Впервые Беатриче предстала пред взором Данте в 1275 году в 10-летнем возрасте. Он же был старше ее всего на несколько месяцев. Она была одета «в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту». С того дня образ юной Беатриче навсегда завладел сердцем такого же юного Данте.

И он стал ощущать постоянное желание видеть свою возлюбленную. «Часто он (Амор) приказывал мне отправляться на поиски этого юного ангела; и в отроческие годы я уходил, чтобы лицезреть ее. И я видел ее, столь благородную и достойную хвалы во всех ее делах…» Однако в течение всего этого времени он ни разу не заговорил с богиней своего сердца. Ему даже не посчастливилось услышать ее голос.

Но спустя девять лет произошло событие, положившее начало любви, которая приобрела чуть ли не космический масштаб. Об этой истории Данте рассказал в «Новой жизни»: «Проходя, она обратила очи в ту сторону, где я пребывал в смущении… Она столь доброжелательно мне поклонилась, что мне казалось – я вижу все грани блаженства… Я преисполнился такой радостью, что, как опьяненный, удалился от людей, уединяясь в одной из своих комнат…»

Но кто же была эта удивительная девушка, которая одним легким кивком головы смогла осчастливить величайшего поэта Италии? Сам Данте не только не назвал ее имени, но и сделал все возможное, чтобы как можно надежнее его скрыть. И это ему удалось. Даже те, с кем Данте постоянно общался, не могли раскрыть его тайну.

В своих сонетах поэт называет ее Беатриче, что означает «дающая блаженство». Но действительно ли она так звалась? Не вымышленный ли это образ, вдохновлявший Данте на создание величайших произведений?

Исследователи творчества великого итальянца установили, что в те годы жил во Флоренции богатый банкир Фолько Портинари. Именно его дочь и воспел поэт. Родилась она в 1267 году, спустя 20 лет вышла замуж, а в 1290 году отошла в мир иной в 23-летнем возрасте.

Ее смерть Данте воспринял чуть ли не как всемирную трагедию. И долго оплакивал свою Беатриче. После ее смерти никто не видел даже едва заметной улыбки на лице Данте. Свое же душевное состояние поэт излил в книге «Новая жизнь».

Тем не менее смерть Беатриче не помешала Данте жениться. Его супругой стала Джемма Донати. С ней его обручили в одиннадцатилетнем возрасте. Его же невесте едва исполнилось шесть лет. Она была дочерью некоего Монетто – одного из членов могущественного дворянского рода Флоренции – Донати.

Конечно, поэт понимал, что, женившись на Джемме, он совершил предательство по отношению к Беатриче. Но Данте не смог загасить свои чувства. Впоследствии он писал: «Частое свидание с этой донною довело до того, что мои глаза находили уже слишком большое удовольствие ее лицезреть. Вследствие этого я испытывал горе, я осуждал свою слабость и даже несколько раз проклинал суетность моих очей… Проклятые глаза, слезы никогда не должны были переставать течь из вас, разве только после вашей смерти».

Джемма родила троих детей и пережила великого поэта на несколько лет. Какое влияние она оказала на творчество поэта, сказать сложно. Ведь Данте о ней даже не упоминает в своих стихотворениях, а это, скорее всего, свидетельствует о том, что возвышенных чувств к ней он не питал и поэтической музой она для него не была.

«Лаура, известная своими добродетелями и долго прославляемая моими песнями, впервые предстала моим глазам на заре моей юности, в лето Господне 1327, утром 6 апреля, в соборе Святой Клары, в Авиньоне. И в том же городе и также в апреле и также шестого дня того же месяца, в те же утренние часы в году 1348-м покинул мир этот луч света, когда я случайно был в Вероне, увы! о судьбе своей не ведая. Горестная весть через письмо моего Людовика настигла меня в Парме того же года утром 19 мая. Это непорочное и прекрасное тело было погребено в монастыре францисканцев в тот же день вечером. Душа ее, как о Сципионе Африканском говорит Сенека, возвратилась, в чем я уверен, на небо, откуда она и пришла. В память о скорбном событии, с каким-то горьким предчувствием, что не должно быть уже ничего, радующего меня в этой жизни, и что, после того как порваны эти крепчайшие сети, пора бежать из Вавилона, пишу об этом именно в том месте, которое часто стоит у меня перед глазами. И когда я взгляну на эти слова и вспомню быстро мчащиеся годы, мне будет легче, с божьей помощью, смелой и мужественной думою, покончить с тщетными заботами минувшего, с призрачными надеждами и с их неожиданным исходом».

В этих строках Петрарка, по сути, рассказал историю своей любви. Документов, которые бы так строго и тщательно изучались литературоведами, известно немного. Тем не менее исследователи не смогли за этими строками увидеть образ молодой девушки, представшей в тот апрельский день перед взором великого Петрарки. А ведь именно ей он посвятил более трехсот сонетов.

6 апреля 1327 года… В одном из сонетов, в котором поэт описывает это событие, говорится, что тогда была Страстная пятница. Однако, как оказалось, в тот день был Страстной понедельник. Что это: забывчивость поэта? Или, может, причина в другом? Кто знает.

Что же касается собора Святой Клары, то о нем ни в одном из своих сонетов Петрарка тоже не упоминает. Ведь в поэтических произведениях поэта Лауру можно встретить или на берегу реки, неторопливо несущей свои воды среди лугов, или неподалеку от многовековой дубравы. Ее окружают бескрайние просторы, голубое небо и яркое солнце.

В сонетах ее имя привязано к золоту, лавру, к нежным воздушным струям: l,aureo crine – золотые волосы, lauro – лавр, l,aura soave – приятное дуновение. Эти таинственные реминисценции заставляли исследователей предполагать, что Лаура – это всего лишь поэтический образ. И в реальности она не существовала.

К тому же так думали и многие современники Петрарки. Например, Боккаччо, с которым поэт находился в дружеских отношениях, писал: «Я убежден, что Лауру следует понимать аллегорически, как лавровый венок, которым Петрарка позднее был увенчан».

Еще один современник и товарищ Петрарки – Джакомо Колонна, тоже неоднократно заявлял, хотя и в шутливом тоне, что поэт придумал прекрасное имя Лауры лишь для того, чтобы все говорили о нем.

Безусловно, самым веским доказательством того, что Лаура действительно существовала, могли бы стать документальные свидетельства. Поэтому многие биографы поэта неоднократно пытались их отыскать.

Наиболее известными из таких свидетельств являются те, в которых говорится о некоей Лауре де Нов – матери одиннадцати детей. Эту многодетную мать влиятельный род де Сад даже отнес к своим предкам. Представители рода весьма серьезно отнеслись к образу Лауры и якобы даже обнаружили в 1533 году ее могилу. Правда, к этой находке серьезные ученые отнеслись с недоверием.

Также известно, что друг Петрарки – Симоне Мартини – написал портрет Лауры. Впрочем, вероятнее всего, это была миниатюра, поскольку Петрарка неоднократно упоминает, что никогда с портретом не расстается.

Существует также гипотеза, что Лаура поэта – это одна из женщин на фреске Симоне Мартини в часовне Святого Иоанна. Более того, она находится на переднем плане в процессии женщин: на ней голубые одежды и алая лента в золотистых волосах.

Однако главным доказательством реальности Лауры являются сонеты самого поэта. Внимательно читая их, можно почти явственно представить историю великой любви поэта…

Итак, в Страстной понедельник 1327 года в авиньонской церкви поэт увидел необычайной красоты даму, в которую моментально влюбился. Это и была Лаура, чей образ запечатлен во множестве сонетов Петрарки. Вероятно, в то время она была совсем молодой девушкой. Однако поэт не перестал любить ее и тогда, когда Лаура стала матерью, и, конечно же, годы отняли у нее и ее божественную красоту…

Весть о том, что Петрарка страстно влюблен, вскоре разнеслась по всему городу. И этого своего чувства поэт ни от кого не скрывал. Наоборот, в своих многочисленных сонетах он изливал все кипевшие в нем чувства. Причем представлял их в таких поэтических образах, что Лаура, безусловно, обратила на них внимание.

Конечно же, ей льстило такое восторженное отношение знаменитого поэта к ее персоне. И Лаура не осталась глуха к его душевным излияниям. Тем не менее она пыталась сдерживать страстные порывы Петрарки, опасаясь, что сама станет их жертвой. Но в то же время Лаура и не отталкивала поэта. Но повода для сближения она тоже не давала.

С годами Лаура начала относиться к своему возлюбленному снисходительнее: например, стала отвечать на его поклоны. Более того, как-то раз, увидев поэта, в ее присутствии погруженного в мечты, она даже коснулась рукой его щеки…

Любовь к Лауре ярким пламенем горела в сердце поэта целых двадцать лет, то есть пока она была жива. И, судя по сонетам Петрарки, никогда не угасала.

В свой первый приезд в Италию русский художник-портретист Орест Адамович Кипренский (1782–1836) для модели молодой вакханки в картине «Пляска вакханки с сатиром» пригласил девочку по имени Мариучча – дочь женщины легкого поведения. Там же, в Италии, Кипренский написал и портрет юной особы, известный как «Девочка в маковом венке».

И все то время, когда Орест Адамович писал картины с участием Мариуччи, ее мать постоянно выпрашивала у него деньги, объясняя свои финансовые претензии тем, что она очень страдает от разлуки с дочерью.

Несколько раз художник откупал у нее девочку. Наконец, в 1823 году, уезжая из Италии в Россию, художник окончательно выкупил Мариуччу у беспутной матери и официально оформил документ на право воспитания ребенка. Благодаря содействию высших церковных чинов Орест Адамович поместил ее в привилегированный монастырь. Выросший без отца и матери, Кипренский был безмерно счастлив, что может отдать часть своей душевной теплоты Мариуччи.

«Как можно оставаться равнодушным, – писал он друзьям, – видя около себя существо, которое живет и дышит только для тебя. Которому мнения мои составляют как бы правило, а желание как бы закон, которое удовлетворяет сердце мое нежностью, уверенность в истинной нерасчетливой любви ревностью, странною в девочке таких лет и показывающей в ней натуру, способную дойти со временем, в отношении меня, до самого высокого самопожертвования…» Увы, как выяснилось позже, Кипренский глубоко ошибся в своих выводах…

В 1828 году Орест Адамович снова прибыл в Италию, где написал картину «Девочка с виноградом». Вся картина словно залита добротой и нежностью. Возможно, теплота, пронизывающая каждый сантиметр полотна, была связана с новой встречей с Мариуччи? Ведь он оставил ее девочкой. Теперь же это была молодая красавица…

А вскоре Кипренский женился на Анне Марии Фалькуччи. Правда, чтобы получить разрешение на брак, художник вынужден был тайно принять католичество.

О своей супруге в одном из писем художник писал: «В настоящее время она одна соединяет в себе для моего сердца, для моего воображения все пространство времени и мира… Ни одного чувства, которое бы не относилось к ней, не пробегает в душе моей»…

Но как раз в это время Кипренского начинают преследовать творческие неудачи. Он стал терять заказчиков, что резко сказалось и на материальном благополучии семьи. Терзаемый финансовыми трудностями и подкрадывающейся нуждой, Кипренский, чтобы уйти от реалий жизни, все чаще стал выпивать. А молодая жена, чтобы не видеть мужа в безобразном виде, часто не впускала его на ночь в квартиру. И Кипренского не единожды видели ночующим на улице. Скорее всего, на холоде он однажды и простыл. А 17 октября 1836 года Орест Адамович умер от воспаления легких. Дочь художника – Клотильда – родилась уже после его смерти.

История любви любого выдающегося человека всегда интересна, поскольку в ней особенно ярко раскрывается весь его внутренний мир. История же отношений Жорж Санд и Фредерика Шопена интересна вдвойне, поскольку эти два человека являются выдающимися личностями.

Познакомил же их, и это подтверждают многие очевидцы, в 1837 году Ференц Лист. И первое впечатление, которое произвела Жорж Санд на Фредерика, было не в ее пользу. Композитору она показалась некрасивой. Ее лицо с резкими чертами и крупная фигура не вписывались в его идеал женской красоты. Он якобы даже бросил в ее адрес следующие слова: «Какая антипатичная женщина эта Санд! Да и женщина ли она? Я, право, иногда склонен в этом усомниться».

Зато Шопен с первой же встречи понравился Санд. И она стала пытаться привлечь его внимание к себе. А Жорж Санд, если хотела, могла выглядеть просто обворожительной. Но для этого требовался случай. И он вскоре представился. Точнее, появился он с подачи Ференца Листа, который уговорил Шопена съездить с ним в Ноан – имение Жорж Санд в Берри. Там Шопен смог ближе познакомиться с хозяйкой, и вскоре его антипатия к ней сменилась любовью.

Говорят – противоположности притягиваются. По сути, это был как раз тот случай. Действительно, Жорж Санд и Фредерик Шопен были чуть ли не антиподами. Как однажды заметил один из исследователей творчества композитора, в этой любви «Шопен был женщиной – нервной, причудливой, слабой и очаровательной, а Жорж Санд – сильным, энергичным мужчиной».

И то ли по стечению обстоятельств, то ли по воле рока, но именно этот деликатный и благовоспитанный человек влюбился в женщину, бросившую мужа, переодевавшуюся в мужские наряды, курившую папиросы и проповедовавшую в своих произведениях, а также придерживавшуюся в жизни принципов свободной любви. Что связало их чувства в единый узел, сказать практически невозможно…

Зимой 1838 года влюбленные отправились на испанскую Майорку. Сначала они поселились в гостинице, а затем перебрались в полуразвалившийся картезианский монастырь. Мебели, кроме старых стульев, в монастыре не было. Но благодаря вещам, которые Жорж Санд приобрела у эмигрантов, она смогла создать в комнатах хоть какой-то уют и жилой вид.

Но романтику монастырской жизни, протекавшую первое время в ореоле любви, вскоре стали омрачать жизненные неурядицы. Так, неожиданно заболел Шопен, к тому же его болезнь все более прогрессировала. Но благодаря уходу Санд и благотворному климату болезнь отступила.

Помимо пошатнувшегося здоровья Шопена, жизнь на Майорке омрачали и многочисленные бытовые неудобства. Это – и дороговизна самой жизни, и несложившиеся отношения с местным населением, и даже плохая еда. Но главной неприятностью стала погода, которая вдруг резко изменилась, и вместо яркого солнца зарядили проливные дожди.

Все это, вместе взятое, негативно отразилось на настроении композитора, который стал чрезвычайно нервным и капризным. И Жорж Санд должна была терпеть его детские капризы и раздражительность. Практически весь день она не отходила от Фредерика и только ночами работала над очередным романом…

В мае Санд и Шопен оставили Майорку и вернулись сначала в Ноан, а затем отбыли в Париж. Первое время они поселились отдельно друг от друга. Но спустя недолгое время стали жить вместе.

Об амурных отношениях Санд и Шопена ходило немало самых противоречивых слухов. Одни говорили, что эта любовь доставляет композитору одни душевные мучения. Например, писательница якобы обращалась с ним грубо и почти с нескрываемым пренебрежением.

Другие очевидцы придерживались совсем иной точки зрения. Так, Адольф Гутман – любимый ученик Шопена – говорил, что Санд, наоборот, относилась к композитору чуть ли не с материнской заботливостью и они почти ни разу не ссорились.

Кто в данном случае прав, а кто виноват, определить довольно сложно. Возможно, в обществе они вели себя в соответствии с принятыми нормами. А вот наедине могли дать волю накопившимся негативным эмоциям.

Но какие бы отношения ни сложились между Санд и Шопеном, спустя десять лет после знакомства, в 1847 году, они расстались. Причин для подобного финала было немало. Так, Жорж Санд очень любила музыку, в то время как композитор к литературе относился почти с безразличием. К тому же Фредерик имел очень тяжелый характер. На публике он был мил и обаятелен, дома впадал в ипохондрию и дни напролет был не в духе. Особенно часто это происходило во время болезни композитора.

К тому же в последние годы Санд изменяла ему. Композитор это знал и, даже сознавая свое унизительное положение, не мог порвать свои отношения с Санд. Этот факт говорит о том, насколько сильно Шопен был влюблен в Санд.

И кто знает, как долго продолжалась бы эта неопределенность в отношениях Шопена и Санд, если бы не роман Жорж Санд «Лукреция Флориани», вышедший в свет в 1847 году. Сюжет этого произведения во многом напоминал историю отношений композитора и романистки: изнеженный и избалованный князь Кароль влюбляется в известную актрису Лукрецию Флориани, у которой трое детей от разных отцов. И любой, кто хотя бы мельком был знаком с биографией композитора, легко мог определить, что между ним и Каролем много общего. Можно лишь предположить, какой удар нанесла книга Санд по самолюбию Шопена. Но он снес эту публичную пощечину…

Конец отношениям двух выдающихся людей своей эпохи положила ссора Санд с дочерью, которая накануне вышла замуж. Романистка запретила ей появляться в своем доме, а также написала Шопену, чтобы тот тоже последовал ее примеру. Но Фредерик ослушался свою возлюбленную. Сама же Санд считала, что причиной их разлуки стала ссора Шопена с ее сыном…

После этого конфликта они виделись лишь однажды. Правда, когда композитор находился при смерти, Санд решила навестить его. Однако друзья Шопена запретили ей делать это, считая, что сильное волнение плохо скажется на его состоянии. А ведь Шопен ждал ее. Об этом он признался одному из своих друзей: «Она обещала мне, что не даст мне умереть без нее, что я умру у нее на руках». Но все произошло совсем по-другому…

В 1858 году австрийский композитор Иоганн Штраус побывал в России, точнее, в петербургском Павловске. С первых же дней он вызвал бурю страстей у молодых экзальтированных поклонниц его таланта. Доказательством служили десятки букетов, каждый вечер появлявшихся в его артистической уборной. И почти всегда к цветам прилагались записки – то восторженные, то интригующие, то откровенно любовные.

Однако, едва просмотрев, Иоганн откладывал их в сторону: и в Вене, и во время гастролей за границей он привык к этим мимолетным сентиментальностям женских сердец. Легкие приключения его интересовали мало: молодому, увлеченному романтическими образами композитору хотелось возвышенных чувств, большой и светлой любви.

И вот однажды грёзы стали явью. Как-то летом 1858 года во время одной из прогулок композитора представили девушке Ольге. Они сразу понравились друг другу и уже в течение этого же дня буквально не отходили ни на шаг один от другого. Некоторое стеснение, неизбежное при случайном знакомстве, быстро исчезло, и они, непринужденно беседуя, почти до самого вечера гуляли по тихим аллеям парка.

И когда яркие лучи летнего солнца коснулись верхушек деревьев, а из тени кустов выбрались легкие сумерки, Ольга неожиданно прервала разговор. И в ответ на удивленный взгляд Штрауса смущенно произнесла, что сегодня уже поздно, и деловито протянула руку на прощание.

– Тогда завтра? – неуверенно спросил Иоганн. Ольга какое-то время молчала, и когда Штраус задержал на мгновение ее маленькую ручку в своей, она прошептала: «Завтра вы получите от незнакомки красные розы, мэтр Жан!» Но пока Штраус раздумывал над словами Ольги, она уже скрылась за поворотом в аллее.

На второй день композитор, действительно, получил букет красных роз. Нетерпеливым движением он вскрыл приложенный к ним конверт. Ольга соглашалась на встречу в полдень у Храма дружбы. В назначенное время Иоганн с волнением вглядывался в прогуливавшихся невдалеке павловских красавиц. Он верил и не верил полученному ответу. И только когда увидел знакомую фигурку, с облегчением вздохнул.

За первой встречей последовали многие другие. Влюбленные уходили от любопытствующих взоров далеко в глубь парка, к «Белым березам», к «Самому красивому месту». Но чаще всего их прогулки совершались в одном направлении: через Новую Сильвию в Красную долину.

С каждым днем чувства Иоганна к Ольге разгорались все ярче и ярче. Он уже не мог жить без нее. И это был безусловный сигнал о том, что он влюбился. И этими своими глубинными чувствами к Ольге ему вдруг захотелось с кем-нибудь поделиться. В ту пору самым близким для него человеком в Петербурге был Август Лейброк, давно обосновавшийся в России австриец, оказывавший немалую помощь Штраусу в его коммерческих делах, в частности в организации концертов.

Услышав об Ольге, Лейброк сразу же попытался объяснить земляку, что он ей не пара. Она – дочь генерала, он же – всего лишь капельмейстер, хотя талантливый и пользующийся исключительным успехом.

Но Штраус в ответ лишь качал головой, не желая верить словам Лейброка. Ведь он считал Ольгу девушкой особенной, не похожей на других ее сверстниц. И эта вера в ее неповторимость полностью лишила Иоганна трезвого взгляда на возникшие обстоятельства.

И Лейброк, поддавшись очарованию чистого чувства, стал наперсником и помощником в их сердечных делах. В дни, когда Ольга не могла встречаться с Иоганном, они посылали друг другу записки. И солидный, уважаемый Лейброк отправлялся за любовными посланиями, почтовым ящиком для которых служило дупло старого дуба, раскинувшего ветви недалеко от Храма дружбы.

В свиданиях и записках пролетали за днями дни. Лето шло к концу. Закрывались дачи, отдыхающие возвращались в Петербург. Подходил к завершению и концертный сезон. А это значило, что и Штраус вскоре должен будет уехать на родину.

Теперь все свободное время влюбленные проводили вместе, гуляя по давно знакомым, полюбившимся им местам. Понимая, что час разлуки близок, они тем не менее пока не сказали друг другу главного. Наконец Иоганн не выдержал и стал просить Ольгу поговорить с родителями: перед отъездом он хотел сделать официальное предложение. Ольга долго отказывалась, но под напором Иоганна согласилась.

Ольга предполагала, что мать будет против сватовства Штрауса, но гнев родительницы превзошел самые мрачные предчувствия дочери. Отправив дочь под строгий надзор в Петербург, она поспешила к Штраусу. При встрече с композитором она потребовала, чтобы он забыл об Ольге и вернул ее письма.

Оскорбленный в самых сокровенных чувствах, Штраус молчал. Евдокия Акимовна (так величали мать Ольги) просила, требовала, угрожала. Однако ей пришлось уйти ни с чем. Но эта его победа особой радости ему не принесла: он по-прежнему не мог видеться с Ольгой. Единственное, что их связывало в эти дни, так это переписка, которая продолжалась благодаря усердию Лейброка и Полины – сестры Ольги.

Перед отъездом, несмотря на все предосторожности Евдокии Акимовны, Штраусу удалось встретиться с Ольгой у Лейброка. Он увидел ее грустной, но спокойной и по-прежнему любящей. Она первая сказала Иоганну, что их разлука кратковременна, всего на несколько месяцев. Весной, когда он вернется в Петербург, они тайно поженятся, и он увезет ее.

Штраус уехал. Но переписка между влюбленными продолжалась. И вдруг весной писем не стало. Когда взволнованный, полный недобрых предчувствий Иоганн прибыл в Петербург, он застал Ольгу в глубоком трауре: трагически погиб ее единственный и горячо любимый 18-летний брат.

Как не похожа была эта встреча на их прощание полгода назад. Ольга вся ушла в свое горе. Иоганн пытался восстановить ту душевную близость, гармонию чувств и мыслей, которые присутствовали в их отношениях раньше. Но Ольга отдалялась от него.

Однажды, когда они молча прогуливались по Александровскому парку в Царском Селе, Ольга сказала, что их прошлогодние надежды и планы стали нереальными: после смерти брата она не может ни покинуть родителей, ни выйти замуж вопреки их воле… Они еще время от времени встречались, но решение Ольги было непоколебимо…

Богатая аристократка из далекого украинского села Верховня Эвелина Ганская (в девичестве Ржевусская) появилась в жизни писателя случайно. Молодая, симпатичная женщина, которой едва минуло тридцать лет, однажды прочитала роман Бальзака «Шагреневая кожа». И то ли от скуки, то ли из желания хотя бы как-то разнообразить свой быт, написала автору письмо, в сочинении которого, помимо самой Ганской, участвовали две ее сестры, а также воспитательница единственной дочери Ганской – мадемузель Анриетта Борель (уменьшительно Лиретта). Но письмо она отправила не только без обратного адреса, но даже не назвала своего настоящего имени, а только подписалась таинственным словом «Чужестранка». Правда, снабдила его печаткой «Diis ignotis» (Неведомым богам)…

Письмо легло на стол писателя 28 февраля 1832 года. Оно было одним из тех сотен посланий, которыми Бальзака буквально засыпали поклонницы. Однако, несмотря на загруженность, Оноре почти всегда отвечал на письма (даже если за него это делала его верная, почти лишенная ревности приятельница Зюльма Карро).

Но как ответить на письмо с Украины? Ведь обратного адреса таинственная Незнакомка ему не сообщила. Однако изобретательный Бальзак придумал оригинальный выход. Как раз в это время в печати находилось переработанное издание «Сцен частной жизни», а одна из новых новелл – «Искупление» – еще никому не была посвящена. Бальзак незамедлительно отослал в типографию распоряжение разместить на первой странице латинскую фразу «Diis ignotis» и поставить рядом с ней дату того дня, когда на его письменный стол лег конверт с письмом от Незнакомки. А произошло это 28 февраля 1832 года. Но, как известно, человек предполагает, а бог располагает: его верная де Барни, которая все еще продолжала править корректуры его произведений, увидела в таинственной посланнице конкурентку и убрала латинскую фразу.

Впрочем, следует думать, что мадам Ганская вовсе и не ждала ответа на свое послание: как-никак, а она очень красноречиво это подтвердила тем, что не оставила никаких о себе следов. Понимая это, аристократка из украинской глуши пишет второе, а затем и третье письмо Бальзаку. Пока для нее это только забава, которая, увы, украинской аристократке не просто начинает нравиться, но и увлекает ее, как и любую женщину, своей романтичностью и оригинальностью. Тем более что пятидесятилетний муж уже ничего не может дать для ее страстной плоти и развитого духа.

Но, как это часто случается, любопытство порождает изобретательность. У госпожи Ганской вдруг появляется желание поближе познакомиться с кумиром всех женщин Европы. И она делает очень решительный шаг. Чтобы выяснить, дошли ли ее послания к великому французу, она вместе со своими наперсницами 7 ноября 1832 года предлагает Бальзаку подтвердить получение ее писем объявлением в газете. «Одно слово в “Котидьен” даст мне уверенность, что вы получили мое письмо, и что я могу писать вам без опасений. Подпишите свое объявление: “Ч…… е О. Б.”», – таким образом она выразила свое предложение.

И вот наконец 8 января 1833 года Ганская дождалась ответа: в парижском номере газеты «Котидьен», датированной 9 декабря 1832 года, в рубрике «Объявления» она прочла: «Господин де Б. получил обращенное к нему письмо. Только сейчас он может подтвердить это при посредстве газеты и сожалеет, что не знает, куда направить ответ. Ч…… е О. де Б.».

Итак, начало было положено, а лучше сказать, разыграно. И великий Оноре вроде бы даже очень легко попался, а затем, как показала жизнь, запутался в этой женской ловушке, построенной из скуки, тщеславия и экзальтации. Но при этом следует признать, что, обремененный долгами и жаждой денег, писатель шел к этому союзу с четким планом в голове: он всю жизнь нуждался в деньгах и поэтому постоянно стремился соединить свою страстную натуру с судьбой богатой женщины.

Госпожа Ганская после этого объявления наконец-то решилась по-настоящему вступить в переписку с великим французом. Но хитроумная женщина, понимая, что полученные из Парижа письма в ее адрес могут вызвать непонимание со стороны ее пятидесятилетнего мужа, решает, что всякие подозрения отпадут, если они будут приходить в адрес Анриетты Борель. И таким образом несчастная Лиретта становится соучастницей любовной игры, которую повела за спиной мужа хитроумная Эвелина. Итак, Ганская вышла из тени и назвала свой домашний адрес, точнее, адрес Анриетты Борель.

И вот наконец-то после этого в деталях продуманного шага она получает ответ из Парижа. Более того, не одно, а целых два письма, правда, одно из них было написано рукой верной писателю Зюльмы.

«Вы, которую я ласкаю, как сладостную иллюзию, – пишет он Незнакомке, – вы, которая, как упование, проходит сквозь все мои мечты… Вы не знаете, что означает для поэта, когда в его одиночестве появляется столь сладостный образ, чьи контуры, именно потому, что они столь неясны и неуловимы, наполняют его таким восторгом».

И в данной ситуации умудренный жизнью Бальзак неожиданно повел себя как неопытный в любовных интригах юноша. Не зная имени своей поклонницы и ее внешнего вида, тем не менее в своем третьем письме он уже признается ей в любви. «Я люблю вас, Незнакомка! И это удивительное чувство – только естественное следствие моей всегда унылой и несчастной жизни… Если с кем и могло приключиться что-либо подобное, то именно со мной».

Конечно, трудно поверить, что изложенное на бумаге являлось полной копией того, что творилось в душе писателя. Вероятно, это были всего-навсего стандартные, умело изготовленные фразы, в сочинительстве которых Бальзак как романист имел огромнейший опыт, или, иначе говоря, отрывок из романа, сюжет которого придумал не он, а предоставила ему сама жизнь.

Если поначалу для госпожи Ганской первые письма, отправленные ею в Париж, были всего лишь способом хоть как-то разукрасить свою скучную провинциальную жизнь, то после ответа великого француза ее мысли поменялись. Теперь ее натура потребовала чего-то большего, чем просто изложенные на бумаге слова восхищения: ей захотелось воочию увидеть знаменитого писателя и услышать те же комплименты, но теперь уже из его уст. Заочное, не одушевленное плотью знакомство вряд ли устраивало и самого Бальзака.

Видимо, сама судьба соизволила вмешаться в столь интригующе начавшийся роман, потому что в начале 1833 года Ганские решают временно покинуть Верховню и отправиться в путешествие по Европе. Лиретту тоже берут с собой, чтобы выступала в качестве воспитательницы дочери Ганских – Анны. Но, помимо этой, как говорится, официальной обязанности, ей вменялась и вторая, невидимая непосвященному оку задача: она и дальше должна была исполнять свои тайные обязанности посредницы в переписке хозяйки и Бальзака.

Первая остановка – Невшатель, куда Ганские прибывают в июле и снимают виллу Андре. Почему именно Невшатель? Во-первых, потому, и это самое главное, что городок расположен совсем рядом с французской границей: если Бальзак все же захочет познакомиться с таинственной Чужестранкой, ему не придется ехать слишком далеко. А во-вторых, здесь живут родители Лиретты: вполне обоснованный аргумент, чтобы развеять подозрения, которые могут вдруг возникнуть у господина Ганского.

Бальзак обо всем уже извещен. Более того, ему рекомендуют остановиться в «Отель дю Фобур», конечно, если он соизволит появиться в Невшателе. И он, для начала введя в заблуждение друзей относительно мотивов своего путешествия, а потом проведя четверо суток в пути, наконец 25 сентября попадает, как и было условлено, в «Отель дю Фобур». Там он находит желанное письмо, в котором ему предлагают на следующий день, 26 сентября, между часом и четырьмя пополудни прибыть на бульвар, чтобы увидеться со своим «любимым ангелом». А ведь он не знает ни лица, ни даже имени женщины, ради которой прибыл в этот провинциальный городишко.

Но, конечно же, они встретились. Правда, «все пять дней проклятый муж не отставал от нас ни на секунду. Он переходил от юбки жены к моему жилету», – писал впоследствии Бальзак своей сестре. Не обошлось и без вмешательства Анриетты: богобоязненная девица нарочно разъединяла влюбленных. И все-таки, несмотря на столь значимые препятствия, Ганская приняла страстные признания Бальзака в любви и даже позволила ему в тени раскидистого дуба поцеловать себя.

Пять дней пролетели быстро и незаметно, и Бальзак снова возвратился в Париж, чтобы отдаться работе. Правда, на этот раз разлука оказалась недолгой. Всего через три месяца, 23 декабря, он появился в Женеве в отеле «Дель Арк», где нашел привет от Ганской: драгоценный перстень, в который была запаяна прядь изумительно черных волос.

Здесь Оноре провел уже целых сорок четыре дня. В каждый из них он, как обычно, с полуночи до полудня проводил за работой, а по вечерам пытался сломить сопротивление женщины, которая не хотела ему отдаться. Наконец удача смилостивилась над Бальзаком: после месяца упорного сопротивления Ганская все же нарушает супружескую верность.

А потом они опять не видятся целых восемь лет. Только письма, которыми они регулярно обмениваются, не позволяют окончательно потухнуть их отношениям. Хотя, безусловно, со временем они тускнеют. К тому же у Бальзака в эти годы появляются новые увлечения, о которых украинские и русские доброжелатели постоянно информируют Ганскую…

Но вот утром 5 января 1842 года ему подают письмо с черной печатью. В этом послании доводится до его сведения, что 10 ноября 1841 года господин Ганский скончался. Этот листок бумаги опять становится для писателя новой надеждой.

Он снова начал забрасывать Эвелину письмами, в которых просил разрешения приехать к ней в Верховню. Однако в письме от 21 февраля получил четкое «нет». Зато чуть позже она дала согласие встретиться в Петербурге. И 29 июля 1843 года, после тяжелого морского путешествия, писатель ступил на землю столицы Российской империи.

Как проходила эта встреча, сказать трудно: ведь они не виделись почти восемь лет. Но то, что размолвки между ними не произошло, а, наоборот, их связь окрепла, видно из последующих событий. Хоть и через целых полтора года, но госпожа Ганская снова пожелала увидеться с писателем и весной 1845 года пригласила его в Дрезден. Моментально в ящик стола были заброшены рукописи, и в мае он уже рядом с Эвелиной.

Но пребывание в Германии не ограничилось одним Дрезденом. Они посетили также Каннштадт, Карлсруэ, Страсбург. Бальзак и Ганская инкогнито даже побывали в Париже. В конце лета они наведались в Фонтенбло, Орлеан и Бурж. Бальзак даже показал свою родину – Тур. Оттуда они через Роттердам, Гаагу, Антверпен добрались до Брюсселя, откуда Бальзак вернулся в Париж. Но расставание было недолгим. Уже в сентябре он снова появился в Баден-Бадене и провел с семейством Ганской еще две недели. В этот раз они посетили Лион, Авиньон, Марсель, а также побывали в Неаполе.

Теперь Бальзак мог видеться с Ганской настолько часто, насколько ему позволяло время и денежные средства: он словно спешил наверстать упущенное. Однако, несмотря на частую близость, согласия на брак он все еще не получил: госпожа Ганская постоянно находила разного рода отговорки. Она продолжала раздумывать даже после того, как забеременела. Ребенок у нее родился мертвым.

Переломным становится 1847 год. Наконец, в сентябре Эвелина пригласила Бальзака посетить ее имение Верховню, расположенное недалеко от Бердичева. Здесь он провел почти пять месяцев и не переставал восхищаться ослепительной роскошью и богатством, которые окружали его в особняке Ганской. Однако в середине февраля 1848 года обстоятельства вынудили Бальзака опять вернуться в Париж.

Но в октябре он снова прибыл в Верховню. Однако в этот раз путешествие принесло Бальзаку одни только огорчения. Во-первых, он заболел: у него бронхит. Да и сердце в прескверном состоянии. Во-вторых, между ним и Ганской все чаще стали возникать размолвки, в основном по поводу расточительности писателя. Все эти удары судьбы еще больше ухудшили его физическое состояние.

Неизвестно, как относился к своему положению сам Бальзак, чувствовал ли он, что дни его сочтены, но врачи точно знали, что он обречен. Не исключено, что свое мнение они высказали и госпоже Ганской. И тогда расчетливая женщина поняла, что ее замужество будет недолгим и в течение этого времени Бальзак вряд ли сможет слишком много промотать. Поэтому, скорее всего, она и решилась исполнить последнее, самое заветное желание человека, который столько лет добивался ее руки. Тем более что этот акт позволял ей связать свою жизнь с величайшим из писателей и тем самым обеспечивал ей почти такое же бессмертие.

И вот 14 марта 1850 года в костеле Святой Варвары в украинском городе Бердичеве состоялось венчание. Приглашенных не было. В качестве свидетелей присутствовали только родственники ксендза, проводившего церемонию, и граф Мнишек – зять Ганской.

Но счастье длилось недолго. Уже 18 августа, даже меньше чем через полгода, в 11 часов 30 минут вечера Бальзака не стало. В последние же минуты жизни писателя при нем находилась только его мать. А жена в это время спала в соседней комнате.

Личная жизнь великого итальянского композитора Джузеппе Верди полна ужасных трагедий. И преследовать они начали его спустя недолгое время после того, как в мае 1836 года 23-летний Верди женился на Маргарите Барецци – дочери своего попечителя. А в марте 1837 года у них родилась дочь Вирджиния. В июле же 1838 года он опять стал отцом: на свет появился сын Ичилио. А спустя всего несколько дней судьба наносит Верди первый болезненный удар: в молодой семье внезапно умирает дочь Вирджиния.

Через год очередная беда: в начале октября заболел маленький Ичилио. Однако врачи не смогли разобраться, что за недуг свалился на малыша, и через три недели, 22 октября 1839 года, мальчик умер.

Все это походило на проклятие судьбы. Маргарита находилась в полном отчаянии. Она была буквально раздавлена свалившимся на нее горем. Тенью бродила по комнатам, ничего не ела, только и делала, что плакала. Верди тоже замкнулся в себе.

Однако злой рок продолжал витать над Верди. Маргарита после смерти сына так и не пришла в себя. Она выглядела совсем больной. В начале июня она уже не вставала с постели: у нее поднялась температура, она стала бредить. Врач поставил неутешительный диагноз: энцефалит. И 18 июня 1840 года, вскоре после полудня, Маргарита ушла из жизни.

Верди очень тяжело перенес эту трагедию. Смерть жены отозвалась в душе композитора пустотой и безразличием. Его дни ничем не заполнены – ни делами, ни мыслями. Это мрачные, глухие дни. Однако, находясь даже в таком состоянии, композитор тем не менее вынужден выполнять обязательства. И он в состоянии полной отрешенности, без малейшего желания начинает работать и кое-как заканчивает оперу «Король на час». Естественно, в таком состоянии создать шедевр трудно. Опера, поставленная 5 сентября 1840 года в театре «Ла Скала», терпит фиаско. Оскорбительные выкрики, свист, презрительный хохот – так публика оценила очередное творение Верди…

Казалось бы, такая череда бед может сломать любого человека. И Верди тоже едва выстоял. Он погрузился в состояние полной апатии, какого-то странного недомогания, бесконечной печали и горя. Он с трудом переживает однообразные, похожие друг на друга дни. Кое-как коротает вечера. Питается как придется. Нередко ест только раз в день, ровно в шесть часов вечера. Войдет в харчевню, сядет в углу за столик и сидит, уставившись в белую скатерть, порой за вечер ни с кем не обмолвившись ни словом. Затем торопливо расправляется с едой, накидывает плащ и уходит домой.

Начинаются холода, выпадает первый снег. В комнате зябко, дров для печки он покупает мало. Когда стужа становится невыносимой, он кутается в свой длинный черный плащ, выходит на улицу и долго бродит в полном одиночестве по городу.

Однажды, когда Верди в очередной раз брел по знакомым улицам, он случайно встретился с импресарио Бартоломео Мерелли, который буквально всучил ему либретто оперы «Набукко». «Я вернулся домой, – расскажет спустя много лет Верди, – и со злостью швырнул рукопись на стол. Падая, тетрадь раскрылась. Я невольно взглянул на лежавшую передо мной страницу и прочитал: “Лети же, мысль, на крыльях золотых…”. Я прочел стихи дальше, и они глубоко взволновали меня. Это был к тому же почти парафраз из Библии, которую я всегда любил читать. Я пробежал одну строфу, другую. Но, все еще твердый в своем намерении вообще не писать больше музыки, сделал над собой усилие, закрыл тетрадь и лег спать. Только где там… “Набукко” сверлил мне мозг, сон не приходил. Я поднялся, прочел либретто не один, не два, не три раза, а много раз, так что к утру, можно сказать, уже знал сочинение наизусть. (…) День – строфа, день – другая, так постепенно опера и была написана»…

Либретто «Набукко» стало для Верди тем спасительным мостиком, который помог ему перебраться с берега страдания, тревоги, апатии, на котором он пребывал последние месяцы, на берег надежды, вдохновения, творческого труда. Опера появилась на сцене «Ла Скала» 9 марта 1842 года и имела грандиозный успех: последние аккорды финала заглушили громовые аплодисменты и рукоплескания.

Итак, Рубикон покорен. Снова, охваченный неудержимой страстью творчества, Верди начинает создавать свои бессмертные шедевры. И одновременно влюбляется.

Его пассией становится Джузеппина Стреппони. Ей – двадцать девять лет. У нее изящные плечи, запоминающаяся внешность, нежный овал лица, завораживающий взгляд больших, подернутых легкой грустью глаз. Четко обозначенные, точно нарисованные, разделенные пробором густые волосы, крупный нос, правда, ничуть не портящий ее лица. Безусловно, умная и нежная женщина, с умеренным чувством юмора, достаточно образованная. У Стреппони двое детей: их не признал отец, известный тенор.

Она тоже влюбилась в Верди. Безудержная страсть и гениальность этого человека покорили ее. А ведь характер композитора весьма далек от идеала. Он – гордый, упрямый, высокомерный, иногда даже способный на недостойные поступки, властный, заносчивый эгоист. И тем не менее в письмах к миланским знакомым она постоянно интересовалась делами Верди, его здоровьем, планами на будущее, а также тем, как принимает его оперы публика.

В то же время сам Верди пока не предпринимал решительных действий, хотя Джузеппина и привлекала его больше других женщин. Так, если певица гастролировала в Бергамо, Верди всегда находил возможность побывать в этом городе. Если же она отправлялась в Милан, он напоминал о себе записочкой или букетом цветов.

В конце концов чувства взяли верх над разумом. Находясь в Париже в ноябре 1847 года, Верди убедил себя, что спутницей его жизни станет Джузеппина Стреппони. Правда, о браке он пока разговора не заводил. Но Джузеппина все равно счастлива. Так же как и Верди. Они полюбили друг друга.

Но эту любовь нередко омрачали внешние обстоятельства, во многом связанные с неуживчивым характером Верди. Особенно это проявлялось в Буссето, округе, где он родился и провел свои детские годы. Композитор и его возлюбленная редко выходили в общество и никого не принимали. Когда же выезжали в коляске осматривать свои владения, сухо приветствовали, если в этом возникала потребность, тех, кто встречался на пути. Но эту пару тоже не особо жаловали. Особенно Джузеппину: ее сторонились, не здоровались, когда она одна проходила по площади этого небольшого городка.

Безусловно, невесело жилось Джузеппине с таким человеком, хотя и с гениальным. Он либо замыкался в упрямом молчании, либо ворчал на всех и вся – на слуг, на крестьян, которые, по его мнению, плохо работали и воровали, на батраков, не выполняющих свой долг. Жаловался он на дорогую жизнь, на городской рынок, который его раздражал своими ценами и торговцами, на ливень, затопивший поля, на оросительные каналы, которые постоянно засорялись.

Верди постоянно боялся обмана и предательства, поэтому ко всем относился с недоверием. Часто он был груб, резок, порой даже жесток. Когда Верди проходил по комнатам, все сразу же умолкали и прятались по углам, чтобы лишний раз не попадать ему на глаза. Стреппони тоже старалась быть незаметной, чтобы своим присутствием не раздражать своего возлюбленного.

На своей вилле он не принимал никого. Иногда позволял явиться доктору, и то лишь в том случае, если чувствовал приступ какой-нибудь из воображаемых болезней, которые постоянно преследовали его. Если же из знакомых кто-то писал композитору, что хотел бы навестить его, Верди язвительно отвечал: здесь нет ничего интересного – только четыре стены, крыша, самый обычный сад, деревья да яма, заполненная водой, которая называется озерком. И не стоит тратить время и силы на путешествие.

Джузеппина в этой обстановке ощущала себя пленницей. Она долгими осенними и зимними месяцами смотрела, тяжело вздыхая, в окно и видела лишь покрытые снегом поля, голые деревья и свинцовое небо. Верди, наоборот, чувствовал себя в этой пустыне хорошо. Общаться с людьми и миром ему не хотелось.

Постепенно композитором стала овладевать почти болезненная страсть к сельскому хозяйству. Он чуть ли не каждый день стал проводить то в поле, где наблюдал за урожаем, то ухаживал за фазанами или за птенцами павлинов, которыми очень гордился. И во всех этих экскурсиях его сопровождали любимые собаки Лулу и Блэк. По этому поводу Стреппони замечает: «Любовь Верди к сельской жизни стала манией, безумством, сумасшествием». Когда же он хотя бы на недолгое время покидал свое имение, то слал работникам такие подробные распоряжения, словно он был не композитор, а рачительный фермер.

Казалось бы, привыкшая к образованному обществу и шумной артистической жизни, Джузеппина должна была в первые же месяцы сбежать от такого деспота. Но вместо этого Джузеппина Стреппони и Джузеппе Верди тайно уезжают в Коллонж-су-Салев, где 29 августа 1859 года сочетаются браком. А засвидетельствовали это событие звонарь и кучер. Мероприятие прошло почти незаметно: без друзей, без торжественного застолья, без свадебного путешествия. Но и после бракосочетания никаких изменений в характере Верди не произошло. Наоборот, он стал еще несноснее и даже начал бравировать своими недостатками…

И только в конце 1867 года наконец его характер стал немного спокойнее. Вместе с женой, дирижером Мариани и его возлюбленной – певицей Терезой Штольц он две недели провел в Париже. Именно в это время он и увлекся певицей. Сначала Верди пытался противостоять этой любви, но потом отдался ей целиком.

Певица тоже увлеклась Верди. А вскоре рассталась с обуреваемым ревностью Мариани. Страдания одолевают и Стреппони. Она вспоминает то чудесное время, когда Верди принадлежал одной лишь ей, и слезы грусти наворачиваются на ее глаза. И пусть он был нетерпимым, грубым, однако он был ее. Погрузившись в свое горе, Джузеппина почти совсем отрешилась от жизни. При этом она даже пыталась скрыть свое душевное состояние от Верди, поэтому старалась держаться так, словно в отношениях между ней и мужем ничего серьезного не произошло.

В это же время в обществе стали распространяться слухи, которые к тому же обрастали разного рода домыслами, о запутанных взаимоотношениях Верди, его жены, а также Штольц и Мариани.

Джузеппина все еще надеялась, что ее муж одумается. Но ее надежды не оправдались. К тому же в доме часто стала появляться Штольц, которая являлась на репетиции «Аиды». Джузеппина видела, что ее почти не замечают, а проявляют редкую любезность только из-за светских приличий. С каждым днем она становилась мрачнее, старалась не показываться на глаза мужу, редко выходила из дома, до минимума свела свои контакты с окружающими.

В семейных отношениях появились трещины. Джузеппина едва выдерживала такую жизнь. И ее терпение постепенно иссякло. Наконец выдержка ей изменила совсем, и она пишет Верди очень резкие строки, решительно обвиняя его в предательстве. А он? Сказать трудно. Но, скорее всего, его ответ был, как и раньше, «убийственным и грубым»…

Описывать все перипетии этой истории нет смысла. Одно можно сказать, что она длилась долго, и на всем ее протяжении Штольц чувствовала себя настоящей хозяйкой в семейном доме Верди. И все же, несмотря на все неурядицы, Джузеппе и Джузеппина не расстались…

14 ноября 1897 года в 4 часа дня 82-летняя Джозеппина вздохнула в последний раз, и ее голова беспомощно упала на подушку. Верди оцепенел от горя, а затем заплакал, словно ребенок: громко, не сдерживая слез. Видимо, в тот момент он осознал, кем была для него Джузеппина и кого он навсегда потерял в этот миг.

В жизнь французского композитора Гектора Берлиоза выдающаяся драматическая актриса Гэрриет Смитсон вошла в сентябре 1827 года, когда в «Одеоне» группа английских актеров ставила трагедию великого Шекспира «Гамлет». В ней Смитсон играла роль Офелии. Гектор присутствовал на этом спектакле и был потрясен не только игрой актрисы, но и ее красотой.

Затем были новые представления, в которых Смитсон также блистала. И каждый раз, увидев ее на сцене, Гектор погружался в транс, сопровождаемый забытьем и безотчетными блужданиями. Он мог отключиться в любом месте: на снопах в поле, на лугу, на берегу Сены. А однажды забытье застало его за столиком в кафе «Кардинал». В таком состоянии он находился пять часов, к великому ужасу официантов, которые посчитали его мёртвым.

Вскоре Гектор уже не мог довольствоваться лишь лицезрением актрисы на сцене. Чтобы увидеть ее поближе, он стал часами бродить у театрального подъезда. Она же проходила мимо, даже не удостоив его мимолетного взгляда.

А спустя недолгое время актриса и вовсе покинула Париж и отправилась сначала в Амстердам, а затем на свою родину, в Лондон. Но Гектор продолжал преследовать ее, регулярно отправляя на адрес Гэрриет письма.

Казалось, ничто не могло заглушить неистовую страсть молодого композитора к известной актрисе. И вдруг, словно по мановению волшебной палочки, в чувствах Гектора произошла резкая перемена: он неожиданно влюбился в юную и очаровательную Камиллу Мок. Более того, он решил жениться на ней. Благо и возлюбленная была согласна стать его женой. Правда, ее матушка считала, что Камилла достойна более привлекательной партии. Но после ошеломляющего успеха «Фантастической» симфонии Берлиоза и лавины почестей, которые свалились на него, мадам Мок смягчилась и вскоре стала называть Берлиоза «мой дорогой зять».

Казалось, все складывалось как нельзя лучше. Правда, единственное, что омрачало счастье Берлиоза – скорая поездка в Рим, где ему предстояло пробыть в разлуке с милой Камиллой почти целый год. Гектор даже пытался хлопотать, чтобы его оставили в Париже, сохранив стипендию. Но получил отказ.

Итак, Италия. Но красоты Флоренции и Рима его волнуют мало: все его мысли заняты Камиллой. Он каждый день ждет от нее весточки. Но писем все нет и нет. И вот наконец 14 апреля 1831 года он дождался желанного послания. Однако, к удивлению Гектора, адрес на конверте был написан не рукой Камиллы, а ее матери. Берлиоз с нетерпением распечатывает конверт. Читает…

«Ее достойная маменька обвиняла меня в том, что я внес смятение в семью, и сообщала о свадьбе своей дочери с господином П., – писал впоследствии в своих “Мемуарах” Берлиоз. – Слезы ярости брызнули у меня из глаз, и в тот же миг было решено: лечу в Париж и там без всякой пощады убиваю двух виновных и одного невиновного. Разумеется, что, совершив сие благое дело, мне предстояло убить и себя». Вот так, не больше и не меньше!

Для осуществления своего замысла он приобрел два двухзарядных пистолета и пузырек с ядом. А чтобы гарантировать полный успех своему тайному замыслу, он даже решил явиться в стан своих врагов в наряде горничной.

И вот, вооружившись до зубов, Гектор отправился в Париж. Однако, когда цель была совсем рядом, решимость покинула его. А в Генуе он и вовсе отказался от своей затеи, посчитав, что умирать, не достигнув головокружительной славы, глупо…

А 9 декабря 1832 года Гектор вновь увидел свою Офелию. И с первого мгновения опять неистово запылал. А Гэрриет? Она, скорее всего, первое время терпела его, потом смирилась и, наконец, свыклась с его присутствием. В этот период их отношения были далеко не безоблачными: ссоры сменялись примирениями, пламя страсти холодом отчуждения…

Но Гектор уже во власти Гэрриет, а она – во власти Гектора. Опьяненный счастьем взаимной любви, композитор отправил отцу письмо, в котором сообщает, что собирается связать свою судьбу с ирландкой Гэрриет Смитсон. Однако родители не дали согласия на брак. Да и Гэрриет пока ничего конкретного по этому поводу не сказала. К тому же между влюбленными продолжали вспыхивать шумные скандалы. А в конце августа, в разгар очередной громкой ссоры, Гектор даже намеревался в комнате Гэрриет свести счеты с жизнью.

«Она упрекала меня в том, – писал он, – что я ее не люблю. В ответ, впав в отчаяние, я принял яд у нее на глазах. Душераздирающие крики Гэрриетты!.. Предел отчаяния!.. Мой жуткий смех!.. Желание вернуться к жизни при виде необыкновенных свидетельств ее любви!.. Рвотное… Ипекакуана!.. Меня выворачивало два часа!.. Два дня я был болен и выжил».

Видя, как Берлиоз теряет рассудок от нахлынувшей страсти, его друг Жюль Жанен предпринимает следующий шаг: как-то раз он познакомил Гектора с невероятно красивой девушкой, которая, правда, чем-то походила на затравленного зверька. Ее история была печальна. Девушку купил один богатый старик, который поместил ее в подвал, чтобы заставить стать его возлюбленной.

История ее жизни настолько растрогала Гектора, что он чуть не разрыдался от сострадания. И тогда Жанен посоветовал другу отправиться с молодой красоткой в Германию, где композитор планировал совершенствовать свое образование.

Точно неизвестно, проведала ли Гэрриет об угрозе отъезда своего возлюбленного с новой пассией или ее к этому толкнули другие причины, во всяком случае, она наконец сказала «да». Услышав об этом, Гектор чуть ли не впал в забытье. А та девушка с горестной судьбой, в которую он влюбился, неожиданно исчезла.

И вот 30 октября 1833 года состоялось бракосочетание Гектора Берлиоза и Гэрриет Смитсон: они стали мужем и женой, обретя, наконец, счастье в объятиях друг друга. Еще большую радость испытали влюбленные, когда 14 августа 1834 года родился маленький Луи.

Казалось бы, чего еще желать. Но семейную жизнь омрачали козни завистников, которые были настолько успешными, что практически закрыли перед Берлиозом сцены всех парижских театров. А такая ситуация, безусловно, самым худшим образом отражалась на материальном положении маэстро. В поисках средств существования приходилось не только колесить по Европе, где его успех был невероятен, но даже отправляться в провинцию, чтобы получить дополнительную сотню-другую франков.

Кроме коварства недоброжелателей, Гектор испытал и другие, не менее жестокие удары судьбы. 14 февраля 1837 года скончалась его мать; затем, в начале 1839-го, тихо угас его восемнадцатилетний брат Проспер…

Не меньше огорчали Гектора и те незначительные ссоры, которые каждодневно происходили в его семейной жизни. Лишенная опьяняющего успеха на сцене, прикованная к дому из-за ребёнка, Гэрриэт становилась неуживчивой и ревнивой. Она постоянно обследовала одежду и густую шевелюру мужа, готовая броситься на него при малейшем подозрении в неверности. Гэрриет пыталась найти следы измен мужа в его фельетонах, в перехваченных письмах, в записках…

Мисс Смитсон, выходя замуж за Берлиоза, была и так не первой молодости. А теперь она вдруг заметила, что начинает вянуть буквально день ото дня. Но чем больше она старела лицом, тем больше молодела сердцем. А вместе с этой душевной молодостью росла и ее любовь к Гектору, заставляя страдать и ее, и его.

Гектор же, в то время как его супруга сгорала от ревности, флиртовал с многочисленными красотками, расточая им комплименты. Наконец, в начале 1842 года его страстное сердце замирает от восторга при виде молодой смазливой певички Марии Ресио.

Уже в сентябре того же года вместе с Марией он отправляется в Брюссель, где надеется поправить свое материальное положение. Но, увы, надежды не оправдались, и он вынужден возвратиться к семейному очагу. Гэрриет взбешена. Но остановить Гектора она не может.

В январе 1843 года, когда дома отсутствовали жена и маленький сын, Гектор покинул семью и вместе с Марией Ресио уехал в Германию, где надеялся услышать беспристрастное мнение о своей музыке…

Берлиоз вертелся, словно белка в колесе. Он переезжает из одной европейской столицы в другую, и всюду его выступления сопровождают шквал оваций, восхищенные отзывы прессы и немалые денежные доходы. Особенно успешной оказалась поездка в Россию. Но средств все равно не хватало. Как-никак, а ему приходилось содержать две семьи: Гэрриет с сыном и Марию с матушкой.

Конечно, все было бы по-другому, если бы его приняли на родине. Но, увы, несмотря на победоносные сообщения, поступавшие из Вены, Берлина и Петербурга и публиковавшиеся в парижских газетах взволнованные отклики, столица Франции не соизволила заметить возвращение Гектора.

Помимо проблем с театральной общественностью, на Гектора свалилось также немало бед и семейного характера. В 1848 году умер его добрый отец доктор Берлиоз. С катастрофической быстротой ухудшалось и здоровье Гэрриет: она уже почти не поднималась с кровати. И чем ближе подходила Офелия к смерти, тем больше винил себя Гектор. Его угнетало жестокое раскаяние, мрачные угрызения совести за свое отношение к ныне парализованной, обиженной судьбой женщине, которую он когда-то страстно любил, а потом заставил горько страдать. Наконец, 2 марта 1854 года сердце Гэрриет перестало биться. Узнав о роковом конце жены, Гектор долго рыдал, вспоминая прошлое…

А 19 октября 1854 года Гектор и Мария Ресно стали мужем и женой. Свадьба была скромная и невеселая, и прежде всего оттого, что над ней витала смерть Офелии. Мария, умиротворенная замужеством и избавленная от ревности, стала спокойнее, покладистей, преданней. Успокоился демон страсти и в душе Берлиоза: наступила умеренная привязанность…

Но в 1860 году смерть снова напомнила о себе: 2 марта умерла любимая и верная сестра композитора – Адель. Она была на десять лет моложе Гектора, и поэтому его горе было вдвойне тяжелее и слезы обильнее. Но не успела затянуться эта рана, как через год на Берлиоза обрушилось новое горе. 13 июня, в пятницу смерть совершила новое злодеяние: на этот раз ее жертвой стала сорокавосьмилетняя Мария…

Жизнь маэстро неумолимо катилась к закату: он приближался к своему шестидесятилетию. Однако, несмотря на возраст, потребность любить и быть любимым у него все еще не иссякла. Утешительницей одинокого измученного сердца Гектора в этот период стала некая Амелия. О том, когда и как появилась эта странная связь, история умалчивает, хотя и поясняет, что Амелия была молода и очень хороша собой. И, видимо, щадя ее нежную молодость, от своей новой избранницы он ничего, кроме искренней теплоты и нежного сострадания, не требовал. А еще через некоторое время он и вовсе расстался с ней.

После смерти Марии и расставания с Амелией Гектор все чаще и чаще стал посещать кладбище. Там, среди надгробий и старых деревьев, он бродил и грезил наяву. А однажды, во время очередной ночной прогулки по погосту, Берлиоза вдруг охватил неописуемый ужас, а к горлу подступил комок. На свежей мраморной плите он увидел скромную эпитафию: «Здесь покоится Амелия… безжалостно унесенная жестокой судьбой на 26-м году жизни». Имя, фамилия, возраст. Конечно же, это она… Боль и страдание заполнили сердце Гектора, и он, словно подкошенный, свалился на соседнюю могилу…

В последнее время, после потерь стольких родных и близких людей, весь мир для Берлиоза сосредоточился на сыне. Он днем и ночью думал о своем мальчике, призывая в письмах хотя бы на короткое время посетить отчий дом…

Как-то после очередной, живительной для Берлиоза встречи с сыном он вдруг очень явственно почувствовал, что ему необходима гавань для душевного отдыха, в которой можно было бы хоть на время спрятаться от треволнений внешнего мира. И в поисках этого убежища для своей измученной души он все глубже погружался в историю своей жизни. И вот однажды его сердце взволнованно забилось: в нем опять вспыхнула страсть к Эстелле…

Гектору едва минуло 12 лет, когда он впервые влюбился. И предметом его страсти стала семнадцатилетняя Эстелла Дюбеф, гостившая в ту пору у родственников. «Увидев ее, я словно почувствовал электрический удар. Я полюбил ее – этим все сказано… Целые ночи напролет я пребывал в отчаянии… Ревность терзала меня при всяком незначительном слове, с которым мужчины обращались к моему кумиру… Мне было тринадцать лет, когда я потерял ее из виду… Мне было тридцать, когда, возвращаясь из Италии через Альпы, я различил вдали утес Сент-Эйнар, и белый домик, и старинную башню… Мои глаза заволокло слезами… Я все еще ее любил… По приезде я узнал, что она вышла замуж. Но это вовсе не исцелило меня».

И вот в начале сентября 1864 года Гектор появился в Леоне, где в это время проживала Эстелла. А уже на следующий день утром он передал ей письмо, в котором умолял о встрече.

Наконец они наедине, друг подле друга. Сначала миг удивления, а затем рассказы о себе. А в самом конце этого странного свидания Гектор неожиданно произнёс: «Умоляю, дайте мне вашу руку, сударыня». Она протянула. Опустив глаза, он поднес эту морщинистую руку к своим губам. И почувствовал, как замирает его сердце. Он близился к смерти, но любовь продолжала неистовствовать в нем.

Однако Эстелла охладила пыл пожилого романтика. И при последующих встречах она вела себя в соответствии со своим возрастом и положением вдовы. Гектор же, несмотря на годы, был неизменно пылким, и от каждой новой встречи испытывал романтический прилив чувств. «Такого рода страданья мне необходимы. У меня нет иного интереса в жизни», – писал он ей в Женеву. В данном случае Гектор не лукавил. Он и впрямь всем своим сердцем любил Эстеллу. Однако она этой вспышки чувств так и не поняла…

29 июня 1867 года. В этот день несколько близких товарищей Берлиоза решили организовать его чествование. Однако в назначенное время, в 9 часов вечера, Гектор не появился. Собравшиеся встревожились и отправили пианиста Риттера выяснить причину отсутствия композитора.

Тягостная картина предстала перед Риттером: на полу, обливаясь слезами, корчился Берлиоз. Его губы дрожали, слова прерывались тягостными стонами. «Это я, я должен был умереть, а не он, такой молодой», – словно заклятие, тихо бормотал он. Какой ужас! Берлиоз говорил о своем сыне Луи, который 5 июня умер на Кубе, сраженный желтой лихорадкой. Ему было всего тридцать три года!

И все те два года, которые Берлиозу предстояло еще прожить на этом свете, его терзали одни и те же вопросы: «Как он умер? Какие последние слова он произнес холодеющими губами? Где это случилось – в Гаване или в открытом море?»

И кто знает: возможно, 8 марта 1869 года, когда смерть уже витала над Гектором, его последние мысли были тоже заняты его любимым Луи, с которым он надеялся вскоре встретиться в загробном мире….

Можно сказать, что великий французский живописец Поль Сезанн умирал, не выпуская кисти из рук. И вряд ли это будет большим преувеличением…

1906 год. 13 и 14 октября над небольшим французским городком Эксом громыхала гроза вперемешку с проливным дождем. Наконец 15-го числа погода прояснилась. После обеда Сезанн покинул свою мастерскую в Лове, чтобы на природе поработать над этюдами.

Однако небо снова затянулось, и опять загромыхала гроза. Но, несмотря на проливной дождь, Сезанн продолжал работать. Проходили часы. А художник по-прежнему стоял у мольберта. Наконец, промокнув до нитки и дрожа от холода, он собрался домой.

Двигаясь по раскисшей от дождя дороге, Сезанн едва передвигал ноги. И вдруг в какой-то миг он свалился без чувств. Вскоре его неподвижное тело обнаружил работник местной прачечной и доставил домой почти в бессознательном состоянии. Срочно был вызван врач, и одновременно о состоянии Сезанна сообщили его сестре Марии.

Сознание возвратилось к художнику, когда он уже находился в постели. С большой неохотой, под давлением доктора принял предписанные лекарства. Врач назначил постельный режим. Однако назавтра, несмотря на указания доктора, Сезанн поднялся с кровати и отправился в мастерскую писать неоконченный портрет. Но художник опять почувствовал слабость и вынужден был вернуться домой. Правда, в этот раз болезнь его свалила надолго. Но даже в эти дни его тянуло к мольберту.

Но, увы, эта тяга к рабочему инструменту была всего лишь временной вспышкой энергии. Болезнь, уже полностью овладевшая телом художника, стала развиваться с невероятной быстротой. 20 октября 1906 года Мария сообщила сыну художника Полю, что ему следует явиться в родительский дом «так быстро, как только возможно».

А состояние Сезанна все ухудшалось. Он то проваливался в забытье, то приходил в сознание. В минуты просветления художник беспрерывно твердил имя сына и смотрел на дверь, видимо, ожидая, что она вот-вот отворится и войдет его Поль. Но сын так и не появился. Глаза уже неподвижного Сезанна продолжали смотреть на дверь. Спустя сутки, 22 октября 1906 года в возрасте 67 лет Поль Сезанн скончался…

Кстати, история, связанная с отцовством Сезанна, довольно необычна. Началась она в 1870 году. Сезанн, замкнутый и всегда с опаской относившийся к противоположному полу, но в то же время при виде обнаженного женского тела волновавшийся до головокружения, однажды все же поддался чарам одной из своих натурщиц. Высокую, стройную блондинку с карими загадочными глазами звали Мария-Гортензия Фике. Ей недавно исполнилось девятнадцать лет. Сезанну стукнул тридцать один.

Девушка работала в типографии. Но, чтобы немного увеличить свой скромный доход, позировала художникам. Она отличалась одним важным для натурщиц качеством: Фике беспрекословно выполняла все требования художников. Возможно, именно этой своей покорностью она и растопила сердце Сезанна?

Плодом этой страстной любви стал мальчик, родившийся 4 января 1872 года. Назвали его Полем. Но с появлением сына значительно усложнилась и жизнь художника: на свое холостяцкое содержание, положенное ему отцом, Сезанн теперь должен был содержать еще и семью. Более того, обстоятельства вынуждали художника эту сторону своей личной жизни от отца скрывать: Сезанн опасался, что тот, узнав об этой связи, совсем лишит его материальной поддержки…

Восемь лет художник скрывал от родителя свою тайну. Чего только он для этого не придумывал. Но, как говорится, нет ничего тайного, что однажды не стало бы явным. Вскрыв очередное письмо к сыну, отправленное его возлюбленной, отец наконец-то узнал о незаконной его связи. Оскорбленный и торжествующий, Сезанн-старший пригрозил сыну урезать его содержание до ста франков в месяц. И в начале апреля он свое обещание сдержал. К счастью, о своем решении старик вскоре забыл.

Но весной 1885 года случилось событие, которое полностью вывело отношения Сезанна и Гортензии из тени. Художник в это время неожиданно для себя влюбился в пышногрудую и разбитную служанку Фанни.

Однако вскоре о его любовном приключении узнали родные. Не правда ли, странно быстрое разоблачение. А ведь связь с Гортензией он скрывал несколько лет. Возможно, Фанни настолько покорила и увлекла художника, что он потерял всякий контроль над своим поведением: влюбленные – слепы. Но как бы там ни было, все немедленно ополчились против Сезанна.

И в первую очередь незаурядную активность проявила Гортензия. К тому же неожиданно ее сторону приняла Мария. Сестра больше не могла терпеть сумасбродств брата: незаконная связь, внебрачный ребенок, живопись, а тут еще эта невесть откуда свалившаяся любовь. Нет, с нее хватит! Чтобы не допустить очередного скандала, Поль должен жениться на матери своего мальчика. Причем не откладывая это событие в долгий ящик.

Но Сезанн неожиданно проявил завидное упорство. Он решил во что бы то ни стало остаться с Фанни, осветившей его дни страстной любовью, вернувшей ему частицу юности и веру в жизнь. Однако Мария решила идти до конца. И, воплощая свой замысел, она первым делом выгнала Фанни. Затем принялась за брата: она буквально преследовала его и при каждом удобном случае укоряла.

Жизнь Сезанна превратилась в кошмар. Отказываясь разорвать отношения с Фанни, он, словно загнанный, метался между ней и Гортензией, пока не потерял самоконтроль и не уехал в Париж к Ренуарам. Но Гортензия мертвой хваткой вцепилась в художника. И вскоре она тоже появилась в доме Ренуаров. Не выдержав столь мощных атак, Сезанн сдался: 28 апреля 1886 года, спустя шестнадцать лет после знакомства с Гортензией, в мэрии Экса он наконец-то оформил с ней брачные отношения.

А буквально за три недели до этого события произошел разрыв отношений между Сезанном и его старинным другом Золя. Судьба распорядилась так, что Поль Сезанн и Эмиль Золя учились в одной школе. С тех пор и завязались между ними крепкие товарищеские отношения, со временем переросшие в настоящую мужскую дружбу.

В трудные минуты жизни они помогали друг другу не только словом, но и материально. Например, когда отец Сезанна узнал о связи сына с Гортензией и наполовину урезал ему помощь, Золя, тогда уже известный и обеспеченный писатель, неоднократно оказывал материальную поддержку своему другу.

А поводом для разрыва послужил роман Эмиля «Творчество», в котором, как показалось Сезанну, писатель под именем Клода Лантье показал судьбу самого художника. Разумом Сезанн понимал, что герой «Творчества» – это собирательный персонаж. Но чувства ему нашептывали другое: сочиняя, Золя, возможно наперекор желанию, высказал все свои мысли о картинах своего друга.

Самым же обидным для Сезанна было то, что старый друг повел себя с ним как с врагом и даже «похоронил». «Да почиет в мире», – читал священник. «Аминь!» – отвечал мальчик-певчий.

Разочарование Сезанна в друге оказалось настолько глубоким, что он решился на разрыв. «Дорогой Эмиль! Я только что получил “Творчество”, которое ты мне любезно послал. Благодарю автора “Ругон-Маккаров” за память, прошу позволить пожать ему руку, вспоминая старые времена. Под впечатлением прошлых лет. Искренне твой Поль Сезанн».

Скомканное и безличное письмо Сезанна оказалось последним посланием, которое художник отправил своему старинному товарищу.

Свою будущую жену – дочь бургомистра из богатого фрисландского рода Саскию Ван Эйленбюрх – голландский художник Рембрандт ван Рейн (1606–1669) встретил в доме ее кузена. Однако выбор Саскии ее подругам из высшего общества не совсем нравился. «Он же неотесанный мужлан», – с пренебрежением говорили они. Но Саския, улыбаясь, отвечала: «Зато с ним ночи превращаются в сказку, а дни – в праздник!»

В 1634 году они обвенчались. Рембрандт был на пике вдохновения: за два года он написал пятьдесят полотен! Причем, настоящих шедевров: «Урок анатомии», «Автопортрет», «Даная»…

Он буквально боготворил свою «пышечку» и в течение восьми лет совместной жизни написал с нее несколько десятков картин. Но больше всего нравилась ему Саския в «Данае». И, возможно, поэтому он не выставил ее на продажу, а оставил у себя.

Саския, как и ее муж, мечтали завести детей. Но, словно подчиняясь злому року, они умирали в младенческом возрасте. Судьба пощадила лишь Титуса – единственного из четырех родившихся детей.

Как-то ночью Саския неожиданно обратилась к мужу с просьбой принести ей перо и бумагу. Получив письменные принадлежности, она стала писать… завещание. Все свое состояние она отказывала мужу, но только при одном условии: что он до конца жизни останется верен ей и больше никогда не женится.

А спустя всего несколько дней – 14 июля 1642 года 30-летняя Саския отошла в мир иной. На руках у художника остался сын Титус, которому недавно исполнилось девять месяцев. После смерти жены Рембрандт ничего не ел, бредил, и друзья стали опасаться за его разум.

Но со смертью Саскии жизнь не остановилась. Тем более что рядом с Рембрандтом находился его малыш. И для ухода за ним срочно требовалась нянька. Выбор был не богат. И кто-то из знакомых посоветовал художнику пригласить вдову трубача, сорокалетнюю фламандку Гертье Диркс. И в марте 1643 года она впервые переступила порог дома Рембрандта: молодая, крепкая…

Двенадцать лет хранил Рембрандт верность Саскии. Но на тринадцатом году он нарушил свой обет, соблазнившись симпатичной Гертье, которая первой проявила активность. И после нескольких горячих ночей Рембрандт подарил любовнице кольцо с обещанием жениться на ней. С этого времени Гартье стала законной хозяйкой дома, продолжая по-прежнему искренне любить маленького Титуса, в пользу которого даже составила завещание.

Но если в домашней жизни у Рембрандта все было более-менее в порядке, то его дела складывались неважно. Случилось все после картины «Ночной дозор», которую художнику в 1642 году заказала Корпорация амстердамских стрелков. Но картина стрелкам не понравилась. С этого момента от произведений Рембрандта отказались большинство богатых покупателей.

С каждым месяцем заказов становилось меньше, сбережения таяли почти на глазах, а вскоре художника стали одолевать кредиторы. Работал он без малейшего вдохновения. А однажды снял со стены «Данаю» и долго колдовал над ней кистью…

Около 1647 года Рембрандт неожиданно пригласил к себе новую служанку – молоденькую Хендрикье Стоффельс. Он влюбился в нее с первого взгляда. Маленькая Хендрикье в свои двадцать лет безумно напоминала Саскию. Гертье стала ревновать. Однажды, в порыве накопившегося отчаяния, она выдернула из ушей подаренные Рембрандтом серьги и бросила их ему в лицо.

В 1649 году Гертье обратилась в суд с жалобой на художника: она обвинила его в несоблюдении условий завещания. А меньше чем через год она оказалась в сумасшедшем доме, причем ее содержание оплачивал сам художник. Было ли это великодушием со стороны Рембрандта, или, наоборот, он специально упрятал Гертье в лечебницу, мы уже, скорее всего, никогда не узнаем…

С покорной и нежной Хендрикье Рембрандт снова превратился в безрассудного юношу, жаждущего творить. А Стоффельс постоянно позировала ему, принимая недвусмысленные позы и игриво распустив пышные волосы. В 1654 году Хендрикье забеременела. В этот период ее вызвали на допрос в протестантскую церковь и осудили за «блудное поведение». Это было серьезное по тем временам обвинение. И оно могло очень плохо кончиться для молодой женщины. Однако вскоре ее оставили в покое.

В октябре Хендрикье родила Рембрандту девочку, но и после этого, как ни любил художник свою прелестницу, он на ней не женился. Художник помнил о завещании Саскии и понимал, что в случае нарушения его условий он всей семьей пойдет по миру. Порой, словно пытаясь отойти от навалившихся проблем, он подходил к «Данае» и что-то старательно исправлял на уже давно готовом полотне.

В начале пятидесятых годов Рембрандт пишет несколько шедевров. Но ожидаемых материальных благ они не принесли. Кредиторы становились все назойливее и неуступчивее. В 1656 году суд описал имущество художника, которое через малое время было распродано в гостинице «Королевская корона». А в 1660 году был продан и дом.

Чтобы хоть как-то спастись от надвигающейся нищеты, а также чтобы картины Рембрандта не оказались в собственности кредиторов, Титус и Хендрикье создали совместное предприятие, куда пригласили и художника.

Но злой рок не оставил в покое Рембрандта и снова нанес ему жестокий удар. 24 июля 1663 года от чумы умерла его любимая Хендрикье. В то же время, словно в противовес свалившейся трагедии, неожиданно очень хорошо пошли коммерческие дела у Титуса. Он не только сумел вернуть все свои долги, погасить старые обязательства художника, но еще и подарил отцу новые холсты и печатный станок. Казалось, судьба проявила милость к художнику. Но появившимся материальным улучшениям Рембрандт радовался недолго. Судьба нанесла художнику новый жестокий удар: в 1668 году от туберкулеза умер и его единственный сын.

А в 1669 году почти слепым и в полной нищете умер и сам мастер. «Во вторник, 8 октября 1669 года, погребен ван Рейн, художник с Розенграхт, напротив Долгоф…» – гласит запись в церковной книге Вестеркерк, которая является, по сути, последним документом, относящимся к жизни великого художника.

А что же стало с «Данаей»? Известно, что после смерти автора она много раз переходила из рук в руки многих коллекционеров, пока однажды не попала к одному довольно богатому французу – Пьеру Кроза. О его коллекции произведений искусства знала вся Европа. Но его сын, барон де Тьер, коллекцию отца по достоинству не оценил и по мизерной цене продал пятьсот картин, в том числе и «Данаю», российской императрице Екатерине II.

Спустя столетие при более близком знакомстве с картиной реставраторов удивил один загадочный факт: год завершения работы, хорошо известный специалистам, был, как ни странно, прописан не совсем отчетливо. Когда ученые картину исследовали с помощью рентгена, то установили, что ее переписывали… трижды!

На том полотне, которое хранится в Эрмитаже, изменено расположение правой руки. Нет и легкой драпировки на бедрах Данаи, которая явственно видна под рентгеном. Изменена также и форма головы: у курносой и круглолицей Данаи-Саскии лицо стало удлиненным, как у Гертье Диркс, а пышные волосы, глаза и нежные округлости тела были явно заимствованы от Хендрикье. Выходит, что великий Рембрандт в «Данае» воплотил черты сразу трех своих любимых женщин! Но об этом ни одна из них не знала.

Почти вся жизнь немецкого поэта Генриха Гейне построена из противоречий. Отразились они и на сердечных влечениях поэта. Так, уже первая любовь, о которой он до последних дней сохранил самые светлые воспоминания, принесла не только душевную радость, но и долгие мучительные страдания. Кто была та богиня, очаровавшая юное сердце Генриха, до сих пор остается тайной. Известно лишь, что поэт называл ее «маленькой Вероникой» и что она, не расцветши, умерла в раннем возрасте.

«Вы вряд ли сумеете себе представить, – писал Гейне, – как красиво выглядела маленькая Вероника в маленьком гробу. Стоявшие кругом зажженные свечи бросали мерцание на бледное улыбавшееся личико, на розы из красного шелка и шумевшую золотую мишуру, которыми были убраны головка и белый маленький саван».

Смерть любимой девушки произвела такое глубокое впечатление на только что вступившего в юношеский возраст поэта, что, уже стоя одной ногой в могиле, он не раз вспоминал ее прекрасный образ. Второй девушкой, очаровавшей Гейне, была некая гимназистка А., которая тоже вскоре умерла.

Мудрено ли, что после двух неудачных страстей, пережитых на заре юности, Гейне стал погружаться в тихую меланхолию и искать утешения в романтических грезах, которые были окрашены его фантазией в мрачные тона. В этот период он с упоением читал книги, в которых изображались страшные картины или привидения.

Именно в эту мрачную пору жизни поэт влюбился в дочь палача Иозефу. Звал же он ее «Красной Зефхен». Ему было в то время около 16 лет, ей – столько же. Высокого роста, с тонкой талией, темными загадочными глазами и узкими губами, она очаровала Генриха. Но самым поразительным в облике этой девушки были ее волосы: красные – не рыжие, а именно красные, как кровь, они висели длинными локонами ниже плеч…

Женился же Гейне на простой, но симпатичной крестьянке, до этого прожив с ней шесть лет вне брака. Звали ее Матильда Мира. Она была высокого роста, с черными как смоль волосами, с блестящими глазами и живым веселым характером. Но она была настолько необразованной, что даже не умела читать. И за все те двадцать лет, которые прожил с ней Гейне, она не прочла ни одного его стихотворения. Тем не менее он по-настоящему любил Матильду. И трудно сказать, когда он был больше привязан к Матильде: в первые дни знакомства или в последние годы жизни, когда, больной и разбитый, он лежал неподвижной массой, как труп, на постели.

Вообще же великий поэт болел практически всю жизнь. Особенно страдал он от мигрени. А первые ее признаки появились еще в 1832 году, в 35-летнем возрасте, когда паралич скрючил пальцы его левой руки. В эти же годы стало падать и зрение поэта. И уже к 1843 году у Гейне были парализованы лицевые нервы, и он не чувствовал всей левой половины своего тела. Последние восемь лет жизни, полуслепой, с частично неподвижной правой рукой, поэт практически не поднимался с постели.

В дневниках за 1850 год Гейне отмечал: «…у меня ужасные судороги, нижняя половина тела омертвела, лежать могу только на боку. Четырнадцать дней мучился запором» – и добавлял, что чувствует себя намного лучше только после морфия.

Но тем не менее этот период жизни Гейне был ознаменован публикацией прекрасных стихотворений и прозаических произведений. В это же время поэт продолжал усиленно трудиться над своими мемуарами, большинство из которых, к сожалению, были уничтожены после его смерти.

Последние месяцы жизни Гейне скрашивала своими посещениями двадцатисемилетняя поклонница его таланта Элиза Кринитц, больше известная как Камилла Селден. Выполняя работу секретаря и читая поэту газеты и книги, она очень сблизилась с ним. Однако Матильда, жена поэта, к этой их связи относилась достаточно равнодушно.

За несколько недель до смерти у поэта стали появляться приступы удушья, а накануне кончины началась рвота. В четверг, 14 февраля 1856 года, умирающего поэта посетила Элиза.

Умер Гейне воскресным утром 17 февраля 1856 года. При этом почти до последнего мгновения жизни он оставался в полном сознании. Похоронили Гейне без богослужения на кладбище Монмартра. В последний путь поэта проводили Камилла Селден, Александр Дюма и Теофиль Готье.

До последнего времени считалось, что Гейне умер от прогрессирующего сифилиса. Однако проведенные в 1990 году исследования этот диагноз поставили под сомнение. И на основании полученных новых данных был сделан вывод, что причиной смерти поэта стал рассеянный склероз.

О том, как произошла первая встреча шотландского писателя Роберта Льюиса Стивенсона с его будущей женой, существуют разные мнения, но большинство биографов писателя все же склоняются к версии, что впервые он увидел Фэнни Осборн в сентябре 1876 года в небольшой деревушке Грёз в окрестностях Парижа…

Фэнни Осборн родилась в 1840 году в Америке. У нее было трое детей, однако жила она порознь с мужем. Когда Стивенсон познакомился с Фэнни, с ней были семнадцатилетняя дочь Айсобелл и сын-школьник Ллойд Осборн. Ее младший ребенок незадолго до этого умер в Париже, где они жили в страшной нужде. В 1876 году Фэнни Осборн было тридцать шесть лет, Стивенсону – двадцать шесть.

Следует заметить, что все три женщины, которыми увлекался Стивенсон в дни своей молодости, – мадам Гаршина, миссис Ситуэлл и миссис Осборн – были на несколько лет старше его и к тому же все три были соломенными вдовами с детьми. При этом стоит подчеркнуть, что Стивенсон проявлял искреннюю любовь к детям и очень быстро находил с ними общий язык. Но, к сожалению, своих детей у писателя не было.

Конечно, если бы эта любовная история Стивенсона и Осборн произошла в богемном Париже, она, скорее всего, никого бы не удивила. Но в викторианской Англии, с ее устоявшимися традициями, да к тому же еще в Шотландии, подобные связи подвергались беспощадному осуждению. И если бы Осборн не была подданной Соединенных Штатов, а законодательство Калифорнии не предоставило ей развода без особых затруднений, затрат и скандала, вряд ли отношения Стивенсона и Осборн завершились бы браком.

Впрочем, кроме моральных аспектов, на заключительную часть этого любовного романа могли негативно повлиять и материальные проблемы. Дело в том, что Роберт Льюис, даже будучи не обремененным семьей, постоянно страдал от безденежья. А в случае женитьбы на Фэнни он тотчас оказывался на грани финансовой катастрофы: в то время на свои литературные заработки он семью содержать не смог бы. Можно, конечно, было принять в расчет родительское содержание. Но возникал вопрос: как отреагирует отец на подобное решение сына? А вдруг он после такого заявления Льюиса совсем откажет ему в помощи?

Несомненно, Роберт и Фэнни прекрасно понимали, во что выльется их семейная жизнь, если Стивенсон-старший не благословит их брачный союз. Поэтому Льюис не стал предъявлять отцу ультиматум и угрожать побегом с Фэнни, а попросил его приехать в Париж.

Именно там, в откровенном доверительном разговоре Льюис и рассказал отцу о своих отношениях с Фэнни и о своем намерении жениться на этой женщине. Конечно, при свойственных ему общественных и религиозных убеждениях, – а он был человеком набожным, – Томас Стивенсон должен был увидеть создавшуюся ситуацию в самом непривлекательном свете. В его понимании все выглядело таким образом, что или его сын разбивал двадцатилетний семейный союз, или Фэнни – авантюристка, стремившаяся избавиться от мужа-неудачника и воспользоваться благами, которые предоставят ей деньги в добропорядочной и зажиточной семье. Выходило, что с какой бы стороны Стивенсон-старший ни посмотрел на этот брак, он для его сына не сулил ничего хорошего.

И тем не менее существовавшая между отцом и сыном искренняя привязанность помогла им прийти к взаимопониманию. И хотя это соглашение, скорее всего, имело под собой весьма зыбкий фундамент, все же оно было достигнуто…

Как бы то ни было, но в самом начале августа 1878 года Фэнни с детьми приехала в Лондон, чтобы уже оттуда отправиться в Штаты. Трудно сказать, к какому соглашению пришли влюбленные перед отъездом Фэнни на родину, но, по-видимому, в общих чертах их план состоял в том, что Фэнни добьется у мужа развода, а затем, будучи юридически свободной, выйдет замуж за Льюиса.

Если мы взглянем на создавшуюся ситуацию глазами Фэнни, то увидим, что принять окончательное решение ей было очень и очень нелегко. У нее на руках было двое детей, и, хотя в то время ни Льюис, ни ее муж Сэм не могли обеспечить семью, последнему она имела право предъявить это требование, а Стивенсону – нет. Более того, она до конца не была уверена и в другом: искренне ли любит ее Льюис и не охладеет ли он к ней в разлуке. Ей было известно, что он подвержен смене настроений: очень часто за приступами восторженной экзальтации следовала депрессия. И кто знает, как он поведет себя в ее отсутствие: не встретит ли новую, более молодую пассию и не бросит ли ее в самую тяжелую минуту? Да и болезнь дыхательных путей, которой страдал Стивенсон (а Фэнни, скорее всего, знала о ней), могла стать причиной для долгих раздумий. Вероятно, этими вполне естественными колебаниями и объясняется годовая задержка с разводом.

