Ни одно из этих «объяснений» ренегатов не приближает нас к пониманию возможных мотивов принятия ими ислама и жизни варварийских корсаров. Блистательные предатели или ассимилировавшиеся герои – ни один стереотип не несёт в себе сколько-нибудь значительной глубины. В обоих из них есть частицы правды. Как мы увидим, пираты действительно привнесли в Барбарию определённые новшества в технике и стратегии. Кроме того, они действительно участвовали в жизни ислама не просто как наёмные головорезы – или «эксперты», – что в дальнейшем также будет показано. Однако у нас до сих пор нет даже смутного намёка на то, почему вообще возник этот феномен. Здесь следует отметить, что хотя некоторые из ренегатов и были грамотны, владея несколькими языками, никто из них не был литератором. У нас нет ни свидетельств из первых рук, ни текстов, написанных самими ренегатами. Их социальное происхождение не давало им возможности заняться самоанализом на письме; такая роскошь всё ещё оставалась монополией аристократии и возникающего среднего класса. Перо истории находится в руке врагов ренегатов, а сами они хранят молчание.

Возможно, поэтому мы никогда не сможем узнать их мотивы. Вероятно, мы можем лишь предложить несколько сложных и даже противоречащих друг другу впечатлений и соображений. И тем не менее мы всё же можем разобраться лучше, чем евроисторики-неоколониалисты или марокканские националисты – ведь и те, и другие рассматривают ренегатов только с точки зрения того, как они соотносятся с их идеологическими предубеждениями. Мы же можем попытаться оценить ренегатов самих по себе, как отдельных личностей (там, где это возможно) и как группу с их собственными интересами и планами, с их собственными ценностями, с их собственным ви́дением себя. Мы можем попытаться рассмотреть (насколько нам позволяют источники) этот феномен изнутри, вместо того чтобы зависеть от его освещения во внешних интерпретациях.

Концентрация внимания на истории специфического (или же «микроистории», как её обозначал К. Гинзбург), вероятно, поможет нам получить более точные представления о ренегатах ценой меньших усилий, чем если бы мы попытались применить глобальный подход к этому феномену в целом⁷. Использованная здесь методология заключается в прочтении исторических/этнографических текстов в свете «истории религий». Я, однако, предпочитаю называть такое построение историями религии по двум причинам: во-первых, дабы избежать инсинуаций в приверженности школе Элиаде, который практически монополизировал в свою пользу название «история религий». Я использую некоторые из категорий, разработанные Элиаде, а также Анри Корбеном, но, по моему мнению, они не столь полезны при работе с такими понятиями, как «сопротивление» или «стремление к мятежу». Это подводит нас ко второй причине для предпочтения термина истории религии: любая академическая дисциплина, называющая себя Историей чего только возможно, должна быть заподозрена в воздвижении a priori ложной тотальности, основанной на сомнительных абсолютизациях, которые будут служить лишь для маскировки и усиления идеологий элит. Таким образом, третий из основных методологических ингредиентов этого эссе берётся из ницшеанской истории идей, образов, эмоций, эстетических знаков и т. д. в том виде, в каком она была разработана Гастоном Башляром, Вальтером Беньямином, Жоржем Батаем, Мишелем Фуко и другими – из той исторической дисциплины, которая начинается с сомнений и критики абсолютности Истории как чего-то иного, чем идея, обладающая своей собственной историей. И наконец, главным методологическим инструментом здесь действительно является пиратология, которая – как всем известно – целиком относится к уделу самоучек – энтузиастов.

Поэтому мы сфокусируем наше исследование на изучении одного сообщества в один короткий промежуток времени (примерно 50 лет): это будет Рабат-Сале в первой половине XVII века. Из всех варварийских городов-государств Сале был единственным, где корсары добились независимости. Алжир, Тунис и Триполи были протекторатами Высокой Порты, но Сале – в течение нескольких десятилетий – управлялся диваном, или же советом корсарских капитанов. Это была настоящая «пиратская утопия», и потому мы можем надеяться обнаружить ренегата в его наивысшей форме, в его самых сложных политических и духовных состояниях развития именно здесь, в «Республике Бу-Регрег», в «мавританской», или же «корсарской Республике Сале».

Однако сначала мы также можем попробовать заняться тем, чего (насколько я знаю) пока не делал ни один историк в отношении ренегатов. Мы можем задаться вопросом – была ли Европа действительно монолитна в своей оппозиции исламу? Обладал ли ислам, так сказать, позитивной тенью, которая могла спрятаться внутри европейской культуры и повлиять на ренегатов ещё до их бегства на Варварийский берег? Мы можем предоставить им право сомневаться, а не просто предполагать, что мотивы их обращения были лишь низменными и лишёнными настоящей значимости. Мы можем задаться вопросом – мог ли ислам сам по себе (а не только одна лишь жажда пиратского золота) привлекать их в Северную Африку – или, если это был не «ислам сам по себе», то некий образ, слух, миф или неверное толкование ислама? И мог ли в таком случае матрос XVII века из рабочего класса почувствовать интерес или даже тяготение к исламу?

В эпоху крестовых походов идея «эзотерического ислама» начала проникать в Европу наряду со всевозможными специями и шелками, а также книгами, которые святые рыцари Христа сумели «высвободить» из Святой земли. Передали ли «ассасины»-исмаилиты тамплиерам некое тайное знание? И не потому ли тамплиеров запрещали, пытали, казнили и искореняли с такой, казалось бы, безумной ненавистью? И не пришли ли алхимия и неоплатонизм в остальную Европу, в особенности во Францию и Италию, через мавританскую Испанию? Не приносили ли с собой обратно Св. Франциск, Роджер Бекон и другие миссионеры-мистики, отправлявшиеся к сарацинам, какие-то элементы исламского гнозиса, герметической науки и суфизма?

В любом случае, имели место такие контакты на самом деле или нет, к началу XVII века некоторые европейские интеллектуалы верили, что они происходили, и что некая настоящая передача тайного знания действительно осуществлялась. (Реальность или нереальность таких контактов остаётся темой для исследований; нас же в этой ситуации заботит лишь история образов, верований и идей, которые оказывают глубокое влияние на человеческое общество, вне зависимости от того, основаны ли они на «исторической реальности»). У герметистов позднего Ренессанса начинают появляться признаки исламофилии. Около 1610 года (это дата последнего восстания мавров, или «морисков» в Испании) несколько немецких оккультистов опубликовали серию документов, описывающих историю тайного ордена, ордена розенкрейцеров. Согласно их данным, основатель Ордена, некий Христиан Розенкрейц, личность, по всей вероятности, легендарная, живший в XIV веке, много путешествовал по странам исламского мира (он побывал в Дамаске, Арабии, в мифическом городе, названном Дамкар, а также в марокканском Фесе) и получил там полный курс знаний о Герметической премудрости. Его могила, которая, как утверждалось, недавно снова была обнаружена, содержала достаточно зашифрованных сведений, чтобы сделать возможным возрождение этого Ордена. Документы розенкрейцеров вызвали большой ажиотаж среди учёных и набожных христиан, у которых войны и раздоры между католицизмом и протестантизмом вызывали сильное негодование; они жаждали универсальной религии, основанной скорее на знании, а не на вере. Исламская (а также и иудейская) наука и премудрость оказались теперь горячо желанными в силу их вклада в это окончательное герметическое откровение. Публично розенкрейцеры учили «терпимости даже к евреям и туркам»; втайне же они, вероятно, признавали, что ни у одной религии нет монополии на истину. Они оставались христианами, но были «вне сект». Ислам для них был всего-навсего ещё одной такой сектой, обладавшей некоторым истинным знанием (включая даже бесспорные истины об Иисусе), но ограниченной не более и не менее, чем католицизм или даже лютеранство. В силу этого, хотя розенкрейцеры и не переходили в ислам, они исповедовали куда меньшую ненависть и нетерпимость к нему, чем большинство христиан, и даже заходили столь далеко, что превозносили его за содержащиеся в нём эзотерические и оккультные традиции.

В более широком контексте ислам мог быть смутно притягателен для некоторых европейцев, настроенных антирелигиозно или, по меньшей мере, антиклерикально (как и поэзия, к примеру, елизаветинской «Школы ночи» и насмешливое заявление Марло «Моисей был мошенником»). Общее восприятие мусульманской свободы от любого авторитарного священничества или даже догмы просочилось в европейскую культуру или вот-вот должно было просочиться. Так было положено начало появлению длинного ряда европейских исламо-филов. Розенкрейцерство повлияло на масонство, которое повлияло на Просвещение, а оно, в свою очередь, на Ницше. Некоторые из этих течений и персоналий действительно кое-что знали об исламе, но по большей части они просто придерживались принципа «враг моего врага – мой друг». Попы ненавидят ислам; я ненавижу попов, поэтому мне ислам нравится. Даже в 1880-е годы взгляд Ницше на ислам всё ещё был достаточно двойственным – по всей видимости, он рассматривал его как братство аристократических воинов-монахов – однако его ви́дение ислама было и кульминацией традиции свободномыслящих, рассматривавших его прежде всего как некий вид антихристианства.

Герметизм, в свою очередь, оказал влияние на некоторые менее интеллектуальные течения внутри протестантизма. Многие из радикалов, которым было предназначено в 1640-е годы совершить Английскую революцию, находились под воздействием идей Якова Бёме и других христианских мистиков, близких к герметизму. Даже относящиеся к рабочему классу левеллеры, диггеры и рантеры были в определённой мере знакомы с идеями и идеалами герметизма – такими как эзотерическое толкование Писания; всеобщая терпимость; «пантеистический монизм»; взаимодействие с божественным напрямую, без посредничества священника или Церкви; склонность к антиномизму; вера в священность материальной Природы; тенденция рассматривать «Бога» как «Всемирный Разум» (или Душу); вера в способность воображения менять реальность; социальный эгалитаризм; вера в милленаризм или в то, что «Мир перевёрнут с ног на голову»[2], и т. д.

Титульный лист книги Джона Ридинга «Речи рантеров» (Лондон, 1650)

Нет никаких свидетельств о том, что хоть один рантер когда-либо проявлял интерес к исламу. Однако есть некоторые причины верить в наличие связей между рантеризмом и пиратством. «Бухта рантеров» на Мадагаскаре была убежищем для пиратской утопии позднее, в XVII веке, а некоторое количество рантеров было сослано на Карибские острова в период, когда там царил «Золотой век пиратства». Определённые аспекты исламской мысли вполне могли нравиться крайним протестантам – например, антитринитаризм, человеческая, но при этом сверхъестественная природа Иисуса, искусство толкования священного писания, «духовная демократия» и даже концепция «Священной войны». Райтеры (или другие сходные с ними секты), искушённые в дерзких и возмутительных духовных парадоксах и антиномистском экстремизме, могли оказывать некоторое влияние на тот тип маргинализованных и бунтующих людей, которым суждено было окончить свои дни в Алжире или Сале⁸.

Рантер, или проторантер, находивший удовольствие в «славном богохульстве» и проповедях в тавернах, когда при этом он мог курить, выпивать и располагать у себя на коленях очередную потаскушку, мог также быть привлечён европейским образом исламской чувственности. Ислам действительно более секс-позитивная религия, чем христианство, в некотором роде он рассматривает удовольствие как божью милость. Коранические описания рая с его гуриями, виночерпиями, садами и источниками вина всегда пользовались скандальной известностью у христиан, разочарованных акцентом своей собственной традиции на целомудрии, девственности и самоподавлении. На общедоступном уровне стереотип «сластолюбивого турка» сохранил в карикатурном виде эту святую чувственность ислама. Восток начал рассматриваться (обычно скрытно) как место, где могут найти воплощение запретные желания.

Наконец, ислам был врагом европейской христианской цивилизации. Как отмечал М. Редикер⁹, к XVII веку мореходный мир уже демонстрировал определённые аспекты индустриальной эпохи, начавшей чётко вырисовываться на горизонте будущего. Корабли были в некотором роде плавучими фабриками, а занятые на них моряки представляли собой своего рода протопролетариат. Условия труда на купеческих кораблях в Европе представляли собой ужасающую картину зарождавшегося капитализма в самой худшей его форме – при этом условия военной службы на флоте были ещё более жуткими. У моряка были все основания для того, чтобы считать себя самой низшей и презираемой фигурой во всей европейской системе экономики и управления – бесправным, малооплачиваемым, оскотиненным, измученным, страдающим от цинги и морских штормов, по сути рабом богатых купцов и судовладельцев, скаредных королей и алчных князей. К. Хилл и Редикер, основываясь на более ранних работах Дж. Лемиша, оба отмечают, что в таких условиях пиратство следует изучать как форму социального сопротивления. Пират, «сражавшийся против всего света» (по словам одного из опрашиваемых Дефо), был прежде всего и главным образом врагом своей собственной цивилизации. И снова тут «враг моего врага» может оказаться моим другом. Я ненавижу Европу. Европа ненавидит ислам. Поэтому… может быть, мне стоит любить ислам? Что мог знать об исламе грамотный, но не изучавший его целенаправленно английский читатель, скажем, в 1637 году? В том году посол из мавританской корсарской Республики Сале приехал в Лондон, и один профессиональный журналист разразился памфлетом об этом необычайном происшествии. Вот что он пишет:

Что касается их религии, то они строгие последователи закона Магомета; они говорят, что Христос был великим пророком, рождённым, чтобы стать Спасителем мира (но не претворившимся), что он был Божьим дыханием и был рождён от Девы, и что евреи должны были в него уверовать, но не стали; и посему, так как они собрались убить и распять его, он их покинул и вознёсся на небеса, а они тогда казнили вместо него другого человека, подвергнув того пыткам и жестокому распятию. Потому-то сии магометане действительно почитают евреев худшими из людей и рабами для всех народов света.

Одна и единственная книга их религии, сочинённая их лжепророком Магометом, арабом из Ларби, принадлежавшим к их народу, носит имя Алькарон. Никакую другую книгу они не могут использовать для молитв и никакую её часть они не могут проверять и ставить под сомнение под страхом мук и лишения жизни. Но случись кому-то из них быть неуверенным или если какое-либо место или стих оказывается для любого из них запутанным и трудным для понимания, тогда закон дозволяет им спрашивать о смысле у талби, их бедного плохо образованного священнослужителя. Все они обрезаны, и у них есть некое подобие крещения, но не в их церквях, а в собственных домах.

Пост же их в целом такой же по времени, что и у нас, а постятся они всего 30 дней, но не едят и не пьют в течение всего времени между восходом и сумерками каждого из этих дней, но когда показываются звёзды, то свой день поста они возмещают едой на протяжении всей ночи. Тот их священник, или талби, который не может перечитать книгу Алькарон (Закон Магомедов) целиком в вечер их Благословенной Пятницы, почитается недостойным своего места и должности. Свои молитвы они творят шесть раз каждые день и ночь и также весьма часто совершают омовения. У них нет колоколов, чтобы созывать их в церковь, но церковный служитель или сторож, обладающий глубоким и сильным голосом, поднимается вверх по лестнице и оттуда громогласно призывает народ на богослужения. Никто не может войти в их церкви, не сняв обуви. Их талби, или священникам, каждому дано право иметь жену или нескольких жён, если они пожелают. Мирские люди могут иметь наложниц из пленниц, но они не должны возлежать с ними в ночное время, ибо оно принадлежит их жёнам по очереди, а если какой жене в её очередь в этом будет отказано, то она может обратиться с жалобой по поводу сатисфакции в магистрат. Тот, у кого есть четыре жены, должен быть богатым человеком; бедняку дозволено столько же, но у него не хватит средств содержать их, поэтому ему служат одна или две жены по очереди. Невеста и жених не должны видеть друг друга до наступления брачной ночи, когда они возлягут на ложе, и если он там найдёт её девой, то всё хорошо; если же не так, он вправе отослать её и не вернуть ей того приданого, что она ему принесла. Служители их церквей – не корыстолюбивы, не алчны до денег и богатств, и потому они ежедневно в каждом поселении и городе по целому дню заседают, чтобы выслушивать жалобы и решать дела, в которых свидетелями должны быть те, кто не проявил себя как пьяница, прелюбодей, богохульник, скандалист и не пользуется подобной дурной славой (ибо если станет известным, что они таковы, их свидетельства не будут приниматься). Также и обвиняемый, ежели сможет доказать, что свидетельствующий против него человек не творил положенных молитв шесть раз за 24 часа, он или они тут же будут отстранены от дачи показаний или свидетельств, каким бы ни было дело; но при наличии справедливых и честных доказательств самое утомительное дело решается за неделю или за восемь дней самое большее.

Они справедливы в своих словах и обещаниях; и вследствие этого среди них редки долговые счета, ссуды и обязательства (и потому едва ли можно найти богатого нотариуса в Марокко, Фесе или Сусе), ибо нарушение обещания считается среди них несмываемым бесчестьем. Тот, кого ловят с ложными весами и мерами, теряет все свои товары в пользу нищих, подвергается публичному позору и жестокой порке. Их смертная казнь обыкновенно состоит в том, что человеку, приговорённому к смерти, палач режет горло.

В совокупности эти сведения представляют собой интересную и довольно благожелательную смесь фактов и выдумок¹⁰. Мы непременно вернёмся ко всем этим любопытным темам и попытаемся более подробно их рассмотреть в конкретном контексте корсарской Республики Сале. Но прежде чем мы предпримем такую операцию, нам следует больше узнать об историческом контексте этой республики и её основном экономическом ресурсе – пиратстве. А именно, нам следует больше узнать об истории всего Варварийского побережья и об Османских протекторатах Алжир, Тунис и Триполи.

Что же касается обвинений в «беспорядках с применением насилия», то некоторые учёные задавались вопросом, как на протяжении столетий Алжир мог выживать, будучи «корсарским государством», не обладая определённой степенью внутренней преемственности и стабильности. Предыдущие европоцентричные историки и гонящиеся за сенсациями авторы пиратских романов создали у нас впечатление об Алжире как о некоей ненасытной орде в состоянии непрерывного возбуждения, тогда как более современные и менее шовинистически настроенные учёные, такие как Уильям Спенсер (в своей работе 1976 года), склонны были отмечать стабильность Алжира и искать возможные объяснения его успешному и продолжительному существованию. Квазиморалистическая страшилка, воплощённая в таких словах, как «анархический», будучи применённой к Северной Африке, может заслонять от нас тот скрытый факт, что историки нередко участвуют в предоставлении ретроспективных оправданий империализма и колониализма (действительно омерзительной ненасытности) Европы XVIII–XIX веков. Если Алжир можно изображать как выгребную яму для всех достойных человеческих ценностей, то тогда мы будем вправе продолжать верить в «цивилизационную миссию» Европы в её последующих африканских и иных колониальных авантюрах. Отсюда проистекает необходимость серьёзного пересмотра истории как текста, написанного европейскими (и евро-американскими) псевдорационалистскими апологетами того пиратства, которое практиковалось белыми христианскими национальными государствами в противовес пиратству каких-то «анархиствующих»² мавров.

В реальности же управление Алжира не было ни анархиствующим, ни анархическим – но, скорее, в весьма странной и неожиданной манере, демократическим. В отличие от европейских стран, постепенно поддающихся королевскому абсолютизму, Алжир демонстрировал признаки более «горизонтальной» и эгалитарной структуры. Разумеется, теоретически всё это время он оставался подчинён турецкой имперской политике и курсу, но на практике этот город-государство управлялся различными «палатами» янычар и корсарского патрициата, проводивших свою собственную политику – и нередко заставлявших посланников Султана мчаться обратно в Стамбул с донесениями о категорическом отказе выполнять волю Высокой Порты.

До некоторой степени протектораты, или «наместничества» Алжира, Туниса и Триполи, действительно были «делами иностранцев», и, вероятно, их даже можно было бы назвать квазиколониями. В Алжире оджак, или правящая группа янычар, состоял – согласно закону – не из местных уроженцев региона (мавров, арабов, берберов), но, скорее, из «турок». Однако чтобы ситуация выглядела ещё более сложной, напомним, что изначально янычарские корпуса комплектовались не из выходцев из Анатолии и даже не из мусульман по рождению, а из рабов Султана, ещё детьми набранных согласно османскому «налогу кровью», применявшемуся в таких отдалённых уголках империи, как христианская Албания. Этих детей обращали в ислам, тренировали и поначалу использовали в качестве османского эквивалента преторианской гвардии. Братья Барбаросса, основавшие наместничество Алжира, были по рождению албанцами или, возможно, греками-островитянами. Однако они получили разрешение набирать в алжирские подразделения корпуса анатолийцев, а впоследствии было одобрено и вступление в них даже ренегатов-европейцев. Оджак, подобно рыцарям святого Иоанна на Мальте, включал в себя военный орден, предназначенный для священной войны, постоянно дислоцирующуюся армию и структуру управления – всё в одном. Похоже, что ни один из членов оджака никогда не был рождён в Северной Африке – и действительно, если янычар женился на местной женщине и заводил детей, то им членство в о джаке было запрещено (эта ситуация привела к нескольким неудачным восстаниям так называемых «полукровок»). Коренные алжирцы могли добиться (и действительно добивались) высокого положения и могущества – как корсары – но никогда как военные администраторы. Хамида Рейс, последний великий алжирский капитан (по-арабски ра’ис) XIX века, был чистокровным бербером-кабилом. Впрочем, его пример является некоторым исключением для Алжира. В любом случае, «демократия» оджака не включала коренных алжирцев – но и она склонялась ко всё большей и большей независимости от Турции. Если Алжир и был своего рода «колонией», он тем не менее лишь весьма слабо был связан с метрополией, в отличие от позднейших «департаментов» при французском правлении. А эти «турки» в силу общей религии всегда оставались ближе к местным, чем любые европейские колонисты XIX века. И как бы мавры и берберы ни ненавидели турок, они объединяли свои силы, когда на горизонте показывались флоты Испании или Франции.

Мы хотим сравнить управление Алжира и Сале, который, вероятно, отчасти строился по его образцу. Однако сравнение Сале с Алжиром будет полезно для нас лишь в ограниченной степени, именно в силу связей последнего с Османской империей. За столетия Алжир впитал множество элементов турецкой культуры. Янычары в основном являлись приверженцами суфийского ордена Бекташи, довольно неортодоксального братства, в котором проявлялось много черт тюркского шаманизма, а в ритуалах иногда использовалось вино³. Знаменитая маршевая музыка янычар изначально была суфийским изобретением. Отец Дан, священнослужитель, прибывший в Алжир в 1630-е годы с целью выкупа пленников и оставшийся там составлять важное для нас сочинение по истории этого наместничества, так описывал церемонию вступления в должность Абд аль-Хасана Али в 1634 году, вскоре после его прибытия из Константинополя, где его утвердили новым пашой на следующие три года:

Интересно, что отец Дан упоминает об ужасе, возникшем в «наших» европейских сердцах от музыки. Вероятно, янычары были самыми первыми войсками в истории, начавшими использовать военную маршевую музыку, и когда их оркестры появились перед воротами Вены со всем своим рёвом и гамом, то рассказывают, что христианские солдаты бросали своё оружие и бежали от одного этого звука. Было бы любопытно узнать, размещал ли когда-либо оджак такой оркестр на борту корсарского судна (алжирские янычары сопровождали пиратов в качестве тяжёлой пехоты, вступая в бой, только когда вражеский корабль брался на абордаж и захватывался силой). Европейские пираты, действовавшие в Карибском море и Индийском океане в XVII–XVIII веках, как сообщалось, были весьма большими любителями музыки и нанимали профессиональных музыкантов, когда могли себе это позволить, но очевидно, что музыка предназначалась для их собственного удовольствия, а не была формой психологической войны!⁵

Книга Пьера Дана «История Барбарии» (Париж, 1637).

На обложке гравюра неизвестного художника «Освобождение христианских рабов в Алжире монахами-доминиканцами»

В Сале, скорее всего, суфийская и военная турецкая музыка не были известны, но музыка андалусийская – сплав персидских, арабских, мавританских, иберийских и других влияний, на протяжении веков разрабатывавшаяся в исламской Испании и теперь неожиданно изгнанная в Северную Африку, – должна была проникнуть в Сале вместе с различными волнами мавров и морисков из Испании; в неё, вероятно, были привнесены новые берберские и африканские веяния, и эта смесь породила классическую музыку Северного Марокко примерно в том виде, в каком она исполняется и в настоящее время, – по прежнему называясь андалуси.

В отличие от других варварийских государств, Сале оставался неподвластным османскому контролю да и сколько-нибудь значительному влиянию. Тесные взаимоотношения между корсарами из Алжира и Сале (которые ещё будут рассмотрены ниже), вероятно, привели к некоторому культурному влиянию Турции в этом городе. Например, в Сале был особый праздник, когда, в соответствии со старинным турецким обычаем, устраивалось шествие с зажжёнными свечами. Но во все времена Сале оставался либо марокканским владением, либо вольным мавританско-корсарским государством, и никакие «иностранцы» никогда не захватывали в нём власть от имени чужого правительства.

С точки зрения структуры, наиболее примечательной чертой алжирского оджака была его система «демократии по старшинству». В теории – и по большей части даже и на практике – новобранец получал одно за другим повышения по рангу каждые три года. Если ему удавалось остаться в живых на протяжении достаточно долгого времени, он мог стать главнокомандующим, или «агой двух Лун»…на срок в два месяца. Затем он выходил в отставку и получал право голоса по всем важным вопросам и назначениям в диване или палате управления оджака. Всё это не имело никакого отношения к «заслугам» и было лишь вопросом выслуги лет. Самый низший невольник-албанец или крестьянский парень из анатолийской глуши, или же изгой – обращённый в ислам пленный европейский моряк, все они в равной степени могли надеяться однажды войти в правящую элиту – просто оставаясь в живых и служа «Корсарской республике», являвшейся реальной структурой власти внутри османского протектората. Как об этом писал отец Дан: «Это государство лишь по названию считается монархией, поскольку на деле они превратили её в республику». Неудивительно, что у оджака никогда не возникало проблем с набором новых членов. Где ещё в мире была возможна такая «восходящая мобильность»?

Сам же диван использовал одни из самых странных «правил распорядка», какие только были разработаны в мире:

Правила, регулирующие проведение собраний дивана, были достаточно просты. Никому из его членов не дозволялось приносить с собой какое-либо оружие, порядок поддерживался вооружённой стражей. Никто из его членов под страхом смерти не мог пускать в ход кулаки с целью нападения, но было разрешено выражать свои чувства ногами – топаньем или пинками. Одного французского консула даже чуть не убили, когда его «затоптали» в диване. Все речи произносились по-турецки; драгоманы переводили их на берберский или арабский, а когда было необходимо – то и на европейские языки. «Слово» брали в порядке старшинства или значимости, хотя, как кажется, самой обычной практикой для оратора было дирижирование хором кричащих на собрании. В результате заседания проходили чрезвычайно хаотично. Иностранцы, которым доводилось посещать их, нередко приходили к выводу, что имеют дело с дикими, жестокими и иррациональными людьми; это свидетельство, по-видимому, указывает на тот факт, что вожаки использовали такую процедуру, чтобы придавать значимость своим программам и отметать любые возражения. Однако англичанину эти процедуры могли показаться абсурдными; к примеру, Фрэнсис Найт, проведший в алжирском рабстве несколько лет во второй четверти XVII века, вероятно, мог наблюдать собрания дивана. Стоит привести здесь его рассказ о ходе заседания:

«Они стоят рядами, передавая слова через чавуша, или служащего, подталкивая друг друга локтями или плечами, крича всё громче, словно в холерной горячке или подобно кипящему на огне котлу… У них есть мудрый обычай предупреждать ещё более серьёзные нарушения, ведь под страхом самой серьёзной кары [им] приказано не пить вина или иных крепких напитков перед собранием… и не приходить на него с ножами… Правительства, подобного этому, нет больше нигде в мире…»⁶

В своей долгой погоне за деньгами Алжир повидал все возможные виды мошенничества, бунтов, восстаний, коррупции, политических убийств и неповиновений, которые только знало человечество, – и в то же время как-то умудрялся выживать и процветать. Некоторые дошли до того, что определяли его тип правления как «демократию путём политических убийств». Но было ли это государство хоть сколько-то более коррумпированным или насильственным, чем любое другое в XVII (или любом ином) веке? Было ли оно более хаотичным, чем, скажем, европейские монархии, настолько диким, что могло бы хвастаться добытой свободой – хотя бы для немногих везунчиков, – добываемой лишь через хаос? Или же сообщения (путешественников из Европы, разумеется) слишком сгущают негатив и демонстрируют нам злую карикатуру на Алжир? Я подозреваю, что повседневная жизнь этого Города на протяжении его долгого пути в истории была не более и не менее полна насилием, чем повседневная жизнь многих других сообществ людей. Но Алжир был другим, ведь сама его экономика зависела от насилия за пределами его границ – от действий корсаров. И он был более демократичен, чем европейские или исламские монархии. Связаны ли как-то эти две характеристики? Я предпочту оставить это под вопросом.

Корсарским аналогом дивана был тайффе реиси, или совет капитанов. К сожалению, о нём мы знаем гораздо меньше, чем о диване, поскольку у корсаров не было османских бюрократов и ходжей (обученных писцов), которые бы могли служить им архивистами. Тайффе сравнивали со средневековой гильдией, но это до такой степени неверно, что даже приводит к утверждениям о том, что, дескать, этот корсарский протопрофсоюз мог быть по сути правящим (или хотя бы совещательным) органом в наместничестве. Диван и тайффе иногда могли конкурировать или вступать в стычки в борьбе за власть, но мы можем быть уверены, что ни один из этих органов не пошёл бы с лёгкостью на риск отчуждения другого. Корсары зависели от оджака — им нужна была его политическая протекция, финансирование и пополнение войнами. Диван же зависел от тайффе, поскольку тот был экономическим сердцем, самим залогом процветания наместничества, так как оно в основном жило за счёт добычи от пиратства и выкупов за пленников. По всей видимости, диван города-государства Сале брал за основу структуру тайффе Алжира (а не структуру дивана оджака), поэтому остаётся только пожалеть, что мы так мало знаем об организации тайффе. В отличие от оджака, продвижение по старшинству явно не работало в нём в качестве механизма действия. Рейс был капитаном либо в силу одних лишь своих заслуг (или «удачи», как это называло большинство пиратов), или поскольку он владел одним или двумя кораблями. Разумеется, и здесь самый последний пиратский юнга (как, например, Хамида Рейс), из какого бы класса или народа он ни происходил, мог надеяться стать однажды адмиралом флота – что сильно отличалось от ситуации, скажем, в британских военно-морских силах! Мы также знаем, что тайффе решал вопросы демократическим голосованием и избирал своих предводителей. В целом, вполне можно допустить, что в XVI–XVII веках алжирская форма «двухпалатности» из дивана и тайффе была своего рода предшественником республиканских администраций в Америке и во Франции, появившихся только спустя века; что же касается настоящей Республики Сале, то она предшествовала даже структурам республики и протектората в революционной Англии (в 1640-е и 1650-е годы). Странно помыслить: неужели действительно европейская демократия напрямую обязана своим существованием корсарам? Никто и никогда не признал бы это открыто, разумеется, ведь варварийские корсары были нехристями — но, как отмечает Редикер, моряки были пролетариатом XVII века, и мы можем себе представить, как слухи о столь заманчивых свободах корсаров и ренегатов⁷ могли передаваться с корабля на корабль (ведь Англия в 1637 году послала к Сале флот!).

