Поэты пушкинской поры

* * *

Василий Андреевич Жуковский

(1783–1852)

Птичка

Птичка летает, Птичка играет, Птичка поет; Птичка летала, Птичка играла, Птички уж нет! Где же ты, птичка? Где ты, певичка? В дальнем краю Гнездышко вьешь ты; Там и поешь ты Песню свою.

Жаворонок

На солнце темный лес зардел, В долине пар белеет тонкий, И песню раннюю запел В лазури жаворонок звонкий. Он голосисто с вышины Поет, на солнышке сверкая: Весна пришла к нам молодая, Я здесь пою приход весны. Здесь так легко мне, так радушно, Так беспредельно, так воздушно; Весь божий мир здесь вижу я. И славит бога песнь моя!

Весеннее чувство

Легкий, легкий ветерок, Что так сладко, тихо веешь? Что играешь, что светлеешь, Очарованный поток? Чем опять душа полна? Что опять в ней пробудилось? Что с тобой к ней возвратилось, Перелетная весна? Я смотрю на небеса… Облака, летя, сияют И, сияя, улетают За далекие леса. Иль опять от вышины Весть знакомая несется? Или снова раздается Милый голос старины? Или там, куда летит Птичка, странник поднебесный, Все еще сей неизвестный Край желанного сокрыт?.. Кто ж к неведомым брегам Путь неведомый укажет? Ах! найдется ль, кто мне скажет: Очарованное Там?

Приход весны

Зелень нивы, рощи лепет, В небе жаворонка трепет, Теплый дождь, сверканье вод, — Вас назвавши, что прибавить? Чем иным тебя прославить, Жизнь души, весны приход?

Светлана

Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном Слушали; кормили Счетным курицу зерном; Ярый воск топили; В чашу с чистою водой Клали перстень золотой, Серьги изумрудны; Расстилали белый плат И над чашей пели в лад Песенки подблюдны. Тускло светится луна В сумраке тумана — Молчалива и грустна Милая Светлана. «Что, подруженька, с тобой? Вымолви словечко; Слушай песни круговой; Вынь себе колечко. Пой, красавица: «Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое». «Как могу, подружки, петь? Милый друг далёко; Мне судьбина умереть В грусти одинокой. Год промчался – вести нет; Он ко мне не пишет; Ах! а им лишь красен свет, Им лишь сердце дышит. Иль не вспомнишь обо мне? Где, в какой ты стороне? Где твоя обитель? Я молюсь и слезы лью! Утоли печаль мою, Ангел-утешитель». Вот в светлице стол накрыт Белой пеленою; И на том столе стоит Зеркало с свечою; Два прибора на столе. «Загадай, Светлана; В чистом зеркала стекле В полночь, без обмана Ты узнаешь жребий свой: Стукнет в двери милый твой Легкою рукою; Упадет с дверей запор; Сядет он за свой прибор Ужинать с тобою». Вот красавица одна; К зеркалу садится; С тайной робостью она В зеркало глядится; Темно в зеркале; кругом Мертвое молчанье; Свечка трепетным огнем Чуть лиет сиянье… Робость в ней волнует грудь, Страшно ей назад взглянуть, Страх туманит очи… С треском пыхнул огонек, Крикнул жалобно сверчок, Вестник полуночи. Подпершися локотком, Чуть Светлана дышит… Вот… легохонько замком Кто-то стукнул, слышит; Робко в зеркало глядит: За ее плечами Кто-то, чудилось, блестит Яркими глазами… Занялся от страха дух… Вдруг в ее влетает слух Тихий, легкий шепот: «Я с тобой, моя краса; Укротились небеса; Твой услышан ропот!» Оглянулась… милый к ней Простирает руки. «Радость, свет моих очей, Нет для нас разлуки. Едем! Поп уж в церкви ждет С дьяконом, дьячками; Хор венчальну песнь поет; Храм блестит свечами». Был в ответ умильный взор; Идут на широкий двор, В ворота тесовы; У ворот их санки ждут; С нетерпеньем кони рвут Повода шелковы. Сели… кони с места враз; Пышут дым ноздрями; От копыт их поднялась Вьюга над санями. Скачут… пусто все вокруг, Степь в очах Светланы: На луне туманный круг; Чуть блестят поляны. Сердце вещее дрожит; Робко дева говорит: «Что ты смолкнул, милый?» Ни полслова ей в ответ: Он глядит на лунный свет, Бледен и унылый. Кони мчатся по буграм; Топчут снег глубокий… Вот в сторонке божий храм Виден одинокий; Двери вихорь отворил; Тьма людей во храме; Яркий свет паникадил Тускнет в фимиаме; На средине черный гроб; И гласит протяжно поп: «Буди взят могилой!» Пуще девица дрожит, Кони мимо; друг молчит, Бледен и унылый. Вдруг метелица кругом; Снег валит клоками; Черный вран, свистя крылом, Вьется над санями; Ворон каркает: печаль! Кони торопливы Чутко смотрят в черну даль, Подымая гривы; Брезжит в поле огонек; Виден мирный уголок, Хижинка под снегом. Кони борзые быстрей, Снег взрывая, прямо к ней Мчатся дружным бегом. Вот примчалися… и вмиг Из очей пропали: Кони, сани и жених Будто не бывали. Одинокая, впотьмах, Брошена от друга, В страшных девица местах; Вкруг метель и вьюга. Возвратиться – следу нет… Виден ей в избушке свет: Вот перекрестилась; В дверь с молитвою стучит… Дверь шатнулася… скрыпит… Тихо растворилась. Что ж? В избушке гроб; накрыт Белою запоной; Спасов лик в ногах стоит; Свечка пред иконой… Ах! Светлана, что с тобой? В чью зашла обитель? Страшен хижины пустой Безответный житель. Входит с трепетом, в слезах; Пред иконой пала в прах, Спасу помолилась; И с крестом своим в руке Под святыми в уголке Робко притаилась. Все утихло… вьюги нет… Слабо свечка тлится, То прольет дрожащий свет, То опять затмится… Все в глубоком, мертвом сне, Страшное молчанье… Чу, Светлана!.. в тишине Легкое журчанье… Вот глядит: к ней в уголок Белоснежный голубок С светлыми глазами, Тихо вея, прилетел, К ней на перси тихо сел, Обнял их крылами. Смолкло все опять кругом… Вот Светлане мнится, Что под белым полотном Мертвец шевелится… Сорвался покров; мертвец (Лик мрачнее ночи) Виден весь – на лбу венец, Затворены очи. Вдруг… в устах сомкнутых стон; Силится раздвинуть он Руки охладелы… Что же девица?.. Дрожит… Гибель близко… но не спит Голубочек белый. Встрепенулся, развернул Легкие он крилы; К мертвецу на грудь вспорхнул… Всей лишенный силы, Простонав, заскрежетал Страшно он зубами И на деву засверкал Грозными очами… Снова бледность на устах; В закатившихся глазах Смерть изобразилась… Глядь, Светлана… о творец! Милый друг ее – мертвец! Ах!.. и пробудилась. Где ж?.. У зеркала, одна Посреди светлицы; В тонкий занавес окна Светит луч денницы; Шумным бьет крылом петух, День встречая пеньем; Все блестит… Светланин дух Смутен сновиденьем. «Ах! ужасный, грозный сон! Не добро вещает он — Горькую судьбину; Тайный мрак грядущих дней, Что сулишь душе моей, Радость иль кручину?» Села (тяжко ноет грудь) Под окном Светлана; Из окна широкий путь Виден сквозь тумана; Снег на солнышке блестит, Пар алеет тонкий… Чу!.. в дали пустой гремит Колокольчик звонкий; На дороге снежный прах; Мчат, как будто на крылах, Санки кони рьяны; Ближе; вот уж у ворот; Статный гость к крыльцу идет… Кто?.. Жених Светланы. Что же твой, Светлана, сон, Прорицатель муки? Друг с тобой; все тот же он В опыте разлуки; Та ж любовь в его очах, Те ж приятны взоры; Те ж на сладостных устах Милы разговоры. Отворяйся ж, божий храм; Вы летите к небесам, Верные обеты; Соберитесь, стар и млад; Сдвинув звонки чаши, в лад Пойте: многи леты! ________________ Улыбнись, моя краса, На мою балладу; В ней большие чудеса, Очень мало складу. Взором счастливый твоим, Не хочу и славы; Слава – нас учили – дым; Свет – судья лукавый. Вот баллады толк моей: «Лучший друг нам в жизни сей Вера в провиденье. Благ зиждителя закон: Здесь несчастье – лживый сон; Счастье – пробужденье». О! не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана… Будь, создатель, ей покров! Ни печали рана, Ни минутной грусти тень К ней да не коснется; В ней душа как ясный день; Ах! да пронесется Мимо – бедствия рука; Как приятный ручейка Блеск на лоне луга, Будь вся жизнь ее светла, Будь веселость, как была, Дней ее подруга.

Кубок

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой, В ту бездну прыгнёт с вышины? Бросаю мой кубок туда золотой. Кто сыщет во тьме глубины Мой кубок и с ним возвратится безвредно, Тому он и будет наградой победной». Так царь возгласил и с высокой скалы, Висевшей над бездной морской, В пучину бездонной, зияющей мглы Он бросил свой кубок златой. «Кто, смелый, на подвиг опасный решится? Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?» Но рыцарь и латник недвижно стоят; Молчанье – на вызов ответ; В молчанье на грозное море глядят; За кубком отважного нет. И в третий раз царь возгласил громогласно: «Отыщется ль смелый на подвиг опасный?» И все безответны… вдруг паж молодой Смиренно и дерзко вперёд; Он снял епанчу и снял пояс он свой; Их молча на землю кладёт… И дамы и рыцари мыслят, безгласны: «Ах! юноша, кто ты? Куда ты, прекрасный?» И он подступает к наклону скалы, И взор устремил в глубину… Из чрева пучины бежали валы, Шумя и гремя, в вышину; И волны спирались, и пена кипела, Как будто гроза, наступая, ревела. И воет, и свищет, и бьёт, и шипит, Как влага, мешаясь с огнём, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом; Пучина бунтует, пучина клокочет… Не море ль из моря извергнуться хочет? И вдруг, успокоясь, волненье легло; И грозно из пены седой Разинулось чёрною щелью жерло; И воды обратно толпой Помчались во глубь истощённого чрева; И глубь застонала от грома и рева. И он, упредя разъярённый прилив, Спасителя-бога призвал… И дрогнули зрители, все возопив, — Уж юноша в бездне пропал. И бездна таинственно зев свой закрыла — Его не спасёт никакая уж сила. Над бездной утихло… в ней глухо шумит… И каждый, очей отвести Не смея от бездны, печально твердит: «Красавец отважный, прости!» Всё тише и тише на дне её воет… И сердце у всех ожиданием ноет. «Хоть брось ты туда свой венец золотой, Сказав: кто венец возвратит, Тот с ним и престол мой разделит со мной! — Меня твой престол не прельстит. Того, что скрывает та бездна немая, Ничья здесь душа не расскажет живая. Немало судов, закружённых волной, Глотала её глубина: Все мелкой назад вылетали щепой С её неприступного дна…» Но слышится снова в пучине глубокой Как будто роптанье грозы недалёкой. И воет, и свищет, и бьёт, и шипит, Как влага, мешаясь с огнём, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом… И брызнул поток с оглушительным ревом, Извергнутый бездны зияющим зевом. Вдруг… что-то сквозь пену седой глубины Мелькнуло живой белизной… Мелькнула рука и плечо из волны… И борется, спорит с волной… И видят – весь берег потрясся от клича — Он левою правит, а в правой добыча. И долго дышал он, и тяжко дышал, И божий приветствовал свет… И каждый с весельем «Он жив! – повторял. — Чудеснее подвига нет! Из тёмного гроба, из пропасти влажной Спас душу живую красавец отважной». Он на берег вышел; он встречен толпой; К царёвым ногам он упал И кубок у ног положил золотой; И дочери царь приказал: Дать юноше кубок с струёй винограда; И в сладость была для него та награда. «Да здравствует царь! Кто живёт на земле, Тот жизнью земной веселись! Но страшно в подземной таинственной мгле… И смертный пред богом смирись: И мыслью своей не желай дерзновенно Знать тайны, им мудро от нас сокровенной. Стрелою стремглав полетел я туда… И вдруг мне навстречу поток; Из трещины камня лилася вода; И вихорь ужасный повлёк Меня в глубину с непонятною силой… И страшно меня там кружило и било. Но богу молитву тогда я принёс, И он мне спасителем был: Торчащий из мглы я увидел утёс И крепко его обхватил; Висел там и кубок на ветви коралла: В бездонное влага его не умчала. И смутно всё было внизу подо мной, В пурпуровом сумраке там, Всё спало для слуха в той бездне глухой; Но виделось страшно очам, Как двигались в ней безобразные груды, Морской глубины несказанные чуды. Я видел, как в чёрной пучине кипят, В громадный свиваяся клуб, И млат водяной, и уродливый скат, И ужас морей однозуб; И смертью грозил мне, зубами сверкая, Мокой ненасытный, гиена морская. И был я один с неизбежной судьбой, От взора людей далеко; Один меж чудовищ, с любящей душой, Во чреве земли глубоко, Под звуком живым человечьего слова, Меж страшных жильцов подземелья немого. И я содрогался… вдруг слышу: ползёт Стоногое грозно из мглы, И хочет схватить, и разинулся рот… Я в ужасе прочь от скалы!.. То было спасеньем: я схвачен приливом И выброшен вверх водомёта порывом». Чудесен рассказ показался царю: «Мой кубок возьми золотой; Но с ним я и перстень тебе подарю, В котором алмаз дорогой, Когда ты на подвиг отважишься снова И тайны все дна перескажешь морскова». То слыша, царевна, с волненьем в груди, Краснея, царю говорит: «Довольно, родитель, его пощади! Подобное кто совершит? И если уж должно быть опыту снова, То рыцаря вышли, не па́жа младова». Но царь, не внимая, свой кубок златой В пучину швырнул с высоты: «И будешь здесь рыцарь любимейший мой, Когда с ним воротишься ты; И дочь моя, ныне твоя предо мною Заступница, будет твоею женою». В нём жизнью небесной душа зажжена; Отважность сверкнула в очах; Он видит: краснеет, бледнеет она; Он видит: в ней жалость и страх… Тогда, неописанной радостью полный, На жизнь и погибель он кинулся в волны… Утихнула бездна… и снова шумит… И пеною снова полна… И с трепетом в бездну царевна глядит… И бьёт за волною волна… Приходит, уходит волна быстротечно — А юноши нет и не будет уж вечно.

