Ключом к пониманию времени и места может быть изучение фамильных историй.

В случае с Владивостоком, где я живу почти всю свою жизнь и где родился мой центральный герой, многое может рассказать, например, история рода Янковских. Его основатель – ссыльный, участник Польского восстания 1863 года Михаил Янковский. В Приморье он стал видным коммерсантом, исследователем, меценатом.

Или – история семьи обрусевших швейцарцев Бринеров, первый из которых, авантюрист Жюль, попал во Владивосток прямо с борта пиратского корабля. В 1920 году у его сына Бориса Бринера в браке с Марусей Благовидовой родился названный Юлием в честь деда мальчик, в будущем известный как Юл Бриннер – звезда «Великолепной семёрки», обладатель «Оскара».

Биография незаконнорожденного сына декабриста Николая Бестужева Алексея Старцева, который построил в Приморье фарфоровый и кирпичный заводы, разводил оленей, выращивал персики, занимался шелководством…

Семейная драма педагогов Михаила и Марии Сибирцевых, чьи сыновья Всеволод и Игорь в революционную пору стали большевиками, активистами красного подполья – и оба погибли в годы Гражданской войны. Двоюродный брат Всеволода и Игоря – приморский партизан, которого знали под именем Саша Булыга. По-настоящему его звали Александром Фадеевым, впоследствии он стал писателем, автором «Разгрома» и «Молодой гвардии».

И конечно же – история семьи Матвеевых.

Николай Петрович Матвеев был первым русским (или даже первым европейцем), родившимся в Японии – стране, долгие века застёгнутой на все пуговицы.

Одним из первых русских, посетивших Японию, стал в 1793 году поручик Адам Лаксман, но об открытии официальной российской миссии речи тогда идти не могло.

Писатель Иван Гончаров, состоявший в 1852–1854 годах секретарём при адмирале Евфимии Путятине и отправившийся с ним на фрегате «Паллада» в Японию, писал: «В географии и статистике мест с оседлым населением земного шара почти только один пробел и остаётся – Япония. Странная, занимательная пока своею неизвестностью земля».

В 1853 году Япония отказалась – вынужденно, под давлением Европы и Америки – от политики «сакоку», то есть самоизоляции (буквально – «страна на цепи»), но и после этого оставалась во многом закрытой. Даже сегодня эта её закрытость, несколько потеряв в градусе, никуда не делась: Япония, выражаясь современным языком, держит социальную дистанцию. И всё-таки уже в середине XIX века многое изменилось. По договорам с Штатами, Англией, Францией, Россией, Голландией Япония открыла порты для зарубежных судов. Первыми стали Нагасаки, Канагава (Иокогама) и Хакодате.

В Хакодате в 1858 году заработало российское консульство. Этой первой дипломатической миссией России в Японии руководил спутник Путятина и Гончарова по походу на «Палладе» – востоковед, лингвист Иосиф Гошкевич. Он шаг за шагом строил консульский городок. К двухэтажной резиденции на вершине сопки прибавились баня, пекарня, склады, затем – школа, церковь, лазарет…

Фельдшером при консульстве с 1861 (или с 1864) года состоял некто Пётр Матвеев, ранее служивший на Балтике корабельным лекарем. О нём мало что известно. Он был кантонистом – так называли солдатских детей, в силу происхождения обязанных к военной службе (это фактическое закрепощение детей нижних чинов отменил Александр II). Матери не помнил, отец вроде бы погиб на Кавказе. Петра воспитывали на казённый кошт. Он вёл дневник и будто бы сочинял что-то ещё, но рундучок с рукописью погиб во время шторма.

Жена Петра – Феврония («Фефа») Николаевна Кривогорницына – была камчадалкой. Так называли детей от смешанных браков ительменов, то есть коренных жителей Камчатки, и русских. Сошёлся он с ней уже по пути в Японию.

В биографии сына Петра и Февронии, наречённого Николаем, – масса разночтений, и теперь с этим уже ничего не поделаешь. Забегая вперёд, скажу, что такая же биографическая путаница словно по наследству досталась и его многочисленным потомкам.

Родился он 8 ноября (или декабря) 1865 (или 1866) года в Хакодате, но никаких подтверждающих документов не сохранилось, так что сложно что-либо утверждать наверняка. Некоторые исследователи вообще не убеждены в том, что Матвеев родился в Японии. И всё-таки местом его появления на свет считается Хакодате – крупный город на юго-западе северного японского острова Хоккайдо, «японской Сибири». Сам Матвеев днём своего рождения называл 8 декабря 1865 года.

Крестил младенца Николай Японский (в миру Иван Касаткин) – востоковед и миссионер, прибывший в Японию в 1861 году. Мальчика, вероятно, в его честь и назвали. Николай Японский служил в консульской церкви в Хакодате, в 1870 году добился открытия в Токио православной миссии, при которой учредил семинарию[1]. Святитель Николай провёл в Японии непростые годы Русско-японской войны. В 1906 году стал архиепископом Токийским и Японским. Умер в Токио в 1912 году, в 1970-м причислен к лику святых.

Пишут, что кормилица маленького Матвеева, японка Ёсико, сбежала из дома и ходила по деревням, показывая европейского мальчика – экзотику для Японии. Так что, возможно, первые слова Коля произносил по-японски.

В трёхлетнем возрасте мальчик вернулся на историческую родину, а именно в Николаевск-на-Амуре – тогда главный порт России на Тихом океане, где базировалась Сибирская флотилия (предшественница Тихоокеанского флота сначала располагалась на Камчатке, потом – на Амуре, с 1871 года – во Владивостоке). Матвеев-отец то ли умер ещё в Японии, то ли был переведён в Николаевск и скончался уже здесь от чахотки.

Феврония снова вышла замуж – за отставного солдата Богданова. Тот пёк пирожки, а Коля их продавал на улицах. Вскоре подросток удрал от крутого нравом отчима, бродяжил, служил на побегушках у торговца-китайца, в денщиках на погранзаставе – на посту Турий Рог у озера Ханка… Это был конец 1870-х, точнее уже не сказать.

Потом Николай оказался во Владивостоке.

В 1885 или 1886 году он, окончив двухлетнюю кадровую школу Владивостокского порта, начал работать модельщиком в литейном цехе – в мастерских, которые в будущем превратятся в Дальзавод, главную ремонтную базу Тихоокеанского флота. Параллельно занимался самообразованием. Учил английский, японский, китайский. Оставив мастерские, поступил на Уссурийскую железную дорогу.

С 1892 года печатался в газетах «Восточный вестник» и «Владивосток» под псевдонимами, самым известным из которых стал Николай Амурский. От Николаевска-на-Амуре или от владивостокского Амурского залива, никакого отношения к далёкому Амуру не имеющего? Или же от полуострова имени генерал-губернатора Муравьёва-Амурского (именно ему Россия обязана присоединением Приамурья и Приморья в 1858–1860 годах), на котором вырос Владивосток? Среди других псевдонимов были Гейне из Глуховки, Путник, Старик, Краб, Трепанг, Медуза… Мастеровой-сирота стал заметным в городе журналистом и поэтом.

В 1900 году он опубликовал в журнале «Сибирское обозрение» статью «Японцы во Владивостоке и Приамурье». Тогда же, на переломе веков, стал владельцем типографии и одновременно – её трудовым коллективом. Выпустил путеводитель по Японии, учебник профессора Глуздовского по флоре и фауне Уссурийского края, «Справочную книгу Владивостока», рассказы Горького…

В 1902-м отправился в Японию в качестве корреспондента газеты «Дальний Восток». Проехал всю страну – от родного северного Хакодате до южного Нагасаки. Беседовал с крестившим его Николаем Японским.

В 1903 году в Петербурге вышел сборник Матвеева «Стихотворения, пародии, подражания». Год спустя в Москве, у знаменитого издателя Ивана Сытина – «Уссурийские рассказы». Матвеев не был первым, кто писал о Дальнем Востоке, да и самым ярким, прямо скажем, тоже не был. Но первым коренным дальневосточником, изданным и замеченным в Москве, стал именно он. Названия его рассказов говорят сами за себя: «Бродяжка», «Крестьянка», «Под звуки “Дубинушки” (странички из матросской жизни)», «Из жизни бывших сахалинцев», «Пантач», «Экипажная ёлка»…

Когда началась Русско-японская война, а с ней шпиономания – в каждом японце видели лазутчика, – Матвеева, как пишут востоковед, кандидат исторических наук Зоя Моргун и японский русист Синъити Хияма, прозвали «продажным типом» за дружелюбные высказывания в отношении японцев и японской культуры.

Но это были ещё цветочки.

В доме Матвеева на улице Абрекской[2] бывали интересные, неоднозначные и даже опасные люди. Как, например, Бронислав Пилсудский – каторжанин, брат будущего польского лидера Юзефа Пилсудского, проходивший с Александром Ульяновым по одному делу о покушении на Александра III и ставший на Сахалине крупным учёным-этнографом. Или как другой народоволец и несостоявшийся цареубийца, впоследствии духовный писатель Иван Ювачёв (Миролюбов) – будущий отец Даниила Хармса. Судимая на том же, что и Ювачёв, «процессе 14-ти» Людмила Волкенштейн, которая 10 января 1906 года, в годовщину Кровавого воскресенья, погибнет на привокзальной площади Владивостока, придя к штабу крепости требовать от коменданта Сурменева освобождения политзаключённых (включая доктора Ланковского, речь о котором зайдёт ниже) и попав вместе с несколькими десятками других демонстрантов под убийственный пулемётный огонь; на другой день толпа ворвётся в штаб и растерзает Сурменева. Политический ссыльный Лев Штернберг – выдающийся этнограф, наставник Владимира Арсеньева. Гилярий Госткевич – польский дворянин, марксист, ссыльнокаторжный… Уже из этого перечня примерно понятны политические и человеческие симпатии Матвеева. Это был не дом, а клуб – литературный и революционный.

В 1905 году в Японии, куда Матвеев выехал, по официальной версии, для лечения дочери Зои, но почему-то в сопровождении упомянутого Пилсудского, он сошёлся с русскими эмигрантами-народниками, выпускавшими газету «Воля». Годом позже при их содействии[3] Матвеев основал первый владивостокский научно-популярный журнал «Природа и люди Дальнего Востока». Задачи нового издания он обозначал так: «Всестороннее ознакомление русского общества с природой, людьми и их жизнью на Дальнем Востоке. Руководящая идея – сближение всех живущих здесь как равных друг другу народов, устранение всего того, что порождает взаимное недоверие, вражду и угрожает в будущем новыми потоками крови». Тут же прямо говорилось, что «в вопросах русской жизни журнал будет примыкать к наиболее радикальным элементам общества». Уже то, что первый номер этого де-юре неполитического издания в январе 1906 года открылся некрологом той самой Волкенштейн, свидетельствует о многом. Матвеев говорил, что события 1905–1906 годов потомки будут вспоминать «со смешанными чувствами содрогания и удивления». Писал: «Нельзя указать другого года, когда бы русская земля наливалась так обильно кровью русских граждан и в одно и то же время так же обильно лилась она за пределами земли русской». Ещё: «Тяжелы, болезненны роды русской свободы, но рождение её обеспечено. Пускай на короткое время, пока поднимется грозный девятый вал, восторжествует реакция: чем хуже, тем лучше. Яркое, светлое, блестящее солнце свободы скоро поднимется над страдающей русской землёй. Не верить в это – значит не верить в будущее русского народа…»

За полгода вышло двадцать семь номеров, после чего Матвеева арестовали по обвинению в социал-демократической пропаганде, а журнал закрыли. Вроде бы дело состояло в том, что полученные им из Японии – от тех самых друзей из «Воли» – наборные формы для журнала были завёрнуты в нечто нелегальное…

Отсидел Матвеев около полутора лет. Ещё за решёткой был выдвинут в гласные, то есть депутаты городской думы, – и вскоре стал таковым; характерный штрих к описанию нравов тех лет. Вспоминается кстати, как полувеком раньше генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв-Амурский привечал декабристов, а ссыльный революционер Петрашевский, по свидетельству военного географа Венюкова, «был даже одно время чем-то вроде хозяйки дома Муравьёва, за отсутствием уехавшей в Париж жены».

Что касается жены самого Матвеева, то её звали Марией Даниловной Поповой. Замуж Николай Петрович взял её совсем юной – пятнадцати не то шестнадцати лет. Её отец был одним из первых переселенцев в Приморье, искусным охотником и тигроловом. Для воспитания характера, как пишет один из внуков Матвеева-Амурского, летописец рода Валерий Евтушенко, Данила Попов стрелял в яблоко, которое клал на голову одиннадцатилетней Маше. Характер воспитался: в 1906 году она с детьми буквально штурмом взяла тюрьму, сбив с ног часового, и, прорвавшись к начальнику, угрожала ударить его чернильницей. Тот пошёл гневной гостье навстречу и разрешил свидание с мужем. Мария Даниловна любила читать наизусть Лермонтова, прекрасно пела, разводила цветы. По воскресеньям готовила пирог с кетой и визигой, пельмени или сдобную домашнюю лапшу.

Выйдя на свободу, Матвеев в 1909 году по поручению градоначальника едет в Японию: изучает опыт городского управления, жилищно-коммунальное хозяйство, социальную сферу. Выходит, факт отсидки по политической статье тогда вовсе не был «волчьим билетом».

К этому времени Матвеев стал известным и уважаемым в городе человеком. Руководил публичной библиотекой, несколько раз избирался гласным Думы, входил в комитет защиты бедных, попечительский совет женской гимназии имени цесаревича Алексея, представлял город в попечительском совете Владивостокского коммерческого училища, учреждал детсады, возглавлял финансовый отдел городской управы, служил секретарём Общества изучения Амурского края – и так далее, и так далее, и так далее. Когда Владивосток готовился отметить 50-летие, именно Матвеев возглавил юбилейную комиссию. В 1910 году он написал и отпечатал в своей типографии «Краткий исторический очерк г. Владивостока» – первую хронику города, первый труд по его истории. Это не парадная, «датская» книга – она публицистична, трезва, часто скептична и критична: «Пьянство, картёж и сплетня – вот три кита, на которых держалось тогдашнее местное даже высшее общество». Матвеев касается таких тем, как «манзовская война» (стычки между китайскими хунхузами и русскими войсками в 1868 году), участие России в подавлении Боксёрского восстания в Китае в 1900 году. Завершая свой труд, Матвеев пишет о Владивостоке: «Реальных оснований к улучшению его положения в недалёком будущем не видно. Есть какие-то туманные надежды на что-то… Но надобно надеяться, что здоровые силы жизни возьмут верх» (вот и сегодня – ровно так же: «надобно надеяться» – даже если не всегда получается).

В том же 1910 году Дума присвоила Матвееву звание почётного гражданина Владивостока – несмотря опять-таки на всю политику.

Когда случился Февраль, Матвеева избрали в первый Владивостокский Совет рабочих и военных депутатов и одновременно в параллельный орган власти – Комитет общественной безопасности. В марте в «Известиях Совета рабочих и военных депутатов» вышли его стихи:

После прихода к власти большевиков Матвеева избрали в Приморский закупочно-сбытовой комитет – Закупсбыт, посылали в командировки в Китай, Корею, Японию. Принципиальных противоречий с новой властью, судя по всему, у него не было. В ходе японской командировки местная полиция держала его под контролем. В полицейском отчёте префектуры Фукуи сообщалось: «Матвеев давно является социалистом, во времена Российской империи он через газеты пропагандировал идеи, за что несколько раз попадал в тюрьму. Поэтому за ним следует вести надзор».

В мае 1918 года Матвеев с сыном Венедиктом попытался возродить журнал «Природа и люди Дальнего Востока», но сумел выпустить всего два номера. В это же время он организовал «Издательство Матвеевых», где в основном печатал стихи своих детей, прежде всего Венедикта, который позже станет известен под псевдонимом Март.

Принято считать, что покинувшие Россию в смутные годы Гражданской войны бежали от большевиков. В случае с Матвеевым всё обстоит иначе.

Советы в Приморье пали уже в июне 1918 года, в ходе белочешского мятежа, и были восстановлены лишь в конце 1922-го.

Матвеев покинул Россию в 1919 году – выходит, если и бежал, то не от Советов, а от колчаковских властей. Валерий Евтушенко указывает: «В годы Гражданской войны дом на Абрекской… попал под наблюдение тайной полиции. Над Н.П. Матвеевым готовилась расправа. В июне 1919 года, когда в городе свирепствовали колчаковцы, Николай Петрович… уехал в Японию». Моргун и Хияма приводят объяснение самого Матвеева: «После Октябрьской революции на политическую арену во Владивостоке выдвинулся… Суханов… Я помогал ему в составлении планов деятельности, будучи в дружеских отношениях с семьёй Сухановых с давнего времени. Но… во время мятежа белочехов Суханов был схвачен, брошен в тюрьму, расстрелян». Получается, Матвеев не просто симпатизировал Константину Суханову как давнему знакомому, но и помогал ему как главе Владивостокского совета. Самого Матвеева, однако, не тронули ни белые, ни интервенты – он более или менее спокойно жил во Владивостоке ещё целый год после падения сухановского Совета.

Среди многочисленных детей Матвеева белых не было (по крайней мере, данных об этом нет), красные – были точно. В общем, на врага советской власти он никак не тянет, даром что в своё время баллотировался в городскую думу от кадетов. Матвеев был деятелем скорее общественным, чем политическим. Или же у него вообще не было чётких политических взглядов, что неудивительно в условиях революционного хаоса, а бежал он просто от смуты?

Возможно, думал уехать на время – получилось навсегда. Отношения Москвы и Токио, и без того натянутые, начали стремительно портиться. В 1931 году Япония захватила Маньчжурию – северо-восток Китая, выйдя на рубежи СССР и создав здесь марионеточное государство Маньчжоу-Го. Ожидалось, что новая большая война разгорится именно здесь, а не на западе. В сторону Забайкалья, Амура, Приморья шли воинские эшелоны, на Дальнем Востоке укреплялась граница, спешно восстанавливался Тихоокеанский флот, расконсервировалась Владивостокская крепость, демилитаризованная по заключённому с японскими интервентами в 1922 году соглашению.

Матвеев, оказавшийся жителем враждебного государства, в Россию не вернулся.

Когда-то в стихах памяти Чехова он писал:

Уезжал Матвеев с женой и младшими сыновьями – Глебом, Анатолием и Михаилом. Жил в городах Цуруга, Осака, в деревне Сэйдо, потом обосновался в Кобе.

Масштабы русской эмиграции первой волны в Японию, разумеется, несопоставимы с исходом в Европу или даже в Китай. По данным Моргун и Хиямы, численность русских в Японии в 1925 году составляла 1176 человек, в 1940-м – около 1300. И всё-таки, как справедливо пишет профессор, историк Пётр Подалко, такое число иностранцев в столь сжатый срок не попадало в Японию за всю её историю.

Некоторые эмигранты добились здесь успеха: так, в Японии на ура пошли европейские сладости. Макар Гончаров из Владивостока стал одним из отцов японского шоколада. Заметной оказалась и «культурная интервенция» в стремительно вестернизировавшуюся Японию.

Матвеев, который не был в Японии совсем уж «гайдзином» – чужаком, тоже не потерялся. Организовал издательство «Мир», в котором вышли хрестоматия для чтения, японско-русский словарь, стихи Пушкина. Выпускал на русском и английском журнал «Русский Дальний Восток». Решив, что издательским делом не проживёшь, занялся книготорговлей – заказывал из-за рубежа и продавал соотечественникам русские книги. «Не было русского человека в Японии, который бы не побывал у Матвеева», – констатируют Моргун и Хияма. Вокруг него образовался кружок русских интеллигентов: профессор Осакского института иностранных языков Николай Невский, преподаватель коммерческой школы в Цуруге Борис Вобруй, бывший служащий Дальгосторга и студент-востоковед Андрей Рейферт, преподаватель школы иностранных языков Тэнри Орест Плетнер…

Матвеев заведовал русской библиотекой, писал детские книжки под псевдонимом Дед Ник, печатался в русских изданиях Харбина и Шанхая. Переводил японских поэтов, сочинял свои стихи:

Умер он в феврале 1941 года в Кобе, похоронен там же. Первое кладбище иностранцев располагалось в районе Онохама, в 1961 году открылось новое – в горной местности Сюхогахара, куда перенесли и прах Матвеева. Русских могил здесь около ста восьмидесяти: купец Тарасенко, химик Веймарн, лингвист Плетнер, музыкант Михайлович, дипломат Васкевич…

Второй – после генерал-губернатора, дипломата Муравьёва – Николай Амурский в каком-то смысле продолжил дело первого. Тот присоединял дальневосточные края к России – этот прописывал их в русской словесности и русском сознании. Первый русский японец, первый летописец Владивостока, основатель целого литературного клана; сын несвятых Петра и Февронии, крещённый будущим святым.

Двухэтажный кирпичный дом по улице Абрекской, 9, некогда принадлежавший Николаю Матвееву (семья занимала верхний этаж, в нижнем селились квартиранты), стоял на краю распадка в Матросской слободке Владивостока до середины 1960-х, пока не пошёл под снос.

У Николая Петровича и Марии Даниловны Матвеевых было пятнадцать детей – двенадцать сыновей, три дочери. Трое умерли малолетними. Выросшие унаследовали от отца страсть к сочинительству и авантюрность характера.

Старший – Зотик Матвеев (1889–1938), библиограф, историк, доцент Государственного Дальневосточного университета. Поступил в Петербургский политехнический на экономическое отделение, в 1911 году был арестован на студенческой демонстрации, посвящённой годовщине смерти Толстого, и отчислен из института. Вернулся во Владивосток, служил бомбардиром в крепостной артиллерии. Поступил в Восточный институт. В 1917 году, по свидетельству брата Николая, был меньшевиком, военным цензором, гласным городской думы. Публиковал рецензии, библиографические заметки. Переписывался с выдающимся просветителем, библиографом Николаем Рубакиным. В 1922 году окончил историко-филологическое отделение Государственного Дальневосточного университета и остался в нём преподавателем. Заведовал библиотекой, читал публичные лекции. Редактировал «Записки Приамурского отделения Русского географического общества», работал над «Дальневосточной энциклопедией» вместе с учёным, путешественником, писателем Владимиром Арсеньевым[4]. Готовил «Материалы по экономике Приморья», в 1925 году выпустил библиографический указатель «Что читать о Дальне-Восточной области», получивший высокую оценку академика, будущего президента АН СССР Владимира Комарова. Видный библиограф Николай Здобнов привлёк Зотика Матвеева к участию в «Сибирской энциклопедии». В 1929 году Зотик Николаевич издал книгу «Бохай» о древней истории Приморья и краткую «Историю Дальневосточного края». В 1931 году познакомился с Михаилом Пришвиным, путешествовавшим по Приморью. Когда в 1932 году открылся Дальневосточный филиал Академии наук СССР, Зотик Матвеев стал первым директором ведомственной библиотеки. В 1935 году в альманахе «На рубеже»[5] вышли обзоры Зотика Матвеева «Дальневосточный край в художественной литературе» и «О литературе и искусстве Японии». Пользовался псевдонимами Зенем, З. М.

В ноябре 1937 года Зотика Матвеева арестовали вместе с Петром Евтушенко – мужем его сестры Татьяны, бывшим участником большевистского подполья. Обвинённый в работе на японскую разведку, участии во вредительской и троцкистской организациях, действовавших в университете, Зотик вскоре умер в тюрьме от тифа или, по другой версии, был расстрелян. Сестра Зоя пыталась защитить брата, но сама попала в лагерь, где её след потерялся. Дочь Татьяну Зотиковну после ареста отца исключили из университета, где она училась на японском отделении (тяга к письму и интерес к Японии – общее едва ли не у всех Матвеевых). Вдова Анастасия Петровна попала под арест, работала на соляных копях в Соликамске, потом жила на поселении в Сарапуле. «Всё опустело. Теперь уже мне не для кого жить. Все, кого я любила, умерли. Я одна осталась, как сухое дерево с обугленными, мёртвыми сучьями, которое ещё стоит и… ждёт своей неизбежной гибели», – записала Татьяна Зотиковна после смерти матери в Сарапуле в 1944 году. Позже вернулась во Владивосток, работала в библиотеках, умерла в 1994 году.

Следующий брат – литератор, географ Николай Матвеев-Бодрый (1890/91–1979). По легенде, однажды он выступал со стихами или лекцией на борту корабля «Бодрый», откуда и появился псевдоним. В 1916-м арестовывался за политику, несколько месяцев отсидел. В том же году познакомился с Владимиром Короленко. Участник Февральской революции, эсер, встречался со стоявшей у истоков партии социалистов-революционеров Екатериной Брешко-Брешковской – «бабушкой русской революции». В 1918 году сделал в дневнике запись о «самодержавии большевиков», назвав Ленина и Троцкого узурпаторами. На Гражданской по мобилизации попал в армию Колчака, бежал в Шанхай, сотрудничал с газетой «Шанхайская жизнь». В 1920 году, когда Владивосток на несколько месяцев заняли красные партизаны Лазо, вернулся, вёл пропаганду в воинских частях. После очередного белого переворота ушёл в тайгу, где перенёс брюшной тиф. Перебрался в Харбин, возглавил культпросвет на КВЖД – Китайско-Восточной железной дороге, печатался в просоветской газете «Россия», читал лекции. Попал в Читу – столицу Дальневосточной республики, «красного буфера», формально – демократического государства, созданного в начале 1920 года по инициативе Ленина, чтобы избежать войны на два фронта – против белых на западе и против японцев на востоке. Здесь Матвеев-Бодрый возглавил культотдел Дальбюро ВЦСПС, руководил рабочим клубом «Красный Октябрь». Позже работал по культурной линии в Хабаровске, возглавлял городское литобъединение. Организовал первый на Дальнем Востоке устный журнал «Рычаг». Редактировал журнал «Факел творчества». В 1925 году вступил в партию. Часто менял прописку и работу, в 1930-х перебрался в Подмосковье. Состоял во Всесоюзном географическом обществе, изучал историю Дальнего Востока и своего рода. Помимо основного, имел псевдонимы Иголочка, Мирской, Огонёк. На Великой Отечественной записался в ополчение, позже служил политруком в прифронтовом госпитале. Считался искренним правоверным коммунистом. «Его зрение было приспособлено видеть лишь Идеал Коммуны… Его глаза не были так устроены, чтобы в обожаемой Коммуне… начать замечать неладное. “Беззаветная преданность”, “беззаветное служение” – вот понятия, смолоду прижившиеся в его словаре и звучавшие в его устах кристальной искренностью и честностью», – вспоминала дочь Бодрого, о которой ещё будет сказано. Тем не менее и в его жизни едва не случилось непоправимое – беды удалось избежать, судя по словам дочери, лишь благодаря хлопотам жены и заступничеству наркома Литвинова. Всю жизнь много писал – о кооперации и обо всём подряд, по-матвеевски: от стихов (сборник «Алая новь» вышел в Чите в 1923 году) до очерков об адмирале Макарове, прозаике Николае Островском, поэте-партизане Косте Рослом, китайском революционере и «отце нации» Сунь Ятсене, с которым однажды встречался. В архиве Николая Матвеева-Бодрого, хранящемся в Хабаровске в Гродековском музее, – труднопредставимое количество тетрадей и папок. Среди его произведений – мемуарная повесть о владивостокской жизни Матвеевых под странным названием «Скрипка (Агибалов)». Известно, что Гавриил Агибалов, загадочная личность, был другом Матвеевых. Одни считали его бывшим каторжанином, другие – беглым крестьянином. Сам старик о себе не рассказывал и ни разу не играл на своей старинной скрипке. Однажды он разбил её вместе с иконой Божьей Матери и исчез. Вскоре стало известно, что Агибалова убили в кабацкой драке…

О Петре Николаевиче Матвееве, математике и философе, известном как Нон Эсма, будет рассказано несколько позже.

Самым известным из детей Матвеева-Амурского стал поэт-футурист Венедикт Матвеев (1896–1937), печатавшийся под псевдонимом Март, – страсть к громким именам, похоже, досталась детям от отца вместе с тягой к писательству. Крёстным отцом Венедикта был Иван Ювачёв. Первый сборник стихотворений «Порывы» Март выпустил в 1914 году во Владивостоке. Был он человеком сколь неординарным, столь и неуравновешенным. Родственники рассказывали, как в годы Первой мировой он попал в армию и разозлился на унтер-офицера, который жестоко обращался с солдатами на строевой подготовке и вроде бы даже ударил Венедикта. На занятиях по штыковому бою поэт по команде «Коли!» воткнул штык прямо в ненавистного унтера. Венедикту грозил суд, но ему будто бы посоветовали прикинуться умалишённым. Укусив фельдфебеля за ногу, Венедикт изобразил сумасшедшего и был отправлен на лечение.

…Петроград, тиф. Венедикта выхаживает фельдшерица, дочь раввина Сима Лесохина. Поправившись, он бросил её и уехал во Владивосток, однако девушка нашла его адрес и приехала на Абрекскую – уже беременной. Первый ребёнок, Эдгар, не прожил долго; второго сына Венедикт и Сима назвали Зангвильдом.

В 1918 году Март написал стихи памяти первого председателя Владивостокского совета Суханова, что косвенно говорит о его пробольшевистских взглядах. В других стихах он призывал «выколоть глаза дракону капитала и в прах истлить гниющего урода»…

В начале 1920-х Март оказывается в Харбине – колоритном русско-китайском городе, столице КВЖД. Из объявления в харбинской «Вечерней газете» за 1921 год: «Русский поэт, журналист ищет работы (всё равно какой). Могу заниматься с детьми, работать при библиотеке, секретарствовать, знаю газетное дело… Могу продать авторское право на свои издания. Могу составлять доклады, руководить литературными начинаниями. Согласен быть чернорабочим, дворником, сторожем и пр. Работы никакой не боюсь. Адрес: Харбин, Нахаловка, Королевская ул., № 8. В.Н. Матвеев-Март».

В 1923 году поэт вернулся на родину, жил под Москвой и в Ленинграде. Сошёлся с Хармсом (с ним были знакомы как минимум пятеро из братьев Матвеевых). Не исключено, что рассказ Хармса «Грязная личность», где фигурирует Владивосток («Сенька стукнул Федьку по морде и спрятался под комод. Федька достал кочергой Сеньку из-под комода и оторвал ему правое ухо. Сенька вывернулся из рук Федьки и с оторванным ухом в руках побежал к соседям. Но Федька догнал Сеньку и двинул его сахарницей по голове. Сенька упал и, кажется, умер. Тогда Федька уложил вещи в чемодан и уехал во Владивосток…»), посвящён именно Марту. Он также стал прототипом безумного поэта Сентября в романе Константина Вагинова «Козлиная песнь». Сборники Марта выходили во Владивостоке, Хабаровске, Харбине, Ленинграде: «Изумрудные черви», «Тигровьи чары», «Русь – кровь моя!», «Истории моей смерти»…

С Николаем Костарёвым-Тумановым (1893–1941), бывшим партизанским командиром (он знал писателя Фадеева ещё по сопкам и распадкам как «комиссара Булыгу»), Март (под общим псевдонимом Никэд Мат) написал и опубликовал в 1924–1926 годах в Ленинграде авантюрный роман в трёх частях «Жёлтый дьявол» – первую книгу о Гражданской войне на Дальнем Востоке, футуристический кинобоевик. Упор в романе сделан на экзотику и остросюжетность, прямо в тексте книга самоиронично названа авторами «настоящей бульварной пинкертоновщиной». Как сформулировал историк Вадим Нестеров, это «настолько неповторимый треш первых годов социализма, что он уже перестаёт быть pulp fiction и становится свидетельством эпохи». Не скупясь на выдумку, авторы в целом достаточно строго следуют исторической канве. Ими описано сожжение в паровозной топке Лазо (в книге – Штерна), Луцкого (Буцкова) и Вс. Сибирцева (Ореста Сибирского). Мелькает в книге командир полка Метелица, который потом появится в «Разгроме» Фадеева (Метелица – реальная фамилия). В ученике коммерческого училища Сашке Петрове, декламирующем Маяковского, узнаётся сам Фадеев. Позже раненый «Сашка-комсомолец» лежит в штабном вагоне Снегуровского – тоже реальная история, отсылающая к ранению Фадеева японской пулей в апреле 1920 года в Спасске-Дальнем. Снегуровский, в свою очередь, – это сам Костарёв-Туманов. Он впоследствии работал в Китае вместе с видным советским военачальником Василием Блюхером, который тогда был главным военным советником СССР в Китае, помогая партии Гоминьдан и её лидеру Чан Кайши объединить раздробленную страну военным путём. Литературовед Игорь Волгин предполагал, что Костарёв мог быть прототипом Алоизия Могарыча в «Мастере и Маргарите» Булгакова (по другой версии, впрочем, Могарыч – это драматург Сергей Ермолинский). Известно, что Костарёва вселили в квартиру писательского дома в Нащокинском переулке, где жили родные отправленного в ссылку Осипа Мандельштама (Могарыч, напомним, написал донос на Мастера, чтобы занять его подвал). Эта история рассказана в мемуарах вдовы поэта Надежды Мандельштам, причём фамилию своего недруга она пишет «Костырев» и отзывается о нём резко негативно: «Его вселил к нам в квартиру Ставский[6], дав гарантию, что он уедет, когда понадобится вторая комната, то есть по возвращении Мандельштама. Я получила временную прописку (на один или два месяца) в проходной комнате у моей матери, а он, шествуя в свою, произносил: “В Биробиджан этих стерв”. В конце концов он выбросил меня на улицу, не дав дожить срока». В июне 1941-го Костарёва арестовали и приговорили к 10 годам по 58-й статье, в следующем году он умер в Омске в тюремной больнице; посмертно реабилитирован.

Вернёмся к Марту. Он много писал, переводил японскую и китайскую поэзию (в том числе произведения японской поэтессы Акико Ёсано, с которой в Киото дружила его сестра Зоя). Пристрастился к алкоголю и наркотикам – по его же словам, «чуть было вовсе не искурился». Как писал литературовед Евгений Витковский, «его пьянки поражали воображение всё видавшей Москвы». Из воспоминаний сына Венедикта – поэта Ивана Елагина, того самого Зангвильда: «Отец и его друг поэт Лев Аренс[7] устроили на даче в Томилино выпивку на сосне. Довольно высоко они привязались ремнями, а перед собой, ремнями же, укрепили ящик с водкой».

В 1928-м Март попал на два или три года в саратовскую ссылку за драку. Из поэмы Ивана Елагина «Память»:

Ситуацию усугубило пришедшее на имя Симы письмо, написанное женским почерком: «Ваш муж убит». Несчастная женщина действительно повредилась в уме; она умрёт во время блокады Ленинграда.

Сам Март писал художнику Петру Митуричу[8], что угодил в ссылку за то, что, «находясь в невменяемом состоянии, выразился о ком-то неудобным с точки зрения расовой политики образом». В письме маленькому сыну формулировал так: «Почему меня выслали, ты спрашиваешь? Я сам не знаю толком до сих пор – почему. Говорят, что папка поскандалил в присутствии таких дядей из ГПУ, при которых лучше не скандалить».

В конце 1920-х – начале 1930-х годов в Москве и Ленинграде выходили отдельные публикации и книги Марта: «Логово рыжих дьяволов», «За голубым трепангом», «Речные люди», «Рассказы о Востоке». Позже поэт жил в Киеве с женой Клавдией. Согласно справке из архива, был арестован в июне 1937-го, обвинён в шпионаже в пользу Японии, расстрелян в октябре того же года. При аресте была конфискована и уничтожена рукопись романа «Война и война».

Когда-то старший Матвеев в стихотворении «Ребёнку» писал:

Марта реабилитировали лишь в 1989 году – и то не лично, а на основании горбачёвского указа «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий…», согласно которому все внесудебные решения, вынесенные «тройками» и «особыми совещаниями», отменялись (за исключением приговоров, вынесенных в отношении нацистских преступников, бандеровцев, пособников фашистов в период Великой Отечественной войны).

Гавриил Матвеев (1898–1922/4), подобно братьям, тоже писал стихи – мрачные, в основном о преисподней и смерти, под псевдонимами Эльф и Фаин:

Или:

Окончив мореходное училище, стал штурманом. На Гражданской был мобилизован белыми и направлен в артиллерийский дивизион на остров Русский, но дезертировал. Позже жил в Иркутске. Сообщалось, что он будто бы умер от тифа в Гражданскую войну. Валерий Евтушенко утверждает, что Гавриила арестовало ГПУ, причём «лишь за то, что его отец… жил в Японии», но тогда бы, наверное, арестовали и остальных братьев. Поэт Арсений Несмелов[9] говорил, что Фаин, наркоман и клептоман, был, по слухам, расстрелян за участие в грабеже. Причём «фаин», согласно Несмелову, – это «китайское слово, обозначающее особое состояние после курения опиума». Матвеев-Бодрый писал, что «Ганя» умер на тюремной больничной койке в Иркутске, а за решётку попал на пять лет за кражу боа и дроби. Бодрый добавлял, что брата сгубила наркомания, причём «толкнул его на этот путь брат Венедикт». Короче говоря, как пишет Евтушенко, «следы Гавриила Эльфа затерялись в безбрежных снегах необъятной Сибири». Всё, что от него осталось, – стихи:

Георгий Матвеев (1901–1999) учился в прогимназии Марии Сибирцевой – тётки писателя Фадеева. Четырнадцатилетним попал в Японию, работал корректором русской версии журнала «Голос Японии», выходившего в Кобе. В годы Гражданской партизанил на Сучане, потом морячил – служил сигнальщиком. Помещал партизанские записки в приморской партийной газете «Красное знамя». Приятельствовал с Павлом Васильевым, который впервые опубликовал стихи во владивостокской комсомольской газете «Красный молодняк» в 1926 году (позже в Москве Васильев познакомит Георгия с поэтом Иосифом Уткиным – к слову, уроженцем одной из станций КВЖД, а брат Венедикт представит Георгия Есенину и Мариенгофу; было знакомство и с Клюевым). Жил в Петрограде, дружил с Хармсом, входил в созданный поэтом Александром Туфановым «Орден заумников DSO». Работал в культпросвете, организовывал бригады селькоров. Добровольцем пошёл на Великую Отечественную, участвовал в боях под Москвой, в штурме Вереи и Вязьмы, в Курской битве. Был ранен, получил инвалидность, стал военкором дивизионной газеты «За Родину». После войны печатал морские рассказы, стихи, «Записки ополченца», повесть «С пером и винтовкой». Жил под Москвой, в Новоподрезкове.

О Владивостоке:

О войне:

Сын Георгия Борис Матвеев тоже сочинял всю жизнь, но публиковаться стал только в перестройку, в возрасте за пятьдесят: психологический детектив «Продавец скандалов и славы», сатирические рассказы «Общество спасения человечества».

Татьяна Николаевна Матвеева родилась в 1903 году, в детстве бывала в Японии. Вышла замуж за подпольщика Петра Евтушенко, которого арестовывали то японцы, то каппелевцы.

Из стихов Татьяны Матвеевой 1923 года:

Когда летом 1937 года Владивосток посетила Азиатская эскадра ВМС США, Татьяна на ряде мероприятий была переводчицей – английский она знала блестяще. В том же году в третий и последний раз арестовали её мужа. Татьяне пришлось покинуть Владивосток, она переехала в Сарапул, где работала учительницей английского, писала мемуары, стихи, новеллы. Умерла в 1963 году. Её сын Валерий Евтушенко написал книгу об истории рода Матвеевых «Древо плодоносящее», вышедшую во Владивостоке в 2004 году.

Глеб Матвеев восемнадцатилетним умер в Японии (ещё в детстве он получил травму, был горбат, страдал костным туберкулёзом).

Анатолий Матвеев, его брат-близнец, перебрался из Японии в Гватемалу. По другим данным – вёл книжную торговлю в Венесуэле.

Михаил Матвеев, также уехавший вместе с отцом в Японию, в 1948 году вернулся в СССР. В уральском Кизеле работал на шахте. Затем жил в Казахстане, преподавал английский язык и восточные единоборства. Умер в Чимкенте в 1970-х.

Мария Николаевна Матвеева какое-то время была замужем за партизанским поэтом, приятелем Фадеева Костей Рослым, который в 1926 году погиб в Беринговом море, не дописав романа «Маузер». Потом оказалась в Японии, где вышла замуж за торговца Кривушина. С ним перебралась в Сан-Франциско, куда взяла с собой и мать – вдову Матвеева-Амурского Марию Попову, умершую в США в 1950-х.

Перечислить всех внуков Матвеева-Амурского невозможно, но двоих обойти вниманием никак нельзя.

Поэт Иван Елагин, сын Венедикта Марта, родился в 1918 году в том самом доме на Абрекской. Настоящее его имя было Уотт-Зангвильд-Иоанн[10] Матвеев – сказалось отцовское «будетлянство». Едва ли поэт, младенцем увезённый из отчего дома, помнил Владивосток, но о родном городе он писал, и очень трогательно:

«Домишком» строение по Абрекской можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это было просторное двухэтажное каменное здание с пристройкой, на фоне соседних домиков смотревшееся, можно сказать, роскошно.

Когда отец угодил в ссылку, а мать – в сумасшедший дом, ребёнок стал беспризорником. Спас его счастливый случай: мальчика узнал писатель Фёдор Панфёров и занялся его судьбой.

Ещё в ссыльный период Венедикт Март, насколько мог, занимался сыном, волновался о его судьбе, в том числе литературной, называл его своим секретарём. Печататься Зангвильд начал в Киеве[11]. Здесь же он окончил три курса мединститута, женился на поэтессе Ольге Анстей. Когда пришли фашисты, остался на оккупированной территории – не смог уехать, не захотел? Дальше в его жизнеописаниях – лакуна. В лучшем случае об этом периоде пишут так: «Был вынужден эмигрировать, чтобы спасти свою жизнь». Или: «В 1941 году его учёба была прервана войной, и он пошёл служить медиком в армию», «Киев оказался в прифронтовой полосе, Матвеев стал санитаром, помогал спасать жизни раненым бойцам»… При этом не сообщается даже, в какой армии он служил, если вообще служил, – в советской или гитлеровской? Есть ощущение, что мемуаристы и родственники старательно обходят этот опасный сюжет. Не знают – или не хотят говорить? Литературовед Евгений Витковский писал, что Зангвильд при оккупации будто бы работал в роддоме – гуманнее места не придумать. Но, так или иначе, перед освобождением Киева он добровольно ушёл с немцами и беременной женой на Запад. Вероятно, боялся, что ему, мужчине призывного возраста, припомнят сотрудничество с нацистами, в чём бы оно ни выражалось.

В Германии работал в хозяйстве некоего бюргера. С завершением войны оказался среди «перемещённых лиц» – «ди пи», от displaced person – в американской зоне оккупации под Мюнхеном. Ещё в Киеве, когда пришли немцы, Зангвильд назвался Иваном, опасаясь, что его подлинное имя примут за еврейское. В Германии он взял фамилию Елагин. По одной из версий – специально: у «ди пи», опасавшихся, что союзники выдадут их Советам, это называлось «пустить дымовую завесу», они старались обзавестись фальшивыми документами. Не всем, но многим из них точно было что скрывать от правосудия.

Считается, что на появление псевдонима Елагин повлияли петербургская топонимика и стихотворение Блока «На островах», где упомянут один из мостов, ведущих на Елагин остров:

Однако и во Владивостоке (если точнее, то опять-таки на острове – Русском) есть мыс Елагина. Ещё один мыс с тем же именем находим на острове Аскольд у южного побережья Приморья. Третий мыс Елагина расположен дальше по побережью, между Рудной Пристанью и Пластуном. Все эти мысы названы в честь Ивана Фомича Елагина – капитана 1-го ранга, участника Второй Камчатской экспедиции Беринга и Чирикова, основателя Петропавловска-Камчатского (1740). Елагин же остров обязан своим именем Ивану Перфильевичу Елагину – обер-гофмейстеру Екатерины II, сенатору, масону, историку, поэту, директору Императорских театров. Оба принадлежали к одному дворянскому роду. Ещё одним известным представителем той же фамилии был убитый пугачёвцами Григорий Миронович Елагин – прототип капитана Миронова в пушкинской «Капитанской дочке».

В Германии Иван Елагин издал сборники стихов «По дороге оттуда» (1947) и «Ты, моё столетие!» (1948). В 1950 году уехал в США, хотя английского ещё не знал. Сначала мыл полы в ресторане, потом работал в эмигрантской газете «Новое русское слово». По словам дочери, «писал злые фельетоны на Сталина, Маленкова, Хрущёва».

С одной стороны:

С другой:

В 1960-х завершил обучение в Нью-Йоркском университете. За русский перевод поэмы Стивена Винсента Бене «Тело Джона Брауна», напечатать который помог Иосиф Бродский, Елагину присвоили докторскую степень. Он стал профессором Питтсбургского университета, вёл на «Голосе Америки» литературную передачу. Художник Сергей Голлербах (1923–2021) назвал Елагина «голосом нашего поколения, второй волны эмиграции». Последний составленный поэтом сборник «Тяжёлые звёзды» вышел в издательстве «Эрмитаж» в Нью-Йорке в 1986 году.

Елагин умер в 1987 году в Питтсбурге.

Пришло время вернуться к упомянутому выше Петру Матвееву и объяснить, почему из многочисленных сыновей Матвеева-Амурского именно он интересует меня более всего.

Дело в том, что центральный герой этого повествования – лётчик. Не столь знаменитый, как наш Чкалов или их Линдберг. Едва ли вы когда-нибудь о нём слышали. Фамилия его – Колесников, имя-отчество – Лев Петрович, годы жизни – 1923–1986.

Это сын Петра Николаевича Матвеева – самодеятельного философа по прозвищу Нон Эсма.

Мама Льва – Александра Филипповна Колесникова. Её отец Филипп Колесников работал телеграфистом на железной дороге в Калуге, мать Мария, в девичестве Голикова, была родом из Сызрани. Сама Александра родилась осенью 1901 года. Калугу не помнила – в канун Русско-японской отца перевели во Владивосток. Во время войны семьи железнодорожников эвакуировали в Барнаул. Александру поначалу звали Шуркой, но в Барнауле стали звать Саней, чтобы не путать с подружкой – Шуркой Кларк, тоже эвакуированной с Дальнего Востока. Ещё позже, снова во Владивостоке, она станет Асей: «В нашем городском дворе образовалось целое скопище тёзок. Шурки, Сашки, Саньки… Вот кому-то и стукнуло выделить меня – Ася. Неправильно это: Ася – Анастасия, а не Александра. Но имя прижилось, и я стала Асей на всю жизнь».

Возвращение во Владивосток; отец, лишившийся работы на КВЖД; попытка вести своё хозяйство в Кипарисово, неподалёку от Владивостока – Филипп вошёл в пай с китайцами, жил в фанзе с канами (лежанками, под которыми для тепла проведён дымоход)… Здесь состоялось знакомство с семьёй доктора Владимира Ланковского, военного врача польского происхождения и революционных взглядов. Ланковские жили во Владивостоке, в Кипарисово находилась их дача. Ася сдружилась с дочерью доктора Лией Ланковской. Главный врач Уссурийской железной дороги, в конце 1905 года Ланковский принял участие в забастовке и отстранении от должности начальника дороги полковника Кремера, объявив, что тот психически болен и попал под арест, однако в январе 1906 года его освободили взбунтовавшиеся войска. Он надолго бежал за границу – в Японию, на Филиппины. «Теперь мне ясно одно – большевиком он не был», – пишет Колесникова о Ланковском в автобиографической повести «Обычная дорога российская».

О Петре Матвееве (1892–1962) известно немногое. Братья в детстве звали его барахольщиком – Пётр прятал в ящичек пуговицы, катушки от ниток, гвозди, перья… Отец называл Петра Плюшкиным. Тихий, болезненный, флегматичный в детстве, Пётр в юности увлёкся спортом, на руках поднимался на пятый этаж. Засел за Канта и Шопенгауэра.

Во время Гражданской войны Пётр Матвеев, как и юный Александр Фадеев, работал в красном подполье Владивостока. Сотрудничал с большевистской газетой «Красное знамя». Потом преподавал.

Человек он был с темпераментом, острый на язык. В генеалогическом древе, составленном в 1989 году родоведом Владимиром Хохловым со слов Татьяны Зотиковны Матвеевой, о Петре есть заметка: «Как-то лошадь ударила по голове, стал нервный характер».

Был знаком, как и другие братья Матвеевы, с поэтом Александром Туфановым. Во второй половине 1920-х находим следы Петра Матвеева в Ленинграде, подле Хармса. Тот выделял в своём окружении группу «мудрецов», или «естественных мыслителей», одним из которых был Пётр. В 1929-м и 1930 годах он упоминается в записных книжках Хармса.

Сам Матвеев называл свою философию новаторской, хотя у окружающих было на этот счёт иное мнение. Зотик Матвеев в начале 1922 года писал: «Петя наш – неисправимый философ и репетитор. Пишет, всё пишет и пишет без конца афоризмы и трактаты и, кажется, на пятьсот сорок лет вперёд предусмотрел жизнь человечества. Его мир какой-то особенный, ему одному понятный, хотя для нас… и кажется хаосом. Из моря слов, иногда мудрёных, есть и течения вполне приемлемые, но куда они текут, остаётся загадкой». За иронией слышатся грусть, сочувствие и, вероятно, понимание душевной болезни брата.

Татьяна Двинятина и Андрей Крусанов в работе «В круге Хармса…» сообщают: «Окружающие… отмечали независимый вольнолюбивый характер П.Н. Матвеева, сочетавшийся с его полной житейской неприспособленностью». Матвеев-Бодрый в 1927 году писал, что Пётр «так и остался на высотах философии и неумело ступает по земле» (вслед за отцом к высотам, только уже в прямом смысле, устремится его сын Лев). Донат Мечик в записках о своей владивостокской юности сообщает: «Вспоминаю неулыбающегося человека, всегда небрежно одетого и лохматого. Именовался он Нон Эсма и писал только туманные афоризмы».

Что это были за афоризмы? В них явно слышны отголоски Ницше. «Сильный не боится пустоты: его не страшит отсутствие любви, дружбы. Он способен и в пустыне быть сильным». «Ревность, неудачная любовь, потеря друга – болезнь слабых». «Воля – совокупность хотений». «При наличии воли мы наслаждаемся по желанию, при отсутствии её мы придавлены чужой волей». «Прежде чем стать свободным – нужно приучить себя к цепям». «На всё разрушающее тебя смотри спокойно». «Чем сильнее вы тоскуете, тем больше предстоит вам увидеть». «Утончённо умный человек может с ума сойти только инстинктивно». «Познавание – дорога. Вера – отдых». «Надо бежать всё дальше и дальше, не останавливаясь». «Будьте так добры, чтобы никто этого не замечал». «Человек не прав, когда винит кого-либо за что бы то ни было. В наших преступлениях виновато всё человечество, а не отдельные личности». «Неудачи – путь к удачам». «Безделье подобно смерти». «Слава – мост с земного мира в загробный». Ну и так далее.

В какой-то момент Пётр Матвеев перебрался под Москву или в Ленинград. Работал учителем математики. Потом навсегда угодил в сумасшедший дом в Куйбышевской (ныне Самарскаяой) области, где и умер. «Как попал туда – не знаю», – пишет с его слов владивостокский краевед Борис Дьяченко. Вот что говорит Валерий Евтушенко: «1937 год не обошёл и его. Правда, он не стал узником ГУЛАГа… Петра Николаевича Матвеева поместили в психиатрическую больницу на всю оставшуюся жизнь. Такая практика существовала при прошедшем режиме». Правда, времена так называемой карательной психиатрии пришли куда позже, в 1960-х, так что помещение Петра Матвеева в клинику, вероятно, имело не политическую, а сугубо медицинскую подоплёку. Николай Матвеев-Бодрый в 1952 году навещал брата в лечебнице под Куйбышевом и нашёл, что тот был «физически болен, но совершенно в здравом уме». В период просветления Пётр даже написал философско-социологический роман «Парадоксалист» и передал рукопись брату.

Когда именно сошлись Пётр Матвеев и Ася Колесникова – вопрос. Вероятно, в самом конце Гражданской войны. В начале 1922-го Зотик Матвеев записал: «Петя на пути к семейной жизни». Лев Петрович Колесников появился на свет в феврале 1923 года, вскоре после этого его родители расстались. Вероятно, официального брака между Петром и Александрой заключено не было. Если они вообще жили вместе, то очень недолго. Мальчик получил фамилию матери, которая его воспитала.

Дальневосточный исследователь жизни и творчества Фадеева Людмила Мартемьянова рассказала о происхождении странного псевдонима Петра Матвеева, ссылаясь на свою переписку с Александрой Колесниковой. В центре Владивостока в революционные годы располагалось кабаре «Аквариум». Его описал в книге «Дикие времена» прозаик Жозеф Кессель, в 1919 году попавший во Владивосток с французскими экспедиционными войсками; в советское время в здании открылся милицейский Дом культуры имени Дзержинского. Пётр захаживал в «Аквариум» и был увлечён рыжеволосой танцовщицей по имени Эсмеральда. Однажды он клятвенно пообещал Асе, уже беременной Львом, даже не смотреть больше в сторону танцовщицы, заявив: «Нон Эсме», то есть «нет Эсмеральде» по-латыни. Тут, вероятно, что-то напутано, поскольку не все даты бьются: ещё в 1919 году Пётр Матвеев под именем Нон Эсма издал в отцовском издательстве брошюру афоризмов «Источник силы» с пометкой «Кн. 1» (выходили ли вторая или третья книги – неизвестно). Льва тогда не было, как говорится, даже в проекте. Но, видимо, без Эсмеральды действительно не обошлось.

В автобиографических записках Александра Колесникова упоминает отца своего ребёнка лишь однажды, и то не называя его имени: «С Лёвиным отцом я рассталась. К семье он оказался не приспособлен. Я слишком самостоятельна, чтобы подробней упрекать его или самой каяться». Вот и всё. Заметим: не «мы расстались», а «я рассталась» – это многое говорит о характере Александры.

Лев Колесников своего отца, по всей вероятности, не знал совсем – осталось только отчество. «Я рос без отца», – скажет он позже. Расставшись, Александра и Пётр, видимо, связей не поддерживали. Тем более Лев не мог быть знаком со своим знаменитым дедом – Матвеевым-Амурским, жившим в Японии. Но, конечно, слышал о нём, как и о многочисленных эксцентричных дядьях. Льву Колесникову – внуку Николая Матвеева-Амурского, двоюродному брату Ивана Елагина и Новеллы Матвеевой – тоже передалась матвеевская страсть к писательству. Только сочинять он станет не стихи, а прозу.

Ася Колесникова была первой юношеской – и неразделённой – любовью будущего писателя Фадеева.

Об их отношениях следует рассказать подробнее, поскольку Фадеев сыграет определённую роль в судьбе Льва Колесникова. Рассказ этот можно построить на письмах Фадеева к Асе, которые он отправлял ей в Спасск-Дальний в последние годы своей жизни.

Александр и Александра, которую уже звали не иначе как Асей, познакомились во Владивостоке, куда в раннем детстве попал родившийся в 1901 году под Тверью, в селе Кимры, Фадеев. К тому времени его отец, Александр Фадеев-старший, революционер, выходец с Урала, семью оставил. Мать Антонина вышла замуж за врача Глеба Свитыча и отправилась во Владивосток к сестре – Марии Сибирцевой. Та была педагогом, как и её муж Михаил, и настоящей подвижницей.

«Я с шести лет в нашем крае. Дальневосточный край – почти моя родина», – писал Фадеев впоследствии. Фадеевы-Свитычи попеременно жили в нескольких сёлах, включая глухие таёжные, где «тигры крали телят», пока не осели в Чугуевке – в сердце Приморья.

Фадеев с 1910 года учился во Владивостокском коммерческом училище. Жил то у Сибирцевых (сразу и накрепко сдружился с кузенами – Всеволодом и Игорем), то на съёмных квартирах. На лето ездил в Чугуевку – помогал родителям, осваивал крестьянский труд.

Вышло так, что одно время подросток Фадеев и Ася жили рядом, в одном владивостокском дворе на улице Комаровской (впоследствии Геологов, ныне Прапорщика Комарова) – там поселились Сибирцевы. Родители Аси расстались, мама работала то продавщицей в пекарне, то счетоводом. Ася, вспоминая многолюдный двор, где «бегали Шурки, Сашки, Саньки», так говорила о встрече с одним из них: «Играли в лапту, я стремглав летела по двору за мячиком и едва не сбила с ног худощавого и на удивление серьёзного мальчика с книгами в руках. Он молча уступил мне дорогу… Он смотрел на меня и вместе с этим сквозь меня или мимо. Его лицо ничего не выражало. Мне стало обидно…»

Это было, очевидно, самое начало 1910-х. Тогда в Фадееве ещё не было почти ничего от будущего облика – волевого юного партизанского комиссара, высокого, крепкого, красивого, уверенного в себе мужчины, седовласого писателя-орденоносца, большого человека, члена ЦК… Это был хрупкий, тонкий, ранимый мальчик. Степан Пашковский, преподававший ему литературу, записал в те годы: «Бледный, со светлыми льняными волосиками, этот мальчик трогательно нежен. Он живёт какою-то внутренней жизнью».

Осмысленное, более тесное знакомство состоялось несколько позже. Подруги – Ася и Лия – поступили в женскую «зелёную»[14] гимназию. Ася тогда жила в семье Лии. Владивостокское коммерческое училище на улице Нагорной, ныне Суханова, где учился Фадеев, располагалось в нескольких минутах хода от «зелёной» гимназии. Зимой 1915/16 года гимназисток пригласили в гости к «коммерсантам». Колесникова вспоминала: «Были отработаны приседания и полупоклоны, заготовлены подобающие слова и прочие… “китайские церемонии”… Среди представленных нам мальчиков были: Саша Фадеев, Петя Нерезов, Саша Бородкин, Гриша Билименко, Паша Цой». Именно в тот день Фадеев посмотрел на девочку другими – уже не детскими, а юношескими глазами. Позже он напишет ей: «С зимы 1915/16 года – я был тогда в 5-м классе, это было время, когда все мы начали увлекаться танцами, танцевали все перемены – в коридорах и между парт, подымая подошвами пыль, – начала ходить на вечера и девочка Ася, которая была когда-то для меня самой обыкновенной девочкой из одного со мной двора на Комаровской улице». Теперь она показалась ему «необыкновенной» и «таинственной». Она же увидела, что на Сашу, такого простого и общительного, порой находила «задумчивость, а иногда некоторая стеснительность». Уже тогда, по её словам, товарищи нередко называли его «писателем», его сочинения всегда получали высокий балл.

Гимназистки и «коммерсанты» подружились. Ася вспоминала: «Нам Саша, Петя, Паша, Гриша, Саня, Яша были симпатичны совершенно одинаково… Все дружили с книгами, все занимались спортом». Судя по её словам, влюбляться она ни в кого тогда не собиралась. А вот Фадеев, по его позднейшим признаниям, уже с начала 1916-го любил Асю: «Высшей точкой – кульминационным временем, потому что это год, а не мгновение – был 1917/18 учебный год, год образования “коммуны”, год забастовки учащихся, год нашего повзросления, некоторого усложнения наших общих отношений и в то же время наибольшего расцвета нашей общей дружбы. Как часто мы все тогда встречались, как трудно нам было долго не видеть друг друга! И всё-таки где-то ближе к весне 1918 года у нас бывали встречи, овеянные какой-то печалью, точно предвестье разлуки, – если бы мы тогда могли знать, как надолго мы разлучимся вскоре – на всю жизнь!»

Письма Фадеева, в которых он вспоминает отрочество и первую любовь, поражают искренностью и откровенностью. Это настоящая исповедь – тем более ценная, что ни одного автобиографического произведения Фадеев так и не написал. «Если бы вы знали, с какой грустью смотрю я теперь из тридцатилетнего далёка на маленького умненького мальчика с большими ушами, как мне его бесконечно жаль… Когда я в 1930-х годах… мысленно перебирал вновь и вновь всю свою жизнь, я тогда впервые понял, что эта четырёхлетняя любовь к вам – с отроческих лет до юношеского возмужания – не могла быть случайной. Она означала, что было в вашем внешнем и внутреннем облике что-то необыкновенно покорявшее меня и, очевидно, очень мне необходимое. С другой стороны, такая верность в столь ранние годы, соединённая с тщательно скрываемой от других подлинной страстностью… свидетельствовала о незаурядной моей натуре, – я теперь с чистым сердцем, спокойно могу сказать это, не боясь быть обвинённым в нескромности… Нельзя не пожалеть умненького мальчика с большими ушами, потому что необыкновенная, поистине незаурядная любовь его была обречена на неудачу с железной неизбежностью: мне просто не хватало одного года, а ещё лучше – двух лет, чтобы любовь моя была понята и принята. Мне нужно было или быть на год-два старше вас, или иметь счастливую возможность ещё год-два дружить и не разлучаться с вами… Но в те далёкие счастливые годы я был обречён заранее, и вас мне не в чем упрекнуть, потому что это было с вашей стороны вполне естественно, жизненно, было бы даже странно, если бы было иначе. Вы были уже вполне сформировавшаяся девушка, а я был ещё мальчик, а не юноша-мужчина… Юноша-мальчик с большими ушами… просто выпал из вашей памяти». «Вы были девушкой с поэтической душой и, конечно, очень выделялись в довольно, в общем, заурядной, заражённой мелким практицизмом среде. А я тоже был мальчишкой с божьей искрой в душе и не мог не почувствовать этого в вас и не выделить среди других. И вы действительно были очень романтической девушкой, полной таинственных душевных движений, – не притворных (как это бывает у многих девушек), а действительных, не осознанных вами, порождённых вашей природной талантливостью. У вас, конечно, не хватило каких-то качеств воли (и не сложились так жизненные обстоятельства), чтобы на каком-то этапе жизни развить в себе определённую сторону вашего таланта в области искусства, – поэтому вы не стали профессиональным художником или музыкантом…» По письмам видно, как Фадеев снова и снова возвращается к своей юности, в который раз говорит об одном и том же, по-новому формулирует сокровенные мысли, вспоминает давние ощущения: «Как это вполне естественно бывает с мальчиками и девочками, мы с вами, как однолетки, развивались неравномерно. Вы были уже, в сущности, девушка, а я ещё мальчик». «Должно быть, именно в силу неразделённости чувства оно длилось необыкновенно долго для того возраста – три или четыре года. В сущности, уже только бури гражданской войны заглушили его. Но зато – это бывает в награду от бога – навсегда осталась в сердце эта нежность к вам, и, когда я закрою глаза и каким-то волшебством вдруг представляю себя тем мальчиком, я ощущаю эту нежность в душе совершенно так же, как тогдашнее солнце на веках (когда лежишь в купальне, например), или как запах цветов, травы, листьев тех лет». «Бедный мальчик продолжал вас любить, и каждая мимолётная встреча с вами вновь и вновь подогревала в нём эту любовь. Правда, в ней тоже произошли большие изменения. Я всё-таки взрослел, и у меня появилось самолюбие. Я очень ясно чувствовал, что я вам не нужен, и у меня вместо беспрекословного обожания прошлых лет, тем более что оно было теперь большей частью заочным (за весь год мы виделись мимолётно два или три раза), всё больше звучало самолюбивое: “Что ж, она ещё услышит обо мне, вот придёт время, и все заговорят обо мне!”»

Выходит, эта несчастная, нереализовавшаяся любовь Фадееву неожиданным образом помогла – подстегнула самолюбие, заставила работать, карабкаться, добиваться признания… Партизан Булыга, мальчишка с дальневосточной окраины, стал одним из ведущих писателей страны, членом ЦК, депутатом Верховного Совета – большой фигурой. Человеку нужен опыт не только побед, но и поражений. Говорят, первая любовь и должна быть несчастливой…

Книг о любви у Фадеева не было. Зато были послания к Асе. «Чувство моё к вам, не питаясь никакой взаимностью и живя только надеждой на взаимность в будущем, утрачивало конкретные очертания… В нём всё больше обозначались черты скорее возвышенной инерции любви, а не самой любви во плоти и крови. Взаимность чувства в любви – это то же, что смола в огонь, – может поднять пламя под самое небо. Никто не подбрасывал смолья в мой костёр, но он горел уже так долго, что мне трудно было жить без его тепла, и надежды становились всё менее реальными, но, видно, я всё-таки очень любил вас, и в той жёсткой борьбе, в которую мы всё больше втягивались (имеются в виду Гражданская война и партизанское движение. – В. А.), эта любовь была нужна мне как платок “прекрасной дамы” на рыцарский шлем: очень трудно жить без любви и в юности, и в зрелые годы».

«И в зрелые годы»… Неслучайная приписка пятидесятилетнего седого человека – заслуженного, признанного, авторитетного, семейного и в то же время – очень одинокого.

Откровенный в поздних письмах, в юности Фадеев не говорил о своей любви ни слова – ни друзьям, ни тем более Асе. Его товарищи утверждали, что ничего не подозревали. Александра Колесникова позже тоже говорила, что не знала о фадеевских чувствах к ней ровно ничего. «Нам в голову не приходило, что он влюблён в Асю. Наоборот, мы думали, что он избегает девушек из-за антипатии к женскому полу, – вспоминал однокашник Фадеева Яков Голомбик. – Думаю, не знала об этом и сама Ася. В нашей компании Фадеев держал себя как отъявленный женоненавистник, и никто из нас не мог предположить, что он способен влюбиться. Всех “стрелявших” за гимназистками он остроумно высмеивал. О том, что это – маска, что он так ведёт себя из-за неуверенности в себе, считая, что ни одна девушка не может его полюбить, мы и не подозревали». Сам Фадеев, впрочем, в 1949 году писал Асе: «Все мои друзья знали, что я влюблён в Вас». Но это уже детали, важнее другое: никаких «отношений» не возникло. Судя по переписке, между Фадеевым и Колесниковой ничего не было и не могло быть.

Это была не просто компания друзей – настоящая коммуна. Сложилась она в 1916–1917 годах. Ядром её были Нерезов, Билименко, Фадеев, Бородкин, Цой. В разное время то появлялись, то уходили другие: Яша Голомбик, Женя Хомяков, Ися Дольников… «Мы презирали деньги, собственность. Кошелёк у нас был общий. Мы менялись одеждами, когда возникала к тому потребность. Как мы были счастливы!» – писал Фадеев. «Когда образовалась “коммуна”, вы, девочки, вернее, уже девушки, были естественным центром её притяжения, а домик на Набережной был главным местом сбора». В доме на Набережной жили Ланковские, там молодёжи было удобно собираться. Дом был небольшой, двухэтажный, деревянный, оштукатуренный. Стоял он в том месте, где позже построили гостиницу «Владивосток», в сотне или меньше шагов от высокого берега Амурского залива.

Друзей звали «соколятами» – от спортивного общества «Сокол». Есть фотография, где они сняты вместе: пятерка основоположников «коммуны» и Голомбик – единственный из друзей, доживший до старости. Нерезова, ставшего секретарём Тарусского райкома партии, и первого ректора Московского авиационного института Судакова-Билименко расстреляют. Бородкин погибнет на Гражданской, Цой – на Великой Отечественной, Фадеев лишит себя жизни сам…

Из воспоминаний Аси, записанных литературоведом Сергеем Преображенским: «Мы собирались все вместе, играли, бродили берегом моря, пели песни, делились друг с другом своими мыслями, мечтами… Став постарше, мы… слушали музыку, пели, читали стихи. Среди нас “обнаружились” и певцы, и чтецы, и музыканты. Любили мы петь хором. Саша (Фадеев. – В. А.) любил читать стихи и, надо сказать, читал их превосходно. Обычно он забирался за цветы, которых в комнате Ланковской всегда было очень много. Стоял он прямо, слегка закинув голову назад. Правая его рука обычно была заложена за борт форменной ученической куртки. Он любил Пушкина, Некрасова». Молодые люди рисовали закаты на Амурском заливе – подлинное владивостокское сокровище. Именно о заливе, а не об Амуре, протекающем чуть не в 1000 километров к северу, написан знаменитый вальс Макса Кюсса «Амурские волны», первоначально – «Залива Амурского волны».

В 1950 году Фадеев до мелочей вспомнит один из давних вечеров с друзьями: «Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого. Мы уже знали, что Лия должна будет уехать, – срок, кажется, ещё не был известен, но все уже знали, что это неизбежно. Было темно, волны ревели, ветер дул с необыкновенной силой, мы бродили с печалью в сердце и почти не разговаривали, да и невозможно было говорить на таком ветру. Потом мы нашли какое-то местечко под скалами, укрытое от ветра, и стабунились там, прижавшись друг к другу. Я помню, Лия вдруг вся так и прильнула к Петру, а он обнял бережно её рукой. (Мне и тогда, и сейчас кажется, что Пётр не любил Лию, но он чувствовал, что она любит его. И так как мы все в общем были связаны очень чистыми, рыцарски-бережными, благородными отношениями, должно быть, он её очень жалел. А может быть, я как самый молодой и тогда самый наивный в делах этого рода член “коммуны” просто многого не знал и не замечал – и ошибаюсь теперь.) Так мы стояли долго-долго, согревая друг друга, и молчали. Над заливом от пены и от более открытого пространства неба было светлее, мы смотрели на ревущие волны, на тёмные тучи, несущиеся по небу, и какой-то очень смутный по мысли, но необыкновенно пронзительный по чувству голос тогда говорил мне: “Вот скоро и конец нашему счастью, нашей юности, куда-то развеет нас судьба по этому огромному миру, такому неуютному, холодному, как эта ночь с ревущими волнами, воющим ветром и бегущими по небу тёмными рваными тучами?” На душе у меня было тревожно в самом грозном смысле этого слова, и в то же время где-то тоненько-тоненько пела протяжная нотка, и грустно было до слёз».

«Живя в приморском городе, мы были неразлучны с морем. Нас особенно влекло оно в бурную погоду, когда разбушевавшийся тайфун бросал растрёпанные громады холодных волн на берега Амурского залива», – вспоминала Ася. Вскоре тайфун накрыл всю страну – до самых до окраин. «Мы много тогда читали. Нас уже остро начинали волновать и политические события… Всё чаще стали возникать споры, которые нередко затягивались на несколько дней… В то время я ещё не знала, что некоторые из наших мальчиков уже состояли в подпольных политических организациях. Саша Фадеев уже получал в то время партийные поручения. Но это было тогда для нас, девочек, тайной».

Весной 1918 года началась интервенция – японская, английская, американская… Вспыхнул белочешский мятеж. Владивостокский совет пал. «Молодые люди, которых сама жизнь… подвела к революции… не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию», – писал Фадеев. Когда он, проведя лето 1918 года в Чугуевке, вернулся во Владивосток, его двоюродный брат Всеволод Сибирцев сидел в заключении на чешской гауптвахте, а другой брат, Игорь, работал в большевистском подполье. Фадеев так вспоминал братьев: «Как работник крупнее был Всеволод… Он был опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданные. На меня лично они оба оказали решающее влияние, – на моё большевистское оформление». Фадеев тоже стал подпольщиком. Лию и Асю в эти дела не посвящали. Ася: «Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения». Новыми подругами мальчиков стали другие девушки – подпольщицы. Уже в 1918 году Фадеев – «товарищ Булыга» – вступил в РКП(б).

Весной 1919 года началась мобилизация в колчаковскую армию, что привело к всплеску партизанского движения: кто не хотел воевать у Колчака, уходил в сопки. Ася вспоминала, как пришёл Нерезов, одетый по-рабочему – в сапогах, куртке, кепке. Сказал: «Уезжаем…» – «А мне с вами нельзя?» – «Это… Это неинтересно».

Ушёл в партизаны и Фадеев, хотя мобилизации в армию Колчака он ещё не подлежал – восемнадцать ему должно было исполниться лишь в декабре 1919 года. Но уже весной он, плюнув на выпускные экзамены, двинулся вслед за товарищами в Сучанскую долину, ставшую очагом приморского партизанского движения. В следующие два года Саша Булыга-Фадеев воевал против японцев и белогвардейцев в Приморье, Приамурье, Забайкалье. Вспоминал: «В это время был большой подъём партизанского движения, развёртывались крупные боевые действия, карательные экспедиции белых всюду терпели поражения. Мы четверо – “три мушкетёра и д’Артаньян”, как мы шутя называли нашу четвёрку, – были зачислены в Сучанский отряд рядовыми бойцами, в Новолитовскую роту, и ушли на побережье к устью Сучана, где получили настоящее боевое крещение». «В общем, мы были совершенно отчаянные ребята, – нас любили и в роте, и в отряде. Пётр (Нерезов. – В. А.) был старше Гриши (Билименко. – В. А.) и Сани (Бородкина. – В. А.) на один год, а меня – на два, он был человек очень твёрдый, неболтливый, выдержанно-храбрый, и, может быть, именно благодаря этим его качествам мы не погибли в первые же месяцы: в такие мы попадали переделки из-за нашей отчаянной юношеской безрассудной отваги». «Мы так старались друг перед другом не уронить себя и так заботились о сохранении чести друг друга, что сами не замечали, как постепенно воспитывали друг в друге мужество, смелость, волю и росли политически». «Мы полны были пафоса освободительного, потому что над Сибирью и русским Дальним Востоком утвердилась… власть адмирала Колчака… Мы полны были пафоса патриотического, потому что родную землю топтали подкованные башмаки интервентов». «Война – большая и суровая воспитательница. К этому времени мы уже испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях многих людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых. И в то же время из писем наших друзей – подпольщиков Владивостока – мы узнавали, что такой-то и такой-то из наших бывших товарищей-соучеников ушел в белую армию или в офицерскую школу, такой-то подличает, такой-то молчком уходит в сторонку, – всё это ожесточало наши сердца. Многое из прошлого казалось уже детски-наивным, требовало пересмотра. Кое-кого из бывших товарищей мы теперь, не дрогнув, расстреляли бы, если бы он попал к нам в руки, иных мы презирали, об иных сожалели, что дороги наши пошли врозь».

Ещё в детстве Фадеев дружил с Женей Хомяковым, Гришей Кравченко и Шурой Дрекаловичем, родители которых владели богатыми хуторами на берегах Уссурийского залива – под Шкотово, в Петровке и на восточной окраине Владивостока. «Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трёх этих хуторов! Хутора эти – в силу их благоустроенности и обширности – всегда служили базой для командования белых карательных экспедиций. Кроме того, в амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах – немало лошадей, коров, свиней, – всё это было захвачено для партизанских отрядов. Можете себе представить, как интересно мне было на хуторе Хомякова, спустя несколько месяцев после того, как я пользовался его гостеприимством! К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев, понятно, не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности».

«Я очень быстро повзрослел, обрёл качества воли, выдержки, политически обогнал своё поколение на несколько лет, научился влиять на массу, преодолевать отсталость, косность в людях, идти наперекор трудностям, всё чаще обнаруживал самостоятельность в решениях и организаторские навыки – одним словом, я постепенно вырастал в ещё хотя и маленького по масштабам, но политически всё более сознательного руководителя. Тут начался первый, страшный разгром партизанского движения японскими силами… потянулись недели тяжких поражений, потерь, голодовок, немыслимых (по расстояниям и по быстроте движения) переходов из района в район». Диверсии на железной дороге, перестрелки… Булыга-Фадеев агитировал крестьян, участвовал в выпуске партизанской газеты. Уже тут раскрылась его способность к работе с массами и главная страсть – живое слово. Позже он скажет: «Как писатель своим рождением я обязан этому времени. Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трёх лет вместе с ним я прошёл тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного солдатского котелка».

Дружная компания юношей и девушек, понятно, давно распалась – то ли с уходом парней в партизаны, то ли несколько раньше. Много лет спустя Фадеев пытался вспомнить, как это происходило и почему: «Всё осталось в памяти, как слитная симфония юности. Я не помню точно, когда мы сошлись – и юноши, и девушки – именно как совместная дружеская компания. И я уже совсем не могу вспомнить, как, почему и когда это всё распалось?.. Было ли это “распадение” нашей компании потому, что весной 1919 года все мы, юноши, ушли в партизаны… или по какой-либо причине мы перестали встречаться раньше». Мама Аси вышла замуж во второй раз – за Александра Катаева, доброго молчаливого человека с Урала, который служил бухгалтером у Бринеров и имел от них «неплохую комнату». Ланковские уехали – сначала из центра города в район под названием Гнилой Угол, потом – вместе с главой семьи, ненадолго вернувшимся из эмиграции, – за границу. «Лия уехала, и весь девический круг – этот центр притяжения вместе с милым домиком на Набережной – распался. Вы ушли из домика – очевидно, в семью матери… Другие связи, которые, собственно, шли через вас, наших милых девушек, сами собой распались, да и политическая наша позиция способствовала распадению старых знакомств… – восстанавливал Фадеев в памяти прошлое. – Если бы Лия не уехала, мы, конечно, встречались бы в прежних условиях, и, конечно, встречаться нам в 1918/19 году было бы уже невозможно без политических споров и разговоров. И, может быть, мы втащили бы тогда наших милых девушек в нашу деятельность! Правда, я немножко помню настроения Лии в 1917/18 году, и мне кажется, она не пошла бы за нами. Но вы были натура “загадочная”, полная огромных возможностей, в вас всё-таки иногда вспыхивал и бурлил мятежный, бунтарский огонёк; социально мы все, мальчишки, были в общем сходной с вами среды, – в конце концов, вы могли бы даже размежеваться и с Лией и пойти за нами. Но, увы, всего этого уже не могло быть, потому что всё распалось (просто в бытовом плане) из-за отъезда Лии». Ася: «Я горжусь дружбой с ними и немножко досадую на них, что не нашли они возможным посвятить меня в своё дело, дать мне какую-то настоящую работу. Ведь была девушка-подпольщица Зоя Секретарёва, и воевала в тайге Тамара Головнина».