А чем же занимался Стивенсон в отсутствие Фэнни? О его поведении в этот период жизни отзываются по-разному. Так, ходили слухи, что после отъезда Осборн он «приударял» за двумя женщинами сразу, которые, однажды встретившись, вцепились друг другу в волосы. Обвинять писателя в любовных похождениях довольно трудно. Ведь часто мужчина, серьезно влюбленный в одну женщину, в ее отсутствие флиртует с другими. Да и разлука с Фэнни тянулась уже целый год, и полной ясности с ее разводом у Луиса тоже не было…

И вот наконец-то в августе 1879 года Льюис получил от Фэнни долгожданную телеграмму. Что говорилось в этом послании из-за океана, неизвестно. Но Стивенсон тотчас решил ехать в Калифорнию. К этой затее Льюиса и родители, и его ближайшие друзья отнеслись с явным неодобрением, считая поездку бесполезной и ненужной. Отец и мать, надеясь помешать Льюису, даже лишили его материальной поддержки.

И все же, несмотря на возникшие трудности с финансами, 7 августа 1879 года Роберт Льюис Стивенсон отплыл в Нью-Йорк. За восемь гиней он пересек Атлантический океан в каюте второго класса. Здесь был стол, за которым он мог писать, а в Нью-Йорке он был освобожден от обязательного для эмигрантов карантина.

Появление Стивенсона в Монтеррее, куда недавно переехала Фэнни, поставило ее в весьма затруднительное положение. Продолжать держать Льюиса в неведении не имело смысла: она должна была что-то предпринять.

Одна серьезная проблема, которая удерживала ее от развода, была разрешена: Белла вышла замуж. Но сама Фэнни продолжала колебаться, и в первую очередь потому, что жила в это время на деньги мужа. Если бы Льюис приехал в Америку с деньгами в кармане, с благословением отца на их брак и на материальную поддержку с его стороны, она бы сразу развелась и вышла замуж за Роберта.

О чем Фэнни говорила с Льюисом во время их встречи, сказать невозможно, но вряд ли она его обнадежила. Казалось бы, полное поражение. К тому же в это время Стивенсона свалила болезнь. У него даже открылся активный туберкулезный процесс в легких, сопровождавшийся кровохарканьем.

И все-таки спустя какое-то время счастье улыбнулось Роберту: Фэнни решилась навсегда расстаться с Сэмом и связать свою жизнь с ним. На три месяца, пока Фэнни уехала заниматься бракоразводным процессом, Стивенсон остался в Монтеррее. Увидеться вновь они договорились в Сан-Франциско. Что же касается Сэма Осборна, то он не попытался воспрепятствовать разводу. Более того, он даже взял на себя содержание Ллойда и Фэнни до тех пор, пока она снова не выйдет замуж.

А в это самое время больной Стивенсон сражался с нищетой. В одном из писем на родину он сообщает, что «у него осталось всего восемьдесят долларов на два дома». Чуть позже он пишет, «что на еду тратит не более двадцати пяти центов». Безусловно, такая «роскошная» жизнь не могла продолжаться вечно: Стивенсон серьезно заболел и слег на несколько недель. Если бы ему не посчастливилось найти хорошего доктора, а у Фэнни не хватило смелости пренебречь условностями и взять его к себе и выходить, он бы умер.

В этот же период у Стивенсона возник и первый приступ горлового кровотечения. Это означало, что у него открылся туберкулез. В связи с болезнью Льюиса возникает вполне закономерный вопрос: о чем думали родители и друзья, на целых девять месяцев оставив без денежной помощи такого болезненного человека? Ответ может быть самым мрачным: таким образом они хотели помешать браку Льюиса и Фэнни.

Казалось бы, в такой ситуации брак Фэнни и Льюиса – чистое безумие. Но неожиданно в мае 1880 года Стивенсон получил телеграмму, которую он назвал «посланием с небес». В ней было всего несколько слов, но каких слов: «Рассчитывай на двести пятьдесят фунтов в год». Что заставило отца так резко изменить свое решение, тоже остается загадкой. Вероятно, этому его решению способствовали многие причины: жалость к сыну, уговоры жены, «воззвание» к мистеру Стивенсону самой Фэнни.

Эта телеграмма была своего рода зеленым светом на перекрестке: в мае 1880 года, спустя три года после знакомства, влюбленные сочетались браком. А еще через три месяца они вернулись в Англию. При этом они оба были очень плохо одеты. Скорее всего, Стивенсон прибыл на родину в том же платье, в котором уехал в Америку. Ну а Фэнни находилась в этот период в столь трудных обстоятельствах, что не смогла купить новую одежду себе и сыну. Они, вероятно, выглядели весьма непрезентабельно в глазах почтенной публики, встречавшей их. Поэтому родители сразу же предложили им обновить свой гардероб, объяснив это свое решение тем, что им нужны «свадебные наряды».

Несомненно, что и в будущем мистер Стивенсон оказывал молодоженам финансовую помощь сверх той суммы, которую он пообещал выдавать ежегодно. Без его содействия тех двухсот пятидесяти фунтов вряд ли могло хватить на путешествия, счета врачей, образование Ллойда и легкомысленные траты Льюиса.

Так завершилась трехлетняя борьба Роберта Льюиса Стивенсона за свою любовь к Фэнни Осборн. И, как показала дальнейшая, уже семейная жизнь этой пары, Стивенсон не зря положил на любовный алтарь столько усилий: Фэнни оказалась порядочной и любящей супругой, оставшейся верной спутницей и помощницей писателя на всем протяжении его недолгой жизни…

Скончался Стивенсон 3 декабря 1894 года на Самоа, где он неожиданно, за четыре года до внезапной смерти, поселился со своей возлюбленной. В этот день Льюис, оставив работу, вышел из кабинета. И ему сразу бросилось в глаза, что Фэнни чем-то огорчена: все последние дни она страдала от неясного предчувствия, что с кем-то из близких людей скоро случится несчастье, хотя оба были уверены, что им самим ничто не грозит.

Льюис решил развеять ее грустные мысли. Он принес бутылку вина и стал помогать Фэнни готовить салат. И вдруг он пошатнулся, а затем словно подкошенный рухнул на пол. А через два часа Льюиса не стало. Прибывший врач констатировал смерть от кровоизлияния в мозг…

Похоронили Стивенсона на вершине горы Веа, там, где он и завещал. Позднее там же поставили и надгробный памятник и высекли на нем строки из «Реквиема», написанного Стивенсоном за много лет до своей кончины…

А спустя десять лет после смерти Стивенсона, в 1914 году в Калифорнии скончалась и Фэнни. Через год, когда Самоа перешел под юрисдикцию Новой Зеландии, ее прах был доставлен на остров и предан земле рядом с останками мужа. Так совершилось посмертное свидание двух людей, объединенных при жизни романтической любовью.

Венгерский композитор, пианист-виртуоз и дирижер Ференц Лист (1811–1886) пережил один из удивительнейших романов. А начало ему положил приезд композитора на гастроли в Киев в 1847 году. Именно здесь он и встретил предмет своей страсти – богатую аристократку, которая с юных лет была влюблена в известного композитора. Звали поклонницу Ференца Листа Каролиной Сайн-Витгенштейн.

Но, хотя композитор любил и был любим, тем не менее жениться на предмете своей страсти он не мог. Причин для этого было немало. Однако, когда все препятствия наконец исчезли, он неожиданно сам отказался от цели, к которой стремился много лет. Вот в общих чертах сюжетная канва этого удивительного и вместе с тем загадочного романа.

Судьба княгини складывалась совсем непросто. По требованию отца Каролина в семнадцатилетнем возрасте вынуждена была связать свою жизнь брачными узами с князем Николаем Сайн-Витгенштейном – сыном русского фельдмаршала, который являл собой набор самых разных пороков: мотовства, грубости, сладострастия…

Жизнь с таким человеком со временем стала для Каролины невыносимой, поэтому она вынуждена была обратиться к императору Николаю I с просьбой о разводе, предполагая впоследствии просить об этом же папу римского. Впрочем, некоторые биографы композитора считают, что к этому решению ее мог подвигнуть даже не столько несносный характер мужа, сколько страстная любовь к Ференцу Листу, с которым Каролина после встречи в Киеве впоследствии сошлась довольно близко. Отношения между композитором и Каролиной стали еще более тесными, когда маэстро приехал к княгине в одно из подольских поместий, чтобы погостить.

Итак, княгиня решает официально порвать отношения с князем Сайн-Витгенштейном, чтобы связать себя узами брака с Ференцом Листом. Однако в просьбе о разводе ей было отказано. Более того, у нее были конфискованы все имения, а ей самой запрещено возвращаться в Россию из Карлсбадена, где она в то время находилась.

После такого поворота событий княгиня отправилась в Веймар. Вслед за ней в этот немецкий город выехал и Ференц Лист. Возлюбленные поселились в одном из замков, который пожаловала Каролине великая герцогиня Мария Павловна, принявшая большое участие в ее судьбе.

Двенадцать лет, прожитые Ференцом Листом в Веймаре, вероятно, были лучшими годами в его жизни. Теперь у него по-настоящему был свой «дом», в котором он чувствовал постоянную заботу о себе, ежечасное стремление сохранить его вдохновение. Кроме поддержания творческой атмосферы, Каролина принимала активное участие и в работе Листа над книгой о Шопене.

И все же, несмотря на упоение любовью и бесконечное счастье, в которое были погружены влюбленные, они прекрасно понимали, что общество в их отношениях видит признаки аморальности и, конечно же, относится с неодобрением.

Новую попытку узаконить отношения с Листом Каролина предприняла с вступлением на престол императора Александра II. И на этот раз ее просьба о разводе наконец-то была удовлетворена. Казалось бы, долгожданная цель вот-вот будет достигнута. Ведь дело теперь оставалось за малым: получить согласие на развод у папы римского. При этом и Каролина и Ференц не сомневались, что папа не откажет. И, действительно, их ожидания вскоре сбылись.

Но судьба порой преподносит самые неожиданные, почти невероятные сюрпризы. Так случилось и на этот раз. Уже был назначен день бракосочетания, как вдруг из Рима пришла поистине ужасающая для влюбленных новость: папа берет свое согласие обратно!

Каролина в отчаянии. Она понимает, что ее мечты стать женой композитора уже вряд ли когда-нибудь сбудутся. Но вдруг судьба снова меняет свое отношение к этой женщине: в это время умирает князь Николай Сайн-Витгенштейн. Казалось бы, теперь ничто не может помешать влюбленным соединить свои сердца. Даже римский папа.

Но радость Каролины и на этот раз была преждевременной: неожиданно Лист принимает решение постричься в монахи. Что заставило его совершить этот поступок как раз в тот момент, когда долгожданная цель была почти рядом, осталось тайной. Лист и Каролина унесли ее в могилу: он в 1886 году, она – спустя семь месяцев после его смерти.

1850 год в личной жизни стал для Федора Тютчева особым: его захватила новая и одновременно самая глубокая в жизни любовь. Женщиной, которой поэт обязан рождением этого чувства, была Елена Денисьева – племянница инспектрисы Смольного института. И, между прочим, этот факт сыграл главную роль в завязке этой романтической истории.

Дело в том, что впервые встретились они именно в знаменитом Смольном институте благородных девиц, где в 1845 году начали обучение дочери Тютчева от первого брака – Дарья и Екатерина, и где в это же время завершала учебу Елена. К тому же в одном классе с дочерями Тютчева учились и младшие сестры Денисьевой – Мария и Анна. А чуть позже Елена даже подружилась с Анной. Естественно, это удивительное стечение обстоятельств и положило начало знакомству Елены Денисьевой и Тютчева.

В то время, когда поэт впервые увидел Елену, ему было сорок два года, а ей – двадцать лет. В последующие четыре года они встречались достаточно часто, но дальше взаимных симпатий их отношения не выходили. И только в 1850 году они стали видеться не просто как обычные знакомые, а как самые настоящие влюбленные. Конечно, своим свиданиям они старались придать максимальную скрытность, но тем не менее уже в марте 1851 года их общая тайна раскрылась. А так как Смольный тщательно оберегал свою репутацию, то в связи со случившимся сразу же была уволена из института и тетя Елены – Анна Дмитриевна. Кроме того, отец, узнав о связи дочери с Тютчевым, в гневе отрекся от нее и даже запретил встречаться с ней родственникам.

А спустя всего два месяца, 20 мая, Денисьева родила дочь, которую, как и мать, назвали Еленой. Это событие еще сильнее скрепило отношения между влюбленными. Правда, радость рождения девочки была испорчена тем фактом, что, даже несмотря на то, что ее окрестили Тютчевой, она все равно считалась незаконнорожденной.

Рассказывая о развитии романа между Тютчевым и Денисьевой, мы не должны забывать, что у Федора Ивановича в это время была законная супруга – Эрнестина Федоровна, которая родила ему двух дочерей и сына. И, конечно же, на этом фоне встает естественный вопрос, как воспринимала жена любовь мужа к другой женщине.

И как это не удивительно, но Эрнестина, которой в то время не было еще и сорока, в очень трудных жизненных обстоятельствах проявила удивительное самообладание. Так, в течение всех четырнадцати лет она ни разу не показала, что ей известны истинные отношения мужа и Денисьевой. Единственное, что она позволяла себе, это написать в письмах мужу, что он ее больше не любит и им следует расстаться.

Впрочем, в этот период отношения Тютчева с супругой довольно продолжительное время поддерживались лишь благодаря их переписке. Такое случилось, например, с весны 1851 до осени 1854 года, когда Эрнестина с детьми почти безвыездно находилась в Овстюге, а в июне 1853 она уехала в Германию, где и прожила почти год. Кстати, она даже подумывала не возвращаться назад в Россию, но все же нашла в себе силы отказаться от этой мысли. И сделала она это прежде всего потому, что безгранично любила своего Федора.

Это видно хотя бы по отрывку из письма Дарьи сестре Анне о том, как в августе 1855 года Эрнестина встречала Тютчева из Рославля в Овстюг: «Дважды в день напрасно ходила на большую дорогу, такую безрадостную под серым небом… По какой-то интуиции она велела запрячь маленькую коляску, погода прояснилась… и мы покатили по большой дороге. Каждое облако пыли казалось нам содержащим папу, но каждый раз было разочарование… Наконец, доехав до горы, которая в 7 верстах от нас… мама прыгает прямо в пыль… У нее было что-то вроде истерики… Если бы папа не приехал в Овстюг, мама была бы совсем несчастна».

Но даже самое любящее сердце не всегда может выдержать постоянные душевные нагрузки. И, конечно же, Эрнестина Федоровна тоже иногда срывалась. И в 1853 году отношения между ней и мужем настолько обострились, что оказались на грани разрыва.

По этому поводу Тютчев в сентябре того же года писал жене в Мюнхен следующее: «Что означает письмо, которое ты написала мне в ответ на мое первое письмо из Петербурга? Неужели мы дошли до того, что стали так плохо понимать друг друга? Но не сон ли все это? Разве ты не чувствуешь, что все, все сейчас под угрозой?.. Недоразумение – страшная вещь, и страшно ощущать, как оно все углубляется, расширяется между нами, страшно ощущать всем своим существом, как ощущаю я, что оно вот-вот поглотит последние остатки нашего семейного счастья, все, что нам еще осталось на наши последние годы и счастья, и любви, и чувства собственного достоинства, наконец… не говоря уже обо всем другом…» И когда в мае 1854 года Эрнестина возвратилась из Германии, между ней и Тютчевым наступило примирение, хотя и не полное.

А 11 октября 1860 года Елена, находясь в Женеве, разрешилась от бремени вторым ребенком, которого назвали Федором. С этого времени и до конца жизни Денисьевой поэт почти не расставался с ней надолго. Они вдвоем уезжали за границу, а также в Москву, куда поэт отправлялся по делам…

А 22 мая 1864 года Денисьева снова родила ребенка. И тоже сына, которого окрестили Николаем. Но эти роды оказались для Елены Александровны трагическими. Сразу после них у нее стал быстро развиваться туберкулез. Как раз в это время Тютчев по неотложным делам должен был выехать в Москву. Возвратившись через три недели в Петербург, он практически все время посвящал уходу за умирающей Денисьевой.

Но, несмотря на все принимаемые меры, жизнь Елены медленно затухала, и 4 августа 1864 года она скончалась на руках у Тютчева. А 7 августа ее похоронили на Волковском кладбище в Петербурге.

Смерть возлюбленной опустошила Федора Ивановича. Об этом на следующий день после похорон он написал в Москву А.И. Георгиевскому, женатому на сестре Денисьевой – Марии: «Пустота, страшная пустота… Даже вспомнить о ней – вызвать ее, живую, в памяти, как она была, глядела, двигалась, говорила, и этого не могу. Страшно, невыносимо…» По сути, Тютчев в это время оказался на грани душевного срыва. Дочь Анна, проживавшая в Дармштадте, к которой он приехал в конце августа, сообщала сестре Екатерине, что папа «в состоянии, близком к помешательству, что он не знает, что делать».

5 сентября Тютчев прибыл в Женеву, где его ожидала Эрнестина Федоровна. Свидетельница этого события отмечала, что «они встретились с пылкой нежностью». Казалось, эта встреча притупила душевную боль Тютчева от потери Денисьевой. Однако это его состояние успокоенности продолжалось недолго. 6 октября он пишет Георгиевскому: «Не живется, мой друг, не живется… Гноится рана, не заживает». А спустя два месяца с лишним, 8 декабря, – Полонскому: «Друг мой, теперь все испробовано – ничто не помогло, ничто не утешило, – не живется – не живется – не живется…»

Одно время у людей, хорошо знавших поэта, даже стало складываться мнение, что после смерти Елены Александровны Тютчеву «самому осталось недолго жить». А тут еще словно в подтверждение пословицы, что «беда не проходит одна», 2 мая 1865 года от скоротечной чахотки умирает четырнадцатилетняя дочь Тютчева и Денисьевой – Елена. А на следующий день от этой же болезни скончался сын Коля.

Сколь страшным было его горе, можно судить хотя бы по его письмам. Так, 17 мая в письме Георгиевскому он пишет: «Последние события переполнили меру и довели меня до совершенной бесчувственности. Я сам себя не сознаю, не понимаю…» 20 июня – сестре Елены: «Не было ни одного дня, который я не начинал без некоторого изумления, как человек продолжает еще жить, хотя ему отрубили голову и вырвали сердце».

И все же не зря говорят, что любую боль лечит время. Глухую пустоту в сердце Тютчева постепенно стала заполнять другая женщина, подруга Денисьевой – Елена Богданова. А начиная с конца 1865 года он стал видеться с ней все чаще и чаще.

Известно, что к физической стороне любви Гоголь был равнодушен. Посему, видимо, особого интереса не проявлял и к брачному союзу, считая, что без него вполне можно обойтись. «Я просто стараюсь не заводить у себя ненужных вещей и сколько можно менее связываться с какими-нибудь узами на земле», – писал он в 1849 году.

Однако как это ни странно, но именно к этому времени относится попытка Николая Васильевича обзавестись узами брака. Кто же так глубоко запал в сердце вольнолюбивого человека? А то, что глубоко, сомневаться не приходится, потому что именно о ней, своей возлюбленной, Гоголь в конце первого тома «Мертвых душ» пишет: «…чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения».

Кто же послужил прототипом Улиньки из «Мертвых душ»? Как считает Иван Аксаков, это была дочь графа Виельгорского – Анна Михайловна. Гоголь был не только знаком с этим хорошо известным в Петербурге семейством, но и в течение многих лет переписывался с самим графом, его супругой Луизой Карловной и тремя дочерьми, младшая из которых, Анна, или Нози («Носатая»), как звали ее домашние, и стала предметом его особых забот.

Анна знала Гоголя с восьмилетнего возраста. Но увидела знаменитого писателя лишь зимой 1843/44 года в Ницце, когда в сопровождении папеньки и знаменитого писателя прогуливалась по берегу уже остывшего моря.

Тогда Анне Михайловне исполнилось двадцать лет. Она была буквально околдована писателем. И он ей льстил тоже. Потом он уехал во Франкфурт и уже оттуда прислал лично ей письмо, которое послужило предисловием к их переписке…

Начало же настоящего романа с Анной Виельгорской биографы относят к осени 1848 года. Продолжался он недолго, всего полгода. Но это был период интенсивной переписки, обмена советами, намеками, запросами, окольными признаниями. Полгода почти полного отвлечения от труда в пользу настоящей минуты, отрыва от «желаний небесных» во имя «желаний земных».

В это же время стали более частыми и его визиты к Виельгорским. Тайную причину их поняли не все. Но, например, писатель Владимир Соллогуб, женатый на одной из дочерей графа, довольно быстро обо всем догадался. «Анна Михайловна, – читаем в его “Воспоминаниях”, – кажется, единственная женщина, в которую был влюблен Гоголь».

Чувствовал это и сам Николай Васильевич. Правда, он все еще с тщательностью психоаналитика пытается разобраться в своем состоянии. «Нервическое ли это расположение или истинное чувство, я сам не могу решить». И в конце концов приходит к выводу, что это все-таки чувство.

Но от этого вывода ему не становится легче. Понимая, в сколь серьезном положении он оказался, Гоголь мечется в сомнениях, пытаясь хотя бы частично найти ответы на самые обыденные и одновременно теперь для него наиболее важные вопросы: любит ли его Анна Михайловна? Как отнесутся к его, мелкопоместного дворянишки, намерениям ее родители?

Адресованные ему письма Анны Михайловны дают Гоголю хоть и малое, но все же основание надеяться на взаимность. Впрочем, возможно, он просто обманывался. Что же касается родителей Анны, то он, видимо, на сей счет не питает особых иллюзий.

Получить отказ из первых рук было бы для Гоголя величайшим посрамлением. Кроме того, это было бы уже официальным сватовством, которое невозможно скрыть. Он же хотел наибольшей секретности.

Поэтому, чтобы обезопасить себя от унижения вероятного отказа, осторожный Гоголь делает свое предложение через Веневитиновых – старшую сестру Анны Михайловны Аполлинарию и ее мужа Алексея Владимировича.

Веневитиновы как раз подходили для этой роли. Они были как бы частью семьи Виельгорских и вместе с тем жили отдельно. Зная благородство и независимость этой четы, он мог полностью рассчитывать на сохранение тайны. Тайну ему гарантировал и их семейный интерес.

Каким образом обратился Гоголь к Веневитиновым: в устной или письменной форме – неизвестно. Правда, существует версия, что свое предложение писатель все-таки изложил в письме, которое до нас не дошло. По крайней мере, в другом письме, сохранившемся, Гоголь объявляет первое письмо «неуместным» и просит прощения за то, что «смутил» адресата.

Сами Веневитиновы (как и Виельгорские) не решились придать этому делу огласку. Более того, согласно слухам, Гоголю было отказано уже на первом этапе его сватовства. И сделал это Веневитинов, очень хорошо знавший характер и воззрения своей тещи. Он был убежден, что Луиза Карловна ни за что не даст разрешение на этот брак. И Гоголь согласился с доводами Алексея Владимировича.

А что же Анна Михайловна? Знала ли она о несостоявшемся сватовстве? Вероятно, знала. И тому немалым подтверждением может служить совершенно несвойственное Гоголю письмо, которое он отправил ей весной 1850 года.

Судя по его содержанию, оно далось ему нелегко. «Писал, исправлял, марал, вновь начинал писать и увидел, что нужно изорвать написанное, – признавался Гоголь. – Нужна ли вам моя, точно, моя исповедь? Вы взглянете, может быть, холодно на то, что лежит у самого сердца моего…»

Гоголь теперь уже не сомневался, что свойственную характеру Анны Михайловны теплоту, которая была вложена в строки ее писем, он принял за любовь к нему. И, прозрев, он, безусловно, почувствовал горькое разочарование.

Сергей Тимофеевич Аксаков как-то обронил страшную фразу: «…поистине я не знаю ни одного человека, который бы любил Гоголя». Уточняя, он добавил, что любил бы не за талант, а как человека. Видимо, и Нози так же, как и большинство его современников, относилась к Гоголю: любила не его самого, а его талант.

«Роман» завершился весной 1849 года. В это время Гоголь с облегчением написал матери: «Слава богу!.. Ни я не женился, ни сестры мои не вступили в брак, стало быть, меньше забот и хлопот». Да и любил ли он Анну Михайловну? Скорее всего, нет. Было всего лишь разогретое воображение, заочное торжество в мыслях, но не любовь.

В четырнадцать лет Аврора Дюпен попала в женский Августинский монастырь в Париже. Ей здесь понравилось. И если первый год пребывания в святой обители запомнился для Авроры как время искренности и бунта, то на второй она резко изменилась. А предшествовало этой перемене следующее событие. Дело в том, что некоторые монахини могли из воспитанниц монастыря выбрать себе «дочку» и впоследствии относиться к ней как к родному ребенку. Аврора тоже пожелала, чтобы ее удочерили. Причем чтобы это обязательно сделала самая красивая, самая добрая и самая умная из всех монахинь – Мария-Алисия.

Желание Авроры осуществилось, правда, при этом ей пришлось пообещать, что она исправится, превратившись из отъявленного чертенка в милое добропорядочное дитя. И Аврора сдержала свое слово. Так, она стала очень внимательно читать жития святых. Их преданность вере, невероятное мужество в отстаивании своих взглядов находили в сердце девушки свое место, меняя ее взгляды на жизнь. Мистицизм все глубже и глубже проникал в ее душу.

Однажды, прогуливаясь по крытой галерее монастыря, она решила зайти в церковь. Вокруг царила густая темнота, и лишь в алтаре бокового придела горела небольшая лампадка. В распахнутое окно вливались густые запахи жасмина.

«Мне показалось, что звезда, как бы вписанная в витраж, затерянная в необъятном пространстве, внимательно смотрела на меня, – вспоминала впоследствии Аврора. – Пели птицы; вокруг был покой, очарование, благоговейная сосредоточенность, тайна, о которой я никогда не имела представления… не знаю, что меня вдруг потрясло так сильно… У меня закружилась голова… Мне показалось, что какой-то голос шепнул мне на ухо: “Tolle, lege”. Слезы потоком хлынули из глаз. Я поняла, что это любовь к Богу… Словно стена рухнула между этим очагом беспредельной любви и пламенем, дремавшим в моей душе…»

С этого часа она решила полностью посвятить себя служению Богу. А так как Аврора была человеком крайностей, она стала думать о поступлении в монастырь. Причем войти туда послушницей, исполняющей самые унизительные обязанности: подметать помещения, ухаживать за тяжелобольными.

«Я буду служанкой, – думала Аврора, – буду работать до полной потери сил, буду подметать кладбище, выносить мусор. Все буду делать, что мне прикажут… Пусть один Господь Бог будет свидетелем моих мучений. Его любовь вознаградит меня за все…»

Со временем набожность девушки превратилась в страсть. «Это полное слияние с божеством я воспринимала как чудо, – делится своими чувствами Аврора. – Я буквально горела, как святая Тереза; я не спала, не ела, я ходила, не замечая движений моего тела…»

Длилось это состояние умерщвления плоти полгода. А положил ему конец ее духовник, аббат де Премор. Когда на исповеди Аврора рассказала ему о своей страсти, аббат осудил ее мистические переживания, а также стремления к слиянию с Богом. «Конечно, если бы не он, – напишет Аврора в пятьдесят лет, – я сейчас была бы либо сумасшедшей, либо монахиней».

Она повиновалась, и после шести месяцев отрешенности от реалий внешнего мира Аврора спустилась на землю. Однако в глубине души она осталась верной своему решению. И, как она говорила потом, конечно, постриглась бы в монахини, если бы в 1820 году бабушка, которая к этому времени сильно ослабла, не забрала ее обратно в суетный мир…

Мысли же о возвращении в монастырь, который за три года стал для Авроры почти раем, еще долгое время не покидали ее после того, как она снова оказалась в суетном мире. Она даже решила снова вернуться в монастырь, как только выздоровеет бабушка.

Однако судьба распорядилась так, что благим намерениям Авроры Дюпен не дано было осуществиться. В первый день Рождества 1821 года бабушка отошла в мир иной, а еще через год и девять месяцев, 10 сентября 1822 года, Аврора стала супругой Казимира Дюдевана и уже в качестве замужней женщины уехала в Париж.

И кто мог подумать, что в недалеком будущем эта воспитанница Августинского монастыря, мнившая по выходе из него о новом возвращении в его стены в качестве послушницы, приобретет известность не только своими романами, но и любовными похождениями…

А положила им начало амурная связь с двадцатишестилетним Орельеном де Сез – товарищем прокурора в суде города Бордо. Он сразу же, как только впервые увидел Аврору Дюдеван, влюбился в нее. Однако, когда попытался открыться ей в этом, богобоязненная Аврора его оттолкнула. Но неутоленная страсть не могла долго томиться в пылком сердце молодой женщины.

Как-то на балу она провела наедине с господином де Сезом целый час. Была теплая ночь. В уголке, где они нашли уединение, их окружала загадочная темнота. И в одно из этих упоительных мгновений де Сез обнял Аврору и прошептал слова признания.

«Без сомнения, если бы я уступила его первому порыву, мы согрешили бы, – вспоминала некоторое время спустя Аврора. – Ночью наедине с женщиной, давшей ему понять, что она любит его, кто может управлять своими чувствами, заставить их умолкнуть? Но, вырвавшись сразу же из его объятий, я стала умолять его отпустить меня. Напрасно он успокаивал меня, клялся своей честью; я настаивала, что мы должны уйти оттуда, и он подчинился молча». Когда они поднимались по крутому обрыву, де Сез снова обнял Аврору и, прежде чем расстаться, запечатлел на ее щеке пламенный поцелуй.

И тем не менее, несмотря на закипавшее чувство, Аврора все еще хотела оставаться верной своему мужу Казимиру. И по этой причине она предложила Орельену предаться платонической любви. И де Сез согласился. Они стали обмениваться письмами и подарками: Аврора отправила ему связанный ею кошелек, а Орельен ей – бакский берет.

Но удержать мужчину без телесной любви невозможно. Да и самой госпоже Дюдеван такие отношения стали понемногу надоедать: быть любимой и любить, не отдаваясь, не вязалось с ее ищущей плотью…

Однажды она встретилась со Стефаном, с которым когда-то в детстве занималась остеологией. Теперь он стал настоящим ученым-натуралистом, а его лицо, окаймленное бородой, было таким же красивым, хотя и не по возрасту постаревшим. И неожиданно бывший учитель пробудил в Авроре настоящее любовное чувство. К тому же весь его вид: и впалые щеки, и мутные глаза, и сгорбленная фигура – говорил о его тяжелой внутренней болезни. А Авроре нравилось ухаживать за больными.

Связь Авроры и Стефана все более и более крепла и вскоре не вызывала ни у кого сомнения: теперь о романе между ними говорили все. А поводов для таких суждений было немало: Аврора путешествовала со Стефаном, была при нем всегда в Берри, следовала за ним в Париж. А впоследствии потомки Стефана выяснили, что любовники постоянно обменивались пылкими письмами. Более того, из Парижа, где она находилась вместе со Стефаном, Аврора вернулась беременной. Ее дочь Соланж появилась на свет 13 сентября 1828 года, и совпадение зачатия ребенка с ее пребыванием в Париже указывало на причастность к этому акту Стефана. И хотя она утверждала, что ребенок родился раньше срока из-за ее испуга, в это мало кто верил…

30 июля 1830 года Аврора впервые увидела очаровательного Жюля Сандо, которому к тому времени исполнилось девятнадцать лет. При появлении госпожи Дюдеван он скромно отошел от группы молодежи в сторону и с книгой в руках уселся на скамейку.

А на следующий день, отвечая на приглашение Авроры, Жюль в компании молодых людей появился в ее имении Ноан. Он был очарован ослепительной красотой этой женщины. Ее черные сверкающие глаза и гибкий стан буквально свели его с ума. Той же страстью к молодому человеку была охвачена и Аврора. Все соблазняло опытную жрицу любви в Жюле: его молодость, пунцовые щеки, кудри его светлых волос…

«Если бы знали, как я люблю это милое дитя, – в те дни записала в своем дневнике Аврора. – Мое сердце говорило мне о любви, но я сопротивлялась ему». И действительно, прежде чем открыться Сандо, она несколько недель боролась с собой и со своими чувствами. Наконец, не выдержав, ее неутолимая страсть выплеснулась наружу. После взаимного признания в любви их встречи приобрели постоянный характер. Аврора даже велела отремонтировать флигелек, который стал местом их амурных свиданий.

Но счастье длилось недолго. Закончились вакации, ее светловолосый ангел любви вместе с друзьями уехал в Париж продолжать учебу, а ее охватило одиночество. Чтобы хоть как-то скрасить скуку, она писала ему длинные, полные нежности письма. Но слова любви, даже самые пылкие и страстные, но изложенные на бумаге, не могут заменить слов, сказанных друг другу наедине, под аккомпанемент жарких поцелуев и горячих объятий.

И вот, чтобы увидеться с маленьким Жюлем, она решает ехать в Париж. Конечно, решиться на такой шаг было непросто: главным препятствием являлись дети и деньги. Правда, второй вопрос решился довольно быстро: Казимир обещал ей три тысячи франков годовых при условии, что она сохранит видимость брака. Что же касается детей, то и это препятствие она преодолела, пригласив в Ноан наставника. И, разобравшись с семейными проблемами, 4 января 1831 года госпожа Дюдеван покинула Ноан…

В Париже она поселилась в квартире своего брата Ипполита Шатирона на улице Сены. Аврора была опьянена Парижем и чувствовала себя, как никогда, счастливой. Однако даже самая скромная жизнь в столице требовала затрат. Причем немалых. И даже с тремя тысячами годовых приходилось себя во многом ущемлять. Вывод напрашивался сам собой: необходимо было зарабатывать деньги. Но как? После нескольких попыток трудоустроиться Аврора решает писать. А почему бы и нет? Тем более что она могла писать быстро, легко и много, не уставая.

Но для того, чтобы зарабатывать деньги литературным трудом, необходимо как минимум печататься. А сделать это в Париже без соответствующих рекомендаций было довольно сложно. Но Авроре повезло. Ее рекомендовали писателю Анри де Латушу. И хотя Латуш весьма скептически отнесся к роману «Эме», который Аврора ему прочла, тем не менее он предложил ей работу в редакции возглавляемой им сатирической газеты «Фигаро». А вскоре благодаря стараниям Авроры состоялся первый литературный дебют и маленького Жюля. Свои статьи влюбленные подписывали: Ж. Сандо.

Но любовники не ограничились газетными статьями. Они поставили перед собой более серьезную задачу: Аврора и Жюль приступили к работе над большим романом «Роз и Бланш», за который парижский издатель Рено назначил им гонорар сто двадцать пять франков за каждый принятый им том, а через три месяца – пятьсот франков. Наконец в декабре 1831 года роман увидел свет. Читатели и критики встретили его хорошо.

Ободренная успехом, Аврора приступила ко второму роману. Но на этот раз она работала одна, без своего молодого любовника. И хотя ей приходилось часто метаться между Ноаном и Парижем, весной Аврора появилась на набережной Сен-Мишель, куда привезла не только свою дочку Соланж, но и свой новый роман «Индиана».

Когда Сандо прочитал рукопись своей возлюбленной, его охватил восторг, удивление и легкое чувство неловкости. И, как подобает порядочному человеку, он не стал подписываться под произведением, над которым не работал. Но и выступить под фамилией Дюдеван Аврора не могла: ее свекровь и муж воспротивились этому. Мать, скорее всего, тоже не захотела бы, чтобы Аврора подписывалась Дюпен.

В конце концов, был найден компромисс: она решила оставить фамилию Санд, но изменить имя. Так появился писатель Жорж Санд. И с этого момента она ставила в мужском роде все прилагательные, которые к ней относились.

Свежее лицо, обрамленное пышными, соломенного цвета волосами, голубые, словно незабудки, глазки, полные щечки, тонкие быстрые пальчики проворно носились по клавишам фортепиано – так выглядела Сюзанна Ленхоф в свои неполные двадцать лет.

Она жила благодаря урокам музыки, поэтому и появлялась в определенное время в доме на улице Пти-Огюстэн обучать братьев Мане музыке. А спустя какое-то время юный Эдуард неожиданно влюбился в Сюзанну. И у нее вспыхнули те же чувства. В перерывах между уроками Мане торопился на свидание с любимой, которая снимала небольшую квартиру на улице Фонтэн-о-Руа.

И вот однажды Сюзанна сообщила Эдуарду, что беременна. Мане шокирован и не знает, что ему делать в этой ситуации. Расстаться с девушкой? Ни в коем случае. Ведь он любит Сюзанну. Жениться? Но Мане хорошо понимает, что отец никогда не согласится, чтобы его снохой стала простая учительница музыки, к тому же нищая.

Двадцатилетний Эдуард, чтобы выиграть время и найти хоть какой-то выход из создавшейся ситуации, начинает хитрить. Но ничего не меняется, и в конце концов осенью он все рассказывает матери.

Видимо, мать и посоветовала сыну в данный момент отцу ничего не говорить, а выждать время. Она предположила, что, когда Эдуард добьется успеха, будет намного проще склонить отца на брак сына с Сюзанной.

Вскоре из Голландии в Париж приехала мать Сюзанны, получившая телеграмму о том, что ее дочь находится в положении. Она встретилась с матерью Эдуарда, а также с ним самим. Во время этих тайных свиданий родительницы влюбленных решили, что необходимо соблюсти ряд условностей: отвести подозрения от отца Эдуарда и позаботиться о сохранении доброго имени Сюзанны…

И вот наконец 29 января 1852 года Сюзанна родила мальчика. Мане дает ему свое имя, а в качестве отца выступает некий Коэлла. Чтобы скрыть все произошедшее от широкой публики, появилась легенда, что появившийся на свет младенец не сын Сюзанны, а ее родной брат. Иначе говоря, юный Эдуард – ребенок ее матери, у которой уже было четверо детей.

С этих пор Эдуард Коэлла становится для всех Эдуардом Ленхофом. Вскоре Сюзанна переезжает в новую квартиру. Теперь именно в ней находится жилье Мане. И в свободное от работы время он спешит к Сюзанне с сыном…

В сентябре 1855 года юный Эдуард получил крещение. Причем Эдуард Мане выступал в качестве крестного отца, Сюзанна – крестной матери. Однако об этом событии никому не сообщалось…

Минуло восемь лет. Мальчик уже достаточно взрослый, но тем не менее своих мать и отца он называет «крестная» и «крестный». В это же время Мане снимает отдельную большую квартиру, куда переезжает Сюзанна с сыном. А вскоре юного Мане отдают на обучение в пансион.

В 1862 году умирает отец Мане. Теперь появилась реальная возможность формализовать отношения Эдуарда и Сюзанны. И как только истекли двенадцать месяцев положенного траура, мать заставляет сына ускорить это дело…

Таким образом, Мане скрывал свою связь с Сюзанной целых тринадцать лет. И вот наконец-то тайна раскрыта: 6 октября братья «молодоженов» собрались на их квартире, чтобы в узком кругу отметить столь важное событие…

Но, как ни странно, Мане даже после этого не признал юного Эдуарда своим сыном. Он по-прежнему распространяет когда-то придуманную легенду, что 12-летнего мальчика зовут Леон Ленхоф и что он – брат Сюзанны…

Мане оказался в затруднительной ситуации. Ему хочется раскрыть многолетнюю тайну, но что-то сдерживает его. А что именно, он уже не знает и сам…

Даже в преддверии смерти, когда сын не отходит от него ни на шаг, Мане молчит. И вероятно, чтобы хоть как-то покаяться перед сыном, отец составляет следующее завещание: «Я назначаю Сюзанну Ленхоф, свою законную жену, моей единственной наследницей. Она завещает все, что я ей оставил, Леону Коэлла, он же Ленхоф, который окружил меня самой преданной заботой. И я полагаю, что братья мои найдут это распоряжение вполне естественным».

И будто по иронии судьбы скончался Мане на руках у своего сына Эдуарда, которого не признал официально.

Александр Блок умирал тяжело и страшно. И не только его физическое угасание было ужасным: что поделаешь, смерть чаще всего внешнему виду человека не придает особого величия и прелести. Хуже было то, что и в его внутреннем мире произошла видимая перемена, в которой явно просматривались признаки не просто предсмертной истерии, а наступающего безумия. Казалось, в мозгу этого человека внезапно появился некий всеразрушающий злой гений, который с каждым часом все больше и больше подчинял себе личность великого поэта, пытаясь до основания уничтожить ее остов.

Он стал до неузнаваемости раздражительным. Вспышки гнева нередко заканчивались швырянием в стену пузырьков с лекарствами, вещей, посуды… В последнее время Блок разрешал находиться рядом с ним лишь жене. И Любовь Дмитриевна до последнего вздоха поэта оставалась подле него…

Первая встреча 14-летнего Блока и 13-летней дочери знаменитого химика Д.И. Менделеева состоялась в Боблове – имении ученого. Тогда ничего особенного между молодыми людьми не произошло. Хотя барышня с голубыми глазами, безусловно, запала в сердце молодого поэта.

А летом следующего года Александр прискакал в Боблово на белом коне. И, словно сказочного принца, Люба встретила его в розовом платье. Но это была всего лишь прелюдия к тому страстному, насыщенному драматическими сюжетами роману, в котором им обоим суждено было в будущем стать главными героями…

А той точкой, от которой протянулись любовные нити в отношениях Блока с Любовью Менделеевой, явилась постановка летом 1898 года «Гамлета»: Люба в нем исполняла роль Офелии, Александр – принца Датского.

Именно в то лето Блок вдруг осознал, что безумно влюблен. И эта любовь с первых ее мгновений стала не просто неземной, а обрела некий мистический флер. Иначе говоря, в юной девушке из плоти и крови он увидел нечто сверхъестественное – «Таинственную Деву», «Душу Мира».

Однако Любу такое отношение к себе явно не устраивало, а даже порой тяготило. Бесконечные прогулки по зимнему Петербургу, загадочные встречи в Казанском и Исаакиевском соборах, чтение стихов, заумная философия – все это настораживало Любу. Она, молодая, здоровая девушка жаждала не возвышенных слов, а страстной земной любви. И, не найдя ее, в какой-то момент решила разорвать отношения с Блоком.

Но Александр проявил невероятную настойчивость. Он поразил ее страстными, на грани безумства, письмами, в которых умолял не уходить от него. И Люба сдалась: в ночь с 7 на 8 ноября 1902 года, после бала в Дворянском собрании, Блок получил наконец согласие на брак.

Но это решение Менделеевой не остудило неземной пожар в душе Блока. Он по-прежнему лепил из нее образ «Неземной Девы». В конце концов Любовь Дмитриевна стала относиться к его мистической восторженности с явным безразличием. Она с горечью писала: «Одни песни… Вы меня, живого человека, с живой душой, не заметили, проглядели». Ее растущее раздражение порой взрывалось гневом: «Мне стыдно вспоминать этого фата с рыбьим темпераментом и глазами…» А он-то полагает, что его избраннице чуждо все «земное». Она же, разочарованная, оскорбленная, только и ждала именно этого «земного», плотского, осязаемого. Ждала и устала ждать: «Никогда не заблудились мы с ним в цветущих кустах».

Блок же по-прежнему убеждал молодую страстную женщину, что физическая близость им не нужна. Ему почему-то казалось, что Великой Любви чужда любовь земная. И поэтому на протяжении многих месяцев их брак оставался чисто формальным.

Безусловно, жизнь с таким мужем все более надоедала Любе, и она стала искать выход для своей страстной энергии в необузданном флирте. В конце концов в ее жизни появился новый герой – Андрей Белый (Борис Бугаев), тоже поклонявшийся, подобно Блоку, «Вечной Жене».

И вместо того, чтобы оттолкнуть Белого, она проявила слабость. В ответ на письмо Андрея, в котором он признавался в вечной любви к ней, она написала: «Я рада, что Вы меня любите; когда читала Ваше письмо, было так тепло и серьезно. Любите меня – это хорошо, это одно я могу Вам сказать теперь (…) я не покину Вас, часто буду думать о Вас…» Это случилось в мае 1905 года. А в августе она уже писала: «Я Вас не забываю и очень хочу, чтобы Вы приехали этой осенью в Петербург»…

Но и Блок тоже не вел жизнь монаха. В это время у поэта начался роман с очаровательной Натальей Николаевной Волоховой – актрисой театра Комиссаржевской. С этой симпатичной барышней Блок познакомился зимой 1906/07 года на одном из петербургских балов. «Волохова была тонкая, бледная, с черными, дикими и какими-то мучительными глазами, с худыми руками, с поджатыми крепко губами, с осиною талией; черноволосая, сдержанная; во всем черном…» – писал о ней в своих воспоминаниях Андрей Белый.

«И еще поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка. Кто-то сказал тогда, что ее глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму. Другие говорили: “раскольничья богородица”. Но странно: все это сияние длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел, и она сразу потухла. Таинственный блеск угас – осталась только хорошенькая брюнетка», – а это уже впечатления от красоты Волоховой тетки поэта – М.А. Бекетовой.

Кстати, именно Наталье Николаевне поэт посвятил цикл стихов «Снежная маска», написанный им в течение двух январских недель. Причем первое издание цикла, появившееся в печати в апреле 1907 года, он предварил следующими словами, за которыми легко угадывалась та, которой посвящались эти стихи: «Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».

Казалось, в семейной жизни Блоков наступила катастрофа. Но в жизни порой, помимо неурядиц, существуют и приятные моменты. Блок расстался с Волоховой, успокоилась и Любовь Дмитриевна. Они обмениваются письмами. Их по-прежнему тянет друг к другу. Однако восстановить то, что было между ними раньше, оказалось непросто.

«Безумно тебя люблю и тоскую о тебе, – пишет Любовь Дмитриевна. А затем, будто издеваясь: – Есть у меня флирт с милым мальчиком. Но я целуюсь с ним». И еще: «Милый, прости мне мою опущенность… Конечно, вспоминаю я о тебе, милый, но творится со мной странное…» Этим мальчиком был молодой актер Константин Давидовский, за которым Любовь Дмитриевна последовала в Житомир, где жила его мать.

Блок на это послание супруги отреагировал следующей записью в дневнике: «Ответом на мои никогда не прекращавшиеся преступления были: сначала А. Белый, потом Г.Г. Чулков и какая-то совсем мелочь. А… потом – хулиган из Тмутаракани, – актеришка… теперь – не знаю кто». Возможно, и эта причина сыграла немалую роль в том, что, когда Любовь Дмитриевна возвратилась домой, Блок не только простил ее, но и принял ее маленького ребенка…

«За месяц до смерти рассудок больного начал омрачаться. Это выражалось в крайней раздражительности, удрученно-апатичном состоянии и неполном сознании действительности. Бывали моменты просветления, после которых опять наступало прежнее. Доктор Пекелис приписывал эти явления, между прочим, отеку мозга, связанному с болезнью сердца. Психостения усиливалась и, наконец, приняла резкие формы. Последние две недели были самые острые. Лекарства уже не помогали, они только притупляли боль и облегчали одышку. Процесс воспаления шел безостановочно и быстро. Слабость достигла крайних пределов… Ал. Ал. жестоко страдал до последней минуты…» (Бекетова М.А.). Скончался Блок в 10 часов утра в воскресенье 7 августа 1921 года в присутствии матери и жены.

В девятнадцать лет Чарльз Диккенс влюбился в Марию Биднелл. Ее отцом был богатый лондонский банкир, принадлежавший к состоятельной элите, и бедный молодой человек, навещавший дочь, особо его не радовал. В конце концов и Мария поняла, что Диккенс – не та партия, которая ей нужна.

«Воображение, фантазия, страсть, энергия, воля к победе, твердость духа – все, чем я богат, – для меня неразрывно и навсегда связано с жестокосердной маленькой женщиной, за которую я тысячу раз был готов – и притом с величайшей радостью – отдать жизнь», – так писал Диккенс о своей первой любви.

Но после отказа Марии Чарльз не стал, подобно гетевскому «юному Вертеру», долго страдать, а нашел утешение в другой любви: к Кэт Хогарт – дочери владельца издательства, на которой он вскоре и женился. Любопытно, что по настоянию Чарльза, который будто предчувствовал свое будущее, в брачный контракт был внесен пункт о том, что если один из них полюбит кого-то другого, то поставит об этом в известность своего супруга…

И действительно, Кэт не стала последней любовью Диккенса. Он активно печатался, получил широкую известность, его приглашали на различные мероприятия, им восхищались, его превозносили. Кэт же, родив мальчика, занималась домашними делами и при этом болела…

И вскоре новая женщина заняла место в пылком сердце писателя. Но ею, как это ни странно, стала не актриса, а младшая сестра Кэт – шестнадцатилетняя Мэри.

Теперь они везде появлялись вдвоем: в театре, на выставках, на официальных приемах. Кэт, несомненно, обратила внимание на особые отношения ее мужа и сестры, но, будучи умной и воспитанной женщиной, ни разу не упрекнула Чарльза в его неподобающем поведении.

Мэри умерла внезапно. Чарльз присутствовал вечером с ней в театре, и домой они возвратились в прекрасном настроении. Но когда она отправилась спать, ей неожиданно стало плохо. А уже утром следующего дня ее не стало: у Мэри был серьезный порок сердца.

В «Лавке древностей» есть обворожительная Нелл. Это – Мэри. И это о ней Диккенс писал: «Я торжественно заявляю, что столь совершенного создания никогда не видел свет. Мне были открыты сокровенные тайны ее души, я был способен оценить ее по достоинству. В ней не было ни одного недостатка»…

А в «Альманахе Бентли» в этот месяц не появились новые главы «Пиквика» и «Оливера Твиста». Читателям же было объявлено, что знаменитый автор оплакивает кончину юной родственницы, «чье общество давно уже служило ему главным источником отдохновения после трудов»…

Как и большая часть талантливых писателей, Диккенс был в немалой степени самовлюбленным эгоистом. Это касалось и его супруги Кэт. И хотя особыми талантами она не блистала, зато была великолепной хозяйкой и матерью, родившей ему десятерых детей. Однако жить в полной гармонии с мужем у нее не получалось.

Дело в том, что, становясь все более известным писателем, Диккенс одновременно стал ощущать потребность устроить внешнюю сторону своей жизни максимально комфортно. Он устраивал у себя вечера, на которых собирались известные деятели искусства, а также немало красивых женщин.

Большинство этих людей не особенно нравились Кэт, к тому же она не умела соответствующим образом принимать гостей. И помогала ей в этом ее старшая сестра – Джорджина. И делала она не потому, что ей хотелось этого, а лишь для того, чтобы скрыть неспособность сестры принять гостей. А также по той причине, что по своему характеру она была яркой и общительной женщиной. Но такое поведение Джорджины не особенно нравилось Кэт, которая стала смотреть на сестру с подозрением.

В этом, конечно же, была вина и самого Диккенса, который нередко в присутствии жены расхваливал ее сестру, представляя ее чуть ли не идеалом женственности. Друзьям он тоже порой жаловался, что Кэт создана не для него. И эти заявления Чарльза не могли пройти мимо ушей супруги. Ситуация все более накалялась, пока однажды не завершилась разводом. И это после двадцати лет совместной жизни.

А ее место в доме и сердце Диккенса заняла Джорджина. Конечно, в высшем свете хватило разговоров по этому случаю. Особенно же доставалось знаменитому писателю. Он, естественно, старался все отрицать. Но скрыть явное было невозможно…

Николай Гумилев – первый муж Анны Ахматовой – увидел ее 24 декабря 1903 года. В то время ей было всего четырнадцать лет. Она шла с подружкой за покупкой украшений для рождественской елки. И Николай, как только увидел Анну, был очарован ее легкой, как снежинка, неземной хрупкостью… А затем целых семь лет страдал от безответной любви к очаровавшей его даме. Нет-нет, Анна вовсе не оттолкнула его, а просто дразнила, то приближаясь к нему, то – отдаляясь.

И любой ее отказ вырастал для Гумилева до масштабов полнейшей жизненной катастрофы. И даже несколько раз, отчаявшись, пытался покончить с собой. Причем в том же Париже, куда он уехал, чтобы не только продолжить обучение, но прежде всего от навязчивых мыслей об Анне…

Когда Анна в очередной раз отказала Гумилеву, он, совсем пав духом, отравился. И уехал умирать в Булонский лес. И только через сутки его обнаружили без сознания в глубоком рву. Узнав от брата об этом поступке Гумилева, Анна прислала ему сочувственную телеграмму. А позже была еще попытка утопиться в море. И дуэль с Волошиным, когда Николай позволил стрелять в себя. Сам же, после того как противник промахнулся, выстрелил в воздух.

А спустя всего четыре дня после дуэли в Киеве прошел поэтический «Вечер символистов», где присутствовал и Гумилев. Здесь он и встретил Ахматову. А после окончания вечера они вдвоем отправились в гостиницу, где остановился Гумилев, пить кофе. И там же, поддавшись какому-то необъяснимому чувственному порыву, дала согласие на брак. Три дня Гумилев был с Анной, а на четвертый уехал в Одессу, а оттуда пароходом в Африку. Но 25 апреля они обвенчались и уехали в Париж…

Однако семейная жизнь с Гумилевым не сложилась. Анна разуверилась в любви Гумилева, который немало выстрадал, чтобы стать ее мужем. Объяснить этот факт почти невозможно. Да и вряд ли стоит. Ведь причин для расставания так же много, как и для любви. Особенно у поэтических натур…

После развода с Гумилевым в 1918 году Анна Ахматова вышла замуж за историка-востоковеда и переводчика с древнейших языков Владимира Шилейко. Начало их браку положила бурная и яркая страсть. Видимо, такую эротически сильную и одновременно полную вдохновения Ахматова испытывала впервые. Однако в самом апогее любовных отношений Анна неожиданно рассталась с мужем. Впрочем, вовсе не неожиданно. А потому, что покорной, как Шилейко желал, она быть не могла да и не желала…

Очередным, уже третьим мужем Ахматовой стал профессор истории и известный искусствовед Николай Пунин. Он был интересной и яркой личностью: красивый, остроумный, глубоко чувствовавший искусство.

Поселились они в квартире Пунина, где проживала и его прежняя семья – жена с дочерью. Так открылась новая страница ее жизни, где страстная любовь соседствовала с постоянными разговорами о живописи и архитектуре, о Пушкине и Рубенсе…

В этом мире, заполненном поэзией и искусством, рядом с любимым человеком ей, конечно же, было очень комфортно. Ведь и Ахматова, и Пунин были частью Серебряного века, эпохи невиданного подъема русской культуры…

Но Ахматова снова разошлась. Ей все виделись и «ложь предавших губ», и этот «мертвый холод глаз», и жестокость, и грубость мира, и бесконечно долгое одиночество вдвоем…

Но вот в середине 1930-х годов поэтесса, расставшись с Пуниным, встретила ученого-медика Владимира Гаршина. И жизнь опять «стала бить во все колокола». И длилось это счастье чуть ли не десять лет. Когда же грянула война, Гаршин, будучи врачом, остался в осажденном Ленинграде, а Анна Андреевна была эвакуирована в Ташкент. Но они продолжали поддерживать связь: постоянно писали друг другу теплые письма.

А весной 1944 года в составе делегации реэвакуированных писателей Ахматова прилетела в Москву. В начале же лета, жизнерадостная и даже помолодевшая, отправилась в родной Ленинград, где ее должен был встречать профессор Гаршин, накануне предложивший ей стать его женой.

…Поезд неторопливо подходил к перрону. Ахматова вышла из вагона и невдалеке заметила одетого во все черное мужчину. Это был Гаршин. Но, несмотря на долгую разлуку, он не обнял ее, а лишь поцеловал руку и глухим голосом произнес: «Аня, нам надо поговорить». Около получаса они ходили по перрону… Затем Гаршин опять поцеловал ей руку. И ушел, быстро, как метеор, и навсегда…

Анна Андреевна догадалась, что Гаршин вычеркнул ее из своей жизни. И об этом она не любила говорить. И не простила его выходку. В 1950-е годы, после инсульта, Гаршин просил у Ахматовой прощения. Но Анна ничего ему не ответила…

Эдгар По познакомился с Эльмирой Ройстер осенью 1823 года, во время посещения одного из салонов города Ричмонда, где «золотая» молодежь любила проводить свое свободное время.

Вскоре между ними завязалась дружба, которая со временем переросла в чистую и трепетную любовь. Эдгар, с его романтическим устройством души, уже не мог быть долго один, и поэтому стал частым гостем в доме возлюбленной. Приходил он обычно к вечеру и проводил долгие часы в гостиной с Эльмирой. Она играла на пианино, и под его аккомпанемент они пели дуэтом – у Эдгара был звонкий юношеский голос. Иногда он брал в руки флейту, инструмент, которым владел весьма искусно.

Конечно же, в долгие вечера они не только музицировали и пели дуэтом. Они часто говорили о книгах и поэзии, и, может быть, по обычаю тех дней он оставил в ее альбоме несколько стихотворных строчек. Этого факта история не запечатлела. Зато она сохранила портрет самой Эльмиры Ройстер, нарисованный рукой Эдгара По.

В один из таких вечеров между ними произошло решающее объяснение, и, когда Эдгар в марте 1826 года уезжал в Виргинский университет, он увозил с собой обещание Эльмиры стать его женой – обещание, которое было сохранено в тайне от всех. Вероятно, потому, что обе семьи не одобряли их отношений.

Позднее Эльмира в своих воспоминаниях описала По как застенчивого, но очень симпатичного молодого человека, с большими темно-серыми глазами на бледном одухотворенном лице.

Перед самым отъездом Эдгар со слугой передал прощальное письмо своей тайной невесте. И этой записке суждено было стать последней весточкой, полученной ею от влюбленного поэта. Вместе с письмом он послал ей перламутровую шкатулку с ее инициалами, в которых, правда, гравером была допущена ошибка.

В 1843 году Полине Виардо исполнилось всего 22 года. Но Европа уже восхищена ею. А Берлиоз назвал Полину «одной из величайших артисток прошлой и современной истории музыки».

А природа и впрямь наделила ее и острым умом, артистическим талантом, восхитительным голосом. Однако Полина Виардо в идеал красавицы не вписывалась. Её сутулая спина, покатые плечи, выпуклые глаза, почти мужские черты лица и небольшой рост – ничего поразительного. Видимо, не зря Генрих Гейне сравнил ее внешность с экзотическим и чудовищным пейзажем…

А вот на сцене певица неожиданно преображалась. Ее глаза становились яркими и выразительными, а большой рот словно был создан лишь для того, чтобы исторгать чарующие звуки. По словам знаменитого французского композитора XIX века К. Сен-Санса, «ее голос, не бархатистый и не кристально-чистый, но скорее горький, как померанец, был создан для трагедий, элегических поэм, ораторий»…

Тургенев впервые увидел ее осенью 1843 года на сцене оперного театра в Санкт-Петербурге. Позже на охоте писатель свел знакомство с мужем Полины – известным критиком и искусствоведом Луи Виардо. А 1 ноября 1843 года его представили и самой певице.

Вспоминая в конце жизни о первом дне знакомства с Тургеневым, Виардо говорила: «Мне его представили со словами: это – молодой русский помещик, славный охотник и плохой поэт».

Самого же Тургенева Виардо чуть ли не свела с ума. Вот что об этом вспоминала писательница А.Я. Панаева: «Такого другого крикливого влюбленного, как Тургенев, я думаю, трудно было найти. Он громогласно всюду и всех оповещал о своей любви к Виардо, а в кружке своих приятелей ни о ком другом не говорил, как о Виардо, с которой он познакомился. Я помню, раз вечером Тургенев, явившись к нам в каком-то экстазе, рассказывал: “Господа, я так счастлив сегодня, что не может быть на свете другого человека счастливее меня”».

Тем не менее в то время среди своих многочисленных поклонников она Тургенева не выделила. Но когда ее гастроли в Санкт-Петербурге Иван Сергеевич вместе с семейством Виардо отправился в Париж. Причем вопреки воле матери, без денег и еще абсолютно неизвестный в Европе.

В ноябре 1845 года Иван Сергеевич возвратился в Россию. Но в январе 1847 года, когда ему стало известно о гастролях Виардо в Германии, он сначала уехал в Берлин, затем направился в Лондон, совершил турне по Франции и опять вернулся в Россию.

Он метался по Европе за Виардо, словно тень: «Ах, мои чувства к вам слишком велики и могучи. Я не могу жить вдали от вас, я должен чувствовать вашу близость, наслаждаться ею; день, когда мне не светили ваши глаза, – день потерянный».

Существуют попытки представить любовь Тургенева исключительно платонической. Но некоторые из его писем свидетельствуют об обратном: «Здравствуй, моя любимая, самая лучшая, самая дорогая моя женщина… Родной ангел… Единственная и самая любимая…»

Когда Тургенев появлялся во Франции, он обычно останавливался в имении Виардо. Муж, который был старше Полины на 21 год, казалось, ничего не замечал, рассчитывая на ее порядочность, поскольку Виардо слыла умной женщиной.

Постепенно Виардо стала для Тургенева не просто возлюбленной, но и его исповедником, которому он рассказывал все о своей семье. И уже больше Тургенев никогда не чувствовал такой невероятной близости с любимой женщиной…

В 1852–1853 годах Иван Сергеевич проживал в своем имении в Спасском под присмотром местной полиции. И при этом он был лишен права посещения столицы. А причиной высылки стал некролог, посвященный Гоголю, в котором правящие круги увидели угрозу спокойствию в Российской империи.

И вдруг Тургенев узнает, что в марте 1853 года Виардо приезжает на гастроли в Россию. Эта новость ошеломила писателя. Все дела, и в первую очередь творчество, а также постоянный надзор полиции, свою ссылку Тургенев отодвинул на последнее место. И решил во что бы то ни стало встретиться с Полиной…

Для этого он приобрел фальшивый паспорт, переоделся мещанином и отправился в Москву, где пробыл почти полмесяца. Риск невероятный, но он оказался неоправданным. Певица явно потеряла к нему интерес. Прошедшие годы разлуки превратили ее любовь в обычную дружбу. Но Тургенев все равно продолжает писать Полине, хотя и не получает ответов на свои послания…

Чтобы отвлечься от неурядиц личной жизни, весной 1854 года Тургенев стал частым гостем у своего кузена – Александра Тургенева. И именно здесь он и познакомился с его восемнадцатилетней дочерью Ольгой. Очарованный ее грацией и юной свежестью, писатель даже не пытается скрывать своего восхищения.

Они стали часто встречаться у ее родителей на даче в Петергофе. И, судя по поведению девушки, она в Тургенева влюбилась. Порой у писателя появляется мысль о женитьбе, которая в то же время и пугает его.

И в тот период, когда раздвоение в душе и мыслях стало невыносимым, Иван Сергеевич решил разорвать с Ольгой всякие отношения. В одном из последних писем к ней он не оправдывается, а признается, что беспокоит разница в возрасте и та ответственность, которую он не в силах взять на себя. Ольга с трудом пережила этот внезапный разрыв, а для писателя она стала прототипом Татьяны – героини его романа «Дым»…

А некоторое время спустя Тургенев познакомился с сестрой Льва Николаевича Толстого – Марией. И был ею пленен.

И уже в ноябре 1854 года в письме к Анненкову он восторженно пишет: «Она очаровательна, умна, проста, я смотрел на нее, не отрывая глаз. На старости лет (четыре дня назад мне исполнилось 36) я едва не влюбился. Не буду скрывать от вас, что поражен в самое сердце». Однако это чувство осталось исключительно платоническим. Но образ миловидной Верочки в рассказе «Фауст» написан под влиянием обаятельной Марии Толстой…

Из всех этих метаний можно сделать вывод, что Тургенев стремился вытравить из своего сердца властвовавшую в нем Виардо. Кстати, это состояние Ивана Сергеевича почувствовала и Мария Толстая, после смерти Тургенева написавшая: «Если бы он не был в жизни однолюбом и так горячо не любил Полину Виардо, мы могли бы быть счастливы с ним, и я не была бы монахиней, но мы расстались с ним по воле Бога…» В конце концов, мучимый неугасимой любовью к Полине Виардо, Тургенев решает в 1856 году отправиться во Францию…

Их встреча была настолько трогательной и горячей, что у Полины спустя положенное для таких случаев время родился сын Поль. Впрочем, вопрос об отцовстве до сих пор остается открытым, поскольку в то время у Виардо был любовник – художник Ари Шеффер, работавший над ее портретом. Однако многие исследователи творчества писателя считают, что Поль – все-таки сын Тургенева. Да и потомки рода Виардо полагают то же самое. Вероятно, для этого имеются основания.

Тургеневу стало казаться, что это событие сблизит его с Полиной. Но она, поглощенная материнством, забыла о своих поклонниках. К тому же у нее возникла довольно серьезная проблема: у нее стал слабеть голос, и она уже все реже выходила на сцену. Но она, несмотря на эту проблему, продолжает жить активной жизнью: дает уроки пения, поддерживает связь со знаменитостями…

А писатель продолжает метаться между Россией и Францией. С родиной его связывали обязательства, а с Францией – чувства, необходимые для творчества. И он создает великолепные «Вешние воды», «Дым», «Новь». Так он и живет, раздваиваясь между долгом и любовью.

В 1879 году обстоятельства вынуждают Тургенева уехать в Россию: у него умер брат. Россия встретила писателя восторженно, в театре стали устраивать чтения его пьес. И он лично участвует в них, сопровождаемый молодой актрисой Марией Савиной. И опять, несмотря на свои 62 года, оказывается в плену молодости и женственности. Между ними завязывается трогательная переписка, они мечтают о совместном путешествии в Италию. В 1882 году она прибыла в Париж.

И когда она увидела дом Виардо и Тургенева в «чужом гнезде», одновременно и жалость и ревность. И не могла понять его. Да и сам Тургенев себя не понимал, а нередко – и ненавидел, но ничего не мог поделать. И вновь и вновь возвращался к Полине, рядом с которой находил душевный покой и умиление. Да, он смог «свить гнездо». И судьба подарила ему идеальную, страстную и неподвластную разуму любовь.

Во время первой встречи Галины Кузнецовой и Ивана Бунина, ей было 26 лет, ему – 55. А впервые они увиделись во французском курортном городке Жун-ле-Пэне, на берегу моря, в тот очаровательный миг, когда солнце неторопливо опускалось за горизонт, озаряя бескрайний небосвод багровым пламенем заката. В тот момент, когда Бунин выбрался из воды, он и увидел приближавшуюся к нему парочку – историка литературы Модеста Гофмана и невысокую, слегка полноватую женщину, которой он раньше не встречал.

Бросив взгляд на большие манящие глаза Галины, писателя вдруг охватило то необычное и восторженное волнение, которое часто перерастает в большой любовный роман. И в первые мгновения, завороженный ею, он даже не смог придумать фразу, которая бы соответствовала моменту.

Однако она, не обращая внимания на его растерянность, протянула тонкую изящную кисть, представившись Кузнецовой Галиной Николаевной. «Поэтесса», – добавил ее спутник. А Бунин, испытывая невероятное душевное волнение, задержав ее кисть в своей руке, почувствовал, как едва заметный трепет колыхнул незримые чувственные струны его души.

А вскоре Гофман ушел по своим делам, оставив их вдвоем на берегу моря. Побродив некоторое время, они решили через час увидеться в местном ресторанчике…

Эта встреча стала тем скрепляющим человеческие сердца элементом, который удерживает людей вместе, находя причины не расставаться ни на миг. И действительно, позже они почти не расставались, дни напролет пропадая на пляже.

Муж Галины, привыкший к ее самостоятельности, первое время почти не обращал внимания на дружбу жены с Буниным. Но когда увидел, что она приходит домой лишь для того, чтобы переодеться и переночевать, то попытался ее образумить. Однако она на его увещевания почти не реагировала. Более того, когда пришло время уезжать, Галина чуть ли не открыто заявила своему Модесту о своих отношениях с Буниным, и муж уехал один.

Несомненно, своего романа с Буниным, а также разрыва с мужем утаить не удалось, и вскоре об этом заговорили в обществе. Супруга Ивана Алексеевича – Вера Николаевна, конечно же, не оставалась сторонней наблюдательницей отношений мужа и Кузнецовой. Она в это время просто сходила с ума и жаловалась своим знакомым на измену мужа.

Однако Кузнецова полагала, что их отношения с Буниным развивались намного медленнее, чем того хотелось ей. А свои любовные проблемы она доверяла дневнику, в котором с горечью писала: «Я ушла охлажденная, разочарованная… Объятия, поцелуи – и все!»

Сложно предполагать, как развивались бы события дальше, но произошло событие, которое можно назвать чудом. А дело в том, что Иван Алексеевич смог убедить жену, что между ним и Галиной, кроме отношений учителя и ученицы, ничего больше нет. И Вера Николаевна поверила. А возможно, она лишь притворилась, чтобы сохранить семью.

А в мае 1927 года Галина Кузнецова переехала в дом писателя и стала «членом его семьи». При этом она, на удивление всем, весьма хорошо вошла в роль приемной дочери и в присутствии посторонних относилась к Вере Николаевне не только с почтением, но и с нежностью.

А Вера Николаевна и особенно Бунин относились к ней как к дочери и постоянно беспокоили мелочной опекой: «Застегните пальто, Галя. Не идите так быстро, устанете!» Она же их внимательно слушала и улыбалась…

Более того, что у него с «ученицей» чисто платонические отношения, какое-то время Бунин верил и сам и почти три года сдерживал себя. Но чувства победили… И потом в течение более пятнадцати лет с короткими перерывами продолжался этот необычный роман, пока не распался по инициативе Кузнецовой.

В 1921 году молодой журналист Эрнест Хемингуэй и его рыжеволосая супруга Элизабет Ричардсон (или просто Хэш) оказались в Париже. Несмотря на то что Хэш была на восемь лет старше Эрнеста, их связывало настолько крепкое и теплое чувство, что французская писательница Коллет не без зависти заявила, что «оба умрут в один день: настолько они патриархально, по-детски, невозможно счастливы!».

Они, жившие в трущобе на мизерные и нерегулярные журналистские заработки Эрнеста, все равно казались счастливыми и невинными детьми в мире парижской богемы, пропитанной самыми разными пороками.

Но особенно им было хорошо, когда они оказывались за городом или уезжали в пасхальные каникулы на юг Франции. В это время пляжи Лазурного Берега пустели, и Хэм и Хэш валялись на золотом песке совершенно голые, предаваясь любви в «ванне» из разогретого солнцем песка. Они чувствовали себя первобытными людьми, изгнанными из рая Адамом и Евой. И, видимо, опьяненные свободой и солнцем, они назвали своего сына Бэмби, так же как одного из героев рассказов Киплинга.

Но появление сына, помимо радости, привело к появлению серьезной дыры в бюджете молодой семьи. Эрнесту теперь приходилось не только работать с утроенной энергией, но и посвящать часть времени воспитанию ребенка. И Эрнест стал со временем тяготиться семейными узами, жизнь с Хэш потеряла очарование. Образ вечно погруженной в заботы жены поблек. Сказывалась и разница в возрасте. Хэш мечтала о доме, семейном уюте, Хэма же тянуло в дорогу, в путешествия. Ему до чертиков надоел Париж, душа запросила чего-то острого, экстравагантного, неизведанного.

И вот однажды друзья познакомили Хемингуэя с богатой и молодой особой – Полиной Пфейфер. Это была беззаботная, по-французски изящная женщина, с которой Эрнесту не только удалось очень быстро найти общий язык и оказаться рядом с ней в постели, но и стать ее мужем.

Новые брачные узы писателя затянулись всего на несколько лет. Блистательная Полина на поверку оказалась избалованной, неуступчивой и своенравной дамой. Более того, при всем своем богатстве она оказалась еще и прижимистой. Постепенно Полина превратилась в сухую, надменную даму, которую занимали только деньги и светские удовольствия. И хотя Пфейфер родила ему двоих сыновей, Хемингуэй тем не менее не смог выдержать золоченого семейного ада и сбежал в Африку.

Как почти всякий мужчина за сорок, Хэм все чаще заглядывался на молоденьких девиц. И вот однажды хорошенькая стервозная блондиночка Марта Гельхорн разбила узы второго брака писателя и заключила его в еще более тесные узы брака третьего. Однако очень быстро дала о себе знать разница в возрасте. Но теперь уже не постаревшему Хэму, а его молоденькой супруге хотелось путешествовать и веселиться. Это несоответствие желаний становилось причиной все чаще возникающих конфликтов. Но если Полина была изящна даже во время скандала, то Марта хорошими манерами не отличалась. Впрочем, даже не быт стал причиной развалившегося брака, а… чистота быта: Марта просто маниакально обожала чистоту, что, по мнению одного из психотерапевтов, говорило о ее скрытых садистских наклонностях. Хемингуэй же во время работы устраивал в доме форменный кавардак. И Марта не выдержала…

Таким образом, распался очередной брак Хемингуэя. Однако засидеться в холостяках Эрнесту не позволила голубоглазая блондинка Мэри Уэлш, с которой его связали узы четвертого, последнего брака. Мэри сочетала в себе преданность и домовитость Хэш, элегантность Полины, бойкость Марты. К тому же она искренне и глубоко любила Хемингуэя!

Однако в первые месяцы, казалось бы, счастливая и безмятежная супружеская жизнь неожиданно подверглась жестокому испытанию. Мэри забеременела, но беременность оказалась внематочной. Женщину срочно госпитализировали. Но, к несчастью, как раз в это время в больнице отсутствовал главный хирург, а практиканты не решались подступиться к умирающей. Наконец медсестра подошла к Хемингуэю и упавшим голосом сказала:

– Мужайтесь! Это судьба…

– Глупости! Судьбу можно изнасиловать, и тогда она, как и женщина, вам подчинится! – вскричал писатель и ворвался к жене в палату.

Он буквально заставил практикантов делать то, что требовалось делать в подобных случаях. И жизнь Мэри была спасена. Счастье Хемингуэя – тоже.

С самого детства Вагнер не переносил одиночества и очень любил находиться в женской компании. Ему казалось, что женщины понимают и ценят его искусство гораздо выше, чем мужчины. И, конечно же, при таком отношении к прекрасному полу у него было множество любовных связей и до, и после женитьбы. А его любовницами были женщины самого разного возраста и социального положения. Но при этом Вагнер всегда стремился к тому, чтобы женщина была ему безоговорочно предана, но без аналогичных обязательств с его стороны.

Женился композитор в 1836 году на Христиане Вильгельмине (Минне) Планер. Ему было 23 года, а его супруге – 27 лет. Она была ведущей актрисой местного театра, в котором композитор работал дирижером. До этого он в течение двух лет преследовал ее и несколько раз делал ей предложение. Но она отвечала отказом. Семейная жизнь Вагнеров состояла в основном из скандалов и примирений, разбавленных сценами ревности. И длилась эта история целых 25 лет.

В первые годы их совместной жизни Минна стойко выдерживала все тяготы и лишения, связанные в основном с постоянной нехваткой денег или же с полным их отсутствием. К тому же Вагнер был убежден, что жена должна быть счастлива лишь от того факта, что является его женой, и обязана заниматься лишь домом, не обращая внимания на постоянные измены своего мужа.

А в 1847 году композитор попытался убедить 37-летнюю супругу, что она уже слишком стара, чтобы заниматься сексом. И Минна согласилась с его доводами, правда, спустя 11 лет. Ее здоровье к тому времени и впрямь ухудшилось, так как ей стало известно о любовной связи Вагнера и Матильды Везендок.

Следует заметить, что нередко Вагнер соблазнял жен своих друзей или покровителей. Так, в апреле 1848 года Вагнер познакомился с Джесси Лоссот – очаровательной 21-летней англичанкой, муж которой оказал композитору безвозмездную финансовую помощь. Сама же Джесси поразила Вагнера красотой и умом. И влюбленные начали готовиться к переезду в Грецию. Но об этом стало известно мужу Джесси. И, пригрозив Вагнеру, что убьет его, увез жену с собой. Когда же композитор попытался отыскать ее, супруг Джесси, призвав на помощь полицию, заставил его вообще уехать из Франции…

Спустя какое-то время 40-летний Вагнер познакомился с Матильдой Везендок – супругой своего очередного покровителя. Кстати, именно она вдохновила его на создание «Тристана и Изольды». Композитор считал ее своей музой и старался убедить окружающих, что их отношения были исключительно целомудренными.

Но все испортила Матильда. Дело в том, что она была чрезвычайно честной женщиной и рассказала своему мужу правду о своих отношениях с Вагнером. Но одновременно убедила его прекратить с ней сексуальные отношения, выделить композитору финансовую помощь, позволить поселиться в соседнем с ними доме и поддерживать с ним дружеские отношения.

Однако Минна Вагнер не верила, что отношения Рихарда и Матильды были исключительно дружескими. Когда же в ее руки попало их любовное письмо, она полностью убедилась в своей правоте. Разъяренная Минна устроила сцену ревности сначала мужу, а затем Матильде, которая была в ужасе от того, что Рихард не рассказал жене об их отношениях. И она сразу разорвала все отношения с Рихардом и вернулась в постель своего законного супруга. Минна тоже покинула Вагнера. И, как известно, больше они вместе почти не жили…

В 50-летнем возрасте у Вагнера появилась новая пассия – 25-летняя Козима фон Бюлов, с которой он был знаком около 10 лет. Она была дочерью его друга Ференца Листа и женой любимого ученика Ганса фон Бюлова. Но за 5 лет до этого у композитора были любовные отношения со старшей сестрой Козимы – Блондин, которая была более привлекательной. Однако именно Козима стала его любовью.

В свой медовый месяц фон Бюловы отправились в Цюрих, а оттуда заехали в Азил, где находился и загородный дом Матильды. Там же в то время была и Минна. Сначала Козима почти открыто жила и со своим мужем, и с Вагнером. Но спустя несколько лет она переехала к Вагнеру, взяв с собой и двух своих детей. Позже она родила еще двоих детей, отцом которых был уже Вагнер.

После смерти Минны, в 1870 году, Рихард Вагнер и Козима поженились. При этом она оказалась той женщиной, которая смогла сделать семейную жизнь великого композитора счастливой.

Вагнер умер у нее на руках после сердечного приступа. И еще сутки безутешная Козима держала его в своих объятиях. Затем она отрезала свои длинные волосы и положила их на сердце мертвого Вагнера.

Главной женщиной в жизни поэта Владимира Маяковского была Лиля Брик. О начале романа с Маяковским Лиля Юрьевна позже вспоминала: «Это было нападение. Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года у меня не было свободной минуты – буквально. Меня пугала его напористость, рост, его громада, неуемная, необузданная страсть. Любовь его была безмерна. Когда мы познакомились, он бросился бешено за мной ухаживать».

Ему нравилось дарить ей подарки, которые она с удовольствием принимала. Самым же изысканным среди них стало кольцо, внутреннюю поверхность которого украшали ее инициалы. А при чтении по кругу получалось слово «люблю».

Лиле Брик Маяковский посвятил и поэму «Про это», где помещены ее изображения в разных ракурсах, в том числе и в пижаме. Таким образом поэт, скорее всего, пытался заявить не только о своей любви к Лили, но и о полном праве на обладание ею.

Но притязаниям Маяковского мешало существенное обстоятельство: у Лили был муж. Однако поэта этот факт не смущал. Хотя, пытаясь пренебречь им, он оказался в сомнительной и довольно сложной ситуации. К тому же он становился причиной дискомфорта в семейных отношениях Бриков.

О том, в каком положении оказался Маяковский, описал поэт Николай Асеев: «Он выбрал себе семью, в которую, как кукушка, залетел сам, однако же не вытесняя и не обездоливая ее обитателей. Наоборот, это чужое, казалось бы, жилье он охранял и устраивал, как свое собственное устраивал бы, будь он семейственником. Гнездом этим была семья Брик, с которыми он сдружился и прожил всю свою творческую биографию».

Несомненно, очень непонятные взаимоотношения, в которых трудно разобраться обычному человеку. Маяковский утверждал, что одинаково сильно любит обоих. Но почему-то в своей предсмертной записке писал: «Моя семья – Лиля Брик». Но не Лиля и Ося Брик.

Вероятнее же всего, поэту нужны были обои Брики. Но если Лилю он страстно любил, то Осю он считал своим покровителем, истиной в последней инстанции. Ведь Ося даже знаки препинания расставлял в стихах Маяковского.

И первым читателем его произведений тоже был Ося. Кроме того, ему принадлежали идеи и замыслы поэм, он занимался редактурой, контролировал сдачу готового материала в печать. Короче говоря, в определенной степени Ося Брик вылепил того Маяковского, каким он сегодня известен. Итак, Брики стали для Маяковского семьей со всеми теми явлениями, которые ей сопутствуют: с любовью, ненавистью, ревностью, ссорами, примирениями…

Вероника Полонская – последняя любовь Маяковского – вспоминала: «Я никак не могла понять семейной ситуации Бриков и Маяковского. Они жили вместе такой дружной семьей, и мне было неясно, кто же из них является мужем Лили Брик. Вначале, бывая у Бриков, я из-за этого чувствовала себя неловко». А вот запись из дневника самой Лили Юрьевны: «Физически О.М. не был моим мужем с 1916 г., а В.В. – с 1925 г.».

Но в 1923 году в этом необычном семейном союзе произошла серьезная ссора, которую Лиля Брик описала следующим образом: «Личные мотивы, без деталей, коротко, были такие: жилось хорошо, привыкли друг к другу, к тому, что обуты, одеты, живем в тепле, едим вкусно и вовремя, пьем много чая с вареньем. Установился “старенький, старенький бытик”. Вдруг мы испугались этого и решили насильственно разбить “позорное благоразумие”. Маяковский приговорил себя к двум месяцам одиночного заключения… В эти два месяца он решил проверить себя».

Маяковский просто-напросто ушел от Бриков. Но всего на два месяца, после чего он опять вернулся к ним. Правда, и в дни своей добровольной ссылки он порой появлялся в подъезде Бриков, однако в квартиру не заходил, а стоял на лестнице и, терзаемый ревностью, слушал до боли знакомые голоса.

В 1924 году Маяковский попытался сбежать от Лили, при этом объявив: «Любви пришел каюк». Это был серьезный удар по ее чувствам. До сих пор она была единственной женщиной Маяковского. И Лиля, осознавая это, с полным безразличием относилась к любовным приключениям поэта. И она считала, что никому, кроме нее, он не должен посвящать свои стихи. И вдруг он публично прочитал стихи, посвященные Татьяне Яковлевой. Конечно же, Брик восприняла это как серьезную измену. И Маяковский потерял ее…

Безусловно, у поэта были и другие женщины. Но Лиля Брик оставалась единственной и первой. И даже после их расставания. Об этом свидетельствуют и три слова в его предсмертной записке: «Лиля – люби меня!»

«Ни одна женщина не могла надеяться на то, что он разойдется с Лилей. Между тем, когда ему случалось влюбиться, а женщина из чувства самосохранения не хотела калечить свою судьбу, зная, что Маяковский разрушит ее маленькую жизнь, а на большую не возьмет с собой, то он приходил в отчаяние и бешенство. Когда же такое апогейное, беспредельное, редкое чувство встречалось, он от него бежал». Так написала Эльза Триоле – родная сестра Лили. А ей было известно многое.

Несмотря на то что Лиля Брик не оплакивала до конца своей жизни смерть Маяковского, но благодаря именно ей поэт родился вторично, но уже в памяти потомков. А произошло следующее. Спустя несколько лет после смерти Маяковского о нем почти все забыли. И тогда Лиля Брик написала письмо Сталину, которое задело вождя. И на письме появилась резолюция: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

Константин Бальмонт был некрасив, но это не мешало ему уже с юности заводить частые любовные романы с молоденькими барышнями. Его постоянная влюбчивость в конце концов завершилась ранней женитьбой на Ларисе Горелиной – хорошенькой барышне, у которой, к несчастью, оказался весьма дурной характер. Она была вспыльчива, подозрительно и болезненно ревнива, что и проявлялось в частых ее истериках. К тому же Лариса почти открыто стала жить с Энгельгардтом, одним из претендентов на руку будущей жены Бальмонта.

Конечно же, брак, который держался на столь хрупком фундаменте, долго сохраняться не мог, и вскоре Лариса и Константин разошлись. Правда, до разрыва они успели еще прижить двух сыновей, судьба которых, увы, оказалась печальной: первый ребенок умер в раннем детстве, второй – в юности.

Сбросив с себя оковы семейной жизни, Бальмонт вновь ощутил себя «вольным ветром» и снова окунулся в атмосферу сердечных страстей и любовных приключений. Мимолетные влюбленности следуют одна за другой, причем все происходит бурно и открыто. При виде красивой женщины Бальмонт терял над собой всякий контроль и полностью отдавался каждому новому влечению. В свою очередь, и экзальтированные дамы влюблялись в него пачками. По этому поводу Андрей Белый писал: «Бальмонт выступал обвешанный дамами, точно бухарец, надевший двенадцать халатов: халат на халат…» Безусловно, имея такую бешеную популярность у прекрасного пола, поэт не мог не возомнить себя Дон Жуаном. О своих притязаниях на эту роль он даже заявил в одноименной поэме…

В 1893 году Бальмонт, еще находясь в формальном браке с Горелиной, познакомился с Екатериной Андреевой – богатой купеческой дочкой и весьма просвещенной девушкой. Как утверждал впоследствии сам поэт, он полюбил Екатерину с первой встречи. И хотя в то время Андреева любила князя Урусова, тем не менее Бальмонт ее заинтересовал. Но так как Бальмонт был женат, родители Андреевой ее встреч с поэтом не одобряли. Ведь у нее было достаточно поклонников среди молодых неженатых мужчин, многие из которых могли бы составить ей «хорошую партию». Но она отвергла эти кандидатуры и уехала в Швейцарию.

