Может быть, на нее не обратили бы особого внимания, потому что в те годы по селам много ходило нищих-побирушек — и слабых умом, и не слабых, но старых и немощных телом, и увечных, и разных убогих людей, которые не имели своего угла с хлебом. Тогда и здоровые не все его имели. Война уничтожила сытные углы, разрушила обжитые места, разметала людей по всей большой неприютной земле.

И эта тронутая умом нищенка, не помня рода своего и племени, бродила от села к селу и кормилась чем бог пошлет и что подадут добрые люди. Бог посылал редко, а добрые люди сами недоедали и оттого стали сердитыми и часто недобрыми.

Она была молодая и, пожалуй, красивая, если бы с ее лица стереть застывшую бессмысленную улыбку, а большие глаза, серые, с дымной поволокой, заставить глядеть не внутрь себя, что-то там высматривая и прислушиваясь, а на людей, на мир, который для нее будто не существовал. Наверно, поэтому ее красота не привлекала, а настораживала, как настораживает не по заслугам почет, не по чину звание, не по Сеньке шапка.

Впрочем, на руках у нее был ребенок двух примерно лет, сероглазая, как мать, кудрявая девочка, белокурая и чумазая, завернутая в старую солдатскую шинель с красными петлицами.

Шинель эту нищенке оставил человек, которого ее красота не насторожила, а привлекла, как животного привлекает легкий и свежий корм. Может быть, он и не воспользовался бы этим, но нищенка что-то искала той первой военной зимой и сама пришла к нему, а он был голоден и решил, что она искала не кого-то другого, а именно его, солдата с красными петлицами, от которых нищенка не отводила глаз, и долго вспоминала что-то, но так и не вспомнила, и пришлось отдать ей шинель, потому что одни петлицы, когда он хотел отпороть их, думая, что она помешалась на красном цвете, она взять не соглашалась. А через девять месяцев она родила за дальним незнакомым селом (они все для нее были дальними и незнакомыми) девочку, обмыла ее в полевом пруду, где поили скотину, и завернула в эту шинель.

Она была просторной и длинной, шинель с красными петлицами, и в холодное зимнее время нищенка надевала ее, закалывала булавкой полы внизу, чтобы студеный ветер не хватал за ноги в рваных чулках и галошах, подвязанных веревочками, а сероглазую девочку прятала на груди и прикрывала все той же просторной шинелью. Летом она надевала ее только в ненастное время, чтобы прикрыться от дождя, и длинные полы поднимала, укрывая девчонку, которая уже могла держаться за шею, а где была ровная и не грязная дорога, просилась с рук на землю и шла своими ногами.

Так они вошли и в Малиновку, небольшое степное село, где не было ни малины, ни других кустов и деревьев, только дома под соломенными крышами да позади домов кучи навоза, которые бабы поливали водой из пруда, собираясь делать кизяки для топки зимой. Время было позднее, обеденное, но из-за дождя, прошедшего утром, все малиновцы занимались домашними, а не колхозными делами: и бабы, и старики, и дети. Из мужиков в селе находился один Дементий-матрос, который воевал на подводной лодке, а потом от контузии сделался нервным, и его отпустили домой и выбрали здесь председателем колхоза и сельского Совета — полной властью, следовательно.

Дементий тоже делал за конюшней кизяк. Для сельсовета. Он был одинокий и проживал в своем кабинете, который называл кубриком, мать его умерла, а дом матери он отдал многодетной вдове Матрене Шишовой, по прозвищу Коза. В Малиновке у всех были прозвища.

У дома Матрены Козы и случилась печальная с нищенкой история. В других домах ей не подавали, бабы торопливо отворачивались, завидя ее, а те, что не успели отвернуться, сочувственно отвечали «Бог подаст» и в свое оправдание бормотали, что ребятишек вон целая орава и все жрать каждый день просят, смерти на них, окаянных, нету. Упоминание о смерти пугало нищенку, и она с улыбкой, которая не сходила и при испуге, вела девочку к другому дому.

Так они очутились перед низкими открытыми окнами Матрены Козы. У нее было своих четверо козлят и ожидался пятый — от Дементия-матроса, с которым она рассчитывалась за подаренный дом. Дементий долго крепился, но потом, одинокий человек, не устоял, так как Матрена была баба молодая, бойкая и не хотела оставаться у мужика в долгу.

— Дайте хлебца, пожалуйста, — сказала нищенка в шинели, протягивая к окнам девочку, которая опять попросилась на руки.

Матрена высунулась из окошка, чтобы сказать привычное «Бог подаст», но, встретив глубокий и пустой, как заброшенный колодец, взгляд красивой нищенки, на минуту смутилась. Отсутствующий взгляд обидел ее, но тут она увидела девочку и умилилась:

— Белехонькая какая, кудрявенькая, куколка ненаглядная! — запричитала Коза, соображая, подать или не подать этой нищенке хлеба из лебеды и отрубей. Она испекла последние пироги, до конца недели не хватит, а отруби кончились и лебеда новая еще не поспела. Вот молотить начнут после жатвы, тогда отходов у Дементия можно попросить, но это будет не скоро, картошку придется до времени рыть, и в зиму останешься с пятерыми на одной лебеде. — Картиночка ты писаная, сиротиночка бедная! Как же тебя зовут, деточка ты моя?

— Зорька, — чисто выговорила девочка, глядя на руки женщины, в которых ничего не было. — Ты нам хлеба дашь?

— Зорька! — умилилась Матрена. — И как же хорошо говорить научилась, Зорюшка, будто взрослая девка. Зоренька! — и вдруг спохватилась, сердито поглядела на нищенку: — Зорька? Да што она, корова, што ли, Зорькой ты ее назвала, аль собака?! Нагуляют, а потом измудряются над человеком, жизню ему портют!

— Тетя-а, хлебушка… кусочек!

— Ох ты, господи, наказанье-то такое! Дам я тебе хлебушка, дам, крошечка моя несчастная. Сейчас, только в погреб сбегаю, в погребе он у меня, от своих таких же прячу, а то в одночасье растаскают. У двора меня подожди.

Она захлопнула окошко, чтобы другие нищие вот так же ее не разжалобили, и побежала к погребу, который был на замке. На погребице она долго искала спрятанный от ребятишек ключ, открывала, слезала, долго примеривалась ножом к тяжелому, как кирпич, расплывшемуся караваю, чтобы отрезать не много, но и не так мало, девочка больно уж хорошенькая, жалко.

Она отрезала небольшую горбушку и, чувствуя себя доброй, вынесла ее торжественно ко двору, где ожидала нищенка с девочкой. Разломив хлеб пополам, одну половину она протянула девочке, которая тотчас стала с жадностью есть, а другую матери. Но руки нищенки были заняты девочкой, и Матрена забежала сзади, чтобы снять котомку со спины и положить хлеб.

— Да не вертись ты, Христа ради! — крикнула она нищенке, стаскивая с нее котомку. — Не украду я ее, не бойся. Вот мы щас положим и… — Матрена будто споткнулась, увидев в котомке колоски немолоченой ржи. Много колосков, полкотомки набито. Если обмолотить, фунта два чистой ржи будет. — Во-он ты што, голубушка! То-то вертелась ты от меня, воровка несчастная! Христарадничаешь, а сама чистый хлебец в котомочку, а? Ну-ка пройди, пройди вперед.

Нищенка, улыбаясь, послушно сделала несколько шагов и оглянулась.

— Здоровая! — ахнула Коза. — Я думала, хромая или горбатая, а ты здоровая, молодая и воруешь! Вы только поглядите, люди добрые, что она удумала, эта красавица, вы поглядите!

Проходившие улицей две бабы и старик остановились.

— И ведь смеется, подлая душа, с улыбочкой ворует! — кричала Коза, сразу забыв о своей доброте. — Мы лебеду едим, работаем с темна до темна, а ты, паразитка, смеешься! Ты зачем смеешься, цирк тебе тут, что ли?

— И правда, шмеется, — прошамкал беззубый старик, поглядев на колоски в котомке, потом на нищенку. — Фунта четыре шобрала ржички-то и шмеется.

— …я котомку-то с нее тащу, а она не дается, — рассказывала бабам Коза. — Я туда, а она — сюда. Да не вертись ты, говорю, Христа ради, не украду я твою котомку. Развязала, гляжу, а в котомке-то — колоски. Мокрые ишшо, недавно сорвала, видно.

На крик прибежала громогласная Манька, по прозвищу Закон, и шуму стало еще больше. Они трясли котомку, лущили тощие колоски, махали руками.

— Похищаешь колхозную честную собственность! — кричала Манька на улыбающуюся нищенку. — Народный хлеб похищаешь?! Как фамилие?.. Ага, молчишь, не говоришь! Ты думаешь, для тебя и закона нет? Закон для всех закон, учти! Как фамилие?..

Девочка спустилась с рук нищенки и взяла с земли хворостину:

— Не подходи к мамке! — и замахнулась на шумливую Маньку.

— Вот, вот! — закричала Манька. — Яблочко от яблони недалеко катится, какие корни, такие отростки!

— Ижвешно, — прошамкал старик.

— Ах ты, негодница! — крикнула Коза. — А я тебе хлеба давала, последний кусок — вот не поверите, бабы, один утильный пирог остался, ребятишкам своим берегла! — тебе, остатний свой хлеб, а ты прутом, на взрослых — прутом!

— Я не на тебя, — сказала девочка, отступая к коленям матери.

— А я тебе што? — крикнула Манька Закон. — Ишь, пришли тут, будто для них и закона нету! У нас тоже дети пухнут от голоду, весной четверо умерли, а ты — воровать! Ты думаешь, мы есть не хотим, што ли?

Упоминание о смерти рассердило баб, и они угрожающе обступили нищенку. Она по-прежнему улыбалась, но слова «умерли» испугали ее, и она хотела уйти.

— Постой, — преградила ей путь Коза. — Говори, как зовут?

— Наташей, — сказала нищенка.

— Фамилие, фамилие говори!

— Я не знаю.

— Она не знает! Ты дурочку из себя не строй, отвечай народу!

— Нищенку с колосками поймали, воровку! — кричали по селу ребятишки.

Толпа вокруг нищенки постепенно увеличивалась, гудела, каждая вновь подходившая баба выслушивала историю с колосками с начала, и рассказывала эту историю уже не только Коза, но и Манька Закон, и другие бабы, и даже шепелявый дед, который глядел на нищенку тоже враждебно.

А она словно не замечала их. Взяла девочку на руки и стояла с застывшей улыбкой в середине толпы, поглядывая лишь на вновь приходящих и тут же теряя к ним интерес. Она и сейчас искала кого-то и плохо понимала, зачем собралось столько женщин вместе и почему они так громко кричат и показывают на нее пальцами.

Бабы, чем больше их собиралось, тем становились безжалостней, кричали громче и с какой-то непонятной мстительностью. Наверно, они злились оттого, что ни одна из них, кроме Козы, не подала нищенке и вот сейчас, когда она уличена в воровстве, как бы оправдывались друг перед другом и перед своей совестью, мстили ей, виноватой, что она подвергла их такому испытанию, не имея на это права.

Крик их усилился и тогда, когда к толпе подошел кривоногий Петька Свистун, недомерок, не взятый на фронт по причине малого роста. Хоть и невзрачен был он с виду, но уже начал бриться и глядеть мужиком, к тому же недавно заместил ушедшего на фронт инспектора по налогам, и бабы к нему прислушивались. Петьку хотели взять в трудармию, но не взяли, потому что, во-первых, и в Малиновке надо было кому-то трудиться, а во-вторых, он был малосильный и из большой семьи, глава которой погиб на фронте.

— Что за шум, а драки нет! — крикнул Свистун, штопором ввинчиваясь в толпу. — По какому случаю собрание? — Он остановился напротив нищенки, поглядел на нее снизу вверх: — Кто такая, почему?

Бабы стали наперебой рассказывать, а нищенка, статная, красивая, на миг перестала улыбаться и внимательно посмотрела на него сверху. Лишь один миг. Видимо, низкорослый Петька был не тем, кого она искала: равнодушная глупая улыбка вновь появилась на ее лице, но Матрена Коза, Манька Закон и другие бабы успели заметить этот миг осмысленного взгляда и зашумели громче и злобней.

— Никакая она не дурочка, прикидывается.

— Нищенка! Неужто я нищих не видала! Работать лень, вот и ходит…

— Жнамо дело, притворилашь.

— Нищие-то Христа ради просят, а эта к окошку подошла: «Дайте хлебца, пожалуйста».

— Фунтов на шесть колоски-то потянут, если обмолотить.

— Прасковье летось за кувшин пшеницы год дали, а у ней трое ребятишек и муж на фронте.

— Закон военного время есть закон, а дети у нас у всех.

— Хватит! — прокричал хриплым петушком Свистун. — Пошли все в Совет. — Он взял нищенку за рукав, поднял с земли ее котомку. — Отвечать придется, гражданка. Весь советский народ трудится под лозунгом «Все для фронта, все для победы!», и воровства мы не допустим.

Нищенка, держа на руках испуганно примолкшую девочку, пошла за своей котомкой, которую уносил кривоногий недомерок Петька. Бабы двинулись следом. Все они были босиком, как и ребятишки, сопровождавшие толпу.

Проезжая часть улицы, весной грязная и топкая, была высушена зноем и разбита тележными колесами в мягкий толстый слой пыли, эту пыль смочило утренним дождем, и дорога стала похожей на мягкую войлочную подстилку. Следы босых ног отпечатывались на ней с трогательной откровенностью, четкостью.

Когда подошли к сельсовету, Дементий-матрос, оповещенный ребятишками, уже был там и дожидался. Он сидел на крыльце, в полосатой тельняшке, штаны закатаны до колен, босые ноги, недавно месившие навоз, грязны.

Нищенка, перестав на миг улыбаться, посмотрела на Дементия с живым интересом, даже потянулась к нему, но тут же сникла и с растерянной улыбкой оглянулась на толпу: «Не тот, — говорил ее взгляд. — Зачем вы меня привели, если он не тот!»

В толпе поняли это иначе.

— Испугалась! — крикнула Манька Закон. — Когда воровала, не боялась, а сейчас дрожит.

— Улыбается она, а не дрожит.

— А как поглядела на Дементия-то, поглядела как!

— На красоту свою надеется…

Дементий резко поднялся, встал на верхнюю ступеньку крыльца.

— Полундра, бабы! — крикнул он, покрывая шум толпы. — Стойте на месте, в кубрик ни ногой!

«Полундра» и «кубрик» сразу смирили баб, потому что слова эти, хотя и привычные, Дементий часто их твердил, были не совсем понятны — как «иже еси» в молитве «Отче наш». К тому же Дементий был настоящий мужик, а к тому еще единственный в Малиновке, а ко всему к этому еще и облеченный властью.

— Пусть войдет гражданка с ребенком и кто-нибудь из вас. — Дементий поглядел на выпуклый живот Матрены Козы, покаянно вздохнул. — Ну, хоть ты, Матрена, — сказал он, жалея ее и этим своим выбором стараясь смягчить свою вину.

— И я, — сказал Петька Свистун, ставя кривую ногу на ступеньку крыльца.

Дементий поглядел на него с усмешкой, подумал и кивнул:

— И ты. Протокол будешь писать.

Толпа удовлетворенно загудела и, дождавшись, когда Дементий, его брюхатая Коза, Петька Свистун и нищенка с ребенком скрылись за дверью, растеклась вдоль окон сельсоветского дома.

Помещение сельсовета было разгорожено на две неравные части: одна, большая, предназначалась для счетовода, налогового инспектора и посетителей, другая была «кубриком» Дементия. В кубрике, кроме старого дивана с подушкой и черной шинелью, стояли письменный стол, тоже старый, на витых ножках, стул и длинная скамейка. Все это хорошо просматривалось снаружи через окно.

Манька Закон, как самая бойкая и деловитая, заняла именно это окно, взобравшись на завалинку, и видела все до самых мелких подробностей, но ничего не слышала: двойные рамы после зимы остались невыставленными и глушили звуки начисто.

Вот Дементий показал рукой на скамейку, пошевелил губами и сел за стол, закрыв почти все окно полосатой матросской спиной. Коза села на скамейку ближе к столу и подергала за рукав нищенку. Девочка на руках нищенки испуганно раскрыла рот и, наверное, заплакала, потому что на щеках показались полоски слез; но голоса опять не было слышно. Будто немое кино глядишь. Немое страшное кино.

Петька Свистун вытряхнул котомку над столом — посыпались колосья ржи, вывалились старые чулки и бумажный сверток. Ни шороха, ни стука. Тишина. А Петька размахивает руками, девочка раскрыла рот в безутешном плаче, Коза вскочила, вытаращив глаза на Дементия. Только нищенка стояла с застывшей навечно улыбкой.

— Что там? — спрашивали неторопливо бабы, не попавшие к нужному окну.

— Ругаются, — прошептала Манька, завороженная тишиной в «кубрике». — Девчонка ревет. Дементий ящик выдвинул, что-то ищет в столе… Пряник вынул, ей-богу, пряник! Где только взял, из района, должно, привез… Вот девчонке протягивает…

— Пряник?! А наши дети видали их, пряников-то! Жалельщик…

— Тише.

Манька влипла в верхнее стекло окна, стараясь разглядеть, что окажется в свертке, который разворачивает Дементий. В свертке была маленькая книжечка и две большие карточки: на одной снят военный с кубиками на петлицах, вторая семейная — сидят мужчина и женщина, оба городские, нарядные, а позади, положив им руки на плечи, стоит красивая девушка, очень похожая на нищенку. Дементий перевернул карточку — на обороте что-то написано, не разберешь издали. На первой карточке, где молодой военный, тоже надпись есть.

Дементий встал, подошел к нищенке, показывает ей карточки, что-то спрашивает. Нищенка перестала улыбаться.

— Что там? — спросили громко бабы.

— Карточки, — опять прошептала Манька. — Дементий к нищенке подошел, глядит на нее и на карточки.

— Вот он, мужик-то! Встретил красивую бабу и пялит глаза, а мы как лошади…

— Ижвешно, лошади. Колхожные клячи.

— Колосков-то фунтов восемь нарвала, а он на карточки любуется, жалеет…

Дементий развернул маленькую книжечку, тоже с карточкой, крохотная такая карточка нищенки, что-то стал говорить. Потом показал на карточку военного и на девочку. Нищенка замотала головой, а девочка опять заплакала. Пряник съела и заплакала, мало ей.

Петька Свистун примостился с уголка стола, что-то пишет химическим карандашом в тетрадке. Полижет карандаш и пишет. Язык от этого лизанья синий сделался.

Коза опять встала и замахала руками, а губы дрожат. Дементия, поди, приревновала к нищенке. А Петька Свистун все строчит.

— Что там?

— Дементий полосатую рубаху с себя сымает, Коза ругается. Вот рубаху нищенке отдал.

— Неужто?

— Ей-богу, с места не сойти! Девчонку завертывает в рубаху… Вот на Козу замахнулся, что-то кричит, она побежала к двери, к нам.

— А Петька?

— А Петька пишет.

— Вот она, власть-то! Свою бабу выгнал, а чужой воровке — рубаху.

От крыльца послышался плачущий крик Козы, и толпа, отхлынув от окна, повернулась ей навстречу. Плачущая Коза, выпятив живот, опасливо оглядывалась на окна, и ее жалкий вид привел толпу в ярость. Не слушая друг друга, крича и размахивая руками, бабы в сопровождении ребятишек двинулись к крыльцу, готовые ворваться в сельсовет, но Дементий вышел им навстречу. Теперь он был в одних подвернутых штанах, на голой груди синела наколка: большой, от соска до соска, корабль, под ним волнится море, а из трубы корабля идет к самому горлу густой дым.

— Полундра, бабы! — крикнул он сердито.

Но этот крик сейчас не подействовал на толпу, бабы жаждали возмездия, требовали попранной справедливости, они были измучены работой, они были голодны, голодали их пузатые от травы босые дети, и сами бабы ходили босиком, они обносились, измотались, сколько же можно так жить, сил больше нет.

И все это было правдой.

Щеки контуженого Дементия задергались — сначала левая, потом правая. Он стоял в дверях, ухватившись руками за косяки и прикрывая собой нищенку с ребенком, а щеки дергались сильнее, неудержимей. Потом из глаз полились слезы. Беззвучные, тихие. Дальше — бабы знали это — должен последовать короткий и страшный припадок: Дементий свалится, глаза уйдут под лоб, тело забьется в жестоких судорогах, на закушенных губах выступит кровь и пена. Удержать, когда он бьется головой, лицом, всем телом, его было нельзя: матрос делался весь как железный. Вот сейчас… Но Дементий все не падал. По дрожащему перекошенному лицу текли беззвучные слезы, а он не падал, стоял, сжав побелевшими пальцами дверные косяки, невидяще глядел в толпу. Бабы утихли, ожидая.

— Читай! — прохрипел Дементий.

Петька Свистун, стоявший позади, рядом с нищенкой, поднырнул под его руку, вышел на крыльцо и развернул тетрадку.

— «Протокол от десятого июля тысяча девятьсот сорок четвертого года о задержании гражданки Васильевой Натальи Сергеевны, двадцати двух лет, бывшей студентки Ленинградского университета, эвакуированной, потерявшей родных и близких и не имеющей постоянного жительства по причине умственной потери рассудка…»

— Хватит, — выдохнул Дементий и вытер ладонью мокрое лицо. Щеки его дергались реже, глаза прояснялись и загорались злобой. — Слышали все? Успокоились? Что ж, правильно. В тюрьме-то ей лучше будет, чем с вами, — там ей место, этой душе! — Он обернулся, взял нищенку за рукав и вывел на крыльцо рядом с собой. Нищенка тупо улыбалась, девочка, одетая в полосатую тельняшку, обнимала ее за шею. — Вот, глядите, пока не отвезли в милицию. Из голодного Ленинграда, из ада, родителей здесь ищет, лейтенанта своего ищет, которых она похоронила… Кто же повезет?

Угрюмая, настороженная толпа ответила молчанием.

— Ее надо отвезти в район и сдать в милицию, — повторил Дементий. — Кто же повезет? Ты, Манька?

Толпа покачнулась, укрывая в себе поспешно отступившую Маньку, ответила обиженными голосами:

— Сам протокол составлял, а другие вези…

— Колосков-то шести фунтов не наберется.

— Как незаконное дело, так щас Манька!

— Шесть — это если с котомкой, а без котомки и четырех не будет…

— Тогда ты, Матрена! — приказал Дементий.

— С брюхом-то?! — Коза отвернулась и тоже устремилась в глубь толпы, сердито ворча: — Рехнулся мужик. В одних штанах остался и распоряжается, кобель меченый!..

Бабы пятились, прячась друг за дружку, и толпа отступала, откатывалась в улицу. У крыльца остался, не замечая этого, беззубый старик в самотканых портках и застиранной рубахе в желтый горошек.

— Дед! — крикнул ему с крыльца Дементий. — Запряги лошадь и отвези воровку в милицию.

Старик оглянулся и, не увидя за собой спасительной толпы, стал пятиться, виновато бормоча:

— Што ты, шынок, я штарик, грешить перед шмертью… Колошков-то, тех и два фунта не наберечча… какая она воровка…

Дементий поглядел на него, затрусившего к далекой уже толпе, и сказал Петьке, что поскольку он комсомолец и актив, то везти придется ему.

— А может, это самое… — Присмиревший Петька подыскивал официальное слово. — Может, аннулируем протокол-то, а?

— Нельзя, — сказал Дементий. — Вся Малиновка об этом знает, а мы с тобой — власть и закон. Вези.

Полчаса спустя пустынной улицей Малиновки проехала подвода, увозившая нищенку с ребенком в райцентр. Из окон домов за подводой следили бабы и ребятишки, крестился на завалинке беззубый старик, шепча молитву.

А на другой день, когда возвратившийся Петька пошел по домам требовать уплаты налога по молоку и яйцу, бабы не здоровались с ним и долго потом говорили, что Петька Свистун безжалостный шкуродер, убогую нищенку за колоски в милицию отвез, а колосков-то не больше фунта было, да и те неспелые, необмолоченные…

Был один из тех летних теплых дней…

Мы с товарищем стояли и разговаривали возле нашего дома. Ты же прохаживался возле нас, среди травы и цветов, которые были тебе по плечи, или приседал на корточки, долго разглядывая какую-нибудь хвоинку или травинку, и с лица твоего не сходила неопределенная полуулыбка, которую тщетно пытался я разгадать.

Набегавшись среди кустов орешника, подходил к нам иногда спаниель Чиф. Он останавливался несколько боком к тебе и, по-волчьи выставив плечо, туго повернув шею, скашивал в твою сторону свои кофейные глаза и молил тебя, ждал, чтобы ты ласково взглянул на него. Тогда он мгновенно припал бы на передние лапы, завертел бы коротким хвостом и залился бы заговорщицким лаем.

Но ты почему-то боялся Чифа, опасливо обходил его, обнимал меня за колено, закидывал назад голову, заглядывал в лицо мне синими, отражающими небо глазами и произносил радостно, нежно, будто вернувшись издалека:

— Папа!

И я испытывал какое-то даже болезненное наслаждение от прикосновения твоих маленьких рук.

Случайные твои объятия трогали, наверное, и моего товарища, потому что он вдруг замолкал, ерошил пушистые твои волосы и долго, задумчиво созерцал тебя.

Теперь никогда больше не посмотрит он на тебя с нежностью, не заговорит с тобой, потому что его уж нет на свете, а ты, конечно же, не вспомнишь его, как не вспомнишь и многого другого…

Он застрелился поздней осенью, когда выпал первый снег. Но видел ли он этот снег, поглядел ли сквозь стекла веранды на внезапно оглохшую округу? Или он застрелился ночью? И валил ли снег еще с вечера, или земля была черна, когда он приехал на электричке и, как на Голгофу, шел к своему дому?

Ведь первый снег так умиротворяющ, так меланхоличен, так повергает нас в тягучие, мирные думы…

И когда, в какую минуту вошла в него эта страшная, как жало, неотступная мысль?

А так давно, наверное. Ведь говорил же он мне не раз, какие приступы тоски испытывает он ранней весной или поздней осенью, когда живет на даче один, и как ему тогда хочется разом все кончить, застрелиться. Но и то сказать — у кого из нас в минуты тоски не вырываются подобные слова?

А были у него ночи страшные, когда не спалось, и все казалось: лезет кто-то в дом, дышит холодом, завораживает. А это ведь смерть лезла!

— Слушай, дай ты мне, ради бога, патронов! — попросил он однажды. — У меня кончились. Все, понимаешь, чудится по ночам — ходит кто-то по дому! А везде тихо, как в гробу… Дашь?

И я дал ему штук шесть патронов.

— Хватит тебе, — сказал я, посмеиваясь, — отстреляться.

А какой работник он был, каким упреком для меня была всегда его жизнь, постоянно бодрая, деятельная. Как ни придешь к нему — и, если летом, зайдешь со стороны веранды, — поднимешь глаза на растворенное окно наверху, в мезонине, крикнешь негромко: «Митя!» — «Ау!» — тотчас раздастся в ответ, и покажется в окне его лицо, и целую минуту глядит он на тебя затуманенным, отсутствующим взором. Потом — слабая улыбка, взмах тонкой руки: «Я сейчас!»

И вот он уже внизу, на веранде, в своем грубом свитере, и кажется, что он особенно глубоко и мерно дышит после работы, и смотришь тогда на него с удовольствием, с завистью, как, бывало, глядишь на бодрую молодую лошадь, все просящую поводьев, все подхватывающую с шага на рысь.

— Да что ты распускаешься! — говорил он мне, когда я болел или хандрил. — Ты бери пример с меня! Я ведь до глубокой осени купаюсь в Яснушке! Что ты все сидишь или лежишь! Встань, займись гимнастикой…

Последний раз я видел его в середине октября. Пришел он ко мне в чудесный солнечный день, как всегда прекрасно одетый, в пушистой кепке. Лицо у него было печально, но разговор у нас начался бодрый — о буддизме почему-то, о том, что пора, пора браться за большие романы, что только в ежедневной работе единственная радость, а работать каждый день можно только тогда, когда пишешь большую вещь…

Я пошел его провожать. Он вдруг заплакал, отворачиваясь.

— Когда я был такой, как твой Алеша, — заговорил он, несколько успокоясь, — мне небо казалось таким высоким, таким синим! Потом оно для меня поблекло, но ведь это от возраста? Ведь оно прежнее? Знаешь, я боюсь Абрамцева! Боюсь, боюсь… Чем дольше я здесь живу, тем больше меня сюда тянет. Но ведь это грешно — так предаваться одному месту? Ты Алешу носил на плечах? А я ведь своих сначала носил, а потом мы все на велосипедах уезжали куда-нибудь в лес, и я все говорил с ними, говорил об Абрамцеве, о здешней радонежской земле — мне так хотелось, чтобы они полюбили ее, ведь, по-настоящему, это же их родина! Ах, посмотри, посмотри скорей, какой клен!

Потом он стал говорить о зимних своих планах. А небо было так сине, так золотисто-густо светились под солнцем кленовые листья! И простились мы с ним особенно дружески, особенно нежно…

А три недели спустя, в Гагре, — будто гром грянул для меня! Будто ночной выстрел, прозвучавший в Абрамцеве, летел и летел через всю Россию, пока не настиг меня на берегу моря. И точно так же, как и теперь, когда я пишу это, било в берег и изрыгало глубинный свой запах море в темноте, далеко направо, изогнутым луком огибая бухту, светилась жемчужная цепочка фонарей…

Тебе исполнилось уже пять лет! Мы сидели с тобой на темном берегу, возле невидимого во тьме прибоя, слушали его гул, слушали влажный щелкающий треск гальки, скатывающейся назад, вслед за убегающей волной. Я не знаю, о чем думал ты, потому что ты молчал, а мне воображалось, что я иду в Абрамцеве со станции домой, но не той дорогой, какой я обычно ходил. И пропало для меня море, пропали ночные горы, угадываемые только по высоко светящимся огонькам редкие домики, — я шел по булыжной, покрытой первым снегом дороге, и когда оглядывался, то на пепельно-светлом снегу видел свои отчетливые черные следы. Я свернул налево, прошел мимо черного пруда в светлеющих берегах, вошел в темноту елей, повернул направо… Я взглянул прямо перед собой и в тупике улочки увидел его дачу, осененную елями, с полыхающими окнами.

Когда же все-таки это случилось? Вечером? Ночью?

Мне почему-то хотелось, чтобы настал уже неуверенный рассвет в начале ноября, та пора его, когда только по посветлевшему снегу да по проявившимся, выступившим из общей темной массы деревьям догадываешься о близящемся дне.

Вот я подхожу к его дому, отворяю калитку, поднимаюсь по ступеням веранды и вижу…

«Слушай, — спросил он как-то меня, — а дробовой заряд — это сильный заряд? Если стрелять с близкого расстояния?» — «Еще бы! — отвечал я. — Если выстрелить с полуметра по осине, ну, скажем, в руку толщиной, осинку эту как бритвой срежет!»

До сих пор мучит меня одна мысль — что бы я сделал, увидь я его сидящим на веранде с ружьем со взведенным курком, с разутой ногой? Дернул бы дверь, выбил бы стекло, закричал бы на всю округу? Или в страхе отвел бы взгляд и затаил дух в надежде, что, если его не потревожить, он раздумает, отставит ружье, осторожно, придерживая большим пальцем, спустит курок, глубоко вздохнет, как бы опоминаясь от кошмара, и наденет башмак?

И что бы сделал он, если бы я выбил стекло и заорал, — отбросил бы ружье и кинулся с радостью ко мне или — наоборот, с ненавистью взглянув уже мертвыми глазами на меня, поторопился бы дернуть ногой за спусковой крючок?

До сих пор душа моя прилетает в тот дом, в ту ночь, к нему, силится слиться с ним, следит за каждым его движением, тщится угадать его мысли — и не может, отступает…

Я знаю, что на дачу он добрался поздно вечером. Что делал он в эти последние свои часы? Прежде всего переоделся, по привычке аккуратно повесил в шкаф свой городской костюм. Потом принес дров, чтобы протопить печь. Ел яблоки. Не думаю, что роковое решение одолело его сразу, — какой же самоубийца ест яблоки и готовится топить печь!

Потом он вдруг раздумал топить и лег. Вот тут-то, скорее всего, к нему и пришло это! О чем вспоминал он и вспоминал ли в свои последние минуты? Или только готовился? Плакал ли?..

Потом он вымылся и надел чистое исподнее.

Ружье висело на стене. Он снял его, почувствовал холодную тяжесть, стылость стальных стволов. Цевье послушно легло в левую ладонь. Туго подался под большим пальцем вправо язычок замка. Ружье переломилось в замке, открывши, как два тоннеля, затыльный срез двух своих стволов. И в один из стволов легко, гладко вошел патрон. Мой патрон!

По всему дому горел свет. Зажег свет он и на веранде. Сел на стул, снял с правой ноги башмак. Со звонким в гробовой тишине щелчком взвел курок. Вложил в рот и сжал зубами, ощущая вкус маслянистого холодного металла, стволы…

Да! Но сразу ли сел и снял башмак? Или всю ночь простоял, прижавшись лбом к стеклу, и стекло запотевало от слез? Или ходил по участку, прощаясь с деревьями, с Яснушкой, с небом, со столь любимой своей баней? И сразу ли попал пальцем ноги на нужный спусковой крючок или, по всегдашней неумелости своей, по наивности нажал не на тот крючок и долго потом передыхал, утирая холодный пот и собираясь с новыми силами? И — зажмурился ли перед выстрелом или до последней аспидной вспышки в мозгу глядел широко раскрытыми глазами на что-нибудь?

Нет, не слабость — великая жизненная сила и твердость нужны для того, чтобы оборвать свою жизнь так, как он оборвал!

Но почему, почему? — ищу и не нахожу ответа. Или в этой, бодрой, такой деятельной жизни были тайные страдания? Но мало ли страдальцев видим мы вокруг себя! Нет, не это, не это приводит к дулу ружья.

Значит, еще с рождения был он отмечен неким роковым знаком? И неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать, предопределяя весь ход нашей жизни?

Душа моя бродит в потемках…

Ну, а тогда все мы были живы, и, как я сказал уже, стоял в зените долгий день, один из тех летних дней, которые, когда мы вспоминаем о них через годы, кажутся нам бесконечными.

Простившись со мной, еще раз взъерошив твои волосы, нежно коснувшись губами, в усах и бородке, твоего лба, от чего тебе стало щекотно и ты залился счастливым смехом, — Митя пошел к себе домой, а мы с тобой взяли большое яблоко и отправились в поход, который предвкушали еще с утра. Увидев, что мы собрались в дорогу, за нами немедленно увязался Чиф, тут же обогнал нас, едва не сбив тебя с ног, и, трепеща раскинувшимися в воздухе ушами, как бабочка крыльями, высоко и далеко прыгая, скрылся в лесу.

О, какой долгий путь предстоял нам — чуть не целый километр! И какое разнообразие ожидало нас на этом пути, правда, отчасти уже знакомом тебе, исхоженном не раз, но разве одно время похоже на другое время, хотя бы даже и один час на другой? То бывало пасмурно, когда мы шли, то солнечно, то росисто, то небо было сплошь заволочено тучами, то порыкивал и перекатывался гром, то накрапывал дождь, и бусинки капель унизывали сухие нижние ветки елей, и твои красные сапожки лаково блестели, и тропинка маслянисто темнела, то дул ветер и лопотали осины, шумели вершинами березы и ели, то бывало утро, то полдень, то холодно, то жарко — ни одного дня не было похожего на другой, ни одного часа, ни одного куста, ни дерева — ничего!

На этот раз небо безоблачно, спокойного бледно-голубого цвета, без той пронзительной синевы, которая рекою льется нам в глаза ранней весной или бьет в душу в разрывах низких туч поздней осенью. А на тебе в тот день были коричневые сандалии, желтые носки, красные штанишки и лимонная майка. Коленки твои были поцарапаны, ноги, плечи и руки были белыми, а серые, с фисташковыми крапинками, большие глаза почему-то потемнели и посинели…

Сначала мы пошли в противоположную от ворот сторону, к задней калитке, по тропе, испещренной солнечными пятнами, переступая через еловые корневища, и хвоя мягко пружинила у нас под ногами. Потом ты остановился как вкопанный, озираясь по сторонам. Я тотчас понял, что тебе нужна палка, без которой ты не представлял почему-то себе гуляния, нашел ореховый хлыст, обломал его и дал тебе палку.

Потупившись от радости, что я угадал твое желание, ты взял ее и опять скоро побежал впереди, трогая палкой стволы деревьев, подступавших к тропинке, и высокие, со скрипичными завитками на верхушках, еще мокрые в тени папоротники.

Глядя сверху на мелькающие твои ножки, на нежную шейку с серебристой косичкой, на пушистый хохолок на макушке, я старался и себя вообразить маленьким, и сразу же воспоминания обступили меня, но какое бы раннее детство мне ни вспоминалось, всюду я был старше тебя, пока вдруг в лесной просвет слева, в лесной дух, окружавший нас, не кинулся с той стороны долинки, по дну которой текла Яснушка, теплый запах разогретых на солнце лугов.

— Але-ши-ны но-жки… — нараспев, машинально сказал я.

— Бегут по до-ожке… — тотчас откликнулся ты, и по дрогнувшим твоим прозрачным ушкам я понял, что ты улыбнулся.

Да, и я так же бежал когда-то во тьме времен, и было лето, пекло солнце, и такой же луговой запах гнал душистый ветерок…

Я увидел большое поле где-то под Москвой, которое разделяло, разъединяло собравшихся на этом поле людей. В одной кучке, стоявшей на опушке жиденького березового леска, были почему-то только женщины и дети. Многие женщины плакали, вытирая глаза косынками.

А на другой стороне поля стояли мужчины, выстроенные в шеренгу. За шеренгой возвышалась насыпь, на которой стояли буро-красные теплушки, чухающий далеко впереди и выпускающий высокий черный дым паровоз. А перед шеренгой расхаживали люди в гимнастерках.

И моя близорукая мать тоже плакала, беспрестанно вытирала набегавшие слезы, щурилась и все спрашивала: «Ты видишь папу, сынок, видишь? Где он, покажи хоть, с какого краю он?» — «Вижу!» — отвечал я и действительно видел отца, стоявшего с правого края. И отец видел нас, улыбался, махал иногда рукой, а я не понимал, почему он не подойдет к нам или мы к нему.

Вдруг по нашей толпе пронесся какой-то ток, и вокруг заговорили, что «детям можно». Тогда несколько мальчиков и девочек несмело выбежали на луговой простор. Мать подтолкнула меня, крикнув вдогонку: «Беги, сыночек, к папе, поцелуй его, скажи, что мы его ждем!» — и я, уставший уже от жары, от долгого стояния, обрадовался и побежал…

Вместе с другими, мелькая голыми загорелыми коленками, бежал я через поле, и сердце мое колотилось от восторга, что сейчас отец обнимет меня, возьмет на руки, поцелует и я опять услышу его голос и такой уютный запах табака, — ведь так давно, казалось мне, я не видел отца, что короткая моя память о нем подернулась как бы пеплом и обернулась жалостью уже к себе, за то что я одинок без его грубых мозолистых ладоней, без его голоса, без его взгляда на себя. Я бежал, поглядывая то себе под ноги, то на отца, у которого я различал уже родинку на виске, и вдруг увидел, что лицо его стало несчастным, и чем ближе я к нему подбегал, тем беспокойней становилось в шеренге, где стоял отец…

Снов в войну, когда Горицы находились под немцами и вести от наших поступали от случая к случаю, было великое множество. Потом вернулись наши, пошли похоронки, и сны поредели, зато по ночам стало чудиться.

Чудилось и возле часовенки с живностным ключом, и на Большом логу, и на старом хуторе у Кривой Бабы. Но основные чудеса все-таки творились на Черкесской горе.

Говорили, что видели там и пленного чеченца, который якобы лунными ночами бродил по круче, и братьев Мокровых, года за два до войны не вернувшихся с тони, и цыганский табор, спаленный немцами в старой риге, и бог весть что там еще являлось; когда я слушал эти рассказы, мне становилось зябко и неуютно и всюду в темноте мерещились костлявые руки, готовые в любую минуту схватить меня.

Обычно про чудеса и видения рассказывали женщины, приходившие к бабушке после обедни попить чайку, и тогда уж меня никакими силами невозможно было выпроводить на улицу. Я делал вид, что сижу за уроками, а сам тем временем слушал во все уши, боясь пропустить хоть слово.

— И, бабоньки, — начинала обычно Палашка Бобкова, ветреная многодетная бабенка, «без царя в голове», говорила про нее бабушка. — Идет, стало быть, она-то и видит, горит на Черкесской горе огонь.

— Кто идет-то? — с неудовольствием спрашивала бабушка, не уважавшая Палашку за ветреность, но в то же время и сострадавшая ей за многодетность.

— Кто идет? — переспрашивала Палашка, распрямляясь. — Кто надо, тот и идет.

— Так не может быть, — терпеливо поправляла Палашку бабушка, — потому что тогда не будет чудиться.

Палашка задумывалась на минуту, что-то соображая, и вдруг счастливо улыбалась:

— А тетушка моя идет. Заднепольская тетка Ариша.

— Господь с тобой, Паланья, она же померши.

— Ну так что. Теперь померши, а тогда жива была.

— Зачем же ее черт на Черкесскую гору занес? Заднее-то Поле эвон где, — бабушка кивала головой на окна, — а гора-то совсем в другой стороне, — и она указывала рукой на печку.

— А ее, стало быть, водило.

— Ну, разве что водило, — говорила бабушка, троекратно крестясь, и дальше уже Палашка вела свою речь без запинки, только иногда — на самых сильных местах — бабушка вставляла: — Скажи-ка ты, — и одобрительно крутила головой.

Палашка рассказывала с мельчайшими подробностями, представляя каждое чудо в лицах, как будто оно творилось с нею, но всякий раз выяснялось, что чудо принадлежало кому-нибудь из чужой деревни. Только однажды, когда бабушка отвернулась по хозяйству, Палашка совершенно серьезно сказала мне:

— Это что, а ты сходи-ка к бабке Матрене Ловцовой. Ее в прошлом лете на Большом логу водило.

Очень уж мне хотелось поговорить с человеком, которого хотя бы раз водило, потому что был я в ту пору, как говорится, лицом заинтересованным. У нас в Горицах работала только начальная школа, и мне приходилось ходить в Коростынскую семилетку, и путь-то мой шел прямо через Черкесскую гору. В прошлом веке, во времена Воронцова и Шамиля, тут жили пленные чеченцы; одни померли, другие вернулись к себе, когда вышло замирение, никакого худа людям не делали, но тем не менее место это, именуемое Черкесской горой, стало считаться нечистым, видимо, потому, что люди, жившие тут по прихоти властей, исповедовались своему богу, проще говоря, были иноверцами, а коли иноверцы, то, выходит, нечистые, которым самой судьбой уготовано являться по ночам, чтобы смущать смиренные души. Встретиться ночью с чеченцем считалось плохим знаком, и я ужасно боялся, что этот знак выпадет на мою долю, и надо было как-то от этого уберечься, тем более что ходивший со мною в Коростынскую школу Колька Чугун начал поговаривать, что скоро бросит учебу и пойдет ловцом на невод.

Чугуном Кольку прозвали за темное лицо и постоянно немытые руки, и он, кажется, на это не обижался, охотно откликаясь на свое прозвище. Вот уж воистину: хоть горшком назови, только в печку не ставь. Жил Чугун за рекой, в Заречье, и по утрам приходил ко мне, садился на корточки возле порога и, по-мужицки не торопясь, сворачивал цигарку.

Бабушка спрашивала его:

— Что ж ты, и в школе куришь?

— Ну дак, — степенно отвечал Чугун, хотя курить в школе побаивался.

Мы выходили с ним на зады — на Мангазею, где прежде стояли амбары, — и там Чугун вытаскивал из холщовой сумки ракетницу, залитую в казенной части свинцом, чтобы держался в нем обыкновенный винтовочный патрон, заряжал ее, брал в другую руку молоток, которым надлежало в случае опасности бить по курку, потому что спусковая пружина была сломана. Я вешал его сумку на другое плечо, и мы не торопясь — оружие придавало нам степенность — выбирались тропинкой на старый аракчеевский тракт, поднимались на свою гору, потом на Коростынскую, откуда начиналось их поле, и только тогда уже дорога взбиралась на плечи Черкесской горы.

Осень в тот год стояла сухая и какая-то линялая, рассветало поздно, и краски неба, по которому медленно растекалась поздняя заря, и краски озера, вбиравшего в себя эту зарю, были и тусклые, и блеклые. Мне было жаль, что Колька Чугун бросит школу и сразу станет взрослым, насмелится провожаться с девками и не надо ему будет думать ни о каких Черкесских горах, а мне по-прежнему придется выхаживать в школу, потому что бросить ее у меня не хватит духу, хотя я тоже был не прочь кое за кем приударить. Правда, я очень рассчитывал, что Колька Чугун подарит мне «пушку», а с «пушкой», понятное дело, я чувствовал бы себя как за каменной стеной.

На Черкесской горе старый тракт вплотную подходил к круче, и там мы по обычаю палили. Колька Чугун нацеливался в озеро, с силой ударял молотком по курку, раздавался ужасный треск, из дула вылетал сноп огня, и пуля, кувыркаясь и воя, улетала в озеро. Это производило на нас внушительное впечатление, и мы уже ничего не боялись, потому что после такого залпа, по нашему мнению, следовало бояться нас самих.

В ту пору в нашей округе было много зверья: зайцев, лисиц, волков, которых, видимо, сорвала со своих мест война и пригнала к нам, а у нас испокон веку промышляли рыбой и совершенно не знали охоты. Волки быстро расплодились, летами тревожили стада, а осенью поворовывали овечек из общественных хлевов, говаривали даже, что они и на людей кидались, и таким образом волки были второй опасностью, которой следовало остерегаться. Волков мы с Колькой Чугуном и боялись, но словно бы и не боялись, потому что они все-таки были осязаемы во плоти, а черкесы на горе представлялись нам бесплотными существами, иначе говоря — духами, и если волков мы отпугивали ракетницей, то никто не мог в точности сказать, как поведут себя под пулями духи. Колька Чугун, правда, считал, что пуля «кого хочешь нагонит», но я в этом крепко сомневался. Впрочем, сомнений своих я вслух не высказывал, боясь, что лишние разговоры обязательно послужат причиной и в темное время нас станет водить.

Оружие свое мы прятали на Черкесской горе в старом окопе и далее уже шли налегке, минуя кладбище. Там, возле церкви, жили священник с причтом и дорожный мастер, их всегда можно было позвать на помощь, поэтому кладбище с церковью нами в расчет не принимались, хотя мы и старались миновать это место поскорее, испытывая на себе какой-то гнет. Однажды дали мы уже салют и оружие спрятали, Колька Чугун посмотрел из-под ладони на солнце, только что вышедшее из-за озера, и сказал:

— В школу сегодня не пойдем?

— Это почему?

— А не пойдем, и все. Сегодня журавли полетят. Я и пирог с горохом прихватил. Залезем на омет, пирог будем есть и на журавлей станем смотреть. Годится?

— Годится, — покорно и поспешно согласился я, хотя и казалось мне, что готовимся мы совершить нечто ужасное, за что нам нагорит по первое число.

Я еще не знал, как это можно беспричинно пропускать уроки. Колька Чугун, тот часто не ходил в школу: не раз пытался и я это проделать, даже мысленно уже наслаждался своей смелостью, но в последний момент чего-то пугался и решал годить. Характера ли на это не хватало или смелости — дело темное, но числился я по этой причине в учениках примерных и прилежных, и Анастасия Васильевна, учившая еще и мою мать, бывало, хвалила меня за это.

Мне же от такой похвалы хотелось впасть в буйство и кричать при этом, даже вопить, что никакой я не хороший, а самый обыкновенно плохой, и опять-таки, по недостатку характера, что ли, я смиренно помалкивал, а тут случай сам представился, и я ухватился за него, хотя в смиренной душе моей и копошились разные сомнения.

— Годится, — еще раз сказал я, укрепляя себя в мысли подчиняться Кольке Чугуну, а там будь что будет.

Колька Чугун достал оружие из окопа, зарядил, и мы еще раз пальнули в озеро для очищения совести — дескать, волков отпугивали, — после этого залезли на коростынский омет, который стоял повыше наших, Колька Чугун разломил пирог, повешал на ладонях, как на весах, ровными ли вышли половинки, и, сочтя, что одна получилась побольше, откусил от нее и, жуя, сказал набитым ртом:

— Теперь в самый раз. Любую бери.

Следовало бы обидеться, потому что Колька Чугун все-таки ухватил лишку, но пирог-то был его, и я решил не обижаться. Сидеть на омете было хорошо и покойно, виделось далеко окрест, но мы смотрели только в озеро, из-за которого должны были лететь журавли, ели пирог, и Колька Чугун внушительно говорил:

— Это меня матка посылает в школу, а так бы я давно уже бросил. Вот погоди, скоро ей надоест посылать меня — я и брошу.

— И чего ж ты будешь делать? — с завистью спрашивал я.

— Будто не знаешь. Пойду на невод, а как денег наработаю, куплю себе хромку. Девок буду шшупать.

— Так они тебе и дались.

— А то не дадутся. Сам же видишь, какой я бедовый. Опять же — хромка. Если б не хромка, то, может, и не дались бы, а с хромкой дадутся.

— Ты ж играть не умеешь, — ревниво замечал я, пытаясь помешать Кольке Чугуну в его рисковом и деликатном предприятии.

— Научусь, — Колька Чугун беззаботно, этак свысока поглядел на меня, а был-то Колька Чугун поменьше меня ростом, правда, пошире и покостистее, и на гумне во время молотьбы легко управлялся с мешками.

— А оружие куда денешь?

— Никуда не дену. Хранить буду.

— Может, мне дашь на время. Одному-то страшновато через Черкесскую гору ходить.

— Одному всегда страшновато.

— Вот и дай.

Колька Чугун подумал и сказал с сожалением:

— Не могу… Был бы ты мужик, то, может, и дал бы, а так не могу.

— А сам-то — мужик?

Он удивился и даже обиделся:

— А то нет.

Я уже безмерно ревновал Кольку Чугуна сразу ко всем нашим горицким девкам, которых за войну скопился целый табун — одни не успели замуж выйти, женихов их война порешила, а там и другие подросли, и подрост этот получился как бы с избытком, — и готов был пихнуть его с омета, чтобы хоть как-то принизить этого липового ухажера, но вовремя одумался, все еще надеясь выпросить у него оружие, без которого в осеннее темное бездорожье мне могло прийтись плохо. Я смирился, лег на живот, подпер руками голову и начал смотреть в озеро. И Колька Чугун лег на живот, и нам сразу стало не о чем говорить.

Ветры в тот день не дули, и озеро безмолвствовало, вода казалась нам сверху мелкой, словно бы посеребренной, а дальше от берега она все-таки немного рябила, и эта рябь среди серебристого мелководья напоминала заплаты из новой темно-синей материи. Эти заплаты сильно смутили меня, и я даже подумал, что за лето озеро обносилось и продырявилось на самых видных местах, и теперь его кто-то начал чинить, но делал это неумело и нелюбовно, как будто спешил поскорее отделаться от обременительного и неудобного занятия. Я подумал еще, подумал и вдруг решил, что латала озера наша горицкая Палашка Бобкова, которая хотя порой и охотно бралась за дело, но выходило все из-под ее рук словно бы шиворот-навыворот. Бывало, скажет она бабушке:

— Дай-кось я тебе подмогну.

— А не надо, Паланья, — ловко так отведет бабушка ее в сторону от дел. — Я уже, почитай, обрядилась. А вот хочешь — чайку попьем?

— А и то, — согласится Палашка, любившая чаевничать…

Как бы там ни было, не хотел я, чтобы Палашка Бобкова латала наше прохудившееся от летних гроз и ветров озеро. После того как она научила меня сходить к бабке Матрене Ловцовой, и я сдуру-то пошел, и даже спросил: «Баба, а тебя на самом деле водило?», и она, бабка-то Матрена, только усмехнулась в ответ, я словно бы возненавидел Палашку. Мог ли теперь я доверить ей серьезное дело? Да ни в жизнь…

А между тем новые заплаты все ложились и ложились, и было похоже, что скоро задует устойчивый север или шелоник и высинит все озеро, а пока что во всю эту серебристую гладь попарно — двойками — были впаяны тяжелые двухмачтовые соймы, которые не могли ходить на веслах и покорно ждали, когда же скатится с кручи ветер и повлечет их по воле волн. Многие соймы стояли под парусами, и казалось, что они куда-то бегут, но они никуда не бежали и скоро стали напоминать мне призраки, которые явились из полуночи и не успели растаять вместе с первыми петухами.

— Колька, — позвал я Чугуна, — смотри — чудится!

Он посмотрел на озеро, но ничего там интересного для себя, видимо, не нашел, оглянулся на Корыстынь, и на Веряжу, и на Ручьи и, снова поглядев на озеро, сказал с убеждением:

— Нам чудиться не может. У нас оружие. Да и кто тебе сказал, что днем может чудиться?

— Никто не сказал. Я сам вижу, что чудится. Гляди — соймы стоят, а будто куда-то бегут.

— Ну, учудил, — посмеиваясь, промолвил Колька Чугун, отечески похлопывая меня по спине. — Ну, учудил… Куда ж они могут бежать, если ветра нету? Это они паруса сушат.

— Ты только погляди…

Колька Чугун хотел было снова посмеяться, даже хрюкнул для начала и вдруг весь как-то напружинился и словно бы подался вперед, и я за ним тоже поднялся на руках и услышал в чистом и редком воздухе стеклянные перезвоны. Они были так далеки от нас, эти перезвоны, и так хрупко было это стекло, что, казалось, стоило нам неловко пошевелиться и пошуршать соломой, как они тотчас же пропадут и останутся только недвижные загадочные соймы с распущенными парусами, серебристая полуда воды и синие заплатки ряби на ней. Но звоны не исчезали, не приближались, они плыли в поднебесье своими загадочно-изведанными путями, и эти пути, думалось в ту минуту, никогда мне постичь не удастся. И тотчас же я неожиданно почувствовал, как душа моя тревожно и трепетно рванулась навстречу тем стеклянным перезвонам, я невольно распростер руки, как крылья, и, упав лицом в солому, замер. Колька Чугун мягко толкнул меня кулаком в бок.

— Ты чего?

— Я — ничего… Полететь хотел.

— Ишь ты, — удивленно и уважительно сказал Колька Чугун и повторил еще более уважительнее: — Ишь ты…

И мы наконец-то увидели первый треугольник журавлей. Он плыл высоко в поднебесье, как будто скользил по самому куполу, и клин его задирался все выше и выше, и вдруг самый кончик его сломался, весь клин вздрогнул, заволновался и снова стал ровным, а тот самый кончик, став отдельной точкой, помаячил на месте и ловко так пристроился сзади. А там появился и второй треугольник, и третий, и четвертый, и скоро мы сбились со счету, только молча и восхищенно вертели из стороны в сторону головами; и неожиданно мне стало грустно, что я не мог улететь вместе с ними в какие-то известные только им дальние дали, а вместе с тем и печально, что они покидали оскудевшие к осени наши воды и нивы, потому что с их отлетом это оскудение становилось еще заметнее.

Журавли летели целый день, и целый день мы сидели на омете, притихшие, но даже и в грусти своей счастливые, будто сошла на нас благодать, и в этой благодати и сами мы зазвенели неслышными миру перезвонами.

Вернулись мы домой поздно, бабушке я сказал, что было много уроков, и она мне поверила, а я хотел, чтобы она не поверила и уличила меня во лжи, и тогда бы я рассказал про журавлей, которые обронили в мою душу что-то светлое и печальное. Но бабушка не стала уличать меня во лжи, и я тоже стыдливо промолчал. С тем я и лег спать, и ночью мне опять снились журавли, устремленные ввысь, утром болела голова, и на сердце было тревожно. Я долго не мог понять, с какой стороны появилась эта тревога, а когда наконец сообразил, то мне вдруг стало отчетливо ясно, что нельзя вбирать в себя больше того, что может вместить в себя твоя душа. От избытка радости, как и от избытка грусти, она может захлебнуться, как земля в пору великого водополья, и, чтобы этого не случилось, надо вовремя возвращать богатства: сколько взял, столько и отдай. Может быть, и не в эти слова облекал я тогда свои мысли, да и сами-то мысли были куда как проще и представляли собою, по всей вероятности, всего лишь первые ощущения бытия, в равной мере и радостного, и горестного, но думал-то я, как мне теперь кажется, именно об этом.

Анастасия Васильевна, кутаясь по привычке в шаль и по привычке встречая нас на пороге школы, спросила меня с сухим участием:

— Приболел или как понимать твое вчерашнее отсутствие?

Я хотел солгать и вдруг понял, что если солгу, то попросту, как сказала бы бабушка, растопчу грязными сапожищами тот свой вчерашний светлый день, в котором удалось мне сразу испытать и радость, и грусть, и я не позволил себе и шагу ступить в сторону от правды.

— Журавлей я провожал, Анастасия Васильевна, — промолвил я хотя и виноватым, но в общем-то твердым голосом.

— А что же, после уроков-то нельзя было проводить?

— Можно и после уроков, Анастасия Васильевна, только после уроков не было бы первого звону.

Журавли пролетели в один день; и хотя погода стояла хорошая и небо было высокое, — правда слегка замусоренное легкими лиловыми перьями, предвещавшими скорое ненастье, но казалось, стоит только размести этот сор, и ненастье долго не появится, — журавлиные клинья больше не чистили свои невидимые дороги. А там задул шелоник, взрыхлил воду, которая в один час потеряла всю свою полуду, посинела, а скоро и побурела, прошли частые дожди, ударили первые морозы, и на землю пали первые снега. Дни стали совсем короткие и какие-то незрячие.

Колька Чугун уже было бросил ходить в школу — с неделю не появлялся у нас — и снова как ни в чем не бывало зашел за мною и, сев на корточки возле порога, засмолил цигарку.

— Решил все-таки кончить школу? — спросила бабушка.

— А ну ее, школу-то, — ответил Колька Чугун, припечатав крепким словом. — Мне в школе делать нечего. Мне на невод пора становиться.

— Делать нечего, а идешь.

— Да так… Лед еще тонкий для невода, а дома со скуки помрешь.

— Отходила бы тебя матка вожжами, может, и поумнел бы…

— А за что отходила б то?..

