Все минувшие десять дней Альхубель^{2} купался в зимнем сиянии, достойном царственной высоты в шесть с лишним тысяч футов над уровнем моря. От восхода до заката солнце (столь удивительное для людей, привыкших к виду бледного, холодного диска, что едва проглядывает сквозь туманы Англии) прокладывало огненный путь в сверкающей синеве, и каждую ночь звезды искрились блестящей алмазной пылью в недвижном и безветренном морозном воздухе. К Рождеству легло достаточно снега, и лыжники были счастливы, а большой каток, который ежевечерне поливали, по утрам приветствовал конькобежцев свежей ледовой гладью, готовой к их скользким и изысканным коленцам. Вечерние часы пролетали за бриджем и танцами, и мне, впервые испытавшему радости зимы в Энгадине^{3}, казалось, что новые небеса и новая земля были усердно подсвечены, подогреты и охлаждены в награду тем терпеливым людям, что подобно мне целый год мудро откладывали дни отдыха на зиму.

Но внезапно идеальная погода переменилась: как-то во второй половине дня солнце заволокла дымка, и ветер из долины на северо-западе, нестерпимо холодный после многомильного полета над покрытыми льдом скалами, ворвался в безмятежные чертоги небес. Вскоре закружилась снежная пелена — сперва небольшие снежинки, гонимые почти горизонтально студеным дыханием ветра, затем крупные хлопья, похожие на лебяжий пух. И хотя почти две недели я не в пример меньше размышлял о судьбах народов и таинствах жизни и смерти, чем о задаче начертить на льду лезвиями коньков^{4} узоры должной величины и формы, в тот день я мечтал лишь поскорее найти убежище в отеле: лучше было на время оставить повороты и петли в покое, нежели замерзнуть, добиваясь совершенства.

Приехал я вместе с кузеном, профессором Инграмом, знаменитым физиологом и покорителем многих альпийских вершин. Он успел воспользоваться спокойным промежутком и совершил несколько примечательных зимних восхождений, но тем утром чутье к капризам погоды заставило его с подозрением отнестись к небесным знакам, и вместо восхождения на Пиц-Пассуг он решил выждать и посмотреть, оправдаются ли его опасения. Теперь он сидел в зале восхитительного отеля, умостив ноги на батарее с горячей водой, и просматривал последнюю почту из Англии. Среди прочего была доставлена брошюра с отчетом о результатах экспедиции на Эверест; кузен как раз закончил ее читать, когда я вошел.

— Весьма любопытное сообщение, — сказал он, протягивая мне брошюру, — буду рад, если они достигнут успеха в будущем году, они это заслужили. Но кто знает, что ждет их на финальных шести тысячах футов? Шесть тысяч футов после пройденных двадцати трех тысяч могут показаться сущим пустяком, однако пока еще никто не может сказать, способен ли человеческий организм выдерживать физические нагрузки на такой высоте. Нельзя исключать, что разреженный воздух повлияет не только на легкие и сердце, но и на мозг. Могут начаться бредовые галлюцинации. К слову, если бы я не знал, как обстоит дело, то сказал бы, что с одной такой галлюцинацией восходители уже столкнулись.

— С какой же? — спросил я.

— Здесь говорится, что на большой высоте они заметили на снегу следы босых человеческих ног^{5}. На первый взгляд, это кажется обманом чувств. Разве не естественно для сознания альпиниста, взволнованного и воодушевленного пребыванием на предельной высоте, воспринять определенные отметины в снегу как отпечатки человеческих ступней? На такой высоте каждый орган тела напрягается до крайности, выполняя свою работу, и мозг, замечая углубления в снегу, говорит себе: «Да, я в полном порядке, я работаю как должно, и вижу углубления в снегу, которые воспринимаю как человеческие следы». Ведь тебе известно, каким беспокойным и обостренным даже на той высоте, где находимся сейчас мы, становится сознание — ты сам мне рассказывал, насколько яркие сны снятся тебе по ночам. Преумножь втрое эти возбуждающие влияния и, соответственно, беспокойное и обостренное состояние сознания, и ты поймешь, что мозг самым естественным образом предается иллюзиям! В конце концов, что есть делирий, часто сопровождающий высокую температуру, как не попытка мозга выполнить свою работу в условиях лихорадки? Мозг так стремится воспринимать, что воспринимает вещи, которых и вовсе не существует!

— И все-таки тебе не кажется, что эти следы босых ног были галлюцинацией, — заметил я. — Ты сказал, что счел бы их обманом чувств, если бы не знал, как обстоит дело.

Он пошевелился в кресле и бросил взгляд за окно. В воздухе висела теперь плотная завеса больших снежных хлопьев, крутившихся в вое налетевшей с северо-запада бури.

— Вот именно, — сказал он. — Вероятней всего, человеческие следы были настоящими следами человека. Во всяком случае, отпечатками ног существа, наиболее близко напоминающего человека. Я говорю это по той причине, что знаю — подобные создания существуют. Добавлю, что однажды я даже видел совсем рядом (уверяю тебя, что ближе я ни за что не захотел бы оказаться, пусть и сгорал от любопытства), скажем так, существо, что могло оставить такие следы. Если бы снегопад утих, я показал бы тебе место, где я с ним повстречался.

Он указал на окно: там, за долиной, высилась громадная башня Унгехойергорна^{6} с остроконечной кривой вершиной, напоминающей рог гигантского носорога.

Я знал, что на гору можно взойти лишь с одной стороны, и покорить ее были способны лишь самые опытные альпинисты; с трех других сторон отвесные уступы, перемежающиеся пропастями, делают подъем невозможным. Башня представляет собой две тысячи футов крепчайшей скальной породы; ниже идут пятьсот футов упавших сверху валунов, а у подножия раскинулся густой хвойно-лиственный лес.

— На Унгехойергорне? — спросил я.

— Да. Еще двадцать лет назад вершина считалась неприступной, и я, как и некоторые другие, потратил немало времени на поиски подходящего маршрута. Бывало, мы с проводником проводили по три ночи в хижине у глетчера Блюмен, а днем рыскали вокруг, разведывая подходы. Только чистейшим везением можно объяснить, что мы наконец сумели найти путь, так как с противоположной стороны гора кажется еще более неприступной, чем отсюда. И все же в один прекрасный день мы обнаружили на склоне длинную поперечную трещину; она вела к удобному карнизу, дальше следовала наклонная ледяная расщелина — заметить ее можно лишь в непосредственной близости от устья. Впрочем, мне не к чему вдаваться в подробности.

Большой зал, где мы сидели, постепенно заполнялся жизнерадостными компаниями, которых загнал внутрь внезапный ветер и снегопад, и гомон веселых голосов становился все громче. Музыканты оркестра, этого неизбежного спутника вечернего чая на швейцарских курортах, начали настраивать свои инструменты, готовясь заиграть обычное попурри из Пуччини. Мгновение спустя полились нежные, сентиментальные мелодии.

— Невероятный контраст! — проговорил Инграм. — Мы сидим здесь в тепле и комфорте, наш слух приятно щекочут младенческие ноты, а снаружи бушует буря, что крепнет с каждой минутой, и порывы ветра разбиваются о суровые утесы Унгехойергорна — Рога Ужаса, каким стал он для меня.

— Расскажи мне все, — попросил я. — Ничего не упускай: и если рассказ твой краток, пусть станет длинным. Почему ты назвал гору Рогом Ужаса?

— Ну что ж…. Мы с Шантоном (он был моим проводником) целыми днями исследовали утесы, чуть продвигались с одной стороны, останавливались, поднимались футов на пятьсот с другой, пока не натыкались на непроходимое препятствие; так продолжалось, пока нам не улыбнулась удача. Мы нашли путь — но Шантон, по непонятной для меня причине, все беспокоился.

Дело было отнюдь не в трудностях или опасностях восхождения, поскольку в противоборстве со скалами и льдами он был самым храбрым в мире человеком; однако он всегда требовал, чтобы мы до заката спустились с горы и вернулись в хижину у глетчера Блюмен. Да и после, когда мы оказывались в хижине и запирали дверь на засов, беспокойство не оставляло его.

Помню, однажды за ужином мы услыхали в ночи вой какого-то зверя, вероятно, волка. Шантона охватил буквально панический страх; полагаю, он до утра не смыкал глаз. Я подумал, что с горой может быть связано некое пугающее поверье либо легенда, чем и истолковывается ее название, и на следующий день спросил его, почему пик именуют Рогом Ужаса. Сперва он отмахнулся и сказал, что, как и в случае Шрекгорна^{7}, гора изобилует пропастями и отличается частыми камнепадами; но когда я начал настаивать на ответе, он признался, что вокруг горы давно ходят легенды. Их рассказывал ему отец. Считалось, что на горе, в пещерах, обитали существа, похожие на людей; все их тело, за исключением лица и рук, было покрыто длинными черными волосами. Эти карлики ростом около четырех футов якобы обладали поразительной силой и проворством и являлись выжившими представителями некоей дикой первобытной расы. Горные создания все еще находились в процессе эволюционного развития; по крайней мере, так я предположил. Согласно рассказу Шантона, они иногда уносили девушек, однако не в качестве охотничьей добычи или пиршественного угощения, как произошло бы у каннибалов, но ради получения потомства. Похищали они и молодых мужчин, которых скрещивали с женщинами своего племени. Выглядело все так, словно эти существа, как сказано, были соприродны человеку. Понятно, что в приложении к сегодняшнему дню я не поверил ни единому слову. Вполне допустимо, что много веков назад такие создания и вправду существовали, и рассказы о них, учитывая поразительную цепкость традиции, передавались из поколения в поколение и все еще жили в сердцах крестьян. Что касается их численности, то Шантон поведал мне, что один человек как-то видел вместе трех существ; будучи очень быстрым лыжником, он смог спастись и рассказать о случившемся.

Шантон клялся, что этим человеком был не кто иной, как его собственный дед, и что существа подстерегли его зимним вечером в густых лесах у подножия Унгехойергорна. Шантон предполагал, что существа спустились туда в поисках пропитания, так как зима выдалась очень холодная: раньше их видели только среди скал горного пика. Преследуя его деда, они мчались чрезвычайно быстрым легким галопом, причем бежали то выпрямившись во весь рост, как люди, то на четвереньках, наподобие животных, а вой их был в точности таким, какой мы слышали ночью в хижине у глетчера. Во всяком случае, так утверждал Шантон, и я, подобно тебе, счел его историю самим воплощением давних суеверий.

Но уже на следующий день у меня появились веские причины изменить свое мнение.

В тот день, после недельных исследований местности, мы нашли единственный известный ныне путь к нашей вершине. Мы вышли, когда забрезжил рассвет — как ты можешь догадаться, по трудным для прохождения утесам невозможно карабкаться с фонарем или при свете луны. Мы наткнулись на длинную трещину, о которой я упоминал, проследовали по карнизу — снизу казалось, будто он обрывается в ничто — и за час, вырубая во льду ступени, преодолели ведущую вверх расщелину.

Дальше начался подъем по скалам; спору нет, он оказался сложным, но впереди нас больше не ждали никакие неприятные неожиданности и около девяти утра мы вышли к вершине. Там мы решили не задерживаться: бывает, на той стороне горы рушатся вниз камни, которые высвобождаются из разогретого солнцем льда; поэтому мы поспешили миновать расщелину, где камнепады случаются наиболее часто. Оставалось только спуститься по длинной трещине, что не составило для нас особого труда. К полудню мы справились со своей задачей и оба, как ты можешь вообразить, испытывали полнейший восторг.

Нам предстоял долгий и утомительный спуск: путь вниз пролегал между огромными валунами у подножия пика. Склон в этом месте очень порист, гора изрыта глубокими пещерами. Преодолев трещину, мы сбросили связку и теперь каждый из нас самостоятельно выбирал дорогу между упавшими скалами; некоторые валуны превышали по размеру обычный дом. И вдруг, обойдя один из валунов, я увидел нечто, сразу заставившее меня поверить, что истории Шантона были вовсе не выдумками суеверных крестьян.

Менее чем в двадцати ярдах от меня растянулось на земле одно из существ, о которых он мне рассказывал. Голое создание развалилось на спине, обратив голову к солнцу, и глядело прямо на яркое светило узкими немигающими глазками. Тело его было совершенно человеческим, за исключением длинных волос на туловище и конечностях, почти полностью скрывавших загорелую кожу. Лицо, не считая пушка на щеках и подбородке, было безволосым, и передо мной предстала звериная физиономия, чье чувственное и злобное выражение наполнило меня ужасом. Будь это создание зверем, никто и не содрогнулся бы при виде его животных черт; весь ужас состоял в том, что это было человеческое существо. Рядом валялись две-три обглоданные кости; существо, как видно, только что оторвалось от еды и теперь облизывало свои выпяченные губы, издавая довольное урчание. Одной рукой оно почесывало волосы на животе, в другой сжимало кость, похрустывавшую в сильных пальцах. Ужас мой, должен признаться, был вызван не рассказами Шантона о печальной судьбе, что ждала пленников этих существ, но самой близостью к созданию, так похожему на человека и одновременно столь дьявольскому. Пик, о восхождении на который я еще минуту назад вспоминал с таким восторгом и упоением, стал для меня истинным Унгехойергорном, ибо здесь обитали твари, какие не привидятся и в самом жутком кошмаре.

Шантон шел за мной шагах в пятнадцати; я сделал предостерегающий жест, и он остановился. Затем я со всей осторожностью, стараясь не привлечь внимание загоравшего на солнце существа, отступил за скалу и шепотом рассказал ему о том, что видел. Побелев от страха, мы двинулись в обход; мы шли согнувшись и выглядывали из-за каждого валуна, зная, что на каждом шагу можем встретить еще одно из этих существ, что из одной из пещер на склоне может вот-вот выглянуть другое безволосое и чудовищное лицо, но на сей раз с телом, снабженным женской грудью и прочими признаками женственности. Это было бы самым ужасным.

Счастье улыбнулось нам: мы миновали валуны и каменистые осыпи, чей шорох мог в любое мгновение выдать нас, избежав повторения моего опыта. Очутившись среди деревьев, мы бросились бежать, точно нас преследовали фурии. Теперь я понимал — хотя, осмелюсь сказать, не в силах передать — всю боязнь и отвращение Шантона при упоминании этих существ. Столь ужасными их делала сама принадлежность к человеческому роду: тот факт, что они относились к одной с нами расе, но к такой упадочной ее ветви, что самый жестокий и бесчеловечный из людей показался бы в сравнении с ними ангельским созданием.

Небольшой оркестр закончил музыкальный номер, прежде чем он завершил свой рассказ, и болтавшие у чайного стола постояльцы начали расходиться по своим комнатам. Он с минуту помолчал.

— Я ощутил тогда, — снова заговорил он, — ужас духа, от которого, истинно свидетельствую, я так полностью и не оправился. Я увидел, каким жутким может быть живое существо и как ужасна, следовательно, сама жизнь. В каждом из нас, думаю, затаилась наследственная бактерия этой невыразимой бестиальности; да, с течением веков она утратила силу, но кто знает, не пробудится ли она снова? Увидев это создание, загоравшее на солнце, я заглянул в бездну, откуда выползли мы все. Теперь оттуда пытаются выползти эти существа, если они все еще живы. На протяжении последних двадцати лет их никто ни разу не видел, но сейчас мы читаем сообщение о следах, замеченных альпинистами на Эвересте. Если оно подтвердится, если участники экспедиции не ошиблись, приняв за человеческий след отпечатки лап медведя или что-либо еще, мы сможем, вероятно, заключить, что эта обособленная ветвь человечества продолжает существовать.

Скажу прямо, что Инграм был убедителен и красноречив, но здесь, в теплом оазисе цивилизации, тот страх, что он несомненно испытал, оставался далек и чужд для меня.

Умом я соглашался с ним, я мог понять его ужас, но душа не отзывалась на его рассказ внутренним содроганием.

— Удивительно все же, — заметил я, — что пристальный интерес к физиологии не рассеял твои страхи. Ты наблюдал, насколько я понимаю, какой-то вид человека, что может оказаться древнее любых известных нам останков. Неужели голос разума не шепнул тебе: «Это открытие имеет колоссальное научное значение»?

— Нет. У меня было лишь одно желание — бежать, — ответил он. — Как я уже говорил, дело было совсем не в том, что, по рассказу Шантона, могло ожидать нас в плену; сам вид существа вселил в меня ужас. Я весь дрожал.

Снежная буря с растущей яростью бушевала всю ночь. Я плохо спал; снова и снова меня пробуждали от дремоты бешеные порывы ветра, который сотрясал окна, словно бы властно настаивая на своем праве ворваться в комнату. Ветер налетал волнами, и к шуму его примешивались странные звуки, слышимые яснее в мгновения тишины; посвистывания и стоны переходили в вопли, когда новый порыв ветра начинал неистово колотиться в окна. Звуки эти, должно быть, проникли в мое затуманенное и сонное сознание. Припоминаю, как я очнулся от кошмара: мне привиделось, что существа с Рога Ужаса забрались ко мне на балкон и со скрежетом пытались открыть оконные задвижки. Но к утру буря утихла; я проснулся и увидел, что в безветренном воздухе густо и быстро падает снег. Он шел три дня без перерыва, а с окончанием снегопада наступили неслыханные морозы. В одну из ночей температура упала до пятидесяти градусов, в следующую ночь стало еще холоднее. Невозможно было представить себе холод, царивший, должно быть, среди утесов Унгехойергорна. Не иначе, размышлял я, тайные обитатели горы встретили свой конец: да, в тот день, двадцать лет назад, кузен мой упустил уникальную возможность для научных исследований, какая больше, вероятно, не представится ни ему, ни кому-либо еще.