4–5 апреля 1920 года произошло «японское выступление» – интервенты, нарушив временное перемирие, атаковали красные гарнизоны по всему Дальнему Востоку. Во Владивостоке японцы арестовали «партизанского генерала» Сергея Лазо (тот успел отметить литературные задатки Фадеева: мол, раз Булыга с таким выражением читает вслух Некрасова, значит, и сам обладает талантом) и его товарищей – Алексея Луцкого и кузена Фадеева Всеволода Сибирцева. Их передали белым – «бочкарёвцам», те сожгли всех троих в паровозной топке. Другой кузен, Игорь Сибирцев, вскоре раненный, застрелился, чтобы не быть обузой товарищам при отступлении. Гражданская война, как видим, была для Фадеева братоубийственной в прямом смысле слова. «В голове… кошмарный винегрет: погибли Санька, Фельдман, Игорь, Харитоша, Серобабин, ранен Володя маленький, поморозились Гришка и Хомяков, ампутированы ноги у Никитенко…» Сам Булыга-Фадеев во время японского выступления, отходя с боем из Спасска-Дальнего к спасительной тайге, получил пулевое ранение в бедро. Лежал в санитарном вагоне, поправлялся, снова воевал – до начала 1921 года. На последнем этапе Фадеев, уже в Забайкалье, исполнял обязанности комиссара одной из бригад Народно-революционной армии Дальневосточной республики. Тогда комиссар не только следил за настроениями и воспитывал бойцов, но и контролировал действия командира, как это описано в фурмановском «Чапаеве». Это была исключительно важная должность – а ведь Булыге, заметим, было всего девятнадцать. В этот период он участвовал в ликвидации «читинской пробки» – разгроме войск атамана Семёнова. «Почти каждый разъезд, каждая станция бралась нами с жестокими боями. Мороз стоял в ту пору 30–40°, люди были плохо одеты и обуты, отмораживали руки, ноги и слепли от белизны снега на сверкающем солнце».

На дорогах этой войны Фадеев забыл свою любовь. Не потому, что увлёкся другой девушкой. Просто забыл – был занят другим. Ещё в начале 1920 года, отправленный во Владивосток по делам Спасского гарнизона, Фадеев виделся с товарищами по подполью, но у него «даже мысли не шевельнулось» встретиться с Асей: «Настолько всё это ушло, как что-то наивное и детское, в далёкое прошлое…» Оправившись после ранения, Фадеев снова попал во Владивосток – и опять не вспомнил об Асе: «Я жил на даче у Сибирцевых, на 26-й версте, жил около месяца; это была вторая половина августа и первая сентября 1920 года. Стояла чудесная, солнечная погода. Я столько пережил за истекшие полтора года, что был просто влюблён в этот солнечный Владивосток с окружавшими его сверкающими от солнца бухтами и заливами. Мне так не хотелось уезжать, но нам – мне, Игорю и Тамаре Головниной – предстояло по фальшивым документам с китайскими визами ехать через Гродеково, Харбин, Сахалян в Благовещенск, где в это время уже не было японцев и была наша власть. И вот я жил под Владивостоком и в самом городе около месяца, душа моя, повторяю, была свободна, но мне и в голову не приходило искать вас». «В этом ожесточении борьбы, в этом новом, уже совсем взрослом мире большой политической ответственности, в мире новых дружб и привязанностей на почве совместных испытаний – как-то сам собой, незаметно для меня, милый, прекрасный образ первой моей любви всё отдалялся и отдалялся от меня в дымку далёкого-далёкого прошлого, дымку золотого, неповторимого, навсегда ушедшего детства… Так сама собой и ушла в эту дымку моя любовь к вам. Самый ваш образ всё более отдалённо, всё менее ясно выступал из этой дымки в памяти моей, он точно растворялся, таял, пока даже черты его не стёрлись совершенно в моей памяти… Теперь даже невозможно вспомнить, когда именно произошло это, но это тоже произошло с той жестокой, естественной, жизненной неизбежностью, с какой вы не могли полюбить меня в те годы. Теперь, когда я по вашим письмам знаю, что это совершилось во мне как раз в ту пору, когда мы, ваши друзья, всё более и более становились нужными вам, что это совершилось в период всё более нарастающего вашего одиночества и нависших над вами личных несчастий, – мне тяжело писать об этом. Но я снова повторяю то, что написал вам в одном из писем: то, что составляет особенную прелесть юности, часто является и причиной её несчастий. Я сильно и непосредственно любил вас. И так же непосредственно, по естественному ходу жизни, любовь моя ушла… В юности часто кажется, что тебя ещё многое, многое ждёт, а между тем истинная большая любовь – редкость, она неповторима, утрата её часто невознаградима совсем… Я никого не полюбил и никем не увлекался, – любовь ушла из моего сердца сама собой, я остался один. Конечно, я к тому времени уже становился юношей-мужчиной, женская красота томила меня, но я никого не любил, и, хотя я уже сам многим нравился, это отсутствие любви не позволило мне поступать так, как поступали многие юноши вокруг меня, т. е. сходиться без любви». «Я глубоко чувствовал возможность настоящей любви в своём сердце, и не находил этой любви, и жалел и себя, и тех, кто разменивал свои чувства вместе со мной».

После боёв в Забайкалье комиссара Булыгу избрали делегатом Х съезда партии. Он стал одним из самых юных участников съезда. В Москву в марте 1921-го он ехал в одном вагоне с другим комиссаром – будущим маршалом Иваном Коневым. На съезде, подойдя к Ленину, Фадеев с мальчишеским восторгом потрогал его пиджак. И прямо со съезда вместе с Коневым отправился подавлять Кронштадтский мятеж. Там Фадеев получил второе ранение – и снова в ногу, полз по льду Финского залива, истекая кровью. Госпиталь, демобилизация, Московская горная академия… Учёбу снова не окончил: властно потянули к себе партия и литература. Так и будет он всю жизнь разрываться между ними. Ася, казалось, навсегда осталась в прошлом.

«Развитый, талантливый, сильный юноша, пользующийся, в общем, успехом у девушек, я долгие годы… не мог никого полюбить. Конечно, во мне уже заговорил пол, началась пора увлечений определённого порядка… Но я был чист душой и телом, какой-то внутренний голос говорил мне: “не то, не то”, и до конца 1922 года это были увлечения, скрытые во мне самом, – я не добивался предмета своего увлечения, а скрывал… свои чувствования. Одно из этих увлечений было всё-таки довольно сильным, и, если бы мне на него ответили, наверно, мы сошлись бы. Но, к счастью или несчастью, этого не случилось. Девушка была на четыре года старше меня, любила другого и вышла за него замуж как раз в тот день, когда я лежал тяжело раненный на финском льду под Кронштадтом. Я сначала сильно огорчился, но уже через неделю забыл о “любви” к ней, и это было лучшим свидетельством того, что это была не любовь».

В 1925 году Фадеев женился на писательнице Валерии Герасимовой. Детей у них не было, семья начала распадаться в 1929 году, окончательно разошлись Александр и Валерия в 1932-м, но сохранили дружеские отношения.

«Мне было очень трудно найти новую жизнь. Любовь вообще “найти” нельзя». «Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток». Тогда Фадеев предпринял две попытки вернуться в Приморье насовсем. В 1933-м приехал на полгода вместе с режиссёром Александром Довженко, решившим снимать фильм «Аэроград» о строительстве на Дальнем Востоке нового города и происках японских шпионов. В 1934-м Фадеев привёз на Дальний Восток писательскую бригаду – Рувима Фраермана, Петра Павленко и Антала Гидаша; жил здесь целый год. «Я уже вымахал к тому времени в рослого детину, я уже немало повоевал и исходил тысячи километров дорог, и я любил наш край большой мужественной любовью… Я остался совершенно одинок, детей у меня от первого брака не было, я не имел никаких должностей, кроме своей профессии, и – совершенно свободный, несколько “разочарованный”, что меня красило, – я вернулся на родину с намерением навсегда остаться в крае». «Человек на середине между тридцатью и сорока годами – вполне уже зрелый человек и к тому же в самом расцвете деятельности. Но к тому времени он незаметно накапливает и немало житейского мусора. И в случае какого-то личного душевного кризиса у него появляется желание словно “начать всё сначала”, вернуться к истокам своего жизненного пути, к юности. В сущности, тогда это духовное “возвращение” ещё вполне возможно. Потому что – как это в мои сорок восемь лет теперь особенно видно – тогда, между тридцатью и сорока годами, человек ещё совсем, совсем молод. А то, что он умнее и опытнее, – это только плюсы его “второй молодости”».

Во Владивостоке Фадеев жил за городом, в военном санатории на Океанской, порой ходил в город пешком – за добрые 20 вёрст, да по сопкам: «Иногда я пешком ходил во Владивосток через Седанку, Вторую Речку, Первую Речку, мимо дома, где жил Саня Бородкин. Я выходил на Комаровскую, заходил во двор домовладения, где жил в детстве у Сибирцевых. И всё было таким же, как в детстве (только на пустыре против дома, где мы играли в футбол, поставили цирк). Да, всё было таким же, только я уже был другим и рядом со мной не было решительно никого из тех людей, которых я любил». Бродил по Владивостоку, лежал у моря. Грустил, мечтал, вспоминал. «Мог часами лежать под солнцем на горячих досках, закрыв глаза, ощущая всё тот же, что и в детстве, особенный, неповторимый – от обилия водорослей – запах тихоокеанской волны, с невыносимо щемящим сердцем». Называл себя старым седым одиноким волком. «Я… скитался по свету и окончательно, как мне казалось, не мог никого полюбить». «Мне было как-то особенно тяжело жить (в смысле жизни личной) вот в эти 1930-е годы, годы самого большого моего одиночества». «В те годы Владивосток ещё очень мало строился. Я застал его почти таким же, каким покинул. Я ходил по знакомым дворам и улицам, и всё, всё оставалось ещё прежним. Но людей моего детства и моей юности во Владивостоке уже не было или почти не было. Мне некому было сказать: “А помнишь?” Я мог часами бродить по городу с грустно стеснённым сердцем, предаваясь воспоминаниям в полном одиночестве». «Жил абсолютно один на даче, на 19-й версте, вблизи от залива. Как порою грустно мне было! Залив замёрз. Метель мела. Иногда всё оттаивало, как это бывает в наших краях уже в феврале, я много гулял один и жил, можно сказать, воспоминаниями. Я работал тогда над романом “Последний из удэге”, над его третьей частью, которую критика находила наиболее удачной… Но, конечно, я не мог жить много лет в таком состоянии одиночества и душевной ранимости».

С Асей в это время Фадеев не встречался. Даже не знал (и не пытался узнать), где она живёт. Но много раз ходил мимо того самого домика на Набережной. «Боже мой, сколько раз я проходил мимо домика, где столько прошло безвозвратного, счастливого! Я подолгу стоял возле него – над этим обрывом, над этим заливом, с которыми тоже так многое связано в моей душе, и мне жалко было уходить, потому что не хотелось разрушать того грустного, чистого, как в детстве, строя души, который овладевал мною». Он тогда не знал, что в домике по-прежнему жила Нина Сухорукова, одна из подруг Аси и Лии. Внутрь так и не зашёл.

Обе попытки вернуться в Приморье не удались, хотя власти даже выделили Фадееву квартиру в строящемся доме – по соседству с тем самым бывшим коммерческим училищем. Дисциплинированный солдат партии, Фадеев вскоре вернулся в столицу и больше на Дальнем Востоке не бывал никогда. Хотя думал о нём постоянно – до самого конца.

«Я вернулся с Дальнего Востока в Москву в сентябре 1935-го, но ещё до лета 1937 года был одиноким. Это очень плохо – человеку быть одиноким в течение многих лет в самом расцвете его сил». «Но, конечно, жизнь всё-таки взяла своё». «В 1937 году… я женился, женился – наконец-то! – по большой и взаимной любви». Его супругой стала актриса Московского Художественного театра Ангелина Степанова. Фадеев усыновил её сына Александра, в 1944 году у них появится и общий ребёнок – Михаил. По всей вероятности, именно из-за этого брака переписка Фадеева и Колесниковой завязалась позже, чем могла бы. Известно, что в 1930-х – судя по всему, во второй их половине – Фадеев получил письмо от Аси, жившей тогда в Узбекистане, но не ответил. Позже объяснил почему: «Какое волнение и смуту вызвало оно, то Ваше письмо, в моей душе – и, как нарочно, в ту пору, когда только-только началась новая моя жизнь… и я уже знал, что теперь не должен (и не могу даже пытаться) изменить эту мою жизнь до самой смерти!»

Значит, были мысли о том, чтобы «изменить жизнь»? И, случись это письмо чуть раньше, всё могло пойти по-другому?

О своём втором браке Фадеев писал: «Я вступил в полосу большого личного счастья», но тут же добавлял, что ни он, ни жена не имеют возможности пользоваться им: «Мы оба страшно заняты, судьба то и дело разлучает нас… У меня просто сердце сжимается от тоски, любви, боли, неудовлетворённости, желания счастья и близости».

Потом, вероятно, многое изменилось. Фадеев напишет: «Мне во многом в жизни везло, не везло только в любви». Чувствуется, что в последние годы он был внутренне очень одинок. Второе письмо Аси пришло вовремя – может быть, оно даже продлило Фадееву жизнь на несколько лет. Он схватился за него, как утопающий за соломинку.

Это второе письмо Ася написала уже из Приморья – из Спасска-Дальнего. Она попала туда вслед за сыном, окончившим лётное училище и попавшим на Дальний Восток в строевую истребительную часть. Из Спасска приезжала во Владивосток, ходила, как раньше Фадеев, по Набережной, разглядывала ещё стоявший тогда домик Ланковских, вспоминала друзей юности. «Неодолимо захотелось увидеть кого-нибудь из них, получить от кого-то хотя бы весточку. Но я не знала ни одного адреса. С Лией мы связь потеряли в период войны. Проще всего казалось найти Александра Александровича Фадеева. Он – известный человек. Я послала ему письмо».

Переписка Александра и Александры началась в 1949 году. Тогда Фадеев работал над второй редакцией «Молодой гвардии». В этой книге он наделил краснодонских комсомольцев-подпольщиков чертами своих старых друзей по владивостокскому подполью (по формулировке Валерии Герасимовой, переодел «заповедные образы своей юности… в одежды комсомольцев 1940-х годов»). Неслучайно подпольщики Краснодона поют в фашистском застенке марш дальневосточных партизан: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…» Неужели эта проекция, мысленное и эмоциональное возвращение в приморскую юность всколыхнуло давно забытые чувства?

Вот как он начал первое письмо к Асе 1 июня 1949 года: «Наконец и я пишу вам, пишу, когда вы, должно быть, уже перестали считать меня хорошим человеком… Понадобилось несколько лет – и каких лет! – после того, как я получил первую весточку от вас из Средней Азии, чтобы, наконец, я смог вам ответить. Это как раз потому, что вы – моя милая юность, и мне всегда трудно, очень трудно написать вам. Вы бы мне не простили обычного, формального, вежливого ответа, да у меня и рука не двинулась бы для такого ответа… Тогда, взволнованный вестью от вас, я всё думал: вот-вот освобожусь немного, напишу с той нежностью к вам, которую я с дней юности всегда ношу в своей душе, как чистое, чистое воспоминание. А жизнь сурова, она идёт себе да идёт по своим законам, а там, глядишь, началась война…»

Эта переписка была сродни ледоходу. Всё минувшее ожило, нахлынуло. Фадеев вернулся в юность, в Приморье, тем более что теперь Ася жила в Спасске, с которым у него столько было связано: «Каждый год весной и осенью я проезжал через этот маленький городок, чтобы попасть из училища домой или из дома в училище. Неподалёку от него, в селе Черниговке, жил Гриша Билименко. Если вы читали “Молодую гвардию”, то в лирическом отступлении, начинающемся словами “друг мой, друг мой”, я писал именно о Грише Билименко как о друге, который ждал меня, чтобы нам вместе добираться до училища… Он всегда останавливался у своего родственника на окраине Спасска, и я действительно, подъезжая к Спасску ночью, после двух-трёх дней пути на подводе через чудовищную тайгу (я жил в Чугуевке), с замиранием сердца думал: “Застану ли я его или нет?” И всегда заставал, потому что он ждал меня. А в апреле 1920 года, в ночь японского выступления, мне пришлось даже сражаться за этот маленький городок, и я был в первый раз ранен на одной из его улиц; об этом теперь почему-то тоже очень приятно вспоминать». «Этот Спасск, городок моего детства, где я могу ходить с завязанными глазами… Да, я знаю улицу, на которой ваш домик и ваша школа, и это действительно тот самый садик, в котором мы гуляли с Гришей и подружились тогда с пленными венгерцами, игравшими в оркестре. Зады летней сцены тогда были обращены к речке. И вы действительно можете найти место, где я был ранен, только оно далеко от вас, – я был ранен возле эллинга… Лёва (Колесников. – В. А.) сказал мне, что он стоит до сих пор. Наши части, теснимые японцами, отступали тогда на Дубовскую и Калиновку, это было ранним утром 5 апреля 1920 года».

«Моя далёкая милая юность», – называет Фадеев Асю. «Родная моя», «самый близкий мне человек на земле»… Обращается ещё на «Вы», но подписывается просто – «Саша», просит не говорить ему больше о «разнице положений». Спрашивает, чем он может помочь, не нуждается ли Ася. Та отвечала, что всё есть, вот разве что «Огонёк» не всегда купишь, – и он тут же подписал её на множество журналов, которыми она делилась с коллегами-учителями. «Напрасно вы постеснялись сказать своим сослуживцам, что знаете меня и переписываетесь со мной, – разве в этом есть что-нибудь зазорное? Ведь они могли бы пользоваться вашими журналами и газетами – вся школа! Я мог бы прислать для вашей школы (для пополнения её библиотечки) сто пятьдесят – двести книг разных новинок… Вы меня используйте в этом смысле и не стесняйтесь – ведь это всё пойдет на пользу ребятам и вашим товарищам по работе».

Если он действительно надолго забыл Асю – когда он вспомнил её вновь? В одном из писем 1950 года Фадеев рассказывает: «Впервые после нескольких лет полного забвения я вновь вспомнил о вас как раз после того, как Гриша (Билименко. – В. А.) и Голомбик видели вас и, приехав в Москву, рассказали о вас. Не знаю, видели ли они “Нон Эсма”, но они рассказали о вашем браке. Конечно, они не знали того, что вы вышли замуж за поэта, не знали его псевдонима, говорили просто, что вы вышли замуж за одного из сыновей Матвеева… Я, между прочим, знаю семью Матвеевых и где они жили. Я знал самого старика[15], знал и знаю одного из его сыновей, который работал тогда в кооперации Владивостока и сейчас работает в кооперации в Москве[16], знал другого его сына, поэта-футуриста, который писал под псевдонимом “Венедикт Март”, знал младшего Матвеева, который был в партизанах[17], а “Нон Эсма” я почему-то совершенно не помню. После вашего письма ко мне прошлым летом я даже невзначай спросил поэта Николая Асеева, который в наши с вами годы был во Владивостоке и знал поэтическую среду, знавал ли он “Нон Эсма”, – он мне сказал, что “был такой”. Но я лично не смог его вспомнить…» Очевидно, разговор с Билименко и Голомбиком состоялся ещё в 1920-х годах. Однако Фадеев не делал попыток найти Асю и даже на первое её письмо не ответил. Зато ответил на второе – и писал ей до самой смерти.

Эти письма – автобиографическая повесть Фадеева о его приморской юности. Много лет не бывавший в Приморье, он без запинки и ошибки вспоминает улицы, фамилии, даже погоду; тоскует по местам и людям, воскрешает юношеские переживания. Это Фадеев непривычный, незнакомый, настоящий, которого не все уже могли видеть за железным занавесом его гранитно-медального облика. Рискну сказать, что эти письма, посмертно вышедшие в журнале «Юность» в 1958 году и составившие книгу «…Повесть нашей юности», – лучшие тексты Фадеева наряду с «Разгромом». Это документальная лирическая проза, исповедь, ненаписанные мемуары. В них рождаются и умирают так и не воплощённые в рассказах или повестях сюжеты (их, безжалостно абортированных, у Фадеева куда больше, чем доведённых до результата), поблескивая, как золотинки в речном песке. Иные считают, что после «Разгрома» Фадеев пропил, продал, промотал свой яркий юношеский талант. Письма к Асе доказывают, что это не так. В них он снова подлинный: молодой, страстный, любящий, беспощадный к себе, страдающий, сомневающийся. В этих письмах (может, на тот момент – уже только в них!) Фадеев чувствовал себя свободным от предыдущих лет, должностей, тяжестей. Возвращался в юность, снова ощущая себя «мальчиком с большими ушами». Слова его становились горячими, как молодая партизанская кровь (показательна оговорка Веры Инбер, назвавшей письма к Асе «юношескими»). Под бронёй орденоносца, лауреата, писательского генсека жил юноша чувствительный, ранимый, но вовсе не инфантильный. В письмах литературного генерала оживал идеалист и романтик, которого многие уже не видели за обликом большого писателя и чиновника, как не виден стремительный поток под сковавшим реку ледяным панцирем. Эти письма – сбивчивые, торопящиеся; кажется, слышно, как учащённо бьётся сердце автора. Это и есть хроника сердца, эпистолярная кардиограмма, в которой пульсируют любовь и боль.

Вскоре после начала переписки, осенью 1949 года, Фадеев во главе советской делегации попал в Китай, где ровно в эти дни победой коммунистов Мао заканчивалась долгая гражданская война. «Что я переживал, когда доехал до Харбина во время китайской поездки! Подумать только, – от Харбина всего лишь часов двенадцать езды до Ворошилова[18], а от Ворошилова четыре-пять до Спасска!.. Так хотелось дать вам телеграмму именно из Харбина, но в ту пору ещё нельзя было дать частной телеграммы из Харбина в Приморье».

Летом 1950 года они увидятся вновь – тридцать с лишним лет спустя. Фадеев пригласил Александру Филипповну в Москву, выхлопотал у президента Академии наук СССР Сергея Вавилова (для рядовой учительницы!) путёвку в подмосковный Дом отдыха учёных в Болшево. Хотел и сам приехать в Приморье, но уже давно не принадлежал себе, став, по собственной формулировке, «человеком-учреждением».

«Он раздался в плечах, шея стала по-мужски крепкой, и, вопреки законам природы, он с годами похорошел лицом. Вот только поседел наш Саша. Ой как поседел! Голова совсем как снег», – писала потом Колесникова. «Конечно же, я бы его не узнала. Он вырос, наш Саша… а за последующие тридцать лет стал удивительно красивым».

– Здравствуйте, Ася! Это я, Саша.

– Здравствуйте, Саша!

«И нет никакой скованности и напряжённости… Я встретила нашего Сашу. И одет он был просто, аккуратно, чисто, но костюм и туфли его были неновыми».

Не сразу, но они перешли на «ты».

– Ты, Саша, был недавно в Нью-Йорке. Не пытался узнать о Лии?

Нет, не пытался. Ланковские исчезли из их жизни насовсем.

Имелись ли у Фадеева какие-то осознанные намерения, связанные с Асей? Или же он просто хотел заново пережить свою юность?

В следующих письмах он сообщает, что «с трудом удерживался от слёз», когда Ася уехала, хотя той степени близости, о которой он мечтал, не получилось.

Выходит, всё-таки рассчитывал на что-то большее? Она была свободна – второго мужа давно не было в живых. Сам он был женат и бросать семью вовсе не собирался… Никакой любви, конечно, не вышло и, видимо, уже не могло выйти. «С тобой, первой и чистой любовью души моей, жизнь свела так поздно, что и чувства, и сама природа уже оказались не властны над временем истекшим, над возрастом, и ничего в сложившейся жизни уже не изменить, да и менять нельзя». Тем не менее год спустя Фадеев напишет: в 1950-м прошло «чудесное, счастливое лето моей жизни… последнее возрождение юности и её конец».

Потом Фадеев вдруг снова переходит на «вы» и, заметив это, спохватывается: «Как будто мы идём не к завершению круга жизни нашей, а всё начинаем сначала!»

Переписка с Асей поднимала «светлую печаль в сердце», но и причиняла боль, заставляла испытывать тоску, думать о невозможности счастья и скором завершении земного пути. «Тот прекрасный чистый круг жизни, который был начат мною мальчиком, на Набережной улице, в сущности, уже завершён и – как у всех людей – завершён не совсем так, как мечталось…» Внешне – победитель, большой писатель и чиновник, он ощущал себя едва ли не неудачником. Кто мог тогда знать, что с подачи Хрущёва будет опубликован оскорбительный некролог, объясняющий самоубийство Фадеева сугубо алкоголизмом, а много позже, с распадом Союза, книги его исчезнут из школьной программы? Фадеев станет писателем «неактуальным», оставшимся навсегда в своей эпохе…

В период переписки с Асей его терзали сразу несколько кризисов: личный, возрастной, творческий, административный, медицинский.

Сбои случались и раньше. Ещё в 1929 году Фадеев писал: «В дом отдыха меня загнала неврастения в очень острой форме. Объясняется она всё возраставшим… противоречием между желанием, органической потребностью писать… и той литературно-общественной нагрузкой, которая не даёт возможности писать… Горький… предупреждал меня… что… дело может кончиться просто гибелью дарования».

Теперь всё усугублялось, становилось страшнее, сильнее, глубже. «Нездоровые прорывы в моей работе бывали и раньше и сопровождают мою жизнь… В них много нездорового в силу их затяжного характера – это признаки алкоголизма». «Нападающие на меня изредка полосы самой чёрной меланхолии… трудно бывает развеять, потому что сама работа моя связана с одиночеством и психическими процессами. В такие периоды я не могу ни писать, ни читать».

Асе он чаще всего писал из больницы – просто потому, что там у него появлялось время. В июне 1949 года – три письма подряд, в апреле-мае 1950-го – одиннадцать писем, и все огромные. Писал он и другим дальневосточным знакомым, но Асе – больше и страстнее всех.

«Здоровье мое сильно уже выправилось, здесь, в санаторных условиях… осталось его только закрепить. После больничных процедур здесь меня уже почти не мучают, времени стало больше, настроение бодрое, и я тебе тоже смогу писать почаще». «У меня началась сердечная аритмия, бравурный сердечный разнобой, похожий на современную музыку». «Я очень плохо сплю и превратился в сомнамбулу». «У меня развился за эти годы очень сильный склероз сосудов сердца и особенно аорты». «Обострилась болезнь печени, и я попал в больницу…» «Выйду из больницы… не таким, каким был даже ещё два года назад, – выйду полуинвалидом (говорю не в шуточном, не в переносном, а в буквальном смысле слова)». «Врач констатировал у меня… “полиневрит”, болезнь нервных оконечностей… Я не мог держать в руке не то что ручку или карандаш, а даже ложку».

Чувствуется, как Фадеевым постепенно завладевало чёрное отчаяние. 5 марта 1953 года умер Сталин, 5 марта 1954-го – мать Фадеева. «Я двух людей боюсь – мою мать и Сталина, – боюсь и люблю», – приводил Эренбург слова Фадеева. Убеждённый коммунист, человек государственный, новым вождям – Хрущёву и Маленкову – он оказался не нужен. Фадеев писал им пространные письма о том, что нужно изменить систему управления культурой, дать художнику больше свободы, а ему уже не отвечали и времени для аудиенции не находили. «Советская литература по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству… катастрофически катится вниз… Растут невыносимо нудные, скучные до того, что скулы набок сворачивает, романы, написанные без души, без мысли, а в это время те два-три десятка отличнейших прозаиков, которые одни только и могут дать сегодня хотя бы относительные образцы прозы, занимаются всем чем угодно, кроме художественной прозы», – почти кричал в этих письмах Фадеев.

В 1954 году Фадеева отодвинули от руководства Союзом писателей СССР – теперь он не генсек, а только один из нескольких секретарей. Долгие годы он был членом ЦК – на ХХ съезде был избран лишь кандидатом. «Все мы с годами становимся всё меньше хозяевами условий нашего существования… Мы смолоду более смелы, решительны (а подчас легкомысленны) в перемене и выборе того, что нравится и не нравится… Душа ещё молода, и физических сил ещё немало, хочется взмахнуть крылами и взлететь, мечты ещё кипят. Но я с грустью замечаю, что последние шесть-семь лет я живу, маневрируя между служебным и бытовым “как нужно” и душевным “как складывается”. Это порождает глухую, а порой и болезненную неудовлетворённость, но сил для бунта и полёта уже в себе не находишь, и тогда торжествуют над тобой твои слабости, – обманчивая попытка заглушить боль сердца».

Он, разумеется, понимал, что главное его призвание – писательское, работал над «Чёрной металлургией», но и этого уже не получалось. Порой бодрился: «Я действительно пишу лучший мой роман». Потом словно проговаривался: «Роман мой уже поплыл как корабль, многое уже вчерне написано… не дать мне сейчас закончить этот роман – это то же самое, что насильственно задержать роды, воспрепятствовать родам. Но я тогда просто погибну как человек и как писатель, как погибла бы при подобных условиях роженица».

Фадеев – писатель недореализовавшийся, наступавший, по Маяковскому, на горло собственной песне, – с горечью говорил о замыслах, которые его заполняли и умирали неродившимися, о том, что из писателя он превратился «в акына или ашуга». Называл себя несвободным, переобременённым человеком и всё-таки не оставлял административных постов – в Союзе писателей, в Верховном Совете СССР, Всемирном совете мира… Верил, что всё это важно, – да так оно и было. Вот только литература уходила всё дальше – «как молодость и как любовь», говоря словами Есенина. Фадеев это понимал. «В моей жизни я всегда и главным образом был виноват перед… работой. Когда надо было выбирать между работой и эфемерным общественным долгом, вроде многолетнего бесплодного “руководства” Союзом писателей… – всегда, всю жизнь получалось так, что работа отступала у меня на второй план. Я прожил более чем сорок лет в предельной, непростительной, преступной небрежности к своему таланту… Бог дал мне душу, способную видеть, понимать, чувствовать добро, счастье, жизнь. Но, постоянно увлекаемый волнами жизни, не умеющий ограничивать себя, подчиняться велению разума, я… довожу это жизненное и доброе до его противоположности… Любому делу (к сожалению, кроме самого главного своего дела)… я, по характеру своему, отдавал всего себя… Никто, решительно никто, никогда не понимал, не понимает и не может понять меня – не в том, что я талантлив, а в особенностях, в характере моей индивидуальности, которая… слишком ранима… и поэтому нуждается в особенном отношении».

В канун 50-летия Фадеев отказался от пышного банкета в свою честь, назвав себя автором «лишь двух с трудом законченных произведений» – «Разгрома» и «Молодой гвардии». Остальное либо не закончено, как его opus magnum – эпопея о Гражданской войне на Дальнем Востоке «Последний из удэге», либо относится к малым формам. Как, например, рассказ «Против течения» – опять же о Гражданской, сильный и страшный, позже он выходил под названием «Рождение Амгуньского полка».

Фадеев остро переживал невостребованность, невозможность писать. Плюс – здоровье, плюс – бессонница, от которой он лечился нембуталом, глотая его едва ли не пачками и доводя себя до сумеречного состояния, – сегодня этот препарат ни один врач не прописал бы, тем более человеку, больному алкоголизмом и имеющему суицидальные наклонности (первая попытка была ещё в 1943 году). Едва ли не единственная отдушина – эти самые письма к Асе. И – мечты о Приморье: «Мне так безумно хочется в Приморье! Чем старше я становлюсь, тем чаще мысль моя бродит по детству, по юности. Не для того, чтобы уйти от настоящего, не для того, чтобы отдохнуть от бурь жизни, а просто для того, чтобы ещё лучше осознать свой путь жизни и почерпнуть из прошлого – молодости, веры, бодрых сил и чистоты душевной».

Не смог, не вырвался, не приехал.

Последнее письмо к Асе написано 16 марта 1956 года. Изношенному, страстному сердцу оставалось стучать меньше двух месяцев. «Жизнь моя по-прежнему чередуется с длительными периодами заболеваний, а в то время, когда я не болею… у меня бывает большой “перегруз” в работе… Заболевания мои всё те же – печень (хронический гепатит), сердце (недостаточность на почве склероза, изменений мышцы). Теперь почти равное время уходит на жизнь в “обычных условиях” и на жизнь в больнице… Меня очень тронуло и взволновало то твоё письмо, где ты беспокоилась – слово это мало выражает то душевное чувство, которым было пропитано твоё письмо, – нет ли у меня какой-либо постоянной тяжести на сердце, горьких обид и разочарований, и звала меня в родные места, которые, правда, исцеляют, когда есть близкий человек, родная природа, кипучая людская деятельность и всё это – сквозь светлую волну воспоминаний… Независимо от того, что душевной травмы у меня никакой нет… меня и вправду очень потянуло на родину. Я ведь всегда вспоминаю и мечтаю о ней. На сессиях Верховного Совета, пленумах ЦК, разных всесоюзных совещаниях я встречаюсь с дальневосточниками – старыми и новыми, – и все они зовут меня – поехать, посмотреть. Призыв твой, стало быть, пал на почву, всегда взрыхлённую. Иной раз я испытываю просто тоску по Дальнему Востоку. И всё-таки мне невозможно сейчас поехать… Я буду кончать “Удэге”. И вот тогда-то поеду! Поеду надолго, сознавая, что мне как писателю, приближающемуся к шестидесяти, “в самый раз” заняться темами, связанными с моим прошлым. Они также могут быть оснащены современным материалом, но уже более автобиографически окрашены… В сущности, я так мало написал в своей жизни!»

Колесникова жила до 1987 года. Фадеев 13 мая 1956 года покончил с собой в Переделкине. Незаурядная, нетиповая, великолепная и трагическая жизнь яркого, крупнокалиберного человека. С огнём – винтовочным, с водой – политым собственной кровью льдом Кронштадта. И, конечно, с медными трубами.

Самоубийство – всегда загадка. Ни официальная версия об алкоголизме, ни неофициальная о «замучившей совести», пробуждённой ХХ съездом, его не объясняют. «Обе хуже», обе в равной степени далеки от истины. Вероятно, к самоубийству привёл целый комплекс причин: общественных, личных, медицинских, творческих. В поздних письмах – отчаяние, угнётенность. Последние несколько месяцев он не пил вообще – здоровье не позволяло… Что до совести – да, наверное, в те времена и на тех постах, что у него, святым было остаться нельзя. Но и злодеем Фадеев не был, душа его не была чёрной. Список тех, кому он помогал (даже если одновременно критиковал их, как было приказано, публично – и порой очень жёстко), огромен. Одних спасал от ареста, других вытаскивал из тюрьмы, третьим помогал восстановить честное имя после лагерей. Фадеев, даром что считается сталинистом, был одним из тех, кто приближал оттепель. Ещё до ХХ съезда он написал в различные инстанции десятки ходатайств о реабилитации. После смерти Сталина обращался к новым вождям с предложениями дать творческим работникам больше свободы…

Последний написанный Фадеевым текст – предсмертное письмо в ЦК. В нём нет ни слова о семье – только о Ленине и Сталине (наверное, это говорит о диком одиночестве). Письмо это спрятали и опубликовали только в 1990 году – вероятно, Хрущёв счёл его оскорбительным для себя и поэтому дал команду подготовить соответствующий некролог: мол, тяжело пил человек, в алкогольной депрессии застрелился, а раз так, то принимать его слова всерьёз не следует. Это был единственный случай, когда самоубийство большого человека публично объяснили алкоголизмом, – мелкая месть.

Из письма Фадеева в ЦК: «Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии… Лучшие кадры литературы… физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих… Литература – это святая святых – отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых “высоких” трибун… раздался новый лозунг “Ату её!”… С каким чувством свободы и открытости мира входило моё поколение в литературу при Ленине… какие прекрасные произведения мы создавали и ещё могли бы создать! …Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, наделённый богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств… Но меня превратили в лошадь ломового извоза, всю жизнь я плёлся под кладью бездарных, неоправданных, могущих быть выполненными любым человеком, неисчислимых бюрократических дел… Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им… привело к полному недоверию к ним… ибо от них можно ждать ещё худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды.

Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни.

Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже трёх лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять.

Прошу похоронить меня рядом с матерью моей».

Эхо выстрела, прозвучавшего в Переделкине воскресным майским днём 1956 года, слышится теперь на каждой фадеевской странице. Буквализировав избитую метафору, он поставил последнюю точку кровью собственного сердца.

Узнав о самоубийстве, Лидия Чуковская сказала Анне Ахматовой: «Лет через пятьдесят будет, наверное, написана трагедия “Александр Фадеев”».

Писать её оказалось некому. Фадеев из моды вышел.

Как писатель он был серьёзен и искренен – это уже немало. Литература для него была не развлечением – он всерьёз приравнивал перо к штыку. Убеждён, что с «Разгромом» – стремительным, лаконичным, похожим на стихотворение, раскалённым – он вошёл в литературу навсегда. Рано списывать и «Молодую гвардию», за которой стоят жизнь и правда. Не вина Фадеева, если сегодня над этой книгой не плачут, как плакали раньше; она не стала хуже, это мы стали другими. Но подо льдом по-прежнему бежит живая вода, в недрах спящего вулкана кипит лава. Под неброскими переплётами искрят от высокого напряжения строчки, корчатся и осыпаются буквы, обугливаются от внутреннего жара страницы.

Фадееву – и далеко не только ему из великой и ужасной эпохи мучеников и героев – необходимы возвращение и переосмысление. Новое прочтение, повторное открытие, свободный от перекосов как советской однозначности, так и антисоветской предвзятости взгляд.

Я был знаком с замечательным человеком – капитаном первого ранга в отставке Михаилом Петровичем Храмцовым (1934–2021), бывшим командиром бригады противолодочных кораблей Камчатской флотилии. Рос он в Спасске-Дальнем, где в 1916-м и 1942 годах родились и мои дед и отец. Классной руководительницей Храмцова была та самая Александра Филипповна Колесникова. Всё – рядом, времена и пространства сжаты и обжиты, глобальная история тесна и интимна. Всякий маленький человек вовлечён в процессы тектонического размаха. Каждый связан с каждым, словно население Земли состоит из считаных сотен людей, а жизнь человечества утрамбована в немногие десятки лет.

Прежде чем вернуться к судьбе Льва Колесникова, нужно сказать о том, чем в первой половине ХХ века была авиация – и для человечества вообще, и для советских мальчишек да и девчонок тоже.

Это была мечта, но мечта достижимая.

Кто он, герой нашего времени – блогер, рэпер, человек гламура, коммерсант, менеджер, чиновник? Не знаю, но точно не шахтёр Стаханов, не полярник Папанин и не лётчик Громов.

Даже не представляю, с какими героями дня сегодняшнего можно сравнить лётчиков и космонавтов ранне- и среднесоветской поры. Они считались кумирами, с них делали жизнь. Авиация была не полем узкопрофессионального интереса, каким стала сейчас, а делом всеобщим. Выросший в другие времена – позднесоветские и послесоветские, когда знать фамилии находящихся на орбите космонавтов стало не принято, – я перенял от прошлых поколений восторженное, трепетное отношение к лётчикам. Они кажутся мне какими-то особенными, необычайными сверхлюдьми, чего не могу сказать о равно уважаемых мной моряках, разведчиках или геологах.

Книги лётчиков и о лётчиках стали моей читательской любовью с детства и навсегда. Вырасти из них оказалось невозможно. Чаще всего это были мемуары – потому ли, что лётная профессия моложе моряцкой и традиция большого небесного романа не успела сложиться? Своего Экзюпери – выдающегося писателя и в то же время профессионального авиатора – у нас не родилось. Но безыскусные воспоминания пилотов и конструкторов (аскетические воениздатовские переплёты, наивно-пафосные заглавия: «Звёзды на крыльях», «Эскадрильи уходят на запад», «Крутые виражи», «Крылья Победы», «Штурмовики идут на цель», «Чистое небо», «В воздухе “Яки”», «Пике в бессмертие», «На боевом курсе», «Взлётная полоса», «В прицеле – свастика», «Крылья крепнут в бою», «Эскадрилья ведёт бой», «Взлёт против ветра», «От винта!», «Иду на перехват», и снова «Звёзды на крыльях», и снова «Крылья Победы») увлекают не хуже романов, поскольку обеспечены золотым запасом правды, опыта, судьбы. Они – не только о лётчиках и самолётах, но о том, о чём вся хорошая литература: о месте человека в жизни, выборе и совести, любви и смерти, недостижимости счастья… Просто в этом случае оптическим прибором для взгляда в вечное избран самолётный «фонарь», остекление кабины. Даже не читая Библии, мы усваиваем её сюжеты и заповеди опосредованно, из классической литературы; даже не читав классической литературы, можно усвоить её основные темы, нервы и конфликты по текстам «отраслевым» – морским, лётным, геологическим, если внимательно читать не только строки, но и междустрочия и видеть за техникой и производством – человека.

Читая авиакниги, восхищаешься не только сверхдарвиновскими темпами эволюции машин, но и ковавшимися в небе сверхчеловеками. Среди авторов и героев этих книг есть суперзвёзды, как Водопьянов или Покрышкин. Есть известные в узких кругах асы, подвижники, герои незнаменитых войн, секретных и не всегда успешных испытаний, удачники и неудачники…

Мне больше хочется сказать о вторых. Первым и так досталась заслуженная слава, но без вторых не было бы первых, как не появилось бы суперзвёзд сцены и экрана без толп невезучих провинциальных актёров, литературных гигантов – без добросовестных писателей второго и третьего ряда, «гомо сапиенса» – без его менее удачливых предшественников, промежуточных звеньев, боковых и тупиковых ветвей.

Пионеров авиации были десятки – по всему миру. Ещё Леонардо в 1475 году нарисовал вертолёт. Ломоносов в 1754 году соорудил винтокрылую машинку с пружинным заводом для подъёма в воздух метеорологических приборов. Сохранилось её описание: «Высокопочтенный советник Ломоносов показал изобретённую им машину, называемую им аэродромической (воздухобежной), которая должна употребляться для того, чтобы с помощью крыльев, движимых горизонтально в различных направлениях силой пружины, какой обычно снабжаются часы, нажимать воздух (отбрасывать его вниз), отчего машина будет подниматься в верхние слои воздуха». Модель имела два соосных, то есть находящихся на одной оси винта, которые вращались в противоположные стороны, – эту схему позже применит конструктор Камов, по ней построен современный боевой вертолёт «аллигатор».

В 1864 году Николай Телешов запатентовал во Франции и Англии проекты пассажирского самолёта и махолёта, несколько позже разработал проект реактивного аэроплана. В те же годы Александр Лодыгин, создатель лампы накаливания, придумал «электролёт», а Сергей Микунин спроектировал птицеподобный «орнитоптер».

Немецкий инженер Отто Лилиенталь первым построил планёр, научился на нём летать и в 1896 году разбился насмерть. В 1893 году Хайрем Ма́ксим – человек и пулемёт, знаменитое оружие которого в русском обиходе стало «макси́мом», – испытывал «мультиплан» с четырьмя плоскостями одна над другой.

Изобретателями самолёта называют американцев, владельцев велосипедной мастерской братьев Орвилла и Уилбера Райтов, совершивших в конце 1903 года 12 и 59-секундный полёты.

Но, например, конструктор Игорь Сикорский отстаивал приоритет французского инженера Адера, в 1890 году испытавшего аппарат с крыльями, похожими на птичьи: «Это, видимо, был первый полёт человека на аппарате тяжелее воздуха».

В России говорят о приоритете Александра Можайского – флотского офицера, пробовавшего поднять свой аппарат в 1882 году.

Когда Можайский учился в Морском кадетском корпусе, его директором был прославленный Крузенштерн – первый русский моряк, обошедший вокруг света. В 1853–1855 годах лейтенант Можайский принял участие в дальневосточном походе фрегата «Диана», сменившего одряхлевшую «Палладу», на которой адмирал Путятин отправился устанавливать торговые связи с Японией. Когда много позже Можайский сам преподавал в кадетском корпусе, среди его курсантов был фельдфебель, иначе говоря – старшина курса Алексей Крылов, будущий кораблестроитель, академик, Герой Социалистического Труда.

Подробностей об испытании самолёта Можайского мало. Был ли это полёт или подскок, когда именно проходили испытания, как в точности выглядел самолёт – непонятно. Известно, что в 1881 году капитан 1-го ранга Можайский получил в Департаменте торговли и мануфактур «привилегию» – авторское свидетельство на «воздухоплавательный снаряд», состоявший из корпуса, одной пары крыльев, оперения, шасси, органов управления и парового двигателя, работавшего на керосине.

В случае Можайского к бесстрастной истории примешивается политика. Его подняли на щит в период борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом 1948–1953 годов, в ту пору, с которой связано ироническое выражение «Россия – родина слонов». Тогда советские историки находили отечественные корни едва ли не у всех открытий и изобретений: если самолёт – то не Райты, а Можайский, если лампочка – то не Эдисон, а Лодыгин с Яблочковым, если радио – то не Маркони, а Попов, велосипед – Артамонов, паровоз – Черепанов, парашют – Котельников, а всё остальное если не воплотил, то придумал Ломоносов. В те же годы голкиперов с хавбеками и форвардами заменили на вратарей, полузащитников и нападающих; «мотор» – на «двигатель». Семёна Корсакова (1787–1853), изобретателя механических протокомпьютеров и пионера применения перфокарт, не объявили отцом кибернетики, похоже, только потому, что в 1952 году её в СССР заклеймили званием «лженауки». Несмотря на эту риторику, электроника в те годы развивалась достаточно бурно: в 1948 году постановлением Совмина СССР был создан Институт точной механики и вычислительной техники, тогда же появилось профильное Специальное конструкторское бюро № 245, а Патентное бюро зарегистрировало изобретение Баширом Рамеевым и Исааком Бруком цифровой электронной вычислительной машины. Уже в 1955 году кибернетику фактически реабилитировали, но и борьбу с низкопоклонством к тому времени свернули. Потому, видимо, имя Корсакова и не стало широко известным.

Неудивительно, что в фильме 1950 года «Жуковский» Дмитрия Васильева и Всеволода Пудовкина показан полёт – и впечатляющий! – самолёта Можайского. Когда кино-Жуковскому сообщают об удачах братьев Райт, он с улыбкой отмахивается: «Можайский сделал это на двадцать один год раньше и с гораздо бо́льшим успехом!» В том, что из начинания Можайского ничего не выросло, были виноваты, понятно, царские бюрократы из военного ведомства и вездесущие немцы. Виктор Крылов в биографии Можайского 1951 года писал: «Те, кому была чужда национальная гордость, кто охотно отдавал русское первенство в важнейших открытиях и изобретениях иностранцам, старались сделать всё, что только могли, чтобы заставить забыть о Можайском и его делах… По праву Александр Фёдорович Можайский должен быть назван основоположником самолётостроения, родоначальником самобытной, национальной русской школы самолётостроения». Впрочем, при всём уважении, едва ли здесь можно настаивать на самобытности. Идеи носятся в воздухе, открытия нередко делаются независимо друг от друга и почти одновременно. Авиация – не поэзия, многое в ней происходит параллельно, да и конструкторы внимательнейшим образом следят друг за другом.

Можайский был практик. Рядом с ним работали великие теоретики.

Известно, что его опыты поддержал Менделеев. Он, подобно Ломоносову, интересовался всем сразу – от Севморпути до социологии. Написал два десятка работ, так или иначе касающихся воздухоплавания, разработал проект стратостата с герметической кабиной, а в 1887 году даже поднялся в небо на воздушном шаре «Русский».

Николай Кибальчич – террорист, покушавшийся на Александра II, – в тюрьме, ожидая казни, думал о реактивном движении. Упомянем кстати его внука Александра Голованова. В юности он успел послужить чекистом, участвовал в аресте знаменитого эсера-террориста Бориса Савинкова и даже взял на память его пистолет. Впоследствии Голованов стал лётчиком-миллионером (то есть налетал свыше миллиона километров; с учётом скоростей, техники и неосвоенности трасс километр той поры был куда длиннее и сложнее сегодняшнего), участвовал в нескольких войнах. На Великой Отечественной командовал авиацией дальнего действия, став самым молодым (тридцать девять лет) маршалом в истории РККА.

Николай Жуковский в 1890 году написал труды «К теории летания» и «О парении птиц». В первые годы ХХ века он создал Воздухоплавательный кружок, из которого вышла целая колонна авиаконструкторов: Андрей Туполев и его правая рука Александр Архангельский, академик Борис Стечкин (дядя создателя автоматического пистолета Стечкина, двоюродный племянник Жуковского), конструктор ветрогенераторов и ракет Владимир Ветчинкин, аэродинамик Гурген Мусинянц, зять Жуковского Борис Юрьев – изобретатель автомата перекоса, важнейшего вертолётного узла. Из открытых Жуковским Кратких теоретических курсов авиации выросли ведущие учреждения советской авиационной науки. Сам он летать, что интересно, не любил. В воздух поднялся лишь раз – в Париже на воздушном шаре, почувствовал себя плохо и впредь не летал.

Если Жуковского называли «отцом русской авиации», то Циолковского – «отцом русской космонавтики». Первый был признанным в научном мире авторитетом, второго – гениального провидца, заглядывавшего за край познания, – многие считали безумцем. Циолковский в 1893 году напечатал фантастическую повесть «На Луне», в 1894-м написал статью «Аэроплан, или Птицеподобная (авиационная) летательная машина», в 1895-м обосновал создание цельнометаллического самолёта, в 1897-м стал автором работы «Исследования мировых пространств реактивными приборами». Разработал первый в мире проект электрического автопилота. Построил первую аэродинамическую трубу и центробежную машину – предшественницу центрифуг, на которых позже станут тренировать космонавтов. Подвергая многократным перегрузкам тараканов и цыплят, Циолковский с удовлетворением констатировал: «Ни одно живое существо мне убить не удалось, да я и не имел этой цели, но только думал, что это могло случиться». Был востребован советской властью, на раннем этапе вполне футуристически-фантастической по замаху. В 1924 году Циолковского пригласили руководить Обществом изучения межпланетных сообщений. Он следил за работой ГИРДа – Группы изучения реактивного движения, в 1932 году написал работу «Стратоплан полуреактивный». Всерьёз ждал встречи с инопланетянами, писал в 1933 году: «Попытки высших существ помочь нам возможны, потому что они продолжаются и сейчас… Мы, люди, не стараемся убедить животных в неразумности их жизни, потому что это невозможно – так велико расстояние между человеком и животными… С другой стороны, австралийцы и американцы тысячи лет дожидались европейцев, однако дождались. Дождёмся и мы». Будущий главный конструктор космических систем Сергей Королёв подарил Циолковскому свою книгу «Ракетный полёт в стратосфере», вышедшую в 1934-м, в год рождения Гагарина. Тогда же возник Реактивный научно-исследовательский институт, в техсовет которого включили Циолковского. А в 1935 году сборник «Ракетная техника» посвятили памяти учёного.

Какая удивительная цепочка: незаконный сын князя Гагарина космист Николай Фёдоров, мечтавший о воскрешении мёртвых и заселении ими других планет, был знаком с Циолковским, тот – с Королёвым. Ещё одно рукопожатие – до другого Гагарина, уже не княжеского, а плотникова сына, первым покинувшего земную колыбель.

После Можайского в России над проектами самолётов работали многие: строитель подлодок Степан Джевецкий, создатель первой в мире парогазовой турбины Павел Кузьминский, изобретатель «арборита», то есть фанеры, Огнеслав Костович, профессор Евгений Фёдоров, металлург Дмитрий Чернов, метеоролог Михаил Поморцев, строитель «ковра-самолёта» Василий Татаринов… Небесные машины интересовали тех, кого манило новое. Именно поэтому Джевецкий брался одновременно за подлодки и самолёты, Максим – за пулемёты и аэропланы. Сегодня, когда господствует сверхузкая специализация, представить подобный диапазон инженерной смелости невозможно.

Начинался штурм неба. Возникали кружки, общества, мастерские… Первые самолёты казались опасными игрушками, полёты – странным спортом. Шёл спор «парителей» и «аэропланщиков»: какие аппараты перспективнее – легче или тяжелее воздуха?

Первым успешным российским авиаконструктором можно назвать князя Александра Кудашева. Он в 1910 году соорудил первый российский самолёт с бензиновым двигателем. В 1917 году погиб на Первой мировой.

Это было время вдохновенного экспериментирования, полёта личного интереса и частной инициативы. На одну удачу, как полагается, выпадала сотня неудач. Геликоптеры Сорокина и Мороза, самолёты Шабского, Голубова, Ульянина, триплан Агапова… Можно назвать многие десятки фамилий, которые никому, кроме историков авиации, сегодня ничего не говорят. Моноплан Уточкина, сфероплан Уфимцева, «русский моноплан» Луки Школина, впервые в мире применившего винт изменяемого шага – что-то вроде воздушной коробки передач, «ласточка» харьковского француза Леллье, машина одесского грека Хиони, «люсик» капитана Стасенко, «утка» подпоручика Богатырёва, самолёты Степана Гризодубова – отца знаменитой советской лётчицы, аппарат Ребикова «Россия-А», гигант «Святогор» Слесарева, аэропланы Гаккеля, Былинкина, Карпеки, Терещенко, Свешникова, Дёмкина, Стеглау, Кованько, Безобразова, Лебедева, Слюсаренко…

Будущему от той эпохи осталось всего несколько фамилий – таких как Сикорский и Григорович. Это был жёсткий естественный отбор. Но этих считаных лидеров не было бы без десятков и сотен других, менее успешных.

Звезда Игоря Сикорского взошла в 1912 году, когда он на своём самолёте С-8 совершил полуторачасовой ночной полёт на высоте 1500 метров, установив российский рекорд. В 1913 году на Русско-Балтийском вагонном заводе родился первый в мире четырёхмоторный самолёт, первенец тяжёлой авиации «Русский витязь». Развитием этой конструкции Сикорского стал знаменитый «Илья Муромец» – первый в мире пассажирский самолёт и многомоторный бомбардировщик. На Первой мировой «муромцев» свели в «эскадру воздушных кораблей» генерала Шидловского (обратим внимание на использование морских терминов: не только «корабли», но и «эскадра»; в дальнейшем воздушные отряды будут именовать «эскадрильями»). На одном из «муромцев» в этот период совершал боевые вылеты писатель Соколов-Микитов.

Дмитрий Григорович создал первую летающую лодку М-1 в 1913 году, заложив основы морской авиации. В 1916 году построил первый в мире гидросамолёт-истребитель.

Сикорский в 1918 году эмигрировал, впоследствии стал основоположником американского вертолётостроения, причём на первых порах ему помогал деньгами другой видный эмигрант – композитор Рахманинов. Григорович остался в СССР, много лет работал с Поликарповым, который начинал у Сикорского и участвовал в постройке «муромцев».

В 1910 году в Петербурге прошёл первый Всероссийский праздник воздухоплавания. Примерно тогда же авиацией заинтересовалось Военное ведомство. В 1912 году русские лётчики на Балканах впервые приняли участие в боевых действиях. Скорая большая война, как это обычно случается, катализировала технический прогресс. На заводы поступали новые заказы, авиаторы из циркачей превращались в элитных воинов.

В начале ХХ века Россия была в положении догоняющего. Именно поэтому (и ещё потому, что Франция была союзником) наша авиация усвоила так много французских слов: фюзеляж, элерон, лонжерон, шасси… По схожим причинам при Петре на флоте прочно прописалась голландская терминология (все эти «мачты», «стеньги», «бушприты», «кнехты»), в меньшей степени – английская. Вскоре подключились поэты: поэзия и небо всегда были рядом. Слово «самолёт», заменившее «аэроплан», ввёл в обиход футурист Василий Каменский – один из первых авиаторов, родившийся во времена опытов Можайского и доживший до гагаринского полёта. Вероятно, он извлёк это слово из сказок про ковёр-самолёт; кроме того, «самолётами» в XIX веке называли быстроходные речные суда. Слово «лётчик», по одной из версий, придумал футурист Хлебников; иначе пришлось бы нам обходиться «пилотом». «Вертолётом» (в этом слове слышится ветер, создаваемый винтами) мы обязаны конструктору Николаю Камову. А могло бы появиться что-нибудь иное – допустим, «винтолёт», и мы бы привыкли. Наверное, поначалу «самолёт» и «вертолёт» звучали нелепо и смешно по сравнению с общепринятыми «аэропланами» и «геликоптерами», но – прижились, как позже прижился «спутник», а иначе был бы «сателлит», внедрённый ещё Иоганном Кеплером. Интересно, что слово «спутник» в значении «небесное тело, обращающееся по определённой траектории вокруг планеты», встречается уже в «Фрегате “Паллада”» Ивана Гончарова (1858) и первом издании Толкового словаря Владимира Даля (1863–1866). О том же говорит у Достоевского чёрт Ивану Карамазову: «Что станется в пространстве с топором? Quelle idee! Если куда попадёт подальше, то примется, я думаю, летать вокруг земли, сам не зная зачем, в виде спутника».

При всех успехах Сикорского и Григоровича на Первой мировой основу российского авиапарка составляли аппараты, купленные за границей или построенные в России по лицензии. Большей частью – французские «фарманы», «вуазены», «ньюпоры», английские «сопвичи» и «виккерсы». Казалось, идти по этому пути проще и надёжнее, авиадвигателей отечественных конструкций не было. «Так и не нашли поддержки военного ведомства перспективные оригинальные модели Гаккеля, братьев Дыбовских, Стеглау, отмеченные на выставках и конкурсах, показавшие хорошие лётные качества», – пишет доктор исторических наук Михаил Мухин.

Первым русским лётчиком стал Михаил Ефимов – как и Гагарин, уроженец Смоленщины. Родился он в том самом 1881 году, когда Можайский получил «привилегию» на свой самолёт, дедушка маршала авиации Голованова Кибальчич в тюремной камере разработал проект реактивного летательного аппарата, а в Петербурге открылся Воздухоплавательный отдел Русского технического общества. Как и ряд других первых пилотов, Ефимов был велогонщиком, чемпионом России по мотоциклетному спорту. Учился летать во Франции, в школе легендарного пилота и конструктора Анри Фармана. В феврале 1910 года получил диплом пилота, вскоре установил мировой рекорд по продолжительности полёта с пассажиром. В марте того же года на одесском ипподроме состоялся первый в России публичный полёт Ефимова на аэроплане Farman IV. Впоследствии он успешно выступал на состязаниях в Европе, познакомился с Жуковским, руководил подготовкой военных лётчиков. Колыбелью военной авиации была Гатчина, но слишком часто мешала погода, из-за чего было решено организовать лётную школу в Крыму. Из самого Севастополя она вскоре переехала в пригород, на речку Качу, – так родилось знаменитое училище, которое окончат Байдуков, Юмашев, Покрышкин, Супрун, Кравченко, Сафонов и другие прославленные пилоты.

Ефимов выполнял крутые виражи с кренами, освоил пикирование, планирование с выключенным двигателем. Прославился как «фигурист» – так называли воздушных акробатов. Как и многие из первых лётчиков, был новатором. Вносил изменения в конструкцию: изобрёл, к примеру, приспособление для запуска двигателя пилотом без посторонней помощи. Работал над собственным проектом самолёта. Добровольцем отправился на Первую мировую, выполнял рейды по тылам неприятеля, бомбил, фотографировал, стал Георгиевским кавалером, был произведён в прапорщики. Принял Октябрь, служил в Красной армии, в августе 1919 года был арестован в Одессе белыми и расстрелян.

Его брат Тимофей Ефимов стал первым русским военным лётчиком. Ещё осенью 1912 года он добровольцем отправился со своим «блерио» на Балканы – помогать братьям-славянам. Летал на разведку, сбрасывал агитационные листовки, его самолёт получил пробоины от турецкого пулемётного огня.

Второй русский лётчик – Николай Попов. Окончил Петербургскую офицерскую воздухоплавательную школу, установил на биплане конструкции братьев Райт рекорд высоты (600 метров). После аварии, случившейся в 1910 году, уехал лечиться во Францию, где и остался. В 1929 году покончил с собой.

Третий – Сергей Уточкин, снискавший наибольшую известность. «Человек всех видов спорта», велосипедист и мотогонщик, пловец и парашютист, один из первых русских футболистов. Впервые поднялся в небо на «фармане» в апреле 1910 года, летал перед публикой, стал суперзвездой. В Гомеле его полёт наблюдал гимназист Сухой – впоследствии знаменитый авиаконструктор, в Киеве – будущий создатель авиамоторов Микулин, в Нежине – космический гуру Королёв. «Четыре раза я разбивался насмерть. Остальные разы – “пустяки”. Питаюсь только воздухом и бензином», – писал, бравируя, Уточкин в «Моей исповеди» 1913 года. Тогда же (вероятно, сказались последствия многочисленных травм) душевное здоровье Уточкина пошатнулось, он принимал наркотики, переживал из-за несерьёзного отношения публики. Юрий Олеша писал: «Он – считается – чудак. Отношение к нему – юмористическое. Неизвестно почему… Он упал в перелёте Петербург – Москва, разбился. Смеялись. Он был чемпион, а в Одессе думали, что он городской сумасшедший». Мания преследования, лечение в клиниках (Исаак Бабель: «Бедный Уточкин, он сошёл с ума…»), заработки игрой на бильярде – и смерть в неполные сорок в больнице для душевнобольных.

Первая русская лётчица – Лидия Зверева, выпускница Белостокского института благородных девиц, получившая диплом Первого российского товарищества воздухоплавания в августе 1911 года. В 1916-м умерла от тифа в возрасте двадцати шести лет.

Первый Икар – Лев Мациевич, офицер Корпуса корабельных инженеров, один из пионеров подплава. В августе 1910 года он получил диплом авиатора в школе Фармана. Катал премьер-министра Столыпина. В октябре того же года аэроплан Мациевича начал разваливаться в воздухе на глазах у зрителей. Писатель Лев Успенский, ребёнком наблюдавший первую в России авиакатастрофу, писал: «Одна из расчалок лопнула, и конец её попал в работающий винт. Он разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. “Фарман” резко клюнул носом, и ничем не закреплённый на своём сиденье пилот выпал из машины». Памяти Мациевича посвящали стихи Блок и Северянин, причём Блок предсказал появление бомбардировочной авиации:

В школе Фармана учился и знаменитый борец, чемпион мира, «король железа» Иван Заикин. В ноябре 1910 года он пригласил в небо писателя Куприна. Полёт завершился аварией, Заикин и Куприн выжили чудом. Последний оставил об этой истории очерк «Мой полёт» – так начиналась русская авиационная литература.

Первые пилоты были авантюристами, спортсменами, рабочими, конструкторами, испытателями. Их, как и подводников, называли самоубийцами. «Каждый лётчик несёт за своей спиной неизменного пассажира – смерть», – писал Борис Россинский, и его пафос не назовёшь надуманным. «Тогда… считали, что тот, кто думает летать, уж не говоря о том, кто пытается, что это человек ненормальный», – вспоминал лётчик Константин Арцеулов.

Эти парни и вели себя соответствующим образом – небесные гусары начала ХХ века, бравировавшие своей небесностью и имиджем смертников, крылатые игроки в русскую рулетку. Первая мировая многое изменила: лётчик был уже не чудаком и спортсменом, а воином, конструкции стали совершеннее, всё большую роль играла инженерная мысль и строгий расчёт… Но инерция оказалась сильной, рутина ещё не поглотила романтику. То же наблюдалось и в куда более поздние времена. Лётчик-испытатель Марк Галлай, ссылаясь на рассказы старшего коллеги Сергея Корзинщикова, пишет: «Лётчик… в 1920-х годах – был “фигурой”. Даже внешне он отличался от командиров других родов войск: на голове у него была не фуражка, а бархатная пилотка с серебряной “птицей” сбоку, на поясе висел кортик, и даже лётная походка чем-то отличалась (разумеется, в лучшую сторону) от походки кавалериста, моряка или пехотинца… У меня… внешний облик лётчика 1920-х годов ассоциировался с гусарами и уланами… Рассказал нам Корзинщиков и о том, что в его годы непременным элементом поведения уважающего себя лётчика было какое-нибудь… чудачество. Так, например, одно время пошла мода на… сочинение завещаний. При этом требовалось одно: чтобы завещание было как можно оригинальнее». А вот рассказ лётчика Евгения Пепеляева, относящийся ко второй половине 1930-х: «Как недостаток в быту и жизни лётного состава строевых частей должен отметить пьянство, хулиганство, неумные розыгрыши, с которыми периодически боролись командование и политорганы, но без особого успеха… Примером подражания и “доблести” в дни моей молодости считался такой случай. Два хороших уважаемых лётчика – инструктор-лётчик по технике пилотирования полка капитан П. Семёнов и штурман… капитан С. Савенков при перегонке двух самолётов И-16 в ремонт из Куйбышевки-Восточной в Хабаровск поспорили: кто вперёд будет пьяным после прилёта в Хабаровск! Ведущий пары капитан Семёнов после посадки в Хабаровске первым зарулил на стоянку и хотел бежать в буфет. Сразу за ним на стоянку зарулил капитан Савенков и кричит ему: “Петька, не спеши! Я уже пьян!” Он выпил четвертушку водки после посадки, а вторую четвертушку – сразу после того, как зарулил и выключил мотор». Гусарство переняли и первые космонавты. Судя хотя бы по дневникам их наставника генерала Каманина, пьяная лихая езда на машине была для космонавтов в порядке вещей.

Но вернусь к годам Первой мировой войны: хочется рассказать подробнее о двух поистине великих русских лётчиках этой поры.

Нижегородец, воспитанник кадетского корпуса, выпускник Михайловского артиллерийского училища, девятнадцатилетний Пётр Нестеров в 1906 году был произведён в подпоручики и назначен в 9-ю Восточно-Сибирскую стрелковую артиллерийскую бригаду, расквартированную во Владивостоке. Он сам вызвался туда, на край земли. Младший офицер, чтобы вступить в брак, должен был внести так называемый реверс в размере 5000 рублей, которых у Нестерова не было, а желание жениться – было. На Восточную Сибирь закон не распространялся – дальневосточная льгота, способствовавшая привлечению на окраину империи офицеров и других ценных кадров.

Во Владивостоке в районе Гнилого Угла с 1904 года стояла крепостная воздухоплавательная рота. Здесь для наблюдения за подступами к городу (в том же году началась война с Японией, однажды Владивосток даже обстреляла с моря японская эскадра) поднимали привязные аэростаты. Нестеров решил, что аэростат можно использовать и для корректировки пушечной стрельбы. Прикомандированный к воздухоплавательной роте, он не раз поднимался в небо и разработал правила корректирования огня с привязных аэростатов.

Весной 1910 года предрасположенного к чахотке поручика прикомандировали к Кавказской резервной артиллерийской бригаде, стоявшей во Владикавказе. Здесь Нестеров разработал свой первый проект самолёта. Воздухоплавательный отдел Главного инженерного управления этот проект отклонил, не найдя «каких-либо преимуществ сравнительно с существующими аэропланами». В том же году в Тифлисе Нестеров наблюдал за полётом Сергея Уточкина и познакомился с ним.

Кавказская командировка завершилась, Нестеров едет в отпуск в родной Нижний – и во Владивосток больше не возвращается. Встречается со студентом Петром Соколовым, тот знакомит его с лекциями Жуковского. Два Петра строят планёр-биплан, на котором летом 1911 года Нестеров поднимается в небо. А потом добивается зачисления в Офицерскую воздухоплавательную школу в Гатчине.

Тогда не все верили в будущее аэропланов – аппаратов тяжелее воздуха. Была сильна партия аэростатчиков.

Интересно, что и десятилетия спустя параллельно с самолётами будут строить аэростаты. Туполев составит программу развития дирижаблестроения на 1928–1933 годы, для изучения опыта его отправят в США. В 1928 году на дирижабле – аэростате с мотором – под названием «Италия» к Северному полюсу полетел Умберто Нобиле, произведённый волей Муссолини в генералы и почётные члены фашистской партии. На поиски потерпевшего катастрофу Нобиле отправится Амундсен – и сам погибнет. Выживших полярников будут спасать советский лётчик Борис Чухновский и ледокол «Красин», самого Нобиле снимет с льдины шведский пилот Лундборг. В 1932 году в Долгопрудном откроется завод «Дирижаблестрой», на который пригласят работать того же Нобиле. Годом позже стратостат «СССР-1» установил мировой рекорд высоты – 19 километров. В 1934 году два дирижабля отправили было на Дальний Восток для спасения челюскинцев, но лётчики сняли полярников с льдины раньше. В книге Петра Ионова «Дирижабли и их военное применение» (Госвоениздат, 1933) говорилось о таких задачах этих аппаратов, как бомбардировка, разведка, борьба с подлодками и минными полями, постановка мин. Была даже глава «Воздушный бой дирижаблей». Однако в 1937–1938 годах советское дирижаблестроение свернули, сделав ставку на самолёты. На Второй мировой советские аэростаты смирились со скромной, но достойной ролью средств воздушного заграждения – элемента противовоздушной обороны.

Начальник воздухоплавательной школы генерал Александр Кованько, когда-то учивший Менделеева летать на воздушном шаре, принадлежал как раз к партии аэростатчиков. Он зачислил Нестерова не в авиационный, а в воздухоплавательный отдел, но упрямый поручик добился права одновременно учиться на лётчика.

Теория была развита слабо. Никто толком не понимал, почему самолёт летает, а не падает и что он может вытворять в воздухе. Инструкторы учили летать «тарелочкой», избегая кренов. Нестеров (как и первый русский авиатор Михаил Ефимов) выступал за крены и энергичные виражи, приводя в пример велосипедный спорт. Размышляя о возможных эволюциях, вывел формулу: «В воздухе – везде опора», теоретически обосновал возможность «мёртвой петли». В конце 1912 года сдал экзамен и стал военным лётчиком.

Хотел поехать в Болгарию воевать против Турции, но его направили в Киев. Нестеров учился целеуказанию, воздушной разведке, корректировке огня, взаимодействию с наземными войсками. Совершил дальние – по тем временам – перелёты, освоил ночное пилотирование. 27 августа 1913 года впервые в мире выполнил «мёртвую петлю» и подвергся критике начальства: мол, никакой практической ценности в этом лихачестве нет. Нестерову даже запретили делать «петли» впредь.

Он был не только смелым пилотом, но и незаурядным инженером. Предлагал отказаться от руля «корабельного» типа, сделав самолётное оперение схожим с птичьим хвостом. Писал: «Пароходу или лодке нельзя изогнуть корпус, потому его ломают под углом, т. е. ставят руль, но если у парохода сделать киль, который мог бы изгибаться, пароход был бы в несколько раз поворотливее». Предложил аэродинамические тормоза, реализованные много позже, ряд других идей… Хотел выйти в отставку и заняться конструкторской работой. Бог весть, что бы ещё удалось сотворить Нестерову, но уже наступал военный 1914 год – последний в его короткой жизни.

Самолёты тогда не вооружали – использовали в основном для разведки. Пилот мог взять с собой револьвер или карабин, но стрелять на лету было непросто. Нестеров, однако, хотел превратить самолёт в разящее оружие. В районе Равы-Русской командир 11-го авиаотряда штабс-капитан Нестеров и наблюдатель, поручик Титов, сбросили на противника две трёхдюймовые гранаты – одно из первых бомбометаний в истории. Нестеров разработал особый нож для поражения аэростатов. Когда командование забеспокоили полёты вражеского разведчика-«альбатроса», Нестеров решил его уничтожить подвешенной на тросике гирей. Однако при взлёте гиря оборвалась. В следующем вылете Нестеров решил применить таран. Он считал, что при грамотном подходе можно сохранить свой самолёт невредимым, но удар произошёл не совсем так, как было задумано. «Моран» Нестерова развалился в воздухе, он выпал из самолёта и разбился. Погибли и оба австрийских лётчика «альбатроса» – пилот унтер-офицер Малина и лейтенант-наблюдатель барон Розенталь.

Воздушный таран ещё в 1910 году описал Уэллс в романе «Когда Спящий проснётся». Годом позже в журнале «Вестник воздухоплавания» авиатор Николай Яцук осторожно предположил: «Возможно, что в исключительных случаях лётчики будут решаться таранить своими аэропланами чужой». Таран, впервые применённый Нестеровым, Алексей Толстой назвал «русской формой боя». Он, по большому счёту, так и остался фирменным русским оружием.

Пожалуй, самый известный последователь Нестерова – Виктор Талалихин, таранивший врага в ночном небе Москвы. Но он был далеко не единственным. Автором второго в истории авиации тарана стал ещё в 1915 году поручик Александр Казаков. В 1937 году над Барселоной лейтенант Евгений Степанов («камарада Эухенио») совершил первый таран в истории советской авиации и одновременно первый ночной таран, сбив своим И-15 итальянский бомбардировщик «савойя-маркетти» и успешно вернувшись на базу. Впоследствии он воевал на Халхин-Голе, получил Звезду Героя № 34. Следующим был Антон Губенко («товарищ Ху Бенхо», собрат известного «лётчика Ли Си Цына»), в 1938 году в небе Китая рубанувший винтом японский истребитель И-96 и сумевший довести свою машину до аэродрома; Герой Китая и Советского Союза погиб в 1939-м при отработке пилотажных фигур. Первым, совершившим таран на Халхин-Голе, стал Витт Скобарихин – срубил винтом японский Кi-27 и вернулся на повреждённой машине.

Широко известен подвиг Гастелло и его экипажа, но первый огненный таран наземной цели совершил – опять же на Халхин-Голе – комиссар Михаил Ююкин. Он направил бомбардировщик, подбитый зениткой, в скопление японских войск, приказав стрелку-радисту и штурману прыгать. Штурман Морковкин успел спастись, радист Разбойников и сам Ююкин погибли. В том же 150-м бомбардировочном полку на Халхин-Голе сражался и Николай Гастелло. Имя Ююкина, как и имена членов экипажа Гастелло – Бурденюка, Калинина, Скоробогатого, – знают немногие; таковы законы массового сознания и пропаганды.

На Великой Отечественной советские лётчики совершили около шестисот таранов. Многие применяли чрезвычайный приём неоднократно. Лётчик Борис Ковзан – автор четырёх таранов, причём в трёх случаях он на своём «миге» возвращался на аэродром. После четвёртого лётчик с недораскрывшимся парашютом упал в болото, лишился глаза, но сумел вернуться к боевой работе. Всего уничтожил 28 немецких самолётов.

Старший лейтенант Екатерина Зеленко – единственная женщина, совершившая таран. В результате был уничтожен «мессершмитт», но и сама Зеленко погибла.

В других странах таран не поощрялся как слишком рискованный для атакующего приём, хотя отдельные случаи имели место. В относительно широком масштабе он применялся только в советских ВВС и – на последнем этапе Второй мировой – в японской авиации.

Лётчик Арцеулов (1891–1980), равновеликий с Нестеровым, оказался забыт на много лет. Если Нестерова знают все, то Арцеулова – лишь те, кто интересуется историей авиации.

Об Арцеулове я, как ни странно, впервые услышал от бабушки Елизаветы Ивановны, которую помню пенсионеркой и музыкальным руководителем детсада. Много позже, отыскав старые документы, я узнал, что в 1937 году бабушка – тогда хрупкая девушка ростом, согласно военному билету, 157 сантиметров – окончила в Свердловске аэроклуб, стала авиатехником, прыгала с парашютом и готовила самолёты к боевым вылетам, по гражданской же специальности была «телеграфистом-морзистом». Тогда мне стало ясно, откуда бабушка знала об Арцеулове, и всё это куда больше говорит не о нашей отдельно взятой семье, а об эпохе и её атмосфере.

Константин Константинович Арцеулов – сын и внук кораблестроителей Константина и Николая Арцеуловых (последний в 1851 году готовил к японскому походу адмирала Путятина фрегат «Паллада»); внук художника Айвазовского – и сам прекрасный художник. Тётка Арцеулова Любовь Николаевна была замужем за морским писателем Станюковичем.

В 1911-м получил диплом лётчика, годом позже был призван в армию, служил в кавалерии. На Первой мировой воевал на «фармане» и «ньюпоре» – был разведчиком и истребителем, награждён. Разведданные Арцеулова пригодились командованию при подготовке Брусиловского прорыва 1916 года.

Вскоре Арцеулова назначили начальником отделения по подготовке лётчиков-истребителей в Севастопольской школе авиации. Здесь, в том же 1916-м, он прославился как укротитель страшного штопора, из-за которого погибло столько пилотов. Арцеулов впервые в мире дважды намеренно ввёл «ньюпор» в штопор и благополучно вывел. Новую пилотажную фигуру включили в курс обучения пилотов – и бог весть, сколько жизней спасли смелость и расчёт Арцеулова.

В 1918 году создал на базе школы 1-й Красный авиаотряд. Когда Врангель занял Крым, был мобилизован в белую гвардию, но продолжал работать в авиашколе и поддерживать связь с красным подпольем. Позже назначен в Московскую высшую школу красвоенлётов на Ходынке, стал наставником Чкалова, первым советским испытателем. Арцеулов опробовал в небе первый истребитель конструкции Поликарпова И-1, он же ИЛ-400 (истреблением противника занимаются, разумеется, и бомбардировщики, и штурмовики; более точным кажется английский термин fighter plane – самолёт, созданный для боя, для драки, а не для поражения с неба наземных целей). Неоднократно получал травмы, снимал гипс – и вновь садился в кабины ненадёжных, сырых машин. Галлай приводит афоризм Корзинщикова, сформулированный в связи с испытаниями первых вертолётов: «Настоящий лётчик-испытатель должен свободно летать на всём, что только может летать, и с некоторым трудом на том, что, вообще говоря, летать не может». Эти слова в полной мере относятся к Арцеулову.

Он стал основоположником советского планеризма, получив удостоверение «пилота-парителя» № 1. Кружок планеристов появился при Главвоздухофлоте в 1921 году. Несколько позже, лёжа на госпитальной койке после аварии того самого поликарповского И-1, Арцеулов предложил провести всесоюзные планёрные испытания на горе Узун-Сырт близ Коктебеля. По легенде, коктебельские восходящие потоки открыла шляпа Максимилиана Волошина, сорвавшаяся с головы поэта и улетевшая ввысь. Галлай пишет, что всё было несколько иначе: объясняя своему другу Волошину, что такое восходящие потоки, Арцеулов сам предложил ему швырнуть шляпу в небо.

Узун-Сырт, иначе гора Клементьева (второе имя дано в память о погибшем здесь в 1924 году планеристе), оказалась идеальным местом для планёрных слётов. Датой рождения советского планеризма считается 1 ноября 1923 года – день первого слёта.

По сравнению с самолётами планёры кажутся чем-то вроде парусных яхт на фоне теплоходов. Через Коктебель и уроки Арцеулова прошли многие знаменитые впоследствии лётчики и конструкторы, включая Королёва, Антонова[19], Яковлева, Болховитинова, Ильюшина, Мясищева.

В 1929 году на горе Узун-Сырт состоялся очередной слёт, на котором конструкторы Королёв и Люшин продемонстрировали рекордный паритель «Коктебель». Есть фото: слева стоит Сергей Люшин (впоследствии работавший у конструкторов Лавочкина, Пороховщикова, Микояна), в кабине сидит Сергей Королёв – будущий главный конструктор ракетно-космических систем, справа стоит Арцеулов, заложивший вместе с Нестеровым основы высшего пилотажа. И где-то за кадром бродит Максимилиан Волошин.