А вскоре вслед за ней инкогнито туда примчался и Бальмонт. Он появился в отеле, где вместе с сестрой жила Андреева, и вместе с горничной отправил ей коробку московских конфет вместе с сопроводительной запиской. И хотя записка не сохранилась, о том букете чувств, которые могли ее переполнять, можно с большой долей вероятности судить по его письму матери от 16 мая 1895 года. «Я нашел счастье, какое не многим выпадает на долю, если только выпадает (в чем я сомневаюсь), – писал восторженный поэт. – Я люблю в первый и последний раз в жизни, и никогда еще мне не случалось видеть такого редкостного сочетания ума, образованности, доброты, изящества, красоты и всего, что только может красить женщину. Это моя неприкосновенная святыня, и по одному ее слову я мог бы принести самую большую жертву…»

Вопреки желанию родителей, но в угоду судьбе Екатерина Андреева решилась соединиться в браке с Константином Бальмонтом, и тайно, в деревенской глуши под Тверью, «очень быстро, при запертых дверях и без лишних свидетелей» они обвенчались.

Приданого за невестой не дали, но все же кое-какие деньги выделили, и молодые укатили в Биарриц, потом жили в Мадриде и Париже, а затем перебрались в Англию, где по приглашению Оксфордского университета Бальмонт читал лекции о русской поэзии.

В отличие от первой жены вторая, по свидетельству одной современницы, была сама «доброжелательность – в точно этимологическом смысле слова».

О том, как складывалась жизнь новой семьи, можно хотя бы приблизительно судить по воспоминаниям хозяйки – Екатерины Андреевой-Бальмонт: «У меня от Бальмонта не было тайн: мой дневник, мои письма лежали на столе, и мне казалось совершенно естественным, что Бальмонт к ним не прикасался, как и я к его вещам и бумагам. Я ничего не прятала, не запирала, как дома в девичестве… Мне Бальмонт предоставлял полную свободу, никогда не спрашивал, куда я иду, с кем видаюсь, что делаю. Меня это даже огорчало, казалось равнодушием с его стороны, недостаточным интересом ко мне. Но это была только деликатность… Когда я больше узнала его, мне стало легко с ним жить. Характер у него был кроткий, незлобивый. В нем совершенно не было грубости. За всю нашу жизнь я не слыхала от него грубого слова, он никогда не возвышал голоса. Доверчив он был как ребенок, и обмануть его ничего не стоило».

И хотя Екатерине обмануть мужа было легко, она его не обманывала в отличие от Константина, который постоянно находился в состоянии влюбленности. Но Андреева к этому относилась довольно терпимо, понимая, что поэту без кипения чувств жить и творить нельзя.

«Все женщины казались ему привлекательными, – пишет она в своих мемуарах. – Я бы затруднилась сказать, какой тип женщин нравился ему больше: и белокурые ему нравились, и брюнетки, хорошенькие и некрасивые, маленькие, юркие и полные, спокойные, чувствительные и холодные. Не нравились ему определенно только очень высокие, толстые и мужеподобные. От них он просто бежал… Влюблялся он мгновенно и первые дни своего увлечения не отходил обыкновенно от своего предмета. Он был несчастен, если не мог проводить каждый вечер у своей последней любви, сидеть с ней одной до ночи; он приглашал ее к себе или назначал ей где-нибудь свидание, ни с кем и ни с чем не считаясь, кроме ее и своего желания: ни с недовольством семьи, если это была девушка, ни с ревностью мужа, если это была замужняя женщина».

И все же, несмотря на увлечения Бальмонта, его семейная жизнь с Андреевой проходила в целом спокойно и счастливо.

Но однажды случилось то, что при той жизни, которую вел Бальмонт, и должно было когда-нибудь случиться. В Париже он познакомился со студенткой-медичкой Еленой Цветковской, для которой он был любимым поэтом. Дама оказалась не из робкого десятка. При личной встрече с кумиром она действовала решительно и напористо: пригласила к себе в комнату, где жила, и отдалась ему. Бальмонт, очарованный решительностью девушки и новизной испытанной страсти, влюбился в нее.

Через полтора года он привез Цветковскую в Москву и представил своей жене. А с 1904 года началась странная и мучительная жизнь втроем. Бальмонт не бросал жену, но и не желал расставаться с Еленой. И хотя обе женщины вели тайную борьбу за поэта, внешне это ничуть не проявлялось. Более того, Елена, будучи на 15 лет моложе Андреевой, уверяла Бальмонта, что преклоняется перед ней, и вела себя вовсе не как соперница, а почти как подруга. По крайней мере, за дочерью Андреевой и Бальмонта Ниной она ухаживала как няня. Со своей стороны Андреева тоже сохраняла выдержку и даже позволяла Елене чуть ли не дневать и ночевать в своем доме. По крайней мере, все вечера принадлежали ей.

Но постепенно, даже при столь умилительных отношениях, обстановка в семье стала накаляться. Кому-то следовало уйти, а кому-то – остаться. Сам Бальмонт в ситуацию старался не вмешиваться, положившись в ее разрешении на своих женщин.

В конце концов молодость победила и, оставив законную жену в Париже, Бальмонт с Еленой уехал в Брюссель, где начал новую жизнь. Однако когда однажды поэт повредил ногу, то его увезла на лечение в Париж Екатерина. Он там долго жил в доме в Пасси, где спокойно работал, а вечерами… уходил от Андреевой в Латинский квартал, где снял для Елены квартиру.

Путешествуя по свету, Бальмонт неизменно брал с собой Цветковскую. Когда же они возвратились в Россию, то и в Петербурге, и в Москве снова продолжалась эта странная жизнь на два дома.

И даже когда Андреева переселилась с дочерью за Урал, Константин Дмитриевич продолжал писать ей письма, в коих делился всеми своими радостями и горестями, словно она находилась от него не за тысячи верст, а с ним рядом.

Если не считать Лопе де Веги, то пальму первенства в любовных похождениях, несомненно, следует отдать Гете. Можно было бы исписать целую страницу, чтобы только перечислить имена всех многочисленных владычиц его сердца…

И, конечно же, практически невозможно описать даже в нескольких томах все многочисленные любовные романы великого поэта. Поэтому остается только одно: выбрать несколько наиболее интересных и романтических…

Первой любовью знаменитого немца многие считают Гретхен, хотя некоторые биографы и вовсе отрицают ее существование, предполагая, что это был просто плод юного поэтического воображения. Конечно, определенная доля правды в таком подходе есть. Действительно, как поэтический образ она преследовала Гете в дни юности, сопровождала его мечты в зрелом возрасте, служила ему музой на старости лет, воплотившись в конце концов в образе чарующей фаустовской Гретхен, лучшей и симпатичнейшей из гетевских героинь, которую немцы так охотно возводят в национальный тип. Как видно, простора для предположений немало.

Однако сам поэт в автобиографии довольно подробно останавливается на этой своей любви. Судя по воспоминаниям Гете, ему как-то пришлось некоторое время побывать в компании молодых веселых людей, которые занимались не весьма благовидными делами, например подделкой векселей. Среди них поэт и встретил очаровательную блондинку по имени Гретхен. Она была старше его на год или полтора, и хотя и принимала ухаживания молодого поэта, но тем не менее никаких фамильярностей ему не позволяла.

Однажды веселая компания засиделась за полночь. Гете остался с товарищами, тем более что и Гретхен была тут же. И хотя молодые люди взбадривали себя интересными беседами, сон все-таки одного за другим сморил их. Заснула и Гретхен, положив свою хорошенькую головку на плечо своего кавалера, который гордо и счастливо сидел, стараясь не двигаться, пока сам не заснул.

На следующее утро Гретхен была уже более ласкова с поэтом и даже пожала ему руку. Но возникшему сближению помешала полиция, которая узнала о проделках молодых людей. На одном из допросов Гретхен заявила, что действительно встречалась с Гете, но всегда смотрела на него как на ребенка и относилась к нему как сестра к брату. Это показание оскорбило пятнадцатилетнего юношу, и он решил вырвать из своего сердца «женщину», которая так беспощадно осмеяла его чувства…

Затем в его жизни появилась Кетхен, с которой семнадцатилетний Гете познакомился в Лейпциге, куда уехал, чтобы стать студентом. Она была дочерью трактирщика Шенкопфа, у которого Гете с друзьями собирались за табльдотом. Ей было девятнадцать лет. Невысокого роста, с круглым, приятным личиком и милыми, непринужденными манерами, она сразу же обратила на себя внимание Гете, который вскоре по-настоящему влюбился в девушку. Кетхен ответила ему взаимностью.

Но счастье продолжалось недолго: Вольфганг начал мучить свою возлюбленную необоснованной ревностью. Поводов не было, но это его мало тревожило: он их создавал сам. В конце концов Кетхен не выдержала постоянных приступов ревности и отвернулась от Гете. Это послужило отрезвлением для поэта, но было уже поздно. Кетхен больше никогда не вернулась к нему. И лишь после разрыва Гете почувствовал, как он сильно любил эту девушку.

Неслыханные душевные муки заставили его даже искать забвения в вине и кутежах, чем он расстроил свое здоровье на долгое время. Чтобы восстановить силы, Гете уехал домой во Франкфурт, где и узнал, что Кетхен выходит замуж, и притом за человека, которого он сам же познакомил с ней. Удар был настолько тяжел, что у него снова обострилось легочное кровотечение, которым Вольфганг страдал и до этого…

Когда Гете выздоровел, он для изучения юриспруденции отправился в Страсбург. В этом живом и веселом городе много танцевали. И Гете не мог отстать от всеобщего увлечения. Вскоре он начал брать уроки у местного танцмейстера, у которого было две дочери – Люцинда и Эмилия. Первый урок танцев решил дело: Гете полюбил Эмилию, а Люцинда полюбила Гете. Но так как Эмилия любила другого, поэт не мог с ней сблизиться. Между тем Люцинда не скрывала своих чувств и часто жаловалась Гете, что ее сердцем пренебрегают. Поэт же на ее признания не реагировал.

Конечно, этот треугольник чувств ни к чему хорошему привести не мог, поэтому однажды Эмилия, признавшись поэту, что любит другого, предложила ему прекратить брать у отца уроки танцев. Подчиняясь горькой необходимости, Гете оставил дом танцмейстера…

Несчастной оказалась любовь поэта и к Шарлотте Буфф (или, как он ее просто называл, Лотте), без которой не было бы одного из знаменитейших произведений Гете – «Страдания юного Вертера». Впервые он встретил 19-летнюю Шарлотту 9 июня 1772 года и сразу же влюбился. Однако она уже была невестой другого человека. Снова в жизни Гете началась грустная и тяжелая пора. Страстно влюбленный, сгорая от желания сойтись ближе с очаровательной дочерью советника Буффа, он в то же время сознает, что этому не быть, так как девушка не думала отступать от данного ею слова. Но и жить без Лотты Гете тоже не мог. И поэтому в нем все чаще и чаще появляются мысли о самоубийстве.

В своей автобиографии Гете рассказывает, что у него была в то время большая коллекция оружия, в том числе и очень красивый кинжал. Ложась спать, он клал этот кинжал рядом с постелью и, перед тем как потушить свечу, делал опыты над собой, чтобы выяснить, сумеет ли он вонзить его себе в грудь… В конце концов, Гете нашел выход из этого трудного положения: он уехал, послав своей возлюбленной и ее жениху лишь коротенькую прощальную записку… До сих пор мы встречались лишь с теми возлюбленными Гете, которые были очень молоды и наивны, и поэтому их любовь носила характер первого неопытного лепета только начинающей пробуждаться страсти.

Но совсем иной характер носили отношения Гете и Шарлотты фон Штейн, с которой он познакомился в 1775 году. Поэт полюбил ее настолько сильно, что чувств его хватило на целых четырнадцать лет. В то время ей было 33 года! К тому же она была замужем за обершталмейстером веймарского двора, и ее окружали семеро детей мал мала меньше. Гете же в то время было всего 26 лет. Но он увлекся этой прелестной, умной и восторженной женщиной: он опять любил, опять ожил душой.

Но не зря ведь говорится, что от любви до ненависти – один шаг. Когда Гете сошелся со своей будущей женой Христиной Вульпиус, Шарлотта прекратила отношения с поэтом. И в этом ничего предосудительного не было. Если бы не то злое, черствое и брезгливое отношение к бывшему возлюбленному, которое возникло у нее сразу же за разрывом в их отношениях. Она даже решилась написать пасквиль в форме драмы, в которой Гете описан в самых отвратительных красках. В ней Гете выставляется глупейшим хвастуном, грубым циником, до смешного тщеславным и вероломным лицемером, а также безбожным предателем… Наконец карусель любовных приключений Гете приостановилась, и он… женился. Его избранницей стала Христина Вульпиус – простая женщина, все достоинства которой заключались в неистощимом здоровье и мещанской красоте.

Познакомился он с ней в июле 1778 года, когда прогуливался в парке в Веймаре. Вдруг к нему подошла молодая красивая девушка и, сделав несколько реверансов, подала прошение. Гете был тогда министром, и девушка просила предоставить место ее брату. Увидев простушку, которая так и дышала здоровьем и веселостью, Гете тотчас же загорелся страстью… Вскоре у нее родился сын, и Христина переехала в дом Гете, став через полтора десятилетия его полноправной хозяйкой.

Весть о том, что Гете женился на Христине Вульпиус, вызвала огромный скандал в высшем свете. Общество не могло понять, как величайший поэт Германии мог жениться на простой и грубой женщине, которая к тому же страдала еще и пьянством. Для того ли он прошел мимо очаровательной Кетхен, воздушной Лили и множества других прекрасных женщин, чтобы очутиться в объятиях неотесанной Вульпиус, от которой несло еще вдобавок вином. С годами страсть к вину все больше и больше захватывала Христину, и это наложило грустную печать на семейную жизнь великого олимпийца.

Говорят, что Гете женился на Христине из благодарности. Когда войска Наполеона заняли Веймар, в его дом ворвались несколько солдат и во время разгрома едва не убили его. Гете спасся только благодаря мужеству и находчивости Христины, пустившей в ход свои здоровенные кулаки, перед которыми не могли устоять даже воины великого императора. Чтобы показать ей, как он ценит ее самоотверженный поступок, он и сделал ее своей женой после пятнадцатилетней жизни вне брака…

Женитьба не спасла Гете от сетей Амура. Он продолжал любить и быть любимым. Пылкая, взбалмошная и причудливая Беттинафон Арним, веймарская актриса Короне Шротер, красота которой спорила с ее талантом, молодая и свежая Минна Герцлиб, прелестница Марианна – вот неполный перечень тех красавиц, которых очаровал Гете, будучи уже женатым человеком.

Заключительным же аккордом его романтической жизни можно считать вспыхнувшую страсть к восемнадцатилетней Ульрике Левецов. И хотя Гете в то время было семьдесят пять лет, это все равно была замечательная во многих отношениях любовь, которой не хватило совсем немного, чтобы завершиться браком. Но в последний момент против женитьбы восстали друзья и приятели, посчитав, что этот брак в глазах общества мог бы показаться смешным. Гете стоило много усилий, чтобы преодолеть свою любовь и покинуть Ульрику. Ему это тем более было трудно, что великий герцог веймарский Карл-Август, его друг и покровитель, уже имел разговор с матерью Ульрики, обещая подарить ее дочери дом и первое место в веймарском обществе, если она выйдет за Гете. Мать после этого говорила с дочерью, которая, конечно, тотчас дала полное согласие. Брак, однако, расстроился, потому что с точки зрения царивших тогда взглядов брак между семидесятипятилетним стариком и восемнадцатилетней девушкой был бы неестественным браком.

Прошли годы. Ульрика так и не вышла замуж (а умерла она в 1898 году, 96 лет от роду), оставив навечно в своем сердце образ великого олимпийца.

С маркизой дю Шатле Вольтер встретился в Руане, где под ложным именем скрывался от преследований властей. Находясь в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он никуда не выходил из дому и вел жизнь настоящего отшельника.

Однажды в лунную ночь он все-таки решился выйти на прогулку. Возвращаясь домой в свою скромную квартиру, он заметил недалеко от нее нескольких человек с палками, которые, по-видимому, кого-то поджидали. Не решаясь показаться им на глаза, Вольтер стал думать, куда бы бежать, как вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка с развевающимися перьями на шляпе ехала в сопровождении кавалера и неожиданно остановилась у дома, в котором он жил. Вероятно, ее появление испугало группу мужчин с палками, и они разошлись. Ободренный таким поворотом событий, Вольтер вышел из укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей…

Прекрасная незнакомка, а она действительно могла такой показаться при волшебном сиянии луны, рассказала, что, узнав в Париже от друзей о пребывании Вольтера в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть раскрытым, она прискакала сюда, чтобы предложить ему помещение в своем замке. Ее муж, которым оказался сопровождавший ее кавалер, относился с таким же уважением к поэту и полностью поддерживал мнение жены. Нечего и говорить, что Вольтер с радостью принял столь лестное предложение.

Пятнадцать лет провел Вольтер в замке «божественной Эмилии», как любил называть маркизу поэт, и именно здесь, в этом волшебном уголке, он создал большинство своих литературно-художественных и философских шедевров. И, несомненно, расцвету его творчества во многом способствовала дю Шатле. Она, можно сказать, на протяжении многих лет являлась музой Вольтера.

Что же представляла собой Эмилия дю Шатле? «Она, – по описанию ее кузины маркизы Креки, – была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У нее были ужасные ноги и страшные руки. Кожа ее была груба, как терка». Единственно, что можно сказать в пользу ее наружности, – это то, что она была очень стройна.

С большим удовольствием она занималась естественными науками и перевела сочинения Ньютона на французский язык. Она была замужем за маркизом дю Шатле, но жили они так, как жили вообще во времена регентства, когда признаком хорошего тона считалось, чтобы муж находился в одном месте, а жена – в другом. Он волочился за оперными артистками, она завладела сердцем герцога Ришелье. Все эти грустные истории были забыты, когда летом 1733 года она сошлась с Вольтером. Поэту было в то время 39 лет, а маркизе – 27.

Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между возлюбленными случались и ссоры, причем с битьем и бросанием друг в друга посуды. Но эти размолвки проходили, и тот же Вольтер, недавно бросавший в возлюбленную тарелку, посылал ей стихотворные комплименты.

Так, вероятно, и протекала бы жизнь влюбленной пары, если бы Эмилия не изменила Вольтеру. Случилось это в 1748 году, когда они жили при дворе польского короля Станислава Лещинского. Там, в свои сорок лет, она влюбилась в сухого и холодного офицера Сен-Ламбера, которому было всего 30. Узнал Вольтер об этой связи случайно: войдя однажды к маркизе, он застал ее на софе около Сен-Ламбера в положении, исключавшем всякие сомнения насчет их истинных отношений. Вольтер решил тотчас же уехать и, вернувшись к себе, приказал приготовить карету. Но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Войдя в комнату разгневанного любовника, она якобы спокойно села у постели, на которой он лежал, и сказала:

– Будьте же благоразумны, мой друг. Я знаю, вы всегда заботились о моем здоровье: вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаетесь, что не можете долее продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?

– Ах, сударыня, – отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, – всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей у меня на глазах.

На следующий день Вольтер уже окончательно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал:

– Мой дорогой мальчик, я все забыл. Виноват во всем я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этими мгновениями: они слишком коротки…

Связь с Сен-Ламбером стоила маркизе жизни: она забеременела, отчего и умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства, окончившихся таким печальным образом.

Вольтер и муж дю Шатле, потрясенные неожиданным горем, стояли у ее смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж, в свою очередь, думал, что портрет в медальоне – его собственный. Огорченные ее смертью и в то же время сгорая от нетерпения убедиться в чувствах покойной, оба они стали шарить на груди маркизы. Вот наконец медальон найден. Они его открывают. О, ужас! В нем действительно портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен-Ламбера.

Тем не менее смерть маркизы привела Вольтера в такое отчаяние, что он даже написал об этом Фридриху Великому: «Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы еще в Сирее. Ее муж и сын со мной. Я не могу покинуть помещение, освященное ее присутствием; я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего “я”, потерял душу, которая для меня была создана».

И действительно, жизнь Вольтера в определенной степени была сломлена. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, а потом увлекся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашел почет и поклонение женщин. Но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало его «божественной Эмилии».

Байрон, с детства склонный к полноте, к 18 годам при росте 174 сантиметра весил 90 килограммов и считал это настоящей катастрофой. «Я прилагаю все силы, чтобы снизить вес, – писал он. – Интенсивно упражняюсь и пощусь, так как считаю себя слишком полным. Я надеваю семь жилетов и огромное пальто, бегаю и играю в крикет в этом одеянии до полного изнеможения, наступающего из-за обильного потоотделения; ежедневно принимаю горячую ванну, съедаю только четверть фунта мяса (чуть больше 100 граммов), не ужинаю и не завтракаю, ем один раз в день. Мои ребра уже значительно выделяются под кожей. Благодаря своей системе я потерял в весе 23 фунта… И я намерен продолжать до тех пор, пока не похудею до 12 стоунов (63 килограмма), если, конечно, не буду слишком толст».

А вскоре лорд Байрон весил всего 61 килограмм, ел одни овощи и сухое печенье и очень собой гордился. Лучшей наградой для него было услышать слова о том, как он похудел. Он направо и налево без малейшей застенчивости или самокритики заявлял: «Вы не находите, что я похудел? Вы когда-нибудь видели такого худого человека, как я, и притом не больного?» Здесь Байрон явно льстил себе – голодовки уже подточили его организм. Он страдал заболеваниями печени, желчного пузыря, запорами, геморроем, у него случались обмороки, головокружения.

И даже спустя десятилетие лорд Байрон также настойчиво боролся с плотью. Его завтрак состоял из чашки «пустого» зеленого чая и яйца «в мешочек». «Моя пищеварительная система слабая, печень недостаточно хорошо работает, – уже сознавался он, но по-прежнему недальновидно продолжал: – В основном я живу на овощах и, само собой, выпиваю за обедом две бутылки вина, но это входит в мою растительную диету».

Байрон делал культ из худобы, но это не мешало ему, подобно Дон Жуану, оставаться гурманом. Он мог совершенно ничего не есть несколько дней, а потом закатывать свои знаменитые обеды. Одно из меню такого чревоугодия, которое Байрон устраивал в январе 1822 года в Пизе, чудом сохранилось: на обед был густой овощной суп с жареными телячьими потрохами с мягким сыром, салями из свинины с чечевицей, шпинат с ветчиной, вареные каплуны, говядина с картофельным гарниром и тушеная рыба. Затем следовали телятина, фрикасе из домашней птицы и тушеное мясо. На десерт подавали бланшированный миндаль с грушами, апельсинами и каштанами.

Его сестра Августина писала: «…Вы же знаете эту его манеру сначала поститься, умирая с голоду, а затем пожирать столько, сколько его ослабленный желудок не в состоянии переварить». Когда врачи советовали знаменитому пациенту чаще употреблять в пищу более питательные продукты, тот заявлял, что «если бы так сделал, стал бы толстым и глупым. Только благодаря воздержанию он способен мыслить».

Байрон отказывал себе в употреблении мяса из-за любопытной философии, которую и сегодня можно услышать от некоторых страдающих анорексией: животная пища порождает всплеск животных страстей. В беседах с Томасом Мором, с которым он (в виде исключения) соглашался отобедать, но ничего не ел, а только пил кларет, поэт серьезным тоном спрашивал: «Разве ты не находишь, что бифштекс делает тебя свирепым?» После подобных доверительных разговоров он в течение нескольких дней съедал лишь немного печенья, а чтобы отбить аппетит, жевал смолу. Друзья говорили, что Байрон ставил перед собой цель похудеть, а как альтернативу – выдвигал самоубийство.

Он выпивал большое количество уксуса, чтобы уменьшить аппетит, принимал английскую соль, магнезию, сильные слабительные средства. Он также использовал табак, чтобы «умертвить свой аппетит». В Афинах каждый день посещал турецкие бани. Он мучил себя физкультурой, и, возможно, сегодня ему бы поставили диагноз «физкультурная булимия».

Несмотря на неоспоримые факты, с расстояния почти в два столетия вряд ли можно говорить об абсолютно точной диагностике, но тем не менее врачи с высокой степенью вероятности предполагают, что поэт страдал нервной анорексией, перемежающейся приступами булимии. Болезнь стала для лорда Байрона способом достижения аскетических идеалов, возможностью освободиться от суеты светской жизни, полностью уйти в мир поэзии и иллюзий, заполненный божественным эфиром… Но она же стала его проклятием, его бесконечной мукой…

Жизнь большинства гениальных, впрочем, как и рядовых людей соткана из огромного разнообразия событий, каждое из которых оставляет свой след в судьбе человека. В той или иной степени, в зависимости от благосклонности фортуны, любой из них переживает и триумфы, и падения, и радости, и горести. Однако трагедия, которая обрушилась на великого композитора и музыканта Людвига ван Бетховена, была вдвойне ужасна. Потому что касалась она слуха – органа, потеря которого обычно равносильна профессиональной смерти любого музыканта.

Первые признаки страшной болезни Бетховен замечал давно, однако старался скрывать не только от друзей, но и от самого себя. Но пришел момент, когда спрятать явное стало уже невозможно. И в тридцать лет о своем несчастье он вынужден был признаться ближайшему окружению. Его давний знакомый венский механик И.Н. Мельцель даже сконструировал Бетховену огромную слуховую трубу, но и она не помогла композитору.

Что при этом выстрадал композитор и как он боролся со своим недугом, лучше всего видно из его писем к друзьям. «Знай, что мое благороднейшее качество, мой слух, очень ослаб, – пишет он молодому Аменде, с которым был в самых теплых отношениях. – Уже тогда, когда ты был у меня, я заметил признаки этого, но промолчал. Теперь мне стало хуже. Говорят, что это зависит от болезненного состояния моего желудка. Но что касается последнего, то я совсем выздоровел. Улучшится ли мой слух? Хотя я надеюсь, но едва ли: такие болезни всего менее излечимы. Как печально я должен влачить жизнь, избегая всего, что мне дорого и мило…»

Вегелеру, другому своему другу, Бетховен очень подробно рассказывал в письмах, как он искал помощи у многих докторов, но ни один из них помочь ему не смог. «Мои уши, – пишет он, – шумят и гудят день и ночь. Я могу сказать, что жизнь моя самая жалкая. Уже два года, как я избегаю всякого общества. Ведь нельзя же мне сказать людям: я глух! Если бы у меня была другая специальность, все было бы легче. Но при моей специальности это страшное несчастье! Чтобы дать тебе понятие об этой удивительной глухоте, скажу, что в театре я должен подойти совсем близко к сцене, чтобы понять актера. Более высокие звуки инструментов, голосов, если мне приходится сидеть не очень близко, я не слышу. Удивляюсь, что есть люди, не замечающие моей глухоты во время разговоров и приписывающие ее моей рассеянности. Иногда, когда при мне говорят, я слышу только звуки, а слов не разбираю. Но если кто-нибудь закричит, то мне это невыносимо. Что из этого будет, знает одно небо».

В конце концов глухота заставила Бетховена отказаться от выступлений в качестве пианиста, поскольку композитор не мог слышать, правильно ли играет. И все же до конца жизни Бетховен дирижировал оркестром, когда тот исполнял его собственные сочинения.

Правда, иногда это приводило к конфузам. Ведь Бетховен и так никогда не отличался особыми способностями к дирижерству. А когда он потерял слух, его появление за дирижерским пультом превращалось в настоящее мучение для музыкантов. Например, когда музыка должна была быть спокойной и негромкой, Бетховен мог залезть под дирижерский пульт, а если возникала необходимость сыграть громкий музыкальный отрывок, композитор совершал прыжок…

Развивающаяся болезнь со временем стала отрицательным образом отражаться и на характере Бетховена. Он стал чрезвычайно раздражительным и вспыльчивым. Не изменился он и с переселением в Вену, где композитор жил у друга детства Брейнинга, с которым в конце концов отношения были полностью прерваны.

«Вы не поверите, какое неописуемое, ужасное впечатление произвела на него усиливающаяся глухота, – делился своими впечатлениями Брейнинг в письме к немецкому врачу Вегелеру. – Представьте себе сознание своего несчастья при его вспыльчивом характере; при этом скрытность, недоверие даже к лучшим друзьям, во многом странная нерешительность. Большею частью, за исключением тех случаев, когда в нем проявляется непосредственное чувство, быть с ним – истинное мучение, и нужно все время держать себя в руках».

Свою несдержанность Бетховен мог запросто продемонстрировать и в общественных местах. Например, однажды во время обеда в трактире официант ошибочно подал ему не то блюдо. Бетховен сделал ему замечание. Официант ответил грубостью. И в ту же секунду блюдо, полное соуса, оказалось у него на голове…

В 1824 году глухой Бетховен принимал участие в одном из последних своих концертов, где дирижировал оркестром, исполнявшим Девятую симфонию. После того как прозвучал завершающий музыкальный аккорд, Бетховен остался за дирижерским пультом, перелистывая партитуру. Композитор и не подозревал, что происходит у него за спиной. И лишь после того, когда один из исполнителей дернул его за рукав, Бетховен повернулся к залу и увидел, что зрители поднялись с мест, приветствуя его бурными аплодисментами. А он ничего не слышал…

В конце 1826 года Бетховен сильно простыл. И от этой болезни он уже не смог оправиться. 26 марта 1827 года во время сильной грозы великого композитора не стало. Свидетели его последних минут рассказывали, что Бетховен сидел, освещенный вспышками молний, и грозил кулаками небу. А потом, словно его кто-то толкнул в грудь, откинулся на подушки.

Если Бетховен к старости совсем оглох, то другой выдающийся композитор – Иоганн Себастьян Бах к концу жизни полностью лишился зрения. Первый сигнал о надвигающейся слепоте Бах почувствовал в возрасте пятидесяти пяти лет. Однако особого внимания резкому падению зрения композитор не придал, посчитав, возможно, за один из симптомов старости. К тому же он всю жизнь не щадил своих глаз и постоянно многие часы работал над рукописями при свечах. Впрочем, ничего особенного в том, что человек начинает терять зрение в пожилом возрасте, нет. И Бах по-прежнему продолжал работать над своими произведениями и вести переписку с детьми, друзьями и коллегами по музыкальному цеху.

Однако зрение Баха стало катастрофически ухудшаться после его шестидесятилетия. Такой вывод можно сделать на основании прошения графу Липпе, в котором композитор ходатайствовал о предоставлении его семнадцатилетнему сыну должности придворного цимбалиста. Хорошо видно, что написано прошение другим почерком.

1750 год принес Баху еще большие мучения. Композитор все чаще страдал от головных болей и головокружения. А катаракта белой пеленой заволокла оба его глаза. Как раз в это время в Лейпциг прибыл известный английский окулист Тейлор. Ему показали композитора. После обследования больного Тейлор заявил, что спасти Баха от полной потери зрения может лишь оперативное вмешательство. В то время это была довольно рискованная операция. Но другого выхода у композитора не было, и он решился на нее. И в марте Тейлор операцию сделал. А через неделю, между 5 и 7 апреля, провел еще одну. Но неудачно. С этого времени Бах всю оставшуюся жизнь проводит в комнате с зашторенными окнами, при этом практически не покидая постель.

И вдруг, за десять дней до своей смерти, больной композитор внезапно прозрел. Это случилось июльским утром 1750 года. Открыв глаза, Иоганн Себастьян, к немалому изумлению, неожиданно увидел свет. Бах позвал родных и попросил раздвинуть оконные занавески. Он привстал с постели и обратил лицо в сторону окна. Видел ли и впрямь Бах свет, или это были лишь предсмертные иллюзии, сказать трудно. По крайней мере, всякие свидетельства об этом отсутствуют. В том числе и самого композитора. Да и вряд ли он торопился сообщить об этом. Ведь спустя всего несколько часов больного постиг удар. После этого он несколько дней находился в беспамятстве. А вечером 28 июля 1750 года Иоганн Себастьян Бах скончался.

В грозовую ночь 24 ноября 1864 года в молодой и богатой графской семье Тулуз-Лотрек родился сын, которого впоследствии нарекли Анри. Маленькое Сокровище, как называла мальчика одна из бабушек, постигал жизнь, окруженный любовью и неусыпным вниманием родных ему людей. Это был очаровательный мальчик с пухлыми щечками, чистым взглядом, бойким характером.

Но здоровье мальчика, даже притом, что он постоянно жил на свежем воздухе и питался разнообразной и обильной пищей, совсем не соответствовало его энергичному характеру: он выглядел слабым и болезненным. Его узкие плечи, впалая грудь и тонкие ножки вызывали у матери постоянную тревогу.

Когда Анри подрос, осенью 1872 года родители отвели его в подготовительный класс парижского лицея «Фонтан». Учеба мальчику давалась легко. Но успехи Анри в учебе не приносили полной радости его матери, поскольку мальчик рос настолько медленно, что в лицее его уже стали называть Малышом.

Чтобы укрепить здоровье Анри, отец каждое утро отвозил его в манеж, где мальчик обучался верховой езде. Ездил он со своим родителем и на бега в Булонский лес, где отец учил его оценивать спортивные качества лошадей.

Кроме манежа и ипподрома, граф иногда отправлялся с сыном в мастерскую своего близкого товарища – художника Рене Пренсто. Анри это место полюбилось, и вскоре он уже сам приходил в мастерскую Пренсто, где постоянно рисовал. И это было вовсе не естественным желанием ребенка подражать взрослым: рисование постепенно становилось жизненной потребностью Анри. В минуты волнения он сразу хватался за карандаш, также как и в минуты радости.

А тем временем здоровье мальчика все ухудшалось. По этой причине он часто пропускал занятия. Например, в 1873 году он приступил к учебе в лицее не осенью, как того требовал устав заведения, а только в декабре. В следующем, 1874 году он снова появился на занятиях в лицее позже своих одноклассников – 23 ноября, да и то проучился всего несколько недель. Наконец, 9 января Анри опять прервал занятия, и на этот раз уже навсегда: мать по рекомендации врачей уехала с сыном на курорт Амели-ле-Бен, располагавшийся в восточных Пиренеях…

Анри Тулуз-Лотреку минуло четырнадцать лет. Он вырос и даже окреп. И если бы ему не приходилось, отправляясь в пешие прогулки, всегда брать с собой трость, можно было бы даже предположить, что здоровье у него в норме. И сам он тоже в это поверил и жил, полный надежд на прекрасное будущее.

И вдруг 30 мая 1878 года случилось непредвиденное. Анри, сидевший на невысоком стульчике, решил подняться, но сделал это не совсем уверенно и упал. И хотя падение с низкого стула для юного тела вряд ли может принести серьезный вред, тем не менее Анри получил перелом шейки левого бедра.

На ногу наложили гипс. Но кости срастались медленно. Мальчика явно точил какой-то неизвестный недуг. И, как только здоровье Анри улучшилось, мать снова отправилась с ним по курортам: в Амели-ле-Бен, в Ниццу, где они провели всю зиму.

Но дело к поправке не шло. Графиня все больше убеждалась, что после перелома ее сын и вовсе перестал расти. Более того, внешне он тоже очень изменился, причем в худшую сторону: лицо его огрубело, губы стали толстыми и выпуклыми, а голова на его туловище, которое прекратило рост, выглядела несоразмерно большой. А в это время очередной медицинский гений после осмотра больного уверенно заявил, что у мальчика «болезнь роста» и исцелить ее сможет лишь южное солнце и морской климат.

И, подчинившись совету врача, летом мать отправилась с сыном в Бареж – на известный французский курорт. И вот однажды в августе, во время очередной прогулки, мальчик случайно оступился и свалился в овраг, глубиной чуть больше метра. На этот раз его кости тоже не перенесли нагрузки. Анри снова получил перелом шейки бедра, но уже правого.

Мальчик пролежал в гипсе, прикованный к постели, практически без движения сорок длительных и однообразных дней. Когда же поднялся и посмотрел на себя в зеркало, чуть не обомлел от страха и горя: он увидел, что его руки и ноги перестали расти. А так как его торс имел нормальные размеры, то вся фигура выглядела приземистой и непропорциональной.

С каждым днем эти диспропорции становились все явственнее, превращая его в уродца. У Анри заметно потолстел нос, губы выпятились, увеличились в размерах, а нижняя губа повисла над подбородком. Слова же, которые пробивались из этого искаженного рта, были исковерканы шепелявостью, наползающими друг на друга звуками, недоговоренными слогами. К тому же во время разговора Анри постоянно брызгал слюной.

Молодой человек с ужасом отмечал ту страшную трансформацию, которая постепенно уродовала его тело. Анри был близок к отчаянию. У него возникло ощущение, что жизнь ускользает от него. И только кисть и карандаш не ввергли его в безумие. И он начал работать. Без устали, как загнанный…

Из Ниццы Анри с матерью вернулся в Париж, где снова встретился с Пренсто. Теперь они виделись почти каждый день. И Пренсто был потрясен успехами своего ученика. Правда, к школьным занятиям Лотрек относился без особого энтузиазма. И в результате он провалил экзамен по французской литературе.

Зато живописи он отдался безраздельно. И если первое время она была для него лишь способом убить свободное время, то теперь она стала частью его жизни. Поэтому Анри, чтобы усовершенствовать свое мастерство, решил поступить в Школу изящных искусств. Но для этого требовалась серьезная подготовка. И в связи с этим решением в марте 1882 года Лотрек переехал в Париж и стал обучаться мастерству у художника Бонна. Можно без преувеличения сказать, что именно этот переезд определил всю дальнейшую жизнь нашего героя…

В эти же годы Анри познал много женщин и пристрастился к пьянству. А начиналось все вроде бы с невинного составления коктейлей, которые Лотрек умел делать, как никто другой в Париже. Он любил смешивать различные сорта вин, изобретать и пробовать на вкус новые винные букеты. И он был несказанно рад, если гость, причмокивая языком, восхищался необычным коктейлем, которым его угощал Анри. Не меньшую радость он испытывал и тогда, когда кто-нибудь валился с ног после нового смертоносного напитка, придуманного им самим. Сам же он мог выпить любую смесь.

В конце концов, спустя недолгое время он стал употреблять спиртное ежедневно. Едва проснувшись, Лотрек выпивал рюмку вина или чего-нибудь покрепче. А затем на протяжении всего дня накачивал себя алкоголем. Причем вливал он в себя любой сорт спиртного: ром, вино, шампанское, коньяк; но особенно – любимые им коктейли.

Лотрек пил все больше. При этом, захмелев, он превращался в агрессивное и злое создание. Из-за любого пустяка Анри впадал в бешеную ярость, порой пытаясь выместить ее на ком-нибудь из окружающих. В такие мгновения он гневно размахивал своей палкой и выкрикивал бранные слова.

Конечно, спиртное, женщины, накопившаяся за многие годы усталость не могли не отразиться на психическом состоянии Лотрека. Зимой 1899 года его разум начал давать сбои. Анри стали чудиться полчища летающих вокруг мух. Им стал овладевать непонятный страх, и, отходя ко сну, чтобы защититься от возможных врагов, он брал с собой в постель «крючок для ботинок». Но врагов оказалось слишком много: микробы – и те пытались причинить ему зло. Они буквально окружали его. И, чтобы избавиться от этих мерзких тварей, однажды Лотрек купил керосин и залил им пол.

Порой Лотрека донимали страшные кошмары: то его преследовала стая разъяренных фокстерьеров, то набрасывалось громадное безголовое животное, пытавшееся прижать его к кровати и раздавить. Странности появились и в поведении Лотрека. Например, отправляясь на прогулку, он надевал вишневые брюки, брал с собой голубой зонт и фарфоровую фигурку собачки.

В конце концов, в феврале 1899 года его доставили в психиатрическую лечебницу, которая находилась в замке Сен-Жам в Нейи. Лотрека стали лечить, и через несколько дней он начал приходить в себя. Состояние его улучшалось даже быстрее, чем предполагали врачи. Он начал читать и даже рисовать. В середине марта были разрешены посещения. Чтобы доказать, что его сознание в полном порядке, Лотрек стал усиленно работать. Вскоре его палата превратилась в настоящую мастерскую. И огромный труд сделал свое дело: 19 мая Лотрек покинул замок Сен-Жем.

Чтобы исключить употребление спиртного, к нему приставили провожатого – мсье Вио. Лотрек стал оживать. Но все равно было заметно, что в нем что-то сломалось. Он, например, потерял свое прежнее любопытство. И писать он стал по-другому.

Пять или шесть месяцев, пока еще были свежи воспоминания о лечебнице, Лотрек не прикасался к спиртному. Но потом все повторилось. Он снова стал пить. И никто не мог помешать ему в этом…

В конце марта 1901 года болезнь обострилась: Лотрек перестал чувствовать ноги. Впрочем, это состояние продолжалось недолго. Однако вскоре его настиг второй приступ. А в середине августа, ночью, Лотрека сразил паралич, который постепенно охватил все его тело. Анри уже не мог не только передвигаться, но и без посторонней помощи есть. К тому же полностью оглох…

Воскресенье. 8 августа 1901 года. У Лотрека началась агония. А в два часа пятнадцать минут ночи, когда прогремели первые удары грома и начал лить дождь, он перестал дышать.

Наверное, мало кому известно, что величайший художник-импрессионист Пьер Огюст Ренуар страдал от артрита. Болезнь дала о себе знать, когда художнику минуло пятьдесят лет и он пребывал на вершине славы и в расцвете творческих сил.

По фотографиям нетрудно проследить, как болезнь исподволь подкрадывалась к художнику, пока полностью не овладела его телом. У 55-летнего Ренуара довольно явственно заметны распухшие суставы на пальцах обеих рук. А спустя пять лет болезнь уже «скручивает» их, хотя художник все еще уверенно держит в руках трубку.

Но вскоре болезнь стала прогрессировать, и в 62 года Ренуар уже едва удерживает сигарету. Через непродолжительное время у художника потеряло подвижность правое плечо и появилась атрофия мышц, разгибающих суставы пальцев рук и запястий. Это сказалось на подвижности пальцев. Однако, несмотря на столь плохое физическое состояние, художник еще смог создать более 400 живописных работ.

Помимо рук, заболевание перекинулось и на ступни. И если к 60 годам Ренуар передвигался с тростью, то в 68 лет для этих целей ему требовались уже две палки. А в 71 год его настиг удар, причиной которого, скорее всего, стал артрит, продвинувшийся до шейных отделов позвоночника. С этого времени Ренуар оказался прикованным к инвалидной коляске. И тем не менее он продолжал рисовать…

Вот как описывает состояние Ренуара в последние месяцы жизни торговец картинами Гимпель: «Передо мной был человеческий обломок; его пересадили из одного кресла в другое: сначала приподняв, затем крепко удерживая за плечи, чтобы он не рухнул. Колени его не сгибались. Он весь был из сплошных углов и словно бы вылит из одного куска, подобно всадникам из набора оловянных солдатиков. Он стоял на одной ноге, другая была закутана во что-то невероятное. Его усадили, помогли откинуться назад.

Когда он садится, перед вами кошмарное видение: прилепив локти к телу, он поднимает руки и шевелит двумя страшными обрубками, обвязанными узкими тесемками и лентами.

Пальцы обрезаны почти до самого основания, под тонкой кожей торчат острия ногтей. Нет! Пальцы, оказывается, у него есть, они прижаты к ладоням рук, жалких, исхудалых рук, похожих на куриные лапки, когда несчастную курицу, ощипанную и обмотанную нитками, насаживают на вертел…»

Следует заметить, что болезнь оказала на технику и стиль Ренуара довольно сильное влияние, вынудив его со временем изменить и манеру работы. Когда художник уже не мог удерживать палитру в руках, он сначала закреплял ее между коленями и краем мольберта, а затем ее пристроили к ручке инвалидной коляски.

Но прошло какое-то время, и Ренуар уже едва удерживал в руках кисть. И тогда жена художника или его сын закрепляли ее в руке мастера. Боли в правом плече позволяли Ренуару писать лишь небольшие полотна, размером примерно 30×30 сантиметров.

Чтобы не отказаться от любимого занятия, художник изобрел движущийся холст, который мог перемещаться в вертикальной плоскости. Именно благодаря этому хитроумному приспособлению мир увидел шедевр «Прекрасные купальщицы».

Мало кому известно, что Александр Беляев – автор знаменитой повести «Человек-амфибия», страдал туберкулёзом позвоночника, приведшего к параличу ног. По этой причине писатель почти шесть лет не поднимался с постели. Более того, три года он пролежал в гипсе, находясь почти что в каменном мешке.

Впервые болезнь заявила о себе в конце 1915 года, хотя начало ей было положено в детстве, когда юный Саша, желая взлететь вверх, спрыгнул с крыши сарая с зонтом собственного изготовления в руках и расшибся. Врачи долгое время не могли определить, что с ним. И только в 1916 году установили, что у Беляева туберкулез позвоночника. Ускорила обострение тяжелого заболевания и некачественно взятая пункция, которую Беляеву делали еще в Ярославле, во время болезни плевритом.

Это была почти катастрофа. Тем более для молодого, талантливого, в расцвете сил человека. Врачи, друзья, близкие считали, что Беляев обречен. Не желая связывать дальнейшую жизнь с тяжело больным мужем, от Александра ушла жена.

А в это время в стране набирала силу грандиозная катастрофа: революция семимильными шагами перешла в Гражданскую войну, с массовыми смертями, голодом, холодом, болезнями. И в это страшное время, словно соломинку утопающему, врачи предложили Беляеву сменить умеренный климат средней России на теплый южный. И хотя это была довольно призрачная надежда на спасение, тем не менее Надежда Васильевна – мать Александра Романовича, покинув дом, отправилась с сыном в Ялту.

Конечно, это было не лучшее время для поправки здоровья. В это время в Крыму, поочередно сменяя друг друга, свирепствовали красные и белые, без суда и следствия убивая всех, кто хоть чем-то вызвал подозрение.

В этот же период, точнее, с 1917 по 1921 год, Беляев находился в гипсе. Возможно, такое физическое состояние и спасло писателя от пули или виселицы. Как-никак, а он – выходец из богатых слоев общества, а значит, чуждый советской власти человек. Но, поскольку Беляев был почти наполовину мертвый, на тот момент угрозы новому строю он не представлял.

В это время больной Александр Романович пишет первую свою повесть «Голова профессора Доуэля». Сюжет произведения во многом копирует жизнь самого автора, о чем Беляев открыто говорит в статье «О моих работах».

«Могу сообщить, – пишет он, – что “Голова профессора Доуэля” – произведение в значительной степени автобиографическое. Болезнь уложила меня однажды на три года в гипсовую кровать. Этот период болезни сопровождался параличом нижней половины тела. И хотя руками я владел, все же моя жизнь сводилась в эти годы к жизни “головы без тела”, которого я совершенно не чувствовал, – полная анестезия».

Кто знает, как сложилась бы судьба Беляева в будущем, смог бы он встать на ноги, если бы не встретил в Ялте Магнушевскую Маргариту Константиновну, ставшую его второй женой. Именно благодаря ее уходу Александр Романович стал поправляться, а затем… сделал первые шаги. И хотя болезнь постоянно напоминала о себе, Беляев уже не был тем человеком, который обречен всю жизнь оставаться прикованным к кровати.

Что же касается обстоятельств смерти Александра Романовича, то до настоящего времени они являются загадкой для исследователей творчества писателя. Известно, что умер он в городе Пушкине в 1942 году, который в это время был занят гитлеровцами. А вот по поводу того, как это случилось, мнения расходятся.

Одни утверждают, что писатель скончался от голода, другие предполагают, что он не выдержал оккупации. А вот ряд исследователей склоняются к мысли, что писателя… убили. И причина этого преступления якобы связана с Янтарной комнатой. Именно такой точки зрения придерживается публицист Федор Морозов.

Дело в том, что последние годы жизни Беляев работал над романом, многие события в котором были связаны с Янтарной комнатой. Когда же фашисты захватили Пушкин, они, чтобы удостовериться в подлинности этого сокровища, стали искать людей, которые располагали о комнате хоть какой-то информацией. С этой целью к Беляеву даже приходили два офицера гестапо. О чем шел разговор между ними, история умалчивает. Но предположение, что Беляева могли убить из-за тех сведений, которые ему были известны о Янтарной комнате, вполне уместно. Ведь такая участь постигла многих ученых, которые достаточно близко подбирались к ее тайнам.

Бориса Михайловича Кустодиева называют одним из самых жизнеутверждающих представителей русских художников XX века. А ведь последние десять лет он тяжело болел и работал, находясь в кресле-каталке.

Начало болезни предположительно относится к осени 1909 года, когда художник совершал путешествие по Европе. В то же время известно точно, что с мая по сентябрь 1911 года, а также с ноября этого же года и по весну 1912 года с диагнозом костный туберкулез художник лечился в высокогорном швейцарском курорте Лейзене.

Летом 1913 года Кустодиев опять проходит лечебный курс, но теперь уже во Франции, в курортном местечке Жуан-ле-Пен, что находится на берегу Средиземного моря, недалеко от Канн.

В 1914 году в Берлине он побывал на приеме у известного немецкого невропатолога Германа Оппенгейма. Диагноз, поставленный светилом медицины, был неутешительным: опухоль спинномозгового канала. Чтобы отодвинуть трагический финал, требовалось хирургическое вмешательство.

Трудно сказать, что творилось в душе Кустодиева в этот период, но даже за день до операции он оставался активным. В письме художнику М.В. Добужинскому Борис Михайлович писал: «Завтра ложусь под нож – будет операция, и не знаю, останусь ли жив. Сегодня еду в Кайзеровский музей насладиться, может быть, в последний раз Веласкесом и нашим любимым Вермеером». Вероятнее всего, операция завершилась удачно, поскольку по возвращении из Германии на родину Б.М. Кустодиев совершал длительные прогулки по Москве.

Однако вскоре, уже в 1915 году, появились рецидивы болезни. Е.А. Полевицкая, у которой художник снимал квартиру в Москве, писала: «По ночам он кричал от боли, а за утренним завтраком – до отъезда в театр – рассказывал нам с мужем, что его мучит один и тот же кошмар: черные кошки впиваются острыми когтями в его спину и раздирают позвонки». Известно также, что в конце лета 1915 года Б.М. Кустодиев передвигался только с помощью костылей, да и работать стоя тоже не мог.

В марте 1916 года художник лег в клинику Кауфманской общины в Петербурге, которую возглавлял профессор Г.Ф. Цейдлер. Здесь он был прооперирован вторично. Более семи месяцев Кустодиев провел в клинике. Однако болезнь продолжала прогрессировать и, в конце концов, привела к тому результату, что Кустодиев вынужден был последние годы своей жизни провести в кресле-каталке.

Однако, несмотря на столь тягостное состояние, в 1925–1926 годы художник вел активный образ жизни. Например, в это время он побывал в Киеве, Москве, совершил путешествие по Волге. Кроме того, он был занят в подготовке декораций для нескольких спектаклей. Не отказался Борис Михайлович и от посещения музеев. Например, в конце жизни он побывал в Эрмитаже.

Оборвалась же жизнь художника после того, как в мае 1927 года, отправившись на автомобиле за город к А.Н. Толстому, он простыл. Болезнь очень быстро прогрессировала, и 26 мая Б.М. Кустодиев скончался…

Знаменитый испанский живописец Франсиско Гойя родился 30 марта 1746 года в небольшом селении Фуэндетодос, раскинувшемся среди холмов Арагоны. Отец будущего художника слыл талантливым золотых дел мастером, а мать происходила из рода обедневших дворян.

Однако мастерство отца больших денег в семью не приносило, и их хватало только на самое необходимое. Вскоре семья переехала в Сарагосу, где в колледже юный Гойя едва осиливал чтение и письмо. Зато с большим удовольствием мальчик посещал уроки рисования. И когда Гойе исполнилось семнадцать лет, он перебрался в Мадрид, чтобы стать художником.

Неистовый темперамент, неутолимое тщеславие и упрямство становились причиной злополучных историй, главным героем которых чаще всего являлся Франсиско. Особую известность он получил благодаря многочисленным любовным романам с женщинами разного возраста и положения в свете. В его «списке» – и молодые проститутки, и пожилые аристократки.

Но такая жизнь не могла длиться бесконечно: однажды он оказался участником драки с поножовщиной, и поэтому ему пришлось бежать в Италию. Но и на чужбине он продолжил заниматься живописью и даже стал лауреатом конкурса изящных искусств в Парме.

В 1773 году Гойя снова переезжает в Мадрид. И вскоре приобретает известность как талантливый художник. Его картины быстро раскупаются. У него появляются деньги и богатые покровители. В этот же период Гойя женится.

Однако в 1777 году активную и вроде бы благополучную жизнь художника неожиданно омрачает серьезное заболевание. И, основываясь на вполне откровенных намеках его друга Сапатера, большинство исследователей творчества Гойи предполагают, что он заразился венерической болезнью, скорее всего сифилисом. Но спустя недолгое время болезнь отступила, и Гойя опять окунулся в работу. В 1786 году Гойя получает должность королевского художника с ежегодным доходом 15 тысяч реалов. Его хорошо принимают при дворе, он богат и знаменит.

Но судьба опять преподнесла художнику неприятный сюрприз. Осенью 1792 года он снова тяжело заболел. Более двух месяцев Гойя находился в тяжелейшем состоянии. Его мучили неимоверные головные боли, постоянный шум в ушах, иногда он даже переставал видеть. Его периодически била мелкая дрожь. Но самым страшным было то, что художника перестала слушаться правая рука.

Правда, зрение вскоре пришло в норму, но рука еще довольно долго оставалась неподвижной. А вот слух Гойя потерял навсегда. По мнению испанского ученого Серхио Родригеса, эти симптомы свидетельствуют о перенесенном в 1777 году сифилисе.

Весной 1793 года один из друзей Гойи писал в Мадрид: «Шумы в голове и глухота еще не прошли, однако выглядит он намного лучше и к тому же не страдает больше нарушениями координации движения. Он уже может подниматься и спускаться по лестнице…» В то же время другой очевидец в письме к своему знакомому сообщал, что «Гойя потерял рассудок, который, впрочем, у него давно уже отсутствует».

Безусловно, все свалившиеся на художника страдания, а также глухота оказали серьезное влияние на мировосприятие художника. С этого времени на его полотнах преобладают коричневый, серый и черный тона, среди которых, словно вспышки молний, появляются яркие цветовые пятна. Иной стала и техника живописи: линии стали короче и нервознее.

Но и на этот раз болезнь отступила, правда, выздоровление затянулось на долгие месяцы. Когда физическое состояние Гойи улучшилось, он снова стал писать портреты знатных особ. И в это же время в жизни художника появилась герцогиня Альба. Однако отношения с этой своенравной красавицей были недолгими. Тем не менее в ряде женских персонажей на его полотнах легко угадывается ее чарующе-порочная натура. «Ложная мечта и непостоянство» – так подписал художник один из своих малоизвестных офортов, посвященных своей мимолетной страсти…

В 1824 году Гойя уехал во Францию, в город Бордо. Здесь он и прожил до конца жизни. И за все это время только однажды посетил свою родину.

А весной 1825 года художник опять тяжело заболел. На этот раз врачи обнаружили у Гойи опухоль кишечника, которую, учитывая возраст больного, они даже не стали лечить. Вероятнее всего, это была аденома предстательной железы, которой страдают многие пожилые люди. Друзья и знакомые с тревогой ожидали трагической развязки, но Гойю смерть пощадила и в этот раз…

30 марта 1826 года художнику исполнилось 80 лет. Но он все еще продолжал работать. Более того, Гойя даже стал применять новую технику письма: он наносил краски пальцами или кусочками сукна. Однако прожил художник после своего юбилея всего две недели: в два часа ночи с 15 на 16 апреля он скончался…

Со смертью художника споры о его болезни не прекратились, а, наоборот, вспыхнули с новой силой. Кроме сифилиса, появились предположения и о других заболеваниях Гойи. Например, американский врач Ковторн считает, что причиной болезни, которая сопровождалась глухотой и сильными головными болями, явился вирус, вызывающий воспаление сетчатки и кровеносных сосудов глаз.

В 1972 году появилась гипотеза, что заболевание, перенесенное Гойей в 1793 году, было связано с отравлением тяжелыми металлами. В свою очередь, ряд специалистов полагают, что Гойя страдал шизофренией или маниакально-депрессивным синдромом. В качестве доказательства они приводят его личностные качества: страх преследования, частые беспричинные отъезды, напряженные отношения с окружающими, стремление к уединению.

Однако диагностировать заболевание у человека, умершего почти два века назад, по крайней мере несерьезно. Даже учитывая современные достижения медицины.

Знаменитый русский писатель А.П. Чехов в последние годы своей жизни болел туберкулёзом лёгких. Тем не менее, зная о своей болезни, Антон Павлович ни разу не лечился, объясняя частое кровохарканье болезнью горла, а кашель – обычной простудой. А ведь Чехов был врачом и, безусловно, знал истинное положение вещей.

И лишь весной 1897 года по настоянию друзей он все-таки лег в клинику профессора Остроумова. Первое же обследование выявило у писателя расширенное поражение обоих лёгких и наличие в их тканях каверн. Кроме того, была обнаружена перерожденная сердечная мышца, следы плеврита и серьезные изменения в кишечнике. Однако даже в этом случае Чехов пытался отказаться от серьезного лечения.

И только спустя целых четыре года, когда состояние стало критическим, писатель согласился на серьезное лечение. Но болезнь к тому времени настолько была запущенной, что о полном выздоровлении не могло быть и речи. Можно было лишь замедлить ее развитие.

Зимы 1901/02 и 1902/03 годов Антон Павлович провел в Ялте. И при этом он регулярно навещал жену О.Л. Книппер-Чехову, проживавшую в Москве. Но обычно после этих поездок его состояние ухудшалось: у писателя либо усиливалось кровохарканье, либо его охватывала продолжительная лихорадка. В этот период А.П. Чехов изменился и внешне. Его лицо приобрело сероватый оттенок, губы побледнели, в волосах увеличилось количество седых волос.

Осень и начало зимы 1903 года улучшения здоровью Чехову не принесли. Его по-прежнему лихорадит, не прекращается плеврит, остаются проблемы с желудком. В середине февраля 1904 года Антон Павлович вернулся в Ялту в очень плохом состоянии. Болезни ни на минуту не оставляли писателя. И в июне 1904 года в сопровождении жены он вынужден отправиться на лечение в Баденвайлер.

Здесь писателя лечил доктор И. Шверер, широко использовавший диетотерапию. В одном из писем сестре Марии Чехов так описывал свой распорядок дня: «В семь часов утра я пью чай в постели, почему-то непременно в постели. В семь с половиной приходит немец вроде массажиста и обтирает меня всего водой, и это, оказывается, недурно. Затем я должен полежать немного, встать и в 8 часов пить желудёвое какао и съедать при этом громадное количество масла. В 10 часов овсянка протёртая. Свежий воздух, на солнце. Чтение газет. В час дня обед, причём я ем не все блюда, а только те, которые, по предписанию доктора-немца, выбирает для меня Ольга. В 4 часа опять какао. В 7 часов ужин. Перед сном чашка чаю из земляники – это для сна. Во всём этом много шарлатанства, но много и в самом деле хорошего, полезного, например овсянка».

Сначала Чехов в своем состоянии почувствовал улучшение. В письме знакомому врачу П.И. Куркину Антон Павлович в это время писал: «Ноги у меня уже совсем не болят, я хорошо сплю, великолепно ем, только одышка – от эмфиземы (вздутия лёгких в результате увеличенного содержания в них воздуха) и сильнейшей худобы, приобретённой в Москве за май. Здоровье входит не золотниками, а пудами. Баденвейлер хорошее местечко, тёплое, удобное для жизни, дешёвое, но, вероятно, уже дня через три я начну помышлять о том, куда бы удрать от скуки».

В конце июня в письме профессору Г.И. Россолимо Чехов сообщал: «Одышка тяжёлая, просто хоть караул кричи, даже минутами падаю духом».

И вдруг, казалось бы без видимой причины, 29 июня у Чехова появились серьёзные проблемы с сердцем. Но инъекции морфия на какое-то время привели сердце в норму. Однако на следующий день приступ повторился.

В четверг 1 июля ничего необычного не случилось. Но 2 июля после полуночи Чехов стал бредить, но вскоре пришёл в себя. В два часа ночи к Чехову прибыл доктор И. Шверер. Писатель сел и по-немецки громко произнес: «Я умираю». Затем попросил шампанского. Взяв бокал, Чехов посмотрел на жену, улыбнулся и сказал: «Давно я не пил шампанского». Выпив всё до дна, он лёг и вскоре умер. Было три часа ночи.

Читая «Путешествия Гулливера», трудно поверить, что знаменитый Джонатан Свифт, когда писал эту книгу, находился уже в полусумасшедшем состоянии, точнее, в начальный период умопомрачения. А ведь «Гулливер» – одно из лучших и наиболее известных произведений автора.

Едкий сатирик и беспощадный памфлетист, Свифт не отступил от своих правил и в этом произведении. Наоборот, все пороки английского общества он изобразил со всей возможной для него язвительностью. Злобно изображая мелочность, угодничество, отрицание традиций, порочность законодателей – Свифт показал такое ожесточение, какого более не встречалось ни у одного сатирика.

Один немецкий критик, рассматривая творчество Свифта, и прежде всего «Гулливера» как самое значительное его произведение, справедливо заметил, что этому сочинению повредило раздражение, переходящее за пределы художественного замысла.

В целом же автор популярного произведения и в жизни был человеком довольно неприятного и даже отвратительного характера. В его натуре нашли себе пристанище мрачность, недоброжелательность, эгоизм, безмерное честолюбие, беспощадность и жестокосердие. Он любил терзать окружающих, с особой беспощадностью отталкивать поклонников. В молодости Свифт очень злобно относился к женщинам, чем, по собственному выражению, «рафинировал в себе ремесло палача». Жестокосердие являлось органической потребностью его естества, проявляясь не только в мелких прихотях, но и в серьезных вещах. Вместе с тем Джонатан Свифт обладал глубоким и острым умом, а также титанической работоспособностью и расчетливостью.

Злобность характера и острота ума очень наглядно проявились в его едких памфлетах и дерзких эпиграммах, которыми он буквально наводнил Англию. Причем эта его злобная язвительность присутствовала не только в художественных произведениях. Будучи священником, Свифт придавал сатирический тон даже своим церковным проповедям, а свою религиозную деятельность называл «проповедованием памфлетов»…

Возможно, эта озлобленность на мир и человека и стали причиной умопомешательства Джонатана. По крайней мере, словно ставя себе диагноз на основании имеющихся симптомов, он уже в юности заявил, что в будущем его ожидает помешательство. Свидетелем этого предсказания стал Юнг. Как-то гуляя в саду со знаменитым психиатром, Свифт увидел вяз, вершина которого была без листвы. Глядя на дерево, писатель произнес: «Я точно так же начну умирать с головы».

А за несколько лет до сумасшествия сатирик написал мерзкий гастрономический проект «Скромное предложение, имеющее целью помешать детям ирландских нищих быть бременем для своих родителей и для страны и указать, каким способом сделать их полезными для общества». В этом сочинении очень явственно и отчетливо обнаруживаются признаки угасания ума Свифта. Безмятежно и весело сатирик советовал избавляться от детей, употребляя их в пищу. По предложенным автором многочисленным рецептам родители могли сделать своих чад невероятно вкусными. В книге указано, какую часть ребенка подавать на семейном обеде, а какую – гостям на торжественный ужин.

«Слабоумный, глухой, бессильный, неблагодарный в отношении друзей» – так Свифт охарактеризовал самого себя уже позже, когда стал терять разум. Сначала он лишился памяти, правда, при этом у него еще какое-то время оставался прежний резкий и острый, как бритва, язык. Затем он погрузился в мизантропию, и целый год провел в одиночестве, ни с кем не видясь и ничего не читая. Он по десять часов в день ходил по своей комнате, ел стоя, отказывался от мяса и впадал в истерику, если кто-нибудь его навещал.

В последние годы жизни Свифт произнес всего лишь несколько слов. Правда, даже после потери умственных способностей в нем порой вспыхивали искры иронии. Так, когда в 1745 году в его честь была устроена иллюминация, он неожиданно произнес: «Пускай бы эти сумасшедшие хотя бы не сводили других с ума».

19 октября 1745 года Свифт скончался. После его смерти было обнаружено завещание, в котором он распорядился выделить 11 000 фунтов стерлингов в пользу людей с больной психикой.

21 апреля 1823 года из Симферополя выехала карета, принадлежавшая таврическому губернатору Н.И. Петровскому. Ее путь лежал в столицу государства Российского, в город Петербург. Но в карете находился не Петровский, а почетный библиотекарь Императорской публичной библиотеки поэт Константин Батюшков. Кроме него за плотно задернутыми шторками находились еще три человека: специалист по психическим болезням доктор Ланг и два крепкого телосложения санитара.

Вызвана эта командировка была состоянием здоровья поэта: он сошел с ума. В первый день весны он перерезал себе горло. Но, к счастью, рана оказалась не смертельной, и Батюшкова спасли. Потом он попытался выброситься из окна, но его вовремя удержали. Затем он пробовал бежать, но сделать это ему не дали.

«Я не в силах ни утешить его, ни предотвратить неминуемое несчастье», – извещал растерявшийся губернатор министра иностранных дел К.В. Нессельроде. А уже через день отправил Батюшкова в губернаторской карете в Петербург. Но это была еще не полная катастрофа. До полного умопомешательства и окончательного психиатрического диагноза, гласившего, что болезнь неизлечима, оставалось еще четыре года…

Впрочем, признаки душевной болезни замечались у поэта и раньше. Уже в 1821 году в поведении Батюшкова стали появляться некоторые странности: например, он уверял друзей, что его преследуют какие-то тайные враги. Позже он стал сторониться людей и зиму 1821/22 года прожил в полном уединении в Дрездене. В августе 1822 года Батюшков переселился в Крым и всю зиму 1822/23 года провел в Симферополе. Именно здесь проявления умственного расстройства стали особенно заметны.

С этих пор мозг Батюшкова на целых тридцать три года погрузился в черную пелену, которую лишь изредка, словно грозовую тучу молнии, разрывали редкие проблески разума.

Четыре года, с 1824 по 1828-й, он провел в больнице для умалишенных в Зонненштейне в Саксонии. Около пяти лет, с 1828 по 1833-й, в Москве он находился под постоянным наблюдением психиатров. С переездом в Вологду в жизни поэта наступил длительный период душевной болезни, в которой практически отсутствовали хоть какие-то просветления рассудка.

Когда же его сознание осветлялось проблесками разума, он пытался писать. Из написанного в эти дни до нас дошли лишь два стихотворения Батюшкова. При этом одно из них представляет бессвязный набор слов.

Зато другое стихотворение во многих отношениях замечательно: «Премудро создан я, могу на вас сослаться, / Могу чихнуть, могу зевнуть. / Я просыпаюсь, чтоб заснуть. / И сплю, чтоб вечно просыпаться». Эти стихи поэт написал за два года до своей смерти…

Приступам безумия был подвержен и знаменитый итальянский поэт Торквато Тассо (1544–1595), живший, правда, намного раньше Батюшкова. На свет он появился в 1544 году в городе Сорренто. А поскольку его родители были обеспеченными людьми, Торквато смог получить великолепное по тем временам образование: он прекрасно знал латынь и греческий язык, а также юриспруденцию и философию.

Видимо, увлечение Тассо поэзией было в немалой степени связано с тем, что и его отец тоже писал стихи. В 1561 году увидели свет первые стихотворения Торквато. А в 1562 году в Венеции была издана поэма «Ринальдо».

В 1573 году Тассо сочинил драму «Аминта», которая считается наиболее известным его произведением. А в апреле 1575 года он завершил поэму «Освобожденный Иерусалим». Тем не менее в течение всего 1576 года он продолжал работать над ней, пытаясь довести до совершенства.

Но в этом же году с Торквато случился весьма неприятный инцидент: в сентябре поэт ввязался в ссору с неким Эрколе Фуччи, который нанес Тассо болезненный удар поленом по голове. И именно с этого времени у поэта начинают появляться симптомы душевного расстройства.

«…К середине 70-х годов у него стали обнаруживаться всё более явные признаки мании преследования: болезненная подозрительность, переходящая в навязчивые страхи и разрешившаяся в один июньский день 1577 года приступом безумия – на глазах Лукреции Д,Эсте он напал с ножом на слугу. Подвергнутый аресту в герцогском дворце, он в ночь на 27 июля бежал, переодевшись в чужое платье, и отправился через всю Италию в Сорренто, к сестре, где, не доверяя ей, также поначалу выдавал себя за другого. Но и здесь, даже убедившись в родственной преданности Корнелии, он долго не задержался, и следующие полтора года прошли в метаниях между Римом, Мантуей, Венецией, Пезаро, Турином, пока в феврале 1579 года он вновь не оказался в Ферраре в канун бракосочетания герцога и Маргариты Гонзаги. В разгар свадебных торжеств 11 марта, в день его тридцатипятилетия, им вновь овладело безумие, он обрушился с угрозами на придворных и был отправлен не в тюрьму даже, а в лечебницу, где его как буйно помешанного посадили на цепь» (Андреев М.Л. Торквато Тассо. История литературы Италии. М., 2010).

В лечебнице Тассо пробыл семь лет. Правда, иногда его вывозили на природу, а порой даже разрешали гулять по улице. Вполне возможно, что во время одной из таких прогулок его встретил М. Монтень. По крайней мере, в «Опытах» автор пишет о жалком состоянии великого поэта.

Летом 1586 года Торквато появился в Мантуе. Этому поспособствовал Винченцо Гонзага – одни из немногих близких товарищей поэта. Однако вскоре с Тассо случился очередной приступ болезни, и он снова оказался в больнице. Но в октябре 1587 года он сбежал из лечебницы. А примерно через полгода Тассо оказался в Неаполе, в монастыре оливетанцев.

Последние семь лет жизни поэта проходят в скитаниях. С ноября 1588 по август 1589 года он жил в Риме. Однако постоянные приступы болезни вынудили его возвратиться в монастырь. В 1590–1591 годах Тассо находился во Флоренции, Риме, Мантуе. А зимой 1592 года он отправился в Неаполь.

Осенью 1594 года самим папой Торквато был приглашен в Рим. Предполагалось, что его, как выдающегося поэта Италии, коронуют на Капитолийском холме. Но в столицу Тассо прибыл безнадежно больным. И 25 апреля 1595 года, так и не дождавшись коронации, великий поэт скончался.

Болезнь подкрадывалась исподволь, как ночной убийца. «Я спрашиваю себя, уж не болен ли я, – такое я испытываю отвращение ко всему, чем занимался так долго и с таким удовольствием. Бесплодные попытки вернуться к труду приводят меня в отчаяние. Что же это? Утомление глаз или мозга? Истощение художественного дара или воспаление глазного нерва?» – словно предчувствуя скорую беду, написал однажды французский писатель Мопассан.

И она не заставила себя долго ждать. Растущая слава, увеличивающиеся доходы, постоянство успеха – все это, казалось бы, должно было отвлечь писателя от денежных забот. Однако Мопассан, наоборот, становится все более алчным. Это был первый сигнал начавшейся болезни…

Однажды летним утром 1889 года он вбежал в кухню виллы Ла-Гийетт, где его постоянный помощник Франсуа Тассар готовил завтрак. Франсуа сразу заметил блестящие, словно покрытые эмалью, глаза Мопассана. Взгляд писателя выражал беспредельное отчаяние, а лицо напоминало этрусскую маску.

«Этой ночью я не сомкнул глаз. Я перепробовал кровати почти во всех комнатах – и повсюду меня преследовали пауки. Я испытываю к этим насекомым страшное отвращение. Не могу объяснить почему, но они внушают мне страх. Эти мерзкие твари ползут по стенам на балконы. Я попрошу вас присмотреть за тем, чтобы все окна дома были плотно закрыты перед заходом солнца»… И они вдвоем – Мопассан и Тассар – преследуют пауков и уничтожают их. Во всей этой истории настораживало то чрезвычайное значение, которое писатель придал этому мелкому событию…

А тревога, как тесто, постепенно зреет в нем, поднимаясь вместе с кровью по жилам к мозгу. Тучи сгущаются над его головой. Все чаще и чаще писателя начинают преследовать болезни. «Все шесть дней во Флоренции я страдал от страшных кровотечений». Он мучился «от плохо зарубцевавшейся язвы в брюшной полости, которая вздулась, как мешок с яблоками». «Мой мозг и желудок в таком плачевном состоянии, что я почти не могу работать».

По-прежнему болят глаза. Но к этой боли прибавляется еще и общее недомогание. Страх перед зеркалами, возникший в 1882–1883 годах, в 1889 году усиливается, а галлюцинации учащаются. Шутовская эйфория сменяется периодами глубокой депрессии, все более частыми и длительными.

В этом же году, в один из вечеров, когда писатель работал над «Нашим сердцем», к нему явился Двойник. Писатель сидит за рабочим столом. Дверь отворяется. Он оборачивается. Это входит он сам. Мопассан садится перед Мопассаном и берет его голову в руки. Ги с ужасом смотрит на того, другого. Не выпуская голову из своих рук, Двойник начинает диктовать. И Мопассан пишет. Когда он поднимает глаза, Двойника уже нет. А ведь Двойник, согласно германским легендам, является вестником близкой смерти, и с ним в свое время повстречался его дядя Альфред Ле Пуатвен. Ги осталось всего четыре года жизни.

В 1890 году посещения Мопассана Двойником становятся более частыми. Теперь он почти неотступно следует за ним, «где бы он ни был, что бы он ни делал, повсюду, всегда, как отвратительная навязчивая идея, как извращенное отражение, шепчущее ему на ухо: “Радуйся жизни, пей, ешь, спи, люби, путешествуй, смотри, любуйся. Только не забывай спросить себя – к чему? Все равно ведь тебя ждет смерть!”»

В поведении писателя все чаще и чаще появляются странности. Так, однажды знакомый Мопассана видит его на бульваре страстно жестикулирующим. Застигнутый врасплох, писатель смущенно объясняет, что только что вышел из мастерской скульптора, который своими необычайно большими руками лепит крохотные фигурки.

В другой раз Мопассан явился к директору «Комеди франсез» Кларети и заявил, что пришел поговорить о новой пьесе. Завязался разговор.

«– Это комедия в трех актах. Она будет моим дебютом в вашем театре.

– Буду иметь честь передать вашу пьесу комитету, который, несомненно, изъявит готовность утвердить ее.

– Вот тут-то и зарыта собака! Я не желаю, чтобы моя пьеса проходила через комитет.

– Но почему же? Для вас ведь это чистая формальность.

Мопассан повторяет:

– Я не желаю, чтобы моя пьеса проходила через комитет!

Директор объясняет ему, что даже самые маститые писатели, такие как Гюго, Дюма, Бальзак, Санд, Мюссе, подчинялись этому правилу. Но все напрасно.

– О нет! Этого не будет! Я настаиваю на том, чтобы именно вы приняли мою пьесу. Вы один о ней будете судить…

– Я один! Но повторяю вам еще раз, мой дорогой Мопассан…

– Я напишу ее летом. План уже готов. Итак, я принесу вам ее осенью, и театр сыграет ее зимой.

Кларети чувствует себя неловко.

– Вы едите виноград? – вдруг спрашивает Мопассан.

– Признаться, да, и часто…

– Прекратите это! Больше ни кисти! Весь виноград Франции отравлен серой. Ни кисти!..»

В сорок один год этот человек все еще очень силен. Зато лицо Ги стало неузнаваемым. Тяжелые отеки и глубоко запавшие глаза изменили его. Да и душевное состояние писателя весьма плачевно. «Мои мысли проваливаются в черные ямы, ведущие неизвестно куда. Едва выбравшись из одной, они тут же проваливаются в другую; кто знает, что ждет меня за последней. Я боюсь, как бы отвращение не толкнуло меня пресечь этот никчемный путь». В этом письме, датированном февралем 1891 года, Ги явно намекает на самоубийство.

В июле, проходя по раскаленным мостовым Парижа, Мопассан встретил своего давнишнего приятеля – художника Фурнье. Тот буквально опешил при виде сгорбленного человека со страдальческим, сморщенным лицом, протягивающего ему руку. Потрясенный художник после долгой паузы восклицает:

«– А, так это вы, Мопассан!

– Вы меня все-таки узнали?

– Вы шутите.

– Нисколько! Меня уже никто не узнает – это факт. Я все сильнее и сильнее страдаю от ужасных мигреней. Только антипирин немного успокаивает меня… Я думаю, что ужасные провалы памяти вызваны этой отравой. Я забываю самые простые слова. Из моей памяти исчезают такие слова, как “небо” и “дом”. Я человек конченый»…

После непродолжительного затишья у него снова начинаются приступы. Повсюду, где только возможно, он затевает судебные дела, учиняет иски, пишет жалобы. Он поносит всех и всё. На борту «Милого друга» (яхта Мопассана) он ругает волны. В шале им вдруг овладевает мания величия: «Сколько раз я просил вас, Франсуа, называть меня господин граф».

Появляется новая навязчивая идея. Мопассан повсюду усматривает присутствие вредных солей. «Вчера я чувствовал себя немного лучше и потому смог отправить вам успокоительное письмо. Вслед за тем я провел ужасную ночь: мозговое расстройство мучило меня. Мой мозг трепетал от непереносимой боли. Пот бежал со лба, как из источника… Здешний воздух насыщен солью… Я убедился вчера, что все мое тело, мясо и кожа, пропитаны солью… У меня всякие неполадки, или, вернее, страшные боли от всего, что входит в мой желудок… Слюны больше нет – все высушила соль – только какая-то отвратительная и соленая масса стекает с губ… Я думаю, что это начало агонии… Головные боли столь сильны, что я сжимаю голову обеими руками, и мне кажется, что это голова мертвеца…»

На следующий день после встречи Рождества 1891 года Мопассан, чувствуя себя почти здоровым, выходит в город. Но вскоре возвращается. Франсуа видит его мертвенно-бледным, дрожащим, с искаженным лицом…

«У поворота на кладбище, Франсуа, я встретил привидение. Я испугался. Это привидение, это было хуже всего… Это был…

Его неподвижные, застывшие, словно бы покрытые эмалью глаза тускло светятся. Они полны ужаса. Писатель задыхается.

– Это был я! Он подошел ко мне, ничего не сказал… Он просто презрительно пожал плечами. Он ненавидит меня!.. Франсуа, не забудьте закрыть все окна, а двери заприте на два поворота ключа…»

С каждым днем, словно с каждым шагом Мопассан все ближе и ближе к краю пропасти. 1 января 1892 года, после поездки к матери, в половине двенадцатого ночи Ги ложится в постель. Около половины первого Франсуа, убедившись, что хозяин спит, оставив дверь открытой, тоже отправляется спать. А в третьем часу ночи он просыпается от страшного шума. Поднявшись по лестнице в спальню Мопассана, он находит Ги трясущимся, окровавленным, безуспешно пытающимся открыть ставни для того, чтобы выброситься в окно.

Предшествовало же этому всплеску безумства решение, которое писатель принял намного раньше: в августе 1891 года. Теперь он решил осуществить его. Мопассан взял пистолет и выстрелил. Все должно было быть кончено. Но он услышал лишь отрывистый щелчок бойка.

Ги понимает, что у него украли смерть. Им овладевает страшное бешенство. Разъяренный, он находит нож для разрезания бумаги и порывается перерезать себе горло. Рыча от боли, в крови, он кидается к окну, набрасывается на ставни, трясет их…

Кто же разрядил его револьвер? Франсуа, получивший указание от матери Мопассана следить за сыном и уверенный в том, что он поступает правильно, так как несколько ночей назад слышал, как его хозяин стреляет в своей спальне в привидевшегося ему грабителя…

4 января за Мопассаном прибыл санитар из психиатрической больницы, а 10 января доктор Бланш обследовал больного. Вслед за тем он сказал Франсуа: «Он ответил на все мои вопросы. Не все еще потеряно».

Но в своих предположениях Бланш ошибся. Уже следующую ночь писатель провел неспокойно: приходил сатана. Из боязни заразиться микробами Ги обтер все тело туалетной водой. Он снова рассуждал о соли, проникшей в его мозг.

Просветление длится недолго. Земля кишмя кишит насекомыми, выделяющими морфий. Смерти не существует. Он общается с мертвыми, беседует с Флобером и своим братом Эрве, который последние дни жизни провел в доме для умалишенных. «Их голоса так слабы, словно бы они доносятся издалека…»

Ги пишет письмо Людовику XIII, советуя построить великолепные могилы, комфортабельные, с холодными и горячими ваннами. С покойниками, содержащимися в таких прекрасных условиях, будет нетрудно общаться через маленькое окошко.

14 января он заявляет: «Бог изрек во всеуслышание на весь Париж с высоты Эйфелевой башни, что господин де Мопассан – сын Бога и Иисуса Христа!» 18 января Мопассан жалуется: «Снаряды, выпущенные в дом, взорвались! Брат просит расширить его могилу». 23 января он бредит: «Дайте же мне яйца! Я заплачу сто тысяч франков…» 28 января он швыряет мед, который ему принесли. Мед смертелен, потому что пчелы собирают нектар с наперстянки. 31-го он заказывает завтрак для своей матери, невестки, племянницы Симоны и покойного Эрве.

Франсуа хочет отравить его, поливая ему вино на пуп. Белое вино – это лак. А искусственные желудки стоят двенадцать тысяч франков. «У всех католиков искусственные желудки». Папа римский, Бог, дьявол, католики, религиозная озабоченность преследуют его: «Оденьте меня – я отправляюсь на поезде в чистилище». 10 февраля он утверждает, что его похоронили за день до этого; отзывается о Боге как о «глупом старикашке», и зовет пожарников, чтобы они извлекли снаряды из-под монастыря…

Подходит март. Ги не желает мочиться: «Нельзя мочиться во время агонии. Я буду страшно силен! Но если вы прибегнете к помощи катетера, наступит немедленная смерть… Это бриллианты! Мой живот набит бриллиантами! Заприте их в сейф! Если вы посмеете меня зондировать, я прикажу своим ангелам-хранителям связать вас…»

В пасхальный понедельник 3 апреля 1893 года он выходит в парк в сопровождении Франсуа и санитара. Ги радуется рождению весны. И вдруг всовывает в землю щепочки, приговаривая: «Посадим это здесь! А на будущий год здесь вырастут маленькие Мопассаны».

23 марта 1893 года, а также 25 апреля и 25 мая больной пережил конвульсии, напоминающие эпилептические припадки. После этого его приходится кормить с ложки.

Обессилевший, с покрасневшими измученными глазами, с опущенными плечами, с худыми пожелтевшими руками, Мопассан уже не может встать с постели. 14 июня конвульсии возобновляются. Врачи полагают, что это конец. Но сердце еще выдержало и этот приступ. 28 июня новый припадок. Он выходит и из этого состояния: приоткрывает глаза, шевелит рукой…

Ги перестал страдать 6 июля 1893 года в 11 часов 45 минут дня. Последнее, что он произнес в этой жизни, были слова: «Тьма! О, тьма!»

По древней голландской традиции живописец Винсент Ван Гог (1853–1890) получил имя своего брата, умершего тотчас после рождения. А по мнению современных психоаналитиков, такой перенос имени «порождает идентичные роковые проблемы». Возможно, поэтому с самого раннего детства Винсент вынужден был отождествлять себя с покойным братом, что определяло искаженное восприятие действительности и соответствующим образом отражалось на характере будущего художника.

Винсент, по воспоминаниям близко знавших его людей, был в детстве трудным, назойливым и капризным ребенком. Да и сам художник оценивал свое отрочество как «холодное, мрачное и бесплодное». Тем не менее в простой деревенской школе он выучил три иностранных языка (французский, английский и немецкий), которыми владел в совершенстве.

Когда же мальчику исполнилось 12 лет, родители отправили его в протестантский интернат, расположенный в нескольких часах езды от дома. Однако расставание с близкими и привычным окружением стало для Винсента первой серьезной душевной травмой…

После окончания школы Ван Гог вернулся в отчий дом. И здесь психологическое состояние юноши, здоровье которого в последние годы не вызывало особых тревог у родителей, заметно ухудшилось. Депрессивному настроению способствовали и некоторые негативные события, произошедшие в короткий промежуток времени: разочарование в любви, ссора с отцом, увольнение с работы.

В поисках выхода из создавшейся ситуации чувствительный юноша попытался найти себя в религии. Он усердно штудировал Библию, учил молитвы и церковные песнопения. В конце концов он решает посвятить себя миссионерству, поскольку в это время появилась возможность поехать в Боринаж. Но для этого необходимо было пройти трехмесячную практику в Брюсселе. Однако из-за своего упрямства, совершенного отсутствия смирения, эксцентричного поведения разрешение на миссионерство Винсент не получил. Тогда он решает отправиться в шахтерский поселок Боринаж без официального направления. В отсутствие средств к существованию и моральной поддержки он попадает в ужасную ситуацию. Он совсем не моется, одет в грязные лохмотья, ночует в заброшенной хижине, где спит на соломе. Он слушает исповеди шахтеров, а затем принародно наказывает себя за их грехи, нанося себе болезненные удары палкой. Временами он отправляется в бесцельные странствия, проводя ночи в стогах сена. В это время окружающие уже смотрели на него как на помешанного, а родители намеревались направить его в одну бельгийскую деревню, жители которой брали в свои семьи душевнобольных.

В конце концов на миссионерском поприще Винсент потерпел неудачу и снова вернулся домой, где постоянно демонстрировал близким свою мрачность, угрюмость, скверное настроение, вскоре дополненные бурными проявлениями сексуальности. Художник называл свои многочисленные связи «раскрепощением личности», за которыми, правда, последовали хроническая гонорейная инфекция, выпадение зубов и волос. Кроме того, у него были заражены некоторые внутренние органы и регулярно воспалялись глаза.

Страдая при жизни многочисленными заболеваниями, постепенно уничтожавшими психику, Винсент Ван Гог почти не обращался к врачам. Поэтому приписанные ему заболевания являлись не более чем догадкой. По словам журналистов, у знаменитого французского художника наблюдались шизофрения, опухоль мозга, сифилис, эпилепсия, нарушение обмена веществ, вызванное недостатком гемоглобина. Однако современные медики уверенно заявили лишь о двух заболеваниях Ван Гога – биполярном психозе и редкой форме эпилепсии.