Как-то утром я получил письмо от друга; он сообщал, что прибыл на соседний зимний курорт Сен-Луиджи, и предлагал мне присоединиться к нему, обещая утреннее катание на коньках и ланч. Курорт находился всего в нескольких милях от нас, и кратчайшая дорога вела через низкие, поросшие соснами холмы; над ними круто уходили вверх глухие леса у подножия первых скалистых ребер Унге-хойергорна. Я уложил в рюкзак коньки и встал на лыжи; мне предстояло пересечь лесистые склоны и затем свернуть на удобный спуск к Сен-Луиджи. День выдался пасмурный, тучи постоянно застилали наиболее высокие пики, хотя сквозь туман проглядывало бледное и тусклое солнце. Но утро уже вступало в свои права, солнце победило, и в Сен-Луиджи я спустился под сияющим куполом небес. Мы с другом покатались на коньках, но после ланча мне показалось, что погода вновь собирается испортиться, и около трех часов дня я заторопился в обратный путь.

Стоило мне оказаться в лесу, как небо затянули густые и темные облака; полосы и ленты тумана обвили сосны, сквозь которые я пробирался. Через десять минут лес стал так сумрачен, что я ничего не мог разглядеть и в десяти ярдах от себя. Вскоре я осознал, что сбился, вероятно, с проторенной дороги, так как прямо передо мной раскинулись покрытые снегом кусты; я вернулся было назад в поисках лыжни и в итоге совсем заблудился.

И все-таки, несмотря на все трудности, я понимал, что следует двигаться вверх — вскоре я должен был выйти на гребень низкого холма, откуда нетрудно будет спуститься в открытую долину, где лежит Альхубель. Я продолжал свой путь, спотыкаясь и преодолевая препятствия. Глубокий снег не позволял мне снять лыжи: в этом случае при каждом шаге ноги погружались бы по колено. Подъем все не заканчивался. Я взглянул на часы и понял, что покинул Сен-Луиджи более часа назад, а этого более чем хватило бы на все путешествие. Конечно же, я сбился с дороги, однако все еще продолжал считать, что через несколько минут обязательно выберусь на гребень и найду спуск в соседнюю долину. Примерно в это же время я начал замечать, что клубы тумана постепенно розовеют; видно, близился закат, но мне приносила некоторое утешение мысль, что туман мог вот-вот разойтись, подсказав мне верное направление. Вместе с тем я знал, что скоро наступит темнота, и гнал из сознания отчаяние бесконечного одиночества, так разъедающее душу человека, заблудившегося в лесу или на горном склоне: в нем еще осталось немало энергии, но его нервные силы истощены, и он может лишь лечь на снег в ожидании приговора судьбы… И затем послышался звук, тотчас превративший мысль об одиночестве в небесное блаженство — ибо бывает судьба много горше одиночества. Он напоминал волчий вой и раздавался где-то неподалеку, впереди, где высоко вздымался гребень холма — был ли то гребень? — в облачении сосен.

Сзади налетел внезапный порыв ветра, с сосновых ветвей посыпался мерзлый снег, туман рассеялся, как сметенная метлой пыль.

Надо мной раскинулось сверкающее чистое небо, уже окрашенное красноватыми тонами заката. Я стоял на самом краю леса, в котором так долго блуждал.

Но впереди была не долина — прямо передо мной высился крутой склон, усеянный скалами и валунами; он уходил вверх, к подножию Унгехойергорна. Чей же вой, подобный волчьему, сковал мое сердце? Теперь я увидел.

Не далее как в двадцати ярдах от меня лежало упавшее дерево; к стволу его прислонилось одно из существ Рога Ужаса, и это была женщина. Ее окутывал плотный покров седых клочковатых волос; они ниспадали с головы на плечи и прикрывали увядшие, отвислые груди. Глядя на это лицо, я не одним только разумом, но с содроганием всей души проникся чувствами Инграма. Никогда еще кошмар не вылеплял такой чудовищный лик; вся красота солнца и звезд и зверей полевых и добросердечного человечества не могла искупить столь адское воплощение духа жизни. Неизмеримо-животное начало изваяло этот жующий рот и щелки глаз; я заглянул в саму бездну, сознавая, что из этой бездны, на чьем краю я сейчас застыл, выбрались целые поколения людей. Но что если каменный край обрушится и увлечет меня за собой в ее бездонные глубины?..

Одной рукой старуха держала за рога серну, которая отчаянно билась и сопротивлялась. Копытце задней ноги ударило женщину в иссохшее бедро; с гневным ворчанием она поймала другой рукой ногу серны и, как человек вырывает с корнем луговую травку, оторвала ее от тела, оставив в прорванной шкуре зияющую рану. Затем она поднесла ко рту красную, истекающую кровью конечность и принялась ее обсасывать — так ребенок сосет леденец. Пеньки ее коричневых коротких зубов впились в мясо и сухожилия, и она с урчанием облизала губы. После, отбросив оторванную ногу, она взглянула на тело своей добычи, содрогавшейся теперь в предсмертной агонии, и указательным и большим пальцами выдавила один из глаз серны. Она вцепилась в него зубами, и глазное яблоко лопнуло, словно тонкая скорлупа ореха.

Думаю, я наблюдал ее не более нескольких секунд в необъяснимом оцепенении ужаса, в то время как в сознании звучали панические приказания мозга, обращенные к недвижным ногам: «Беги, спасайся, пока еще не поздно». И затем, с трудом овладев своими мышцами и сочленениями, я попытался скользнуть за дерево и спрятаться от этого видения. Но женщина — называть ли ее женщиной? — как видно, краем глаза заметила мое движение. Она подняла взгляд от живой трапезы и увидела меня. Старуха вытянула шею вперед, отшвырнула добычу и, согнувшись, двинулась ко мне. Одновременно она разинула рот и издала вой, схожий с тем, что я слышал мгновение назад. Ей ответило издалека другое, еле слышное завывание.

Оскальзываясь и едва не падая, задевая кончиками лыж за скрытые под снегом ветки и камни, я бросился вниз по склону, петляя между соснами. Низкое солнце, уже спускавшееся за какой-то горный кряж на западе, окрашивало снег и сосны последними красноватыми лучами дня. Рюкзак с коньками болтался у меня на спине, одну палку я успел потерять, наткнувшись на лежавшую в снегу сосновую ветку, но не решился помедлить даже секунду, чтобы ее подобрать. Я не оглядывался и не знал, с какой скоростью бежит моя преследовательница, да и преследует ли она меня вообще: все мои силы и энергия, в неравной борьбе с паническим страхом, были устремлены сейчас на спуск с холма, и я мечтал как можно скорее выбраться из леса. Некоторое время я не сознавал ничего в своем безрассудном бегстве, только скрипел под лыжами снег и потрескивал заснеженный ковер иголок, а затем позади, совсем близко, вновь раздался волчий вой и я расслышал звук бегущих ног.

Лямка рюкзака сползла и, благодаря болтавшимся в нем конькам, терла и сдавливала мое горло, препятствуя доступу воздуха, в котором, Господь свидетель, так нуждались мои натруженные легкие; не останавливаясь, я сбросил рюкзак и сжал его лямки свободной от палки рукой. Бежать стало легче, и теперь я уже мог разглядеть внизу, чуть поодаль, тропу, с которой невольно свернул в лесу.

Если только я достигну ее, накатанный наст позволит мне оторваться от преследовательницы: на склоне, где спускаться было труднее, существо мало-помалу догоняло меня; при виде этой змейки, привольно тянувшейся к подножию холма, в черном провале отчаяния, что охватило мою душу, блеснул луч надежды. С ним пришло и неодолимое, настойчивое желание увидеть, что или кто бежит по моим следам, и я позволил себе оглянуться. То была она, ведьма, которую за застал за отвратительным пиршеством; длинные седые волосы развевались за ее плечами, она лязгала зубами и издавала невнятные звуки, пальцы ее сжимались, захватывая воздух, точно уже смыкались на моем горле.

Но тропа была близко, и потому, думаю, я утратил осторожность. Заметив впереди невысокую кочку, я решил, что сумею перепрыгнуть через этот покрытый снегом куст, зацепился лыжами и упал, погрузившись в сугроб. Позади, прямо за спиной, раздался безумный возглас, не то вопль, не то смех, и не успел я встать, как в мою шею вцепились жадные пальцы и я словно очутился в стальном капкане. Правая рука, сжимавшая рюкзак, оставалась свободна; я вслепую махнул ею назад, рюкзак, крутясь, вылетел на всю длину лямки и я понял, что мой слепой удар попал в цель. Я все еще не мог повернуть голову, но почувствовал, как хватка на горле расслабилась, а затем что-то рухнуло на куст, ставший ловушкой для моих лыж. Я поднялся на ноги и обернулся.

Она лежала, корчась и дрожа. Лезвие одного из коньков разрезало тонкую альпагу рюкзака и угодило ей точно в висок, откуда потоком струилась кровь; но в сотне ярдов позади я увидел такое же существо — оно прыжками неслось вниз по моим следам. В новом приступе паники я помчался на лыжах по гладкой белой тропе к уютным огонькам деревни, уже заблестевшим вдали. Я бежал, ни на секунду не останавливаясь, и только там, среди человеческих жилищ, почувствовал себя в безопасности. Я навалился на дверь отеля и принялся громко кричать, моля, чтобы меня впустили, хотя достаточно было просто повернуть дверную ручку и войти; и снова, как тогда, когда Инграм рассказывал свою историю, меня приветствовала музыка оркестра, и шум голосов; а вот и сам он — поднимает голову и быстро вскакивает, когда я неверными шагами вваливаюсь в зал.

— Я тоже видел одно из тех существ, — вскричал я. — Погляди на мой рюкзак. Ведь на нем кровь? Это кровь одной из них, женщины, старой ведьмы… она оторвала ногу серны у меня на глазах и гналась за мной по всему проклятому лесу. и я.

Не знаю, завертелся ли я, или комната вокруг меня, но я услышал звук собственного падения, ударился о пол и пришел в сознание, лежа в постели. Рядом был Инграм, уверявший, что мне больше ничего не угрожает, и еще один человек, незнакомец, который проткнул мне кожу на руке иголкой шприца и стал произносить успокоительные слова.

День или два спустя я пришел в себя и смог связно изложить подробности лесного приключения. Трое-четверо мужчин, запасшись ружьями, отправились по моим следам. Они нашли место, где я споткнулся о заснеженный куст, увидели рядом лужу крови, пропитавшей снег и, продолжая идти по следам моих лыж, наткнулись на труп серны с оторванной задней ногой и пустой глазницей.

Таковы немногочисленные доказательства, какие я привожу в подтверждение своего рассказа. Я полагаю, что существо, преследовавшее меня, было лишь ранено моим ударом; но возможно также, что ведьма умерла и тело ее унесли соплеменники… Безусловно, недоверчивые читатели вправе самостоятельно исследовать пещеры Унгехойергорна: там они смогут проверить, не случится ли с ними что-либо, что окончательно их убедит.

Сейчас, когда три удивительных дня, болезнь и госпиталь позади, я хочу наконец рассказать о моей встрече с неандертальцем. Правда, семьдесят часов, проведенных с ним, и два месяца бреда на госпитальной койке перемешали в памяти картины действительного и фантастического, и мне еще долго нить за нитью придется распутывать эту историю…

Итак, с чего началось?

Тедди Гойлз сорвал с себя кислородную маску: так он делал всегда, когда у него являлась потребность чертыхнуться. Что последует дальше, я знал.

— Черт побери, — сказал он. — С тех пор как ловкач Хиллари взобрался на Эверест, лазанье по горам потеряло для меня всякую прелесть. Поднимись я на десять вершин и если каждая хоть на метр ниже Эвереста — это уже не даст ни славы, ни денег! Три строчки где-нибудь на последней полосе «Нью-Йорк таймс», и все!..

Говорить было трудно: сухой, прокаленный морозом воздух обжигал легкие, но Тедди уже не мог остановиться:

— Три строчки! Хватит!.. Больше меня не заманишь ни в Гималаи, ни в Анды. Ты, конечно, другое дело — ученый. А собственно, что это принесет тебе? Дашь имя еще одной никому не нужной вершине?..

Дурак этот Тедди. Четвертую вершину мы одолеваем не для того, чтобы дать ей название. В моем рюкзаке счетчик космических ливней. Три счетчика уже установлены; эта последняя вершина замкнет квадрат со стороной в сто километров. Автоматы позволят узнать интенсивность потока корпускул, степень естественной радиации на высоте двадцати тысяч футов. Не объяснять же этого Тедди сейчас… Говорить с ним невыносимо. Лучше глядеть на горы.

Вид отсюда великолепный. Гималаи огромной дугой простерлись на запад и на восток; дуга выгнута к северу, точно сдерживает натиск воздушных волн…

Последняя палатка на шестьсот метров ниже нас, ее не видно: при подходе к вершине мы обогнули скалу с северной стороны. Глянешь вверх — кружится голова, и кажется, что висишь в центре синего шара, синева втягивает в себя, оторвешься — и растаешь в зачарованной глубине…

Тедди на минуту смолкает. В сущности я почти не знаю этого парня. Как он попал в экспедицию? Из-за своей бычьей силы или как сын председателя «Юнайтед Индиен бэнк»?.. Единственное, в чем ему не откажешь, — в выносливости. Недаром его назначили в последнюю пару.

— Шагнем! — говорит он, утаптывая страховую площадку. — Плюнем сверху на паршивые Гималаи, а там — в яхт-клуб, в футбольную команду, хоть в биржевые маклеры, лишь бы подальше от горных красот…

Вонзив ледоруб между камнями, он пропускает меня вперед. До вершины отсюда тянется чистый, обдутый ветрами наст. Слева сахарная поверхность — ее можно тронуть рукой, справа — обрыв…

Шуршит хвост альпийской веревки, которую травит Тедди. Она скользит по снегу и поет тоненько, как фарфор, когда по нему осторожно проводишь пальцем. Это создает особенное настроение. Последние метры перед вершиной всегда особенные. Забыта усталость, не давит плечи рюкзак. Еще шаг, один шаг — и победа! Но осторожнее: прощупывай каждый дюйм. И не поднимай глаз! Высота…

…Что-то треснуло, раскололось, как под алмазом стекло. Мгновенный зигзаг пробежал по снегу, белое одеяло дрогнуло, поползло… Заваливаясь головой вниз, вижу поверхность склона: она курится ослепительным дымом, вспучивается, бурлит… Сейчас веревка натянется, меня качнет по дуге, как маятник, гвоздь крепления которого — Тедди. И точно — рывок…

В тот же миг что-то лопается во мне, как кровеносный сосуд. Взмывает конец веревки, струной повисает в воздухе. Меня переворачивает, швыряет, кружит, погружает в снег, выбрасывает из снега и тянет вниз. Тщетно хватаю снежные комья, они вспыхивают в руках белым дымом… Рюкзак то оказывается перед глазами, то колотит меня по спине. Кругом стон и шелест, небо и горы пляшут, солнце шарахается вверх и вниз. Но страха почему-то не чувствую: каждый толчок сигнализирует мне, что я жив, и я жду следующего толчка, чтобы убедиться, что еще жив. И если я не стерт в порошок, то, наверное, потому, что нахожусь на самом верху лавины. Так продолжается до бесконечности… Но вот меня с силой ударяет о снеговую подушку, бросает ногами вперед в сугроб…

Сознание возвращалось ко мне медленно. Сначала я почувствовал боль во всем теле. Потом ощутил, что лежу не в сугробе, руки и ноги мои свободны. Вокруг тишина. Лавина заглохла, опасности нет… Тишина удивительно мягкая.

И вдруг в тишине кто-то дышит. Склоняется надо мной, сдерживает дыхание. Зверь?.. Открываю глаза и в упор встречаю точки зрачков — колючих, как иглы. Горячая волна охватывает меня, приподнимает… Зрачки еще ближе. Нестерпимая боль опрокидывает меня на спину, опять все тонет во тьме…

Но как ни коротко виденное, оно осталось в мозгу. Зрачки оттенялись коричневым ободком на серых, похожих на мрамор белках; над ними — выдвинутые вперед брови, слитые в общий надглазный вал, и за ним — ничего: лба нет… Коричневая, собранная в морщины кожа. Губы едва прикрывают зубы, плоский нос, подбородок скошен, шеи нет, голова приросла к плечам… И все же это не морда зверя, это лицо!.. Больше того: оно покривилось, придвинулось ко мне, губы раскрылись:

— Йа-а…

Никогда в жизни я не встречал такого лица!.. Может быть, это бред, нахлынувший вместе с обмороком? А если не бред?..

И еще краешком глаза я заметил, что лежу в ущелье. Небо над ним точно река, несущаяся в вышине…

Очнулся я от ударов камня о камень. Рядом никого не было. С трудом поднимаюсь с земли и, держась за камень, делаю несколько шагов по ущелью. Вижу его. Он сидит на земле и ест.

Отрывает куски от туши, в сумерках не могу различить, что перед ним: горный баран?.. Кости дробит на камне… Я смотрю на него, пока он не оборачивается ко мне. Тогда я сползаю с камня на землю.

Пытаюсь собраться с мыслями: как я сюда попал? Один в ущелье я прийти не мог. Меня кто-то привел или принес. Он?.. Рядом рюкзак, веревка… Несколько минут я занят веревкой. Конец ее не разорван, не перетерт. Он отрезан ножом. Гладко и чисто — одним ударом… Почему-то не удивляюсь: уж очень хотелось Тедди в яхт-клуб, и только…

Спиной ощущаю камень. Это приятно: спина болит, холод камня успокаивает боль… В ущелье темнеет, а вершины горят на солнце. Небо синее, с лиловатым оттенком — такое оно в Гималаях, когда предвещает долгую безветренную погоду… Будут ли меня искать? Тедди, конечно, скажет, что я погиб.