Находясь в Тунисе, он вместе со своими братьями присоединился к маврам из Гренады для участия в набегах на испанские побережья. Они создали собственный вольный флот и продавали свои услуги различным североафриканским правителям; после чего, когда было возможно, они убивали нанимателей и брали под свой контроль город за гордом (Беджаю в 1512 году, Джиджель в 1514 году, Алжир в 1515 году); их штаб-квартирой на некоторое время стал остров Джерба. Примерно в 1518 году, испытав жестокий натиск Испании, Хайреддин обратился за помощью к османскому султану Селиму I («Грозному») и был назначен наместником, или бейлербеем Алжира. Ему наконец удалось в 1529 году изгнать испанцев из их островной крепости в бухте Алжира и захватить Тунис в 1534 году². Султан назначил его адмиралом всего турецкого флота. В этот период у османов было соглашение с Францией, и Барбаросса в качестве союзника совершал свои операции от берегов Прованса. Но сила его была столь велика, что он запретил колокольные звоны церквей (этот звук считается оскорбительным в исламской традиции), пока его флот стоял в порту. Он умер в постели в своём стамбульском дворце, а место бейлербея Алжира унаследовал его сын Хасан Барбаросса. Вот пример настоящего пиратского эпоса – путь от лохмотьев до богатств: такова мечта ренегатов³.

Героем ренегатов следующего поколения был Мурат-реис «Старший», ещё один албанец, прославивший своё имя пленением герцога Сицилии и захватом папской галеры.

По-видимому, Мурат-рейс инициировал особую «связь с Сале» в Алжире, что привело к появлению уникальной схемы, работавшей на благо обоих городов. Когда Алжир подписывал мирный договор с какой-либо европейской державой – что бывало довольно часто в сложной сети дипломатических интриг в средиземноморском бассейне – то тогда он соглашался не нападать на корабли этой страны – скажем, Англии. В это же время, допустим, у Сале временный мир с Францией, и потому французские корабли оказываются запретными целями для «разбойников из Сале». Таким образом… когда алжирский корсар приближается к французскому кораблю, он поднимает флаг Сале и тем самым не возбуждает подозрений. Захватив французское судно, он снова поднимает алжирские цвета и возвращается в Алжир (где дозволены французские трофеи), чтобы продать захваченных пленников и груз. А корабль из Сале может проделать тот же трюк с английским судном. Нетрудно представить и дальнейшие последствия такого сотрудничества, в особенности свободное использование кораблями из Алжира и Сале портов друг друга для ремонта, продажи добычи и отдыха.

В этот же период (с 1630-х по 1660-е годы) в Алжире процветало дело Али Бичнина (так было переиначено его изначальное имя Пиченино), а в Марокко была основана Республика Бу-Регрег – это демонстрирует, что та эпоха была настоящим золотым веком варварийских корсаров.

Андриес ван Эртвельт. Стычка испанцев с варварийскими корсарами. Первая пол. XVII в.

Книга «Уорд и Дансекер, два отъявленных пирата» (Лондон, 1609)

Пиратские действия Уорда продолжались на протяжении зимы 1605–1606 годов. В ноябре 1605-го в кипрских водах он ограбил корабль из Мессины, захватив шёлка, бархата и камчи на сумму в 5 500 фунтов. Примерно в это же время в ходе рейда на Модон[10] в его руки попало французское судно, гружёное пряностями, лекарствами и хлопком, а затем, в апреле 1606 года – фламандский корабль, шедший на Сардинию с грузом тканей. Эти захваты могли только подчеркнуть растущую необходимость обзавестись собственной надёжной оперативной базой, где было бы можно продавать награбленное и хранить свои сокровища. К 1606 году нашлась такая укромная гавань у турок в Тунисе. В августе этого же года сообщалось, что Уорд живёт в этом городе и что он оказал помощь некоторым англичанам, попавшим в затруднительное положение.

Покровителем Уорда в Тунисе был Кара Осман, который, будучи командиром янычар, с 1594 года обладал абсолютным контролем над городом. Между этими двумя людьми было достигнуто соглашение, в силу которого за Османом оставалось право первого выбора из всех товаров, которые пираты ввозили в Тунис. Затем эти товары хранились на местных складах и с немалой прибылью перепродавались христианским купцам. Всё указывает на тот факт, что у Османа и Уорда было отличное рабочее сотрудничество, и возможно, они сами стали близкими друзьями, поскольку пират называл турка «братом». Всё же остаётся подозрение, что все сливки от этой сделки получал именно Осман. Однако пираты действительно полностью зависели от его дружбы, без которой им, по всей видимости, отказали бы в использовании Туниса как своей базы. Томас Мильтон, проживший в Тунисе три года и ходивший в море вместе с Уордом, подтвердил эти показания, когда свидетельствовал в суде адмиралтейства:

…упомянутый Каросман – единственный пособник, союзник и сторонник вышеназванного Уорда в его пиратских делах, и он, названный Уорд, может безопасно пополнять свои запасы провизии только в одном лишь Тунисе, да и там, в Тунисе, может только по воле Каросмана, который оному Уорду даёт права набирать и покупать провиант в Тунисе и округе его. А делает так оный Каросман, потому что из всей добычи, какую Уорд привозит, Каросман выкупает себе товары по своей цене.

Уорд ушёл в свой первый поход из этой новой базы в октябре 1606 года. Кара Осман оплатил четверть всего провианта на пиратском корабле, старом флагмане Уорда «Дар». Команда целиком состояла из англичан, за исключением дюжины турок, включённых в состав Османом, оплачивавшим их содержание. Своей первой жертвы Уорду не пришлось ждать долго. 1 ноября возле Корони он захватил 90-тонное судно «Иоанн Креститель», принадлежавшее неким лондонским купцам и зафрахтованное для местной береговой торговли. В этом бою кораблю Уорда содействовал пятидесятитонный пинас под командованием Энтони Джонсона, и это даёт основания заключить, что эти два корабля вместе вышли в плаванье из Туниса.

Следующей добычей, попавшей в руки пиратов, стало куда более богатое судно, «Руби», венецианский торговый корабль водоизмещением в 300 тонн, возвращавшийся из Александрии с грузом пряностей и 3 000 золотыми слитками. «Дар», шедший под голландским флагом, заметил «Руби» 28 января 1607 года в сорока милях от побережья Морей[11], и Уорд со своей командой, сполна воспользовавшись эффектом неожиданности, взяли его на абордаж «весьма внезапно, отчаянно и без страха». За этим успехом последовал новый – было захвачено ещё одно венецианское судно, «Карминати», шедшее домой после плаванья в Нафплион и Афины. Вполне довольный тем, как прошёл его рейд, Уорд с триумфом возвратился в Тунис, ведя за собой под охраной эти два венецианских трофея.

Как и ранее в этом веке, именно венецианцам снова пришлось испытать на себе основной удар английских грабежей. Но самые впечатляющие потери им ещё только предстояло понести.

Уорд снарядил свои корабли и снова вышел в море в начале 1607 года. На этот раз он шёл на «Руби», своём венецианском трофее, который он переоборудовал в военный корабль и снабдил командой из 140 человек, преимущественно англичан. Кара Осман снова профинансировал четверть расходов предприятия, предоставив пиратам пушки, порох, фитили и ядра из турецких арсеналов. Но на этот раз в экспедиции турки не участвовали.

Событием, потрясшим Венецианскую республику и так сильно обогатившим пиратов, стала потеря 600-тонного торгового судна «Рениера и Содерина». Этот крупный корабль был взят, когда попал в штиль неподалёку от Кипра, двумя судами под началом Уорда, на борту каждого из них, как говорили, было по сорок пушек и по меньшей мере по сотне вооружённых людей. Среди баснословного груза «Содерины» были индиго, шёлк, корица и хлопок, стоившие по меньшей мере 100 000 фунтов (одна чудовищно преувеличенная английская реляция оценивала их стоимость в «не менее чем два миллиона»). Но не только размер этой потери в финансах вызвал переполох в Риальто[12]. Сама манера, в которой была захвачена «Содерина», была оскорблением для Республики Св. Марка. Из одного из описаний той битвы становится ясно, что венецианская команда была повергнута в ужас свирепостью пиратского нападения и не оказала практически никакого сопротивления:

Капитан, решив принять бой, как ему все советовали, разделил свою команду и пассажиров, и одних расположил на шканцах, а других на главной палубе и юте, и так все они казались весьма отважными солдатами с оружием в руках. Два корабля, подошедших для нападения, хотя и были встречены двумя или тремя выстрелами, в дальнейшем беспрепятственно продолжили сближение, и, подойдя на дистанцию поражения, дали двенадцать выстрелов, по шесть каждый, всё время целясь по команде и парусам, при этом ни разу не промахнувшись. Их замысел взять на испуг сработал великолепно, так как двое из тех, кто оборонял шканцы, были поражены одним из их выстрелов, и когда другие увидели их ранеными, практически разорванными на части, то все они бежали к своим пожиткам, побросав на месте всё своё оружие, даже пока неприятельские суда ещё только шли рядом. Несмотря на все свои попытки, капитану не только не удалось уговорить команду вернуться на шканцы, но он не смог даже заставить их выйти с нижних палуб или полубака. Напротив, судовой плотник и некоторые другие воспротивились ему с оружием в руках и заявили, что он больше не командир корабля.

И словно бы этой добычи было ему недостаточно, Уорд отметился захватом ещё одного венецианского корабля, прежде чем возвратиться наконец на базу. В один июньский день 1607 года он и его люди бросили якорь в Ла Голете, порту Туниса, добыв трофеев не меньше чем на 400000 крон. Уорд не захотел высаживаться на берег и тем самым терять свои шансы на хорошую выручку от продажи награбленного и…

сделал множество предложений о передислокации корабля и товаров в какой-нибудь другой порт, поскольку вышеназванный Каросман не соглашался на его цену, и посему оный Уорд уклонялся от выполнения приказов из замка и не спускал свои паруса с рей, пока они не договорились.

Наконец Уорд и Кара Осман договорились на цену в 70000 крон – чуть более одной шестой от реальной стоимости товаров.

Теперь Уорд оказался на гребне своих успехов. Один английский моряк, видевший его в 1608 году в Тунисе, оставил описание этого архипирата:

Он очень невысокого роста с остатками волос, притом весьма седых, а спереди лысый; тёмное лицо и борода. Немногословен и почти всегда сквернословит. Пьян с утра до вечера. Довольно расточителен и решителен. Много спит и нередко на борту корабля, когда тот стоит в порту. С привычками «просоленного моряка». В своих «12

торговых делах – совершенный дурак и невежда.

Но каким бы ни был уровень его познаний «в своих торговых делах», теперь Уорд был в зените успехов внутри торговли. Он…

собрал вокруг себя грозную шайку пиратов: капитана Сэпмсона он назначил командовать захваченными кораблями, Ричард Бишоп из Ярмута стал его первым помощником, а Джеймс Проктор из Саутгемптона и Джон Смит из Плимута отвечали за его артиллерию. И хотя Дансер всё ещё составлял ему конкуренцию в западном Средиземноморье, Уорд властвовал над его центральной частью. Когда его однажды спросили, не желает ли он поступить на службу к французам, как это сделал Дансер, он ответил: «Чтобы я – к французам? Да я б скорее отца родного, встреть я его в море, ограбил да и продал». Когда же один моряк по имени Ричард Бромфилд принялся его упрекать за то, что тот стал турком и живёт в языческой стране, Уорд лишь назвал его «пуританским плутом и негодяем».

Но в это же время он начал переговоры о королевском прощении. Один из его знакомых дал показания, что ему предложили 200 фунтов «в варварийском золоте», чтобы отвезти их друзьям в Англии и тем произвести впечатление на лорда-адмирала. Венецианский посол завил, что ему предлагали 30 000 крон. Но даже Яков I не был склонен принимать взятки от пирата со столь дурной славой и, более того, особо упомянул Уорда в январской прокламации 1609 года об аресте пиратов. По-видимому, Уорд был весьма раздосадован таким отказом от предложения: «Передай тем плоским шапкам, из-за которых я в изгнании, что это я заставлю их просить у меня прощения, прежде чем с ними раз-13 делаюсь».

И как отмечает один из его биографов, в народной балладе под названием «Славная морская битва между капитаном Уордом и кораблём “Радуга”» есть строчки: «Иди и скажи королю Англии, передай ему от меня ⁄ Коль скоро он король на суше, то морем буду править я».

Как-то в 1607 году известный дипломат сэр Энтони Шерли «написал Уорду в Тунис, стараясь отговорить его от такой жизни и греховных занятий». Уорд был в такой ярости, что пообещал отпустить только что захваченный им корабль при условии, что его капитан найдёт сэра Энтони и передаст ему от Уорда вызов на дуэль. Зная о таких цветистых жестах, вряд ли можно согласиться с его репутацией тупоголового.

Примерно в сентябре прошлого (1608) года Уорд, проходя через пролив, встретился с рыболовным судном из Редриффа, направлявшимся в Англию, и передал им 100 фунтов, чтобы капитан вручил их жене Уорда. Другие члены пиратской команды также передали деньги для своих жён и детей. Рыболов же нарушил обещание. При следующей встрече Уорд захватил это рыбацкое судно и, осыпая бранью капитана, велел вздёрнуть его на нок-рее. Другим же людям из рыболовной команды, чтобы избежать подобной участи, пришлось записаться в пираты.

Однажды Уорд заколол некоего Веста, помощника капитана, и его команда взбунтовалась. Во время сильного шторма в проливе около Саракоты Лонгкэсл и другие пираты призвали его к покаянной молитве, но он отказался, заявив, что «не боится ни Бога, ни дьявола»¹⁴.

По-видимому, теперь Уорд принял решение остаться в Барбарии и отказаться от надежды на мирный отход от дел. Он…

…переоборудовал «Содерину» под свой главный боевой корабль и подготовился к новому походу. Должно быть, теперь его корабль действительно производил впечатление: грузоподъёмностью 600 тонн, с сорока бронзовыми орудиями на нижней палубе и ещё двадцатью на верхней. На нём он вышел в море в декабре 1607 года, возглавляя смешанную англо-турецкую команду из 400 человек. Однако вскоре «Содерина» показала себя неважным военным кораблём. Её чрезмерное вооружение тянуло её вниз, и доски обшивки начали гнить. Как только Уорд захватил новый корабль, он перешёл командовать на него, оставив свою громоздкую «Содерину» на произвол судьбы. В начале 1608 года это громадное судно затонуло возле Каира вместе с почти что всем экипажем – 250 турками и 150 англичанами.

Но это было только начало той серии бед, которую Уорду ещё предстояло пережить зимой 1607/08 годов. Сначала тот трофейный корабль, командование которым он брал на себя, пропал в море, затем потерпел крушение захваченный и переоснащённый им в Наварине галеон. Мало того, один из лучших его капитанов, фламандец Ян Кастен, находившийся у Модона с двумя боевыми кораблями и захваченным судном, был застигнут врасплох и разбит венецианскими галерами. В этой победе, одной из немногих, одержанных над пиратами, венецианцы убили 50 человек, включая Кастена, и ещё сорок четыре захватили в плен.

После этих неудач Уорд всё ещё продолжал участвовать в экспедициях из Туниса. Вместе с двумя турецкими капитанами он отплыл в Левант в 1609 году и продолжал дальнейшие походы в 1610, 1612 и 1618 годах. По всей вероятности, он даже принимал участие в захвате венецианского корабля в 1622 году, когда ему уже должно было быть почти семьдесят лет. Но вместе с тем, на склоне лет у него появились другие интересы, и он всё больше оставался на берегу. За короткое время он хорошо интегрировался в тунисское общество. К 1609 году он «обратился в турка», взяв себе имя Юссуф-реис, и женился на женщине из Палермо по имени Джессимина, также ренегатке (хотя у него и оставалась жена в Англии, которой он время от времени посылал деньги)¹⁵.

Книга Уильяма Литгоу «Полное описание редкостных приключений и тягостных странствий за долгие девятнадцать лет тяжёлого труда» (Лондон, 1632)

В 1616 году известный сплетник, шотландский путешественник Уильям Литгоу встретился с Уордом в Тунисе:

«Здесь в Тунисе я встретил английского капитана, генерала Уэйр да [так, на шотландский манер Литгоу произносил его фамилию: отец Дан называл его Эдуарт], некогда великого пирата и командующего на море; ныне, из-за отказа Англии принять его, он обратился в турка и выстроил здесь прекрасный дворец, богато украшенный мрамором и алебастром. Среди его домашних я обнаружил где-то пятнадцать прошедших обрезание английских ренегатов, чьи истории жизни и внешность были схожи, отражая одновременно и безнадёжность, и презрение. Но старый Уэйрд, их господин, был великодушен и стал для меня надёжным проводником по дороге в Алжир, и множество раз в течение своих десяти дней пребывания там я обедал и ужинал с ним, однако ночевал на борту французского корабля». Его легендарная известность продолжала жить, поскольку, как утверждает Эдуард Коксер, пленённый в Тунисе несколькими годами позднее, Уорд всегда «придерживался турецких обычаев, пил воду, а не вино, и подбивал свои турецкие туфли маленькими железками наподобие подковок»¹⁶.

Как об этом поётся в народной балладе:

В Тунисе в БарбарииОн роскошно выстроилПрекрасное место и королевский дворец.Украшенный самыми отменными забавамиПодходящий более князю, чем ему,И это, наконец, докажет его позор¹⁷.

Вопреки благочестивой надежде автора этой баллады, архитектурные прихоти Уорда отнюдь не окончились его позором.

Литгоу также рассказывает нам о том, что в пожилом возрасте Уорд заинтересовался возможностью выращивания птенцов из яиц, используя верблюжьи экскременты в качестве инкубатора. Можно представить себе, как он возится в своём алебастровом дворце с горшками, наполненными этой благоухающей мульчёй, в окружении любопытных цыплят. Неизбежный «плохой конец», который по обыкновению ждёт всех пиратов, обеспечила ему чума, в 1623 году нанеся один из своих регулярных визитов в Северную Африку. В возрасте около семидесяти лет Уорд скончался в постели и был похоронен в море, так, как он всегда ожидал и надеялся.

Современники Уорда в Англии истратили на него и на других английских ренегатов множество едких слов, рассматривая их практически со средневековых позиций, как людей, предавших христианство, чтобы примкнуть к исламу. Но невозможно не проникнуться симпатией к прагматизму пиратов, противостоявшему догматизму той эпохи. Разумеется, Уорд вёл войну против христианского судоходства, не делая исключения для английских кораблей, но рассказы о том, что он бы ограбил собственного отца, встретившись с ним в море, кажутся просто злонамеренной клеветой. У его характера, безусловно, была и другая сторона. Известно по меньшей мере о двух случаях, когда он освобождал англичан, попавших в рабство в Тунисе, а Литгоу, действительно встречавшийся с ним, называет его «Щедрый Уэйрд»¹⁸.

Клайв Сениор, автор этой «эпитафии», разумеется, не мог не испытывать симпатию к Уорду, несмотря на всю жестокость, заблуждения и отступничество последнего. Тот, кого мы могли бы назвать Малышом Джоном, – туповатый морской волк, без сомнения, продолжавший бессвязно разглагольствовать о старых добрых деньках, сидя за обеденным столом¹⁹, довольно странно сочетается с тунисским джентльменом, порой проявлявшим сдержанность, «щедрость» и, кто знает, – возможно, даже умеренную благочестивость. (Интересно отметить, что Уорд перешёл в ислам довольно поздно в своей тунисской карьере, что, видимо, указывает на абсолютную добровольность и даже искренность его обращения.) С этим дополнением мы получаем практически полный анализ его личности, в котором и без того уже порядком противоречий и парадоксов, чтобы выглядеть психологически достоверным. Ни один другой ренегат не приходит к нам сквозь водоворот времени, являясь столь полно реализовавшейся личностью, – исключение, наверное, составляет лишь Мурат-рейс из Сале, с которым мы встретимся позднее. В самом деле, Уорд не может не вызывать симпатию – хотя, подобно Уильяму Литгоу, не всякий может решиться провести ночь в его алебастровом дворце, опасаясь наутро обнаружить пропажу своих часов и бумажника!

Сале, по всей видимости, довольно запоздало принял ислам и среди мусульман стал известен как «пограничный город»; но к IX веку он уже был определённо исламским, а границей стал сам океан. В X веке, когда исмаилитский халифат каирских Фатимидов завоевал Дальний Запад Африки, Сале, очевидно, служил местом размещения военного гарнизона: крепость, или рибат, построенная на южном берегу реки Бу-Регрег, напротив Сале, стала поселением, позднее известным как Рабат. Военные кампании были направлены против местных берберских племён, принявших хариджитскую доктрину (своего рода фундаментализм, равно противостоящий и шиитской, и суннитской ортодоксии). К XI веку Сале превратился в оформившийся крупный город с теми самыми характерными чертами, которые сохраняются у него и до настоящего времени. Чтобы вникнуть в ход последующих событий, важно визуально представлять себе географическую и городскую топографию, поэтому ниже представлена схематическая карта.

Впоследствии европейские комментаторы использовали название Сале (иногда также в вариантах Салле или Салли) по отношению ко всему этому комплексу поселений, но на самом деле здесь представлено три различных «города», каждый из которых выработает свой собственный характер и свою участь: первый – это «Старый» Сале (современный город Сале). Второй – «Касба» на южном берегу реки, небольшой, обнесённый стенами самостоятельный анклав. И третий – «Новый» Сале (основа того, что в конце концов станет известно как Рабат, современная столица Марокко). Для простоты понимания мы будем называть эти поселения соответственно – Сале, Касба и Рабат.

В XI веке в Сале из Кордовы прибыли первые испанские мусульмане, или «андалусийцы», принеся с собой свою величественную и утончённую мавританскую культуру, архитектуру, музыку, духовность, кухню, нравы и т. д. К этому времени Сале уже сформировался в социологическом плане – как портовый город, где встречались, перемешивались и развивались городская «арабо»-андалусийская и сельская берберская культуры, образуя культуру марокканскую.

В период правления Альморавидов (1061–1164) и Альмохадов (1130–1269) Сале развился в важное связующее звено в торговле с Европой и с Африкой (знаменитые ежегодные золотые караваны), и стал также одним из общепризнанных центров мавританской культуры, образования, благочестия и учёности. Прибывали новые андалусийцы, в особенности из Гранады. Сале уже был известен как место прибежища для набожных людей, как город марабутов, гробниц, святых и святынь. Некоторые из этих святых сыграют активную роль в нашей истории – даже (или, вероятно, в особенности) после своей смерти. Здесь оказались представлены два типа духовности, сопоставимых с «городскими» андалусийскими и «сельскими» берберскими элементами в этой культурной смеси. Некоторые святые были ортодоксами, в высшей степени праведными, вовлечёнными в классический учёный суфизм ордена Шазилийя²; другие же были более «марабутского» типа, то есть неортодоксальными, народными святыми, чудотворцами. Многие из важнейших святых Сале появились на протяжении XIII столетия, во время «золотого века» династии Маринидов (1216–1645), когда оживлённая торговля с Европой и относительные мир и процветание в Магрибе и Испании привели к грандиозному расцвету культуры и архитектуры. Знаменитые мечеть и медресе (богословская школа) Сале, до сих пор считающиеся одними из самых живописных сооружений Марокко, были построены при Маринидах, так же как и больница, акведук, странноприимный дом для суфиев и другие общественные здания.

Изгнанный из Гранады визирь Лисан аль-Дин («Язык Веры») ибн-Хатиб посетил Сале в середине XIV века и восхищался его красотой и прелестями его базаров, включая «самых изысканных из абиссинских рабынь»; вероятно, он думал о них, когда написал стих, ставший неофициальным девизом Сале:

Даже развлечения не могут развеятьгрусть в моём сердце,но наполнившись бризом Сале,оно исцелилось³.

Примерно в то же время в городе поселился один из важнейших святых Сале – из числа их учёной и ортодоксальной разновидности – Сиди Ахмад ибн Ашир, «доктор», учитель таких столь знаменитых суфиев, как Ибн Аббад аль-Рунди, а также более марабутской личности, некоего ловца кораллов из Турции, известного просто как «Турок», ставшего своего рода святым покровителем местных моряков. Сам Сиди Ахмад ибн Ашир мог благословлять океан и усмирять шторма, так что его могила позднее стала популярным местом паломничества для пиратов.

После смерти ибн Ашира в 1362 году Сале и Мариниды начали медленно клониться к упадку – но это был мирный и всё ещё весьма благоденствующий декаданс. Лев Африканский, посетивший город в XVI веке, оставил следующее его описание:

Дома в городе построены так, как строили их древние, но они украшены мозаикой и мраморными колоннами. Кроме того, очень красиво и изящно отделаны все храмы. Таковы же и лавки, устроенные под широкими и красивыми портиками. Если пройти мимо многочисленных лавок, окажешься перед арками, построенными (как говорят) для того, чтобы отделять одно ремесло от другого. Я прихожу к выводу, что этот город имел все прекрасные качества и характерные черты, присущие совершенной цивилизации, тем более что при нём есть хороший порт, который часто посещался христианскими купцами из разных стран… так как он служит портом для всего королевства Феса.

Но хотя Сале и был быстро восстановлен [после нападения кастильцев в 1260 году], тем не менее населения в нём стало гораздо меньше. В смысле цивилизации он потерял ещё больше. По всему городу, а особенно по соседству с крепостной стеной, можно видеть многочисленные пустые дома с прекраснейшими колоннами и окнами из разноцветного мрамора, но сегодняшние жители Сале их не ценят.

…есть много огородов и полей, с которых собирают большое количество хлопка. Жители Сале в большинстве своём ткачи и изготовляют очень тонкое и красивое хлопчатобумажное полотно. Там выделывают также большое количество гребней, которые посылают на продажу во все города королевства Феса: по соседству с этим городом большие леса самшита и многих других пород деревьев, пригодных для подобного производства.

В настоящее время население Сале живёт достаточно цивилизованно. В городе есть наместник, судья и многие другие службы, такие как таможня и сбор таможенных пошлин, ибо туда приходит много генуэзских купцов, делающих большие дела… их деятельность приносит [королю Феса] большую прибыль⁴.

К этому же периоду (конец XV – начало XVI века) относится и возникновение культа официального святого покровителя города Сале – Сиди Абдуллы ибн Хассуна, который – по меньшей мере в духовном смысле – был глубоко вовлечён в сотворение последующей уникальной истории Сале. Сиди Абдулла представляет собой интересный пример смешения учёной и марабутской традиций. Он не обладал выдающимся образованием и не вёл свою родословную от Пророка⁵, но зарабатывал на жизнь написанием магических текстов для амулетов. После его прибытия в Сале за ним последовала ходячая пальма, пустившая корни на месте будущего мавзолея святого. Суфии города пришли в такое исступление, что превратились в птиц. Когда же к нему явились женщины города, он сам обратился в женщину, чтобы принять их, не вызывая скандала! Празднество в его честь всё ещё отмечается накануне дня рождения Пророка (Мавлид), а его главным событием является процессия со свечами (основанная на турецком обычае), пользовавшаяся особой любовью корсаров; они шествовали облачёнными в свои самые красочные и роскошные одежды. Самым известным учеником Сиди Абдуллы был марабут и воин джихада по имени Мухаммад аль-Аййаши, сыгравший важную роль в великой эре корсаров, которая вот-вот должна была начаться.

В течение XV и XVI веков произошла кардинальная перемена в балансе сил стран Западного Средиземноморья. Падение мусульманской Гранады в 1492 году обозначило окончание семи столетий марокканской экспансии и заселения Иберийского полуострова. На протяжении четверти века все важнейшие портовые города марокканского атлантического побережья, за исключением одного, оказались в руках растущих империй Испании и Португалии. Единственным исключением был Сале.

Среди множества тех людей, которые появлялись в Сале в этот период, был Мухаммад аль-Аййаши (упомянутый выше как ученик ибн Хассуна), один из самых любимых героев в марокканской истории. Аль-Аййаши происходил из племени Бану Малик, одного из тех племён арабов-хилали, что обосновались в Гарбе, области, лежащей за Сале в глубине страны. Поселившись в городе примерно в конце XVI века, он, как рассказывают, посвятил свою жизнь учению и аскетизму под руководством своего шейха Абдуллы ибн Хассуна и прославился своим благочестием, безмолвием, продолжительными постами и чтением Корана. Однажды, как гласит легенда, группа племенных вождей, пришедших к Сиди Абдалле, преподнесла ему в дар коня. Он послал за своим учеником аль-Аййаши и велел тому оседлать коня и отказаться от своего обучения, дабы найти с помощью Всевышнего своё благополучие и в этом мире, и в грядущем. Святой связал своего ученика клятвой исполнять свой долг, благословил его и наказал ехать в город Аземмур.

За несколько лет, прошедших после этого легендарного события, аль-Аййаши стал наместником Аземмура, защитником южного Марокко от испанцев и португальцев, а также опасным соперником династии Саадитов, которая пришла к власти в первой половине XVI века. В 1614 году аль-Аййаши едва избежал покушения, спланированного саадитским султаном, и вернулся в Сале. С этого момента и до своей смерти в 1641 году от рук арабского племени из Гарба, аль-Аййаши сражался с испанцами и португальцами на побережье Атлантики и Средиземного моря, став независимым правителем области к северу и к востоку от Сале⁶.

