Мария Валевская, урожденная графиня Лончиньская, родилась 7 декабря 1789 года (в некоторых источниках – 7 декабря 1786 года) в Кернози – полудеревне, полугородке неподалеку от Ловича. Мариан Брандыс, биограф Марии Валевской, описывает Кернозю так:

Как видим, ничего примечательного – городок как городок. Таких тысячи не только в Польше, но и в любой другой стране: тихих, неприметных, скучных, не имеющих ни малейшего шанса прославиться, если только рядом с ними не пройдет какое-нибудь, например, великое сражение. Ну, на самом деле, кто бы знал в ином случае тот же Аустерлиц или то же Ватерлоо?

Да и Лович мало чем отличался от Кернози. Правда, он был покрупнее и подревнее, имел католический собор и монастырь бернардинок, но все равно: провинция есть провинция, история в прошлом, а будущего как-то не просматривалось никакого.

Мария была дочерью Мацея Лончиньского, и происходила она из знатного, старинного, но обедневшего дворянского рода. Отец ее умер, оставив пани Эву Лончиньскую, урожденную Заборозскую, с семью детьми на руках. Мария была четвертым ребенком в этой многодетной семье. Старше ее были братья Бенедикт Юзеф, Иероним и Теодор, младше – сестры Гонората, Антонина и Уршуля Тереза.

По всей видимости, Иероним, Гонората и Уршуля Тереза не дожили до зрелых лет. Во всяком случае, никакой информации об обстоятельствах их жизни не сохранилось. Зато осталось довольно много сведений о братьях – Бенедикте Юзефе, который был старше Марии на девять лет, и Теодоре, который был старше на год. Оба они станут офицерами и еще окажут определенное воздействие на судьбу сестры[1].

Воспитывалась Мария овдовевшей матерью в ветхом особняке, в разоренном поместье. Подобно мягкому, послушному воску, она переняла все недостатки юных провинциалок, однако в наследие от матери ей досталась и удивительная сердечная доброта. При этом такое воспитание не только не усыпило в ней великодушных порывов – напротив, они развились сверх всякой меры. Мария росла на редкость страстной натурой, а ее впечатлительная душа очень нуждалась в упорядоченной системе идей, и она получила их. Дело в том, что семья Лончиньских относилась к числу патриотически настроенных кругов польского общества (старший брат Марии сражался за свободу своей страны под знаменами Костюшко), поэтому с юных лет, когда девочки интересуются только куклами да нарядами, ее волновала судьба Польши.

Однако следует отметить, что в ту пору Польша уже много лет как прекратила свое существование. На карте Европы не было такой страны, а то, что раньше ею было, теперь поделили между собой Австрия, Пруссия и Россия.

Что касается Российской империи, уже со времени правления Петра I она фактически диктовала свою волю некогда грозной Польше. А в 1763 году, опираясь на силу Русской армии и поддержку Пруссии, с которой ради этого был заключен союзный договор, Екатерина II добилась избрания на польский престол своего ставленника Станислава Августа Понятовского. Но через пять лет положение обострилось: против России выступила конфедерация польских магнатов, но войска под командованием знаменитого полководца А.В. Суворова довольно быстро сумели справиться с противником. Однако Австрия и Пруссия не позволили окончательно покорить эту страну, договорившись совместно поддерживать существовавший в Польше политический строй. Так возник новый союз, приведший в конечном счете к первому разделу Польши[2].

По первому разделу Польши Россия получила наиболее обширные территории польской Ливонии и части Белоруссии, Австрии досталась Малая Польша, а Пруссии – Великая Польша. Оставшееся небольшое Польское государство осталось в зоне русского влияния и на протяжении ряда последующих лет фактически управлялось не столько королем Станиславом Августом, сколько русским послом в Варшаве.

После Великой французской революции ее отголоски докатились и до Польши. Дождавшись, когда Австрия и Пруссия увязли в войне с Францией, Екатерина II весной 1792 года отправила в Польшу русские войска. Кампания для русских была недолгой и победоносной. В результате в апреле 1793 года был провозглашен новый раздел Польши, согласно которому к Пруссии отошли крупные города Гданьск и Познань, а к России – Восточная Белоруссия и Правобережная Украина. В ответ на это в Польше вспыхнуло широкомасштабное патриотическое движение во главе с Тадеушем Костюшко. Поначалу восставшим даже удалось добиться некоторых успехов, но вскоре, после того как против них выступили австрийская и прусская армии, а командование русскими войсками вновь принял Суворов, стало ясно, что дело их обречено[3].

В октябре 1795 года с Польским государством было окончательно покончено: по третьему разделу Польши Австрия получила часть польских земель с городом Люблином, Пруссия – Варшаву, а Россия – Западную Волынь, Западную Белоруссию, Литву и Курляндию.

По словам историков Эрнеста Лависса и Альфреда Рамбо, «катастрофа, уничтожившая Польшу, была тем более трагична, что все три участника дележа в свое время поочередно состояли в вассальных отношениях к Польше либо потому, что были ей обязаны, либо потому, что испытали на себе силу ее победоносного оружия. Польша некогда держала в вассальной зависимости Пруссию, спасала от турецкого султана Австрию, и знамена ее развевались на стенах Москвы». В результате многие польские патриоты предпочли эмиграцию и, как старший брат Марии, предложили свои услуги Французской революции. Оставшиеся же вынуждены были подчиниться воле победителей.

В Галиции поляки имели основания рассчитывать, что воспоминания о некогда оказанных Австрии услугах смягчат их положение, но они ошиблись в расчетах. Комиссар австрийского императора Баум оказался человеком безжалостным и потребовал принести присягу на верность. Кто-то, как, например, Люблинский воевода, уклонился от подобного унижения путем самоубийства, кто-то вынужден был покориться. Последовали аресты, казни, повсеместно был введен ненавистный полякам немецкий язык. Таким образом, новые хозяева пытались стереть из памяти даже само имя Польши и любое напоминание о ней.

Вынужденная отказаться от политической жизни, польская шляхта посвятила себя в основном земледелию. С другой стороны, и тут надо отдать должное императору Иосифу II, австрийская администрация освободила польских крестьян от крепостной зависимости и уравняла в правах католиков и православных.

Территория, доставшаяся Пруссии (сюда входила и Варшава, столица уничтоженного государства), подверглась невиданной эксплуатации: были повышены налоги, отобрано в казну церковное имущество, все польские чиновники были заменены прусскими. На конфискованных государственных землях стали расселяться немецкие крестьяне. Здесь, как и в Галиции, польские крестьяне, найдя защиту от злоупотреблений панства, быстро приспособились к новому режиму, а недовольное дворянство уединилось в своих имениях.

В русской части Польши правительство имело возможность парализовать польское влияние, однако оно и не помышляло об этом; у него не было ни прочной административной системы, ни чиновничества, пригодного для выполнения подобной задачи. Тут с побежденными попеременно обращались то гуманно, то грубо. Представители знатных фамилий должны были унижаться, чтобы сохранить свои имения; имели место и конфискации, и ссылки в Сибирь, и вынужденное обращение в православие. Однако, как бы то ни было, шляхтичи в русских областях сохранили свое привилегированное положение, и их галицийские собратья не раз взирали на них с завистью.

Следует отметить, что если императрица Екатерина обошлась с побежденными поляками резко, то Павел I изменил отношение к ним: он освободил руководителей восставших Тадеуша Костюшко, Юлиана Немцевича, Капостаса и других, вернул на родину тысячи сосланных, доверил пост посла на Сардинии молодому Адаму Чарторыйскому. Последний в своих «Записках» писал о русских, что они сначала представлялись «существами чудовищными, зловредными и кровожадными, с которыми нельзя было иметь дела без отвращения», однако потом «пришлось признать, что они нисколько не хуже других, что и среди них есть люди учтивые, приветливые и что иной раз нельзя не платить им дружбой и благодарностью».

Император Александр I стал продолжателем дела Павла I. Он вернул из Сибири сосланных, пригласил поляков в русский Сенат, назначил из их среды губернаторов в те губернии, которые входили раньше в состав республики, назначил своего друга Адама Чарторыйского помощником государственного канцлера Воронцова, а когда тот заболел и удалился в деревню, – управляющим Министерства иностранных дел.

06 истории Польши можно было бы рассказывать еще очень долго, но не это является главной целью данного повествования. Главное для нас заключается в том, что семья Лончиньских всегда относилась к числу наиболее патриотически настроенных кругов польского общества, и уже в самом юном возрасте Мария имела возможность слышать разговоры о тяжелой судьбе отчизны и необходимости бороться за ее независимость. Ее старший брат Бенедикт Юзеф сражался под знаменами Тадеуша Костюшко, а потом, когда Польша пала, отправился искать счастья в далекой Франции и там поступил на службу в так называемые Польские легионы, создававшиеся в армии генерала Наполеона Бонапарта.

Люди часто становятся заложниками собственных представлений о том, что правильно, а что неправильно. При этом представления эти сплошь и рядом транслируются от собственной семьи, окружения, а то, на чем вырос, по большей части воспринимается как само собой разумеющееся и единственно возможное. Естественно, семейные настроения не могли не оказать влияния на формирование юной Марии. В результате получилось так, что по определению историка Фредерика Массона «ее сердце знало лишь две страсти: религию и родину. Любовь, которую питала она к Богу, уступала по силе лишь любви к отчизне. Это были единственные побудительные начала в ее жизни».

Одним из ее преподавателей был господин Николя Шопен, будущий отец великого Фредерика Шопена. Так вот он даже записал как-то в дневнике:

Мария была еще совсем маленькой девочкой, когда мать, занятая управлением небольшим имением, составлявшим все их состояние, отдала дочерей в Варшавский монастырский пансион. Там у девочек не было недостатка ни в книгах, ни в воспитателях, а их юные души формировались в самой строгой морали и религии. Кроме того, в монастыре они научились, пусть немного, французскому и немецкому языкам, музыке и танцам. При этом мать-настоятельница пансиона, где училась Мария, отпуская ее домой сказала, что ее «политические и патриотические интересы» (она именно так и выразилась) оказались сильнее религиозного призвания.

Итак, в пятнадцать с половиной лет Мария вернулась в родительский дом не слишком ученой, но целомудренной. Девушкой она была живой, в высшей степени прелестной, одаренной характером замкнутым, но романтичным. Отличительными ее чертами были удивительная нежность и столь же удивительная чувствительность, сочетавшиеся с простодушием и добросердечием.

Привлекательная внешность довольно рано обеспечила Марии восторженных поклонников. В частности, известный писатель Фредерик Скарбек, который мальчиком часто бывал с матерью у соседей в Кернози, говорит в своих воспоминаниях, что в его памяти навсегда остались «редкая красота» и «невыразимая прелесть очарования» 15-летней Марии Лончиньской.

Генерал Колен в одной из своих книг о Наполеоне называет Марию «очаровательной и воздушной блондинкой, которой все идет», а Франсуаза Трембицкая в «Мемуарах польки», изданных в Париже в 1841 году, пишет:

Другая мемуаристка, знаменитая Анна Потоцкая (урожденная Тышкевич), внучатая племянница польского короля Станислава Августа Понятовского, личность определенно злоязычная и недоброжелательная по отношению к Марии, в столь же лестных словах рисует ее беглый портрет:

Как только Мария вернулась к матери, один молодой человек, красивый, богатый и весьма привлекательный, попросил ее руки. Хотя он очень понравился Марии, она отказала ему. Почему? Да потому, что он был русский, а его отец был одним из тех генералов, кто так угнетал ее любимую Польшу. По словам Фредерика Массона, «одного предложения, что она выйдет замуж за пруссака или русского, врага ее народа, православного или протестанта, достаточно было, чтобы вывести ее из обычного состояния ангельской доброты». Короче говоря, двух мнений тут быть не могло: никогда она не согласится стать женой такого человека, каким бы красавцем он ни был!

Вскоре объявился и другой претендент – граф Анастаз Валевский: богатейший помещик, граф, владелец большого замка в Валевицах, близ Варшавы, но при этом угрюмый 68-летний старик, уже успевший два раза овдоветь. По свидетельству Франсуазы Трембицкой, для Марии он «годился в дедушки». Так, старший из его внуков был на девять лет старше Марии! Но зато граф Валевский был сказочно богат. Во всяком случае, так казалось не избалованной в этом смысле Марии. Да и какие иные мнения тут могли быть, если в том округе, где жили Лончиньские, старый граф Валевский считался настоящим «сеньором»: ему принадлежала здесь почти вся земля, у него был свой замок, а еще он был близок ко двору при покойном короле (там он служил камергером), и в торжественные дни на нем всегда красовалась голубая муаровая лента старейшего польского Ордена Белого Орла.

Валевские – это была очень древняя польская фамилия. Предок их, Лашек Валевский, участвовал в 1382 году в великопольской конфедерации. Адам Валевский был послан в 1577 году королем Стефаном Баторием приводить к присяге город Данциг (Гданьск).

Сигизмунд Валевский в 1701 году имел от брака с Марианной Конецпольской двух сыновей – Франца и Александра. Последний – от брака с Викторией Быковской имел сына Станислава, женатого на Констанции Пордан. Сын их – Богумил – от брака с Юзефиной Венджик имел двух сыновей – Михаила и Станислава, а также дочь Констанцию, вышедшую замуж за своего правнучатного брата Викентия Валевского.

В этой семье многие были женаты на своих родственниках. Вот и граф Анастаз Валевский был сыном Юзефа Валевского, родившегося в 1710 году, и Юзефы Людовики Валевской. Эти Валевские имели дворянский герб в виде каменной колонны на красном поле с золотой короной на вершине колонны. Марии старик Анастаз, уже бывший дважды женатым и имевший от второго брака с Анной Пулавской сына Ксаверия, естественно, страшно не понравился. Вот что она написала тогда одной из своих подружек в Париж:

Мать Марии, осознавая, что речь идет о выборе между жизнью в бедности и жизнью в богатстве, умоляла дочь быть практичной. Признаем, что это не самая редко встречающаяся у людей ситуация. Доводы родителей вообще крайне редко совпадают с представлениями девушек о сказочных принцах на белом коне. Мария только попыталась намекнуть матери, что хотела бы поехать в бурлящий и так притягивающий своим духом свободы Париж, как та оборвала ее:

– Мне кажется, твой брат будет недоволен этой поездкой. Ты должна понять, что брат заменяет тебе теперь покойного отца и ты должна советоваться с ним во всем.

Мария чуть не разрыдалась:

– Раньше ты мне никогда так не говорила. Что же случилось теперь?

На это мать ответила:

– Бенедикт Юзеф не хочет, чтобы ты рисковала, ведь в Париже сейчас так неспокойно. Это не место для такого нежного создания, как ты, и в этом он совершенно прав.

– Но, матушка… – в отчаянии попыталась возразить Мария.

– И не спорь со мной! – перебила ее пани Эва Лончиньская. – Когда дети позволяют увлечь себя чувствам, они часто не знают, что для них хорошо, а что плохо. Те, у которых побольше жизненного опыта, всегда сумеют лучше позаботиться об их счастье.

И тогда Мария взорвалась:

– Это вовсе не брат запрещает мне ехать в Париж из опасения, что я выйду за какого-нибудь француза! Это ты хочешь выдать меня обязательно за поляка, которого сама мне выберешь, не считаясь с тем, полюблю я его или нет!

Ответом на это стала звонкая пощечина. У Марии началась нервная горячка, и она пролежала в бреду почти четыре месяца. Не успела она вполне оправиться, как ее уже отдали на заклание старому вдовцу.

Та, которую никогда не поддерживала мать и не защищал отец, сама себя вряд ли сумеет защитить. Такой и пожаловаться-то некому. В результате в 1805 году, то есть в 16 лет, Мария стала графиней Валевской, и именно под этой фамилией ей суждено будет войти в историю. Все долги семьи были тут же уплачены, родовое поместье восстановлено, а младший из братьев отправлен учиться во Францию. Пани Лончиньская довольно потирала руки, хваля себя в душе за то, что она так ловко провернула столь деликатное и выгодное дело.

Граф Валевский был воспитанным человеком, в этом ему следует отдать должное, и он не повел себя как завоеватель. Он условился со своей новой тещей, что та сама даст ему знать, как только ее дочь полностью поправится и согласится с благосклонностью принять своего супруга. Как видим, пани Лончиньская сразу стала «брачной союзницей» старого графа, который и не подозревал о том, что она не сочла нужным советоваться на его счет с дочерью и даже не подумала, что это необходимо.

Смутно догадываясь, что недуг Марии вызван, быть может, тем, что ей пришлось подавить свое нежелание вступать в брак именно с ним, и, чувствуя себя в определенной степени обиженным ее отношением к себе, старый граф тем не менее не имел пока что никаких оснований выказывать свою досаду.

Так называемый «медовый месяц» Мария провела с графом Валевским в Италии. Организовывая эту поездку, граф думал, что вдали от родного дома его молодая жена скорее свыкнется с мыслью, что свобода теперь потеряна. При ее склонности к уединению, считал граф, она быстро привыкнет к спокойной жизни, какую он ей уготовил, а если какие-либо романтические мысли сейчас еще и смущают покой ее души, то в Италии у нее будет достаточно времени, чтобы исцелиться от них.

И действительно, Италия – это такая страна, где пробуждаются чувства и обостряется восприятие. Старый граф был любезен с Марией, удовлетворял любые ее прихоти, и она вроде бы нашла его человеком вполне «добрым и приятным». В Италии она даже согласилась уступить старику-мужу и выполнить (возможно, один-единственный раз) свой супружеский долг.

Попробуем порассуждать немного об этом «странном» браке.

Его прогноз был неблагоприятен с самого начала, так как был выбран, совершенно очевидно, «неправильный» партнер. В современной психологии подобный случай рассмотрен во всех подробностях. Женщина, которая в 16 лет вышла замуж почти за 70-летнего старика, была просто вынуждена жить с ним. Смирившись, она, вероятнее всего, попыталась увидеть в нем отца. Многие дети из неполных семей всю свою жизнь живут, испытывая подспудную потребность в отце. Для Марии же это была не просто потребность – это была защитная реакция. Своего настоящего отца она почти не помнила, и в браке с заменившим его графом Валевским она даже была некоторое время счастлива, несмотря на практически полное отсутствие душеной и физической близости. Длилось это до тех пор, пока она сама не переросла эти свои детские комплексы. И только потом до нее дошло, какую все же ошибку она совершила, связав себя с пожилым мужчиной, который, несмотря на ряд, безусловно, приятных качеств, ничего для нее не значил. Совершенно естественно, что вскоре Мария почувствовала себя одинокой, ибо в душе ее слишком много места так и осталось незаполненным. В таких ситуациях обязательно приходит разочарование. Оно еще не равнозначно нелюбви, но образует ее источник, если только женщина не наделена исключительно редким даром терпимости, позволяющей и на такой ограниченной основе отыскать свое счастье. Но таких женщин немного, и большинство начинает жить в ожидании «настоящего» сказочного принца.

Граф Анастаз Валевский, вполне возможно, был очень хорошим человеком: добрым, все понимающим и нежным. Как и любой взрослый мужчина, много повидавший на своем веку, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что эту мимолетную влюбленность мы получаем в подарок, а брак – это дело серьезное, и его нужно шаг за шагом строить, не считаясь с затратами времени и сил. Для юной Марии он был во многих отношениях совершенством: известным, богатым, достойным восхищения. Однажды она даже пообещала ему:

– Анастаз, у вас доброе сердце, и я постараюсь любить вас так, как вы того заслуживаете.

Однако жизнь такова, что со временем недостающее обязательно становится у женщин заманчивой целью, тем, что они «на самом деле» хотели с самого начала.

Вопреки тому, что можно было бы подумать, старый граф оказался очень даже молодцом, и по возвращении в Польшу Мария подарила ему болезненного мальчика – сына Антония. Теперь у нее был сын, и все буквально ожило вокруг. Отметим, что и этот феномен хорошо известен в женской психологии. В ситуациях, похожих на описанную выше, все женские устремления обычно сосредоточиваются на ребенке, а сам муж становится им уже не нужен и даже начинает досаждать своими не то что требованиями, но даже одним своим присутствием. Как ни странно, но при определенных условиях ребенок становится источником отчуждения и даже утраты любви. Кстати сказать, подобное происходит даже у очень любящих друг друга людей, что же говорить о молодой женщине, у которой никакой любви к навязанному ей родственниками мужу никогда и не было?

Марии так хотелось, чтобы жизнь ее сына не была похожа на ее неудачную жизнь, чтобы он в полной мере реализовал свое право на счастье, которого сама она не знала. Но неужели этому ребенку придется, как и ей, жить на захваченной врагом земле, которую и отечеством-то назвать язык не поворачивался? Неужели и ему придется переносить, подобно ей, рабство и вымаливать у победителей, как вымаливал в свое время ее отец, титулы и богатство? Она так хотела, чтобы Антоний с гордостью называл себя поляком и был свободным человеком, но для этого ее Польша должна была восстать и освободиться. К сожалению, Антония принялась нянчить многочисленная родня графа Валевского, которая была страшно далека от свободолюбивых умонастроений юной графини.

По словам биографа Марии Валевской Мариана Брандыса, в имении пана Анастаза «обитала в то время целая орава разных Валевских – преимущественно женщин». Правила домом единственная сестра камергера пани Ядвига, которая, разведясь с мужем, вернулась в родное гнездо и навсегда поселилась у брата. С нею находились три ее дочери от разных браков: княгиня Теодора Яблоновская, Тереза Бежиньская и Каролина Ходкевич, а еще целый ряд племянниц и внучек во главе с Юзефиной, урожденной Любомирской, женой Адама Валевского. Все это бабье царство принялось энергично опекать Антония. Старая пани Валевская буквально захватила в свое ведение маленького племянника, а остальные дамы занялись «светским воспитанием» его матери.

Сам пан Анастаз играл в доме не слишком значительную роль. Поскольку человеком граф был весьма тучным и плохо переносил жару, то большую часть времени он проводил в подвальной части своего дворца, где, лежа на диване, он любил потягивать холодное пиво, в то время как слуги обмахивали его опахалами. Молодой женщине в таком окружении было тоскливо, и душа хотела чего-то необыкновенного, героического.

Впрочем, вскоре супруги Валевские перебрались в Варшаву и обосновались там, но это мало что изменило в жизни совсем заскучавшей Марии. Дом у них был поставлен на очень приличную ногу, потому что графу надо было соблюдать правила, свойственные людям его ранга. Его же молодая жена должна была вступить в свет. Но Мария чувствовала, что ей многого недостает для этого: прежде всего она была слишком робка и страшно боялась оказаться в центре внимания высшего общества. Подчиняясь приказаниям мужа, она все же решилась сделать некоторые необходимые визиты и этим ограничилась. Таким образом, она жила в полной безвестности, и, несмотря на ее красоту, никто не обращал на нее особого внимания.

Героическое и необыкновенное вошло в жизнь Марии Валевской в образе французского императора Наполеона, с которым она познакомилась в первый день только что наступившего 1807 года.

В ту пору, как мы уже знаем, Польша уже давно прекратила свое существование. В результате многие польские патриоты предпочли эмиграцию и, как старший брат Марии, предложили свои услуги Великой французской революции. Оставшиеся же вынуждены были подчиниться воле победителей. Но наступил 1807 год, и ситуация в расчлененной на три части стране коренным образом изменилась. Вот уже два года наполеоновские армии сокрушали европейские коалиции, состоявшие из стран, разделивших Польшу, поэтому прибытие Наполеона на свою территорию польские патриоты встретили с необычайным энтузиазмом. Для них он был если не богом, то полубогом. По словам биографа Наполеона Гертруды Кирхейзен, «он один казался им избранником Провидения, способным восстановить в прежней славе и могуществе древнее польское государство. Его маршалы и генералы в глазах поляков были величайшими воинами всех времен и народов. С их помощью император французов мог освободить поляков от тягчайшего рабства».

Поляков опьянили надежды на то, что несправедливость, постигшая Польшу, рассеется как дым, станет темным, но прочно забытым эпизодом их истории. Восторг ожиданий был настолько силен, что повсюду вывешивались польские национальные флаги, свято сохранявшиеся все эти годы в сундуках, поляки надевали свои национальные костюмы и униформы национальной армии, радостно обнимались, пели еще недавно запрещенные песни и бешено отплясывали польку. Все считали, что Наполеон воскресит Польшу с такой же легкостью, с какой победил ее врагов.

Действительно, после блестящих побед при Аустерлице (против русских и австрийцев), при Йене и Ауэрштедте (против пруссаков) Наполеон стал властелином Европы. В конце 1806 года боевые действия были перенесены на территорию Польши, и Мария Валевская, решив непременно увидеть будущего освободителя своей страны, тайно приехала на утопающую в снегу почтовую станцию в маленьком городке Блонь, где на пути из Пултуска в Варшаву должен был непременно остановиться Наполеон, чтобы поменять лошадей.

Признаем, что для девушки-дворянки начала XIX века это был поступок экстраординарный. Оставить дом, переодеться в простое платье, уехать одной, без сопровождения мужа – для этого должны были быть очень веские основания. И они были. Приезд Наполеона буквально свел всех с ума – о каких приличиях тут можно было думать! Царившее среди поляков безумие великолепно описал поэт Адам Мицкевич:

Сама Мария, рассказывая о дне, круто изменившем всю ее жизнь, употребит потом слова «лихорадка нетерпения».

Итак, все началось 1 января 1807 года. Император действительно остановился в Блони буквально на несколько минут, но целая толпа поляков, несмотря на мороз, уже ждала его там. Шумная, охваченная энтузиазмом, она бросилась навстречу его карете, как только она показалась из-за поворота.

Многочисленные биографы Наполеона описывают первую встречу императора и Марии Валевской следующим образом: карета остановилась, обер-гофмаршал Мишель Дюрок выскочил из нее и стал прокладывать себе путь к зданию почты, чтобы поторопить смотрителя со сменой лошадей. В тот момент он вдруг услышал отчаянные крики и увидел умоляюще протянутые к нему руки. Это были две просто, но достаточно элегантно одетые дамы, с трудом пробивавшиеся сквозь толпу простолюдинов, приветствовавших кортеж императора.

Более красивая из двоих – блондинка с голубыми глазами, излучающими простодушие и нежность, обратилась к Дюроку по-французски: «Ах, месье, умоляю вас, помогите! Дайте мне хоть одним глазком увидеть императора! Обещаю отнять у вас не более минуты…»

У девушки был такой певучий голосок, такой очаровательный акцент, такая тонкая, прямо-таки хрупкая фигурка, такие ясные и такие жалостливые глаза, что любимый адъютант Наполеона не устоял.

Он посмотрел на красавицу-польку. Уж он-то знал толк в женщинах! С первого взгляда он подметил, что лицо ее, почти детское, очень наивное и кроткое, горит огнем святого восторга. Ее нежная кожа – розовая, словно свежая чайная роза, то ли от мороза, то ли от смущения. Сама она невысока ростом, но дивно сложена; одета очень просто, но со вкусом, выдававшим явно дворянское происхождение. Доли минуты Дюроку было достаточно, чтобы сделать вывод: она понравится императору.

– Следуйте за мной, – сказал он с улыбкой.

Взяв молодую женщину под руку, он подвел ее к окну императорской кареты и осторожно постучал.

– Простите, сир, что осмеливаюсь беспокоить вас, но я хотел бы представить вам одну отчаянную девчонку. Вы только посмотрите на нее, она не побоялась пробиться сквозь огромную толпу, и все ради того, чтобы увидеть вас!

Наполеон взглянул на красавицу, и она ему понравилась (в этом смысле верный Дюрок никогда не ошибался). Впрочем, понравилась – не то слово. Он был так очарован ею, что снял треуголку и, выглянув в окно, сказал ей несколько любезных слов. Молодая полька, зарумянившись, взволнованно схватила руку императора и поцеловала ее.

– Мы счастливы, тысячу раз счастливы видеть вас на нашей земле! – воскликнула она. – Как бы мы все тут ни старались, ничто не сможет выразить с достаточной силой наше восхищение вами и ту радость, которую мы испытываем, видя вас здесь. Наша родина ждала вас, чтобы воспрянуть!

В своих воспоминаниях, которые так никогда и не были опубликованы, но стали известны благодаря усилиям ее правнука Филиппа Антуана д’Орнано, опубликовавшего несколько книг, основанных на дневниках своей прабабки, Мария рассказывала о своих эмоциях так:

Тронутый подобными словами, император решил, что такой случай нельзя упускать, и протянул незнакомке букет, составленный из цветов, которыми уже была завалена почти вся его карета (по мере приближения к Варшаве их становилось все больше и больше). «Сохраните эти цветы как залог моих добрых намерений, – улыбаясь, сказал он прекрасной незнакомке. – Мы увидимся, я надеюсь, в Варшаве…»

Тем временем Дюрок снова занял свое место около императора, и карета, запряженная новыми лошадьми, тронулась. Толпа провожала ее восторженными криками. Император, откинув шторку окна, помахал треуголкой так взволновавшей его молодой женщине. Это была Мария Валевская, но Наполеон тогда не знал имени той, кому еще предстоит сыграть в его жизни такую значительную и такую неожиданную роль.

Императорская карета давным-давно исчезла из вида, а Мария все стояла на дороге взволнованная, восхищенная, зачарованная… Чтобы заставить ее очнуться, ее подруге Эльжуне, сопровождавшей графиню Валевскую в ее блоньской авантюре, пришлось окликнуть и даже слегка подтолкнуть ее. Мария старательно завернула в батистовый платок букет, который поднес ей Наполеон, села в карету и возвратилась к себе только поздно ночью.

Она твердо решила сохранить полнейшее молчание об этой поездке. Она и подругу свою очень просила молчать, но та, как потом выяснится, слишком гордилась этим приключением, чтобы не рассказать о нем окружающим.

В Варшаве Наполеону предстояла встреча с польскими аристократами. Кое-кто из них лелеял надежду, что император Александр I восстановит их государство под протекторатом России, большинство же рассчитывало на Наполеона, уповая на то, что он вернет былое величие и независимость их многострадальной родине.

Втянувшись в беспощадную войну против Австрии, Пруссии и России, французский император неизбежно должен был прийти к мысли поднять против них поляков, которые всегда и по праву считались отличными воинами. Сейчас уже понятно, что этот «вестник свободы» относился к идее самостоятельности Польши довольно прохладно, однако поляки были ему нужны в его громадной игре, причем нужны как некий аванпост или буфер при столкновении с Россией и Австрией на востоке Европы. В стране вновь поднималось национально-освободительное движение, и Наполеон поначалу решил пригласить к себе в помощники национального героя Польши знаменитого Тадеуша Костюшко[6]. Однако тот поставил условие – невмешательство Франции в дела самой Польши. «Скажите ему, что он дурак!» – ответил император ведшему переговоры с Костюшко министру внутренних дел Жозефу Фуше. Зато князь Юзеф Понятовский, племянник последнего короля Польши Станислава Августа, отрекшегося от престола в 1795 году, сразу заявил себя сторонником Наполеона.

По приказу из Парижа генерал Ян Генрик Домбровский и сенатор Юзеф Выбицкий обнародовали 3 ноября 1806 года в Берлине воззвание, в котором давали понять полякам, что император думает о восстановлении их отечества. После этого уцелевшие остатки польских легионов Домбровского вместе с французскими войсками вступили в Познань и Варшаву, и там их ждал полный энтузиазма прием.

И вот теперь Наполеон входил в зал, где должна была состояться встреча. Он влетел туда, как на плац, быстро, уверенно и… довольно равнодушно. Но в залитом огнями помещении, где в тот день блистали первые красавицы и лучшие драгоценности Польши, казалось, все стремилось показать императору французов, какая нация хиреет здесь в неволе. И Наполеону понравились то ли громкие титулы и обожествление его персоны, то ли глаза всех этих женщин, в которых связанный с ним восторг пробивался сквозь известную всеми миру, но такую непонятную для французов славянскую грусть, но в любом случае его жесткий взгляд вдруг оттаял, выражение его лица изменилось, и на нем появилась улыбка. Рассматривая местных красавиц, смиренно склонившихся в поклоне, он не смог удержаться от восклицания: «О, какое множество прекрасных женщин в Варшаве!»

Оптимисты тут же сделали вывод: это может быть судьбоносно для польской нации.

Много позже возникнет и получит распространение много версий встречи Наполеона с Марией Валевской. Одна из них будет состоять в том, что в Блони якобы молодой адъютант Мюрата граф Шарль-Огюст-Жозеф де Флао де ла Бийярдери, всем известный соблазнитель и знаток женщин, по-рыцарски предложил Марии Валевской перенести ее через грязь, чтобы она могла увидеть Наполеона поближе. Подхватив красавицу на руки, граф якобы вполне оценил ее прелести и не преминул потом рассказать об этом министру иностранных дел Талейрану (по данным некоторых историков, сам Флао был незаконнорожденным сыном Талейрана), у которого, как говорили, всегда был «полон карман красивых женщин». И этот старый хитроумный лис будто бы и «устроил» Валевскую скучавшему в длительном походе Наполеону. Впрочем, эта версия не находит подтверждения ни в воспоминаниях современников, ни в исторических документах. Скорее всего, она плод банального великосветского злословия. Правда, в воспоминаниях генерала Гаспара Гурго, который сопровождал Наполеона в ссылке на острове Святой Елены, упомянуто, что он якобы несколько раз слышал от императора, будто «Валевскую устроил ему Талейран». Однако сама Мария Валевская, а вместе с ней и большинство ее биографов излагают обстоятельства знакомства с Наполеоном совершенно иначе. По этому поводу Мариан Брандыс выражает следующее мнение:

Согласимся с известным писателем-историком и допустим, что в Варшаве Наполеон вспомнил про юную польку, так поразившую его на почтовой станции в Блони. Встреча та длилась не больше минуты, но образ прекрасной розовощекой девушки запал императору в душу. Следует отметить, что он обладал необычайно цепкой памятью на лица, к тому же лицо Марии Валевской забыть было просто невозможно. Расположившись в приготовленном для него дворце, Наполеон приказал приготовить ему ванну, очень горячую, как он любил, и, погрузившись в воду, отдался мечтам о прелестной блондинке. «Найдите мне эту молодую женщину, – приказал он обер-гофмаршалу Дюроку и его людям. – Любыми средствами. Я хочу ее видеть!» После этого, вспомнив, что императрица Жозефина изъявила желание приехать к нему в Варшаву, он написал ей ПИСЬМО:

Жозефина настаивала, и чуть позже Наполеон написал ей еще более категоричное письмо:

Как видим, Наполеону была присущи не только решительность и отвага на поле боя, но и предусмотрительность в повседневной жизни.

Для исполнительного Мишеля Дюрока, поверенного в сердечных делах императора, невыполнимых задач не существовало. Собственно, за это его и ценили. Рассуждал он так: девушка говорила по-французски, то есть явно была не простой крестьянкой. Если так, то справки о ней следует наводить в высших кругах варшавского общества.