От размышлений меня отвлекли шаги. Это он. Подходит, протягивает что-то. Пальцем ощущаю липкое и холодное.

Мясо. В первый момент хочу отшвырнуть кусок, но сдерживаюсь, беру. Слышу сопение, шаги удаляются. А я держу и не могу бросить мясо, будто оно приросло к рукам. Этот кусок с шерстью и кожей — не только дар и не только пища, это акт человечности. Зверь мог найти меня на снегу, мог притащить в логово, мог пренебречь мной как добычей. Но спасти и накормить слабого может только человек.

Теперь я не боюсь.

Встаю и, волоча за собой рюкзак, иду туда, где он ел. Он еще там. Останавливаюсь шагах в трех от него:

— Можно с тобой… Адам?

Молча он принимает имя, сорвавшееся у меня с губ. Молча укладываемся на ночь.

Утром готовлюсь идти с Адамом. Веревку я бросил. Из рюкзака вынул счетчик, теперь ненужный, чтоб не давил плечо…

Мы вышли из ущелья навстречу солнцу. Впереди был пологий спуск в долину, зажатую между хребтами, позади снег, заваливший расселину. До ущелья, которое мы покинули, лавина не дотянулась. Под ногами у нас расстилался луг, там и тут виднелись родники, питавшие водой травы и заросли невысоких кустов. Адам шел не торопясь, и, пока мы двигались вниз, поспевать за ним было нетрудно. На ходу он раскачивался, как моряк на палубе корабля, ноги ставил тяжеловато, но твердо, руки его свисали ниже колен.

Утро было временем его завтрака, и он на ходу вырывал из земли корни растений и ел. Находил он их по запаху или процесс собирания был механическим? Меня удивило, что Адам при этом ни на секунду не останавливался: без труда, без усилий он непрерывно наклонял немного корпус то вправо, то влево. Был своеобразный ритм в этих покачиваниях, напоминавших танец, наподобие ритуальных движений первобытного земледельца. Я тоже попытался было так же, как Адам, вырвать растение, но у меня, конечно, ничего не получилось: мешал рюкзак, больная рука, стебель отрывался, а корень оставался в земле… Я ошибся, решив, что собирание не требовало труда. Еще какого труда стоило мне выкопать корешок, когда я специально задался этой целью. Корешок получился мятый, истерзанный и не вызывал аппетита. К тому же я отстал от Адама, пришлось догонять его. Наверное, даже зная все съедобные корни, я не сумел бы позавтракать таким способом — требовались сноровка и опыт, как у Адама.

В тот же день я видел, как Адам добывает мясо. Было это после полдневной лежки.

Похоже было, что день у Адама спланирован в голове: утро — время завтрака, в полдень — продолжительный отдых, вечером — опять добывание пищи, охота. И в пространстве Адам ориентировался явно сознательно. Мысль о блуждании наугад я решительно отвергаю. Возможно, у него свой район — «плантации» и «охотничьи угодья»; грецкий орех, желуди, корни и травы, охота дают ему достаточно пищи, жильем служат скалы и заросли. Адам явно не новичок в этих местах.

Мы спустились с лугов, миновали несколько ореховых рощ и проходили мимо такой же, ничем от других не отличавшейся, как вдруг Адам остановился, раздвинул ветви и полез в гущину. Это было кстати для нас обоих: шерсть на его спине взмокла от пота, я еле передвигал ноги. Вслед за ним полез в чащу и я. Здесь было прохладно и зелено. Мы уснули. (Вообще я заметил, что Адам много спит. Сказывается ли здесь высота или необходимость быстро восстанавливать силы, но если Адам не в движении, он дремлет или засыпает совсем.)

Я не боялся, что Адам воспользуется моим сном и уйдет. Стоило ему захотеть, он скрылся бы от меня в первой расселине. Но этого не случилось. Почему? Испытывал ли он ко мне своего рода симпатию или не замечал вовсе? Первое для меня было приятнее, хотя я не мог понять, чем внушаю ему доверие. Тем, что беспомощен, безоружен?

Первым проснулся я и, наверное, хрустнул веткой, когда повернулся взглянуть, здесь ли мой спутник. Адам бесшумно приподнялся, повел головой — при этом плечи его вместе с головой качнулись вправо и влево, — так же бесшумно встал на ноги, вышел из чащи. Я продрался за ним. Он уже был метрах в двадцати. Шагал он широко, даже руки раскачивались сильнее.

Но вот кусты кончились. Адам пошел медленнее. Я тотчас догнал его. Перед нами была лощина, заросшая травами, — маленький зеленый оазис, затерявшийся в горах. Солнце садилось позади нас, освещало желтые скалы. Зелень и желтизна, запах цветущих трав смешивались, и лощина казалась заполненной свежим прозрачным медом. В устье лощины горбами высились камни. Чем ближе мы подходили к ним, тем осторожнее становились шаги Адама, вкрадчивее движения. Я подумал, что Адам боится чего-то, может быть зверя. Но это было не так: он охотился.

Вдоль лощины тянулась тропа, выбитая копытами. Здесь проходили стада горных козлов. Адам, видимо, знал эту тропу, знал, когда животные спускаются к водопою. Подойдя к лощине, он пригнулся к земле, и его не стало видно среди камней. Я тоже присел за камень.

Тянул слабый, прохладный по-вечернему ветерок. Ни один звук не нарушал тишины. Солнце ушло за горы. Желтые осыпи стали оранжевыми, потом красными, потом бурыми. Но воздух был настолько прозрачный, что предметы даже на большом расстоянии можно было рассмотреть, как сквозь увеличительное стекло. Я видел горловину ущелья, тропинку, камни, в которых залег Адам. А вот когда подошли животные, я не видел. Внезапно среди камней во весь рост встал Адам и метнул — мне показалось — глыбой в траву. Тут же он прыгнул в направлении, куда полетел камень, и через секунду я услышал резкий крик животного: горный козел бился в руках Адама.

Вечером мы разговариваем.

— Не обижайся, — говорю я Адаму, — сырое мясо мне не подходит.

— Йа-е… — неопределенно откликается Адам, глядя, как я мешаю варево. К счастью, у меня сохранились таблетки сухого спирта и дюралевый футляр от счетчика, который я использовал вместо кружки.

Адам и сегодня поделился со мной добычей. Теперь его интересует голубое пламечко и весь комплекс движений, которые я совершаю над металлической банкой. Костер я не развел, полагая, что огонь испугает Адама. Спирт дает мало тепла, и приготовление супа затягивается. Адам время от времени дремлет. Мне хочется угостить его варевом, и, чтобы он не заснул, я развлекаю его разговором:

— Соли у нас нет. Но все равно суп получится, бульон… — Время от времени я вынужден отвлекаться от дюралевой миски, плечо у меня распухло, левую руку я поддерживаю здоровой правой; сидим мы под навесом скалы, в нише, выдолбленной ветром или морозом. — Вот если бы ты полечил мне руку, — говорю я Адаму. — Плечевой сустав, кажется, вывихнут. Но ты, пожалуй, ничего не сделаешь…

— Уф-ф… — вздыхает Адам.

Мне нравится это «уф-ф…». Адам покладистый малый. Жаль, что большего сказать он не может. Есть ли у него сородичи, где они? Почему он бродит один, где бывает зимой? А ведь Адам немолод: в бороде его седина, на голове и на груди тоже седые волосы…

Но вот суп готов. Адам наблюдает, как я, обжигая пальцы, вынимаю из банки мясо, стужу на листьях бадана.

— Сейчас, — говорю я. — Пусть только остынет.

Выкладываю перед ним галеты и шоколад — весь свой аварийный запас.

Вареное мясо Адам не ест. К банке с бульоном не прикасается. Галеты не принимает; днем я пытался угостить его галетами, он и тогда не взял. Может быть, они кажутся ему пыльной галькой? Зато шоколад Адаму по вкусу. Он долго разжевывает кусочки, причмокивает губами.

На рассвете возобновляется кружение по горам. Мы поднимаемся выше, все повторяется: те же луга, те же поиски еды. Мы идем из одной лощины в другую, через луга, ручьи, завалы камней. Я не обращаю на них внимания. Я занят собой и своей болью. Из нижней рубахи я сделал перевязь для руки. Когда несу руку перед собой, становится легче. Впрочем, боль не проходит ни на минуту. Мне нужен отдых. Как это объяснить Адаму? Пробую морщиться и стонать, показываю на руку, но Адам меня не понимает.

Солнце уже высоко, жжет нестерпимо. Адам направляется вниз. Он устал, старый Адам, движения его замедленны, вялы.

Спускаться легче. Я почти наступаю ему на пятки. Вот уже близко заросли. Зачем-то Адам уклоняется в сторону, а я по инерции иду прямо. И все это время оглядываюсь: пойдет он за мной или выберет другой путь? Адам идет следом, но я вполглаза слежу за ним. Вот и кусты. Обхожу один куст, другой, чтобы веткой не зацепить руку, выхожу на поляну и… натыкаюсь на барса. Он шагах в шести от меня. Секунду разглядываю его… Все в нем красиво и совершенно: зрачки, перечеркнутые черной молнией, согнутые, готовые к прыжку лапы, нескончаемо длинная, усыпанная темными кружками спина, и еще дальше — уже в непод-дающемся отдалении — белый кончик хвоста… Сейчас зверь взовьется в воздух, опрокинет, сомнет… Эта мысль пригвоздила меня к земле, лишила воли. Только в мозгу кружилось и щелкало одно слово: «конец…»

Чуть заметно барс подтянул заднюю лапу перед прыжком. В тот же миг сильные руки-клешни схватили меня и бросили на траву. Там, где я только что находился, встал Адам. Не вялый, истомленный жарой человек, а яростный зверь: глаза его сузились, на затылке и на спине поднялась шерсть… Если для меня была неожиданной встреча с барсом, для зверя не менее неожиданной была смена лиц. Вместо полумертвого от страха хлюпика, с которым можно разделаться ударом лапы, перед ним встал властелин Гималаев. Зверь взревел. Уклониться от встречи он уже не мог — весь он был как взведенная пружина. Но принимать бой с сильнейшим из всех врагов опасно, и зверь вымерял прыжок, чтобы не ошибиться — накрыть человека всей своей тяжестью. Адам пригнулся, почти присел, выдвинув вперед могучие руки. Он следил за каждым мускулом зверя, точно рассчитывая свои движения и его.

Я смотрел на Адама. Я видел его в эти дни по-разному: на лугах он напоминал крестьянина, пропалывающего гряды, на охоте — охотника. Сейчас это был зверь, сильный и беспощадный.

Они прыгнули одновременно. Барс рассчитывал опуститься на человека всеми четырьмя лапами, поджав задние в те доли секунды, когда он будет в прыжке. Но в момент наивысшего взлета, когда тело зверя было распластано в воздухе, Адам оказался точно под брюхом барса и схватил его за задние лапы. И уже не дал ему опуститься на землю. Могучим движением руки он раскрутил зверя над головой и, вложив в последний рывок всю силу, ударил его головой о камень…

Нервное потрясение и болезнь вызвали у меня бред. Ночью я метался в жару, тревожил Адама, утром не мог подняться на ноги. С рассветом Адама начал мучить голод. Несколько раз он порывался идти на розыски пищи, но я звал: «Адам!», и он оставался. Наконец он сел рядом, примирившись с тем, что уйти от меня нельзя. Лицо его было сосредоточено, брови сведены. Забытье приходило ко мне, уходило, а он все сидел неподвижно.

Около полудня, когда засверкало солнце, бродившее все утро в тумане, и я лежал, отогревшись, уняв колотивший меня озноб, Адам вдруг поднялся и пошел прочь. «Адам!..» — крикнул я. В ответ зашумели кусты: Адам побежал. Меня охватило отчаяние, я пополз сквозь чащу, продираясь через кустарники, но силы поминутно оставляли меня, и, выбравшись на поляну, я уже не мог ползти дальше. Ткнулся лицом в землю и заплакал. От жалости к самому себе, от жестокости Тедди, оттого, что Адам бросил меня на краю гибели. Но что мог сделать Адам? Все, что в его силах, он сделал. Зачем ему возиться со мной? Адам — часть природы, в его понимании и я часть природы. В природе выживает сильнейший. Если я не могу двигаться, бороться, добывать пищу, я уже мертв…

…Проходили часы. Солнце поднималось все выше… Хочется пить. Всю ночь мне хотелось пить, и теперь жажда помрачает рассудок: кажется, что надо мной, а быть может, во мне самом, безостановочным кругом вращается странная черно-белая ночь. Когда всходит белая половина круга, я стараюсь как можно глубже вздохнуть, потому что черная половина тянет меня в пучину, где нет света и воздуха. И так беспрерывно — вверх-вниз, вверх-вниз…

Я зову: «Адам!..»

И Адам приходит. «Ты?» — я не верю глазам. Адам сбрасывает с плеч козленка. Козленок живой и пегий, шерстка его в солнечных пятнах… И опять начинается бред: Адам запрокидывает козленку голову, вонзает ему в шею крепкие белые зубы… Кровь он засасывает себе в рот, и, когда щеки его отдуваются, будто за каждой по яблоку, Адам тянется ртом ко мне. «А-а-а…», — кричу я, отталкивая Адама. Но коричневое лицо надо мной, губы касаются моих губ. «А-а…» — чтобы не захлебнуться, глотаю теплую пряную жидкость. Она разливается жаром по моему телу и утоляет жажду… Потом я дышу, дышу и смотрю на небо: сквозь ветки и листья оно кажется зеленым, как индийский шелк…

В это время издали, из-за вершин, появляется странный звук. Очень знакомый, но я не могу определить, что это. Не шум ветра и не звон ручья. И не шелест дождя. И не рокот грома. Адам тоже слышит его и пугается.

«Вертолет!» — догадываюсь я.

Пытаюсь вскочить на ноги, выбежать из кустов. Где ползком, где на четвереньках выбираюсь на середину поляны.

— Вертолет!.. — кричу я, размахивая рукой. И падаю на землю в беспамятстве.

А потом вижу, как хлопочут надо мной люди, Люсьен Тома из нашего альпийского лагеря. Они поднимают меня, втаскивают в люк.

— Адам! — кричу я. — Адам! — вырываясь у них из рук.

— Джонни, ты бредишь, — успокаивают они меня.

— Адам!.. — Я отбиваюсь от них здоровой рукой. Но их трое, они втискивают меня в кабину.

Позже я узнал историю моего спасения. Лавина отгрохотала на противоположной от лагеря стороне. Тедди вернулся один.

— Где Джонни? — спросили у него.

— Оборвалась веревка… — Он показал на свой пояс. Меня искали. Обшарили склон и не нашли.

— Я видел, — утверждал Тедди, — его сразу накрыло снегом…

Ему поверили.

На вершине горы поставили счетчик, уже укладывали палатку, когда Оливер Хови увидел орла. Тот пролетал над ущельем, унося в когтях что-то длинное, развевающееся в воздухе.

— Змея!

— Альпийский линь!..

Хови схватил ружье. Он был лучшим стрелком-охотником и сейчас на глазах у всех доказал свое мастерство. Выстрел — орел с добычей свалился вниз.

В когтях у него оказался кусок веревки, отрезанный наискось ударом ножа…

Через час Тедди уходил прочь. Ему бросили банку консервов и ледоруб. Уходил он, втянув голову в плечи и часто оглядываясь: не всадят ли ему пулю между лопатками. Но никто не хотел марать об него руки.

Тогда и вызвали вертолет.

А что же Адам?..

Передо мной десятки книг и статей о снежном человеке, непальском йети, монгольских аламасах, троглодитовых людях… Я беседовал с историками, антропологами, все они излагали мне свои взгляды, гипотезы… Все это казалось мне мало убедительным.

Но вот статья русского профессора Поршнева^{10}. Он высказывается прямо: снежный человек — вздор. Если говорить о таинственном существе, живущем в Тибете и Гималаях, то оно вовсе не обитает в снегах. Оно может пересекать снежные склоны, переходя из долины в долину, оставляя отпечатки ног на снегу. Это, утверждает профессор, остаточная ветвь человека неандертальского, реликт, который сохранился в труднодоступных местах нашей планеты…

Встреча с Адамом, проведенные с ним три дня дают мне право присоединиться к этому мнению.

Скептики — они есть и среди моих друзей — сомневаются, был ли Адам вообще. Если был, то почему один? — спрашивают они иронически. Не знаю. Да, Адам был один в этой долине, может быть вообще в Гималаях. Недаром с такой привязанностью отнесся он к человеку. Может быть, это был последний неандерталец?

В свою очередь я спрашиваю скептиков, не отказывая себе в удовольствии видеть их вытянувшиеся лица: кто вызволил меня из лавины, перенес в ущелье и после этого три дня водил по гималайским склонам? Кто убил снежного барса? Кто принес мне козленка? О козленке меня спрашивали тысячу раз, горло его было прокушено, это подтвердят летчики. У меня вывихнута рука, я был подобран в таком состоянии, что не мог убить даже мухи… Кто же это был?

— Что?

— Ледоруб.

— Нет, спасибо. Я привык к своему. Он в порядке.

— А спальный мешок? Хотите мой, пуховый? Он легче вашего.

— Нет, спасибо, мне ничего не нужно.

— И все-таки зря вы.

— Давайте не будем об этом говорить.

— Почему? Наоборот! Нам необходимо поговорить. Вы делаете глупость, а я буду отвечать.

— Вы ни за что не отвечаете.

— Нет! Отвечаю! В конце концов я просто не должен пускать вас!