Клиническая картина биполярного психоза четко разделяется на две части. Первая, маниакальная фаза характеризуется приподнятым настроением, необычайным увеличением работоспособности и повышенной нервной возбудимостью. Именно такое состояние испытал Ван Гог в первый творческий период, когда занятие интересным делом дополнилось семейной идиллией. Его гражданскую жену звали Христиан Хоорник; художник был без ума от нее и называл просто Син.

Правда, когда однажды к Винсенту приехал в гости его брат Теодор, он в ужасе застыл на пороге комнаты, увидев предмет обожания своего экзальтированного родственника. И неудивительно, потому что 30-летняя проститутка своим внешним видом могла напугать даже покойника: лицо в отметинах оспы, во рту дешевая сигара, сиплый голос и отвратительная вульгарность. Но тем не менее это не помешало ей стать моделью для творений Ван Гога…

Вторая депрессивная фаза биполярного психоза отмечается упадком физических и моральных сил, состоянием постоянной тревоги, мучительной бессонницей и, на последней стадии, стремлением к суициду. Особенно обострилось болезненное состояние психики Ван Гога в конце 1888 года. Когда в декабре этого года Винсент увидел собственный портрет, написанный Гогеном, он был настолько шокирован, что в ужасе произнес: «Это действительно я, но только сошедший с ума». Вечером того же дня в кафе Ван Гог швырнул стакан в голову Гогена. А 23 декабря во время вечерней прогулки Гоген услышал позади себя чьи-то быстрые шаги. Он резко обернулся и увидел Ван Гога с оголенной бритвой в руке. В намерениях Винсента сомнений быть не могло.

Спустя еще сутки, то есть 24 декабря 1888 года, произошло то, о чем арльская газета «Республиканский форум» в разделе местной хроники сообщила следующее: «В воскресенье в 23.00 художник Ван Гог появился в доме терпимости № 1, вызвал проститутку по имени Рашель и подал ей свое отрезанное левое ухо со словами: “Спрячь хорошенько”. Ухо было аккуратно завернуто в носовой платок. Затем он исчез. Полиция, поставленная в известность об этом событии, которое можно объяснить лишь безумием несчастного, обнаружила его в собственной постели почти без признаков жизни».

Винсента поместили в больницу. В течение трех дней он всех прогонял от себя, умывался в ведре, в котором хранился уголь, не принимал пищу, время от времени произносил фразы религиозного содержания, пускался в длинные рассуждения о философии и теологии. Постепенно его состояние стало улучшаться, и 7 января 1889 года он был выписан из больницы.

А в феврале 1889 года с признаками умопомешательства Ван Гога опять госпитализируют. Через три недели острое состояние спадает, приступы возбуждения, во время которых Винсента запирали в изолятор для буйнопомешанных, стали реже, и художник вновь был выписан домой. В марте этого же года около 80 жителей Арля потребовали от мэра изолировать психически ненормального художника. И его поместили в лечебницу в третий раз. Симптомы заболевания были прежними…

С мая 1889 года и до конца своей жизни Ван Гог находился в приюте для умалишенных при монастыре Св. Павла Мавзолийского во французском городе Сан-Реми-де-Прованс. Проживая в отдельной комнате, он по-прежнему занимался живописью, приспособив под мастерскую часть помещения. Гуляя по окрестностям, он писал прелестные пейзажи и даже сумел продать один из них некоей Анне Бош. В этот период жизни приступы болезни длились от двух недель до месяца с интервалом 4–6 месяцев. Проявлялись они довольно стандартно: появлялись страхи, тоска, озлобленность. Художник становился напряженным и недоброжелательным, его преследовали кошмарные галлюцинации. Он метался по комнате, отказывался от еды, глотал краски, замирал в одной позе, читал молитвы…

27 июля 1890 года Ван Гог вышел на прогулку без сопровождения, что категорически запрещалось правилами подобных учреждений. Какое-то время он гулял по лугу, а затем забрел на чей-то селянский двор, укрылся за сараем, вынул из-за пазухи пистолет и выстрелил себе в грудь. Ван Гог целился в сердце, но промахнулся. Зажимая ладонью рану, он добрел до приюта и спокойно лег в постель. Врач, приехавший из ближайшего поселка, уже ничем помочь художнику не мог, хотя Ван Гог и умолял доктора спасти ему жизнь…

Несмотря на короткую творческую жизнь (а занимался живописью Ван Гог около 10 лет), наследие французского живописца состоит из трех тысяч картин, созданных им в годы душевного спокойствия.

Начиная с детства и всю последующую жизнь немецкий композитор Роберт Шуман страдал бессонницей. Особенно проблема со сном обострилась в его студенческие годы в Лейпциге. Видимо, немалую роль в этом сыграло его безудержное пьянство, с помощью которого он пытался лечить приступы меланхолии и депрессии.

Он шел из одной таверны в другую и так напивался, что его почти в бессознательном состоянии тащили домой, и он в бреду говорил о «безумии в груди». Однажды, накануне своего девятнадцатилетия, после многодневной беспробудной пьянки Шуман поджег свою постель сигаретой.

Постепенно в состоянии опьянения у него стали появляться слуховые галлюцинации. Чтобы отогнать преследовавшие его бредовые страхи, Шуман на всю ночь зажигал в комнате свет. Со временем страхи усилились: он стал бояться высоких гор, металлических предметов (даже ключей), лекарств.

Проявлением начинающегося безумия стала и хирургическая операция на правой руке, которая вдруг понадобилась Шуману якобы для более быстрой и беглой игры на фортепиано. Однако после хирургического вмешательства средний палец совсем перестал действовать. И даже несмотря на медицинскую помощь, рука навсегда потеряла способность к игре на музыкальных инструментах.

С 1850 года у Шумана появилось расстройство речи, его стали мучить эпилептические припадки, бредовые идеи. Больной видел ангелов и чертей, его «преследовали гиены и тигры, он был одержим то страхом смерти, то идеей о самоубийстве, то обвинял себя в воображаемом преступлении.

И все чаще композитор стал слышать странные голоса. Однажды Шуман проснулся среди ночи уверенный в том, что ангелы только что сыграли ему удивительную по красоте мелодию. Он записал ее и начал на ее основе сочинять пьесу – трогательное произведение, наполненное грустью расставания. А ведь «ангельскую» мелодию Шуман сочинил раньше и уже не один раз использовал ее в своих произведениях.

Шуман стал опасаться, что во время приступа сделает что-нибудь непоправимое. И, в конце концов, обуянный этими страхами и из отвращения к самому себе, 24 февраля 1854 года он, хотя и находился все время под присмотром, выскользнул из дома и добрался до реки Рейн. Почти двадцать лет назад, во время очередной перебранки со своей женой Кларой, он вдруг заявил, что обручальное кольцо, которое она подарила ему в день свадьбы, он выбросит в Рейн, а вслед за ним бросится в реку и сам. Теперь Шуман мог выполнить свою угрозу в полном объеме. Сначала он швырнул в реку обручальное кольцо, во всяком случае, так считается, хотя никто этого не видел. Но кольцо в тот день действительно пропало и впоследствии так и не нашлось. Следом за кольцом в ледяные воды Рейна кинулся и сам композитор.

Однако Шумана спасли находившиеся недалеко рыбаки. Его тут же усадили в карету и в сопровождении двух санитаров и лекаря отправили в психиатрическую больницу, которая располагалась в небольшом местечке Эндених, в окрестностях Бонна. Шумана доставили туда в невменяемом состоянии: он был убежден, что его супруги давно нет в живых, при этом громко кричал, что он стал жертвой заговора. А в последние месяцы накануне своей смерти композитора неожиданно стала донимать идея, что его стол может угадать задуманное Шуманом число.

В 46 лет Шуман практически потерял рассудок. Теперь ему чудились не только говорящие столы и потоки звуков, из которых возникали мелодии. Ему вдруг стало казаться, что покойные Бетховен и Мендельсон диктуют ему удивительные по красоте мелодии.

С каждым месяцем физическое состояние Шумана становилось все хуже. Он перестал есть, в руках и ногах появились непроизвольные судороги. Шуман умирал. В это время его навестила жена, которая явилась к нему с Брамсом, ставшим к этому времени ее любовником. Ценой неимоверных усилий композитор попытался ее обнять и даже улыбнулся. На следующий день санитар, зашедший в комнату посмотреть на состояние пациента, нашел Шумана мертвым.

Как считает большинство психиатров, болезнь Шумана имела наследственный характер, так как психическим расстройством страдали его сестра и сын. Причем, скорее всего, имел место маниакально-депрессивный психоз. По крайней мере, это предположение вполне согласуется с теми психическими состояниями, которые периодически наблюдались у композитора. И действительно, тяжелейшие, доходящие до попыток самоубийства депрессии у него сменялись периодами прекрасного настроения, общительности, дружелюбия и, главное, совершенно фантастической продуктивности.

Летом 1844 года в лондонский Вифлеемский госпиталь для душевнобольных был помещен 27-летний Ричард Дадд. Его задержали во французском городке Фонтенбло, когда он, размахивая ножом, стал угрожать своему попутчику в карете, следовавшей из Кале в Париж. На допросе Дадд заявил, что едет в Вену убить австрийского императора! Кроме того, он сознался, что 28 августа минувшего года убил своего отца. Это сообщение с просьбой задержать преступника французские полицейские получили от своих английских коллег накануне. Поскольку молодой человек вел себя довольно странно, следователи посчитали, что он психически больной, поэтому его сначала перевели в приют для умалишенных, а затем отправили в Лондон в Вифлеемский госпиталь, или Бедлам…

Дадд родился в 1817 году в небольшом английском городке Чатэме. У него с детства появилась склонность к рисованию и живописи. Поэтому, когда семья переехал в Лондон, юноша стал обучаться в Королевской художественной академии.

В этот же период он стал принимать активное участие в выставках академии, где был удостоен нескольких медалей, а также начал выставлять свои картины в известной галерее на Саффолк-стрит. Все это дало повод знатокам заговорить о нем как о выдающемся художнике.

Когда же Дадду стукнуло 25 лет, его в качестве художника включили в состав экспедиции на Ближний Восток и Египет. Но именно это путешествие, как считают многие исследователи, и стало причиной произошедшей трагедии. Ту массу впечатлений, которые открылись взору Дадда, его мозг не смог выдержать, и в Египет Ричард прибыл уже с больной психикой.

В одном из писем своему другу У. Фриту Дадд писал: «Я часто лежу без сна среди ночи, при этом мое воображение переполнено такими дикими видениями, что мне самому становится страшно за свое душевное здоровье и благополучие».

Особенно тягостное впечатление оказал на Дадда «город мертвых». После его посещения художник неожиданно поверил в то, что его душой овладел всесильный Осирис – по верованиям древних египтян, владыка подземного царства. На почве этой идеи Ричарда стали преследовать призраки дьяволов и монстров. Столь необычное поведение Дадда объяснили влиянием жаркого климата, а его заявления о злых духах посчитали неудачными шутками. И все же он вскоре оставил группу и вернулся в Лондон.

Прежде веселый, жизнерадостный и спокойный, Дадд поразил тех, кто его хорошо знал, скрытностью и потерей ранее присущей для него мягкости и доброты. Более того, он стал совершать весьма странные поступки: например, он хранил у себя в комнате более 300 яиц.

Отец, заметив необычные особенности в поведении сына, обратился к знаменитому английскому психиатру Александру Сазерленду. После проведенного обследования врач заявил, что у Ричарда проблемы с психикой. Поэтому он порекомендовал отцу изолировать сына от общества и держать под постоянным присмотром. Однако родитель совету врача не внял…

Трагедия произошла 28 августа 1843 года. В этот день отец и сын прибыли в родной город и отправились на маневры местного гарнизона. Неожиданно праздничная обстановка, сопровождаемая музыкой и громкими звуками, вывела Ричарда из равновесия, и он, находясь в состоянии крайнего возбуждения, напал на отца: сначала вонзил ему нож в грудь, а затем этим же ножом перерезал горло…

В Бедламе Дадд находился сорок три года. И хотя он практически был изолирован от внешнего мира, тем не менее его талант остался при нем: и в этом скорбном месте он продолжал рисовать и писать картины, создав уникальные произведения, интерес к которым резко возрос в последней четверти минувшего столетия.

Так, в 1974 году в Лондоне, в знаменитом музее Тейта, были выставлены более 200 его картин. И это лишь часть произведений художника. В госпитале его никто не навещал, поэтому по понятным причинам никто не позаботился о сохранении его работ…

Спустя десять лет, в 1984 году, за его полотно «Спор: Оберон и Титания» было уплачено пятьсот тысяч фунтов стерлингов. А в 1988 году акварель «Пребывание художника в пустыне», обнаруженная случайно на чердаке, была приобретена британским музеем за сто тысяч фунтов.

О популярности Дадда свидетельствует и тот факт, что его произведения хранятся в ряде крупнейших музеев: например, в лондонской галерее Тейт и Национальной галерее британской столицы.

Исследователей удивляет то обстоятельство, что Дадд создавал свои полотна в условиях, далеких от тех, которые необходимы для нормальной творческой работы. Один из свидетелей творчества Дадда писал: «Он ткал свои волшебные фантазии на холстах среди самых отвратительных разговоров и самого грубого поведения. Как это ему удавалось, до сих пор остается загадкой!»

О некоторых моментах из жизни Ричарда Дадда рассказал в своих воспоминаниях Чарлз Худ, с 1852 года пребывавший в должности старшего врача Бедлама. Так, в одной из записей говорится следующее: «В течение нескольких лет после его поступления к нам он считался одним из самых буйных и опасных больных. Время от времени безо всяких видимых к тому причин он вскакивал на ноги и начинал молотить воздух кулаками. Он объяснял, что какие-то духи все еще овладевают его волей и заставляют тело делать то, чего он не хотел бы. Когда он заговаривает о своем преступлении, он явно возбуждается, уходит в сторону от темы, и речь его часто становится непонятной. Он очень эксцентричен и вовсе не обращает внимания ни на какие приличия – как в своих действиях, так и в словах. Он представляет собой самое что ни на есть животное существо, объедаясь до такой степени, что его начинает тошнить.

Несмотря на все эти отталкивающие черты, он может быть в то же время весьма тонко чувствующим и приятным собеседником, обнаруживая в разговоре наличие яркого и наблюдательного ума, весьма изощренного в тонкостях своей профессии, в которой он все еще сияет и, вне всякого сомнения, достиг бы больших высот, если бы не эти печальные обстоятельства».

10 января 1860 года Худ делает следующую запись: «В симптомах заболевания этого человека не произошло никаких изменений… Он все еще развлекает себя с помощью своей кисти, но стал медленнее в работе. Он очень мало общается с другими пациентами, но обычно сдержан в отношениях с ними и ведет себя вполне прилично. Ум его полон “делюзий” (то есть ложных верований, если не сказать галлюцинаций).

То же можно было сказать и о его брате Джордже, который попал в Бедлам через два дня после гибели отца. Джордж часто отказывался ложиться в свою постель, “охваченную, – как он считал, – пламенем”. А однажды он каким-то чудом бежал из госпиталя и явился домой в голом виде. Таким образом, можно предположить, что оба брата страдали наследственным заболеванием, которое проявилось, как только для него возникла подходящая почва».

В 1857 году условия содержания Дадда были улучшены в связи с тем, что он «в течение многих лет не проявлял буйности». Худ писал, что Ричарда было очень трудно заставить работать, но когда тот все же начинал что-то делать, то «работал как лошадь: лучше всего ему давалось таскание угля».

«Порой, – продолжает Худ, – Ричард устраивал для лечащего персонала госпиталя настоящие концерты. Он знал наизусть множество пьес Шекспира. Ричард также играл на скрипке, вспоминая мелодии, разученные им еще в далеком детстве. И при этом его прозвали тигром за манеру буквально набрасываться на пищу».

В 1864 году Дадда из Бедлама перевели в другой госпиталь для психически больных – в Бодмор. И здесь он тоже брал в руки скрипку и исполнял короткие музыкальные пьески, а также рисовал декорации для спектаклей. При этом часть из них сохранилась до наших дней.

С годами психическое состояние Дадда все более и более ухудшалось. Сдал он и физически. Его здоровье постепенно подтачивал туберкулез. Тем не менее художник продолжал рисовать: некоторые его акварели созданы в 1883 году. В октябре 1886 года его начали мучить приступы кашля, сопровождаемые кровавой рвотой. А через месяц гений из Бедлама отошел в мир иной. Ему было почти семьдесят лет.

В 1881 году в журнале «Новое время» была опубликована статья С.Д. Яновского «Болезнь Ф.М. Достоевского». Автор писал: «Покойный Федор Михайлович Достоевский страдал падучей болезнью еще в Петербурге, и притом за три, а может быть, и более лет до ареста его по делу Петрашевского, а следовательно, и до ссылки в Сибирь».

Однако, прежде чем подробно останавливаться на этой болезни Достоевского, необходимо уделить хотя бы краткое внимание другим особенностям личности этого писателя. При изучении этого вопроса сразу бросается в глаза тот факт, что большинство исследователей выделяют в характере писателя ряд негативных черт.

Так, например, некоторые исследователи отмечают, что уже в ранние годы у Достоевского отмечались садистские наклонности: например, он «сек» лягушек березовым прутом. И, возможно, это была одна из любимых забав Федора.

Любовь Достоевская вспоминает, что «ее отец за несколько лет до заключения страдал тяжелейшими истерическими симптомами. Он избегал общества, целый день бродил по улице, громко разговаривал сам с собой и почти не мог работать».

Люди, близко знавшие Достоевского, отмечают, что он страдал от ипохондрии, боялся, как и Гоголь, быть заживо погребенным. Ложась в постель, он порой оставлял записку: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше чем через пять дней».

Еще более беспощадную характеристику психике Достоевского дает В.П. Эфроимсон. «При всем уважении к гению Достоевского, – пишет он, – его характерология не вызывает сомнения: это был деспот, взрывчатый, неудержимый в своих страстях (картежных и аномально-сексуальных), беспредельно тщеславный, со стремлением к унижению окружающих и эксгибиционизмом, сочетавший все это со слезливой сентиментальностью, необычайной обидчивостью и вязкостью».

Что же касается эпилепсии Федора Михайловича, то на этот счет в исследованиях большинства биографов писателя циркулирует две точки зрения. Так, ряд авторов склоняются к мысли, что Достоевский и впрямь страдал припадками эпилепсии. В то же время некоторые биографы писателя доказывают, что эпилепсии как таковой у него не было, а это всего лишь легенда, которую культивировал и сам писатель, его близкие друзья, а позже – критики и биографы Достоевского.

Чтобы выяснить, кто прав, а кто нет, следует заметить, что практически все предки писателя в той или иной степени страдали эпилепсией. Об эпилепсии у Достоевского свидетельствовали его дочь, друг Страхов и вторая жена – Анна Григорьевна.

«Это было, вероятно, в 1863 году, как раз накануне Светлого воскресенья, – повествует Страхов. – Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы очень оживленно разговаривали… Он обратился ко мне с вдохновенным лицом, свидетельствующим, что одушевление его достигло высшей степени. Он остановился на минуту, как бы ища слов для своей мысли, и уже открыл рот… Вдруг из его открытого рта вышел странный, протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты… Припадок на этот раз не был сильный. Вследствие судорог все тело только вытягивалось, да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя, и я проводил его пешком домой, так как было недалеко…»

Почти аналогичными словами описывает припадок и Анна Григорьевна, свидетельницей которого она стала в 1868 году: «В последний день Масленицы… весело поужинали (тоже с шампанским)… Федор Михайлович был чрезвычайно оживлен и что-то интересное рассказывал моей сестре. Вдруг он прервал на полуслове свою речь, побледнел, привстал с дивана и начал наклоняться в мою сторону. Я изумленно смотрела на его изменившееся лицо. Но вдруг раздался ужасный, нечеловеческий крик, вернее, вопль, и Федор Михайлович начал падать вперед… Отодвинув стол с горевшей лампой, я дала возможность Федору Михайловичу опуститься на пол; сама я… во все время судорог держала его голову на коленях… Мало-помалу судороги прекратились, и Федор Михайлович стал приходить в себя…»

Следует отметить, что и в пользу предположения об эпилепсии Достоевского как о легенде тоже имеются определенные доказательства. Например, брат писателя Андрей Михайлович писал: «С 1843 года до апреля 1849 года (время его ареста) я, за редким исключением, почти еженедельно виделся с братом, но никогда, в продолжительных наших беседах, не слыхивал от него об этом недуге; а следует заметить, что он своих болезней от меня не скрывал и часто жаловался, что худо себя чувствует…»

Сам же писатель в своих дневниках отмечал, что эпилептические припадки появлялись у него примерно раз в три недели. Но в таком случае с 1853 по 1880 год он перенес их сотни. Причем не только не деградировал умственно, что чаще всего случается при эпилепсии, но в конце жизни написал свое выдающееся произведение – «Братья Карамазовы».

Этот парадоксальный факт известный психиатр Кузнецов О.Н. тоже был вынужден назвать легендой, которая позволяла Достоевскому считать, что он якобы обладает пророческим даром. И эта убежденность писателя питала его уверенность в своем особом предназначении.

«Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком, – писал Достоевский. – Магомет уверяет в Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик! Ан нет! Он не лжет! Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него».

Да и вообще, сложно предположить, что человек, не страдавший эпилепсией, смог бы так точно описать ее симптомы? Причем не только у самого себя, но и у героев своих произведений: у Смердякова или князя Мышкина, которые тоже были эпилептиками.

Оказывается, Байрон тоже был эпилептиком. И любое сильное волнение вызывало у него приступы падучей. Впервые же судорожный припадок случился с ним в 16 лет. Затем был приступ в театре во время представления пьесы итальянского драматурга Альфьери Витторио «Мирра». Особенно же частыми стали припадки в годы его пребывания в Греции.

Приступы часто обострялись, если с поэтом случались серьезные неприятности. Например, когда был объявлен поход в Лепанто, где находилась вражеская крепость, поэта охватил сильнейший припадок, во многом похожий на эпилепсию. Впоследствии Байрон говорил, что этот приступ был тяжелейшим в его жизни.

Вообще же Байрон относился к типичным аффективным эпилептикам. За это свойство характера современники и даже врачи считали его «сумасшедшим и опасным для окружающих». В целом же резкая смена настроения делала его невозможным в общежитии человеком…

Страдал эпилепсией и французский писатель Гюстав Флобер (1821–1880). О том, какие тяжелые припадки испытывал Флобер, очень наглядно описал один из его друзей. «Еще до того, как ему минуло 22 года от роду, Густав заболел тяжелым недугом, который в известном смысле приковывал его к неподвижности. Эта же болезнь обусловливала в нем те странности, которые часто приводили его знакомых в неожиданное удивление.

Часто я лично вынужден был присутствовать при этих ужасных припадках. Они всегда наступали одинаково и протекали с одинаковыми сопровождающимися явлениями. Густав внезапно, без всякой причины поднимал голову и делался совершенно бледным; его взгляд был полон страха… он говорил: в левом глазу у меня пламя… Через несколько секунд пламя уже в правом глазу: все блестит ему, как золото. Это своеобразное состояние иногда длилось несколько минут». Эпилептиками были также Диккенс и Блок.

Почему талантливейший человек однажды погружается в пучину умопомрачения, сказать почти невозможно. Уже потом, спустя какое-то время, возникает множество самых разных, порой противоречивых предположений, с помощью которых биографы и люди, близко знавшие несчастного, пытаются хоть как-то объяснить произошедшее. И тогда в качестве версий может появиться и какая-нибудь детская выходка, строго наказанная отцом, и отвергнутая любовь, и болезнь, и… словом, множество других причин, из которых при должной фантазии можно воссоздать все, что угодно…

Болезнь проникла в сознание русского художника Михаила Александровича Врубеля в 1902 году, когда им уже были написаны почти все произведения. Особенно много сил он отдал «Демону». Казалось, художник находится на пике творчества.

Но с весны 1902 года по завершении работы над очередным «Демоном» начинаются последние, трагические годы жизни художника, годы его душевной болезни. Как раз в это время он поступает в психиатрическую клинику 1-го Московского университета. Его психика постоянно находится в чрезмерном возбуждении. В этот же период его преследует мания величия: например, он считает себя императором или великим музыкантом. Иногда Врубель утверждает, что его голос – это хор голосов…

В дальнейшем болезненное состояние усугубляется бредом отрицания собственного «я»: его самого нет, он даже не жил или у него нет рта, желудка, мочевого пузыря. Правда, течение болезни прерывалось двумя проблесками в его затуманенном сознании. Первый раз это произошло в феврале – мае 1903 года. Второй период был более продолжительным: с июня 1904 года по март 1905 года. А затем через год наступило быстрое ухудшение зрения, закончившееся его полной потерей.

В мае 1903 года судьба нанесла Врубелю еще один удар. Возможно, он и довершил процесс разрушения психики художника. Едва оправившись после первого приступа болезни, Михаил Александрович с женой и сыном поехал на Украину, в имение В.В. фон Мекка – богатого почитателя Врубеля. Но по дороге заболел и умер в Киеве его полуторагодовалый сын Савва. Обезумевший от горя отец опять почувствовал себя ужасно и сам попросил отправить его в лечебницу. Мог ли он тогда предвидеть, что никогда не излечится, сойдет с ума и ослепнет.

В лечебнице известного русского психиатра М.Т. Усольцева, где провел последние годы Врубель, он разрисовывал стены беспорядочными линиями и пятнами. Он также ваял из глины чудовищные и странные фигуры. Писал много автопортретов. Часто один портрет на другом.

Однако в светлые промежутки болезни он делал натурные рисунки, которые заслуживают высокой оценки. Видимо, это и дало повод Усольцеву сказать, что как человек Врубель был «тяжко больным, но как художник он был здоров, и глубоко здоров». Об этом говорят, например, и портрет В.Я. Брюсова, созданный художником в 1906 году, и написанное в том же году полотно «Видение пророка Иезекииля».

Врубель не дошел до полного развития болезни, до распада личности. Он убил себя умышленной простудой, открыв в сильный мороз форточку. За ней последовали воспаление легких и скоротечная чахотка, от которых художник и скончался 1 апреля 1910 года в Санкт-Петербурге.

Оказывается, выдающийся русский живописец Исаак Ильич Левитан (1860–1900) страдал маниакально-депрессивным психозом. Об этом говорят и его картины. Действительно, почти на всех его полотнах отсутствуют люди. Более того, нет даже легкого намека на человеческую фигуру. И только на некоторых картинах присутствуют люди. Но их «подрисовали» уже его друзья. И всюду – только природа, природа… А причина этого проста – художник боялся и ненавидел людей. И любой контакт с ними был для него настоящей проблемой.

Довольно часто его мучили приступы тоски и отчаяния, из-за которых художник несколько раз пытался свести счеты с жизнью. Когда же депрессия проходила, Левитан превращался в весельчака и вел себя, словно ребенок.

Но эти просветы радости и веселья с каждым годом становились все короче. Однако, как это ни странно, свои самые лучшие, полные солнца и тепла пейзажи, он создал в моменты глубокой депрессии.

Тяжело завершал свой жизненный путь известный французский композитор Морис Равель. Мучившие его в течение многих лет усталость и хроническая бессонница в конце жизни перешли в тяжелое мозговое заболевание. В начале 1934 года появились угрожающие симптомы расстройства памяти и способности писать. Чтобы составить небольшое письмецо, ему требовалась целая неделя напряженного труда: он забывал начертания букв, каждое слово приходилось отыскивать в словаре, почерк стал совершенно неузнаваем. Но любимые мелодии тем не менее продолжали оставаться в памяти.

А болезнь между тем продолжала прогрессировать. На одном из банкетов в 1935 году Равель не смог дать автографы своим поклонникам, так как не в состоянии был воспроизвести свою подпись. А однажды в Париже, когда он находился в ложе, весь зал встал и устроил ему овацию. Но Равель сидел не двигаясь. И лишь когда друзья шепнули ему, он поднялся, поклонился публике и снова погрузился в неподвижность.

Постепенно он утрачивал дар речи и чувство осязания. Это было особенно мучительно, потому что сознание покидало его. Но, несмотря на обрушившееся несчастье, композитор не терял связь с миром. В эти годы он посетил Испанию и Марокко, где был встречен с подобающим его таланту торжеством.

В течение 1937 года положение Равеля настолько ухудшилось, что возникла необходимость в хирургическом вмешательстве. И 19 декабря была произведена операция. Однако она улучшения не принесла. После нее наступило летаргическое состояние, и 28 декабря 1937 года Морис Равель скончался…

Почти в аналогичной ситуации, что и Равель, в конце жизни оказался и чешский композитор Бедридж Сметана. Летом 1874 года, в возрасте пятидесяти лет, он стал испытывать постоянный шум в голове и назойливое звучание расстроенных октав. Назначенное лечение не помогало, болезнь продолжала прогрессировать. «У меня закладывает уши и временами кружится голова», – записал Сметана в дневнике 28 июля 1874 года.

В ночь с 19 на 20 октября 1874 года произошла катастрофа: композитор окончательно потерял слух. Ни один, даже самый сильный, звук из окружающего мира не проникал в его сознание. Только пронзительный аккорд в очень высоком регистре продолжал звучать в ушах.

По поводу страшной болезни композитор решил проконсультироваться у светил европейской медицины. И 18 апреля 1875 года он и молодой композитор Вацлав Новотный отправились сначала в Вюрцбург, к знаменитому специалисту по ушным болезням – доктору Трэльшу. Оттуда они перебрались в Мюнхен, а затем в Вену к профессору Политцрему.

Заключение прославленных врачей было единодушным: слуховой аппарат в полном порядке, болезнь нервного происхождения. И вопреки обрушившейся на него абсолютной глухоте, в которой он пребывал последние десять лет жизни, Сметана создавал лучшие свои произведения: оперы, симфонические циклы, струнные квартеты…

Но злой рок не ограничил страдания Сметаны глухотой. В 1879 году, сочиняя симфонический цикл «Моя родина», композитор записал в дневнике: «Я испытываю страх перед безумием. У меня так тяжело на душе, что я сижу часами и не могу ни о чем думать, кроме своей беды».

А на исходе жизни Сметану все чаще беспокоят зрительные галлюцинации. «Никто не может представить себе, как мучителен этот вечный шум в моей голове, – писал он. – Когда я сочиняю, он превращается в адский грохот, в воющий рев, и при этом появляется множество этих ревущих чудовищ с разинутыми пастями. Они приближаются ко мне, грозят мне, я не могу отогнать их и должен бросать работу».

Чтобы избавиться от видений, композитор зарывался в подушки и так лежал по нескольку часов в день. Иногда он уходил из дому, надеясь, что на свежем воздухе кошмары оставят его. Когда же возвращался к письменному столу, то с ужасом обнаруживал, что ничего не помнит. На свои нотные строки он смотрел как на что-то абсолютно ему незнакомое. Порой Сметане приходилось тратить много усилий, чтобы вспомнить, над чем он трудился всего какой-то час тому назад.

Со временем галлюцинации стали появляться все чаще. Поэтому врачи вынуждены были категорически запретить Сметане сочинять музыку. Более того, ему также запретили знакомиться с чужими сочинениями и читать книги и журналы. Непослушание грозило потерей рассудка. Но композитор и сам чувствовал, что разум иногда покидает его. Но как только наступало даже незначительное улучшение, он втайне от родных и близких принимался за работу.

В середине 1883 года он начинает работу над партитурой оперы «Виола» по пьесе Шекспира. Однако этому мешают явные признаки душевного расстройства. Ему мерещится, что мимо его окна ходят, кивают и моргают какие-то люди, которых не существовало в природе, но которых он видел совершенно отчетливо.

С начала 1884 года он впал в слабоумие, которое изредка перемежевывалось кратковременными ремиссиями. А вскоре он и вовсе перестал узнавать друзей и членов семьи. Оставаясь наедине с собой, он лишь что-то невнятно бормотал себе под нос.

Порой на него находили припадки возбуждения. И тогда он бил окна, ломал мебель в своей комнате и даже угрожал домашним револьвером. После этих душевных взрывов ему требовался постоянный надзор. И 22 апреля 1883 года, после особенно тяжелого и буйного припадка, семья приняла решение поместить его в парижскую лечебницу для душевнобольных, где он мог бы получить и квалифицированную помощь, и постоянный уход. Но здесь он пробыл лишь немногим более года: 12 мая 1884 года великий чешский композитор Бедридж Сметана скончался.

В начале октября 1849 года американские газеты облетело сообщение: известный писатель Эдгар По найден в тяжелом состоянии на уличной скамейке в Балтиморе, у входа в весьма сомнительное заведение «Салун Райана».

Но общественность была этой информацией не очень удивлена. Не пользовался у нее доброй репутацией автор знаменитого «Золотого жука», мастерских рассказов и замечательных стихов. Прославленный родоначальник детективной литературы страдал от серьезных психических нарушений. Его мучили галлюцинации – уродцы с желтыми клыками, вампиры с кровью на губах, чудовища, тянущиеся ледяными руками к его горлу. В Балтиморском госпитале врачи приписали все эти симптомы алкоголю и наркотикам, которыми По постоянно накачивал свой организм. Однако при современном анализе у специалистов мнения на сей счет разделились…

В конце 1996 года М. Бенитес – научный сотрудник медицинского центра в том же Балтиморе попробовал восстановить истинную картину болезни Эдгара По. В XIX веке писателю поставили диагноз «делириум тременс» – белая горячка. Для алкоголиков – дело обычное. Странно другое: через трое суток пребывания в госпитале пациент начал было поправляться, но затем ему стало хуже, и он скончался, не приходя в сознание. Кроме того, есть свидетельство, что Э. По перед этим около полугода не пил и в больнице от предложенного спирта отказался. Для алкоголиков все это тоже нехарактерно.

Бенитес считает, что писатель умер от… бешенства. В госпитале больному было трудно пить воду – мешали спазмы горла. А это, как и нарушение сознания, – один из симптомов этого заболевания. Все знали, что По очень любил животных, особенно кошек. Не могла ли одна из них покусать литератора? К сожалению, свидетельств этого нет.

По другой версии, которую выдвинули американские и французские медики, смерть Эдгара По связана с его почти болезненным пристрастием к азартным играм. Дело в том, что сегодня в тюремных больницах многих стран мира находятся сотни пациентов с диагнозом, который как раз и был характерен для По: у них дрожат руки, взгляд мутный, по ночам их мучают кошмары и галлюцинации. Нередки рецидивы буйства. Каждый день эти больные впадают в тяжелую депрессию с тягой к самоубийству. У них ярко выражено пристрастие к алкоголю или наркотикам, а в своих попытках достать эти средства они проявляют поистине бесовскую виртуозность.

А ведь и По тоже беспробудно пил, употреблял опиум, неделями пропадал в притонах, играя в карты и орлянку. По записям бредовых речей писателя и по воспоминаниям его знакомых, присутствовавших при кончине писателя, современные врачи поставили свой диагноз: азарт, перехлестнувший через край разумной меры и усугубивший изменения мозговых функций.

Безусловно, эти две версии имеют право на жизнь. Но ведь можно предположить, и не без основания, что смерть Эдгара По наступила от сердечного приступа. Если же скрупулезно проанализировать историю жизни писателя, то такой вывод тем более становится актуальным. Смерть горячо любимой приемной матери Фрэнсис Аллан, разрыв с опекуном Джоном Алланом и лишение наследства, жизнь с безнадежно больной супругой Вирджинией, постоянные материальные лишения – только этот небольшой перечень проблем смог бы надорвать любое сердце. А ведь разного рода трудностей у Эдгара было намного больше. К тому же свидетельства двух медиков, миссис Шю и доктора Фрэнсиса, которые весной 1848 года находились у постели больного писателя и внимательно следили за симптомами его болезни, дают дополнительные основания для нашего вывода. Пульс у По был едва заметным и прерывистым: на этом основании Фрэнсис пришел к выводу, что писатель страдает болезнью сердца. Признаки этого недуга еще раньше зафиксировала и госпожа Шю.

Если же присовокупить пристрастие Эдгара к алкоголю, наркотикам, азартным играм, то предполагаемый нами диагноз становится еще более вероятным. Вот именно – вероятным. Потому что за давностью лет и отсутствием четко изложенных симптомов болезни сделать окончательный вывод о причине смерти Эдгара По практически невозможно.

Впервые симптомы болезни, которая и свела его в могилу, французский художник Мане почувствовал в 1876 году. Это была сковывающая и давящая усталость, которую он сначала объяснил переутомлением от изнурительной работы над полотнами. И действительно, в это время он работал как загнанный: около двенадцати произведений в 1874 году, пятнадцать – в 1875-м, столько же – в 1876 году.

Однако болезнь не проходила. Наоборот, она напоминала о себе все чаще и чаще. Более того, случались даже головокружения. Порой ему казалось, что он вот-вот упадет, что земля начинает уходить из-под ног. Мане, испытывая нарастающую тревогу по поводу своего состояния, решил посоветоваться со своим знакомым доктором Сиредэ. Но тот на жалобы пациента ничего конкретного не сказал, наоборот, попытался всячески его успокоить.

Мане вроде и согласился с ним, стараясь заглушить тревогу разумными доводами. Так, нарастающие боли в ноге он объяснил развивающимся ревматизмом, которым страдали некоторые члены его семьи.

Однако тут же в его памяти всплывала история с укусом змеи, случившаяся в далеком 1848 году в Бразилии, куда он попал с учениками мореходной школы. Неужели пришло время в сорок шесть лет расплачиваться за мальчишеские глупости? Нет! Не может быть, отмахивался художник от мрачных мыслей. Но полностью отделаться от преследующих воспоминаний и удручающих предчувствий ему не удавалось…

Но и публично демонстрировать свои страдания Мане не торопился. Он молчал о приступах, о терзающих его физических страданиях, о головных болях, об онемении, которому периодически подвергалась левая нога. Он делал вид, что настроение у него замечательное, здоровье – лучше некуда, тем самым пытаясь ввести в заблуждение друзей и знакомых. Он охотно убедил бы в том и самого себя, если бы только мог, если бы не был вынужден слишком часто, оставив кисти, ложиться отдыхать на диван. Не ставя в известность доктора Сиредэ, он отправлялся в аптеки или лавки шарлатанов, пытаясь приобрести там сильнодействующие наркотики, которые помогли бы ему хотя бы на время избавиться от боли и вернуть утраченную жизненную энергию.

Увы! Как бы Мане ни бодрился, пытаясь не замечать болезнь, однако с каждым днем это давалось ему все труднее и труднее. И вот однажды вечером, в самом конце 1878 года, выйдя после сеанса из мастерской на свежий воздух, Мане вдруг почувствовал резкую боль в пояснице. Его ноги задрожали, и он упал на тротуар.

Прибывший доктор Сиредэ, хотя уже и знал название той страшной болезни, которая поразила художника, однако сказать о ней Мане не решался. Пытаясь скрыть от художника истинное состояние его здоровья, доктор объяснил случившееся нервным истощением Мане, связанным с его напряжённой работой и сумбурным образом жизни.

И тем не менее Мане вскоре узнал название своей болезни: атаксия. И не мог поверить этому. Когда Сиредэ предписал ему душевые процедуры в гидротерапевтической клинике, он не просто принимал назначенные процедуры, а даже злоупотреблял ими. Он изо всех сил тянулся к здоровью: прислушивался к самым разным советам, пробовал любое лекарство, которое ему называли. И, как мог, бодрился. Он напряженно работал, стараясь хотя бы титаническим трудом поддержать надежды на выздоровление.

Но здоровье покидало Мане. А вскоре и правая нога временами перестаёт подчиняться ему. Прислушавшись к советам Сиредэ, он соглашается на лечение в знаменитой, обставленной самым современным оборудованием лечебнице, расположенной близ Парижа, в Бельвю. Душ, массаж, прогулки… Душ, массаж, прогулки… Мане все еще не покидала надежда, что лечебный процесс окажет на него благотворное влияние.

Вернувшись в Париж, он даже почувствовал некоторое облегчение и с новыми силами погрузился в работу. Но, увы, появившееся было улучшение оказалось временным. Снова его стали донимать прежние боли, но теперь они появлялись гораздо чаще и были намного острее. Эти физические страдания сказывались и на характере Мане: он стал очень нервным и вспыльчивым, раздражался по всякому пустяку.

По совету доктора Сиредэ Мане опять выехал на лечение в Бельвю, где провёл более пяти месяцев. Все здесь было как и прежде. Те же утомительные лечебные процедуры: массажи, души, – но теперь уже по три раза в день. Однако и в эти месяцы от занятий живописью Мане не отказался: он писал небольшие натюрморты, но кисти часто не слушались, и начатое он нередко до конца так и не доводил.

К концу лета состояние Мане несколько улучшилось, однако в Париж он возвратился только 2 ноября. Он все еще искренне верил в целебную силу водных процедур и старался задержаться в лечебнице как можно дольше.

Но радость художника от поправившегося здоровья была недолгой. Внезапные и нестерпимые боли снова стали заявлять о себе. Мане, чтобы ослабить их, все чаще прибегал к наркотикам. И хотя Сиредэ предостерегал художника от такого лечения, Мане на советы врача внимания почти не обращал.

А здоровье все ухудшалось, не прекращались нестерпимые боли. Смерть уже совсем близко подкралась к художнику. 24 марта, в ночь с субботы на воскресенье, его левая нога стала мало-помалу чернеть, причиняя больному чудовищные страдания.

В воскресенье послали за доктором Сиредэ. Прибывший врач сразу установил диагноз: гангрена. Чтобы определиться с дальнейшими действиями в отношении Мане, Сиредэ собрал консилиум врачей. Их вывод был однозначен: требуется срочная ампутация левой ноги. Но так как больной был крайне слаб, врачи решили, что следует слегка укрепить его здоровье.

Однако гангренозные процессы продолжали стремительно развиваться. И 18 апреля хирурги пришли к выводу о немедленном проведении операции. И Сиредэ тотчас стал готовить к ней художника.

И утром 19 апреля хирург Тийо после наркоза ампутировал ногу чуть выше колена. Казалось, художник операцию перенёс хорошо. Он почти все время молчал, лишь иногда жаловался на боли в отнятой ноге.

Однако в субботу 28 апреля состояние Мане вдруг резко ухудшилось: повысилась температура, он стал бредить. А на следующий день – 29 апреля – началась агония. Чудовищно мучительная, она длилась все воскресенье и большую часть понедельника. Мане храпел, его тело сотрясалось от конвульсий. И лишь в понедельник в семь часов вечера его сердце перестало биться. Похоронили Мане 3 мая 1883 года на кладбище Пасси.

8 мая 1891 года, бросив все, что у него было в Европе, – семью, друзей, выгодную работу, – Гоген появляется в Таити – стране вечно цветущих деревьев, божественных ароматов и обнаженных женщин. Он планирует здесь разбогатеть, рисуя портреты местной аристократии, и прославиться своими путями в живописи.

Гоген одно за другим создает полотна, на которых изображены темнокожие женщины с младенцами на руках, метиски, отдыхающие в густой тени пальм, натюрморты с необыкновенно яркими и необычными цветами.

Но помимо творческого вдохновения, художник нашел на Таити и бесконечную, лишенную всяких условностей страсть. Первое время он просто наслаждался местным обычаем коротать ночь в своей хижине с новой женщиной.

Но довольно быстро Гоген осознал, что такая разгульная жизнь мешает творчеству. И он решил найти тебе постоянную женщину. Художнику приглянулась тринадцатилетняя Теури, которая вскоре перебралась в его жилище…

Но вдруг в 1893 году, оставив беременную Теуру, Гоген вернулся в Париж. И сразу был ошарашен наследством, которое свалилось на его голову. Став обладателем огромного капитала, художник начинает вести абсолютно свободный образ жизни. Например, вызывающе одеваться. Так, по воспоминаниям очевидцев, Гоген наряжался в длинный синий сюртук с перламутровыми пуговицами, надетый на голубой жилет с желто-зеленым узором вокруг воротника. Кроме того, на его голове высилась серая шляпа с васильковой лентой, руки прятались в белых перчатках. Безусловно, вся эта пестрая мешанина заставляла добропорядочных парижан обходить Гогена стороной.

Но не только своими экстравагантными нарядами «блистал» Гоген в Париже. В этот период он также посвящает много времени женщинам. А как же иначе: ведь Гоген – известный ловелас. Сначала он убивает время с некоей швеей Жюльетт Юз, которая отличалась довольно неказистым видом. Но вскоре ее он оставляет и бросается в объятия 13-летней бездомной Анны Яванской. Он настолько пленен ею, что вместе с ней уезжает в Бретань. Это путешествие чуть не стоило художнику жизни. Однажды эта малышка спровоцировала драку, в которой Гоген был до полусмерти избит местными жителями. Когда Гоген очутился на больничной койке, Жюльетта бросила его, прихватив при этом все ценные вещи художника, за исключением его картин…

В 1895 году Гоген опять возвращается на Таити. Он мечтает встретиться с Теурой, но вскоре узнает, что за время его отсутствия у нее не только появился любовник, но она даже успела выйти замуж.

Но Гоген отчаиваться не стал: вместо прежней любовницы у него появились новые красотки. В одном из писем в Париж он даже пожаловался: «Эти девки просто обезумели, они залезают ко мне прямо в постель каждую ночь. Сегодня ночью, например, у меня их было сразу трое».

Но тем не менее Гоген стал искать «серьезную женщину, которую можно ввести в дом». И вскоре в его хижине появилась симпатичная 14-летняя Паура. Правда, вдохновляла она его редко, хотя однажды он все-таки нарисовал ее обнаженной.

Однако, несмотря на чудесную тропическую природу, множество молодых и красивых женщин, работать художнику становится все труднее. Его начинают преследовать болезни: приступы лихорадки, боли в ногах, головокружение, неумолимая потеря зрения. А те мизерные деньги, которые он выручает за картины, не позволяют ему вести даже самый скромный образ жизни.

Все это приводит художника к мысли, что в этом мире он никому не нужен. Но неужто и впрямь он надеялся, что французские чиновники и торговцы оценят нарисованные им портреты, которые были далеки от оригиналов.

Оказавшись на грани жизненной катастрофы, Гоген решает раз и навсегда покончить с нищенским существованием. Прихватив смертельную дозу мышьяка, он отправляется в горы. Однако попытка самоубийства превратилась в невероятные мучения, которые ему пришлось вынести в течение ночи и в полном одиночестве.

А выжил он, видимо, лишь потому, что доза яда была чрезмерно велика и, как только Гогена охватила предсмертная дремота, его вдруг вырвало. Вместе с рвотой вышел из организма и яд. Утром, измученный, он еле добрался к своему жилищу…

В 1901 году художник перебрался на один из Маркизских островов – Хива-Оа. Здесь он соорудил хижину на сваях, украсил ее фотографиями и рисунками обнаженных женщин и назвал «домом радости».

Теперь он не отказывал ни одной островитянке, которая желала провести с ним время. Что толкало их на сексуальную связь с Гогеном, сказать сложно. Возможно, интерес к гноящимся язвам, которыми опечатал его сифилис. А может, он был ненасытным любовником. Или желание испытать сексуальную страсть с белым человеком? Гоген как-то заметил: «В Европе половые сношения – результат любви. В Океании любовь – результат половых сношений»…

Художник уходил из жизни медленно и тяжело. К сплошным ранам на ногах, которые почти полностью лишили Гогена возможности двигаться, прибавился страх перед надвигающейся слепотой. Чтобы избавиться от будущих мучений, он стал в огромных дозах принимать морфий. Однако страданий он не облегчал, а лишь изредка погружался в тяжелую кратковременную дремоту.

И вот наконец 8 мая 1903 года жизнь художника оборвалась: он умер от сердечного приступа. Похоронили Гогена на кладбище, расположенном недалеко от его «хижины радости». Надгробие на могиле художника сложено из вулканических камней. На нем начерчены лишь имя «Paul Gauguin»» и одинокая дата – «1903».

В октябре 1893 года П.И. Чайковский, только что завершивший работу над своей Шестой симфонией, уезжает в Петербург, где вот-вот должна состояться премьера его творения. Репетиции начинаются замечательно. За дирижерским пультом сам автор. И хотя все, казалось бы, складывается как нельзя лучше, чувствуется, что композитора что-то гнетет, он как будто не в себе. Временами он производит впечатление бесконечно одинокого и измочаленного жизнью человека.

А ведь в 1893 году Петру Ильичу исполнилось всего пятьдесят три года: он здоров, в нем кипит творческая энергия, и он на вершине славы. Его путешествие в Англию, откуда он только что вернулся, было триумфальным: успех в лондонской опере превзошел все ожидания. Кембриджский университет присудил ему степень почетного доктора.

Во время этого путешествия Чайковскому и пришла мысль о новой (Шестой) симфонии. Работа над ней шла быстро и легко. Меньше чем через четыре дня он закончил первую часть. «Честное слово, еще никогда в жизни я не был так доволен собой, так горд, так счастлив…» – пишет он своему издателю Юргенсону. И вот при воплощении этого счастья во время репетиций в Петербурге он подавлен так, как может быть подавлен человек, вдруг оказавшийся на краю пропасти… А ведь он не болен, его не преследуют неудачи, но все-таки с ним что-то не так. В чем дело? Что же так резко изменило мироощущение композитора?

Биографы Чайковского отмечают, что в последние дни композитор страдал депрессиями. Он закрывался, разговаривал сам с собой, плакал, бегал по комнате как загнанный зверь. Свидетели рассказывали, что он производил впечатление человека, находящегося в безвыходной ситуации. В это же время он приводил в порядок и бумаги, зачитал завещание, то есть делал все так, как будто готовился к смерти…

В этом месте для лучшего понимания произошедшего, видимо, следует перелистать назад несколько страниц биографии Чайковского. Дело в том, что психическими расстройствами Петр Ильич страдал и раньше. Еще задолго до 1893 года на него нередко накатывали приступы раздражительности, тоски и глубокого уныния, которые порой доходили до страстного желания смерти. Иногда его раздражительность была столь сильна, что в эти минуты он не мог переносить даже тиканья часов.

Случалось, что припадки сопровождались галлюцинациями и потерей сознания. Начиная же с конца 1875 года Чайковский почти постоянно пребывал в депрессии. А со временем к ней прибавилось еще и пьянство.

«…Пьян…….пьянство…….пьянство страшное…….что я за пьяница сделался… (Дневниковые записи с 18 мая по 6 июня 1886 года)… Я… больной, преисполненный неврозов человек, – положительно не могу обойтись без яда алкоголя… Я, например, каждый вечер бываю пьян и не могу без этого…» – такими записями пестрят его дневники в мае – июне 1886 года. А с 1887 года слова «тоска и пьянство» в дневниковых записях композитора появляются все чаще и чаще…

А теперь опять вернемся в 1893 год, в начало ноября. В это время Петр Ильич внезапно заболевает холерой и шестого ноября умирает. Беда приключилась якобы от стакана воды из Невы, которую Чайковский выпил накануне смерти. По крайней мере, этой точки зрения придерживаются большинство биографов композитора. Но так ли это на самом деле?

Холера – это заразная болезнь, довольно часто свирепствовавшая в старой России. Смертность от нее при отсутствии медицинской помощи достигала более пятидесяти процентов. Во всех случаях помещение, в котором лежал больной, находилось в изоляции. После его смерти белье сжигалось. Однако в случае с Чайковским все было иначе. Уже русский музыковед Александра Орлова заметила и была этим удивлена, что в доме Чайковского не было карантина. Постель не сожгли, а только постирали. Тело же композитора поместили не в опечатанный свинцовый гроб, как это было принято делать с умершими от холеры, а открыто выставили на катафалке. Почему?

Когда Чайковский еще находился на смертном одре, в петербургском обществе прошел слух, что композитор принял яд. Многое в поведении близких к Чайковскому людей подтверждало эту версию. Если это так, что же толкнуло Петра Ильича на этот роковой шаг? Кто принудил его к трагическому поступку?

Подоплекой произошедшего, вероятнее всего, явились нестандартные сексуальные наклонности Чайковского. К тому же существует версия, что среди мальчиков, которым композитор дарил свою благосклонность, был и племянник великого князя – Константин Романов. И вот, чтобы избежать скандала с фамилией царственной особы, состоялся суд чести выпускников юридического училища, к числу которых принадлежал и Чайковский. Именно после этого суда так резко изменилось его поведение, и он внезапно заболел. Приглашенного друзьями доктора он к себе не пустил. Когда же потерявшего сознание больного обследовал врач, было уже поздно. Великий композитор умер так, как это было продиктовано законами светского общества.

Знаменитый французский композитор Жорж Бизе – автор всемирно известной оперы «Кармен» – оставил после себя тайну, которая по настоящее время не разрешена исследователями его творчества. Речь идет о смерти Бизе…

На рассвете 28 мая 1875 года композитор вместе с женой Женевьевой и трехлетним сыном Жаном покинули Париж и направлялись в Буживаль. В этой поездке семью Бизе сопровождали горничная Женевьевы – Элиза с дочкой, а также служанка Мария Рейтер с сыном Жаном.

Спустя сутки они уже находились в конечном пункте своего пути, где и поселились в небольшом двухэтажном доме, знакомом им еще с лета 1874 года. По обеим сторонам особняка росли каштаны, сзади – несколько лип и лаковых деревьев с тремя клумбами между ними. С террасы хорошо просматривались берег и спокойные воды Сены. Но именно в этих стенах вскоре случилась трагическая история, которая до сих пор остается одной из самых загадочных страниц биографии великого композитора.

Судя по свидетельствам близких людей, после приезда в Буживаль больной Бизе почувствовал себя намного лучше. И действительно, уже 29 мая он вышел на прогулку вдоль Сены. Вместе с ним находились его супруга и композитор Эли Делаборд, живший неподалеку.

Бизе всегда нравилась холодная вода, поэтому в том, что он забрался в реку и стал плавать наперегонки с Делабордом, вроде бы ничего особенного не было. Ведь композитор даже устроил в своем кабинете душ для непогожих дней.

Однако во всей этой истории есть несколько «но», которые при детальном анализе начинают казаться подозрительными. Взять хотя бы тот факт, что бросился Бизе в воду после недавно перенесенной болезни, в результате которой лишился слуха. Более того, сделал это человек, который в течение всей жизни страдал от тяжких приступов ангины и, стало быть, прекрасно осознававший, какими последствиями может обернуться для его здоровья это странное купание.

И последствия не заставили себя долго ждать. Уже в воскресенье 30 мая начался приступ ревматизма с сильнейшей лихорадкой и ужасными болями – приступ, осложнившийся почти полной потерей подвижности рук и ног. В понедельник значительного улучшения не произошло, однако грозные симптомы немного отступили. По крайней мере, руки и ноги стали композитору повиноваться.

Но улучшение длилось недолго. Во вторник ночью произошел тяжелый сердечный приступ, во время которого композитору даже стало казаться, что он умирает. Но когда явился доктор Клеман Лоней, которого известил о состоянии Бизе Делаборд, кризис уже миновал и Бизе спал.

Поставив Бизе нарывной пластырь на грудь в области сердца, доктор ушел. На следующий день – в среду в 8 утра он явился снова. Осмотрев больного, он заключил, что кризис миновал и опасности для здоровья композитора больше нет.

Однако драматург Людовик Галеви – отец Женевьевы, прибывший в это же утро в Буживаль, впоследствии писал: «Я застал Женевьеву в слезах. Бизе был беспокоен. Он бредил». Однако на этот раз доктора не вызвали, так как днем Бизе стало лучше.

Ближе к полуночи Бизе решил немного поспать, и в доме воцарилась тишина. Однако час спустя, по свидетельству Галеви, у композитора начался новый сердечный приступ. «Делаборда! – закричал Бизе. – Позовите скорей Делаборда!» Затем, обращаясь к Марии Рейтер, он прошептал: «Бедняжка Мария, я уже холодею. Это – холод смерти. Как вы скажете об этом моему отцу?»

Дальше в показаниях очевидцев появляются серьезные противоречия. Так, одни из них заявляли, что Бизе лишился сознания еще до появления Делаборда. Другие же утверждали, что композитор разговаривал с ним. Рядом с этими расхождениями присутствуют и труднообъяснимые вопросы: например, почему вместо врача или супруги был вызван Делаборд? Или о чем он разговаривал с Бизе в течение часа? А если все это время композитор находился в бессознательном состоянии, то что все это время делал у его постели Делаборд?

А вот согласно официальной версии, события развивались следующим образом. Спустя примерно час прибыл врач. Делаборд встретил его словами: «Наконец-то!.. Он в обмороке. Что делать?

– Ничего, – скорбным голосом ответил врач. – Он мертв».

Сразу же после смерти Бизе появилось заключение, что умер он от сердечного приступа. И такой диагноз устраивал всех.

Однако спустя несколько лет Женевьева как-то проговорилась, что смерть Бизе была спровоцирована опухолью в ухе, которую никто из хирургов не пытался удалить, рассчитывая, что она исчезнет сама.

Впрочем, это заявление Женевьевы, в характере которой присутствовало стремление придумать какую-нибудь фантастическую историю, можно было бы отбросить как маловероятное и не имеющее реальных подтверждений. Однако молодой Антони де Шудан – сын издателя произведений Бизе, находившийся в дружеских отношениях с композитором, утверждал, что на шее Бизе был четко виден след от ножевого ранения. И его свидетельству можно вполне доверять, поскольку, узнав о смерти Бизе, он одним из первых прибыл в Буживаль.

Это свидетельство Шудана весьма важно уже по той одной причине, что он единственный из посторонних людей, кто смог увидеть композитора на смертном одре. Никого больше покойника до дня похорон не видел.

Откуда же взялся этот странный шрам на шее? Возможно, это был след от кровоизлияния после прорвавшегося нарыва на барабанной перепонке левого уха? Казалось бы, вполне правдоподобное объяснение. Однако оно было отвергнуто медиками как несостоятельное.

Не выдерживает критики и заявление Женевьевы о том, что ни один из хирургов не решился оперировать опухоль уха. Ведь для этого не требовалось оперативного вмешательства светил медицины, а всего-навсего нужен был простой прокол, который мог бы сделать любой грамотный врач.

Итак, как же все-таки могла появиться на шее Бизе рана, которую увидел Антони де Шудан? Для того чтобы подозревать в этом кого-то из домочадцев, оснований нет. Конечно, можно было бы обвинить в этом Делаборда. Но для подобного преступления требовались довольно серьезные мотивы. А их у Делаборда не было. По крайней мере, умирающий Бизе уже не мог помешать его роману с Женевьевой.

Весьма вероятно, что между композитором и Делабордом в ночь со второго на третье июня разговор и впрямь состоялся. Возможно, в ходе этой беседы Бизе, во исполнение своего предсмертного желания, как раз и настоял на том, чтобы Делаборд оформил свои отношения с Женевьевой официально. И вскоре после смерти композитора Делаборд и впрямь сделал предложение Женевьеве. Правда, ее отец, опасаясь лишних пересудов в обществе, выступил против этого брака…

Можно также предположить, что после ночного разговора с Делабордом композитор решился на суицид, чтобы Женевьева беспрепятственно могла вступить в брак с ее новым избранником. Каким же образом он мог это сделать? Способов не так уж и много, если учесть то состояние, в котором находился композитор. Самые вероятные из них: удар в сонную артерию или в трахею. В первом случае смерть наступила бы довольно быстро, но она сопровождалась бы сильным кровотечением. Но об этом в рассказе Шудана нет ни единого слова. Правда, следы крови могли быть уничтожены еще до прибытия Шудана. Удар в трахею? Но в этом случае Бизе сразу не умер бы, и вовремя подоспевший врач соответствующей квалификации мог бы спасти композитора.

Но и в том и в другом случае врач Клеман Лоней должен был официально зафиксировать факт самоубийства. Однако этого он не сделал. Причин могло быть две: или в действительности этой резаной раны не было, или же врач решил скрыть этот факт, чтобы не лишить Бизе, как самоубийцу, церковного погребения.

Внести некоторую ясность в эту загадочную смерть мог бы дневник французского драматурга Людовика Галеви. Однако текст, следовавший за записью о смерти Бизе, отсутствовал. К тому же в этой истории довольно странно выглядит и обращение Женевьевы к друзьям композитора, чтобы те уничтожили всю с ним переписку за последние пять лет. Это требование тоже наводит на определенные мысли о причине смерти композитора.

В ночь с четвертого на пятое декабря 1791 года в Вене, окруженный немногочисленными родственниками и друзьями, мучительно умирал измотанный тяжелой болезнью молодой человек. Ему шел всего тридцать шестой год. Это был великий композитор Вольфганг Амадей Моцарт. В тот вечер в театре шла «Волшебная флейта», и он, мысленно следя по часам за ходом спектакля, спекшимися губами напевал песенку Папагено. Около часа ночи композитора не стало.

У семьи не было денег, и похоронили Моцарта по «третьему разряду» – иначе говоря, в общей могиле с другими бедняками: трупов было не то пятнадцать, не то двадцать. А может быть, и больше. Место его погребения затерялось. Жена и дети композитора вообще не участвовали в траурной церемонии. Погребальные дроги добрались до кладбища в сопровождении одной лишь собаки.

Казалось бы, что особенного может быть в том, что великий композитор умер в молодом возрасте. Многие известные деятели искусства, науки и культуры оставляли сей бренный мир, будучи на пике своего творчества. Единственное, что во всей этой истории воспринимается со значительной долей горечи – это сами похороны Моцарта. Но, увы, таковой оказалась благодарность общества, в котором жил и творил великий композитор…

Но тем не менее на протяжении более двух веков смерть Вольфганга Амадея Моцарта продолжает волновать его почитателей, музыкантов и историков, писателей и искусствоведов, врачей и любителей сенсаций. И в большинстве своем они склоняются к мысли, что Моцарта отравил Антонио Сальери – придворный композитор австрийского императора, видный музыкант школы Глюка, близкий друг и соратник Бомарше, учитель Бетховена, Шуберта, Листа. Правда, мало кто из исследователей, склоняющихся к версии об отравлении, считает свою позицию абсолютной и не подлежащей пересмотру. Хотя и находят для ее доказательства вроде бы вполне убедительные аргументы.

Так, якобы еще в ноябре 1791 года Моцарт пожаловался своей жене на плохое самочувствие и объяснил это тем, что он отравлен. Более того, вскоре после смерти Моцарта Сальери вроде бы даже кому-то сказал следующее: «Жаль, конечно, такого великого гения, но для нас хорошо, что он умер. Поживи он еще дольше – и поистине никто в мире не дал бы нам куска хлеба за наши сочинения».

Со временем слухи о причастности Сальери к смерти Моцарта стали обрастать все новыми и новыми подробностями. Так, откуда-то появилось утверждение, что Сальери вроде бы на смертном одре признался своему духовнику в том, что он действительно отравил Моцарта. И духовник якобы записал эту исповедь и отправил ее епископу. А некоторые врачи даже посчитали, что описанные очевидцами симптомы предсмертной болезни великого композитора содержат явные признаки отравления сулемой.

А теперь попытаемся бесстрастно и спокойно разобраться со всеми вышеизложенными обвинениями, выдвинутыми различными исследователями в адрес Сальери.

Во-первых, о том, что Моцарт сказал, будто он отравлен, Констанца объявила лишь через тридцать с лишним лет после смерти мужа. Причем она вовсе не связывала его смерть с именем Сальери. Более того, вдова все эти годы продолжала дружить с Антонио и даже доверила ему быть учителем младшего сына – тоже Вольфганга Амадея.

Во-вторых, нет доказательств и тому, что Сальери однажды сказал: «…хорошо, что он умер». Просто эти слова спустя много лет после смерти Моцарта воспроизвела одна из венских газет. И все. Больше абсолютно никаких доказательств.

Что же касается исповеди Сальери, то она также нигде не опубликована. И будь она в действительности найдена, вряд ли какой ученый умолчал бы о своей сенсационной находке. Впрочем, такого документа и быть не может: каноническое право строго охраняет тайну исповеди и не допускает передачу ее содержания даже высокопоставленному церковному начальству.

Если же говорить о симптомах отравления сулемой, которые якобы отмечали свидетели, то и здесь мнения специалистов расходятся. Действительно, двухлористая ртуть дает и сильные боли по ходу пищевода и в желудке, и тошноту, и рвоту и, в конце концов, смерть от так называемой уремической комы. И эти симптомы отмечены и у Моцарта. Но в то же время самых характерных признаков отравления сулемой у него не было. Напротив. Все описания его предсмертных мук отмечают характерные признаки, исключающие отравление именно этим ядом.

Не соответствуют действительности и многие другие доказательства причастности Антонио Сальери к смерти великого композитора. А это значит, что обвинение, которое в своей трагедии выдвинул против Сальери А.С. Пушкин, мягко говоря, бездоказательно. По крайней мере, на сегодняшний день…

В связи с этой проблемой, видимо, не лишним будет упомянуть о «черепе Моцарта». Дело в том, что существует история, согласно которой в 1842 году гробокопатель с венского кладбища Святого Марка подарил его своему товарищу некоему Якобу Хюртлю. Тот, в свою очередь, показал череп своему брату – профессору анатомии, который для экспертизы отделил фрагмент черепа и кости нижней челюсти. Братья настолько уверовали в подлинность приобретенной ими реликвии, что даже не стали продолжать исследования костей. Но когда в 1901 году череп оказался в Зальцбурге, австрийские специалисты в подлинность его не поверили и отложили в сторону…

И только спустя много десятков лет палеонтолог из Зальцбургского университета Готфрид Тихи решил провести тщательную экспертизу черепа. И хотя он особо не верил в успех предпринимаемого исследования, тем не менее ученый прекрасно осознавал, что современные криминалистические методы могут помочь в раскрытии тайны. Вот некоторые из выводов профессора. Итак…

«Форма черепа – округлая, что, как и его небольшая величина, характерно для жителей Южной Германии. Принадлежал он миниатюрному, физически слабому мужчине, в возрасте от 25 до 40 лет. Состояние зубов позволяет уточнить годы – от 30 до 35. Округлое лицо, выпуклости лба, удлиненный нос и выдающаяся верхняя челюсть в основном прослеживаются на всех известных портретах композитора. Совпадает также низкий рост и слабое телосложение: сам Моцарт называл себя маленьким».

Но самой любопытной деталью в этом исследовании явилась обнаруженная на черепе трещина длиной 7,2 сантиметра. Но к моменту смерти она почти полностью заросла. Правда, в самом низу черепа остались следы кровотечения. На основании этих данных профессор пришел к выводу, что Моцарт умер от последствий черепно-мозговой травмы (гематомы) и инфекции. Вот такая еще одна гипотеза, привлекая которую пытаются объяснить смерть великого композитора.

Не хотелось бы оставить в стороне и давно существующую версию, что смерть Моцарта спровоцировал некий «таинственный вестник», заставивший Вольфганга Амадеуса Моцарта считать, что «Реквием» – это последнее произведение его жизни. И это убеждение убило его. Суть ее такова.

За полгода до смерти Моцарта при таинственных обстоятельствах появился некто, заказавший заупокойную мессу – реквием. Этот «серый вестник», как в страхе называл его Моцарт, отказался назвать имя заказчика и исчез в ночи.

Чем была вызвана внезапно возникшая обеспокоенность композитора после этого события, сказать трудно, но он вдруг посчитал, что таинственный незнакомец – это вестник его близкой смерти. И эта мысль настолько глубоко завладела сознанием композитора, что он уже и днем, и ночью не переставал думать о странном госте. А спустя два месяца великий композитор умер под звуки собственного реквиема.

Так кто же был этим страшным заказчиком реквиема, убившим Моцарта? Кто оказался его ангелом смерти? Выяснилось, что эту роль сыграл, конечно, в силу обстоятельств, безобидный слуга графа фон Вальзегга. Этот странный граф имел обыкновение через посланца анонимно заказывать у различных композиторов сочинения, которые он хорошо оплачивал, однако перед своим оркестром и гостями выдавал за собственные. Также и реквием Моцарта впоследствии нашли в его «творческом наследии».

Итак, версий много, а ответа – нет. И, скорее всего, источник, который мог бы пролить свет на эту историю, вряд ли уже когда-нибудь зажжется.

Началом этой трагедии послужило выступление Золя в защиту капитана французского Генерального штаба Альфреда Дрейфуса, обвиненного в шпионаже в пользу Германской империи. Но поскольку это уже другая история, мы не станем рассказывать все ее перипетии, а лишь заметим, что Эмиль Золя был самым активным ее участником и, по сути, именно из-за этого он и пострадал…

Стояла непривычно холодная осень 1902 года. За городом было неуютно, и супруги Золя решили вернуться в Париж. Вечером 28 октября затопили камин, но он начал дымить, и его быстро потушили. Легли спать…

На следующий день в девять часов утра слуга, встревоженный тишиной, постучал в дверь спальни. Но ответа не последовало. Тогда, чувствуя неладное, он взломал дверь. Перед ним открылась ужасная картина: Золя лежал на полу, его жена Александрина – на кровати.

Прибывшие медики и криминалисты установили, что писатель мертв, а его супруга находится в бессознательном состоянии. Ее быстро доставили в больницу, и через несколько часов она пришла в себя.

Чуть позже она рассказала следователю, что примерно в середине ночи ее сон прервала невыносимая головная боль, сопровождаемая приступами тошноты. Она хотела было пройти в ванную, но, словно подкошенная, упала на кровать. Услышав ее стон, Золя сказал, что также чувствует себя плохо. Женщина попыталась позвонить прислуге, но муж, по своему характеру человек очень деликатный, попросил жену пока никого не беспокоить. И после этих слов Золя она потеряла сознание…

Весть о внезапной кончине Золя в то утро моментально облетела Париж. Толпы людей стали стекаться к дому писателя. Среди парижан возобладали две версии смерти Золя: самоубийство из-за семейных неурядиц или отравление лекарствами. В пользу первого предположения говорил тот факт, что отношения писателя и Александрины и впрямь были достаточно сложными. После многих лет счастливой супружеской жизни в их отношениях наступила глубокая размолвка: уже немолодой Золя влюбился в двадцатилетнюю портниху Жанну Розро. Однако в этом предположении имелось немало нестыковок. Например, Александрина не только примирилась с романом писателя и портнихи, но и сама впоследствии воспитывала двух детей Золя и Розро. К тому же вся эта история имела место за 14 лет до смерти Золя.

Отпала и версия об отравлении лекарствами. Дело в том, что по распоряжению прокурора республики, сразу же прибывшего на место происшествия, врачи взяли для исследования кровь Золя. И вскоре было показано, что какие-либо следы медикаментозного отравления в ней отсутствовали.

Зато в крови было обнаружено большое количество угарного газа. Эксперт-химик, основываясь на этих данных, пришел к заключению, что Эмиль Золя умер от отравления угарным газом. Все это вроде бы соответствовало истине, правда, не отвечало на главный вопрос: как угарный газ оказался в спальне Золя? Ведь все исследования дымохода показали, что он находился в исправном состоянии. Тогда эксперты предположили, что дымоход был временно закрыт из-за оседания сажи, вызванного колебаниями трубы в результате уличного движения, ветра и дождя. На этом заключении, столь же категоричном, сколь и абсурдном, комиссар полиции Корнет начертал: «Дознание прекратить». Прокурор республики добавил: «Утверждаю». И дело закрыли. А ведь в нем имелось немало фактов, которые говорили о тщательно спланированном убийстве писателя.

Так, дымоход к появлению полиции был почему-то тщательно вычищен. Кем и зачем? Ответа на этот вопрос получено не было. Хотя, скорее всего, для сокрытия следов преступления. И еще одна неувязка: почему при наличии тяги угарный газ сконцентрировался в спальне? Поначалу на эти обстоятельства внимания не обратили, а возможно, и не пытались это делать.

Кстати, согласно последним исследованиям биографии Э. Золя, накануне его смерти была нанята группа рабочих, которые должны были провести ремонт жилья, находившегося рядом с домом писателя. Тогда этому никто не придал значения. Естественно, и подозрений об их участии в убийстве в то время не возникло.

И вдруг, спустя почти полстолетия, французские журналисты решили снова обратиться к делу Эмиля Золя. Поводом для такого решения послужило письмо в редакцию газеты «Либерасьон» некоего Пьера Аккена. По его словам, еще в 1927 году в маленьком городке Сарсель один человек за несколько дней до своей кончины сделал ему сенсационное признание о своей причастности к убийству Золя. По его словам, он и его друзья решили во что бы то ни стало отомстить писателю за его защиту предателя Дрейфуса. И так уж случилось, что в соседнем с особняком Золя доме они ремонтировали крышу. Узнав от слуг Золя, когда хозяева возвращаются домой, преступники взяли куски старой кровли и рано утром закупорили ими трубу на крыше дома. Когда писатель был найден мертвым, они, воспользовавшись суматохой, вытащили пробку и исчезли, смешавшись с толпой.

Но, прежде чем публиковать эту сенсационную новость, редакция провела кропотливую исследовательскую работу. И оказалось, что в городском архиве и впрямь имелись план и смета ремонтных работ на крыше дома, соседствующего с домом Золя. Более того, ремонт проводился точно накануне смерти писателя, и человек с фамилией, сообщенной Аккеном, действительно участвовал в ремонте крыши.

Одновременно известные французские криминалисты подвергли тщательному анализу и документы старой экспертизы. В ходе этой работы они установили, что заключение экспертной комиссии 1902 года противоречит описанным ею же фактическим данным.

Можно ли считать окончательно установленным фактом, что жизнь Золя оборвалась в результате убийства? Наверное, нет. Но и сбрасывать со счетов эту версию тоже нельзя. По крайней мере, поводы для убийства были.

О последней дуэли Пушкина написано столько, что, казалось бы, ничего нового к этому трагическому для русской и мировой литературы событию добавить нельзя. Но появившиеся в последнее время сведения, что Александр Сергеевич принадлежал к тайному обществу франкмасонов, а также события, предшествовавшие дуэли Пушкина и Дантеса, стали трактоваться под новым углом зрения.

Эта загадочная деталь бурной биографии поэта до сих пор полностью еще не раскрыта. А ведь возможно, что именно она сыграла свою роковую роль в его судьбе. По крайней мере, бытующая в определенных кругах версия, что Пушкин, якобы однажды оставивший общество, был устранен за предательство своими же братьями по ложе, имеет право на существование. Тем более что такое предположение подтверждается рядом вполне убедительных фактов.

Так, известно, что отбор в франкмасоны проходил строго, и попавшие в их орбиту вряд ли выпускались обратно. К отступникам применялись суровые санкции. Неофиты веры проходили обряд испытания с клятвой сохранения тайн и смысла символики ложи с соблюдением пожизненной верности организации. Свое решение вступить в секретное общество «ученик» (первая ступень посвящения) скреплял клятвой не только на Библии, но и на обнаженном мече, чем ему давался явный намек на последствия в случае предательства. Новичку вручались определенные атрибуты: кожаный фартук, серебряная лопаточка, пара мужских перчаток…

Полагая, что большинству читателей предыстория последней дуэли Пушкина известна, вдаваться в ее детали мы не станем, но на узловых моментах тем не менее остановимся…

Итак, на жизненном горизонте Пушкина появляется француз немецкого происхождения Жорж Дантес (1812–1895) – приемный сын Луи Геккерена – нидерландского посла в Петербурге.

Лихой кавалергард, с лихо закрученными усами и смазливым лицом, Дантес становится завсегдатаем балов и дворянских собраний. Встречается он и с четой Пушкиных – Александром Сергеевичем и его женой Натальей. А вскоре Дантес и Наталья становятся предметом пересудов и шушуканий, возникших, как мы теперь знаем, далеко не на пустом месте: любовь заезжего французского вертопраха и русской красавицы была взаимной.

Конечно, отголоски салонных разговоров об отношениях Натальи и Дантеса со временем докатились и до Пушкина. Он сначала получил несколько подметных писем, а затем – «диплом рогоносца». Всех этих «сюрпризов» с лихвой хватило, чтобы подвести поэта к развязке. И она не заставила долго себя ждать.

Первую дуэль отвратили друзья Пушкина во главе с В.А. Жуковским. Но домогательства продолжаются, и Пушкин посылает письмо Геккерену с вызовом на дуэль. На ту самую – трагическую.

Как известно, Дантес не дошел до барьера и выстрелил. В этом была его дуэльная тактика, что правилами подобных поединков не воспрещалось. Далее Дантес подошел к барьеру, но не опустил руку с пистолетом, а, наоборот, загородил ею свою грудь. Греха в этом тоже не было.

А дальше начинаются самые загадочные моменты этой дуэли. Пистолет, который упал в снег, Пушкину заменили. Раненный в правый бок, поэт, лежа на земле, из крайне неудобной позы стал целиться в противника, опираясь на утрамбованный снег левой рукой. Он был отменный стрелок, поэтому метко выстрелил даже из такого трудного для себя положения. Его пуля попала точно в середину груди противника. А ведь из гладкоствольного оружия с такого расстояния и в такой позе прицельно выстрелить крайне сложно. Дантес упал в снег…

Секунданты подбежали к лежащему кавалергарду, но Дантес не дал себя перевязать. Он даже не раскрыл отвороты мундира. И вообще отказался от всякой помощи. Почему?

Известно, что сначала пуля Пушкина пробила поднятую для защиты груди правую руку Дантеса. Она прошла между локтевой и лучевой костью и затем… Вот тут-то и начинаются разночтения и расхождения в описании ранения Дантеса.

По одной версии, которая была выдвинута сразу вслед за этими событиями, пуля ударилась о пуговицу кавалергардского мундира дуэлянта. Получилось как бы два защитных барьера: рука и пуговица. Металлическая пуговица якобы выдержала удар, который уже был ослаблен раненой рукой, и не проникла дальше.

На том месте, куда угодила пуля Пушкина, у человека находится так называемый мечевидный отросток грудинной кости, а за ним аорта. Если бы выстрел повредил аорту, смерть Дантеса была бы неминуема. Получается, что жизнь французского сердцееда спасла пуговица. Но по словесному описанию академика Волкова, современника этих событий, Дантес в момент дуэли был одет в двубортный костюм без пуговиц. Выходит, либо академика Волкова подвели очевидцы (а их все-таки было трое), либо он их не так понял. И то и другое маловероятно.

Поэтому позже к версии с пуговицей добавилось предположение, согласно которому на груди Дантеса под мундиром располагался металлический панцирь, что, естественно, никакими правилами дуэли не разрешалось. Возможно, это и была истинная причина спасения Дантеса. Во всяком случае, тот факт, что он не позволил перевязать себя, на подобные размышления наводит. Если же кавалергард действительно сделал так, то его можно было бы обвинить в сознательном убийстве поэта…

Военно-судебное дело о поединке, жертвой которого стал великий поэт России, слушалось с 3 февраля по 19 марта 1837 года. Его вела особая комиссия военного суда при кавалергардском полку. Как всегда бывает при громких делах, толку от этого слушания получилось мало.

Зато император Николай I, до предела возмущенный позорной дуэлью, действовал по-другому. Он приказал отобрать у Дантеса офицерский диплом и выслать его за пределы России. В тот же день к губителю Пушкина явились два жандарма и препроводили его с величайшим позором за границу, чем, несомненно, офицер-кавалергард был обесчещен и унижен. Геккерена император выгнал с поста нидерландского посла, не дав даже прощальной аудиенции. Да еще послав вдогон письмо нидерландскому королю такого содержания, что не старый еще «папаша» так и не смог найти применение своим силам у себя на родине.

Однако, в отличие от Геккерена, жизнь Дантеса складывается совсем неплохо. Либо за очень серьезную услугу, либо еще за что-то, но некие тайные силы берут Дантеса под свое невидимое покровительство, и он оказывается в Париже важным сановником. Когда в 1852 году Наполеон III взошел на престол, Дантес был назначен сенатором. Умер он своей смертью в 1895 году глубоким стариком. Кто же и за что так услужливо продвигал этого красавца по служебной лестнице? Уж не за убийство ли Пушкина?

В последнее время исследователям стали известны еще некоторые тайны роковой дуэли. К примеру, появились сведения, что в пистолет Дантеса его секунданты, чтобы предотвратить убийство, якобы положили пороху меньше, чем полагалось. Поэтому после его выстрела пуля не пробила тело Пушкина насквозь, а вертелась внутри, разворотив и раздробив подвздошную кость с правой стороны.

Если сложить это обстоятельство с предположением, что Дантес использовал во время дуэли металлический панцирь, а также его последующий карьерный рост, то версия, что дуэль – это завершающий этап сговора неких сил против Пушкина, вполне реальна. И этими силами могли быть члены братства, которых Александр Сергеевич однажды покинул. Это тем более вероятно, что секундант Дантеса виконт Д,Аршиак, служивший во французском посольстве, был срочно вызван в Париж, а затем погиб насильственной смертью при загадочных обстоятельствах во время охоты. То есть, попросту говоря, был застрелен своей же свитой. Несчастный случай или его убрали как соучастника преступления?

Примечательно, что в гроб А.С. Пушкина была положена его перчатка, три пальца которой странным образом изогнуты. А ведь известно, что это – знак братства. Но Пушкин же вышел из него?! Получается, что поэта все-таки похоронили как равноправного члена «вольных каменщиков».

В конце мая 1858 года, после двадцати восьми лет отсутствия, русский художник Александр Иванов наконец ступил на Английскую набережную Петербурга. Встретили его братья Павел и Михаил Боткины. И почти с первой минуты пребывания в столице он окунулся в ее бурлящую жизнь. Уже к вечеру он отправился бродить по городу, наслаждаясь его красотами и удивляясь величию. А со следующего дня пошли многочисленные встречи, о чем художник постоянно говорил в своих посланиях брату Сергею, которого еще в Гамбурге, перед отъездом на родину, просил: «Ты приберегай мои письма, ибо черновых я не пишу. Это будет род ежедневного журнала моего путешествия в Россию».

И действительно, едва ли не по нескольку раз в день брался он за перо, чтобы выразить свои петербургские впечатления. По этим письмам можно проследить почти каждый шаг его пребывания в городе.

Жизнь его в эти дни проходит не только в различных встречах, но и в хлопотах, касающихся устройства выставки, а также разрешения своих бытовых проблем. Для художника все вроде бы складывается замечательно: его картину «Явление Мессии» выставляют в Зимнем дворце, о ней положительно отзываются члены царской семьи. Более того, они проявляют к художнику личное внимание: 19 июня он получил приглашение от императрицы Марии Александровны, чтобы быть представленным ей после обедни в воскресенье. Через высокопоставленных знакомых Иванов был представлен великому князю Константину Павловичу. Правда, государь все еще не решил участи художника.

Но среди петербургской публики было немало и завистников, которые своими наветами несколько омрачали жизнь художника. Особенно его тревожило молчание императора. И вот наконец 29 июня президент Академии художеств великая княгиня Мария Николаевна призвала Иванова на собственную дачу в Сергиевку и сообщила, что картина будет приобретена на следующих условиях: 10 тысяч рублей единовременно и 2 тысячи рублей пенсии ежегодно. Ей хотелось узнать, доволен ли он. Но, как это ни странно, Иванов не дал сразу ответ, а попросил дозволения еще раз приехать в Сергиевку для окончательного ответа. Через три дня он снова появился на даче у великой княгини. Но на этот раз ему пришлось ждать долго, чуть ли не три часа. Наконец вышел граф Г.С. Строганов и сообщил, что президент Академии художеств хлопочет о нем, но что ему надо ехать к министру двора, от которого он и узнает все, что требуется.

«Встревоженный и возбужденный ехал Иванов на пароходе из Петергофа, – писал М.П. Боткин. – Возвратившись домой, он был печален, потеряв всякую надежду на хороший результат. Вечером пришел К.Д. Кавелин, беседа с которым доставляла ему величайшее удовольствие и которого он очень уважал; но Иванов все не мог успокоиться. Вскоре с ним сделалось дурно, он упал, и немедленно начались судороги и все холерические припадки. Так как это было его второе заболевание, ибо в начале своего приезда он имел холерические припадки, от которых скоро поправился, то думали, что и это не будет опасно, но к полуночи собрались доктора и объявили, что состояние больного безнадежно. И действительно, через три дня, 3 июля 1858 года, в два часа пополуночи Иванова не стало». А через несколько часов после смерти художника принесли на его имя письмо, в котором его уведомляли, что государь купил его картину за 15 тысяч серебром. А 6 июля 1858 года скромный гроб с телом А. Иванова был погребен на кладбище Новодевичьего монастыря.

Неожиданная смерть художника поразила многих. Поскольку смерть наступила стремительно – он болел всего два дня, она казалась непонятной и странной и породила немалые сомнения среди людей, знавших художника. «Что значит эта смерть, – удивлялся, к примеру, Тургенев в своем письме в Петербург. – Уж полно, холера ли это? Не отравился ли он? Бедный!»

Мысль об отравлении долго не покидала и художников. Так, И.Э. Грабарь в своей автобиографии «Моя жизнь» писал: «Как известно, Александр Андреевич Иванов, приехав со своей картиной “Явление Христа народу” из Рима в Петербург, остановился у Боткина в его особняке. Боткину тогда было девятнадцать лет, и он познакомился с Ивановым, будучи в Риме. Вскоре по приезде в Петербург Иванов умер у него в доме от холеры, как тогда говорили. Когда к нему явился брат покойного, Сергей Андреевич, то оказалось, что все лучшие ивановские этюды уже были собственностью Михаила Петровича, которые он не то получил в подарок, не то взял в счет каких-то денег, переданных покойному будто бы еще в Риме, а затем и в Петербурге. Мягкому Сергею Андреевичу ничего не оставалось делать, как примириться с фактом потери, что ему было горько, ибо он решил пожертвовать все собрание этюдов и картин в какой-нибудь музей, не распыляя их.

Бенуа плохо верил в официально объявленную причину смерти Иванова. Хорошо зная фантастическую фигуру Боткина, недаром прозванного Шуйским, он полушутя-полусерьёзно говорил, что «холера» выдумана Михаилом Петровичем и бедный Александр Андреевич умер не своей смертью.