Кристоф Вейдиц. Мориски в Гранаде. 1529

Граждане Сале всегда были рады видеть в своём сообществе мавров, прибывавших из Испании как до, так и после 1492 года. В первом десятилетии XVII века начал появляться новый тип иммигранта. Последние мавры Испании, будь то всё ещё остающиеся приверженцы ислама (мудехары) или же номинально обращённые в христианство «мориски» (в Сале называвшиеся «андалусийцами»), из-за расистской и реваншистской политики Испании оказались ввергнуты в череду восстаний и массово изгнаны из страны, согласно серии эдиктов Филиппа II в период между 1609 и 1614 годами. Один из традиционных историков Сале утверждает, что когда эти новые беженцы появились и попытались снять себе дома, то «в силу их немусульманского поведения, испанской одежды, языка и манер, из-за нехватки у них чувства стыда и достоинства, им не позволили» остаться⁷. В 1610 году прибыли «орначерос» (от названия деревни Орначос в Эстремадуре) – сплочённая группа всё ещё убеждённых мусульман, говоривших по-арабски, притом весьма состоятельных. К сожалению, по-видимому, их богатство проистекало от того, что они подкупили христианских чиновников, разрешивших им носить оружие, и стали заниматься разбоем и фальшивомонетничеством; заселение орначерос в старый Сале, в город святых и святынь не было признано сотте il faut[13]. Поэтому они переместились южнее, за реку, и построили пригород Касба, где и обосновались⁸.

Новоприбывшие мориски были, однако, ещё более чужеродными – они говорили на испано-арабском или даже просто испанском языке, носили христианские имена, совсем не были богаты и казались даже ещё более простонародными, чем орначерос. Поэтому морискам пришлось удовольствоваться землёй за Касбой (частью современного Рабата), где они образовали свою совершенно самостоятельную общину. Они жаждали отомстить Испании и в скорости стали горячими приверженцами корсарства.

Когда Мариниды потерпели окончательный крах, позволив всему Марокко погрузиться в состояние хаоса, гражданской воины и династических интриг⁹, все эти три города на реке Бу-Регрег уже были населены. Номинальными правителями страны теперь стали Саадиты, не сумевшие установить должную организацию, к тому же они происходили из Марракеша, лежащего далеко к югу.

Между тем марабут аль-Аййаши прославлял своё имя в джихаде против Испании и других христианских держав, вторгавшихся в Марокко, – и действительно, его до сих пор помнят как великого героя марокканского национализма. Он отправился на путь священной войны, послушавшись своего господина, Сиди Абдуллу ибн Хассуна, и сумел стать наместником Аземмура; его не любили ни европейцы, ни саадиты Марракеша – попытавшиеся наслать на него убийц в 1614 году, а затем выславшие против него войско.

Аль-Аййаши отступил в Сале, где правители всех трёх городов согласились его защищать. Вскоре (точная дата неизвестна) мориски Рабата провозгласили себя независимой республикой во главе с правителем, или «Великим Адмиралом», избиравшимся лишь на очень короткий срок – один год – и диваном, или советом, состоявшим из четырнадцати старейшин, советников или капитанов. Касба следовала за этими веяниями и в 1627 году или около того создала республику Орна-черо. Обе эти республики поначалу согласились признавать власть аль-Аййаши как «предводителя джихада», при условии, что тот будет уважать их автономию, – но этим дружественным отношениям не было суждено продлиться долго.

Аль-Аййаши занял резиденцию в Старом Сале и построил себе два форта сразу за городскими стенами, обращёнными к Рабату, и с подземным туннелем (сохранившимся до настоящего времени), ведущим к его дворцу внутри крепости. Его самыми горячими сторонниками были автократы старого города, и теперь Сале также объявил себя независимым под его духовной и политической властью. Теперь на берегах Бу-Регрега располагались три республики – все они были вовлечены в Священную войну, в пиратство и в восстание против Саадитов – а также в непрестанные раздоры друг с другом.

Около 1614 года, когда прибрежный город Мамора[14] был захвачен испанцами, множество пиратов самого разного происхождения бежали в Сале и были тепло приняты орначерос и андалусийцами¹⁰. Они стали ядром ренегатского сообщества и поселились в Рабате – поэтому на самом деле «пираты из Сале» были рабатскими пиратами, хотя оба этих поселения часто называли Сале, а в корсарской торговле участвовали все три эти республики. Вероятно, можно представить их напоминающими три клана разбойников на англо-шотландской границе, беспрерывно враждующих между собой, но объединяющихся ради набегов на Англию. Язвительные колкости, перебранки, ссоры, оскорбления чести и другие забавы время от времени уступали место открытой гражданской войне, в особенности в период между 1627 и 1641 годами, но никому не позволялось мешать ведению бизнеса или препятствовать притоку добычи.

Это запутанная ситуация, источники также запутаны, но насколько я понимаю, дело обстояло следующим образом: орначерос финансировали пиратство и строили флот, они были склонны как возмущаться старыми автократами Сале, так и третировать принадлежащих к низшему классу морисков или андалусийцев Рабата. Эти последние в основном служили рядовыми на корсарских судах, а иногда занимались шпионажем (поскольку могли сойти за испанцев). В их городе Рабате и обитало интернациональное корсарское сообщество, а также европейские купцы и консулы (на существующей и поныне улице Консулов), по всей вероятности, большинство таверн и борделей также находилось в этом районе¹¹. Из всех трёх групп андалусийцы менее других были сторонниками аль-Аййаши и Священной войны, несмотря на то, что они первоначально приняли его, разделяя с ним общую ненависть к Испании. Их раздражал его авторитаризм, а также, вероятно, его попытки вмешаться в политические дела их республики. В конце концов, возмутившись, они отказались в дальнейшем поддерживать его новые войны за веру – вследствие чего аль-Аййаши обратил на них свой священный гнев, открыв огонь по Рабату из своих любимых пушек (как железных, так и куда более качественных бронзовых), установленных на стенах его фортов в Сале.

Старый Сале был заинтересован в первую очередь в джихаде аль-Аййаши и восстании против Саадитов – однако жители Сале явно не хотели участвовать в корсарских предприятиях – ни в качестве инвесторов, капитанов, матросов, солдат, ни как скупщики добычи, пленников и рабов. Тем не менее по иронии судьбы Сале остался в памяти именно как корсарский город, хотя этот романтический титул с куда большим основанием должен был принадлежать Касбе или Рабату – поселениям на другом берегу реки. Соперничество между Сале и Рабатом сохраняется и в наши дни. Как пишет К. Браун:

Эпизоды борьбы XVII века со временем превратились в смутные исторические воспоминания. Жители Сале, поначалу рассматривавшие новых пришельцев в Рабате как ан-Насара Аъ-Кашталийин (христиан из Кастилии), стали называть их ‘ль-Мслмин д-р-Рбат (разг, «мусульмане Рабата») – отчасти шуточным, отчасти колким прозвищем, намекающим на недостаток их рвения в вопросах веры. Со сравнимой иронией жители Рабата вспоминают о безумстве обитателей Сале. Они их называют кайихмаку фи-л-аср (разг, «теряющие разум во время послеполуденного намаза»). Салесийцам тоже есть что вспомнить. Они рассказывают, что при аль-Аййаши, когда жители Рабата якшались весь день с неверными, салесийцы занимались своей работой. Однако когда наступало время вечерней молитвы, они брались за оружие, чтобы сражаться с предателями Рабата. Но два этих города, находившихся, по выражению адмирала Рейнсборо[15], на расстоянии выстрела друг от друга, стали дружескими врагами. Их называли аль-адуватайн («два берега»), что, при игре с арабским корнем, напоминает о слове аль-адувайн («два врага»). Взаимная антипатия жителей этих городов становится не более чем подтруниванием и выражается как у одних, так и у других в прозорливой поговорке: уакха йуелли ль-уэд хлиб уар-рмель збиб, майкунши р-Рибати ли-с-Слауи хбиб (Стань река [Бу-Регрег] молоком, а пески – изюмом, и тогда рабатец не станет другом салесийцу). Эти друзья-враги на той стороне реки в Рабате были в худшем случае враждебно настроенными братьями. Несмотря ни на что они были мусульманами и ассимилировались в арабской культуре этой страны¹².

Первоначально ссоры между андалусийцами Рабата и орначерос Касбы фокусировались на доходах таможни, которыми орначерос отказывались делиться, говоря, что все эти средства нужны им для обороны и ремонта укреплений. Андалусийцев эти аргументы не убеждали, и к 1630 году «гордые хозяева Касбы и обделённые наследством жители нижнего города уже в открытую находились в состоянии гражданской войны»¹³. Старый Сале принял сторону орначерос, и по иронии мир был восстановлен лишь при дипломатическом вмешательстве английского консула Джона Харрисона¹⁴, который в мае 1630 года составил соглашение, положившее конец военным действиям. Тремя пунктами этого соглашения были:

1-й, андалусийцы будут избирать собственного руководителя, или каида, однако его резиденция будет в Касбе¹⁵;

2-й, диван будет состоять из 16 представителей от Касбы и стольких же от Нового Сале;

3-й, доходы (включая морские трофеи и таможенные пошлины) будут равно распределяться между Касбой и Новым Сале.

Таким образом, два города оставались независимыми как друг от друга, так и от Старого Сале, однако «по сути Касба стала главным центром мавританской Республики Сале, а её правители начали пользоваться более или менее преобладающей властью над городами по обоим берегам [реки Бу-Регрег]»¹⁶.

Новый баланс сил оказался непрочным, и в 1631 году аль-Аййаши снова нарушил мир. Андалусийцы предали его, отказавшись послать ему штурмовые лестницы, в которых он нуждался при осаде Маморы. Он попросил религиозных руководителей Старого Сале составить фетву, или решение, позволяющее ему усмирить корсаров Нового Сале и Касбы, «ибо они воспротивились Аллаху и его Пророку, помогли неверным и дали им советы… они распоряжаются по своему усмотрению собственностью мусульман, лишая их дохода и монополизируя торговлю к своей выгоде»¹⁷. Аль-Аййаши подверг обстрелу из своих орудий и взял южный берег реки в осаду, продолжавшуюся до октября 1632 года, когда она закончилась неудачей.

Мир воцарился лишь на короткое время, и в 1636 году андалусийцы предприняли нападение на Касбу, которое увенчалось успехом. Многие орначерос бежали из города, оставив его в полной власти морисков. Теперь победоносные андалусийцы обратили свой гнев против Старого Сале. Они построили понтонный мост через Бу-Регрег и осадили город на северном берегу. Аль-Аййаши, отсутствовавший из-за джихада, поспешил вернуться для защиты своих людей.

К несчастью для андалусийцев, баланс сил (доселе, как казалось, благоволивший им) поменялся не в их пользу с новым появлением 3 апреля 1637 года английского флота, возглавляемого адмиралом Рейнсборо, уже посещавшего Сале с целью выкупа английских пленников годом ранее (под командованием лорда Картерета, основателя Нью-Джерси). Один бывший пират, служивший под началом Рейнсборо, оставил нам интересный рассказ об этой экспедиции¹⁸.

Англичане решили иметь дело только с аль-Аййаши, которого они называли (несомненно, с типичной британской иронией) «Святым». Возможно, этот марабут отказался отпустить пленников, пока ему не окажут помощь, и Рейнсборо с явным энтузиазмом полез в драку, переместив некоторые из своих мощных и новейших пушек с кораблей на берег и начав бомбардировку Нового Сале. Понтонные мосты затонули, и осада была сорвана. С британской помощью аль-Аййаши удалось действенно отрезать все пути снабжения в район Касбы и Рабата, а также сжечь поля за городскими стенами.

Рейнсборо снялся с якоря 30 августа 1637 года, но андалусийцы уже получили сполна. Они капитулировали, согласились восстановить повреждения, причинённые Старому Сале, позволить орначерос вернуться и снова распределять пошлины и добычу в пропорции 50/50.

В этот момент в дело вновь решил вмешаться саадитский султан Марокко; он нанял одного из капитанов-ренегатов, француза по имени Мурат-рейс (его не следует путать ни с албанским ⁄ алжирским капитаном с таким же именем, о котором уже рассказывалось ранее, ни с голландским ренегатом Мурат-рейсом («Младшим»), с которым мы встретимся позднее), чтобы тот захватил для Султана Касбу. Теперь андалусийцам и орначерос пришлось отбросить свою враждебность и объединить силы, чтобы изгнать людей Султана, снова установивших ненавистный десятипроцентный налог. Им удалось одержать победу. Но мир опять оказался непрочным; спустя несколько месяцев аль-Аййаши вновь решил уничтожить рабатских “gens sans foi ni loi”[16]. На этот раз попавшие в нелёгкое положение мавры и корсары решили, что им нужна помощь союзника. Аль-Аййаши был суфием, поэтому они решили заручиться поддержкой соперничающего суфия – некоего Мухаммада аль-Хаджа ибн Абу Бакра аль-Дала’и.

Дед Мухаммада аль-Хаджа был великим святым области Среднего Атласа, где он основал важный суфийский центр и преобразовал местные берберские племена в крупное братство – далаиййа. Он учил джазулий-скому/шазилийскому направлению суфизма, концентрировавшемуся на почитании Пророка, а также обширной программе общественных работ и благотворительности. Не слишком интересовавшемуся политикой деду наследовал сын, сохранивший добросердечные отношения и с аль-Аййаши, и с саадитскими султанами (что, несомненно, служит доказательством если не его святости, то дипломатичности!) – однако его сын – Мухаммад аль-Хадж уже имел политические амбиции, начавшие портить репутацию рода как нейтрального. В конечном счёте, М. аль-Хадж унаследовал после своего отца руководство Орденом, став его третьим главой (в 1636 году) и принялся преобразовывать его в армию¹⁹.

Джон Огилби. Порт Сале. 1670

В 1638 году саадитский султан послал своё войско из Марракеша в Средний Атлас в попытке пресечь всё возрастающие амбиции аль-Хаджа, но саадиты были наголову разгромлены берберскими войсками аль-Хаджа и бежали на юг, снова оставив весь этот регион в его власти. Теперь он посчитал, что его новому гоуаите[17]нужен морской порт, и обратил свой священный взор на Сале. По совпадению, как раз в этот момент ему пришло отчаянное обращение от андалусийцев, в очередной раз оказавшихся осаждёнными в Рабате «Святым» аль-Аййаши.

Мухаммад аль-Хадж видел в аль-Аййаши преграду для овладения Сале – его естественным выходом к океану. Таким образом, преследование андалусийцев со стороны аль-Аййаши было использовано как предлог для борьбы с ним. В 1640 году армия братства далаиййа заняла Мекнес, находившийся в зоне влияния аль-Аййаши. Затем, после продолжительного конфликта между преимущественно арабскими силами аль-Аййаши и берберами братства далаиййа всё было решено в столкновении на реке Сибу в апреле 1641 года. Аль-Аййаши был убит, а его соратники рассеяны…

С поражением аль-Аййаши далаиййа получило возможность занять Сале.

…В занятом Сале на десять лет вождь братства далаиййа сохранил автономию андалусийцев. Они лучше представляли, как вести дела с европейцами, а опосредованные контакты с христианами не слишком серьёзно компрометировали религиозную репутацию вождя, при этом обеспечивая его необходимыми товарами, в особенности оружием.

В течение десяти лет (1641–1651), когда андалусийцы контролировали Сале под номинальным правлением ордена далаиййа, с ними напрямую взаимодействовали европейские агенты, направлявшиеся в основном для решения вопросов, связанных с пиратством или торговлей. Начиная с 1643 года в Сале находился нидерландский консул; роль французского консула с 1629 года исполнял живший в Марселе купец, имевший своего агента в Сале, однако с 1648 года и французское правительство назначило в этот город своего действительного консула. В 1651 году Мухаммад аль-Хадж назначил своего сына Абдуллу наместником Сале. Так как Абдулла одновременно отвечал и за иностранные дела государства далаиййа, его назначение могло означать, что отношения этого суфийского братства с Европой стали играть настолько важную для него роль, что их следовало доверить члену правящего дома. Но андалусийцы продолжали оказывать влияние на ведение международных дел, работая переводчиками и секретарями, составляя проекты посланий Абдуллы иностранным правителям и давая ему советы по договорам, которые он заключал с некоторыми из них.

Из всех иностранцев наиболее тесные отношения у далаиййа были с голландцами. Длительные переговоры между Абдуллой и голландцами об условиях договора, заключённого в 1651 году и пересмотренного в 1655 и 1659 годах, позволяют сделать вывод, что голландцы в 1650-е годы были активно вовлечены в торговлю с Марокко. Периодически возникавшая проблема заключалась в том, что, с одной стороны, Сале был центром торговли, а с другой – базой для пиратов. Голландцы были готовы признать право корсаров Сале нападать на корабли их общего христианского противника – Испании, получив обещание, что их собственным судам не будут досаждать. В то же время им не нравились дружественные отношения, сложившиеся у пиратов Сале и вождей далаиййа с правителями Алжира. Алжирским пиратам предоставлялись услуги в Сале, им также было дозволено продавать здесь награбленные товары. Попытки голландцев включить в договор положение, запрещавшее андалусийцам сотрудничать с алжирскими пиратами и торговать с Алжиром, часто приводили к блокированию переговоров. Красноречиво демонстрирует объём торговли Нидерландов с Марокко в это время тот факт, что позиции голландцев всякий раз смягчались, когда наместник Сале грозил поднять пошлины на экспорт и импорт выше традиционных десяти процентов²⁰.

Быть может, при режиме далаиййа Республика Бу-Регрег и потеряла часть своей автономии, но также кое-что и приобрела – по крайней мере, определённый мир и баланс в номинальном султанате этого суфийского ордена. В любом случае, последние два десятилетия этой тройственной республики были её самым золотым временем, по крайней мере, в отношении пиратства. Избавленные, наконец, от междоусобных столкновений, все три города-государства смогли направить свою враждебность во внешний мир – в форме корсарской Священной войны. Более того, если считать корсарские республики в их чистейшей форме (1614–1640) уникальными политическими образованиями, то режим кондоминиума корсаров и суфиев, продолжавшийся с 1640 по 1660 год, можно лишь характеризовать плеоназмами вроде «был ещё более уникальным». Этот режим поражает воображение – ив самом деле, он был слишком хорош, чтобы оказаться долговечным. Андалусийцы и пираты всё сильнее и сильнее начинали ощущать тяжесть руки ордена далаиййа и его главы в Сале – Сиди Абдуллы, «князя Салийского». Они принялись выискивать какие-то возможности восстановить своё первоначальное положение абсолютной независимости, которая теперь начала приобретать весь ореол древней и почитаемой традиции.

Тем временем… один из учеников ставшего мучеником марабута аль-Аййаши, араб из Эль-Араиша (и уже потому враг берберов братства далаиййа, этих «безрубашечных животных», как их называл один исламский историк; «звери, которых может сдерживать только пьянство или террор» – как с типичным для городских арабов предубеждением писал другой), взялся за оружие и основал собственную монархию на Севере²¹. Этот человек, носивший имя Гайлан, выглядел для андалусийцев Рабата потенциальным избавителем. Они подняли восстание и осадили в Касбе «Князя» Абдуллу. Глава ордена далаиййа М. аль-Хадж выслал на подмогу сыну войско, но оно было разбито Гайланом в июне 1660 года. Однако Абдулла продолжал отважно держаться в Касбе ещё год, получая помощь в снабжении по морю от английского наместника Танжера. Наконец, когда в июне 1661 года у него закончилось продовольствие, ему пришлось сдать крепость.

К этому времени андалусийцы разочаровались в Гайлане так же сильно, как они невзлюбили далаиййа, – а по правде сказать, даже сильнее. Несмотря на то что они только что изгнали далаиййа, горожане приняли решение снова стать на сторону этого режима, дабы отбросить Гайлана, пока он не стал для них ещё худшим повелителем. В течение четырёх лет они играли в недотрог, но в 1664 году капитулировали перед Гайланом и согласились выплачивать ему ненавистный десятипроцентный налог.

В конце концов, последние остатки вольности Сале были сметены в 1668 году возвышением династии Алауитов и их султаном Мулай Рашидом, сумевшим впервые с 1603 года объединить всю страну. У него не было намерения прекращать весьма доходную священную войну городов на реке Бу-Регрег против Европы, и он обещал корсарам своё покровительство. Таким образом, хотя республика и исчезла, пиратство сохранилось – до поры до времени. К сожалению, Алауиты отличались непомерным аппетитом и раз за разом увеличивали свой «кусок» с 10 % до более чем половины. Наконец корсары осознали, что значительные прибыли больше им уже не светят. Мавританские пираты оставались здесь и становились капитанами в султанском «флоте», вероятно, так же поступали и некоторые из ренегатов. Другие же, вероятно, испытывали искушение переместиться в Карибский бассейн или на Мадагаскар, где расцвет пиратства только начинался. Нас не должна заботить позднейшая история Сале да и Варварийского берега в целом. С исчезновением республики теряются и свидетельства наших ренегатов, поэтому в следующих главах мы возвратимся к времени расцвета республики (1614–1660) и попытаемся исследовать непосредственно самих ренегатов, а также повседневную жизнь этих новообращённых – после того, как рассмотрели их политическую/военную историю.

Али Кампос (Испания), Касе Марейс (Англия) и Куртебей (сын Ахмеда эль-Кортоби, который, наверное, был в той же мере «коротышкой», в какой его отец слыл «толстяком» – если считать, что его имя является просто искажением «Кортоби») – вот ещё несколько имён к этому списку; упомянем также и Венецию, итальянского ренегата, прославившегося своей дерзостью и отвагой. На этом список ренегатов Сале республиканского периода в основном исчерпывается – с одним важным исключением.

Мурат-рейс «Младший» (также известный как Морат, Джон Барбер, Капитан Джон, Каид Морато) – самый известный из всех морских разбойников Сале, урождённый Ян Янс[19], родился в Харлеме, Нидерланды, год и дата рождения неизвестны.

Попав в плен к варварийским корсарам у острова Лан-сароте в 1618 году, Янс в Алжире отрёкся от христианства – и хотя его обращение в ислам и могло быть совершено под принуждением, оно, видимо, глубоко на него повлияло, поскольку Мурат никогда не обращался с просьбами о помиловании и не проявлял ни малейших признаков желания вернуться в лоно христианства. Он принялся за своё ремесло под началом великого алжирского корсара Сулейман-рейса (который также мог быть по происхождению голландцем), скончавшегося, однако, в следующем, 1619 году. Мурат демонстрирует собой превосходный пример связей между Алжиром и Сале, поскольку теперь он постоянно перемещался между ними, словно человек, имеющий двойное гражданство.

Вот что Госс писал о Мурате:

Другие источники утверждают, что Мурат был назначен наместником Сале марокканским султаном Мулай Зайданом в 1624 году, однако такое разночтение скорее всего происходит из того обстоятельства, что султан, желая сохранить хотя бы внешний блеск суверенности, лишь согласился с fait accompli[20] избрания Мурата. Мы можем предположить, что Мурат был харизматичным и по-настоящему талантливым лидером, обладавшим качеством, которое пираты ценили выше всех прочих, – удачей. Мы можем предположить, что он был горячим сторонником корсарской республики и, возможно, её главным идеологом, так же как и первым избранным адмиралом. Можно пойти ещё дальше и допустить, что человек с таким очевидным интеллектом и храбростью обладал определённой степенью политического мышления и революционного рвения.

К 1627 году политическая ситуация в Сале несколько накалилась. В этом году орначерос провозгласили в Касбе свою собственную республику, а аль-Аййаши активно устанавливал свою власть в Старом Сале. Пребывание Мурата на посту адмирала, мешавшее ему ходить в море, возможно, плохо бы для него закончилось; так или иначе, после возвращения из Исландии он вместе со своей магрибской семьёй перебрался обратно в Алжир и сразу же возобновил активную корсарскую деятельность. В 1631 году он организовал ещё одну выдающуюся авантюру, разграбление города Болтимор в ирландском графстве Корк.

В истории разграбления Болтимора настоящим и до сих пор остающимся без ответа вопросом является не вопрос «как?». Хотя Мурат, разумеется, был великолепным мореходом, в этом предприятии он отнюдь не являлся первопроходцем, в отличие от похода в Исландию. «Малыш Джон» Уорд несколько раз устраивал экспедиции к ирландским берегам, и мы также можем с уверенностью полагать, что он был не единственным корсаром, следовавшим по этому маршруту⁶.

Пьер Франческо Мола. Восточный воин (Мурат-рейс). 1650

Настоящим вопросом в истории разграбления Болтимора является «почему?». И здесь единственный раз в наших изысканиях туман утерянной истории, кажется, чуть проясняется, демонстрируя некоторые проблески возможных мотивов.

Прежде всего, Южная и Западная Ирландия в этот период кишела пиратами почти так же, как и Варварийский берег. Знаменитая пиратка Грейс О’Мэлли правила своим небольшим королевством в Мейо во времена Елизаветы и в 1593 году даже нанесла своего рода государственный визит этой правительнице – как королева к королеве⁷. Что же касается графства Корк, то мы узнаём следующее (из довольно редкой книги «Пиратские гавани и их тайны» Б. Фуллера и Р. Лесли-Мелвилла):

Сэр Уильям Герберт, вице-председатель Манстера, охарактеризовал положение провинции в 1589 году такими словами: «Если пиратство здесь продолжится и каждый порт и гавань будут доступны для них [разбойников], нам придётся отказаться от проживания здесь, поскольку мы не сможем перемещать по морю ни свои товары, ни самих себя, кроме как уповая на милость пиратов. Провинция фактически стала вместилищем пиратов. Им слишком покровительствуют в Керри. Сэр Эдвард Денни получил гасконское вино, которое было захвачено у французов, а леди Денни – товары, взятые у “Британий”[21]. Некий капитан Мэрис из Йола, известный в такого рода делах негоциант, вскоре должен переехать в Толахт, замок, принадлежащий сэру Эдварду Денни, неподалёку от Трали, чтобы там заниматься такой торговлей». Денни, позднее возведённый в достоинство графа Норвича, также имел владения и в Корнуолле, и, следовательно, соседствовал с родом Киллигрю. Он, по сути, сделал для пиратов в Ирландии то, что Киллигрю и сэр Джон Перрот делали для них в Корнуолле и Южном Уэльсе. Когда влиятельные вельможи становились «прикрытием», пиратство, безусловно, было стоящей игрой… И поскольку королевский флот практически не существовал вплоть до второй половины века, когда Яков II обеспечил ему надёжную поддержку, было поистине невозможно «отслеживать и отваживать жителей от торговли с этими кровопийцами», если пользоваться цветистым слогом лорда Данверса.

О размахе пиратской вольницы можно судить по тому факту, что в начале 1609 года сам Данверс был блокирован в городе Корке четырьмя пиратскими судами с более чем тремя сотнями людей. Лорд-председатель же не мог отрядить и одного корабля, достаточно сильного, чтобы разбить грабителей, поэтому ему пришлось отсиживаться в Корке, пока незваные гости повсюду бороздили прибрежные воды в поисках припасов. Для того чтобы не дать им снова пополниться провизией в графстве Корк, поставки зерна, обычно отправлявшиеся из этого графства, были прекращены, но это, скорее, куда больше разозлило местных жителей, чем пиратов. Позднее в этом же году ещё более многочисленная армада пиратов, насчитывавшая И кораблей и 1 000 человек, высадилась на берег. [Это был капитан Уорд и его флотилия из Туниса.] Сэр Ричард Морисон, бывший тогда вице-председателем Манстера, оказался бессилен противостоять им и был вынужден обратиться к старому и явно неэффективному приёму дарования им прощения. «Пираты постоянно останавливаются для ремонта на западном побережье провинции, – заявлял он лорду Солсбери, – учитывая отдалённость этих мест, дикость людей, а также силу и богатство пиратов, как в отношении командования, так и в получении поддержки, нам очень сложно будет противостоять или избавиться от них».

Таково было положение дел, когда Берехавен впервые привлёк к себе гневное внимание английского правительства. Событие происходило в дни Доннела О’Салливана Бера. Это место идеально подходило и подходит в качестве защищённой гавани. В доказательство достаточно лишь напомнить, что именно здесь, согласно договору 1921 года, Великобритания сохранила за собой одну из своих военно-морских баз. Это действительно гавань в гавани, поскольку она далеко вдаётся в залив Бантри, известный как один из самых великолепных и живописных природных портов.

Даже в середине восемнадцатого века можно было сказать, что залива Бантри хватило бы, чтобы вместить все суда Европы, и такое заявление совсем не выглядело бы абсурдным, поскольку его размер двадцать одна миля длиной и в среднем три мили шириной. Кроме того, он глубок. Местная гавань образуется островом Бере, гористой полоской земли примерно в 7 миль длиной и шириной в полторы мили, лежащей у северного берега залива Бантри. Если смотреть на него с высшей точки залива, то есть с его восточной оконечности, этот остров поразительно напоминает греющегося на солнце крокодила. Располагаясь практически параллельно большой земле и почти сходясь с ней у обращённого к океану края, остров образует превосходно защищённую гавань, в моменты, когда залив Бантри объят яростными штормами. Главной цитаделью Доннелла О’Салливана был замок Данбой на большой земле, господствовавший над узким морским проходом в гавань. Доннелл был диким морским разбойником, дерзким от осознания надёжности своего логова и заступничества могущественного клана О’Салливан, которому принадлежала эта местность. Даже в наши дни по меньшей мере семьдесят пять процентов жителей Каслтаунбера, глухого городка на большой земле, стоящего напротив острова, – это О’Салливаны. Сюда приплывали крупные и мелкие пираты, устраивали бойкую торговлю, поскольку за их внимание соперничал и соседний порт Болтимора, известный также под звучным именем Дунашед («крепость драгоценностей»). Гавань Дунашеда представляет собой защищённую бухту, где, по словам сэра Томаса Стаффорда, «может перемещаться бесчисленное множество кораблей, приливы и отливы там незначительны, воды глубокие, и есть хорошие места для килевания судов».