Спящая царевна

Сказка Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей Он в согласье много лет; А детей всё нет как нет. Раз царица на лугу, На зелёном берегу Ручейка была одна; Горько плакала она. Вдруг, глядит, ползёт к ней рак; Он сказал царице так: «Мне тебя, царица, жаль; Но забудь свою печаль; Понесёшь ты в эту ночь: У тебя родится дочь». «Благодарствуй, добрый рак; Не ждала тебя никак…» Но уж рак уполз в ручей, Не слыхав её речей. Он, конечно, был пророк; Что сказал – сбылося в срок: Дочь царица родила. Дочь прекрасна так была, Что ни в сказке рассказать, Ни пером не описать. Вот царём Матвеем пир Знатный дан на целый мир; И на пир весёлый тот Царь одиннадцать зовёт Чародеек молодых; Было ж всех двенадцать их; Но двенадцатой одной, Хромоногой, старой, злой, Царь на праздник не позвал. Отчего ж так оплошал Наш разумный царь Матвей? Было то обидно ей. Так, но есть причина тут: У царя двенадцать блюд Драгоценных, золотых Было в царских кладовых; Приготовили обед; А двенадцатого нет (Кем украдено оно, Знать об этом не дано). «Что ж тут делать? – царь сказал. — Так и быть!» И не послал Он на пир старухи звать. Собралися пировать Гости, званные царём; Пили, ели, а потом, Хлебосольного царя За приём благодаря, Стали дочь его дарить: «Будешь в золоте ходить; Будешь чудо красоты; Будешь всем на радость ты Благонравна и тиха; Дам красавца жениха Я тебе, моё дитя; Жизнь твоя пройдёт шутя Меж знакомых и родных…» Словом, десять молодых Чародеек, одарив Так дитя наперерыв, Удалились; в свой черёд И последняя идёт; Но ещё она сказать Не успела слова – глядь! А незваная стоит Над царевной и ворчит: «На пиру я не была, Но подарок принесла: На шестнадцатом году Повстречаешь ты беду; В этом возрасте своём Руку ты веретеном Оцарапаешь, мой свет, И умрёшь во цвете лет!» Проворчавши так, тотчас Ведьма скрылася из глаз; Но оставшаяся там Речь домолвила: «Не дам Без пути ругаться ей Над царевною моей; Будет то не смерть, а сон; Триста лет продлится он; Срок назначенный пройдёт, И царевна оживёт; Будет долго в свете жить; Будут внуки веселить Вместе с нею мать, отца До земного их конца». Скрылась гостья. Царь грустит; Он не ест, не пьёт, не спит: Как от смерти дочь спасти? И, беду чтоб отвести, Он даёт такой указ: «Запрещается от нас В нашем царстве сеять лён, Прясть, сучить, чтоб веретён Духу не было в домах; Чтоб скорей как можно прях Всех из царства выслать вон». Царь, издав такой закон, Начал пить, и есть, и спать, Начал жить да поживать, Как дотоле, без забот. Дни проходят; дочь растёт; Расцвела, как майский цвет; Вот уж ей пятнадцать лет… Что-то, что-то будет с ней! Раз с царицею своей Царь отправился гулять; Но с собой царевну взять Не случилось им; она Вдруг соскучилась одна В душной горнице сидеть И на свет в окно глядеть. «Дай, – сказала наконец, — Осмотрю я наш дворец». По дворцу она пошла: Пышных комнат нет числа; Всем любуется она; Вот, глядит, отворена Дверь в покой; в покое том Вьётся лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Всходит вверх и видит – там Старушоночка сидит; Гребень под носом торчит; Старушоночка прядёт И за пряжею поёт: «Веретёнце, не ленись; Пряжа тонкая, не рвись; Скоро будет в добрый час Гостья жданная у нас». Гостья жданная вошла; Пряха молча подала В руки ей веретено; Та взяла, и вмиг оно Укололо руку ей… Всё исчезло из очей; На неё находит сон; Вместе с ней объемлет он Весь огромный царский дом; Всё утихнуло кругом; Возвращаясь во дворец, На крыльце её отец Пошатнулся, и зевнул, И с царицею заснул; Свита вся за ними спит; Стража царская стоит Под ружьём в глубоком сне, И на спящем спит коне Перед ней хорунжий сам; Неподвижно по стенам Мухи сонные сидят; У ворот собаки спят; В стойлах, головы склонив, Пышны гривы опустив, Кони корму не едят, Кони сном глубоким спят; Повар спит перед огнём; И огонь, объятый сном, Не пылает, не горит, Сонным пламенем стоит; И не тронется над ним, Свившись клубом, сонный дым; И окрестность со дворцом Вся объята мёртвым сном; И покрыл окрестность бор; Из терновника забор Дикий бор тот окружил; Он навек загородил К дому царскому пути: Долго, долго не найти Никому туда следа — И приблизиться беда! Птица там не пролетит, Близко зверь не пробежит, Даже облака небес На дремучий, тёмный лес Не навеет ветерок. Вот уж полный век протёк; Словно не жил царь Матвей — Так из памяти людей Он изгладился давно; Знали только то одно, Что средь бора дом стоит, Что царевна в доме спит, Что проспать ей триста лет, Что теперь к ней следу нет. Много было смельчаков (По сказанью стариков), В лес брались они сходить, Чтоб царевну разбудить; Даже бились об заклад И ходили – но назад Не пришёл никто. С тех пор В неприступный, страшный бор Ни старик, ни молодой За царевной ни ногой. Время ж всё текло, текло; Вот и триста лет прошло. Что ж случилося? В один День весенний царский сын, Забавляясь ловлей, там По долинам, по полям С свитой ловчих разъезжал. Вот от свиты он отстал; И у бора вдруг один Очутился царский сын. Бор, он видит, тёмен, дик. С ним встречается старик. С стариком он в разговор: «Расскажи про этот бор Мне, старинушка честной!» Покачавши головой, Всё старик тут рассказал, Что от дедов он слыхал О чудесном боре том: Как богатый царский дом В нём давным-давно стоит, Как царевна в доме спит, Как её чудесен сон, Как три века длится он, Как во сне царевна ждёт, Что спаситель к ней придёт; Как опасны в лес пути, Как пыталася дойти До царевны молодёжь, Как со всяким то ж да то ж Приключалось: попадал В лес, да там и погибал. Был детина удалой Царский сын; от сказки той Вспыхнул он, как от огня; Шпоры втиснул он в коня; Прянул конь от острых шпор И стрелой помчался в бор, И в одно мгновенье там. Что ж явилося очам Сына царского? Забор, Ограждавший тёмный бор, Не терновник уж густой, Но кустарник молодой; Блещут розы по кустам; Перед витязем он сам Расступился, как живой; В лес въезжает витязь мой: Всё свежо, красно пред ним; По цветочкам молодым Пляшут, блещут мотыльки; Светлой змейкой ручейки Вьются, пенятся, журчат; Птицы прыгают, шумят В густоте ветвей живых; Лес душист, прохладен, тих, И ничто не страшно в нём. Едет гладким он путём Час, другой; вот наконец Перед ним стоит дворец, Зданье – чудо старины; Ворота отворены; В ворота въезжает он; На дворе встречает он Тьму людей, и каждый спит: Тот как вкопанный сидит; Тот не двигаясь идёт; Тот стоит, раскрывши рот, Сном пресёкся разговор, И в устах молчит с тех пор Недоконченная речь; Тот, вздремав, когда-то лечь Собрался, но не успел: Сон волшебный овладел Прежде сна простого им; И, три века недвижим, Не стоит он, не лежит И, упасть готовый, спит. Изумлён и поражён Царский сын. Проходит он Между сонными к дворцу; Приближается к крыльцу: По широким ступеням Хочет вверх идти; но там На ступенях царь лежит И с царицей вместе спит. Путь наверх загорожён. «Как же быть? – подумал он. — Где пробраться во дворец?» Но решился наконец, И, молитву сотворя, Он шагнул через царя. Весь дворец обходит он; Пышно всё, но всюду сон, Гробовая тишина. Вдруг глядит: отворена Дверь в покой; в покое том Вьётся лестница винтом Вкруг столба; по ступеням Он взошёл. И что же там? Вся душа его кипит, Перед ним царевна спит. Как дитя, лежит она, Распылалася от сна; Молод цвет её ланит, Меж ресницами блестит Пламя сонное очей; Ночи тёмныя темней, Заплетённые косой Кудри чёрной полосой Обвились кругом чела; Грудь как свежий снег бела; На воздушный, тонкий стан Брошен лёгкий сарафан; Губки алые горят; Руки белые лежат На трепещущих грудях; Сжаты в лёгких сапожках Ножки – чудо красотой. Видом прелести такой Отуманен, распалён, Неподвижно смотрит он; Неподвижно спит она. Что ж разрушит силу сна? Вот, чтоб душу насладить, Чтоб хоть мало утолить Жадность пламенных очей, На колени ставши, к ней Он приблизился лицом: Распалительным огнём Жарко рдеющих ланит И дыханьем уст облит, Он души не удержал И её поцеловал. Вмиг проснулася она; И за нею вмиг от сна Поднялося всё кругом: Царь, царица, царский дом; Снова говор, крик, возня; Всё как было; словно дня Не прошло с тех пор, как в сон Весь тот край был погружён. Царь на лестницу идёт; Нагулявшися, ведёт Он царицу в их покой; Сзади свита вся толпой; Стражи ружьями стучат; Мухи стаями летят; Приворотный лает пёс; На конюшне свой овёс Доедает добрый конь; Повар дует на огонь, И, треща, огонь горит, И струёю дым бежит; Всё бывалое – один Небывалый царский сын. Он с царевной наконец Сходит сверху; мать, отец Принялись их обнимать. Что ж осталось досказать? Свадьба, пир, и я там был И вино на свадьбе пил; По усам вино бежало, В рот же капли не попало.

Лесной царь

Перевод стихотворения Гёте Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик. «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой». «О нет, то белеет туман над водой». «Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне; Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои». «Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит». «О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы». «Ко мне, мой младенец; в дуброве моей Узнаешь прекрасных моих дочерей: При месяце будут играть и летать, Играя, летая, тебя усыплять». «Родимый, лесной царь созвал дочерей: Мне, вижу, кивают из темных ветвей». «О нет, все спокойно в ночной глубине: То ветлы седые стоят в стороне». «Дитя, я пленился твоей красотой: Неволей иль волей, а будешь ты мой». «Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать». Ездок оробелый не скачет, летит; Младенец тоскует, младенец кричит; Ездок подгоняет, ездок доскакал… В руках его мертвый младенец лежал.

Перчатка

Перед своим зверинцем, С баронами, с наследным принцем, Король Франциск сидел; С высокого балкона он глядел На поприще, сраженья ожидая; За королём, обворожая Цветущей прелестию взгляд, Придворных дам являлся пышный ряд. Король дал знак рукою — Со стуком растворилась дверь: И грозный зверь С огромной головою, Косматый лев Выходит; Кругом глаза угрюмо водит; И вот, всё оглядев, Наморщил лоб с осанкой горделивой, Пошевелил густою гривой, И потянулся, и зевнул, И лёг. Король опять рукой махнул — Затвор железной двери грянул, И смелый тигр из-за решётки прянул; Но видит льва, робеет и ревёт, Себя хвостом по рёбрам бьёт, И крадётся, косяся взглядом, И лижет морду языком, И, обошедши льва кругом, Рычит и с ним ложится рядом. И в третий раз король махнул рукой — Два барса дружною четой В один прыжок над тигром очутились; Но он удар им тяжкой лапой дал, А лев с рыканьем встал… Они смирились, Оскалив зубы, отошли, И зарычали, и легли. И гости ждут, чтоб битва началася… Вдруг женская с балкона сорвалася Перчатка… все глядят за ней… Она упала меж зверей. Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной И колкою улыбкою глядит Его красавица и говорит: «Когда меня, мой рыцарь верный, Ты любишь так, как говоришь, Ты мне перчатку возвратишь». Делорж, не отвечав ни слова, К зверям идёт, Перчатку смело он берёт И возвращается к собранью снова. У рыцарей и дам при дерзости такой От страха сердце помутилось; А витязь молодой, Как будто ничего с ним не случилось, Спокойно всходит на балкон; Рукоплесканьем встречен он; Его приветствуют красавицыны взгляды… Но, холодно приняв привет её очей, В лицо перчатку ей Он бросил и сказал: «Не требую награды».

