Они вышли из двери дома скорби — Арабелла, красавица, и Бибиана, старуха, две сестры: Арабелла, полная прелести юности, и Бибиана во всем безобразии старости, Арабелла, дитя, и Бибиана, мать.

Они вышли из дома горестей и остановились под магнолией, волшебным деревом; никто не помнил, кто посадил его, но оно царственно высилось близ печального дома. Магнолия, подобно всем магнолиям, цвела дважды в год: сперва весною, когда появлялись острые зеленые ростки, после же осенью, прежде чем тяжелые листья утрачивали свой цвет; и весною, и осенью благородные соцветия волшебного дерева походили на священные цветы лотоса, и средь снежной россыпи белых лепестков жизнь сверкала в сердцевине цветов красными каплями крови.

Опираясь на материнскую руку доброй Бибианы, терпевшей все ее капризы, Арабелла стояла под магнолией и думала:

«Он умрет вместе с осенними цветом магнолии, тот, кто должен был напитать меня, цветок, каплей живой крови. Ах! я буду вечно бледна, так уж суждено!»

— Остался еще один цветок, — сказала Бибиана.

То был нераспустившийся цветок, бутон, поднимавшийся средь восхищенных его прелестью листьев, как совершенное воплощение невинности.

— Последний! — произнесла Арабелла. — Он украсит мой свадебный наряд. Последний? О, нет. Взгляни, Бибиана, вот еще один, увядший и почти мертвый. Это мы!.. Мы обе! Ах! меня охватывает ужас, я дрожу, видя нас на ветке. Цветы эти так явственно отражают нашу судьбу! Я сорву себя... Вот я и сорвана, гляди, Бибиана! Мне тоже предстоит умереть?

Молчаливая Бибиана с любовью обняла дрожащую сестру и, сама охваченная страхом, увела ее с печального двора, подальше от магнолии, лишенной своего последнего украшения.

Они вошли в дом напрасных радостей и преждевременного горя.

— Как он? — спросила Бибиана, снимая с плеч Арабеллы плащ, в который куталась бледная невеста.

И когда Арабелла уселась, кроткая, как ребенок, смущенно разглядывая зажатый в пальцах цветок, мать умирающего ответила:

— Поспешим, ибо он умирает, поспешим исполнить его последнее желание. Пойдем, Арабелла, дочь моя, невеста предсмертных вздохов, красота, что овеет любовью четки заупокойных молитв. Смерть ждет тебя, Арабелла! увы! увы! о горе! погребальный поцелуй осенит лоб невесты, и похоронная улыбка всесильной тьмы ответит эхом в ночи прелестному рассветному сиянию твоих чарующих глаз, милая Арабелла! Сын мой умрет, он умирает, и мертвого отдам я тебе, увы! увы! о горе! столь полной жизни, тебе — гниение могилы, тебе, рожденной для ложа душистых цветов, увы! увы! о горе!

Пришли люди, дабы засвидетельствовать неоспоримое право смерти обвенчаться с жизнью; все плакали; прибыл священник, не знавший, благословить ли нерушимые узы или помазать елеем лоб, грудь, руки и ноги умирающего.

Они поднимались в тишине, гулкой, как тяжелые шаги по мощеному камнем двору; он лежит там в постели, говорили люди, что в гробу, приодетый к свадьбе, будто для похорон.

Они боязливо поднимались, но мать торопила их, твердя:

— Поспешим, ибо он умирает, и должны мы исполнить его последнее желание.

В комнате они опустились на колени, Арабелла же, стоявшая у брачного ложа в подвенечном наряде, казалась одетой в саван, и когда она, в свою очередь, преклонила колени, опустив лоб на край подушки, сердцами всех овладела тревога, словно очаровательной головке предстояло навеки остаться там, во власти смерти; правая рука невесты покорно лежала в худой и костлявой руке умирающего, левая прижимала к губам нераспустившийся цветок магнолии, совершенное воплощение невинности.

Таинство свершалось в благословении слов; все смотрели на сына, которого поддерживала мать. У него было зловещее, измученное лицо, отражавшее отчаянную, сатанинскую агонию, — уязвленное до глубины души жаждой уходящей жизни и ревнивой завистью к покидаемой любви; цветущая красота Арабеллы возжигала ненависть в беспомощном фосфоре его запавших глаз, и все думали: «Как он страдает!»

Он еще немного приподнялся, и слова полились из лилового рта, обведенного белой загробной каймой, в то время как мужчины улыбались, слушая предсмертный бред, а испуганные женщины рыдали, как плакальщицы:

— Прощай, Арабелла! Ты принадлежишь мне. Я ухожу, но ты придешь. Я буду ждать. Я буду ждать тебя каждую ночь под магнолией, ибо не должна ты познать иную любовь, Арабелла, лишь мою, и никого другого! О, я докажу тебе мою любовь! Какое доказательство! Какое доказательство! Ибо ты — душа, что нужна мне!

И с улыбкой, дьявольски исказившей тени на его изможденном лице, он повторил, преодолевая хрипение, те же слова, быть может, лишенные смысла, а может, полные таинственного значения и вдохновленные нечестивым потусторонним знанием:

— Под магнолией, Арабелла, под магнолией!

Вон видишь ту маленькую, почерневшую от времени бронзу между канделябрами? Она-то и есть причина тех загадочных наваждений, которые преследуют меня на протяжении последних лет.

С неумолимой последовательностью звеньев одной цепи сплетены эти сосущие из меня жизнь эксцессы, и когда я, звено за звеном, возвращаюсь в прошлое, то неизбежно прихожу к одной и той же исходной точке — к этой бронзе.

И даже если, пытаясь обмануть самого себя, я выдумываю другие причины, все равно — рано или поздно она встает на моем пути подобно роковой вехе.

А куда этот путь ведет: к свету прозрения или дальше, в еще более кромешный мрак кошмара, — я не знаю, да и знать не хочу, судорожно цепляясь за те немногие дни, когда мой злой рок оставляет меня в покое до следующего потрясения...

В Фивах нашел я ее — выкопал в песке пустыни... Так, совершенно случайно, ковырнул тростью... Но с той секунды, когда я впервые увидел эту статуэтку, меня охватило болезненное любопытство: что же она означает? А ведь я никогда не отличался особой любознательностью!

Для начала я опросил специалистов, всех подряд, — безрезультатно.

Лишь один старый арабский антиквар как будто что-то уловил: «Имитация египетского иероглифа, а странное положение рук фигуры, видимо, указывает на какое-то неизвестное экстатическое состояние».

Эту бронзовую статуэтку я взял с собой в Европу, и не было вечера, чтобы, размышляя над ее таинственным значением, я не путался в головоломных лабиринтах своих мыслей.

При этом меня не оставляло жуткое предчувствие: я копаюсь в чем-то ядовитом, враждебном, с каким-то коварным удовлетворением, слой за слоем, снимаю с безжизненной мумии набальзамированные пелены, чтобы потом она, подобно неизлечимой болезни, впилась в меня и превратилась в черного вампира моей жизни. И вот однажды — я занимался чем-то посторонним — разгадка так внезапно и с такой силой пронзила мой мозг, что я вздрогнул.

Озарения — как метеоры, рассекающие темный небосклон нашей души. Мы не знаем их родины, мы только отмечаем их белое раскаленное свечение и фиксируем место падения...

Сначала — почти всегда — ужас... потом — что-то неуловимо вкрадчивое, так... так, словно какой-то пришелец. Что же я хотел сказать? Извини, с тех пор, как моя левая нога парализована, на меня, бывает, находит... Так вот, ответ был до предела прост: имитация!

Это слово обрушило дамбу, и через мое сознание прокатилась мощная прибойная волна, сметающая на своем пути все сомнения; имитация — вот истинный ключ ко всем загадкам нашего бытия!

Скрытая, бессознательная, постоянная, она — невидимый рулевой всех живых существ!

Всемогущий таинственный инкогнито, лоцман под темной маской, который молча, в зыбких предрассветных сумерках, всходит на палубу человеческой жизни. Тот, который является из тех бездн, куда наша душа заглядывает лишь тогда, когда глубокий сон накрепко смыкает створки дневных врат! И может быть, там, глубоко внизу, на дне потустороннего, воздвигнута бронзовая статуя демона, который возжелал, чтобы мы, люди, стали его образом и подобием.

Этот зов «ниоткуда», прозвучавший для меня словом «имитация», указал путь, на который я и вступил, не мешкая ни секунды. Я выпрямился, поднял руки над головой, как у статуэтки, и стал опускать пальцы до тех пор, пока мои ногти не коснулись макушки.

Но ничего не произошло.

Никаких перемен — ни во мне, ни вне меня...

Чтобы не допустить ошибки в позе, я всмотрелся в фигурку внимательнее и заметил, что ее глаза закрыты, как во сне.

Я прервал свои экзерсисы и стал дожидаться ночи. Убрал подальше тикающие часы и улегся, воспроизведя положение рук статуэтки.

Минуты шли, но сон не приходил — по крайней мере, мне так казалось.

Внезапно послышался какой-то гул, он доносился изнутри, из глубин моей души, и непрерывно нарастал, как будто огромный валун скатывался вниз.

Мое сознание сорвалось и устремилось вслед за ним по бесконечной лестнице, перепрыгивая сначала через две, потом через четыре, восемь и далее через все большее и большее количество ступенек, — в какой-то момент все мои воспоминания о жизни подверглись полной диссолюции и призрак летаргии накрыл меня...

О том, что наступило потом, рассказывать не буду, об этом не говорят.

Может быть, кто-то и посмеется: как, из тысяч египтян и халдеев, посвященных в великие мистерии, охраняемые змеем Уроборосом, не нашлось ни одного, кто бы проговорился? Значит, и говорить было не о чем.

Ведь все мы уверены, что нет клятв, которых бы нельзя было нарушить.

Когда-то и я так думал, но в то мгновение пелена упала с глаз моих...

За всю историю человеческого существования до нас не дошло ни единого свидетельства подобного таинства, которое бы последовательно, без каких бы то ни было пробелов, лакун и фигур умолчания описывало мистериальную церемонию, и дело здесь не в клятве, «роковой печатью сковывающей уста», — нет, просто неофит, даже если б захотел, не смог бы ничего сказать, ибо тайна доверена темной, ночной стороне его сознания; достаточно одной только мысли о том, чтобы попытаться облечь сокровенное в слова здесь, по сю сторону, — и гадюки жизни уже поднимают, шипя, свои головы.

Воистину, таинство сие велико настолько, что выразить его может лишь молчание, — имеющий уши да слышит! — вот потому-то и суждено ему остаться тайной до тех пор, пока «мир сей пребудет»...

Но все это имеет косвенное отношение к тому ожогу, боль от которого мне уже никогда не загасить. Ведь и внешняя, обыденная судьба человека меняет свои ориентиры, если хоть на мгновение его сознание превысит предел, установленный смертным.

Факт, живым примером которого являюсь я.

С той ночи, когда я впервые вышел из своего тела — по-другому назвать это я не могу, — траектория моей жизни — такой раньше уютной! — изменилась и стала меня кружить от одного загадочного, внушающего ужас наваждения к другому, сужая круги над темной неведомой целью.

Казалось, какая-то дьявольская рука ведет меня от кошмара к кошмару, которые с каждым разом становились все более невыносимыми, а паузы между ними — все более краткими. Действуя расчетливо и чрезвычайно осмотрительно, она словно экспериментировала, синтезируя во мне некий новый, неизвестный вид безумия, который бы никто извне даже не заподозрил, и лишь жертва осознавала бы его в припадках несказанных мук.

На следующий же день после моей первой попытки имитации я стал замечать такие явления, которые принял поначалу за обман чувств.

Странные посторонние шумы — грохочущие или пронзительно свистящие — врывались вдруг в повседневный звуковой фон, фантастические краски, которых я раньше никогда не видел, мерцали у меня перед глазами. Загадочные существа возникали передо мной и совершали в призрачных сумерках какие-то непонятные манипуляции.

Они произвольно меняли свою внешность, падали вдруг замертво, потом длинными слизистыми кишками ускользали в водосток или в дурацком отупении сидели нахохлившись в темных прихожих.

Такое состояние обостренной чувствительности не было постоянным — оно, подобно луне, проходило через различные фазы, погружая меня иногда в настоящий транс. А почти полная потеря интереса к людям, чьи надежды и чаянья доносились до меня как далекое эхо, свидетельствовала, что моя душа совершает какое-то таинственное паломничество в сторону, прямо противоположную человеческой природе.

Вначале я лишь прислушивался к шепоту наполнявших меня голосов, вскоре же повиновался ему, как зашоренная кляча...

Как-то ночью этот шепот погнал меня на улицу; бесцельно кружа по тихим переулкам Малой Страны, я восхищался фантастическими старинными дворцами этого самого мрачного в мире городского квартала.

В любое время суток — днем и ночью — здесь царит вечный сумрак.

Какое-то смутное свечение, как фосфоресцирующая дымка, оседает с Градчан на крыши домов.

Сворачиваешь в какой-нибудь переулок, сразу погружаясь в омут мрака, и вдруг из оконной щели тебе в зрачок вонзается длинная колдовская игла призрачного света.

Потом из тумана выплывает дом с надломленными плечами и покатым лбом; как давно околевшее животное, бессмысленно таращится он в небо пустыми люками крыши.

А рядом выворачивает шею другой, жадно кося горящими окнами вниз, на дно колодца: быть может, сын золотых дел мастера, который утонул сто лет назад, еще там. А ты идешь дальше, спотыкаясь на горбатом булыжнике мостовой, и если вдруг резко обернешься, то можно побиться об заклад, что встретишься глазами с какой-нибудь бледной расплывшейся мордой, глядящей тебе вслед из-за угла — и не на высоте человеческого роста, нет, много ниже, на уровне головы крупной собаки...

На улицах никого.

Мертвая тишина.

Древние ворота молчат, закусив потрескавшиеся губы.

Я свернул в Туншенский переулок, к дворцу графини Моржины.

Там, во мгле, притаился узкогрудый, в два окна дом — зловещее, чахоточное строение; меня что-то остановило, и я почувствовал, что погружаюсь в транс.

В таких случаях, марионетка чужой воли, я действую молниеносно и даже не подозреваю, что случится в следующую секунду.

Я толкнул слегка притворенную дверь, уверенно, как будто этот дом принадлежал мне, прошел по коридору и спустился по лестнице в подвал.

Внизу невидимые нити, которые направляли меня, ослабли, и я остался во мраке с мучительным сознанием своей подневольной зависимости.

Зачем я спустился в это подземелье, почему мне никогда не приходило в голову положить конец болезненному наваждению? Я болен, просто болен, а следовательно, и речи не может быть ни о каком таинственном потустороннем влиянии.

Но тут я вспомнил, как открыл дверь, вошел в дом, спустился по лестнице — ни разу не споткнувшись, как тот, кто отлично знает каждый свой шаг! — и все мои надежды враз улетучились.

Постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я осмотрелся.

Там, на ступеньках лестницы, кто-то сидел. Как же я его не задел, когда проходил мимо?! Смутно вырисовывалось скрюченное тело.

Черная борода спадала на обнаженную грудь. Голые руки.

Лишь ноги, казалось, были закутаны в какие-то лохмотья.

В положении рук было что-то странное — выкрученные в локтях в обратную сторону, они торчали почти под прямым углом к предплечьям.

Я долго рассматривал сидящего на ступеньках человека. Трупная окоченелая неподвижность была настолько противоестественна, что его фигура казалась просто контуром, который навечно въелся в темную стену.

Меня знобило от ужаса, и я двинулся дальше, следуя изгибам подземного хода.

В одном месте, нащупывая стену, я схватился за ветхую деревянную решетку, какие обычно употребляют при разведении вьющихся растений. Как оказалось, они здесь росли в изобилии — я почти повис в сетях лианоподобных зарослей.

Меня только смущало, почему эти растения — или то, что там было, — такие тугие и теплые и почему при их осязании появлялось ощущение живой человеческой плоти?

Я стал ощупывать один из стеблей, и вдруг мои пальцы сжали что-то выпуклое, величиной с желудь, холодное и склизкое. Я испуганно отдернул руку.... Ядовитый жук?

В этот момент впереди мигнул какой-то слабый отблеск и на секунду осветил стену.

Страх, ночные кошмары — все, что у меня раньше связывалось с подобными понятиями, — было ничто по сравнению с этим мгновением. Каждая фибра моего существа вопила в неописуемом ужасе.

Неслышный вопль парализованных голосовых связок, который ледяным клинком пронзает человека сверху донизу.

Вся стена до самого потолка была опутана густой сетью кроваво-алых вен, как ягодами усыпанной сотнями вытаращенных глаз.

Один, который только что выскользнул из моих пальцев, еще покачивался на кровавом стебле и злобно косился в мою сторону.

Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота, и, теряя равновесие, сделал еще два-три шага дальше во мрак; в ноздри ударил тяжелый тучный дух перегноя, запах грибов и айлантов.

Колени подгибались, и я бешено замахал руками, пытаясь удержаться на ногах. И тут я увидел перед собой маленький тлеющий нимб - гаснущий фитиль масляной лампы; в следующее мгновение он полыхнул снова.

Я бросился к лампе и дрожащими пальцами вывинтил фитиль — крошечный коптящий огонек был спасен.

Я резко обернулся, словно для защиты выставив лампу...

Помещение было пусто.

На столе, где стояла лампа, лежало что-то продолговатое, тускло отсвечивающее.

Моя рука потянулась к нему, как к оружию. Но в моей ладони оказался легкий чешуйчатый предмет.

Ничто не шелохнулось, и стон облегчения вырвался из моей груди.

Осторожно, стараясь не загасить пламя, я стал освещать стены...

Повсюду тянулись деревянные шпалеры, увитые сложными сплетениями вен — очевидно, искусственно сращенных; густая темная кровь пульсировала в них.

Жутко мерцали грозди бесчисленных глазных яблок, растущие вперемешку с какими-то отвратительными, похожими на малину наростами; когда я проходил мимо, они провожали меня настороженным взглядом. Глаза, большие и маленькие, всех цветов и оттенков. С чистой, ясной радужной оболочкой, и рядом — водянисто-голубой лошадиный глаз, с мертвым, направленным вертикально вверх взглядом.

Некоторые, сморщенные и почерневшие, напоминали засохшие дикие вишни.

Стволы артерий, которые пышно ветвились каскадами сосудов, оплетенных тончайшими паутинками синеватых капилляров, росли из наполненных кровью колб, каким-то непонятным образом всасывая в себя алую влагу.

Я наткнулся на чаши; беловатые кусочки жира лежали в них, облепленные целыми колониями красных, обтянутых прозрачной кожицей мухоморов. Грибы из кровоточащего мяса, которые нервно вздрагивали при малейшем прикосновении.

Все это были кровеносные системы, взятые из живых организмов и привитые друг к другу с непостижимым искусством; всякое человеческое, одушевленное начало в них было изничтожено, низведено на чисто вегетативный уровень существования.

Но жизнь присутствовала в них, я это понял, когда поднес к глазам огонек лампы и увидел, как зрачки сразу сузились. Кем был тот инфернальный садовник, который заложил эту кошмарную оранжерею?!

Я вспомнил человека на лестнице...

Инстинктивно сунул руку в карман в поисках какого-нибудь оружия и наткнулся на продолговатый предмет, который нашел на столе. Он топорщился, как рыбья чешуя... Это была шишка из розовых человеческих ногтей!

Содрогнувшись от ужаса, я бросил ее на землю и стиснул зубы: прочь отсюда, прочь, даже если человек на лестнице очнется и накинется на меня!

И вот я уже рядом с ним и готов к схватке, но тут замечаю, что он мертв — желт, как воск.

Из пальцев выкрученных рук вырваны ногти. Небольшие надрезы на груди и висках свидетельствовали, что неизвестный подвергался вскрытию.

Проходя мимо, я задел его. Или мне померещилось? Но он, соскользнув на две ступеньки, внезапно выпрямился, поднял руки, а ладони опустил к макушке.

Та же поза — та же поза! Имитация египетского иероглифа!

Потом — провал, помню только, как погасла лампа, как резким ударом я распахнул входную дверь и как демон каталепсии сжал в своих ледяных пальцах мое трепещущее сердце...

Позже, немного придя в себя, я начал что-то понимать — локти человека были привязаны к потолку веревками, которых, когда он сидел, не было видно, но стоило ему соскользнуть вниз, и его тело, повиснув, выпрямилось. а потом — потом меня кто-то тряс: «Пройдемте к господину комиссару...»

После того, как профессор Джонкин умудрился вывести дерево, которое приносило по очереди яблоки, апельсины, персики, фиги и кокосовые орехи, все решили, что теперь-то он отдохнет. Но нет.

Профессор Джонкин и не собирался отдыхать.

Профессору хотелось вывести что-нибудь совершенно новое. И, зная об этом, Бредли Эдемс не очень удивился, узнав, что его друг трудится в оранжерее.

— Ну, что теперь? — спросил Эдемс. — Фиалки с шипами или тыквы, которые будут расти гроздьями?

— Ни то, ни другое, — холодно ответил профессор, морщась от игривого тона Эдемса. — То, о чем вы говорите, вывести проще простого. Взгляните-ка лучше сюда.

Он указал на небольшое растение с блестящими яркозелеными листьями, усеянными красными крапинками. На нем было три цветка, каждый размером с флокс, но один из лепестков цветка был длиннее других и нависал над чашечкой, будто приоткрытая крышка. В центре цветка темнел уходивший вглубь канальчик, стенки которого были покрыты тонкими волосками. На дне канальчика поблескивала капля жидкости.

— Странный цветок, — сказал Эдемс. — Что это такое?

— Саррацения непентес, — не без гордости ответил профессор.

— Это что, французское название подсолнечника или латинское обозначение душистого горошка? — спросил невинно Эдемс.

— Это латинское название растения-хищника, одного из любопытнейших представителей южноамериканской флоры, — сказал профессор, выпрямившись во весь свой огромный рост. — Оно относится к тому же семейству, что и дионея мускипула, росянка болотная, дарлингтония, пингуикула, альдрованда, в то время как...

— Простите, профессор, — перебил его Эдемс. — Я верю, что их много. Лучше расскажите мне еще что-нибудь об этом цветочке. Это, должно быть, чертовски интересно.

— Еще бы, — ответил профессор, — оно же пожирает насекомых.

— Как?

— Сейчас покажу.

Профессор открыл маленькую коробочку, стоявшую на полке, и выпустил оттуда несколько мух. Мухи усиленно зажужжали, радуясь обретенной свободе. Потом некоторые из них, привлеченные запахом, подлетели к цветку, опустились ниже, сели поближе к темному канальчику... И тут волоски вздрогнули, схватили мух и потянули внутрь. Верхний лепесток, между тем, прикрыл сверху выход из канальчика.

— Это же самая настоящая мухоловка! — воскликнул пораженный Эдемс.

— Совершенно верно. Растение питается насекомыми, переваривает их, а стоит ему проголодаться — ловит новых.

— Где вы раздобыли такого злодея?

— Мне его прислал коллега из Бразилии.

— Надеюсь, вы его здесь не оставите.

— Наоборот, именно это я и намереваюсь сделать.

— Догадываюсь. Вы собираетесь обучить его обращению с валкой и ложкой, как полагается настоящему джентльмену.

— Манерам его научить нетрудно. Я поставил себе куда более трудную задачу, — обрезал владелец хищного цветка.

Почувствовав, что его шутки не встречают должного понимания, Эдемс замолчал и вынужден был выслушать длинную лекцию по ботанике, в которой особое внимание уделялось насекомоядным растениям.

Сказать по правде, он предпочел бы полакомиться каким-нибудь новым гибридом профессора, но когда понял, что надеяться на это не приходится, воспользовался первой же паузой и заявил, что у него срочное свидание.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Эдемс снова увидел профессора. Ботаник был по горло занят в оранжерее и сутками не выходил из-за перегородки, за которой хранил милую своему сердцу саррацению. Он даже оставил на время опыты по выращиванию клубники размером с арбуз и давнишнюю свою мечту вывести яблоки без кожуры.

Но однажды профессор позвонил Эдемсу и пригласил его в оранжерею.

Профессор сам открыл дверь, и Эдемс замер в удивлении. Единственным растением в этой части оранжереи был экземпляр саррацении непентес. Но растение достигло таких невероятных размеров, что попервоначалу Эдемсу показалось, что он сходит с ума.

— Ну, что вы скажете, голубчик, о новом достижении науки? — спросил не без гордости профессор.

— Уж не хотите ли вы сказать, что это тот самый невзрачный бразильский мухолов?

— Он самый.

— Но... но...

— Но он подрос. Вы это хотели сказать?

— Как вам удалось этого добиться?

— Специальной диетой. Мой мухолов съедает три окорока в день, окорок на завтрак, окорок на обед и окорок на ужин. Правда, за ужином иногда не доедает.

Эдемс не мог оторвать глаз от растения. Он помнил его размером чуть больше ландыша, теперь же цветок доставал до потолка оранжереи, а высота ее была метров десять. Сам «колокольчик» цветка был длиной в три метра.

Цветок был тяжел, и стебель не мог удержать его. Поэтому профессор соорудил вокруг растения леса, на вершину которых вела приставная лестница с платформой на уровне лепестков.

— Пора кормить мою крошку, — сказал профессор так, будто речь шла о любимом котенке. — Хотите подняться со мной и посмотреть, как оно будет кушать?

— Нет, спасибо, — вежливо ответил Эдемс. — Предпочитаю не иметь дела со сверхъестественными чудовищами.

Профессор снисходительно улыбнулся, поднял окорок и втащил его по лестнице на платформу.

Эдемс с любопытством наблюдал за его действиями. Вот Джонкин нагнулся и опустил окорок в разинутую пасть саррацении. И вдруг... профессор нелепо взмахнул руками и, как бы притянутый неведомой силой, упал прямо в центр цветка.

Растение содрогнулось под тяжестью жертвы, но леса выдержали. Некоторое время ноги профессора болтались среди лепестков, потом исчезли.

Эдемс даже не понял сначала, смеяться ему или ужасаться.

Он вскарабкался на лестницу и замер в изумлении перед результатами эксперимента Джонкина, перед цветком, выросшим в сотни раз.

Эдемс почувствовал странный одуряющий запах, его потянуло ко сну, но он поборол это желание. Нагнувшись, он увидел, как щупальца в трубе — бывшие волосики в канальчике — яростно зашевелились. Эдемс мог разглядеть в глубине подошвы ботинок профессора. Ботинки вздрагивали, но с каждой секундой все слабее. Щупальца обвивались вокруг ног, сжимая их в железных объятиях.

Вдруг верхний лепесток опустился, закрыв внутренность цветка. Профессор полностью исчез внутри гигантского мухолова. Растение-хищник стало людоедом и поглотило человека, который его вырастил.

На какое-то мгновение ужас охватил Эдемса. Он не знал, что же делать. Но потом опасение за своего друга вернуло Эдемса к жизни.

— Профессор! — закричал он. — Профессор, вы еще живы? Вы меня слышите?

Молчание.

— Профессор!

— Я вас отлично слышу, — донесся до Эдемса заглушенный голос. — Этот озорник меня поймал.

За этими словами последовала серия конвульсивных движений внутри цветка, заставивших всколыхнуться стебель.

— Я вас спасу! — крикнул Эдемс. — Где топор? Я его изрублю в мелкие кусочки!

— И не думайте, — послышался ответ.

— Чего не думать? — не понял Эдемс.

— Не вздумайте повредить мое сокровище. Этой потери наука не переживет.

— Сокровище? Ничего себе сокровище! Оно вас медленно переваривает, а я должен ждать? Нет, я вас все-таки спасу! Где топор?

— Остановитесь! Еще не все потеряно. Попробуйте воспользоваться хлороформом.

— Что?

— Хлоро-фор-мом. На второй полке слева.

Эдемс понял мысль профессора. Одурманить растение, заставить его расслабить чудовищные объятия.

Он скатился с лестницы, бросился к рабочему шкафчику профессора и отыскал большую бутыль с хлороформом. Оглядевшись, он нашел полотенце, схватил его и взбежал по лестнице.

Трудно было поверить, что внутри цветка находится профессор. Только по дрожи лепестков можно было догадаться, что его друг еще жив.

По правде говоря, Эдемс предпочел бы расправиться с людоедом с помощью самого обыкновенного топора, прорубив отверстие в стебле. Но, уважая старшего друга, он не посмел ослушаться его.

Смочив полотенце хлороформом и зажав левой рукой нос, чтобы самому не потерять сознания, он прижал мокрое полотенце к тому месту, где верхний лепесток сомкнулся с остальными.

Через минуту он заметил, что лепесток чуть отстал, и тогда Эдемс плеснул из бутылки в образовавшуюся щель.

Несколько минут Эдемс ждал. Подействует ли хлороформ на мухолова? Успеет ли он освободить профессора, прежде чем того переварят?

Опять его охватил ужас. Он готов был броситься вниз и отыскать все-таки топор.

Но вот лепестки начали расходиться. Верхний отвалился и снова открыл вход в канал. Щупальца бессильно повисли и отпустили ноги профессора.

Эдемс наклонился, дотянулся до одного из профессорских ботинок и, поднатужившись, вытянул профессора из цветка. Профессор был одурманен парами хлороформа, но в остальном он не очень пострадал, во всяком случае, меньше, чем его костюм.

— Да, в общем вам повезло, — сказал Эдемс.

— Согласен. Не окажись вы поблизости, он мог бы меня съесть.

— Правда, в крайнем случае вы могли бы прорезать стенку канала ножом. — Только сейчас Эдемс заметил, что профессор так и не выпустил из рук ножа, которым обычно отстругивал куски окорока.

— Что? Вы хотите сказать, что я мог бы собственными руками уничтожить плоды моего эксперимента? Испортить самый большой мухолов в мире? Нет, лучше бы он меня съел.

— В будущем называйте его каннибалом, а не мухоловом,— мрачно сказал Эдемс.

— Ну уж нет, — возразил профессор, отойдя на некоторое расстояние, чтобы убедиться, что мухолов не пострадал. — Но я его накажу. Он у меня ничегошеньки не получит на ужин... И пожалуй, на завтрак тоже. Будет знать, как себя положено вести.

— Все понятно, — сказал Эдемс. — Разрешите на прощание дать вам один совет. Следующий раз возьмите вилы и кормите его с вил. Это, по крайней мере, безопаснее.

— Неплохая идея. Я так и сделаю, — в голосе профессора прозвучала искренняя благодарность.

Так он с тех пор и делает.

(Извлечение из лондонской «Таймс», 8 февраля 1909 г.)

В связи с безвременной смертью профессора Ньютона, чьей мудрости и мужеству мир обязан своим спасением, меня попросили написать для первой газеты новой эры нечто вроде отчета о появлении ужасного сорного растения, которое заполонило землю и угрожало уничтожить человечество.

Профессор намеревался выяснить происхождение сорной травы, ее отношение к обычным растениям, характер ее видимого роста и окончательную форму, которую приняла бы поросль. К сожалению, его заметки по этим вопросам сильно сокращены, полны технических деталей и остаются мне непонятны; кроме того, лично я не обладаю достаточными знаниями для рассмотрения научных аспектов дела. Поэтому мне придется ограничиться простым описанием событий, свидетелем которых я был.

Двое мужчин сидели за напитками и сигарами в большой библиотеке загородного дома Дрисколла. Был прохладный апрельский вечер, и огромные сосновые поленья, полыхавшие в камине перед ними и отбрасывавшие яркие отсветы на книги, картины и тяжелую мебель черного дерева, почти не рассеивали холод в неиспользуемой комнате.

Три высоких французских окна справа выходили на запад, на акры лужаек, спускающихся к широкой реке, в то время как с юга вид скрывали густые заросли вечнозеленого кустарника, виноградные лозы и лианы, чьи гирлянды нежной листвы во всех направлениях заплели окна. Громадный вяз, стоявший на страже у этого угла дома, раскачивал ветви на весеннем ветру и нервно постукивал в ближайшее окно.

Дом, несмотря на свое богатство и красоту, производил впечатление одиночества. Жилище отражает повседневную жизнь обитателей таким же неосязаемым образом, как человек несет на себе отражение своей жизни, написанное крупными буквами на лице и фигуре; и у этой величественной комнаты был вид человека, который увидел своих умерших и застыл потрясенный и опустошенный. Из более отдаленных уголков дома время от времени доносился скрип половиц или хлопанье ставни на ветру, и при каждом звуке старший из двоих с плохо скрываемым беспокойством поворачивался в направлении шума. Наконец его собеседник стряхнул пепел с сигары в огонь и повернулся к хозяину.

— Боб, старина, что с тобой такое? Ты дергаешься, как моя бабушка! Что тревожит твою юную душу — призрак или белая горячка? Говори, парень, в чем дело?

Услышав эти слова, Дрисколл встал и, чуть ли не крадучись подойдя к двум дверям, ведущим из комнаты, задвинул массивные засовы в гнезда; затем он вернулся к камину, налил себе немного бренди, выпил и придвинул кресло поближе к Ларчеру.

— Ларчер, мы с тобой вместе охотились на крупную дичь. Вон та шкура тигра рассказывает одну историю, шкура леопарда у нас под ногами — другую. Но я позвал тебя сюда сегодня вечером, чтобы ты помог мне убить или поймать самое дьявольское существо, которое когда-либо ходило по земле. Ты — единственный, чьему разуму, нервам и мускулам я могу доверять.

— Хорошо! — сказал Ларчер. — Это человек или зверь?

— Не зверь, но едва ли человек, — ответил другой. — Однако, мне следует вернуться назад и рассказать тебе историю этого проклятого существа, появившегося здесь. Как ты знаешь, моим хобби долгое время были орхидеи, и я не раз жаловался, как трудно найти способного работника для ухода за моими любимицами. Большинству из этих ребят известны лишь несколько распространенных коммерческих разновидностей, а я всегда интересовался более редкими видами. Полгода назад судьба коллекции привела меня в такое отчаяние, что я решил было полностью отказаться от разведения орхидей: надоело видеть, как привезенные издалека растения умирают у меня на руках. Но однажды, вслед за моим объявлением в «Геральд», ко мне в офис явился человек, казавшийся как нельзя более подходящим. Я не мог точно определить его национальность; он сказал, что много лет провел в тропиках, собирая орхидеи для одной крупной английской фирмы-импортера, и загорелое лицо вроде бы подтверждало его слова. Мы быстро обсудили все детали и договорились, что он приедет сюда и немедленно приступит к работе. Я спросил, есть ли у него семья, и он ответил, что его жена приедет с ним на следующий день.

Когда он поднялся, собираясь выйти из кабинета, я сказал:

— Еще кое-что, Херстон. Я надеюсь, вы разбираетесь в выращивании Phalaenopsis Gloriosa. Это мои любимые орхидеи, и я держу их в специальной оранжерее.

Готов поклясться, Ларчер, при упоминании названия орхидеи парень позеленел под своим загаром. Он ухватился за спинку стула, словно пытаясь удержаться на ногах, и ответил как-то странно: дескать, он не умеет с ними обращаться. Затем он добавил, как будто сказал больше, чем намеревался:

— Глориозы крайне сложно выращивать в неволе, сэр.

Я улыбнулся, услышав сравнение орхидей с плененными дикими зверями, распрощался с ним и на время позабыл о нашем разговоре.

Короче говоря, они приехали на следующий день и вскоре устроились в хорошеньком маленьком домике на склоне холма рядом с теплицами. Я посетил имение несколько недель спустя, нашел, что все идет хорошо, и Херстон представил меня своей жене. Ты знаешь, что с тех пор, как умерла Молли, женщины практически ушли из моей жизни, и на меня нелегко произвести впечатление хорошеньким личиком, но я никогда не забуду экзотическую красоту этой женщины.

Какие бы сомнения ни возникали по поводу его национальности, ее национальность можно было определить безошибочно. Она была чистокровной индианкой и происходила из высшей касты Восточной Индии. Ты знаешь этот тип: высокая, стройная, с изысканными чертами лица и глазами, напоенными полуночным колдовством. Глядя на нее, я подумал, что ее, как и мои орхидеи, окутывает та же тонкая аура духовности и великолепия. Она ни слова не понимала по-английски и, пока мы разговаривали, стояла рядом с Херстоном, глядя на него своими темными, непостижимыми глазами с бесконечным обожанием. Было понятно, что она преклонялась перед своим мужем. Ты помнишь красивую собаку породы колли, которая жила у меня здесь; этот прекрасный пес жил в соответствии со своими идеалами так, что мог пристыдить большинство людей. Он никогда не спешил заводить дружбу с чужаками, хотя и был предан старым слугам в поместье. Так вот, он прибежал к нам и, к моему удивлению, не обратил на меня никакого внимания, но начал вилять хвостом у ног миссис Херстон, ласкаясь к ней с величайшей нежностью.