— А за то самое… Чтоб дурь из головы выходила. Чтоб ум в табачном дыму не расфуфукивал.

— У меня этого самого ума-то — палата.

— Да ну? — искренне удивилась бабушка.

На улице Колька Чугун, жалеючи меня, спросил:

— Она у тебя что — пила?

— Бывает, пилит, — подтвердил я.

— А ты не давайся. Видал, как я с умом-то вывернулся. У меня, может, его и поменьше, чем палата, а я сказал, что палата, и — все. Так и записали.

— Может, она не поверила.

— Раз спорить не стала, то поверила.

Выходили мы теперь затемно, когда над Горицами висел плотный лиловый сумрак, и только над озером, где надлежало прорезаться заре, сумрак этот редел и колебался. Затемно же мы вздымались и на свою гору, и на Коростынскую, и только на Черкесской горе небо как бы отрывалось от земли, повисало над нею сплошным иссиня-серым войлоком, из которого начинал сыпать мелкий колючий снег, едва прикрывая собою стылые пажити. В этот час должно было водить или чудиться, но нас и не водило, и не чудилось нам, и оторопь, по крайней мере у меня, мало-помалу начала проходить.

В такую вот смутную пору, когда все было немо и глухо, зарядили мы наше оружие, подошли к самой кромке кручи: Колька Чугун уже размахнулся молотком, чтобы ударить по курку и произвести оглушительный залп, и вдруг замер. И я, еще ничего не видя, а только лишь по поведению Кольки Чугуна догадываясь, что кто-то может нам помешать, тоже замер, но, прежде чем замереть, успел все-таки отступить от края и тотчас понял, что совершил глупость, потому что из-за Колькиной спины я совсем уже ничего не мог видеть. «Пронеси, господи», — сотворил я про себя вроде молитвы и осторожно, словно в холодную воду, сделал и шаг, и другой, заглянул вниз и обомлел. Прямо под нами, широко расставив сильные передние лапы, стоял волк, задрав вверх лобастую голову, готовясь, видимо, единым махом одолеть обрыв.

Волк глядел на нас, а мы на него, и не двигались, даже старались не шуметь, чтобы не нарушить этого тягостного молчания. Мне стало жутко, и я уже молил, чтобы скорее все это кончилось, но Колька Чугун медлил со своим оружием.

— Стреляй же, — сдавленным, едва слышным голосом прокричал я, и так же безгласно отозвался мне Колька Чугун:

— Не могу…

И тогда волк, опустив голову, мелко затрусил вниз. Из-под его лап выскакивали камушки и, цокая, прыгали с уступа на уступ. Волк не обращал на них внимания, и бег его был ленивый и недовольный, как будто мы его ненароком огорчили. Колька Чугун наконец-то наставил на него ракетницу, с силой хватанул по курку, и на минуту мы ослепли и оглохли. Когда же прошел в ушах звон и мы снова были в состоянии различать предметы, то увидели волка, уже ступившего на лед. Он стоял вполоборота к нам, и мне казалось, что смотрел на нас с презрительной укоризной.

Колька Чугун снова зарядил ракетницу, нацелился в волка и уже занес молоток, как волк, изгибаясь, прыгнул в сторону, еще раз посмотрел на нас, потрусил в озеро и скоро пропал в лиловом сумраке. Колька Чугун опустил ракетницу.

— Его теперь никакая пуля не догонит, — сказал он с сожалением. — А мы б из его шкуры шапок понашивали.

— Чего ж ты сразу-то не стрелял?

— Испужался, — признался Колька Чугун. — Даже язык онемел, а в коленках дрожь пошла. Одно слово — волк.

— Дал бы мне, — расхрабрился я, хотя несколькими минутами назад сам и онемел, и дрожал, как осиновый лист.

— Тебе нельзя.

— Дурак ты, Колька Чугун.

— Не-е, я не дурак. Я правду говорю.

— А если бы у нас не было оружия? Тогда что?

— Съел бы, — равнодушно сказал Колька Чугун.

— Волки людей не едят.

— Еще как и едят-то.

Мы и верили, и не верили, что утром встретились с волком, и после школы спуском возле Черкесской горы сошли вниз и сразу наткнулись на волчьи следы. Он, видимо, долго трусил вдоль кручи, которая вздымалась здесь крепостной стеной, часто останавливался, и, когда уже примерился взапрыгнуть на обрыв — тут он был пониже, — некстати подошли мы и испортили ему всю обедню. Нападать на нас он явно не собирался — это-то мы сообразили, — пошли дальше по его следу, нашли, где он еще раз останавливался, и увидели кровь — Колька Чугун все-таки попал в него, — и мы бросились по этим каплям в озеро, но скоро они исчезли, а вместе с ними исчезли на льду и волчьи следы. Рана, наверное, была незначительной, и волк сумел быстро с нею справиться. Тем не менее мы окончательно расхрабрились и до самых Гориц орали припевки.

В Горицах мы всем подряд рассказывали, что видели на свету матерого волка, благоразумно помалкивая при этом, что стреляли в него, а это как-то умаляло нашу отвагу, но иначе поступить мы не могли: за ракетницу нам влетело бы по первое число. Тем не менее ходили мы этакими гоголями, похвалялись, что не только волка видели, но что еще и чудилось нам, и рассказ наш в конце концов приобрел такую естественную и законченную форму, что мы сами в него уже верили и обижались, если кто-то начинал сомневаться.

А вечером к нам зашел заднепольский мужик, бабушкин знакомый, и бабушка поставила для него самовар и начала угощать чаем. Мужик тот, выпив подряд пять чашек, взопрел и умастился, и начал жаловаться бабушке, что кто-то нынче обранил пулей его собаку.

— О, господи, — вздохнула бабушка. — Оружия теперь у народа пропасть. Как бы друг в друга не начали стрелять.

— Не начнут. Столько крови пролилось, что уж больше некуда. А собачонку жалко. Болеть теперь станет, а мы с ней в поле по первопутку собирались.

— Даст бог — оправится.

— Оправится. Такое уж собачье дело. Да и не об этом я, — сказал тот заднепольский мужик. — На народ я нынешний дивлюсь. Будто и тот, что до войны был, а вроде бы уже и другой. У того, довоенного, доброты было поболее.

— А и до войны народ разный был, что у нас в Горицах, что у вас в Заднем Поле.

— Может, и так, — согласился заднепольский мужик, но тотчас словно бы передумал: — А может, как-то иначе. Это ведь кто с какой стороны смотрит.

— Ну, вот ты-то, скажем, с какой стороны смотришь? — спросила бабушка.

— А со всякой, — нехотя сказал заднепольский мужик, как будто делая великое одолжение. — Взял я, к примеру, со своей собачкой зайчишку, другого — одна сторона медали, а сегодня собачку эту мою подстрелили — совсем другая сторона. А в остальном смекай сама.

— Спасибо за науку, — насмешливо сказала бабушка.

— На здоровье…

Я пил чай с ними, слушал и помалкивал, чувствуя себя весьма скверно сразу по нескольким причинам: и потому, что у нашего геройства оказался такой нелепый конец; и потому, что теперь оружие наше могли обнаружить; а еще потому, что страх породил в нас такую жестокость, о которой я раньше и не подозревал. Я и Кольке Чугуну сказал об этом, но он даже не дослушал меня и совершенно искренне обиделся:

— Чего еще придумал. Волк это был. Понял? Волк…

— А если не волк?

— Ты что — мне не веришь? — изумился Колька Чугун.

— Допустим, верю. Но кто-то ведь подстрелил собаку.

— Мало ли кто… Что ж, мы за всех и отвечать должны?

— Зачем за всех? За всех не надо…

— Вот это правильно, — сказал Колька Чугун, стараясь казаться по-мужицки рассудительным. — Это по-нашему. Мы в волка стреляли. А за собак мы не отвечаем. Понял?

— Понял…

— А то еще чего придумал…

С того дня Колька Чугун окончательно бросил школу и даже вроде бы и меня стал сторониться. Раза два я ходил к нему в Заречье, вызывал на улицу, и он откликался весьма неохотно; я не знал, как просить его, и все-таки просил:

— Кольк, дай на темное время оружие.

— Не могу, — подумав, говорил он и, еще подумав, повторял: — Не могу. Вот если б ты школу бросил, тогда дело другое, а так нельзя. Неровня мы с тобой: я уже со взрослыми парнями хожу. Вроде бы как мужик. Меня уже на невод определили.

— Какой же ты мужик? Мы же с тобой ровесники. Довод был серьезный, потому что на невод до войны ставили только мужиков, теперь же, правда, в озеро брали и женщин, но среди подроста Кольку Чугуна взяли первым, и в этом отношении он сразу стал как бы выше нас на голову.

— Значит, не дашь? — спросил я в последний раз, потеряв всякую надежду обзавестись оружием.

— Значит, не дам, — сказал Колька Чугун, и я видел, что ему не хотелось мне отказывать, но и не отказать он не мог, подчинив себя какой-то внутренней силе.

Вскоре ему выменяли на хлеб подержанную хромку, он научился кое-как играть страдания и по вечерам, возвратясь с невода, ходил вдоль улицы, подыгрывая себе, пел во всю медь своей иерихонской трубы частушки.

А я тем временем обзавелся финским ножом — финкой, хорошо наточил его, достал коробок спичек, бересту, которая вспыхивала, как порох, вырезал можжевеловую палку и под сенью этого оружия стал чувствовать себя вполне сносно: огнем я должен был устрашать волков, палкой отбиваться, а финка годилась на крайний случай, если дело, скажем, могло дойти до последней схватки.

Светало уже поздно и темнело рано, и я уходил в школу и возвращался домой по сути дела ночью и утром; едва выйдя за околицу, а иногда и прямо в прогоне начинал орать песни, отпугивая волков. Скоро я прослыл в Горицах самым веселым человеком, который шагу не может ступить без песни, а сам-то я жил в ту пору в вечном страхе, озирался и дрожал при малейшем шорохе и не один раз думал, что сердце мое не выдержит и взорвется, как бутылка с водой на морозе. Но, слава богу, и сердце мое не взрывалось, и я начинал понимать, что страхи мои напрасны, надо держать голову повыше и ни черта не бояться, хотя что-то все-таки мешало мне выпрямиться во весь рост, и я как бы уже привык ходить со склоненной головой.

Шел я так однажды в ранних синих сумерках, думал о всякой всячине, чтобы только не касаться главного, а главное для меня в то время как раз и состояло в том, что жить дальше так, как я живу — в вечном страхе, — было уже нельзя, перевалил и Черкесскую гору, и Коростынскую, подходил уже к нашей и тут увидел, что впереди меня кто-то шевелится. «Свят, свят», — машинально пробормотал я и замедлил шаг, и тот, шевелящийся, тоже замер, и так мне жутко стало, что я сразу взмок и онемел, хотя в какие-то мгновения мне казалось, что я ору диким голосом. Постоял я так, финку достал, и тот постоял и тоже, наверное, изготовился, и тогда я осторожно шагнул, и еще шагнул, и медленно пошел, готовясь в каждую минуту отпрыгнуть, как зверь, в сторону, и тот пошел мне навстречу. «Ах, так, — подумал я. — Ну уж дудки, чтобы я повернул». Но и тот поворачивать не хотел, и через минуту мы сошлись так близко, что я разглядел перед собою куст полыни, росший на обочине. Ноги у меня совсем ослабли, и от былой решимости не осталось и следа, но я собрался с силами, рассвирепел, палкой изрубил полынь под самый корень и дальше уже шел не оглядываясь, хотя все время ощущал затылком чей-то пристальный взгляд.

Стоило мне дойти до крайней избы, в которой теплился неяркий огонек, как все страхи мои исчезли, и было даже странно подумать, что четверть часа назад я всего пугался. Мне опять хотелось петь, и я запел, благо в Горицах меня считали самым веселым человеком.

Как бы там дело ни шло, но та полынь сделала свое дело, и я начал цепко запоминать все, что встречалось на моем пути, а запомнив, день ото дня ходил все смелее и смелее, словно растеряв часть своих страхов, пока однажды не приключилась со мною беда, о которой помалкивал долгие годы.

Незадолго до Нового года я задержался в школе дольше обычного и отправился в дорогу, когда на дворе уже плотно легли сумерки. Анастасия Васильевна приглашала заночевать у нее, но я постеснялся воспользоваться приглашением, а вернее, не захотел показать, что чего-то боюсь, застегнулся поплотнее, споро прошел мимо парка, за которым стояла церковь с кладбищем, миновал и их и очутился в чистом поле. В селе за деревьями и домами было тихо, а тут дул ветер и сильно мело. Я уже подумывал вернуться, но какая-то сила властно и упрямо подталкивала меня в спину, и я не смел противиться, хотя и пытался противиться, и в этом раздвоенном чувстве идти — возвращаться я дошел до развилки. Можно было бы идти Большой дорогой, которую недавно размели, но тогда бы пришлось сделать порядочный крюк: Большая дорога лежала в стороне от Гориц. Старый же аракчеевский тракт петлял вдоль самой кручи, но так как круча год от году помалости обваливалась и на Черкесской горе, и на Коростынской, да и на нашей она почти нависала над озером, поэтому ночью им пользовались неохотно, хотя он и сокращал путь от Коростыни до Гориц почти на версту.

Эта верста и решила все дело. Я сошел с Большой дороги, ступил на аракчеевский тракт и ходко пошел на Черкесскую гору, весело подбадривая себя: «А ну, паря, давай, паря, не робей, паря. Дома самовар ждет». Ветер дул с горы, и я, боясь, что он свалит меня с кручи, все время старался немного забирать вправо. Я не боялся сойти с дороги, потому что снегу намело еще мало и идти полем было так же хорошо и легко, как и самим проселком.

На Черкесской горе я приостановился, чтобы передохнуть и оглядеться: вокруг меня выл и свистел ветер, серое небо, из которого валил колючий снег, нависло низко, и сколько я ни смотрел по сторонам, нигде не было ни огонька, ни просвета. Что-то мрачное и таинственное обступило меня со всех сторон, и любая из этих четырех сторон казалась мне беспредельной, сколько бы я туда ни шел, невольно откликнувшись на ее немой зов; и я невольно растерялся, потоптался на месте и снова, набычившись, пошел, решив все время подпирать правым плечом ветер. Мне не было холодно, хотя снег больно сек лицо, забирался за воротник и даже за пазуху. «А вдруг мне почудится?» — спросил я себя и оторопел, потому что не знал, что надо делать в таких случаях.

Мне нестерпимо захотелось оглянуться, чтобы посмотреть на Черкесскую гору, дескать, все ли там ладно, и я уже было остановился и было оглянулся, но все-таки успел в последнюю секунду выругать себя и урезонить: «Паря, спокойно. Вот так — шагнул, вот так — шагнул». Я на самом деле пошел спокойнее и, когда даже пропала охота оглядываться, неожиданно споткнулся, а споткнувшись, словно затаился от самого же себя и — оглянулся. Кто-то огромный, в серых лохмотьях восстал до неба и пытался наклониться надо мною. Я отпрянул, но испугаться еще не успел, как понял, что это небо немного расступилось и означило облака, которые с воем срывались с кручи и уносились в заснеженное озеро, и когда я окончательно убедился, что позади у меня никого не было, невесело посмеялся над собою, дескать, надо же так нелепо струсить, а тем временем мне снова показалось, что у меня за спиной кто-то стоит. Я уже не стал таиться и быстро повернулся: и опять за спиной у меня неслись серые облака, они выли и ухали — вернее, выл и ухал ветер, но ветер был чем-то невидимым, а облака я уже хорошо различал в этой сизо-пепельной мгле, и поэтому все звуки в тот вечер я приписывал им. Они, эти облака, постепенно становились для меня некими живыми существами, которые начали вселять в меня страх. Я начал гнать его от себя, а он все рос и рос, и я снова почувствовал, что кто-то притаился у меня за спиной, рывком обернулся и увидел все те же облака: они неслись надо мною, они пролетали возле меня, и я мог потрогать их рукой.

Я уже боялся и ненавидел эти быстрые серые волны, которые мчались и мчались, словно несметный табун, выпущенный из загона на волю, и вдруг меня осенило, что причина моих страхов не эти стонущие в ночи волны и не Черкесская гора с заброшенным кладбищем, а моя спина, которой стало очень неуютно в этой серой тьме.

«Ты, слушай, — сказал я сквозь зубы своей спине, — ты брось это, знаешь. А то я, знаешь… — смешно, конечно, было разговаривать со своей же спиной, но что я мог поделать, если она оказалась у меня такой трусливой, и я не щадил ее и говорил ей всякие нехорошие слова: — Если ты, знаешь… то я, знаешь».

Шел я так, шел, бурча под нос, и в какое-то мгновение почувствовал, что под ногами у меня не крепкая хоженая дорога, а ломкая колючая стерня, и, значит, я давно уже свернул в поле.

Я попытался взять влево, пробежал сколько-то шагов, подгоняемый ветром, но дороги не было, и я, боясь, что меня свалит в озеро, побрел прямо целиком. Мне даже показалось, что я в состоянии остановить весь этот обезумевший табун, который несся за какие-то известные только ему пределы, и вдруг подумал, что это меня водит. Со страху я даже сотворил молитву: «Свят, свят, свят», и даже тайно перекрестился, а перекрестясь, прислушался, не лает ли где собака, не скрипят ли где сани, но за свистом и воем трудно было что-либо расслышать. Тогда я попытался отыскать случайный, заблудившийся в ночи огонек, и я увидел его: он светился прямо передо мною, по всей видимости, горел он далеко, потому что все время пропадал, как будто нырял в волнах. И я пошел на него, стараясь угадать, куда же я иду, к себе ли в Горицы или в Ручьи, а может быть, даже в Веряжу, впрочем, огонь — это уже было жилье, а где жилье, там и тепло, и я мечтал только о том, чтобы скорее его достигнуть, отогреться, напиться горячего — с пылу — чаю, а там уж как бог на душу положит: возьмется кто на лошади отвезти домой, если я, скажем, вместо Гориц выйду в Ручьи, — хорошо, не возьмется — пересплю до утра, а там на свету и сам за милую душу доберусь до Гориц.

Стерня под ногами кончилась и пошла зябь — это я сразу ощутил по отвалам, — стал соображать, где бы это я мог находиться, но сколько ни напрягал память, так и не припомнил, где по осени горицкие поднимали зябь. «Куда же это меня завело? — Теперь я уже не сомневался, что меня водило. — Если это ручьевское или веряжское поле, то я должен был бы пересечь Большую дорогу, а я ее не пересекал. О господи, свят, свят, свят». Огонек тот, замеченный мною какое-то время назад, не приближался и не отдалялся, казалось, все время нырял в волнах на одном месте, как буй, и я шел к нему, потому что идти в другую сторону уже не имело смысла. И пока я так шел, застревая в свежих сугробах, которые наплывали ровными грядами, и ругался про себя, нещадно кляня все на белом свете, и молясь неведомым мне богам, и снова ругаясь, страхи мои постепенно отходили в сторону, и спина моя перестала ощущать, что кто-то там сзади притаился. Я был один и понимал, что я один, и, значит, приходилось надеяться только на себя, и я мало-помалу уверовал, что не пропаду, как бы меня ни водило, дойду до того призрачного огонька, и сразу все станет на свои места.

Неожиданно над головой у меня что-то начало назойливо дудеть, я поглядел вверх, но ничего, кроме все тех же серых волн, не разглядел, а глас тот все дудел и дудел, и я снова почувствовал, как опять начинаю пугаться. Это был не мгновенный испуг или длительный страх, а только разрозненные крупицы того страха, который, собравшись в единый ком, парализует всю волю. Я снова прислушался и вдруг увидел перед собой длинную фигуру, которая заслонила мой призрачный огонек-буй, и я отчаянно пошел на ту фигуру, перехватив надежнее палку, я скоро понял, что это телефонный столб, возле которого упругое дуденье перешло в сплошной гул.

Я весело засмеялся, совсем освобождаясь от страха, круто взял вправо, провалился по пояс в кювет, который с краями занесло снегом, упарился, но довольно быстро выбрался на твердую дорогу и, дорожа каждой секундой, пошел по ней. Огонек все нырял передо мною, но теперь он реже погружался во тьму и очень скоро выныривал, а там и совсем перестал мигать и стал гореть ровно и спокойно. Я мысленно о чем-то разговаривал с ним, как с живым, но разговаривал не словами, а как бы жестами.

Под ногами у меня заскрипели половицы, я огляделся и увидел и слева от себя, и справа перила, подошел к ним, потрогал и понял, что вышел на свой мост через Сенежу, на который в летнее время сходились горицкие, запольские, ручьевские и веряжские парни с девками и под гармошку плясали кадриль и пели наши горицкие страдания.

«Эк меня завело», — подумал я, радуясь, что от моста поверткой до Гориц было не более полуверсты, и я уже видел наши горицкие огни, которые светились слева от меня, и тот огонек все продолжал плыть по серым волнам, и, наверное, стоило бы мне дойти до него, но я уже устал, вышел на повертку, услышал лай собак, переборы хромки, чьи-то голоса, унюхал запах дыма и скоро уже сидел дома, хлебал огневые — на русской печи — щи и рассказывал бабушке, как меня водило. Она охотно качала головой и говорила:

— Страсти-то какие, господи…

А утром мы узнали, что обобрали часовенку, которая стояла на Большой дороге в версте от нашего моста. Наверное, я тот воровской огонек и видел, и вело меня к нему не провидение, как полагала бабушка, а какая-то другая сила. Но бог с ней, с той самой силой, которая заставила меня обогнуть Горицы и выйти к ним с другой стороны, главное, что в ту ночь я окончательно растерял все свои страхи и стал ходить без можжевеловой палки, а потом вынул из сумки и финку со спичками, и финкой бабушка стала резать хлеб и чистить рыбу, а спички потратила на хозяйство.

Минуло с той поры много лет, по случаю я снова оказался в Горицах и, узнав от тетки, что Колька Чугун, теперь уже Николай Михайлович, помотавшись с семьей по городам и весям, вернулся на родительское пепелище, обстроился и нанялся рабочим на Большую дорогу, пошел к нему.

Передо мною предстал квадратный большеротый мужик с поржавевшим лицом и тяжелыми руками — прежний Колька Чугун тут и не ночевал, но тем не менее мы сейчас же узнали друг друга, настороженно огляделись, а потом обнялись, сели за стол, раскинули под огурчики с салом бутылку, а я, вспомнив прошлое и неожиданно даже для себя обидясь, спросил:

— Чего ж ты тогда оружие-то пожалел? Меня ведь на Черкесской горе водило.

— А того и пожалел, что мал ты был. Отстрелил бы пальцы, пришлось бы за тебя отвечать, — сурово сказал Николай Михайлович.

Я даже опешил.

— Мы ж с тобой ровесники.

— Эва — ровесники. Да ты что тогда, что теперь по сравнению со мною — сосунок.

— Не скажи, — заартачился я, но спорить мне расхотелось, и я между прочим заметил: — Оружие пожалел… Да из твоего оружия только по собакам и стрелять было. Понял ты, садовая голова?

— А помнишь, как мы волка поранили?

— Так то ж и была собака.

— Волк, — промолвил твердым голосом Николай Михайлович, и я снова увидел в нем прежнего Кольку Чугуна, который готов был спорить до второго пришествия.

— Собака…

— Волк…

В тот вечер мы слегка поругались, я разобиделся и ушел домой, к тетке. За столом сидел мой двоюродный племянник Андрей, человек весьма общительный и кроткий, и делал уроки. Я сел против него и лукаво — по крайней мере мне так казалось — спросил:

— А что, брат Андрей, часто ли теперь чудится на Черкесской горе?

Он поднял голову, с минуту озадаченно смотрел на меня, потом задумчиво, чтобы не обидеть меня, сказал:

— Не-е, не часто… Совсем не чудится.

— Как это так? — не поверил я.

— А так… Не чудится, и все. Да ведь и горы Черкесской больше нет.

Теперь уж я озадачился и осторожно, не желая попасть впросак, спросил:

— Это как еще — нет?

— А так, нету, и все. Дорожники всю до дна на гравий разобрали и вывезли.

— И Колька Чугун тоже вывозил?

— И он тоже.

«Ну, Чугун, — подумал я с досадой. — Ну, Чугун…» — повторил я, хотя в том, что случилось с Черкесской горой, Николай Михайлович, наверное, был виноват-то меньше всего, но мне сразу стало не по себе. Ночью я долго ворочался с боку на бок и ругал Николая Михайловича нехорошими словами.

Наутро было воскресенье, окна светились и таяли в солнечных лучах, мне стало стыдно за те свои ночные речи, которыми я обвинял Николая Михайловича, и пошел к нему мириться, зайдя по пути в лавку, и мы помирились, по этому поводу я потребовал:

— Слушай, Колька, заряжай свою пушку и айда на озеро палить. Дадим прощальный салют в память Черкесской горы.

В огороде была глубокая яма с водой. Из воды высовывались лягушки, замаскированные ряской. Мы набили их целую кучу острогой и теперь разделывали.

Я сидел на корточках. Ленка стояла рядом. Ее ноги были очень близко от меня. Я смотрел не на лягушку, а на Ленкины ноги: они, казалось, росли из травы. От тапочек осталась отметка: пальцы были розовые, очень чистые. Ленка шевелила ими в траве. А сами ноги почернели от загара, уходили в глубь ситцевого платья. Очень далеко уходили. Я нечаянно прижался к Ленкиной ноге щекой. И одно мгновение ощущал ее тепло. Кожа немного кололась и пахло сладко.

Мой брат Аркадий тоже косился на ее ноги. В траве лежали еще шесть неободранных лягушек. Их нужно было разделать, чтобы приманка для раков выглядела аппетитно.

— Бр-р, — сказала Ленка. — Живодеры.

— Они дохлые, — сказал я.

— Левая шевелится.

Я взял эту лягушку, надорвал большой палец на лапке. Лягушка даже не вздрогнула. Кожа полезла чулком до самой головы. Только у глаз она трудно оторвалась.

— Видишь, она совсем дохлая, дохлее быть не может, — сказал я и положил лягушку на траву. Лягушка вдруг дрыгнула лапками, перевернулась на живот и сделала скачок. Она была голая и синяя, будто замерзла без шкуры. Ленка вскрикнула. Аркадий стукнул очумевшую лягушку по башке палкой.

— Порядок, — сказал он.

— Я с вами говорить не хочу, — сказала Ленка. — Оба жестокие.

— Когда надо, человек должен быть жестоким, — возразил Аркадий. — Сама просила показать, как ловят раков. Ты же любишь телятину. Она, между прочим, на крови…

— Раки любят мясо, — поддакнул я.

— Не нужно ловить таким способом. Говорят, можно руками.

— Вода холодная. Речка ключевая, — сказал Аркадий. — Мы боимся простудиться.

Он выпрямился, сунул в рот болгарскую сигарету и улыбнулся. Все девчонки теряли голову, когда он так улыбался. Я был младше его на девять лет, но понимал, что он слопает Ленку, глазом не моргнет. У него этих дурех хватало.

Руки у меня были грязные, всю процедуру делал я, брат только руководил. А курить мне страшно захотелось.

— Зажги и дай мне сигарету, — сказал я брату. Он протянул сигарету и брезгливо дал прикурить. Ленка поморщилась, надела тапки и сказала:

— Погуляем, он все сделает и догонит.

Брат кивнул, уцепил ее под локоть, и они пошли к калитке.

Было жарко, куры лежали в ямках, раскрыв клювы. Около соседнего дома стучал топором пенсионер, но все равно было слышно, как тикали часы на моей руке. Суровыми нитками я привязал лягушек к сеткам, вытащил их на припек, чтобы приманки провялились. Потом пошел в дом, тщательно вымыл руки. Нашей хозяйки, бабки Насти Макаронихи, не было. Я заглянул в кладовую, взял десяток картошек. За перегородкой в одиночестве вздыхал поросенок. Я постучал, чтобы ему было веселее, надел кеды, запер дверь, а ключ положил под крыльцо.

Брат с Ленкой сидели над обрывом.

— Эй, молодожены! — закричал я. — Нашли верблюда, да?

Аркадий взял рюкзак. Ленка извлекла из аэрофлотской сумки помаду, намазала рот. Молодое лицо ее блестело на солнце. Мы спустились с обрыва.

Река заросла густым черноталом. В низине росла высоченная трава. Два колхозника свистели косами, с граблями ходила баба. Красная лошадь лягала оводов, спрятав морду в кусты. Ленка шла впереди, длинные ромашки стегали ее по коленям. Аркадий стандартно острил:

— Лен, ты на Ту летаешь?

— Как придется.

— В них всегда керосином воняет.

— В трамвайчике ничем не пахнет, — сказал я.

— Не лезь, — сказал брат. — Первая стюардесса была баба-яга в ступе.

Ленка хмыкнула. Над лесом плыла истома, дальние деревья таяли в мареве. Не доходя до разрушенной мельницы, мы остановились. Я спустился к воде, хватаясь за ветви, напился, ополоснул лицо. Вода была ледяная и жесткая. Я вытерся рубахой. Аркадий трещал кустами, вырезал палки для сеток. Я подошел к нему.

— Мы пойдем ягоды собирать, не тащись за нами. Понял? — Он притворно зевнул и добавил: — Раки сожрут мясо, если долго не проверять сетки.

— Еще бы, — сказал я.

Мы расставили рачницы по излуке и вернулись на луг. Ленка взяла голубую сумку, и они ушли. Я выкурил сигарету, потом пошел за валежником для костра. Позавчера был ливень, лес хранил сырую прохладу. Я сразу нашел два гриба. Один был белый и чистый, как доктор. Второй сидел под березой. Корни березы не пускали его в рост, он расползался, башка у него была вся в шрамах от врезавшихся корней. Он был очень крепкий. Я обрадовался, будто нашел сокровище, повеселел, стал насвистывать песенку «Мама, я что-то потеряла». Из тонкого прута сделал шампур и насадил «доктора» и этого урода в шрамах.

Аркадий с Ленкой ушли далеко, их было не слышно. Третий гриб строгала улитка, я его не стал брать — оставил ей харч на неделю. В кедах было приятно идти, только сучки потрескивали. Послышались голоса, я подумал, что это Ленка с братом. Оказалось — вышел к заливу. Разговаривали баба с мужиком, ожидая катер. На пристани стояли ящики с луком. Дядя был, видимо, выпивши. Он сошел с настила на берег, стал раздеваться. Тело у него было белое, а шея и лицо — черные от загара. Прикрыв рукой срам, он разбежался и шарахнул в залив, стал рычать и бултыхаться, даже гуси выскочили. Женщина, видно его супруга, равнодушно отвернулась. Мужик вылез, прыгал по траве и не мог попасть ногой в портки, но вовремя оделся: появились две молодухи с корзинами ягод, на базар ехать по морю.

Я пошел краем леса, воображая, что встречу Аркашку с подругой. Ягод было полно. Перелез через глубокий овраг и выскочил на опушку. По тропе гулял Аполлон Георгиевич с Ленкиной мачехой. Они меня не заметили, на мне была рубашка защитного цвета. Евгения Павловна была женщина лет тридцати с небольшим, довольно красивая дама с чуть оплывшей фигурой. Аполлон Георгиевич держал ее за талию. Он был Аркашкин приятель, известный в свое время слаломист. У него было лицо истинного спортсмена, изнуренное стрессовыми нагрузками. Однако весной он оставил спорт, что-то там не заладилось у него. Аркашка понимал людей и говорил, что этот человек развивает бешеную энергию в любом деле, даже которое не стоит выеденного яйца, и дал ему прозвище Фортинбрас. Аполлон Георгиевич, конечно, знал, что этот шекспировский герой — положительный. Остальное его не интересовало. Он охотно откликался, когда его так называли в нашем кругу. Он нравился мне, что-то в нем было непонятное: иногда он задумывался при всех, глаза становились синеватыми от тоски.

Я, притаясь, смотрел на эту парочку и старался ничего о ней не думать. Мне не хотелось думать плохо о Ленкиной мачехе.

Ленка с моим братишкой сидели у бледного костра, пекли картошку и раков. На траве валялись красные панцири, выпачканные в золе. В рюкзаке скрежетали живые раки. У Ленки рот был вымазан черникой. Она улыбнулась мне. Я облегченно вздохнул и показал им мои грибы.

— Господи, — сказала Ленка. — Аркаша, смотри, какой Квазимодо.

Ни черта она не смыслила в грибах.

— Ладно, — обиделся я. — Ты их засуши. Когда разрежешь, они станут одинаковые.

Ленка вздумала загорать. Скинула платьице. Я старался не смотреть на нее.

— Картошка еще не готова. Проверь сетки, — приказал брат.

— Уже помешал?

— Какой ты дурачочек, Венька! Такой дурачочек, — сказала Ленка.

— Ну да, — говорю. — Во всех народных фольклорах младший брат в идиотах фигурирует.

Аркашка треснул меня по затылку. Вроде в шутку, а больно.

— Ладно, — говорю, — у меня живот что-то заболел. Домой пойду.

Они не стали меня удерживать.

— Привет, — сказал я.

— Хлеба купи, — заорал вслед Аркашка.

Я не оглянулся, но спиной чувствовал, как они стали целоваться.

Макарониха толкалась в огороде, полола грядки. За сараем была куча нерасколотых чурок. Над головой ссорились ласточки. Шумели мухи на солнечной стороне. Я взял сношенный топор, стал колоть дрова. Меня всего трясло, будто из нутра выходила речная сырость. Топора толком не видел.

Подошла Макарониха, руки у нее были в земле.

— Ногу-то сколешь, — сказала она. — Топорище замочи.

Я посмотрел на рукоятку. Она и вправду рассохлась, топор съехал.

— Брательник-то твой, белоглазый, опять яйца с гнезд обобрал, — пожаловалась старуха, нагнулась и стала поднимать щепочки для плиты. Платье на бабке болталось, как на вешалке, просвеченное насквозь солнцем. На ногах — чиненые валенки от ревматизма.

— Что взял, заплатим, — сказал я.

— Чего уж там! — заворчала хозяйка. — Я не про то, а что без спросу лазит. Вы родные братевья-то?

— Отцы разные.

— То-то, смотрю, не похожи вы. — Она разогнулась, прижимая к высохшей груди пахучие щепочки, приложила руку к пояснице, охнула. — К дожжу, видать. Так ломит, сил нет…

Она немного помолчала.

— Ленку-то все крутить и крутить. Обратает девку. Глазы у него нехорошие…

— Ладно, — сказал я, — глазы как глазы.

Лезет старуха не в свое дело, будто ей все дозволено. Просто неприятно стало, как она о моем брате думает.

Поросенок, выпущенный на волю, подрывал избяной угол. Макарониха взяла хворостину и ласково замахала:

— Ай, стервец, повадился, — и начала его пропесочивать.

Поросенок поднял рыло и внимательно слушал наставления. Мне даже показалось, что он ухмыляется.

Мы жили у бабы Насти третью неделю. Она была веселой, постоянно мурлыкала детские песенки, вставала чуть свет, доила корову, кормила кабана и разговаривала с ними о своих делах. Потом уходила на базу вязать сети. Руки у нее были порезаны капроном. Мужа ее бандеровцы повесили. А сына на китайской границе осколком убило, когда там конфликт был. Это мы потом узнали. Первое время мы с ней отлично ладили. У нее в сарае, где мы спали, было полно голубей. Аркашка злился, что они не давали спать по утрам. Сделал из них шикарный французский супешник. Все произошло в мое отсутствие, я брата еще отругал, зачем тратит деньги на цыплят. Он только ухмылялся. Я догадался, в чем дело. Макарониха спрашивала, но мы не сознались.

— Улетели, — сказал Аркашка. — Им надоело жить здесь, подались в теплые края…

Хозяйка не поверила — нюх, что ли, был, заподозрила Аркашку, невзлюбила. А яйца я любил тепленькие пить.

Я поколол все дрова, сложил в поленницу, сходил в магазин и пообедал консервами.

Аркашка вернулся, когда солнце висело над лесом. Закинув мокрые сетки на навес, рюкзак с живыми раками зацепил за железнодорожный костыль, вбитый в крученый столб. Сел на чурбак и закурил.

— Ты чего такой инфантильный? — поинтересовался я.

— Поругались.

— Ты же стремился к этому.

Он не понял.

— Ты что хочешь сказать?

— То, что в душу плюешь себе, не замечаешь. Ты распоследний циник, даже хуже.

Он согласился:

— Справедливо. Ты здорово поумнел, как я стал тебя учить. Диву даюсь. Циник — такой человек, который все понимает, но изменить ничего не может. Живет, мучается…

Он вяло махнул рукой.

— Это я уже слышал, — сказал я. — Новей ничего не придумал. Путаешь понятия. Лезешь в волки, хвост собачий.

— Ну знаешь, выбирай выражения.

Ругаться ему не хотелось. Мне даже жалко его стало.

— Мы поженимся, — сказал он. — Мне никто так не нравился, как она.

— Ну да, — говорю. — В твоем списке блондинки перевелись? Решил начать новую жизнь…

— Пошел в дыру.

Макарониха высунулась из окна и стала смотреть на нас. Брат встал и вынес из сарая перчатки для бокса.

— Зашнуруй, потренируюсь.

Я завязал.

— Сходи к Ленке.

— Не пойду.

— Тебе ничего не стоит. — Он ударил по мешку с песком, подвешенному к стропилу навеса.

— Стоит, — сказал я.

— Мне тяжело. Знаешь, как тяжело! Скажи, пускай в клуб приходит. Сегодня артисты из города будут. Сообразишь, о чем говорить. Причина у тебя есть. Марку Ивановичу свои шизофренические стихи покажешь. Он собаку без соли съел на этом поприще. Его статьи стотысячным тиражом расходятся… Твои мозги набекрень вправит. Где — так ты храбрый.

Брат знал, чем задеть мое самолюбие.

— Ладно, — сказал я. — Схожу.

По дороге пастух гнал стадо коров. Макарониха вышла с куском хлеба: «Фрось, Фрось, Фрось…»

Я сменил рубашку, взял тетрадь и пошел к Ленкиной даче. Дом был большой. В нижней половине жили хозяева. Хозяин столярничал под навесом.

— Тиво тебе? — спросил он.

— Позови Ленку.

— Исе тиво. Лезь сам.

Я пошел на веранду и слышал, как хозяин стал ругаться на своем немыслимом языке. Он был контужен в войну. Инвалидность не мешала ему работать. Я никогда не видел, чтобы он сидел без дела. И сейчас он принялся строгать грабли, сопел, будто высасывал мозговую кость. Я поднялся по крутой лестнице. За стенкой разговаривали. Я остановился.

— Софист Фразима говорил, что справедливость — не что иное, как выгода для сильного.

— Милый, все это устарело.

— Не будем расщеплять тминные зерны. Вы-то где были?

Ни черта я не понял из этого разговора. Постучал. Меня вежливо пригласили.

Ленкин отец в пижаме стоял на пороге своей комнатухи. Мачеха пила горячий чай. В комнате пахло уксусом и какими-то маринадами. Я поздоровался. Ленкины родственники посмотрели на меня и кивнули.

— Мне Лену, — сказал я.

Мачеха показала на дверь. Я повернулся и, шурша джинсами, втиснулся в боковушку. Ленка сидела на кровати, причесывалась.

— Лена, — сказал я.

Лицо у нее было заплакано. Она смутилась, стала пудриться. На ней был короткий халат, голые коленки высовывались на четверть. Я посмотрел на стол. На тарелке лежал апельсин размером с пушечное ядро, рядом — книга. Она была раскрыта. На полях было написано губной помадой: «Аркадий, ты мне необходим. Твоя до последней дорожки».

Ленка увидела, что смотрю, и захлопнула книгу.

— Он сказал, чтобы ты не сердилась. Сегодня в клубе артисты из филармонии, потом танцы. Он сказал, чтобы ты пришла к началу, — затарабанил я.

— У меня голова болит. — Она пощупала виски.

— Он сказал, что он осел.

Улыбка чуть тронула ее рот. Лена уже оправилась, кивнула на тетрадь.

— Отцу принес показать? — шмыгнула носиком.

Она читала мои опусы, ей не понравилось, что я пишу без рифмы.

— Стоит ли?

— Дурачочек, он скажет что к чему.

Она взяла рукопись, приоткрыла дверь.

— Папа, Венька принес стихи и боится.

— Ну, ну, посмотрим.

Ленка отдала бумаги, повернулась и снова потрогала виски.

— Нет, у меня определенно болит… Не пойду.

— Он тебя ждет не дождется, — соврал я.

Она приуныла. Ее тянуло бежать скорей к моему брату.

— Ладно, ты обожди, переоденусь.

Я вышел. Мачеха приготовляла на ужин какое-то холодное заковыристое блюдо. На столе были разложены овощи: редиска, огурцы, лук. Она посмотрела на меня с любопытством.

— Садитесь, в ногах правды нет, — сказала мачеха и придвинула плетеный стул.

Я сел на краешек. Марк Иванович листал мою рукопись, потом глянул на меня колючими мужицкими глазами и сказал:

— Философская натерка у тебя есть. Неплохие детали. Но в целом склеено на скорую руку. По церковному преданию, хитон Христа не имел швов. И в искусстве швов не должно быть, — заключил он и надавил окурок в пепельнице, изображающей медузу. — Работаешь или учишься?

— Я глиномаз, — буркнул я с вызовом и развязно сел на стул, закинув нога на ногу. Мне страшно не понравилось, что он спрашивает меня с высоты своего положения, будто я школьник. Терпеть не могу опросных листов. Он сразу же понял, даже чуточку усмехнулся.

— Это что же за специальность такая мудрая?

— Не мудрая, а грязная, котлы на ТЭЦ возвожу. Осенью меня берут в армию.

— Напрасно так неуважительно отзываешься о своей специальности, — начал Марк Иванович. — Любая работа дает обширный материал. Поэт не паук, который тянет нить из самого себя. Он должен стоять на реальной почве…

И так далее учил десять минут. Мне скучно стало. Я посмотрел на Евгению Павловну. Холеными руками она резала огурчики. Волосы у нее были убраны на затылке в большой узел. Никогда бы не подумал, что она способна путаться со спортсменами. Со стороны — семейная идиллия, болт с гайкой. Все было тихо, мирно и трогательно.

— Милый, тебе там не надует из окна?

Во дворе действительно поднялся ветер, но небо было чистое. На подоконнике лежали мои грибы. От Евгении Павловны струился еле уловимый запах духов. Она пошла прикрыть раму, свистя нейлоновыми чулками. Марк Иванович отложил рукопись и спросил:

— Торопитесь?

— Мы в клуб идем.

— Мне тоже нужно статью доделать, пока настроение.

— Извините, — сказал я.

— Ничего, приходите завтра, поговорим конкретно…

Он холодно повернулся к портативной машинке, стоящей на табурете, стукнул одним пальцем по клавише. Я успел прочесть одну фразу из рецензии на молодого автора.

Вышла Ленка. Через плечо — сумка, в руке — оранжевый апельсин. Юбка на ее бедрах была натянута, как тетива. Белая кофта с манжетами из кружев. Только таких и держат в Аэрофлоте — забавлять пассажиров: «Высота девять тысяч метров. Температура за бортом минус сорок пять градусов. Крейсерская скорость — восемьсот километров в час». Тыр-пыр…

Я попрощался и, спускаясь по лестнице, слышал, как Евгения Павловна сказала:

— День и ночь с братцем! Настоящий увалень. Или слон, который еще не завтракал. — Она засмеялась, довольная сравнением. Марк Иванович заступился:

— Вам, женщинам, только фасад нужен. Глупости все.

Ленка заскрипела перилами, чтобы я не слышал.

Мы пересекли сосновую рощу и вышли на песчаную дорогу. Ленка буксовала в своих модных туфлях и о чем-то думала. Губы у нее были сильно намазаны.

Солнце уже село, напротив заката выступили зеленые звезды. Ленка смотрела на них и вдруг сказала:

— Когда смотрю на угасшее небо, мне страшно. На солнце я ни о чем не мыслю. Мы раз с подругой шли ночью, меня такая жуть взяла — хоть вешайся.

— Что есть любовь? Что есть Вселенная? Что есть тоска? Что есть звезда? — спрашивает последний человек и моргает, — в тон ей сказал я. Она насторожилась.

— Твои стихи?

— Нет. Это один друг в письме написал, он был тогда влюблен и обожал все упадническое.

Не мог же я ей сказать, что это цитата из братнина дневника. Он откуда-то выписал изречение. Подобных фраз у него было целый вагон, на все случаи жизни. Когда Аркашке попадались трудные девочки, он их охмурял таким способом. Метод действовал безотказно. Девчонки в своем большинстве ленивы и нелюбопытны, уши развешивали. Как говорится, цветистая речь услаждает только непосвященных.

Но Ленке что-то не понравилось, вздохнула:

— Действительно, упаднические.

Показался клуб.

— Возьми меня под руку, пусть Аркашка позлится, — сказала Ленка.

Я потер ладонь о джинсы и взял ее локоток. И шел, пьянея от близости ее легкого тела, чувствуя, как кровь текла под ее тонкой кожей.

— Подожди, — сказала Ленка. — Камень попал.

Она нагнулась, цепляясь за мой рукав, сняла туфлю и постучала ею об мою ногу. Мелкие камешки, высыпаясь, шеркотали.

— Об твои ноги можно ковры вытряхивать. Ты как мастодонт…

Она разогнулась, вдруг покраснела, вспомнив, вероятно, что подобные слова говорила мачеха.

— Ты не обижаешься? — поспешно выпалила она, заглядывая мне в лицо.

Господи, я обижаюсь!

От Ленки шел чистый необъяснимый запах: так пахнет молодая травка или просохший цыпленок. Глаза плавали по всему лицу. Я ничего не видел прекраснее ее глаз.

— Не спи, миленький, — подергала меня за рубашку. Видно, я долго пялился на нее.

Это я-то миленький?

Мы пошли. Слышался гул голосов. За клубом паслись влюбленные парочки. Ленка вдруг остановилась.

— Знаешь, мы сегодня поссорились из-за пустяка. Такой пустяк… Какая я дурища, право!

Лицо ее было страдальческое и надменное. Мы снова тронулись в путь.

На большой поляне перед клубом толпился народ. Шефы, которые должны были дать концерт, еще не приехали. В стороне стоял трактор с прицепом, мотоциклы с люльками, велосипеды. С открытого борта грузовика торговали эстонским пивом. Было порядочно шумно. Пиво здесь редкость, по большим праздникам. Сегодня был день рождения местного кооператива, на другой день намечалась ярмарка в соседнем селе.

Степенные отцы семейств со своими ухватистыми супругами расположились на скамьях, необтесанных бревнах, на мягкой траве, расстелив платки со снедью: вяленые жирные сиги, малосоленые огурцы, бутылки с пивом. Среди взрослых бегали мальчишки и блеяли на разные голоса, светили карманными фонариками. Было уже достаточно темно. На выбитом пятачке плясал под гармошку электрик с лесопилки. Он усердно топал ногами, даже рубашка выехала из штанов.

Аркашка стоял в компании Аполлона Георгиевича и санитарного врача, недавно приехавшего из города с двумя неизвестными девицами в тесных брюках. Брат был очень чисто одет, сильная, высокая его фигура отчетливо выделялась среди остальных. Даже Фортинбрас не особо гляделся рядом с ним.

Аркашка увидел нас, раздвигая длинными руками толпу, счастливо улыбаясь, быстро шел навстречу. У Ленки лицо стало стремительным и отрешенным. Все обратили на них внимание. Парни стали пихать друг друга локтями, девицы кривили презрительно рты, а взрослые понимающе улыбались. Ленка взяла моего брата за кисть руки и глядела ему в глаза, потом посмотрела на людей, и весь вид ее говорил: «Мы сотворены друг для друга. И вы улыбаетесь, видя, что мы сотворены друг для друга…»

Я брел позади, переступая через ноги сидящих, машинально перезнакомился с приятными девицами, поздоровался с молодым санитарным врачом, и легкий озноб сводил мои плечи.

Тотчас мужчины стали острить, с катастрофической поспешностью истощая свой юмор. Фортинбрас подошел к машине с пивом, извлек из кармана куртки пачку зеленых кредиток:

— Угощаю, ящик на всех…

Девицы завизжали от восторга. Аркашка прочел молитву:

— Аполлон — бог пророчествующий и знающий. Он искупляет и очищает — противоположность Эвменидам, другим подземным божествам, которые отстаивают суровое, строгое право: сам Аполлон чист, у него нет жены, а только сестра, и он не замешан подобно Зевсу во многих отвратительных историях. Аминь.

Все засмеялись. Я один промолчал, выпал из общего веселья, ибо знал, откуда этот поток. Память у моего брата была феноменальная, как у хорошо отлаженной электронной машины.

Аполлон Георгиевич расцвел, заулыбался детской улыбкой:

— Молчи, сквалыга. Я выиграл велосипед по лотерейному билету. Есть у вас еще такие билеты?

— Есть, — ответила продавщица и протянула веер бумажек.

— Аркашка, дарю тебе на свадебное путешествие десять штук.

Аркашка вдруг разозлился:

— Не люблю азартные игры.

— Ну, как хочешь, — обиделся Аполлон Георгиевич за свою щедрость.

Ленка прижалась к моему брату всем телом. Мы упали в траву, росы еще не было. Пиво было сладковатое от солода, незаметно крепкое. Скоро мы почувствовали себя значительными, старались сказать умное. Разговор вертелся вокруг фантастических выигрышей, поскольку пили за никелированный «Турист» Аполлона Георгиевича. Санитарный врач пялился на Ленку и обращался все время к ней.

— Знаете, Леночка, иду раз, вижу — полтинник вмерз в гололед. Стал каблуком выбивать. Каблук сбил, так хотелось добыть монету. А дело вечером случилось. Нагнулся — пробка обыкновенная из-под пива…

Ленка даже поморщилась от его назойливых глупостей. Девицы куда-то ушли и скоро вернулись, в свете фары трактора блистая белыми брюками. Вытащили из блузок длинные таллинские сигареты. Ленка тоже закурила, взяла руку моего брата, гладила ее, как блаженная. Ветер шевелил звезды в вышине. Люди бродили по земле.

Шефы-артисты приехали с традиционным опозданием. Все повалили в клуб. Фортинбрас с Аркашкой захватили места у подножья сцены.

— Сейчас нам пыли напустят в нос, — сказал санитарный врач, глядя на Ленку. Аркашка недовольно глянул на него и пересадил Ленку рядом со мной. Справа сидела Хельга с Аполлоном…

Артисты мешкали. Из-за кулис выглянуло чье-то накрашенное лицо. Народ нетерпеливо гудел. Клуб был вместительный. В простенках на толстых проводах висели лозунги. В распахнутых окнах сидели рыбаки в резиновых ботфортах, в лихо сдвинутых на затылки фуражках с крабами.

— Мы покурим, — сказал Аркадий, — держите места.

Девушки понимающе улыбнулись. Мы зашли за клуб.

— Кто эти красавицы? — спросил Аполлон Георгиевич молодого специалиста по санитарии.

— Племянницы Раудсеппа. Кажется, они сестры.

Аркашка как-то зло посмотрел на врача. Тот ни черта не понял. Лицо у него было худое, как у аскета. Видно, он обалдел от латыни, теперь вырвался на волю, не зная ни людей, ни жизни. Аполлон Георгиевич вытащил монету, подбросил и поймал между ладоней.

— Если решка, я беру Хельгу, ты — Ульви.

— Мне все равно, — сказал бывший студент.

Выпала решка.

— Справедливо, — сказал Аркашка. — Чтобы не спорили, всем по манжету.

— Вы как лошадники. Со стороны вроде порядочные люди, — сказал я.

— Что он говорит? — спросил Аполлон Георгиевич.

— Говорит, что мы — лошадники.

— Он кто?

— Он чистый благородный джентльмен, который никому не ищет зла…

— Увы, не понимаю молодежь.

— Не поймете, — разозлился я. — У вас слабые умственные способности.

— Жаль, что он твой брат, — сказал Аполлон Георгиевич. На его скулах заходили желваки. В темноте лицо его стало серое.

— Заскоки у него бывают. Идите, я с ним потолкую.

Они ушли, оглядываясь.

— Ну что, умник, так и ищешь приключений! Держал бы язык за зубами, — сказал брат.

— Противно на вас смотреть.

— Думаешь, все знаешь. Надо сдерживать себя, если что не нравится. А то до старости дураком проживешь.

— Мне плевать, надо вести себя по-человечески.

— Мы и ведем себя согласно купленным билетам, — вздохнул он и вдруг рассвирепел: — Извинись перед ним!

— Еще чего!

— Если не извинишься, я сам начищу тебе физиономию.

— Попробуй.

— Ну, вот что я тебе скажу. Ты в подметки не годишься Аполлону. Ты бы выл и ползал по земле, тычась мордой, на его месте. Прошлую весну он попал в лавину. Когда его отрыли, у него маленький сучок торчал из живота. Врач сказала Аполлону, что он протянет год или два от силы. Шансов никаких. Теперь тебе ясно?

— Ничего не ясно.

— Пойми, он страдает по спорту, не хочет тянуть резину, сидеть на диете и разглядывать из окошка проходящих девушек… Так что думай, святым быть легко за счет других. Посмотрим, каким ты окажешься, поэт… — Он презрительно плюнул, повернулся и пошел к клубу, белея в темноте рубашкой.

Я постоял минут десять, во мне что-то прояснилось. По тропе шел электрик с лесопилки, жена вела его под руку. Я вернулся.

На сцене пел хор на эстонском языке. Я старался смотреть на артистов. От Ленки исходило непрочное сияние. Аполлон Георгиевич не обращал на меня внимания, всецело был занят Хельгой. Рука его лежала на ее литом колене.

После хора выдвинули рояль, и вышла певица в длинном платье. Руки у нее были полные, оголенные до самого плеча. Когда она выходила из-за кулисы, платье зацепилось за какой-то гвоздь на сцене. В зале загукали. У артистки задрожали губы. Она приподняла подол. На ней были белые туфли с серебряной каймой. Наконец она справилась с гвоздем и кивнула пианистке. В клубе почти не было слышимости.

Ленка повернулась ко мне:

— Голосочек с мизинец…

Я защитил певицу:

— Здесь петь все равно что в гардеробе, где много пальто.

— Зря мы близко сели. У нее жилки дрожат.

— Тише, — сказали сзади.

После певицы вышел жонглер, который ронял свои аксессуары. Акробаты доконали программу. Они были пожилые, номер делали неловко, тяжело, но механически улыбались. У акробатихи трико под коленкой было заштопано.

— Он ее уронит, — сказала Ленка.

— Пускай попробует, — сказал Аркашка.

— Она бабушка. Ей бы внучкам варежки вязать…

Мне почему-то было жаль старых артистов, не нравилось, что Ленка критикует их. Под боком вертелась Хельга. С Аполлоном Георгиевичем у нее шла тихая возня в поддавки. Глаза у обеих сестер светились в полутьме красноватым светом, как у лисиц.

Объявили перерыв, после должна была начаться местная самодеятельность. Мужчины затопали на природу курить. Аполлон и «сантехник», как я окрестил врача, смылись куда-то с сестрами.

— Шел бы ты прогуляться, — сказал Аркашка. — Ходишь за нами как тень отца Гамлета.

— Жду, когда ты интересное выдашь, что-нибудь из Геродота.

Он понял намек и разозлился:

— Я тебе такое скажу, перевернешься…

— Ну, ну, не ссорьтесь, петушки. Он же твой брат. — Ленка погладила нас по плечам.

— Единоутробный, — сказал я.

Кто постарше, ушли домой. В клубе стало просторнее. Автобус с артистами уехал. Сестры вернулись с размазанными губами. Самодеятельность нам понравилась больше. Девчонки-восьмиклассницы недурно танцевали, от них хоть плесенью не пахло. Нас развеселил поэт, который читал собственные стихи, иногда такие печатают в районных газетах. Он выл и закатывал глаза минут пятнадцать. Все стали кашлять. За ним выступил баянист, заведующий гаражом. Пальцы у него были короткие, с черной каймой под ногтями. Он еле сгибал их, но сыграл польку почти без ошибок до конца. Напоследок вышли две усталые девахи из леспромхоза. Они постоянно ходили вместе. Рыбаки звали их за такую дружбу Белка со Стрелкой. Белка была толстушка в два робких обхвата. А Стрелка, наоборот, худая и черная, как опаленная сосенка.

Я не ожидал, что они так споют. Пели они старинный романс под гитару. Голос у Стрелки был хриплый, а у Белки — тоненький, нежный. Вместе получалось что-то грустное. В носу щекотало, пока они пели. Ленка вытащила платок и начала сморкаться. В зале наступила тишина. Девушки спели еще одну песню и ушли. Им долго хлопали. Зажгли свет. Аполлон вытащил из кармана три плитки шоколада, стал оделять нас.

— Не ем, — сказал я демонстративно. — У меня зубы ломит от сладкого.

Он посмотрел на меня без всякой злобы — видно, простил. И Ленка отказалась от шоколада с орехами, вытащила из сумки свой толстенный апельсин. Сестры очень обрадовались дармовому угощению. От апельсина только щепки полетели.

На сцену залезли музыканты-эстонцы с контрабасом и объявили танцы. Народ гремел стульями, расчищал площадь. По залу катались пустые бутылки из-под пива. Кто-то из администрации складывал их за печку, как дрова. К нашей компании подрулила Белка с подругой. На них были очень хорошие туфли на платформе и кожаные юбки. Издалека девушки выглядели неплохо. Нас они немного знали, мы иногда разговаривали с ними.

— Мальчики, угостите нас сигаретками, — сказала Стрелка. — Привет Фортинбрасику.

Она помахала рукой. Аполлон Георгиевич отодвинул челюсть, хотел что-то брякнуть. Брат вытащил сигареты.

— Вы прекрасно пели, — сказала Ленка.

Белка заморгала глазами. Менее чувствительная Стрелка только засмеялась.

— Правда? Мы так волновались! — Белка затряслась от смеха всем телом, ей было приятно услышать похвалу. Но все дело Хельга испортила.

— Только вы чуточку развязно вели себя со сцена. Фуй. Извините, неприлично смотреть на девушку, которая размахивает руками со сцены…

— А ты кто такая, чтобы учить? — взвилась Стрелка.

Подруга потянула ее за руку.

— Плюнь ты, что это мымра накрахмаленная говорит. Пойдем к рыбакам, эти нам не компания.

— И правда, валите поздорову, — сказал Аполлон Георгиевич.