Сельское кладбище

Элегия Уже бледнеет день, скрываясь за горою; Шумящие стада толпятся над рекой; Усталый селянин медлительной стопою Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой. В туманном сумраке окрестность исчезает… Повсюду тишина; повсюду мертвый сон; Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает, Лишь слышится вдали рогов унылый звон. Лишь дикая сова, таясь, под древним сводом Той башни, сетует, внимаема луной, На возмутившего полуночным приходом Ее безмолвного владычества покой. Под кровом черных сосн и вязов наклоненных, Которые окрест, развесившись, стоят, Здесь праотцы села, в гробах уединенных Навеки затворясь, сном непробудным спят. Денницы тихий глас, дня юного дыханье, Ни крики петуха, ни звучный гул рогов, Ни ранней ласточки на кровле щебетанье — Ничто не вызовет почивших из гробов. На дымном очаге трескучий огнь, сверкая, Их в зимни вечера не будет веселить, И дети резвые, встречать их выбегая, Не будут с жадностью лобзаний их ловить. Как часто их серпы златую ниву жали И плуг их побеждал упорные поля! Как часто их секир дубравы трепетали И потом их лица кропилася земля! Пускай рабы сует их жребий унижают, Смеяся в слепоте полезным их трудам, Пускай с холодностью презрения внимают Таящимся во тьме убогого делам; На всех ярится смерть – царя, любимца славы, Всех ищет грозная… и некогда найдет; Всемощныя судьбы незыблемы уставы: И путь величия ко гробу нас ведет! А вы, наперсники фортуны ослепленны, Напрасно спящих здесь спешите презирать За то, что гробы их непышны и забвенны, Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать. Вотще над мертвыми, истлевшими костями Трофеи зиждутся, надгробия блестят, Вотще глас почестей гремит перед гробами — Угасший пепел наш они не воспалят. Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою И невозвратную добычу возвратит? Не слаще мертвых сон под мраморной доскою; Надменный мавзолей лишь персть их бременит. Ах! может быть, под сей могилою таится Прах сердца нежного, умевшего любить, И гробожитель-червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить! Но просвещенья храм, воздвигнутый веками, Угрюмою судьбой для них был затворен, Их рок обременил убожества цепями, Их гений строгою нуждою умерщвлен. Как часто редкий перл, волнами сокровенный, В бездонной пропасти сияет красотой; Как часто лилия цветет уединенно, В пустынном воздухе теряя запах свой. Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный, Защитник сограждан, тиранства смелый враг; Иль кровию граждан Кромвель необагренный, Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах. Отечество хранить державною рукою, Сражаться с бурей бед, фортуну презирать, Дары обилия на смертных лить рекою, В слезах признательных дела свои читать — Того им не дал рок; но вместе преступленьям Он с доблестями их круг тесный положил; Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям И быть жестокими к страдальцам запретил; Таить в душе своей глас совести и чести, Румянец робкия стыдливости терять И, раболепствуя, на жертвенниках лести Дары небесных муз гордыне посвящать. Скрываясь от мирских погибельных смятений, Без страха и надежд, в долине жизни сей, Не зная горести, не зная наслаждений, Они беспечно шли тропинкою своей. И здесь спокойно спят под сенью гробовою — И скромный памятник, в приюте сосн густых, С непышной надписью и резьбою простою, Прохожего зовет вздохнуть над прахом их. Любовь на камне сем их память сохранила, Их лета, имена потщившись начертать; Окрест библейскую мораль изобразила, По коей мы должны учиться умирать. И кто с сей жизнию без горя расставался? Кто прах свой по себе забвенью предавал? Кто в час последний свой сим миром не пленялся И взора томного назад не обращал? Ах! нежная душа, природу покидая, Надеется друзьям оставить пламень свой; И взоры тусклые, навеки угасая, Еще стремятся к ним с последнею слезой; Их сердце милый глас в могиле нашей слышит; Наш камень гробовой для них одушевлен; Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит, Еще огнем любви для них воспламенен. А ты, почивших друг, певец уединенный, И твой ударит час, последний, роковой; И к гробу твоему, мечтой сопровожденный, Чувствительный придет услышать жребий твой. Быть может, селянин с почтенной сединою Так будет о тебе пришельцу говорить: «Он часто по утрам встречался здесь со мною, Когда спешил на холм зарю предупредить. Там в полдень он сидел под дремлющею ивой, Поднявшей из земли косматый корень свой; Там часто, в горести беспечной, молчаливой, Лежал, задумавшись, над светлою рекой; Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами, — Когда мы с поля шли и в роще соловей Свистал вечерню песнь, – он томными очами Уныло следовал за тихою зарей. Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной, Он часто уходил в дубраву слезы лить, Как странник, родины, друзей, всего лишенный, Которому ничем души не усладить. Взошла заря – но он с зарею не являлся, Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил; Опять заря взошла – нигде он не встречался; Мой взор его искал – искал – не находил. Наутро пение мы слышим гробовое… Несчастного несут в могилу положить. Приблизься, прочитай надгробие простое, Что память доброго слезой благословить». Здесь пепел юноши безвременно сокрыли, Что слава, счастие, не знал он в мире сем. Но музы от него лица не отвратили, И меланхолии печать была на нем. Он кроток сердцем был, чувствителен душою — Чувствительным творец награду положил. Дарил несчастных он – чем только мог – слезою; В награду от творца он друга получил. Прохожий, помолись над этою могилой; Он в ней нашел приют от всех земных тревог; Здесь все оставил он, что в нем греховно было, С надеждою, что жив его спаситель-бог.

Рыбак

Бежит волна, шумит волна! Задумчив, над рекой Сидит рыбак; душа полна Прохладной тишиной. Сидит он час, сидит другой; Вдруг шум в волнах притих. И влажною всплыла главой Красавица из них. Глядит она, поет она: «Зачем ты мой народ Манишь, влечешь с родного дна В кипучий жар из вод? Ах! если б знал, как рыбкой жить Привольно в глубине, Не стал бы ты себя томить На знойной вышине. Не часто ль солнце образ свой Купает в лоне вод? Не свежей ли горит красой Его из них исход? Не с ними ли свод неба слит Прохладно-голубой? Не в лоно ль их тебя манит И лик твой молодой?» Бежит волна, шумит волна… На берег вал плеснул! В нем вся душа тоски полна, Как будто друг шепнул! Она поет, она манит — Знать, час его настал! К нему она, он к ней бежит… И след навек пропал.

Море

Элегия Безмолвное море, лазурное море, Стою очарован над бездной твоей. Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью, Тревожною думой наполнено ты. Безмолвное море, лазурное море, Открой мне глубокую тайну твою. Что движет твое необъятное лоно? Чем дышит твоя напряженная грудь? Иль тянет тебя из земныя неволи Далекое, светлое небо к себе?.. Таинственной, сладостной полное жизни, Ты чисто в присутствии чистом его: Ты льешься его светозарной лазурью, Вечерним и утренним светом горишь, Ласкаешь его облака золотые И радостно блещешь звездами его. Когда же сбираются темные тучи, Чтоб ясное небо отнять у тебя — Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь, Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу… И мгла исчезает, и тучи уходят, Но, полное прошлой тревоги своей, Ты долго вздымаешь испуганны волны, И сладостный блеск возвращенных небес Не вовсе тебе тишину возвращает; Обманчив твоей неподвижности вид: Ты в бездне покойной скрываешь смятенье, Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

Сказка о царе Берендее

Жил-был царь Берендей до колен борода. Уж три года Был он женат и жил в согласье с женою; но все им Бог детей не давал, и было царю то прискорбно. Нужда случилась царю осмотреть свое государство; Он простился с царицей и восемь месяцев ровно Пробыл в отлучке. Девятый был месяц в исходе, когда он, К царской столице своей подъезжая, на поле чистом В знойный день отдохнуть рассудил; разбили палатку; Душно стало царю под палаткой, и смерть захотелось Выпить студеной воды. Но поле было безводно… Как быть, что делать? А плохо приходит; вот он решился Сам объехать все поле: авось попадется на счастье Где-нибудь ключ. Поехал и видит колодезь. Поспешно Спрянув с коня, заглянул он в него: он полон водою Вплоть до самых краев; золотой на поверхности ковшик Плавает. Царь Берендей поспешно за ковшик – не тут-то Было: ковшик прочь от руки. За янтарную ручку Царь с нетерпеньем то правой рукою, то левой хватает Ковшик; но ручка, проворно виляя и вправо и влево, Только что дразнит царя и никак не дается. Что за причина? Вот он, выждавши время, чтоб ковшик Стал на место, хвать его разом справа и слева — Как бы не так! Из рук ускользнувши, как рыбка нырнул он Прямо на дно колодца и снова потом на поверхность Выплыл, как будто ни в чем не бывало. «Постой же! (подумал Царь Берендей) я напьюсь без тебя», и, недолго сбираясь, Жадно прильнул он губами к воде и струю ключевую Начал тянуть, не заботясь о том, что в воде утонула Вся его борода. Напившися вдоволь, поднять он Голову хочет… ан нет, погоди! не пускают; и кто-то Царскую бороду держит. Упершись в ограду колодца, Силится он оторваться, трясет, вертит головою — Держат его, да и только. «Кто там? пустите!» – кричит он. Нет ответа; лишь страшная смотрит со дна образина: Два огромные глаза горят, как два изумруда; Рот разинутый чудным смехом смеется; два ряда Крупных жемчужин светятся в нем, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни. И вот наконец сиповатый Голос сказал из воды: «Не трудися, царь, понапрасну; Я тебя не пущу. Если же хочешь на волю, Дай мне то, что есть у тебя и чего ты не знаешь». Царь подумал: «Чего ж я не знаю? Я, кажется, знаю Все!» И он отвечал образине: «Изволь, я согласен». «Ладно! – опять сиповатый послышался голос. – Смотри же, Слово сдержи, чтоб себе не нажить ни попрека, ни худа». С этим словом исчезли клешни; образина пропала. Честную выручив бороду, царь отряхнулся, как гоголь, Всех придворных обрызгал, и все царю поклонились. Сев на коня, он поехал; и долго ли, мало ли ехал, Только уж вот он близко столицы; навстречу толпами Сыплет народ, и пушки палят, и на всех колокольнях Звон. И царь подъезжает к своим златоверхим палатам — Там царица стоит на крыльце и ждет; и с царицей Рядом первый министр; на руках он своих парчевую Держит подушку; на ней же младенец, прекрасный как светлый Месяц, в пеленках колышется. Царь догадался и ахнул. «Вот оно то, чего я не знал! Уморил ты, проклятый Демон, меня!» Так он подумал и горько, горько заплакал. Все удивились, но слова никто не промолвил. Младенца На руки взявши, царь Берендей любовался им долго, Сам его взнес на крыльцо, положил в колыбельку и, горе Скрыв про себя, по-прежнему царствовать начал. О тайне Царской никто не узнал; но все примечали, что крепко Царь был печален – он все дожидался: вот придут за сыном; Днем он покоя не знал, и сна не ведал он ночью. Время, однако, текло, а никто не являлся. Царевич Рос не по дням – по часам; и сделался чудо-красавец. Вот наконец и царь Берендей о том, что случилось, Вовсе забыл… но другие не так забывчивы были. Раз царевич, охотой в лесу забавляясь, в густую Чащу заехал один. Он смотрит: все дико; поляна; Черные сосны кругом; на поляне дуплистая липа. Вдруг зашумело в дупле; он глядит: вылезает оттуда Чудный какой-то старик, с бородою зеленой, с глазами Также зелеными. «Здравствуй, Иван-царевич, – сказал он. — Долго тебя дожидалися мы; пора бы нас вспомнить». «Кто ты?» – царевич спросил. «Об этом после; теперь же Вот что ты сделай: отцу своему, царю Берендею, Мой поклон отнеси да скажи от меня: не пора ли, Царь Берендей, должок заплатить? Уж давно миновалось Время. Он сам остальное поймет. До свиданья». И с этим Словом исчез бородатый старик. Иван же царевич В крепкой думе поехал обратно из темного леса. Вот он к отцу своему, царю Берендею, приходит. «Батюшка царь-государь, – говорит он, – со мною случилось Чудо». И он рассказал о том, что видел и слышал. Царь Берендей побледнел как мертвец. «Беда, мой сердечный Друг, Иван-царевич! – воскликнул он, горько заплакав. — Видно, пришло нам расстаться!..» И страшную тайну о данной Клятве сыну открыл он. «Не плачь, не крушися, родитель, — Так отвечал Иван-царевич, – беда невелика. Дай мне коня; я поеду; а ты меня дожидайся; Тайну держи про себя, чтоб о ней здесь никто не проведал, Даже сама государыня-матушка. Если ж назад я К вам по прошествии целого года не буду, тогда уж Знайте, что нет на свете меня». Снарядили как должно В путь Ивана-царевича. Дал ему царь золотые Латы, меч и коня вороного; царица с мощами Крест на шею надела ему; отпели молебен; Нежно потом обнялися, поплакали… с богом! Поехал В путь Иван-царевич. Что-то с ним будет? Уж едет День он, другой и третий; в исходе четвертого – солнце Только успело зайти – подъезжает он к озеру; гладко Озеро то, как стекло; вода наравне с берегами; Все в окрестности пусто; румяным вечерним сияньем Воды покрытые гаснут, и в них отразился зеленый Берег и частый тростник – и все как будто бы дремлет; Воздух не веет; тростинка не тронется; шороха в струйках Светлых не слышно. Иван-царевич смотрит, и что же Видит он? Тридцать хохлатых сереньких уточек подле Берега плавают; рядом тридцать белых сорочек Подле воды на травке лежат. Осторожно поодаль Слез Иван-царевич с коня; высокой травою Скрытый, подполз и одну из белых сорочек тихонько Взял; потом угнездился в кусте дожидаться, что будет. Уточки плавают, плещутся в струйках, играют, ныряют. Вот наконец, поиграв, поныряв, поплескавшись, подплыли К берегу; двадцать девять из них, побежав с перевалкой К белым сорочкам, оземь ударились, все обратились В красных девиц, нарядились, порхнули и разом исчезли. Только тридцатая уточка, на берег выйти не смея, Взад и вперед одна-одинешенька с жалобным криком Около берега бьется; с робостью вытянув шейку, Смотрит туда и сюда, то вспорхнет, то снова присядет… Жалко стало Ивану-царевичу. Вот он выходит К ней из-за кустика; глядь, а она ему человечьим Голосом вслух говорит: «Иван-царевич, отдай мне Платье мое, я сама тебе пригожусь». Он с нею Спорить не стал, положил на травку сорочку и, скромно Прочь отошедши, стал за кустом. Вспорхнула на травку Уточка. Что же вдруг видит Иван-царевич? Девица В белой одежде стоит перед ним, молода и прекрасна Так, что ни в сказке сказать, ни пером описать, и, краснея, Руку ему подает и, потупив стыдливые очи, Голосом звонким, как струны, ему говорит: «Благодарствуй, Добрый Иван-царевич, за то, что меня ты послушал; Тем ты себе самому услужил, но и мною доволен Будешь: я дочь Кощея бессмертного, Марья-царевна; Тридцать нас у него, дочерей молодых. Подземельным Царством владеет Кощей. Он давно уж тебя поджидает В гости и очень сердит; но ты не пекись, не заботься, Сделай лишь то, что я тебе присоветую. Слушай: Только завидишь Кощея-царя, упади на колена, Прямо к нему поползи; затопает он – не пугайся; Станет ругаться – не слушай; ползи да и только; что после Будет, увидишь; теперь пора нам». И Марья-царевна В землю ударила маленькой ножкой своей; расступилась Тотчас земля, и они вместе в подземное царство спустились. Видят дворец Кощея бессмертного; высечен был он Весь из карбункула-камня и ярче небесного солнца Все под землей освещал. Иван-царевич отважно Входит: Кощей сидит на престоле в светлой короне; Блещут глаза, как два изумруда; руки с клешнями. Только завидел его вдалеке, тотчас на колени Стал Иван-царевич. Кощей ж затопал, сверкнуло Страшно в зеленых глазах, и так закричал он, что своды Царства подземного дрогнули. Слово Марьи-царевны Вспомня, пополз на карачках Иван-царевич к престолу; Царь шумит, а царевич ползет да ползет. Напоследок Стало царю и смешно. «Добро ты, проказник, – сказал он, — Если тебе удалося меня рассмешить, то с тобою Ссоры теперь заводить я не стану. Милости просим К нам в подземельное царство; но знай, за твое ослушанье Должен ты нам отслужить три службы; сочтемся мы завтра; Ныне уж поздно; поди». Тут два придворных проворно Под руки взяли Ивана-царевича очень учтиво, С ним пошли в покой, отведенный ему, отворили Дверь, поклонились царевичу в пояс, ушли, и остался Там он один. Беззаботно он лег на постелю и скоро Сном глубоким заснул. На другой день рано поутру Царь Кощей к себе Ивана-царевича кликнул. «Ну, Иван-царевич, – сказал он, – теперь мы посмотрим, Что-то искусен ты делать? Изволь, например, нам построить Нынешней ночью дворец: чтоб кровля была золотая, Стены из мрамора, окна хрустальные, вкруг регулярный Сад, и в саду пруды с карасями; если построишь Этот дворец, то нашу царскую милость заслужишь; Если же нет, то прошу не пенять… головы не удержишь!» «Ах ты, Кощей окаянный, – Иван-царевич подумал, — Вот что затеял, смотри пожалуй!» С тяжелой кручиной Он возвратился к себе и сидит пригорюнясь; уж вечер; Вот блестящая пчелка к его подлетела окошку, Бьется об стекла – и слышит он голос: «Впусти!» Отворил он Дверку окошка, пчелка влетела и вдруг обернулась Марьей-царевной. «Здравствуй, Иван-царевич; о чем ты Так призадумался?» – «Нехотя будешь задумчив, – сказал он. — Батюшка твой до моей головы добирается». – «Что же Сделать решился ты?» – «Что? Ничего. Пускай его снимет Голову; двух смертей не видать, одной не минуешь». «Нет, мой милый Иван-царевич, не должно терять нам Бодрости. То ли беда? Беда впереди; не печалься; Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее: ложися Спать; а завтра поранее встань; уж дворец твой построен Будет; ты ж только ходи с молотком да постукивай в стену». Так все и сделалось. Утром ни свет ни заря из каморки Вышел Иван-царевич… глядит, а дворец уж построен. Чудный такой, что сказать невозможно. Кощей изумился; Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец не на шутку, — Так он сказал Ивану-царевичу, – вижу, ты ловок На руку; вот мы посмотрим, так же ли будешь догадлив. Тридцать есть у меня дочерей, прекрасных царевен. Завтра я всех их рядом поставлю, и должен ты будешь Три раза мимо пройти и в третий мне раз без ошибки Младшую дочь мою, Марью-царевну, узнать; не узнаешь — С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал, чучела, мудрость, — Думал Иван-царевич, сидя под окном. – Не узнать мне Марью-царевну… какая ж тут трудность?» – «А трудность такая, — Молвила Марья-царевна, пчелкой влетевши, – что если Я не вступлюся, то быть беде неминуемой. Всех нас Тридцать сестер, и все на одно мы лицо; и такое Сходство меж нами, что сам отец наш только по платью Может нас различать». – «Ну что же мне делать?» – «А вот что: Буду я та, у которой на правой щеке ты заметишь Мошку. Смотри же, будь осторожен, вглядись хорошенько, Сделать ошибку легко. До свиданья». И пчелка исчезла. Вот на другой день опять Ивана-царевича кличет Царь Кощей. Царевны уж тут, и все в одинаковом Платье рядом стоят, потупив глаза. «Ну, искусник, — Молвил Кощей, – изволь-ка пройтиться три раза мимо Этих красавиц, да в третий раз потрудись указать нам Марью-царевну». Пошел Иван-царевич; глядит он В оба глаза: уж подлинно сходство! И вот он проходит В первый раз – мошки нет; проходит в другой раз – все мошки Нет; проходит в третий и видит – крадется мошка, Чуть заметно, по свежей щеке, а щека-то под нею Так и горит; загорелось и в нем, и с трепещущим сердцем: «Вот она, Марья-царевна!» – сказал он Кощею, подавши Руку красавице с мошкой. «Э, э! да тут, примечаю, Что-то нечисто, – Кощей проворчал, на царевича с сердцем Выпучив оба зеленые глаза. – Правда, узнал ты Марью-царевну, но как узнал? Вот тут-то и хитрость; Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй; Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места, Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да только Знай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья». Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив, Милый Иван-царевич?» – спросила она. «Поневоле Будешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеял Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой; Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много Этих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешь Делать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану. Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне нужда!» «Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста; Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе, Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула. За руки взявшись потом, они поднялися и мигом Там очутились, откуда сошли в подземельное царство. То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго, Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою. Царь Кощей в назначенный час посылает придворных Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят; Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки, Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду. Этот ответ придворные слуги относят к Кощею; Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой раз Тех же послов рассерженный Кощей, и та же всё песня: Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться, Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги… Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул. «Ах! он вор окаянный! люди! люди! Скорее Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если Он убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлить Нечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минуту Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшись, стали В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден; Дале ж и след пропадает, и делится на три дорога. Нечего делать – назад! Воротились разумники. Страшно Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав. «Черти! ведь мостик и речка были они! Догадаться Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», — Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна. Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет; По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется. Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу; Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними. Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство. Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет; Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается. Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство. В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось Всё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками Снова явились к Кощею они. Как цепная собака, Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне! Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!» Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает: «Скачут, и близко». – «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель Сам; но у первой церкви граница его государства; Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь, Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минуту С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих, Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжали Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили В церковь они – святым помолились да мне приказали Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться, Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» — Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось В этот город заехать. «Иван-царевич, – сказала Марья-царевна, – не езди; недаром вещее сердце Ноет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься, Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим Город, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудно Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь Белым камнем лежать у дороги; смотри ж, мой милый, Будь осторожен: царь и царица, и дочь их царевна Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец Будет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешь Тотчас меня, тогда и я не останусь на свете, С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги, Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал, С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит День, проходит другой, напоследок проходит и третий — Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна! Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна; Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка, Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямо В руки Ивану-царевичу; он же его красотою Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки Начал его целовать; и в эту минуту затмилась Память его, и он позабыл о Марье-царевне. Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась. «Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет Кто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинки Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел; Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты Всё не по-старому стало в избушке; чудесное что-то Начало деяться в ней: проснется старик – а в избушке Все уж как надо прибрано; нет нигде ни пылинки. В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистой Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье. Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, — Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первой Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться, То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь». Целую ночь напролет старик пролежал на постеле, Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся, С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке; Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна. «Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил ты Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный, Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевич Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна; Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись, В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню; Бегают там повара в колпаках и фартуках белых; Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта, Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар, Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом: «В добрый час, девица-красавица; все, что угодно, Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой». Вот пирог испечен; а званые гости, как должно, Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку Срезал с него Иван-царевич – новое чудо! Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда. Голубь по столу ходит; голубка за ним и воркует: «Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!» Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав; Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный пляшет. Нечего медлить: поехал Иван-царевич с своею Марьей-царевной: едут да едут, и вот приезжают В царство царя Берендея они. И царь и царица Приняли их с весельем таким, что такого веселья Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости, Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.