Болтовня в девичьей дружбе – нормальное явление, и всем известно, что доверять свои тайны даже лучшей подруге стоит далеко не всегда. Вот и Эльжуня, подруга Марии, к тому времени уже успела многим «по секрету» рассказать о том, как они ездили встречать французского императора. Еще бы! Ведь это так романтично! Дошла эта информация и до Дюрока, а дальше все уже было, как говорится, делом техники…

В тот же вечер Наполеону было доложено, что Мария Валевская, урожденная Лончиньская, вот уже три года находится замужем за графом Валевским. Он ровно вчетверо старше Марии, и даже его первый внук намного старше ее, однако граф принадлежит к весьма знатному роду и достаточно богат. У нее есть от него сын. Наполеона эта информация вполне устроила. Он с довольным видом потер руки и отправил Дюрока к военному министру временного польского правительства князю Понятовскому.

– Скажите ему, – приказал он Дюроку, – что я заинтересовался этой дамой и желаю с ней встретиться. И, конечно же, как можно скорее.

Обер-гофмаршал передал это распоряжение князю, в голове которого мгновенно выстроился план, как можно использовать эту зарождающуюся благосклонность Наполеона в политических целях.

– Передайте Его Величеству, – сказал он, – что, если он изволит разрешить мне устроить бал завтра вечером, он непременно увидит там эту молодую женщину.

Дюрок отправился с этим приятным сообщением к своему императору, а князь Понятовский собрал членов правительства и информировал их о своем плане. Замысел Понятовского был встречен с восторгом и быстро оброс всевозможными деталями и уточнениями.

Всем показалась весьма перспективной идея о том, что уважение Наполеона к их патриотизму и энтузиазму дополняется его чувствительностью к редкостной красоте полек. Родившийся план руководителей польского сопротивления был весьма оригинален: положить в постель Наполеона польку, которая совершит «патриотический адюльтер».

Анна Потоцкая в своих «Мемуарах» пишет:

После этого князь Понятовский лично встретился с Марией Валевской. Он пришел к ней и, желая показать, что ему все известно, много смеялся, а потом пригласил ее на бал. Она покраснела и смущенно ответила ему, что не понимает, в чем дело. И тогда он объяснил ей, что на встрече, устроенной в честь императора, Наполеон обратил было внимание на княгиню Любомирскую, но теперь обер-гофмаршал Дюрок рассказал, что его повелитель выказывал княгине некоторое внимание только потому, что она напоминала ему одну прелестную незнакомку, увиденную им на почтовой станции Блонь. Князь Понятовский объяснил, что ему известно, что это была графиня Валевская, что это открылось благодаря словоохотливости сопровождавшей ее подруги Эльжуни.

– Я знаю, мадам, – важно сказал Понятовский, – что это именно вы встретили императора в Блони. Сейчас этот всемогущий повелитель желает увидеть вас снова. Интерес, который он проявил к вам, предоставляет нашей стране неожиданный шанс. Мы даем бал в честь императора, и вы должны на него непременно приехать.

Князь смотрел на Марию с победоносной улыбкой, но молодая женщина была в замешательстве. Ей показалось, что своим поступком в Блони она вызвала всеобщее осуждение. Слезы выступили на ее глазах.

– Я не поеду! – сказала она решительно.

Юзеф Понятовский принял строгий ВИД:

– Я повторяю, мадам, само Провидение определило, что вы можете послужить восстановлению целостности и независимости нашей страны.

Мария не соглашалась, и князь удалился. Но вслед за ним явилась целая делегация знатных вельмож, и эти бравые шляхтичи, воодушевленные горячей любовью к родине, принялись убедительно настаивать, чтобы Мария, подчиняясь желанию императора Наполеона, явилась на бал. При этом каждый из них рассыпался в комплиментах и тонких намеках.

В то время как растерянная Мария сопротивлялась им из последних сил, вошел ее муж, не подозревавший о том, что произошло в Блони. В настойчивости вельмож он увидел не что иное, как почтение со стороны равных к занимаемому им положению, а также одобрение со стороны общества за выбор третьей жены, сделанный вне их привычного круга. Узнав, что Мария из ложной гордости или скромности отказывается ехать на бал, где будут присутствовать все «сливки общества», он тоже принялся уговаривать Марию. Вельможи в этой забавной ситуации едва сдерживали свои улыбки: император будет восхищен, увидев столь прелестную польку!

Тем временем граф Валевский заявил, что робость его молодой жены смешна и происходит просто от непривычки к высшему обществу. Он уже не просил, он приказывал! И тогда Марии пришлось уступить. Да, она согласилась поехать на бал, но при этом она поставила одно условие: так как все дамы уже представлены, то пусть ее не представляют персонально, ибо это смутит ее еще больше и не позволит выглядеть, как подобает.

Наступил решающий день. Граф Валевский страшно нервничал и ежеминутно поторапливал жену: он боялся приехать, когда французского императора уже не будет. Неужели она не понимает, что это будет равносильно катастрофе? Он делал ей замечания, критиковал ее наряд: он хотел бы видеть на ней что-нибудь исключительно элегантное и нарядное, а она выбрала узкое прямое платье из гладкого белого атласа с прозрачной туникой из белого тюля и украсила себя только диадемой из цветов. Никаких украшений – ни бриллиантов, ни жемчуга, лишь простенькая диадема украшала ее золотистые волосы. Одеваясь так, Мария думала, что Наполеон, конечно, сразу поймет смысл этого ее отказа вырядиться для бала, устраиваемого в его честь. Муж же был далек от столь сложных логических построений. Он был просто недоволен выбором жены. Впрочем, обо всем этом нужно было думать раньше, а теперь уже все равно поздно что-либо менять…

Бал уже был в полном разгаре, танцы сменялись один другим, шампанское лилось рекой, но все равно все пребывали в какой-то неловкости, не позволявшей полностью расслабиться. Все ждали появления французского императора. Когда, наконец, было торжественно произнесено магическое слово «император», извещавшее о прибытии Наполеона, на лицах поляков отразилось величайшее напряжение. Двери распахнулись, и Великий корсиканец предстал перед польской аристократией. Орлиным взором он окинул блестящее собрание, а затем начал положенный по протоколу обход присутствующих.

Не одно женское сердце билось в тот момент сильнее от воодушевления и восхищения перед человеком, от воли которого зависело, сделать или нет счастливым польский народ. Графиня Анна Потоцкая, говоря о своих переживаниях, рассказывает нам то, что чувствовали вместе с ней многие из ее соотечественниц, когда увидели Наполеона в первый раз. В своих «Мемуарах» она пишет:

Когда Наполеон заговорил с ней, она была так смущена, что не могла потом припомнить ни одного слова, обращенного к ней. Одного лишь она не могла забыть – «обворожительной и нежной улыбки, осветившей его лицо», вместе с которой «с его лица исчезала та суровость, которая сквозила в его взгляде».

И то, что испытывала графиня Потоцкая, наверняка испытывали все без исключения польские дамы.

Увидев Марию, Наполеон остановился и пристально посмотрел на нее. Да, это была та самая очаровательная блондинка с небесно-голубыми глазами и необычайной нежности кожей, с которой он разговаривал на почтовой станции в Блони и относительно которой ему недавно докладывал верный Дюрок. Она была миниатюрна и изящна, ее лицо одновременно было смущенным и светилось счастьем, и это придавало ей какой-то необыкновенно одухотворенный вид. На ней было простое белое платье и никаких украшений, кроме диадемы из цветов в белокурых волосах. Среди блестящих, разряженных дам она казалась воплощением невинности и скромности.

Наполеон сразу отметил то, что простой туалет молодой графини лишь еще больше украшал ее и в то же время открывал взору все ее прелести. Вопреки моде, она была почти не нарумянена, и это придавало ее красоте некий оттенок беззащитности. Одним словом, внешний вид ее был из той категории, что не ослепляет взора, но взывает к чувствам.

Наполеон жестом подозвал к себе князя Понятовского, с недавних пор ставшего наполеоновским генералом. Император шепнул ему несколько слов, и тот сразу же подошел к Марии.

– Император ожидал вас с нетерпением, – важно заявил князь. – Он счастлив увидеть вас. Он твердил ваше имя, пытаясь запомнить его. Ему показали вашего мужа, но он лишь пожал плечами и сказал: «Бедняжка!» А еще он велел передать вам приглашение на танец.

– Вы прекрасно знаете, князь, что я не танцую и у меня нет никакого желания менять свои привычки, – заявила в ответ Мария.

– Как же так! – возмутился глава польского временного правительства. – Император уже несколько раз осведомлялся о вас, говорил, что ему очень хочется посмотреть, как вы танцуете.

– Может быть. Но пока я воздержусь.

– Прошу прощения, но слова Наполеона – это… это… Это приказ. И вы не можете уклониться от того, что он сказал!

– Приказ! – удивилась Мария. – Приказ танцевать? В это невозможно поверить… Нет и еще раз нет! Я не флюгер на крыше, который поворачивается туда, куда подует ветер…

– Это что, бунт? – начал нервничать князь Понятовский.

– Да, я всегда бунтую против несправедливости и безрассудных требований.

– Но ради Бога! – воскликнул наполеоновский парламентер. – Вы только поднимите глаза и взгляните, чье поручение я выполняю. Он за нами наблюдает. Графиня, одумайтесь, я заклинаю вас!

– Вы компрометируете меня, князь, настаивая с таким жаром. Прошу оставить меня… На нас и так уже обращены все взоры.

Юзеф Понятовский удалился, так ничего и не добившись. Ему оставалось одно: найти Дюрока и рассказать ему все, пусть уж тот сам докладывает о его фиаско императору.

А тем временем вокруг прелестной незнакомки начали увиваться самые блестящие офицеры генерального штаба. То, что уже не было тайной для многих поляков, пока еще не было известно французам. Незаметно следивший за происходящим, Наполеон пустил в ход самые решительные средства, чтобы отстранить этих плохо осведомленных соперников. Больше всех усердствовал некий Луи де Перигор.

Чтобы не утомлять читателя длинным перечнем исторических лиц, не будем подробно рассказывать об этом человеке и о его родственных связях с всесильным министром иностранных дел Шарлем Морисом де Талейран-Перигором. Скажем лишь, что император подозвал к себе бессменного начальника своего штаба маршала Бертье и приказал ему немедленно послать этого адъютанта с ничего не значащим донесением… Ну, например… Вот пусть он отправится в шестой корпус. А тем временем Луи де Перигора сменил красавец Бертран. И снова подозвали Бертье, и теперь уже Бертран немедленно отправился с аналогичной «важной» депешей в штаб-квартиру принца Жерома Бонапарта под Бреславль.

Между тем танцы продолжались. Наполеон проходил по салонам, рассыпая вокруг себя любезные фразы, но мысли его были заняты совсем другим, и эти его любезности попадали не по адресу. В частности, у одной молоденькой девушки он спросил, сколько у нее детей, а одну старую деву: не ревнует ли ее муж за красоту; одну чудовищно тучную даму: любит ли она танцевать. Он говорил, как бы не думая, не слушая имен, которые ему называли, и взгляд, и внимание его целиком были направлены к той, которая одна только и существовала для него в этот момент.

Но долго так продолжаться не могло. И вот раздосадованный император пересек зал, расталкивая на своем пути гостей, и очутился перед Марией. Она опустила глаза. Сердце ее так колотилось от страха, что готово было выскочить из груди: еще бы, она дерзнула отказать самому Наполеону! Он уставился на нее и вдруг выпалил:

– Почему вы не захотели танцевать со мной? Не на такой прием я рассчитывал…

Мария молчала и не поднимала глаз. Какие-то мгновения он все так же внимательно смотрел на нее, потом протянул к ней руку. Вся дрожа, словно загипнотизированная, она начала танцевать с ним. Посмотрим теперь, как Мария сама рассказывает об этой сцене:

Естественно, все это свидетельство самой Марии Валевской. Никто другой этих слов не слышал и не мог слышать. Однако все вокруг увидели, что молодая графиня вдруг вся вспыхнула, а ее щеки стали пунцовыми. Положение ее становилось просто отчаянным. Теперь она в еще большей степени стала объектом пристального внимания всех собравшихся. Дамы, естественно, о чем-то зашептались, прикрывшись веерами.

Когда танец закончился, Наполеон проводил Марию Валевскую на место, поклонился и, многозначительно взглянув, произнес: «Надеюсь, это не последний наш танец».

Молодая женщина ничего не ответила, а Наполеон развернулся на каблуках и вышел. Через несколько минут он покинул бал.

Каждый из писавших когда-либо о Марии Валевской представляет эту сцену по-своему. Фредерик Массон, в частности, пишет:

Гертруда Кирхейзен обходится без прямой речи:

Фраза о белом на белом достаточно странна. Общество, следившее за каждым словом императора, разбилось на группы: все торопились рассказать, что говорил Наполеон той или иной даме, но особенно всех интересовало, что он сказал графине Валевской? Никто не мог понять, что означала эта его громко сказанная фраза. Вероятно, в ней крылся какой-то особый смысл. Или император просто хотел отметить, что белое на белом недостаточно эффектно смотрится. А что это была за фраза, сказанная потом так тихо, что даже наиболее близко стоявшие услышали лишь что-то о каком-то приеме? А может быть, об ожидании приема? Или иного приема? Но после чего? Все терялись в догадках…

Если рассуждать о фразе «Белое не идет к белому» отстраненно, то это было откровенное проявление невоспитанности. Но не в случае с Наполеоном. В его характере резко выделялась крайняя строгость по отношению к окружающим и к самому себе. Он всегда был образцом для других, но, к сожалению, недосягаемым. Его же отношение к окружающим очень часто отличалось грубостью и резкостью. Но для него это не было невоспитанностью; скорее, это было тем, о чем говорил Сенека, утверждавший, что не бывает великого гения без некоторой доли безумия.

После ухода Наполеона измученная Мария тоже пожелала вернуться домой и только в карете смогла вздохнуть с облегчением, думая, что продолжения не последует.

Как же она ошибалась…

Ее муж, радостно возбужденный, сообщил ей, что они вновь приглашены на обед, где также будет присутствовать император. «На этот раз, – сказал он, – ты наденешь более изысканный туалет. На балу твой наряд не понравился императору. А для меня угодить ему – огромная честь».

Мария охотно дала бы старику-мужу пощечину, но смогла только в сердцах стукнуть кулачком по подлокотнику сиденья в карете. Как только они приехали, она вбежала в дом и укрылась в своей комнате.

Одна варшавская газета поместила потом краткое описание прошедшего бала:

Принимавшая участие в празднестве Анна Потоцкая высказывается пространнее и менее официально:

А вот еще один рассказ об этом бале, идущий из уст… самого Наполеона. Генерал Шарль де Монтолон, который сопровождал бывшего императора в ссылку на остров Святой Елены и записывал диктуемые им воспоминания, пишет:

О смысле этих приказов мы узнаем из слов самого Наполеона:

Огромный интерес представляет и мнение камердинера Констана (он же Луи Констан Вери), неутомимого слуги императора и царедворца в полном смысле этого слова. В своих «Мемуарах» он пишет:

На другой день после бала камердинер Наполеона был удивлен необычайным возбуждением своего господина. Император вставал, ходил, садился, снова вставал, мешая ему закончить туалет. Сразу же после завтрака он поручил Дюроку отправить кого-либо из поляков с визитом к мадам Валевской, выразить ей свое почтение, передать его пожелание видеть ее у себя, а также передать записку. В ней Наполеон писал:

Проснувшись, Мария увидела на постели запечатанный конверт. На вопрос хозяйки горничная рассказала, что его принес посланник от императора французов.

– Он принес его сегодня чуть свет, – сказала горничная.

Как только горничная вышла, Мария разорвала конверт и увидела лист бумаги, испещренный неразборчивыми буквами. Кое-как разобрав текст (к почерку Наполеона еще нужно было привыкнуть), молодая женщина чуть не расплакалась. Столь прямолинейное заявление оттолкнуло и испугало ее. Из всей записки она увидела только одну фразу: «Никого не хочу, кроме вас», и ее, словно хлыстом, обожгло. Она не привыкла к подобного рода любовным откровениям и почувствовала себя оскорбленной.

Вертя в руках бумагу, рассматривая ее со всех сторон, Мария никак не могла уразуметь, почему этот человек, совершенно для нее чужой, прислал ей подобного рода записку, а потому решила, что он, возможно, упиваясь своим величием, просто потерял голову. Ведь слава – это всепожирающий огонь, она может сделать человека капризным и уверенным во вседозволенности…

Эти ее сумбурные размышления вдруг прервал осторожный, но весьма настойчивый стук.

– Посланник ждет, – сообщила ей горничная, просовывая голову между створок двери.

– Ответа не будет, – бросила, задетая до глубины души, Мария.

«Интересно, за кого он ее принимает?» – подумала горничная, вошла в комнату и заявила, что послание принес сам Юзеф Понятовский. Мария еще больше возмутилась. Вот уже и глава правительства заделался сводником…

Анджей Зайончковский так описывает чувства молодой женщины:

– И тем не менее ответа не будет, – повторила она и отправила горничную передать сказанное.

Через минуту этот наглый Понятовский, подойдя к ее двери, лично потребовал от нее объяснений. Отметим, что любой на его месте поступил бы так же. Но все было напрасно. Мария отказывалась танцевать на балу, а теперь не желала отвечать императору.

Князь просил, умолял, грозил и, рискуя довести дело до скандала, стоял целых полчаса перед закрытой дверью. Наконец, он удалился совершенно взбешенный.

Узнав об этом, Наполеон был сильно удивлен: с тех пор как он стал первым консулом, а потом императором, никогда еще не случалось, чтобы женщина противилась его воле, если он удостаивал ее своим вниманием. По словам автора замечательной книги о Наполеоне Эмиля Людвига, он был «ошарашен: это было что-то новое. Правда, десять лет назад бригадный генерал Бонапарт однажды уже получил отказ. Но Наполеон – никогда. Разве все женщины, будь то княгини или простые актрисы, любые красотки, не спешили к Наполеону с обворожительной улыбкой, стоило ему только остановить взгляд?» Но эта маленькая полька была так же не похожа на всех женщин, которых он знал до сих пор, как не сходны между собой небо и земля.

Император был уязвлен, но отказ этой Валевской лишь распалил его чувства. И, схватив лист бумаги, он написал ей новое послание:

Вот как оценивает это Гертруда Кирхейзен:

Да, сентиментальность не была типична для Наполеона. И слова о влечении, которое разгорается с каждым часом, а также о разрушенном покое и бедном сердце, готовом кого-то боготворить, – это были слова явно не из его повседневного лексикона.

Но и это послание осталось без ответа, хотя и было прочитано.

По свидетельству камердинера Констана, Наполеон «несколько раз писал мадам В…, но она не ответила ему. Это сопротивление еще больше распалило его любовь, так как он не привык к подобному».

Писал Наполеон и своей жене Жозефине. Вот, например, одно из его посланий:

Призывая Жозефину быть всем довольной и мужественной, не привыкший сдаваться, Наполеон вновь и вновь бросался на штурм, посылая Марии Валевской все более и более пылкие слова:

По мнению Эмиля Людвига, судя по этим строкам, можно понять, как потрясающе одинок был этот могущественный человек! За этим письмом «проступает в трагической маске судьба человека, который хочет подчиняться только ее законам и жертвует этой героической мономании свое человеческое счастье. Вот он бродит по роскошному замку, сцепив руки за спиной, уже несколько недель предаваясь неопределенной тоске, все время в одиночестве, месяцами не зная близости с женщиной и теперь вдруг ощутив любовное томление. Он грубо разгоняет своих секретарей, не принимает генералов, отсылает депутации, велит расседлать лошадь, останавливает весь механизм власти, созданный им вокруг себя: замок, армия, Париж, Европа подождут! Он, самый закрепощенный из смертных, больше не хочет подчиняться природе вещей. Мужчина в 37 лет, уже не влюбленный без памяти в свою жену, которой сильно за сорок, которому всю душу перевернуло юное существо и дважды отвергнутый, вынужден придумывать соблазны из подвластных ему других сфер, вынужден манить ее свободой ее родины, чтобы после десяти лет молчавшего чувства впервые сложить к ногам молодой женщины свою тягу к покою!»

Как видим, тут император пошел на хитрость и нанес удар по самому уязвимому месту. Он пообещал нечто большее, чем любовь. Он намекнул, что ответ Марии может повлиять на его заинтересованность в освобождении Польши. Содержание этого последнего письма повергло Марию в сильнейшее смятение, и она вновь и вновь перечитывала его, пока края бумаги не превратились в бахрому.

Реакция же введенных (не без помощи Дюрока) в курс дела членов польского временного правительства оказалась именно такой, какой и ожидал император французов: в лице неуступчивой Марии они окончательно и бесповоротно увидели средство добиться восстановления своего государства. Заметим, что тут все совпало и само собой сложилось во вполне стройную конструкцию: польские патриоты, узнав об интересе Наполеона к Марии Валевской, решили использовать ее, а Наполеон, только намекнув на то, что ее родина при определенных обстоятельствах может стать для него еще дороже, только утвердил польских патриотов в правильности выбранной судьбоносной для нации тактики. Интересно, а смог бы кто-нибудь противостоять такой «гремучей смеси» взаимопереплетенных интересов…

После этого сам князь Понятовский встретился с Марией:

– Графиня, на последнем заседании кабинета было решено обратиться к вам с официальным призывом. Кто-то, пользующийся нашим доверием, непременно должен находиться подле Его Императорского Величества… Этот кто-то – это человек, чье присутствие доставит ему удовольствие. Прошу поверить мне, графиня! Основательное изучение обстоятельств убедило нас, что полномочным представителем, который нам так нужен, должна быть женщина.

– К сожалению, я не располагаю данными для такой высокой миссии, – ответила Мария. – Вы просто требуете от меня, чтобы я пошла к мужчине?

– К императору, графиня!

– Но и к мужчине тоже!

– Хорошо, мадам, пусть – к мужчине, но вы должны пойти к этому мужчине! Этого не мы, этого вся Польша требует от вас! Я взываю к вашему патриотизму!

– Но вы забыли, – возразила молодая графиня, – что я замужем…

– А не звучит ли это несколько странно из ваших уст? – резко оборвал ее князь Понятовский. – Я знаю все о вашей молодости и о причинах вашего неравного брака! Допустим, что ваша красота и обаяние до такой степени очаровали императора, что он хотел бы, чтобы вы стали его… скажем так… подругой… Разве это так страшно? У императора есть все, что может пожелать сердце женщины: власть, слава, неограниченные возможности. Он еще достаточно молод и может сделать много для женщины, которую любит. Неужели вы так счастливы сейчас, что подобные вещи для вас ничего не значат? Почему вы молчите?

Мария находилась в полном замешательстве. На ее глазах выступили слезы.

– Я не поеду к нему! – сказала она решительно.

Юзеф Понятовский принял строгий вид.

– Я повторяю, само Провидение определило, что вы послужите восстановлению нашей страны.

Но, сказавшись больной, Мария все равно отказалась от встречи с Наполеоном.

Однако ее не оставили в покое. Один из старейших и наиболее уважаемых членов правительства явился к ней после князя Понятовского, пристально посмотрел на нее и строгим тоном сказал:

– Необходимо всем поступиться, сударыня, перед лицом обстоятельств, имеющих такое огромное, такое большое значение для всей нации. Мы надеемся поэтому, что ваше недомогание пройдет ко времени имеющего состояться обеда, от которого вы не можете отказаться, если не хотите прослыть плохой полькой.

После него к уговорам приступил сам граф Валевский. Каковы были при этом истинные чувства этого престарелого аристократа, нам не узнать никогда. Пытался ли он противиться мольбам своих соотечественников? Уступил ли он в надежде на то, что интерес Наполеона к его жене окажется чисто платоническим? А может быть, он добровольно согласился пожертвовать честью жены и своей честью тоже ради независимости Польши?

Какие бы мысли ни владели им, граф Валевский подавил досаду, вызванную поведением жены, и принялся убеждать ее уступить желанию императора. Потом он даже начал угрожать:

– Подумайте, мадам, об участи нашей дорогой Польши! Любой наш солдат готов отдать свою жизнь за справедливое и благородное дело Отечества. Ваш же долг иной, но не менее высокий! Жертва, принесенная на алтарь добродетели, никому не принесет счастья. Вы же можете принести другие жертвы, и вы должны заставить себя на них пойти, как бы они ни были тяжелы.

Более получаса муж убеждал Марию, от имени 20 миллионов поляков умоляя ее посетить Наполеона. У нее голова уже шла кругом, и она не смогла отказаться. Она потребовала, чтобы муж объяснил ей, не просят ли ее стать любовницей императора. В ответ он заявил, что ничего подобного никто не имеет в виду – от нее лишь хотят, чтобы она посетила Наполеона и смогла лично и, что весьма желательно, убедительно ходатайствовать о восстановлении независимости Польши. Но если возникнет необходимость стать его любовницей, чтобы помочь делу своей страны, она должна быть готова пойти и на эту жертву.

По словам Анджея Зайончковского, «ей предложили стать его любовницей. К этому она была совершенно не готова, да и элементарные правила приличия удерживали молодую графиню».

Мариан Брандыс так поясняет происходившее:

Следуя этим «нравам эпохи», муж даже заставил Марию поехать к мадам де Вобан и посоветоваться с ней относительно наряда для предстоящей встречи с Наполеоном.

Любовница князя Понятовского некогда была очень красива, но черты ее успели поблекнуть, а в ее томных глазах уже не было прежнего блеска. Живя в свое время в Версале, она вдоволь насмотрелась при дворе Людовика XVI на всевозможные любовные истории сильных мира сего. Сразу после революции она перебралась в Варшаву и стала здесь главным специалистом по тайнам придворного этикета. Для мадам де Вобан, урожденной де Пюже-Барбантан, не существовало таких понятий, как совесть, щепетильность или стыд. Все это – предрассудки! По словам Андре Кастело, «будучи француженкой XVIII века, она считала супружескую верность проявлением дурного вкуса. Для нее “найти красивую любовницу и предложить ее монарху независимо оттого, кто он, Людовик XVI или Наполеон, – это самая важная миссия, которую только может выполнить вышколенная придворная дама”. Без устали эта комедиантка повторяла с обезоруживающей наивностью: “Все, все ради этого святого дела!”»

Что касается ума, то она была далеко не глупа, и именно поэтому граф Валевский направил к ней свою жену. Это был верх цинизма, ибо отдать Марию мадам де Вобан значило отдать ее со связанными руками тому, кто ведет всю интригу. Известно, что самые умные женщины – это те, кто успешно скрывает свой ум, дабы он не раздражал окружающих неуместным блеском. Именно такой женщиной и была мадам де Вобан. К тому же эта зрелая женщина и допустить не могла, что порядочность, стыдливость и супружескую верность можно положить на одни весы с выгодами положения куртизанки. Впрочем, мадам де Вобан сразу стало ясно, что подобные выгоды в данном случае не могут соблазнить; она почувствовала, что здесь необходимо действовать крайне осторожно, что с такой добродетелью можно будет справиться лишь средствами, для нее непривычными. С этой целью она передала графиню Валевскую одной молодой женщине, которая состояла при ней кем-то вроде компаньонки, – разведенной жене, без средств к существованию, хорошенькой, живой, легкомысленной и близкой по возрасту к Марии. Короче говоря, она перепоручила ее женщине, которая обладала всем, чтобы понравиться графине, вплоть до самого экзальтированного, самого пылкого – не важно – искреннего или притворного патриотизма. «Все, все ради этого святого дела!» – повторяла мадам де Вобан каждую минуту.

Вдвоем они вошли к Марии в доверие, овладели ее сердцем, которое до тех пор совершенно не знало дружбы, которое жаждало раскрыться, даже не замечая этого. Когда же опытнейшая мадам де Вобан сочла, что Мария поколеблена их громкими и непринужденными фразами, она вручила ей письмо, подписанное самыми видными представителями польской нации, за спинами которых явно вырисовывалась тень хитроумного Талейрана:

Фредерик Массон по этому поводу пишет:

Это был даже не шантаж, а эмоциональный террор, и Марии казалось, что все это происходит с ней в страшном сне…

Граф Валевский, похоже, страшно гордился успехом, выпавшим на долю его жены, и ставил его себе в заслугу, совершенно не подозревая, чем все это может кончиться. В принципе он был честный человек, но совершенно старых нравов, а посему не понимал, что грозит его молодой жене. Бедная же Мария, хоть и почти совсем дитя, уже прекрасно отдавала себе отчет в том, что этот шаг будет решительным, что он сильно обяжет ее. Но все вокруг этого хотели, и она, наконец, решилась. Что ж, хорошо, она поедет туда, куда ей укажут. Надломленная и униженная, она согласилась-таки встретиться с Наполеоном, и можно себе только представить, как в тот момент она смотрела на своего старика-мужа, от которого вправе была ожидать поддержки и защиты.

Именно слова о родине перевесили чашу весов и решили судьбу Марии. Расчет советчиков был точным: как и все, Мария надеялась, что Великий корсиканец станет спасителем ее отчизны и освободит Польшу от неволи. Как и все ее соотечественники, она жила этой верой и в глубине души готова была на жертву. И она принесет ее ради многострадальной польской земли, станет польской Данаей, на которую прольет свой золотой дождь французский Зевс…

Когда стало известно, что Мария приняла приглашение на обед, волна энтузиазма захлестнула польских патриотов. Для них это согласие означало, что Мария сделала первый шаг к императорской постели. Некоторые из них заявляли со слезами на глазах, что, когда все это, наконец, свершится, они поставят толстую свечу перед образом фамильного святого. Другие решили вывесить на своем особняке национальный флаг. Многие считали, что это будет беспримерное событие, с которым можно сравнить только жертвоприношение Авраама в библейской истории. Короче говоря, все думали, что момент, когда Мария уступит Наполеону, станет великим моментом в истории Польши.

А пока суть да дело, опытная в подобного рода делах мадам де Вобан, опасаясь перемены настроения и возможного бегства молодой графини Валевской, стала неотлучно дежурить у ее дверей.

Под пристальным наблюдением мадам де Вобан и графа Валевского Мария была наряжена, как на свадьбу. Против ее воли она была отправлена на обед в честь императора и, садясь в карету, утешала себя тем, что раз она не любит Наполеона, ей нечего и бояться его.

С таким настроением ее привезли во дворец, где должен был состояться обед. Бедная молодая женщина сразу растерялась от назойливого внимания приглашенных. Угодливость некоторых гостей, поджидавших ее, чтобы уже просить у нее протекции, окончательно внушила ей отвращение к этой ее якобы победе, и она еще больше укрепилась в своем решении остаться непреклонной.

Все крутились около нее, громко расхваливая ее красоту, и этот постыдный спектакль окончательно расстроил Марию. В это время вошел император. Мария побледнела… и опустила глаза.

На этот раз он был лучше подготовлен, чем на балу. Его настроение было гораздо более подходящим, чтобы быть вполне любезным с окружающими. Наполеон, оживленный и веселый, стал обходить зал, по своему обычаю наделяя дам комплиментами скорее военного, чем человека высшего света.

Быстро обойдя присутствующих, он подошел к Марии и участливо спросил:

– Вы ведь были нездоровы, мадам, а теперь как вы себя чувствуете?

Эта простая фраза, своей нарочитой банальностью отводившая подозрения, показалась ей, именно в силу этого, в высшей степени деликатной. Подобное обращение Наполеона успокоило молодую графиню; у нее проснулась надежда, что, может быть, она все же сохранит свою честь.

За столом ей отвели место рядом с Дюроком, почти напротив императора, который, как только все уселись, начал отрывисто, по своему обыкновению, расспрашивать одного из гостей об истории Польши. Он, казалось, внимательно слушал ответы, возвращался к ним, старался кое-что уточнить, ставил новые вопросы… Но говорил он или слушал? Он отрывал свой взгляд от Марии Валевской только для того, чтобы посмотреть на Дюрока, с которым у него велись, по-видимому, какие-то немые переговоры. Наполеон то засовывал палец в рот, то складывал пальцы под носом в виде латинской буквы «V», то слегка постукивал кулаком по голове, то засовывал указательный палец правой руки в левое ухо и т. п. Этими жестами император вел разговор с поверенным в своих глубоко личных делах – они уже давно договорились о подобном тайном коде. То, что Дюрок говорил своей соседке, было как бы продиктовано ему взглядами и некоторыми жестами, которые император проделывал как будто машинально, продолжая серьезнейшую беседу о европейских политических делах. И вот Наполеон в какой-то момент поднес руку к левому борту своего сюртука…

Смущенная направленными на нее взглядами гостей, Мария совсем не замечала странной жестикуляции императора. Дюрок же вдруг испуганно застыл на несколько секунд, внимательно глядя на своего повелителя. В его взгляде явно читалось недоумение. Наконец, поняв, что от него хотят, он испустил вздох облегчения. Конечно же, речь шла о букете, который император преподнес графине Валевской в Блони.

Резко повеселевший Дюрок тут же спросил у своей соседки по столу:

– Мадам, а что вы сделали с тем букетом, который вам подарил император в Блони?

– Я сохранила его как дорогой мне сувенир для своего сына, – ответила Мария.

Услышав такой ответ, Наполеон вздохнул с облегчением и почувствовал себя счастливейшим мужчиной на свете.

– Ах, мадам! Позвольте вам предложить кое-что более достойное вас, – вновь сказал переводчик тайных мыслей Наполеона.

В этих словах Мария почувствовала намек, который возмутил ее, и она быстро, во всеуслышание ответила Дюроку, краснея от стыда и гнева:

– Я люблю только цветы.

Дюрок вновь на мгновенье растерялся.

– Хорошо, – наконец, проговорил он, – мы соберем лавры на вашей родной земле и преподнесем их вам.

На этот раз он оказался весьма находчив, он это почувствовал по смущению сидевшей рядом с ним красавицы.

Ну и вот – последний аккорд! Граф Валевский куда-то «испарился» до окончания обеда. Кофе принесли в салон. Наполеон ласково смотрел на Марию. Он уже давно никого не любил с той поры, когда поцелуи Жозефины «зажигали ему кровь».

Среди общего беспорядка, наступившего при выходе из-за стола, император приблизился к Марии и, пристально глядя на нее взглядом, таинственной силы которого никогда не мог выдержать ни один человек, взял ее руку, сжал ее с силой и, не обращая внимания на окружающих гостей, тихо сказал:

– Нет, нет, у кого такие ласковые, такие кроткие глаза, у кого такой добрый вид, тот даст себя уговорить. Вы не можете меня больше мучить, или же вы самая отъявленная кокетка и самая жестокая и бессердечная из женщин…

Сказав ей это, он вышел. Ну что теперь ей делать? Можно возвращаться домой? Нет, конечно! Дюрок подвел ее к мадам де Вобан. И эти два «лиса», объединив усилия, принялись ее обхаживать.

– Он не видел перед собой никого, кроме вас. В его глазах бушевало пламя любви.

Дюрок присел рядом с Марией.

– Как, однако, вы, мадам, жестоки… – начал он, взяв ее за руку. – Вы отвергаете просьбу того, кто ни в чем никогда не знал отказа. Теперь его яркая слава потускнела от печали. Только вы можете заставить сиять ее с прежней силой. Ах, какую безграничную радость вы можете ему доставить!