И действительно, собственные рассказы Боткина о происхождении его знаменитой коллекции произведений эпохи Ренессанса, слышанные мной от него лично, в Москве, у Остроухова, в присутствии лиц еще живущих и сейчас, могут дать повод к самым разным гаданиям. Из этих рассказов одним из самых колоритных и поистине потрясающих был рассказ о систематическом выкрадывании Боткиным у Демидовых из подвалов их флорентийского замка скульптур высочайшей ценности. Все совершалось в темные ночи при содействии садовника, хорошо оплаченного вором, с почетом принимавшимся хозяином в дневные часы».

1910 год стал для знаменитого австрийского композитора и дирижёра Густава Малера первой ступенью перехода в инобытие. Хотя, казалось бы, ничего не предвещало столь трагичного и быстрого развития событий. В апреле он в прекрасном настроении возвратился из Нью-Йорка в Европу. «У меня цветущий вид, нормальный вес, и я прекрасно справляюсь с большим объемом работы», – так оценил композитор свое состояние в этот период в одном из своих писем.

После нескольких концертов в Париже, Риме, Лейпциге и Мюнхене Малер решил отправиться на отдых в Тоблах. Но перед этим по совету врачей проводил жену Альму на популярный в то время курорт Тобельбад.

Именно это решение Малера оказалось для него роковым, ибо Альма нашла исцелением от своих недомоганий не в термальных источниках, а в объятиях молодого белокурого Вальтера Гропиуса. И в то время, когда супруга предавалась любовным утехам, Малер сокрушался о «мучительных страданиях», которые выпали на ее долю.

После возвращения с курорта к мужу Альма тем не менее регулярно получала от Гропиуса письма, в которых тот клялся, что не может без нее жить, и умолял бросить все и уехать к нему. А затем произошло то, чего Гропиус так никогда и не смог толком объяснить: написав страстное письмо, в котором особенно настойчиво заклинал Альму оставить Малера и уехать к нему, он отправил его… г-ну Густаву Малеру!

Здесь, безусловно, не могло быть и речи об обычной рассеянности, которая иногда случается с занятыми людьми. Наоборот, это был хорошо продуманный ход, с помощью которого Гропиус надеялся быстро и навсегда разорвать брачные узы Малера и Альмы.

Однако расчет Гропиуса не оправдался. Более того, его послание словно сняло с глаз Малера пелену заблуждений. Он отчетливо понял, что все эти годы он оставался безучастным ко всему, что находилось вне музыки. В том числе и к жене. Не зря свое положение Альма однажды выразила такими словами: «Я живу не с живым человеком, а с какой-то абстракцией».

Поэтому, вскрыв проклятое письмо и выслушав признание Альмы, он не разозлился и не ожесточился. Он лишь подчеркнуто спокойно сказал: «Как бы ты ни поступила, ты будешь права. Решай».

После этого разговора их отношения диаметрально изменились. Если раньше право решения было исключительно за Малером, то теперь он подчинялся ей полностью. Он даже извлек на свет божий музыкальные сочинения Альмы, и если раньше он делал вид, что ее песен не существует вовсе, то теперь он безгранично восторгался ими.

Пораженная метаморфозами, произошедшими с ее мужем, который теперь буквально осыпал ее доказательствами своей любви, Альма писала своему любовнику следующее: «Рядом со мной происходит нечто такое, чего я никогда бы не смогла вообразить. Я убеждаюсь в том, что если я останусь, несмотря на все случившееся, то он будет жить, а мой уход будет означать его смерть».

Ясное понимание того, что ее уход убьет Малера, было, по всей видимости, той основной причиной, которая заставила ее окончательно отказаться от этой мысли. Она до конца осталась рядом с ним любящей, заботливой женой и лишь много лет спустя вышла замуж за Гропиуса.

В конце концов, Малер в своих восторженных восхищениях супругой дошел до полного мазохистского самоуничижения. Видимо, опасаясь за свое психическое здоровье, Малер решил обратиться за помощью к Зигмунду Фрейду, который в то время отдыхал в Голландии. И встреча эта принесла свои плоды: она позволила ему вновь начать нормальную супружескую жизнь. Но здоровья не прибавила. Наоборот, перенесенная душевная травма настолько истощила силы композитора, что он стал угасать буквально на глазах. Вероятно, не последнюю роль сыграла и работа, на которую он набросился как одержимый. В это время Малер писал Десятую симфонию, которая подспудно тоже давила на его психику, а значит, и на все его душевное и телесное состояние.

И тому были свои причины. Еще за два года до смерти, работая над Девятой симфонией, он писал жене: «Мне становится больно от одной мысли обо всех моих композиторских домиках – да, я пережил там самые прекрасные часы моей жизни, но, похоже, заплатил за это своим здоровьем». В этих строках явственно сквозит неопределенный страх, который, вероятно, навеян неким мистическим отношением к Девятой симфонии, присутствовавшим в среде музыкантов.

Дело в том, что число 9 оказалось для многих композиторов поистине роковым. Бетховена, Шуберта, Брукнера и Дворжака смерть унесла после завершения ими своей девятой симфонии. В таком же духе высказался однажды австрийский композитор Шенберг: «Похоже, что девять симфоний – это предел; кто хочет большего – должен уйти. Возможно, что десятая симфония должна нам сказать нечто такое, о чем нам не положено знать, до чего мы еще не созрели. Те, кому удалось написать девятую симфонию, стояли слишком близко к потустороннему миру».

К концу лета, проведенного в Тоблахе, Малер приступил к своему роковому произведению. Пометки, сделанные на листах с набросками Десятой симфонии, показывают, с каким упорством ему приходилось бороться против душевного сопротивления, которое сопровождало начало его работы над этой вещью.

«Бес путает меня! Меня охватывает безумие, проклятый! Уничтожь меня, чтобы я забыл, что существую» – такая надпись стоит над Вторым скерцо. Эти фразы создают впечатление, что он был близок к тому, чтобы потерять контроль над собой. Над ним явственно нависла угроза распада личности и скатывания в психоз. И то, что он вернулся к действительности и не совершил последнего шага под влиянием стремления к смерти, объясняется, по-видимому, лишь быстрым ухудшением здоровья…

20 февраля 1911 года в Нью-Йорке у Малера подскочила температура и заболело горло. Ему назначили аспирин, и воспаление прошло. Казалось, что его здоровье идет на поправку. Но уже через несколько дней температура вновь повысилась. Такие приступы повторялись несколько раз, и у пациента начались нарушения системы кровообращения.

Шли дни. Малер слабел от пожиравшей его лихорадки. Теперь он мог лишь дотащиться с кровати до дивана, а вскоре уже не мог даже встать. Альма, кстати, в это время все еще продолжавшая переписку с Гропиусом, не покидала комнаты смертельно больного мужа, самоотверженно ухаживая за ним. Малер не терпел ни медсестер, ни сиделок, и Альма позвала на помощь свою мать, которая срочно выехала из Вены. Она и дочь сутками, сменяя друг друга, дежурили у постели больного. Но ночную смену Альма не уступала никому.

Так как состояние Малера не улучшалось, консилиум врачей принял решение поручить последующее лечение больного видному европейскому коллеге. Измученный, больной Малер, в сопровождении тещи, жены и дочери с большим трудом пересек океан и оказался в Европе.

Не теряя времени, больного отправили в Париж, где его осмотрел известный бактериолог Андре Шантемесс. Незамедлительно была назначена сывороточная терапия, которая, однако, не принесла положительных результатов. Приступы озноба сопровождались нарушениями кровообращения, вследствие чего пациенту делали инъекции камфары. Периоды, когда у больного пробуждалась надежда, становились все более короткими. На смену им приходило отчаяние и депрессия, и тогда Малер плакал и отдавал распоряжения относительно собственных похорон.

Однако в мае 1911 года, после кратковременного улучшения, состояние Малера катастрофически быстро стало ухудшаться. Из Триеста спешно прибыл профессор Хвостек. Ничего утешительного Альме он не сказал, а лишь подтвердил вывод коллег, что ее муж обречен. Однако профессор несколько успокоил пациента, сказав, что сможет излечить его в Вене и что переезд будет происходить под его личным контролем.

Последним земным пристанищем Малера стало специально приготовленное для него помещение в венском санатории Лёв. О последних днях жизни композитора Альма писала: «Передо мной лежала обтянутая кожей голова с лихорадочными пятнами на лице и несчастное изможденное тело».

Прогрессирующее ослабление сердечной деятельности во все большей степени затрудняло дыхание больного, поэтому приходилось прибегать к кислородным подушкам. Начался отек ног, бороться с которым пытались применением радиевых примочек. В печати с 12 мая, дня его прибытия в Вену, ежедневно публиковались медицинские бюллетени, из которых явствовало, что состояние Малера быстро и резко ухудшалось.

17 мая сознание его затуманилось, начался бред, в котором он выкрикивал имя Моцарта и делал руками дирижерские движения. Наконец, после инъекции морфия, началась агония. В полночь 18 мая 1911 года страдания Малера закончились. Как он и опасался, от его Десятой симфонии остался лишь неоконченный фрагмент.

Порой гениальные художники, композиторы, писатели демонстрируют уникальную способность к запоминанию. Например, знаменитому французскому художнику Гюставу Доре издатель как-то поручил выполнить рисунок с фотографии, на которой был изображен альпийский пейзаж. Но Доре, уходя, фотоснимок захватить забыл. Однако на следующий день он принес абсолютно точную копию фотографии.

Во многом похожий случай произошел с русским художником Н.Н. Ге. Он тоже по памяти совершенно точно нарисовал комнату в одном из петергофских дворцов. «Я в голове, в памяти принес домой весь фон картины “Петр I и Алексей”: с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с потолком и освещением. Был всего один раз в этой комнате, и был умышленно один раз, чтобы не разбивать впечатления, которое я вынес», – об этом событии писал впоследствии художник.

Уникальной памятью отличались и некоторые гениальные музыканты. Например, Вольфганг Амадей Моцарт. Об этом достаточно убедительно свидетельствует следующий факт из биографии великого композитора.

Когда Вольфгангу исполнилось четырнадцать лет, отец решил, что настало время показать необыкновенный талант своего сына европейским знатокам музыки. И когда они оказались в Риме, то в страстную среду решили сходить в Сикстинскую капеллу, чтобы послушать знаменитое «Miserere» – переложенный на музыку пятидесятый псалом Псалтыря. И это произведение, написанное в XVI веке итальянским композитором и священником Грегорио Аллегри, произвело на юного Моцарта сильное впечатление.

С первыми нотами «Miserere» папа и кардиналы опускаются на колени, а отблеск пламени горящих свечей падает на «Страшный суд», написанный Микеланджело на стене, к которой примыкает алтарь. А когда свечи начинают медленно гаснуть, лики несчастных становятся еще более отчетливыми и завораживающими. Постепенно темп произведения замедляется, а вместе с ним мало-помалу замирает и пение. И в этот момент грешник, как впоследствии писал один очевидец, в «душевном сокрушении перед величием своего бога, простертый перед его троном, кажется, ожидает в молчании голоса, который сейчас будет его судить».

Но впечатление, производимое этим произведением на слушателя, зависело не только от места, где оно исполнялось, и соответствующих ритуалов, но во многом и от самой манеры исполнения. Папские певцы владели специальными приемами, которые невозможно было отобразить с помощью нот. И хотя во всех стихах псалма повторялась одна и та же мелодия, однако для каждого стиха были характерны свои индивидуальные нюансы, которые и делали его звучание особенным. И этими приемами владел только хор Сикстинской капеллы. Однако даже ноты этого произведения, в которых была записана лишь общая его канва, запрещалось давать посторонним лицам под страхом отлучения от церкви.

Правда, эта традиция иногда нарушалась. Так, однажды австрийский император Леопольд I, который и сам сочинял неплохую музыку, через своего посла попросил у папы копию «Miserere», чтобы послушать ее в исполнении своей капеллы. Согласие было получено, и копию отослали императору. Но каково же было удивление венских ценителей музыки, когда они услышали явно искаженную мелодию. Император сразу же предположил, что вместо «Miserere» ему отправили какую-то низкопробную композицию, и пожаловался в Рим.

Регента, отославшего нотную запись знаменитого произведения, уволили, даже не выслушав его оправданий. Однако по его просьбе один из кардиналов все же объяснил папе, что манеру исполнения, которой обучаются годами, на бумаге передать нельзя. И хотя папа в сути дела разобрался с трудом, но регента простил и велел ему написать Леопольду I объяснение.

После этого предисловия становится намного понятнее величие того, что совершил юный Моцарт, и то изумление, в которое он поверг римскую публику после концерта, данного им по окончании страстной недели…

Когда же Моцарт после прослушанной им «Miserere» поздно вечером вернулся в гостиницу, он по памяти записал практически все произведение, за исключением нескольких деталей.

А поскольку второе и последнее в году исполнение «Miserere» должно было состояться в пятницу, юный композитор с рукописью, спрятанной в шляпе, опять отправился в капеллу. Здесь он внес те подробности, которые упустил в первый раз.

И вот после всего лишь двух прослушиваний столь сложного произведения Моцарт во время одного из своих концертов спел его так, как пели лишь опытные исполнители капеллы. Когда же Моцарт вместе с отцом отбыли в Неаполь, а затем опять вернулись в Рим, папа, которому стало известно о сенсации, встретился лично с юным гением. При этом он пожаловал Вольфгангу крест и грамоту на звание кавалера «Золотого воинства».

Феноменальную музыкальную память имел и известный русский пианист и композитор С.В. Рахманинов. Вот, например, какой случай из его жизни приводят многие биографы. Однажды к русскому композитору С.И. Танееву должен был приехать в гости его коллега А.К. Глазунов, чтобы сыграть только что написанную пьесу. Танеев, любивший разного рода шутки, попросил молодого Рахманинова спрятаться в соседней комнате. Когда же Александр Константинович закончил игру, Танеев пригласил Рахманинова. Тот сел за инструмент и, к немалому удивлению Глазунова, без ошибок полностью повторил его пьесу. Невероятной музыкальной памятью отличался и профессор Московской консерватории Ф. Бузони: он мог запомнить и сыграть практически все услышанные мелодии. А римский философ и писатель Сенека мог повторить две тысячи бессвязных слов в том же самом порядке, в каком он услышал их один раз…

Оказывается, вино и сыр могут иметь резкий вкус, красный цвет может казаться теплым, а голубой – холодным, звуки трубы яркими и бодрящими, а джазовая музыка – свежей и прохладной.

У людей, ощущающих связь между разными чувствами, возникают неожиданно богатые ассоциации. «Мята похожа на холодную стеклянную колонну. Заостренная форма лимона вжимается в мое лицо и ладони. Это так, словно я кладу руки на ложе из ногтей» – так передает свои впечатления человек, который видит запахи и вкус.

Такой карнавал чувств сопровождает редкое явление, называемое синестезией. Само слово «синестезия» происходит от греческого «synaisthesis» и означает «смешение чувств». Людей с этим удивительным даром на планете не так уж и мало: примерно один на 25 тысяч человек. И среди них оказались творческие личности. Одним из таких людей был композитор и писатель Николай Набоков. В автобиографии о своем особом видении мира он, в частности, пишет следующее: «Когда мне было семь лет, я взял кучу кубиков с буквами и случайно обмолвился своей матери, что их цвета “неправильные”». При этом следует иметь в виду, что и мать Набокова обладала синестезией и поэтому поняла, что мальчик имеет в виду несоответствие реальной окраски букв и цвета, возникающего в его сознании. Кстати, чудесный дар унаследовал и сын Набокова – Дмитрий.

Большинство исследователей считают, что и русский живописец, график и теоретик изобразительного искусства В.В. Кандинский (1866–1944) тоже являлся синестетом. Правда, среди ученых до сих пор нет единодушного мнения по этому вопросу.

Был синестетиком и русский поэт-символист К.Д. Бальмонт. Кстати, как-то ученые провели исследования ощущений от звуков музыкальных инструментов, которые испытывали поэт Бальмонт и художник Кандинский. Так вот, например, у Бальмонта труба ассоциировалась с «роем красных струй», а у Кандинского – с желтым цветом, киноварью. Поэт находил звучание скрипки похожим на блеск алмаза, художник видел зеленый цвет. У Бальмонта звук виолончели словно «мед густой и мглистый», у флейты – «зорево-голубой», у Кандинского же – темно-синий и, соответственно, светло-синий. Среди композиторов своими синестетическими способностями выделялись также Н.А. Римский-Корсаков и А.Н. Скрябин…

Однако некоторые творческие люди обладали талантами совсем иного рода. Например, у Ивана Бунина было несколько поистине феноменальных особенностей, которые касались его органов чувств: у него было острое зрение, чуткий слух и обостренное обоняние. Причем все эти чувства были не просто хорошо развиты, а имели какую-то фантастическую чувствительность.

Так, его зрение было настолько острым, что он мог «разглядеть звезды, видимые другими лишь в телескоп». Слух у него тоже был поразительный. «Бывало, скажу своим: скоро к крыльцу подъедут такие-то! Мне сначала не верили, потом убедились – я за несколько верст мог не только слышать звон колокольчика, но даже по их звуку определить, кто именно едет, – писал в дневнике Иван Андреевич. – Что касается обоняния, то оно у меня просто фантастическое. Запахи я, однажды услыхав, запоминаю со всеми их особенностями и своеобразием на всю жизнь».

Эти слова писателя об удивительном его обонянии подтверждает случай, произошедший с ним в присутствии нескольких свидетелей. Об этом происшествии Бунин написал в своих воспоминаниях следующее.

«Поехали мы с моей первой женой Аней Цакни к ее друзьям, на дачу под Одессой. Выхожу в сад вечером и чувствую – тонко, нежно и скромно, сквозь все пьянящие роскошные запахи южных цветов тянет резедой.

– А у вас тут резеда, – говорю хозяйке. А она меня на смех подняла. – Никакой резеды нет! Розы, олеандры, акации и мало ли что еще, но только не резеда. Хоть у вас и нюх, как у охотничьей собаки, а ошибаетесь, Ваня. Спросите садовника.

– Пари предлагаю – на 500 рублей! – заявил я.

Моя жена возмутилась:

– Зачем тебе это надо? Ведь проиграешь как пить дать.

Но пари все же состоялось. И я выиграл его. Всю ночь до зари во всех клумбах – а их было много – искал. И нашел-таки резеду, спрятавшуюся под каким-то листом. И как я был счастлив. Встал на колени и поцеловал землю, в которой она росла. До резеды даже не дотронулся, не посмел, такой она мне показалась девственно невинной и недоступной. Я плакал от радости».

А вот немецкий композитор писатель и художник Эрнст Теодор Амадей Гофман был настоящим человеком-барометром. И действительно, к атмосферным явлениям он был настолько чувствителен, что составленные им на основании своих субъективных ощущений таблицы ежедневных изменений температуры и давления воздуха мало чем отличались от показаний термометра и барометра.

Однако некоторые известные люди, хотя и обладали неплохой памятью, тем не менее отличались удивительной рассеянностью. Например, Тютчев. Его сын – Федор Федорович в своих воспоминаниях приводит весьма убедительный пример этой особенности в поведении поэта: «Дело было летом. Во дворце великой княгини Елены Павловны в Петергофе был назначен бал, куда должен был явиться и Федор Иванович. В этот день утром, приехав с дачи, Тютчев обедал в доме одних своих близких друзей и, по обыкновению, после обеда прилег отдохнуть, с тем чтобы вечером уехать во дворец. Пока он спал, его лакей привез ему парадный фрак и, оставив на стуле в комнате, уехал, согласно ранее отданному ему приказанию. Проснувшись, Федор Иванович оделся и уехал, никем из хозяев дома не замеченный, как он часто это делал.

Приехав ко дворцу и идя по аллеям парка, Тютчев, по обыкновению, о чем-то глубоко задумался и шел, не замечая ни того, что перед ним, ни того, что на нем.

– Федор Иванович, – окликнул его встретившийся ему князь Б., – что за фрак на вас?

– А что? – спокойным тоном переспросил Федор Иванович. – Фрак как фрак: если плохо сшит, то это дело не мое, а моего портного. – Сказав это, он продолжал свой путь, даже не посмотрев на себя…

Не успел Федор Иванович пройти еще несколько шагов, как его снова окликнули, и снова ему пришлось выслушать восклицание изумления по поводу его костюма. На этот раз Тютчев даже не счел нужным останавливаться и, пробормотав только: «Ах, не все ли равно, точно не все фраки одинаковы», – направился к показавшейся вдали великой княгине.

Взглянув на Тютчева, ее высочество закусила губу, стараясь удержаться от смеха, и в то же время дала знак окружающим, чтобы они не обращали внимания Федора Ивановича на его странный костюм и оставили бы его в покое. Поговорив с великой княгиней и побродив с полчаса по залам дворца и по парку, Федор Иванович незаметно исчез и уехал домой.

На следующий день он снова навестил тот дом, где был накануне, и там между прочим ему сообщили, что кто-то вчера обокрал выездного лакея.

– Ну что могли у него украсть? – удивился Федор Иванович.

– Представьте себе, его ливрею.

– Ливрею? Но как же это могло случиться?

– Сам не понимает. Ливрея висела в парадной и вдруг исчезла. И что удивительно, рядом на стуле лежал ваш фрак. Но его не взяли, а поношенную ливрею лакея взяли.

– Мой фрак? – удивился Федор Иванович и вдруг, добродушно рассмеявшись, произнес: – Теперь, мне кажется, я знаю, кто вор…

Зная бытовую неприспособленность Тютчева, жена поэта часто напоминала в письмах к падчерице Анне проследить за тем, чтобы отец не ходил в дырявых штанах…

Русский композитор и химик Александр Порфирьевич Бородин тоже был рассеянным человеком. Как-то раз он пригласил на дружескую вечеринку близких друзей. И вдруг в самом разгаре застолья Бородин встал, прошел в прихожую и стал одеваться. У него, безусловно, поинтересовались, куда это он собрался. На что Бородин невозмутимо ответил: «Как это куда? Домой! Уже поздно, а у меня завтра лекция…» Все дружно расхохотались. Рассмеялся и хозяин, вспомнив, что он у себя дома…

Другой случай с Бородиным произошел во время его поездки с супругой за границу. При проверке паспортов на таможенном пункте чиновник полюбопытствовал у Бородина, как зовут его жену. Но так как мысли композитора в этот момент были заняты чем-то другим, он не сразу уловил суть вопроса и слегка замялся. Таможенник посмотрел на Бородина с подозрением: «Вы и впрямь не знаете, как зовут вашу жену?» Но как раз в этот момент появилась супруга композитора – Екатерина Сергеевна. Бородин бросился к ней с вопросом: «Катя! Ради бога, как тебя зовут?»

Рассеянностью отличался и знаменитый американский писатель Марк Твен. И из-за этой своей особенности он нередко оказывался в неловких ситуациях. Например, однажды, когда Марк Твен ехал в поезде, в купе вошел контролер. Писатель сразу же стал искать в карманах билет. Но не находил. Тогда контролер, который знал писателя в лицо, сказал: «Ладно, не беспокойтесь. Предъявите свой билет, когда я буду возвращаться. А коль вы его не найдете, тоже не страшно. Это такая мелочь». – «Какая там мелочь, – запротестовал Марк Твен. – Я обязан найти этот проклятый билет, иначе как я узнаю, куда я еду?!»

«Меня сегодня муза посетила, немного посидела и ушла», – пел известный советский бард В. Высоцкий, написавший сотни стихотворений и песен. Муза – дама, конечно, капризная: приходит и уходит когда хочет, но уж если кому она дарит свою благосклонность, то щедрость ее не знает границ. Судите сами.

Известный французский писатель, классик приключенческой литературы Жюль Верн создал свыше 100 романов, повестей, рассказов, научно-популярных книг. У английского писателя Вальтера Скотта был зарок – писать в день по 45 страниц, что он и делал. Первые 12 романов он написал за семь лет, а всего сочинил свыше 25 романов (и очень объемистых), 15 повестей и поэм, издал несколько сборников переводов. За два года он написал 9-томную «Жизнь Наполеона Бонапарта».

В полном собрании сочинений великого русского писателя Льва Толстого – 90 томов. Из-под пера французского писателя Мопассана вышло 300 новелл и 6 романов. И почти все они были написаны в течение 10 лет. «Человеческая комедия» классика французской литературы О. Бальзака состоит из 100 романов и повестей. Американский мастер слова О,Генри написал 250 рассказов. Классик детективного жанра американец Эрл Стенли Гарднер выпустил 161 книгу, из них 82 романа о Перри Мейсоне.

Однако всех по творческой продуктивности превзошел великий испанский драматург Лопе де Вега, который, несомненно, является самым результативным автором в мировой литературе. И, действительно, его плодовитость была поистине феноменальной. Об этом красноречивее всего говорит тот факт, что знаменитый испанец написал пятьдесят тысяч стихов одних только эпических поэм. Кроме того, его перу принадлежат две тысячи девятьсот восемьдесят девять сонетов, состоящих из сорока двух тысяч стихотворных строк.

Что же касается драматургического наследия Лопе де Веги, то уже в 1615 году Сервантес отметил: «Он покорил и подчинил своей власти всех комедиантов и наполнил мир своими комедиями, удачными, хорошо задуманными и составляющими в общей сложности более десяти тысяч листов… Те же, кто пытался соперничать с ним и разделить его славу, – а таких было много, – все вместе не написали и половины того, что написал он один».

В последние годы своей жизни великий испанец сам заявлял, что он написал одну тысячу пятьсот пьес. В то же время в некоторых исследованиях говорится, что Лопе де Вега сочинил тысячу восемьсот комедий и четыреста «священных действ» – одноактных аллегорических пьес о «таинстве» причастия.

Однако к настоящему времени издано всего четыреста двадцать шесть комедий и сорок восемь «действ», которые с большой долей уверенности можно считать принадлежащими Лопе де Веге. Правда, следует заметить, что в огромном творческом наследии испанца не все произведения равноценны по своим художественным качествам. Однако в любом случае количество созданных Лопе де Вегой произведений говорит о его необычайной творческой энергии.

Первым произведением автора была комедия «Истинный любовник», которую Лопе де Вега сочинил в 1574–1575 годах. Последнее из известных нам творений великого испанца – пьеса «Подвиги Белисы»: она написана 24 мая 1634 года, когда драматургу исполнилось 72 года. А свою последнюю поэму «Золотой век» Лопе де Вега написал за четыре дня до смерти. Умер же он 27 августа 1635 года в Мадриде.

Вообще же, согласно подсчетам английского государственного деятеля Г.Р. Голланда (1773–1840), который является также одним из первых биографов Лопе де Веги, испанскому драматургу принадлежит примерно двадцать миллионов стихотворных строк, не считая множества прозаических произведений, а также эпистолярного наследия. Если принять во внимание тот факт, что Лопе де Вега начал писать профессионально с двенадцатилетнего возраста, то выходит, что в течение шестидесяти лет творческой деятельности он в среднем создавал по 34 000 стихотворных строк в год, или около ста строк ежедневно.

Следует также отметить, что Лопе де Вега знал несколько иностранных языков и хорошо разбирался в истории, философии, античной мифологии, естественных науках, военном деле. Поэтому немудрено, что современники относились к поэту как к исключительному человеку, обладающему бесконечными познаниями в различных науках и областях человеческой деятельности…

Сравниться с Лопе де Вегой в объеме написанных произведений может, вероятно, лишь французский романист и драматург Александр Дюма. Если собрать воедино все его литературное наследие, то получится библиотека с пятью или шестью сотнями увесистых томов. Особенно активно он работал с 1845 по 1855 год. В течение этого десятилетия Дюма печатал в газетах и журналах романы, объемом восемь – десять томов каждый. Среди них – всемирно известные «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон», «Сорок пять», «Ожерелье королевы». Но это лишь малая толика из всего созданного знаменитым французом. При этом следует заметить, что в этом гигантском объеме литературной продукции неудачных произведений совсем немного. Не зря к его романам в часы досуга обращался почти весь мир. В 1850-х годах даже ходило выражение, что если где-то на необитаемом острове застрял очередной Робинзон Крузо, то он, скорее всего, с упоением читает «Трех мушкетеров».

Но, как известно, почти всегда за успехом появляется зависть, а значит, и немалый сонм врагов. А тем более когда успех принимает столь грандиозные масштабы. Ведь произведения Дюма главенствовали почти во всех газетах и журналах Франции. Безусловно, такое положение вещей остальным писателям не нравилось, поскольку они тоже хотели печататься.

Особую неприязнь у пишущей братии вызывал тот факт, что на Дюма работал целый штат анонимных соавторов. И вот в 1845 году памфлетист Эжен де Мирекур, настоящее имя которого Жан Батист Жако, издал брошюру «Торговый дом Александра Дюма и Ко». Брошюра получила большую известность, поскольку автор практически все разоблачения подкреплял достоверными фактами, которые предоставили ему обиженные на Дюма его соавторы.

Словно криминалист, он проанализировал большинство романов Дюма, доказав, что их «истинными авторами» являются Адольф де Левен, Гайярд, Жерар де Нерваль, Теофиль Готье, Огюст Маке и ряд других прозаиков.

Не исключено, что эти нападки достигли бы цели, так как они были подкреплены реальными свидетельствами. Однако Мирекур не ограничился одной лишь критикой методов создания романов прославленным писателем. Он в дополнение также вылил немало грязи не только на самого Дюма, но и на его любовниц. Даже Бальзак, который недолюбливал Дюма, довольно откровенно написал: «Мне показали памфлет “Торговый дом Александра Дюма и Ко”. Это до омерзения глупо, хотя, к сожалению, верно… Но так как во Франции больше верят остроумной клевете, чем скучной правде, памфлет этот не слишком повредит Дюма».

Бальзак точно в воду глядел. Мало того что памфлет не повлиял на мнение читателей о Дюма и его произведениях. В придачу писатель через суд привлек клеветника к двухнедельному тюремному заключению, да еще об этом приговоре было напечатано в газетах, и тоже по решению суда.

А чтобы полностью снять с себя подозрения в нечистоплотности, Дюма упросил Маке письменно подтвердить, что к писателю не имеет никаких претензий. Правда, позднее, когда письмо уже появилось в печати, Маке заявил, что это признание вырвали у него силой. Впрочем, как все было на самом деле, вряд ли можно сказать. Хотя отрывок из этого письма многое говорит о литературном гении Дюма.

«…Итак, с сегодняшнего дня я отказываюсь от своих прав на переиздание следующих книг, которые мы написали вместе, а именно: “Шевалье де Арманталь”, “Сильвандир”, “Три мушкетера”, “Двадцать лет спустя”, “Граф Монте-Кристо”, “Женская война”, “Королева Марго”, “Шевалье де Мэзон-Руж”, и утверждаю, что вы сполна рассчитались со мной за все в соответствии с нашей договоренностью…»

Легко заметить, что в этом отрывке перечислены наиболее известные произведения Дюма. И, естественно, возникает вопрос: кто на самом деле их автор? Ответ повисает в воздухе. Но ведь Мирекур в своем памфлете назвал и других соавторов. Скорее всего, и они создали немало романов, под которыми Дюма поставил свою подпись. В связи с этим возникает закономерный вопрос: сколько же всего написал романов сам Дюма? Ответ неизвестен…

Но не только минувшие столетия могут похвастаться продуктивными писателями. Наше время тоже не обижено такими авторами: американский писатель-фантаст и страстный популяризатор науки Айзек Азимов (1920–1992) тоже считается одним из самых плодовитых авторов в мировой литературе. Им написано более 500 книг…

А вот на счету Жоржа Сименона (1903–1992) примерно 425 книг: 200 бульварных романов под псевдонимами и 220 под своим именем.

Похожий цех по массовому производству «своих» произведений организовал и фламандский художник Питер Рубенс (1577–1640). В этом коммерческом предприятии участвовало немало молодых талантливых художников, которые по беглым эскизам хозяина создавали настоящие шедевры живописи. Причем этот процесс был поставлен на поток: один художник изображал пейзажи, другой – рисовал людей, третий – добавлял жилые строения и т. д. Сам же Рубенс делал по сути на завершенной работе всего несколько незначительных мазков кистью, ставил подпись и получал гонорар…

Вот как описывает организованную на предприятии работу датский путешественник Отто Шперлинг, побывавший в 1621 году в мастерской художника. «…Мы попали в просторный зал без окон, освещенный через круглое отверстие в середине потолка, – писал впоследствии в своих “Мемуарах” Шперлинг. – Здесь мы увидели значительное число молодых художников, каждый из которых корпел над собственным полотном, руководствуясь карандашным рисунком, иногда кое-где тронутым цветом, обозначенным господином Рубенсом. По этим эскизам ученики пишут всю картину целиком, а уж затем мэтр проходит по ней рукой мастера. Готовые произведения выдаются за творения Рубенса, который, помимо огромного состояния, сумел таким образом снискать почет и уважение королей и принцев, засыпающих его богатыми подарками».

Впрочем, из-за подобного отношения к творческому процессу Рубенс иногда попадал в довольно неприглядные ситуации, которые не самым лучшим образом отражались на его репутации. Например, однажды принц Уэльский, будущий король Карл I, отказался от картины Рубенса, на которой была изображена львиная охота. Причины, которые вынудили принца так поступить, впоследствии достаточно ясно были изложены в письме одного английского дипломата: «Возвращаясь к Рубенсу… Все художники убеждены, что он отправил полотно, к которому почти не прикасалась его собственная рука. Позы персонажей на нем настолько неестественны, что принц не желает видеть его в своей галерее…»

Отсюда, как считают большинство исследователей творчества Рубенса, и его знаменитая «плодовитость», которая сопровождалась многочисленными повторами в его работах. Так, женщины на картинах художника – не очень симпатичные блондинки, мужчины, наоборот, – красавцы с развитой мускулатурой. Да еще и все на одно лицо. Впрочем, и картин, принадлежащих самому Рубенсу, не так уж много. К тому же порой и их принадлежность Рубенсу установить с полной уверенностью нельзя…

А вообще самым продуктивным среди мастеров кисти считается испанский художник Пабло Пикассо: им создано 13 500 картин и рисунков, 100 000 литографий и гравюр, 34 000 иллюстраций для книг, 300 скульптур и работ из керамики…

Кроме литераторов и художников, есть свои «рекордсмены» и среди композиторов. К их числу относится итальянец Антонио Вивальди, который является автором 825 отдельных композиций. По словам одного из его близких знакомых, композитор «берется сочинить концерт со всеми его голосами быстрее по времени, чем полагается переписчику, чтобы снять копию».

Удивляясь невероятной творческой продуктивности Вивальди, в 1715 году немецкий скрипач Уффенбах с восхищением говорил, что композитор в течение трех дней сочинил для него десять скрипичных концертов. И все же Вивальди превзошел по количеству музыкальных произведений немецкий композитор Г. Телеман: его перу принадлежит около 1000 оркестровых сюит, 46 пассионов, 23 годовых цикла кантат, составляющих около 3000 вокальных номеров с сопровождением, и т. д.

Завидной продуктивностью обладал и итальянский композитор Россини. Всего за тринадцать лет в Италии он написал тридцать четыре оперы, а потом уже в Париже переделал еще несколько. По сути, за семнадцать лет творчества он создал примерно сорок опер. И вдруг композитор перестал сочинять.

Эта тайна по сей день волнует исследователей творчества великого композитора. Действительно, почему он перестал писать оперы в тридцать семь лет, после «Вильгельма Телля», в самом расцвете творческих сил, на вершине славы? И в последующие сорок лет, кроме «Стабат матер» и «Музыкальных вечеров», он практически ничего не создал.

Сам Россини по-разному реагировал на этот вопрос. Иногда маэстро просто игнорировал его, иной раз отделывался шуткой, но бывали случаи, когда он относился к нему вполне серьезно и говорил: «Не понимаю, почему все так интересуются тем, что касается исключительно меня одного. В общем-то мне это льстит, так как означает, что я не забыт. Почему я больше не пишу оперы? В чем дело? Приводят разные причины, но ни одна из них, мне кажется, неверна. Между прочим, кое-кто даже утверждает, что я не пишу потому, что выдохся. Ах, черт возьми, вот это я считаю, самое ошибочное мнение! Правда, я сказал однажды кому-то из друзей, что писал, пока идеи сами искали меня, а теперь, когда я должен искать их, я совершенно не намерен этим заниматься. Но это было сказано скорее в шутку, лишь бы избавиться от нескромного человека, хотя в этом и есть доля истины. Однако до вывода о том, что я выдохся, еще очень далеко! Говорили также, что после “Вильгельма Телля” я перестал писать из опасения, будто не смогу остаться на этой высоте. Честно скажу, я никогда так не думал. Издателю Рикарди в ответ на его просьбу снова взяться за лиру я сказал, что моя лира запылилась, так как много лет назад я повесил ее на гвоздь, и теперь мне не хочется снимать ее. Моему другу художнику де Санктису и Рихарду Вагнеру, которые обращались ко мне с такими же просьбами, я ответил, что, будь у меня дети, я продолжал бы писать, несмотря на свою вошедшую в поговорку лень. Но у меня нет наследников, а имеющихся средств достаточно для жизни, и я не стал больше сочинять ни ради почестей, ни ради заработка».

Лукавил Россини или нет, давая подобное объяснение своему творческому застою, сказать трудно. Скорее всего, на его решение повлияло несколько причин: и леность, и пресыщение славой, и материальное благополучие, и отсутствие наследников. И не исключено, что и отсутствие вдохновения и свежих мыслей, без которых он не мог творить…

В русле разговора о самых продуктивных деятелях искусства следует заметить, что некоторые выдающиеся писатели, художники и композиторы и в целом прожили довольно долгую жизнь. Так, американский композитор и пианист Лев Орштейн умер в возрасте 108 лет, а его соотечественник и тоже композитор Картер Эллиот умер на 103-м году жизни. В таком же возрасте ушли из жизни испанский писатель и переводчик Аяла Франсиско, американская писательница Ливингстон Хилл, французский композитор Поль ле Флем. Возглавляют же этот список русский советский поэт А.Д. Брянский и американская писательница Фредерика Сэгор Маас, прожившие соответственно 113 и 111 лет.

Чаще всего выдающиеся произведения появляются лишь тогда, когда их авторы находятся в состоянии творческого вдохновения. А чтобы поймать его, писатели, художники и композиторы используют различные, порой весьма причудливые способы. О некоторых из них и пойдет речь.

Например, когда Оноре де Бальзак приступал к написанию очередного романа, он на месяц или два запирался в комнате и плотно закрывал на окнах ставни. Работал писатель при свечах, набросив на тело халат и стоя босиком на холодном полу. Возможно, таким путем происходило охлаждение мозга, что, в свою очередь, положительно сказывалось на творческом процессе Бальзака. Кстати, о том, что это предположение не лишено смысла, говорит и тот факт, что немецкий поэт и философ Фридрих Шиллер тоже писал свои драмы, опустив ноги в корыто с ледяной водой. Работал Бальзак по 18 часов в сутки. При этом он выпивал огромное количество кофе. Поэтому Бальзака вполне можно назвать и великим кофеманом.

Творческие причуды были и у Александра Дюма. Так, свои романы он писал только на бумаге бирюзового цвета, статьи для журналов – на розовой, а стихи – на желтой. К тому же, работая над романами и статьями, он сидел за столом. А вот когда приступал к написанию пьесы, то ложился на диван, положив между локтями большую мягкую подушку…

В свою очередь, Чарльз Диккенс предпочитал работать в кабинете, на стенах которого вплотную висели зеркала. А все дело в том, что нередко во время работы над очередным романом писатель неожиданно поднимался из-за стола, подходил к одному из зеркал и начинал корчить перед ним гримасы. Затем он снова садился за стол, какое-то время усердно трудился над текстом, а потом опять вскакивал и бросался к зеркалам, чтобы отвести «перед ними душу». Кроме того, в поисках вдохновения Диккенс регулярно совершал пешие прогулки по ночному Лондону. Бывало, что в течение ночи он отмахивал 30, а то и 40 километров. К тому же во время этих «путешествий» он любил заходить в злачные места: ночлежки, притоны, тюрьмы, кабаки. Иногда он посещал кладбища и морги: оказывается, трупы действовали на него успокаивающе.

Любопытные требования к творческой лаборатории были у русского писателя Ивана Гончарова. «В моей работе, – писал он в одном из писем, – мне нужна простая комната, с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное – чтоб туда не проникал ни один внешний звук, чтобы вокруг была могильная тишина и чтобы я мог вглядываться и вслушиваться в то, что происходит во мне, и записывать. Да, тишина безусловная, и только…»

В пустой, но холодной комнате любил работать и французский писатель Боссюэт. Правда, при этом он клал на голову теплые припарки. А вот Руссо, чтобы мозг работал эффективнее, писал стоя на солнцепеке с открытой головой.

В то же время французский поэт Альфред Мюссе слагал свои стихи при зажженных свечах и в полном одиночестве. При этом он сидел за столом с двумя приборами: один из них предназначался для его воображаемой возлюбленной, которая вот-вот должна была явиться, чтобы разделить с ним ужин.

Виктор Гюго никогда не начинал работу над романом, если на столе не было бронзовой фигурки собачки. А вот Золя во время работы привязывал себя к стулу. Бернард Шоу, находясь в пожилом возрасте, иногда в теплую погоду надевал резиновые сапоги, застегивал на все пуговицы плащ и, обращаясь к кому-нибудь из домочадцев, театрально произносил: «Ухожу писать пьесу!» И отправлялся на заполненный людьми рынок…

В поисках вдохновения совершенно нестандартные поступки совершали и многие знаменитые композиторы. Например, Россини сочинял музыку только в окружении друзей. Поэтому в его доме постоянно собиралась большая компания. То же самое можно сказать и о соотечественнике и коллеге Россини – итальянском композиторе Доменико Чимарозе: к нему также приходило вдохновение на шумных вечеринках.

Но вот П.И. Чайковскому, наоборот, для творческой работы требовалась тишина и полное уединение. Об этой своей странной привычке великий композитор признается в одном из своих дневников: «В течение нескольких часов я не должен видеть ни души и знать, что и меня никто не видит и не слышит. Сочиняя, я имею привычку петь, громко петь, и мысль, что меня слышат, меня стесняет. Я имею в моем распоряжении фортепиано тут же в спальне, без этих условий я писать не могу, по крайней мере спокойно и легко». Сочинял музыку в пустой комнате в полумраке и итальянский композитор Сарти.

Накануне работы над новым музыкальным произведением особую подготовку проводил Вагнер: он раскладывал на столе и стульях разноцветные куски шелковой материи, дорогие ювелирные изделия, а также красивые безделушки. По этому поводу сам Вагнер пишет Листу: «Дьявол роскоши вселился в меня, и я разукрасил свой дом насколько возможно, более привлекательным образом. Я должен снова вступить в мир фантазии; чтоб погрузиться в сферу своего воображения, моя фантазия нуждается в помощи, моя сила воображения – в поддержке».

А вот Гайдн, чтобы добиться творческого подъема, использовал разного рода яркие блестящие предметы: например, он мог долго рассматривать алмаз в кольце, надетом на палец. Причем без этого кольца он не приступал к работе. Совсем по-иному вдохновлял себя итальянский композитор Панзиело Джованни: чтобы вызвать прилив крови к мозгу, он сочинял музыку в постели, закутавшись в несколько одеял.

Много нестандартных приемов в поисках вдохновения применял австрийский композитор Глюк. Так, он почти всегда приступал к работе в старательно выбранном платье. Иногда он выставлял свой рояль на солнцепек и сочинял. Порой во время работы или на концертах, где исполнялись его сочинения, он совершал причудливые движения, что порой весьма удивляло не знавших его людей.

А его коллега Иоганнес Брамс «для вдохновения» без всякой необходимости начинал чистить обувь. Кроме того, композитор в качестве стимула для творчества нередко совершал прогулки по кладбищу. Там, в кладбищенской тишине, он и сочинял свои знаменитые произведения. При этом он еще что-то бормотал себе под нос, размахивал руками и даже совершал незамысловатые па. Вероятно, именно эти ночные бдения наложили свой отпечаток на характер самого композитора и его произведений. Брамс со временем превратился в пессимиста, а большая часть его наследия – это печальная и меланхоличная музыка. А поскольку траурные мелодии Брамса обычно сопровождают похоронные процессии и ритуалы во многих странах мира, его порой называют «композитором для покойников». Оттачивал свое мастерство среди могил и знаменитый итальянский скрипач и композитор Н. Паганини. Естественно, этим своим поведением он вызывал самые разные толки.

В то же время некоторые известные люди искусства идеи для своих произведений черпали из сновидений. Например, во снах находил сюжеты для своих новелл немецкий писатель Пауль Гейзе (1830–1914). Вот что об этом пишет сам автор: «Большею частью ранним утром, еще находясь в полусонном состоянии, у меня часто рождались мотивы, которые я затем продолжал развивать до законченного произведения. Так, новелла “Клеопатра” возникла из сновидения, в котором я пережил невероятно страшную борьбу с каким-то фантастическим чудовищем».

Английский поэт-романтик Самюэль Тэйлор Кольридж как-то задремал во время чтения какой-то, скорее всего скучной, книжки. И во время этого сна, длившегося примерно три часа, поэт сочинил примерно 200 стихов, которые, проснувшись, поспешил записать.

А вот почти аналогичный случай из жизни А.С. Грибоедова, который был записан со слов самого Александра Сергеевича писателем и издателем Ф.В. Булгариным. «Будучи в Персии в 1821 году, Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, об артистах, о театре, которых он любил страстно. Он лег спать в киоске в саду и видел сон, представивший ему любезное отечество со всем, что осталось в нем милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей рассказывает о плане комедии, будто бы им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Проснувшись, Грибоедов взял карандаш и в ту же ночь набросал план комедии “Горе от ума”, а также сочинил несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все досуги его, и окончил он ее в Тифлисе в 1822 году».

Итальянскому же скрипачу и композитору Джузеппе Тартини однажды явился во сне дьявол и сыграл ему сонату с мастерством артиста. Проснувшись, Тартини тотчас же записал ее в том виде, как играл ее дьявол, и назвал ее в ознаменование этого загадочного происшествия «Сонатой дьявола». Впоследствии это произведение было признано лучшим среди всех творений маэстро…

Многие выдающиеся личности творили в состоянии, отчасти похожем и на сон, и на лунатизм. Например, Гете о своем романе «Страдания юного Вертера» говорил, что написал его «довольно бессознательно, подобно лунатику, и сам изумился ему, когда приступил к его обработке». Кроме того, Гете утверждал, что многие свои песни он сочинил, находясь как бы в припадке сомнамбулизма.

О чем-то подобном говорил и Моцарт, описывая процесс творчества: «Все это происходит во мне точно в прекрасном, очень отчетливом сне». Немецкий поэт Беттинелли словно вторит Моцарту: «Благоприятный для поэта момент может быть назван сном, приснившимся в присутствии разума, который, по-видимому, следит за его течением с открытыми глазами». Похожими словами говорил о минутах творчества и великий итальянский живописец, график и архитектор Рафаэль Санти: «Это совершилось в каком-то приятном сне».

Сновидения помогали творить и Стивенсону. Привычка же «смотреть сны» появилась у писателя еще в университетские годы и осталась у него на всю жизнь. Обнаружил он эту особенность своей психики случайно: когда однажды перед сном Стивенсон стал рассказывать какую-то историю, то обнаружил, что она продолжается и во сне. При этом ее разыгрывали… человечки, похожие не на «настоящих актеров», а скорее на детей.

Впоследствии писатель запоминал все эти спектакли, в которых нередко сюжет, заданный Стивенсоном по ходу действия, менялся, становясь более интересным и захватывающим.

Как-то писатель разоткровенничался и признался, что «человечки» не только дали ему идею повести «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», но и разыграли оттуда несколько сцен. Они же – авторы повести «Олалла».

Следует отметить, что «очень живые и страшные сны» посещали Луиса уже в раннем детстве, что, вероятнее всего, явилось следствием его болезней в эти годы. С необычной силой и выразительностью пишет Стивенсон о том, как «кошмар хватал его за горло и он, задыхаясь, с громким криком вырывался из цепких объятий сна».

Постепенно кошмары сменились более приятными грезами: ему снились путешествия и города, а затем истории из XVIII века. Потом он стал читать во сне книги, видимо, того же «бутафорского» толка, правда, по признанию писателя, они «были более жизненные и увлекательные, чем настоящие».

На какое-то время, вероятнее всего в университетские годы, к нему вновь вернулись кошмары, но они имели чисто физическую подоплеку, о чем свидетельствует тот факт, что как только он стал принимать прописанную врачом микстуру, сны стали вполне заурядными. Однако с этого времени привычка смотреть сны стала частью его творчества.

Для творчества необходимо вдохновение. И многие писатели, чтобы привлечь в помощники музу, шли на самые необычные ухищрения.

Знаменитая английская писательница Агата Кристи (1890–1976) порой создавала свои произведения в спальне или за кухонным столом, в общем там, где на нее находило вдохновение. Она признавалась: «Если удавалось уединиться, закрыть за собой дверь и сделать так, чтобы никто не мешал, то я забывала обо всем на свете».

Гюстав Флобер (1821–1880) работал над своей знаменитой «Мадам Бовари» почти пять лет. Писалось тяжело: «“Бовари” не идет. За неделю – две страницы! Есть с чего набить себе морду от отчаяния».

Просыпался писатель обычно около десяти утра. Находясь в постели, читал газеты, знакомился с почтой, курил трубку. Затем вставал, принимал ванну, завтракал и отправлялся на прогулку. Остальное время он проводил или беседуя с матушкой, или читал. И только с наступлением ночи брался за роман «Мадам Бовари».

У американского прозаика Фрэнсиса Фицджеральда (1896–1940) был иной график. До обеда писатель валялся в кровати, изредка – писал. Ночью кутил с друзьями. Когда же на него накатывали приступы творческой активности, мог за один раз написать 8000 слов.

Французский писатель Марсель Пруст (1871–1922) отдал написанию романа «В поисках утраченного времени» почти четырнадцать лет. За эти годы он написал почти полтора миллиона слов. Чтобы ничто не отвлекало от работы, писатель закрывался в своей знаменитой, обитой дубом спальне и ночами писал, разместив на коленях тетрадку и подложив под голову подушки. А чтобы не сморил сон, принимал кофеин в таблетках. Днем же он спал до трех или четырех часов.

А вот Эрнест Хемингуэй (1899–1961) садился за письменный стол утром. Работал до обеда, стоя возле полки, на которой стояла печатная машинка. На ней лежала деревянная доска с чистыми листами для работы. Сначала Хемингуэй делал черновые наброски карандашом, а затем этот текст перепечатывал. При этом писатель ежедневно вел своеобразную творческую бухгалтерию, подсчитывая количество напечатанных слов.

Жорж Сименон (1903–1989), написавший примерно 425 книг, работал, как говорится, по наитию, взрывообразно. Сначала с шести до девяти утра писал, выдавая по 80 страниц печатного текста, причем никогда не делал правок в написанном. Потом гулял, пил кофе, спал и смотрел телевизор. Продолжался этот напряженный труд две-три недели. И все это время свою творческую активность писатель поддерживал транквилизаторами.

Жан-Поль Сартр (1905–1980) отдавал творческой работе три часа утром и столько же вечером. В остальное время он спал и отдыхал: обедал и ужинал с друзьями и подругами, причем всегда с выпивкой, неумеренно курил и употреблял наркотики – смесь амфетамина и аспирина. Причем принимал он не по одной таблетке два раза в день, а по двадцать. Первую он запивал крепким кофе, остальные неторопливо жевал во время работы.

Кроме того, ежедневно Сартр скуривал две пачки сигарет, несколько трубок черного табака, выпивал не менее литра алкоголя, включая водку и виски. В его ежедневном меню также были барбитураты, чай, кофе и жирная пища. Конечно, такой образ жизни не мог не сказаться на здоровье Сартра, и, в конце концов, у него диагностировали нервное истощение.

Своеобразным способом написания романов пользовался Владимир Набоков (1899–1977). Сначала он записывал куски текста на карточки, которые складывал в ящик. Затем из этих «кусков» он собирал, как мозаику, страницы и главы книги. В молодости же Набоков работал почти весь день. Однако с годами он перестал писать после обеда, а смотрел телевизор, ловил бабочек или наслаждался вкусом дорогого вина.

Как это ни странно звучит, но в ряде случаев знаменитые композиторы или поэты создавали свои шедевры в болезненном состоянии. Так, Вагнеру болезнь помогла написать прелюдию к его известной опере «Золото Рейна». Вот что об этом пишет сам композитор в своих воспоминаниях: «Это было после итальянской поездки в 1853 году. Моя дизентерия еще осложнилась рвотами и привела меня в состояние окончательного истощения. Едва в состоянии влачить свои ноги, я нашел себе пристанище – лучшую гостиницу, но которая, к моему огорчению, была расположена в очень узкой и шумной улице. После бессонной ночи, проведенной в состоянии повышенной температуры, я на следующий день принудил себя с трудом к дальнейшим прогулкам по окрестности, покрытой холмами и лесами.

Все казалось мне пустынно и мерзко, и я не мог понять, зачем я сюда пошел. После обеда вернувшись домой до крайности утомленный и измученный, я растянулся на жесткой кровати, чтоб наконец дожить до того момента, когда появится долгожданный сон. Но он не появлялся, зато я был погружен в какое-то сомнамбулическое состояние, в котором я почувствовал, что внезапно погружаюсь в воду с быстрым течением. Шум от этого течения вскоре предстал мне в музыкальных сочетаниях, в аккордах Es-Dur, которые беспрерывно нарастали волнообразно во всех своих фигуральных преломлениях.

Эти преломления вырисовывались мелодическими фигурациями, которые наступательно двигались вперед, но никогда при этом не изменялось чистое тройное созвучие Es-Dur. Этому тройному созвучию вследствие своего постоянства и соответствия тому элементу, в котором я был погружен, казалось, придано было большое значение. С чувством, как будто волны теперь высоко надо мной все далее и далее уходят, пробудился я из своей полудремоты с большим испугом. Тотчас же я констатировал, что оркестровая прелюдия к опере с идеей, с которой я носился, но не мог ее определенно найти, мне ясно оформилась».

Вальтер Скотт свой роман «Айвенго» также диктовал во время острой болезни. Правда, впоследствии он не сохранил о нем никаких воспоминаний, кроме главной идеи, которую он вынашивал еще до болезни.

Русский художник С. Брохис, страдавший прогрессивным параличом, во время болезни создал те своеобразные полотна, на которые обратили внимание знатоки живописи. Хотя до болезни большим художественным талантом он не выделялся.

В 1888 году австрийский композитор Гуго Вольф подвергся той же болезни, что и Брохис. Он перенес пять приступов маниакальной депрессии. И при этом все композиции Вольфа, принесшие ему славу, были написаны во время первых трех приступов. В течение первого приступа, то есть с 1888 по 1890 год, он написал одну за другой около 200 песен. Во время второго приступа, который длился с ноября по декабрь 1891 года, композитор создал 29 итальянских песен, вошедших в первый том. Третий приступ – с 1896 по 1897 год – вдохновил Вольфа на второй том итальянских песен, клавир оперы «Коррегидор» и все темы для оперы «Мануэль Венегас», а также – половину первого акта этой оперы. Четвертый (1897–1898) и пятый (1898–1903) приступы были не только бесплодными, но и оказали разрушающее действие на психику композитора.

Русский композитор М.И. Глинка, тоже страдавший нервными расстройствами, которые нередко доводили его до галлюцинаций, пишет: «В промежутках между припадками страдания становились тусклее, я садился за фортепиано и невольно извлекал фантастические звуки, в которых отражались мои фантастические же, тревожившие меня ощущения».

Другой русский композитор – А.С. Даргомыжский – признавался, что оперу «Каменный гость» он написал в особом психическом расстройстве. «При нервическом моем состоянии у меня расходилась творческая жилка, как бывало лишь в молодости. Это в самом деле странное явление: сидя за фортепиано, больной и сгорбленный, я в 5 дней подвинул своего “Каменного гостя”, как бы здоровый и в 2 месяца не подвинул».

А вот, например, как описывает творческий процесс во время болезни в одном из своих писем советский писатель Алексей Толстой: «Во время моей болезни… я как-то ночью принялся писать маленькое стихотворение, которое мне пришло в голову. Я уже написал почти страницу, как вдруг мои мысли смутились, и я потерял сознание. Пришедши в себя, я хотел прочесть то, что я написал.

Бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке окружающей меня не изменилось, а вместе с тем я не узнал ни одного слова в моем стихотворении. Я начал искать, переворачивать все мои бумаги и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что я писал бессознательно, а вместе с тем мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль… Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно – недурно и напечатано в “Вестнике Европы”. Во всяком случае, это явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство. Хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание, но я не желал бы еще раз пройти через это, т. к. это чувство очень тяжелое и даже страшное».

У выдающегося русского композитора А.Н. Скрябина тоже наблюдались нервозные состояния перед творческим подъемом. Об одном из таких приступов рассказала родная тётушка композитора – Л.А. Скрябина в письме к своей знакомой. «Припадок произошел ночью, сначала он совсем похолодел, и я решительно не знала, чем его согреть, – пишет Скрябина. – Порой у него что-то делалось с сердцем, а главное – с головой, я даже не пойму, говорит, что боли нет никакой, а между тем только и успокаивался, когда я ему держала голову крепко руками. Все это кончилось к утру горькими слезами или истерикой, после чего он утих, но не заснул ни на одну секунду. И так он пролежал до 4 часов вечера в полном изнеможении». Вечером Скрябин отправился к своим знакомым, где «играл весь вечер, и, как говорят, давно так хорошо не играл, как в этот раз».

Далее Л.А. Скрябина пишет: «Относительно появления на свет чего-то нового я не ошиблась. Только вернулся он в этот вечер от знакомых, как сейчас же уселся за рояль. Играл, правда, очень тихо, и до которого часу, уж не знаю. Я и сама заснула часа в 4, а он все еще играл. И вот с тех пор пошло, сидит опять все ночи, да и днем перестал учить свой концерт и все что-то играет с такой сияющей и блаженной физиономией, что я сегодня уже его спросила, не народилось ли у него что-нибудь новенькое, он мне ответил утвердительно и говорит, что выходит что-то очень уж хорошее, да и по его лицу вижу, что он блаженствует».

О творческом экстазе в состоянии истерии пишет в своей автобиографии и знаменитый французский композитор Гектор Берлиоз. «При звуках некоторых музыкальных произведений мне кажется, – вспоминает он, – что душа моя расширяется; я испытываю неземное блаженство, которого не могут разрушить никакие мудрствования разума; привычка к анализу вызывает затем уже сама по себе восхищение; душевные переживания, растущие в прямом соотношении к силе и величию идей композитора, порождают вскоре странное волнение крови, пульс начинает биться сильнее, слезы, обыкновенно предвещающие прекращение пароксизма, часто влекут за собой еще более сильный припадок. В таком случае наступает болезненное сокращение мускулов, дрожь во всех членах, полное онемение рук и ног, частичный паралич лицевых и слуховых нервов, я ничего не вижу, плохо слышу… Головокружение… отчасти потеря сознания».

В биографии Жюля Верна имеется документально зафиксированный случай, когда писатель, рассказывая, как его герои плывут по кипящей подземной реке, получил ожог. Похожий по реакции организма на описываемые события факт зафиксирован и в творчестве Максима Горького. Произошло это на острове Капри, когда писатель работал над повестью «Город Окуров». В ней присутствует эпизод, когда муж, находясь в состоянии неконтролируемой ревности, убил ножом свою жену. Когда Горький описывал этот отрывок, его супруга, Мария Федоровна Андреева, услышала, как он вскрикнул в кабинете, а затем что-то тяжелое упало там на пол.

Когда она вбежала в помещение, то увидела следующую картину. «На полу около письменного стола во весь рост лежит на спине, раскинув руки в стороны, Алексей Максимович, – пишет в своих воспоминаниях Андреева. – Кинулась к нему – не дышит! Приложила ухо к груди – не бьется сердце! Что делать?.. Расстегнула рубашку… чтобы компресс на сердце положить, и вижу – с правой стороны от соска вниз тянется у него по груди розовенькая узенькая полоска… А полоска становится все ярче и ярче и багровее…

– Больно как! – шепчет…

– Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!

– Фу, черт!.. Ты понимаешь… Как это больно, когда хлебным ножом крепко в печень!..

С ужасом думаю – заболел и бредит!.. Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло». Таким образом, писатель так ярко представил боль и рану на теле героини своей повести, что у него самого образовалась стигма.

Эффект сопричастности к ощущениям своих героев неоднократно испытывал и Гюстав Флобер. Во время работы над своими романами он стонал вместе с изображаемыми им персонажами, плакал и смеялся, а то начинал вышагивать по своему кабинету и громко произносить монологи героев.

Так, описывая отравление госпожи Бовари в одноименном романе, он настолько проникся состоянием героини, что почувствовал вкус меди. Причем ощущение было настолько явственным, что писателя два раза вырвало.

А вот бельгийский живописец Вирц, чтобы достичь в своих картинах максимального сходства с реальностью, во время казни преступника располагался под эшафотом и с помощью самовнушения отождествлял себя с осужденным. Таким путем он пытался представить те чувства, которые испытывает обреченный во время подготовки к казни и в момент ее осуществления. Эти опыты настолько сильно отразились на психике Вирца, что бедняга в конце концов попал в сумасшедший дом.

Для Диккенса выдуманные им герои были живыми людьми. Он, по его собственному признанию, видел своих героев словно наяву. «Я не сочиняю роман, – утверждал он, – а вижу его и записываю». Поэтому, сидя один в комнате, он нередко громко хохотал над их комическими приключениями или заливался слезами при их несчастьях.

Бальзак во время работы над сценой Аустерлицкого сражения слышал пушечную канонаду, выстрелы из ружей, стоны раненых. Он говорил о своих героях как о живых людях и жил с ними одной жизнью. Однако при этом все же не забывал, что является их творцом, и ставил границы своим галлюцинаторным переживаниям.

Очень сильно вживался в образы своих героев И.С. Тургенев. Он говорил: «Образ полностью овладел мною: я думаю вместе с ним, не могу успокоиться, пока он не превращается в живое существо».

Французский композитор Шарль Гуно в процессе работы над очередным произведением переживал, по собственному его признанию, галлюцинации зрения и слуха. Он отчетливо часами слышал голоса своих персонажей: «Я слышу пение моих героев с такой же ясностью, как я вижу окружающие меня предметы».

О неряшливости Гоголя ходили целые легенды. Он редко мыл себе лицо и руки по утрам, очень часто ходил в нестираном белье и выпачканном платье. Не утруждал себя соблюдением гигиены и русский баснописец И.А. Крылов. Он очень редко и без особой охоты менял белье и вообще одежду. А мылся лишь по очень «большим праздникам» и при этом никогда не причесывался.

Слыл Крылов также большим любителем всякой живности, в особенности птиц. Он регулярно подкармливал их, сначала бросая корм за окно, а потом разбрасывал его по квартире. А так как окна в доме были открыты круглый год, десятки птиц залетали в комнаты, угощались и спокойно улетали, правда, оставляя повсюду «следы пиршества». Никто за ними не убирал. Грязь и пыль кругом была такая, что немногочисленные гости, иногда приходившие к писателю, не могли найти чистого места, чтобы присесть.

Бетховен тоже не отличался особой аккуратностью, поэтому в его комнатах постоянно царил невероятный беспорядок. Книги и ноты валялись в самых разных местах квартиры. Рядом с диваном стояла вчерашняя закуска, в углу – закупоренные или пустые бутылки, на пульте – черновики нового произведения, на столе – остатки завтрака, на полу – письма. И при этом он постоянно говорил о своей аккуратности и любви к порядку! Кроме того, у Бетховена была одна скверная привычка: он любил плеваться из окна. Правда, нередко он попадал в зеркало, которое путал с окном.

Русский живописец Коровин тоже не был примером аккуратности. «Полуоткрытая коробка сардинок с засохшей в углу от времени сардинкой, струны от скрипки или виолончели, удочка, всевозможные краски в тюбиках и без тюбиков, пара очков, чулки, оторванные почему-то каблуки от сапог, старые газеты, нанесенные на бумагу отрывочные записи, гуммиарабик или синдетикон, засохший василек, банка с червями, тоже уже засохшими, – пишет в своих воспоминаниях о художнике Шаляпин. – И ней дай бог, если кто-нибудь ненароком переместит сардинки или червяков!»

А вот Диккенс, в отличие от того же Гоголя или Крылова, был весьма аккуратен и очень придирчиво относился к своей наружности. Так, однажды на обеде у своего знакомого, где присутствовало немало гостей, писатель случайно бросил взгляд в зеркало и, к своему немалому огорчению, заметил, что его шевелюра слегка примята. И без всяких раздумий и извинений он вытащил из кармана гребешок и, к немалому удивлению присутствующих, прямо за столом причесался. А его пунктуальность со временем приобрела форму настоящего порока. На любую, заранее оговоренную встречу он являлся с точностью до минуты, а к столу в его доме садились с первым ударом часов. В его глазах ничто не могло оправдать человека, опаздывающего на свидание или к столу.

К неряшливым и непунктуальным людям весьма недоброжелательно относился и Достоевский. Так, если кто-нибудь из знакомых являлся минутой раньше или позже договоренного времени, его могли и не принять. Еще больше возмущала Достоевского всякая неаккуратность в одежде. Если, например, он замечал на товарище мятый фрак – тут же высказывал претензии. А уж если увидел даже небольшое пятнышко на галстуке или пиджаке, то в дальнейшем мог навсегда прекратить всякие отношения со столь неопрятным человеком.

К числу аккуратистов следовало бы отнести и Чехова. «В комнате его, – вспоминал Бунин, – была удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде… Никогда не видал его в халате, всегда он был одет аккуратно и чисто». Собираясь однажды в гости к А. Толстому, он целый час выбирал себе одежду, выходя из спальни то в одних, то в других штанах: одни ему казались неприлично узкими, а другие – излишне широкими.

Об аккуратности Блока тоже ходили анекдоты. «Он любил каждую вещь аккуратно обвернуть бумажкой, перевязать шнурочком; страшно ему нравились разного рода футлярчики, коробочки…» – вспоминал впоследствии К.И. Чуковский.

Весьма чистоплотным был и Сергей Есенин. Например, он дважды в день брился и тщательно мыл голову, а затем обильно душил дорогим одеколоном волосы. И даже пудрился и завивался. Была у него и ненасытная жадность к дорогой одежде. Особенно – к цветастым галстукам. Он покупал их везде: в Москве, в Берлине, в Америке. Однажды из-за границы он привез их целый чемодан. И еще у Есенина была слабость к духам и цветочным запахам. Он по ароматам даже женщин оценивал: сиренью или ландышем пахли хорошие девушки, а табаком и потом – скверные.

Любил порядок и Джонатан Свифт. Правда, довольно своеобразно. Так, нанимая горничную, он требовал выполнения от нее только двух условий: входя в комнату и выходя из нее, она должна была всегда закрывать за собой дверь. И вот как-то раз служанка попросила Свифта отпустить ее в соседнюю деревню на свадьбу. Писатель не только разрешил, но даже приказал конюху ее отвезти. Обрадованная девушка стрелой вылетела из комнаты, правда, забыв закрыть дверь. Свифт велел слуге догнать ее. Девушку вернули с полдороги. Расстроенная, она поинтересовалась, в чем ее вина. Свифт ответил: «Пустяки, милочка. Закрой за собой дверь и можешь ехать куда тебе угодно».

Известно, что русский баснописец Иван Андреевич Крылов любил хорошо поесть. И эта его поистине пантагрюэльская страсть к еде, безусловно, не осталась без внимания современников. За любым общим столом, как явствует из воспоминаний очевидцев, Иван Андреевич «съедал столько, сколько все остальное общество вместе». За один присест он мог проглотить три тарелки ухи и два блюда расстегаев, не менее четырех телячьих отбивных, дюжину соленых огурцов, половину жареной индейки и еще десяток разных блюд.

Крыловская неумеренность в еде стала темой многих анекдотов. Так, однажды некий шутник, чтобы определить предел в еде, который не смог бы осилить известный чревоугодник, пригласил Крылова отведать итальянской кухни. Когда баснописец явился, тот в качестве штрафа предложил Крылову целый поднос итальянских макарон. Крылов с удовольствием выполнил «штраф».

После этого на столе перед баснописцем поочередно стали появляться различные супы и каши, рыбные блюда и дичь… Но Иван Андреевич с заданием справился без проблем. Удивленный хозяин снова подал поднос с макаронами. И опять Крылов с удовольствием их съел.

– Ну, как ваш желудок, Иван Андреевич, не болит ли от переизбытка съеденного? – поинтересовался шутник.

– А что ему сделается? – искренне удивился Крылов…

Конечно, постоянное переедание не могло не отразиться на состоянии здоровья Крылова: перенеся три микроинсульта, великий баснописец умер от переедания. А случилось это в тот период, когда он, болея воспалением легких, не удержался и съел лишнюю порцию протертой каши из рябчиков. И могучий организм Крылова не выдержал этой нагрузки.

По части еды не промах был и великий француз Александр Дюма. Во время обеда он съедал огромное количество икры, рыбы, дичи, овощей, и все это пищевое изобилие закусывал приличным ломтем сыра.

Немецкий композитор Брамс также не отказывал себе в удовольствии хорошо поесть. Он каждый вечер отправлялся в местный кабак, где съедал несколько тарелок тушеной капусты, заправленной свиными ножками и колбасой. А в финальной части этого праздника живота вливал в себя три кружки пива.

Не уступал своему коллеге по музыкальному цеху и «король музыки» Георг Гендель, которого Берлиоз назвал «бадьей, полной свинины и пива». А один из современников отозвался о Генделе так: «Музыкант, который сам был способен съесть хоть сотню каплунов».

По поводу обжорства Генделя даже ходил следующий анекдот.

«Однажды, прощаясь с друзьями, Гендель сказал, что идет на ужин.

– Надеемся, в приятном обществе? – спросили те.

– Разумеется: я и индюк!

– Как, ты справишься с целым индюком в одиночку? – удивились друзья.

– Почему в одиночку? – ответил Гендель. – С картофелем, овощами и, конечно, с десертом»…

В компании знаменитых композиторов, любивших насладить свой вкус изысканными блюдами, особое место занимает Россини, который сам любил стряпать. И, кто знает, не стань Россини композитором, возможно, он стал бы знаменитым гастрономом XIX века. «Желудок – это дирижер, который управляет огромным оркестром наших страстей, – говорил он. – Пустой желудок для меня как фагот, который рычит от недовольства, или флейта-пикколо, которая выражает свое желание в визгливых тонах. Полный желудок – треугольник удовольствия или барабан радости. Есть, любить, петь, переваривать, по правде говоря, это и есть четыре действия комической оперы, которую мы называем жизнью. Тот, кто позволит ей пройти без наслаждения ими, не более чем законченный дурак».

Возможно даже, что загадка творческого паралича Россини как раз и заключается в том, что он нашел для себя новый вид самовыражения – кулинарию. По этому поводу, наверное, не лишним будет вспомнить случай, когда однажды композитор сбежал с премьеры «Севильского цирюльника», чтобы подробнейшим образом описать рецепт изобретенного им салата, названного, естественно, салатом «а-ля Россини».

А в биографии Россини, вышедшей из-под пера Стендаля, писатель настаивает, что ария Танкреда из одноименной оперы стала самой популярной в Европе не только из-за своих музыкальных достоинств. Оказывается, этому способствовало и то, что Россини написал ее во время приготовления ризотто – широко распространенного в Северной Италии блюда из риса.

В целом же, согласно изданной в Париже книге «Россини и грех обжорства», композитор создал около полусотни рецептов различных кулинарных блюд. Например, салат «Фигаро» из вареного телячьего языка, макароны «а-ля Россини», знаменитое «Турнедо Россини» – жареная вырезка с паштетом из гусиной печенки и соусом из мадеры.

Увы, невоздержанность в еде со временем начала отрицательно сказываться на здоровье Россини: в последние годы жизни композитор стал страдать ожирением и болезнью желудка. Чтобы избавиться от лишнего веса и желудочных болей, он посещал знаменитые французские и немецкие курорты, а также придерживался строжайшей диеты. Хотя это ему не всегда удавалось. Так, в письмах с этих курортов он в деталях описывает обеды и ужины, а также рецепты новых блюд и вин…

Литературную известность французский писатель Эмиль Золя приобрел не сразу. А потому при пустых карманах в течение почти двух лет ему пришлось вести отчаянную борьбу с голодом: одно время он питался одним лишь хлебом, макая его в растительное масло. Да порой разнообразил свое меню воробьями, которых ловил в силки, а затем, свернув им шеи, нанизывал на стальной прут от занавески и жарил.

Однако годы борьбы с голодом не прошли для писателя бесследно. Разбогатев, он превратился в самого настоящего обжору. Более того, он стал значительную часть своих гонораров тратить на съестные припасы, забивая ими шкафы в кладовых своего особняка.

Он предавался чревоугодию с такой необузданной страстью, что как-то раз, оказавшись на берегу моря, отлавливал морских ежей и сразу их съедал. В итоге Золя ужасно располнел: при небольшом росте он весил почти центнер, а его талия достигла 115 сантиметров. «Мозговой живот» – так называли его друзья. Сам же он говорил следующее: «Это мой единственный порок. И дома, когда на столе нет ничего вкусного, я чувствую себя несчастным. Больше мне ничего не надо – другие удовольствия для меня не существуют. Моя жизнь ужасна!»

В число великих едоков с полным правом можно отнести и Николая Васильевича Гоголя. Во-первых, он был большим любителем сладкого. Мог, к примеру, за один раз опустошить банку варенья, съесть гору печенья и опорожнить самовар чаю.

«В карманах брюк у него всегда был запас конфет и пряников, он жевал, не переставая, даже в классах во время занятий. Забирался куда-нибудь в угол, подальше от всех, и там уже поедал свое лакомство» – так описывает Гоголя товарищ по гимназии.

Этой страсти к сладкому Гоголь предавался всю жизнь. Его карманы всегда были забиты карамельками, крендельками, кусочками сахара… Когда же сахар таял и слипался, Гоголь сбрасывал с себя фрак или брюки, выворачивал карманы и старательно слизывал с ткани растаявшую сладость. А спустя какое-то время опять засовывал в них очередную порцию сладостей.

Не отказывался Николай Васильевич и от других блюд. Любимейшим из них были макароны. Следует добавить, что Н.В. Гоголь и сам прекрасно их готовил. Проживая в Риме, он даже специально посещал кухни известных поваров, чтобы изучить искусство приготовления макаронных блюд. Сам же он обыкновенно их недоваривал и поедал в огромном количестве.

В Италии, когда он обедал в ресторане, местные посетители сбегались посмотреть, как он ест. «Бывало, зайдем мы, – рассказывал его товарищ Золотарев, – в какую-нибудь тратторию пообедать. Гоголь плотно покушает. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и, несмотря на то что только что пообедал, заказывает себе или то же кушанье, или что-нибудь другое». При этом он говорил удивленным приятелям, что «это все ничего не значит, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь. Да черта с два, возбужу, как бы не так! Буду есть, да нехотя, и все как будто ничего не ел…»

Скорее всего, с аппетитом Гоголя связано и его на первый взгляд несколько странноватое внимание к… физиологическим отправлениям кишечного тракта. Так, в письме к известному этнографу и юристу В.В. Тарновскому Гоголь интересовался: «Что, как твое здоровье? Как ты оправляешься? Регулярно или нерегулярно?..» И это не просто грубость. Увы, регулярное злоупотребление пищей, а также неудержимая страсть к мучным и сладким блюдам уже к двадцати годам «подарили» Гоголю целый букет болезней: сначала хронический запор, а затем и геморрой…

Гюстав Флобер – автор «Мадам Бовари», тоже был известным чревоугодником. При этом он набрасывался на еду с такой жадностью, словно не один день голодал. По этой причине его товарищи выбирали в ресторанах такие места, чтобы посторонние не увидели неимоверного обжорства «знатока женской души». Причем, прежде чем приступить к еде, великий писатель снимал пиджак, отстегивал воротник и манжеты, а иногда даже снимал ботинки…

Оказывается, любила вкусно поесть и всемирно известная писательница детективного жанра Агата Кристи. Видимо, поэтому, когда ей задавали вопрос о любимом блюде, ответить на него она не могла, поскольку любила и настоящие сливки, снятые с кипяченого молока, и различные сладости. То есть в определенной степени была сладкоежкой.

Писательнице также нравились зеленые яблоки, клубника. Она считала, что «нет ничего лучше спелого апельсина, сорванного прямо с ветки». Но одновременно очень ценила мясо с кровью и обожала морепродукты. Но при этом многое из еды она не любила.

В одном из интервью она призналась: «Я не люблю коктейлей, сигаретного дыма и вообще курения, каких бы то ни было крепких напитков – разве что в составе кулинарных рецептов, не люблю мармелада, устриц, теплой еды… И, наконец, больше всего я ненавижу вкус и запах горячего молока!» Тем не менее сливки она обожала. Агата Кристи не переносила чеснок: от его запаха ее начинало мутить. То же отношение было у писательницы и к редьке. К рыбной икре она также была безразлична.

Безусловно, Кристи нельзя относить к обычным любителям вкусной еды. Скорее ее следует считать гастрономом-философом. Вот, например, что она однажды рассказала своим читателям: «Просто удивительно, какое огромное наслаждение можно получить почти от всего, что существует в жизни. Нет ничего упоительнее, чем принимать и любить все сущее. Можно получать удовольствие почти от любой пищи и любого образа жизни…»

Мистификации всегда имели место в литературе. А первой и наиболее известной из них некоторые ученые считают гомеровские поэмы. Эти исследователи утверждают, что личность легендарного древнегреческого сказителя придумана, а приписываемые ему эпические поэмы – результат многолетнего труда нескольких авторов.

А вообще литературных мистификаций известно немало. Так, в 1729 году французский писатель и философ Монтескье издал переведенную с греческого языка на французский поэму из семи песен «Храм Книдский». Она якобы принадлежала неизвестному поэту, жившему в одно время со знаменитой древнегреческой поэтессой Сафо. Однако позже Монтескье все же признался в подделке.

Одну из наиболее удачных мистификаций создал известный английский поэт Дж. Макферсон. В 1760 году он опубликовал «Отрывки старинных стихотворений, собранных в горной Шотландии и переведённых с гэльского языка», а затем увидели свет две поэмы автора: в 1762 году – «Фингал» и в 1763-м – «Темора». При этом Макферсон утверждал, что все произведения были написаны в III веке шотландским бардом Оссианом. Эти творения имели грандиозный успех и были переведены на многие европейские языки. В том числе и на русский. Однако вскоре в подлинности Оссиана усомнился английский критик, эссеист и поэт С. Джонсон. Но к его голосу никто не прислушался. И только после смерти Макферсона мистификация была разоблачена…

В свою очередь, молодой английский поэт Томас Чаттертон написал несколько поэм, авторство которых он приписывал некоему монаху Томасу Раули, жившему в XV веке. Причем мистификатор для большей убедительности свои подделки написал на староанглийском языке и на пергаменте, изготовленном в годы жизни монаха. Однако, как это чаще всего случается, мистификация была раскрыта. И, не выдержав позора, в 1770 году семнадцатилетний Чаттертон покончил с собой…

В конце 1797 года сын известного лондонского коллекционера редких книг Самюэля Айрланда – семнадцатилетний Вильям – передал отцу договор на заклад земельного участка, заключенного между У. Шекспиром и неким Фрэзером. А спустя всего три месяца Вильям заявил родителю, что обнаружил еще и несколько документов, связанных с творчеством Шекспира. Среди них – переработанный экземпляр «Короля Лира», неопубликованные отрывки из «Гамлета», два любовных послания супруге мисс Э. Хатвэй, а также ряд других документов с автографами великого поэта и драматурга.

Вскоре эти реликвии были выставлены для всеобщего обозрения в магазинчике Айрланда. И все известные литераторы и ученые, посетившие в этот период лавку, с восторгом отзывались о неизвестных доселе рукописях великого англичанина. Один только шекспировед Эдмунд Мэлоп сдерживал свои эмоции.

А тем временем Вильям «обнаружил» написанную белыми стихами неизвестную трагедию Шекспира «Вортигерн и Ровена». А 2 апреля 1796 года трагедия была поставлена на сцене знаменитого Дрюриленского театра, возглавляемого Шериданом. Но особого успеха она не имела. Или, говоря проще, провалилась.

И вдруг спустя непродолжительное время Вильям заявил, что все реликвии, якобы принадлежавшие Шекспиру, не более как подделки. Разгневанный отец тут же выгнал сына из дома, а сам продолжал настаивать, что все документы настоящие. Тогда Вильям издал брошюру, где в деталях описал историю мистификации…

В ряду известных мистификаторов находится и знаменитый французский новеллист Проспер Мериме. Сначала в 1825 году он издал сборник из 8 пьес, авторство которых приписал вымышленной испанской актрисе Кларе Гасуль. А затем в 1827 году писатель выпустил книгу песен «Гусли». Их автором он назвал придуманного им же самим сербского поэта Иакинфа Маглановича. Книга имела столь ошеломляющий успех, что даже А.С. Пушкин в 1835 году перевел 11 стихотворений из этого сборника, назвав их «Песни западных славян».

А еще один знаменитый француз – Оноре де Бальзак – в 1829 году от имени палача Самсона выпустил в свет подделку под названием «Воспоминания палача»…

Россия тоже прославилась литературными мистификациями и мистификаторами. Чего стоит один только знаменитый графоман Козьма Прутков, творивший в 50—60-е годы XIX века. Над его творениями хохотали, ими восхищались, их цитировали. И только спустя много лет выяснилось, что Прутков – это результат творческой фантазии братьев Жемчужниковых (Алексея и Владимира), а также поэта и прозаика А.К. Толстого.

Причем со временем Прутков в сознании читателей принял облик абсолютно реального человека со многими биографическими подробностями. Был даже написан портрет несуществующего писателя, и вышло в свет собрание его сочинений. Более того, на прилавках книжных магазинов появился сборник стихотворений «Зеленый остров», якобы написанных «племянницей» Пруткова – Анжеликой Сафьяновой. На самом же деле это была литературная мистификация Л.В. Никулина – известного русского писателя, поэта и журналиста…

…Как-то осенним утром 1909 года Сергей Маковский – в ту пору редактор журнала «Аполлон» – увидел на своем столе конверт сиреневого цвета. Маковский аккуратно разрезал его и обнаружил несколько белоснежных листков со стихотворениями, от которых исходил волнующий аромат дорогих духов.

Маковский пригласил в свой кабинет сотрудников редакции, главным образом мужчин, и стал читать им стихи, в которых был явно заметен талант их автора, подписавшегося загадочным именем – Черубина де Габриак.

Присланные стихотворения были незамедлительно напечатаны в «Аполлоне», причем с припиской, что они принадлежат поэтессе будущего. Так в литературной истории Серебряного века появилась знаменитая мистификация Максимилиана Волошина и Елизаветы Дмитриевой, которой, кстати, и принадлежали стихи. Они были полны нежного очарования, чарующей чувственности и скрытой печали.

Вслед за первыми стихотворениями в «Аполлоне» появились и другие письма со стихами де Габриак. Но при этом на предложение Маковского встретиться поэтесса наотрез отказалась явиться в редакцию, а общалась с редактором или с помощью писем, или же по телефону. Ее голос был нежным и завораживающим. Она поведала о себе несколько любопытных подробностей. Например, что ее детство прошло в монастыре, и с тех пор она навсегда осталась верна католической вере. О своем внешнем облике сообщила, что «высокого роста, стройна, с длинными медными волосами, худощава и в движениях легка и изящна, хотя и немного прихрамывает».

Весь литературный Петербург терялся в догадках, кто скрывается за именем Черубина де Габриак. Выдвигались самые невероятные предположения. И кто знает, чем бы завершилась эта история, если бы мистификация вскоре не раскрылась. И это разоблачение стало причиной не только дуэли между Волошиным и Гумилевым, но и почти полного ухода из литературы самой Дмитриевой. Впрочем, позже она издала еще один сборник стихотворений – «Домик под грушевым деревом», и тоже под псевдонимом, правда, уже китайского поэта Ли Сянцзы…

Свои таланты мистификаторов продемонстрировали и другие известные российские литераторы. Например, не менее тридцати мистификаций создал известный поэт и прозаик Валерий Яковлевич Брюсов (1873–1924). Одной из них является сборник «Стихов Нелли», выпущенный в свет издательством «Скорпион» в 1913 году. В.Я. Брюсов также «дописал» «Египетские ночи» А.С. Пушкина. Причем с «дополнениями» Брюсова они вошли в первый том Полного собрания сочинений Александра Сергеевича, выпущенного в 1919 году.

К числу известных мистификаторов можно причислить и М.М. Зощенко, который сочинил шестую повесть И.П. Белкина. А также М.А. Булгакова, «дополнившего» «Мертвые души» Н.В. Гоголя биографией Чичикова.