— Дубье стоеросовое! — закричала Стрелка.

— Вы недобрая грубая девушка, ведете себя недостойно.

— Ах ты, ущербная кобыла! Сима, слышишь, что говорит это тухлое яйцо в белых брюках? На лесоповал бы тебя, чтобы шкура слезла. Тьфу на тебя!

Я подумал, что девицы вцепятся сейчас в волосы друг другу. Наяривала музыка, но многие стали оборачиваться в нашу сторону. Через зал пробирался участковый с озабоченным лицом. Он был в штатском костюме.

— Ну вы, — сказал Аполлон Георгиевич, — валите, пока я вас не выкинул.

Стрелка напряглась, посмотрела на него, потом на нас всех. Никогда бы не подумал, что она вдруг разревется. Слезы градом полились из ее глаз.

— Сима, что мы сделали им? — разрыдалась она. — Что мы сделали…

— В чем дело? — спросил участковый.

— Все в порядке, — сказал Аркашка. — Выведите ее на свежий воздух.

Участковый оглядел нашу компанию, покачал головой и с Серафимой повел рыдавшую Стрелку на выход. Всем было неловко и стыдно. Я повернулся, пошел из зала. Вслед мне эстонцы играли чарльстон.

Нинка лезла к общежитию по снегу заброшенным огородом, но в валенки не начерпала. Валенки у нее были черные, подшитые коричневым и большие. А ноги у Нинки тонкие, и еще непонятно, какими они станут, когда ей исполнится шестнадцать, — красивыми или не очень. И лицо ее, бледное и плоское, может, станет намного лучше, и тогда все в поселке заметят, как она выросла. «Выросла, — скажут, — Стриковых дочка, а они все так же пируют, и огород лебедой зарос».

Отовсюду из поселка был виден лес. Каждое утро рабочие уезжали в делянки. Летом — по лежневке, а зимой — по зимнику. Тем же путем возили сваленный лес на КрАЗах и МАЗах. Мать и отец Нинки Стриковой тоже по утрам уезжали на синем автобусе в лес. Там они работали обрубщиками сучьев. В бригадах их не любили, и они мотались из одной в другую каждый сезон.

Общежитие, куда шла девочка, походило на барак: с широким коридором, с железными ковриками для дров у печек. Нинка недавно стала после школы приходить сюда к армянке Асе водиться с ребенком.

Ася работала комендантом и жила в отдельной длинной комнате с большим желтым зеркалом в углу. Было ей двадцать пять, а все думали — сорок. Она убежала от мужа и жила теперь холостой и веселой жизнью. Все жалели Асю. Не так давно у нее родился ребенок — Хачик. Он был рыжий, как Петька-тракторист. В общежитии все догадывались, кроме Петьки. Был он озабоченный и деловой, потому что приехал на два сезона заработать много денег на новую избу для себя, для своей матери и для красивой жены Анны.

Крыльцо было выметено, на сугробе остался свежий след от выплеснутой из ведра воды. Тихо было в доме. Вымыто. Ася ходила по сухим половицам в самовязаных носках, подкладывая в печки дров. Придут с работы парни-лесорубы, а в комнатах тепло и чисто.

— Добрая ты, Ника, — говорила Ася, сидя на высоком табурете перед желтым зеркалом и заплетая лохматую косу. — Все тэба будут лубит и будешь щаслива.

Девочка пожала острыми плечами и улыбнулась. Ася говорила по-русски смешно. Глаза у нее были печальные, как два темных окна.

В подмосковном доме отдыха, в стороне от главного корпуса, в деревянном коттедже, а лучше сказать под верандою коттеджа, в сумеречной мгле, в начале весны, когда двор и деревья были покрыты в последний раз выпавшим снегом, мягким и чистым, в один из этих дней, ибо точного дня никто не знал, беспородная сука Машка с черной лоснящейся шерстью и вечным упреком в глазах, а вместе с тем с безвыходной ласкою к людям, — бездомная сука Машка родила четверых собачат.

Раньше других узнала об этом повариха Настя, постоянная и главная Машкина кормилица. Собачьи поклонники из отдыхающих менялись, приезжали и уезжали, отбывая свои сроки, повариха же всегда оставалась на месте.

Вышла она по последнему чистому снегу с собачьей едой, а Машки нигде нет, позвала — не отзывается, пришлось отдать все Пьеру, рослому кобелю желтовато-мышиного цвета. В детстве ему, как бездомному, от кого-то попало, ходил он с перебитым ухом. Здоровое ухо угрожающе стояло торчком, перебитое висело совсем миролюбиво. По какой-то не очень уж остроумной связи кто-то назвал кобеля Пьером, имея в виду, конечно, Пьера Безухова. Кличка прижилась, и под этим славным именем он жил в доме отдыха как у себя дома, ел, в отличие от Машки, за двоих, а то и за троих. Именно это обжорство его и послужило впоследствии первоначальным толчком к большому несчастью. Но пока все шло хорошо.

Настя обыскала двор, все его укромные углы, и в конце концов обнаружила суку под верандою коттеджа. Не вылезая из сумеречной мглы, Машка отозвалась на Настин голос слабым поскуливанием, и повариха стала приносить сюда и ставить под веранду миски с Машкиной едой. Собачьи же поклонники временно перенесли свои заботы на одного Пьера, вынося ему из столовки остатки котлет, кости, куски хлеба с маслом и даже недоеденные пироги. Оттого что Пьер не знал пределов в своем обжорстве, однажды, после сильного ужина, когда он улегся отдыхать на крыльце коттеджа, его вырвало. Утром выходившие к завтраку люди вынуждены были перешагивать не только через самого Пьера, но и через испорченный им коврик.

Среди отдыхающих далеко не все были собачьими поклонниками, были и равнодушные люди, а также и противники не одних только собак, но и вообще всякой домашней твари. Именно такой вот противник, с отвращением перешагнув через кобеля Пьера, а затем и через коврик, разразился ругательствами, на которых, однако, не остановился, а, вернувшись с завтрака, написал жалобу, где прибегнул к сильным выражениям насчет псарни в доме отдыха: для кого, мол, этот дом, для собак или для людей, и так далее. Поскольку писавший был человеком не простым, а с известными заслугами перед государством, то бумаге его дали тотчас же хороший ход, и дело в конце концов увенчалось приказом сверху о пресечении в доме отдыха каких бы то ни было собак.

Конечно, приказ вышел не сразу. Такие дела не решаются одним махом — тяп, ляп, да вышел корапь, — пока назначали комиссию, да пока она занималась проверкой фактов, да пока обсуждали потом вопрос в целом, да выносили решение, жизнь все-таки продолжала идти по-старому, то есть своим чередом. Уж показался из-под веранды первый собачонок, за первым, самым смелым, стали показываться и другие, уж и все они вместе с матерью Машкой начали лопать из одной миски и подавать свои голоса в разное время дня и ночи.

Я занимал комнату с верандой во втором этаже и принадлежал к средней категории отдыхающих, а именно к равнодушным. Ненавидеть собак мне было не за что, любить же их я так не любил по неизвестной мне самому причине. Когда, например, я проходил мимо Пьера, то просто отмечал про себя его обвислое ухо, рядом с торчащим оно казалось как будто бы от другой собаки, отмечал, и почти всегда при этом у меня слабо пошевеливалась одна и та же мысль: кто же это врезал ему и чем, интересно. Вот, собственно, и все мое отношение.

С Машкой немного не так было. Иногда, например, я позволял себе называть ее по имени, окликнуть и даже погладить по голове или по черной спине, в голосе моем порой улавливались ласковые ноты. Однако все это было неискренне с моей стороны, и гладил я, и звал по имени, и ласковые ноты допускал не от чистого сердца, не по его зову, а так просто, от равнодушия скорей всего. Но Машка не догадывалась, не понимала, что за моей ласковостью ничего хорошего не скрывается, что сама она и все другие собаки мне совершенно безразличны. Я обманывал ее от нечего делать, но она верила мне и часто выбегала навстречу, иногда пытаясь даже лизнуть мою руку или положить свои передние лапы на мою грудь. Разумеется, я не допускал до этого, отстранял ее от себя, и тогда она виновато и преданно смотрела на меня черными продолговатыми глазами. Я отворачивался от этого взгляда и быстро уходил прочь. Однако же собачата чем-то трогали меня, и я часто наблюдал за ними с неподдельным интересом. Я выходил на веранду и со второго этажа смотрел вниз, сквозь стекло, ждал, когда покажется кто-нибудь из них. Первым всегда высовывал тупую мордочку беляк, такой белый, как этот последний снег. Даже не верилось, что он произведен на свет такой черной сукой. Беляк был крупнее других, смелей и, я сказал бы, даже нахальней. Расталкивая близнецов, он выступал вперед, обнюхивал воздух, потом к снегу принюхивался, потом топал мягкими и толстыми ножками по чистому белому снежку, доходил до тропинки, нахоженной отдыхающими, грубовато взлаивал в пространство и возвращался назад, к той пограничной черте на выходе из подполья, через которую не смели переступать его собратья. Двое из них были черные в белых пятнах или, наоборот, белые в черных пятнах, а последний — сплошь одного цвета, черного, материн сынок. Разные по окраске, они были удивительно одинаковые, тупоморденькие, кругленькие и как бы плюшевые. И у всех одинаково бессмысленно поблескивали угольно-черные бусинки глаз. Самым робким и скромненьким был материн сынок. Он всегда вылезал самым последним и держался ближе других от подполья. Но когда уж совсем разыгрывался беляк, а за ним и черно-белые его братья, тогда и материн сынок отваживался сделать один шаг вперед, задирал влажный носик и очень тоненько взлаивал, если можно, конечно, так назвать его комариный писк. Беляк же еще и забиячничал, по-львиному поднимал лапу и опускал ее на спину, или на шею, или даже на голову кому-нибудь из своих собратьев.

Конечно, среди них, возможно, были и сучонки, но я воспринимал их как-то одинаково и только в мужском роде, не щениха же, не собачиха, а щенок, собачонок он, значит.

Я мог часами наблюдать за ними и когда они скрывались вместе с матерью в подпол и долго не показывались, скучал, то и дело выходил на веранду и заглядывал вниз. Позже я узнал, что и Машка заметила мои выходы на веранду и, как выяснилось потом, понимала, что я любуюсь ее ребятишками, собачатами, которых она очень любила.

На третий день моя привязанность к ним продвинулась так далеко, что я стал думать о них почти постоянно, то есть почти никогда не забывал об их существовании. С утра первым делом я выходил на веранду, а уж увидев их, принимался за другие дела, одевался, шел в главный корпус на завтрак и так далее. При выходе из коттеджа, если собачат не было снаружи, обязательно становился на колени и заглядывал во мглу подпола, чтобы увидеть там хоть какое-то мерцание белых пятен или тусклое свечение Машкиных глаз. Но чаще всего они играли поблизости от воли.

К вечеру третьего дня они уже занимали в моей загородной жизни такое место, что, разговаривая по телефону с домашними, я уже рассказывал о них своему восьмилетнему сыну Мишке. Новость эта задела его настолько, что потом, во время моих звонков, он ни о чем больше не хотел говорить, кроме как о собачатах. По моим рассказам он уже видел их собственными глазами, был как бы знаком с ними лично, тем более что каждому из них мы роздали с ним имена. Беляка назвали Снежком, материного сынка Ночкой, черно-белых Мишкой и Гришкой. И потом он уж справлялся по телефону о каждом в отдельности. А Снежок? А Ночка? А Мишка? А Гришка? Все, говорил я, живут хорошо, веселые, все научились лаять, раньше только скулили, теперь лают. Снежок уже на тропочку выходит, а сегодня меня облаял, как настоящая собака. Он даже не боится таксы Борщаговского.

Такса Борщаговского — это особая собака, Сильная и умная, по-русски понимает все. Когда Борщаговский разговаривает по телефону, она лежит где-нибудь в сторонке и все слышит. «Приходи, мол, жду тебя через часик», — скажет хозяин приятелю своему по телефону, такса ложится у порога и ждет этого самого приятеля, она уважает его. Если же из разговора хозяина станет ясно, что приятель не зайдет, такса, разумеется, не ложится к порогу и никого не ждет.

Или тут, в доме отдыха. Возьми это дерево, скажет хозяин, показывая на молодую березку. Такса мгновенно, в одну-две минуты, перегрызет ствол толщиной почти в руку и принесет загубленное деревцо хозяину. Возьми эту палку! Берет. И эту! И эту берет! И эту! Набирает в рот целую вязанку дров, тащит. Брось! Бросает. Возьми только вот эту одну и неси. Берет только эту одну и несет.

Такая собака. В доме отдыха живет она нелегально. Борщаговский предупредил ее: лаять нельзя, потому что живешь ты здесь нелегально. И все. Такса никогда не выдаст хозяина. Тихонько он выводит ее на прогулку. Черная, мускулистая, на коротких ногах с вывернутыми на сторону лапами, тащит на поводке хозяина, чуть ли не задевая брюхом землю, тащит так, что сам Борщаговский часто срывается на принудительный бег — невозможно удержать такую силищу. Ко всему постороннему — к человеку ли, к лошади, к собаке, к автомобилю — такса относится злобно, рычит. И в этом глухом, сдавленном рычании также чувствуется страшная сила. В одно мгновение перегрызет ногу хоть человеку, хоть лошади, точно так же, как перегрызет толщиной в руку ствол дерева.

И такую собаку не боится Снежок.

Когда она тащит Борщаговского из коттеджа и рычит на собаку, все прячутся, даже их мать, даже Машка неохотно, отходит, поджав хвост, один только Снежок плюет на это рычание, не вздрогнет и не отойдет в сторону ни на шаг. «А что ему бояться?» — думает Машка. Он вольный. А эта коротконогая уродина живет в комнате, ходит на поводке, люди моют ее и даже, может быть, туалетным мылом, пахнет от нее барышней, а сама-то чистый кобель.

Когда Снежок в своих вылазках уже достиг середины расстояния между коттеджом и асфальтированной дорожкой, а его братишки одной трети этого расстояния, тут-то наконец и вышел приказ насчет пресечения. Одним словом, приехала специальная телега с большой деревянной клеткой. Первым посадили туда Пьера и повезли его одного, как Емельяна Пугачева, прямо на собачью бойню, в Одинцово. Он сидел спокойно. Уши его, одно обвислое, другое торчащее, и взгляд его рыжих глаз казались из той клетки по-особому значительными, полными какого-то неясного смысла.

Думали, что Пьером все и обойдется, но нет. На другой день опять пришла телега, поближе к коттеджу подъехала. Машка, которая уже подверглась однажды облаве и хорошо знала эту телегу, сразу же оставила собачат своих, отбежала к забору и оттуда, сквозь реденькую посадку, наблюдала за происходящим. Два человека, работавших по отлову бездомных собак, без особого труда перетаскали в клетку Снежка, Мишку с Гришкой и Ночку. И тоже увезли в Одинцово. Сказали, правда, что убивать их не будут, они маленькие, их покидают в ямку и завалят землей. И ничего против этого поделать было нельзя.

Директор сказал:

— Приказ, по вашим же требованиям.

По нашим. Когда телега ушла, я поднялся к себе на второй этаж, ходил по комнате. Потом вышел на веранду, по привычке стал смотреть вниз. Там переживала Машка. Она то пропадала в подполье, то появлялась на воле, то за один угол заглядывала, то за другой, вокруг коттеджа — ходила — не верилось ей, что нет ее собачат. Она, конечно, знала, что их нет, сама видела, как носили в клетку, как увозили, ей, как и людям, просто не хотелось верить. Потом она завыла. Не так, как по ночам воют собаки, а тихонько и горестно. Встала напротив моих окон и, взвыв, подняла на меня морду. Глаза были залиты слезами. Машка плакала и смотрела вверх, в мои глаза, не скрывая слез. Значит, она знала, что я любовался отсюда ее собачатами. Я понял это по ее глазам. И еще я понял тогда, почему не люблю собак. Именно из-за этих глаз. Они так смотрят, будто я лично виноват, что они не могут ничего сказать, все понимают, а сказать не могут. В их глазах я вижу вечный упрек. Поэтому всю жизнь избегаю их, не люблю.

— Миша, — сказал я по телефону своему сыну. — Тут вот какое дело, тут вышло, что один жалобу написал, собак, мол, развели и так далее.

— А Снежок? А Гришка с Мишкой? А Ночка?

— Тут вот какое дело… — И я почувствовал, как натянулась струна на другом конце провода. — Ты слышишь меня? — Там было молчание, струна была на пределе и вот-вот могла разрыдаться. — Тут вот какое дело… собачат в школу отвезли и роздали ребятам, отличникам. Но отличников, понимаешь, пять штук оказалось, а собачат всего четверо, одному не досталось, реву, конечно, было.

Засопело на другом конце провода.

— А Машка?

— Машку тоже отвезли в эту деревню. Она будет в гости ходить по очереди к Снежку, к Гришке, к Мишке и к Ночке. А сама будет жить у пятого отличника, ему отдали.

Дальний конец провода с облегчением вздохнул.

На другой день люди, работавшие по отлову бездомных собак, пристрелили Машку. А потом все забыли про это дело. В доме отдыха никого из собак не было. Однако в столовке иной раз поклонник какой-нибудь возьмет да и отложит косточку или котлету, но потом вспомнит, ругнется на дурную привычку или на дурную память свою. А другой тут же посоветует: отдай, мол, Борщаговскому, его таксе.

Как раз в это время я сильно увлекался придумыванием заголовков, усиленно тренировал себя в этом гиблом для меня деле. Только что подвернулось в связи с одним случаем такое, например: «Не открывай дверь Расулу», а тут, когда посоветовал кто-то собачьему поклоннику насчет таксы Борщаговского, мне сразу пришло в голову: «Отдай котлету собаке Борщаговского». Или по-другому еще: «Не отдавай котлету собаке Борщаговского». Первый вариант мне показался более удачным, на нем я и остановился.

Александру Ивановичу умирать было страшно. Но как человек думающий и многое понимавший в этой жизни, он умирал спокойно, а лучше сказать — молча. Кому нужны эти истерии, эти агонии, эти бунты обреченного?! Он знал, что изменить уже ничего нельзя, и тиранить окружающих страхом своим перед смертью, потугами зацепиться за жизнь, жалкими разговорами — было недостойно, бесчеловечно и глупо.

Первое время молчание давалось ему трудно, каждую минуту он боролся с собой. Изнемогая в этой борьбе, засыпал. Когда просыпался, все начиналось сначала. То хотелось ему закричать благим матом, то заплакать беззвучно и жалобно, то ударить по стеклу или бить вообще по чему попадя, чтобы все кругом стонало, звенело, разваливалось вдребезги.

Однако же интеллект брал верх. Александр Иванович умирал молча, шарил глазами по потолку, когда лежал на спине. Умирал он не дома, а в больнице, где были хорошие врачи, молоденькие сестры и ласковые нянечки. Потихоньку привыкал к своему умиранию и часто забывался, в особенности после того, как нашел свое занятие, стал вспоминать свою жизнь. И даже не вспоминать, а сводить концы с концами, ибо уже много лет жил двойной жизнью. Теперь распутывал эти две жизни, искал одни концы и другие концы, чтобы свести их вместе. Искал тот момент, когда стал появляться в нем другой человек, вернее, когда стало жить в нем два человека, наподобие того, как это было в свое время с Глебом Успенским. В конце жизни в Успенском тоже было два человека. Один представлялся ему Глебом, другой — Ивановичем. Один был носителем зла, другой носителем добра. Глеб и Иванович находились в постоянной мучительной борьбе. Конец ее был трагичен: один взял бритву и перерезал горло другому. Но вот кто кому перерезал: Глеб ли Ивановичу, Иванович ли Глебу, и кто именно был носителем зла, а кто носителем добра, — Александр Иванович не мог вспомнить. Хотел было попросить лечащего врача, чтобы та посмотрела, Александр Иванович подсказал бы, где посмотреть, — но потом раздумал. Зачем?

Каждый день в одиннадцать она входила в палату в хрустящем накрахмаленном халатике, присаживалась перед больным на краешке кровати, щупала пульс, задавала одни и те же вопросы насчет самочувствия и, стройная, недоступно-прекрасная, молодо стуча каблучками, уходила. Никогда не улыбалась, а только сияла своей обворожительной красотой.

Александр Иванович не отвечал на вопросы, молча глядел на нее и, как ему думалось, слегка улыбался, чтобы скрыть свою неприязнь. Неприязнь, доходившая до прямой ненависти, собственно была не к ней, а к чему-то другому, к тому, что сделало его именно им, а ее именно ею, его определило лежать в палате и ждать смерти, а ее сиять юной своей красотой и задавать умирающему ненужные вопросы. Это неопределенное-то было так неуловимо, что, задумываясь особенно, он слепо и бессильно переносил свою неприязнь, переходившую в ненависть, на нее, на своего лечащего врача.

Но почему же, однако, в Успенском не могли ужиться Глеб и Иванович, а в нем, в Александре Ивановиче, два человека живут мирно, без всякой вражды? Ни разу никто из двоих не помыслил задушить другого, ни одному из них и в голову не пришло взять бритву и полоснуть другого по горлу. Почему?

Александр Иванович долго думал и в конце концов понял: один из двоих, живший в нем, был ненастоящий, неживой, а только прикидывался живым и настоящим, выдавал себя за Александра Ивановича, на самом же деле был фальшивым, подставным, служил только для прикрытия настоящего Александра Ивановича. Вот почему они не враждовали. Да к тому же Глеб Успенский к концу-то жизни был психически больным, Александр Иванович в этом смысле был совершенно здоров, а умирал от другого, от болезни сердца. Даже когда он не двигался, а только сильно задумывался, сердце его не выдерживало: споткнется обо что-то — и вдруг замолчит, и слабость вместе с холодом начнет разливаться по рукам, по ногам, и пот проступает на лбу, и душно станет, а потом опять тук-тук-тук… и пошло, и пошло отсчитывать оставшиеся дни, а возможно, и часы.

Раз в неделю приходила в палату старушка-профессор, маленькая, бойкая, нарочито грубоватая. Она не присаживалась к больному, а стоя выслушивала доклады лечащей красавицы. Сегодня аспиранту Мотькину, который лежал в левом углу палаты перед окном, сказала: «Этого бездельника пора выписывать, резать его нечего, температура нормальная, давление тоже». — «В голове шумит, товарищ профессор», — возразил Мотькин. «Меньше закладывать будешь», — сказала старушка и перешла к следующему. Следующим был сухой бритоголовый Бабаенок, Филипп Филиппович. «Надумали?» — спросила профессорша Бабаенка. «Нет, не надумал». — «Ну, глядите, как бы поздно не было. Боитесь вы напрасно. Вырежем желудок, часть пищевода — и будете жить». — «Надо подумать».

Третьим был заместитель директора автобазы, солидный, с хорошей сединой, Кирилл Петрович Саенко. У него разлилась отчего-то желчь, и темное украинское лицо его стало зеленым, а белки глаз желтыми. Вчера ему переливали кровь, готовили к операции. «Вас, — сказала старушка-профессор, — на лапароскопию». Кирилл Петрович никогда в жизни не болел и теперь всего боялся — уколов, переливания крови и тем более этой непонятной лапароскопии. «Что это такое, профессор?» — спросил он и жалобно посмотрел желтыми глазами на старушку. «Поглядим вашу печенку, сделаем дырку в брюхе, подкачаем и поглядим на печенку». — «О, господи», — простонал Кирилл Петрович.

К Александру Ивановичу старуха обращалась по-другому. «Дела ваши, коллега, прямо скажем… однако же коллега». Она почему-то была уверена, что Александр Иванович — ее коллега, и старалась говорить с ним иначе, чем с другими, даже с применением латыни. Возможно, ее мягкость по отношению к Александру Ивановичу объяснялась его безнадежным положением. Сперва думали оперировать Александра Ивановича, но потом установили, что его сердечная мышца износилась настолько, что операция не поможет. Мышца была как половая тряпка, вот-вот перестанет сокращаться, кое-как поддерживали ее уколами и ждали конца. Туманно объясняли все это и Александру Ивановичу, но он все знал, потому что лучше врачей чувствовал свою мышцу. Дома, когда ему стало плохо, еще там он понял, что пришел конец. Чего никогда еще не было с ним, он почувствовал, что не хочет больше жить, устал. «Я устал жить, — сказал он своим домашним, — и хочу спокойно умереть дома». Но жена и взрослые сыновья позаботились и положили его в больницу.

Пока дышу — надеюсь. Но и перед старушкой-профессором Александр Иванович молчал. Когда ей докладывала лечащая красавица, он про себя, в слабом сознании, подставлял другие слова. Больной такой-то, лежит по поводу того-то, поступил тогда-то, жалуется на то-то и так далее. Александр же Иванович подставлял вместо этих слов другие. Порода такая-то, масть такая-то, длина ушей такая-то и так далее. Это отвлекало немного. Он устал жить, все разлюбил, а вот юмор еще теплился. И конечно же, если бы можно, о, если бы можно, то он пожил бы еще!.. Пожил. Но… ударить по стеклу, закричать благим матом, заплакать жалобно — все теперь ни к чему. Он хочет жить, но он устал.

Молоденькие сестры, разносившие назначенное питье, да таблетки, да ставившие градусники, да делавшие уколы, к Александру Ивановичу относились равнодушно. Он также старался не замечать их, хотя другой раз исподтишка, как бы из-за угла, замечал все же и сверкание глаз, и сверкание тугих икр под мини-халатами. Все это он помнил еще слишком хорошо. И горько, и безутешно было на душе. Одна только нянечка, расплывшаяся, но румяная тетя Нюра — ни с какой стороны никогда раньше подобные люди не интересовали его, — только тетя Нюра поддерживала в нем дух, только к ней одной он был расположен. Обращалась тетя Нюра к Александру Ивановичу по имени-отчеству, знала о его близком конце и, может, единственная на свете сочувствовала ему искренне, уводила его, как могла, от ненужных мыслей. «Э, — скажет она, — ты дюже не скучай, Александр Иванович, мы с тобой ишшо пожить должны». Александр Иванович улыбнется — до улыбок ли тут? — и скажет: «Ничего, Нюра, ничего веселого у меня не осталось». — «Не верь ты, Александр Иванович, никому, — опять скажет тетя Нюра, — а дюжей всего докторам не верь, живи себе и не думай плохо». — «Спасибо, Нюра».

Ах ты господи, прости меня, раба твоего, Христа-спасителя… в богородицу… спасибо, милая… ах, Нюра… Александр Иванович закрыл глаза. На бледном скуластом лице его, на крупной лысине ничего не осталось живого, только черные, как будто два жука сидели, топорщились брови. Когда еще бегал, жил еще, подкрасил специальной краской свои мохнатые, давно уже поседевшие брови. Он не носил ни бороды, ни усов, чисто выбривался, на голове тоже остались по краям только пепельные косички, и вся сила Александра Ивановича содержалась в мощных бровях, в особенности когда он красил их в черный цвет, а вся живость и обаяние — конечно, в быстрых, умных, молодых глазах. Теперь глаз не было видно, он прикрыл их, да и померкли они порядком в последние дни, теперь только брови могуче топорщились над крупной бледностью лица.

Гос-споди, мать твою душу… Мужик поднялся в нем, давний, молодой орловский мужик, из-под Русского Брода. Он лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, и нигде ему не было больно, и не слышал он своего сердца, поэтому вдруг показалось, что ничего этого нет, никакой больницы, никакого ожидания, а есть блаженно присмиревший, полный сил молодой мужик из-под Русского Брода. Но вот оно опять споткнулось, и Александр Иванович сразу вспомнил, что умирает. Твою богородицу… Слабенько стонала в нем матерщина.

А ведь тогда под Русским Бродом не было в нем этого, нынешнего, он был цельным, нераздвоенным. Самоотверженно боролся с кулачеством как с классом, писал заметки в уездную и даже в губернскую печать, и псевдоним у него был — Фридрих Энгельс. Дома, на селе с мужиками, в комсомольской ячейке — везде говорил одно, верил в одно и даже во сне верил в то же, во что верил и не во сне, ненавидел больше всего двурушников, врагов народа, которые говорили одно, а думали и старались делать другое. И вот докатился, дожил. Два теперь человека в нем, он теперь двуликий. Один человек, а именно Александр Иванович, старший редактор издательства, участник войны, награжденный орденами и медалями, член профкома и прочее и прочее — этот говорит, что надо говорить, делает, что надо делать, и, конечно же, думает так же, нельзя, чтобы не думал, и за дело свое, как и за слова свои, пользуется уважением, стоит на хорошем счету, а вот помрет, и похоронен будет с почестями, отвечающими его делам и его словам при жизни. Рядом же с этим человеком жил другой, тоже Александр Иванович, только нигде не прописан, нигде не служил, а просто жил в нем самом, рядом с первым. А нелепость в том состояла, что орловским-то парнем, коммунаром из-под Русского Брода, был этот Александр Иванович, с должностью, с пропиской, а тот Александр Иванович, который жил рядом с настоящим, хотя какой же он настоящий, наоборот, он, выходит, не настоящий, а подставной.

Да, вражды между ними не было, никто никого не зарезал, но, пожалуй, это даже хуже, чем у Глеба Ивановича. Ведь стаж того орловского парня входил в стаж этого, биография продолжалась от того орловского и входила составной частью в биографию этого, а он, этот — ненастоящий, подставной. Вот в чем нелепость.

Все это ясно стало сегодня утром, когда еще все спали в палате и дежурная девочка-сестра не разнесла еще градусники, чтобы померить у больных утреннюю температуру. В голове у Александра Ивановича было тихо и ясно, так тихо и так ясно, что он стал улавливать и даже прислушиваться к окружающему. Заметил, как хорошо и радостно рассвело за окном, как зашумел, захлопал крыльями и присел на заоконье голубь, как он стучал и царапал когтями по скату карниза, обитого жестью, как неслышно вошла потом с градусниками девочка-сестра с круглыми коленками… и сразу же тихо и ласково залучились глаза Маргариты. Так явственно и ласково залучились они в памяти Александра Ивановича, что он на минутку прикрыл веки. Он называл ее полным именем, не Рита, не Риточка, а Маргарита. Маргарита… Не тогда ли, не вместе ли с Маргаритой появился в нем этот второй человек? Нет, не тогда. Он уже был в нем, и именно он-то нашел Маргариту, полюбил ее, дорожил ею, как ничем больше на свете, и она любила его, да, любила, хотя и знала в нем давнего того фронтовика, батальонного комиссара, и совсем не знала Александра Ивановича с пропиской, старшего редактора и так далее, она даже называла его другим именем. Не знала и не хотела знать, умница, единственная и последняя радость его, свет его, жизнь его уходящая… Вот когда хочется ударить по стеклу! Жить хочется!

Александр Иванович слышал, как стучит лапками голубь. Нет, это был уже не голубь. И ясное утро не его было, и последних дней апреля чистое небо не его. Тихо лежат соседи с градусниками под мышкой, вроде спят еще, досыпают последние минуты, но никто не спит, свое думает.

— Ох-хо-хо… — вздыхает Бабаенок, потом чуть слышно начинает рассуждать: — Так… вырежут, ну… подтянут двенадцатиперстную, а как не хватит, тогда что? — Никак не может решить, резаться ему или не резаться. — Сколько сантиметров двенадцатиперстная кишка? — уже громче, вслух, спрашивает Бабаенок, Мотькин, аспирант, знает, что вопрос обращен к нему. Он тут самый здоровый, опасность его миновала, подозрения не подтвердились, резать его не будут. Теперь он повеселел, много говорит, всех утешает, всех успокаивает, напоминает своим соседям, что они мужчины и должны быть достойны мужчин, должны учиться терпеть.

— Сколько? — переспрашивает Мотькин. — Раз двенадцатиперстная — значит, двенадцать перстов.

— Пальцев, что ли?

— А кого же еще? Перстов, пальцев.

— В длину? — опять спрашивает Бабаенок.

— Зачем в длину? В ширину. Двенадцать перстов, значит, примерно, двенадцать сантиметров.

— Ох-хо-хо… — снова вздыхает Бабаенок. — Если в ширину… тогда может не хватить. Ну, подтянут снизу, немного сверху… не, не хватит.

Хлопнул крыльями голубь, по стеклу задел и снялся с карниза, улетел.

— Черт их знает, что это за лампоскопия! — заговорил Саенко, Кирилл Петрович. — От лампы, что ли? Лампоскопия. С лампой, наверно, полезут в живот, сволочи.

— Лапароскопия, — поправил Кирилла Петровича Мотькин. — Я узнавал, операция не сложней аппендицита.

— Они наговорят. Я был абсолютно здоровый, глаза чуть пожелтели, и все, а тут вон кровью мочусь, уже третий день, а они глядят… Безответственность. Не лечут, а теперь вот с лампой полезут. Я бы не допустил этого.

— Вы, Кирилл Петрович, не паникуйте, — успокоил Мотькин. — Я Феликсу скажу, он лично проследит.

— Это другое дело. Скажи Феликсу, а успокаивать меня нечего, потому что я терпеть не могу операций. Никакие операции над собой не терплю.

Саенко лежал на спине и говорил в потолок, не поворачивая головы к Мотькину.

Бабушка вставала в шестом часу, когда на улице начинали шуметь машины. Теперь сон у нее некрепкий, она всю ночь спит и думает. Вот прошел за окнами первый, наверное еще пустой, троллейбус. В нем каждый раз что-то щелкает, ей чудится, что машина с утра сломалась. Худо они глядят за машинами-то! Машин много, а не берегут…

Сегодня суббота. Тревога за предстоящий день начиналась еще с вечера. Сейчас эта тревога сразу охватывает старое сердце. Суббот и праздников бабушка начала бояться. Раньше, когда жила в деревне, радовалась, теперь начала бояться. Вот и сегодня что-то опять будет? Вчера зять поздно пришел домой, а дочка не стала с ним разговаривать.

Спали опять врозь.

Бабушка тихонько ногами нащупывает обутку. Сует ноги в тапочки и, сдержав кашель, чтобы не разбудить внучку, шепчет: «Спи, матушка, спи! Христос с тобой. В садик сегодня не надо».

Внучка от того, от первого, зятя спит с бабушкой. Как отсадили от сиськи, так все и прибаливает. Бывало, зайдется ревом, а дочка из себя тут же и выйдет. Кинет ребеночка на кровать как чужого. А все потому что нервы. Худые нынче нервы-то, у многих очень плохие.

Так думает она, подтыкая одеяло у раскидавшегося в постели ребенка.

Дорога в туалет для нее сейчас самая главная. Тут и всего-то четыре шага. Да ведь надо еще и двери открыть — двои — и пройти по паркету. А паркет скрипит, не помогают и половики, что привезли из деревни. Нарочно для них ткала. Дочка приказала в письме, когда открылась мода на всякое деревенское. И то сказать — мода не мода, а ковров не напокупаешься.

Она осторожно открывает дверь в коридорчик. Тихо ступает по половикам. Но паркет все равно скрипит, как будто под него накладено сухой бересты. Слава богу, в ихней комнате не услышали. Теперь бы еще открыть, благословясь, дверцу. Дверца-то тоже скрипит, да и выключатель щелкает очень шибко. Она решает не включать свет, в туалете все-таки есть окно с кухни, можно и в сумерках. Даже и лучше. Новый зять весь туалет заклеил картинками, а на картинках одни голые девки. Ей всегда стыдно глядеть на этих — чуть не в чем мать родила. Такие висят щепери. Но что сделаешь? Дело ихнее. Бабушка вздыхает и опять думает, как быть. Надо бы по-настоящему спустить воду, но подымешь такой шум, что прямо беда. Не спустишь — тоже грех. Дочка ругает за шум, зять сердится, что остается запах, не знаешь, кого слушать, кому угодить…

Она опять решает половина на половину: спускает не всю воду, а только часть, чтобы не булькало. С мытьем-то ладно, можно и подождать. Она также тихо возвращается в свою шестиметровую комнатку, где спит внучка.

Резкий, но какой-то коротенький, словно бы стыдливый звонок слышится от входных дверей. Бабушка, затаив дыхание, на цыпочках подходит к своей двери. «Господи, что и делать, не знаешь. Не откроешь, так ведь позвонят еще, всех перебудят. А и открывать тоже нельзя. Хоть бы зять пробудился да вышел. Может, к нему…»

Она напряженно ждет: авось и уйдут. Подкрадывается к двери и прислушивается. Нет, не ушли. Слышно явственно: за дверями есть кто-то. Уж лучше открыть.

Она осторожно, без шуму, поворачивает ручку замка и тихонько приоткрывает дверь.

Лысый старичок в сапогах, в хлопчатобумажном сером пиджачке, держа кепку в руках, мнется у дверей.

— Доброго здоровьица! — громко говорит он, и бабушка машет на него руками: «Тише, тише!..»

Старичок переставляет с места на место рюкзак и тоже переходит на шепот:

— Мне бы, это… Я, значит, Костю-то… Нет Констентина-то?

— Нету, нету.

— Дак он где? Не в командировке?

— Не знаю, не знаю, батюшко. Он тут не живет тепере.

— Переехал?

— Переехал, переехал. А ты чей будешь-то?

— Да я, значит, это… Скажи Констентину-то, что Смолин был. Олёша, значит… Ну, извините, пожалуйста.

— С богом.

Бабушка осторожно прикрывает дверь. Хорошо, что никто не проснулся. Пусть спят, со Христом, тоже намаялись за неделю-то, с почтением думает она о зяте, дочери и о зятевой сестре, которая приехала из другого города поступать. Вот и шесть часов на будильнике. Прочитав молитву, она садится в ногах у внучки. Очень худо и неприятно сидеть так, без дела. И дела-то много, а они пробудятся в девять, не раньше. Можно бы повязать на спицах, да шерсть как раз кончилась. Надо бы написать сыну письмо, да ведь и бумага и конверты у них в комнате. Сходить бы за хлебом и молоком, но магазин открывается только в восемь часов. Делать пока нечего. Думы сами окружают со всех сторон. А все думы только о них, о детках. Сыновья далеко, но сердце о них болит. Один — офицер — служит в армии, это самый младший. Другой живет в Сибири, уехал еще подростком. Одна дочка в Москве, другая — самая старшая — живет в поселке. У той мужик не пьющий, ремесленной. Об них и думать в полгоря, живут хорошо. Сами обзавелись внуками. А вот тутошнюю дочерь, хоть и на глазах, а жаль больше всех. Живут как на вокзале. Сама стала как щепка, с этим мужиком тоже ругается чуть ли не через день. С первым развелась из-за пьянки. Второй хоть и не пьет, зато какой-то овыденной, не самостоятельный. Сам хуже любой бабы. Спорит о пустяках, а чего бы и спорить? Деньги есть, сыты, обуты. Слава богу, время наладилось, в магазинах всего полно. Бывало, раньше ситец-то привезут — покупали по жребью. А теперь не знают, чего надеть, подарки берут на каждый праздник. А праздники — идут гужом. А меж-то собой? Зачастую как собаки. «Разве этому я ее учила?» — про себя, горько произносит бабушка.

И ей вспоминается давнее время. Давнее, но такое ясное, тутошнее, как будто и не ушло. Мужики с женами раньше не спали врозь. Ежели только на войну уйдут либо на заработки. А теперь-то? Бабам детей рожать лень, мужики разучились кормить семью.

Разве это мужик, ежели зарабатывает меньше жены?

И вдруг ей становится стыдно, что пробирает людей. Она торопливым шепотом ругает сама себя и вспоминает вчерашнее письмо из деревни.

Жалко. Жалко всех, страдающих ныне, и тех, что отмучились. Вон, пишут в письме, суседушко порядовный моложе ее, а умер. Собирался жить до девяносто годов. Не забыть помянуть в церкви. О, сколь много перетерпел человек! И ранен, и граблен был. Кожу сдирали в плену, в глаза харкали.

Она вспоминает и собственного мужа, сгинувшего в последней войне. За ним приходит в память свекровушка, золовки и деверья. Что говорить, не больно ласкова была покойница. Да справедлива. У самовара, бывало, сидит, первую чашку мужу, вторую сыну. А третью-то не себе и не малолетним золовкам, а ей, невестке. Свекор тоже не враз, да оттаял, зато потом не давал никому в обиду. Суров был старик, чего говорить. Грех вспоминать, пришла в дом, крутилась, будто на сулее. Один раз подметала избу, глядит, а под лавкой лежит серебряный рубль. В доме одна-одинешенька. Глупое дело, не догадалась сразу-то, что нарочно подкинут, да все равно перед паужной подала денежку старику: «Вот, тятя, нашла под лавкой». Уж так был доволен да рад! Похвалил, погладил по голове, как маленькую. Золовка старшая коров не продаивала, сделал большухой ее, невестку. Долга жизнь, ох долга, много можно успеть.

Мысли бабушки текут одна за другой, но вот заскрипел в коридоре паркет, загремел чайник на кухне. Проснулись, встают. Бабушка вдруг вспоминает, что сегодня воскресенье и что она должна идти гулять со внучкой. У нее начинает болеть душа. Бабушка незаметно подходит к окну и украдкой смотрит на улицу, в ту сторону, где телефонная будка и овощной магазинчик. Тут ли? Тут уже. Стоит, сердечный, в сером плащике, воротник поднят. Курит. Внучка-то еще спит, а он стоит. Вот так каждое воскресенье по утрам приходит и ждет, пока бабушка с внучкой не выйдут во двор. Но иногда дочка сама ведет гулять девочку в скверик, и тогда он закрывается в телефонной будке. И стоит за стеклом, пока они не пройдут.

«О господи-милостивец!» — вздыхает бабушка. Она берет на руки сонную девочку и выходит с нею туда, к ним. Так начинается очередное воскресное утро.

Все шло хорошо, — отпуск дали в августе, самая рыбацкая и грибная пора, оставалось только попрощаться с начальником отдела.

— Ну что ж, желаю хорошо отдохнуть, набраться сил, — сказал начальник, — лет ему было под шестьдесят, но был он еще крепок и здоров. — На юг?

— Нет. На Чудское озеро.

— Бывали там?

— В прошлом году.

— Рыбалили?

— А как же! Там окунье. Иногда и по килограмму горбуна выворачивал, — не удержался, чтобы не похвастать, Елагин.

— Что ты говоришь? — оживился Сангулов. Он и не заметил, как перешел на «ты». — С берега?

— У меня казанка.

— Слушай, а что, если я приеду к тебе денька на два, а?

— Так ведь у меня палатка.

— Ну, а какая-нибудь деревенька поблизости есть?

— Есть.

— Ну вот, я там и остановлюсь. Дай-ка адресок. Ни разу не бывал на Чудском. Сколько туда езды?

— По спидометру — двести девяносто.

— Ерунда. Мой шофер за три часа домчит. Так где это?

Елагин сказал.

— Буду, не возражаешь?

— Да нет, почему же, — ответил Елагин, но настроение у него испортилось: он не терпел, когда в его жизнь вмешивались чужие. Но на другой день несколько улучшилось, — это когда он уже шелестел шинами по широкому шоссе, а еще через несколько дней и совсем наладилось. Мало ли о чем не договариваются в городе!

Но Сангулов приехал. Подкатил на «Волге» прямо к их палатке.

— Какого лешего я буду терять время, чтобы жить в деревне! Я, брат, тоже обзавелся палаткой. Ну, не такой комфортабельной, как у тебя, мне такая ни к чему, но однако, — пожимая руки Владиславу и Лили, задористо говорил Сангулов. — Коля, ставь нашу палатку вот тут, — сказал он шоферу, высокому парню, еще не успевшему отрастить после армии длинные волосы. — Ну, как рыба?

— Неважно. Все время меняется ветер. Чаще бывает с востока. А то с севера задует.

— Ничего. Заставим! Мы с Колей всю ночь ходили по Летнему саду, выползков ловили. Должна на выползка взять. На Вуокса вот тоже не было клева, а на выползка лещ брал. Да еще как! Ты-то на что ловишь? — это он спросил, уже идя к лодке.

Казанка стояла неподалеку от палатки, наполовину вытащенная на берег.

— Не очень-то люблю я дюральки. Гремят. Чуть тронешь веслом по борту — грохот… Правда, ни конопатить, ни шпаклевать не надо. Ну что ж, может, сейчас и выйдем? Чтоб не терять время.

— Тут с утра клюет, а по вечерам никто не ловит. К тому же волна, — ответил Елагин.

— Ну, какая это волна!

Но волна была. Дул северный, нагоняя белые выплески. Они шли по всему простору Чудского.

— К тому же и чайка на берегу, — добавил Елагин. Он с утра выходил на рыбалку, клевало плохо, и сейчас у него не было никакого желания идти на озеро.

— Ну и что, значит, рыба внизу, — не унимался Сангулов, деловито окидывая взглядом озерные дали.

— Чайка ходит по песку, нагоняет рыбаку тоску. Так говорят здесь рыбаки.

— А с берега если попробовать, на донку?

— Тут мелко, как на взморье.

— Ну, леший с ним! Тогда сегодня спать, а завтра в сечь, как говорил Тарас Бульба. — Он пошел к своей палатке. — О, молодец, солдат! Матрасы надул.

— Порядок, — ответил Коля.

— Тогда спать. Завтра чуть свет подыму! — крикнул он Елагину.

— Вот не было печали, — усмехаясь, сказал Елагин жене, усаживаясь на раскладной стульчик под навесом. Наступал час любования закатом.

— Не надо было звать, — сказала Лили. — Уж очень ты добренький.

— Да нет, какой там добренький, просто пасую перед грубой силой, — ответил он и замолчал. Глядел, как темнеет вода, как все успокаивается, начинают светить звезды.

Он еще крепко спал, когда его разбудил громкий голос Сангулова, и тут же палатка заходила под ударами его ладони.

— Подъем! Подъем! — кричал он. — Всю рыбу проспишь, рыбак!

— Какой ужас! — натягивая одеяло на голову, прошептала Лили.

— Извини, но я тут, ей-богу, ни при чем, — злым шепотом ответил Елагин, натягивая шерстяной свитер.

— Где мотор? — спросил Сангулов, как только Елагин вышел из палатки.

— В машине.

— Давай открывай. Утром, сам знаешь, каждая минута дорога.

Елагин, скрывая раздражение, достал мотор.

— Коля, забирай! — крикнул шоферу Сангулов и, прихватив бензиновый бак, пошел быстрым шагом к лодке.

Утро еще только подогревало небо. Над водой стояла мгла, но видимость все же была. Неподалеку от берега плескалась рыба, — похоже, окунь гонял малька. Сангулов метнулся к спиннингу и умело запустил блесну. Она далеко шлепнулась о воду. Подавшись вперед, напряженно замерев, он стал быстро подматывать шнур, то замедляя, то убыстряя ход блесны. Домотал до конца, плюнул и сказал:

— Извини, не удержался. Пошли, пошли!

— Успеем, — спокойно ответил Елагин.

— Где, к черту, успеем, когда уже скоро пять. Далеко до места идти?

— С полчаса.

— Ну вот, черт возьми-то!

— А чертыхаться не надо.

Сангулов остро взглянул на Елагина.

— Плохая примета? Не буду. — Он потянул лодку от берега.

Ему помогли Елагин с шофером, и через минуту они уже мчались, вспарывая гладкую тишь воды. То там, то там всплескивала рыба. Сангулов возбужденно вертел головой. Он сидел на носу, надвинув на лоб курортку — тряпичную кепочку с зеленым пластмассовым козырьком и надписью над ним «Сочи».

Берег все дальше отодвигался, и теперь было видно уже, как у земли розовеет восток.

— А там что, гряда или яма? — крикнул Сангулов.

— Гряда. Камни! — перекрывая гул мотора, ответил Елагин. Он сидел на корме. Управлял мотором.

Сангулов удовлетворенно кивнул и стал привязывать к якорю веревку. Веревка была капроновая, тонкая, но очень прочная. Якорь небольшой, но цепкий.

— Молодец, рыбачок! — крикнул Елагину Сангулов и снова завертел шеей туда-сюда.

Озеро как бы расширялось во все стороны. Теперь уже берег был далеко. Так далеко, что даже и палатку не различить. На север не было конца воде, не было конца и на запад. И только на юге тянулась полоса берега. Она доходила до узкого пролива, чтобы пропустить воду в залив, и снова продолжала неровную линию, уходя уже далеко к юго-западу, где и сливалась с небом.

Казанка шла ровно, чуть вздрагивая на увалах покатых волн. Ни чаек, ни уток — ничего не было на большой воде. Только изредка пролетала взявшаяся неведомо откуда бабочка или паут. Мягкий, встречный от движения лодки ветер дул с ровной силой. И сразу же стал стихать, как только Елагин выключил мотор и лодка замедлила ход.

— Опускайте якорь, — сказал Елагин.

Сангулов аккуратно, чтобы не потревожить рыбу, опустил, и через минуту веревка натянулась, поставив лодку по ветру, слабо веявшему с запада.

Размотали удочки и стали ловить. Клевать начало тут же, будто рыба ждала их. И все пошли хорошие окуни, граммов на полтораста, на двести. Сангулов горячился, и раза два жилка у него запутывалась. «Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! Вот не вовремя-то!» — сожалеюще приговаривал он, распутывая ее. И каждый раз косил глазом, когда соседи вытаскивали рыбину. Он ловил на поплавочную, хотя в этих местах восьмиметровая глубина — было принято ловить на отвесные с тяжелым грузом и коротким удилищем. Коля ловил молча, не выражая ни восторга, если попадал хороший окунь, ни досады, если срывался. Было похоже, что он не рыбачок и ловит только потому, что больше в лодке ему делать нечего. Ему бы, конечно, куда интереснее было остаться в городе, там ребята, свои дела, но начальник попросил, как откажешь, и вот он здесь, рыбалит.

Елагин был доволен, и не столько тем, что хорошо ловилось, как тем, что не посрамил себя в глазах Сангулова, по всему судя, заядлого рыбака.

Так они ловили часов до десяти, потом клев резко оборвался.

— Все, — сказал Елагин, — конец.

— Ну да, просто у них производственное совещание, через полчаса снова возьмутся за работу. Посидим еще, — сказал Сангулов.

Но не клевало. Только изредка тормошил насадку ерш.

— Да, пора сматывать удочки, — снимая с крючка ерша, со вздохом сказал Сангулов. — Придется отчаливать. А жаль, хороша была рыбалка.

— Завтра еще половим, — сказал Елагин.

— Завтра есть завтра, последний день, — вытаскивая якорь, — ответил Сангулов. — А может, еще посидим?

— Бесполезно.

— А ты чего, Коля, молчишь? — с улыбкой взглянув на шофера, сказал Сангулов. — Молодой, а молчун. Чего не поддерживаешь?

— А мне все равно. Как хотите, — стеснительно улыбнулся Коля.

— О, видали? Ему все равно! Какой же ты рыбак?

— Та а я и не рыбак.

— Рассказывай. А кто на Вуоксе лещей таскал, а? — Сангулов положил якорь в лодку. — Можно трогать.

— Хотите, я сяду на мотор? — сказал Коля.

— Садись, — ответил Елагин.

Они поменялись местами. Коля дернул шнур, и лодка понеслась к берегу.

И как только пристали, Сангулов сразу же принялся за уху.

— Настоящий рыбак никогда для ухи не счищает с окуня чешую. Выпотрошить, вырвать жабры — и в котел. Это уж верьте мне. Коля, тащи сюда перец. И лаврушку прихвати. Они там в банке.

Когда уха была готова и разлита по тарелкам, Елагин предложил выпить по рюмке.

— Ну, если только по рюмке. Отец не пил и мне не велел. К тому же она вкус отбивает, — сказал Сангулов, но все же выпил и стал с удовольствием хлебать уху, нахваливая и окуней, и Лили, и себя за то, что такая славная получилась уха. — Да вот ради такого дня стоило жить. Не так ли, Лидия Павловна?

— Возможно, — деликатно ответила Лили. Она хорошо выспалась и не сердилась.

Коля скосил на нее глаза. Была она в шортах, длинноногая, в безрукавной кофточке, большеглазая, с тонкой шеей. Он отвел взгляд и решил: «Если женюсь, то обязательно только на такой».

Сангулов, глядя на Лили, ничего не думал, после ухи его тянуло спать, и он завалился. Да и на самом деле, чего еще надо. Встал рано, надышался отличным воздухом, наелся отменной ухи, почему бы и не прижать ухом подушку. И уснул быстро, как младенец. Елагин тоже решил вздремнуть и забрался к себе в палатку. Лили вытащила надувной матрасик, легла на спину и стала загорать. На лице у нее были защитные очки с белым наносником. Коля украдкой взглянул на ее длинные ноги и, еще раз решив жениться только на такой, пошел к воде, чтобы не подумали, что он подсматривает за Лили. Больше всего, как ни странно, он боялся, чтобы не подумала сама Лили. В таких делах он был очень стеснительный малый.

Было четыре пополудни, когда Сангулов, распаренный, словно после бани, вылез из палатки. Он тут же сбросил майку и побежал в синих, до колен, трусах, которые называют «семейными», к озеру. И там с разлету плюхнулся в воду и стал ворочаться, как морж, крякая от наслаждения.

— Коля, иди! — закричал он шоферу. — Не вода, а бархат.

Николай все это время гулял по берегу. Он ушел далеко, пристально разглядывая выброшенный волной всякий мусор, и теперь возвращался, неся в кармане несколько мелких ракушек и кусок пенопласта, оторванный от рыбачьей сети. Увидя Сангулова, он быстро сбросил техасы и побежал к нему, стройный, еще младенчески чистый, в красивых плавках, туго охватывавших его узкий таз.

Вышел из палатки и Елагин, схватил Лили за руку и тоже побежал купаться. Смеясь и крича, они влетели в воду, разбрызгивая ее во все стороны, и когда достигли глубины, поплыли в открытый простор.

— Ничего живет, красиво, — сказал Сангулов и подумал о том, что он в молодости воевал, был дважды ранен. И потом, после войны, было трудно. — Так бы и тебе, Коля, жить, как он, а? Не возражаешь?

Но Коли уже не было. Он шел к дюнам поваляться в песке.

Через полчаса сидели, пили чай. И вдруг Сангулов вскочил.

— Какого дьявола время зря теряем. Поехали рыбалить! Не может быть, чтобы в такой вечер не брала рыба. Ну, а если не будет, мотанем обратно. Великое дело — бензин. Я отдам.

— Да разве в этом дело, — сказал Елагин. — Хватит, порыбалили. Мы же сюда приехали отдыхать.

— А рыбалка не отдых? Можешь сидеть в середке, Коля сядет на мотор. Так, Коля?

Коля застенчиво улыбнулся.

— Давайте, давайте!

Елагин посмотрел на небо. Далеко на севере, у самого горизонта, темнела растянутая тучка.

— А он туча идет, — сказал он.

— А, ерунда. Она там как приклеенная. Давайте, давайте! Не верю, чтобы на вечерней зорьке не клевало. — И, не дожидаясь, когда встанут остальные, направился к лодке.

Елагин взглянул на Лили, передернул плечом, как бы говоря: ну что тут поделаешь, — и пошел за удочками. Коля стал наполнять бензином бачок.

— Все же, может, ты не поедешь? — сказала Лили, входя в палатку. — Пусть едут одни.

— Да нет, мало ли что может случиться. Съезжу. А завтра они уедут. Так что ничего… Ладно…

На озере было тихо. Растянутая туча по-прежнему лежала у края северной воды. Ничто не предвещало перемены погоды. Только чайки сидели на отмелях, поджав под себя ноги. Да изредка одна-другая переходила, меняя место.

— Наелись, вот и погуливают, — сказал про них Сангулов. — Днем-то их не было.

Верно, днем их не было.

Через полчаса они уже стояли на утреннем месте и ловили. Клевало, и ничуть не хуже, чем утром.

Я уже собирался уходить, когда на пороге избы показался высокий парень в линялой гимнастерке, с длинными, плоскими волосами, доходившими до плеч.

— Здоровеньки булы, тетка Степанида и приезжий товарищ, которого не знаю! — сказал он еще у дверей, одним взглядом вобрав все: и пустой стол (отметив движением бровей, что это его не устраивает), и меня, допивавшего густое молоко, которого не попробуешь в городе (открытая улыбка на полный оскал крепких белых зубов — дескать, приветствую, рад вашему появлению в наших краях), и саму хозяйку, рослую старуху с большим животом и широкой грудью, словно на ней лежали две ковриги пышного хлеба (ей особую улыбку, с подмигиваньем, — вроде того что живи, тетка, не тужи!). — С праздничком вас!

— Здравствуй, — усмешливо протянула хозяйка, — да ведь праздник еще вчера кончился.

— А для меня персонально еще продолжается, тем более что я не поздравлял тебя.

— Ну-к что ж, поздравляй.

— Вот, поздравляю! Здоровья тебе и так далее, всего лучшего!

Хозяйка потянула руку в буфет за графином.

— Чего матка-то делает?

— Наладилась дрова с Нюркой пилить.

— А ты чего ж не поможешь? — наливая большую стопку из графина и ставя перед гостем, спросила хозяйка.

— Так ведь говорю — праздник у меня. К тому же — кто не работает, то не ест. А они поесть любят.

— Да и ты мимо рта не пронесешь, — накладывая из чугунной латки в тарелку тушеное мясо с картошкой, улыбнулась хозяйка.

— Точно! — засмеялся парень.

— Ну, выпей, коли праздник у тебя.

— Тогда, значит, с Днем Победы! — Парень широко раскрыл рот, запрокинул голову и влил в себя большую стопку. Потряс головой, понюхал хлеб. — Крепка!

— С чистого сахару, не то что кака химия… Да ты ешь, ешь горячее-то.

— А чего я в обед буду делать дома?

— А брюхо как резина. Влезет.

— Точно! — засмеялся парень и стал есть. Но, пожевав, отложил вилку и подмигнул мне, давая понять, что еда куда как не ахти. И тут же, неожиданно для меня, сказал: — Вот это да! Вот это жаркое! Только ты одна, теть Степанида, и можешь так сготовить.

— Чего уж такого вкусного нашел! — смущенная похвалой, заулыбалась старуха. — И твоя матка, моя сестрица, не хуже готовит.

— Ой, не скажи! Ой, не скажи! Не хуже — не знаю, а вот уж что не лучше — это точно! Налей-ка, теть Степанида, еще рюмашку, а то все съем и не замечу.

Хозяйка налила еще стопку.

— А вы чего же, приезжий товарищ, не выпиваете? Теть Степанида, не узнаю тебя!

— Ой, да я с удовольствием, только постеснялась… Ведь у меня самогонка. Может, непривычные вы…

— Нет-нет, — отказался я. — Не пью.