После этого она дала увезти себя в дом к мадам де Вобан. Ее там ждали только посвященные – только самые избранные из тех, что были на обеде. Члены правительства сразу окружили ее:

– Это же просто чудо! Он никого не видел, кроме вас! Какие пламенные взгляды он вам бросал! Вы одна можете помочь возрождению нашей страны. Думайте только о деле нашего народа!

В тот момент мадам де Вобан, ставшая ее тенью, положила ей на колени какое-то письмо и, взяв ее за руку, ласково стала уговаривать:

– Неужели вы отвергнете просьбы этого великого человека?

Доброе вино, выпитое за обедом, настроило ее на лирический лад:

– Сейчас его слава окутана облаком грусти, и от вас зависит заменить эту грусть минутами счастья!

Она говорила долго. Мария ничего не отвечала. Освободив свою руку, она закрыла ею лицо и заплакала, словно ребенок, громко всхлипывая. А ее уже начали стыдить за недостаток патриотизма, за то, что она плохая полька, что Наполеону нельзя отказать в чем бы то ни было…

Мария в ответ еще больше разрыдалась. Как же ей противостоять всему этому дальше? Сеть уже наброшена на нее, и шансов вырваться почти не осталось…

В это время мадам де Вобан подхватила письмо, упавшее с колен Марии, вскрыла его и, к всеобщему удовольствию, громко прочитала:

Последняя строчка потрясла Марию. Наконец, она почувствовала, что у нее уже нет больше сил сопротивляться. Подобный довод означал, что она рано или поздно все равно будет побеждена. Слишком многое стояло на кону в этой игре. Она закрыла лицо руками и тихо сказала всем этим сводням, столпившимся вокруг нее:

– Вы требуете от меня согласия? Значит, вы не представляете себе истинной его цены. Впрочем, прекратим все это… Делайте со мной все, что хотите…

Члены правительства зааплодировали.

Единственное, что она категорически отказалась делать, так это отвечать на письмо Наполеона: у нее на это не было никаких сил. Ее оставили одну, чтобы пойти посоветоваться, но ее… заперли. В самом деле, а вдруг она в последний момент вздумает бежать! Она же и не думала об этом: она размышляла или, вернее, разбитая всеми этими волнениями, грезила в полудремоте.

Между тем у нее еще оставалось немало средств к сопротивлению, если бы она действительно захотела ими воспользоваться. Во-первых, это был стыд, не позволявший молодой женщине уступить слишком быстро; во-вторых, боязнь (и обоснованная!) нескромности со стороны Наполеона.

Андре Кастело по этому поводу пишет:

А вот описание Фредерика Массона:

Когда члены правительства вернулись, было условлено, что ей не придется ни писать, ни говорить, но только она не должна уходить из дворца. Ее оставят здесь, а вечером передадут тем, кто должен приехать за нею.

Время ожидания потянулось медленно, и бедная женщина, под его гнетом, поочередно смотрела то на стрелку, бегущую по циферблату часов, то на эту запертую и немую дверь – туда, откуда ей должны были принести приговор к пытке.

В половине одиннадцатого вечера у подъезда дома, где жила графиня Валевская, остановилась карета. Это был вездесущий Дюрок.

На Марию быстро надели шляпу с большой вуалью, покрыли плечи плащом и повели совершенно невменяемую, словно помешанную, к карете. Там ее подтолкнули и заставили сесть. Дюрок поднял подножку и уселся рядом с ней. Потом они долго ехали, не говоря друг другу ни слова, пока карета не остановилась около потайной двери дворца Наполеона. Ее вывели из кареты и повели, поддерживая под руки, к двери, которую кто-то открыл изнутри.

Колени Марии так дрожали, что она не могла идти сама. В результате Дюрок вынужден был почти на руках внести ее по ступеням потайной лестницы. Миновав несколько пустых залов, она столкнулась с НИМ. Дюрок предусмотрительно испарился, как будто его и не было рядом. Час жертвоприношения пробил…

Очутившись с глазу на глаз с Наполеоном, Мария почувствовала такой приступ страха, какого еще не испытывала за всю свою жизнь. Она задрожала всем телом и не решалась даже взглянуть на него.

Наполеон ожидал столь желанную для него женщину в состоянии величайшего возбуждения. Вот что впоследствии писал об этом его верный камердинер Констан:

Но даже и теперь, когда она пришла, он не мог считать дело выигранным окончательно. Не надо было быть большим психологом, чтобы понять, что с гостьей творится что-то неладное, а ее душевное состояние ужасно. Наполеон взглянул на нее своим привыкшим повелевать глубоким и проницательным взглядом, а потом максимально возможным нежным голосом поприветствовал ее. В ответ она разрыдалась, будто горькими слезами можно было отсрочить тот шаг, который она решилась совершить.

«Почему она плачет? – недоумевал император. – Ведь она пришла на это ночное свидание добровольно. Уж не утонченное ли это кокетство? А быть может, комедия, чтобы распалить его еще больше. Но нет, нет, этого не может быть. Она – сама чистота, она не должна уметь столь искусно притворяться».

Наполеон ничего не понимал. В первый раз он находился в подобном положении. Обуревавшие его чувства Фредерик Массон описывает следующим образом:

Когда они, наконец-то, оказались в личных покоях Наполеона и она села перед ним в кресло, он уже с трудом сдерживал себя. Но, несмотря на это, император решил дать своей гостье время успокоиться. Как мог он в подобный момент быть грубым? Какое чувство мог он испытывать к этой плачущей молодой женщине, кроме чувства сострадания? Право слово, перед ним было существо, совершенно особенное! Графиня Валевская была совершенно не похожа на Элеонору Денюэль, мадам Дюшатель, прекрасную Джузеппину Грассини и других женщин, которых он знал раньше.

Он встал перед ней на колени и начал покрывать страстными поцелуями ее руки. Это оказалось чересчур трудным испытанием для Марии: она почувствовала, что вся кровь застыла в жилах, в глазах у нее помутилось, но она все же нашла в себе силы вырваться и побежать к дверям. Наполеон перехватил это ее движение и снова усадил в кресло.

Любой другой мужчина, лучше знающий женщин, сумел бы на его месте придумать тысячи уловок, чтобы сгладить тягостное впечатление от всего того, что случилось, и помочь даме обрести равновесие. Но Наполеон был не таков, и в этом была его не вина, а, скорее, беда. Все эти Денюэли, Дюшатели и Грассини, податливые и на все готовые, приучили его к простоте и конкретности в отношениях, а тут нужно было проявить нежность, а вот на нее-то Наполеон как раз и не был способен. Как часто он сам себя ловил на том, что даже нежные слова у него говорятся голосом, в котором против его воли прорывается привычный для него повелительный тон. Как часто, избегая слов и образов, способных задеть человека и причинить ему боль, он начинал допрашивать его и подавлять непреодолимой логикой своих вопросов, вырывая обрывки ответов, на которых он тут же базировал свои новые вопросы.

Мария продолжала рыдать, и Наполеон понял, что там, где льются слезы, его логика неуместна. Но как же утешить гостью?

– Я так ждал вашего прихода, мадам, – сказал он.

Банальнее слов невозможно было придумать, но и они дались Наполеону с трудом. Он никак не мог определить, кто же был перед ним? Обыкновенная плутовка? Кокетка? А может быть, просто порядочная и очень застенчивая женщина? Но тут нужно было четко понимать разницу между почтительностью к императору и банальной робостью. Первая заслуживала похвалы, вторая же просто смешна. Нужно было быстро принимать решение, ибо от него зависела тактика его дальнейшего поведения. В сражениях это давалось ему легко, но тут все обстояло иначе.

– Когда же я буду иметь счастье убедить вас в моем расположении к вам? – с трудом выдавил из себя он.

Никакого ответа.

Человек, привыкший легко покорять сердца доступных женщин, никак не верил, что ему можно противиться.

– Наша встреча – это свидетельство моего к вам расположения, – продолжил он. – И если вы правильно его поймете, у вас не будет оснований опасаться…

Никакого ответа. Одни рыдания, которые уже начали немного раздражать императора.

– Вы, возможно, думаете, что подобное уединение вдвоем предосудительно и ставит в неловкое положение тех, кто на него решился…

Рыдания стихли, но ответа так и не последовало.

– А я, напротив, не вижу в этом ничего предосудительного и горячо мечтал оказаться с вами наедине…

Мария продолжала оставаться в явном смущении, но попробовала ответить:

– Это верно, сир, я немного смущена…

«Ничего себе, немного, – подумал Наполеон. – Да она устроила тут целый потоп».

Некоторое время они сидели молча. При этом Наполеон неотрывно смотрел на нее и не выпускал ее руку из своих горячих рук. Неожиданно для самого себя, он с пониманием отнесся к ее страхам и вдруг стал нежным. Он заговорил о ее любимой Польше и о своих планах вернуть ей независимость. Потом, чтобы хоть как-то разговорить ее, он спросил о графе Валевском.

– Скажите, мадам, почему вы вышли замуж за такого старика?

Мария уже не плакала, но и ответить что-либо адекватное не могла.

– По своей ли воле вы отдались тому, чье имя носите? – стал настаивать Наполеон, понимая, что эта тема имеет шансы получить продолжение. – Не из любви ли к его богатству и знатности?

– Нет, что вы, сир…

– Так кто же заставил вас соединить свою юность, свою едва расцветшую красоту с тем, кого вы ни за что не выбрали бы по собственному побуждению?

– Моя мать и старший брат хотели этого брака…

– Но такая жизнь должна быть жесточайшей мукой! – воскликнул император.

Ища подходящие слова, она попыталась найти убежище в религии:

– Узы, заключенные на земле, можно расторгнуть только на небесах…

И тут он не сдержался и начал смеяться, а она в ответ на эту неуклюжую жестокость снова заплакала, причем еще сильнее, чем раньше. И они, эти слезы, вновь растрогали императора, окончательно лишив его решимости.

И тогда слова сами полились из него. Он стал говорить, что ничего от нее не требует, что хочет, чтобы она просто побыла с ним немного, вот и все. Понимая, что бесчеловечно обольщать эту почти пока еще девочку в этот вечер, он стал утверждать, что очень хочет понять ее, что ее душа для него – неведомый ему плод, от которого он еще никогда не вкушал; что женщина, желающая остаться верной своему нелюбимому мужу, для него – тайна, которую он хочет непременно раскрыть; что здесь, вероятно, все зависит от того, какое воспитание она получила, какую жизнь вела в деревне, какое общество посещала, каковы ее мать, семья – он хочет все это знать, ему все это безумно интересно.

Мало-помалу Мария вновь перестала плакать и даже немного разговорилась. И время полетело незаметно в излияниях и уверениях с обеих сторон. Юная графиня еще и еще раз старалась уверить императора, что пришла к нему только потому, что питает полную веру в его обещание вернуть полякам прежнюю свободу. Наполеон снова встал перед ней на колени и поцеловал ей руки…

На ее счастье вдруг появился Дюрок. Наполеону предстояло работать всю ночь, и он сам приказал своему обер-гофмаршалу сыграть роль напоминающего сигнала. Дюрок осторожно постучал в дверь, и это был знак того, что свидание окончено. На сей раз Даная была спасена.

– Как, уже? – удивился Наполеон.

Потом, обратившись к Марии, он сказал:

– Ну что ж, моя сладкая трепетная голубка, осушите свои слезы, идите домой и отдохните. Не бойтесь больше орла, он не применит к вам никакой силы. Придет время, и вы сами полюбите его. А если вы, в конце концов, его полюбите, он будет для вас всем, понимаете, всем…

При прощании он помог ей завязать плащ, проводил до двери, но там, положив руку на щеколду и грозя не открыть, заставил ее пообещать, что это посещение не будет последним и завтра она придет снова.

Вывод камердинера Констана обо всем этом прост, как правда, но его все же интересно привести, чтобы лишний раз подтвердить мысли о том, что каждый человек оценивает то или иное событие в зависимости от уровня своего развития, а также о том, что справедливая оценка всякого события гораздо легче для последующих поколений, чем для современников. Святая простота Констан написал:

Как ни странно, Наполеона вовсе не оттолкнули ее слезы. Глубокая симпатия к этой молодой женщине, казалось, проникла в его душу. Теперь он желал не только ее тела, ему хотелось завоевать и ее сердце.

Чувства Марии Валевской после этого первого свидания с императором трудно описать лучше, чем это делает Гертруда Кирхейзен:

Но что бы она ни говорила сама себе, ей все же пришлось отбросить все эти соображения. Патриотизм одержал победу над страхом перед чрезмерной настойчивостью Наполеона, и она обещала приехать еще раз.

Когда она ушла, Наполеон почувствовал себя опьяненным своей победой и погрузился в приятные мысли об ожидавших его радостях, а его верный Дюрок повез Марию в той же карете, что доставила ее к Наполеону, успокаивая по дороге и обещая, что все будет хорошо и ей ни о чем не придется жалеть.

Дома Мария написала письмо мужу:

Засыпая, она думала о благородстве и величии Наполеона. Он был добр с ней, он был даже нежен, нисколько не груб, оказался таким предупредительным и чутким. Она немного успокоилась, страх почти исчез. Он пощадил ее сегодня вечером, почему же он не пощадит ее в другой раз?

И улыбка появилась на ее давно никем не целованных губах.

Со следующего дня Наполеон продолжил свои ухаживания, о чем нам известно по его письмам Марии, которые воспроизводятся ниже. Опасаясь, что она не поймет его неразборчивый почерк, он продиктовал эти строчки секретарю и в конце под ними поставил свою ПОДПИСЬ:

Она ответила ему, что приехать не сможет. Ответила мягко, без излишней категоричности, явно не желая обидеть. На другой день от него пришло еще одно письмо:

А вот еще одно письмо, несомненно, датированное той же неделей, в котором император уже не сомневается, что их встреча состоится:

В этом письме фразу «я люблю вас» Наполеон почему-то написал по-итальянски. Пока Мария думала над тайным смыслом этого, посыльный доставил ей от Наполеона большой пакет. Заинтригованная Мария развернула его, тщательно прикрыв двери. Из пакета она вынула несколько футляров, обтянутых красным сафьяном, оранжерейные цветы, перемешанные с ветками лавра, и запечатанное письмо. В одном из футляров лежал великолепный алмазный букет, поразивший графиню своим блеском. В письме, приложенном к подарку, она прочитала:

Согласимся, что это письмо весьма не характерно для любившего точность и краткость императора. Видно, что в эти слова он вложил всю любовь и страсть, которые он испытывал к молодой графине. Гертруда Кирхейзен по этому поводу не может не выразить свое восхищение:

Но что бы ни было в этом письме, Мария решила, что ее не заставят принять ни бриллианты, ни даже цветы. У нее на это было готовое оправдание: букет на груди полагался только на балах, а она должна была поехать на обед, избавиться от которого у нее не было никакой возможности.

У всех окружающих головы шли кругом, все были охвачены честолюбивыми замыслами; ее семья была буквально опьянена, муж по-прежнему совершенно слеп: он не имел ни малейшего представления о той игре, которая велась вокруг него, и более горячо, чем кто-либо, жаждал новых почетных приглашений. Но Мария воспринимала все совершенно иначе.

– Ответа не будет, – вновь с привычным упрямством заявила она и швырнула на пол сафьяновый футляр с брошью-букетом. – Бриллианты! Для чего они мне? Мне не нужны такие подарки! Он что, принимает меня за девку?

Генерал Дюрок, привезший брошь, умолял ее хотя бы прийти на обед, где будет император. Она согласилась: хорошо, она будет, но только без этого бриллиантового букета. Она появится на обеде без «посредников чувств императора».

В тот же вечер она была на обеде у Наполеона.

Она появилась, и все бросились к ней, все стали смотреть на нее, представляться ей. Ей даже показалось, что все эти незнакомые люди знают, что с ней произошло совсем недавно. Император уже был здесь. Он, видимо, был чем-то недоволен. Он нахмурил брови и посмотрел на бедную женщину злым взглядом – пронзительным и испытующим, мечущим молнии.

Вдруг она увидела, что он быстро направился к ней. Вся дрожа при мысли, что здесь, на глазах у всех может произойти какая-нибудь сцена, какая-нибудь непоправимая ошибка, она опомнилась и с неловкой улыбкой приложила руку к тому месту, где должен был быть алмазный букет.

Увидев, что подаренного им украшения нет, император побледнел. На расстоянии она почувствовала, как приближается приступ императорского гнева. Однако ее жест рукой не остался незамеченным, и у Наполеона сразу отлегло от души. Он повторил жест Марии. Все – буря миновала.

Перед тем как пройти к столу, император подозвал к себе Дюрока и что-то прошептал ему на ухо.

Лишь только она присела, как и на предыдущем обеде, рядом с обер-гофмаршалом, последний начал упрекать ее за то, что на ней нет алмазного букета; но она ответила, что никогда не согласится принять подобный подарок и пусть это будет известно раз и навсегда! Как могла бы она осмелиться показаться с таким украшением? Одно только могло бы дать удовлетворение ее чувствам обожания и преданности – это надежда на лучшее будущее для ее страны.

– Разве император, – ответил на это Дюрок, – не дал вам этой надежды?

И он напомнил ей о целом ряде актов, которые, по его мнению, значили больше всяких обещаний. А что касается того, любит ли ее император, так разве она может в этом сомневаться? И сейчас он смотрит только на нее. В то время как он занят, по-видимому, исключительно общим разговором, он не перестает держать руку на сердце…

Весь вечер Мария избегала взгляда Наполеона и не обмолвилась с ним ни единым словом. Когда обед закончился и гости разъехались по домам, ее попросили остаться, а затем проводили в личные покои императора. Когда он появился, его лицо было мрачным, а манеры – грубыми.

– Я уж и не надеялся увидеть вас вновь, – сказал он. – Почему вы отказались от моих бриллиантов? Почему вы избегали смотреть на меня за обедом? Ваша холодность обидна, и я не намерен ее больше терпеть.

Он усадил ее в кресло, потом, стоя перед ней, потребовал оправданий. Зачем она ездила в Блонь? Зачем она старалась зародить в нем чувство, которого сама не разделяла? Почему она отвергла его подарки? Что она с ними сделала? Он связывал с ними надежду провести столько приятных минут, а она безжалостно лишила его их. Его рука во время обеда все время лежала на сердце, а ее рука была неподвижна. Только один раз она ответила так, как было договорено.

– Ах, Мария! – воскликнул Наполеон. – Вы меня не любите, а я вот вас люблю все с большей страстью!

И, под воздействием нарастающего приступа гнева, он вдруг с силой хлопнул себя по лбу. После минутной тишины, которую Мария не посмела нарушить, он продолжил:

– Вот вам – полька! Вы только укрепляете меня во мнении в отношении вашей нации…

Глубоко взволнованная и страшно смущенная этими словами, она робко спросила:

– О, сир, ради бога, скажите мне, что вы думаете о поляках?!!

И тогда он сказал, что считает поляков увлекающимися и легкомысленными.

– У вас, Мария, – продолжил он, все больше и больше распаляясь, – все делается под влиянием какой-то фантазии, а не строгой системы. Поляков мгновенно охватывает бурный восторг. Их пылкий энтузиазм шумен и порывист, но они не умеют управлять им, не способны сделать так, чтобы он никогда не кончался. Не ваш ли я рисую портрет, прекрасная полька! Она с риском для жизни протискивается сквозь толпу, словно обезумев, бежит к карете, чтобы увидеть меня, чтобы воскурить мне фимиам! Я позволяю моему сердцу растаять под этим нежным взглядом, под напором столь страстных искренних слов, и вдруг она исчезает! Сколько же я вас искал, но так и не смог найти, и когда вы, наконец, предстали передо мной, я чувствую в вас лед, в то время как сам я весь пылаю огнем.

После этого он перешел в атаку:

– Послушайте, Мария, знайте же, что всякий раз, когда я стремился заполучить что-то недоступное или невозможное, я делал это с невероятной настырностью и отвагой. Ничто на свете не может остановить меня или обескуражить. Слово «нельзя» меня только заводит, и я иду напролом! Я привык видеть, как все с готовностью уступают моим желаниям, а ваше сопротивление меня порабощает, жажда обольщения ударила мне в голову, взволновала мое сердце!

Увидев, что глаза Марии наполняются слезами, он усилил натиск, и постепенно гнев – подлинный или показной – затуманил ему голову:

– Я хочу… Внимательно слушайте меня. Я хочу силой заставить вас любить меня. Мария, это я извлек из забытья название вашей родины! Польская нация существует, как и прежде, только благодаря мне. Я для вас уже сделал много, но могу сделать еще больше!

Потом он вынул из кармана жилета часы и посмотрел на них.

– Видите, я держу в руках часы? Точно так же, как я разобью их сейчас вдребезги у вас на глазах, я разнесу Польшу, если вы откажете мне. Не забывайте, я все могу разбить.

Так же, как эти часы, погибнет Польша, а вместе с ней и все ваши надежды, если вы доведете меня до крайности…

С этими словами он швырнул часы на пол и с яростью раздавил их каблуком.

После этого Мария, не сдержав наплыва чувств, в полуобмороке рухнула на диван.

Некоторые историки утверждают, что Наполеон овладел Марией в то время, когда та была в обмороке. В частности, Андре Кастело пишет:

Ему вторит Фредерик Массон:

Так ли это было на самом деле? К сожалению, во всей этой странной истории приводит в отчаяние именно то, что ничего нельзя утверждать наверняка.

Как бы то ни было, историк Ален Деко оправдывает в этом Наполеона, ссылаясь на его «недостаточное умение вести себя с женщинами». Он уверен, что Наполеон «имел полное право считать поведение Марии Валевской проявлением кокетства, типичного для славянской женщины, которая бывает то огненной, то холодной».

Конечно, Наполеон имел полное право считать все, что ему угодно. Но как он мог совершить подобное? Говорят, что агрессия свойственна большей части сильной половины человечества, и очень часто ее вектор направляется на ближнего своего. Подобное происходит при невозможности дать нормальный выход своей сексуальной энергии или же в случае, когда вспышка обычной агрессивности трансформируется в сексуальную. Тут уж достаточно даже малейшего повода – даже, как утверждает Ален Деко, «проявления кокетства» или просто мысли о том, что это кокетство имеет место.

Император тоже человек, а великие люди кажутся особенно развратными лишь потому, что мало кому известны биографии миллионов так называемых простых людей. Было ли тут дело только в «недостаточном умении вести себя с женщинами»? Вопрос риторический. Конечно, отношения Наполеона с женщинами были весьма своеобразными. Но тут еще надо иметь в виду и следующее обстоятельство: без всякого желания задеть чью-то национальную гордость, все же заметим, что Наполеон был не просто французом, а корсиканцем. А корсиканцы – это народ весьма специфический, до сих пор живущий порывами, подчиняющийся инстинктам и соблюдающий неписанные правила средневековой вендетты. Кто бы что ни говорил, но и понятия морали у корсиканцев явно отличаются от аналогичных понятий тех же парижан или флегматичных жителей Эльзаса и Лотарингии.

Автор знаменитого двухтомного сочинения о Бонапарте Андре Кастело анализирует поведение Наполеона в данной ситуации следующим образом:

Доказать, что Наполеон поступил с Марией именно так, невозможно. Никто тогда никаких медицинских экспертиз не делал и даже не думал об этом. Скорее всего, поначалу она и сама не очень поняла, что с ней произошло. Когда она пришла в себя, несколько пугающих мгновений она не могла вспомнить, где находится. Тело ее не чувствовало боли, одежда не была порвана. Знала ли она, что все этим закончится? Скорее всего, да. Известно, например, что она писала мужу:

Догадалась ли она о том, что все же случилось? Скорее всего, да, ибо на следующий день после произошедшего она написала мужу:

Как же все непросто в этой жизни! Воспитанная в патриотической среде, Мария обожала легендарного императора французов, иначе не побежала бы она встречать его на почтовой станции в Блони, чтобы выразить ему свое восхищение. Как и все поляки, она была готова на любые жертвы ради спасения своей родины. На любые – кроме той единственной, которой Великий Освободитель как раз и возжелал. И тут трудно не согласиться с Марианом Брандысом, который пишет:

А «мифический герой», похоже, и сам был, как в дурмане. Он обнимал ее ноги, клялся, что безумно любит, и это безумие – единственное, что может его извинить. Стоя перед ней на коленях, он находил такие трогательные слова, что больше Мария от него не убегала.

И она простила его. Более того, она окончательно уступила ему. Она была побеждена. Побеждена обещанием, что он вновь восстановит Польское государство, побеждена всем его привлекательным, полным обаяния существом и тем искренним, неподдельным чувством, которое он, как казалось, питал к ней.

Так начался один из самых знаменитых романов не только в истории Франции и Польши, но и в истории всей Европы…

По мнению Андре Кастело,

Более того, она на самом деле увлеклась им. Пока не полюбила, пока… нет, но сильно увлеклась, ведь не надо забывать, что Наполеон стал первым настоящим мужчиной в ее жизни (не считать же, право, таковым ее мужа, старого графа Валевского). И этот первый мужчина полюбил ее, о чем свидетельствует письмо, которое он ей написал, судя по всему, уже на следующий день:

В этот же день Мария написала мужу и сообщила о своем решении порвать с ним:

Граф Валевский, осознав, в каком он оказался положении, удалился в свое имение в Валевицах, где под присмотром тетушек жил их с Марией сын Антоний. Однако в Варшаве никто не осуждал молодую графиню. О морали нужно забыть, когда речь идет о любви королей и императоров.

Прошло совсем немного времени, и Мария начала писать Наполеону нежные письма, о чем можно судить по его ответу:

Через несколько дней он написал ей еще несколько строк, в которых слышится отзвук биения его влюбленного сердца:

Так когда-то он писал Жозефине… Но теперь он любил Марию, и, стараясь доказать ей, что не забыл про свои обещания, он объяснял:

Не забывал он и об интересах Франции:

Фредерик Массон констатирует:

Хотя Мария Валевская и изменила мужу, и это стало так же хорошо известно, как и любое другое скандальное событие той эпохи, ее репутация пострадала сравнительно мало. Другие неверные жены заводили любовников главным образом для увеличения собственного благосостояния или ради чувственных радостей. Что же касается поведения Марии, то оно в значительной мере было самоотверженным и романтичным. Она изменила супругу только с одним мужчиной, и думала она при этом только о благополучии своей страны.

Великий знаток человеческих душ Андре Моруа утверждает:

За исключением мужа, которого она вынуждена была оставить, все наперебой ухаживали за ней, но не как за фавориткой, а как за жертвой, потому что для всех было очевидно, как она должна была страдать и насколько она заслуживала уважения, почтения и сожаления. Даже родные сестры ее мужа взяли ее под свое покровительство.

По словам Фредерика Массона,

Положение графини Валевской нисколько не шокировало польское общество, ведь в те времена не было ни одной мало-мальски значительной персоны, которая, будучи в браке, не имела бы вместе с тем открыто любовницы и не содержала бы в каком-нибудь из своих поместий одну или несколько фавориток.

Таким образом, и Наполеон, не таскавший за собой во время походов пышного гарема, казался представителям шляхты необычайно целомудренным императором. Он решительно отверг всех женщин, которые сами были готовы отдаться ему: он пожелал лишь одну из них и долго ждал, пока она не отдастся ему сама.

Фредерик Массон по этому поводу пишет:

Но действительность была такова: едва польские патриоты узнали, что Мария уступила натиску Наполеона, их захлестнула еще большая волна энтузиазма. Для них это согласие, безусловно, означало, что Мария сделала первый шаг к освобождению их родины. Некоторые из них заявляли со слезами на глазах, что поставят толстую свечу перед образом фамильного святого. Другие решили вывесить на своих особняках национальные флаги. Все без исключения считали, что наступил великий момент в истории Польши.

Представители временного правительства явились, чтобы поцеловать руку юной графини: этот жест одновременно выражал сочувствие, одобрение и благословение ее героическому решению.

Одна лишь злоязычная Анна Потоцкая оказалась иного мнения. Она писала:

Читая подобные «откровения», невольно соглашаешься с Жан-Батистом Массильоном, говорившим: «Язык завистника пачкает все, до чего бы он ни прикасался».

Мечты – это всегда энергия нереализованных потребностей. Когда женское нутро тоскует по чувствам, оно способно создавать эти самые чувства почти на пустом месте – из ничего. Потребность любить и быть любимой может сделать блестящим и привлекательным «что угодно». Что же говорить о случае, когда речь идет не о «чем угодно», а о Великом Императоре Наполеоне, которого обожали миллионы людей и ради которого они готовы были, не задумываясь, отдать все, в том числе и свою жизнь?

Да, Мария Валевская уступила Наполеону не по любви, а потому, что согласилась с железной логикой политиков и патриотов – можно сказать, что ее совратила дипломатия. Любовь пришла позднее…

Как писала великолепная Жорж Санд, даже самая чистая совесть иногда «сбивается на ложные, извилистые тропы», а «женщина с впечатлительной душой, вступившая на суровый, немыслимо трудный путь долга», не может «не входить ежечасно в сделку с требованиями этого долга». Это выглядит невероятно, но в последующие дни привязанность Марии к Наполеону все возрастала и возрастала. Она уже больше не думала ни о муже, ни о своем, как она еще совсем недавно считала, позоре. Она жила в ожидании новых визитов к императору. Так уж получилось, что к восемнадцати годам она познала лишь любовь своего старика-мужа, а 37-летний Наполеон был полон сил, хотя и не слишком хорошо был развит физически.

Теперь Мария расположилась в его дворце, как официальная любовница. Их с Наполеоном свидания становились все более долгими и бурными. Они уже не пытались обманывать себя относительно истинной природы владевшего ими чувства и не страшились самых пламенных порывов.

Каждый день приходила мадам де Вобан и диктовала Марии слова, которые та должна была на горячей подушке нашептывать Наполеону, а также уточняла для нее ее роль.

Фредерик Массон описывает эту роль следующим образом:

– Но могу ли я когда-нибудь претендовать на его сердце? – спрашивала Мария.

– На его сердце? – не смогла скрыть удивления мадам де Вобан. – Что за словечки из глупых романов? С чего вы вообще взяли, что император посягает на ваше сердце и подразумевает отдать вам свое?

– Но тогда чего же он хочет?

– Интимной близости с вами, но без всяких претензий и капризов. Она очень похожа на любовь, но к сердцу все это не имеет ни малейшего отношения. Император чувствует склонность к вам и ожидает от вас такой же склонности.

– А как же судьба Польши?

– Судьбу Польши в его силах решить, и не задействуя сердце. Ведь он не обязательно должен любить поляков, чтобы сделать их свободными. Для него это, как перевесить картину с одной стенки на другую – для этого достаточно просто соображений целесообразности…

Как послушная ученица, Мария каждый вечер прилежно повторяла уроки мадам де Вобан, но Наполеон после любовных утех предпочитал серьезным разговорам салонные сплетни. Это – правда: он обожал сплетни и неизвестные ему светские анекдоты. Ничья личная жизнь не уходила от его внимания. Мария исполняла его желания, говоря сама себе, что никто на свете не поверит, что величайший человек столетия, чья голова отягощена делами всего мира, забавляется такими пустяками. Как-то раз она заговорила с ним об этом, и это неожиданно дало толчок очень серьезному разговору. Наполеон сказал ей:

– Ты говоришь, что меня интересуют сплетни? Но наблюдательный человек не должен гнушаться ничем. Изучение человека – вот что меня больше всего интересует. Понимаешь, нравы влияют на судьбы народов. Например, отыскивая причины разлада, который подтачивает твою страну и рушит ее устои, я распахнул двери ваших дворцов и ваших салонов, поднял завесы ваших будуаров и альковов и именно там увидел источники зла. Поляки слишком вознеслись. Они сделали малыми тех, кто их окружает и кто, возможно, действовал бы лучше их. Пиры, вино в изобилии, деньги… Дух семейственности и личной наживы заглушил в видных людях гражданские добродетели, которыми отличались и гордились их предки. Народы, единственное стремление которых ничего не делать, только есть и пить, не имеют воображения. Стоит лишь раз впасть в бездействие, как это уже конец. Приходится одурманивать себя, лишь бы не терзаться необходимостью работать…

– Сир, – возразила ему Мария, – несчастье изменило моих соотечественников, и они осознали грехи отцов. Они готовы на все жертвы и лишения.

В ответ Наполеон потрепал ее по щеке и торжественно произнес:

– Моя славная Мария, ты достойна быть спартанкой и иметь родину.

В другой вечер, вернувшись с одного пышного банкета, Наполеон почувствовал себя не совсем хорошо и потребовал чаю. Мария подала его ему.

– Я слишком много там ел, – сказал император, – вопреки своему обыкновению. Это выводит меня из равновесия. Должен признать, Мария, что поляки великолепно разбираются в том, как принимать властителей. Я вижу, что все сведения и новшества в формах светских развлечений, удовлетворении жизненных потребностей и украшении дворцов осуществляются здесь со вкусом и изобилием. Но, дорогая моя Мария, не сердись, не делай сердитого лица, если я скажу, что, любуясь вашими городами, роскошными домами и храмами, я был неприятно поражен нуждой масс и общим видом тонущих в грязи деревень. Когда мои солдаты просят хлеба, им говорят «нема». Когда просят воды, им отвечают «товар, товар», как будто воду имеют исключительно для продажи. Пойми, только общим усилием всего народа, который населяет этот несчастный край, можно добиться осуществления надежды на успех.

– Боже милостивый, сир, что вы говорите!

Мария смертельно побледнела и упала на ковер.

– Мария, ты не дала мне договорить! – закричал Наполеон. – Ты не поняла. Приди в себя, Мария, моя сладостная Мария!

Он схватил одеколон и стал растирать ей лоб и побелевшие виски.

– Сир, – прошептала графиня, – перемените это ужасное мнение, это роковое предсказание. Это смертный приговор для меня и для моей отчизны, ибо без вас, без вашей помощи она не может существовать.

И она судорожно протянула к нему руки.

– Ах, эти женщины, эти женщины! – засмеялся Наполеон. – Ничего не понимают. Совсем не имеют терпения, плохо понимают и беспричинно падают на пол. Если бы ты дала мне договорить, это хорошенькое личико не побледнело бы. Я очень люблю это личико, и мне больно, когда я вижу на нем страдание.

Он нежно поцеловал ее в губы и продолжил:

– Ты хорошо знаешь, что я люблю твой народ. Мои стремления, мои политические воззрения – все склоняет меня к тому, чтобы желать его полного возрождения. Я хочу помочь его усилиям, поддержать его права. Я наверняка сделаю все, что в моих силах, если это не нарушит моих обязательств перед Францией. Но я считаю, что нас разделяет слишком большая разница. То, что я могу сделать сейчас, завтра может рухнуть. Но прежде всего у меня имеются обязательства перед Францией. Я не могу позволить проливать французскую кровь ради дела, чуждого интересам Франции. Я не могу вооружать мой народ, чтобы он бежал к вам на помощь каждый раз, когда это нужно…

– Но, сир… – попыталась возразить графиня.