Писатель и художник Е.И. Вашков (1876–1938) тоже приложил руку к «созданию» подделок. В 1929 году он отправил в журнал «30 дней» письмо, в котором сообщал, что совершенно случайно в блокноте купца Федора Семыкина обнаружил рукопись неизвестной поэмы Н.А. Некрасова – «Светочи». Чуть позже этот блокнот у Вашкова за пять сотен рублей перекупил Демьян Бедный. И в апреле этого же года «шедевр» Некрасова появился в двух апрельских номерах газеты «Правда». Бедный даже предложил включить поэму в Полное собрание сочинений Н.А. Некрасова. Но проведенная экспертиза показала, что «Светочи» – это подделка, к тому же довольно удачная…

В сообществе мистификаторов оказался и знаменитый русский и американский писатель, поэт, переводчик и литературовед В.В. Набоков (1899–1977). А произошло это следующим образом. В 1939 году в № 69 «Современных записок» было опубликовано стихотворение «К России» и «Поэты» за подписью Василия Шишкова. Впоследствии выяснилось, что их автором является В.В. Набоков. Публиковал же эти стихи Владимир Владимирович, по его словам, для того, чтобы «поймать в ловушку почтенного критика (Г. Адамовича), который автоматически выражал недовольство по поводу всего, что я писал. Уловка удалась: в своем недельном отчете он с таким красноречивым энтузиазмом приветствовал появление “таинственного нового поэта”, что я не мог удержаться от того, чтобы продлить шутку, описав мои встречи с несуществующим Шишковым в рассказе, в котором, среди прочего изюма, был разбор самого стихотворения “Поэты” и похвал Адамовича»…

Выступил однажды в роли мистификатора и Владислав Ходасевич. Произошло это в 1936 году в Париже, после публичного прочтения им «Жизни Василия Травникова» – биографии весьма одаренного, но неизвестного поэта начала XIX века. Зная, сколь серьезно подходил Ходасевич к литературоведческим исследованиям, слушатели практически сразу же поверили в реальность Травникова. И это притом, что Ходасевич воспользовался довольно старым приемом с найденной случайно рукописью.

Уже известный нам Г. Адамович, который находился в литературной оппозиции к В. Ходасевичу, писал: «Несомненно, Травников был одареннейшим поэтом, новатором, учителем: достаточно прослушать одно его стихотворение, чтобы в этом убедиться… Надо думать, что теперь историки нашей литературы приложат все усилия, чтобы разыскать, изучить и обнародовать рукописи этого необыкновенного человека».

«Между прочим, – продолжает Ходасевич, – среди книг Травникова я нашел первое издание “Руслана и Людмилы”. На обороте его титульного листа имеется карандашная надпись, сделанная рукой Травникова: “Молодой автор тратит свое дарование на низкое зубоскальство. Следствие воспитания, коему начало положено сочинениями вроде Опасного Соседа”. Эта надпись, при всей несправедливости и односторонности, весьма любопытная и крайне характерная для Травникова, к тому же доказывает, что в момент выхода пушкинской поэмы, т. е. в конце июля – в начале августа 1820 года, Травников был еще жив. О последних годах его жизни ничего не известно».

Однако вскоре Ходасевич выступил с саморазоблачением, чем весьма смутил многих критиков и литературоведов.

Разговоры о том, что величайшие творения Шекспира написаны не бедным малограмотным лицедеем лондонского театра «Глобус», а человеком весьма образованным, циркулируют постоянно. При этом называются даже имена возможных претендентов на творения Шекспира. В первую очередь Фрэнсиса Бэкона (1561–1626) – английского историка и политического деятеля, и поэта и драматурга Кристофера Марло.

Ученый и философ, автор трактатов «Новый Органон» и «Новая Атлантида», Бэкон был достаточно известной фигурой своего времени. Однако по непонятным причинам советские шекспироведы в течение многих лет с раздражением отметали любые сомнения в авторстве Шекспира. Нет причин, заявляли они, приписывать представителю буржуазии создание гениальных произведений, которые создал представитель простого народа. А ведь еще в 20-х годах прошлого столетия появились неопровержимые доказательства бэконовского авторства…

Следует сказать, что, помимо написания философских трактатов, Бэкон много внимания уделял криптографии. Более того, он даже изобрел новую систему тайнописи и написал работу, посвященную шифрам. И как раз анализ этого труда помог исследователям раскрыть основную тайну шекспироведения. И сделали это французский генерал Картье и американский полковник Фабиан.

При выполнении в годы Первой мировой войны одного важного задания они подружились. Впоследствии эта дружба двух военных переросла в совместную работу над расшифровкой произведений Фрэнсиса Бэкона.

Исследуя различные шрифты, Картье натолкнулся на ключ, который использовал в своей работе Бэкон. Генерал поручил группе сотрудников расшифровать один из документов Бэкона, который почти три столетия никто не мог прочитать. Расшифровка этого документа вызвала настоящую сенсацию среди шекспироведов. Это была неизвестная автобиография Бэкона, в которой автор рассказал о многих тайнах английского двора.

Более того, после ее расшифровки появилось предположение, что произведения, приписываемые Уильяму Шекспиру, никак не могли быть написаны его рукой. Истинным же их создателем, вероятнее всего, являлся человек из высшей английской аристократии. Шекспир же, как известно, был настолько малообразованным, что даже свое имя писал с ошибками.

На основании некоторых фактов из автобиографии Бэкона, а также других косвенных свидетельств исследователи пришли к выводу, что именно он является автором многих произведений, якобы принадлежащих перу Шекспира.

Так, в 1918 году один из исследователей писал: «Тот, кто был при дворе Англии и Франции, мог быть автором всех трагедий и драм, подписанных Шекспиром». В 1924–1925 годах в старейшем французском журнале «Меркюр де Франс» появилась серия статей о Фрэнсисе Бэконе с выразительным названием: «Необходимо отдать Цезарю цезарево».

Кстати, в истории с авторством смущает один момент: дело в том, что ученые и писатели Англии практически не касаются в своих исследованиях авторства шекспировских произведений. Вероятно, они хорошо знают, что именно Фрэнсис Бэкон, а не Шекспир автор трагедий, драм и других гениальных произведений.

Что же касается Кристофера Марло, то в этом случае вырисовывается настоящая детективная история. Дело в том, что в среду 30 мая 1593 года 29-летний поэт и драматург был обнаружен мертвым в одной из комнат таверны в Дептфорде, который теперь является пригородом Лондона.

А за две недели до этого трагического события в комнате его приятеля Томаса Кида был произведен обыск, во время которого обнаружили теологические записи, аргументированно отвергающие божественное происхождение Христа. Но Кид от авторства отказался, сославшись на то, что они принадлежали Марло. В те времена обвинение в атеизме грозило очень серьезными последствиями. Например, в 1589 году был сожжен на костре школьный приятель Марло, обвиненный в безбожии.

Самого Марло после заявления Кида арестовали, но вскоре выпустили под залог; вероятно, не без вмешательства его старинного друга и покровителя Ф. Уолсингема – министра Елизаветы I, члена Тайного совета, начальника разведки и контрразведки Англии. Тем не менее перспектива провести остаток жизни в казематах Тауэра по-прежнему была вполне реальной.

Поэтому, как считают некоторые исследователи, сэр Уолсингем, чтобы спасти Марло, инсценировал его убийство, тем самым позволив Кристоферу незаметно покинуть Англию. Более того, существует версия, что Марло, оказавшись на континенте, продолжал писать. Правда, теперь его пьесы публиковались под именем… Шекспира. При этом, что весьма удивительно, первая опубликованная пьеса Шекспира «Венера и Адонис» появилась в сентябре – всего через четыре месяца после смерти Марло.

Впрочем, никто из исследователей творчества Шекспира и не отрицает, что «Генрих IV», «Ричард III» и «Тит Андроник» так похожи на произведения Марло, что к их написанию он явно приложил свою руку.

Следует заметить, что эти и подобные им версии относительно авторства шекспировских пьес появились лишь потому, что до настоящего времени отсутствуют какие-либо свидетельства, подтверждающие связь актера Уильяма Шекспира из Стратфорда с пьесами, подписанными его именем. К тому же в Стратфорде Шекспир был известен как предприниматель, но не как писатель. Отсутствуют также и рукописи Шекспира, в то время как другие авторы елизаветинской эпохи оставили после себя их немало. Нет упоминания о рукописях или их копиях и в завещании Шекспира, что также весьма странно.

Итак, кто же является автором «Короля Лира», «Макбет», «Гамлета»? Уильям Шекспир, Бэкон, Марло или еще кто-то? – ответить сложно. Так же как трудно сказать, когда в этой дискуссии будет поставлена окончательная точка. И будет ли вообще она поставлена…

Карточным играм, вероятно, в той или иной степени подвластны все мужчины независимо от их социального положения, возраста, материального состояния и образования. Не остались в стороне и люди знаменитые и даже гениальные. Александр Пушкин, Михаил Лермонтов, Федор Достоевский, Николай Некрасов, Эдгар По, Лев Толстой, композитор Алябьев и Клод Моне – это лишь небольшой перечень тех титанов мысли, кто не всегда мог совладать с роковым пристрастием к карточной игре.

Так, Александр Сергеевич Пушкин, находясь в южной ссылке, значительную часть времени отдавал картам. Об этом рассказывает в своих воспоминаниях русский историк и археолог П.И. Бартенев: «Он пристрастился к азартным играм и во всю жизнь потом не мог отстать от этой страсти. Уместно тут вспомнить строки самого поэта:

Она разжигалась в нем надеждою и вероятностью внезапного большого выигрыша, а денежные дела его были, особенно тогда, очень плохи…

Чаще всего играли в штос, в экарте, но обычно – в банк. Как-то раз Пушкину случилось играть с одним из братьев Зубовых – офицером Генерального штаба. Он заметил, что Зубов играет “наверное” (т. е. мухлюет), и, проиграв ему, по окончании игры, очень равнодушно и со смехом, стал говорить другим участникам игры, что ведь нельзя же платить такого рода проигрыши…» Зубов вызвал поэта на дуэль, но, к счастью, промахнулся. Пушкин же ответный выстрел делать не пожелал.

Как вспоминает писатель и театральный критик Н.П. Кичеев, Пушкин любил играть преимущественно в штос. «Играя однажды с А.М. Загряжским, Пушкин проиграл все бывшие у него деньги. Он предложил, в виде ставки, только что оконченную им пятую главу “Онегина”. Ставка была принята, так как рукопись эта тоже представляла собой деньги, и очень большие (по 25 рублей ассигнациями за строку), – и Пушкин проиграл. Следующей ставкой была пара пистолетов, но здесь счастье перешло на сторону поэта: он отыграл и пистолеты, и рукопись, и еще выиграл тысячи полторы…»

Современники отмечали, что карточные дуэли совсем не красили поэта: «Жалко бывало смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного глупою и грубою страстью!.. Светская молодежь любила с ним покутить и поиграть в азартные игры, и это было для него источником бесчисленных неприятностей…»

Не повлияла на страсть к карточным играм и женитьба Александра Сергеевича. Об этом, например, свидетельствует поэт Н.М. Языков в письме к своему брату: «Между нами будет сказано, Пушкин приезжал сюда по делам не чисто литературным, или, вернее сказать, не за делом, а для картежных сделок и находился в обществе самом мерзком: между щелкопёрами, плутами и обдиралами. Это всегда с ним бывает в Москве. В Петербурге он живет опрятнее. Видно, брат, не права пословица: женится – переменится!»

Во многих произведениях Пушкина употреблена карточная терминология. Так, очень подробно описана психология игрока в «Пиковой даме». Неслучайно ее выход в свет бурно приветствовала «золотая молодежь» того времени. А понтёры по прочтении повести в игре против банкомета частенько ставили на тройку, семерку и туз.

В полицейском списке московских картежников за 1829 год числятся девяносто три игрока. Среди них под 36-м номером и автор «Пиковой дамы». И хотя поэт считался в Москве известным банкометом, в игре он был ребенком и в последние дни жизни проигрывал даже таким людям, которых, кроме него, обыгрывали все.

Уже после гибели Александра Сергеевича царь распорядился покрыть все его долги. Всего – по пятидесяти счетам, среди которых были и карточные проигрыши. Казна выплатила около ста двадцати тысяч рублей, о чем и сохранились сведения в архиве опеки над детьми и имуществом Пушкина…

Но если Пушкин в картах особыми успехами не блистал, то его коллега по поэтическому цеху Николай Некрасов, по выражению Тургенева, был настоящим «головорезом карточного стола».

«У картишек нет братишек» – любимое выражение поэта, которым он сопровождал свои карточные победы над друзьями и совсем незнакомыми людьми. За карточным столом Некрасову не было равных. И, как говорят очевидцы, в карты он выигрывал невероятные суммы денег, чуть ли не целые состояния. В это трудно поверить, но даже свою вторую жену – Зину – он выиграл в карты. Помогала же поэту быть всегда в выигрыше его невероятная память. Например, Некрасов хранил в памяти до 40 тысяч стихотворений и мог по первому требованию рассказать любое из них наизусть…

Не меньшими способностями к карточным играм обладал и известный русский баснописец Иван Крылов. Пушкин называл его не просто картежником, а настоящим фокусником. Именно благодаря своему мастерству Крылов, после того как ушел со службы и больше ничем, кроме игры в карты, не занимался, смог не только сводить концы с концами, но и жить в свое удовольствие в течение многих лет…

Десять лет болел картами и рулеткой автор «Игрока», выдающийся русский писатель Федор Достоевский. Впервые он испытал судьбу в одном из игорных домов Европы, куда в первый раз выехал в июне 1862 года. Тогда, неожиданно для себя, он довольно легко выиграл десять тысяч франков. С того времени мысль о рулетке не покидала его.

Впрочем, первое зерно, из которого впоследствии вызрела страсть, проникло в душу Достоевского еще в 1859 году, в Семипалатинске, после прочтения статьи «Из записок игрока», рассказывавшей о порядках, царящих в игорных домов Баден-Бадена, Висбадена, Женевы. Достоевский был ошеломлен, узнав, что в этих заведениях порой в считаные минуты выигрывались и проигрывались состояния, а вчерашние нищие становились миллионерами, в то время как миллионеры – самоубийцами. С тех пор писатель не терял интереса к загадочному миру игры.

В 1862 году он еще по-настоящему не играл, а всего лишь, если можно так сказать, изучал азы нового для себя ремесла, пытаясь уловить тайные закономерности, которые могут в мгновение ока изменить жизнь человека. Конечно, помимо азарта и поэзии игры, в его голове присутствовала и вполне корыстная мысль: выиграть огромные деньги, чтобы освободиться от постоянной необходимости писать из-за куска хлеба. Наконец, в 1863 году в Баден-Бадене он решился.

Аксиома, что новичкам обычно везет, сработала и в случае с Достоевским. Он поставил – и выиграл. Потом выиграл еще. А вскоре в его карманах лежало 10 тысяч 400 франков. Достоевский на этот раз нашел еще в себе силы остановиться и отправиться в отель. Однако страсть победила разум, и Достоевский вернулся в казино, поставил еще и тут же спустил половину выигрыша. Но, взяв себя в руки, он с пятью тысячами в кармане все же покинул зал. Из этих денег он часть отправил родственникам, а остальные, более трех тысяч, проиграл. У него осталось всего 260 франков. Путешествовать с такой суммой было нельзя, поэтому в ожидании ответов рискнул – и у него осталось уже только 35 франков. Но и их он спустил на следующей ставке…

В июле 1867 года он снова в игорном доме, но на этот раз уже в Висбадене. Случилось то же, что и в 1863 году: он проигрался и в августе слал настолько отчаянные письма, что даже Тургенев смилостивился над ним и прислал 50 талеров. Но наука и на этот раз не пошла впрок. Достоевский поставил и те талеры, которые ему прислал Иван Андреевич. Денег не осталось совсем: даже чаю не за что было выпить. И снова во все концы летят письма с мольбой о финансовой помощи.

Потом был Гамбург, где он снова проигрался в пух и прах… И так постоянно. Каждый раз, выезжая за границу, он с приличной суммой отправлялся в игорные дома, откуда вскоре выходил банкротом. И, чтобы вернуть долги, он заранее за копейки продавал свои ненаписанные еще романы и уже потом брался за их воплощение в жизнь…

Трагично сложилась судьба еще одного карточного игрока – автора музыки к знаменитому «Соловью» А.А. Дельвига, композитора Александра Алябьева. Он не относился к числу азартных картежников, но иногда любил отвести душу за карточным столом.

И вот однажды в квартире Алябьева началась игра. Неожиданно один из игроков – некий помещик Времев – стер сумму проигрыша, которая была записана на столе. Более того, он отказался платить, аргументируя это тем, что его обыграли обманным путем. Вскипевший Алябьев, долго не раздумывая, швырнул в помещика подсвечник, который угодил тому прямо в голову. От полученного ранения через три дня Времев скончался. Началось следствие, которое велось с явными нарушениями и подтасовками, так как Алябьев к этому времени уже имел конфликты с полицией. Однако после вмешательства императора Николая I Алябьеву смягчили приговор. Его лишили всех наград, чинов и дворянства и сослали в Тобольск. Без малого двадцать лет находился композитор в ссылке, а возвратившись в Москву, все равно какое-то время жил под надзором полиции…

Азартным игроком в карты был и знаменитый французский художник Клод Моне. И однажды ему повезло: в 1891 году он выиграл примерно 100 тысяч франков – в то время огромную сумму. Благодаря этим деньгам Моне отказался от работы посыльного и полностью сосредоточился на живописи.

Здесь рассказано лишь о некоторых выдающихся людях. А ведь за кадром осталось намного больше: писателей, поэтов, композиторов, художников, чей талант, увы, на многие годы, а то и навсегда заблокировала ненасытная страсть к игре.

Когда у человека появляются лишние деньги, он начинает активно превращать их в товар, причем в самый разный. В зависимости от своих желаний и обстоятельств, возникших параллельно с приобретением капитала, и тратиться он по-разному. Одни покупают золотые украшения и бриллианты, другие – дорогие машины, третьи – любовь у красивых женщин, ну а четвертые строят особняки, коттеджи, дворцы и прочие сооружения, в которых собираются провести какой-то отрезок времени или же всю оставшуюся жизнь.

Замки и дворцы строили или приобретали многие выдающиеся деятели культуры: Джек Лондон, Россини, Бальзак, Дюма… Причем шикарные дома для некоторых из них принесли не только множество проблем и неприятностей, но и вылились в настоящие жизненные катастрофы.

Так, «Замок Волка» Джека Лондона сгорел через несколько дней после завершения строительства. И это, как считают многие биографы писателя, стало последней каплей, переполнившей колодец его жизненных неурядиц. Итог известен: Джек Лондон покончил счеты с жизнью самоубийством.

Бальзак тоже долгие годы строил замок. В основе этой его затеи лежала любовь к женщине и желание продемонстрировать свою финансовую состоятельность, а значит, и право без смущения входить в любой великосветский салон. И что же в итоге: вложив в строительство своей обители огромные деньги, он ее так и не завершил и продал недостроенной за относительно небольшие деньги.

Понес немалые финансовые издержки при строительстве усадьбы и Вальтер Скотт. А итог: судебные преследования за растранжиренные муниципальные деньги и многолетние материальные проблемы в будущем.

В 1848 году знаменитый итальянский композитор Россини чуть не лишился рассудка. Причина: опять же – замок. Россини подсчитал, что за приобретенный дворец он переплатил значительную сумму, и очень огорчился. Он вообразил, что его ожидает нищета и ему придется даже просить милостыню. Более того, охваченный страхами за свою будущую жизнь, он даже подумывал о самоубийстве.

Приличные деньги в строительство особняка, названного «Тролльхауген», вложил и знаменитый норвежский композитор Эдвард Григ. И тоже, как и многие его коллеги по творческому цеху, чуть не стал банкротом из-за своей затеи. Общая сумма расходов составила 12 500 крон, деньги для того времени далеко не малые. И для Григов тоже. Вот что, например, он пишет о своих финансовых проблемах в одном из писем: «Я завершил тетрадь песен и надеюсь с ее помощью раздобыть деньги, по крайней мере на окна цокольного этажа». И долги, в которых увяз Григ, тяжким бременем давили на него в течение нескольких последующих лет. И только благодаря помощи издателя Макса Абрахама он смог полностью рассчитаться с ними.

Список этот можно было бы продолжать и продолжать. Но в этом нет особого смысла, потому что многие известные личности, разбогатев, строили особняки размером с порядочную гостиницу. Но пройти мимо замка, который построил и назвал «Монте-Кристо» Дюма, никак нельзя, потому что это одно из самых известных и оригинальных архитектурных сооружений, сооруженных когда-либо писателями.

Приобретя в окрестностях Парижа огромный земельный участок и вместе с ним чей-то старинный замок, Дюма решил перестроить его, придав ему самые фантастические формы. Замок обошелся Дюма в полмиллиона франков. А это, учитывая стоимость франка в те годы, были немалые деньги. Но зато и замок смотрелся потрясающе. Вот как он выглядел в описании Андре Моруа:

«Парк, разбитый на английский манер, большой и живописный, по сей день поражает своими романтическими ивами и зелеными лужайками. Два флигеля соединены решеткой, достойной украшать замок феодального сеньора. По другую сторону дороги, ведущей в Марли-ле-Руа, стоят очаровательные службы (в стиле Вальтера Скотта), которые по современным представлениям могли бы считаться самостоятельными загородными домами. Сам “замок”, по сути дела, представляет собой обыкновенную виллу, причем настолько эклектичную по стилю, что она производит впечатление дикое и вместе с тем трогательное. Бальзак восхищался ею и завидовал Дюма. Напрасно!..

Скульптурные изображения великих людей, от Гомера до Софокла, от Шекспира до Гёте, от Байрона до Виктора Гюго, от Казимира Делавиня до Дюма-отца, образуют фриз вокруг дома. Над парадным входом девиз владельца замка: “Люблю тех, кто любит меня”.

Над фасадом в стиле Генриха II вздымается восточный минарет. Архитектура эпохи трубадуров соседствует с Востоком “Тысячи и одной ночи”. Крыша утыкана флюгерами. Апартаменты небольшие, зато на редкость разностильные, состоят из пятнадцати комнат: из пяти на каждом этаже, – и все это венчают обшитые панелями мансарды. Главный зал – белый с золотом – выдержан в стиле Людовика XV. Арабская комната украшена тонкими гипсовыми арабесками, на которых еще можно прочесть изречения из Корана, хотя позолота и яркая краска вязи везде уже облупились.

В двухстах метрах от “замка” возвышается удивительное строение в готическом стиле – нечто среднее между миниатюрной сторожевой башней и кукольной крепостью. Маленький мостик перекинут через ров, заполненный водой. На каждом камне высечено название одного из произведений Дюма.

Весь первый этаж занимает одна комната, лазурный потолок ее усыпан звездами. Стены обтянуты голубым сукном, над скульптурным камином – рыцарские доспехи. Сундуки в стиле Средних веков, стол, вывезенный из трапезной какого-то разоренного аббатства. Здесь Дюма почти не мешали работать.

Спиральная лестница вела в келью, где он иногда проводил ночь. Дозорная площадка позволяла ему наблюдать за гуляющими по парку гостями. Все вместе производило впечатление лилипутского величия».

Новоселье состоялось 25 июля 1848 года, куда было приглашено шестьсот гостей. С этого праздничного застолья и началась удивительная жизнь в «Монте-Кристо». Но в окружении этой сумбурной роскоши Дюма прожил недолго. Вскоре за долги дом вместе с имуществом был продан на аукционе. И, как это часто случается, виной всему оказалась женщина: бывшая супруга писателя, потребовавшая у него 120 тысяч долга и немалую сумму на ее содержание. И суд, в полном объеме удовлетворив ее иски, автоматически лишил Дюма его замка.

Исследователи творчества знаменитых людей порой узнают самые невероятные факты из их жизни, практически неизвестные широкой публике. Так, дотошные биографы великого немецкого композитора Иоганна Брамса выяснили, что тот очень любил коллекционировать оловянных солдатиков. Он буквально часами расставлял своих любимцев на позиции, проводил с помощью их настоящие сражения. Когда же у Брамса как-то поинтересовались, зачем он тратит свое драгоценное время на эту детскую забаву, он с серьезным видом ответил, что солдаты, которые буквально рвутся в бой, вдохновляют его на сочинение музыки. Кстати, английский писатель-фантаст Герберт Уэллс тоже всю жизнь собирал оловянных солдатиков.

Французские писатели Вольтер и Бомарше были намного практичнее: они отводили свободное время ремонту часов. А Вольтер даже занимался производством хронометров: в Швейцарии он организовал небольшое предприятие и экспортировал часы в различные страны, в том числе и в родную Францию.

А вот советский писатель Всеволод Иванов коллекционировал часы. Из каждой своей творческой командировки он обязательно возвращался домой с новым экземпляром своего увлечения. За многие годы Иванов собрал огромную коллекцию, в которой были часы с гирями и кукушками, солнечные и водяные. Его супруга впоследствии вспоминала, что на приобретение часов уходила значительная часть гонораров Иванова…

Любопытное пристрастие было у Валентина Катаева. Он коллекционировал кепки. Почти о каждом из своих приобретений он мог поведать массу занимательных фактов. Ведь в его собрании были представлены головные уборы первых русских автомобилистов и летчиков, известных артистов, писателей, музыкантов, художников.

В свою очередь, лауреат Нобелевской премии в области литературы Анатоль Франс коллекционировал колокольчики, которых у него было превеликое множество.

Были среди известных людей и коллекционеры растений, насекомых и даже минералов. Так, знаменитый немецкий поэт и естествоиспытатель Гете был страстным любителем фиалок. Причем он не только любовался этими растениями. Собираясь на прогулку по окрестностям Веймара, Гете прихватывал с собой коробочку с семенами фиалок и всюду, где видел пригодный участок, их сеял. И в скором времени благодаря стараниям поэта, практически все пригородные земли Веймара были засажены голубыми цветами.

Было у Гете еще одно увлечение: он коллекционировал минералы. И за всю свою жизнь собрал огромную коллекцию камней: 18 000 образцов. Эта страсть сохранилась у него до конца жизни. Современники отмечают, что в свои 70 лет Гете так же неутомимо и умело работал молотком, как и в молодости…

Советский поэт Эдуард Багрицкий был большим любителем певчих птиц и аквариумных рыбок. В его скромной квартирке стояло несколько десятков аквариумов, в которых плавали рыбки, похожие на золотые монетки, и голубые, словно клочки неба, а также рыбки с золотистыми крапинками глаз и спинными плавниками, похожими на парус.

Демонстрируя своих питомцев друзьям, Багрицкий рассказывал: «Подойду к аквариуму – идет мётка, гоняет самец самку, играют самцы, на водорослях блестят икринки. Опять сажусь работать». Не лишним будет заметить, что многим любителям этого хобби он был известен как знающий специалист, однако абсолютно никто из них не подозревал, что к тому же он был еще и известным поэтом.

А вот русский и американский писатель, поэт, переводчик и литературовед В.В. Набоков был не просто коллекционером бабочек, а еще и их исследователем. Даже его первой работой, на которую ему удалось устроиться после переезда из Европы в США, была должность специалиста по бабочкам в Зоологическом музее Гарвардского университета.

Причем он не только собрал несколько коллекций этих насекомых, которые хранятся в американских и европейских музеях, но и открыл двадцать новых видов мотыльков. При этом тринадцать из них по настоящее время занимают те места в систематике чешуекрылых, которые им отвел Набоков. А вернувшись в Европу, Набоков начал работу над двумя фундаментальными книгами: «Бабочки Европы» и «Бабочки в искусстве». Правда, ни одну из этих работ завершить не успел…

Некоторые известные писатели посвятили многие годы жизни коллекционированию орхидей. Так, в коллекции знаменитого английского писателя, автора «Машины времени», «Человека-невидимки» и других фантастических романов Герберта Уэллса насчитывалось более 1000 экземпляров этих растений. Собирал орхидеи и известный американский писатель-юморист второй половины XIX века Генри Уиллер Шоу…

Автор знаменитых детективов, в большинстве из которых главным героем является комиссар Мегрэ, французский писатель Жорж Сименон собирал телефонные справочники, из которых черпал имена персонажей. Да и Жюлю Верну его хобби наверняка помогало в работе: писатель собирал карты и путеводители.

Артур Конан Дойл, в свою очередь, занимался собирательством рекламных буклетов транспортных и пароходных компаний, а также страховых агентств. Зонтики коллекционировал писатель Виктор Гюго, а Михаил Булгаков хранил билеты на все спектакли, на которых он побывал. Некрасов собирал охотничьи ружья, Тургенев – комплекты шахмат, Илья Эренбург коллекционировал курительные трубки, а великий итальянский поэт Петрарка имел самое большое для своего времени собрание античных монет. Но, наверное, самое экстравагантное хобби было у Эрнеста Хемингуэя: оказывается, лауреат Нобелевской премии собирал старые стоптанные ботинки.

Считается, что великий художник Возрождения Микеланджело Буонарроти (1475–1564), несмотря на огромное количество заказов, всю жизнь прожил в бедности, а умер вообще в полной нищете. Финансовые дела гения были настолько плохи, что, совершая деловые поездки со своими помощниками, он заказывал в гостинице одну кровать на троих.

Но вот в 2002 году в Италии выходит в свет книга искусствоведа Р. Хетвилда «Богатство Микеланджело». В ней автор утверждает, что образ бескорыстного творца, работающего лишь из любви к искусству, абсолютно не соответствует действительности.

За несколько лет до этого ученый обнаружил во флорентийском архиве финансовые бумаги Буонарроти, на которые раньше почему-то никто не обратил внимания. Изучив их, Хетвилд пришел к сенсационному выводу: Микеланджело можно считать самым богатым художником всех времен и вместе с тем самым большим скрягой. Искусствовед подсчитал его доходы и траты и установил: к концу жизни состояние Буонарроти составляло около 300 миллионов в современном долларовом эквиваленте.

Примерно с тридцатилетнего возраста у Микеланджело не было отбоя от хорошо оплачиваемых заказов. Так, во время работы над оформлением Лауренцианской библиотеки во Флоренции художник получал от папы Климента VII около 600 тысяч современных долларов в месяц. За незаконченное оформление могилы папы Юлия II он получил аванс 10 миллионов долларов.

Используя свой авторитет в мире искусства, Буонарроти открыл не совсем честный способ заработка. Художник начал брать заказов в четыре раза больше, чем мог выполнить: получал за них немалый аванс, начинал работу, а потом бросал, не возвращая, естественно, задатка.

Будучи, как оказалось, очень богатым, Микеланджело в то же время был неимоверно скупым человеком. И себя, и своих домочадцев он держал в черном теле. И, словно в отместку за его скопидомство, судьба сыграла с ним такую же злую шутку, как с пушкинским «скупым рыцарем».

Буонарроти умер в 1564 году в своем доме в Риме. Мебели здесь было совсем немного, а книги и драгоценности и вовсе отсутствовали. Однако в спальне художника родственники обнаружили огромный сундук, доверху набитый золотыми монетами, которых с лихвой хватило бы на строительство шикарного особняка. Впрочем, наследники Микеланджело деньги в недвижимость вкладывать не стали, а, как установил Хетфилд, все огромное состояние художника промотали всего за три года.

Так почему же более 400 лет считалось, что великий итальянец был беден как церковная мышь? Хетфилд считает: основную часть сведений о Буонарроти искусствоведы почерпнули из его же записей, в которых художник постоянно жаловался на неимоверные траты и свою нищету. Кроме того, созданию образа бескорыстного творца способствовали ученики Микеланджело. Не зная о реальных доходах учителя, они рассказывали, что, видя, как он бедствует, нередко помогали ему деньгами, которые он без зазрения совести брал.

«История Иванова – это история одной картины». И ничего большего или меньшего по этому поводу сказать нельзя. Действительно, так оно и есть: русский художник Александр Андреевич Иванов, по сути, всю свою творческую жизнь посвятил «Явлению Мессии». Причем не год, не два, не десять, а целых двадцать пять лет работы над одним полотном!

Анализировать соответствие этой работы тем критериям, которые общественное мнение устанавливает для гениев, талантов и посредственностей, очень сложно. И не нам дано лишать гениев лавровых венцов или надевать их на бездарные головы.

Сын академика Российской академии художеств Александр Андреевич Иванов попал в Рим – место, куда стремились многие из тех, кто любил не только аромат растертой краски, льняного масла и женской плоти. Но и тот всесильный дух творческих исканий, которыми напитали этот город гении Возрождения Леонардо да Винчи, Микеланджело и все те, кто струил свой внутренний божественный талант в его пронизанную очаровательной страстью атмосферу.

Как и все молодые люди, Александр тотчас окунулся в эту пленительно-очаровательную жизнь любви, творчества и прочих сладостей, которые предоставляет юность. Он даже писал об этом родителям. Конечно же, он пил вино, любил красивых женщин, но тем не менее ни на минуту не забывал о своем призвании.

Впрочем, по страстям и любовным приключениям Александра Андреевича, которых, судя по сведениям дотошных биографов, было у него не так уж и много, судить о его внутреннем мире не стоит: молодость не всегда облагораживает старость…

И вот Александр Иванов в Риме. И в этой столице художников, поэтов, музыкантов он застрянет на целых двадцать пять лет. Чем же здесь занимается стипендиат (как сказали бы сегодня) Академии художеств?

Жизнь Иванова в Риме – это не только монотонный и однообразный переход изо дня в день, как из одного помещения в другое, в которых все обыденно и одинаково, как сидение в камере или монастырской келье, но и странное, уходящее за грани рационального мышления поведение.

Да, он вел себя нестандартно. А что здесь такого? Кому не известно, что люди, отмеченные божественной печатью, свою жизнь строят не так, как хотелось бы обществу. Но тем не менее в поведении Александра Андреевича наблюдалось нечто такое, что даже при мимолетном взгляде настораживало. С особенной отчетливостью это проявилось в последние годы его жизни в итальянской столице. Да, были странности у А. Иванова. И подмечали их не одни художники.

Жизнь в одиночестве, безусловно, наложила заметный отпечаток на внутреннее состояние художника. Например, в нем стала развиваться необоснованная подозрительность к окружающим его людям. Так, в 1838 году, по возвращении из Неаполя, он посчитал, что в мастерской не хватает некоторых дорогих его сердцу предметов. Позже ему стало казаться, что в его отсутствие из запертой мастерской кто-то похитил деньги. «Наконец он решил, – пишет М. Алпатов, – что кто-то в его отсутствие переворошил бумаги, причем ему показалось, что вещи посыпаны каким-то порошком, от прикосновения к которому он почувствовал боль в руке».

На самочувствие Иванова влияло и то, что каждодневный быт его становился все более беспорядочным. Погруженный в труды, он стал обходиться без обеда, питался сухим хлебом, который носил в кармане, варил себе кофе сам, доставал воду из соседнего колодца… Если же друзьям все-таки удавалось уговорить его отобедать в ресторане, и там он отступал от обычных правил своей монашеской трапезы, ему все равно становилось дурно, точно он съел что-то опасное для его здоровья.

Эта мания заставила Иванова обедать только в трактире «Фальконе». Из других подобных учреждений художник уходил «с животной болью». Он постоянно опасался, что его хотят отравить, и любую боль, которая появлялась у него после еды, объяснял не расстройством пищеварения, а существованием в Риме некоей группы людей, которые желали его смерти. Поэтому они подкупали служителей тех мест, где он обедал, чтобы те отравляли его. Доверял же он только рыжему трактирщику в «Фальконе», поэтому и обедал почти всегда в этом заведении.

Выходит, Иванов страдал манией отравления? Здравомыслящий человек вряд ли может усомниться в этом. Тем более после ряда свидетельств очевидцев. Вот, например, воспоминание некоего П.М. Ковалевского: «В одну из вечерних прогулок Иванов отстал от общества и долго не показывался на дороге. Я вернулся к нему и нашел его бледного, встревоженного, прислонившегося спиною к большому камню.

– Что с вами, Александр Андреевич? – спросил я. – Вам нездоровится?

– О, ничего-с особенного – старый знакомый, – ответил художник как-то иронически.

– Какой старый знакомый?

– Яд-с… Оттого и тошнота, и все, что следует-с… Я к этому привык-с, старый знакомый-с! – Сначала намеком, а потом уж и совсем определенно и подробно он рассказал спутнику, что его десять лет кряду отравляют. В словах и голосе звучала твердая уверенность в этом.

– Да какая же польза и кому вас отравлять? – решился поласковей спросить я у художника, думая, что он бредит. – Может, вы обременили желудок?

– Десять лет-с! Десять лет подряд-с, – твердил Иванов мрачно. – Я полагал, что с Римом это кончится, только нет-с, ошибся, и здесь доискались…

– Кто ж это доискался? И за что отравляют вас, дорогой Александр Андреевич?

– Многие мне желают зла, весьма многие-с. Корнелиус, Овербек-с… очень много их, очень-с…

– Ну, положим. Но ведь то в Риме, а здесь вас ведь не знают.

– Телеграф-с. На что же телеграф? Через него все узнают-с… Никуда не убежишь.

– Так на кого же, наконец, вы думаете: на меня, на другого, на третьего?

– На вас я не думаю-с. Но трактирщик… О, это преопасный человек! И блюда подает сам-с за столом… Нет-с, мне уж, видно, не жить…

– Хотите меняться кушаньями за столом? Меня ведь не отравляют, – в этом вы можете быть уверены.

– К чему же, помилуйте-с!..

Однако с этих пор я ему постоянно передавал то тарелку, то чашку, соль, хлеб, сахар, и он поспешно брал, повторяя: “Помилуйте, к чему же это-с?”»

Или еще. Это уже воспоминания художника А.П. Боголюбова. «Дело было к вечеру. По просьбе Иванова отправились обедать в трактир.

– Трактирщик плох. Вы, Александр Андреевич, быть может, ожидаете роскошного обеда, но так как мои средства не бойки, то и обедаю за один франк двадцать пять сантимов с хлебом вволю и даже полубутылкой вина.

– Да это совсем в моих средствах, – отвечал А. Иванов».

Сели за маленький столик. Подали суп в тарелках. А.П. Боголюбов только что хлебнул первую ложку, «как Иванов выхватил ее у него и подставил свою. Моряк-художник смутился, но ничего не сказал. Они продолжали обедать, только Александр Андреевич как бы нечаянно брал и ел хлеб Боголюбова, подкладывая ему свой».

Впрочем, чего же было ожидать от человека, замкнувшегося более чем на два десятилетия в мастерской и ставшего чуть ли не заложником своей знаменитой картины.

Знаменитый испанский художник Сальвадор Дали очень своеобразно относился к мухам. Так, он едва ли не блаженствовал, когда эти шестиногие создания в летний зной массами облепляли его потное тело. Трудно поверить, но тем не менее художник как-то заявил, что эти насекомые являлись одним из стимулов его творчества.

Зато кузнечики начиная с детства наводили на Дали ужас: он дрожал от страха, когда кузнечик оказывался всего лишь в каком-нибудь метре от него. Когда же длинноногое существо прыгало на Дали, он был чуть ли не в шоке.

Уже будучи вполне зрелым человеком, Дали тем не менее тоже не терпел кузнечиков. Например, проживая в Соединенных Штатах на вилле богатой меценатки Каресс Кросби, Дали чаще всего пил кофе на крыльце, но никогда – на лужайке, поскольку боялся «встречи» с этим длинноусым насекомым. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, – пишет Дали в «Тайной жизни», – повергает меня в оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали – кузнечики!»

О том, как глубоко проник образ кузнечика в подсознание Дали, можно понять из некоторых его картин. Например, в «Великом онанисте» отвратительная тварь, с брюшком, усеянным муравьями, изображена на лице сновидца. Зеленое длинноногое существо присутствует и в «Осквернении гостии», и в том же положении, что и в «Великом онанисте»…

А вот знаменитый французский художник Поль Сезанн уже в раннем детстве испытывал необъяснимый ужас, когда кто-нибудь притрагивался к его телу. В этот момент он вздрагивал, словно от раскаленного железа.

Причиной этой фобии стал следующий случай. Как-то раз юный Сезанн шел по лестнице. И в этот же момент какой-то мальчишка спускался по лестничным перилам. И вдруг, поравнявшись с Полем, он изо всех сил ударил его ногой. С того времени Поль и стал испытывать неприятное ощущение при любых прикосновениях. И эта боязнь сопровождала его всю жизнь.

Как-то раз Сезанн, любивший после обеда подремать, попросил молодого художника Луи Ле Байля, проживавшего в получасе ходьбы от того места, где устроился он сам, сделать ему следующее одолжение: каждый день являться в дом и будить его, постучав в дверь.

Но в один из дней молодой человек, прибывший в урочное время в дом Сезанна, не смог разбудить художника оговоренным способом. Однако, выполняя поручение мэтра, он открыл дверь и вошел в комнату, где отдыхал художник. А поскольку Байль не знал о странной особенности характера Сезанна, то и растормошил его. Но вместо благодарности проснувшийся художник вылил на Байля потоки ругани.

Позже свой гнев Сезанн выразил в резком письме к Байлю. «Мсье! – писал Сезанн. – Мне не нравится бесцеремонность, с которой Вы позволяете себе являться ко мне. Следующий раз, я прошу, велите о себе доложить. Будьте любезны передать человеку, который к Вам зайдет, стекло и холст, оставшиеся в Вашей мастерской. Примите, мсье, мои уверения в искреннем уважении».

Подобный казус случился и с Эмилем Бернаром, тоже художником, который знал Сезанна раньше, до своего отъезда в Египет. После одиннадцатилетнего отсутствия на родине Бернар решил исполнить свою давнюю мечту – увидеть знаменитость наяву.

Сезанн гостю обрадовался и даже предоставил в его распоряжение первый этаж мастерской. Бернар тоже не знал о свойственной Сезанну боязни прикосновений. И вот однажды, увидев, что мэтр споткнулся, поспешил поддержать его. Но вместо благодарности он вдруг услышал грубую брань в свой адрес. Продолжая ругаться, Сезанн заторопился в свою мастерскую. Бернар в недоумении последовал за ним.

И в то время, как гость уже начал складывать свои рабочие принадлежности, появился Сезанн. Его глаза чуть ли не вылезали из орбит. Бернар хотел извиниться, но Сезанн, не обращая внимания на то, что ему говорили, рвал и метал, словно одержимый: «Никто не смеет ко мне прикасаться… никто меня не закрючит! Никогда! Никогда!» После этого монолога он быстрым шагом поднялся к себе наверх, хлопнув дверью с такой силой, что весь дом содрогнулся.

Смущенный Бернар вышел из мастерской. Он был уверен, что больше не увидит художника. Но, когда смеркалось, перед удивленным Бернаром возник Сезанн. Однако о недавнем происшествии он даже не вспомнил, словно его и не было. Позже Сезанн все же извинился перед Бернаром и попросил забыть об этом случае.

«Не обращайте внимания, такие вещи происходят у меня против воли; я не переношу, когда до меня дотрагиваются; это у меня с детских лет», – сказал художник.

Нозофобия – это навязчивое состояние, при котором человек опасается заболеть опасной для жизни болезнью. И, оказывается, эта фобия преследовала некоторых известных людей…

Отец советского поэта Владимира Маяковского, еще совсем не старый человек, умер, по сути, чисто случайно. Когда он сшивал бумаги, то нечаянно уколол булавкой палец. И это вроде бы малозначащее событие привело сначала к заражению крови, а затем и к преждевременной кончине. Эта смерть настолько глубоко укоренилась в подсознании поэта, что до конца своих дней он с откровенной боязнью воспринимал любую, даже самую незначительную царапину.

Более того, он очень подозрительно относился к любым окружающим его предметам. Особенно щепетильным он был в отношении тех вещей, которые могли оказать влияние на его здоровье. Так, например, Маяковский очень внимательно осматривал в столовой каждую тарелку, на которой ему подавали еду. Он с откровенной боязнью брался за дверную скобу, к которой, естественно, прикасалось немало людей, поэтому сначала просовывал в нее платок или салфетку. А выходя из дома, поэт каждый раз прихватывал йод, небольшую мыльницу и несколько свежих платков.

Его подозрительность усиливалась частыми простудами. Когда же Маяковский болел, то своим капризным поведением изматывал всех окружающих. Он требовал постоянного ухода за собой и, почти не переставая, мерил температуру. А однажды, разозлившись по какому-то пустячному поводу, в течение нескольких минут разбил три градусника.

«Какой же он был тяжелый, тяжелый человек! – скажет о нем Эльза Триоле, сестра Лили Брик. – Вечные придирки ко всякому обслуживающему персоналу, ссоры с собственными домработницами, вызов директоров ресторанов и писание длинных обстоятельных жалоб… Мания аккуратности, доходящая до педантизма…»

Разного рода фобиями страдал и известный поэт Сергей Есенин. Например, он очень опасался заразиться сифилисом. «Выскочит, бывало, на носу у него прыщик величиной с хлебную крошку, и уж ходит он от зеркала к зеркалу суров и мрачен, – вспоминает русский поэт и драматург А. Мариенгоф. – Однажды отправился даже в библиотеку вычитывать признаки страшной хворобы. После того стало еще хуже: чуть что – Венчик Венеры!»

Испытывал Есенин страх и при виде милиционеров. Так, советский поэт В. Эрлих вспоминает: «Идем вдвоем мимо Летнего сада… У ворот стоит милиционер. Он вдруг хватает меня за плечи так, что сам становится лицом к закату, и я вижу его пожелтевшим, полные непонятного страха глаза. Он тяжело дышит и хрипит: “Слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Я боюсь милиции. Понимаешь? Боюсь!..”»

В конце жизни у Есенина появилась еще одна фобия: ему вдруг стало казаться, что у него пропадают вещи. И обвинял он в этом своих знакомых, считая, что они его обкрадывают. Чтобы не допустить краж, он по нескольку раз в день осматривал чемоданные запоры. Ему также казалось, что его приятели и знакомые носят украденные у него носки и галстуки. Он даже пытался обнюхивать галстуки, чтобы выяснить, не его ли духами они пахнут…

А вот знаменитый испанский поэт Гарсия Лорка страдал навязчивой боязнью смерти. И, чтобы хотя бы на время убежать от этого постоянного страха, «по меньшей мере пять раз в день, – вспоминает Дали, – поминал Лорка о своей смерти. Ночами он не мог заснуть, если мы все вместе не шли его “укладывать”. Но и в постели он все равно умудрялся до бесконечности продолжать самые возвышенные, исполненные духовности поэтические беседы, которые знал нынешний век. И почти всегда кончались они разговорами о смерти, и прежде всего – о его собственной смерти».

Изредка, лежа на кровати, играя только мускулами лица, он молча демонстрировал ритуалы, связанные с похоронами: например, положением тела в гроб и заколачиванием крышки… Это странное, похожее на фарс поведение позволяло Лорке хотя бы на время отогнать тот панический страх смерти, который преследовал его всю жизнь.

В марте 1934 года тема смерти заняла немало места и в интервью Гарсии Лорки. «Смерть… Все напоминает о ней, – говорил он. – Безмолвие, покой, умиротворенность – ее предвестники. Она властвует. Все подчинено ей… Я не могу ни на минуту прилечь на постель в туфлях… Когда я смотрю на свои ноги, меня охватывает предчувствие смерти. Ноги, когда они лежат – вот так, опираясь на пятки, ступнями вперед, напоминают мне ноги мертвых, которые я видел ребенком. Так они и лежали – недвижные, одна подле другой… Это сама смерть».

Немалый страх, порожденный боязнью смерти, испытывал Лорка и перед водой. «Когда мы выходили в море на лодке при полном штиле, – вспоминал Дали, – Федерико боялся смотреть на воду: у него кружилась голова, ему казалось, будто лодка вот-вот перевернется, и мы потонем. Если же море хоть чуточку волновалось, Федерико опасался, что лодку захлестнет, и мы захлебнемся. А когда вся компания шла купаться, Федерико оставался на берегу». Если он и входил в воду, то лишь на шаг от берега! И то лишь при условии, что его будет кто-то держать за руку. Но погиб он совсем не от воды, а от пули, выпущенной из ружья расстрелявших его фашистов.

Французский писатель и мыслитель Жан-Жак Руссо был весьма своеобразной личностью. О своих тайных и явных странностях он очень откровенно рассказал в своих произведениях – «Исповеди», «Диалогах» и «Прогулках одинокого мечтателя».

«Я обладаю жгучими страстями, – пишет Руссо в своей «Исповеди», – и под их влиянием забываю о всех отношениях, даже о любви: вижу перед собой только предмет своих желаний, но это продолжается лишь одну минуту, вслед за которой я снова впадаю в апатию, в изнеможение. Какая-нибудь картина соблазняет меня больше, чем деньги, на которые я мог бы купить ее! Я вижу вещь… она мне нравится; у меня есть и средства приобрести ее, но нет, это не удовлетворяет меня. Кроме того, когда мне нравится какая-нибудь вещь, я предпочитаю взять ее сам, а не просить, чтобы мне ее подарили…»

В этом отрывке Руссо фактически признается в клептомании – болезненной страсти к воровству. Но если бы только этим пороком ограничивался психический мир писателя. Он, как, впрочем, и ряд других известных творческих личностей, был подвержен также разного рода страхам. В частности, Руссо очень опасался заболеть. Так, например, стоило ему прочесть диагноз какой-нибудь болезни, как он тотчас обнаруживал все ее симптомы у себя. И при этом Руссо искренне удивлялся, как он еще остается жив, страдая столь опасными недугами. Кстати, он даже был уверен, что в его сердце вырос полип.

Руссо, по воспоминаниям современников, был еще и чрезвычайно честолюбивым человеком. Видимо, этот излишек тщеславия и сказался негативным образом на формировании его личности. «Волнение и злоба потрясли меня до такой степени, – пишет Руссо, – что я в течение десяти лет страдал бешенством и успокоился только теперь». Но успокоился ли?

По крайней мере, он покинул светское общество и переехал в небольшую деревушку. Но и там он не нашел покоя. Патологическое тщеславие и докатывавшиеся до него отголоски светской жизни терзали его душу, омрачая прелести окружающих пейзажей.

В этот же период у Руссо начала с особой силой развиваться мания преследования. Дошло до того, что автор «Исповеди» стал воображать совсем невероятное. Например, будто Пруссия, Англия и Франция, короли, священники и вообще весь человеческий род, оскорбленный некоторыми отрывками из его сочинений, объявили ему беспощадную войну, которая и объясняет испытываемые им душевные муки. «В своей утонченной жестокости, – пишет он, – враги мои забыли только соблюдать постепенность в причиненных мне мучениях, чтобы я мог понемногу привыкнуть к ним».

Самым же изощренным коварством и проявлением злобы со стороны своих многочисленных врагов Руссо считал их восхваления его произведений и оказываемые благодеяния. По его мнению, «им удалось даже подкупить продавцов зелени, чтобы они отдавали ему свой товар дешевле и лучшего качества, – наверное, враги сделали это с целью показать его низость и свою доброту»…

По возвращении в Лондон Руссо неожиданно вообразил, что все полицейские столицы его разыскивают, чтобы арестовать. Не медля ни минуты, он бежал на берег моря. Но поскольку деньги он оставил в гостинице, за свое содержание он платил кусками серебряных ложек.

А так как он не смог уплыть из Англии, потому что все это время дул встречный ветер, Руссо и этот факт отнес к всеобщему заговору против него. И тогда, обозленный на всех и вся, он с вершины холма на плохом английском языке произнес речь, единственной слушательницей которой была некая сумасшедшая Вартон.

Но даже когда Руссо вернулся во Францию, невидимые враги не оставили его без внимания: при этом они не только шпионили за ним, но и неверно истолковывали каждый его шаг. «Если я читаю газету, – жаловался он, – то говорят, что я замышляю заговор, если понюхаю розу – подозревают, что я занимаюсь исследованием ядов с мыслью отравить моих преследователей».

Враги настраивают против него владельца кафе, парикмахера, хозяина гостиницы и собственников других подобных учреждений. Когда Руссо останавливается перед чистильщиком обуви, чтобы тот обновил его ботинки, у того, словно назло, отсутствует крем. Когда он хочет переправиться через Сену – у перевозчика не оказывается лодки. Наконец, измученный преследованиями врагов, он просит, чтобы его отправили в тюрьму. Однако получает отказ. Зато, чтобы лишить его возможности печататься, враги сажают в Бастилию издателя, которого он, правда, совершенно не знает.

Руссо кажется, что и обряды создаются для того, чтобы навредить ему. «Обычай сжигать во время поста соломенное чучело, изображавшее того или иного еретика, был отменен – его снова восстановили, конечно, для того, чтобы сжечь мое изображение. И в самом деле, надетое на чучело платье походило на то, что я обыкновенно ношу».

Все эти примеры наглядно демонстрируют, что Руссо и впрямь страдал некоторыми психическими отклонениями, которые особенно явно стали проявляться с годами.

Целый букет фобий преследовал американского писателя и поэта Эдгара По: он страдал от постоянной тревоги и беспокойства, его терзала мания преследования, боязнь замкнутого пространства; его мучили депрессии и неврозы.

Эдгар По боялся женщин, точнее, он опасался их потерять. Мать Эдгара умерла, когда ему исполнилось всего два года. А когда он проходил службу, умерла любимая мачеха писателя. В это трагическое время Эдгару По было 20 лет. Он опоздал на траурную церемонию и всю ночь оставался рядом с могилой, горько оплакивая смерть мачехи. А наутро, находясь в возбужденном состоянии, неожиданно стал убеждать окружающих, что ее похоронили живой. Так писателя стала преследовать еще одна фобия: боязнь быть похороненным заживо, или тафефобия. Впоследствии эта тема нашла отражение и в его произведениях…

Боялся, что заснет летаргическим сном и его похоронят живым, также известный русский писатель Н.В. Гоголь. Он был настолько подвержен этой фобии, что неоднократно давал письменные распоряжения друзьям хоронить его лишь тогда, когда на теле появятся хорошо заметные признаки трупного разложения. Кроме того, Гоголь страдал и боязнью различных болезней.

Тафефобия преследовала и знаменитого итальянского поэта Франческо Петрарку. Причиной этого страха стал следующий случай. Однажды во время сильной болезни он потерял сознание и в течение трех дней не подавал признаков жизни. Его уже собирались предать земле, когда он пробудился от летаргического сна. С тех пор страх быть похороненным заживо преследовал поэта до самой смерти, а умер он в возрасте 70 лет.

Немецкий композитор Мейербер тоже боялся быть заживо погребенным. Поэтому приказал стеречь свой труп в продолжение четырех дней и ночей в той же постели, в которой умрет, а также привязать маленькие колокольчики к рукам и ногам. Кроме того, через четыре дня ему должны были вскрыть вены на одной руке и одной ноге.

А вот русский композитор П.И. Чайковский до ужаса боялся мышей и привидений. Кроме того, он не терпел никакого шума и выбирал себе ту квартиру, в которой коридор и соседние комнаты были совершенно изолированы от внешнего мира.

В свою очередь, у поэта Эдуарда Багрицкого была странная фобия в отношении пищи. Он, например, не переносил жидких блюд (супов, борщей, подливок и т. д.), независимо от того, как и из чего они были приготовлены. Он не любил лука, чеснока, помидоров, огурцов, капусты, салатов… Мог отказаться от еды, если во время стряпни одной и той же ложкой мешали два разных блюда. Не ел, если пищу приготовил кто-нибудь другой, кроме жены, которая хорошо знала его гастрономические требования. В то же время, для того чтобы удивить окружающих, брал в рот и проглатывал дождевых червяков, ел живыми маленьких креветок.

А вот знаменитый английский поэт-романтик Джордж Гордон Байрон очень болезненно реагировал, когда видел на обеденном столе солонку с солью.

С целым букетом фобий прожил жизнь и известный датский писатель-сказочник Г.Х. Андерсен: он боялся болезней, пожара, высоты, опоздать на поезд, потерять паспорт, оставить непогашенными свечи, принять ошибочную дозу лекарства, а также вложить письмо не в тот конверт. И поэтому постоянно был крайне встревожен.

Однажды он собрался в путешествие с одним из своих друзей. Но так случилось, что тот опоздал на полчаса на поезд. Когда же прибыл на вокзал, то нашел писателя в полном отчаянии и утомленным от переживаний. За это время Андерсен придумал целую трагическую историю, в которой была и смерть друга, и организация его похорон.

Известно, что знаменитый немецкий писатель и композитор Амадей Гофман не прочь был выпить. Однако его не следует представлять обыкновенным пьяницей, который любит вино ради вина и пьет, пока язык у него не станет заплетаться, и он не уснет. У Гофмана все было иначе. Он выпивал, чтобы взбодриться. Когда он был моложе, требовались меньшие дозы, позже, с возрастом, когда энергии поубавилось, количество выпитого увеличивалось. Зато, когда Гофман слегка приободрялся или, как он шутя говорил, приводил себя в состояние экстаза, он буквально изливал потоки остроумия и фантастических идей. А для этого требовалось, чтобы рядом находился внимательный слушатель, а на столе – полштофа вина.

Однако алкоголизм Гофмана – это не только стимулятор творческих способностей. Алкоголь действовал на его психику двояко. С одной стороны, спиртное усиливало уже присутствующую в нем душевную дисгармонию, а с другой – погружало сознание Гофмана в фантастические сновидения, из которых он нередко черпал сюжеты для своих произведений.

Гофман иногда говорил своим друзьям, что когда он принимал штоф вина, то работал, «сидя за фортепиано с закрытыми глазами и воспроизводил то, что подсказывал ему кто-то со стороны».

По сути, он мог творить только в состоянии опьянения. Порой, чтобы погрузиться в творческий экстаз, он даже создавал коктейли из разных алкогольных напитков, которые сам и выпивал. И в эти моменты в игре Гофман достигал невероятной виртуозности.

Можно сказать, что практически все свои произведения Гофман создал в последние полтора десятка лет жизни, то есть когда он пристрастился к спиртному. И приходится признать, что его творческие успехи были во многом обусловлены алкоголем.

И все же, несмотря на то что злоупотребление алкоголем подорвало и физическое, и психическое здоровье композитора, он сохранил творческую продуктивность до конца жизни…

Вино стало своеобразным творческим стимулятором и для итальянского художника и скульптора Амедео Модильяни. Правда, оно одновременно привело к резкой перемене во внешнем облике и поведении этого человека. Так, вместо элегантной дорогостоящей одежды Модильяни стал одеваться в сильно измятый костюм из дешевого коричневого вельвета, а вместо накрахмаленных воротничков повязывал на шею фуляровый платок яркого красного цвета.

Существенно изменился и душевный мир Модильяни. В его поведении все чаще проскальзывало некое лихорадочное напряжение, временами в его взгляде и улыбке вспыхивала глубокая растерянность.

И эти перемены имели довольно простое объяснение: Модильяни стал тяжело и постоянно пить. А вскоре к запойному алкоголизму прибавилась наркомания: сначала соблазном, а потом и необходимостью стал гашиш. В пьяном угаре он превращался в хвастливого, злого и задиристого человека, неприятного для окружающих. При этом пил Модильяни торопливо и большими глотками, без малейшего удовольствия.

А к концу жизни Амедео хватало лишь одной рюмки, чтобы он погрузился в состояние невменяемости. И тогда он начинал ломать и бить все, что находилось рядом: столы, стулья, посуду. Когда же агрессия затухала, Модильяни приступал к исполнению еще одной безобразной сцены: он доставал из карманов костюма оставшиеся бумажные купюры и швырял их на головы посетителей.

Работал Модильяни отчаянно: писал по нескольку картин в день. Причем во время работы, чтобы поддерживать творческое состояние, он накачивал себя коктейлями из алкоголя и гашиша.

Отравленный спиртом и наркотиками, за год до смерти художник стал быстро слабеть, но лечиться наотрез отказывался. При этом пил он теперь еще больше и отчаяннее. И одновременно все глубже скатывался в бездну нищеты и порока. По Парижу, городу роскоши и моды, среди аристократов и богатых дам, скитался опустившийся «бездомный бродяга» – будущий великий художник.

В середине января 1920 года болезнь и алкоголь совсем опустошили художника, и он слег в постель. В комнате было холодно. На полу по углам валялись жестяные коробки из-под сардин и пустые бутылки. На мольберте сиротливо ютился неоконченный портрет композитора Марио Варвольи.

22 января с диагнозом «нефрит в сочетании с туберкулезом» Модильяни был помещен в «Шаритэ» – больницу для нищих и бездомных. А спустя два дня в 20 часов 50 минут он скончался, прожив 35 лет 6 месяцев 12 дней. Утром же 25 января из окна шестого этажа выбросилась 22-летняя спутница его последних лет жизни – Жанна Эбютерн. Спасти ее не удалось.

В известном русском композиторе Модесте Петровиче Мусоргском, что, вероятно, свойственно многим талантливым людям, рядом с гениальностью соседствовала и чрезмерная мягкость характера. Скромность и мягкотелость Мусоргского порой были до того неуместными, что превращались из достоинств в порок, которым нередко пользовалось его ближнее окружение. Так, принадлежавшую ему долю отцовского имения он подарил Евгению. В свое оправдание он говорил: «Брат женат, у него дети, а я никогда не женюсь и могу сам пробить себе дорогу». В результате остался в нищете. Известный славянофил Тертий Филиппов, к тому же достаточно обеспеченный человек, решил помочь композитору и предложил ему место в канцелярии. И, как это ни странно, Модест Петрович много лет проработал в этой скромной должности…

А вот еще один пример, который подтверждает чрезмерную мягкость в характере Мусоргского. Однажды певица Леонова в свой бенефис решила исполнить две сцены из «Бориса Годунова», но при этом должна была заплатить автору «разовые». Будучи уверенной, что композитор, если его попросить, денег не возьмет, она отправилась к Мусоргскому. И в своих предположениях певица не ошиблась: он практически сразу отказался от гонорара. И еще благодарил ее. Причем этот случай человеческой скупости и щедрости известен не со слов завистников Леоновой, а из ее воспоминаний. Скорее всего, певица была уверена, что композитор и впрямь должен был ее благодарить.

Эта чуть ли не патологическая податливость чужому влиянию имела для композитора почти трагические последствия. В отрочестве, пятнадцати-шестнадцати лет, в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров он попал под влияние разгульных старших товарищей и начал пить.

Через несколько лет Мусоргский «начал проводить время до раннего утра в трактирах и ресторанах за рюмкой коньяка один или в компании вновь приобретенных знакомых. Обедая со мной или общими друзьями, он отказывался от вина, но позже к вечеру видели его в трактире “Малый Ярославец”, – вспоминал Н. Римский-Корсаков. – Будучи еще на службе в Преображенском полку, пил горькую так, что просить его вперед за три недели об участии в концерте, не зная, будет ли он вменяем в это время, все равно ни к чему. С одной стороны, горделивое самомнение его и убежденность в том, что путь, избранный им в искусстве, единственно верный; с другой – полное падение, алкоголизм и, вследствие этого, всегда отуманенная голова». В это же время Модест Петрович все чаще в разговорах стал употреблять жаргонное словечко постоянных посетителей дешевых трактиров: «проконьячиться».

В 1865 году, в возрасте 26 лет, Мусоргский погрузился в длительный запой. Причиной его стала смерть матери. В результате этого эксцесса композитор перенес и первый алкогольный психоз, обозначенный в его скорбных листах (истории болезни), как «Delirium tremens» (белая горячка). Более того, начиная с этого времени хронический алкоголизм черной тенью шел рядом с Мусоргским все последующие годы его жизни. Порой, находясь в длительном запое, композитор даже продавал мебель и одежду.

А в один из запоев композитора, снимавшего частное жилье, вскоре выселили за неуплату. И Мусоргский переехал жить в дом одного своего давнего товарища – отставного офицера и обедневшего помещика П. Наумова. Здесь алкогольная зависимость композитора проявилась с новой силой. В своей книге воспоминаний «Далекое и близкое» И. Репин пишет о нем: «…Невероятно, как этот превосходно воспитанный гвардейский офицер, с прекрасными светскими манерами, остроумный собеседник в дамском обществе, неисчерпаемый каламбурист… Быстро распродавал свою мебель, свое элегантное платье, вскоре оказывался в каких-то дешевых трактирах, теряя там свой жизнерадостный облик, уподобляясь завсегдатаям типа “бывших людей”, где этот детски веселый бутуз с красным носиком картошкой был уже неузнаваем».

В 1878 году Балакирев пишет о 39-летнем композиторе Стасову: «…Мусоргский слишком физически разрушен, чтобы стать не тем трупом, каким он теперь…» Тогда же у композитора впервые развивается алкогольный эпилептический припадок. В письме к своему другу поэту А. Голенищеву-Кутузову он пишет: «…с самой весны со мною приключилась какая-то странная болезнь, разыгравшаяся в ноябре настолько сильно, что доктор мой, хорошо знавший меня, приговорил меня только к 2-м часам жизни».

В конце жизни композитора врачи выявили у него болезнь печени, увеличение сердца, воспалительные процессы в спинном мозге. Его лицо приобрело болезненную одутловатость, кожа приняла землисто-серый оттенок, болезненный румянец выступал пятнами.

Но, разрушив плоть Мусоргского, алкоголь тем не менее не смог повредить его композиторский талант. Действительно, хотя уже в продолжение двух последних лет своей жизни он писал редко и мало, но то, что он создавал, ясно доказывало, что никакого упадка таланта не было. Наоборот, произведения его носили на себе отпечаток зрелости и глубины мысли.

Более того, можно, по-видимому, с некоторой долей уверенности говорить даже об определенном положительном влиянии алкоголизма и связанных с ним депрессивных состояний на создание гениальнейшей сцены видения в опере «Борис Годунов» или сцены самосожжения раскольников в «Хованщине».

Некоторые биографы композитора пишут, что в последние годы жизни произошло творческое и нравственное падение Мусоргского. От него даже отшатнулись друзья. Впрочем, в этом есть немалая доля истины. Действительно, в отношениях к Мусоргскому его однодумцев довольно часто присутствовало почти явное пренебрежение. В письмах к друзьям как о «почти идиоте» отзывался о нем композитор М. Балакирев. «Мне кажется, он совершенный идиот», – вторил ему музыкальный и художественный критик В. Стасов…

Но, несмотря на алкогольную зависимость, нравственно Мусоргский, как и раньше, оставался альтруистом, и эту черту его характера многие бессовестно эксплуатировали. Поскольку, помимо композиторского таланта, он был также талантливым пианистом и аккомпаниатором, его очень часто приглашали принять участие в благотворительных концертах. Зная его характер, приглашали бесплатно. Если человек позволяет так с собой обращаться, от искушения удержаться трудно…

В последние годы жизни Модест Петрович находился в крайне стесненных обстоятельствах: отсутствие средств к существованию, осложнения алкогольной зависимости не давали возможности сосредоточиться на любимой работе. Когда Мусоргского вынудили оставить канцелярскую службу, Леонова предложила ему работу аккомпаниатора в своей школе…

Силы быстро покидали композитора. 12 февраля 1881 года во время выступления певицы Д. Леоновой, которой Мусоргский аккомпанировал, с ним случился эпилептический припадок, повторившийся в течение дня дважды. В результате этих приступов композитор был помещен в госпиталь.

По этому поводу Стасов в письме Балакиреву писал: «Доктора говорят теперь, что у него были не удары, а началась падучая болезнь… Говорят также, что кроме падучей и ударов он также несколько помешан. Человек он конченый, хотя может прожить еще (говорят доктора), пожалуй, год, а может, и день». Однако, вопреки прогнозам, к началу марта состояние Мусоргского несколько улучшилось. В это время Репин и написал его портрет. Как оказалось, за десять дней до смерти композитора.

16 марта 1881 года в пять часов утра на 42-м году жизни, после серии судорожных припадков, композитор скончался от паралича сердца. Он был похоронен в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга…

Утопил свой талант в алкогольном омуте и русский литератор Григорьев Аполлон Александрович. Бытовая неустроенность, личная неприкаянность вместе с нарастающей душевной тоской подвели Григорьева к пьяному разгулу, в котором он пытался забыть в алкогольном чаду свои душевные и жизненные неурядицы. И уже в 50-е годы Григорьев практически не выходил из вереницы постоянных пьянок и кутежей, доходивших порой до безобразия.

С годами пил Григорьев все больше и больше, до последней степени теряя душевное равновесие и социальную устойчивость. Его пьянство становилось тяжелым и мрачным, превратившись в конце концов чуть ли не в физиологическую потребность. И пил он уже, за неимением водки, и чистый спирт, и одеколон, и керосин. Когда же средств на выпивку недоставало, он являлся к кому-нибудь из знакомых, без церемоний требовал водки и напивался до положения риз.

«Но если бы знали всю адскую тяжесть мук, – писал он в 1859 году М.П. Погодину, – когда придешь, бывало, в свой одинокий номер после оргий и всяческих мерзостей. Да! Каинскую тоску одиночества я испытывал. Чтобы заглушить ее, я жег коньяк и пил до утра, пил один и не мог напиться. Страшные ночи!»

Спустив все на спиртное, Григорьев отправлялся в долговую тюрьму, иначе называемую «тарасовской кутузкой». С собой он брал гитару и черновики статей для журналов, с которыми все еще продолжал сотрудничать.

Умер Григорьев от апоплексического удара спустя всего несколько дней после того, как был в очередной раз выкуплен из долговой тюрьмы писательницей А.И. Бибиковой…

Николай Васильевич Успенский, русский писатель, о литературном даровании которого даже язвительный и непримиримый Бунин был очень высокого мнения, выпивать начал сравнительно поздно – около 40 лет (после смерти жены), но сразу же стал пить «как следует», по выражению того же Бунина.

Успенский вел почти кочевую жизнь, бродя с малолетней дочерью по селам, не пропуская в дороге ни одного кабака. Нередко, переодев дочь мальчиком, заставлял ее плясать под гармонику, распевая при этом похабные частушки.

А случалось порой и такое, что он брал родное дитя за шиворот и, чтобы развеселить мужиков, швырял ее в реку или пруд. При этом он добавлял: «Сейчас вы видите образец рационального воспитания». Дело доходило до того, что за стакан водки он готов был отдать свои брюки. Об этом вспоминал один из трактирщиков, который хорошо знал писателя. В конце концов однажды Успенского нашли рядом с московским Смоленским рынком с перерезанным горлом. Ему было 52 года…

Для большинства потомков А.К. Саврасов известен как автор одной картины – «Грачи прилетели». Ее невероятный успех на первой выставке художников-передвижников, состоявшейся в 1871 году, стал причиной того, что другие произведения художника прошли мимо внимания широкой публики.

А вообще Саврасов стал писать с 14 лет. Одаренный мальчик был принят в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, обучение в котором завершил в 1850 году. А спустя всего четыре года Саврасов становится академиком. Казалось бы, жизнь художника складывалась вполне удачно. Однако в 1880-е годы в судьбу художника неожиданно вклиниваются тяжелые житейские драмы.

Почти одновременно умерли две его маленькие дочери. Жена оставила его и вместе с детьми переехала в отдельную квартиру. В довершение всех бед его настиг тяжелый недуг – он начал слепнуть.

Все эти жизненные драмы привели к тому, что Саврасов все чаще и чаще начал искать забвения в вине. А вскоре он стал испытывать патологическую тягу к алкоголю и уже почти постоянно был нетрезв. В конце концов болезнь привела к тому, что художник почти перестал писать новые картины.

Из-за постоянных пьянок в 1882 году Саврасова уволили из училища, где он долгие годы работал. Оставшись без материальных средств, он нередко вынужден был находить пристанище в ночлежках для бездомных и нищих. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, он стал продавать свои работы букинистам по цене, которую когда-то ему платили за его детские рисунки. Особой же популярностью пользовались копии его картины «Грачи прилетели».

На исходе жизни Саврасов попытался вырваться из бедственного состояния. У него даже появилась новая семья. Однако подорванное здоровье не позволило ему окончательно выбраться из алкогольного омута. И 26 сентября 1897 года Саврасов скончался во Второй московской городской больнице…

Глубоко пьющим человеком был и замечательный русский писатель начала прошлого века Леонид Николаевич Андреев (1871–1919). Об этом говорят и многие его произведения. Уже с молодых лет он придерживался известного заблуждения, что в России талантливые люди должны пить без просыпу. «А где кабак, место священнодействий литературных? Талантливые русские люди обязательно должны беседовать в кабаке – такова традиция», – говорил он.

Леонид Андреев очень часто напивался до потери сознания. И в это время он совершал немало грязных поступков, о которых, проснувшись, полностью забывал. Уже в годы студенчества в Московском университете Л. Андреев получил известность как запойный пьяница. В то время даже существовал термин «пить по-андреевски: аршин колбасы и аршин рюмок».

Насколько страшным было пьянство Андреева в те годы, видно из воспоминаний его товарища С.С. Блохина: «Андреев шатался по самым грязным кабакам, а затем, являясь ко мне домой, со стоном и криком падал на кровать или на пол, жалуясь на невыносимые сердечные боли и страх надвигающейся смерти. Придя в нормальное состояние, он снова отправлялся пьянствовать».

Другой современник Андреева замечает: «В Андрееве жили как будто два человека: один нормальный… другой – больной, с изломанной психикой». Да и сам он весьма самокритично отзывается о своем пьянстве: «Когда выпью, становлюсь настоящим сумасшедшим… я перехожу через ряд форменных маний, начиная обычно с мании величия, кончая манией преследования… Ломаю вещи, дерусь; меня часто били товарищи, приятели, били меня на улице, в участке. Однажды… чуть не выбили глаза».

Безусловно, чрезмерное пьянство не могло не сказаться на психике писателя. И в 1901 году он был вынужден лечь в клинику «нервных болезней» Московского университета, где и пробыл весь февраль.

Помимо алкогольной зависимости, у Л. Андреева очень четко прослеживается и суицидальное поведение. Более того, он стал чуть ли не вождем самоубийц. «Андреев против воли стал вождем и апостолом уходящих из жизни. Они чуяли в нем своего. Помню, он показывал мне целую коллекцию предсмертных записок, адресованных ему самоубийцами», – пишет хорошо знавший его К. Чуковский.

Да он и сам несколько раз испытывал судьбу. Однажды он лег между рельсами под проходящий поезд. И позднее тоже, пребывая в депрессии, пытался покончить жизнь самоубийством. Прожил Леонид Андреев 48 лет. Умер он в 1919 году в Финляндии на собственной даче.

В молодые годы, обладая невероятной силой, Куприн без остатка отдавался всему тому, что позволяло ему проверить мощь своих мускулов, силу воли, что было связано с азартом и риском. В Киеве он создал атлетический клуб. В сорок три года неожиданно стал обучаться новому стилю плавания у знаменитого пловца Л. Романенко. Он совершал полеты на воздушном шаре и погружался в водолазном костюме в морские глубины…

Но одновременно с той же широтой и беззаботностью писатель отдавался кутежам и пьянкам. Причем пил он много. А в 1903 году, когда родилась дочь Лида, он неделями не выходил из запоев. И при этом жутко ревновал жену.

Его первая супруга – Мария Давыдова в своих мемуарах вспоминает, что результатом подобного поведения Куприна его «адъютантами» стали репортеры небольших бульварных газетенок и скандального «Синего журнала».

Чтобы хоть как-то отвлечь Александра Ивановича от глубоких запоев и одновременно заставить его писать, жена идет на следующую крайнюю меру: она пускает супруга домой лишь тогда, когда он подсовывает под дверь новые страницы рукописи «Поединка», над которым с грехом пополам продолжал работать.

Однажды, во время очередной пьяной ссоры с женой, он швырнул зажженную спичку в сторону супруги и попал на ее тонкое легкое платье, которое тотчас вспыхнуло. И хотя огонь удалось почти сразу затушить, тем не менее жена после этого случая ушла от Куприна, а врачи признали его неврастеником.

«Больно было видеть среди этих людей Куприна, отяжелевшего, с остекленелым лицом, – пишет в своих воспоминаниях Корней Чуковский. – Он грузно и мешковато сидел у стола, уставленного пустыми бутылками, и разбухшая багровая шея мало-помалу становилась у него неподвижной. Он уже не поворачивал ее ни вправо, ни влево, весь какой-то оцепенелый и скованный. Только его необыкновенно живые глаза ни за что не хотели потухать, но потом тускнели и они, голова опускалась на стол, и он погружался на долгое время в мутную, свинцовую полудремоту. Обыватели злорадно глумились над этой слабостью большого писателя. По городу в то время ходили стишки: “Если истина в вине, / Сколько истин в Куприне!”»

От алкоголя он все больше и больше слабел. Вначале пьянел от двух-трех рюмок водки, под конец от стакана совсем легкого виноградного вина. И это несмотря на свое удивительное здоровье…

В 1920 году Куприн с семьей покинул Россию и переехал в Париж. Сначала, пока в его сердце и мыслях присутствовал образ родины, Куприн пробовал писать. Но его талант уже потерял свою силу и свежесть, так же как когда-то могучее здоровье. Со временем состарившийся писатель все чаще появлялся в одном из парижских бистро. Здесь он садился за пустой столик, пил вино и писал нежные романтические письма малознакомой женщине.

В 1937 году Куприн вернулся в Россию. Накануне отъезда из Парижа Куприна встретил Бунин и удивился тем изменениям, которые произошли с человеком, который некогда обладал богатырским телосложением и здоровьем. «Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, порыв ветра сдует его с ног; не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, что у меня слезы навернулись на глаза», – писал в своих «Воспоминаниях» Иван Алексеевич. Касаясь возвращения в Россию, Бунин поставил в кавычки слово «возвращение» и написал: «Он не уехал в Россию, – его туда увези, уже совсем больного, впавшего в младенчество…»

Действительно, писатель был очень болен. Помимо рака, его поразил глубокий склероз. Причем болезнь развивалась очень стремительно. По этой причине поведение Куприна становилось все более и более неадекватным. Он уже почти никого не узнавал. И в Москву уже не приехал, а его привезла туда жена как вещь, так как он ничего не осознавал. Умер Александр Иванович 25 августа 1938 года в Ленинграде.

Александр Степанович Гриневский (псевдоним – Грин) – человек уникальной судьбы, которая переплавилась в не менее удивительные по сюжету, интриге и насыщенности образами произведения. По сути, и детство, и юность, и зрелость этого писателя настолько плотно насыщены самыми разными по своему нравственному характеру событиями, что любое из них всегда могло превратиться в рассказ, повесть или роман. И это в общем-то в действительности происходило. И если попытаться придумать классификацию и каждое из этих событий, в зависимости от моральной оценки, поместить в ту или иную графу, то какой бы ни была эта система, в каждом из ее разделов, будь то любовь или пьянство, нашлось бы место этому человеку.

Если говорить о любви, то как здесь не вспомнить революционерку Екатерину Бибергаль, или Киску, которую он встретил в то время, когда активно сотрудничал с эсерами. Киска – это партийная кличка, которую в конспиративных целях носила Екатерина Александровна. С ней Александр Степанович был тесно связан с 1903 по 1906 год. Бибергаль была умна, деятельна, экстравагантна. У них обоих совпадали взгляды на те или иные события, были во многом схожие мысли. И хотя Киска относилась к Грину с симпатией и даже обещала стать его женой, но, видимо, его не любила. Гриневский же любил ее безумно. Даже несмотря на то, что именно из-за нее он едва не угодил в ссылку: Бибергаль в ноябре 1903 года, вопреки предчувствиям Грина, отправила его на задание, где он и был арестован. Потом она приложила немало сил, чтобы вытащить его из тюрьмы, где Грин в ожидании решения суда просидел два года. Но из ее попыток ничего не вышло. А вскоре и она сама оказалась в ссылке в Холмогорах.

Спасла Грина от десятилетней ссылки в Сибирь первая русская революция. 17 октября 1905 года по высочайшему манифесту его вместе со всеми политическими заключенными освободили. А уже в конце ноября 1905 года он отправился в Петербург, где и разыскал Бибергаль. Она к тому времени успела бежать из Холмогор в Швейцарию и вернуться в Россию.

В Петербурге между ними начались ссоры, причиной которых, скорее всего, были их разные взгляды на жизнь. А уже в первых числах января они окончательно разошлись. Разрыв этот мог дорого стоить Грину. Ярость помутила сознание Грина, и он, не сдержавшись, выхватил револьвер и в упор выстрелил в Екатерину. На счастье, ранение оказалось легким. Девушку немедля доставили в Обуховскую больницу. Здесь она была прооперирована знаменитым хирургом – профессором И.И. Грековым. Грина Киска не выдала. А вскоре она и вовсе поправилась. Он же несколько раз пытался объясниться с ней, но из этого ничего не вышло. Его желанию мешали ее друзья, которых Бибергаль попросила не оставлять ее одну с Александром. На этой трагической ноте и завершились их непростые отношения…

С Верой Павловной Абрамовой – дочерью богатого чиновника – Грин впервые встретился в «Крестах», куда попал в январе 1906 года, почти сразу после разрыва с Бибергаль. Произошло это знакомство следующим образом. Вначале Грина наведывала в тюрьме его сводная сестра Наталья Степановна. Но поскольку в мае она собиралась уехать, ей посоветовали подыскать для Александра «тюремную невесту» – девушку, не имеющую в Петербурге ни родных, ни знакомых, но которая сможет навещать заключенного.

Этой девушкой и стала Вера Павловна. Она окончила Бестужевские курсы, с сочувствием относилась к революционному движению и на добровольных условиях работала в Красном Кресте. Как раз при этой организации и существовала «ярмарка» «тюремных невест».

В мае 1906 года Грина этапировали в тобольскую ссылку, затем его перевели в Туринск. А уже через месяц ссыльный Гриневский, напоив тюремного надзирателя, вместе с двумя анархистами сбежал из-под стражи. Причем удачно. Заметая следы, он сначала двинулся в Самару, затем – в Саратов, потом – в Петербург, а оттуда – в Вятку. Здесь его отец, пользуясь служебным положением, приобрел ему паспорт на имя Малыгина. С этим документом Грин приехал сначала в Москву, а потом отправился в Петербург. Оказавшись в городе, он сразу отправился к «тюремной невесте», которая вовсе не предполагала увидеть тюремного «жениха».

Отец Веры пришел в ужас, когда узнал, что его единственная благородная дочь сошлась с беспартийным бродягой без образования и определенных занятий. Он еще терпел, пока любовники только встречались. Но когда девушка ушла из дома, это стало для него ударом. Он даже наотрез отказался помогать ей деньгами. Но остановить молодую женщину было невозможно. Впрочем, ее можно было понять: ей в ту пору исполнилось двадцать четыре года, но, как вспоминает она сама, никто из мужчин, кроме отца и дяди, до сих пор ее не целовал. И первым, кто это сделал, был Гриневский, поцеловавший ее во время свидания на глазах у надзирателя. А когда, вернувшись из Сибири, он прибыл к ней, она окончательно поверила в его любовь…

27 июля 1910 года за побег из ссылки и проживание по поддельным документам Гриневского снова арестовали, в третий по счету раз. Грин был в отчаянии и стал регулярно писать письма в высокие инстанции. Сначала – министру внутренних дел, а потом – и самому царю. В своих посланиях он просил о помиловании, доказывая, что в его мировоззрении произошел коренной переворот, и он давно отошел от политики. В конце концов ему поверили и вместо четырех лет в Сибири присудили два года ссылки в Пинегу Архангельской губернии. Еще одним облегчением было то, что Вера Павловна поехала вместе с ним. К тому же этот арест имел для нее одну весьма важную сторону: перед отправкой в ссылку они обвенчались.

В ноябре 1910 года Александр Степанович и Вера Павловна добрались до Пинеги. Здесь они сняли дом и стали жить той мещанской жизнью, которая претила Грину, но нравилась его жене. Грин в ссылке очень тосковал и регулярно отправлял прошения о смягчении своей участи. Иногда он не выдерживал, срывался и запивал. Вера Павловна пугалась его запоев и даже пригрозила, что оставит его. И впрямь, она несколько раз ездила к отцу, но вскоре все равно возвращалась.

Наконец, в мае 1912 года Гриневский на законных основаниях и под собственным именем покинул Пинегу и прибыл в Петербург. И сразу же по приезде в столицу он принялся восстанавливать утраченные связи. И в это же время литературная богема вовлекла его в пьяную распутную жизнь. А Вера Павловна страдала. На пьянки мужа она реагировала глухим упорным молчанием. В этот период между ними стали все чаще вспыхивать ссоры, и никогда не возникало необходимости в искреннем разговоре. В конце концов в сентябре 1913 года они разошлись. После развода Грину стало настолько одиноко, что он несколько раз просил бывшую жену вернуться к нему, но получал отказ.

Брошенный женой, измученный безденежьем, он, чтобы заглушить свое горе, отправлялся к собутыльникам и пил. О кутежах Грина ходили легенды. Об этом же пишут в своих воспоминаниях и мемуарах многие очевидцы. «Пили, сознаться, много и шумно», – рассказывал Соколов-Микитов. «Это было в 1915 году… Александр Степанович много говорил, много пил мадеры» – это воспоминание Студенцовой Екатерины…

В это же время он пытается найти замену Вере Павловне. И, наконец, осенью 1918 года женится на некоей Марии Долидзе. Однако союз этот оказался непрочным, и уже зимой 1919 года они расстались…

Со своей третьей женой – Ниной Николаевной Коротковой – Грин познакомился в 1917 или в начале 1918 года в Петрограде. В этот период она работала в газете «Петроградское эхо». Ей было 23 года. Она окончила с золотой медалью гимназию, два года проучилась на Бестужевских курсах. Молодая, симпатичная, озорная. А он – почти старик, длинный, худой, угрюмый, некрасивый, с узким извилистым носом. К тому времени она успела побывать замужем, но муж ее погиб в Первую мировую, о чем тогда она еще не знала.

А весной Короткова неожиданно заболела. Причем болезнь была достаточно серьезной. И мать отправила дочь к родственникам, проживавшим в подмосковном селе. Перед отъездом Грин подарил Нине свои стихи. Обещал приехать, но не смог. Думал, что ее уже нет в живых.

Новая встреча с Коротковой произошла спустя три года, в феврале 1921 года на Невском. Теперь Нина Николаевна была уже молодой вдовой. Жила она в Лигове, а работала медсестрой в сыпнотифозном бараке в селе Рыбацком, куда и ездила через Питер. Грин предложил заходить к нему в Дом искусств («Диск»). При первой встрече он вел себя очень деликатно. Совсем не пил. Когда она пришла в «Диск» в третий раз, Грин осмелел и поцеловал ее в щеку и, ни слова не говоря, убежал. А она, ошеломленная, стояла столбом посреди комнаты, словно не понимая, что случилось.

7 марта 1921 года они поженились. А за два дня до этого события Грин предложил Нине стать его женой. Она взяла день на раздумья и, после долгих размышлений, согласилась. А ведь ее предупреждали об алкоголизме писателя, и она сама видела его несколько раз пьяным в 1918 году. Но, предлагая себя в мужья, Грин, словно упреждая ее вопрос, сам сказал, что два года уже не пьет и в дальнейшем пить не будет. Она ему поверила, но, соглашаясь, тем не менее поставила условие, что в любой момент может уйти. Но не ушла, хотя ей и пришлось, как выяснится позже, пережить столько, сколько, наверное, не доводилось ни одной из писательских жен.

