Пифагор родился на греческом острове Самос, у берегов Малой Азии, около 570 года до н. э. О родителях его известно мало. Ученик Аристотеля Аристоксен, отец которого был хорошо знаком с одним из самых знаменитых пифагорейцев, математиком и полководцем Архитом Тарентским, считал, что Пифагор был по происхождению этруском с острова Лемнос. Но, вероятно, в этой версии больше политики, чем знания документов. Этрусков с Лемноса позднее изгнали афиняне, колонизировавшие остров, и Аристоксену хотелось напомнить о том, что афиняне лучше других и в военном деле, и в философии. К Пифагору в школе Аристотеля относились с некоторым презрением – как к человеку, который мало интересовался сущностью вещей, а только их свойствами. Так что эта версия – скорее насмешка, чем знание действительной истории.

Известно имя отца Пифагора – Мнесарх. По разным сообщениям, он был камнерезом или купцом, получившим гражданство Самоса за раздачу хлеба в неурожайный год, вероятнее всего – начальником какой-то строительной бригады, вряд ли ювелиром или строителем: известно, что он был политически влиятелен, а такого влияния не мог добиться простой ремесленник – только человек, имевший свободный капитал, достаточный для того, чтобы угодить соотечественникам. Чем он занимался точно, сказать невозможно. Скорее всего, чем-то вроде решения инженерных задач, что было важно при росте торговли и необходимости оборонять богатства страны и что тогда и считалось «мудростью», – так называли прежде всего практическое умение построить корабль или дорогу.

Само имя Пифагор – говорящее, его можно перевести как «предсказанный Пифией» или «вещающий как Пифия». Неоплатоник Ямвлих (а о Пифагоре как о прямом предшественнике Платона много писали неоплатоники – греческие последователи Платона уже римского времени) утверждал, что Мнесарху рождение сына предсказала Пифия в Дельфах, пообещав, что он принесет огромную пользу человечеству. Мнесарх не только решил назвать сына Пифагором, но и жену сразу переименовал в Пифаиду. Для нас это был бы знак подчиненного положения женщины, но в те времена это стало ее революционным освобождением: дать новое имя означало практически предоставить равные гражданские права. Пифагор оказался исключением среди античных философов до Сократа и потому, что мы знаем о его семейной жизни, о его жене и детях. Обычно древние философы-досократики были законодателями, прямо или косвенно, а законодатель по обычаю не распространяет информацию о своей семье, чтобы не заподозрили, что на него влияют родные. Он вполне может иметь семью и множество детей, но в истории остается должностным лицом, а не семьянином. А Пифагор решил остаться в истории не как законодатель, а как организатор политической жизни – а как раз для организатора важно быть семьянином: если он справляется с семьей, то справится и с государственными делами; здесь семья оказывается пробным камнем политических способностей и потому входит в историю.

По другой версии, которую передает знаменитый математик Евдокс Книдский, настоящим отцом Пифагора был Аполлон, и он Пифагор в том смысле, что передает слова Аполлона столь же точно, сколь и Пифия в Дельфах, – как уста своего отца. Говорить о двойном рождении великих людей от богов и смертных в какой-то момент стало обычным для греков: так, никого не удивляло, что Александр Македонский был сыном Зевса. При этом пифагорейцы, верившие в переселение душ больше, чем в богочеловечество, считали Пифагора воплощением сына Гермеса Эфалида: так Пифагор оказывался сыном Гермеса, ловкого и красноречивого, – пифагорейцам явно хотелось больше прославиться как организаторам и политикам, чем вещать пророческую истину. Наконец, ученик Сократа Аристипп, создатель гедонизма, учения о том, как получить больше удовольствий в жизни, понимал имя Пифагора в мирском смысле: Пифия говорит только правду, пусть даже загадочными словами, и Пифагор говорил только правду.

Во всех этих версиях происхождения имени для нас существенен только сам дельфийский оракул. Это была не просто общегреческая святыня, авторитет которой превышал авторитет любого греческого полиса и не оспаривался никем до появления в Афинах софистов, изобретших самостоятельную политику, не нуждавшуюся в оракулах. Это была святыня, можно сказать, мировая: известны все рассказы о пророчествах Пифии персидским царям. Для греков господство персов на суше и господство финикийцев на море и было реальностью мира, глобализацией того времени, и греки вступили в соревнование и с теми, и с другими, чтобы выиграть. Можно сказать, что Пифагор был одним из первых их наставников на пути к этому выигрышу: вдохновляясь опытом Пифии, которая могла давать совет и греку, и персу, и любому заезжему купцу или вождю, он сам стремился создать из греков людей, способных быть лучшими мореходами, спортсменами и торговцами, побеждать на общегреческих соревнованиях и показывать такие знания в математике, которых нет ни у кого. Можно сказать, что в Кротоне, где Пифагор прославился, он создавал центр военно-финансово-административного успеха эпохи этой малой глобализации.

Тогдашнюю глобализацию философ и психолог Карл Ясперс назвал в 1949 году «осевым временем», когда одновременно в разных концах мира побеждает особый религиозный рационализм, соединяющий пророчество, моральное поучение и объяснение мира на логических основаниях: Пифагор технически мог бы лично познакомиться с Буддой, Конфуцием или с некоторыми поздними библейскими пророками. Такая синхронизация разных культур для Ясперса была показателем изменения качества самой истории, которая превращается из удела отдельных цивилизаций с их обычаями в общий принцип развития, в котором участвуют разные народы. После Второй мировой войны Ясперсу было важно доказать, что и сейчас народы могут примириться, найти настоящих проповедников нравственности и более не допускать фашизма и войн, и в «осевом времени» он видел прецедент такого примирения.