Эта гавань образована островом Шеркин, также являющимся естественным волнорезом. Дальше в море лежит остров Клир-Айленд, ближайшая земля к маяку на скале Фаснет-Рок, чьи мощные лучи воодушевили немало путешественников через Атлантику. Это надёжно защищённое логово, и его окрестности, в то время – крупнейшее баронство в Ирландии, находились во владении рода О’Дрисколлов, которых, быть может, стоит помнить как самый знаменитый клан ирландских морских разбойников. Им шла богатая пожива от пиратов, спешивших на всех парусах при попутном ветре с добычей, взятой у ненавистных англичан. И поэтому, как считается, между О’Салливанами и О’Дрисколлами существовала определённая неприязнь. Без сомнения, об этом хорошо знали пираты и с немалой выгодой этим знанием пользовались.

Таким образом, Берехавен и Болтимор не были пиратскими логовами в том смысле, что ими владели отъявленные морские разбойники, использовавшие их как ключевые базы для своих операций. Они были полезными местами стоянок, куда могли приходить все пираты, чтобы гарантированно получить за свой груз хорошую цену или скрыться, получив защиту в периоды гонений. В то же время, не приходится сомневаться в том, что владельцы этих двух портов и сами занимались пиратством, и не отличались глупой щепетильностью в вопросах нарушения интересов как друг друга, так и всех прочих ирландцев. Известен случай, когда сэр Финин О’Дрисколл – или сэр Финин Корабельный, как его ещё звали, – изрядно обжёгся на грузе роскошного вина.

Однажды ненастным февральским днём этот уважаемый человек вместе со своим незаконнорождённым сыном Гилли Даффом, прозванным также Чёрным парнем, увидели корабль, беспомощно метавшийся у входа в Болтиморский залив. Запрыгнув в лодку, заботливая парочка к большой радости удручённых матросов предложила указать им проход. Это было португальское судно, гружёное сотней бочек вина, предназначенного для неких купцов в Уотерфорде. Об этом О’Дрисколлы узнали очень скоро и решили сами завладеть грузом. Португальский капитан был только рад, когда радушные чужаки предложили ему и его офицерам отобедать с ними в их порту. Очевидно, он ничего не заподозрил и тогда, когда приглашение было распространено на всю его команду. С ними поступили как паук с мухой. Как только моряки оказались внутри замка, они были схвачены, закованы в цепи, и началась выгрузка вина. Однако уотерфордские купцы были не из тех, кто позволяет подобным манером уязвлять свою гордость (и свои карманы), поэтому они быстро снарядили вооружённый корабль, чтобы отомстить за свои потери.

О’Дрисколлы, всё ещё занятые расснасткой виноторгового судна, были захвачены врасплох и едва смогли спасти свои шкуры. Воодушевлённый победой, мэр Уотерфорда спустя несколько дней послал ещё одну экспедицию, и она оставила Болтиморский замок в руинах, а кроме того, сожгла все корабли О’Дрисколлов количеством около пятидесяти. Их личная тридцативёсельная галера была приведена в Уотерфорд в знак победы. Но Болтиморская гавань не замедлила восстановиться от этой неудачи. Вскоре от торговли с пиратами потекли новые доходы.

Жители Берехавена не отставали в том, чтобы выискивать всевозможные схемы, способные принести им деньги. Если не своекорыстный интерес, то их гордость не могла им позволить играть вторую скрипку после Болтимора. Поэтому Доннелл О’Салливан существенно разнообразил свою деятельность скупщика краденого тем, что принялся сдавать в аренду иностранцам права на вылов рыбы. И что весьма удивительно, те права, которые он сдавал в аренду, были по большей части его собственными. «У побережья водится рыба в таком изобилии, какое редко где встретишь в других местах христианского мира, – писал сэр Томас Стаффорд, – и в сезон вылова это было излюбленное место для рыбаков из всех стран, и хотя пошлины, которые они платили О’Салливану, были совсем невелики, они приносили ему по меньшей мере 1 500 фунтов в год». В пересчёте на современные деньги эта сумма будет эквивалентна не менее 15 000 фунтов.

Такое соперничество между двумя пиратскими логовами продолжалось в течение многих лет. Однако Берехавену было суждено пасть первым. 16 сентября 1602 года[22] сэр Джордж Кэрью предпринял яростное нападение на замок Данбой. Его осада стала частью общего жестокого усмирения ирландского восстания 1600–1603 годов. В это время гавань была под охраной всего ста двадцати человек, а силы Кэрью насчитывали по меньшей мере пять тысяч, однако храбрым защитникам удалось продержаться до 18 сентября, когда, в конце концов, стены были проломлены и атакующие ворвались внутрь. Даже в самые последние мгновения, когда люди короля уже были внутри замка, ирландцам почти удалось одержать пиррову победу. Когда солдаты ворвались на склад, они увидели, как Ричард МакГеохеган, отважный комендант замка, корчась от боли, пробирается к бочкам с порохом, держа в руке зажжённую свечу. В самый последний момент они успели схватить его, и хотя тот был смертельно ранен, его тут же прикончили в порыве бессмысленной и отвратительной жестокости.

Сам О’Салливан сражался где-то в другом месте и ему удалось бежать в Испанию – лишь для того, чтобы быть предательски заколотым неким англо-ирландцем. Будучи пиратским гнездом, Берехавен вполне заслуживал подавления, но Кэрью атаковал его не по этой причине. Он карал пиратов за их предполагаемую неверность Короне, притом что это подозрение никоим образом не было доказано. Поэтому англичане предпочитают забыть о той тотальной резне, которая сопровождала захват замка Данбой. Она была ненужной, недостойной и несправедливой. От замка Данбой ныне остаётся лишь развалившийся фрагмент, а место, где он располагался, поросло деревьями. Так на какое-то время сгинул Берехавен⁸.

Осада замка Данбой в 1602 году. Гравюра XVII в.

Что же касается Болтимора, то мы признательны за рассказ о нём ирландскому источнику – книге «Разграбление Болтимора» Г. Барнби (1969). Сэр Финин О’Дрисколл Корабельный, который предстаёт нам обаятельным злодеем в книге «Пиратские гавани и их тайны», теперь теряет свой романтический ореол. Он оказывается сообщником англичан; он присоединился к ним при восстании Десмонда. Он выдал властям нескольких «убийц» (восставших?) и столь глубоко погряз в долгах, что принялся сдавать в аренду свои владения английским колонистам. Его ирландские подданные были брошены им на произвол судьбы.

В 1605 году англичанин по имени Томас Крук предложил продать ему право на аренду на двадцать один год города Болтимора и находящихся в его окрестностях пахотных земель за 2 000 фунтов. Сэр Финин О’Дрисколл принял его предложение, и передача в аренду была оформлена. На удивление, не сохранилось никаких записей о каких-либо жалобах от тогдашних горожан. Возможно, что к 1605 году многие жители Болтимора, оскорблённые присутствием английских войск, стоявших в округе, смогли перебраться на север или в более надёжные убежища на одном из крупных островов в заливе Роаринг-Уотер.

Когда в 1605 году Томас Крук заключал свою сделку с сэром Финином О’Дрисколлом, английское присутствие в западной части графства Корк было крайне незначительным, и его план по размещению в окрестностях Болтимора нескольких сотен английских поселенцев, должно быть, был вполне приемлемым для властей в Корке, Дублине и Вестминстере. Однако если бы эти самые власти задались вопросом, как такая значительная группа колонистов сумеет содержать себя в этом краю, то они бы, вероятно, пришли к не слишком воодушевляющим выводам. Недаром старое изречение гласит: «Закон заканчивается в Лепе»[23]. В календаре государственных записей Ирландии за 1606–1608 годы есть 21 запись о Болтиморе, и большинство из них касаются пиратства.

Однако узаконенное создание английского поселения в Болтиморе уверенно продвигалось вперёд. 3 июля 1607 года Болтимору было дозволено «Верховным Канцелярским Судом Его Величества… устраивать рынки по пятницам и две ярмарки на 24 июня и 28 октября, длящиеся ещё по два дня сверх отмеченных дат…» 26 сентября 1612 года это поселение получило свою официальную хартию. Она назначала «Томаса Крука, эсквайра, первым совереном, и Джеймса Салмона, Дэниела Лича, Джозефа Картера, Уильяма Хадсона, Джозефа Хоскинса, Стивена Ханта, Томаса Беннета старшего, Томаса Беннета младшего, Роджера Беннета, Уильяма Хоулинга, Томаса Гермона и Ричарда Комми – его первыми двенадцатью свободными горожанами…» Соверен должен был вершить суд по мелким правонарушениям и гражданским делам каждую пятницу, при этом он и его совет были уполномочены издавать подзаконные акты. На них также была возложена обязанность избрать двух благоразумных людей для заседаний парламента, который в ближайшем будущем король Яков I планировал созвать в Дублине. Первым совереном был назначен Томас Крук, однако в будущем свободные горожане должны были собираться раз в год специально с целью избирать на этот пост кого-то из своего числа. Те ирландцы, кто остался, смешиваясь с новоприбывшими, оказались вполне готовыми примириться с изменениями любого рода. Однако тех, кто предпочёл остаться, было немного, и одному испанцу, прибывшему в порт Болтимора на корабле в 1608 году, было сказано, что теперь ирландцев там совсем мало.

Томас Крук совершил выдающееся деяние. По словам епископа Корка, «.. за свой собственный счёт он собрал со всей Англии англичан на целый город, который стал крупнее и более упорядоченным граждански и религиозно, чем все прочие города в этой провинции, возникшие за последнее время…»

Благонадёжная англиканская теология, которой придерживались новые поселенцы в Западном Корке, позволила представителям короля Якова закрывать глаза на менее привлекательные черты новой колонии Томаса Крука. Более чем вероятно, что Томас Крук основал свою колонию в Болтиморе с намерением торговать с пиратами. Это не означает, что у колонистов не должно было быть других занятий кроме этого, но они являлись портовым поселением и полагались на заходы в их порт кораблей, чтобы обменивать свои изделия и навыки на их товары и деньги. То, каким путём их клиенты обзаводились деньгами или товарами, их не интересовало. Новые поселенцы в Болтиморе вели дела точно так же, как многие другие порты юго-западной Англии поступали десятилетиями, однако для пиратов Англия под скипетром короля, озабоченного строгим соблюдением законов, становилась небезопасным местом. Томас Крук предугадал развитие такой ситуации и предпринял шаги, чтобы извлечь из неё выгоду.

Размеры официальной торговли, производившейся через Болтимор, были абсурдно малы. Согласно одному источнику, всего лишь три корабля с грузом вина заходили в порт на протяжении 1614 и 1615 годов. Однако масштаб неофициальной торговли, вероятно, был значителен. Конечно же, товары пиратов, ввезённые в Ирландию через Болтимор, развозились по всей провинции, и было известно, что сам председатель Манстера, а также многие из верхушки горожан Корка пользовались этим источником для своих покупок. К 1608 году, не более как двумя годами после того, как англичане обосновались в Болтиморе, Томаса Крука вызвали в Лондон на заседание Тайного совета, чтобы тот дал ответ на обвинения в сообщничестве с пиратами. Именно это обвинение побудило епископа Корка написать своё рекомендательное письмо. Тайный совет оправдал Крука и с почётом отпустил, ну а как они могли поступить иначе? В Манстере и прежде случались восстания, в ходе которых английским поселенцам резали глотки. И если амбициозные, энергичные люди, такие как Ричард Бойл и Томас Крук, оказались способны убедить большие группы англичан-протестантов приехать и колонизировать эту опасную местность, то как же могут английские власти подвергать опасности всё это предприятие своим слишком придирчивым отношением к их методам торговли?

Пусть Тайный совет и оправдал Томаса Крука и его колонистов, но другие были к ним менее снисходительны. В 1608 году венецианцы писали, что у английских пиратов есть два основных гнезда, и одно из них располагается на ирландском побережье, в Болтиморе. Английский источник в 1608 году отмечал, что все гавани Манстера были безопасны для пиратов, но Болтимор считался у них наилучшим. Тогда же, в 1608 году, председатель Манстера писал, что некий пират по фамилии Робинсон прибыл в Болтимор на двадцатипушечном корабле водоизмещением в сто двадцать тонн. «…Сначала жители окрестностей Болтимора наблюдали за его перемещением… хотя слабые жители не могли отказать пиратам в обычной помощи, однако они чинили им затруднения с материалами, которыми можно было бы воспользоваться для ремонта, до тех пор, пока, получая ежедневное подкрепление свежими силами, пираты не достигли численности, устрашившей рыбаков и всю округу, так что не имея ни средств защитить себя, ни надавить на них, он [председатель] был вынужден пойти на заключение договора… с ними…» Поскольку главный королевский чиновник в провинции Манстер подтверждает ведение дел с пиратами в Болтиморе, логично предположить, что здешние обитатели, живя в основном в гэльском окружении и находясь на расстоянии многих миль от ближайшего представителя Короны, были готовы и хотели участвовать в торговле.

У них находились и способы придать видимость законности своим действиям. Одним из самых успешных пиратов в этот период был человек по имени Генри Мейнуаринг. Он принял королевское прощение и наиболее полно описал методы, использовавшиеся пиратами на побережье Ирландии. Он утверждает, что когда пиратам было необходимо получить мясо, они посылали осторожного человека на берег, чтобы тот подыскал фермера, готового продать скот. Фермер сообщал, куда он пригонит скот, а пираты высылали группу, высаживавшуюся на берег после наступления темноты. Эти люди стреляли из одного или двух мушкетов, как будто совершая набег на побережье. А заранее предупреждённые местные жители держались подальше. Такой бизнес активно приветствовался, писал Мейнуаринг, поскольку за скот, проданный таким способом, обычно давали вдвое больше его рыночной стоимости.

По-видимому, новое английское поселение в Болтиморе процветало. Король Яков I, оказавшийся в щекотливом положении из-за жалоб иноземных купцов, настаивал на принятии мер для подавления пиратов юго-западной Ирландии. Время от времени королевский военный корабль патрулировал побережье. Но королевские корабли были обычно старыми и находились в плохом состоянии. У пиратов же от их расторопности зависели их шеи, поэтому они использовали небольшие боевые корабли голландской постройки, которые при условии регулярных чисток были самыми юркими судами на плаву. Пираты редко позволяли себе быть пойманными королевскими судами, а если уж попадались, то часто умели найти общий язык с теми, кто их ловил. Многие занимались разбоем на море, но совсем немногие попадали на виселицу. Голландцы добились от короля Якова разрешения в поисках пиратов досмотреть бухты и гавани юго-западной Ирландии, но когда они показались у Болтимора и запросили лоцмана для захода в порт, Томас Крук велел им отчаливать. Подобное обращение с командиром голландской эскадры, действующей с королевского разрешения, могло показаться большой наглостью, однако Томас Крук, должно быть, знал, что делает, поскольку его процветание продолжилось и дальше. Можно только догадываться о масштабах его финансового благополучия, но мы знаем, что в 1624 году, незадолго до своей кончины, он стал баронетом.

Новое английское сообщество в Болтиморе было почти целиком результатом деловой активности, энергии и отсутствия угрызений совести у сэра Томаса Крука, баронета. Поэтому удивительно уместным выглядит то, что практически сразу после его смерти всё пошло не так.

Представляется вероятным и действительно допускается некоторыми авторами (например, авторами «Пиратских гаваней»), что после смерти Крука жители Болтимора решили начать вести честный образ жизни. Их промысел по ловле сардин доказывал свою отличную доходность, а власти медленно усиливали свой контроль в «беззаконных» регионах. Можно предположить, что в 1624 году старейшины Болтимора тайным способом уведомили пиратов, что дни гостеприимства закончились, и их порт теперь закрыт для всех видов нелегальной деятельности за исключением толики безобидной контрабанды.

Джон Деррик. Вождь ирландского клана за обедом. Ок. 1581

Между тем беспомощный сэр Финин всё глубже увязал в долгах. На сцене появился кредитор.

Сэр Уолтер Коппингер, баронет, был магистратом[24] города Корк, его алчность весьма напоминала разбойничьи ухватки его предков-викингов. Точно так же, как Ричард Бойл или Томас Крук, он ясно сознавал, что западная часть графства Корк была недостаточно населена и созрела для развития. Однако он был непреклонным католиком и отнюдь не любителем новоприбывших англичан-протестантов, начавших заселять эту землю. У него не было ни малейшего желания размещать англичан в Западном Корке. Его интерес состоял в выстраивании своего собственного поместья в этой округе. Его изначальные приобретения доставались ему в основном от старых ирландских собственников; иногда их имущественные права были спорными, и тогда сэр Уолтер погружался в тяжбы с другими владельцами. В этих случаях его поведение могло быть грубым. Лондонская Ост-Индская компания в 1612 году приобрела леса в верховьях приливного устья реки Бандон. Там они принялись строить корабли. Сэр Уолтер предпочёл считать, что эта земля принадлежит ему. Он не мог спокойно взирать на то, как англичане вырубают его деревья, поэтому собрал вооружённых людей, чтобы на них напасть. Эти наёмные здоровяки запугали рабочих на судоверфи и разрушили дамбы, возведённые для функционирования молотковых мельниц. Спор о лесах Дун Даниел затих, однако сэр Уолтер вскоре снова оказался на страницах хроник. Теперь он предпринял попытку заполучить Болтимор. И это притязание было не пустяшным.

В 1573 году Финин О’Дрисколл наряду с другими племенными вождями Манстера отдал свои земли английской короне. Этот процесс был частью сложной реформы землевладения, конечным результатом которой стало то, что сэр Финин теперь владел своими землями лично, а не как раньше, всего лишь на правах избираемого вождя клана. Финин, когда пошёл на этот шаг, был ещё молод, и многие годы эта перемена не приносила практических результатов, и жизнь его в Западном Корке продолжала идти как обычно. В 1583 году он посетил Лондон и был возведён в рыцарское достоинство. Теперь жизненные стандарты сэра Финина О’Дрисколла вполне могли потребовать больших расходов. В 1602 году его престижу был нанесён серьёзный удар, когда его обязали передать три своих замка англичанам, но его исковое заявление всё ещё вращалось в Западном Корке, и в этом же году он задержал и передал английским властям разыскиваемых убийц, пытавшихся найти убежище в его землях. Тем не менее в этот период его финансовое положение, похоже, резко пошатнулось, и одним из непосредственных результатов этого стала сдача Болтимора в аренду на 21 год Томасу Круку в 1605 году.

Возможно, около 1616 года сэр Уолтер Коппингер дал взаймы сэру Финину О’Дрисколлу некоторую сумму под залог его земли, занятой колонией в Болтиморе. Сэр Томас Крук приобрёл право на аренду Болтимора лишь на 21 год. Сделка была заключена в 1605 году, и это означало, что 1626 году либо нужно было договариваться о продлении аренды, либо право на пользование этой собственностью возвращалось к сэру Финину, его наследникам или правопреемникам. В том случае, если сэр Финин не погашал заём, сэр Уолтер Коппингер автоматически становился его правопреемником и полноправным владельцем Болтимора по окончании срока его аренды. Твёрдость своих намерений меж тем он демонстрировал, нападая на английских поселенцев всеми возможными способами. Поначалу [сэр Уолтер] использовал силу, но колонисты скоро научились эффективно организовываться для самообороны. Учитывая это, он сменил тактику и принялся с большой скоростью подавать гражданские и уголовные иски против отдельных колонистов. Будучи магистратом города Корк с большим стажем, сэр Уолтер, должно быть, и впрямь был назойливым оппонентом.

Сэр Томас Крук умер в 1624 году, в его лице колония Болтимора потеряла своего главного руководителя и патрона. В 1626 году срок аренды подошёл к концу, и земля вместе с постройками, занятая англичанами в Болтиморе, могла оказаться во владении закоренелого противника новоприбывших англичан – сэра Уолтера Коппингера. Колонисты обратились в палату лордов за помощью. Это был хитроумный ход, поскольку английские власти, разумеется, вовсе не собирались спокойно наблюдать, как колония англичан-протестантов, так стратегически выгодно расположенная в отдалённой юго-западной части Ирландии, попадёт в лапы джентльмена католического вероисповедания с сомнительной лояльностью. Начались переговоры. Неизвестно, какую они приняли форму, однако принесли некоторые результаты. 14 апреля 1629 года сэром Финином и сэром Уолтером был подписан аннулирующий акт. По его результатам английские колонисты на прежних правах оставались арендаторами собственности в Болтиморе, но при этом сэр Уолтер получал во владение крепость Дунашед⁹.

Итак, подведём итоги – в 1629 году кредитор сэр Уолтер Коппингер был обведён вокруг пальца и не получил Болтимор во владение. Сэр Уолтер ненавидел англичан и неоднократно прибегал к насилию против них. Он ненавидел жителей Болтимора, потому что они успешно противостояли его экспансии, а также потому что они были империалистами-протестантами. У сэра Уолтера было два весьма веских мотива – по крайней мере, по его мнению, – чтобы причинить урон этой небольшой колонии: патриотизм и прибыль. Двумя годами позже на Болтимор действительно обрушилось великое бедствие. Cui bono?[25] — как говорят юристы.

В конце апреля или начале мая 1631 года Мурат-рейс отплыл из Алжира на двух хорошо вооружённых кораблях, вероятно, голландской постройки. Сообщалось, что на борту было «9 португальцев, 3 паллийцев (?) и 17 французов…», и перед тем как войти в британские воды, они ограбили и потопили два французских корабля. Затем, 17 июня, между мысом Ленде-Энд и побережьем Ирландии был захвачен английский корабль водоизмещением около 60 тонн. Его шкипера звали Эдвард Фолетт, в команде с ним было ещё девять человек. С этим судном Мурат обошёлся точно так же, как и ранее с французскими каботажными судами. На первый взгляд, их потопление кажется вопиющей растратой ценных кораблей. Но североафриканские корсары отлично понимали ценность вещей и у них определённо был веский повод избавляться от столь нелегко доставшегося им имущества. Эти три небольших судёнышка, возможно, были уже старыми и находились в плохом состоянии, а может, были слишком медлительными, чтобы поспевать за быстрыми голландскими парусниками. Также, возможно, их посчитали чересчур утлыми, чтобы иметь реальные шансы без сопровождения достичь Алжира. Призовая команда из ренегатов и турецких солдат, попытавшаяся идти назад в Алжир на судах такого класса, имела немалые шансы нарваться где-нибудь у Гибралтарского пролива на военный корабль католиков и закончить свои дни гребцами, прикованными к вёслам галер.

Два корабля Мурата продолжили свой путь на северо-запад, к ирландским берегам. Его, а также, возможно, и некоторых членов его экипажа всё ещё преследовали горькие воспоминания о том, как их помял тот испанский военный корабль у голландских берегов. В Ла-Манше и Северном море в изобилии водились богатые торговые суда, но там не меньше было и боевых кораблей – король Карл I был заинтересован в своих военно-морских силах и снова принялся их отстраивать.

Утром 19 июля оба алжирских корабля пристали к берегу у старого мыса в Кинсейле и именно там они захватили две рыбацкие лодки, вышедшие на промысел из бухты Дунгарван. Сами лодчонки были слишком малы, чтобы представлять интерес для Мурата и его компании в качестве добычи, так что их взяли исключительно ради информации, которую могли выдать рыбаки.

Капитаном одной из этих лодок оказался католик по имени Хакетт. С этого момента будем пристально следить за этим человеком. Всё, что он предпринимает, выглядит подозрительным.

Корабли Мурата, скорее всего, были похожи на сотни других судов, бороздивших прибрежные воды Северной Европы. Поэтому у двух рыболовецких лодок из Дунгарвана ничто не вызвало подозрений. Когда же Хакетт и его люди сообразили, что им грозит, бежать было уже слишком поздно. Красные войлочные колпаки и вышитые красные безрукавки янычар быстро подсказали им, кем оказались их пленители. Их переправили на корабль Мурата, а их собственное судёнышко с призовой командой пустилось в погоню за второй группой добытчиков макрели.

Плаванье алжирцев продолжалось уже около двух месяцев, а вся их добыча, которой они были вознаграждены за все усилия, представляла собой немного макрели, припасы с каких-то незначительных судов и сорок пленных моряков. Этого было мало, если делить между двумястами восьмьюдесятью оголодавшими людьми; и вышло бы ещё меньше, ибо половина должна была отойти владельцам боевого корабля, а ещё от двадцати до двадцати пяти процентов – ополчению и таможенным офицерам в Алжире.

Среди членов команды Мурата могли находиться ренегаты или даже невольники-христиане, знавшие Кинсейл. Эти люди могли также убедить своего капитана направиться в залив Кинсейла ради возможности обнаружить один или два богатых корабля, ставших там на якорь. Но когда Мурат потребовал от Джона Хакетта указать им дорогу к закрытой якорной стоянке, этот житель Дунгарвана сообщил, что Кинсейл будет для них слишком опасен. Взамен он предложил напасть на Болтимор. Возникает вопрос – почему?

Дунгарван располагается к востоку от Кинсейла. Может быть, поэтому Хакетту показалось хорошей идеей убедить алжирцев пойти на запад. А к западу от Кинсейла Болтимор был первой из сколько-нибудь подходящих гаваней. О нём также рассказывали как об укрытии для английских пиратов и, возможно, Хакетту показалось справедливым натравить одну собаку на другую. Но, по всей видимости, главной причиной, по которой Хакетт предложил Болтимор, был тот факт, что это была сравнительно новая английская протестантская колония.

Неожиданно мне пришло в голову – хотя это только гипотеза, – что у Хакетта могла быть «более глубокая» причина такого странного поведения. Всё, что мы знаем о нём, мы знаем из его признания на суде, когда он, очевидно, пытался найти оправдание своим действиям с помощью легенды-прикрытия. А что если «захват» судна Хакетта у Кинсейла был не случайностью, а запланированной встречей? Что если католик Хакетт был агентом католика сэра Уолтера Коппингера? Что если Коппингер контактировал с представителями корсаров – а в графстве Корк это было довольно просто, как можно заметить, – и предложил устроить набег на Болтимор? Возможно, он описал его как более богатый трофей, чем таковой был в действительности, или, может быть, подкрепил свою рекомендацию предложением заплатить – он мог себе это позволить. И, быть может, 19 июня Хакетт преднамеренно направил свою лодку навстречу «захватчикам» так, чтобы стать для корсаров лоцманом и проводником. (Мы знаем, что корсары всегда выискивали подобных экспертов, вроде тех морисков, которые шпионили для них в Испании, или того датского раба, направившего Мурата в Исландию.) Конечно, здесь много чистейшей воды догадок. Но… давайте присмотримся к Хакетту.

Юго-западное побережье Ирландии с городом Болтимор. Фрагмент карты Фрэнсиса Джобсона «Провинция Манстер». 1589

Два алжирских корабля направились на запад. Первым местом, где сообщалось, что их заметили с берега, был Каслхавен в пяти милях к востоку от Болтимора. Здесь видели, как они на закате дня миновали вход на якорную стоянку, однако их появление не вызвало тревоги. Едва начало темнеть, когда эти корабли бросили якоря у входа в гавань Болтимора. Сообщалось, что их точное местоположение было в одном мушкетном выстреле к юго-востоку от этого входа.

Было 10 часов вечера воскресного дня, так что большинство жителей уже разошлись по домам, если не легли спать. Оба алжирских корабля, покачиваясь на волнах прилива на своих якорных канатах остались столь же незамеченными и незаподозренными, словно их всё ещё заслонял мол в Алжире.

Мурат принял решение без промедления. Сев в одну из гребных шлюпок, он во главе разведывательной группы отправился в гавань. В качестве проводника он взял с собой капитана Фолетта, хозяина того английского корабля, что они захватили неподалёку от Ленде – Энда. Это подтверждает вывод, что англичанин должен был посещать Болтимор ранее, вероятно, с грузом контрабандных вин из Испании или юго-западной Франции. Обвязав мешковиной вёсла шлюпки, чтобы приглушить звуки гребли, разведчики тихо прошли вдоль изрезанной береговой линии гавани, в то время как капитан Фолетт указывал им местоположение суши и основные районы города. Вскоре Мурат решился. «У нас будет славная прогулка», – объявил он ожидавшей его команде, когда возвратился на свой корабль, и тут же описал свой план действий.

Высадка с моря вроде этой у алжирцев всегда шла по одному сценарию. Её успех зависел от способности вызвать панику, а панику всегда проще поднять в тихие часы перед рассветом. В 2 часа после полуночи большая группа десанта спустилась с двух кораблей в гребные шлюпки и в те две рыбацкие лодки, которые они буксировали от Кинсейла. Янычары держали наготове мушкеты и ятаганы, а остальные вооружились длинными ножами, а также взяли с собой железные ломы и пропитанные дёгтем полосы парусины, обёрнутые вокруг длинных палок и приготовленные к поджигу. Джон Хакетт сопровождал высаживающихся, что должно было серьёзно свидетельствовать против него на его последующем судебном процессе. Человека можно заставить указывать местоположение земли со шлюпки, приставив ему нож к рёбрам. Но чтобы недавний пленник сопровождал отряд десанта, имея очевидную возможность сбежать, красноречиво указывает на его какие-то особые взаимоотношения со своими похитителями. Одна за другой шлюпки проходили между островом Шеркин и большой землёй. Они держались подальше от скалы, возвышавшейся на восточной стороне входа в гавань и выдававшей себя небольшими всплесками и неровными донными волнами. Тёмная вереница судов двигалась на север к острову Кони, обходя небольшие рифы, а затем резко повернула к защищённой скалами полукруглой бухточке Ков. Шлюпки пробрались между поставленными на якоря рыбацкими судами и упёрлись в грязный галечный пляж. Захватчики зажгли свои факелы, а затем с дружным криком выпрыгнули из шлюпок и ринулись на пляж.

До наших дней в этой бухточке уцелело совсем немного домов, но в полях всё ещё можно встретить остатки куда более многочисленных фундаментов других зданий, обращённых к морю. В 1631 году большинство из них было крыто соломой и построено из дерева и штукатурки или бутовой кладки, проложенной между деревянными и штукатурными стенками. Эти дома, вероятно, были чрезвычайно сырыми, но, по крайней мере, балки их крыш в июне оказались достаточно сухими, чтобы загореться. Шум, огни и смятение внезапно прервали покой летней ночи. Но убитых было немного. Мёртвые тела не имеют ценности, а корсары редко забывали о своих коммерческих интересах.