– Дорогая, имей терпение дослушать меня до конца. Ввиду неясного будущего я на всякий случай считаю необходимым улучшить положение вашего народа, хотя бы это было сделано ценой замков. Я хочу развить те силы, которые смогут заставить замолчать ваших врагов. Верь мне, Мария! Единство усилий и мыслей всего вашего народа и есть та страшная сила, которая может противостоять вашим врагам. Но я буду помогать, поддерживать, буду с вами – верь мне в этом во всех обстоятельствах! Герои-поляки, которые сражались вместе со мной за их правое дело, имеют все права на мою поддержку.

Заметим, что тот вечер завершился в спальне Наполеона и прошел особенно пылко и приятно…

Таких вечеров у них было много. При этом Наполеону недостаточно было видеть молодую графиню с глазу на глаз: он требовал, чтобы она бывала с ним и на всех званых обедах, на всех празднествах, на которых он должен был присутствовать. И на всех этих торжествах он все время переговаривается с нею тем немым и таинственным языком, которому он обучил ее и в котором она теперь стала даже более опытна, чем сам Дюрок. Она теперь прекрасно понимала все эти наполеоновские движения руки и знаки пальцами, предназначенные только для нее, позволявшие ей одной угадывать чувства, владевшие императором. Самое смешное, что так они могли «разговаривать» даже в тех случаях, когда Наполеон вел важные переговоры или произносил какую-нибудь торжественную речь.

– Это тебя удивляет? – спросил ее однажды Наполеон.

Она рассмеялась:

– Сир, может ли не удивлять это ваше двойное умение выражать одновременно великие политические мысли и сокровеннейшие движения сердца…

– Пойми, – нежно сказал ей император, – мне досталась честь повелевать народами. Как бы тебе объяснить… Я был простым желудем, а стал дубом. Я властвую. Я у всех на виду. За мною наблюдают и издали, и вблизи. Мне завидуют. Это положение заставляет меня иногда играть роль не совсем естественную для меня, но я обязан ее играть. Но если для всех я представляю собою дуб, то с тобой мне нравится быть простым желудем. Разве мог бы я под взглядами целой толпы сказать тебе: «Мария, я люблю тебя!» А мне всегда, когда я тебя вижу, хочется сделать именно это…

Эти слова так растрогали Марию, что она готова была разрыдаться от счастья.

– Дорогая моя Мария, – продолжал Наполеон, – именно любовь к тебе наделяет меня способностью, которая тебя так удивляет.

Слезы хлынули из ее глаз, и она уткнулась головой ему в грудь.

Молодая женщина с изумлением обнаружила его интерес к частной жизни своих генералов, министров и даже членов польского правительства. Он наслаждался всеми известными альковными историями Варшавы и смаковал их во всех деталях.

А молодая графиня постепенно влюблялась в того, кому была предназначена. Каждый вечер она приезжала к нему и покорно отдавалась его ласкам. Это продолжалось в течение нескольких недель. В Варшаве, как мы уже говорили, это никого не смутило. Законная же супруга Наполеона, Жозефина, в это время пребывала в Париже. Когда-то пылкая, их взаимная любовь почти погасла.

Конечно же, она очень скоро узнала о новом романе мужа и написала, что собирается приехать к нему. Он ответил, что не желает даже думать об этом: здешний климат ей не подходит. И это действительно было так.

Сейчас Наполеон был уже не тем робким молодым офицером, который когда-то вошел в салон развеселой вдовы Жозефины де Богарне. С тех пор его вниманием пользовались многие женщины. Да и сама Жозефина была далеко не ангелом. Однажды (дело было в Египте во время разговора с генералом Жюно) Наполеон узнал об этом и с тех пор словно прозрел. После этого ему гораздо легче стало оправдывать свои собственные измены.

Сейчас Наполеон был влюблен в Марию Валевскую. 06 этом можно было судить по дошедшим до нас его письмам. Вот, например, одно из них:

А вот еще одно:

Но, увы! Разлуки – такая же часть реальности, как очарование первой встречи. Прошло совсем немного времени, и 30 января 1807 года Наполеон объявил, что покидает Варшаву.

– Мария, завтра я уезжаю, – сказал он. – На меня возложена высокая ответственность. Я призван предотвратить потрясения, угрожающие моим народам.

Конечно, он не стал объяснять ей, что получил известие о том, что Турция и Персия объявили войну России, а тем временем Русская армия, получив подкрепление, вознамерилась вытеснить французов из их зимних квартир, двинулась вперед и принудила корпус его маршала Бернадота к отступлению. В этом не было необходимости, ибо Мария все равно ничего не поняла бы. Да и что было объяснять женщине, которая вновь разразилась рыданиями, начав твердить, что он уезжает, так ничего и не сделав для ее Польши, что она была игрушкой в его руках и без всякой пользы для своей страны принесла ему в жертву свою честь.

– Что будет со всеми нами, Боже Великий! – заплакала Мария.

– Да, ничего страшного, дорогая, – попытался успокоить ее Наполеон. – Тебя будет здесь опекать мой верный Дюрок. Он будет блюсти твои интересы. Ты можешь обращаться к нему в любом случае, когда тебе понадобится, и он исполнит любое твое желание, если только ты не потребуешь невозможного.

Потрясенная до глубины души, Мария стала повторять, что у нее всегда было и есть лишь одно желание: чтобы он вернул ей родину.

– Сир, – всхлипывала она, – только тогда я буду спокойна и свободна от заслуженного презрения. Этой минуты я буду ждать, с верой в ваше обещание, живя затворницей в деревне.

На следующий день, 31 января, Наполеон присоединился к своей армии, а графиня Валевская отправилась в Вену (так решил сам император), где французский посол принял ее на свое попечение. Вскоре она получила от Наполеона письмо:

Или вот еще одно – ответ на предложение Марии приехать к нему (она в это время, как он того и хотел, уже вернулась в Варшаву):

Конечно же, это была неправда. Ревность Наполеона общеизвестна, но в случае с Марией Валевской она не имела под собой никаких оснований. Впрочем, у таких людей, как Наполеон, ревности и не нужны основания, ведь она складывается из эгоизма, самолюбия и раздраженного тщеславия.

А тем временем императрица Жозефина, находившаяся в Майнце, с нетерпением ожидала позволения мужа приехать к нему в Варшаву. Догадывалась ли она о том, что происходило в этот момент в его сердце? Скорее всего, ей было все известно. «Как обычно, – любил смеяться над ней Наполеон, – маленькая креольская головка рассержена и удручена». Сейчас «маленькая креольская головка» на самом деле тревожилась и не находила себе покоя. Ее письма наглядно свидетельствуют об этом. Желая ее успокоить, Наполеон писал:

Интересно, что это письмо было написано Наполеоном 10 мая 1807 года, когда он уже вовсю предавался любовным утехам с графиней Валевской в Финкенштейне. Достаточно своеобразное «успокоение»! Впрочем, оно целиком и полностью в стиле Наполеона. Лицемер! А ведь Жозефина уже давно была не девочка, и этим «розовым бутоном» он как бы делал ей полупризнание, давал скрытый намек на свою юную подругу, которая так прекрасно украшала его пребывание на холодной и заснеженной чужбине.

А вот 1 февраля 1807 года он написал жене следующее:

Что касается приезда в Варшаву, то он всячески отговаривал ее от путешествия, ссылаясь на скверные дороги, на суровое время года и на тысячи других причин, которые могли бы принести ей неприятности. Впрочем, его уже и не было в Варшаве.

2 февраля 1807 года он писал Жозефине из Вилленберга:

8 февраля 1807 года имела место кровопролитная битва при Эйлау – эта ужаснейшая резня, в которой около 50 тысяч человек нашли себе смерть, не принесшая, однако, решительных результатов. Значительность потерь со стороны французов доказывается письмами Наполеона, в которых он раз за разом возвращался к этому печальному обстоятельству. Вот, например, одно из них, написанное 9 февраля и адресованное Дюроку:

В тот же день он сообщил о сражении и Жозефине:

Это удивительно, что в такой день он вспомнил о Жозефине. Не каждый мужчина в такой ситуации смог бы сделать то же самое, и это было бы вполне простительно. Но Наполеон был неутомим. Только накануне он целый день просидел в седле, вполне мог погибнуть, написал десятки приказов и отдал сотни распоряжений. Но его ум был всеобъемлющ. Он не только охватывал все в целом, но и входил в мельчайшие подробности, и, как говорят, в течение 14 лет его мысль работала за 80 миллионов человек. Да, по-французски он писал совершенно безграмотно, но зато выражаемая им мысль отличалась меткостью, ясностью, точностью, краткостью и простотой изложения: «…была великая битва… со мной все в порядке и я люблю тебя» – гениально! В этом коротком письме изложена вся суть того, что он хотел сообщить своей жене, и тут совершенно не важно, действительно он любил ее или писал так из каких-то иных соображений. Главное – этот истребитель людей и государств никогда ни о чем не забывал, а идея, зародившаяся в его уме, никогда не терялась среди хаоса самых разнообразных писем и депеш, которые ежедневно заваливали его стол.

И как с этим вяжется приведенное выше письмо Наполеона от 10 мая 1807 года? Достоверность этого циничного письма про «розовый бутон» оспаривать невозможно, так как оно приводится в официальных собраниях, неоднократно проверенных историками. И остается только вздохнуть, как же нелегко быть биографом такого человека, как Наполеон!

После сражения при Эйлау Наполеон перенес свою штаб-квартиру в восточно-прусский город Остероде. Посреди всех своих проблем, среди масс убитых и раненых, среди безграничных страданий и мучений он думал о любви, о своей Марии, о ее красоте. Однако Остероде, разрушенный войной, мало подходил для встречи с возлюбленной.

Удивительно, но 11 марта 1807 года Наполеон писал Жозефине:

Через три дня ей ушло следующее письмо:

Скажите, пожалуйста, можно ли любить двух женщин одновременно? На первый взгляд это невозможно. Но для Наполеона невозможного не существовало. Во всяком случае мы прекрасно видим, что это ему благополучно удавалось. Не все в его жизни укладывается в общие стандарты. А может быть, у него было два сердца? Нет, все-таки быть объективным биографом такого человека, как Наполеон, просто нереально!

Император был очень счастлив, когда 1 апреля 1807 года смог расположиться со штаб-квартирой в прекрасном замке Финкенштейн в Западной Пруссии, построенном в XVIII веке и принадлежавшем графу Фридриху Александру Дона-Шлобиттену, который в то время находился вместе с прусским королем в Мемеле. Этот замок, от которого ныне сохранился лишь один каркас, очень понравился императору. О нем он писал своему министру иностранных дел Талейрану:

В замке Наполеон поселился в так называемых королевских комнатах, где когда-то жил сам Фридрих Великий.

По словам биографа Марии Валевской Мариана Брандыса, с приездом Наполеона «маленький городок преобразился в столицу могущественной Империи. Финкенштейн на десять недель стал диспозиционным центром власти для половины Европы. Ежедневно отсюда высылали десятки курьеров с письмами к королям и императорам. Наполеон, играя в “очко” со своими маршалами, решал судьбы народов. В прежней бальной зале принимали экзотические посольства из Турции и Персии, а по вечерам смотрели представления, устраиваемые корифеями французского театра. В комнатах, прилегающих к императорским апартаментам, ожидали аудиенции высокие сановники из Парижа и союзных столиц. В передних гудела разноязыковая толпа политических актеров рангом поменьше. В Финкенштейне определяли границы новой Европы, добивались должностей в еще не существующих государствах, заключали конъюнктурные союзы и плели сложные интриги, искали протекции и взаимно чернили друг друга».

В этом замке, устроенном со всеми удобствами, в короткие свободные часы император, действительно, любил греться у многочисленных печей и каминов, ведь он, как известно, был очень чувствителен к холоду. Но, как бы ни приятно было размышлять, сидя у пылающего в камине огня и наслаждаясь его теплом, даже при своей такой насыщенной жизни, долго выдержать одиночество Наполеон не мог. Слишком сильно он тосковал по своей польской возлюбленной. И вскоре он уже отправил гонца к своей Марии.

Получив разрешение приехать, она тут же собралась и помчалась к нему. По дороге ее настигло его очередное послание:

Отметим, что практически в тот же день Наполеон написал своей жене:

Как видим, уже ни слова о любви и о своих чувствах. Действительно, «ничего нового»…

Изложение этих событий мемуаристкой Анной Потоцкой весьма своеобразно:

Об остальном нетрудно догадаться… Тезис весьма сомнительный, ибо догадки у всех разные. Они зависят от времени, места и множества разных других обстоятельств. Большая часть людей, кстати сказать, вообще не имеет своего мнения, а значит, может «догадываться» лишь о том, что диктует мнение общественное, которое, как известно, подобно маятнику, совершающему колебания от одной крайности к другой.

Очевидцы тех событий, естественно, не могли не обсуждать метаморфозы, случившейся с Наполеоном. «Император, похоже, и в самом деле увлекся этой полькой», – говорили одни. «Даже самым великим из великих иногда угодно бывает внушать окружающим мнение, будто они не так уж и суровы, как предполагают», – вторили им другие. «Хотя в действительности…» – «В действительности император никогда по-настоящему не любил ни одну женщину, даже собственную жену». – «Однако трудно поверить в его холодность, ведь польская графиня красива, как ангел». – «Но она замужем». – «И что с того? Граф Валевский намного старше ее, и этот брак, говорят, с самого начала был чудовищным мезальянсом». – «И все же не стоит льстить себя надеждой обнаружить хоть какую-нибудь слабость в нашем императоре. Все, что он делает, делается слишком обдуманно, чтобы можно было заподозрить тут хоть самую малость любви». – «Никто и не говорит о любви. Возможно, это просто кратковременное увлечение, интрижка. Об этом шепчутся решительно все». – «Да, но никто этому не верит. Все думают, что император, стремясь рассеять скуку, просто пытается развлечься. Не он ли говорил, что любовь – это глупость, совершаемая вдвоем…»

За ехидными словами пани Потоцкой и ей подобных скрываются три недели, которые Наполеон и Мария Валевская пробыли вместе. То, какими были эти три недели, дало право Анджею Зайончковскому утверждать, что «здесь, в Финкенштейне, страсть императора и покорность Марии превратились в настоящую взаимную любовь. Из наложницы императора графиня Валевская превратилась в его польскую супругу».

Биограф Валевской Мариан Брандыс с этим полностью согласен:

Однако при этом все делалось с соблюдением величайших предосторожностей. Рядом со своей спальней, посреди которой возвышалась огромная кровать с малиновым шелковым, на белой подкладке пологом, Наполеон устроил для Марии комнату с примыкающей к ней уборной, откуда она не выходила в течение целого дня. Если ей хотелось подышать воздухом, то она шла прогуляться под покровом ночи.

Ни слуги в Финкенштейне, ни обитатели деревни, ни кто-либо из свиты императора никогда не встречали графиню Валевскую лицом к лицу.

Мариан Брандыс пишет:

Графиня Валевская как будто выговорила у Наполеона, что никто не узнает о ее пребывании в Финкенштейне. Император делал что мог, лишь бы исполнить ее желание. Спальня любовников и примыкающая к ней комната фаворитки были отделены от остального замка глухой стеной.

Пани Потоцкая, которая, как говорят, черпала информацию от ближайшей поверенной Марии, так что может считаться вполне надежным свидетелем, приводит в своих воспоминаниях следующую деталь. Маршал Бертье, «правая рука» и начальник штаба Наполеона, имеющий доступ к императору в любое время дня и ночи, как-то утром застал любовников за общим завтраком. Валевская успела юркнуть в соседнюю комнату, но компрометирующее доказательство в виде второго столового прибора осталось. Бертье, видя на подносе две чаши, позволил себе улыбнуться. «Что такое? – произнес Наполеон с таким видом, который ясно говорил: не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются».

Надо сказать, что влюбленные и завтракали, и обедали, и ужинали всегда вместе. Это было то преимущество, которое Мария Валевская имела даже перед Жозефиной. За столом им прислуживал только камердинер Констан, который не находил достаточно похвал для обаятельной молодой графини. Позднее он вспоминал:

Несмотря на все старания Наполеона, сохранить тайну было явно нелегко. В главной квартире на каждом шагу встречались поляки. Почти ежедневно приезжал кто-нибудь из варшавского высшего света. Под окнами замка муштровали своих солдат офицеры только что сформированного гвардейского кавалерийского полка. Постоянно находились в Финкенштейне Юзеф Выбицкий, Александр Сапега, Винцентий Красиньский, Александр Рожнецкий. Часто приезжал Юзеф Зайончек и Станислав Костка-Потоцкий. Все они знали Валевскую лично, некоторые, например Ян Леон Ипполит Козетульский, давний сосед по Ловичу, и дружившие с Лончиньскими братья Томаш и Франтишек Лубеньские, относились к кругу ее близких знакомых. Кроме того, в Финкенштейне нес свою службу посвященный во все Бенедикт Юзеф Лончиньский, который охотно встречался с варшавскими друзьями. Чтобы укрыться от людского любопытства, Марии приходилось прибегать к самым строгим ограничениям. Все три недели она ни разу не переступила порог своей добровольной тюрьмы. К окнам подходила только тогда, когда были опущены жалюзи.

Единственными лицами, которые видели ее, кроме императора, были обслуживающий ее камердинер Констан и наполеоновский телохранитель-мамелюк Рустан.

Хорошо известно, что Наполеон был человеком глубоко эгоистичным. При всем при этом порой он показывал себя великодушным и добрым, а иной раз даже нежным и отзывчивым. И это отнюдь не является парадоксом. Сила характера этого многогранного человека, его сложная натура, полная противоречий, как и у всех сильных людей, облеченных неограниченной властью и ведущих бурную жизнь, способствовала мощному развитию как недостатков, так и достоинств.

Когда гости удалялись, он привлекал Марию на канапе, обнимал и вел себя так, как во времена своей первоначальной пылкой любви к Жозефине. Когда Наполеон был занят делами, Мария или читала, или вышивала. Не было сомнений, свидетельствовал позже личный камердинер императора, что Валевская нежно любила его. Однажды она даже призналась преданному Констану: «Все мои мысли, все мое вдохновение исходит от него и возвращается к нему. Он для меня все – вся моя будущность, вся моя жизнь!»

И все-таки, приехав в Финкенштейн, она очутилась в весьма необычной ситуации. Завеса тайны полностью оградила ее от внешнего мира и обрекла на нахождение один на один с человеком гениальным, властным, необычайно впечатляющим и… в полном расцвете мужских сил. Последнее, кстати, подтверждают слова самого Наполеона, который именно в этот период писал старшему брату Жозефу:

Марии был 21 год, и она, по сути, еще не знала настоящей любви. Потому что если и имели место девические предсвадебные романы, то хрупкие воспоминания о них наверняка были стерты годами супружества с 70-летним графом Валевским. Ее биограф Мариан Брандыс по этому поводу пишет:

В любом случае известно, что Мария подарила Наполеону на память о пребывании в Финкенштейне кольцо с надписью: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».

О бескорыстности Марии говорит, например, такой факт. Однажды император получил царский подарок от персидского шаха – коллекцию дорогих шалей для императрицы. Он тут же предложил Марии выбрать из них ту, которая ей больше нравится. У Жозефины от этого не убудет! Мария выбрала голубую шаль, самую неприметную из всех.

– У меня есть подружка, она обожает голубой цвет. По возвращении я сделаю ей подарок.

– Поляки – люди храбрые и преданные, – сказал ей тогда, улыбаясь, Наполеон, – а польки очень красивые и бескорыстные женщины. В сумме получается отличная нация.

После этого он поинтересовался:

– Но почему ты всегда в черном? Ты же знаешь, что я люблю яркие цвета.

На это Мария ответила:

– Полька должна носить траур по своей родине. Когда ты восстановишь Польшу, я всегда буду в розовом.

Он улыбнулся:

– Потерпи. Скоро я начну военные действия против России.

Для Наполеона финкенштейнская идиллия также должна была стать необычайным событием. То, что в Варшаве императору могло казаться только мимолетной страстью, здесь приобрело черты прочной связи и стало, как пишет Фредерик Массон, «чисто сердечными отношениями».

Почти все биографы Наполеона подчеркивают, что роман с Марией Валевской в его жизни является совершенно исключительным явлением. Польская фаворитка очаровала его и привязала к себе не только внешностью, но и – может быть, даже более того, своими внутренними качествами. И в финкенштейнском уединении за трехнедельное пребывание один на один император мог лишь еще лучше оценить эти ее достоинства.

Камердинер Констан утверждает:

Гертруда Кирхейзен развивает эту же мысль:

Те часы, когда Наполеон не был занят, они без устали разговаривали или предавались любви. В эти минуты она наслаждалась своей властью над величайшим человеком Европы. В остальное время она скучала. Внешне ее существование в Финкенштейне выглядело тихим и монотонным, совсем как то, которое она вела некогда в поместье своего старого мужа. Но она не чувствовала себя одинокой. Время без него текло медленно, а сама она была похожа на затворницу, всегда готовую по первому зову предстать перед своим повелителем. Она находилась в полной зависимости от него, без общества, без удовольствий, без малейшего кокетства; но эта жизнь нравилась ей гораздо больше, чем блестящая, шумная светская жизнь, которую она вела в Варшаве.

Был счастлив этой любовью и Наполеон. Нечасто в своей жизни он переживал такие замечательные дни, как в Финкенштейне. Впервые в жизни рядом с ним была женщина нежная, любящая, покорная, искренняя и чистосердечная. Жозефина, которую он любил, вечно отравляла ему жизнь своими изменами и безумным мотовством, а его сестры, особенно Каролина, жена маршала Мюрата, постоянно интриговали и безжалостно эксплуатировали его. Его Мария была совсем другой.

Для него она представляла собой именно тот тип женщины, который он в свое время думал найти в Жозефине: женщины мягкой, внимательной, робкой, не имеющей ни желаний, ни, по-видимому, даже воли; женщины, принадлежавшей ему целиком, жившей исключительно для него. Великий император, покоривший всю Европу, всегда мечтал иметь рядом с собой женщину, смысл существования которой сводился бы только к нему. Он хотел быть самим смыслом ее жизни, ее дыханием, ее судьбой. Его Мария была именно такой: она ничего от него не просила, ни на чем не настаивала, она просто была рядом с ним, и сам этот факт уже был для нее величайшей радостью.

Биограф Наполеона Эмиль Людвиг по этому поводу пишет:

Впрочем, нет! Она просила у него одной милости, но милости в такой степени не личной (речь идет о Польше), что замыслить ее могла лишь душа необыкновенно возвышенная, да и сам этот замысел означал, что человека, к которому адресовывалась подобная просьба, приравнивают почти к Богу.

В глубине души Наполеон понимал, что он не Бог, но такое отношение ему очень льстило. Связей походных, сугубо эротических, у него было много, но за каждую приходилось платить. К Марии он относился снисходительно. Поначалу ему даже думалось, что встречи с ней просто приятно заполняют те маленькие трещинки свободного времени, которые у него иногда появлялись. Однако ее скромность, кротость и сердечная доброта незаметно для него самого с каждым днем покоряли его все больше и больше.

Молодая, красивая, умная, она все больше подчиняла его, ведь с ней, и только с ней, он мог найти покой после трудов по управлению Европой. Ко всему прочему, она была настоящая дама из старинного аристократического рода, что для человека, вознесенного наверх революцией, было немаловажно. И он все больше к ней привязывался. На самом деле, она была той женщиной, о которой он мечтал всю свою жизнь.

Она же довольствовалась тем, что просто была в его жизни, что он хоть иногда уделяет ей внимание. Она просто любила его. И он тоже полюбил ее, ибо не полюбить такую женщину было невозможно. Именно из Финкенштейна Наполеон писал своему брату Люсьену:

Однако даже в подобной обстановке Наполеон не забывал о своей Жозефине. В частности, 2 мая 1807 года он писал ей:

Через пять дней он писал:

«Хочу, чтобы ты никогда не сомневалась в моей любви» – как добрый буржуа, изменяющий жене Наполеон поддерживал в Жозефине надежду и старался отвлечь ее подозрения, а для этого становился нежным. Как видим, он ничего не имел против путешествий жены, но только не в ту сторону, где находился он сам. Как же все изменилось! В 1796 году, сразу после свадьбы, Наполеон умолял Жозефину приехать к нему в Италию, но она отказывалась – теперь же уже она писала мужу письмо за письмом, прося разрешения приехать. Однако теперь уже он, впервые познавший сладость разделенной любви, придумывал всевозможные поводы, чтобы приезд жены не нарушил его счастья. По меткому определению Эмиля Людвига: «…теперь пришел его черед обманывать женщину, долгие годы обманывавшую его».

Артур Леви, анализируя переписку императора с императрицей, утверждает:

В конце мая 1807 года ситуация резко изменилась: в Финкенштейн пришла депеша из Голландрии: умер маленький Наполеон Шарль, сын падчерицы Наполеона Гортензии де Богарне и брата Наполеона Луи Бонапарта. Для Наполеона это было не просто неприятное событие, а настоящая трагедия, и на причинах этого хотелось бы, отклонившись от главного повествования, остановиться поподробнее.

Как пишет любитель подобного рода историй Ги Бретон:

Подтверждения этим слухам можно найти и у других авторов. В частности, генерал Тьебо в своих «Мемуарах» утверждает:

Поясним, что младшая сестра Наполеона Каролина Бонапарт и дочь Жозефины от первого брака Гортензия де Богарне в то время находились в знаменитом пансионе госпожи Кампан в Сен-Жермене. При этом Каролина была на год старше Гортензии, но они быстро стали подружками.

Бывший адъютант короля Жерома Бонапарта де Рикар пишет:

Против подобных обвинений выступал секретарь Наполеона Луи Антуан Бурьенн, заявлявший:

Но еще один мемуарист той эпохи барон де Мунье отвечал на это так:

Так уж получилось, что загадка этого ребенка вот уже почти два века делит историков на два лагеря. Представители этих лагерей пытаются объяснить необычное отношение Наполеона к Гортензии де Богарне и к Наполеону Шарлю по-разному.

Попробуем разобраться в этих взглядах на проблему.

Очевидно, что Наполеона Бонапарта очень волновал вопрос о наследнике. У Жозефины уже было двое детей, поэтому Наполеон, как пишет Ги Бретон, «был не очень уверен в своих детотворных способностях».

Все это исторические факты, и они хорошо известны. Хорошо известно также и то, что у Наполеона было несколько вариантов решения этой проблемы. Первое, что приходило в голову, – это развестись с Жозефиной и жениться на более молодой женщине. Но на это решиться было не так-то и просто. «Ну, как я могу прогнать эту милую женщину только из-за того, что я сам стал более велик? Нет, это выше моих сил, у меня человеческое сердце, ведь не тигрица же меня воспитала!» – говорил Наполеон члену Государственного совета графу Рёдереру.

Второе решение было подсказано императору его семейством. Можно было, например, назначить наследником кого-нибудь из его братьев. Но тогда непременно возник бы спор между ними. В результате Наполеон отклонил оба этих варианта и нашел третье решение: женить своего брата Луи на Гортензии де Богарне и усыновить их первого ребенка (это, конечно же, должен быть мальчик, в жилах которого будет течь одновременно и кровь Бонапартов, и кровь «его несравненной» Жозефины!).

О будущем ребенке Гортензии и Луи Наполеон говорил Жозефине: «Мы усыновим или удочерим их, и это утешит нас в том, что мы не имеем собственных детей». Но план этот не встретил одобрения. Впрочем, как пишет Рональд Делдерфилд:

Семнадцатилетняя Гортензия, родившаяся 10 апреля 1783 года в Париже, была красивой девушкой, полной веселья и обаяния. Она была весьма привлекательна, хотя и несколько легкомысленна. Но какая красивая девушка не легкомысленна в 17 лет? Естественно, вокруг нее роились кавалеры, и ей все это страшно нравилось.

Луи Бонапарт, родившийся 2 сентября 1778 года на Корсике, напротив, был угрюмым и нелюдимым. Десмонд Сьюард в книге «Семья Наполеона» описывает его следующим образом:

Это был раздражительный ипохондрик с неизменно мрачным выражением лица. Очень привлекательный жених, не правда ли? Узнав о намерениях Наполеона выдать ее замуж за Луи Бонапарта, Гортензия, которая в то время флиртовала с уже известным нам Дюроком, разрыдалась. Но мать быстро дала ей понять, что это, пускай и не самое приятное, замужество и рождение ребенка помогут спасти ее от нежелательного развода. Гортензия была очень привязана к матери и, в конце концов, уступила.

Церемония бракосочетания состоялась 4 января 1802 года. Луи Бонапарту в то время было 24 года, а Гортензии – 19 лет. Гортензия была бледна от проведенной в слезах ночи. Жозефина, испытывавшая чувство вины перед дочерью, слез не скрывала и прорыдала всю церемонию, но это при желании можно было списать на слезы умиления.

После свадьбы Луи Бонапарт, продолжая мучиться своими болезнями, вел себя, как неврастеник, постоянно преследуя жену и пытаясь отыскать у нее в комнате любовников. Первая крупная ссора произошла у них еще в медовый месяц, проводимый в Мальмезоне. Гортензия с подругами над чем-то засмеялись, а Луи принял этот смех на свой счет и начал орать, что он не позволит унижать себя и предпочтет лучше разорвать брак, чем терпеть эти вечные насмешки. «После этого, – вспоминала потом Гортензия, – Луи вызывал у меня лишь одно чувство: это был страх!»

Как бы то ни было, но 10 октября у Гортензии родился ребенок. Это был мальчик! Первый мальчик в роде Наполеона Бонапарта!!! И назван он был Наполеоном Шарлем в честь самого Наполеона и его отца.

Если считать, что нормальная беременность длится 270 дней, то можно сказать, что маленький Наполеон Шарль был зачат 14 января, т. е. через десять дней после свадьбы. Но это лишь приблизительные расчеты. В реальной жизни происходит всякое как в одну сторону, так и в другую. Во всяком случае, у Десмонда Сьюарда мы находим такие рассуждения:

Ги Бретон, утверждая противоположное, пишет:

Пьер де Лакретель в книге «Тайны и несчастья королевы Гортензии» подводит итог всем этим арифметическим изысканиям:

Это свое утверждение он основывает на том, что эта дата была указана в одном из наполеоновских «Мониторов», а всем известно, что газета «Монитор» до этого никогда и ничего не писала о семье и личной жизни Первого консула. А кроме того, всем известно, что вся информация в этих официальных вестниках Наполеона тщательнейшим образом «фильтровалась» самим Наполеоном и верить ей на сто процентов нельзя. При этом подлинный же документ о рождении Наполеона Шарля куда-то исчез, а все историки впоследствии имели дело только с его копиями. Кроме того, Пьер де Лакретель указывает на один очень странный факт, связанный с регистрацией рождения Наполеона Шарля:

Таким образом, Гортензия вполне могла тайно родить ребенка раньше официально объявленной даты рождения Наполеона Шарля.

Немаловажным обстоятельством появления на свет Наполеона Шарля является и то, что в первые месяцы супружества Луи, как пишет Рональд Делдерфилд, занимался «исключительно своим ревматизмом». Вскоре он заявил, что ему необходимо отправиться на юг, в Пиренеи, чтобы принимать там водные процедуры. Гортензия отказалась ехать с мужем. Наполеон и Жозефина тоже возражали против этой поездки. В результате Луи уехал один, а Гортензия вздохнула с облегчением, вернувшись в Тюильри и предавшись своим любимым светским развлечениям. Пошли толки. Вскоре их сменили сплетни, что Первый консул проявляет слишком уж живой интерес к Гортензии и ее еще не родившемуся ребенку.

Активный противник версий о кровосмесительских связях Наполеона Рональд Делдерфилд пишет:

Интересно, о каких доказательствах говорит уважаемый историк? И могут ли они существовать в принципе? Ведь в те времена не было ни видеосъемки, ни компьютеров, ни анализов ДНК. В распоряжении исследователей имеются лишь документы (но их было очень просто подделать) и воспоминания очевидцев (но они всегда столь субъективны). В частности, один из таких очевидцев граф Пьер-Луи Рёдерер пишет в своих «Мемуарах»:

После рождения ребенка Наполеон немедленно заявил о своем желании усыновить племянника, но этому воспротивился Луи, которого раздражало уже то, что ребенка назвали именем его старшего брата. Для того чтобы сделать Луи более сговорчивым, Наполеон стал задабривать его всевозможными титулами и наградами (он был назначен членом совета ордена Почетного легиона, кавалером ордена Золотого руна, великим коннетаблем и т. д. и т. п.). Но все было напрасно.

В 1804 году Луи Бонапарт был введен Наполеоном в состав Государственного совета, в 1805 году стал мэром Парижа.

В январе 1805 года Наполеон в последний раз предложил усыновить ребенка брата и под именем Наполеона II сделать его королем Италии. Луи оставался непреклонен. Тогда 5 июня 1806 года Наполеон возвел брата на трон короля Голландии. Тот по-прежнему оставался непреклонным.

По этому поводу Пьер де Лакретель пишет:

Наполеон очень любил этого ребенка. По воспоминаниям одной из придворных дам Жозефины: он играл с ним, ползал перед ним на четвереньках, мазал ему личико конфитюром. Их внешнее сходство было поразительным. Генерал Тьебо писал, что этот ребенок «был настоящим Наполеоном, в то время как все остальные сыновья Гортензии были просто Бонапартами».

Отношения Гортензии и Луи совсем не клеились. Луи изводил Гортензию допросами и подозрениями в измене. По словам Десмонда Сьюарда, он «ежевечерне являлся к ее постели и требовал от нее признания в содеянных грехах».

В довершение всех этих несчастий Наполеон Шарль прожил всего четыре с половиной года: он умер от дифтерии в ночь с 4 на 5 мая 1807 года.

Горе Гортензии не поддавалось описанию. Для Наполеона это тоже стало большим потрясением. Он писал о своих чувствах к несчастному ребенку всем: 20 раз Жозефине, пять или шесть раз Гортензии, братьям Жозефу и Жерому и многим другим…

Что касается отцовства Наполеона в случае с Наполеоном Шарлем, то этот вопрос так и останется загадкой истории. Прямых доказательств ни того ни другого нет и быть не может. Но есть одна странная вещь, на которую невозможно не обратить внимания. Официальная идея Наполеона заключалась, как мы знаем, в том, чтобы в наследнике была объединена кровь Бонапартов и Жозефины. Именно поэтому им и был выбран сын Гортензии де Богарне и Луи Бонапарта. Но у Гортензии в браке с Луи было три сына: Наполеон Шарль, Наполеон Луи и Шарль Луи Наполеон. Почему же тогда император отказался от этого плана именно после смерти маленького Наполеона Шарля? Ведь второй сын, Наполеон Луи, родился в Париже 11 октября 1804 года, то есть задолго до смерти Наполеона Шарля. В 1807 году ему было уже почти три года[10]. Получается, что Наполеон не любил его так же сильно, как другого племянника. Но почему? Почему Наполеон Луи не стал наследником вместо безвременно ушедшего мальчика?