В 1930 году Королёв намеревался выполнить на своём планёре СК-3 «Красная Звезда» – впервые в мире – «мёртвую петлю», но заболел брюшным тифом. На его планёре выступил Василий Степанчонок, выполнивший три петли подряд и доказавший, что на безмоторных аппаратах возможен высший пилотаж. А Королёв уже думал о скрещении планёра с ракетой…

Арцеулов перешёл в гражданскую авиацию, занимался аэрофотосъёмкой и ледовой разведкой, исследовал трассу будущего Турксиба. В 1933-м представлен к званию заслуженного лётчика, но по ложному обвинению выслан на четыре года в Архангельск. Работал мотористом на катере Архангельского пивзавода, где его уважительно звали «дядя Костя», конструктором в судостроительном бюро ОСВОДа, художником Зеленстроя, оформлял набережную Северной Двины, руководил модельным кружком при водной станции… Занимался самым разнообразным творчеством, как бы паря над невзгодами. Тут же построил балансирный тренажёр для лётчиков.

После ссылки к полётам не вернулся. Имя Арцеулова надолго попало в тень. Если «петля Нестерова» известна всем, а фамилия первого немецкого аса («туза» – лётчика, одержавшего пять побед в небе) Макса Иммельмана увековечена в названии соответствующей фигуры пилотажа, то к штопору фамилию Арцеулова никто не прибавляет. До его реабилитации в 1956 году советские источники формулировали примерно так (цитирую упомянутую выше биографию Можайского 1951 года): «Впервые в истории авиации в 1916 году русский лётчик выполнил штопор и разработал метод вывода самолёта из штопора».

Арцеулов переквалифицировался в художники. Иллюстрировал Джека Лондона, Ивана Ефремова, Стивенсона, Пржевальского, с особым удовольствием – лётчиков: Кожедуба, Мазурука, Водопьянова… Рисовал морские и небесные обложки для журналов «Техника – молодёжи» и «Знание – сила». 13 апреля 1961 года на первой полосе «Правды» опубликован рисунок Арцеулова, посвящённый полёту Гагарина. Самолёты у него кажутся живыми, одухотворёнными, с индивидуальным выражением лиц. Иногда его иллюстрации добавляют к тексту важные детали: допустим, тот же Водопьянов не пишет, на самолёте какой марки он открывал в 1930 году сообщение с Сахалином. Но из картинки знающий поймёт: это – «юнкерс»… Галлай приводит слова Арцеулова: «Профессии художника и лётчика близки друг другу, потому что… требуют от человека одних и тех же… качеств: чувства пространства, движения в нём, темпа и ритма его, глазомера и тонкого чувства цвета, наблюдательности, аналитического отношения к обстоятельствам в работе, романтизма и предприимчивости, эмоциональности и глубокого знания своего ремесла». Прекрасно рисовали лётчики Громов и Юмашев, конструкторы Антонов и Яковлев. А художник Татлин строил «Летатлины»…

Сколь различны два знаменитых пилота и испытателя – Арцеулов и его ученик Чкалов. Если второй сразу переходил на «ты», не стеснялся в выражениях, был крут нравом, то Арцеулов никогда не повышал голоса, не ругался. Настоящий интеллигент, потомственный дворянин – и при этом подлинный демократ. Галлай пишет: «Ещё в старой армии неизменное обращение прапорщика Арцеулова к солдатам-механикам и мотористам на “вы” вызывало если не прямое неодобрение, то, во всяком случае, недоумённое пожатие плеч у многих офицеров». Подобострастия перед начальством никогда не выказывал, был скромен, свои заслуги предпочитал приуменьшать. Его сын Олег Арцеулов[20] передавал слова отца: «Популярность человека – это его тень. Пока человек идёт навстречу свету, навстречу солнцу, его тень позади. Но если он увидел свою тень, значит, повернул и идёт от света».

Арцеулов был, помимо всего, одарённым литератором. Человек творческий – в самом чистом, широком и высоком смысле этого слова.

А сколько других славных имён – полузабытых или вовсе забытых!

Велогонщик, лётчик Харитон Славороссов в 1913 году установил ряд мировых воздушных рекордов скорости и высоты. В 1930 году арестован по ложному обвинению, умер в ссылке.

Ян (Иван) Нагурский – первый в мире полярный лётчик. В 1914 году он летал далеко за Полярным кругом – искал пропавшие экспедиции Владимира Русанова, Георгия Брусилова и Георгия Седова (коллективный прототип капитана Татаринова из знаменитого романа Каверина).

Евграф Крутень, ас Первой мировой, – основоположник тактики истребительной авиации. Он предложил сводить истребители в пары: ударный ведущий и прикрывающий его ведомый. В 1917 году разбился на «ньюпоре».

Самым результативным русским асом Первой мировой стал упомянутый Александр Казаков (лично сбил 17, в групповых боях – ещё 15 самолётов противника). Имя Казакова в советское время не звучало – он не принял Октября, пошёл служить к английским интервентам, в 1919 году погиб в авиакатастрофе – вероятно, совершил самоубийство, сознательно направив самолёт в землю.

Борис Россинский, планерист, член Воздухоплавательного кружка Жуковского, слушатель школы Блерио, с 1912 года – лётчик-испытатель завода «Дукс». В 1918 году Россинский показал над Ходынским полем фигуры высшего пилотажа, после чего авиатора провели на трибуну к Ленину. Участвовал в Гражданской войне, в 1921 году разработал проект экспедиции на Северный полюс с посадкой на лёд. В 1962 году по собственноручному заявлению был принят в КПСС без кандидатского стажа. Генерал, один из первых Героев Советского Союза Николай Каманин писал: «Бесспорно, что он один из старейших лётчиков России, но его претензии на особые заслуги перед советской авиацией чрезмерно преувеличены… Кое-кто, а в первую очередь он сам, утверждает, что Ленин назвал его “дедушкой русской авиации”. Заслуги Россинского перед авиацией ничтожны, личные его качества оставляют желать много лучшего (хвастлив, навязчив, нескромен, беззастенчиво искажает историю)».

Алексей Ширинкин – истребитель Первой мировой, красный ас. В 1916 году в районе Минска атаковал шесть вражеских самолётов, сбил один, второй принудил к посадке, остальные обратил в бегство. После Октября – в РККА, на Польском фронте сбил два самолёта, награждён двумя орденами Красного Знамени. В 1930–1931 годах – на военно-дипломатической работе, с 1932 года – лётчик-испытатель. Вышел на пенсию. В 1938 году расстрелян по обвинению в шпионаже и подготовке теракта, посмертно реабилитирован.

Александр Прокофьев-Северский, ас Первой мировой, – это Сашка Прокофьев из рассказа Куприна «Сашка и Яшка». В его судьбе можно найти пересечения и с Игорем Сикорским, и с Алексеем Маресьевым. Потомственный дворянин, сын артиста, выпускник Морского кадетского корпуса, летать он умел с юности – отец был одним из первых в России самолётовладельцев. В 1915 году воевал на Балтике, при возвращении из боевого вылета подорвался на собственной бомбе (по другим данным, его летающую лодку поразил вражеский снаряд). Потерял ногу, сумел вернуться в строй, был ранен, повышен в чине, награждён. В 1917 году совершил вынужденную посадку в немецком тылу, сжёг самолёт и – на протезе – прошёл 30 вёрст, выйдя к своим. В небе одержал, по разным данным, от трёх до тринадцати побед. В 1918 году через Владивосток выехал на лечение в США и не вернулся. Генерал Билли Митчелл, «крёстный отец» американских ВВС, предложил ему место инженера-консультанта при Военном министерстве. В 1927 году Прокофьев получил американское гражданство. Основал фирму Seversky Aero Corp, разорившуюся во время Великой депрессии, позже – Seversky Aircraft Corp, в которой был одновременно президентом, конструктором и лётчиком-испытателем, а главным инженером у него работал Александр Картвели (Картвелов), как и Прокофьев, уроженец Тифлиса. Получил патенты на автоматический бомбовый прицел, устройство для дозаправки в воздухе, свободнонесущее крыло с работающей обшивкой. В 1935 году цельнометаллический моноплан Северского стал в США базовым учебным самолётом. Его истребители Р-35 и Р-43 стояли на вооружении армии США. В 1939 году фирму оставил, его дело продолжил Картвели. Под руководством последнего на базе прокофьевского Р-43 был создан один из лучших истребителей Второй мировой – Р-47 «тандерболт», поставлявшийся по ленд-лизу и в СССР. Президент Рузвельт вручил Прокофьеву «трофей Хармона» – высшую авианаграду. Северский стал настоящей звездой, о нём часто писала пресса. Ездил по стране, читал лекции. Женился на американке Эвелин Олифант, которая тоже научилась летать, завёл собаку по кличке Водка – в память о России и своей молодости. Водку Прокофьевы не раз брали в полёты. Став одним из ведущих авиационных экспертов США, Прокофьев выступал за выделение авиации в отдельный вид вооружённых сил, разработал теорию стратегических бомбардировок. В 1945 году участвовал в допросе Геринга. С 1960-х занимался защитой окружающей среды, пытался разработать «ионокрафт» – экологически чистый летательный аппарат.

Фирма Сикорского дала Америке пассажирские машины и вертолёты, фирма Северского – истребители, фирма выпускника Киевского университета, капитана царской армии Михаила Струкова – тяжёлые десантные планёры и транспортные самолёты. Этот список можно продолжить: Грегор (Григорашвили), Никольский, Александров, Калиш, Сатик, Гарцев, Ботезат, Захарченко и другие.

Вспомним здесь же лётчиков, которым приходилось испытывать не только самолёты, но и самих себя – на предельных, а нередко запредельных, аварийных режимах. Это люди какой-то непостижимой, нечеловеческой смелости и стойкости – шедшие на риск не в состоянии горячки боя, когда сознание работает иначе и не жалко уже никого, даже себя, а во вроде бы нормальной обстановке. Риск был для них ежедневной рутиной, рабочими буднями. Для испытателя любая нештатная ситуация – штатная. Порой он создаёт их намеренно, чтобы получить в итоге «доведённый» – послушный и безопасный самолёт. Испытатель – его сотворец.

Высококлассный испытатель Галлай писал: «Не следует думать, что лётчик-испытатель ежедневно, скажем, до обеда катапультируется из горящего самолёта, а после обеда – приземляется с отказавшим управлением. Нет, делать такие вещи ежедневно не приходится. Но приходится другое: ежедневно, ежечасно быть готовым к ним!» Пусть расхожее представление об испытательской работе и действительность соотносятся примерно так же, как порнофильмы с реальным сексом, а киношные драки – с настоящими, но от этого работа испытателя не становится менее опасной и менее творческой. У него, как у горинского Мюнхгаузена, время с восьми до десяти утра отведено на подвиг.

Знаем ли мы фамилии тех, кто сегодня занимается этой работой? Видим ли их по телевизору? Даже из испытателей советской поры обычный человек вспомнит разве что Чкалова с Громовым – и то в основном благодаря их трансполярным перелётам, а в случае с Чкаловым – ещё и из-за воздушного лихачества вроде пролёта под мостом, харизмы, сопряжённой с эксцентричным и, прямо говоря, хулиганским поведением, и ранней гибели. Тот же Степанчонок, по ряду свидетельств, был классом выше Чкалова – храброго, но недисциплинированного, часто безрассудного.

Путь в герои и легенды открыт не всем – количество вакансий ограничено. Как будто в общественной памяти для каждого вида человеческих занятий есть особая ниша, куда помещаются лишь одно-два имени, а всех других помнят только узкие специалисты-историки.

Заслуги этих других, однако, не меньше. Капрэлян, испытывавший первенца советского вертолётостроения МИ-1 (при испытаниях этой машины погиб другой пилот – Матвей Байкалов). Гарнаев, испытывавший вертолёты, «турболёт», винтокрыл Ка-22 – гибрид самолёта и вертолёта (погиб во Франции при тушении с воздуха лесного пожара). Анохин, прошедший арцеуловскую планёрную школу в Коктебеле. Нюхтиков, испытывавший бомбардировщик Ту-2. Стефановский, Анисимов, Федрови, Гудков, Иванов, Рыбко, Седов, Федотов, Шиянов, Якимов, Люшин, Котельников… Пилот с авиационной фамилией Алексей Перелёт, поднявший в небо гиганта Ту-95 и погибший при его испытаниях. Степан Машковский – участник боёв на Халхин-Голе, Герой Советского Союза, истребитель Великой Отечественной – погиб в 1958 году при испытаниях М-4, реактивного стратегического бомбардировщика ОКБ Мясищева.

Ещё в разгар Гражданской войны советская власть думала об авиации – на перспективу, которая тогда многим могла казаться призрачной. У большевиков того разлива были и стальные нервы, и чёткий образ будущего.

В конце 1917 года по указанию Ленина создаётся Всероссийская коллегия по управлению воздушным флотом республики. В 1918-м – идёт Гражданская война, в Москве ни света, ни топлива – семидесятиоднолетний Жуковский с благословения Ленина создаёт ЦАГИ, Центральный аэрогидродинамический институт. В 1919-м открыт Московский авиационный техникум, годом позже реорганизованный в Институт инженеров Красного воздушного флота, а потом – в Военно-воздушную академию имени Жуковского. В 1920-м в Москве создаётся опытный аэродром, впоследствии преобразованный в НИИ ВВС. В 1923-м учреждено Общество друзей воздушного флота.

Параллельно идёт расконсервация и реанимация имевшихся производственных мощностей, создаётся сеть ГАЗов – госавиазаводов. Возобновляется отвёрточная сборка «ньюпоров» и «фарманов», за рубежом закупаются новые машины, создаются концессии, приглашаются специалисты. Отечественные конструкторы приступают к разработке собственных машин. В итоге побеждает курс на импортозамещение, но далеко не сразу – поначалу многое заимствовалось, копировались «фоккеры», «юнкерсы», «авро», отечественных авиамоторов вообще не было.

Поликарпов в 1923 году создаёт самолёт-разведчик Р-1 («разведчик первый») – биплан, первый боевой самолёт отечественной конструкции, в котором узнаются черты английского DH-9. Годом позже строит первый в мире истребитель-моноплан И-1.

Туполев начинал с глиссеров, позже перевоплотившихся в торпедные катера. Буквы АНТ – «Андрей Николаевич Туполев» – появлялись на аэросанях. Потом началась славная эпоха самолётов: в 1923-м рождается АНТ-1, через год в небо поднимается цельнометаллический АНТ-2. В 1925 году взлетает первый в мире цельнометаллический тяжёлый бомбардировщик-моноплан Туполева ТБ-1, он же АНТ-4 или Г-1 – «грузовой первый», причём техническим руководителем проекта выступил конструктор Петляков. Четырёхмоторный ТБ-3 (АНТ-6), построенный в 1932 году, составил костяк дальнебомбардировочной авиации СССР. Скоростной двухмоторный фронтовой бомбардировщик СБ, он же АНТ-40, воевал в Испании и Китае и был любовно поименован «катюшей» – неизвестно почему, ещё до появления песни, в честь героини которой позже прозвали реактивные миномёты.

Александров и Калинин строят пассажирский самолёт АК-1, Григорович – летающую лодку М-24 и истребитель-биплан И-2. В 1927 году рождается первенец у молодого конструктора Яковлева – легкомоторная авиетка, подобие воздушного мотоцикла с английским мотором, названный АИР-1 в честь Алексея Ивановича Рыкова. Тогда же, во второй половине 1920-х, Поликарпов создал очень удачный разведчик Р-5[21], истребители И-3, И-6, ДИ-2, а также машину поистине великую – учебно-тренировочный У-2, он же По-2, «кукурузник», ночной бомбардировщик, «небесный тихоход», на котором учились летать целые поколения. Специально для У-2 разработали стосильный двигатель М-11 отечественной конструкции. Самолёт в 1928 году объезжал Михаил Громов.

Как и прежде – масса фамилий, инициатив, экспериментов: самолёты Фёдорова, Савельева, Гроппиуса, Писаренко, экспериментальный триплан «Комта», БИЧ-3 Черановского с параболическим крылом. В 1928 году в Советский Союз пригласили работать французского конструктора Поля Ришара, в КБ которого встретились молодые Лавочкин и Королёв. Лёгкий штабной самолёт У-5 самоучки Василия Никитина, истребители Москалёва, спортивные машины Грибовского, ИС – «истребитель складной», РК – «раздвижное крыло»… Кристаллизовались решения, определялись главные направления. Если до революции лидировали Сикорский и Григорович, то теперь вперёд вышли Туполев, строивший многомоторные бомбардировщики и пассажирские самолёты, и Поликарпов, занятый истребителями.

Приближалось новое десятилетие – 1930-е. Останавливаться было нельзя. Подобно кэрролловской Алисе, страна должна была бежать изо всех сил, чтобы только остаться на месте, и бежать ещё вдвое быстрее, чтобы хоть куда-нибудь попасть. В начале 1931 года Сталин сказал программные слова: «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят-сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Это относилось ко всему – и к авиации тоже.

Ещё в 1929 году Поликарпова арестовали по обвинению в контрреволюционной деятельности и вредительстве. Замначальника ВВС РККА Яков Алкснис убедил высокое начальство использовать арестованного конструктора по назначению. Возникла первая «шарашка» – тюремное ЦКБ-39, ключевыми фигурами которого стали Григорович и Поликарпов. Именно здесь в 1930 году был создан самый быстроходный и манёвренный истребитель своего времени И-5. Сидели его создатели сравнительно недолго: уже в 1931-м «раскаявшихся бывших вредителей» начали амнистировать и даже награждать денежными премиями.

Каждая новая машина казалась, как говорил Яковлев об И-5, «идеалом конструкторского мастерства». И тут же стремительно устаревала. Как в учебном фильме об эволюции фауны и флоры можно увидеть быстро меняющиеся контуры континентов, отступающие океаны, выползающих на сушу и вымирающих через какие-то секунды ещё недавно грозных ящеров, так машина, вчера казавшаяся прорывом, сегодня выглядела архаичной. Едва излеченный от «детских болезней» самолёт приходилось списывать со службы. Развитием И-5 стали поликарповские бипланы И-15 и И-153 – «чайка» с убирающимися шасси. Тогда же, в 1933-м, Поликарпов создал легендарный «ишачок» – скоростной моноплан И-16, отлично показавший себя в Испании, Китае, Монголии. Короткий, тупоносый, с широкой бульдожьей мордочкой, скоростной, с убирающимися шасси, вооружённый пулемётами, пушками и даже реактивными снарядами, он принёс Поликарпову мировую славу.

Гонка ускорялась, ставки повышались. Бои в Испании показали, что от бипланов придётся уйти, между манёвренностью и скоростью надлежало выбрать скорость. Потомком «ишачка» должен был стать самолёт И-180, но его судьба оказалась несчастливой: на испытаниях в 1938-м и 1939 годах погибли знаменитые пилоты – комбриг Валерий Чкалов и полковник Томас Сузи. Третья машина тоже разбилась, лётчик Афанасий Прошаков успел выпрыгнуть. Вскоре проект свернули, отдав предпочтение истребителям с моторами водяного охлаждения – будущим «мигам» (конструкторы Микоян и Гуревич), «лаггам» (Лавочкин, Гудков, Горбунов) и «якам» (Яковлев).

Поликарпов построил новый самолёт – И-185, однако в 1943-м на его испытаниях погиб выдающийся пилот Василий Степанчонок. Приморский партизан, весной 1920 года он воевал против японцев у Спасска-Дальнего (там же в те самые дни был ранен его ровесник комиссар Булыга – будущий писатель Фадеев). Заслуженный испытатель, Герой Советского Союза Сергей Анохин говорил, что лётное мастерство Степанчонка сопоставимо с хореографическим талантом Майи Плисецкой. В серию И-185 так и не пошёл. Во время войны Поликарпов строил ИТП – «истребитель тяжёлый пушечный», ВП – «высотный перехватчик», брался за перехватчик «Малютка» с жидкостно-реактивным двигателем, ТИС – «тяжёлый истребитель сопровождения», НБ – «ночной бомбовоз», ВИТ – «воздушный истребитель танков», погубивший испытателя Михаила Липкина, но по разным причинам его машины на вооружение не принимали. Неудачи особенно тяжело переживать, если ты ещё вчера был первым. Даже боксёр не всегда может уйти вовремя, неповерженным: чем больше побеждаешь, тем больше хочется. А конструктору перестать конструировать – всё равно что перестать дышать. Акела, в фамилии которого спряталось слово «Икар», промахнулся. Король истребителей лишился короны. В 1944 году Поликарпов, один из первых Героев Соцтруда, скончался. Работягу У-2 – самый массовый биплан в истории авиации – в честь создателя переименовали в По-2.

Вернёмся к 1930-м – поре больших экспериментов, десятилетию страшному и великому. Беломорканал, Дальстрой, Союз писателей, коллективизация… Эпоха драм, трагедий, побед, разочарований. Время идеалистов, называвших себя материалистами. Страна, подобно авиационному мотору, работала на предельном или даже запредельном взлётном режиме, изнуряла себя форсажем. Готовилась к скорой войне, перевооружала армию, строила новые танки, самолёты, корабли…

Сами по себе ни Талалихин, ни Гастелло – при всей своей героичности – не могли выиграть воздушную войну. Нужна была гигантская, размером со всю страну, система: школы, ПТУ, институты, инженеры, учёные, геологи, металлурги, заводы, станки… На авиацию работала целая страна: миллионы людей, тысячи предприятий, сотни конструкторов. Ставку на гениев, на чудо делать было нельзя. Слово «самородок» считается комплиментом, но ничего не берётся из ниоткуда. Кристаллизация гения – производственный процесс, сочетающий дар, работу и удачу, причём дар здесь – далеко не самое важное. Не бывает инженера-самородка, или писателя-самородка, или самолёта-самородка. В каждой машине – гены её удачливых и неудачливых предшественников, многолетний интеллектуальный и физический труд тысяч людей. Даже в горном деле геологи отнюдь не делают ставку на золотые самородки, находки которых во многом случайны, пусть и впечатляют обывателя. Ставка делается на золото жильное, россыпное или вовсе «дисперсное» – распылённое в скучной горной породе и незаметное глазу. Оно не вызывает сильных эмоций, но производственные планы рассчитываются именно под него. Вал золотодобычи обеспечивает незаметное воинство скромных крупинок, а вовсе не яркие одиночки-самородки.

Даже сегодня иметь собственную авиапромышленность могут позволить себе считаные страны. Дальневосточные учёные называют тигра вершиной пищевой цепочки, индикатором биоразнообразия. Если в тайге живёт тигр – значит, тайга здорова, в ней есть и всё остальное: от кабанов и косуль до дуба и кедра, до каких-нибудь мельчайших «люди», выражаясь языком арсеньевского Дерсу. Авиация занимает в промышленности то же место, что и тигр в тайге, – это вершина технологической цепочки.

…Появлялись десятки новых моделей – более или менее удачных. Одно отмирало, другое выживало.

Крестьянский сын Ильюшин строил бомбардировщик, впоследствии известный как Ил-4 и уже в 1941 году бомбивший Берлин. Яковлев создал целое семейство спортивных машин. Туполев, мэтр бомбардировщиков, пытался построить двухмоторный истребитель с динамо-реактивной пушкой Курчевского. Он же сконструировал одномоторный, с рекордным размахом крыльев АНТ-25, на котором Чкалов полетит через полюс в Америку. Сначала туда отправился один из первых Героев – Леваневский, из-за утечки масла вернулся с полдороги и на совещании у Сталина назвал Туполева вредителем. Вторую попытку предпринял на самолёте конструкции Болховитинова – и сгинул.

Арестовали Туполева позже, в 1937-м. Галлай: «Придя на работу, мы увидели, как маляры поспешно замазывают буквы “АНТ” на хвостах стоящих на приангарной площадке самолётов». До лета 1941 года Туполев будет работать за решёткой – в ЦКБ-29, оно же «туполевская шарага»[22]. Состояла «шарага» из четырёх бригад, их возглавляли осуждённые по политическим статьям конструкторы: Владимир Петляков[23], Владимир Мясищев, соратник Поликарпова Дмитрий Томашевич, сам Туполев. Наиболее известные достижения ЦКБ-29 – бомбардировщики Пе-2 (за него Петляков в начале 1941 года получил Сталинскую премию) и Ту-2. Среди сотрудников «туполевской шарашки» были известнейшие конструкторы: Сергей Королёв, Владимир Чижевский, Александр Архангельский, будущие академики Борис Стечкин и Александр Некрасов, создатель первых в СССР систем управления беспилотниками Георгий Коренев, итальянский коммунист Роберт Бартини и даже изобретатель музыкального инструмента терменвокс Лев Термен, проживший почти век и в марте 1991 года вдруг вступивший в КПСС, объяснив: «Обещал Ленину».

В этот период при имянаречении новых моделей было принято обходиться численным обозначением и указанием на тип машины: И – истребитель, ТБ, ДБ или СБ – тяжёлый, дальний или скоростной бомбардировщик, Р – разведчик… «Отцов» крылатых машин словно прятали, как впоследствии будут «секретить» фамилии конструкторов космических кораблей. Или же они, подобно древним летописцам, сами отказывались от авторства, ибо его подчёркивание есть гордыня, а индивидуализм не вписывается в моральный облик строителя коммунизма? В каждой машине – тысячи решений и усилий, сотни компромиссов, работа многих организаций и инженеров, а не только главного конструктора.

Однако на рубеже 1930-х и 1940-х всё изменилось: самолёты стали называть в честь конструкторов. Появились «яки», совсем непохожие на грузных яков, «миги», которым очень идёт это сокращение от «Микояна-и-Гуревича» (словно Микоян специально взял в соавторы Гуревича, чтобы получился «миг» – можно ли придумать для скоростного истребителя название лучше?), «су» – «сушки», «пе» – «пешки», «ту» – «тушки», «лагги»… Чётная цифра означала бомбардировщик, нечётная – истребитель: Су-2, Ил-4, Пе-2, МиГ-3, ЛаГГ-1, Ла-5… Эти сокращения быстро приобрели грозное, боевое звучание. Интересно, что «МиГ» и «Су» остались, превратившись в бренд, пусть их новые изделия создают уже совсем другие конструкторы.

Из лётчиков лучше всего знали истребителей – возможно, потому, что их личный боевой подвиг наиболее нагляден. Истребителей любой советский человек легко назвал бы с десяток, из бомбардировщиков вспомнил бы в лучшем случае Полбина, из штурмовиков – Берегового, и то из-за космического продолжения его лётной судьбы. А из торпедоносцев, из разведчиков?

Конструкторов знали по большей части именно авиационных, а не, допустим, корабельных. Здесь наблюдался самый настоящий культ – и техники, и личности. С танками было иначе: просто Т – танк или КВ – «Клим Ворошилов», ИС – «Иосиф Сталин»… Фамилия Михаила Кошкина, создателя знаменитого Т-34, не на слуху, в отличие от тех же Поликарпова, Туполева, Ильюшина, Яковлева или Сухого. Правда, даже из их разработок мы знаем лишь вершину айсберга – это закон инженерии. А сколько имён позабыто!

Судьбы конструкторов складывались по-разному. Одни не пережили репрессий, как Павел Гроховский. Он разрабатывал мотопланёр, транспортно-десантные самолёты, бесхвостый самолёт-таран вертикального взлёта «кукарача»[24], парашютные системы. Плавающий бронеавтомобиль на воздушной подушке, боевые аэросани, бронецикл, надувной планёр… Бо́льшая часть его придумок стен КБ не покинула, он балансировал на грани технического авантюризма, но зато как работало воображение! Неудачливые конструкторы, неудержимые фантазёры берут на себя важную роль: показать, как нельзя, чтобы стало ясно, как можно. Слава достаётся другим, удачливым, но в их удаче – весомая заслуга проигравших. Жена Гроховского Лидия стала второй в СССР парашютисткой – прыгала с парашютом конструкции своего мужа. Сына Гроховский назвал Лонжероном (силовой элемент конструкции самолёта, не путать с одесским районом Ланжероном), дочь – Авиетой в честь авиетки. В 1942 году арестован, год спустя расстрелян, по другим данным – умер в заключении в 1946-м.

Расстреляли Григория Билименко (Георгия Судакова) – бывшего приморского партизана, «соколёнка», однокашника Александра Фадеева, первого ректора Московского авиационного института, начальника производства Авиационного моторостроительного завода № 24 имени Фрунзе. Позже стало известно, что поводом стал донос коллеги-моторостроителя, отца советского авиадизеля Алексея Чаромского, который в 1938–1942 годах сам находился за решёткой. Владимир Ермолаев, достраивавший после Бартини бомбардировщик Ер-2, умер в 1944 году от тифа. Всеволод Таиров, построивший транспортно-пассажирский ОКО-1 и двухмоторный истребитель сопровождения Та-1, в конце 1941 года погиб в авиакатастрофе.

Другие остались живы, но по каким-то причинам проиграли в конкурентной гонке, их проекты «зарезали» ради других, оказавшихся более перспективными. Некоторые идеи опережали время – человечество ещё не умело их реализовать. Другие не соответствовали производственным или экономическим возможностям. Третьи предполагали решение вопросов, которые в данный момент не значились в повестке. Задача конструктора состояла не только в том, чтобы придумать передовую машину, но и в том, чтобы «поженить» идею с реальностью. Самолёт должен быть не только выдающимся по своим ТТХ – он должен соответствовать уровню предприятий и рабочих, не имеет права быть слишком дорогим или сложным, обязан хорошо показать себя как в лабораторных, так и в боевых условиях, легко управляться лётчиком среднего уровня и быстро обслуживаться техниками. С учётом всего этого многие идеи, блестящие сами по себе, приходилось безжалостно рубить: они не отвечали реалиям.

Одно дело – КБ и испытательный аэродром, другое – война. Только она показала, что МиГ-3 не вполне соответствует требованиям современного боя, а Ил-2, едва не забракованный до войны, – напротив. Немецкий истребитель «хейнкель-100» был всем хорош на заводском аэродроме, но показал себя не приспособленным к драке.

Как из тысяч икринок в рыб суждено вырасти всего двум-трём-четырём-пяти – так и здесь: в серию шли редчайшие единицы из многих десятков замыслов, проектов, моделей. Нередко бывало так, что вполне успешные, летающие машины не находили применения в силу самых разных причин, но найденные при их разработке решения воплощались в следующих, более счастливых аппаратах. Размах технического творчества 1930-х потрясает и сейчас. Десятки коллективов, сотни предприятий и проектов – только это позволило создать несколько по-настоящему удачных машин, вытянувших на своих крыльях войну.

Поражения знали даже такие успешные конструкторы, как Поликарпов, которому после И-16 судьба не разрешила создать ничего сопоставимого. Как Лавочкин, чьи Ла-5 и Ла-7 стали наряду с машинами Яковлева лучшими истребителями Великой Отечественной[25]. Впоследствии Лавочкин проиграет соревнование по созданию реактивного истребителя Микояну, переключится на ракеты. Существует предположение, что сердечный приступ, стоивший Лавочкину жизни, был вызван провалом испытания одной из ракет, хотя неудача в инженерном деле – норма и даже родитель удачи. Проигравших здесь по определению больше, чем победивших. Их и должно быть много – чтобы количество переходило в качество, чтобы идеи и конструкторы конкурировали, а в серию шло лучшее из лучшего. Без проигравших победивших не бывает, забракованное становится почвой для успешного, переплавляется в фундамент для нового, более совершенного. В шедевральных, уровня великих художников контурах удачных самолётов спрятан облик их предшественников – конкурентов, концептов, прототипов. Сколько КБ было расформировано, сколько самолётов так и не пошли в серию, но ничего не пропадало, к тому же сохранялись и кадры, и техническая документация.

Павла Сухого долго сопровождали неудачи или, скажем так, удачи второй свежести. Су-2 был по-своему хорошим самолётом и использовался на Великой Отечественной, но беда его состояла в том, что он родился уже устаревшим. Не пошли в серию истребители Су-1 и Су-3, та же судьба выпала штурмовику Су-6. После войны – снова несчастливые перехватчики Су-15 и Су-17. В 1949-м КБ Сухого закрыли, в 1953-м восстановили. Триумфом Сухого и целой эпохой стал истребитель-бомбардировщик Су-7Б, за ним родились Су-24, Су-25, Су-27… Фирма «Сухой» наряду с «МиГом» стала флагманом реактивной боевой авиации Страны Советов.

Молодые авиаконструкторы Алексей Боровков и Илья Флоров считали, что рано хоронить биплан, выдающийся по взлётно-посадочным характеристикам, манёвренности и простоте пилотирования. Они пытались создать «свободнонесущий биплан» (без расчалок, связывающих нижнее и верхнее крылья), но крест на проекте поставила война. Боровков погиб в авиакатастрофе, Флоров переключился на эксперименты с реактивной техникой. Бипланы проиграли, как когда-то динозавры. Сохранили себе ограниченный ареал – как великолепный Ан-2, казавшийся на фоне реактивной техники реликтовым крокодилом, но незаменимый в своём роде. Многоцелевая «аннушка» относится к шедеврам техники, которые служат по полвека и больше, подобно автомату Калашникова или вертолёту Ми-8. Она сделала для освоения медвежьих углов нашей империи невероятно много.

Истребитель Михаила Гудкова Гу-1 (наподобие американской «аэрокобры»: мотор позади кабины, стойка шасси спереди) в 1943 году унёс жизнь испытателя подполковника Алексея Никашина, участника боёв на КВЖД.

Болховитинов разрабатывал пикирующий бомбардировщик двухбалочной схемы с толкающей спаркой двух двигателей. Виктор Беляев – асимметричный ДБ-ЛК, «дальний бомбардировщик – летающее крыло» с крыльями обратной стреловидности, то есть отогнутыми вперёд. Скоростные разведчики и штурмовики Кочеригина. Гр-1 Грушина. «Сталь-2» Путилова, ХАИ-1 Немана, «Сталь-6» Бартини, автожир А-7 Камова, И-14 Туполева, бомбардировщик К-7 Калинина и его же бесхвостая «Жар-птица». Скоростной разведчик-бомбардировщик Голубкова. Экспериментальные самолёты Щербакова. «Раздвижное крыло» Бакшаева. Камбалообразная «Стрела» Москалёва, она же – «блин», оказавшийся комом, но во многом опередивший инженерную мысль своей поры. «Полблина» Черановского – бесхвостый БИЧ-14. Самолёты Яценко, Пашинина, Сильванского. Стратопланы Бюро особых конструкций, например БОК-1 – первый советский стратосферный самолёт, разработанный Чижевским. Пушечный истребитель ИП-1 Григоровича. «Невидимый самолёт» профессора Козлова, обшитый родоидом, то есть оргстеклом, и покрашенный особой краской, отражающей свет, – прообраз будущих «стелсов». САМ-13 – двухмоторный истребитель Москалёва с тянущим и толкающим моторами «рено». Десантный планер Цыбина Ц-25, И-21 Пашинина, СК-2 Бисновата, магниевый Э-1 Жоншая. Ще-2, Як-4, Пе-3, Че-2, ТШ-3… Артисты второго плана и эпизода, неудачники, так и не поднявшиеся со скамьи запасных. Эти машины кажутся какой-то альтернативной технической фауной, инопланетянами, мутантами – просто потому, что мы привыкли к «нормальному» самолёту или вертолёту. Но изначально никакого нормального облика нет, его нужно найти. На поле чистого творчества рождалась и умирала целая инженерная вселенная, крылатые неандертальцы и прочие австралопитеки. Оставалось только лучшее – и становилось прародителем ещё лучшего. Сходные процессы шли в Англии, Франции, Германии, Америке… Магистральное русло развития очевидно лишь при ретроспективном взгляде. Когда нет временно́й дистанции, пойма инженерной реки загадочна: куда дальше повернёт русло, на какие рукава разветвится, какие образует старицы, протоки, острова? Всё это напоминает «слепой полёт», большей части идей суждено остаться старицами, но и они обеспечивают тот самый магистральный путь. Часть ветвей безжалостно отсекается, но тут же проклёвываются новые. Мы видим и помним лишь верхушку айсберга – так всегда было и будет.

Для обеспечения авиации отечественными моторами в 1930 году создаётся Авиамоторный институт[26]. Владимир Климов работал над двигателями водяного охлаждения с V-образным расположением цилиндров – с ними самолёт имеет заострённый, аэродинамически выгодный «клюв». Аркадий Швецов создавал моторы воздушного охлаждения с цилиндрами, расположенными веером, звездообразно, – самолёт с такими моторами отличается широким «лбом». Не отставал племянник Жуковского Александр Микулин, который увлёкся авиацией, подростком наблюдая неудачную посадку Уточкина: заглох мотор из-за неисправности магнето. Идя домой и размышляя об агрегате, по вине которого чуть не случилась авария, пятнадцатилетний Микулин увидел верзилу, за которым гналась разъярённая толпа. Один глаз убегавшего был подбит и заплыл, но второй смотрел дерзко и весело. Микулину пришла в голову простая мысль: «Два магнето!» Его предложение приняли, подросток даже получил вознаграждение от Уточкина.

Чаромский работал над авиадизелями: они привлекали экономичностью и меньшей пожароопасностью. Такие моторы ставили на дальний бомбардировщик Ер-2. На дизельном Пе-8 Водопьянов в 1941 году бомбил Берлин. И всё же эти моторы толком освоить не успели, с началом войны соответствующие заводы перевели на выпуск танковых двигателей. В 1942-м решили вернуться к идее, арестованного ещё до войны Чаромского вызвали к Сталину, отпустили средства… Но время уходило, авиации нужны были уже не дизели, а реактивные турбины. «Работа, проделанная авиационной промышленностью по созданию дизелей, послужила основой для развития дизелестроения в народном хозяйстве и оборонной технике… Они оказались оптимальными для танков, тракторов, большегрузных автомобилей, морских и речных судов, тепловозов, маломощных электростанций», – писал Алексей Шахурин, в 1940–1946 годах нарком авиационной промышленности СССР (репрессирован, в 1953-м освобождён и реабилитирован).

Велись работы по вертолётам, которые пробовал строить ещё до революции Борис Юрьев. Его помощниками были Александр Изаксон и Алексей Черёмухин, который в 1932 году установил высотный рекорд, поднявшись на 605 метров. Вертолёты и автожиры строили в КБ Братухина, Камова, Яковлева, Миля, но к концу 1930-х интерес к ним снизился, работы продолжило только бюро Братухина. После войны, когда стали ясны огромные перспективы винтокрылых машин, к работам подключились Камов, Миль и Яковлев. В 1948 году взмыл в небо МИ-1 – родоначальник целого семейства, включая «восьмёрку» Ми-8 и не менее знаменитый «крокодил» Ми-24.

Поднять авиапром своими силами и в сверхсжатые сроки было малореально. В 1936-м Совет труда и обороны СССР утвердил план выпуска лицензионных «иномарок»: «валти» V-11, «дуглас» DC-3, «консолидейтед» PBY-1, «гленн-мартин 156». Счастливая судьба, впрочем, выпала только «дугласу», превратившемуся на советской земле в Ли-2 (ПС-84) – двухмоторный пассажирский самолёт с добродушным дельфиньим лицом.

Авиация в 1930-х развивалась стремительно, скачками. Внедрялись убирающиеся шасси, винты изменяемого шага, закрытые кабины. Дерево заменяли алюминиевые сплавы (если в 1920-х весь советский дюралюминий производился из импортного сырья, то к 1936 году СССР по выплавке алюминия вышел на второе место в Европе и третье в мире). Самолёты становились гладкими, обтекаемыми. Шла борьба за каждый килограмм веса и километр скорости, высоту, дальность, грузоподъёмность, вооружённость, манёвренность, прочность (была даже специальность «прочнисты»). Каждая боевая машина рождалась в результате мучительно найденного компромисса. Конструкторы бились в том числе друг с другом – шла жесточайшая и не всегда джентльменская конкурентная борьба. Открытые Дарвином законы вполне применимы к технической мысли.

Проблемой флаттера – быстро нарастающей тряски, приводившей к разрушению самолёта в воздухе за считаные секунды, – занялись будущий глава Академии наук Келдыш и целая группа испытателей. Это был бег с невидимыми и оттого ещё более опасными барьерами: скоростным, звуковым, тепловым… Каждый из них брался как крепость – с планами штурма и неизбежными жертвами.

Творилась коллективная технологическая поэма. Её вдохновенно сочиняли на протяжении десятилетий сотни авторов – мастеров, конструкторов, испытателей… Главного конструктора можно сравнить с дирижёром гигантского оркестра, самолёт – с симфонией. За его очертаниями – изящными, совершенными, кажущимися шедевром художника или чудом природы, явленными будто бы сразу в готовом виде, – стоит и долгая работа, и человеческие жизни. Мастерам инженерной поэзии надо было строго выдерживать ритмы и рифмы, соотносить свободу творчества с имеющимися возможностями, чтобы на выходе зазвучала музыка.

Инженеры кажутся мне сверхлюдьми, магами. Если ниже богов, то выше алхимиков. Вожди руководят, философы думают, генералы воюют – а эти повелители материи приспосабливаются к данным свыше физическим условиям, творят из земли и глины пусть неживое, но работающее и даже летающее – не чудо ли? Такое же чудо – появление человека почти из ничего, из нескольких живых клеток, но здесь нашей заслуги нет, «оно само», тогда как инженер выступает демиургом, сознательно творящим то, чего до него не было.

1930-е были временем призыва молодёжи на крылья и рекордных перелётов. Спасение Нобиле и челюскинцев, наибольшая высота от Коккинаки, грузоподъёмность от Нюхтикова и продолжительность полёта от Громова (он стал восьмым – и первым после челюскинской эпопеи – Героем Советского Союза), высадка Водопьяновым экспедиции Папанина на Северном полюсе…

Чкалову первому стала мала вся страна. Совершив в 1936-м перелёт от Москвы до Охотского моря, год спустя он полетел через полюс в Америку.

Длительные беспосадочные перелёты имели, что называется, двойное назначение[27]. Хотя в первую очередь это было испытание возможностей дальнебомбардировочной авиации и первым шагом к будущим «стратегам», в Америке Чкалова, Байдукова и Белякова воспринимали как посланцев доброй воли; или, может, дело в том, что свои военные возможности мы тогда демонстрировали скорее Японии, нежели союзническим Штатам?

Помимо чисто военных, решались «народно-хозяйственные» задачи. Пространства Севера, Сибири, Дальнего Востока, измеряющиеся не гектарами, а италиями и португалиями, с практически отсутствующими шоссейными и железными дорогами, мотивировало инженеров на создание новых машин, а те, в свою очередь, способствовали освоению дальних уголков. Как раньше декабристы, священники, офицеры, заброшенные службой или судом в далёкие края, подвижнически брались за множество непрофильных дел – создавали письменность для коренных народов, строили школы и больницы, сочиняли книги, – так теперь очарованные крылатые странники тоже перерастали самих себя. Каманин в мемуарах со знанием дела писал об обычаях нанайцев, Водопьянов с неменьшим знанием и сочувствием – о чукчах…

Михаил Водопьянов, в 1930 году открывший с бортмехаником Аникиным и тремя пассажирами на самолёте Junkers F13 (мотор из-за мороза удалось запустить лишь на тринадцатый день) воздушное сообщение между Хабаровском и Сахалином, считается основателем гражданской авиации Дальнего Востока. В 1933-м он едва не погиб, разбившись на Байкале. В 1934-м спасал челюскинцев. Экспедицию Отто Шмидта на «Челюскине» затёрло льдами Чукотского моря, пароход затонул. Для спасения людей, высадившихся на лёд, решили использовать авиацию. Гражданский пилот Молоков вывез со льдины 39 человек, капитан Каманин – 34, Ляпидевский – 12, Водопьянов – 10… В результате все 104 человека были эвакуированы. Семеро из лётчиков, спасавших челюскинцев, – Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнёв, Водопьянов и Доронин – стали первыми Героями Советского Союза. Звание ввели специально для них. Золотую Звезду поначалу не вручали – выдавали орден Ленина и грамоту ЦИКа. В 1939 году Героям вручили свежеучреждённую медаль «Золотая Звезда». Награду Леваневского передали родственникам, поскольку герой № 2 в 1937 году пропал без вести где-то над Северным полюсом. Герой № 1 Ляпидевский, простудившись на похоронах Героя № 3 Молокова, скончался в 1983 году – последним из великолепной семёрки.

В 1936 году Водопьянов написал повесть «Мечта пилота» о полёте к полюсу. Книга была фантастической, но фантастика и реальность тогда были трудноразличимы до степени смешения, жизнь порой опережала мечту. Ещё в 1926 году Руаль Амундсен перелетел из Европы в Америку через Северный полюс на дирижабле «Норвегия». Теперь, в 1937-м, на полюс первым поглядел с неба Павел Головин, летавший на разведку с острова Рудольфа на самолёте Р-6, он же АНТ-7 (бортмеханик Николай Кекушев на радостях даже сбросил вниз канистру авиационного масла – «для смазки земной оси»). Доставленные им данные позволили успешно отправить тяжёлые самолёты на «крышу мира», выгрузить команду Ивана Папанина и создать дрейфующую полярную станцию «Северный полюс-1». Ровно в тот день, когда Водопьянов сажал на полюсе флагманский четырёхмоторный АНТ-6 (мирный вариант бомбардировщика ТБ-3) с Папаниным, в Москве на сцене Реалистического театра шла премьера спектакля по «Мечте пилота». Второй самолёт вёл Молоков, третий – Анатолий Алексеев, четвёртый – Илья Мазурук. Головин в дальнейшем осваивал новые арктические трассы, стал Героем, участвовал в советско-финской войне, в 1940-м в возрасте тридцати одного года погиб при испытании скоростного пикирующего бомбардировщика Поликарпова.

Водопьянов в 1939-м попросился на Финскую – летал ночами на бомбёжки на своей тихоходной арктической «корове», выкрашенной в оранжевый цвет. В августе 1941-го бомбил Берлин, получил благодарность командования, но тут же был снят с должности комдива из-за больших потерь. После этого Водопьянов – Герой Советского Союза, депутат Верховного Совета – стал единственным командиром боевого самолёта в генеральском звании.

Ровно в дни челюскинской эпопеи появился на свет Гагарин. Готовить его к космосу будет один из первых Героев – Николай Каманин, уже генерал.

Жизни Каманина хватило бы по меньшей мере на три равно незаурядных биографии. Первая – Дальний Восток, Крайний Север, «Челюскин»; вторая – Великая Отечественная; третья – космос.

Стремительный взлёт Каманина к вершинам долгой авиационной судьбы начинался с предгорий Сихотэ-Алиня. В 1929 году молодой лётчик прибыл в Приморье – в Спасск-Дальний. Легкобомбардировочная эскадрилья имени Ленина, куда попал Каманин, считалась частью славной и боевой. Бипланы Р-1, которыми она была вооружена, по нынешним временам кажутся смешными: хрупкие фанерные этажерки. В 1929 году они участвовали в боевых действиях на КВЖД и реке Сунгари. Конфликт быстро погасили, СССР восстановил контроль над Китайско-Восточной железной дорогой, повоевать тогда Каманин не успел.

Для спасения челюскинцев «Р-пятые» Каманина и его товарищей во Владивостоке разобрали, пароходом доставили на Камчатку. Самым сложным было долететь оттуда к берегу Ледовитого океана. 2000 километров неизвестности: высота хребтов и даже очертания Камчатки и Чукотки были обозначены на картах лишь приблизительно. «Никаких аэродромов, никаких радиомаяков. Мы знали только, что в Анадыре и бухте Провидения должно быть для наших машин горючее, но и это не наверняка», – вспоминал Каманин. Добрались не все, часть лётчиков совершили вынужденные посадки… История «Челюскина» дала толчок развитию полярной авиации и Севморпути.

На Финской войне Каманин – командир бригады. На Великой Отечественной – дивизии, затем корпуса[28]. Наконец – космос: в ранге помощника главкома ВВС Каманин руководит подготовкой первых космонавтов.

«В середине 1930-х годов трудно было найти область науки и практической деятельности более популярную в нашей стране, чем исследование Арктики… – писал Марк Галлай. – В умах и чувствах… Арктика занимала в то время примерно такое же место, какое четверть века спустя занял космос». Север здесь неслучайно сопоставляется с космосом: и там, и тут важнейшую роль играли летающие люди. Связующее звено между ними – именно Каманин, спасавший челюскинцев и готовивший космонавтов.

Условия знаменитых перелётов 1930-х были тяжелейшими, не то что теперь: не та навигация, не та техника. Достаточно вспомнить, как Байдуков, высунувшись над Северным полюсом из негерметичной кабины АНТ-25, скалывал лёд с ветрового стекла обыкновенной финкой.

В 1938 году пилот Владимир Коккинаки и штурман Александр Бряндинский совершили беспосадочный перелёт из столицы на Дальний Восток, приземлив дальний бомбардировщик «Москва» конструкции Ильюшина на военном аэродроме в Спасске-Дальнем. Летели не по трассе Транссиба, а по северам – так короче. Примерно по тому же маршруту пассажирские лайнеры летают и теперь, только куда быстрее – полёт занимает меньше девяти часов. Коккинаки потребовались сутки и ещё тридцать шесть минут. Он вспоминал, что на высоте пропал аппетит – хотелось только пить, кислород из маски сушил горло. Каждый час лётчик пил кофе и принимал бодрящую таблетку «кола» (упоминание о ней встречал только у Богомолова в «Моменте истины»; чуть позже эксперименты с лимонником и женьшенем проводил Израиль Брехман, военный врач Тихоокеанского флота, впоследствии доктор медицинских наук, выдающийся фармаколог, известный, помимо прочего, попыткой создания беспохмельной водки «Золотое руно»). По прилёте Коккинаки выпил подряд несколько стаканов кофе и лёг спать. Проспав семь часов, вышел в столовую, снова выпил огромное количество кофе и опять уснул. «Я… спал, как мёртвый. Меня фотографировали, поворачивая с боку на бок».

В том же 1938-м Валентина Гризодубова возглавила первый женский беспосадочный перелёт на Дальний Восток. С ней на самолёте «Родина» (он же АНТ-37бис, двухмоторный дальний бомбардировщик, созданный в ОКБ Туполева бригадой Сухого; тогда самолётам нередко давали имена собственные, тем более что строились они порой в единственном экземпляре) летели второй пилот Полина Осипенко и Марина Раскова – штурман и радист, с 1937 года состоявшая в штате НКВД. С Гризодубовой перед полётом беседовал Сталин. Он дал распоряжение оборудовать у Байкала радиомаяк для ориентирования. Раскова накануне угодила в больницу с аппендицитом, но настояла: лететь хочу и могу. Ей выдали опий – болеутоляющее на случай нового приступа. Когда самолёт взял курс на восток, Раскова находилась в носовой нижней кабине, изолированной от остальных. Общаться приходилось записками – их совали в окошко или отправляли пневмопочтой, по трубе. GPS не было в помине – Раскова высовывалась с секстантом наружу и определялась по звёздам. Даже внутри кабины мороз доходил до –36°. По плану следовало пройти над Рухлово (Сковородино), но из-за плохой видимости машина рисковала нарушить воздушное пространство Маньчжоу-го. А ведь каких-то полтора месяца назад на Хасане, на юге Приморья, шли бои с японцами… Гризодубова взяла севернее, с запасом. Утром показалось Охотское море. Девушки повернули к Комсомольску-на-Амуре, но горючее иссякало. Стало ясно: предстоит вынужденная посадка «на брюхо», без выпуска шасси. Раскова могла пострадать сильнее всего, и командир приказала ей прыгать. Раскова выбросилась, Гризодубова полетела искать подходящую поляну (легендарный пилот Михаил Громов позже возмущался: мол, сначала найди площадку, там штурмана и вытряхивай). Приземлившись, Марина проверила снаряжение: компас, нож, подаренные полярником Папаниным особые спички, револьвер, орден Ленина на свитере, две плитки шоколада… Пошла в сторону предполагаемой посадки. Ночевала в лесу (от заморозков спасало егерское бельё), потихоньку ела шоколад и найденные в кармане семь мятных конфет. Слизывала с травы росу, собирала ягоды. Чуть не утонула в болоте. По ночам слышала рёв медведей и мяуканье рысей. Однажды столкнулась с медведем. Решила: «Пулю в рот, нож в горло». Начала стрелять, со страху не попала, медведь испугался ещё сильнее и убежал. Скоро шоколад кончился, не стало и спичек; решив зажарить сыроежки, Марина уронила в огонь всю коробку. Ночью Расковой приснилось: с ней по тайге ходит Сталин и просит найти его автомобиль («Вот так штурман, не может найти машину в тайге!»). Сон оказался в руку: на следующий, десятый день Марина увидела серебристое оперение «Родины». Оказалось, Гризодубова и Осипенко благополучно сели на заболоченное поле и дождались спасателей. В ходе поисков случилась трагедия: в воздухе столкнулись два самолёта, погибло 15 человек, включая Героя Советского Союза Бряндинского.

Подруги за двадцать шесть часов двадцать девять минут преодолели 6450 километров – женский мировой рекорд дальности. Добрались до Комсомольска-на-Амуре, заложенного всего шестью годами ранее. «Как странно: почти ни одного пожилого лица», – вспоминала Раскова митинг в Городе Юности. Среди его строителей был комсомолец, будущий лётчик-истребитель Алексей Маресьев. Когда в 1942 году его собьют, Маресьеву придётся долго, подобно Расковой, выбираться по лесу к своим. Он потеряет ноги, но вернётся в строй и станет Героем.

На приёме в Кремле Раскова увидела вождя наяву. Сталин покритиковал конструкцию, в которой штурман изолирован от товарищей, и сказал, что для поисковых работ очень пригодились бы вертолёты. Произнося тост, вспомнил тяжкую женскую долю и заключил: «Сегодня эти три девушки отомстили за тяжёлые века угнетения женщин». Гризодубова, Осипенко и Раскова первыми из женщин стали Героями Советского Союза. Осипенко погибла в авиакатастрофе уже в 1939-м. Раскова на войне, перейдя из НКВД в РККА, сформировала три женских авиаполка, один из них возглавила, в начале 1943 года разбилась на Пе-2, который перегоняла на фронт, под Сталинград. Комиссия, констатировав, что комполка имела малый налёт, назвала причиной катастрофы недисциплинированность майора Расковой. Что до Гризодубовой, то на Великой Отечественной она командовала авиаполком[29], позже работала в профильных НИИ, испытывала авиационную радиоэлектронику, умерла в 1993 году.

Советская авиация догнала мировую, а в некоторых отношениях даже опередила. Авиаконструктор, историк авиации, кандидат технических наук Вадим Шавров: «В 1936 году наша военная авиация занимала ведущее место в мире». Историк авиации Михаил Мухин: «1936 год является тем самым временем советского авиапрома, про который очень хочется сказать: “Остановись, мгновение, ты прекрасно!”». Казалось, истребителям Поликарпова, бомбардировщикам Туполева и Ильюшина нет равных.

В 1930-х репетиции Второй мировой шли нон-стопом: 1929-й – конфликт на КВЖД, 1936-й – Испания, 1937-й – Китай, 1938-й – Хасан, 1939-й – Халхин-Гол и вслед за ним Финляндия… Колокол безостановочно звонил по всем – задолго до нападения Гитлера на Польшу. Небо Испании, Китая, Монголии стало боевой школой многих впоследствии прославленных «сталинских соколов». Если первые Герои появились над чукотскими льдами, то первые дважды Герои – в Монголии: Григорий Кравченко (первую Звезду получил за Китай, вторую – за Халхин-Гол), Сергей Грицевец и Яков Смушкевич (оба воевали в Испании и на Халхин-Голе). Первыми трижды Героями позже станут опять же лётчики – небесные истребители Покрышкин и Кожедуб. Единственная женщина с двумя геройскими звёздами – чемпионка мира по высшему пилотажу, космонавт Светлана Савицкая, дочь лётчика, маршала авиации и тоже дважды Героя Евгения Савицкого (на Великой Отечественной он был единственным летающим командиром корпуса).

О подвиге Грицевца, на одноместном И-16 приземлившегося на занятой японцами территории, чтобы вывезти выпрыгнувшего с парашютом майора Забалуева, Лебедев-Кумач написал поэму «Два сокола-друга». Грицевец погибнет тридцатилетним в нелепом происшествии (один самолёт не успел отрулить, второй уже заходил на посадку) в «польском походе» 1939 года. В том же возрасте окончит свою жизнь Кравченко – в 1943 году молодой генерал, летающий командир дивизии, выпрыгнет из повреждённого Ла-5, но парашют не раскроется: трос окажется перебит осколком. Смушкевич, служивший в Испании старшим советником по авиации, ещё в 1941-м станет единственным расстрелянным как враг народа дважды Героем.

Небо Китая в 1937–1940 годах защищали свыше тысячи советских лётчиков. Они прикрывали временную китайскую столицу Ухань (в будущем «прославившуюся» как родина коронавируса), бомбили японскую базу на Тайване, топили суда на Янцзы. Более двухсот из них погибли – в боях и на сложнейшей перегонной трассе Алма-Ата – Урумчи – Ланьчжоу. Советские инженеры строили в Китае авиабазы, открывали училища, налаживали сборочные производства. В Китае впервые после Гражданской русские встретились в бою с японцами. Боевой счёт советские добровольцы открыли 21 ноября 1937 года, когда семь «ишачков» в бою с двадцатью японскими самолётами над Нанкином сбили три машины, не потеряв ни одной своей. Помощь Китаю была государственной политикой СССР, но лётчики ехали на войну по своему желанию, добровольцев было больше, чем требовалось. В Китай рвался знаменитый испытатель, депутат Верховного Совета Степан Супрун (и получил за него впоследствии Звезду Героя), которого не пустили в Испанию. Здесь же воевал другой известный испытатель, тоже Герой – Константин Коккинаки. В китайском небе побывали столь видные лётчики, как Хрюкин, Рычагов, Жигарев, Тхор. На земле военными советниками служили будущие маршалы Рыбалко, Чуйков, Батицкий.

В конфликте у монгольской реки Халхин-Гол впервые велись бои, в которых с каждой из сторон одновременно участвовали многие десятки самолётов. Поначалу японцы в небе лидировали. Советским истребителям И-15бис и И-16 противостояли японские Ki-27 («тип 97»). Японские лётчики демонстрировали высокое мастерство: грамотно руководили групповым боем, использовали радио, могли вести прицельный огонь даже вверх колёсами. Константин Симонов, первой горячей точкой которого стала Монголия, вспоминал: «Первые два месяца превосходство было на стороне японцев, и только на третий месяц после упорной борьбы оно перешло к нам… я так никогда и не видел потом такого количества самолётов в воздухе сразу в обозримом глазом пространстве». Арсений Ворожейкин – один из лучших истребителей Великой Отечественной – вспоминал первый воздушный бой 27 мая 1939 года: при налёте девятки японцев шестёрка пошла на взлёт, троих сожгли сразу же. На другой день навстречу врагу поднялась десятка И-16. Восемь пилотов погибли, двое приземлились в степи. «Надо было учиться воевать», – пишет лётчик (сам он однажды выбросился с парашютом из повреждённого самолёта, бился на ножах со сбитым им же японцем, победил). Выводы были сделаны: в Монголию направили сорок восемь лётчиков во главе с заместителем начальника Военно-воздушных сил РККА комкором Яковом Смушкевичем – небесную элиту, ветеранов Испании и Китая. Асы не только воевали, но и учили, совершенствовали тактику, улучшили систему воздушного наблюдения, оповещения и связи. В Монголию поступили более современные истребители – И-153 («чайка»), И-16 новых модификаций, в том числе вооружённые реактивными снарядами (первое боевое применение НУРСов – именно в Монголии). Здесь принял боевое крещение Иван Полбин – будущий генерал, лучший пикировщик скорой большой войны командовал в Монголии бомбардировочной эскадрильей. Вскоре воздушные потери японцев заметно выросли. Именно в разгар боёв на Халхин-Голе была учреждена медаль «Золотая Звезда», которую стали вручать Героям Советского Союза вместе с орденом Ленина.

Очередные Герои появились ещё раньше – в начале боёв в Испании. В декабре 1936 года геройское звание присвоили сразу семнадцати «испанцам». Но где успехи – там и головокружение от них. В шапкозакидательской книге автора остросюжетных романов, лётчика Первой мировой и Гражданской Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне» (1939, Воениздат, серия «Библиотека командира») говорилось о том, как советская авиация разобьёт противника малой кровью на вражеской территории. «Не один командир с горечью вспоминал впоследствии о недоброй “фантастике”, которой, к сожалению, пронизывалась наша пропаганда перед войной», – писал конструктор Яковлев. Именно Испания стала холодным душем: там в 1938–1939 годах «ишачки» и «чайки» столкнулись с «мессером» – немецким истребителем Ме-109. Вадим Шавров: «В испанской войне выяснилось отставание в скорости и вооружении… наших истребителей от нового немецкого “мессершмитта”… Самолёты ТБ-3 и Р-5 уже перестали удовлетворять требованиям времени».

Стало ясно: Красной армии необходимы машины иного уровня. Тем более что враг – у самых ворот, на западе и на востоке, а сверхдальние перелёты к союзникам в Америку пока не нужны. Зато остро необходимы современные самолёты поля боя: скоростные истребители, фронтовые бомбардировщики, штурмовики.

В 1939 году создаётся Наркомавиапром, который возглавил Алексей Шахурин. Его заместителем по новой технике стал тридцатитрехлетний авиаконструктор Александр Яковлев. Принимаются и кадровые решения другого характера: начальник ЦАГИ Харламов, ряд других начальников оказались за решёткой. В этот же период советские делегации посещают гитлеровскую Германию, с которой подписан пакт о ненападении, осматривают и официально приобретают новые самолёты. Первую делегацию возглавил Иван Тевосян – член ЦК, нарком, много лет курировавший в правительстве СССР металлургию, однокашник писателя Фадеева по Московской горной академии.

Было решено мобилизовать все конструкторские силы и дать, что называется, дорогу молодым. К КБ Туполева, Ильюшина, Поликарпова прибавился целый ряд новых: Микоян и Гуревич, Лавочкин, Горбунов и Гудков, Яковлев, Пашинин, Яценко, Таиров, Флоров и Боровков, Шевченко, Козлов… Они соревновались как со «стариками», так и друг с другом по принципу: «пусть расцветают все цветы», а потом одно останется, другое отомрёт.

Михаил Мухин пишет: в 1936 году Сталин встречался с представителями авиапрома и Военно-воздушных сил девятнадцать раз, в 1937-м – одиннадцать, в 1938-м – семнадцать. В 1939-м и 1940 годах – соответственно сорок один и пятьдесят пять. В культе авиации велика роль Сталина, который лично, в ручном режиме занимался авиацией, как не занимался ни одним другим видом войск. Случайно ли его сын Василий стал истребителем? На столе у Сталина, как вспоминал Яковлев, стояла модель чкаловского АНТ-25…

Уже в начале 1940 года было построено более десятка опытных истребителей. Наиболее удачными признали И-26, И-200 и И-301 – впоследствии они превратятся в Як-1, МиГ-3 и ЛаГГ-3. Для Микояна с Гуревичем это была первая самостоятельная работа, как и для Лавочкина, Яковлев тоже впервые делал не спортивную, а боевую машину. Самолёты по сравнению с на глазах устаревавшими «чайкой» и «ишачком» казались революционными: остроносые, стремительные даже на вид. Впору было озадачиться поиском «недостающего звена», как в антропологии. Эти машины отвечали запросам не прошедшей, а надвигающейся войны.

В серию запустили все три истребителя. При испытаниях Як-1 в 1940 году разбился лётчик Юлиан Пионтковский. Первому «мигу» дал путёвку в небо – и от него же принял смерть – Аркадий Екатов, один из старейших испытателей, кавалер Георгиевского креста и ордена Красного Знамени, много лет учивший летать машины Поликарпова.

Параллельно создавались скоростные пикирующие бомбардировщики Пе-2 и Ту-2, бомбардировщики Су-2, Ил-4, Ер-2, Пе-8, штурмовик Ил-2. Наращивать производство и продолжать перевооружение строевых полков пришлось уже в условиях войны.

Неисповедимы судьбы самолётные: до войны и в её начале «мигов» выпустили намного больше, чем «яков» и «лаггов», вместе взятых, но уже в конце 1941 года микояновские машины сняли с производства, чтобы нарастить выпуск штурмовиков Ил-2. Выполненный из дельта-древесины (обработанной особым образом фанеры, не уступавшей в прочности дефицитному дюралюминию и почти не горевшей) ЛаГГ в ходе войны перевоплотился в новом облике, получив звездообразный мотор воздушного охлаждения и наименование Ла-5. Но самым перспективным истребителем оказался «як». Начинавший со спортивных и учебных машин Яковлев отличался «высокой культурой веса» – его машины при прочих равных были легче. Именно семейство «яков-истребителей» стало на войне самым многочисленным.

В своё время молодому лётчику Каманину поручили проехать на лошади по Приморью, чтобы выбрать места для взлётно-посадочных полос в условиях горно-таёжной местности. Поход длился два месяца, о результатах Каманин доложил командующему ВВС Алкснису, тот премировал пилота велосипедом.

Сейчас аэродромы, оборудованные по результатам каманинской разведки, зарастают травой и разрушаются. Из металлических дырчатых пластин взлётных полос сельские жители делают заборы.

…Воздвиженка под Уссурийском – некогда одна из крупнейших советских авиабаз. Село назвали в честь церковного праздника Воздвижения Креста Господня, в советское время не переименовали – руки не дошли, да и первым делом, как пелось когда-то, – самолёты. Здесь только самолётов-памятников целых три: штурмовик Су-25, истребитель-бомбардировщик Су-7Б, «стратег» Ту-16. Туша последнего с травмированным, кое-как залатанным позвоночником похожа на кита, выброшенного на берег. Истребители, бомбардировщики, транспортники начали роиться в воздвиженском небе в 1932 году. Бомбовозы Туполева, ястребки Поликарпова уступили место сверхзвуковым ракетоносцам Ту-22М3. Теперь и эти крылья подрезаны, гарнизонные дома зияют чёрными проёмами. В 1974 году в Воздвиженке сели борта́ с лидерами СССР и США Леонидом Брежневым и Джеральдом Фордом, решившими обсудить во Владивостоке ограничение стратегических вооружений. А потом вооружения сократили так, что никаким Брежневым и Фордам не снилось. Полки расформировали, осталась только трёхкилометровая взлётная полоса. Если пролезть внутрь через дыру в бетонной ограде, можно увидеть рулёжные дорожки, пустые стоянки «бомберов», арочные укрытия истребителей, покрытые снаружи дёрном… Розовое здание сталинского ампира с характерной башенкой – командно-диспетчерский пункт. Высоченная сухая трава, болото. Чувствуешь себя Сталкером из фильма Тарковского. К ржавым гайкам, попадающимся под ногами, хочется привязать бинты – и кидать перед собой.

…Флотский аэродром «Пристань» на юге Приморья. Он тоже знавал лучшие времена. Ещё в 1950-х здесь прописались первые советские реактивные бомбардировщики Ил-28. Потом – палубные штурмовики Як-38, способные взлетать и садиться вертикально. «Тридцать восьмыми» вооружали тяжёлые авианесущие крейсера Тихоокеанского флота «Минск» и «Новороссийск». Как говорится, это было навсегда, пока не кончилось: в 1994-м «Минск» и «Новороссийск», не дождавшихся новых сверхзвуковых самолётов Як-141, продали на металл в Южную Корею. «Минск» перекупили китайцы и превратили в парк развлечений Minsk World – унизительная для боевого корабля судьба, «Новороссийск» порезали на гвозди. «Пристань» бросили. Офицерские пятиэтажки стоят разорённые, без окон и дверей, заваленные мусором, ошмётками чьих-то жизней… В одном из домов долго жил последний защитник брошенного гарнизона – электрик Александр Анатольевич Кузнецов. Все ушли – а он остался. Грелся буржуйкой, коротал вечера за Чейзом, разговаривал с кошками. Не знаю, жив ли он сейчас.

По всему Приморью – остатки разнообразных воинских частей, ракетные шахты, укрытия для подлодок, запасная полоса для космического челнока «Бурана»… Ушедшая цивилизация атлантов-кшатриев, по сравнению с которыми мы кажемся пигмеями. Обломки самолётов на сопках – рваный мятый металл с нетускнеющими красными звёздами. Форты, по брустверам которых бегают лисы, а в контрминных галереях спят, сталактитово прилепившись под потолком, гроздья летучих мышей. Дембельские надписи по стенам: Пермь, Уфа, Полтава… Весь Союз. Когда я зачинался, рождался, рос, целая армия инженеров, строителей, лётчиков защищала меня, подобно родительским рукам, но я не знал и не мог знать об этом: все объекты были закрытыми.

На смену парусникам приходят паро-, тепло- и даже атомоходы. В небе соперничают беспилотники. Лётчик в том виде, каким его знали в ХХ веке, особенно в первой половине, ушёл навсегда и никогда не вернётся. Времена, когда бредили небом, прошли. Мы не записываемся в аэроклубы, не мастерим планёры, не рвёмся в военно-воздушные училища, не платим взносов в Осоавиахим и не поём про «пламенный мотор».

И всё-таки мне по-прежнему жизненно необходимы зафиксированные лётчицкими мемуарами цельность, воля и непреходящая вера людей, называвших себя атеистами.

Новое время – новые привычки и стремления. Но небо не отвердело. Когда над нашим Владивостоком проносятся истребители 22-го гвардейского полка, всякий раз я останавливаюсь и провожаю взглядом серо-серебристые стрелы. Мне по-прежнему кажется, что в их кабинах сидят какие-то особые небесные сверхлюди. Их имена мы узнаём только тогда, когда они погибают, как погиб в 2018 году в Сирии майор Роман Филипов. Его Су-25 сбили из переносного зенитного комплекса. Катапультировавшись, Роман отстреливался от врагов из «стечкина», а когда его окружили и подошли вплотную, подорвал себя гранатой со словами: «Это вам за пацанов!» Филипов родом из Воронежа, несколько лет служил в штурмовом полку в Приморье. Каманин в своё время окончил Борисоглебскую школу лётчиков, где Филипов проходил практику. А учился Роман в Армавирском центре Краснодарского высшего авиационного училища, бывшего Батайского, созданного в Чите, где осваивал истребитель Маресьев…

Моё прикосновение к авиационному миру ограничено, как и у абсолютного большинства, задиранием головы к небесам (звук турбины, а особенно поршневого мотора наполняет меня неизъяснимым трепетом) да скромной ролью пассажира. Но даже этот невыдающийся опыт позволяет ощутить таинство, мистику, магию и власть Неба. Из Москвы во Владивосток самолёт летит через ночь. В иллюминатор лезут огромные, нереальные, арбузных габаритов и самоцветных раскрасок стратосферные звёзды, каких нипочём не разглядеть снизу сквозь плотный слой дыхательной азотно-кислородной смеси. Эти звёзды вводят в транс. Европейские перелёты – не более чем поездка на маршрутке, нет в них никакой метафизики. Длительный полёт – духовная практика. Летишь долгие часы, а страна твоя не кончается. Самолёт идёт не по прямой – по дуге, через далёкие пустынные севера́. Так, оказывается, короче: если смотреть не на карту, а на глобус, это сразу видно. Для большинства из нас только такие перелёты – единственный шанс увидеть эти места, хотя бы и с десятикилометровой нечеловеческой высоты. Утренние отроги Сихотэ-Алиня в самолётном окне – одно из моих любимых зрелищ, символизирующее переход в иную реальность, а не просто перемещение тела из одной точки в другую.

Человек – существо, ходящее по земле, но суть его – стремление в неизведанное, воздвижение вавилонских башен, проникновение в космос. Не вкусив запретного плода, человек не стал бы вполне человеком. Именно лётчики первыми преодолели старинное табу. Они же стали первыми космонавтами, доказав право мечты, какой бы безумной и оторванной от земли она ни казалась, на жизнь. Явление Гагарина стало оправданием гибельного икаровского идеализма.

Бывает так, что главный (в нашем случае скорее не главный, а центральный) герой появляется лишь эпизодически, штрихпунктирно, закручивая вокруг себя смысловые потоки и соединяя бесконечно далёкие судьбы. Он нужен мне как связующее звено, шампурный стержень, топор в каше. Его потом можно вынуть, но поводом и катализатором для приготовления каши выступает именно топор.

Лев Петрович Колесников родился во Владивостоке 18 февраля 1923 года.

Отца, как уже было сказано, он не знал.

Жил с мамой где-то на сопке Орлиное Гнездо – сейчас это центр Владивостока. Волгоградский писатель Иван Маркелов, искавший много лет спустя вместе с Колесниковым место, где стоял его дом, вспоминал: они взобрались на самую вершину сопки и увидели несколько заснеженных ям, оставшихся от разрушившихся домишек. Похоже, это то самое место, которое ныне заросло небоскрёбами, – сужу по тому, что от колесниковского дома открывался вид одновременно на Амурский залив и бухту Золотой Рог.

Вскоре после установления в Приморье советской власти вся семья – Ася, её мама и отчим Александр Кондратьевич, маленький Лёва – перебралась на Артёмовские угольные копи неподалёку от Владивостока (бывшие Зыбунные рудники Скидельского). Шахтёрский посёлок Зыбунный впоследствии вырос в город Артём, получив имя в честь «товарища Артёма» – большевика Фёдора Сергеева, погибшего при испытаниях аэровагона[30]. 1990-х шахты Артёма не пережили, будучи объявлены нерентабельными. Сегодня Артём фактически превращается в дальний пригород Владивостока, нечто вроде локального Подмосковья.

Александр Кондратьевич работал в бухгалтерии, Ася пошла в систему ликбеза – так начался её долгий учительский путь. Среди учеников были и неграмотные русские мужики, и китайцы-шахтёры. Ася организовала библиотечный кружок, куда вскоре поступил и «Разгром» Фадеева. Проходила, как положено, «военизацию», в период конфликта на КВЖД 1929 года осваивала пулемёт максим – сражаться в случае чего готовились все. Изучала устройство автомобиля и трактора.

Семи лет Лев пошёл в школу. Маму к этому времени перевели из системы ликбеза, выполнившего свою задачу, в обычную школу и дали комнату в шахтёрском бараке. По соседству жил учитель рисования Николай Захарович Фёдоров – бывший партизан и, как выяснилось, однокашник Александра Фадеева по коммерческому училищу. Вскоре Ася и Николай поженились. Первоклассник Лёва называл отчима по имени-отчеству, но отношения их были дружескими.

Когда разболелись старший и младший – отчим Аси Александр Кондратьевич и Лев, – им, как «лёгочникам», рекомендовали сменить климат. Семья переехала в Среднюю Азию – в Узбекистан. Александр Кондратьевич нашёл работу в Маргилане, Николай и Александра учительствовали по соседству, в Фергане. Поступили в вечерний институт. «Насчёт питания в 1931/32 годах особых забот не было. Хлеб давали по карточкам», – пишет Ася, не любившая жаловаться на тяготы и лишения. В качестве дров использовали шелуху от хлопковых семян. Николай с малокалиберкой добывал дичь – галок и ворон… «Особых забот не было».

После института Николай и Александра стали работать в старших классах, перебрались всей семьёй в Ташкент.

В Узбекистане Лев окончил школу. Встал выбор – кем быть? В детстве он мечтал не о небе – о море, что было типично для мальчишки его эпохи, тем более владивостокца. Много занимался спортом: имел первый разряд по лёгкой атлетике, второй – по штанге, третий – по боксу, возглавлял туристский кружок.

Если Покрышкину пришлось потратить немало сил, чтобы ему разрешили переучиться с авиатехника на лётчика – в лётчики, мол, все хотят, а вот авиатехников не хватает, – то Колесников попал в авиацию неожиданно для самого себя и даже вопреки собственному желанию.

Окончив школу, он подал заявление в Севастопольское военно-морское училище. Отличный аттестат давал право поступить туда без экзаменов. Льву уже пришёл ответ, что он зачислен кандидатом в курсанты. Но шло лето 1941-го – грянула Великая Отечественная, и военком направил его в лётную школу. Колесников так вспоминал об этом эпизоде в книге «Линия поведения»: «Я не крикнул: “Разрази меня гром, и клянусь форштевнем субмарины: такому не бывать!” Война обязывает комсомольца быть там, где он нужнее. Я лишь отшатнулся от стола и… увидел море. Море во время отлива. Прощально бормочущие волны отступали к горизонту. Лазурно сверкнула ставшая далёкой полоска моей мечты, и обнажилась передо мной ташкентская суша, по которой я побрёл к медикам. Они внесли в моё личное дело новую запись: “Годен к лётной работе в ВВС”».

В другом месте Колесников пишет, что будто бы в моряки он не прошёл по зрению – «глазник придрался». Для авиации тем не менее оказался подходящ – не странно ли? Ася рассказывает, что он и сам удивлялся: «То мне говорили, что по зрению я на флот годен, а в авиацию меня бы не пустили. Сегодня сказали: “Годен быть даже лётчиком-истребителем”».

Обратим внимание ещё на одно обстоятельство: Венедикт Март, дядя Льва, был расстрелян как японский шпион, дядю Зотика тоже расстреляли по политической статье. Позже, в войну, сын Марта, отступив вместе с немцами из Киева, перейдёт к американцам… Не говоря об уехавшем за границу с женой и тремя сыновьями дедушке.

Анкета Льва, как видим, идеальной не была. Но препятствий, похоже, ему никто не чинил: взяли и в партию, и в элитные небесные войска. А позже направили в секретную заграничную командировку – воевать против тех, к кому эмигрировал его двоюродный брат Иван Елагин…

Итак, в июле 1941 года Ленинский райвоенкомат Ташкента призвал Льва в армию и направил в Чугуевское военное авиационное училище (не путать с Чугуевкой, где проводил летние каникулы ученик Владивостокского коммерческого училища Саша Фадеев; здесь речь – о городе Чугуеве под Харьковом, в честь которого и получило своё имя дальневосточное село).

Училище сформировали в 1938 году. Среди его воспитанников – дважды Герои Советского Союза Арсений Ворожейкин (один из самых результативных советских асов – пятьдесят две личные победы в небе, начиная с Халхин-Гола), Александр Клубов (товарищ Покрышкина, погиб в Польше при неудачной посадке на Ла-7: колесо попало в канаву, самолёт скапотировал – кувыркнулся вперёд), Владимир Лавриненков (был сбит, бежал из немецкого плена, партизанил), Виталий Попков (один из прототипов командира «поющей эскадрильи» – Маэстро в фильме Леонида Быкова «В бой идут одни “старики”»), Василий Сенько (единственный штурман, награждённый двумя «Золотыми Звёздами»), Андрей Боровых (после войны командовал авиацией ПВО СССР), трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб, считающийся самым результативным советским истребителем. Все названные были практически ровесниками Колесникова. Но пока они защищали небо от агрессора и получали ордена, сам он только учился летать и воевать.