Важнее всего была молниеносность. Ночь была темна и для захватчиков. Они могли лишь гадать о том, что лежало за пределами очерченного их горящими факелами круга света. Они знали, что вряд ли в этих узких кварталах могло найтись много вооружённых мужчин, но не могли быть в этом уверены. Они не собирались задерживаться здесь дольше, чем этого потребует необходимость. Неизвестно, был в это время прилив или отлив, однако Мурат-рейс, далеко не новичок в морском деле, позаботился, чтобы опытные люди остались присматривать за шлюпками, держа их наготове. Пленников уводили на берег и загоняли в шлюпки алжирцев… Мурат-рейс счёл, что стоит атаковать главную часть поселения. Он понимал, что в этом был элемент риска и учитывал это, когда составлял свои планы. В сопровождении всё того же странного Джона Хакетта, который каждым своим шагом всё сильнее затягивал петлю на собственной шее, он повёл отряд людей в направлении крепости и пристани. На полпути, там, где над узкой тропой склон круто вздымается вверх, он оставил шестьдесят своих мушкетёров на высоте, господствующей над дорогой и отмелью у берега. Затем вместе с подготовившимися к нападению людьми продолжил путь к центру поселения.

Атака на первые дома прошла гладко, факелами поджигали крыши домов, а ломами вскрывали деревянные двери. Официальный отчёт утверждал, что алжирцы ворвались в сорок домов в основной части Болтимора, сумели ограбить тридцать семь и захватили десять пленников. Разумеется, момент внезапности уже был потерян. В этих тридцати семи домах наверняка было гораздо больше десяти человек, остальным хватило сигналов тревоги, чтобы успеть убежать. Ввысь от опустевшей крепости слегка поднимался склон холма. Здесь располагалось больше домов, и именно здесь один из колонистов, Уильям Харрис, организовал оборону. Он уже несколько раз стрелял наугад из мушкета, в то время как один из его соседей принялся бить в барабан.

Мурат-рейс заметил все эти сигналы. Звук барабана, пожалуй, вызвал у него наибольшую тревогу. Барабаны исполняют военную музыку, и ими обычно пользуются солдаты. Он приказал своим людям отступать к шлюпкам. Они сразу повиновались, быстро вернулись на дорогу, соединились с мушкетёрами, сидевшими в засаде, и продолжили спускаться к бухте. Там они сели на ожидавшие их лодки и отплыли от берега. Следующей твёрдой землёй, на которую они ступят, будет иссушенная земля Африки.

Среди официальных записей о нападении есть список не совсем понятного содержания. В нём с некоторыми подробностями упоминаются как имена, так и цифры, но его формулировка несколько двусмысленна. Тем не менее Джеймс Фризелл, сообщая о прибытии 10 августа в Алжир пленников, называет цифру в восемьдесят девять женщин и детей и двадцать мужчин, что на два человека больше, чем указывалось официально о похищенных в Болтиморе. В официальном списке двое мужчин названы погибшими при набеге, и ещё двое пожилых пленников были высажены на берег тогда же, когда были освобождены Хакетт, один из его дунгарванских рыбаков, а также капитан Фолетт из Корнуолла.

Это выглядит так, как будто свободу дали только кельтам\ «Захваченные» ирландцы и корнец отпущены, а английские пленники отвезены в Алжир! И главное, этот вездесущий Хакетт, настолько осведомлённый, настолько… готовый ухватиться за возможность сотрудничать с мавританскими корсарами! Ему бы лучше было остаться с Муратом и сбежать в Алжир. Но, вероятно, у него были причины остаться в Ирландии – может быть, чтобы отчитаться перед сэром Уолтером? Получить вознаграждение?

В английских официальных архивах уцелел удивительный отчёт, описывающий тщетную попытку преследовать Мурат-реиса:

В вышеупомянутый день, ещё затемно, некто, сумевший сбежать при первом внезапном нападении, принёс новости некоему Томасу Беннетту, а тот лично отправил письмо мистеру Джеймсу Салмону из Каслхавена, умоляя его приложить все свои старания, дабы убедить мистера Поулетта, находившегося тогда в гавани на своём корабле, помочь спасти вышеназванных пленников, чего тот, вероятно, сделать не смог. Тогда мистер Салмон самолично со всей поспешностью послал за капитаном Хуком, командовавшим королевским кораблём, а затем поскакал в гавань Кинсейла, сообщая о происходящем, а сэр Сэмюель Крук таким же образом послал сообщение суверену Кинсейла, объявляя о вышеупомянутых несчастьях и умоляя его поторопить капитана королевского корабля с их спасением. По его указанию человек мистера Салмона также отправился из Кинсейла в Маллоу, чтобы сообщить о происходящем лорду-председателю, который тут же послал свою команду к суверену Кинсейла и к капитану Хуку, чтобы тот отправлялся на королевском корабле, и поторопил его исполнить свою службу, тот же пришёл по истечении четырёх дней. Однако турки не простояли в гавани больше времени, чем у них заняло вытравливание якорей и, подняв паруса, скрылись из виду, королевский же корабль последовал за ними, но не смог их обнаружить. [Сэр Сэмюель Крук, должно быть, был наследником скончавшегося сэра Томаса Крука.]

Таким образом, пиратам удалось ускользнуть и от Хука, и от Крука. (Как мы увидим, Хук позднее поплатился головой, поскольку, по всей видимости, вся ответственность лежала на нём и именно он был обвинён в этой неудаче.)

Иллюстрация из книги Уильяма Окли «Эбенезер, или Небольшой памятник Великому Милосердию» (Лондон, 1675). Подписи: Турки берут в плен англичан ⁄ Продают невольников в Алжире ⁄ Казнь через побивание палками ⁄ Турки сжигают монаха ⁄ Различные зверства ⁄ Изготовление лодки и побег на Майорку

Великолепную работу, отследив дальнейшую судьбу Болтиморских пленников, проделал Барнби.

Не существует оставшихся от этого путешествия записей, но сравнивая свидетельства, оставленные исландскими пленниками, с двумя другими описаниями плаваний на алжирских судах, можно составить представление об условиях, с которыми пришлось столкнуться болтиморцам.

Мужчин держали в трюме вместе с английскими и французскими рыбаками, захваченными в начале этой экспедиции, а также десятью (или около того) рыбаками из Дунгарвана. Все они были связаны или их ноги были заключены в деревянные колодки. Согласно одному исландскому свидетельству, когда корабли отошли довольно далеко от берега, с пойманных мужчин сняли цепи. Женщины и дети не были связаны или закованы. По сути, они могли перемещаться по всему кораблю, как желали, за исключением шканцев, туда они могли попасть только по приглашению. Исландцы сообщали, что люди Мурата хорошо заботились о детях, в особенности турки, часто можно было видеть, как они давали им что-нибудь вкусное из своих личных запасов. Исландский пастор, оставивший наиболее точное описание плаванья, сообщал, что когда его жена во время этого путешествия родила, двое из матросов-ренегатов дали ей каждый по одной из своих рубах, чтобы она могла использовать их как пелёнки. Из того же самого сообщения можно узнать, что судовое начальство снабдило женщин кусками парусины, чтобы те могли отгородить ими себе временные закутки и тем самым получить некоторую приватность. Логично предположить, что и болтиморским женщинам было гарантировано такое же уважение.

Уже много недель алжирские корабли находились в море. Алжирские турки и их моряки-ренегаты пользовались дурной славой в христианской Европе из-за своей свирепости и распутности по отношению к женщинам и мальчикам, и эта репутация сохранялась за ними до последних дней их существования в Африке. Однако ни свидетельства исландцев, ни какие-либо другие сообщения того времени о похожих экспедициях не отмечают, чтобы захваченные женщины подвергались какого-либо рода насилию. Это могло означать, что такие развратные действия считались чем-то само собой разумеющимся и потому не заслуживали упоминания, однако исландский пастор всё же написал в своём рассказе, что алжирские ренегаты изнасиловали исландскую девушку, когда были на берегу одного из островов архипелага Вестманна-эйяр, а раз он упомянул о том, что произошло на берегу, то наверняка не умолчал бы, если бы такое случалось и на борту. Европейцы, писавшие из Алжира, всегда были готовы трогательно описывать страдания христианских пленников, однако английский консул Джеймс Фризелл, сообщавший из Алжира о прибытии похищенных болтиморцев, не упомянул ни о каких жалобах со стороны женщин…

Вся живая добыча, которую Мурат-рейс привёз из своей экспедиции, не была такой уж многочисленной. Двести восемьдесят человек находились в плавании около трёх месяцев и вернулись из Болтимора с двадцатью мужчинами и восьмьюдесятью семью женщинами и детьми; девятью ирландскими рыбаками, девятью английскими моряками с корабля капитана Фолетта, примерно семнадцатью французскими, тремя португальскими и ещё тремя другими моряками. Итого выходит сто пятьдесят четыре человека, которых следовало поделить между всеми членами команды и множеством других людей, оказавших финансовую поддержку. Вероятно, было не слишком раннее утро, когда эту, скорее достойную жалости флотилию провели мимо мола через ворота гавани к городу.

Новых пленников отвели во дворец паши. По закону ему отходили пятнадцать захваченных Мурат-рейсом людей. Без сомнения, драматическим и душераздирающим был момент, когда эти пятнадцать были разлучены со своими товарищами по несчастью. Алжирцы не отличались сентиментальностью по отношению к пленникам. Паша выбирал тех невольников, которые ему понравились больше других, и если это означало, что члены семьи будут разлучены, то для него это не имело никакого значения. Отец Дан, французский священник-редемпционист, прибывший в Алжир в 1635 году, рассказывал, как горестно было видеть разделение ирландских семей; тогда же и девятилетнего сына исландского пастора, захваченного в 1627 году, продали отдельно от родителей и увезли в Тунис.

Наверняка Джеймс Фризелл, британский консул, навещал болтиморских пленников вскоре после их прибытия в Алжир, так как в августе 1631 года он писал секретарю министерства иностранных дел в Лондон, что «прибыло 107 захваченных, из которых 20 мужчин, а остальные женщины и дети…» По крайней мере, это подтверждает, что все они пережили плаванье. В этом отношении им повезло больше, чем исландцам четырьмя годами ранее, из которых четверо скончались в море. Джеймс Фризелл не писал пространных писем, он сообщил, что пленники из Болтимора живы, и запрашивал о высылке ему денег, чтобы он смог договориться о выкупе, и этим ограничился. Он не раскрывал подробностей того, что пережили пленники, когда прибыли в город.

Мы знаем, что сто семь мужчин, женщин и детей, которые были внезапно схвачены в своих скромных постелях между двумя и тремя часами раннего утра 20 июня 1631 года, в целости достигли Алжира. Затем их выставили на рыночной площади перед глазами сотен незнакомых людей, они были проданы и розданы своим новым хозяевам. Об их продаже и покупке не осталось никаких записей. Никто в точности не может сказать, какова была судьба любого из болтиморских пленников. Но держа в уме записанные свидетельства других алжирских узников того времени, можно с некоторой уверенностью рассуждать о том, что их ждало.

В Алжире ценность невольника рассматривалась по четырём категориям: как работника, как компаньона, как источника дохода и как ступени на пути к раю. В первую категорию включались все крепкие мужчины, способные грести вёслами, копать каналы, переносить грузы, работать в полях или городских каменоломнях. Сюда же относились и некоторые женщины, которых считали подходящими только для повседневных домашних дел.

Вторую категорию составляли все те христианские невольники, которых покупали, чтобы они служили спутниками своим хозяевам: хорошо сложённые юноши становились слугами, а девушек ждала роль наложниц.

В третий класс входили все состоятельные пленники или те, кто владел каким-либо умением. Их обычно приобретали для спекуляции, платя за них большие суммы в ожидании, что в скором времени их выкупят за ещё большие деньги. При надлежащих поручительствах еврейские и итальянские купцы, действовавшие в Алжире, были готовы дать деньги взаймы самим пленникам на их собственный выкуп, образовавшиеся же долги в соответствующее время должны были быть погашены в тех странах, откуда они родом. Такая торговля пользовалась большой популярностью, так как она сулила хорошие прибыли и быстрый оборот для каждого участника сделки. Умелый пленник представлял собой долгосрочную инвестицию. Как правило, тот, кто его покупал, предоставлял ему достаточные суммы для приобретения соответствующих его занятию инструментов и открытия мастерской. Затем эта сумма прибавлялась к стоимости его выкупа, и пленник мог заниматься своим ремеслом. Он должен был ежемесячно выплачивать своему господину определённую сумму, представляющую процент от вложенного в него капитала, а на остальные вырученные средства жил и откладывал их впрок. Когда он накапливал достаточно для своего выкупа и выплаты вложений хозяина, а также городской пошлины с выкупа, он был волен возвращаться домой. Некоторые пленники из этой категории обладали лишь способностями к торговле. Один ирландец, оказавшийся в плену в Алжире незадолго после болтиморской истории, описывал, как английский пленник искал на улицах Алжира работу, благодаря которой он мог бы удержать при себе жену и ребёнка. После нелёгкого старта этот человек превратился в преуспевающего купца.

К четвёртой категории пленников относились те, кого приобретали ради дани Аллаху. Это были исключительно юные мальчики.

Некоторые из состоятельных горожан Алжира покупали христианских мальчиков на невольничьем рынке, чтобы присоединить их к своим домочадцам и воспитать в мусульманской вере во славу Аллаха. Пройдя однажды через неприятное испытание обрезанием, эти новообращённые юноши обычно хорошо приживались в своём новом окружении. Подобным же образом и большинство молодых христианских женщин находили своё место в женских покоях алжирских домов, достаточно богатых, чтобы владеть рабами, и устраивались там без особых трагедий. Свидетельства того времени подчёркивают, что наложницам в Алжире редко грозило плохое обращение, и учитывая, что большинство работ по дому выполняли рабыни-негритянки, такая жизнь для женщины могла стать гораздо легче, чем в далёком Западном Корке. Конечно, и климат здесь был значительно более сухим, а дома – более крепкими и удобными.

В книге писем великого графа Корка, сохранившейся в архиве документов Чатсуорт-хауса, имеется шести-страничная реляция о набеге на Болтимор, написанная в Дублине в феврале следующего (1632) года. Это письмо возлагает вину за нападение на Болтимор целиком на плечи капитана Хука с полубаркаса «Пятый отпрыск» и сэра Томаса Баттона. Далее указывается, что, несмотря на тот факт, что с тех пор правительство выплатило им 3 649 фунтов 3 шиллинга и 5 пенсов, никто из команды этого корабля не оказывает существенной помощи. Команда «Пятого отпрыска» всё ещё оставалась крайне недисциплинированной, в ссоре они убили лейтенанта и ранили нескольких солдат. Граф сообщает, что по его приказу Хакетт был привлечён к суду. Он также утверждает, что от бежавшего пленника до него дошли слухи о том, что турки запланировали на следующее лето ещё одно нападение, гораздо большее по масштабу, и слухи об этой атаке, вероятно, распугали всех рыбаков, промышлявших добычей сардин, а также английских колонистов побережья. По его оценке, эти рыбаки приносили стране от пятнадцати до двадцати тысяч фунтов во французской или голландской валюте каждый год, и это могло бы стать существенным вложением для отправки большего числа боевых кораблей для защиты ирландских берегов. По его словам, английские колонисты Болтимора будут согласны внести большой вклад в строительство форта или блокгауза в том случае, если король предоставит им несколько пушек и защитит их от претензий сэра Уолтера Коппингера. Он настаивает, что, возможно, удастся убедить сэра Уолтера оставить колонистов в покое.

«Пользуясь этой возможностью, мы не можем не уведомить ваше сиятельство… о тех несчастиях, которые претерпевают бедные английские пленники из Болтимора в Алжире… как о том могут свидетельствовать письма оттуда… и при сём покорнейше предлагаем их к вашему рассмотрению, покорнейше прося… что вы не откажете направить некоторую помощь… в соответствии с которой английский консул, ныне пребывающий в Алжире, смог бы принять самые действенные свои меры для их освобождения. Среди многих, кто страдает из-за этого прискорбного события, есть некий Гунтер, испытывающий наибольшую боль, ибо он потерял своих жену и семерых сыновей, увезённых турками. Невозможно отговорить его от мысли умолять вашу милость дать ему утешение в его горе…»

Как жаль, что ни одно из этих писем пленников, по-видимому, не дошло через все эти годы до наших дней!

Спустя год, 20 июня 1632 года, казалось, мало что изменилось в самом Болтиморе. Логично предполагать, что некоторые дома, стоявшие внизу у бухты, были заново покрыты крышами и обновлены; другие же так и остались пустыми и лишёнными крыш, чтобы разрушаться под влажным морским бризом. Однако теперь солдаты были расквартированы в Ду наше де, той городской крепости, которую сэр Уолтер Коппингер был вынужден передать военным по распоряжению совета Манстера. Ходили слухи, что в этом году алжирцы вернутся. «Пятый отпрыск» был послан в Бристон на соединение с кораблём «Девятый отпрыск» и для полной переоснастки. На вершинах всех крупных холмов по побережью были расположены сигнальные огни. Надёжным людям было поручено зажигать их, но только в том случае, когда станет ясно, что алжирские военные корабли намереваются производить высадку. Небольшие отряды кавалерии были рассредоточены в стратегических точках внутри страны, готовые быстро выдвинуться к любому месту на побережье, где могла грозить опасность.

Что ж, так или иначе, сэр Уолтер Коппингер потерял даже крепость Дунашед, которая должна была отойти ему как компенсация за лишение его прав на Болтимор. Почему же с сэром Уолтером так скверно обошлись? Подозревали ли англичане о какой-то его роли в болтиморских событиях? Что же касается Хакетта, то он был повешен – но не двумя годами позднее, как утверждают некоторые, а очень скоро, настолько скоро, насколько это было возможно. В 1844 году националистически настроенный ирландский поэт по имени Томас Дэвис написал балладу о разграблении Болтимора, в которой он настаивал, что Хакетт был предателем Ирландии:

Два года минуло с тех пор, как кровь залила град,Теперь родня страдавших там глядит, как казнь вершат,Им видно: негодяй взошёл, дрожа, на эшафот,То Хакетт, что алжирцев вёл, кончины подлой ждёт!Когда в петле болтался он, молитву не взнесли,Ведь он убийца братьев тех, кто днесь сюда пришли,МакМурроу кто-то поминал, как звал норманнов вор[26],Другой его Иудой клял, был хмурен Болтимор.

Ирония заключается в том, что Хакетт был предателем не Ирландии, а Англии; его казнили англичане за предательство английских интересов в Ирландии. По современным меркам Хакетт считался бы ирландским патриотом, а Мурат-реиса можно было бы сравнить с теми немцами, нанятыми Роджером Кейсментом в 1916 году (впрочем, они так и не появились, и Пасхальное восстание[27] потерпело крах без их участия) – Мурат был мавританским союзником Ирландского дела.

Чем же окончилась история этих пленников:

– Из Англии для их выкупа не было выслано никаких денег, поскольку позиция властей состояла в том, что такой успех лишь побудит пиратов предпринимать новые нападения. «Никаких переговоров с террористами», – как мы могли бы сказать сейчас.

– Для консула Джеймса Фризелла в Алжире наступили нелёгкие времена. Имеются сведения, что его отчаянное финансовое положение вынудило его прибегнуть к недостойным приёмам. Один английский пленник в письме своей жене в 1632 году просил её выслать выкуп за его освобождение мистеру Легхорну. Он заклинал её ни при каких условиях не высылать его брокерам-евреям консула Фризелла, так как эти люди имеют обыкновение придерживать у себя деньги на выкуп до тех пор, пока невольник, которому они предназначались, не умирал, а после этого уже никто больше не слышал об этих средствах.

– К 1633 году лишь один пленник (женщина) был выкуплен на свободу, выкуп внёс загадочный персонаж по имени Джоб Фрог Мартино из Лугано. Все же остальные, согласно сведениям консула Фризелла, либо умерли, либо были «обращены в турок».

– В списке, предоставленном лордами-судьями и Советом Ирландии Тайному совету, который приведён в календаре государственных документов Ирландии на 10 июля 1631 года, перечислено одиннадцать мальчиков; также в этом списке отмечено ещё несколько детей. Так как едва ли все эти дети были одного пола, логично предположить, что термин «мальчик» в этом перечне означал ребёнка мужского пола, достаточно взрослого, чтобы быть отлучённым от матери. Именно «мальчики» такого возраста больше всего интересовали набожных мусульман, и весьма вероятно, что эти одиннадцать ребят были убеждены алжирцами принять ислам. Все записи, оставленные христианами, находившимися в алжирской неволе, начиная от сделанных Сервантесом в XVI веке и заканчивая теми, что велись в последние дни эялета Алжир в начале XIX века, говорят о настойчивых попытках заставить пленённых мальчиков обратиться в мусульманскую веру. Большинство из этих обращений было совершено вследствие доброго отношения, ибо туркам и ренегатам, похоже, доставляло удовольствие лицезреть жизнерадостное поведение их юных новообращённых; но, к сожалению, имеются огорчительные свидетельства о применении силы, когда юноши сопротивлялись обращению.

– Принимая в расчёт некоторое число переходов в ислам и несколько продаж рабов в другие части Северной Африки и Леванта, по-прежнему остаётся впечатление, что довольно много пленников умерло в течение первых двух с половиной лет их неволи. Впрочем, болтиморским пленникам ещё повезло, что чума, регулярно и масштабно навещавшая побережье Северной Африки, не отмечалась в Алжире с 1624 года. Тем не менее оспа, холера, брюшной и сыпной тиф, а также корь постоянно забирали здесь жизни людей, а кто-то из совсем маленьких детей мог вскоре погибнуть от новых штаммов дизентерии.

– Всё возрастающая уверенность в том, что они забыты семьями и властями у них на родине, должна была заставить многих пожать плечами и целиком принять своё новое положение, в которое их так жестоко ввергла судьба. Очень может быть, что болтиморцы, увидев, как обосновались в Алжире исландцы, могли решить, что у Средиземноморского побережья есть некоторые преимущества в сравнении с открытыми ветрам берегами Северной Атлантики.

– После Английской революции Кромвель решил выкупить всех английских пленников в Алжире и послал некоего Эдмунда Карсона договариваться об их освобождении.

Список, составленный Эдмундом Карсоном в 1645 году, включает только одного человека из числа похищенных в Болтиморе в 1631 году. Её имя приведено как Джоан Бродбрук, и хотя о ней имеются записи, она всё ещё остаётся достаточно загадочной женщиной. Среди людей, названных в числе увезённых из Болтимора, в реляции, посланной в Тайный совет в Уайтхолле в июле 1631 года, значатся Стивен Бродбрук, его жена и двое детей. Соответственно, Джоан Бродбрук могла быть либо женой, либо дочерью Стивена. Больше никто из других болтиморцев не отмечен в списках как выкупленный Эдмундом Карсоном. Сто пять человек исчезли без следа. Есть записи, что одна женщина в 1634 году выкупила сама себя, но об остальных нам совсем ничего не известно. Ни в одном документе не отмечено, чтобы кто-то из них однажды возвратился в Болтимор.

По прошествии некоторого времени после возвращения Мурат-реиса из Ирландии ему на удивление перестало везти – он даже попал в плен к мальтийским рыцарям – впервые в своей жизни. Когда пришло известие об этой беде, наш старый приятель отец Дан находился в Алжире. «Однажды я увидел на улице более сотни женщин, беспорядочной толпой спешивших утешить жену этого ренегата и корсара [Мурат-реиса]; что они и сделали, соперничая друг с другом в выражении своей скорби и печали, не обходясь и без плачей, как искренних, так и притворных, ибо таков их обычай при наступлении столь горестных и фатальных обстоятельств».

В 1640 году – никто не знает, как, – Мурат-реису удалось освободиться или сбежать от грозных рыцарей «Веры» и снова объявиться в знакомых краях. Он вернулся в Марокко, где султан решил назначить его наместником крепости Уалидия, неподалёку от прибрежного города Сафи, по соседству со старыми угодьями Сале. По выражению Куандро, это была своего рода «золотая пенсия» для постаревшего пирата.

30 декабря [Куандро указывает дату 24 декабря] того же года голландский корабль прибыл в Сале [на самом деле в Сафи], где Янс был наместником крепости. На борту корабля находился новый нидерландский консул, привёзший с собой небольшой, но приятный сюрприз для пирата – его дочь Лизбет, теперь превратившуюся в привлекательную молодую женщину.

Встреча растрогала всех очевидцев. Янс «с большой помпой восседал на ковре с шёлковыми подушками, окружённый со всех сторон слугами». Когда отец и дочь встретились, «они оба расплакались, и поговорив с ней некоторое время, он отбыл по-королевски». Предполагалось, что Лизбет останется со своим отцом до следующего августа в его замке в Маладии, в нескольких милях от берега, «однако, по всеобщему мнению, на борту ей уже надоели и эти люди, и эта страна». В любом случае, она вернулась в Голландию, и больше мы ничего о ней не слышим. Возможно, Лизбет вышла замуж за богатого голландца, не имевшего никакого отношения к морю или к Марокко.

Никто не знает, как окончил свои дни Янс. Единственная и устрашающая подсказка, которая у нас есть, содержится в его биографии, написанной школьным наставником Остзаном и заканчивающейся словами: «Свою жизнь он закончил очень плохо»¹⁰.

Разумеется, будучи пиратом, Мурат должен был кончить плохо. Но здесь благочестивый биограф не может призвать даже чуму (как в случае капитана Уорда), чтобы вызвать в воображении некую устрашающую и поучительную кончину Яна Янса. Судя по всему, он умер во сне в своей постели – возможно, даже по милости Аллаха.

Понять разницу между пиратом и приватиром легче всего, изучив, как по-разному они распределяли добычу. Капитаны у пиратов очень часто забирали себе только полторы или две доли, другие командиры от одной с четвертью до полутора, каждому члену команды полагалась одна доля, а некомбатантам (юнгам и музыкантам!) – от половины до трёх четвертей доли. Напротив, капитан приватиров обычно получал долю в 40 раз большую, чем рядовой член команды. Разумеется, одна доля в успешном приватирском походе могла быть больше, чем жалованье на торговом корабле – или неоплачиваемая принудительная служба на военно-морском флоте, – однако контраст при сравнении с эгалитаризмом пиратов действительно поражает. Пираты чистом виде были почти что коммунистами. Учёные, рассматривающие их как всего лишь протокапиталистов, совершают серьёзную ошибку. Пираты не укладываются в марксистское определение «социального бандита» (т. е. «примитивного революционера»), поскольку у пиратов нет «социального» контекста, нет крестьянского общества, для которого они могли бы служить центральными элементами сопротивления. Марксисты вроде Хобсбаума никогда не включали пиратов в число одобренных ими «предтеч» истинного радикализма, так как рассматривали пиратов в лучшем случае как отдельных личностей, вовлечённых в сопротивление просто как в способ выразить стремление к власти и богатству и к примитивному накоплению. Они забывают, что группы пиратов формировали свои собственные социальные пространства, и «управление» этих групп (как это формулировалось в корабельных «артикулах») было и анархическим, поскольку дозволяло максимальные личные свободы, и коммунистическим, поскольку ликвидировало экономическую иерархию. Социальная организация пиратов не имеет аналогов ни в одном из государств XV–XVIII веков – за исключением Рабата-Сале. Республика Бу-Регрег была не чистой пиратской утопией, но государством, основанным на пиратских принципах, по сути, это было единственное государство, когда-либо основанное на таких принципах².

И вновь анализ распределения добычи даст нам точную картину структуры корсарского общества. В государствах Варварийского берега, бывших вассалами Османской империи:

Можно видеть, что судовладельцы получали половину доходов после вычета «налогов», но во многих случаях сами капитаны являлись владельцами своих кораблей. Даже при этом такая практика явно выглядит протока-питалистической. С другой стороны, капитан на правах капитана (а не владельца) получал только в 10 или 12 раз больше, чем самый малооплачиваемый член команды, в то время как капитаны у европейских приватиров получали в 40 раз больше. Это, по-видимому, указывает на своего рода эгалитаристский подход.

Данные из Сале интерпретировать не так легко. Согласно Куандро,

Нет добычи – нет и платы, с этим все пираты были согласны – но даже в случае безрезультатного рейса с команды не брали плату за провиант.

Это не говорит нам о том, сколько капитан получал в том случае, когда не был владельцем или снаряжающим корабль, но направлялся напрямую решением дивана (который сам владел кораблями) или же какой-то группы пайщиков или судовладельцев. Если допустить, что капитан сам владел кораблём и его снаряжал, то он получал 45 %, примерно столько же, сколько и капитан у приватиров-европейцев. В противном случае, по всей вероятности, ему доставалось где-то 10–12 %, как и алжирским капитанам. Капитаны, владевшие многими судами, могли стать чрезвычайно богатыми людьми, как это было в случае Мурат-реиса, нидерландского ренегата, действительно поднявшегося до верхов власти в республике.

Понятно, что Рабат-Сале не был организован как чисто пиратское предприятие – но он не был похож по своему устройству и на европейскую либо исламскую монархию. Значительное различие между Алжиром и Сале состояло в том, что взимавшийся «налог» в первом случае шёл в Стамбул, тогда как во втором оставался в Сале. Он использовался во благо корсаров (ремонт защитных сооружений, финансирование экспедиций и т. д.), а не на обогащение какого-то далёкого султана. Войны, которые Сале вёл против Саадитов, марабута аль-Аййаши, династии Алауитов и других, всегда финансировались на те 10 %, которые были и символом, и ценой корсарской независимости. Сале не был ни таким анархическим, ни таким коммунистическим, как «Либертатия» (о которой речь пойдёт ниже) или другие реально существовавшие пиратские утопии – однако он был таковым в куда большей степени, чем любая другая европейская страна. Его адмирал-наместник и диван избирались и могли быть отстранены в ходе ежегодных выборов, если им не удавалось представлять интересы граждан. Каждый, кто был способен управлять кораблём, имел шанс разбогатеть. Даже «военнопленные» могли заработать свободу и состояние, став ренегатами. Что же касается профессиональных пиратов, присоединившихся к республике, то мы снова видим, что хотя они и теряли чистую автономию настоящего пиратства, но получали дом, общество, источник поддержки, рынок и место, где можно наслаждаться своим богатством, – то есть всё, чего пирату могло так не хватать и к чему он мог страстно стремиться. Бесспорно, ради того, чтобы всё это заполучить, стоило согласиться на меньшую плату.