— У вашей жены появился достойный друг, — заметил я Херстону. Тот улыбнулся и согласился, и тема была закрыта.

Мы провели остаток дня, вместе осматривая теплицы, и я обнаружил, что не ошибся в своем работнике. Такое знание орхидей, их местных условий произрастания и климата, а также традиций Восточной Индии было для меня откровением.

Теплицы были значительно изменены и расширены с тех пор, как ты видел их в последний раз; главным дополнением является огромное круглое здание у подножия холма. Здесь я собрал тысячи прекрасных цветков Phalaenopsis Gloriosa. Вместо обычных скамеек я срубил на этом месте несколько деревьев и установил их в земле через неравные промежутки со всех сторон оранжереи, а затем подвязал к ним проволокой орхидеи снизу вверх, вперемежку с папоротниками, утопающими во мху. Вокруг деревьев были густо посажены высокие пальмы; сотни орхидей свисали на проволоке с крыши. Весь ансамбль напоминал уголок тропических джунглей. Несмотря на все мои старания, орхидеи чувствовали себя неважно, и мне не терпелось получить совет моего нового ботаника.

К моему немалому удивлению, жена Херстона сопровождала нас во время обхода, но у двери оранжереи фаленопсисов отступила назад, бледная и дрожащая. Он быстро произнес несколько слов — полагаю, на ее родном языке — и она повернулась и села на табурет под навесом снаружи. Он пробормотал какие-то извинения, сказав, что его жена устала, и последовал за мной в теплицу. Если раньше он был разговорчивым, то здесь сделался странно тихим и нервным. Мы пробыли там около пяти минут, и все это время он не сводил глаз со стройной маленькой фигурки под навесом. Я ничего не смог из него вытянуть по поводу разведения фаленопсисов и приписал очевидное смущение Херстона его невежеству в этом вопросе. Мы осмотрели другие теплицы и тем же вечером я вернулся в город.

Я вдаюсь во все эти утомительные подробности, Ларчер, в надежде, что ты, с твоим многолетним опытом жизни в Индии и знанием восточного характера, возможно, сумеешь разглядеть какой-то проблеск света во мраке последовавших затем таинственных событий.

Ларчер нетерпеливо кивнул, и Дрисколл продолжил рассказ:

— Прошло шесть недель, и отчеты Херстона были в целом удовлетворительными. По прошествии этого времени я получил от него любопытное письмо. Он просил прислать в поместье частных охранников и приказать им днем и ночью обходить территорию, причем был, похоже, в полном ужасе и настаивал, что дело срочное. Мы находимся достаточно далеко от главной дороги, и нас редко беспокоят бродяги. Тем не менее, я рассудил, что новый садовник заслуживает моего доверия и в тот же день нанял несколько человек в качестве сторожей. На следующий день было воскресенье, и я, все еще немного обеспокоенный необычным тоном письма Херстона, сел на дневной поезд и приехал сюда. Я никому не телеграфировал о своем приезде, так что на станции меня никто не ждал. Я прошел милю до поместья в унылых и, казалось, заметно сгущавшихся февральских сумерках.

Спустившись по изгибу подъездной аллеи и обогнув южный угол дома, я остановился, пораженный красотой открывшегося вида. На горизонте громоздились огромные багровые облака, словно охваченные чудовищным пожаром, в то время как угрюмые красные полосы, поднимавшиеся почти до зенита, бросали зловещий отблеск на реку и лужайки. Я никогда не видел, чтобы это место приобретало такую зловещую неземную красоту — подходящая декорация для грядущей трагедии! Группа карликовых норвежских сосен у этого угла дома выделялась на фоне злобного неба каким-то тончайшим узором, и пока я стоял, восхищаясь их симметрией и изяществом, ветка менее чем в двадцати футах от меня отодвинулась назад, и из-за дерева выглянуло лицо.

Отвратительное лицо, какое может привидеться в лихорадочном кошмаре, желтое, квадратное монгольское лицо, испещренное тысячью морщин, и каждая складка полна греха. Ларчер, я видел это лицо так же ясно, как вижу тебя сейчас. Секунды три я стоял неподвижно, глядя прямо на эту ухмыляющуюся маску. Возможно, я был загипнотизирован этими блестящими глазами-бусинками, пристально смотрящими в мои. Затем ветка опустилась на место, и я, освободившись от чар, бросился вперед, к тому месту, где только что видел маску. Она исчезла, как сон. Я рыскал в кустах с полчаса или больше, но в конце концов в отчаянии сдался и вошел в дом.

Пока старая миссис Мэйхью подавала мне обед, я воспользовался случаем, чтобы осторожно расспросить ее о бродягах или незнакомцах в имении. Она ответила, что за всю зиму здесь не видели ни одного бродяги. Накануне вечером некоторые слуги как раз это обсуждали. Тем самым письмо Херстона становилось еще более необъяснимым, и после обеда я послал за ним, намереваясь откровенно поговорить на эту тему. Он пришел, и я вздрогнул, увидев его лицо. Он был бледен и изможден, с какой-то затравленной свирепостью в глазах и беспокойством в манерах, и выглядел совершенно изменившимся. Дальнейших объяснений, похоже, не требовалось, и я приписал все это неудачному воздействию виски. Я никогда не бью человека, когда он падает на землю, и не проповедую воздержание пьянице с похмелья; поэтому я, игнорируя очевидное состояние Херстона, рассказал ему о получении его письма и о мерах, которые я принял для охраны поместья.

— Они должны действовать быстро, мистер Дрисколл, — прервал меня Херстон. — Пусть поторопятся. Ради Бога, сэр, немедленно пришлите их сюда!

Он в волнении подошел ближе и сжал мою руку. Я вздрогнул от его прикосновения — его рука была такой холодной! Глаза Херстона со страстным нетерпением впились в мои, и тогда я осознал свою ошибку. Не выпивка изменила этого человека; то был чистый, ясный, холодный, безысходный ужас!

— Херстон, — сказал я, — здесь что-то не так. Я хочу, чтобы вы откровенно рассказали мне, чего вы боитесь.

Не успел он ответить, как ночь разорвала череда резких криков, похожих на визг страдающего от боли животного. За ними последовал пронзительный вопль. Услышав его, Херстон вскочил и выбежал на веранду. Я почти тотчас последовал за ним и также выбежал наружу. Херстон, как подстреленный, мчался по лужайке к своему коттеджу. Я со всех ног побежал следом, поражаясь скорости его бега. Через секунду я оказался рядом с ним; он склонился над своей женой, лежавшей в глубоком обмороке на веранде коттеджа. Когда я наклонился, чтобы рассмотреть тень у ног женщины, из темноты донесся жалобный тихий стон.

Кто-то принес фонарь, и при его свете я увидел, что там лежит мой колли Дональд. Его светлая шерсть была вся перепачкана кровью из смертельной ножевой раны в боку. Прекрасные, преданные глаза пса поднялись на мои, когда я опустился рядом с ним на колени, затем остекленели, и его маленькая жизнь угасла. Вдвоем мы подняли миссис Херстон, занесли ее в дом и положили на кровать. Херстон, обезумев от волнения, склонился над ней, умоляя меня сделать что-нибудь — что угодно. Спустя несколько минут она пришла в сознание, но при виде нас впала в состояние беспомощной истерики. И садовник, и его жена были вне себя и не могли ничего рассказать мне о случившемся.

Херстон расхаживал взад и вперед, как сумасшедший, заламывая руки, в то время как его жена лежала, безостановочно смеясь и рыдая. Гибель собаки подсказала мне, что здесь происходит что-то серьезное; подумав, что Херстон и его жена, вероятно, не будут в безопасности, оставаясь одни в коттедже, я предложил им провести ночь в доме. Херстон охотно согласился, и они пошли со мной в дом. Мэйхью поселила их в комнате на первом этаже — она одно время использовалась как гостевая, когда дом бывал переполнен. Комната находится в этом же крыле, но с другой стороны, и выходит окнами на теплицы. Я убедился, что они удобно устроились, велел Мэйхью проследить, чтобы у миссис Херстон было все необходимое, и пожелал им спокойной ночи.

В тот вечер я долго сидел у камина, тщетно пытаясь догадаться о причине странного поведения Херстона и смерти моей собаки. Не могу описать, как все это меня угнетало; я ощущал себя несчастным и был полон зловещих предчувствий, как ни старался от них избавиться. Должно быть, я задремал, и мне приснился удивительно яркий сон. Я был на лужайке в лунном свете, преследуя непонятную фигуру, которая убегала от меня, ускользая все дальше, когда я приближался, и продолжала издавать визг, похожий на предсмертный крик собаки.

Тот человек все убегал, и я бежал еще быстрее, любопытным образом увеличивая скорость, как бывает во сне; наконец, я настиг его и схватил за плечо. Он повернулся в моих руках, и я снова увидел отвратительное желтое лицо, очерченное на фоне кустарника. Ужасающий крик пронзил мой мозг и заставил меня вскочить на ноги. Я знал, что все остальное мне приснилось, но мог бы поклясться, что крик был настоящим. Я бросился к двери и распахнул ее. В холле было темно и тихо. Я открыл окно, решив, что звук мог раздаться снаружи, но и в могиле не могло быть тише. Проклиная свое нервное воображение за пережитый испуг, я поднялся к себе и лег спать.

На следующее утро я проснулся рано и, горя желанием разобраться при свете дня с неприятными событиями минувшей ночи, послал Хендрикса в комнату Херстона, велев ему сказать садовнику, что я хотел бы увидеться с ним как можно скорее. Слуга вернулся и сказал, что несколько раз стучал в дверь Херстона, но не смог его разбудить. В этот миг я вновь ощутил весь смутный ужас прошедшей ночи. В той комнате есть два таких же высоких, как эти, французских окна, выходящих на северную веранду. Я отправил Хендрикса на веранду произвести разведку снаружи. На этот раз он вернулся почти сразу же и сказал, что одно из окон было распахнуто настежь. Он заглянул внутрь: в комнате царил беспорядок, Херстон и его жена ушли. Мне пришло в голову, что они, возможно, встали пораньше и вернулись в коттедж. Я в третий раз отправил Хендрикса передать мое сообщение. Он вернулся и сказал, что в коттедже их нет. Я сам отправился в коттедж. С прошлого вечера там ничего не изменилось. Я окликнул одного из садовников, шедшего на работу, и спросил, не видел ли он Херстона.

— Нет, — ответил он. — Может быть, он в оранжереях.

— Возможно, — сказал я. — Мы должны найти его. Вы с Хендриксом возьмете на себя первую теплицу, а я вторую, и так мы поочередно осмотрим их все.

Я начал обход теплиц, громко выкрикивая имя Херстона. Я надеялся, что с ним было все в порядке, но во мне крепло зловещее предчувствие.

Я добрался до оранжереи фаленопсисов у подножия холма, продолжая звать Херстона, открыл дверь и вошел внутрь. После яркого утреннего солнца зеленый интерьер показался мне тусклым. Закрыв дверь, я увидел, как что-то приближается ко мне из лесного полумрака. Сначала я подумал, что это дог Броутона — собака почти все время проводит в оранжерее — но это нечто встало на дыбы, выпрямилось и, что-то бормоча, бросилось на меня из зеленых теней! Я подскочил к двери и захлопнул ее за собой, и оно тяжело ударилось о дверь и покатилось по полу. Это был Херстон, Херстон с белоснежными поседевшими волосами и горящими глазами. Херстон, и он был безумен — безумен!

— А женщина?

— Никаких следов! Как будто земля разверзлась и поглотила ее... Мы схватили Херстона после ужасной борьбы; от него ничего нельзя было добиться. Каждый дюйм этого места был обыскан снова и снова, но мы по-прежнему не обнаружили никаких следов! И, Ларчер, это покажется тривиальной вещью, жалкой и пустой фантазией, и все же...

— Говори!

— С ночи этого таинственного ужаса глориозы, кажется, обрели новую жизнь! С каждого растения свисают со всех сторон огромные стебли, переплетаясь, как какая-то странная паутина. Бутоны развились, но не распускаются! Месяц назад я сказал одному садовнику:

— Завтра вся оранжерея будет белой от цветов.

Он посмотрел на меня с любопытством.

— Так я и думал, сэр, неделю назад.

— Значит, они были недостаточно развиты, — ответил я.

— Нет, сэр, они были точно такие, как сейчас.

— Ну, этого просто не может быть, — воскликнул я. — Посмотрите на них, они готовы лопнуть.

— Как скажете, сэр, — сдержанно ответил он.

— Но вы со мной не согласны? — спросил я.

— Нет, сэр, они были точно такими же десять дней назад; можно было бы сказать, сэр, что они были готовы расцвести, но... они будто чего-то ждали!

Это правда! С тех пор я наблюдаю за бутонами. В этом месте царит мрачная, гнетущая атмосфера, от которой я не могу избавиться. Неописуемый ужас нависает над ним, и я никогда не хочу видеть его снова.

Ларчер, с горящим от волнения лицом, поднялся на ноги и встал спиной к огню, глядя сверху вниз на Дрисколла.

— А мотив, подсказка, объяснение всему этому? Что говорят люди? Что они думают?

— Все и ничего! С женщиной покончено — но кто с ней расправился? Конечно, сам Херстон! Другие говорят: «Ба! Этот человек любил ее, она его не боялась». Был третий, которого оба боялись, — лицо в соснах.

— А другие мужчины в поместье?

— Все вне подозрений! Их комнаты расположены над каретным сараем, и все были там в ту ночь. Говорят, Херстон был хорошим парнем, преданным своей жене. Она каждый день сопровождала его в оранжереи и он всегда казался недовольным, если ее не было рядом. Выяснилось также, что на протяжении десяти дней, предшествовавших трагедии, Херстон выглядел странно возбужденным и нервным, но был совершенно трезв и вменяем. И еще одно: с тех пор, как в имении появился Херстон, здесь не видели ни бродяг, ни других подозрительных лиц.

— Ты рассказал полиции о желтолицем человеке?

— Да. Но больше никто его не видел; у меня не было никаких осязаемых доказательств, и общее мнение, по-видимому, свелось к тому, что это была галлюцинация, вызванная чрезвычайным напряжением нервов.

— Что стало с Херстоном?

— Он находится или, вернее, еще два дня назад находился в клинике для душевнобольных. Она примерно в трех милях отсюда — ты можешь видеть ее башню прямо за деревьями с западной стороны. Врачи с самого начала говорили, что его состояние было совершенно безнадежным. Когда его доставили его туда, он был почти неуправляем; затем он погрузился в угрюмое молчание и едва говорил. Два дня назад старший инспектор полиции известил меня, что Херстон сломал тяжелые железные решетки на своем окне и сбежал. Меня попросили немедленно сообщить, если мне станет что-либо известно о его местонахождении. Полиция, сказали мне, будет следить за поместьем, считая вполне вероятным, что Херстон вернется сюда.

Услышав все это, я немедленно приехал, но до сих пор его не видел. Вчера днем мне стало одиноко и я занервничал. Я провел в доме весь день и, решив, что небольшая прогулка пойдет мне на пользу, направился по дорожке к воротам. Когда я возвращался, уже темнело, и я невольно присматривался к кустарнику. На мне была старая пара теннисных туфель, которую я нашел здесь, у себя в комнате, и мягкие подошвы почти бесшумно ступали по гравию дорожки. По пути мне показалось, что я услышал какое-то шуршание, как будто кто-то пробирался сквозь кусты справа от меня. Я вытащил револьвер и постепенно зашагал медленнее, собираясь пропустить неизвестного вперед.

Движение в кустах тоже замедлилось, и я понял, что за мной наблюдают. Я шел дальше, пока мы не добрались до места, где кустарник вдоль дорожки поредел; здесь я внезапно развернулся и нырнул сквозь кусты в направлении звука. Незваный гость бросился прочь и увеличил расстояние между нами, так что я смог лишь смутно различить высокую гибкую фигуру в одеянии из какой-то темной материи, обмотанную вокруг талии шарфом. Я думал, что это Херстон. Но это был не он, так как незнакомец оглянулся перед тем, как исчезнуть, и я снова увидел злодейское желтое лицо и глаза-бусинки! Я побежал за ним, на бегу разряжая револьвер. Выстрелы разнеслись в сгущающейся ночи, однако он вторично ускользнул от меня. Сегодня утром я отправил тебе телеграмму. Ты здесь. Вот и все.

— Дрисколл, ты говоришь, что лицо, которое ты видел в кустах, ухмылялось? Ты заметил что-нибудь необычное, связанное с зубами этого незнакомца?

Дрисколл вскочил на ноги, сдавленно выругавшись.

— Ларчер, ты его видел! Где?

— Не видел, Боб, честное слово!

— Тогда откуда ты знаешь, что у него не было зубов? По крайней мере, я заметил только два резца в углах челюсти; они были длинные и желтые, как волчьи клыки! Откуда ты узнал единственную деталь, о которой я умолчал?

— Садись, и я тебе расскажу. Я не вспоминал об этой небольшой истории долгие годы, — ответил Ларчер, закуривая новую сигару. — Кстати, раз уж ты так откровенно признаешься, что носишь оружие, я могу с таким же успехом на время избавиться от своего. Я никогда не остаюсь в цивилизованном мире достаточно долго, чтобы привыкнуть вовсе обходиться без оружия. Положу-ка я револьвер здесь, на стол, если не возражаешь. Что ж, как ты помнишь, около семи лет назад я работал в Британской Ост-Индской географической комиссии. Возможно, ты также помнишь, что нашей главной миссией в то время было исследование некоторых притоков реки Меконг. Британское правительство так распахало Индию плугами и боронами своей армии и гражданской администрации, что кажется, будто там не осталось никаких диких мест; и однако, все еще существуют огромные пространства неизвестных и почти непроходимых территорий, где в высшей степени пышно всходят сорняки местных обычаев. Вероятно, на пригодной для жизни части земного шара нет другого региона, находящегося под номинальным контролем цивилизованной нации, о котором было бы так мало известно, как о долине реки Меконг. Громадные многовековые леса простираются на сотни миль, скрывая в сырых, непроходимых болотах и джунглях диких, свирепых людей, которые их населяют.

Мы добрались до реки Лам-Нам-Си у ее слияния с Меконгом и отправились вдоль нее к истоку. Через три дня пути до нас дошли слухи о тиграх, и я решил оставить партию в Менатконге и немного побродить по окрестностям в надежде раздобыть одну-две шкуры. Я рассчитывал присоединиться к остальным в условленном месте примерно через неделю. Они заявили, что не дадут за мою жизнь и фартинга, если я отправлюсь в одиночку; поэтому я пошел на компромисс, взяв с собой Харанью Ватани, туземца, который преданно заботился о группе и сопровождал нас в качестве гида. Первый день ничего нам не принес, и в сумерках, преследуемые по пятам тропической бурей, мы оказались неподалеку от уединенной туземной деревни.

Это было единственное место на многие мили вокруг, где можно было найти человеческое жилье и укрыться от бури — но, несмотря на это, Харанья пытался увести меня прочь от деревни. Это только разожгло мое любопытство, так что я взял бразды правления в свои руки, и мы остались там на ночь. Нас приняли вежливо, поскольку толстая физиономия Ватани служит своего рода пропуском в эту часть вселенной; но на следующий день, когда самые сильные порывы бури утихли, один из жителей дал Ватани понять, что с нашей стороны было бы тактичнее двинуться дальше. Соответственно, мы так и сделали. После того, как мы покинули деревню, Ватани рассказал мне о причине такой сдержанности местных обитателей. Название деревни — Конг-Сатру. Тебе, несомненно, известно, что практически все глориозы родом оттуда.

— Нет, я думал, они прибыли из Пном-Пеня, как указано в счетах.

— Это речной порт, где их упаковывают для отправки. Орхидеи похищают из лесов вокруг Конг-Сатру отважные искатели приключений, которым, очевидно, не очень дорога жизнь. По ночам, тайком, они переправляют их вниз по Меконгу к морю. Холмы вокруг Конг-Сатру поросли самыми великолепными лесами, какие только можно вообразить, и изобилуют этим сортом орхидей. По словам Хараньи, туземцы скорее продадут своих детей, чем растение глориозы, которое для них абсолютно священно. Эти люди одновременно ужасным и гротескным образом смешивают свою религию с культивацией растений. За цветами ухаживает кучка местных жрецов, и они к тысячам других восточных идей прибавляют еще одну, самую жуткую из всех.

Они говорят... — и Ларчер наклонился через стол к Дрисколлу и задумчиво уставился в ночь, продолжая: — Они говорят, что в орхидеях должна быть кровь, человеческая кровь, и потому незадолго до сезона цветения растений жрецы выбирают жертву из числа жителей деревни.

— А потом? — спросил Дрисколл, когда Ларчер, погрузившись в воспоминания, замолчал, все еще глядя мимо него в окно.

— Прости, я думал о той ночи, когда Харанья рассказал мне эту историю. Мы сидели в маленькой палатке посреди джунглей, менее чем в 30 милях от Конг-Сатру, вокруг нас бушевал шторм, а Ватани дрожал от страха, что его рассказ подслушают. В Индии считается, что обсуждать религию соседей невежливо и вредно для здоровья.

— Так что же потом?

— Наше появление прервало праздник цветов, и я невольно оказался в самом близком соседстве со смертью. Так вот, в это апрельское полнолуние в Конг-Сатру проходит карнавал, и жрецы уносят жертву в леса над деревней — и кормят цветы!

— И затем?

— И затем орхидеи расцветают, но не раньше! Так сказал мне Харанья. Жрецы — мерзкого вида люди с желтой, как пергамент, кожей. Зубы у них не исчезли, как ты описываешь, но четыре передних зачернены так, что на расстоянии их не видно. В этих жрецах много китайской крови, если они на самом деле не чистокровные монголы, что отличает их от остального населения, относящегося к ариям.

— И ты думаешь, что жена Херстона...

— Была избрана на роль жертвы! Полагаю, Херстон собирал фаленопсисы в окрестностях деревни и либо видел ее раньше, либо познакомился с ней, когда она пыталась сбежать. Благодаря знанию страны ему удалось доставить ее в какой-то прибрежный городок, откуда они отправились в Англию. Потом они приехали сюда и жили в свое удовольствие, пока рядом с ними не появился фанатик, неумолимый, как судьба. Лично я думаю, что эти жрецы оказывают на людей какое-то гипнотическое влияние. Ты ведь слышал крик девушки, когда он пришел к ней той ночью? Как же иначе жрец сумел внушить Херстону и его жене благоговейный трепет, покорность и молчание, что последовали за этим?

— Теперь я понимаю. Должно быть, жрец и убил мою бедную собаку.

— Не оплакивай пса, Боб; он умер, пытаясь защитить нежную душу, которая была добра к нему, и никакая смерть не может быть благороднее. Я думаю, что жрец держит девушку в укрытии, под гипнозом. Он ждет своего часа. И время настало! Сегодня апрельское полнолуние, день праздника цветов. Если девушку можно спасти, это должно произойти сейчас. У нас будет умелый помощник.

Дрисколл вскочил на ноги.

— Кто?

— Херстон! Он выслеживает жреца. Я наблюдал за ним последние полчаса.

— Где он?

— Вот! Смотри! Видишь изможденную фигуру, которая скорчилась в тени колонны на крыльце? Сначала я подумал, что это жрец, и приготовил револьвер; затем он слегка пошевелился, и лунный свет упал на его седые волосы и изорванное одеяние. Поверь, Дрисколл, Херстон тоже видел это лицо фанатика из окон своей тюрьмы, и железо прогнулось, как олово, под напором безумной силы, вышедшей убивать. Смотри! Он наблюдает за кем-то, кто идет по лужайке с юга на север. Я могу сказать это по его движениям. Там не может быть никто другой, кроме жреца. Гляди, садовник приподнимается! Ты вооружен? Тогда пойдем.

Ларчер бесшумно открыл французское окно и вышел на веранду. Дрисколл последовал за ним. Человек, шедший впереди них, осторожно пробирался вперед, переходя из тени одного дерева в тень другого, пока не добрался до зарослей кустарника, откуда открывался вид на большую каменную лестницу, поднимавшуюся террасами на холм рядом с теплицами. Здесь он остановился, пристально наблюдая за лестницей. Ларчер и Дрисколл замерли чуть поодаль.

— Он потерял его из виду, — прошептал Дрисколл, но Ларчер покачал головой. Мгновение спустя жрец выскользнул из кустов, окаймлявших лестницу почти у самого подножия холма. Гибкая фигура на секунду замерла в свете полной луны, чернея на фоне белизны каменной кладки и прислушиваясь. Ничего не услышав, жрец поманил рукой, и стройная белая фигурка скользнула вслед за ним, когда он открыл дверь оранжереи и исчез.

Через мгновение Херстон уже направился к ступенькам; Дрисколл и Ларчер, как и прежде, следовали за ним по пятам. В движениях Херстона не было ни колебаний, ни излишней поспешности; так же бесшумно и неумолимо, как прилив набегает на берег, он преодолевал расстояние между собой и жрецом. Добравшись до двери оранжереи фаленопсисов, он растворился в черноте стены. Когда дверь открылась, до ушей двоих друзей донеслось низкое монотонное пение.

— Китайский язык, клянусь всем святым! Боб, он поклоняется цветам!

Миг спустя Дрисколл и Ларчер добрались до двери и заглянули внутрь.

Это была странная сцена! Отвесные стволы деревьев высотой в сорок и более футов были покрыты нежной зеленью папоротников, выделявшейся среди более темных оттенков орхидей. Тысячи полураскрытых цветов наполняли оранжерею тонким и изысканным ароматом.

Жрец стоял в центре оранжереи, спиной к двери. Он сбросил с себя рясу и, обнаженный, если не считать набедренной повязки, раскачивался взад и вперед в религиозном экстазе, простирая руки к цветам над собой и распевая при этом. У его ног стояла на коленях женщина, белая, невидящая, завороженная!

Позади него, безмолвный и ужасный, скорчился Херстон, ожидая удобного момента для прыжка.

— Херстон безоружен! — выдохнул Дрисколл.

— Да, как горилла! Пусть будет так! Добыча принадлежит ему.

Наконец жрец сделал паузу в своем пении. Момент настал. Херстон протянул левую руку, взялся за дверной засов и с грохотом, сотрясшим оранжерею, подвинул его на место. Это был одновременно вызов и ультиматум, и жрец повернулся на шум, чтобы встретить свою смерть лицом к лицу!

Он вскинул одну руку вверх чуть ли не повелительным жестом, но в тот же миг руки Херстона сомкнулись вокруг него, как стальной обруч, сдавливая его с медленной, непреодолимой силой.

Монгол мог бы сразиться и с более сильным соперником, и теперь он извивался в руках Херстона, отчаянно стараясь высвободиться. Могучие мускулы перекатывались под желтой кожей, как сворачивающаяся и разжимающаяся кобра. Он отчаянно рванул свою набедренную повязку, и его свободная рука взметнулась вверх с кривым ножом, который дважды неудачно опустился, не причинив Херстону вреда.

Люди снаружи навалились на зарешеченную дверь с такой силой, что стекло в верхней половине разлетелось вдребезги. Засов, однако, выдержал. Ларчер просунул руку сквозь оставшиеся осколки, отодвинул засов, и они вдвоем ворвались внутрь.

Внезапно, сделав последнее неимоверное усилие, жрец выпрямился во весь рост, едва не сбив Херстона с ног. Снова свет задрожал на ноже, когда лезвие поднялось и опустилось, и мертвый жрец упал навзничь, увлекая за собой Херстона с ножом, застрявшим в спине.

Дрисколл склонился над распростертыми телами, тщетно пытаясь разжать пальцы Херстона, все еще сжимавшие жреца. Крик сорвался с губ девушки, стоявшей рядом с ними, и двое друзей обернулись и посмотрели на нее.

Она стояла, глядя на Херстона с невыразимым чувством; крик, который вырвался у нее, был протяжным, низким индийским плачем по умершим. Ларчер наклонился и опытной рукой вытащил нож, затем повернулся к девушке.

— Не горюй, — сказал он на ее родном языке. — Он будет жить, раз он сумел вернуть тебя.

При этих словах Херстон отпустил священника, повернулся и протянул руки к девушке. Пламя в его глазах погасло — этот человек снова был в здравом уме!

— Дрисколл, — воскликнул Ларчер странно бесцветным голосом, — посмотри вверх, посмотри на свои орхидеи, они думают, что их собираются покормить!

Дрисколл перестал рассматривать поверженного жреца и огляделся по сторонам.

Он побледнел, глядя на происходящее, и оперся рукой о ближайшее дерево, чтобы не упасть.

Множество огромных белых цветов покачивалось на каждой ветви, хрустящих, только что распустившихся! Широко раскрытые, с расправленными лепестками и нетерпеливыми стебельками, они, как счастливые цветы поворачиваются к солнцу, вытянули свои лица к мертвому жрецу на полу.

Примерно в трех милях от Нортона, небольшого городка в Миссури, у дороги, ведущей в Мейсвилл, стоит старый дом, в котором раньше жила семья, носящая фамилию Хардинг. С 1886 года в нем никто не живет, и непохоже, что кто-нибудь собирается поселиться там снова. Время и неприязнь живших поблизости людей превратили его мало-помалу в живописные развалины. Человек, незнакомый с историей дома, вряд ли отнес бы его к разряду «домов с привидениями», но именно такая слава шла о нем в округе. В окнах не было стекол, в дверных проемах — дверей, в кровле зияли дыры, а полинявшие обшивочные доски приобрели грязносерый цвет. Эти безошибочные приметы «плохих» домов частично скрывала и уж точно смягчала обильная зелень, пущенная мощной лозой и полностью опутавшая дом. Какому растению принадлежала лоза — на этот вопрос не смог бы ответить ни один ботаник, но именно она сыграла важную роль в истории этого дома.

Семейство Хардинга состояло из самого Роберта Хардинга, его жены Матильды, ее сестры мисс Джулии Уент и двух маленьких детей. Роберт Хардинг был молчаливый, закрытый человек, не имевший друзей среди соседей, да и не стремившийся их иметь. Сорокалетний мужчина, трудолюбивый и экономный, жил на доход с небольшой фермы, теперь густо заросшей кустарником и ежевикой. Хардинга и его свояченицу соседи не одобряли, считая, что те много времени проводят вместе, хотя никакой особенной вины за ними не было и они совсем не таились. Но моральный кодекс сельских жителей Миссури взыскателен и суров.

Миссис Хардинг была добрая женщина с печальными глазами, и у нее отсутствовала левая ступня.

В 1884 году стало известно, что она поехала погостить к матери в Айову. Так отвечал муж в ответ на расспросы, но его тон не располагал к дальнейшему продолжению разговора. Больше ее не видели, а через два года, не продав ферму или что-нибудь из имущества, не оставив доверенного лица, которое бы следило за его интересами, и не взяв ничего из нажитого добра, Хардинг с оставшимися домочадцами уехал из этих мест. Никто не знал — куда, но тогда это никого не интересовало. Вскоре то, что можно было вынести, пропало, и стало считаться, что заброшенный дом посещается призраками.

Четыре или пять лет спустя летним вечером священник Дж. Грубер из Нортона и адвокат Хайат из Мейсвилла повстречались как раз перед усадьбой Хардинга. Оба ехали верхом, а так как им было о чем поговорить, то они спешились, привязали лошадей и, подойдя к дому, сели на крыльцо. Пошутив над мрачной репутацией места, они тут же выбросили досужие домыслы из головы и проговорили об общих делах почти до самой темноты. Вечер был душный, а воздух спертый.

Вдруг мужчины вскочили на ноги от неожиданности: длинная лоза, закрывавшая половину фасада дома, чьи ветки раскачивались над их головами, вдруг пришла в движение — каждый лист, каждая веточка яростно забились.

— Идет буря! — воскликнул Хайат.

Грубер ничего не ответил, только молча указал собеседнику на соседние деревья: листва на них не колыхалась, даже нежные кончики ветвей, четко обозначенные на ясном небе, были неподвижны. Мужчины быстро сбежали по ступеням туда, где раньше была лужайка, и внимательно осмотрели лозу, которая с этого места была видна целиком и продолжала сотрясаться, хотя никаких видимых причин для этого не было.

— Поедем отсюда, — сказал священник.

И мужчины уехали. Забыв, что их пути лежат в разные стороны, они направились вместе в Нортон, где рассказали о случившемся нескольким неболтливым друзьям. На следующий вечер, примерно в то же время, оба с двумя друзьями, чьи имена забыты, снова были на крыльце дома Хардинга. Таинственное явление повторилось: мужчины внимательно следили за лозой, которую трясло как в лихорадке от корней до самой верхушки, и даже их совместные попытки силой сдержать ее ни к чему не привели. Понаблюдав за лозой с час, они вернулись откуда приехали, так ничего и не поняв.

Прошло немного времени, и такое необычное явление возбудило любопытство у всей округи. Днем и ночью толпы народа дежурили у дома Хардинга в надежде «разгадать знак». Похоже, никому это не удавалось, однако рассказы свидетелей были так убедительны, что никто не сомневался в реальности увиденного.

То ли по внезапному озарению, то ли по злому умыслу, но в один прекрасный день поступило предложение — от кого, так никто и не узнал — выкопать лозу, и после долгих споров это было сделано. В земле ничего не нашли, кроме корня, но какой же он был странный!

На расстоянии пяти-шести футов от ствола шириною в несколько дюймов у земли один прямой корень уходил вниз, в рыхлую землю, затем делился на боковые корни, корешки и нити, причудливо переплетенные между собой. Когда их аккуратно очистили от земли, то все увидели необычное образование. Корешки и их сплетения соединились в плотную сетку, поразительно напоминавшую по размеру и очертанию человеческую фигуру. Голова, туловище и конечности — все здесь было, просматривались даже пальцы на руках и ногах; и многие утверждали, что угадывают в сплетении волокон, образующих голову, гротескное подобие лица. Фигура располагалась горизонтально; мелкие корешки сосредоточились на груди.

Чтобы полностью соответствовать человеческой фигуре, этому природному образованию не хватало одной детали. На расстоянии десяти дюймов ниже одного колена нитеобразные волокна, создававшие ногу, резко поворачивали вспять и внутрь, удваиваясь в объеме. У фигуры не было левой ступни.

Напрашивалось одно объяснение — очевидное, но в охватившем всех возбуждении каждый предлагал свое. Конец всем спорам положил окружной шериф, который, как законный надзиратель над брошенным владением, распорядился корень выкопать, а яму вновь засыпать землей.

Дальнейшее расследование выявило только один важный факт: миссис Хардинг никогда не ездила к родственникам в Айову, и они даже не слышали, чтобы она такое планировала.

О самом Роберте Хардинге и остальных членах семьи ничего не известно. О доме по-прежнему идет плохая слава, а пересаженная лоза стала обычным, вполне благонравным растением, под которым может с удовольствием проводить приятный вечер какая-нибудь нервная особа, слушая, как трещит кузнечик, делясь с миром своими вечными открытиями, а в отдалении козодой оповещает всех, что он думает по этому поводу.

После Вены, задолго до Будапешта, Дунай достигает пустынных, неприютных мест, где воды его разливаются по обе стороны русла, образуя болота, целую топь, поросшую ивовыми кустами. На больших картах эти безлюдные мета окрашены бледно-голубым цветом, который как бы блекнет, удаляясь от берега, и перечеркнуты жирной надписью «Sumpfe», что и значит «болота».

В половодье весь этот песок, галька, поросшие ивой островки почти затоплены, но в обычное время кусты шелестят и гнутся на ветру, подставляя солнцу серебристые листья, и непрестанно колеблющаяся равнина поразительно красива. Ивы так и не становятся деревьями, у них нет ровного ствола, они невысоки, это — скромный куст мягких, округленных очертаний, чей слабый позвоночник отвечает на легчайшее касание ветра, словно трава, и все они вместе непрерывно колышутся, отчего может показаться, что поросшая ивой равнина движется сама по себе, будто живая. Ветер гонит по ней волны — листвы, не воды, — и она похожа на бурное зеленое море, когда же листья подставят солнцу обратную сторону — серебристое.

Собственно говоря, такая чарующая пора начинается у реки вскоре после Пресбурга. Вместе с поднимающейся водой мы доплыли туда примерно в середине июля на канадской байдарке, с палаткой и сковородой на борту. В то самое утро, когда небо еще только алело перед рассветом, мы быстро проскользнули сквозь спящую Вену, и часа через два она стала клубом дыма на фоне голубых холмов, где раскинулся Венский лес. Позавтракали мы в Фишераменде, под березами, и поток понес нас мимо Орта, Хайнбурга, Петронела (у Марка Аврелия это Карнунтум), под хмурые отроги Малых Карпат, где речка Морава спокойно впадает в Дунай с левой стороны, а путник пересекает венгерскую границу.