Лев быстро понял, что не обижен на военного комиссара. Поначалу не всё получалось, но вскоре самолёты и небо он полюбил по-настоящему, став лётчиком грамотным и увлечённым своей работой. «Я понял, почему лётчики страсть к полёту сравнивают со страстью к любимой», – вспоминал он потом.

Лев гордился своей формой, тем более что у лётчиков она, пожалуй, не менее красива, чем у моряков. С 1949 года к лётной форме даже полагался кортик. Его ножны были украшены эмблемой ВВС – крылышками с пропеллером – и изображением Спасской башни, над которой мчались реактивные самолёты.

Сложившиеся ещё в 1930-е годы культ и миф «сталинских соколов» (не от горьковской ли «Песни о Соколе» со знаменитейшими словами «рождённый ползать летать не может» появилось это устойчивое выражение – не орлы, не ястребы, а именно соколы, или же от Финиста – Ясного сокола?) развивались и дополнялись. С лётчиками-истребителями теперь не могли сравниться славой и «раскрученностью» ни испытатели, ни бомбардировщики. Истребителей, кажется, и награждали чаще и охотнее.

Лучшими «окопными» прозаиками станут военный инженер Виктор Некрасов, артиллеристы Юрий Бондарев и Евгений Носов, самоходчик Виктор Курочкин, пехотинец Василь Быков, разведчик Эммануил Казакевич, партизан Константин Воробьёв… Из лётчиков больших писателей не вышло – в основном они писали мемуары (следует особо выделить Водопьянова и Галлая, которые писали не только о себе, но и о других пилотах, конструкторах, перерабатывали чужой опыт, проделали путь от документальной литературы к художественной, хотя выдающимися романистами не стали). Зато к прославлению боевой авиации сполна подключилось кино: «Истребители» (1939) – в этом фильме прозвучала знаменитая песня «Любимый город в синей дымке тает…» на музыку Богословского и слова Долматовского; «Валерий Чкалов» (1941); «Воздушный извозчик» (1943); «Небесный тихоход» (1945) – с не менее знаменитыми песнями «Первым делом – самолёты» и «Пора в путь-дорогу» Соловьёва-Седого (возможно, этот фильм – первое в СССР художественное высказывание по вопросам феминистской повестки), «Повесть о настоящем человеке» (1948) – лётчика Мересьева предлагали сыграть его прототипу Маресьеву, тот отказался, а жаль; «Нормандия – Неман» (1959), «Балтийское небо» (1960), «Чистое небо» (1961), «Им покоряется небо» (1963); истинно народные ленты «Хроника пикирующего бомбардировщика» (1967) и «В бой идут одни “старики”» (1973) (первый, об экипаже «пешки» – Пе-2 снят по сценарию автора «Интердевочки» Владимира Кунина, матчасть для второго – загримированные под «лавочкиных» учебные Як-18 – помог выбить маршал авиации Покрышкин), «Торпедоносцы» (1983)… Здесь же упомяну учебный фильм «Эксплуатация самолёта Ил-2», снятый во время войны киноотделением 4-го отдела НИИ ВВС Красной армии. Лента для меня вроде бы абсолютно бесполезная – управлять штурмовиком Ил-2 я никогда не буду, – но потрясающе интересная: настоящее кино прямого действия, лучше любых блокбастеров показывающее, насколько сложной была боевая работа лётчика Второй мировой.

Лучшими командармами Великой Отечественной стали не герои Гражданской, как Будённый или Ворошилов, а генералы новой генерации – Жуков, Конев, Рокоссовский… То же – с пилотами. Те, кто прославился ещё в 1930-х, на Великой Отечественной либо командовали целыми соединениями, как Георгий Байдуков или Тимофей Хрюкин, либо погибли, как испытатели, ветеран Китая Степан Супрун и Григорий Кравченко, первым прикрепивший к своей гимнастёрке две звезды Героя. Лучшими пилотами Великой Отечественной стали тоже авиаторы нового поколения, к которому принадлежал и наш герой. Герингово море «мессеров», «юнкерсов», «хейнкелей», «фокке-вульфов» пришлось останавливать именно им. И, конечно, самолётам нового поколения – яковлевским, ильюшинским, лавочкинским, микоян-и-гуревичевым.

Было немало пилотов, которым засчитано плюс-минус столько же уничтоженных самолётов врага, сколько Покрышкину: Речкалов, Гулаев, Евстигнеев, Глинка, Колдунов, Ворожейкин, Скоморохов (Высоцкий, знавший лётчика лично, посвятил ему песню «О погибшем друге»)… Но Покрышкин стоит особняком и может быть назван лучшим, несмотря на то что Кожедуб, по официальным данным, имеет больше личных побед.

«Лучший» включает в себя вовсе не только личную результативность. Хотя реальный счёт Покрышкина выше, чем официальные пятьдесят девять побед, однако в случае с ним важно не то, сколько он сбил сам, и даже не то, сколько сбили пилоты его соединения. Куда важнее, что Покрышкин фактически разработал – не один, конечно, но тем не менее – новую тактику истребительной авиации.

Удачливый воздушный охотник и талантливый командир. Незаурядный рационализатор – чего стоит перевод оружия ленд-лизовской «аэрокобры» на одну гашетку. Автор «скоростных качелей»[31] и «кубанской этажерки»… Тактические приёмы устарели вместе с техникой – не устарело другое: характер самурая-пассионария, горьковско-сталинского сокола, упорного сибиряка.

В «Инструкции по воздушному бою истребительной авиации», изданной в 1945 году (гриф «ДСП», каждый экземпляр – нумерованный), от лётчика требовалось не только отличное владение матчастью и тактикой, но и «строжайшая требовательность к себе», «моральная и физическая стойкость» и даже «презрение к смерти». Кажется, это написано про Покрышкина.

Сюжетные узлы его мемуаров «Небо войны» могли бы показаться чересчур кинематографичными, не будь всё рассказанное правдой. Взять хотя бы первый боевой вылет Покрышкина 22 июня 1941 года, когда он по ошибке сбил советский бомбардировщик Су-2 и в отчаянии чуть сам не врезался в землю. Маршал авиации Иван Пстыго вспоминал: «Вдруг видим, один “миг” бросается на нашу эскадрилью и открывает огонь… Самолёт ведущего командира эскадрильи капитана Гудзенко задымился и пошёл на снижение… Лётчик-истребитель, который подбил Гудзенко, увидев, что атаковал своих, начал энергично делать своей машиной различные эволюции, обозначая, что летят свои бомбардировщики. Наши истребители успокоились и сопровождали нас до цели… Мы вышли на цель, отбомбились и пошли домой. Не вернулся только Гудзенко». Гудзенко выжил, погиб его товарищ – штурман эскадрильи Семёнов.

Много лет Покрышкин считал себя неудачником. Непростые отношения с отцом – и самоубийство отца; непролетарское происхождение, мешавшее поступить в лётное училище; наконец поступил, но был принудительно переведён в авиатехники. Снова горы рапортов, наконец – переучивание, строевая часть, первый боевой вылет – и та самая трагедия с Су-2, после которой Покрышкина едва не отдали под трибунал. Словно на энергии раскаяния он и стал тем самым Покрышкиным, о котором складывались легенды.

Эпизоды боевой жизни лётчика производят впечатление самого настоящего чуда. Вот буквально у его ног не взрываются бомбы (пикировщик опустился слишком низко, чтобы не промазать, и бомбы не успели встать на боевой взвод). Вот пулю останавливает прицел, укреплённый перед лицом лётчика. Вот во время прорыва из окружения барахлит мотор покрышкинской полуторки, машина перемещается из головы в хвост колонны и поэтому не гибнет при обстреле…

Сам Покрышкин на чудо не полагается. И всё-таки при чтении его записок не покидает ощущение, будто он – разящий и неуязвимый ангел мщения. Хотя лётчики считаются народом суеверным, он не боялся летать на самолёте с номером 13. Рациональный, трезвый, очень организованный; аналитик, скрупулёзно вычерчивающий в тетрадке схему только что проведённого боя. Каждый следующий он проводил лучше, чем предыдущий, не держался слепо инструкций и имел стойкий иммунитет к сложившимся мнениям; это ему принадлежит чеканная формула: «высота – скорость – манёвр – огонь».

Покрышкин одержал бо́льшую часть побед на американской «кобре», но воюет пилот, а не оружие. Сопоставимые по результативности асы – Кожедуб, Алелюхин, Попков, Амет-Хан, Ворожейкин, Евстигнеев, Колдунов, Скоморохов – воевали на «лавочкиных» и «яковлевых».

Упрямый сибиряк не боялся идти против общественного мнения, правил и начальства. Ещё учась летать, загибал, как когда-то Нестеров, в небе «крючки» и сидел на гауптвахте («Не надо заставлять машину совершать не свойственные ей эволюции», – говорили осторожные начальники). В отличие от многих, готовился не к минувшей, а к будущей войне, которая довершила его формирование. Нестеров, Арцеулов, Покрышкин – люди одной породы. Сочетавшие смелость, лётный талант с инженерной подготовкой, технической грамотностью, новаторством.

Даже даты жизни Покрышкина символичны: он родился в 1913-м – последнем благополучном году Российской империи, когда Нестеров впервые замкнул «мёртвую петлю». На следующей мировой Покрышкин будет воевать на месте гибели Нестерова; в Горьком, куда приедет с фронта в командировку на лавочкинский завод, случайно встретится с дочерью Нестерова Маргаритой. Та подарила ему фотографию отца, лётчик хранил её как оберег. Умер Покрышкин в 1985-м, который можно понимать как последний спокойный год новой, Советской империи.

Судьбы лётчиков и космонавтов нередко отсылают к житиям мучеников, богатырей, святых: Покрышкин, родившийся в день иконы «Благодатное небо», Маресьев, излечившийся чудесным образом от хворей и летавший без ног, Гагарин, в нимбе скафандра вознёсшийся на небо… В имени Ивана Никитовича Кожедуба слышится эхо богатыря Никиты Кожемяки. Кожедуб умер в августе 1991 года – в канун гибели Союза.

Всесоюзная слава – благодаря книге Полевого и фильму Столпера «Повесть о настоящем человеке» с Павлом Кадочниковым – досталась и Алексею Маресьеву.

4 апреля 1942 года Маресьева сбили в Новгородской области над территорией, занятой врагом. Восемнадцать суток он пробирался к линии фронта – сначала пешком на повреждённых ногах, потом ползком. Был спасён, но ступни пришлось отнять. Маресьев сделал почти невозможное – вернулся в строй. До ранения сбил четыре вражеских самолёта, после – ещё семь. В 1943 году гвардии старшему лейтенанту Маресьеву присвоили звание Героя Советского Союза. С 1946 года – в отставке: преподаёт, пишет диссертацию, работает в Комитете ветеранов. 18 мая 2001 года в Театре Российской армии должен был пройти вечер в честь 85-летия Маресьева, но торжество обернулось трауром: Алексей Петрович не пришёл. Воистину: где стол был яств…

В книге Полевого Маресьев выведен как «Мересьев». Попали в повесть и другие реальные лица. Друг Мересьева лётчик Дегтяренко – это старший лейтенант Андрей Дехтяренко, начавший воевать с Халхин-Гола. Именно он вывез Маресьева с территории, занятой врагом; погиб в июле 1942 года, посмертно удостоен звания Героя. Капитан Чеслов, в эскадрилью которого попадает Мересьев после госпиталя, тоже реален: это ас Александр Числов (1915–2009), Герой Советского Союза. Фамилию маресьевского ведомого Петрова Полевой менять не стал.

Есть, однако, и отклонения от фактов: Мересьев со своим полком «проделал боевую кампанию 1943–1945 годов», а Маресьев в 1944 году стал инспектором-лётчиком и перешёл в Управление вузов ВВС. У Полевого лётчика сбивают на «ишачке» – на самом деле на Як-1. Сбитую машину многие годы пытались найти поисковики, пока не выяснилось, что маресьевский самолёт вскоре после падения был найден и отправлен в тыл, как и полагалось делать с разбитой техникой.

Книга Полевого начинается с рокового апрельского дня 1942 года. Можно сказать – со второй серии. Была и первая. Путь Маресьева к небу начинался на Дальнем Востоке. Именно там он стал необыкновенным, железным – тем самым «настоящим».

Родился на Волге, после школы получил специальность токаря по металлу. Дважды подавал документы в лётное училище, его не брали по здоровью: в детстве перенёс тяжёлую форму малярии, заработал ревматизм и проблемы с суставами. Когда райком комсомола направил парня на строительство Комсомольска-на-Амуре, тот поначалу отказывался и даже готов был положить на стол комсомольский билет, но всё же поехал. Вспоминал потом: «Когда перед отъездом я проходил медкомиссию, ко мне подошла женщина-врач и так по-матерински сказала: “Алёша, ты, конечно, можешь не ехать. Но знай: если ты одной ногой ступишь на ту землю, все твои болезни пройдут”. Я и подумал, что раз смогу выздороветь, то и лётчиком стану». Неведомая врач оказалась пророчицей…

Пароходик доставил молодёжь на амурский берег. Шёл 1934-й, Комсомольск заложили всего двумя годами ранее. Алексей валил лес, строил бараки (другим именитым строителем Комсомольска был поэт Николай Заболоцкий, только прибыл он сюда позже, в 1939-м, и не по своей воле – был осуждён на 5 лет), работал на катере «Партизан» мотористом-дизелистом. Поставил себе цель: стать абсолютно здоровым. Работал наравне со всеми – и ещё лучше, по утрам бегал, обтирался снегом… «Через некоторое время выяснилось, что я совершенно здоров», – вспоминал он, объясняя исцеление действием дальневосточного климата. Алексей стал крепким парнем, готовым к любому труду и обороне. Одним из первых записался в аэроклуб Комсомольска, легко пройдя медкомиссию. Клуб, правда, ещё предстояло создать – для начала раскорчевать лётное поле. Первый самостоятельный полёт Алексей совершил в июне 1937 года.

В том же году Маресьева призвали в армию – в пограничные войска НКВД. Служил на Сахалине техником авиаотряда. Сведений о том времени немного; сам Маресьев говорил, что не летал, а только «заносил хвосты» у самолётов. С Сахалина Маресьева по его желанию направили в авиационную школу, которую он окончил в 1940 году, получив звание младшего лейтенанта. Открылась эта школа в августе 1938 года в Чите, позже её перевели в Батайск. Маресьев начинал осваивать истребитель на старинном читинском аэродроме «Черёмушки», он же «Чита-1».

Чудесным образом, подобно Илье Муромцу, избавившись от недугов, Маресьев не просто закалил тело – преодолел себя. Следующие подвиги он совершит, когда выживет в гибельном лесу, убедит военную бюрократию в том, что способен драться на «лавочкине» без ног, и вновь поднимется в небо. Да и после войны Маресьев жил в режиме ежедневного подвига, что куда сложнее мгновенной вспышки ярости и самоотречения. Строил город на Амуре, а построил себя, достигнув такой степени человеческой цельности, при которой целостность телесная уже не имела значения. Небо снова стало доступной ему средой. У Маресьева, человека с неограниченными возможностями, не было ног, но были крылья. Рождённый летать ползать не будет – или, вернее, доползёт куда угодно, чтобы снова взмыть.

В 1942 году открылся «второй воздушный фронт» – воздушная трасса «Аляска – Сибирь», по которой в Советский Союз перегоняли американские ленд-лизовские самолёты.

Союзническая помощь шла в СССР несколькими путями. Покрышкин пригнал свою «аэрокобру» из Ирана, через Кавказ. Принимали конвои порты Мурманска и Архангельска. Около половины грузов пришло через Тихий океан, Владивосток и Транссиб. Но всё-таки был нужен маршрут, не досягаемый для вражеских подлодок, и ленд-лизовские самолёты решили перегонять через Чукотку, Колыму и Якутию – 6500 километров тундры, гор и тайги.

Создание трассы поручили Василию Молокову – знаменитому полярному лётчику, участнику операции по спасению челюскинцев, обладателю звезды Героя за номером 3, главе «Аэрофлота». Нужно было завозить стройматериалы, сооружать взлётные полосы и метеостанции, обеспечивать снабжение, связь, горючее… Территория эта – золотая во всех смыслах: любое строительство в суровом климате и без дорог неимоверно сложно и дорого. По мирным меркам – задача на четыре-пять лет, однако такой роскоши, как время, не было. Воздушный мост навели за десять месяцев – местные и приезжие, вольные и невольные.

К осени 1942 года в строю находилось пять основных (Красноярск, Киренск, Якутск, Сеймчан, Уэлькаль) и пять дополнительных (Алдан, Олёкминск, Оймякон, Сусуман, Марково) аэродромов. Строительство новых площадок велось и после: Нижнеилимск, Витим, Хандыга, Омолон, Анадырь, Гижига… В строительстве одной из них в 1944 году принял участие четырнадцатилетний Рытхэу – будущий главный писатель Чукотки.

Алсиб заработал осенью 1942 года, когда Илья Мазурук («небесный каюр», который торил дальневосточные и арктические воздушные пути, в 1932-м, приводнившись на гидроаэродроме «Мыс Фирсова», открыл регулярное сообщение между Хабаровском и Владивостоком, в 1937 году стал депутатом Верховного Совета и тридцать девятым Героем) повёл первые двенадцать бомбардировщиков из аляскинского Фэрбанкса в чукотский Уэлькаль. Именно Мазурука назначили командиром перегоночной авиадивизии и начальником трассы.

В США самолёт от начального до конечного пункта вёл один пилот. Мазурук выбрал иную схему: каждый лётчик перегонял машины только по своему отрезку. В дивизию вошли пять перегоночных полков – по числу отрезков – и один транспортный. Первый полк гнал самолёты из Фэрбанкса в Уэлькаль, второй – из Уэлькаля в Сеймчан, далее дорога лежала в Якутск, Киренск (бывший острог XVII века) и Красноярск.

Самым сложным считался 1200-километровый участок от Сеймчана (посёлка в 500 километрах от Магадана; с этих мест, с колымского притока Среднекана, начиналась в 1929 году Золотая Колыма, открытая геологом Билибиным, самому же посёлку – больше трёх веков) до Якутска. Трасса шла над горно-таёжной пустыней, хребтами Черского и Верхоянским, полюсом холода Оймяконом. Морозы зашкаливали за –60°, бо́льшая часть самолётов не отапливалась. Сесть «на вынужденную» зачастую было просто негде, выброситься с парашютом означало оказаться одному на сотни километров вокруг. Случались истории в духе Джека Лондона – морозились, ползли, гибли, выживали… Лётчик Демьяненко на Аляске около месяца бродил по горной пустыне. Лётчик Дьяков, сумев приземлиться на неисправном самолёте у Верхоянского хребта, ждал спасения больше месяца.

Случались трагедии. Алсиб отнял жизнь у ста четырнадцати советских авиаторов. Потери начались буквально с первого вылета: 14 октября 1942 года разбился бомбардировщик, четырьмя днями позже пропал без вести истребитель… На Колыме, под Сусуманом, у брошенного посёлка Аркагала, я видел памятник экипажу бомбардировщика А-20 «бостон», разбившегося в ноябре 1942 года: обелиск с пропеллером, обломки. Погибли замкомэска Ковылин, стрелок-радист сержант Борискин (останки здесь и похоронили). Штурман – капитан Михасёв – выпрыгнул с парашютом и пропал без вести, очевидно, тоже погиб. Вот такой здесь был тыл. Прыжки через Берингов пролив, парение над чукотской тундрой и колымскими хребтами… Погибших при этом перегоне следует числить в ряду потерь великой войны.

Бомбардировщики летели по одному или звеньями. Истребители, чтобы не потеряться, – «журавлиным клином» за лидером-бомбардировщиком, в котором были штурман и радист. Точных карт не было, магнитные компасы работали ненадёжно, инструкции были на английском, бортовые приборы показывали непривычные мили и футы. «Кобры», у которых мотор располагался позади пилотской кабины, а третье колесо – спереди, требовали особой техники взлёта-посадки, не прощали ошибок.

Мазурук вспоминал колымские зимы: «Машины на аэродромах покрывались ледяной коркой, масло в баках и моторах, а также смазка… становились твёрдыми, как камень, резина – хрупкой… Инженеры и техники… обмерзая сами, умудрялись примитивными средствами ремонтировать, разогревать и отправлять в полёт “ледяных американок”… Вначале американцы поставляли нам самолёты с обычной… резиной, она не выдерживала наших сибирских морозов, лопались шланги, уплотнения, шины колёс… Пришлось Наркомату внешней торговли направить в США специалиста с рецептурой нашей морозостойкой резины».

На американском участке перегона – от Монтаны до Аляски – за три алсибовских года разбилось 133 самолёта. На советском был потерян 81 самолёт. Для сравнения: только при гибели союзнического конвоя PQ-17 на дно Баренцева моря пошло 210 самолётов.

Всего через Алсиб в Советский Союз доставили около 8000 самолётов (через Иран – порядка 5600, через северные порты – 4800). Больше всего – истребителей Р-39 «аэрокобра» и Р-63 «кингкобра». Колымское небо видело бомбардировщики В-25 «митчелл» и А-20 «бостон», истребители Р-40 «киттихаук», транспортные «дугласы» С-47… По Алсибу везли слюду, из которой делали прокладки для авиамоторов, продукты, медикаменты.

Когда перегоночную дивизию расформировали, многие лётчики остались на Севере. Построенная сеть аэродромов, узлов связи, других объектов ускорила освоение Колымы и Чукотки, позволив наладить регулярное авиасообщение с десятками точек. Война в очередной раз дала импульс для развития далёкой периферии. Трасса жила, выполняя уже не военные, а хозяйственные задачи. Сначала Территория позволила стране наладить воздушный мост и победить врага; потом трасса вернула Территории долг, вдохнув в неё новую жизнь.

В военные годы Лев Колесников учился летать. Ещё в феврале 1941 года училище переименовали в Чугуевскую военную авиационную школу пилотов и перевели на сокращённые сроки обучения – в воздухе пахло грозой, лётчиков не хватало. Подготовка велась на самолётах И-16 – легендарных «ишачках». Осенью того же 1941 года школу пилотов из-за приближения линии фронта и ежедневных налётов вражеской авиации перевели с Украины на юг Казахстана, в город Чимкент (с 1992 года – Шымкент). Менее чем за месяц по воздуху перегнали 300 самолётов, железной дорогой перевезли личный состав, семьи военнослужащих, имущество школы.

Мать Колесникова вспоминала: «Уезжал он расстроенным. Место назначения – город, какая-то авиационная часть. Толком никто и ничего призывникам не объяснил. В общем-то, военная тайна. Полная ясность была в другом: посылают не на фронт и не на флот». Потому Лев и был расстроен. Как так: все воюют, а меня – в тыл?

Среди наставников Колесникова был старший сержант Кожедуб – впоследствии прославленный ас, а тогда один из способных учеников, оставленный в школе, как это нередко практиковалось, инструктором. До конца 1942 года Кожедуб учил летать других, потом дали ход его рапортам об отправке на фронт. «Условия, в которых мы работали, были нелёгкие. Вокруг аэродрома расстилались хлопковые плантации, журчали арыки, зеленели сады. Но нас очень разочаровал сам аэродром: гравий с землёй, а сверху слой пыли. После взлёта пыль на аэродроме поднималась столбом и долго не оседала… Моторы сильно нагревались от зноя. Пыль проникала всюду и вызывала преждевременный износ узлов, деталей. Приходилось с особенной тщательностью рассматривать и готовить к полётам материальную часть», – вспоминал Кожедуб. На первых порах бывало особенно тяжело: нехватка жилого и казарменного фонда, некомплект матчасти, лётчиков, преподавателей…

Другим наставником Колесникова была девушка – девятнадцатилетняя Наташа Миронова.

В 1942 году скончался отчим Аси, в эти же дни в армию призвали её мужа Николая. «Погиб он не от пули – от болезни… Словно ударом, подсекла его болезнь… За считаные недели мама и я остались одни и пополнили растущую вдовью армию. Свет был нам не мил», – писала Александра Филипповна. Спасалась она работой. Ездила со школьниками в колхоз на уборку хлопка («Хлопок – это обмундирование, бинты, вата, порох»), продолжала занятия («Литература и история учат любить и ненавидеть, математика – делать расчёты для меткой стрельбы»). Потом она получит медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

На прежнее место базирования лётная школа вернулась в 1945-м и снова была переименована в Чугуевское военное училище лётчиков (в 1961 году оно станет Харьковским высшим военным авиационным училищем имени Грицевца). Колесников окончил учёбу в начале 1947 года, получив звание младшего лейтенанта.

Учился он, как представляется, необычно долго, тем более по меркам военного времени. Но, видимо, были обстоятельства, мешавшие окончить училище раньше. Сам Колесников по этому поводу говорит: «В войну ряд трудностей заставил разделить курсантов на очереди. Одних выпускали в считаные дни, другим достались годы». Только за время войны на фронт из школы убыли 511 человек, включая 147 лётчиков.

Биография любого человека – штрих-пунктир. Одни биографы оставляют лакуны пустыми, другие заполняют их доверху чем хотят; мне ближе позиция первых, хотя без догадок и версий в любом случае не обойтись.

Вот факты, подтверждающиеся документами: с 21 мая 1947 года по 11 июля 1952 года Колесников служил лётчиком 34-го истребительного авиационного полка (ИАП) 147-й истребительной авиационной дивизии (ИАД) 54-й воздушной армии Дальневосточного военного округа.

Полк сформировали в 1938 году в Люберцах. Первоначально он был вооружён истребителями И-16 и И-15бис, впоследствии пополнялся «мигами», «яками», «кобрами», «лавочкиными». Лётчики воевали в Китае[32], в Монголии, в Финляндии, прикрывали небо Москвы. В мае 1945 года полк перевели в Приморье, включив в состав 147-й дивизии ПВО. На самолётах Ла-7 пилоты участвовали в разгроме японской Квантунской армии в Маньчжурии. После этой скоротечной войны полк остался в Приморье, базировался в Спасске-Дальнем. В мае 1953 года 34-й полк, уже на реактивной технике, передадут в состав ВВС Тихоокеанского флота, в 1955-м вооружат самолётами МиГ-17, в 1960 году в связи с сокращением Военно-воздушных сил расформируют.

Но я забегаю вперёд. Итак, в 1947 году Колесников волей судьбы и начальства снова оказался в родном Приморье – только не во Владивостоке, а километрах в 250 к северу – в Спасске, неподалёку от озера Ханка и китайской границы. Позже полк переместят на аэродром под названием «Коммуна имени Ленина» в селе Васильевка – примерно на полпути между Спасском и Владивостоком, близ Уссурийска и авиабазы Воздвиженка.

В том же 1947 году Колесников вступил в партию.

Вслед за сыном в Приморье – в Спасск-Дальний, куда ей будет писать Фадеев, – переехала Александра Колесникова. «После войны Лёва служил и летал на Дальнем Востоке. Вернулись и мы в знакомые края. Обосновались в небольшом городке. Я снова работала в школе». Городок она не называет – видимо, из соображений секретности, «Дальний Восток» – и всё. Здесь Александра Филипповна получит ордена – Знак Почёта и Трудового Красного Знамени, вступит в партию, станет депутатом горсовета.

В 1950 году полк, в котором служил Лев, получил самолёты Як-9 – самый массовый советский истребитель Великой Отечественной, в 1942–1948 годах их выпустили почти 17 тысяч. В 1951 году – Ла-9, один из последних поршневых истребителей. В нём эволюция винтовых машин дошла до пика и тупика.

В технике эволюция идёт несопоставимо быстрее, чем в живом мире: не миллионы лет – считаные годы. Сколь короток – и сколь насыщен! – путь от аппаратов Можайского и братьев Райт до современных самолётов и ракет, от поморских кочей до подводных атомоходов. Развитие машин, как и организмов, знает тысячи ответвлений, оказавшихся ошибочными, слабыми, неэффективными. Конструкции отмирают куда быстрее динозавров, чтобы дать дорогу другим, но и век последних чаще всего недолог.

Великая Отечественная провела суровый отбор и выбраковку: на конвейере остались «яки» и «лавочкины». Что-то подобное происходило в люфтваффе: выжили Ме-109 новых модификаций и «фокке-вульфы» с индексом 190 – тупоносые, как «лавочкины», неопытный глаз мог их спутать.

В 1944 году советская индустрия выпустила рекордное количество самолётов – 40 241. Рост был не только количественным: постоянная доводка, внедрение новшеств – двухслойная броня, фибровые баки, бронестекло, не дающее «узоров» при попаданиях… Бить нужно было и числом, и умением, и качеством. Перевоз в тыл заводов с оккупируемых территорий (по сути – целых городов), наращивание производства, продолжение новых разработок, инновации… И всё это – в условиях катастрофы.

Интересно, что даже в войну заводы Наркомавиапрома загружали в том числе и гражданскими заказами. Так, завод № 381 в Москве, выпускавший «лавочкиных», весной 1944 года получил заказы на выпуск резиновой обуви, в 1945-м – на производство байдарок, кроватей, топоров, детских игрушек… Дошло до того, что в 1946-м руководство наркомата начало возражать против перегрузки предприятий гражданскими заказами. В начале 1950 года отношение к «гражданке» стало меняться: непрофильные заказы воспринимались уже не как обуза, а как подстраховка на случай проблем с основной продукцией (не смогли освоить в срок, заказчик не принял и т. п.), позволявшая предприятию стабильно жить и вкладываться в «социалку»: розничная торговля, общепит, детсады, санатории. Другими словами, экономическое и социальное значение авиапрома (как и других отраслей) выходило далеко за пределы собственно самолётостроения и оборонзаказа. Это один из секретов советской экономики, из-за которого американские аналитики даже много лет спустя не могли точно подсчитать объём военного бюджета СССР.

Есть вещи, которые проясняет, обнажает и разрешает только война. Она дала ответы на ряд вопросов, на которые в мирное время ответить не мог никто. Допустим, такой критерий, как «живучесть машины», определяет война – и только она. К концу войны отмерли «миги» и «лагги». Стало ясно, что победили остромордые «яки» с моторами водяного охлаждения и тупоносые «лавочкины» с моторами «воздушными». Считалось, что такой мотор менее надёжен и вызывает большее сопротивление воздуха, но в условиях войны ресурс был не столь важен – самолёт оправдывал себя за несколько боевых вылетов. К тому же мотор воздушного охлаждения оказался очень живуч: он не выходил из строя при пробитии одного или даже двух цилиндров, в отличие от «водяного», из которого вытекал антифриз, из-за чего двигатель тут же заклинивал. Широколобый двигатель воздушного охлаждения лучше защищал лётчика от атак спереди, был проще в обслуживании. Деревянный «лавочкин» со звездообразным мотором родился не от хорошей жизни, а в соответствии со старым правилом «не было бы счастья…». Не хватало металла – применили дельта-древесину, моторы М-82 было некуда девать – их взял Лавочкин, рискнув и выиграв. Точно так же У-2, давно устаревший небесный тихоход, стал эффективным и ювелирно точным ночным бомбардировщиком – дело было в правильном выборе тактики. В 1943 году немцы, будто бы смеявшиеся над «рус фанер», по примеру русских начали создавать специальные легкобомбардировочные авиачасти для ночных ударов из учебных самолётов «арадо» и «хейнкель».

К концу 1944 года на конвейере не осталось ни одного истребителя, выпускавшегося в 1941-м. «В годы Великой Отечественной войны было осуществлено не просто техническое оснащение советских Военно-воздушных сил, а… полное перевооружение… Всего с июня 1941 года по сентябрь 1945 года авиационные заводы произвели около 137 тысяч самолётов. В серийное производство было запущено 25 новых типов самолётов, включая модификации», – пишет Алексей Шахурин. Лучшими самолётами Великой Отечественной оказались Як-3 и Ла-7, лучшими фронтовыми бомбардировщиками – Пе-2 (первый широко электрифицированный и автоматизированный самолёт в СССР) и Ту-2, основным дальним бомбардировщиком оставался Ил-4. Штурмовик Ил-2, «летающий танк», самолёт поля боя, стал самым массовым боевым самолётом в истории авиации – более 36 тысяч экземпляров. Есть самолёты-долгожители, как У-2 или Ан-2, они напоминают старую добрую трёхлинейку, благословлённую ещё Александром III. Есть великие, этапные, эпохальные машины. Ил-2 уникален: его и сопоставить-то не с чем. На нём воевали будущий космонавт Георгий Береговой и философ, социолог Александр Зиновьев, автор «Зияющих высот» и «Катастройки» (в воспоминаниях «На коне, танке и штурмовике» с подзаголовком «Записки воина-философа» он назвал машину Ильюшина «самым гениальным изобретением для целей войны»). После войны Ильюшин разрабатывал первый советский реактивный бомбардировщик Ил-28, гражданские Ил-12, Ил-14, Ил-18 и наконец – Ил-62, многолетний флагман «Аэрофлота».

«Яки» и «ла» были отличными самолётами, но и их время стремительно иссякало. Они вот-вот должны были превратиться в тыкву. Поршневая авиация себя исчерпала, увеличение мощности мотора приводило к перетяжелению конструкции, не давая прироста скорости. Отметка в 700 километров в час стала для винтовых самолётов максимальной. «Скорости полёта, достигнутые к концу войны, были аэродинамическим пределом для винтомоторных самолётов», – сформулировал Шахурин. Наступало время авиации новой – реактивной.

С 1951 года лётчики 34-го полка, включая Льва Колесникова, начали переучиваться с поршневых Ла-9 на реактивную машину – МиГ-15.

«Миг-пятнадцатый», по классификации НАТО – Fagot, не был первым реактивным истребителем Страны Советов.

Интерес к реактивному движению возник давно. Я упоминал народовольца Кибальчича, накануне казни разрабатывавшего ракеты, и мечтавшего о межпланетных рейсах Циолковского. Николай Рынин в 1928–1932 годах написал многотомный труд «Межпланетные сообщения». Борис Стечкин в 1929 году опубликовал «Теорию воздушного реактивного двигателя».

Ещё до войны строились экспериментальные реактивные двигатели – этим занимались конструкторы Люлька, Цандер, Глушко, Королёв. В 1933 году в Москве открылся Реактивный научно-исследовательский институт. В 1934 году Королёв выпустил книгу «Ракетный полёт в стратосфере» и приступил к постройке планёра СК-9, предполагая установить на него ракетный двигатель. Вскоре подобные публикации в открытой печати прекратились – не потому, что Королёв угодил, пусть ненадолго, на Колыму, а потому, что в этих работах увидели военные перспективы.

Реактивные двигатели бывают воздушными и ракетными. Первые берут кислород для сгорания топлива из окружающего воздуха. Вторые и топливо, и окислитель берут из баков и в воздухе не нуждаются – могут работать и в космосе.

Первый полёт самолёта с воздушно-реактивным двигателем состоялся в Италии в 1939 году. В 1941 году поднялся в воздух английский «глостер», в 1942-м – американский «эйркомет». В феврале 1940 года под Москвой состоялся первый полёт ракетоплана РП-318-1 конструкции Королёва с ракетным двигателем Душкина и Глушко. Сам Королёв в это время находился в заключении – в те дни он возвращался с Колымы в Москву, в «туполевскую шарагу». Опробовал ракетоплан лётчик Владимир Фёдоров (погибнет в 1943-м при очередных испытаниях). Самолёт отбуксировал планёр на высоту, Фёдоров некоторое время планировал, после чего включил двигатель: «Запуск произошёл нормально… Включение двигателя произведено на высоте 2600 метров. Сразу же послышался ровный, нерезкий шум… По израсходовании компонентов топлива топливные краны перекрыл… Ракетоплан вёл себя нормально, вибраций не ощущалось. Нарастание скорости от работающего двигателя и использование её для набора высоты у меня как у лётчика оставило очень приятное ощущение».

Во время войны Владимир Челомей разрабатывал беспилотные самолёты-снаряды – боевые крылатые ракеты, испытанные в конце 1944 года. Оживились поддержанные фантастами споры о том, нужен ли вообще лётчик. Но всё-таки даже сегодня, в эпоху развития беспилотной техники, человеческий мозг по-прежнему остаётся самой сложной и тонкой системой, способной работать в непредвиденных обстоятельствах.

Велись эксперименты с установкой на обычные поршневые самолёты реактивных ускорителей, не обходилось без жертв – погибли испытатели Расторгуев и Деев. В самом конце войны для борьбы с первыми немецкими реактивными самолётами строились гибриды – машины с обычным поршневым двигателем, к которому добавлялся ещё один – мотокомпрессорный конструкции Холщевникова. Он устанавливался в хвосте самолёта и запускался тогда, когда требовалась наивысшая скорость. Этими работами занимались Микоян и Сухой.

Было ясно, что это полумеры. Поршневые машины, многие из которых не успели устареть физически, безнадёжно устарели морально. Вернее, технически. Что-то подобное происходило в 1990-х с видеомагнитофонами, которые ещё не успели выйти из строя, а их уже никто не смотрел…

Ещё весной 1941 года в КБ Виктора Болховитинова конструкторы Александр Березняк и Алексей Исаев начали проектирование истребителя-перехватчика с ракетным двигателем Душкина и Исаева. Самолёт получил название БИ-1 («Березняк – Исаев», другой вариант расшифровки – «ближний истребитель»). В фюзеляже помещались баки для сжатого воздуха, 135 килограммов керосина и полутонны азотной кислоты, игравшей роль окислителя. За секунду двигатель съедал 6 килограммов керосина и кислоты.

В мае 1942 года имевший фронтовой опыт лётчик Григорий Бахчиванджи на Урале, в эвакуации, совершил первый успешный полёт на этой деревянной бочке, наполненной керосином и азотной кислотой. Впервые прозвучала команда «От хвоста!», а не «От винта!». Из сопла вырвалось сначала слабое пламя, потом сноп огня – раскалённая газовая струя длиной около 4 метров. Раздался оглушительный рёв. Резко набирая скорость, самолёт оторвался от земли. Через несколько минут «Бахчи» благополучно вернулся на аэродром. Самолёт развил скорость порядка 800 километров в час. В марте 1943 года, выполняя очередной полёт на БИ-1, Бахчиванджи погиб: на околозвуковой скорости самолёт, спроектированный на основе старых представлений об аэродинамике, затянуло в крутое пике, сил лётчика и эффективности руля высоты для вывода в горизонтальный полёт не хватило. Машина врезалась в землю и взорвалась. Конструктор вертолётов Михаил Миль, находившийся на лётном поле, вспоминал: «Пригласили Бахчиванджи. Перекинулись с ним несколькими фразами, пошутили, и он пошёл к самолёту. Стартовый флажок. Пламя из хвоста. Рёв двигателя. Самолёт стремительно и круто набирает высоту. Ушёл наверх, вышел на прямую. Грохот громче, факел пламени больше. Скорость неслыханно большая. Внезапно траектория из прямой перешла в параболу. Машина скатилась вниз и разорвалась на земле. Несколько секунд мы стояли молча, потрясённые. Затем взвыла сирена, и помчался санитарный автомобиль».

Всего было построено восемь машин, но на вооружение самолёт так и не приняли из-за чрезмерно малой продолжительности полёта – всего около полутора минут, после чего БИ должен был выходить из боя и идти на посадку с неработающим двигателем.

После войны развитие боевой авиации пошло по нескольким направлениям. Опыт Второй мировой показал: Советам нужен дальний бомбардировщик, способный нести атомное оружие. В августе 1945 года американцы сбросили на Японию две атомные бомбы со своих «суперкрепостей» – самолётов B-29, разработанных выходцем из Болгарии Асеном Йордановым. Так возникла авиация нового типа – стратегическая. Над созданием атомного оружия уже работали советские физики и разведчики, но машин, подобных «крепости», в СССР не было, а ТБ-3 и Пе-8 давно устарели. Поставляя в СССР по ленд-лизу самолёты, американцы, несмотря на многократные просьбы Кремля, не дали ни одного «стратега», ограничиваясь фронтовыми бомбардировщиками – «бостонами» и «митчеллами». Очевидно, не хотели давать ситуативному союзнику и будущему вероятному противнику столь веский козырь. Тогда было решено скопировать «суперкрепость», используя несколько машин, воевавших против Японии и вынужденно севших в 1944 году под Владивостоком (по условиям договора о нейтралитете между Москвой и Токио их интернировали до конца войны). Уже в 1947-м родился Ту-4 – первый советский «стратег», способный нести атомное оружие. В его ДНК – американские гены. Именно с Ту-4 в октябре 1951 года на Семипалатинский полигон сбросили первую советскую атомную авиабомбу «Мария» (а в 1965-м – и первую китайскую). Вадим Шавров: «Этот самолёт… по конструкторскому решению, новизне применённых материалов, полуфабрикатов и бортового оборудования произвёл настоящую революцию в технологии авиационной и смежных отраслей промышленности». Лётчик-испытатель Степан Микоян: «В результате освоения в производстве этого самолёта наша промышленность поднялась на новую качественную ступень». На Ту-4 обкатывались новые технологические процессы – гермоклёпка, автоматическая сварка, скоростное фрезерование… Клон «суперкрепости» имел советские моторы, пушки, аккумуляторы, аппаратуру распознавания «свой – чужой», радиостанцию. Мог дозаправляться в воздухе, чтобы долететь с атомной бомбой до недавнего союзника. Большой вопрос – считать ли «ту-четвёртый» нелицензионной копией «суперкрепости» или же аналогом. Копирование сложной технической системы – всегда творчество. Точно так же в литературе порой трудно заметна грань между переводом и пересказом. Для превращения Пиноккио в Буратино недостаточно умения читать и знания языков.

Ход прогресса неравномерен и напоминает реку, то суженную каменными щеками и несущуюся стремительным потоком, то разливающуюся широченным плёсом и надолго замедляющуюся. Сколь быстро развивалось стрелковое оружие в XIX веке, но потом всё затормозилось, и на Второй мировой основным оружием как русского, так и немецкого пехотинцев были соответственно винтовки Мосина и Маузера, принятые на вооружение ещё в конце XIX века. В авиации в 1920–1950-е годы прогресс шёл скачкообразно. Эволюция представляла собой пулемётную череду технологических революций. Потом всё замедлилось, поколения стали сменять друг друга не в пример медленнее. Каждый самолёт теперь служит десятилетиями. Бомбардировщик Ту-95, оторвавшийся от земли ещё при Сталине, впервые применили по боевому назначению только в наши дни, в XXI веке, в Сирии…

В 1940-х годах конструкторы встретились с новыми барьерами – волновым, тепловым, затягиванием машины в пике, потерей управляемости. Вместо дюраля потребовались жаростойкие стали. Авиация тащила за собой всю страну, была точкой роста для науки, техники, экономики. Как обычно, передовые решения первым делом применялись в авиации военной, а потом шли на гражданку.

Если в бомбардировочной авиации ещё допускалось использование поршневых моторов, то новый истребитель должен был родиться реактивным. Сразу после войны – страна ещё лежала в руинах, но останавливаться было нельзя ни на минуту, горячая война уже сменилась холодной – задание на разработку реактивных истребителей дали одновременно Лавочкину, Яковлеву, Микояну и Сухому. Как и в 1939 году, когда объявили конкурс на истребитель, не уступающий «мессеру», началось состязание фирм – конструкторских бюро, которое можно понимать и как «социалистическое соревнование», и как пример вполне рыночной конкуренции.

Ракетные двигатели оставили космосу, самолёты было решено комплектовать воздушно-реактивными. Они работали на керосине, а кислород брали из атмосферы.

От идеи копировать немецкие реактивные самолёты Ме-262 и Ме-163, участвовавшие в боях на последнем этапе войны, отказались, но без трофейных немецких двигателей JUMO-004 и BMW-003 не обошлось (они в СССР получили наименования РД-10 и РД-20).

Естественный технический отбор оставил две модели: МиГ-9 и Як-15. Они впервые поднялись в воздух в один день – 24 апреля 1946 года, с разницей в три часа, и стали первыми реактивными истребителями, поступившими на вооружение Советской армии.

МиГ-9, который научил летать Алексей Гринчик, имел два реактивных двигателя BMW-003, установленных рядом в нижней части фюзеляжа, и напоминал головастика. Уже в июле 1946 года Гринчик погиб, показывая МиГ-9 начальству. В 1963 году он стал прототипом главного героя фильма Татьяны Лиозновой «Им покоряется небо».

«Як» поднял лётчик Михаил Иванов. Машина была создана на основе самолёта Як-3 с двигателем JUMO-004. «Мы задались целью создать самолёт, у которого новым был бы только двигатель, всё же остальное по возможности оставить таким, как у поршневого самолёта. Тогда лётчик, садясь в кабину, попадал бы в хорошо знакомую привычную обстановку», – объяснял Яковлев свою идею. Такой аппарат было несложно запустить в серию, Як-15 оказался удобным для переучивания. В 1947 году испытатель Стефановский выполнил на этой машине фигуры высшего пилотажа, в 1948-м пятёрка Савицкого демонстрировала групповой пилотаж (маршал Савицкий даже в служебные командировки предпочитал отправляться на боевом самолёте).

Лавочкин, несколько отстав, построил Ла-150, вслед за ним Ла-160 – первый в СССР реактивный самолёт со стреловидным крылом. Ла-176 в 1948 году превысил скорость звука, открыв новую эпоху в авиации. Опережая в одном, Лавочкин отставал в другом; настоящих триумфов у него уже не будет – как у Поликарпова после И-16.

Если Як-15 решал частную задачу – помогал стереть грань между винтомоторной и реактивной авиацией, переучить лётчиков, то МиГ-9 стал родоначальником великой истребительной династии.

Это сейчас реактивные самолёты воспринимаются как данность. Так же быстро стали обиходными предметами компьютеры и мобильники. А тогда садиться в реактивную машину было непривычно. Вместо винта перед кабиной – какая-то дыра, засасывающая воздух. Свистящая серебристая сигара, «огурец», выбрасывающий реактивную струю… Одни лётчики считали, что новые машины ненадёжны, а овладеть ими сложно. Другие говорили, что на «летающих дырках» высший пилотаж невозможен и излишен. Строже стали медицинские требования. «Новая техника… многих отпугивала… Ходила, к примеру, молва, будто летать на реактивных самолётах не только трудно, но и вредно для здоровья: дескать, и скорости сумасшедшие, и перегрузки чрезмерные», – вспоминал Савицкий.

Тогда не учили летать на реактивных, а переучивали – примерно как с пишущих машинок на компьютеры. «Ощущение необычное. Кабина герметизирована, из-под низу раздаётся свист, скорость набирается быстро, обзор хороший, не видно мелькающих лопастей винта» – так вспоминал Кожедуб первые полёты на Як-15.

В это же время появилось новое задание: нужен был истребитель с околозвуковой скоростью, продолжительностью полёта не меньше часа, потолком до 14 километров и пушечным вооружением. В марте 1947 года Сталин провёл в Кремле совещание, по итогам которого соответствующее поручение получили Микоян, Лавочкин, Яковлев и Сухой.

В этом состязании вперёд вырвалась фирма Микояна и Гуревича, ещё до войны отпочковавшаяся от КБ Поликарпова.

Артём Микоян – брат Анастаса Микояна, одного из руководителей СССР, опытнейшего управленца, политического долгожителя. Это о нём говорили: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Он много лет – от ленинских до брежневских времён включительно – занимал высокие правительственные и партийные посты. В течение нескольких лет был наркомом пищевой промышленности и запомнился как отец докторской колбасы и инициатор рыбных дней. Один из внуков Анастаса Микояна, тоже Анастас Микоян, стал музыкантом, известным под именем Стаса Намина.

Артём Микоян был одним из первых советских парашютистов, учеником Поликарпова. Если Анастас Микоян получил одну звезду Героя Социалистического труда, то Артём – две. После службы в армии работал секретарём парткома на московском заводе «Компрессор», упомянутом в песне Высоцкого «Про Серёжку Фомина». В 1931 году попал в число «парттысячников», направленных на учёбу в академию имени Жуковского. Первой самостоятельной работой Микояна стал МиГ-3. После войны в КБ создавались реактивные истребители: МиГ-15, МиГ-17, достигший скорости звука, МиГ-19 (в 1952 году он разогнался до «полутора звуков», по характеристикам превосходил «суперсейбр» – в то время основной истребитель США), МиГ-21, МиГ-23 с изменяемой геометрией крыла, скоростной перехватчик МиГ-25, МиГ-27, сверхманёвренный МиГ-29… Куда меньше известен вклад Артёма Микояна в освоение космоса – он участвовал в создании спутников, разрабатывал воздушно-космический самолёт «Спираль» – предшественник «Бурана».

Интересно, что ведущим конструктором МиГ-29 был Вано Микоян – сын Анастаса, племянник Артёма. В школе он входил в тайную организацию советских подростков-мажоров «Четвёртый рейх» (или это была, как они потом говорили на следствии, всего лишь игра?). Всё вскрылось, когда сын наркома авиапромышленности Володя Шахурин в 1943 году на лестнице Большого Каменного моста убил дочь дипломата Константина Уманского и застрелился сам[33]. Злосчастный пистолет «вальтер» принадлежал Вано Микояну (брат Степан вспоминал: Шахурин-младший в тот день попросил Вано «дать поносить» пистолет, тот «по наивности» дал). Вано арестовали (одним из следователей по делу был Лев Шейнин, известный автор детективов) и вскоре вместе с другими «рейховцами» на год выслали из Москвы.

Штрих к портрету и семьи, и эпохи: старшие братья Вано тоже связали свою жизнь, а порой и смерть с авиацией. Степан Анастасович Микоян (1922–2017), истребитель Великой Отечественной (был сбит, обгорел, вернулся в строй), стал заслуженным лётчиком-испытателем, кандидатом технических наук. За освоение МиГ-25 удостоен звания Героя Советского Союза. В фильмах «Битва за Москву» и «Сталинград» сыграл своего отца. Владимир Анастасович Микоян погиб при обороне Сталинграда в воздушном бою, причём ему не было и восемнадцати. Алексей Анастасович Микоян (отец Стаса Намина) тоже был военным лётчиком, дослужился до генерал-лейтенанта авиации. Участвовал в воздушных парадах на МиГ-15, первым из советских лётчиков сбил ракету «земля – воздух».

Семья Микоянов не выглядела исключением. Боевыми лётчиками были сын Сталина Василий, сын наркома Фрунзе Тимур (погиб в воздушном бою в 1942 году), сын Хрущёва Леонид (погиб в 1943 году) и так далее.

Соавтор Артёма Микояна, Михаил Гуревич, учился в Харьковском политехе, затем во Франции – в Национальной школе аэронавтики и космоса в Тулузе, где его сокурсником был авиаконструктор Марсель Дассо, создатель «миражей». Работал в КБ Ришара, приглашённого в СССР строить морские самолёты, в КБ Пороховщикова, где создавались картофелекопалки и хлопкоуборочные машины, затем с конструкторами Кочеригиным и Поликарповым.

Своих реактивных двигателей, подходящих для нового самолёта, в стране не было. В 1946 году CCCP закупил в Англии турбореактивные моторы фирмы Rolls-Royce – Derwent V, Nene I и Nene II. Интересно, что сделка эта состоялась, несмотря на уже начавшуюся холодную войну. Вот как рассказывал о ней Степан Микоян: «Война закончилась недавно, и отношения между нашими странами ещё носили характер союзнических… Однако уже пахнуло и холодком. Глава фирмы “Роллс-Ройс”, почувствовав неблагоприятную обстановку в правительстве, заколебался. Как мне с юмором рассказывал Артём Иванович (Микоян. – В. А.), он, будучи в гостях у владельца фирмы, который всё медлил с подписанием договора, играл с ним на бильярде. Как бы в шутку он предложил очередную партию сыграть на спор: если победит он, то хозяин подпишет контракт… Англичане серьёзно относятся к спорам, и контракт был подписан». Закупка производилась через Министерство внешней торговли, которое возглавлял Анастас Микоян. Было приобретено шестьдесят двигателей, их скопировали и запустили в производство. Самой большой трудностью стало создание сплава для лопаток турбин. Степан Микоян пишет, что этот вопрос рассматривался на Политбюро, Сталин дал соответствующее задание металлургу и министру Ивану Тевосяну – однокашнику писателя Фадеева по горной академии. Тевосян целый месяц буквально ночевал на заводе, пока не «сварили» нужный сплав.

«Дервент» стал именоваться РД-500, «нины» – РД-45 и РД-45Ф. Именно под эти моторы Яковлев, Лавочкин и Микоян (КБ Сухого не уложилось в сроки) построили реактивные истребители второго поколения: Як-23 с прямым крылом и двигателем РД-500, стреловидные Ла-15 с РД-500 и МиГ-15 с более мощным РД-45[34].

В серию пошли все три, но лидером стал «миг». Як-23 и Ла-15 ему проиграли: менее мощный мотор, ниже скорость, слабее вооружение.

В груди русского «мига» билось английское сердце. Но «изделие», как называют конструкторы свои детища, несводимо к простой сумме составляющих, это всегда новое качество. То же самое – в кулинарии, в кино и где угодно. Создание «миг-пятнадцатого» было вдохновенным и оригинальным творчеством сотен людей.

Те же творческие поиски шли в Америке: почти одновременно в Штатах появился истребитель F-86 «сейбр», что значит «сабля». Его приняли на вооружение в 1949 году. Ровесник «пятнадцатого», его заморский сородич и заклятый конкурент был рождён фирмой North American. Стреловидное крыло, герметичная кабина, катапультируемое кресло, шесть пулемётов браунинг с 425-ю патронами на каждый ствол (расположены по бокам передней части фюзеляжа – как будто неведомое когтистое чудовище расцарапало морду «сейбра» с обеих сторон), 900 килограмм бомб на внешней подвеске, радиодальномер… Создаваемые в разных странах и под строжайшим секретом машины были похожи друг на друга, словно пришла новая мода или началась плановая мутация, запущенная мудрой природой: обтекаемые, плавные, благородные очертания, по сравнению с которыми старые самолёты напоминали чудом летающие утюги.

Конкурентами «мига» могли считаться и французский «ураган»[35], и шведский «туннан»[36].

Приступая к выполнению правительственного задания, Микоян и Гуревич рассмотрели несколько возможных схем: с двумя двигателями в крыле; двухбалочный самолёт – как немецкая «рама» или американский «лайтнинг», на котором сгинул майор Экзюпери; с расположением двигателя впереди и выхлопом «под живот»… Руководство проектными и конструкторскими работами возложили на заместителя главного конструктора Брунова (бывший беспризорник, впоследствии он прославится созданием сверхзвукового истребителя МиГ-21, станет Героем Соцтруда) и инженера Андреева.

Схема, на которой остановились в КБ Микояна, надолго стала классической для истребителей всего мира. Отцы МиГ-15 выступили законодателями новых мод. Веретенообразный цельнометаллический фюзеляж с воздухозаборником в носу, стреловидные крылья и хвостовое оперение, каплевидный фонарь кабины. Лётчик и оружие – впереди, двигатель – позади. Самолёт решили делать из алюминиевых сплавов – машина стала серебристой. Стеклянный черепок кабины смещён к носу; короткий капот; тонкие серебристые крылья оттянуты назад и кажутся отведёнными для замаха сабельными клинками. Они едва заметно отогнуты книзу, как будто желают обнять землю. Огромный хвост – как плавник акулы, с парой своих крылышек. Бритвенно отточенные рёбра аэродинамических гребней-ножей на крыльях… Фюзеляж напоминал торпеду – чуть припухлую, как бы надутую изнутри, раздувшуюся в пояснице, но не настолько, чтобы потерять изящество. Наполненную горючим, начинённую снарядами. В носу – отверстая пасть, разделённая вертикальным нёбом-перегородкой и хищно, по-акульи, заглатывающая тонны воздуха, необходимого для сгорания керосина.

Авиаконструктор Евгений Адлер: «МиГ-15 даже на земле выглядит очень грозно. Он уверенно стоит на своих широко расставленных коротких ногах, словно хищная птица, приготовившаяся к броску. Его мощный двигатель рычит, как голодный лев, стреловидные крылья ладно скроены и крепко сшиты, 37-миллиметровая пушка и две 23-миллиметровые, смонтированные в общем лафете, выдвигающемся вниз, кажутся убедительными аргументами, а герметическая кабина набита до отказа современными приборами и радиотехническим оборудованием. Взлетает самолёт легко, с малым разбегом, уходит в набор круто и в воздухе… чувствует себя как рыба в воде».

Первый полёт на будущем МиГ-15 (в документах первый экземпляр нового изделия именовался И-310) Виктор Юганов – участник боёв на Халхин-Голе и Карельском перешейке, истребитель Великой Отечественной – совершил 30 декабря 1947 года. Второй и третий экземпляры испытывал легендарный Сергей Анохин. В 1945 году он при укрощении одного из истребителей Яковлева потерял левый глаз, но вернулся к лётной работе. Проводил испытания разнообразной техники, в том числе пилотируемого аналога крылатой ракеты, за что в 1953 году был удостоен звания Героя Советского Союза. В 1966–1968 годах готовился к полёту в космос и высадке на Луну.

По технике пилотирования МиГ-15 особой сложности не представлял, наземное обслуживание тоже было достаточно простым. Но самолёт сложился не сразу: дорабатывались органы управления, оперение… Поначалу МиГ-15 не имел автоматики управления двигателями и гидроусилителей, был спроектирован без воздушных тормозов – щитков, выпускающихся по бокам фюзеляжа в хвостовой части. Самолёт рождался во взаимодействии конструкторов, контролёров и лётчиков, излечивался от «детских болезней», становился всё совершеннее. Это только кажется, что МиГ-15 возник именно таким сразу, как кристалл или соцветие, и не мог быть иным. Плод рос долго и мучительно – как всякая удачная конструкция. На один итоговый удавшийся вариант приходятся десятки забракованных, так и не поднявшихся в небо, но присутствующих в нём незримо, как и души погибших при испытаниях лётчиков. МиГ-15 оказался шедевром, но шедевр не рождается сам по себе, это всегда результат большой работы, а в случае с самолётом – коллективной и даже сверхколлективной. Без натяжки можно сказать, что МиГ-15 создавала вся страна.

Высоты, скорости, перегрузки росли. МиГ-15 получил герметичную кабину. Впервые были предусмотрены бортовые средства пожаротушения и система оповещения о пожаре. Встал вопрос о средствах спасения: при реактивных скоростях старый добрый парашют-рюкзак уже не мог гарантировать безопасность: лётчик рисковал не выбраться из кабины. Группу разработчиков катапультируемого кресла возглавил испытатель (и бывший коктебельский планерист) Сергей Люшин. Началась разработка катапульты – пушки, стреляющей человеком. Подобное описывал Мюнхгаузен, но он всё выдумал, а тут всё было взаправду. Пороховой заряд пиропатрона должен был гарантировать переброску человека через киль, не создавая при этом опасных перегрузок. Инженерам пришлось взаимодействовать с физиологами. И всё равно катапульта была травмоопасна. Марк Галлай: «Нет нужды доказывать, насколько, мягко выражаясь, сильны ощущения человека, применяющего такой способ спасения. Резкий удар снизу, грохот выстрела, пламя, дым, тут же второй, ненамного менее сильный удар о встречный поток воздуха, кувыркание в свободном падении…» Сначала кресло с манекеном отстреливали с бомбардировщика Пе-2. В июле 1947 года катапульту испытал на себе опытный парашютист Гавриил Кондрашов.

В 1948 году самолёт МиГ-15 приняли на вооружение и запустили в серийное производство сразу на трёх заводах (впоследствии к ним добавились ещё несколько, от Комсомольска-на-Амуре до Тбилиси; серийное производство также наладили в Чехословакии, Польше, Китае).

МиГ-15, воплотивший гигантский многолетний опыт всей планеты, стал самой массовой боевой реактивной машиной в истории мирового самолётостроения – выпущено более 15 тысяч экземпляров. Самолёт производился в различных вариантах: истребитель фронтовой, ночной и сопровождения, перехватчик, истребитель-бомбардировщик, лёгкий пикировщик, фоторазведчик, учебно-тренировочный… Его называли – «самолёт-солдат». У лётчиков он получил ласковое прозвище «ласточка» и грубоватое – «окурок».

Вскоре двигатель РД-45 заменили улучшенным вариантом РД-45Ф. В дальнейшем работу над мотором продолжил крестьянский сын Владимир Климов. Новый двигатель, прошедший государственные испытания в конце 1948 года, получил обозначение ВК-1, оснащённые им машины назвали «МиГ-15бис». Скорость выросла до 1076 километров в час у земли, потолок – до 15,5 километров, продолжительность полёта превысила два часа, самолёт избавился от ряда недостатков, получил улучшенное радиооборудование.

В это же время работы по реактивным двигателям форсировали КБ Климова, Микулина, Люльки. Вскоре авиация стала оснащаться двигателями уже советской разработки.

В 1949 году МиГ-15 начал поступать в строевые части и в течение нескольких лет вытеснил все первые серийные реактивные истребители. Группа сотрудников КБ получила за этот самолёт Сталинские премии. Скупой на комплименты Туполев назвал МиГ-15 «лучшим самолётом в мире». Уместно вспомнить его знаменитый афоризм: «Некрасивые самолёты не летают» (авиаконструктор Леонид Кербер передаёт туполевскую фразу в форме философской максимы: «Красивое – значит разумное»). Боевые машины создают не художники, а инженеры, каждое дизайнерское решение – не для красоты, а для функциональности, но как прав Туполев и каким же красивым получился «пятнадцатый»!

Гагарин вспоминал «гармонию гордых и смелых линий, которым могли бы позавидовать архитекторы, работая над проектами новых зданий». Лётчик, ас Кореи Борис Абакумов: «Прелесть полёта на нём просто пленила! Так было хорошо управлять умной машиной». Маршал авиации Савицкий: «Лётный состав в подавляющем своём большинстве просто-напросто был влюблён в этот истребитель. Лётчик, если ему довелось хоть сколько-нибудь полетать на МиГ-15, обычно и слушать не хотел ни о какой другой машине… Машина оказалась удивительно живучей и долгие годы радовала лётчиков высокой надёжностью».

Лучший бой, говорят мастера боевых искусств, – тот, который не случился. К войне следует готовиться уже для того, чтобы она не началась. И всё-таки предназначение боевого самолёта – воевать. Бомбить и штурмовать врага, сбивать вражеские бомбардировщики, прикрывать свои. Патрон создан для выстрела, а не для коррозии. Танец с саблями прекрасен, но сабли придуманы не для танцев. Боевой самолёт, не пошедший в бой, похож на перекачанного атлета, туго набитого никому не нужными мышцами и вызывающего тягостное недоумение: зачем тебе все эти непомерно раздутые бицепсы, трицепсы и ягодицепсы, если ты ничего ими не делаешь – не охотишься на мамонта, не рубишь уголь, не грузишь цемент?

В этом смысле «пятнадцатому» повезло. Ему выпало не просто воевать, но участвовать в боях массовых, каких уже, возможно, никогда не будет. Не всякому самолёту достаётся такая судьба, тем более что век боевой машины недолог: она должна быть только передовой, лучшей – или никакой.

МиГ-15 получил свои пятнадцать – и даже куда больше – мигов славы. Обойдя конкурентов, доказал свои исключительные качества в конфликтах на всей планете. Состоял на вооружении четырёх десятков стран – от Алжира и Анголы до Бангладеш и Буркина-Фасо, от Болгарии и Венгрии до Гвинеи и Индонезии. Последние «пятнадцатые» сняли с вооружения ВВС Албании в 2006 году.

Первые победы МиГ-15 – в Шанхае в 1950 году в боях против гоминьдановской авиации Чан Кайши, не оставлявшего надежд взять реванш над Мао. В СССР «миги» боролись с нарушителями воздушной границы, сбивали американских разведчиков. Но звёздным часом этих краснозвёздных машин стала Корея, где в 1950–1953 годах шла кровопролитная разрушительная война. «Серебряная стрела», «самолёт-солдат» стал самым результативным истребителем этой войны. После того как в Корее «миг» показал, чего он стоит в деле, в мире снова заговорили о русской школе самолётостроения. Самолёт и его создатели получили мировую славу. В этом смысле МиГ-15 можно сравнить с «Ильёй Муромцем» Сикорского, «ишачком» Поликарпова и истребителями Яковлева.

В своё время Микоян был заместителем Поликарпова по производству И-153 – вникал в тонкости проектирования, доводки, внедрения в серию… Так что в обводах «пятнадцатого» спрятаны и гены поликарповских «ястребков». От основного ствола, которому суждено было захиреть, отпочковалась мощная боковая ветвь.

«Самолёт-солдат» стал кинозвездой: «Звёзды на крыльях» (1955), «Солдат Иван Бровкин» (1955)… В кино Анатолия Рыбакова «Цель его жизни» (1957) знаменитый певец Марк Бернес играет испытателя Ануфриева. Консультантом фильма выступал Марк Галлай. Он должен был посадить реактивный истребитель, у которого, согласно сюжету, отказал двигатель, на шоссе Москва – Минск. Начальство категорически запретило Галлаю посадку на дорогу. Он снижался, летел на высоте 1–2 метров и затем вновь набирал высоту. Потом Галлай сделал несколько пробежек по шоссе. Через несколько лет Эльдар Рязанов, снявшийся в этом фильме в эпизодической роли майора морской авиации, включит трюк с посадкой пассажирского самолёта на шоссе в свой фильм «Невероятные приключения итальянцев в России». А в 1997-м, за год до смерти Марка Галлая, Рязанов снял тёплый документальный фильм «Единица порядочности – один Галлай».

Были и другие картины с «миг-пятнадцатым». «Голубая стрела» (1958): на отдыхе у моря туповатый офицер выбалтывает шпионке секрет – день испытаний нового реактивного самолёта. Роль этой самой «стрелы» сыграл тогда уже несекретный МиГ-15. «Барьер неизвестности» (1961), «Дни лётные» (1966), «Остров Волчий» (1969), «Синее небо» (1971), «За облаками – небо» (1973)…

В начале 1950-х советская авиация перешла на реактивную технику: фронтовой истребитель МиГ-15, всепогодный перехватчик Як-25, фронтовой бомбардировщик Ил-28, дальний бомбардировщик Ту-16. Но останавливаться было нельзя и теперь, как нельзя никогда.

У творчества, художественного и технического, – свои законы, порой непостижимые. Технический шедевр устаревает быстрее литературного. «Пятнадцатые» списывались, уступали дорогу молодым. Выработавшие ресурс двигатели уходили на пенсию и после ремонта служили тепловыми машинами – отогревали лётные поля, очищая их от мусора, крошки и льда. Дело «пятнадцатого» продолжил МиГ-17. При его испытаниях в феврале 1950-го Иван Иващенко достиг скорости звука (а в марте погиб на нём же в очередном испытательном полёте). Возросли скорость и скороподъёмность, улучшилась манёвренность на больших высотах. В 1953 году родился МиГ-19, с появлением которого наша авиация вошла в эпоху сверхзвука. Во Вьетнаме заявили о себе новейшие МиГ-21 с необычными треугольными крыльями – они противостояли американским «фантомам» F-4. Истребители, стоящие на вооружении сегодня, называют даже не самолётами, а «авиационными комплексами» – настолько далеко ушли они от старых добрых «ястребков»…

Ревущие сороковые, если применить морскую широтную терминологию к историческим эпохам, сменились неистовыми пятидесятыми.

Германию и Японию обезвредили, но мир по-прежнему оставался чреватым войной. Оружие становилось всё совершеннее и смертоноснее. Отношения недавних союзников – великих стран, ещё вчера братавшихся на Эльбе, – пережили шоковую заморозку. Вторая мировая без паузы перетекла в холодную. Она была сродни подземному кипению вулкана, которое то и дело прорывается катастрофическими извержениями.

Кровавым послесловием ко Второй мировой, первым горячим сражением холодной войны и одновременно эскизом (к счастью, скомканным и отброшенным) Третьей мировой стала война в Корее. Она длилась свыше трёх лет – с лета 1950-го до лета 1953-го.

Эта война – и наша тоже. На ней русские впервые после интервенции воевали против американцев. И впервые с обеих сторон использовались реактивные самолёты.

За Север вступились Китай, подавший своё вмешательство как порыв миллиона добровольцев, и СССР, хотя участие советских граждан в боевых действиях официально не признавалось. С противоположной стороны формальности в виде одобрения ООН были соблюдены. За Юг воевали США и ещё добрых полтора десятка стран: от Англии и Франции до Эфиопии и Австралии. Хроники той войны порой звучат сюрреалистично: «Китайские лётчики сбили в Корее истребитель южноафриканских ВВС». Демилитаризованная Япония фактически тоже приняла участие в войне на стороне своего недавнего врага – Штатов. Японские офицеры помогали информацией и картами, участвовали в работе штабов, ограниченно принимали участие в боевых действиях, не говоря о том, что Япония стала тыловой базой Штатов.

Но обо всём по порядку.

Север Кореи, с 1910 года – японской колонии, в августе 1945 года освободила Красная армия. Это была часть огромной Маньчжурской наступательной операции по разгрому японских войск на территории Китая, Кореи, Южного Сахалина, Курильских островов.

В корейских портах Юки (Унги), Расин (Раджин, Наджин), Сейсин (Чхонджин), Дзёсин (Сонджин, ныне Кимчхэк), Гензан (Вонсан) высадились советские десанты. В одних случаях обошлось без стрельбы, в других – нет. Наиболее ожесточённые бои шли в Сейсине. В сейсинском десанте участвовал Иван Лоскутов – прототип героя поэмы Константина Симонова «Сын артиллериста», лейтенанта Лёньки Петрова (в 1941-м на Северном флоте разведчик Лоскутов, оказавшись в критической ситуации, вызвал огонь на себя и чудом уцелел; эта история легла в основу симоновской поэмы). Среди матросов одного из минных тральщиков, обеспечивавших десанты, был нанаец Николай (Кола) Бельды, приписавший себе лишние годы, чтобы попасть на фронт. На советской эстраде он позже будет отвечать за все северные народы: споёт о чукче, ждущем в чуме рассвета, и о том, что пароход – хорошо, но олени лучше.

Сегодняшняя КНДР признаёт участие советских войск в освобождении страны, но с оговоркой: по официальной версии, основную роль сыграли корейские партизаны во главе с Ким Ир Сеном, советские же солдаты были где-то на втором плане. Тем не менее советские воинские захоронения в КНДР содержатся в порядке, в Пхеньяне высится монумент «Освобождение» с надписями на русском языке.

Американцы высадились на юге Кореи только 8 сентября, уже после капитуляции Японии. В рабочем, что называется, порядке было решено, что зоны советской и американской оккупации разделит 38-я параллель: одни будут принимать капитуляцию японцев к северу от неё, другие – к югу. Американский журналист, историк Клэй Блэр, автор вышедшей в 1987 году книги «Забытая война США в Корее», пишет: «Быстрое продвижение советских войск в Северной Корее означало возможность того, что в намерения Москвы входил полный захват Корейского полуострова… Чтобы противостоять этим намерениям, в Пентагоне в спешке был разработан план ввода войск в Южную Корею… Какой-то полковник в Пентагоне после недолгого изучения карты Кореи из школьного учебника предложить разделить полуостров на две части по 38-й параллели без учёта рельефа местности, наличия коммуникаций, экономических и политических факторов и всего остального. Москва согласилась на такой раздел».

В декабре 1945 года в Москве на совещании министров иностранных дел СССР, США и Великобритании обсуждалось возрождение Кореи как независимого, демократического и единого государства, формирование общекорейского правительства, преодоление последствий японского колониализма. Однако выполнить благие намерения не удалось. Никто тогда не знал, что 38-й параллели, выбранной безвестным полковником, предстоит надолго, если не навсегда, стать границей двух Корей. Вчерашние друзья стали заклятыми соперниками, Корея – заложницей большой геополитической игры.

Противоречия между недавними союзниками становились всё острее, то же можно сказать об отношениях Севера и Юга. В 1948 году на Корейском полуострове оформились два государства: Корейская Народно-Демократическая Республика и Республика Корея.

Первое возглавил Ким Ир Сен (настоящее имя – Ким Сон Чжу). Он с 1931 года партизанил на северо-востоке Китая – в Маньчжурии, оккупированной, как и его родная Корея, японцами. Вступил в КПК – Коммунистическую партию Китая, проявил себя способным командиром, взял выразительное имя Ир Сен – «Восходящая звезда» (тогда, впрочем, его чаще называли китайским вариантом этого имени – Цзин Жичен). К концу 1930-х японцы разбили основные соединения партизан. Еды, одежды, оружия катастрофически не хватало. Находясь на грани краха, партизаны запрашивали сопредельный Советский Союз о помощи. В 1939 году наркомы обороны и внутренних дел СССР Климент Ворошилов и Лаврентий Берия подписали секретное «Указание… об оказании помощи китайскому партизанскому движению в Маньчжурии». Понятно, что Москва руководствовалась не только гуманизмом: СССР, мягко говоря, беспокоило японское присутствие в Маньчжурии. Начались рейды через границу: на советской стороне партизаны отдыхали и лечились, а потом с новыми силами и боеприпасами возвращались в Маньчжурию – продолжать борьбу. Ким Ир Сен, командовавший одной из колонн Объединённой партизанской армии Чжоу Баочжуна, перешёл на советскую сторону в ноябре 1940 года. На совещании в штабе Дальневосточного фронта было решено, что партизаны (их курировал начальник разведотдела Дальневосточного фронта полковник, впоследствии генерал, Наум Соркин) в обмен на поддержку займутся в Маньчжурии не только боевой, но и разведывательной работой в интересах СССР. В течение 1941 года Ким со своими бойцами не раз ходил на маньчжурскую сторону и обратно, а в 1942–1945 годах жил в селе Вятском под Хабаровском. В построенном тут военном городке расположилось единственное в своём роде интернациональное соединение РККА: 88-я отдельная стрелковая бригада, укомплектованная в основном китайцами и корейцами и предназначенная для диверсионно-разведывательных действий в Маньчжурии. Бригаду создал своим приказом командующий Дальневосточным фронтом генерал армии Иосиф Апанасенко (в 1943 году он, переведённый по личной просьбе из тыла на передовую, погибнет при освобождении Белгорода). Вчерашние партизаны получили советские воинские звания и числились в РККА, хотя по партийной линии по-прежнему подчинялись КПК. Командиром бригады назначили Чжоу Баочжуна. Бай[37] по национальности, он имел немалый боевой опыт и давние связи с СССР – учился в Москве по линии Коминтерна. Ким Ир Сен в звании капитана РККА возглавил 1-й стрелковый батальон. Ключевые решения, понятно, принимались в штабе Дальневосточного фронта, ряд должностей в бригаде заняли советские офицеры. Ким выучил русский, был на хорошем счету. В этот период у него и его жены Ким Чен Сук родился сын – впоследствии второй руководитель КНДР Ким Чен Ир. Официальная историография КНДР утверждает, что он родился у склона священной корейской горы Пэкту в партизанском тайном лагере, но на самом деле – то ли в Приморье, то ли в Хабаровском крае.

В августе 1945 года наиболее отличившиеся офицеры бригады, в том числе подполковник Чжоу Баочжун и капитан Ким Ир Сен, получили ордена Красного Знамени, другие – ордена Красной Звезды и медали «За боевые заслуги». Вятское оказалось школой не только военного, но и административного спецназа. Было решено использовать военнослужащих бригады, хорошо подготовленных и в боевом, и в политическом отношении, в качестве заместителей и помощников советских комендантов освобождённых городов Китая и Кореи. Чжоу Баочжун убыл в Китай, где бывшие бойцы и командиры расформированной 88-й бригады заняли высокие партийные, армейские и правительственные посты. Ким Ир Сен отправился в Корею, стал заместителем коменданта Пхеньяна – командующего 25-й армией генерал-полковника Ивана Чистякова. Помимо Чистякова, архитекторами молодой северокорейской государственности следует назвать генерал-полковника Терентия Штыкова (первого советского посла в КНДР; фамилия – под стать эпохе), военного советника Григория Меклера, генерал-майора Николая Лебедева, полковника Александра Игнатьева. В Пхеньяне служил отец режиссёра Сергея Соловьёва, до того – начальник особого отдела где-то на Карельском фронте; автор «Ассы» утверждал, что в детстве играл с маленьким Ким Чен Иром.

Советские военные выполняли в Корее самые разные задачи. Младший лейтенант Яков Новиченко на митинге в 1946 году спас Ким Ир Сена от гибели, поймав брошенную из толпы в сторону трибуны гранату. Новиченко лёг на гранату, получил тяжёлые увечья, чудом выжил (спасла его книга полковника Ветошникова «Брусиловский прорыв», находившаяся за поясом). Стал Героем Труда КНДР. Некоторые корейцы даже называли сыновей «Новиченко».

Уже в этот период Кима, как просоветского и авторитетного в Корее партизанского командира, готовили к особой миссии, хотя первоначально СССР намеревался опереться на Чо Ман Сика – активиста движения за независимость Кореи, основателя Демократической партии. Общего языка с ним найти не удалось, вскоре он был арестован и бесследно исчез. В октябре 1945 года на митинге в Пхеньяне генерал Чистяков представил тридцатитрёхлетнего Ким Ир Сена как «национального героя». Это стало началом пути Кима к высшей власти. Вскоре он стал руководителем Трудовой партии Кореи, съездил к Сталину в Москву, в 1948-м возглавил новорождённую социалистическую КНДР. «Батяня-комбат» стал отцом целого народа и с тех пор именовался Великим вождём, Железным всепобеждающим полководцем, Маршалом могучей республики. В северокорейской историографии и мифологии он занимает примерно то же место, что в советской – Ленин. Истории из жизни вождя напоминают и советские рассказы об Ильиче, и библейские предания: это летопись чудесных деяний человека, исполненного необычайной мудрости и благодати.

Выбор Пхеньяна как столицы красной Кореи был обусловлен не столько историческим фоном (в 427 году он стал столицей Когурё, одного из трёх корейских королевств, но уже в конце VII века потерял этот статус; столица располагалась в Кёнджу, Кэсоне, с 1394 года – в Сеуле, именовавшемся «Хансон» и «Ханян»), сколько соображениями советских военачальников. Когда маршал Мерецков спросил генерала Чистякова, где тот намерен разместить штаб – в Пхеньяне или Хамхыне на востоке, генерал предпочёл Пхеньян. В первой Конституции КНДР 1948 года столицей страны ещё назывался Сеул, куда, по чаяниям северян, после объединения страны коммунистами должна была переехать высшая власть. В 1972 году обновлённая конституция Северной Кореи провозгласила вечной столицей Пхеньян.