Устье реки Бу-Регрег, служившее Рабату-Сале гаванью, было защищено коварной песчаной отмелью, не дававшей военным флотам европейских держав и другим вражеским кораблям с их глубокими килями приблизиться к берегу настолько, чтобы их артобстрел был эффективным, – но эта особенность также ограничивала и корсаров в некоторых ситуациях. Например, их суда, – даже «круглые корабли» – должны были быть малыми и с небольшой осадкой, что затрудняло длительные морские походы. Удирая от погони в порт, они могли задержаться из-за медленного прилива и оказаться захваченными врагом на виду у родного города, что и происходило в нескольких прискорбных случаях. Но если чего-то салийским кораблям не хватало – к примеру, места для хранения припасов, или тоннажа, достаточного для того, чтобы нести на борту более тяжёлые орудия, – то они компенсировали это скоростью и манёвренностью, а также искусными мореходными навыками своих капитанов. Более того, мусульманские навигаторы знали (и даже изобрели) такие научные инструменты, как астролябия, и больше не зависели от неэффективных вычислений или тактической необходимости держаться у берегов. И начальство, и команды мирились с крайне скудными припасами и весьма неудобным размещением на борту. Поэтому сфера активности корсаров была значительней, чем можно было бы ожидать; набег на Исландию был исключением, но даже Ла-Манш не был безопасным местом (однажды морской разбойник из Сале был захвачен прямо в устье Темзы).

Зима в XVII веке всё ещё означала отсутствие навигации для купеческих кораблей, корсаров и даже крупных военных флотов. Корсары следовали этому сезонному расписанию и ежегодно проводили по меньшей мере три или четыре месяца дома в Сале, занимаясь делами политическими или амурными, супружеской жизнью или дебошами, куплей-продажей, ремонтом и кораблестроением – или, возможно, даже суфийскими практиками – в соответствии с собственными привычками и желаниями.

Когда приходила весенняя пора, то обычно в мае корсар стремился найти себе место на флоте, состоявшем, вероятно (в описываемое нами время), из сорока или шестидесяти небольших кораблей тех типов, которые изображены у Куандро.

Парусные суда корсаров. Каравелла, тартана, полакр, шебека, шнява. Изображения XVI–XVIII вв.

Почти половина флота уходила на север, по всей видимости, к богатым охотничьим угодьям у иберийских берегов, а другая половина разворачивалась на юг, к Канарским и Азорским островам, где они могли в засаде ожидать отставшие от больших испанских и португальских флотилий корабли, возвращавшиеся из Нового света с грузом золота. Для обычных походов объединялись два или три корабля; в случае, когда они захватывали трофей, один из корсарских кораблей мог быть отряжён для сопровождения захваченного судна в Сале, тогда как остальные продолжали поиски добычи в море. Каждый корабль вёз ограниченный запас букана⁵ и кус-куса, самое большее на пару месяцев. Если кораблям требовалось пополнение запасов еды или ремонт, корсары могли пристать в любом из имевшихся марокканских прибрежных городков (по крайней мере, в периоды, когда те не находились под контролем европейских держав), таких как Тетуан, Мамора, Федала[28], Аземмур или Сафи. Иногда какая-то часть флота проходила через Гибралтарский пролив и нападала на суда или даже города на средиземноморском побережье Испании и Франции – но обычно эти места считались относящимися к сфере активности корсаров Алжира, Туниса и Триполи. Однако другие корсары варварийских государств редко (если вообще такое случалось) заходили так далеко в Атлантику, как это делали морские разбойники Сале. В 1625 году они похищали людей из Плимута в Англии; в 1626 году ими были захвачены пять кораблей у берегов Уэльса; в 1627 году они добрались до Исландии и разграбили город Рейкьявик, где добыча хоть и оказалась скудной, но светловолосые пленники, без сомнений, оказались популярными на невольничьих рынках. Значительная часть активности концентрировалась в водах между Англией и Ирландией, и можно предположить, что корсары имели дружеские связи с контрабандистами Южной и Западной Ирландии и пользовались их некоторыми отдалёнными и неподконтрольными властям портами. В течение двух лет на отмелях Ньюфаундленда салийский флот захватил более чем 40 рыболовецких судов, а в 1624 году около дюжины кораблей из Сале показались у берегов Акадии (Новой Шотландии). Когда в 1637 году английский флот подошёл к Сале, его целью было выкупить несчастных рыбаков с английских судов, захваченных возле Ньюфаундленда.

Не стоит представлять типичного салийского пирата – да и вообще любого здравомыслящего пирата – как жаждущего насилия или чрезвычайно жестокого. Граф де Кастри давал такую характеристику: «Вместо возможности получить славу в сражении они предпочитают нападать на безоружные и мирные жертвы»⁶. Это клише историков – говорить, что XVII век был «жестоким», или что вообще «жестоким» было любое столетие вплоть до XIX или XX века. Если лишить модернистский евро-американский шовинизм этих ремарок, то мы увидим заметную разницу между «тогда» и «сейчас». Новое время успешно справлялось с подавлением осознания своей собственной жестокости, сглаживая действие и его восприятие посредством технологии. Мы с наслаждением вызываем в сознании образы насилия, совершаемого такими способами, которые показались бы совершенно дьявольскими самому отъявленному головорезу в Республике Бу-Регрег, и мы же сеем смерть и разрушение самым лёгким и отчуждающим способом – просто нажимая на кнопку. В XVII веке, несмотря на развитие артиллерии, большинство смертельных столкновений должны были решаться в рукопашных схватках, использующих технологии, не слишком продвинувшиеся со времён Бронзового века. (И действительно, Уильяма Лемприера, легковерного европейского путешественника, одному «туземному информатору»-шутнику в Сале удалось даже убедить в том, что основной тактикой корсаров было швырять камни в другие корабли – и ему это показалось вполне логичным, пусть даже и несколько примитивным.)⁷ Немногие пираты, такие как Лоу и Чёрная Борода, оказывались морскими садистами в самом точном и клиническом смысле этого термина и, без сомнения, Сале привлекал и таких типов. Однако правда в том, что сражение опасно и представляет собой тяжкую работу. Корсаров же интересовала добыча, а не «слава» (как мог бы предположить француз) и не «мужество» (как мог бы предположить англичанин); пока они выигрывали, они были рады считаться «трусами и забияками». И поэтому в первую очередь они прибегали к уловкам и маскировке, а за свои мушкеты с ятаганами брались только в самом крайнем случае. Пиратство может рассматриваться как крайний пример ментальности нульработы: пять или шесть месяцев ленивого зависания в мавританских кофейнях, затем летнее плаванье по прекрасному голубому океану, несколько часов напряжённых усилий и вуаля – вот средства на ещё один год праздности. Не будь пираты ленивцами, они бы становились сапожниками или рудокопами на разработках свинца, или рыбаками – но подобно гангстерам в старых фильмах, они считали, что «работа для лохов», и использовали все средства, чтобы её избежать. По словам отца Дана: «Корсары не преследуют ни одно христианское торговое судно, если не считают себя сильнее; ибо если они не обладают многократным превосходством в силах или многочисленными крупными кораблями против одного небольшого, то нападают редко, – истинно, что эти бесчестные пираты в душе являются подлыми трусами и никогда не принимают боя, не обладая большим преимуществом»⁸.

Разумеется, у каждого корсарского корабля на борту была богатая коллекция флагов и вымпелов всех стран, и они прежде всего старались выдать себя за англичан, встречая английский корабль, или за испанцев, встречая испанское судно; их же собственный флаг, лицо человека в полумесяце, без сомнения, увидеть можно было редко⁹, Уювка алжирских корсаров с подменой флагов уже была описана выше.

В своих мемуарах Генри Мейнуоринг сообщает, что салийские разбойники убирали все свои паруса на рассвете и отправляли на верхушку мачты смотрящего выискивать на горизонте подходящую добычу – и когда потенциальную жертву засекали, её тщательно разглядывали и обсуждали: купеческий это корабль или военный? Слишком большой, чтобы с ним можно было совладать, или слишком незначительный, чтобы с ним связываться? К какой стратегии прибегнуть, какой флаг развернуть и т. д.?¹⁰

Определившись с преследованием и своими действиями, корсары могли надеяться, что несколько выстрелов из пушек склонят вражеского капитана мыслить рационально (в особенности если его корабль был застрахован!) и сразу же сдаться. В противном же случае они шли на абордаж. «Ужасно, – писал отец Дан, – видеть, с какой яростью они атакуют корабль. Они заполоняют палубу полуюта с рукавами, засученными по локти, и ятаганами в руках, производя все вместе невообразимый шум и гам, чтобы лишить мужества своих жертв». Они надеялись, что демонстрация угрозы и дикие вопли сработают – ведь настоящее сражение было крайней мерой и менее всего желаемой тактикой.

Вне зависимости от того, были ли на борту корабля деньги или груз любой ценности, его команда и пассажиры представляли собой гарантированный источник дохода¹¹. Согласно законам ислама, «пленники (священной) войны» не относились к той же категории, что и «рабы», однако в некотором отношении их положение было даже хуже. В конце концов, по закону у рабов были определённые права, тогда как пленники были всего лишь человеческой добычей. То, что Сале финансировал свою свободу за счёт выкупов и продажи людей, естественно, порочит эту свободу в наших глазах, однако нам стоит помедлить с приложением наших современных отношений лишь к одному Сале. Такая же экономика была и у мальтийских рыцарей, но у них не было протодемократических свобод – а британский военно-морской флот насильно вербовал рекрутов фактически в рабство. В любом случае, поскольку марокканские моряки отказались от использования гребных галер, лишь немногие пленники теперь страдали от такой судьбы, ранее постигшей тысячи и тысячи тех (например, Мигеля де Сервантеса или раннего американского анархиста Уильяма Харриса с Род-Айленда)¹², кто томился в качестве «рабов на галерах» в алжирском флоте – или, раз на то пошло, и на мальтийских и испанских кораблях.

Кого же на галеры отправляют,Их на бесчестье сразу обрекают.Главу, усы и брови выбриваяИ на скамьи по пятеро сажаяПрикованных, до пояса раздетых,И турка плеть на спинах ставит меты.Гребут они, а турок подгоняет,Своих рабов жестоко уязвляет:«А ну живей, собаки-христиане,Работайте, работайте веслами!»– Из «Жалостливых воплей заключённых в Алжире под турками» (1624)¹³

Дефо описывает жизнь Робинзона Крузо в рабстве в Сале более реалистично, чем собиравшие пожертвования фанатики, которые бродили по Европе, потчуя зрителей рассказами об экзотических пытках и насилиях, и которых даже в те времена нередко подозревали в «желтизне». Вокруг Сале не было обширных сельскохозяйственных земель, где бы могли использоваться рабы, как это было в Америке, не было там и предприятий, которым бы требовался неквалифицированный подневольный труд. Пленники, прежде всего, были товаром, и как это всегда случается с товаром, в отношении них действовало правило «если ты поломал, так тебе и покупать». За трупы никто выкуп не платит.

Поэтому первейшей задачей корсара, требовавшей внимания сразу же после получения добычи, было определить личности или, по крайней мере, качества своих пленников. Их допрашивали ренегаты, говорившие на их языках, прибегая для вытягивания подробностей скорее к уловкам, чем к пыткам. Корсары хорошо научились различать людей по рукам: мягкие руки у аристократа или купца, мозолистые у простого моряка, специфические признаки и деформации были присущи определённым занятиям и ремёслам, характерные пятна чернил говорили о способности писать и читать, даже линии хиромантии рассказывали о здоровье, судьбе, личности. Некоторым пленникам – слишком бедным, чтобы их выкупили, но обладавшим ценными умениями, – оружейникам, металлургам, корабелам, – предлагалась свобода, если они обратятся в турок, такие специальности очень ценились, а грамотный человек мог надеяться стать корабельным писцом (каждой команде полагался один такой, чтобы читать захваченные на корабле декларации груза и судовые журналы), или даже получить работу секретаря в диване, а может быть, у какого-нибудь купца или посланника.

Молодой ирландец из Голуэя по имени Ричард Джойс был захвачен алжирскими корсарами в 1675 году по пути в Вест-Индию и содержался в плену в течение 14 лет. Когда его привезли в порт,

он был куплен богатым турком, который занимался ювелирным делом, и который решил, что его раб… достаточно послушен и искусен, научил его своей профессии, в которой ирландец быстро стал мастером. Услышав о его освобождении [т. е. о том, что Джойс был выкуплен], этот мавр предложил, если Джойс останется, выдать за него свою единственную дочь и отдать половину своего имущества в придачу, однако Джойс решительно отверг все эти и другие заманчивые и выгодные предложения; по возвращении в Голуэй он женился и продолжал со значительным успехом заниматься ювелирным ремеслом; накопив солидное состояние, он смог купить поместье Рэхун… у полковника Уоли, одного из старых офицеров Кромвеля¹⁴.

Секретом успеха Джойса, если верить этой голуэйской легенде, было кольцо, сделанное им в Алжире на основе мавританских символов, коронованное сердце (иногда изображающееся с розой), поддерживаемое двумя руками, – знаменитое кладдахское кольцо, символ любви и дружбы, практически настолько же «ирландское», как трилистник.

Джойс не был единственным варварийским пленником, которому за период пребывания в плену удалось достичь успеха, занявшись или даже овладев каким-либо 15 ремеслом.

Одно из редких непосредственных свидетельств о Сале, написанных пленниками, принадлежит французу Жермену Муэтту, «захваченному на море 16 декабря 1670 года, проданному в Сале в День Всех Святых за сумму в 360 экю».

Он принадлежал сразу четырём владельцам, из которых один действительно держал его как раба. Каждый из трёх других владел одной шестой частью Муэтта, они тут же отправились к нему в фондук [или багно, бараки невольников], куда его отвели после продажи [т. е. трое других купили свои доли у первого владельца]. Самым старым из них был Мухаммад аль-Марракчи, правительственный чиновник, второй был купцом, торговавшим шерстью и маслом, которого звали Мохаммад Лиебус, а третий был еврей, рабби Ямин. Мухаммад аль-Марракчи пришёл с рабом в свой дом, где его жена дала Муэтту белого хлеба и сливочного масла с мёдом, а также немного фиников и дамасского изюму. Затем его возвратили в фондук, где его посетил еврей, церемонно приветствовавший его и пообещавший ему свободу в том случае, если его семья выплатит за него выкуп, требуемый этими четырьмя владельцами. Если он сразу же не напишет письмо во Францию с просьбой собрать требуемую сумму, то его побьют палками и бросят умирать в яме. Муэтт принялся жаловаться, но решил солгать и утверждать, что он всего лишь брат сапожника, – так что ренегат, служивший для еврея переводчиком, объявил, что от продажи этого раба прибыль получить не удастся. На следующий день Муэтта послали к третьему владельцу, купцу, торговавшему шерстью и маслом, его жена и тёща сжалились над пленником. Сначала они поставили его молоть пшеницу, но когда эта задача оказалась слишком утомительной, они сделали его дядькой при младшем сыне купца. Когда добросердечная жена увидела, что её мальчик привязался к Муэтту, она стала давать ему больше хлеба и масла, мёда и фруктов и сняла с его ног 25-фунтовую цепь, которую он был принуждён носить. Она уговаривала его стать ренегатом и жениться на её племяннице. [Муэтт сумел выкрутиться из этой ситуации, осыпав женщину «самыми нежными и трогательными словами на свете», в конечном счёте, добившись ещё более тёплого отношения.] В таком положении Муэтт пребывал год, не испытывая слишком тяжёлых страданий, благодаря своей предполагаемой бедности. Но в конце концов четвёртый его владелец, ставший наместником Касбы, потерял терпение. Он предъявил свои права на Муэтта и забрал его работать на конюшню. Теперь невольник жил на чёрном хлебе и делил тесный и зловонный барак с другими пленниками и арабами-бедняками. Наместник возобновил свои требования выкупа в 1 000 экю, однако Муэтт продолжал настаивать на своей бедности, и теперь его отослали помогать каменщикам, чинившим бастионы крепости. Другие рабочие дурно с ним обходились и жестоко избивали – пока этим не побудили его собрать деньги для выкупа и так, наконец, вернуть свою свободу¹⁶.

Иост Амман. Мавританка, одетая в домашнее по бетиканской или гранадской моде. Ок. 1577

В сравнении с устрашающими рассказами о плене, распространявшимися монахами-редемпционистами и другими пропагандистами, история месье Муэтта несёт в себе черты аутентичности: разумеется, судьба пленника не была пикником, но у неё были свои взлёты и падения и даже свои возможные варианты спасения или бегства. Поэтому-то такие источники, как легенда о Ричарде Джойсе, и выглядят достоверными; и также поэтому мы можем понять, насколько соблазнительной могла казаться возможность обратиться в ислам для пленников вроде Джойса и Муэтта. Взять хотя бы этих мавританских «племянниц»! Этих восточных женщин с их (практически) неотразимыми любовными чарами!

Преуспев «в деле» или нет, но к концу октября каждый салийский морской разбойник возвращался в порт, а корабли – в канал (проходя между стенами Старого Сале и рекой, он был хорошо защищён), корсары обустраивались на своих зимних квартирах, варьировавшихся по своему богатству от практически загородных дворцов до нищенских снимаемых комнатушек вдалеке от улицы Консулов в шумных кварталах морисков Рабата. Что же касается самого города, то каждый, кто бывал в Марокко, может себе с лёгкостью его представить, поскольку структура городского пространства XVII века (или в данном случае X века) всё ещё сохраняется во всех его старых городках и даже больших городах. В отличие от Рабата Сале сопротивлялся модернизации и по-прежнему сохраняет всё ту же простую модель узких извилистых улочек, проходящих между стенами без окон, базарами, мечетями, банями, тенистыми чайными домиками, общественными фонтанами, облицованными синей и белой плиткой, – где всё движение состоит из пешеходов и ослов, а воздух наполнен запахами пряностей, дров и сточных вод, прорезаемых прохладным солёным ветром, дующим с океана.

Рабат, или Новый Сале, был в основном построен морисками из Андалусии и использует схему решётки улиц в отличие от извилистых проходов в других марокканских городах. Архитектура домов несёт в себе андалусийское влияние. Город существовал на нескольких уровнях, включая таинственные подземные туннели, некоторые из которых расходятся лучами от «Башни пиратов» или проходят под знаменитой старой «Мавританской кофейней» или «Чёртовой лестницей». Город был окружён оборонительными стенами, и возвышающаяся над ним Касба больше всего напоминала средневековый замок – которым, по сути, и была.

Дома мавританского типа остаются неизменными и до сих пор строятся в Испании и Северной Африке (всеми, кто достаточно благоразумен или достаточно беден, чтобы предпочитать традиционную архитектуру бетону и листовому металлу), и эта модель была привнесена даже в Мексику и Калифорнию – тот же самый саман и побелка, те же самые обильно украшенные деревянные двери и резные ставни, те же самые толстые стены, окружающие 2- или 3-этажный квадрат из комнат с расположенным внутри него садиком с фруктовыми и тенистыми деревьями, кипарисами, розами, пряными травами, облицованным изразцами фонтанчиком, а, возможно, и с беседкой, устланной коврами и подушками, где можно обедать на свежем воздухе или курить кальян с чашечкой кофе или мятного чая. Пират, «женившийся на племяннице» или заполучивший богатство путём corso[29], вполне мог наслаждаться таким домом, и, вероятно, холостые моряки со средствами также могли вскладчину его арендовать. В 1630 году Мурат-рейс и другие властители земли приветствовали прибытие французской дипломатической миссии и встретили посланников в Касбе, в комнате, «убранной одними коврами», где они восседали или полулежали на валиках или «подушечках алого дамаста»; а «секретарь делал записи на столе не выше его локтя». Так типичное мавританское убранство было описано посольским писцом, монахом-капуцином. В 1642 году другая французская религиозная, посланная вызволять пленников миссия была принята «князем» Абдуллой, давшим аудиенцию, «сидя на овечьей шкуре, натянутой между двумя треногами, под навесом из пихтовых досок: таков был его трон и помост»¹⁷.

Зимой корсарская диета превосходила их корабельные рационы, включая в себя пряные таджины с мясом и фруктами, подаваемые с кус-кусом или рисом, белый хлеб со сливочным маслом и мёдом, молоко и йогурт, куриные пироги с сахаром и гуммиарабиком, целиком зажаренных ягнят, фаршированных финиками и шафрановым рисом, тягучие сладости и сладкий мятный чай. А для нетвёрдых в вере тут были прекрасные Канарские вина и портвейны, мадера, херес, другие креплёные вина и фруктовые бренди – корсары приберегали все лучшие марочные напитки для себя, или, по крайней мере, так поговаривали.

Если ренегаты наслаждались радостями жизни, то, пожалуй, так нельзя было сказать про некоторых других обитателей квартала экспатов в Рабате, купцов и посланников различных более или менее дружественных европейских держав. Нелегко понять, почему там год за годом пребывали некоторые консулы типа персонажей Грэма Грина[30], в этом месте, столь очевидно чуждом всем их ценностям. Гаспар де Растен, французский вице-консул, чей дом был в 1637 году разграблен толпой, пока он прозябал в тюрьме (будучи арестован за слишком рьяное участие в судьбе некоторых французских пленников), так никогда и не получил никакой компенсации ни от Сале, ни от Франции, и «поняв, что от двора ему не получить ничего кроме пустых обещаний, он скончался от полнейшего разочарования в 1643 году»¹⁸. Нидерландский консул Давид де Врис пострадал куда сильнее, и, тем не менее, продолжал возвращаться на своё место. Впервые он прибыл в Сале из Бразилии как пленник в 1650 году и был выкуплен за сумасшедшую сумму. В 1651 году он снова появился в Рабате в качестве консула и на этот раз был торжественно встречен суфиями тариката Дилаиййа, которые тогда правили городом. Но вскоре де Врис начал входить в свою роль «самого притесняемого из всех европейских консулов»¹⁹. Толпа, разгневанная захватом голландцами салийского судна, окружила его дом, крича: «Смерть консулу! Убейте его!» Французский историк Кайе замечает, что такого рода действия толпы можно считать свидетельством «общественной жизни… и роли народа в политике… при демократической и республиканской форме правления»²⁰. В 1654 году на де Вриса вновь напали, спустили его с собственной же лестницы и приволокли в Матаморе, подземную тюрьму, в то время как его дом был разграблен подчистую. Проведя в этой грязной дыре четыре ночи, консул был выпущен, но к нему приставили «охрану» из четырёх мавров, которые к тому же возжелали получить от него «жалованье» в 30 риалов за ночь! «Здесь нет ни порядка, ни справедливости», – жаловался голландец; а в другом своём письме домой он сетовал на трудную жизнь «в этой варварской стране, где невозможно найти ни капли радости»²¹. И всё же де Врис продолжал здесь работать, и так и скончался на своём посту в 1662 году.

Большинство европейцев, посещавших Сале, испытывали к этому городу ненависть: «Прибежище негодяев, логово воров, вместилище пиратов, место сбора ренегатов, бойня варварской жестокости и дикого варварства, проклятие и расстройство для купцов и торговли и жалкое скорбное узилище для несчастных пленённых христиан»²². Нов силу различных странных причин, некоторым европейцам Сале всё-таки нравился.

Одно из лучших описаний корсарской республики было сделано Джоном Харрисоном, своего рода английским «агентом 007» того времени, предшественником позднейших романтических шпионов-исламофобов вроде сэра Ричарда Бёртона, Томаса Эдварда Лоуренса или Гертруды Белл. Благодаря Харрисону Англия стала первой европейской страной, установившей дипломатические отношения с Республикой Бу-Регрег. В 1627 году контакты Харрисона в Сале дали ему немного заманчивой информации – или дезинформации:

Мориски, также теперь правящие в Сале, дали мне знать, что если я приеду договариваться с ними, то они свергнут тираническое правление муллы Сидана, которое было причиной захватов столь многих подданных Вашего Величества и потери их кораблей, товаров и жизней, и всецело перейдут под протекцию Вашего Величества, словно ваши подданные. Посему, дабы исполнить службу Вашего Величества, я предпринял весьма рискованное путешествие по суше из Тетуана в Сале, переоблачившись в мавританские одежды (эта страна так опасна для путешествий иностранцев, она полна мятежниками, не признающими никакого монарха), и насколько мне стало ведомо, испанцы решили подкупить алербийцев, которые и отцов своих готовы продать, чтобы те похитили меня; поэтому я пробирался по высоким горам и холмам неподалёку от Феса, дабы избежать этих опасностей, и в основном шёл пешком, босоногим, подобно паломнику, но, несмотря на это, всё-таки вышел на равнину. Наш путь лежал дальше к Альказеру[31], где, я знал, есть большая опасность для меня быть схваченным (ибо меня оценили в тысячу дукатов) и отвезённым в Мамору или Аллерач[32]. Но Богу было угодно, чтобы я встретил двух честных марабутов, или святых, которые весьма почитаются в этой стране (по этой причине один прибыл сейчас ко мне в Сале, он святой из Мисмуды), и двух честных шейхов, правящих своими кастами или племенами, и они сопровождали меня от одного к другому, частью днём, а частью ночью, вне всякой опасности, пока я не пришёл в Старый Сале к великому святому Сиди Хамету Лниаши, который правит ими всеми: и он предложил быть к услугам Вашего Величества ради взятия Маморы, Аллерача или любого другого места, которым ныне владеют [испанцы] на побережье Б арбарии, желая, чтобы они скорее оказались в руках Вашего Величества, во имя старинной дружбы, торговли и коммерции, которые давно уже велись между англичанами и маврами²³.

Чезаре Вечеллио. Мавр из Барбарии. Ок. 1590 После этого приключения Харрисон встретился с Яном Янсом (Мурат-реисом), отдавшим ему в качестве жеста доброй воли нескольких английских пленников.

Затем Харрисон возвращается в Англию, чтобы вызволить некоторое число мавританских пленников из рабства в Европе (напоминая в своём секретном докладе королю о том, что рабство осуждено по божьим законам, цитируя Его Величеству 21 стих из книги Исход!) и снова едет в Сале с восемью освобождёнными. Когда он прибыл,

…капитаны из крепости выслали одну из самых крупных своих лодок для моей высадки, которую я и предпринял, хотя прибрежная полоса изобиловала камнями. После того как андалусийцы выказали нам должное почтение, для меня и моих спутников выделили дом, провиант и все прочие необходимые вещи, всё за их счёт. И аль-каид[33] с пятью другими андалусийцами были приставлены оберегать меня из страха любых козней или заговоров муллы Сидана, который до этого уже послал туда одного из своих главных аль-каидов – испанского ренегата по имени Агиб, под предлогом взимания долгов старого аль-каида, но на самом же деле, как потом выяснилось, вести переговоры с маврами и лербийцами[34], чтобы те внезапно захватили крепость, что им не удалось; после того же, как я высадился и получил надлежащее обращение и провизию не без риска и сложностей по причине опасной отмели, мулла Сидан написал письмо с требованиями к капитанам крепости, поручая им и уповая на их преданность, отослать меня к нему. Они же отвечали, что я прибыл с миром и почётными условиями от Вашего Величества для выкупа пленённых Ваших подданных и с предложением заключить мирный договор, а посему они встретят меня подобающе и дозволят пребывать столько, сколько мне будет угодно, и когда я пожелаю, меня с миром и почётом проводят. Вследствие чего немедленно они того аль-каида отослали обратно, его же неподалёку от города ограбили и убили лербийцы, и вот так его предали, как сам задумывал предать других. А спустя день или два все благородные люди города, сотня самых главных и знатнейших, повезли меня на охоту на диких кабанов, относясь ко мне с превеликим уважением, и так время от времени я пребывал с ними, а они высказывали всё более и более восхищения Вашим Величеством, и не только на словах, но и на деле, тут же немедленно, в соответствии со своими прежними обещаниями, отпустив всех подданных Вашего Величества²⁴.

При столь радушном приёме неудивительно, что Харрисон испытывал такое воодушевление в отношении своих новых друзей, андалусийских морисков Сале. Он отстаивает их интересы перед английским королём, сравнивая их затруднительное положение (массовое изгнание из Испании) с той ситуацией, в которой оказались библейские иудеи или же троянцы после падения Трои.

Хотя теперь среди них нет никого, кто бы исповедовал христианскую религию, и хотя образ Господа искажён магометанством и им грозит смерть за исповедание христианства, однако же многие признаются мне: большая их часть растеряна, ибо находится между идолопоклоннической римской религией, в которой они были рождены, и магометанством, под которым они ныне стенают, так как не знают, во что теперь верить, но они испытывают весьма сильную привязанность и тяготение к нашей нации и религии, и даже у самих мавров, у многих из них, и это без сомнения так по промыслу Божьему, который правит сердцами всех людей²⁵.

Особо сильное впечатление на Харрисона произвёл аль-Аййаши, суфийский «святой» Сале:

И дважды я приходил к нему, оба раза, пока я был с ним, шёл проливной дождь, что заметили некоторые из мавров и посчитали это добрым знамением того, что я принёс им удачу, росу небес, столь сильно желанную в этой жаркой и сухой стране; в самый первый раз он провёл меня в свою келью или место для молений, куда ранее ещё не ступал ни один христианин, ибо обыкновенно эти святые не терпят присутствия никого из христиан ближе своих дверей, считая, что они оскверняют своим присутствием их святыни²⁶.

Согласно Харрисону, новые власти Сале желают полноценного сотрудничества с Англией, чтобы добиться освобождения пленников:

Они отпустили всех подданных Вашего Величества, купленных и проданных в рабство при правлении муллы Сидана, и выплатили немалые суммы денег их хозяевам, и, более того, согласно этому договору, они отпустили некоторых мальчиков, которые были принуждаемы к обращению в мавров, большинство из которых прошли обрезание, и ещё некоторых, оказавшихся немощными; и по их собственным подсчётам они также обещали отослать их, однако тайно, из страха перед теми маврами, кто уже начал протестовать и из-за этого воспринимать их более негативно, говоря, что они, все эти андалусийцы, являются христианами в душе, а не истинными маврами. И в силу этих условий, которые должны соблюдаться ими, так же как и алжирцами, что, как я слышал, никогда ещё не бывало ни в одном месте под турецким владычеством, чтобы они соглашались на такие условия и освобождали христиан, некогда уже обрезанных и обращённых в турок, но обычно сжигали их (такой их закон), если те отрекались; некоторые же из главнейших их людей отводили меня в сторону и говорили мне простыми словами, что они не отваживаются делать всё так, как должны, но будут делать всё постепенно, росо а росо[35]²⁷.