Скорость наша была километров двенадцать в час, мы быстро углубились в Венгрию, где мутные воды, верный знак половодья, кидали нас на гальку и пробкой крутили в водоворотах, пока башни Пресбурга (по-здешнему — Пожони) не показались в небе. Байдарка, словно добрый конь, пронеслась под серой стеною, не задела в воде цепей парома, который называют Летучим Мостом, резко свернула влево и, вся в желтой пене, просто врезалась в дикий край островов, песка, болот — в страну ив.

Изменилось все сразу, внезапно, словно картинки в биоскопе показывали улицы и вдруг, без предупреждения, явили озеро и лес. Мы влетели, как на крыльях, в пустынные места и меньше чем за полчаса оказались там, где не было ни лодок, ни рыбачьих хижин, ни красных крыш — словом, даже признака цивилизации.

Полдень миновал недавно, однако мы уже устали от беспрерывного, сильного ветра и принялись подыскивать место для ночевки. Но пристать к этим странным островкам было нелегко — река то кидала нас к берегу, то относила обратно; ивы царапали руки, когда мы пытались, схватившись за них, остановить байдарку, и немало песка столкнули мы в воду, прежде чем ветер, ударив сбоку, загнал нас в маленькую заводь и мы, в облаке брызг, втянули на берег нос нашего суденышка. Потом мы полежали, смеясь и отдуваясь, на жарком желтом песке, под раскаленным солнцем, безоблачным небом. Огромное воинство ивовых кустов укрывало нас от ветра; ивы плясали вокруг нас, сверкая каплями воды и шурша так громко, словно аплодировали нашему успеху.

— Ну и река! — сказал я другу, припомнив весь наш путь от самого Шварцвальда.

Думал я о долгом былом пути и о том, как далеко еще до Черного моря, и, наконец, о том, как повезло мне со спутником, другом моим, шведом.

Мы не в первый раз путешествовали вместе, но эта река сразу поразила нас тем, какая она живая. Потом, уже ночью, лежа в палатке, мы слышали, как она поет песню луне, по-особому присвистывая, — говорят, это от того, что по дну катятся камешки, гонимые очень быстрым течением.

Солнце еще не село, до темноты оставалось часа два.

Друг мой сразу уснул на прогретом песке, я пошел осматривать местность. Остров оказался примерно в акр длиной; собственно, это была песчаная полоска, возвышающаяся фута на два-три над уровнем реки.

Я постоял на берегу несколько минут, глядя, как пурпурные воды, громко ревя, налетают на берег, словно хотят его унести, и разбиваются на две пенистые струи. Песок ходил ходуном, вздрагивала земля, ивовые кусты метались на ветру, и казалось, что остров движется. Словно стоя на холме, лицом к вершине, я видел мили на две, как несется ко мне река, белая от пены, то и дело взлетающей к солнцу.

Остальная часть острова так заросла кустами, что гулять было нелегко, но я обошел его из конца в конец. На другой, восточной стрелке из-за перемены света река казалась темной и лютой. Мелькали самые гребни волн, гонимые ветром. Я подумал, что эти кусты, будто огромная губка, всасывают реку.

Что ни говори, зрелище было поразительное, и, стоя в этом одиноком, пустынном месте, долго и жадно любуясь дикой красотой, я с удивлением ощутил, что в самых глубинах души рождается незваное, необъяснимое и беспокойное чувство.

Наверное, река в половодье всегда внушает тревогу. Я понимал, что к утру многих островков не будет; неудержимый, грохочущий поток будил благоговейный ужас; однако беспокойство мое лежало глубже, чем удивление и страх. Я чувствовал, что оно связано с нашим полным ничтожеством перед разгулявшимися стихиями. Связано это было и со вздувшейся рекой — словом, подступало неприятное ощущение, что мы ненароком раздразнили могучие и грубые силы. Именно здесь они вели друг с другом великанью игру, и зрелище это будило фантазию.

Конечно, откровения природы всегда впечатляют, я это знал по опыту. Горы внушают трепет, океаны — ужас, тайна огромных лесов околдовывает нас.

А вот эти сплошные ивы вызывали другое чувство. Что-то исходило от них, томило сердце, будило благоговение, но как бы и смутный ужас. Кущи вокруг меня становились все темнее, они сердито и вкрадчиво двигались на ветру, и во мне рождалось странное неприятное ощущение, что мы вторглись в чужой мир, мы тут чужие, незваные, нежеланные, и нам, быть может, грозит большая опасность.

В середине острова я нашел небольшую впадину, там мы и поставили палатку. Кольцо ивовых кустов немного преграждало путь ветру.

— Ну что это за лагерь! — проворчал швед, когда палатка, наконец, встала как следует. — Нет камней, мало хвороста... Снимемся-ка пораньше, а? На этом песке ничего толком не устроишь.

Потом мы отправились собирать хворост, чтобы хватило до ночи. Берега мы прочесали со всей тщательностью; они повсюду крошились, река с плеском и рокотом уносила большие куски.

— Остров стал куда меньше, — сказал наблюдательный швед. — Долго он не продержится. Подтащим-ка байдарку к самой палатке и приготовимся уйти по первому знаку. Я буду спать не раздеваясь.

Шел он немного позади, ивы скрывали его.

— Что ж это? — услышал я его встревоженный голос.

Я подбежал к нему по кромке песка. Он глядел на реку и куда-то указывал.

— Да это мертвое тело! — вскрикнул он. — Ты посмотри!

Что-то кувыркалось на пенистых волнах, несущихся мимо, то исчезало, то выныривало, футах в двадцати от берега; когда же поравнялось с нами, перевернулось и посмотрело прямо на нас. В странных желтоватых глазах отразилось солнце, они сверкнули — и загадочное существо, нырнув под воду, исчезло с быстротой молнии.

— Выдра! — закричали мы разом, громко смеясь.

Много ниже по течению она вынырнула снова, мелькнула и сверкнула на солнце черной влажной спинкой.

Мы собрались нести к палатке наши дрова, но случилось еще одно происшествие. На сей раз это вправду был человек, больше того — человек в лодке. Такое нечасто увидишь на Дунае, да еще в половодье.

То ли косые лучи, то ли отблески дивно освещенных вод, то ли еще что мешало мне толком увидеть летящее чудо. Кажется, это была плоскодонка, в ней стоял человек с одним веслом, он греб, и лодка с безумной скоростью неслась мимо берега. Смотрел человек на нас, но расстояние и свет не давали нам разобрать, чего он хочет. Мне показалось, что он делает какие-то знаки, долетел и голос: кричал человек сердито, но из-за ветра мы не услышали слов.

— Да он перекрестился! — воскликнул я.

— Вроде ты прав, — сказал мой друг, глядя из-под руки на исчезающее видение. Пропало оно как-то сразу, растворилось в ивах там, где солнце обратило их в алую стену несказанной красоты. К тому же поднимался туман.

— Что же он тут делает в половодье, да еще вечером? — тихо спросил я. — Куда плывет в такой час, почему кричит, почему перекрестился? Как ты думаешь, он хотел нас о чем-то предупредить?

— Увидел дым от трубок и решил, что мы духи, — засмеялся мой спутник. — Они тут верят во всякую ерунду. Помнишь, лавочница в Пресбурге говорила, чтобы мы не сходили на берег, потому что эти места принадлежат каким-то неземным существам? Наверное, здешние жители верят в фей, а то и в бесов. Наш крестьянин никогда не видел людей на этих островах, — прибавил он погодя, — вот и перепугался.

Тон его меня не убедил, да и сам мой приятель как-то изменился.

Дальше беседа не пошла, мы вернулись к костру, друг мой вообще не любил романтических разговоров. Помню, я даже обрадовался, что у него нет воображения; мне стало уютней и спокойней рядом с таким надежным, земным человеком. «Какой прекрасный нрав», — подумал я; и впрямь, он вел байдарку не хуже индейца, вниз по стремнине, проносясь под мостами и над водоворотами. Да я никогда не видел, чтобы белый человек так правил лодкой. Он был прекрасным спутником в опасных путешествиях, истинной опорой. Я взглянул на его сильное лицо, на светлые кудрявые волосы, на охапку дров вдвое больше моей и почувствовал облегчение.

— А река-то поднимается, — сказал он, словно следуя какой-то мысли, и, переведя дыхание, бросил охапку на песок. — Если так пойдет, остров будет под водой дня через два.

— Хорошо бы ветер улегся, — сказал я. — А река, Бог с ней!..

Реки мы не боялись, сняться могли минут за десять, половодье нам даже нравилось — течение быстрей, и нет коварных отмелей, нередко грозивших оторвать дно байдарки.

Против наших ожиданий, ветер с закатом не утих. Он вроде бы стал сильнее во мраке, тряс ивы, как солому, ревел над головой. Иногда раздавался странный звук, словно стреляли из винтовки, и особенно сильный порыв ударял по острову. Мне казалось, что такие звуки издает Земля, двигаясь сквозь космос.

Небо, однако, было чистым, вскоре после ужина на западе взошла луна и осветила шумящие ивы ясным, дневным светом.

Мы лежали у огня, на песке, курили, слушали ночные звуки и мирно, радостно говорили о пройденном пути и о наших планах. Костра хватало, чтобы видеть друг друга; искры, словно фейерверк, летали над головой. В нескольких ярдах от нас раздавался шум воды, а громкий всплеск возвещал, что унесло еще один кусок берега.

Говорили мы, я заметил, о давних стоянках и событиях, происходивших еще в Шварцвальде или о чем-нибудь другом, тоже далеком, только не о нынешнем, словно молча условились не обсуждать того, что происходит. Мы не помянули ни единым словом ни выдру, ни гребца, хотя, казалось бы, могли толковать об этих происшествиях весь вечер.

Одиночество этих мест пропитало нас до костей, тишина казалась естественной, голоса наши — слишком громкими, не совсем реальными; я ощущал, что надо бы перейти на шепот, что человеческий голос, всегда нелепый в реве стихий, уже не очень уместен, словно мы в храме, где следует говорить потише. И, кроме того, это опасно.

Одинокий остров, весь в ивах, под ударами ветра, среди несущихся вод, внушал нам обоим какой-то суеверный ужас: нетронутый людьми, почти не известный людям, лежал он в лунном свете, и чудилось, что здесь проходит граница иного, чуждого мира, где обитают только ивы да души ив. А мы дерзнули сюда ворваться, что там — использовать остров для себя! Наконец, в последний раз я поднялся, чтобы идти за дровами.

— Когда это все прогорит, — твердо сказал я, — лягу спать.

Над головой резко закричала ночная птица; я чуть не упал — река отломила кусок берега, он с всплеском рухнул в воду, а я успел отскочить. Припомнив, как друг мой говорил, что утром надо уйти, я согласился с ним — и, удивленно обернувшись, увидел его самого. За шумом ветра и воды я не заметил, что он подошел вплотную.

— Тебя очень долго не было, — крикнул он сквозь ветер. — Я думал, что-то случилось.

Голос его и взгляд сказали мне больше, чем слова; я мигом понял, почему он тут. Чары этих мест проникли и в его душу.

— Река все поднимается, — продолжал он, указывая на волны, сверкавшие в лунном свете. — А ветер просто ужасный.

Он все говорил одно и то же, но на самом деле то был крик одиночества, мольба о помощи, потому меня и тронули эти обыденные фразы.

— Хорошо, — закричал я в ответ, — хорошо хоть палатка прикрыта, она продержится.

— Хорошо, если уйдем без беды! — отозвался друг.

Мы вернулись к костру и разожгли его напоследок, пошевелив угли ногой. Потом еще раз огляделись. Если бы не ветер, жара была бы тяжкой. Я об этом сказал, а друг мой, помню, удивил меня своим ответом: лучше какая угодно жара, все же июль, чем этот «чертов ураган».

Все было готово к ночи. Байдарка лежала у палатки днищем вверх, оба желтых весла — под ней, мешок с едой висел на иве, чистые тарелки мы убрали подальше от кострища, засыпали его для верности песком и легли. Брезентовую полу мы не опустили; я видел ветки, звезды и лунный свет. Ивы метались, ветер гулко ударял в наши утлые стены, и тут пришел сон, окутав нас легкой пеленой забвения.

Внезапно я понял, что не сплю и гляжу на небо со своего песчаного матраса. Я посмотрел на часы и увидел в лунном свете, что полночь миновала, начались новые сутки. Значит, проспал я часа два. Спутник мой лежал рядом; ветер выл, как прежде; что-то кольнуло меня в сердце.

Быстро присев, я выглянул наружу. Ивы метались на ветру, но наш утлый приют, наш зеленый домик был в безопасности: не встречая препятствий, ветер проносился над ним. Беспокойство мое, однако, не проходило. Я тихо вылез из палатки посмотреть, не случилось ли чего с нашими вещами. Двигался я очень осторожно, чтобы не разбудить друга, но странное возбуждение овладело мной.

На полпути я заметил, что у шевелящихся крон какие-то другие очертания; я присел и вгляделся. Вопреки всякой вероятности, передо мной и немного повыше виднелись зыбкие фигуры, и ветви, колыхаясь на ветру, словно бы очерчивали их.

Мало-помалу я разглядел, что фигуры эти — в самых кронах ив. Большие, бронзового цвета, они двигались сами по себе, независимо от деревьев. Тут же я понял, что они ненамного больше человека, но что-то мне подсказало, что передо мной не люди. Я был уверен, что дело не в движении веток и света. Они шевелились сами, они поднимались и струились от земли к небу и мгновенно исчезали, достигнув тьмы. Мало того, они переплетались друг с другом, образуя какой-то столп; тела, ноги, руки сливались и разъединялись, и получался извилистый поток, закручивающийся спиралью, содрогающийся и трепещущий, как ивы под ветром. Текучие, обнаженные, они проходили сквозь кусты, меж листьев и живой колонной устремлялись ввысь.

Страха я не чувствовал, мною овладело небывалое, благоговейное удивление. Казалось, я вижу олицетворенные силы стихий, обитающие в этом древнем месте. Вторжение наше растревожило их. Это мы нарушили покой. В памяти роились легенды о духах и богах места, которых признавали и почитали во все века. Но прежде чем я подыскал мало-мальски годное объяснение, что-то побудило меня двинуться дальше. Я выполз на песок и встал. Босые ступни ощутили неостывший жар; рев реки ударил в уши. Песок и река были реальны, я убедился, что чувства мне не изменили. Однако фигуры по-прежнему струились к небу, тихо и величаво, мягкой и могучей спиралью, от самого вида которой рождалось глубокое, истинное благоговение. Я чувствовал, что надо упасть и молиться им, просто молиться.

Быть может, я бы так и сделал, но порыв ветра налетел на меня с такой силой, что я покачнулся и с трудом устоял на ногах. Сон, если это был сон, из меня выбило. Во всяком случае, теперь я видел иначе. Фигуры не исчезли, они поднимались к небу из самого сердца тьмы, но разум, наконец, вступил в свои права. Это — субъективное ощущение, думал я. Лунный свет и ветки вместе проецируют такие фигуры на экран воображения, а я почему-то проецирую их обратно, вот они и кажутся объективными. Да, конечно, все так; я пал жертвой очень интересной галлюцинации. Набравшись храбрости, я двинулся дальше по песку.

Темный поток долго струился к небу и был реален в той мере, какою поверяют реальность едва ли не все люди. Потом внезапно исчез.

С ним исчезло и удивление, а страх холодной лавиной обрушился вновь. Внезапно я понял сокровенную силу этих одиноких мест. Меня затрясло. Испуганным, почти обезумевшим взглядом я тщетно искал, как уйти, не нашел, увидел, что не могу ничего, тихо вполз в палатку, опустил лоскут ткани, служивший дверцей, чтобы не видеть ив в лунном свете, и укрылся с головой, чтобы не слышать ветра.

Снаружи что-то стучало, вернее — постукивало, непрерывно и мелко. Перестук этот, без сомнения, начался давно, и я услышал его сквозь сон. Сейчас я совсем не спал, словно сна и не бывало. Я беспокойно присел; мне казалось, что я дышу с трудом и что-то давит на меня. Ночь была жаркая, но я дрожал от холода. Да, что-то навалилось на палатку, что-то сжимало ее и с боков. Ветер? А может, дождь, или упавшие листья, или брызги с реки, собравшиеся в тяжкие капли? Я быстро перебрал в уме добрый десяток предположений.

И вдруг я понял: ветка дерева, ее свалил ветер. Я поднял тот край, который служил нам дверью, и выбежал, крича моему другу, чтобы он последовал за мной.

Но, выпрямившись, я увидел, что никакой ветки нет. Не было и дождя; не было и капель с реки; мало того — никто к нам не приближался.

Спутник мой не шевельнулся, когда я его окликнул, да и незачем было его будить. Я осторожно и тщательно огляделся, подмечая все: перевернутую лодку; желтые весла (их было два, тут я уверен); мешок с провизией, запасной фонарь (они висели на дереве); и наконец — повсюду, везде, сплошь — трепетные ивы. Птица вскричала поутру, дикие утки длинной цепью шумно летели вдаль в предутренних сумерках. Сухой и колкий песок вился на ветру у моих босых ступней.

Я обошел палатку, заглянул в кусты, поглядел на другой берег, и глубокая, смутная печаль снова накатила на меня.

Я огляделся кругом и едва не вскрикнул. Прежние страхи показались мне просто глупыми.

Все было не таким, как прежде. Кусты! Они оказались намного ближе к палатке. То есть совсем близко, вплотную.

Беззвучно подползая по песку, неслышно, неспешно и мягко, ивы достигли за ночь нашего жилища. Ветер ли гнал их, сами ли они ползли? Я вспомнил мелкий перестук, тяжесть на палатке, тяжесть на сердце, из-за которой проснулся, и едва устоял на ветру, на зыбком песке, словно дерево в бурю.

Спутник мой, судя по всему, крепко спал, и это меня обрадовало. Когда займется день, я смогу убедить себя, что все это — наваждение, ночные выдумки, плоды возбужденной фантазии.

Ничто не побеспокоило меня, и я заснул почти сразу, бесконечно измотанный, но не утративший страха, что почувствую на сердце мерзкую тяжесть.

4

Солнце стояло высоко, когда мой спутник пробудил меня от тяжкого сна и сообщил, что каша готова, пора купаться. В палатку сочился приятный запах поджаренного бекона.

— Река все поднимается, — сказал мой друг, — многие островки исчезли. Да и наш куда меньше.

— Дрова еще есть? — сонно спросил я.

— И дрова, и остров кончатся завтра, одновременно, — засмеялся он. — До тех пор хватит.

Я нырнул в воду с самой стрелки острова, который и впрямь уменьшился за ночь. Купание взбодрило меня, былые страхи вымылись, испарились. Солнце сверкало, я не видел ни единого облачка, но ветер не утихал.

Вдруг я понял слова моего друга. Он решил остаться, он не спешит! «До тех пор хватит...». до утра, значит. Другими словами, мы пробудем на острове еще одну ночь. Я удивился. Вчера он говорил иначе. Почему же он передумал, что случилось?

Пока мы завтракали, от берега отрывало целые куски. Со вчерашнего вечера мой спутник как-то странно изменился: то ли он волновался, то ли смущался, то ли что-то подозревал. Сейчас я просто не знаю, как это описать, некогда, тревожась, я знал одно: он испуган!

Съел он очень мало, почти не курил. Разложив рядом карту, изучил отметки на ней.

— Лучше бы нам поскорее уйти, — сказал я и с неприятным удивлением услышал:

— Лучше-то лучше, если пустят.

— Кто? — как можно бесстрастней спросил я. — Стихии?

— Силы этого жуткого места, — ответил он, глядя на карту. — Если есть на свете боги, это они.

— Только стихии бессмертны, — откликнулся я с самым естественным смехом, но спутник мой, швед, серьезно взглянул на меня сквозь дым костра и проговорил:

— Нам очень повезет, если мы уйдем невредимыми.

Именно этого я и боялся, но никак не мог задать прямой вопрос. Так собираешься вырвать зуб — ничего не поделаешь, надо, но откладываешь, медлишь...

— А что такое случилось? — наконец спросил я.

— Ну, — спокойно ответил он, — во-первых, нет одного весла.

— Нет весла! — повторил я в испуге, потому что мы правили им, как рулем, а плыть без руля по Дунаю в половодье — неминуемая смерть. — Как же так.

— И в лодке нашей течь, — прибавил он, и голос его дрогнул.

Спутник мой встал и повел меня к байдарке. Она лежала ребрами вверх, между костром и палаткой, так же, как недавно, ночью.

— Только одно, — сказал друг, наклоняясь, чтобы его поднять. — А вот и дыра в днище.

Я чуть не признался, что несколько часов назад ясно видел два весла, но передумал и подошел поближе.

В самом дне байдарки зияла ровная щель, словно кто-то аккуратно вынул полоску дерева, или острый камень пропорол нашу лодку во всю длину.

— Хотели приготовить жертву к закланию. нет, две жертвы, — сказал швед, наклонившись и ощупав трещину.

Когда я совсем не знаю, что делать, я свищу, засвистал и тут, как бы не замечая его слов.

— Ночью ее не было, — сказал он, выпрямился и посмотрел куда-то, не на меня.

— Это мы и пропороли, когда втаскивали на берег, — сказал я, перестав на минуту свистеть. — Камни такие острые.

И умолк, ибо он, повернувшись, взглянул мне прямо в глаза. Я и сам прекрасно знал, что говорю чушь. Начнем с того, что камней здесь вообще нет.

— Понятно!.. — констатировал он и скрылся в кустах.

Оглядевшись кругом, я впервые заметил в песке глубокие вмятины, побольше и поменьше, одни — как чайная чашка, другие — как чаша. Конечно, маленькие кратеры выдул ветер, тот же самый, что поднял и бросил в воду весло. Одного не мог он сделать — трещины в байдарке, хотя лодку и впрямь могло пропороть камнем. Я осмотрел берег, что не пошло на пользу этой гипотезе, но за нее ухватилась та убывающая часть сознания, которая именуется «разумом». Я хотел непременно все объяснить, как хочет объяснить мироздание — пусть глупо, пусть нелепо — тот, кто стремится жить по правде и по долгу. Тогда мне казалось, что сравнение это очень точное.

Не теряя ни минуты, я поставил на огонь смолу, хотя в самом лучшем случае байдарка была бы готова только завтра. Мой друг помогал мне, и я со всей небрежностью обратил его внимание на следы.

— Да, — сказал он, — знаю. Они по всему острову. Ну, их-то ты объяснишь?

— Ветер, — сразу откликнулся я.

Швед не ответил, мы поработали молча. Я тихонько следил за ним, и, видимо, он — за мной. Он долго молчал, потом заговорил так быстро, словно ему хотелось поскорее от чего-то избавиться:

— Странная штука... ну, со вчерашней выдрой.

Я ждал совсем другого и удивленно взглянул на него.

— Как ты считаешь, это и вправду выдра?

— Господи, а что же еще?

— Понимаешь, я первый ее увидел, и она. она сперва была куда больше.

— Солнце садилось сзади, — предположил я. — Ты смотрел туда, вверх по течению.

Он секунду-другую глядел на меня, не видя, словно думал о чем-то ином.

— И глаза странные, желтые. — продолжал он как бы про себя.

— Тоже от солнца, — засмеялся я оживленней, чем надо. — Ты еще станешь гадать, кто тот человек в лодке.

Вдруг я решил не кончать фразы. Он снова вслушивался, подставив ухо ветру, и лицо у него было такое, что я замолчал. Так разговор и оборвался; друг вроде бы не заметил этого, но минут через пять, стоя над лодкой с дымящейся смолой в руке, серьезно взглянул на меня.

— Вот именно, — медленно произнес он. — Если хочешь знать, я гадал, кто это там, в лодке. Тогда я подумал, что это не человек. Как-то все быстро появилось, словно вынырнуло из воды...

— О, Господи! — закричал я. — Тут и так странностей хватает! Чего еще выдумывать? Лодка как лодка, человек как человек, плыли они вниз по течению, очень быстро. И выдра как выдра, не дури!

Он все так же серьезно глядел на меня, не обижаясь, не отвечая, и я набрался храбрости.

— Да и вообще, — продолжал я, — не выдумывай ты, ради Бога. Ничего нет, только река и этот чертов ветер.

— Дурак, — отвечал он приглушенно и тихо. — Нет, какой дурак! Именно так и рассуждают все жертвы. Как будто ты сам не понимаешь!.. — презрительно, но и покорно проговорил он. — Лучше сиди потише, сохраняй разум. Не обманывай себя, не старайся, хуже будет, когда придется увидеть все, как есть.

Ничего у меня не вышло, я не знал, что сказать, он был прав, а я был дурак — не он, я. Тогда он легко обгонял меня, а я, вероятно, обижался, что отстаю, что не так чувствителен к необычному и не вижу, что творится под самым моим носом. По-видимому, он знал с самого начала. Но тогда я просто не понял, что он такое говорит о жертве и почему именно мы с ним на что-то обречены. С этих минут я перестал притворяться, однако с этих же минут страх мой умножился.

— А вот в одном ты прав, — все-таки прибавил он, — лучше нам об этом не говорить, мало того, не думать, ведь мысль выражается в словах, слова — в событиях.

Засветло мы прикрыли лодку непромокаемым чехлом, а наше единственное весло спутник мой крепко привязал к кусту, чтобы и его не украл ветер. С пяти часов я стряпал обед — сегодня была моя очередь — и в котелке, где остался толстый слой жира, тушил картошку с луком, положив туда для вкуса немножко бекона и черного хлеба. Получилось очень вкусно. Еще я сварил с сахаром сливы и сделал настоящий чай, у нас было к нему сухое молоко. Рядом, под рукой, лежала куча хвороста, ветер утих, работа меня не утомляла. Товарищ мой лениво глядел на все это, чистил трубку, давал ненужные советы — что же делать человеку, когда он не дежурит. Утром и днем он был тих, спокоен, чинил нашу лодку, укреплял палатку. Мы больше не говорили о неприятном.

Рагу начинало кипеть, когда я услышал, что он зовет меня с берега. Я и не заметил, как он ушел; а сейчас побежал к нему.

— Иди-ка сюда, — говорил он, держа ладонь у самого уха. — Послушай и посуди, что тут такое.

И, глядя на меня с любопытством, прибавил:

— Теперь слышишь?

Мы стояли и слушали. Сперва я различал только гулкий голос воды и шипение пены. Ивы застыли и затихли. Потом до меня стал доноситься слабый звук, странный звук, вроде далекого гонга. Казалось, он плывет к нам во тьме от дальних ив, через топи. Прерывистый — но не колокол и не гудок парохода. Я ни с чем не сравню его, кроме огромного гонга, звенящего где-то в небе, непрестанно повторяя приглушенную и гулкую ноту, мелодичную и сладостную. Сердце у меня забилось.

— Я весь день это слышу, — сказал мой спутник. — Когда ты спал, звенело повсюду, по всему острову. Я искал и гадал, но никак не мог найти, откуда эти звуки. То они были наверху, то внизу, под водой. А раза два звенело внутри, во мне самом, понимаешь... не снаружи, а словно бы в другом измерении.

Я слишком растерялся. Мне все не удавалось отождествить эти звуки с чем бы то ни было знакомым. Они ускользали, приближались, терялись вдалеке. Я не назвал бы их мрачными, скорее они мне нравились, но должен признать, что они чем-то удручали, и я был бы рад, если бы их не слышал.

— Ветер воет в песчаных воронках, — сказал я, чтобы как-то все объяснить, — а может, кусты шумят после бури.

— Они идут с болота, — отвечал мой друг, пренебрегая моими словами. — Они идут отовсюду. Вроде бы из кустов...

— Ветер утих, — возразил я. — Ивы не могут шуметь, правда?

Ответ меня испугал — и потому, что я именно его боялся, и потому, что я знал чутьем: так и есть.

— Мы потому и слышим их, что ветер утих, — сказал он. — По-моему, это плачет.

Я отпрянул к костру: судя по запаху, стряпня моя была в опасности.

— Иди сюда, нарежь еще хлеба, — позвал я друга, бодро помешивая варево. Трапезы сохраняли нам душевное здоровье.

Он медленно подошел к дереву, снял мешок, заглянул в его потаенные глубины и вывалил все, что там было, на полотнище брезента.

— Тут ничего нет! — заорал он, держась за бока.

— Да хлеба! — повторил я.

— Нет. Нет здесь хлеба. Забрали!

Уронив поварешку, я кинулся к брезенту. На нем лежало все, что было в мешке, но хлеба я не увидел. Страх всею тяжестью упал на меня, я покачнулся — и расхохотался. Что же еще оставалось делать? Услышав свой смех, я понял, почему смеется мой спутник — от отчаяния. Замолчали мы тоже внезапно, оба одновременно.

— Какой же я дурак! — крикнул я, все еще не сдаваясь. — Нет, это непростительно! Я совершенно забыл купить в Пресбурге хлеба. Эта женщина все болтала, и я, наверное, оставил на прилавке.

Ужин у нас был мрачный, ели мы молча, не глядя друг на друга и не подкладывая веток в огонь. Потом мы помыли посуду, приготовили все к ночи, закурили. Странный звук, который я сравнил бы с гонгом, почти не умолкал, тишина непрестанно звенела, и тихий звон не распадался на отдельные ноты. Чаще всего звенело над головой, словно крылья рассекали воздух, а вообще-то звук этот был повсюду, он просто обложил нас со всех сторон. Описать его невозможно, я не найду подобия приглушенному звону, обволакивающему пустынный край болот и низеньких ив.

Когда этот «гонг» зазвенел громче обычного, прямо над головой, друг проговорил:

— Такого звука никто не слышал. Его нельзя описать... разве что так: он нечеловеческий, не ведомый людям.

Страх вновь овладел мною. Он словно рождался из древнего ужаса, что глубже самых жутких воспоминаний или фантазий. Мы сбились с пути, сбились и забрели туда, где очень опасно, но понять ничего нельзя; туда, где рядом границы какого-то неведомого мира. Завеса между мирами истончилась именно здесь; через это место, как через скважину, глядят на землю неземные невидимые существа. Если мы задержимся здесь, нас перетащат за эту завесу, лишат того, что мы зовем «нашей жизнью», только не физически, а через разум, через душу. В этом смысле мы и станем, как сказал мой спутник, жертвами.

Мелочи свидетельствовали о том же, и сейчас, в тишине, у костра, их нетрудно было заметить. Самый воздух усилил все и странно исказил — выдра в реке, перекрестившийся гребец, ползущие ивы утратили свою естественную суть и обрели суть иную, нездешнюю. Изменение это было новым не только для меня, но и для них, для всех. Люди еще не знали такого. Поистине мы видим другой порядок бытия, неземной в прямом смысле слова.

Загорелое, обветренное лицо друга стало совершенно белым. И все-таки из нас двоих он был сильнее.

— Бежать бесполезно, — он высекал слова тоном врача, устанавливающего диагноз. — Лучше сидеть и ждать. Это не физические силы. Те, кто здесь, рядом, махом убьют стадо слонов. Спасение у нас одно — сидеть тихо. Может быть, нас спасет то, что мы ничтожны, незаметны.

В моей голове пронесся рой вопросов, но слов я не нашел.

— Понимаешь, они знают, что мы здесь, — продолжал он, — но не нашли нас, не засекли, как теперь говорят. Вот и пробуют, ищут, как, например, ищем мы, где утечка из газовых труб. Весло, байдарка, еда именно это и доказывают.

Наверное, они чувствуют нас, но не могут разглядеть. А чувствуют они наше сознание. Значит, оно должно быть как можно тише. Надо следить за мыслями, иначе нам конец.

— Ты хочешь сказать «смерть»? — еле выговорил я, холодея от ужаса.

— Нет, куда хуже, — ответил он. — Смерть — это уничтожение, или, если ты веришь, освобождение из плена чувств. Сам ты не меняешься, если тела уже нет. А тут — изменишься, станешь другим, потеряешь себя. Это гораздо страшнее смерти, тебя даже не уничтожат. Мы по случайности разместились в том самом месте, где их мир соседствует с нашим, завеса тут очень тонка, она протерлась... вот они и знают, что мы где-то здесь.

— Кто это знает? — спросил я.

Я забыл о том, что ивы трепещут без ветра, и о том, что наверху, над головой, что-то звенит, — я обо всем забыл, кроме ответа, которого ждал и боялся свыше всякой меры.

Ответил он тихо, слегка склонившись над огнем, а лицо его так странно изменилось, что я стал глядеть в землю.

— Всю жизнь, — сказал он, — я остро чувствовал, что есть другой мир. Не далекий, просто другой. Там все время творится что-то важное, куда-то проносятся страшные существа, и по сравнению с их делами расцвет и упадок наших стран, судьба империй, армий, континентов — прах и пыль. Понимаешь, дела эти связаны с душой напрямую, а не косвенно, не с тем, в чем она себя выражает.

— Наверное, сейчас. — начал я, ибо мне показалось, что он сошел с ума. Однако поток его речи нельзя было остановить. Он говорил:

— Ты думаешь, это духи стихий, а я думал — это боги. Но сейчас скажу — оба мы не правы. И богов, и духов можно понять, они общаются с людьми, связаны с ними в жертве и молитве. А эти существа совершенно чужды людям, и мир их граничит здесь с нашим по чистой случайности.

Все это почему-то было убедительно, но мысль об этом — в тишине, в темноте, на заброшенном острове — так пугала меня, что я вздрогнул.

— Что же ты предлагаешь? — снова начал я.

— Заклание, — продолжал он, — жертва может спасти нас, отвлечь их, пока мы не уйдем. Так бросают волкам собаку, только... нет, не вижу, каким образом здесь можно принести жертву.

Я глупо глядел на него. Глаза его жутко светились. Он немного помолчал, потом произнес:

— Конечно, это все ивы. Ивы скрывают их, но они нас вынюхивают. Если заметят, что мы боимся, нам конец, мы пропали. — И он так спокойно, твердо, просто взглянул на меня, что я уже не мог усомниться в его нормальности. Он был совершенно здоров.

— Продержимся эту ночь, — прибавил он, — тогда сможем уйти незаметно. нет, незамеченно.

— Ты действительно думаешь, что жертва. — еще раз начал я.

Странный звук опустился совсем низко, к нашим головам, но замолчал я не от этого.

— Тише! — прошипел мой друг, подняв руку, и лицо его было поистине страшным. — Не называй их. Назовешь — и расколдуешь, имя — это ключ. Единственная надежда — не замечать их, тогда и они нас не заметят.

Я помешал в костре, чтобы тьма не завладела всем. Никогда не тосковал я по солнцу так отчаянно, как тогда, в жуткой летней ночи.

— Ты не спал прошлую ночь? — внезапно спросил он.

— Плохо, и то уже на рассвете, — осторожно ответил я, пытаясь выполнить его наказ, судя по всему, правильный. — Конечно, при таком ветре.

— Да, да, — прервал он. — А другие звуки?

— Значит, ты их слышал? — удивился я.

— Шажки и перестук, — сказал он и, поколебавшись, прибавил: — И тот звук, другой.

— Над палаткой? — уточнил я. — Когда на нас что-то навалилось?

Он многозначительно кивнул.

— Как будто мы стали задыхаться. — уточнил я снова.

— Да, в каком-то смысле, — согласился он. — Мне показалось, что воздух потяжелел. страшно потяжелел, вот-вот раздавит.

— А это? — не унимался я, твердо решив вымести все из головы и показывая пальцем вверх, туда, где гудел невидимый гонг, утихая иногда, словно ветер.

— Это их звук, — прошептал мой спутник. — Звук их мира. Перегородка очень тонкая, он как-то просачивается. Вслушайся получше, он не сверху, он всюду. Он в этих ивах. Ивы и гудят, здесь они знаменуют враждебные нам силы.

Толком не уяснив, что он хочет сказать, я все-таки с ним соглашался. Мы думали одно и то же, я чувствовал так же, хотя не умел во всем разобраться. Еще мгновение — и я бы проговорился о тех фигурах и ползучих ивах, но он внезапно приблизил лицо ко мне прямо над костром, и я услышал его шепот. Как спокоен был мой спутник, как тверд, как владел собой и событиями! А я-то много лет считал его эмоционально глухим...

— Слушай, — шептал он, — мы должны вести себя как ни в чем не бывало: жить как жили, спать, есть. Притворимся, что мы ничего не чувствуем и не замечаем. Это связано только с сознанием. Чем меньше мы думаем, тем легче уйти. Главное, не думай, мысли сбываются!

— Хорошо, — выговорил я, задохнувшись от его слов и от всех этих странностей, — хорошо, постараюсь, только скажи. Скажи мне, что это за дырки в песке, воронки?

— Нет! — крикнул он, забывшись от волнения. — Я не смею, просто не смею выразить это словами. Если ты сам не угадал, и прекрасно, не старайся. Они объяснили мне, а ты делай все, что можешь, чтобы тебе не объяснили.

Он снова шептал; я не настаивал. Ужаса хватало и так, больше бы я не вынес. Разговор закончился, мы молча, сосредоточенно курили.