В наши дни понятие «осевое время» получило политико-экономическое объяснение в концепции «мир-системы» И. Валлерстайна и его последователей, таких, как Г. Дерлугьян. Согласно концепции «мир-системы», глобализации в мире происходили несколько раз, начиная с бронзового века, когда появились первые узлы глобальной экономики, первые «сити»: например, в Азии Аркаим был бизнес-узлом торговли лошадьми. Глобализация VIII–IV вв. до н. э. представляла собой развитие конкурирующих транспортных систем, таких как морская торговля финикийцев и сухопутная торговля персов, а греки всё больше показывали свою силу и тем, и другим. Именно вокруг этих систем и выстраивались уже не отдельные города-узлы, а системы городов, обеспечивающих производство, доработку и распределение продуктов. Можно сказать, что на смену централизованному принципу производства приходил сетевой.

Разумеется, это сетевое производство требовало беспрецедентного распространения грамотности и математических знаний, морали, которая опирается уже не на племенные традиции или традиции одного города, но на какие-то общечеловеческие представления, просит о соединении начальной жреческой мудрости и новых модернизированных способов социальной организации. Поэтому на смену старому жречеству, миру жрецов, поэтов и шаманов, которые прямо здесь и сейчас связаны с богами, а значит, могут давать советы только в частных ситуациях и отдельным племенам, приходит новый тип мудрости, который может быть выражен дельфийским оракулом, а может – учителем морали вроде Будды, Заратустры (с которым, по одному из преданий, Пифагор был лично знаком) или ранних античных философов. Это мудрость законодателя, организатора, своего рода управляющего мудростью других людей в целом, а не древнейшего экстатического мудреца, обращающегося только к своей общине.

Но особенность Пифагора в сравнении с другими античными философами в том, что он не просто учил мудрости – он учил греков выигрывать соревнование у персов и финикийцев. Можно сказать, он был главным греческим учителем успеха в глобальной конкуренции. Этим объясняются и все особенности его жизни: он ничего не писал, потому что это и не нужно создателю мировой конкурирующей программы. Мы же не ожидаем, что Илон Маск сейчас будет писать что-то, кроме твитов, потому что его мудрость выражается в действиях, проектах, доказательствах, а не в поэзии объяснений. Но зато можно предсказать появление «илонмасковцев», которые будут соединять создание новых технологий со вселенскими амбициями. Вот такими и были пифагорейцы: невозможно представить, чтобы за Фалесом Милетским пришли «фалесовцы», тогда как Пифагор и по его образцу Платон создали свои школы, которые существовали многие века. И Платон, и Цицерон, и даже чиновник в год падения Рима могли пообщаться с живыми пифагорейцами на пользу себе.

Просто пифагореец – это не указание на определенные взгляды, это определенный способ влиять на науку, экономику и политику. Примерно то же самое можно сказать о современных понятиях «бизнесмен» или «политик»: во всех странах есть предприниматели и государственные мужи, но, например, слово «бизнесмен» подразумевает определенный, условно американский, стиль учета, контроля, повышения своей квалификации, поддержки инноваций, или слово «политик» – готовность к разным видам конкурентной борьбы, к коалициям, к работе чиновника и при этом – к публичным выступлениям. И то, и другое требует целого набора как умственных, так и социальных качеств, которые отличают бизнесмена от предпринимателя, политика – от государственного деятеля, а пифагорейца – от философа вообще.

То же самое происходит с понятиями вроде «масон», «консерватор», «либерал», «славянофил» и т. д.: конкретные политические и социальные позиции внутри каждого движения могут меняться, даже быть противоположными – например, одни будут за революцию, а другие против. Но не меняется набор определенных действий: консерватор, например, должен много читать, а либерал – много спорить, консерватор должен уметь мирить элиты, а либерал – мирить маргиналов. Пифагореец – это тот, кто умеет доказать теорему, составить план торгового оборота или развития городской инфраструктуры, дать самый точный моральный совет и при этом показать свою крепчайшую связь с традицией. Со стороны это могло выглядеть как преданность основателю. Еще Цицерон смеялся над пифагорейцами, над тем, что они по любому поводу ссылаются на авторитет учителя: «Сам сказал». Но точно так же можно обвинить и бизнесменов, что они по любому поводу опираются на бизнес-пособия или, точнее, на тот опыт, из которого эти инструкции вышли.

Сходство пифагорейцев с бизнесменами видно и в других вещах – например, в аскезе, любви к спорту: современный бизнесмен тоже обязан быть воздержанным, дисциплинированным и иметь спортивный разряд. И как «илонмасковцы» быстро приобрели бы репутацию чудотворцев, удивительных людей со сверхспособностями, так и пифагорейцев уже ко времени Платона считали мистиками, а позднее стали считать чудотворцами и целителями, хотя, вероятно, Пифагор как раз старался сделать всё не так, как делает традиционное жречество и шаманство. Некоторые философы терпеть не могли пифагорейцев, прежде всего Гераклит, который назвал Пифагора «предводителем мошенников»: воинственному и категоричному Гераклиту пифагорейцы казались торговцами и политиканами, которые хотят добиться единства греческих полисов путем не мужественного действия, а разных ухищрений, сделок и ловких предложений партнерам, от которых нельзя отказаться, и всяких речевых подмен во внутренней и внешней политике с помощью загадочных символов. А другие, прежде всего неоплатоники, увидели в пифагорейцах основателей теургии: так в поздней античности называлось философское чудотворство, способность философа, достигнув совершенного знания, преображать окружающий мир, исправлять не только людей, но и вещи, явления природы, быть сверхмагом. Такую репутацию сверхмагов, способных и воскрешать мертвых, и управлять погодой, и усилием разума и воли поправлять собственное здоровье, приобрели некоторые пифагорейцы уже римского времени, такие как Аполлоний Тианский. Для этого следовало допустить, что философская мысль обладает собственной формой и потому способна исправлять форму вещей: как геометрия необходима для правильной постройки зданий и прокладки улиц, так и философское размышление о человеке может привести к его исцелению и воскрешению. Далее мы поговорим, что в учении Пифагора о здоровье, гармонии и климате работало на теургию.