— Ерунда. Мы уже говорили на эту тему. Не будем повторяться. Отвечать вам за меня не придется, потому что я в отпуске.

— Все равно! Вы не должны ходить, это опасно и бесцельно. Ничего вы не найдете.

— У меня другая точка зрения. Может быть, и не найду, но искать буду.

— Вообще говоря, я бы должен был отобрать у вас и ледоруб и спальный мешок.

— Тоже не выйдет. Они не казенные, мои собственные.

— Ведь вы же сами знаете, что никакого снежного человека нет! Просто нет!

— А следы? Я видел эти странные следы. Да и не только я.

— Обыкновенный медведь. Только он шел…

— Знаете что, дорогой начальник, вы мне надоели.

— Значит, все-таки пойдете?

— Пойду!

Начальник вышел, хлопнув дверью.

А тот, кто собирался искать снежного человека, тщательно укладывал в огромный рюкзак консервы, сахар, папиросы, патроны. С трудом застегнув рюкзак, он несколько раз приподнял его, прикидывая вес. Затем закурил и долго сидел со скептической гримасой на лице. Видимо, думал о том, что с таким грузом далеко не уйдешь. Потом, отбросив колебания, встал и прикрутил поверх еще спальный мешок. С трудом взвалил поклажу на спину, закинул на плечо ружье, надел шапку. У выхода, небрежно прислонившись к двери, стоял начальник.

— Зря, — сказал он уже как-то бесстрастно. — Вы просто упрямый человек.

«Упрямый человек» передернул плечами, поправил рюкзак и ружье, взял ледоруб, стоявший у двери, и пошел по тропинке вверх по склону.

Отойдя шагов на двадцать, он повернулся и крикнул: «Рыжий!» — и засвистел. Из-за домика станции выскочила здоровенная овчарка. Он улыбнулся и погладил ее.

Начальник, все так же небрежно привалившись спиной к двери, смотрел вслед. Перед поворотом человек с рюкзаком оглянулся и поднял руку; тот пожал плечами и ушел в дом.

А «упрямый человек», не торопясь, двинулся дальше. Он остановился, только когда поворот долины скрыл от него мачты метеостанции. Присев на камень, выкурил папиросу и снова пошел по еле заметной тропинке. Он упорно поднимался все выше — к гребню хребта. Останавливался, когда дыхание совершенно срывалось, и опять шел. Потом снова отдыхал, усаживаясь на ледоруб.

Здесь, в высокогорьях, уже чувствовалась зима. Днем на солнце было еще не холодно, но снег лежал не тая. Ночью темное полотно неба прорывали огромные яркие звезды, и казалось, с этих звезд на землю лился, сковывая все, хрустальный мороз. Словом, наступало не самое хорошее время для путешествий.

Но было кое-что, чего нет летом и что могло очень помочь, размышлял человек. Если еще живы, еще уцелели эти таинственные снежные люди, эти галуб-яваны, если еще бродит в приснежных долинах хотя бы один, он должен оставлять следы. В начале зимы, когда всюду ровной пеленой лежит снег, когда галуб-явану нужно проходить огромные расстояния в поисках пропитания, легче всего отыскать эти следы. Именно сейчас ему трудно прятаться, именно теперь больше шансов встретить его.

…Первую ночь путник провел на высоте 4700 метров, у самого перевала. Он разложил спальный мешок между камнями и вскипятил маленькую кастрюльку чаю. Поев, быстро залез в спальный мешок и почти мгновенно заснул. Ночью несколько раз просыпался от холода. Над ним висело все то же яркое, светящееся звездами небо, рядом спокойно дышала собака.

Утром человек не ел. Было слишком холодно. Он с трудом засунул все снаряжение в рюкзак, сложил спальный мешок и направился к перевалу. Воздух был очень жесткий. Когда он добрался до перевала, солнце немного поднялось. Он согрелся и с аппетитом поел.

В этот день человек с рюкзаком не заметил ничего интересного. Напрасно он вглядывался в слепящий снежный покров. Следы он видел не раз: заметил и архарьи и кийичьи, под самым перевалом встретился след ирбиса. Но все это было не то.

На перевале, когда он взваливал рюкзак, почувствовал боль — лямки натерли плечи. Тогда он вынул из рюкзака все вещи и стал сортировать то, что необходимо, и то, без чего можно обойтись. Он отложил в сторону половину патронов, часть консервов. Долго держал в руке десять пачек «Беломора», не зная, куда положить. Наконец решительно отбросил их в сторону.

— Ничего, ничего… — сказал он не то сам себе, не то собаке и выкрикнул уже громко: — Ничего!

Потом закурил, тщательно размяв и продув папиросу. Курил долго, поглядывая на склон, на который нужно было подняться. Когда папироса была докурена до мундштука, взвалил на спину рюкзак.

Долго и тщательно обследовал человек все склоны, но не заметил ничего интересного. Тех следов не было. Тогда он стал спускаться с перевала в долину.

До самого вечера он шел по долине, вверх по речке. Она становилась все уже. На той стороне круто поднимались сухие каменистые склоны. Все реже попадались кусты. Остановившись на ночлег, человек с трудом набрал хворосту и развел костер. Вскипятив воду, всыпал в нее размятый концентрат. Затем съел кашу и еще раз согрел воду — для чая. Когда он залез в мешок, ему очень захотелось курить, и заснул он не сразу. Лежавший рядом Рыжий удивленно повел ушами, когда человек высунулся из мешка и закричал:

— Ничего! Ничего! Обойдемся и без курева. Ничего!

На другой день он по ручью взобрался на следующий перевал. Потом по гребню обошел верховья еще одной долины и, наконец, на пятый день оказался на хребте, у подножья которого лежала долина, известная только ему. Здесь в прошлом году он встретил загадочные следы.

Спуск был очень тяжел. До дна долины он добрался лишь к вечеру и сразу разыскал свой тайник. Весной он спрятал тут запас продовольствия.

Рюкзак, который уже не так сильно оттягивал плечи, теперь был опять наполнен. И человек снова пошел, непрерывно оглядывая покрытые снегом склоны.

Тех следов, которые он искал, нигде не было.

Он шел все дальше, в глубь горного узла, шел среди вздыбленных скал и хаоса каменных осыпей, поднимался в такие места, куда не ступала нога человека. Когда он в седьмой раз залез в спальный мешок, собака слышала, как он опять закричал: «Ничего!» и через некоторое время еще раз: «Ничего!»

…Это случилось в начале второй недели.

Человек был утомлен многодневным маршем, бесконечными однообразными подъемами и спусками. Он сел на землю, прислонившись к камню, и смотрел на чистую, нежно-голубую воду. Хорошо было видно дно — темные круглые окатанные камешки. Живая струя реки была окружена кромкой забережного льда. Уносимые быстрым течением маленькие льдинки задевали за эти забереги и тонко позванивали. Кругом, по берегам реки, — невысокие деревья и густые кусты.

Между кустами, как обычно, петлял Рыжий, опустив голову и принюхиваясь. Вдруг он остановился и настороженно поднял уши. Потом по-особенному тревожно залаял. Хозяин подозвал его, взял за ошейник, попытался успокоить. Но собака рвалась из рук, продолжая тревожно лаять.

И тут человек увидел крошечную фигурку, почти точку, которая быстро поднималась наискось по склону. Разобрать, что это за точка, ни таком расстоянии он не мог. И все-таки торопливо встал, посмотрел на солнце и, не разуваясь, вошел в воду. Хотя река здесь была мелкой, но вода чертовски холодна: можно схватить воспаление легких. Здесь, так далеко от людей и так высоко, это, конечно, смерть.

Началось лихорадочное преследование.

Собака все время находила след. Ее хозяин давно бы потерял его, потому что в долину выходило много отщелков, а снег на дне почти везде сошел. Человек с рюкзаком вскоре совсем выбился из сил и готов был бросить все. Его измучила быстрая ходьба, да и не было уверенности: по чьему следу они идут. Если это медведь или барс, было бы гораздо проще пустить собаку. Рыжий быстро догнал бы и остановил зверя, но вдруг это действительно галуб-яван? Рыжий необыкновенно силен, это настоящий волкодав, он просто загрыз бы снежного человека.

Перед вечером, когда солнце готово было спрятаться за горы, человек увидел на снегу следы. Ему стало радостно и страшно. Это были те следы.

Человек сел, разулся и осмотрел ноги. Белые пузыри в некоторых местах уже лопнули. Человек забинтовал ноги, затем тщательно обулся и встал, опираясь на ледоруб. Теперь он был готов к длительному преследованию. Шел он долго, до самой темноты.

Ночью повалил сильный снег. Идти дальше было немыслимо.

На следующий день он снова уверенно шел по следу. Там, где след пропадал, его вела собака. Расстояние между преследователем и преследуемым начало сокращаться. В других условиях галуб-яван, конечно, сумел бы уйти, но он был голоден и силы его падали. Ему было необходимо остановиться, чтобы нарыть корней, пришибить зайца или поймать рыбу подо льдом. Но он не мог этого сделать: как только он останавливался, его настигал человек, и он опять кидался дальше.

Галуб-яван мог подняться на гребень, но там снег мягкий и глубокий, а он боялся рыхлого снега — по нему очень трудно идти. И он шел по долине, а человек все приближался. Рюкзак и спальный мешок, затруднявшие все время движение человека, теперь помогали ему: они означали еду и сон.

На третий день преследования человек увидел галуб-явана. Галуб-яван, видимо, решил спрятаться — он свернул в боковой отщелок. Его обнаружила собака, шедшая по следу. Скалы здесь были настолько круты, что даже человек-обезьяна, этот сверхлазун, не смог взобраться на стену.

Они столкнулись лицом к лицу. Человек остановился в нерешительности. Собака лаяла и рвалась. Галуб-яван, чуть наклонившись вперед и покачиваясь, бил себя в грудь кулаками. Потом он закричал хрипло и громко. И человек отступил в сторону, открывая галуб-явану дорогу обратно в долину.

Галуб-яван стремительно кинулся из отщелка.

Он бежал, наклонившись и сильно размахивая руками.

Здесь человеку впервые удалось рассмотреть это удивительное существо.

Небольшое ростом, скорее с мальчика, чем с мужчину, сутулое, с короткими кривыми ногами и длинными руками, оно было покрыто рыжевато-серыми волосами, похожими, пожалуй, больше всего на шерсть светлого верблюда. Только ладони у него голые, темные и грязные. Лицо тоже безволосое, но не совсем — с низкого лба спускаются космами более длинные волосы, на щеках и подбородке как бы воротник густых грубых щетинистых волос. Лицо темное, коричневое, морщинистое. Видимо, он не молод, этот галуб-яван. В бороде и на груди у него много седых волос.

С этого момента охотник шел не по следу. Он почти все время видел того, кого искал.

Вечером человек лежал в мешке и думал. Его окружала белая снежная темнота, в стороне шумела река. В обнаженных ветвях кустов выл ветер. Человек лежал с открытыми глазами и думал о том, как поймать это зага-дочное существо.

А за триста метров от человека за камнем, на песке лежал галуб-яван. Он свернулся в клубок и дрожал. Несколько раз ночью он поднимался и начинал вглядываться в мрак, где лежал человек, потом подходил, стараясь проникнуть взглядом в темноту, но собака поднимала лай, когда он приближался.

В его голове бродили какие-то медленные мысли, его ужасало приближение человека и все-таки тянуло к нему. Он был страшно одинок, этот не то человек, не то обезьяяна.

Под утро он стал глодать кору с кустов ивы. Искать корни и выкапывать их в темноте из мерзлой земли было невозможно.

Потом он побрел по склону. Он увидел, как вслед за ним карабкается собака. С глухим ворчанием он начал сталкивать с горы камень за камнем, пока один из них не угодил в собаку. Он размозжил ей грудную клетку.

Этой ночью едва не погиб и человек. Он проснулся от какого-то тревожного беспокойного сновидения и увидел возле себя, почти над собой, темную фигуру. Человек успел схватить ружье и выпалил в воздух. Неясная тень метнулась в сторону и исчезла во мраке.

А человек, когда прошел испуг и прекратилось бешеное сердцебиение, долго лежал и думал. Ему казалось страшно трагическим положение этого получеловека-полуживотного. Он думал о том, что жизнь галуб-явана, в сущности, ужасна; он не знает ни тепла, ни сытости — полуголодный бродяга, вечно дрожащий от холода и страха. Он боится и барса и волка, он в ужасе уходит, едва лишь почует человека. Загнанный в самые неприступные, холодные и мертвые заснеженные долины, вот так, год за годом, бродит он в поисках пищи. Чуть подремлет ночью и опять идет, и все только для того, чтобы найти хоть какой-нибудь скудный корм.

Исследователь не знал, есть ли еще здесь, на Памире, такие существа. А может быть, этот скиталец — последний представитель странного дикого рода? Не знал этого и сам галуб-яван. Только в каких-то очень ранних, неясных воспоминаниях сохранил он образы себе подобных. Давно, много зим назад, он в последний раз видел такое же, как он, существо. Тогда еще молодой и сильный, он охотился вместе с другим галуб-яваном, старым и слабым. Однажды они поймали сурка. Молодой был очень голоден и не хотел уступить даже половины добычи своему немощному сородичу. Они подрались, и молодой отогнал того, другого галуб-явана от добычи, а сам один сожрал сурка, потом ушел и больше никогда не встречал старого собрата. А потом… потом он так и ходил один. Иногда в нем просыпалось неосознанное желание встретить кого-то, видимо, такое же, как он, существо, и он искал, пересекая хребты, бродил, вглядываясь в даль, принюхивался к ветру. Но все напрасно.

И следующий день шли они — галуб-яван и человек. А мороз становился все сильнее, в реве реки, бившей по камням, появились какие-то новые звуки. Слышалось непрерывное позвякивание, позванивание, шуршание. Это все гуще шли по воде льдинки.

Теперь они были почти рядом. Человек все время видел галуб-явана.

Вечером они долго сидели недалеко друг от друга. Человек все думал, как сделать, чтобы галуб-яван привык к нему, перестал бояться.

А тот беспокойно поворачивал голову то вправо, то влево, оглядывая склоны. При этом он не терял из виду человека, все время видел его каким-то боковым зрением, но тотчас отводил взгляд, когда встречал взгляд человека.

Временами он тихо ворчал с подвыванием. Но конфеты, сухарь и мясо, которые положил ему человек, не трогал, хотя явно чуял их запах и время от времени смотрел на них. При этом он водил носом, как собака, подставляя ноздри под струю ветра.

Эта беспрерывная гонка высоко в горах, где трудно дышать и каждое движение стоит больших усилий, страшно изнурила и человека. Теперь при быстрой ходьбе он сразу же задыхался, начинали дрожать ноги, с трудом поднимал он почти опустевший рюкзак. Вот когда он пожалел, что отправился один в этот рискованный поиск.

Нельзя больше терять ни одного часа. Нужно как-то схватить галуб-явана. Поймать хотя бы для того, чтобы накормить, не дать ему умереть от истощения. Поймать его, чтобы спасти.

В этот день человеку представилась возможность осуществить это решение. Ему удалось обойти галуб-явана, и тот очутился на узком мысу, глубоко вдающемся в бурную речку. Осталось пройти на самом краю заснеженного мыса, спиной к реке. Слева, справа и сзади — ледяная вода, кипевшая в водоворотах, грозно ревущая на перекатах.

Ученый надеялся, что страх перед грозным потоком пересилит в душе галуб-явана страх перед ним, человеком.

Чем ближе подходил человек, тем яснее видел, насколько жалок его противник.

Он был гораздо ниже человека, его ноги с примерзшими к шерсти кусочками льда мелко дрожали. И было странно и жалко видеть, как он, постояв некоторое время на льду, поднимал одну ногу, и она сжималась у него, как рука, и он, согревая, потирал ею о другую. Так он грел ноги по очереди.

Он остановился почти на краю мыса, иногда что-то рыча; в этом рыке чувствовались словно какие-то неясные слова.

Человек подходил. Он шел, говоря что-то ласковое, предельно ласковое, стараясь и словами, и голосом, и всем своим неторпливым приближением, и сухарем, который он держал в протянутой руке, показать дружественность своих намерений.

Но вековой инстинкт, видимо, был сильнее, чем разум в этом получеловеке-полуобезьяне. Галуб-яван пятился, тихо ворча и подвывая. И в тот момент, когда человек был всего в трех шагах, он в отчаянии поднял голову и первый раз осмелился взглянуть человеку в глаза, чтобы попытаться прочесть в них, что грозит ему. И он увидел в этих воспаленных от утомления глазах какую-то непонятную ему силу и решимость. Галуб-яван переступил ногами на самом краю льда и прыгнул в реку.

Вода у берега была ему почти по пояс. Он с огромным трудом двигался поперек течения, тяжело переступая, едва удерживая равновесие неуклюже размахивающими руками. Белый пенный бурун, расходившийся от его тела, показывал, насколько сильно течение.

Один раз он оглянулся, и в этот момент, как раз в этот момент, не то нога у него соскользнула с камня, не то он потерял равновесие — течение опрокинуло его и понесло.

Он цеплялся руками за обледенелые камни, торчавшие посредине реки, но пальцы скользили и разжимались, и его несло — все дальше, все ниже. Его голова уже почти скрылась за поворотом, когда человек бросился вниз по берегу. Он бежал, прыгая с камня на камень, сердце подкатило к самому горлу и вот-вот готово было лопнуть.

Через несколько минут он был уже рядом с галуб-ява-ном, голова которого то показывалась среди пены и брызг, то исчезала. Еще через одну-две минуты этого ужасного бега, опалявшего легкие и разрывавшего сердце, человек, полный безумного отчаяния и решимости, кинулся в реку. Он даже не заметил, как тело обожгла ледяная вода. Подпрыгивая, он пробивался наискось, наперерез беспомощно барахтающемуся галуб-явану. Течение подхватывало человека и каждый прыжок становился от этого более длинным. Он даже не заметил, как очутился на самом краю крутого переката. Ниже река срывалась водопадом.