— Только самогонку или вообще? — деловито спросил парень.

— Вообще…

— Врачи запретили или как?

— Да нет, вообще не пью…

— И не тянет?

— Так если не пью, почему же должно тянуть?

— Мало ли… — уклончиво ответил парень и с улыбкой поглядел на хозяйку. — А теперь, теть Степанида, разреши мне выпить за твое драгоценное здоровье, которому не должно быть износу, как моему трактору. — Он посмотрел графин на свет, на окно — много ли там осталось — и наполнил свою стопку. Выпил. Поклевал вилкой жаркое. Оглянулся. — Чистенько у тебя, теть Степанида, уютненько. Вот мне бы такую дал бог аккуратную жену, как ты…

— А ты женись на Танюшке, как раз такая и будет.

— Это еще как погода покажет. До замужества все девки хороши. Потом брак выявляется. Недаром и называется супружество браком.

— Мучаешь ты девку зря.

— Это называется испытанием чувств… А у тебя хорошо. Аккуратность, чистота. Одним словом — гигиена. — Он выпил и отстранил опустевший графин. — Может, у тебя капустка или соленый огурчик есть?

— Есть, да уж они мяклые.

— Ничего, пойдут. Мне важен скус.

Хозяйка вышла.

— Вы думаете, чего я нахваливаю старуху? Чтоб с вином не жадничала, вот чего. Мне сегодня обязательно надо хорошо выпить. Настрой такой. А завтра на трудовую вахту. А на вахте надо стоять крепко. Тут давай-давай… А что касается ее кушаньев, то в ее еде настоящего скусу нет. Это я точно определяю. В армии на повара выучился. Кашеварил там. Лихо. Солдаты всегда добавки требовали. Так до того дошло, что начальство в панику вдарилось. Все лимиты исчерпаны, а кормить кажный день надо. Так? Видят такое дело, решили от меня избавиться. Сказали моему старлею… Дисциплина, сам знаешь, отец, кака в армии. Это тут можно придумать ремонт и полдня дуру валять, а там не забалуешь…

Вернулась хозяйка с миской квашеной капусты и пятком огурцов в руке. Парень тут же взял щепоть капусты. И закрыл глаза от удовольствия.

— Нет, теть Степанида, тебя надо в Москву на ВДНХ, чтоб знали, как надо капусту квасить. Это ж надо так!

— Да ну тебя, — опять застеснялась старуха, — чего уж такого нашел… Капуста как капуста.

— Нет, не скажи… Ну-ка плесни для разговору, под капустку-то.

— А матка-то заругает меня. Зачем, скажет, Кольку напоила! — доставая из буфета бутылку зеленого стекла, заткнутую тряпицей, сказала хозяйка.

— А мы ей не скажем, что это ты меня! — повеселел еще больше парень и вдруг деловито спросил, кивая на бутылку: — Того же завода?

— А как же, все с сахару…

— А то я не люблю, когда смешивают, хотя бы я самогонку. Смешивать вообще ничего не надо. Гибрид получается. Помесь… Так на чем я остановился? А, на шофера послали. Ну, кончил я с отличием. Мне это мало чего стоило. Я толковый. На лету все схватывал. Учитель только еще рот разевает, а я уж знаю, чего он сказать хочет. Другой раз даже не стерпит. Веселков, говорит, замолчи! Или продолжай урок за меня. Котелок у меня, в отличие от других, плотно набит мозгом. Вернулся я в часть и сразу же в передовики вышел. С доски Почета не слезаю. Сижу, как прибитый гвоздями. Такого, как я, в части еще не бывало. Мой старлей гусаком ходит, гордится, а другим не нравится, что я самый наилучший. Контры пошли. Ну, старлей видит такое дело, вызывает меня и говорит: давай учись на электрика. Году не прошло, вот он я — высоковольтник. Ну, тут опять та же картина. Я весь на виду, а другие в хвосте. Отсюда… Теть, плесни еще.

— Да будет…

— А вот еще выпью, тогда, может, и будет. — Он взял из ее руки бутылку и налил в стопку. Выпил. Откусил пол-огурца.

— Да ты чего мясо-то не ешь? Простынет.

— Все будет сделано… В свое время. Да, так о чем… А, вот, значит, я самый лучший. Ну, ясно дело, мне дают самые ответственные задания. А мне что? Раз-два, и рапортую: ваше приказанье выполнено! Только так. Иначе никак! Но однажды промашку дал. Пренебрег техникой безопасности. И тряхнуло меня на все имевшиеся вольты. Пять ден пробыл в бессознательном состоянии. На шестой слышу — возле уха что-то жужжит. Открываю глаза, вижу — молоденькая такая стригальную машинку тянет к моей голове. А у меня чуб. Во какой был! — Парень махнул руками, показывая, какой у него был чуб. — Красота! Я его на левую сторону клал. Второй год службы. Ясно? А она машинку к чубу. Тут я внезапно речь обрел. Заявил, чтоб не стригла. А машинка жужжит. Электрическая. Вот тут, возле…

— Господи! — ахнула старуха.

— Ага… Тогда я кулаком по тумбочке. А она тут же с лица сошла, но руку все равно ко мне тянет. Заданье у нее такое. Ну, тут я не стерпел. Вскочил. Ага? Она бежать. Я за ней…

— Ну, артист! Прямо Райкин, — всплеснула руками хозяйка. — Вот артист-то!

— Ты слушай дальше, — еще больше воодушевился парень. — Она визжить! — уже подлаживаясь под Райкина, продолжал он. — Визжить. Больные, какие были в палате, в хохот. Кричат — лови ее, Колька, давай, щупай! Так? — Колька, не глядя в стопку, плеснул в нее из бутылки. — Ага, она, значить, бегить. Хи-хи-хи! Я за ней. Цоп за халат. По швам. Так? Ну, убегла. Сидим, хохочем. Больные, которые на поправку, народ веселый. Ага… Ладно. — Он выпил. С силой выдохнул. — Ну, теть Степанида, зверь у тебя, а не вино, огонь! Далее, входит старичок профессор. Вот вроде вас, — он ткнул в меня пальцем, — не старый, но в солидных годах. Очки на глазах, ага? Сквозь них на меня. Здравствуйте, говорит, вы почему не желаете стричься? Спроси по-иному, строго, изругай, набросься на меня — я бы в кусты. Ну, а тут вижу — он вежливый. А вежливых бояться нечего. Я на него с табуреткой…

Хозяйка в страхе покачала головой.

— Далее! — прикрикнул на нее парень. — Спустя время в дверь суется другой врач, помоложе. Может, говорит, тебя выписать? Давай, говорю. Сачковать мне некогда. Пришел в часть. Старшина не верит — думает, сбежал. Намеревается обратно отправить, под конвоем.

— Ой, Колька…

— Ага. Вижу такое дело — рванул в мастерскую. Закрылся. Ну, им меня не взять. Закурил. Гляжу — на полу аккумуляторы. От неча делать давай их заряжать, чтоб доказать своему старлею, что не зря и портянки ношу. Заряжаю. А ко мне в дверь стучат. Старшина требует, чтоб я впустил его. Боится, чтоб я чего над собой не учудил. Всяко бывает, ясно? Ну, я подал голос, чтоб он не расстраивался. Ушел. Только, говорит, не чуди.

Тут я закурил. Бросил спичку. И на вот тебе — пожар! Бензин там, масла, ага. Чего делать? Давай аккумуляторы на улицу выбрасывать. Старлей прибегает. «Молодец!» И руку жмет. Благодарность и отпуск в родные края.

— Ох и баламут ты, Колька! Весь в батьку — покойник другой раз до слез рассмешит…

— Тут, папаша, я тебе так скажу. Ты меня, конечно, извини за молодость лет, но каждый понимает жизнь по-своему. Вон, говорят, Лермонтов, был такой человек, умер, не дожив до тридцати лет. Так?

— Так, — сказал я.

— Во, я все знаю, отец. Ты только молчи и слушай. Тут главное — сироп. Ясно? — Он быстро хмелел, хозяйка это заметила и отобрала от него бутылку. — Значит, все? — горестно воскликнул он. — Только ведь вот какое дело, теть Степанида, тогда не надо было начинать. Это не в моей натуре. И уж коли начала, так давай продолженье.

— Хватит, хватит, — прижимая к груди бутылку, сказала хозяйка.

— Эх ты! А ведь я тебя уважаю. Вот сдохну, если вру. Никого нет лучше тебя. Хоть всю деревню обойди. Думаешь, вру?.. Папаша, ты веришь мне? Ну, скажи вот ей, веришь мне?

— Верю, — чтобы отделаться, сказал я.

— Во, видишь, верит!

— Дак откуда он тебя знает, чтоб верить, — сказала хозяйка.

— А это мы сейчас выясним. Ты почему мне веришь? — строго спросил меня парень.

— Я привык людям верить.

— А откуда ты всех знаешь, чтоб всем верить? А сколько дерьма среди них, это ты знаешь? А Мишку Мигунова ты знаешь? Ведь он же гад! Что ж, ты и ему будешь верить? — Парень сощурил глаза и зло уставился на меня. — А может, ты сам есть дерьмо! Чего молчишь-то?

Я встал, собираясь уйти.

— Нет, ты постой! Кто ты таков? Попрошу предъявить документ!

— Ладно дурака-то валять! — сказал я.

— И то верно — чего к человеку придираешься? — сказала хозяйка.

— А откуда ты знаешь, что он человек? А я тебе докажу, что он никакой не человек! — Парень встал и с хмурой улыбкой, в которой накалялась жестокость, поглядел на меня. — Где нам лучше продолжить разговор, здесь, или на улице, или в сарае, где свиней режут? А? — И он сунул руку, чтоб схватить меня за лицо.

Когда-то давно-давно я занимался джиу-джитсу. Я и не думал применять болевой прием, но уж так получилось, неожиданно даже для меня… В избе раздался вскрик, и парень тут же рухнул на колени.

Ошарашенный, он поднял ко мне всполошенное лицо.

— Ну, папаша, так нечестно… Я к тебе по-свойски, а ты… — И неожиданно взорвался, закричал: — Что ж ты наделал, гад ты этакий! Чуть руку не сломал!

— А ты не лезь, — засуматошилась хозяйка. — Коли не знаешь человека, так чего лезешь? Можа, у него нож… А ты тоже, не знаю как тебя, зашел молока испить — испил, а теперь уходи… Ишь, чуть руку не сломал человеку. Будто не видишь — выпил парень, ну, заедается малость, велико дело, так надо, чтоб увечье нанести. Ведь ему работать рукой-то…

Парень качал руку и плакал пьяными, щедрыми слезами.

— Да ведь он же хотел ударить меня, — сказал я.

— Хотел, да не ударил, а ты уж и руки распускать. Уходи, пошел, пошел…

— Сволочь! — плакал парень. — Мне, трактористу, руку ломать, а? Теть Степанида, а? За что?

— Уходи, уходи, — махала на меня рукой враждебно хозяйка, — ну-ка, чуть парня не покалечил…

— Гад, а? Гад! — плакал парень.

Я хотел было уплатить за молоко, но хозяйка тут же отшатнулась от меня как от чумного.

— Иди… Иди!

В лесу стало тихо, Юра и Наденька идут медленно — убегать от продувающего, злобного ветра теперь не нужно. И хочется остановиться, побыть в затишье.

— Давай постоим, — говорит Надя. — Я совсем замерзла.

Юра стягивает с себя тесный свитер и, хмурясь, накидывает Наде на плечи. Завязывает рукава под подбородком — ее голова оказывается словно в красном гнезде. Подняв румяное лицо кверху, она смотрит, улыбаясь и вскинув брови: зачем Юра хмурится, так все чудесно.

— Что? — говорит Юра, обнимая маленькую Надю, как щенка.

— Ничего, — тихо отвечает Надя и привстает на цыпочки, раскрывая губы.

«Странно, — думает Юра, — я словно боюсь лишний раз поцеловать. Почему же так, теперь можно сколько хочешь, хоть всегда. Наденька моя».

— Отчего ты тихо целуешь? — шепотом удивляется Надя. — А вот ночью Юрочка посмелее был, у меня даже на груди болит… Вот здесь… Что с тобой?

«Наверное, просто я ее берегу», — немножко краснея, догадывается Юра.

— Говори: разлюбил? Разлюбил, да? — толкается она кулачком в грудь и собирает рубашку в горсть. — Попался, который кусался!

— Смотри, какой ветер, Надя. Видишь?

— У, какой!

Над ними раскачиваются вершины тонких берез: как-то беспорядочно, вразнобой, словно у каждого ствола прячется невидимый великан и качает дерево, как ему вздумается. Клочковатые облака несутся, на лету меняя очертания. «Вон, вон, все равно как фигушка», — показывает на небо Наденька, желая, чтобы Юра скорее увидел облако. «Надо же, — удивляется Юра. — Правда, похоже».

— А я всегда — правда, — забыв про облака, ласкается Наденька.

— Да? — радуется Юра.

И вспоминает сегодняшнюю ночь, нет, сначала вчерашний вечер.

…Гуляли по главной улице, потом в парке и по набережной. Когда замерзли, пришлось пойти в переговорный пункт — там всегда тепло и никто не прогонит, а в подъездах тетки ругаются. Забрались в телефонную кабину. «Если ты этого хочешь, то сегодня, сегодня… Я сама так решила… Понимаешь, Наденька сама так хочет, — сквозь поцелуи шептала милая Наденька в пылающее лицо Юры. — Только боюсь… Но люблю Юру». Шептала и показывала язык тупо пялившемуся на них майору, тот вздрагивал и отворачивался ненадолго к неподвижной и толстой тетке. «А ты не боишься?» — голос у Юры срывался, это было досадно, и он басил. Когда наступила полночь, они решились: можно идти к Наде домой, ее мама ушла в ночную. «Тихонько, Юрочка, милый, тихонько…» — вспомнил сейчас в ветреном лесу Юра, и сердце билось упруго и гулко, толкаясь. А потом Наденька пила холодный чай и носила, как птичка в клювике, Юре, цедя из губ в губы. Пресные чаинки оставались на зубах и языке. «Значит, теперь я женщина?» За окном визжали спускаемые с горки вагоны — там была железная дорога, «формировка», где работала Надина мама. «Неужели ты меня будешь меньше любить оттого, что я женщина?» — ужаснулась Надя. Рубиновые огни стрелок и путевых знаков тлели и мигали, нарядно отражаясь в мокрых рельсах. Диспетчеры орали из репродукторов и невзначай ругались, шутя, чтобы не скучно было работать. Юра переживал, а Наденька смеялась и передразнивала: «Четыре пульмана на второй путь, две платформы на пятый, не упустите коровы… Юрочка никогда не станет ругаться на свою Наденьку?» Светать начало как-то вдруг и быстро, надо было уходить. «Теперь воскресенье, Надя, поедем в лес». — «Венчаться, да!» Они взяли хлеба и немного сыра из холодильника, удачно не попались на глаза соседям и уехали с первой электричкой на «семидесятый километр». «Далеко-далеко, — сказала Надя. — И навсегда».

— Правда же, что я всегда правда? — переспрашивает теперь Наденька, и глаза у нее устало прячутся под пушистыми ресницами. — Я тебя не обманула, ты у меня первый.

— Да-да… Необыкновенная… — возвращается от воспоминаний Юра и гладит Наденькины острые лопатки.

— Горди-ись… Гордишься?

Тропинка ныряет в кустистый овражек и выныривает у реки на вытоптанном рыбаками месте. «Лысинка, как плешка», — говорит Надя, потому что вокруг только тростник и жидкая осока.

Они присаживаются у самой воды на слежавшееся сено — рыбацкое лежбище. Тут, в сокрытии, ветра совсем нет. Остатки костра, консервная банка «Завтрак туриста», мокрая расползшаяся газета, окурки. В воде две рогульки под удочки, одна с листьями — прижилась. В реке суетятся глазастенькие мальки — ищут корм, резвятся. Подрагивает камыш.

Вода рябит, холодно.

— Сейчас я разведу костер, — говорит Юра, брезгливо глядя на тусклые серые головешки.

Кто-то ломится сквозь кустарник того берега и сопит. Четыре коровы с чешуйчатой навозной коростой на боках выходят к воде, но не пьют, а смотрят, как человек разводит теплый костер. «Му-у», — обращается одна. «Кыф! — тихонько отпугивает усталая Наденька и замахивается: — Ну, какие ж вы все грязные!» — «Но ты!.. Пошли, пошли!» — слышно, как покрикивает пастух. Он тоже выходит на берег: фуфайка неизвестного цвета, на груди транзистор, ушанка набекрень — как крылышки, торчат уши. Постукивая коротким кнутовищем по ляжке, смотрит вместе с коровами на Юру и Надю. Надя подбирает под себя ноги, тянет на коленки подол. «Как этот, — надувает она губы, — дурак деревенский! Женщину не видел».

Пастух смеется, бесстыдно подмигивает: рай в шалаше? И вдруг зычно рявкает, замахиваясь на коров:

— Пошли! Ну-ка! Ишь вы у меня!

Коровки неохотно выбираются из реки и уходят в лес, оглядываясь; вода стекает с отвислых губ, задние ноги иксообразные, неуклюжие.

— Холодно, — говорит Надя. — Я посплю, я спать хочу. — И сворачивается калачиком на жестком сене. — Укройте меня, мужчина. И охраняйте.

Юра набрасывает на совсем теперь маленькую Наденьку болоньевую куртку, подтыкает, где можно. Свитер пристраивает вместо подушки. Что бы еще?.. Приятно ухаживать.

— Ты. Теперь. Всегда, — наставительно скандирует Надя, — всегда, понимаешь, должен целовать меня перед сном. Понятно? Целуй давай, — капризно говорит и закрывает глаза. Юра становится на четвереньки и чмокает Наденьку в выпученные горячие губы.

— Молодец. Мой Юрочка. Мой.

Порывы ветра нагоняют стремительные полосы ряби, вода от низких облаков сизо-свинцовая, неживая. Хоть бы птица какая-нибудь прилетела или солнце выглянуло. Костер, шипя и постреливая, разгорается. Дым цепляется о прибрежный кустарник. У края воды сидит лупоглазая лягушка и что-то глотает, как обиду.

— Раскочегарил, — радуется Юра.

Он накалывает хлеб и сыр на ивовые прутики, вонзает их в землю вблизи костра и собирается в овражек за хворостом.

— Зачем дождик? — смотрит с земли Наденька.

И правда, накрапывает.

Рукавом куртки Юра покрывает голову Нади — в темных волосах и на ресницах ее светятся бисеринки влаги. «А мы на охоту!» — страшно шепчет ей на ухо Юра. «Ах, береги себя», — смеется Наденька. Уютно ей: ласкается мелкий дождик, пахнет кисловатым дымом, сырою травой, пекущимся хлебом. Мужчина ушел на охоту — о! Дремлется… Вот только ноги чуть мерзнут, надо поближе к костру…

Вышли, когда светало. Был мороз, от которого слипались ноздри, хотелось спать. Шагали по скрипучей тропинке посреди водохранилища, а кругом, куда ни глянешь, было только серо-голубое, и на берегу аккуратным строем стояли сосны. Потом взошло солнце, большое и красное, и по снегу от него побежала розовая дорожка прямо к Володиным ногам.

Рыболовы остановились. Они разворошили голубой снег, продолбили лунки и сели ловить. Но рыба не клевала, и Петр Сергеевич сказал, что надо искать другое место.

Они много ходили и много видели, но все в конце концов слилось в бесконечную ленту — Володя устал, — и, вспоминая потом об этом дне, он представлял себе что-то бело-голубое, яркое.

За весь день Володя так ничего и не поймал.

Однако вечером, когда они вернулись в Дом рыбака, их ждало чудо.

В комнате было тихо, рыбаки столпились в тесный кружок, а в середине — Володя протиснулся и увидал, — в середине сверкала гора окуней. Они лежали в электрическом свете, зелено-желтые, в снежной пудре, с мутными, сонными глазами. Видно было: они попали сюда по недоразумению, чудом, и люди вокруг стояли, оцепенев, и молчали. Только один, в кожаной меховой тужурке, тот, что сидел рядом с окунями, красный, улыбающийся, утирал пот со лба и смотрел на всех с торжеством. Так вот они какие!..

Некоторые еще шевелились, ворочались неуклюже, сбивая облепляющий их снег, стараясь вывернуться, уйти, плеснуть в холодную прозрачную глубину. Как будто не понимали, что это для них конец.

— Вот это да! — сказал кто-то.

И тогда заговорили все разом, перебивая друг друга, споря, махая руками, крича.

Володя стянул с головы шапку и стоял бледный, взъерошенный, а когда закричали, зашевелились, засмеялись громко, он, растерянный, слабый, озирался вокруг, не понимая, что происходит, совершенно подавленный происшедшим.

— У Дома отдыха МХАТа, — сказал кто-то. — Он поймал их у Дома отдыха МХАТа!

Так вот оно что!.. Фраза эта повторялась со всех сторон вопросительно, восклицательно, удивленно: «У Дома отдыха МХАТа!..»

Наконец все успокоились и принялись ложиться спать, с тем чтобы встать завтра пораньше.

Володе снились непонятные, голубовато-синие сны.

Проснулись рано — еще темно — и вышли в предрассветную мглу. Некоторые даже встали на лыжи и, отплевываясь и кашляя, зашуршали, заскрипели, затопали к далекому берегу. «У Дома отдыха МХАТа!..»

Пришли наконец на место — Володя с Петром Сергеевичем одни из последних, — усталые, запыхавшиеся, и в груди у Володи пекло, как от быстрого бега. На берегу в лучах выплывающего уже солнца алел фасад двухэтажного дома с колоннами, с искрами-окнами: Дом отдыха МХАТа. Вдоль берега беспорядочной полоской рассыпались точки рыболовов — весь Дом рыбака. Молчали, дышали часто и громко, утирались платками, шарфами, шапками и долбили, торопясь, лунки, и из-под пешен сверкающими стеклянными фейерверками летели осколки льда.

Однако никто ничего не поймал. Никто не поймал ни одного окуня, который мог бы сравняться со вчерашними — теми, в избе.

Уже забегали, застучали пешнями вновь, кое-кто принялся завтракать. Уже послышались шутки и смех, отчаянно заколотили себя по бокам, чтобы согреться. Уже самые беспокойные ушли в поисках далеко — вдоль по берегу и на простор водохранилища, на глубину. Уже и Петр Сергеевич отошел далеко от Володи и снова упорно доюлил лед, злой, вспотевший. А Володя все сидел над своей лункой, надеясь, веря.

Солнце, проделав мартовский путь, тонуло во мгле. Темнело. Все потянулись назад в сумерках. Шли и Володя с Петром Сергеевичем. Шли не спеша, переговариваясь, обсуждая планы на завтрашний день. Должны ведь они нащупать стаю, смог ведь тот наловить. Вот повезло человеку…

Конечно, конечно, им обязательно повезет, обязательно. Не сегодня, так завтра. Есть ведь еще день. Просто стая отошла на другое место — они найдут ее.

— Мы ведь наловим, да? Наловим? — повторял Володя, забегая вперед и снизу заглядывая в лицо Петра Сергеевича. — Ведь правда? Ведь правда?..

И он опять жил завтрашним днем, словно не было сегодняшнего, не было неудачи.

Но едва Володя с Петром Сергеевичем обмели березовым веничком снег с валенок у порога, едва зашли в накуренную тусклость прихожей Дома рыбака, едва стянули с плеч тяжелую, пахнущую морозом одежду, как тотчас услышали разговор:

— Что? Наловил? Ха! Он купил ее. Купил! Там сети поднимали, вот он и купил. А утром сегодня в город поехал, продавать. Так что зря старались, хлопчики, зря спешили. Вот ловкач, ха-ха.

— Что? Что вы сказали?

— Что он сказал? Ведь это неправда? Неправда?!

— Ха-ха, не только ты, хлопчик, поверил! Мы-то вот дураки большие, нам-то уж надо бы…

И тогда что-то странное случилось с Володей.

Он кинулся вперед, оттолкнул кого-то и, распахнув дверь, ощутив мгновенно, как охватило его морозом, бросился в темень леса.

Не все сообразили сразу, кто-то выругался. Петр Сергеевич в этот момент отошел к печке и не видел, Вдруг кто-то понял:

— Что с мальчишкой?!

И заторопился к двери.

Володя бежал наугад — «он купил их! купил!» — чудом найдя дорогу, не видя ничего в наступившей уже темноте, слепой от обиды, от электрического света избы, от слез. «Все обманывают, все, все!..»

Сзади хлопнула дверь, тонкий луч скользнул по сугробам, погас.

— Володя! Володя!

Володя сбился с дороги, барахтался в глубоком, выше колена, снегу, проваливаясь, с трудом выдергивая ноги, падая, хватаясь за снег руками, отводя от лица холодные, скользкие и колкие, пахнущие морозной хвоей ветви, сбиваясь с дыхания — «все обманывают, все! зачем?» — споткнулся, упал окончательно, зарылся лицом в сыпучий, свежий, чистый и мягкий снег…

— Володя! Володя!

Забегал, заметался луч карманного фонаря по снегу, по елям. Теперь слышалось уже несколько голосов, досадливо и часто хлопала дверь.

— Куда он побежал? Что случилось?

— Обидели мальчишку — вы что, не поняли?!

— Володя! Володя!

— Следы смотрите… Ищите следы!

— Чеканутый мальчишка, ей-бо, чеканутый…

Его нашли, отряхнули от снега, привели в избу.

— Разволновался, просто разволновался, бывает, — оправдываясь, говорил Петр Сергеевич. И улыбался извинительно.

Володя успокоился вскоре, утих. И взрослые тотчас же позабыли об этом случае. Нервный мальчик, балованный, подумали некоторые. Только Петр Сергеевич курил папиросу за папиросой и, сидя рядом с засыпающим Володей, утешал его. Он утешал его так:

— Ведь это случайность, сынок, мы еще наловим, не сомневайся. Мы еще завтра… А в апреле — мы ведь поедем еще раз, да? — в апреле мы наловим еще больше, чем он, — будут длинные дни. Мы приедем специально… Мы с тобой всех обловим — посмотришь, не унывай. Не унывай, сынок, всяко бывает…

— Он обманул, обманул. Вы все обманываете, все, все… все… — машинально повторял Володя, засыпая.

— Ну, я обещаю тебе, обещаю. Меня тоже обманывали, понимаешь? Думаешь, меня не обманывали? Что ты, сынок, что ты. То ли еще будет. Ты держись, сынок, надо держаться. Люди они все же хорошие, не всегда ведь так-то…

— Странная реакция у мальчика, не правда ли? — сказал сосед Петра Сергеевича, стягивая валенок с ноги. — Это сын ваш?

— Что? Странная? Ничего себе странная… Это мы привыкли, пообтесались, так сказать. Нам-то что, конечно. Нам — все равно. Неужели вы-то не понимаете? Не сын это, племянник мой…

Сосед Петра Сергеевича ничего не ответил. Он разделся, улегся на койку, вытянулся на спине, закурил папиросу.

— Послушайте, вы не спите? — спросил он через несколько минут.

Свет потушили, и во тьме алел огонек папиросы.

— Нет, — ответил Петр Сергеевич.

— Знаете, давайте завтра исправим? Вместе пойдем, а? Я тут одно местечко знаю. Я ведь и сегодня полчемодана наловил, хороших. Только не показывал. Поможем мальчику, верно?

А Володе снилась гора окуней. Во сне он забыл обиду и неудачный день и теперь опять сидел около лунки, глядя на свою нарядную — тоненьким прутиком — удочку, на розовый в лучах восходящего солнца фасад Дома отдыха МХАТа, с колоннами, с искрами-окнами. И ловил окуней. Они были большие, они ворочались у него в руках, толстые, неуклюжие, теплые почему-то. Володя смеялся от счастья, а рядом с его лункой на солнце сверкала гора окуней…

Наутро они опять встали рано и опять зашуршали, заскрипели, затопали к далекому мысу. Их было трое теперь. Как и вчера, все кругом было серо-синим, застывшим, все ждало солнца, которое уже поднималось, медленно, нехотя просыпаясь.

Володя забыл вчерашнюю обиду — он жил своим светлым, радужным сном. Он знал теперь, что они ничего не поймают, и не жалел об этом.

И ему было очень легко идти. Он оглядывался по сторонам, вдыхая полной грудью морозный голубой воздух, и замечал все. Сосны? Сосны на берегу похожи на фланги стройных рыцарей, ну, конечно… Восходящее солнце освещает их рыжие доспехи, зеленые кудри, и они стоят, оцепенев, выжидая… А впереди — огромная синяя равнина…

А сами рыбаки — разведчики, космонавты. Они прилетели на другую планету и шагают, разглядывая рыжих и стройных зеленокудрых великанов, шагают по голубой, непривычной «земле», оставляя глубокие синие провалы следов. Что же все-таки произойдет здесь, когда поднимется высоко в небо вон тот странный багряный шар, от которого протянулись розовые длинные пики?..

— Скорее, Володя, скорее, хватит оглядываться, — повторял Петр Сергеевич деловито, и они шли, они торопились.

Пришли наконец на место — на вчерашние счастливые лунки доброго рыболова. Володе уступили самую добычливую из вчерашних. Кругом не было других рыбаков — это место не пользовалось популярностью, — а на близком берегу серебрились березы… Их много, они тоже необыкновенные, они тоже ждут чего-то. Может быть, они ждут турнира рыцарей? Из серебристых они постепенно становятся розовыми…

Володя размотал леску на своей удочке, насадил мотыля на крючок мормышки и кинул в прорубь. Как по волшебству, у него клюнуло тотчас. Петр Сергеевич много раз учил его, как подсекать, и теперь Володя без труда вытащил большого ленивого окуня. Ничуть не удивившись, как будто так и должно быть, Володя отцепил его и бросил около лунки. И вытащил еще… Окуни были большие, казалось, что они даже крупнее, чем те, в избе.

Петр Сергеевич и добрый рыболов тоже вовсю таскали больших окуней. Стая, которую рыболов нащупал вчера, не только не ушла, но, по-видимому, даже увеличилась и проголодалась. Взрослые суетились оба, их лица горели, они уже ничего не замечали вокруг, даже Володю. Около каждого росла гора окуней.

А солнце тем временем поднялось. Оно сверкало теперь нестерпимо — на него было больно смотреть. По широкой заснеженной равнине протянулись голубые и желтые полосы. Послышались легкие шелесты, шорохи. Что это?.. Как странно: березы опять изменили свой цвет — они теперь желтые. Они неподвижны пока. Или это только так кажется?..

Окуни… Они очень красивые, когда живые, — яркие, пестрые. И тусклые и печальные, когда застывают…

Клев был на славу. Петр Сергеевич и его новый знакомый наловили уже помногу. А Володя… Мормышка, сверкая, лежала на снегу рядом с лункой, а Володя осторожно — так, чтобы не заметили взрослые, сталкивал пойманных окуней обратно. Полосатые сильные красноперые красавцы, постояв секунду в растерянности, благодарно уходили в темную глубину, а Володя с трудом удерживался от радостных возгласов. Что ему «гора окуней»? Все теперь у него — только ли гора окуней?

День разгорался. Солнце поднималось все выше, а снег оседал потихоньку.

Если бы никогда не кончился этот волшебный день для Володи! Если бы так было всегда…

Последний день каникул Леня Шавырин провел на лесопитомнике. Свезли сюда всех школьников помочь управиться с саженцами.

Начали шумно и весело, но к полудню жара одолела. Стало душно и тихо. Ошалело гудели в горячем воздухе пауты, норовя жигнуть кого-нибудь в голую спину.

Запоглядывали на небо: нет ли где тучки, — и Леня тоже не раз поднимал глаза, а когда поднял их в последний раз — тотчас увидел Надю. Опустив поводья и сонно покачиваясь в седле, она подъезжала на рыжей кобыле. Леня с минуту смотрел, как вязнут в песчаной пахоте литые копыта, а потом хотел отступить — и упал прямо в носилки.

Вокруг засмеялись. А сипелявый лесхозовский тракторист Коля, по прозвищу Тарабун, часто моргая, гулко «просёкал»:

— Сё лезыс? Мозет, тебя в телеску да к фельсеру?

Леня сидел и морщился от боли в локте, а Надя, точно проснувшись, с удивлением глянула на него и соскочила на землю — смуглая, тонкая. И пока она обходила питомник, доказывала что-то бригадиру, Леня старался не смотреть на нее. Лишь покосился вслед, когда Рыжая с места понесла ее ровной иноходью. Через минуту они скрылись в молодом сосняке. А Лене вдруг стало так скучно, одиноко и пусто, как никогда еще раньше не было.

На другой день рано утром Леня уехал в школу. В школе и в интернате он дня три не находил себе места, но потом успокоился. И по дороге домой в субботу он с особенной радостью смотрел по сторонам, смеялся и дразнил девчонок.

Дома было чисто, как перед праздником. Мать сидела у растопленной плиты и чистила картошку. Подняв разгоряченное лицо, спросила:

— Что-то рано вас нынче?

— У всех по три урока было: на первом автобусе приехали.

Он прошел в комнату и хотел бросить портфель на кровать, но увидел на ней новое покрывало.

— Мам! Ты покрывало новое купила?

— Да нет. Это… — мать немного замялась. — Это я квартирантку пустила. Пришел комендант, говорит: «Прими, девке жить негде. Раньше на Валовом Кордоне жила и работала там на участке, а теперь сюда перевели». Я подумала — чего ж… Ты в интернате, я в три смены дежурю: завтра как в ночь пойду — так пустой, считай, дом будет, залазь и бери, что хочешь. Думаю, пусть поживет пока. Платить будет. Глядишь, тебе какую пятерку лишнюю суну.

Сердце у Лени сжалось. Он заходил по комнате, не зная куда деваться. Потом вышел в чулан. Там над старой деревянной кроватью висело ружье. Он снял его с гвоздя, разобрал и принялся чистить, вслушиваясь напряженно, не скрипнет ли калитка.

Как ни старался медлить, а сделал все в полчаса. Поставил ружье в угол и лег на кровать лицом вниз. Пролежал неподвижно еще минут десять, встал и вышел из чулана.

— Мам! Где у нас ключ от лодки?

— За печкой висит, — ответила мать. — Зачем тебе?

— На озеро пойду. Поохочусь немного!

— Какая охота?! Картошка дожаривается.

— Я не хочу, мам.

— Ну, иди! Промнешься — захочешь.

В лодке он успокоился. Понял, что все равно увидит ее сегодня, если не случится что-нибудь необыкновенное — что мало вероятно для их лесного поселка. Но надо было убить время. И он решил сплавать к Лебяжьему острову, посидеть там в камышах часа два, а к сумеркам вернуться назад.

В камышах на него накинулись комары. Леня равнодушно давил их на себе и без обычного азарта, скорей по привычке, вслушивался, не хлюпнет ли вода, не вякнет ли где поблизости самоуверенный селезень.

О Наде он слышал давно, еще весной. Парни постарше специально ездили в Валовой Кордон посмотреть новую девушку. Ездил как-то и Леня с Ваней Седых на мотоцикле. Два часа они терлись в клубе у стенки, а Надя не появлялась. Они бы, конечно, еще подождали, но сильно запахло дракой, и Ваня кивнул чуть заметно Лене — и боком-боком во двор. Леня за ним.

Тихонько выкатили мотоцикл за ограду и газанули домой: у валкордонских ребят, видимо, был уже зуб на приезжих…

Свистнули над головой крылья, — и Леня, вскинув одностволку, полохнул по испуганной птице. Птица, как он тотчас понял — чирок, дернулась коротко вверх и, лихорадочно работая крыльями, шлепнулась где-то за камышами. И сразу оттуда выстрел. Леня быстро выгреб из камышей и чуть не столкнулся с дедом Потапом. Встав во весь рост в лодке, дед ждал успевшего нырнуть чирка. Когда же тот вынырнул недалеко от острова-плавуна, дед неторопливо прицелился и нажал на спуск. Но шустрый подранок снова успел юркнуть в воду, вспененную над ним точно положенной дробью.

Чирок бы ушел под остров, если бы не густые длинные водоросли. Они не только мешали плыть под водой, но и выдавали его. Чирок и сам, наверное, понимал это — и вынырнул лишь на долю секунды, но дробь успела, хлестнула по нему.

Дед Потап степенно погреб, ловко подцепил чирка широким, как лопата, веслом и небрежно бросил в нос лодки. Потом так же степенно положил весло, достал сигарету, помял ее и закурил.

— Ну что, Леньша, убил кого?

Леня отрицательно покачал головой и взялся за весло, пора было двигаться к дому.

Дед Потап, перегнувшись, с трудом дотянулся до чирка, поднял его, осмотрел, а когда Леня поравнялся метрах в пяти, неожиданно швырнул его Лене в лодку.

Леня смутился, запротестовал, но дед урезонил:

— Нехорошо, Леньша, пустым с охоты вертаться.

Леня налег на весло и минут через двадцать приткнулся к берегу.

Надя была дома, и Леня так обрадовался, что забыл поздороваться.

— Вот он… А «здравствуйте» где? — проворчала мать. Не дождавшись ответа, взяла у Лени чирка и бросила его в пустое ведро на лавке. — Мой руки, садись! — И Наде: — Вы тоже садитесь… Вместе поужинаем.

Надя была в стареньком, ловко приталенном и чуть расклешенном на бедрах платье. Оно не обтягивало и не болталось, а лишь подчеркивало удивительную легкость Надиных движений и жестов, которые как-то незаметно начинались и незаметно кончались и были словно продолжением один другого. Леня все время хотел смотреть на нее, но Надя едва поклевала вилкой, сказала: «Спасибо… Я пойду в клуб» — и ушла.

И Леня отправился в клуб. Там уже начались танцы, и Наде не давали присесть: особенно донимал Коля Тарабун. Но это было не важно: главное — ее видел.

В самый разгар танцев Надя вдруг подошла к нему:

— Домой соберешься — скажешь?.. Вместе пойдем.

Леня покраснел.

— Зачем… — буркнул он едва слышно. — Вы танцуйте. Я сам, наверно, поздно приду… Знаете, где ключ лежит?

Надя кивнула:

— На углу, под чурбашечкой.

— Ну, и все… А я потом в чулан через окошко влезу: я всегда так делаю.

Океан бушевал.

Волны сшибались с волнами, рушились с каменным гулом. А в матовой мгле водяной пыли висела семицветная блеклая радуга, такая чуждая здесь, в бушующем океане.

Рыболовецкое судно «Капитан Полухин» трепало штормом. Траулер то вышвыривало на гребень гигантской волны, то накрывало пучиной, из которой судно выкарабкивалось по крутому скату новой волны, наливая с палубы водопады, чтобы снова быть погребенным следующим валом.

Волны тяжко бились о корпус траулера, их удары сотрясали судно и звучали оглушающе, как взрывы.

Судовая команда жила и работала по авральному расписанию. На всех — неснимаемые спасательные оранжевые жилеты.

Когда велись палубные работы по устранению повреждений, моряки, подобно альпинистам, обвязывались страховочными концами, их накрывало волнами и швыряло, как буй.

В герметически задраенном судне стояла влажная парная духота. В машинном отделении — тропическая обморочная жара. Те, кто нес вахту на палубе, работали в обледеневших штормовках.

Ураган налетел внезапно, и во время спешной и трудной выборки трала капитану «Капитана Полухина» Василию Степановичу Шелесту лопнувшим стальным тросом рассекло плечо, раздробило руку, которой он все-таки успел заслонить голову. В бинтах, с подвешенной на косынке рукой в распоротом рукаве, но застегнутом на все пуговицы кителе, капитан находился в ходовой рубке.

Усохшее лицо его было серым, в щетине. Боцман, зябко ежась в мокрой робе и стесняясь того, что с него стекала вода и растекалась лужей по капитанской рубке, сипло канючил:

— Вам бы, Василий Степанович, в самый раз теперь принять и отдохнуть в каюте. Главное что? Трал успели выбрать и улов взяли. А ежели штормит, так на то и непогода, чтобы штормило. — Подумав, добавил: — Не я прошу, экипаж беспокоится.

— Беспокоится! — сердито произнес Шелест. — Практиканты у тебя там травят?

— В мертвую зыбь было. А теперь геройствуют, как на пожаре.

— Выходит, оморячились.

— Так, Василий Степанович, чего я могу им доложить?

— Доложите, капитан Иван Полухин не только ушибленный, а и тяжело раненный свой боевой пост не покидал и того же самого нам всем велел.

— Это точно, — вздохнул боцман, — ну, а все-таки уважьте людей.

— Это ты их сам уваживай, — брезгливо буркнул Шелест, — орешь на матросов!..

— Так ведь непогода голос глушит, ну и надрываю глотку. На эсминце служил, боцманской дудкой пользовался, а на рыболовецком — голосом.

Шелест отвернулся и, неспешно прихлебывая из крышки термоса крепкий, до черноты, от щедрот заварки чай, не расплескивая даже при сильных ударах волн, стал прогуливаться по качающейся рубке с устойчивостью канатоходца.

Боцман, следя за ним печальными глазами, произнес задумчиво:

— Человек вы — железо, Василий Степанович, никакая ржа вас не берет.

— Железо, которое скрипит, — усмехнулся Шелест.

— Скрипеть вы до самого конца своей жизни не будете, — твердо объявил боцман.

— Это почему же?

— А все потому: кто воевал и выжил, тому навсегда заказано на высоком уровне оставаться… Хотя бы потомкам в назиданье.

В годы войны Василий Шелест ходил вторым помощником на корабле, капитаном которого был Иван Полухин. Ставили мины, случалось, топили транспортники, ходили на десантные операции. Однажды совершили дерзкий таран фашистской подводной лодки, и, пока сторожевик с разбитой носовой оконечностью погружался, Полухин с высоты своего капитанского мостика отдавал приказание экипажу о пленении успевших всплыть фашистских подводников. Что на самом деле выглядело не чем иным, как спасанием утопающего противника командой утопающего советского корабля. Затем в шлюпках выгребали к суше в пургу, в стужу.

В пути подобрали с аварийного надувного плота четырех моряков с потопленного немецкой подводной лодкой американского конвойного корабля. Один из моряков был офицером. Пользуясь тем, что Полухин владеет английским, офицер твердо объявил, что на правах старшего по званию берет команду на себя и приказывает вышвырнуть фашистов-подводников за борт, потому что именно они потопили его корабль. На что Полухин объявил:

— Хотя вы и старше по званию, но находитесь на борту советского плавсредства и, значит, согласно морскому закону, подчиняетесь мне. И командую здесь — я.

— Вы баптист? — спросил офицер.

— Коммунист! — ответил Шелест.

— Вы плохой коммунист! — твердо сказал американец. — Вам надо быть священником!

— Это вы меня крепко аттестовали, — улыбнулся Полухин. — Для веселья шутите?

— Здесь шутить? — офицер пожал плечами. — Сидя в гробу, в плавучем гробу?

— В гробу не сидят, а лежат, — заметил Полухин.

— Вы крепкий человек, — похвалил офицер и торжественно заявил: — Когда мы станем снова тонуть в этом адском холодном вашем Баренцевом море, с таким, как вы, человеком я буду чувствовать себя несколько теплее.

— Выгребем, — твердо сказал Полухин. — Нельзя нам не выгрести. Не позволим себе нарушить гостеприимство.

Джек Харди, так звали американского моряка, строго спросил:

— У вас есть медальон?

— Имеется, — сказал Полухин.

— Меняемся! — приказал Харди.

— Зачем?

— Затем, что я доверяю вам свое имя, а вы мне, если позволите, — свое.

— Пожалуйста, — согласился Полухин и предупредил: — Но недоразумения, в случае чего, не будет, опознают по обмундированию.

— Я не возражаю, если даже не опознают.

— Спасибо, — сказал Полухин. — Вы настоящий моряк!

— Вы тоже.

Их подобрал наш эсминец. Занесенных снегом, обмороженных, подняли на талях прямо в шлюпках на борт корабля. Они вываливались на палубу застывшие, обессиленные. Когда эсминец вошел в бухту, все корабли, стоящие на рейде, торжественно украсились вымпелами морского свода. А на причале выстроился оркестр и исполнил гулко марш в честь экипажа капитана Полухина.

Прощаясь, Харди, задерживая ладонь Полухина в своей руке, дружески подмигнув, сказал:

— Все-таки вы не настоящий большевик. Большевик должен быть — вот! — Харди показал сжатый кулак, скорчил свирепую мину, произнес укоризненно: — А вы? — Пояснил с нежной улыбкой: — Просто храбрый, добрый человек.

— Ну вот еще, — смутился Полухин и сказал по-русски: — Такой, как все наши.

— Не понял? — сощурился Харди.

— Вы нас извините, — попросил на английском Полухин, — забыли посоветовать салом лицо намазать. Теперь обмороженные места темными пятнами навсегда останутся.

— Но здесь, — Харди приложил ладонь к груди, — нет пятна и хорошо навсегда. Ну что же, прощайте! — И Харди, снова заговорщицки подмигнув, сказал вполголоса: — Все-таки вы, пожалуй, большевик, но не тот, какими я себе их представлял, но гораздо лучше. Чему я рад, между нами говоря.

Спустя некоторое время Полухин был награжден американской медалью.

— Это что, за спасение на водах? — осведомился Полухин.

— Нет, за боевые заслуги!

— Корабль свой я же все-таки утопил, — вздохнул Полухин. — И он мне как живой снится.

Вскоре капитан Полухин погиб. Погиб, прикрыв бортом своего нового сторожевика от фашистской торпеды канадское многотоннажное судно, следующее в составе каравана.

Подорванный сторожевик еще оставался на плаву и, погружаясь, вел огневой поединок с фашистскими самолетами, а караван судов в сопровождении конвоя все дальше и дальше отдалялся от гибнущего корабля.

Прибыв в Мурманск, группа канадских моряков спасенного Полухиным транспортника отправилась в донорский пункт, и там они потребовали, чтобы у них взяли кровь для раненых советских моряков, но чтобы при этом каждому из них выдали документ, сколько каждый из них отдал своей крови в благодарность за спасение своей жизни.

Василий Шелест считал себя моряком полухинской выучки. Вместе с ним он участвовал в десантной операции по захвату береговой батареи противника. Под огнем высадились в бухту и в пешем строю вместе с морскими пехотинцами атаковали гарнизон. И пока продолжался рукопашный бой, Шелест вместе с боцманом закладывал в горячие жерла стволов взрывчатку и подрывал крупнокалиберные береговые орудия, затем они отходили, преследуемые торпедными катерами, прикрываясь дымовой завесой. Иван Полухин скорбно сказал Василию Шелесту, стоя на открытом мостике:

— Вот, послал в штаб донесение: «Боевой приказ выполнен. С нашей стороны потери в живой силе незначительные». А что значит — незначительные? Когда каждый наш человек очень даже сам по себе — значительный, никто из них еще полжизни не прожил. И у каждого эта вторая половина жизни могла быть выдающейся и просто замечательной, а мы их потеряли, потеряли для всей нашей Родины…

— Без потерь боя не бывает, — заметил Шелест.

— Я так считаю, — сказал Полухин, — каждая наша потеря — тяжелая и невосполнимая, и не в смысле пополнения, а в большом человеческом понимании. После этой войны все люди все-таки поймут, что они все — люди…

А затем капитан Полухин приказал снизить ход до самого малого, и сторожевика окутал мрак поставленной им дымовой завесы, и, когда преследующие корабль торпедные катера выскочили на полном ходу из дымовой завесы, по ним как бы «с тыла» был открыт внезапный сокрушительный огонь из всех стволов.

После завершения боя с торпедными катерами капитан Полухин сказал сурово:

— Они так считали — мы от них убегаем. А советские корабли от боя не убегают, они его ищут. С умом ищут, как положено с умом воевать.

После войны Василий Шелест стал капитаном рыболовецкого траулера. И здесь он придерживался такого же строгого уставного порядка, какой существовал на боевом корабле.

Говорил непреклонно:

— Моряк — это звание. Не пароходству служим — советскому флагу.

В кают-компании траулера висел большой портрет капитана Полухина в парадной форме. В застекленном витраже лежали его кортик, погоны, боевые ордена и копии приказов, за какие подвиги получены награды. И хотя не принято называть рыболовецкое судно кораблем, в нарушение правила экипаж «Капитана Полухина» называл свое рыболовецкое судно кораблем, а себя — полухинцами, как это было принято в годы войны называться именем командиров, прославившихся подвигами.

Сам капитан Шелест, когда его спрашивали на базе, с какого он судна, гордо отвечал:

— С «Капитана Полухина»!

Для него капитан Полухин на всю жизнь оставался образцом командира-человека. И на траулер он пошел только потому, что узнал: этому судну будет присвоено имя «Капитан Полухин».

Служить под командой Василия Степановича Шелеста было трудно: от палубного матроса до первого помощника он непреклонно требовал скрупулезного соблюдения строгих правил службы, принятых только на военных кораблях.

— Первое — ты моряк, и никаких рыбацких вольностей, — строго предупреждал он.

Тралмейстер Григорий Флегонтович Захаров ценил флотскую выучку Шелеста, но с позиции опыта своей рабочей профессии относился к Шелесту со сдержанной неприязнью.

— Если я улов не возьму, — ворчал Захаров, — какое место наше на флотилии? Последнее. А мы первое держим, рыбак — тот же моряк, но, кроме судовой службы, должен чутьем понимать насквозь, что под килем, пустая вода или косяк ходит, и на какой глубине, какая порода, и чем хитра. Эхолот, конечно — техника засекает. Но надо сноровку иметь, чтобы не упустить. Рыба пошла нервная, на шум гребных винтов реагирует. Соображать надо! А если я, как и положено при тралении, команду на себя беру, товарищ Шелест так на меня сверху вниз глядят, словно я на его судне практикант необученный. Выберем трал — немедля требует окатывать палубу, чтобы чешуйки на ней не оставалось, словно рыбой брезгует. Разве не понимаете, на рыбацком судне служит? Моряк, каких мало. Мое дело знает, но вида не показывает. У каждого своя спесь. У него — своя, у меня — своя.

И сейчас, находясь на штурманском мостике, Захаров уныло жаловался Шелесту:

— Попортите вы мой улов в такой штормяге.

— Твой? Тоже мне собственник, — усмехнулся Шелест.

— Тогда держали бы курс прямо на плавбазу.

— Бортом против волны идти, так, что ли?!

— Рыба в трюме о стенки колотится.

— На плавбазе в такой шторм улов все равно не примут.

— Главное, надо вас срочно на плавбазе госпитализировать — ранение же!

— Ты о чем больше заботишься — о рыбьем или о моем здоровье?

— О вашем.

— Как же, знаю тебя, рыбий бог.

— Напрасно вы так выражаетесь, — упрекнул Захаров, — я же вас морским богом не обзываю. — Произнес задумчиво: — Хорошо, я большой улов взял, под самую горловину трюмов, а то бы разбило в кашу.

— Сдали бы на рыбью муку!

— По сниженной цене.

Шелест толкнулся поврежденной рукой о компасную колонку, болезненно сморщился, произнес резко:

— Не ной, Григорий Флегонтович, не тревожь себе душу, доставим твой товар в целости.

— Вас вызывают! — сказал боцман.

Шелест снял с зажимов массивную телефонную трубку, приложил к уху и, мерно покачиваясь на широко расставленных ногах, произнес отрывисто:

— Доложить на плавбазу! Связаться с береговой охраной! Идем на сближение. — Повернулся к боцману: — Ко мне помощника. Поднять свободных от вахты. — Пожевал губами, пояснил боцману: — SOS приняли.

— От нашего?

— От ихнего.

— Где примерно?

— Из двухсотмильной зоны.

— Так мы же с полным уловом, доказывай потом, — встревоженно запротестовал Захаров. — Им сейчас что от нас надо? — втравить в нарушители.

— Люди гибнут! — сурово прервал Шелест.

— А ежели провокация?

— Тогда скинь улов за борт.

— Еще чего! Да любой мало-мальски порядочный сразу рассудит: улов взят давно. И в бортжурнале записано: когда и где брали.

— Затрепыхался. Рыбу жалеешь!

— Так инструкцию нарушаем!

— А мы по морскому закону живем! Приняли SOS — значит, все. Он над всеми нами — закон, высший…

Когда траулер круто менял курс, его на развороте накрыло тяжким валом, порвались леера, и на правом борту, словно от удара ледяной глыбы, прогнулись шлюпбалки. И пока вал не скатился с судна, в погруженной в водяной мрак рубке светились только катушка компаса и пульты навигационного оборудования. Высветлело, когда судно подняло на новую волну. Шелест, опираясь спиной на стойку рубки, прижимаясь губами к микрофону, медленно, раздельно приказывал радисту:

— Устанавливай связь с терпящими бедствие! Прервалась? Не отвечают? Что значит — никак? Действуй! А что береговая? Требуй! До полного вызывай! И чтобы подтвердили прием! База как? Дали добро! Передай: пусть со своей стороны с береговой связываются. Все документируй на бумаге. Как положено. И долби эфир, долби, как дятел, долби! Требуй подтверждения от береговой… Что значит «если не подтвердят»? А ты их по-человечески, по-флотски обзови как следует — поймут!

В рубку вместе с волной вскочил первый помощник. Шелест брезгливо заметил:

— Отката что, выждать не мог?

Помощник доложил:

— Документация в полном законе. Идем с законным уловом, взятым в законных водах. Сигнал SOS приняли там же, где и курс сменили. Запись запросов на береговую ведется.

— Канцелярией занимался?

— Проверил для страховки!

— Их же соотечественники погибают, — сухо произнес Шелест. — А хоть бы и не соотечественники. Действуем, как всеобщий морской долг велит!

— Долг — по-человечески, а формальная сторона сама по себе.

— Значит, по-твоему так — человек тонет, а я буду сначала всякие бумаги прояснять, прежде чем на помощь кинуться?

— Анекдот, конечно, получается. Но фактически — так.

— А я так считаю, — сердито заявил Шелест, — мы под своим флагом плаваем, и у нас свой закон, своего флага. Даже когда фашистский корабль топ и нас их авиация прицельно бомбила, пока мы их команду не подобрали, мы дымовую завесу не ставили. Нарушали инструкцию, себя под бомбежку подставляли по соображению человечности — по закону своего флага.

Помощник пожал плечами, спросил:

— Разрешите находиться в радиорубке?

— Давай, давай, — сказал Шелест, — главное, от береговой получить подтверждение.

Помощник, помедлив, осведомился:

— Поскольку с терпящими бедствие связи нет, больше сигналов от них также нет, следует предполагать худшее.

— Значение не имеет, — буркнул Шелест. — Обязаны дойти и вести поиск.

Дождавшись откатной волны, помощник выскочил из рубки, и ревущий ураган плеснул клокочущей пеной, словно метнул снежным сугробом.

Шли в гудящем, вопящем ночном мраке. Сила и грохот волн были равны землетрясению, и обвалы волн были подобны горным обвалам.

В ярком свете прожекторов вздымались черные ползучие сопки волн. Подошли к объятому дымом, потерявшему ход, с опасным дифферентом на глубоко вмятой, разъятой корме грузовому судну с высоко вздернутой, как скала, носовой оконечностью. После многих бесполезных попыток удалось забросить на грузовик сначала линь, который матросы грузового судна вытравили, и затем закрепили стальной трос, поданный с траулера. Но Шелест знал: взять на буксир судно — безнадежно, но удерживать, чтобы оно не становилось бортом на волну и не опрокинулось, теперь было можно.

И все-таки капитану Шелесту удалось перебросить на аварийное судно своих моряков во главе с боцманом и, пользуясь тем, что ураган пошел на убыль, принять в растянутую над палубой прочную капроновую сеть, назначаемую обычно для пробного лова, отчаявшихся матросов с грузового судна.

Боцман с помощью приемно-передаточной переносной радиоустановки, снятой со спасательной шлюпки, доложил Шелесту о том, что грузовик получил повреждение кормы от американского эсминца, который после нанесения удара, не снижая хода и не меняя курса, ушел, невзирая на подаваемые сигналы бедствия. Судно гружено джутом. Джут самовозгорелся от проникновения воды сквозь трещины в сварных швах. Судно типа «Либерти», которое наспех строили в годы войны на верфях США и которое должно уже давно быть списанным за непригодностью. Судно плавает под пуэрториканским флагом, хотя принадлежит американским судовладельцам.

Радиста на нем нет — его подменяет кок. Пожарная сигнализация в трюмах неисправна. В составе экипажа электрика нет. Плана судовых помещений нет. Но боцман знает суда такого типа, ему все ясно. Поэтому предлагает: поскольку команда снята, а судно продолжает гореть, дифферент на корму увеличивается, надо: первое — попытаться погасить пожар путем затопления грузовых трюмов; второе — затопить так, чтобы устранить дифферент и поставить судно на прямой киль. Что он и начал делать. Сначала помалу. Поэтому просит — заслонить сухогруз траулером от большой волны. Чтобы не опрокинуло, пока он будет его ставить на киль и гасить пожар…

— Почему их экипаж сам такие меры не принимал? — спросил Шелест.

— Да разве это моряки, — сказал боцман, — понабрали в рейс пуэрториканских мужиков безработных. Разве моряк пошел бы на такой ржавой таре в плавание? По регистру дозволено судну ходить только в каботажное. А они в открытый океан полезли. Но, может, иначе их все равно бы штормом о побережье расколотило. И так худо, и иначе еще хуже. Значит, действую по аварийно-спасательной инструкции.

И больше на связь боцман не выходил.

Вскоре вахтенный доложил Шелесту, что приближаются катера береговой охраны. Шелест вышел на открытый ходовой капитанский мостик.

Василия Степановича Шелеста томил жар, ныли поврежденные плечо и рука под покоробившимися от загноившихся ран бинтами. Тело покрывалось теплым потом. Порывы холодного ветра не остужали его. Шелест успел побриться одной рукой и наспех заколоть на разбитой руке распоротый рукав кителя. Во рту было сухо, его знобило. Когда он зашел в каюту, чтобы привести себя в порядок и сменить влажную от пота нижнюю рубаху, он обнаружил на своем теле пухлые бархатистые багровые пятна; они не болели, но Шелест понял, что означали эти гангренозные отеки, возникавшие у раненых в бою моряков, когда их слишком поздно удавалось доставить в госпиталь. Оставшись один в каюте, он испытал приступ тошнотной слабости, тяжелой тоски, тянуло лечь, закрыть глаза. Он видел воду в графине, хотелось пить, но не было сил дотянуться до графина. Он сидел на койке, понуро опустив голову. Затем резко поднялся и, не притронувшись к графину с водой, вышел на палубу, повинуясь только воле своей, своему капитанскому долгу.