Итак, кратчайшая формула для Пифагора: организатор конкурентоспособности греков в эпоху малой глобализации и господства персов на суше и финикийцев на море. Именно он превратил Кротон на юге Италии в крупнейший торговый город и кузницу победителей на спортивных состязаниях. Эти победы означали, как и сейчас, что городу благоволят боги, а значит, он и должен стать точкой сборки того, что тогда называли Великой Грецией, – греческих городов на юге Италии. В этом смысле проект Пифагора отличался от позднейшего малоазиатского проекта Гераклита, где Эфес должен был стать не узлом торгового успеха, а форпостом против персидских завоеваний, когда от всех жителей требовалось быть мужественными всем своим существом.

Учителем Пифагора обычно признают Ферекида Сиросского. Считается, что у этого философа был дар чудотворца: он умел предсказывать землетрясения, предупреждать корабли о бурях и исцелять людей. По сути, Ферекид представлял практическую мудрость, которая больше связана с наукой – причем наукой, значимой для тогдашней торговли. Но что важнее, Ферекид первым стал излагать философские взгляды не в стихах, а в прозе, что означало резкую переориентацию философии от ритмической жреческой речи, неотрывной от местных ритуалов, к аргументам, понятным всем людям. Примечательно, что некоторые обвиняли Ферекида в плагиате из каких-то тайных финикийских книг, но, вероятно, это были какие-то математические или астрологические пособия, или инженерные инструкции, с которыми он был знаком. А возможно, никто не мог поверить, что он сам изобрел прозу. Это была проза, схожая с поговорками или афоризмами: краткие предложения, частые сравнения с миром богов и животных, сказочное содержание, ритмические фигуры – всё это напоминает пословицы, поговорки или раёшный стих, то есть знакомую нам по нашей культуре практически ориентированную мудрость. Такой же была и проза Пифагора, сохраненная его последователями, которую и предстоит прочесть в этой книге.

Ферекид, судя по всему, принадлежал к сообществу орфиков – последователей поэта Орфея, существование которого овеяно самыми причудливыми мифами. Орфики отличались от всех остальных греческих философских и творческих школ тем, что верили в переселение душ. Было ли это опосредованным влиянием индуизма через каких-то персидских учителей или они изобрели это учение самостоятельно, просто наблюдая, как растет индивидуализм современников, и пытаясь ему сопротивляться, сказать трудно. Но хотя Пифагор разделял и учение о переселении душ, и аскетизм Ферекида, и его внимание к астрономическим и математическим закономерностям, и, главное, предпочтение прозаической практической мудрости поэтическому шаманству, никаких точных сведений, когда и чему мог он учиться у Ферекида, нет. У орфиков Пифагор, вероятно, взял диетический запрет на бобы: боб напоминал эмбрион, что внушало страх перед ним тем, кто верил в переселение душ.

Позднеантичные свидетельства пытались представить Пифагора учеником самых лучших и таинственных учителей. Так, неоплатоник Ямвлих утверждал, что Фалес Милетский посоветовал молодому Пифагору отправиться в Египет, войти в доверие к жрецам и получить от них всю мудрость. Действительно, во времена Плутарха, Ямвлиха или Прокла – иначе говоря, в римское время греческой культуры – было принято всю глубокую мудрость выводить из Египта. Вероятно, этому способствовало знание о египетском письме как прозаическом: египетские жрецы рассматривались как писатели, которые не сочиняют устные экстатические поэмы, но рассуждают с помощью иероглифов, священных письмен, понятных ученым-профессионалам. Значит, любая научная мудрость должна происходить из Египта. Современное пифагороведение и один из его лидеров, петербургский ученый Л.Я. Жмудь, решительно отрицает серьезное влияние Египта на воззрения Пифагора. Жмудь указывает, что египетская геометрия была исключительно землемерием, а не теоретической наукой, что египетская культура была сельскохозяйственной и торговый полис мало чему мог научиться в Египте. Исключать полностью египетское путешествие Пифагора нельзя: ведь у египтян были тайные обряды, мистерии, и их Пифагор мог положить в основу своих тайных обществ, но доказать это с точностью невозможно. Ямвлих считал, что в Египте Пифагор научился использовать сами иероглифы, символы – для математики и для религиозного посвящения; но, скорее всего, это романтизация образа античного ученого, который проще относился к факту письма, чем неоплатоники вроде Ямвлиха.

Более вероятны поездки Пифагора в Персию, где он, по преданию, 12 лет общался с «магами», как в Персии называли любых мудрецов. Действительно, эти маги были посредниками между молодой греческой и старой вавилонской и даже индийской мудростью; и если говорить об успехах Пифагора в астрономии, геометрии и музыке, то влияние на них магов вероятнее, чем египтян. В Вавилоне, как все помнят, астрологами, а по сути и математиками, были халдеи (греки и римляне объясняли это характером ассирийского и вавилонского плоскогорья, позволявшего не просто наблюдать за звездами для целей мореходства или сельского хозяйства, но и привести эти знания в систему) – представители семитского племени, близкого финикийскому. Так что финикийско-персидско-греческий узел в судьбе Пифагора всегда затягивался туго.