Вильгельм Карлович Кюхельбекер

(1797–1846)

Жизнь

Юноша с свежей душой выступает на поприще жизни, Полный пылающих дум, дерзостный в гордых мечтах; С миром бороться готов и сразить и судьбу и печали! Но, безмолвные, ждут скука и время его; Сушат сердце, хладят его ум и вяжут паренье. Гаснет любовь! и одна дружба от самой зари До полуночи сопутница избранных неба любимцев, Чистых, высоких умов, пламенно любящих душ!

Ветер

Слышу стон твой, ветер бурный! Твой унылый, дикий вой: Тьмой ненастной свод лазурный, Черным саваном покрой! Пусть леса, холмы и долы Огласит твой шумный зык! Внятны мне твои глаголы, Мне понятен твой язык. Из темницы безотрадной Преклоняю жадный слух: За тобою, ветер хладный, Рвется мой стесненный дух! Ветер! ветер! за тобою К необъятной вышине Над печальной мглой земною В даль бы понестися мне! Был бы воздух одеянье, Собеседник – божий гром, Песни – бурей завыванье, Небо – мой пространный дом. Облетел бы круг вселенной, Только там бы отдохнул, Где семьи, мне незабвенной, Речи вторит тихий гул; Среди летней светлой ночи, У часовни той простой, Им бы там мелькнул я в очи, Где почиет их родной! К милым я простер бы руки, Улыбнулся бы, исчез, Но знакомой лиры звуки Потрясли бы близкий лес.

Участь русских поэтов

Горька судьба поэтов всех племен; Тяжеле всех судьба казнит Россию; Для славы и Рылеев был рожден; Но юноша в свободу был влюблен… Стянула петля дерзостную выю. Не он один; другие вслед ему, Прекрасной обольщенные мечтою, — Пожалися годиной роковою… Бог дал огонь их сердцу, свет уму, Да! чувства в них восторженны и пылки: Что ж? их бросают в черную тюрьму, Морят морозом безнадежной ссылки… Или болезнь наводит ночь и мглу На очи прозорливцев вдохновенных; Или рука любезников презренных Шлет пулю их священному челу; Или же бунт поднимет чернь глухую, И чернь того на части разорвет, Чей блещущий перунами полет Сияньем облил бы страну родную.

Тоска по Родине

На булат опе́ршись бранный, Рыцарь в горести стоял, И, смотря на путь пространный, Со слезами он сказал: «В цвете юности прелестной Отчий кров оставил я, И мечом в стране безвестной Я прославить мнил себя. Был за дальними горами, Видел чуждые моря; Век сражался я с врагами За отчизну и царя. Но душа моя страдала — В лаврах счастья не найти! Всюду горесть рассыпала Терны на моем пути! Без отчизны, одинокий, Без любезной и друзей, Я грущу в стране далекой Среди вражеских полей! Ворон сизый, быстрокрылый, Полети в родимый край; Жив ли мой отец унылый — Весть душе моей подай. Старец, может быть, тоскою В хладну землю положен; Может быть, ничьей слезою Гроб его не орошен! Сядь, мой ворон, над могилой, Вздох мой праху передай; А потом к подруге милой В древний терем ты слетай! Если ж грозный рок, жестокой, Мне сулил ее не зреть, Ворон! из страны далекой Для чего назад лететь?..» Долго рыцарь ждал напрасно: Ворон все не прилетал; И в отчаяньи несчастный На равнине битвы пал! Над высокою могилой, Где страдальца прах сокрыт, Дремлет кипарис унылый И зеленый лавр шумит!

Тени Пушкина

Итак, товарищ вдохновенный, И ты! – а я на прах священный Слезы не пролил ни одной: С привычки к горю и страданьям Все высохли в груди больной. Но образ твой моим мечтаньям В ночах бессонных предстоит, Но я тяжелой скорбью сыт, Но, мрачный, близ жены, мне милой, И думать о любви забыл… Там мысли, над твоей могилой! Смолк шорох благозвучных крыл Твоих волшебных песнопений, На небо отлетел твой гений; А визги желтой клеветы Глупцов, которые марали, Как был ты жив, твои черты, И ныне, в час святой печали, Бездушные, не замолчали! Гордись! Ей-богу, стыд и срам Их подлая любовь! – Пусть жалят! Тот пуст и гнил, кого все хвалят; За зависть дорого я дам. Гордись! Никто тебе не равен, Никто из сверстников-певцов: Не смеркнешь ты во мгле веков, — В веках тебе клеврет Державин.

Суров и горек черствый хлеб изгнанья

Суров и горек черствый хлеб изгнанья; Наводит скорбь чужой страны река, Душа рыдает от ее журчанья, И брег уныл, и влага не сладка. В изгнаннике безмолвном и печальном — Туземцу непостижная тоска; Он там оставил сердце, в крае дальном, Там для него все живо, все цветет; А здесь… не все ли в крове погребальном, Не все ли вянет здесь, не все ли мрет? Суров и горек черствый хлеб изгнанья; Изгнанник иго тяжкое несет.

Любовь

Податель счастья и мученья, Тебя ли я встречаю вновь? И даже в мраке заточенья Ты обрела меня, любовь! Увы! почто твои приветы? К чему улыбка мне твоя? Твоим светилом ли согретый Воскресну вновь для жизни я? Нет! минула пора мечтаний, Пора надежды и любви: От мраза лютого страданий Хладеет ток моей крови. Для узника ли взоров страстных Восторг, и блеск, и темнота? — Погаснет луч в парах ненастных: Забудь страдальца, красота!

Песня дорожная

Без лишних денег, без забот, Окрылены мечтою, Мы, юноши, идем вперед, Мы радостны душою. Нас в тихий сумрак манит лес, В объятия прохлады! Для нас прелестен свод небес, Нас призывают грады; Для нас, журча, бегут ручьи Под темными древами, Нас, нас зовут в свои струи И блещут меж цветами. Для нас поет пернатых глас, Шумят и шепчут рощи, Светило дня блестит для нас, Для нас светила нощи! И грусть не смеет омрачать Невинных наслаждений: Ее от сердца отогнать Нам послан дружбы Гений! Его священная рука Мои отерла слезы; И спит в моей груди тоска; И вновь цветут мне розы!