Он смотрел на воду океана, на волны; присмирев, они накатывались, глянцевито-сверкающие, льдисто-прозрачные, уже одоленные мужеством и стойкостью его команды.

От измождения он испытывал только глубокое равнодушие, что за всем этим дальше последует.

Катера береговой охраны прошли мимо грузового аварийного судна. Катер с вымпелом командира, развернувшись, подошел к траулеру с подветренной стороны. По специальному штормтрапу поднялись представители береговой охраны в сопровождении вооруженных моряков. Шелест жестом пригласил их к себе в каюту. Вошли трое. Высокий, худощавый, со смуглым пятнистым лицом, в черном форменном макинтоше; второй — толстый оттого, что поверх мундира был надет стеганый, самонадувающийся при соприкосновении с водой спасательный костюм, — чиновник береговой службы, когда он поднимался по штормтрапу в своем специальном комбинезоне, он цеплялся за канатные поручни, как тонущий — за спасательный конец, войдя в каюту, споткнулся о комингс. Третьим был седовласый, обрюзглый, в штатском. Он отрекомендовался Шелесту:

— Переводчик Волконский!

— Князь? — осведомился Шелест.

— Нет, просто Волконский.

Высвободившись с помощью Волконского из спасательного костюма, чиновник береговой службы бесцеремонно уселся за рабочий стол капитана Шелеста, обернувшись к переводчику, сказал:

— Скажите капитану, чтобы все документы сюда! — и похлопал ладонью по доске стола.

Переводчик сказал:

— Господин капитан, будьте любезны ознакомить с судовыми документами!

— Вас? — спросил Шелест.

— Нет, этого джентльмена!

— Вы его считаете джентльменом?

— Ну что там такое? — нетерпеливо осведомился чиновник. — Скажите ему, что он находится в наших водах и пусть благоразумно подчиняется.

— На своем корабле командую я.

Переводчик, конфузясь, сказал:

— Господин капитан просит, чтобы вы ему представились!

— Не прошу, а требую, — поправил Шелест.

— Вы знаете английский?! — поднял брови переводчик.

— Нет, интуиция, — сказал Шелест и, обратившись к присутствующему здесь судовому профоргу Лисичкину, попросил:

— Дай ему, Сережа, все приготовленные бумаги, знаешь, где они у меня лежат.

Покосившись на Шелеста, сидящий за столом сказал переводчику:

— Можете сообщить ему: меня, допустим, зовут Френк Гастингс и я имею далеко идущие полномочия. Этого достаточно!

Выслушав переводчика, Шелест заметил:

— То, что этот тип не флотский, это ясно. Но вот к какой береговой службе принадлежит, тоже становится понятным.

— Перевести? — осведомился переводчик.

— Как вам угодно!

— Пока воздержусь, — усмехнулся переводчик.

— Занимайтесь документами, Гастингс, — нетерпеливо посоветовал офицер в черном макинтоше.

— С формальной стороны, к сожалению, все в порядке. Для привлечения весьма сомнительно. Но не будем терять надежды, — цедил сквозь зубы морской чиновник. — Все-таки интересно, какого черта они полезли в зону с полным уловом? Хотя документы свидетельствуют: улов взят законно, вне пределов двухсотмильной зоны. — И, усмехнувшись, добавил: — Можно подумать, у них на борту юрист.

— Они вошли в зону после принятия сигнала SOS, — напомнил офицер. — Но с нашего эсминца сообщили, что пуэрториканец разбит ураганом и погиб у них на глазах. Поэтому ни мы, ни спасатели не вышли в море, а вот он — пуэрториканец — на плаву, — заметил офицер.

— Учтите, Харди, — флаг пуэрториканский, но доход от страховки — американский. И не исключено, что судно еще может благополучно пойти на дно.

— На нем продолжают вести аварийно-спасательные работы советские моряки.

— Хотят поживиться на основе морского права: «без спасения нет вознаграждения», — иронически усмехнулся Гастингс.

— Это их дело. А мог быть заработок наших спасателей.

— Надо приказать снять с судна советских моряков!

— Это будет нарушением морского закона, — твердо объявил Харди.

— Было б все-таки интересно посмотреть, как судно пойдет на дно.

— Я видел достаточно в годы войны, — резко заметил Харди.

— Вы не могли бы помочь мне, Харди, советом, какие в данной ситуации капитан траулера допустил или мог допустить отклонения от правил?

— Он действовал законно, как моряк!

— Но траулер, как тут в судовом журнале отмечено, в течение нескольких часов пытался выйти на связь с береговой охраной. А подтверждения, что связь с вами была установлена, в журнале нет.

— Наше командование полагало, что советский траулер в такой шторм не пойдет оказывать помощь терпящему бедствие судну и, таким образом, лишь только пытается нам навязать ее оказывать, — брезгливо сообщил Харди.

— А вы сами как полагаете?

— Мой катер находился в полной готовности. Ждал только приказа.

Шелест, сидя на диване рядом с моряком, слушал эти реплики с каменным лицом глухонемого.

После долгого и тщательного изучения судовых документов Гастингс сказал переводчику:

— Объявите капитану, что я должен ознакомиться со всеми судовыми помещениями с целью обследования, нет ли запрещенных грузов, скажем, оружия, разведывательного электронного оборудования, контрабанды и прочего.

Переводчик сказал:

— Мистер Гастингс просит разрешения ознакомиться с кораблем.

— Сережа, проводите этого типа по кораблю, — приказал Шелест.

— Я полагаю, что это обязанность капитана, — останавливая рукой профорга, изрек Гастингс.

— Передайте ему, что для него достаточно, я считаю, рядового матроса.

— Вы что, не видите? — упрекнул Харди Гастингса. — Капитан ранен!

— Вы ранены, капитан? При каких обстоятельствах? Огнестрельное, да? — оживился Гастингс.

— Скажите ему, — заявил Шелест, — чтобы он выполнял свои обязанности. А для личных бесед я его не задерживаю.

Гастингс в сопровождении профорга и переводчика вышел.

Морской офицер, находясь в каюте, не спускал взгляда с фотографии капитана Полухина, стоявшей в кожаной рамке на столе Шелеста. Затем он встал, подошел к столу, наклонился над портретом. Потом взял портрет в руки и стал его пристально разглядывать.

— Поставьте обратно, на место! — по-английски сурово произнес Шелест. — Вы здесь не у себя дома!

— Вы говорите по-английски?

— Как и полагается капитану дальнего плавания!

— Но вы скрывали?

— Нет, но о чем мне говорить с вашим приятелем?

— Это не мой приятель!

— А чей?

— Мне кажется, вы поняли род его службы.

Шелест чувствовал себя скверно, плечо опухло и ныло, рука, висящая на перевязи, тяготила своей свинцовой болью, лицо было потно, бледно.

— Вам лучше прилечь, капитан, — сочувственно произнес офицер.

— Ваш приятель решит, что я симулянт.

— Я же вам сказал, он не мой приятель!

— Я не хотел вас обидеть!

— Как же! Не хотели! — резко оборвал Харди. — Впрочем, заслуженно. Он ведет себя вызывающе! И я должен был ему напомнить о правилах поведения на палубе иностранного корабля.

— Он действительно полагает, что мы нарушители?

— Ему хотелось, чтоб это было так.

— А вам?

— Ваше судно, а не наше оказало помощь терпящим бедствие в наших водах. Мужество и благородство вашего экипажа заслуживает восхищения.

— Это честно, по-флотски!

— Я моряк. Кстати, капитан, учтите, что судовладельцы, конечно, будут настаивать, что вы оказали только услугу, тогда премия окажется совсем незначительной. Но мое несомненное мнение — совершена акция спасения, тогда вам по закону полагается одна треть стоимости грузовоза, которую должна выплатить американская судовладельческая компания.

— Но судно шло под пуэрториканским флагом.

— Да, но судовладельцы не они. И вы лишили судовладельцев страховой премии и наносите им еще один убыток — выплату вам одной трети стоимости судна. Гастингса это чрезвычайно раздражает и не устраивает.

— А он тут при чем?

— Гастингс находится сейчас в особо затруднительном положении. От судовладельческой компании он получил официальное подтверждение, что грузовоз погиб. Поэтому выход в море спасателей был отменен по их требованию. Если Гастингс не найдет убедительных доказательств, что вы нарушители зоны, его ждут неприятности.

— С чьей стороны?

— Со стороны владельцев судна, естественно. А они весьма влиятельные люди.

— Но разве он у них служит?

— Нет, но косвенно — да.

— Так, — протяжно произнес Шелест, — и что будет дальше?

— Вы спрашиваете мое мнение?

— Да.

— В локатор я вел наблюдение за вашим траулером вместе с дежурными. У нас сложилось такое представление, что вы сами вот-вот запросите помощи. И была отдана команда спасательному судну, находящемуся в полной готовности. Но когда вы сменили курс, мы были крайне удивлены. Даже больше — поражены.

— А за грузовозом вы не вели наблюдение?

— Только до того момента, как после сигнала SOS мы получили их отказ от оказания им помощи, а затем уведомление судовладельцев о гибели их судна.

— Но почему они отказались?

— Сигналы SOS подал не радист грузовоза, а кок. Отказ, последовавший после сигнала, передал капитан судна.

— Но он только шкипер!

— Это безразлично. Он командовал судном и, очевидно, по особому соглашению с судовладельцами взял на себя такие обязательства.

— Но они незаконны!

— В некоторых случаях на старых, подлежащих слому посудинах к таким договоренностям прибегают.

— Так. Но если вы вели наблюдение за нашим траулером, вы же знали: мы в зоне не опускали трал.

— Опускать трал в такой шторм? Это же ребенку ясно — невозможно.

— И вы это сможете подтвердить?

— Каждый моряк знает — это фантастическое и даже нелепое предположение. Но вообще я по личной инициативе на вашем — судне; по службе — мог оставаться на берегу.

— Тогда зачем вы здесь?

— Меня заинтересовало название вашего траулера.

— У нас такой обычай — называть суда именами наших лучших людей.

— Хороший обычай! Надеюсь, капитан Полухин жив?

— Погиб.

— Когда?

— Это не имеет значения.

— И это фотография капитана Полухина на вашем столе?

— Да, его.

— Вы можете мне ее подарить?

— Зачем?

— Мне она нужна.

— Ну что ж, возьмите, — вздохнул Шелест. — Он погиб, прикрыв своим кораблем от торпеды канадский транспортник.

В каюту вошел Гастингс в сопровождении переводчика, лицо Гастингса было озабоченно, озлобленно, хмуро. Сел, помолчал, заявил:

— Капитан! Я требую, чтобы вы немедля сняли всех своих моряков с пуэрториканского грузовоза.

— Они еще не завершили свои спасательные работы.

— Я обязан проверить не только по документам состав вашего экипажа.

— Чем это вызвано?

— Бывает, что на судах оказываются люди сверх состава команды, люди, имеющие особые миссии.

— Может, он сочтет более для себя удобным подняться на палубу пуэрториканского судна и там проверить моих людей? — обратился Шелест к переводчику.

— Не хотите ли вы потопить меня вместе с грузовозом и вашими людьми?! — возмутился Гастингс.

Шелест пожал плечами.

— Вы допросили пуэрториканцев? — осведомился Харди.

— Они счастливы, что оказались под красным флагом, черт побери, — с бешенством произнес Гастингс, — и лопочут о неслыханном геройстве своих спасителей, которые переодели их в свою одежду и превратили свою кают-компанию в комфортабельную гостиницу. Представляете, какие они будут на берегу воздавать похвалы коммунистам?

— На два слова, Гастингс! — брезгливо поморщился Харди, поднялся и показал глазами на дверь.

Они вышли на палубу. Переводчик, опасливо озираясь на дверь, вполголоса произнес:

— Как русский человек не могу не выразить…

— Бывший русский, — сказал Шелест.

— Умолкаю! Но, капитан! Будьте благоразумны. Я бы вам советовал…

— Не надо, — попросил Шелест, — вы здесь не в качестве советника.

— И все-таки я должен вам сообщить весьма неприятное. В личном списке состава экипажа у вас числится Иван Полухин. Но его нет! Нет на корабле, нет на грузовозе, что подтверждают и члены экипажа. Он исчез! Господин Гастингс настаивает на надлежащем расследовании.

— Иван Полухин зачислен в состав нашего экипажа посмертно на все времена.

— О, тогда я доложу! — встрепенулся переводчик.

— Не надо, — сказал Шелест. — Не ставьте в глупое положение Гастингса, оно и так достаточно глупо.

— Тогда еще один момент.

— Нет, — сказал Шелест, — я настаиваю, чтобы вы выполняли только функции переводчика. И могу выслушать вас только как переводчика.

— Как вам угодно, капитан, но, очевидно, не я, а вы об этом будете сожалеть.

— Об исчезновении Ивана Полухина с борта нашего корабля — это ваша версия, господин переводчик, и даже для Гастингса неприемлема… — устало и равнодушно произнес Шелест.

Офицер вернулся в каюту вместе с Гастингсом. Лицо офицера было суровым, на нем сильно выступили бурые пятна: на щеке, на лбу, на подбородке. Губы до бледности сжаты. Гастингс искательно улыбался:

— Господин капитан, я имею честь вам объявить: с нашей стороны к вам больше претензий нет. — Гастингс оглянулся вопросительно на Харди и добавил: — Со своей стороны мистер Харди, — помедлил уныло, — и я, Гастингс, свидетельствуем вам свое глубокое уважение и… — снова оглянулся на Харди, — и восхищение мужеством вашего экипажа, проявленным при спасении пуэрториканского судна. — Снова оглянувшись на Харди, произнес иронически: — Как видите, я текстуально точен.

Харди кивнул, произнес повелительно, сквозь зубы:

— И последнее: мы приносим вам свои извинения.

— Но долг есть долг…

Харди прервал Гастингса и повелительно приказал:

— Мистер Гастингс хотел бы пожать вам руку.

— Но об этом мы не договаривались! — воскликнул Гастингс.

— Ничего! Вам это будет полезно, Гастингс.

— Но вам, Харди, это может повредить, — огрызнулся Гастингс.

— Не больше, чем вам, Гастингс.

Шелест вышел к штормтрапу проводить представителей береговой охраны, после того как все соответствующие бумаги были ими подписаны.

Харди стоял у штормтрапа, лицо его было нахмуренным, озабоченным. Он выжидал, пока моряки подхватили на руки Гастингса, высаживая его на катер береговой охраны. Повернувшись к Шелесту, Харди сказал:

— Я знал капитана Полухина, и вы, возможно, это поняли!

— Я только догадывался, — сказал Шелест.

— Но я не давал для этого поводов.

— Я был вместе с вами на шлюпке в Баренцевом море. Лицо ваше забыл. Но по пятнам после обморожения припомнил.

— Сразу?

— Да, почти.

— Почему не сказали?

— Я не хотел, чтобы такие воспоминания затрудняли вам исполнение вашей миссии.

— Из одной советской гордости?

— Нет, просто думал: кто испытал в годы войны флотское братство, тот будет верен морской чести. — И тут же участливо спросил: — Гастингс может подложить вам свинью?

— Может, но не сможет. Нас, ветеранов войны, осталось мало на службе. Но в торжественных случаях некоторые из нас носят советские ордена и медали, нет таких обстоятельств, при которых они бы их сняли.

Харди выпрямился, поднял ладонь к фуражке, громко и отчетливо произнес:

— Счастливого плавания, капитан Шелест!

И, не держась за поручни, сбежал по штормтрапу на палубу катера береговой охраны.

Прозвучали прощальные судовые гудки, и катер береговой охраны, качаясь на волнах, устремился к невидимой суше.

Спустя некоторое время подошедшее спасательное судно США приняло на свой борт пуэрториканцев и взяло на буксир стоящее теперь уже на прямом киле грузовое судно. Но это уже было не спасением аварийного судна, а только услугой, оплачиваемой значительно ниже.

Капитан Шелест лежал в каюте. Лицо у него было багровым, опухшим. Он тяжело, сипло дышал, жевал сохнущие губы. Но при этом не выпускал из руки массивной телефонной трубки. Время от времени он придирчиво допрашивал помощника о том, как прошла приборка судна, чтобы прийти на базу как положено — в полном ажуре.

Боцман стоял в каюте у койки капитана, почтительно положив фуражку на согнутую в локте руку. Обратясь к нему, Шелест строго осведомился:

— Команда?

— Отдыхает.

— Трюмы обследовали, не воняет?

— Сдадим рыбку по высшей кондиции.

— Я спрашиваю, не воняет?

— Никак! Рыба рыбой и пахнет.

— Ты сядь, — попросил Шелест, — ведь замотался.

Боцман сел, печально озираясь, спросил:

— А портретик нашего капитана Полухина где же? Может, при шторме куда завалился? Я погляжу!

— Сиди! Нет портрета, отдал.

— Это кому же такая честь?

— Американцу!

— Тоже нашли объект, — обидчиво произнес боцман.

— Нашел! — сказал Шелест. — В шлюпке вместе с ним выгребали в сорок третьем. Его корабль фашисты потопили, а мы свой сами, на таране потопившей их подводной лодки. Вот теперь встретились.

— Не забыл? А то они теперь все и всё забывать стали!

— Выходит, не все!

— Я видел, как на палубе они вдвоем сильно ругались. Тот, который в черном макинтоше, так прижал того, который к нам в спасательном снаряжении на палубу влез, вот-вот через поручни за борт выкинет. Горячий мужик! Что же они не поделили?

— Я думаю, — вздохнул тяжко Шелест, — все думаю про этого моряка Харди. Сойдет он к себе на берег, а вдруг станет сожалеть, что погорячился. Ведь прижмут его…

— Все может быть, — согласился боцман. — Когда политика их сейчас такая кривая.

Шелест прикрыл глаза воспаленными веками.

— Так я тут посижу? — попросил боцман.

— Зачем?

— Ну, для своего личного отдыха. На судне полный порядок.

Через некоторое время Шелест осведомился:

— Спишь, боцман?

— На всю катушку, — бодро объявил боцман.

— А я, брат, знаешь, ослаб! Ты ступай, посплю… Иди!

Боцман вышел на цыпочках. Дошел до кормы, сел на толстый чугунный кнехт и с силой ударил по чугуну сжатой в кулак рукой, потом еще раз, еще. И на лице его было такое отчаяние, какое не искажало его даже тогда, когда боцмана взрывом мины выбросило за борт, и он, сведенный судорогой, в студеной воде не мог ухватить брошенный ему спасательный конец, и, уже погружаясь, он зубами схватил конец, и его вытащили на борт корабля. И, когда подняли, он не мог разжать челюсти, зажавшие канат, и лицо его тогда было ужасным от беспредельного отчаяния и муки.

Через сутки траулер подошел к борту плавучей базы, и началась выгрузка улова. Шелеста перенесли на плавбазу в госпитальную палату, его оперировали и дважды делали переливание крови.

Судовой врач Нина Павловна Орешникова упрекала:

— Вы же культурный человек. У вас же сепсис — общее заражение крови. А вы даже не изволили менять повязки. Переносили все на ногах — это же дикость!

— Вы не сердитесь, — робко и тихо просил Шелест. — Меня в годы войны сильнее калечило, а все в море заживило, как на кашалоте.

В течение последующих суток Шелест несколько раз терял сознание.

— Зачем забывать? Не надо забывать, — в забытьи шептал Шелест. — Никому! Не надо! Нигде, никогда не надо. Потому не надо, что мы все — люди. Не о себе, а ради людей, чтобы никогда больше не было. Никогда, понимаете, никогда! Чтобы все люди были как люди…

— Извините, я вас потревожу, — умильно сказала Орешникова. — А вот я вам сейчас укольчик сделаю, сердечку поможем.

— Не надо, — вяло сказал Шелест.

— Нет, даже очень надо — я ваш врач, а вы мой больной, значит, подчиненный.

— Сколько тонн улова приняли? — вдруг осведомился Шелест.

— Очень много, бесконечно много, — сказала Орешникова, набирая в шприц лекарство.

— Вы куда будете колоть? — слабым голосом спросил Шелест.

— Не беспокойтесь, вашу флотскую гордость не нарушу, в ручку, только в ручку.

Шелест покорно лежал, сомкнув веки, медленно погружаясь в ничто или в нечто. И виделось ему море в мягком, розоватом, мерно колыхающемся тумане. И над морем висела блеклая, кроткая, милая семицветная радуга. А он плыл на своем сторожевике и стоял рядом с капитаном Полухиным на открытом мостике. Но сторожевик почему-то шел под парусами с такой оснасткой, какая была на учебном паруснике, на котором Шелест ходил в кругосветку еще курсантом мореходного училища. И почему-то мимо них сами плыли берега невиданной красивой земли. В зелени, в солнце, и земля пряно пахла, людей он не видел, но слышал их голоса, непонятные, но и понятные, как звуки музыки. И ему хотелось к этим людям, но сторожевик шел и шел к радуге и никак не мог достичь ее.

Была ночь. В палате горели светильники в белых, молочного цвета, абажурах. Нина Павловна Орешникова держала руку Шелеста и, глядя на часы, считала пульс Шелеста, и пульс слабо замирал, не то под ее пальцами, не то само ослабевшее сердце Шелеста замирало. Нина Павловна Орешникова стала готовиться к новому переливанию крови. Но временами она подносила ладони к лицу и терла ими лицо такими движениями, как это делают люди, умываясь.

Врачи ведь не плачут.

Жена давно болела, он давно знал, что — неизлечимо, и уже как бы притерпелся к предстоящей пустоте.

За гробом шел со спокойным серым лицом — даже хлесткая октябрьская крупа не выбила живой кровинки. Шел твердо; остро, без прощального тумана в глазах смотрел на покойницу. Сухой крупчатый снег синё набился в складки простыни и в изголовье, вокруг ее черно-красного платка. Но бледный, желтоватый лоб, белые костистые скулы и нос снег не тронул. «Потом полотенцем обмахну. Ладно, хоть не дождь. Нехорошо бы ей было». Справа, под руку с ним, шел Веня, их старший, беленький, долговязый, изревевшийся до икоты. Младшего, Васька, он вез на санках, и тот, укутанный соседками в тридцать три одежки, сидел квашонкой, важно и гордо поглядывал по сторонам сизыми, материнскими, глазищами.

Веню трясло, он прижимал, стискивал отцов локоть. «Вразнос парнишка. Мужик пока не проклюнулся. И еще этот ик привязался. Ну, что он руку-то мне рвет. У могилы-то что с тобой будет. Дальше-то, ребята, как будем?»

Поднимались в горку, он неловко ступил на ледышку, поскользнулся — Веня цепко и сильно поддернул, поддержал. Кладбище устроилось на пологом, южном, склоне хребтика, в кедраче, скорее даже не кладбище, а погостец: две-три стариковские могилы с крестами, две-три тесовые тумбочки со звездами, — новосельное было место, как и их леспромхозовский поселок.

— Роман Прокопьич, Роман Прокопьич, — быстрым задыхающимся шепотом окликнули его — догнала похороны диспетчерша Тоня. — Сварщик спрашивает, дверцы делать? — в гараже доваривали ограду, успевали к последнему прощанию. Ответил не сразу. В дверцы, конечно, попросторнее заходить, половчее, но опять же гурьбы не предвиделось и в родительский день — на всем свете втроем остались, а троим куда дверцы?

— Калитку.

Вот и первая горсть, вот и последняя — простоял без шапки, со строго сведенными бровями, все время шевеля засливевшими губами. Вроде как считал каждый камушек, каждый комок — сколько их надо, чтобы вовсе человеку исчезнуть? Гладил невнимательно Веню, прижавшегося к плечу. Васька поставил впереди, придерживая за концы шарфа. Когда могилу обхлопали лопатами, Роман Прокопьевич надел шапку.

— Все, нет у нас больше мамки, — так он хотел сказать напоследок, но губы не послушались, никто не понял его слов, разве только Веня — он сразу бросился к Ваську и торопливо усадил его в санки.

После поминок, после чересчур сладкой кутьи и чересчур горького вина, Роман Прокопьевич места не находил: сдавило нутро, медленно и тяжело разрасталась в нем то ли изжога, то ли другая какая муть. И соды выпил, и холодной воды — не помогло. Топал по дому, вздыхал, без нужды поправлял на Ваське одеяло. Видел, что Веня не спит, следит за ним большущими белкастыми глазами. Потом сел, выпростал тонкие белые руки:

— Пап, давай я пока с вами поживу?

— Отстанешь, Веня. А нынче экзамены. Нехорошо может выйти.

— Догоню. Что такого-то? Возьму и догоню. А мне с вами охота…

— Надо учиться, Веня. Как ни крутись, а что положено, то положено. Спи. Каждую субботу теперь приезжать будешь. Спи.

Ушел на кухню, снова выпил соды, подождал: может, зацепит эту резь, всплывет она облегчающим пузырем. Нет, как было, так и осталось. Роман Прокопьевич посидел на табурете у печки, уперев руки в колени и чуть подавшись вперед. «Ох, до чего же муторно. Вроде и не больно, а прямо деваться некуда. Хоть на стену лезь… Тошно мне, душно, и не в соде дело. Никакая сода теперь не поможет».

Понял наконец, что давит и томит его не телесная боль, а душевная, прежде никогда не являвшаяся и потому, видимо, с такою физической ясностью досаждавшая теперь. Он привык любое душевное неудобство заглушать работой или незамедлительной прикидкой своих ближайших поступков, жизненных движений — трезвый этот расчет начисто вытеснял любую сердечную смуту. А впрочем, бывала ли она, эта смута? Где, в какую пору?

В лесную жизнь впряжешься — по сторонам оглянуться некогда! Был вальщиком, трактористом, мастером, сейчас механик: лес, металл, зимники, лежневки, запчасти, по двое рукавиц-верхонок за неделю горело — уставал до хрипа в горле. Все как надо шло, все как у людей! А вот эта вдовая, небывало долгая ночь отделила его ото всех, обособила.

Не заметил, как сжевал папироску, обжегся, зло махнул ее к печке. — «К черту! Брошу курить!» — сгреб с тумбочки неначатые пачки папирос, перекидал в топку. Вспомнил, где-то махра еще была, пошарил, пошарил, нашел в рыбацком сундучке — тоже выкинул, крошки выгреб. «И вино брошу. Ничего не надо. Так буду. Вожжи подберу — справлюсь». Еще посидел, походил, потряхивая головой, слепо таращась в углы и окна, точно придумывал, что же еще переиначить, какую еще ревизию произвести? Стало не то чтобы легче, но — терпимее.

Утром поехал с Веней в райцентр. Проводил до интерната, в дверях стеснительно и чинно пожал ему руку, молча выслушал сбивчиво-звонкие сочувствия выбежавшей учительницы. Покивал ей, пошел было на автостанцию, но вспомнил еще одно дело. Ощупывая легонько языком острый скол давно сломанного зуба, постучал в дверь Лейкина, частного зубного врача.

— Давай так, — сказал плешивому, сморщенному Лейкину. — Меня все одно не заморозить.

Потом Роман Прокопьевич стоял под навесом вокзала, ждал автобуса, баюкал щеку в остывшей ладони. Подкатывало в груди, подсасывало, маялась она еще и без курева. Роман Прокопьевич тупо смотрел на вокзальную суету и, откликаясь внутренним тошнотным толчком, приговаривал: «Так тебе. Так тебе. А еще и не так бы надо!»

Позже он уже не пытался перешибить боль болью, начальное горе отступило, но все искал и искал новых хлопот, занявших бы ноющую ненасытную пустоту. В гараже не хватало слесарей — выдумал себе вторую смену: уложив Васька, шел к верстаку, до полночи шабрил, пилил, нарезал, потом будил сторожа, но домой не спешил. Сидели с подслеповатым, хромым Терехуном, пили чай. После двух-трех кружек Терехун очухивался от сна:

— Парнишка-то сейчас один дома?

— Один.

— Вдруг проснется, звать начнет. А никого нет, темень кругом. Страх-то какой!

— Сообразит. Мужичок крепкий, в меня. Ни с того ни с сего не забоится. Да и с чего просыпаться-то? Меня нет, значит, спать надо.

— Мало ли что надо. Вообще, шел бы, Прокопьич. А то и я вроде не у места. Кого сторожить, если ты тут? Зачем тогда будил?

— Завидно стало. Успею, уйду. Ты чего не закуриваешь, Семен?

— Ты чего по ночам шатаешься, Прокопьич? — сказал как-то Терехун. — Народ напахался, спит, а ты, выходит, двужильный? Всех переработать собрался, что ли?

— Ладно, карауль потихоньку. Пойду. Ты траву, что ли, в махру подмешиваешь? Нет? Вот ведь наловчились делать — дух-то травяной, сладкий.

К дому почти бежал — вдруг да правда Васек проснулся. Соскальзывал в кочкастые, глубокие колеи, пробитые в снегу лесовозами. Прохватывало слабым, тревожным потом. Роман Прокопьевич приостанавливался, часто глотал открытым ртом морозную темень.

Васек спал глубоко и мирно, даже не распечатав аккуратного конверта одеяла. Почти в ухо ему мурлыкал черный седой кот, поленившийся спрыгнуть с подушки при появлении хозяина. Роман Прокопьевич прогнал кота, посидел немного с Васьком, чувствуя тяжелеющие, бездельно свисающие с колен руки. Как попало разделся, огруз, закаменел поверх одеяла…

Отпустило его к лету. Садили огороды. Роман Прокопьевич копался в своем, и неожиданно потянуло его разогнуться над сырой, курящейся полынным паром землей, опереться на лопату, оглядеться. Так и сделал: на бугре, за огородом, уже согнал желтизну земляничник, тропка, промытая ручьями, весело и сыто чернела, черемуха светилась набухшими соцветьями — натягивало от нее терпким и чистым холодком. Роман Прокопьевич вздохнул раз, другой, — весенняя горчина и сладость охотно заполнили грудь.

— А что, Веня? — Роман Прокопьевич впервые пожалел, что бросил курить. — Давай за лето веранду пристроим. Варенья наварим и чаи будем на веранде гонять. Ваську, так и быть, щенка возьмем. Пусть тоже с нами чаи гоняет.

Васек заколотил грязными ладошками в пустое ведро.

— Сейчас возьмем! Сейчас! Пусть сейчас чаи гоняет!

Веня нагнулся, забрал ведро.

— Отобьешь руки-то. — Выпрямился, тоненький, большеглазый, с нежно засмуглевшими щеками. — Давай, пап, пристроим. И колодец уж тогда надо. Не набегаешься на реку. — Улыбнулся. — Щенок тем более будет. Водохлеб же.

Васек запрыгал, руками замахал.

— И я водохлеб! И я!

— Точно, Веня. И колодец выроем. — Роман Прокопьевич взялся за лопату. — Обязательно с журавлем поставим.

Василий Васильевич Лепядухин, директор сельской школы, человек лет сорока, успокоенный жизнью и обязанностями как слубежными, так и семейными, неожиданно попал в город своего студенчества, юности своей. Сразу же после совещания, которое показалось ему и длинным, и слабо подготовленным, он ринулся в магазины за покупками, которые тщательно были обозначены в его записной книжке.

За два часа до отхода поезда Василий Васильевич вышел из последнего магазина, слегка покачиваясь, неся в руках портфель и сетку, до отказа забитые школьными готовальнями, учебниками, коробками с цветными карандашами. Черепаху, для зоологического кружка, Василий Васильевич временно сунул в карман пиджака, да так и забыл про нее.

День сморило, и в городе был час пик, о котором Василий Васильевич давно забыл, иначе бы он не стал ожидать автобус до вокзала, а пошел бы легонько пешком, благо, расстояние и время позволяли. Но он забыл про великий час и вместе со всеми кинулся на штурм автобуса, когда тот, жарко дыша и отфыркиваясь, притормозил у остановки. Желание попасть в автобус у Василия Васильевича было большое, но из этого желания ничего не получилось. Он уже было и взгромоздился последним на нижнюю ступеньку, и какая-то женщина отчаянно кричала ему: «Да нажимайте, нажимайте! Чего рот разинули!», — но в том-то и дело, что нажимать он не мог — руки были заняты. Василий Васильевич отступил, и тут же автобус, изрыгнув из себя женщину, сухо и резко хлопнув створками, приседая и покачиваясь, укатил.

Женщина недовольно фыркнула на Василия Васильевича, поправила прическу и вдруг взглянула на него Таниными глазами. Это было так неожиданно и неправдоподобно, что Лепядухин невольно поморщился и часто замигал, словно желая смигнуть это внезапное видение с глаз. Красный, всклокоченный борьбой и деревенским раздражением против суетности городской жизни, с портфелем и сеткой в опущенных руках, он был немного смешон и жалок. Смешной казалась даже его солидность, строго подчеркнутая синим костюмом и узким галстуком с дешевым зажимом.

— Вася? — недоверчиво спросила женщина и еще раз поправила прическу, теперь уже совершенно непроизвольно коснувшись черных локонов вчерашней укладки тонкими гибкими пальцами.

Все с большим любопытством и удивлением смотрела она на Лепядухина, не замечая его смущения, сеток, узкого галстука и всклокоченной солидности.

— Вася! — еще раз сказала она, но уже твердо и почти сухо, не зная, как себя вести с ним. — Да ты что молчишь?

— Таня, — тихо откликнулся Лепядухин и сильно вздохнул. — Вот же как, в автобусе…

Они не виделись почти двадцать лет, с самого выпуска, и теперь, встретившись случайно, узнавая и не узнавая друг друга, не могли понять толком — благодарить или клясть им этот случай. Но постепенно все давнее и, казалось бы, забытое начало оживать, и вдруг они поразились тому, что встретились как чужие. О том, что теперь и в самом деле чужие (да и теперь ли только?), они как-то не подумали, лихорадочно отыскивая в памяти то, что некогда объединяло их.

— Пойдем, Вася, пойдем, — потянула его Татьяна, — господи, какие мы уже старики!

Вот это грустное и обреченное «старики» вдруг возмутило Василия Васильевича, и он восстал против него искренне, с тем большей решительностью, что, может быть, почувствовал за ним правду.

— Да какие же мы старики, Таня? Я вот увидел тебя — и словно не было этих лет. Хоть снова в колхоз, на картошку.

— На картошку — это и старики могут, — улыбнулась Татьяна, — я о другом…

И Василий Васильевич вспомнил все. Вернее, догадался, что никогда и не забывал про это.

— Куда мы? — вдруг тихо спросил он.

— А шут его знает. — Таня остановилась и пристально посмотрела на него, и в ее глазах уже что-то теплилось такое, что-то влажно и грустно поблескивало. — Может быть, в ресторан?

— В ресторан? Мне в семь сорок на поезд. Впрочем, давай в ресторан…

Заняв столик и распорядившись заказом, они вдруг опять примолкли, словно бы отстранившись друг от друга, теперь уже по-настоящему приглядываясь и сравнивая и тоскуя о прошлом. Впрочем, прошлое неожиданно быстро начало приближаться и уже не казалось им столь далеким, и уже припоминали они какие-то мелочи, и внутренне умилялись им, как умиляются детским шалостям.

Заказ принесли, и они выпили за встречу, почему-то смущаясь и избегая взглядов, а есть и вовсе оба не стали. Василий Васильевич торопливо полез по карманам за куревом и тут обнаружил черепаху. Он перепугался, что она задохнулась в кармане, и поспешно извлек ее на свет божий, легонько пощелкал ногтем по твердому панцирю и виновато улыбнулся Татьяне.

— Что это? — изумилась женщина.

— Черепаха, — не без тайной гордости ответил Лепядухин.

— Черепаха! В кармане? Ну, Вася, ты все тот же. — Она засмеялась и с любопытством посмотрела на него. — А на вид совершенно другой, — уже грустно добавила Таня, — похож на чиновника. Довольный такой и гладенький.

— Мы зоокружок организовали… Вот везу.

Эта черепаха и сам Лепядухин, смущенный, виноватый бог весть перед кем, с таким смешным галстуком и добрыми, слегка выпукловатыми глазами на круглом лице, растрогали женщину, и она неожиданно для себя спросила:

— Вася, а ты помнишь, как я тебя на улицу вызывала?

Василий Васильевич вздрогнул и быстро поднял голову и удивленно посмотрел на Таню. Словно бы судорога какая-то прошла по его лицу, и он опять было принялся заталкивать черепаху в карман, но спохватился, сунул ее в сетку между свертками и закурил, забыв спросить разрешения. Он никак не ожидал, что она спросит его об этом, и теперь с болью утраты и печалью припоминал этот случай, который было уже и стерся в памяти за давностью лет, но оставил после себя тайную грусть и боль.

Таня, та, прежняя, студенческая Таня, сидела напротив. Кажется, он только теперь до конца осознал это и с робостью взглянул на нее. Конечно, это была она. Все те же быстрые и немного насмешливые глаза, маленький рот и легонько вздернутый нос. Лепядухин заволновался, и боль, уже сегодняшняя боль, вдруг ударила его по сердцу, пронизала всего, и он прикрыл на мгновение глаза, справляясь с нею.

Помнит ли он о том случае? Что за вопрос, можно ли об этом спрашивать, если он всю жизнь и прожил-то этим только случаем!

Так теперь казалось Василию Васильевичу, так и — никак иначе. Иначе просто быть не могло, потому что он любил Таню, любил тайно и сильно, любил все пять лет, пока они учились вместе, и любил все остальные годы, когда они уже не были вместе.

А случай? Да что случай? Глупый был случай. Впрочем, как и все остальные. А ведь их было много, случаев, а настоящего так и не случилось. А почему не случилось? Да потому, что вечно вокруг нее были обожатели, более красивые, ловкие, умные, и вечным был ее взгляд: насмешливый, подзадоривающий и предостерегающий вроде бы.

Случаи… Но нет, тот был особенным. Все остальные он придумывал сам, а этот придумала она. Он хорошо помнит, как рано ушла она с шубинских именин, а потом вдруг раздался телефонный звонок и кто-то попросил его. Это была Таня. Она весело и беспечно спросила его, не сможет ли он уделить ей пять мунут, и он сразу же насупясь, ожидая подвоха и опасливо оглядываясь на товарищей, ответил ей: нет. Тогда она попросила к телефону Толика Рублева, и Толик тут же сбежал с именин, а он весь вечер мучился и проклинал себя. Вот и весь случай. Ничего особенного. В крайнем случае — для нее. Зачем же она спрашивает? Что ей этот случай? Или и теперь она хочет посмеяться? Зачем?

И ответил Лепядухин бодро, с неискренним смешком, как бы вспоминая детскую шалость и смотря на нее теперь уже с высоты своего возраста:

— Как же не помнить? Помню. Я было и растерялся в первую минуту, а потом спихнул трубку Толику, да и за стол побыстрее. Кстати, ты не знаешь, где он теперь и что?

— Нет, не знаю, — сухо ответила Таня и пристально посмотрела на Василия Васильевича.

Ей было неприятно и грустно, что он так дурашливо ответил на ее вопрос. Тем более что вопрос, сорвавшись случайно, был для нее далеко не случайным. Но в этом ответе она узнала прежнего Лепядухина, узнала его упрямство и задиристость, которые так забавно были в нем смешаны с застенчивостью и гордостью. Нет, ничто в этом мире не меняется. Все осталось прежним, за вычетом ничтожных деталей, ну, например, возраста, да его солидности, да ее ранних седин. Всю его жизнь она могла бы теперь угадать, потому что не раз прожила эту жизнь с ним вместе. Еще тогда, в студенчестве, милой и далекой поре. А ведь любила она его. Любила? Любила! Теперь в этом можно сознаться. Даже и ему можно сказать. А он-то что, любил ли? Навряд. Все больше дулся, не замечал. Вот и тогда не вышел. Ему с Лилькой было лучше, в турпоходы вместе ходили, в бассейн. Ходят теперь куда-нибудь вместе? А Лилька-то: «У нас только дружба, девочки, и больше ничего…» А все-таки если сказать ему? А может быть, он догадывался?.. И черепаха эта, и дуется точно так же…

— Дай мне сигарету, — вдруг попросила Таня.

— У меня «Шипка», без фильтра, — засуетился Василий Васильевич, — можно официантку попросить, у них…

— Да господи, какая разница! Давай что есть.

Она закурила и откинулась в кресле. Нога на ногу, легкий прищур глаз, локоть небрежно в сторону. Она умела так. И тут же, словно струйки дыма в форточку, потянулись к ней взгляды.

Василий Васильевич поморщился и отвернулся, чувствуя, как забилось у него сердце и давнишняя неприязнь к мужчинам, обращавшим на нее внимание, проснулась в нем. Особенно неприятно ему было, что таращились на Таню и два каких-то сопливых юнца. Он словно бы снова видел Таню молодой, насмешливой, и от этого становилось Лепядухину жутко как-то и радостно.

— А знаешь, Лепядухин, — ровно и спокойно сказала Таня, — ведь я тебя любила.

Он не сразу понял смысл ее слов, а просто по привычке, по давней привычке, недоверчиво и подозрительно глянул на нее. Потом он понял, что сказала она это всерьез, и неожиданно густо покраснел. Скрывая смущение и не зная, что сказать в ответ, Василий Васильевич торопливо разлил вино и залпом выпил. Вино вдруг показалось горьким и быстро ударило в голову.

— Может быть, не веришь? — усмехнулась Таня. — Спроси свою Лильку. Она знает.

Он ужаснулся, он вдруг почувствовал в этом какой-то дикий рок. Чтобы его жена, самый близкий ему человек, знала об этом? Не может быть! Она бы тогда еще все рассказала. А впрочем… Дальше он думать боялся. Дальше было просто страшно думать.

Нет, каково, она его любила! Значит, все было возможно. Все было возможно. Лепядухин чуть было не застонал. Боль, горькая и тоскливая боль, переполнила его. Некуда было деться от нее, нечем заменить. И тогда он, отчаянно и грубо, сказал ей:

— И я тебя любил, Таня.

Теперь уже она с изумлением посмотрела на него. Василий Васильевич сидел хмурый и растерянный, и вдруг показался он ей таким близким и дорогим, что захотелось протянуть руку, дотронуться до него, погладить по щеке. Но она сдержалась и только вздохнула легонько, думая о том, что и сегодня бы пошла за Лепядухиным. Пошла бездумно, безоглядно, ничего не вспоминая и не унося с собой. Но… но, но, но…

— Вот такие закрутасы, дорогой Лепядухин, — печально сказала она, — ничего у нас не вышло. Не вышло, — задумчиво протянула она, — а ведь могло бы. Кто виноват? Да оба и виноваты. Ты дулся, я дурачилась, так вот и продурачили свое… Впрочем, все к лучшему делается в этом мире, а, Лепядухин? — Глаза ее вдруг лукаво зажглись, и она небрежно тряхнула головой.

«Смеется, — обжегся мыслью Лепядухин, — опять смеется. Конечно, столько лет прошло, если что и было, то давно все вылетело. Что им, женщинам? Им это — раз плюнуть, два растереть. Другое дело у мужчин. Они постоянные. Что тут скрывать, от себя скрывать, любит он ее и теперь, может быть, еще сильнее любит. И на все бы теперь вот пошел, на все, да вот она…»

Лепядухин взглянул вдруг на часы, с трудом улыбнулся и опять неестественно бодрым голосом сказал:

— Да, Таня, была любовь, была, а теперь вот мне на поезд пора.

— А пешком бы дошел? — усмехнулась Таня.

— Куда? — не понял Василий Васильевич.

— Ну домой, к Лильке, разумеется.

— Зачем? — Лепядухин искренне удивился.

— Ладно, — Таня быстро поднялась, — пойдем, Лепядухин. Я шучу.

Они вышли на улицу и стали ловить такси. Мелькнул зеленый огонек, машина остановилась. Побежали оба. Лепядухин смешно размахивал сеткой и портфелем. Сели на заднее сиденье, совершенно случайно сели очень близко. Оба затихли, напряглись, усиленно разглядывая что-то каждый в своем окне. А что было разглядывать? Мелькали одинаковые дома с одинаковым бельем на балконах, пыльные, притомившиеся за лето деревья, полувытоптанные газоны, стеклянные будки постов ГАИ. Да они ничего этого и не замечали, грустя и вздыхая при каждом толчке, еще теснее соединяющем их.

В какое-то мгновение показалось Тане, что надо сейчас все сказать, все решить до конца, потому что следующей встречи может и не случиться. Она уже повернула голову к Лепядухину, уже открыла было рот, но Василий Васильевич вдруг взял из сетки черепаху и удивленно улыбнулся.

— Вот же, тварь, — задумчиво сказал он, — живет, и ничего ей не надо. Другие в одиночестве умирают, а этой хоть бы что.

— Да, — легким, незаметным движением Таня отодвинулась, — действительно, ничего ей не надо…

На перрон они вступили молчаливыми и отчужденными. Минуты тянулись тягостно для обоих. Лепядухин вдруг вспомнил, что ничего не знает о ней, и спросил:

— Ну, а как ты, Таня, чем занимаешься?

— Собой, — грустно улыбнулась женщина, — собой и сыном.

— Большой?

— Четырнадцать лет.

— А муж?

— Мужа у меня нет, Вася, не случилось как-то замуж выйти. Ты вот что, Вася, Лильке лучше не говори, что меня встретил, не надо…

— Да ты что, — было возмутился Лепядухин, — она же рада будет узнать, что…

Но Таня отвела глаза и тихо попросила:

— Не надо, Вася.

Дали первый звонок. Они ждали. Дали второй звонок, и Таня вдруг прикрыла глаза, отвернулась. Лепядухин растерянно смотрел на нее.

— Сыну-то, — вдруг заторопился Лепядухин, — сыну подарок от меня…

Он схватил черепаху и сунул в Танины руки и что-то хотел сказать, но ничего не сказал, болезненно поморщился и пошел в вагон.

Просыпаясь утром, Федора всегда думала о самом важном и мысленно перебирала предстоящие дела. Сегодня было воскресенье.

Соседи еще спали: в темном длинном коридоре заливался сверчок, серо просматривался проем окна. Тихая, теплая, оцепенев, повисла в комнате тишина.

Она постояла у окна, наблюдая, как тают продрогшие утренние сумерки, и стала одеваться, слушая шорох за дверью: заговорили соседи, прошлепал кто-то босиком по коридору.

Окно бледнело. Там, где должно вставать солнце, слегка порозовели низкие торопящиеся облака, и уже видно было: падает мелкий снег. Одетая, она стояла у окна. Наконец окна магазина засветились.

В коридоре ее, когда открывала дверь, окликнул сосед:

— Федора! — Он, заспанный, выглядывал из своей комнаты. — В магазин? С утром тебя.

— А куда мне еще?! — отвечала она, прикрывая дверь. — Тебе купить разве что?

— Ага, — сказал он. — Купи… С получки отдам.

Уже месяца два, как уехала его жена, а Федора покупала ему продукты. Он в день получки аккуратно рассчитывался.

В магазине, у касс, толпились покупатели. Она быстро справилась с покупками, вернулась домой, прибрала в комнате. Теперь можно было съездить в универмаг.

В метро она перебирала в памяти все, что должно понравиться внучку Толику в день рождения и что ему пригодится. В центре ее всегда приводило в изумление множество людей на улице в любое время дня и ночи. Над густой толпой в морозном воздухе порхал пар, пахло бензином, гарью бесконечно проезжающих машин, весело мелькали зеленые и голубые краски реклам.

В ГУМе она походила, потолкалась, постояла около фонтана, поглазела на стеклянный потолок. «В ЦУМе лучше, там по-домашнему, — подумала Федора, направляясь туда, — и купить проще».

У «Метрополя» стояла толпа зевак и рассматривала иностранную машину. В машине сидела женщина в лисьей шубе, красиво облокотись о баранку. Федора протиснулась сквозь толпу, удивляясь, что здесь, возле автомашины, толпятся зеваки. «И зачем только? Может, я не разбираюсь в машинах?» — соображала она, окидывая взглядом длинные черные лимузины, чем-то похожие на откормленных кошек, самодовольных и заносчивых.

Народу на улицах все прибывало. Снег прошел, но над домами еще висела мглистая кисея.

Около ЦУМа, как всегда, продавали горячие хрустящие пирожки. Федора купила пирожок с капустой и вошла в узкий дверной проем магазина. Не вошла, а ее внесла толпа. Кто-то так напирал, пыхтел, что она не выдержала и рассмеялась: ну-ну.

В мокрых опилках пол; покупатели толпятся у наспех сколоченных прилавков, наваленные на прилавки кучи товаров, словно магниты, притягивают людей.

Федора присматривается, трогает яркие тюки сатина, гобелена… мнет пальцами, смотрит на свет…

— Сколько товара! — вздыхает она, поводя загоревшимися жадностью глазами. — В нашем селе после войны ситца не было, а тут… И куда его девать?

Качает головой, вспоминает, зачем пришла, начинает высматривать подарок для внука. Вначале хотелось купить ему хорошую игрушку, затем вспоминает, что как-то однажды Люба говорила о рубашках, которых на него не напасешься, и решает купить рубашку. Федора обошла все этажи, поглядывая на прилавки: ничего не было подходящего.

Выбравшись из магазина, облегченно вздохнула, поднялась вверх по Петровке, свернула на Кузнецкий мост, в переулок, и вышла к универмагу.

На первом этаже на прилавках были разложены платки, загадочно светящиеся от ярко горевших люстр.

В детском отделе Федора сразу заметила рубашки палевого цвета, фланелевые, отороченные белым кантиком. Она долго рассматривала их. Нравились и цвет, и плавный вырез ворота.

— Выпишите две, — попросила она продавщицу.

Высокая молодая продавщица, не глядя на Федору, выписала чек и положила на прилавок. Длинные пальцы девушки с золотистыми фасолинами ногтей легли рядом с чеком.

Федора сразу же решила, что продавщица сегодня с кем-то поругалась или у нее какие-то неприятности…

«Одну брать или две? — подумала она. — Допустим, возьму две. Одинаковые. И будет он все время будто в одной и той же».

— Пожалуйста, покажите мне вон те, — робко попросила она, смутившись своей смелости.

За прилавком появилась еще одна продавщица, маленькая, румяная, в темно-синем халате.

Федора сразу решила, что рубашки не подойдут. Она рассматривала просто так, чтобы не обидеть продавщицу, и уже стала теряться, не зная, что и делать. И брать нельзя, и возвращать опять же неловко.

— Цвет не тот, — нашлась наконец она.

Продавщица кинула рубашку обратно. И так быстро, что Федоре стало неловко. Она еще хотела сказать, что и ворот плох, и очень широкие.

Продавщицы продолжали о чем-то судачить, а Федора направилась к кассе.

— Три шестьдесят четыре, — сказала кассир.

— Сколько? — спросила Федора, ковыряясь в кошельке. — Три шестьдесят четыре? — Достала два рубля и сорок копеек, больше не было. — Вы знаете, одну можно.

— Рубль восемьдесят две, — ответила, улыбаясь, кассир.

— Они обе одинаковые, — начала оправдываться Федора, радуясь тому, что ей-то теперь не придется покупать две одинаковые рубашки.

Продавщица завернула покупку в бумагу и кинула на прилавок. Она делала это так, будто не имела никакого отношения к происходящему.

На улице морозно. Облака низко торопились над городом, задевая высотные здания. Подняв воротники, торопилась молодежь: степенно покрякивая и осторожно двигая онемевшими скулами, неторопко брели старики, посматривая из-под лохматых от инея ресниц.

По дороге домой Федора все еще переживала, соображая, что лучше — одну купить рубашку или сразу две. «И все-таки, — думала она, — лучше бы купить две: одна загрязнится, другую наденет».

Дома она мысленно видела, как Толик будет примерять рубашку. Совсем, кажется, недавно она точно так же готовилась к именинам дочери Любы, а теперь у дочери — сын. Федора всплакнула, вспомнив убитого в войну мужа, переезд из села в Москву, жизнь в этой вот комнате, в которой они долго жили и все ждали, когда дадут молодоженам новую квартиру, и вот они переехали, и она осталась здесь, и грустно ей стало: время проходило быстро, жизнь торопилась…

Задумавшись, она заходила по комнате, потом развернула сверток, в свертке оказались две рубашки. Она стала припоминать, что хотела купить две, но не хватило денег.

«Обманулась, — сообразила Федора, опуская руки, вспоминая сразу продавщицу, которая была чем-то недовольна и так небрежно швырнула ей сверток. — Так ей и надо. — Федора припомнила даже узкую руку продавщицы, длинные ее, нервные пальцы с золотистыми фасолинами ногтей. — Это ее научит».

Она представила себе, как девушка будет искать рубашку, переворачивая все вверх дном. В первое время ей приятно было думать, что та невозмутимая продавщица будет в замешательстве, растерянности.

— Можно зайти? — спросили за дверью.

Это был сосед. Он не стучал, а подходил к двери и спрашивал: можно зайти?

Федора наставляла его, как могла, пытаясь отучить пить, на что он отвечал:

— На свои кровные.

Она рассказывала ему страшные случаи, якобы некогда случившиеся с пьяными, а он в ответ только улыбался.

— Тебе тридцать пять лет! — возмущалась она. — А ты ребенок.

— И хорошо.

— А жена?!

Сосед суровел, переставая улыбаться. Жену он любил.

Федора рассказала соседу про рубашки.

— Правильно, — отвечал он, проводя по заспанному, заросшему лицу пятерней. — Учить их надо, народ-то! Дармоеды! Распустили их!

— Как учить, Димка?

— А вот как ты сделала! Пусть понервничает, потрепыхается, рублевая душа! Учить народ надо.

Она показала ему рубашки. Он потрогал, похвалил. Задумался. Она поняла: он вспомнил жену. И пожалела его:

— Зачем, Димка, пьешь? Понимаешь, пьянство — хуже свинства.

Сосед хлопнул дверью и вышел. Федора подошла к окну.

Белесые полосы на небе, багрово подсвеченные с боков, протянулись до горизонта, от них воздух был пронизан тонкой розоватостью, бледным румянцем покрылся снег, острее обозначалось все вокруг.

Федора вновь вспомнила продавщицу: «Может быть, у нее была ссора дома, и поэтому она такая рассеянная. Ей ведь не до меня в такой момент. А потом спохватится, начнет искать рубашки, и пожалуйста, еще неприятность». Опять представилось, как девушка ищет рубашку, волнуется, теряется и, наконец, плачет. И все это из-за нее, Федоры.

«Да что она плохого мне сделала? — спрашивает себя Федора. — Что? Подала не так? Не улыбнулась? Но если у нее на самом деле неприятность, ведь показалось же тогда, что она о чем-то думает». И Федора поругала себя за то, что ей вначале понравилось, когда представила, как продавщица будет расстроена. А потом что? Она подарит Толику ворованную рубашку?

В дороге она все еще возмущалась собой, тем, что ей пришло в голову проучить продавщицу.

В универмаге, в детском отделе, стояли двое — муж и жена и рассматривали ползунки. Федора поискала глазами ту, высокую продавщицу, но ее не было, а маленькая, в синем халате, стояла, облокотись о полку.

Федора постояла подле прилавка, затем спросила:

— А где высокая девушка?

— Что вы сказали? — не расслышала продавщица в синем халате.

— Где высокая девушка? — переспросила Федора.

— Людка, что ли?

Федора пожала плечами, положила на прилавок сверток.

— Верзикова?

— Ну да, наверное, а где она?

— Ой, вы знаете, — продавщица нагнулась к ней, — расстроилась. А вы ее знакомая?

Федора опять пожала плечами. У нее загорячилось в голове, и она подумала, что все это произошло, видать, из-за рубашки.

— Нет, но я рубашку принесла, — виновато сказала Федора. — Сегодня брала у той, высокой.

— У Людки, что ли?

— У нее, — подтвердила Федора, краснея и теряясь, как маленькая.

— Вот с ней и решайте, — ответила продавщица, округляя глаза и рукой делая так, будто отталкиваясь от Федоры. — Я ничего не знаю. Вот с ней и решайте, идите к директору. Он говорил. А я ничего не знаю. Я знать не хочу, что у вас там с ней. С ней решайте.

— Но я взяла, а не посмотрела, — оправдываясь, Федора пододвигала к ней сверток, а девушка повторяла:

— Вот с ней и решайте.

Федора взяла сверток, подошла к кассиру. Женщина посмотрела чек.

— Вы, — сказала кассирша, — отдайте Верзиковой. А нет, то к директору сходите. Он просил направлять к нему.

И рассказала, как пройти к директору. Федора спустилась на первый этаж, затем в подвал и по узкому коридору, образуемому высокими штабелями ящиков, прошла к освещенной каморке, оказавшейся кабинетом директора.

— Конец работы! Приходите в понедельник, в одиннадцать! — громко сказал мужчина, захлопнув дверь.

Федора повернула к выходу. Наверху гремел звонок, суетились продавцы. Остановившись и над чем-то раздумывая, Федора опять собралась подняться наверх, но кто-то крикнул:

— Гражданка! Гражданка! Магазин закрывается!

На улице потемнело. От автомобильных фар и ночного освещения темнота казалась рваной и дрожащей, и все будто заполнилось странным жидким светом. Рыжие по краям облака, тяжело провисая брюшками, медленно плыли над Москвой, будто что-то высматривая среди громоздившихся домов.

Федора пришла домой усталая.

— Любка приходила, — сказал сосед, появляясь в дверях. — Ругалась, — добавил немного погодя он.

Федора бросила сверток на кровать.

— И муж ее приходил, — продолжал сосед, переминаясь с ноги на ногу. — Сказал, ты всегда опаздываешь, а Толик ревет, ждет тебя.

— А ведь за дело ругают, — оправдывалась Федора, переодеваясь, озабоченно бегая по комнате.

На именинах она сидела молча и все думала о продавщице.

Может быть, поэтому всю ночь ей тоже снилась продавщица, растерянная, заплаканная, почему-то у той во сне были обыкновенные, некрашенные ногти, обыкновенные волосы, лицо.

К утру у Федоры разболелась голова, и в детский садик, где она работала няней, еле пришла, приняла пирамидон, но и это не помогло. А из головы не выходила продавщица, и ей все казалось, что продавщица расстроилась и сейчас мучается из-за рубашки.

И следующую ночь Федора не спала, у нее поднялась температура, вечером в магазин ходил Димка, ставил ей компрессы и радостно говорил, что приходила жена и сказала: «Если месяц потерпишь, не начнешь пить, тогда сжалюсь».

Утром Федора встала с больной головой, оделась потеплее, направляясь в универмаг с рубашкой.