Некоторые позднеантичные писатели, как уже упомянутый Ямвлих, даже сообщали, что Пифагор ходил на север и общался с кельтскими друидами. В это поверить трудно, хотя какое-то влияние здесь могло быть: кельты и жившие на их месте племена были скотоводами и поставляли коров на Ближний Восток и в Центральную Азию еще в бронзовом веке, получая в обмен бронзу, а после и другие металлы для создания различных изделий. Также древние западноевропейцы, включая постепенно расселявшихся кельтов, усовершенствовали колесницы металлическими деталями (Западная Европа была поставщиком лучших пород крупного рогатого скота и лучших марок колесного транспорта еще в самые достопамятные времена), так что какие-то интеллектуальные контакты не исключены наравне с производственными. Наконец, упоминавшийся уже Аристоксен заявлял, что вершиной обучения Пифагора стало общение с дельфийской жрицей Фемистоклеей. Так Пифагор встретился с Пифией и стал Пифагором, каким мы его знаем. Вряд ли жрица учила его математике или политике: скорее всего, она давала советы, типичные и для оракулов, и для ранних мудрецов Греции, вроде «Ничего слишком», «Познай себя» («Будь скромен») или «Лучше стань тем, кто ты есть» – мы можем только фантазировать, какие из этих возможных советов и сформировали личность Пифагора.

Как сообщает неоплатоник Порфирий, примерно в 530 году Пифагор покинул Самос, не найдя общего языка с тираном Поликратом. Поликрат, памятный всем по балладе Фридриха Шиллера «Поликратов перстень», был выдающимся организатором военного флота: он установил господство Самоса на всем Эгейском море, не брезговал и пиратством, и фактически создал первый профессиональный морской десант из лучников – соединил персидскую и в целом азиатскую технику стрельбы с финикийскими технологиями легких кораблей, чем обеспечил себе господство на огромной территории. Это были такие же новаторские боевые технологии, как дроны в современных войнах. При этом он боялся, что персы и финикийцы могут объединиться, чтобы вместе поставить его на место, поэтому пошел на военный союз с Египтом. Далее он поссорился и с Египтом, и с Персией, и с Афинами и Спартой, но эта большая история провалов выдающегося технологического новатора к судьбе Пифагора уже не имеет отношения.

Почему Пифагор пришелся не ко двору, сказать трудно: при дворе Поликрата жили знаменитые Ивик и Анакреонт, он покровительствовал поэтам, поощрял различные искусства и привечал инженеров – так, на Самосе был построен полноценный водопровод, невероятное техническое сооружение по тем временам, и создана первая придворная (не храмовая) библиотека, можно сказать, протоуниверситет, и первый крытый рынок, называвшийся лаврой, что-то вроде нынешних бизнес-парков или бирж. Но, вероятно, Пифагор был виноват просто своим богатством, когда Поликрат не потерпел даже намека на соперничество, или же наш философ слишком свободно вел беседы и навлек подозрение в заговоре – опять же, точно мы сказать не можем. Скорее всего, окончательное решение было за Пифагором, который понял, что Самос он не сделает городом своей мечты и ему нужен другой город, чтобы развернуться в полную силу. Во всяком случае, Ямвлих говорил, что Пифагору как человеку ученому и знающему языки приходилось принимать участие во всех посольствах, и эта работа министра иностранных дел его очень тяготила. Тем более что у него уже появились ученики: Ямвлих рассказывает, что первому ученику Пифагор даже платил по три обола за каждую доказанную теорему и так получил верного последователя – можно сказать, это первый в истории случай продюсирования или кураторства, когда вкладывают средства в будущий, а не действующий талант.

Итак, Пифагор переехал на юг Италии, в Кротон, греческий город прямо на стопе итальянского «сапога». Ямвлих этот переезд рисует в триумфальных красках: Пифагор сразу же приобрел адептов, не менее двух тысяч человек, которые построили совместный дом для проживания и занятий, можно сказать, первый в истории «фаланстер» философской общины, и этот дом стал главным центром политики и образования в Кротоне, одновременно университетом, лабораторией и министерством. Неоплатоник Ямвлих признает, что эти две тысячи поклонников не смогли ответить, кто такой Пифагор – человек или бог. Одни считали его пришельцем из далекой северной Гипербореи, человеком с края света, из-за его высокого роста и очень светлых волос, как у северных народов, и сравнивали его с Аполлоном (Аполлона представляли очень высоким и светловолосым, с солнечными волосами), другие – демоном с Луны. Диоген Лаэртский сообщает предание о том, что бедро Пифагора было золотое – то есть он отчасти был сам себе памятником при жизни. Во всяком случае, никто не мог объяснить, откуда у Пифагора такие обширные знания по всем вопросам.

На самом деле, конечно, иммигрант не ходил по улицам и не вербовал сторонников. Он прежде всего выступил перед старейшинами города – авторитет бывшего «министра иностранных дел» другого государства позволял это сделать. Только после он стал выступать в народном собрании и читать лекции о добродетели и гражданской нравственности.

Конечно, и отдельное здание для учеников, и строгий распорядок дня, и уровни образования, они же уровни посвящения, в школе Пифагора были. Первым заданием для учеников было научиться слушать и молчать, что сопоставимо с нашим заданием для младших курсов реферировать чужие научные работы, прежде чем начать писать самостоятельные. Это пифагорейское молчание вошло в поговорку и в культуре прославлялось вплоть до «Волшебной флейты» Моцарта (1791), где в Храме Мудрости (т. е. Пифагорейском святилище, куда привел героев Заратустра, предполагаемый персидский наставник Пифагора) Тамино и Папагено испытываются молчанием. Но цель школы была в том, чтобы сформировать не ученых или профессионалов в какой-то области, но аристократов, способных самостоятельно принимать решения на войне и в политической жизни. Разумеется, скромный образ жизни, умение слушать и рационально доказывать, навык быстро принимать решения в сложных ситуациях – это то, к чему приучало пифагорейство.