Известный историк и биограф Наполеона Жан Саван делает ВЫВОД:

Возможно, это произошло потому, что второй сын Гортензии не был сыном Наполеона? А может быть, он не был и сыном Луи Бонапарта? Отцом его мог быть кто угодно из многочисленных и часто менявшихся любовников Гортензии[11].

Сказать, что Наполеон расстроился после получения страшной депеши из Голландии, – это ничего не сказать. Однако, как пишет Рональд Делдерфилд, Мария, которая никогда не видела этого мальчика, «знала, как утешить мужчину, переживающего настоящее горе». К тому же, согласно утверждению биографа Наполеона Фредерика Массона:

О том, что собой представляла жизнь Наполеона в это время, весьма красноречиво пишет Эмиль Людвиг:

Как видим, энергии этого человека можно только удивляться!

Уже в начале июня 1807 года он писал Жозефине:

Сколько их было, подобных советов! «Будь всем довольна», «будь мужественна», «будь мила и счастлива»…

Артур Леви оценивает все это так:

Финкенштейнская идиллия окончательно завершилась, когда Наполеон снова уехал, но до настоящей войны с Россией было еще очень далеко. Сейчас он думал о создании союза с императором Александром I, и это не позволяло ему даже заикаться о полноценном возрождении Польши.

А потом было знаменитое сражение при Фридланде – великая победа, одержанная в годовщину еще более великой победы при Маренго. В этом сражении 14 июня 1807 года Наполеон в буквальном смысле «завоевал русский союз», ибо уже 9 июля в Тильзите был подписан мир между Францией и Россией. После этого Наполеон вернулся в Париж, так и не выполнив обещания, данного графине Валевской. Правда, по условиям Тильзитского мира было создано марионеточное Великое герцогство Варшавское, но оно было образовано только на польских землях, отторгнутых у Пруссии, к тому же под властью саксонского короля. Князь Понятовский был произведен Наполеоном в дивизионные генералы, назначен военным министром герцогства и стал «некоронованным королем Польши», но все равно это было совсем не то, о чем мечтали польские патриоты.

И все же признаем, что Наполеон кое-что сделал для Польши. Из территорий, отнятых у прусского короля, он создал небольшое государство, названное им Великим герцогством Варшавским. Географически оно имело своеобразную форму: нечто вроде треугольника, вклиненного между Пруссией и Австрией, упиравшегося вершиной в Неман и занимавшего площадь 1800 квадратных миль. Делилось оно на шесть департаментов: Будгощь, Познань, Калиш, Варшава, Плоцк и Ломжа, и в нем было два с половиной миллиона жителей – почти сплошь поляков.

Город Данциг (нынешний Гданьск), также отнятый у Пруссии, был превращен Наполеоном в «вольный город»; он был занят его войсками и господствовал над течением великой польской реки Вислы. Но Наполеон опасался обидеть Александра I и уступил ему Белостокский округ, отнятый у Пруссии. Если верить «Мемуарам» Михала Огинского, Наполеон даже предложил Александру I все польские земли, отвоеванные у Пруссии, однако тот будто бы отказался от этого обогащения за чужой счет.

Как бы то ни было, Тадеуш Костюшко по-прежнему отказывался служить Наполеону, пока тот не даст слова восстановить Польшу. Этого слова Наполеон так никогда и не дал. Титул Великого герцога Варшавского был предложен новому саксонскому королю Фридриху Августу. Это был действительно искусный выбор, которым Польша вновь связывалась с династией, оставившей довольно хорошие воспоминания. «При саксонском короле ешь, пей да распускай пояс» – гласила польская поговорка XVIII века. Кроме того, ведь именно Саксонский дом предназначался к царствованию в Польше по проекту патриотической конституции 3 мая 1791 года.

Новый герцог сделался достаточно популярным: он бегло говорил по-польски и выказывал искреннее уважение к этому языку. В том же 1807 году им был обнародован Конституционный статут, главные постановления которого гласили: все вероисповедания свободны, герцогская корона наследственна в саксонской королевской семье, пять министров (юстиции, внутренних дел, военный, финансов и полиции) вместе с государственным секретарем составляют государственный совет под председательством короля или назначенного королем лица.

Сейм (польский парламент) состоял из двух палат – сената и палаты депутатов. Он собирался каждые два года в Варшаве по призыву короля-герцога, но не имел законодательной инициативы. Сенат состоял из 18 человек: шести епископов, шести воевод и шести кастелян (смотрителей замков или костелов). Все они назначались королем, а полномочия их были пожизненны. Сенат и король могли отменять постановления палаты депутатов, а король мог распускать ее. Она состояла из 60 человек, назначаемых уездными собраниями знати, и из 40 человек – депутатов от общин. Полномочия депутатов продолжались девять лет, и состав их возобновлялся по третям каждые три года.

Департаменты управлялись префектами и супрефектами, а польское гражданское право было заменено Кодексом Наполеона.

Польская армия первоначально должна была состоять из 30 тысяч человек; она была организована генералом Яном Хенриком Домбровским и наполеоновским маршалом Даву. В связи с тем что герцогство не располагало средствами, чтобы содержать армию, Наполеон принял на себя часть расходов по ее содержанию и отправил воевать в Испанию, где поляки отличились при осаде Сарагосы и в сражении при Сомо-Сьерре. Кампании в Испании и России (там от Польши воевал уже целый корпус) дали Наполеону таких талантливых военачальников, как Исидор и Винцентий Красиньские, Кароль Князевич, Александр Рожнецкий, Станислав Потоцкий, Ян Конопка, Казимеж Турно и многие другие. Пользуясь готовностью поляков идти на любые жертвы ради будущей свободы Польши, Наполеон без зазрения совести поручал этим «наемникам свободы» и такие грязные дела, как подавление народных восстаний в завоеванных им странах.

Немаловажно отметить, что польские крестьяне были освобождены от крепостной зависимости, но реформа эта существовала, так сказать, только в теории: наделить крестьян землей никто не решился, а потому они остались в прежнем положении, а те из них, которые захотели воспользоваться своей свободой, становились бродягами или нищими.

Общее экономическое положение Великого герцогства Варшавского было очень плохим: континентальная блокада почти совершенно парализовала Данцигскую гавань, а Русско-турецкая война закрывала доступ к Черному морю. Все это вместе взятое парализовало торговлю сельскохозяйственными продуктами, особенно хлебом. Известно, что, например, в 1807 году герцогство давало почти в два раза меньше доходов, чем требовало расходов.

Историки Эрнест Лависс и Альфред Рамбо пишут: «Великое герцогство представляло собою искусственное и, очевидно, временное государственное образование; одна современная эпиграмма так резюмировала его характер: “Герцогство Варшавское, монета прусская, армия польская, король саксонский, кодекс французский”».

Одним словом, Наполеон уехал, так и не осуществив всего того, ради чего Мария отдалась ему. В отчаянии она отказалась ехать за ним в Париж, заявив, что намерена удалиться в глухую деревню и ждать там, в трауре и молитвах, исполнения обещаний, которых не сдержал ее любимый.

Гертруда Кирхейзен по этому поводу недоумевает:

Многие биографы Марии Валевской считают, что в то время она «уже давно была его возлюбленной не из политических соображений, а из личного чувства и мысль об отечестве уже имела мало общего с любовью к Наполеону». Весьма спорное мнение! Вернее, не совсем правильно сформулированное. Ну, действительно, как поверить в то, что мысль об отечестве стала вдруг малозначительной для молодой женщины, которая совсем недавно «проливала слезы над участью Польши, изучая Пунические войны». Скорее всего, правильнее было бы сказать, что она полюбила так сильно, что мысль об отечестве не оттолкнула ее от человека, явно обманувшего надежды поляков.

Как бы то ни было, если графиня Валевская действительно почувствовала себя оскорбленной, то это длилось недолго. Тем более что Наполеон (и это для него совсем не характерно, так как он уже давно ни у кого ничего не просил) начал умолять ее: «Я знаю, ты можешь жить без меня. Я знаю, что сердце твое не принадлежит мне. Ты не любишь меня, Мария! Я это знаю, потому что ты искренняя и безыскусная. У тебя такое чистое, такое благородное сердце. Именно этим ты меня пленила, как ни одна из женщин. Но ты хорошая, ты добрая; твое сердце так благородно и так непорочно! Неужели ты захочешь лишить меня нескольких мгновений блаженства, которые я испытываю постоянно, когда нахожусь рядом с тобой! Ах, Мария, только ты можешь дать их мне! Для меня существуешь только ты, и меня все считают теперь самым счастливым человеком на свете…»

Император говорил это так искренне, с такой горькой и печальной улыбкой, что Марию охватило странное чувство жалости к этому владыке мира, и она пообещала ему приехать в Париж.

Она прибыла туда в конце января 1808 года в сопровождении своего брата и служанки. Эту дату приводит нам родовой биограф Валевской, ее правнук граф д’Орнано. Кстати сказать, он же утверждает и то, что она пробыла в Париже до 1 апреля 1808 года, т. е. до отъезда Наполеона в Испанию. Однако, по словам Мариана Брандыса, «существуют трудно опровержимые польские свидетельства, которые противоречат этому». Валевская не могла приехать во французскую столицу в последних числах января 1808 года, так как еще 29 января ее видели на балу в Варшаве. Точно так же не могла она и быть в Париже до 1 апреля, ибо в дневнике одной из ее соотечественниц была найдена следующая запись, датированная 26 марта:

По мнению Мариана Брандыса, «контраргумент очевидный: следует помнить, что самолетов тогда не было и путешествие из Варшавы в Париж длилось почти десять дней». От себя добавим: очевидный – при условии, что «трудно опровержимые польские свидетельства» ничего не путают.

Как бы то ни было, в Париже Наполеон устроил Валевскую в доме 48 на улице Победы. Все заботы о ней он поручил своему самому преданному и самому надежному Дюроку. Тот оплачивал ее счета, помимо той суммы, которую император определил ей в качестве ежемесячного пансиона.

Этот период времени Фредерик Массон описывает так:

В Париже Мария вела скромный и уединенный образ жизни, никогда не пользовалась ложей, оставленной за ней в Опере. Если она и выходила из дому, то обычно поздно вечером, и лишь для того, чтобы отправиться к императору в тайные апартаменты дворца Тюильри.

Гертруда Кирхейзен пишет:

Добавим к сказанному выше, что Мария влюбилась не в Наполеона императора, а в Наполеона мужчину, а посему она вовсе не стремилась увлечь его к новым победам. Победный путь славы пугал ее. Напротив, она хотела бы отвратить от него Наполеона, видеть его менее великолепным, менее царственным, но более близким к предмету своей любви. Короче говоря, в сердце Марии не было места ни для каких устремлений, кроме любви. Она жила в уединении и никогда ничего для себя не требовала.

В первые месяцы 1808 года Наполеон был не похож сам на себя: его можно было увидеть «в простонародной шляпе и огромном шарфе»; он возил Марию в карете по улицам столицы; как мальчишка, тайно встречался с ней в маленьких кафе; часами гулял в сумерках по тихим аллеям городских парков. Его можно было заметить в ночных поездках в весьма подозрительные, с точки зрения охраны, гостиницы в предместьях, где император со своей любимой вряд ли проводили все время в страстных политических дискуссиях о судьбах Польши и всей Европы.

Но и эта идиллия была недолгой: началась война с Австрией, и Наполеон снова отправился в поход.

Победоносная битва при Ваграме, имевшая место 5 и 6 июля 1809 года, решила исход кампании. Лишь только смолк грохот пушек и французы заняли Вену, князь Юзеф Понятовский, командовавший польской армией, получил от Наполеона орден Почетного легиона и почетную саблю. Великое герцогство Варшавское еще немного расширило свои границы за счет «австрийской» части бывшего Польского королевства, но о возможности восстановления полностью независимой Польши в прежних границах французский император даже не упомянул.

В его голове теперь была только одна мысль – Мария. Теперь у него вновь появилось время для любви, и он поспешил призвать свою возлюбленную к себе. Собственно, их переписка не прекращалась даже в дни самых решающих сражений. На этот же раз он написал ей:

И она вновь, по первому зову, примчалась к нему. По всей видимости, она прибыла в австрийскую столицу в последних числах июля, спустя три недели после громкой победы при Ваграме. Во всяком случае, находившийся в то время в Вене участник этого сражения Томаш Лубеньский писал жене 31 июля 1809 года:

Примечательным в этом свидетельстве является то, что жена господина де Витта Юзефа Любомирская по первому браку была Валевской, т. е. в определенной степени – родственницей (бывшей женой брата) Марии, и она опекала ее во время ее пребывания в Австрии.

Наполеон поселил Марию в Мейдлинге, в отдельном очень элегантном доме, расположенном недалеко от летней резиденции австрийских императоров, т. е. от Шёнбруннского дворца, в предместье Вены, который был превращен в штаб-квартиру французской армии. По определению Гертруды Кирхейзен это было «тайное, очаровательное гнездышко», перед воротами которого со времени ее приезда каждый вечер дежурил закрытый экипаж с кучером для того, чтобы отвезти графиню в Шёнбрунн к императору. И каждый вечер в этом экипаже, с опущенными шторками, скрытая вуалью, приезжала она во дворец, где любимый ожидал ее. Верный камердинер Констан проводил Марию через потайную дверь в покои императора. Делал он это со всеми возможными предосторожностями, и заметим, что это был тот самый замок, где впоследствии «австрийский» сын императора, римский король, коротал свою недолгую юность, мечтая о славе и деяниях своего отца, и где он закончил свое грустное существование[12].

Дороги в окрестностях Шёнбрунна были очень плохи и ухабисты. Преданный камердинер Наполеона Констан старался как мог, но император все равно проявлял беспокойство: «Будь осторожен, Констан, – каждый раз напоминал он ему, как только камердинер отправлялся в путь, – шел дождь, и дорога раскисла. Ты уверен в кучере? Экипаж в хорошем состоянии?»

По воспоминаниям самого Констана, «этого рода вопросы свидетельствовали об искренней и настоящей привязанности к мадам В…». И надо сказать, что волновался Наполеон не зря. Один раз действительно случилась маленькая катастрофа. Однако графиня Валевская так удачно упала прямо на Констана, что не получила ни малейшего повреждения и могла в полной целости и сохранности поспешить в объятия своего возлюбленного.

Сам Констан описывает это происшествие так:

Наполеон осыпал ее градом поцелуев и выражений нежности, точно она пришла к нему, спасшись от самой страшной опасности.

По утверждению биографа Валевской Мариана Брандыса, в Шёнбрунне «наступил апогей любовной идиллии». Здесь, в Шёнбрунне, по свидетельству камердинера Констана, «мадам В… забеременела» и призналась Наполеону, что скоро станет матерью – матерью его ребенка.

По желанию императора, это было официально подтверждено первым императорским медиком Жан-Николя Корвисаром. По мнению Мариана Брандыса, «это самое что ни есть женское достижение Марии станет одновременно ее первым политическим свершением, которое повлечет за собой ощутимые последствия общеевропейского значения. Но они не принесут проку ни самой Марии, ни ее родине».

Долгое время Наполеон, не имея своих детей, не мог успокоить себя иллюзией бессмертия через потомство, теперь же его счастью не было границ. Теперь он окружил Марию еще большими заботами и попечениями, всеми, какие только может изобрести истинная любовь. Теперь он любил ее еще больше, еще горячее, чем прежде.

Андре Моруа по этому поводу совершенно справедливо замечает:

Ему вторит Мариан Брандыс:

Для Наполеона эта новость, действительно, стала поистине революционным событием – значит, он все-таки может дать жизнь другому человеку! Выходит, его неспособность к деторождению, как он искренне полагал, не является платой за его гениальность. Дорогая Мария, его польская супруга, это ему доказала. И теперь – прочь все сомнения! Теперь он сделает все, чтобы иметь наследника, правда, для этого потребуется развестись с Жозефиной.

«Всю свою жизнь, – повторял он, – я приносил в жертву своей судьбе свое спокойствие, свои интересы, свое счастье! Теперь с этим покончено!»

Справедливости ради следует отметить, что, даже не считая Наполеона Шарля (печальная история этого ребенка была рассказана выше, а отцовство Наполеона в случае с ним не доказано), у императора уже был один незаконнорожденный отпрыск, появившийся на свет незадолго до знакомства с Валевской от мимолетной связи с некоей мадам Денюэль де ля Плэнь, «подсунутой» ему Каролиной Бонапарт и ее мужем маршалом Мюратом, но в своем отцовстве в данном случае он был не вполне уверен.

История эта началась сразу после победоносного сражения при Аустерлице – в начале 1806 года, когда Наполеон торжественно возвратился в Париж. Там он и пал жертвой прелестей 18-летней красавицы Элеоноры Денюэль де ля Плэнь, лектрисы[13] его сестры Каролины.

Это была стройная брюнетка с огромными черными глазами, живая и весьма кокетливая. Ни ее воспитание, ни краткосрочный брак с авантюристом Жан-Франсуа Ревелем, выдававшим себя за драгунского капитана и попавшим в тюрьму за подделку документов, не могли иметь благотворного влияния на выработку ее нравственного мировоззрения. И поэтому, когда император, который, как известно, не любил тратить много времени на прелюдии к своим любовным приключениям, передал ей через Каролину свои предложения, она пришла в восторг от возможности попасть в тайные апартаменты дворца Тюильри и отправилась туда без малейшего колебания.

Эти посещения продолжались всю позднюю зиму и раннюю весну. Очень скоро любовные встречи дали результат, на который очень рассчитывала Каролина и весь клан Бонапартов, мечтавший развести Наполеона с ненавистной им Жозефиной. Элеонора забеременела и 13 декабря 1806 года в два часа ночи родила мальчика, которому было дано имя Леон. Любопытно, что в свидетельстве о его рождении указано, что ребенок был рожден 20-летней Элеонорой Денюелль «от неизвестного отца».

Когда маршал Лефевр имел честь доложить императору о рождении ребенка, тот воскликнул: «Наконец-то, у меня есть сын!»

Поначалу ему в голову даже пришла безумная идея усыновить незаконнорожденного ребенка и сделать его своим официальным наследником, но очень скоро он понял всю нелепость подобного плана. Зато теперь в нем зародилась мысль расстаться с оказавшейся неспособной произвести столь необходимое Наполеону потомство Жозефиной.

Весьма символично, что родившемуся мальчику было дано имя Леон, что составляет ровно половину от имени Наполеон.

Маленький Леон был отдан на попечение бывшей кормилицы сына Каролины и маршала Мюрата. Наполеон выделил ребенку пенсию 30 тысяч франков, а его матери – 22 тысячи франков. Но о самой Элеоноре он больше не хотел слышать ни слова. Когда же она самовольно заявилась в Фонтенбло, он отказался ее принять, заявив, что встречается только с теми, с кем хочет и с кем нужно. Несчастная женщина выполнила свою функцию и не была больше нужна. Больше Элеонора и Наполеон не виделись.

Иначе обстояло дело с сыном Леоном, на которого не распространилась императорская холодность в отношении его матери. Наполеон часто просил приводить его в Тюильри, любил играть с ним, делал ему дорогие подарки. Казалось, что император не может нарадоваться ребенку, вроде бы развеявшему сомнения относительно его способности к деторождению. Опекуном сына Наполеон назначил барона де Мовьера, тестя своего личного секретаря Меневаля.

Отметим, что с раннего детства Леон обнаружил буйный и непокорный характер. Он был как две капли воды похож на Наполеона в детстве, что особенно умиляло его бабушку Летицию Бонапарт.

Чтобы закончить с этой темой, добавим, что отвергнутая императором Элеонора Денюэль де ля Плэнь развелась с первым мужем, в 1807 году вышла замуж за пехотного офицера Пьера Филиппа Ожье и уехала с ним в Испанию. Но через неполных пять лет она овдовела: ее муж попал в плен и умер при отступлении из России. В 1814 году Элеонора нашла третьего мужа – баварского майора графа Карла Августа фон Люксбурга. Их свадьба состоялась 25 мая 1814 года, и теперь Элеонора стала вполне обеспеченной женщиной. 26 лет супруги фон Люксбург жили в Германии, а затем переехали в Париж, куда Карл Август был назначен посланником.

Достигнув совершеннолетия, молодой граф Леон стал вести распутную и расточительную жизнь. Внешне он был удивительно похож на отца, но при этом он оказался паталогическим бездельником и неисправимым игроком. Как следствие, через десять лет от его состояния не осталось ни франка.

В 1832 году граф Леон «отличился» тем, что дрался на дуэли в Венсенском лесу с Гессом, адъютантом герцога Веллингтона, и убил его. В 1834 году он был назначен командиром батальона национальной гвардии Сен-Дени, но вскоре его изгнали с этого места «за небрежное отношение к служебным обязанностям».

Он считал, что в качестве сына великого человека он имеет полное право на выдающуюся роль в обществе. Выросший в блеске и роскоши, избалованный и захваленный с детства, он стал окончательно испорченным эгоистичным человеком. Деньги не имели для него цены, пока он мог позволить себе разбрасывать их налево и направо. Однажды за одну ночь он проиграл 45 тысяч франков, а в другой раз -16 тысяч франков. Никаких, даже очень значительных сумм ему не хватало на расточительную и полную приключений жизнь, которая протекала по большей части за кулисами театров и в будуарах не слишком целомудренных дам. Наконец, в 1838 году он попал за долги в тюрьму в Клиши, где ему пришлось пробыть в течение двух лет.

Выйдя из тюрьмы, граф Леон не стал более благоразумным. Он поселился на улице дю Май у некоей мадам Лезьё и ее мужа, но этот «тройственный союз» оказался недолгим. Спасаясь от преследований полиции, Леон уехал в Англию. В Лондоне он заявился к принцу Шарлю Луи Наполеону, сыну Гортензии Богарне и будущему императору Наполеону III, и принялся вытягивать из кузена деньги. Дело чуть было не завершилось дуэлью, которая уже была назначена в Уимблдоне: секунданты Шарля Луи Наполеона принесли две шпаги, а секунданты Леона – два пистолета. Но кровопролития не допустила полиция.

Выдворенный обратно во Францию, он начал судебную тяжбу против своей матери, графини фон Люксбург, выиграв у нее 2 июля 1846 года пенсию четыре тысячи франков. А еще у него хорошо получались ехидные и злобные мемуары, и они начали приносить большие деньги, которые, впрочем, тут же проматывались в азартных играх.

После того как к власти пришел Наполеон III, граф Леон неоднократно пользовался своим высочайшим родством, чтобы добиваться субсидий на оплату своих бесконечных долгов. Без всякого стеснения он получил от человека, которого 12 лет назад хотел убить на дуэли, шесть тысяч франков пенсии и 225 тысяч франков капитала. Поведение Леона Денюэля было столь нелепым, что можно было заподозрить в ущербности его психику. Известно, что он называл сам себя наследником императора Наполеона и директором некоего мифического Общества мира.

После падения Второй империи граф Леон вновь стал жить в Англии. Там в 1854 году он сошелся с некоей портнихой Франсуазой Фанни Жонэ, которая была на 25 лет моложе его и родила ему четверых детей: сыновей – Шарля, Гастона и Фернана, а также дочь Шарлотту. После рождения третьего ребенка в 1862 году они официально поженились, но это не принесло им счастья.

А тем временем его мать, Элеонора Денюэль де ля Плэнь, умерла в Париже 30 января 1868 года, пережив отца своего ребенка на 47 лет. Сынок даже не соизволил приехать на ее похороны, однако в 1875 году его снова можно было увидеть во Франции. Жил он в Тулузе, Бордо, а затем в Туре – в крайней бедности, не имея средств даже на самые элементарные вещи.

У него не было ничего, но из всех испытаний, выпавших на его долю, самым ужасным была невозможность купить табаку… Однажды граф Леон обратился к торговке, достав из кармана нож.

– Не желаете ли сделать обмен? – спросил он умоляющим голосом.

– Какой еще обмен?

– Я дам вам этот нож за горсть табаку…

Женщина согласилась на обмен. Могла ли она предположить, что стоявший перед ней бедняк, будучи совсем маленьким, играл в Тюильри на коленях императора и перед ним лебезили камергеры? Могла ли она заподозрить, что он едва не был провозглашен преемником Наполеона и едва не наследовал короны Франции и Италии?

Жена «преемника Наполеона» бралась за любую поденную работу, и только это позволяло детям не умиреть с голода. Вскоре «граф» опустился до того, что начал побираться на улицах. Он умер в Понтуазе 14 апреля 1881 года в возрасте 75 лет.

Случай с простушкой Элеонорой не мог сыграть в жизни Наполеона роль решающего фактора. Дело в том, что сам факт его отцовства здесь не был очевидным, ибо, как говорят, одновременно с императором лектриса Каролины активно «общалась» и с ее мужем, темпераментным гасконцем Мюратом. Во всяком случае, многие историки уверены, что Леон никак не мог быть сыном Наполеона. Фредерик Массон, в частности, называет его происхождение «загадочным».

Еще более резок в суждениях Ги Бретон. Рассказывая о том, что семья Наполеона надеялась при помощи ребенка Элеоноры покончить с Жозефиной, он пишет:

В отличие от Элеоноры, в случае с Валевской даже тень сомнения не омрачала отцовской гордости Наполеона. Здесь свой «героический экзамен» он сдал на «отлично» и теперь имел полное право развестись с Жозефиной, не способной дать Франции наследника престола.

А что думала обо всем этом Жозефина? С самого начала она не очень-то и ценила любовь молодого генерала Бонапарта. Своими похождениями, например, с тем же адъютантом Ипполитом Шарлем сразу же после свадьбы она быстро низвергла любовь Наполеона на уровень дружбы и привычки, создав тем самым предпосылки и для его измен. Она первая изменила ему и этим… изменила его. К сожалению для Жозефины – это не литературный каламбур, а правда жизни, и теперь ее многократно обманутый муж словно мстил ей – она же с каждым днем любила его все больше и больше…

По словам автора книги «Душевные качества Наполеона» Артура Леви, «по мере того, как росли могущество и слава ее мужа, Жозефина, некогда столь равнодушная, все сильнее влюблялась в Наполеона и вдобавок начала “безумно ревновать его”».

Долгие годы она ждала, зная, что обязательно наступит день, когда им придется расстаться. И ее пугала не мысль оставить дворец Тюильри, хотя она не раз плакала и по этому поводу, а то, что она может лишиться возможности находиться рядом с этим человеком. То, что он был императором, теперь не имело решающего значения.

В тот самый момент, когда ее муж, находившийся так далеко от Парижа, созревал до окончательного решения, она догадывалась о катастрофе, которую ей придется в скором времени пережить, и, давая волю слезам, признавалась своей подруге Лоре д’Абрантес, жене генерала Жюно: «Ах, если бы вы знали, как я страдаю всякий раз, когда кто-то приносит ко мне своего ребенка! Боже мой! Я ведь никогда никому не завидовала, а теперь, когда вижу красивых детей, то словно ножом кто-то проводит по моему сердцу… Горе мне! Из-за бесплодия мне придется покинуть постель того, кто дал мне императорскую корону. Тем не менее – Господь тому свидетель, я его люблю больше жизни…»

Жозефина, конечно, знала, какой властью она обладала над мужем, но она понимала и другое, о чем он сам часто ей говорил: «У политики нет сердца». И как только она увидела его снова в Фонтенбло – он приехал 26 октября, то сразу по его виду догадалась: ее час пробил. По приказу, отданному им из Шёнбрунна, был замурован проход между их апартаментами. Вернувшись, он вызвал к себе архиканцлера Камбасереса и объявил: «Я намерен жениться на “брюхе”».

Убедившись, что проблема с наследником идет не от него, Наполеон был счастлив, горд, самоуверен и действительно принял решение развестись с Жозефиной.

Наполенон познакомился с Жозефиной в ноябре 1795 года. В то время будущей графине Валевской было всего шесть лет, а Наполеон был простым генералом, на которого, однако, сразу после успеха под Тулоном «положил глаз» один из влиятельнейших руководителей Республики Поль Франсуа Баррас. Грациозная креолка (Жозефина, как известно, родилась на острове Мартиника) сразу поразила воображение 26-летнего генерала, и он принялся испепелять ее горящим взглядом.

Храбрый на поле битвы, Наполеон, однако, был весьма робок в отношениях с женщинами, вниманием которых он не был избалован. Несколько дней ему потребовалось на то, чтобы решиться первый раз заговорить с Жозефиной. Она же, будучи женщиной опытной, ободрила его, с восторгом отозвавшись о его военных подвигах. По признанию самого Наполеона, эти похвалы буквально опьянили его. После этого он не мог говорить ни с кем другим и не отходил от нее ни на шаг. Совершенно очевидно – это была любовь с первого взгляда.

Жозефина овладела Наполеоном всецело и вскоре уже стала казаться ему идеалом женщины. Ее же смущало лишь одно: ей было уже, как говорится, «за тридцать». Конечно же, она умела искусно скрывать это, но терять время было нельзя. После казни мужа Жозефина осталась одна с двумя детьми на руках, и влюбленный генерал Бонапарт виделся ей весьма перспективной партией. Неважно, что он был маловат ростом… Неважно, что он был болезненно бледен и носил такую смешную прическу, а его мундир был изношен до неприличия… Мудрая Жозефина, с первого дня знакомства, смогла разглядеть в нем человека, для которого не существует ничего невозможного. Короче говоря, ей нужен был мужчина, на которого можно было опереться, и Наполеон оказался именно таким мужчиной.

Самого же Наполеона влекла к Жозефине только любовь – безумная любовь впечатлительного южанина, закомплексованного и истосковавшегося по женскому вниманию. Прошлое Жозефины его не волновало, и союз с виконтессой де Богарне представлялся ему вершиной счастья.

Наполеон, как известно, был человеком, который решал вопросы быстро и четко. Задача поставлена – она должна быть выполнена любой ценой. Сказано – сделано. Не прошло и четырех месяцев после их знакомства, как 9 марта 1796 года в ратуше Второго парижского округа на улице д’Антен состоялось бракосочетание Наполеона Бонапарта с Жозефиной де Богарне, урожденной Таше де ла Пажери.

Накануне этого у нотариуса Рагидо, в присутствии юного адъютанта Лемаруа, был составлен брачный договор. В нем жених не заявил никакого имущества, кроме шпаги и мундира, но каким-то одному ему известным образом гарантировал жене на случай своей смерти пожизненную пенсию 1500 франков ежемесячно.

В этом документе имелся и еще ряд неточностей, на которые нотариус «не обратил внимания». Слишком уж велика была разница в возрасте между женихом и невестой, причем намного старше был не жених, а как раз наоборот. Чтобы не вызывать ненужных разговоров, Наполеон прибавил себе полтора года, заявив, что он родился не 15 августа 1769 года, а 5 января 1768 года, Жозефина же, родившаяся 23 июня 1763 года, сделала себя моложе на четыре года. Таким образом, Наполеон указал в брачном договоре, что ему 28 лет, а Жозефина – что ей неполных 29 лет. Внешние приличия были соблюдены.

В тот же день Наполеон переехал в дом Жозефины на улице Шантрен, а через две недели он уехал на войну в Италию, оставив любившую столичную жизнь и сопряженные с ней удовольствия Жозефину одну. Уезжать в долгосрочную командировку через две недели после свадьбы не рекомендуется и сейчас, а 230 лет назад это было прямо-таки непозволительной ошибкой. Тем более когда речь шла о таком бурлящем романтическими эмоциями городе, как Париж. Однако поймет это влюбленный Наполеон не сразу…

Итак, Наполеон совершил подлог в брачном договоре с Жозефиной. Но судьбу не обманешь, и их развод был предопределен. Слишком уж много аргументов «против» было сопряжено с этим браком: во-первых, категорически против креолки был весь клан Бонапартов, открыто объявивший войну самозванке; во-вторых, как мы уже знаем, Жозефина (в 1809 году ей исполнилось 46 лет) не могла больше иметь детей, а ставшему императором Наполеону непременно нужен был наследник; в-третьих, на развод с Жозефиной Наполеона толкали его министры и политики, искавшие возможность укрепления через новый брак необходимого Франции союза с Австрией.

В результате человеческое чувство не могло не уступить место государственным соображениям и банальной целесообразности. Решение о разводе созрело в голове Наполеона, и теперь он был полон горьких переживаний: доводами «за» были политика и интересы Франции, доводами «против» – любовь и жалость. Совершенно справедливо считается, что это решение было одним из самых трудных в жизни императора, что оно потребовало от него нечеловеческого напряжения сил.

Судьба Жозефины была окончательно решена 15 декабря 1809 года, когда на семейном совете ее поставили перед фактом. Наполеон сказал: «Один Бог знает, как тяжело было моему сердцу принять это решение. Но никакая жертва не может быть слишком велика для меня, если есть уверенность, что это необходимо для блага Франции».

О благе Франции говорила и рыдающая Жозефина, давая Наполеону согласие на расторжение брака. На следующий день, 16 декабря 1809 года, Жозефина навсегда покинула дворец Тюильри и переехала в загородный Мальмезон. Отчаянию двух столь своеобразно любящих друг друга сердец не было предела, но им обоим предстояло смириться с неизбежностью.

Относительно самой процедуры развода Наполеона и Жозефины можно отметить и еще один удивительный момент. Официально развод был введен во Франции революционным декретом от 20 сентября 1792 года. По мнению «строителей новой жизни», право на развод было одной из составляющих частей общей свободы человека. После этого гигантская волна разводов буквально захлестнула страну. Через десять лет, работая над своим вошедшим в историю Гражданским кодексом, Наполеон решил ввести в принцип права развода ряд ограничений. После принятия кодекса Наполеона простой ссылки на несовместимость характеров уже стало недостаточно (подобный довод Наполеон посчитал вульгарным). Необходимым стало доказательство факта измены одного из супругов, причем, как это ни смешно звучит сейчас, прелюбодеяние мужа, как повод для развода, должно было непременно быть совершено непосредственно в семейной квартире, а прелюбодеяние жены – в каком угодно месте. Были введены и возрастные ограничения, затрудняющие разводы: в частности, разрешались разводы лишь после двух, а запрещались – после двадцати совместно прожитых лет. Кроме того, самим же Наполеоном в кодекс была внесена статья, категорически запрещавшая оставлять женщину 45 лет и старше по одному лишь требованию мужа.

Формально на момент развода Жозефине было 46 лет, и Наполеон, согласно своему же собственному закону, не имел права инициировать развод с ней. Но вот тут-то ему и пригодился их старый брачный договор, в котором возраст Жозефины был уменьшен на четыре года. Согласно этому договору Жозефине было лишь 42 года, а значит, развод с ней был возможен.

Все это лишний раз подтверждает мысль французского историка Франсуа Вильмена, который говорил: «В судьбе не бывает случайностей, а человек скорее сам создает свою судьбу, чем покорно встречает ее».

Будучи замужем за императором, Жозефина создала себе некий гипотетический мир – мир безопасности и благополучия. Развод отнял у нее эту иллюзию собственной исключительности. Многое потерял с разводом и ее бывший муж. В своей книге «Наполеон» Андре Кастело пишет:

Некоторые историки потом напишут, что император после развода «чуть было не предложил Марии Валевской корону». Эту информацию Мариан Брандыс комментирует следующим образом:

Когда жалуются на жизнь – это почти всегда означает, что от нее требовали невозможного. Брак Марии с Наполеоном был невозможен, и теперь эта иллюзия окончательно рухнула. Политические интересы потребовали, чтобы Наполеон, дав отставку Жозефине, 2 апреля 1810 года женился на Марии-Луизе – высокой и дородной дочери императора Австрии.