На втором этаже свободно вздохнула, увидев, что высокая продавщица работает. Она стояла за прилавком и что-то рассказывала подруге, тоже высокой, но худой и, в противоположность ей, с длинным тощим лицом. Стояла прямо, и когда говорила, то слегка раскачивала полный корпус в такт фразе и незаметно улыбалась.

— Потрясательно, — услышала Федора. — Плятт играет. А он, представь себе, где-то затерял билеты. Я там расстроилась, а он, симпотная рожа, хоть бы что. Представь!

Она поглядела на стоящую Федору и продолжала рассказывать, как ей удалось достать билеты, а когда кончила, Федора сказала:

— Я брала рубашку…

— Не принимаем, — перебила ее продавщица, слегка качнувшись, затем поправила черное платье в поясе, положила руку на прилавок.

И повернулась к своей подруге. Федора растерялась, бросила сверток на прилавок.

— Вы мне передали, а не… — сказала горячо она. — Я хочу отдать!

— Что так? — спросила продавщица.

— Рубашка, — виновато отвечала Федора, — брала одну, а дали две.

Она говорила быстро, торопясь, развернула сверток. Продавщица закусила нижнюю выпирающую неестественно губу, постучала ногтем по прилавку.

— Выбивайте чек, — сказала она, глядя куда-то в сторону.

— А мне не нужно.

Девушка поглядела на нее, затем на подругу, как бы говоря: что с нее возьмешь?

— Сорочку не нужно, — сказала сухо девушка, раздельно и тихо. — А когда упаковывала, то вы видели, что я вам лишнюю положила? Видели?

— Что?

— Видели?

— Но я не пришла бы в таком случае! — возмутилась Федора.

— Принимать товар, когда он побывал на дому, — перебила ее девушка, — не имеем права. Может быть, он уже обношен. Выбивайте чек.

Федора смотрела ей в глаза и не могла понять, чего продавщица от нее хочет. Она не могла и слова сказать, а девушка с высокой прической, поблескивающей от польского лака, с ногтями, похожими на длинные золотистые фасолины, показалась ей страшной в своем равнодушии. Но Федора стояла, как заколдованная, и только моргала.

— Выбивайте чек, — сказала продавщица, потом добавила, как будто упрекая ее, Федору, в скупости и даже начиная презирать ее за это: — Жалко?

Федора уже не помнила, как заплатила в кассу деньги, как бросила на прилавок чек.

— Гражданка! — кричала продавщица. — Сверток, гражданка!

Сосед был дома. Он уложил ее, сделал компресс, а когда она ему все рассказала, спокойно сказал:

— Дура ты большая.

— Что? — спросила Федора, облегченно вздыхая и радуясь чему-то. — Что?

— Дура ты большая, — повторил сосед. — Огро-омная дура!

Омшаник простоял в срубе целое лето. Вывел его Устин за одну неделю сразу после троицы, откуда только и силы взялись, а вот обомшить, накрыть, утеплить землей подызбенку — на это духу не хватило.

К тому же и других забот было хоть отбавляй. Они накатывали вместе с теплыми долгими днями, когда прямо на глазах распускались медоносы, тянулись к солнышку травы. Не успел вдвоем с женой отмахать первый мед и наладить на рамки новую вощину, а уже и покос на носу. Ближе к осени, которая подступила тоже незаметно, будто в одночасье, начали пчелам ревизию. Все шло своим чередом, а до омшаника вроде как руки не доходили.

Липа, замечая порой, что Устин тяжело буравит взглядом сруб, на рожон не лезла, помалкивала, но в свой день и час наплыли, зарядили дожди, и тут уж она не утерпела, съязвила:

— Ну вот, кулемы, дождались…

Устин вздохнул, исподтишка коснулся ладонью того места у себя на груди, где что-то покалывало, ныло, давило, отступаясь только на короткое время, погладил сквозь рубашку острый сосок и тотчас отдернул руку.

— Чего, чего зенки на меня вылупила? — напустился он на жену.

— Опять, поди, сердце? — встревожилась она, не принимая этой его суровости.

— На мое сердце покласть дерьма с перцем… — свел он все в шутку. — К нему стань только прислушиваться… Жить некогда будет, екель-мекель!

Не проронив больше ни слова, Устин за два дня, то и дело задирая голову к небу, ловя просветы, с горем пополам переложил сруб — обомшил его сухим, заготовленным загодя мохом. Липа норовила ему помочь, суетливо хватаясь за ошкуренные, с накипевшей смолой бревна, однако Устин гневно фыркал, отгоняя ее взглядом, а под конец не выдержал, отчитал:

— Ты че суешься, куды тебя не просят? От подъявленная!.. С твоей ли грыжей тут кажилиться? Ну и дурья башка!

А у самого лицо уже серое сделалось. Последние венцы он выводил из последних сил, хотя и не подавал вида. Весной обходился без помостьев, а тут пришлось ладить. Поднимет на них край бревна, подпихнет, а потом не спеша заберется и долго будто приглядывается, как ловчее угнездить новый ряд, и опять начинает заводить наверх тот конец, который потоньше да полегче.

«Правда что Пихтовый Сучок, — хлопоча по хозяйству, злилась на мужа Липа. — Настырный дак уж настырный! Все сам и сам. А нет чтобы позвать кого из мужиков. Хотя кто в эту пору откликнется… — одумывалась она. — В деревне еще и с сеном-то не управились, — все в своей заботе».

На третий день с утра пораньше, стараясь не обращать внимания на тупую боль в груди, Устин стал копать для подызбенки землю, прямо возле омшаника. Когда он заглубился на черенок, Липа спустилась к нему в яму, молча выдернула у него из рук штыковую лопату.

— Я же помаленьку буду, — сказала она.

Устин помедлил, не нашелся, что возразить ей, вылез из ямы и взял совковую лопату — ему предстояло кидать землю на потолок.

Оказалось, что с этой работой он стал выдыхаться еще чаще. Стесняясь жены, Устин пошел на хитрость. Опираясь о венцы омшаника спиной и легонько почесывая ее, будто это он так остановился, не от усталости вовсе, а чтобы только о чем-то спросить у Липы, а уж заодно почесать и онемевшие крыльца, Устин плутовато ухмыльнулся:

— Слышь, че говорю… По-твоему, старый я или ишо ничего?

Ему не видно было ее лица, на лоб она приспустила линялую косынку, чтобы застила глаза от солнца, но зато он заметил, как вспыхнула, словно жаром налилась, мочка выбившегося из-под косынки уха — белого, сроду не знавшего загара, и, уже довольный в душе, что смутил жену, хохотнул:

— Ты че молчишь-то? Язык проглотила, че ли?

— Кидай, пока пособляю…

Устин хмыкнул, снял с головы облезлую шапку с подвязанными кверху ушами, в которой ходил в любую погоду, почесал в затылке и, глянув на небо, попутно перевел взгляд на верхние венцы омшаника — словно бы заново прикинул, высоко ли ему бросать эту проклятущую землю.

— Че мы, нанялись с тобой, че ли? — сказал он и сел прямо на свежую кучу у своих ног, накиданную Липой из ямы, примостил на колене треух, выложил из карманов на залоснившуюся подкладку мятую пачку папирос и коробок спичек. — Жили же столько годов и без этого омшаника. Держали пчел в бане. Ниче, не замерзали зимой. А тут и осталось-то нам пасечничать… с гулькин нос. Скоро на пенсию выйду, в деревню уедем.

— Опять неладно! — удивилась Липа такой его перемене. — Тогда давай расстелимся на травке, будто отпускники городские…

— Да уж неплохо бы небось было.

— Чего и хорошего? Лежать весь день-деньской на брюхе.

— Ну, не скажи! Они и на спину переворачиваются. Было бы им в тягость, так не валялись бы на виду у всех, как пьяные. Эх, екель-мекель, нам бы годочков по десять скинуть, — весело прищурился Устин, — разболоклись бы мы до исподнего и давай шлындать между ульев с дымарями в руках, а тут и принесло бы кого-нибудь на пасеку…

Он засмеялся, искренне жалея, как видно, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, когда был помоложе.

Внутренне противясь этому соблазну, Липа все же представила Устина и с ним рядышком себя в том окаянном виде, в каком они бывали разве что в предбаннике по субботним дням. Выпрямляясь будто затем только, чтобы очистить от глины лопату, она не справилась под взглядом Устина — смешливо хмыкнула и, светясь глазами, понарошке одернула его:

— Ты че расходился-то? Ну и балаболка! Только бы языком потренькать.

— Хам, вот те раз! — вроде как обиделся он. — То жалуется: «Кержак тугоязыкий, слова не дождешься», — а то опять не нравится, что я шуткую с ней. Ты почему такая-то?

— Дак ты шути, кто тебе не велит…

Она бы вовсе не хотела урезонить его так, чтобы Устин потом отмалчивался целый месяц, незлобливо покрикивая на нее в работе, как водится в деревне испокон веку. И если уж по правде говорить, ей больше по сердцу, когда глаза его, не полинявшие и поныне, становились вдруг пронзительно ясными, как сейчас, и он заигрывал с нею и подзуживал порой до того, что хоть плачь, а все равно не замолчит и еще пуще станет донимать своими шуточками.

— Только дошуткуешься опять до дождя, — сказала она, поднимая к небу лицо, озабоченное прерванным делом, но и затаенно ждущее какого-то продолжения.

— Ну и че такого, что дождь. Пускай льет. Рази нам спрятаться некуда? В избу пойдем или лучше в баню заберемся. Будто на свиданку. Как в молодости. Забыла рази?

— В баню он заберется… — теперь у Липы покраснели и щеки. — Ведь смоет всю землю с омшаника-то. Крыть надо.

Устин, дурашливо смеясь, пропел:

Липа знала уже, что теперь он не скоро возьмется за лопату. Она выбралась из ямы, на ходу отколупнула прикипевшую к бревну сиренево-розовую лиственничную серу, которую наляпала перед работой, чтобы не мешала дыханию. Щелкая ею на зубах, пошла растоплять летнюю печку.

— Нечего было и затевать эту волынку с омшаником. Тебя кто неволил-то? Сам же заладил по весне, все вянькал ходил, дескать, надо поднимать сруб…

Липа загремела чугунками, без особого выражения выговаривая Устину за его ветреность. Ей давно надоела эта канитель со стройкой, но обычно она отмалчивалась, принимая и такую работу как нечто извечное, на роду написанное, а тут вдруг решила напомнить мужу, кто нашел себе это заделье.

— Ну, думаю, раз человеку приспичило — давай будем поднимать. Хотя, ежли разобраться, этот омшаник должен строить колхоз?

— Ага. Построит он. Ждать придется до морковкиного заговенья.

— Дак если не потребуешь…

— Потребуешь, екель-мекель! Ну вот че ты мелешь? — удивился Устин. — Прям, гляди-ка, все бросят там и приедут нам омшаник строить. За столько верст машину с лесом погонят, как же. У них там лишних людей девать некуда, че ли?

Он густо задымил, следя за женой. Липа, словно уже и забыв про него, спустилась к ручью за водой.

«Привыкли надеяться на чужого дядю, — втихомолку подерзил Устин ей вслед. — Все на колхоз сваливаем. А ведь раньше-то, бывало, самому приходилось такую работу робить. И домишко, и омшаник, и улья. А нынче грамотные шибко стали…»

Эту же песню насчет колхоза слышал он не раз и не два от своего братца Аверьяна. Тоже осуждал за омшаник. Вот уж теперь, будь Аверьян живой, не обобрался бы его насмешек: мол, не могилу ли себе копаешь, Устя, прямо возле избы?

Вспомнив Аверьяна, он ссутулился, сник, снова как бы мимоходом шоркнув ладонью туда-сюда по левой стороне груди. Липа, не упускавшая его из виду, перестала звякать посудой, тоже затаилась, и Устин поспешно выпрямился, выгнул, будто от усталости, поясницу и плотно, до боли в затылке, прижался спиной к срубу. Сквозь рубашку он ощущал шероховатость бревен и сухой ломкий мох в пазах, ему хотелось согреть вспотевшие и теперь остывавшие лопатки, но сруб оставался в ненастье неприютно холодным, а успокоительное, как обычно, тепло от курева не расходилось по всему телу — его словно отгонял холод земли, на которой сидел Устин.

«И впрямь как могила получилась», — покосился он на выкопанную возле омшаника яму.

— Так-то бы оно все ничего, — сиплым голосом прервал Устин тягостное молчание. — С лесом возиться можно. От смоляного духа ишо крепше делаешься. А вот землица, екель-мекель… С нею-то мы и запурхались. Вековечно сырая, тяжеленная. А набрасывать эвон куда надо. Кажилишься, кажилишься — аж глаза на лоб лезут!

Однако Липа словно и не слышала этих его слов, и тогда Устин покашлял и сказал без всякого перехода:

— Девятины завтра. Девять ден уж прошло! — покачал он головой, дивясь тому, как быстро летит время. — А будто вчерась и копали могилу Аверьке…

— Девятины, ага, — готовно подхватила Липа. — Я как раз подумала…

Она как сидела у ручья на корточках, так и замерла, и мутная струйка стекала с чугунка из-под тряпки.

— Жил человек — и нету. Все! Будто и не было вовсе. А ведь вроде как вчера я видел его, прямо перед глазами стоит живой. И совпало же так!.. — Он снова помолчал, глядя на Липу и часто помигивая, будто решая, надо ли ей рассказывать про свою последнюю встречу с братом. — Слышь, че говорю… Я ж утром в тот самый день и нагрянул к нему, когда за скобами для омшаника поехал в кузню. Поначалу и не собирался наведываться, а кто-то как подтолкнул меня: зайди, зайди, попроведай брата! Ну, привязал я Чалку и вхожу в сарай, а со свету-то никак не могу различить в темени, кто у верстака-то. Вроде как не Аверька. И стою, истукан истуканом, приглядываюсь. А он и спрашивает со смешочком: «Ты че, Пихтовый Сучок, на пороге застрял? Ругаться, че ли, приехал?» — «Вот те на, — говорю, — а я думал, это не ты, братка». — «Ага, — смеется, — не я, а дух мой в чужом обличье». А я еще возьми да брякни: «Одно из двух, значит, братка: либо разбогатеешь, либо дубаря дашь». Ведь дернула же нелегкая за язык, — укорил теперь себя Устин, — че к чему сказанул? Пошутковал, называется…

— Да уж лучше-то не мог придумать, — подхватила Липа, совсем опуская чугунок в ручей, на мелкое место. — Ты вечно так: сначала ляпнешь, а потом соображать возьмешься.

— Дак вот, — согласился он с редкой сговорчивостью, покаянно помигивая красноватыми веками. — Видно, потому так все и вышло, что этого не миновать было. Предчувствие, значит, уже напало, хотя сердцем-то и не ощущалось пока, вишь ведь как…

Липа невольно перестала щелкать серой, стараясь пореже глотать скопившуюся слюну, проходившую сквозь горло с икотным звуком, слышимым, казалось, далеко вокруг. Она оцепенело ждала, о чем еще скажет Устин, будто знала про себя наперед о вящей значимости не промолвленных слов, которые исходили вовсе не от Устина, а от кого-то свыше и равно касались всех.

— Только Аверьян-то небось в ту минуту поболе моего предчувствовал, — Устин вытряхнул из шапки крошки табака и косо напялил ее на голову. — Ему-то уж и сердце сказало, екель-мекель сердце это… — Он проследил за взглядом жены и не то горько, не то снисходительно усмехнулся. — Вот ведь через что пройти-то суждено каждому! Еще человек живой и даже крепкий, а уже понимает, что все, крышка!

— И он тебе ниче боле не сказал? — тихо, не сразу спросила Липа.

— Сказал. Как не сказал. Нет, говорит, Устя, дело не в богатстве, оно, мол, короткое, такое богатство, как жизнь у метляка. Не то, дескать, дорого, что в сундуке останется, а то, что в памяти людской будет.

— Вон как обернулось… — Липа встала с земли. — Зато всю жизнь на сундук работал. — Она встряхнула рыжими лохмами, выбившимися из-под платка. Потное, конопатое лицо ее, на котором красноватый облупленный нос казался еще больше, вызывающе блестело на солнце. — Отлились ему твои слезки! Хоть перед смертью, а почуял все же!

— Какие слезки? — опешил Устин.

— А из-за кедрины! — Липа кивнула на косогор, где одиноко стоял матерый разлапистый кедр, и принялась драить чугунок так, что у нее ходуном заходили лопатки под вылинявшим платьишком.

«Вот баба дура… — потерянно подумал Устин. — Громче всех выла на кладбище по Аверьке, а тут на тебе — высказалась!»

Недовольный женой, он поднялся, подошел к углу избы и долго с неодобрением смотрел на ошкуренную веточку пихты, прибитую к венцам. Усики веточки держались сегодня как-то вяло — и не висели как в ненастье, и не топорщились как в ведро.

Вздохнув, Устин выдернул из рассохшегося паза избы березовое кнутовище бича, плетенного в несколько коленцев с медными кольцами. Это была последняя память о покойном Аверьяне. Длинный, утончавшийся к хвосту, где было завершающее звено из конского волоса, бич волочился за ним с быстрым шуршанием. Чудилось, будто змея ползет по траве и никак не может его догнать.

Травка под кедром пожухла, иссохла, утоптанная еще с весны. Устин любил, когда выпадало время, посидеть тут, покурить, прижавшись спиной к шершавой теплой коре. Отсюда, с верховьев Ивановского кряжа, в ясные дни открывалась вся округа и даже деревня, хотя до нее было верст пятнадцать.

Прежде чем сесть, он поглядел на пасеку, и в знак душевного несогласия с женой, злыми словами помянувшей покойного Аверьяна, рывком подтянул бич, широко, до прогиба в пояснице взмахнул им и с оттяжкой, с рассыпчато звонким щелчком, раскатившимся в мелком осиннике у скального гребня косогора, полоснул по высоким головкам желтого молочая.

В то же мгновение что-то вспухло, давануло слева, в груди, и вместе с шумом в голове прихлынула к глазам темень. Устин неловко, наугад ступил к дереву, привалился к нему и вяло сполз на землю, цепляясь руками за кору, чтобы не завалиться на бок.

Сколько он так полусидел-полулежал, опираясь плечом о комель, Устин не помнил. Шалый студеный полуденник, налетая с гольцов порывами, освежал ему лицо, и он мало-помалу очухался.

Однако его хватило только на то, чтобы переменить позу — прижаться спиной к лесине. Стараясь не шевелиться, Устин будто уперся взглядом в деревню, смутно маячившую далеко в низинке, и сидел так, уже словно бы ни о чем не думая.

Впервые эта боль пришла к нему в прошлом году, когда он помогал брату ставить сено. Как сейчас помнит, подхлестывала их темневшая над лесом туча, и Устин до того разошелся в работе, что поддел вилами без малого всю копну. Он ловко всадил в шелковисто шуршащие пласты осокоря длинные, отполированные ладонями березовые зубья, с хрустом надавил держак через колено и себе на удивление одолел непомерный груз, воткнув черенок в землю, под подошву сапога. Оторванный от земли навильник сена поставить на попа было уже легче. Но как раз тут-то, когда он уже стоял под навильником, скрывавшим его всего тихо струившимися прядями осоки, и Аверьян, вершивший стог, удивленно ахнув, приготовился встретить этот здоровенный пласт сена — подцепить его граблями и не дать сползти вниз, как тут-то сердце и выказало свою давнюю, уже нестерпимую надсаду. Колючие срезы осоки все так же щетинисто впивались Устину в шею и лопатки сквозь мокрую от пота рубаху, а в ноздри бил терпкий ядреный запах сомлевшего в валках и высохшего до ломкости сена, но он уже не чувствовал ничего этого. Подсознательно цепляясь за гладкий черенок, грохнул наземь вместе с вилами.

Не видел он и того, как Аверьян, бросив грабли, сполз по скользкому боку стожка, перевернул его на спину и едва не закричал, беспомощно оглядываясь, — как напугался известковой бледности лица Устина и посинелых губ.

Позже, когда он пришел в себя, Аверьян достал папиросу и, затягиваясь дымком, долго глядел сквозь прищур на брата. Сплевывая на окурок и сочно растирая его пальцем на передке сапога, сказал:

— Вот оно, значит, какое дело… Не жилец ты, Устя, однако, как я погляжу. Хотя и прозываешься Пихтовым Сучком.

«Жилец не жилец, — невесело усмехнулся теперь Устин при этом воспоминании, глядя из-под кедра на деревню, — а живой вот пока что, пережил тебя, братка, на целых девять ден».

Сдал он за этот год крепко, что и говорить, и хотя совсем отмахнулся от всякой выпивки, удивляя донельзя жену, проклятое сердце давало о себе знать теперь неотступно. Иной раз в избушке, без Липы, перебирая на подоконнике пахнущие порохом пустые гильзы, пыжи и тусклые свинцовые пули, лежавшие тут без надобности, Устин вдруг натыкался взглядом на обломок старого зеркала, косился на дверь и конфузливо минуту-другую разглядывал себя в желтовато-пегом от старости, засиженном мухами осколке, чего сроду с ним не бывало, если не считать те моменты, когда он брился, соскребая щетину и, в сущности, как следует себя и не видел.

Маленький, но крепкий когда-то в кости, резкой отесанностью лица и чернявой чубатостью удался он в своего деда, который дожил до ста восьми лет и любил Устина больше всех внуков за эту похожесть на него самого — молодого. Сквозь неземную какую-то поволоку в синих глазах приглядываясь иной раз к Устину, он глухо говорил — как бы из-под земли:

— Вылитый мой тятенька, а я, сказывали, весь в него уродился… — непрямо устанавливал он эту отрадную для него похожесть. — Только, кажись, ты, Устя, поукладистее нас выдался, матерьяла не хватило — посуше да пожиже. А такой же востроносый и твердобородый, и глаза нашинские…

В молодости, когда Устин еще ухаживал за Липой, молчаливой девахой с конопатым лицом и зеленоватыми глазами, он любил, бывало, пофорсить: лаковый козырек праздничного картуза сливался по цвету с волнистым чубом на лбу.

— Маленько притушим, — смеялся он, — лисью твою породу. А то разгораетесь по весне, не знаешь прямо, куда и деваться от этого огня.

А когда поредели в последние годы его волосы и будто закуржавились белой изморозью, Липа, потешая Аверьяна, стала подзуживать теперь над мужем:

— Вот тебе и лисья порода… Сам белесый сделался, как русак в чернотроп!

Устин дулся на них за эти насмешки, но теперь он дорого бы дал за то, чтобы снова увидеть своего брата, услышать его раскатистый, на весь лес, голос. Если бы знать тогда, в тот последний раз, посидел бы с ним в сарае, успокоил бы как мог, а то сморозил глупость и уехал, толком не попрощавшись.

Да ладно, если бы уехал. А то задержался, как на грех, в сельпо — купил впрок несколько буханок хлеба, Липа наказывала, и тут-то Аверьян догнал его.

— А ну, бери! — запыхавшись, он протягивал Устину заветную, редкой работы наборную уздечку. — Пускай на память тебе останется…

Устин опешил.

Давняя была эта история с уздечкой. Началась она с того, что Аверьян заприметил стройную ладную лесину для своих столярных поделок. Глаз его пал на матерый кедр, испокон веку стоявший в верховье Гаврина ключа, где обосновался с колхозной пасекой Устин. Судя по всему, кедр был ровесником тем его предкам раскольникам, которые бежали сюда из равнинной России. Уж такая свечка тянулась к небу — голову поднимешь, чтобы на вершинку глянуть, и шапка с головы падает!

— Рядом с дорогой, сподручно, — уже как бы прицеливаясь к лесине взглядом, на какую сторону валить, сказал однажды Аверьян. — Вывезу по частям, без хлопот.

Но Устин вдруг заартачился:

— Кедрину рубить не дам!

— Так я же все по закону! Я же не утайкой, чего ты ерепенишься? — удивился Аверьян. — С лесхозом дело улажу, заплачу им по билету сколько надо, заботы твоей здесь не будет.

— Все равно не позволю. Только подступись, — пригрозил Устин, — жахну крупной солью по мягкому месту из обоих стволов!

Слово за слово — переругались братья дальше некуда. Наезжая время от времени на пасеку на своем мотоцикле, Аверьян, захмелев, начинал куражиться, дразня Устина за маленький рост и кривоватые ноги Пихтовым Сучком.

— Умирать буду, — хлопал он себя по груди, — всем сучочкам прощу, а пихтовому — ни в жисть! В самый неподходящий момент возьмет да и выкрошится, сделает на гладком оструганном месте дыру.

— Это же еловый такой супротивный, — с улыбкой вставлял Устин, но Аверьян стоял на своем: пихтовый, и все тут!

— Вот и ты такой же наперекорный — жалеешь дерево, будто оно живое, только чтобы меня позлить.

— Так оно живое и есть.

— Тогда я на него помочусь, коли этот кедр твой живой, как ты говоришь. На самую макушку ему побрызгаю!

И однажды ударили они по рукам. Долго терпел Устин эти выходки брата, да соблазненный коленчатым бичом с кисточками, который тот возил с собой как подманку, поставил-таки условие:

— Ежели сварганишь все как задумал — дерево твое, раз уж само допустит такой позор. А как промахнешься, не дотянешь хотя бы на вершок, то оставляешь бич у меня!

Ничего не вышло у Аверьки с окаянной задумкой: хрустнул под ним верховой сук, и если бы нижние могучие ветви не задержали его, не спружинили — на том бы и кончился их спор. Отделался брат легко — сломал себе обе ноги, да одна-то срослась хорошо, как тут и была, а вторая долго болела, лежал Аверьян и в районной больнице, и в областной, и в конце концов обзавелся костыльком. Срост оказался неудачный, нога заметно окоротилась.

Вот тогда-то он и сказал Устину: сведу проклятую лесину на нет! Не мытьем, мол, так катаньем.

Каждое лето ни с того ни с сего принимался полыхать косогор, однако Устин поспевал вовремя сбить пламя, не допуская его до смоляного елового колка, рядом с которым стоял кедр. А то как-то раз сам Аверька, до беспамятства пьяный, успел чиркнуть по стволу пилой «Дружба», пока Устин добежал на заполошный рев моторчика и вывел пилу из строя, с маху саданув по ней топором. Шла война из-за кедра у них не шуточная, хотя каждую субботу Аверьян приезжал, как ни в чем не бывало, на пасеку с самыми мирными намерениями — попариться в баньке.

А в прошлом году он привез наборную уздечку такой красоты, что Устину стало не до бани. Весь вечер оглаживал руками чеканную поделку брата. С душой и любовью смастерил Аверьян уздечку, не то что в шорной артели. Это уж он умел! Диву давался Устин, когда успел Аверьян перенять у стариков, которых и в живых-то теперь не было, такую премудрость. Совсем уж позабытое ныне ремесло — ладить из кожи и медных чеканенных пластинок обиходную оснастку для коня, будь то седло или уздечка, не говоря уже о плетке на козьей ножке или многорядном биче.

О такой уздечке Устин и не мечтал, хотя его Чалка стоила хорошей сбруи. Иноходная кобылка попала к нему случайно, как божий дар. Выменял он ее летось, когда алтайцы гнали косяк молодняка, и на маральей тропе иные двухлетки посбивали копыта до глубоких болячек. Одну из таких Устин и выбарышничал у табунщика за двустволку. Хромированные стволы достались когда-то Устину за медведей, одолевавших колхозное стадо, как премия, но в последние годы, хотя теперь косолапые зорили уже и пасеки, на них вышел крепкий запрет, а коней, напротив, позволили держать в хозяйстве наравне с другим скотом. И вот повезло на старости лет: сроду не имел Устин своей лошади, а тут вдруг досталась сразу такая, что не мог и решить поначалу, можно ли пускать ее в крестьянскую работу наравне с местными, мосласто-мохноногими, медлительными.

Иноходица была буровато-серой масти, с темными по крупу горошинами и стригущими диковатыми глазами. Выгулялась на вольной траве в какой-то месяц, и Аверьян, поглядывая, как Устин обихаживает свою Чалку, быстро сообразил, чем он может пронять Пихтового Сучка.

Уж что только не предлагал Устин взамен уздечки — дело дошло до нетели, — но Аверьян стоял на своем:

— Кедрину мне давай…

Устин допоздна просидел на траве, держа на коленях пахнущую кожей уздечку, а потом отнес ее к мотоциклу Аверьяна, повесил на руль и, не сказав ни слова, ушел на косогор. Даже не стал париться в бане.

Позже, в деревне, Аверьян будто бы хвалился, что все равно переживет Устина — мол, у Пихтового Сучка барахлит сердце, не долго ему и осталось, того и гляди, вытянет ноги под своим кедром. И уж тогда он положит ему на могилу заветную уздечку как последний подарок, а кедр повалит в тот же самый день, потому как лесхозовский билет давно оплачен.

И вот в сельпо, когда Аверьян ни с того ни с сего протянул Устину уздечку, эта история-то и припомнилась сразу каждому, кто торчал в тот момент у прилавка. А неожиданный ее поворот вызвал в людях желание подзудить человека и выставить его на смех, — иным больше по нраву чья-то будоражливая дурь, чем младенческая доброта, от которой одно только смущение.

— Это какая муха тебя укусила, Аверьян? Знать, сноха твоя Липка приворотного зелья в медовуху добавила — совсем блажной стал…

— И правда, бабы! Теперь, того и гляди, Аверька сам на себя эту наборную узду наденет, а Пихтовый Сучок будет погонять его бичом плетеным!

— Куда уж нынче ему на кедру напрудить… У него поджилки-то вон как трясутся!

Аверьян подергивал губами, мучительно пытаясь улыбнуться, и переводил с лица на лицо горячечный взгляд.

Устин решил уйти от греха подальше, не взяв, однако, уздечку, но Аверьян, запинаясь о пустые тарные ящики, догнал его на крыльце и рванул на себя мешок с хлебом. Буханки посыпались наземь, а бабы вмиг примолкли, словно вспугнутые перепелки.

— Победу, значит, празднуешь? — Аверьян схватил Устина за грудки, подтянул к себе и, сузив глаза, долго глядел в побелевшее его лицо. — Поборол, дескать, своей святостью… Мы, выходит, слепые губители, а ты хранитель?

— Опомнись, братка… — сипло прохрипел Устин, пытаясь высвободить из цепких, налитых дикой тяжестью рук Аверьяна ворот своей рубахи, удавкой охватившей шею. — Какая такая победа? Нету ее, моей победы. Одно расстройство, вся душа изболелась…

— Ах, нету, значит? — еще туже, до треска материи, скручивая на груди Устина рубаху, усмехнулся Аверьян. — Правильно, нету. И не будет! Попомни меня: не будет!.. — Он с силой отпихнул брата.

Вечером того же дня леспромхозовские шофера, заезжавшие на пасеку, рассказали, что Аверьян скончался от инфаркта прямо на ступеньках сельповского крыльца. После вскрытия узнали, что сердце у него было совсем изношенное.

«Вот тебе и жилец… — горестно щурился Устин, ощущая спиной бугристую кору кедра, застарело пахнущую смолой. — Никто про себя наперед не ведает, когда и как ему помереть. Как живут-то, хорошо ли, худо ли, и то многие не понимают. Перед самым концом небось и откроется, как человек жил, напрасно небо коптил или доброе дело после себя оставил…»

Устин не раз уже думал об этом и прежде, но тогда, здоровый и сильный, давно не знавший утрат, он размышлял о смысле жизни спокойно, в праздную минуту, с некоторой даже снисходительностью, как о чем-то таком, что еще не ушло от него и не скоро уйдет. И вот лишь теперь он вдруг ощутил всем своим существом страшную близость этого мгновения, когда человек должен дать ответ самому себе на главный вопрос: как и для чего он жил в этом мире?

«Детей-то мы нарожали, — будто разговаривал сейчас Устин с братом, — дело это нехитрое. У меня четверо, да у тебя трое. Худо-бедно, а подняли на ноги. Кто восьмилетку закончил, кто меньше классов прошел, а Верка моя — так все десять одолела, и Генка не отстал, в техникум поступил. Дочка, значит, заделалась ткачихой на комбинате, а большак метит в металлурги. Без них, видишь ли, некому пряжу ткать и железо варить. А был бы любой другой комбинат и техникум — они бы все равно удули из дома. Колька, младший, и тот в училище подался, монтером будет, хотя в детстве пуще всего боялся проводов, с тех пор как шарахнуло его током однажды. Они так и заявили мне, все трое: мол, не желаем, тятя, свою молодую жизнь в деревне закапывать… Вот оно как! Да и твои, братка, тоже по городам все разъехались. Пишут изредка мои-то, дескать, подбрось, тятя, деньжат, чтобы по моде одеваться… Вишь, какие у них думы! Нарожать-то мы их нарожали, только это полдела. Чует мое сердце, не дает покоя, что не внушили им чего-то главного, раз уж они за своим счастьем на сторону ринулись. Какое такое счастье это, коли за ним надо ехать от отца с матерью, от родных мест, от извечной привычной работы? Ну, сказал бы, талант в них открылся, это и мы понять можем, так ведь ихний весь талант — косяками по тротуарам шляться, от моды на разную пакость не отставать. Не потому ли, братка, и черствеет ихняя душа, и они всю жизнь потом только и знают, что близко их самих касается? У меня вот лишь на Петра и надежда, что после армии домой возвернется. Большая надежда! Он тоже с детства лес любит и всякую живность. Может, братка, это и будет моим оправданием, что не впустую жил, не для сундука…»

Все так же сидя под кедром, с тревожной разлаженностью в душе глядел Устин на родимую сторонку. Верховой ветер за это время разогнал обложные тучи, там и сям стало проблескивать солнышко. То по косогору пробежит золотистая волна, будто сдергивая с распадков бусоватую пелену, то по речкам сыпанет пригоршню блестков.

Из края в край, будто огромный кашемировый полушалок, раскинулся Ивановский кряж — всему тут начало и венец. На сиверах, под сахарно-сизыми гольцами, которые не таяли даже в ведренное лето, сочно отливали синевой пихтовые увалы, а на палевых с сузеленью солнцепеках, под осыпями, дымчато розовел краснотал в приречных урманах, и уж совсем понизу, между долинными сопками, лежала желтыми лоскутами, как вощинка, пожня. Голубым гарусом змеились студеные речки Быструшка, Поперечинка, Убинка. Еще не перевелся в них сторожкий хариус, днем чуткой тенью стоял он в омутах, а на закатной оранжевой воде затевал свои пляски. Еще по утрам с крылечка, на котором умывались по стародавней привычке из чугунного чайничка, висящего на сыромятном ремешке, слышалось веснами в ядреном, настоявшемся за ночь воздухе токование глухарей в ельнике на Гребенюшке или на Мохнатенькой…

Вот тут-то, возле речки, бравшей силу на Ивановском кряже, и стояло испокон веку родимое село, рубленное когда-то беглыми старообрядцами в самой середине глухоманного бора, от которого ныне остались считанные лесины, бог весть как выстоявшие, да узловатые матерые комли с корнями, скрючившиеся на половодных вымойнах. Еще в детстве Устина поразила пришедшая однажды мысль, что здешние кедры хранят на себе затеей памяти, сделанные руками тех, о ком даже старики мало что знают. И позже, мысленно одушевляя лес, он думал не раз и не два, что от рябины и березы, например, идет песенная удаль да печаль русского народа, а вот неизбывная сила и великое его долготерпение — это уже как бы от кедра.

Устин закрыл глаза и тотчас, услышав тревожный звук за спиной, с усилием заставил себя глянуть туда, вверх, где волновались метелки веток, которые словно бы хотели спуститься к земле, к нему, но никак не могли превозмочь разделявшее их расстояние.

После порыва ветра треснуло в кроне, и в ноги Устина упала ветка. Иглы ее были мягкими, словно влажными, и пахла она смолой — горячими чистыми слезами дерева.

Ждали среднюю дочь Лиду. Телеграмма, извещавшая о ее приезде, лежала на телевизоре. Это был старенький телевизор. «Первый телевизор в городе», — говорили они с гордостью. То же самое говорили они о холодильнике. Когда они купили его, он тоже был первый в городе. Они были привержены старым вещам, может быть, потому, что сами были уже стары, в «наклонном возрасте», по выражению Сергеевны, приходившей к ним по четвергам мыть полы. Им обоим очень нравилось, что она называет их возраст наклонным. Они нашли, что это более точно определяет состояние старости и приближает к природе, где какое-нибудь древнее дерево уже клонится, готовится рухнуть.

Сергеевна вымыла крашеные полы, вытряхнула ковровые дорожки. Потом приволокла со своего огорода огромную тыкву — Лида любит тыквенную кашу. Из этой тыквы можно было сделать карету для Золушки — ни старый доктор, перенесший два инфаркта, ни его седенькая жена не могли сдвинуть ее с места. Да и Сергеевна, женщина крупная и сильная, созналась, что тыкву помог притащить ее сын, работавший слесарем в депо. Общими усилиями тыкву водворили на кухонный табурет, где ей и предстояло ожидать Лиду.

А доктор надел свою форменную шинель с металлическими пуговицами в два ряда, по четыре с каждой стороны и по одной на петлицах, форменную железнодорожную фуражку и отправился на станцию встречать поезд.

— Верочка, не возись с пирогом, — сказал он, уходя. — Ты устанешь. Есть прекрасный кекс, варенье из груш.

— Иди, иди, — сказала она. — Со станции мне позвонишь.

Они жили в этом городе тридцать лет. Доктор шел к автобусу и то и дело прикладывал руку к фуражке — все встречные с ним здоровались. Он шел по широкой сельской улице, пыльной, потому что давно не было дождя. Это была именно сельская улица, и особенно широкой она казалась из-за приземистых, беленных известью и подкрашенных синькой домиков, тонущих в садах.

Все автобусные маршруты здесь вели к вокзалу. Станция, железнодорожный узел были здесь самым главным, и потому настал день, когда это большое пристанционное село назвали городом.

Водитель автобуса терпеливо ждал, пока доктор поднимался по ступенькам передней площадки. Они поздоровались. Автобус был набит битком, но кто-то крикнул:

— Садитесь, дедушка!

Доктор покачал головой и остался стоять — ехать предстояло одну остановку. Он улыбался радостно и кротко, кивал — подносить руку к фуражке мешала теснота. Ему приятно было видеть близко над собой смугло-красные здоровые лица, которые он не узнавал, и поэтому, боясь быть невежливым, на всякий случай улыбался всем как давним знакомым.

До прихода поезда оставался целый час. Поездка на станцию была для него тем развлечением, которое он еще мог себе позволить. Иногда он приезжал сюда просто так, без всякого дела — подышать воздухом, где к запахам степи примешан запах нагретых шпал и смазочного масла, посмотреть на поезда — товарные, пассажирские, дизельный, фирменный скорый. После второго инфаркта ему запретили всякие путешествия, даже к морю, до которого на дизеле всего три часа. Поэтому поезда вызывали у него легкую грусть. Зато медпункт, куда он всегда заходил по старой памяти, возвращал ему уверенность в себе. И сейчас, минуя прохладный, украшенный пальмами в кадках зал ожидания и жаркий пустынный перрон, над которым шелестели старые акации со свисающими черными стручками, похожими на размотавшуюся фотопленку, он заспешил в медпункт. Он очень спешил — по дороге останавливался, чтобы отдышаться. В медпункте был телефон.

— Верочка, — сказал он. — Все в порядке. Я уже тут.

Она что-то говорила ему много и быстро. Он знал, что она всегда говорит одно и то же — чтобы он не поднимал тяжести, смотрел под ноги, не сидел на солнце. Он все это знал наизусть и потому, не вслушиваясь, не вникая в смысл ее слов, соглашался:

— Конечно, дорогая. Не волнуйся. Обещаю тебе… Да, да, да!..

Санитарка медпункта тетя Даша смотрела на него, любуясь. Удивителен ей был этот человек, которого она помнила молодым и быстрым. Он заведовал железнодорожной больницей, работал на «скорой помощи», в рентгене, в медпункте на вокзале. И не то ей было удивительно, что прежде он петушком бегал, а теперь еле таскает ноги, — сама она из конопатой девчонки стала ранней вдовой, а теперь уже и бабкой… Удивителен ей был старый доктор тем, что всегда говорил негромко и всегда улыбался. А жизнь его хорошо била! Овдовел тоже, еще до войны, да не один, а с тремя детьми, — хоть давись, хоть топись! А тут сосватали ему эту дурочку, Веру Лексеевну. Разве умная на троих детей пойдет? Ну а тут война. Доктор с госпиталем на фронт, а она, дурочка эта, с тремя чужими малолетками по тылам моталась. Небось волосы на себе рвала, а куда денешь детишек-то? Опять же хоть травись, хоть давись! Ну, он им, конечно, аттестат свой прислал, когда нашел… Выжили, детей вырастили, теперь вдвоем живут. Видать, она, Лексеевна, дурочка-дурочка, а сообразила, что за такого человека надо идти. Вон как он ей: «Не волнуйся, дорогая». Дорогая! Не какая-нибудь!

Доктор положил трубку, огляделся.

— Ну что, Даша? Как жизнь?

— А ваша как?

— Вот дочку пришел встречать. — Он улыбнулся радостно и кротко. — Среднюю… Сорок седьмым должна прибыть. Девятый вагон…

— На Севере которая?

— Да. В Сыктывкаре.

— Господи, и назовут же город! Как вы его выговариваете?

— Тренируюсь.

— На дворе трава, на траве дрова, — сказала Даша и засмеялась. Но тут же смолкла — вошла новая врачиха.

Новая врачиха доктора недолюбливала. Особенно после того, как, увидев ее зеленоватые, по моде подкрашенные веки, он решил, что у врачихи ячмень. Она приехала сюда вслед за мужем, партийным работником, и кляла судьбу за то, что ее забросило в этот край. Ей не нравилось здесь все, и тем более злил ее доктор, которому все здесь нравилось. Впрочем, он этого не замечал и улыбался ей так же радостно и кротко, как всем другим.

— Как дела, коллега? — спросил он.

— Подшиваются.

— Что-что? — не понял доктор. Он не знал, что сейчас это модно — так отвечать на вопрос «как дела?».

Врачиха молча заполняла какой-то бланк, и он не стал переспрашивать. За окнами медленно тянулся товарный состав. В стеклянном шкафчике поблескивали запасные стерилизаторы, хирургические ножницы, щипцы, шприцы разной емкости. На отдельной полочке стояли бутылки с эфиром, спиртом, камфарой. В закрытой нижней части хранились лекарства, которые разлагаются на свету. Медпункт состоял из двух помещений — амбулатории и хирургии, где был даже операционный стол, его чаще использовали для перевязок. Это был образцовый медпункт, его детище, которым он гордился. Его последнее рабочее место.

— Вот дочку пришел встречать, — сказал он. На этот раз врачихе. — Сорок седьмым должна прибыть, девятый вагон…

— Сидите, пожалуйста, — разрешила врачиха и вышла. Она подумала, что он извиняется за свое пребывание в медпункте. Это ей льстило.

А ему хотелось поделиться радостью — дочка приезжает!.. Дети их не слишком баловали, раз в год заглянет кто-нибудь на денек-другой. Писать тоже ленивы. Когда им хорошо — молчат, а плохо — они тут как тут. И сейчас его беспокоило, что приезжает Лида. Правда, в телеграмме указано, что проездом. Возможно, отдыхать едет. Она у них самая невезучая. Хворала много с самого детства, замуж не вышла. Потом влюбилась в женатого…

— Ну, Даша, пора, — сказал доктор. До поезда было еще минут десять, но ему не сиделось. — Если будет много вещей, ты до автобуса проводишь нас…

— Провожу, провожу… Ступай.

Она говорила ему когда «вы», когда «ты». «Вы» относилось к доктору, которого она знала прежде, «ты» — к этому кроткому старику в черной железнодорожной шинели. Ей, Даше, самой интересно было глянуть на их Лиду. Она помнила ее малорослой девочкой с тонкими косицами, одна лента всегда развязана. Потом девушкой, приезжавшей к родным на каникулы, тоже смотреть было не на что. И вдруг слух прошел — эта Лида, невидная, чужого мужа увести хочет.

Доктор ходил по платформе, нервничал. Лиду любил он больше других детей — младшего сына и старшей дочери. Потому ли, что Лида была на покойницу мать похожа, а те двое на него. Такие же смуглые, темноглазые, шустрые…

Сорок седьмой фирменный назывался красиво — «Черное море». Вот он уже показался вдали, и замелькали голубые вагоны — черноеморе, черноеморе, черноеморе… У доктора зарябило в глазах.

— Аккурат против медпункта, — услышал он голос Даши.

А Лида уже стояла в дверях девятого вагона, сероглазая женщина с усталым лицом. Чемодан у нее был совсем небольшой. Чемодан и дорожная сумка.

Когда доктор и Лида наобнимались, Даша хотела взять чемодан, но Лида ей не дала:

— Спасибо, Даша. — Она обернулась к отцу: — Папа, я не одна.

И тут старый доктор и Даша поняли, что человек в голубой рубашке, который стоит возле, мнет кепку, приехал не сам по себе, а вместе с Лидой.

— Познакомьтесь, — сказала она. — Мой муж Сева…

— Сева, — сказал человек в голубой рубашке и протянул доктору руку. — Сева, — повторил он и пожал руку Даше.

Доктор смотрел на него снизу и кротко улыбался. Рядом с рослым Севой он выглядел еще меньше.

— Это Лидочки вашей муж! — крикнула Даша. Ей показалось, что старик ничего не понял.

Но доктор молчал от волнения.

— Пойду позвоню маме, — сказал он. — Надо ее подготовить.

Дверь из медпункта на перрон была открыта. В амбулатории никого не было. Он снял трубку, сказал тонким от возбуждения голосом:

— Верочка, это я…

Она сразу заговорила о том, что пирог плохо печется. И что она порезала палец, когда чистила рыбу, а в доме кончился йод… Он терпеливо ждал. И наконец она спросила:

— Так что, ты ее встретил?

— Она с мужем, — сказал он. — Она приехала с мужем!

Их поместили в проходной комнате. Посредине под оранжевым абажуром стоял обеденный стол. Он был куплен давно, с расчетом на большую семью. И сейчас Лида сидела на своем месте — спиной к телевизору, лицом к окну. Непосвященный Сева занял место старого доктора, но был тут же с него выдворен и усажен рядом с Лидой на табуретке. Его это удивило — еще два стула были свободны.

— Здесь сидит сестра Катя, а здесь брат Толя, — объяснила Лида. — Они здесь сидят раз в тысячу лет, но их места неприкосновенны. И твоя табуретка отныне принадлежит только тебе — посягнуть на нее не посмеет никто.

Она с грустной нежностью смотрела на родителей, так постаревших за этот год, суетившихся вокруг нее и Севы, который им сразу понравился. Мать высказывала это вслух, глядя на него почти восторженно.

— Какой он большой! — говорила она, разглядывая Севу, как будто он неодушевленный предмет. — Мужчина должен быть большим и добрым… Вы добрый, Сева? Он добрый, я знаю! Завтра я вам расскажу историю нашей семьи… Лида не может так рассказать, ей было всего шесть лет… Ивась, тебе нравится Сева? Почему же ты молчишь? Всегда он так — улыбается и молчит. Знаете, Севочка, что сказала Лида, когда ей было шесть лет? «Наш папа не такой дурак, чтобы на тебе жениться»! Такая была чудесная крошка. Правда, Ивась? Смотри, какие у Севы музыкальные пальцы… Электрик? Это замечательно. У нас испортился утюг. Вы сможете починить утюг?.. Нет, нет, конечно, завтра! Сейчас вы будете отдыхать… Возьмите еще рыбки, Севочка! Это наша южная рыбка, у вас такой нет. И у нас такой нет. Это нам один пациент достал. Папин пациент, Лидочка. Да, бывший, конечно… Узнал, что ты приезжаешь. Наш Иван Петрович тут известный человек. С ним весь город здоровается, идем — даже неловко, как с артистом каким-нибудь знаменитым. Ничего я не хвастаюсь! И среди врачей есть свои артисты! Артист, по-моему, это любой человек, который свое дело делает хорошо. Вы согласны со мной? Сева, достаньте с полки вон тот словарь… Мы с папой, когда спорим, всегда проверяем по словарю…

Сева слушал болтовню старушки с добродушной снисходительной улыбкой, отдавая в душе предпочтение молчаливому доктору. Для себя он уже определил родителей Лиды как невредных старичков-маразматиков и приготовился до конца играть роль доброго и сильного великана. Тем более что терпеть их общество предстояло лишь сутки — завтра вечером они с Лидой уедут дальше, на юг, — в свой профсоюзный санаторий.

Закуски на столе хватало, чего было маловато, так это выпивки — одна бутылка кагора на всю компанию. Впрочем, старички только чокались. Лида пила, но мало — стеснялась. Там, в Сыктывкаре, они пили напитки покрепче почти на равных. На трезвую голову, может, и не получилось бы ничего. Трезвая голова больно рассудочна. Итак, если рассудить, — она старше его на пять лет, заведует лабораторией. Ее бабы отговаривали, его — ребята… Все же решили оформить брак. Заявление подали, а там видно будет. Конечно, фасад слинял. Что вы хотите — сорок лет!.. Но если ее, Лидку, покормить да поджарить на солнышке, она еще в норму войдет будь здоров!

Часы в деревянной резной оправе мелодично пробили десять раз. Эти часы подарили отцу, провожая его на пенсию. Они стояли высоко, на книжном шкафу, отбивая время каждые полчаса, а в полночь и в полдень еще и с курантами. Заводить их нужно было раз в месяц — пятьдесят поворотов ключа. Лиде приходилось при этом присутствовать. Отец осторожно снимал часы с книжного шкафа, мать байковой тряпочкой обтирала с них пыль. Отец садился, мать становилась возле него, и начиналось священнодействие. Отец поворачивал ключ, а мать говорила «раз», отец поворачивал снова, мать говорила «два». И так пятьдесят раз.

Лида пыталась убедить их, что это может делать один человек, но они с возмущением это отвергли. Они слишком привыкли все делать вдвоем за тридцать пять лет. Внешне как будто разные — отец застенчивый, молчаливый, мать хлопотливая, говорунья, — они были похожи, потому что смотрели на мир одинаково, с доверчивой детской радостью, ожидая от жизни только одних подарков. И Севу восприняли как подарок… А ведь она привезла его к ним на родительский суд, потому что сама не знала еще, что решить. Когда-то, лет пять назад, провожая ее на вокзал — она гостила у них после того, как решила порвать с Вадимом, — отец сказал ей слова, которых она не могла забыть: «Девочка моя! Кроме любви, существует еще организация жизни!..»

Вспоминая эти слова там, у себя на Севере, она думала об отце. Когда он, вдовец, женился на этой маленькой смешной женщине с черными блестящими глазами на живом некрасивом лице, любил ли он ее? Ведь их родная мать, говорят, была собой так хороша, и если бы не погибла третьими родами, жила бы с отцом до сего дня.

Нет, это не был брак по любви. Овдовев, отец свою жизнь организовал и как бы советовал Лиде сделать то же.

Спать легли рано. Старики у себя, а Лида с Севой на широком диване в проходной комнате. Сева сразу заснул, а Лида долго ворочалась. Старики тоже не спали, отец осторожно шуршал газетой, слышался шепот: «Ивась, хочешь конфетку?» Часы отбивали время, рычал, включаясь, холодильник, что-то потрескивало — не то отклеившиеся обои, не то половицы.

Ах, как сладко спала она когда-то на этом широком диване в родительском доме! Сюда приезжала она студенткой после экзаменов и зачетов, отъедалась и отсыпалась. Потом приезжала сюда выплакаться — когда поняла, что с Вадимом надо кончать.

И вот приехала с мужем. Впрочем, еще не муж… Все еще можно перерешить…

Он приходил к ним в лабораторию — налаживал и проверял работу прибора, иногда сразу нескольких — аппаратуры было много. И уходил. Потом стал заходить просто так в конце дня. Она задерживалась, и они оставались вдвоем в пустой лаборатории. Ей было приятно, что она ему нравится. Она, а не девочки-лаборантки, которых он даже не замечал. Было лестно, что молодой видный парень отдает ей предпочтение, но о серьезном она не загадывала. И запрещала себя провожать — придумала себе мужа, ревнивого, вот с такими кулаками. О Севе она знала, что институт кончил заочно, без отрыва от производства. Жениться пробовал раза два на разведенных с детьми, но что-то не получилось. Живет в общежитии. Вот и все, что она знала о нем. А он о ней и того меньше. Одно только знал точно — что насчет мужа она ему дурит голову. И обижался, не понимая, зачем ей это надо. Должно быть, много о себе понимает, решил он. Его это разжигало и злило одновременно. И как-то на очередной отказ провести с ним выходной поднялся решительно, на прощанье сказав: «Привет мужу!»…

И больше не показывался. Она стала скучать. Даже обрадовалась поломке — испортился терморегулятор, и она вызвала наладчика.

Но в тот день дежурил другой.

Увиделись они только в марте, месяц спустя. На заводе был вечер. Она, никогда прежде не ходившая в клуб, пошла в надежде встретить его. И встретила. Он уже отметился где-то с дружками и тоже ее искал — был уверен, что она придет.

— Какая приятная неожиданность! — сказал он от смущения развязно.

Работал буфет. Мужчины угощали женщин пирожным и шампанским.

— Пью за твоего мужа! — сказал он впервые на «ты». И добавил: — Будущего!..

В тот вечер он проводил ее домой и остался у нее до утра. А потом и вообще остался…

На пологих горбах, покрытых в изобилии валунами, застрявшими среди низкорослых кустиков дикой малины, выкопали картошку.

Вечера вставали все сумеречнее, все короче, все свежее, и день ото дня все более холодали высокие, чистые ночи, надвигавшиеся на поселок издалека, из-за болот, переваливаясь через эти пологие горбы, еще с войны разгороженные на лоскуты делянок. Все раньше теперь смолкали в той стороне далекие выстрелы, но зато по утрам, перед самым восходом солнца, дружнее и азартнее занималась пальба, особенно по субботам и воскресеньям, когда видимо-невидимо наезжало городских, — шла северная утка, косяками вытягиваясь на свежей красноте рассветного неба.

Никто нынче не убирал в саду опавшие, мертвые листы, не обрезал малины и не выметал с грядок. Хозяева сами не любили этого делать раньше, однако в последнее время они не держали отчего-то домработницы, и, тоже отчего-то, не приезжали к ним на осень погостить их городские и взрослые сыновья. Стало в доме заброшенно, тихо, неприбранно.

За остекленною верандою дома сухо поскребывали в малиннике друг о дружку голые прутья, шуршали сморщившиеся, запутавшиеся в осенней паутинке пепельно-серые листики на ветках низкорослых, ненадежных уральских яблонь, и ветер время от времени шевелил на клумбах убитые заморозком, обескровленные стебли цветов. Только несколько астр все еще раскачивалось из стороны в сторону посреди полегших растений. Еще всякие — красные, белые, розовые, — но уже никому не нужные, с чернильными кончиками обожженных первым ночным холодом лепестков. И Гайду уже не выпускали до утра в сад караулить цветы. Однако и раньше-то выпускали ее, пожалуй, лишь из одних заблуждений и дурных привычек, потому что никто не лазил к ним в сад. Впрочем, если б и иначе было, выпускать ее давно уже обратилось в зряшную и пустую затею: в последние годы у Гайды начали побаливать лапы, и она все равно уже не могла сторожить толком. Она уходила за ветер, ложилась и только рычала теперь, когда что-нибудь начинало казаться ей подозрительным. И проходившие мимо люди боялись этого ее безобидного рычания, которое одно только теперь у нее и осталось от прежних здоровья и силы.

Ночи такие становились для Гайды пыткою, потому что она не была человеком и знала, как обстоит все на самом деле, знала, что к ней уже приближается… ЭТО.

По утрам хозяйка качала головой:

— У тебя опять болят глаза, Гайда. Сейчас мы тебя полечим, — и принималась закапывать чего-то. От этого всегда становилось сперва больно.

Но хуже всего случалось Гайде тогда, когда забредала в сад по ночам бездомная черная сука.

Бездомную эту суку с клочьями свалявшейся на грудке и гачах подпалой шерсти помнила Гайда, можно сказать, с детства. Сука эта всегда была голодна, грязна и дика, и постоянно на брюхе у нее болтались лиловые, истрескавшиеся соски, в кровь иссеченные высокими травами. Впервые Гайда увидела ее, когда сама была еще полугодовалым щенком…

В то летнее, из-за раннего часа еще не жаркое утро старший хозяйский сын вывел Гайду на первый урок.

Занимались они на круглой, под вид манежа, посыпанной песком площадке. Старший хозяйский сын был тогда еще молод, и в то утро на нем были свежая белая рубашка и синие узкие в коленках офицерские штаны с красным кантом, заправленные в черные сапоги с твердыми гладкими и сверкающими голенищами. Он учил Гайду сидеть, вставать и ложиться по командам, ходить у ноги по приказу и прыгать через палку на разных высотах. А черная бездомная сука сидела тогда за штакетником, свесив набок язык и наблюдая за их играми.

В то лето старший хозяйский сын долго гостил у родителей. Так долго, как никогда потом не гостил уже. И всему, что она успела, Гайда выучилась от него, от того старшего хозяйского сына в то далекое-предалекое лето, потому что больше никто ничему и никогда не учил ее толком.

А прекрасное все же было то время!

И старший хозяйский сын был тогда красивым человеком с жестким голубым взглядом чуть прищуренных нервных и быстрых глаз. Молодой, высокий и узколицый. Гайда хорошо помнила, как в поводке водили ее на станцию, когда он уезжал от них в то лето. Он был одет не как все: в фуражке с кокардою, с прямоугольниками погонов на плечах. И стороною, в отдалении держась, бежала за ними та черная дикая сука в клочьях свалявшейся на груди и гачах подпалой шерсти, и болтались во все стороны ее лишь наполовину стоячие уши…

Домом приезжих заведовала невысокая черноглазая женщина в клеенчатом мужском плаще с погонами, в резиновых сапогах, крепко обнимавших голые смуглые икры. Она забежала рано утром, безжалостно разбудила единственного постояльца, свернувшегося по-собачьи под тонким для сибирской ночи, истершимся на долгой службе одеялом цвета истоптанной осенней травы, получила полтинник и оставила под графином на большом стеклянном блюде квитанцию.

Она уже уходила, когда постоялец встряхнулся ото сна и предъявил законную претензию:

— Белье-то менять надо! Иначе это черт знает что получается!