Нельзя сказать, что пифагорейцы сразу стали определять политику Кротона: целью Пифагора было не влиять на политику города, а определять политическую жизнь Великой Греции в целом, постепенно переведя ее от тирании к своеобразной демократии, хотя и отличавшейся по некоторым признакам от афинской демократии. 510 год до н. э. стал годом падения тираний в разных странах: римляне восстали против своих царей, свергли Тарквиния Гордого и установили республику, в Афинах Клисфен, взяв в союзницы дельфийскую пифию (обратите внимание на значимость этого института!) и наняв спартанский отряд, изгнал тирана Гиппия, и, наконец, Пифагор добился свержения тирана Телиса в соседнем торговом городе Сибарис. Античные историки говорят, что ядро демократического похода против Сибариса составляли воспитанники Пифагора, аристократы во главе с Милоном, учеником Пифагора, а также спартанские наемники. Поводом к войне было требование Телиса выдать бежавших от его тирании граждан, нашедших убежище в Кротоне.

Также в античности было распространено предание, что якобы пифагорейцы применили свои инженерные способности, перенаправив течение реки и затопив Сибарис селевым потоком. Археологические раскопки показывают, что это не так, хотя реки Кратис и Сибарис действительно меняли русло и намывали глину. Просто Сибарис утратил свое влияние как главный центр торговли на юге Италии – можно сказать, он был «затоплен» бедствиями.

В русском языке слово «сибарит» (житель Сибариса) означает человека, наслаждающегося жизнью и беззаботного. Действительно, Сибарис был крупным торговым городом, в который привозили и множество предметов роскоши. Но, как показала московская исследовательница Н.В. Брагинская, репутацию Сибариса определила его этническая и языковая пестрота, где греки, финикийцы, персы и другие народы жили рядом, и образ жизни греков мало чем отличался от образа жизни варваров. Греческая мораль считала варваризацию чем-то недопустимым, ведущим к утрате боевого духа и необходимого созидательного напряжения, путем к жадности и неумеренности. Заметим, что потом такую же репутацию изнеженной и капризной страны имела Персия, в средние века – Византия, а в новое время – вообще весь Восток. Так что обвинение в изнеженности и лености – это то, что сейчас вслед за Э.-В. Саидом принято называть «ориентализмом», презрительным взглядом на восточные страны как на отстающие и не выдерживающие глобальной конкуренции, из-за чего они и объявляются миром сонной сказки, иногда с любованием, а иногда с негодованием.

После победы над Сибарисом Кротон стал самым могущественным городом южной Италии. Это не значит, что жизнь в этом городе была легкой: в малярийной жаркой местности невозможно было долго работать на улице. Вероятно, именно этим отчасти объясняется то, что нам известно про семью Пифагора: в таком климате, когда работать должны все, женщины и дети не могут просто сидеть за замкнутыми стенами, они тоже должны стать участниками распределения производства. Но спокойствия город не достиг: не все были довольны, что земли Сибариса были разделены между пифагорейцами как участниками войны, а другим гражданам добыча не досталась. Вспыхнул заговор, возглавляемый неким Килоном. Пифагорейцы упрекали его в том, что он хотел стать учеником Пифагора, но не выдержал вступительных испытаний, и поэтому действовал из мести. Подстрекаемые Килоном граждане подожгли дом пифагорейцев, около 40 учеников Пифагора погибло.

Судя по всему, Пифагора в этот день в доме не было, раз большинство источников говорит о его смерти в изгнании. Общины пифагорейцев после смерти наставника стали возникать в разных городах Великой Греции, а также во Флиунте на Пелопоннесе и в Фивах. Неоплатоник Порфирий говорит, что уже при жизни учителя в разных городах были пифагорейцы и время от времени случались «пифагорейские мятежи»: горожане были недовольны тем, что в городе появилась новая политическая сила. Этим Порфирий объяснял, что неизвестны сочинения не только Пифагора, но и ближайших учеников: они не хотели оставлять письменных свидетельств своих общественных взглядов, чтобы их не обвинили в заговоре на основе текстов. Но думается, что и ближайшие ученики больше занимались организацией общин, чем систематизацией письменного учения, и поощряли своих учеников к самостоятельному мышлению, а не чтению готовых текстов. Кроме того, тексты в первую очередь пострадали бы при захвате и поджоге пифагорейского дома, на что Порфирий тоже намекает. И Порфирий прав, что сжатость афоризмов пифагорейцев объясняется тем, что ранним пифагорейцам приходилось много странствовать: проще было выучить наизусть наставления и сообщить их новым адептам, чем писать с примерами и подробностями, – пусть ученики сами найдут примеры, это будет для них заданием.

Есть несколько преданий о смерти великого учителя. Одни сообщают, что он уже в изгнании стал жертвой нового заговора, и, найдя убежище в храме Муз, умер там от голода. Может быть, религиозные воззрения Пифагора подразумевали, что любая пища в храме становится пищей его богов, и будет нечестием отнимать у них пищу, тем более у Муз, покровительствующих поэтам, а отнюдь не философам. Но это очень сомнительно: Ямвлих передает одно из выступлений Пифагора, где он призывал кротонцев прежде всего воздвигнуть храм Муз, потому что Музы равны друг другу и владеют гармонией, а значит, должны стать главным символом городской демократии и гражданского согласия, обучая сдержанности, взаимопониманию и усмирению страстей. Скорее всего, он просто был очень опечален гибелью своих учеников и из-за скорби отказывался от пищи. По другой версии, он убегал от преследований и не решился бежать через бобовое поле, чтобы не повредить бобы, в которых могли жить души умерших людей, – и сам пожертвовал жизнью ради священных бобов. Смерть его безвестна и не так торжественна, как у многих других античных философов, но зато историческое торжество учеников многие века оправдывает и его жизнь, и его смерть.