В первые три года, пока Грин не пил, они жили счастливо, любовно и дружно. Да и в творческом плане 1922–1924 годы были для Грина наиболее плодотворны. Он много писал, его любезно встречали в редакциях и издательствах, исправно печатали. И семья, пользуясь плодами его трудов, жила спокойно и сытно. Но с появлением денег Александр Степанович стал опять погружаться в богемную жизнь. И чем больше появлялось у него денег, тем круче, с дореволюционным размахом он пил.

«Пробуждение. Утром чуть свет опять за водкой. Кооператив у меня напротив. Высокий, всклокоченный, тощий, с бутылкой белоголовки в левой руке и непостижимым бредом в голове Грин», – вспоминает молодой писатель Шепеленко, на время ставший собутыльником Грина.

«К концу ужина, длившегося часа два с половиной, он (Грин) уже был совершенно пьян. Поднимаясь с тем или другим тостом, шатался. Заметила, как хозяин дома незаметно отодвигает от него бутылки, но Грин тянет их к себе. Пьян был не один он. Но Грин был пьян больше всех и шумнее всех. После ужина пошли в гостиную, начались танцы. Беседуя с какой-то дамой, я сидела в стороне. Подошел Александр Степанович. Он был в лоск пьян. Галантно изгибаясь, он пригласил мою соседку на танец. Та, видимо, не очень заметив его состояние, пошла с ним в вальсе. Грин толкал танцующих. Какой-то даме, зацепив, разорвал платье, чуть не уронил свою даму. Та, увидев состояние своего кавалера, закончила танец. Грин подвел ее ко мне, усадил и побежал, как он сказал, принести для нас чего-нибудь прохладительного. И… пропал. Через довольно долгий промежуток времени вернулся, еще больше шатаясь и неся два стакана с красным вином. Подошел, совершенно заплетающимся языком предложил нам выпить, но не удержал равновесия, пошатнулся и все вино вылил на меня и светлое платье моей собеседницы. Он пытался рукавом вытереть испорченное платье, пошатнулся и упал на пол. Я пыталась поднять его, но не смогла. Подбежали гости и подняли окончательно опьяневшего Грина. Хозяин сказал, что после ужина Александр Степанович заходит в столовую, выпивает остатки из бутылок, ищет вино в буфете – оттого его так и развезло» – это уже воспоминания жены писателя.

Надо было срочно что-то делать. И в 1924 году, спешно продав только что купленную и отремонтированную квартиру и все, что в ней находилось, Александр и Нина уехали в Крым, в Феодосию. На этот странный поступок Гриневских толкнуло несколько причин. Во-первых, Крым им нравился; во-вторых, жизнь там была намного дешевле питерской. Однако этот переезд был вызван, в первую очередь, желанием Нины спасти мужа от петроградского пьянства. И, по сути, переезд был не чем иным, как бегством.

В Феодосии супруги заключили своеобразный договор относительно пагубной страсти Александра. В соответствии с этим соглашением Грину запрещалось пить в Феодосии, но он имел право выпивать в Москве или Ленинграде, когда появлялся там по литературным делам. И Грин, соблюдая договор, вдалеке от Феодосии вел себя весьма вольготно. Поэтому, чтобы хоть как-то удержать мужа от чрезмерного пьянства, Нина пыталась ездить вместе с ним. Но это у нее не всегда получалось.

«Александр Степанович пьет. Пьет четвертый месяц подряд. Я задыхаюсь в пьяных днях… Помню: часов в двенадцать дня пришел домой совершенно пьяный и окровавленный – где-то упал, обо что-то ударился головой. Шляпа была полна крови, лицо в кровавых струях… Иду с ним, а он так шатается, что даже я мотаюсь… Дома он лег спать… На следующий день Грин снова был пьян», – вспоминает супруга.

«В жизни Грина бывали тяжелые периоды, свойственные многим русским талантам. Он страдал тяжелой и страшной болезнью, которая в просторечье именуется запоем» – это уже пишет В. Смиренский, поэт, литературовед и биограф Грина.

Однажды Нина Николаевна сказала Грину, что нашла работу в Ленинграде и в Феодосию не вернется. Он, держа ее за руки, рыдал, каялся, просил прощения. Но и это ее заявление оказалось всего лишь угрозой: она любила Грина и бросить его в таком состоянии не могла.

Однако, даже несмотря на угрозу развода, Александр Степанович продолжал пить. В водочном дурмане он забыл все, в том числе и свою договоренность с женой о том, что пить он будет только в Москве и Ленинграде. И пил он теперь почти ежедневно.

В 1931 году Грин поехал в Москву. В последний раз. Пил он там «по-черному», пил так, что не мог сам написать письмо домой, и под его диктовку писала жена друга Новикова. Пил так, что падал пьяный у забора Дома красной профессуры. Порой работницы общежития, где он останавливался, вели его под руки, а он в это время ругался, кричал, брыкал ногами…

21 августа 1931 года Грин вернулся из Москвы домой. И началось постепенное его угасание. Врачи установили рак желудка. Болезнь зашла слишком далеко, и надежды на спасение уже не было. За два дня до смерти он попросил, чтобы к нему пригласили священника. А 8 июня 1932 года вечером автора «Алых парусов» не стало.

И хотя он не написал стольких страниц, как, например, Дюма или ряд других его соотечественников, его тем не менее знают и помнят до сих пор. Имя ему – Шарль-Пьер Бодлер, а его творение – «Цветы зла». И, как это ни странно, именно «Цветы» принесли ему и известность, и первое судебное преследование.

Что ограничивает свободу любой личности? Семья и общество? Возможно… Но чаще всего это обстоятельство или умалчивается, или при описании жизненного пути великого человека его стараются обойти стороной.

Бодлер – транжир: появившиеся в его кошельке деньги исчезают так же быстро, как вылитая в сито вода или роса под палящими лучами утреннего солнца. И, чтобы добыть лишнюю купюру, он даже пытается давить на мать возможностью своего самоубийства, если та не предоставит ему необходимую сумму денег. Причем такие безнравственные кульбиты Бодлер проделывал несколько раз.

А однажды, случилось это в 1845 году, уже после назначения над поэтом опекунства, он и впрямь, удрученный пустотой своего существования, решил покончить с собой. Хотя, судя по всему, он был не совсем искренен, принимая такое решение. Скорее всего, его мысли в тот момент колебались между двумя возможными исходами, каждый из которых имел свои определенные плюсы. Так, смертельный исход задуманного предприятия избавил бы Бодлера от всех накопившихся проблем, в то же время, если бы самоубийство оказалось неудачным, перепуганная родня могла стать терпимее и щедрее.

И вот 30 июня 1845 года Бодлер решился осуществить свой замысел. Для начала он составил и отправил своему адвокату длинное письмо, в котором все имущество завещал своей любовнице Жанне Лемер. После этого в баре на улице Ришелье Бодлер ударил себя ножом в грудь. Причем проделал он все это на глазах у Жанны. Однако рана оказалась незначительной, хотя поэт и потерял сознание…

По просьбе Жанны «самоубийцу» перенесли к ней на квартиру. А вскоре появился и доктор, который успокоил собравшихся, а раненому порекомендовал полный покой. Что чувствовал в этот миг Шарль, сказать трудно. Скорее всего, с одной стороны, он испытывал облегчение, что остался жив, а с другой – стыд из-за смешной царапины. Ведь если бы он по-настоящему захотел покончить с собой, то выбрал бы более надежный способ уйти из жизни. И порез перочинным ножом выглядел несерьезно…

В конце концов семья – мать, отчим, брат – решают взять над ним опеку. В каждом письме сын просит денег. Наконец, отчаявшись, мать соглашается с предложением мужа (отчима поэта) и Альфонса (его брата), что ради самого Шарля необходимо учредить для него опекунский совет. И 21 сентября 1844 года они сделали это, запретив ему одалживать деньги и распоряжаться своим имуществом. А это, по сути, означало одно: Шарль Бодлер снова стал несовершеннолетним.

Отсутствие денег, неудачи на литературном поприще сказывались и на характере Бодлера. И чем меньше были его успехи, тем больше агрессивности появлялось в его характере и поведении. Например, как-то раз в одном из парижских кафе между ним и драматургом Арманом Барте вспыхнула ссора. Противники сначала обменялись оскорблениями и пощечинами. Спор решили разрешить с помощью дуэли. Прямо на месте определились и с секундантами. Однако после переговоров те отказались от этой роли, и до дуэли дело так и не дошло…

Но Бодлер, несмотря на финансовые трудности, по-прежнему не отказывался от тех приятных моментов, которые дарит ему поэзия и молодость. Он встречается с друзьями, пьет, курит, балуется гашишем, дружит с девицами легкого поведения.

В этот период в судьбу Бодлера вплелись два обстоятельства, которые оказали немалое влияние на его дальнейшую жизнь. Так, связь с проститутками привела к тому, что Бодлер заболел сифилисом. Но это обстоятельство его особо не огорчило, поскольку по молодости он склонен был думать, что эта болезнь – своего рода диплом мужчины, повидавшего жизнь.

Не меньшее влияние на будущее поэта оказала его связь с одной молодой особой. Друзья, приходившие в гости к Бодлеру, часто заставали в его комнате рослую мулатку с дерзким взглядом, толстыми губами и черными вьющимися волосами. Это была его любовница Жанна Дюваль, известная еще в округе под именем мадемуазель Лемер и Жанна Проспер.

Бодлер влюбился в Жанну сразу же, как только увидел ее. Его пленили ее смуглое тело, кошачьи движения и густые душистые волосы. Кроме того, он испытывал невероятное наслаждение, касаясь ее темной кожи.

Впрочем, эта темнокожая красавица не только ублажала его плоть. Жанна была для него и поэтической музой, которая едва заметным движением своего тела вдохновляла на сочинение стихов. И он без устали воспевал свою многоопытную богиню.

Но счастье с Жанной не могло продолжаться вечно. Да еще притом, что у Бодлера постоянно не хватало денег. За те десять лет их совместной жизни он устал от ее визгливого голоса, ее глупости и пьяных фортелей. Ее смуглое тело, которым Шарль когда-то восторгался, стало вызывать у него отвращение и жалость. К тому же она ему еще и изменяла. И однажды Бодлер все же расстался с Жанной.

После нее у Шарля появилось несколько любовниц. Правда, ни с одной из них он так и не смог наладить серьезных отношений, и, устав от одиночества, от скверной пищи, в декабре 1855 года он снова вернулся к Жанне. Но примирение не принесло Бодлеру успокоения. Опять начались бесконечные скандалы, причем нередко по пустякам, и в сентябре 1856 года, измучив друг друга ссорами, они снова расстались.

И, судя по всему, на этот раз инициатива принадлежала Жанне. Вот как отозвался об этом событии Бодлер в письме к матери: «Эта женщина была единственной моей радостью, единственным удовольствием, единственным товарищем и, несмотря на все стычки между нами, естественными при такой бурной любви, мне никогда и в голову не приходила мысль об окончательной и непоправимой разлуке… Десять суток я не спал, меня тошнило, я был вынужден прятаться, потому что я все время плакал…»

Однако прошло всего несколько недель неопределенности, и Бодлер опять воспрял духом. У него появилось не только желание любить и наслаждаться жизнью и женщинами, но и жажда сочинять. И уже в июне 1857 года поэт издал сборник стихотворений «Цветы зла», который принес ему не только всемирную славу, но и массу неприятностей.

Публике, воспитанной на слащаво-приторных стишках, «Цветы зла» показались сродни грому среди ясного неба. И реакция на сборник последовала незамедлительно. Уже 5 июля в газете «Фигаро» появилась короткая статья, в которой были подвергнуты жесткой критике четыре стихотворения поэта. Критик писал, что в этих стихах «гнусное соседствует с непотребным, а отвратительное – с мерзким. Свет еще не видел на таком малом количестве страниц столько искусанных и даже разжеванных женских грудей».

Однако одной критикой нападки на Бодлера не ограничились. Вскоре в Главное управление общественной безопасности поступил конфиденциальный доклад, утверждавший, что сборник «Цветы зла» содержит «вызов законам, охраняющим религию и мораль». На подобное заявление ответ блюстителей порядка тоже был соответствующий: 7 июля министр внутренних дел поручил генеральному прокурору приступить к следствию. А уже 17 июля прокурор потребовал конфисковать все экземпляры книги. К счастью, друзья автора смогли вывезти и спрятать большую часть тиража.

Перепуганный поэт стал искать защиты у сильных мира сего. Но почти всюду встречал прохладный приём. Пока же Бодлер искал спасительную соломинку, судебная машина набирала обороты. И меньше чем через два месяца, в четверг 20 августа 1857 года, поэт был приглашен в Дворец правосудия, чтобы выслушать обвинительную речь судьи и приговор, согласно которому Бодлер был приговорен к штрафу в триста франков. Кроме того, суд постановил запретить шесть стихотворений, показавшихся ему наиболее одиозными: «Украшения», «Лету», «Слишком веселой», «Проклятых женщин», «Лесбос» и «Метаморфозы Вампира». Но это решение не помешало сборнику «Цветы зла» обрести мировое признание…

Когда Бодлер находился в Бельгии, он тяжело заболел. Болезнь с каждым днем прогрессировала. Головные боли и тошнота стали ежедневными. 3 апреля больной был помещен в одну из брюссельских больниц. С окаменевшим взглядом, с перекошенным ртом, он едва мог связать два слова.

А вскоре из его рта доносилось лишь нечленораздельное бормотание. Его ум постепенно угасал, хотя последние капли жизни все еще продолжали в нем существовать. Наконец утром 31 августа 1867 года у Бодлера началась агония. Появился священник. И до того, как умирающий испустил последний вздох, его причастили.

Ценители им восторгались – гений. Завистники его низвергали, приклеив к его творениям ярлык «стихотворная болтовня». Над его поэзией размышляли. О ней спорили. Над ним подшучивали. Им восхищались. И было за что. Ведь Константин Дмитриевич Бальмонт был не только настоящим поэтом, но и «родоначальником» Серебряного века.

Фигура, сотканная из парадоксов, странностей, невообразимых и скандальных поступков; личность, до краев наполненная разнообразными талантами; мужчина, которого до безумия обожали женщины и который буквально сходил с ума от одной рюмки вина, – это все Бальмонт.

13 марта 1890 года ночью, после очередного скандала с женой, он, прочтя «Крейцерову сонату» Толстого, решает свести счеты с жизнью. И, не найдя для самоубийства более достойного способа, он выбрасывается из окна третьего этажа на мощенный булыжником двор. Однако Бальмонт не погиб, но изувечился так сильно, что в течение года был прикован к постели. В Брюсселе он тоже попытался повторить свой подвиг и тоже кинулся вниз с балкона. Но и на этот раз судьба проявила милость к поэту.

Если же говорить о «подвигах» менее значительных, то ими буквально заполнен каждый день жизни Бальмонта: то, повиснув на дереве, он читает стихи; то в Париже ложится на мостовую, и его переезжает фиакр. Совершая менее рискованный поступок, он, в пальто, шляпе и с тростью, входит по пояс в воду; и делает он это ради того, чтобы полюбоваться отблесками луны на водной глади, а потом, возможно, написать об этом стихи…

Что же касается отношения Бальмонта к алкоголю, то здесь он, точнее, его организм тоже проявил своеобразие. «Бальмонт, хотя и любил выпить, но не выносил алкоголя ни в каком виде, ни в каком количестве. Это была его болезнь, его проклятие. Вино действовало на него как яд. Одна рюмка водки, например, могла его изменить до неузнаваемости. Вино вызывало в нем припадки безумия, искажало его лицо, обращало в зверя его, обычно такого тихого, деликатного, – вспоминает жена поэта Екатерина Андреева-Бальмонт. – Эти мгновенные превращения ужасали не одну меня, а всех, кто при них присутствовал… Я обращалась ко многим врачам, невропатологам, психиатрам. Доктор Россолимо, с которым Бальмонт дружил, так же как (через несколько лет) и психиатр Ф. Рыбаков, объясняли состояние Бальмонта наследственным алкоголизмом… Его опьянение совсем не походило на опьянение других людей. Оно больше было похоже на безумие… Крепкие вина, водка, абсент мгновенно лишали его рассудка. Но никакой сорт, никакое количество выпитого вина не сваливало его с ног. Напротив, чем крепче было вино, тем сильнее оно возбуждало и вызывало у него активность. Он не мог сидеть, тем более лежать, ему необходимо было двигаться. И он ходил день и ночь напролет, когда был в таком состоянии возбуждения… Когда опьянение кончалось и Бальмонт приходил в себя – обыкновенно на другой день, он абсолютно ничего не помнил, что с ним было, где он был, что делал».

Но спиртное тем не менее занимало не основное место в жизни Бальмонта. Главным в ней было творчество. Он писал стихи, прозу, переводил (поэт владел четырнадцатью языками) и читал, читал, читал… Кроме того, Константин Дмитриевич очень много путешествовал. Он посетил Скандинавию, Францию, Испанию, Голландию. Он побывал в Англии, Италии, Египте, Индии, а также в Австралии, Новой Зеландии…

Казалось бы, жизнь такого всесторонне одаренного человека должна была быть полностью материально обеспеченной. Но, увы… Погруженный в тонкие эфиры поэзии, Бальмонт редко нисходил к насущным проблемам. А возможно, просто старался избегать их.

Особенно отчетливо это проявилось в эмиграции, куда он выехал в 1920 году. И если в первые годы он еще сохранял тонус и старался быть в форме, то позже стал все четче ощущать свою неприспособленность к чужому миру и полное одиночество в нем. Стихи его печатались редко, и то незначительными тиражами, а к 1930-м годам и вовсе перестали издаваться отдельными сборниками. Он все глубже погружался в нищету.

Однако не только беспросветная бедность, но и ужасная беда постигла поэта за границей: у него появились первые признаки душевной болезни. Началась «десятилетняя агония», скитания по больницам и убежищам. И, как это ни парадоксально и трагично, скончался выдающийся русский поэт в приюте «Русский дом» в Нуази-ле-Гран. Случилось это 24 декабря 1942 года. Париж был оккупирован фашистами, и проводить поэта в последний путь пришли лишь несколько человек. Шел дождь, и когда опустили гроб в яму, наполненную водой, он всплыл, и его пришлось придерживать шестом, пока засыпали землей могилу.

Рука об руку с алкоголем шли по жизни и многие выдающиеся зарубежные писатели. Любил выпить американский писатель Фрэнсис Скотт Фицджеральд (1896–1940). Он был очень неустойчив к спиртному. Ему достаточно было нескольких глотков, чтобы опьянеть. Любила хорошенько выпить и жена писателя – Зельда.

Они были экстравагантной парой, постоянно попадавшей в светские хроники: разъезжали на крыше такси, прыгали в фонтан отеля «Плаза» и т. д. А однажды даже пришли на одну из вечеринок в пижамах. А чуть позже Зельда разделась и танцевала нагишом. Умер знаменитый писатель 21 декабря 1940 года от сердечного приступа. Зельда же пережила его на несколько лет и скончалась 10 марта 1948 года в психлечебнице…

Еще одним знаменитым пьяницей в американской литературе был Юджин О,Нил (1888–1953). Но, несмотря на свое пристрастие к алкоголю, в 1936 году он был удостоен Нобелевской премии по литературе, а также становился лауреатом Пулитцеровской премии в 1920, 1922, 1928 и 1957 годах.

Как-то раз О,Нил в комнате общежития, выпив бутылку абсента, впал в невменяемое состояние. Находясь в бреду, он всю мебель поставил вверх тормашками, а затем попытался застрелить товарища. Когда тот убежал и вернулся с подмогой, пред их взором предстала ужасная картина, а сам О'Нил стоял посредине помещения с горящими гневом глазами…

И в дальнейшем любое, даже самое незначительное огорчение писатель заливал спиртным. Порой он пил, не разбираясь, что перед ним. Так, однажды он выпил разбавленный лак, а в другой раз – камфарный спирт. А вскоре О,Нил даже попытался покончить жизнь самоубийством, выпив барбитал. В последние 10 лет жизни О’Нил практически ничего не написал. Умер он в номере 401 в отеле Бостона 27 ноября 1953 года в возрасте 65 лет…

Американский писатель, лауреат Нобелевской премии Уильям Фолкнер начал прикладываться к бутылке с самого начала своего творческого пути. Говорят, что он не садился за печатную машинку, предварительно не приняв изрядную долю алкоголя. О своем пристрастии к спиртному он как-то сказал: «Я работаю в основном по ночам. И всегда держу под рукой бутылку виски, чтобы все идеи, которые я забыл за день, снова всплыли в моей голове».

В состоянии опьянения он не раз попадал в неприглядные истории. Так, однажды Фолкнер пришел в Голливуд, чтобы обсудить с известным кинорежиссером и сценаристом Говардом Хоуксом детали сценария к фильму «Путь к славе». Причем явился он на эту встречу с бумажным пакетом, в котором находилась полупустая бутылка виски.

Пытаясь открыть ее, Фолкнер поранил палец, и часть виски вылилась в пакет. Писатель швырнул его в мусорное ведро и не торопясь допил спиртное. Работа над сценарием почти не двигалась. И режиссер решил, что встреча окончена. Но вдруг Фолкнер достал из ведра пакет и допил те несколько капель, смешанные с его же кровью.

Фолкнер пил и на людях, и в одиночку. Он пил, чтобы успокоиться и свалиться с ног в полном изнеможении: «Я чувствовал, что у меня обнажены все нервные окончания». Беспробудное пьянство на протяжении тридцати лет становилось причиной многих его болезней. Он испытал и алкогольное истощение, и белую горячку, и лихорадку. Он страдал язвенной болезнью, был ранен в голову, ломал ребра и позвонки.

Фолкнер пил всегда: и когда писал, и когда не писал. Поэтому уже в 49 лет с Фолкнером случилась трагедия. Писатель уже не мог совладать с алкоголизмом, отчего размывалась былая четкость его воображения. Он писал на протяжении еще двадцати двух лет, но с оглушенным алкоголем мозгом. Конечно, и в эти годы он создавал добротные произведения. Но это уже был «мертвый хлам по сравнению со сверкающими солнечными лучами страницами “Шума и ярости”»…

Американский писатель Рэймонд Чандлер (1888–1959) – автор многих детективных романов и повестей, тоже любил изрядно выпить. Так же как и Эрих Мария Ремарк (1898–1970), и Эрнест Хемингуэй (1899–1961), и многие другие писатели, которые тем не менее известны всему миру своими гениальными произведениями.

Михаил Александрович Шолохов (1905–1984) не только знаменитый советский, но и всемирно известный писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе. И сколько бы ни писали о нем, как бы тщательно ни исследовали его жизненный и творческий путь, тем не менее в его судьбе и по сей день останется немало белых пятен.

Но начнем по порядку – с тайны его рождения. Казалось, что может быть загадочного в таком вроде бы ординарном событии. Тем не менее ясности с появлением Михаила Шолохова в этом мире все-таки нет. Говорят, что писатель и сам старался обходить эту тему стороной.

Но сегодня уже известно, что Шолохов – внебрачный сын жителя станицы Вешенской Александра Шолохова. Существует также предположение, что Михаил Александрович – незаконный ребенок местного помещика Дмитрия Попова. Поэтому и настоящие его имя и фамилия – Александр Попов. А Михаилом Шолоховым звали его брата, о котором до настоящего времени ничего не известно. Циркулируют также слухи, что его первоначальная фамилия – Кузнецов. Так звали станичного атамана, который женился на его матери против ее воли.

Еще одна тайна Шолохова – его литературное наследие. Впрочем, компьютерная экспертиза произведений писателя, проведенная в Швеции, показала, что они принадлежат перу Шолохова. А ведь долгое время ходили слухи, что он украл чужие рукописи и присвоил себе. Даже Солженицын неоднократно заявлял, что «Тихий Дон» написал Ф.Д. Крюков – одаренный писатель и публицист, певец донского края. Правда, доказательств этому предположению не появилось. К тому же в большинстве произведений Крюкова отсутствует сюжетная линия, и основаны они на достоверном описании. Даже лишь по этой причине бесперспективны версии о якобы его авторстве «Тихого Дона».

Существует еще одна не до конца исследованная тема, связанная с судьбой М.А. Шолохова, – его склонность к алкоголизму. Об этом свидетельствуют многие очевидцы. Пишут, что в нетрезвом виде он появлялся даже перед Сталиным. Знали о его недостатке и другие генсеки.

Даже Василий Шукшин, который и сам нередко прикладывался к рюмке, поразился виду пьяного Шолохова. Он никак не мог взять в толк, как такой выдающийся и известнейший писатель мог так низко опуститься.

Умер Михаил Александрович 21 февраля 1984 года от рака гортани. Существует легенда, что особенно сильно Шолохов стал пить после того, как выступил против Синявского и Даниэля, и на XXIII съезде КПСС кто-то выкрикнул из зала, что больше он не напишет ни строчки. И так оно в общем-то и случилось. С тех пор он и впрямь практически ничего не написал.

Сколько в этих историях правды, сколько – лжи, сказать трудно. Ведь почти за каждым знаменитым человеком тянется шлейф сплетен и пересудов, в истинности которых разобраться практически невозможно.

В 1917 году, работая врачом в Вяземской земской больнице, молодой Булгаков, опасаясь, что он и сам заболеет дифтерией, делает себе противодифтерийную прививку. В результате аллергической реакции все его тело покрылось сыпью, начался ужасный зуд. После мучительной ночи наутро Булгаков попросил жену сделать ему инъекцию морфия. Повторные инъекции спасли Булгакова от развития болезни, но в то же время стали причиной появления у него наркотической зависимости.

Причем эта пагубная привычка стала быстро развиваться, отрицательно сказываясь на физическом и психическом здоровье Булгакова. Опасаясь, что о его болезненном пристрастии узнают коллеги и знакомые, писатель впадает в глубокую депрессию. В это время ему порой казалось, что он сходит с ума.

Весной 1918 года Михаил Афанасьевич с женой Татьяной Николаевной отправился на лечение от опиумной зависимости в Киев. Там, по совету отчима Булгакова, Татьяна стала примешивать к каждой дозе морфия дистиллированную воду. И в конце концов начала колоть Булгакову лишь одну воду. В Киеве супруги прожили полтора относительно спокойных года.

Здесь же он начал постепенно приходить в себя. С этого времени стала налаживаться и семейная жизнь супругов. По сути, на смену Булгакову-морфинисту пришел Булгаков-писатель, которого так любят читатели по всему миру…

Но если Булгаков все-таки вырвался из опиумной трясины, хотя и с помощью жены, то известный русский поэт, лидер русских символистов Валерий Брюсов (1873–1924) превозмочь себя не смог. Поэт В. Ходасевич полагал, что употреблять морфий Брюсов начал в 1908 году. Поэт неоднократно пытался избавиться от этого порока, но не смог. Не помог даже курс лечения, который он прошел летом 1911 года. Морфий стал частью его жизни.

«Помню, – вспоминает Ходасевич, – в 1917 году, во время одного разговора, я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое-то оцепенение, почти засыпает. Наконец он встал, ненадолго вышел в соседнюю комнату – и вернулся помолодевшим. В 1919 году мне случилось сменить его на одной из служб. Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными каплями».

О Стивене Кинге знают почти все. И прежде всего по его мистическим романам и киноэпопеям. Но, наверное, мало кому известно, что одно время у знаменитого писателя существовали серьезные проблемы с алкоголем и наркотиками. В течение десяти лет, начиная в общем-то с 1974 года, он не только стал алкоголиком, но и увлекся наркотиками.

Эту трагическую часть своей жизни Кинг откровенно описал в своей по сути автобиографичной книге «Как писать книги». Например, у него практически полностью выпал из памяти процесс написания романа «Куджо», изданного в 1981 году. Еще над одним романом – «Томминокеры» – автор работал, принимая разнообразные наркотические препараты.

В это время Кинг также не отказывался и от алкоголя. Например, он почти каждый вечер выпивал по упаковке полулитровых банок пива. Чак Веррилл – редактор Кинга в издательстве «Викинг» – вспоминает о своей встрече с Кингом в 1985 году. Тогда они должны были обсуждать его роман «Оно». Кинг же прибыл в Нью-Йорк для того, чтобы утрясти некоторые моменты, связанные с завершением съемок фильма «Максимальное ускорение». Так вот, Веррилл заметил, что Стивен постоянно глотал какие-то пилюли и находился в состоянии нервного напряжения, хотя и вполне адекватно реагировал на окружающую его обстановку и людей. И, что удивительно, именно с 1974 по 1987 год Стивен Кинг пишет свои наиболее яркие произведения: «Сияние», «Мертвая зона», «Воспламеняющая взглядом» и другие.

Завершился «черный» период в жизни Кинга лишь в 1987 году. И исключительно благодаря жене писателя – Табиты и, как это ни странно, Энни Уилкс – сумасшедшей героини его романа «Мизери». Немалую роль в его уходе от «алкогольно-наркотической» зависимости сыграли и дети, которых, как и жену, он очень любил…

Казалось, жизнь писателя текла по вполне спокойному руслу. К тому же 1999 год принес Кингу радостную весть – он стал дедушкой. Однако спустя всего три месяца – 19 июня 1999 года – писатель попал в аварию. Водитель фургона некто Брайан Смит совершил наезд на Кинга, который шел как раз по той стороне дороги, по которой двигался и автомобиль Каравана.

В этой аварии Стивен Кинг получил девять переломов правой ноги, четыре сломанных ребра, поврежденное легкое, восемь трещин позвоночника и лишился кожи на правой ключице. Кроме того, на раны головы было наложено примерно тридцать швов…

Как ни странно, но Смит за наезд отделался всего шестью месяцами в окружной тюрьме и то условно. К тому же его лишили права вождения на один год. Конечно, Стивен Кинг был недоволен столь мягким приговором Смиту. Но прошел всего год, и Брайан Эдвин Смит был найден мертвым в кровати в своем передвижном доме…

Автора «Алисы в Стране чудес» английского писателя Льюиса Кэрролла (1832–1898) некоторые исследователи тоже относят к пассивным наркоманам. И в принципе они правы. Дело в том, что в XIX веке опиум, называемый в то время лауданумом, принимали в качестве лечебного препарата даже при незначительных недомоганиях, например при головных болях.

И, безусловно, при частых употреблениях лауданума у людей появлялась зависимость. Попал в наркотическую ловушку и Льюис Кэрролл. Как известно, его мучили очень сильные мигрени. И писатель вынужден был принимать лауданум, чтобы хоть как-то приглушить боль.

Кроме того, с юных лет Кэрролл страдал от заикания, и, естественно, в обществе чувствовал себя не совсем комфортно. Наркотик же «помогал» ему справиться с этим комплексом, успокаивая его. К тому же вселял уверенность.

И тем не менее, даже если Льюис Кэрролл пользовался лауданумом для облегчения головных болей, он все равно находился под воздействием наркотика. И заметить это можно, прочитав его «Алису в Стране чудес».

Наверное, самым известным писателем-наркоманом является Уильям Берроуз. Считается, что впервые он попробовал наркотики в 30-летнем возрасте. И с тех пор постоянно их употреблял.

Однако еще до употребления наркотиков Берроуз уже демонстрировал свою неумеренную эпатажность. Например, в 1939 году он отрезал себе левый мизинец. Психиатру же он объяснил свой поступок тем, что потерянный палец позволил ему пройти посвящение в индейское племя «Воронов».

В этот же период он часто общался с наркоманами, проститутками, гомосексуалистами и различного рода уголовными элементами. В 1944 году Берроуз повстречал студентку Джоан Волмер. А спустя недолгое время они стали жить вместе. В это же время Уильям начал не только писать, но увлекся наркотиками, к которым вскоре очень быстро привык. Не отставала от писателя и его супруга.

В 1947 году Джоан родила сына – Уильяма С. Берроуза-младшего. Но, не ладя с законом, семья постоянно переезжала с места на место, пока в начале 1950-х годов не останавилась в Мексике.

В это время писатель уже стал хроническим наркоманом и регулярно покупал дозы на чёрном рынке. Сначала он употреблял морфий, от которого позже отказался, и его заменил героин. Там же в Мексике Берроуз убил свою жену, когда выстрелом из пистолета попытался сбить с ее головы стакан. Однако после проведенного расследования его оправдали, и Берроуз опять поменял место жительства, переехав в Южную Америку.

Там он много путешествует по Перу и Эквадору, где население очень плотно «сидело» на кокаине и героине. И писатель, имея почти неограниченный доступ к наркотикам, начал эксперименты с собственным сознанием, употребляя несочетаемые наркотические препараты. При этом он ежедневно употреблял по дозе морфия. И в это же время он много работал.

В 1959 году на английском языке в парижском издательстве «Олимпия Пресс» вышло его наиболее известное произведение «Голый завтрак», впоследствии ставшее настольной книгой почти любого интеллигентного человека. В ней Берроуз описывает свои галлюцинации и состояния, которые следуют после употребления наркотиков, а также то, каким наркотиком проще всего снять зависимость от предыдущего.

Умер Берроуз 2 августа 1997 года в 83-летнем возрасте, пережив не только свою жену, но и сына. И это при том, что практически всю жизнь употреблял наркотики.

Многие известные деятели литературы и искусства в своей жизни сталкивались с мистическими феноменами. Например, если перелистать страницы жизни Пушкина, то окажется, что суеверия играли в ней немалую роль и в значительной степени определяли само ее течение.

Один из таких случаев описал Владимир Даль, довольно близко знавший великого поэта. Произошло это в 1725 году. В этот период Пушкин жил в псковской деревне и ему запрещено было из нее выезжать. Неожиданно до него стали доходить странные слухи о смерти императора, затем об отречении от престола цесаревича. Чтобы выяснить, насколько эти разговоры правдивы, Пушкин решается скрытно уехать из деревни. При этом он рассчитывает выехать в такое время, чтобы добраться до Петербурга поздним вечером, а затем через сутки вернуться обратно.

Уже на самом выезде из деревни была замечена кучером какая-то примета, явно тому не понравившаяся. А когда отъехали от села, сам Пушкин тоже стал раскаиваться в этом своем предприятии. Но, чтобы не показаться малодушным, он решил продолжить путешествие.

И вдруг кучер с отчаянным возгласом кнутом указал на зайца, который пересек впереди коляски дорогу. И Пушкин с превеликим удовольствием поддался уговорам кучера, сказав при этом, что, кроме того, позабыл дома что-то очень важное и нужное. Путешествие пришлось прервать.

А если бы поэт пренебрег этой приметой и отправился в Петербург? Скорее всего, он, как и рассчитывал, прибыл бы в столицу вечером 13 декабря и, вероятно, остановился бы у своего лицейского товарища Рылеева. Это значит, что поэт попал бы в самый котел мятежа в ночь с 13 на 14 декабря. Безусловно, впоследствии Пушкину трудно было бы отказаться от слишком уж естественного обвинения, что он не намеренно приехал в Петербург для участия в выступлении декабристов.

Но еще более удивительное и одновременно трагическое предсказание услышал поэт в 1817 году из уст знаменитой в то время петербургской гадальщицы Александры Филипповны Кирхгоф, благодаря своему имени и отчеству у молодых повес известной под кличкой «Александр Македонский». Она и в самом деле имела громадную популярность среди фешенебельного Петербурга. Кстати, уже после смерти Пушкина у нее побывал и юный Лермонтов, которому гадалка тоже очень точно назвала год смерти.

Так вот, в один из дней 1817 года Пушкин встретился с одним из своих приятелей. После прогулки по Невскому проспекту товарищ предложил поэту зайти к знаменитой гадальщице, умевшей по линиям руки предсказывать судьбу.

«Вы, – сказала она Пушкину, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее место по службе; потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; а третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью. И убьет вас из-за женщины белокурый молодой мужчина…»

Затем гадалка посмотрела на ладонь капитана. И скорбным голосом объявила, что тот тоже погибнет насильственной смертью, но намного раньше его приятеля, возможно, даже на днях.

От ворожеи приятели вышли встревоженные. А на следующий день Пушкин узнал, что утром в казармах капитана заколол штыком разгневанный солдат. И хотя исполнившееся предсказание коснулось приятеля поэта, однако суеверный Пушкин тоже был немало встревожен.

А вскоре начали сбываться предсказания и в отношении самого поэта. Всего через две недели на Невском проспекте Пушкин встретил своего старинного товарища, который до недавнего времени служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче, а теперь продолжал службу в Петербурге. Приятель посоветовал Пушкину свое место, уверяя, что цесаревич тоже не станет возражать.

А спустя лишь несколько дней после встречи с приятелем Александр Сергеевич получил письмо с деньгами: эти деньги ему прислал лицейский товарищ, который когда-то проиграл их в карты Пушкину.

Третье, самое ужасное, предсказание сбылось спустя двадцать лет. Когда трижды белый Дантес – беловолосый, носивший белый мундир кавалергарда и белую кокарду, – смертельно ранил поэта. Все, кто знал об этом предсказании, испытали внутреннее волнение от того, насколько точно оно исполнилось. А ведь, словно предчувствуя свою гибель от белокурого мужчины, Пушкин почти всегда старался избегать конфликтов со светловолосыми людьми…

Эту мистическую тайну, соединившую узами брака французского живописца Огюста Ренуара и Алин Шариго, поведал миру их сын, известный кинорежиссер Жан Ренуар. За тридцать лет до того, как Огюст Ренуар встретил юную портниху Алин Шариго, он стал рисовать ее портреты. На фарфоровой вазе, разрисованной художником в юности, Венера Милосская – это точная копия Алин. На фарфоровых тарелках он изображал профиль Марии-Антуанетты – и это все та же Алин с ее коротеньким носиком. Хозяин мастерской требовал, чтобы Ренур «удлинил» носик королеве, иначе покупатели тарелок не узнают свою любимицу. Но художник категорически отказывался это сделать.

Более того, он рисовал много раз портреты своих детей задолго до того, как они появились на свет! Он рисовал разных детей, и много лет спустя родители «всамделишных» детишек говорили: «Не правда ли, вылитый Ренуар?»

Огюст Ренуар создавал свои миры, населяя их рожденными его творческой фантазией женщинами, детьми, мужчинами. Проходили годы, и они вдруг встречались в его земной жизни. Именно так случилось и с Шариго, которую художник однажды встретил на своем пути…

Странный, если не сказать мистический случай произошел в отрочестве и с известным советским фантастом Александром Беляевым. Как-то в компании с друзьями он отправился на речку. Был в этом обществе и брат Александра.

Сначала все купались возле одного берега. Но потом часть ребят решила переплыть на лодке на противоположную сторону реки. С ними отправился и Александр. Брат же его от переправы отказался, а решил пересечь реку вплавь.

Сидя на песке, Александр неожиданно для себя поднял валявшийся рядом кусок глины и стал лепить человеческую голову. К его немалому изумлению, на глиняной фигурке явственно проступили черты лица его брата. Пораженный Александр, долго не думая, швырнул лепнину в реку. Как выяснилось позже, в этот же самый момент утонул его брат.

Безусловно, скептик назовет произошедшее чистейшей воды совпадением. Только ответит ли он на вопрос: почему именно в этот момент пальцы Беляева, действуя машинально, вылепили лицо брата? И почему, когда глиняная маска упала в воду, следом за ней утонул брат. Не слишком ли много трагических совпадений для одного случая?..

Жизнь известного австрийского художника XIX века Йозефа Матеуса Айгнера (1818–1886) тоже была пронизана мистическими феноменами. Особенно тогда, когда он пытался уйти из нее. Но Судьба несколько раз спасала его от суицида.

Впервые это случилось с Айгнером в 18-летнем возрасте, когда он попытался набросить себе на шею петлю. Однако совершить этот роковой шаг ему воспрепятствовал монах, который появился перед художником в самый в последний момент. Прошло всего четыре года. И Йозеф Айгнер опять попытался совершить суицид. Но и на этот раз попытка самоубийства была пресечена таинственным монахом. Наконец, в 1848 году за антигосударственную деятельность Айгнера должны были повесить. Но благодаря вмешательству неизвестного монаха казнь была отменена.

И все же художник завершил земную жизнь самоубийством: в 68-летнем возрасте он выстрелил из револьвера в висок. И, как ни странно, отпевал самоубийцу тот же загадочный монах, который уже не один раз спасал Айгнера от смерти. Однако имя этого человека осталось неизвестным. Впрочем, как и причины такого отношения монаха к судьбе художника.

Писатель Евгений Петрович Катаев, печатавшийся под литературным псевдонимом Петров, собирал конверты от писем, которые он сам же и отправлял в наугад выбранную страну. При этом писатель придумывал город, улицу, номер дома и даже имя адресата. Естественно, через какое-то время письмо возвращалось обратно к Петрову, правда, в конверте, украшенном иностранным штемпелем «Адресат неверен».

В апреле 1939 года Евгений Петрович очередное письмо отправил в Новую Зеландию по придуманному им адресу: город Хайдбердвилл, улица Райтбич, дом 7, Мериллу Уэйзли. В конверт он вложил письмо следующего содержания: «Дорогой Мерилл! Прими искренние соболезнования в связи с кончиной дяди Пита. Крепись, старина. Прости, что долго не писал. Надеюсь, что с Ингрид все в порядке. Целуй дочку от меня. Она, наверное, уже совсем большая. Твой Евгений».

Через четыре месяца, в августе пришел ответ с фотографией в конверте и с адресом отправителя: «Новая Зеландия, Хайдбердвилл, Райтбич, 7, Мерилл Оджин Уэйзли». Письмо было следующего содержания: «Дорогой Евгений! Спасибо за соболезнования. Нелепая смерть дяди Пита выбила нас из колеи на полгода. Надеюсь, ты простишь за задержку письма. Мы с Ингрид часто вспоминаем те два дня, что ты был с нами. Глория совсем большая и осенью пойдет во 2-й класс. Она до сих пор хранит мишку, которого ты ей привез из России».

Петров ни разу не посещал Новую Зеландию, поэтому был невероятно удивлен, когда увидел на фотоснимке себя самого в объятиях высокого мужчины. На обратной стороне фотографии была надпись: «9 октября 1938 года». А ведь как раз в тот день он находился в больнице в бессознательном состоянии. При этом врачи не скрывали от близких родственников, что шансов остаться в живых у писателя почти нет.

Чтобы до конца разобраться в этой необычной ситуации, писатель отправил на известный адрес в Новую Зеландию еще одно послание. Но ответа Евгений Петрович не дождался: началась Великая Отечественная война. Петрова призвали на фронт в качестве военного корреспондента «Правды» и «Информбюро». А в 1942 году самолет, на котором писатель добирался в район боевых действий, исчез.

И в тот же день, когда пропал самолет, на московский адрес писателя доставили послание от Мерилла Уэйзли. Он писал: «Я испугался, когда ты стал купаться в озере. Вода была очень холодной. Но ты сказал, что тебе суждено разбиться в самолете, а не утонуть. Прошу тебя, будь аккуратнее – летай по возможности меньше»…

Итальянский скрипач и композитор Никколо Паганини, родившийся 27 октября 1782 года, не был обласканным родителями и обществом вундеркиндом, и его музыкальный талант раскрылся в относительно позднем возрасте. Ему исполнилось уже сорок шесть лет, когда он впервые покинул Италию, чтобы отправиться на завоевание мировой славы. И действительно, он привел Европу в настоящий восторг. Его выдающееся дарование и таинственная личность гипнотизировали публику и задавали экспертам вопросы, которые и сегодня остаются необъяснимыми.

Видимо, часть ответов на загадку Паганини содержится в необычной анатомии его тела, конструкция которого идеально подходила для игры на скрипке. Все врачи, обследовавшие скрипача, подтверждали его уникальную анатомическую предрасположенность к игре на этом инструменте. Он имел аномально большие плечи, никак не соответствовавшие его хилому туловищу. Левая сторона груди была шире правой и впалой в верхней части; левое плечо – намного выше правого, так что, когда он опускал руки, одна из них казалась короче другой; паукообразные кисти и пальцы рук приобрели такую гибкость, что позволяли совершать самые немыслимые движения и комбинации. Левое ухо скрипача слышало гораздо лучше правого, а барабанная перепонка была такой чувствительной, что он испытывал сильную боль, если рядом громко разговаривали. В то же время он был способен уловить самые тихие звуки на огромном расстоянии. Но, помимо анатомической предрасположенности, Паганини обладал, безусловно, и врожденной музыкальной гениальностью.

Кроме этого, многое указывает и на то, что Паганини владел совершенно новой техникой игры, которую он так никогда никому и не раскрыл. Неоднократно случалось, что любопытные скрипачи из оркестра пытались сыграть на скрипке Паганини. И с немалым удивлением обнаруживали, что она совершенно расстроена и на ней невозможно играть. Предполагают, что скрипач изобрел свою собственную настройку струн, которая давала ему возможность с легкостью играть труднейшие последовательности аккордов, неисполнимые при обычном натяжении струн. По этому поводу многие утверждали, что маэстро мог одним махом перестроить струны своего инструмента во время игры.

Власть его игры над публикой была поистине демонической. И не зря уже на его первом концерте в Вене один критик совершенно серьезно утверждал, что во время музыкальных вариаций он видел живого дьявола, стоящего рядом со скрипачом на подиуме. Даже Генрих Гейне после посещения одного из концертов Паганини писал: «Может быть, в конце игры он уже не живой человек, а поднявшийся из гроба вампир, своей игрой высасывающий кровь из наших сердец?»

Ференц Лист был так потрясен дьявольским гением из Генуи, что после одного из концертов Паганини его охватила нервная лихорадка, и он был убежден, что маг со скрипкой – сам демон. Он даже верил в то, что Паганини убил свою любовницу и за это многие годы томился в темном подземелье. Там же он смастерил себе скрипку с одной-единственной струной и таким образом овладел волшебным искусством игры на струне «соль». Более того, Лист даже утверждал, что эту струну Паганини сделал из кишки задушенной им девушки.

Впрочем, не один Лист верил в это. Время от времени возникал слух, что Паганини многие годы провел в тюрьме за то, что лишил жизни свою возлюбленную: то ли убил, то ли отравил, то ли зарезал. Многие продававшиеся по всей Европе литографии представляли гениального скрипача в темнице в момент убийства.

Безусловно, Паганини очень страдал от этих слухов и испробовал все, чтобы развеять их. Например, в Вене он даже уговорил одного итальянского посла открыто заявить о том, что тот уже более двадцати лет знает Паганини как благородного человека. А в Париже обратился в открытом письме к профессору Фетису, издателю «Ревью музикаль», где сделал попытку свести слух о тюрьме к смехотворному недоразумению.

Но люди не верили ему. И даже находили вроде бы веские аргументы для этого. Так, о промежутке в шесть лет, то есть том периоде, когда он сбежал из родительского дома и был принят на постоянную службу при дворе в Люкке, почти ничего не известно. Хотя остальные годы жизни скрипача расписаны почти по дням. Где провел Паганини эти шесть лет, неизвестно. И еще: когда он снова появился в свете, его игра действительно достигла совершенства, недоступного простым смертным.

На письмо Паганини в «Ревью музикаль» 3 мая 1831 года в том же журнале ответил музыковед и библиотекарь Г.Е. Андре. «Желаете, чтобы скверные слухи о вас затихли, – писал он, – и каждый приличный человек испытывал отвращение к этим разговорам как к жалкой клевете, попробуйте самое легкое и действенное средство: осветите темноту этих лет и вырвите почву из-под сплетен!» На этот вызов Паганини не ответил. И, естественно, его молчание было воспринято как признание вины.

А людская молва не переставала гласить, что Паганини продал душу дьяволу. Ничем другим не могли его современники объяснить виртуозное владение маэстро скрипкой. А многие добавляли: «И после смерти ему не найти успокоения!» И как раз они оказались абсолютно правы: гроб с телом великого музыканта более десяти раз закапывали и вновь вырывали. Посмертное странствие продолжалось… пятьдесят семь лет – почти столько, сколько Никколо Паганини прожил на земле…

Знаменитый скрипач скончался от чахотки в Ницце в мае 1840 года в возрасте пятидесяти восьми лет. Его тело было забальзамировано, выставлено для прощания, и тысячи людей приходили проститься с гениальным музыкантом. Предполагались грандиозные похороны, но неожиданно для всех епископ Ниццы запретил хоронить еретика Паганини на местном кладбище, о чем и сообщил убитому горем сыну музыканта Акилле.

Пришлось срочно искать место для захоронения. Решили доставить тело музыканта в его родной город – Геную. Роскошный ореховый гроб тайно погрузили на корабль и доставили в генуэзский порт. Но местный губернатор отказался даже впустить судно в гавань – черная неблагодарность со стороны сограждан Паганини, которым он, между прочим, завещал свою удивительную скрипку. Как бы то ни было, судно простояло на генуэзском рейде три месяца. Команда утверждала, что из трюма, где находился гроб, постоянно доносились звуки скрипки и горестные вздохи.

В конце концов влиятельным друзьям скрипача удалось добиться разрешения на перенос останков в подвал одного замка. Но и там гроб простоял недолго: слуги один за другим стали требовать расчета, утверждая, что он мерцает в темноте дьявольским светом и из него несутся странные и жуткие звуки. Пришлось отправить гроб в морг местного лазарета. Но и там ко всему вроде бы привыкшие служащие взбунтовались: тело Паганини наводило на них непередаваемый ужас, а из гроба по-прежнему неслись вздохи и звуки странной музыки.

Лишь в 1842 году тело скрипача удалось наконец предать земле – правда, не на кладбище, а на пустынном мысе у подножия старинной башни. Но два года спустя останки вновь откопали и перевезли в Ниццу, рассчитывая все-таки похоронить их на кладбище. И опять ничего не вышло – пришлось поставить гроб в подвале загородной виллы одного из друзей Паганини. Простоял он там до 1876 года (благо на вилле никто не жил), и лишь тогда удалось добиться разрешения на захоронение тела великого музыканта по-христиански на местном кладбище.

Увы, посмертные странствия маэстро на этом не закончились. В 1893 году гроб вновь откопали, так как пошли слухи, что из-под земли доносятся странные звуки. Эксгумировали скрипача в присутствии внука Паганини, чешского скрипача Франтишека Ондржичека. Тело музыканта практически истлело, но голова таинственным и непостижимым образом великолепно сохранилась. Гроб закрыли и… четыре года спустя вырыли еще раз, чтобы захоронить на каком-то малоизвестном кладбище. И только тогда, в 1897 году, «посмертная одиссея» Никколо Паганини завершилась…

Своеобразное «путешествие», правда, не столь длительное, как тело Паганини, совершила и голова великого австрийского композитора Франца Йозефа Гайдна. Умер он 31 мая 1809 года на 78-м году жизни, оставив после себя огромное музыкальное наследие: свыше ста симфоний, более двадцати опер, сто двадцать струнных трио, семьдесят квартетов…

Как почетного гражданина Вены, Гайдна должны были похоронить с надлежащими почестями. Однако осуществлению этого намерения помешала война с бонапартистской Францией. Поэтому похоронили его в спешке без всяких церемоний на кладбище Хундстурмер близ австрийской столицы…

В 1820 году было решено, пусть и спустя 11 лет, все же похоронить композитора со всеми причитающимися почестями. Поэтому на венском кладбище Хундстурмер и был эксгумирован труп Гайдна. Каково же было удивление собравшихся, когда, вскрыв неповрежденный дубовый гроб, они обнаружили в нем тело Гайдна, лишенное… головы!

Немедленно было начато расследование, которое установило, что труп обезглавили спустя несколько дней, а возможно, и часов после его окоченения. Несмотря на то что это произошло почти одиннадцать лет назад, полиция все же вышла на след вандала, который и привел следователей к человеку по имени Непомук Петер, известному своим странным хобби: он коллекционировал черепа.

В ходе следствия выяснилось, что спустя неделю после погребения Непомук вместе со своим товарищем Розенбаумом выкопали гроб Гайдна и, отделив голову от туловища, снова его зарыли.

Чуть позже выяснилось, что Непомук увлекался идеями австрийского врача Франса Галля, который пытался доказать существование зависимости между интеллектуальными способностями человека и формой его черепа. Поэтому Петер в тот же день, возвратившись с работы, произвел соответствующие измерения черепа композитора, а затем передал его Розенбауму, который запер его в мини-мавзолее, чтобы «предотвратить уничтожение гайдновского духа личинками и червями».

Однако в доме Розенбаума полиция не обнаружила пресловутую голову, поскольку в момент обыска она находилась под одеялом больной гриппом фрау Розенбаум. Когда же князь Эстергази, по инициативе которого и была предпринята эксгумация, узнал, что поиски полиции успеха не имели, он, в обмен на череп Гайдна, предложил гробокопателям огромную сумму. Те согласились. Но, когда череп подвергли экспертизе, то выяснилось, что он принадлежал молодой женщине. В конце концов Розенбаум все же передал Эстергази череп мужчины, который умер стариком. Казалось бы, история с черепом Гайдна благополучно завершилась.

Однако, умирая, Розенбаум признался, что он обманул Эстергази и череп композитора передал Петеру Непомуку, который накануне своей кончины отдал его медикам. А те, в свою очередь, преподнесли череп великого композитора венскому Обществу друзей музыки. Оттуда он попал сначала в муниципалитет австрийской столицы, а затем – в Музей истории.

Против пребывания черепа в музее выступили власти Айзенштадта, в соборе которого покоилось обезглавленное туловище великого музыканта. Спор продолжался до… 1954 года, когда айзенштадтцы все-таки взяли верх над венцами.

И вот 5 июня 1954 года голову Гайдна официально отпели заново. Она была положена на катафалк, освящена кардиналом и в сопровождении торжественной процессии была доставлена на родину Гайдна – в деревню Рорау. После этого процессия возвратилась в Айзенштадт, где череп поместили в гроб рядом с туловищем. Таким образом, спустя почти полтора столетия после смерти прах Гайдна обрел вечный покой.

Оказывается, некоторые хорошо известные широкой публике писатели создавали свои произведения посредством автоматического письма и при активном участии духов. К ним можно причислить Стивенсона, Вальтера Скотта, Елену Блаватскую.

Например, мистические способности у Елены Петровны Блаватской проявились уже в раннем детстве. Именно тогда открылся для нее невидимый обыкновенным людям астральный мир. Она, по сути, стала жить двойной жизнью: общей для всех и видимой только для нее одной.

Блаватская часто рассказывала о посещении ее невидимыми простому смертному образами в облике людей. Чаще же всех перед ней возникал один и тот же горделивый Индус в белой чалме. Он был знаком ей так же хорошо, как и ее близкие. И называла она его своим Покровителем, поскольку, как утверждала Блаватская, он неоднократно спасал ее в минуты опасности.

Одно из таких происшествий случилось тогда, когда ей было примерно тринадцать лет. Лошадь, на которой она каталась верхом, вдруг чего-то испугалась и понесла. Не удержавшись, девочка соскользнула с седла, ее нога застряла в стремени, и она повисла на нем. Казалось, смерть неминуема. Но в самый последний момент она вдруг явственно почувствовала вокруг себя чьи-то руки, которые поддерживали ее до тех пор, пока лошадь не остановилась…

Существует множество свидетельств, что даже во время оживленного разговора она вдруг переводила внимание на какой-нибудь объект, замирала, словно к чему-то прислушиваясь, а затем появлялось или письмо, или внутреннее указание, которое она спешила выполнить. При этом никто из присутствовавших каких-либо посторонних звуков не слышал.

В тесной связи с ее удивительными способностями находится и ее творчество. Так, Блаватская постоянно и неизменно заявляла, что она не автор своих книг, а лишь орудие, пишущее под диктовку Учителей. В качестве наиболее яркого примера она приводит свою «Тайную доктрину» со всеми цитатами и ссылками, которую, по уверениям Блаватской, ей тоже надиктовали Учителя. Ведь по ее признанию, теми уникальными сведениями, которыми она наполнила свой труд, на самом деле не обладала. «…Как могло случиться, что я, до зрелых лет, тебе известно, – писала она в письме своей близкой родственнице Н.А. Фадеевой, – круглый неуч, вдруг стала феноменом учености в глазах людей действительно ученых?.. Подумай только, что я, которая ровно ничего не изучала в жизни; я, которая ни о химии, ни о физике, ни о зоологии – как есть понятия не имела – теперь пишу обо всем этом диссертации. Вхожу с учеными в диспуты и выхожу победительницей… Я не понимаю, как это делается… Все, что я ни читаю теперь, мне кажется знакомым… Я нахожу ошибки в статьях ученых, в лекциях Тиндаля, Герберта Спенсера, Хекслея и др…У меня толкутся с утра до вечера профессора, доктора наук, теологи. Входят в споры, – и я оказываюсь права… Откуда же все это? Подменили меня, что ли?»

Это же можно говорить и о ее «Изиде», которую она писала в 1876 году. Работала Блаватская в присутствии американского журналиста и теософа Олькотта, помогавшего ей в написании книги. В процессе этой совместной работы Олькотт увидел много любопытного. Так, в передаваемых ему для редакции листах он наблюдал четыре разных почерка, хотя общий характер письма оставался неизменным. Один почерк был мельче и ровнее, другой – более размашистым, третий – средней величины и очень четкий и, наконец, четвертый – очень неразборчивый. При этом, в зависимости от того, каким почерком был написан текст, на одних страницах требовалось сделать много исправлений, а другие и вовсе не нуждались в обработке.

Когда посвященные не писали ее рукой, они часто помогали ей другими удивительными способами. Так, о диктовке текста «Изиды» Учителями она сообщает в письме к сестре.

«Ну, Вера, – пишет Елена Петровна, – я пишу Изиду, нет, скорее не пишу, а записываю и рисую то, что Она сама мне показывает. В самом деле, временами мне кажется, что древняя богиня красоты самолично ведет меня через все области тех столетий, которые я должна описать. Я сижу с открытыми глазами и, судя по всему, вижу и слышу все реальное вокруг себя, и при всем том вижу и слышу то, о чем пишу. Я задыхаюсь, мне не хватает воздуха, но я боюсь сделать легчайшее движение из опасения спугнуть и разрушить чары… Столетие за столетием, образ за образом медленно выплывают издалека и проходят передо мной, словно в магической панораме…»

Когда у Блаватской во время работы над новой книгой возникала необходимость в цитатах из какой-нибудь редкой рукописи, она тотчас появлялась перед ее глазами в виде астрального образа, и она могла делать требуемые выписки…

Даже о ее здоровье заботились высшие силы. Примером может послужить ее внезапное выздоровление в 1886 году в Остенде, когда, казалось бы, никаких надежд на улучшение не предвиделось. Находясь ночью в критическом состоянии, она наутро проснулась совсем другой и лечащих врачей встретила на ногах и с веселыми шутками. Она заявила, что ночью Учитель предложил ей на выбор или умереть и освободиться, или жить еще и закончить «Тайную доктрину»». Елена Петровна выбрала, как известно, второе. Скончалась же Блаватская в мае 1891 года, почти без всякой предупреждающей болезни, в своем рабочем кресле…

Существуют достаточно убедительные доказательства того, что и русская романистка Вера Ивановна Крыжановская создавала свои многочисленные произведения тоже не без участия духов. С ранних лет ее интересовала древняя история и оккультные науки, а позже она часто демонстрировала свои необычные способности. А в 1885 году, как впоследствии утверждала сама Крыжановская, к ней наведался дух средневекового философа и алхимика графа Рочестера (1647–1680), якобы предложивший ей писать исторические романы, текст которых он будет диктовать ей мысленно.

И с той поры Вера Ивановна периодически погружалась в медиативное состояние и начинала воспроизводить на бумаге мысленные послания Рочестера, причем на французском языке. Затем тексты переводились на русский язык ею самой или близким ей человеком.

Сложно поверить в существование таинственной связи Крыжановской и Рочестера, но одновременно довольно трудно объяснить и тот факт, что слабо владея французским языком, она смогла создать немало талантливых произведений…

Не обошелся без вмешательства потусторонних сил и знаменитый английский писатель Вальтер Скотт. Об этом феномене он сам написал следующее: «Порой мне кажется, что рука у меня пишет сама по себе, независимо от головы».

А его современник Х. Пирсон сообщал: «Работая над одной главой, он зачастую не имел представления о том, что будет происходить в следующей. Вымышленные характеры завладевали пером, фабула складывалась сама собой, переизбыток воображения изливался потоком нужных слов, и он не удостаивал рукопись второго взгляда, впервые читая написанное только тогда, когда правил текст в печатной корректуре».

Писал Скотт очень быстро. Все считали, что он занят работой над романами с утра и до вечера. Хотя все было совсем не так. Современник писателя Уильям Лейдло был свидетелем того, как в его присутствии Вальтер Скотт за три часа убористым почерком написал примерно сорок страниц текста, причем без исправлений и помарок.

Видный английский теолог Самуэль Николсон в работе «Явленные шедевры» следующим образом охарактеризовал творчество Скотта: «Нет сомнения, что наш великий соотечественник находился под постоянным влиянием какой-то светлой сущности, направлявшей его труды. Правы были современники, считавшие создание такого количества произведений физически невозможным. Лишь высочайший духовный порыв, не всегда осознаваемый самим творцом, позволил сделать это. Ему сопутствовала помощь каких-то высших сил, которые осуществляли особое предначертание».

Конан Дойла весь мир знает как автора повестей и рассказов о знаменитом сыщике Шерлоке Холмсе. Однако не каждому известно, что популярный писатель увлекался спиритизмом и приобрел в этой области немало поклонников.

Следует иметь в виду, что Конан Дойл был не обычным любителем в ту пору модного увлечения, а серьезным исследователем спиритизма. Он являлся членом оккультного общества «Золотая заря», президентом Британской коллегии оккультных наук, Лондонского спиритического общества. Писатель участвовал в их работе и даже являлся председателем Международного спиритического конгресса, проходившего в 1925 году в Париже. Его перу принадлежит фундаментальный труд «История спиритизма» и ряд других книг на эту тему. Конан Дойл объехал множество стран и городов, где выступал с публичными лекциями о спиритизме, вызывавшими небывалое стечение публики. Но у себя на родине все более упрочивалось мнение, что сэр Артур, как и его покойный отец, умерший в психиатрической клинике, на старости лет повредился умом. Так думали даже его бывшие друзья. Но только не жена.

Весной 1930 года сэр Артур, которому к тому времени перевалило за семьдесят, пригласил жену Джин в свой рабочий кабинет и торжественно сообщил: «Мне сообщили “оттуда”, что я покину этот мир 7 июля. Жаль, конечно, но ты сделай все необходимые приготовления».

В ночь 7 июля супруги не спали. Незадолго до того у Конан Дойла случился инфаркт, но он был бодр и спокоен. В семь он попросил распахнуть все окна. В половине восьмого у него произошел второй инфаркт, а около восьми утра сэра Артура Конан Дойла не стало.

На поминальной панихиде по сэру Артуру 13 июля 1930 года в лондонском Альберт-Холле присутствовало почти восемь тысяч человек. В первом ряду между местами Джин и Дэниса – сына Джин и Артура – было оставлено пустое кресло для… самого Конан Дойла. В зале также присутствовала и известный медиум Эстель Робертс.

– Леди и джентльмены! – поднявшись, обратилась к присутствующим вдова покойного. – Перед смертью мой муж передал мне этот конверт, запечатанный его личной печатью. Госпожа Робертс узнает у духа сэра Артура содержание послания, и мы проверим, верно ли оно.

Желающим продемонстрировали целостность фамильной печати из красного сургуча, и Эстель Робертс, несколько минут постояв перед пустым креслом, сообщила:

– Сэр Артур пишет: «Я победил вас, господа неверующие! Смерти нет. До скорой встречи».

Когда вскрыли конверт, на листке бумаги прочли именно такой текст. Джин пережила мужа на десять лет и скончалась в 1940 году. До последнего вздоха она утверждала, что общается с духом сэра Артура. И одними из ее последних слов были: «Он позвал меня».

Имя знаменитого нидерландского художника Иеронима Босха (1450–1516) по настоящее время находится в ореоле легенд. Например, в одном из исследований творчества художника рассказывается о поистине невероятном случае, который произошел сразу же после Второй мировой войны, в ноябре 1945 года.

В то время автор исследования оказался в небольшом голландском городишке Оиршоте, где размещался музей выдающегося мастера. Искусствовед заметил там одну незавершенную работу Босха. И каждый день, являясь утром в мастерскую, он замечал написанные новые фрагменты, которые накануне отсутствовали. К тому же по стилю они абсолютно не отличались от уже написанной части картины.

Трудно сказать, насколько был искренен автор, приводя в своей монографии этот пример, но то, что Босх и по настоящее время остается загадочной и необъяснимой личностью, факт бесспорный.

О его жизни известно очень мало. Мы даже не знаем, как выглядел Босх. А в отношении тех нескольких автопортретов, которые сохранились до настоящего времени, многие исследователи творчества художника высказывают сомнения, что их автором является сам Босх. И связано это с тем, что ко второй половине XVI века сведения о мастере почти полностью исчезли.

Правда, сохранилось несколько строк, посвященных великому нидерландцу, написанных в конце XVI века поэтом и ученым Д. Лампсониусом: «Что означает, Иеронимус Босх, этот твой вид, выражающий ужас, и эта бледность уст? Уж не видишь ли ты летающих призраков подземного царства? Я думаю, тебе были открыты и бездны адского Плутона, и жилища ада, если ты мог так хорошо написать твоей рукой то, что сокрыто в самых недрах преисподней».

И все-таки кое-какие сведения о жизни Иеронима Босха его биографам известны. Например, что родился он в мае 1450 года в Хертогенбосе – городе, расположенном на юге нынешней Голландии. Однако в какой именно день этого весеннего месяца он появился на свет, точно неизвестно. Зато история сохранила тот факт, что и отец Босха – Антонис ван Акен, два его дяди и дед Ян ван Акен были талантливыми живописцами.

Настоящее же имя художника – Иеронимус ван Акен. Его предки происходили из немецкого города Аахена. Босх же – это псевдоним, который в переводе с голландского означает «лес». Почему живописец взял себе именно такое прозвище, сказать трудно. Но, скорее всего, это связано с тем, что лес в ту далекую пору являлся символом всего таинственного и загадочного, а также огромных сокровищ, спрятанных в его темной чаще.

Правда, согласно другому предположению, псевдоним Босх происходит от краткого названия родного города художника, в котором он провел практически всю свою жизнь. Покинул он его только однажды, когда отправился на учебу в Антверпен…

Из архивных документов Братства Богородицы, членом которого был и Босх, известно, что в 1478 году он обвенчался с 25-летней Алейд ван Меервенн – девушкой из богатого и знатного рода. Она сама владела значительным состоянием и доверила мужу им распоряжаться. В небольшом имении Оиршот, расположенном недалеко от Хертогенбоса, которое являлось собственностью жены, художник смог писать картины по своему желанию, почти не работая над частными заказами.

И все-таки жизнь Босха остается для исследователей тайной за семью печатями. А значит, дает простор для разного рода предположений. Благо для этого нередко появляется благодатная почва в виде труднообъяснимых феноменов.

Например, в одном из соборов Хертогенбоса, росписью которого занимался Босх, находится странная фреска: на ней толпа людей, вознеся руки к небу, наблюдает, как к земле приближается конусовидное тело с ярким белым шаром внутри.

Ослепительные лучи особенно отчетливо видны на фоне мрака. Внутри этого необычного объекта находится загадочная фигура: но если к ней внимательно присмотреться, то можно заметить, что она имеет искаженные человеческие пропорции. Ряд известных исследователей, в том числе и голландский историк живописи Эдмунд ван Хооссе, считают эту работу Босха подтверждением того, что он, вероятно, был свидетелем появления на небосводе космического аппарата с представителями иной цивилизации на борту.

А некоторые ученые так вообще предполагают, что сам художник не более и не менее как пришелец из иных миров. По неизвестным причинам он остался на земле, где и запечатлел на холстах свои впечатления от путешествий по необъятным просторам Вселенной (кстати, нечто подобное говорят и про Леонардо да Винчи). Этой точки зрения, например, придерживается и американский специалист по аномальным явлениям Джордан Хардс…

Увеличило перечень тайн, связанных с именем Босха, и место его погребения, которое находится в приделе храма Святого Иоанна. В ходе археологических изысканий, проведенных в 1977 году на территории святилища, была вскрыта могила художника, которая, к немалому изумлению ученых, оказалась пустой. Руководивший этими работами историк Ханс Гаальфе впоследствии сообщил, что на могиле Босха был найден необычный плоский камень. По своей структуре он во многом отличался от гранита и мрамора, из которых были изготовлены другие надгробия. Когда фрагмент этого камня подвергли более тщательному исследованию, то выяснилось, что он излучает едва заметный свет, а температура его поверхности неожиданно поднялась примерно на три градуса. Однако руководство церкви вскоре потребовало прекратить исследования, посчитав их кощунством. И с того времени изучением феноменов, связанных с могилой Босха, никто не занимается.

А вот американская исследовательница творчества Босха – Линда Харрис считает, что художник обладал даром к ясновидению. По ее мнению, многие образы Страшного суда на его полотнах в аллегорической форме отображают картины современных войн и катаклизмов. По этой причине она и сравнивает Босха с другим загадочным художественным гением – Леонардо да Винчи. Линда Харрис, в частности, предполагает, что на знаменитом полотне итальянского художника Джорджоне «Три философа» изображены эти два живописца и сам автор. «Это не случайность, – подводит итог Линда Харрис в своей книге “Тайная ересь Босха”. – Джорджоне тоже имел дар заглядывать в будущее и, вероятно, знал, что ожидает человечество годы и столетия спустя». А в творениях Босха и впрямь множество загадок, среди которых и те фантастические существа, которые их наполняют. Создается впечатление, что они рождены в иных мирах.

Флер таинственности, окутывающий историю жизни выдающегося живописца и его произведений, вызвал множество спекуляций. Так, в разное время его считали то колдуном, то магом, то алхимиком. И даже верили, что он находится в тайном союзе с самим дьяволом, которому Босх якобы продал свою душу за возможность посещать иные миры и мастерски изображать их на холстах.

И точно, ничто у Босха не получается лучше бесчисленных монстров, заселивших его картины. Так, на знаменитом полотне художника «Сад земных наслаждений» изображены необычные птицы: они хотя и достаточно реалистичны, но имеют огромные размеры, рядом с которыми копошатся обнаженные миниатюрные человеческие фигурки.

В том, что почти каждая фигура на картинах Босха – это определенный символ, к тому же символ в основном многогранный, никто никогда не сомневался. Но при этом смысл, который пытались увидеть в этих символах, зависел от того, какой именно символический язык приписывался автору. А в те времена таких языков существовало довольно много. Поэтому и количество различных интерпретаций его произведений очень велико. Так, фигура рыбы, в зависимости от контекста, могла означать: Христа, знак зодиака, Луну, месяц февраль, воду, флегматический темперамент и т. д.

Также много споров среди исследователей вызывает и деревянная ложка, которая довольно часто встречается на его полотнах. Так, на «Корабле дураков» она служит веслом. А черт в «Семи смертных грехах» перемешивает ею содержимое котла, где в окружении золотых монет варится скупец. Возможно, ложка для Босха служит символом греха.

Присутствуют на полотнах художника и «нечистые» животные, описанные в Библии, которые играли важную роль в символике Средневековья: верблюд, заяц, свинья, лошадь, аист и многие другие. Можно встретить на полотнах Босха и сову, которая символизирует ересь и мудрость, и жабу – символ серы, дьявола и смерти.

Кроме животных, полотна Босха разнообразят и другие символы: лестница – символ познания, перевёрнутая воронка – символ мошенничества и т. д. На картинах Босха можно иногда увидеть отрезанную ногу, обычно символизирующую пытки и увечья, а у художника – еще ересь и магию.

Что же касается нечистой силы, то тут фантазия Босха безгранична. Дьявол на его полотнах принимает самые разные обличья: это и привычный черт с рогами и хвостом, и различные насекомые, и уродцы без туловища с одной огромной головой на тонких коротких ножках…

Однако, как это ни странно, хотя картины Босха и насыщены самыми невероятными мистическими образами, ни при жизни художника, ни после смерти он не считался еретиком. И это притом, что в Голландии начиная с середины XV века еретиков сотнями сжигали на кострах.

Даже наоборот, приобретение полотен Босха служило важным свидетельством того, что покупатель истинный христианин. Так, в 1572 году португальский гуманист Дамиано де Гуа, которого инквизиция обвинила в ереси, свою благочестивость доказывал тем, что купил и подарил церкви картины Босха… Умер Иероним Босх в возрасте 66 лет в родном Хертогенбосе. И, если верить биографам художника, произошло это в июне.

Жизнь известного голландского художника Франца Халса можно разделить на две части: успех и богатство – в первой, бесславное существование и нищета – во второй. И причиной столь резких перемен в судьбе Халса, по мнению некоторых его биографов, стало проклятие его дочери, которую он когда-то не признал.

Но прежде чем Халс приблизился к роковой черте, он стал достаточно известным живописцем. А его соотечественник Винсент Ван Гог считал Халса выдающимся художником своего времени: «Он писал портреты, одни только портреты… Дальше этого он не шел, но это вполне стоит “Рая” Данте, всех Микеланджело и Рафаэлей, и даже греков».

Точная дата рождения художника неизвестна. Хотя большинство биографов Халса считают, что он появился на свет между 1582 и 1583 годами. Поскольку мальчик обладал явной склонностью к рисованию, в 1600 году его направили оттачивать свой талант к художнику Карелу ван Мандеру. Через три года Франц Халс завершил обучение. А в 1610 году ему было присвоено звание мастера. Через год он вступил в брак и спустя недолгое время стал отцом.

Но так как на доходы, которые он получал за свои полотна, содержать семью было довольно трудно, Франц поступил в стрелковую роту Святого Георгия. Можно сказать, что со службой ему повезло. Дело в том, что стрелки принимали участие лишь в военных действиях, а в мирное время они, вместо многочасовых упражнений на плацу, участвовали только в парадах и несли почетный караул.

Когда в 1616 году подошел к завершению трехлетний срок службы Халса, сослуживцы предложили ему изобразить их вместе на одном полотне. Художник заказ выполнил, но при этом каждого офицера разместил на картине в зависимости от того, какой гонорар он предложил Халсу. Поэтому первый план заняли богатые полковники, чуть выше них располагались капитаны, а уж за ними – сержанты. Картину Халс назвал «Банкет офицеров стрелковой роты Святого Георгия». И к его немалой радости, она восхитила не только заказчиков, но и тех, кто ее увидел. Поэтому вскоре у Франца появилось немало заказов.

Правда, удачный в творческом отношении год был омрачен смертью его жены Аннеке. Впрочем, скорбел Халс недолго и вскоре сочетался браком со своей служанкой Лисбет Рейнирс. Прожили они вместе почти пятьдесят лет, воспитав двенадцать детей; при этом пятеро сыновей Халса стали художниками. Тем не менее этот брак назвать счастливым трудно, поскольку Халс, даже обзаведясь семьей, не отказывал себе в житейских радостях. Мало того что Франц нередко целыми днями бражничал, но в 1618 году он еще стал членом общества актеров и поэтов «Любовь превыше всего». Вроде бы ничего страшного в этом не было. Но это лишь на первый взгляд. Оказывается, это была компания гуляк, которые бродили по городам и селам Голландии, зарабатывая на хлеб и вино участием в пьесах и розыгрышах.

Но вот что удивительно: при такой взбалмошной жизни талант художника становился все более ярким и многогранным. За недолгое время он создал целую галерею замечательных полотен, которыми восхищались такие великие художники, как Рубенс и Ван Дейк. Но наиболее выдающимися произведениями Халса считаются картины, на которых изображены создатели четырех Евангелий – Иоанн, Марк, Матфей и Лука.

Судьба явно благоволила Халсу. Ведь с 1630 по 1640 год он выполнил более 60 заказов, за которые получил солидные вознаграждения. Однако в это время произошло событие, которое полностью изменило его жизнь. Как-то раз на улице к нему подошла молодая особа в грязных одеждах и представилась его дочерью. При этом она заявила, что примерно двадцать лет назад Халс соблазнил ее мать, которая работала у него служанкой. Но появившуюся на свет девочку он не признал своим ребенком. Более того, мать и ребенка он выставил из дома. Но эта история сочувствия у Халса не вызвала. И тогда нищенка прокляла художника вместе с его картинами. Но Франц на это проклятие внимания не обратил.

Однако после этой встречи в жизни Халса произошли резкие перемены. У него почти не стало заказчиков. А отсутствие заказов привело к финансовым проблемам. Фактически он оказался на грани нищеты.

Правда, в 1664 году художник все же получил два крупных заказа. Но они были последними. С тех пор заказчиков не стало совсем. И Халс окончательно обнищал. Но при этом, что весьма странно, никто из его бывших учеников даже не попытался ему помочь. Скончался Халс 26 августа 1666 года в Харлемском приюте для нищих. Выходит, что проклятие дочери сбылось почти полностью. Ведь и картины художника целых два столетия были преданы забвению.

Знаменитый русский живописец Илья Репин неожиданно стал все реже соглашаться писать портреты близких и друзей. Вероятно, каким-то образом он стал ощущать, что написанные им портреты оказывают убийственное воздействие на тех, кто ему позировал. Но об этом художник никому не рассказывал. Однажды любимая женщина Репина – Луиза де Мерси Аржанто, во время своего приезда в Петербург все-таки уговорила художника написать ее портрет. А спустя всего два года ее не стало.

Написал Репин и портрет композитора Мусоргского. Эта картина, по мнению знатоков, одно из лучших творений художника. Но мало кому известно, что эту работу Илья Ефимович начинал шесть раз. Наконец, в шестой раз он взялся за написание портрета с приливом вдохновения и очень быстро закончил портрет композитора. А спустя всего несколько дней Модест Мусоргский в возрасте 42 лет умер.

Писатель же Всеволод Гаршин, позировавший Илье Репину для картины «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года», после завершения работы над полотном покончил жизнь самоубийством, бросившись с четвертого этажа в лестничный пролет…

А как-то раз друзья шутя предложили художнику нарисовать портрет Столыпина, смерти которого в то время желали революционеры. Через какое-то время об этой шутке забыли. И вдруг однажды Репин получил правительственный заказ на портрет Столыпина. Мастер заказ выполнил. И, как ни странно, завершение работы и смерть Столыпина произошли почти в одно и то же время.

В истории русской литературы столь таинственной фигуры, как Николай Васильевич Гоголь, найти практически невозможно. Действительно, вся его жизнь пронизана множеством загадок, которые до сих пор не в состоянии разрешить биографы великого писателя. Например, уже несколько поколений исследователей жизни Гоголя не могут ответить: почему он не женился, зачем сжег второй том «Мертвых душ», что стало причиной его смерти?

Вообще же, судя по биографии писателя, тайны сопровождали Гоголя на протяжении всей его жизни. Так, долгое время никто из современников не мог сказать, когда именно родился великий писатель. Сначала в ходу была версия, что Гоголь появился на свет 19 марта 1809 года. Однако после его смерти было доказано, что днем его рождения следует считать 20 марта 1810 года, или 1 апреля по новому стилю…

Много споров среди исследователей вызывает вопрос о причинах разлада в душе Гоголя. Вероятно, одной из них является его поездка в Европу в июне 1836 года. К этому путешествию его подтолкнула пьеса «Ревизор», поставленная в мае 1836 года. И хотя ее благосклонно принял сам император и даже подарил писателю перстень с бриллиантовой брошью, критики в своих оценках «Ревизора» были весьма сдержанными и особого восторга не выражали. Именно пережитое разочарование привело писателя к депрессии. И, чтобы излечиться от нее, он вскоре и отправился за границу.

Однако зарубежье не излечило Гоголя. А в 1839 году, во время продолжительного пребывания в Риме, он даже заразился малярией. Причем болезнь протекала настолько тяжело, что Гоголь едва избежал смерти. Более того, болезнь привела к хроническому душевному и физическому расстройству здоровья. Существует даже предположение, что она поразила мозг Гоголя. По крайней мере, после перенесенной малярии у него стали наблюдаться припадки и обмороки.

В 1839 году писатель прибыл в Россию. Однако, словно спасаясь от чего-то, в мае 1840 года он вновь покинул родину, отбыв в Иерусалим, надеясь, что пребывание в Святом городе благотворно повлияет на его душевное и физическое состояние. Однако надежды писателя не оправдались. «Ещё никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима, – говорил Гоголь. – У Гроба Господня я был как будто затем, чтобы там, на месте почувствовать, как много во мне холода сердечного, как много себялюбия и самолюбия».

Улучшение наступило лишь тогда, когда писатель продолжил работу над «Мертвыми душами». Особенно это стало заметно после того, как он прочитал отдельные главы второго тома друзьям и получил от них искреннее одобрение.

Но, как только работа над вторым томом была завершена, писатель опять почувствовал внутреннюю опустошенность. К тому же в январе 1852 года умерла жена его друга славянофила Хомякова – Екатерина Михайловна, которую Гоголь любил и уважал, считая достойнейшей из когда-либо встреченных им женщин. Именно в этот период им все больше стала овладевать «боязнь смерти».

А после бесед со священником Матвеем (Константиновским), упрекавшим писателя в многочисленных грехах, одновременно запугивая ужасами Страшного суда, состояние писателя даже ухудшилось. Отец Матвей стал требовать от Гоголя отказаться от литературного творчества и начать поститься. Прислушавшись к наставлениям священника, Гоголь умерил аппетит и стал по ночам усердно молиться.

Кульминацией этой нравственно-психологической драмы стала ночь на 12 февраля 1852 года. Сначала писатель долго молился, затем в три часа ночи позвал к себе мальчика-слугу и приказал принести портфель, в котором находилась рукопись второго тома «Мертвых душ». Не обращая внимания на просьбу слуги не сжигать рукопись, Гоголь положил тетради в печь и поднес к ней горящую свечу. Однако пламя вскоре потухло, лишь коснувшись углов тетрадей. Тогда писатель разложил листы так, чтобы они легко горели, и зажег огонь снова… Когда рукопись превратилась в пепел, Гоголь встал, перекрестился, лег на диван и неудержимо заплакал…

Утром Николай Васильевич, вероятно, сам не веря содеянному, с болью в голосе сказал графу Толстому: «Вот что я сделал!.. сжёг всё!.. А я было так много дельного уяснил и изложил… Это был венец моей работы; из него могли бы все понять и то, что неясно было у меня в прежних сочинениях…»

Все, что случилось ночью, еще больнее ударило по психике Гоголя. Теперь его все чаще и чаще терзали разного рода страхи. Особенно его мучил страх быть заживо похороненным. Поэтому нередко он писал записки, в которых настойчиво рекомендовал хоронить его лишь тогда, когда появятся отчетливые признаки разложения его тела…

И вот, казалось бы, опасения писателя нашли подтверждение в 1931 году, то есть спустя почти 80 лет после его смерти (а умер он 21 февраля 1852 года). Как известно, Гоголя предали земле на кладбище Данилова монастыря. Но в 1931 году монашескую обитель перестроили в колонию для малолетних преступников. В связи с этими переменами подлежал ликвидации и некрополь. И только несколько захоронений решено было перенести на кладбище Новодевичьего монастыря. Среди них оказалась и могила Н.В. Гоголя.

При перезахоронении писателя находилось несколько известных в то время людей: Вс. Иванов, Ю. Олеша, М. Светлов, В. Лидин и другие. И как раз Лидин и оказался тем, от кого сведения об этом событии стали достоянием широкой публики.

«Гроб нашли не сразу, – рассказывал он студентам Литературного института, – он оказался почему-то не там, где копали, а несколько поодаль, в стороне. А когда его извлекли из-под земли – залитый известью, с виду крепкий, из дубовых досок – и вскрыли, то к сердечному трепету присутствующих примешалось еще недоумение. В гробу лежал скелет с повернутым набок черепом. Объяснения этому никто не находил. Кому-нибудь суеверному, наверное, тогда подумалось: «Вот ведь мытарь – при жизни будто не живой, и после смерти не мертвый, – этот странный великий человек».

Таким образом, страхи Гоголя, что его могут предать земле живым, оказались вовсе не напрасными. Однако эту версию опроверг скульптор Н. Рамазанов, снимавший посмертную маску с писателя. В частности, в письме Нестору Кукольнику от 22 февраля 1852 года он писал следующее: «После снятия маски можно было вполне убедиться, что опасения Гоголя были напрасны; он не оживет, это не летаргия, но вечный непробудный сон».

И тогда неугомонный Лидин предложил новую историю, в которой череп и вовсе отсутствовал. «Начались уже сумерки, когда могилу наконец вскрыли, – писал Лидин. – Верхние доски гроба прогнили, но боковые, с сохранившейся фольгой, металлическими углами и ручками и частично уцелевшим голубовато-лиловым позументом, были целы.

Вот что представлял собой прах Гоголя: черепа в гробу не оказалось, и останки Гоголя начинались с шейных позвонков: весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета; под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами. На ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся, только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы. Башмаки были на очень высоких каблуках, приблизительно 4–5 сантиметров: это дает безусловное основание предполагать, что Гоголь был невысокого роста.

Когда и при каких обстоятельствах исчез череп Гоголя, остается загадкой. При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, был обнаружен череп, но археологи признали его принадлежащим молодому человеку».