Человек оказался там на секунду раньше, чем туда же принесло полузадохшегося галуб-явана. На минуту их руки встретились. Со страшным напряжением сохранял человек равновесие под дикими ударами воды. Несколько мгновений, тяжело покачиваясь, боролся он на краю переката, стараясь не упасть и одной рукой удерживая несчастного галуб-явана.

Проклятая высота делала свое дело. Из груди человека частыми толчками вырывалось свистящее дыхание, с каждой секундой слабели, разжимались руки, все сильнее дрожали ноги.

Но человек так и не разжал руки. Он не хотел отделять своей судьбы от судьбы галуб-явана, хотя оставался, казалось, только один выход: сейчас же бросить все и спасать себя — вернее, пытаться спасать себя.

Он не сделал этого.

Еще несколько секунд боролся он с потоком, но течение повалило его. Некоторое время река катила их вместе, и человек ощущал под руками скользкую шерсть галуб-ява-на.

Но вскоре это ощущение прошло, он чувствовал только, что его бьет о камни, что он задыхается, что вода заливает рот и вот сейчас, через минуту — конец.

Потом. Он плохо помнил, что было потом… Он, кажется, на секунду вцепился в камень и тут увидел, что до берега недалеко. Из последних сил кинулся он в ту сторону, чудом добрался до берега и совершенно без сил свалился на камни. Но лежал недолго, потому что одежда быстро покрылась ледяной коркой и всего его заколотило от холода.

Тогда он кое-как потащился, дрожа и всхлипывая, вверх по реке. На берегу он нашел свой рюкзак.

Вытащил из рюкзака бутылку спирта и выпил чуть не половину. Потом разделся, трясущимися руками выжал одежду, раскидал ее по камням, а сам залез в спальный мешок. Когда он очнулся, все так же мелко дрожа, то не сразу вспомнил, что произошло, и даже не смог бы сказать, сколько времени он пролежал в этом ужасном состоянии — на грани жизни и смерти. Быть может, это продолжалось несколько минут, а может быть, и час, и два, и даже сутки. Часы стояли — то ли потому, что были испорчены водой, то ли потому, что прошло больше суток. Было светло, но солнце закрывали мрачные снеговые тучи.

Когда человек вспомнил, наконец, все происшедшее, он поднялся и, превозмогая тупую боль во всем теле, попытался собрать хворосту на костер. Но добыть огонь не удалось: обе коробки спичек, лежавшие в карманах брюк, были безнадежно испорчены водой. Съев холодные консервы, он медленно двинулся вниз по берегу.

Три дня человек обшаривал берега реки ниже того места, где их с галуб-яваном повалило течением. Он переходил от камня к камню в надежде найти хоть какие-нибудь следы, хоть что-нибудь, что помогло бы ему узнать о судьбе этого загадочного существа, на поиски и преследование которого он истратил все свои силы, физические и духовные. Но он ничего не обнаружил.

В ясный морозный день на тропинке, ведущей к метеостанции, появилась странная фигура. По склону медленно, как-то механически переставляя ноги, тяжело опираясь на ледоруб, двигался человек. Грязная, вся в лохмотьях одежда висела мешком на очень худом теле. Совершенно разбитые ботинки были скреплены веревками и тряпками…

Как и месяц назад, у двери, прислонившись к косяку, стоял начальник станции и смотрел на спускающегося по тропе. Когда тот подошел к домику, начальник станции молча открыл дверь. Пришедший выпустил из рук ледоруб и повалился на кровать.

Товарищ бросился к нему, стал быстро расстегивать одежду.

После нескольких томительных минут молчания он решился спросить:

— Ну так что, нашли вы его?

— Представьте, нашел.

— Значит, он существует?

— Может быть….

Долина Восточного Пшарта — это типичная памирская широкая долина с сухим руслом, по которому вода течет только в жаркие летние дни, когда сильно тают ледники. С обеих сторон над долиной поднимаются высокие сухие хребты. Гребни их почти бесснежны, а ледники, встречающиеся только по северным склонам, очень невелики.

В нижней части долины Восточного Пшарта по надпойменной террасе расположены поля колхоза, где несмотря на высоту три тысячи восемьсот метров, сеют ячмень.

В верхней части долины, по боковым щелям расположены летние пастбища и стоят колхозные фермы. До этих ферм нетрудно проехать от Памирского тракта на машине. Но дальше, к последней ферме, расположенной уже за перевалом, добраться было невозможно.

Поэтому, подъехав под перевал и увидев, что Мамат и Султан уже поджидают нас с лошадьми и ишаками, мы продолжали путь верхами, а машину отправили обратно.

Всего в маршруте по Пшарту нас должно было участвовать пятеро: братья Таштамбековы — Мамат и Султан, Тадеуш Николаевич, Анастасия Петровна и я.

Последний подъем на перевал не крутой, и мы быстро достигли его плоской седловины. По другую сторону перевала перед нами открылась широкая и ровная долина реки Западный Пшарт, с широкой поймой, занятой галечниками, лугами и обширными надпойменными террасами, покрытыми редкой пустынной растительностью. По обе стороны долины поднимались скалистые склоны хребтов, которые дальше на запад, ниже по долине, резко сближаются и заключают реку в тесное ущелье.

Долину Западного Пшарта нам и нужно было обследовать на следующий день.

У самого подножья перевала стояли две юрты колхозной фермы, где нам предстояло ночевать. Вокруг них уже слышалось блеяние овец и коз, устраивавшихся на ночевку.

Был вечер. Закатные лучи солнца, садившегося на самые гребни гор, перестали греть, и ветер, еще недавно приятно прохладный, стал жестко холодным. Мимо нас с коротким похрюкиванием, рысью пробежало, направляясь к юртам, стадо кутасов (яков). Они быстро скатились по склону и пробежали к ферме. Это матки. Целый день они пасутся без пастуха, а потом точно в назначенный час стремительно бегут домой кормить своих телят. Но зловредные доярки уже поджидают доверчивых маток, — они сначала доят их и только потом разрешают кутасихам проявить материнские чувства — покормить и полизать своих лохматых детенышей.

Принимали нас на ферме с почетом. Хозяин юрты, взяв за уздечку мою лошадь, придержал стремя и помог мне сойти с седла. Сын хозяина приподнял ковровую дверь в юрту и пропустил нас внутрь, хозяйка поспешно постлала одеяла.

Сняв с себя сумки и снаряжение, мы уселись на одеяло, поджав ноги. Хозяин присел сбоку, поинтересовался новостями. Но их было мало — ферма и сама регулярно получала газеты.

Хозяйка щипцами наложила кольцом кизяк и раздула мехами костер посреди юрты, так что он ярко запылал. В огонь поставила кумган — медный кувшин на высокой подставке, который быстро нагревается на костре. Заварив чай в фарфоровом чайнике, хозяин подал мне пиалу чаю; из уважения чаю было налито очень немного, а передавалась пиала обеими руками, вернее одной рукой он передавал, а другой придерживал, — это также свидетельствовало о желании оказать уважение.

После чая, несмотря на протесты хозяев, мы настояли, чтобы ужин готовили из наших продуктов и, приняв во внимание клятвенные заверения Мамата, что в консервах «чушки» нет, постановили варить рисовый суп с консервами. Готовить картошку или мясо на такой высоте чересчур долго.

Пока варили ужин, мы успели сделать свои дела, уложить в прессы небольшие сборы растений, записать, что нужно, в дневник, расседлать и пустить на траву лошадей.

В юрте скопилось сегодня много народу: кроме хозяев и нас, было еще двое гостей — почтенных бородачей, занятых поисками убежавшей лошади. Когда стали раскидывать одеяла, чтобы ложиться спать, гостеприимным хозяевам пришлось довольно туго. Но все как-то утряслось, и, разложив свои спальные мешки на хозяйские одеяла, мы улеглись. Верхнее отверстие в юрте, через которое выходит дым, затянули кошмой, лампу задули и стало совершенно темно.

Некоторое время была тишина. Потом один из приезжих стариков тихо позвал:

— Мамат!

— Ну?

— Далеко пойдешь?

— До Чатыккоя.

— И ночевать будешь?

— Буду.

— Не боишься?

Молчание.

— Может быть, нехорошо.

— Что нехорошо? — вмешался я.

— Мамат знает.

— Что нехорошо, Мамат?

Молчание.

— Да ну же, Мамат, что там нехорошо?

— Дикий человек, — неохотно отозвался Мамат.

— Какой дикий человек?

— Просто дикий человек, голуб-яван.

— Что за «просто», басмач?

— Нет, просто дикий человек. В горах живет.

— Мамат, что ты чушь несешь, какой дикий человек? Ты видел дикого человека?

— Я не видел, другие видали.

— Ну и что делает дикий человек?

— Дикий человек будет камни бросать с горы, кричать с горы. Женщину может увести, мужчину будет вызывать драться, кричать, стучать кулаком по груди…

— Брось, Мамат!

— Нет не брось. Не смейся. Если он тебя повалит — убьет, изломает; если ты его победишь, повалишь — он будет очень плакать и убежит в горы и жить не будет.

— Да брось ты, Мамат, чепуху молоть!

— Нет, есть! — твердо сказал первый бородач.

— Конечно, есть, — сказал второй.

— Почему ты знаешь, что есть? — сказал я. — Ты сейчас ходил по Пшарту? Ты видел?

— Нет, сейчас не видел. Раньше видел.

— Когда видел? Где?

— Давно, в Кзыл-рабате.

— А почему ты думаешь, что здесь есть?

— Все знают, на Пшарте есть дикий человек.

— Да кто видел здесь дикого человека? Аксакал, тут есть дикий человек?

— Есть, — еще раз категорически подтвердил первый бородач, — три есть, один мужчина, две женщины есть, один маленький есть.

— Ты сам видел?

Молчание.

— Ты сам видел здесь, на Пшарте, дикого человека?

Молчание.

— Про это не надо говорить, — сказал, наконец, бородач, — он тогда сам придет, плохо будет.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что хотя никто и не признавался, что своими глазами видел здесь дикого человека, но некоторыми людьми считается общепризнанным, что на Пшарте есть дикие люди. Они ходят голые и покрыты шерстью, едят все, что найдут в горах. Обычных людей дикие люди не любят, и поэтому в одиночку ночевать здесь не стоит.

Я долго спорил, уверяя, что это вздор. Хотя мне и перестали возражать, но, кажется, я своих седобородых оппонентов не разубедил.

В разговор вмешался Тадеуш Николаевич, который стал доказывать, что у нас обязательно украдут Анастасию Петровну, и дело кончилось смехом. Мы смеялись, старики были серьезны.

Хотя я поднял на смех своих противников, но сам долго не мог заснуть, мне вспомнилось многое…

Первый раз о существовании голуб-явана я услыхал еще в 1935 году в Кзыл-рабате от одного старика киргиза. Тот утверждал, что когда он в молодости кочевал по Тогдумбаш-памиру (Синьцзян), то ему пришлось уйти из одной долины с хорошими пастбищами, так как там появился дикий человек. Он таскал овец и пугал его домашних криками с горы.

Второе сообщение о том же голуб-яване я получил в 1936 году в районе Алтын-Мазара. Я подходил туда вечером по долине р. Каинды и, чтобы попасть в Алтын-Мазар, должен был перейти через реку Саук-дара. Однако переправляться вечером, когда воды в реке много и лошади устали, было рискованно. Несмотря на это, мои местные рабочие категорически потребовали немедленной переправы, заявляя, что здесь ночевать ни в коем случае нельзя, так как в этих местах живет дикий человек. Он может ночью прийти, и тогда всем нам будет плохо. «Это его места, — заявляли они, — и здесь не надо останавливаться». Тогда же в Алтын-Мазаре одна киргизка, жившая там, рассказывала, что некоторое время тому назад она видела дикого человека в устье Саук-дары и, заметив его, спряталась в камнях, он же прошел выше по склону и кричал.

В 1937 году, когда я, больной, пролежал около недели в юрте у своего друга Джемагула около перевала Тогарка-ты, было много разговоров о том, что «опять пришел голуб-яван», что он ходит вокруг Булункуля, что пришел он с Лянгара, то есть от Сареза и что поэтому не нужно ходить в одиночку, а то как бы чего не случилось. Джемагул же мне рассказывал, что давно, «еще при Николае», он издали видел двух диких людей: они ходили по горе, «землю копали и траву ели», то есть, вероятно, какие-то корни.

Тогда же он рассказывал, что голуб-яван обычно прячется, потому что боится людей, и всегда уходит, поэтому увидеть его очень трудно. При этом прибавлялось, что сейчас диких людей совсем нет, а раньше «все-таки были». Но если они попадутся навстречу, то бояться особенно нечего; нужно покричать, и голуб-яван сам уйдет.

Рассказы о диких людях я слышал и в Кзыл-рабате и в Алае. Но среди всех повествовавших о подобных случаях я не встретил ни одного человека, которому можно было бы безусловно верить. Известный альпинист Рацек^{19} рассказывал мне, что во время работы в окрестностях ледника Иныльчек он слышал от проводника, что там, в одной щели, живут дикие люди.

Вообще, если суммировать все эти рассказы и отнестись к ним с доверием, то можно составить себе следующую картину.

В наиболее труднодоступных и совершенно безлюдных районах Памира, а именно в долине Западного Пшарта, нижнего Мургаба и ряда рек, впадающих в Сарезское озеро с юга, а также в районе нижнего Биляндкиика, Каинды и Саук-дары, некоторые киргизы встречали дикого человека — голуб-явана. Дикий человек весь покрыт шерстью, за исключением лица; ни огня, ни орудия он, по-моему, не знает, но может швырять камни и палки, он избегает людей, питается корнями и мелкими животными — зайцами, сурками, которых может поймать или убить камнем; зимой по глубокому снегу может загнать архара — горного барана или киика — горного козла. Передвигается он быстро и, по-видимому, не имеет постоянного пристанища.

Он сейчас встречается очень редко, раньше встречался чаще.

Насколько достоверны эти сведения и нет ли здесь какой-либо путаницы? Например, не путают ли памирские жители дикого человека с медведем, как это было, по свидетельствам Э. М. Мурзаева^{20}, в тех районах Монголии, где местные жители не знакомы с медведем. На это можно было сразу ответить отрицательно: памирцы медведя и все его повадки знают великолепно и нередко за ним охотятся.

Другой вопрос — насколько достоверны все эти рассказы. Ведь мне приходилось слышать и другие.

Так, председатель колхоза «Ленинский путь» на Памире Джурмамат Мусаев, который хорошо знает территорию своего колхоза, относится к подобным рассказам как к легендам. Старые охотники Улджачи, Уразали и Мамат Рохонов из этого же колхоза, много пространствовавшие на своем веку по Памиру, утверждают, что они никогда не встречали дикого человека и никаких следов его пребывания никогда не находили. Уразали, в частности, сказал, что «может быть, голуб-яван и был раньше, но сейчас его нет».

Наконец возникает еще один вопрос: насколько достоверны рассказы людей, будто бы встречавших голуб-ява-на? На этот, довольно сложный вопрос, легче ответить отрицательно, так как до сих пор совершенно не обнаружены вещественные знаки существования диких людей. Правда, можно думать, если они и существуют, то на всю Центральную Азию, вероятно, можно насчитать в лучшем случае несколько десятков. Живут голуб-яваны в труднодоступных местах, где люди или вообще не бывали, или бывали крайне редко. И если голуб-яваны существуют, то, конечно, живя в самых тяжелых условиях на границе снегов, они должны постепенно вымирать. Под эти воспоминания я и заснул.

Встали мы рано, солнце еще не выходило из-за гор, было светло, по-утреннему холодно, и когда мы тронулись вниз по долине, лед хрустел под копытами лошадей и трава была белая от инея.

На Западном Пшарте нас интересовала, главным образом, древесная и кустарниковая растительность. На Памире деревья и кустарники почти совершенно отсутствуют, вернее, их настолько мало, что они не имеют никакого значения.

В научном отношении для освоения горных территорий очень важно установить ряд границ, например, как высоко поднимается в данной горной системе лес; как высоко заходят отдельные деревья, кустарники, где находится снеговая граница.

Вот все это мы и хотели проследить.

Первые кустарники, встреченные нами, оказались мирикарией. Это стелющиеся, низкие кустики с ветвями, лежащими на самой земле и не поднимающимися выше окружающей травы. Они растут по галечникам вдоль русла речки на высоте 4100 метров. Таким образом, была установлена первая из интересовавших нас границ — верхняя граница, до которой проникают отдельные стелющиеся формы кустарников.

Наша группа двигалась вниз по долине реки. Кусты мирикарии становились все выше. Сначала они были высотой всего пять-восемь сантиметров, потом, когда мы проехали километра три-четыре и спустились метров на 100, мирикария стала поднимать свои ветви на 20–30 сантиметров.

Но, когда река вошла в узкое ущелье, и над ним справа и слева поднялись крутые скальные склоны, все сразу изменилось: прекратился холодный порывистый ветер, стало тепло, и мы сняли полушубки. Между сомкнувшимися скалами весело бежала светлая речка, берега которой густо заросли кустами. Это были не жалкие кустики, едва поднимавшиеся над травой, а настоящие кусты ивы больше метра высоты. Цвел звездчатыми белыми цветами сабельник, в осыпях между обломками скал росли кустарниковая лопчатка, высокие кусты полыни и терескена.