И тут что-то случилось, вроде бы мелочь, но когда нервы очень натянуты, большего и не надо. Я стал иначе видеть. Взглянув случайно на свою парусиновую туфлю — они лучше всего для байдарки — я заметил дырочку на носке и вспомнил лондонскую лавку, продавца, который никак не мог найти нужный размер, другие подробности будничной, но полезной покупки — и тут же вернулся здравый, современный, скучноватый мир, к которому я привык там, дома. Мне представились ростбиф и эль, автомобили, полисмены, дюжина других вещей, воплощавших обыденность, быт. Сказалось это сразу, я даже удивился. Что бы ни послужило причиной, напряжение стало ослабевать.

— Чертов язычник! — заорал я, громко смеясь. — Фантазер! Идиот! Суеверный идоло...

Я остановился — страх накатил снова — и попытался погасить самый звук своего голоса, только бы загладить кощунство. Спутник мой, конечно, тоже услышал странный вопль над нами, во тьме, и ощутил перепад воздуха, словно что-то к нам приблизилось.

Его загорелое лицо снова побелело. Он встал, выпрямился, как палка, и посмотрел на меня.

— Теперь, — беспомощно проговорил он, — нам надо уходить, мы не можем оставаться. Сложим все и поплывем вниз по реке.

Говорил он сбивчиво, дико, охваченный ужасом — тем ужасом, которому долго противился и который его настиг.

— В темноте? — вскричал я, трясясь от страха после моей истерической выходки, но все еще соображая лучше, чем он. — Ты с ума сошел! Река разлилась, у нас одно весло. Да и вообще, мы только уйдем глубже в их мир! Впереди, на пятьдесят миль, одни ивы, ивы, ивы!

Он даже не сел, а рухнул на землю. Природа похожа на калейдоскоп, и теперь наши роли поменялись: распоряжался я. Разум его, кажется, достиг точки, с которой начинается безумие.

— Зачем ты это сделал? — прошептал он в самом искреннем ужасе.

Я обошел костер, опустился на колени, взял его руки в свои и посмотрел в испуганные глаза.

— Разожжем костер, — твердо сказал я, — и ляжем спать. Когда взойдет солнце, как можно быстрее поплывем к Коморну. А сейчас вспомни свой совет, не думай о страхе!

Мой друг молчал, и я понял, что возражать он не станет. Немного легче было и от того, что оба мы пошли за хворостом. В темноте мы держались вместе, почти касались друг друга, пробираясь вдоль берега, сквозь кусты. Над головой постоянно гудело, но мне показалось, что звуки становились тем громче, чем дальше уходили мы от костра.

В самой гуще ив, где еще оставался хворост, принесенный раньше рекой, кто-то схватил меня, да так крепко, что я упал на песок. Это был мой спутник. Он просто рухнул на меня и цеплялся, ища поддержки, коротко и тяжело дыша.

— Смотри! — прошептал он. — Господи, да посмотри же! — и я впервые в жизни понял, что такое слезы ужаса. Голос его дрожал от рыданий, а сам он показывал на костер, который был футах в пятидесяти. Я посмотрел, и, честное слово, сердце у меня, хоть на миг, но остановилось. В смутном полусвете что-то двигалось. Видел я плоховато, словно сквозь марлевый занавес, но различил, что это — не человек и не зверь. Мне показалось, что оно — такой величины, как несколько животных, скажем, две или три лошади, и движется очень медленно. Швед различил то же самое, но назвал иначе — позже говорил, что видел кущу низеньких деревьев, которая колыхалась и клубилась, как дым.

— Я видел это сквозь кусты, — рыдал он. — Оно спускалось. Да смотри ты! Движется сюда! Господи, Господи... — И вскрикнул, словно взвизгнул: — Нашли!

Я увидел, что странная штука приближается к нам. Рухнул в кусты. Не выдержав тяжести, они громко хрустнули — на мне лежал еще и мой спутник — и мы шевелящейся кучей повалились на песок. Плохо понимая, что же с нами творится, я чувствовал, что невыносимый ужас просто обдирает нервы, крутит их так и сяк. Глаза я зажмурил, в горле стоял комок, сознание как-то расширялось, а потом, почти сразу, я ощутил, что оно уходит, и я сейчас умру.

Острая боль пронзила меня. Я успел подумать, что это мой спутник вцепился, падая, но позже он говорил, что боль меня и спасла. Из-за нее я забыл о них, в то самое мгновение, когда они почти нашли нас. Я подумал о другом, и они меня не поймали. Он же сам потерял сознание, и это спасло его.

Так говорил мой друг, а я знаю только, что через какое-то время, определить его невозможно — я выбирался из сети ивовых веток, а он стоял впереди, протягивал мне руку. Растерянно глядя на него, я не знал, что и сказать. Он говорил:

— Я потерял сознание, вот и спасся. Перестал о них думать.

— Ты чуть не сломал мне руку, — откликнулся я. Более связных мыслей у меня не было.

— Это спасло тебя! — сказал он. — Мы их куда-то отогнали. Больше не гудит. Их нет хотя бы сейчас!

Истерический хохот снова накатил на меня, а там и на него, мы тряслись от целительного смеха. Стало гораздо легче, мы вернулись к костру, подложили хворосту — огонь разгорелся. Тогда мы увидели, что палатка упала и лежит кучей на земле.

Мы стали ее поднимать, то и дело спотыкаясь.

— Это все воронки, — сказал швед, когда палатка уже стояла, а костер освещал несколько ярдов. — Ты смотри, какие они большие!

Вокруг палатки и у костра не было никого, зато были воронки, следы вроде тех, что мы видели, но гораздо глубже и шире — красивые, круглые и такие глубокие, что в них уместилась бы вся моя нога до колена.

Мы молчали. Мы знали оба, что самое безопасное — уснуть, и легли, забросав огонь песком. Мешок с едой и весло мы взяли в палатку, байдарку положили так, чтобы касаться ее ногами. Любое движение, самое малое, разбудило бы нас.

5

Я твердо решил не засыпать, но так устал и душой, и телом, что сон почти сразу окутал меня блаженной пеленой забвения. Помогло этому и то, что спутник мой уснул, хотя поначалу беспокоился и часто просыпался, чтобы спросить, «слышал ли я...» Ворочаясь на пробковом матрасе, он говорил, что палатка движется, река затопила остров, и я выходил, смотрел, успокаивал, так что он расслабился, задышал ровнее, потом захрапел, а я впервые в жизни обрадовался храпу.

Проснулся я потому, что стало трудно дышать. Лицо мое покрывала простыня, на ней было еще что-то, и мне показалось, что спутник мой перекатился ко мне со своего матраса. Окликнув его, я сел и тут же понял, что палатку окружили. Мелкий перестук слышался снова; ночь пропиталась ужасом.

Я опять окликнул друга, погромче, он не ответил, но храпа не было, брезентовая дверца болталась. «Так нельзя», — подумал я и подполз к ней в темноте, чтобы ее покрепче зашпилить, и только тут понял, что я один, спутник мой куда-то делся.

Вылетев из палатки как сумасшедший, я очутился в потоке гулкого звона, который просто хлестал с неба, словно и он обезумел. Гудело так, будто вокруг слетелись тучи невидимых пчел. Воздух стал гуще, мне было трудно дышать.

Заря еще не занялась, но слабый свет поднимался от тонкой белой полоски у горизонта. Ветра не было. Я мог разглядеть кусты и реку за ними и бледные пятна песка. Бегая по острову, я выкликал имя друга, орал как нельзя громче какие-то бессвязные слова. Голос тонул в ивах, его заглушало гудение, он умирал в нескольких футах. Я кинулся в самую заросль, стал пробиваться, спотыкаясь о корни, царапал лицо о враждебные ветки.

Внезапно я вышел на чистое место и увидел между водой и небом темную фигуру. Друг мой стоял одной ногой в воде! Еще секунда — и поток его унесет.

Я бросился на него, обхватил руками, вытащил на песок. Конечно, он боролся изо всех сил, издавая при этом странный звук, похожий на это проклятое гудение, и выкрикивая странные фразы о том, что пойдет туда, к ним, «дорогой воды и ветра». Позже мне не удалось припомнить все, что он кричал, но тогда меня просто мутило от ужаса и удивления. Наконец я дотащил его до палатки, где все-та-ки безопасней, бросил на матрас и, как он ни бился, ни ругался, держал, пока припадок не кончился.

Произошло это очень быстро, он сразу затих, да и звуки резко замолкли — и гул, и перестук. Наверное, это было самым странным из всего, что с нами случилось; друг мой открыл глаза, повернул ко мне измученное лицо так, что заря осветила его слабым светом, и сказал, как испуганный ребенок:

— Ну, ты меня спас!.. Все прошло, они нашли вместо нас другую жертву.

Потом откинулся на матрас и заснул буквально тут же, сразу, просто выключился, а храп его был таким здоровым, словно ничего не случилось и он не предлагал в жертву свою жизнь. Когда солнце разбудило его часа через три (я все это время ждал), было ясно, что он забыл, как чуть не утопился, и я решил не беспокоить его, не спрашивать.

Проснулся он легко; как я уже говорил, его разбудило солнце, стоявшее в безветренном небе, он сразу вскочил и принялся разводить костер. Мы пошли умыться, я насторожился, но он не ступил в воду, только ополоснулся и заметил, что вода очень холодная.

— Река спадает, — сказал он. — Это хорошо.

— И гудеть перестало, — откликнулся я. Он посмотрел на меня спокойно, своим обычным взглядом. Конечно, он помнил все, кроме своей попытки.

— Все прошло, — сказал он, — потому что...

И запнулся. Я помнил, что он произнес перед обмороком, и решил узнать все.

— Потому что они нашли другую жертву? — подсказал я.

— Вот именно, — ответил он. — Я в этом так же уверен, как в том. Ну, опасности нет.

Он с любопытством огляделся. Солнечный свет пятнами лежал на песке. Ветра не было. Ивы стояли тихо. Он медленно встал.

— Пойдем, — сказал он.

Мы побежали, он — впереди, я — сзади. Он держался у воды, тыкал палкой в песчаные пещерки и бухточки, в крохотные заводи.

— Вот! — закричал он наконец. — Вот.

Голос его вернул страхи этих суток, я подбежал к нему.

Он показывал на что-то большое, черное, наполовину лежащее в воде, наполовину — на песке. Видимо, оно зацепилось за изогнутые корни, и вода не могла его унести. Несколько часов назад это место было залито.

— Смотри, — спокойно сказал он. — Вот она, жертва. Благодаря ей мы спаслись.

Взглянув через его плечо, я увидел тело. Спутник мой перевернул его палкой: это был крестьянин. Несомненно, он утонул совсем недавно, а приплыл сюда, когда рассветало — когда кончился кошмар.

— Надо его похоронить, — сказал мой друг.

— Да, конечно, — ответил я. Все-таки меня знобило; этот несчастный утопленник внушал какой-то нездешний ужас.

Друг пристально и непонятно посмотрел на меня, потом стал спускаться ниже. Течение порвало одежду, унесло лоскутья, грудь у крестьянина была голая.

На полпути мой друг остановился и поднял руку, предупреждая об опасности. То ли я поскользнулся, то ли слишком разогнался, но врезался в него. Он отпрыгнул. Мы свалились на твердый песок, ногами в воду, и коснулись трупа.

Спутник мой пронзительно вскрикнул. Я отскочил, словно в меня стреляли.

В то самое мгновение, когда мы коснулись тела, от него, прямо от него, поднялся вверх громкий, гулкий звук. Воздух задрожал, словно мимо нас пролетели какие-то существа и скрылись, постепенно исчезая в небе. Да, все было точно так, будто они работали, а мы их спугнули.

Спутник мой вцепился в меня, я, кажется, — в него, но прежде, чем мы опомнились, мы увидели, что движение это повернуло труп и освободило его из неволи. Через секунду-другую утопленник лежал лицом вверх, как бы глядя в небо. Еще через секунду его бы унесло.

Мой друг кинулся его спасать, что-то крича насчет «приличных похорон», — и вдруг упал на колени, закрыв руками глаза. Я подбежал к нему.

И увидел то, что видел он.

Когда утопленник перевернулся, оказалось, что лицо и грудь испещрены лунками, точно такими, как песчаные водовороты, которые мы видели по всему острову.

— Их знак... — услышал я. — Их страшный знак!

Когда я снова поглядел на реку, она исполнила свою работу, унесла тело, и мы уже не могли ни спасти его, ни разглядеть: оно кувыркалось на волнах, словно выдра.

Если я иду навстречу вашему желанию, уважаемый доктор, и заполняю страницы той тетради, которую вы мне дали, — то, поверьте, что я делаю это по зрелом размышлении и с достаточно продуманным намерением. Ведь, в сущности, дело идет о своего рода борьбе между вами и мной: вами, главным врачом этой частной лечебницы для душевнобольных, и мною, пациентом, которого три дня тому назад привезли сюда. Обвинение, на основании которого я подвергнут насильственному приводу сюда — простите, что я в качестве студента-юриста предпочитаю употреблять юридические термины, — заключается в том, что будто бы я «страдаю навязчивой идеей, что я померанцевое дерево». Итак, господин доктор, попытайтесь теперь доказать, что это — навязчивая идея, а не действительный факт. Если вам удастся убедить меня в этом вашем мнении, то я «выздоровею», не правда ли? Если вы докажете мне, что я — человек, как и все другие, и только вследствие расстройства нервной системы подпал болезненной мономании, подобно тысячам больных во всех санаториях мира, то, доказав это, вы вернете меня снова в мир живых людей, и «нервная болезнь» будет устранена вами с моего пути.

Но, с другой стороны, я, в качестве обвиняемого, имею право приводить доказательства своей собственной правоты. В этих строках я именно и ставлю своей задачей убедить вас, уважаемый доктор, в неоспоримости моих утверждений.

Вы видите, что я рассуждаю совершенно трезво и спокойно взвешиваю каждое слово. Я искренне сожалею о тех выходках, которые я позволил себе третьего дня. Меня чрезвычайно огорчает, что я своим нелепым поведением нарушил покой вашего дома. Вы, кажется, приписываете такое поведение моему предыдущему возбуждению? Но я думаю, уважаемый доктор, что если бы вас или иного здорового человека внезапно хитростью привезли в сумасшедший дом, то и вы и он вели бы себя немногим лучше. Долгое собеседование, которое вы вели со мной вчера вечером, однако, совершенно успокоило меня; я теперь сознаю, что мои родственники и товарищи по университету, поместив меня сюда, желали мне исключительно только добра. И не только «желали», но я думаю, что это и в самом деле добро для меня. Ведь если мне удастся убедить в справедливости моих положений такого европейски знаменитого психиатра, как вы, то тогда и самый величайший скептик должен преклониться перед так называемым «чудом».

Вы просили меня изложить в этой тетради возможно полную биографию моей персоны, а также и все мои мысли по поводу того, что вы называете моей «навязчивой идеей». Я очень хорошо понимаю, хотя вы этого и не высказали, что вам, как верному своему долгу служителю науки, было бы желательно получить «из уст самого больного возможно более полную картину болезни...» Но я хочу исполнить все ваши желания, вплоть до самых мельчайших, в надежде на то, что впоследствии, убедившись в своей ошибке, вы облегчите мне мое превращение в дерево — превращение, принимающее с каждым часом все более и более реальные формы.

В моих бумагах, которые сейчас находятся у вас, вы, уважаемый доктор, найдете обстоятельный curriculum vitae, приложенный к моему университетскому свидетельству. Из него вы можете почерпнуть все биографические данные, и поэтому сейчас я буду в этом отношении краток. Из упомянутого документа вы узнаете, что я сын рейнского фабриканта. На восемнадцатом году я выдержал экзамен зрелости, затем служил вольноопределяющимся в гвардейском полку в Берлине, а после того наслаждался юной жизнью в разных университетских городах в качестве студента юридического факультета. В зависимости от этого я проделал несколько больших и маленьких путешествий и наконец остановился в Бонне, где и стал готовиться к докторскому экзамену.

Все это, уважаемый доктор, представляет для вас так же мало интереса, как и для меня. История же, которая нас интересует, начинается с 22 февраля прошлого года. В этот день я познакомился на одном масленичном балу с волшебницей (я боюсь показаться смешным, употребляя это выражение!), которая превратила меня в померанцевое дерево.

Необходимо сказать несколько слов об этой даме. Госпожа Эми Стенгоп была необыкновенным явлением. Она привлекала к себе всеобщее внимание. Я отказываюсь описывать ее красоту, потому что вы можете высмеять подобное описание, сделанное влюбленным в нее человеком, и счесть его жесточайшим преувеличением. Но вот вам факт: среди моих друзей и знакомых не было ни одного, которого она не приворожила бы к себе в одно мгновение и который не был бы счастлив от одного ее слова или улыбки.

Госпожа Эми Стенгоп поселилась в Бонне сравнительно недавно. Она жила тогда на Кобленцерштрассе, в обширной вилле, которую убрала и обставила с величайшим вкусом. Она вела открытую жизнь, и у нее каждый вечер собирались офицеры королевского гусарского полка и представители наиболее выдающихся студенческих корпораций. Правда, у нее никогда не бывало ни одной дамы, но я убежден, что это происходило только потому, что Эми Стенгоп, как она в том неоднократно признавалась, не выносила женской болтовни. Равным образом, она не бывала ни в одном боннском семействе.

Понятно, что городские сплетники и сплетницы в самом непродолжительном времени занялись блестящей незнакомкой, которая каждый день каталась по улицам на своем белом, как снег, «64 HP. Mercedes». Вскоре стали передаваться из уст в уста самые невероятные слухи о ночных оргиях на Кобленцерштрассе. Местная клерикальная газетишка даже напечатала идиотскую статью под заглавием «Современная Мессалина», и уже первые слова этой статьи: «Quousque tandem![9]» — свидетельствовали о «высоком образовании» господина редактора... Но я должен удостоверить — и я убежден, что это же сделают и все те, кто имел честь быть принятым у госпожи Стенгоп, — что в ее доме никогда не происходило ничего такого, что выходило бы из самых строжайших общественных приличий. Единственно, что она разрешала своим поклонникам — и притом всем — это целовать у нее руку. И только один маленький гусарский полковник имел привилегию прикладываться своими воинственными усами к ее белой ручке немного повыше, чем все остальные. Госпожа Эми Стенгоп держала всех нас в таком строгом послушании, что мы служили ей, как маленькие благонравные пажи, и наше ухаживанье принимало почти рыцарски-ро-мантические формы.

И тем не менее случилось, что дом ее опустел. Произошло это в высшей степени внезапно. 16-го мая я уехал домой ко дню рождения моей матери. А когда я возвратился, то, к удивлению, узнал, что по приказу полковника дальнейшее посещение виллы на Кобленцерштрассе господам офицерам гусарского полка строжайше воспрещено. Корпорации, со своей стороны, немедленно последовали тому же примеру. Я спрашивал товарищей по корпорации, что это значит, и получил в ответ, что полковой приказ обязателен и для них, так как невозможно, чтобы студенты-корпоранты посещали дом, которого избегает офицерство. В сущности, это имело известный смысл, так как большинство корпорантов собиралось служить в этом полку вольноопределяющимися или же принадлежало к нему в качестве офицеров запаса.

На каком основании полковник сделал свое распоряжение, никто не знал. Даже офицерам это не было известно. Подозревали, однако, что приказ полковника стоит в связи с внезапным исчезновением лейтенанта барона Болэна, который скрылся куда-то — тоже по совершенно неизвестной причине.

Так как Гарри фон Болэн был мне лично близок, то я в тот же вечер отправился в казино, где собирались гусары, чтобы узнать какие-нибудь подробности. Полковник принял меня очень любезно и пригласил выпить с ним шампанское, но от разговора на интересовавшую меня тему отклонился. Когда я, наконец, поставил ему вопрос ребром, он очень вежливо, но вполне категорически отклонил его. Я сделал последнюю попытку и сказал:

— Господин полковник, ваши распоряжения и постановления нашего корпорационного совета, несомненно, обязательны для ваших офицеров и для корпорантов. Но для меня они необязательны: я хочу сегодня же выйти из корпорации и таким образом становлюсь хозяином своих поступков.

— Поступайте, как вам угодно! — небрежно промолвил полковник.

— Прошу вас, полковник, терпеливо выслушать меня! — продолжал я. — Кому-нибудь иному, быть может, и не было особенно тяжело покинуть дом на Кобленцерштрассе: он вспомнит с легким сожалением о прекрасных вечерах и в конце концов позабудет о них. Но я...

Он прервал меня:

— Молодой человек! Вы четвертый обращаетесь ко мне с подобной речью. Двое моих лейтенантов и один ваш корпорант еще третьего дня были у меня. Я уволил обоих лейтенантов в отпуск, и они уже уехали. Вашему корпоранту я посоветовал сделать то же. Ничего другого я не могу сказать и вам. Вы должны забыть. Слышите вы это. Достаточно одной жертвы.

— В таком случае разъясните мне все это, по крайней мере, — настаивал я, — ведь я ничего не знаю и нигде ничего не могу узнать. Имеет связь с вашим приказом исчезновение Болэна?

— Да! — промолвил полковник.

— Что случилось с ним?

— Этого я не знаю! — ответил он. — И я боюсь, что я никогда не узнаю этого.

Я схватил его руки.

— Скажите мне то, что вы знаете! — умолял я. И я почувствовал, что в моем голосе задрожала нотка, которая должна была побудить его к ответу. — Ради Бога, скажите мне, что случилось с Болэном? Из-за чего вы сделали ваше распоряжение?

Он высвободился от меня и сказал:

— Черт возьми, с вами дело обстоит в самом деле еще хуже, чем с другими!

Он наполнил оба стакана и подвинул мне мой.

— Пейте! Пейте! — сказал он.

Я отпил и подвинулся к нему.

— Скажите-ка мне, — промолвил он, зорко поглядев на меня, — это вы тогда читали ей стихотворения?

— Да, — запнулся я, — но...

— В то время я почти завидовал вам, — задумчиво продолжал он. — Наша фея позволила вам два раза поцеловать ей руку... Это были ваши собственные стихи? В них было столько всяческих цветов...

— Да, я сочинил эти стихи, — сознался я.

— Это было совершенное безумие! — сказал он как бы сам себе. — Извините меня, — громко продолжал он, — я ничего не понимаю в стихотворениях, решительно ничего. Может быть, они были и прекрасны. Фея нашла же их прекрасными...

— Господин полковник, — заметил я, — что значат теперь мои стихотворения... Вы хотели...

— Я хотел рассказать вам нечто иное, совершенно иное, — прервал он меня, — но именно по поводу всех этих цветов. Говорят, что люди, сочиняющие стихи, все мечтатели. Я подозреваю, что этот бедняга Болэн тоже сочинял тайным образом стихи.

— Итак, что же с Болэном? — настаивал я.

Он как будто не слыхал моего вопроса.

— А мечтатели, — продолжал он нить своих мыслей, — а мечтатели, очевидно, подчиняются ей всего легче. Я предостерегаю вас, милостивый государь, самым настоятельным образом, как только могу!

Он выпрямился.

— Итак, слушайте же! — проговорил он совершенно серьезно. — Семь дней тому назад лейтенант Болэн не явился на службу. Я послал за ним на дом — он исчез. С помощью полиции и прокурора мы пустились на поиски. Мы сделали все, что можно, но без всякого успеха. И несмотря на то, что с момента его исчезновения прошло еще очень немного времени, я убежден в совершенной бесплодности всех дальнейших попыток. Никаких внешних причин здесь не имеется. Болэн имел хорошее состояние, не имел долгов, был совершенно здоров и очень счастлив по службе. Он оставил коротенькое письмо на мое имя, но содержание этого письма во всех его подробностях я сообщить вам не могу.

Меня охватило безграничное разочарование, отразившееся, должно быть, на моем лице.

— Погодите, — продолжал полковник, — надеюсь, что вам будет достаточно и того, что я вам скажу. По крайней мере, достаточно для того, чтобы спасти вас... Я думаю, что лейтенант Болэн умер... что он наложил на себя руки в помрачении рассудка.

— Он пишет об этом? — спросил я.

Полковник покачал головой.

— Нет! — ответил он. — Ни слова. Он пишет только одно: «Я исчезаю. Я уже не человек более. Я — миртовое дерево».

— Что? — переспросил я.

— Да, — промолвил полковник, — миртовое дерево. Он думает, что волшебница — госпожа Эми Стенгоп — превратила его в миртовое дерево.

— Но ведь это глупый бред! — воскликнул я.

Полковник снова устремил на меня пытливый и сострадательный взгляд.

— Бред? — повторил он. — Вы называете это бредом? Это можно также назвать и безумием. Но как-никак, а наш бедный товарищ свихнулся на этом. Он вообразил, что его околдовали. Но разве все мы не были немножко околдованы прекрасной дамой? Разве я, старый осел, не вертелся вокруг нее, как школьник? Я скажу вам, что на меня каждый вечер нападало страстное желание пойти на ее виллу, чтобы приложиться своими седыми усами к ее мягкой ручке. И я видел, что и с моими офицерами творится то же самое. Обер-лейтенант граф Арко, которого я третьего дня отправил в отпуск, признался мне, что он пять часов скитался взад и вперед под ее окнами при луне. И я боюсь, что он был не единственный в этом роде. Теперь я с юмором висельника сражаюсь с моими сокровенными желаниями, каждую ночь остаюсь в казино до самых поздних часов и подаю хороший пример другим... Уверяю вас, что никогда еще не было у нас так много выпито шампанского, как в эту неделю... Но оно не идет впрок никому... Пейте. Пейте же! Бахус — враг Венеры.

Он снова налил бокалы доверху и продолжал:

— Итак, вы видите, молодой человек, уж если такой прозаический человек, как я, не мог отказаться от посещений Кобленцерштрассе, уж если такой избалованный дамский герой, как Арко, предавался уединенным лунным прогулкам, то не имел ли я основания бояться, что случай с Болэном не останется единственным? Благодарю покорно... Чего доброго, весь мой офицерский корпус превратился бы в миртовый лес...

— Благодарю вас, господин полковник! — промолвил я. — Со своей стороны вы поступили безукоризненно правильно.

Он рассмеялся.

— Вы очень любезны. Но вы еще более обязали бы меня, если бы последовали моему совету. Я был старшим среди вас и даже, так сказать, предводителем во время наших шабашей на Кобленцерштрассе, и теперь у меня такое чувство, как будто я ответствен не только за моих офицеров, но и за всех вас. У меня есть предчувствие — не более, как простое предчувствие, но я не могу от него отделаться: я убежден, что от прекрасной дамы следует ожидать еще несчастий... Называйте меня старым дураком, болваном, но обещайте мне никогда более не переступать порога ее дома!

Он сказал это так серьезно и проникновенно, что я внезапно почувствовал странный страх.

— Да, господин полковник, — произнес я.

— Самое лучшее, если вы отправитесь месяца на два путешествовать, как это сделали другие. Арко с вашим корпорантом уехал в Париж; отправляйтесь и вы туда же. Это вас рассеет. Вы позабудете волшебницу.

Я проговорил:

— Хорошо, господин полковник.

— Вашу руку! — воскликнул он.

Я протянул ему свою руку, и он крепко потряс ее.

— Я сейчас же уложу вещи и с ночным поездом выеду, — сказал я твердым тоном.

— Отлично! — воскликнул он и написал несколько слов на визитной карточке. — Вот название отеля, в котором остановились Арко и ваш друг. Кланяйтесь им обоим от меня, забавляйтесь, ругайте меня немножко, но все-таки потом опять навестите меня, но только уже без этой мрачной усмешки.

Он провел пальцем по моей губе, как бы желая разгладить ее.

Я тотчас же отправился домой с твердым намерением сесть через три часа в поезд. Мои чемоданы стояли еще нераспакованными. Я вынул кое-какие вещи и уложил их в дорогу. Затем я сел за письменный стол и написал отцу короткое письмо, в котором сообщал о своем путешествии и просил выслать мне денег в Париж. Когда я стал искать конверт, мой взгляд упал на тоненькую пачку писем и карточек, полученных за время моего отсутствия. Я подумал: «Пускай остаются. Приеду из Парижа — прочитаю». Однако я протянул к ним руку и опять отдернул ее. «Нет, я не хочу читать их!» — сказал я. Я вынул из кармана монету и задумал: «Если будет орел, я их прочитаю». Я бросил монету на стол, и она упала орлом вниз. «И прекрасно! — сказал я. — Я не буду их читать». Но в то же мгновение я рассердился на себя за все эти глупости и взял письма. Это были счета, приглашения, маленькие поручения, а затем фиолетовый конверт, на котором крупным прямым почерком было написано мое имя. Я тотчас же понял — поэтому-то и не хотел разбирать письма! Я испытующе взвесил конверт в руке, но все равно уже чувствовал, что должен прочесть его. Я никогда не видел ее почерка и тем не менее знал, что письмо от нее. И внезапно я проговорил вполголоса:

— Начинается...

Я не подумал ничего другого при этом. Я не знал, что именно начинается, но мне стало страшно.

Я разорвал конверт и прочитал:

Жестокий мороз стоял в сочельник. Ледяной ветер ходил по темным улицам, загоняя людей в дома. На перекрестках горели дымные костры; языки красного пламени бессильно лизали застывший воздух, метались из стороны в сторону, сыпали искрами.

Было уже поздно. Руднева постояла на перекрестке, ожидая конки, но промерзшие вагоны с гулким воем бежали навстречу ей, уходя на покой. Придется идти пешком, подумала она, и ей стало еще холоднее и тоскливее. Этот вечер окончательно надорвал ее. Зачем они перенесли собрание на сочельник? Что такое сочельник? Кто интересуется — придет и в сочельник. Во всем бездарность, — чутья не хватает... Ну, и вот теперь из двенадцати человек группы пришли всего трое. Самые даровитые не пришли... Может быть, и не придут больше... «Ведь я говорила, что не могу больше быть пропагандисткой», — думала она с упреком и горечью. Нельзя вдалбливать людям в головы то, что самому представляется уже не совсем так: сложнее... Много неясного. Повторяешь чужие слова - холодно, скучно... Разве это не чувствуется? Не хватило характера отказаться наотрез.

Холод проник в нее до костей: там, в большой столярной мастерской, не топили сегодня, в расчете, что собравшиеся рабочие натопят ее своим дыханием, и те, которые пришли, все время мерзли и зевали. Теперь и мороз, и режущий лицо ветер были не так мучительны, как этот холод, забравшийся внутрь и дрожащий в спине.

В парке было совсем безлюдно и тихо. Темные стволы деревьев затеривались среди облепленных белым пухом инея ветвей, которые незаметно сливались с мутным и мягким, низко опустившимся слепым небом. Тихий шипящий свист вился между деревьями парка, приникал к ушам и нашептывал неясные, тревожные вопросы. При свете мелькнувшего фонаря Руднева увидела, что пряди волос ее, выбившись из-под шапочки и платка, обындевели и стали совсем белые, словно седые. И на мгновение, как во сне от усталости, она представилась себе старухой. Но сейчас же с испугом проснулась. Как?.. И жизни-то еще не было, подумала она. Ничего своего, настоящего не было. Нес вихрь, болела душа, искала спасения для себя и других, в голове светились мысли — не свои, чужие: потом все станет ясно... Но время идет — все холоднее и темнее становится, мучат сомнения, — вдали от этих споров и самоуверенных возражений, от которых трещит голова и все свое путается и разлетается.

Яркий, отраженный снегом свет ударил по лицу — ледяной свет тройных электрических шаров, уходящих вдоль по улице к широкому горбатому мосту. А! Вот здесь это было! Не верится, что действительно было, вспоминается, как лихорадочный сон... Блестит солнце; густые черные толпы народа рядами идут на праздник; это их праздник, они верят — и, глядя на них, хочется подавить темную возрастающую тревогу, верить вместе с ними и плакать. И вдруг такое страшное: смятение, крики, бегут и сбивают с ног, казаки мчатся, хочется тоже бежать и кричать во весь голос, и вдруг — большая лужа крови на снегу, барашковая шапка в крови: мертвый лежит — молодое лицо с усами, прядь темных волос через лоб. Так похож на кого-то близкого... Потом, сквозь ужас и горячку тех дней, все мелькало это — личное, никому не важное: шапка в крови и мысль: на кого он похож? Кто-то тайно прикоснулся к душе. Когда? Где? Чудится порою что-то, вспоминается — чего, может быть, и не было...

Больно глазам от этого режущего белого света; одинокие пешеходы на мосту ежатся от ветра, разгулявшегося над широкой занесенной снегом рекой, — и бегут, пригибаясь к земле. Нельзя перевести дыхание, и ноги подкашиваются... Надо идти дальше, побороть себя. Кажется, будто эта победа над собою разрешит что-то, принесет отраду.

Гирлянды фонарей вдоль по набережной точно иллюминация. Бедный извозчик — весь побелел, прыгает и машет руками. Нет, надо пойти пешком. Больно, словно тонкими железными прутьями бьют по лицу, — все равно; все стынет кругом, давит, душит... За что такая пытка на земле?.. Холод и темнота, а люди маленькие, бессильные. Греются у костров, у больших жаровен. Черные как уголь, освещенные красным. Ничего не могут придумать лучшего. Когда-нибудь вся земля остынет, и люди замерзнут...

Тут тише, и глазам не больно. Подъезды заперты: больше двенадцати часов. Как странно: магазин освещен; цветы... Руднева внезапно остановилась: за ярко освещенным зеркальным окном запертого магазина цвели розы, лилии и белые гиацинты, виднелись большие склоненные листья пальм. Как странно: в такую ночь...

Она с трудом оторвалась глазами от этого окна... Точно теплее стало вдруг кругом. Чудом, радостью, обещанием общего спасения промелькнули перед ней эти нежные душистые цветы, взращенные и сохраненные человеком среди все убивающего мороза... Раньше никогда не думала об этом. Не было этой тоски, страха перед жизнью — мысли, что она может смять, задушить, обезличить; что нужно бороться с нею из-за ограды, давать ей отпор от себя... Взращивать и охранять от мороза свое... Прежде такими близкими были товарищи, и казалось, что святыни общие. Общие — это тогда, когда есть и свое, что становится общим достоянием. А если своего нет, то это уж не общее, а просто чужое... Теперь ясно, что своего не было: значит, нет своего, если не умеешь возразить, как следует. Тупость эта, самоуверенность. Что такое сочельник для сознательных? Однако ведь вот они не пришли. Потому что они хотят Праздника... Да, Праздник — необычное, свобода от чужих дел. Они ведь только и делают, что чужие дела — навязанные; они продают себя. Нужно же хотя день свободы, мечты о радости... Дети, огни... Цветы душистые среди мороза. Разве мы можем заменить это чем бы ни было? Нет этого — и нет сил жить...

Теперь уж недалеко до дому — всего одна улица. «Не натопили у меня, пожалуй, — ушла рано, не попросила», — подумала вдруг Руднева и чуть не заплакала от этой мысли: такой бесприютной и безрадостной показалась ей вся ее жизнь. И длинный путь, который она только что прошла, побеждая для чего-то муки холода и усталости, представился ей бесцельным: зачем? чтобы сидеть в пустой и холодной комнате? Никого нет, даже родных нет в Петербурге, к которым можно было бы пойти в эти дни: посидеть в уютной квартире, посмотреть на елку в огнях.

Вот наконец дом. Запертая дверь внизу, сердитый заспанный швейцар, высокая лестница. Последние тоскливые усилия подъема, длинный коридор. Все спят... Тепло в комнате — как странно. Позаботились натопить... И теплота кажется приветливой и душистой, волнует, как неожиданная ласка.

Она сбросила промерзшую шубку, кинулась, не зажигая свечи, на диван и несколько минут лежала неподвижно, дрожа не то от забравшегося в спину холода, не то от этого внезапного, успокоившего и взволновавшего ее тепла. Пахнет цветами... Что это? Она протянула руку к столу, на котором что-то смутно темнело, и отдернула: пальцы коснулись чего-то мягкого, живого. Она быстро поднялась и с бьющимся сердцем стала зажигать свет... Темно-красные розы на длинных зеленых ветвях. Голова закружилась от изумления: откуда?.. сон?.. Они смотрели на нее при колеблющемся свете не разгоревшейся свечи и будто шевелились, расправляя свои изогнутые бархатистые лепестки.