В КНДР поступало советское оружие: пушки, самолёты, танки… В 1948 году советские войска покинули Корею, оставив группу военспецов и советников. В Пхеньян прибыли около четырёхсот советских корейцев – из Средней Азии, куда они были депортированы с Дальнего Востока в 1937 году. Задачу Штыков поставил так: строить систему по типу советской, но с учётом местных особенностей. Пётр Пак Ир, старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма Казахского университета, в 1946–1948 годах работал проректором Пхеньянского университета и председателем оргкомитета по созданию Академии наук, учил Ким Ир Сена диалектике и марксистской философии. Заместителем генерального прокурора КНДР некоторое время служил советский кореец Иннокентий Цхай (Цхай Гю Хен, в 1952 году расстрелян, впоследствии реабилитирован); начальником штаба Корейской народной армии, министром иностранных дел, зампредом кабинета министров – бывший сельский учитель математики из Узбекистана Нам Ир (Яков Петрович Нам); министром просвещения – лейтенант Красной армии Тян Хак Тон и так далее. Полковник Пётр Цой (он же Цой Пхё Док, ветеран Хасана, Финской, Великой Отечественной) командовал бронетанковыми войсками КНДР и в 1950 году разработал план взятия Сеула.

Если Советский Союз – соучредитель КНДР, то США – соучредитель Республики Корея. На Юге шли аналогичные процессы, только под патронажем Штатов. В том же 1948 году появилась капиталистическая Республика Корея во главе с семидесятитрёхлетним Ли Сын Маном, доктором философии Принстонского университета, гражданином США, тоже боровшимся против японцев, только не винтовкой, а пером. В Штатах он прожил около сорока лет.

Выводя войска, американцы оставили Южной Корее боевую технику, другое вооружение. В республике остались советники под командованием генерала Робертса, обучавшие южнокорейских солдат по американским уставам. Акваторию контролировал Седьмой флот США, на авиабазах в Японии и на Филиппинах дислоцировались воздушные армии. Неподалёку – в Японии, на Гавайях, на Гуаме, на тех же Филиппинах – дежурили сухопутные американские части, хорошо вооружённые, имевшие военный опыт.

Мира между Кореями не было с самого начала. За обоими государствами стояли мощные силы – СССР и США, которые если и не очень хотели большой войны, то сдавать свои позиции в регионе тоже не собирались.

В 1945 году Америка сумела выиграть у Москвы Японию. В 1949-м в китайской гражданской победили коммунисты Мао Цзэдуна, а поддерживавшиеся Штатами гоминьдановцы Чан Кайши бежали на Тайвань. Стало ясно, что Советский Союз выиграл Китай. Картина мира менялась на глазах. Американцы не хотели проиграть ещё и Корею, Советский Союз желал иметь на своих границах дружественные или хотя бы нейтральные государства. Очередным раундом глобальной игры, в которой друг другу противостояли не только Пхеньян и Сеул, но и мировые полюса силы, стала война в Корее. На кону была ни много ни мало архитектура будущего мира.

Хроники Корейской войны 1950–1953 годов, не зря названной «загадочной», политизированы и противоречивы, начиная уже с вопроса о том, кто её развязал.

Южане считают, что Север. Северяне – что Юг.

Кореевед, дипломат, академик РАН Анатолий Торкунов указывает: к боям готовились и просоветский Север, и проамериканский Юг. Каждый имел свои интересы, сводить Пхеньян и Сеул к роли пешек Москвы и Вашингтона нельзя.

Войну и хотели, и намеревались начать обе стороны, чтобы разрешить то, что может быть разрешено только военным путём, и объединить страну. И северяне, и южане считали всю Корею своей. Наступательные планы разрабатывались по обе стороны 38-й параллели. Если Пхеньян хотя бы говорил о мирном объединении, даром что в это никто не верил, то риторика Сеула была максимально жёсткой. Ли Сын Ман в 1949 году публично заявил о походе на Пхеньян и «ударе по коммунистам», о том, что новым рубежом должны стать Туманган и Ялуцзян – пограничные с СССР и Китаем реки.

Столкновения на границе продолжались в течение нескольких лет. По северокорейской формулировке, с 1947-го шла «локальная война, координируемая США». Перестрелки случались постоянно, в них участвовали армейские подразделения, гибли люди. Другое дело, что до поры всё это не выходило за рамки пограничных конфликтов. Собственно, так обычно и бывает. Когда страны ещё не готовы воевать – пограничные инциденты гасят дипломаты. Когда готовы и политическое решение принято – первый подходящий инцидент используется как повод для войны.

С учётом всего этого вопрос о первом выстреле 25 июня 1950 года становится бессмысленным. Война не могла не начаться – не сегодня, так завтра. Кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Института востоковедения РАН Юрий Ванин: «Север и Юг не скрывали намерений силой объединить под своей эгидой всю Корею, и их приготовления к этому ни для кого не были секретом». Фрукт переспел и должен был вот-вот лопнуть.

Согласно официальным заявлениям КНДР, 23 июня южнокорейские войска начали артиллерийский обстрел позиций Корейской народной армии (КНА), а в ночь на 25 июня вторглись на территорию КНДР. Корейская народная армия, вытеснив противника, перешла в контрнаступление – на Сеул, находящийся куда ближе к линии границы, нежели Пхеньян, всего в полусотне километров. «На рассвете 25 июня 1950 года лисынмановские марионеточные войска по американскому сценарию разожгли пожар Корейской войны», – пишут северокорейские авторы Вон Мен Ук и Ким Хак Чхор.

По версии Сеула и Вашингтона, 25 июня ровно в четыре часа северокорейские войска начали вторжение. Использовали авиацию, артиллерию, бронетанковые части, высадили морской десант у Каннына, что говорит о хорошо спланированной операции, а не о спонтанном ответе на провокацию.

Есть и более сложные версии: что войну инициировали США или же СССР, что её породила конфронтация двух мировых систем, сошедшихся вплотную на параллели преткновения.

Ким Ир Сен, готовясь к неизбежному столкновению, хотел получить поддержку Сталина, но тот отнюдь не горел желанием ввязаться в новую войну, опасаясь непредсказуемых последствий, тем более что весной 1949 года появился военный блок НАТО. КНДР выступала буфером между СССР и капиталистическим миром. Анатолий Торкунов пишет: Сталин «не только не собирался применять силу на Корейском полуострове, но, напротив, испытывал возрастающее беспокойство по поводу того, что противная сторона нарушит мир и нападёт на Север. Делалось всё, чтобы не спровоцировать Вашингтон и Сеул». О том же пишут зарубежные исследователи. Американский историк Уильям Стьюк в работе «Корейская война» говорит: поначалу Сталин считал идею Кима о вторжении на Юг «преждевременной» и не давал согласия. (А может, хотел переложить принятие решения на китайцев и самих корейцев?) В итоге, однако, «дядя Джо» дал добро – весной 1950 года. В августе предыдущего, 1949 года в Казахстане испытали штуку посильнее, чем «Фау-2», – первую советскую атомную бомбу. В марте 1950-го маршал Ворошилов официально заявил о наличии у Союза ядерного оружия, Штаты монополию потеряли. Ещё одно важнейшее обстоятельство: осенью 1949 года гражданская война в Китае завершилась победой коммунистов Мао. Другими словами, позиции Москвы укреплялись, 1949 год был почти как новый 1945-й. Блэр: «Победа коммунистов в Китае поставила под угрозу американскую военную стратегию на Дальнем Востоке». Сталин предполагал, что СССР сможет уклониться от прямого участия в войне, но будет снабжать корейцев и китайцев оружием. Увеличились поставки в КНДР военной техники, включая самолёты (правда, поршневые – устаревшие морально), боеприпасов, медикаментов, топлива. Советские штабисты разрабатывали наступательные планы.

Готовились к войне и на Юге. Ли Сын Ман терял популярность, ширилось партизанское движение. Осенью 1948 года в южнокорейской армии начались восстания. Через год на Север перешли два батальона, два боевых корабля и одно грузовое судно, перелетел военный самолёт. Было выгодно спровоцировать Север на удар и отразить его – тогда укрепились бы позиции как самого Ли Сын Мана, так и Штатов. Вот что писал английский, а впоследствии советский разведчик Джордж Блейк[38]: «Чем ближе я наблюдал режим Ли Сын Мана, тем большее отвращение к нему испытывал. Этот старый диктатор не терпел никакой оппозиции. Едва корейское Национальное собрание проявило малейшие признаки собственного мнения, его распустили, а результаты новых выборов тщательно подтасовали. Лидеров оппозиции запугивали или арестовывали за подозрение в коммунистических симпатиях. Всякий, кто исповедовал взгляды не левее тех, что ежедневно распространяли в Англии Herald или The Daily Mirror, объявлялся опасным красным и привлекал к себе малоприятное внимание совершенно безжалостной службы внутренней безопасности. Всё это было так отвратительно, что я не мог не симпатизировать любому, кто противостоял режиму. Трудно было сдержать восхищение группами партизан, которые поднялись в горы и оттуда нападали на правительственные войска, или подпольным коммунистическим движением, существовавшим в очень опасных условиях, вдохновлённым теми же честными побуждениями, что и бойцы Сопротивления в Европе во время войны. Такая параллель тем более уместна, что режим Ли Сын Мана перенял многие фашистские черты, а министр образования, например, открыто восхищался нацистами и даже повесил в своем кабинете портрет Гитлера. А что до методов полиции – они были очень похожи на гестаповские».

Едва ли сегодня возможно дать юридически безупречный ответ на вопрос, кто именно открыл боевые действия 25 июня. Дата начала войны более или менее условна, все версии по-своему верны. «Всю неделю перед началом войны до нас постоянно доходили слухи о том, что по обе стороны границы замечено передвижение войск… Но всё это случалось не однажды и раньше… Я сам не был на границе, поэтому не могу сказать, кто начал войну. Большинство свидетелей указывают на северян. Трудно опровергнуть мнение очевидцев, даже если южане спровоцировали атаку», – пишет Блейк. Пожалуй, самая взвешенная и обтекаемая формулировка приводится в мемуарах генерала Георгия Лобова (в 1951–1952 годах он командовал 64-м авиационным корпусом, воевавшим в небе Кореи, о чём подробно расскажу дальше): «Война в Корее началась… вооружённым столкновением крупных группировок сухопутных войск КНДР и Южной Кореи. Ему предшествовали многочисленные пограничные инциденты и стычки. В это время иностранных войск, кроме небольшого числа военных советников, на Корейском полуострове не было. Оба правительства – КНДР и Южной Кореи – провозгласили себя “единственно законными” представителями всего корейского народа. Поэтому… конфликт на первом этапе носил характер гражданской войны».

Война началась как внутрикорейская гражданская. Нельзя сказать, что Кима и Ли прямо подталкивали СССР, Китай или США, хотя у всех был свой интерес. Через считаные дни война переросла в международную: в неё оказались вовлечены мировые полюса – и тут собственно корейские интересы отодвинулись на второй план. Эту войну нельзя назвать мировой только потому, что она не выплеснулась за пределы Корейского полуострова, его ближайших сухопутных и морских окрестностей.

Итак, война началась – столь же неожиданно, сколь и долгожданно.

Наверняка и в Кремле, и в Белом доме готовили различные планы под тот или иной сценарий, но реальность вносила коррективы и подталкивала к гибкости.

США не хотели получить «второй Китай». Влиятельный американский политик Генри Киссинджер позже писал: «Ничем не сдерживаемый коммунистический контроль вызвал бы к жизни призрак маячащего на горизонте общеазиатского монолитного коммунистического монстра и подорвал бы прозападную ориентацию Японии». Госсекретарь Дин Ачесон – архитектор холодной войны, один из инициаторов создания НАТО – счёл начало войны открытым вызовом: «Мы не могли допустить захвата этого важного региона советской марионеткой прямо под нашим носом». Ачесон инициировал чрезвычайное заседание Совета безопасности ООН, которое прошло уже в первый день войны – 25 июня. США обвинили КНДР в агрессии, представитель Пхеньяна заявил, что войну начал Юг. Представитель СССР в Совбезе ООН Яков Малик ни в этом, ни в последующих заседаниях не участвовал в знак протеста. Дело в том, что «китайское» место в ООН до 1971 года занимал представитель не Китайской Народной Республики Мао Цзэдуна, а Тайваня – альтернативной Китайской республики Чан Кайши. «Не берусь судить, насколько этот бойкот способствовал восстановлению справедливости, но на события в Корее он повлиял отрицательно. СССР… не воспользовался правом вето, что позволило США добиться фактического одобрения своей интервенции в Корее, а затем и вообще прикрыть её миротворческим флагом ООН», – пишет генерал Лобов. Американцы призвали к коллективным действиям против «неспровоцированной агрессии» КНДР. Против такой формулировки выступили представители Великобритании, Франции, Египта, Норвегии и Индии, сославшись на то, что в Корее началась гражданская война, а мир долгое время нарушался обеими сторонами. В итоге, однако, предложенную резолюцию приняли девятью голосами «за». Голосов «против» не было, представитель Югославии воздержался.

26 июня президент США Трумэн приказал генералу Макартуру – командующему оккупационными войсками союзников в Японии и главкому всех сил США на Дальнем Востоке – направить в Корею боеприпасы и снаряжение. Днём позже Трумэн дал право Макартуру использовать боевые самолёты не только к югу, но и к северу от 38-й параллели. Начались бомбардировки военных и хозяйственных объектов КНДР, удары по войскам, дорогам, мостам. Корабли США обстреливали прибрежные районы. Малочисленный флот КНДР не мог этому противостоять, как и слабая северокорейская авиация, практически полностью уничтоженная в первые же дни.

Вечером 27 июня, когда американцы фактически приступили к боевым действиям, Совбез ООН собрался вновь и одобрил действия США. 30 июня Трумэн подписал приказ об использовании в Корее сухопутных войск, авиации и флота, о переброске из Японии в Корею двух американских дивизий и начале морской блокады КНДР.

Блокада эта со временем становилась всё более жёсткой. Малькольм Кэгл и Фрэнк Мэнсон в книге «Морская война в Корее» (вышла в 1957 году, по-русски выпущена «Воениздатом» в 1962-м) пишут: «До сентября 1950 года командование вооружёнными силами в Корее не накладывало каких-либо запретов на рыболовство. Но контр-адмирал Смит… распорядился ограничить этот жизненно важный промысел северокорейцев… В 1939 году по количеству выловленной и обработанной рыбы Корея занимала третье место в мире… Контр-адмирал Смит считал рыболовство своего рода узаконенной контрабандой и потому решил самым серьёзным образом ограничить его, чтобы сорвать снабжение коммунистов рыбой… Борьба с рыболовецкими судами противника велась как в прибрежных районах, так и в открытом море».

Одновременно Трумэн приказал флоту прикрыть Тайвань от возможного нападения Китая.

На заседании Совбеза 7 июля семью голосами (США, Великобритания, Франция, Тайвань, Куба, Эквадор, Норвегия; Югославия проголосовала «против») приняли новую резолюцию, призывавшую членов ООН оказать военную помощь Южной Корее. Почти две трети контингента ООН составили американцы, в состав многонациональных сил также вошли пехотная бригада из Турции, по батальону от Франции, Бельгии, Колумбии, Таиланда, Эфиопии, Филиппин, Голландии и Греции, дивизия из английских, канадских, австралийских и новозеландских подразделений и даже несколько солдат из Люксембурга. Компанию американским лётчикам составили коллеги из Австралии, Канады, Великобритании, ЮАР. Доля войск США и Южной Кореи доходила до 96 %.

СССР и его союзники считали решения Совбеза ООН незаконными, принятыми в нарушение устава. МИД Союза осудило политику США, вылившуюся в «прямые акты агрессии» и «вооружённую интервенцию». Уже в послесоветское время историк Юрий Ванин писал, что ООН под давлением США не выполнила возложенной на неё миротворческой миссии и фактически вмешалась во внутренний корейский конфликт.

Командующим войсками ООН стал семидесятилетний американский генерал Дуглас Макартур, прославившийся ещё на Первой мировой, а в 1945 году принимавший капитуляцию Японии. Клэй Блэр: «Он был великим и парадоксальным человеком, благородным и бесчестным, вдохновляющим и раздражающим, надменным и скромным, лучшим из людей и худшим из людей, самым многообразным, самым смешным и самым скрытным… Яркий, властный и апокалиптичный, он выступал как павлин, не признавал своих ошибок и старался прикрыть их детскими уловками. Однако он обладал огромным личным обаянием, железной волей и мощным интеллектом». Макартур вёл себя не как военный, а как политик, конфликтовал с президентом Трумэном, превышал полномочия, нарушал правила субординации, переходил на личности и не скрывал своих президентских амбиций. Трумэн по разным причинам это терпел – до поры.

Как выразился американский полковник Чарльз Дж. Тэшнер, Америке выпал «крупный урок географии»: американцам, до того знавшим Корею «только по названию», предстояло усвоить много нового.

То же самое можно сказать о советских гражданах.

СССР помог Китаю развернуть оборонную промышленность, обучал китайских военных, направил в Китай советников в генеральских чинах. На северо-востоке Китая разместили авиационные части для защиты от возможных налётов американцев. Из-за войны пришлось отложить передачу Китаю советской военно-морской базы Порт-Артур на Ляодунском полуострове (по договору о дружбе, союзе и взаимной помощи от 14 февраля 1950 года СССР обязывался оставить Порт-Артур до конца 1952-го). Порт-Артур стал тыловой базой Корейской войны. Контингентом, располагавшимся здесь, командовал дважды Герой Советского Союза генерал Афанасий Белобородов, в 1945 году бравший Муданьцзян и Харбин. Китаю Порт-Артур передали уже после войны, в 1955-м.

Порядка полутора сотен советников и военных инструкторов из СССР находились в Корее и Маньчжурии на всём протяжении войны – работали в армейских штабах, учебных заведениях. На передовой им бывать запрещалось во избежание попадания в плен – присутствие советских военных держалось в секрете. Так, когда главный военный советник при штабе КНА генерал-лейтенант Николай Васильев хотел поехать в только что взятый северянами Сеул, Москва ему этого не разрешила.

С началом войны многие советские корейцы заявили о желании идти на войну добровольцами, но им отказали.

И не только корейцы. Людмила Павличенко, Герой Советского Союза, лучшая в истории женщина-снайпер (309 уничтоженных гитлеровцев; в западной прессе получила прозвище «Леди Смерть»), в сентябре 1952 года писала секретарю ЦК Георгию Маленкову: «Очень прошу Вас… разрешить мне на несколько месяцев отправиться в Корейскую народную армию. Позиционная война создаёт все возможности для хорошей работы снайперов. Обещаю в плен живой не попадать. Мне думается, что весь интерес ко мне всяких разведок за десять лет потерян. Кроме того, как гражданка Советского Союза я имею право менять фамилии». В Корею Павличенко не пустили. Да и вообще прямого участия советских войск поначалу не предполагалось – чтобы не обострять. Забегая вперёд, скажу, что эти меры принесли результат: за всё время войны ни один советский боец не был пленён.

Было это контрнаступление или просто наступление, ответный удар или опережающий, но Корейская народная армия двинулась на юг.

Историки ограничивают первый этап войны 25 июня и 14 сентября 1950 года.

Буквально через трое суток после начала войны северяне заняли Сеул. Правительство Ли Сын Мана бежало на юг. Наступление продолжалось. Планы операций разрабатывали советники из СССР: подполковник Обухов, полковник Рассадин, генерал Постников. Обухов так описывал ход Тэджонской наступательной операции 3–25 июля: «Дивизия противника (24-я американская. – В. А.) была окружена, расчленена на две части, командир генерал-майор Дин взят в плен (освобождён при обмене пленными в 1953 году. – В. А.), противник потерял 32 тысячи солдат и офицеров, более 220 орудий и миномётов, 20 танков, 540 пулемётов, 1300 автомашин и др. …Американский журналист Джон Дилли в книге “Суррогат победы” писал: “Американские генералы были уверены, что корейцы разбегутся при одном виде американских солдат. Однако противник (КНА) оказался таким искусным и опытным, какого не встречали американцы”».

10 июля произошел первый бой между корейскими танками советского производства Т-34 и американскими М24 «Чаффи». Два «Чаффи» были подбиты, «тридцатьчетвёрки» потерь не понесли.

С 26 июля по 20 августа Корейская народная армия наступала в направлении Пусана и Тэгу – на юго-восток Кореи (Нактонганская операция). Вскоре под контролем северян оказалось 90 % территории страны – вся Корея, за исключением «пусанского пятачка». Юрий Ванин указывает, что успеху, помимо факторов чисто военного характера, способствовала активизация на Юге левого движения (для его подавления власти с июля 1950 года прибегали к массовым расстрелам) и политика северян на освобождённых территориях: они тут же проводили «аграрную реформу» – передавали землю крестьянам.

В августе-сентябре шла борьба за Пусанский плацдарм, но наступление захлебнулось. В воздухе и на море господствовали американцы, северяне несли большие потери. Американцы признавали, что остановить противника удалось с величайшим трудом.

Контрнаступление сил ООН 15 сентября – 24 октября 1950 года считается вторым этапом войны. Начав наступление от Пусана, американцы одновременно высадили десант в Инчхоне, в районе Сеула (операция «Хромит»). В планах было проведение ещё одной десантной операции – Вонсанской, на противоположном, восточном берегу Кореи. Но она сорвалась из-за наличия мощных минных заграждений и нехватки у американцев тральщиков.

27 сентября инчхонская и пусанская группировки соединились, на следующий день силы ООН вошли в Сеул. Северяне отступали, попадали в окружения, почти полностью лишились танков и артиллерии.

Американские генералы задумались, что делать дальше: ограничиться вытеснением северян за 38-ю параллель или идти вперёд. Одно дело – отразить агрессию, другое – перейти границы в обоих смыслах этого слова и вторгнуться в зону интересов Москвы. К тому же Британия проявляла осторожность, боясь, что вторжение в КНДР вызовет вмешательство Пекина, а оно, в свою очередь, может привести к потере английской колонии – Гонконга…

Блэр: «Ситуация предоставляла администрации уникальную возможность нанести коммунизму и Сталину сильный удар. Впервые за всё время “холодной войны” государство-сателлит было бы освобождено из-под влияния Москвы. Освобождение значительно бы снизило влияние СССР на Дальнем Востоке и во всём мире… Однако среди администрации нашлись и несогласные с этим мнением… Эти эксперты утверждали, что… Сталин не будет спокойно сидеть, глядя на это. Скорее всего, в войну немедленно вступили бы советские войска или войска Китая под руководством Москвы. Поэтому они настаивали на том, что американские войска следовало остановить на 38-й параллели».

И всё-таки Трумэн решился, да и Ли Сын Ман рвался вперёд. В США решили, что Москва не рискнёт начать глобальную войну, а Мао, меньше года правивший объединённым Китаем, слишком загружен внутренними проблемами. 7 октября по линии ООН было принято решение одобрить расширение военных действий за пределы 38-й параллели. Речь шла не только о военном разгроме северян, но и о демонтаже политического режима КНДР.

Южнокорейцы перешли 38-ю параллель ещё за неделю до этого решения. «Этот выдающийся бросок сделал все дебаты о переходе параллели бессмысленными. Однако Вашингтон и Токио продолжали вести дипломатические игры», – пишет Блэр.

Фактически ключевые решения принимались Штатами, причём было два центра силы – политический в лице Трумэна и военный в лице не в меру самостоятельного Макартура. Уже потом эти решения оформлялись через ООН как позиция мирового сообщества, хотя едва ли в данном случае можно было считать ООН субъектом.

На вторжение в КНДР резко отреагировал китайский премьер Чжоу Эньлай, заявив, что, если любые силы ООН, кроме армии Республики Корея, перейдут 38-ю параллель, к войне подключится Китай, не связанный членством в ООН. Это потом в анекдоты войдёт «последнее китайское предупреждение». В данном случае была уместнее другая формулировка: «пацан сказал – пацан сделал». Но Вашингтон тогда ещё сомневался: не блеф, не шантаж ли это?

Советское правительство эвакуировало семьи дипломатов, персонал и имущество авиационных комендатур и военно-морской базы в Чхонджине. Посольство перевели в более безопасный район – к китайской границе. Дипломат Виктор Тарасов вспоминал: «В ночь на 10 октября сотрудники посольства покинули Пхеньян на легковых и грузовых машинах. Двигались медленно: мешали темнота и частые воздушные налёты. За первую ночь прошли всего 60 километров и лишь к утру, после второй, более спокойной ночи, достигли города Синыйджу. Здесь кончалась корейская земля, а за пограничной рекой Ялуцзян простирался Китай».

Там, за рекой, СССР на всякий случай сосредоточивал армейские подразделения. Тем временем северяне продолжали отступать. 23 октября пал Пхеньян, превращённый бомбардировками в руины. Блэр приводит сцену, запомнившуюся одному из американских солдат при занятии Пхеньяна: «На земле сидело более тысячи северокорейских военнопленных. Они сидели в рядах по 50 человек с руками, заведёнными за голову. Напротив этой толпы за столами сидели южнокорейские офицеры… Офицеры и сержанты Армии Республики Корея ходили между рядами пленных, непрестанно избивая и пиная их. С одной стороны несколько северных корейцев висело на вколоченных в землю столбах. Этих людей казнили и оставили их трупы жариться на солнце».

К концу октября 1950 года войска ООН вышли на подступы к границам Китая и СССР. Армия Ким Ир Сена находилась на грани краха. Уже в ноябре снимут с должностей советского посла Штыкова и главного военного советника Васильева за «грубые просчёты в работе» – видимо, за то, что они не предугадали такого развития событий.

Макартуру запретили пересекать границу Кореи с СССР и Китаем, рекомендовали использовать в приграничных районах только силы южнокорейской армии. Трумэн осторожничал, не желая демонстрировать американское присутствие у советских рубежей, подобно тому как Сталин предпочитал, чтобы Корею объединили и коммунизировали сами корейцы, в крайнем случае при помощи китайцев. Эти события интересны в контексте появившегося гораздо позже термина «прокси-война», когда воюют одни, а за ними стоят другие.

Третий этап войны (25 октября 1950 года – 9 июля 1951 года) отмечен вступлением в неё Китая.

Когда 15 октября Трумэн и Макартур впервые встретились лично, генерал сказал президенту, что «в Корее уже одержана полная победа», а «шансы на вмешательство Китая невелики». Ни Макартур, ни Трумэн не знали, что ровно в эти дни подразделения китайской армии начали переход реки Ялу. Дипломат Тарасов вспоминал: «Её (реки. – В. А.) коричневатые воды неслись к океану. Неожиданно заметили странное движение: по мосту в нашу сторону потянулась вереница носильщиков. Китайские молодые ребята, одетые в защитного цвета армейскую одежду, несли на коромыслах так, как у нас носят воду, продовольствие и военное снаряжение. Это были первые добровольцы».

Как в начале ХХ века многие не верили, что Япония способна биться с европейскими державами и даже побеждать, так теперь мало кто верил в боеспособность китайских войск, несмотря на накопленный ими опыт и советское оружие. Помнились события 1920-х, многолетняя смута и разброд, армия, в которой было немало бывших хунхузов – разбойников, а солдаты не умели даже ухаживать за винтовками. Китайская армия тогда напоминала сброд проходимцев, готовых грабить даже своих. Командир кавалерийской бригады, участник боёв на КВЖД в 1929 году, будущий маршал Рокоссовский писал: «китпехотинец» вынослив, неприхотлив, упорен в обороне, но «очень плохо обучен», стреляет не целясь, порой упирая приклад в живот. Правда, по итогам того же конфликта на КВЖД военачальник и военный теоретик Владимир Грендаль заявил: «Взгляд на китайскую армию как на армию малобоеспособную необходимо изменить». Но ещё и в 1941 году военный советник в Китае Василий Чуйков, будущий герой Сталинграда и Берлина, отмечал: в китайской армии каждый командир слушает только себя и считает свой пост средством личного обогащения, уровень боевой подготовки непозволительно низок.

Однако десятилетия прошли не впустую. Китайцы имели многолетний опыт гражданской войны и борьбы против японцев, учились у советских и американских офицеров, получали современное оружие… И вот итог: в Корее китайцы, считавшиеся народом невоинственным, показали себя отличными бойцами, дравшимися не только храбро, но и умело. Именно тогда Штаты впервые восприняли Китай всерьёз – ещё до его экономического рывка. Инерция этого отношения, самая настоящая синофобия, прослеживается до сих пор. Она только усиливалась по мере превращения Китая сначала в страну развитую, а затем – в один из глобальных полюсов.

Приказ о создании Корпуса китайских народных добровольцев для оказания помощи братской Корее Мао Цзэдун издал 8 октября 1950 года. Это был не корпус в нашем привычном понимании, а куда более крупное соединение: четыре армии и ещё несколько дивизий. Степень добровольно-принудительности можно обсуждать, но вот характерная история: генерал Сюй Циньсянь, известный тем, что в 1989 году отказался применить силу против демонстрантов на площади Тяньаньмэнь, за что был осуждён на 5 лет, юношей пошёл воевать в Корею добровольцем. Когда ему хотели отказать по причине несовершеннолетия, он укусил палец и написал заявление собственной кровью.

До последних дней Мао сомневался, стоит ли вмешиваться. 2 октября 1950 года писал советскому послу: «Мы первоначально планировали двинуть несколько добровольческих дивизий в Северную Корею для оказания помощи корейским товарищам, когда противник выступит севернее 38-й параллели. Однако, тщательно продумав, считаем теперь, что такого рода действия могут вызвать крайне серьёзные последствия… Наиболее вероятно, что это вызовет открытое столкновение США и Китая, вследствие чего Советский Союз также может быть втянут в войну… Лучше сейчас перетерпеть, войска не выдвигать, активно готовить силы».

И тем не менее решился. Не без давления со стороны Сталина, который, предпочитая воевать чужими руками, убеждал помочь Киму. Сталин писал Мао: «Если война неизбежна, то пусть она будет теперь, а не через несколько лет, когда японский милитаризм будет восстановлен как союзник США и когда у США и Японии будет готовый плацдарм на континенте в виде лисынмановской Кореи». Пекину пообещали помощь – прикрыть важные объекты истребительной авиацией, выделить кредиты, поставить оружие. Сталину вступление в войну Китая было выгодно ещё и потому, что Вашингтон до последнего заигрывал с Пекином, желая вбить клин между советскими и китайскими товарищами. Сталин не мог полностью доверять Мао, не без оснований подозревая в нём потенциального азиатского Тито, готового выйти из-под советской опеки (и действительно, уже во второй половине 1950-х отношения с Китаем ухудшатся, что впоследствии выльется в кровавую историю Даманского; вина лежит и на Мао, и на Хрущёве). Вступление Китая в войну повязывало его кровью. «Точка невозврата» оказывалась пройдена: китайцы и американцы становились врагами.

Самому Мао, конечно, победа США тоже была не нужна – враг тогда стоял бы у самых ворот, на реке Ялу. Корея могла стать плацдармом для вторжения Чан Кайши, не оставлявшего мыслей о реванше, в Китай.

Командующим корпусом китайских добровольцев был назначен генерал Пэн Дэхуай. Он родился в крестьянской семье, работал пастухом, шахтёром, поваром, строителем. Был кадровым военным, в 1928 году вступил в Компартию Китая. Воевал против гоминьдановцев и японцев. В КНР стал членом Центрального народного правительства. В 1954 году он будет назначен министром обороны, в 1956-м получит звание маршала, в 1959 году попадёт в опалу, в 1974-м скончается в заключении, в 1978-м его реабилитируют посмертно.

При штабе Объединённого командования, созданного из представителей Корейской народной армии и Народно-освободительной армии Китая (НОАК), работали советники из СССР во главе с заместителем начальника Генштаба – начальником ГРУ генералом армии Героем Советского Союза Матвеем Захаровым. Они координировали действия китайцев и корейцев.

Воевать китайские добровольцы начали уже в октябре. Пэн Дэхуай так описывал первые столкновения с войсками ООН: «Утром 21 октября дивизия нашей 40-й армии прошла неподалеку от Пукчжина и неожиданно столкнулась с марионеточными войсками Ли Сын Мана… Наши войска, используя характерную для них гибкую манёвренность, разгромили несколько частей марионеточных войск Ли Сын Мана в районе Унсан. 25 октября наши войска победоносно завершили сражение. Мы не стали преследовать противника по пятам, так как не уничтожили его главные силы, а разгромили всего 6–7 батальонов марионеточных войск, а также потрепали американские части… Основными компонентами в системе обороны противника были танковые части и фортификационные сооружения. Нашим добровольцам было невыгодно вступать в позиционную войну с войсками противника, оснащёнными современной техникой».

В токийский штаб войск ООН стали поступать тревожные сообщения о предполагаемом появлении китайцев. Союзники столкнулись с решительным сопротивлением по всему фронту. Воздушная разведка доложила: по мостам через Ялуцзян в Корею сплошным потоком идут войска и грузы. Американцам пришлось отменить директиву, запрещавшую бомбить объекты в восьми и меньше километрах от границы Китая. Теперь разрешалось атаковать пограничный Синыйджу, куда из Пхеньяна переехало правительство КНДР, и дороги – вплоть до мостов через Ялу.

В конце октября американские командиры уже не сомневались, что столкнулись с мощными организованными подразделениями НОАК. Китайцы стали основной силой, переломившей ход событий. Война снова покатилась на юг.

Михаил Светлов в 1951 году напишет небольшую поэму «Корея, в которой я не был», где сравнит Макартура с белым генералом Врангелем.

Хотя слали, конечно, и танки, и пушки, и самолёты.

Уступая американцам в укомплектованности современным вооружением, китайцы были упорными бойцами. Предпочитали партизанскую тактику, в чём-то напоминающую восточные единоборства: истощение превосходящих сил противника, сохранение своих сил, создание условий для решительного разгрома врага. Если нет уверенности в успехе – лучше отступить. В бою нужно иметь численное превосходство, действовать скрытно и стремительно, главным образом ночью. Удары наносить с нескольких направлений по слабым местам обороны. Затяжных боёв с основными силами противника, занявшими оборону на подготовленных позициях, – избегать. Бить на марше. В случае отступления противника – преследовать. Блэр: «Солдаты Народно-освободительной армии Китая были мотивированными и хорошо дисциплинированным бойцами, привыкшими сражаться с минимальными удобствами и снаряжением. Опытные ветераны китайской армии подняли “мобильную партизанскую войну” на уровень настоящего искусства. Они специализировались на нанесении ударов из засады и быстром отступлении. Они были мастерами скрытия и камуфляжа. Они могли покрывать огромные расстояния пешком по ночам. Они могли продержаться несколько дней на одном мешочке риса. Мао Цзэдун упростил тактику Китайской народно-освободительной армии до набора принципов: “Враг наступает, мы отступаем. Враг окапывается, мы угрожаем. Враг устаёт, мы наступаем. Враг отступает, мы преследуем”… Большинство китайских солдат было ветеранами победоносных кампаний… против армии Чан Кайши. Они были одеты в хлопковые куртки и штаны горчичного цвета поверх летнего обмундирования и меховые шапки-ушанки… Каждый нёс с собой запас еды на четыре-пять дней (рис, зерно, бобы), которую следовало готовить так, чтобы противник не заметил костров… Они специализировалась на сражениях под покровом ночи. Свистки, горны и рожки служили не только сигнальными устройствами (вместо радио), но и психологическими средствами, целью которых было напугать противника в темноте и заставить его начать стрелять, открывая своё месторасположение». Западные военные корреспонденты описывали атакующих китайцев как «море людей» и «тучи саранчи». Кэгл и Мэнсон: «Тыловое обеспечение восточного солдата во время войны в Корее было несравненно более простым, чем западного, что объясняется неприхотливостью китайцев и северокорейцев. Их солдаты привычны к простой пище, к самому минимальному количеству предметов первой необходимости и не избалованы такой западной роскошью, как горячая пища, душ, кино, торговля различными товарами и почта из дома два раза в неделю. Кроме того, промышленные центры, снабжавшие противника продовольствием и военными материалами, отделяли от фронта всего лишь несколько сотен километров суши. Производственные же центры наших войск… находились на расстоянии тысяч километров морского пути».

Официальная северокорейская историография не отрицает помощи китайских бойцов, но оценивает их роль как вспомогательную. В «Истории Трудовой партии Кореи» китайское участие упоминается вскользь, советское вообще не обсуждается, тем более что оно не носило официального характера. Творцом побед выступают корейский народ и его вождь. Хотя на деле, конечно, Китай и СССР стали для Пхеньяна самыми настоящими спасителями.

С ноября в небе Северной Кореи начали дежурить советские реактивные истребители МиГ-15. Они защищали военные и промышленные объекты, города и коммуникации от бомбардировок американской авиации. Базировались на китайских аэродромах, несли опознавательные знаки Корейской народной армии. Кто сидит в этих истребителях, американцы ещё доподлинно не знали. Блэр: «Было неизвестно, кто пилотировал эти самолёты – русские или китайцы… Самолёты МиГ-15 во всё большем количестве появлялись в небе Северной Кореи, продвигаясь всё дальше и дальше к югу и, по словам официального историка ВВС, “проявляя необычную агрессивность”».

В Штатах обсуждалось нанесение удара по авиабазам в Китае, но от этой мысли отказались, опасаясь эскалации конфликта. Ограничились полумерами, разрешив преследовать «миги» за рекой Ялу на расстоянии 6–8 миль от границы.

Макартур, отказавшись от предложенной британцами идеи создания буферной зоны, рвался в бой и получил добро. Контрнаступление 8-й американской армии должно было начаться в конце ноября и завершиться у Ялу.

Сначала было решено уничтожить мосты через Ялу, по которым шла помощь из Китая. Наземная и палубная авиация должны были бомбовыми ударами изолировать КНДР с севера, лишив её помощи со стороны КНР или СССР. Блэр: «5 ноября Макартур вызвал к себе командующего Дальневосточными ВВС Стратмейера и приказал ему начать… “бойню”. Целью этой воздушной операции… должна была стать “изоляция зоны боевых действий” и “уничтожение всех средств коммуникаций и всех зданий, фабрик, городов и деревень в этой зоне”».

Экипажи самолётов должны были «летать, пока не упадут от усталости». Против городов и посёлков должны были использоваться обычные и зажигательные бомбы. Отдавая приказ разрушить мосты, Макартур предостерегал лётчиков от нарушения китайской границы. Стратмейер считал это маловозможным: Ялу – река сложная, мосты защищены зенитками, небо стерегут новейшие «миги». 8 ноября 70 «суперкрепостей» – бомбардировщиков В-29 – нанесли бомбовый удар, но мосты не пострадали. Атаки продолжились, три моста удалось разрушить, но китайцы быстро навели понтоны, а вскоре Ялу замёрзла, лишив бомбёжки смысла. «Бомбардировки Дальневосточных ВВС сравняли с землёй или уничтожили 17 городов и посёлков, унеся тысячи жизней жителей Северной Кореи. Однако все эти рейды никак не повлияли на силы Народно-освободительной армии Китая, скрывавшиеся в горах и других укрытиях», – пишет Блэр.

Командующий 8-й армией генерал Уолтон Уокер, прозванный «Джонни Уокер», вывел войска – 118 тысяч человек, сведённых в 8 пехотных дивизий и 2 бригады, – на исходные позиции для наступления на Ялу. Накануне «времени Ч», 23 ноября, американцы отмечали День благодарения. У солдат было праздничное меню: креветки, оливки, жареные гусиные потроха, клюквенное варенье, орешки, апельсины, яблоки. В некоторых подразделениях выдавали виски.

На американское наступление китайцы ответили сокрушительным встречным ударом. Блэр: «Лавина вражеских солдат покатилась на расположение американских войск с холмов, дуя в горны и рожки, потрясая ружьями и пистолетами, швыряя гранаты и громко крича. Полнейшая внезапность этой устрашающей атаки повергла в шок и парализовала американцев, многие из которых обратились в панику… К 28 ноября Дугласу Макартуру стало ясно, что он совершил большую ошибку… Его превзошла в интеллекте и стратегических манёврах “кучка китайских голодранцев”, не имевших воздушной поддержки и танков и очень слабые современные коммуникации, артиллерию и инфраструктуру снабжения… Многие тысячи американцев были убиты, ранены или захвачены в плен, а непогрешимой репутации Макартура пришёл конец».

К этому отступлению американцев под натиском китайцев[39] относится знаменитая фраза командира 1-й дивизии морской пехоты генерала Оливера Смита. Когда на пресс-конференции британский корреспондент спросил об отступлении, Смит ответил: «Это неверно… Мы не отступаем, мы просто наступаем в другом направлении».

8-я американская армия потеряла убитыми и ранеными более 11 тысяч человек. Это был удар. Чтобы успокоить общественное мнение, использовалась пропаганда, согласно которой американцы будто бы громили необъятные полчища китайских коммунистов и тысячами валили на землю краснозвёздные «миги». Лишь много позже, с окончанием холодной войны, в США были опубликованы более или менее взвешенные данные о ходе боевых действий и потерях.

Трумэн снял ограничения на оборонные расходы.

Общие потери вооружённых сил США в Корее превысили 31 тысячу человек, в Конгрессе и американских СМИ всерьёз заговорили о применении атомной бомбы. Макартур предлагал бомбить военные и промышленные объекты на территории Китая, использовать на фронте китайцев-чанкайшистов. Его пацифиствующие оппоненты призывали немедленно вывести американские войска из Кореи.

30 ноября на пресс-конференции Трумэн произнёс тревожные слова. Блэр: «Сначала президент сделал следующее обыденное заявление: “Мы примем все необходимые меры для того, чтобы противостоять развитию военной ситуации, как мы действовали и в прошлом”. И тут один из репортёров внезапно спросил: “Входит ли применение атомной бомбы в число этих мер?” После этого последовал следующий диалог. Президент: “В число этих мер входит применение всего имеющегося у нас оружия”. Вопрос: “Господин президент, вы сказали “всего имеющегося у нас оружия”. Означает ли это, что вы серьёзно рассматриваете возможность применения атомной бомбы?” Президент: “Мы всегда серьёзно рассматривали эту возможность. Я не хочу её использовать. Это страшное оружие, и оно не должно использоваться против невинных мужчин, женщин и детей, которые не имеют отношения к этой военной агрессии”. Когда другой репортёр спросил, собирается ли Трумэн использовать бомбу против военных или гражданских целей, последовал ещё более запутывающий ответ: “Это решение принимаю не я – Пентагон. Это военный вопрос, и его должны решать военные”… Когда это известие достигло Лондона, оно произвело там такой же эффект, как настоящая атомная бомба… Ни лейбористы, ни тори не хотели воевать с Красным Китаем. Образ Макартура, по собственному усмотрению решающего вопрос об использовании атомной бомбы против Китая, был пугающим…»

Как мы знаем, атомную бомбу в Корее не применили. Едва ли из соображений гуманизма – скорее потому, что атомный арсенал США был ограничен, что Великобритания идею не поддержала, что был риск ядерного ответа со стороны СССР. Тем не менее Блэр пишет: «На крайний случай (кодовое название “Потрясение”) бомбардировщики B-29 на Окинаве получили 20 атомных бомб, которые должны были быть сброшены на советские военные объекты во Владивостоке, Порт-Артуре, на Дайренском перешейке, острове Сахалине и в других местах».

Трумэн подумывал о смещении малоуправляемого Макартура, но для начала ограничился приказом всем должностным лицам «сократить публичные заявления, касающиеся международной или военной политики».

23 декабря 1950 года генерал Уокер погиб в автокатастрофе под Сеулом. Командующим 8-й американской армией стал Мэтью Риджуэй.

Американцы откатывались на юг под ударами китайских войск. Китайцы громили элитные части противника и к концу декабря освободили всю Северную Корею. Накануне Нового года они перешли 38-ю параллель. 4 января 1951 года взяли Сеул. Нанесли поражение американскому 10-му корпусу, которому пришлось спешно эвакуироваться из Хыннама. Только в середине января американцы, отброшенные на 80–100 километров южнее 38-й параллели, смогли приостановить продвижение противника.

Риджуэю пришлось расхлёбывать заваренную его предшественниками кашу. Приняв командование 8-й армией, он нашёл её не в лучшем состоянии: опыт отступлений и поражений угнетает. «Неуверенность, нервозность, склонность к мрачным предчувствиям и опасениям за будущее сразу бросились мне в глаза… Совершенно не чувствовалось той живости, того наступательного порыва, которые свойственны войскам, обладающим высоким боевым духом». Риджуэй признавался, что вид бегущих в панике американских солдат стал самым сильным впечатлением всей его жизни: «В нескольких километрах к северу от Сеула я столкнулся с бегущей армией. До сих пор мне не довелось видеть ничего подобного, и я молю бога, чтобы мне не пришлось снова стать свидетелем такого зрелища. По дороге мчались грузовики, битком набитые стоящими солдатами. Солдаты побросали тяжёлую артиллерию, пулемёты, миномёты. Лишь немногие сохранили винтовки. Все они думали об одном – как можно скорее убежать, оторваться от страшного противника, преследующего их по пятам. Я выскочил из “виллиса” и встал посреди дороги, жестами пытаясь остановить машины. С таким же успехом я мог бы попытаться остановить течение Хангана».

В феврале китайцы в очередной раз пошли вперёд, Риджуэй ответил контрнаступлением – операцией «Убийца», спланировал операцию «Захватчик». Успехи этих операций превратили Риджуэя в популярную фигуру. Его фотография попала на обложку журнала Time. Вняв советам изменить устрашающие названия операций, свой следующий план Риджуэй назвал «Отвагой».

В марте 1951 года американцы взяли Сеул. «Силы ООН, вошедшие в Сеул, обнаружили там ужасную картину, – пишет Блэр. – Из 1,5 миллиона человек в городе осталось около 200 тысяч жителей. Большинство бежало на юг, а многие сотни были жестоко убиты северными корейцами. Уцелевшие не имели воды, электричества и еды. В городе свирепствовали тиф и другие эпидемии. Журнал Time писал: “Четвёртое взятие Сеула было печальной работой, чем-то вроде захвата могилы”».

Получив опыт разгрома, американцы считали, что выход 8-й армии обратно к 38-й параллели – «огромная победа». Ли Сын Мана это разгневало – южнокорейский лидер по-прежнему рвался к Ялу и на пол-Кореи был не согласен, но решения принимал не он.

План Макартура по разгрому Севера и расширению войны на территорию Китая Вашингтон не принял. Макартур, вопреки указаниям Трумэна, продолжал выступать с резкими заявлениями, критикуя политику президента. Генерал, что называется, зарывался, роль чисто военного лидера была ему мала. В апреле 1951 года Трумэн наконец отправил его в отставку.

Новым командующим силами ООН в Корее стал Риджуэй, произведённый в генералы. «В свои молодые годы он был настолько привлекательным, физически развитым и безупречно одетым, что вполне мог играть образцового солдата в голливудских фильмах», – пишет о нём Блэр.

Риджуэй был ещё большим «ястребом», чем Макартур, если такое вообще возможно. Он выступал за перенос войны на территорию Китая. Утверждал, что Советский Союз собирается захватить Хоккайдо, а Сталин намерен применить атомное оружие против Южной Кореи. Русских Риджуэй не любил. Даже вспоминая о встрече на Эльбе с неким советским офицером, обронил, что тот представлял собой «отличную мишень» для винтовки. Если Макартур ценил курительные трубки из кукурузных початков, то у Риджуэя было другое чудачество: прямо на груди он носил гранаты, по поводу чего подчинённые шутили – разумеется, за глаза. Когда Риджуэй узнал о вспыхнувшей в Корее войне, он решил, что начинается Третья мировая, и по его запискам незаметно, чтобы это его пугало. Скорее он ожидал этой новой войны, чтобы провести «последнее великое сражение между Востоком и Западом», в котором, понятно, должен был победить Запад.

Под командованием Риджуэя войска альянса сумели остановить наступление китайцев и к концу весны 1951 года с тяжёлыми боями вернуться к 38-й параллели – этой заколдованной линии, разделившей Корею в 1945-м и по-прежнему остающейся границей стран и политических лагерей. Теперь её не переходили – был предпочтён вариант-минимум. Риджуэй хоть и рвался дальше, но, в отличие от Макартура, был солдатом дисциплинированным и «красных линий» не нарушал.

Линия фронта стабилизировалась. К этому времени, пишет Блэр, американский народ устал от войны в Корее: «То, что начиналось как простая военная операция, превратилось в кошмар. Потери американцев приближались к 70 тысячам человек». Вашингтон отказался от объединения Кореи военным путём и был готов к восстановлению довоенного статус-кво.

С лета 1951-го по лето 1953 года шли позиционные бои на фоне переговоров о перемирии. Этот период считается последним – четвёртым и самым длительным этапом Корейской войны.

Она зашла в тупик.

Начались контакты между США и СССР, зондирование настроений. Этапным здесь представляется предложение советского представителя в ООН Якова Малика начать переговоры о перемирии, сделанное в конце июня 1951 года. Штаты согласились, назначив главным переговорщиком дипломата Джорджа Кеннана. В июле в пограничном Кэсоне начались переговоры – первый шаг на пути к «худому миру».

Интересно, как менялась позиция Сталина, славшего в Корею депеши за подписью «Филиппов». Если поначалу он с неохотой согласился на предложение Кима объединить Корею военным путём, то потом решил, что в интересах СССР – затягивать войну, которая по большей части велась чужими руками, сковывала армию США, наносила удар по репутации Вашингтона, привязывала Пекин к Москве. Теперь Союз пошёл на переговоры, но непонятно, какие цели преследовал на самом деле. Скорым прекращением войны и не пахло, переговоры затянулись на долгие два года и завершились – совпадение или нет? – через несколько месяцев после смерти Сталина.

Блэр: «В Соединённых Штатах продолжался непопулярный призыв. Армия отправляла в бункеры в хребтах Кореи десятки тысяч американских солдат… чтобы они провели десять или одиннадцать настороженных и заполненных скукой месяцев “на фронте”, после чего они возвращались домой, где их никто не приветствовал как героев и не признавал их заслуг».

С обеих сторон 38-й параллели не умолкали пушки. Американская авиация методично бомбила КНДР, интенсивность воздушных налётов выросла. Американцы по-прежнему пытались изолировать северокорейцев от Китая – парализовать подвоз солдат, поставки техники и продовольствия. Бомбили мосты через Ялу, дороги, железнодорожные станции. Летом 1951 года это было названо операцией «Удушение». Однако потоки грузов не прекращались. Корейцы ночами восстанавливали дороги, использовали автомобильный и гужевой транспорт. Кэгл и Мэнсон: «Коммунисты пользовались особыми методами ремонтно-восстановительных работ на шоссейных и железных дорогах… В важнейших пунктах… через каждые 3 километра располагались ремонтно-восстановительные взводы. Они были вооружены простыми, но очень эффективными средствами: лопатами, мешками с песком, плетёными корзинами, кирками, топорами… Для ремонта важных мостов и туннелей в экстренных случаях привлекалось местное население… Заранее заготавливались целые деревянные мосты и металлические мостовые пролёты, а также создавались запасы рельсов, шпал, цемента и других строительных материалов… 4 апреля 1952 года на одном из участков железной дороги около Вонсана было разрушено 120 метров пути; однако уже 5 апреля путь был восстановлен, и по нему шли поезда… Противник постоянно придумывал и успешно использовал всевозможные способы укрытия и маскировки… Шофёры грузовых автомашин брали с собой пропитанные нефтью тряпки и при нападении наших самолётов быстро их поджигали, чтобы создать впечатление, будто машина уничтожена. Автомашины часто укрывались в разбитых бомбами зданиях. Иногда шофёры поднимали капоты двигателей и снимали колёса, и тогда наши лётчики ошибочно полагали, что замеченные ими машины не на ходу… Коммунисты очень часто прибегали и к такой… уловке: железнодорожные пути и мосты, по которым ночью беспрепятственно шли поезда, на день умышленно “разрушались”… Это вводило в заблуждение наших лётчиков… Противник успешно защищал свои коммуникации от налётов нашей авиации огнём зенитной артиллерии».

Операция «Удушение» провалилась. Кэгл и Мэнсон пишут: в Корее стало ясно, что концепция об исключительной роли воздушной мощи оказалась ложной. США делали ставку на бомбардировочные армады, «суперкрепости», способные нести обычное и ядерное оружие. Казалось, что, имея на вооружении сотни таких машин, можно диктовать условия всему миру.

Автором этой концепции был Прокофьев-Северский – тот самый Сашка Прокофьев из рассказа Куприна, которому принесла известность книга Victory Through Air Power («Воздушная мощь – путь к победе»), опубликованная в 1942 году и ставшая бестселлером. Прокофьев, сделавшийся в Америке медиазвездой, утверждал, что превосходство в воздухе приведёт к военному лидерству в целом. По его книге компания Диснея моментально сняла пропагандистский фильм, в котором – в промежутках между рисованными сценами – выступал сам Прокофьев-Северский, значившийся в титрах как «майор Александр П. де Северский». Известно, что этот фильм Рузвельт показывал Черчиллю. Северский утверждал, что нет нужды воевать на земле, теряя жизни солдат, – достаточно выбомбить военно-промышленный потенциал врага. Самолёт из средства поддержки сухопутных войск превращался в нечто большее. Северский разработал теорию стратегических бомбардировок, во время Второй мировой войны консультировал начальника штаба ВВС США, преподавал в Военно-воздушной академии. Выступал за постройку дальних бомбардировщиков, которые были бы неуязвимы для истребителей, могли перелететь любой океан и вернуться. Вероятно, его идеи повлияли на решения Штатов о ковровых бомбардировках Германии и нанесении атомного удара по Японии в 1945 году, на последующие действия в Корее и Вьетнаме (можно вспомнить и куда более близкие нашему времени примеры – от Ирака и Сербии до Ливии и Афганистана). Северский считал: Штаты должны «выковать кинжал, который поразит зверя в его сердце». В финальных кадрах фильма американский орёл, разгромив врагов, садится отдохнуть на древко звёздно-полосатого флага.

В течение какого-то времени концепция Северского отвечала реалиям: межконтинентальных баллистических ракет ещё не было, единственным видом атомного оружия была бомба, единственным её носителем – самолёт. До того ни одно оружие именоваться стратегическим не могло, сколько бы Гитлер ни бомбил Лондон, а Сталин – Берлин. Штаты, придумавшие бомбу и её носитель, выступали монополистом. Это объясняет и отказ США поставлять по ленд-лизу в СССР дальние бомбардировщики, и спешку Сталина с атомной бомбой, и стремительное копирование американской «суперкрепости», в результате чего родился Ту-4, первый советский «стратег». Когда монополия США на атомную бомбу и средства её доставки были потеряны, можно было говорить уже не о «ядерной гегемонии», а лишь о «ядерном паритете».

Корея показала: тихоходные огромные «крепости» слишком легко горят от пушечного огня реактивных «мигов». Стало ясно, что полностью пересматривать военную доктрину преждевременно, авиация сама по себе не способна решить исход войны, тем более при активном противодействии, а атомную бомбу следует рассматривать скорее как механизм сдерживания. Уже после войны генерал Риджуэй напишет: «Я хотел бы верить, что в военно-воздушных силах мы… обрели магический талисман, ключ к быстрой и лёгкой победе. Но я не могу в это поверить… Никто из стоящих у власти не должен хвататься за идею быстрой и лёгкой победы с помощью военно-воздушных сил и делать эту концепцию той основой, на которую великая нация возлагает свои надежды». Идеям Прокофьева-Северского потребовалась коррекция. Какой бы современной ни была авиация, пока территорию не займёт пехотинец, войну не выиграть. Уже в конце 1953 года США разработали новую стратегию «сбалансированных вооружённых сил».

Есть сведения, что американцы использовали в Корее разработки «доктора Смерть» Сиро Исии, до 1945 года руководившего в оккупированном Японией Харбине «отрядом 731» – изуверской фабрикой биологического и химического оружия.

Захватив Маньчжурию, японцы, давно интересовавшиеся бактериологическим оружием, получили огромный полигон для опытов. Вскоре здесь появилась сеть секретных объектов: «отряд 100» у Синьцзина (ныне Чанчунь) изучал возможности заражения кавалерии и скота, «отряд 516» в Цицикаре занимался химическим оружием. Самым крупным стал «отряд 731» под Харбином, у станции Пинфань. Официально именовавшийся армейской базой по водоснабжению и профилактике эпидемий, на деле он был штабом биологической войны, мощным научно-производственным комбинатом с трёхтысячным штатом. На территории, окружённой земляным валом, рвом и забором с колючей проволокой, появились лаборатории, тюрьма, крематорий, стадион, синтоистский храм, аэродром, электростанция. Руководил отрядом японский микробиолог генерал-лейтенант медицинской службы Сиро Исии, он же «генерал-чума». Его подчинённые выводили болезнетворные бактерии, разрабатывали биологические бомбы. Согласно документальной книге японского писателя Сэйити Моримуры «Кухня дьявола», в месяц отряд производил до 300 килограмм бактериальной массы чумы (выведенные здесь чумные палочки по вирулентности превосходили обычные в шестьдесят раз), до 600 килограмм сибирской язвы, до 900 килограмм брюшного тифа и дизентерии, до тонны холерных бацилл. Уже в 1939 году во время войны на Халхин-Голе проводились эксперименты по заражению водных источников. Есть версия, что клещевой энцефалит[40], в 1930-х распространившийся в Приморье и пошедший отсюда в Сибирь и дальше на запад, – дело рук японцев. В ходе полевых испытаний уничтожались целые китайские деревни. Материалом для лабораторных исследований служили живые люди – в основном китайцы, а также русские, монголы, корейцы из числа военнопленных, партизан или неблагонадёжных. Только один «отряд 731» в год губил порядка шестисот «марута», то есть «брёвен» – так называли жертв. Их привязывали к столбам и обстреливали особыми фарфоровыми и стеклянными бомбами – они не взрывались, а разлетались на куски, из-за чего бактерии не гибли. С воздуха распыляли чумных блох. Следили за эффективностью поражения и ходом болезни, иногда лечили, потом всё равно убивали. В лабораториях «отряда 731» ставились бесчеловечные опыты. Людей заражали болезнями, отмораживали и ампутировали им конечности, вырезали внутренние органы, вводили в вены лошадиную кровь и воздух, подвешивали вниз головой, выкачивали насосом кровь… Врачи искали предел выносливости человека к жаре, холоду, току, способы влиять на его волю. Шансов выйти отсюда живым не было.

Всего в 26 «фабриках смерти» замучили до 10 тысяч человек. Число жертв полевых испытаний гораздо выше. Американский исследователь Дэниэл Баренблатт пишет, что всего на совести генерала Исии от 700 тысяч до миллиона человеческих жизней. Как знать, к чему всё это могло бы привести, если бы не молниеносная операция по разгрому Квантунской армии, проведённая маршалом Александром Василевским в августе 1945 года. На суде в Хабаровске главком Квантунской армии генерал Ямада признал: лишь «советский блицкриг» лишил Японию возможности начать большую биологическую войну.

Хотя главные преступники сумели скрыться, советские военные арестовали ряд лиц, причастных к «фабрикам смерти». Когда в мае 1946 года начался «Восточный Нюрнберг» – международный Токийский процесс над японскими военными преступниками, – в трибунал были переданы соответствующие материалы, однако по настоянию США вопрос о Сиро Исии и биологическом оружии в Токио не рассматривался. Дело в том, что «доктора Смерть» ещё в 1945 году нашла в Японии американская разведка, он согласился сотрудничать с недавним противником в обмен на жизнь и свободу. Материалы Сиро Исии попали в Форт-Детрик – центр биологических исследований армии США. Исии со своими подручными не только избежал наказания, но и продолжил работу по специальности. Скончался он, безнаказанный и нераскаявшийся, в 1959 году в Токио от рака в возрасте шестидесяти семи лет.

Известно, что Сиро Исии и его подручные в период войны бывали на Корейском полуострове. Несколько захваченных в плен американских лётчиков признались, что сбрасывали авиабомбы с насекомыми, заражёнными чумой и холерой. В феврале 1952 года Яков Малик обвинил Соединенные Штаты в использовании в Корее «патронов с токсичными газами». Пекин и Пхеньян заявили, что американцы применили биологическое оружие. Лётчик, ветеран Кореи Борис Абакумов вспоминал: «Американцы в Корее вели и бактериологическую войну. Сбрасывали с самолётов одежду для детей и взрослых, специально заражённую различными бактериями… Сбрасывали детские игрушки, обработанные соответствующим образом. В китайских “фонариках” сбрасывали энцефалитных клещей… У нас два солдата попали в госпиталь из-за этих американских “услуг”. Нашим врачам под руководством главного врача дивизии Виктора Ивановича Васюкова приходилось делать много различных прививок личному составу и следить за соблюдением санитарно-гигиенического режима». Лев Колесников утверждал, что своими глазами видел «расколовшуюся, как орех, омерзительную бомбу, из которой выходила “армия Трумэна” – пауки, бескрылые мухи и прочая нечисть».

По другой версии, рассказы о «чумных бомбах» – не более чем пхеньянско-пекинско-московская пропаганда. Или же, возможно, биологическое оружие в Корее действительно применялось, но ограниченно, в порядке эксперимента.

Зато напалм лился тоннами. Его применяли в авиабомбах, танковых и ранцевых огнемётах, реактивных и артиллерийских боеприпасах, минах. Использовали и другие средства – пирогель, белый фосфор, термит. У американцев были батальоны химических миномётов и дымовые роты.

С лица земли стёрли десятки городов. Из исследования Александра Окорокова «Секретные войны Советского Союза»: «Помимо столицы КНДР, фактически полностью были разрушены такие крупные города Северной Кореи, как Вонсан, Хыннам, Нампхо, Чхонджин, Синыйджу, Канге и многие другие, более мелкие административные и хозяйственные центры. Корреспондент английской газеты The Daily Worker Аллан Винингтон, посетивший КНДР сразу же после окончания войны… писал: “Ни одна страна не подверглась такой жестокой и длительной бомбардировке, как Северная Корея. Все города Северной Кореи в войну были превращены американскими воздушными пиратами, которые днём и ночью ежечасно бомбили страну, в развалины и руины”… Лишь 15 % боевых самолётовылетов предназначались для прикрытия и поддержки наземных боевых операций, остальные же 85 % были направлены на уничтожение мирных городов и сёл Северной Кореи… По оценке экспертов, за годы войны американская авиация сбросила на территории Кореи практически столько же бомб, сколько за всё время Второй мировой войны она сбросила на Германию и Японию».

Читая роман Ли Хочхоля «Южане и северяне» (автор воевал за Север, попал в плен к южанам), понимаешь: только человек, не знающий, что такое воздушный налёт, радуется безоблачному небу. «Прямо на наши головы падали полутонные и тысячекилограммовые металлические ломы, издавая неслыханные свирепые звуки. Шум был такой оглушительный, что нам казалось, будто небо падает на нас. Мы все попадали на старые соломенные мешки лицом вниз и большими пальцами обеих рук затыкали уши. А остальными пальцами прикрывали глаза… широко открывали рты. Думаю, что мы всё это делали машинально для предотвращения разрыва барабанных перепонок, выпадения глаз и разрыва грудной клетки… Бомбили нас методично через каждые десять-пятнадцать минут… С небольшой высоты самолёты не только бомбили, но и вели прицельный огонь… Жуткую картину последствий налёта невозможно описать без содрогания… Буквально в 20 метрах от меня произошло прямое попадание бомбы, и на этом месте осталось лишь кровавое месиво, похожее на переваренную рисовую кашицу с фасолью. От человеческих тел не осталось и следа. Полностью был разрушен пищеблок… Рядом с большим железным котлом вогнутой формы тут и там беспорядочно валялись куски человеческого тела. Из холщового мешка медленно вытекала ярко-жёлтая жидкость – это таял жёлтый сахар, который мы употребляли в качестве глюкозы вместе с рисом».

Каждый народ живёт со своей, а не чужой исторической памятью. Опыт Корейской войны многое объясняет в сегодняшней политической философии Пхеньяна, «с чёрного хода» проникшего в так называемый ядерный клуб.

История ещё могла повернуться как угодно. 27 января 1952 года Трумэн записал в дневнике: «Мне кажется, что правильным решением теперь был бы ультиматум с десятидневным сроком, извещающий Москву, что мы намерены блокировать китайское побережье от корейской границы до Индокитая и что мы намерены разрушить все военные базы в Маньчжурии… Это означает всеобщую войну. Это означает, что Москва, Санкт-Петербург, Мукден, Владивосток, Пекин, Шанхай, Порт-Артур, Дайрен, Одесса и Сталинград и все промышленные предприятия в Китае и Советском Союзе будут стёрты с лица земли. Это – последний шанс для советского правительства решить, заслуживает ли оно того, чтобы существовать, или нет!»

Весной 1952 года Риджуэя сменил генерал Марк Кларк.

23 июня 1952-го американцы совершили мощный налёт на Супхунскую ГЭС на реке Ялуцзян – тогда одну из крупнейших в мире, построенную ещё при японцах. Почти вся Северная Корея и часть Северного Китая остались без электроснабжения. Интересно, что английские власти заявили протест против этой акции, проведённой под флагом ООН.

5 августа 1952 года налёту подверглись командный пункт Ким Ир Сена и дом, в котором жил советский посол, главный военный советник генерал Владимир Разуваев. Погибли 11 советников из СССР.

В январе 1953 года на президентских выборах в США победил республиканец, американский генерал Второй мировой, главком войск союзников в Европе, кавалер советского ордена Победы Дуайт Эйзенхауэр. Он, пишет Блэр, «отказался от экстремистской позиции и туманно пообещал сделать всё для достижения продолжительного мира». Генералы Марк Кларк и Джим Ван Флит предложили Эйзенхауэру планы победной войны с использованием атомного оружия, но тот предпочёл искать дипломатическое решение конфликта.

5 марта 1953 года умер Сталин. Десять дней спустя один из советских вождей Георгий Маленков произнёс речь, в которой, по выражению Блэра, «протянул Западу оливковую ветвь мира». Кое-кто считал, что это кремлёвские финты, однако Эйзенхауэр ответил речью под названием «Шанс на мир». Лёд наконец тронулся.

Заключению перемирия препятствовал один только Ли Сын Ман, требовавший войны до победного конца. Он заявил, что Южная Корея способна продолжить войну в одиночку. Но остальные навоевались сполна, президент Эйзенхауэр даже послал в Корею специальную делегацию для приведения Ли в чувство. Блэр: «Сначала они хотели заручиться сотрудничеством Ли, пообещав ему заключить долгосрочное соглашение о взаимной обороне… Если бы это не привело ни к чему, они собирались пойти на гигантский блеф, взяв назад эти предложения и пригрозив Ли вывести все американские силы с полуострова, оставив Южную Корею на произвол судьбы. В случае, если бы блеф… не сработал, они подготовились организовать государственный переворот в Южной Корее (операция “Всегда готов”), заменив Ли более сговорчивым лидером».

26 июня северяне провели успешную наступательную операцию, которая наряду с угрозами и обещаниями Вашингтона образумила Ли Сын Мана.

Наконец 27 июля 1953 года в пограничном посёлке Пханмунджом подписали соглашение о перемирии. Церемония была холодной. От ООН подпись поставил американский генерал Гаррисон, от Китая – Пэн Дэхуай, от КНДР – тот самый приехавший из Узбекистана генерал Нам Ир. Присутствовавший на церемонии южнокорейский генерал Чхве Док Син подписываться отказался. Позже свои автографы добавили маршал Ким Ир Сен и генерал Кларк.

С 22:00 все пушки должны были замолчать.

Вскоре прошёл обмен военнопленными.

Блэр, ссылаясь на данные Пентагона, оценивает военные потери обеих сторон в 2,4 миллиона человек, не считая ещё 2 миллиона среди гражданского населения. Американцы, по его же сведениям, потеряли 54 тысячи погибшими и 103 тысячи ранеными. Всего силы ООН потеряли 996 тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести, коммунисты – 1 миллион 420 тысяч человек. Есть и другие данные – как всегда в подобных случаях, установить истину сложно.

Согласно вышедшему в 1993 году в России исследованию «Гриф секретности снят. Потери Вооружённых сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах», в Корее погибли 299 советских офицеров и солдат, включая 120 лётчиков. По другим данным – 315 человек.

Среди жертв Корейской войны был сын Мао Цзэдуна – Мао Аньин, под именем Сергея Маева участвовавший в Великой Отечественной. Его мать расстреляли гоминьдановцы, мальчик попал в СССР; детдомовец, в будущем лейтенант-танкист, он брал Варшаву, Прагу, Будапешт. После Победы попросился на родину – продолжать борьбу против японцев, Сталин на прощание подарил ему пистолет. В ноябре 1950-го двадцативосьмилетний доброволец-генерал, служивший в штабе Пэн Дэхуая переводчиком, погиб под американскими бомбами. Пэн Дэхуаю, повинившемуся перед вождём – мол, не уберёг, – Мао ответил по-сталински: «Неужели оттого, что он – мой сын, он не может погибнуть во имя общего дела народов Китая и Кореи?»

Есть ещё такая загадочная страница, как возможное участие в войне на стороне США русских белоэмигрантов. Так, пишут, что белый генерал Николай Эрн вербовал в Парагвае добровольцев. В некоторых эмигрантских изданиях публиковались фотографии бывших власовцев, будто бы принимавших участие в боевых действиях в составе американских частей.

Пикассо посвятил той войне картину «Резня в Корее» (1951). Она известна куда меньше «Герники», в Южной Корее была запрещена к показу вплоть до 1990-х годов.

В 1953–1954 годах советский художник Пен Варлен, родившийся в 1916 году в Приморье в корейской семье (имя звучит почти как «Поль Верлен», в оригинале чуть иначе: Пён Воллён), работал в Пхеньяне, лежавшем в руинах, помогал восстанавливать обучение в Художественном институте. На его картине «Репатриация северокорейских военнопленных в Пханмунджоме» пленные срывают с себя одежду, выданную американцами, отказываясь возвращаться в ней на родину.

27 июля 1953 года из Порт-Артура во Владивосток вылетел Ил-12 Тихоокеанского флота. Над территорией Китая безоружный «ил» атаковал американский пилот Ральф Парр на истребителе «сейбр». Все находившиеся на борту – 21 человек, включая 16 офицеров, – погибли. По одной версии, США специально охотились за этим бортом, думая, что на нём во Владивосток отправятся высшие чины Тихоокеанского флота или даже маршал Родион Малиновский, командовавший войсками Дальневосточного округа. По другой, Парр хотел успеть попасть в «двойные асы», записав на свой счёт под занавес войны десятую победу. Пханмунджомское соглашение о прекращении огня было подписано, когда оба самолёта находились в воздухе. А уже 29 июля у берегов Приморья, в районе острова Аскольд, пара МиГ-15 сбила RB-50 – американский разведчик с 16 членами экипажа на борту.

Война закончилась непонятно чем. В Москве надеялись на реализацию в Корее китайского сценария 1949 года – не вышло. Не реализовался и сценарий Ли Сын Мана и Трумэна. Начатая на рассёкшей Корею 38-й параллели война завершилась там же. Цена «ничьей» – миллионы погибших, разрушенная страна. Сеул четырежды переходил из рук в руки, Пхеньян отстраивали заново; сегодня сложно представить, что цветущий Сеул и открыточный Пхеньян в начале 1950-х напоминали Сталинград сразу после битвы. Кэгл и Мэнсон: «Выиграли Объединённые Нации и Соединённые Штаты войну в Корее или проиграли её? …На этот вопрос нельзя дать простого и ясного ответа… Согласно точке зрения, господствующей в наших военных кругах, война в Корее была проиграна как в военном, так и в психологическом отношениях». Уильям Стьюк: «Китайско-американское столкновение в Корее закончилось ничем». В сборнике «Воздушная мощь – решающая сила в Корее», составленном полковником ВВС США Джеймсом Т. Стюартом (на русском книга вышла в 1959 году в Издательстве иностранной литературы), говорится: «Самое худшее заключалось в том, что Объединённым Нациям так и не удалось схватиться с их настоящим врагом – СССР». Там же уклончиво сказано о том, что атомную бомбу следовало бы всё-таки применить: «Нелепо пытаться… вести войну посредством только живой силы и запрещать своим вооружённым силам пользоваться тем оружием, для применения которого они созданы. Давать противнику в этом отношении гарантию просто смехотворно».

И северяне, и южане считают, что победили, и все по-своему правы.

Есть и обратный взгляд – что обе стороны проиграли. Война ничего не решила. В 1948 году появились две Кореи, теперь этот раскол был зафиксирован – надолго, если не навсегда. 1953 год определил конфигурацию нынешней поляризованной Кореи: коммунистический Север, не предавший идеалов даже после того, как их отринул «большой брат» СССР, и либеральный Юг, кажущийся развитой европейской страной с поправкой на неизбежную азиатскость, живущую даже в таких глобальных брендах, как Samsung или Gangnam Style.

КНДР пережила СССР – своего крёстного отца. Страна жива и распадаться не собирается. Проект, как к нему ни относись, удался.

Я смотрел на Северную Корею с севера – из-за пограничной реки Туманной, с юга – с той самой 38-й параллели. В самой КНДР был четырежды – с 2005-го по 2018-й. Вектор однозначный: вперёд и вверх. Больше машин на улицах, больше киосков с мороженым и сосисками, всюду стройки… Качество жизни – понятие относительное, но оно растёт, и это не только мои оценки. Ужастики о голоде, лагерях и массовых расстрелах имеют примерно такое же отношение к действительности, как рассказы советских диссидентов на Западе о том, что в СССР едят младенцев или нынешние страхи московских политологов по части «китайской угрозы» для российского Дальнего Востока.

«Чучхе» («чу» – «хозяин», «чхе» – «тело, сущность») – термин старинный, не переводимый одним словом. Тут и самобытность, и традиция, и «опора на собственные силы», как обычно передают по-русски суть идей чучхе; корейский национал-консерватизм, замешенный на марксизме. «Не завидуем никому на свете!» – писалось на северокорейских купюрах. Причиной краха социализма в СССР и Восточной Европе Ким Ир Сен считал низкопоклонство и призывал бороться с этой заразой во всех сферах, включая даже гастрономическую: «С давних времён корейцы не ахти как любят виноградное вино. Корейцы говорят: пьёшь сочжу более 30-градусной крепости – это нормально, а виноградное вино – это напиток вообще не хмельной. Наши люди небольшие любители виноградного вина: оно, мол, пришло с Запада». А взять рукопожатия: эта форма приветствия, по Ким Ир Сену, негигиенична и к тому же пришла из Европы, тогда как корейцы исстари здоровались друг с другом, наклоняя голову (эта практика получила неожиданную актуальность во время разгула коронавируса). Ким Чен Ын, внук Кима Первого, продолжает курс на борьбу с внешним тлетворным влиянием: «Опираешься на чужих уже в вопросе о питании, одежде, жилье – в конце концов происходит изменение дум в голове»; «Устранение импортомании – тоже борьба за защиту социализма»…

Северокорейцы сумели в условиях многолетней блокады не только выжить и сохранить суверенитет, но и наладить систему жизнеобеспечения (от образования и медицины до науки и армии), добиться впечатляющих по любому счёту успехов, включая космическую и ядерную программы, которые по силам считаным государствам на Земле. Как сформулировал Ким Чен Ир, «мир движут не деньги или атомная бомба, а великие идеи». Другой его афоризм: «Сталь получают только в печи, где высокая температура; крепкие и красивые цветы растут, как правило, под дождём, на ветру, в поле». Атомной и космической державой КНДР стала при Киме Третьем. Дед, Великий вождь, остался Вечным Президентом КНДР, отца называли Великим Руководителем, Ына величают Высшим руководителем и Блистательным товарищем.

Как ни странно, идеи чучхе актуальны для России – сегодня и всегда. Железный занавес может быть не губительным, а спасительным. В мире есть всего несколько стран, которые могут позволить себе чучхе. Россия – одна из них. Просто потому, что у нас есть всё – от Балтики до Чукотки, от Уралвагонзавода до космодрома Восточного. Всё – кроме, может быть, кофе.

Пусть Северная Корея беднее Южной, но как в осадных условиях Пхеньян смог жить, создать оружие, обеспечить экономический рост? Ужесточение санкций не привело к социально-экономической нестабильности или волнениям. Доктор экономических наук кореевед Светлана Суслина пишет: нельзя однозначно сказать, кто выиграл в гонке Севера и Юга, потому что неизвестно, каким бы вышел результат, будь страны поставлены в равные условия. В основе успеха Юга – внеэкономические причины: ни одна азиатская страна не имела столь крупных инъекций иностранного капитала, как этот американский плацдарм.

Вторая мировая была войной самолётов поршневых. Корейская стала первой войной реактивных. И в то же время – последней, на которой поршневые машины ещё играли значимую роль.

Драконово дыхание той войны почти сразу коснулось советского Дальнего Востока.

26 июня 1950 года, на второй её день, кабельное судно «Пластун» 5-го Военно-морского флота СССР[41] приняло бой с отрядом южнокорейских кораблей в Корейском проливе, неподалёку от Цусимы. «Пластун», изначально рыболовный траулер 1931 года постройки, шёл из Владивостока в Порт-Артур. Когда на 38-й параллели начались бои, судно, находившееся в нейтральных водах, обстрелял патрульный корабль Южной Кореи. Разрывом снаряда смертельно ранило командира – капитан-лейтенанта Колесникова. Командование принял раненый помощник – старший лейтенант Ковалёв, приказал открыть ответный огонь. Вскоре южнокорейский «Пэктусан», на котором оказалось двое погибших и двое раненых, и три неустановленных корабля удалились. На «Пластуне», помимо командира, погибли связист матрос Туркин, машинист старшина 2-й статьи Еремеев, были раненые. Повреждённый корабль вернулся во Владивосток. Согласно южнокорейской версии, «Пластун» якобы имел на борту северокорейский десант.

4 сентября 1950 года в Жёлтом море у Порт-Артура палубными «корсарами» с американского авианосца «Вэлли Фордж» был сбит советский (полученный когда-то по ленд-лизу) разведчик А-20 Тихоокеанского флота. Все трое членов экипажа – старший лейтенант Константин Карпаев, лейтенант Геннадий Мишин и младший сержант Александр Макагонов – стали следующими нашими жертвами Корейской войны.

8 октября 1950 года над аэродромом «Сухая Речка», что в Хасанском районе на юге Приморья, у Перевозной (по прямой через Амурский залив до Владивостока – каких-то 30 километров), появились два американских реактивных истребителя-бомбардировщика F-80 Shooting Star. На аэродром незадолго до этого перебросили 821-й авиаполк на американских же «кингкобрах». Снизившись над аэродромом, «шутинги» открыли пулемётный огонь и повредили семь машин, одна «кобра» сгорела. В готовности находилось дежурное звено, но команду на взлёт не дали – то ли по растерянности, то ли для того, чтобы не обрекать пилотов на сбитие при взлёте. Догнать американцев на поршневых машинах всё равно не получилось бы. Никто не пострадал (порой пишут о якобы засекреченных жертвах налёта, но слухи ничем не подтверждаются).