К Пушкину

Мой образ, друг минувших лет, Да оживет перед тобою! Тебя приветствую, Поэт! Одной постигнуты судьбою, Мы оба бросили тот свет, Где мы равно терзались оба, Где клевета, любовь и злоба Размучили обоих нас! И не далек, быть может, час, Когда при черном входе гроба Иссякнет нашей жизни ключ; Когда погаснет свет денницы, Крылатый, бледный блеск зарницы, В осеннем небе хладный луч! Но се – в душе моей унылой Твой чудный Пленник повторил Всю жизнь мою волшебной силой И скорбь немую пробудил! Увы! как он, я был изгнанник, Изринут из страны родной И рано, безотрадный странник, Вкушать был должен хлеб чужой! Куда, преследован врагами, Куда, обманут от друзей, Я не носил главы своей, И где веселыми очами Я зрел светило ясных дней? Вотще в пучинах тихоструйных Я в ночь, безмолвен и уныл, С убийцей-гондольером плыл, Вотще на поединках бурных Я вызывал слепой свинец: Он мимо горестных сердец Разит сердца одних счастливых! Кавказский конь топтал меня, И жив в скалах тех молчаливых Я встал из-под копыт коня! Воскрес на новые страданья, Стал снова верить в упованье, И снова дикая любовь Огнем свирепым сладострастья Зажгла в увядших жилах кровь И чашу мне дала несчастья! На рейнских пышных берегах, В Лютеции, в столице мира, В Гесперских радостных садах, На смежных небесам горах, О коих сладостная лира Поет в златых твоих стихах, Близ древних рубежей Персиды, Средь томных северных степей — Я был добычей Немезиды, Я был игралищем страстей! Но не ропщу на провиденье: Пусть кроюсь ранней сединой, Я молод пламенной душой; Во мне не гаснет вдохновенье, И по нему, товарищ мой, Когда, средь бурь мятежной жизни, В святой мы встретимся отчизне, Пусть буду узнан я тобой.

Иван Иванович Козлов

(1779–1840)

Вечерний звон

Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он О юных днях в краю родном, Где я любил, где отчий дом, И как я, с ним навек простясь, Там слушал звон в последний раз! Уже не зреть мне светлых дней Весны обманчивой моей! И сколько нет теперь в живых Тогда веселых, молодых! И крепок их могильный сон; Не слышен им вечерний звон. Лежать и мне в земле сырой! Напев унывный надо мной В долине ветер разнесет; Другой певец по ней пройдет, И уж не я, а будет он В раздумье петь вечерний звон!

Жуковскому

Уже бьет полночь – Новый год, — И я тревожною душою Молю подателя щедрот, Чтоб он хранил меня с женою, С детьми моими – и с тобою, Чтоб мне в тиши мой век прожить, Всё тех же, так же всё любить. Молю творца, чтоб дал мне вновь В печали твердость с умиленьем, Чтобы молитва, чтоб любовь Всегда мне были утешеньем, Чтоб я встречался с вдохновеньем, Чтоб сердцем я не остывал, Чтоб думал, чувствовал, мечтал. Молю, чтоб светлый гений твой, Певец, всегда тебя лелеял, И чтоб ты сад прекрасный свой Цветами новыми усеял, Чтоб аромат от них мне веял, Как летом свежий ветерок, Отраду в темный уголок. О друг! Прелестен божий свет С любовью, дружбою, мечтами; При теплой вере горя нет; Она дружит нас с небесами. В страданьях, в радости он с нами, Во всем печать его щедрот: Благословим же Новый год!

Романс (Есть тихая роща…)

Есть тихая роща у быстрых ключей; И днем там и ночью поет соловей; Там светлые воды приветно текут, Там алые розы, красуясь, цветут. В ту пору, как младость манила мечтать, В той роще любила я часто гулять; Любуясь цветами под тенью густой, Я слышала песни – и млела душой. Той рощи зеленой мне век не забыть! Места наслажденья, как вас не любить! Но с летом уж скоро и радость пройдет, И душу невольно раздумье берет: «Ах! в роще зеленой, у быстрых ключей, Всё так ли, как прежде, поет соловей? И алые розы осенней порой Цветут ли всё так же над светлой струей?» Нет, розы увяли, мутнее струя, И в роще не слышно теперь соловья! Когда же, красуясь, там розы цвели, Их часто срывали, венками плели; Блеск нежных листочков хотя помрачен, В росе ароматной их дух сохранен. И воздух свежится душистой росой; Весна миновала – а веет весной. Так памятью можно в минувшем нам жить И чувств упоенья в душе сохранить; Так веет отрадно и поздней порой Бывалая прелесть любви молодой! Не вовсе же радости время возьмет: Пусть младость увянет, но сердце цветет. И сладко мне помнить, как пел соловей, И розы, и рощу у быстрых ключей!

Молитва

Прости мне, боже, прегрешенья И дух мой томный обнови, Дай мне терпеть мои мученья В надежде, вере и любви. Не страшны мне мои страданья: Они залог любви святой; Но дай, чтоб пламенной душой Я мог лить слезы покаянья. Взгляни на сердца нищету, Дай Магдалины жар священный, Дай Иоанна чистоту; Дай мне донесть венец мой тленный Под игом тяжкого креста К ногам Спасителя Христа.

Первое свидание

Ты вдруг блеснула мне звездой, Ко мне влетела вдохновеньем, Пленила пламенной душой, Зажгла мне сердце сладким пеньем; Сказала мне, что будешь ты Мне другом верным, другом милым, — И тихо светлые мечты Уж веют над певцом унылым. Привет надежд в твоих речах; Исчезнет в радужных струях Томленье мрачного тумана, — В душевных звуках нет обмана! О! мне известно: небеса Любовью дышат над тобою, Взлелеяна твоя краса Весельем, негой золотою; И прелесть роз, и блеск лил ей — Подруги младости твоей; И ты, блаженства зная сладость, Всегда, везде встречаешь радость. Но, к чувствам бед душой близка, Сердечною святою думой Ты заглянула в бор угрюмый, Где бродят горе и тоска. Недавний друг, но сердцу милый! Отрада есть в печальной мгле, И есть две тайны, коих силой Цветет страданье на земле, Обняв душою упованье. Одна из них – в любви святой: Любить, чем мил нам мир земной, Для сердца райское мечтанье. Другая тайна гонит страх: Терпенье – благодать в бедах; Она сменяет в жизни новой Венком из роз венец терновый; Светла нетленною красой, Небесный вестник – ангел нежный — Утешил ею дух мятежный; И ангел мне – предстал тобой.

Денис Васильевич Давыдов

(1784–1839)

Партизан

(Отрывок) Умолкнул бой. Ночная тень Москвы окрестность покрывает; Вдали Кутузова курень Один, как звездочка, сверкает. Громада войск во тьме кипит, И над пылающей Москвою Багрово зарево лежит Необозримой полосою. И мчится тайною тропой Воспрянувший с долины битвы Наездников веселый рой На отдаленные ловитвы. Как стая алчущих волков, Они долинами витают: То внемлют шороху, то вновь Безмолвно рыскать продолжают. Начальник, в бурке на плечах, В косматой шапке кабардинской, Горит в передовых рядах Особой яростью воинской. Сын белокаменной Москвы, Но рано брошенный в тревоги, Он жаждет сечи и молвы, А там что будет… вольны боги! Давно незнаем им покой, Привет родни, взор девы нежный; Его любовь – кровавый бой, Родня – донцы, друг – конь надежный. Он чрез стремнины, чрез холмы Отважно всадника проносит, То чутко шевелит ушми, То фыркает, то удил просит. Еще их скок приметен был На высях, за преградной Нарой, Златимых отблеском пожара, — Но скоро буйный рой за высь перекатил, И скоро след его простыл… ………………. ………………. ……………….

Песня

Я люблю кровавый бой, Я рожден для службы царской! Сабля, водка, конь гусарской, С вами век мне золотой! Я люблю кровавый бой, Я рожден для службы царской! За тебя на черта рад, Наша матушка Россия! Пусть французишки гнилые К нам пожалуют назад! За тебя на черта рад, Наша матушка Россия! Станем, братцы, вечно жить Вкруг огней, под шалашами, Днем – рубиться молодцами, Вечерком – горелку пить! Станем, братцы, вечно жить Вкруг огней, под шалашами! О, как страшно смерть встречать На постели господином, Ждать конца под балдахином И всечасно умирать! О, как страшно смерть встречать На постели господином! То ли дело средь мечей: Там о славе лишь мечтаешь, Смерти в когти попадаешь, И не думая о ней! То ли дело средь мечей: Там о славе лишь мечтаешь! Я люблю кровавый бой, Я рожден для службы царской! Сабля, водка, конь гусарской, С вами век мне золотой! Я люблю кровавый бой, Я рожден для службы царской!

На голос русской песни

Я люблю тебя, без ума люблю! О тебе одной думы думаю, При тебе одной сердце чувствую, Моя милая, моя душечка. Ты взгляни, молю, на тоску мою И улыбкою, взглядом ласковым Успокой меня беспокойного, Осчастливь меня несчастливого. Если жребий мой умереть тоской — Я умру, любовь проклинаючи, Но и в смертный час воздыхаючи О тебе, мой друг, моя душечка!

При виде Москвы, возвращаясь с Персидской войны

О юности моей гостеприимный кров! О колыбель надежд и грез честолюбивых! О кто, кто из твоих сынов Зрел без восторгов горделивых Красу реки твоей, волшебных берегов, Твоих палат, твоих садов, Твоих холмов красноречивых!

Бородинское поле

Элегия Умолкшие холмы, дол некогда кровавый! Отдайте мне ваш день, день вековечной славы, И шум оружия, и сечи, и борьбу! Мой меч из рук моих упал. Мою судьбу Попрали сильные. Счастливцы горделивы Невольным пахарем влекут меня на нивы… О, ринь меня на бой, ты, опытный в боях, Ты, голосом своим рождающий в полках Погибели врагов предчувственные клики, Вождь гомерический, Багратион великий? Простри мне длань свою, Раевский, мой герой! Ермолов! я лечу – веди меня, я твой: О, обреченный быть побед любимым сыном, Покрой меня, покрой твоих перунов дымом! Но где вы?.. Слушаю… Нет отзыва! С полей Умчался брани дым, не слышен стук мечей, И я, питомец ваш, склонясь главой у плуга, Завидую костям соратника иль друга.

Товарищу 1812 года на пути в армию

Мы оба в дальний путь летим, товарищ мой, Туда, где бой кипит, где русский штык бушует, Но о тебе любовь горюет… Счастливец! о тебе – я видел сам – тоской Заныли… влажный взор стремился за тобой; А обо мне хотя б вздохнули, Хотя б в окошечко взглянули, Как я на тройке проскакал И, позабыв покой и негу, В курьерску завалясь телегу, Гусарские усы слезами обливал.

Николай Иванович Гнедич

(1784–1833)

У Бога мертвых нет

Сменяйтесь времена, катитесь в вечность годы, Но некогда весна бессменная придет. Жив Бог! Жива душа! И царь земной природы, Воскреснет человек: у Бога мертвых нет!

Любовью пламенной отечество любя

Любовью пламенной отечество любя, Всё в жертву он принес российскому народу: Богатство, счастье, мать, жену, детей, свободу И самого себя!..

Осень

Дубравы пышные, где ваше одеянье? Где ваши прелести, о холмы и поля, Журчание ключей, цветов благоуханье? Где красота твоя, роскошная земля? Куда сокрылися певцов пернатых хоры, Живившие леса гармонией своей? Зачем оставили приют их мирных дней? И всё уныло вкруг – леса, долины, горы! Шумит порывный ветр между дерев нагих И, желтый лист крутя, далеко завевает, — Так всё проходит здесь, явление на миг: Так гордый сын земли цветет и исчезает! На крыльях времени безмолвного летят И старость и зима, гроза самой природы; Они, нещадные и быстрые, умчат, Как у весны цветы, у нас младые годы! Но что ж? крутитесь вы сей мрачною судьбой, Вы, коих низкие надежды и желанья Лишь пресмыкаются над бренною землей, И дух ваш заключат в гробах без упованья. Но кто за темный гроб с возвышенной душой, С святой надеждою взор ясный простирает, С презреньем тот на жизнь, на мрачный мир взирает И улыбается превратности земной. Весна украсить мир ужель не возвратится? И солнце пало ли на вечный свой закат? Нет! новым пурпуром восток воспламенится, И новою весной дубравы зашумят. А я остануся в ничтожность погруженный, Как всемогущий перст цветок животворит? Как червь, сей житель дня, от смерти пробужденный, На крыльях золотых вновь к жизни полетит! Сменяйтесь, времена, катитесь в вечность, годы! Но некогда весна несменная сойдет! Жив бог, жива душа! и, царь земной природы, Воскреснет человек: у бога мертвых нет!

Константин Николаевич Батюшков

(1787–1855)

К Дашкову

Мой друг! я видел море зла И неба мстительного кары: Врагов неистовых дела, Войну и гибельны пожары. Я видел сонмы богачей, Бегущих в рубищах издранных, Я видел бледных матерей, Из милой родины изгнанных! Я на распутьи видел их, Как, к персям чад прижав грудных, Они в отчаяньи рыдали И с новым трепетом взирали На небо рдяное кругом. Трикраты с ужасом потом Бродил в Москве опустошенной, Среди развалин и могил; Трикраты прах ее священной Слезами скорби омочил. И там – где зданья величавы И башни древние царей, Свидетели протекшей славы И новой славы наших дней; И там – где с миром почивали Останки иноков святых, И мимо веки протекали, Святыни не касаясь их; И там – где роскоши рукою, Дней мира и трудов плоды, Пред златоглавою Москвою Воздвиглись храмы и сады, — Лишь угли, прах и камней горы, Лишь груды тел кругом реки, Лишь нищих бледные полки Везде мои встречали взоры!.. А ты, мой друг, товарищ мой, Велишь мне петь любовь и радость, Беспечность, счастье и покой И шумную за чашей младость! Среди военных непогод, При страшном зареве столицы, На голос мирныя цевницы Сзывать пастушек в хоровод! Мне петь коварные забавы Армид и ветреных Цирцей Среди могил моих друзей, Утраченных на поле славы!.. Нет, нет! талант погибни мой И лира, дружбе драгоценна, Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой! Нет, нет! пока на поле чести За древний град моих отцов Не понесу я в жертву мести И жизнь, и к родине любовь; Пока с израненным героем, Кому известен к славе путь, Три раза не поставлю грудь Перед врагов сомкнутым строем — Мой друг, дотоле будут мне Все чужды Музы и Хариты, Венки, рукой любови свиты, И радость шумная в вине!