Здесь, в каньоне Западного Пшарта, не было холодного ветра и поэтому гораздо теплее. Чем ниже мы спускались по долине, тем выше становились кустарники: ивы, мирикарии, густыми порослями покрывавшие все берега реки, все отмели, сначала они достигали высоты лошади, а скоро стали возвышаться над всадниками.

Наконец, раздался радостный крик: «Дерево!». И, действительно, среди кустов мы увидели первое дерево. Небольшая ива высотой около трех метров не намного превышала окружающие ее кустарники. Но это было уже настоящее дерево, имеющее ствол и крону. Мы спешились и стали обмерять его, фотографировать и выяснять по высотомерам, на какой высоте оно встречено.

Неожиданно сильный шум и треск ломаемых кустарников, топот, тяжелое сопение нарушили тишину. Мы испуганно вскочили, да так и застыли. Прямо на нас бешеным аллюром неслось целое стадо верблюдов. Именно неслось — неслось галопом, перепрыгивая через протоки, ломая кусты. Что делать? Верблюды приближались с бешеной скоростью, прыгая и брыкая друг друга. Я много видел верблюдов и ходил с верблюжьими караванами. Я знал их широкий шаг, тряскую рысь, но чтобы верблюды неслись галопом — не видывал ни разу. В голове у меня сразу мелькнули рассказы о людях, затоптанных или загрызенных верблюдами.

Бежать? Но куда? Да и поздно…

Верблюды, ломая кусты, налетели и внезапно остановились. Мы оказались окруженными целым кольцом тяжело сопящих и бессмысленно уставившихся на нас животных.

Это были жирные, отъевшиеся великаны, которых на целое лето, одних без пастухов, загоняют пастись на Пшарт, и здесь они, видимо, сильно дичают.

Было совершенно непонятно, зачем они неслись, почему остановились, чего они хотят, злы они или добродушны? Их тупые до предела морды ничего не выражали.

Мы застыли молча посредине этого живого кольца. Я сжимал ледоруб, Тадеуш Николаевич с малокалиберкой на изготовку.

— Мамат, Султан, что делать? — шепотом, не двигаясь, спросил я.

— Ничего. — Мамат спокойно подошел к одному верблюду, похлопал по шее, и верблюд отвернул голову, противно скрипнул и отошел. Тогда Мамат сорвал ветку ивы и, не больно ударяя, погнал в сторону этого верблюда, потом второго.

Неожиданно все верблюды повернулись и ушли.

Когда они отошли, нас еще долго не покидало неприятное чувство; мы никак не могли приняться за работу и все оглядывались, пока верблюды бродили поблизости.

— Ничего, ничего, — говорил Мамат, — Султан прогонит их.

А Султан пошел и, спокойно что-то говоря, начал отгонять верблюдов в сторону. Те послушно отходили, но по скованным движениям Султана я видел, что он их опасается.

— Они играют, — сказал Мамат, — они человек давно не видал, целое лето. Этот верблюд один ходит, один траву кушает. Увидал человек, — прибежал, посмотрел. Не надо бояться.

И мы продолжали работу. Но действительно ли верблюды соскучились по человеческому обществу, или что-то другое блуждало в головах у этих странных и тупых животных, но они нас так и не оставили в покое.

Через час, когда мы уже далеко ушли вниз по реке, опять раздался топот и треск ломаемых кустов, и мы стали свидетелями того, как ожесточенно дрались два здоровенных верблюда. Один из них норовил укусить другого за шею и все никак не мог ухватить, а другой, поминутно поворачиваясь к противнику задом, злобно брыкал его, и удары мягких копыт по тугому брюху противника отдавались, как в хорошем барабане. Они проскакали мимо.

Затем снова раздался шум. Какой-то верблюд с маху подлетел к нам и неподвижно застыл, бессмысленно разглядывая нас. Мы постояли, постояли друг против друга, а потом он повернулся и убежал.

Верблюды, по-видимому, так и шли сзади за нами.

В течение всего дня они неоднократно догоняли нас, некоторое время рассматривали, а потом уходили.

С самого утра я непрерывно наблюдал за дорогой и отмелями реки. Когда-то, будучи юннатом, я очень увлекался изучением следов животных. В то время была опубликована замечательная книга А. Н. Формозова^{21}, в которой были даны рисунки следов многих зверей и птиц. И позже я продолжал интересоваться следами.

Отмели и песчаные тропы Западного Пшарта — своеобразные книги, в которых расписывались все обитатели долины. Следов верблюдов было много, не меньше и заячьих следов. Впрочем, о зайцах можно было судить не только по следам. Буквально в каждом расширении долины мы вспугивали целые выводки. Зайцы, как ракеты, разлетались от нас во все стороны. Охота за ними не доставляла никакого удовольствия. Стоило только вспугнуть выводок, пройти за одним из зайцев, миновать кусты и, увидев, как он стоит на склоне на задних лапах и озирается по сторонам, спокойно прицелиться и стрелять.

Попадались следы кииков, но их было сравнительно немного. Наконец, на старой протоке я увидел на песке широкие отпечатки когтистой лапы медведя.

Среди дня попался опять медвежий след. Следов ирбиса (снежного барса) не было.

В два часа дня Мамат показал мне на тропе какой-то необычайный след — он был уже, чем медвежий, и отпечатков когтей, обязательных для медвежьего следа, на нем не оказалось. След отпечатался на сухом песке, и поэтому был неясным. Животное, оставившее след, не шло по тропинке, а пересекало ее, наступив на песок только один раз.

Я хотел зарисовать след. Но в это время опять раздался предостерегающий крик:

— Верблюды!

Снова эти шалые твари подбежали вплотную и уставились на нас. Когда они убрались, и я вернулся к дорожке, то следа уже не существовало, он был затоптан.

Напрасно я всматривался после этого в каждый кусок мягкой почвы, на которой оставались многочисленные следы разных животных, но медвежьих следов как с когтями, так и без когтей больше не встречалось.

Мы шли безостановочно вниз по реке. В четвертом часу дня мы увидели первую облепиху, а затем начались великолепные рощи берез. Постепенно, по мере нашего движения вниз по долине, а, следовательно, и по мере уменьшения абсолютной высоты местности, величина берез все увеличивалась, а в конце дневного пути, около пяти-шести часов вечера, по всей узкой долинке появились березовые лески.

В семь часов вечера мы остановились под высокими скалами в чудесной березовой роще.

После памирской пустыни — холодной, суровой, без зелени, без жизни, где только ветер свистит в бурых скалах, было так приятно сидеть в тени берез, слушать шум листвы, веселый говор воды, видеть, как по скале суетится пернатый скалолаз, поползень, а в кустах пересвистываются пеночки.

Заложив гербарий и сделав описание окружающей растительности, мы стали приводить в порядок материалы, полученные за день.

Результаты были исключительно интересны. Оказалось, что первые кусты были обнаружены на высоте четыре тысячи сто метров; первое дерево ивы — на высоте три тысячи семьсот метров; верхняя граница леса проходит на высоте три тысячи шестьсот метров.

Узкий каньон Пшарта создавал, видимо, исключительно благоприятные климатические условия для роста деревьев, поэтому они и поднимались здесь так высоко. Значит, и культурные растения на Западном Пшарте можно выращивать гораздо выше, чем в других долинах Памира. Здесь можно сеять ячмень, редиску, репу, картошку и т. д. Такие благоприятные условия на Пшарте создались потому, что крутые стены ущелья хорошо прогревались солнцем и защищали долину от ветра.

Был чудесный вечер, тишина, в закатном небе стояли гребни гор, весело шумела река, чуть шелестели листья, и просто не верилось, что мы были всего в одном переходе от безжизненных пустынь Памира.

Палатку не ставили, а постелили кошму и на кошме разложили спальные мешки. Мамат и Султан устроили свои постели отдельно, чуть в стороне, в кустах.

Ужин был прекрасный, мы с собой захватили даже виноград и арбуз. Правда, копченая колбаса оказалась соленой до безобразия.

После ужина стали укладываться, обсуждая результаты дневных исследований.

За этот длинный день, за большой переход, полный напряженной работы, мы все порядочно измотались, и так приятно было, засыпая, слушать шум реки, слабый шелест листьев, мерное похрустывание жующих лошадей.

Я в последний раз выглянул из мешка, оглядел склоны, — скала над нами была прочной, не грозила обвалом, да и камни, упавшие с нее, на нас не попали бы — мы были достаточно далеко; с другой стороны, скала защищала нас от камней, которые могли скатиться со склона. Успокоившись на этот счет, я покрылся поверх мешка полушубком и сразу заснул.

Ночью я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Я долго и напряженно прислушивался, но стояла полная тишина, и, кроме шума реки, ничего нельзя было уловить, даже не было слышно, как жуют лошади; они, очевидно, наелись и зоревали или затихли, испуганные чем-то. Я почувствовал, что страшно хочу пить, — съеденная за ужином соленая колбаса не давала покоя. Я долго крепился, но, наконец, не вытерпел и скрепя сердце полез из теплого спального мешка.

Снаружи было просто холодно. Подпрыгивая на колких сучках и острых камнях, которые, конечно, в обилии подворачивались мне под босые ноги, и чертыхаясь, я кое-как добрался до реки, лег и припал к воде. Но пить много не пришлось: вода оказалась до того холодной, что у меня от первых же глотков заломило переносицу.

Когда я вернулся назад, опрокинув по дороге ведро, попавшееся мне под ноги, влез в мешок и согрелся, то почувствовал, что пить хочу по-прежнему.

Укладываясь в мешок, я разбудил Тадеуша Николаевича, спавшего рядом.

— Пить хочу, умираю! — сказал он.

Мы долго молчали, я хотел пить по-прежнему, но выжидал, надеясь, что Тадеуш Николаевич пойдет пить и принесет воды и мне, но он не шел. Тогда я не выдержал, вылез опять, с трудом в темноте нашел кружки, сходил на реку, попил сам, зачерпнул воды и принес ему. Теперь, сидя в мешках, мы напились досыта. Но тут проснулась Анастасия Петровна, ей тоже хотелось пить, но она, видите ли, предпочитала виноград. И так как я тоже согласился, что неплохо поесть винограда, то пришла очередь Тадеуша Николаевича, и он, кряхтя и чертыхаясь, вылез из мешка и притащил виноград.

Тадеуш Николаевич, ходивший за виноградом в ту сторону, где спали Мамат и Султан, ругался.

— Я же слышал, что они, черти, не спят, переговариваются. Я спрашиваю, где виноград, — они только плотнее закутываются в одеяла и не отвечают…

— Да они, небось, вас за дикого человека сочли, — предположил я.

— Во! Во! Очень даже просто, что за дикого.

Мы бы сразу заснули, но вдруг высоко над нами загремели камни и покатились вниз. Мы спокойно лежали в мешках, так как знали, что скала нас прикрывает. И действительно, несколько камней скатились правее со склона и затрещали в кустах. Сами ли они полетели, или их толкнул какой-нибудь киик или мишка, неизвестно. Но шум затих, мы успокоились и заснули.

Когда я утром проснулся, лагерь был в тревоге. Мамат срочно собирал имущество, вьючил лошадей и вместе с Султаном просил как можно скорее уходить обратно. На вопрос почему, он сообщил, что ночью приходил дикий человек и что дольше оставаться здесь опасно.

— Да что же сделал тебе этот дикий человек? — спросил я.

Мамат возмутился моей беспечностью. Из его рассказа выяснилось, что они с Султаном всю ночь не спали и сами были свидетелями прихода диких людей. Во-первых, сначала дикий человек швырял сверху камни, потом он ходил по лагерю и что-то бормотал, потом, уходя, опять швырял камни.

Неопровержимые свидетельства присутствия дикого человека были налицо, — это камни, валявшиеся неподалеку и поломавшие кусты; перевернутые ведра и одна развороченная сумка, из которой далеко к скалам были выброшены исцарапанные банки с консервами; разломанный и почти уничтоженный хлеб и ясные отпечатки больших плоских зубов на куске масла.

На заявление мое и Тадеуша Николаевича о том, что мы ночью ходили по лагерю и гремели ведрами, нам резонно указали, чтобы, во-первых, мы не выдумывали, а во-вторых, что смешно даже и говорить о том, будто Мамат мог спутать своего начальника с диким человеком.

На наше несмелое предположение, что хлеб могли слопать ишаки, а по пути вывалить из сумы и консервы, Мамат заверил нас, что суму он на ночь плотно завязывал. Кроме того, если ишаки и могли есть хлеб, то уж сливочное масло они есть не станут. А отпечатки зубов на масле самые ясные.

Попытка выяснить, кто же кусал масло, окончилась неудачно: ишак, которому я открыл рот, чтобы сравнить его зубы с отпечатками зубов на масле, неожиданно вцепился в масло, которое Мамат держал для сравнения рядом. Выкусив здоровый кусок с драгоценными отпечатками зубов дикого человека, он немедленно сожрал его. На масле остались теперь ясные отпечатки ишачьих зубов, которые я, по неразумению, считал схожими с прежними, но которые Мамат совершенно авторитетно признал другими.

Несмотря на длительное обсуждение во время завтрака и на обратном пути, единого мнения по вопросу ночных происшествий в нашей группе так и не удалось установить.

Теперь, по прошествии нескольких лет после этого маршрута, я получил еще дополнительные сведения о жизни дикого человека от незнакомого старца, которого встретил на Пшарте в этом году. Он искал там свою сбежавшую кобылу.

Этот достойный человек сообщил мне, что несколько лет назад здесь, на Пшарте, ночевала экспедиция, что их было пятеро, из них одна женщина. Начальник был «Зор-адам» (зор-адам — большой человек, мое киргизское прозвище). Ночью к ним пришел дикий человек, швырял камни с горы и кричал, потом он спустился, съел хлеб и масло и даже прокусил несколько банок с консервами и съел. Затем он хотел утащить женщину, но «Зор-адам» стал с ним бороться и повалил его, после этого дикий человек громко плакал и ушел в горы, швыряя камни. Все это видели многие, например Мамат, у которого сей мудрый старец рекомендовал мне навести справки. Имени этого симпатичного человека я, к сожалению, сообщить не могу, потому что, случайно уяснив из слов моего помощника, кто я такой, он очень заторопился искать свою пропавшую кобылу и сразу покинул нас.

О загадочном голуб-яване — таинственном обитателе азиатских высокогорий — я впервые услышал от Мирзо Курбанова, проводника и охотника, бесстрашного следопыта скалистых круч.

Это было на Западном Памире. Наш геологический лагерь — три маленькие альпийские палатки — уже несколько дней стоял невдалеке от края ледника, запиравшего верховья долины. Вблизи палаток быстро текли мутные коричневые воды большой реки. Они вырывались из глубокой расщелины в изъеденном солнцем языке льда.

Выше лагеря, возле ледника, была стоянка чабанов. Их стада паслись по окрестным склонам, и веселые огни костров приветливо мигали в вечернем сумраке.

Однажды чабаны обратились к нам за помощью. В долине начали разбойничать барсы. Минувшей ночью они задрали с десяток баранов. Потревоженные чабанами барсы с большой неохотой покинули место побоища.

Ночью чабаны ждали нового нападения. Кремневые ружья были плохой защитой против дерзких хищников. А у нас были винтовки.

В засаду отправились геолог Петр Васильевич, Мирзо Курбанов и двое чабанов. Однако ночь прошла спокойно. Барсы не появились и на вторую ночь.

— Испугались, — посмеивался Петр Васильевич, — поняли, с кем имеют дело.

Но суровый, спокойный Мирзо был встревожен:

— Почему барс убежал? Моя не понимай. Совсем не понимай. Яман. Нехорошо.

На третью ночь охотники не пошли в засаду.

— Барс не придет. Далеко убежал, другой долина, — пояснил Мирзо.

— А почему?

Старый охотник пожимал плечами.

В тот вечер мы долго сидели у костра. Взошла луна. Бледный зеленоватый свет озарил крутые склоны ледниковых цирков. Острые тени легли на скалы и льды.

Мирзо настороженно прислушивался.

— Отсоветовал идти, — сердился Петр Васильевич, — а теперь сам ждет, что подадут голос. Тоже мне истребитель барсов…

В долине Ванча истребителем барсов звали Мирзо. Более тридцати засечек украшало потемневший приклад его винчестера. Каждая засечка — убитый барс.

Вдруг Мирзо, сидевший неподвижно, встрепенулся. На лице старого охотника появилось выражение недоверия и даже испуга.

— Говорил, говорил, — шипел Петр Васильевич.

Мирзо предостерегающе поднял руку, и мы замерли, прислушиваясь.

Издалека, из самых верховьев долины, донесся какой-то звук, какой-то странный голос. Вскоре он повторился ближе, гортанный, загадочный, ни на что не похожий: не то стон, не то рычание.

— Барсы? — с сомнением прошептал Петр Васильевич.

«Волки», — мелькнуло у меня в голове.

В третий раз прозвучал странный голос: далекий, тоскливый, свирепый.

Мирзо поднялся. Губы старого охотника дрожали. Глаза испуганно округлились.

— Голуб-яван, — пробормотал он, отирая коричневой рукой крупные капли пота со лба, — снежный человек. Много снежный человек. Беда, начальник.

Ярче вспыхнули костры в лагере чабанов. Затем оттуда донеслись крики, удары в какие-то жестянки, выстрелы.

— Напали? — спрашивал Петр Васильевич, судорожно сжимая побелевшими пальцами винтовку. — Идем помогать?

— Нельзя, — ответил Мирзо, поспешно валя в костер коряжистые стволы сухой арчи. — Нельзя идти от огня. Снежный человек боится огонь. Больше ничего не боится. Кто пойдет от огня — пропал. Там, — Мирзо указал на лагерь чабанов, — немножко пугают снежный человек. Давай мы тоже. — И Мирзо, схватив в одну руку скалку, а в другую жестяной таз, принялся барабанить, выкрикивая в темноту:

— Эй, о эй, пошел, пошел!..