До этого, правда, он усиленно добивался руки великой княжны Анны, младшей сестры русского императора Александра I. Но российский двор ставил свое согласие на этот брак в зависимость от условия, убийственного для Польши. Наполеон должен был обещать, что никогда не восстановит независимого Польского королевства. Соответствующее тайное соглашение уже было подготовлено французским послом в Петербурге маркизом Арманом де Коленкуром.

Мариан Брандыс по этому поводу высказывает следующее мнение:

Не успел Наполеон вступить во второй брак, как до него дошла весть о том, что 4 мая 1810 года Мария Валевская, вернувшаяся в Польшу, родила от него сына Александра.

Много лет спустя Александр Валевский напишет:

Через несколько месяцев Мария, проведя курс лечения на водах, вместе с новорожденным приехала в Париж, чтобы снова быть около своего возлюбленного. Ее сопровождала княгиня Теодора Яблоновская с первым сыном Валевской – Антонием.

Присутствие рядом с Марией этой родственницы (дочери сестры) графа Валевского может показаться странным. Однако муж Марии уже не имел на нее никаких притязаний – она разошлась с ним в самом начале связи с Наполеоном, и теперь ряд членов его многочисленной семьи поддерживал с графиней вполне дружеские отношения. Во всяком случае, и княгиня Яблоновская, и некоторые другие представители клана Валевских были постоянными спутниками Марии во Франции.

Просто справедливости ради отметим, что племянница старого графа Теодора Яблоновская вовсю изменяла своему мужу, князю Станиславу Яблоновскому, и любила путешествовать с любовником, который был моложе ее на 20 лет. Так что она никак не могла считаться поборницей нравственности и уж точно не была приставлена к Марии графом Валевским.

Общество подобной родственницы было очень удобным для Марии. По словам Мариана Брандыса, «присутствие при ней родственниц мужа как-то легализовало в глазах общества ее двусмысленное пребывание в Вене, а потом в Париже. Разумеется, важно было лишь сохранять видимость. О сохранении тайны не могло быть и речи. Польское общество в Вене (а потом в Париже) не имело уже никаких иллюзий об отношениях, связывающих Марию с императором».

По свидетельству камердинера Констана, Наполеон поручил купить для Марии Валевской «красивый особняк на улице д’Антен», той самой улице, где 14 лет назад имело место его бракосочетание с Жозефиной. Там она «жила счастливо» и «выходила из дома лишь для того, чтобы прибыть в Тюильри в свои маленькие апартаменты. Когда это счастье не было ей позволено, она не ходила развеяться в театр или на прогулку. Она оставалась у себя, общаясь лишь с ограниченным кругом людей; при этом она каждый день писала императору».

Каждое утро император посылал к Марии за распоряжениями. Придворному доктору Корвисару было поручено заботиться о ее здоровье и здоровье Александра; на незаменимого Дюрока была возложена обязанность снабжать ее материальными средствами и выполнять все, о чем она только пожелает.

Обстоятельства этого переезда отметил в своих воспоминаниях Александр Валевский:

Всегда, когда у Наполеона появлялась возможность вырваться, он приезжал на короткое время к Марии или приглашал ее к себе вместе с сыном.

В обществе никто, кроме поляков, и не подозревал об этих отношениях: графиня Валевская почти не показывалась на людях и принимала у себя лишь ограниченный круг своих соотечественников. Она держала себя в высшей степени корректно, сдержанно, ведя весьма скромный образ жизни. Как отмечает Фредерик Массон, «она самым тщательным образом старалась скрывать то, чем другие женщины были бы чрезвычайно горды».

Итак, в Париже Мария получила подтверждение печальному для себя факту: на троне рядом с императором уже восседала новая государыня – Мария-Луиза Австрийская.

Как мы уже знаем, Наполеон и Мария-Луиза поженились 2 апреля 1810 года, т. е. за месяц до рождения Александра Валевского. Произошло это при следующих обстоятельствах.

После развода с Жозефиной император удалил свою первую супругу в Мальмезон, в специально подаренный ей загородный дворец, а, завершив эту «операцию», он тут же занялся выбором новой невесты, которая должна была уберечь Францию от возможной реставрации Бурбонов путем появления на свет прямого наследника императорского престола.

29 января 1810 года было собрано специальное совещание высших сановников Империи по этому вопросу. Многие, в том числе архиканцлер Камбасерес и министр полиции Фуше, выступили за союз с Россией, но министр иностранных дел Талейран предпочитал австрийский брак. Первые высказались за великую княжну Анну Павловну, сестру императора Александра I, Талейран же за австрийскую эрцгерцогиню Марию-Луизу, дочь императора Франца.

Других вариантов, по сути, не было. На свете, кроме Франции, имелось лишь три великих державы: Англия, Россия и Австрия. Но с Англией постоянно шла война не на жизнь, а на смерть. Оставались только Россия и Австрия. Россия, бесспорно, была сильнее Австрии, в очередной раз разбитой Наполеоном. Но в России тянули с ответом. По официальной версии, Анна Павловна была еще слишком молода – ей было всего 16 лет. Конечно же, это была лишь отговорка. В России ненависть к Наполеону росла с каждым годом, по мере того как усиливались строгости Континентальной блокады. Как бы то ни было, в Санкт-Петербурге попросили отсрочить решение вопроса о браке Анны Павловны с Наполеоном, и последний, сильно раздраженный уклончивостью русского двора, дал понять, что склоняется в пользу «австрийского варианта».

Князю фон Меттерниху, тогдашнему австрийскому послу в Париже, был передан запрос: согласен ли австрийский император отдать Наполеону в жены свою дочь Марию-Луизу? Меттерних заявил, что Австрия на это согласна. На другой день, 7 февраля 1810 года, Наполеон сообщил Александру I о том, что идея о «русском» браке им окончательно отброшена, и тут же был подготовлен «австрийский» брачный договор. Над текстом много не работали: взяли из архива и просто переписали брачный договор, составленный при женитьбе предшественника Наполеона на французском престоле, короля Людовика XVI, на другой австрийской эрцгерцогине Мари и-Антуанетте, которая приходилась родной теткой нынешней невесте Наполеона. Этот брачный договор был отправлен на ратификацию австрийскому императору. Франц быстро его ратифицировал, и сообщение об этом пришло в Париж 21 февраля. А уже 22 февраля маршал Бертье, начальник генерального штаба Наполеона, выехал в Вену с весьма прелюбопытной миссией – изображать жениха, т. е. самого императора французов, во время торжественного обряда бракосочетания, который должен был пройти в Вене.

Как видим, Наполеон счел излишним самому обеспокоиться личной поездкой в Вену хотя бы для такого исключительного случая, как собственная свадьба. Но с этим в Вене примирились, а что еще оставалось делать…

Маршал Бертье прибыл в столицу Австрии в начале марта 1810 года и официально попросил руки Марии-Луизы от имени Наполеона.

Луи Александру Бертье было 57 лет, и это был далеко не последний человек в Великой армии Наполеона. Сын ученого-географа, с малых лет привыкший работать над картами, до сближения с Наполеоном он служил штабным офицером в войнах двух революций – американской и французской. К моменту взятия Бастилии ему было 36 лет, и он уже проявил большие способности в качестве составителя штабных документов. Всегда до крайности пунктуальный, он обладал феноменальной памятью, и в любой момент мог назвать численность, и указать дислокацию практически любой воинской части. К моменту прихода Наполеона к власти он дослужился до звания генерал-майора. Наполеон сделал Бертье начальником своего генерального штаба и потом ни разу не пожалел об этом.

На официальный запрос Бертье император Франц ответил, что согласен отдать Наполеону свою дочь. 18-летняя эрцгерцогиня Мария-Луиза тоже выразила свое согласие, и 11 марта в Вене в присутствии всей австрийской императорской фамилии, всего двора, всего дипломатического корпуса, сановников и генералитета была проведена брачная церемония.

На следующий день Бертье отправился во Францию, а через 24 часа вслед за ним выехала из Вены и будущая императрица Мария-Луиза.

Надо сказать, что до этого она никогда не видела Наполеона. Сказать, что она волновалась – это ничего не сказать. Девушка была в панике. При этом при проезде через вассальные страны (например, через Баварию) ей всюду давали почувствовать, что она – супруга истинного повелителя Европы.

Считается, что брак Наполеона и Марии-Луизы был первым большим успехом тайной политики князя Клемента фон Меттерниха.

Историк Энно Эдвард Крейе по этому поводу пишет:

Австрийский император Франц признавался позже, что, согласившись на этот брак, он «пожертвовал тем, что было всего дороже его сердцу, для того чтобы предотвратить непоправимое несчастье и приобрести залог лучшей будущности». Он, действительно, получил немалые выгоды от этого брака. Наполеон, опиравшийся до этого в своей политике на свой союз с Александром, начал постепенно отдаляться от России и сближаться с Австрией. На Европу это событие, естественно, произвело огромное впечатление, и оно обсуждалось на все лады. Одни говорили, что теперь наступит конец войнам и Европа обретет долгожданное равновесие, другие утверждали, что очень скоро Наполеон начнет воевать с той из держав, где ему не дали невесты…

Наполеон встретил Марию-Луизу 27 марта 1810 года недалеко от Парижа, возле Компьеня. И только тут только супруги в первый раз в жизни увидели друг друга.

По правде говоря, их первое свидание должно было происходить согласно принятому грандиозному церемониалу, но Наполеон не мог побороть свое нетерпение и нарушил правила, им же самим предписанные. В сопровождении одного Мюрата, под проливным дождем он тайно выехал из Компьеня, стал у дверей небольшой сельской церкви и, увидев Марию-Луизу, бросился к ее карете. Увиденное поразило его до глубины души. Вместо ожидавшейся им «матки», способной дать ему только наследника, он вдруг обнаружил в карете по-детски наивную молодую женщину, показавшуюся ему восхитительной, и он немедленно влюбился. И уже 2 апреля 1810 года во дворце Тюильри была отпразднована их свадьба…

Любая женщина на месте графини Валевской в подобных обстоятельствах поспешила бы задать вопрос: почему? Почему не она? Ведь это именно она подарила императору столь долгожданного сына? И Мария задала этот вопрос Наполеону, ибо имела на это полное право.

– Я не принадлежу сам себе, – печально ответил ей Наполеон, – и мне нужен не просто сын, а сын от особы королевского рода. Одному Богу известно, как трудно мне было сделать этот шаг. Но я тебе уже говорил, что нет такой жертвы, которую я бы не принес ради блага Франции…

– Сир, вы прожили на свете больше, чем я, – заплакала Мария. – Вы обладаете огромным опытом, а стремления ваши благородны и великодушны, но как же быть с вашими уверениями, что вы любите меня?

– Ну вот, – всплеснул руками Наполеон, – опять слезы. Поверь, если бы я мог позволить себе руководствоваться только личными чувствами, то иной жены, кроме тебя, мне было бы не надо. Но мне постоянно приходится считаться с требованиями политики, а она безжалостна. Перестань плакать, Мария. Не поддавайся мрачной меланхолии. Заботься лучше о своем здоровье, которое мне так дорого.

– Значит, у меня никогда не будет права назвать вас «мой муж»… – прошептала Мария сквозь слезы.

– Пойми, – с горькой усмешкой перебил ее Наполеон, – у Габсбургов всегда рождалось много детей, так что плодовитость тут, можно сказать, гарантирована. Это именно такая матка, которая мне нужна.

– Но ведь она некрасива, – настаивала Мария. – Говорят, что губы у нее толстые, глаза блеклые, а лицо все покрыто оспинами…

– Да уж, – соврал Наполеон, – красивой ее никак не назовешь. Но все же она свежа и молода.

Император подошел к Марии, обнял и долго смотрел в заплаканные глаза. Потом указал на колечко на своей руке, когда-то подаренное ею. На внутренней стороне колечка было выгравировано: «Если перестанешь меня любить, не забудь, что я тебя люблю».

– Эти же слова говорю тебе я, милая Мария. Помни о них…

О судьбе малыша Александра он предложил ей вообще не беспокоиться.

– Это дитя моей победы при Ваграме, – заверил ее он, – и в один прекрасный день он станет польским королем!

Конечно, когда Мария ушла, он снял ее колечко и спрятал его в карман (не хватало еще, чтобы его увидела Мария-Луиза), но в подкрепление своих слов назначил матери своего ребенка ежемесячную пенсию 10 тысяч франков и назначил опекуном Александра влиятельного архиканцлера Камбасереса. Затем Мария и Александр были представлены Марии-Луизе, даже не подозревавшей, что это были любовница и внебрачный сын Наполеона. 19-летняя австриячка равнодушно приветствовала их.

Совершенно иначе повела себя Жозефина. Бывшие соперницы в борьбе за одного и того же мужчину часто сходятся друг с другом, когда появляется кто-то третий, и более счастливый. Этот феномен достаточно хорошо известен, но в данном случае нас больше интересуют не чувства брошенной Наполеоном Жозефины, а ее поступки. Поступок же ее был таков: Жозефина, жившая теперь в Мальмезонском дворце под Парижем, высказала желание познакомиться с Марией и увидеть ее сына Александра. Мария согласилась, и их встреча состоялась.

Позднее мадемуазель д’Аврийон, первая придворная дама Жозефины, вспоминала:

Все бы хорошо, но теперь все попытки Марии к продолжению романтических встреч с императором стали пресекаться. Чрезвычайно обиженная, она тихо уехала в Варшаву, и Наполеон был ей за это благодарен.

В Варшаве она получила от него письмо:

Она ответила ему, не скрывая опасений за будущее. Он постарался ее успокоить:

Как мы уже знаем, Александр, сын Марии и Наполеона, родился 4 мая 1810 года, а за два месяца до этого она вдруг получила письмо от графа Валевского. Тот писал:

Когда невозможно больше функционировать как мужчина, никто и ничто не отнимает возможности им быть. Как видим, старый граф был готов принять у себя сына своей жены и императора. Это ли не свидетельство его благородства? Как утверждал потом биограф графини Валевской граф д’Орнано, «это было запоздалое свидетельство невинности Марии после заговора против нее, когда она была принесена в жертву интересам страны». Мариан Брандыс по этому поводу высказывает несколько иное мнение:

Таким образом, Александр Валевский родился не в Варшаве и не в Кернози, как утверждают некоторые, а в Валевицах. В соседнем с Валевицами селе Белява в местную метрическую книгу была внесена следующая запись:

Следует добавить, что при крещении ребенка присутствовал и французский резидент в Великом герцогстве Варшавском барон Шарль Франсуа Серра, что наглядно свидетельствует о действительно имевшем место «давлении со стороны императора».

После рождения сына Мария вновь вернулась к графу Валевскому, и они зажили прежней жизнью в его замке близ Варшавы. Говоря о прежней жизни, мы здесь, конечно же, подразумеваем не какую-то великую любовь (ее никогда и не было), а лишь мирное сосуществование с соблюдением внешних приличий, но без малейших эмоций и проявлений привязанности. Так бывает, когда все внутри уже давно перегорело и ничего уже не ждешь от будущего.

Только поздней осенью 1810 года Мария решилась покинуть родину и перебраться в Париж – на сей раз уже на постоянное жительство.

Наполеон, как бы желая вознаградить мать своего сына за принесенное ей разочарование, устроил ее в Париже по-императорски. Это подчеркивают все мемуаристы и биографы. По его приказу Дюрок снял для нее чудесный особняк на улице Монморанси. Говорят, что Наполеон лично позаботился о соответствующей обстановке в этом доме. Не забыл он и о других нуждах графини: к ее услугам были ложи во всех театрах, а доктору Корвисару была поручена забота о ее здоровье и здоровье ребенка. А еще император платил ей ежемесячно пенсион 10 тысяч франков. Мариан Брандыс по этому поводу пишет:

Несмотря на великолепные материальные условия и различные привилегии, жизнь Марии Валевской в Париже не была ни особенно разнообразной, ни веселой. Встречалась она практически с одними поляками. Фредерик Скарбек, ее давний товарищ по детским играм, был частым гостем в парижском доме графини Валевской в 1811–1813 годах. Впоследствии он писал:

В этом мнении Скарбек не одинок. Почти все польские и французские мемуаристы, встречавшиеся в то время в Париже с Валевской, превозносят достоинства ее характера и образ ее жизни, подчеркивая популярность и уважение, которыми она пользовалась не только среди соотечественников, но и в самых высоких светских кругах Франции. Действительно, она стойко переносила горечь поражения. Как писал Мариан Брандыса:

Камердинер Констан лишь время от времени появлялся в доме на улице Монморанси. Он забирал Марию с сыном в Тюильри и проводил потайным ходом в личные апартаменты императора, но стечением времени встречи эти становились все реже и короче, а их содержательная часть вообще стала ограничиваться исключительно обменом мнениями о здоровье и воспитании маленького Александра.

Зима 1810–1811 гг. выдалась холодной. Ветер резкими порывами гнул верхушки деревьев, кружился вихрем вокруг дома и жалобно стонал в каминных трубах. Почти забытая всеми, Мария постепенно превращалась в отшельницу – всегда в сером одеянии, замурованная в своих воспоминаниях.

А потом наступила весна, и она узнала, что Мария-Луиза родила Наполеону долгожданного законного наследника Франсуа Жозефа Шарля, получившего титул герцога Рейхштадтского и Римского короля.

В начале 1812 года все только и говорили о приближении войны с Россией. В то время Мария с сыном гостила у княгини Яблоновской в ее французском замке Бретиньи. Там все были очень обрадованы этой новостью. Княгиня Яблоновская получала из Варшавы письмо за письмом: ей сообщали, что император решительно обязался восстановить Польшу во всей ее целостности. Жившие во Франции поляки поспешили написать своим управляющим, приказывая им предоставлять замки к услугам французов и обращаться с ними, как с господами. В своем поклонении Наполеону они доходили почти до безумия: по вечерам распевали национальные песни, жгли фейерверки, танцевали мазурку. На руке у каждого был шарф национальных польских цветов.

Однажды к княгине Яблоновской заявился с визитом Тадеуш Костюшко[17]. Увидев всеобщий энтузиазм и патриотическое неистовство, он подошел к хозяйке дома и, не говоря ни слова, развязал шарф, а затем прижал его к сердцу. Фредерик Массон по этому поводу пишет:

Вот этот акт, где каждое слово заслуживает внимания, так как среди многочисленных наполеоновских декретов о пожаловании титулов и имений нет ни одного, включающего аналогичные статьи. По мнению Фредерика Массона, «этот единственный в своем роде акт находится в прямом противоречии с принципами, служившими основой имперского дворянства, и напоминает некоторыми своими положениями распоряжения Людовика XIV».

Дарованный сыну Наполеона майорат состоял, как видно из ведомости, приложенной к декрету, из 69 ферм или земельных участков, сдаваемых в наем различным лицам за 169 516 франков 60 сантимов. Имения эти император оставил себе при вступлении Мюрата на Неаполитанский престол. Это были остатки земель, дарованных герцогам Отрантскому (министру полиции Фуше), Гаэтскому (министру финансов Годену) и Тарентскому (маршалу Макдональду), а также графу Рейнье, бывшему военному министру Неаполитанского королевства.

Жалованная грамота была подписана императором в Кенигсберге 15 июля. Акт о передаче майората новому владельцу был выдан хранителем печатей 13 августа. Уполномоченный госпожи Валевской вступил во владение имениями 12 октября, и пользование арендной платой началось с нового сельскохозяйственного года.

К сожалению, благосклонность Наполеона к своему сыну теперь уже никоим образом не распространялась на его мать.

Непосредственно перед началом войны с Россией Мария приехала в Варшаву, чтобы быть на месте в момент долгожданного возрождения своего отечества. Официально было объявлено, что она отправилась домой для «устройства разных семейных дел», но, по словам Фредерика Массона, «настоящей причиной ее путешествия была надежда, что ее вызовут в главную квартиру». Но ее туда не пригласили. Она ошиблась в расчете: даже вдали от Марии-Луизы Наполеон не хотел тревожить ее и себя возможными осложнениями.

В августе 1812 года, когда Наполеон готовился к битве под Москвой, в Польше был официально расторгнут брак Марии с графом Анастазом Валевским. Приговор Варшавского консисторского суда[18] от 24-го числа в качестве обоснования расторжения брака приводил «отсутствие непринужденного согласия со стороны Валевской и насилие, учиненное над ее чувствами». Бригадный генерал Бенедикт Юзеф Лончиньский, старший брат Марии, который выступал в качестве главного свидетеля на бракоразводном процессе, признался, что вместе с матерью вынудил сестру вступить в этот брак. В своих показаниях он с трогательной откровенностью отразил отчаяние Марии в ту минуту, когда вел ее под венец: «Она ужасно плакала, была столь ослаблена рыданиями, что я еле довел ее до алтаря, мне казалось, что она коченеет в моих руках».

Старик Валевский также внес свой вклад, признав, что «питал подозрения к своей жене, которая якобы супружеской верности не блюла».

Обстоятельства этого развода Александр Валевский потом комментировал так: «Несмотря на различие в характерах, отец мой, видимо, смог оценить необычайные достоинства матери, со временем признанные всем миром, если при разводе отдал ей половину своего состояния».

О благополучном разрешении процесса позаботился и французский посланник в Варшаве Доминик Дюфур де Прадт, архиепископ Малинский. Ему было строжайше предписано оказывать графине Валевской всевозможнейший почет, который оказывается только принцессам или официальным фавориткам. Скорее всего, так оно и было: император «поручил» Марию де Прадту, и знаки внимания, оказываемые ей этим дипломатом, заставили бурлить весь варшавский свет. Это довольно подробно описывает в своих «Мемуарах» Анна Потоцкая:

Гертруда Кирхейзен весьма точно расставляет все точки над «Ь> и объясняет настроение графини Валевской следующим образом:

Кстати сказать, многие очевидцы тех событий отмечали одну весьма едкую остроту Марии Валевской, связанную с этим самым де Прадтом. В 1812 году Наполеон, прибывший в Варшаву, созвал Сейм Польши, но на вопросы о восстановлении Польши отвечал уклончиво и ничего не сделал, кроме учреждения в 1807 году Великого Герцогства Варшавского. В поляках это возбудило сильное недовольство. Так вот, на одном балу, данном в честь императора французов, графиня разговаривала с де Прадтом и выражала удивление, почему Наполеон, в то время всемогущий, никак не восстановит Польское королевство. Де Прадт на это заявил довольно неучтиво, что нелегко найти среди поляков способного быть королем. А Мария ответила ему так: «О, если в этом только затруднение, то его легко устранить. Когда уже у нас не найдется никого для занятия трона, мы сделаем, как сделали вы, господа французы: мы пошлем поискать себе монарха на Корсику…»

Некоторые историки придерживаются мнения, что Мария оставалась в Валевицах до самого трагического конца похода Великой армии в Россию. Существует даже легенда, будто побежденный император французов при отступлении сделал крюк, чтобы специально остановиться в Валевицах, и провел ночь со своей возлюбленной. Анна Потоцкая опровергает эту версию, она пишет:

Графине вторит Гертруда Кирхейзен:

На самом деле все это не так. Жить после официального развода с мужем в Валевицах Мария не могла, а сам Коленкур в своих «Мемуарах», буквально поминутно описывающих его возвращение вместе с Наполеоном из России, не упоминает о Валевской ни разу. Но жизнь легендарных людей всегда обрастает всевозможными историями, и долго еще показывали в Валевицах «наполеоновскую» комнату, оклеенную старыми французскими обоями, которую Мария Валевская якобы приготовила для приема своего царственного любовника.

К разочарованию любителей красивых легенд, Мария жила в Варшаве. Там она, кстати, именно в это время познакомилась с одним человеком, которому суждено будет сыграть очень важную роль в ее жизни «после Наполеона». Этот человек был генералом Великой армии, изрубленным русскими казаками. Он находился буквально на грани жизни и смерти, и все думали, что он не выживет, но в варшавском госпитале он вдруг пошел на поправку и… влюбился в Марию. Впрочем, это отдельная история, и мы расскажем о ней чуть позже.

А пока же, узнав о полном разгроме Наполеона в снегах России, Мария решила как можно скорее возвращаться в Париж. Она уложила вещи, забрала с собой обоих сыновей и горничную и поспешила следом за бросившим остатки своей армии Наполеоном.

Приехав в Париж, она получила приглашение в Мальмезон, где жила бывшая императрица и бывшая жена Наполеона. Мария приехала туда вместе с сыном, которого скучавшая без активной деятельности Жозефина вновь засыпала игрушками и подарками.

По словам Фредерика Массона, в Париже Мария делала себе костюмы, «которые могли предназначаться только для посещений императорского двора». Объяснение этому нехарактерному для графини Валевской факту дает Гертруда Кирхейзен:

В марте 1813 года Валевскую видели в Тюильри на балу. На этот раз она была одета, как свидетельствовали очевидцы, «по-польски»: в платье из малинового бархата и в белой токе с бахромой. Это были последние дни Империи, и падение Наполеона было предрешено…

Для того чтобы Наполеон помнил о ней, Марии не было особой нужды появляться при дворе. Доказательством этого может служить письмо, написанное Наполеоном в Ножане 8 февраля 1814 года. Боясь, как бы Мюрат не конфисковал его первый дар, он поручил господину де Ла Буйери, генеральному казначею рушащейся на глазах Империи, учредить новый майорат с рентой 50 тысяч франков на имя молодого графа Валевского, в случае смерти которого мать его наследовала положенное ему.

Одновременно с этим он приказал купить для Александра за 137 тысяч франков особняк на улице Победы, дом 48. В такой напряженный для себя момент он собственноручно написал генеральному казначею:

Мария обо всем этом ничего не знала, ибо, как утверждает Фредерик Массон, «не было на свете другой такой бескорыстной души, как ее».

Когда в марте 1814 года союзные армии вошли в Париж, Мария с ужасом восприняла весть о том, что император пытался покончить с собой. Слава богу, принятый им яд оказался старым и практически потерял свою смертоносную силу. Наполеон будет жить, и это главное! Что же до всего остального, то об этом она решила просто не думать, пока не возникнет непосредственная необходимость.

И вот теперь эта необходимость возникла. Теперь Мария должна, просто обязана была его увидеть. И она направилась в Фонтенбло, где находился Наполеон после того, как сенат объявил о лишении его престола и призвал на трон старшего из оставшихся в живых Бурбонов.

В Фонтенбло Наполеон был окружен верной гвардией, которая горела желанием отомстить за капитуляцию, но штаб его думал иначе. В ночь со 2 на 3 апреля генерал Коленкур прибыл с известием, что союзные монархи не вступят с Наполеоном в переговоры и требуют его отречения. Такое известие сначала изумило императора, и он захотел снова взяться за оружие, но все вокруг него было уже другим. Не было прежних героев, одни царедворцы павшей Империи…

И Наполеон решил написать своей рукой следующие строки:

Потом он вышел во двор замка Фонтенбло, где выстроились гренадеры его гвардии. Он трогательно поблагодарил их за верную службу и воскликнул: «С вами да с моими крепостями я мог бы воевать еще два-три года! Но я предпочел, во избежание междоусобицы, пожертвовать моими личными правами и выгодами ради счастья и славы отечества. Продолжайте служить Франции! Я же охотно покончил бы с собой, но остаюсь в живых, чтобы возвестить потомству о подвигах моих воинов». Сказав это, он прижал к груди императорского орла и поцеловал его. «Во всех рядах послышались вздохи», – рассказывал потом один из очевидцев. И прослезились даже самые суровые ветераны.

Жена Наполеона Мария-Луиза не смогла или не захотела быть с ним в Фонтенбло. Она вместе с сыном отправилась в свою родную Вену. Таким образом, по словам историка Поля-Мари-Лорана де л’Ардеша, «Наполеон потерял все сразу: и благородные наслаждения политического величия, и сладкие утешения частной жизни». Теперь ему ничего не оставалось, как ждать отправки в изгнание.

Приехав в Фонтенбло, Мария целую ночь прождала в передней, не позовет ли бывший император ее к себе. Однако ей так и не удалось увидеться с ним: то ли он не захотел этой встречи, то ли ему не разрешили ее – истинных причин этого мы никогда не узнаем.

Похоже, в ту мрачную ночь его желание остаться наедине с самим собой объяснялось страшным возбуждением и напряжением. Он мысленно прощался с Империей, со всем миром, со всем, что привязывало его к жизни. И он хотел освободиться от всех уз земного существования, не испытывая никакого желания вновь увидеть женщину, которая напомнила бы ему дни былого счастья. Погружаясь в бездну печали, он даже не хотел быть утешенным.

Графиня не могла удержаться от слез. Ведь ей так много нужно было сказать Наполеону. Прежде всего она заверила бы низверженного императора, что для нее то, что он жив, – это самое лучшее, что она только могла бы пожелать. Она умоляла бы Наполеона окончательно отказаться от власти и от надежд на возврат славы, о странной и жестокой изменчивости которой он сам столько раз говорил. Она попыталась бы вырвать у него обещание не мстить и не предпринимать попыток новой борьбы. Она бы заклинала его: «Сир, вы знаете, как я люблю вас, знаете, что я с радостью отдала бы за вас свою жизнь! На коленях прошу вас: перестаньте быть мишенью для стрел ваших врагов! Начните, наконец, жить как простой смертный, заслуживший покой и человеческое счастье…» Но ничего этого сказать она не смогла. Ей просто не предоставили такой возможности.

Когда она уехала, Наполеон, обессиленный только что перенесенными физическими страданиями, сказал своему верному Констану: «Бедная женщина! Она будет думать, что ее забыли. Скажите ей, если увидите, что я об этом бесконечно сожалею. Но что мне делать, когда у меня столько разных мыслей вот здесь!» И он сжал обеими руками свою тяжелую, словно налитую свинцом голову.

Раз Мария не смогла попрощаться с Наполеоном лично, она 15 апреля написала ему письмо и на следующий день получила ответ. Наполеон писал:

Увы, их встреча так и не состоялась.

Впрочем, это не совсем так. Опыт восхищения, обожания, идеализации – важный опыт, но то, чем все обычно кончается, еще важнее. К чести Марии Валевской следует отметить: когда свергнутого Наполеона сослали на средиземноморский остров Эльба и многие его бывшие друзья и сподвижники отвернулись от него, она вместе с четырехлетним Александром тайно навестила его там[19]. Кстати сказать, местные жители приняли женщину с ребенком, приехавших к Наполеону, за его жену Марию-Луизу с Римским королем, решившимся, наконец, разделить с ним его изгнание. Как же Наполеону хотелось, чтобы это действительно было так! Но, увы, все переговоры с Марией-Луизой завершились провалом: экс-императрица, в чьей любви и преданности Наполеон был так уверен, бежала с наследником из Парижа к себе в Австрию.

В начале апреля 1814 года Наполеон отрекся от престола, а уже 21 мая Мария-Луиза вместе с их сыном въехала в Шёнбрунн под приветственные крики огромной толпы. Жители австрийской столицы встречали дочь своего императора так, словно она возвращалась в фамильный дворец после четырех лет полной тягот и лишений ссылки. «Да здравствует Мария-Луиза! Да здравствует Австрия! Долой проклятого корсиканца!» – неистовствовала толпа.

Мария-Луиза прекрасно понимала, что ее возвращение на родину означает окончательную победу коалиции над Наполеоном. В дурном расположении духа она тут же удалилась к себе в покои и, в изнеможении упав на кровать, расплакалась. На другой день она написала Наполеону длинное письмо, в конце которого говорилось:

К сожалению, не все женщины могут быть сильными духом, и, несмотря на свою определенную привязанность к Наполеону, Мария-Луиза вскоре предала его. Мало-помалу, уступая настойчивым уговорам придворных, она стала появляться в свете, танцевать на балах и вскоре уже стало казаться, что она и не вспоминает больше о своем несчастном супруге, изнывающем от тоски на острове Эльба. Ее поведение шокировало находившихся в Вене подданных Франции. Поняв это, Мария-Луиза решила написать Наполеону. Вот ее письмо:

Сразу же после этого она выехала из Вены… в Савойю, на воды. А потом ее видели в курортном Шамони, где она провела неделю, резвясь на горных лугах и любуясь покрытыми снегом горными вершинами.

Историк Рональд Делдерфилд по этому поводу пишет:

В это время рядом с Марией-Луизой все чаще и чаще стали замечать одного офицера. Его звали Адам фон Нейперг.

Этот человек родился 8 апреля 1775 года в Вене. Он происходил из древнего вюртембергского аристократического рода и был сыном графа Леопольда Йозефа фон Нейперга. Это был боевой офицер. Он воевал в Нидерландах, потом сражался против французов. В 1794 году был тяжело ранен – потерял палец на правой руке и правый глаз. В 1806 году произведен в полковники, в 1809 году был генерал-адъютантом в армии эрцгерцога Фердинанда, в 1813-м сражался при Лейпциге, затем в Италии, в 1814-м – во Франции. С 31 мая 1814 года он был шефом 3-го гусарского полка.

Барон де Меневаль так описывает его в своих «Мемуарах»:

А вот мнение Рональда Делдерфилда:

На самом деле, этот человек, с манерами опытного обольстителя, не сводивший с Марии-Луизы пламенного взгляда своего единственного глаза, имел приказ шпионить за ней с целью пресечения даже малейших попыток контактов с Наполеоном. Полученные Адамом фон Нейпергом секретные инструкции были сформулированы вполне определенно: «Переписка и все другие виды сообщения с островом Эльба подлежат самому строгому контролю».

Мария-Луиза быстро поняла, что Нейперг – платный шпион Австрии, а посему поначалу она отнеслась к нему не очень ласково. Однако прошло немного времени, и ее отношение к нему стало постепенно меняться. Нейперг оказался отличным музыкантом, а главное, он обладал, во всяком случае, как ей показалось, огромными познаниями и очень привлекательной формой их подачи. Одним словом, как пишет Рональд Делдерфилд: «…человек этот отлично разбирался в характерах людей, и в лице Нейперга Габсбурги получили главный козырь».