Руднева стала лихорадочно искать какого-нибудь письма, записки — ничего не было. Кто же это?.. Как странно... Никто, решительно никто не мог прислать ей такие роскошные цветы. Она невольно взглянула в зеркало: усталое, иззябшее лицо с беспокойными глазами, с примятыми шапочкой волосами, отволгшими и некрасиво растрепавшимися на висках. Она нетерпеливо оправила их и еще недоверчивее взглянула на цветы: «Может быть, это не мне... Спросить нужно...». Волнуясь и смущаясь, она побежала в темную кухню — разбудить прислугу, узнать что-нибудь. «Принесли из магазина». Это ничего не объясняет, напрасно разбудила усталого человека. Она вынула цветы из графина с водой и, держа обеими руками мокрые стебли, стала вглядываться в их живую благоухающую красоту. Такие же розы за зеркальным стеклом магазина вспомнились ей, и в голове мелькнула тихой улыбкой, как сквозь сон, — мысль, что это те цветы пришли к ней, потому что она думала о них... Или все это во сне? Потому что ведь никто не мог прислать!

Капли воды с длинных неровных стеблей бежали по ее пальцам. Она сидела, забившись в угол дивана, и все глубже и глубже вдыхала теплый и сладкий, влекущий аромат, словно пытаясь различить в нем какие-нибудь понятные образы или слова, пока у нее не потемнело в глазах. Мягкие прохладные цветы коснулись разгоревшегося после мороза лица. Озноб опять побежал по спине. Верно, по ошибке принесли, подумалось еще раз, и сердце стеснилось тоскою. Она поставила цветы в графин, устало потянулась и заметила, что мучительный лом во всем теле не прекращается и в тепле. Свеча, горевшая против нее на столе, резала глаза, и от ресниц шли во все стороны острые золотые лучи. В круглящихся темно-красных лепестках роз переливалась при свете огня теплая кровь. Упругие стебли с шипами и веточками помятых зеленых листьев гнулись в одну сторону, и цветы, обернувшись к ней, пристально смотрели ей в душу.

Подложив под голову диванную подушку и прикрывшись шубкой от озноба, она беспокойно перебирала в уме знакомых, товарищей, мужчин и женщин. Но эти цветы не от женщины, словно шепнул ей кто-то, и она вся покраснела... Нет, это невозможно. Этого еще никогда не было, никогда... В ранней юности, в провинции... Но то было такое юное, детское. А теперь... Нет, есть милые, расположенные люди, теплые отношения... Но не это. Разве можно было бы не заметить этого, если бы кто-нибудь действительно... Разве можно не заметить, если такая тоска в душе, что хочется умереть?.. Все хуже ломит тело, противная истома подступает к сердцу, трогает каким-то липким пухом губы... Давит голову тяжелая дремота... «Должно быть, я простудилась», — мелькает тревожная и скучная мысль. Но ведь было что-то отрадное... Да, цветы из магазина... за стеклом, среди огней — и мороз ничего не может с ними сделать. Это так отрадно. Человек придумал, как спасти их — самое нежное, душистое... Перехитрил, победил зиму, небо, мутное, холодное... Значит, можно победить. Можно жить. Нужны только стекла и костры большие... Огонь на снегу... Красные пятна живые на снегу... кровь... Горячие волны побежали в груди, подступили к сердцу...

Руднева открыла глаза — сон разорвался на минуту. Цветы по-прежнему глядели на нее сквозь знойный золотой туман. Кто-то прислал все-таки... Горячий, ласковый, молчаливый... Издали. Нельзя догадаться кто. Но кто-то такой был. Нельзя вспомнить, потому что давит голову: словно череп тесен. Какие-то осколки, твердые, сухие, навалены на мозг — и давят. Это слова мертвые, чужие мысли. Давят свое... Некогда было обдумать... Больно, горячо, трещат в мозгу искры. Будто огонь в голове разгорается. Больно, но это хорошо, нужно: чужие мысли сгорят, и станет легко. Это было неизбежно: чужие мысли тоже нужны, как дрова в огне. Но главное, чтобы был огонь... И в груди огонь. Горит и волнует, как радость, как запах цветов. Потому что цветы там, где тепло, где огонь. И мороз не тронет их... Солнце далеко, не греет больше, но люди сами горят, как солнца. Миллионы солнц на земле, и везде радость.

* * *

Что это звонит вдали?.. Белые ветви сплетаются и уходят в мутное небо. Ветер шумит между деревьями... Дрожь опять бежит по всему телу, и зубы стучат от холода. Снег гладкий светится. Опять кровь, мертвая шапка в крови... Откуда это? Страшно! Мутит сердце, и никак нельзя понять, никак нельзя вспомнить чего-то. Давит череп — тесно, ничего не видно, как в заколоченном гробу. Пахнет цветами: сверху, на гробу, положены цветы. Не видно, кто положил их. Нужно угадать, найти его... Тогда загорится сердце, и огонь сожжет все, что давит, — сожжет мороз и смерть. Тогда не будет больше этой крови на снегу. Будет свободно, тепло, горячо...

Так горячо и нежно... Так хорошо теперь... Так вот кто это был!.. Не видно лица, но ведь сердце чувствует и бьется, бьется... Крепко прижал к себе, рука тихо гладит по волосам, как в детстве, но такая радость в груди — недетская радость: муки кончились, ужасы кончились, горят мысли прозрачным тихим огнем, горит кровь и душа... Все светится кругом, как весною.

Люди идут куда-то густыми черными толпами. Надо идти с ними — это Праздник: они дождались, победили, и земля уже больше не замерзнет...

Поздно утром прислуга вошла в комнату, чтобы взять у жилицы цветы, которые по ошибке подали не в тот номер и которые лакей из соседней квартиры готов был разыскивать по всему дому. На столе догорала оплывшая свеча. Руднева лежала на диване, прикрытая шубкой, с потемневшим лицом, с потными разбившимися волосами, — и невнятно бредила.

— Невероятное часто бывает вероятным, — сказал доктор Карлович.

Это был маленький, худенький, нервный человек с огромным белым лбом, который был весь в неровностях, и с острыми сверлящими глазками.

Одет он был в безукоризненный сюртук с двумя орденскими ленточками в петличке. Не только лицо его, но и руки у него были нервные. И когда он смеялся своим несколько пронзительным, странным смехом, то вытягивал руки, которые далеко выходили из манжет — худые, жилистые и волосатые — с драгоценным изумрудом на левом мизинце.

Дети генерала Анрио называли его «доктором-обезьяной». Родом он был, кажется, из Герцеговины. Ему было за пятьдесят лет. Он как-то внезапно увядал. Во время самого интересного разговора, который он сам же затевал, он вдруг останавливался, к чему-то прислушивался и, безучастный ко всему окружающему, исчезал. Хватались доктора, а его уж и след простыл.

Разговор происходил на террасе в старом доме, который крестьяне называли «замком», стоявшем на скалистом берегу Ламанша.

Был вечер. Солнце собиралось заходить. Огненно-пурпурные облака, низко растянувшись над закатом, отражались в золотой ряби моря, которое в этом месте становилось уже океаном. Вдали плыли суда.

На террасе, кроме генерала Анрио, наслаждавшегося с семьею отпуском, было еще два местных депутата и приехавший повидаться с генералом по очень важному государственному делу министр внутренних дел, краса и гордость третьей республики, Лигото. Он был совсем похож на молодого человека, и только седина на висках выдавала его солидность. В легонькой серенькой паре и в сдвинутой на затылок соломенной шляпе он походил скорее на писателя или на художника.

Хорошенькая пятнадцатилетняя Март наивно ухаживала за ним, тайно влюбленная в молодого министра. Никто не замечал этого, хотя об ее страсти знали меньшой брат ее Шарль и младшая сестренка Лиз, которой она во всем призналась вчера в саду перед тем, как ложиться спать.

Девочка краснела и улыбалась, и ей бы хотелось услышать, что думает Лигото о фантастическом музыканте, который бродит вокруг старых развалин верстах в пяти от их замка, и играет на скрипке каждый раз, как на море бывает буря и погибают корабли.

— Ревут волны, слышны стоны погибающих, бухает гроза, а он себе ходит и играет.... и все какие-то старинные, старинные мотивы, — говорила Март и поглядывала на министра.

Тот сидел, заложив ногу на ногу, и, обеими руками облокотившись на балюстраду, смотрел вдаль.

Генерал Анрио, в военной тужурке, с седой козлиной бородкой, улыбался.

— Наша Бретань вообще суеверная страна. Прислуга рассказала детям множество легенд, и даже наша гувернантка всему стала верить. Разумеется, когда мы вернемся в Париж, все это выветрится... А вы, доктор, думаете, что многое невероятное вероятно?

— Я в этом убежден, — сказал Карлович. — Я люблю чудесное, — продолжал он. — Иначе я не приехал бы сюда и не поселился бы на скале с своей Милочкой.

— Дорогой доктор, вы сами принадлежите к разряду невероятных людей — извините меня. Вот уже второй месяц, как знаю я вас и не могу вас понять. Изъездить весь земной шар — побывать в Сибири, на Формозе, в Ост-Индии, в южной центральной Африке, в Турции, проводить железные дороги в Малой Азии и поселиться в нашей дикой Бретани не на короткое время, а приобресть оседлость и убить капитал на реставрацию разбойничьего гнезда — воля ваша... как бы вам сказать?... Простите солдатскую грубость! Но вы имеете право считать невероятное вероятным.

Доктор засмеялся. Бледно-синеватая кожа на его висках вся сморщилась, и он произнес:

— Во всяком случае, генерал, я вознагражден сторицей, потому что, живя в моем разбойничьем гнезде, как вы выразились, я за несколько лет имел возможность познакомиться не только с вами, но и со многими высокопоставленными французами, дружбой с которыми в высшей степени дорожу. Должен сказать, что все же я не постоянно пребываю на своей скале. Мои научные занятия требуют, чтобы я бывал то в Лондоне, то в Берлине, то в Петербурге и даже в Константинополе.

— И в Константинополе? — переспросил генерал.

— И в Константинополе, — повторил доктор, и глазки его забегали. — Конечно, кроме научных занятий, у меня есть чисто финансовые дела. Увы, я немножко финансист!.. Должен же я позаботиться о приданом для Милочки!

— Отчего ее давно не видно? — вдруг спросила Март, отчаявшись обратить на себя внимание министра.

— Разве я вам не говорил? Она уехала.

— Куда?

— В Берлин...

— С каким-нибудь важным поручением, не правда ли?

— Вы угадали, крошка. Я прочитал в газетах о том, что берлинский зоологический сад приобрел некоторые редчайшие породы африканских растений, которых нет в моей оранжерее, и я поручил Милочке предложить администрации в обмен на некоторые мои редчайшие растения всеядных росянок уступить мне хотя бы несколько веточек новостей. И так как только одна Милочка может уложить отводки и сохранить их, то я и предоставил ей случай прокатиться в столицу германской империи.

— Фантастический человек! — ласково-любезно сказал геперал Анрио.

— А ведь все будет зависеть от того, какие сведения привезет Лавардьер! — вдруг сказал Лигото, живо повернувшись к хозяину дома, и на всем разбеге мыслей остановился.

Присутствие Карловича — человека, чересчур международного и загадочного, — заставило министра отложить беседу до более благоприятной минуты. Но, очевидно, политическая комбинация, обдуманная им, удовлетворяла его.

В качестве светского человека, он искусно повернул разговор.

— Виноват, — начал он, — если я не ослышался, вы, доктор, упомянули о всеядных растениях? Как я отстал от науки! Есть такие растения?

— Есть растения, которые питаются не только соками из земли и воздухом, но и мелкими насекомыми, муравьями, мушками и паучками, — стал пояснять доктор. — Во время путешествий моих по южной Африке я значительно расширил познания о семействе мухоловок. Я открыл растения, которые похожи на гигантских мухоловок. Принцип тот же. Как только постороннее тело попадает на середину листа, он смыкается, волосы, похожие на крючки и усеивающие края листа, взаимно скрещиваются, из паренхимы, т. е. из мякоти, выступает сок, вроде желудочного, переваривает насекомое и, как я имел возможность наблюдать, даже лягушку, ящерицу и птичку! Я пробовал класть на такой лист цветы, они тоже поглощались и переваривались. Вот почему я назвал эти растения «всеядными».

Доктор протянул руки, сцепил пальцы и потом раскрыл обе ладони.

— Когда растение насытилось, лист раскрывается вот так и выбрасывает остатки.

Он резко засмеялся.

— В высшей степени странный механизм! Чудовищный механизм! Я наблюдал прожорливость необычайную. Некоторые виды пожирают животную пищу без остатка. Они усваивают ее всю целиком — и растут, растут...

— Я читала в одной сказке про деревья, у которых были глаза; и целое государство состояло из деревьев с глазами, с руками и огромными ртами, — вмешалась Март.

— Разве я не сказал, что невероятное бывает вероятным! — скрипучим голосом заметил на это доктор.

Но тут он умолк и в то время, как все заинтересовались и ждали его дальнейших описаний чудесных растений, он быстро встал, со странной юркостью подал руку и простился.

Март побежала его проводить.

II

— Не очень-то люблю я эти международные знаменитости, — сказал после ухода доктора Лигото. — Мне кажется, что он врет, как шарлатан.

— Я не считаю его шарлатаном, — возразил генерал. — Когда Лиз заболела дифтеритом и все признали ее случай смертельным, Карлович один обнадежил меня, сделал инъекцию, и ребенок на другой день был здоров. То, что он знает, он знает великолепно.

— Если бы он не занимался железнодорожными концессиями в Малой Азии и не был бы основателем лопнувшего персидского банка, я ничего не имел бы против него. Но мне известно, между прочим, что он был даже в лагере Сумасшедшего Дервиша, что-то делал при дворе короля абиссинского, и о нем писали когда-то, что, проживая в стране антропофагов Ньям-Ньям, он избавился от своей сварливой жены, предложив ее в подарок на жаркое его величеству королю ньям-ньямскому. У меня хорошая память. Я был тогда еще студентом, и какой-то путешественник в публичной лекции, в Сорбонне, обвинял Карловича в этом преступлении. Факт казался таким невероятным, что, когда путешественник стал сообщать подробности о том, как мадам Карлович была умерщвлена, выпотрошена, нашпикована свиным салом и наткнута на вертел королевской кухни, причем голова ее была удалена, в аудитории раздался неудержимый взрыв смеха, сконфузивший лектора. Но вы сами слышали, как Карлович сказал, что невероятное бывает иногда вероятным.

— Хе! Способ отделаться от жены оригинальный! — вскричал со смехом генерал. — Но знаете, когда невероятное смешно, тогда его, конечно, не бывает. И это чересчур пахнет остроумием наших бульварных юмористических листков.

Сам министр рассмеялся.

— Вы мне что-то хотели сказать? — спросил генерал, предлагая гостю дорогую сигару и подвигая ему фельянтин[13].

— Да, — отвечал Лигою. — И хотя в данном случае едва ли Карлович опасен, но я инстинктивно замолчал. В своей политической деятельности я часто опирался на этот инстинкт и в проигрыше не был. А хотел я сказать, что сведения Лавардьера будут драгоценны, и судьба союза зависит от них. Мало сказать — сведения! Следовало бы сказать документы, которые он привезет с собою. По моим расчетам, ввиду спокойного моря, он должен вернуться из Англии завтра утром. От Кале по железной дороге до станции Вильнев и затем час на автомобиле — сюда.

* * *

Замок Анрио, таким образом, должен был завтра сделаться пунктом, где завяжется, может быть, узел новой европейской истории.

Услыхав гармоничный рев автомобиля доктора Карловича, который заряжал свой экипаж не эссенцией, а электрическим аккумулятором, полученным им непосредственно от самого Эдисона — Карлович между строк любил похвастать своим влиянием на электрические идеи американского физика — генерал встал и позвонил.

— Пусть повар придет ко мне в кабинет, так как особым завтраком, — последние слова были сказаны уже по адресу гостя, — я хотел бы отпраздновать одно великое событие.

— Вы очень любезны, мои друг,— сказал министр и пожал руку Анрио.

III

Быстро смеркалось, и над шумящим приливом взошла бледно-розовая луна. Наступила тихая, теплая июльская ночь, пропитанная благоуханиями цветущих лип, ночных цветов и запахом морских водорослей, приносившимся издали. В замке легли спать. Но в сад, в плаще с капюшоном, выбежала Март в коротеньком платье, прокралась в самый конец липовой аллеи и, по деревянной лесенке взобравшись на каменную стену, мечтательно стала смотреть на песчаные ланды, теперь освещенные фосфорическим сиянием луны.

Март словно чего-то ждала. И в самом деле, как только она устремила глаза на развалины, чуть слышно раздался старинный вальс. Скрипка играла то тише, то громче, как будто она носилась по воздуху, и то приближалась, то отдалялась.

Март заплакала. Она загадала, что если заиграет волшебная скрипка, то об ее несчастной любви никогда не узнает Лигото, молодой бездетный вдовец, который мог бы, однако, жениться в ближайшем времени на дочери генерала Анрио и получить в приданое за нею эти земли, эти развалины и этот замок.

Волшебный вальс привлек внимание не только влюбленной Март. В аллее зашуршали шаги, и Март увидела лакея, горничную, повара и камердинера. Они шли и разговаривали.

— Как бы с барышней не случилось греха! — говорила горничная. — Он недаром приманил ее.

— Кто «он»?

— А тот рыбак, которого засыпало песком семь лет назад. Видите ли, мосье, — стала она объяснять знатному камердинеру, — рыбак пошел с своею невестою и с приятелями к священнику, чтобы венчаться. И они были веселы, все пели, по дороге плясали и, может быть, целовались. Как вдруг поднялся ветер и стал гнать песок. Песчаный же вихрь в нашей стране ужасно опасен — все равно, что на море тифон. Всю компанию привело в такой ужас, что они бросились бежать и забыли о женихе, у которого в руках была скрипка. Он же, на несчастье, попал ногой в колдобину и оступился. Так что, пока он поднялся, его стало засыпать песком. Потому что, когда идет песок, Боже сохрани остановиться, сейчас заметет, а следует бежать, куда глаза глядят. Напрасно жених звал на помощь: невеста и дружки слышали его призывы, но не посмели вернуться и все бежали вперед. Любя свою скрипку, он держал ее над головой и играл на ней, чтобы они услышали. Наконец, его совсем занесло, а невеста его через несколько недель вышла за другого, потому что надо же за кого-нибудь выходить, чтобы иметь мужа, детей и сети. Вот несчастный скрипач и ищет себе невесту... Барышня, а вы здесь? Я так и знала. Я скажу гувернантке и, наконец, папаше!

Март не любила фамильярных разговоров с прислугой. Она быстро спустилась с лестницы и, ни на кого не взглянув, шмыгнула в дом.

Музыкант продолжал играть. Он играл всю ночь до рассвета, пока не устали его слушать. Проснулся генерал Анрио, вышел на балкон и с удивлением прислушивался к скрипке. Посланный верховой решительно никого не встретил около холма и никого не видел в развалинах, хотя чуть не умер от страха.

IV

Замок доктора Карловича возвышался на скале в противоположной стороне, тоже на берегу Ламанша, но ближе к Кале. Отдавая дань своему славянскому происхождению и знакомству с Россиею, Карлович считал расстояние не километрами, а верстами. От замка Анрио до его замка было не меньше пятнадцати верст.

Полная луна ослепительно сверкала на всем пространстве песков и казалась каким-то охладевшим солнцем последних времен мироздания. Прилив все поднимался, гудел и ревел, разбивался о скалистый берег, и в пенистых волнах отражались, змеясь, переменные молнии маяка.

На берегу, вокруг старенькой церкви, ютилась деревушка в живописном беспорядке, а одиноко над нею, на самой вершине острой скалы, стояло огромное каменное здание, бросавшее из окон второго этажа яркий электрический свет на деревья большого парка, окруженного гранитной стеной с толстыми контрфорсами. Автомобиль доктора Карловича, как стрела, взлетел на верх скалы и исчез в железных воротах с угрюмой остроконечной кровлей.

На крыльце, обвитом виноградом, его встретила высокая белокурая девушка с острым подбородком и с широко расставленными светлыми глазами. Ее можно было бы назвать красавицей, если бы не этот подбородок.

— Давно вернулась, Милочка? — спросил доктор.

Дочь положила ему на плечи обе руки.

— Давно, папа, полчаса тому назад. Не сердись, я привезла его.

— Я в этом не сомневался, — беззвучно засмеявшись, сказал доктор. — Дай, я поцелую тебя.

— Мне его почти жалко, — сказала она. — Он такой хорошенький.

— Надеюсь, ты не выпустила его? — со свирепой дрожью в голосе спросил Карлович.

— Папа! Я твоя покорная раба. Как я могла бы выпустить его? Он там связан. Ты имеешь надо мной неотразимую власть. Я не отступила ни на йоту от твоей программы, хотя мне было тяжело. Как ты приказал, он, с тампоном во рту и спеленатый ремнями, был посажен вместо шофера на автомобиль и привезен из гостиницы. Чтобы завлечь его в отдельный кабинет, где были твои верные рабы — немой турок Абдул и этот противный осетин с искусственным носом, — я должна была преодолеть то, при воспоминании о чем краска кидается мне в лицо. Папа, я хотела бы, чтобы это было в последний раз.

— Надеюсь, дитя мое, я еще не умираю, — сухо возразил Карлович. — Ну, а в Лондоне?

— А в Лондоне, папа, я играла двусмысленную роль. Он долго принимал меня за продажную девушку. Что я, будто бы, американка, он не поверил. У меня, действительно, плохой английский выговор. Я приходила к нему под разными предлогами и, если бы он не влюбился в меня, я бы надоела ему.

— Документов с ним никаких нет?

— Все его документы в голове. Самое неприятное для меня, папа, то, что он видел, как я вышла из кабинета и отдавала приказания Абдулу и Безносому... Что он думает обо мне?!

— Вероятно, он считает себя дураком... Опростоволосился... Но, Милочка, вообще, не важно это, а важно, какие у него документы в голове!

Отстранив рукою дочь, доктор Карлович вошел в комнату, которую англичане называют «холл».

V

Это была очень обширная комната с витой лестницей наверх, с огромными мелкостекольчатыми окнами в сад, с массивным камином в средневековом стиле, уставленная причудливой декадентской мебелью из светлого дуба. Хрустальная дверь вела в хрустальный коридор, пронизанный глубоким сиянием луны и соединяющийся с оранжереею, которая слабо освещалась изнутри электричеством.

Пленник — Анри Лавардьер — лежал, как мумия, на двух стульях, опрокинутых вверх спинками, и на него с дубового штучного потолка целая система электрических лампад разнообразной длины струила нежный и вместе яркий свет. Лицо у него было, как у призрака, без кровинки, измученное; и маленькие черные усы опушали красивую верхнюю губу. Глаза были тоже черные и смотрели пристально и печально. Виднелся белый галстух. Панталоны были разорваны, а в петличке черного пиджака с шелковыми отворотами умирала лиловатая орхидея, смятая и сломанная, подаренная ему коварной Милочкой.

VI

Доктор Карлович, войдя, стал раскланиваться перед пленником с серьезною и почтительною любезностью.

— Пожалуйста, извините меня, мосье Анри де Лавардьер. Но я служу великой и высокой власти, и ей необходимо то, что мне лично вовсе не нужно. Благоволите продиктовать текст секретного договора, заключенного французским военным министром с английским. Я знаю, договор редактирован министром Лигото, и вы отвезли его в Лондон за надлежащей подписью. В Лондоне сделаны какие-то изменения. Будьте добры сказать, в чем они состоят. Об этом можно узнать только через вас. Еще раз тысяча извинений... Разумеется, если бы договор был с вами, то мы просто нашли бы его в ваших вещах. Точно так же, если бы вы проболтались Людмиле, вам не пришлось бы испытывать теперь довольно значительные неприятности. Но вы были чересчур благоразумны... Маленькое соображение: в душе вы, конечно, презираете или проклинаете Людмилу, которую я зову просто Милочкой. Я — славянин... Доктор Карлович, да будет вам известно, о котором в газетах писали, что он — людоед! Увы, многое невероятное бывает вероятным! Я ничего не скрываю от вас, как видите. Я сейчас был у моего друга, генерала Анрио, и виделся там с министром Лигото. Кажется, они с нетерпением ждут вашего возвращения. Трактат послан по почте или передан по телеграфу. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Но писанные документы не так меня интересуют, как те, которые у вас в голове... Итак?

Лавардьер беспокойно повел глазами, и морщины страдания прорезались у него между бровей.

— Какая подлость! — проговорил он.

— Если ВЫ имеете в виду Людмилу, — сказал Карлович, — то я ходатайствую о снисхождении. Она только что мне призналась. Она искренне полюбила вас. Но что прикажете делать с политикой! Вы целовали руки у милой девушки и, может быть, — обнимали ее. И, наконец, вы намерены были ужинать с нею в отдельном кабинете — правда, в жалкой гостинице и, следовательно, не в ужине была сила. Но, более или менее страстно относясь к молодой девушке, вы не выдали ей дипломатическую тайну. Но точно так же и она, не имея возможности противостоять вашей красоте и любовной энергии, сохранила свою политическую тайну. И вы узнали, что в сердечных отношениях с нею сходитесь, а на политической платформе расходитесь — только теперь вы с нею квиты!

— Я говорю, какая подлость, — повторил пленник, — какой вы подлец, милостивый государь!

— Это относится к сентиментальности. В политике нет ничего подобного. Может быть, я поступаю глупо. Но подло — нет. Меня тоже нельзя обвинять в подлости, как и мою дочь. Но мы теряем время. Подло это или честно, глупо или умно, но благоволите сообщить мне, в чем заключаются дополнительные статьи договора.

— Вы ничего ровно не узнаете!

— Милочка! — позвал Карлович.

Молодая девушка робко вошла в комнату из хрустальной двери, потупивши глаза с длинными ресницами. На ней был темный шелковый плащ с пелериной. Она старалась не смотреть на Лавардьера.

— Молодой человек, — начал Карлович, — вы, конечно, успели рассмотреть мою дочь, но я хотел бы, чтобы вы еще раз на нее взглянули. Если она не отдалась вам, то еще время терпит... Милочка, сядь и записывай... Диктуйте, мосье Лавардьер!

— Я вам могу продиктовать ложь, — с горькой улыбкой сказал молодой человек. — Вы признаете только ум, но где же он у вас?

— Там же, где и у вас. В мозгах. Вернее — во всей совокупности нервной системы, которая выделяет душу, как печень желчь. Мосье де Лавардьер, ложь или правда, что бы вы ни сообщили — будут немедленно проверены. А пока вы останетесь у нас заложником. Нет, я не так прост, как вы думаете, — с коротким смехом заключил доктор.

Милочка положила пальцы на клавиши пишущей машины.

— Лгать я не могу, — сказал юный дипломат с оттенком отвращения, — но от меня вы не узнаете правды.

— Знаете ли, молодой человек, вам незачем молчать. Прямой интерес сказать все. Не принуждайте меня и Милочку (тут девушка низко опустила голову) обратиться сначала к маленьким, а потом и к большим жестокостям.

— Эти ременные веревки меня жгут и впиваются в тело!

Девушка бросила на отца пламенный взгляд, подмеченный пленником. Карлович по-турецки захлопал в ладоши, и вошли его помощники — Абдул и осетин.

— Развяжите его!

Лавардьера развязали... Но он так ослабел, что ему казалось, будто под ним шатается пол. Свет погас в его глазах, едва он сделал несколько шагов, и он перестал слышать. Карлович поддержал его, и молодой человек очнулся только в глубоком кресле.

— Ну, и что же? Вот мы и без веревок. Вас порядочно скрутили мои молодцы! Диета получше, хорошенький отдых, свежий воздух — и все пройдет. Все поправимо. Правда, я лучше, чем вы думаете. Соберитесь с силами — и к делу! Наметьте мне хотя бы основания дополнительных пунктов... Сделайтесь нашим другом. Само собою разумеется, что как только вы станете хотя бы невольным нашим участником, вы тем самым гарантируете нам свое молчание. Быть может, вы возненавидите Милочку, но если нет, она — ваша награда. Воля ее подавлена. Она делает только то, что ей разрешено и приказано. Вы слыхали о гипнотизме? Довольно старая история, но она часто повторяется... Я забыл вам еще сказать, что, кроме свободы и Милочки, вы получите, по возвращении домой, несколько крупных чеков на разные парижские банки.

Лавардьер в бессильной ярости сжал кулаки, и из его истерзанных ремнями пальцев брызнула кровь. Опять потух свет в его глазах, и он откинул голову.

Постепенно до его проясняющегося слуха стали долетать слова доктора:

— Если же вы откажетесь от нее, несмотря на ее стыдливость и раскаяние, то, ввиду вашего упрямства, я принужден буду еще попытать счастья, обратившись к помощи Сусанны. Знаете вы Сусанну? Прелестная особа! Немая, страстная и загадочная. Может быть, вы познакомитесь с нею, если Милочка не приревнует... Моя радость, покорное дитя мое, что ты скажешь? Подойди сюда — подойди к мосье Анри де Лавардьеру.

Девушка колеблющейся походкой подошла к креслу пленника.

— Папа, — сказала она, — это свыше моих сил!

— Твои силы не в твоем распоряжении, а в моем. Сама по себе ты такая же машинка, как «Ундервуд», только сложнее. Ха, ха, ха, не правда ли? Я хочу, чтобы наш гость убедился в твоей невиновности. Наклонись и поцелуй его в лоб.

Милочка поцеловала в лоб молодого человека и заплакала.

— Объясни ему, что Сусанна обладает необыкновенно пылким темпераментом, но у ней нет головы; есть только руки... Цепкие, поразительные, знойные объятия.

Доктор заговорил медовым, ироническим, страшным голосом и стал расшаркиваться.

— На короткое время я оставляю вас вдвоем и даю Милочке свободу. Пусть она делает, что хочет. Надеюсь, вы слыхали о ведьмах, мосье Лавардьер? Это прелестное создание, смотря по обстоятельствам, может сделаться чертом и ангелом.

Он дотронулся рукой до сердца девушки и ушел в комнату, в которой находились его помощники.

Оставшись вдвоем с Лавардьером, Милочка ничего не сказала, но плакала и покрывала поцелуями его колени и руки. Губы его запеклись, он хранил мертвое молчание. Он не хотел верить, что это — действительность. Непонятное чувство ужаса и вместе сострадания к этой девушке наполняло его.

VII

Послышалась легкая, чуть слышная, как жужжание пчел, дремотная музыка, и веки Лавардьера несколько раз невольно сомкнулись.

Когда же он открыл глаза, то в зале, где он сидел, было опять светло, и Милочка стояла поодаль от него, в профиль, потупив глаза и прикрыв лицо полуприподнятым воротником накидки.

Доктор Карлович шел посредине комнаты, и в нескольких шагах остановился от Лавардьера.

Он улыбнулся ласково и вместе зловеще.

— Мосье Анри де Лавардьер, — сказал он, — вы слишком молоды, и у вас совсем другая специальность, а потому вы мало слыхали о докторе Карловиче. Вы, наверно, мало знаете о моих необычайных открытиях в области науки. При помощи особых гипнотических приемов, известных только мне, я достиг искусства читать в мозгах субъектов их самые затаенные мысли, вызывать в них утраченные воспоминания, и на специальном графическом приборе простым сокращением мускулов пальцев их правой руки записывать на бумаге все, что данный субъект знает. Мой метод для судебных следователей доставит со временем, когда сделается популярнее, громадное облегчение.

Карлович вынул проволоку из штепселя и вложил ее в отверстие своего изумрудного кольца. Тотчас ослепительным, острым, тоненьким потоком полился из изумруда зеленый свет.

Лавардьер закрыл глаза с невольным криком. Что-то страшное было в этом изумрудном потоке. Быстро потеряв сознание, молодой человек склонился в кресле, как труп.

Доктор спрятал руку с кольцом за спину, и Лавардьер проснулся.

— Это только начало, — пояснил доктор. — Я усыпляю мгновенно. И в том состоянии, в какое впадает человек, я могу внушить ему, чтобы он сделался моим рабом. Я захочу — вы будете ползать у моих ног! — нервно пригрозив пальцем, не то провизжал, не то прошипел доктор Карлович. Но, подойдя ближе к пленнику, он продолжал: — Я бы желал, чтобы отношения наши были мирные, и в них не было элемента насилия. Я предпочитаю добровольные признания. Таким образом, я прошу вас еще раз не заставлять нас быть жесточе, чем мы есть.

— Мне тяжело говорить, — произнес Лавардьер, — я устал, потрясен и возмущен. Но я должен сказать вам, что я не боюсь никакого гипноза. Меня можно усыпить, по нельзя заставить изменить внушению долга. В сравнении с долгом, который повелительно владеет моим умом, жалкая чепуха ваша сила.

— Ха, ха, ха! Не правда ли, Милочка, он великолепен? Я давно не встречал такого характера. Но вы напрасно чванитесь и надуваетесь пред нами. Покоритесь добровольно, и мы откроем вам двери рая.

— Вы называете себя доктором, но вы кажетесь сумасшедшим, — презрительно сказал Лавардьер. — Я вовсе не надуваюсь, а скромно исполняю свой долг. Вы же чересчур расхвастались. Если вы так сильны, зачем вам убеждать меня сознательно сделаться подлецом и изменником? Стоит только пустить в ход ваш зеленый свет, и вы прочитаете все, что содержат мои мозги.

— Вы правы, — сказал Карлович, — с таким умным молодым человеком надо вести себя осторожнее. Потому я предпочитаю добровольное признание невольному, что к последнему всегда примешивается много посторонней околесицы, так что трудно различить правду от фантазии болезненно-напряженного ума. Мой метод еще требует усовершенствования, и, кроме того, он сопровождается чересчур болезненными процессами. Наконец, есть много шансов, что субъект после опыта сходит с ума. А я думаю, что вы меньше всего хотели бы сойти с ума.

Лавардьер простонал.

— Что делать!... Жаль, что вы так упрямы, мосье Анри де Лавардьер. Но так и быть! Я признаю, что благородная сила долга в данном случае превозмогает мою силу, посредством которой я мог бы прочитать в ваших мозгах драгоценные для меня сведения. Я многое знаю и многое могу. Но пока я обязан беречь вас и не рисковать испортить ваши мозги слишком резкими воздействиями... С разрешения Милочки, я вас лучше всего поставлю лицом к лицу с Сусанной. Прошу встать и последовать за мною.

Лавардьер повиновался. Когда он проходил мимо девушки, она отвернулась, чтобы не встретиться с ним глазами.

VIII

За хрустальной дверью по железной винтовой лестнице Карлович с Лавардьером спустились вниз. На них пахнуло легким дыханием сырости. Во мраке открылась тяжелая металлическая дверь, и из бледно-голубого сумрака повеяло ароматами эвкалиптусов, а под ногами мягко захрустел песок. Где-то журчали ручейки — слышалось их пение, и оно казалось продолжением той дремотной музыки.

Доктор шел несколько впереди Лавардьера. Странная и вместе мужественная мысль мелькнула у молодого человека. Но, невольно обернувшись назад, он увидел, что за ним по пятам, молча, как тени, шли тихо турок Абдул и безносый осетин. Аллея, по которой шли все четверо, казалась бесконечной. С обеих сторон на бледно-туманном фоне рассеянного света выступали скрюченные стволы незнакомых деревьев, силуэты громадных листьев, а за ними виднелись другие, лопастные, или острые, как мечи, или широкие и кружевные; они сплетались в стены, образовывали своды, расступались и вились, словно живые. Лавардьер сначала думал, что они в большом открытом саду, но вскоре он догадался, что это — теплица, построенная по системе лабиринта. Там и здесь зеркальные стены, бесконечно расширяющие искусственный горизонт с небольшими холмами и оврагами. На ветках и усиках виноградных деревьев висели капли росы, испуская из себя электрический свет. Вдали, по ту сторону небольшого озера, всходила луна и бросала зловещий красноватый отблеск на заточенную природу. В перспективе убегали ввысь на скалы стройные пальмы. С уродливых деревьев, шипя, свешивались большие змеи и широко раскрывали пасти. Болотистые берега озера поросли какими-то странными цветами, распространявшими острый, одуряющий запах. А ручьи, разветвляясь, все музыкально пели, протекая по звучным камешкам разного тона. Воздух был пропитан гнилью, тонкими и острыми ароматами, и нагрет, как в бане.

Внешние звуки сюда не долетали. Все растения и вся зелень представляли собою неведомые или переродившиеся экземпляры. На одной лужайке толпились группы самых ярких цветов причудливых форм и необыкновенного роста. От их ядовитого дыхания закружилась голова.

Конечно, оранжерея доктора была его гордостью. Это было нечто неслыханное по роскоши и по странности.

Иногда доктор останавливался, и все останавливались. И тогда он говорил:

— Ничего подобного вы не увидите нигде. Обратите внимание на эту акацию. Я все ее листья обратил в иглы страшной величины. Только наверху оставлен пучок зелени для дыхания. На анютиных глазках, которых можно принять сейчас за больших бабочек, севших на землю и распустивших крылья, в самом деле есть глаза. Они смотрят и видят, и следят за вами. И не только на анютиных глазках, так наивно названных людьми, бессознательно почувствовавшими правду, глазами обладают и мои цинии, гвоздики, ирисы. С каким удивлением они смотрят на вас! Неужели вы не читали читали о моих исследованиях о глазах растений, нашумевших на весь мир и даже попавших во все популярные журналы? Меня вообще страшно занимает душа растений. Раз они обладают органами чувств, них есть душа. И вы сейчас воочию убедитесь, что есть растения-звери.