Учение Пифагора трудно восстановить, потому что Пифагор преподавал, наставлял, образовывал и тренировал, но не писал: писать для него означало сделать шаг назад – к магическим поэмам или ранним научным сочинениям, тогда как он хотел, чтобы наука всякий раз становилась действенной частью современности, чтобы ученики изобретали и экспериментировали на ходу, не обращаясь к письменным инструкциям, больше доказывали, чем вычитывали, больше равнялись на его пример, чем на отдельные высказывания. Высказывания Пифагора назывались «акусмами», то есть воспринимаемыми на слух советами и наставлениями, которые часто имели и смысл прямого ритуального запрета, и символический смысл: например, «Огонь ножом не разгребай» означало и требование безопасности, и запрет на смешение недолжного, и невмешательство в чужие ссоры.

То, что мы знаем как сочинения Пифагора, – это довольно поздние реконструкции, на основании хранившихся учениками изречений, как если бы собрание сочинений Ленина было заменено книгой «Заветы Ильича». В Китае, например, был «Цитатник» Мао, тоже предпочитавшего эфемерное публицистическое высказывание в газетах-дацзыбао монументальным трактатам. В любом случае, до самого конца античности пифагорейцы продолжали делать открытия в науке, а реконструкция речей учителя служила скорее способом объяснить, чего хотят пифагорейцы, объяснить от отчаяния, когда их принимали то за высокомерную секту, то за тайный клуб политических заговорщиков, то за людей, которые преувеличивают значение своих открытий. Требовалось в ответ на все эти подозрения показать, что Пифагор учил тому же, чему учила вся древняя греческая философия, тем же умеренности, вниманию и самодисциплине, но искуснее и нагляднее – такой была задача составителей сочинений под именем Пифагора. При этом свои научные открытия, особенно математические, как заметил Л.Я. Жмудь, ученики учителю обычно не приписывали: мы знаем, какие открытия принадлежат Архиту, а какие – Нумению, создававшему во II в. н. э. всемирную религию, но не Пифагору.

Прежде всего, считается, что Пифагор первым или одним из первых стал называть себя не мудрецом, а философом, любителем мудрости. Такое переименование одновременно отдаляло интеллектуала от богов и сближало с ними. Он уже не мог, как прежние экстатические шаманы, на равных общаться с богами: только боги мудры, а человеческая мудрость никогда не сравняется с божественной. Но любовь к мудрости – это настоящее благочестие, почтение к богам, превосходящее народное благочестие. Так Пифагор изобрел новую религию, новый способ почитать богов – подражать им в их мудрости и вести себя так, чтобы боги могли тебя рано или поздно назвать своим другом.

По одному из преданий, Пифагор объяснял значение философа для людей, показывая на букву Y: пифагорейцы явно любили графические символы и формулы, когда буква, как иероглиф, отражает определенное понятие. На двух верхних концах буквы Y находятся два рода людей: одни – это любители торговать, обогащаться, а другие – любители соревноваться, амбициозные в политике и войне. Вероятно, тех, кто ни к одной из этих категорий не относится, ранний пифагореизм за людей не считал. А философ стоит на нижней ножке этой буквы и смотрит на тех и других, то дирижируя ими, то отдаляясь от их страстей, – со стороны видно, что каждый из двух родов людей подвержен страстям, тогда как философ должен сохранить спокойствие и безмятежность.

Любой, кто учился в школе, знает теорему Пифагора, которая могла иметь и практический смысл: раздел сибаритских участков между кротонцами. Из-за сложного рельефа просто измерить участки и поделить их на равные доли было трудно: кому-то доставалось два участка, кому-то – один. И вот, проведя линии, можно было доказать равенство этих земель. Но заметим, что это сопоставление двух площадей и одной – такой же графический символ, как и буква Y, во всяком случае, требует примерно такого же развитого воображения, вне зависимости от того, с помощью каких доказательств сам Пифагор доказывал теорему и он ли или его ученики рисовали букву Y.

По преданию, Пифагор, доказав теорему, принес в жертву быка, или, по Диогену Лаэртскому, сто быков – то есть считал, что теорема имеет огромное народно-хозяйственное значение, раз нужно лучшее в хозяйстве принести в жертву. При этом Диоген пишет, что Пифагор был противником принесения в жертву животных и поэтому поклонялся только Аполлону, которому в жертву на одном из алтарей можно было приносить лепешки, а не скот. Неоплатоник Порфирий в своем жизнеописании Пифагора счел, что Пифагор не мог убить ни одно живое существо и поэтому принес в жертву искусственного быка, сделанного из теста, – конечно, в этой версии больше любви неоплатоников к символам символов, чем действительной исторической правды, хотя хитрый в политических делах Пифагор мог поиграть и с отношениями видимости и сущности. Немецкий поэт французского происхождения Адельберт Шамиссо в 1834 году написал прекрасный сонет об этом жертвоприношении:

Романтик Шамиссо, конечно, противостоит недалеким обывателям или публике, но во времена Пифагора публики не было – был народ, который привык доверять жрецам и не доверять политикам, и Пифагору нужно было еще заслужить его расположение.