Харрисон – это британский Синдбад – совершил семь путешествий в Сале и, к сожалению, оказался глубоко в долгах, стремясь воплотить свою мечту – обратить морисков в протестантизм и заключить между ними и Англией тесный союз. Он не только был разочарован, но, в конце концов, даже стал судиться с английскими властями из-за невыплаченного жалования. Так и не добившись успеха, он предпринял своё седьмое и последнее путешествие. Очевидно, его укусила муха одержимости.

Во время своего последнего длительного пребывания в Сале Харрисон глубоко окунулся в местные политические дела – он, можно сказать, вовремя подоспел к конфликту между орначерос и морисками 1629 года:

В Сале, куда мы прибыли в 29-м, я обнаружил всеобщее смятение. Крепость и Равал, или город, были в состоянии гражданской розни друг против друга. Крепость находилась во владении орначерос и была отстроена ими вскоре после их изгнания из Испании, а город был в руках у андалусийцев (обыкновенно называемых морисками), стекавшихся туда со всех концов как Турции, так и Барбарии, где они оказались рассеянными, подобно евреям, после своего изгнания. Городских андалусаров было больше числом, и они требовали равной доли и участия наравне с Крепостью, как в управлении и таможне, так и в других доходах и привилегиях, утверждая, что те, кто в Крепости, отослали их сюда, чтобы они населяли это место; а поскольку они достигли пропорционального участия с ними во всех общественных обязанностях, они желали, чтобы 50 самых важных обитателей Крепости переселились к ним в город, а 50 жителей города перешли в Крепость, и также чтобы у них был в городе свой собственный аль-каид, или наместник, на что обитатели Крепости, будучи первопоселенцами и потому наставниками, не согласились, но задумали подчинить себе весь город, имея для того артиллерию, из коей они долго палили по городу, однако не причинив большого вреда, потому как дома его были сделаны из глины, земли и извести. Выстрел просто пролетал сквозь них, не нанеся урона. И жители города, имея только одну малую пушку, также причинявшую лишь незначительный урон, стреляли по лодкам, шедшим в Крепость и обратно в старый город (Старый Сале) по дальней стороне реки, так что Крепости пришлось пользоваться обходными путями для подвоза провизии и торговли, куда они ранее отослали всех своих коней, а кроме того выплатили жалование некоторым своим конникам, часто переходившим реку вброд и нападавшим на город, угоняя их скот и забирая другой провиант. И в этом состоянии мятежей и гражданских войн, какие происходили не так давно и сейчас опять возобновились, я их обнаружил.

Объявлению о моём прибытии вкупе с письмами от Вашего Величества, как кажется, и Крепость, и город были весьма рады и выражали это так: Крепость – дав салют из своих лучших пушек при моей высадке, а город, страшась поранить меня или моих спутников, совсем не стрелял вопреки своему обыкновению. Наместники и комендант Крепости спустились к воде, дабы встретить меня, а затем сопроводили меня в их диван, там они приняли послания от Вашего Величества с самым большим уважением, а затем снова сопроводили меня до моей резиденции, богато обставленной и всем обеспеченной, предоставили мне также и стол, и всё остальное, оплаченное на время моего там пребывания. В это же время прибыли 3 корабля из Генеральных Штатов с ранее упомянутыми уполномоченными, самолично сошедшими на берег и привёзшими с собой также агента, посланного ранее из Сале к Штатам; и пробыв тут около пяти дней, они возвратились на борт и отправились дальше к Сафи. Высадившись здесь, я оказался меж двух врагов, но одновременно и среди друзей и доброжелателей Вашего Величества и его подданных, и мне на ум пришло написать письмо (отчасти желаемое некоторыми из их вождей – как Крепости, так и города, сторонниками мира в обществе и вообще уставшими от гражданских войн) великому святому Сиди Хамету Лйаши, дабы сподвигнуть его (поскольку все их святители являются миротворцами) прибыть для установления мира. Но он был тогда довольно далеко от Танжера, в Гибралтарском проливе, на своей священной войне против испанцев, для которых он является смертельным врагом, не знающим покоя, и он также отнюдь не был другом для Сале, так что до того, как от него пришёл ответ, прибыл капитан Джон [Мурат-рейс] из Туниса, адмирал Сале, привезя с собой ещё одного святого, святого из Шеллы[36], близко соседствующей с Сале, побывавшего в Мекке в паломничестве к гробнице Магомета, а с ними прибыли и разные другие мавры, и при его посредничестве, после его нового прибытия и так подходяще к моменту их Пасхи – Рамадана, был заключён существующий мир. Было согласовано, что город должен иметь аль-каида по своему собственному выбору, однако резиденцией его всё ещё должна оставаться Крепость, а кроме того, 8 персон, избранных городом, должны быть присовокуплены к тем 8 от Крепости, чтобы так образовать их диван, или Совет государства из 16 человек, 8 от города и 8 от Крепости, но и они, и аль-каиды будут располагаться в Крепости и участвовать во всём на равных – как в управлении, так и во всех других привилегиях, как единый политический орган. Таков, по сути, был указ святых. Обе стороны ранее обещали придерживаться этого, а если кто-либо из них нарушит мир, то он угрожал стать их лютым врагом и натравить на них лалбеев, то есть сельских жителей, чтобы нанести им урон, как он с лёгкостью может устроить, будучи с ними по соседству, а они могут только следить за вероятностью возобновления их гражданских розней, из-за которых рушились и куда более великие державы, ибо истинно сказано: «Царство или город, разделившийся сам в себе, не устоит»[37], – как я и сказал им в Сале и, надеюсь, они извлекут из этого урок²⁸.

Харрисон проводит своё время в Сале за переговорами в интересах Франции и Британии, а также в спорах с другими европейскими искателями приключений (которых он обвиняет в безбожии). Он продолжает тревожиться по поводу проблемы ренегатства:

Однако есть опасение, что некоторые могут нарушить свои обязательства и стать пиратами, англичане выходят на своих кораблях в море, на кораблях Сале, и служат им и становятся ренегатами; и так Ваше Величество теряет своих подданных, а Бог – многие души, о чём я также сообщаю для дальнейшего рассмотрения, которое должно не просто желать, но предпринять в соответствии с ним строгие меры (хотя я и был принят на службу в Сале и в этом отношении могу считаться его другом, однако ж “magis arnica patria” – честь моей страны и общее благо христианского мира для меня ближе и дороже); я сообщаю, что хотя я был посредником при заключении этого мирного договора, при помощи коего должны быть отпущены из плена подданные Вашего Величества (в этот раз это касалось также и французов), однако же теперь, когда и те, и другие, все английские и французские узники отпущены отсюда, я бы мог желать, чтобы Ваше Величество и венценосный брат Ваш французский объединили свои силы для искоренения всех кораблей, относящихся к этому месту, а равно и к Алжиру, дабы предотвратить чинимые ими и прочими беспокойства или, скорее, оскорбления. Увы! Прискорбно, что так много христиан каждый день оказываются пленёнными на своих кораблях и обращаются в рабов, и большое число из них принуждено забыть свою веру, обращаться в турок и ренегатов, что может легко быть исправлено, если Ваше Величество соблаговолит принять во внимание прилагаемые к сему соображения²⁹.

В своём финальном отчёте, составленном в 1631 году, Харрисон отчасти утратил свой прежний энтузиазм по поводу «святых»:

В течение года или двух спустя объявился в Сахаре, или пустынях у Гвинеи, один левантадо, или мятежник, один из их марабутов или святых (как те называют их), которые по большей части являются чернокнижниками, но при этом претендуют на великую святость и подвижничество в жизни, причём некоторые из них постятся каждый день на протяжении всего года, однако же всю ночь, пока они способны видеть звезду, они могут и есть, и пить: так и все мавры связаны законом своим раз в каждый год соблюдать их Рамадан, что по сути есть наш пост, целый месяц все вместе, но определённый вид этих святых соблюдает его целый год, из года в год на протяжении своей жизни, и этими приёмами (подобно папистскому клиру) они получают большое уважение среди простого народа, и их почитают словно маленьких пап или, скорее, полубогов, думая, что они всеведущие и могут делать всё, что им заблагорассудится; и по этой причине они окружены благоговейным страхом. В особенности же выше прочих почитают этого святого (имеющего прозвище Бумхалли, а настоящее его имя – Хамет), злоупотребляющего доверием простого народа, претендующего на то, что он был послан Богом, и заставляющего их верить в это, чтобы преобразовать всю страну, дурно управляемую муллой Сиданом³⁰.

Но даже теперь Харрисон растерял не все свои романтические представления. Он всё ещё старается убедить короля в том, что мориски созрели для обращения в христианство или для англификации, или для того и другого:

В особенности же счастливы мориски, основываясь на старом пророчестве, которое, как они мне поведали, их предки нашли написанным на горе Монте Санто, что возле Гранады, предсказывающем их изгнание из Испании в Барбарию, однако также и то, что со временем их должны будут вернуть обратно, причём на христианских кораблях; и они истинно полагают, слыша о столь больших приготовлениях нашего английского флота, что время исполнения этого пророчества наступает сейчас, и потому запасаются хлебом, порохом и всем другим необходимым, будучи готовыми выступить и ожидая лишь прибытия этой великой Армады (как они называют её), чтобы та перевезла их. Но этот великий замысел не ответил на их столь большие ожидания, и эта превосходная возможность была упущена; испанцы же, ранее трепетавшие, теперь торжествуют, говоря этим маврам (как они передают мне), что больше нет Дрейков в Англии, а остались одни лишь куры, gallinas. И в то время, когда скончался сэр Альбертус Мортон, я тоже был мёртв и позабыт, оставлен здесь позаброшенным и лишённым как корабля, так и других средств, которые мне обещали послать, чтобы увезти меня отсюда. Потому я был принуждён предпринять отчаянное путешествие по суше из Тетуана в Сале, подвергая большой опасности как свою жизнь, так и свободу; испанцы у побережья разведали о моём занятии и путешествии и подговорили людей из варварийских племён, готовых продать и своих собственных отцов и детей, выдать меня, и как мне сообщали, так и сделали: предложили тысячу дукатов (как я разведал) за то, чтобы меня доставили в Алларач или любой другой 31 из их гарнизонов.

Харрисон, этот Лоуренс Аравийский, опередивший своё время, заканчивает своё письмо так: «Занимаюсь тем, чтобы собрать десять тысяч этих морисков, готовых служить Вашему Величеству»!

Что касается печально известного скверного поведения корсаров – пьянства, походов по шлюхам, кутежей и бунтов – то, разумеется, даже самый буйный негодяй не мог заниматься всем этим всё время с осени до весны. Мало-помалу европейцы, и в особенности ренегаты вливались в мавританские ритмы жизни – повседневность, заполненную либо работой, либо общением в кофейнях, прерываемую свадьбами, похоронами, обрезаниями, празднествами, выступлениями на публике дервишей, и разумеется, иногда возникающими вспышками вражды между Сале и Рабатом. В ренегате интерес к религии мог проснуться разве что от скуки – в конце концов, местная культура была основательно смешана с духовностью, пропитана ею – от её влияния было сложно ускользнуть. Если наш ренегат немного освоил арабский или женился на девушке из семьи испаноговорящих морисков, он мог многое узнать, просто слушая и наблюдая. А кто-то мог зайти и так далеко, что оказывался погружённым в религию в той или иной степени.

Неизвестный художник. Дервиш. Ок. 1664

Такие видные общественные фигуры, как аль-Аййаши или Мухаммад аль-Хадж из далаиййа, представляли собой весьма ортодоксальный, но в то же время и глубоко мистический вариант ислама, который мы можем назвать классическим городским учёным суфизмом. Теософия и даже богопознание таких важных писателей, как живший в Андалусии XIII века суфий Ибн Араби, находилась внутри структуры строгой суннитской практики, сурового благочестия и аскезы. Суфийские ордена были очень тщательно организованы и имели жёсткую систему рангов, от всемогущего харизматического шейха, или му р ши да (сравнимого с гуру в индуизме), до самого последнего и низшего ученика, или мюрида. Медитация, уединение, призыв и чтение молитв на маджалисах, или собраниях ордена, составляли духовную практику, добавлявшуюся к обычной религиозной практике намаза, поста, раздачи милостыни и прочего. Колоссальный престиж, которым обладали отдельные шейхи, мог проявляться как политическая сила. Кажется весьма маловероятным, чтобы какой-либо из этих орденов обращался к ренегатам или был готов принять их в свои ряды, однако это не было совсем уж невероятным. Существует захватывающий документ, дающий отчёт об истории пленения св. Викентия де Поля, откуда можно узнать, что образованный пленник и образованный мавр могли одинаково испытывать притягательную силу мистицизма. К сожалению, недавние исследования относят это произведение к псевдоэпиграфии; но к счастью, Госс в своей блестящей и увлекательной книге «История пиратов» по-прежнему разделяет веру в аутентичность этого текста и цитирует весь этот эпизод. Возможно, он не является истинным, однако он чрезвычайно важен, потому что в его истинность верили — потому что он был правдоподобен. (Тот же самый аргумент будет приведён и в отношении, вероятно, апокрифического описания Либертатии капитана Миссона у Дефо.)

Якоб Фолькема. Странствующий дервиш. Ок. 1741

Вот этот фрагмент:

Меня продали рыбаку, а он, в свою очередь, перепродал меня пожилому алхимику, человеку великого добросердечия и скромности. Этот последний рассказал мне, что посвятил пятьдесят лет своей жизни поискам Философского камня. Моим долгом было поддерживать жар в его десяти или двенадцати печах, и благодаря Богу, в этом занятии я находил больше удовольствия, чем боли. Мой господин питал ко мне большую приязнь и любил говорить со мной об алхимии, а ещё больше – о своей вере, в которою он так изо всех сил стремился обратить меня, обещая мне богатство и все секреты своих знаний. Господь укреплял мою веру в освобождение, которое должно было стать ответом на мои непрестанные молитвы Ему и Деве Марии (благодаря заступничеству которой, я уверен, и свершилось моё освобождение).

Именно такой персонаж, как мавританский алхимик, описывается в классической «Алхимии» Холмйарда, где одна из глав посвящена его дружбе с марокканским адептом этого учения в XX веке. Такой человек по определению принадлежит к одному из классических суфийских орденов. И если бы Св. Викентий обратился в турка, он мог бы закончить свои дни в таком братстве, как Шазилийя, где иногда обучают этим оккультным тайным знаниям.

Ещё раз обратите внимание на ауру соблазнения, окружающую картину религиозного обращения в тексте Св. Викентия: «.. обещая мне богатство… и все секреты своих знаний…» – как и на «большую приязнь», которую мавр испытывал к Викентию. Это выглядит практически обязательным тропом в «нарративе пленника» как литературном жанре, и я буду настаивать, что это иллюстрирует мой тезис о «позитивной тени» ислама, потаённо внедрённой в европейский дискурс религиозной и расовой нетерпимости. Здесь это интеллектуальный эквивалент тех «мавританских племянниц». Эти тексты беременны невысказанным, весьма эротическим по своему тону желанием пасть в объятия врага всего христианского мира. Это напоминает о других «нарративах пленных», написанных женщинами и детьми, которые были похищены индейцами в Новой Англии. Отнюдь не все они хотели вернуться обратно к цивилизации, и многие активно сопротивлялись своим повторным пленениям их пуританскими мужьями и отцами. Они были вполне счастливы (некоторые из них) «обратиться в индейцев» и сбежать от пуританского патриархата. Их рассказы также пропитаны ароматом соблазнения.

Только редкий ренегат мог заинтересоваться алхимией или суфизмом, однако марокканский ислам знает и другие формы мистицизма, которые можно назвать сельскими/неучёными по контрасту с городской учёностью Шазилийи. Изучением «марабутских орденов» в некоторой степени занимались обычно антропологи, а не исследователи суфизма, и я не буду пытаться здесь о них рассказывать³². Однако на нескольких широких темах всё же стоит остановиться. Эти народные ордена часто выстраивались вокруг гробницы какого-либо святого и сопутствующих ей чудес – как правило, исцелений от болезней, – но также (насколько нам известно) и усмирений океанских штормов и благословлений джихада, то есть дела весьма важного для корсара. Некоторые из орденов участвовали и в более сложных ритуалах излечения, обычно связанных с одержимостью джиннами (духами). Как и в случае тарантеллы, симптомы одержимости (паралич, нервное расстройство, истерия и т. д.) могли быть облегчены только музыкой и танцами. Для каждого джинна (так же как и для каждого «паука» в Южной Италии) были свой цвет, пища, благовоние, ритм и танец. Некоторые ордена занимались конкретными джиннами, например, таким джинном, как Айша Кандиша (по-видимому, являющимся сохранившимся отголоском финикийской и ханаанейской богини Кадуши), или же богом-козлом Буджалудом, почитаемым и задабриваемым современными Master Musicians of Joujouka[38], и, возможно, являющимся (если верить Брайону Гайсину) марокканским реликтом самого Пана³³. Обычным путём вступления в такой орден было оказаться одержимым, так, чтобы само душевное и физическое состояние попадали в зависимость от церемоний этой секты. Как и в случае с вуду, одержимость играет здесь и позитивную, и негативную роль. Магический опыт исцеления обеспечивает экзистенциальное «доказательство» магического мировоззрения, и в то же время общественная природа полученного опыта создаёт групповую солидарность и усиливает социальную сплочённость. В отличие от классических суфийских орденов, марабуты и культы излечения являются народными, публичными и весьма наглядными. Поскольку моряки известны своей «суеверностью», мы можем предположить, что наши ренегаты могли как минимум интересоваться фольклорно-магическим аспектом этих орденов.

Другим распространённым путём к мистицизму в Марокко является психоделическая техника употребления кифа — гашиша, опиума, дурмана и других наркотических растений. По меньшей мере один марокканский орден, Хеддауия, целиком посвятил себя ритуальному, медитативному и магическому использованию каннабиса. В своих образах тех, кто пользуется кифом, марокканский фольклор сохраняет атмосферу богемной расслабленности, интуиции, мечтательности, ирреального знания, остроумия и бараки (духовной силы)³⁴. И мы можем вообразить, насколько опустошительным мог быть психоделический опыт для европейца, знавшего только дионисийскую тайну вина. Употребляли ли ренегаты каннабис? Я полагаю, что у меня есть доказательства этого. На гравюре, изображающей отдыхающих европейских ренегатов, из книги Н. де Николе “Les Quatre premiers livres des navigations et peregrinations Orientales”[39] (1568) мы видим трёх бродяг, одетых наполовину по-турецки, наполовину по-европейски, что намекает на Алжир или на Тунис как место действия; но мы можем экстраполировать это и на Марокко. Мы не видим бутылок вина, хотя эти корсары явно блуждают в весёлом настроении. Один в шапке дервиша, украшенной жасмином или каким-то другим цветком, собирается съесть что-то, напоминающее конфету. Что же это может быть, если не мажун, знаменитая североафриканская смесь из гашиша, орехов, фруктов, мёда, масла и прочего, которую так скверно имитировали Бодлер и его товарищи своими конфитюрами из мятного желе?

Рассматривая религиозную жизнь Сале, мы также должны обратить внимание на важную роль, которую там в XVII веке играла еврейская община. Первоначальное еврейское население, относящееся, возможно, ещё к доисламскому периоду, называлось «поселенцы» (тошавим) и обитало в основном в Старом Сале и в Мелла, или еврейском квартале, неподалёку от медицинского училища Маранидов. Однако с 1492 года в этот город на двух берегах начинается иммиграция новой группы еврейского населения и также испанских марранов (номинально обращённых в христианство иудеев, подобных в этом морискам) и других беженцев из Иберии, называвшихся «изгнанниками» (мгурашим), а кроме них существовал также приток сефардских и ашкеназских купцов. За некоторыми исключениями обычно Сале встречал евреев спокойно, если не гостеприимно – хотя «поселенцы» явно невзлюбили «изгнанников» за их чужеземные обычаи и бо́льшую изысканность точно так же, как давнишние мавры Старого Сале невзлюбили морисков. Вероятно, поэтому большинство новоприбывших поселилось в Рабате. В конце XVI века 400 вдов, изгнанных из Португалии, прибыли в Сале и принесли с собой своё искусство вышивки серебряными и золотыми нитями. Однако большинство евреев были торговцами (подобно тому рабби, который владел частью господина Муэтта), некоторые из них были очень богаты и влиятельны – Браун упоминает некоего Амрана бен Хаюта, надпись на могильной плите которого провозглашала его министром финансов³⁵.

Я встретил упоминание только одного еврея, корсарского рейса, работавшего на Алжир, «Еврея из Смирны» Синана, которого подозревали в занятиях колдовством, потому что он был экспертом в мореходстве³⁶. На самом деле повсюду в исламском мире, а особенно в Марокко, евреи использовали (или сносили) репутацию колдунов. Вплоть до 1970-х годов, когда многие евреи покинули Марокко, мусульманин обращался преимущественно к евреям в таких вопросах, как амулеты и талисманы, некоторые виды сельскохозяйственной магии, любовные заклинания и т. п. Будучи «другим», еврей рассматривался как необычный, оказываясь одновременно и вне, и внутри общества, ниже «правоверных», но неким образом также более сверхъестественно одарённым. Но вполне могли быть и другие еврейские пираты, включая и некоторых ренегатов с еврейскими корнями. Для такой гипотезы есть веские основания. Рабби И. Саспортас, потомок Маймонида, родился в Оране и жил в Сале «большую часть XVII века. Затем он перебрался в Европу, но, будучи в Сале, всегда имел контакты и принимал посетителей из таких отдалённых мест, как Иерусалим, Ливорно, Гамбург и Амстердам: султан Марокко использовал его как посла при испанском дворе». Очевидно, Саспортас был лидером тех «изгнанников», кто принял учение «лжемессии» Шабтая Цви. Этот энтузиазм стал одним из краеугольных камней в споре между «изгнанниками» и «поселенцами», так как последняя группа категорически отвергала мессианское рвение первых. Шабтай Цви (также выходец из Смирны) объявил себя Мессией и учил некоей антиномистской Каббале – ослаблению религиозных законов в пользу чистой эзотерики. Великий Гершом Шолем посвятил одну из своих самых ценных и скрупулёзных работ исследованию этого движения, поэтому у меня нет необходимости много о нём говорить, – стоит только отметить тот факт, что в 1666 году (когда многие ожидали конца света), этот мессия был арестован в Стамбуле и обратился в ислам³¹. Такой акт отступничества повлёк за собой дезертирство большинства его последователей, но осталось достаточное количество ему преданных, которые, формально приняв ислам, сформировали секту под названием Донмех, сохранившуюся в Турции до сегодняшнего дня. Изначально эта секта имела более широкое распространение, и в неё могли также входить некоторые из единомышленников рабби Саспортаса в Сале. После 1666 года, в эпоху постреспубликанского пиратства, при династии шерифов Алауитов, Сале вполне мог пользоваться услугами и ренегатов-саббати-анцев³⁸. В любом случае рабби-мистики часто дружили с суфиями-мистиками, а мессианские и каббалистические идеи, по всей видимости, были известны и обсуждались и за пределами еврейской общины. Идеи Шабтая были весьма схожи со взглядами различных протестантских мистиков и групп, таких как «Люди пятой монархии», которые также отдавались хилиастическим настроениям. Английская революция усилила бесчисленное множество мистически настроенных миллениаристов, многие из которых принадлежали к рабочему классу, и, я полагаю, что вполне правомерно прийти к гипотезе, что ренегаты были наслышаны о таких движениях и взглядах. Н. Кон и К. Хилл показали, что миллениум, или «переворот мира с ног на голову», служил не только как религиозный образ, но также и одновременно представлял собой составную часть революционной (прото)идеологии, использовавшей духовный язык для выражения политических смыслов и намерений. Уравнивание, уничтожение богатых и анархия у рантеров, коммунизм у диггеров – всё это выражалось одновременно и как мистические состояния, и как причины для восстания. Я бы предложил в определённой степени рассматривать и интерпретировать ренегатов в свете этого духовного и политического брожения, при котором социальное сопротивление всегда выражается в некоей религиозной форме. Отступничество Шабтая вполне могло быть воспринято в Сале (ив Барбарии в целом) как своего рода подтверждение ренегатского опыта или, по крайней мере, как эзотерическое углубление его смысла. В конце концов, ислам является самым молодым из трёх западных монотеизмов и потому содержит в себе революционную критику иудаизма и христианства. Отступничество от своей веры самопровозглашённого мессии или анонимного бедного моряка тем самым неизбежно будет рассматриваться как акт восстания. Ислам до некоторой степени был Интернационалом XVII века – а Сале, вероятно, единственным истинным его «советом». При первом упоминании о Сале этот город кажется довольно нечестивым местом, гнездом необузданных безбожных пиратов – но чем внимательнее о нём слушаешь, тем больше начинает казаться, что Сале вторит эхом давним голосам, остро дискутирующим или исступлённо проповедующим. Тексты потеряны или, возможно, никогда и не существовали; это устная культура, культура ауры… последний исчезающий шёпот которой почти невозможно уловить… но не абсолютно невозможно!

Шабтай Цви восседает на троне. Фронтиспис «Тиккун», молитвенника в честь Шабтая Цви (Амстердам, 1666)

Мы начали историю Сале с легенды о корсаре и русалке, которая указывает на интенсивную и довольно странную эротическую природу мавританского пиратства. Такой эрос неизбежно должен был казаться неестественным тем, кто «оставался дома» внутри своей собственной культурной/нравственной вселенной и никогда не пытался вырваться в пространственный номадизм пирата или духовный номадизм еретика. Мы уже отмечали, что мавританские женщины представлялись (тем остающимся дома душам) опасными чародейками, нечеловечески прекрасными и ненасытными. И вот что любопытно: правда состоит в том, что (для мужчин по крайней мере) исламский мир был куда более сексуально-раскрепощённой культурой, чем мир христианский. Шариат дозволяет и полигамию, и наложниц, также разрешены разводы. Пророк несколько раз одобрительно говорил о сексуальном удовольствии, а Ибн Араби (оказавший сильнейшее влияние на марокканских суфиев) пишет в чрезвычайно тантрической манере о сексуальном удовольствии как форме мистического постижения³⁹. На общедоступном уровне не может быть сомнений, что это позитивное отношение к удовольствию в исламе всегда выглядело опасно-привлекательным для некоторых душ в христианском мире, и мы можем быть уверены, что оно вдохновляло ренегатов. Мы также можем быть уверены – поскольку хорошо информированы такими свидетелями, как добрый отец Дан, – что широко распространённый на Востоке обычай педерастии выглядел привлекательным для некоторых ренегатов.

Разумеется, гомосексуальность в исламских законах запрещена, как и в большинстве предписаний других религий. Однако в христианском обществе отношение к этим практикам было значительно более негативным, чем в исламском. В Северной Африке, как и повсюду на территории Дар аль-Ислам, и практика, и идеал однополой любви были более «социализированы» (если использовать терминологию социологии), чем в Европе. На общественном уровне их терпели, а на уровне идей – высоко ценили – как мы наглядно можем понять по столь частому использованию педерастическо-романтической лирики в суфийской поэзии. В какой-то мере можно даже сказать, что гомосексуальность была институционализирована – вопреки шариату – как признаваемый образ жизни. Отец Дан с благочестивым отвращением излагает, что захваченные мальчики рискуют стать «миньонами» разнузданных мавров и ренегатов⁴⁰. В Алжире, как и в целом в регионе, часто в роли половых партнёров предпочитали еврейских и христианских мальчиков, отчасти из-за некоторой социальной стигматизации, окружавшей пассивных партнёров и, следовательно, девственность мусульманских мальчиков лучше охранялась, а отчасти и в силу экзотичности красоты исландских или ирландских или сефардских мальчиков. Мальчики-немусульмане были более доступны – иногда будучи рабами – но они также с большей готовностью могли «обратиться в турок», чем взрослые пленники. Великий алжирский корсар-ренегат, родившийся в албанской семье, Мурат-рейс «Старший» (которого не следует путать с Мурат-рейсом из Сале) впервые получил под своё командование корабль, когда ему было 12 или 13 лет, от пиратского капитана, влюбившегося в него до безумия! (Однако Мурат оправдал это сумасшествие капитана своим быстрым успехом и последующей блестящей карьерой в пиратстве.)

«Содомия и традиция пиратства» Бурга (1984) делает весьма логичное заключение о том, что всецело мужское общество пиратов, свободное от всех законов и общепринятой морали, должно было казаться очевидным убежищем для преследуемых в Европе XVII–XVIII веков гомосексуалов – в особенности для моряков, уже известных такими наклонностями. Бург настаивает, что обычные гомосексуальные отношения у пиратов были между взрослыми людьми, то есть это была «андрофильная» гомосексуальность. Но к несчастью для этого тезиса, Бург не может предъявить документальные подтверждения многочисленности таких отношений и вместо этого вынужден приводить примеры как раз любителей мальчиков. А в этом случае имеется много казуальных и даже архивных свидетельств. Однако Бург продолжает стигматизировать отношения взрослого с ребёнком, называя их «педофилией», современным термином, неодобряемым медицинским сообществом и эквивалентным «надругательству над детьми». Бург, настаивающий, что его социологические оценки основаны на идеологии «освобождения геев» (исключающей любовь к мальчикам из своего списка политкорректного), заходит так далеко, что прилагает современные медицинские характеристики к пиратам-педерастам, которых он обвиняет в «низкой самооценке», «чувствах неполноценности, незрелости, и пассивности»; якобы они страдали от «глубоко укоренившихся чувств неполноценности или враждебности по отношению к более высоким людям в обществе», и т. д. и т. п. По Бургу, истинным пиратским идеалом были «взаимоудовлетворяющие отношения между мужчинами».