Главный пожар пришлось тушить дипломатам: США принесли извинения, объяснив инцидент аэронавигационной ошибкой (пилоты Олтон Квонбек и Алан Дифендорф будто бы приняли Перевозную за Чхонджин), пообещали наказать виновных и возместить ущерб. Инцидент замяли, для чего резоны имелись у обеих сторон: американцы не могли разобраться, куда летят и стреляют, а русские проморгали самолёты, вторгшиеся глубоко в советскую территорию. Споры о том, была это ошибка или провокация, идут до сих пор. Сторонники первой версии указывают: война в Корее началась недавно, местность американцы знали плохо. В 1990 году Квонбек писал в The Washington Post: «Снизившись до 3000 метров, через просвет в облаках я увидел, что мы находимся над рекой в долине, окружённой горами… По пыльной дороге… шёл грузовик. Мы решили догнать его и вышли на аэродром. Это было похоже на аэродром Чхонджин, который мы видели на крупномасштабной карте… Фотографий и детальных карт объектов не было». Однако лётчик Владимир Забелин, служивший на Сухой Речке, говорил: погода стояла ясная, контуры берега совсем не похожи на Чхонджин. Генерал Георгий Лобов тоже не верил в ошибку: «Два реактивных истребителя-бомбардировщика F-80 в ясную погоду при отличной видимости очертаний побережья, что исключало потерю ориентировки экипажами, нанесли штурмовой удар по аэродрому “Сухая Речка”». Наказали американских лётчиков или нет – тоже вопрос. Квонбек после двадцати двух лет службы в авиации работал в ЦРУ и в комитете Сената по разведке, его напарник Дифендорф отслужил тридцать три года. Кого точно наказали, так это наших: командира 821-го полка, его заместителя и начштаба судили и понизили в должности за «слабое воспитание личного состава». В авиаполках ввели боевое дежурство, ускорили переучивание личного состава на переброшенные из-под Москвы МиГ-15 (до начала Корейской войны на Дальнем Востоке не было ни одной реактивной машины), усилили противовоздушную оборону. Уже в декабре на юге Приморья был сбит американский четырёхмоторный разведчик RB-29.

Владивосток стал прифронтовым городом, здесь ввели режим «угрожаемого положения». С начала 1952 года по постановлению Совмина СССР город стал закрытым: советским гражданам – въезд по пропускам, иностранцам – ни под каким видом. Предполагался даже перенос торгового порта в Находку, гражданской администрации Приморья – в Уссурийск, чтобы Владивосток стал городом в бушлате – военно-морской базой. В небо поднимали аэростат воздушного заграждения, ночью выли сирены и шарили по небу лучи прожекторов. В городе дежурили зенитные батареи. Ввели затемнение. На окна клеили кресты из газетных полос…

Ещё не раз после инцидента на Сухой Речке война приближалась вплотную к советской территории. 18 ноября 1952 года с американских авианосцев «Орискани» и «Принстон», находившихся у советско-корейской границы, поднялась группа самолётов. На перехват с приморского аэродрома «Унаши» («Золотая Долина») капитан 781-го полка ТОФ Беляков повёл четвёрку «мигов». У острова Фуругельма «миги» атаковали реактивные палубные истребители – восемь «пантер» и четыре «бэнши». Выжил в этом бою лишь один лётчик – Борис Пушкарёв (вскоре, в июне 1953 года, он погибнет в Корее в схватке с «сейбрами»). Николай Беляков и Александр Вандаев были сбиты, подбитый «миг» Владимира Пахомкина упал в море возле мыса Льва. Американцы отделались одной подбитой «пантерой». Как и в случае с «Сухой Речкой», стороны обменялись нотами протеста и замяли инцидент…

Но вернусь к началу войны. Американцы, приступив к бомбардировкам северокорейской территории, уничтожили (в основном на земле) почти весь авиапарк КНДР – поршневые машины советского производства: Як-9, Як-11, Ил-10, Ла-9… Аэродромы были выведены из строя. По оценке американской стороны, у северян осталось всего-то 18 исправных самолётов. Небо принадлежало Штатам – первые несколько месяцев. Они уничтожали города, сёла, военные объекты, дороги. Разрушали плотины водохранилищ, ирригационные системы, чтобы лишить Северную Корею основного продукта питания – риса. Генерал Лобов, наблюдавший результаты удара бомбардировщиков В-29 по городу Синыйджу, записывал: «Невольно вспомнился 1945 год. Советские части стремительно наступали в направлении одного из крупнейших городов Германии – Дрездена. И в это время союзники по собственной инициативе, без уведомления советского командования, хотя город находился в зоне, определённой для оккупации советскими войсками, подвергли его массированной бомбардировке. Дрезден был значительно разрушен. Погибли сотни тысяч людей. Однако на аэродром Клотцше, находившийся на его окраине, не упала ни одна бомба, а ведь здесь базировалась школа пилотов люфтваффе. Прошло пять лет… а почерк в действиях ВВС США остался прежним».

Так начиналась необъявленная советско-американская воздушная война.

Ещё накануне войны, когда на восточных границах запахло порохом, советские пилоты отправились в Китай – переучивать тамошних лётчиков на новую технику, прикрывать приграничье от возможных неожиданностей.

В октябре 1950 года в боевые действия на стороне КНДР включились китайские добровольцы. Тогда же Сталин удовлетворил просьбы КНДР и КНР об отправке советской истребительной реактивной авиации для прикрытия не только китайских, но и северокорейских коммуникаций, городов, заводов.

Советские истребители оказались в небе Кореи спустя несколько недель после атаки на «Сухую Речку». Нельзя исключать, что инцидент ускорил принятие решения о переброске «ограниченного контингента» на передовые аэродромы Китая. «Миги» защищали не только соседей, но и границы СССР от новых провокаций или недоразумений.

Первой боевое крещение приняла 151-я гвардейская истребительная дивизия полковника Алексея Сапожникова.

Лётчики начали боевые действия – неофициально, в условиях секретности. Одни потом говорили, что даже не знали, куда и зачем их посылают. Другие им возражали. Ас Корейской войны Евгений Пепеляев вспоминал: «Все прекрасно понимали, для чего формируется дивизия и полки и чем они будут заниматься в командировке… Лично я… ехал в командировку с большим неподдельным желанием. Во-первых, я был твёрдо уверен в своей личной готовности как лётчика-истребителя… Во-вторых, я знал и всегда помнил, что прошедшая Отечественная война лично меня коснулась очень мало. Большинство моих сверстников-лётчиков, хороших друзей и товарищей, в том числе и мой родной брат Костя, погибли в воздушных боях этой войны. Поэтому я был обязан перед светлой памятью погибших друзей, а также перед государством, которое сделало меня лётчиком, затратив немалые средства, рассчитаться и отдать долг… Я без раздумья дал согласие ехать в Корею».

Штатная численность соединений, отправленных в Китай, была меньше положенной. Брали только добровольцев. Некоторым приходилось отказывать, отбирали самых лучших. Тем не менее, пишет Пепеляев, ставка на боевой опыт асов Великой Отечественной не вполне себя оправдала: «Пять лет мирной жизни всех уравняли, и первые воздушные бои действовали на психику независимо оттого, воевал ты раньше или не воевал. Впоследствии… моральный дух большинства лётчиков закалялся и креп, успокаивались нервы, росло душевное спокойствие и равновесие».

В ноябре на базе 151-й дивизии сформировали 28-ю дивизию двухполкового состава (в каждом полку – по три десятка боевых самолётов), которую возглавил выдающийся ас Великой Отечественной полковник дважды Герой Алексей Алелюхин. Из Шанхая прибыли силы, составившие 50-ю дивизию, также два полка, командир – подполковник Герой Советского Союза Алексей Пашкевич. Эти части образовали 64-й истребительный авиакорпус, которым с ноября 1950-го по сентябрь 1951 года командовал генерал-майор Иван Белов.

Управление корпуса разместилось в Шэньяне, который многие по старинке называли Мукденом (переименован в 1929 году в рамках кампании по китаизации Маньчжурии; во время Русско-японской войны в Мукдене находилась резиденция наместника Николая II на Дальнем Востоке – главнокомандующего русскими войсками в Маньчжурии адмирала Евгения Алексеева). Подразделения дислоцировались на китайских аэродромах – в Аньдуне, куда вскоре переехало управление корпуса (в литературе порой пишут «Антунь» или «Андунь», сегодня это город Даньдун провинции Ляонин), затем в Аньшане, Мяогоу и Дапу, впритык к корейской границе. На этих же площадках (и ещё отдельно в Дагушане) впоследствии базировалась авиация Объединённой воздушной армии – китайские и корейские пилоты на советской технике. Из-за нехватки аэродромов поначалу боевые действия фактически могли вести только два полка, с вводом в 1951 году в строй Мяогоу – до пяти полков, то есть 120–150 боеготовых машин. Попытки оборудовать аэродромы непосредственно в Северной Корее американцы пресекали. Ас Кореи Борис Абакумов, убывший «в правительственную командировку в КНР» в декабре 1950 года, вспоминал: «Американцы ночью разбили все взлётные полосы специальными бетонобойными бомбами, хотя строительство велось со всеми возможными средствами маскировки, даже бетонные полосы покрывались дёрном из травяного покрова, – разведка у них работала чётко». Генерал Лобов: «Американцы… крайне остро и довольно оперативно реагировали на попытки восстановления разрушенных и строительства новых аэродромов на территории КНДР. Действовали они в этом отношении весьма устремлённо и с военной точки зрения продуманно и рационально. Воздушная разведка таких объектов велась постоянно, тщательно, и удар наносился, как правило, к моменту окончания их строительства или восстановления». От идеи работать с корейской территории пришлось отказаться. Взлетать по-прежнему приходилось с аэродромов Китая. Это создавало определённые неудобства, зато, с другой стороны, было безопаснее: в Китай американцы тогда не залетали.

Генерал Георгий Лобов, на чьи воспоминания я ссылаюсь, командовал 64-м корпусом с осени 1951-го по осень 1952 года. Это был ас, на Великой Отечественной сбивший 15 самолётов лично и ещё 8 в группе. 8 мая 1945 года именно Лобов поразил над чехословацким городом Мельником «хейнкель-111» – последний вражеский самолёт, уничтоженный советской авиацией в Великой Отечественной войне. В небе Кореи, куда он прибыл в марте 1951 года на должность командира 303-й дивизии, Лобов уничтожил четыре реактивных истребителя F-80, вскоре был удостоен звания Героя Советского Союза.

Базируясь на китайских приграничных аэродромах, части корпуса должны были действовать в небе Кореи – прикрывать Супхунскую ГЭС и мосты через Ялу, коммуникации, города от бомбовых ударов. «Сталинские соколы» наряду с зенитчиками выполняли функции противовоздушной обороны. Они не бомбили, не штурмовали – лишь отражали и пресекали. Генерал Лобов: «Корпус выполнял сугубо оборонительные задачи по прикрытию даже не столько военных объектов, сколько городов и сёл, ирригационных сооружений, дорог, мирного населения. Такой щит был просто необходим. Ведь из миллионов погибших корейцев значительную часть составляли мирные жители… Наши авиаторы не имели наступательного оружия. Даже на складах не было ни бомб, ни ракет, ни баков с напалмом». Дальше: «Существовавшие ограничения района боевых действий корпуса линией Пхеньян – Вонсан на юге, т. е. практически 39-й параллелью, удаляли нас на сто с лишним километров от линии фронта». Другими словами, «миги» действовали исключительно в тылу северян. Пересекать линию фронта, действовать над территорией, занятой противником, и над морем запрещалось, чтобы исключить попадание советских лётчиков в плен. Да и ограниченность аэродромной сети диктовала свои условия. «Запрет действовать над морем даже в пределах границ КНДР ещё в большей степени подчёркивал оборонительный характер задач… Ни один кореец, ни один американский пехотинец или моряк не погибли от ударов советских авиаторов», – пишет Лобов. Пепеляев вспоминал, что запреты ограничивали командиров в решении боевых задач. Попав в невыгодную для себя ситуацию, американцы спокойно уходили в сторону моря. С другой стороны, «миги» базировались ближе к месту боёв, нежели «сейбры», а значит, могли вести бой дольше. Американцы над Ялу не получали команд от наземных служб наведения. Историк авиации Николай Бодрихин: «Американским лётчикам приходилось действовать в более сложных условиях: они вступали в бой на значительном удалении от своих аэродромов, порой вынуждены были делать это, ещё не сбросив подвесных баков, совершали боевые вылеты под интенсивным зенитным огнём противника».

Река Ялу (Ялуцзян), разделяющая Китай и Корею, для России далеко не чужая.

На рубеже XIX и XX веков Россия активно осваивала северо-восток Китая, интересовалась Корейским полуостровом, строила порт Дальний, укрепляла военно-морскую базу Порт-Артур, прокладывала через территорию Китая железную дорогу от Забайкалья до Приморья. Всё это называлось – «Желтороссия». В 1898 году на Ялу побывал инженер, писатель, автор «Детства Тёмы» Николай Гарин-Михайловский. Вскоре владивостокский коммерсант Юлий Бринер продал права на лесные концессии в бассейнах рек Туманган (Туманная, по ней проходит граница РФ и КНДР) и Амноккан (корейское имя Ялу) российскому правительству. Под предлогом борьбы с хунхузами – китайскими разбойниками – в Корею ввели российских военных, что, в свою очередь, стало одним из поводов для Японии напасть на Россию. У реки Ялу весной 1904 года состоялось первое значительное сухопутное сражение Русско-японской войны, за которым с японской стороны наблюдал военкор Джек Лондон, тайно сочувствуя русским.

Полвека спустя у Ялу вновь воевали русские, но теперь не с японцами, а с американцами, и не на земле, а в небе. Китайские и корейские лётчики ещё только учились летать на реактивных машинах – приходилось вести боевые действия против превосходящего противника наличными силами 64-го корпуса.

Всего через Корею прошли 12 советских истребительных дивизий, 2 отдельных истребительных полка, 2 полка морской авиации, 4 зенитных артиллерийских дивизии, 2 авиационные технические дивизии. Части меняли через восемь-четырнадцать месяцев. Состав корпуса был непостоянным и сокращённым: то две, то три дивизии трёх- или двухполкового состава, в каждом полку – до тридцати двух лётчиков. Борис Абакумов: «Не помню случая, чтобы нам пришлось сражаться с равным по численности противником. Чаще всего вражеских самолётов было вдвое, втрое, в пять, а то и десять (!) раз больше наших… Американские бомбардировщики ходили даже без прикрытия истребителей. Американцы гонялись на реактивных истребителях буквально за каждым человеком, показавшимся на дороге. К нашему прибытию в район боевых действий был случай, когда два реактивных истребителя открыли стрельбу по девочке-кореянке, перебегавшей через площадь. Она бежала из школы. Они со второго захода в атаку всё-таки убили её». Генерал Лобов: «Количество истребителей (советских. – В. А.) увеличивалось по мере усложнения воздушной обстановки. Однако оно никогда не приближалось к тем фантастическим цифрам, которые приводятся американцами… Если… брать в расчёт все истребители, истребители-бомбардировщики и бомбардировщики США, с которыми пришлось воевать, то мы уступали им по численности в восемь – десять раз… Нам предстояло одним вести боевые действия против многочисленной авиации интервентов, имевших инициативу как нападавшая сторона. Она была представлена всеми родами ВВС, имела большое количество самолётов – постановщиков помех, а также всепогодные истребители F-94 с бортовыми локаторами, использовала широко разветвлённую и хорошо оборудованную аэродромную сеть. Положение оборонявшейся стороны обязывало советских лётчиков длительное время дежурить в кабинах истребителей в ожидании вылета. В условиях влажного и жаркого климата это была настоящая пытка. Американцы действовали по заранее разработанным планам и не испытывали таких трудностей. Кроме того, они располагали большим резервом лётного состава, которого не имели мы».

Ряд советских командиров критиковали систему ротации и пополнения корпуса. Генерал Лобов: «Во время Великой Отечественной войны, по крайней мере в 1943–1945 годах, авиационные соединения и части… пополнялись предварительно подготовленными лётчиками… Примерно так же поступали и американцы в Корее… Пополнение же [64-го] корпуса осуществлялось путём полной замены отвоевавших дивизий… Это приводило к тому, что вновь прибывшие части и соединения теряли необстрелянный состав. Пополнение имело смутное представление и о тактике действий, и о практике боевых полётов в Корее». Пепеляев: «Ввод в бой лётчиков целыми полками и дивизиями… был неправильным. Тем более всего через пять лет после окончания Великой Отечественной войны, в ходе которой лётчиков вводили в бой по-отцовски, поодиночке и последовательно, внедряя в сложившиеся подразделения боевых лётчиков, формируя не столько профессиональную, сколько психологическую готовность новобранца. Этого не было у нас в Корее».

Первый воздушный бой в корейском небе между советскими и американскими лётчиками произошёл 1 ноября 1950 года – сошлись 3 поршневых «мустанга» и 4 МиГ-15. «Мустанг» был одним из лучших истребителей Второй мировой, но против реактивных шансов не имел. Два американца были сбиты, «миги» потерь не имели. Первым боевой счёт открыл лётчик 72-го гвардейского полка лейтенант Фёдор Чиж.

В тот же день над Ялу случился первый бой между реактивными истребителями – советскими «мигами» и американскими F-80 Shooting Star (не самое, надо сказать, удачное название для самолёта: «падающая звезда», иначе говоря – метеор, сгорающий в атмосфере). Лейтенант Семён Хоминич сбил один из «шутингов».

Американцы первую победу реактивного самолёта над другим реактивным относят к 8 ноября, когда пилот F-80 первый лейтенант Рассел Браун будто бы сбил «миг», однако советские полки в этот день потерь не имели, а китайцы и корейцы на реактивных машинах тогда ещё не летали. К сообщениям американской стороны о воздушных победах вообще следует относиться крайне осторожно.

С командного пункта корпуса вблизи Аньдуна (городок напротив Синыйджу – на другом берегу Ялу) боевыми действиями руководил командир или один из его заместителей. Для управления применялись локаторы и радиостанции. Дежурные смены лётчиков сидели в кабинах с включёнными радиостанциями, боевые задачи ставились, когда они уже находились в воздухе. Выразительное описание быта оставил Борис Абакумов: «На аэродром иногда привозили кинокартины, которые мы просматривали в стартовом бомбоубежище. Любитель поохотиться – Фукин Вася – умудрялся между полётами пострелять из ружья по уткам… Лётчики – предприимчивые и неунывающие люди. В период дождей, когда аэродром заливала вода из “прохудившегося неба” и насосы не успевали её откачивать за дамбу, любители рыбной ловли и здесь находили себе занятие: руками ловили довольно крупную рыбу… В… большой столовой городка пищу мы принимали два раза в день – утром, рано на рассвете, когда ещё солнышко не встало, мы подкреплялись чашкой кофе или какао, положив в неё ложечку сливочного масла и закусив печеньем или кусочком колотого плиточного шоколада. Другая пища в эти предрассветные часы просто не вызывала аппетита. И ещё вечером, после полётов, – тогда мы спокойно съедали фирменные блюда: по две порции шашлыка и по две порции отваренных, а потом хорошо поджаренных пельменей, конечно, предварительно выпив грамм 100–150 спиртного. На столах у нас было сервировано по бутылке пива на каждого, на двоих – бутылка коньяка или бутылка портвейна. Но, представьте себе, никто больше положенной нормы не выпивал. Мы ещё смеялись: дома бы все бутылки были пусты, а здесь всё остаётся… Каждый знал, что завтра боевые вылеты с большими перегрузками… Около девяти часов утра к нам на аэродром привозили настоящий завтрак… Американцы специально организовывали налёты в часы нашего приёма пищи. Они знали, что наполненный желудок при перегрузках будет иметь очень большой вес и, следовательно, изменит свое местоположение, что отразится на… самочувствии. Вот поэтому большинство положенных калорий мы принимали в ужин и для разрядки нервной системы принимали свои “боевые” 100 грамм. Это помогало нам быстрей уснуть. Иногда появлялось настроение выпить водочки, купленной в магазине, ещё до ужина, в узком кругу товарищей, именно в запретной обстановке, как говорится, на ходу, закусив яблоком… Не знаю почему, но это было приятней, чем в открытую, за столом, бесплатно – и пей сколько твоей душе угодно. Конечно, после такой процедуры на столе в столовой оставалась почти вся выпивка нетронутой. Никто больше своей нормы неупотреблял. Был очень жёсткий самоконтроль. Видимо, есть какая-то психологически тонкая сторона именно в таком затаённом употреблении спиртного в узком кругу товарищей… Одевались мы по-разному. В жаркое время – лётная куртка на майку-сетку, с левой стороны десантный нож, с правой – кобура с пистолетом, брюки навыпуск из хлопчатобумажной ткани тёмно-синего цвета, заправленные в красно-коричневые сапоги. В весенне-осеннее время сапоги были на меху. На голове шляпа или кепка. Иногда мы ходили в форме китайских добровольцев. Вместо лётной куртки надевали зелёную хлопчатобумажную тужурку (зимой обмундирование было суконное, такого же цвета). В период дождей после полётов приходилось надевать резиновые сапоги и плащи-дождевики, купленные в магазине». В двухнедельные отпуска ездили в Порт-Артур и Дальний, где воюющих в Корее лётчиков звали «северянами». «Документов у нас никаких не было, пистолеты мы носили в карманах, чтобы не смущать военные патрули. В Дальнем мы приобрели гражданскую одежду. При примерке и покупке её привели китайцев в смятение своими пистолетами, когда перекладывали их из кармана в карман».

Поначалу 64-й корпус входил в состав Оперативной группы советских ВВС в Китае под командованием главного военного советника генерал-полковника Степана Красовского – Героя Советского Союза, на Великой Отечественной командовавшего воздушными армиями. В конце 1951 года корпус включили в состав Объединённой воздушной армии китайского генерала Лю Чжэня, туда же входили авиачасти Корейской народной армии.

Объединённая воздушная армия была создана осенью 1950 года, заступила на дежурство на прифронтовых аэродромах Аньдун и Мяогоу летом 1951-го. При командующем армией Лю Чжэне состоял советником генерал Дмитрий Галунов – лётчик, принявший боевое крещение ещё в небе Испании. Северокорейскими ВВС командовал генерал Ван Лен, его советником был полковник Александр Петрачёв. Китайские и корейские пилоты переучивались на «миги», готовились к боям. Генерал Красовский вспоминал: «Вскоре после прибытия в Китай мне было поручено сообщить Мао Цзэдуну, что Советское правительство решило безвозмездно передать Китайской Народной Республике несколько сот самолётов МиГ-15… Будет уместно напомнить, что “миги” были подарены КНР в 1951 году, когда мы только начали перевооружение своих истребительных частей на реактивную технику. Кроме боевых самолётов в Китай поступало много разнообразного авиационного имущества… Большую помощь оказывали мы и в подготовке авиационных кадров… Развернули сеть курсов, школ». Со временем число пилотов Объединённой воздушной армии на передовых аэродромах Аньдун, Мяогоу, Дапу и Дагушань превысило количество «мигов» 64-го корпуса.

Выучкой китайцы и корейцы уступали советским пилотам. Борис Абакумов: «Потери у них, по сравнению с американцами, были один к одному…» Он же приводит такой случай: «Однажды наши советники спасли жизнь… китайскому молодому лётчику, который неудачно приземлился на МиГ-15 и сломал у него шасси. Китайцы приговорили его к смертной казни, видимо, жизнь человека для них – пустяк. Они мотивировали это решение тем, что за эти самолёты они платят большие деньги, а он их ломает. Наши советники доказывали, что обучить лётчика гораздо сложнее, чем сделать самолёт… Лётчик остался жив». Лев Колесников: «Китайским лётчикам… нельзя было отказать в смелости. Но у них ошибочные взгляды на роль ведомых лётчиков. Часто ведомые, увидев противника, не предупреждая ведущего, шли в атаку… Многие не умели по-настоящему пользоваться прицелом. С подбитыми самолётами китайцы расставались поспешней, чем это… диктовала необходимость». Герой Советского Союза командир 224-го полка Ермаков: «Тактикой воздушного боя они владели слабо, особенно ведением группового воздушного боя… Каждый сам по себе, идёт до тех пор, пока либо не собьёт, либо его самого не собьют». Генерал Красовский: «Китайские товарищи быстро уставали во время полётов. Это объяснялось тем, что в их пищевом рационе не хватало жиров, мяса, масла… Другая трудность состояла в том, что советские лётчики-инструкторы не знали китайского, а курсанты, в свою очередь, русского языка. Пришлось срочно издать китайско-русские разговорники. Для советских инструкторов были организованы кружки по изучению китайского языка. За год будущие лётчики налетали по сто – сто двадцать часов, ознакомились с элементами боевого применения, овладели лётно-тактической подготовкой. Словом, из недавнего пехотинца получался неплохой лётчик… Боевая подготовка лётного состава китайских ВВС была на уровне современных требований… Когда китайские добровольцы вылетели на фронт… в первых же боях они продемонстрировали не только мужество и отвагу, но и высокое лётное мастерство».

Со временем у китайцев и корейцев появились свои асы. Мы знаем выдуманных китайских лётчиков: брехтовского Янг Суна[42], живущего в загадочном, звучащем по-французски Сезуане – конечно же, китайской провинции Сычуани; Джао Да, давшего название московскому музыкальному клубу; Ли Си Цына из народной, имеющей множество вариантов песни про «Фантом». Её раскрутил музыкант Сергей «Чиж»[43] Чиграков, причём в тексте песни – прямая отсылка к Вьетнаму. Историческая правда, однако, состоит в том, что Ли Си Цын и компания воевали в Китае ещё с 1937 года (само имя звучит именно по-китайски, более того: Ли Сицин, латиницей Li Xi-Qing – реально существующее китайское имя), в Корее с 1950-го, а во Вьетнаме не воевали вообще – или же очень ограниченно и в условиях глубочайшей секретности. Существуют публикации, доказывающие, что в апреле 1965 года советские лётчики на самолётах МиГ-17 открыли боевой счёт в небе Вьетнама, сбив два американских истребителя-бомбардировщика F-105, но эти сообщения не подтверждаются документами. Историю участия Советского Союза во Вьетнамской войне ещё, похоже, предстоит по-настоящему написать, поскольку она до сих пор окутана множеством легенд, – от того же Ли Си Цына до мнимого участия Фёдора Конюхова, впоследствии прославленного путешественника, во вьетнамских рейдах советского спецназа ГРУ. Объяснить это обилие мифов секретностью не получается: та же Корейская война давно рассекречена и изучена. С другой стороны, никто не скрывает и не отрицает участия во Вьетнамской войне советских зенитчиков, лётчиков-инструкторов, советников. Если бы во вьетнамском небе действительно бились наши лётчики, давно бы появились подробные исследования с датами, деталями и фамилиями.

Биография фальшивого китайца Ли Си Цына, как уже сказано, корнями уходит в Китай, которому в 1937–1940 годах наши лётчики помогали отражать японскую агрессию. Советские писатели и пропагандисты не могли молчать, но не могли и говорить всей правды. В 1939-м и 1940 годах в СССР вышли две книги: «Записки китайских лётчиков» за авторством Фын Ю-ко и «Крылья Китая. Записки военного лётчика» капитана Ван Си. В действительности книги написали журналисты Юрий Жуков и Юрий Корольков. Они-то и замаскировали Губенко как Ху Бен-хо, Ванюшина как Ван Ю-шина и так далее. Но по-настоящему популярным Ли Си Цын стал позже, как раз в период войны во Вьетнаме. Появились даже анекдоты: «Вьетнамские лётчики-герои Си Ни Цин и Ли Си Цин выступают на пресс-конференции.

Вопрос:

– Что самое трудное в воздушном бою?

Ответ:

– Труднее всего управлять самолётом и при этом не забывать всё время щуриться».

Знаем ли мы настоящих, не фольклорных китайских лётчиков? Лучшими китайскими асами Корейской войны стали Дун Вен, Чжао Баотун и Ван Хай, северокорейскими – Ким Ги Ок и Кан Чон Док. У каждого – до десятка побед. Одной из эскадрилий ВВС КНДР командовала Тхя Сен Хи, летавшая на поршневых «яках», а впоследствии – на «мигах». Корейцы использовали одну из тактических находок Великой Отечественной – снайперские ночные бомбардировки с «небесных тихоходов» По-2, казалось бы устаревших ещё позавчера, но манёвренных и малозаметных. 28 ноября 1950 года группа По-2 уничтожила на земле 11 «мустангов», 17 июня 1951 года – 9 «сейбров». За ними охотились ночные истребители «тайгеркэт», имевшие радиолокационные станции.

Присутствие советских военных в Корее было хоть и «секретом Полишинеля», но всё-таки секретом – обострения Сталин не хотел. На советские самолёты наносили корейские опознавательные знаки – два кольца вокруг красной звезды. Лётчики переодевались в китайскую форму и даже имели китайские псевдонимы. В полёт не брали документы, зато брали шпаргалки, чтобы переговариваться по-корейски. Ас Корейской войны Сергей Крамаренко: «Мы почти два месяца учились подавать команды… на корейском языке, а для подсказки держали на правом колене планшет с командами на русском и корейском… Во время учебных полётов дело… обстояло более или менее благополучно… Но когда… дошло до боевых действий… все корейские команды моментально улетучивались, и весь радиообмен шёл исключительно на русском языке. Американские средства радиоперехвата, конечно, всё записывали, но радиообмен не был доказательством». Евгений Пепеляев: «Установка на радиообмен на корейском языке в воздухе не привилась». Борис Абакумов: «Наши ребята в бою работали открытым текстом, мы никак не могли освоить корейский язык. Все команды передавались на русском языке, часто с различными присказками по ходу боя: “Дай я его!..”; “Смотри, смотри, крутит слева в хвост!”; “Бей его, бей!..”; “Отлетался, голубчик!”. Американцы эти переговоры прослушивали и даже, по сведениям Абакумова, порой пытались вмешиваться в управление боем на русском языке. Георгий Лобов: «Мы предполагали, что американцы прослушивали нашу радиосеть… и передавали наиболее важные команды условным языком… на приборные доски МиГ-15 наклеивались таблички раскодирования приказов и запросов».

Интересно, что и много лет спустя американские историки ничего не писали о присутствии в небе Кореи русских – говорили только о китайских «мигах» и о том, что за спиной Кима и Мао стоял грозный «дядя Джо» – Сталин. Уильям Стьюк пишет об «успехах советской программы обучения китайских лётчиков», в сборнике Стюарта о советских пилотах тоже ничего не сказано. Даже в книге 1987 года «Забытая война США в Корее» Клэй Блэр рассказывает об участии советских военных лишь предположительно – видимо, не было точных сведений. Пиши он книгу всего несколькими годами позже, мог бы легко воспользоваться опубликованными в России материалами о боевой работе 64-го корпуса.

Никаких официальных претензий со стороны Вашингтона по части вмешательства в Корейскую войну Москва не получала. Наивно было бы думать, что американская разведка ничего не знала. Вероятнее всего, Штаты предпочли закрыть глаза на присутствие в небе Кореи советских пилотов, к тому же выполнявших задачи сугубо оборонительного характера и лишь над северокорейскими тылами. Не желая расширения конфликта и возмущения американской общественности, спускали всё на тормозах. Пол Нитце, возглавлявший одно из подразделений Госдепартамента США, заключил, что огласка принесёт вред: «Если бы стали афишировать эти факты, американская публика стала бы требовать ответных действий, а мы не хотели войны с Советами».

9 ноября лётчики Подгорный и Бордун сбили каждый по «суперкрепости» – бомбардировщику В-29. У тех было впечатляющее по прежним временам оборонительное вооружение – 12,7-мм пулемёты по периметру, но пушечным огнём «мигов» их можно было поражать издалека, даже не входя в зону ответного огня. Генерал Лобов: «Первые же… воздушные бои против В-29 показали, что его громкое название “суперфортресс” (“сверхкрепость”) далеко не соответствовало действительности… Не смогли обеспечить безопасность В-29 и многочисленные отряды американских истребителей… Наши лётчики имели много встреч с В-29, каждая из них заканчивалась тяжёлыми потерями для противника, которые болезненно и остро воспринимались им, поскольку четырёхмоторный бомбардировщик стоил дорого. К тому же вместе с самолётом зачастую гибли десять-двенадцать человек экипажа». Как тут было советским лётчикам не вспомнить старое, двадцатилетней давности, изречение Сталина: «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять»?

В тот же день произошел первый бой МиГ-15 с палубными самолётами США: восемнадцать «мигов» встретились с полусотней реактивных истребителей F9F «пантера», поршневых истребителей F4U «корсар» и поршневых штурмовиков A-1 «скайрейдер». «Миги» сбили шесть машин, три из них – на счету командира эскадрильи Михаила Грачёва, который в этом же бою был сбит и погиб.

«Занятно читать американские и английские авиационные журналы конца 1950-го – первой половины 1951 года, – пишет историк авиации Николай Бодрихин. – Первые статьи о МиГ-15 порой походят на анекдоты, затем их характер резко меняется. В одной публикации МиГ-15 называют творением немецких конструкторов (подобные же ничем не подтверждающиеся слухи ходили об автомате Калашникова, будто бы разработанном пленным немецким оружейником Хуго Шмайссером. – В. А.), в другой – “русским муляжом боевой машины”, рассчитанной только на внешнее устрашение. Зато в третьей статье о нём рассказывается как о самолёте завоевания господства в воздухе, вооружённом четырьмя пушками 45-мм калибра, имеющем сверхзвуковую скорость, потолок до 20 километров». ТТХ очевидно завышены: реальный потолок был ниже, пушек – три, причём меньшего калибра, за звук «пятнадцатый» не выходил, но у страха, известно, глаза велики.

Американцы поняли, что даже реактивные F-80 «шутинг стар» и F-84 «тандерджет» уступают «мигам». «Мы установили, что это прочный самолёт с немногими конструктивными ограничениями. Этот самолёт страшен, если управляется хорошим, инициативным летчиком, способным максимально использовать его высокие характеристики. Он может, не разрушаясь, выдержать много пробоин от огня 12,7-мм пулемётов», – писал о «миге» американский полковник Харрисон Тинг, опытный пилот, с ноября 1951 года командовавший 4-м истребительным авиакрылом. Штаты дали симметричный ответ: отправили в бой новую технику – реактивные истребители со стреловидным крылом F-86 Sabre. 17 декабря 1950 года «миги» впервые встретились с «сейбрами» в бою. Лейтенант Хинтон сбил самолёт майора Ефромеенко из 29-го ИАП, последний успешно катапультировался – впервые в боевых условиях. 21 декабря капитан Юркевич поразил первый F-86. На следующий день победу над «сейбром» одержал лётчик Воробьёв, американский пилот Бах попал в плен.

«Сейбр», то есть «сабля», был достойным противником «серебряной стрелы» Микояна. Обе машины создавались в обстановке исключительной секретности, но оказались удивительно схожи по ряду тактико-технических данных. Очевидно, конструкторы шли примерно одними путями, уровень технологических решений и промышленных возможностей тоже был сопоставим. «Миг» и «сейбр» стали лучшими истребителями середины ХХ века. «Сейбр» – единственный самолёт, способный вести бой с «мигом» на равных, – впервые взлетел в конце 1947 года. Моторы соперников были сопоставимы по мощности, горизонтальная скорость – тоже, но «миг» был гораздо легче и потому выигрывал в скороподъёмности и вертикальном манёвре. Потолок «мига» был выше. Против трёх пушек «мига» «сейбр» имел только 12,7-мм пулемёты, рассчитанные на меньшую дистанцию, но зато их было шесть, так что они создавали настоящий вал огня. Хотя, конечно, поражающая способность снарядов «мигов» была куда выше. Лобов: «Они пробивали любую броню американских самолётов и разрушали протекторный слой топливных баков». При реактивных скоростях воздух, врываясь в проделанную снарядом дыру, «раздувал» обшивку крыла и приводил к его разрушению. Пушками можно было вести огонь с 800 метров, пулемётами – с 400. На «миге» стоял прицел-полуавтомат (расстояние до цели определялось визуально, данные вводились вручную), «сейбр» располагал автоматическим прицелом и радиодальномером, позволявшим стрелять даже в условиях плохой видимости – в темноте или в облаках. «Сейбр» несколько превосходил «миг» в горизонтальном манёвре, мог дольше держаться в воздухе. У американцев имелись противоперегрузочные («высотно-компенсирующие») костюмы, из-за чего пилот меньше уставал, легче переносил предельные и запредельные режимы. «Миг» проигрывал в авионике – совокупности электронных систем. Тормозные щитки «мига» были меньше и не столь эффективны, как у «сейбра». Борис Абакумов отмечал: на «мигах» не было возможности форсировать двигатель, тогда как «сейбры» часто пользовались форсажем – «дожогом». В чём-то уступая друг другу, в чём-то превосходя, в целом машины были близки по характеристикам. Поэтому, как заключает Евгений Пепеляев, «успех в воздушном бою МиГ-15бис с F-86 зависел… от мастерства и отваги лётчиков, выбора манёвра и взаимодействия в групповом бою». А также – от грамотного управления боем с земли и от того, кто первым заметил противника и занял выгодное положение. Как вспоминал лётчик Крамаренко, часто исход боя решала первая атака. Каждый использовал сильные стороны своего самолёта: в случае опасности «миги» быстро уходили на высоту, «сейбры», наоборот, стремились уйти вниз. Американцам было выгоднее вести бой на горизонтальных виражах и не выше 8000 метров, русским – на вертикалях.

Это была первая и последняя война, на которой с обеих сторон сходились десятки реактивных самолётов. Евгений Пепеляев: «В некоторых воздушных боях одновременно участвовало более сотни самолётов МиГ-15бис… Район воздушного боя увеличивался… до 10–15 километров в диаметре и до 10 километров по высоте». «С поступлением реактивной авиации… многие теоретики… утверждали, что манёвренных и групповых боёв больше не будет. Даже ратовали за то, чтобы на самолётах-истребителях стояло только ракетное вооружение, а пушки не нужны. Война в Корее опровергла это… Моё мнение – крупных воздушных боёв истребителей за господство в воздухе не будет лишь тогда, когда большие силы авиации имеет только одна сторона, а у другой стороны истребительной авиации нет».

Несмотря на возросшие скорости и изменившиеся характеристики машин, воздушные бои по-прежнему были групповыми, манёвренными и ближними. Самолёты вооружались не ракетами, а старыми добрыми пушками и пулемётами. Так что чеканная покрышкинская формула «высота – скорость – манёвр – огонь» работала и тут. Но, разумеется, новая техника диктовала новые приёмы. За какой-то десяток лет в авиации произошла настоящая революция – вернее, эволюцию тогда отличал взрывной характер. Если в 1941 году тот же Покрышкин встретил в Бессарабии немцев на первенце КБ Микояна – МиГ-3, то в 1951-м врага в небе Кореи бил в составе 28-го гвардейского авиаполка его младший брат Валентин Покрышкин на МиГ-15 – внуке того самого «ястребка». Борис Абакумов: «Ведя бои в стратосфере, мы всё время учились… На высоте 14 тысяч метров нельзя действовать так же, как на высоте, скажем, в 10 тысяч метров. Там, в стратосфере, меньше диапазон рабочих скоростей, поэтому нельзя допускать большие крены при виражах и разворотах… На этих высотах управлением надо действовать более плавно». Пепеляев отмечал, что реактивный самолёт по сравнению с поршневым более инертен: если снизить обороты двигателя, скорость даже с выпущенными воздушными тормозами будет падать медленно. Другое отличие – новые самолёты неохотно горели: «Чем меньше высота воздушного боя, тем лучше горит самолёт, тем более летом, при плюсовой температуре, когда лучше испаряется бензин. Реактивные самолёты горят очень плохо, так как керосин на высоте 8000 метров и более… не испаряется, а температура воздуха на этих высотах составляет –50 °C и ниже… Иногда после попадания снарядов видишь, как керосин хлещет струями, а самолёт не горит… При стрельбе из всех пушек только раз видел, как загорелся самолёт. Раз десять видел разрушение самолётов при попадании». Добавим замечание американского полковника Тэшнера: «Реактивные самолёты построены из более прочных материалов и имеют бо́льшую общую прочность».

Уже первые бои выявили слабые места «мигов»: большие скорости и перегрузки приводили к деформации руля высоты. В Китай прибыла бригада, совместно с инженерно-техническим составом частей усилившая стабилизаторы и рули высоты особыми накладками.

«Миг» оказался не только хорошей, но и очень живучей машиной. Бывало, самолёты возвращались изрешечённые сотней пуль. Максимальное зафиксированное количество пробоин – 204. Лобов: «Лётчика защищали лобовое бронестекло и 20-мм бронезаголовник… Двигатель ВК-1 оказался также малоуязвим. Протекторы топливных баков быстро затягивали пробоины. Даже при попадании множества пуль МиГ-15 в большинстве случаев дотягивал до аэродрома или продолжал бой». Историк авиации, биограф конструктора Микояна Михаил Арлазоров: «Некоторые самолёты возвращались из боя, насчитывая более сотни пробоин. Был даже случай, когда истребитель сел на свой аэродром с почти полностью выведенным из строя управлением. Один из таких израненных в бою самолётов[44] доставили в конструкторское бюро. Внимательно осмотрев его, Микоян сказал:

– А ведь, наверное, неплохо вернуться домой даже в таком виде после того, как по тебе стреляла вся Организация Объединённых Наций!»

После появления «мигов» безраздельному господству американцев в воздухе пришёл конец. «Миг» американцы окрестили «корейским сюрпризом». Маршал авиации Савицкий: «Именно он, самолёт-солдат, заставит Запад заговорить о русской авиации без иронии, а своими успехами гордиться поумеренней».

Район действий советской авиации – полоса, прилегающая к рубежной реке Ялу, – получил у американцев название MiG Alley, «аллея “МиГов”». Один из американских пилотов вспоминал, что эти слова произносились «ласково и уважительно»[45]. Было у долины Ялу и другое американское прозвище – «высшая школа боя». Когда об этом стало известно советским лётчикам, кто-то из них переиначил «высшую школу боя» в «вошебойку». Американские бомбардировщики больше не чувствовали себя безнаказанно и не могли обходиться без истребительного прикрытия. Истребителям тоже приходилось нелегко: о «миги» тупились даже новейшие «сабли», о бесшабашных кавалерийских наскоках пришлось забыть. Американцы отозвали из «аллеи “МиГов”» поршневые истребители, «суперкрепости» B-29 перевели на ночную работу.

К весне 1951 года советские лётчики контролировали небо не только над самой Ялу, но и дальше на юг, до линии Пхеньян – Вонсан, это примерно треть от всей территории Кореи.

Историк авиации, автор подробнейших исследований «“Красные дьяволы” в небе Кореи», «Советские асы Корейской войны» и других работ Игорь Сейдов делит воздушную войну в Корее на четыре периода. В первый – с ноября 1950-го до конца марта 1951 года – в небе Кореи сражались лётчики трёх советских дивизий: 151-й гвардейской, 28-й и 50-й. Троим пилотам удалось сбить пять и более самолётов и стать асами, одному – капитану Степану Науменко – присвоили звание Героя Советского Союза. Майор Григорий Харьковский в одном бою сбил сразу три бомбардировщика В-29 – единственный подобный случай.

Второй этап – с апреля 1951 года по февраль 1952 года. На ввод «сейбров» советское командование отреагировало усилением 64-го корпуса опытными фронтовиками. В это время корейское небо прикрывали 303-я дивизия (ею командовал генерал Лобов; когда он был назначен командиром корпуса, дивизию принял полковник Александр Куманичкин, ставший Героем ещё в 1944 году), 324-я дивизия Кожедуба и отдельный 351-й ночной полк подполковника Ивана Ефимова.

Именно 1951 год стал для «мигов» самым результативным. В то же время немало советских асов – Субботин, Плиткин, Крамаренко – были сбиты и спаслись на парашютах. Лучшего аса 303-й дивизии капитана Льва Щукина сбивали дважды, оба раза он катапультировался. Погибли асы 303-й дивизии капитан Герман Шаталов и старший лейтенант Василий Степанов. Старших офицеров – от майора и выше – везли хоронить в Ворошилов, нынешний Уссурийск. Младших хоронили на русском кладбище Порт-Артура, где до 1955 года располагалась советская военно-морская база. Кладбище сохранилось и поддерживается в порядке. Нынешний его адрес звучит так: Китай, провинция Ляонин, город Далянь (бывший Дальний), район Люйшунькоу (это и есть Порт-Артур), перекрёсток улицы Сыгоулу и переулка Уилу Сиисян.

Лётчику Серафиму Субботину присвоили звание Героя за первый в мире таран на реактивном самолёте. Сам он много позже так излагал эту историю: «…Попали. Прекратилась тяга. Дым в кабине… На мне масло. Плохо видно приборы, землю. Понял: без катапультирования не обойтись. Сбросил фонарь кабины. Высота большая. Осмотрелся: внизу скалистые горы. И вдруг слева – трасса в мою сторону. С трудом вышел из-под огня американца. Открыл тумблер, выпустил тормозные щитки. Самолёт резко уменьшил скорость. В этот момент я почувствовал сильный удар сзади. Подумал, что взорвался и поздно уже катапультироваться. От удара и перегрузки я потерял зрение. А дальше что-то произошло. Меня вдруг потянуло из кабины. Я ещё успел нажать на катапульту, после чего получил такой удар в лоб, как будто ударился головой о землю. Но в воздухе стало легче. Дёрнул кольцо парашюта… Возле меня пролетали какие-то куски самолёта, сиденья… Позже нашли окровавленный парашют американского лётчика, удостоверение, пистолет. Бедняге повезло меньше». Из этого рассказа следует, что «сейбр» капитана Уильяма Крона сам налетел на снизивший скорость «миг», хотя в некоторых публикациях говорится, что советский лётчик намеренно подставил повреждённую машину под удар.

324-й дивизией, включавшей 176-й гвардейский и 196-й полки, командовал прославленный истребитель трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб.

Из воспоминаний его боевого товарища Сергея Крамаренко: «Лётчиков нашего 176-го гвардейского истребительного авиаполка… собрали в клубе части. На трибуну вышел заместитель командующего ВВС Московского военного округа Василия Сталина генерал Михаил Редькин. Сказал, что американцы в Корее хозяйничают в воздухе, безнаказанно бомбят, убивают десятки тысяч мирных людей. Наша родина не может вступить в войну в Корее, потому что американцы продавили в Совете безопасности ООН решение на вступление в войну коалиции… Советский Союз не может воевать против ООН, но корейскому народу способны помочь советские добровольцы. Редькин спросил, кто готов поехать в Корею. Встал весь полк».

В Китай дивизия полковника Кожедуба (ему дали псевдоним Крылов) прибыла ещё в конце 1950 года. В облике Кожедуба есть что-то общее с Гагариным: невысокий, с открытой улыбкой… Назначение Кожедуба кажется тем более символичным, что он ещё на Великой Отечественной встречался в небе с реактивной машиной и сбивал американцев. Как будто, опережая время, вёл уже следующую войну.

Под занавес Второй мировой немцы вводили в бой истребитель Мессершмитт Ме-163 с ракетным двигателем и Мессершмитт Ме-262 с турбореактивным. Это были единичные случаи, погоды в военном небе они сделать уже не могли, но вызывали понятное беспокойство. Кожедуб вспоминал, как 19 февраля 1945 года он на Ла-7 в паре с ведомым Дмитрием Титоренко[46] заметил реактивный самолёт. Огонь открыл сначала Титоренко, затем Кожедуб, самолёт рухнул, победу засчитали ведомому. Был ли это Ме-262, как сообщает ряд источников, – вопрос; не исключено, что пара Кожедуба встретила поршневой Ме-109 с реактивным ускорителем. Ещё позже, в самом конце войны, Кожедуб сбил над Берлином два американских «мустанга», пилоты которых по ошибке приняли тупоносый «лавочкин» за «фокке-вульф» и атаковали его. После разбора комдив Савицкий сказал пилоту: «Эти победы пойдут в счёт будущей войны». В 1949 году майор Кожедуб окончил Военно-воздушную академию, защитив диплом на тему «Действия ИАП с реактивными двигателями способом “охоты”», и был назначен заместителем командира дивизии.

Впервые Кожедуба отправили в Китай весной 1950 года. Там уже стояла Шанхайская группа войск ПВО генерала Павла Батицкого, который ещё в 1939–1940-м служил в Китае начальником штаба группы советников Чан Кайши (позже, в 1953 году, если верить некоторым источникам, Батицкий лично расстрелял Лаврентия Берию). Правой рукой Батицкого в Шанхае был генерал Сидор Слюсарев, будущий командир 64-го корпуса. В Китай он тоже попал не впервые: воевал здесь в 1937–1938 годах, командовал соединением бомбардировщиков и сам летал, получил звание Героя. Теперь в Китае происходили афтершоки гражданской войны. Несмотря на победу Мао и создание КНР, гоминьдановцы Чан Кайши при поддержке США не теряли надежд на перелом. Советские «миги» обороняли Шанхай от налётов гоминьдановской авиации. Встречи с противником были единичны, но 28 апреля майор Келейников сбил тяжёлый истребитель Р-38 «лайтнинг», а в ночь на 12 мая капитан Шинкаренко поразил бомбардировщик В-24 «либерейтор» (с земли бой наблюдал Кожедуб). Это были самые первые победы МиГ-15.

Вернувшись в Союз, Кожедуб вскоре стал командиром 324-й дивизии (воздушно-стрелковой службой в ней руководил друг и ведомый – Титоренко). Будущая война, о которой говорил Савицкий, началась. Корея стала для знаменитого аса испытанием: опыта руководства дивизией у него не было. Теперь от Кожедуба требовали не летать и сбивать, а с земли командовать действиями соединения, организовывать и обеспечивать.

На проводы Кожедуба в его квартиру на Чистых Прудах пришли прославленный лётчик, первый трижды Герой Александр Покрышкин и артист Борис Андреев – звезда фильма «Истребители». Лётчики дивизии отправились в Китай эшелоном, Кожедуб и некоторые другие офицеры вылетели в Забайкалье на транспортном Ли-2. Самолёты были разобраны и упакованы в деревянные ящики. Погоны и петлицы офицеры спороли и напоминали дембелей. В Забайкалье, на приграничной станции Отпор, разобранные «миги» перегрузили на узкоколейные китайские платформы. Сразу по пересечении границы почувствовался «запах Китая» – масла, на котором готовят пищу. Борис Абакумов: «Нас предупредили, что в пути надо быть осторожными во всех отношениях, так как в этом районе ещё сохранились и действуют эмигрантские боевые группы, ненавидящие советских людей». Вскоре лётчиков переодели в китайскую форму. Евгений Пепеляев: «Офицерам полка выдали зимнюю форму одежды: шинель суконную горчичного цвета, китель такого же незабываемого оттенка, штаны хлопчатобумажные синие, шапку-ушанку с козырьком, кожаную светло-коричневую. Лётчиков, кроме того, одарили хромовыми сапогами красного цвета. Всё остальное, что необходимо было для работы и жизни, офицеры покупали в частных магазинах».

Началась работа по сборке самолётов, расконсервации вооружения, облёту. Одни учили летать на МиГ-15 китайцев и корейцев, другие несли боевое дежурство. Лётчиков разместили на аэродроме Аньшань, построенном ещё японцами. Позже дивизия перебазировались в Мяогоу. Закипела боевая работа. Абакумов: «С началом апреля мы вылетели на корейскую границу и с ходу вступили в бой… Это было немного для нас неожиданно… Ещё не приобрели мы привычки сбивать самолёты противника в мирные дни. Надо было преодолеть этот психологический барьер. И мы его скоро преодолели. Первый погибший наш лётчик Борис Образцов, раненный в живот, однако сумевший посадить машину в поле, переломил наше сознание… И.Н. Кожедуб приказал командирам полков самим водить людей в бой, а не отсиживаться на КП… Кожедуб предупредил некоторых товарищей, любителей держаться в стороне от боя. И всё пошло нормально».

У американцев самолётов было куда больше. «Облегчённой» дивизии двухполкового состава нужно было обеспечить в районе своей ответственности превосходство в воздухе, прикрыть стратегические объекты. Один из лучших асов корейского неба – Евгений Пепеляев, командовавший самым результативным 196-м полком, – так вспоминал Кожедуба: «Его спокойный низкий голос с КП дивизии при выполнении боевых вылетов… придавал лётчикам… уверенность… Часто во время групповых воздушных боёв с КП был слышен его уверенный подбадривающий голос: “Бей гадов”, “Бей интервентов”».

Самому Кожедубу совершать боевые вылеты запрещалось, но есть легенда, что на самом деле он, конечно же, летал, сбивал и якобы даже сам был сбит, выпрыгнул с парашютом, был спасён китайцами… Это уже мифология, но Кожедуб не всё время сидел на земле. Действительно, летать в Корее ему запретил ещё Василий Сталин на проводах в Кубинке, потом запрет повторяли другие командиры. Крамаренко: «Сам Иван Никитович в Корее не дрался. Это было ему строго-настрого запрещено». Пепеляев: «Ему Москва запретила участвовать в воздушных боях. Это было абсолютно правильным решением. Вполне вероятно, что на нашего прославленного аса устроили бы настоящую охоту… Иван Никитович с рассвета и до наступления темноты находился на командном пункте авиадивизии, отлучаясь в полки и эскадрильи в периоды затишья». Однако, по данным Николая Бодрихина, МиГ-15бис Кожедуба несколько раз готовили к ночному боевому вылету – тот безуспешно пытался перехватить американского воздушного разведчика. Абакумов: «Ему… было запрещено непосредственно участвовать в воздушных боях… Однажды он всё же попытался войти в зону боёв при выполнении тренировочного полёта, и тут же с КП корпуса от Боровского последовало предупреждение: “Орёл, Орёл, ты не забывай, что у меня двое детей!” Кожедуб баском ответил: “Сейчас вернусь”. Из письма Кожедуба жене: “Вчера с досады слетал, был над многострадальной землёй (то есть над Кореей. – В. А.), но это втихую, ведь мне не разрешают, а многого не увидишь и не поймёшь, пока сам не слетаешь. Ах ты, родная воздушная стихия”».

Последний боевой вылет лётчики Кожедуба совершили 30 января 1952 года. 176-му полку записали 107 побед, 196-му – 109. Потеряв 27 самолётов и 9 лётчиков, кожедубовская дивизия имела самый высокий в Корейской войне коэффициент эффективности боевой работы: отношение числа побед к потерям составило 9,6, то есть на один потерянный свой самолёт приходилось почти 10 сбитых вражеских. Среди 216 записанных на счёт дивизии – 118 «сейбров», 33 «тандерджета», 26 «шутинг старов», 12 «суперкрепостей». Чуть не половина всех сбитых в небе Кореи и Китая самолётов противника – заслуга 324-й и 303-й авиадивизий. Эти результаты связаны как с умелым командованием, так и с объективными особенностями воздушной обстановки. В 1952–1953 годах нашим лётчикам пришлось куда сложнее.

Шестеро из кожедубовской дивизии удостоены звания Героев Советского Союза: Григорий Гесь (8 побед), Сергей Крамаренко (13 побед), Борис Образцов (4 победы, звание Героя присвоено посмертно), Серафим Субботин (9 побед), Евгений Пепеляев (20 побед), Фёдор Шебанов (6 побед). Один из лучших асов Корейской войны – капитан Константин Шеберстов, одержавший 13 побед. Кожедуб представлял его к званию Героя, но безрезультатно.

По возвращении на Родину в дивизии Кожедуба произошло ЧП: в марте 1953 года при совершении ночных полётов в идущий на посадку МиГ-15, который пилотировал гвардии полковник Титоренко, врезался учебный «миг» – в его спаренной кабине находились майоры Шеберстов и Лазутин. Погибли все трое ветеранов Великой Отечественной и Корейской войн.

Кожедуб был далеко не единственным знаменитым пилотом, попавшим в Корею. Большинство командиров полков имели опыт Великой Отечественной. Дивизиями в разное время командовали Герои Советского Союза, выдающиеся истребители: Куманичкин (27 сбитых), Алелюхин (до 40 побед, однополчане сложили о нём песню: «Если в небе Алелюхин – значит, “юнкерс” на земле»), Ерёмин (17 сбитых), Пашкевич (19 сбитых) и другие.

Информационную войну в Корее выиграли американцы – хотя бы потому, что в СССР об участии советских лётчиков в боевых действиях попросту молчали. В КНДР тоже молчали, но не только из-за секретности: здесь было принято объяснять все достижения исключительно «опорой на собственные силы».

Из книги Стюарта: «Северокорейские реактивные истребители МиГ-15 базировались севернее реки Ялуцзян, находясь в безопасности на территории КНР. Наши самолёты “сейбрджет” должны были летать каждый день к северным границам Кореи, вызывая их на бой. Если северокорейские истребители принимали вызов и пересекали реку, “сейбрджеты” уничтожали их… Результат этих боёв оказался дорогостоящим для северокорейцев, так как их потери составили более 800 реактивных истребителей». Стюарт лукавит: создаётся ощущение, что «сейбры» летали просто подраться от нечего делать. На самом деле шло планомерное уничтожение Северной Кореи, которое по мере сил срывали советские «миги». Потери противника американцы многократно завышали – для успокоения то ли самих себя, то ли общественного мнения. Собственные потери занижали, списывая чуть не половину на поломки.

Полковник Тинг: «Подобно средневековым рыцарям, лётчики истребителей F-86 совершали полёты над Северной Кореей к реке Ялуцзян. Их серебристые самолёты блестели на солнце и оставляли за собой инверсионные следы. Рыцари вызывали на бой численно превосходящего противника». На самом деле американцы избегали вступать в бой, не имея численного перевеса, а на рыцарский турнир воздушные схватки походили менее всего. В воспоминаниях советских лётчиков не раз встречаются сведения о расстрелах американцами катапультировавшихся пилотов – едва ли это можно назвать рыцарским поведением. Евгений Пепеляев: «Лично я подбитые и повреждённые в бою самолёты никогда не преследовал и не добивал… Если подбитый самолёт выкарабкается из ситуации, в которую попал, то пусть живёт, слава Богу. Ни разу не стрелял по лётчикам, спускавшимся на парашютах, не видел и не слышал, чтобы это совершал кто-нибудь из наших. Наш же противник, случалось, прибегал к этому нечестному приёму».

Тот же полковник Тинг писал об «уничтожении 11 самолётов противника на каждый потерянный нами самолёт» – это уже чистой воды пропаганда, шапкозакидательство. Подобные заявления напоминают советские довоенные слоганы о будущих боях исключительно «малой кровью на чужой территории», только сделаны они задним числом. В этом смысле мемуары советских лётчиков и военачальников куда трезвее, объективнее и, кстати, уважительнее к противнику.

Другое дело, что вышли они много позже – в силу той самой советской секретности. Пепеляев: «Даже после возвращения из командировки… всё было направлено на сохранение в тайне информации, связанной с поездкой и ведением боевых действий в корейском небе… Информации о Корейской войне было опубликовано на Западе очень много. Это была весьма тенденциозная информация, основанная на целенаправленном подборе отдельных документов и щедро дополненная вымыслом… Читатели узнавали, что американские самолёты были самыми лучшими, а американские лётчики били противника в Корее как куропаток. В нашей же стране о воздушной войне в Корее “широкая общественность” не знала почти ничего… Посылали авиаполки на войну, а в документах писали – “в правительственную командировку”. В наградных листах писали кратко “за образцовое выполнение служебного долга”. В похоронках писали не “погиб в воздушном бою”, а “погиб при выполнении служебного долга”».

В Америке уже в 1958 году экранизировали роман Джеймса Солтера «Охотники» о воздушных боях в Корее. В этом кино от пулемётных очередей «сейбров» так и норовят взорваться огненным шаром один за другим советские «миги». Главным противником американцев выступает китайский ас по имени почему-то Кейси Джонс.

У нас подобного кино никто не снял. А ведь историю мы знаем именно из романов и фильмов – архивы и документы остаются уделом слишком узкого круга профессионалов.

Осторожные упоминания об участии наших лётчиков в Корейской войне появились в советской печати много лет спустя. По данным историка Юрия Ванина, первым был дипломат, китаевед Михаил Капица, опубликовавший в 1969 году книгу «КНР: два десятилетия – две политики». В ней прямо говорилось, что в Северо-Восточном Китае располагались советские авиадивизии, нанёсшие большой урон авиации США, и что в случае ухудшения обстановки СССР готовился ввести в Корею 5 танковых дивизий. В написанной Михаилом Арлазоровым биографии Артёма Микояна, вышедшей в серии «ЖЗЛ» в 1978 году, находим цитату из другой книги – «История внешней политики СССР»: «В эти критические дни советское правительство по просьбе правительства КНР перебросило в северо-восточные провинции Китая несколько советских авиационных дивизий. В воздушных боях советские лётчики сбили десятки американских самолётов».

В 1985 году Институт востоковедения АН СССР подготовил сборник «За мир на земле Кореи». Генерал Лобов написал для него статью «Советские лётчики в боях за свободу и независимость КНДР», но военная цензура печатать её запретила, несмотря на согласие со стороны Международного отдела ЦК КПСС и МИДа СССР. Свои исключительно ценные заметки, сочетающие личные впечатления с осмыслением коллективного боевого опыта, Лобов смог опубликовать в журнале «Авиация и космонавтика» только в 1990–1991 годах, когда было можно всё, – даже «Архипелаг ГУЛАГ» уже печатали в СССР.

Благо некоторые асы Корейской войны дожили до новых времён, успели написать и опубликовать мемуары. Пожалуй, самые интересные из них – «Против “мессеров” и “сейбров”» Сергея Крамаренко и «“Миги” против “сейбров”» Евгения Пепеляева.

Пепеляев родился в 1918 году в золотом посёлке Бодайбо, рядом с местом Ленского расстрела 1912 года, на Витиме, ставшем одним из прообразов шишковской Угрюм-реки. С детства охотился, метко стрелял. В военные годы служил на Дальнем Востоке, в глубоком тылу, который, впрочем, мог в любой момент стать второй, восточной передовой. Продуктов не хватало, Пепеляев даже разработал метод охоты на медведя при помощи И-16: с неба загонял зверя поближе к месту расположения части и прекращал его метания короткой очередью.

На Великой Отечественной Пепеляеву повоевать не пришлось, если не считать недолгой стажировки в действующей армии в период затишья. В августе-сентябре 1945 года принял участие в боевых действиях 2-го Дальневосточного фронта – выполнил около 20 боевых вылетов на разведку и прикрытие.

Его звёздным часом стала Корея. 1 апреля 1951 года 196-й авиаполк, которым командовал Пепеляев, перебазировался на передовой аэродром Аньдун. Предстояло прикрывать гидроэлектростанцию на реке Ялу, железнодорожный мост через неё же, дороги. Бывало, что американцы пересекали границу и появлялись прямо над аэродромом. Некоторые лётчики, пишет Пепеляев, после этого «затосковали по Родине». Командир братского 176-го гвардейского полка подполковник Кошель и некоторые другие лётчики «под разными предлогами уехали в Советский Союз, не выполнив ни одного боевого вылета».

Атмосфера здесь была более мягкой, если так можно выразиться, по сравнению с Великой Отечественной. «Я лично в большинстве случаев не препятствовал, а содействовал отъезду многих лётчиков в Советский Союз: по профессиональной непригодности; ввиду непроходящей боязни и растерянности в бою; страха, иногда появлявшегося после катапультирования», – пишет Пепеляев. Он не требовал жертвовать собой, любой ценой выполняя боевую задачу. «Главное – не дать бомбить обороняемые объекты, вытеснить противника… Тактика наших воздушных боёв была больше оборонительной, чем наступательной. Я ставил задачу – после войны всем вернуться домой с победой».

Пепеляев считал очень важной психологическую подготовку: «В моё время в учебных планах предмет психологии никогда не значился, даже не упоминался… При медицинском обследовании при наборе в авиационное училище никто и никогда не касался вопросов, связанных с психикой… Оглядываясь сейчас на свою жизнь в авиации… прихожу к выводу, что при правильном учёте человеческого фактора многих потерь можно было избежать… Для человека, который выполняет работу порой за гранью человеческих возможностей, который находится один в дорогостоящей и сложной машине, который должен сам быстро принять лучшее решение и выполнить его, иной раз в ситуации экстремальной соответственная психологическая подготовка не менее важна, чем специальные навыки».

Пепеляевский полк потерял в боях четверых лётчиков и десять самолётов, уничтожив более ста американских машин. Сам комполка за десять месяцев совершил 108 боевых вылетов, одержал не менее двадцати побед. Пепеляев считал, что его представление на звание дважды Героя «зарубило» начальство ПВО, куда передали по возвращении в СССР 324-ю дивизию. Отношения Пепеляева с Савицким, командовавшим в то время авиацией ПВО, не сложились ещё с 1940 года, когда Пепеляев в учебном бою взял верх над будущим маршалом. Характер, похоже, у обоих был непрост.

С лётной работы Пепеляев списался в 1962 году – в воздухе при перегрузке лопнул сосуд слухового нерва, лётчик наполовину оглох. После увольнения из армии работал в Московском институте приборной автоматики. В 1993 году Пепеляева пригласили в КНДР, где лётчиков-ветеранов принимал Ким Ир Сен.

Именно опытный охотник Пепеляев добыл ценнейший трофей – целёхонький, можно сказать, живой «сейбр».

В мае 1951 года в Аньдун прибыла группа лётчиков во главе с начальником НИИ ВВС генералом Благовещенским (он воевал на И-16 в Китае ещё в 1938 году, за что получил звание Героя). Задачей было – принудить к посадке «сейбр» и отправить его в Москву: примерно как тигра поймать голыми руками. «Все лётчики знали, что “cейбр” имеет максимальную скорость больше, нежели самолёт МиГ-15бис. У Ф-86, в сравнении с МиГ-15бис, гораздо больший вес, и, если лётчик… захочет уйти от “мига”, он всегда сумеет это сделать», – писал Пепеляев. Но приказ есть приказ – пришлось выделять «гостям» технику. В первом же бою погиб один из командированных – майор Перевозчиков. Второй вылет тоже прошёл неудачно: при посадке самолёт подполковника Дзюбенко попал в спутную струю садящегося впереди «мига», задел плоскостью за полосу и перевернулся. «Так закончились бездарные и трагические злоключения группы… А.С. Благовещенского… заслуженного и старейшего лётчика», – резюмирует Пепеляев.

Получить «сейбр» для изучения всё равно хотелось. В октябре 1951 года Пепеляев подбил F-86. Тот совершил вынужденную посадку на морском берегу, прямо в полосе прибоя, на подконтрольной коммунистам территории. Лётчика эвакуировал моментально прилетевший американский вертолёт. Подоспевшие американские штурмовики пытались уничтожить севший на брюхо «сейбр», но помешал прилив – самолёт скрыла вода. Вскоре «сейбр» доставили на аэродром Аньдун.

Пепеляев справедливо говорит об эффективности американской службы спасения: «У нас же… не было ни службы, ни спасения. Служба спасения у нас заключалась только в том, чтобы лётчик не упал вместе с самолётом и мог… катапультироваться, а дальше по поговорке “спасение утопающих – дело рук самих утопающих”… Не было ни спасательных команд, ни сигнализации, ни поиска с вертолётов, ни самолётов спасения, ни маяков… Не было предусмотрено и необходимого запаса питания (НЗ) для попавшего в беду лётчика». Генерал Лобов также высоко оценивал аварийно-спасательную службу противника: «Лётчики… имели тщательно продуманное аварийное снаряжение. У каждого был портативный автоматический радиомаяк, служивший приводной радиостанцией для самолёта или вертолёта-спасателя. В комплект входило специальное зеркало… Сиденье лётчика обладало положительной плавучестью и легко превращалось в удобный плотик с парусом. У пилотов, кроме личного оружия, имелись складное ружьё, рыболовные снасти, опреснитель и дезинфицирующее средство для воды, краска для контрастного обозначения места приводнения, консервированные продукты, табак… Экипажам выдавались несмываемые карты местности, отпечатанные на полотне, и письменные обращения к местным жителям, обещавшие щедрое вознаграждение за оказание помощи. Наша аварийно-спасательная служба не выдерживала никакого сравнения… Розыск лётчиков, покинувших самолёты, осуществлялся нештатными поисковыми группами на автомашинах… Снаряжение советского лётчика по сравнению с американским выглядело попросту жалким: пистолет ТТ с двумя обоймами, банка сгущённого молока и две-три плитки шоколада. Положение наших авиаторов, сбитых или подбитых в бою, несколько облегчалось сердечной помощью местного населения, воинов корейских и китайских частей. Однако в тех ситуациях, когда лётчик был ранен или приземлился в малонаселённой горно-лесистой местности, шансы на его спасение резко снижались… Однажды спасатели нашли раскрытый парашют, на котором приземлился лётчик, но сам он исчез бесследно».

Лев Колесников писал – возможно, бодрясь: «В скрупулёзности, с какой американцы готовились на случай покидания самолёта, мне виделась их неуверенность в победном исходе боя». Однако потом, вспоминал он же, советским лётчикам раздали спасжилеты и приладили к парашютным ранцам резиновые лодочки.

В критической ситуации американцы предпочитали катапультироваться над морем – там был свой флот, а советским пилотам летать над морем запрещалось. Сбитого аса Макконнелла спас из вод Жёлтого моря «Ангел» – вертолёт «Сикорский Н-19». Выходит, на той войне против нас воевали и Северский, и Сикорский…

Но вернусь к поражённому Пепеляевым «сейбру». У него были слегка повреждены двигатель и катапульта. Пилотажное, навигационное, электронное оборудование и вооружение были исправны, как и блок регулировки высотно-компенсирующего костюма. Трофей отправили в Советский Союз – разбирать, изучать, перенимать.

Поначалу даже возникла идея скопировать «сейбр», широко рекламировавшийся в зарубежной прессе как «убийца “мигов”». Об этом вспоминал авиаконструктор Евгений Адлер, которого в 1952 году направили в ОКБ Владимира Кондратьева, созданное специально для реконструкции трофейного F-86. При всём импортозамещении и «советском чучхе» авиапромышленность Союза не замыкалась, как видим, на саму себя, не варилась исключительно в собственном соку. На поверку, впрочем, оказалось, что МиГ-15 в целом не хуже «сейбра». Поэтому было решено не копировать F-86, а совершенствовать свои «миги», «яки» и «сушки». В войска уже поступал МиГ-17, проходил госиспытания МиГ-19… В 1953 году Кондратьева, «ставшего на путь технического авантюризма», с должности главного конструктора сняли, на его место назначили Сухого. Однако некоторые технические решения, применённые на «сейбре», с успехом и без всякого стеснения переняли. У советских лётчиков появились высотно-компенсирующие костюмы, новый «миг» снабдили радиодальномером СРД-3 («Град»), созданным на основе «сейбровского». Степан Микоян: «На МиГ-19… установили малогабаритный указатель перегрузки… Была внедрена система встроенного подсвета приборов лётчика красным светом. Воспроизвели четырёхходовой переключатель-кнопку, устанавливаемый на ручке пилота для управления триммерами как руля высоты, так и элеронов». Ряд других решений использовали при разработке новых «сушек». Генерал Лобов указывает, что Корейская война повлияла на развитие направления, получившего название РЭБ – «радиоэлектронная борьба». Знакомство с американским опытом использования вертолётов – для разведки минных заграждений, корректирования огня, спасения сбитых пилотов, десантирования спецподразделений, снабжения – привело к созданию Милем десантного вертолёта Ми-4, а Яковлевым – мощного вместительного Як-24.

Пилоты получили бесценный опыт войны в новых условиях и на новой технике, конструкторы – новые импульсы. Поэтому, когда Пепеляев пишет, что «опыт Корейской войны… оставался невостребованным», он, наверно, слишком категоричен, да и личные обиды чувствуются. Другое дело, что секретность, вероятно, помешала более широкому изучению и осмыслению опыта той войны, и здесь Пепеляев прав. О том же пишет Лобов: «Опыт 64-го ИАК не только не изучался и не осваивался в войсках, но и находился под строжайшим запретом». Однако приведу и слова Крамаренко: «Хотя участие СССР в войне в Корее не афишировалось, я не давал никаких подписок о неразглашении своего участия в воздушных боях. Более того, мы свободно рассказывали о них не только в воинских частях, но и в школах».

Американцы тоже охотились за целым «мигом» – пытались принудить к посадке повреждённую машину или подкупить кого-нибудь из пилотов. Над Северной Кореей разбрасывались листовки, в которых корейским и китайским лётчикам обещалось 100 тысяч долларов за доставленный через линию фронта «миг». Предатель-северянин нашёлся лишь в ноябре 1953-го, когда война уже закончилась, а в СССР вовсю осваивали МиГ-17. Перебежчиком оказался некто Но Гым Сок 1932 года рождения. Позже он переехал в США, сменил имя, назвавшись Кеннетом Роу, окончил университет, работал авиаинженером, написал книгу «На МиГ-15 к свободе».

Этот корейский парень – предшественник Виктора Беленко, настоящего антигероя советской авиации.

Беленко родился в 1947 году в Нальчике, окончил Армавирское авиаучилище. В 1975 году попал на Дальний Восток – в 530-й истребительный полк, базировавшийся в Чугуевке на аэродроме «Соколовка». В это время полк перевооружался на новейшие МиГ-25. Как лётчик Беленко был на хорошем счету. Состоял в КПСС, одно время исполнял обязанности замполита эскадрильи. Сергей Скольчиков, командир звена, в котором служил Беленко, вспоминал, как лётчиков направили на переподготовку в Горьковскую область. Там Скольчикову запомнилось упорство, с которым Беленко занимался всё свободное время в секретной библиотеке, учил английский, уклонялся от выпивок… Потом ему это припомнят: неужели не ясно, что такое поведение подозрительно? Не пьёт только больной или шпион, а больных среди вас нет!

6 сентября 1976 года старший лейтенант Беленко поднялся в воздух на МиГ-25П и в срок не вернулся. Когда с бортом № 31 пропала связь, в Чугуевке подумали: что-то случилось. Уже готовили поисково-спасательную группу, но оказалось, что Беленко, ведя самолёт на малой высоте, пересёк Японское море и приземлился в Хакодате. Вскоре страницы мировой прессы обошла фотография: советский истребитель-перехватчик в Японии. Самолёт был разобран и тщательно изучен японскими и американскими специалистами, только после этого возвращён в СССР.

Беленко, бросивший на родине жену и сына, получил политическое убежище в США. В Советском Союзе его заочно приговорили к расстрелу, на Западе объявили борцом против тоталитаризма. Беленко заявлял в интервью, что даже американские консервы для кошек вкуснее того, чем питаются советские граждане. Сотрудничал с ЦРУ как эксперт по советской авиации. На основе его рассказов публицист Джон Бэррон, автор книг «КГБ сегодня» и «Агент ФБР в Кремле», в 1986 году издал книгу «Пилот МиГа: побег лейтенанта Беленко». Понятно, что к рассказам Беленко, как и всякого другого политического перебежчика, следует относиться, мягко говоря, критически. Не менее критически следует оценивать и творчество Бэррона, книги которого о КГБ отдают параноидальностью – напоминают фантазии Яна Флеминга о кровавом вездесущем Смерше, но при этом претендуют на документальность. И всё-таки книга по-своему любопытна, другое дело – сколько в ней правды, а сколько придуманного Беленко и самим Бэрроном. Допустим, описания советских армейских порядков до боли напоминают американские фильмы об армии с бесноватыми сержантами. В советских ВВС царят пьянство и бардак, в то же время «миги» всегда боеготовы. Жена, согласно книге, требовала от Беленко развода и хотела уехать к родным в Магадан, то есть семья уже разваливалась. Сам Беленко, оказывается, девятилетним мальчиком, узнав о закрытом докладе Хрущёва на ХХ съезде, усомнился в непогрешимости партийного руководства… Судя по книге, главная заслуга Беленко в том, что американцы убедились: не так страшен МиГ-25, как это представлялось. Беленко предлагал пойти дальше: пусть его забросят в СССР, а он пригонит истребитель третьего поколения с крылом изменяемой стреловидности МиГ-23 и сверхзвуковой ракетоносец-бомбардировщик Ту-22М… Интересно, как он это рассчитывал провернуть.

Жизнь Беленко на Западе – тайна. Из книги ясно, что ему придумали новую легенду, дали новое имя. Создали специальный фонд, чтобы он мог ничего не делать, но Беленко всё-таки работал – будто бы на ферме, но мечтал вернуться в авиацию, пусть гражданскую. Одно время страдал от ностальгии, едва не пришёл в советское посольство… Потом успокоился. Заново женился. Слух о том, что Беленко якобы погиб в ДТП, подстроенном нашими спецслужбами, – не более чем миф.

Был ли он завербован или летел наобум, рискуя быть сбитым? Об этом в книге нет ни слова. Вероятно, Беленко завербовали заранее, но документального подтверждения этому нет. В 2021 году газета «Московский комсомолец» опубликовала версию, согласно которой речь идёт не о предательстве, а об операции спецслужб. Автор публикации Александр Добровольский ссылается на свой давний разговор с лётчиком-испытателем Валерием Меницким – Героем Советского Союза, шеф-пилотом ОКБ Микояна. Оказывается, Меницкий пришёл к выводу, что уже в лётное училище поступал лже-Беленко – внедрённый иностранный агент. Это объясняет все странности: с тех пор как восемнадцатилетний Беленко уехал из отчего дома, родные его будто бы больше ни разу не видели. При расследовании – опять же если верить публикации – не удалось обнаружить ни одной его школьной фотографии. Отпуск он почему-то проводил в Нарьян-Маре… Вопрос, что в таком случае произошло с настоящим Беленко, остаётся открытым. Но тут нельзя не учесть ещё одного обстоятельства: Валерий Меницкий скончался в 2008 году, а эта новая версия со ссылкой на его слова опубликована куда позже, что не может не вызвать сомнений. Да и не странно ли, что лётчик докопался до того, до чего не докопался поставленный на уши следственный аппарат КГБ? Или – не всё ещё рассекречено? Николай Бодрихин пишет, что Кожедуб «скептически относился к версии маршала Е.Я. Савицкого, что настоящего Беленко давно подменили “цэрэушники”, а угон совершил его двойник». Значит, версия о подмене ходила, по крайней мере, в узких кругах задолго до названной публикации «МК», учитывая, что Кожедуб ушёл из жизни в 1991-м. Сюжет, достойный Юлиана Семёнова, тем более что имелась и ещё одна версия: будто бы на самом деле Беленко – секретный советский агент… Где именно сегодня живёт Беленко (или лже-Беленко) и жив ли он вообще – неизвестно. Если жив, то в феврале 2022 года он отметил 75-летие.