Рабочие-таджики последовали его примеру.

Тихий геологический лагерь превратился в стойбище загулявших людоедов. Метались на ветру огромные языки пламени. Вокруг них приплясывали и орали люди, колотя в кастрюли, тазы и ведра. Лошади, привязанные возле самых костров, ржали, стригли ушами, испуганно косились на огонь.

Голосов снежных людей мы больше не слышали: дьявольский шум, поднятый в двух лагерях, мог испугать кого угодно.

Остаток ночи прошел без сна.

Усталые и охрипшие, мы жались к костру, тревожно озирались, прислушивались. Однако, после того как умолкли крики в лагере чабанов, в долине воцарилась полнейшая тишина. Даже ветер прекратился. В неподвижном морозном воздухе спокойно горели костры. Луна ярко освещала белое галечниковое русло, скалистые гребни, пустынный серебристый ледник.

Мирзо тихо рассказывал:

— Голуб-яван очень плохо. О-о!.. Горы живет высоко. Долина не любит. Большой ледник любит. Здесь не был. Недавно из другой долина пришел. Потому барс убежал. Голуб-яван все боятся. О-о!.. Кого нашел, к себе тащил. В земля тащил. Потом кушал… Очень злой, очень сильный…

— Какой он из себя? — спросил Петр Васильевич, потирая над костром озябшие руки.

— Совсем как человек, только поменьше, бегает шибко, шарабара не надевает, совсем голый.

— Глупости, — сказал Петр Васильевич, — замерз бы насмерть.

— Зачем замерз, — возразил Мирзо. — Шерсть хороший есть. Такой шерсть, как у медведь, только серый.

— Глупости, — повторил Петр Васильевич и поспешно оглянулся.

Утром рабочие потребовали перенести лагерь. Работы в этой долине были почти закончены, поэтому Петр Васильевич возражал главным образом из упрямства. При ярком солнце после сытного завтрака все ночные страхи казались ему наивными и смешными.

— Кого испугались? — уговаривал он рабочих. — Выли барсы, а может, волки. Сегодня ночью мы с Мирзо пойдем и подстрелим парочку. Как, Мирзо, пойдем?

Мирзо дипломатично молчал. Рабочие продолжали настаивать. Атмосфера накалялась.

Петр Васильевич попробовал изменить тактику:

— Чабаны нас засмеют, если уйдем. Они вон не думают уходить…

Словно в ответ на эти слова невдалеке послышались гортанные крики, дробный шорох сотен маленьких копыт, и плотно сбитая масса баранов и коз подобно потоку потекла мимо нашего лагеря вниз по долине.

Уход чабанов прекратил спор.

Вечером мы разбили новый лагерь в самых низовьях долины. Однако и здесь рабочие не чувствовали себя в безопасности. Они по очереди сторожили лагерь и жгли большой костер.

Осенью, возвратившись в Хорог, я рассказал о нашем приключении геологу Сергею Ивановичу Клунникову — старожилу и замечательному знатоку Памира. Признаться, я побаивался, что Сергей Иванович начнет подтрунивать надо мной. Однако этого не случилось.

Выслушав мой рассказ, Клунников совершенно серьезно заметил, что и он не раз слышал от бадахшанцев и таджиков, населяющих долины Западного Памира, о существовании каких-то таинственных животных на азиатских высокогорьях.

Несколько лет назад знакомый охотник даже показывал ему клок грубой грязно-серой шерсти, срезанной с убитого голуб-явана. Охотник ни за что не хотел расставаться с этим клочком волос, считая его талисманом. Голуб-явана убил дед охотника. Семейная реликвия переходила от отца к сыну. Впрочем, приятелю Сергея Ивановича талисман не принес счастья. Охотник пропал без вести на ледниках Язгулемского хребта. Может, провалился в трещину, а может, как уверяли в кишлаке, его утащили снежные люди. Вместе с охотником исчез и талисман.

— Фактов, к сожалению, слишком мало, — заметил в заключение Клунников, — а легенд и фантазии слишком много. Жаль, что вы так стремительно ретировались, услышав голоса голуб-яванов. Кто знает, может, вы стояли на пороге разгадки тайны.

Я признался, что теперь, спустя несколько месяцев, мне самому все наше приключение кажется неправдоподобным. Таджики могли ошибиться. Может быть, мы слышали вой шакалов или рычание барсов. Что это за фантастические существа, живущие среди снегов и льдов? Почему о них ничего не знает современная наука?

Сергей Иванович усмехнулся.

— Начну с конца, — сказал он. — Современная наука кое-что знает о них. Жители Тибета, Непала и особенно индийцы из горного племени шерпов не раз рассказывали европейским путешественникам о снежных людях, будто бы обитающих в недоступных высокогорных долинах Гималаев, Куэнь-Луня и Каракорума. Многие путешественники встречали следы этих существ. Таинственные следы на снегу впервые описал Уэдделл, участник гималайской экспедиции 1889 года. Он видел следы на границе Тибета, на перевале Донкья-Ла, на высоте более пяти тысяч мет-ров над уровнем моря. Носильщики-тибетцы в один голос заявили, что следы оставил йети, или метох-кангми, — страшный волосатый человек, живущий среди снегов. Следы йети видели все участники первой экспедиции на Эверест: шестеро европейцев и двадцать шесть носильщиков-шерпов. Это произошло на северных склонах Эвереста на высоте шести тысяч семисот метров над уровнем моря. Следы были совсем свежие. Близость страшного йети так смутила шерпов, прозванных за свое мужество и выносливость тиграми Гималаев, что начальнику экспедиции Говарду-Бю-ри стоило немалого труда предотвратить панику и заставить носильщиков продолжать подъем.

Наконец, лет двенадцать назад, кажется, в 1925 году, итальянец Томбози как будто видел даже живого йети в Центральных Гималаях, у подножия пика Кабру. Йети пропрошел по снегу метрах в трехстах от притаившегося путешественника и исчез среди хаоса морен. Томбози писал, что йети похож на человека, покрыт темной шерстью и быстро двигается на двух ногах…

Сергей Иванович замолчал, что-то припоминая. Мы сидели на открытой веранде, повисшей над зеленоватым пенистым Гунтом. Прямо перед нами круто уходили вверх ребристые серые скалы Шах-Дарьинского хребта. Вдали, на противоположной, афганской стороне Пянджа, поднимались в темно-синее небо острые, покрытые снегом пики.

— Центральная Азия, Гималаи, Гиндукуш и даже Памир почти не изучены, — продолжал Клунников. — Исследователи встретят здесь тысячи загадок и неожиданностей.

— Но йети, — перебил я, — если они действительно существуют, кто они?

— Таджики считают их сродни шайтану. Отсюда панический страх и легенды, рассказы о том, что йети могут околдовать человека, свести с ума, превратить в змею, в жука, в камень или, что, по-видимому, гораздо проще, сожрать.

— А вы что думаете, Сергей Иванович?

— Я думаю, что йети — потомки древнечетвертичных обезьян. То самое исчезнувшее звено, которое должно связывать древних человекообразных обезьян и людей. Родственник, более близкий нам с вами, чем горилла и шимпанзе. Какая-то ветвь древнечетвертичных обезьян могла акклиматизироваться в суровых условиях высокогорья и существует по сей день. Они, вероятно, умны, сильны и осторожны. В этом источник легенд и в этом причина, что мы о них почти ничего не знаем.

— И вы утверждаете, что на Памире. — начал я.

— Я ничего не утверждаю, — махнул рукой Клунников. — Я слышал лишь рассказы о них. Вы знаете больше. Может быть, вы слышали их голоса. Если даже йети, или, как их называют таджики, голуб-яваны, и сохранились, то здесь, на Памире, они стали большой редкостью. Хотите познакомиться с ними ближе, поезжайте в Гималаи.

Прошло несколько лет. В Гималаи я не поехал, но перед самой войной снова попал на Памир. В конце лета с группой носильщиков мне пришлось переваливать через Ванчский хребет. Мы переночевали у подножия крутого скалистого склона — единственного пути к перевалу Гудживас. Рано утром начали подъем.

Связавшись веревками, мы с трудом карабкались по узким карнизам, крутым оползающим осыпям, обледеневшим снежникам. Лишь в полдень, измученные и задыхающиеся, достигли широкой седловины. Носильщики побросали груз и повалились в снег.

С юга, от синеющих вдали ледяных гребней Язгулемского хребта, дул пронизывающий ветер. Он свистел в черных, запорошенных снегом скалах и швырял в лицо острую ледяную пыль.

Я взглянул на анероид. Стрелка показывала пять тысяч метров. Ряды снеговых хребтов громоздились на севере и на юге.

Внизу перед нами чернел глубокий провал Язгулемской долины. Туда вел наш путь. Я крикнул проводнику, что пора двигаться дальше. В разреженном воздухе голос прозвучал, как далекое эхо. Рабочие нехотя начали подниматься.

Вдруг послышался крик. Несколько человек рассматривали что-то на снегу. Остальные поспешно окружили их. Когда я подошел, они молча расступились. На голубоватой поверхности свежевыпавшего снега были видны отчетливые следы босых ног. Следы вели из долины Язгулема на северный склон хребта и исчезали в скалах, откуда вихрь уже успел сдуть снег.

— Голуб-яван проходил здесь утром, начальник, — тихо сказал проводник. — Он смотрел, как мы шли на перевал. Заряди револьвер, если он не заряжен…

Никогда еще носильщики так не торопились покинуть место привала. Груз был расхватан с молниеносной быстротой, без обычных споров и пререканий. Через несколько минут длинная цепочка таджиков бегом спускалась по заснеженному склону.

Возле меня остался только тревожно озирающийся проводник. Он с нетерпением ожидал, когда я закончу осмотр таинственных следов. Я израсходовал пленку фотоаппарата еще на подъеме к перевалу и поэтому теперь не мог сфотографировать следы. Коченеющими пальцами сделал набросок в полевом дневнике. Длина следа была около тридцати сантиметров, ширина — пятнадцать. Были отчетливо видны отпечатки пяти пальцев. След большого пальца был значительно крупнее остальных и оттопырен в сторону.

Значит, Клунников был прав? Значит, снежный человек существует не только в воображении жителей гор? Значит, несколько лет назад мы слышали голоса снежных людей?

Я поднялся с колен и внимательно оглядел скалы водораздельного гребня. Может, за одним из этих выступов прячется сейчас странное волосатое существо, уже не обезьяна и еще не человек, таинственный и свирепый обитатель ледяных вершин.

Проводник потянул меня за рукав. Носильщики уже спустились к краю ледника и, сбившись в кучу, поджидали нас.

— А может, медведь? — сказал я, кивнув на следы.

Проводник отрицательно покачал головой.

В верховьях Язгулема потемнело. Пухлые белые облака тяжело переваливались через ледяные гребни и быстро заполняли долину. Надо было торопиться.

Мы поспешно спустились к краю ледника.

— Где пойдем? — спросил один из носильщиков, поглядывая исподлобья то на меня, то на проводника. — Дороги нет, начальник. Там, — он указал на перевал, — снеговой шайтан, тут тоже яман…

Свежий снег покрывал волнистую поверхность ледника — ослепительно белый, пушистый, обманчивый. Он прикрыл провалы и трещины однообразным, искрящимся покрывалом. Сколько опасных ловушек ждет нас на пути вниз по леднику!

Проводник, сдвинув на ухо засаленную чалму, с сомнением почесывал затылок.

— Ишак надо, — сказал самый старый из носильщиков.

— Ишак хорошо, — оживился проводник, — ишак дорогу знает. Вперед пойдет, трещины будет обходить.

Я слышал, что на особенно опасных участках высокогорных ледников впереди каравана пускают ишака, предварительно освободив его от вьюка. Ишак становится проводником и одному ему известным способом находит безопасный путь в лабиринте невидимых трещин.

Однако у нас ишака не было.

— Обвязаться веревками, — скомандовал я, — пойдем цепью.

Проводник, который в поисках пути удалился в сторону от каравана, что-то крикнул. Носильщики поспешно двинулись к нему. Я пошел следом за ними.

— Есть дорога, — сказал, широко улыбаясь, проводник, когда я подошел ближе, — смотри…

На снегу темнели следы.

— Опять голуб-яван? — спросил я, рассматривая отпечатки, напоминающие следы босых ног.

— Йок, йок, нет, — затрясли бородами носильщики. — Это медведь. Он убегал от снежный шайтан. Смотри, совсем другой след.

След действительно не был похож на тот, который мы видели на перевале. Пальцы почти не отпечатались, кое-где были видны следы когтей. Кроме больших оттисков задних лап виднелись меньшие, иного очертания.

— Четыре нога, — сказал проводник, указывая на следы. — Там, — он кивнул в сторону перевала, — два нога, как у тебя, у меня.

Медведь, которого, может быть, спугнул голуб-яван, прошел всего несколько часов назад. След был свежий и хорошо заметен на ровной снеговой поверхности. Он уходил вниз по долине, пересекая ледник в нужном нам направлении.

Мы связались веревками и пошли по медвежьему следу. След не был прямым. Медведь, пробираясь вниз по леднику, часто менял направление, обходя какие-то невидимые препятствия. Возле одного из поворотов я услышал под снегом далекий шорох воды.

— Трещина, — сказал проводник, указывая на чуть заметную ложбину впереди нас. — Медведь умный, как ишак, все знает…

Мы повернули по следу и довольно долго шли поперек ледника. Видимо, медведь обходил большую трещину. Время от времени справа под снегом слышался шорох и плеск воды.

В одном месте путаница следов и осевший снег показали, что наш невольный проводник сам чуть не свалился в трещину.

— Торопился, — пояснил проводник, — очень его голуб-яван испугал.

Я все всматривался вперед, надеясь увидеть нашего четвероногого проводника. Однако волнистая белая поверхность была пустынна. Только след ниточкой тянулся впереди нас.

Так и не увидев медведя, мы пересекли ледник и со вздохом облегчения перешли на морену. Дальше путь был безопасен.

— Привал? — предложил я носильщикам.

— Йок, йок, начальник, дальше идем, дальше к Язгулему.

Мои спутники не хотели отдыхать близко от места, где недавно проходил голуб-яван.

— А видел кто-нибудь из вас снежного человека? — спросил я таджиков, когда мы спустились к руслу небольшой реки и над нашими головами зашелестели ветви чахлых берез.

— Йок, йок.

— Почему же вы его так боитесь? Никто не видел, а все боятся.

Наступило молчание.

— Ну а какой он из себя? — допытывался я.

Носильщики продолжали молчать.

— Страшный, — сказал наконец проводник. — Страшный и сильный. Все может. А какой — разный человек по-разному говорит. Один говорит — большой, другой — маленький; один говорит — два рука имеет, другой говорит — шесть рука; один говорит — голый, другой говорит — шкура медведя и барса носит. Никто правда не знает. Живой человек его не видел. Кто видел — совсем пропал, никому рассказать не мог…

Загадка снежного человека не разрешена до сих пор. Перед войной сведения о нем собирал на Памире Сергей Иванович Клунников.

Во время Великой Отечественной войны Сергей Иванович ушел добровольцем на фронт и погиб. Материалы Клунникова остались неопубликованными.

В последние годы в печати появилось несколько сообщений, что йети видели в Гималаях.

Заместитель главного ламы монастыря Тхьангбоч рассказывал начальнику экспедиции на Эверест полковнику Хэнту о появлении снежного человека у стен монастыря. Это было зимой. Йети вылез из зарослей и шел то на двух ногах, то на четырех. Его рост достигал полутора метров. Тело было покрыто серой шерстью. Йети остановился, чтобы почесаться, потом схватил снег и стал играть им. Было слышно, как йети ворчал. Монахи очень испугались, затрубили в рога и раковины, и страшный снежный человек стремительно исчез в кустарнике.

Двоюродный брат покорителя Эвереста индийского альпиниста Тенсинга рассказывает, что он однажды наблюдал из засады страшного йети на расстоянии ста метров. По его рассказу, йети ходит как человек, покрыт шерстью, но лицо у него голое.

Наконец, распространились слухи, что в Восточных Гималаях местные охотники убили йети. К сожалению, никто не проверил этих слухов. Желающих совершить опасное путешествие в недоступные горы, населенные дикими и враждебными племенами, не оказалось.

Проблемой снежного человека Гималаев много лет занимался член-корреспондент Академии наук СССР Сергей Владимирович Обручев. По его мнению, существование в высокогорной части Гималаев крупного антропоида, более развитого, чем горилла и шимпанзе, весьма вероятно, хотя и не доказано.

Наука требует фактов. Может быть, вблизи недоступных ледников в пустынных высокогорных долинах Гималаев, Гиндукуша и Памира действительно обитают загадочные существа, стоящие на грани между человеком и обезьяной?

Может быть, они жили в прошлом и уже вымерли. Окончательный ответ на этот вопрос дадут не рассказы и легенды, не случайные совпадения необъясненных фактов и явлений, а научные исследования — большая совместная работа географов и биологов, антропологов и палеонтологов. Человек лишь чуть приподнял покров тайн, окутывающий величайшие горы Земли. За одной из складок этого покрова ждет будущих исследователей разгадка тайны йети — снежного человека азиатских высокогорий.

Уважаемый тов. редактор!

Я постоянный читатель Вашего журнала. Полагаю, что это достаточное основание для моего решения передать нижеследующий материал именно в Ваши руки, а не в чьи-либо другие…

Неделю назад я получил письмо от своего друга, командира корабля Василия Ивановича Козлова, и если я не переслал его Вам немедленно, то лишь потому, что мне понадобилось время, чтобы прийти в себя от изумления.