Чтобы объяснить пропажу черепа великого писателя, был выдвинут ряд версий. Так, одна из них гласила, что череп был похищен во время реставрации могилы Гоголя в 1909 году. Но вот что случилось на самом деле в то далекое время у могилы писателя, сказать сложно, поскольку реальная картина событий официально не зафиксирована…

За свою сорокалетнюю жизнь Джек Лондон столько раз круто поворачивал руль своей судьбы, что пережитых им приключений хватило бы не на одного человека. Он был золотоискателем на Клондайке и бесстрашным бродягой-путешественником, исследователем лондонских трущоб и моряком, избороздившим южные моря, и даже военным корреспондентом в период Русско-японской войны. Появление из-под его пера 200 рассказов и двадцати романов, в которых описаны реальные случаи его жизни, подтверждают неординарность этого человека, родившегося в 1875 году…

Само же рождение Джека Лондона было связано со скандалами и пересудами. Июньским утром 1875 года в газете «Кроникл» города Сан-Франциско появилась статья, рассказывающая о женщине, которая выстрелила себе в голову лишь потому, что муж «выгнал ее из дому, так как она отказалась умертвить своего еще не родившегося младенца». Несчастной женщиной оказалась Флора Уэллман, а ее бессердечным супругом – профессор астрологии Чани. Несмотря на столь трагическую завязку, конец этой истории можно считать благополучным: младенец, из-за которого разразился этот скандал, стал впоследствии известным во всем мире писателем Джеком Лондоном, без произведений которого невозможно представить литературу XX века.

Скандальная же статья не отличалась правдивостью, так как пара Уэлман – Чани никогда не была жената и Флора не собиралась обрывать свою жизнь самоубийством. Тем не менее мистер Чани был оскорблен и вскоре покинул город, бросив свою подругу с новорожденным ребенком. Через восемь месяцев после рождения малыша Флора стала женой некоего Джона Лондона. А мальчика окрестили Джон Чани. Впоследствии он стал известен всему миру как Джек Лондон.

Материнские заботы Флору не радовали, поэтому малышом занималась его старшая сестра – восьмилетняя Элиза, которая впоследствии не оставляла его без своего внимания до того момента, когда гроб с телом Джека Лондона опустили в землю на холме, возвышающемся над Лунной долиной. А кормилицей и одновременно приемной матерью мальчика стала негритянка Дженни Прентис, у которой совсем недавно умер родной ребенок.

Когда мальчику исполнилось 11 лет, его отчим потерял работу. И тогда заботиться о семье стал Джек. Чтобы заработать хоть какие-то деньги, днем мальчик разносил газеты, а по ночам подрабатывал сторожем. В это же время у него появилось два увлечения, которые определили всю его дальнейшую жизнь: чтение книг и море. Читая книги, он попадал в захватывающий мир приключений, совершая мысленные путешествия и открытия. А в порту Окленда, куда к тому времени переселилась его семья, Джек познавал проявления реальной жизни.

По сути, Джек в свои двенадцать лет стал взрослым человеком. Он наравне со всеми пил виски, ругался, участвовал в каждой драке, где в любой момент можно было наткнуться на острое лезвие ножа. А в одной из таких разборок он лишился двух передних зубов. Он выходил в море на своей лодке такими бурными и темными ночами, когда даже видавшие виды контрабандисты и пираты оставались на берегу.

Параллельно с лихой портовой жизнью он запоем читал Золя, Мелвилла и Киплинга. Способность же писать каждое утро по тысяче слов Джек приобрел благодаря школьному наказанию, когда за отказ петь в хоре директор освободил его от пения, но взамен заставил писать сочинения каждый раз, когда другие поют…

В 1900 году в свет вышла первая книга Джека Лондона «Сын волка». А затем в течение семнадцати лет ежегодно издавались по две и даже по три книги. В целом же за 20 лет творческого труда он написал свыше 200 рассказов, 20 романов и 3 пьесы.

Наконец Джек Лондон оказался на вершине славы. Как пишет один из современников писателя, «девушки старательно вырезали из журналов его портреты, а издатели дрались за право опубликовать его рукопись». Его ценили интеллектуалы за возможность поговорить на самые разные темы. Бродяги уважали его за то, что он никогда не отказывал им в стаканчике виски… И хотя у него было много друзей, писатель тем не менее всю жизнь страдал от одиночества.

Когда же Джек Лондон достиг долгожданного успеха, наступила опустошенность. И, как пишут биографы писателя, в последние годы «его преследовало мучительное ощущение творческого тупика, а на вершине поджидало горькое разочарование».

Впрочем, Джека Лондона подстерегал не только творческий кризис. Так, его эвкалиптовая плантация, которой он отдал много сил и средств, принесла одни убытки; а мечта его жизни – «Дом Волка», сгорел сразу же после того, когда были закончены отделочные работы.

Умер Джек Лондон в Глен-Эллене (штат Калифорния) 22 ноября 1916 года. Предшествовали же его смерти следующие обстоятельства. В первых числах ноября писатель неожиданно обратился к сестре Элизе с просьбой похоронить его тело на Лунном холме. А в день смерти, когда близкие зашли в спальню Джека Лондона, то нашли его без сознания. Прибывший врач, осмотрев писателя, констатировал отравление. Об этом же говорили и два пустых пузырька с этикетками: морфий и атропин. Кроме того, на ночном столике лежал листок, на котором Джек рассчитывал дозу яда. Писателя пробовали спасти. Ему вводили противоядие, но безуспешно. Вечером того же дня Джека Лондона не стало.

Правда, так и осталось невыясненным, было ли это самоубийством или трагической случайностью. Дело в том, что версия о самоубийстве писателя в последние годы подверглась обоснованной критике и была опровергнута литературоведами. Поводом для такого вывода стал тот факт, что Лондон принимал наркотические средства почти год, при этом он постоянно увеличивал действующую дозу. И спровоцировало смерть писателя, скорее всего, острое уремическое отравление. А сильная доза морфия, судя по всему, лишь ускорила его гибель.

Впрочем, нельзя исключать и случайное отравление чрезмерно большой дозой лекарства, аккумулированного в организме. Ведь накануне смерти, утром 20 ноября, Джек Лондон много рассказывал о школе, которую хотел открыть при ранчо…

Обычно при анализе причин, толкнувших человека на самоубийство, выделить одну главную, очевидную практически невозможно. Их к этому моменту собирается целый ворох. И, вероятно, напору всей той негативной энергии, которая концентрируется в этом ворохе, человек однажды уже не может внутренне противостоять и совершает суицид. К тому же важную роль в подобных случаях играют и характер самого человека, и история его нравственного развития, и окружение… Примером подобного комплексного воздействия, печальным итогом которого становится суицид, вполне может стать самоубийство В.В. Маяковского. Хотя о детстве Маяковского сведений очень мало, но, скорее всего, именно в ту пору он впитал в себя множество комплексов, которые впоследствии составили основу его характера.

Его громадный рост, крупные черты лица, массивная, сильно выдвинутая вперед челюсть производили впечатление упрямства и жесткости. На самом же деле физическая внешность Маяковского далеко не соответствовала его эмоциональному и душевному складу. Можно сказать, это был ребенок, который выглядел старше своих лет, страдавший от обычных комплексов, характерных для подросткового возраста.

Более того, несмотря на свои геркулесовы габариты, он не только не мог похвастать своей физической силой, но и здоровьем. С молодых лет он часто болел, потерял практически все зубы, был постоянно простужен. По этой причине был очень мнительным в отношении своего здоровья. Во всяком случае, температуру он мерил очень часто. Когда же Маяковскому минуло тридцать, его стала преследовать навязчивая мысль о надвигающейся старости. Он очень боялся смерти, и это тоже можно считать патологией.

И вот финал – самоубийство: безумное и непонятное уже потому, что на него решился человек, больше всего опасавшийся смерти. И хотя суицид сам по себе всегда является неожиданным, но самоубийство Маяковского для всех тех, кто знал его, оказался неожиданным вдвойне.

Естественно, начался поиск причин, которые толкнули Маяковского к такому завершению своего жизненного пути. И, как ни странно, их оказалось немало. Причем, как это обычно и случается, все они вдруг появились в одно и то же время, как грибы-поганки после дождя…

Весной состоялась его персональная выставка, хотя товарищи по РАППу (РАПП – Российская ассоциация пролетарских писателей) надеялись на коллективную. И в знак возмущения на ее открытие явились лишь Осип Брик и Борис Шкловский. «От меня людей отрывают с мясом», – грустно произнес Маяковский после такого поворота событий. Все, кто недавно был рядом, оставили его. А Кирсанов – его близкий друг – свое возмущение выразил опубликованными в газете следующими строками: «Пемзой грызть, бензином кисть облить, чтобы все его рукопожатия с ладони соскоблить!»

Другим, возможно, даже более тяжелым ударом, чем раскол в отношениях с друзьями, для Маяковского оказался запрет на выезд в Париж. Это могло означать лишь одно: власть перестала ему доверять. Хотя раньше Маяковского время от времени и ругали, но он все равно оставался своим и мог беспрепятственно выезжать за границу. И действительно, к этому времени он уже девять раз побывал за рубежом. А тут первый отказ. У поэта пролетарских масс начала уходить из-под ног почва.

Появились у Маяковского неурядицы и на литературном поприще. Так, пьеса, поставленная им в театре, провалилась. Впрочем, она и впрямь была слабоватой. И, возможно, поэт и сам прекрасно это осознавал, но критику в газетных публикациях воспринял излишне болезненно.

А какие душевные муки он испытал после выступления в Плехановском институте. В зале, куда Маяковский явился измученный и больной, собрались студенты пролетарского происхождения, для которых главным было повеселиться. И это им удалось.

Маяковский был уверен, что он – единственный из современных поэтов, кого понимают широкие массы. Но оказалось, что он глубоко заблуждался. И в этом поэт убедился на вечере в институте. Когда он прочитывал отрывок из очередного стихотворения и спрашивал: «Понятно?» – ему в ответ мотали головами и издевательски произносили: «Нет, непонятно!» И он опять читал под дружный хохот аудитории. «Ну, хоть кому-то из вас мои стихи понятны?» – теряя последние силы и преодолевая спазмы в горле, снова выкрикивал поэт. И снова хохот, правда, на этот раз вперемешку с поднятыми руками тех, кто пожалел поэта. Совсем обезумев от галдежа толпы, Маяковский убежал из зала, даже оставив свою трость.

На любовном фронте поэт тоже стал терпеть неожиданные поражения. Весной 1929 года он познакомился с Вероникой Полонской. Она была молода и хороша собой, прямая и добродушная. И Маяковский влюбился в нее. Хотя в это самое время он продолжал писать романтические письма Татьяне Яковлевой, которая в это время находилась в Париже, куда осенью собирался отправиться и Маяковский.

Отказ в разрешении на выезд обернулся для Маяковского тем, что Яковлева вышла замуж, а Полонская, у которой он потребовал немедленно узаконить их отношения, с ответом не торопилась. Она, как и все женщины поэта, тоже была замужем за актером Яншиным, которого Вероника если и не любила, то уважала. Поэтому, несмотря на скандалы Маяковского, расставаться с ним не торопилась.

Да и грипп, который в начале апреля свалил Маяковского, тоже, как считали некоторые, подтолкнул поэта к катастрофе…

Из всех этих осколков бытия Маяковский и выстроил для себя весьма и весьма безрадостную картину: он не нужен государству, он не нужен народу, он не нужен женщинам. И 14 апреля 1930 года поэт решает одним махом развязать этот гордиев узел. Перед этим он пишет предсмертное письмо (пунктуация автора сохранена): «ВСЕМ! В том, что умираю не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля – люби меня. Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Товарищи рапповцы – не считайте меня малодушным. Сериозно – ничего не поделаешь. Привет. Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В.М. В столе у меня 2000 руб. – внесите налог. Остальные получите с ГИЗа. В. М.»…

Утром к нему приехала Вероника. Маяковский потребовал от нее отложить репетицию и остаться с ним навсегда. Но она решительно отвергла это предложение поэта, договорившись встретиться вечером. Но едва она захлопнула за собой дверь, как прогремел выстрел. Полонская быстро вернулась назад. Ее взору открылась ужасная сцена: Маяковский лежит на полу; он еще жив и даже пробует приподнять голову. А спустя всего несколько минут в комнату вошли чекисты. Вероятнее всего, именно по этой причине и была придумана версия, что убийство Маяковского якобы организовали сотрудники ОГПУ…

Итак, причин для суицида вроде бы немало: это и изменившееся к нему отношение власти; и запрет на поездку за границу; и провал юбилейной выставки, пьесы и вечера в Плехановке; и проблемы в любовных отношениях; и затянувшийся грипп…

Но очень сложно предположить, что только эти мотивы побудили Маяковского выстрелить из револьвера в собственное сердце, стук которого он так любил.

Как выяснилось позже, причины трагедии коренятся намного глубже. Уже с раннего возраста в творчестве и поведении Маяковского появлялись суицидальные мотивы. Многие его стихи буквально заряжены агрессией, то выплескиваемой вовне, то – в депрессивные периоды – направленной на самого себя. Об этом говорят, например, такие строки: «А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою…» (поэма «Человек»).

О заряженности поэта на самоубийство указывает в своих воспоминаниях и Лиля Брик: «Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при неблагоприятных условиях… Всегдашние разговоры о самоубийстве! Это был террор».

В молодости, по собственным словам поэта, он дважды играл в «русскую рулетку». Есть основания предполагать, что 14 апреля поэт решил попробовать и в третий раз: то есть не столько убить себя, сколько сыграть в самоубийство.

То есть для суицида оснований было не так уж и много. А вот для того, чтобы проверить, как относится к нему Судьба, хватало. Маяковскому, оказавшемуся в бытовом цейтноте, требовалось выяснить: отвергла ли Судьба его окончательно или просто на время отвернулась. И осуществляет он это с помощью испытанного метода: крутит револьверный барабан, спускает курок и…

Впрочем, оснований для такого предположения не так уж и много. Тем не менее они есть. Об одном уже упоминалось выше: два предыдущих сеанса «русской рулетки». Второе: странное, не вписывающееся в масштабы личности содержание предсмертной записки, наполненное незначительными деталями: «Товарищи рапповцы… Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо было доругаться… в столе у меня 2000 руб. – внесите налог. Остальное получите с ГИЗа…» Немало в записке и очевидного кокетства: «товарищ правительство», «покойник этого ужасно не любил». Да и четверостишие, написанное поэтом совсем по другому поводу, явно не соответствует серьезности и трагичности ситуации: вместо первоначальной строки «С тобой мы в расчете» появилось «Я с жизнью в расчете».

К тому же один патрон в барабане тоже напоминает скорее «русскую рулетку», чем продуманное самоубийство. Ведь застрелиться, особенно если целиться в сердце, намного сложнее, чем считается. Многие пытались, но дело оканчивалось лишь тяжелыми ранениями.

Бесспорно, все вышеизложенное – лишь предположения и версии, истинность которых проверить и доказать теперь уже невозможно. Особенно если в центре рассуждений и гипотез находится неординарная творческая личность. А Владимир Владимирович Маяковский именно таковой и был…

Спустя 26 лет и 1 месяц тем же способом совершил самоубийство и знаменитый советский писатель Александр Александрович Фадеев. Случилось это 13 мая 1956 года в писательском поселке Переделкино под Москвой. В некрологе ЦК партии, напечатанном во всех печатных изданиях страны, говорилось: «Фадеев в течение многих лет страдал алкоголизмом… В состоянии тяжелой депрессии, вызванной очередным приступом, Фадеев покончил жизнь самоубийством».

Впрочем, очевидцы утверждают, что примерно за три месяца до смерти Фадеев вообще перестал пить, что у многих его знакомых и коллег по литературному цеху вызвало немалое удивление.

Таким образом, сводить самоубийство писателя к алкоголизму вряд ли правильно. Вероятно, в этой истории были и другие мотивы, толкнувшие А.А. Фадеева на этот роковой шаг. На некоторые из них указывает и сам Александр Александрович в своем предсмертном письме: «…Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни».

Это стихотворение накануне своей смерти известный русский поэт Сергей Есенин (1895–1925) показал одному из своих ленинградских товарищей.

Повесился же поэт в ночь с 27 на 28 декабря в унылом номере ленинградской гостиницы «Англетер». Его тело висело на трубе центрального отопления в весьма неприглядном виде: шея затянута петлей, лицо обращено к трубе. Труп находился под самым потолком, а снизу лежал канделябр и опрокинутая тумба.

Медики нашли на правой руке неглубокую рану от лезвия ножа, на левой руке – царапины, под левым глазом – кровоподтек. Странной была и одежда покойного: серые брюки, темные носки, черные лаковые туфли и… ночная рубашка.

По поводу смерти Есенина было выдвинуто немало версий. В частности, в 1990-е годы появилось предположение, что самоубийство поэта было организовано чекистами. Однако это соображение представляется маловероятным. Да и биография поэта, особенно последние годы его жизни, а также скупые материалы дела отсеивают всякие сомнения в добровольном уходе Есенина из жизни.

Самоубийству Есенина предшествовали довольно продолжительные запои и проблемы с психикой. Друзья и знакомые не раз слышали от него высказывания о бренности земного существования. А однажды во время путешествия с супругой, известной танцовщицей Айседорой Дункан, он небрежно бросил фразу, что считает жизнь пустяком, не стоящим внимания. А поэту тогда было всего 27 лет.

Писатель и мемуарист А.Б. Мариенгоф, автор подробной биографии Есенина, указывал на длительную депрессию поэта, причиной которой, по мнению исследователя, могла стать неразделенная любовь к Зинаиде Райх и чувство вины за то, что разменял любимую им женщину на множество других, ничего не значащих для него пассий.

«В последние месяцы своего трагического существования, – писал А. Мариенгоф, – Сергей был человеком не больше одного часа в сутки». Тогда золотоволосый лирик был уже законченным алкоголиком: пил каждый день и до тех пор, пока мог держать в руках стакан. Нередко принимал он и наркотики.

В последние годы жизни философские рассуждения Есенина о смерти сменились настоящей манией; попытки суицида следовали одна за другой. То он хочет броситься под поезд, то выпрыгивает из окна, то пытается разрезать вены, то хватается за кухонный нож, чтобы тоже лишить себя жизни.

Большинство исследователей главную причину самоубийства Есенина видят в беспробудном пьянстве. Тем более что это осознавал и сам поэт, написавший однажды следующие строки: «Осыпает мозги алкоголь. Вот проклятый алкоголь и осыпал мозги, осыпал жизнь». Именно в состоянии алкогольного опьянения поэт впадал в депрессию, нередко высказывая решение о самоубийстве. Время от времени он ложился в больницу, аккуратно принимал лекарства, слушал советы докторов, но полностью избавиться от своей тягостной привычки так и не смог.

И перед последней поездкой в Ленинград поэт тоже месяц лечился в психиатрической клинике. Но, выйдя из лечебницы, снова погрузился в алкогольный омут. Скорее всего, и повесился он в состоянии глубокого алкогольного опьянения или белой горячки.

Прожив короткую, беспутную жизнь, поэт тем не менее оставил после себя богатое литературное наследие. И по сей день светлые, лирические строки стихов поэта тревожат души и сердца почитателей его таланта…

2 июля 1961 года на 62-м году жизни Эрнест Хемингуэй взял из стойки одно из самых любимых своих ружей, вставил по патрону в оба ствола, сунул дуло в рот и спустил оба курка, оборвав тем самым свое земное бытие…

Что толкнуло нобелевского лауреата, обеспеченного человека, любимца публики и издателей на этот роковой шаг? В подобных случаях найти однозначный ответ почти невозможно. Тем более если это касается такой фигуры, как Хемингуэй. Иногда для суицида достаточно одного, казалось бы, ничего не значащего внешнего толчка: ссоры, обидного слова, косого взгляда. Порой же вся жизнь является прелюдией к этому заключительному аккорду. Что-то похожее случилось и с Хемингуэем.

Начнем с того, что писатель всю жизнь страдал глубоко укоренившимся комплексом кастрации. А началось все в детстве, когда мать из ненависти к мужчинам стала одевать маленького Эрнеста в девичьи платья. И продолжалось такое издевательство над ребенком в течение шести лет.

Безусловно, это воспринималось мальчиком как покушение на его принадлежность к мужскому полу. Еще глубже укоренился этот комплекс после тяжелейшего ранения, полученного Хемингуэем в июле 1918 под Фоссальта-ди-Пьяве в Италии: тогда 227 мелких осколков прошили нижнюю половину его тела, и лишь по счастливой случайности не нарушили его половую систему.

С этим комплексом неразрывно было связано недоверие, и даже неприятие женственности, и скрытый страх перед всем женским. Поэтому как в творчестве, так и в жизни у него все намного лучше складывалось с сильными представительницами слабого пола.

Женские образы в его произведениях получались скучными и неубедительными. А к себе, даже будучи четырежды женатым, Эрнест все равно приближал только отчаянных женщин. Например, Джейн Мейсон – обеспеченная женщина из старинного рода, могла, словно безалаберный мальчишка, пробраться в его номер по водосточной трубе. А третья супруга Хемингуэя – Марта Гельхорн без особых усилий преодолевала все лишения военной жизни и могла в течение многих часов пробираться по крутым склонам испанских гор. И тем не менее ни с одной из них писатель так и не создал прочной семьи.

Но особо важную роль в биографии писателя сыграл его отец – Кларенс. В семье он занимал второстепенное положение, которое обычно отводится женщине: делал покупки, стряпал, всегда соглашался с мнением супруги. На шестом десятке, отягощенный болезнями, постоянными придирками жены и долгами, Кларенс застрелился.

О том, как умер отец, Эрнест друзьям не рассказывал. И только однажды он высказался на эту тему: «Возможно, он испугался… Болел… Были долги… И, как всегда, подчинился матери – этой стерве всегда надо было всеми командовать, все делать по-своему!» И еще спустя двадцать лет, в предисловии к роману «Прощай, оружие!» он напишет: «Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, возможно, больше терпеть он не мог. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений».

Нет сомнения, что ролевая слабость отца породила в сыне стремление к рискованной жизни: он тем самым подсознательно стремился возвысить мужчину, отделить его от «немужского» начала, навсегда убив в себе отцовскую трусость. Подталкиваемый этими устремлениями, Эрнест постоянно нуждался, как в наркотике, во внешних подтверждениях своей состоятельности, компетентности, дееспособности, значимости. Характерное на этот счет его высказывание: «Я начал потихоньку и нокаутировал мистера Тургенева. Потом как следует потренировался и одолел мистера Мопассана. С мистером Стендалем я провел два боя вничью, но во втором преимущество, кажется, было на моей стороне».

Этим же можно объяснить и его болезненное стремление творить вокруг себя мифы и легенды, в которых он должен был выглядеть чуть ли не сверхчеловеком: мужественнее и сильнее всех, то есть во многом превосходить себя реального. Для этого Хемингуэй старался быть первым во всех традиционных амплуа мачо: лучшим воином, спортсменом, охотником, гулякой.

Конечно же, эта жажда быть во всем первым заставляла писателя постоянно рисковать, тем самым подвергая свою жизнь опасности. В результате он побывал в трех автомобильных авариях и двух авиакатастрофах. Из всех этих перипетий он выходил живым, но с множественными ранениями. Можно сказать, что на теле этого человека буквально не было живого места. Однако, побывав в самых сложных ситуациях, он тем не менее остался жив. Казалось, судьба щадила Хемингуэя лишь для того, чтобы дать ему возможность самому уйти из жизни. И он этой возможностью воспользовался.

Произошло это тогда, когда обычный, на грани риска образ жизни для больного, преждевременно состарившегося Хемингуэя стал уже невозможен. К шестидесяти годам он явственно ощутил на себе бремя многочисленных ран и болезней, которые резко сказались на его образе жизни. Теперь он не мог заниматься сексом, так как этому мешало больное сердце; ему нельзя было употреблять алкоголь, поскольку он страдал диабетом. Даже охотиться он был не в состоянии: мешали дрожь в руках и слабое зрение.

В сентябре 1960 года Хемингуэй один отправился в Испанию. Хотя у него наблюдалось явное психическое расстройство: писателя терзали ночные кошмары и страхи, а также появились отчетливые признаки мании преследования. Прилетевший в октябре в Мадрид американский писатель и друг Хемингуэя – Хотчнер после встречи с писателем понял, что тот серьезно болен.

Так, Хемингуэй пытался убедить Хотчнера, что Билл Дэвис – богатый американец, знакомый писателя с 1940 года – намеревался в прошлом году отравить его и снова собирается это сделать сейчас. А однажды он четыре дня в гостиничном номере провалялся в постели. Таким образом он пытался оттянуть свой отъезд домой…

Незадолго до смерти Хемингуэя преследовал страх остаться в нищете. Ему постоянно казалось, что за ним шпионят агенты ФБР, а местная полиция хочет арестовать его…

С каждым днем состояние писателя становилось все хуже. У него появились проблемы с речью. Писателю с большим трудом удавалось объединить слова в предложения. Кровяное давление находилось на критическом уровне…

30 ноября 1960 года старинный товарищ Хемингуэя – доктор Сэвирс самолетом доставил его в клинику Мэйо, которая находилась в штате Миннесота. Чтобы не привлекать внимания репортеров, писатель стал лечиться под чужой фамилией.

Хемингуэй находился в глубокой депрессии. Лечащие врачи предположили, что ее могло вызвать чрезмерное употребление препаратов, стабилизирующих кровяное давление. Поэтому они посоветовали Эрнесту принимать их только в крайнем случае. Однако состояние депрессии не проходило, и его стали лечить электротоком. И уже в декабре он вынужден был пройти восемь сеансов электрошоковой терапии…

«Какой смысл в том, чтобы разрушать мою голову, подрывать мою память – мое главное достояние – и выводить меня из строя, – в порыве отчаяния произнес однажды писатель. – Это великолепный курс лечения, но при этом теряется пациент».

Однако самым страшным для Хемингуэя было то, что он потерял возможность писать книги. Случалось и такое, что в течение дня он не мог сочинить ни одной строки. Более того, он даже не в состоянии был диктовать тексты. Жизнь, которую он посвятил постоянной борьбе с трудностями, завершалась полным поражением. Хемингуэй уже не был ни великим любовником, ни великим охотником, ни великим писателем. Он был просто больным измученным человеком. И единственный выход из этой ситуации он увидел в черных дырах сдвоенных стволов охотничьего ружья…

Через одиннадцать лет после самоубийства Хемингуэя, не дожив меньше двух месяцев до своего 73-летия, 16 апреля 1972 года покончил с собой, отравившись газом в собственном доме в Джуси, еще один лауреат Нобелевской премии – японский писатель Ясунари Кавабата.

Искать повод, толкнувший писателя на этот роковой шаг, довольно сложно. Тем более что предсмертной записки писатель не оставил. По крайней мере, если судить с чисто бытовой точки зрения, причин для завершения жизни подобным образом у него вроде бы не было. А если учитывать тот факт, что всего лишь четыре года назад он первым из японских писателей стал обладателем столь престижной премии, можно было бы даже говорить, что у Кавабаты все складывалось благополучно.

Но тем не менее беспричинных самоубийств не бывает. Возможно, поводом стали наркотики. Дело в том, что накануне своей смерти, в апреле 1972 года, Ясунари Кавабата вышел из больницы, где лечился от наркотической зависимости. Согласно другой версии, этот поступок писателя был вызван самоубийством его друга Мисины, совершенном в 1970 году. Но это лишь предположения. Правду о причине своей смерти писатель унес с собой.

Покончил жизнь самоубийством, правда намного раньше, еще один знаменитый японский писатель – Осаму Дадзай. Произошла эта трагедия в тот период, когда он завершил работу над книгой «Исповедь “неполноценного” человека». Вложив в это произведение чрезмерно много душевной энергии, Осаму Дадзай неожиданно почувствовал себя полностью опустошенным. Его измучила бессонница, а также обострившаяся болезнь легких. И, не вынеся проблем со здоровьем, писатель вместе со своей любовницей Ямадзаки Томиэ бросился в один из токийских водосборников. Случилось это 13 июня 1948 года.

Австрийский писатель Стефан Цвейг (1881–1942) был знаменит, богат и в годы Второй мировой войны жил в спокойном пригороде Рио-де-Жанейро. Вместе с ним находилась и любимая и любящая женщина – молодая жена Лотта, которая раньше работала у писателя секретаршей. И вроде бы причин, которые привели писателя и его супругу к самоубийству, не было.

Но неожиданно после трагедии в Пёрл-Харборе и падения Сингапура Стефан Цвейг внушил себе, что в мире победило зло, и, пораженный этой мыслью, он решил уйти из жизни. Знакомые писателя вспоминают, что он стал избегать всего, что могло бы изменить его отношение к жизни, настроив на мажорный лад. Он заострял внимание в основном на негативных моментах и реагировал на них излишне возбужденно. Даже самые незначительные события заставляли его волноваться.

Некоторые биографы Цвейга предполагают, что к самоубийству писателя подтолкнула жена, которая была склонной к меланхолии. По крайней мере, она не отговаривала писателя от его замысла и была готова разделить его участь.

Накануне смерти супруги подготовили 13 писем. В одном из них Лотта пыталась оправдать уход из жизни тем, что смерть станет для Цвейга освобождением.

Писатель был намного красноречивее и убедительнее. Он писал: «После шестидесяти требуются особые силы, чтобы начинать жизнь заново. Мои же силы истощены годами скитаний вдали от родины. К тому же я думаю, что лучше сейчас, с поднятой головой, поставить точку в существовании, главной радостью которого была интеллектуальная работа, а высшей ценностью – личная свобода. Я приветствую всех своих друзей. Пусть они увидят зарю после долгой ночи! А я слишком нетерпелив и ухожу раньше них». Стефан и Лола ушли в мир иной, приняв смертельную дозу снотворного.

В середине XV века на паперти маленькой церкви Святого Бенедикта, что располагалась на улице Сен-Жермен в Париже, произошла драка между двумя молодыми людьми. Причина была самая банальная: соперничество из-за парижской красавицы Катрин де Воссель. Но закончилась потасовка трагически для обоих кавалеров.

Один из них, по имени Сермуаз, выхватил нож и рассек губу другому. Тот, недолго думая, подобрал валявшийся поблизости камень и ударил им противника по голове. Сермуаз, словно подкошенный, свалился на землю. Однако вскоре прибывшие на место драки лекари помочь молодому человеку уже ничем не могли: он был мертв. О случившемся тотчас сообщили в полицию.

Убийцей оказался двадцатилетний Франсуа Вийон, будущий гений французской поэзии. Чтобы не осложнять себе жизнь, он в спешном порядке покинул город и начал жизнь бродяги и преступника.

Вернулся Франсуа в столицу только благодаря милостивому дозволению короля Карла VII, внявшего его слезным мольбам. Казалось бы, после стольких неприятностей молодой человек обязан был одуматься и привести свое поведение в соответствие с нормами общественной морали. Но увы!

По приезде в Париж любимым местом Вийона стал кабак «Бисетр», где собирались криминальные лидеры французской столицы. Эта компания пришлась явно по душе Вийону, и спустя какое-то время он занял в ней далеко не последнее место. Несомненно, заслужил он его своими преступными похождениями.

Так, однажды возглавляемая им шайка украла из кельи монаха-августинца пятьсот золотых экю, а чуть позже ограбила часовню, где настоятелем служил родной дядя злополучной Катрин де Воссель. Здесь Вийону и его сообщникам не повезло: один из грабителей был арестован и стал выдавать своих компаньонов. Вийону снова пришлось бежать из Парижа.

Он перебрался в Анжер, где опять спутался с бандой грабителей. И здесь же он вскоре был арестован и приговорен к смертной казни. Но судьба и в этом случае смилостивилась над Вийоном. На помощь пришли влиятельные друзья из числа поклонников его поэтического таланта, и Вийон вышел на свободу. Но ненадолго. Свое тридцатилетие он снова встретил в темнице. Правда, на сей раз в городе Мен-на-Луаре, недалеко от Орлеана. Выбрался он оттуда опять же по милости французского монарха, но на сей раз уже взошедшего на трон короля Людовика XI.

Дальнейший жизненный путь Вийона прослеживается с определенной четкостью лишь до 1463 года. Дальше следы французского поэта пропадают. Где и как он закончил свою жизнь – неизвестно: то ли на виселице, то ли в камере. А может, в очередной драке в одной из подворотен Парижа. По крайней мере, вряд ли смерть его застала в кругу любимой жены и многочисленных детей…

Кстати, попал в разряд разбойников и знаменитый испанский художник Диего Веласкес (1599–1660). Об этом красноречиво говорит письмо Диего Веласкеса, в котором он рассказывает приятелю о случае в лесу под Мадридом. Оно сохранилось в испанских архивах и было опубликовано в бюллетене музея Прадо.

Оказывается, в молодости художник, чтобы поправить свои дела, организовал шайку и промышлял на больших дорогах. Однажды он остановил французскую дипломатическую карету. Пассажиру угрожала серьезная опасность. Но атаман вовремя выяснил, что перед ним Рубенс, выполнявший поручения королевского двора Франции. Веласкес, боготворивший художника, не только не причинил ему никакого вреда, но и сам проводил его до Мадрида.

Орест Кипренский, которого уже при жизни называли любимейшим художником русской публики, по-прежнему во многом остается даже для исследователей его жизни и творчества человеком-загадкой.

Например, если абсолютно точно известно, что родился будущий художник на мызе Нежинской, близ Копорья, и его отцом является помещик Алексей Степанович Дьяконов, а матерью – дворовая девка Анна Гаврилова, то долгие годы была неизвестна точная дата его рождения. В первых биографиях Кипренского указывалось, что он родился в 1783 году, однако уже в наши дни выяснилось, что дату появления на свет «младенца Ореста» сместили на один год, чтобы скрыть факт его «незаконного рождения».

То же самое касается и фамилии живописца. Ведь до сих пор неясно ее происхождение. По одной версии, Кипренский – это переиначенная самим художником фамилия Копорский, которая дана ему в соответствии с местом рождения (Копорье). А вот согласно другой версии, Кипренский – значит сын богини Киприды, которая в античной Греции была олицетворением красоты и любви. Третья же версия гласит, что фамилия художника происходит от кипрея – травы, которая в обилии произрастает в тех краях, где Кипренскому было суждено увидеть свет.

Не меньшую загадку для биографов и исследователей творчества Кипренского долгие годы представляло и произошедшее в 1825 году убийство в Риме, в совершении которого обвинили художника.

Как раз в то время была убита его римская натурщица. По городу стали гулять самые жуткие подробности произошедшего: рассказывали, будто художник имел на содержании одну женщину, которая заразила его нехорошей болезнью. И будто бы эта болезнь и обида на натурщицу и привели его в такое состояние, что однажды «он приготовил ветошь, пропитанную скипидаром… наложил на нее и зажег. Она в сильных мучениях умерла».

Именно так в своих мемуарах представил роль Кипренского в этом происшествии русский гравер Ф.И. Иордан. Далее он продолжил: «Зная мягкий характер Кипренского, я не мог верить, чтобы он мог сделать столь бесчеловечный поступок, разве под влиянием вина, будучи не в своем виде. Однажды я воспользовался случаем и, оставшись один с Кипренским, решился спросить его об этой ужасной истории. Он хладнокровно ответил мне, что это варварство было делом его прислуги. Она его (т. е. слугу) заразила, и он, этот слуга, умер от сифилиса в больнице, почему и не могли судом его (Кипренского) оправдать, а прислугу наказать».

Хотя облик убийцы явно не вязался с характером Кипренского, история эта Оресту испортила немало крови не только при жизни, но и долгие годы, почти до наших дней, преследовала его после смерти.

По этому случаю существовало несколько точек зрения. Так, еще в 1912 году один из биографов художника – Николай Врангель писал, что Кипренский после совершения этого «зверского умерщвления» отправился в Париж «с целью рассеяться и уйти от кошмара воспоминаний».

И вообще в этой истории немало противоречий и несуразностей. Федор Иордан, который по приезде в Рим в 1835 году общался с Кипренским, относит трагедию с натурщицей к первому пребыванию Ореста в Италии и считает, что убитая женщина была матерью Мариуччи – юной натурщицы и будущей жены художника.

По версии Толбина – еще одного биографа Кипренского, – трагедия разыгралась во второй приезд Кипренского в Италию, незадолго до его кончины, а мать Мариуччи и натурщица, принявшая столь мученическую смерть, – разные женщины.

Следует также иметь в виду, что Иордан – главный источник сведений о возможной причастности Кипренского к убийству натурщицы – писал свои воспоминания сорок лет спустя после встреч с Кипренским, то есть глубоким стариком. И, естественно, память могла подвести его.

Что же на самом деле случилось почти двести лет назад в Риме, сказать трудно: слишком много времени прошло с тех пор и очень мало сведений сохранилось о событиях той поры, чтобы делать окончательный и однозначный вывод…

Тяжкий крест вины за смерть любимой женщины Ольги Нестерцовой пришлось пронести до конца своей недолгой жизни и известному в свое время поэту и декабристу Александру Бестужеву, который публиковался под псевдонимом Марлинский.

Случилась же эта история в 1833 году в прикаспийском Дербенте, где разжалованный в рядовые поэт проходил службу. Восемнадцатилетняя Ольга, несмотря на свою молодость, считалась лучшей мастерицей швейного дела в городе. Особенно ей удавались мужские сорочки. А Бестужев хорошее белье любил. К тому же потакать этой своей маленькой слабости позволяли и средства: Марлинский считался одним из самых высокооплачиваемых литераторов России. И, конечно же, сорочки он заказывал у лучшего модельера города – Ольги Нестерцовой.

И Ольга с охотой ему их шила. А Бестужев, в свою очередь, с не меньшим желанием требовал к себе юную мастерицу для все новых и новых примерок. Хотя в шкафу висела добрая дюжина сорочек, которые он еще ни разу не надевал.

Разумеется, от всевидящего глаза общественности, особенно в лице ее женской половины, эти визиты укрыться не могли, и вскоре каждая встреча молодых людей становилась предметом кулуарных – и не только – разговоров. И, вероятнее всего, они бы постепенно затихли. Ведь ничего особенного или предосудительного в этих отношениях не было: обычный любовный роман двух не обремененных семейными узами молодых людей…

Но… «Неумолимая судьба не перестала меня преследовать: у меня случилось важное несчастье» – это начало письма, которое Бестужев отправил своему брату Павлу. В нем он рассказал о той трагедии, которая случилась накануне…

Ольга пришла к поэту на квартиру в восьмом часу вечера, когда его не было дома. Послала за хозяином, и Александр сразу же явился. Не было никаких ссор, сцен ревности, выяснения отношений…

А тут начинается самое загадочное во всей последовавшей вскоре трагедии. Какая ревность? Почему? Ведь для нее нужен повод… А вот о поводе рассказал побывавший в Дербенте знаменитый французский писатель А. Дюма в книге «Кавказ», одна из глав которой называется «Ольга Нестерцова».

«Однажды на пирушке, продлившейся за полночь, на которой веселились Бестужев и трое его друзей, речь зашла о бедной Ольге Нестерцовой. Уверенный в ней, Бестужев донельзя восхвалял ее верность. Один из собутыльников предложил пари: он-де соблазнит девушку, которую так боготворит Бестужев… Он пари принял… Ольга, как говорят, была покорена; Бестужеву представили доказательства». Правда, великий романист ни имени соблазнителя, ни доказательств в очерке не привел. Впрочем, Дюма такой цели перед собой, возможно, и не ставил.

Теперь вернемся к письму Александра к брату. «Она рассказывала мне много смешного; я громко хохотал; она резвилась на кровати, то вскакивая, то прилегая на подушки, и вдруг кинулась на них правым плечом, обратясь лицом к стене. В этот миг пистолет, лежавший между двух подушек и, вероятно, скатившийся дулом вдоль кровати, от сильного ли движения подушек, зацепясь ли собачкою за косму ковра или перекинувшись чрез курок, а может, от другого чего, которого не угадает воображение и не повторит случай, выстрелил и ранил ее в плечо, так что пуля прошла внутрь груди».

Дюма же версию случившегося излагает более лаконично, особо не детализируя. «На следующий день Ольга вошла в комнатушку поэта; что там произошло, не знает никто. Вдруг раздался выстрел, потом крик, наконец, увидели Бестужева выбежавшим из комнаты, бледного и расстроенного. Ольга лежала на полу. Вся в крови и при последнем издыхании – пуля пронзила грудь насквозь. Рядом валялся разряженный пистолет. Умирающая могла говорить; послали за священником. Умирая, она простила Бестужеву невольное убийство»…

О произошедшей трагедии доложили в штаб. Вскоре прибыли два лекаря, священник, а также специально отряженные комендантом люди. Всем им смертельно раненная девушка твердила одно: ее возлюбленный невиновен.

Безусловно, засвидетельствованные присутствующими слова Ольги послужили главным аргументом в пользу невиновности Бестужева: суд его оправдал. Только вот нашел ли он сам для себя оправдание. Ведь только он знал истинную картину произошедшего. И неизвестно, насколько она расходилась с той, которую он изложил в письме брату Павлу…

Погиб Александр Бестужев 7 июля 1837 года на мысе Адлер. Будучи раненным, он приказал себя оставить, и был изрублен горцами столь жестоко, что тело его так и не удалось опознать.

Ольгу же похоронили недалеко от Дербента. На ее могиле был установлен надгробный камень. На его лицевой стороне были выбиты годы жизни девушки, а на оборотной – почти осыпавшаяся роза, в которую ударяет молния, и под ней одно-единственное слово: «Судьба»…

Он увидел ее в небольшом парижском кафе. Она – молоденькая, прелестная, с полными лукавства глазами, сидела за розовым овальным столиком в компании с молодившейся, но явно в годах спутницей. Он долго глядел на нее, не скрывая своего восхищения. Потом встал, подошел с бокалом вина к их столику и произнес тост за прекрасных французских дам.

Этим мужчиной оказался русский дворянин Александр Сухово-Кобылин, а молодой особой, очаровавшей и пленившей его, двадцатилетняя француженка, портниха Луиза Симон-Деманш.

Так завязалась дружба, переросшая вскоре в страстную любовь, которая впоследствии стала для молодого дворянина трагедией жизни. Он был поглощен ею настолько, что, даже уехав в Москву, в блистающее лучшими светскими красавицами общество, не мог ее забыть. Он писал ей письма, в каждом из которых звал к себе. В конце концов настойчивость молодого дворянина увенчалась успехом: Луиза откликнулась на его постоянные просьбы и приехала в Москву. И хотя Сухово-Кобылин и любил свою Луизу, но жениться на ней в силу условностей того общества, в котором он вертелся, не мог, о чем честно и прямо ей сказал. Она его поняла.

Для Луизы Сухово-Кобылин снял роскошные апартаменты в самом центре Москвы. Как отнесся высший свет к этой связи, сказать трудно. Но, скорее всего, более чем прохладно. Что же касается родителей Александра, то они, не чаявшие в нем души и, естественно, прощавшие ему многие амурные шалости, радовались его счастью и привязались к Луизе едва ли не с той же нежностью, с которой сначала был к ней привязан он сам.

Однако время постепенно тушит даже самый сильный любовный огонь, и пылкая страсть, казавшаяся недавно необъятной и безбрежной, постепенно затухает. То же самое случилось и в отношениях Сухово-Кобылина и Луизы: после семи лет их любовь стала гаснуть. Все чаще и чаще становился он холодным, задумчивым и раздражительным. Все чаще их жизнь стала состоять из бурных объяснений, коротких примирений, клятв, упреков и заверений, опять размолвок. Он на несколько дней исчезал из дома. Потом опять возвращался. Все это были явные признаки скорого разрыва. И он пришел…

Зимой 1849 года имя Сухово-Кобылина все чаще начинает соседствовать с именем известной московской красавицы – графини Надежды Нарышкиной, по отцу баронессы Кноринг. И в конце концов их роман стал достоянием гласности. Впрочем, Сухово-Кобылин его и не скрывал, как, между прочим, и сама Нарышкина. С Луизой было покончено. Он сказал ей об этом с той же прямотой, с какой некогда говорил о своей любви к ней. И она поняла его и покорно примирилась со своей судьбой.

К тому времени, будучи женщиной с самостоятельным положением в обществе, Луиза покинула гостеприимный дом Сухово-Кобылиных. У нее был винный магазин, подаренный возлюбленным, большая квартира. Кроме того, она успела сколотить небольшое состояние, позволившее ей без всяких хлопот открыть в Париже модное ателье, о котором она когда-то мечтала.

После всего случившегося оставаться в Москве не было ни малейшего смысла: ни уговоры, ни слезы, ни проклятия, ни угрозы вернуть любовь не могли. Луиза решила возвращаться на родину. Она продала винный магазин, собрала вещи, начала прощаться с друзьями… Еще несколько дней – и прощай, Россия, и здравствуй, Париж!..

Это случилось утром 8 ноября 1850 года. Накануне Сухово-Кобылин весь вечер проскучал на балу у Нарышкиных, а Луиза почти весь день провела в обществе своей подруги Эрнестины Ландерт и двух молодых людей – подпоручика Сушкова и титулярного советника Панчулидзева: оба были близкими знакомыми Сухово-Кобылина. Вечером Луизе захотелось прогуляться. Она вызвала извозчика, переоделась и, предупредив слуг, что едет одна, выехала в сторону села Хорошево, где жило семейство Кибер – едва ли не самые близкие ей в Москве люди. Домой она больше не возвратилась. Встревоженный Сухово-Кобылин кинулся искать Луизу у знакомых, у родственников, в больницах. Но тщетно: Луиза исчезла, не оставив следов…

9 ноября пристав Пресненской части донес обер-полицмейстеру, что вблизи Москвы, по дороге в село Хорошево, у Ходынского поля, «в расстоянии от Пресненской заставы около двух с половиной верст, рядом с валом, которым обнесено Ваганьковское кладбище… найдено мертвое тело женщины неизвестного звания». Однако вскоре убитую опознал Сухово-Кобылин: это была московская купчиха Луиза Симон-Деманш.

Полицейский эксперт, исследовав труп женщины, в протоколе осмотра записал: «Обнаружены глубокий порез горла и боковых сонных артерий, большая опухоль и кровоподтеки вокруг левого глаза, рубцы, ссадины и кровоподтеки на левой руке, от плеча к локтю, и на левом боку, перелом трех ребер с раздроблением кости». Все это говорило о том, что Луиза умирала долгой мучительной смертью.

Кроме того, осмотр тела Луизы Деманш и места преступления позволил сделать еще ряд важных выводов. Во-первых, на убитой были оставлены вещи огромной ценности, что исключало версию об убийстве с целью грабежа; во-вторых, следы полозьев и копыт, обнаруженные возле трупа, навели на мысль, что убийство произошло в другом месте, а к Ваганьковскому кладбищу было доставлено уже бездыханное тело.

Дом Гудовича, где жила Луиза, тщательно обыскали. Но ничего, что могло бы пролить хоть какой-то свет на загадочное убийство, найти не удалось. Правда, в убийстве были заподозрены четверо дворовых людей Сухово-Кобылина. Дело в том, что Луиза постоянно издевалась над ними, била палками и плетьми. И версия, что ее убили из мести, казалась вполне логичной. Арестованных допросили порознь и вместе. Но они отвергли обвинение. И только потом, под пытками, признали свою вину…

Тело Луизы было найдено вечером. А уже утром по городу поползли слухи, наполненные догадками о причинах убийства, о виновных в этом преступлении. Догадки незаметно превратились в утверждения, ежечасно обраставшие все новыми и новыми деталями. Так со временем родилась версия, сводившаяся к следующему: «Однажды мадемуазель Симон, давно следившая за своей соперницей Нарышкиной, сумела в поздний час проникнуть к своему возлюбленному. С проклятиями и ругательствами набросилась она на них, и Кобылин пришел в такую ярость, что ударом подсвечника или чего-то другого уложил ее наповал. Затем склонил прислугу деньгами вывезти ее за город».

Итак, убийца определен, по крайней мере общественным мнением. Это – Сухово-Кобылин. Обыск в его доме на Страстном бульваре еще больше укрепил это предположение. «На стене в комнате, называемой залой, – гласит протокол, – обнаружены два кровяных пятна… В сенях около двери кладовой видно на грязном полу около плинтуса кровавое пятно… На ступенях заднего крыльца также видны разной величины пятна крови, частью стертые или смытые…»

Семь лет тянулось следствие. Сухово-Кобылина то брали под стражу, то отпускали на волю. Девять месяцев он провел в казематах секретной тюрьмы. И только благодаря ходатайству матери и влиятельных особ он был выпущен на поруки. Правда, еще три года находился под подозрением. Лишь 3 декабря 1857 года, через семь лет после трагических событий, в результате покровительства великих княгинь, замолвивших слово перед царицей, судебное преследование Сухово-Кобылина было прекращено. Высшие чиновники решили ограничиться церковным покаянием бывшего подследственного за его «незаконную связь» с Симон-Деманш. Одновременно были оправданы и крепостные: в конце концов, судьи не нашли достаточных доказательств их вины. Вопрос, кто же все-таки убил Луизу, так и остался открытым.

Впрочем, к его решению пытались несколько раз подступиться видные криминалисты. Наиболее глубокое и скрупулезное исследование провел главный судебно-медицинский эксперт Советского Союза профессор Николай Попов. Прежде всего, ученый категорически отверг убийство Луизы подсвечником. Из подробного описания повреждений, обнаруженных на ее теле, он пришел к выводу, что ни один удар не являлся смертельным.

Второй вывод дополнял первый: следы ударов на теле Луизы свидетельствуют о том, что ее долго и мучительно истязали, однако все удары, даже в их совокупности, не могли привести ее к смерти. Кроме того, характер ударов абсолютно исключает возможность убийства в состоянии аффекта. Напротив, судя по их количеству и разнообразию, их наносили озлобленные люди, и, скорее всего, делали это из мести.

Вывод третий, который основывается на упомянутом в акте «поперечном вдавленном рубце в объеме мизинца», который был обнаружен на верхней части шеи. Это так называемая странгуляционная бороздка, о которой тогда еще не имели понятия, но она тем не менее является типичным признаком смерти от удушения. Иными словами, Симон-Деманш была задушена, а глубокое ранение шеи убийцы произвели после смерти женщины. Отсюда и малое количество крови, оказавшееся на месте обнаружения трупа.

Картина, нарисованная профессором Поповым, в точности соответствовала показаниям крепостных о том, как именно они убили свою госпожу. В этих показаниях, в частности, содержится рассказ о полотенце, которым ее душили, и о том, как один из крепостных после удушения «на всякий случай» полоснул ее по шее ножом.

Более того, профессор обратил внимание еще на одну существенную деталь: хотя на теле Луизы обнаружено множество следов от ударов, в том числе и нанесенных острыми и режущими предметами, на ее одежде нет никаких повреждений. Но это возможно лишь в том случае, если удары наносились по обнаженному телу. Эта картина тоже полностью соответствует тому, что утверждали крепостные, рассказавшие, как они убивали в постели спящую госпожу, а затем, убив, одевали ее, уже бездыханную.

Убедительным подтверждением этому выводу служит и то, что на ней было несколько пар чулок, но разное их количество на левой и правой ноге. Под ее изящным выходным платьем не оказалось корсета – упущение, совершенно немыслимое для такой женщины, как Луиза. Короче говоря, ее одежда явно свидетельствовала о том, что труп «наряжали» наспех.

Казалось бы, Сухово-Кобылин оправдан, по крайней мере историей. Но так ли это на самом деле? А не велась ли вокруг смерти Луизы более тонкая игра, основной целью которой было оправдать богатого, имеющего немалые связи с сильными мира сего русского дворянина? Кто знает. Как говорится, за давностью лет трудно судить о том или ином событии однозначно. По крайней мере, освобождение крепостных крестьян вместе с их хозяином наводит на разные мысли.

Холод тюремных казематов испытали многие литераторы. А кое-кто из них попадал в весьма затруднительные, порой сопряженные с риском для жизни ситуации. Но, видимо, только великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский оказался ближе всех к роковой черте…

23 апреля 1849 года он был помещен в одиночку Александровского равелина. На то время ему еще не было и 28 лет. Условия содержания узника были очень суровыми. Его окружали лишь серые камни, могильная тишина и сырой сумрак. Из мебели – табурет, железная койка, стол, умывальник да вместо свечи чадящая плошка с маслом… Личный гардероб – белье из серой мешковины, толстый арестантский халат… На обед и ужин – мутный суп с ломтем черного хлеба. И еще крысы, тараканы и прочие паразиты.

Основанием для ареста Ф.М. Достоевского и препровождения его в равелин послужило его участие в кружке Петрашевского, с которым он свел знакомство весной 1846 года. Потом были собрания, чтение запрещенной литературы, вербовка новых членов…

Однажды Федор Михайлович отправился на квартиру своего старого друга Аполлона Майкова, которого тоже решил приобщить к тайному собранию. «И помню я, – рассказывал об этом эпизоде много лет спустя Майков, – Достоевский, сидя, как умирающий Сократ, перед друзьями, в ночной рубашке с незастегнутым воротом, напрягал все свое красноречие о святости этого дела, о нашем долге спасти Отечество…» Но, выяснив, что петрашевцы планируют переворот, поэт от предложения Достоевского отказался…

Последнее собрание петрашевцев состоялось 7 апреля 1849 года. А ночью 23 апреля было арестовано и доставлено в тюрьму 34 человека. Спустя две недели, 6 мая 1849 года, Достоевский предстал перед следственной комиссией. Ему вменили в вину противозаконное свободомыслие, приведшее к преступным деяниям в отношении императора и Отечества…

В августе, когда следствие близилось к завершению, заключенным позволили прогулки на свежем воздухе. Разрешили также чтение книг и пользование свечой по вечерам. По сравнению с тем, что было раньше, эти послабления в тюремном режиме казались счастьем и чуть ли не настоящей жизнью.

И все-таки. «Прежняя жизнь так и ломится в душу, и прошлое переживается снова, – пишет Ф.М. Достоевский 14 сентября брату. – Вот уже пять месяцев, как я живу своими средствами, то есть одной своей головой и больше ничем. Впрочем, вечное думанье и одно только думанье, без всяких внешних впечатлений, чтобы возрождать и поддерживать душу, – тяжело!.. все из меня ушло в голову, а из головы в мысль… работа только, кажется, выжимает последние соки. Впрочем, я ею рад…»

Этой тяжелой умственной работой был роман «Детская сказка», который писался Достоевским в тюрьме. Впоследствии он вылился в рассказ «Маленький герой», который был опубликован через восемь лет после излагаемых событий.

16 ноября 1849 года был вынесен приговор: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив копию с преступного письма литератора Белинского, читал это письмо в собраниях. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием “Солдатская беседа”. А потому военный суд приговорил сего отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение… лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Однако по предложению генерал-аудитора решение суда было изменено. Теперь приговор гласил: «…лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на восемь лет».

Заключительную же резолюцию на приговор наложил Николай I: «На четыре года, а потом рядовым». Правда, при этом рукой государя было сделано следующее очень важное примечание: «…объявить помилование лишь в ту минуту, когда все уже будет готово к исполнению казни».

И вот наконец 22 декабря в 7 часов утра их разместили по полицейским каретам и отвезли на Семеновский плац, где все уже было приготовлено к казни… А спустя два дня, в ночь на Рождество 1849 года, помилованный, но в кандалах, Федор Михайлович сел в сани и в сопровождении конвоя отправился к месту каторжных работ.

Жизненный путь немецкого композитора Баха – далеко не самый лучший материал для беллетриста. Художники с неуравновешенными характерами, с любовными приключениями или трагическими случаями в жизни намного интереснее для писателей-романистов. Личная же жизнь Баха проходила без особых любовных потрясений: он любил, и его любили. Не было в его биографии и романтических приключений. Да и откуда им взяться, если Бах практически никогда не покидал Германии, а, будучи церковным музыкантом и капельмейстером в небольших городах, отличался бюргерской степенностью.

И все же осенью 1717 года в судьбе 32-летнего композитора произошло чрезвычайное событие: он оказался в тюрьме. В это время Бах находился в Веймаре, где исполнял обязанности придворного органиста герцогской капеллы. Но уже собирался покинуть его и переехать в Дрезден.

В этот же период по всей Германии проходили празднования столетия Реформации. По такому случаю композитор предполагал представить на суд горожан праздничную кантату… Но герцогский двор неожиданно проигнорировал Баха и поручил сочинить праздничную мелодию другому музыканту.

Такое отношение со стороны герцога возмутило даже терпеливого Баха. Поэтому он попросил у герцога отставки. Хмурый герцог молча выслушал его просьбу и раздраженно дал понять, что разговор на этом окончен.

Однако на другой же день после окончания праздника герцог неожиданно распорядился арестовать композитора за излишнюю строптивость. Приказ герцога обсуждать никто не мог, поэтому, проведя четыре дня в семье, Себастьян отправился под арест.

В архиве Веймара сохранилась даже запись об этой злобной выходке герцога. Она гласит: «6 ноября концертмейстер и гофорганист Бах был арестован в судебно-полицейском управлении, потому что он упрямо настаивал на увольнении, и лишь 2 декабря в соответствии с его поведением его немилостиво освободили от должности и отпустили на свободу»…

Еще один немецкий композитор – Карл Вебер тоже однажды оказался в темнице. Было ему тогда двадцать четыре года, и случилось это в Штутгарте, где он служил личным секретарем герцога Людвига Вюртембергского. А предшествовали этому неприятному событию следующие обстоятельства.

При дворе герцога Вебер выполнял много самых разных обязанностей: он отвечал за учет материальных ценностей в хозяйстве герцога и вел переговоры с купцами и заемщиками, нес ответственность за положение дел на конном дворе, устраивал охоту, изыскивал деньги для возвращения карточных долгов, выплачивал пенсии и зарплату слугам. И еще – он ведал расстроенными финансами своего покровителя. Короче, он во многом занимался делами, о которых прежде и не подозревал.

С другой стороны, он тоже кое-что имел от своей службы и не бедствовал. У него был собственный слуга и скаковая лошадь, он вертелся в светском обществе, приобретая влиятельных друзей. Однако в силу своего легкомысленного характера, а также безалаберной жизни, наполненной светскими развлечениями, Вебер очень быстро оброс долгами.

А в это время над головой композитора собиралась гроза. Долги, причем и его личные, и его влиятельного господина, с каждым днем увеличивались. И оба пытались найти выход из этой критической ситуации.

Усугубил положение с долгами и приезд зимой 1808 года к Веберу отца. С его появлением сыновьи долги еще больше возросли. А однажды, чтобы вернуть один крупный проигрыш, Вебер-старший взял 800 гульденов из денег герцога, находившихся в распоряжении его сына.

Когда об этом поступке отца узнал композитор, его охватил неописуемый ужас. Безусловно, он обязан был в ближайшее время вернуть эти деньги. Пытаясь выполнить эту задачу, он обратился за помощью к одному знакомому трактирщику. Но тот решительно отказался одолжить Веберу необходимую сумму. Тогда Карл попросил помощи у своего бывшего слуги, к этому времени пребывавшего в должности у самого герцога. Тот пообещал убедить трактирщика щедрыми чаевыми и действительно вскоре принес деньги, которые требовались для покрытия долга. Обрадованный Вебер написал расписку, даже не спросив лакея, как он достал деньги. А спустя несколько месяцев грянул гром…

9 февраля 1810 года, когда композитор присутствовал на репетиции оперы «Сильвана», в театре неожиданно появились жандармы. Ничего не объясняя, они распорядились, чтобы Вебер следовал за ними, и вскоре препроводили его прямо в тюремную камеру. А уже в полдень следующего дня Карл смиренно стоял перед королем, пожелавшим лично расследовать преступления композитора. Из уст короля он услышал ужасные обвинения: ему вменялась кража герцогского имущества, присвоение чужих денег и, самое главное, получение взяток при вербовке солдат. Вебер был ошарашен выдвинутыми против него обвинениями. Но потом он понял, в чем дело.

Оказывается, когда военные действия стали приобретать все больший размах (а тогда Германия воевала с Францией), возникла необходимость в увеличении численности солдат. Однако немцы не желали пополнять армию Наполеона. И, чтобы не служить в армии, богатые горожане Вюртемберга стали покупать должности при дворе герцога, хотя вовсе не думали ему служить. Герцогу же такой способ пополнения казны оказался весьма кстати. А вот король на столь неожиданное увеличение численности придворных в свите герцога отреагировал весьма жестко: он приказал найти и строго наказать виновного в этих правонарушениях. Им и оказался Вебер.

В ходе следствия выяснилось, что лакей, одалживая деньги у трактирщика, заверил его, что секретарь герцога, то есть Вебер, за эту сумму даст его сыну фиктивную должность при дворе и тем самым освободит от военной службы. Однако спустя какое-то время сына трактирщика все-таки призвали в армию. И тогда возмущенный отец состряпал на Вебера донос. Но вину композитора доказать не удалось. Но при этом продолжение расследования могло выявить реального организатора аферы с вербовкой – самого герцога Вюртембергского. Чтобы сохранить произошедшее в тайне, дело замяли. А Вебера и его отца изгнали из страны, предупредив, чтобы они никогда не появлялись на территории Вюртемберга. И в конце февраля 1810 года Вебер покинул негостеприимное герцогство.

Шестнадцать дней пребывания в тюрьме совершили полный переворот в характере композитора. Из легкомысленного юноши он превратился в зрелого человека, твердо знающего цель своей жизни. Он снова – и на этот раз навсегда вернулся к искусству. Год спустя Вебер писал: «Лишь под напором массы воды подымается волна, лишь под давлением пружина обнаруживает упругость, и лишь неблагоприятные обстоятельства и условия порождают великих людей». Это в полной мере можно отнести и к нему самому…

Однажды едва не оказался в тюрьме и выдающийся итальянский композитор Джоаккино Россини (1792–1868). Кстати, родился он 29 февраля, поэтому дни рождения праздновал один раз в четыре года. «Очень удобно для друзей, – шутил по этому поводу маэстро, – которым не приходится часто делать подарки».

А отправиться за решетку он мог за свой вспыльчивый нрав. Случилось это на генеральной репетиции «Триумфа Квинта Фабия». Он дирижировал, а хористы были невнимательны, фальшивили. Россини поправлял их, но они продолжали делать ошибки. И тогда он сорвался, назвав их собаками. Хористы возмутились и, в свою очередь, обозвали его молокососом. Взбешенный Россини схватил трость и хотел уже наброситься на них, но вовремя подоспевший импресарио кинулся к композитору и обезоружил его.

Но группа хористов тем не менее с жалобой на композитора незамедлительно отправилась в полицейский участок. Туда же препроводили и Россини. Там маэстро и пробыл до решения префекта. А поскольку он относился к композитору с большим уважением, скандал удалось замять. Казалось бы, ничего особенного. Жизнь как жизнь. Мало ли известных людей попадали и попадают в подобные передряги… А все-таки инцидент неприятный.

Переполненной уголовно-политическими хитросплетениями оказалась и жизнь всемирно известного испанского писателя, автора знаменитого «Дон Кихота», Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547–1616).

Родился будущий великий писатель в семье бродячего лекаря Родриго Сервантеса. Тем не менее он получил довольно приличное образование. Сначала в десятилетнем возрасте Мигель был принят в коллегию иезуитов, где находился с 1557 по 1561 год. А затем продолжил обучение в Мадриде у Хуана Лопеса де Ойоса – выдающегося испанского педагога XVI столетия.

Но поскольку семья Сервантесов скатилась в пропасть безнадежной бедности, Мигель и его младший брат Родриго вынуждены были самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. А в то время небогатые испанские дворяне обычно пытались найти место в церкви, при дворе или на военной службе. И Мигель по рекомендации Хуана Лопеса де Ойоса в начале 1569 года был принят на службу к Джулио Аквавиве – послу папы Пия V. И буквально сразу же Сервантес вместе с послом оказался в Риме.

Однако у Аквавивы Сервантес пробыл недолго: в 1570 году он был зачислен в испанскую армию, которая в это время размещалась в Италии. А уже 7 октября 1571 года, в ходе знаменитого морского сражения при Лепанто, Сервантес был тяжело ранен: две пули пронзили ему грудь и одна – предплечье. И именно это ранение стало причиной того, что с тех пор Мигель перестал владеть левой рукой, за что и получил прозвище Однорукий из Лепанто.

Однако его армейская карьера была прервана пятилетним алжирским пленом. Корабль, на котором Сервантес и его брат добирались на родину, захватили пираты. И братья оказались в плену. А поскольку в письменной рекомендации, полученной Сервантесом от вице-короля Неаполя, были самые лестные отзывы о нем, то в Алжире его посчитали очень богатым и знатным человеком. Поэтому за освобождение Мигеля потребовали 500 золотых эскудо, а за его брата – 300. Это по тем временам была огромная сумма.

А поскольку семья смогла собрать только 300 эскудо, из плена был освобожден лишь Родриго. Мигель же, не надеясь на скорое освобождение, четыре раза вместе с товарищами пытался бежать. Однако все попытки оказались неудачными. А четвертый побег закончился трагически: его товарищей отправили на виселицу, а его самого, после сотни ударов плетью, поместили в одиночную камеру. Причем, как это ни удивительно, ему позволили писать… Наконец, после того как семья внесла еще 500 эскудо, 19 сентября 1580 года Мигель вышел из тюрьмы, а 24 октября навсегда покинул Алжир.

Однако, вернувшись на родину, вместо безбедной и спокойной жизни, о которой мечтал Сервантес, ему пришлось заняться поисками работы. И, не найдя доходного места, он снова вернулся на военное поприще. Но служба в армии очень скоро его разочаровала. И он оставил ее навсегда.

Но и в гражданской жизни найти постоянную работу оказалось делом довольно сложным. К тому же в 1584 году Сервантес женился. Забот прибавилось. А материальное положение с каждым днем становилось все тяжелее. И в 1587 году, в поисках работы, он перебрался в Андалусию. Здесь удача вроде бы улыбнулась Мигелю: осенью того же года он получил должность уполномоченного по заготовкам провианта для «Непобедимой армады» в Севилье, а затем – сборщика недоимок в Гранаде.

Для людей, склонных к воровству, эта работа позволяла быстро и относительно бесхлопотно разбогатеть. Но для Сервантеса, добросовестно выполнявшего свои обязанности, эта служба едва не завершилась трагически.

В 1589 году ему вменили в вину плохое качество сухарей и пшеницы, собранных двумя годами ранее. А в 1590 году потребовали подробного отчета о продовольствии, собранного им в течение всех трех предыдущих лет. В 1592 году некий Сальвадор Торо обвинил одного из подчиненных Сервантеса в том, что тот не рассчитался с ним за изъятую пшеницу. Обвинение коснулось и Сервантеса. В том же году чиновник Сетина потребовал от Сервантеса уплаты недостающих 795 реалов. Конфликт уладили поручители Сервантеса, потому что сам он был неплатежеспособен.

Но почти сразу же Сервантеса обвинили в новом преступлении: в незаконной реквизиции пшеницы в муниципалитете Эсихе и даже преступной реализации ее на сторону. В результате 19 сентября 1592 года он оказался за решеткой в тюрьме города Кастро-дель-Рио. По мнению некоторых исследователей, именно здесь он и начал писать «Дон Кихота». Однако в прологе к роману Сервантес жалуется на шум и «всякого рода помехи», что вряд ли могло быть в тюрьме маленького городка. Другое дело – знаменитая Королевская тюрьма в Севилье, куда он угодил впоследствии…

Поводом для следующего тюремного заключения в 1597 году послужило банкротство севильского банкира Симона де Лимы, которому Сервантес отдал для перевода в Мадрид значительную часть собранных средств: 7400 реалов. Сервантесу было приказано в течение двадцати дней возвратить числившуюся за ним сумму. И хотя переданные им Симону де Лиме деньги удалось вернуть, наложив арест на имущество банкира, Сервантеса все же заточили в тюрьму, обвинив в утаивании значительной суммы, якобы оставшейся у него после сбора недоимок.

И даже после того, как Сервантеса освободили, обвинение продолжало висеть на нем. И по одной из версий, в 1602 году на основании этого же запутанного дела его снова отправили за решетку. Правда, данные об этом событии крайне скупы, а потому – и ненадежны. Ясно лишь одно, что именно в эти, крайне сложные для себя годы он работал над главным своим произведением. И вот в 1640 году «Дон Кихот» был завершен. Это признают практически все биографы Сервантеса. А вот по поводу того, сколько раз писатель оказывался в тюрьме – два, три или даже четыре, – споры до сих пор не прекращаются.

Он нам известен как знаменитый писатель О. Генри. На самом же деле его звали Уильям Сидней Портер. О. Генри же он назвал себя после того, как попал в тюрьму. Но этому предшествовала долгая и довольно странная история, которая началась в городе Остине, куда, сменив множество профессий, попал молодой человек. Там он устроился картографом в Географическое общество штата Техас. Работа была заурядной и скучной, и никакой радости от нее Уильям не испытывал.

Но однажды его монотонную жизнь нарушило поступившее из редакции местной газеты предложение написать маленькую заметку о работе Географического общества. Видимо, заметка редактору понравилась, потому что вскоре его пригласили писать для юмористического еженедельника «Роллинг Стоун».

С этого времени жизнь Уильяма Портера круто изменилась. Он не просто стал приличным молодым человеком, а настоящим франтом, завсегдатаем всех городских балов и даже – завидным женихом.

И вот однажды на одном из городских увеселений он познакомился с Атолл Роуч – дочерью председателя местного Географического общества, который формально считался начальником Портера. Видимо, молодые люди обладали повышенным темпераментом и пониженной осторожностью, потому что вскоре Атолл забеременела. Однако трагедии не случилось: после разговора с мистером Роучем Уильям повел невесту под венец.

А еще через какое-то время Портер сменил работу: благодаря протекции тестя он занял место кассира в Первом Национальном банке Остина. Теперь, вместо атласных юбок и карт, его окружали деньги.

Но, как ни странно, с переходом на новую, более денежную работу Уильям не забросил свои сатирические миниатюры, а, наоборот, начал публиковаться еще чаще. Более того, он стал популярным автором и владельцем юмористического еженедельника. Теперь его окружали почет и слава, как и подобает местной знаменитости. В семейной жизни тоже все шло хорошо.

Но однажды случилось непредвиденное. Впрочем, это смотря для кого. Возможно, сам герой этой истории уже давно ждал подобного финала. Но судьба до поры до времени щадила его. Гром грянул тогда, когда неожиданно заявившаяся в банк проверка выявила крупную денежную недостачу: около трех тысяч долларов – по тем временам сумму немалую.

Началось следствие, в ходе которого всплыли довольно неожиданные факты. Например, стало известно, что журнал «Роллинг Стоун» долгое время находился на грани банкротства. Вывод напрашивался сам собой: чтобы поддержать журнал на плаву, мистер Портер «занимал» деньги в банковской кассе, надеясь вернуть их при наступлении лучших времен. Но внезапно нагрянувшая проверка положила конец его благим мечтаниям.

Однако влиятельный тесть не бросил в беде зятя, а быстро собрал недостающие деньги и внес их в кассу. Злоязычная часть общества тут же сделала вывод, что в недостаче виновен мистер Роуч, который был одержим идеей организовать экспедицию к берегам Америки на поиски затонувших испанских галеонов с мифическим золотом инков.

Существовали и другие версии. Причиной случившегося могла быть и элементарная арифметическая безграмотность Уильяма: выяснилось, что известный в городе юморист не умел считать! Ну, а раз так, то все посчитали, что дело спишут на непрофессионализм и ограничатся отстранением от работы. Тем более что тесть подозреваемого внес недостающую сумму.

Уильям подал в отставку, объяснив, что решил посвятить себя журналистике. Казалось, история подходит к благополучному завершению. Но неожиданно приехала новая проверка: на сей раз уже федеральная, – и нашла, что из банка пропало не три тысячи долларов, а более пяти с половиной. Опять проявил должную активность тесть. И снова все потихоньку успокоились, поверив судье, который заявил, что если Уильям покается, его простят.

И вдруг в день суда кассир исчез: не прибыл на заседание. Это, безусловно, явилось косвенным подтверждением его вины. Хуже всех пришлось в этой ситуации бедняжке Атолл. Она стала мишенью для завистников, которых везде хватает с избытком.

В конце концов женщина, не выдержав насмешек, заболела: у нее обострился туберкулез. С каждым днем ей становилось все хуже. Когда Атолл осталось жить совсем немного, в городе неожиданно появился Уильям. Его тут же арестовали. Однако под влиянием общественного мнения судья разрешил мистеру Портеру находиться под домашним арестом, чтобы быть рядом с умирающей женой. В свою очередь, Уильям дал слово, что не станет убегать.

Атолл умерла через два месяца. Через день Портер был снова взят под стражу. Во время суда прокурор потребовал все списать на профессиональную несостоятельность подсудимого, но Уильям неожиданно заявил, что всецело признает себя виновным. В этой ситуации суду присяжных ничего не оставалось, как приговорить Портера к пяти годам каторги в федеральной тюрьме города Колумбуса в штате Огайо.

В тюрьме началась другая – в прямом и переносном смысле – жизнь бывшего кассира. Здесь он опять начал писать короткие юмористические рассказы и посылать их в различные журналы. А чтобы скрыть от издателей, кем он является и где находится, он придумал себе псевдоним: О. Генри.

Первый рассказ, подписанный «О. Генри», появился в печати, когда автор отсидел два с половиной года. С этого момента рассказы стали печататься периодически. Выйдя из тюрьмы, О. Генри подался в Нью-Йорк. Он устроился в одну из лучших воскресных газет писать свои короткие рассказы. Платили ему за каждый из них довольно приличные деньги: по сто долларов, но он их все пропивал. Пять дней в неделю он бывал смертельно пьян, а накануне сдачи номера уходил в парк, где сочинял свой очередной шедевр. Итак, от недели к неделе, из месяца в месяц… Пока однажды эту его работу не оборвала смерть. За свою короткую жизнь этот человек сочинил 381 рассказ.

Летним днем 1841 года группа отдыхавших молодых людей обнаружила в реке Гудзон недалеко от города Вихаукена тело молодой женщины – 21-летней Мэри Сесилии Роджерс, которая торговала в местном табачном магазинчике.

Вещи девушки, найденные в лесном массиве недалеко от реки, а также примятая, будто после борьбы, трава на поляне свидетельствовали, что Мэри была убита именно здесь, а уже после смерти ее труп был сброшен в реку.

А буквально на следующий день информация о таинственной смерти девушки появилась во многих газетах штата. Незамедлительно началось следствие. Первым подозреваемым стал Андерсон – хозяин магазина, в котором работала Мэри, поскольку у него на день исчезновения девушки отсутствовало убедительное алиби. Но его вскоре отпустили.

Вторым подозреваемым стал жених Сесилии – Дэвид Пейн. В это время он снимал номер в гостинице её матери в городе Хобокене. Дэвид сразу же сознался, что он встречался с невестой утром того дня, когда она пропала. Но при этом Пейн добавил, что к трагедии никакого отношения не имеет. А вскоре Дэвид принял смертельную дозу настойки опия. Причем на том же месте у реки, где была убита Мэри.

«Это произошло здесь, – написал Пейн в предсмертной записке. – Да простит меня Господь за мою растраченную впустую жизнь!» Поскольку у молодого человека было абсолютное алиби, причиной самоубийства посчитали нервный срыв: Пейн просто не смог вынести обрушившейся на него трагедии… Шло время, а убийство Сесилии по-прежнему оставалось нераскрытым. Однако следствие продолжалось…

Из газетных хроник о загадочном убийстве знал и 32-летний Эдгар Аллан По, до этого издавший шесть книжек коротких рассказов и стихов. Сборники принесли ему некоторую известность, но отнюдь не богатство, на которое он рассчитывал.

Он работал литературным редактором в одном из филадельфийских журналов. Платили ему 800 долларов в год. В эти дни По как раз размышлял над сюжетом детективного рассказа, и в качестве преступления, которое должен был раскрыть придуманный им инспектор полиции Дюпен, он выбрал историю Мэри Роджерс.

«Под предлогом описания того, как Дюпен разгадывает тайну убийства Мари, я фактически чрезвычайно скрупулёзно исследую реальную трагедию в Нью-Йорке, – писал По своему приятелю 4 июня 1842 года. – Не упуская никаких деталей, я последовательно анализирую мнения и доводы наших газетчиков по этому делу и показываю (я надеюсь, убедительно), что к раскрытию этого преступления никто ещё и близко не подходил. Газеты пошли по совершенно ложному следу. На самом деле я полагаю, что не только продемонстрировал ошибочность версии гибели девушки от рук банды, но и выявил убийцу»…

Рассказ Эдгара По «Тайна Мари Роже» был опубликован в трех номерах одного из женских журналов в конце 1842 года и в начале 1843-го. Правда, в нем Мэри называлась Мари Роже, а убийство произошло в Париже на берегу Сены.

На основании четких логических доводов инспектор (то есть сам По) убедительно доказывал, что преступником является «смуглолицый человек» в звании морского офицера. Именно с ним в последний раз видели жертву.

Но, завершив повествование, По так и не назвал имя преступника. Вроде ничего удивительного в этом не было, поскольку писатель и раньше использовал этот прием в своих детективных рассказах.

Однако неожиданно мастерски написанный рассказ породил у думающих читателей необычную версию: убийца – сам Эдгар Аллан По. Поэтому он и не раскрыл до конца тайну своего следствия, опасаясь возмездия.

Но насколько вероятно такое предположение? Во-первых, По часто бывал в Нью-Йорке и вполне мог познакомиться с Мэри, случайно оказавшись в магазинчике, в котором она работала. И не исключено, что вскоре она стала его любовницей. Во-вторых, писатель был смуглым. В-третьих, По в это время страдал алкоголизмом и наркоманией, поэтому вполне мог в припадке наркотического безумия попасть под влияние темных наклонностей, которыми наделял персонажей своих произведений. Впрочем, эти логические доводы ничего не доказывают.

Однако много лет спустя биографы Эдгара По установили, что «смуглолицым» героем рассказа был нелегальный акушер, у которого, скорее всего, в 1838 году Мэри сделала аборт. Летом 1841 года она, вероятно, умерла в результате второго аборта. И причина ее смерти писателю была хорошо известна.

Когда два года спустя По редактировал рассказ, он внес в текст пятнадцать несущественных правок, чтобы связать смерть Мэри с неумелым абортом: «Ничто не было упущено в “Мари Роже”, за исключением того, что опустил я сам, – позднее писал По приятелю. – “Морской офицер”, на чьей совести было убийство (или, скорее, случайная смерть вследствие попытки сделать аборт), во всём признался; вся эта история теперь вполне понятна, но ради родственников я не должен более распространяться на эту тему». Только вот неизвестно: чьи родственники – его или её – не позволили писателю раскрыть детали убийства продавщицы табака.

Художник Иван Мясоедов – главный герой нашего повествования – родился 12 октября 1881 года в Харькове в семье известного художника-передвижника Григория Мясоедова. Он был внебрачным ребенком: его матерью была няня Ксения Иванова. Сначала отец хотел отказаться от сына, но затем сочинил историю о подкидыше и усыновил мальчика.

Когда Ване исполнилось восемь лет, семья переехала из Харькова в Полтаву. И о перипетиях своего появления на свет Иван не знал до своего 17-летия. Да и раскрылась тайна его рождения при весьма трагических обстоятельствах. Именно в это время скоропостижно скончалась его родная мать, и тогда отец решил рассказать сыну правду его рождения.

С раннего детства у Вани проявилась склонность к рисованию. Поэтому с 1884 по 1895 год он обучался в частной художественной школе, организованной в Полтаве его отцом, а затем – с 1896 по 1901 год – занимался в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, где даже был отмечен премией Куинджи.

Кроме таланта художника, бог наградил Ивана Мясоедова также богатырской статью и силой, которую он развил настолько, что завоевал первое место на Общероссийском чемпионате по тяжелой атлетике, толкнув штангу весом 110 килограммов.

О красоте тела Ивана в своих воспоминаниях упомянул его товарищ, художник Владимир Милашевский. В частности, он писал следующее: «Говорили, что Мясоедов в Риме взял первую премию за красоту мужского телосложения, что в Колизее он изображал гладиатора и Рим рукоплескал ему, что где-то он убил быка ударом кулака, и так далее, и так далее… и всё причудливей носились слухи, всё помпезнее, шумнее и маловероятнее!.. Ростом он был, вероятно, сто девяносто сантиметров, колоссальная грудь и ширина плеч, – фигура типичного борца, которая в костюме кажется мешковатой, некрасивой, но в голом виде приобретает нужные пропорции и гармонию».

А теперь, наверное, есть смысл перейти к теме нашего повествования: рассказать о криминальном «таланте» художника Ивана Мясоедова. Изготовление же фальшивых денег, как известно, происходит в глубокой тайне, поэтому многие этапы развития преступных наклонностей художника даже его биографам почти неизвестны.

Впервые же за изготовление поддельных денежных купюр его судили в 1923 году в Берлине. Но это не значит, что Иван Мясоедов не занимался фальшивомонетчеством раньше. По крайней мере, известно, что в 1917 году художник рисовал «керенки». Более того, когда в Полтаве перестраивали флигель Ивана Мясоедова в гравиметрическую обсерваторию, то обнаружили в нем все необходимое для печатания денег.

Однако возвратимся к суду 1923 года. Можно сказать, что тогда фальшивомонетчику крупно повезло. Причем в основном благодаря придуманной им истории. Дело в том, что во время судебного заседания он сочинил рассказ о тяжелом детстве, а также о том, как его пугали расстрелом, стреляя поверх головы.

Столь жалостливая история так растрогала судей, что они осудили Ивана Мясоедова на минимальный срок, и в 1925 году он был освобожден. Хотя в тот период фальшивомонетчиков в Германии наказывали достаточно сурово.

Спустя восемь лет, в 1933 году, Мясоедова арестовали снова. На этот раз его отправили в тюрьму немецкого города Лукау. Но в 1934 году его неожиданно освободили. Парадокс: режим, который провозгласил борьбу не только с евреями и коммунистами, но и с разного рода преступными элементами, выпускает на свободу известного фальшивомонетчика. Однако все становится на свои места, если принять во внимание тот факт, что нацисты планировали наводнить европейские страны фальшивыми деньгами. И, конечно же, для этих целей кандидатура профессионала-фальшивомонетчика Ивана Мясоедова была идеальной.

В 1938 году художник вместе со своей семьей перебрался в крохотный Лихтенштейн, где они и поселились с поддельными паспортами на имя Зотовых. А уже в 1940 году он изготовил немецким спецслужбам клише для печатания английских фунтов.

В 1948 году Мясоедов опять оказался в тюрьме. Случилось это после того, когда в его доме во время обыска был обнаружен станок для печатания денег, а также клише 100-долларовой купюры. За это преступление он был приговорен к двум годам лишения свободы. Однако в декабре того же года Иван Мясоедов снова вышел на свободу…

Спустя пять лет, в 1953 году, семья художника эмигрировала в Аргентину. Однако на новом месте художник прожил недолго: всего три месяца. Во время переезда он тяжело заболел и 23 июля 1953 года умер от рака печени.

Где и когда знаменитый американский писатель Уильям Берроуз встретил Джоан, история умалчивает. Есть только предположение, что это случилось в первое послевоенное десятилетие, когда он скитался по Дикому Западу. Потом они поженились, и в награду за его любовь Джоан родила ему двух очаровательных малышей: мальчика и девочку…

Накануне же убийства события, по мнению исследователей жизни писателя, происходили следующим образом… Джоан снова ушла. Первый раз она отсутствовала двое суток. И на вопрос Берроуза, где она все это время пропадала, Джоан ответила мужу, что встречалась с журналистом, который пишет о нем книгу. Он отнесся к ее объяснению с изрядной долей скептицизма, но вдаваться в подробности не стал…

И вот она снова пропала. Уже заканчивались третьи сутки, а ее все не было. Наконец на четвертый день в доме Берроуза появились полицейские и сообщили, что его жену нашли в какой-то третьесортной гостинице на краю города с дыркой во лбу.

Началось следствие, в результате которого было установлено, что Джоан приехала в этот дешевый мотель одна. Потом к ней присоединился какой-то мужчина с футляром для контрабаса. С собой он притащил также ящик вина.

На следующий день в номер, где поселилась странная парочка, стали заходить не менее странные люди. Чем они там занимались, толком никто сказать не мог. Но вели себя хозяева и гости довольно шумно, что, конечно же, не нравилось соседям. Они даже пытались жаловаться, но это на разгулявшуюся компанию не действовало.

Труп обнаружил утром следующего дня мужчина, снимавший смежный номер. Он заглянул в комнату соседей и увидел мертвую женщину с простреленной головой. Больше никого там не было.

Прибывшая на место преступления полиция опросила свидетелей, осмотрела помещение. Но сразу обнаружить убийцу ей не удалось. Орудие убийства тоже не нашли, правда, выяснили, что выстрел был произведен из кольта 45-го калибра.

Через непродолжительное время полиция появилась в доме Берроуза, сообщила о трагедии и попросила разрешения осмотреть вещи убитой. Вот тут-то и началось самое удивительное и непонятное. Когда открыли старый сундук, в нем, кроме книг писателя и белья Джоан, неожиданно обнаружили еще и кольт 45-го калибра.

Потом в нижнем отделении ящика для белья нашли платок, в котором Джоан уходила из дому. А в огромной корзине для белья оказался футляр от контрабаса, в котором лежало старое помповое ружье.

Берроуз, к своему немалому удивлению, оказался убийцей своей собственной жены. Но как и когда он это сделал, писатель не мог сказать, потому что ничего не помнил. Он не помнил, как покинул дом, как нашел Джоан в неизвестном ему притоне, как вместе с ней принял наркотики, как поставил ей на голову яблоко и как пытался в него попасть из кольта. Как он вернулся домой, Берроуз тоже не помнил. Проснувшись, он как ни в чем не бывало стал ждать возвращения Джоан.

Однако Берроуз все-таки очень хорошо запомнил то странное чувство опустошенности, которое его охватило, когда он попал в Джоан. Он написал об этом в своем романе «Голый завтрак», публикация которого принесла ему деньги и славу.

Суд оправдал Берроуза, посчитав это убийство действием, совершенным в состоянии невменяемости, квалифицировав его как несчастный случай. Общественность же посчитала Берроуза обманщиком и садистом.

После смерти жены Берроуз жил еще долго. И регулярно, три раза в день, принимал героин, словно пытаясь спастись от преследовавших его воспоминаний, в которых он убивал свою любимую Джоан.