Недоучившийся студент Московского авиационного института Сергей Крамаренко начал воевать в 1942-м. На Великой Отечественной одержал до трёх личных и около десяти групповых побед, награждён орденом Красного Знамени. Был сбит, попал в плен, но уже через неделю освобождён советскими войсками. Был ведомым у Куманичкина, Кожедуба тоже знал ещё по Великой Отечественной.

После войны освоил реактивные Як-15 и МиГ-15.

В Китае служил в 324-й дивизии Кожедуба, на аэродроме «Аньдун». За 10 месяцев совершил 104 вылета, провёл 42 воздушных боя, одержал 13 личных побед. Входит в пятёрку лучших советских асов Корейской войны. В основном жертвами Крамаренко становились истребители F-86. Кроме того, он сбил два F-80 и два австралийских «глостера-метеора» – реактивных истребителя британской конструкции. Ещё один «метеор», в одиночку уходивший восвояси и не видевший его «миг», Сергей Макарович пожалел: «Это уже был не противник, а прекрасная мишень. Самолёт, освещённый солнцем, был очень красив, и я подумал, что в нём сидит молодой сильный парень, случайно оказавшийся здесь, за тысячи километров от своей Австралии. Это пробудило у меня жалость… Пусть вернётся… на свой аэродром и расскажет о судьбе своих остальных товарищей, пытавшихся уничтожить корейский город, чьи самолёты догорали на сопках возле этого города».

Крамаренко вспоминал: «Нашим командованием было принято решение не маскировать защитной окраской наши истребители, а, как ни странно, сделать их более заметными… Фюзеляж и крылья “мига” изготавливались из серебристого алюминия и… были видны на десятки километров… Американские лётчики своевременно замечали появление наших самолётов и поспешно уходили за береговую черту». Позже «миги» начнут камуфлировать, да и ситуация станет сложнее. Что до американцев, то они разрисовывали свои машины кто во что горазд, украшали картинками и надписями. Акульи пасти (мода на них со временем прошла – будто бы при вынужденной посадке даже на территории, контролируемой силами ООН, агрессивный вид самолёта вызывал недружественные чувства местного населения), черепа и кости, голова индейца, цветок, имя любимой, название бейсбольной команды, облако, шагающее на стройных женских ногах… Редкий «сейбр» не имел собственного имени: Midnight Sinner, Miss Behaving, Pretty Mary& the Js, El Diablo, Paul’s MIG Killer, Newark Fireball, Four Kings&a Queen, Dolph’s Devil, Angel in Disguise, Paper Tiger, The Pirate, Rosemary, Darling Dottie, Bowl’em over! Halestorm и так далее – оставим их здесь без перевода, в оригинале.

Сравнивая Отечественную и Корейскую, Крамаренко говорил, что немцы были соперниками более серьёзными. «Немцев я на войне ненавидел: они много горя принесли нашему народу… А к американцам у меня лично злобы, ненависти не было никакой. Их послали воевать – и нас послали воевать. Каждый выполнял свой долг солдата».

В октябре 1951 года гвардии капитана Крамаренко удостоили звания Героя Советского Союза. Следующий год он встречал на фронте: «Нам были присланы новогодние подарки от корейского командования – десять небольших хорошо откормленных собачек. Оказывается, в Корее это изысканное блюдо… Наше командование поблагодарило корейцев… но подарки… передало корейским лётчикам».

17 января 1952 года Крамаренко сбили, он покинул повреждённый «миг».

Катапультирование отнюдь не всегда означало спасение. В числе погибших советских лётчиков есть и такие, кто был расстрелян американскими «охотниками» в воздухе на парашюте. Так 29 июня 1953 года, за какой-то месяц до конца войны, первый лейтенант Генри Баттелман убил Ивана Горбунова, на Великой Отечественной одержавшего 24 личных победы, а в Корее сбившего 2 «сейбра». Тридцативосьмилетний подполковник – единственный Герой Советского Союза, погибший в Корее. Борис Абакумов вспоминал, как после раскрытия парашюта на него заходила в атаку пара «сейбров»: «Не рассчитали, не хватило им манёвра, мой купол парашюта остался внутри их радиуса разворота. Смешно сейчас вспоминать, но тогда я схватился за пистолет, чтобы принять бой». Приходилось прыгать с затяжкой. Как писал Лев Колесников, над Кореей плакали все правила и рекорды парашютных прыжков. Были случаи, когда заклинивало фонари кабин и лётчики катапультировались прямо сквозь остекление – благо бронезаголовник, торчащий выше головы, вышибал стекло. Известны случаи гибели советских лётчиков от огня северокорейских зенитчиков, особенно на начальном этапе боевых действий. Пепеляев вспоминал, что катапультировавшиеся лётчики нередко подвергались побоям со стороны корейских и китайских солдат: летали без документов, их принимали за американцев. «Всех их нещадно били. Прошло немного времени, и наши сообразительные ребята стали цеплять на лётные куртки значки с изображением Мао Цзэдуна и Ким Ир Сена». Серафим Субботин, сбитый после столкновения, интерпретированного как таран, вспоминал: «На земле отстегнул парашют, спрятал и камнями замаскировал… Слышу голоса. Пополз навстречу. Вижу – китайцы. Говорю: “Я советский лётчик”. И вдруг один бьёт меня прикладом в нос. У меня на куртке висел значок с изображением Мао Цзэдуна и Сталина. Показываю: мол, товарищи, я свой. Увидев значок, китайцы подобрели, заулыбались». Иван Орешков, хакас по национальности, был покалечен при вынужденной посадке, первое время не мог говорить, и китайцы, приняв его за соотечественника, отправили в свой госпиталь (командованию стоило большого труда разыскать его и вернуть). 1 июня 1951 года гвардии старший лейтенант Евгений Стельмах, участник Великой Отечественной, сбил бомбардировщик В-29, был сбит сам, выпрыгнул. Георгий Лобов: «На беду, всё произошло в районе, где действовали диверсионные группы противника. Бандиты трижды ранили снижавшегося на парашюте советского лётчика… Истекавший кровью Стельмах, приземлившись, вступил в свой последний и неравный бой. Оказавшееся неподалёку подразделение китайских добровольцев пробилось к месту трагедии. Но было уже поздно. Расстреляв имевшиеся у него две обоймы патронов, Евгений последнюю пулю оставил для себя». Посмертно Стельмаху присвоили Героя.

Когда Крамаренко спускался с парашютом, американский F-86 пытался расстрелять беззащитного лётчика. Крамаренко даже инстинктивно поджал ноги, видя приближающиеся снизу пулемётные трассы. Спасло его облако: парашютист в нём скрылся, «сейбр» улетел. На земле пилота увидел корейский крестьянин, угрожающе поднял вилы… Крамаренко начал громко повторять: «Ким Ир Сен – хо! Сталин – хо! Пхеньян – хо! Москва – хо!» (то есть «хорошо»). Корейцы поняли, что перед ними – товарищ, угостили острой капустой кимчи, дали рисовой водки, а утром пришла машина из части…

После Кореи в качестве старшего лётчика-инспектора службы безопасности полётов Сергей Крамаренко дважды выезжал в длительные секретные командировки: в 1970–1971 годах – в Ирак, в 1973–1975-м – в Алжир. С 1981 года – в запасе. Трижды по приглашению Ким Ир Сена ездил в уже мирную КНДР.

Главным итогом воздушных схваток в Корее Крамаренко считал спасение человечества от атомной войны: «В-29 был стратегическим бомбардировщиком, то есть носителем атомных бомб… Эти бомбардировщики должны были поразить атомными бомбами крупные города Советского Союза. Теперь же оказалось, что эти огромные самолёты беззащитны перед реактивными истребителями… Мы… стали презрительно называть “летающие крепости” “летающими сараями” – так легко и хорошо они горели… Советские лётчики, воевавшие в Корее… надолго отодвинули угрозу третьей мировой, угрозу атомной войны… Наши лётчики разгромили стратегическую авиацию США, показав, что В-29 лучше не соваться на территорию СССР». О том же пишет Бодрихин: «Впечатлённое успехами советской авиации правительство Г. Трумэна так и не решилось атаковать СССР с воздуха, а ведь такое нападение, в рамках превентивной войны, было предусмотрено планом “Дропшот” (утверждён в 1949 году. – В. А.): американцы намеревались нанести удар по семидесяти трём советским городам тремястами атомными бомбами».

Видел потрясающую фотографию (кто-то снял и выложил в соцсеть): 2018 год, Крамаренко в московском метро. Сухой прямой старик в генеральском мундире, с тростью и звездой Героя, один из лучших реактивных асов в истории, сидит и смотрит перед собой. Именно Крамаренко стал последним Героем той войны. Он ушёл из жизни 21 мая 2020 года в возрасте девяносто семи лет.

12 апреля 1951 года вошло в историю американской авиации как «чёрный четверг». Для отражения налёта бомбардировочной армады полковник Кожедуб поднял с аэродрома «Аньдун» все 48 боеспособных истребителей дивизии, оставив на земле лишь дежурную пару. Бой шёл на высоте 7–8 километров около двадцати минут. «Миги» парами и четвёрками атаковали «крепости», не обращая особого внимания на истребители прикрытия. В итоге было выведено из строя 25 из 48 «суперкрепостей» (как минимум девять сбили; Абакумов пишет, что сбито 13 «крепостей», до десятка получили повреждения), летевших бомбить город Синыйджу и мост через Ялу, и «приземлено» несколько истребителей F-84. Крамаренко: «Это походило на настоящую бойню». В небе расцвело целое море парашютов. Абакумов: «Кожедуб с командного пункта руководит боем, нацеливает всех нас на подходящие в район моста бомбардировщики… И вот уже первые факелы огромных машин потянули дымные следы к земле… Боекомплекта у меня больше нет, но из боя выходить нельзя. Передаю на КП: “Орехов нет” (это условно означает, что снаряды кончились). Кожедуб командует: “Из боя не выходить!” Делаю ложные атаки по истребителям непосредственного прикрытия». Георгий Лобов цитирует американский источник: «Принимавшие участие в налёте бомбардировщики были атакованы 72 или 64 реактивными истребителями противника. В ожесточённом бою были потеряны 3 бомбардировщика В-29 и 7 повреждены, тогда как огнём 12,7-мм пулемётов бомбардировщиков были сбиты 9 и, возможно, ещё 6 истребителей противника; повреждения получили 4 истребителя…» И даёт свой комментарий: «К подобной “объективной” информации следует лишь добавить, что количество атаковавших советских истребителей на самом деле было вдвое меньше. Все 19 советских самолётов, засчитанные американцами как сбитые и повреждённые, вернулись на аэродром». Крамаренко: «Все наши “МиГи” благополучно вернулись на базу, только у нескольких имелись пробоины». По данным Пепеляева, подбили самолёт капитана Яковлева – он сел вне аэродрома, получив травмы, и вскоре убыл в Советский Союз. Абакумов: «У нас было подбито противником 3 самолёта, которые приземлились на свой аэродром. Однако американское командование сообщило, что они сбили 35 наших самолётов». Одна бомба всё-таки попала в мост, на несколько дней выведя его из строя.

Как видно, и у наших лётчиков – масса разночтений, но общий итог ясен: американцы понесли серьёзнейшие потери, советские лётчики погибших и сбитых не имели. Это был триумф советской авиации, но триумф неизвестный, засекреченный. Случившийся ровно десятью годами раньше другого триумфа – гагаринского.

Хотя линия фронта стабилизировалась в районе 38-й параллели, война в воздухе у северной границы КНДР только разгоралась. Бомбардировки тылов северян стали основной боевой работой американских лётчиков. Возросла нагрузка на «миги», которым приходилось эти удары отражать, тем более что теперь бомбардировщики летали с мощным «сабельным» заслоном.

Ещё вчера непревзойдённый – мощные двигатели, десять-двенадцать точек вооружения, протектированные баки, бомбовая нагрузка до 9–10 тонн, – теперь бомбардировщик В-29 сдавал позиции. Огромный и нескоростной, в Корее он превратился в лёгкую мишень. Лобов: «Наши пушки обладали значительно большей дальностью эффективной стрельбы и разрушительной мощностью, чем крупнокалиберные пулемёты В-29. Кроме того, “крепости” имели очень плохую живучесть». Огнём стрелков «суперкрепостей» за всю войну было сбито только 5 «мигов».

30 октября 1951 года стало «чёрным вторником» американцев. В этот день произошло настоящее побоище. Два десятка бомбардировщиков В-29 под прикрытием около двухсот истребителей различных типов собирались ударить по аэродрому «Намси», но приближение армады заметила разведка. В воздух с аэродромов «Аньдун» и «Мяогоу» было поднято 44 «мига», 12 машин оставили в резерве. По данным Лобова, было сбито 12 «суперкрепостей» и 4 F-84. Как сообщил американский штурман, участвовавший в налёте и позже попавший в плен, на всех уцелевших «суперкрепостях» были убитые и раненые. На аэродром «Намси» не упало ни одной бомбы. Лобов: «Американцы… в панике бежали, если можно применить это слово к громадным четырёхмоторным стратегическим бомбардировщикам». Советская сторона потеряла один МиГ-15, причём он был сбит над территорией Китая.

Генерал Красовский в мемуарах «Жизнь в авиации» (1968) с видимой гордостью пишет о разгроме «суперкрепостей», но он не мог сказать о том, кто сидел в кабинах «мигов», – приходилось говорить о «лётчиках Корейской народной армии и китайских добровольцах», боровшихся «с опытными воздушными пиратами Америки» (американцы, в свою очередь, называли оппонентов «бандитами», боевые порядки «мигов» – «бандитскими поездами»). Максимум, что можно было тогда себе позволить, – это рассказать, что китайцев и корейцев готовили советские инструкторы.

Лобов: «“Чёрный вторник” означал… полный крах стратегической авиации США. Именно тогда противник был вынужден пересмотреть свои взгляды на применение В-29 в войне в Корее… В публикациях об этом бое… американские авторы допускали тенденциозность, приуменьшая свои потери и подчёркивая невероятно большое количество советских истребителей… и мифические их потери. Это делалось с целью хоть как-то поддержать пошатнувшийся престиж авиации США, успокоить общественность, скрыть грубейшие промахи своего командования, недостатки боевой техники и крайне низкий моральный дух лётного состава».

В статье «Уроки воздушных боёв в Корее» («Труды Военно-морского института США», 6 апреля 1952 года) говорилось: «МиГ-15 является фактически смертоносным оружием для наших теперешних типов бомбардировщиков стратегической авиации… Ясно, что наши военно-воздушные силы совершили серьёзный просчёт… вместо того чтобы в первую очередь заняться развитием реактивных бомбардировщиков. Увеличение количества групп истребителей сопровождения не разрешило проблемы… Опыт войны в Корее показывает, что прикрытие реактивными истребителями бомбардировщиков, обладающих небольшой скоростью, фактически бесполезно: самолёты-перехватчики противника пикируют через боевые порядки истребителей сопровождения, вынужденных лететь с малой скоростью, и сбивают прикрываемые ими бомбардировщики».

Американцы отказались от дневного применения В-29. Крамаренко: «Более “летающие крепости” днём в зоне действия наших “мигов”… уже не летали. Корейские сёла и города были спасены от ковровых бомбардировок, от сжигания напалмом, уцелели тысячи их жителей». Для борьбы с ночными бомбардировками в 64-м корпусе стали совершенствовать тактику «ночников», однако, признаёт Лобов, полностью решить эту проблему так и не смогли.

«Суперкрепости» сошли со сцены, возросла роль истребителей, применяемых в качестве штурмовиков и лёгких бомбардировщиков. На них и переключили своё внимание «миги», к тому же в бои постепенно вступили китайские и корейские лётчики. Американцы заменяли «сейбрами» сравнительно уязвимые F-80 и F-84.

1951 год, как уже сказано, стал самым успешным для советских лётчиков: они сбили до 550 самолётов при потерянных 70, Героями стали 18 человек – из 22, удостоенных этого звания за всю Корейскую войну.

В третий период воздушной войны – с февраля по август 1952 года – в Корее воевали 97-я и 190-я дивизии, которыми командовали полковники Шевцов и Корнилов. Начинался самый сложный для советской авиации этап. Больше не приходилось расстреливать тихоходные бомбардировщики. В бой с поднаторевшими и получившими улучшенные «сейбры» F-86Е американцами бросили новичков из войск ПВО, потери возросли. К тому же боевой состав корпуса уменьшился до двух дивизий.

Американцы всё чаще нарушали воздушное пространство Китая, несмотря на официальный запрет. Подстерегали советских лётчиков прямо над аэродромами, на посадке, когда самолёт почти беззащитен.

Евгений Савицкий, с 1948-го командовавший авиацией ПВО, признавал, что ПВО отставала от ВВС по уровню подготовки: «Промышленность… вовсю клепала реактивные истребители. А лётчики продолжали летать на поршневых. И если в частях ВВС постепенно втягивались в работу с реактивной техникой, то в ПВО перспектива подобной перестройки многим казалась весьма отдалённой… Не хватало аэродромов с нужной длиной взлётно-посадочных полос… Осложняло дело и отсутствие учебно-тренировочных самолётов». Конечно, вскоре лётчики освоили реактивную технику, но инерция, видимо, ощущалась и в Корее. Пепеляев, у которого к Савицкому имелись личные претензии, высказывался жёстко: «Генерал Савицкий стремился доказать… что самолёт МиГ-15бис в Корейской войне не оправдал тех надежд, которые на него возлагались. Этим, я так думаю, он пытался оправдать потери личного состава и самолётов подчинённой ему истребительной авиации ПВО страны… В боевых потерях Корейской войны виноват не самолёт МиГ-15, а авиационное начальство, и в первую очередь руководство истребительной авиации ПВО страны, которое посылало на войну недоученных лётчиков и бездумно вводило их в боевые действия».

Бесспорно, вводить в бой новичков следовало осторожно, американцы были очень серьёзным противником. Однако пополнение 64-го корпуса по-прежнему проводили путём полной замены дивизий, перед отправкой в Китай специальной подготовки лётчики не проходили, корейский опыт не изучали – в отличие от американцев.

И всё-таки даже в этот самый сложный период потери американцев были выше советских.

Главными соперниками советских пилотов считались два элитных авиакрыла ВВС США – 4-е и 51-е. «Крыло» – это полк, но авиакрыло ВВС США периода войны в Корее насчитывало вдвое больше самолётов, чем наш полк: свыше 60 истребителей, сведённых в три эскадрильи. Самолёты 4-го крыла отличали широкие жёлтые полосы на хвостах. Кили истребителей 51-го крыла раскрашивали в шахматную клетку.

С весны 1951 года пилоты 64-го корпуса воевали исключительно на МиГ-15бис. Самолёты дорабатывались с учётом пожеланий лётчиков, фактически ставших соавторами Микояна. В начале 1952 года «миги» оборудовали радиоответчиком «Барий-М» (система «свой – чужой») – теперь офицер наведения мог не только отличать свои самолёты от чужих на расстоянии, но и различать «миги» между собой. Увеличили площадь тормозных щитков, установили новые радиостанции и прицелы. Усилили бронирование катапультных сидений, оснастили их автоматами отстёгивания привязных ремней, а парашюты – автоматами раскрытия: после катапультирования даже от потерявшего сознание лётчика кресло отделялось само, а на определённой высоте раскрывался парашют.

С осени 1952 года «миги» оснащались перископом для обзора задней полусферы (основные потери лётчики несли от внезапных атак сверху-сзади, к тому же обратному обзору на «миге» мешали переплёт фонаря, бронезаголовник и глубокая посадка лётчика в кабине) и системой предупреждения о радиолокационном облучении «Сирена». Она оповещала лётчика о работе «сейбровского» радиодальномера. Этот прибор – что-то вроде антирадара, который используют автомобилисты, – разработал лейтенант Мацкевич. В обиходе агрегат называли «паникёром» – он издавал тревожные сигналы, если самолёт облучался сзади вражеским дальномером, а значит, по нему вот-вот мог быть открыт огонь.

Вадим Мацкевич изобретательством занимался с детства. В 1937 году его робот получил приз на Всемирной выставке в Париже. Протестуя против расстрела первого секретаря Азово-Черноморского крайкома ВЛКСМ Ерофицкого, поддерживавшего юного изобретателя, Мацкевич обстрелял здание НКВД мини-ракетами собственной разработки из радиоуправляемой установки. Был арестован, но, как ни странно, вскоре освобождён и принят без экзаменов в Московский энергетический институт. Окончил Военно-воздушную академию, работал инженером-испытателем в НИИ ВВС.

Во время Корейской войны, изучив аппаратуру сбитого «сейбра», Мацкевич взялся за создание системы «Сирена», она же – «Защита хвоста». Прибор Мацкевича оказался эффективнее и легче тяжёлого радара «Позитрон», разработанного целым коллективом конструкторов. Поначалу «выскочке» не доверяли. Его даже уволили из армии и подвергли психиатрической экспертизе, но о приборе узнал Артём Микоян. Узел установили на «мигах», испытания в боевых условиях, в которых участвовал прибывший в Аньдун Мацкевич, подтвердили его эффективность. Сначала радар срабатывал не по делу – вроде бы из-за высокой влажности. Проблему решили, залив датчики рисовой смолой, которой китайцы заполняли щели между аэродромными плитами.

Мацкевич позже написал книгу «Солдат империи, или История о том, почему США не напали на СССР». В ней он, как это нередко бывает, тянет одеяло на себя, давая понять, что третьей мировой не случилось едва ли не исключительно благодаря его прибору. Но у СССР уже была атомная бомба – куда более весомый аргумент. Да и «паникёры» Мацкевича внедрили в самый последний период войны – на рубеже 1952-го и 1953 годов, когда дело шло к перемирию. Хотя с тем, что этот прибор пилотам помог, спорить не приходится.

Заканчивал Корейскую войну куда более закалённый и подготовленный «пятнадцатый», чем тот самолёт, который её начинал. Бесценный опыт воздушного боя на реактивных машинах получили пилоты – от «стариков» Великой Отечественной до самых юных. Требования, выдвинутые войной, были учтены в новых модификациях прямого потомка «самолёта-солдата» – «миг-семнадцатого».

О четвёртом и последнем этапе воздушной войны в Корее будет подробнее рассказано в следующей главе.

По советским данным, всего в 1950–1953 годах наши лётчики сбили 1106 самолётов противника, главным образом американских (не считая сбитых корейскими и китайскими пилотами, а также зенитками). Сами потеряли 120 лётчиков и 335 машин.

В разных источниках данные расходятся, но не принципиальным образом. Лобов пишет о 1300 сбитых машинах противника и 345 потерянных «мигах», Сейдов – о сбитых 1097 и потерянных 319, Бодрихин – о сбитых 1106, потерянных 315 «мигах» и четырёх Ла-11.

Зенитчики сбили 153 самолёта противника, китайцы и северокорейцы – ещё 271 самолёт, потеряв 227 своих машин.

Как уже говорилось, американцы завышали результаты своей работы. С одной стороны, это было вызвано желанием смягчить общественное недовольство затяжной войной. Если китайцы наступают на земле – этого не опровергнуть, но кто проверит цифры сбитых над территорией, занятой противником? Давала о себе знать и несовершенная система учёта. Победы зачастую засчитывались только по данным фотопулемётов. Но фотопулемёт, работающий синхронно с оружием, фиксирует лишь факт стрельбы по цели, даже попадания видны далеко не всегда. При стрельбе короткой очередью камера выключалась ещё до того, как пули долетали до цели. Лобов: «Один из “мигов” получил 120 пробоин, но благополучно произвёл посадку, был отремонтирован и продолжал полёты. Безусловно, плёнки кинопулемётов противника зафиксировали множество попаданий в этот самолёт и у американцев он числился сбитым. Мало того, если этот МиГ-15 атаковали несколько F-86, то вполне возможно, что не один лётчик записал его на свой счёт». Абакумов: «Наш лётчик уже покинул самолёт, но американцы продолжали атаковать его горящую машину до тех пор, пока она не упала на землю… В общей сложности наш подбитый самолёт атаковали 14 (!) истребителей противника. На следующий день американское радио сообщило: “В минувшем бою авиация северокорейцев потеряла 15 самолётов”». Так что нередко вместо «сбитый» следовало бы писать «обстрелянный».

Иначе было по эту сторону. Хотя пушки «мигов» мощнее пулемётов «сейбра» и попадание одного или нескольких снарядов почти гарантированно приводило к потере самолёта если не в районе боя, то при возвращении на аэродром, без подтверждения с земли советское командование относило такие жертвы в разряд подбитых. К кадрам фотопулемётов прилагались акт поисковой группы, свидетельства участников воздушного боя, подтверждение наземных служб (такая же строгая система была на Великой Отечественной – тот же Покрышкин, судя по запискам Феликса Чуева, говорил о 90–100 сбитых, хотя официально ему засчитано 59). Лобов приводит такой пример: «После воздушного боя один из самых храбрых и умелых советских лётчиков – капитан Г. Гесь – доложил, что сбил очередной американский самолёт. По словам офицера, он вёл огонь с короткой дистанции и машина противника взорвалась в воздухе. Это подтвердили другие лётчики, участвовавшие в схватке. Однако плёнка фотопулемёта, работавшего синхронно с пушками, не могла служить доказательством результативной атаки… Стекло фотопулемёта… запотело, снимок получился размытым. Командование оказалось в затруднении. Не решалось доложить в вышестоящий штаб об уничтожении самолёта… Сомнения рассеял механик, производивший послеполётный осмотр истребителя. В крыле “мига” Гесь “привёз” кусок снаряжённой ленты пулемёта “кольт-браунинг” со взорвавшегося в воздухе самолёта противника».

В одной из статей составленного Джеймсом Т. Стюартом сборника «Воздушная мощь – решающая сила в Корее» говорится, что за всю войну истребителями противника было сбито 16 бомбардировщиков В-29 и ещё 4 – зенитным огнём, 14 «разбито в процессе эксплуатации». Тут же добавляется как бы для успокоения: «Потери бомбардировщиков были лишь немногим больше тех, какие имеют место при тренировочных полётах в авиационных частях на территории США». Что касается побед, то военно-воздушные силы ООН будто бы сбили 840 самолётов, причём соотношение потерь составляло 10: 1 в пользу ООН (читай: США). О том же пишет полковник Тинг: «Соотношение сбитых чужих и потерянных своих самолётов… непрерывно росло в пользу лётчиков ВВС ООН, пока не достигло 9: 1».

Даже с учётом потерь китайцев и корейцев цифры эти не выдерживают никакой критики. Кроме того, Стюарт противоречит сам себе. В его сборнике говорится, что Военно-воздушные силы США потеряли около 2000 самолётов, авиация флота и корпуса морской пехоты – ещё более 1200, авиация сухопутных войск – несколько сот лёгких самолётов. Подчёркивается, что в боях утрачено меньше половины, остальные самолёты списаны из-за дефектов материальной части, аварий и по другим причинам. «Сейбров», по Стюарту, потеряно всего 58. Что до коммунистов (Стюарт, естественно, не делит их на китайцев, корейцев и русских), то они потеряли 1000 самолётов в бою и ещё 400 на обратном пути к базам. Генерал Лобов задаёт резонный вопрос: «Почему не приведена аналогичная ссылка применительно к авиации США? Ведь до своих баз ей приходилось следовать намного дальше, а вылетов она произвела в десятки раз больше». Далее в сборнике Стюарта предполагается, что противник должен был потерять ещё 1400 самолётов из-за аварий и катастроф, прямо не связанных с боями. В общей сложности выходит – 2800 машин, включая 2000 реактивных «мигов». Если коалиция ООН потеряла едва ли не 4000 самолётов, а противник – 2800, то откуда взялось соотношение 10: 1?

Невозможно поверить и в то, что больше половины американских потерь – небоевые. Это, в конце концов, неуважительно по отношению и к американской технике, и к квалификации пилотов. Лобов: «Американские лётчики имели высокую профессиональную подготовку. Их годовой налёт… почти вдвое превосходил нормы налёта советских лётчиков. Материальная часть авиации США также находилась на высоком техническом уровне… Однако отнести бо́льшую часть… машин в разряд потерянных в бою, то есть признать подлинную правду, значило нанести непоправимый удар по престижу своих ВВС. Потому в ход и пошли различные манипуляции». Своё отношение к лукавой статистике генерал Лобов сформулировал лаконично: «Кто-то сбивает, а кто-то считает». Будь данные из сборника Стюарта хотя бы отчасти справедливы, не прозвали бы американские пилоты (которым, как и нашим, не обо всём можно было говорить открыто) долину Ялу «аллеей “МиГов”».

Когда в 1995 году Евгения Пепеляева пригласили в США ветераны-авиаторы, ему задали вопрос о потерях. «Спрашивали… с подковыркой, так как большинство сидящих в зале считало, что их авиация непобедима и в Корейской войне имела полное господство в воздухе, что соотношение побед американской авиации над противником – 13: 1. Они никак не могли себе представить, в их головах не укладывалось, что 196-й авиаполк русских в воздушных боях с их соотечественниками… имел соотношение побед 10: 1. В свою пользу. Сбили более сотни самолётов, потеряли 10 самолётов МиГ-15бис». Неудивительно, что «не укладывалось» – слишком много было в США к тому времени сказано и написано о фантастическом «настреле» американских воздушных снайперов в корейском небе. Вот и Том Вулф в публицистической книге о покорении Штатами космоса «Нужная вещь» (1979) писал: «Среди пилотов, летавших главным образом на F-86, встречались асы, которые успевали сбить пять и больше самолётов за то время, что требовалось корейцам и китайцам, чтобы поднять в воздух их советские МиГ-15. К моменту окончания боевых действий на счету 38 лётчиков-асов было 2995 убитых врагов. И только 56 F-86 было сбито. Славные это были парни!»

Исследователи сходятся в том, что вопрос о потерях авиации США и ООН остаётся дискуссионным. Штатный историк Командования специальных операций армии США профессор Виргинского военного института Стэнли Сендлер пришёл к выводу: с уверенностью можно говорить лишь о том, что потери авиации ООН значительно выше потерь советской и китайской авиации. Даже в американских источниках признаётся: «Полученные из новой России данные явно говорят о гиперболизации побед американских лётчиков… Система подтверждения сбитых в ВВС Советского Союза была гораздо более жёсткой, чем в силах ООН».

Среднее соотношение потерь самолётов приближается к 3,4–4:1 в пользу 64-го корпуса. Другое дело, что это соотношение менялось от впечатляющих 7,9: 1 в нашу пользу в 1951 году до 2,2:1 по итогам 1952 года и 1,9: 1 – по-прежнему в пользу СССР – в 1953-м.

По любому счёту воздушную войну выиграл СССР, заметно уступая Штатам по количеству самолётов и в ещё большей степени – по числу лётчиков. Две-три советские дивизии неполного состава вместе с китайскими и корейскими пилотами выполняли задачи ПВО на ограниченной территории на «отлично». А завоевать воздушное господство над всей Кореей имеющимися силами было невозможно, да и задачи такой не ставилось.

По данным Игоря Сейдова, асами стали 40 американских лётчиков и 57 советских.

Вот имена лучших пилотов «сейбров».

Капитан Мануэль Фернандес, 4-е авиакрыло, тринадцать с половиной подтверждённых побед. Славился как воздушный снайпер. По неподтверждённым данным, по контракту с ЦРУ угнал МиГ-17 с Кубы и Ан-26 из Перу. Занимался неким «сомнительным бизнесом» в Латинской Америке, сидел в колумбийской тюрьме. В 1980 году погиб в авиакатастрофе.

Капитан Джозеф Макконнелл, 51-е авиакрыло, 13 подтверждённых побед при заявленных 16. В апреле 1953 года сбит капитаном Семёном Федорцом, катапультировался над морем, был эвакуирован вертолётом, в 1954 году погиб при лётных испытаниях.

Майор Джеймс Джабара, 4-е авиакрыло, 15 побед, из них 13 подтверждённых. Отличался малым ростом и большой храбростью. После Кореи воевал во Вьетнаме. В 1966 году погиб в ДТП вместе с несовершеннолетней дочерью, которая вела машину.

Майор Джордж Дэвис, 4-е авиакрыло, 10 подтверждённых побед из заявленных 14 (плюс ещё 7 на Второй мировой). В феврале 1952 года сбит старшим лейтенантом Михаилом Авериным, погиб. По другим данным, сбит китайским лётчиком Чжаном Цзихуаем.

Полковник Ройал Бейкер, 4-е авиакрыло, 11 подтверждённых побед из заявленных 13. Ветеран Второй мировой, Кореи и Вьетнама.

Из советских лётчиков лучшими по результативности стали:

– Николай Сутягин – 22 победы;

– Евгений Пепеляев – 20;

– Дмитрий Оськин – 16;

– Лев Щукин – 15;

– Александр Сморчков – 13;

– Сергей Крамаренко – 13;

– Константин Шеберстов – 13.

Почти у каждого из них есть незасчитанные. Так, по варианту-максимум, Пепеляев сбил 23 машины, отдав три победы своему ведомому Рыжкову. С другой стороны, сам Пепеляев не был на сто процентов уверен во всех своих победах: «Попадания снарядов в цель отлично видно – как правило, это разрушение какой-то части самолёта, иногда небольшой дымок из сопла самолёта, и противник проваливался вниз. А вот упал этот самолёт или нет, с большой высоты не видно. Добивать противника или проверять, упал он или нет, не практиковалось, так как воздушный бой продолжался… Не могу сказать, что все сбитые самолёты, записанные на моё имя, обязательно упали на землю… Твёрдо уверен… что и победы американских лётчиков в воздушных боях преувеличены, причём гораздо более, чем наши». Крамаренко: «По моим подсчётам, всего в Корейской войне я сбил 21 истребитель противника. Часть самолётов упали в Жёлтое море, в акваторию которого залетать нам запрещалось».

Как ни считай, Сутягин и Пепеляев – лучшие асы Корейской войны. Обоих представляли к званию дважды Героя, но безрезультатно[47]. Интересно, что ни у Сутягина, ни у Пепеляева до китайской командировки не было серьёзного боевого опыта: во время войны они служили на Дальнем Востоке, при освобождении Маньчжурии встреч в воздухе с врагом не имели. Для Сутягина Корея была не последней горячей точкой: в 1970 году его назначили главным военным советником по авиации во Вьетнаме – он снова помогал дружественному народу отражать налёты американцев.

По окончании боевых действий 64-й корпус перебазировался в Петрозаводск.

Эпоха воздушных боёв, в которых с каждой стороны сходились десятки самолётов, оказалась скоротечной. Позже боевая работа в небе приняла иной характер: бомбардировка, штурмовка, ракетные удары, перехват воздушной цели, но не «собачьи свалки» стенка на стенку.

В середине июля 1952 года в Китай из приморской Варфоломеевки отправилась 32-я истребительная авиадивизия, которой командовал полковник Григорий Гроховецкий.

Сформированная в 1942 году, она прикрывала дальневосточные границы. В августе 1945 года освобождала Маньчжурию от японской Квантунской армии, стала Краснознамённой.

В Китай дивизия прибыла в составе трёх полков: 224-го под командованием подполковника Ермакова, 535-го – Смирнова и 913-го, которым командовал подполковник Марченко. Личный состав и технику разместили на аэродромах Мукдена и Аньшаня.

В составе 224-го полка в Китай попал и Лев Колесников. Сначала лётчиков на транспортном Ли-2 доставили из Варфоломеевки в Спасск – мирный, сонный городок, где сложно было представить, что скоро ты окажешься на войне: играют дети, греются на солнце старики, разговаривают у калиток женщины, отдыхают у пивного ларька мужики… Поездом – в Китай, где новичков разместили в бывшем японском гарнизоне. Выдали китайскую форму, лётному составу – «цыганские», красного хрома сапоги (прощаясь с Приморьем, Лев подарил товарищу хорошие беговые туфли, привезённые из Москвы: «Не понадобятся долго»).

Командир полка Дмитрий Ермаков получил звание Героя ещё на Великой Отечественной за 25 сбитых (в Корее он прибавит к личному счёту две победы). Его заместитель по лётной подготовке подполковник Кузьма Новосёлов тоже был Героем. Лев к началу командировки налетал на «миге» всего около десяти часов, боевого опыта не было. Опытный товарищ успокоил: «Противник научит».

Даже супруге Лев не имел права сказать, куда отправляется и для чего. Однако позже он писал: «Жене принять новость было нелегко». Из этого следует, что жёны знали: мужья едут не на учения, а на войну. Провожая, плакали, стараясь – не в голос.

В письмах домой нельзя было упоминать ни Китай, ни тем более Корею. Пепеляев: «Было запрещено в письмах домой писать о войне… Категорически запрещалось пользоваться фотоаппаратом, особенно на аэродромах, чтобы не было кадров с самолётами или их фрагментами. В этом причина крайней скудости фотодокументов, отражающих жизнь и дела наших лётчиков в Корее, где три года не на жизнь, а на смерть шла борьба за превосходство в воздухе. У американцев же, да и у представителей других стран, фотоинформации и даже кинодокументов хватало». Как говорится, начальство предполагает, а инструкции пишутся для того, чтобы их нарушали; именно благодаря нарушителям сохранились бесценные кадры боевой работы «мигов» и их пилотов в Китае и Корее. Что до секретов, то здесь показательны письма Кожедуба жене Веронике. С дороги в Китай он писал: «Сегодня прибыл на конечную точку нашей родной земли. Через несколько часов пересекаем границу». Страну он не называет, но указывает пограничную станцию Отпор. Или вот: «Меня… вызвали на совещание в город, где первый раз я приземлился в конце апреля 1950 года» (Кожедуб незадолго до этого вернулся из китайской командировки). В письмах он не стеснялся использовать китаизмы: «Думаем – хао (хорошо)». Или: «30 марта я прибыл к самой границе соседней республики, идёт бой, большая группа противника подошла к границе, стрельба, свист моторов… Ну, картину ты представляешь сама. Немножко пахнет порохом, а впрочем, всё в порядке, видали виды». Ещё: «У меня такие суетные дни пошли. Приступаем тренировать вновь прибывшую футбольную команду». «На днях вылетаю в П…» – то есть Пекин. Как ни странно, военная цензура всё это спокойно пропускала. В письмах, переданных в обход официальных каналов, с оказией, Кожедуб откровенничает ещё больше: «Много горя и бедствий я испытал по прибытии в КНР. Еле вырвались из ссыльного места – Дуньфын (восточный ветер, фын – по-китайски ветер) и расположились в Аньшане – 70 километров южнее Мукдена (ань – седло, шань – гора), разместились более-менее, где я окреп (ведь я болел в Дуньфыне, видимо, организм преодолевал местные условия). Подготовились к действиям, я получил команду в конце марта перебазироваться в Аньдун… Это городок на правом берегу р. Ялуцзян, севернее 23–30 километров Корейского залива, аэродром недалеко». А потом – прямым текстом, в нарушение всех инструкций: «Вот уже ровно два месяца, как воюем с американцами. Поработали неплохо. Получил, наконец, благодарность от Красовского. Высшие круги что-то не балуют и считают это только началом».

В Китае Колесникову предстояло пробыть год. Это был последний и самый сложный этап Корейской войны.

Линия фронта давно замерла на 38-й параллели, которая и сегодня разделяет КНДР и Республику Корею. Там дело в основном ограничивалось позиционными перестрелками, зато над Ялу становилось всё горячее. Американцы продолжали уничтожать Северную Корею. Задачей операций, носивших голливудские названия – «Выжженная земля», «Зона пустыни», – был срыв снабжения северян со стороны Китая и СССР. Лев Колесников будет вспоминать: «Города, посёлки Кореи стали буквально исчезать. Бомбили всё: дамбы, каналы, мосты, дороги, поля. Американские пилоты охотились на полях и дорогах даже за отдельными людьми. Разбрасывали “сюрпризы” – мины, замаскированные под игрушки. Это уж прямо адресовалось детям». Местность была вечно в дымке из-за пожаров, вызванных бомбардировками.

На этом этапе война стала преимущественно воздушной. Блэр: «Действия лётчиков ООН, сражавшихся с непрерывно увеличивавшимися ВВС Китая в “аллее «МиГов»”, стали основными новостями из Кореи». Долина Ялу только на сторонний взгляд могла показаться глубоким тылом. Настоящие тылы были в Мукдене, Порт-Артуре, Владивостоке – если говорить о Китае и СССР, в Японии, на Гавайях – если говорить о США. Ялу стала второй, северной передовой.

Как скажет потом Колесников, боевая арифметика всё чаще становилась неутешительной для «мигов». Напряжённость боевых действий возросла, количество вылетов увеличилось. Уже не было сравнительно лёгкой добычи: от использования поршневых истребителей американцы отказались полностью, бомбардировщики осторожничали и работали только ночью. Советские «ночники» вылетали редко и безрезультатно: без радиолокационного оборудования перехватить цель ночью, да ещё в облаках, было малореально.

23 июня 1952 года самолёты с американских авианосцев «Боксер», «Принстон» и «Филиппин Си» нанесли удар по Супхунской ГЭС, на время выведя её из строя. В-29 к операции не привлекали как слишком громоздкие, тихоходные и уязвимые, да и бомбы нужно было сбросить как можно точнее, постаравшись не задеть объекты на китайском берегу. Поэтому использовали самолёты Военно-морских сил, морской пехоты и ВВС: пикирующие бомбардировщики «скайрейдер», реактивные истребители «пантера», способные нести бомбы, а также группу «сейбров» для прикрытия. В какой-то полусотне километров стояли краснозвёздные «миги», но команды на взлёт не поступило. «Мощный грозовой фронт с низкой облачностью – сильным дождём полностью закрыл все запасные аэродромы в Маньчжурии, продвигался быстро и находился непосредственно у Аньдунского аэроузла. Наши самолёты, будь они подняты в воздух, никаких шансов на благополучную посадку не имели», – вспоминал генерал Лобов. Зенитное прикрытие было недостаточным: по американским данным, огнём зениток было подбито только 5 бомбардировщиков. «После двух или трёх сильных взрывов внутри основного здания ГЭС вверх на несколько сотен метров поднялся столб густого дыма и пыли, – пишут Кэгл и Мэнсон. – На следующий день… промышленные предприятия Северной Кореи ощутили сильную нехватку электроэнергии. Столица Северной Кореи Пхеньян перестала получать ток; фабрики и заводы по обе стороны Ялуцзяна были парализованы, многие районы Кореи и Маньчжурии остались без света… Удар по гидроэлектростанциям Северной Кореи серьёзно поднял боевой дух лётчиков морской авиации, утомлённых однообразными действиями на коммуникациях». Лобов задаётся вопросом, что мешало американцам бомбить Супхунскую ГЭС раньше. Ответ находим у тех же Кэгла и Мэнсона: «На протяжении двух лет действовал приказ не бомбардировать… гидроэлектростанции. В первые месяцы войны в Корее это делалось в расчёте на то, что война будет выиграна, а Северная Корея оккупирована. Поэтому следовало не допускать излишних разрушений. Эти гидроэлектростанции не подвергались налётам и после высадки в Инчхоне, чтобы не дать Китаю повода для вступления в войну. И даже после того как китайские коммунисты вступили в войну, кое-кто всё-таки считал, что бомбардировка этих объектов может отрицательно повлиять на переговоры о перемирии. К июню 1952-го, после целого года споров за круглым столом, стало ясно, что нет почти никакой надежды заключить в ближайшем будущем соглашение о прекращении огня или силой занять всю Корею. Поэтому отказ от бомбардировки того или иного военного объекта… больше не мог быть оправдан… Высшие военные руководители… указывали, что гидроэлектростанции Северной Кореи безусловно являются военными объектами, что они непосредственно усиливают военный потенциал противника. Они обеспечивали энергией радиолокационные станции и аэродромы около Аньдуна, на которых базировались самолёты МиГ-15. Было известно, что многие небольшие подземные заводы в Северной Корее, производящие военную продукцию, используют энергию этих гидростанций. Кроме того, большое количество электроэнергии передавалось в Маньчжурию для Аньшаньского металлургического комбината, Аньдунского алюминиевого завода и угольных шахт в Фушуне».

11 июля без малого сотня самолётов с авианосцев «Бон Омм Ричард» и «Принстон» нанесла удар по Пхеньяну. Бомбардировки заводов, дорог, городов продолжились в следующие дни. Именно в это время Лев Колесников и оказался на северной передовой, чтобы защищать Супхунскую ГЭС и мост через Ялуцзян.

Ему пришлось воевать против новейших «сейбров». На смену F-86A пришёл высокоманёвренный F-86E, который эволюционировал в высотный, оснащённый новыми предкрылками F-86F. Это был серьёзнейший противник. Таких личных счетов, как у Сутягина или Пепеляева, в последний год ни у кого из советских пилотов не было и близко, что, конечно, не умаляет ничьих заслуг. Результативность истребителя сама по себе мало о чём говорит. Если один лётчик сбил пять самолётов, а другой – двадцать пять, это вовсе не означает, что второй воевал лучше первого: слишком многое определяют конкретные условия и задачи.

Теперь состав 64-го корпуса (к осени генерал Лобов передал командование генералу Слюсареву) был наиболее внушителен. Как пишет Игорь Сейдов, впервые одновременно воевали три авиадивизии трёхполкового состава: 133-я полковника Комарова и 216-я полковника Ерёмина из войск ПВО, 32-я Гроховецкого – из ВВС. Им помогали отдельные авиаполки – морской авиации Тихоокеанского флота и ночных перехватчиков. Из «ночников» особо отличился майор Анатолий Карелин. Он сбил не менее пяти бомбардировщиков, был удостоен звания Героя.

Противник был опытен, имел численный перевес. Показателен опыт морских авиаторов ТОФ. 578-й истребительный полк Тихоокеанского флота подполковника Доброва прибыл в Аньдун в августе 1952 года. Капитан Андрющенко, эскадрилья которого в первом же бою 15 сентября потеряла две машины, вспоминал: «Проявилась недоученность резко маневрировать звеном и вести бой на огромных скоростях и запредельных перегрузках». 29 сентября погиб старший лейтенант Мещеряков. 26 ноября – вновь неудача: сбиты и катапультировались Царьков и Дорошенко. Зато 16 декабря восьмёрка капитана Швецова без потерь сбила 2 «сейбра». В феврале 1953 года морские лётчики убыли обратно в Приморье. Всего 578-й полк сбил 4 «сейбра» и подбил 2, потеряв 11 машин и 2 пилотов. Командование отметило слабую подготовку морских лётчиков. На замену с приморского аэродрома «Новороссия» отправились лётчики 781-го истребительного полка ТОФ подполковника Снопкова. Теперь «моряков» вводили в бой осторожнее. 9 марта лётчик Касприк сбил первый «сейбр», но его не засчитали – не было подтверждения с земли. Последние победы, одержанные в Корее советскими лётчиками, относятся к 20 июля 1953 года, причём отличился именно 781-й полк: восьмёрка майора Бакарася, прикрывая мост через Ялу, сбила 2 «сейбра» и подбила ещё 1, не понеся потерь. Всего полк сбил 12 и подбил 7 машин при потерянных 9 «мигах» и 5 пилотах.

В бой Колесникова и его товарищей пустили не сразу, даже прозвали «голубями мира» – учли невесёлый опыт первой половины 1952 года. Около месяца готовились, во второй половине августа приступили к выполнению боевых заданий с аэродромов «Мукден-Западный» и «Аньшань». До начала 1953 года дивизия Гроховецкого находилась во втором эшелоне корпуса. «За речку» не летали – прикрывали приграничные аэродромы от самолётов противника, подлавливавших на посадке усталые «миги».

Командиром эскадрильи, куда входил Колесников, стал Пётр Миронов. В годы Великой Отечественной он защищал небо Москвы, в 1945-м участвовал в разгроме Японии, в Корее сбил 3 самолёта.

Колесников сначала был старшим лётчиком, потом числился командиром звена, но фактически звена ему так и не дали. Он был ведомым Григория Берелидзе – товарища ещё по лётному училищу. Берелидзе родился в 1922 году в Грузии, в селе Сакао близ города Они. До войны поработал учителем в школе, в 1940 году был призван в армию, служил сначала в кавалерии.

Первый боевой вылет Колесников и Берелидзе совершили 16 сентября 1952 года. В сентябре три, в октябре восемь раз друзья летали на прикрытие и деблокирование аэродромов передового базирования, но встреч с противником не случилось. В ноябре – ещё семь вылетов. Впервые увидели в небе врага, но обошлось без стрельбы. 18 ноября эскадрилья открыла боевой счёт: комэск Миронов подбил «сейбр». 22 ноября Миронов и старший лейтенант Малютин сбили двух «сейбров», старший лейтенант Василий Лазарев подбил ещё один. 10 декабря пара Берелидзе и Колесникова провела первый бой со стрельбой. Эта схватка со звеном «сейбров» сложилась неудачно – был сбит и катапультировался замполит эскадрильи Лазарев.

После этого Берелидзе и Колесникова отправили на десятидневный отдых в санаторий «Улумбей».

Какой-то весельчак написал:

Роща в живописном распадке, горячие источники, сухое вино в магазине… Друзья вернулись в часть – и уже через три дня участвовали в бою с группой F-86, в котором старший лейтенант Малютин сбил «сейбр».

Колесников так характеризовал своего ведущего: «Отлично стрелял, искусно пилотировал. Был несуетлив до кажущейся неторопливости, но всё успевал делать». Валяясь в свободное время на койке, Гриша Берелидзе философствовал: «Мужчина должен быть темпераментным в двух случаях: в бою и при встрече с женщиной. Остальное время он аккумулирует энергию». Колесников подхватывал: «Небо, как и море, любит сильных, а сильные любят спать».

Наступил 1953 год – последний для этой войны. Игорь Сейдов: «Напряжение боевых действий корпуса начиная с января 1953 года и до заключения перемирия было очень высоким. Среднемесячное количество боевых самолётовылетов в 1953 году возросло… на 33 %». В январе Берелидзе с Колесниковым участвовали в четырёх боях. Эскадрилья потерь не имела, комэск Миронов увеличил личный счёт ещё на два «сейбра». Лётчик Николай Соколов стал первой безвозвратной потерей полка: катапультировавшись, прошиб лёд на Ялу и погиб. Рыбак-китаец сумел вытащить ещё живого лётчика за парашют, на его руках Соколов и скончался. Накануне он – всегда такой спокойный, хладнокровный (сидя в кабине по первой готовности, мог невозмутимо читать журнал) – говорил Колесникову о дурном предчувствии, просил в случае чего передать вещи жене…

20 января 1953 года все три полка дивизии перелетели на передовые аэродромы и приступили к активным боевым действиям в небе Северной Кореи. 224-й полк перебазировался с «Мукдена-Западного» на приграничный аэродром «Дапу». По ночам отсюда было видно пульсирующее зарево пожаров.

Буквально на следующий день самолёт Колесникова в бою получил повреждения, но Лев сумел благополучно вернуться на аэродром – со шлейфом распылённого керосина из пробитого бака, с крыльями, будто изрубленными саблей. Доложил ведущему Грише: «Сбылась мечта идиота. Идиот побывал под огнём». Сердечник американской пули, извлечённый из самолёта, носил с собой на память, лишь позже узнав, что хранить чужую пулю – примета плохая.

В том бою Колесников впервые увидел, сблизившись с «сейбром» почти вплотную, живого человека в кабине. Американец вертел головой, светящаяся марка прицела уже лежала на его шлеме, а палец Колесникова – на гашетке, но он не смог выстрелить.

Весной накал боёв возрос ещё сильнее. Вот как Колесников вспоминал бой 3 марта: «Подбили Колю Малютина. Шестёрка рассыпалась. Где-то пара Миронов – Лазарев. По одному – Анисимов, Малютин и отдельно пара – Берелидзе и я. Командир дал команду: “Выходим из боя”. И тут мы увидели одиночный МиГ-15, а за ним пару “сейбров”. Мы были выше и, разогнав скорость, сблизились с противником. Гриша дал очередь. Трасса прошла близко к ведущему “сейбру”. Он и его ведомый шарахнулись боевым разворотом… с набором высоты. Гриша повторил их манёвр. Такой дикой перегрузки я ещё не испытывал. Кислородная маска оттянулась на резинках. Руки будто пристыли к рычагам, а ноги к педалям. В глазах померкло, а когда прояснилось, то увидел преимущество “мига” над “сейбром” при наборе высоты: мы сблизились с противником на дистанцию огня. Гриша снова дал очередь. “Сейбр” стал быстро терять скорость и повалился. Преследовать второго мы не могли: кончалось горючее. На земле выяснилось – Гриша выручил Колю Малютина. Уйти из-под атаки ему было бы сложно. Подбили Колин самолёт сильно. Пошли докладывать о победе начальству». Этого сбитого Григорию не засчитали – поисковая команда не нашла обломков «сейбра».

5 марта умер Сталин. Колесников вспоминает: узнав об этом, Берелидзе заплакал в курилке. «Мне и самому стало ни до чего. Китайцы и корейцы заходили в наше общежитие, как заходят к родственникам покойного… Осиротевшими почувствовали мы себя».

Колесников был не только «сталинским соколом» последнего призыва. Судя по всему, он был честным советским ортодоксом. Хрущёвских разоблачений Сталина не принял (и это притом, что в ежовщину, как мы знаем, пострадал не один родственник Колесникова). Позже, работая над автобиографическими записками, он вспомнит «великого земляка» своего ведущего, «большого современника нашей юности», покровителя авиации… Колесников искренне верил и в Сталина, и в Коммунизм – именно так, с большой буквы. Коммунизм ему представлялся таким, как у Ивана Ефремова в «Туманности Андромеды»: «Это будет мир добрых, весёлых людей. Мир смелых дерзаний, даже отчаянных, но всегда бескровных споров».

На 9 марта, день похорон вождя, выпало сразу два тяжёлых боя. «Было пасмурно. Не все части, особенно китайские, были подготовлены к работе в сложных метеоусловиях. Не имели подготовки и мы, “мироновцы”. Но кому-то надо было идти на отражение налёта. И мы пошли, – вспоминал Колесников. – Тремя шестёрками. Их доверили вести Миронову. Пробив толстый слой плотной дымки, мы поднялись после мглы в ослепительную голубизну. И столь же ослепительно-белым цветом высветился под нами облачный слой. За самолётами тянулся тоже ослепительный белый след. Он чётко обозначил наш строй. Подумалось: сила! Но, посмотрев в глубь неба, я ощутил желание пересесть с сиденья на пол кабины. Уж очень много белых хвостов с трёх сторон сразу торопились к нам». Бой завязался на нескольких «этажах». В небе было тесно, Колесников, как он говорил потом, больше опасался столкновения, чем вражеского огня. Берелидзе, зайдя в хвост паре «сейбров», сразил ведущего (вероятно, это был первый лейтенант Ричард М. Коуден из 16-й эскадрильи 51-го авиакрыла) – первая засчитанная победа. Колесников видел, как от попадания снарядов разлетелось остекление кабины «сейбра», превратившись в чёрную дыру, а от крыла начали отлетать куски обшивки. Самому Льву удалось подбить другой «сейбр» – он пошёл на снижение, оставляя дымный след. В этот день лётчики 224-го полка сбили как минимум два самолёта, но и сами потеряли две машины и двоих лётчиков – уроженцев Кавказа Василия Рочикашвили (сажал подбитую машину и потерпел аварию) и Вадима Куана (настигая противника, заложил слишком крутой вираж, сорвался в штопор, на выводе врезался в сопку). Худощавый, с чёрными усиками, прозванный «дон Хуан», он по вечерам, бывало, пел под гитару:

«Суровую мы справили тризну по вождю», – заключил Колесников.

После первых встреч в небе с противником лётчики убедились: «миги» и «сейбры» примерно сопоставимы по характеристикам. Хочешь победить – навязывай врагу такой рисунок боя, когда заиграют плюсы твоего самолёта, и уклоняйся от ситуаций, где твоя машина слабее. Из рассказа Берелидзе: «Обнаружив у себя в хвосте противника, надо немедленно выполнить резкий манёвр, чтобы не дать вести по себе прицельный огонь… Манёвр выполняется с набором высоты… Если… лётчик F-86… не откажется от преследования, то вы с противником окажетесь на противоположных концах описываемого самолётами круга с преимуществом в высоте, которое в нужный момент легко превратить в скорость… 27 марта 1953 года я в паре со своим ведомым (Колесниковым. – В. А.) атаковал шесть самолётов противника… Одной паре удалось выйти мне в хвост. Мой ведомый оказать мне непосредственной поддержки не мог, так как сам связался боем с F-86. Я выполнил восходящую спираль описанным выше способом и через некоторое время сам оказался в хвосте у самолёта противника».

Позывной Льва был – «Беркут тридцать третий». Его задача состояла в том, чтобы защищать ведущего – ударный самолёт. Ведущий и ведомый – это меч и щит: один атакует, другой прикрывает. Может показаться, что само слово «ведомый» намекает на второстепенную роль: что-то вроде вагона, влекомого локомотивом… На самом деле ведомый – и. о. ангела-хранителя, его материальное воплощение. Ведомый не просто следует за ведущим – он обеспечивает его атаки. Ведущий передоверяет ведомому собственную жизнь – ведь истребитель, увлечённый атакой, сзади совершенно беззащитен. Самого Колесникова никто не прикрывал: он должен был думать и за себя, и за того парня.

Хочется сказать слово во славу ведомых, вторых, дублёров. В старом советском кино в титрах сначала перечисляли «технарей» – гримёров, ассистентов, консультантов… И только потом – звёзд-актёров, которым слава достанется и так. Дабы не зазнавались? Что-то в этом есть. Вот что писал о ведущих и ведомых Евгений Пепеляев: «В воздушном бою, как и в спортивных играх, имеются “нападающие” и “защитники”… Сбивают же самолёты противника ведомые лётчики очень редко, только тогда, когда самолёт противника попадает в прицел… Если в эскадрилье два или три звена, то самолёты противника могут сбивать два-три человека, остальные лётчики, это девять, десять человек, выполняют задачу прикрытия… Многие армейские и авиационные командиры и начальники, не испытавшие лично себя в воздушных боях, считают: если у лётчика-истребителя нет лично сбитых самолётов, значит, он слабый лётчик или плохо воевал. Они ошибаются… Лётчики, прикрывающие действия своих асов, выполняют в бою тяжёлую работу, чаще несут потери, оставаясь малоизвестными и незаметными в повседневной жизни. Получают мало наград, тогда как успех группового воздушного боя во многом зависит от активности, смелости действий, слётанности и взаимодействия в бою… Ведомые лётчики или лётчики прикрытия в групповом воздушном бою должны видеть всё, что происходит впереди, по сторонам и сзади, слышать команды и разговоры, которые помогают понять и правильно оценить обстановку в воздухе, и ни в коем случае не отрываться от своей группы… Недооценивать роль и значение ведомых лётчиков в групповом бою… нельзя. Необходимо понять, что успех эскадрильи, полка в бою во многом зависит от выучки и готовности к этим боям ведомых лётчиков».

Воздушный бой – работа коллективная, главное в ней – не твой личный счёт, а выполнение общей задачи. Показательная история от того же Пепеляева, относящаяся к 1951 году: «Один лётчик… вёл себя агрессивно. Будучи ведомым, бросал ведущего, часто отрывался от группы, атаковал самолёты противника… Это был лётчик 1-й эскадрильи старший лейтенант Ф. Шебанов. Фактически в воздушных боях он действовал в одиночку и несколько раз добился победы, сбив 6 самолётов противника. Ф. Шебанову первому среди лётчиков 196-го полка было присвоено звание Героя Советского Союза… Командир 1-й эскадрильи капитан Н. Антипов в должной степени не контролировал ситуацию и не требовал от Ф. Шебанова исполнительности и послушания, что и привело к его преждевременной гибели. В воздушном бою с истребителями-бомбардировщиками F-84 старший лейтенант Шебанов, преследуя противника, оторвался от своей группы и был сбит… В гибели Ф. Шебанова в какой-то степени я виню и себя… Шебанова стали хвалить, популяризировать, ставить в пример. Особенно в этом усердствовали политработники. Я своевременно с этим не разобрался».

Лев Колесников ведущего не бросал – «держался зубами», считался образцовым ведомым. Позже он с гордостью скажет о том, что его ведущего Берелидзе не задел ни один снаряд или осколок, в машине не было ни единой пробоины (точнее, одну дыру самолёт Берелидзе всё-таки получил, но на земле – пилот сидел в кабине по первой готовности, бой завязался прямо над аэродромом). Колесников был хорошим защитником, Берелидзе – хорошим нападающим, каждый помнил о своей задаче (интересно, что зрение было неидеальным у обоих, однополчане над этим подшучивали). Группа в бою обычно рассыпалась на пары, что возлагало на каждого ведущего и ведомого особую ответственность. По совести, о чём говорит и результативнейший из асов-форвардов Пепеляев, победы ведущего – это и победы его ведомого.

Вторую победу Берелидзе одержал 13 марта – сбил F-86E из 4-го авиакрыла, который пилотировал английский офицер Грэхэм С. Халс (проходил боевую стажировку в американских ВВС). Подожжённый очередью Григория «сейбр» уходил в сторону моря, но чиркнул брюхом о скалу и взорвался. Советская поисковая команда нашла на месте падения груду рваного металла и прилепленный к скале безрукий и безногий торс…

Всего в марте Берелидзе записал на свой счёт 3 сбитых – все «сейбры». Для 1953 года – показатель выдающийся.

7 апреля Берелидзе сбил американского аса, командира звена «Питон» капитана Фишера, за которым числилось десять побед. Для Фишера это был уже 177-й боевой вылет в Корее. Нос машины «двойного аса» был разрисован под акулью пасть. Слева на фюзеляже было написано: «Бумажный тигр», справа нарисовано облако с женскими ногами, киль расписан под шахматную доску. Этот «сейбр» Фишер считал счастливым, но в недобрый для себя день вылетел на чужой машине – позаимствовал у другого аса Джона Болта его «Дорогую Дотти». По понятиям лётчиков – примета нехорошая. К тому же Фишер остался без ведомого: тот, обнаружив неполадки в работе мотора, вернулся на базу. Тем не менее капитан сумел подловить на посадке пару китайских «мигов» и повредить один из них. После этого Фишер атаковал заходивший на посадку самолёт старшего лейтенанта Угрюмова.

Берелидзе вспоминал, что он специально запросил у комэска Миронова разрешение остаться парой в воздухе, в зоне ожидания, на несколько лишних минут. Несмотря на официальный запрет летать над Китаем, наиболее дерзкие американские пилоты нередко подкарауливали противника на посадке. У возвращающегося домой из боя самолёта выработано горючее, израсходованы снаряды, шасси и посадочные щитки выпущены, высота и скорость потеряны – это лёгкая добыча: он не может ни уйти из-под огня, ни ответить огнём или манёвром, а в случае повреждения машины и выпрыгнуть уже невозможно. Однажды так чуть не погиб Колесников: садился последним, когда его уже никто не мог прикрыть, и, выпустив шасси, увидел, как по бетону хлещет струя трассирующих пуль. Через мгновение над фонарём мелькнула тень выходящего из пике «сейбра». Так же, на посадке, обстреляли Безрукова и Маркова. Берелидзе и Колесников решили отвадить обнаглевших «сейбров».

Когда Угрюмов услышал, как по обшивке застучали пули, он крикнул в эфир: «Помогите!» Из рапорта генерала Слюсарева: «В 16:40 после подхода к аэродрому “Дапу” пара старшего лейтенанта Берелидзе напала на одиночный F-86, который преследовал самолёт старшего лейтенанта Угрюмова на высоте 1000–1500 метров. Старший лейтенант Берелидзе сбил… F-86 с дистанции 400 метров под ракурсом 1/4. Пилот: капитан Гарольд Эдвард Фишер, личный номер A02204126, командир звена 39-й эскадрильи 51-го авиакрыла, был взят в плен». У рапорта – свои жанровые особенности, эмоции в нём неуместны. А вот воспоминания самого Берелидзе: «Когда последний самолёт нашей группы выпустил шасси и пошёл на посадку, откуда-то из-за сопок на малой высоте выскочил “гость” и начал атаковать наш «миг»… Я находился над аэродромом в паре с Львом Колесниковым и слышу с КП полка команду по радио: “Кто в воздухе! «Сейбр» бьёт наш “миг” на кругу, помогите!”» Берелидзе запросил высоту и направление, с КП ответили. Лётчики увидели «сейбр», за которым уже стелился пороховой шлейф от стрельбы. «С высоты 9000 метров сделал переворот и начал выводить самолёт из пикирования на малой высоте. После перегрузки, как прояснилось в глазах, я увидел, что оказался… сзади самолёта противника на дистанции 3 километра. На большой скорости после пике стремительно приближался к нему. У ведомого тоже от перегрузки потемнело в глазах, поэтому после выхода из пике он потерял на время меня из виду. Как только я приблизился на дистанцию огня, противник заметил меня и, бросив свою жертву, резко развернулся и встал в вираж. Началась настоящая схватка на высоте 500 метров. Снизу, с аэродрома, за нами наблюдали все, кто был на земле». После пушечной очереди Берелидзе «сейбр» окутало пламя. Из факела вылетело катапультное сиденье, от него отделился пилот, раскрылся парашют. «Мне помогло самолюбие и лётное мастерство. Сбил я его, а наш подбитый самолёт, по которому вели огонь, приземлился на одной “ноге”, но благополучно», – вспоминал Берелидзе, которого наградили охотничьим ружьём. Его «крестник» Фишер провёл в плену у китайцев больше двух лет. Будь он сбит над Кореей – вернулся бы на родину раньше по условиям перемирия, но Фишера подвела дерзость: желая увеличить боевой счёт, он в нарушение инструкций залетел на территорию Китая. Американские источники сообщают: Фишера держали в «тёмной, сырой камере без кровати и окон», пытали, после чего он подписал сфабрикованные обвинения в своём участии в биологической войне. В мае 1955 года Фишера освободили, он продолжил военную службу. Занимался лётной и научной работой, на Вьетнамской войне был вертолётчиком. В 1994 году в Киеве отставной полковник Фишер встретился с бывшими лётчиками 224-го полка Германом, Ильяшенко, Одинцовым. Обменялся письмами и с командиром полка Ермаковым. Умер в 2009 году.

Дело шло к концу. Все ожидали перемирия, но каждая из сторон хотела его заключить на выгодных для себя условиях.

В эти дни генерал Марк Кларк, возглавлявший силы ООН в Корее, предложил организовать очередную мощную воздушную атаку, чтобы сделать коммунистов сговорчивее. «Объединённый комитет начальников штабов одобрил это предложение, однако возникла проблема – в Северной Корее не осталось ни одного неразрушенного города, – пишет Клэй Блэр. – Отсутствие достойных целей привело главнокомандующего Дальневосточными ВВС О.П. Вейланда к смелой и жестокой идее: Дальневосточные ВВС должны были уничтожить урожай риса в Северной Корее… и голодом вынудить коммунистов пойти на уступки. Эта воздушная кампания началась 13 мая и продолжалась в течение следующих двух недель. Её целью было уничтожить комплекс ирригационных плотин в 20 милях к северу от Пхеньяна и затопить рисовые поля. День за днём крупные соединения истребителей-бомбардировщиков бомбили плотины и достигли значительного успеха… Согласно данным аэрофотосъёмки, рисовые поля были затоплены, и Вейланд смог с гордостью заявить, что эта операция Дальневосточных ВВС была “самой зрелищной за всю войну”».

14 мая 1953 года Лев Колесников участвовал в бою, запомнившемся ему на всю жизнь.

Вылетев в составе шестёрки на прикрытие «подшефной» Супхунской ГЭС, Берелидзе и Колесников из-за сложных метеоусловий оторвались от основной группы и встретились с шестёркой F-86 из 51-го авиакрыла. «Сейбры», заметив противника, сбросили по две 200-килограммовые бомбы куда придётся – они упали вне территории ГЭС. Значит, задание друзья выполнили – атаку сорвали. Освободившись от груза, 6 «сейбров» вступили в схватку с 2 «мигами». «Вначале у нас было позиционное преимущество, и мы с Лёвой удачно обстреляли двух “сейбров”, но через несколько секунд остальные четыре “сейбра”… оказались у нас в хвосте, – вспоминал Берелидзе. – Задание уже было выполнено, теперь задача – выйти из боя, но как?» Он скомандовал ведомому: уходим вверх, в облака. «У “сейбров” были… локаторные прицелы, которые позволяли вести огонь и по невидимой цели – по силуэту самолёта противника, изображённого на прицеле. Это мы знали, но что могли предпринять другое? Ушли в облака, маневрируя резко на восходящей спирали, чтобы противнику не удавалось вести по нам прицельный огонь. Трассирующие пули проходили мимо моего самолёта в 3–5 метрах».

За секунду до команды Берелидзе у Колесникова включился «паникёр» – та самая «Сирена», сигнализировавшая о том, что сзади работает радиодальномер. Лев оглянулся, но никого не увидел. В это время в наушниках и раздался голос Григория: «Крути в облака!» Машина ведущего уже устремилась вверх.

Колесников (в голове пронеслось слышанное когда-то от инструктора: «Управлять самолётом следует энергично, но плавно») переложил машину в правый крен, повернул голову и вдруг увидел совсем близко от себя самолёт и американского пилота, который тоже смотрел на него. Две машины шли рядом строем «фронт». Каждый хотел пропустить противника вперёд и атаковать сзади. У «сейбра» воздушные тормоза лучше. Американец отстал, занял выгодную позицию и открыл огонь.

О воздушном бое можно долго рассказывать, хотя он скоротечнее фехтовального поединка. Для Колесникова это были воистину какие-то пятнадцать мгновений судьбы. Позже он напишет: «Невесты, матери и жёны, простите лётчиков. В бою они не помнят вас».

Дав полный газ, Лев ринулся вверх, в облака. Снова заработал «паникёр». Лев знал, что радиолокационный прицел «сейбра» позволяет поражать цель без визуального контакта, и всё-таки облака казались спасительными.

Потом выяснилось, что одна пара «сейбров» атаковала Берелидзе, а другая преследовала Колесникова, повторившего манёвр ведущего. «Не описанная в инструкции фигура пилотажа – “хочу жить”. В теле – ртуть. В глазах – ночь. В сознании – провал», – так Лев описывал состояние лётчика, по которому прицельно ведут огонь из шести крупнокалиберных пулемётов сразу.

По крыльям «мига» стучали пули, к звуку двигателя прибавился какой-то странный скрип. Во рту пересохло, лицо пылало. Самолёт Колесникова, выскочивший за облака, терял скорость. Один из американцев, тоже пробившийся к солнцу, проскочил вперёд. Оказавшись позади противника, Колесников моментально дал очередь из пушек и понял, что попал. Но тут по его «мигу» снова забарабанили пули, одна из них порвала шлемофон и оцарапала голову. Откуда-то появилось пламя. Колесников попытался отгородиться от него креном и снова увидел «сейбры» – сколько же их здесь! Из отверстий для обдува остекления нестерпимо тянуло жаром и дымом. «Миг», принимая пули, не слушался рулей и валился вниз, в облака. Стало ясно: нужно прыгать.

Берелидзе, маневрируя на восходящей спирали, не мог видеть ведомого, но запрашивал по радио: «Как дела?» На первый запрос Колесников ответил: «Хорошо, иду в облаках, противник бьёт, сволочь, искры летят по плоскостям». Через несколько секунд на тот же вопрос последовал ответ, говорящий о самообладании Колесникова: «Всё хорошо, временно расстаёмся, связь заканчиваю». Не рискнул прямо сказать, что прыгает: вдруг американцы поймут и расстреляют на парашюте.

Лев дёрнул рычаг аварийного сброса фонаря, но тот не сработал. Значит, придётся катапультироваться прямо через фонарь, его разобьёт бронезаголовник сиденья – такие случаи бывали. Лётчик выдернул ноги из-под ремешков педалей, нажал спусковую скобу катапульты и в эту секунду подумал, что сделал не всё, что положено: не поставил ноги на подножки сиденья, не пристегнул плечевые ремни (они мешали вертеть головой, и Колесников, как многие истребители, ограничивался тем, что притягивал себя к сиденью поясными ремнями). Он напряг мышцы, изо всех сил вдавился в парашютный ранец, чтобы не было зазора между телом и сиденьем – иначе можно повредить спину. Зажмурился, чтобы встречный поток воздуха не ударил в глаза, – помнилась история Лазарева, ослеплённого воздушным ударом на несколько дней. Позади бронезаголовника грохнул взрыв. Вопреки ожиданиям, пороховой заряд вынул лётчика из кабины довольно вежливо. В лицо шибанула тугая, как из брандспойта, струя. По лицу елозила кислородная маска, стегала колодка шлемофонного шнура. Автомат отбросил привязные ремни, сиденье улетело. Раскрылся парашют. «Сапоги не слетели», – отметил про себя Лев. Ребята говорили, что сапоги при раскрытии купола срывает. Некоторые даже доставали где-то китайские солдатские ботинки на шнурках…

Лётчик увидел реку и плотину ГЭС в стороне, уходящий вниз неуправляемый горящий «миг». Надо было думать о приземлении – снизу уже лезла вершина сосны. Колени вместе, как учили, щиколотки – тоже; Колесников закрыл лицо руками в перчатках и почувствовал, что ломает телом сучья. Падение прекратилось, лётчика слегка ударило о ствол. Сверху сыпались сухие иглы. Лев посмотрел наверх и увидел, что парашют очень удачно зацепился за ветку: длины строп как раз хватило, чтобы встать на землю. Заместителю командира полка Новосёлову повезло меньше: при приземлении на парашюте в горах он получил тяжёлые травмы и вскоре был вынужден уволиться в запас.

Лев освободился от подвесной системы, закурил, вынул пистолет. Услышал звук далёких разрывов. Из-за деревьев выбежал кореец в рубахе с советским автоматом в руках. «Сталин! Ким Ир Сен!» – громко крикнул Колесников и вдруг похолодел, увидев невдалеке типичных американцев: лица не корейские, форма не наша. Решив оставить последний патрон себе, он попятился за сосну и передёрнул затвор, но тут «янки» закричали по-русски: «Товарищ, мы – болгарский демократический госпиталь!»

В посёлке корейцы дали Колесникову спирта, чтобы он промыл ссадину на голове. Лётчик залпом выпил. Ему налили ещё. Лев снова выпил, опьянения не почувствовал. Отдал корейским детям коробку с пайком и пошёл искать свой самолёт. «МиГ» Колесников и сопровождавший его кореец обнаружили километрах в 10 – он разбился, врезавшись в сопку. Походив между обломками, Колесников выбрал железку полегче с заводским номером – для отчётности.

Льва повезли к Супхунской ГЭС, где в ущелье с затянутым колючей проволокой входом он увидел настоящих американцев – пленных. Одни играли в баскетбол, другие с лопатами строились на работу. В пепелищах и бомбовых воронках копались кореянки. На круче, к которой примыкала плотина ГЭС, виднелись зенитки. Начался очередной налёт, и Колесников с непривычки чуть не оглох. Молодые корейские зенитчики работали налегке, без гимнастёрок. Когда из-за скал показались две шестёрки «мигов», к зенитчикам подбежал офицер и приказал прекратить стрельбу. Американцы швырнули бомбы куда попало и ушли. Но паром они всё-таки повредили, и Льву пришлось ждать, пока его залатают, чтобы переправиться через Ялу.

Вскоре Колесников был у своих. Оказалось, что лётчика с условным именем «Лео Сян» уже собирались занести в списки безвозвратных потерь части.

Десять дней он провёл в госпитале, ещё десять, как полагалось, в санатории. Колесников рвался летать и воевать, но врачи не разрешали. Катапультирование – мера крайняя, чрезвычайная. В отличие от парашютного спорта, катапультного нет и не может быть. Катапультирование сродни выстреливанию человека из пушки и чревато повреждением позвоночника. «Обычно после катапультирования медицина списывала лётчика с лётной работы. Но наши лётчики после непродолжительной медицинской процедуры снова садились в самолёты и улетали в бой», – говорит Берелидзе. О том же пишет Лобов: «Каждый катапультировавшийся лётчик подлежал отправке на Родину для тщательного медицинского обследования… Лётчики под всякими предлогами пытались остаться в строю, продолжать боевую работу. И командиры частей… не желая расставаться с опытными воздушными бойцами, иногда шли на уступки подчинённым. Например, капитан Лев Кириллович Щукин – один из самых доблестных наших лётчиков – уничтожил 10 самолётов, был дважды сбит, катапультировался, но продолжал летать. Пополнил свой боевой счет ещё пятью машинами, опять был сбит, ему пришлось покинуть самолёт. И снова продолжал летать. Такая же история произошла с капитаном Полянским, который трижды катапультировался, но оставался в строю. Только после вмешательства командира корпуса удалось заставить неуёмных лётчиков и их командиров соблюдать установленные правила».

Льву и Григорию пришлось пойти на особый манёвр: хирург, бывший боевой лётчик Халхин-Гола Алалашвили оказался земляком Берелидзе и согласился выписать Льва. Обрадованный Григорий достал коньяк, заявив: «После дела – это уже не взятка!» Коньяк выпили, вышли – на всякий случай или из лётчицкого молодечества – не через дверь, а через окно, прямо в кузов организованной Берелидзе машины.

Вскоре Колесников сел в новый «миг». Не всякий лётчик, которого сбили, – сбитый лётчик.

В июне Берелидзе взял реванш за ведомого и записал на свой счёт пятую официальную победу – сбил F-86E из 51-го крыла, которым управлял англичанин Джеймс А. Райан. Лётчик катапультировался над морем, его подобрала американская спасательная служба.

27 июля 1953 года Корейская война закончилась.

Прощаясь с русскими товарищами, командир китайских лётчиков прижал ладони к груди и сказал, вспоминая погибших интернационалистов: «Китайский народ плачет… Отнесите наши слёзы».

На счету трёх полков 32-й дивизии – 80 самолётов противника (74 истребителя и штурмовика, 6 бомбардировщиков и разведчиков) при потерянных 60. Лучшим стал 224-й полк – тот, в котором служил Колесников. Его лётчики свалили 35 машин противника, ещё 9 подбили. Полк потерял 19 самолётов МиГ-15бис, 6 лётчиков погибли. Ещё 5 машин и один лётчик составили безвозвратные небоевые потери.

Если полк стал лучшим в дивизии, то эскадрилья капитана Миронова – самой результативной в полку. Она свалила 18 «сейбров», потеряв 4 «мига» и лётчиков Вадима Куана и Василия Лазарева. Того самого летающего замполита, который говорил о «безумстве храбрых» – и жил по этому же принципу. Позже Колесников скажет: «Он заворожил нас, и мы не нашлись сказать ему вовремя, что, кроме бесстрашия… нужен ещё и холодный командирский расчёт».