Учение о переселении душ не было оригинальным: как доказал Л.Я. Жмудь, его принесли в Грецию орфики. Но оригинальным было учение о катарсисе – возможности через очищение от страстей приобщиться к сонму богов. Слово «катарсис» мы больше знаем благодаря «Поэтике» Аристотеля, где оно означает чувство, вызванное трагедией, избавление от недолжных эмоций, таких как страх и сентиментальное сострадание после знакомства с судьбой трагического героя на сцене. Но у Пифагора катарсис означал возможность выйти из круга перевоплощений и разговаривать с богами на равных. Здесь, вероятно, совместились значения ритуальной чистоты, которая требуется при встрече с богами, необходимость поста и воздержания, и чистоты как умения говорить с богами ясно и без лукавства. Так и трагический катарсис по Аристотелю подразумевает ясную судьбу героя и непосредственное вмешательство богов в действие, развязку, когда боги могут разрешить конфликт наиболее очевидным и эмоционально приемлемым образом. И у Пифагора, и у Аристотеля боги прямо приходят к людям, люди берут их в свое общество, и так устанавливается особый порядок чистоты, честности и чести.

Учение о числовых гармониях – другой гвоздь Пифагора. Это учение излагает Аристотель в «Метафизике», правда, в основном в полемических целях, чтобы показать, что предшествующие философы не понимали ни подлинной сущности мироздания, ни его настоящего устройства, а всякий раз принимали за основание бытия что-то недостойное, либо какое-то вещество, либо какие-то отдельные причины и факторы, либо, как Пифагор и его ученики, числа. Аристотель упрекает Пифагора в остаточной мистике, в том, что он переносит в область философии религиозные учения, которые при проверке философскими категориями оказываются противоречивыми. Аристотель вообще любил вскрывать противоречия в религиозных утверждениях. Так, он упрекал древних поэтов, что у них бессмертные боги питаются амброзией, пищей бессмертия: с точки зрения строгих философских категорий, либо амброзия дает им бессмертие, но тогда они смертны и не боги, либо они бессмертны по природе и боги, но тогда зачем им питаться всякий раз. Мысли, что боги питаются амброзией по своему усмотрению, для удовольствия, Аристотель не допускал – ведь он был классическим философом, не допускающим скрытых желаний, в отличие от Фрейда или Сартра, у которых за открытыми желаниями стоят противоречащие им скрытые желания. Классическая философия могла говорить об изъянах воли, о лености, о скуке или болезни, о противоречии разума и страсти, но не о противоречивом характере самого желания, который открыли романтики и осмыслили в ХХ веке неоклассические философы.

Так Аристотель разделывается и с Пифагором: как это можно и почитать числа как богов, хранящих и спасающих мир, и как принадлежность любой вещи, то есть совершенно мирское орудие? Но Пифагор имел в виду явно другое: что числа сами могут упорядочить вещи прямо здесь и сейчас, сами себе быть и орудием, и культом, и предметом культа. Мы же не удивляемся, что музыка и отражает гармонию вещей, и способствует этой гармонии. Если мы олицетворим музыку, представим ее как храм или живое существо, то у нас и получится схема мышления Пифагора о числах, которые принадлежат живым закономерностям, при этом спасают то, что заслуживает остаться живым, а что умирает – просто оставлено нужными числами, пока не наступит очищение правильным их сочетанием.

Мы точно знаем, что пифагорейцы, как позднее и масоны, могли узнавать друг друга по каким-то знакам или жестам, так как ко времени Аристотеля они уже жили в разных городах. Но Аристотель настаивает на том, что символическим смыслом они наделяли и числа и созерцание чисел считали первой задачей настоящего большого философа. И позднейшие комментаторы тоже говорили о числовой мистике пифагорейцев. Так, единица означала для них бога, двойка – материю как сложно организованное и двойственное начало, тройка – единство мира как символ начала, середины и конца. Тройка была посвящена Аполлону, а пятерка как соединение материи (двойки) и духа (тройки) означала человека или брак. Совершенной для пифагорейцев была десятка как сумма 1+2+3+4 – иначе говоря, высшее соединение всех действительных и мыслимых начал. Вероятнее всего, это учение о числах служило в пифагорейских обществах задачам социального регулирования более, чем целям бескорыстного мистического созерцания, и в этом Пифагор оказывается предшественником афинских софистов как политиков и гражданских деятелей от философии. Так, собрания пифагорейцев обычно не превышали десяти человек – вероятнее всего, чтобы никто не выдал тайны, а самые большие политические тайны могли хранить и три человека.

Учение о музыкальной гармонии нашло множество продолжателей. Такие пифагорейцы, как Архит Тарентский в IV в. до н. э., писали огромные музыкальные трактаты, видя в музыке наиболее свободное из ремесел, наравне с политикой, деятельность, которая приближает человека к богам, блюдущим мировую гармонию, правильное движение всего в мире. Об этом учении существовало много преданий – например, что Пифагор шел мимо кузницы, и услышал, как молоты издают звуки разного тона в зависимости от массы: исходя из этого, он изобрел монохорд, однострунный инструмент, тон на котором менялся в зависимости от того, в каком месте прижата струна, и придумал идею музыки сфер, согласно которой движущиеся планеты, как молоты, ударяют о свои сферы и издают звуки, причем самые дальние планеты – самый высокий звук, хотя они ударяют в самые просторные сферы и вроде бы звук должен быть ниже (чем длиннее струна, тем звук ниже), но так как это эффект удара, звук планеты, а не сферы, то сфера резонирует пропорционально меньшей планетой. Звуки этих планет не сливаются в единый гул, хотя все планеты звучат одновременно, – потому что это не непрерывный рев, а именно прикосновения, музыкальные удары, хотя мы не можем воспринять их на слух – но космос их воспринимает.