Очень скоро остроумному и галантному Нейпергу (у Наполеона эти качества отсутствовали напрочь) удалось полностью завоевать доверие Марии-Луизы. Он ухаживал за ней, а она принимала эти ухаживания с каждым днем все более и более благосклонно. При этом Мария-Луиза не могла не заметить, что за ней ведется наблюдение, и когда с письмом от Наполеона к ней приехал брат Марии Валевской, полковник Теодор Лончиньский, она приложила все усилия, чтобы Нейперг об этом не узнал. Она тайно написала Наполеону следующий ответ:

А тем временем Нейперг получил приказ изымать все письма Марии-Луизы, но у него в голове уже созрел другой, более хитроумный и надежный план, как не пустить Марию-Луизу на Эльбу. Он был уверен в своей неотразимости, к тому же он умело пользовался своими природными данными и достиг в отношениях с женщинами выдающихся результатов. В самом деле, ему позавидовал бы сам Дон Жуан… Короче говоря, Адам фон Нейперг стал делать все, чтобы снискать расположение Марии-Луизы, но это не мешало ему продолжать шпионить за ней. 29 августа 1814 года австрийский император получил от него следующее донесение:

На самом деле, все обстояло несколько иначе: Мария-Луиза обманывала Нейперга. Она регулярно получала от Наполеона письма, отправляла ему ответы и вроде бы даже готовилась к поездке на остров. Но вот ее встреча с Теодором Лончиньским не осталась незамеченной. Нейперг тут же сигнализировал об этом в Вену:

Историк Рональд Делдерфилд пишет:

Как видим, дело начинало принимать весьма крутой оборот, но тут вдруг ситуация резко изменилась, и виноват в этом оказался сам Наполеон. Его последнее письмо смутило Марию-Луизу. Мучимый неутоленным желанием, он вдруг потребовал, чтобы жена срочно приехала к нему. В противном случае он угрожал «увезти ее силой».

Подобная угроза ужаснула Марию-Луизу. Мысль о том, что ее похитят, как какую-нибудь танцовщицу из Венской оперы, привела ее в ярость. Экс-императрица вдруг с поразительной ясностью поняла, что ее поездка на Эльбу – это чистой воды авантюра, которая могла поставить крест на ее безмятежной жизни, которую ей гарантировал отец. Она больше не сомневалась и, подумав еще пару дней, написала отцу в Вену:

Нейперг мог торжествовать победу. Теперь он не только твердо знал, что доставит Марию-Луизу в Вену, но и был практически уверен в том, что она станет его любовницей.

Так и случилось: через несколько дней Мария-Луиза выехала в Австрию, а еще через некоторое время они стали любовниками.

Когда тайный агент довел до сведения австрийского императора, каким образом Адам фон Нейперг удержал Марию-Луизу на континенте, Франц без малейшего стеснения воскликнул: «Слава богу! Я не ошибся в выборе кавалера!»

4 октября 1814 года Мария-Луиза, в состоянии полного изнеможения, прибыла в Шёнбрунн. Она поцеловала сына, а затем поднялась к себе в комнату, чтобы лечь в постель. Надо сказать, Нейперг отлично сумел воспользоваться сложившимися обстоятельствами.

Историк Макс Виллар по этому поводу пишет:

Отметим, что Наполеон ничего не знал обо всем этом и тщетно надеялся на встречу. Впрочем, и визит Марии Валевской был для изгнанника огромной радостью.

Графиня в это время жила во Флоренции. Там она нашла корабль, идущий в Неаполь, и решила воспользоваться этим, чтобы нанести визит экс-императору в его новом миниатюрном государстве. Сначала на Эльбу был отправлен ее брат, полковник Теодор Лончиньский. Его задачей было увидеться с высокопоставленным изгнанником и получить от него формальное согласие на приезд. Спустя несколько дней Теодор вернулся во Флоренцию с письмом от Наполеона. Оно было датировано 9 августа, и в нем говорилось следующее:

Историк Андре Кастело утверждает, что Теодор Лончиньский якобы привез с Эльбы два письма Наполеона. Второе предназначалось для таинственной «герцогини де Колорно», пребывавшей в то время на курорте в Экс-ле-Бене. Под этим именем скрывалась экс-императрица Мария-Луиза, которая инкогнито поехала на Французские воды в обществе неотступного ныне генерала графа Адама фон Нейперга, исполняющего при ней обязанности стража и опекуна по велению ее отца, австрийского императора. Кастело сообщает, что Наполеон воспользовался встречей с польским офицером, чтобы поручить ему деликатную, хотя и не совсем тактичную для данного случая миссию. Он послал через него жене – неизвестно, которую уже по счету, просьбу приехать на Эльбу. Таким образом, полковник Лончиньский стал двойным «любовным посланником».

«Герцогиня де Колорно» получила письмо и успела на него ответить еще до отъезда Марии из Флоренции. Экс-императрица в своем ответе заверяла мужа, что всем сердцем жаждет соединиться с ним как можно скорее, но этому препятствуют непреодолимые преграды. Она писала неправду. В действительности, она вообще не собиралась ехать на Эльбу. День ото дня она все больше чувствовала себя австриячкой и все больше поддавалась мужским чарам красавца фон Нейперга.

Теодор Лончиньский угадал истинное настроение Марии-Луизы и с чистой совестью стал склонять свою сестру поспешить с визитом. Вскоре после его возвращения во Флоренцию маленькая экспедиция погрузилась на нанятый корабль и поплыла к Эльбе.

Мария знала – скорее, угадывала, как прочно Наполеон привязан к Марии-Луизе, и вовсе не собиралась отбивать у императрицы ее мужа. Она стойко переносила свою суровую долю и лишь иногда плакала тайком, утешая себя банальностями типа того, что все, что ни делается, – все к лучшему. Когда же для ее любимого настали дни испытаний, она снова решилась появиться на сцене, предлагая Наполеону уже не свою любовь, но поддержку и утешение, которые мог бы дать побежденному императору ее приезд на Эльбу. В Фонтенбло он заставил ее прождать напрасно, и она, утомившись ожиданием, вынуждена была покинуть дворец, сочтя себя совсем забытой. Понятно, что она выбрала тогда не самое подходящее время. А посему свою любовь она унесла нетронутой, как неприкосновенное сокровище. В ее сердце, несмотря ни на что, продолжала жить тайная надежда. Она была женщина и… все еще любила. Она не могла не думать, что возможность снова овладеть сердцем Наполеона, как в былые дни, теперь снова становилась реальной. В качестве могущественного и победоносного императора он ускользал от нее. Над ним довлели обязанности, налагаемые властью, величие престола, уважение перед династией и тому подобные обстоятельства, но теперь, свергнутый с ослепительной высоты, он казался ей доступнее.

Конечно, она не радовалась его поражению, но она не могла не думать, что соображения высшей политики уже не существовали на этом жалком острове, где она собиралась присоединиться к нему.

В Фонтенбло Наполеон еще был великим императором, и гвардия оберегала его жизнь, на Эльбе же он был просто человеком. Сложивший оружие, оскорбленный и униженный, отправленный в изгнание, где ему предстояло вести монотонную и тихую жизнь, покорившись печальной участи развенчанного монарха, он становился для нее еще более пленительным, еще более достойным любви, чем в то время, когда он блистал в Тюильри и делал смотры преданным войскам.

Европа, политика, прежнее величие – теперь не было всех этих препятствий, и Мария мечтала о счастье мирной и спокойной жизни вдвоем, в каком-нибудь маленьком и уютном домике на Эльбе. Их сын играл бы рядом, и не было бы никакого внешнего шума, никакого бряцания оружия. Ничто не нарушало бы спокойствия уединенной жизни, предписанной победителями тому, перед которым все они некогда дрожали. Это было бы блаженное, дивное, завидное существование. Но покорится ли этому спокойствию вечно мятущаяся натура Наполеона? Захочет ли он довольствоваться таким счастьем?

Поздним вечером 1 сентября 1814 года на горизонте показалось судно. В этот день Наполеон, расположившись на холме, с раннего утра смотрел в подзорную трубу на море. «Это они!» – воскликнул он.

Черная точка на горизонте медленно увеличивалась, и вскоре уже можно было различить бриг, который на всех парусах держал курс прямо на Эльбу.

Наполеон, не отрывая глаз от подзорной трубы, старался разглядеть на палубе женский силуэт. Одна ли Мария Валевская пустилась в путь или взяла с собой маленького Александра? Сгорая от нетерпения, император вглядывался вдаль. Внезапно он повернулся к капитану Бернотти. «Поезжайте в Портоферрайо, – приказал он. – Возьмите карету и все необходимое. К ночи вам надо быть в Сан-Джованни, чтобы встретить корабль».

Офицер тотчас же отбыл.

Наполеон опасался, как бы Мария-Луиза не проведала о визите на Эльбу Марии Валевской. Поэтому он позаботился о том, чтобы все держалось в тайне. Положение осложнялось еще и тем обстоятельством, что на Эльбе находилась в это время мать изгнанника, почтенная мадам Летиция.

Чтобы скрыть визит Валевской от жены и матери, экс-император договорился с братом графини, что бриг бросит якорь близ Сан-Джованни, в пустынном месте, подальше от взоров любопытных. Местом встречи был выбран самый отдаленный и труднодоступный уголок острова – обитель Мадонна-дель-Монте, расположенная на высокой горе над селением Марчиана Альта.

Кстати, обстановку секретности, царившую на острове во время визита Марии Валевской, особо отмечает Андре Понс де л’Эро. Этот человек, которого в 1809 году отправили на Эльбу руководить местными шахтами и который пять лет спустя имел возможность наблюдать за Наполеоном, пишет в своих «Воспоминаниях» следующее:

В девять часов вечера Бернотти и гофмаршал Анри Бертран, притаившись в оливковой роще, в 30 метрах от песчаного берега ждали дальнейших приказаний экс-императора.

А Наполеон в это время готовился к встрече с Марией на острове Мадонна-дель-Монте. Неожиданно его известили, что высадка может задержаться, так как жители острова, заметив незнакомое судно, стоящее на якоре близ Сан-Джованни, решили, что это императрица приехала, наконец, к своему супругу, и толпой высыпали на берег.

– Немедленно разогнать! – взревел Наполеон.

В половине десятого ему доложили, что зеваки сидят по домам.

– Ну, хорошо! – Наполеон вздохнул с облегчением. – Подавайте сигнал! Я сейчас спущусь на берег!

Еще не смолк сигнал, как с борта брига была спущена лодка; она бесшумно заскользила по воде и благополучно причалила к берегу. Из лодки, пряча лицо под вуалью, вышла Мария, за ней ее сестра Антонина (также под вуалью), а следом за ними их брат Теодор с маленьким Александром на руках. Навстречу путешественникам устремился Бертран и помог им сесть в карету, впереди которой, освещая дорогу, ехали всадники с факелами. На половине дороги карета вдруг остановилась. До путешественников донесся возглас: «Император!», и вскоре они увидели трех всадников с факелами. Это Наполеон с офицерами личной охраны выехал верхом встречать Валевскую и сына. Соскочив с лошади, он подошел к карете.

Конечно, Наполеон был тронут отношением к нему графини Валевской. Он поблагодарил ее за то, что она отважилась присоединиться к нему на этом острове. Однако он тут же заявил, что хотел бы жить на Эльбе независимым принцем, занимаясь политикой ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы охранять права своего сына – короля Римского.

Совсем не это втайне надеялась услышать от него Мария. Заметив это, Наполеон заговорил с ней нежнее и мягче. Он сказал, как сильно любит ее и был бы счастлив продолжать любить, но если трон, высокое положение и разные заботы не препятствуют теперь этой любви, то его достоинство требует не давать никакого повода для порицаний. За ним следят, все его действия известны. Присутствие с ним женщины на острове Эльба станет немедленно известно при венском дворе, а там сумеют воспользоваться этой его неверностью жене, чтобы расторгнуть союз, вызванный политическими соображениями. Он добавил, что любит императрицу, что она мила, добра и не замедлит приехать к нему.

Эта надежда на скорое свидание с женой и ребенком, доверие, с которым говорил о них Наполеон, поразили молодую женщину. Она молчала, затаив в глубине сердца, так неосторожно открытого, всю силу своей горячей любви и преданности.

Вот как сама Валевская описывает их встречу:

За селением Марчиана Альта вся компания, действительно, вылезла из кареты и принялась взбираться по крутой тропинке, ведущей в пустынную обитель Мадонна-дель-Монте. Маленького Александра несли на руках поочередно Наполеон и один из офицеров гвардии. К цели следования добрались в час ночи.

После ужина, сервированного на открытом воздухе под каштанами, Мария с сестрой и ребенком удалились во внутренние покои почивать, а с ними – вся свита. Теодор отправился в городок, а император лег в палатке, разбитой в саду (его маленький домик, откуда были выселены монахи, не мог вместить всех).

Говорят, что ночью была сильная гроза и разбуженный громыханием Наполеон потихоньку вышел из палатки, перешагнул через телохранителя-мамелюка Али, который лежал прямо на земле, притворяясь спящим, и бесшумно проник в дом. «Наверное, он знал, что его прекрасная полька боится грозы, и хотел ее успокоить», – пишет историк Андре Кастело.

В девять часов утра Наполеон предложил Марии совершить прогулку в горы. Взявшись за руки, бывшие возлюбленные бродили по козьим тропам, пили воду из источника и долго о чем-то беседовали.

Тем временем в Портоферрайо, главном портовом городе Эльбы, происходила радостная манифестация в честь… императрицы Марии-Луизы. Все были уверены, что именно она прибыла на таинственном корабле, чтобы разделить с мужем изгнание. Кого же еще мог приветствовать с непокрытой головой гофмаршал Бертран? Да и моряки, доставившие незнакомцев, рассказывали повсюду, что самая красивая из пассажирок – мать мальчика, несколько раз говорила о нем как о «сыне императора». Конечно же, это Мария-Луиза, а мальчик – Римский король. Расшифровать, кто остальные пассажиры, также было нетрудно. Высокого мужчину в мундире сочли императорским пасынком, вице-королем Эженом де Богарне, а женщину – придворной дамой императрицы. Наполеон узнал об этом от своего врача Фуро де Борегара, который примчался галопом в горную обитель, чтобы засвидетельствовать почтение высоким гостям.

Наполеон, показывая на сына, обратился к доктору с вопросом:

– Скажите, доктор, как вы его находите?

– Я нахожу, сир, что Римский король заметно подрос.

В приливе нежности Наполеон погладил золотистые кудри Александра. Его сыновья были очень похожи друг на друга, и не было ничего удивительного, что доктор Фуро их перепутал.

После завтрака были танцы на открытом воздухе. Антонина спела Наполеону старинную польскую песню. Вечером пришел барон де Ла Пейрюс, бывший казначей великой армии, надзиравший за работами по благоустройству острова.

Мария прислушалась к их разговору с Наполеоном и потом записала в дневнике:

Вечером, после ужина, Мария встретилась с Ла Пейрюсом.

– Наконец-то, Его Величество обрел покой, – смеясь, сказала она. – Я счастлива, что он живет в таком волшебном богатом краю.

При этих словах барон явно смутился, и Мария спросила его:

– Может, я ошибаюсь?

Он опустил голову. Тогда заинтригованная графиня, взяв его за руку, продолжала:

– Я должна все знать. Мне кажется, что все тут играют какую-то комедию. Скажите, император смирился со своей участью или нет? Счастлив он или нет? Богат или беден?

– Ответить на все ваши вопросы я не в состоянии, – сказал Ла Пейрюс. – Разве что на последний… Кстати, он меня очень удивляет. Может, вы в курсе дела? Несмотря на мои неоднократные напоминания, Его Величество сразу не востребовал деньги сверх тех двух миллионов, которые полагаются ему ежегодно по договору между Францией и союзниками.

– Этого я не знала.

– И это еще не все, мадам.

– Что же еще?

– Почти все деньги истрачены на жалованье военным. Мне и так приходится изворачиваться, чтобы содержать свиту и обеспечивать императора всем необходимым. Мы могли бы еще как-нибудь продержаться, пока остров не начнет приносить доход, но император слишком щедр…

Опечаленная Мария ушла к себе, а на следующий день она предстала перед Наполеоном.

– Вот, – тихо сказала она, кладя на стол сверток.

– Это что? – спросил Наполеон.

– Это драгоценности, которые я не ношу.

Она развернула сверток и вынула чудесное жемчужное колье – подарок Наполеона по случаю рождения Александра.

– Все понятно, – пробормотал император. – Ох уж этот Пейрюс! Я с ним еще поквитаюсь!

Потом, взяв руки графини и поцеловав их, он продолжил:

– Мария, вы рисковали оскорбить меня вашим подарком. Не возражайте! Оставьте ваши драгоценности себе. Я не настолько беден, чтобы принимать подаяния. Если бы мне нужны были деньги, я обратился бы к королеве-матери или к моим должникам. Кое-что за ними еще есть. Напротив, это я должен возместить вам дорожные расходы и оказать помощь в получении доходов с майората Александра. Деньги уже приготовлены, и, если пожелаете, вы можете уехать сегодня вечером… Конечно, если будете хорошо себя чувствовать и не устанете за день.

Наполеон, действительно, подарил Марии 60 тысяч франков, поскольку назначенная ей пенсия больше не признавалась и не выплачивалась, однако она в своих «Мемуарах» признается, что при этих его словах чуть не лишилась чувств. После такой постановки вопроса ее мечта о совместной жизни с Наполеоном мгновенно развеялась.

Что можно сказать об этом факте? Дала жемчужное колье, приняла его обратно вместе с 60 тысячами франков… Сложность и коварство проблемы в том и состоят, что эгоизм и самопожертвование как-то так хитро переплетены, так умеют притворяться друг другом, что и не отличишь, где одно, а где другое.

Нежелательное эхо, которое вызвало таинственное посещение, на самом деле, очень встревожило экс-императора, и он решил прервать визит Валевской, пока обо всем не узнала ревнивая (так он считал) Мария-Луиза. Вечером он сообщил графине свое непреклонное решение: на следующий день им надо расстаться. Глубоко оскорбленная Мария подчинилась этому решению без единого слова. Сочувствующий Марии французский историк, который на основании рассказа очевидцев описал ее пребывание на Эльбе, замечает в этом месте, что дело приняло бы иной оборот, знай Наполеон, что произойдет месяц спустя. Это намек на то, что произошло с «герцогиней де Колорно» на обратном пути из Экс-ле-Бена в Вену[20].

Узнав о скором расставании, Мария Валевская писала:

Правда ли это? И только ли любовь к Наполеону побудила ее отправиться на остров Эльба?

Некоторые историки и мемуаристы это отрицают, считая, что ее визит был продиктован иными соображениями.

Рональд Делдерфилд, например, утверждает следующее:

Весьма спорное мнение, и легко понять, какие основания оно под собой имеет. Дело в том, что пенсия для Марии была организована из казначейства короля Неаполя, но у Мюрата и его жены Каролины, младшей сестры Наполеона, в то время были совсем иные заботы (по словам того же Рональда Делдерфилда, «сын бывшего содержателя гостиницы и его хладнокровная жена нуждались в каждом дукате»), так что нет ничего удивительного в том, что пенсию графине давно не выплачивали.

Здесь уместно вспомнить графа д’Орнано, считавшего и свою прабабку, и ее брата Теодора шпионами Наполеона.

К этому граф д’Орнано добавляет, что «император ею не воспользовался».

Иного мнения придерживается Поль Бартель, который в своем фундаментальном труде, посвященном жизни императора на Эльбе, упоминает о тайной деятельности Марии Валевской. Он, в частности, пишет:

И далее Поль Бартель, описывая отъезд графини с Эльбы вечером 3 сентября, прибавляет:

И, наконец, вот что пишет человек, шпионивший за Наполеоном в пользу коалиции:

Значит, Мария Валевская и была тем самым восхитительным из тайных агентов Наполеона? И значит, это правда, что за ее нежной любовью, безрассудной преданностью и эфемерной надеждой навсегда связать свою жизнь с императором крылось еще нечто более важное, что содействовало возвращению Наполеона во Францию?

Но так как нет ни авторитетных свидетельств, ни подлинных документов, утверждать это невозможно. И все же деятельность ее брата позволяет предположить, что и она принимала активное участие в политической авантюре Наполеона.

Ги Бретон по этому поводу пишет:

Шпиономания – любимая игрушка историков и биографов, стремящихся придать большую значимость предмету своих исследований. Мы не будем продолжать эту тему, ибо, как говорил Фрэнсис Бэкон, «причина заблуждений коренится не только в наших ощущениях, но и в самой природе человеческого разума, который все представляет по своему собственному масштабу, а не по масштабу вселенной, и таким образом уподобляется зеркалу с неровной поверхностью, которое, отражая лучи предметов, еще и примешивает к ним свою собственную природу». Короче говоря, не будем продолжать усилия на ложном пути, которые лишь множат заблуждения…

Вернемся лучше к Марии Валевской, просто когда-то безумно любившей человека, с которым ее таким нетривиальным образом свела судьба. Когда ей стало известно, что придется покинуть Эльбу уже сегодня вечером, она постаралась, чтобы последние часы, проведенные с Наполеоном, имели хотя бы видимость семейного счастья. Она привела к изгнаннику маленького Александра, и тот играл с ним. Ребенок, очевидно, как и его мать, обожал императора и был с ним удивительно ласков. Растроганный Наполеон посадил мальчика на колени и стал расспрашивать:

– Скажи, ты любишь играть с друзьями? А трудиться? А учиться читать и писать? Но ездить верхом ты наверняка любишь, правда?

Потом он вдруг замолчал, но вскоре продолжил с лукавой улыбкой на устах:

– Мой мизинчик подсказывает мне, что ты никогда не называешь меня по имени в своих молитвах.

– Да, – отвечал Александр. – Я говорю не «Наполеон», а «папа-император».

Ответ восхитил Наполеона, и, повернувшись к графине, он сказал:

– Мальчик, несомненно, будет иметь успех в свете. Он очень остроумен.

Потом ссыльный император спросил малыша, кем тот хочет стать, когда вырастет. Мальчик ответил, что хотел бы стать воином, как Наполеон. Еще он добавил, что любит Наполеона.

– Почему ты любишь его? – заинтересованно спросил его отец.

Мальчик ответил:

– Потому что он мой папа, и мама сказала, что я должен любить его.

Весь день прошел в идиллической атмосфере. Наполеон был весел и беззаботен, ласкал маленького Александра, нежно беседовал с Марией, показывал им обоим видную вдали Корсику, рассказывал о своем детстве.

Вспоминая спустя много лет этот чудесный день, Александр Валевский писал:

Подали обед, и император пожелал, чтобы сын сидел за столом рядом с ним. Поначалу Александр вел себя как благовоспитанный ребенок, но его хватило ненадолго, и мать вынуждена была делать ему замечания.

Тогда император сказал:

– Ты, я вижу, не боишься розог? Ну, так я научу тебя их бояться. Меня высекли только один раз, но я запомнил это на всю жизнь.

И он рассказал следующую историю:

– Моя бабушка к старости сгорбилась и ходила, опираясь на клюку. И хотя она была с нами очень добра и часто угощала нас конфетами, нам с сестрой она напоминала бабу-ягу, и мы с Полиной за ее спиной передразнивали ее. Как на беду, она заметила это и пожаловалась нашей маме, упрекнув ее в том, что она плохо нас воспитала и не научила уважать старших. Мама нас очень любила, но была строгой. По ее лицу я понял, что мне несдобровать. Полина свое получила тут же, потому что юбчонку задрать проще, чем расстегнуть и спустить штанишки. Вечером мама попыталась поймать меня, но тщетно. И я посчитал, что на том дело и кончится. Но когда на другое утро я подошел поцеловать ее, она меня оттолкнула. Я уже совсем забыл о неприятном происшествии, как вдруг услышал днем мамин голос: «Наполеон, ты приглашен к обеду к твоему наставнику, пойди, переоденься». Обрадованный предстоявшим обедом в кругу офицеров, я поднялся к себе и быстро разделся. Оказывается, мама караулила меня, как кошка мышку, и, неожиданно войдя в комнату, захлопнула дверь. Я понял, что попал в ловушку, но поделать ничего уже было нельзя, и мне пришлось-таки вытерпеть порку…

Все рассмеялись, а Наполеон обратился к Александру:

– Ну, что ты на это скажешь?

– Но я ведь никогда не смеюсь над моей мамой, – ответил мальчик, и его детское личико приняло виноваторастерянное выражение.

– Отлично сказано, – оценил выступление сына Наполеон и нежно поцеловал его.

Вечером 3 сентября 1814 года Мария Валевская с сестрой и сыном покинули обитель Мадонна-дель-Монте. Посланный вперед Теодор Лончиньский уже находился на маленькой пристани, где стоял на якоре корабль, который должен был отвезти их с острова. Наполеон проводил Марию до самой Марчианы Альты. Там состоялось прощание, во время которого экс-император передал Марии конверт, Антонине – ларец, а сыну Александру – большую коробку с игрушками.

Всего, как пишет в своих «Воспоминаниях» бывший с Наполеоном на Эльбе Андре Понс де л’Эро, «мадам Валевская и ее сын провели рядом с императором около пятидесяти часов».

Многие мемуаристы обращают внимание на мрачную обстановку, в которой происходило расставание Наполеона и Марии Валевской: на острове царил невыносимый зной, небо было затянуто черными низкими тучами, с моря доносился гул приближающегося шторма. Волны были так высоки, что сесть на корабль оказалось невозможно. Сопровождавший Валевских капитан Бернотти отослал корабль к пристани Порто-Лоньоне на другом конце острова. В результате Марии со свитой пришлось на лошадях проделать почти 30-километровый путь между двумя пристанями. Это было утомительное и весьма опасное путешествие, ибо ехали в темноте по скользкой горной дороге, под проливным дождем, под непрестанный свист ветра и раскаты грома.

К утру измученная процессия добралась, наконец, до Порто-Лоньоне. Море было по-прежнему бурное, и полковник Павел Ежмановский, командующий гарнизоном местной крепости, пытался отговорить Валевских от опасного плавания. Но Мария не хотела и слышать об этом, ссылаясь на приказ Наполеона. Согласно ее воле, сразу же, как только четыре пассажира поднялись на борт, корабль отошел от берега.

Уже на корабле Мария записала в своем дневнике:

Как видим, Мария говорит о нанесенном ей оскорблении. По-видимому, она уже научилась себя уважать, любить и защищать. И все это делать сама. Известно ведь, что то, как мы относимся к поступкам других людей, напрямую связано с нашей самооценкой. Из приведенной выше записи хорошо видно, что Мария изменилась и не готова была, как раньше, прощать все и бежать куда-то по первому зову…

К счастью, морское путешествие прошло благополучно.

Во Францию Бурбонов фаворитке Наполеона незачем было возвращаться, в Польше ситуация еще была неясной, поэтому Мария с сыном отправились в Неаполь. Приятное времяпрепровождение там было омрачено только один раз – в начале февраля 1815 года. Александр Валевский вспоминает об этом так:

Через некоторое время, а именно в конце февраля 1815 года, Наполеон бежал с острова Эльба и в сопровождении 400 человек старой гвардии, 200 пехотинцев и 100 конных егерей 1 марта высадился во Франции, в заливе Жуан, недалеко от города Канны.

Через три дня он приказал напечатать прокламацию, обращенную к французскому народу, в которой говорилось:

В своем обращении к армии Наполеон заявил:

Народ и солдаты поспешили на эти призывы и с восторгом встретили знаменитого изгнанника.

10 марта он был в Лионе, а 20-го уже в Фонтенбло, под Парижем, откуда ровно 11 месяцев назад он отправлялся в изгнание на Эльбу. В ту же ночь король Людовик XVIII бежал из столицы и отправился за бельгийскую границу. Так начались трагические события, которые войдут в историю под названием «Сто дней».

Вступив в Париж, Наполеон сделал смотр верным себе войскам и объявил:

12 июня Наполеон оставил Париж и вместе со 100-тысячной армией отправился к бельгийской границе. Кампания открылась сражением при Флерюсе. 16 июня было сражение при Пиньи, в котором прусские войска фельдмаршала Блюхера, атакованные отдельно от союзников, понесли значительные потери. А через два дня случилась катастрофа на полях под Ватерлоо. Почти выигранная битва была проиграна, все было потеряно в один момент, и даже лучшие батальоны, находившиеся возле императора, были опрокинуты. Многие потом пытались объяснить произошедшее изменой маршала Груши, однако все это неправда. Груши следовал приказу самого Наполеона, а тот в этот решающий день не проявил свойственных ему качеств и совершил ряд ошибок, которые в течение нескольких часов изменили не только участь этого знаменитого сражения, но и судьбу всей Европы.

20 июня Наполеон уже был в Париже, где им была издана следующая прокламация:

Наступил новый 1815 год, и 1 марта Наполеон неожиданно для всех высадился во Франции. После этого он двинулся на Париж и через 20 дней триумфально вступил в него. Начался период времени, известный как «Сто дней» и завершившийся кровавой бойней при Ватерлоо.

Еще из Лиона Наполеон написал Марии-Луизе, но она сделала с этим письмом то же, что делала с его письмами с Эльбы: она передала его своему отцу, а последнее – представителям союзников. Никакого ответа не последовало.

Фредерик Массон в своей великолепной книге «Наполеон и женщины» пишет:

В самом деле, отношения Марии-Луизы и Адама Альберта фон Нейперга продолжали бурно развиваться. Европейские принцы, привыкшие представлять Наполеона чудовищем Апокалипсиса, смотрели на все это и аплодировали. При этом она надежно «окопалась» в Вене и даже слышать не хотела о Наполеоне. Это выглядит удивительно, но во время «Ста дней», а потом еще в течение шести лет агонии на острове Святой Елены из уст Наполеона ни разу не вырвалось ни единого слова горечи, ни единого слова порицания в адрес Марии-Луизы. Он неизменно говорил о ней только с любовью, нежностью и жалостью.

Фредерик Массон констатирует:

В своем завещании 5 апреля 1821 года Наполеон написал:

28 июня 1815 года, через десять дней после поражения Наполеона при Ватерлоо, Валевская с сыном приехала в Мальмезон, чтобы в последний раз увидеться с окончательно павшим императором. Наполеон принял их.

Александр Валевский описал эту встречу в своих воспоминаниях так:

Мария долго плакала в объятиях Наполеона. Ей было так жалко его, так жалко… Он пообещал снова вызвать ее к себе, если позволит ход событий.

Встреча эта стала заключительным аккордом любви этих двух неординарных людей, последней главой их в высшей степени исторического романа.

После этого Наполеон оставил Мальмезон и поехал в Рошфор, намереваясь отплыть в Америку.

Генерал Николя Бекер, на которого временное правительство возложило обязанность надзирать за бывшим государем, получил приказание сопровождать его до Рошфора и оставить только тогда, когда он сядет на корабль и отправится в путь. Почтенный генерал сказал Наполеону: «Мне дали трудное поручение, но я сделаю все, что смогу, чтобы исполнить его к вашему удовольствию».

Наполеон прибыл в Рошфор 3 июля. Однако ни в какую Америку он не убыл, так как победители в лице британского капитана Мейтланда объявили ему, что получен приказ отправить его в Англию. Получив такой ответ, Наполеон созвал всех товарищей по несчастью и спросил у них совета: что делать? Вокруг порта стояли британские корабли, сквозь которые невозможно было прорваться; сзади находилась страна, ставшая негостеприимной для Наполеона и всех его приверженцев с тех пор, как в нее вновь вступили союзники и Бурбоны. В таком отчаянном положении император решил, что лучше всего будет довериться великодушию английского народа.

Прибыв на корабль Мейтланда, Наполеон сказал капитану: «Я прибыл на ваш корабль, ища покровительства английских законов».

26 июля Наполеон был в Плимуте. Там его посетил лорд Кейт, но визит этот холодный и немногословный продолжался совсем недолго. В последних числах июля лорд снова явился к Наполеону и разрешил его недоумение самым жестоким образом: он привез с собой приказ, который назначал бывшему императору местопребывание на острове Святой Елены. По словам историка Поля-Мари-Лорана де л’Ардеша, «то был приговор к ссылке, который, по свойству климата острова Святой Елены, переходил в приговор к смерти».

Когда Наполеон услышал из уст адмирала это решение английского кабинета, он не смог скрыть своего негодования. «Я гость Англии, – закричал он, – а не ее пленник! Я добровольно искал покровительства ее законов, но со мной нарушают священнейшие права гостеприимства! Я никогда добровольно не соглашусь перенести оскорбления, которые мне наносят: только насилие может меня к тому принудить».

Как известно, это ни к чему не привело. Много лет беззастенчиво топтавший Европу человек, любивший говорить, что «самый надежный рычаг всякого могущества – это военная сила», не мог рассчитывать на гостеприимство в стране, всегда бывшей его главным противником. Насилие, которое много лет представляло собой наполеоновский стиль общения с другими народами, на этот раз было совершено над ним самим, и бывшему императору пришлось смириться с унизительными условиями ссылки на затерянном на юге Атлантического океана острове Святой Елены. С этой минуты Наполеон окончательно исчез из биографии Марии Валевской, и его место занял генерал Филипп-Антуан д’Орнано.

Способность ожить – это великая женская способность. Без нее те обиды, удары и потери, которыми полна жизнь любой женщины, были бы неисцелимы. И Мария Валевская явно обладала этой способностью, так как она не стала, как говорят психологи, «застревать» в своей обиде на Наполеона, не стала хранить в душе осколок их рухнувших отношений. После второй Реставрации и ссылки Наполеона она, как отмечает Рональд Делдерфилд, сохранила достоинство, «не кинулась к своему бювару и не начала строчить мемуары», однако сочла себя вполне свободной от обязательств по отношению к бывшему императору. А 7 сентября 1816 года в Брюсселе она вышла замуж за бывшего генерала наполеоновской гвардии, а ныне эмигранта – Филиппа-Антуана д’Орнано.

Этот человек, родившийся 17 января 1784 года в Аяччо на Корсике, приходился родственником Наполеону (мать Филиппа-Антуана была двоюродной сестрой его отца – Карло Буонапарте)[21].

Военную службу он начал в 15-летнем возрасте в драгунском полку. Потом сражался в Италии, участвовал в экспедиции генерала Леклерка на Сан-Доминго. По возвращении в 1803 году был зачислен в генеральный штаб армии, после чего Наполеон назначил его своим старшим адъютантом. После провозглашения Империи он был переведен в штаб военного министра маршала Бертье, участвовал во многих кампаниях Великой армии, отличился в сражениях при Аустерлице, Йене и Любеке. В 1807 году он уже был полковником 25-го драгунского полка, через год – графом Империи. Отличившись в Испании в сражении при Фуэнтес-де-Оньоро, он в 1811 году прямо на поле боя был произведен в бригадные генералы. В это время ему было всего 27 лет!

Во время похода в Россию он уже был дивизионным генералом, а во время Бородинского сражения, после ранения генерала Латур-Мобура, принял командование его кавалерийским корпусом.

В сражении под Красным генерал был окружен русскими казаками, изрублен ими и упал с лошади. В суматохе боя все решили, что он погиб. Лишь на следующий день капитан Делаберж, адъютант генерала, случайно обнаружил его под толстым слоем снега. И граф д’Орнано был жив! Чтобы доставить тяжелораненого домой, нужна была повозка, но ее рядом не оказалось. Тогда товарищи понесли генерала на плечах. Совершенно случайно мимо проезжал Наполеон. Увидев, что один из лучших его кавалерийских генералов нуждается в помощи, император, не задумываясь, предложил ему свою карету. При этом он не смог сдержать слез и сказал: «Я не желаю, чтобы мой лучший генерал остался в снегах этой чертовой страны! Я желаю, чтобы его доставили во Францию и обращались с ним со всеми почестями, которых он достоин!»

Таким образом, Наполеон спас жизнь своему родственнику и… будущему мужу своей любимой женщины.