Григорий Нестерович Берелидзе, признанный лучшим асом эскадрильи и всего полка, вошёл в тройку самых результативных истребителей дивизии. Семь побед записал на свой счёт капитан Семён Федорец (сам он тоже был сбит, спасся на парашюте, вернулся в строй). Пять сбитых засчитано Борису Сиськову, среди жертв которого – американский ас майор Стивен Беттинджер, попавший в китайский плен (майор Сиськов, крепкий азартный сибиряк, кавалер ордена Ленина, в 1958 году был уволен в запас, работал в Кисловодске сторожем городского парка). Берелидзе совершил 99 боевых вылетов, провёл 22 воздушных боя с 13 стрельбами. На его счёт записали 5 сбитых самолётов и 1 подбитый, хотя сам он считал, что сбил как минимум семь и ещё два подбил.

Его победы – и колесниковские тоже. В не самой заметной, но достойной роли ведомого Лев Петрович совершил 89 боевых вылетов, провёл 18 воздушных боёв. На его счету – один подбитый F-86 и один неподтверждённый сбитый (его он поразил в том самом бою, когда был сбит сам). Берелидзе говорил, что видел падающий «сейбр», но победа осталась незасчитанной: с земли подтверждения не было, фотопулемёт разбился вместе с «мигом» Колесникова.

В августе 1953 года 224-й полк вернулся в Приморье – в Варфоломеевку. Всем дали отпуск на два месяца.

Комдив Гроховецкий несколько лет спустя возглавил Харьковское высшее военное авиационное училище, выросшее из той самой Чугуевской школы пилотов, где когда-то учился летать Колесников.

Небесная пара друзей – Григорий и Лев – продолжила служить вместе. За бои в Корее Берелидзе наградили орденом Ленина. Пилот краснозвёздного «мига» Колесников получил орден Красной Звезды. Во время китайской командировки у него родилась дочь (сын появился на свет ещё раньше). Она поступит в пединститут на литфак – явно дадут о себе знать матвеевские гены, сын тоже станет писать. Что до самого Льва, то в нём по возвращении с войны матвеевские корни заговорили особенно громко.

Холодная война оказалась затяжной. Подземное кипение лавы то и дело прорывалось огненными извержениями, как в той же Корее или во Вьетнаме.

Гонка вооружений набирала обороты. Авиация находилась на её переднем крае.

Всенародного авиационного энтузиазма, как в 1930-е, уже не было. Такого количества лётчиков, как прежде, не требовалось, но роль авиации даже возросла. У Штатов, Советского Союза, Великобритании появилась ядерная бомба. Единственным средством её доставки были дальние бомбардировщики. В конце 1940-х ещё не придумали ни межконтинентальных ракет, ни способных их нести подлодок. Стратегические задачи могли решать только самолёты – такой роли они не играли никогда и, наверное, уже не будут. Первый советский «стратег» Ту-4 построил вскоре после войны Туполев, в его же КБ родился реактивный Ту-16. В 1950-х Союз освоил сверхзвуковые самолёты, титан – «небесный металл». Отдельные романы и полотна можно посвятить таким мирным послевоенным машинам Туполева, Ильюшина, Яковлева, как гражданский брат «ту-шестнадцатого» Ту-104, Ил-62, Як-40… Гениальный инженер Ростислав Алексеев разрабатывал экранопланы, летавшие у поверхности воды, и суда на подводных крыльях, которые испытывал упомянутый выше лётчик Девятаев.

Одно принималось, другое отбраковывалось. Вскоре стало ясно: стержень новой эпохи – техника космическая.

Идеями космизма бредили философы Фёдоров, Циолковский, Богданов, и многим современникам казалось, что именно бредили. Мыслителей, говоривших о воскрешении умерших и заселении ими иных планет, считали полубезумными. Однако осязаемая, материальная часть их мечтаний реализовалась в космических ракетах, в «бипах» первого искусственного спутника Земли – серебристого, как «миг-пятнадцатые». Перейдя в практическую плоскость, космическое дело избавилось от метафизической составляющей – или так только казалось? Советское общество было атеистическим лишь снаружи. По своей сути оно оставалось религиозным. Этого не проговаривалось, но триумф и слава Гагарина носили отчётливый культовый характер.

После 1917 года казалось: нет ничего невозможного. Если произошла социальная революция, если рушится старый мир, то почему человеку не овладеть, например, бессмертием? Вторым сопоставимым триумфом стал год 1945-й. Третьим – 1957-й и 1961-й, когда на орбиту полетела сначала умная железяка, а за ней человек. Фантастический роман Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», вышедший в 1957 году, можно было спутать с реальностью. Казалось, человек дорос до того, чтобы замахнуться на законы мироздания и что-нибудь в них подправить. Собственно, это и есть задача человека – стать соавтором Бога, сделать то, что не под силу Ему[49]. Но эту сложнейшую задачу нам предстоит решать ещё много тысяч лет – может быть, потому, что всё на свете должно происходить медленно и неправильно.

Конструктором ракет, впервые доставивших на орбиту спутник, собак и человека, стал Сергей Королёв. Когда-то он прошёл планёрную школу Арцеулова – летал, конструировал. Был осуждён, попал на Колыму. В 1939 году благодаря хлопотам лётчиков-депутатов Громова и Гризодубовой его отозвали с прииска Мальдяк, где Королёв несколько месяцев провёл на общих работах. Он опоздал на пароход «Индигирка», что, возможно, спасло конструктору жизнь. Выйдя из Магадана во Владивосток, «Индигирка» в проливе Лаперуза налетела на камни и затонула. Погибло около 700 человек – в основном отбывшие срок заключённые и вольные дальстроевцы.

Выбравшись с Колымы другим пароходом, Королёв попал в «туполевскую шарашку». В 1944-м его освободили досрочно. Вскоре после Победы тот самый Девятаев, бежавший с балтийского острова Узедом, где испытывались первые в мире баллистические ракеты дальнего действия «Фау-2» Вернера фон Брауна (в будущем – основателя американской космической программы), показал засекреченному «полковнику Сергееву» – Королёву – хозяйство немецкого ракетного центра. Случайности слагались в закономерности. Происходил, как сформулировал по другому поводу Андрей Платонов, «железный самотёк истории».

Ровно через десять лет после «чёрного четверга» американской авиации в Корее Гагарин вознёсся на орбиту с кличем «Поехали!». Его он, возможно, перенял у испытателя Галлая, участвовавшего в подготовке космонавтов. Тот всегда использовал это словечко вместо стандартного «Экипаж, взлетаю!», считая, что оно снимает напряжение, и принёс его в космический отряд (впрочем, как указывает биограф Гагарина Лев Данилкин, «копирайт на это слово приписывали себе несколько гагаринских инструкторов периода его полётов в Оренбурге и Заполярье»).

Космонавт в советской звёздной табели о рангах занял первое место. Причём с огромным отрывом – как алмаз по твёрдости и драгоценности среди всех других камней.

Завязалась «космическая гонка» – мирное, но с военной подкладкой соперничество Советского Союза и Штатов. Тут нельзя не упомянуть вновь Николая Каманина, получившего звезду Героя № 2 за участие в челюскинской эпопее. Когда «Челюскин» зажало чукотскими льдами, Каманин служил в Спасске-Дальнем. Его самолёт стоял в одном из тех ангаров, у которых весной 1920 года будущего писателя Фадеева ранило японской пулей. Здесь же перед Кореей служил Лев Колесников, сюда Фадеев писал письма его маме – своей юношеской любви. Каманин важен для нас не только потому, что он готовил первых космонавтов и числился помощником главкома ВВС по космосу, но и потому, что он вёл подробнейший дневник. В советское время этот дневник не мог быть опубликован по причинам как военно-секретного, так и этико-политического характера: то Николаев ударит Терешкову, то Титов по пьянке попадёт в аварию, то Шонин уйдёт в запой… Генералу Каманину всё это приходилось разруливать и гасить, чтобы для внешнего мира космонавты оставались непогрешимыми, образцовыми советскими людьми без страха и упрёка, у которых всё прекрасно – от костюма до мыслей.

Лев Колесников следил за сообщениями о космических запусках. Интересовался, переживал, завидовал. Неслучайно повесть 1963 года «Прощание славянки» он закончил словами: «В космосе-то я ещё не был!»

Спутник запустили, когда Колесников ещё служил и уже печатался. Гагарина отправили в полёт вскоре после увольнения Колесникова в запас. Как и Колесников, Гагарин летал на МиГ-15бис, когда служил под Мурманском в морской авиации Северного флота.

Первых космонавтов набирали именно из военных лётчиков (журналист, летописец космоса Ярослав Голованов рассказывал, что в 1959 году на совещании у академика Келдыша соответствующее предложение внёс Королёв: «Лётчик-истребитель – это и есть требуемый универсал. Он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолёте. Он и пилот, и штурман, и связист, и бортинженер»). Участников Корейской войны среди них, правда, не было. К моменту гагаринского старта Колесникову было под сорок – возраст, тогда считавшийся некосмическим. На орбиту летало молодое, до тридцати, невоевавшее поколение: Гагарин 1934 года рождения, Титов 1935-го…

Были, впрочем, исключения. Самым старшим для своего времени космонавтом стал Георгий Береговой – единственный человек, получивший первую звезду Героя за Великую Отечественную, а вторую – за космический полёт. На войне Береговой был штурмовиком, летал на Ил-2. Его трижды сбивали, он горел в самолёте. Полк, в котором воевал Береговой, входил в дивизию Байдукова, совершавшего с Чкаловым дальние перелёты. Корпусом, куда входила дивизия, командовал Каманин, воздушной армией – не менее прославленный лётчик Громов.

Береговой был на два года старше Колесникова. В космос он полетел в 1968 году в возрасте сорока семи лет. По возвращении консультировал создателей фильма «Москва – Кассиопея». Возможно, именно ему Высоцкий посвятил песню «Я ещё не в угаре, не втиснулся в роль…». В 1969 году младший лейтенант Ильин, решивший убить Брежнева, обстрелял из двух пистолетов, «по-македонски», машину правительственного кортежа, в которой ехали космонавты. Возможно, Ильин принял Берегового за Брежнева – сходство действительно налицо. Погиб шофёр, а Береговой, раненный осколками стекла, сумел перехватить руль и остановить машину. Ильина признали невменяемым, отправили в психбольницу. В 1990 году он оттуда вышел, получил пенсию по инвалидности и однушку в Петербурге.

Были и другие космонавты, близкие по возрасту к Колесникову. Морской лётчик Павел Беляев в 1945 году принимал участие в разгроме Японии. Был старшим в отряде космонавтов по возрасту, званию и должности, единственным, кого коллеги называли по имени-отчеству. В космос полетел на сороковом году.

Фронтовиком был ещё один будущий космонавт – Константин Феоктистов, шестнадцатилетним при эвакуации из Воронежа пошедший воевать. Служил разведчиком, в августе 1942 года был схвачен в тылу врага немецким патрулём и расстрелян – выжил чудом. Феоктистов – первый инженер и первый гражданский человек в космосе, единственный из космонавтов не состоял в КПСС.

Гагарин, имевший свою историю взаимоотношений с оккупантами (в доме его родителей останавливались немцы; факт пребывания на оккупированной территории, как видим, не помешал совершить вертикальную карьеру ни ему, ни последнему советскому руководителю Михаилу Горбачёву), был одиннадцатью годами младше Колесникова.

Зато первый американский астронавт, морской лётчик Алан Шепард, совершивший 5 мая 1961 года, меньше чем через месяц после Гагарина, первый суборбитальный (то есть без выхода на орбиту, не совсем полноценный) 15-минутный космический полёт, был ровесником Льва Колесникова. В 1971 году сорокасемилетний Шепард в качестве командира «Аполлона-14» провёл третью успешную экспедицию на Луну.

Мечтать не запретишь, но нелетающий лётчик Колесников, конечно, понимал, что никакого космоса ему не видать. Более того, не светил он даже некоторым из входивших в первый отряд космонавтов. Наиболее показателен здесь случай Григория Нелюбова.

Григорий Григорьевич Нелюбов родился в Крыму. Окончил Ейское училище, служил в морской авиации Черноморского флота. Командир звена, старший лейтенант, с 1960 года – в отряде космонавтов. Хороший спортсмен, выраженный лидер. По результатам строжайшего отбора вошёл в шестёрку, которую позже назовут «гагаринской». Пять фамилий вскоре станут известны всему миру, шестую – Нелюбов – забудут.

Дневник Каманина «Скрытый космос», 18 января 1961 года: «Комиссия рекомендует следующую очерёдность использования космонавтов в полётах: Гагарин, Титов, Нелюбов, Николаев, Быковский, Попович… Все шестеро космонавтов – отличные парни. О Гагарине, Титове и Нелюбове сказать нечего – они не имеют отклонений от эталона космонавта». 21 марта: «Гагарин, Титов и Нелюбов… тренировались в надевании скафандра, посадке в кабину корабля, проверке скафандра и средств связи». 3 апреля: «Гагарин, Титов… и Нелюбов записали на магнитофон свои речи перед стартом в космос». 4 апреля: «Главком подписал удостоверения пилотов-космонавтов Гагарину, Титову и Нелюбову».

Ровесник Гагарина, Нелюбов стал его дублёром – вторым, после Титова. На рассвете 12 апреля к старту готовили всех троих. На кадрах хроники, где они едут в автобусе к стартовой площадке Байконура, видно: Гагарин и Титов – в скафандрах, Нелюбов – в форме. Если бы случилось два форс-мажора подряд – допустим, Гагарин и Титов внезапно заболели, – скафандр пришлось бы надевать Нелюбову.

Гагарин, вернувшись из космоса, стал мировой знаменитостью № 1. В августе того же 1961 года слетал Титов. Нелюбов был уверен: вот-вот – и настанет его час. Однако вперёд по каким-то соображениям пропустили Николаева, потом полетели Попович, Быковский, Терешкова… Существует легенда, будто бы фамилия «Нелюбов» не понравилась Хрущёву. Ещё говорят, что лётчик был слишком высок. Каманин даёт другое объяснение: «Нелюбов… одно время был кандидатом на 3-й или 4-й полёт, но потом показал нелучшие результаты на центрифуге и отошёл на второй план».

И всё-таки его продолжали готовить к космосу. Критерии отбора постепенно, с накоплением опыта космических полётов, смягчались. В 1963 году Каманин записывал: «Королёв постоянно говорит о своём желании “открыть двери” в космос для обычных простых людей. Он считает, что уже сейчас можно несколько понизить требования к здоровью космонавтов, их возрасту и к специальным тренировкам». Ещё на Великой Отечественной – в силу необходимости срочной подготовки многих тысяч лётчиков – пилот перестал казаться суперменом, исключительным человеком. Стало ясно, что управлять самолётом может, в общем, почти любой. Спустя несколько лет с начала космической эры оказалось, что космонавтом тоже может стать почти любой. Это поначалу молодых лётчиков истязали на тренажёрах, забраковывая из-за мельчайших отклонений. Вскоре к звёздам отправились и немолодые – как Береговой, и вообще не лётчики – как Феоктистов, и высоченные – как богатырь Рюмин (свой последний, четвёртый полёт он совершит пятидесятивосьмилетним на американском «шаттле» в 1998 году). Рвался в космос Кожедуб, но его не пустили. Королёв тоже всерьёз мечтал о полёте. В дублирующий экипаж «Союза» включали легендарного лётчика-испытателя Анохина, пятидесятисемилетнего и одноглазого (не сложилось; с небом он прощался в семьдесят три года, взмыв за несколько месяцев до смерти на мотодельтаплане с той самой арцеуловской коктебельской горы). Так что второй план ещё не означал дисквалификации.

Вмешался случай. Или – судьба? Или правду говорят, что судьба – это характер?

27 марта 1963 года на станции Чкаловской Нелюбов встретил стажёров отряда космонавтов Ивана Аникеева и Валентина Филатьева. В буфете ударили по пиву, стали бороться на руках, случайно уронили солонку. Буфетчица возмутилась, рядом проходил патруль… После разговора «на повышенных» всех троих забрали в комендатуру. Нелюбовскую судьбу сломала эта самая солонка.

Ярослав Голованов писал о «гусарстве» Нелюбова, его «дерзкой надменности»: мол, комендант согласился не давать делу ход, если Нелюбов извинится, тот отказался, и рапорт ушёл по инстанции. Генерал Каманин расценивал инцидент иначе. Он считал, что Нелюбов «повинен меньше других»: был одет по гражданке, уговаривал товарищей пораньше уйти.

От советского офицера требовалось быть запредельно смелым в одних обстоятельствах – и сдержанным в других. Но смелость нередко переходила в удальство, в то самое гусарство – и сколько же карьер на этом сломалось! Взять «подводника № 1» Александра Маринеско, потопившего «Вильгельм Густлофф». Вскоре после войны он сам оказался за бортом: срок за разбазаривание социалистической собственности, алкоголизм, депрессия, ранняя смерть. Звание Героя автору «атаки века» присвоили посмертно – в 1990 году…

Дневник Каманина, 5 апреля 1963 года: «Нелюбов, Аникеев и Филатьев уже не первый раз замечаются в выпивках. Двое последних не представляют ценности как космонавты (пьянки, слабоволие и низкие успехи в учёбе), и этот случай даёт нам законное право освободиться от них… Я за увольнение из Центра Филатьева и Аникеева и за попытку последний раз проверить Нелюбова, бывшего совсем недавно одним из лучших космонавтов первого набора».

От того же Каманина мы знаем, что инцидент вовсе не был чем-то исключительным. Случались десятки пьянок, драк, аварий, скандалов – причём с уже летавшими космонавтами, начиная с Гагарина и Титова. Слава кружила голову, молодая кровь звала на подвиги. Первые космонавты были неприкасаемыми: их наказывали, но ни исключить из партии или звёздного отряда, ни тем более судить, чего они порой заслуживали, не решались: слишком серьёзным был бы удар по престижу страны. Иное дело – нелетавшие, никому не известные. Их можно и выгнать – другим пример будет. Решением главкома ВВС Вершинина из отряда космонавтов отчислили всех троих (лётчик-испытатель Марк Галлай счёл наказание «жестоким» и «чрезмерным»). Имя Нелюбова отовсюду вымарали, как и его лицо с фотографий первого космического призыва. Аникеева и Филатьева вымарывать было неоткуда.

Нелюбова перевели в Приморье – в тот самый 224-й авиаполк, в составе которого Лев Колесников одиннадцать лет назад отправился в «правительственную командировку» в Китай. Теперь часть, переданная в состав 303-й дивизии (32-я в 1959 году попала под сокращение), стояла в селе Кремово между Уссурийском и Спасском. Кремовский гарнизон считался образцовым. Дом, где поселились Нелюбов с женой, был благоустроен, квартиры – со всеми удобствами, отличное снабжение, хорошая зарплата. Нелюбов освоил новый «миг», стал начальником парашютно-десантной службы. Любой лётчик воспринимал бы службу в таком полку как принадлежность к элите, ордену избранных. Да и вся жизнь впереди – офицеру не было и тридцати.

Нелюбову, однако, служба в дальневосточном захолустье казалась ссылкой. После «гагаринской шестёрки» даже завидная карьера военного лётчика представлялась ему никчёмной дорогой неудачника. Как нарочно, сослали куда подальше, даже в испытатели не взяли, хотя он просил. А ведь был почти на орбите, уже разгонялся до первой космической…

В отпуске съездил в Москву, его обнадёжили: мол, ещё вернёшься в космонавты. Каманин записал летом 1963 года: «Был в госпитале у Быковского и Терешковой… Валерий и Валя просили меня пересмотреть решение об отчислении из отряда Нелюбова, Аникеева и Филатьева. По этому вопросу вся шестёрка космонавтов говорила с Вершининым… Я честно и прямо ответил и космонавтам, и Главкому: “Если Нелюбов через год получит отличную аттестацию, то я не буду возражать против его возвращения в отряд, но для Филатьева и Аникеева путь в космос закрыт”».

Всё могло повернуться иначе, но Нелюбов сломался.

Начинался 1966 год. Его недавний товарищ Гагарин вот уже пятый год был суперзвездой мирового масштаба. Королёв, на заступничество которого Нелюбов надеялся, неожиданно умер. Пик слишком быстро сменился глубоким пике, и этой перегрузки пилот не выдержал. Решил, что ему ампутировали крылья. Маресьеву в своё время отняли только ноги – крылья оставили. А тут вместо Кремля – какое-то Кремово… Лётчик хандрил, пил. Если для Каманина Приморье стало взлётной полосой, то для Нелюбова – концом карьеры и жизни.

Тело несостоявшегося космонавта № 3 нашли у железнодорожной станции Ипполитовка 18 февраля 1966 года. В свидетельстве о смерти причиной гибели указали «грубое разрушение головы». Одни считают, что он сам бросился под поезд, другие говорят о трагической случайности. Ясно одно: Нелюбов не смог пережить крушения космической судьбы, вычеркнул себя из жизни куда раньше, чем оказался у злосчастной железнодорожной ветки. Попал в сбитые лётчики задолго до того, как угодил под поезд. Не пережил грубого разрушения мечты.

Этот советский Икар – не только дублёр Гагарина, но и его несчастливый двойник. Может быть, у каждого взлетевшего к звёздам есть дублёр, остающийся в тени, как оборотная сторона геройской медали?

Первый космонавт погибнет 27 марта 1968 года – ровно через пять лет после истории с солонкой. Два Героя, два полковника – Гагарин и штурмовик Великой Отечественной Серёгин – разбились в «спарке», двухместном учебно-тренировочном «миг-пятнадцатом» чехословацкого производства. Гагарин, уставший от банкетов, хотел восстановить лётную форму. В последнем полёте нашёл смерть и бессмертие. И – «подсветил» Серёгина, заставив нас помнить и эту фамилию.

Детей у Нелюбова и его жены Зинаиды не было. Стоявший в Кремове 224-й полк в 1998 году расформировали, аэродром «Озёрная Падь» забросили, сквозь стыки бетонных плит проросла трава. На окраине села осталась могила – памятник чёрного камня.

Филатьев после отчисления из отряда космонавтов служил в ПВО, в 1969 году вышел в отставку, преподавал в Орле в ПТУ. Аникеев тоже продолжил службу в авиации, в 1975-м вышел в запас, увлекался музыкой и театром. Они не успели подобраться к космосу настолько близко, как Нелюбов. На свою беду, он поднялся слишком высоко – и опалил крылья, а новых уже не выросло.

Вспоминая Гагарина, давайте вспомним и Нелюбова. Даже если он был кругом неправ.

В XIX веке государства делили рынки, земли, акватории. В начале XX века наперегонки покоряли полюса. Это казалось экстремальным спортом – практического смысла в полюсах вроде бы не было.

Потом пришла очередь гонки космической. Поначалу лидировал Советский Союз: первый спутник, первый космонавт, первый выход в открытый космос…

Почти сразу же началась битва за Луну. Велимир Хлебников, считавший, что поэзия и наука неразрывны, предлагал завершить войны мировых держав полётом на Луну. В каком-то смысле так и вышло: соперничество Москвы и Вашингтона, начатое борьбой за влияние на планете, теперь обрело лунный вектор.

Ракетчик Королёв писал о создании на Луне постоянной научной станции и промышленных объектов, о рейсах к Марсу и Венере: «Это, пожалуй, вполне реально для ближайших лет». Он полагал, что всё может случиться даже быстрее, чем думают учёные: «Сейчас трудно предаваться мечтам, ибо в наше замечательное советское время бывает и так, что жизнь опережает мечту».

В январе 1959 года СССР запустил автоматическую станцию «Луна-1». В том же году «Луна-2», врезавшись в свою тёзку, доставила на неё вымпел с гербом Советского Союза, а «Луна-3» сфотографировала обратную сторону земного спутника.

Со стороны казалось, всё шло прекрасно. Изнутри, как следует из каманинского дневника, всё воспринималось иначе: межведомственные и межличностные разборки, интриги конструкторов (если в создании самолётов конкуренция шла делу на пользу, то здесь, похоже, наоборот), обиды, соперничество… Подводная часть айсберга – или, скорее, невидимая сторона Луны.

В августе 1964 года ЦК КПСС и Совмин СССР приняли секретное постановление по облёту Луны в 1966–1967 годах и высадке на неё людей в 1967–1968-м. Появилась «лунная группа» космонавтов, которую сначала возглавлял Гагарин, по-настоящему одержимый покорением Луны, затем – Быковский. Каманин, впрочем, в том же 1964 году записал: «У меня нет былой уверенности, что мы будем на Луне раньше американцев». Дальше: «Королёв наговорил космонавтам горы небылиц. Он считает, что в 1968 году можно будет слетать на Луну и обратно… У Сергея Павловича полный сумбур в голове». В 1965 году скепсис Каманина усиливается: «Сейчас уже можно сказать о нереальности запланированных сроков. Я глубоко убеждён, что мы можем через три года осуществить экспедицию на Луну, но это возможно только при отличной организации дела и полной мобилизации всех наших возможностей… Американцы развернули для освоения космоса грандиозные силы, кое в чём они уже опережают нас. Мы меньше выделяем средств на космонавтику и очень плохо их используем». Запуски станций «Луна-5» и «Луна-6» прошли неудачно. «Луна-7» и «Луна-8» достигли поверхности Луны, но не сели, а рухнули на неё.

В начале 1966 года на операционном столе умер Сергей Королёв. Вскоре автоматическая станция «Луна-9» совершила мягкую посадку в лунном Океане Бурь. Это была победа: мягкое прилунение, успешная работа радиосвязи по трассе Земля – Луна, телепередача с Луны на Землю, подтверждение герметичности кабины. Несколько позже «Луна-10» вышла на лунную орбиту и передала оттуда «Интернационал».

Космонавтов уже готовили к облёту Луны (проект Л-1), который должен был состояться к 50-летию Октябрьской революции. Алексея Леонова, первым вышедшего в открытый космос, и Гагарина рассматривали как кандидатов для высадки в 1968 году на Луне (проект Л-2). По дипломатической линии шли переговоры в связи с возможной посадкой возвращающихся лунных кораблей в Индии, Пакистане, Иране, Афганистане. Каманин, даром что скептик, записал в начале 1967 года: «Если всё пойдёт нормально, то вполне возможно, что первый пилотируемый облёт Луны будет выполнен в 1967 году, а первая высадка человека на Луну – в 1969 году. Ясно одно, что до 1970 года человек станет полным хозяином Луны».

Однако 1967-й и 1968 годы стали для советской космонавтики самыми мрачными – как будто после смерти Королёва удача ушла куда-то в лунную тень. В апреле 1967 года полёт «Союза-1» завершился гибелью Владимира Комарова, в марте 1968-го погиб Гагарин.

Американцы в конце 1967 года запустили ракету «Сатурн-5» с кораблём «Аполлон» и мягко посадили на Луну аппарат «Сервейер-6». «Америка имеет все возможности быть ведущей космической державой… Надо прямо признать, что теперь американцы имеют все основания надеяться на то, что они первыми высадятся на Луну и другие планеты. Мы потеряли ведущую роль в космических исследованиях и в ближайшие годы станем свидетелями дальнейшего нашего отставания», – записал генерал Каманин. Оно было связано в основном с ракетой-носителем. Причинами провалов Каманин считал плохую организацию работ, ошибки и недисциплинированность конструкторов, слабую координацию, нехватку средств.

С дистанции, впрочем, никто не сходил. Были и достижения, и неудачи (свои планы СССР держал в секрете – объявляли только об успехах, провалы замалчивали). На этом этапе две космические державы ещё шли, что называется, ноздря в ноздрю. В СССР задумывались о запуске лунной орбитальной станции и сооружении в 1980-х лунной базы «Звезда», специально для Луны разработали полужёсткий скафандр «Кречет».

В сентябре 1968 года в Союзе праздновали победу: беспилотный «Зонд-5», облетев Луну, приводнился в Индийском океане и на борту океанографического судна «Василий Головнин» прибыл в Бомбей. «Сбылась наша давнишняя мечта – космическая трасса “Земля – Луна – Земля” открыта», – записал Каманин. На борту «Зонда-5» находились две среднеазиатские черепахи. Они стали первыми живыми существами, вернувшимися на Землю после облёта Луны. В отличие от космонавтов-собак, имена героических черепах забылись.

После «Зонда-5» вернутся, облетев Луну, «Зонд-6» и «Зонд-7», причём последние приземлятся на территории СССР.

Тем временем Штаты объявили, что в декабре 1968 года Луну облетят трое астронавтов. Отвечая на закономерный вопрос – как получилось, что американцы летят к Луне первыми? – Каманин в печати назвал предстоящий полёт неоправданным риском. Несмотря на соперничество с Америкой, Союз старался понапрасну не рисковать, хотя космонавты наперебой писали заявления в Политбюро ЦК КПСС с просьбой разрешить им лететь к Луне немедленно. Леонов много позже скажет: «Мы были полностью к этому готовы, но нас удерживала бессмысленная нерешительность правительства».

Когда Фрэнк Борман, Джеймс Ловелл и Уильям Андерс на «Аполлоне-8», сделав десять витков вокруг Луны, успешно приводнились в Тихом океане, Каманин записал: «Событие всемирно-историческое… праздник всего человечества. Но для нас этот праздник омрачён осознанием упущенных возможностей и сожалением о том, что сейчас к Луне летят не Валерий Быковский, Павел Попович или Алексей Леонов… Не могу справиться со своим настроением – сегодня оно у меня отвратительное».

В начале 1969 года ЦК КПСС и Совмин издали постановление «О плане работ по исследованию Луны, Венеры и Марса автоматическими станциями». Американцы публично анонсировали скорую высадку человека на Луну. Записки Каманина становятся всё удручённее. «Мы пришли к логическому концу – полному провалу нашей программы полётов на Луну. Люди, виновные в этом (Мишин, Пашков, Смирнов, Сербин, Устинов, Келдыш), делают всё возможное и невозможное, чтобы доказать, что мы и намерений не имели быть первыми на Луне, что полёт людей на Луну – затея очень опасная… Вся эта безудержная ложь может показаться правдой только в том случае, если американцы не смогут добраться до Луны… Нам, видимо, придётся до конца испить горькую чашу наших неудач… Мы имели все возможности сохранить лидерство в космических полётах, но утратили его из-за ошибок нашего руководства». Одному из первых Героев пришлось стареть и заканчивать службу в атмосфере, далёкой от триумфов. Пуски лунных и марсианских автоматов заканчивались неудачами. В мае 1969 года в атмосферу Венеры вошли станции «Венера-5» и «Венера-6», но это было слабым утешением.

В июле 1969 года «Аполлон-11» примчал троих американских астронавтов к Луне. Двое из них – командир корабля Нил Армстронг и пилот лунного модуля «Орёл» Эдвин Олдрин, он же Базз, – высадились на Луну, пилот командного модуля Майкл Коллинз ждал их возвращения на лунной орбите. Миссия завершилась удачно, приводнившихся посреди Тихого океана астронавтов подобрал авианосец «Хорнет». Своё имя он получил в честь другого «Хорнета», потопленного японцами в 1942 году. Именно с того «Хорнета» том же 1942-м отряд подполковника Джеймса Дулиттла отправился в самоубийственный рейд – налёт на Токио как ответ на Пёрл-Харбор. Дулиттл дружил с отцом Олдрина – одним из старейших лётчиков США, который знал братьев Райт и летал на знаменитом дирижабле «Гинденбург». Бомбить Токио Дулиттл летел на «митчелле» – самолёте, названном в честь генерала Билли Митчелла, отца американских ВВС. Его помощником когда-то служил Олдрин-старший. В свою очередь, Олдрин-младший называл Дулиттла своим большим другом и главным наставником. Ещё одно судьбоносное сближение: американский учёный, создатель первого жидкостного ракетного двигателя Роберт Годдард преподавал Олдрину-старшему физику в университете. Позже благодарный ученик через знаменитого лётчика Линдберга способствовал тому, чтобы миллионер Гуггенхайм обеспечил Годдарду возможность продолжать исследования…

Лунную гонку выиграли Штаты. В ноябре того же 1969 года состоялась вторая высадка людей на Луну. Чарльз Конрад и Алан Бин пробыли на ней тридцать один час, на лунной орбите в командном модуле оставался Ричард Гордон.

Всего в 1969–1972 годах Штаты провели шесть полётов с посадкой на Луне. По её поверхности прошли 12 астронавтов. Когда я в 2022 году пишу эти строки, в живых остаются четверо. Это Базз Олдрин, Дэвид Скотт (первым перемещался по земному спутнику на «лунном автомобиле», установил на Луне инсталляцию «Павший астронавт» – алюминиевую фигурку работы бельгийского художника Пола ван Хейдонка), Чарльз Дьюк и Харрисон Шмитт – единственный среди астронавтов не лётчик, а геолог; после космоса он стал сенатором от штата Нью-Мексико.

Вскоре после исторического полёта, в 1970 году, Армстронг посетил Советский Союз. В тот год причислили к лику святых Николая Японского, когда-то крестившего Матвеева-Амурского, а внук последнего Лев Колесников закончил автобиографическую книгу о голубой реке. Армстронг побывал не только в столицах, но и в Новосибирске, где пришёл к дому инженера Юрия Кондратюка на улице Советской. Настоящее имя этого легендарного и, к сожалению, подзабытого человека – Александр Шаргей (прапрапрапраправнук Вольмара фон Шлиппенбаха – «пылкого» шведского генерала, взятого под Полтавой в плен и поступившего на русскую военную службу). В 1919 году Кондратюк написал работу «Тем, кто будет читать, чтобы строить», через десять лет – «Завоевание межпланетных пространств». Сидел по «вредительской» статье. На Великой Отечественной записался в ополчение, погиб в 1942 году. Именно Кондратюк ещё в 1916 году рассчитал траекторию полёта к Луне, и эти расчёты использовало НАСА. У дома Кондратюка Армстронг набрал горсть земли и сказал, что для него она не менее ценна, чем лунный грунт.

Встречали Армстронга как друга, несмотря на противостояние держав и участие Нила в Корейской войне, о чём «те, кому надо», конечно, знали. Хорошо информированный Ярослав Голованов даже в 1989 году, когда уже почти всё было разрешено, писал о военном прошлом Армстронга так: «Он был совсем молоденький, худенький, когда привезли его в Корею и посадили в самолёт». Конкретный год не называет – можно подумать, что Армстронг в Корее не воевал, а просто служил. Судя по формулировкам – «привезли», «посадили», – худенького Армстронга в Корею притащили чуть ли не насильно. Были хоть и перестроечные, но всё-таки ещё советские времена; Голованов не хотел или не мог сказать, что Армстронг – этот гражданин Вселенной, посланник мира, космический брат Гагарина – воевал на противоположной стороне баррикад.

Нил возложил цветы к могиле Неизвестного солдата, подарил советскому премьеру Косыгину лунный камень и флаг Советского Союза, который находился на борту «Аполлона» во время полёта на Луну. Это была пора «разрядки международной напряжённости». В 1969 году президентом США стал Ричард Никсон, который ещё в качестве вице-президента посещал СССР, а в 1972-м совершил визит в Китай. В 1974 году во Владивосток, главную базу Тихоокеанского флота, приедет новый президент Джеральд Форд вместе с госсекретарём Генри Киссинджером, чтобы продолжить с Брежневым разговор о сокращении вооружений. В 1975-м состоится знаменитое «рукопожатие в космосе» – стыковка «Аполлона» и «Союза». Руки пожмут командиры кораблей – лётчики-истребители Алексей Леонов и Томас Стаффорд.

В Америке, как и в СССР, для полётов в космос отбирали преимущественно молодых военных лётчиков. Костяк астронавтики первых лет составили ветераны Кореи – парни небесной и военной закалки. Iron sharpens iron – «железо острит железо», раз за разом повторяет Базз Олдрин библейское изречение в своих интереснейших мемуарах, до сих пор не вышедших на русском. Он пишет: «Война… принесла Америке дополнительную выгоду, которая часто остаётся незамеченной… Большинство из нас были лётчиками-истребителями, летавшими во время Корейской войны… Мы научились концентрироваться под огнём, сохранять спокойствие перед лицом опасных ситуаций и принимать быстрые решения по вопросам жизни и смерти». Эта подготовка, убеждён Базз, очень пригодилась на Луне. «Поскольку мы знали, что на самом деле сражаемся не только с Северной Кореей, но и с Советами, война подхлестнула страстное соперничество между американцами и русскими, которое переросло в космическую гонку. Мы не собирались позволять этим русским побеждать нас в Корее и уж точно не собирались позволять им одерживать верх над нами в космосе».

Незримой стартовой площадкой американских лунных экипажей наряду с космодромом во Флориде стала подзабытая, ушедшая в тень Корея. Астронавты должны благодарить за науку и звёздные карьеры в том числе и советских пилотов, преподавших им ряд уроков в «высшей школе боя», в «аллее “МиГов”».

Вирджил «Гас» Гриссом, в июле 1961 года совершивший второй суборбитальный космический полёт, а в 1965-м трижды облетевший Землю на «Джемини-3» (первый в мире человек, дважды побывавший в космосе), воевал в Корее на «сейбре», сделал около ста боевых вылетов. В 1967 году погиб при пожаре на тренировках.

Джон Гленн в феврале 1962 года первым из американцев совершил орбитальный космический полёт. Он был на два года старше Льва Колесникова, участвовал во Второй мировой (летал на поршневом палубнике «корсар» над Маршалловыми островами) и Корейской войнах. В Корее пилотировал сначала реактивную палубную «пантеру», потом – «сейбр», записал на счёт три сбитых «мига». Второй полёт Гленн совершил в 1998 году в возрасте семидесяти семи лет, установив возрастной рекорд. В 1974–1999 годах был сенатором от штата Огайо. Последний из астронавтов первого набора умер девяностопятилетним в 2016 году.

Уолтер Ширра, ровесник Колесникова, первым в мире совершивший три космических полёта, тоже воевал в Корее – на реактивном «тандерджете».

Джеймс Макдивитт, на счету которого две космические вылазки, в Корее совершил 145 боевых вылетов на самолётах F-80 и F-86.

Нил Армстронг – первый человек, ступивший на Луну, – тоже был ветераном Корейской войны. Об этой странице его биографии следует рассказать подробнее.

Родившийся в 1930 году Армстронг мечтал о небе с детства. Занимался в аэроклубе, пилотские права получил раньше водительских – ещё школьником. Ярослав Голованов: «Этот стройный, спокойный, улыбчивый и застенчивый человек в молодые годы прославился рекордом среди любителей пива, что очень озадачило потом его биографов. Во всём остальном история… Армстронга довольно традиционна. Это типичный американец, помните, как писали у нас о Гагарине – “один из миллионов”».

Накануне Корейской войны Армстронг прошёл курс подготовки палубных лётчиков. Их, как пишет автор книги «Первый человек. Жизнь Нила Армстронга» Джеймс Хансен, «тренировали морпехи, их учили летать морпехи, и за их дисциплиной следили тоже морпехи». В программе подготовки были заплыв на милю и имитация вынужденной посадки на воду: экипированного лётчика помещали в кабину и опускали в бассейн. Он должен был отстегнуться, открыть фонарь, покинуть кабину и вынырнуть до того, как кончится воздух. Многие не справлялись, им требовалась помощь аквалангиста. В сентябре 1949 года Армстронг совершил первый самостоятельный полёт на военной машине. «После него пара приятелей Нила наблюдали за военно-морской традицией отрезания нижнего конца галстука и за тем, как Нил преподнёс Рубале Риверсу (инструктору. – В. А.) бутылку его любимого виски», – пишет Хансен. У советских авиаторов, что интересно, была похожая традиция: после первого самостоятельного полёта угощать наставника сигаретами. Потом – высший пилотаж, полёты по приборам, ночные, групповые, маршрутные; воздушный бой, атака наземных целей, бомбометание с пикирования, имитация посадки на авианосец на нарисованной 183-метровой полосе… Наконец посадка на авианосец «Кэбот» в Мексиканском заливе. Американская военно-морская мудрость гласит: «Хорошая посадка на авианосец – та, после которой вы можете идти. Отличная посадка – та, после которой ваш самолёт может снова лететь».

Став военно-морским лётчиком, энсин[50] Армстронг попал на авиабазу в Сан-Диего. В ноябре 1950 года его включили в 51-ю истребительную эскадрилью (VF-51) – первое подразделение морской авиации Штатов, укомплектованное реактивными палубными истребителями F9F-2 «пантера» и известное как Screaming Eagles – «Кричащие орлы». Эскадрилья только что вернулась из Кореи, где вела боевую работу с борта корабля «Вэлли Фордж». Командовал эскадрильей капитан-лейтенант Эрнест («Эрни») Бичам, воевавший ещё против Японии на Филиппинах. Он считался не только выдающимся асом, но и талантливым тактиком. После Второй мировой получил высокий штабной пост в Вашингтоне, но с началом Корейской войны вновь принял командование элитным авиационным подразделением.

Армстронг на реактивных машинах до тех пор не летал – за его плечами было 12 посадок на авианосец на поршневых самолётах. Реактивную «пантеру» он впервые оседлал в начале 1951 года. В июне того же года Остин Уилок – командир авианосца «Эссекс», ставшего новым «гнездом» эскадрильи, – записал: «Энсин Армстронг – умный и вежливый офицер, имеющий прекрасную военную выправку. Как военно-морской лётчик он имеет уровень от среднего до выше среднего и постоянно совершенствуется. Его можно рекомендовать к очередному повышению звания».

Вскоре «Эссекс» пошёл на Гавайи, где на авиабазе Барберс-Пойнт самолёты оснастили бомбодержателями. Их готовили не к схваткам с «мигами», а к штурмовке наземных целей. Тем не менее, пишет Хансен, перспектива встречи с машинами Микояна, тем более что уже случился «чёрный четверг», вызывала у Бичама озабоченность: «Если за штурвалами “мигов” сидят такие же агрессивные и хорошо подготовленные пилоты, как у нас, то наши потери как в людях, так и в машинах будут огромны».

В конце августа 1951 года «Эссекс» пришёл к Восточно-Корейскому заливу в район Вонсана, известного в конце XIX века как «порт Лазарева». Помимо эскадрильи Бичама, на корабле базировались винтовые «корсары» и «скайрейдеры», реактивные «бэнши». У берегов Кореи дежурила внушительная ударная группа: авианосец «Бон Омм Ричард», линкор «Нью-Джерси», крейсеры «Хелена» и «Толедо», десятка полтора эсминцев. Количество боевых кораблей 77-го оперативного соединения Седьмого флота США постоянно возрастало.

В эскадрилью Бичама входило шесть звеньев по четыре самолёта. Боевая работа лётчиков началась ударами по железнодорожной инфраструктуре в Раджине, рядом с советской границей – рукой подать до озера Хасан и Владивостока.

Первый боевой вылет Армстронг провёл 29 августа – сопровождал самолёт фоторазведки над портом Сонджин[51]. Как раз в 1951 году этот северокорейский город переименовали в Кимчхэк – в честь соратника Ким Ир Сена бывшего партизана Ким Чхэка, ставшего зампредом кабинета министров КНДР и скоропостижно скончавшегося.

Главной задачей американских лётчиков был срыв снабжения армии северян со стороны Китая. Участвуя в операции «Удушение», Армстронг летал на разведку, занимался штурмовкой, патрулированием, сопровождением. Встреч с «мигами», на своё счастье, не имел.

3 сентября в седьмом боевом вылете Армстронг едва не погиб. Он должен был разведать зону к западу от Вонсана, нанести удар по складам и мосту. Готовясь сбросить бомбу, Нил налетел на трос аэростата воздушного заграждения. «От правого крыла оторвало кусок консоли длиной почти в 2 метра», – пишет Джеймс Хансен. Армстронг с трудом увёл плохо управлявшийся самолёт к позициям морских пехотинцев США и катапультировался (как выяснилось позже, при этом получил трещину в копчике). Приземлился на рисовое поле. Больше Армстронга не сбивали, но пробоины в самолёте от зенитного огня были обычным делом.

Самые тяжёлые потери Армстронг и его товарищи понесли 16 сентября, причём не в бою, а прямо на палубе «Эссекса». Повреждённый самолёт «бэнши» младшего лейтенанта Джона Келлера, заходя на посадку, рухнул на палубу и врезался в другие машины. В результате взрыва и пожара погибли 7 человек, ещё 16 получили ранения, 8 самолётов сгорело.

Американские авианосцы действовали так называемыми рейдами. Их продолжительность составляла две-три недели, после чего корабли отходили на тыловые базы. 20 сентября «Эссекс» пошёл в японскую Йокосуку. Отель «Фудзи», отдых, гольф; десять дней спустя – снова к берегам Кореи, снова боевые вылеты. Однажды, перемахнув горную гряду, Армстронг увидел северокорейских солдат, занимавшихся гимнастикой. Он мог их расстрелять, но убрал палец с гашетки и пролетел мимо. Услышав много позже эту историю, его бывшие сослуживцы говорили, что на его месте они, конечно же, стреляли бы, однако в Ниле было «особое благородство, которое не позволяло ему убивать людей, не имеющих возможности защитить себя».

Атаковать поезда и автоколонны, штурмовать мосты благородство не мешало. Да и приказ есть приказ.

Снова отдых в Йокосуке, снова возвращение к Вонсану. 2 декабря двигатель машины Армстронга неожиданно заглох над морем. Пилот сумел его завести и благополучно вернулся на борт корабля. Рождество в Йокосуке, война… В феврале 1952 года Армстронг отправился к берегам Кореи в пятый и последний раз. В конце марта «Эссекс» вернулся в Калифорнию. Всего в Корее Армстронг совершил 77 боевых вылетов на «пантере»: 30 раз – на патрулирование, 15 – на сопровождение фоторазведчиков, однажды – на стрелковую тренировку, в остальных 32 случаях – на разведку, поиск и уничтожение наземных целей, бомбардировку железных дорог, подавление артиллерийского огня. Получил медаль «За службу в Корее» и Air Medal – награду военных лётчиков: пикирующий орёл с молниями в когтях.

На решение назначить командиром первого лунного экипажа именно Армстронга прямо повлиял его боевой опыт. Считалось, что для экстремальных космических задач обстрелянные морские лётчики, имевшие сложнейший опыт посадки на палубу, подходят лучше всего. Хансен: «Если бы Нил Армстронг не стал лётчиком ВМС США, он не был бы первым человеком, прогулявшимся по Луне… Очень многое в зарождающейся космической программе США определялось “военно-морским образом действий”». Из «Нужной вещи» Тома Вулфа: «Немало пилотов в возрасте за тридцать, к ужасу своих жён, детей, матерей, отцов и работодателей, отправлялись добровольцами на Корейскую войну. В эту проклятую богом Корею! Но всё объяснялось довольно просто. Половина этих лётчиков проходила подготовку во время Второй мировой войны и ни разу не участвовала в бою. И было понятно – хотя, конечно, об этом никогда не говорилось вслух, – что тот, кто не побывал в бою, не сможет достичь вершины пирамиды». Добавим, что в 1960–1962 годах Армстронг совершил семь полётов на экспериментальном ракетоплане X-15, достигнув скорости свыше 6000 километров в час на высоте более 63 километров. Отличался выдержкой и хладнокровием, получил прозвище Ice Commander – «Ледяной командир»[52].

Майкл Коллинз, член экипажа «Аполлона-11», ожидавший товарищей на окололунной орбите, тоже родился в 1930 году, тоже служил лётчиком-истребителем, но «в деле» не был.

Другое дело – Эдвин Олдрин, он же Базз. Его младшая сестра не могла выговорить brother и произносила buzz; в 1988 году Олдрин официально сменил имя на Базз. Некоторые звали его Buzzard, то есть «канюк», «стервятник», явно имея в виду его военную работу.

Олдрин, как и Армстронг с Коллинзом, родился в 1930 году – поколение пилотов, не успевших на Вторую мировую, но угодивших на Корейскую. Потомственный военный лётчик, сын полковника и сам полковник. В детстве – скаутские лагеря, потом – Военная академия в Вест-Пойнте, служба в Военно-воздушных силах. В 1953 году Олдрин воевал в Корее на «сейбре». Спортивного вида, похожий то ли на полицейского, то ли на типового голливудского супермена: высокий лоб, волевая челюсть, прямой взгляд, уверенный вид. В Корее Олдрин прошёл испытание огнём. Воды, говорят, боялся: тонул в детстве, страх так и не исчез. Что до медных труб – они только предстояли.

После Кореи Олдрин служил в Германии, летал на сверхзвуковом «суперсейбре» F-100, способном нести атомную бомбу. Позже вспоминал: «У нас была ядерная боеголовка, и мы были готовы атаковать русских при первых признаках ядерной угрозы. Русские уже ворвались в Будапешт, сокрушая оппозицию, поэтому мы постоянно находились в состоянии боевой готовности, чтобы остановить дальнейшее продвижение советских войск в Европе». В 1963 году защитил в Массачусетском технологическом институте диссертацию на тему «Управление сближением космических аппаратов на орбите», получил PhD по астронавтике и прозвище «доктор Стыковка». Поступил на службу в НАСА. В ноябре 1966 года отправился в космос в качестве пилота корабля «Джемини-12» (командир – Джеймс Ловелл), сделавшего 59 оборотов вокруг Земли. Олдрин совершил три выхода в открытый космос – первый человек, на счету которого столько нырков в вакуум. 21 июля 1969 года Олдрин стал вторым землянином, ступившим на другое небесное тело. Это был его четвёртый выход в безвоздушное пространство. По Луне он прошагал около километра.

Пишут, что первым выходить на Луну должен был именно Олдрин, но пришлось уступить место Армстронгу – то ли потому, что тот находился ближе к выходу, то ли потому, что – командир. Сам Олдрин говорил, что изначально он должен был стать не только первым, но и единственным: «Нил был командиром, а я пилотом. Командир обычно оставался с космическим кораблём, в то время как младший офицер по его команде покидал космический корабль для выхода в открытый космос… Но НАСА изменило свои процедуры прямо перед нашим запуском. Было решено, что Нил станет первым человеком, ступившим на поверхность Луны». Здесь Олдрин не выказывает эмоций, но в другом месте пишет с горьковатой иронией: «Кто хочет быть вторым? Вы никогда не увидите команду, бегущую с поля после игры с криком: “Мы номер два! Мы номер два!” Нет, все хотят быть номером один…»

Считается, что первыми словами, произнесёнными на Луне, стала фраза Армстронга: «Хьюстон, говорит база в море Спокойствия. “Игл” сел». Однако прямо перед этим прозвучали слова Олдрина, прилунившего «Игл»: «Лампа контакта зажглась… О’кей, двигатель выключен». А фраза про мистера Горски – якобы в детстве Армстронг случайно услышал, как его сосед Горски уламывал жену на оральный секс, а та заявила, что согласится лишь тогда, когда соседский мальчишка пробежится по Луне, и Нил, выйдя из «Игла», будто бы сказал: «Удачи, мистер Горски» – не более чем легенда.

Будучи прихожанином пресвитерианской церкви, Олдрин на Луне умудрился причаститься, глотнув вина и закусив хлебом, и прочесть отрывок из Евангелия от Иоанна. Хотя позже признавался, что глубоко верующим никогда не был. А однажды вообще сказал, что, возможно, он атеист, но не стал отрицать, что верит в высшие силы. Олдрин, девичья фамилия матери которого была Moon – Луна (причём родилась она в год первого полёта Райтов, а отец Базза – 12 апреля, в день гагаринского вознесения), как будто решил оспорить советский народный тезис: «Гагарин летал, бога не видал». Баззу запомнилось, как вино «медленно и грациозно закручивалось вверх по стенке чаши» в силу особенностей лунной гравитации. Неверующий Армстронг причащаться не стал, но, по словам Олдрина, смотрел на него «уважительно и молча». В кармане у Нила лежал кусок от пропеллера самолёта братьев Райт.

Астронавтам полагался отдых, но спать они не могли – решили немедленно прогуляться по Луне. Выглянув из «Игла» наружу и осторожно нащупывая ногой твердь, присыпанную лунной пылью, Армстронг произнёс не менее знаменитое, чем гагаринское «Поехали!»: «Один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для человечества».

За ним, минут через двадцать, выбрался Олдрин. Армстронг спросил: «Разве это не что-то? Великолепное зрелище». Олдрин подумал и сказал: «Великолепное запустение».

Поскольку фотоаппарат держал по большей части Армстронг, фигура, которую мы видим на лунных снимках, – это именно Олдрин. Лунный след, отпечатавшийся в космической пыли, тоже оставлен Олдрином. Именно он стал настоящей лунной звездой, пусть с закрытым скафандром лицом. Сам Олдрин гордился ещё и тем, что первым сделал космическое селфи и первым помочился на Луне.

Армстронг, в свою очередь, первым выбросил на Луне мешок с мусором, чтобы освободить место для лунных камней. До него Луна была стерильна. Олдрин позже напишет: «Возможно, будущие космические экологи найдут наши отбросы и будут критиковать нас».

Нил и Базз провели на Луне двадцать один час тридцать шесть минут. В это время президент Никсон молил Бога, чтобы ему не пришлось произносить траурный вариант речи, написанный журналистом Уильямом Сафиром: «Судьба распорядилась так, что люди, отправившиеся на Луну для мирных исследований, останутся на Луне, чтобы покоиться с миром. Эти смельчаки, Нил Армстронг и Эдвин Олдрин, знают, что надежды на их спасение нет. Но они также знают, что в их жертве есть надежда для человечества. Эти двое мужчин отдают свои жизни ради самой благородной цели человечества: поиска истины и понимания… В древние времена люди смотрели на звёзды и видели своих героев в созвездиях. В наше время мы делаем то же самое… Другие последуют за ними и обязательно найдут дорогу домой…»

Космическую карьеру Олдрин завершил уже в 1971 году. Уйдя из НАСА, возглавил было школу лётчиков-испытателей в Калифорнии, но меньше чем через год вышел в отставку.

Подходящей цели в этом мире для него не осталось. Возможно, наложился кризис среднего возраста. «Мне было всего сорок два года, и никаких действительно захватывающих возможностей для работы не представлялось», – вспоминал Базз. «Мне было очень трудно найти какое-то осмысленное занятие. После того как вы сделали то, чего не делал ни один человек за всю историю… трудно воодушевиться “нормальной” работой».

У Олдрина начались депрессии. Он стал много пить. Чувствуя приближение «парализующего уныния», обращался к «своему другу Джеку Дэниэлсу» и впадал в запой. Запасался жареной курицей из KFC и кое-чем покрепче – hard stuff из «ликёрки», запирал двери, отключал телефон, задёргивал шторы и лежал с бутылкой в руке в постели, глядя новостные телеканалы. Наружу не выходил по нескольку дней. Брак Олдрина развалился.

Его мать с лунной фамилией, Mama Moon, покончила с собой ещё в 1968 году. Теперь Олдрин думал: а что, если это наследственное? Обратился к психологу, тот посоветовал купить красивый парик и даже дал телефон мастера по парикам. «Я подумал: зачем я слушаю этого больного парня? Я вышел из его офиса, зашёл за угол и в первом попавшемся винном магазине купил бутылку виски. Я даже не мог дождаться, пока вернусь домой. Я сделал несколько глотков, прежде чем выехать с парковки».

Одна из книг Олдрина называется Magnificent desolation – «Великолепное запустение». Слово desolation можно перевести и как «опустошение» или «отчаяние» – эти слова лучше всего иллюстрируют посткосмическое состояние Базза. В книге «Возвращение на Землю», название которой тоже двусмысленно, он пишет: «Я побывал на Луне. Что мне делать дальше? Без цели я был как шарик от пинг-понга, который скачет по прихоти и воле других».

Жизнь после подвига порой сложнее самого подвига. Это состояние следовало бы описать в специальной литературе и дать ему название «синдром Олдрина». Коллинз однажды мудро заметил: хорошо, что я кружил вокруг Луны, а не сел на неё: слишком тяжёл груз славы. «В историю, – сказал он, – войдут Армстронг и Олдрин, а я буду похож на того человека, который вторым, после Линдберга, перелетел через Атлантику».

К успеху готов не каждый. Успех может быть страшнее краха. Не всем дано оказаться среди звёзд безнаказанно. Базз сломался, как несколько лет назад сломался Нелюбов. Только Нелюбов сломался оттого, что его не пустили в космос, оттащили от уже открывшейся двери к звёздам, а Олдрин – оттого, что ему стало больше не о чем мечтать. Его надломила Луна. Всем казалось, что он благополучно приземлился, а он на самом деле разбился, потерпел катастрофу.

Крепкий мужик, Базз хотел взять себя в руки. Притормозился с этим делом, пришёл в себя. Решив, что его алкоголизм теперь – «контролируемый», снова женился… Потом снова запил. Лечился, но «продолжал двигаться по нисходящей спирали». Пытался зарабатывать продажей подержанных машин. В 1978 году Базза арестовали за то, что он спьяну ломился в чужую дверь…

«Годами, – вспоминал Олдрин, – я боролся со своими демонами один». Помогла ему Ассоциация анонимных алкоголиков. Пилот вышел из затяжного штопора, сумел завязать напрочь, сумел и большее – воспрянуть духом. Его эмоциональные американские горки закончились только тогда, когда Олдрин вернулся к космосу – теперь уже как исследователь-теоретик. Он обрёл душевное равновесие. В 1988 году, уже под шестьдесят, женился в третий раз. Написал несколько отличных книг о космосе, которые ценны искренностью и самоиронией. «Жизнь серьёзна, но не относитесь к себе слишком серьёзно. Будьте готовы выставить себя на посмешище». Дружил со Стивеном Хокингом, учился танцевать у Джона Траволты – страстного пилота. В честь Олдрина назвали мультипликационного персонажа Базза Лайтера. Астронавт (бывших не бывает) преподавал, пропагандировал освоение космоса… Выступая перед молодёжью, Олдрин столкнулся с тем, что подростки уже не знают, кто был первым в космосе: разве не Штаты? Всегда говорил им, что путь в космос проложили русские. С уважением называл имена Циолковского и Гагарина.

Пить бросил, мечтать – продолжил. Одна из книг Олдрина называется No Dream Is Too High – «Нет предела мечте». Он посвятил её тем, кто не ладит с окружающими, видит вещи по-своему, отвергает общепринятое. «Небо – не предел». «Не ждите, пока кто-то напишет о вас комплименты после того, как вы умрёте. Напишите свою эпитафию сами, пока живы!» «Нет ничего невозможного, если вы верите. Невозможное просто занимает немного больше времени». «Поддерживайте в себе дух приключений, держите несколько приключений в “списке желаний” – то, что вы хотите сделать перед смертью». «Мы все умрём. В этом нет сомнений. Настоящий вопрос в том, жили вы или нет». В этих словах – весь старый добрый Базз, неисправимый мечтатель и авантюрист, похожий на первых отчаянных авиаторов.

Бойцовский характер настоящий полковник сохранил до преклонного возраста. В 2002 году к нему пристал некий Барт Сибрел – пропагандист теории заговора, согласно которой американцы на Луне не были, а Вашингтон всё инсценировал, чтобы ввести в заблуждение Советский Союз. Олдрин плюнул и пошёл прочь, но Сибрел преследовал его, размахивая Библией и предлагая Олдрину поклясться на ней в том, что он действительно был на Луне. Когда Сибрел назвал астронавта лжецом и трусом, тот не сдержался. Семидесятидвухлетний Базз по-отечески ударил тридцатисемилетнего наглеца в челюсть. «Возможно, это был не самый благородный мой поступок, но одна картина стоит больше, чем тысяча слов», – писал он потом. Сибрел желанием драться не горел и вызвал полицию, но к ответственности Олдрина не привлекли. Изучив видеозапись инцидента (она выложена в интернете), прокурор пришла к выводу, что старика спровоцировали.

Популярный миф, будто американцы не летали на Луну, а всё сняли в Голливуде, опровергается не только документами, но и анализом состава камней, привезённых с Луны. Другое дело, что на Земле, возможно, что-то действительно досняли – чисто по-американски, для зрелищности, чтобы картинка была ярче и нагляднее. Об этом говорил Алексей Леонов, называвший теорию заговора «дурацкой», «зловредной» и «ужасно глупой», с уважением относившийся к достижениям американцев: «Нужны были дополнительные кадры, чтобы собрать их в хорошее кино».

Своё 80-летие Олдрин отметил, ныряя у Галапагосских островов, где оседлал китовую акулу. Он погружался на жёлтой подводной лодке к затонувшему «Титанику». В 2011-м развёлся с третьей женой, объяснив своё решение «непримиримыми разногласиями». В 2015 году вместе с Технологическим институтом Флориды разработал план колонизации Марса. Олдрин убеждён, что человек станет первым двупланетным видом. «Некоторые из моих коллег не считают целесообразным основывать поселение на Марсе; другие считают это самоубийственной миссией. Я не согласен. В течение шести-семи лет мы можем построить среду обитания и лабораторию на Марсе. Конечно, некоторые люди отправятся на Марс, останутся на некоторое время и вернутся на Землю, но мы также должны искать и поощрять людей, которые хотят отправиться на Марс и остаться там до конца своей жизни. Ожидали ли пилигримы “Мейфлауэра” обратного корабля в Англию? Точно нет! Они отправились в Новый Свет, чтобы поселиться. И это то, что, я надеюсь, мы будем делать на Марсе», – говорит Олдрин. На Гавайях учёные и добровольцы уже моделируют жизнь на Марсе – испытывают марсоходы, учатся строить марсианские жилища. Нет сомнений, что Олдрин, неожиданным образом развивший идеи русского космиста Николая Фёдорова, и сам отправился бы на Марс (компанию ему могла бы составить Валентина Терешкова, которая в 2007 году, на своё 70-летие, заявила, что готова лететь на Красную планету «и даже не возвращаться»). А пока он щеголяет в майке с надписью Get your ass to Mars (фраза из фантастического боевика Верховена «Вспомнить всё» со Шварценеггером). Помощница Олдрина Кристина Корп пообещала отправить на Марс половину его праха. Когда Базз спросил, какую именно половину, она ответила: «Можешь быть уверен, я отправлю твою задницу на Марс!»

В 2016 году Олдрин опубликовал загадочный твит: «Мы все в опасности. Это само зло», но вскоре его удалил. В том же году восьмидесятишестилетний Базз покорил Южный полюс. В Антарктике самый старый полярник захворал и был эвакуирован со станции «Амундсен-Скотт» в новозеландскую больницу.

В 2018 году Базз подал в суд на сына, дочь и секретаря своего фонда, обвинив их в незаконном присвоении средств и клевете. В 2019-м отмечал 50-летие первой лунной миссии. Когда умер Алексей Леонов, первый космический художник, Олдрин написал в твиттере: «Посол космонавтики в мире. Большая честь быть его другом… Прощай, и храни тебя Бог, Алексей». Восьмидесятидвухлетний Армстронг умер ещё в 2012-м. Девяностолетний Коллинз, который, когда ему звонил Базз, сразу напоминал: «Я не хочу говорить о Марсе», – в 2021-м. Мощный старик пережил всех своих товарищей.

20 января 2023 года Баззу стукнуло девяносто три. В этот день он объявил о регистрации отношений с «давней любовью и коллегой» – шестидесятитрёхлетней Анкой Фаур. С седоватой не то бородкой, не то щетиной Олдрин выглядит по-хемингуэевски колоритно. Похож одновременно на матёрого морского волка и стареющего, но неунывающего Бельмондо.

Ближайшее к Земле небесное тело, её вечная спутница, тысячелетиями воспевавшаяся поэтами, которая показывает нам только одну свою сторону и заставляет дышать земной океан, – Луна по-прежнему загадочна.

От Земли до Луны – примерно 380 тысяч километров. На Луне выделяются тёмные части, низменные сухие «моря», и светлые поднятия, «материки», где, по мысли Плутарха, обитают люди-селениты. Поверхность Луны покрыта кратерами, в них имеются запасы замёрзшей воды. Слой лунной пыли не столь глубок, как опасались конструкторы межпланетных кораблей, но она обладает чрезвычайно сильной слипаемостью и напоминает цемент.

Люди до сих пор не пришли к единому мнению о происхождении Луны. Сколько врачей или юристов – столько и мнений, то же и с селенологами – профессиональными и доморощенными (к дискуссии подключился даже демагог Глеб Капустин из шукшинского рассказа «Срезал», предположивший, что Луна – творение человеческих рук). Имеет смысл коротко изложить основные версии. Не буду вдаваться в научную терминологию, тем более что сам в ней не силён. Но суть доступна и завзятому гуманитарию.

Луна, как установили учёные, появилась через 50–70 миллионов лет после образования Солнечной системы. Её возраст около 4,5 миллиарда лет. Такие числа, как и состояния лидеров списка «Форбс», нормальный человек воспринять не в состоянии. За ними стоит геологическое Время, по сравнению с которым жизнь человеческая – даже не миг, а какая-то исчезающе малая величина.

В 1755 году Кант выдвинул гипотезу совместного формирования, или коаккреции Земли и Луны. Её долгое время считали наиболее обоснованной. «Сестринская» версия совместного рождения Земли и Луны из одного протопланетного облака в будущем разветвилась несколькими вариантами. Геохимик, академик Эрик Галимов подробно обосновал гипотезу испарения, согласно которой из облака пылевого сгущения путём испарения частиц возникли два небесных тела. Оппоненты говорят о противоречащем этой гипотезе «изотопном фракционировании» и других явлениях, которые обычный человек понимать не обязан.

В XIX веке сын Чарльза Дарвина астроном Джордж Дарвин, которого в отличие от отца интересовала эволюция не животных, а планет, предложил гипотезу отрыва. По Дарвину-младшему, ещё не отвердевший земной расплав вращался настолько быстро, что его часть оторвалась под действием центробежной силы. Если это так, то, предположил сэр Джордж, Луна должна постепенно удаляться от Земли. Это подтверждается современными оценками: Луна становится дальше от нас на целых 38 мм в год. Однако в 1930-х годах учёные решили, что гипотеза отрыва несостоятельна, поскольку вращательного момента системы было бы недостаточно для возникновения даже в жидкой, расплавленной Земле ротационной неустойчивости.

В 1975 году, уже после доставки «Аполлонами» и советскими автоматическими станциями грунта с Луны, Уильям Хартман и Дональд Дэвис предложили гипотезу столкновения Протоземли с другим небесным телом, которое они назвали Тейей. Оно привело к появлению «диска обломков» и последующему их сращиванию. В образовании Луны, помимо Тейи, приняло участие каменное вещество земной мантии. Гипотеза столкновения даёт объяснение сравнительно низкому содержанию железа в Луне, поскольку удар произошёл уже после формирования земного ядра, где сконцентрировалось железо. Эта импактная, или ударная, теория считается на сегодняшний день ведущей, но и к ней есть вопросы. Если примерно четыре пятых лунного вещества составила бывшая Тейя, то её исходный химический состав был близок к земному, как и состав сегодняшней Луны. Но тогда получается, что Земля и Тейя формировались примерно на одном расстоянии от Солнца. Могли ли две планеты вырасти, по сути, на одной орбите или одна должна была поглотить другую? Кроме того, ударная гипотеза малоприменима для объяснения происхождения крупнейших спутников Юпитера…

Есть гипотезы оригинальные, есть синтетические. Захват уже сформированной Луны гравитационным полем Земли (в её пользу говорит столь серьёзный источник, как легенды малийского народа догонов), образование Луны из нескольких интернированных Землёй спутников, метеоритная бомбардировка… Чем больше узнаёт человек, тем больше возникает вопросов. Пока одни выдвигают новые теории, другие на очередном диалектическом витке научного познания реанимируют старые, отринутые.

Геология, как ни странно, наука не очень точная. Это в математике мы твёрдо знаем, что дважды два – четыре. Для геологии типичны утверждения другого плана: «Как показывает академик N…» или «Как предположил доктор наук М…». Геология стоит на стыке наук точных и неточных, она глубочайшим образом связана с философией. Здесь, помимо изучения зримой материи и сбора статистических данных, крайне важны такие, казалось бы, ненадёжные инструменты, как интуиция, озарение, выдвижение смелых – порой до безумия – гипотез. Всё это, кстати, объясняет, почему советские геологи едва ли не поголовно писали стихи, будучи одновременно и физиками, и лириками. Можно сравнить работу геолога с дедуктивным (на самом деле индуктивным – от частного к общему) методом Шерлока Холмса: есть факт преступления, есть следы, как правило недостаточные и малозаметные, и детективу предстоит понять, что произошло. Холмс говорил: следует исключить всё невозможное и оставить версию, объясняющую все наличествующие обстоятельства, – она-то и будет верной, какой бы фантастической ни казалась на первый взгляд. Приятелям Холмса из Скотленд-Ярда недоставало именно полёта, интуиции. Действуя по шаблону, они хватались за самое простое объяснение. Если сравнить этих полицейских с геологами, они годились лишь в коллекторы – могли собрать образцы минералов, но что-либо объяснить были бессильны.

Мы привыкли думать, что геолог – это тот, кто ищет золото, железо или уголь. Но к описательной, наземной, прикладной геологии давно прибавилась теоретическая, умозрительная. Неслучайно геолог академик Владимир Вернадский размышлял о «ноосфере», продолжая русский космизм, – не столько научный, сколько религиозный комплекс идей, из которого тем не менее выросла практическая, может быть, даже слишком практическая космонавтика. Стараясь избежать «соблазна философии», Вернадский отрицал приписывавшееся ему «трафаретно-мистическое мировоззрение», боялся уйти из мира точного знания, полученного наблюдением и опытом, в мир предположений и прозрений, но всё-таки перешёл эту грань – и слава богу. Развитие наук о Земле ведёт к тому, что геология объединяет все методы познания: научный, художественный, философский, религиозный. Вера дополняет рационализм, идеализм и поэзия – материальную картину мира. Идеи Вернадского смыкаются с прозрениями Пьера Тейяра де Шардена – религиозного мыслителя, чьи откровения о человеке, его предназначении и будущем выросли из заземлённой, казалось бы, палеонтологии. Изучая тайны и законы рождения и развития материи, геолог ставит вопросы о началах и концах, которыми прежде занимались религия и философия. Он выходит на главные рубежи: откуда мы, куда, зачем? Сливаясь с космизмом, геология вторгается в новые области знания или даже веры, переходит из разряда естественных наук куда-то совсем на другие уровни. Геология сообщает нам нечеловеческое, зачеловеческое зрение. Мы начинаем мыслить запредельными для нас масштабами, вглядываться в бездну времён и пространств, приближаться к тайне жизни, видеть всеобщее бытие как череду обусловленных этапов, начало которой теряется во мраке прошлого, а продолжение скрыто в тумане будущего.

«Бывших не бывает» – это не только о чекистах. Профессий, из которых невозможно уйти полностью, немало. Есть профессии, которые больше, чем профессии. Геолог, солдат, поэт – это состояние духа, образ мыслей, а не только способ зарабатывания средств на жизнь или запись в трудовой книжке.

Геология способна объяснить мир, как раньше его объясняли Библия и Коран, Дарвин и Спенсер, Маркс, Ницше и Фрейд. Давно удалившаяся от поиска так называемых полезных ископаемых в бесконечные космические глубины познания, она способна стать религией будущего или занять то место, которое прежде занимала религия. Познание – наивысшая сторона человеческой деятельности – самоценно. Возможно, человек и появился именно для познания.

Мой отец, доктор геолого-минералогических наук Олег Авченко, в вопросе о Луне придерживался теории своего коллеги и наставника – академика Алексея Маракушева (1925–2014). Его идея основана на изучении лунных пород. Геологический ДНК-анализ устанавливает родственные связи между различными крупинками космической материи. Маракушев говорил, что ни одна из теорий не объясняет особенностей лунных пород. Оказалось, что изотопный состав лунных кислорода, кремния, хрома, вольфрама, титана и циркония мало отличается от изотопного состава тех же элементов Земли. Это свидетельствует о едином происхождении Земли и Луны. Кроме того, Луна моложе Земли всего-то на 30 миллионов лет. Однако изотопные характеристики летучих компонентов в породах Луны и Земли различны.

Когда-то теорию Дарвина-младшего отвергли, сочтя Землю недостаточно тяжёлой, чтобы создать вращательный момент, который привёл бы к отрыву части материи. Но расчёты опирались, разумеется, на массу современной Земли. Маракушев дал гипотезе Дарвина новое дыхание. Он предположил, что планеты земной группы на протопланетной стадии имели гигантские гелий-водородные флюидные оболочки, впоследствии утерянные под воздействием «солнечного ветра» – потока заряженных частиц, – истекающего из солнечной короны. Эта гипотеза подкрепляется тем фактом, что сравнительно недавно в окружении небольших звёзд, подобных Солнцу, были открыты массивные флюидные планеты, сопоставимые по размеру с Юпитером. По версии Маракушева, масса Протоземли из-за флюидной оболочки превышала массу современной Земли более чем в пятьсот раз, что легко создавало необходимый момент импульса. Луна отделилась от Протоземли примерно через 50 миллионов лет после начала образования Солнечной системы – одновременно с началом формирования тяжёлого земного ядра. Согласно Маракушеву, сначала Солнечную систему составлял ряд однородных гигантских протопланет. Впоследствии они из-за флюидно-силикатной жидкостной несмесимости расслаивались на плотные, тяжёлые железо-каменные ядра и менее плотные флюидные оболочки. Более лёгкий силикатный материал, содержащий меньше железа, под действием центробежных сил уходил в спутники. Всё это происходило и с Протоземлёй – материнской по отношению к современным Земле и Луне планетой. Флюидно-силикатный расплав, захватив часть протоземной мантии, отделился и превратился в Луну. Этим объясняется как общий дефицит железа на Луне, так и сравнительно высокое содержание железа в лунной мантии – дело в том, что формирование ядра Земли с уходом железа на глубину растянулось надолго и завершилось гораздо позже. Луна эволюционировала под воздействием сильного гравитационного поля Протоземли, что привело к появлению «морей». Она кипела, бурлила, меняла очертания, пока около 3 миллиардов лет назад не успокоилась, отвердев и перестав дышать, потеряв флюидную оболочку и магнитное поле.

Отец пережил Маракушева на восемь лет. Анализируя и старые труды, и появлявшиеся в последние годы публикации, он счёл гипотезу Маракушева, которая объясняет и формирование спутников других планет Солнечной системы, наиболее обоснованной, свободной от противоречий, находящейся в согласии со всем имеющимся фактическим материалом.

Конечно, никакая гипотеза не закрывает тему. Познание продолжается. Вопросов куда больше, чем ответов. Будем вглядываться в небо – и Луна ещё откроет нам не только свои, но и вселенские тайны.

Вулканолог, доктор геолого-минералогических наук Генрих Штейнберг, о котором Андрей Битов написал повесть «Путешествие к другу детства», вспоминал, как в 1968 году он выбирал на Камчатке места, похожие на лунную поверхность, – там проходили испытания лунохода. Камчатку рассматривали как земной филиал космоса – вот и Андрей Тарковский хотел снимать планету Солярис на Камчатке, в Долине гейзеров. Другой «лунодром» оборудовали в Крыму. В космическую программу была вовлечена вся страна. Космос дал ответ на вопрос о том, зачем России столько земли и почему первопроходцы XVII века настолько упорно шли на восток, встречь солнцу, на край света, что это не вполне поддаётся рациональному объяснению, сколько бы мы ни говорили о соболях и золоте. Штейнберг вспоминал, как сам заболел Луной: «По эмоциональному эффекту разница между разглядыванием Луны с Земли и наблюдением за нею в мощный телескоп такая же, как между изображением обнажённой женщины и реальной женщиной, которой обладаешь. Я увидел трёхмерную Луну, величественную, живую… У меня дыхание перехватывало».

В 1970 году советская автоматическая станция «Луна-16» мягко села в Море Изобилия, взяла образцы лунного грунта и благополучно вернулась на Землю. В том же году «Луна-17» прилунилась у Моря Дождей, с неё сошёл самоходный аппарат «Луноход-1», работавший десять с лишним месяцев и проехавший десять с лишним километров. «Луноход-2» ползал по Луне в 1973 году. Третьим только через сорок лет стал китайский «Юйту».

В Советском Союзе всё ещё планировали лунную экспедицию – теперь на 1973 год. Но в 1971-м случилась беда: при возвращении на Землю «Союза-11» погибли сразу трое космонавтов – Владислав Волков, Виктор Пацаев, Георгий Добровольский. Прошло тридцать пустых месяцев. За ними – новые неудачи.

Высадка на Луне советского человека не состоялась. Субботник, на котором можно было бы убрать выброшенный Армстронгом мусор, большевики так и не провели, декрет о Луне не выпустили. В 1974 году лунная программа была закрыта. Интересно, что, высадившись шесть раз на Луне, свернули свою программу и американцы.

Если Союз проиграл, то проиграл с честью. Или, перефразируя старый анекдот о состязаниях Хрущёва и Кеннеди в беге, занял почётное второе место, притом что их и было только два. Так что это вообще не поражение – это безусловные победы и США, и СССР, а неизбежные неудачи только подчёркивают феноменальные достижения. У других даже неудач не было. Они не спотыкались, но они и не шагали. Даже не пытались, потому что не могли.

Оставив Луну в покое, Советский Союз сосредоточился на создании долговременных станций на земной орбите. По тому же пути шли Штаты, запустив Skylab.

Жизнь более не опережала мечту. Да и вообще они перестали сбываться, мечты. Космическая эйфория постепенно гасла. Ещё вчера казалось, что вот-вот люди отправятся на Марс и Венеру, однако человек упёрся в некий барьер. На целые десятилетия исследование космоса, несмотря на гигантские технологические прорывы, почти остановилось, о его освоении даже говорить перестали. На системы вооружения продолжали выделяться всё новые суммы, чистое же знание умы и бюджеты почему-то занимало меньше.

Или же стимулом здесь может стать только новая холодная война?

Минуло полвека – и в Америке, России, Китае заговорили о возрождении лунных программ. В 2018 году была опубликована российская концепция исследования Луны. В 2021 году президент РАН академик Сергеев сказал, что освоение Луны должно стать шагом на пути к дальнему космосу. Можно сказать, что Россия включилась во вторую лунную гонку. Планы снова впечатляющие: до 2025-го – беспилотные облёты, исследование Луны автоматическими станциями, в 2025–2035 годах – пилотируемые облёты, развёртывание на лунной орбите спутников связи, высадка космонавтов на Луну. Потом – строительство лунной базы, возможно даже российско-китайской… Уже смонтированная «Луна-25» должна была стартовать с космодрома Восточного в 2022 году, однако пуск перенесли. Сбудутся ли мечты – или дальше благих намерений дело не пойдёт?

Ребёнок по-прежнему в колыбели, но всё осмысленнее глядит вверх и совершает всё более смелые движения.