Тень друга

Я берег покидал туманный Альбиона: Казалось, он в волнах свинцовых утопал. За кораблем вилася Гальциона, И тихий глас ее пловцов увеселял. Вечерний ветр, валов плесканье, Однообразный шум и трепет парусов, И кормчего на палубе взыванье Ко страже, дремлющей под говором валов, — Все сладкую задумчивость питало. Как очарованный, у мачты я стоял И сквозь туман и ночи покрывало Светила Севера любезного искал. Вся мысль моя была в воспоминанье Под небом сладостным отеческой земли. Но ветров шум и моря колыханье На вежды томное забвенье навели. Мечты сменялися мечтами, И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне, Погибший в роковом огне Завидной смертию, над Плейсскими струями. Но вид не страшен был; чело Глубоких ран не сохраняло, Как утро майское веселием цвело И все небесное душе напоминало. «Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней! Ты ль это? – я вскричал, – о воин вечно милый! Не я ли над твоей безвременной могилой, При страшном зареве Беллониных огней, Не я ли с верными друзьями Мечом на дереве твой подвиг начертал И тень в небесную отчизну провождал С мольбой, рыданьем и слезами? Тень незабвенного! ответствуй, милый брат! Или протекшее все было сон, мечтанье; Все, все – и бледный труп, могила и обряд, Свершенный дружбою в твое воспоминанье? О! молви слово мне! пускай знакомый звук Еще мой жадный слух ласкает, Пускай рука моя, о незабвенный друг! Твою с любовию сжимает…» И я летел к нему… Но горний дух исчез В бездонной синеве безоблачных небес, Как дым, как метеор, как призрак полуночи; Исчез, – и сон покинул очи. Все спало вкруг меня под кровом тишины. Стихии грозные казалися безмолвны. При свете облаком подернутой луны Чуть веял ветерок, едва сверкали волны, Но сладостный покой бежал моих очей, И все душа за призраком летела, Все гостя горнего остановить хотела: Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!

Мой гений

О память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной, И часто сладостью твоей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный, Повсюду странствует со мной. Хранитель Гений мой – любовью В утеху дан разлуке он; Засну ль? – приникнет к изголовью И усладит печальный сон.

Есть наслажденье в дикости лесов

Есть наслаждение и в дикости лесов, Есть радость на приморском бреге, И есть гармония в сем говоре валов, Дробящихся в пустынном беге. Я ближнего люблю, но ты, природа-мать, Для сердца ты всего дороже! С тобой, владычица, привык я забывать И то, чем был, как был моложе, И то, чем ныне стал под холодом годов. Тобою в чувствах оживаю: Их выразить душа не знает стройных слов, И как молчать об них – не знаю.

Петр Андреевич Вяземский

(1792–1878)

Зима

В дни лета природа роскошно, Как дева младая, цветет И радостно денно и нощно Ликует, пирует, поет. Красуясь в наряде богатом, Природа царицей глядит, Сафиром, пурпуром, златом Облитая, чудно горит. И пышные кудри и косы Скользят с-под златого венца, И утром и вечером росы Лелеют румянец лица. И полные плечи и груди — Всё в ней красота и любовь, И ею любуются люди, И жарче струится в них кровь. С приманки влечет на приманку! Приманка приманки милей! И день с ней восторг спозаранку, И ночь упоительна с ней! Но поздняя осень настанет: Природа состарится вдруг; С днем каждым всё вянет, всё вянет, И ноет в ней тайный недуг. Морщина морщину пригонит, В глазах потухающих тьма, Ко сну горемычную клонит, И вот к ней приходит зима. Из снежно-лебяжьего пуху Спешит пуховик ей постлать, И тихо уложит старуху, И скажет ей: спи, наша мать! И спит она дни и недели, И полгода спит напролет, И сосны над нею и ели Раскинули темный намет. И вьюга ночная тоскует И воет над снежным одром, И месяц морозный целует Старушку, убитую сном.

Два ангела

На жизнь два ангела нам в спутники даны И в соглядатаи за нами: У каждого из них чудесной белизны Тетрадь с летучими листами. В одну заносится добро, что мы творим, Все, чем пред совестью мы правы; В другую все, в чем пред ближними грешим, И каждый умысел лукавый. Поспешно добрых дел возносит список свой Один к стопам Отца-Владыки; Другой все ждет: авось раскаянья слезой Не смоются ль на нас улики?

Павел Александрович Катенин

(1792–1853)

Любовь

О чем, о чем в тени ветвей Поешь ты ночью, соловей? Что песнь твою к подруге милой Живит огнем и полнит силой, Колеблет грудь, волнует кровь? Живущих всех душа: любовь. Не сетуй, девица-краса! Дождешься радостей часа. Зачем в лице завяли розы? Зачем из глаз лиются слёзы? К веселью душу приготовь; Его дарит тебе: любовь. Покуда дней златых весна, Отрадой нам любовь одна. Ловите, юноши, украдкой Блаженный час, час неги сладкой; Пробьет… любите вновь и вновь; Земного счастья верх: любовь.

Кондратий Федорович Рылеев

(1795–1826)

Дума XV. Иван Сусанин

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи. «Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги! — Сусанину с сердцем вскричали враги: — Мы вязнем и тонем в сугробинах снега; Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега. Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути; Но тем Михаила тебе не спасти! Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует, Но смерти от ляхов ваш царь не минует!.. Веди ж нас, – так будет тебе за труды; Иль бойся: не долго у нас до беды! Заставил всю ночь нас пробиться с метелью… Но что там чернеет в долине за елью?» «Деревня! – сарматам в ответ мужичок: — Вот гумна, заборы, а вот и мосток. За мною! в ворота! – избушечка эта Во всякое время для гостя нагрета. Войдите – не бойтесь!» – «Ну, то-то, москаль!.. Какая же, братцы, чертовская даль! Такой я проклятой не видывал ночи, Слепились от снегу соколии очи… Жупан мой – хоть выжми, нет нитки сухой! — Вошед, проворчал так сармат молодой. — Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли! Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!» Вот скатерть простая на стол постлана; Поставлено пиво и кружка вина, И русская каша и щи пред гостями, И хлеб перед каждым большими ломтями. В окончины ветер, бушуя, стучит; Уныло и с треском лучина горит. Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты, Лежат беззаботно по лавкам сарматы. Все в дымной избушке вкушают покой; Один, настороже, Сусанин седой Вполголоса молит в углу у иконы Царю молодому святой обороны!.. Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом. Сусанин поднялся и в двери тайком… «Ты ль это, родимый?.. А я за тобою! Куда ты уходишь ненастной порою? За полночь… а ветер еще не затих; Наводишь тоску лишь на сердце родных!» «Приводит сам бог тебя к этому дому, Мой сын, поспешай же к царю молодому, Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей, Что гордые ляхи, по злобе своей, Его потаенно убить замышляют И новой бедою Москве угрожают! Скажи, что Сусанин спасает царя, Любовью к отчизне и вере горя. Скажи, что спасенье в одном лишь побеге И что уж убийцы со мной на ночлеге». «Но что ты затеял? подумай, родной! Убьют тебя ляхи… Что будет со мной? И с юной сестрою и с матерью хилой?» «Творец защитит вас святой своей силой. Не даст он погибнуть, родимые, вам: Покров и помощник он всем сиротам. Прощай же, о сын мой, нам дорого время; И помни: я гибну за русское племя!» Рыдая, на лошадь Сусанин младой Вскочил и помчался свистящей стрелой. Луна между тем совершила полкруга; Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга. На небе восточном зарделась заря, Проснулись сарматы – злодеи царя. «Сусанин! – вскричали, – что молишься богу? Теперь уж не время – пора нам в дорогу!» Оставив деревню шумящей толпой, В лес темный вступают окольной тропой. Сусанин ведет их… Вот утро настало, И солнце сквозь ветви в лесу засияло: То скроется быстро, то ярко блеснет, То тускло засветит, то вновь пропадет. Стоят не шелохнясь и дуб и береза, Лишь снег под ногами скрипит от мороза, Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит, И дятел дуплистую иву долбит. Друг за́ другом и́дут в молчаньи сарматы; Всё дале и дале седой их вожатый. Уж солнце высоко сияет с небес — Всё глуше и диче становится лес! И вдруг пропадает тропинка пред ними: И сосны и ели, ветвями густыми Склонившись угрюмо до самой земли, Дебристую стену из сучьев сплели. Вотще настороже тревожное ухо: Всё в том захолустье и мертво и глухо… «Куда ты завел нас?» – лях старый вскричал. «Туда, куда нужно! – Сусанин сказал. — Убейте! замучьте! – моя здесь могила! Но знайте и рвитесь: я спас Михаила! Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на Русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит И душу изменой свою не погубит». «Злодей! – закричали враги, закипев, — Умрешь под мечами!» – «Не страшен ваш гнев! Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело, И радостно гибнет за правое дело! Ни казни, ни смерти и я не боюсь: Не дрогнув, умру за царя и за Русь!» «Умри же! – сарматы герою вскричали, И сабли над старцем, свистя, засверкали! — Погибни, предатель! Конец твой настал!» И твердый Сусанин весь в язвах упал! Снег чистый чистейшая кровь обагрила: Она для России спасла Михаила!

Дума XII. Смерть Ермака

Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали, Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали… Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой. Товарищи его трудов, Побед и громозвучной славы, Среди раскинутых шатров Беспечно спали близ дубравы. «О, спите, спите, – мнил герой, — Друзья, под бурею ревущей; С рассветом глас раздастся мой, На славу иль на смерть зовущий! Вам нужен отдых; сладкий сон И в бурю храбрых успокоит; В мечтах напомнит славу он И силы ратников удвоит. Кто жизни не щадил своей В разбоях, злато добывая, Тот думать будет ли о ней, За Русь святую погибая? Своей и вражьей кровью смыв Все преступленья буйной жизни И за победы заслужив Благословения отчизны, — Нам смерть не может быть страшна; Свое мы дело совершили: Сибирь царю покорена, И мы – не праздно в мире жили!» Но роковой его удел Уже сидел с героем рядом И с сожалением глядел На жертву любопытным взглядом. Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали, Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали. Иртыш кипел в крутых брегах, Вздымалися седые волны, И рассыпались с ревом в прах, Бия о брег, козачьи челны. С вождем покой в объятьях сна Дружина храбрая вкушала; С Кучумом буря лишь одна На их погибель не дремала! Страшась вступить с героем в бой, Кучум к шатрам, как тать презренный, Прокрался тайною тропой, Татар толпами окруженный. Мечи сверкнули в их руках — И окровавилась долина, И пала грозная в боях, Не обнажив мечей, дружина… Ермак воспрянул ото сна И, гибель зря, стремится в волны, Душа отвагою полна, Но далеко от брега челны! Иртыш волнуется сильней — Ермак все силы напрягает И мощною рукой своей Валы седые рассекает… Плывет… уж близко челнока — Но сила року уступила, И, закипев страшней, река Героя с шумом поглотила. Лишивши сил богатыря Бороться с ярою волною, Тяжелый панцирь – дар царя Стал гибели его виною. Ревела буря… вдруг луной Иртыш кипящий серебрился, И труп, извергнутый волной, В броне медяной озарился. Носились тучи, дождь шумел, И молнии еще сверкали, И гром вдали еще гремел, И ветры в дебрях бушевали.