Заметим, что представление о музыке сфер требует признания шарообразности земли: именно Пифагор заставил всех согласиться, что планеты движутся по строгим орбитам, и что Земля – шар, благодаря чему пифагорейская наука и вычислила окружность этого шара, по высоте солнца в один день в разных городах. Пифагорейцы давали античной культуре то географическое воображение, которого ей могло не хватать из-за расселения по отдельным полисам. Тем самым они внесли немалый вклад в то, что греки, а за ними римляне выиграли в конкуренции с персами и финикийцами: Александр Македонский сжег Персеполь, а римляне до основания разрушили Карфаген.

Вычисления орбит заставили Пифагора (или его учеников) открыть, что и Вечерняя звезда и Утренняя звезда – это одна планета Венера, просто на разных участках орбиты. Тем самым астрономия получила огромный толчок в развитии: это уже было не корпоративное искусство мореходов, которые смотрят на неподвижные созвездия, и не жреческая наука халдеев, которые могут по разным приметам неба предсказывать урожай или неурожай, но общее искусство всех людей, которые могут представить мир как единое гармоничное целое. Соединение астрономии и климатологии в борьбе за урожай выразилось и в тех новых названиях для созвездий, которые придумали пифагорейцы: например, обе Медведицы они назвали Руками Реи – матери Деметры, то есть первоначальной богини плодородия.

Также пифагорейцы первыми заявили, что воздух вокруг земли испорчен, в отличие от воздуха вокруг небесных тел: кроме указания на малярию Кротона, здесь были первые мысли о различии земной и космической экологии, что было неочевидно для Фалеса и других древнейших философов. По сути, греки благодаря пифагорейцам получили ключи к глобальному миру, который не поделен между ремеслами и династиями, но подчиняется единым законам справедливости и честной гармонии. В таком мире можно было действовать разумно, настаивая на гармоничном решении как на справедливом, не сводя справедливость к удовлетворению чьей-то мести или частного притязания.

Пифагор был и практиком музыкальной гармонии: если верить Порфирию, он каждое занятие начинал с восходом солнца и сначала играл на лире и пел стихи, чтобы настроить себя на работу, а слушателей – на восприятие сложного учения. Окончательный вид учение о гармониях приняло через тысячелетие после Пифагора, в труде Боэция «Наставление в музыке»: именно из этого труда и из разрозненных упоминаний у Цицерона и других античных авторов Пифагора знало Средневековье, и только публикация латинского перевода «Метафизики» Аристотеля в XIII веке Вильгельмом из Мёрбеке заставила увидеть в Пифагоре не только учителя музыкальной гармонии и геометра, но и теоретика чисел и общемировых закономерностей, выражаемых числом. Этот новый образ пифагорейства, конечно, отчасти определил изысканную конструкцию и космологические идеи «Божественной комедии» Данте Алигьери.

В схеме Боэция существуют три уровня музыкального искусства. Самый высокий уровень – это «мировая музыка», та самая гармония сфер, благодаря которой и меняются времена года, и сохраняется умеренный климат, не становится слишком жарко или холодно, все процессы в природе идут благополучно. Вообще, Пифагору приписывались и первые открытия в метеорологии и климатологии – например, деление мира на пять климатических поясов, так что единство традиции мы видим и здесь. Климатологический код Пифагор использовал и при рассуждении о человеческих возрастах, и о человеческих страстях, поясняя, как правильно встречать весну жизни, борясь со зноем похоти, так что он, можно сказать, первый поэт-символист Запада и одновременно создатель первого развернутого учения о темпераментах. Средний уровень – «человеческая музыка», то, что мы бы назвали здоровьем и благополучием каждого человека: правильная ритмичная работа всех органов тела, правильное движение мысли и чувства, то есть отлаживание человека как музыкального инструмента и одновременно как главного предмета воздействия музыки. Эта музыка отражает мировую, тогда как музыка низшего уровня – «инструментальная музыка» – только отражает человеческую. В инструментальную музыку включался и человеческий голос: кто здоров, разумен, не сбивается с жизненного ритма, тот хорошо поет. Эта схема в целом продержалась все Средние века, и хотя эпоха Возрождения разнообразила музыкальные лады и фигуры, исходя из магического действия музыки, общее представление о связи разных гармоний продержалось скрыто до эпохи романтизма, когда музыка стала повествовательно-изобразительной: если фуга или симфония изображает ручей на солнце, то его трудно связать с космическими потоками или обменом веществ в организме.

Наконец, в области этики Пифагор изобрел учение о дружбе, которое потом развили и довели до совершенства Платон и Аристотель. Мы считаем дружбу чем-то естественным, но на самом деле она была изобретена древнегреческими аристократами как особое состояние духа, отличающееся и от боевого товарищества, и от делового сотрудничества, и от взаимной поддержки родственников. Пифагор, конечно, основывал понятие дружбы на математике, на понятии равенства, на том, что друзья равны и готовы делиться друг с другом всем – демократические ценности и аристократическая щедрость сошлись воедино в этом математическом созерцании. Окончательную форму учению о дружбе придал Аристотель, исходивший из того, что друг – это «второе я». Аристотель рассуждал так: совершенному человеку, который достиг независимости и благополучия, хочется бессмертия. Но кто может его обессмертить, спасти? Друг, который спасет на поле боя, навестит во время болезни, продлит годы, а после физической смерти будет о нем помнить, прославлять, воздвигнет надгробие, сохранит изречения, напишет поэму – и тем самым создаст духовное бессмертие другу. Поэтому друзья и должны быть готовы пожертвовать жизнью ради другого, и этим дружба отличается от простого товарищества или приятельства, которое дает радость, но не дает бессмертия. Так Пифагор, проповедовавший аскетическое очищение, учил и настоящему бессмертию, не ограниченному переселением душ.