Как уже понял догадливый читатель, это был именно тот человек, с которым Мария случайно познакомилась, ожидая Наполеона в Варшаве. Находясь в местном госпитале, он вдруг стал выказывать явные признаки жизни и давать понять, что умирать он еще явно не намерен. Напротив, он быстро пошел на поправку и влюбился в молодую польскую графиню, так мило ухаживавшую за ним и так живо интересовавшуюся судьбой его коронованного родственника.

Поначалу Марию привлекла в этом искалеченном генерале возможность получения информации о Наполеоне, потом ей стало жалко его, и она стала приходить к нему еще и еще раз. Постепенно они стали добрыми друзьями…

В ходе кампании 1813 года оправившийся от ранения генерал д’Орнано замещал убитого маршала Бессьера на посту командующего кавалерией императорской гвардии, сражался при Дрездене, Кульме, Лейпциге и Ханау. Через год он уже был командующим всеми войсками императорской гвардии, находившимися в Париже, а после первого отречения Наполеона в Фонтенбло возглавлял эскорт гвардейцев, сопровождавших Наполеона в Сен-Тропез, откуда он отбыл на остров Эльба. При Бурбонах, в ноябре 1814 года, д’Орнано получил звание полковника королевских драгун.

Попытки генерала д’Орнано добиться руки Марии начались сразу же после известия о кончине старого графа Валевского, умершего в Валевицах 18 января 1815 года.

В то время д’Орнано, верный принципу «Военный служит родине, а не правительству!», после отречения императора остался в армии и командовал королевским корпусом драгун в Туре. Переписка между Туром и Неаполем, где находилась Мария, велась очень оживленная. Генерал настаивал, чтобы Мария встретилась с ним в Париже, а в одном из писем даже сделал ей официальное предложение.

В связи с этим семейный биограф приводит содержание письма военного министра от 11 февраля 1815 года, разрешающего «генерал-лейтенанту графу д’Орнано месячный отпуск в Париж для женитьбы».

Валевская вернулась с Эльбы, полностью сознавая, что связь ее с Наполеоном окончательно оборвана, и все же она еще не могла решиться принять предложение д’Орнано. Уступая его страстным мольбам, она, правда, приехала на три дня в Париж, но расстались они, так и не приняв какого-либо решения.

А потом начался период «Ста дней», во время которого генерал д’Орнано оказался одним из первых, кто вернулся под знамена возрожденной Империи и по приказу своего царственного родственника стал формировать новые отряды на юге Франции. К сожалению, нелепый случай помешал ему довести их до поля решающего сражения: накануне выдвижения на театр военных действий генерал был тяжело ранен на дуэли. Причина для поединка была довольно необычной.

Дело в том, что императорским приказом командующим южной группой войск назначался «старший из имеющихся генералов». Военный министр сначала выписал назначение для генерала д’Орнано, но потом изменил решение, сочтя дивизионного генерала Жан-Пьера Боне, который был на 16 лет старше, более подходящим для этой должности. Граф д’Орнано не смог стерпеть подобного и предложил решить проблему в поединке. Поскольку оба генерала хорошо стреляли, результат дуэли оказался катастрофическим: за несколько дней до сражения при Ватерлоо два командира столь высокого ранга покалечили друг друга так, что стали абсолютно непригодными для участия в военных действиях.

Мария Валевская позже писала:

После дуэли Мария заботливо ухаживала за раненым в грудь графом. В последний раз она навестила его 28 июня, перед самой поездкой в Париж на последнее свидание с Наполеоном. Организм ее оказался настолько ослаблен двухнедельным бдением возле раненого, что он не выдержал, и из Парижа она вернулась совершенно больная.

После выздоровления она уехала в Голландию, где пробыла до конца октября 1815 года. Вернувшись в Париж, она не возобновила контактов с графом д’Орнано, более того, она даже пряталась от него. А уже успевший выздороветь генерал никак не мог понять этой неожиданной перемены в поведении любимой женщины и неоднократно пытался проникнуть в ее особняк на улице Победы, но каждый раз натыкался на запертую дверь. Биографы Валевской, опираясь на ее «Записки», объясняют ее столь странное поведение следующим образом: Мария уже тогда была неравнодушна к своему поклоннику, покорившему ее своей искренностью и преданностью. Еще в Варшаве, будучи совсем больным, он поразил ее своим мужеством и веселостью. Конечно же, он не мог не знать о ее отношениях с Наполеоном, но ни разу не задал ей ни одного вопроса на эту щекотливую тему. И эта его деликатность также не могла не привлечь к себе внимания. Однако предложения графа Мария принимать пока не захотела, чтобы не портить ему карьеру. Эти ее опасения имели под собой все основания.

Впрочем, горячий корсиканец д’Орнано сам сделал все, чтобы испортить себе карьеру. Когда начался показательный процесс над бывшим наполеоновским маршалом Мишелем Неем, он публично заявил: «Будь у меня сто верных человек, я бы отбил Нея!»

Об этих его неосторожных словах тут же узнала бурбоновская полиция, и генерал был арестован. Мария, когда ей сообщили о происшедшем, была в отчаянии и принялась лихорадочно ходатайствовать о его освобождении. В марте 1816 года генерал-бонапартист был выпущен из тюрьмы и выслан в Англию. После краткого пребывания в Лондоне он перебрался в Бельгию, где решил поселиться на длительное время и приготовить кров для будущей семьи. О дне свадьбы они с Марией договорились письменно.

Летом 1816 года Мария, распродав все свое имущество, выехала с сыном в Бельгию, чтобы начать там новую жизнь. Свадьба, отложенная первоначально из-за смерти отца жениха, состоялась только 7 сентября в Брюсселе.

Широким жестом священник монастырской церкви Сен-Мишель благословил склоненные перед ним головы, произнося при этом стандартную формулу свадебного обряда. Только теперь Мария поняла, что отныне она замужняя женщина. Чувство радости охватило ее – радости почти дикой, неудержимой… С этой минуты она телом и душой принадлежала человеку, которого ей подарила судьба, и ни за что на свете она не желала другого. С этой минуты она была уверена, что любит его.

Ее рука с обручальным кольцом дрожала в руке графа. «Навсегда! – прошептала она. – Пока смерть нас не разлучит…»

Филипп-Антуан д’Орнано улыбнулся ей с легкой снисходительностью более взрослого и более опытного человека, слегка сжал ей нежные пальцы, словно помогая ей успокоиться. Месса началась.

Новобрачная внимательно слушала первые слова, но затем ее внимание отвлеклось и непреодолимо вернулось к генералу д’Орнано. В свои 32 года он являл собой великолепный образчик настоящего мужчины. Он был высокого роста и по-корсикански смугл. Его красивое лицо могло бы показаться женственным, если бы не упрямый лоб и волевой подбородок, упиравшийся в высокий воротник генеральского мундира. Мария закрыла глаза, чтобы как можно полнее ощутить свое счастье.

Сразу же после окончания церемонии молодые уехали в свадебное путешествие в Спа и Шофонтен. Вернувшись, они поселились на прекрасной вилле, окруженной садом, в пригороде Льежа.

Семейный биограф утверждает, что Мария, полюбив графа д’Орнано и согласившись стать его женой, решила рассказать ему о себе все, включая «самые интимные подробности своей жизни». Прежде всего, это касалось таких щекотливых моментов, как причины ее брака с Валевским и роман с Наполеоном. Мариан Брандыс высказывает по этому поводу следующее мнение:

По мнению Мариана Брандыса, подобная исповедь «исключала объективный подход к прошлому» и не могла не способствовать «ее мифологизации».

Брак Марии, как говорят, очень огорчил пленника острова Святой Елены. Император, по свидетельствам очевидцев, «всегда сохранял чрезвычайно нежные чувства к мадам Валевской, и не в его характере было позволять тем, кого он любил, любить кого-нибудь, кроме него». Расстроившее его это известие он получил лишь 18 января 1817 года. Немного подумав, он все же одобрил брак Марии, хотя в тот момент и в тех обстоятельствах от его мнения уже давно ничего не зависело.

Но Мария недолго наслаждалась счастьем брака.

В конце 1816 года она сообщила мужу, что ожидает ребенка. Шесть с лишним лет назад, в мае 1810 года, она произвела на свет сына без особых осложнений и полагала, что и сейчас все будет так же. Она не обратила внимания на некоторые особенности, которые с самого начала отличали эту беременность, объясняя их тем, что просто стала старше. Между тем беременность протекала тяжело: Мария быстро утомлялась, ее мучил токсикоз. Наконец, она решила съездить на родину, чтобы посоветоваться со знаменитым варшавским гинекологом, доктором Чекерским, который помогал ей при родах Александра. Генерал пытался отговорить жену от далекой и утомительной поездки, но она настояла на своем и в первых днях января 1817 года уехала из Льежа.

24 января она писала мужу:

Доктор Чекерский после тщательного исследования пациентки установил у нее полное истощение организма и застарелую болезнь почек, которая под влиянием беременности угрожающе обострилась. Врач заявил будущей матери, что ей ни в коем случае нельзя будет самой кормить ребенка, так как она может поплатиться за это жизнью. С таким диагнозом Мария вернулась в Бельгию.

Между тем токсикоз все не прекращался и продолжался до того самого момента, когда у нее начались схватки. Наконец, 9 июня 1817 года она родила сына, которого назвали Рудольфом. Мальчик получился большой и хорошо развитый, но его рождение оказалось роковым для матери. Произведя на свет третьего сына, Мария совсем слегла. Мучаясь от боли (вероятнее всего, это была почечнокаменная болезнь) и чувствуя приближение конца, она настояла на том, чтобы муж добился у военных властей разрешения вернуться в Париж. Она хотела умереть во Франции, ставшей дня нее второй родиной.

В начале ноября 1817 года мужу удалось перевезти жену в Париж. После утомительного путешествия, с долгими остановками на каждой станции, больную уложили на удобную постель в ее парижском особняке, который ей некогда подарил ей любимый человек – император Франции. Во французском армейском архиве сохранился лаконичный рапорт генерала от 30 ноября 1817 года, посланный военному министру: «Генерал граф д’Орнано имеет честь уведомить Ваше Превосходительство, что он вернулся во Францию и проживает с семьей на улице Победы, 48».

Мария уже больше не вставала с постели. Она умерла 11 декабря того же года в возрасте всего 28 лет. Говорят, что последним словом, слетевшим с ее уст, было «Наполеон».

Отметим, что, будучи совсем слабой, она все же успела продиктовать секретарю свои воспоминания. Своей цели она видимо, достигла, оправдавшись в них перед сыновьями. Один из них, Александр, сын Наполеона, позднее написал:

Погребение состоялось на парижском кладбище Пэр-Лашез. Год спустя, согласно последней воле покойной, останки ее были перевезены в Польшу и захоронены в подземелье костела в Кернози, неподалеку от Ловича – там, где когда-то родилась Мария Лончиньская, в замужестве Валевская, «польская супруга» императора Франции Наполеона Бонапарта.

Наполеон пережил ее лишь на несколько лет. Считается, что Мария Валевская была единственным серьезным увлечением императора, не считая, конечно, его всепоглощающей и мучительной любви к Жозефине…

Смерть жены сломила Филиппа-Антуана д’Орнано. «Она мертва… Она ушла, ушла навсегда… Я больше никогда ее не увижу…» – то и дело бормотал он. Мужественный на поле боя, сейчас он совсем «сломался», забросил все дела и никого не принимал, ощущая себя на дне глубокой безвылазной ямы. Очевидно, что смерть Марии, так тяжело пережитая, послужила для графа толчком к тотальной депрессии.

На самом деле, пережить потерю любимого человека – это одно из тяжелейших жизненных испытаний. Говорят, что время лечит. Ничего подобного, оно лишь слегка рубцует раны. И все-таки жизнь берет свое, рано или поздно депрессия отступает, и оставшийся в живых, наконец, свыкается с фактом утраты.

К службе почерневший от горя генерал д’Орнано смог вернуться только через десять лет: в мае 1828 года он стал генерал-инспектором 2-го и 3-го военных округов. В 1829 году его назначили президентом дисциплинарного суда знаменитого Сен-Сирского военного училища.

После Июльской революции 1830 года он занял пост командующего 4-м военным округом в Туре, через два года руководил подавлением роялистского восстания в Вандее и стал пэром Франции.

Новый взлет карьеры графа д’Орнано пришелся на период правления Наполеона III, который благоволил к своему родственнику. В 1852 году он был назначен сенатором и Великим канцлером Почетного легиона, через год – губернатором Дома Инвалидов, а 2 апреля 1861 года, в день перенесения останков умершего на острове Святой Елены Наполеона в Париж, произведен в маршалы Франции.

С головой уйдя в военные дела, граф не забывал о сыне Рудольфе. Это был ребенок Марии, последний ее подарок ему, и он поклялся сделать все возможное, чтобы их сыну было хорошо. Да, он будет жить, дышать и работать ради него одного, готовый отдать за него даже душу.

И он один воспитывал мальчика, а тот воспитывал его, не давая сердцу отца ожесточиться. Многие знают, сколько требуется самозабвенной любви, чтобы одному вырастить ребенка. Эта любовь сродни самоотверженности отшельника. Только так можно поднять сына, который никогда не будет знать свою мать.

Что касается Александра Валевского, то в момент смерти матери ему было семь лет. Опеку над ним взял его дядя Теодор Лончиньский. Он увез племянника в Польшу, а особняк на улице Победы продал, употребив вырученные деньги на выкуп валевицких земель.

Граф д’Орнано отписал пасынку сто тысяч ливров.

Его сын Рудольф оправдал все его надежды. Он издал несколько книг, но литература не была для него главным средством существования. Он стал высоким чиновником государственной администрации, префектом департамента Йонна, депутатом, а в последние годы жизни исполнял обязанности камергера и первого церемониймейстера при дворе Наполеона III. Кроме того, он был крупным землевладельцем и владельцем двух родовых замков – Браншуар и Орм. В 1845 году он женился на Алине-Элизабет де Вуайе де Полми д’Арженсон, 19-летней аристократке, чей род 300 лет поставлял Франции государственных деятелей и крупных чиновников, внучке знаменитого политического деятеля Марка-Рене де Вуайе де Полми маркиза д’Арженсона и графини Софи де Розан-Клейнрооп.

Марк-Рене де Вуайе де Полми д’Арженсон, умерший за три года до свадьбы внучки, во время Революции служил в армии, был адъютантом генерала Лафайетта. В 1796 году он женился и удалился в свой родовой замок в Пуату, где стал заниматься сельским хозяйством. В годы правления Наполеона он занимал пост префекта в Антверпене, после Реставрации стал депутатом от департамента Верхний Рейн. После нескольких лет бурной политической деятельности в 1834 году он вышел в отставку.

Его жена, графиня Софи де Розан-Клейнрооп, кстати сказать, была вдовой Шарля-Луи-Виктора де Брольи, сына знаменитого маршала Виктора-Франсуа де Брольи, генерала, казненного в годы якобинского террора. Такое родство не могло не радовать Филиппа-Антуана д’Орнано.

Считается, что мужчины, трагически потерявшие своих жен, являются отличными кандидатами на успешный новый брак. Психологи утверждают, что новый брак нисколько не умаляет, не обесчещивает предыдущую любовь, но для графа д’Орнано об этом не могло быть и речи. Любой даже намек на влюбленность после смерти Марии он воспринимал как предательство. Он так и умер вдовцом. Произошло это в Париже 13 октября 1863 года.

Рудольф д’Орнано умер практически в тот же день -14 октября, но двумя годами позже – в 1865 года, прожив всего 48 лет и оставив жене четверых детей – трех дочерей и сына, Альфонса-Антуана, унаследовавшего от отца титул графа д’Орнано.

Альфонс-Антуан д’Орнано родился 29 января 1848 года. Женившись на корсиканке Марии Колонна д’Истрия (1853–1920), мать которой, кстати сказать, происходила из знаменитой корсиканской семьи Поццо ди Борго, он произвел на свет трех сыновей: Антуана-Филиппа, Жан-Батиста и Гийома.

Альфонс-Антуан д’Орнано умер 6 января 1908 года.

Его старший сын (правнук Марии Валевской), Антуан-Филипп д’Орнано (1883–1961), прославился тем, что опубликовал несколько книг, основанных на дневниках своей прабабки и семейных архивах Александра Валевского.

Средний сын, Жан-Батист д’Орнано (1887–1963), был женат на Андретте Ружье, но потомства не оставил, а вот младший сын, Гийом д’Орнано (1894–1985), стал славным продолжателем рода.

Филипп-Антуан был первым в роду д’Орнано, кто взял в жены польскую красавицу голубых кровей – первым, но отнюдь не последним. Этому примеру с удовольствием последовали многие его потомки. И, вероятно, под влиянием своих мудрых и практичных жен-полячек они от ратно-дипломатических дел постепенно перешли к делам совершенно иного рода.

Этот решительный переход как раз и совершил граф Гийом д’Орнано, который сначала был атташе французского посольства в Варшаве. Проведя много лет в Польше, там он познакомился со своей будущей женой Эльжбетой Михальской (1901–1954), а потом вернулся в Париж и начал работать с великими парфюмерами Франсуа Коти и Арманом Петижаном, последний из которых стал создателем знаменитого парфюмерного дома «Ланком», который сейчас знают женщины всего мира.

Коти считал, что духи должны из предмета роскоши превратиться в доступное для всех удовольствие, а Петижан с этим был не согласен. Он расстался со своим учителем, чтобы создать собственную парфюмерную марку – дорогую и престижную. Вместе с ним в эту авантюру пустился и Гийом д’Орнано. Петижан долго выбирал название для новой марки. Он мечтал о настоящем французском слове, в котором слышалось бы эхо истории Франции… Гийом д’Орнано вспомнил о замке в департаменте Эндр под названием Ланком (Lancosme). Беззвучное «s» в этом названии поменяли на кокетливое «6», и получилось истинно французское слово, которое легко произносится на любом языке, – «Ланком» (Lancome).

Дебют своей марки Арман Петижан и Гийом д’Орнано обставили с шиком. Они выпустили одновременно пять новых ароматов, представив их миру в июне 1935 года на открытии Всемирной выставки в Брюсселе. Каждый был упакован в роскошные позолоченные флаконы, и все они выгодно отличались от аскетичных бутылочек, выдержанных в строгом минималистическом стиле того времени.

Через 20 лет продукция «Ланком» продавалась уже почти в 100 странах мира. В настоящее же время в мире каждую секунду продается три изделия под маркой «Ланком», и на каждом из них сияет золотая роза – любимый цветок Армана Великолепного, как называли создателя империи «Ланком».

Умер Гийом д’Орнано в 1985 году, и совершенно неудивительно, что его сын Юбер (праправнук Марии Валевской) тоже стал парфюмером. Он родился в 1926 году в Польше, а в 1946 году вместе с отцом создал фирму, выпускавшую косметику «Орлан» (Orlane), а затем, продав ее в 1970 году американцам (контрольный пакет акций компании перешел в руки американской корпорации «Мортон Норвич», а та перепродала его компании «Макс Фактор»), в 1976 году выпустил в свет совершенно новую косметическую продукцию – «Сислей» (Sisley). Это была уникальная фитокосметика, т. е. косметика, основанная на натуральных растительных экстрактах и чистых эфирных маслах. Это была первая косметика, чье появление на рынке, и без того переполненном к тому времени тюбиками, баночками и пузырьками, вызвало настоящий фурор: женщины быстро поняли, что использование баночек и тюбиков «Сислей» действительно идет на пользу их внешнему виду. И это была первая косметика, где в качестве элемента дизайна была использована корона – впрочем, совершенно по праву. Здесь требуется уточнить: вместе с Юбером д’Орнано созданием фирмы «Сислей» занималась его супруга Изабелла, тоже полька по происхождению. Ее отцом был небезызвестный граф Юзеф Потоцкий, а матерью – польская принцесса Кристина Радзивилл.

На сегодняшний день дела в семействе д’Орнано обстоят следующим образом: Юбер д’Орнано – с 1976 года президент компании «Сислей», его супруга Изабелла – вице-президент, их сын Филипп д’Орнано (прапраправнук Марии Валевской) – генеральный директор, младшая дочь Кристин – руководитель британского филиала, а старшая, красавица Элизабет, – «лицо марки».

В заключение заметим, что брат Юбера д’Орнано – Мишель д’Орнано (1924–1991), был известным политическим деятелем. Он ушел в политику в 1962 году, став мэром Довилля. В 1967 году был избран депутатом от Кальвадоса. В 1974 году стал министром промышленности Франции, в 1977-м – министром культуры, в 1978 году – министром окружающей среды.

Мишель д’Орнано был другом и соратником президента Валери Жискар д’Эстена. Сейчас его именем во Франции называется премия, которую международное жюри профессионалов ежегодно присуждает за дебютные сценарии, реализованные в кино, а французский футбольный клуб «Кан» играет на стадионе «Мишель д’Орнано», вмещающем 21 500 зрителей.

У Мишеля д’Орнано, умершего 8 марта 1991 года, от брака с Анной де Контадес осталось двое детей: дочь Катрин (1967 г.р.) и сын Жан-Гийом (1969 г.р.).

Жан-Гийом в 2001 году женился в США на Натали Спиллманн, и 1 августа 2002 года у них родился сын Максимильен.

Судьба первого сына Марии Валевской так, по всей видимости, и останется тайной. Антоний жил в Польше, но подробности его биографии и место проживания неизвестны. Говорят, что он был женат на некоей Констанции Гротовской и умер двадцати с чем-то лет. Похоже, что неизвестность эта была связана с полным отсутствием у молодого человека каких-либо жизненных амбиций.

А вот сын Марии и Наполеона Александр был самолюбивым человеком в самом лучшем понимании этого слова. Обладая наполеоновскими генами, он всегда и во всем стремился быть самым лучшим. Такого рода настрой позволил ему прожить жизнь успешно и достойно.

После смерти матери он был привезен дядей Теодором Лончиньским в Кернозю. Потом он учился в Варшаве, но там за ним, после того как Александр отклонил предложение Великого князя Константина стать его личным адъютантом, плотно наблюдала русская полиция, и в 1828 году ему пришлось не без труда перебраться во Францию и получить французское подданство.

О.А. Пржецлавский, писавший под псевдонимом Ципринус, в своей книге «Калейдоскоп воспоминаний» рассказывает об этом так:

А уже в декабре 1830 года министр иностранных дел Франции граф Орас де Себастьяни поручил Александру секретную миссию в Польше, и сын Наполеона оказался в рядах своих соотечественников во время Польского восстания 1830, 1831 годов. В частности, 13 февраля 1831 года он в чине капитана и в качестве адъютанта командующего принял участие в знаменитом сражении при Грохуве (под Варшавой), в котором противостояли Русская армия под командованием генерал-фельдмаршала Дибича и польское войско под командованием князя Радзивилла. Поляки в тот день занимали хорошо укрепленную позицию, которую Дибич попытался взять фронтальной атакой. Главное сражение развернулось за Ольховую рощу, которой русские овладели лишь после четвертой атаки, когда в бой их повел сам генерал-фельдмаршал. Русские потеряли около десяти тысяч человек, поляки – 12 тысяч человек, но после него русские войска не рискнули штурмовать польскую столицу и отступили.

За это сражение Александр Валевский получил военный крест, а затем был направлен польским правительством для переговоров в Лондон. После разгрома Польского восстания он вновь вернулся в Париж, где, благодаря господствовавшему тогда культу Наполеона, встретил весьма милостивый прием и был зачислен во французскую армию в чине капитана.

После прохождения службы в Алжире в 1841 году Александр вышел в отставку, обратившись к политической и писательской деятельности. В этот эпоху своей жизни он написал ряд брошюр («Слово по Алжирскому вопросу», «Английский альянс» и другие), а также одну пятиактную комедию. Одновременно с этим начал выполнять различные дипломатические поручения влиятельных членов правительства Гизо и Тьера. Став другом Тьера, он был назначен послом Франции во Флоренции.

Февральская революция 1848 года застала Александра Валевского в Буэнос-Айресе, откуда он немедленно поспешил в Париж, и после 10 декабря примкнул к Луи-Наполеону, будущему императору Наполеону III. Тот назначил его посланником республики сначала в Копенгагене, затем снова во Флоренции, потом в Неаполе и, наконец, в Лондоне.

Приехав в июне 1851 года в Лондон, Александр повел дела настолько гибко, что способствовал сближению двух непримиримых стран-соперниц. Именно он организовал визит Наполеона III в Англию и королевы Виктории во Францию.

В мае 1855 года Александр заменил Эдуарда Друэн де Люиса в управлении Министерством иностранных дел, и вследствие этого на его долю выпала роль председателя на Парижском конгрессе 1856 года, где был положен конец Крымской войне. За эту свою деятельность он получил высшую награду Франции – орден Почетного легиона.

Но и этого ему было мало. Став в 1855 году сенатором, он через десять лет отказался от сенаторства и был выбран в Законодательный корпус, президентом коего он стал в 1866 году. Будучи государственным министром, ответственным за культуру, в 1868 году он был избран в Академию изящных искусств. Согласимся, что это была великолепная карьера, заслуживающая всяческого уважения!

К сожалению, здоровье все чаще стало подводить графа Валевского. В середине 1868 года он отправился на лечение в Германию. На обратном пути его сразил сердечный приступ, и 27 сентября 1868 года он скончался в Страсбургом госпитале.

Александр Валевский был дважды женат.

В декабре 1831 года он женился на 23-летней англичанке Кэтрин-Кэролайн Монтэгю, дочери графа Сэндвича. У них родилась дочь, которую назвали Луизой-Марией. Через полтора года на свет появился сын Жорж-Эдуард-Огюст, но, к несчастью, через год он умер. Также при последних родах в 1834 году умерла и его мать.

В июне 1846 года Александр вновь вступил в брак: на этот раз также с 23-летней Марией-Анной ди Риччи, дочерью графа Занобио ди Риччи и родственницей по материнской линии рода Понятовских, бывшей на 13 лет моложе его.

Мариан Брандыс по этому поводу отмечает:

Графиня ди Риччи была женщиной очень красивой и не менее скандальной. Известно, например, что она была фавориткой Наполеона III, родственника Александра Валевского. Весь двор знал об этой связи императора. При этом императрица была в курсе малейших деталей этого романа, а граф Валевский на все закрывал глаза, потому что не хотел расстаться с портфелем министра иностранных дел.

Безграничная снисходительность министра была отмечена Ги де Шомоном-Китри как-то вечером в Компьене. Речь зашла о фаворитке императора, и принцесса Матильда, дочь Жерома Бонапарта, воскликнула:

– Мадам Валевская – хитрая бестия! Она сумела, будучи любовницей императора, подружиться с императрицей. Но она до смерти боится своего мужа, и я голову даю на отсечение, что месье Валевский ни о чем не догадывается.

Месье де Шомон-Китри тут же возразил:

– Полагаю, что Ваше Сиятельство глубоко заблуждается. Неведение Валевского – это не более чем комедия. Я своими глазами видел, как он, гуляя по парку, отвернулся и пошел в противоположную сторону, заметив императора со своей женой. Но это еще что в сравнении с тем, чему я был свидетелем в Шербуре в этом году. Как-то утром мы с месье Валевским находились в смежном с комнатой императора помещении. Явился секретарь Мокар, чтобы побеседовать с императором, не стучась, прошел в его комнату и тут же вылетел обратно в крайнем замешательстве, чуть не сбив меня с ног. Сквозь приоткрытую дверь я увидел мадам Валевскую в объятиях императора. Не сомневаюсь, что и месье Валевскому, стоявшему рядом со мной, было доступно это зрелище.

Принцесса Матильда согласилась с тем, что император порой ведет себя довольно легкомысленно, не считаясь с обстоятельствами.

– Я знаю, – сказала она, – что император бывает очень неосторожен. В прошлом году мы ехали поездом в вагоне, отведенном для императора. В нем было два купе. Мы с мадам Гамелэн стали свидетелями ухаживаний Его Величества за мадам Валевской. Мы сидели напротив двери, соединявшей два купе. Император находился с мадам Валевской в одном купе, а императрица, месье Валевский и все остальные расположились в другом. Вагон тряхнуло, и дверь распахнулась. Все увидели моего дорогого кузена, припавшего к мадам Валевской. Он целовал ее в губы, а его рука покоилась на ее груди.

Связь Наполеона III с мадам де Риччи-Валевской длилась около двух лет. Все это время она получала от императора роскошные подарки и принесла своему мужу неслыханный денежный доход.

Щедрость императора служила темой для пересуд.

Однажды маршал Вайан сформулировал общее мнение с чисто военной грубоватой прямотой. Это было в Пьерре-фоне. Мадам де Риччи-Валевская залюбовалась водосточным желобком в форме ящерицы в отреставрированной части замка:

– Это очень красиво, – сказала она, – но, должно быть, такой доступ к воде стоит дорого!

– Не дороже, чем к вам! – парировал маршал Вайан.

Эта реплика, явно дурного вкуса, имела то преимущество, что дошла до всех, кто ее слышал.

Мария-Анна ди Риччи-Валевская умерла в ноябре 1912 года. От брака с Александром Валевским у них родилось шестеро детей, из которых трое умерли в младенчестве. Их старший сын – Шарль, родившийся в 1848 году во Флоренции, был женат на Фелисии Дуэ. Умер 2 октября 1916 года, не оставив потомства.

Дочь Элиза, на полтора года младше брата, вышла замуж за графа Феликса де Буркене, а дочь Эжени, родившаяся в 1856 году, – за графа Фредерика Матеуса. У Элизы, умершей в 1927 году, родилось четверо детей, а у Эжени, умершей в 1884 году, – один сын Луи-Наполеон-Эжен. К сожалению, по этим линиям род Валевских не продолжился. Отметим лишь, что Луи-Наполеон-Эжен погиб 29 сентября 1915 года, сражаясь за Францию, а его сын, Жак Матеус (1905–1990), не имел потомства.

Однако Александр Валевский имел еще и внебрачного сына Александра-Антуана Валевского, родившегося 3 ноября 1844 года от великолепной актрисы Рашель Феликс (1821–1858), которую современники называли «самой изумительной особой, какую можно было увидеть на сценических подмостках». Этот внук Марии Валевской и Наполеона умер в Турине 20 августа 1898 года. От брака с Жанной-Клэр-Мари Сала (1845–1881), дочерью графа Адольфо Сала (этот брак был заключен в 1868 году), он имел дочь Мадлен (1869 г.р.) и сына Андре-Александра (1871 г.р.).

Мадлен Валевская в 1898 году вышла замуж за неаполитанца Джузеппе Росси дель Барбаццале, а Андре-Александр Валевский в 1901 году женился на Марии Молинос. От этого брака у них родились два сына (в 1904 году – Антуан, а в 1907 году – Роже), которые и продолжили, причем весьма активно, род Валевских, идущий от Наполеона.

Андре-Александр Валевский умер в 1954 году, а его сын Антуан Валевский – в декабре 1990 года, но до этого он успел дважды жениться – на Сесиль Дюветт и на Соланж Бернар де Морем. От первого брака у него остались сыновья Александр (1934 г.р.) и Флориан-Клод-Рене (1935 г.р.), а также дочь Изабель (1942 г.р.); от второго брака – сыновья Жером (1961 г.р.) и Николя (1965 г.р.).

Александр Валевский женился на Маргарите де Лиллер, и от этого брака родилось три сына. Флориан-Клод-Рене Валевский, умерший в 2003 году, был женат на Патрисии де Вёге, у него родилось два сына и две дочери.

Изабель вышла замуж за графа Робера де Лагиша и родила трех девочек.

Жером женился на Блондин Анго, у них родились два сына и две дочери, а Николя женился на Клотильде Ле Соль, и у них родилось три сына.

Роже Валевский умер в январе 1968 года. От брака с Мишлин-Поль Кавалье у него остался сын Шарль-Андре (1948 г.р.), а также дочери Мария-Кристина (1933 г.р.) и Флоранс (1936 г.р.).

Мария-Кристина вышла замуж за виконта Альфреда де Руже и родила сына. Флоранс вышла замуж за Дидье Риана, а Шарль-Андре женился на Берте Гомес де ла Вега.

Anceau Е. Dictionnaire des deputes du Second Empire. Rennes, 1999.

Aubry 0. Maria Walewska, le grand amour de Napoleon. Paris, 1956.

Bartel P. Napoleon a I’Tle d’Elbe. Paris, 1947.

Billard M. The marriage ventures of Marie-Louise. London, 1910.

Boissard J. Trois femmes et un empereur. Paris, 1989.

Colin J.-L.-A. ^education militaire de Napoleon. Paris, 1900.

Dictionnaire Napoleon (sous la direction de Jean Tulard). Paris, 1999. T. 2.

L’ardeche P.-M.-L. de. Histoire de I'Empereur Napoleon. Paris, 1839.

Masson F. Les Mattresses de Napoleon. Marie Walewska. Paris, 1897.

Memoires de Constant, premier valet de chambre de I’Empereur. Paris, 1830. T. 3.

Meneval C.-F. de. Memoires pour servir a I’histoire de Napoleon ler depuis 1802 jusqu’a 1815, publies par son petit-fils Napoleon de Meneval. Paris, 1894. Vol. 3

D’Ornano A.-P.-R. Marie Walewska, lepouse polonaise de Napoleon. Paris, 1947.

D’Ornano A.-P.-R. La vie passionnante du Comte Walewski, fils de Napoleon. Paris, 1953.

PONS DE L’HERAULT, Andre. Napoleon, empereur de I’Tle d’Elbe. Souvenirs et anecdotes de Pons de I’Herault. Paris, 2005.

Sutherland C. Marie Walewska, le grand amour de Napoleon. Paris, 1998.

Trembicka F. Memoires dune polonaisee pour server a I’histoire de la Pologne depuis 1764 jusqu’a 1830. Paris, 1841.

Брандыс M. Мария Валевская ⁄ Пер. с пол. М., 1993.

Бретон Г. Наполеон и женщины. Истории любви в истории Франции ⁄ Пер. с фр. М., 1996. Т. 7.

Гонсеровский В. Пани Валевская ⁄ Пер. с пол. М., 1994.

Делдерфилд Р. Жены и любовницы Наполеона ⁄ Пер. с англ. М., 2001.

Зайончковский А. Польская любовь императора // Империя истории. 2006. № 4. С. 56–65.

Кастело А. Наполеон ⁄ Пер. с фр. М., 2004.

Кирхейзен Г. Женщины вокруг Наполеона ⁄ Пер. с нем. М., 1997.

Крейе Э.Э. Политика Меттерниха ⁄ Пер. с англ. М., 2002.

Лависс Э., РАМБО А. История XIX века /Пер. с фр. М., 1938.

Леви А. Душевные качества Наполеона. Повседневная жизнь Наполеона Бонапарта ⁄ Пер. с фр. М., 2006.

Людвиг Э. Наполеон ⁄ Пер. с нем. М., 1998.

Потоцкая А. Мемуары ⁄ Пер. с фр. М., 2005.

Сьюард Д. Семья Наполеона ⁄ Пер. с англ. М., 1995.

ЦИПРИНУС (псевдоним). Калейдоскоп воспоминаний. М., 1874. Вып. I.