Наливайко

(Отрывки из поэмы) КИЕВ Едва возникнувший из праха, С полуразвенчанным челом, Добычей дерзостного ляха Дряхлеет Киев над Днепром. Как все изменчиво, непрочно! Когда-то роскошью восточной В стране богатой он сиял; Смотрелся в Днепр с брегов высоких И красотой из стран далеких Пришельцев чуждых привлекал. На шумных торжищах звенели Царьградским золотом купцы, В садах по улицам блестели Великолепные дворцы. Среди хазар и печенегов Дружиной витязей храним, Он посмевался, невредим, Грозе их буйственных набегов. Народам диво и краса: Воздвигнуты рукою дерзкой, Легко взносились в небеса Главы обители Печерской, Как души иноков святых В своих молитвах неземных. Но уж давно, давно не видно Богатств и славы прежних дней — Все Русь утратила постыдно Междоусобием князей: Дворцы, сребро, врата златые, Толпы граждан, толпы детей — Все стало жертвою Батыя; Но Гедимин нанес удар: Прошло владычество татар! На миг раздался глас свободы, На миг воскреснули народы… Но Киев на степи глухой, Дивить уж боле неспособный, Под властью ляха роковой, Стоит, как памятник надгробный, Над угнетенною страной! ВЕСНА Блестит весна; ее дыханьем, Как бы волшебным врачеваньем, Край утесненный оживлен; Все отрясает зимний сон: Пестреет степь, цветет долина, Оделся лес, стада бегут, Тяжелый плуг поселянина Волы послушные влекут; Кружится жаворонок звонкий, Лазурней тихий небосклон, И воздух чистый, воздух тонкий Благоуханьем напоен. Все веселятся, все ликуют, Весне цветущей каждый рад; Поляк, еврей и униат Беспечно, буйственно пируют, Все радостью оживлены; Одни украинцы тоскуют, И им не в праздник пир весны, Что за веселье без свободы, Что за весна – весна рабов; Им чужды все красы природы, В душах их вечный мрак гробов. Печали облако не сходит С их истомленного лица; На души их, на их сердца Все новую тоску наводит. Лазурь небес, цветы полей Для угнетенных не отрадны, — Рабы и сумрачны и хладны. Питая грусть в душе своей, Глядят уныло на детей, Все радости для них противны, И песни дев их заунывны, Как заунывен звук цепей. * * * Но Наливайко всех сильней Томится думою и страждет; Его душа чего-то жаждет, Он что-то на сердце таит; Родных, друзей, семьи бежит, Один в степи пустынной бродит Нередко он по целым дням: Ему отрадно, сладко там, Он грусть душевную отводит В беседе там с самим собой И из глуши в Чигирин свой Назад спокойнее приходит. * * * Забыв вражду великодушно, Движенью тайному послушный, Быть может, я еще могу Дать руку личному врагу; Но вековые оскорбленья Тиранам родины прощать И стыд обиды оставлять Без справедливого отмщенья Не в силах я: один лишь раб Так может быть и подл и слаб. Могу ли равнодушно видеть Порабощенных земляков?.. Нет, нет! Мой жребий: ненавидеть Равно тиранов и рабов. СМЕРТЬ ЧИГИРИНСКОГО СТАРОСТЫ С пищалью меткой и копьем, С булатом острым и с нагайкой, На аргамаке вороном По степи мчится Наливайко. Как вихорь бурный конь летит. По ветру хвост и грива вьется, Густая пыль из-под копыт, Как облако, вослед несется… Летит… привстал на стременах, В туман далекий взоры топит, Узрел – и с яростью в очах Коня и нудит и торопит… Как точка перед ним вдали Чернеет что-то в дымном поле; Вот отделилась от земли, Вот с каждым мигом боле, боле, И наконец на вышине, Средь мглы седой, в степи пустынной, Вдруг показался на коне Красивый всадник с пикой длинной… Козак коня быстрей погнал; В его очах веселье злое… И вот – почти уж доскакал… Копье направил роковое, Настиг, ударил – всадник пал, За стремя зацепясь ногою, И конь испуганный помчал Младого ляха под собою. Летит, как ястреб, витязь вслед; Коня измученного колет Или в ребро, или в хребет И в дальний бег его неволит. Напрасно ногу бедный лях Освободить из стремя рвется — Летит, глотая черный прах, И след кровавый остается… * * * «Ты друг давно мне, Лобода, Давно твои я чувства знаю, Твою любовь к родному краю Я уважал, я чтил всегда; Ты ненавидишь, как злодеев, И дерзких ляхов и евреев: Но ты отец, но ты супруг, А уж давно пора, мой друг, Быть не мужьями, а мужами. Всех оковал какой-то страх, Все пресмыкаются рабами, И дерзостно надменный лях Ругается над козаками». «Ты прав, мой друг, люблю родных, Мне тяжко видеть их в неволе, Всем жертвовать готов для них, Но родину люблю я боле. Нет, не одна к жене любовь Мой ум быть осторожней учит, — Нередко дума сердце мучит, Не тщетно ли прольется кровь? Что, если снова неудача? Вот я чего, мой друг, боюсь, — Тогда, тогда святая Русь Навек страною будет плача». * * * Протяжный звон колоколов В Печерской лавре раздавался; С рассветом из своих домов Народ к заутрене стекался. Один, поодаль от других, Шел Наливайко. Благовенье К жилищу мертвецов святых И непритворное смиренье В очах яснели голубых. Как чтитель ревностный закона, К вратам ограды подойдя, Крестом он осенил себя И сделал три земных поклона. Вот в церкви он. Идет служенье, С кадильниц вьется фимиам, Сребром и златом блещет храм, И кротко-сладостное пенье Возносит души к небесам. В углу, от всех уединенно, Колени преклоня смиренно, Он стал. В богатых жемчугах Пред ним Марии лик сияет; Об угнетенных земляках Он к ней молитвы воссылает; Лицо горит, и, как алмаз, Как драгоценный перл, из глаз Слеза порою упадает. Так для него прошло семь дней. [Часов молитв не пропуская, Постился он. И вот Страстная.] ИСПОВЕДЬ НАЛИВАЙКИ «Не говори, отец святой, Что это грех! Слова напрасны: Пусть грех жестокий, грех ужасный… Чтоб Малороссии родной, Чтоб только русскому народу Вновь возвратить его свободу, — Грехи татар, грехи жидов, Отступничество униатов, Все преступления сарматов Я на душу принять готов. Итак, уж не старайся боле Меня страшить. Не убеждай! Мне ад – Украину зреть в неволе, Ее свободной видеть – рай!.. Еще от самой колыбели К свободе страсть зажглась во мне; Мне мать и сестры песни пели О незабвенной старине. Тогда, объятый низким страхом, Никто не рабствовал пред ляхом; Никто дней жалких не влачил Под игом тяжким и бесславным: Козак в союзе с ляхом был, Как вольный с вольным, равный с равным. Но все исчезло, как призрак. Уже давно узнал козак В своих союзниках тиранов. Жид, униат, литвин, поляк — Как стаи кровожадных вранов, Терзают беспощадно нас. Давно закон в Варшаве дремлет, Вотще народный слышен глас: Ему никто, никто не внемлет. К полякам ненависть с тех пор Во мне кипит и кровь бунтует. Угрюм, суров и дик мой взор, Душа без вольности тоскует. Одна мечта и ночь и день Меня преследует, как тень; Она мне не дает покоя Ни в тишине степей родных, Ни в таборе, ни в вихре боя, Ни в час мольбы в церквах святых. «Пора! – мне шепчет голос тайный, — Пора губить врагов Украины!» Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На утеснителей народа, — Судьба меня уж обрекла. Но где, скажи, когда была Без жертв искуплена свобода? Погибну я за край родной, — Я это чувствую, я знаю… И радостно, отец святой, Свой жребий я благословляю!» * * * Веет, веет, повевает Тихий ветр с днепровских вод, Войско храбрых выступает С шумной радостью в поход. Полк за полком безбрежной степью Иль тянутся лесистой цепью, Или несутся на рысях. По сторонам на скакунах Гарцуют удальцы лихие: То быстро, как орлы степные, Из глаз умчатся, то порой, Дразня друг друга, едут тихо, То вскачь опять, опять стрелой — И вдоль полков несутся лихо. Вослед за войском идут вьюки. Свирелей, труб, суремок звуки, И гарк летящих удальцов, И шум и пенье козаков, — Все Наливайку веселило, Все добрым предвещеньем было. «Смотри, – он Лободе сказал, — Как изменилось все. Давно ли Козак с печали увядал, Стонал и под ярмом неволи В себе все чувства подавлял? Возьмут свое права природы, Бессмертна к родине любовь, — Раздастся глас святой свободы, И раб проснется к жизни вновь» <МОЛИТВА НАЛИВАЙКИ> Ты зришь, о боже всемогущий! Злодействам ляхов нет числа; Как дуб, на теме гор растущий, Тиранов дерзость возросла. Я невиновен, боже правый, Когда здесь хлынет кровь рекой; Войну воздвиг я не для славы, Я поднял меч за край родной; Ты лицемеров ненавидишь, Ты грозно обличаешь их; Ты с высоты небес святых На дне морском песчинку видишь. [Ты проницаешь, мой творец, В изгибы тайные сердец.] * * * Глухая ночь. Молчит река, Луна сокрылась в облака. И Чигирин и оба стана Обвиты саваном тумана. Вокруг костров шумят и пьют Толпами буйные поляки; Их души яростные ждут, Как праздника, кровавой драки. Одни врагов своих клянут, Другие спорят, те поют, Тот, богохульствуя, хохочет, Тот хвалится лихим конем, [Тот] саблю дедовскую точит И дерзостно над козаком Победу землякам пророчит. В кунтуше пышном на ковре Жолкевский спит в своем шатре. СОН ЖОЛКЕВСКОГО Над ним летает чудный сон: В Варшаве площадь видит он; На ней костер стоит, чернея; В средине столб; палач, бледнея, Кого-то в саване влечет; Вослед ему народ толпами Из улиц медленно идет И головы свои несет Окровавленными руками, Подняв их страшно над плечами. Вот неизвестный с палачом К костру подходит без боязни; Взошли… безмолвие кругом… Вот хладный исполнитель казни Его к столбу уж привязал, Зажег костер, костер вспылал, И над высокими домами Понесся черный дым клубами. Вдруг в небесах раздался глас: «Свершилось все… на вас, на вас Страдальца кровь и вопль проклятий. Погиб, но он погиб за братий». Народ ужасно застонал, Кругом костра толпиться стал И, головы бросая в пламень, Назад в стенании бежал И упадал на хладный камень. Все тихо… Только кровь шумит… Во сне Жолкевский страшно стонет, Трепещет, молится… вдруг зрит, Что он в волнах кровавых тонет. Душа невольно обмерла; Сон отлетел: в шатре лишь мгла, Но он, но он еще не знает, Что в крупных каплях упадает — Иль кровь, иль пот с его чела… * * * Меж тем, потопленный в туманах, Козацкий табор на курганах Спокойно дремлет вдоль реки; Как звезды в небесах пустынных, Кой-где чуть светят огоньки; Вкруг них у коновязей длинных Лежат рядами козаки. Напрасно Тясмин быстры воды, Шумя, в очеретах струит, Напрасно, вестник непогоды, Ветр буйный по степи шумит: Спят сладко ратники свободы, Их сна ничто не возмутит…

Александр Александрович Бестужев

(1797–1837)

Отрывок

Вечерел в венце багряном Ток могучего Днепра, Вея радужным туманом С оживленного сребра. Черной тучею над бездной Преклонен, дремучий лес Любовался чашей звездной Опрокинутых небес. И за девственною дымкой, Чуть блестя росою сна, Возлетала невидимкой Благодатная луна. Отвечает горд и весел Звучный лад, настройки взмах, И взлетает с гибких весел [След?] ладьи, алмазный прах. И за быстрою кормою [Говорливая] бразда Сыплет искры за собою, Как летучая звезда.

Осень

Пал туман на море синее, Листопада первенец, И горит в алмазах инея Гор безлиственный венец. Тяжко ходят волны хладные, Буйно ветр шумит крылом. Только вьются чайки жадные На помории пустом. Только блещет за туманами, Как созвездие морей, Над сыпучими полянами Стая поздних лебедей. Только с хищностью упорною Их медлительный отлет Над твердынею подзорною Дикий беркут стережет. Всё безжизненно, безрадостно В померкающей дали, Но страдальцу как-то сладостно Увядание земли. Как осеннее дыхание Красоту с ее чела, Так с души моей сияние Длань судьбины сорвала. В полдень сумраки вечерние — Взору томному покой, Общей грустью тупит терние Память родины святой! Вей же песней усыпительной, Перелетная метель, Хлад забвения мирительный Сердца тлеющего цель. Между мною и любимого Безнадежное «прости!». Не призвать невозвратимого, Дважды сердцу не цвести. Хоть порой улыбка нежная Озарит мои черты, Это – радуга наснежная На могильные цветы!

Оживление

Чуть крылатая весна Радостью повеет, Оживает старина, Сердце молодеет; Присмирелые мечты Рвут долой оковы, Словно юные цветы Рядятся в обновы, И любви златые сны, Осеняя вежды, Вновь и вновь озарены Радугой надежды.

Дождь

Провиденья перст незримой, Облаков летучих вождь, Ниве, жаждою томимой, Посылает шумный дождь. Звучно, благостью обильный, Брызнул ток живой воды, Освежая злаки пыльны И замершие плоды. Вот и радуга завета Капли светлые зажгла: То улыбка бога света — Сень бессмертного чела.

Антон Антонович Дельвиг

(1798–1831)

Эпилог (любви моей напевы)

Так певал без принужденья, Как на ветке соловей, Я живые впечатленья Полной юности моей. Счастлив другом, милой девы Всё искал душою я. И любви моей напевы Долго кликали тебя.

Русская песня (Скучно, девушки, весною жить одной)

Скучно, девушки, весною жить одной: Не с кем сладко побеседовать младой. Сиротинушка, на всей земле одна, Подгорюнясь ли присядешь у окна — Под окошком все так весело глядит, И мне душу то веселие томит. То веселье – не веселье, а любовь, От любви той замирает в сердце кровь. И я выду во широкие поля — С них ли негой так и веет на тебя; Свежий запах каждой травки полевой Вреден девице весеннею порой, Хочешь с кем-то этим запахом дышать И другим устам его передавать; Белой груди чем-то сладким тяжело, Голубым очам при солнце не светло. Больно, больно безнадежной тосковать! И я кинусь на тесовую кровать, К изголовью правой щечкою прижмусь И горючими слезами обольюсь. Как при солнце летом дождик пошумит, Травку вспрыснет, но ее не освежит, Так и слезы не свежат меня младой; Скучно, девушки, весною жить одной!

Романс (Прекрасный день)

Прекрасный день, счастливый день: И солнце, и любовь! С нагих полей сбежала тень — Светлеет сердце вновь. Проснитесь, рощи и поля; Пусть жизнью все кипит: Она моя, она моя! Мне сердце говорит. Что вьешься, ласточка, к окну, Что, вольная, поешь? Иль ты щебечешь про весну И с ней любовь зовешь? Но не ко мне, – и без тебя В певце любовь горит: Она моя, она моя! — Мне сердце говорит.

Русская песня (Соловей мой, соловей)

Соловей мой, соловей, Голосистый соловей! Ты куда, куда летишь, Где всю ночку пропоешь? Кто-то бедная, как я, Ночь прослушает тебя, Не смыкаючи очей, Утопаючи в слезах? Ты лети, мой соловей, Хоть за тридевять земель, Хоть за синие моря, На чужие берега; Побывай во всех странах, В деревнях и в городах: Не найти тебе нигде Горемышнее меня. У меня ли у младой Дорог жемчуг на груди, У меня ли у младой Жар-колечко на руке, У меня ли у младой В сердце миленький дружок. В день осенний на груди Крупный жемчуг потускнел, В зимню ночку на руке Распаялося кольцо, А как нынешней весной Разлюбил меня милой.

Евгений Абрамович Баратынский

(1800–1844)

Весна, весна, как воздух чист

Весна, весна! Как воздух чист! Как ясен небосклон! Своей лазурию живой Слепит мне очи он. Весна, весна! как высоко На крыльях ветерка, Ласкаясь к солнечным лучам, Летают облака! Шумят ручьи! блестят ручьи! Взревев, река несет На торжествующем хребте Поднятый ею лед! Еще древа обнажены, Но в роще ветхий лист, Как прежде, под моей ногой И шумен и душист. Под солнце самое взвился И в яркой вышине Незримый жавронок поет Заздравный гимн весне. Что с нею, что с моей душой? С ручьем она ручей И с птичкой птичка! с ним журчит, Летает в небе с ней! Зачем так радует ее И солнце и весна! Ликует ли, как дочь стихий, На пире их она? Что нужды! счастлив, кто на нем Забвенье мысли пьет, Кого далёко от нее Он, дивный, унесет!