Он беседовал с Лавардьеном, точно с молодым ученым, которому показывал свои научные сокровища. Потом он продолжал путь все торопливее, и, наконец, они подошли к тому месту, где оранжерея суживалась и где было темно. Едва можно было различить в густом сумраке железную решетку какой-то огромной, круглой клетки или беседки.

Доктор Карлович подвел Лавардьера к самой решетке — и только тогда молодой человек встрепенулся, выйдя из охватившего его оцепенения. За решеткой волновалась неопределенная тень и слышался шорох. Оттуда распространялся запах гнилых бананов и увядающих лилий, вместе с тошнотворной струей разложения, которое издают попорченные зубы человека.

Доктор указал рукой на решетку и на тень за нею, и иронически сказал с поклоном:

— Сусанна к вашим услугам.

IX

Доктор повернул кнопку, и с потолка круглой беседки заструился электрический свет. В этом ослепительно-белом свете выступило гигантское и вместе приземистое дерево, ветви которого медленно шевелились, как удавы или щупальца осьминога. Ствол, который виднелся за этими ужасно волнующимися членами непонятного существа, был гладок и походил на зеленый мрамор. У основания он был толщиною в человеческое тело, а потом он становился все шире и шире, разделившись на высоте приблизительно двух сажень на целую сотню длинных, мохнатых, живых веток, толщиною в руку и кончавшихся какою-то гибкою воронкою, как окончание хобота слона — только шире. Воронка способна была схватить и втянуть в себя любой предмет. Какая-то гигантская трепещущая ноздря. Самые короткие ветви были не меньше восьми метров, или четырех саженей.

Чудовище было страшно, как кошмар, и напоминало собою нелепые создания первобытного мира, для скелетов которых строят в музеях особые помещения.

В голове Лавардьера промелькнули смутные образы ихтиозавров и мозазавров, и страх, которого он еще никогда не испытывал, пробежал по его спине. Многосаженные щупальца стали, как будто сознательно, протягиваться к нему из-за решетки; прутья были толщиною в сигаретку и все-таки гнулись под напором прожорливой энергии растения-зверя.

— А! Сусанна добралась уже до решетки! — весело сказал доктор. — Она чересчур быстро начинает расти. Придется решетку отставить дальше.

Абдул и осетин промолчали. Они затаили дыхание. Им самим стало страшно. Они считали доктора чуть не дьяволом, и слепое повиновение их объяснялось ужасом, который он внушал им своими действиями и познаниями.

По всему телу пленника прошла колючая дрожь. Зубы его застучали. На минуту он потерял мужество. Доктор заметил это, насмешливо посмотрел на него и сказал:

— А что, не правда ли, диковинная штучка? По вашим глазам вижу, что вы ждете от меня объяснения. Сусанна — моя гордость; извольте! Есть растение-дрозера, которое, стоит только мухе сесть на его листок, захлопывает его... Так ладонь человека сжимается в кулак... и уже не выпускает жертвы до тех пор, пока не переварит ее. Дрозера вместе с этим выделяет нечто вроде желудочного сока. Дрозера, мухоловка, росянка... Ну-с, есть которые живут в Бразилии и в центральной Африке; они побольше и покровожаднее. Во время своих путешествий я вскоре убедился, что существуют такия дрозеры, которые с удовольствием съедают больших пауков и лягушек-древесниц. Направив в эту сторону все свое внимание, я стал раскармливать некоторые экземпляры, и они начали быстро расти. Я заметил, что те экземпляры плотоядных растений, которые случайно поселились около муравейников, энергичнее, прожорливее и больше. Тут я подумал, что если японцам удается делать карликов из великорослых дубов, то из малорослых дрозер почему бы не воспитать великанов? Культура — великое дело. Крошечная лесная земляника становится же после ухода чудовищем по величине! Иногда десять ягод весят уже фунт! Начал я кормить экземпляр, привезенный с собою и выбранный из множества других, синими мухами, осами, пауками, червями — и через несколько месяцев моя Сусанна поднялась на двадцать сантиметров. Мало-помалу насекомых я заменил крошеным мясом. «Э, — подумал я, — вот чего тебе нужно!» Предоставленная всем случайностям, Сусанна осталась бы маленьким пустяком, но в моей оранжерее она стала чудным деревом. Уже она съедала по бифштексу в день, потом по два. Как-то я пустил несколько канареек в мой сад. Одна из канареек имела неосторожность сесть на ее ветку — и была пожрана на моих глазах. Вообще, Сусанна предпочитает живое. Я стал кормить ее мышами. Целый год кормил морскими свинками, кроликами. Вообще стала великолепно чувствовать себя избранница моего сердца — потому что я искренне люблю ее! — когда ее стали поливать кровью. Когда же она стала принимать те размеры, какие вы видите, ее пришлось оградить решеткой, потому что она однажды схватила моего бедного Абдулу вместо ягненка, которого ей принесли. Африканские дикари рассказывали мне, что «непанта», так они называют этот милый вид растений, почитается богом каким-то племенем, и они приносят ей в жертву людей, потому что жрецы умеют выращивать ее до страшных размеров. Теперь я в этом сам не сомневаюсь. А в старину, как вам, может быть, известно, был культ деревьев, которым поклонялись наравне со змеями и с другими страшилищами. Почему поклонялись, как вы думаете? А потому, что в человечестве сохранялась еще память о «непанте», в первобытные времена пожиравшей животных и людей.

Молодой дипломат слушал и спрашивал себя, уж не снится ли ему Сусанна? Он дико озирался вокруг. Но нет, он не спал. За фантастическими сплетениями тропических растений — пальм, миан и кактусов — все журчали музыкальные ручьи, а страшное растение раскачивало своими щупальцами.

X

— Поняли вы теперь, что такое Сусанна, и догадываетесь ли вы, какую пользу я извлекаю из нее? Не подумали ли вы, что она попробовала не только баранины, но и человечины? В самом деле, вы же не исключение! Есть упрямые, благородные идиоты, которые крепко отстаивают свою позицию идеализма. Хоть кол на голове теши, ничем не сломишь их принципов. Заладят одно — о долге и о прочем, и ставят меня в крайне затруднительное положение. От меня можно выйти только или сделавшись моим сообщником, или же добычею ненасытной Сусанны. Ах, мосье Анри де Лавардьер, не могу же я выпускать на волю свидетелей, которые меня сейчас же скомпрометтируют... Таким образом, вы можете подозревать, что мы вводим субъекта, от которого желаем отделаться, за эту решетку и предоставляем его вниманию Сусанны, а сами уходим. Это потому, что и у меня, и у моих слуг довольно слабые нервы. Я не могу слышать некоторых криков. Одним словом, мы уходим — и не остается никаких следов. Тайна глубочайшая... К тому же, правду сказать, чрезвычайно любопытно проследить этапы развития Сусанны, в которой пробуждается почти сознательность в зависимости от рода ее пищи. Как будто часть человеческой души переселяется в Сусанну. Ха, ха, ха!

Руки его нервно протянулись к Сусанне, и страшная гримаса исказила его лицо.

Он начал:

— Прошу вас последний раз: да или нет? Если да, вы знаете, что вам обещано за откровенность и искренность. Если нет — помните, что Сусанна голодна. Посмотрите, как извиваются ее ветви и как они протягиваются к вам. Она ведь понимает, что вы можете быть ее добычей. Право, она понимает. Сусанна, моя очаровательная, ты понимаешь? Скажи, ты хочешь кушать? Что, открыть решетку, а? Что же ты молчишь?

Чудовище усиленно зашевелило ветками, и их шорох превратился в какое-то протяжное скрипение, напоминающее тихое щебетание ласточек. Доктор с восторгом прислушался.

Хотя Лавардьер не видел себя, но ему казалось, что у него от ужаса побелели волосы. Гибель предстояла такая неслыханная и ужасная... Что же делать?

Прежде всего, разумеется, надо выиграть время. Нельзя же, чтобы эта минута была последней в жизни. Он окликнул доктора и, весь бледный и трепещущий, сказал:

— Хорошо... Я не хочу знакомства с вашей Сусанной.

— И вы предпочли бы Милочку? — перебил его Карлович.

— Прикажите, пожалуйста, дать мне поесть.

Доктор поклонился, быстро согнув спину под прямым углом.

— Право! Я в восторге! Что же, мы развяжем вам язык угощением. Как славянин, я никогда не отказываю в гостеприимстве. Накормить ближнего считаю своим священным долгом. Но все же полюбуйтесь завтраком Сусанны, которая два дня не ела и ужасно голодна.

Доктор взглянул на осетина, и тот ушел быстрой походкой, скоро возвратясь с большим зарезанным теленком на плечах. Абдул отворил низенькую дверцу в решетке, и теленок был туда втиснут. Тотчас десяток щупальцев протянулся к добыче, поднял с силой теленка на вершину дерева, и добыча исчезла в страшных объятиях. Визжащий шелест пронесся несколько минут продолжался за решеткой. Сусанна всеми щупальцами прижалась к теленку, и некоторое время торчала только его голова, но и она скрылась. Потом дерево успокоилось. Все его щупальца свились в один жгут, толстый посредине. Оно казалось каким-то гигантским грибом. Пот выступил на его зеленом стволе.

— Сусанна предпочла бы вас, поверьте, — с любезной улыбкой сказал доктор, — но вы благоразумно уступили очередь. Что вы так смотрите? Теперь нечего бояться.

— Долго она будет в таком состоянии?

— Два часа!

— А потом что с нею сделается?

— Потом она разомкнет щупальца, опустит их и опять готова будет схватить новую добычу. Пожалуйста, идите за мной по этой тропинке... в мою лабораторию. Она вместе с тем послужит вам столовою. Я сам не прочь закусить с вами.

XI

Лаборатория эта была комната с серыми обоями и загроможденная разными электрическими и химическими приборами. Некоторые из них были очень древней формы, и Лавардьер вспомнил, что видел такие сосуды в античных музеях.

Абдул и осетин вторично спеленали ноги Лавардьеру и усадили его перед столом, на котором доктор производил вскрытия. В глубокой бороздке, окаймляющей доску стола, Лавардьер увидел тоненький закупоренный пузырек с надписью «хлороформ». Пока накрывали стол для закуски, он, положив локоть на его край, незаметно вынул мизинцем пузырек из бороздки и опустил в свой жилетный карман.

— Вам придется дать вилку и нож, — сказал доктор, — но, так как все-таки это было бы опасно, то не соблаговолите ли кушать левой рукой, а правую, извините, тоже свяжут.

— К вашим услугам,—отвечал Лавардьер.

Осетин притянул к стене его правый локоть ремнем. А доктор поставил на стол блюдо с окороком и бутылку, и положил хлеб и сыр.

Лавардьер жадно принялся за еду. Ветчина таяла во рту, как какие-то соленые конфеты, а старое «бордо» было превосходно. Он ел, и мало-помалу молодые силы его организма воспрянули. Кровь забурлила в нем. Ему стало казаться, что непременно что-то совершится, что освободит его. Он посмотрел на ближайшие к нему столы и полки. Там блестели разные ножи, пилы и клещи. Но каким образом справиться ему, связанному и с одной свободной левой рукой, с этими тремя людьми? Кажется, они не смотрели на него. Но все равно, нельзя было двинуться с места. Единственная смутная надежда его была на хлороформ. Можно умереть во сне, — если придется умирать. В этом утешение.

«Живым им я, во всяком случае, не дамся», — подумал Лавардьер и почти весело посмотрел на доктора Карловича.

— Кончили?

— Благодарю вас. Я сыт.

— И хорошо, что сделали честь моему красному вину. Оно располагает к оптимизму.

— Я замечаю на себе.

— Очень рад, молодой человек.

Доктор достал записную книжку и сказал:

— Ну-с, я вас, значит, слушаю.

В бутылке оставалось еще немного вина. Лавардьер налил в стакан, выпил, прищелкнул языком и проговорил:

— Доктор, у вас недурной погреб.

— Как видите. Ну, а все-таки! Первый пункт договора?

— Ах вы, каналья! — закричал слегка охмелевший Лавардьер. — Так вы думали, что я в самом деле что-нибудь вам расскажу? Мне хотелось есть, и только. И хотелось оттянуть время. Что мне и удалось. А в вашу дурацкую пьевру я не верю. И мне плевать на вас... С каким удовольствием я размозжил бы вам череп!

Лицо доктора побагровело и сморщилось.

— Ваше последнее слово?

— Самое последнее.

— Но вы забыли про клетку?

— А что ж в клетке? Смерть? Черт с нею! И на смерть наплевать!

XII

Осетин и Абдул принесли его к бесед- Страшное дерево все еще дремало, и его пальца были сомкнуты.

Доктор приказал раскрыть главную дверь, и она завизжала на петлях. Пленника положили у самого ствола дерева. Прикоснувшись к нему свободной рукой, Лавардьер почувствовал, что оно тепло. Оно было такой же температуры, как живое тело.

Доктор, лицо которого, наконец, распрямилось от морщин, и он успокоился, сказал глухим голосом:

— Мне жаль вас, но я не могу иначе поступить.

— Я понимаю вас, доктор: такой свидетель, как я, мгновенно погубил бы вас.

— Мне остается только раскланяться с вами и предоставить вас роковому ходу вещей.

Даже на лицах осетина и Абдула промелькнула тень сожаления. Они закрыли решетку и поскорее ушли.

Лавардьер остался один.

XIII

Первым побуждением его было как можно дальше откатиться от дерева, чтобы не чувствовать этого противного теплого прикосновения. Свободная левая рука помогла ему забиться в самый отдаленный угол клетки.

Электричество не было погашено. Вся беседка была залита им. Вдали, в перспективе тропических аллей, продолжали звенеть музыкальные ручейки.

Собственно говоря, не было никакой надежды. Пока дремало страшное дерево и переваривало теленка, было время прийти к этому заключению. Левой рукой Анри достал из жилетного кармана хлороформ, откупорил его зубами и понюхал. Запах гниения, распространяемый чудовищем, был заглушен на время холодящим ароматом снотворного эликсира.

Потом он закупорил хлороформ и, словно им ободренный, сделал попытку освободить себя от ремней. Дверца кончалась острым железным краем. Лавардьер подполз к калитке и перетер ремень, который стягивал его правый локоть. Когда же руки его освободились, ему уже нетрудно было развязать и разрезать об острый край все петли и ремни.

Радостное чувство на мгновение наполнило его. Он будет свободен, если выломает два прута в клетке! Но она была так прочна, что недюжинная сила Лавардьера ничего не могла поделать.

Куда бы он ни бросился, щупальца Сусанны везде его могли настигнуть!

Тогда он стал рыть землю, как крот, тем более, что она была мягкая и рыхлая. Но он легко дорылся до теплых корней дерева, в которых слышалось биение какой-то страшной жизни, и не в состоянии был подрыться под решетку — так глубоко загнали ее в почву.

Лавардьер пришел в отчаяние. Может быть, еще одна минута, и к нему протянутся щупальца. Внезапным вихрем пронеслись в его воображении все самые яркие минуты его жизни. Образ его матери, девушек, которых он любил, картины природы. Правда, жизнь его еще только начиналась. Сколько наслаждений предстояло впереди! Он подумал о Мили, как он назвал Милочку. Он был влюблен, когда встретился с нею, в прелестную девушку, с артистической натурой и тоненьким станом. Как он мог изменить ей? Что на него повлияло? Загадочность Мили? Ее безумные, развратные предложения, ее порочность и невинность? Странное сочетание ангела и дьявола? Или она привлекла его к себе тем магнетизмом, под чарами которого она сама находилась? Отчего даже в этот страшный миг он так пристально остановился на ней и даже как будто сожалеет о том, что ему не удалось овладеть коварной соблазнительницей?!

Не закричать ли, чтобы пришли и выслушали его? Измена отечеству готова была сорваться с его губ. Но горячие слезы брызнули из глаз. Он закрыл лицо руками и, скорчившись на разрытой земле, он долго и безутешно рыдал.

Вдруг раздался шорох, сопровождаемый легким потрескиванием и шипящим свистом. Лавардьер поднял голову. Щупальца Сусанны раскрывались и одно за другим медленно начинали колебаться и змееобразно извиваться в голубом воздухе. Поминутно прибывала их энергия. Лавардьер, как очарованный, с ужасом смотрел на мясистую ветку, которая, растягиваясь, прежде других стала приближаться к нему с острыми иглами на краях эластической воронки. Иглы вопьются в тело, — в плечо, в руку, в лицо — клейкая воронка потянет к себе, на помощь двинутся другие щупальца — и человек взлетит наверх и исчезнет в желудке проклятого творения. Анри боялся больше всего, чтобы не сойти с ума от ужаса. Он быстро достал из кармана пузырек с хлороформом, пальцем выбросил пробку и хотел облить лицо, чтобы впасть в бесчувственное состояние.

Но липкий хобот прожорливого растения уже коснулся его руки, другой хобот схватил за плечо, третий за колено. Над ним закопошились все щупальца Сусанны, быстро сжались, и он увидел себя подхваченным к самому потолку беседки. Под ним зияло что-то вроде пасти, в которой два часа тому назад исчез теленок.

Иглы были не длинные, но они жали все тело, и Лавардьер был близок к обмороку, когда, инстинктивно отбиваясь свободною рукою от чудовища, он вылил в его пасть все содержимое пузырька...

Случилось чудо. Сусанна ослабела, щупальца ее повисли и мягко уронили Лавардьера на землю. Местами кожа его горела, как от ожога крапивой — и только. Он потрогал себя. Все члены его были целы. Гнилостный запах в клетке заглушен был запахом хлороформа. Повернувши голову в сторону чудовища, Лавардьер увидел, что все его ветки отвесно опустились к земле и были неподвижны. Сусанна обратилась в мертвую плакучую березу.

Лавардьер вскоре поднялся и отдал себе отчет в происшедшем. Неописанная радость вдруг охватила его. Он подошел к самому дереву. Ствол похолодел. Но в нем жизнь еще теплилась. Очевидно, на него подействовал хлороформ. Надолго ли? Лавардьер обыскал свои карманы и нашел в одном тоненький перочинный нож, достаточно, однако, острый и длинный для того, чтобы произвести операцию, какую он вдруг задумал. Щупальца висели, как спящие удавы. Он схватил одно из них, потянул и отрезал от главного ствола. Ветка тяжко упала на землю, как отрубленная рука гиганта, а из раны по стволу заструилась красная жидкость.

Нож легко входил в ткань растения. Надо было только преодолеть сопротивление верхней кожи. Упал на землю второй удав. Но кожа третьего была так тверда, что перочинный нож застрял в нем и сломался.

Надо было бежать. Решетка же не поддавалась никаким усилиям, и напрасно Лавардьер обломал себе ногти.

Между тем, Сусанна не умерла и могла проснуться. Отрезанные щупальца, может быть, способствовали ее пробуждению, потому что остальные щупальца, — а их было много — несколько раз вздрогнули тщетно, пока старались преодолеть наркоз.

Лавардьер был так измучен, и новые страдания, ожидавшия его, были так неизбежны, что он пожалел, отчего не погиб сразу.

Время шло. Какой-то таинственный свет стал примешиваться к электрическому. Оглядевшись вокруг, Лавардьер заметил, что оранжерея, казавшаяся ему бесконечной, сжалась и сузилась. На самом деле, это был небольшой тропический сад. На стеклянную крышу его садились птички и чирикали. Рассветало, вспыхнула заря. Молодой человек стал соображать, как он мог бы подняться по решетке до потолка, разбить стекло и спастись через крышу. Это было тем более легко, что человекоядное растение спало, и им можно было воспользоваться, как точкой опоры.

XIV

Но тут Лавардьер услышал шум шагов. Вдали, в аллее, он увидел силуэт доктора Карловича, который шел прямо к беседке, чтобы убедиться, проснулась ли Сусанна и жива ли жертва.

Пленник быстро забежал за широкий ствол дерева и прикрылся его страшными безжизненными щупальцами.

Карлович подошел к решетке и разразился проклятиями на неизвестном Лавардьеру языке. Потом он открыл клетку и с яростью вошел в нее. В руке у него была трость. Бормоча, он стал тыкать ею в отрубленные щупальца, неподвижно висевшие. Лицо его было смертельно бледно. Он испугался за свое любимое детище.

— Сусанна, Сусанна! — закричал он с отчаянием.

Он подошел еще ближе к ней. Но тут с дерева спрыгнул Лавардьер прямо на него. Доктор вскрикнул от испуга и вместе от удара, который нанес ему, как знаток бокса, молодой человек между углом челюсти и ухом. Удар этот английские боксеры называют «суингом». Карлович упал, и кровь полилась из его ноздрей и из полуоткрытого рта.

XV

Лавардьер выскочил из клетки и побежал по аллее. Он все бежал, и ему уже стало казаться, что оранжерея бесконечна. Но он опять увидел беседку и лежащего на земле доктора. Какая-то веревка спускалась с потолка недалеко от решетки. Он потянул за нее, и открылся вентилятор. Свежий воздух ворвался в оранжерею и, как показалось Лавардьеру, сейчас же зашевелились уцелевшие щупальца Сусанны. Он захлопнул клетку, которая запиралась американским замком, и снова побежал. Но лабиринт был так устроен, что он каждый раз возвращался к беседке.

Когда он в последний раз проходил мимо нее, стараясь изучить извилистые аллеи в оранжерее, Сусанна окончательно проснулась, и из ее центральной воронки торчала только худая человеческая рука в белоснежном рукавчике, нервная, волосатая и с великолепным изумрудом, ограненным в виде кабошона, на мизинце.

Лавардьер отвернулся с ужасом и с тайным удовлетворением.

Осетин и Абдул стояли перед ним. Он вздрогнул, да и было от чего. Но они упали перед ним на колени и стали прикладывать руки к сердцу. Разумеется, человек, который спасся из объятий Сусанны и самого доктора принесший в жертву этому чудовищу, должен был показаться этим дикарям еще более могущественным чародеем.

Лавардьер понял действительную причину робости обоих гигантов и жестом приказал им идти. Они зашагали, и он последовал за ними.

XVI

— Анри! — закричала девушка с острым подбородком, вбегая в комнату, в которую вошел Лавардьер, в ту самую, где он сидел в кресле, связанный по рукам и ногам. — Что вы сделали с моим отцом? Его нет? Он жив, или его больше нет на свете? — спросила она с выражением несказанного горя на своем странно-красивом лице и вместе с худо сдерживаемой радостью освобождения.

— Мили, — сказал Лавардьер, — страшная сказка кончилась. Сусанна предпочла его заключить в свои объятья.

Девушка вся задрожала, и ноги подкосились под ней. Лавардьер поддержал ее.

— Мили, передайте им, чтобы они немедленно приготовили для меня автомобиль! — сказал Лавардьер.

Когда осетин и Абдул ринулись исполнять приказание, Лавардьер показал девушке свои истерзанные руки и укоризненно посмотрел на нее.

— Итак, его больше нет! — вскричала она. — Я боюсь туда идти... Я боюсь Сусанны!

— Я бы мог вам страшно отомстить, Мили, по признаюсь, когда я был на волоске от смерти, я думал о вас.

— О, благодарю вас!

— Конечно, это была минута слабости.

Он взял ее за руку.

— Мили! Я не буду вам мстить. Но вы должны согласиться, что сила теперь принадлежит мне.

— Вы — мой владыка! Распоряжайтесь много, как своею рабою, — с легкой краской потупляя глаза, проговорила Мили. — Но он еще так недавно умер... Потом, не правда ли?

— Не потом, Мили, а сейчас. Укажите мне сейчас, — строго начал он, — где находятся все дипломатические документы и переписка покойного Карловича.

Она подняла на него глаза, посмотрела на Лавардьсра сухим, недоумевающим взглядом и, как бы спохватившись, проговорила:

— А, вам нужны документы? Он очень дорожил ими.

И, подведя Лавардьера к буфету, она нажала пружину. Полки с посудой опустились вниз, и вместо них выдвинулись ящики с портфелями и с пакетами.

— Берите, все ваше. Планы мобилизации. Проект морской войны. Шифры всех кабинетов... Меня, разумеется, не интересует. Но, может быть, возьмете и это? Возьмите, пожалуйста, чековые книжки на огромные суммы во всех банках мира... заранее подписанные отцом; стоит только проставить число. Он как бы предчувствовал возможность внезапной кончины. Возьмите, что же вы не берете? Неужели я ничем не могу вознаградить вас? Возьмите, а меня убейте!

— Мили, я не способен ни на то, ни на другое, — сказал Лавардьер. — Возьми свои деньги и немедленно уезжай в Париж и жди меня. Одного только я хочу, — прибавил он.

— Вы простили меня? — с недоверчивой застенчивостью спросила девушка.

Он взял ее руку.

— Значит, вы любите меня, что ли? — почти гневно спросила она.

— В тебе есть что-то свирепое и вместе раболепное.

— Я не свирепа, — поцеловав руку Анри, сказала девушка, — но я научилась подчиняться. Видишь, то, что ты сделал с моим отцом, кажется мне законным. И ты сам стал для меня каким-то сверхъестественным существом.

— Итак, ты повинуешься?

— Я вся твоя.

— Значит, через неделю я увижусь с тобой в Париже.

Он посмотрел на нес глубоким взглядом, пожал ей руку и, нагрузившись бумагами доктора Карловича, поехал на дачу к генералу Анрио.

XVII

Лавардьер поспел к условленному часу. Абдул был его шофером. Чемодан с платьем и бельем был им сохранен в целости.

Переодевшись при помощи молчаливого Абдула, Лавардьер велел ему возвратиться назад к Мили, сам отправился, как ни в чем не бывало, в комнату Лигото.

Выслушав молодого человека и приняв от него и рассмотрев привезенные документы, найденные им у доктора Карловича, Лигото долго молчал.

Наконец, не выдержал, расцеловал Лавардьера и поздравил его кавалером Почетного Легиона.

В Бретани к прежним прибавилась новая легенда или, вернее, новейшая. Автору рассказывали, что музыкант, игравший в ту ночь у развалин, был одним из агентов Карловича, которому надо было отвлечь от замка внимание генерала Анрио.

Лавардьер, кроме Почетного Легиона и денежной награды, получил от Лигото двухмесячный отпуск. В газетах писали, что молодой дипломат пристрастился к ботанике и вместе со своею молодою спутницею занят составлением монографии о мухоловках и других плотоядных растениях. Он считается богатейшим естествоиспытателем. Очень трудолюбив, предпринимает далекие путешествия, и от его открытий ждут чудес. А от его монографии ждут впечатления грома в ясную погоду.

— Кое-что здесь вас заинтересует, Флетчер, — заметил я, разворачивая утреннюю газету. — Вот, послушайте: «Вчера на выставке орхидей лорд Саутуолд приобрел превосходный экземпляр Epidendrum vexillaria за полторы тысячи гиней».

Флетчер зевнул.

— И поделом Саутуолду, — сказал он. — Я предложил ему этот экземпляр три месяца назад за пять сотен с гарантией, что это единственный образчик в стране, но он не согласился.

— О, так это вы нашли эпидендрум?

— Да, орхидея была частью коллекции, которую я привез с Малайского архипелага в прошлом году.

— Вы ведь очень преуспели в той поездке?

— Верно. За вычетом всех расходов, я заработал около двадцати тысяч фунтов.

— Двадцать тысяч фунтов! — изумленно воскликнул я.

Флетчер устало улыбнулся.

— Может показаться, что это большие деньги за три года работы, не так ли? — ответил он. — Но вы должны помнить, что если плата большая, то и риски, которым подвергается охотник за орхидеями, соответственно велики. Прокладывая себе путь через густые леса, пробираясь через стоячие болота, всегда хоронясь от диких зверей и еще более диких людей, охотник за орхидеями собственным трудом зарабатывает каждый пенни своих денег. А если он сталкивается с тем, с чем столкнулся я в этой поездке, никакое денежное вознаграждение не сможет возместить ему пережитую опасность.

— Вы намекаете на какое-то потрясающее приключение? — неуверенно спросил я.

Флетчер мгновение молча смотрел на меня, затем тихо сказал:

— Я не рассказывал эту историю ни одной живой душе в этой стране, так как она настолько выходит за рамки вероятности, что никто в нее не поверит; но вот доказательство, что все это произошло на самом деле.

И он медленно снял с головы парик.

— Боже мой! — воскликнул я. — Я и не знал, что вы облысели!

Несколько оставшихся на голове Флетчера волос были коротко подстрижены, чтобы парик прилегал плотнее. К моему удивлению, кожа его головы была сплошь усеяна голыми пятнами диаметром от булавочной головки до шиллинга. Внимательно осмотрев их, я увидел, что их покрывала новая, нежная кожа, и по их внешнему виду было очевидно, что старая кожа была удалена сравнительно недавно.

— Любопытное зрелище! — заметил Флетчер, надевая парик. — Я стал похож на далматинца! Послушайте, давайте пообедаем здесь, и за обедом я расскажу вам эту историю, хотя ни на секунду не думаю, что вы в нее поверите.

Клуб исследователей славится своей кухней, и мы ели не торопясь, в полной мере наслаждаясь изысканными блюдами Феликса. Когда подали кофе, Флетчер закурил сигару и поудобнее устроился в кресле.

— Четыре года назад, — начал он, — я отправился на Восток, имея довольно определенное представление о краях, где я собирался работать. Предыдущий опыт охоты за орхидеями научил меня, что самые ценные орхидеи встречаются в наиболее отдаленных местах, и я намеревался свернуть с проторенных дорог и исследовать некоторые малоизвестные долины во внутренних районах громадных островов, которые простираются от Сингапура до Австралии.

Наняв сампан, управляемый малайцем и двумя китайцами, я побывал на Суматре, Яве и Бали, а затем переправился на Целебес, где добился немалого успеха. Затем я решил посетить Борнео и исследовать неизведанные глубинные районы этого острова в надежде избежать внимания охотников за головами и раздобыть при этом несколько новых экземпляров.

Как вам известно, Борнео примерно в три раза больше Британских островов, и хотя Саравак и полоса северного побережья сравнительно цивилизованны, большая часть острова, за исключением местностей в непосредственной близости от голландских торговых станций, абсолютно неизучена. Остров покрыт огромными лесами, пристанищем страшного тигра и не менее страшного орангутанга, где веселый вид спорта — охота за головами — продолжается и сегодня, как сотни лет назад, и где слава вождя зависит главным образом от количества голов, подвешенных к стропилам его дома.

Когда я прибыл в Мендавай, помощник резидента (оказавшийся моим старым приятелем по колледжу в Бонне) нанял надежного старосту и пятерых даяков сопровождать меня в длительной экскурсии во внутренние районы страны.

Несколько слов о даяках. Из-за склонности к охоте за головами жители Борнео приобрели репутацию кровожадных дикарей; но, помимо этой маленькой особенности, их раса обладает многими достойными уважения качествами. Охота за головами — это просто обычай, возникший в результате межплеменных войн; и особенность даяка в том, что, хотя он и гордится количеством трофейных голов, которые может развесить вокруг своего жилища, вы можете абсолютно положиться на его верность, честность и храбрость, пока он находится у вас на службе.

Я собирался подняться по реке Мендавай до ее истока и тщательно исследовать притоки, образующие верховья, надеясь, что систематические поиски в далеких тропических долинах вознаградят меня несколькими новыми образцами. Отряд состоял из меня, китайцев Лунга и Линга, малайца Али, старосты даяков Раюта и его пяти спутников. Мы удобно разместились на большом сампане, однако я взял и другую лодку для осмотра небольших рек и ручьев.

На пятнадцатый день после отъезда из Мендавая мы увидели горную гряду, протянувшуюся через середину острова. Погода до сих пор была умеренной, но теперь внезапно наступила удушающая жара; ни единое дуновение воздуха не долетало с покрытых лесом берегов под палящими лучами солнца. В течение четырех дней мы гребли вверх по этому участку, и жара была такой сильной, что испарения с реки окатывали меня, как непрерывный ливень, когда я сидел под тентом на корме.

На двадцатый день у правого берега открылся канал — приток шириной в пятьдесят ярдов впадал здесь в главную реку. Мы с радостью поплыли туда в поисках укрытия. Деревья по обе стороны смыкались над головой и защищали от жалящих лучей тропического солнца.

Путешествие до тех пор проходило без происшествий, но как раз перед тем, как мы свернули на эту речку, я впервые познакомился с орангутангом — диким человеком лесов Борнео. Мы плыли недалеко от берега, когда Рают, сидевший на носу, многозначительно прищелкнул языком. Его спутники немедленно перестали грести, и он указал на ветви большого дерева, нависавшие над водой.

— Миас! — прошептал он.

Я увидел, как зашевелилась листва, и, присмотревшись повнимательнее, различил неясную фигуру, спускающуюся с ветки на ветку. Прямо под деревом, наполовину погруженное в влажную грязь, лежало нечто, что я сначала принял за большое бревно. При ближайшем рассмотрении бревно оказалось крокодилом; он следил за движениями ветвей с таким же интересом, с каким всякое животное, ручное или дикое, рассматривает вероятный обед.

Внезапно раздался свирепый рев, и миас спрыгнул с дерева и крепко вцепился в спину крокодила. Ящер, впервые осознав природу ожидаемого им обеда, яростно хлестнул хвостом и, резко нырнув, попытался сбросить своего наездника. Потерпев неудачу в этом, он злобно огрызнулся, пытаясь схватить противника своими жестокими челюстями. Оранг только этого и ждал. Когда крокодил открыл пасть, он вдруг сжал верхнюю челюсть ящера и, упершись лапами в заднюю часть его головы, с невероятным напряжением всех сил выдернул челюсть из гнезда. Мы отчетливо услышали хруст костей. Конвульсивный взмах хвоста поднял фонтан грязи; оранг несколько минут простоял, прижимая челюсть крокодила к плечу и словно желая убедиться, что его врага больше нет. Затем он ухватился за нависающий сук и тихо влез на дерево.

Я хорошо рассмотрел чудовище. По моим оценкам, оно было не менее шести футов ростом; руки и туловище были заметно вытянуты относительно ног, а копна густых каштановых волос, падавших на верхнюю часть лица, придавала зверю особенно свирепый вид.

Речка казалась прохладной по сравнению с Мендаваем; поскольку она обещала нам благоприятные условия для плавания, я решил оставить сампан недалеко от устья и исследовать ее в маленькой лодке, взяв с собой только Раюта и Бати. Этот мудрый старый даяк был в свое время известным охотником за головами.

На рассвете мы тронулись в путь и поплыли по речке, которая, сохраняя одинаковую ширину, медленно и ровно прокладывала себе дорогу через сердце леса. Жаркая, влажная атмосфера особенно способствовала росту тех деревьев, которыми орхидея любит питаться. Поскольку торопиться было не к чему, мы как можно тщательнее обыскали лес по соседству с ручьем. Результаты превзошли мои самые смелые ожидания, и мне посчастливилось заполучить несколько отборных экземпляров Bulbophyllum, один из которых был совершенно неизвестным.

Мой метод поиска состоял в следующем: я высаживал Раюта на один берег, а Бати — на другой, и они двигались параллельно ручью на расстоянии около ста ярдов, в то время как я греб на лодке и время от времени окликал и направлял их.

На пятый день я заметил явное нежелание даяков заходить глубже в лес, и если я по какой-либо случайности не окликал их, они оба сбегались на берег. Поскольку трусость — необычная черта для дьяка, я не мог понять их поведения и спросил Раюта, чего он боится. Он в замешательстве опустил голову, а когда я повторил вопрос, ответил: «Бати, о вождь! говорит, что это царство Дерева, которое Ест».

— Что он имеет в виду? — удивленно спросил я.

— Это Злой Дух леса, о вождь! — прошептал он. — Дух сердится, когда люди приближаются к его деревне.

— Что за чушь! — ответил я с презрением. — Рают, ты годишься только для того, чтобы копаться в поле с женщинами!

Насмешка глубоко задела его, и не без некоторого достоинства он ответил:

— О вождь! почему эта река течет все дальше и дальше и все же не становится меньше, хотя мы приближаемся к ее истоку? Потому, что это страна великих духов, и мы, будучи смертными, боимся навлечь на себя их гнев.

Следующий день доказал, что, как я уже некоторое время подозревал, наша речка была огромным каналом, прорытым в былые времена; громадные памятники, которые встречаются иногда в глубине лесов, свидетельствуют, что Малайский архипелаг был населен тогда высокоразвитой расой. Мы постепенно приближались к возвышенности и теперь достигли места, где канал прорезал склон холма, углубляясь значительно больше, чем на сто футов. Заметив в одном месте просвет в лесу, окаймлявшем берега, я поднялся на самый верх. Недавний торнадо произвел опустошение среди деревьев, образовав просеку шириной в несколько сотен ярдов, и за ней я увидел небольшую долину, простиравшуюся прямо впереди в окружении высоких холмов.