Я полагаю, что Бурга можно критиковать за применение в его анализе пиратов XVII–XVIII веков категорий конца XIX века. Фукоианская история сексуальностей способна продемонстрировать, что такие феномены, как педерастия или андрофильная гомосексуальность, являются скорее поведениями, нежели категориями. Рассматривая их как категории, эти феномены можно обозначить исключительно как социальные конструкты, а не как естественные состояния существования. Вменение «нормальности» или возвышение одного сексуального поведения над другим действительно являются обоюдоострым мечом для любой теории гомосексуальности, поскольку именно эти термины использует теория гетеросексуальности для дискредитации и осуждения любой однополой любви. В любом случае, слово «гомосексуальный» относится к концу XIX века, а концепции андрофилии и педофилии являются ещё более поздними изысками. XVII век не знал таких слов и не признавал никаких категорий, которые бы могли быть выражены этими словами. Он знал определённые типы поведения – он знал любовь двух матросов с одного корабля, или мателотов, ему была известна любовь мужчины и подростка, капитана и юнги, мавра и его миньона. В исламском мире секс и роман между двумя взрослыми мужчинами считался более неестественным, чем любовь к прекрасному мальчику, которую даже Пророк считал «естественной», но при этом «запретной» (в Раю, наряду с гуриями, есть и виночерпии). Суфии прославляли любовь к мальчикам, алжирские янычары её практиковали, и мы можем быть уверены, что некоторые из салийских морских разбойников также ей занимались. Педерастия – а не «андро-» или «педофилия» – вот категория, известная и широко принимавшаяся в исламском мире как «нормальная», несмотря на коранические инструкции. Я не стану пытаться доказать, что такая же ситуация была и с европейскими пиратами у Бурга (он никогда не рассматривал варварийских корсаров), однако буду утверждать, что именно так обстояло дело в Сале и Рабате в XVII веке. Как и в случае с поэтами, устремившимися в Танжер в 1950-е годы, мы можем быть уверены, что Марокко даже в 1630-е годы было известно как убежище для мужчин, любивших мальчиков. Но (к сожалению жадных до текстов историков) они были не поэтами, а пиратами.

В конце XVII и начале XVIII века повсюду в мире начинают возникать независимые «пиратские утопии». Самой известной из них была Эспаньола, где буканьеры создали своё собственное недолговечное, весьма анархическое общество, Либертатия на Мадагаскаре, а также Нассау на Багамах, ставший последней классической пиратской утопией.

Большинство историков не смогли заметить важность пиратских наземных анклавов, рассматривая их как всего лишь места отдыха в перерывах между экспедициями. Само понятие пиратское общество является логической несообразностью в большинстве исторических теорий, как марксистских, так и других, – однако буканьеры с Эспаньолы (современного острова Санто-Доминго) представляли собой именно такое общество. Эспаньола была своего рода закрытой зоной в конце XVI – начале XVII века; коренное индейское население вымерло, и ни одна европейская держава не претендовала всерьёз на эту территорию. На этом острове начали селиться потерпевшие кораблекрушение моряки, дезертиры, беглые рабы, подневольные люди («маруны») и другие изгои, оказавшиеся свободными от всякого управления и способные существовать охотой. Леса изобиловали дичью и одичавшим рогатым скотом и свиньями, оставшимися от неудачных и исчезнувших поселений. Букан, или копчёное мясо (техника его приготовления была заимствована у индейцев-карибов), мог обмениваться у проходящих кораблей на другие товары. Отсюда берёт начало «береговое братство», вполне осознающее свою свободу и организованное (в минимальной степени и на эгалитарной основе) для её сохранения. Позднее такие общества появились и на Тортуге, а также на острове Нью-Провиденс. Лишь постепенно буканьеры стали обращаться к пиратству, а когда обратились, то организовались сообща под объединяющими их «Артикулами», или корабельными конституциями, которые были частично процитированы у Эксквемелина (единственного настоящего очевидца активности буканьеров в период их «золотого века»). Эти Артикулы являются практически единственным из сохранившихся аутентичных пиратских документов. Они обычно призывали к выборам всех начальников, за исключением старшины корабля и других «мастеров» вроде изготовителя парусов, кока или музыканта. Капитанов также избирали, и они получали жалованье всего лишь в полтора или два раза больше рядового члена команды. Телесные наказания были вне закона, а разногласия даже между командирами и рядовыми решались посредством чрезвычайных судов или согласно дуэльному кодексу. Иногда какой-нибудь суровый валлийский пират (вроде «Чёрного Барта» Робертса) добавлял статью, воспрещавшую доступ на корабль женщинам и мальчикам – но обычно она всё же отсутствовала. Алкоголь никогда не запрещался. Пиратские суда были настоящими республиками, а каждый корабль (или флот) – независимой плавучей демократией.

Первые буканьеры жили довольно идиллической жизнью в лесах, жизнью, отмеченной крайней скудостью и изобилием, жестокостью и великодушием, жизнью, отмеченной отчаянными плаваниями по морю на утлых каноэ и сколоченных из чего попало шлюпах. Буканьерский образ жизни обладал очевидной привлекательностью: расовой гармонией, классовой солидарностью, свободой от властей, приключениями и возможной славой. Появлялись и другие устремления. Первопоселенцами Белиза были буканьеры. Город Порт-Ройал на Ямайке стал их излюбленным местом; его заброшенные руины всё ещё можно видеть под волнами моря, затопившего его целиком в 1692 году. Но ещё до такой библейской развязки буканьерская жизнь уже подошла к концу. Блестящий Генри Морган, отважный и удачливый, стал вождём, организовал удивительную буканьерскую экспедицию к Панаме в 1671 году – а затем получил от английских властей прощение вместе с назначением на пост Губернатора и Верховного Судьи и вернулся к былым местам, но уже как палач своих старых товарищей. Это было очевидным концом всей эры; выжившие буканьеры, отрезанные от своих постоянных баз на суше, стали пиратами.

Однако мечта о «золотом веке» продолжала жить: лесная идиллия Эспаньолы стала одновременно и основополагающим мифом, и политической целью. Отныне, как только у пиратов появлялась хоть какая-то возможность, они старались основать постоянные или долгосрочные анклавы на суше. Идеальные для этого условия подразумевали близость к морским путям, дружественных индейцев (и их женщин), изолированность и отдалённость от реальности и всех предписаний европейских держав, приятный тропический климат, а также, возможно, торговую факторию или таверну, где бы они могли проматывать свою добычу. Они были готовы признавать временное руководство во время боя, но на берегу предпочитали абсолютную свободу даже ценой насилия. В жажде добычи они были готовы жить и умирать по законам радикальной демократии как организующих принципов, но, наслаждаясь добычей, они настаивали на анархии. Некоторые береговые анклавы представляли собой не более чем укромную гавань, песчаный берег, где можно было очищать днища кораблей, и источник чистой воды. Другие были небольшими злачными портами, вроде Порт-Ройала или Болтимора, управлявшимися «респектабельными» мошенниками вроде Томаса Крука, по сути просто паразитировавшими на пиратстве. Однако другие анклавы действительно были не чем иным, как интернациональными сообществами, – в конце концов, они задумывались как коммуны и были именно таковыми – и потому по праву могут считаться пиратскими утопиями.

В начале 1700-х годов пиратская активность переместилась из Карибского региона в Индийский океан. Европа начала свои колониально-империалистические отношения с «Ближним» Востоком и Индией, но немалая часть территорий ещё оставалась «неприрученной». Мадагаскар, будучи удобно расположен рядом с морскими маршрутами исламского паломничества в Аравию и Мекку, оказался превосходным местом для наземных анклавов. Знаменитый капитан Эвери породил легенду, захватив дау[40] императора Великих Моголов, когда оно шло из Индии в хадж, и заполучив бриллиант размером с яйцо, а также «женившись» на могольской принцессе. Этот бриллиант и другие сокровища, как говорят, были погребены в бостонской гавани или где-то неподалёку и так никогда и не были найдены. У других пиратов не было желания возвращаться в Америку или Европу, а Мадагаскар выглядел многообещающим. На этот гигантский остров не проникли ни ислам, ни христианство, он оставался племенным, языческим, даже «мегалитическим», будучи поделённым на сотни туземных «королевств»². Некоторые племена жаждали союзов с пиратами, желали этого и некоторые их женщины. Климат был идеален, появилось несколько торговых факторий, и идея о пиратской утопии возродилась. В отдельных случаях какой-то искатель приключений мог «жениться на дочери вождя» или иным образом влиться в туземное общество; в других случаях группа пиратов основывала своё собственное поселение неподалёку от дружественного племени и вырабатывала свои собственные социальные установки.

Одна такая утопия была основана в «Бухте рантера» – название этой местности, как указывает К. Хилл, делает более обоснованным предположение, что среди пиратов могли быть приверженцы радикальных антиномистских сект³. Если верить роману Даниеля Дефо «Король пиратов», вышедшему в 1720 году, сам капитан Эвери какое-то время пребывал на Мадагаскаре в качестве «мнимого короля». Хилл отмечает, что «Дефо подчёркивает либертарные аспекты в устройстве поселения Эвери. “В том свободном государстве, где мы жили, каждый был волен идти куда пожелает”»⁴. Другое поселение на Мадагаскаре появилось благодаря некоему капитану Норту и его команде. Однако, без сомнений, самой интересной и самой знаменитой из мадагаскарских утопий – и однозначно самой утопической — была «Либертатия» (или Либерталия).

Нашим единственным источником сведений о Либертатии и её основателе, капитане Миссоне, является книга «Всеобщая история пиратов», написанная в 1724–1728 годах Даниелем Дефо под псевдонимом Капитан Чарльз Джонсон. Это не художественное произведение, и большинство содержащейся там информации может быть подтверждено архивными материалами, однако оно явно было написано как популярная книга, очень красочная и эмоциональная, но не слишком документальная. Дефо заявлял, что всю информацию о Либертатии он подчерпнул из находящегося в его собственности «Манускрипта Миссона». Согласно Дефо, в манускрипте была описана следующая история:

Будучи самым младшим сыном в старинной провансальской семье, в возрасте 15 лет Миссон покидает дом, чтобы учиться в военной академии в Анжере, а затем добровольцем служит на борту французского военного корабля в Средиземном море. Находясь в отпуске в Риме, он встречает «распутного» доминиканского монаха по имени Караччиоли, разочаровавшегося в своей вере и решившего отправиться в плаванье вместе с Миссоном. В сражении с пиратами они оба отличились своей отвагой. Постепенно Караччиоли убеждает Миссона стать атеистом и коммунистом, а точнее, принять «идеальный деизм».

Затем в бою с английским кораблём были убиты французский капитан и офицеры корабля. Караччиоли предлагает Миссону стать капитаном, и они оба обращаются с длинными речами к команде, агитируя тех в пользу своих революционных замыслов (и упоминая в качестве вдохновляющих личностей Александра Македонского, Генрихов IV и VII английских, а также «Магомета»!). Им удаётся убедить команду основать «новую морскую республику». «Каждый человек рождён свободным и имеет столько же прав на всё, что поддерживает его, как и на воздух, которым он дышит».

Боцман Матьё ле Тондер предлагает сделать своим знаменем чёрный флаг (известный как «Весёлый Роджер») – но Караччиоли возражает, говоря, что «мы не пираты, а люди, решившие нести Свободу, которую нам дали Бог и Природа». Он упоминает о «правах и свободах народа», «колеблющих иго тирании» и «бедствиях угнетения и бедности». «Пираты были людьми без принципов, ведшими беспутную жизнь; однако их жизнь должна быть мужественной, честной и беспорочной». Для своей эмблемы они выбирают белое полотнище с девизом «За Бога и Свободу». (Всё это похоже скорее на деизм, нежели на «атеизм», но в начале XVIII века эти термины всё ещё были практически взаимозаменяемыми.)

Теперь Миссоп и вся команда устраивают ряд удачных нападений на корабли, в качестве добычи забирая лишь то, в чём нуждаются сами, а затем отпуская их на свободу. Проявления рыцарственности и доброты перемежаются с эпизодами отваги и насилия. У побережья Африки они захватывают голландское работорговое судно; Миссон снова произносит перед командой длинную речь, утверждая, что «торговле своими же собственными собратьями не может быть оправданий в глазах божественной Справедливости. Ни у одного человека нет власти над Свободой другого, и хотя те, кто утверждает, что обладает более просвещённым знанием о Боге, продают людей как скот, они лишь доказывают этим, что их религия – это всего лишь маска!» Миссон продолжает дальше, говоря, что «его шея тоже может познать унизительное ярмо рабства, и он не для того отстаивал свою свободу, чтобы порабощать других», и призывает моряков принять африканцев в свою команду – что они и делают.

Некоторое время спустя они обосновываются на острове Джоанна[41] в Индийском океане, где Миссон женится на дочери «местной смуглой королевы», команда тоже находит там себе жён. В течение нескольких лет Миссон продолжает произносить речи, грабить корабли, а иногда – когда вынуждают обстоятельства – и убивать своих врагов. (О Миссоне можно сказать словами лорда Байрона: он «отличался ⁄ От озорных любителей разбоя – ⁄ Как джентльмен, пристойно он держался. ⁄ И мог, как дипломат, владеть собою»⁵).

Миссон решается на рискованное предприятие в объединённом общей идеей коллективе и вместе со своими людьми перебирается на Мадагаскар⁶. Здесь они начинают строить чисто социалистическое общество, в котором упразднена частная собственность, а все богатства находятся в общей сокровищнице. Никакие изгороди не разделяют земельные наделы пиратов. Строятся доки и укрепления, а два новых корабля «Детство» и «Свобода» посланы картографировать побережье. Построен Дом собраний, и Миссон выбран лордом-консерватором на срок в три года. Избранная ассамблея собирается раз в год, и ничто из текущих дел не может предприниматься без её одобрения. Печатаются и распространяются законы, поскольку «среди них нашлись печатники и наборщики». Английский пират капитан Тью – адмирал флота, Караччиоли – Государственный секретарь, а Совет состоит из самых знающих пиратов, «без различия нации или цвета кожи». Изобретён новый язык, смесь французского, английского, нидерландского, португальского и других языков. Этот прогрессивный режим не удовлетворяет нескольких радикалов (включая и капитана Тью), которые отделяются, чтобы основать собственное поселение, основанное на чистом анархизме – без законов и чиновников. В течение нескольких лет (в манускрипте есть неясность относительно хронологии) Пиратская утопия процветает. Когда же, наконец, она рушится, это происходит не по причине внутренних противоречий, но из-за внешней агрессии: нападения враждебного туземного племени; жители оттесняются к морю на свои корабли, но их уничтожает чудовищный ураган.

Сам Дефо жил в период последнего расцвета пиратства, и большая часть его сведений была получена из разговоров с пиратами, находившимися в заключении в Лондоне. Множество его читателей, вероятно, много чего знали о пиратстве конца XVII – начала XVIII века, хотя бы только из памфлетов с последними новостями и площадных баллад. Однако, насколько мы можем видеть, ни один из тогдашних читателей никогда не ставил под сомнение существование капитана Миссона. Несмотря на тот факт, что две главы из книги Дефо, посвящённые Миссону, читаются словно страницы Руссо или Байрона! (из которых к тому времени ещё никто не появился на свет), – и несмотря на тот факт, что политика в Либертатии была в чём-то куда более радикальной, чем политика революционной Америки (1776 года) или Франции (1793 года) или даже России (1917 года), если уж на то пошло, – несмотря на всё это, никто в 1728 году не освистывал «капитана Джонсона» и не обвинял его в том, что история Миссона – это чистой воды фантазия. Этим материалам верили, вероятно, потому, что они были правдоподобными по своей сути. Конечно же, многие также верили и в Лемюэля Гулливера и барона Мюнхгаузена; на основании народной веры нельзя ничего доказать, тем не менее существование капитана Миссона принималось как факт вплоть до 1972 года.

В этом году Мануэль Шёнхорн подготовил новое издание «Всеобщей истории пиратов». Во введении к этой работе реальность капитана Миссона была подвергнута мощной критике по двум основным аспектам. Во-первых, отсутствие свидетельств: нет никаких архивных материалов, подтверждающих его существование (хотя, конечно же, они могли пропасть). Однако куда более изобличающей была проблема капитана Тью. По нему есть множество архивных и исторических материалов, и поэтому в его существовании сомнений нет – но эти материалы показывают, что Тью не мог находиться на Мадагаскаре настолько долго, чтобы вписать своё имя в рассказ о Либертатии. На этом основании был сделан вывод, что история Миссона – выдумка, своего рода подделка по типу Робинзона Крузо, включённая в исторический (или более или менее исторический) в остальных отношениях текст. Целью этой фальшивки было создать агитпроп радикальных вигов. Никакой «рукописи Миссона» никогда не было. Либертатия была у-топией в буквальном смысле: её не было «нигде»!

Первое издание «Робинзона Крузо» Д. Дефо (Лондон, 1719).

Портрет Робинзона выполнен Джоном Кларком и Джоном Пайном

Мы должны признать, что проблема Тью представляет рассказ о Миссоне в несколько апокрифическом свете; однако же я полагаю вердикт о несуществовании навязанным и слишком поспешным. Следует рассмотреть и несколько иных логичных вариантов: а) Миссон существовал, как и приписываемый ему манускрипт, но в нём содержалась неверная информация о капитане Тью (возможно, это имя использовалось, чтобы скрыть другое лицо), которую Дефо некритически принял; б) этот манускрипт существовал и описывал реальные события, но уже сам Дефо выдумал эпизоды, касающиеся Тью (включая и раскол, устроенный «анархистами»), руководствуясь своими соображениями, возможно, с целью оживить бедный по содержанию рассказ; в) этого манускрипта никогда не было, так же как и личностей с именами Миссон или Караччиоли, – но какой-то эксперимент, похожий на Либертатию, действительно имел место на Мадагаскаре, а затем был неубедительно пересказан Дефо в художественной форме (у Робинзона Крузо был реальный прототип по имени Александр Селькирк, настоящий моряк, выживший в изгнании). «Джонсон» добавил имя реального пирата, Тью, чтобы усилить правдоподобие текста, не сумев понять, что тем самым он раскрывает карты будущим историкам. Ни одну из этих гипотез невозможно подтвердить или опровергнуть на основании проблемы Тью. Поэтому ревизионистская разоблачающая гипотеза – о полной выдумке — также должна остаться недоказанной. Само по себе страстное стремление разоблачать не должно толкать нас к отказу от обоснованной историчности революционного героя или реальной утопии⁷. Бухта рантеров была вполне реальной, так же как и «королевства», основанные на Мадагаскаре «полукровками» – детьми пиратов⁸. Буканьеры существовали на самом деле, так же как и дикие команды в Нассау в Багамском архипелаге (в их число входили Чёрная Борода и «Калико Джек» Рекхем, а также две его пиратские жены – Энн Бонни и Мэри Рид), процветавшие несколько лет в начале XVIII века. Либертатия могла быть реальной и должна была быть реальной; этого будет достаточно для почитателей капитана Миссона. Например, Кристофер Хилл отказывается признавать Миссона чистейшей выдумкой. Он указывает, что хотя в юности Дефо и был пламенным радикалом, к 1720-му он стал литературным подёнщиком и приверженцем буржуазных прав собственности. «Именно это и делает правдоподобность описания Либертатии столь заметной. Было бы удивительным, если бы он выдумал всё это, если только не слушал рассказы старых моряков и не видел возможности использовать Либертатию для критики тех аспектов капиталистического общества, которые его раздражали»⁹.

Однако если предположить, ради поддержания спора, что раздел, посвящённый Миссону во «Всеобщей истории пиратов», настолько же выдуман, как и «Робинзон Крузо», то возникает интересный вопрос. Похоже, что Дефо знал довольно много о Республике Сале. В первых главах «Робинзона Крузо» главный герой оказывается в плену у «салийских морских разбойников», затем его привозят в Марокко, где и продают. Как и в случае Св. Викентия де Поля и месье Муэтта, Робинзон обнаруживает, что его мавританский хозяин не такой уж плохой парень: он предлагает английскому моряку возможность стать свободным, приняв ислам. Однако Крузо решает попытаться сбежать, и в конечном счёте ему удаётся угнать небольшую лодку. Его сопровождает симпатичный мальчик из морисков, языка которого он не знает, – явный предшественник Пятницы, его любимого товарища. Кажется, Дефо мог использовать Сале отчасти как прототип для Либертатии.

Вместе с тем, не стоит распространять это сравнение слишком далеко. Бесспорно, Сале был более либертарным, чем другие государства на Варварийском берегу – Алжир, Тунис и Триполи, но, конечно же, его структура была значительно более консервативной, чем в любой из чистых пиратских утопий. Пираты Сале явно решили принять республиканскую форму правления (и налог в 10 %) с целью защитить свои вольности (при благоприятном развитии) на постоянной основе; Сале можно рассматривать как своего рода компромисс.

По всей вероятности, они пошли на этот шаг намеренно и осознанно, пусть и без всяких идеологических/интеллектуальных построений, за исключением ненависти к европейскому классовому гнёту и восхищения исламом (или, как минимум, его принятия). Так называемые «демократические» аспекты ислама могли содействовать появлению этого уникального эксперимента в Сале, но не могут полностью его объяснить (поскольку исламские власти повсюду были монархическими). Протестантский экстремизм (с его отрицанием всех земных «властей» или правительств) также мог быть фактором – но этого фактора было недостаточно для того, чтобы уберечь ренегатов от вероотступничества! Не имея никаких текстов из Сале, мы не можем утверждать наверняка – но похоже, что Республика Бу-Регрег могла быть напрямую порождена андалусийскими морисками и европейскими ренегатами не без (возможно) толики вдохновляющего влияния некоторых суфиев – это был истинный акт спонтанного политического гения.

После исчезновения ренегатов от них не осталось никакого «результата» – никакого очевидного и постоянного следа их существования. На Мадагаскаре «полукровки» – дети пиратов – породили новую культуру, но в Северной Африке новообращённые и их потомки были просто абсорбированы основной массой населения. Их влияние на европейскую цивилизацию выглядит нулевым или даже менее того: о них не упоминают, словно об опозорившихся родственниках, – они не просто забыты, они забыты намеренно. Они не сделали ничего для расширения границ исламского мира на Запад, несмотря на столетия своего участия в джихаде. Они не совершили ничего выдающегося в искусстве и даже не оставили после себя ни единой страницы «литературы». Несколько имён, несколько рассказов о примерах жестокости… а всё остальное исчезло. Несмотря на полную аномальность загадки их существования – ведь в XVII веке тысячи европейцев обратились в ислам! – им не уделяли практически никакого внимания ни историки-аналитики, ни историки-интерпретаторы; они не возбуждали любопытства у историков религий; они оказались низведены до незначительности, почти до невидимости.

Пираты, апостаты, предатели, дегенераты, еретики – разве можно ожидать появления позитивного смысла от такого мерзкого сочетания? Неужели мы должны просто признать привлекательность такого извращения? Ведь в конце концов именно это и является истинными мотивами пиратолога, несмотря на все возмущения шокированной оскорблённой морали, разве нет? Не говоря уже о ересиологах!

Чтобы ответить на это возражение, я всего лишь отмечу (и это я подчёркивал повсюду, например, см. введение к Wilson, 1991), что ересь есть средство культурного переноса. Когда религия из одной культуры проникает в другую, она чаще всего совершает это (по крайней мере, на первых стадиях) как «ересь»; и только потом приходит ортодоксальная власть, чтобы всех построить по струнке и заставить строго подчиняться установлениям. Так, к примеру, раннее кельтское христианство вобрало в себя многое от друидизма и рассматривалось Римом как «еретическое». В ходе этого процесса не только христианская культура пришла в Ирландию, но и кельтская культура также была привнесена (более потаённо) в христианство, или, скорее, в христианскую европейскую культуру. Случился культурный перенос, и эта кросс-культурная синергия представляла собой нечто новое – нечто, породившее, к примеру, Келлскую книгу. В эпоху мавров Испания представляла собой культуру, основанную на трёхстороннем переносе между исламской, еврейской и христианской традициями, в особенности в таких «еретических» областях, как алхимия (или поэзия!). Алхимия в качестве «ереси», посредством ислама, перенесла греческую науку в христианский мир Ренессанса. И так далее, и тому подобное.

Как особый случай «ереси» можно рассматривать религиозное отступничество. И в случае ренегатов одной из самых очевидных областей для культурного переноса были технологии мореходства. Мы можем предположить, что ренегаты не только внедрили в исламский мир «круглые корабли» и более продвинутые методы металлургии, но также могли познакомить европейских мореходов с исламской навигационной математикой и такими приборами, как астролябия. Эта проницаемая граница между Востоком и Западом была более всего заметна в мавританской Испании, где взаимный осмос, в конечном счёте, привёл к появлению Колумба, и, без сомнения, этот процесс продолжался и в XVII веке. Нам следует остерегаться интерпретации этого технического переноса как лишённого всякой духовной значимости, – вспомните того еврейского капитана из Смирны, которого считали колдуном за его познания в навигации. Занятие мореходством было тайной, и моряк (так же, как и кочевник в пустыне) был человеком сомнительной правоверности.

Мы обсуждали, что моряки XVII века делились чем-то большим, чем тайнами своего занятия, – они также вполне могли делиться и определёнными потаёнными идеями: идеей демократии, например, или, раз на то пошло, идеей духовной свободы, свободы от «христианской цивилизации» и всех её бедствий. Если среди образованных масонов циркулировали исламофильские представления, то почему таких же мыслей не могло быть среди «масонства» бедных моряков? От корабля к кораблю шёпотом передавались слухи, рассказы о Варварийском береге, где богатства и «мавританские племянницы» ожидают, когда их завоюют храбрецы – те немногие свободные души, у которых хватает смелости отринуть христианство. И если у нас нет письменных свидетельств об этом «заговоре», мы также можем спросить – а какие вообще документы когда-либо порождаются устной и неписьменной (суб)культурой? Нам не нужны никакие тексты, потому что доказательства заговора у нас есть в самом историческом факте тысяч переходов в ислам, необъяснимых иным образом, переходах не просто добровольных, но целенаправленных; фактически, у нас есть реальные свидетельства массового вероотступничества.

Здесь мы видим пример не только ереси как средства культурного перехода, но также (что даже более интересно) ереси как средства социального сопротивления. И именно в этом (как я уже настаивал) я вижу «смысл» ренегатов и их потерянного мира. Верно, что такую теорию или «ви́дение» пиратов можно заподозрить в том, что она является продолжением моих собственных субъективных взглядов – притом даже, скорее, «романтическим» продолжением. Но также верно и то, что никакой субъективный взгляд не является целиком уникальным. Если я решаюсь интерпретировать опыт ренегатов, то потому, что, в определённом смысле, я его признаю. Каждая история содержит в себе в некоторой степени «историю настоящего» (как говорит Фуко), а возможно, даже более того, историю себя. Однако «каждая история» не должна в силу этого считаться лишённой «объективности» или представляться всего лишь субъективной и романтической.

Полагаю, что я признаю ренегатов, потому что они некоторым образом тоже «современные». Когда полковника Каддафи и Ирландскую республиканскую армию обвиняют в сговоре и незаконном ввозе оружия, будет ли заблуждением упомянуть о давних-давних связях через Атлантику между кельтами и североафриканцами? Точно так же как европейский консенсус XVII века осудил этот сговор как предательство и отступничество, наши современные медиа отвергают его как «терроризм». Мы не привыкли смотреть на историю с точки зрения террористов, то есть с точки зрения нравственной борьбы и революционной экспроприации. В нашем современном консенсусном взгляде моральное право на убийство и воровство (то есть на войну и налоги) принадлежит только Государству, а в особенности – рациональному, светскому, корпоративному Государству. Те же, кто достаточно иррационален, чтобы верить в религию (или в революцию) как в причину действовать на мировой арене, – это «опасные фанатики». Очевидно, с 1600-х годов не так много изменилось. С одной стороны, у нас есть общество, с другой – сопротивление.

XVII век не знал светской идеологии. Ни государства, ни личности не оправдывали свои действия философскими обращениями к науке, социологии, экономике, «естественным правам» или «диалектическому материализму». Практически все социальные конструкты были основаны на религиозных ценностях или (по крайней мере) излагались на языке религии. Что касается идеологии христианского монархического империализма – или в нашем случае, идеологии исламского пиратства, – то мы вольны интерпретировать и ту, и другую как всего лишь приукрашивание, лицемерное пустословие, полную фальшь или даже галлюцинацию, но это сводит историю к психологии насилия и грабежа, лишённым всякого мышления и намерения. Вопрос влияния «идей» на «историю» остаётся проблематичным и даже таинственным – в особенности когда мы гипостазируем такие туманные сложности, как категории или даже абсолюты. Однако из этого не следует, что мы не можем сказать ничего содержательного об идеях или об истории. По крайней мере, мы должны признать, что у идей есть истории.

История склонна рассматривать нарратив о ренегатах как бессмысленный, как всего лишь сбой на ровном и неотвратимом пути прогресса европейской культуры к мировому доминированию. Пираты были необразованы, бедны, маргинализованы – и посему (предполагалось) у них не могло быть настоящих идей или стремлений. Их рассматривают как малозначительные частицы, оторвавшиеся от магистральной истории в силу странного порыва или завихрения экзотической иррациональности. Тысячи обращений в веру Другого ничего не значат; столетия сопротивления европейско-христианской гегемонии ничего не значат. Ни один из прочитанных мной текстов по этой теме даже не упоминал о возможности преднамеренного действия и сопротивления, не говоря уже об идее «пиратской утопии». Идея о «позитивной тени» ислама – это категория ad hoc pro tern[42], выстроенная мной, чтобы попытаться понять загадку вероотступничества. Ни один историк (насколько я знаю) никогда не утверждал о связи между интеллектуальной исламофилией розенкрейцерства и Просвещения и необычным феноменом ренегатов. Никто никогда не рассматривал своё обращение в ислам как радикальную форму рантеризма или как средство сбежать от (и отомстить) цивилизации экономической и сексуальной нищеты – сбежать от самодовольного христианства, основанного на рабстве, подавлении и привилегиях элит. Отступничество ренегатов как самовыражение – массовое отступничество как классовое выражение – ренегаты как вид протопролетарского «авангарда»: концепций, подобных этой, нет за пределами этой книги, и я даже сомневаюсь, развивать ли их как нечто большее, чем причудливые гипотезы. «Авангард» потерпел неудачу, ренегаты исчезли, и их зарождавшаяся культура сопротивления улетучилась вместе с ними. Но их опыт не был бессмысленным, и они не заслуживают того, чтобы оставаться преданными забвению. Кто-то должен отдать честь их бунтарскому рвению и их «временной автономной зоне» на берегах реки Бу-Регрег в Марокко. Так пусть же эта книга послужит им памятником и этим позволит ренегатам снова войти в беспокойные сны цивилизации.

 Это знак, собственноручно начертанный ЭНТОНИ ЯНСЕНОМ ВАН ФЕСОМ