У него были: худая длинная шея, худые костистые плечи под синей обвислой майкой, очки на столе, на стуле — пиджак с университетским ромбиком. На перекладине того же стула безвольно и скромно висели сморщенные носки, но в глаза они не бросались, тушевались под гордо оседлавшим стул пиджаком.

— Менять мне нечем, а вот вы бы ноги вытирали! Эвон у вашей койки ошметьев-то! — Глаза хозяйки сверкнули гневом и женским презрением к студенческой худобе постояльца.

— Неладно что-то в сфере обслуживания на селе, — подумал вслух постоялец, — ночлежка какая-то! Черт побери!

— Уходить будете, крюк накиньте, тут щелочка имеется, снаружи… Щепочку возьмете, щепочкой накинете, ладно?

— Нет, вы мне лучше скажите, где у вас жалобная книга? — прорычал негустым голосом молодой человек в занавеску, за которой скрылась хозяйка.

На беду, его услышали. Хозяйка широко откинула занавеску, засаленную от пола до потолка и оттого тяжелую, как златотканый театральный занавес.

— Тут она у меня! — сказала хозяйка и два раза хлопнула себя по плащу сзади.

После этого хозяйка окончательно исчезла и больше не появлялась…

Автобус сломался, и молодой человек был вынужден вернуться в Дом приезжих. С ним вместе с автобусной остановки пришли туда еще трое — два, как сразу выяснилось, заготовителя и третий — усталый, с набрякшими подглазьями толстяк, которого молодой человек сразу определил в районные работники средней руки.

Молодой человек поторопился и первым достиг гостиницы, чтобы захватить те простыни, на которых уже ночевал. Это ему удалось, он удовлетворенно развернул «Неделю» и сел в угол к свету.

Заготовители достали по бутылке водки и развернули другую газету, самобранку с колбасой, постной ветчиной, домашнего изготовления, сыром, чесноком, огурцами, одним большим помидором драгоценного среднеазиатского происхождения, луком (нежно-лиловые удлиненные чищеные головки) и холодными даже на взгляд от застывшего на них жира котлетами.

— С народом теперь разговаривать не придется до завтрашнего полдня, значит, и выпить можно, авторитету не уронишь, — сказал один заготовитель другому.

Районный работник тоже достал кое-какую закуску магазинного характера и потому победнее заготовительской и по приглашению состыковаться состыковался с заготовителями. Молодой человек с ромбом на груди был непьющий и остался сидеть со своей «Неделей» в теперь уже темном углу, где читать приходилось, напрягая зрение.

В одиннадцать часов свет погас, и, не успев оживиться, все разошлись по своим кроватям, но только улеглись, как свет сам собой и зажегся. Тогда решено было его выключить, настроение сдвинулось, остро слышал запах водки и вкусной дорожной еды, он совершенно случайно по небольшой временной гордости отказался, когда его пригласили, а второго приглашения не последовало, и он засыпал теперь голодным.

Затопали на крыльце, обивая с сапог грязь. Пришел еще один постоялец, бесцеремонно посветил фонариком по койкам, высветил свободную, разулся, спросил желающих выпить. Молодой человек в ответ саркастически ухмыльнулся в темноте, остальные просто промолчали.

Немного погодя булькнуло, на слух, из чекушки, захрустел малосольный огурчик, потом еще булькнуло, почавкало колбасой, вспыхнула спичка. На мгновение в пятнах света и глубоких теней возникло странное лицо, будто волшебник на миг вызвал его из привычного небытия или, на худой конец, ловкий фокусник-гастролер, работающий с какой-нибудь говорящей головой, хитроумно высветил в щелястой темноте плохонькой провинциальной сцены лицо своего помощника, поразил, удивил и снова спрятал его от зрителей.

Успокоительно потянуло колеблющейся плоскостью по самой середине комнаты запахом «Беломора».

Еще немного, и создавшаяся, кем-то подготовленная ситуация могла бы погибнуть в самом зародыше, недосоздавшись, не созревши и не разрешившись, задохлась бы во всеобщем храпении — даже нервный молодой человек уже успокаивался и начинал подремывать, — если бы новый ночлежник не заговорил вдруг в темноте как потусторонний дух и не рассказал бы неведомо кому, неведомо зачем детективную историю, прервавшись, однако, в самом ее начале риторическим вопросом: «Извиняюсь. Спать никому не мешаю?»

Молодой человек тут же ответил за всех с ноткой противоречия, каковую от рождения, видно, имел дар подпускать и ко всякому слову своему, и ко всякому своему дыханию:

— Нет, почему же, пожалуйста!

В Задуваеве вдова жила, без мужа. Это двести пятьдесят километров по Сибирскому тракту. Звали вдову Суетиха. Муж ее, Кондрат Степанович, перевернулся с трактором, лесом его жмякнуло, он и помер, поболевши. Кондрат помер, и пошла Суетиха по рукам. Без мужика, понятно, сорвалась с цепи, закрутилась. Дом у них был просторный, новый, высокий, с подклетью на российский манер, потому что сам Суетихин был из России и у них там в области, если кто бывал, такие дома ставят, двор обязательно крытый. В Задуваеве у нас много народу сборного, сибиряков даже меньше. Все удивлялись — зачем так строишь, Кондрат? Работы сколько и лесу пропасть! Корове, говорит, лучше, тепло, снегу во дворе не лежать, не чистить снег-то. А сырости летом не будет, если закрыто? Летом и чистить надо, зато и мух не будет, слепня, паута, овода. Чистота — залог здоровья. Соглашаться с ним соглашались, но сами не перенимали. Сеновал к дому пристроил вместе со стайкой, прямо корове сваливать, торнул вилами, и все, не то что у нас, каждый навильничек через весь двор переть надо. Он смеялся все. Сибирь, мол, леса, как грязи, можно сказать, и что же вы, товарищи, или вы вербованные какие? Как у Сеньки Семенчика, немного лучше! Семенчик — он все лето дровишки пилит с бензопилой, чурки городит круг огорода, круг дома, аж до бани баррикаду возвел! Вот его Кондрат и зудил, почо, мол, Семенчик, столько лесу переводишь, поту проливаешь, денег переплочиваешь? Ведь изба у тебя объему в десять раз меньше, чем ты дров напроворил, листвягу! А Семенчик на западный свой язык отвечает, поскребши в затылке, и, между прочим, молодой человек, а уже летом в зимней шапке ходит, как дедуся:

— Да кто его знает, замерзну!

— Как замерзнешь?

— Да хату, — говорит, — сквозь продувает. Улицу топим.

— Хату и ремонтируй!

— Нет, — отвечает.

— А что нет?

— Да кто его знает, поедем в другую область, заработки там есть.

— Четвертое лето в балагане живешь, а на спор, так и еще лет пять просидишь! Отремонтировать — разве на дорогу деньги брошены, больше за хату возьмешь при эвакуации.

— Да кто его знает, попиляем…

Вот, значит, как жили. Стыдно сказать, есть, которые хайрюза на воде жарили, масло экономили. Это свиньям лучше отдать, чем такую рыбу поганить. Семенчик тот же. Да что говорить. Но вот Кондрат был не то. Мужик! Он бы сто лет прожил, но непредвиденный роковой случай его подкосил, бревнами задавило. Тут хоть Кондрат, хоть кто. Суетиха же пела в клубе, все слышали. «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов!» Голос у нее разгульный, похабный, но действовала, змея! Прелести в ней много. Кондрат там и шоферил. «Когда АМО ФОРДА перегонит, тогда Раечка будет твоя!» Ее и звали Райкой, все сходится, совпадает. Про себя, значит, пела. Бесстыжая баба. Кондрат и страшный мужик был, да мышь копны не боится. Для нее у нас хладнокровное житье было после тракта этого Чуйского. Наших баб в глаза презирала, утки, мол, и все. Пела, танцевала хорошо, пила. Купалась исключительно нагишом. Кондратом хвасталась перед бабами. Откровенно, дескать, не перепашешь его. Дар у него, значит, был на это дело. А за что же, мол, бьет тебя? Неверная ты ему? А, говорит, он много хочет, а у меня еще больше остается! На руку дерзкая была, дралась с бабами за всяко, и вдовой стала — не присмирела. Но тут не то, бабы коллективом против нее. То в очереди поколотят, то на улице. Белье полоскала в речке — и ее избили, и все стираное в грязи изваляли. Она белье грязное в таз сложила, идет потрепанная, блатные песни назло поет. «Если увидишь вора молодого, то передай, что в тюрьме умерла. Значит, он воровал, воровала и я». Гладкая баба, подобранная, живот, как у девки, будто не она рожала, а тетя. Наши-то бабы, что правда, то правда: чулки какие-то старушечьи оденут, штаны из-под подола видны, а еще губы накрасит иная! Вот она я! Новое опять же наденут на гулянку, так коробом и стоит.

Кондрат за нее человека убил. Бежавшего зэка. Зэк этот затем и бежал, чтобы Райку зарезать. Приехал, нашел ее, за измену резать, значит. А у нее Кондрат в это время ночевал, она уже жила с ним, как с прочими, конечно. Зэк говорит — уйди, дескать, мужик, я вор в законе, твоя жизнь мне не нужна, но одно твое сопение — и пар из тебя выпущу. Ну, начали драться. Зэк был с ножом, да что тут нож, человек, видимо закурившийся, исколовшийся, и жизни в нем было вот на эту драку. Но терять ему было нечего — а это и есть самое опасное. Он пришел за попутчицей на тот свет и, конечно, не ожидал, что кто-нибудь ему встречь пойдет. Особенно если крестьянин, так сказать, простой человек, «мужик». Это у них специальное для нас слово. Но Кондрат! Он как был в белье, так и вступил в драку, да не на жизнь, а на смерть. Выпинал вора в коридор, изрезался. Всем бил, что в комнате под руку попадало. Она же не крикнула, а другая взять? Другая баба? Что было бы? Первое дело кричать и за руки хватать! В коридоре висел огнетушитель. Кондрат и поймался за него. В больнице он долго лежал, порезанный был сильно, едва спасли. Дали ему для соблюдения порядка пять условных. Надо было за милицией бежать, а не убивать насмерть огнетушителем. Ну ладно. Долго ли, коротко, только приезжают к нам студенты из ветеринарного института. Студент, значит, и студентка. Давай они друг к другу ходить, опытом делиться или другой какой предлог, как это делается у нынешней золотой молодежи, только гуляли они так, гуляли и все через наше Задуваево. Ну, студент ее водил с намерением, понятно, лесочек там, то да се, надеялся, уступит. Это уж становится понятным все на выездной сессии. Прихватила их непогода да темень, ночевать надо после кино. Они к заведующему фермой, тот направил их к Суетихе. У Суетихи студент выпил, ничего у него с подружкой не получилось, и он уходит на сеновал спать. Это, разумеется, Суетиха приспособила. С целью. Студентку положила на свою кровать, а сама ушла, под видом к соседям поболтать. В доме остается итого: детей трое, маленькому два годика, и старуха, Кондратова мать, глухая старая обычная древняя старушка. Суетиха, правду сказать, старушку содержала. И с ними эта девочка-студентка. И что же получается, как ведет себя эта девочка, когда жизнь поворачивается? Просыпается она в минуту опасности! От дыма задыхается! Кинулась в двери, на дворе, он же крытый — сеновал там, все в огне! Море разливанное, в дверь дохнуло, челка, ресницы, брови — все сгорело, лицо полопалось. Огонь гудет! Другая бы в окно и на волю, а она? В спальне табуреткой окна начисто вынесла. Двоих детишек вытолкнула в окно, изрезалась вся. Третьего искала еще, пока нашла. Детей, значит, спасла, и ладно! Нет, ей старуху надо спасать! Старуха-то древняя, никудышная совсем, а топорщится сдуру, за сундучок свой хватается. Тут проваливается балка и часть потолка. Девушка выкинулась в окно. Старуха, между прочим, невредимая, вылезла с сундучком своим, откуда что взялось, непонятно. Целехонька! Только зря трудилась бабушка, через десять ден и померла. Девушка пришла в себя на руках у людей, обвела это всех глазами, как спящая царевна, и спрашивает: «А где Володя?» Студент-то! Нету студента! Тут-то и закричала Суетиха: «Сгорел парень!» За Суетиху: ты игде была? Дурочкой прикидывается, спала крепко! Да где же, спрашивают, ты спала-то, где спала? Молчит. Но тут становится все ясно. Иннокентий Косой, конюх-то, жену свою тащит. Она и есть виновница. Не нашла она Кешку дома — сознается, пошла следить. Куда? Известно, к Суетихиному дому. Слышит, на сеновале сопят, играют. Не стерпела, говорит, я, в уме от ревности помешалась и пошла домой. И что утворяет? Угольков из печки нагребла в ведерко детское, поднесла и запалила. Домой вернулась и спать легла и заснула, ангелица! Сено у Суетихи было хорошее, как шваркнуло! Свидетели успоряли, дескать, дыма не было видно. Это потом дым, пламя. Сначала невидимо полыхало под крышами, наполнялось жаром. Пока сено горело, дом с виду как стоял, так и стоял. Ну, а на сеновале-то оказался не Кеха, а студент. Вот каверза какая! Пока поджигательница за угольками ходила, Суетиха к ее Кешке убежала от студента. Ну, а вы как же, Суетиху спрашивают, не провели и трех часов — они время-то высчитали — да под одной кровлей! Как вы объясните свое поведение? Суетиха тут и замочила: «Полюбила, и все!» Все тут на Суетиху поднялись, чего только бабы не кричали ей, проститутка, кричат, мокрогубая! Просто озверели женщины. Мужики сидят, молчат. Суетиха, оказывается, перед судом ничем не виноватая, а Иннокентиеву жену судят и срок дают. Суетихе же дом возместить, погорелица. Иннокентий к ней — принимаю с детьми. Она ему отказывает и переезжает сюда. Она же натворила, и ее же — как щуку в море. Иннокентий-то Косой тоже Задуваево бросил, в Нижнеталдинск переехал, в свиносовхозе работает, опять конюхом. Жену его выпустили, пересмотрели что-то. Мы вот как-то недавно с Семенчиком в лес ездили. Уж до чего верткая баба! Семенчик-то мне признается, говорит, имел с Суетихой! Между прочим, опять дрова заготовил, всю деревню вытопить можно, вот уж трудолюбивый! А я у ней все же спрошу, неуж и Семенчика допускала! Вполне может быть, такая уж баба, ни стыда и ни совести! Когда ее на доску Почета повесили за хорошую работу, такую прическу навела, артистка. Но ей бабы все глаза повыкалывали на портрете. Колдовство на колдовство. Гвоздиком.

— Настоящая вендетта! — горячо откликнулся, изготовившись к спору, молодой человек с университетским образованием.

Гостиница молчала.

Потом на койках дошло, заворочались, заскрипели пружины, и кто-то сказал:

— Время позднее.

Судя по голосу, исходившему от грузного с одышкой тела, сказал это районный работник.

— Что же, разве у нас не может быть вендетты? Разве только южные народы обладают горячими чувствами? И мы не уступим какой-нибудь Сицилии!

Районный работник, уловив явно к нему относившуюся ноту протеста, звучавшую в словах молодого человека, сказал неожиданно властным, без хрипоты и одышки голосом:

— Давайте-ка баиньки, товарищи. Время позднее. Завтра всем на работу.

— Странные окрики в общественном месте, — ядовито сказал молодой человек. — Может быть, нам поспорить хочется, подискутировать. Верно, товарищи? Ведь правда же? Как так, рот затыкать? Не пойдет! Предлагаю высказаться, кто имеет слово!

Тогда все окончательно замолчали.

Через некоторое время в темноте раздался сдерживаемый смех рассказчика, придержавшего эффектный поворот, как принято у мастеров детективного жанра, до эпилога:

— И этот дом непременно сгорит. Не сегодня, так завтра. Помяните мое слово, кто из нашего района или области. Тут на ночь не раздевайся, а разувшись — клади сапоги под голову!

— Это почему? — возразил молодой человек, потирая зудевшее после очков переносье.

— А посудите сами, если она — заведующая этим самым Домом приезжих и живет вон, за стенкой!

Молчание стало осмысленным.

Когда почтальонша Катерина Ветрова постучала в дом Богунковых и подала Надежде Федоровне вместе с районной газетой телеграмму, старуха огорченно пробормотала:

— Ну вот, чуяло сердце, кака-нибудь неприятность будет!

— Да почему ж неприятность, тетя Надя? — засмеялась Катерина, но вид у нее был хитрющий.

— Хорошего-то откуда ждать?

Надежда Федоровна уже собралась было пойти с крыльца в дом, но почтальонша остановила ее.

— Теть Надь, вы телеграмму-то посмотрите…

— А тебе чего? — насторожилась Богункова. — Любопытство заело?

— Да нет, мне без интереса! — отвела глаза Катерина. — Только вам ее не прочитать…

— Еще чего! — рассердилась старуха. — Ты одна, что ль, грамотна? — Но телеграмму развернула и, отстранив ее на вытянутой руке подальше от глаз, собралась читать. Минуты две она стояла молча, беззвучно шевеля губами. Наконец сказала, обиженно поджав губы: — Без очков не разгляжу… Ты иди, иди, Катька, разноси свои газетки, я дома очки напялю, как-нибудь разберу.

— Ой, тетя Надечка, — улыбнулась Катерина, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Там ведь не по-русски написано, латынь. Из Италии телеграмма, из Неаполя. От вашей Веры.

Надежда Федоровна охнула, и строгое лицо ее сделалось сразу добрым, беззащитным. Только глаза оставались тревожными.

— Да не томи ты, Катька. Аль что плохое приключилось? — Старуха отступила назад, нащупала рукой лавочку и села, не спуская глаз с почтальонши. — Чуяла, ведь чуяла я: что-то будет. Вчерась так и глаз ночью не сомкнула… Ты сядь, сядь, Катерина.

— Да все хорошо, тетя Надечка. Чего вы волнуетесь? Едет к вам Вера с мужем и сыном… Итальянка ваша… — Надежда Федоровна слушала девушку, глядя на нее повлажневшими глазами, чуть приоткрыв рот, и все кивала, кивала головой. — Телеграмма-то пришла рано-рано, — продолжала свой рассказ почтальонша. — Международная. Буквы латинские, а слова русские. Это у нас теперь часто бывает. В прошлом месяце зайцевскому дяде Мише Барашкину из Венгрии прислали. Сын у него там работает. А на Дружную горку, на завод — так туда чуть не каждый месяц идут. Мы теперь привыкли…

— Да ты телеграмму-то прочти, — взмолилась Надежда Федоровна. — Когда едут-то?

— Ой, что же это я, дуреха! — с наигранной озабоченностью спохватилась Катерина и выхватила из рук Богунковой телеграмму. — Международная, — прочла она торжественно. — Ленинградская область, Гатчинский район, деревня Замостье, Богунковой Надежде Федоровне. Дорогая мамочка…

— Дорогая мамочка? — перебила старуха Катерину.

— Дорогая мамочка. Так и написано.

Богункова удовлетворенно кивнула.

— Буду дома мужем сыном пятнадцатого августа, — продолжала читать Катерина. — Целую Вера.

— Буду дома… — задумчиво повторила старуха и обвела глазами чуть покосившееся, старенькое крыльцо. Вздохнула. Спросила, кивнув на телеграмму: — Ничего там боле нет?

— Нет, тетя Надя. Я все прочитала.

Надежда Федоровна вдруг встрепенулась:

— Батюшки, пятнадцатого! А нонесть-то какое, Катерина? Четырнадцатое? Четырнадцатое ведь, девка! Верка-то с мужиком со своим едет, не одна, а мы тут лясы точим…

— Я побежала… — Почтальонша положила телеграмму на лавочку, рядом со старухой.

— Беги, дочка… — думая уже о чем-то своем, кивнула Богункова и поднялась со скамейки.

— А можно, я загляну, тетя Надя? Когда они приедут?

— Приходи, приходи.

Надежда Федоровна вдруг улыбнулась каким-то своим затаенным мыслям. И пока почтальонша шла через сад, старуха все стояла на крыльце и улыбалась, глядя куда-то вдаль. Глухо стукнула за Катериной калитка. Надежда Федоровна вздрогнула, взяла трясущейся рукой с лавочки телеграмму и пошла в дом.

Затворив за собой дверь, она некоторое время стояла посреди кухни, словно не знала, что же ей делать…

От волнения мысли разбегались, кружилась голова. Верка, ее дочь, с которой не виделись они с войны, едет с мужем и сыном! Сколько лет промелькнуло, сколько воды утекло… Думала: уж не судьба свидеться, свыклась, что потеряла Верку, только что числила в живых. Раз в три года пришлет письмо — и ладно. Слава богу, жива, значит. А какая она, ее младшенькая, Надежда Федоровна и думать перестала. На одно надеялась — на похороны-то приедет! И вот телеграмма…

«Да чего же я стою столбом? — вдруг спохватилась старуха. — Стыдоба». Она с тревогой огляделась. В кухне и правда было не прибрано. Накануне шинковала до ночи капусту, сняла половики, пол был затоптан, усыпан капустной крошкой, на столе горкой стояла немытая посуда.

— Ива-ан! Ива-ан! — позвала она зятя. Тот отсыпался после ночной смены.

Иван не отзывался. Надежда Федоровна пошла в спальню.

— Ванюшка, проснись!

— Чего там, мам, случилось? — не открывая глаз, сонным голосом спросил Иван.

— Верка завтра приезжает! — В голосе у Надежды Федоровны чувствовалось нетерпение. — С мужем и с сыном. Телеграмму вот Катерина принесла.

— Верка-итальянка? — Иван все еще не открывал глаз, но в голосе у него появилась заинтересованность.

— Да проснись ты, козел! В доме-то пусто. Грязь, ровно в хлеву, — рассердилась старуха.

Иван живо вскочил.

— Где телеграмма?

— Тут на иностранном, — протягивая зятю телеграмму, сказала Надежда Федоровна. — Да Катерина мне прочла.

— А в котором часу приезжает?

Старуха пожала плечами:

— Катерина не сказывала…

Иван засмеялся:

— Чудно написано: буквы иностранные, а слова наши, можно разобрать…

— А ты будто понимаешь?

— Чего тут понимать-то! Все как есть прочитал.

— Как там она мне пишет? — вдруг хитро прищурившись, спросила Надежда Федоровна.

— Богунковой Надежде Федоровне, — прочел Иван. — Чего тут разбирать. Все понятно.

— А дальше?

— Дорогая мамочка…

— Вот-вот… Кумекаешь, — удовлетворенно прошептала старуха. И тут же сказала строго: — Только неча рассиживаться. И в лавку бежать надо, и Настю со скотного вызвать. — Настя была старшей дочерью Надежды Федоровны, женой Ивана.

— На Сиверскую в магазин поеду и к Насте заверну, — сказал Иван. — Я счас живо мотоцикл выведу.

— Чего на Сиверскую, чего на Сиверскую? — подозрительно посмотрела старуха на зятя. — Сегодня же рыбный четверг. Купишь так кукиш.

Надежда Федоровна почему-то была уверена, что у Ивана на Сивирской живет зазноба. Уж больно любил он туда ездить.

— На Дружной горке и в обычный день ничего путного не купишь. А на Сиверской, в курортторге, всегда есть чем разжиться.

Старуха только рукой махнула. Делай, мол, что хочешь…

— А чего они, итальянцы, едят-то? — одеваясь, словно бы сам себе задал вопрос Иван. — Их ведь чем попало кормить не будешь. Картошкой, например. Или щами. Верка ваша и та небось от деревенской пищи отвыкла?

— Ничего, поест и щей, — сказала Надежда Федоровна, но в голосе ее Иван уловил озабоченность.

— Я вот читал, что итальянцы все макаронники. Макают пустые макароны в красный соус и лопают «за будь здоров».

— Да, будут они тебе пустые макароны есть, — не согласилась старуха. — Мне твоего Мишку раз в неделю не заставить тарелку этих макарон проглотить.

— Правда, мама, — согласился Иван. — Они небось макароны по-флотски едят, с мясом. Но лучше бы поточнее узнать. Может, к Павлу Мохову в школу съездить? Он географию преподает, должен все знать.

— Ты магазин не прозевай, балабол.

— Ох, мама, придумал я, у кого спросить! — обрадованно сказал Иван. — У Гриши Лоски. Он же почти итальянец, хоть и нашенский.

— С ним ты наговоришь, с ним ты наговоришь! — сердясь, закивала головой Надежда Федоровна. — Да только что про бутылочку да про самогон…

Отец Григория Лоски, пленный итальянец, добирался в Петроград после первой мировой войны да и осел в Замостье, прельстившись хорошей охотой и одной замостской красоткой. Умер он еще перед Великой Отечественной войной, оставив двух сыновей — Григория и Виктора. Виктор был инженером, работал в городе, наезжал редко. Григорий варил стекло на Дружной горке и славился веселым нравом и любовью к выпивке. Оба брата были женаты на русских, а по-итальянски не знали ни единого слова.

Хлопнула дверь, и в кухню влетела запыхавшаяся Настя. Крикнула:

— Мама, Иван!

Увидев мать, бросилась к ней, обняла.

— Верка едет… Неужто правда? — и всхлипнула.

— Едет, едет. — Мать ласково провела коричневой сухой ладонью по Настиным волосам и легонько оттолкнула. — Да будет тебе, делом надо заняться. Твой вон в Сиверскую опять собравшись. Будто на Дружной магазина нет.

— Я ему соберусь! — Настя обернулась, ища глазами мужа, но его уже и след простыл.

— А, пускай хоть куда едет… — вздохнула она.

— Ты откуда узнала-то? — спросила мать. — Почтальонка сказала?

Настя кивнула.

— Ты Ивана-то останови. Чего он понесется абы что покупать. Подумать надо. Завтра народу много соберется. Аверьянычи приедут, Вавилкины… — Она задумалась. — Всех рази сочтешь? Небось и Пашка Мохов прискачет. Как-никак женихался с Веркой.

— Да что ты, мама. Чего помнишь. Когда это было-то?! — удивилась Анастасия.

— Попомни мое слово, — вздохнула мать. — Что-то у меня сердце разболелось… Накапай мне этого самого…

— Корвалолу, что ли?

— Ну да. Назовут лекарство, не приведи господь. Язык не поворачивается… — ворчала Надежда Федоровна. — Валокордин научилась выговаривать, а его уж нету. А как хорошо помогал!

Настя принесла из спаленки рюмку с лекарством. Дала матери. Та приняла ее дрожащей рукой, принюхалась:

— И пахнет по-другому. Ты Ванюшку-то не пропусти, уедет ведь! — сказала строго.

Анастасия привела мужа, и они долго сидели в кухне, прикидывая, чего и сколько купить, спорили. Матери наконец надоело слушать их перебранку.

— Ну что за наказанье божье! — рассердилась она. — Ведь так люди на слова изойдут, а дела никакого. Досидите тут до вечера — так и хлеба не купите…

Иван поднялся, отыскал на печке большую кошелку.

— Пошел я, пожалуй…

— Иди, иди, а то и правда опоздаешь, — напутствовала мужа Настя. И как-то уж очень быстро юркнула в комнату.

— Да, мама, — обернувшись с порога, сказал Иван, — вы бы нам деньжат… — Голос его звучал ненатурально бодро.

— Деньжат? — удивилась Надежда Федоровна. — Ты ж получку третьего дня получил.

Иван вздохнул.

— Так ведь и расходы немалые…

Надежда Федоровна смотрела на зятя с подозрением.

— Ну что вы, мама, тут никакой получки не хватит. — Иван выглядел смущенным. — Самогон на столе не поставишь? Да и водки много неудобно. Значит, вина хорошего надо. Портвейну. А сколько его пойдет, этого портвейну? Почитай, бутылок сорок купить придется. — Он загнул указательный палец на руке.

— Сколько бутылок? — высунулась из горницы Настасья, во время разговора о деньгах предпочитавшая не попадаться матери на глаза.

— Так и народу, слава богу, придет… — еще больше смущаясь, сказал Иван. — И не один же день Верка со своим мужиком гостить у нас будет. А итальянцы портвейн как воду употребляют. Бутылок-то тридцать надо взять?

— Небось не все итальянцы, как твой Лоска, зюзят… — пробормотала Надежда Федоровна. И твердо добавила: — Денег не дам. Умру — ведь не на что прилично похоронить будет.

Уже три года она откладывала пенсию в двадцать три рубля на свои похороны. И ни копейки не отдавала в общий котел. «Похороните хоть как человека, с отпеванием да с батюшкой на кладбище, — говорила Надежда Федоровна родственникам. — И по деревне пусть с оркестром несут. И убогим четвертной чтобы был».

Иван вздохнул. Потом подошел к дверям в горницу и спросил:

— Насть, чего делать-то?

Жена не отозвалась.

— Ну ладно, я, пожалуй, к тетке Маше зайду. Стрельну у нее до получки… — Так и не получив ответа, Иван уже собрался уходить, как его остановила теща.

— Чегой-то ты надумал к тетке Маше идти побираться? Стыда потом не оберешься…

— Так у кого ж еще полсотни сейчас перехватишь?

— Тетка Маша твоя денег даст да на всю деревню ославит. И будет еще полгода в гости ходить… На даровое угощеньице.

Тетка Маша, дальняя родственница Богунковых, слыла в деревне первой сплетницей, и Надежда Федоровна сильно недолюбливала ее.

— Ты погоди, погоди! — Заметив, что Иван собрался уходить, старуха поднялась с табуретки и, ворча что-то себе под нос, ушла в комнату.

Иван понимающе улыбнулся и лихо почесал себе затылок.

Вернувшись, Надежда Федоровна сунула в руки зятю деньги.

— Чтоб с получки вернул.

— Ну а как же, мама! С процентами. Специально на Сиверскую за пирожными сгоняю…

— Ладно, ладно, проживу и без пирожных, — ворчала она, но голос у нее был отмякший, довольный. — Ты бы лучше на водку меньше пускал.

Весь день прошел в хлопотах. Мыли полы, меняли занавески на окнах, трясли половики. Иван успел съездить и на Сиверскую и на Дружную горку. После каждой поездки радостно докладывал о покупках. Особенно гордился тем, что достал свиных ножек для холодца. С Сиверской он позвонил в аэропорт, узнал, что самолет из Рима прилетает в пятнадцать часов. Надежда Федоровна вздохнула с облегчением.

— Слава богу, еще есть время прибраться…

Слух о том, что к Богунковым приезжает из Италии дочка, разошелся по деревне в момент. Почтальонша Катерина Ветрова постаралась. То и дело в дом наведывались односельчане. Подолгу сидели в кухне. Расспрашивали, хотели знать подробности: насовсем или только в гости едет Верка-итальянка, одна ли, с семьей.

Надежда Федоровна сердилась:

— Ну что за народ такой! И лезут и лезут. Видют ведь — не до них! Все Катька растрезвонила, легковуха!

До поздней ночи они с дочерью стряпали. Варили студень, картошку и овощи для винегрета, отмачивали в молоке соленущие селедки. Иван, отработавший в ночь и умаявшийся за день, давно спал.

Когда последнее дело было сделано — студень разлит по тарелкам и поставлен в кладовку, на холод — и мать с дочерью, усталые, но довольные, отправились спать, Настя спросила:

— Мам, а вдруг Вера останется? Вот бы хорошо, а? Не век же ей там вековать?

Надежда Федоровна сидела на кровати, распускала на ночь волосы, белые до единой волосинки, но еще очень густые и длинные. Лицо у нее было отрешенное.

— Ну, мамусь! Чего молчишь? — Настя села на кровать рядом с матерью и, прижавшись к ней, обняла за худенькие плечи. Подумала: «Какая ж мать у нас старенькая да маленькая!»

— Чего ж говорить-то, — задумчиво прошептала Надежда Федоровна. — Чего говорить… Кабы от меня это зависело… — Она вздохнула. — Когда дети рядом — и умирать спокойнее.

— Ма-ама-а, — с упреком посмотрела на старуху Анастасия.

— Ну что «мама»? — без улыбки сказала Надежда Федоровна. — Годы-то мои давно подошли. Пока по дому турюсь, все вроде ничего, а как слягу… Да ладно, — тут же строго оборвала она себя. — Не к ночи разговор. Болтаем попусту. Господь знает, когда прибрать.

И уже когда погасили свет и улеглись, старуха сказала:

— Мужика-то своего она попервости хвалила в письмах. Любопытно узнать, как они нынче живут?

На следующий день Иван с Анастасией с утра уехали на аэродром. Иван на мотоцикле, а Настя на электричке.

— Замерзну я на твоем драндулете, — сказала она мужу. — Да и прическу ветром растреплет.

В шумном зале нового аэровокзала они поначалу немного растерялись. Редко удавалось им выбираться из своего Замостья. Только в Сиверскую и ездили. То на рынок, то просто в магазин. В Ленинград же Богунковы выбирались не чаще двух раз в году. Нынче были в апреле, покупали новый телевизор — старый, «Рекорд», совсем вышел из строя. А в аэропорту им довелось побывать лишь однажды, когда младший брат Ивана, Костя, летел из Адлера — лесничество премировало его путевкой на курорт.

Устроившись в сторонке на удобном диване, Иван с Настей с любопытством рассматривали пестрые толпы пассажиров. Настю особенно поразили несколько лохматых иностранцев, горячо споривших о чем-то рядом с горой красивых, на первый взгляд неподъемных чемоданов. Одеты они были очень просто — в потертых джинсах да в свитерах. А у двух девушек свитера были просто наброшены на плечи и рукава завязаны, на манер шарфа, вокруг шеи. Короткие кофтенки не доходили у девушек даже до пояса, и Настя возбужденно шептала мужу:

— Смотри, смотри, Иван, пупки у девок торчат. Вот лахудры. А эта, длинная-то, туфли оставила — босиком по полу шлепает. Ох, была бы она моей дочерью…

Иван смотрел на девушек с доброй улыбкой.

— Чего они тебе не нравятся? Молоденьки…

— Молоденьки! — передразнила Настя. — Животы выставили, а ты и глазеешь. Бабьих пупков, что ли, не видал?

— Заграничные пупки-то, Настя. У наших баб таких не бывает, — смеялся Иван. — Да ты посмотри лучше на того дядю, — он кивнул на длинного мужчину в белом плаще, выходящего из таможенного зала. — Видела, какая шляпа? Вея в клеточку и с пером…

Так они и сидели, перешептывались, внимательно прислушиваясь к объявлениям диктора. Анастасия, в повседневной жизни вечно командовавшая мужем, здесь притихла, держала Ивана за руку и делала все так, как он говорил. Только в одном не отступилась, не дала ему ничего выпить. Даже бутылки пива. «За рулем ведь, Ванюшка, — твердила она. — А вдруг Веркин муж не на такси, а на твоей трещотке поехать захочет!»

Самолет опоздал на полчаса, и Настя вся испереживалась — беспокоилась, не случилось ли чего. Потом они долго стояли у дверей таможенного зала, стараясь заглянуть внутрь, но там ничего не было видно.

В первый момент Настя не признала сестру. Вглядываясь в лица пассажиров, выходивших из дверей, она просто удивилась, как похожа одна немолодая высокая женщина на ее мать. Отметив машинально это сходство, она тут же потеряла ее из виду, разглядывая все новых и новых людей, густым потоком валивших из таможенного зала. И только через минуту или две сердце у нее екнуло. Прошептав: «Да что же это я, дура!», — Настя стала лихорадочно крутить головой, разыскивая эту, женщину, так похожую на мать.

Верка стояла в сторонке рядом с невысоким полным мужчиной и худеньким большеглазым юношей.

— Вера! — крикнула Анастасия. — Вера! — Голос у нее сорвался, она громко всхлипнула и кинулась к сестре. Пассажиры оглядывались с понимающими улыбками. Молодые иностранцы, среди которых были и девицы, так поразившие Настю, перестали спорить и, замерев, смотрели во все глаза, как, никого не стесняясь, рыдали немолодые женщины. Рядом, смущенно улыбаясь, стояли двое мужчин и высокий худощавый юноша с черными как смоль волосами…

А у Надежды Федоровны, когда она, заслышав на улице шум автомашины, вышла на крыльцо и увидела Веру, идущую по саду, мелькнула мысль, что они с ней и не расставались надолго. Просто дочь живет в городе и приехала на выходные в деревню.

Да, это была ее Верка, постаревшая на тридцать лет, седая, но очень знакомая, с тонким, ястребиным, как и у самой Надежды Федоровны, носом, складкой над переносьем и почему-то тревожными глазами. Надежда Федоровна хотела пойти навстречу дочери, да почувствовала вдруг, что ноги не слушаются ее и никак не хотят оторваться от пола.

«Да как же это, господи?» — прошептала старуха, пугаясь своей беспомощности, чувствуя, что вот-вот упадет, но в это время Вера уже взбежала на крыльцо и обняла ее.

Потом, уже в доме, дочь знакомила Надежду Федоровну с мужем и сыном. Оба понравились ей, скромные, приветливые, не зыркают по сторонам. Думала, муж-то будет высок и кудряв, а вышло все наоборот — пониже Верки, лысенький. По сложенью — ровно колобок. Но глаза зато ласковые. Надежда Федоровна все допытывалась, как его величать по имени-отчеству, а дочь смеялась:

— Он у нас без отчества. Луиджи, и все. Зови просто Луи.

Поначалу малость чопорно все вышло, будто на смотринах. «Как доехали?», «Как здоровье?» Слава богу, по-русски говорят. Расспросили друг дружку, помолчали. Надежда Федоровна улыбнулась:

— Гостеньки дорогие, наш дом — ваш дом. Чем богаты, тем и рады, — она развела руками. — Осмотритесь, оглядитесь… Чего не так — не взыщите. У нас тут хоть и тесновато, да не подеремся ведь?

Луиджи понял, рассмеялся добрым, открытым смехом.

— Не подеремся, не подеремся, — поддакнул Иван, и всем стало весело и легко. Верка принялась раскрывать чемоданы, доставать подарки. Все охали, восхищались красивыми шарфиками и косыночками, теплым мохеровым платком, в который она закутала мать.

Да только не дали им и часа посидеть по-семейному. Один за другим начали подходить гости, в доме стало людно и шумно.

Когда все наконец уселись за праздничный стол, в комнате в первую минуту повисла напряженная тишина. Каждый поглядывал на соседа, надеясь, что тот начнет: возьмется наливать, скажет слово, но и сосед молчал, искоса поглядывая на Луиджи да на Верку, сидевшую рядом с мужем. Луиджи чувствовал на себе любопытные взгляды и краснел. То и дело вытаскивал из кармашка белоснежный платочек и осторожно прикладывал к лысине.

— Ну так что ж вы, родненькие, — не выдержала Настя. — Примолкли все, будто и встрече не рады… Итальянка-то наша приехала! Не пропала там, в своей Италии… За это и выпьем. — Она взяла графинчик, налила себе и сунула в руки Ивану. — Ну-ка, давай, Ваня, разливай дорогим гостям.

Все сразу оживились, облегченно вздохнув, начали подкладывать себе закуски, пошли по рукам графинчики, тарелки со студнем.

Каждый старался попотчевать гостей. Павел Мохов, сидевший напротив Верки, подсовывал ей то вилок соленой капусты, то студень, то грибки в сметане, каждый раз спрашивая:

— Вы, Вера Семеновна, наверное, отвыкли от нашей пищи? В Италии грибки не растут? Апельсинами питаетесь?

Вера смущалась, опускала глаза, но тут же подымала и внимательно, изучающе приглядывалась к Павлу. Перед самой войной Павел был по уши влюблен в старшую Богункову. «А он будто и не изменился, — думала Вера. — Красивый. Только суровый какой-то. Мечтал учителем стать, и вот — добился. А вторая мечта не исполнилась… — Вера неожиданно для себя ощутила вдруг легкое сожаление о том, что судьба развела ее с Моховым. — Наверно, жили бы счастливо». Но тут же отмахнулась от своих мыслей.

Приятель Мохова, учитель литературы Олег Николаевич, все время ерзал на стуле, почти ничего не ел, а к вину и вовсе не прикасался. Чувствовалось, что он хочет о чем-то спросить Веру, но стесняется и никак не может вклиниться в беседу. Несколько раз он склонялся к Павлу и начинал ему что-то быстро-быстро шептать на ухо. Мохов всякий раз смеялся и отмахивался от приятеля.

Наконец Олег Николаевич выбрал момент, когда Вера, уже раскрасневшаяся от выпитого, встретилась с ним взглядом, и спросил:

— Вера Семеновна, красота у вас там, в Неаполе, наверное, несказанная? Везувий, дворцы, залив Санта-Лючия…

— Неаполитанские песенки! — крикнул Мохов.

— Да погоди ты, — рассердился Олег Николаевич. — Дай с человеком поговорить!

— Красиво у нас, тепло! — сказала Вера. — Это верно. Бывает, осень стоит — ни одного дождика…

— А музеи, музеи в городе есть? Я читал — у вас столько интересного. Гробница Вергилия… Вы были там? Расскажите.

Вера растерянно смотрела на Олега Николаевича и машинально кивала головой.

Учитель, не замечая ее замешательства, настаивал:

— Расскажите про гробницу, Вера Семеновна!

— Ой, что вы, не до гробниц мне. Дети ведь у нас! Покормить, обстирать надо.

— Ну а по воскресеньям? Ходите на море? Вот Помпея… Эх! Я так хотел бы побывать там! Это грандиозно, да? Город, дошедший до нас через тысячелетия! — Олег Николаевич воодушевился, говорил громко.

Луиджи смотрел то на учителя, то на жену. Он не все понимал в скороговорке Олега Николаевича, ждал, когда Вера переведет ему, о чем это с таким пылом говорит этот молодой человек в тяжелых роговых очках, но жена почему-то смущалась все больше и больше и молчала…

— Да что вы, Олег Николаевич, мучаете сестренку? — не выдержала Настя. — Мало вам учеников в школе?

— Ты, Николаич, и правда пристал, как банный лист, — сказала Надежда Федоровна. — Музеи, Помпеи! Я вон рядом с Питером жисть прожила, а спроси меня, часто там бывала? В метро не ездила ни разу. Смешно сказать — а боюсь. Все как человек по земле ходишь, а тут — нате, полезай как крот под землю. А музеи? — она махнула рукой. — Какие там музеи! То садишь картошку, то копаешь. А от дочки разве дождешься приглашения? — она кивнула на Анастасию. — За всю жизнь не дождалась. Вот была бы Ниночка жива, она б пригласила. — Надежда Федоровна махнула рукой и пригорюнилась.

Олег Николаевич смутился:

— Да я, собственно, так, из любопытства. Думал, приятно будет поговорить. — Он как-то сразу сник и склонился над тарелкой.

Вера глубоко вздохнула, словно собралась с духом, и тихо сказала:

— Вы не обижайтесь, Олег Николаевич. Я ведь не потому молчу, что обидеть хотела… Я в этой Помпее и не была ни разу. Луиджи мне рассказывал, когда он учился в школе — их на экскурсию возили. И Марио наш был. Тоже с учителем. А мне не довелось… — Она улыбнулась доброй, открытой улыбкой и тихо заговорила с мужем. Видно, пересказывала ему, о чем расспрашивал учитель. Луиджи кивал головой и почему-то виновато улыбался Олегу Николаевичу. Потом ласково обнял жену и поцеловал в щеку.

Олег Николаевич до конца вечера сидел мрачный, никаких вопросов больше не задавал, а все время подливал и подливал себе водки из графинчика с петухами.

Надежда Федоровна прислушивалась к расспросам учителя литературы с неудовольствием. Она чувствовала, что дочери неприятны его вопросы. А ей хотелось, чтобы Верке, ее Верке, было хорошо и ласково в отчем доме. Она, словно часовой на посту, за всем наблюдала, все видела. Заметив, что дочь несколько раз махнула рукой, отгоняя табачный дым, густо висевший над столом, старуха строго позвала внука:

— Мишка! Фортку открой. Никакого продуху нет. — Проследив, как мальчик исполнил приказание, она улыбнулась Верке: — Ишь, накурили, ироды. Задохнутся люди… — И тут же спросила у Анастасии: — Ребенок небось некормленый?

— Не хочет! — беззаботно махнула та рукой.

— Не хочет! — повторила старуха. — Сами разбаловали: жареного не ем, пареного не хочу, на тушеное глаза не глядят! У-у, привереда!

Все засмеялись, а Мишка стоял рядом с бабушкой, приклонив к ее плечу голову, и улыбался, довольный тем, что на него обратили внимание.

Надежда Федоровна следила, чтобы у Веры и у ее мужа была еда в тарелках, приносила с кухни холодненького морсу, который Луиджи поглощал стаканами. Каждый раз, проходя мимо дочери, она старалась украдкой то погладить ее по плечу, то поправить волосы, то просто прикоснуться ненароком.

Марио примостился у окна на диване в окружении молодежи. Рядом, притиснув его плечом, сидела соседская Ритка и тихонько пела, подыгрывая себе на гитаре. Пшеничные ее волосы рассыпались по плечам, и она время от времени подергивала головой, чтобы красивее лежали. Она пела, неотрывно глядя на Марио, словно хотела его загипнотизировать:

— Ритка, лешачка! Отлипни от мальца! — сказала Надежда Федоровна и добавила громким шепотом: — Уставилась, бесстыжая! Грудями не играй!

— Да пусть повеселятся! — засмеялась Вера, тронув мать за руку. — Молодые ведь!

— Я те настрекаю сейчас! — обернувшись к внуку Мишке, пригубившему стакан с пивом, вдруг крикнула старуха. Казалось, вся жизнь в доме, весь распорядок этого радостного семейного праздника незримо согласуется с ее волей.

А Ритка все глядела на молоденького, то и дело смущающегося итальянца своими большущими, будто застывшими глазами и, перебирая струны, тихонько пела один романс душещипательнее другого:

Пришли сильно запоздавшие Аверьянычи. Сестра Надежды Федоровны с сыном Николаем и его женой Лидой. Собственно, фамилия у них была Рожкины, но все звали их Аверьянычами, по имени рано умершего мужа Анны — Аверьяна Рожкина.

Анна Федоровна еще от дверей разглядела Верку и кинулась к ней, зарыдав и запричитав в голос. Они обнялись, и Верка стала гладить тетку по спине, уговаривать:

— Да что ты, тетя Анна! Ну жива ж я, здорова! Что плакать-то?!

Но Анна продолжала рыдать, пока Надежда Федоровна не цыкнула на сестру.

Та словно бы и не плакала — поправила беленький платочек на голове и, скорбно поджав губы, сказала Верке:

— Вот видишь, мать твоя все командовает. Все не по ей!

— А-а, — недовольно махнула рукой Надежда Федоровна. — Ты, Анна, ровно как староверка. Хлебом не корми — дай попричитать. Садись вот. Да своих зови, чего застолбенели у дверей. — Она поставила на стол чистые тарелки, рюмки, принесла с кухни горячей картошки.

Николай подошел к Верке. Степенно, не улыбнувшись, поздоровался за ручку.

— Ой, мамочки! — качала та головой, пытаясь обнять брата, но Николай не давался, стоял набычившись. — Вот вымахал, вот вымахал… Никогда бы не узнала!

— Чегой-то он у тебя словно огурец проглотил? — спросила Надежда Федоровна у сестры.

— Беззубый. Выдрал все, вставлять хочет. Вот и сказала я ему — не скалься. — Все засмеялись.

Николай рассерженно глянул на мать и, отойдя от Верки, молча уселся рядом с женой. Однако молчал он недолго. Выпив пару рюмок, он осмелел и громко, на весь стол спросил, прикрывая ладонью беззубый рот:

— Верка, правда, что ль, у вас там в ресторанах голые бабы пляшут?

— Правда, правда! — крикнул Гриша Лоска. — Мне верный человек рассказывал. Сам видал.

Верка смутилась, не найдя что ответить.

— Какая она тебе Верка?! — строго одернул Аверьяныча Иван.

— А что, сеструха ведь! Хоть и двоюродная.

— Се-стру-ха… — врастяжку, с какой-то укоризной произнес Иван и вдруг, что-то заметив, сам набросился на Веру: — Да ты что у мужа опять рюмку отымаешь? Поставь и не трогай! Пусть пьет в охотку!

— Ишь, расхрабрился хозяин-то! — сказала мать с каким-то даже удовлетворением.

Луиджи улыбался, застенчиво поглядывая то на жену, то на Ивана. Вера что-то быстро-быстро зашептала ему на ухо.

Иван недовольно завертел головой:

— Ну пошла накачивать. Луи, давайте выпьем, чтоб жилось нам хорошо!

— Да, да! — обрадовался Луиджи. — Чтобы хорошо! Всем хорошо!

Они чокнулись. Мать в это время выговорила Вере:

— Нечего мужика на людях шпынять. Небось сам все знает…

— Как же, знает… — с обидой прошептала Вера, но от мужа отстала.

Раздухарившийся Аверьяныч все требовал от нее ответа!

— Нет, ты мне все же ответь, Вера, неужто совсем голые бабы пляшут? И срам не прикрыт?

— Вот пристал, ровно банный лист! — усмехался Иван. — Подавай ему голых баб! Анна, — окликнул он мать Аверьяныча, — ты послушай, чего тут твой Николай требует!

Тетка Анна сердито посмотрела на Ивана и обиженно сказала:

— Поите его больше, поите. А над пьяным и посмеяться можно.

Иван отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. Сказал Николаю:

— Я тебе, Аверьяныч, счас журнал дам посмотреть. Вера привезла. Там все боле про юбки-платья, но и голые девки есть. — Он выбрался из-за стола и принес из маленькой комнаты яркий толстый журнал.

Николай хотел было взять его, но жена перехватила:

— Успокойся, вместе листать будем. Мне тоже интересно моды посмотреть.

— Правильно, Лида! — одобрил Иван. — А то Колька еще винегретом замажет.

Лида медленно листала журнал, а Николай время от времени вскрикивал:

— Вот это машина! Красотища! Я таких отродясь не видел. А во еще… Ну живут люди! Глянь, Лидка, дом-то какой — ровно дворец. И гараж под ним. — И требовал, чтобы жена показала картинку всем присутствующим. — Иван! — дергал он за рукав свояка. — Погляди, Иван! Павел Георгиевич, смотрите сюда! — От Аверьяныча отмахивались. Он обижался и покрикивал на жену: — Лидка, давай листай дальше. Чего на платья уставилась. Все равно таких не куплю!

Наконец он затих, только время от времени восклицал громким шепотом: «Живут же люди!»

Потихоньку стол распался на маленькие группки. Вера о чем-то тихо говорила с Анастасией, тетка Анна, подставив свой стул поближе, внимательно прислушивалась к их беседе. Подвыпившие Иван и Гриша Лоска втолковывали Луиджи что-то про охоту и рыбалку. Время от времени с того конца стола, где они сидели, раздавались бурные взрывы хохота. Видать, Иван рассказывал что-то веселое, потому что Луиджи то и дело всплескивал руками и восторженно крутил головой. Вера иногда поглядывала на мужа и тоже улыбалась. Была довольна, что к нему отнеслись дружески, с вниманием, без всякой предвзятости. Настороженность в ее глазах постепенно исчезла, сменилась ровной, спокойной радостью.

Однако не обошлось и без огорчений. Учитель Олег Николаевич, обиженный Веркиным невниманием к злополучной Помпее и другим знатным достопримечательностям Римской империи, потихоньку нагрузился до мрачного состояния и, не справившись с обуревавшими его чувствами, неожиданно ударив кулаком по столу, изрек:

— А это все-таки свинство! Не побывать в Помпее! Каких-то жалких двадцать километров! Вас дети не поймут!

Все зашумели на Олега Николаевича, принялись его стыдить, а Вера заплакала. И от обиды на эту проклятую Помпею, и просто оттого, что всю последнюю неделю, с тех пор как Луиджи взял билеты на самолет до Ленинграда, нервничала и переживала за предстоящую встречу.

Гости стали потихоньку расходиться по домам. Аверьянычи шли молча, погруженные в свои мысли.

Уже перед самым домом тетка Анна сказала, обращаясь к невестке:

— Ты, Лида, заметила, какой костюмчик на Верке? У нас такой материи днем с огнем не сыщешь. А сшит-то как! Умеют там жить.

— Да брось ты, мать! — неожиданно рявкнул на нее Николай. — Умеют, не умеют. Машинки, девки… Чего же она белугой-то ревет?

— Учитель причепился… — робко возразила мать, но Николай с таким остервенением сплюнул, что она замолкла.

На следующий день встали рано — не спалось. Долго пили чай. За разговорами Надежда Федоровна не один самовар вскипятила. Иван повел мужчин показать огород, озеро. Мать спросила у Веры:

— Может, на кладбище сходим? Я тоже давно не была…

— Я одна, ладно, мам? — попросила Вера. — Первый раз одна. Потом вместе сходим.

Мать кивнула.

…Вера подошла к калитке: густые кусты нависали над стареньким, чуть покосившимся палисадником, образуя зеленую арку. Бурые кисти давно отцветшей сирени тяжело клонились к земле. «Чего ж это они такую красу весной не срезали?» — подумала Вера, вспомнив огромные букеты сирени, стоявшие дома в далекие довоенные времена.

Через дорогу, напротив, сидели на скамеечке две старухи в одинаковых темных клетчатых платках. Вере почудилось, что старухи пристально рассматривают ее сквозь кусты и ждут, когда она выйдет за калитку. «Старухи-то, наверное, знакомые? До войны в том доме Мария Вавилкина жила… Неужели она так состарилась? — ужаснулась Вера. — Сейчас я выйду — расспрашивать начнут…» Ей вдруг стало боязно открыть калитку и выйти на дорогу, навстречу и этим старухам, и тем людям, которые еще повстречаются по пути на кладбище.

«Хоть бы знакомых не встретить», — подумала она.

Там, у себя в Неаполе, собираясь к матери в Замостье, Вера с особым удовольствием представляла себе, как пройдет по деревне, заглядывая из дома в дом, навещая своих давних подруг, рассказывая им о своем житье-бытье, вспоминая молодые годы. И вот испугалась. А чего — она и сама понять не могла. Просто екнуло сердце, и рука, которую она протянула было к щеколде, чтобы открыть калитку, сделалась неожиданно тяжелой.

Наверное, из-за того, что жизнь ее так резко сломалась надвое, на две такие непохожие и неравные половинки, воспоминания о детстве и юности нисколько не поблекли в Вериной памяти, не погасли под напором последующих лет, а, наоборот, стали более яркими и рельефными.

«Ну что же я, чего стесняюсь, надо идти», — решилась Вера и, открыв калитку, вышла на дорогу. Старухи с достоинством поклонились ей.

— Здравствуй, Семеновна! — ласково проворковала одна из них, полная, с надутыми, как у карапуза, щеками. — С приездом тебя.

Вторая, сухонькая и маленькая, вся закутанная в платок так, что торчали один нос да глаза, все время кивала, подслеповато щурясь.

Вера остановилась. Поздоровались. Подумала: «Сейчас начнут расспрашивать».

Но та, которая назвала ее Семеновной, сказала участливо:

— На кладбище, дочка? Сходи, сходи, поклонись папке. И Ниночку проведай. — Она жалостливо вздохнула и перекрестилась, прошептав что-то себе под нос.

Утро было тихое, безветренное. Не слышно было ни голосов, ни рокота трактора. Откуда-то, наверное с огородов, тянуло дымком, и Вере показалось, что жители куда-то ушли из деревни, оставив одних старух. Как на подбор, дряхлых, закутанных в темные платки. Старухи сидели на скамеечках, стояли, облокотившись на забор. Одни молча раскланивались с Верой, другие называли ее по имени, вздыхали, качали сочувственно головами. И ни одна ни о чем не спрашивала, не зазывала в дом, не предлагала присесть на лавочку. Словно все они знали, куда и зачем идет Верка-итальянка ранним субботним утром.

«Сколько же их здесь расселось, — удивлялась Вера, боязливо приближаясь к очередной старухе, ужасаясь от того, что не может ни одну из них узнать. — И чего они расселись? Всегда сидят, что ли? Или потому, что суббота?» Она спиной чувствовала, что старухи глядят ей вслед, и представляла, как они тихо перешептываются, жалея ее.

«Чего они меня жалеют, чудачки? — подумала Вера. — Темные старухи. Наверное, за всю жизнь дальше Сиверской не побывали! Чего жалеют, чего жалеют…»

Но думала Вера про старух без обиды, скорее ласково. Сколько лет прошло, а помнят. Семеновной зовут.

Возле магазина, видать недавно выстроенного, с большими витринами, стояли, покуривая, несколько парней. Скользнув равнодушными взглядами по Вере, один что-то негромко сказал. Все засмеялись. Вера ускорила шаг, но в это время из магазина вышел рослый, широкоплечий мужчина с буханкой хлеба под мышкой. Вера чуть не вскрикнула от неожиданности. Это лицо, с рыбьими навыкате глазами, с двумя глубокими морщинами у рта, она хорошо помнила с довоенных времен, когда Николка Криворотов, молодой, франтоватый, командовал их колхозом. И помнила, как февральской ночью сорок третьего староста Криворотов с двумя немцами вломился к ним в избу и, дав десять минут на сборы, увел Веру с младшей сестренкой Нинкой, чтобы отправить потом в Германию. Один немец держал мать, накрутив на свой веснушчатый кулачище ее косу, а другой вытаскивал из постели девчонок, больно щипая их за грудь и ягодицы. А Криворотов стоял посреди комнаты в заиндевелом полушубке, искоса поглядывая на одевающихся девчонок, и бубнил одну и ту же фразу: «По приказу командования на работу в фатерланд…»

Потом их вели через всю деревню к школе. Сквозь вой вьюги то там, то здесь были слышны отрывистые крики, плач. Во многих домах неярко светились окна.

В школьном подвале собрали тридцать пять замостских девчат. Через день привезли ламповских, орлинских. Вокруг школы день и ночь толпились матери, пытались передать еду, теплую одежду, слышались рыдания, окрики часовых, ругань. Потом все стихло — перед отправкой немцы огородили школу колючей проволокой, выставили усиленную охрану. Время от времени слышались выстрелы. Вера с Ниной тряслись от страха за мать — как бы чего не случилось с нею, когда она будет пытаться пройти к ним.

Все эти давно, казалось, забытые картины живой явью пронеслись в голове Веры, едва увидела она высокого мужчину с буханкой хлеба.

«Боже мой, боже мой! — шептала она. — И ходит он до сих пор по деревне живой-здоровый? И ни от кого не прячется? А что же люди-то? Слепые? Все позабыли? Мама, старухи… Все же помнят…» — Она слышала тяжелые, твердые шаги сзади.