Эти холмы, вероятно, укрывали долину от тропической жары, создавая подходящие условия для роста орхидей, и я решил внимательно осмотреть такое многообещающее место. Один новый экземпляр вдесятеро окупил бы потраченное время и труды.

Подозвав даяков, я указал на долину и сказал, что поиски там, по всей видимости, окажутся успешными. Судя по их поведению, даяки были не в восторге от такой перспективы; но они промолчали — полагаю, боялись, что я подниму их на смех и обвиню в трусости — хотя я мог видеть, что они были ужасно встревожены.

С некоторым трудом мы спустились с холма и у подножия наткнулись на ручей, который, по-видимому, протекал по долине. Росшие вокруг деревья подсказывали мне, что нам повезет, и я двинулся вдоль берега ручья.

Рают притронулся к моему плечу.

— О вождь! — принялся настаивать он. — Не заходи дальше в долину. В воздухе витает смерть.

— Рают, — сердито ответил я, — ты трус. Я скажу великому голландскому вождю, чтобы он отправил тебя на рисовые поля с женщинами.

Он заскрежетал зубами от оскорбления.

— Я не боюсь ничего живого, о вождь! — ответил он. — Но это обитель Злого Духа. Что ж, мы твои дети; делай с нами, что хочешь.

Я зашагал дальше, даяки следовали за мной по пятам, и мы прошли примерно половину долины, когда Рают снова прикоснулся к моему плечу. Я резко обернулся и увидел, что он указывает на лес; посмотрев в том направлении, я увидел поляну, видневшуюся сквозь деревья, и мы немедленно повернули к этому месту. Поскольку все обитатели леса стремятся к немногим открытым местам, мы приближались к кромке деревьев с большой осторожностью.

Огороженная деревьями поляна — или поляны, так как их было две, каждая площадью в несколько акров, — по форме в точности походила на цифру 8. Мы вышли к нижнему участку примерно в тридцати ярдах от горловины. Я осматривал деревья вокруг, когда Бати, чьи глаза вылезли из орбит, внезапно и яростно оттащил меня назад, одновременно указывая на необычное дерево, которое росло прямо в центре горловины и, будучи укрыто листвой, ранее ускользнуло от моего внимания.

Представьте себе грязно-зеленую колонну, впоследствии оказавшуюся полой, двадцати футов в окружности и ровно обрезанную на высоте тридцати футов от земли. С вершины ее, однако, поднимался круг похожих на плети ветвей, немного напоминавших те, что мы видим на ивах: каждая была длиной в пятьдесят футов и постепенно сужалась от окружности в шесть дюймов у основания к тонкому концу. Ветви почти касались деревьев, обступавших со всех сторон горловину, и были лишены каких-либо признаков листвы, однако нижние стороны их усеивали любопытные круглые диски разного размера.

Но мой взгляд, как магнит, влекло иное. Дыхание у меня перехватывало, в горле стоял ком — там, на отростке, который резко выдавался из ствола на высоте около шести футов от земли, росла самая чудесная орхидея, какую когда-либо доводилось видеть человеку.

По форме и размеру она напоминала обычный зонт, но никакие слова не могут даже в слабой степени передать ее чудесные цвета. Пока я зачарованно глядел, цветок медленно менял свои оттенки прямо у меня на глазах. То, что минуту назад было ярко-алым, теперь стало темно-синим; за ним последовал ярко-зеленый, который, в свою очередь, уступил место прекрасному оранжевому. Каждая цветовая волна поднималась сбоку и мало-помалу распространялась по всей поверхности цветка. Я восхищенно смотрел на чудесное видение, увлеченно думая о том, какое впечатление произведет эта тропическая жемчужина в далеком Лондоне, как вдруг мое внимание привлекло движение на поляне. Подняв глаза, я увидел оленя, идущего через верхний участок к горловине. Он как раз приближался к орхидее, когда та вдруг превратилась в настоящий калейдоскоп меняющихся красок. Животное смотрело на цветок, словно загипнотизированное.

К моему невыразимому ужасу, змееподобные ветви, которые мгновение назад росли вертикально, неожиданно склонились вниз и окружили несчастное животное. Олень яростно сопротивлялся, издавая громкие всхлипывающие крики ужаса, но пара ветвей обхватила его шею и быстро задушила. Ужаснувшись до предела, я увидел, как ветви начали медленно поднимать тело оленя с земли.

Подумав, что это, должно быть, какая-то фантастическая игра воображения, я повернулся к своим спутникам. Бати опустился на землю, закрыв лицо руками, в то время как Рают, выпучив глаза, выглядывал из-за моего плеча. Его лицо приобрело оттенок грязного пепла, копье выпало из его ослабевших рук.

Я снова посмотрел на дерево и увидел, что олень поднимается все выше и выше. Омерзительная орхидея, сделавшая свое дело, теперь медленно, как и прежде, меняла цвета. Тело поднималось, и было жутко наблюдать, как каждая ветвь дерева располагалась наилучшим образом, чтобы распределить вес. Те, что были с ближней стороны дерева, обвивали тело, в то время как противоположные ветви наклонялись прямо и, сплетаясь с другими, поднимали тушу, пока не вытянулись во всю длину высоко над стволом; затем они наклонились и медленно опустили мертвого оленя внутрь ствола.

Мне не стыдно признаться, что, когда олень исчез, спазмы ледяного холода пробежали по моему телу, и я задрожал от ужаса. Абсолютная отвратительность происшедшего и печальное осознание опасности, которой я избежал, полностью парализовали меня, и я мог только со страхом и восхищением разглядывать противоестественное чудовище.

Вскоре ко мне вернулось самообладание, а вместе с ним и то алчное чувство, с которым всякий охотник за орхидеями смотрит на новый экземпляр. Кроме того, я испытывал определенное презрение к себе за то, что поддался минутной панике в присутствии моих спутников. Я стоял, обдумывая различные способы завладеть этим чудесным цветком.

Внезапно пришло вдохновение, и я увидел возможный путь к успеху. Повернувшись к Раюту, я резко сказал:

— Рают, ты женщина!

Он бросил на меня взгляд, полный ужаса и укоризны.

— Ты женщина, — повторил я, — и чтобы показать тебе, как мало белый человек боится твоего Злого Духа, я срежу эту орхидею и унесу ее.

Даяк провел языком по пересохшим губам, пытаясь заговорить; второй даяк лежал неподвижно, как бревно.

Я сделал шаг на поляну, но Рают с судорожным усилием встал передо мной.

— О вождь, — выдохнул он, — не приближайся к Дереву, которое Ест! Помни о судьбе оленя.

Моя кровь вскипела. Нетерпеливо оттолкнув его в сторону, я двинулся вперед и остановился там, где был вне досягаемости этих дьявольских рук. Ужасное чудовище сразу же почуяло меня. Змееподобные ветви наклонились ко мне, украдкой раскачиваясь взад и вперед в попытке дотянуться до меня. Лепестки цветка превратились в настоящую радугу переливающихся красок.

Даяки обрели некоторое мужество, увидев, что я возвращаюсь невредимым. Я объяснил им свой план. В долине мы заметили на гарцинии стаю крупных обезьян; теперь я тихо подкрался к ним и подстрелил одну. Захватив добычу, мы вернулись к дереву. Здесь я объяснил Бати, что он должен бросить тело обезьяны поближе к ветвям, в то время как я займу место на другой стороне, возле орхидеи. Я надеялся, что, пока все руки дерева будут заняты подъемом тела, я смогу подбежать и срубить отросток с орхидеей. Рают будет стоять рядом, чтобы предупредить меня о возможной опасности.

Бати швырнул тело обезьяны к дереву; через мгновение ветви наклонились и схватили его. Дождавшись, пока они все сцепятся, я прыгнул к стволу и ударил по отростку. Струя черной жидкости вырвалась наружу, когда топорик погрузился в кожистую субстанцию. Я поспешно поднял руку, собираясь повторить удар, однако Рают крикнул: «Беги, о вождь, беги». Я тотчас отскочил, но опоздал — всего на мгновение. Концы трех веток опустились мне на голову, когда я прыгнул назад; и, хотя инерция несла мое тело, эти дьявольские руки, вытянутые во всю длину под действием веса, удерживали мою голову и верхнюю часть туловища в нескольких дюймах от земли. Диски обжигали кожу головы, как расплавленный свинец.

К счастью, я не потерял контроль над своими чувствами, хотя вспышки живого огня, казалось, пронзали мой мозг. Я велел Раюту схватить меня за ноги. Он немедленно подчинился и стал тянуть, так что моя голова оказалась вне досягаемости других рук, которые бешено извивались взад и вперед в попытках дотянуться до меня. Им не хватало всего нескольких дюймов.

На удивление безразличным голосом я попросил Бати ухватиться за одну из моих ног, а затем, посоветовав им покрепче держать мои ступни, отдал приказ: «Раз — два — три — тяните!». Сверхчеловеческим усилием они оттащили меня, оставив три четверти кожи головы прилипшими к дискам. Тогда я потерял сознание и больше ничего не помню.

Очнулся я на сампане, возвращающемся в Мендавай. Там мой друг, помощник резидента, поставил меня на ноги.

Это случилось почти два года назад; но даже сейчас очарование чудесного цветка по временам овладевает мной, и я чувствую, что однажды вернусь в ту тропическую долину.

Если я добьюсь успеха, орхидея произведет сенсацию, какой никогда не знал ботанический мир. Если нет, я пополню собой число жертв этого таинственного ужаса — Дерева, которое Ест.

Перед виллой фабриканта Керна стоял готовый к отъезду автомобиль. Герман Керн, цветущий мужчина с открытым, умным лицом, торопливо простился с прибежавшими из сада двумя молодыми дочерьми. Старшей, Гарде, он сообщил вскользь, что едет по важному делу, касающемуся казенного подряда. Автомобиль зажужжал, запыхтел и отъехал, поднимая легкую светлую пыль. Младшая дочь Керна, Зиги, убежала обратно в сад играть в лаун-теннис. Гарда устало побрела в парк. Ей хотелось тишины и покоя. Хотелось быть дальше от дома, вечно полного гостей, смеха и праздной суеты. Она пошла к своему любимому месту, в самом конце парка, на границе примыкавшего к нему леса. Это была небольшая поляна среди покрытых темными соснами высоких холмов. Один скалистый выступ холма выдавался далеко вперед, образуя нечто вроде грота, над которым повисли могучие ветви бука — старого лесного великана. Это место звали «Богатырской могилой»... Потому что, по народному преданию, здесь похоронен был богатырь.

Еще издали Гарда увидала к досаде своей, что кто-то сидит на скамье за столиком под огромным деревом. Но когда она подошла ближе, лицо ее просветлело.

Доктор Эйнитц так увлеченно и сосредоточенно разглядывал в лупу какой-то листик, что не видел и не слышал приближения Гарды. На столике лежали его соломенная шляпа, несколько вырванных с корнями растений, ножики, ножницы и два стеклянных пузырька. Когда Гарда подошла к нему, он не сразу ее узнал. Потом вскочил и смущенно, неловко поздоровался с ней.

— Что это у вас? — удивилась Гарда. — Ах! Да ведь это моя «Звездная роса!»

— Как? Как? Как вы сказали? «Звездная роса?» Вам знакомо это растение? — возбужденно спросил доктор.

— Это я для собственного своего удовольствия назвала так это растение, — ответила Гарда. — Потому что это кругленькое возвышение посредине блестит, как росинка. Это растение совершенно еще неизвестное и растет оно только здесь, подле Богатырской могилы, ни в каком учебнике ботаники его нет, и я считала его своей тайной...

— Я не раскрою ее до вашего разрешения... — успокоил ее Эйнитц.

— Мы можем, доктор, заключить, по крайней мере, договор. Вы будете изучать «Звездную росу», определите ее и опубликуете результаты своих исследований. Но не укажете места открытия. А вы и то подумайте, ведь нам житья не будет от ботаников...

— Умолчать про место нахождения вряд ли возможно будет. Но где именно вы нашли это растение?

— Да вот здесь... под плющом, — сказала Гарда Керн. — Больше я нигде не видела его. Этот клочок земли, в сущности, даже вне нашей усадьбы. Он принадлежал нашему соседу, моему крестному отцу, Гео Сольвесу. И я его интересы оберегаю.

— Нашествие ботаников мы как-нибудь же предотвратим. Так Гео Сольвес вам крестный отец? Какая вы счастливица!

— Да, я горжусь этим... Но скажите, однако, что это за растение?.. Эти пять отогнутых назад листиков и падающие на них от блестящей головки посредине шелковые нити... будто серебристая вуаль... Эго восхитительно!

— Это, во всяком случае, не цветок... Я разглядел уже в лупу, что семян в нем нет. Нити же, которые вы, вероятно принимаете за тычинки, очевидно, другой какой-то орган. И это возвышение, которое вы метко сравнили с каплей росы, не пестик. В этом я убедился. Можно ли причислить его к папоротникам, или это какой-нибудь новый вид тайнобрачных растений, выяснится только с помощью микроскопа...

— Я должна еще вам сказать, — начала Гарда, — что оно появилось здесь лишь с прошедшего года. Я пробовала развести его путем отводков в других местах, но оно принялось только в двух, опять-таки лишь подле плюща. Я искала плодов очень внимательно, но ничего не заметила. Я угадываю и соглашаюсь с вашей мыслью, что размножение этого растения происходит, вероятно, каким-то особенным путем, как у органических пород... Кто знает... Быть может, это не растение вовсе, а иное какое-то существо! Какой-нибудь эльф, дух, с настоящим живым тельцем! Вы смеетесь... Я говорю глупости... Но мне столь пленительным кажется такое предположение.

— Я вижу только, — сказал Эйнитц, — что для вас ботаника целый мир откровений. Если ваши намерения посвятить себя науке серьезны, — то вас ждут еще великие, дивные радости.

— Дело не во мне, — уклончиво ответила Гарда. — Пойдемте, я покажу вам сокровищницу похороненного здесь богатыря.

Она повела его в пещеру под выступом скалы, глухо закрытую от света густыми ветвями бука. Когда они несколько привыкли к темноте, они увидели какое-то призрачное сверкание, какую-то странную игру не то драгоценных камней, не то переливы золотых слитков.

— Это сказка, — изумленно промолвил Эйнитц. — Я знаю... это светящийся мох...

— Вы ведь врач, — сказала Гарда, — откуда у вас такие сведения по ботанике и биологии?

— У меня очень скромные сведения... Так только, нахватал кое-что. Скорее за мною очередь удивляться вашим знаниям...

— О, я только собираюсь учиться! — смущенно ответила Гарда и нерешительно добавила:

— Доктор, не зайдете ли к нам сегодня? Мне отец давно поручил пригласить вас...

Доктор столько же и удивился, сколько растерялся. В обществе он всегда робел и чувствовал себя неловко. А богатый гостеприимный дом фабриканта Керна, всегда полный гостей и женского общества, представлялся ему чем-то вроде скользкого льда, где он неминуемо, с первых же шагов поскользнулся бы. На приглашение симпатичной девушки он ответил уклончиво, и они разошлись в разные стороны...

Гарда распекла сторожа Гелимера за то, что он опять забыл завести фабричные часы.

— Но если бы вы знали, барышня, почему...

— Я и слышать ничего не желаю... Если еще раз повторится, тогда придется вам искать себе другое место...

— Но если бы вы знали, барышня... почему... Послушайте, барышня... На кладбище неладно...

Гарда махнула на него рукой и убежала в дом. По дороге она заглянула еще к химику Эммееру. Его новорожденный мальчик был ее крестник. Мать его лежала больная, и Гарда ежедневно заходила в туда распорядиться по хозяйству и выкупать ребенка. От химика она пошла, наконец, в дом с надеждой отдохнуть час-другой. Со дня отъезда отца она вовсе покоя не знала. Но телефону поминутно спрашивали отца, и звон стоял целый день. Тетя Минна волновалась за продолжительное отсутствие отца, нервничала и требовала от Гарды объяснений, которых та ей дать не могла.

В комнате Гарды стояла жардиньерка, вся обвитая темно-зеленым плющом. Под защитой его Гарда развела несколько отводков «Звездной росы», на которых распустились красивые, прелестные голубые цветы. Странное новое растение, кроме эстетического удовлетворения, представляло для Гарды еще прелесть обладания. Никто в мире о нем не знал. Оно было ее тайной, в которую, к сожалению, проник теперь этот длинный, застенчивый доктор. Но это, по-видимому, порядочный и скромный человек. Ему можно доверять свои наблюдения.

В предыдущие дни она заметила какую-то перемену в цветах «Звездной росы». Они раскрылись шире, и светлые нити удлинились. На одном они выступили, как будто пучком. Когда она раздвинула листья плюща, она, к ужасу своему, увидала, что из пяти чашечек не хватает одной. Лепестки засохли и обвисли, а от серебристых нитей не осталось и следа. Гарда взволнованно вглядывалась во все щели и дырки. Если бы у нее был микроскоп, она могла бы поискать, быть может, следов разложившихся остатков в самих лепестках. Она вспомнила, что в фабричной лаборатории имеется не один микроскоп, и тотчас побежала к фабричным корпусам. Там ждала ее печальная неожиданность: лопнула труба новой, дорогой машины. При взрыве ранило машиниста, обожгло нескольких рабочих, на фабричном дворе стоял глухой, смятенный гул. Гарде непредвиденно пришлось исполнять роль сестры милосердия. Потом надо было послать телеграмму отцу, потом успокаивать тетю Минну и затем еще принимать приехавших некстати гостей. Вечером пришел коммерции советник, родственник и друг семьи Керн. Гарда, прогуливаясь с ним по аллее парка, устало говорила ему:

— Я не в силах вынести больше этой беспрерывной суеты и тревоги. Когда отец вернется, я попрошу его сдержать обещание и отпустить меня учиться. Не удивляйтесь, если я через несколько дней, исчезну отсюда..

— А я полагал, что вы перестали уже рваться отсюда, — грустно сказал Фрикгоф, — у вас тут такое широкое поле деятельности...

— И, несмотря на все это, я никакого удовлетворения здесь не нахожу. Только размениваюсь на тысячи всяких мелочей, и времени не нахожу, чтобы заняться чем-нибудь серьезно. Если вы мне друг, то вы меня поддержите в моем решении.

— Я вам друг, Гарда, вы это знаете... Потому я вас и прошу — взвесьте хорошенько ваше решение. Я думаю, что ваше счастье не в этом. Вы и другим бы могли дать счастье. Это не помешало бы вашей свободе...

— Нет, нет, не надо... не говорите мне теперь об этом...

Фрикгоф слушал и смотрел на нее с тоской и любовью, но разговора продолжать не мог...

Когда гости ушли и сестра и тетка Гарды отправились в свои комнаты, Гарда кликнула свою верную Дианку и вышла в парк.

Высоко на небе голубел молодой месяц. Деревья тесно сгрудились и, казалось, чутко вслушивались в шепот своих ветвей. В воздухе струился густой, сладкий аромат сирени. Она пришла к своему излюбленному месту, к буку, обвитому плющом, под которым росли таинственные цветы. Когда она присела на скамью, ей показалось, будто нежные опахала обвевают ее лицо, и сознание ее затуманилось тихой дремой. Вдруг она испуганно вздрогнула. Диана залаяла.

Собака поднялась — ее, по-видимому, встревожило что-то находившееся над головой Гарды. Таинственное очарование прежнего настроения рассеялось.

Собака еще полаяла немного, пробежала по аллее несколько шагов и пристыженно вернулась обратно. Гарда не могла отдать себе отчета ни в чувствах своих, ни в мыслях.

Что-то произошло здесь сейчас... Что-то непонятное, наполнившее душу ее какой-то таинственной радостью... Или все это был сон?.. Ей случалось не раз засыпать так сидя. Она встала и пошла домой окольным путем, мимо кладбища, примыкавшего к парку. Она любила это место — там лежала ее мать. Скоро она услышала чьи-то шаги. Собака радостно бросилась к кому-то навстречу — это был старый сторож Гелимер.

— Слава Богу! Это вы, барышня? Как я испугался, — возбужденно сказал он, — с вами ничего не случилось?

— Нет, а что? Вы меня приняли за привидение? — засмеялась Гарда.

— Не смейтесь, барышня, — таинственным тоном сказал Гелимер. — Уйдемте скорей отсюда.. Здесь не чисто...

Гарда громко расхохоталась:

— Гелимер, вы...

— Нет-нет, барышня, я совершенно трезв, но клянусь вам — я сам видел... какой-то свет между деревьями... это души людские летают.

— Бог с вами, Гелимер, это, вероятно, светлячки...

— Нет-нет, светлячков я знаю... Эти гораздо больше... но такие яркие, чуть-чуть светящиеся... Будто куколки маленькие... Мы сейчас еще, быть может, увидим их... Тише, Диана. Вот там, в ветвях, вы видите, барышня?

Гарда внимательно вгляделась в темноту. Странно... там действительно мерцал какой-то желтоватый свет.

— Ах! — воскликнула она. — Да это ракитник; он всегда светится так...

— Нет, барышня, нет... он шевелился раньше...

— Глядите, он теперь удаляется.

В это мгновение собака залаяла и повела носом в воздухе. Лишь на окрик Гелимера она успокоилась опять. Гарда пристально смотрела в чащу ветвей.

— Во всяком случае, Гелимер, то, что вы видели, — не привидение.

— Барышня, — тихо ответил Гелимер, — такие вещи бывают... Человеческие ли это души, я наверное не знаю, но на кладбище, конечно, о таких вещах думаешь.

— Ну, ну, не болтайте вздору, — ласково пожурила его Гарда и быстро пошла домой, окрыленная какою-то смутною, радостною надеждою.

«Нет! — сказала она себе... — Привидений нам не надо, но “Звездную росу” мы завтра же поищем на кладбище».

Шла старуха по Большому проспекту на Петербургской стороне. Она была отвратительно одета: юбка утратила свой первоначальный цвет и вся была в лохмотьях, на плечах болтался большой, тоже грязный, некогда серый, бахромчатый платок, и на сморщенном лице, с странной отчетливостью напоминавшем собою печеное яблоко, просительно бегали слезящиеся мышиные глазки.

Эта старуха была воплощением бедности, нужды и отчаяния, тупости и бессмысленного испуга.

Страшно было видеть на тусклой и мокрой панели приближение этого существа, мучительно похожего на женщину и всем своим видом кричащего, что оно хочет есть, пить и греться в тепле и уюте.

Я опустил руку в карман и стал искать мелочи. Деньги — единственное средство, при помощи которого мы, живущие в холе и довольстве и не очень задумывающиеся над завтрашним днем, отбиваемся от злых призраков, встречающихся постоянно на нашем пути.

Ужаснее всего было, что жалкая и страшная колдунья в протянутой руке, костлявой, неумытой, черно-желтой руке, как в птичьей лапе, держала два цветка — резеду и красную гвоздику — и, когда увидела меня, прямо направила на меня оба цветка.

Не сгибая колен и склонив сухой стан в неопрятном платке, несчастная, раздавленная, отвратительная старуха поднесла мне свои грошовые цветы и сказала:

— Я не прошу милостыни... Вижу, вы добрый господин, и не обидите меня... Купите у меня цветы... что дадите... я всем буду довольна... ради Бога, купите у меня два цветка!

Я дал старухе двадцать копеек и взял цветы.

Было холодное утро. Легкий туман колыхался над улицей. Пустынны были панели. Я разминулся со старухой. И от цветов, которые я купил у нее, какая-то легкая теплота распространилась в моей ладони. Не знаю, почему я не бросил цветы на мостовую. Мне казалось неловким бросить их. Старуха могла увидеть и взглядом упрекнуть меня за презрение к ее цветам; потом цветы остались в моей руке машинально.

Я вернулся домой и поставил их в вазочку. Они уж начинали увядать и ожили от воды; и мучнистый аромат распространился от них в комнате. Ярко пахла резеда, и в тон ей вторила гвоздика. Это был дуэт запахов.

В этот день холерная эпидемия в Петербурге достигла особенно высоких цифр. Кажется, она никогда не достигала такой высоты ни раньше, ни после. Был кульминационный пункт холеры.

Я сидел у письменного стола, думал о холере и представлял себе панику в тех квартирах или домах, где она появляется. Сам я был далек от страха холеры. Но меня стала беспокоить легкая боль в голове. Кабинет мой в нижнем этаже и выходит окнами на север. В пасмурную погоду темно в моем кабинете. Я зажег электричество и хотел заниматься, Но веки мои отяжелели. Я проработал перед тем всю ночь, и немудрено, что я заснул.

Мне снилась церковь с низким куполом и с пестрыми крестами вместо окон. Стекла светились зеленым и красным огнем, а посреди церкви на катафалке стоял гроб, и в нем лежала молодая женщина с бледным, как воск, лицом и с восковыми на груди руками. К подножию катафалка прислонен был венок из резеды и красных гвоздик. Никого не было в церкви, кроме покойницы. И было ужасно тоскливо и душно. Но вот пришла, не сгибая коленей, в грязном платке и, склонив стан, с протянутой вперед костлявой, черножелтой рукой сморщенная старуха, и стала подкрадываться к венку и так вцепилась в него, и с такой алчностью стала теребить его и вырывать из него резеду и красную гвоздику, что меня обвеяло всего смертельным ужасом, и я с криком проснулся.

Странный был сон и тяжелый. И спал-то я всего пять минут. Глаза мои встретили, прежде всего, два цветка, необыкновенно ожившие за это время: резеда надулась, окрепла, стала сочнее, а гвоздика распрямила свои лепестки и подняла их кверху. Мучнистый аромат не давал покоя.

Я поскорей выбросил цветы на кухню и опять вышел на улицу. И опять встретил я ту же старуху, продававшую два цветка.

— Не прошу милостыни, — начала было она, но узнала меня, и только благодарно поклонилась, а я перешел на другую сторону.

Я догадался. Не утверждаю наверное, но мне кажется, что нищая старуха — профессиональная посетительница и участница похоронных процессий. Венки живых цветов, возлагаемые на гробы покойников, были ее законной добычей. А может быть, несколько таких же страшных старух делят между собою и рвут на части надгробные венки.

Нищая жизнь, чтобы окончательно не погаснуть, цепляется за смерть.

— О, Росарио, это не то место?

— Пока нет, сеньор. Еще немного, если святые будут к нам добры.

Мюллер оперся на весло и наблюдал за маслянисто-серым потоком, бегущим мимо лодки.

— Я сам виноват, — прорычал он Уорвику. — Ах, йа! В оргидеях нет никакой романтиги! Я слышал, как ты это говорил. Но тут жара, и зловонные запаги, и якуар, и ай-ай и аборигены колоссальной глупости. Ни капли романтиги! А я тебе верил.

— Ты все равно бы поехал, — мягко возразил другой молодой человек. — Я предупреждал тебя, что ты не получишь много материала для своей газеты, если мы ничего не найдем — тогда это не заинтересует ваших читателей.

— Я не верю, что здесь можно что-то найти.

— О, Росарио! Скажи сеньору еще раз!

— Мне нечего рассказывать, сеньоры. Я видел цветы, но не прикасался к ним. И мой отец тоже. Старый бог смотрит за реку, на камни и могилы дьяволов. И цветы у него в руках, так и знайте! Они черные — черные, как ил на отмели, черные, как ночь под манграми. Они были там — он был там — как долго? Quien sabe[19]?

— Я ни на секунду не боверю, что они черные. Они будут бурбурные.

— Что ж, скоро увидим!

Глаза Уорвика вспыхнули от возбуждения.

— Черная орхидея, — мечтательно пробормотал он себе под нос. — Так близко! Мечта стольких людей!

Сквозь испарения лихорадки над маслянистой рекой он видел высокие берега во вспышках красок — розовых, коралловых, канареечных, аметистовых. Там на задушенных чащей деревьях цвели орхидеи, а лианы свисали меж ними, как нити драгоценных камней. Но цветок его мечты был черным.

— Бурбурные, — проворчал Мюллер, но снова взялся за весло, и лодка тяжело пошла против течения.

Лес тянулся мимо широкими лентами. Мышцы Росарио перекатывались под промокшим хлопком. Мюллер стиснул зубы, преодолевая неизбывную усталость этого места, и глубоко погрузил лопасть. И так еще час или больше, сквозь удушающую растительность, вонь и пар разлагающейся жизни, живого разложения.

— Я не верю, — слабым голосом произнес наконец Мюллер. — Боб, хинин! Сколько дней с тех пор, как мы покинули Эссекибо? Сколько дней с тех пор, как мы похоронили бедного Фернандо? Это... это...

— Мы повернем, когда ты захочешь, — тихо сказал молодой Уорвик.

Они долго смотрели в худые, осунувшиеся от лихорадки лица друг друга.

— Нет, — наконец сказал Мюллер. — Я всего лишь любитель. Мы найдем; мы не повернем назад. Но в этом нет романтики.

— Я знал, что ты не сдашься, Отто.

Росарио повернулся к ним, и на его меланхоличном лице мелькнул проблеск торжества.

— Сморите, сеньоры.

Сначала они не видели ничего, кроме леса, такого же, как на протяжении последних дней. Затем, сквозь дрожь влажного зноя, среди этой ужасной растительности начали провляться очертания других предметов. От них мало что осталось, но на берегу реки виднелись пригнанные друг к другу камни. Развалины пристани, руины дороги некогда царственных размеров, по которой, возможно, проходили мрачные императорские процессии — в какие смутные века мира?

Quien sabe[20]?

Там, где росли более высокие деревья, возвышался небольшой холмик.

— Обычная усеченная бирамида, — пробормотал Мюллер, недовольно тряхнув копной светлых волос. — После прошлого года на Юкатане, Боб, это банально.

Но они замолчали, когда маленькая лодка медленно подплыла к берегу. Чьи ноги ступали здесь в последний раз и когда?

— Не слишком подходящее место для лагеря, Отто. Надеюсь, тут безопасно?

Их руки слегка дрожали, а глаза смотрели во все стороны во мраке листвы. Они видели много подобных руин таинственных рас, но мало таких зловещих. Когда они высадились, в зарослях скользнуло и зашевелилось что-то склизкое, а лозы ползучих растений, словно ужасные мягкие руки, обвили их колени.

Росарио прорубал тропу своим огромным ножом.

— Очень злое место, — прошептал он, когда они, спотыкаясь, поднимались по камням царской дороги, — полное призраков мертвых, которых никто не помнит.

Двое белых не стали ему перечить.

— Сеньоры, вот бог. Я выполнил то, что обещал. А теперь посмотрите и пойдем.

Они глядели на то, что приняли за огромное дерево или пень, — тень, размытое пятно развалин. И из этого размытого пятна начали проступать черты, черты и жуткое лицо. Там сидел старый бог, глядя на реку из-под своего высокого головного убора с рядами перьев; его плечи представляли собой замшелую каменную глыбу; между уродливо раскинутыми руками находилась каменная площадка длиной около шести футов; с нее спускался пролет ступеней, расколотых проросшей зеленью. У бога не было ничего, кроме невозможных рук и лица.

— Надо полагать, — сказал Боб Уорвик, слегка запыхавшись, — что лицо такое же чудовищное.

— Смотри! — сказал его друг.

В руках бога, на каменной платформе, рос небольшой пучок зеленых листьев и темных цветов — трехлепестковых, с длинными черноватыми тычинками, похожими на паучьи лапки. Уорвик и Мюллер на мгновение помедлили, боясь присматриваться. Затем они вместе бросились вперед.

Росарио обхватил Уорвика своими длинными загорелыми руками; в его черных глазах горел страх.

— Там гибель! — закричал он. — Ради всего святого, сеньоры, пойдемте. Ничего не берите у бога, иначе он заберет у нас все! Он — тот, кто забирает жизни...

Мягкий испанский Росарио превратился в мешанину гортанных звуков. Возможно, на этом языке говорили его предки, когда строили пристань и придавали форму богу. Уорвик отодвинул его в сторону и последовал за Мюллером.

Мюллер карабкался вверх по разбитым ступеням, которые вели прямо в объятия бога.

— Они будут бурбурные, — упрямо ворчал он себе под нос, но сердце его сильно билось.

Странные темные цветы парили перед ним, когда он, наконец, выбрался из гущи обломков и шагнул на платформу. Он торжествующе крикнул, и что-то в лесу пронзительно завопило в ответ.

Резное лицо над ним теперь производило странное впечатление, будто смотрело вниз, на площадку. Какой ужас зла, казалось, таился в этих удлиненных глазах и жестоких губах! Мюллер сдержал невольную дрожь и протянул руку, чтобы схватить орхидею.

Платформа накренилась у него под ногами. Вздрогнув, он ухватился за камень, но не нашел опоры. В краткий миг страха он услышал крик Росарио, увидел изумленное лицо Уорвика внизу и каменное лицо с высеченной ухмылкой, нависавшее сверху. Затем каменная плита поддалась еще сильнее и сбросила его вниз, в темноту, вернувшись на место над его головой.

Он пришел в себя, изнемогая от ужаса и отчаянно цепляясь руками и ногами за длинные, покрытые слизью корни деревьев. Кругом была черная тьма, если не считать фосфоресцирующего отблеска мертвой древесины и гнили. Воздух был мертвым, тяжелым и пропахшим влагой, но не ядовитым. Он мог разглядеть старые корни, за которые цеплялся, только благодаря их призрачному серому сиянию. Все они были мертвы и образовывали сеть, дрожавшую даже от его дыхания. Когда он пошевелился, его руки заскользили по слизи. Он не ведал, на какую глубину упал и какие ужасные бездны лежали под ним.

— Боб! О, Боб! Росарио!

Они не могли его услышать, но он должен был попытаться. В этом месте даже железные молодые нервы изменяли ему. Как, должно быть, ухмыляется это старое каменное лицо там, наверху, в солнечном свете! Он словно видел этот лик, покрытый тонкой резьбой и отмеченный злом, более древним, чем белые расы людей. Казалось, он парил в темноте, наблюдая, насмехаясь.

— О Росарио! Росарио!

Скольких несчастных сбросили в прежние времена с этого жертвенного камня?

— Du Lieber Gott! Я точно своими глазами вижу. Они падали вниз, вниз — куда? Что скрывается там? Тьма и старые мертвецы! Тьма и старые мертвецы! О, дорогой Боже, избавь меня! Боб, Боб!

Они лежали там, связанные и гниющие в слизи, пока от них ничего не оставалось. Ничего! Ни один крик не проникал сквозь стены этой ямы, ни одна молитва не смягчала сердец тех, кто вырезал лик бога. Тот, кто отнимал жизнь, еще не был сыт.

— Я присоединюсь к их компании, если Боб не поторопится. Корни выскальзывают из рук. Они похожи на старых мертвых змей. Все здесь мертво, мертво! Росарио! О, Росарио!

Как долго он здесь провисел? Час? Его руки свело судорогой, и тяжелое биение сердца отдавалось в кончиках пальцев маленькими толчками боли. Напряженные глаза привыкли к темноте. В фосфоресцирующем мерцании он увидел призрачные очертания камней, с которых капала слизь. Он находился в яме, выложенной хорошо подогнанными камнями. Камни выдержали натиск времени и климата. Чем выложен пол? Камнем, убивающим милосердно и быстро? Или же там грязь — ужасная, влажная грязь речных отмелей? Его мозг, казалось, затрепетал и сжался при этой мысли, а перед глазами закружились разноцветные круги. Посреди них возникло лицо старого бога, полустертое, уродливое, но живое злом, старым, как земля. Неужели они никогда не придут за ним? Не собираются ли они оставить его здесь до тех пор, пока он не упадет, присоединившись к забытым мертвецам внизу?

Белые корни медленно, очень медленно выскальзывали из его отчаянной хватки. Он не осмеливался сдвинуть руки. Горячая, влажная темнота, казалось, била ему в уши ударами молотов, но это была всего лишь пульсация вен в его голове. Где-то раздавалось еще и тихое постукивание, такое слабое, что не могло исходить ни от кого крупнее ящерицы. Была ли жизнь в этой яме? Нет, ничего живого, кроме лика Забирающего Жизни.

Он словно плыл в темноте, куда бы ни посмотрел. Он закрыл глаза, но темнота оставалась там. Влага — не та, что была в этой вонючей яме, — стекала по его лицу. Он застонал и задрожал с головы до ног. Время, разум — все было сметено. Остался только страх, старый, как мир, страх перед темнотой и тем, что поджидало в ней.

Неужели они никогда не придут?

— Как долго, милостивый Боже, как долго!

Он всхлипнул от страха, как ребенок, и корни выскользнули из его мокрых рук. На миг вся чернота ямы будто поднялась ему навстречу, и он закричал, как младенец.