Где сладкий шепот

Где сладкий шепот Моих лесов? Потоков ропот, Цветы лугов? Деревья голы; Ковер зимы Покрыл холмы, Луга и долы. Под ледяной Своей корой Ручей немеет; Всё цепенеет, Лишь ветер злой, Бушуя, воет И небо кроет Седою мглой. Зачем, тоскуя, В окно слежу я Метели лёт? Любимцу счастья Кров от ненастья Оно дает. Огонь трескучий В моей печи; Его лучи И пыл летучий Мне веселят Беспечный взгляд. В тиши мечтаю Перед живой Его игрой, И забываю Я бури вой. О провиденье, Благодаренье! Забуду я И дуновенье Бурь бытия. Скорбя душою, В тоске моей, Склонюсь главою На сердце к ней, И под мятежной Метелью бед, Любовью нежной Ее согрет; Забуду вскоре Крутое горе, Как в этот миг Забыл природы Гробовый лик И непогоды Мятежный крик.

Чудный град порой сольется

Чудный град порой сольется Из летучих облаков, Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов. Так мгновенные созданья Поэтической мечты Исчезают от дыханья Посторонней суеты.

Водопад

Шуми, шуми с крутой вершины, Не умолкай, поток седой! Соединят протяжный вой С протяжным отзывом долины. Я слышу: свищет аквилон, Качает елию скрыпучей, И с непогодою ревучей Твой рёв мятежный соглашен. Зачем, с безумным ожиданьем, К тебе прислушиваюсь я? Зачем трепещет грудь моя Каким-то вещим трепетаньем? Как очарованный стою Над дымной бездною твоею И, мнится, сердцем разумею Речь безглагольную твою. Шуми, шуми с крутой вершины, Не умолкай, поток седой! Соединяй протяжный вой С протяжным отзывом долины!

Поцелуй

Сей поцелуй, дарованный тобой, Преследует мое воображенье: И в шуме дня, и в тишине ночной Я чувствую его напечатленье! Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой, — Мне снишься ты, мне снится наслажденье! Обман исчез, нет счастья! и со мной Одна любовь, одно изнеможенье.

Сентябрь

(Отрывок) 1 И вот сентябрь! замедля свой восход, Сияньем хладным солнце блещет, И луч его в зерцале зыбком вод Неверным золотом трепещет. Седая мгла виется вкруг холмов; Росой затоплены равнины; Желтеет сень кудрявая дубов, И красен круглый лист осины; Умолкли птиц живые голоса, Безмолвен лес, беззвучны небеса! 2 И вот сентябрь! и вечер года к нам Подходит. На поля и горы Уже мороз бросает по утрам Свои сребристые узоры. Пробудится ненастливый Эол; Пред ним помчится прах летучий, Качаяся, завоет роща, дол Покроет лист ее падучий, И набегут на небо облака, И, потемнев, запенится река. 3 Прощай, прощай, сияние небес! Прощай, прощай, краса природы! Волшебного шептанья полный лес, Златочешуйчатые воды! Веселый сон минутных летних нег! Вот эхо в рощах обнаженных Секирою тревожит дровосек, И скоро, снегом убеленных, Своих дубров и холмов зимний вид Застылый ток туманно отразит. 4 А между тем досужий селянин Плод годовых трудов сбирает; Сметав в стога скошенный злак долин, С серпом он в поле поспешает. Гуляет серп. На сжатых бороздах Снопы стоят в копнах блестящих Иль тянутся, вдоль жнивы, на возах, Под тяжкой ношею скрыпящих, И хлебных скирд золотоверхий град Подъемлется кругом крестьянских хат.

Она

Есть что-то в ней, что красоты прекрасней, Что говорит не с чувствами – с душой; Есть что-то в ней над сердцем самовластней Земной любви и прелести земной. Как сладкое душе воспоминанье, Как милый свет родной звезды твоей, Какое-то влечет очарованье К ее ногам и под защиту к ней. Когда ты с ней, мечты твоей неясной Неясною владычицей она: Не мыслишь ты – и только лишь прекрасной Присутствием душа твоя полна. Бредешь ли ты дорогою возвратной, С ней разлучась, в пустынный угол твой — Ты полон весь мечтою необъятной, Ты полон весь таинственной тоской.

Любовь и дружба

Любовь и дружбу различают, Но как же различить хотят? Их приобресть равно желают, Лишь нам скрывать одну велят. Пустая мысль! Обман напрасный! Бывает дружба нежной, страстной, Стесняет сердце, движет кровь, И хоть таит свой огнь опасный, Но с девушкой она прекрасной Всегда похожа на любовь.

Александр Иванович Одоевский

(1802–1839)

Струн вещих пламенные звуки

Струн вещих пламенные звуки До слуха нашего дошли, К мечам рванулись наши руки, И – лишь оковы обрели. Но будь покоен, бард! – цепями, Своей судьбой гордимся мы, И за затворами тюрьмы В душе смеемся над царями. Наш скорбный труд не пропадет, Из искры возгорится пламя, И просвещенный наш народ Сберется под святое знамя. Мечи скуем мы из цепей И пламя вновь зажжем свободы! Она нагрянет на царей, И радостно вздохнут народы!

Из детских всех воспоминаний

Из детских всех воспоминаний Одно во мне свежее всех, Я в нем ищу в часы страданий Душе младенческих утех. Я помню липу, нераздельно Я с нею жил; и листьев шум Мне веял песней колыбельной, Всей негой первых детских дум. Как ветви сладостно шептали! Как отвечал им лепет мой! Мы будто вместе песнь слагали С любовью, с радостью одной. Давно я с липой разлучился; Она как прежде зелена, А я? Как стар! Как изменился! Не молодит меня весна! Увижу ль липу я родную? Там мог бы сердце я согреть И песнь младенчески простую С тобой, мой добрый друг, запеть. Ты стар, но листья молодеют, А люди, люди! Что мне в них? Чем старей – больше всё черствеют И чувств стыдятся молодых!

Луна

Встал ветер с запада; седыми облаками Покрыл небес потухший океан. Сквозь тонкий видишь ли туман, Как, увлекаемый волнами, Челнок летает золотой? Вот он исчез… блеснул… вот скрылся за волной, Вот снова он и выплыл, и сияет, И ангел светлых звезд кормилом управляет.

Воскресенье

Пробила полночь… Грянул гром, И грохот радостный раздался; От звона воздух колебался, От пушек, в сумраке ночном, По небу зарева бежали И, разлетаяся во тьме, Меня, забытого в тюрьме, Багровым светом освещали. Я, на коленях стоя, пел; С любовью к небесам свободный взор летел… И серафимов тьмы внезапно запылали В надзвездной вышине; Их песни слышалися мне. С их гласом все миры гармонию сливали, Средь горних сил Спаситель наш стоял, И день, блестящий день сиял Над сумраками ночи; Стоял он радостный средь волн небесных сил И полные любви, божественные очи На мир спасенный низводил. И славу вышнего, и на земле спасенье Я тихим гласом воспевал, И мой, мой также глас к воскресшему взлетал: Из гроба пел я воскресенье.

Средь пылающих огней

Средь пылающих огней — Идут под затворы молодцы За святую Русь. За святую Русь неволя и казни — Радость и слава! Весело ляжем живые За святую Русь. Дикие кони стреножены, Дремлет дикий их пастух; В юртах засыпая, узники Видят Русь во сне. За святую Русь неволя и казни — Радость и слава! Весело ляжем живые За святую Русь. Шепчут деревья над юртами, Стража окликает страж, — Вещий голос сонным слышится С родины святой. За святую Русь неволя и казни — Радость и слава! Весело ляжем живые За святую Русь. Зыблется светом объятая Сосен цепь над рядом юрт. Звезды светлы, как видения, Под навесом юрт. За святую Русь неволя и казни — Радость и слава! Весело ляжем живые За святую Русь. Спите, [равнины] угрюмые! Вы забыли, как поют. Пробудитесь!.. Песни вольные Оглашают вас. Славим нашу Русь, в неволе поем Вольность святую. Весело ляжем живые В могилу за святую Русь.

Николай Михайлович Языков

(1803–1847)

Две картины

Прекрасно озеро Чудское, Когда над ним светило дня Из синих вод, как шар огня, Встает в торжественном покое: Его красой озарена, Цветами радуги играя, Лежит равнина водяная, Необозрима и пышна; Прохлада утренняя веет, Едва колышутся леса; Как блестки золота, светлеет Их переливная роса; У пробудившегося брега Стоят, готовые для бега, И тихо плещут паруса; На лодку мрежи собирая, Рыбак взывает и поет, И песня русская, живая Разносится по глади вод. Прекрасно озеро Чудское, Когда блистательным столбом Светило искрится ночное В его кристалле голубом: Как тень, отброшенная тучей, Вдоль искривленных берегов Чернеют образы лесов, И кое-где огонь плавучий Горит на челнах рыбаков; Безмолвна синяя пучина, В дубровах мрак и тишина, Небес далекая равнина Сиянья мирного полна; Лишь изредка, с богатым ловом Подъемля сети из воды, Рыбак живит веселым словом Своих товарищей труды; Или путем дугообразным С небесных падая высот, Звезда над озером блеснет, Огнем рассыплется алмазным И в отдаленьи пропадет.

Пловец

Воют волны, скачут волны! Под тяжелым плеском волн Прям стоит наш парус полный, Быстро мчится легкий челн, И расталкивает волны, И скользит по склонам волн! Их, порывами вздувая, Буря гонит ряд на ряд; Разгулялась волновая; Буйны головы шумят, Друг на друга набегая, Отшибаяся назад! Но глядите: перед нами, Вдоль по темным облакам, Разноцветными зарями Отливаясь там и там, Золотыми полосами День и небо светят нам. Пронесися, мрак ненастный! Воссияй, лазурный свод! Разверни свой день прекрасный Надо всем простором вод: Смолкнут бездны громогласны, Их волнение падет! Блещут волны, плещут волны! Под стеклянным брызгом волн Прям стоит наш парус полный, Быстро мчится легкий челн, Раздвигая сини волны И скользя по склонам волн!

Буря

Громадные тучи нависли широко Над морем и скрыли блистательный день. И в синюю бездну спустилась глубоко И в ней улеглася тяжелая тень; Но бездна морская уже негодует, Ей хочется света, и ропщет она, И скоро, могучая, встанет, грозна, Пространно и громко она забушует. Великую силу уже подымая, Полки она строит из водных громад, И вал-великан, головою качая, Становится в ряд, и ряды говорят; И вот, свои смуглые лица нахмуря И белые гребни колебля, они Идут. В черных тучах блеснули огни, И гром загудел. Начинается буря.

Бессонница

Что мечты мои волнует На привычном ложе сна? На лицо и грудь мне дует Свежим воздухом весна, Тихо очи мне целует Полуночная луна. Ты ль, приют восторгам нежным, Радость юности моей, Ангел взором безмятежным, Ангел прелестью очей, Персей блеском белоснежным, Мягких золотом кудрей! Ты ли мне любви мечтами Прогоняешь мирны сны? Ты ли свежими устами Навеваешь свет луны, Скрыта легкими тенями Соблазнительной весны? Благодатное виденье, Тихий ангел! успокой, Усыпи души волненье, Чувства жаркие напой И даруй мне утомленье, Освященное тобой!

Она меня очаровала

Она меня очаровала, Я в ней нашел все красоты, Все совершенства идеала Моей возвышенной мечты. Напрасно я простую долю У небожителей просил И мир души и сердца волю Как драгоценности хранил. Любви чарующая сила, Как искра Зевсова огня, Всего меня воспламенила, Всего проникнула меня. Пускай не мне ее награды; Она мой рай, моя звезда В часы вакхической отрады, В часы покоя и труда. Я бескорыстно повинуюсь Порывам страсти молодой И восхищаюсь и любуюсь Непобедимою красой.

Дмитрий Владимирович Веневитинов

(1805–1827)

Моя молитва

Души невидимый хранитель, Услышь моление мое! Благослови мою обитель И стражем стань у врат ее, Да через мой порог смиренный Не прешагнет, как тать ночной, Ни обольститель ухищренный, Ни лень с убитою душой, Ни зависть с глазом ядовитым, Ни ложный друг с коварством скрытым. Всегда надежною броней Пусть будет грудь моя одета, Да не сразит меня стрелой Измена мстительного света. Не отдавай души моей На жертву суетным желаньям; Но воспитай спокойно в ней Огонь возвышенных страстей. Уста мои сомкни молчаньем, Все чувства тайной осени, Да взор холодный их не встрети, Да луч тщеславья не просветит На незамеченные дни. Но в душу влей покоя сладость, Посей надежды семена И отжени от сердца радость: Она – неверная жена.

К Пушкину

Известно мне: доступен гений Для гласа искренних сердец. К тебе, возвышенный певец, Взываю с жаром песнопений. Рассей на миг восторг святой, Раздумье творческого духа И снисходительного слуха Младую музу удостой. Когда пророк свободы смелый, Тоской измученный поэт, Покинул мир осиротелый, Оставя славы жаркий свет И тень всемирныя печали, Хвалебным громом прозвучали Твои стихи ему вослед. Ты дань принес увядшей силе И славе на его могиле Другое имя завещал. Ты тише, слаще воспевал У муз похищенного галла. Волнуясь песнею твоей, В груди восторженной моей Душа рвалась и трепетала. Но ты еще не доплатил Каменам долга вдохновенья: К хвалам оплаканных могил Прибавь веселые хваленья. Их ждет еще один певец: Он наш – жилец того же света, Давно блестит его венец; Но славы громкого привета Звучней, отрадней глас поэта. Наставник наш, наставник твой, Он кроется в стране мечтаний, В своей Германии родной. Досель хладеющие длани По струнам бегают порой, И перерывчатые звуки, Как после горестной разлуки Старинной дружбы милый глас, К знакомым думам клонят нас. Досель в нем сердце не остыло, И верь, он с радостью живой В приюте старости унылой Еще услышит голос твой, И, может быть, тобой плененный, Последним жаром вдохновенный, Ответно лебедь запоет И, к небу с песнию прощанья Стремя торжественный полет, В восторге дивного мечтанья Тебя, о Пушкин, назовет.

Жизнь

Сначала жизнь пленяет нас: В ней все тепло, все сердце греет И, как заманчивый рассказ, Наш ум причудливый лелеет. Кой-что страшит издалека — Но в этом страхе наслажденье: Он веселит воображенье, Как о волшебном приключенье Ночная повесть старика. Но кончится обман игривой! Мы привыкаем к чудесам. Потом – на все глядим лениво, Потом – и жизнь постыла нам: Ее загадка и развязка Уже длинна, стара, скучна, Как пересказанная сказка Усталому пред часом сна.