— Никак Верка Богункова объявилась! — сказал Криворотов, поравнявшись с нею. — А мы-то уж крест на тебе поставили. Думали, напрочь забыла…

— Здравствуйте, Николай Григорич, — выдавила из себя Вера, чуть покосившись на Криворотова. — Приехала вот с мужем погостить. И с сыном.

— Ну и как, хлеба заморские слаще наших?

Вере хотелось крикнуть ему: «Да ведь это ты, ты, дьявол, отправил меня на заморские хлеба, а теперь еще издеваешься!» Но она сдержалась, только втянула голову в плечи, сжалась вся.

— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Криворотов. — Долго ли гостевать будете?

— Три недели. Мужу на работу пора.

— Он у тебя в каких чинах-то ходит?

— На кране работает. В порту.

«Скоро ли он отцепится от меня?» — думала Вера, машинально отвечая на вопросы.

— Ага… — многозначительно хмыкнул Криворотов, и Вере почудилось в его голосе удовлетворение. Некоторое время он шел молча, словно собирался с мыслями. Наконец снова спросил: — Ты что ж, и помирать в своей Италии будешь? Или домой соберешься?

Вера вздрогнула от этого холодного, прямого и точного вопроса. От вопроса, который никто еще не задавал ей и который сама себе она задать боялась.

— Корявый вопрос я тебе, Верка, задал? Не серчай. Я и сам-то корявый. — Он остановился. — Прощевай, Семеновна. Я дошагал. Эвон какую избу себе справил! — Криворотов показал рукой на большой, в четыре окна, свежерубленый дом с зеленым палисадником. Перед домом широко раскинула ветви рябина, усыпанная рдеющими гроздьями. Он свернул к дому. Глухо хлопнула калитка.

«Подлец, подлец! — зло шептала Вера, с ненавистью глядя на новенький дом. — Хоть бы сгорел ты вместе со своим домом».

Рядом со школой она свернула в проулок между заборами. Мягкая полевая дорога вилась к леску, стоящему особняком, словно остров среди золотого моря жнивья. Это и было деревенское кладбище. Большая стая ворон с карканьем кружила над могучими деревьями. Чуть поодаль бродили по полю несколько черно-белых коров. Прохладный ветерок тянул с полей. Вера наконец успокоилась. Такая знакомая, такая родная картина открылась перед ней, что она забыла и про жалостливых старух, и про Криворотова с его беспощадным вопросом. Она замедлила шаги и смотрела, смотрела сквозь слезы на эти желтые поля и вьющуюся вдоль дорогу, на синий лес у горизонта и вызолоченные осенним солнцем кручи белых облаков. И все тот же легкий запах дыма, который она почувствовала, выйдя из дому, носился в воздухе, только теперь к нему примешался густой, теплый запах жнивья.

Вера вдруг вспомнила сладковатый запах, неистребимый и въедливый, к которому она так и не смогла привыкнуть в Неаполе. Он всегда стоял в городе, особенно в узких улочках, там, где много тратторий, где на жаровнях пекут колбаски и каштаны.

«Как хорошо, как хорошо», — шептала Вера. Ей было легко и спокойно в этой осенней прозрачности и только одного хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.

У кладбища она свернула с мягкого проселка на тропу. Кое-где еще цвели поздние ромашки с ломкими, задеревеневшими стебельками. Вера нарвала небольшой букетик. Она вспоминала, как в детстве собирала вместе с сестрами на этом лугу огромные букетищи ромашек и васильков, как отыскивали в густой траве возле кладбища крупную розовую землянику. Вера и узнавала и не узнавала эти места. Ей казалось, что именно такими и помнила она и дальний темный лес, и деревню в низинке, спрятавшуюся среди яблонь и лип, и кладбище под сенью могучих тополей. И в то же время на каждом шагу ее подстерегали неожиданности. Сразу за деревней виднелась высокая насыпь железной дороги, и паровоз неспешно тащил по ней несколько товарных вагонов. «Ну это уж после войны построили, без меня, — подумала Вера, но тут же обнаружила рядом с кладбищем глубокий овраг и узкую — перепрыгнуть можно — речку среди кустов тальника. И про эту речку, как ни пыталась она вспомнить, не вспомнила. Не вспомнила и про то, что это за дом, от которого остался один кирпичный фундамент, стоял рядом с кладбищем. Да и много другого не могла вспомнить…

Вера перешла по ветхому мостику через речку и увидела Мохова. Он сидел на огромной поваленной березе, перегородившей вход на кладбище. Дерево упало, видать, недавно — тронутые желтизной листья еще не осыпались.

— Привет итальянцам! — негромко сказал Павел. — Без провожатых ходишь? Не забыла дорогу?

— Здравствуйте, Павел. — Вера остановилась рядом. — А что вы тут делаете?

— К тебе на свидание пришел, — сказал Мохов, и Вера увидела, как он вдруг покраснел. Ей стало неловко от этого, и она поспешно спросила:

— А как вы нашли меня здесь?

— Неудобно получается — я ей «ты», а она меня на «вы». Вот что значит Европа… — Мохов волновался.

«Чего это он? — подумала Вера. — Как мальчик…» Она села рядом с ним на березу, провела рукой по шершавой коре.

— Я домой к вам заглянул. Надежда Федоровна рассказала, куда вы пошли, — он сделал на «вы» ударение. — А у меня сегодня занятий мало. Сел на велосипед…

Тут только Вера заметила, что на ветках упавшей березы лежит велосипед.

— Давай, Павлуша, и правда на «ты», — сказала Вера. — Я просто отвыкла. Позабывала все… И про эту речку забыла. Как она называется-то?

— Орлинка.

— Орлинка! — повторила Вера. — Орлинка… Вот видишь, а я забыла.

— А помнишь, мы на этой Орлинке налимов ловили?

— Нет, не помню.

Мохов потускнел, насупился.

— А я, Верунька, все-все помню, — тихо сказал он, и у Веры вдруг екнуло сердце от этой давным-давно забытой «Веруньки». — Я тебя никогда не забывал, все ждал, что вернешься. Я тебя, Вера, всю жизнь ждал…

Это признание было так неожиданно для Веры, что она долго не могла найтись, что сказать. «О господи, неужто это он всерьез? — волнуясь, думала она. — Детскую любовь вспомнил. Ну что я ему скажу — столько лет прошло».

— Павел, Павел… — наконец сказала она с укоризной. — Зачем ты так? Тридцать лет ведь утекло. Даже тридцать два. Кто же так долго, Павлуша, ждать может? Шутишь ты, что ли?..

Мохов молчал и только с какой-то мрачной сосредоточенностью отдирал от ствола куски потемневшей толстой бересты. Дерево, видать, было очень старым, и береста отдиралась с трудом и совсем не скручивалась. Под ней обнажалась нежная и белая, как снег, молодая кожица.

— Это такой срок, Павлуша… — задумчиво глядя куда-то вдаль, продолжала Вера. — Такой срок… Целая жизнь. Ниночка наша столько на своем веку натерпелась, а до тридцати и не дожила.

— А я ждал, Вера, ждал, — упрямо сказал Мохов.

— И не женился ни разу? — неожиданно улыбнувшись, спросила Вера.

— И не женился.

— Пав-лу-ша! Неужто всю жизнь в холостяках проходил? — В голосе Веры теперь уже чувствовалось неподдельное удивление, смешанное с любопытством.

— Вера… — сказал Мохов с укоризной. Она вдруг совсем по-новому увидела человека, сидящего рядом. Увидела большую седую голову, высокий, без единой морщинки лоб, добрые, но какие-то стылые, неподвижные глаза. И поняла, сердцем поняла: какими бы неправдоподобными ни казались бы ей слова Павла, он говорит правду.

— Ой, мамочки! — растерянно, как-то совсем по-бабьи выдохнула Вера и, закрыв глаза, замотала головой. Она вдруг представила себе, сколько горечи, сколько страданий принесла Павлу эта непонятно затянувшаяся на долгие годы любовь, и чувство безысходности захлестнуло ее. Вера вспомнила несколько писем, которые она получила после войны от Мохова. Она лишь улыбнулась, прочитав их. Такими далекими были тогда и Замостье, и Павел Мохов — друг детства, первая любовь, — со своими наивными письмами. «Неужели и теперь я ему нужна? — думала Вера. — Видит ведь — старая баба… Пятьдесят лет».

Некоторое время они сидели молча. Наконец Павел поднялся:

— Мне пора, Вера. Сейчас в школе перемена, а потом мой урок.

Он достал велосипед, развернул его.

— Не сердись на меня, Павел, — сказала Вера.

— Да разве в этом дело, в этом дело? — горячо заговорил Мохов. — Неужели опять от нас уедешь? Дом-то твой где? В Италии, что ли?

— В Италии, — грустно покачала головой Вера.

— Здесь твой дом, в Замостье. В Ленинграде, черт возьми! — он все больше распалялся. — Мать у тебя здесь, сестра. Вон родни сколько набежало! Неужели и помирать на чужбине останешься? — Он понизил голос: — Ты хоть и не веришь мне, а ждал я тебя. Ждал, понимаешь?

Павел с размаху вскочил на велосипед и погнал, не оглядываясь.

«Ловко он ездит», — машинально отметила Вера, глядя на удаляющегося Мохова.

Легкие облачка пыли остались висеть над дорогой и после того, как Павел Георгиевич скрылся за домами.

«Боже мой, боже мой! Как все сложно… Думала, приеду, погощу три недельки, порадуюсь вместе с родными и спокойно домой, а тут одни расстройства…» Вера стала думать о Павле, о том, как приехал он сейчас в школу и пришел в класс. Дети его, наверное, любят. Он добрый, красивый. Как-то он начнет урок? Она представила его в классе, у географической карты.

«Это, ребята, Аппенинский полуостров, — говорит Павел Георгиевич, ведя указкой по маленькому сапожку. — Здесь, в Италии, в городе Неаполе, живет наша односельчанка Вера Семеновна Богункова, дочка тети Нади Богунковой. Вера Семеновна, ее фамилия по мужу Руффо, обрела в Италии свою вторую родину».

«О господи, бред какой-то!.. — отмахнулась она от своих мыслей. — И чего это я Павла все жалею? Не себя ли мне жалеть надо?»

Вера поднялась с дерева и тихонько пошла по заросшей тропинке в глубь кладбища. Где-то высоко над головой, в гуще деревьев хрипло каркали вороны. Здесь было сумрачно, сыро. Большинство могил заросло высокой травой, кустарником. Особенно много было бузины. Красные ее ягоды уже переспели и осыпались. Вера вспомнила, как до войны они с матерью чистили бузиной самовар и широкий медный таз для варки варенья. Вспомнила и грустно улыбнулась: шагу тут не шагнешь без воспоминаний.

Тропинка вела все дальше и дальше, становилась уже, подлесок сплетался над головой, образуя зеленый шатер. Но Вера не сомневалась, что идет по верной дороге — могилы отца и бабки с дедом, а теперь и могила Ниночки были в самом дальнем углу кладбища, у красного песчаного обрыва. Велико же было ее изумление, когда тропинка уткнулась в забор из колючей проволоки. «Неужели я ошиблась? — подумала Вера и тут же отогнала сомнения. — Нет, я шла правильно. От входа все время прямо, и у красного обрыва направо. Но здесь никакого обрыва нет… Значит, это не та тропинка».

Она вернулась к поваленной березе и долго стояла, вспоминая. Ошибки быть не могло. «Может быть, просто перегородили кладбище и теперь подход с другой стороны?» — подумала Вера. Спросить было не у кого, и она решилась пойти по другой тропинке, рядом. Здесь ей попалось много свежих могил с крестами, со звездочками, с увядшими и свежими цветами. Она шла, машинально читая надписи, и вдруг словно споткнулась. «Незабвенной памяти нашей жены и матери Татьяны Ивановны Соленой…» — было написано на пластинке, прикрепленной к кресту под фотографией совсем молодой и красивой Таньки Соленой, ее лучшей школьной подружки. И цифры: «1926–1975».

«В прошлом году умерла, — прошептала Вера. — А мама мне ничего не сказала…»

Эта тропинка тоже привела ее к колючей проволоке. Расстроенная, усталая, Вера бродила по кладбищу, уже не разбирая дороги, и только шептала: «Да ведь я так хорошо помнила эту тропинку, ведь она у меня как наяву перед глазами всегда стояла». Совсем выбившись из сил, она всплакнула и опять долго сидела на поваленной березе, стыдясь показаться в деревне с заплаканными глазами. Успокоившись, решила: завтра с мамой приду.

Маленький букетик осенних ромашек она положила на могилу Тани Соленой.

По деревне она прошлась быстро, не поднимая глаз. Когда вошла в дом, мать сидела на кухне, готовила пельмени. Нарезала рюмкой кружки из раскатанного теста и негнущимися пальцами медленно заворачивала в тесто мясной фарш. Не отрываясь от дела, сказала:

— А твои с Иваном теперь в Батово поехали. На мотоцикле. Места тамошние посмотреть. К обеду, сказали, не ждать. Да ты никак расстроилась, дочка? — встревожилась мать, не услышав ответа, и подняла голову — Чего молчишь-то?

Вера провела рукой по лицу и всхлипнула. Она медленно подошла к диванчику, стоявшему в углу, медленно села, сложив на коленях вдруг ослабевшие руки. Мать поднялась из-за стола, села рядом.

— Не нашла я могилки, — сказала Вера.

— Так и мудрено найти-то, — успокоила ее мать. — За тридцать лет-то сколько переносили туда. Не сосчитать… Да и позарастало все. Ох, позарастало! Свои блукают…

Вера опять всхлипнула и вдруг громко, в голос, зарыдала, привалившись к матери, обняв ее колени. Надежда Федоровна не успокаивала ее, а только молча гладила по спине, по голове, не замечая, что руки у нее в муке, и мука остается на кофточке, белой пудрой засыпает волосы. Она чувствовала, какая печаль засела в душе у дочери, но молчала. Не всякое горе можно утешить.

Выплакавшись, Вера наконец оторвалась от матери. Лицо у нее припухло, стало совсем некрасивым. Шмыгнув носом, она совсем по-детски оттопырила губы и виновато посмотрела на мать. Надежда Федоровна улыбнулась ей.

— Пойду пельмешки доделаю. Небось на плите вся вода выкипела. — Она тяжело поднялась с диванчика. Добавила из ковшика воды в кастрюлю, уронив несколько капель на раскаленную плиту. Кухня наполнилась паром.

— Мам, я на улице Криворотова встретила, — сказала Вера.

— Николку?

— Да, Николая Григорича, — удивляясь материнскому спокойствию, ответила Вера.

— Признал он тебя?

— Мама, а как же он по нашей деревне спокойно ходит, предатель?! Разве можно такое прощать? Да еще дом себе отгрохал. Лучше нашего. И не боится?

— На всяку беду страху не напасешься, — сказала мать. — Старый-то дом у него спалили. После войны. Он, когда с отсидки-то пришел, в бане жил с детьми и с Лушей, с женкой, — мать задумалась, машинально разминая в руках пельмешку. — Десять лет он в Воркуте уголек тюкал. День в день отсидел за свои грехи. И не посади его судья — может, и живому не быть. Сгорел бы вместе с домом… А простили его люди, нет ли — им об этом лучше знать.

Подбил Матвея на эту поездку Санька Гуляй. Еще с лета, как только узнал, что Матвей засеял пол-огорода луком, едва не каждый день стал заглядывать в дом:

— Ну, что, Матвей Калинович, поедем?

— Так чего ехать? — осторожно спрашивал Матвей.

— Известно чего. Здесь продашь по пятьдесят копеек, а там по полтора рубля, не меньше.

— Оно бы не плохо, — соглашался Матвей, но никаких обещаний не давал.

Так и было отчего помолчать. Саньке что — погрузил свои платки в чемоданчик и айда налегке. А попробуй с луком! Его ведь надо запаковать в ящики или мешки, отвезти в багажную, погрузить-разгрузить. И все ведь не просто так, а за копейку… Больше протратишь, чем наторгуешь. Да и дойдет ли он еще вовремя до места назначения — неизвестно. Заедешь на этот самый Север и будешь там неделю сидеть без толку, деньги проедать. А потом еще морозы. Прихватит где-нибудь в дороге, и плакал твой лучок.

Но с другой стороны — Санька, конечно, прав. Дома Матвей выручит за лук рублей восемьсот, а разве восемьсот ему нужно! Танька по осени замуж выходить надумала. Ну, приданое там — шкафы, платья разные, зеркала — все есть. Слава богу, Матвей не последний работник в колхозе. Трактор его всегда на ходу, только тронь пускач — и уже запел, заговорил. Две сотни с лишним каждый месяц Матвею выстукивает. Но приданое приданым, а Танька жить хочет своим домом. Матвей пробовал было ее уговорить, мол, чего вам не жить с родителями, дом на четыре комнаты, почти новый еще, всего десять лет стоит, занимайте половину и живите на здоровье. Так нет, заладила свое, я, говорит, хозяйкой хочу быть. Девка она с норовом.

Матвей, правда, устоял бы. Прикрикнул бы на дочь как следует, и весь тут разговор. Но Санька, он ведь не дурак. Почуял, что с Матвеем не сговориться, и давай на Евдокию давить. Да так аккуратно и ласково, что куда там!

— Вы уж, Евдокия Демьяновна, отпустите его. Дело выгодное.

— Так разве я держу, — загорелась та. — Пускай едет.

Танька тоже подначивать, в разговор встревать:

— Забоишься, батя, — сама поеду.

— Ладно, — цыкнул на них Матвей. — Доживем до осени — поглядим.

И, слава богу, дожили. Лук уродился, какого сроду не было. Каждая головка по кулаку. Когда выбирали, так Матвей не удержался, очистил одну и прямо на огороде съел без хлеба и соли. Сдавать такой лук в заготконтору по тридцать шесть копеек килограмм или торговать у себя на базаре по полтиннику — рука не поднималась.

Санька, словно почуяв минуту, появился в доме, глянул на лук и определил:

— Две тыщи, считай, у тебя, Матвей Калинович, в кармане.

— Так уж и две? — для отвода глаз засомневался Матвей.

— А вот чтоб мне с этого места не встать!

Выпили они с Санькой по рюмке и договорились, что как только закончат в колхозе пахоту, так, не медля, и соберутся в дорогу.

Матвею не терпелось, и он так работал в поле, что даже портрет его в газетке напечатали. Сверху над портретом надпись, вроде заголовка: «Равняйтесь на передовиков!», а внизу буквами поменьше: «Тракторист колхоза «Заря» Матвей Калинович Дорошенко выполняет дневные нормы пахоты на двести процентов».

Газетку эту и флажок победителя вручил ему сам председатель колхоза Дмитрий Иванович.

— Вот, — сказал, — поздравляю тебя, Матвей Калинович, с победой. Если бы все так работали…

— Так я чего, — ответил Матвей, а самому, конечно, приятно.

Тогда же он и договорился с председателем насчет отпуска. Тот с радостью разрешил. Езжай, мол, дело хозяйское. Таньку он тоже уважает. Доярка — поискать таких надо.

Паковали один лук два дня. Получилось тридцать мешков. Можно было и еще набрать мешков пять-шесть, но Матвей засомневался, примут ли столько в багаж. Санька, правда, его успокоил:

— Примут, Матвей Калинович. Мы на два билета оформим.

И действительно — приняли. Вначале, конечно, покуражились немного, но Санька сунул кому-то трешку, так не только приняли, а даже пообещали отправить тем же поездом, на который у Матвея и Саньки были билеты.

Ехалось им хорошо. Почти всю дорогу без попутчиков, без посторонних людей. Оно и понятно — время зимнее, куда теперь народу ездить? Как только вошли в вагон, Санька сразу запрятал свой чемодан под сиденье. Сколько там у него платков, один бог знает. Может, двадцать, а может, и все тридцать. Вообще, жох этот Санька! Такой жох, что не приведи господь! Где его только не носило! И в моряках, говорят, ходил, и лес заготавливал, и где-то в Сибири был, то ли на стройке, то ли в тюрьме. Черт его разберет!

А лет семь тому назад объявился в селе. С месяц, наверное, деньгами сорил, пил водку да хулиганил. А потом вдруг женился на Варьке Шкандыбе, девке красивой, да к работе не больно охочей. Поставили они себе дом возле самого леса и зажили на первых порах как все люди. Санька попритих (деньги, должно быть, закончились), устроился в колхозе шофером. Правда, шофер из него так себе… Ну, еще баранку крутить — туда-сюда, а как только поломка какая, сразу Матвея зовет. Матвей, конечно, не отказывается. Машина-то не Санькина, колхозная. Она бегать должна, трудиться.

Но в последнее время Санька опять за старое принялся. Завел себе целое стадо коз и засадил Варьку вязать пуховые платки. А чтоб все насчет Варьки было шито-крыто, раздобыл ей справку, будто она сердечница. Хотя какое там у нее сердце! Соберутся когда на гулянку, так она четыре рюмки хлобыстнет и танцует целый вечер, аж половицы ходуном ходят.

Связываться с Санькой, конечно, опасно. Матвея он в эту поездку не зря тянет. Задумал небось что-нибудь. Ну да ладно. Даст бог, все обойдется.

Матвей тоже кое-как приладил свой чемодан и принялся разбирать постель — время уже позднее, десятый час, — но Санька вдруг вытащил из сетки бутылку водки и остановил его:

— Давай по маленькой за удачу.

Матвей немного поколебался и махнул рукою:

— Ладно, давай.

Оно б и правда, чего б не выпить с мороза по рюмочке, поговорить, дорога им предстоит дальняя, за двое суток успеют еще выспаться. Вдвоем они быстро организовали закуску: вареную курицу, сало, огурцы. Санька разлил и похлопал Матвея по плечу:

— Со мной, Матвей Калинович, не пропадешь!

— Ага, — поддержал его тот. — Не пропадем.

После второй рюмки стало веселей и привольней. Разговор потек сам собою, душевно и ладно…

— Если нам выпадет удача, — обещал Матвей, — так с меня магарыч.

— Не в том дело, — отвечал Санька.

— А в чем же?

— Уважить тебя хочу. Людей показать.

Матвей растрогался, обнял Саньку и, желая польстить ему, выдал разговор, который вели недавно в конторе мужики:

— Сань, я слышал, ты машину покупать собираешься?

— Собираюсь, — не стал отпираться Санька.

— А на кой она ляд тебе?

— Как на кой? Ездить.

— Это понятно. Но все-таки…

Санька как-то с хитринкой, по-кошачьи взглянул на Матвея и вдруг засмеялся:

— А вот на кой тебе нужен был телевизор? Помнишь?

— Помню, — побежденно вздохнул Матвей и задумался.

Как не помнить такое! Лет десять, а то и двенадцать назад это было. Телевизоры тогда у них в селе были еще редкостью. Раз-два, и обчелся. Евдокия с Танькой где-то посмотрели его и заладили: «Покупай — и все. Что мы, хуже других?» Матвей вначале отказывался. Кино в клубе через день показывают — смотри сколько хочешь. Двадцать копеек билет. А телевизор триста восемьдесят четыре рубля. Это ж подумать только! Но они, знай, свое: в крик да в плач. Ну, он и сдался.

Сейчас вспомнишь про этот телевизор, так смешно вроде, а тогда весь измаялся, пока довез его из города на подводе. И было отчего. Ну, положим, продали они кабана, взяли деньги, так Матвей сколько лет погреб собирался строить. Старый уже совсем развалился, бочку с капустою негде поставить, картошку до весны схоронить. И вот все пошло насмарку из-за какого-то там телевизора.

А тут еще по дороге ввязался сзади Кузьма Стручок. Корову купил. Так они и ехали до самого дому: впереди Матвей с телевизором, а следом Кузьма с коровою. Язык у Кузьмы — не дай бог, ни одна баба не потягается. Всю дорогу донимал Матвея с этим телевизором: сколько стоит да как включается? А возле колхозного двора совсем опозорил перед мужиками. Остановились они, чтоб закурить. Кузьма и начал:

— Матвей хочет менять телевизор на корову. Соглашаться или нет?

— А он что, доится? — поддержали его мужики.

— Кто? — как будто не понял Кузьма.

— Ну, телевизор.

— А, телевизор! Доится, а как же. Первотелка!

Каково все это было слушать Матвею, выносить насмешки?! Да еще от кого — от Кузьмы Стручка! А тот, знай, куражился:

— Не-е, не буду меняться.

— Чего так? — ехидно беспокоились мужики.

— Да он, может, еще неисправный?

Шутки шутками, а Матвею от этих слов стало не по себе. Он в магазине особенно-то телевизор не проверял. Погрузил его на воз, и дело с концом.

Кое-как добрался Матвей домой, а там уже Санька сидит, в то время ненадолго залетевший в село. Евдокия его, оказывается, пригласила устанавливать телевизор.

Слава богу, все обошлось. Приладили они на крыше антенну, сделали заземление, Санька пощелкал переключателями и объявил:

— Все путем, Матвей Калинович.

Теперь Матвей нисколько не жалеет о той покупке. А тогда, наверно, с полгода корил Евдокию и смотреть телевизор чуть ли не наотрез отказывался.

— Ну что, вспомнил? — перебил его мысли Санька.

— Вспомнил, — улыбнулся Матвей.

— Вот то-то, Матвей Калинович. Подъем благосостояния.

Минут пять они ехали молча. Матвей даже начал было дремать, но потом, так и эдак размышляя о Санькиных намерениях, разговорился опять:

— Телевизор, Санька, для развлечения, для интересу, а машина — одни заботы.

— Смешной ты человек, Матвей Калинович, — отозвался Санька. — Ей-богу, смешной.

— Должно быть, — согласился Матвей.

— Ты что, думаешь, машина у меня без дела будет стоять? Для красоты? Вот станешь, к примеру, ты выдавать Таньку замуж. В загс на тракторе, что ли, поедешь, может, на лошадях?

— Да вроде неудобно.

— И я говорю. Придешь ты ко мне, мол, так и так, надо, Саня, дело сделать. Я, конечно, не откажусь, потому что друзья мы с тобой. А ты тоже в долгу не останешься. Сколько мне за такую поездку отвалишь?

Матвей на минуту задумался, а потом почему-то немного с опаской ответил:

— Двадцать пять, наверное.

— Лады, — заключил Санька. — Мне больше и не надо. — Он разобрал постель, выключил свет и уже в темноте продолжал: — А потом, Матвей Калинович, Варьку мне очень хочется на машине прокатить. Может, затем и покупаю.

Матвей похвалил Саньку за это намерение и не стал больше его тревожить. Санька вскоре захрапел, плотно, под самый подбородок укрывшись одеялом. А Матвею что-то не спалось. И ладно, думал бы о чем-нибудь дельном. Например, о луке, о поездке, загадывал, как она еще обернется? А то не давал ему покоя Санька. Непонятный какой-то человек!

Весною что отчудил! Раздобыл на ферме списанный движок, отремонтировал его. (Правда, не без Матвеевой помощи.) Потом сварил раму, поставил ее на колеса четыреста восьмого «Москвича», смонтировал рулевую колонку, коробку передач, приспособил сзади самый обыкновенный плуг и выехал на этой каракатице пахать свой огород. Мужики собрались смотреть чуть ли не со всего села. «Во, — говорят, — механик Ползунов, да и только». А Санька хоть бы что, пашет себе потихоньку. И что ты думаешь, посмеялись мужики немного, посмеялись, а потом давай Саньку каждый к себе на огород приглашать. Оно ведь как теперь дело заведено. Настоящим трактором на огород не заедешь: там яблоня, смотришь, растет, там груша или грядка какая-нибудь. Особенно не развернешься. Вот и приходится по старинке — лошадьми. А их теперь в колхозе десятка два, не больше. Пока дождешься очереди — и весна пройдет. Да и слабосильные они нынче какие-то.

Санька все это, видно, и учел. Брал он недорого: пятерка за огород. Если разобраться, то лошадьми не дешевле получится. Пока вспашешь, они ведь пуд сена съедят. А оно по весне четыре рубля стоит. Да еще выпивка-закуска.

С этими мыслями и уснул Матвей. Под ласковый перестук колес спалось ему крепко, лишь перед самым утром почудилось Матвею, будто где-то мычит корова. Со сна не разобравшись, что к чему, он хотел было подняться и пойти в сарай, чтоб положить ей сена. Но потом поглядел на Саньку, на вагонные зеркала и лишь вздохнул: до дому теперь верст шестьсот, не меньше. Матвей поудобней приладил подушку, укрылся одеялом, но сон больше не шел. Захотелось вдруг домой к Евдокии, к корове Зорьке, к трактору и вообще к своим, привычным людям. Матвей еще раз вздохнул, задумчиво и укоризненно, а потом все-таки собрался с силами, отогнал от себя все эти домашние ненужные мысли и вышел в коридор покурить.

За окном уже начиналась жизнь. В деревнях, над крытыми по большей части тесом избами, то там, то здесь тянулись неспешные дымки; куда-то торопились, пробивая фарами предутреннюю нестойкую темноту, трактора. Потом показался город, он тоже оживал, уже бежали по нему трамваи и всевозможные машины, улицы заполнялись полусонным, еще неговорливым людом. Матвей радовался этому утреннему пробуждению. Его тревога и тоска по дому вроде прошли. Да и чего тревожиться — везде люди…

Пока Матвей глядел в окно, Санька тоже проснулся и, выйдя в коридор, тут же принялся рассказывать мужику из соседнего купе, как ему на одном острове предлагали быть вождем племени, да он не согласился. Вот если б дома его избрали председателем сельсовета или колхоза — тогда бы другое дело. Там бы Санька с радостью. А это, мол, папуасское королевство ему ни к чему.

Матвей улыбнулся этой Санькиной байке, но трогать его не стал. Пусть тешится. Королем на острове он, конечно, мог бы стать, а вот председателем — вряд ли…

Он проснулся по обыкновению очень рано и, как всегда, с ясной головой, с ощущением праздности, с чувством пронзительного наслаждения, какое накатывало на него, если он просыпался в загородном доме матери.

Но, не успев еще открыть глаза, тут же все мгновенно вспомнил, вмиг ужаснулся, и в его отяжелевшей вдруг и пульсирующей голове вновь раздался тревожный грохот ресторанного оркестра, бранные крики, которыми он старался перекрыть адские ритмы взбесившегося барабана, увидел опять растянутые в смехе пьяные рожи и в какой-то предсмертной тоске, навалившейся на него, увидел и себя среди них, тоже пьяного и тоже отвратительного, хвастливого, каким уже давно не помнил себя. Со стыдом увидел всезнающую ухмылку послушной официантки, бесшумно открывающей шампанское, которое не стреляло, а словно бы только вспыхивало внутренним огнем, и тут же гасло в легком туманчике испарений, и пенилось, пенилось, дурманя голову.

Загул этот случился в ресторане гостиницы «Киевская»… Почему именно там? Ах, да, его пригласил туда старый приятель, остановившийся в этой гостинице, добрый Сережка… Боже мой! Светловидов Сережа…

Нить постепенно распутывалась, и он, цепенея от ужаса, наконец-то вспомнил главное и, еще не представляя размеров того несчастья, какое приключилось с ним вчера, с утробным стоном понял вдруг, что рядом с ним в постели лежит юное существо, лежит спящая женщина, которую он вчера — о ужас! — уговорил выйти за себя замуж.

То, что он ощущал в эти минуты, легче всего, наверное, сравнить с кошмарным сном, но лучше, конечно, ни с чем не сравнивать, потому что ничто не могло бы так напугать обомлевшего от страха, распластанного на брачной плахе, щепетильного и мнительного человека, каким был старший научный сотрудник лаборатории Борис Иванович Красков.

Семь лет назад он развелся с женой, оставив ей двух сыновей, проклял всех женщин на свете и всерьез занялся наукой, словно бы откладывая жизнь на потом, на те лучшие, как ему казалось, годы, когда он добьется всего задуманного и перед ним откроется истина в образе какой-то яростной свободы души и тела. Он, собственно, и с женой развелся ради этой великой цели, «лег на дно», как он говорил друзьям, ведя аскетический образ жизни. Старшему сыну недавно исполнился двадцать один год, а младшему уже девятнадцать…

А этой, спавшей теперь рядом с ним с приоткрытым во сне маленьким ртом, из-под вздернутой верхней губы которого сухо поблескивали неестественно белые молодые резцы, — этой, наверное, тоже лет двадцать, не больше… Она не ему, а его сыновьям годилась бы в жены!

Он уже убил, растерзал и проклял человека, пригласившего его вчера в свою гнусную нору, который теперь, конечно, спит в сером номере, не подозревая о предательстве, какое он совершил вчера по отношению к старому другу. В воспаленном мозгу проносились страшные мысли, одна преступнее другой, — он готов был убить и эту, имя которой он забыл и которая сладко спала с ним рядом.

Красков вгляделся в ее лицо, в розовую вмятинку на виске, оставленную складкой грубой подушки, в ее тонкие, как паутинка, прилипшие к щеке и к носу волосы, крашеные ресницы и веки и вдруг почувствовал всем телом жар этого спящего и словно бы больного ребенка, проклял себя, стареющего, сивого мужика, который опозорился перед старой матерью, перед другом и, что было странно сознавать ему, той пожилой официанткой, которая вчера стала свидетельницей его падения. Она-то, конечно, все понимала и, в отличие от матери, ничего вчера не понявшей, имела право на самый строгий суд.

А эта — кажется, ее звали Светланой — без тени греха на лице, с какой-то полуулыбкой утомленного ангела жгла его своим младенческим жаром. Легчайшие ее волосы, солнечно-светлые их нити мерно колебались, улавливая неслышное дыхание.

И Краскову захотелось так же легко и неслышно убрать эти волосы с ее лица…

— Прости ты меня, подлеца, — зашептал он вдруг, впадая в безумие и чуть ли не плача, со стоном почувствовал себя кающимся преступником, загубившим человеческую душу. — Прости… Нет такой казни, какая годилась бы для меня, подлеца.

Но мозг его отказывался что-либо сообразить, искать какие-то пути и выходы.

Красков опять припомнил подробности вчерашнего загула… Ах, да! Билет до Одессы! Эта девочка собиралась отдыхать в Одессе, в каком-то пансионате, у нее и путевка туда, и билет на поезд. Был билет. Именно он, негодяй, уговорил ее остаться, продать билет и стать его женой. Но как легко она согласилась! Вокзал рядом. Он схватил этот билет, помчался вниз мимо швейцара и как полоумный влетел в многолюдный зал… До отправления поезда оставалось четыре часа, и у него с руками оторвали этот злосчастный билет, заплатив ему, как спекулянту, на четыре рубля больше… Почему? Ну да, конечно, он спутал число месяца с ценой… Число месяца было ровно на четыре единицы больше… Проклятье!

«Вот это компот! — думал он, глядя в отчаянии на спящую. — Что же мне теперь делать?! Я ведь отлично помню, что она согласилась стать моей женой… Да, да! А этот прохвост орал даже «горько!». И я целовался с ней там, в этой жути, в этом барабанном грохоте… А как же эта Светлана оказалась за нашим столиком? Мы пришли… А она уже ела какое-то мясо под яичницей… Это я помню… Бутылочка яблочной воды… Нет! Из этого компота надо как-то выбраться сухим. К черту все! К черту… Распустил нюни! Современные девочки — это те еще фруктозы! Чего доброго еще…» — И он содрогнулся опять, но теперь уже от другого ужаса, подумав о проницательном взгляде врача, о своем унижении и стыде. Он даже отодвинулся от этой юной красавицы, которая во сне по-детски сморщилась, дремотно провела рукой по лицу и так почмокала губами, словно бы почувствовала материнскую грудь…

«Боже мой! — взмолился опять Красков. — Что же я наделал! Как я покажусь теперь матери на глаза?! Она, наверное, не спит, бедняга, что ей скажу? Может, и в самом деле жениться? Да. Придется жениться. Один выход — жениться».

И он опять готов был расплакаться, но теперь уже от умиления перед самим собой, пораженный благородством своей души.

«А от матери скрыть всю эту сомнительную историю знакомства, всю скоропалительность, дурость эту наидурейшую, — думал он с надеждой. — Она вчера ничего не поняла: откуда я и с кем… Кажется, я ей сказал, что это моя молодая жена. Кажется, что-то в этом роде… А что! Женюсь-ка я, пожалуй, на ней! Она безбожно молода и красива и, кажется, не глупа».

Красков даже улыбнулся вдруг, найдя простой и естественный выход из создавшегося положения. Мозг его, как пришпоренный, взвился ввысь, и с этой высоты Красков лихорадочным взглядом успел окинуть все «за» и «против» такого решения. Мысль о женитьбе так возбудила и обрадовала его, что он уже и на спящую посмотрел совсем другими глазами, увидел в ней что-то такое заманчивое и приятное, чего не видел и не ощущал до сих пор. А мысли одна за другой легко катились с горки, снимая страх и жестокое напряжение с души…

«Конечно, конечно, конечно, — бессмысленно отсчитывал он их торопливое скольжение на каких-то красивых и нарядных саночках… и видел уже эту юную женщину, эту девочку в разукрашенных судьбою своих саночках, ее лицо сияло ему улыбками, опушенное белым мехом… — Ах ты, господи! Конечно, конечно… А если она вдруг раздумает выходить за меня замуж?»

Этот неожиданный вопрос застал его врасплох, и ему даже стало немножко обидно представить себе такое. Но и отказ ее он тоже сразу же учел, решив, что это тоже будет не так уж и плохо, потому что, конечно, он женится, да, но кто ее все-таки знает, что это за человечек… Уж очень много странностей…

И когда он, все еще ужасно возбужденный, осторожно выполз из-под легкого одеяла, а она, так и не проснувшись, отвернулась к стенке, он с заколотившимся сердцем увидел на стуле какие-то кружева, от которых у него вдруг закружилась голова, и он даже пошатнулся, притопнув несколько раз толстой пяткой, чтобы устоять.

«Да, я женился, — сказал он сам себе. — Женился на этой… красавице. Вот она лежит под моим одеялом, на моей кровати — моя жена… Не-ет! Это безумие, конечно! Это черт знает что! Я ведь толком не помню ее имени. Кажется, Светлана, но, может, и не Светлана вовсе… Кому бы рассказать! И главное… Боже мой! У нее ведь родители, наверное, мои ровесники. А ведь придется что-то говорить, объяснять… Нет, невозможно! Вот это компот!» — подумал он и уже с улыбкой взглянул на золотистую массу волос, как бы растекшихся по подушке.

Ему страшно хотелось пить: полость рта и язык одеревенели от жажды. Ведро с водой стояло внизу, на кухне. Босиком, в одних трусах и майке он спустился по лестнице вниз, вздрогнув от визгливого вскрика деревянной ступени. И тут же столкнулся с матерью. Он испугался и, пряча от нее лицо, спросил:

— Ты чего? Не спала? А я тут это… попить хочется…

Мать тоже испуганно и, как показалось ему, злобно вскинула на него взгляд и спросила:

— А девчонка-то спит?

— Какая девчонка? — глупо улыбаясь, спросил он. — Светлана, что ли? Спит.

— Вона! Вчера была Тоней, сегодня Светланой. Глядишь, проснется, Дунькой окажется. — И мать по-настоящему зло и нервно засмеялась. — Дуришь ты, Борис! На старости лет меня совсем опозорить хочешь, — и она заплакала, не скрывая слез и страдальческой гримасы, которая исказила ее и без того некрасивое, плоское лицо.

— Мама, ты это брось! — тихо и тоже злобно проговорил он, грозя ей пальцем. — Ты в мои личные дела не лезь… Ты… — Но злость его тут же иссякла, он обнял старуху, она затряслась отчаянно в беззвучном плаче, а он, подталкивая мать, легонько проводил ее в большую комнату, усадил на измятую кровать и стал гладить костлявую голову, приговаривая как можно ласковее: — Ну, перестань. Зачем это тебе нужно? Я жениться на ней хочу. Честное слово! Да, конечно, она еще очень молоденькая, большая разница в летах, но я… люблю ее, и она меня… Разве не бывает?

— Боря, ты ведь говорил вчера…

— Ну что я говорил? Что?

— Говорил, что вчера только познакомился с ней…

— Я пошутил! Ну за кого ты меня принимаешь?! Уж и пошутить спьяну нельзя! Мы с ней знакомы сто лет… А Светлана… это я ее так прозвал… Волосы у нее светлые, и вся она светленькая… Ну и вот… Ну прости меня! Что я могу поделать?! Неужели тебе меня-то не жалко? Ну что ты разревелась-то? Сейчас же прекрати!

И мать, как по команде, перестала плакать. Вытерла лицо и спросила без всякой дрожи в голосе, будто вовсе и не плакала только что:

— Может, чаю хочешь?

— Нет, я колодезной! Вчера загуляли малость… А ты посиди здесь, успокойся. Все в порядке. Ну, твой сын сошел с ума… Влюбился и так далее… Ну-ну-ну! — тихо прикрикнул он на мать. — Ты чего слезы-то опять? Ты у меня просто заводная! Прекрати сейчас же!

Она всегда слушалась своего Бориса, послушалась и на этот раз.

В лице ее, хоть она и считалась русской, было столько черт исконной степнячки, так резко проявились эти черты к старости, так выперли изжелта-белые монголоидные скулы, что Красков всерьез считал и себя потомком какого-то кочевника, оправдывая тем самым свою криволапость и некоторую дуговатость крепких, мускулистых и коротких ног. Но лицом он пошел в отца — истинного славянина, похожего в молодости на Чапаева, а вернее, на артиста Бабочкина в роли славного полководца: отец даже усы носил чапаевские. В железнодорожной фуражечке, задумчиво прищурившийся — он остался в памяти грустным неудачником, который всю жизнь работал здесь, под Москвою, обходчиком на железной дороге, построив перед самой своей смертью этот дом из просмоленных старых шпал, в котором ему не удалось пожить и отдохнуть от вечной, расписанной по минутам занятости и от путейных дел. Он и погиб-то до обидного нелепо: был насмерть сбит паровозом, который вне расписания мчался на всех парах — один, без вагонов, черный, дымящий, орущий. Как отец угодил под него — никто не мог толком сказать. Наверное, задумался и, привыкнув к расписанию, не воспринял этот шальной паровоз всерьез, а машинист не успел затормозить. Словно бы судьба специально уготовила отцу этот черный «ФД» с красными колесами…

А Борька Красков родился тут и был свидетелем, как строились дачники, как рос и затягивался поясами заборов и частоколов огромный поселок, в котором утонул и отчий дом, став как бы тоже дачей: зимовать тут оставалась только мать, у которой ничего, кроме этого дома, нигде и никогда в жизни не было. Если не считать, конечно, нынешней квартирки сына, которую он построил недавно за свои деньги в Москве, в Серебряном бору. В свое время — давно это было — он женился на молоденькой девушке и прописался у нее в Москве. Чуть ли не целую жизнь прожил с женой и с сыновьями, а потом вдруг развелся, как будто ушел, убежал от чужих, постылых людей, никогда не жалея об этом.

А старая степнячка, вырастившая внуков, осталась совсем одна, точно и не было в ее жизни никогда никакой радости: внуки не приезжали к ней, не встречались с отцом, словно бы и он, и она, старая, были оба виноваты в том, что распалась семья.

А теперь вот новое несчастье на голову.

Старая мать обладала какой-то странной способностью цепенеть всем телом, могла сидеть часами деревянной бабой, истуканом. Непонятно всегда было: спит или бодрствует она, думает о чем или мозг ее отключен особым каким-то механизмом. Казалось, она и не моргала в эти долгие минуты забытья, жестяно глядя в разверзшуюся перед ней пустоту.

Так и теперь она оцепенела, ушла куда-то, отлетела душой после недавних волнений, оставив иссохшее тело как доказательство земного своего существования, присутствия на земле.

А сын, заметив ее уход, испарение ее души, оставил мать в покое, а сам схватил на кухне пустое белое ведро и помчался к колодцу, подгоняемый нетерпением и жаждой.

Утро было холодное. Трава, цветы и листья черной смородины, кусты которой совсем закрыли тропинку к артезианскому колодцу, — все-все было отягщено росой; белые, розовые и свекольно-красные флоксы, огромной шапкой растущие возле террасы, золотые шары, которые уже вымахали выше забора и набрали цвет, весь узкий, сплошь засаженный полезными и красивыми растениями участок представлял собою в эти минуты какой-то бассейн, наполненный купоросно-зеленой голубизной с желтыми и розовыми островами, с вознесшимися ввысь и уже обагренными солнцем яблонями, в ветвях которых наливались и грудились, матово светились на солнце тугие плоды.

Красков вынырнул из этого льдистого зеленого холода, продравшись сквозь заросли мокрой смородины, а когда поставил ведро на скамейку, увидел, как колышутся на белом эмалированном дне две тяжелые черные ягоды, а сверху тоже колышется шершавый обрывок листа и прозрачнокрылое, бледное насекомое, сбитое с кустов.

В комнате наверху все было тихо. Он прокрался по лестнице и, чуть дыша, уставился на спящую, которая теперь лежала на спине. Смотрел на нее, как на свою жену, и улыбался от удивления и радости. Он не хотел ее будить, потому что боялся встретить испуг и недоумение в ее глазах, боялся ее отрезвления, торопливых сборов, вопросов о ближайшей электричке, брезгливых или слезных упреков. Но и терпеть эту неизвестность он уже не мог.

Он оделся и включил старую, разболтанно-жужжащую электробритву, а зеркальце поставил так, что ему была видна кровать и спящая на ней красавица… Чем дольше он вглядывался в ее лицо, в очертания ее тела, плотно облепленного тонким одеялом, тем яснее понимал, что перед ним именно красавица — обыкновенная, без всяких оговорок красавица, одно из великих чудес природы, таинственным и длительным отбором выращенное в потемках бесконечного множества предков. Природа, как бы отсеивая плевелы в предыдущих поколениях, удаляя все случайное и сорное, укорачивая или удлиняя какие-то части тела, лица, располагая нос, губы, подбородок, глаза в такой единственно возможной гармонии, какая подвластна только кисти великого художника, насыщая вновь созданные эти формы цветом, который один только способен был выразить всю полноту жизни, всю целостность живого существа, теперь уже, казалось, не в силах была прыгнуть выше себя.

Красков наблюдал за спящей в зеркальце и понимал, что приближается миг, когда все это может вдруг исчезнуть или остаться с ним навеки.

Он закончил бритье, подошел к кровати, присел на краешек, приподнял сонную голову, прикоснулся губами к ее губам и тихо шепнул на ухо:

— Эй, привет…

— А-а-а? — спросила она удивленно и, улыбнувшись, сказала: — Я так крепко спала! Это ты?!

— Это я.

— Тебе хорошо?

— Очень. А тебе?

— Хорошо. У тебя есть сигареты?

Он только теперь вспомнил, что она курит… и это, как ни странно, вдруг понравилось ему в ней.

— Есть, — ответил он. — Но я тебе не дам, пока ты не съешь чего-нибудь.

— Дай, пожалуйста, — совсем как девочка, обиженно попросила она.

А когда закурила, ему показалось, что она втягивала в себя дым так же, как жаждущий пьет холодную воду, — жадно и с наслаждением, отрешившись от мира, прищурив в блаженстве затуманившиеся глаза.

В общем, Красков пребывал в эти минуты в восторженном и умиленном состоянии, чувствуя себя не менее пьяным и влюбленным, чем вчера, совсем забыв о своих недавних сомнениях и страхах.

Вся его прежняя жизнь вдруг и в самом деле показалась ему мучительной и нудной подготовкой к этому холодному солнечному утру. Всю свою прежнюю, нелегкую жизнь он представил себе сплошной заботой о будущем. Покупал ли он новый рюкзак, он думал, что этот рюкзак пригодится ему, когда он соберется в прекрасную, в мечтах, далекую дорогу, на лесное озеро или на берег реки, к ночному костру… Но рюкзак пылился в стенном шкафу. У него было все или почти все, чтобы начать наконец-то жизнь, какую он любил и о которой мечтал: была отличная польская палатка, была надувная лодка и легкая байдарка, были новые болотные сапоги и японский спиннинг, была новая штормовка, были удобные и легкие корзины, были надувные матрасы и шерстяные, деревенской вязки носки и, наконец, была машина, в багажнике которой лежала без дела газовая портативная плитка, железная коробка для копчения рыбы, компактный несессер с набором легкой и удобной в дороге посуды, были чайник и котелок… У него все это было! И был еще в нем самом он сам, совсем другой человек, который, словно бы блюдя законы далекого пращура, бредил кочевьями и кострами… «Удрать бы куда-нибудь, уехать за тыщу верст, на берег реки, пожить бы в палатке, питаться бы рыбой, грибами и ягодами, ходить в чем мать родила! Ах, как хочется удрать!» — восклицал этот недремлющий голос чуть ли не каждую пятницу.

Весной же, когда просыхали дороги и зеленела земля, тоска становилась невыносимой. Вечерами после работы он заходил в спортивные магазины, покупал катушку лески, или новый компас, или какую-нибудь рубашку с карманами, удобную для путешествий, какую-нибудь солонку с крышечкой, или подсачек для крупной рыбы, а дома убирал эти покупки в шкаф или ящик стола, ел, пил кефир, смотрел телевизор и думал о будущем. Все время думал о будущем, словно бы то, чем он занимался каждый день, — еще не жизнь, а всего лишь способ приблизиться к жизни, к свободе и полной раскованности души.

День, когда он официально развелся с женой, казался ему днем новой жизни, того прекрасного будущего, о котором он мечтал. В ближайшую, же субботу он отправился на Птичий рынок, накупил там новых «сторожков» для подледной рыбалки, мормышек, мотыля, вечером наточил ножи коловорота, подготовил все снасти, аккуратно уложив в новый ящик удочки, запасные мормышки в коробочке из-под леденцов, термос с горячим чаем, колбасу и хлеб, завел будильник на пять утра, проснулся и, стараясь не будить жену, с которой еще не успел разъехаться, унес свои вещи на кухню и оделся там во все теплое, ватное и войлочное.

Но, услышав вдруг, как шумит за окном ветер, метя поземку, подумал о том, что в понедельник предстоит серьезная работа, налил из термоса сладкого чая, сделал бутерброд с колбасой, позавтракал, разделся, унес теплые вещи в свою комнату, слыша привычное ворчание чужой теперь женщины, скрип ее дивана, убрал валенки, овчинный тулупчик, ватные брюки, лег в теплую еще постель, погасил свет и опять задумался о будущем, о том, что надо сначала, конечно, разменять квартиру, разъехаться с женой или хотя бы снять комнату, надо дождаться окончания лабораторных опытов, которые близились уже к завершению, надо написать статью в журнал о результатах опыта, а уж тогда-то обязательно собраться на рыбалку, закатиться куда-нибудь к черту на кулички, чтоб ни одна живая душа не знала, где тебя искать, и пожить в свое удовольствие. А сейчас, конечно, некогда этим заниматься.

И всякий раз у него так выходило, что именно сейчас, сегодня, в этот месяц скапливалось у него столько неотложных и важных дел, что никакого разговора не могло, разумеется, идти об отдыхе… Но спустя некоторое время он обязательно и непременно плюнет на все дела и укатит в тьмутаракань, не очень-то ясно представляя, где он отыщет эту страну, но зная, что обязательно отыщет… Нет, не сейчас — потом, когда немножко освободится от дел.

Красков давно уже стал замечать проскакивающие мимо дни, месяцы и годы. Он думал только о будущем, строил в воображении этот замок, а каждый прожитый час, день, месяц и год расценивал как еще один шаг к великому будущему — и только.

В этом смысле он не умел жить, хотя именно такая неврастеническая, тревожная забота о будущем, боязнь что-то не успеть сделать для этого будущего сегодня, что-то упустить, в чем-то не подготовиться к нему, — эта скрупулезная забота помогла ему многого достичь в той науке, которой он занимался. Тем более что наука эта была новая, процветающая, и он, выращивая в лабораторных условиях кристаллы минералов, тоже, можно сказать, процветал, и ему прочили большое будущее.

Так что будущее не было пустым звуком для щепетильного Краскова — оно для него представлялось как бы таинственным и еще никому не известным кристаллом, свет которого наконец-то откроет дорогу к необыкновенному, ленивому, праздному счастью. Надо сказать, что при всем своем трудолюбии истинное свое счастье он представлял только праздным, видя себя эдаким великим созерцателем, совершенно ненормальным человеком, улыбающимся и словно бы плывущим над зеленым и благоухающим миром, ласкающим и обласканным любимой женщиной… Что-то такое неосуществимое и даже, можно сказать, несуществующее виделось ему, когда он задумывался о счастье и о будущем, — бесплотное какое-то пребывание в мире, не требующее ни умственных, ни мускульных усилий.

Объяснить это можно довольно просто: в нем все чаще и чаще бунтовали задавленные, забитые чувства. Щупальца этих чувств напоминали о себе, казалось бы, беспричинной тоской, которая порой наваливалась на Краскова. В обыденщине дел он совершенно забывал, как пахнет осиновая кора или василек, он забывал, как журчит на рассвете ручей или шумит лес, он не помнил, какова на ощупь земля или сорванная ягода земляники, не помнил вкуса колодезной воды, которой был вспоен с детства, или парного молока, — не слышал, не видел, не обонял, не осязал.

Вероятно, поэтому, когда он задумывался о будущем и о счастье, оно ему представлялось чувственным каким-то времяпрепровождением. Стиснутый рамками города, в мечтах он словно бы распускал крылья подавленных чувств и летал, как летающий во сне, над лугами, речками и лесами своей молодости. Вот отчего любое физическое напряжение стало со временем казаться ему нарушением душевного комфорта, то есть напряжение, даже самое малое, как бы разрушало его устойчивое представление об истинном счастье, которое возможно лишь в будущем, и только в нем! Но никак не сегодня, когда надо что-то тащить, куда-то тащиться, мокнуть под дождем, что-то добывать, работать, работать, работать… Ну нет! Он лучше уж подождет, чем так-то вот, бездарно и бессмысленно, вставать на рассвете, нести из холодного полумрака корявые сучья, дуть в дымно-тлеющую пасть сырого костра, чтобы всего лишь навсего согреть воды в прокопченном котелке и согреться самому.

Красков давно пребывал в этом странном и даже опасном раздвоении, не замечая в себе несчастья, и единственной реальной дорогой для него была дорога в материнский дом, в ее маленький садик с артезианским колодцем, вода которого отдавала ржавым железом. Он не мог себе позволить большего.

Жена была куда практичнее. Одним своим присутствием она словно бы опошляла мечту Краскова о будущем. Впрочем, она откровенно считала мужа идиотом, ленивым и тупым себялюбцем, который тратит деньги только на свои прихоти, заполняет квартиру никому не нужными вещами, обещая ей из года в год райскую жизнь на природе, наслаждаться которой она предпочитала иначе, чем муж. Дети тоже не понимали отца и были тоже по-своему правы, потому что болезненная психопатическая боязнь отца сиюминутных, сегодняшних наслаждений рождала в их душах естественный протест, а отцовская жадность, которая проявлялась, когда сыновья просили у него палатку или спиннинг, байдарку или резиновые сапоги, приводила их в бешенство, как и жену, всегда стоявшую на стороне детей.

Что и говорить! Жить с таким человеком было очень тяжело. Его никто не понимал. Сам же он тоже никого не хотел понимать. И развод был естественным завершением этой несчастливой семейной жизни.

«Сдохни ты в своей лодке! — сказала ему на прощание жена. — Дурак надутый!»

Но ничего не изменилось в жизни бедного Краскова, когда он остался один. Правда, он купил автомобиль, на котором никогда не ездил, кроме как к матери, купил огромную оранжево-синюю палатку и в довершение ко всему стал захаживать в картографический магазин на Кузнецком мосту и коллекционировать туристские и областные карты, с увлечением и надеждой изучая по вечерам автомобильные маршруты с упоминаниями живописных озер, рек и прочих достопримечательностей. Готовясь к дальним путешествиям, он и машину оснастил всем необходимым: купил легкие цепи на колеса, раздобыл надежный трос, на крышу поставил багажник и теперь думал о сковородке, которую посоветовал возить всегда с собой бывалый автомобилист на случай, если машина увязнет в мягкой земле и ее нужно будет поддомкратить, — без большой сковороды тут, разумеется, не обойтись: если домкрат поставить на широкую сковороду, он не утонет в земле и выдержит нагрузку. Красков теперь искал в хозяйственных магазинах тяжелую, крепкую, надежную сковородку, в мыслях уже не раз застревая на лесных, глинистых дорогах, и очень огорчался, что таких сковородок не было в продаже. Он даже ругался и грозил написать жалобу, говоря при этом: «Дожили! Сковородки паршивой невозможно купить! Пишем, пишем в газетах — ничего не действует, никакого толку!»

Стал он в последнее время сварлив, как баба, и мнителен до подозрительности, никого никогда не впуская в святая святых своей души, в свое будущее, которое заполнило однокомнатную его квартирку, превратив ее в филиал спортивно-рыболовного магазина. Тут было, кажется, все! Лыжи с креплениями, в которых торчали новенькие ботинки, ни разу, как и лыжи, не тронутые снегом; гантели и эспандер, поднятые, может быть, десяток раз на высоту седеющей, сивоватой головы хозяина; удочки, спиннинги, брезентовые тюки с лодками, сваленные в углу за шкафом, ярко-оранжевый тюк польской «Гдыни»; был даже маленький двухсильный подвесной моторчик «Ветерок», который ждал своей волны, как ждали ее преющие резиновые лодки; были ласты и подводное ружье, спасательный, оранжевого цвета, жилет и настоящая зюйдвестка, купленная в ГДР; был ящик для зимней рыбалки, был складной стол и стулья для автотуристов, было множество всяких мелких предметов, вплоть до приспособления для вытаскивания крючка из щучьей пасти; на стене висел складной подсачек и складной багор; был даже гамак — и все это ожидало будущего, рождая в мечтательном взоре хозяина картину красивой и вольной жизни, телесного и душевного комфорта, когда наступит наконец-то время для этого.

Красков даже приятеля своего, Сергея Светловидова, прилетевшего из Хабаровска и разыскавшего его с помощью справочного бюро, не пригласил к себе в гости, а поехал к нему сам. Он не хотел показывать свое богатство людям. Не потому, что люди могли бы отнять это богатство, а потому лишь, что кто-то из них мог ненароком посмеяться над ним, особенно тот, кто достаточно хорошо знал истинную жизнь Бориса Ивановича Краскова. Насмешка была бы слишком тяжелым испытанием для его души, которая и так уже была вся исцарапана подсознательным ощущением своей беды, своего несчастья.