А потом — потом страх исчез. Ибо явился свет — дневной свет, ослепительный луч, внезапно вспыхнувший на мокрых камнях, на побелевших корнях; свет падал на его напрягшиеся руки, сиял на его отчаявшемся лице. Свет! А Забирающий Жизни был всего лишь уродливым старым идолом, вырезанным давным-давно. Он не осмеливался посмотреть вниз, но мог глянуть вверх, на квадрат небесного света и перепуганное лицо Росарио.

— Сеньор, сеньор!

— Я в порядке, Росарио. О, Боб! Поторопись, мой друк. Как долго ты собираешься держать меня здесь в подвешенном состоянии?

Росарио спустился по длинной веревке из гибкой лианы, как обезьяна.

— Я быстренько обвяжу вас под мышками, сеньор. Так — и вот так! Пресвятая Дева! это выдержит вес самого старого каменного дьявола. Я больше не стану ездить в города древнего народа. Пусть остаются с миром, они, их мертвецы и их дьяволы. Заведу фруктовый киоск в Санта-Мария-Корона...

Росарио поднялся по натянутому канату, еще больше похожий на обезьяну. Последовал быстрый рывок. Яма, мертвые корни и непроглядная тьма начали постепенно удаляться. Яркий квадрат рос и становился все ближе. И наконец появились сильные руки Боба и рыдающий на ступеньках Росарио.

— Отто, Отто! дорогой старина! Я испугался до бесчувствия. Ты уверен, что с тобой все хорошо? Камень вращается на чем-то вроде центральной оси — никогда не видел ничего подобного. Вот, выпей немного этого. Нам понадобилось десять минут, чтобы снова открыть эту мерзкую ловушку. Как ты себя чувствуешь?

— Десять минут! Десять минут! Du Lieber Gott! Я умирал, друк мой, десять часов — наедине с силами тьмы.

Он с трудом приподнялся и сел.

— А оргидея?

Уорвик неуверенно рассмеялся.

— Орхидею раздавило в кашу, когда камень начал вращаться, Отто, — сказал он. — От нее ничего не осталось. И она была единственной в своем роде.

— Она оказалась бы бурбурной, — еле слышно произнес Отто. — Но дело закрыто. Мы едем домой. Мне не нравится это занятие — никакой романтиги.

Итак, мы вчетвером — Хелен Чедвик, Дюфресне, наш хозяин, Лоринг и я — отправились в оранжерею. Следовало разрешить спор, начавшийся за обедом — о том, реагирует ли чувствительное растение на дыхание так же, как и на прикосновение. Дюфресне рассмеялся и пообещал, что скоро мы увидим, насколько мы ошибаемся и как мало на самом деле знаем.

Теплая сырость оранжереи была мне немного неприятна. Я предпочел бы остаться за столом, по соседству с портвейном и сигаретами, а не участвовать в этой псевдонаучной экспедиции. Но если я поначалу лишь лениво вмешался в дискуссию, теперь мне ничего не оставалось: Дюфресне твердо вознамерился втоптать в землю мои случайные высказывания силой своих наглядных примеров.

Они с девушкой остановились у дверей оранжереи, любуясь цветущим рододендроном; я шел немного позади по вымощенной кирпичом дорожке, когда все это случилось. Ничего более неожиданного нельзя было и представить. Лоринг, обогнавший всех, внезапно повернулся и бросился к нам с отвисшей челюстью, выпученными глазами и выражением безумия на лице!

Я шагнул вперед.

— Что, во имя...

И тут он оказался рядом с ними у куста, усыпанного розовыми цветами. Дюфресне, сбитый с ног, дико взмахнул руками и со сдавленным криком скрылся из виду в водовороте шуршащих листьев кустарника. Мисс Чедвик, отброшенная к противоположному краю дорожки скользящим ударом Боринга в плечо, на мгновение пошатнулась, безуспешно попыталась восстановить равновесие, ухватившись за ближайший куст, затем неуклюже упала на колени во влажный суглинок.

— Лоринг! — закричал я. — Ради Бога, парень...

Быстро отступив в сторону, я протянул руку и попытался удержать его. С таким же успехом можно было пытаться задержать мчащийся экспресс. Моя рука мигом слетела с его плеча, и он огромными, быстрыми шагами направился к двери оранжереи.

Еще мгновение, и он исчез.

Ошеломленный, я уставился на дверь. Позади меня толстяк Дюфресне завозился, стараясь выпутаться из ветвей; я смутно услышал, как он наконец выбрался и подошел к девушке, заботливо осведомляясь о ее состоянии.

Лоринг был в здравом уме, когда вошел в оранжерею. Еще тридцать секунд назад он был совершенно здоров. А потом — сошел с ума.

Что, черт возьми, происходит?

Потом я, вздрогнув, пришел в себя. Лоринг был моим другом. Я привел его в этот дом сегодня вечером. В каком-то смысле я отвечал за него. Дьявол его побери!

И все же он поступил так не потому, что решил вдруг проявить эксцентричность. С ним что-то случилось. Что-то там, на дорожке, сильно испугало его. Что-то, достаточно ужасающее, чтобы вывести его из равновесия.

Господи, теперь он был на свободе, в переполненных гостиных дома! Что ему может прийти на ум? А я, как его друг, отвечал за него перед хозяином и хозяйкой дома.

Я быстро повернулся и вышел за дверь. Никаких следов Лоринга. Похоже, он ничем не нарушил веселья гостей в комнатах первого этажа. Я поднялся по лестнице в гардеробную, отведенную для мужских шляп и пальто, и там нашел вещи Лоринга. Очевидно, он не выходил из дома.

— Прошу прощения, сэр! — Привратник встретил меня у подножия лестницы. — Джентльмен, который пришел с вами сегодня вечером, сэр. Я подумал, что должен вам сказать. Ушел с непокрытой головой, совсем как вы сейчас, мистер Мердок, минут десять назад. Сначала я решил, что он забыл что-то в машине, на которой вы приехали. Но он не вернулся. Я думал...

Я взбежал по лестнице, надел пальто и шляпу и через две минуты уже спускался по ступенькам крыльца. Лоринг явно сошел с ума! Что бы ни расстроило его в оранжерее, это заставило его в паническом испуге выбежать из дома без шляпы и пальто.

Я ужасно волновался. Бессознательно я направился к нашему клубу — полагаю, у меня было некое подозрение, что он мог скрыться там. Я вошел в клуб, и первым же человеком, которого я увидел, был... Лоринг!

Он сидел за столиком, ближайшим к открытой двери кафе. Фрак он сменил на смокинг; перед ним стоял стакан с каким-то напитком. Я подошел к нему сбоку. Он не поднял глаз. Внешне он выглядел, как всегда, хладнокровным и собранным.

— Ну?

Я облегченно вздохнул, опустился на стул напротив и, потеряв дар речи, уставился на этого человека. И что это был за человек! Шесть футов три дюйма, геркулесово телосложение, загорелое до цвета бронзы и гладко выбритое лицо. При взгляде на такого непроизвольно расправляешь плечи, выпячиваешь грудь и вообще пытаешься «увеличиться» — инстинктивно пытаясь соответствовать его великолепным физическим данным. Настоящий образчик мужской красоты!

И его охватил такой сильный приступ страха, что он по неосторожности сбил с ног хозяина вечера и хрупкую женщину, затем выскочил из дома и побежал по улицам, не останавливаясь и не думая об укрытии, на время утратив рассудок от чрезмерного испуга! Что могло так испугать этого громадного человека, почти гиганта?

— Ну? — нетерпеливо повторил я. — Что все это значит?

Он ничего не сказал.

— Ты что, не хочешь поговорить? — изумленно выпалил я. — Имею я право на объяснение или нет?

Его глаза еще не встретились с моими.

— Разве ты не видишь, — процедил он сквозь стиснутые зубы, — что я пережил потрясение, и довольно сильное? Я пытаюсь держать себя в руках. Это нелегко. Я был бы тебе очень признателен, если бы ты не задавал вопросов. Во всяком случае, не сейчас.

Я откинулся на спинку стула, покусывая ус. Только самый сильный человек мог так хорошо владеть собой после того, как менее получаса назад буквально развалился на куски. И все же, если у него хватило силы воли для этого, что могло так потрясти его в доме Дюфресне? Я просто должен был удовлетворить свое любопытство!

— Так ты мне скажешь? — спросил я через некоторое время. — Что повергло тебя в такой ужас?

Он молча разорвал в клочки чек из бара, зажатый между пальцами.

— Ты увидел в оранжерее рептилию? — рискнул предположить я. — Может, на каком-нибудь пересаженном кусте прятался тарантул? Ничего подобного?

Он презрительно махнул рукой в знак отрицания.

— Ну и что, черт возьми, это было? — произнес я. — Дюфресне, девушка и я были единственными живыми существами в этом месте, кроме тебя самого. Конечно, мы не сделали ничего такого, что могло бы тебя встревожить. Ты что, совсем обезумел из-за каких-то дурацких цветов?

Наконец он посмотрел на меня в упор.

— Что бы ты сказал, — в волнении он почти шептал, — если бы я признался, что в самом деле обезумел из-за цветов? Кучки экзотических растений в дальнем углу помещения, которых вы не заметили, да и я тоже, однако ощутил их запах? Что именно цветы заставили меня на несколько минут сойти с ума? А?

Он откинулся назад.

— Что бы ты сказал? — продолжал он. — Тебе было бы нечего сказать, потому что ты бы не понял. Ты не знаешь моего прошлого. Рассказ будет неприятным, я тебе обещаю. Но ты должен знать. Очень хорошо. Слушай.

Девять лет назад я сидел в этом самом клубе. В то время мне было тридцать, и я реализовал все свои жизненные амбиции, кроме одной. У меня были деньги, много денег, и все они были заработаны мной самим. Располагать состоянием в тридцать лет, как ты понимаешь, означает тяжелую работу. Я усердно трудился. Полагаю, я работал больше, чем кто-нибудь другой; но я был создан для трудностей.

Единственное достижение, которого мне не хватало, — это жена. До тех пор мне не сумела понравиться ни одна женщина. Если это звучит эгоистично, помни, что финансовый успех кое в чем меня убедил. Я принадлежу к тому роду мужчин, что способны питать к женщине так называемую «великую страсть»; я хотел найти и избрать себе в спутницы девушку, которую мог бы окружить заботой и бесконечной любовью. Поэтому я ждал все эти годы, ждал ту единственную женщину.

Но я устал ждать. И в тот вечер пришел незнакомец, сел в соседнее кресло в бильярдной и подал мне надежду, что, возможно, мое ожидание закончилось. Странный он был тип. Думаю, новый член клуба. Он напомнил бы тебе труп: желтая кожа туго обтягивала скулы; на конечностях было слишком мало плоти, чтобы сделать его фигуру привлекательной для созерцания; а его глаза — мне и сейчас не нравится вспоминать о прожженных дырах в овчине.

Он не переставал расхваливать замечательную коллекцию экзотических растений, которую видел в одном доме у Вашингтон-сквер. На мои односложные выражения вежливого интереса он ответил приглашением посетить этот дом и осмотреть коллекцию. Я уклонился, заявив, что ничего не понимаю в ботанических вопросах. Это не имеет никакого значения, сказал он. Он был уверен, что осмотр коллекции доставит мне удовольствие. Кроме того, у коллекционера была дочь. Я, конечно, захочу увидеть ее.

А потом, в течение целого часа, изможденный незнакомец шептал мне на ухо описание женщины, подобного какому, готов поклясться, никто никогда не слушал с момента сотворения мира. Страстно вдохновленный своей темой, он разжег мое воображение образом своей подруги, дочери ботанического маньяка.

Я вскочил на ноги.

— Отведите меня туда! — воскликнул я. — Я хочу посмотреть... на эти чудесные растения.

Мы направились прямо к дому, большому коричневому каменному зданию старомодного типа. Оранжерея находилась в задней части здания. У меня перехватило дыхание, когда я вошел в натопленную комнату. Орхидеи и ничего, кроме орхидей. Тысячи, десятки тысяч струящихся разноцветных цветов свисали со стен и потолка. Не увидев никого, кроме слуги у двери, мой похожий на труп спутник сказал мне, что коллекционер, несомненно, в данный момент слишком занят, чтобы выйти к нам; однако он заверил меня, что это было в порядке вещей и что я мог оставаться, сколько захочу. Потом он ушел.

Стоя там и оглядывая оранжерею, я ощущал, как чувства колышутся внутри меня в такт томному покачиванию цветов, простиравшихся повсюду ряд за рядом. Что это были за чувства? Я посмотрел вниз, на свою вытянутую руку. Тверда, как камень. Но все внутри моей руки — нервы, ткани, кровь, мышцы — находилось в движении, в покачивающемся движении.

Не могу сказать, как долго я стоял зачарованный, восхитительно взволнованный внутренним движением, вызванным ритмичным шевелением цветов. Возможно, прошло пять, десять минут — а может, час или два, — пока я стоял завороженный, загипнотизированный, неспособный ни к какому другому ощущению, кроме внутреннего движения. И затем...

На моих глазах ряды орхидей раздвинулись. Медленно, с изысканной грацией: это было похоже на то, как ветер раздвигает просеку на пшеничном поле. Но в оранжерее не было ни ветерка, ни малейшего дуновения. Проход в сомкнутых рядах цветов стал шире. Внезапно в конце его я увидел ее — дочь коллекционера.

Человек, который привез меня туда, солгал. Она была в миллион раз совершеннее, чем можно было представить по его рассказам. Она превосходила само понятие красоты. Высокая, черноволосая, стройная, с округлыми изгибами фигуры. В ту минуту я не разглядел черты ее лица; мне запомнились только глаза и губы. Я почувствовал любовь с первого взгляда — наконец-то вспыхнула моя великая страсть! — едва посмотрев на нее, эту богиню орхидей.

Медленно, с томной грацией покачивающихся цветов, она двинулась ко мне по дорожке, образованной разошедшимися в стороны, как по мановению ее царственной руки, орхидеями. Она протянула руку. Я взял ее в свои. Слова, которые я хотел произнести, чтобы объяснить свое присутствие в оранжерее, замерли у меня на губах. Какой прок от слов — между нами? Глаза в глаза, рука в руке, как будто нас давно представили друг другу и все слова в мире были уже произнесены.

Через некоторое время мы поговорили. О чем — не имеет значения. Несколько часов спустя я вышел из дома — один. На следующий день после полудня я вернулся. Следующий день застал меня там же. Дни складывались в недели, недели — в месяц. Мы были помолвлены. Я не признавался в своей любви. У меня не было в этом необходимости. Это было ясно без слов — как и ее чувства ко мне.

— Когда ты выйдешь за меня замуж, моя Богиня Орхидей? — прошептал я.

Сначала она колебалась. Она не могла оставить своего отца; он был очень стар; она была для него всем, и он был бы несчастлив без нее. Я заметил, что он вряд ли станет долго горевать, если она уедет со мной, поскольку он никогда не проявлял достаточного интереса к ее благополучию и даже не удосужился увидеться со мной с тех пор, как я впервые переступил порог его дома.

— Ты не понимаешь, — мягко сказала она мне. — Быть может, поступки моего отца странны, но он любит меня. Я занимаю лишь второе место в его сердце после цветов. Если он потеряет меня, он будет страдать. Я не могу причинить ему боль. Есть только один способ...

Она остановилась.

— И в чем же заключается этот единственный способ? — спросил я.

— Существует орхидея, — ответила она, — за обладание которой он отдал бы свою жизнь, если бы мог. Она так редка, что ни один белый человек никогда ее не видел; только слухи о ней доходили от туземцев в районе, где она растет. Если бы мой отец получил экземпляр этого редкого вида Cattleyea Trixsemptia — то, как ты понимаешь, он был бы так счастлив и настолько поглощен обладанием им, что не испытал бы потрясения, отказавшись от меня, а если бы и пожалел позднее, мы во всяком случае успели бы пожениться.

— Я должен привезти ему эту орхидею, не так ли? — улыбнулся я.

— Ты любишь меня? — спросила она с тревогой.

Мы сидели на парапете бьющего в центре оранжереи фонтана. Я встал и взял ее за руки.

— Ты сама увидишь, — ответил я. — Скажи мне, где растет этот цветок. Я достану его. Пока я не докажу тебе свою любовь, я снова не посмотрю в твои глаза.

Мы расстались. В тот вечер я был на обеде, устроенном в честь одного знаменитого англичанина, профессионального охотника за орхидеями. На следующий день он уезжал в Южную Америку, в ту часть континента, где, как мне сказали, произрастал искомый цветок; и я решил, что было бы неплохо убедить этого опытного путешественника позволить мне сопровождать его в незнакомые для меня земли. Понятно, что после прибытия в Венесуэлу наши пути должны были разойтись: он охотился за другими орхидеями, и мы собирались двинуться вглубь страны разными маршрутами.

Он искренне обрадовался моему предложению присоединиться к нему. Я объяснил, что хочу отправиться на охоту за орхидеями просто ради приключений. На следующее утро мы вместе сели на пароход; через неделю добрались до Южной Америки, и тут — произошла странная вещь.

К англичанину явился какой-то индеец, рассказав о поле орхидей, лежащем за Ориноко. Это было то самое место, куда я направлялся. По рассказу туземца, путь туда был рискованным и крайне тяжелым и занимал по крайней мере месяц. Но орхидеи там были очень красивые и редкие. Если охотник-профессионал захочет предпринять такую попытку...

— Послушайте, — сказал он мне, — я собираюсь попробовать добыть некоторые из этих цветов.

Удача вторично улыбнулась мне. Поскольку речь шла о целом поле этих растений, я смог, наконец, сказать правду: именно за этими орхидеями я охотился. Больше не было никаких опасений, что англичанин станет разыскивать нужный мне цветок и, возможно, опередит меня в поисках. Очевидно, орхидей хватило бы на всех, а в компании опытного охотника я мог бы добраться до места с гораздо меньшими трудностями, чем в одиночку.

— Но я не возьму вас с собой, — продолжал англичанин. — Вы сами слышали слова его превосходительства — нашего туземного вождя. Путешествие очень опасное. Вы его не выдержите. Извините, старина, но вас нельзя впутывать в это дело.

— Мне все равно, — сказал я ему. — Я еду.

И я рассказал ему о поручении, по причине которого отправился в путь.

— Вот и все, я еду с вами, — добавил я.

— Нет, — отрезал он. — Я не возражаю против того, что вы собираетесь охотиться за этим видом орхидей. Не знаю, где вы услышали о нем и что натолкнуло вас на мысль найти его. Но вы должны отказаться от этого. Вы не знаете, что делаете. Для новичка такое путешествие — верная смерть!

— А для вас? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Не могу сказать. Хотя шансов добраться до места у меня больше, чем у вас. Я более или менее привычен к таким испытаниям. И все-таки, не скрою, я предпочел бы не отправляться в это путешествие. Судя по картам и сведениям о маршруте, это будет что-то вроде броска через Гадес.

— Тогда зачем вам это нужно? — не отставал я.

— В моем случае есть стимул. За мной стоит группа коллекционеров, их сундуки открыты, и они готовы выплатить приз за все, что я найду. Так что причины ясны. Но причин вашего упрямого и страстного желания отправиться со мной я не понимаю.

Наступила моя очередь пожать плечами.

— О, — сказал он, — так дело в девушке? Вас бросила какая-то женщина, не так ли, и вы решили подвергнуть себя опасности, чтобы забыть?

— Напротив, — и я улыбнулся. — Я делаю это, чтобы доставить удовольствие девушке, которую я завоевал.

— Боже милостивый! — воскликнул англичанин, вытаращив на меня глаза. — Боже милостивый, вы хотите сказать, что девушка, девушка, которой вы небезразличны, позволила вам приехать сюда, чтобы поохотиться за трофеем в этом опасном месте? Знает ли она что-нибудь о том, как добывают орхидеи? Ах, ее отец коллекционер? Значит, она знает.

Он продолжал пристально смотреть на меня.

— Послушайте, Лоринг, — внезапно сказал он. — Не возражаете, если я задам вам вопрос? Вас ведь представил избраннице тощий, как скелет, человек с желтой кожей и глубоко посаженными горящими глазами — этакий парень, вылезший из склепа?

— Да, — вскричал я, и мои глаза расширились.

— Я так и думал, — сказал он.

И через мгновение добавил:

— Все понятно. Все та же старая игра. Я знаю женщину, которая отправила вас сюда. Все, кто связан с коллекционированием орхидей, знают ее или слышали о ней. Она помешана на цветах. Это тот же вид мании, что нападает на людей при посредстве наркотиков, алкоголя и так далее. Вы видели ее собрание? Это лучшая коллекция в мире; в ней представлены почти все известные орхидеи. Рассказать вам, как она их раздобыла? Он наклонился ко мне. — С помощью таких же дураков, как вы, Лоринг.

Я в ярости вскочил на ноги.

— Спокойнее! — воскликнул он. — Выслушайте меня. Я хочу оказать вам дружескую услугу, старина; клянусь душой, я так и сделаю. Слушайте. Говорю вам, эта женщина — исчадие ада. Мы все ее хорошо знаем. Думаю, мне известно, каким образом она обвела вас вокруг пальца. Она говорила вам, не так ли, что ее отец никогда не будет счастлив, если она выйдет замуж и уйдет от него; что только одно может отвлечь его от такой горестной потери — некая редкостная орхидея? Именно это она снова и снова твердила другим мужчинам. Все они тоже отправились в путь, чтобы привезти ей цветы. Некоторые успешно вернулись. А награда? Она смеется над ними, а потом говорит правду. Нет никакого любящего отца. Орхидеи нужны ей для коллекции. Все, что ее волнует, — это цветы. Мужчины для нее ничто. Орхидеи дорого обходятся этим мужчинам — и она хочет орхидеи.

Такова судьба людей, которые добиваются успеха. А те, кто терпит неудачу? Лоринг, кости десятка или дюжины людей, пытавшихся выполнить ее миссии, лежат сейчас в болотах и джунглях по всему миру. Только один человек не смог привезти орхидею, за которой его послали, но до сих пор жив. Знаете, кто он такой? Это тот человек, который свел вас с королевой орхидей.

Вы помните его внешность. Она поставила на нем это клеймо три года назад. С тех пор он пытается завоевать ее единственным способом, который кажется ему возможным, — через ее страсть к цветам. Он разыскивает и приводит к ней таких мужчин, как вы, больших и сильных, чтобы она могла отправить их на охоту и пополнить свою коллекцию. Он надеется, что она выйдет за него замуж, когда в ее коллекции окажется по экземпляру всех известных орхидей. Такова истинная, отвратительная правда, старина, клянусь жизнью.

Поверьте мне, вы предназначены стать жертвой, как и все остальные. Я говорю вам правду и умоляю вас повернуть назад, пока еще не поздно. Вы можете поверить мне на слово и вернуться домой?

— Нет, — взревел я. — Ты, лживый пес...

В ту минуту я хотел убить его собственными руками. Но внезапно разум пришел мне на помощь. Было очевидно, что неопытному белому человеку будет нелегко в одиночку добраться до места, где растут нужные мне орхидеи. Я поклялся невесте, что привезу их. С помощью англичанина мне будет легче это сделать. Да, он осмелился опорочить женщину, которая должна была стать моей женой. Я был готов на время закрыть глаза даже на это. Позже я кулаками заставлю его проглотить всю ложь, что он мне наговорил. Видимо, ложь эта основывалась на каких-то дошедших до него слухах о дочери коллекционера, и он пересказал их мне, чтобы вынудить меня уехать и уступить ему славу первооткрывателя растения. Что ж, посмотрим!

— Прошу прощения, — сказал я, приняв по возможности спокойный вид. — Не обращайте внимания на то, что я только что сказал. Я очень расстроен тем, что вы рассказали мне. Я... я не сомневаюсь, что вы хотели быть со мной откровенным.

— И вы откажетесь от планов охотиться за орхидеей? — нетерпеливо спросил он.

— Нет, — ответил я и окинул его неприкрыто насмешливым взглядом. — Я еду с вами.

Его лицо покраснело.

— Как вам будет угодно, — коротко ответил он.

Последовала неделя самой напряженной деятельности. Мы закупили снаряжение, наняли носильщиков и проводников. Наша небольшая армия располагала достаточным количеством припасов. Наконец, когда все было готово, мы выступили в поход в неведомое.

Нам потребовался месяц, чтобы достичь устья Ориноко. Затем начались настоящие трудности: маршрут путешествия пролегал через непроходимые джунгли.

Не могу передать напряжение следующих двух недель. Голая хроника испытаний, выпавших на нашу долю, не отразила бы и десятой доли того, что нам довелось пережить. Нам досаждали рептилии и всевозможные отвратительные насекомые; нас атаковали лесные дикари, вооруженные смертоносными духовыми трубками; нас мучила болотная лихорадка, но мы все шли вперед — в неизвестность — в тишине, которая с каждым днем становилась все более гнетущей. Воспоминание об этом путешествии навсегда останется со мной во всех его ужасных подробностях.

Затем умер наш главный проводник. Еще до его гибели исходное число наших туземных носильщиков и охотников уменьшилось на треть. Без проводника, имевшего общее представление о месте, где росли орхидеи, мы оказались беспомощны. Три дня спустя мы встретили группу индейцев, и в ответ на наши вопросы они замахали руками в сторону солнца, указывая направление к «ядовитым цветам». Мы двинулись дальше.

А еще через неделю в воздухе явственно почувствовался запах, который, по словам англичанина, означал, что мы приближаемся к орхидеям. С каждым днем, пока мы продвигались вперед, этот запах становился все более отчетливым. Наконец, он стал определенно неприятным, затем тревожащим и, наконец, угрожающим. Каждый вдох, который мы втягивали в легкие, казался наполненным парами ядовитого, тошнотворно-сладкого наркотика. Пятеро носильщиков упали без чувств на пятый день, когда мы приблизились к источнику ядовитого запаха.

И все же орхидей еще не было видно; казалось, они были не ближе, чем в день начала экспедиции. Прошел еще один день, и зловоние стало невыносимым. Туземцы отказались идти дальше. Мой белый спутник, профессиональный охотник, лежал без чувств. Я сам был близок к обмороку. Когда ветер нес нам в лицо этот яд с поля орхидей где-то впереди, было бесполезно думать о том, чтобы идти дальше.

Тогда, и только тогда, я поверил в истинность того, что слышал о женщине, отправившей меня в эту авантюрную погоню за орхидеями. В самом деле, она должна была что-то знать об опасностях, которым подвергало меня ее поручение. И она позволила мне уехать. Я должен был стать еще одной жертвой.

Я проклял ее до небес, там, посреди этого черного, безмолвного леса, где в воздухе витали спирали незримого ядовитого запаха. И я поклялся, что отомщу — отомщу тем, что принесу ей цветок, ради которого она отправила меня навстречу опасности.

Оставшись один, я предпринял последний рывок вперед в попытке раздобыть цветы. Они казались такими близкими, но в то же время были бесконечно далеки от меня. Мы находились, конечно, где-то поблизости от поля орхидей. Возможно, бегом, пригибаясь к земле... Но все было тщетно. Ветер окатывал мое лицо смертоносными парами, заталкивая их в горло и ноздри. Пошатываясь, полумертвый, я вернулся к остальным.

Мы сразу же двинулись в обратный путь. Мы потеряли более половины нашего отряда, не успев проделать и четверти пути назад. На полпути к побережью от первоначального отряда осталась лишь жалкая горстка. Как выжившие сумели все это пережить, остается загадкой. И, наконец, четыре изможденных человеческих призрака — двое носильщиков-индейцев, англичанин и я — вернулись к цивилизации Венесуэлы.

Но я не сдавался. После месячного отдыха я попытался организовать еще одну экспедицию. Я предполагал двинуться к цели другим путем. У меня был разработан план. Если подойти к этому невидимому полю орхидей с противоположной, подветренной стороны, можно будет добраться до цветов, не подвергаясь воздействию ядовитого запаха.

Никто не решился отправиться в путешествие со мной. Англичанин навсегда — по его словам — покончил с охотой за орхидеями. «Его мотивы теперь не так сильны, как мои», — подумал я с улыбкой. Никакие деньги не могли соблазнить его продолжать поиски Cattleyea Trixemptia. Во мне же энтузиазм только разгорался при мысли о мести; это было все, о чем я мог думать, бодрствуя или засыпая.

Убедившись, что меня никто не будет сопровождать, я отправился к истокам Ориноко в одиночестве. На этот раз я двигался быстрее, так как не был обременен большим грузом и не должен был дожидаться отстающих. До края джунглей я добрался за две с небольшим недели. Однако путешествие по лесу в одиночку заняло больше времени, чем я предполагал: раньше передо мной шли опытные спутники, расчищавшие мачете тропу. Но каким-то образом я все же продвигался к цели.

Часто, пробираясь сквозь густой, почти непроходимый подлесок высотой по пояс, я бормотал вслух: «Значит, тебя выбрали как сильного мужчину, да? Сильный, крепкий мужчина? Хороший кандидат для выполнения трудной миссии, о да... Я ей еще покажу — я привезу этот цветок!»

И наконец, сам не знаю как, я добрался до поля орхидей! Два дня в воздухе витал тот же знакомый ядовитый запах, но уже не такой ощутимый, как прежде, так как я хорошо научился подставлять ветру спину. В течение последнего часа все отравленные ароматы, заставившие нашу партию повернуть назад во время первой попытки, словно слились воедино; ошеломленный, одурманенный наркотическими испарениями почти до бессознательного состояния, я раздвинул листья впереди — и увидел конечный пункт своего путешествия!

Там были цветы — синие, голубые орхидеи! Впервые на них смотрели глаза белого человека. Трепет пробежал по мне; я чувствовал себя в тот миг коллекционером, ученым на нехоженых полях, первооткрывателем чудесного.

А потом на смену мимолетному чувству восторга пришли головокружение, вялая тяжесть и непреодолимое желание опуститься на землю и заснуть. Я должен был сорвать свой цветок, и побыстрее. Аромат этих ультрамариновых цветов, колышущихся перед моими глазами, окутывал меня с головы до ног. Быстрее! Я должен действовать быстро!

Я двинулся вперед. Шаг за шагом я приближался к самому большому скоплению кивающих, покачивающихся отравленных чашечек голубого, темно-синего и синего с голубым оттенков. Еще десяток шагов вперед. Я чувствовал себя, как курильщик опиума, который постепенно поддается влиянию наркотика и старается удержаться от полной капитуляции, чтобы продлить восхитительную агонию. Дотянуться до орхидеи, сорвать ее и уйти, пока... пока не стало слишком... поздно...

— Боже мой, я, кажется, лечу!

Я не мог устоять перед этим всепоглощающим запахом. Я пьяно повернулся, вслепую рванулся вперед. Что-то коснулось моей щеки. Мои веки распахнулись — это была гроздь орхидей, росшая позади. С криком испуга я метнулся вбок, споткнулся о лиану и упал...

Больше я ничего не помню.

Проснувшись, я обнаружил, что ветерок, который дул над крошечной поляной с ядовитыми растениями, изменил направление. Их аромат больше не ощущался в воздухе. Я поднялся, пошатываясь. У меня болела голова, глаза горели. Как я оказался на земле?

Вспомнил! Аромат цветов одурманил меня. Я спал наркотическим сном, но перемена в направлении ветра предотвратила попадание большего количества паров в мои легкие и помогла мне прийти в себя. Теперь у меня появился шанс бежать.

Ни за что на свете я не согласился бы снова попытаться сорвать один из этих цветков, росших так близко. План мести женщине, отправившей меня в этот ад, полностью вылетел у меня из головы. Я должен был бежать, пока еще мог. Оглядевшись по сторонам, я бросился прочь.

Я мчался все дальше и дальше. Постепенно, однако, скорость моего бега уменьшалась. Не от усталости, не от изнеможения. Дело было в чем-то другом. Я перешел на шаг и наконец остановился. Обернулся. Понюхал воздух. Никаких признаков запаха... никаких следов...

В отчаянии я кинулся обратно к поляне орхидей. Я должен был снова ощутить этот запах! Я должен был вновь заснуть под его заклятием. Я не мог сопротивляться импульсу, вернувшему меня к ядовитым цветам, как не смог бы добровольно перестать дышать. Я ворвался на поляну. Встав на цыпочки, я дотянулся до ближайшей грозди голубых бутонов, глубоко вдохнул ужасный, тошнотворный запах — раз... другой...

Я упал как подкошенный, побежденный, с улыбкой на губах.

Знаю, мне не суждено было вновь встать на ноги. И все же это случилось. Сколько времени прошло, я не могу сказать. Все еще было светло — или это был другой день? Я был тяжелым, вялым, глубоко подавленным. Внезапно мне стало так страшно одному на этой поляне, среди этих отвратительных, насмешливых растений, раскачивающихся вокруг меня, что я бросился на землю, крича, колотя по мху руками и ногами, обезумев от ужаса своего одиночества, своего жуткого положения.

Потом это чувство прошло. Я решился бежать оттуда — сорваться с места и бежать, не останавливаясь, пока между мной и этими кошмарными растениями не встанет во всю длину и ширь стена джунглей. Я вскочил. С диким воплем — своего рода прощанием с этим страшным местом — я ринулся в соседний лес.

На сей раз я действительно бежал до тех пор, пока физически не выбился из сил. Я опустился на поваленное, поросшее мхом бревно, пытаясь отдышаться. Я просидел там час или больше. И когда я встал... я снова заковылял в сторону Cattleyea Trixsemptia. В моих глазах горел похотливый огонек опиумного наркомана, возвращающегося в курильню, пьяницы, бредущего в свою забегаловку!

Я был пойман. Бесполезно было даже пытаться освободиться от чар. Ядовитый аромат голубых орхидей навсегда приковал меня к этому месту. Следующий промежуток времени — три дня, насколько я мог судить, — я провел в центре поляны, одурманивая себя ароматом цветов, просыпаясь и снова одурманивая себя.

Почему я не умер? Я молился о смерти, об избавлении от мучительной агонии. Я был слаб, находился на грани прострации, но все же продолжал жить. Я знал, что исхудал, превратившись в скелет из кожи и костей — я никак не мог сомкнуть губы над зубами — что был истощен от недостатка пищи, а также вредного воздействия яда, который я вдыхал, почти заменив им кровь в моих венах — и все-таки я продолжал жить.

Каким будет конец? Я испытывал лишь легкое любопытство по этому поводу и мечтал, чтобы это произошло поскорее. Прошел еще один день. Я совсем ослабел. Шестнадцать часов из двадцати четырех, по моим подсчетам, я провел в наркотическом сне, лежа на спине посреди поляны.

Остекленевшими глазами я огляделся вокруг. Бросил еще один взгляд.

Неужели я наконец сошел с ума?

Передо мной стояла моя Богиня Орхидей — та, которая послала меня в этот ад!

Она медленно приближалась, бесшумно ступая по мху. Она протянула руку. Я с трудом поднялся на ноги. Похожие на когти пальцы на конце моей иссохшей руки распрямились и притронулись к ее руке — настоящей руке из плоти и крови!

— Выпей это, — прошептала она мне на ухо.

К моим стучащим зубам поднесли фляжку. Что-то обжигающе горячее потекло по моему пересохшему горлу.

— А теперь... обопрись на меня, — снова ее голос, удивительно мягкий.

И медленно, осторожно она начала уводить меня с поляны через джунгли. Пройдя немного, мы встретили носильщиков и проводников ее кортежа. Пока для меня мастерили грубые носилки, она стояла, а я сидел на земле, прислонившись к ее коленям. Как ни странно, теперь, оказавшись среди людей, я не испытывал тяги к дурманящему дыханию голубой орхидеи, чьим рабом я стал.

Обратного пути к побережью я не помню. Но помню, как приходил в себя в Венесуэле. Именно там женщина, спасшая мне жизнь, поведала мне о том, как искала меня.

Она действительно испытывала колоссальную страсть к орхидеям и много лет обходилась с мужчинами примерно так, как рассказывал мне англичанин. Со мной она собиралась поступить не лучше и не хуже, чем с остальными. Но случилось так, что только меня, одного из всех, она по-настоящему полюбила. Послав меня за орхидеей, она вспомнила судьбу своих многочисленных поклонников, отправлявшихся раньше в дикие места, и поняла, что не может позволить мне умереть или страдать.

Во всем этом есть одна странность. Понимаешь, она знала об опасностях, грозящих любому, кто отправился бы в джунгли за голубой орхидеей. И, зная о них, она решилась спасти меня, если сможет. При всей ее любви к орхидеям, она ни разу не осмеливалась сама заняться поисками редких растений. Со мной, однако, было иначе — похоже, она сочла, что я достоин опасного путешествия.

— Итак, я полагаю, — заметил я, — что ты женился на ней и живешь с тех пор счастливо?

Он посмотрел на меня безумными глазами.

— Женился на ней?

И он вздрогнул.