Лично я отказываюсь от комментариев. Смею, однако, Вас заверить, что тов. Козлов, с которым я дружу двадцать лет, — человек с безукоризненной репутацией, прекрасный летчик, налетавший два миллиона километров. До прошлого года он работал в Ростове-на-Дону, а потом переехал в Ташкент. Никто из знающих не помнит случая, чтобы тов. Козлов сказал лишнее. Он здоров, годен к полетам без ограничения и никогда не страдал заболеванием нервной системы.

Вот, собственно, все, что я хотел Вам сказать, прежде чем Вы приметесь за чтение заверенной нотариусом копии письма тов. Козлова. Оригинал хранится у меня…

«Привет, старина!

Пишу тебе из Кисловодска. Не тревожься, я здоров более чем когда-либо, но эти чертовы эскулапы… (далее следует несколько чисто «авиационных» терминов, которые я не привожу), эти чертовы эскулапы сочинили уже столько страниц в моей истории болезни, сколько не наберется во всех томах «Тихого Дона».

Но — к делу.

Десятого числа прошлого месяца меня вызвал командир отряда и коротко изложил суть спецрейса, который мне надлежало выполнить.

— В районе Южных Гималаев, — сказал он, — находится научная экспедиция. Слетайте к ним и доставьте продукты, одежду и кое-что из технического снаряжения.

— Понял вас.

— Возьмете с собой бортмеханика Клинка и штурмана Бондарева.

— Понял вас.

«Слетать», старина, предстояло на несколько тысяч километров в глубь наименее исследованного района Земного шара. Полдня мой второй пилот Ваня Кузнецов (тихий юноша, которого мы в наказание за его молодость прозвали Кузнечиком) и Володя Бондарев клеили карты и прокладывали маршрут, а радист Гриша Матвейчук запасался нужными сведениями и документами.

Ну и местность, скажу тебе! Ни приводных радиостанций, ни пеленгаторов, одни горные кряжи и горушки тысяч по пять-шесть и выше.

Загрузились. Володя Клинк заправил все баки «под пробочки», и мы взлетели. Не буду описывать тебе весь долгий путь. Главное — последний этап. Летим: высота — 5200 метров, погода — ясно, видимость — «мильон километров». Суровый пейзаж, старина! Темно-синие скалы внизу и льды и снега на вершинах. За бортом мороз 30 градусов, а в кабине — сидим в одних костюмчиках.

Отопление работает нормально, да и вообще техника нас не подводила. Бондарев глаз не сводит с гор и все время сличает их с картой; Кузнечик потихоньку любуется пейзажем; Клинк — дремлет, как многие бортмеханики в рейсе, в хорошую погоду; Гриша Матвейчук выстукивает что-то своим телеграфным ключом на Большую землю; а я на штурманской линейке прикидываю тонна-километраж и примерную производительность полета.

И вдруг, бах! — пушечный выстрел, и оба мотора, дав по несколько выхлопов, стали. Клинк мигом очнулся и принялся проверять бензокраны, показания приборов и все такое.

У меня все внутри оборвалось… Выключаю автопилот, перевожу самолет в планирование. Начинаю соображать, куда девать шестнадцать тонн нашей техники.

— Командир, — крикнул Матвейчук, — я сейчас передаю по радио, что моторы отказали.

— Я точно знаю этот район, — наклонился ко мне Бондарев. — Я не прерывал детальной ориентировки…

Я кивнул хлопцам — действуйте! — и выбираю местечко получше. Но что справа, что слева — один черт: для посадки самолета местность никудышная…

Стало тихо-тихо. Машина снижается, горы все ближе, настроение падает вместе с высотой. По передним стеклам текут и смерзаются струйки крови. Здоровенная птичья лапа точно скребет когтями по стеклу.

Надо же случиться такому! Даже над Гималаями в воздухе оказалось тесно, и мы не разминулись с какой-то огромной птицей. Крылатый хищник, властитель местных небес, решил отомстить нашей технике, без труда ворвавшейся в его холодные владения…

Ах, еще бы тысчонки две высоты и Клинк возможно сумел бы вдохнуть жизнь в моторы! Но где их взять, старина? «Лунные» скалы вылезают со всех сторон и растут, будто мы рассматриваем их сквозь увеличительное стекло.

Вот справа узкое ущелье, километров на двадцать в длину, а у самого начала его единственная пригодная площадка. Подвернули мы с Кузнечиком вправо и сели на нее с убранным шасси.

И только тогда я почувствовал усталость.

Редчайший случай в авиации, и надо же ему достаться на нашу долю! Дело было к вечеру и всего в 347 километрах от цели, старина…

Конечно, мы знали, что завтра, пусть через два-три дня нас найдут, но все же картина не из приятных. Хлопцы мои держались бодро, а Кузнечик с Клинком даже начали сражаться в шахматы. Продуктов у нас вдоволь.

Спали в пилотской кабине, в меховых мешках. При посадке дверь грузовой кабины выломало, и мороз там делал что хотел.

Утро… Бондарев готовит завтрак, Матвейчук включил рацию (благо аккумуляторы целые!) и связался с Большой землей.

— Командир, — сказал он, — спрашивают: как самочувствие и сможем ли продержаться еще сутки?

— Сможем, — ответил я. — Пусть вышлют другой самолет в экспедицию…

— Они так и делают.

— Ну и отлично.

После завтрака, для поддержания духа, я предложил ребятам продолжить шахматный турнир. Кузнечик полез в грузовую кабину, где он накануне оставил доску с отложенной партией, пошарил там и возвратился с лицом белым, как снег на скалах.

— Что с тобой, парень?

— Командир, шахмат нет…

— Будет тебе, Кузнечик!

— Даю слово, командир, и там… чьи-то следы…

Я мигом вылез из самолета, глянул на снег и обмер. Веришь ли, старина, всякая всячина в голову полезла, будто фильтры в мозгу засорились!

— Это… «снежный человек», — прошептал Бондарев, вылезая за мной.

Тогда я немного успокоился: снежный или другой, во всяком случае — человек, а не дьявол. С пистолетами в руках мы двинулись по следам. Отошли уже метров на пятьсот, как мой Кузнечик ойкнул и присел, а Клинк попятился и почему-то стал умильно приговаривать:

— Кутю-кутю-кутю…

Снова меня бросило в жар. Вижу: из-за скалы выглядывают два волосатых рыжих великана и наблюдают за нами. Под мышкой один из них держит нашу шахматную доску.

Но что меня поразило более всего, так это то, что они не убегали от нас! А ведь все, что я слышал и читал до сих пор о йети — снежном человеке говорило за то, что они должны были убежать.

Стали мы ласково увещевать их на разные голоса и подходить ближе. Йети по-прежнему не убегают, только переводят взгляды с нас на самолет, и такое впечатление, что вид нашего самолета внушает им не страх, а напротив — успокаивает!

— Бондарев, — тихо говорю я, — дай-ка им свою штурманскую линейку, она белая, блестящая, должна им понравиться.

— Ни за что! — с достоинством произнес штурман.

— Командир, — прервал его Матвейчук, — я им лучше дам хлеба: у меня есть в кармане булка. Дать?

— Попробуй.

Гриша смело подошел к ним и протянул половину булки одному и половину — другому. Взяли!

— Молодцы, шахматисты, — подбодрил их Бондарев, и знакомство стало налаживаться.

Дальше — лучше. «Шахматисты» пошли вместе с нами к самолету и без всякой боязни (заметь это, старина!) полезли в грузовую кабину.

Это были крепкие ребята с длиннющими руками, короткими ногами. Головы у них были чуть откинутые назад, заостренные к макушке. Уши острые, большие надбровные дуги и довольно мирно смотревшие карие глаза. Но зубы них такие, что они могли бы перекусить и подмоторную раму, если бы не питали какой- то удивительной симпатии к технике.

Прошло часа два. Мы пообедали вместе с гостями, и дружба их стала простираться так далеко, что вскоре один из них даже полез целоваться с Клинком.

— Я вижу, что у тебя налаживаются с ними вполне родственные отношения, — заметил Бондарев, жуя колбасу.

— Во-первых, я жертвую собой во имя науки, а, во-вторых, — ответил Клинк, — стоит мне сейчас молвить словечко и кое-кому не сдобровать…

— Нет, нет, тезка, — взмолился штурман, — я сказал это, движимый только чувством юмора и уважением… к науке.

Тут другой йети, как бы желая не обидеть и штурмана, дружески обнял его за плечи, и я явственно услышал хруст чьих-то костей. Впрочем, секунду спустя Кузнечик отвлек йети горстью шахматных фигур, и Бондарев был спасен.

Йети, ответив Кузнечику благодарным взглядом, принялся пищать от радости и издавать гортанные звуки.

Часом позже мы вышли из самолета, и йети пошли к горам, оборачиваясь и точно приглашая нас следовать за ними. Любопытство, старина, великая сила и не каждый совладает с ней! Мы пошли за ними.

Менее чем в трех километрах от места нашей вынужденной посадки йети стали спускаться вниз по хорошо протоптанной тропинке. Она круто сворачивала за острый выступ скалы, и когда мы обогнули ее, то увидели… Я не могу передать тебе наше изумление. Картина казалась совершенно фантастической. Между скал был прочно зажат корабль, точнее его останки. Не самолет, а именно корабль, космический корабль.

Мы провели в ракете несколько часов. Призвав на помощь всю свою сообразительность, сопоставляя фотографии, которые были в фотоальбомах, схемы и чертежи, мы попытались представить, что же произошло с этим космическим кораблем. Было очевидно, что ракета разбилась при посадке, и люди, обитатели другой планеты, погибли. Сохранился только грузовой отсек, в котором и жили наши йети. Но откуда они взялись? Судя по фотографиям, это были потомки обезьян, которых космонавты взяли вместе с собой с намерением выпустить сначала их на поверхность той планеты, которую отыщут в космосе. Чудом спасшиеся, они прижились и дали потомство.

Теперь ты понимаешь, что такое снежный человек?! Мы были у истоков тайны, которая беспокоит умы миллионов людей!

Нам пришлось покинуть корабль, когда Кузнечик, выбегавший послушать, не летит ли самолет, крикнул:

— Командир! Летят, за нами летят..

Мы вышли, щурясь от яркого дневного света. Слева высилась километровая стена хребта с миллионами тонн снега на вершине, а справа, за останками межпланетного корабля — почти отвесно вниз уходил бездонный обрыв — пропасть.

Добежав до своего самолета, мы увидели вдали три блуждающие точки вертолетов — нас искали в ущелье. Клинк притащил ракетницу и принялся палить: в небо одна за одной взвивались разноцветные ракеты.

Вскоре нас заметили, и вертолеты гуськом направились к нам, наполняя ущелье грохотом. Снежная вершина хребта заколебалась, наклонилась и гигантской Ниагарой покатилась вниз.

Рев лавины покрыл шум вертолетов. На наших глазах скалы, служившие опорой межпланетному кораблю, рухнули, и все, что осталось от неведомых пришельцев из космоса, вместе с «шахматистами», посыпалось в бездну, ударяясь и разламываясь на мелкие куски. Более получаса сверху неслись глыбы льда, камни и потоки снега, погребая все в непроходимой глубине сужающейся пропасти…

В ущелье закрутились вихри, и нашим вертолетчикам пришлось немало потрудиться, прежде чем им удалось пробиться к нам.

Вот и все, старина!

А потом… До сих пор все над нами подсмеиваются, а эти чертовы эскулапы (далее опять следуют «термины», которые я не решаюсь воспроизвести), эти чертовы эскулапы, сочувственно кивая головами, направили нас лечиться. Ведь единственное доказательство у нас — это… нехватка шахматных фигур, то есть сплошная «минус-материя»!

Вот почему мы сейчас в Кисловодске.

Черкни откровенно, старина, веришь ли ты мне. Если да, то я на обратном пути загляну к тебе и как-нибудь вечерком подробно расскажу о том, что мы увидели в космическом корабле.

Мне не терпится узнать, как ты отнесешься к моему письму.

Ну, пока! Привет всем твоим домашним и нашим авиаторам.

Твой Василий.

…Интересно, поверишь ли ты мне? По крайности, найди мне такого ученого мужа, который взялся бы всерьез доказать, что рассказанное мной — невозможно…»

***

Товарищ редактор!

Со своей стороны я присоединяюсь к просьбе моего друга, хотя лично я ему верю.

С приветом пилот Аэрофлота

П. АМАТУНИ.

Вид, что открывался отсюда, захватывал дух. Горы прорвали ярко-синее небо. Величественные вершины, казалось, спали, укрывшись облаком. На белоснежные склоны было больно смотреть.

Негнущимися пальцами я затолкал в бутылку записку:

Извиваясь, Август кое-как разгреб льдистые комья и жадно глотнул жгучий воздух. Так дернулся во сне, что стенки норы в снежном надуве не выдержали…

Август помотал головой и клочьями правой перчатки отер набрякшее лицо. Щетина хрустела. Режиссер Карманов первым осмеял его бороду, торчавшую пестрыми «кустиками» во все стороны.

«Товарного вида не имеет!» Бритва тоже осталась во вьюке, под снегом, как и его спутники…

Кряхтя, он встал и запрокинул голову. Небо стыло в чернильном льду, но звезды утратили режущую яркость. Скоро рассвет.

По вершинам хребта уже тлела бледная розовато-оранжевая полоска, отсвет будущего дня. Казалось, что видно даже перевал и дорогу, по которой ползут грузовики. Усмехнувшись, Август потянулся и вдруг замер, боясь дохнуть. Потом устало опустил руки и негромко выругался. Любой шорох его натянутые нервы превращали в рокот двигателей поискового вертолета.

В первый раз его слишком глубоко засыпало. Счастье, что снег был рыхлый, а трещина, куда он угодил, не слишком глубока. А во второй… Если бы на нем была подаренная Тимо пуховка! Яркая, легкая, непромокаемая. Даже на той проклятой морене, пестрой, как барсова шкура, ее не проглядели бы… Август проглотил комок, вставший в горле, и затолкал озябшую руку в карман комбинезона.

Будем выкручиваться. Десять часов пути до перевала — это кулуар, плато, закрытый пологий ледник, выход к перевалу, спуск и переход через долину к шоссе. Мда… При сносной погоде можно рассчитывать на сутки. Впрочем, в горах — как на войне: километр умножаем на четыре… Скверно, что батареи садятся. Августу вдруг стало еще холоднее. Он натянул капюшон, завязал все шнурки. Термоткань грела, но регулятор был на максимуме. Он подбросил на ладони тощий пакет пеммикана и мешочек соленого арахиса. «Запасы продовольствия»…

Вьюки с едой были на том сарлыке^{26}, который вез Крупицына. Второй шагал под мешками со снаряжением — Август ехал на нем, а впереди всех двигался Досмамбет, проводник. Всплыло перед зажмуренными глазами его лицо, круглое, веселое, обожженное морозом.

Всю дорогу он пел фальцетом, пытаясь переводить Крупицыну слова.

— Этот песня, «Алтын шакек», «золотой кольцо» по-русски, мой брат придумал. Другой «Серый голубь» называется. Когда мой друг женился, его друг этот песня в подарок придумал. Хорошо, а? Когда я жениться буду, он обещал придумать тоже. «Качырэшек» называется, «упрямый ишак»!.. — хохоча, он откидывался в седле и хлопал себя камчой по тулупу. Вряд ли ему было больше двадцати пяти.

…Позавтракав, тщательно упрятал в карман опустевший на четверть мешочек и поднялся. Десять зерен арахиса на второе и сколько угодно талой воды на десерт… Сыпануть бы разом в рот!

Ледяной бес нашептывал, что после можно подбить горную куропатку, или улара^{27}, или даже архара, но Август рассудительно отвечал бесу, что так высоко куропатки и улары не попадаются, а скрасть и подстрелить архара при его охотничьей сноровке нечего и надеяться.

Закрывая флягу, подивился своему спокойствию.

Можно подумать, он гуляет по бульвару Дзержинского, кушая эскимо, а не тащится по снежному плато под ледяным небом, с паршивыми крохами съестного и севшими термобатареями, рискуя сам сделаться пломбиром… Такое объяснимо только в двадцатом веке, когда человек уверен, что его ищут и найдут. Или в первом, когда рассчитывали только на свои силы и опыт.

Силы пока есть. С опытом хуже.

Именно поэтому он сперва так ухватился за эту возможность. Теперь-то ясно, что надо было отказаться наотрез. Ах, Крупицын, Крупицын! Охотнику, видите ли, показалось, что он узнал галуб-явана!..

Чоро. Темная кожа, раздутые ноздри, сжатые губы, прищуренные, окруженные морщинками глаза. После того зоркого, почти недоброго взгляда, каким он их смерил, Августу расхотелось говорить с ним.

Опустив подбородок в воротник свитера, Чоро сидел на поджатых ногах возле очага. Отсветы пламени вились по его замкнутому лицу.

На все крупицынские вопросы Чоро отвечал уклончиво или отмалчивался, явно присматриваясь к гостям.

Крупицын от нетерпения придумал хитрый маневр — стал расспрашивать, какие звери водятся здесь. Мало-помалу Чоро разговорился и даже рассказал, скупо и угрюмо, как ему пришлось ловить снежного барса для Фрунзенской зообазы. Рядом сидел его восьмилетний сын в такой же, как у отца, волчьей шапке и гордо слушал. Скоро беседа перешла на то, ради чего они поднялись в аил.

Три дня назад Чоро ушел на охоту. Лицензии колхоз выправлял заранее: зимой Кара-Мойнок отрезало снегами, а вертолеты обычно садились раз в месяц.

Свалив двух козлов, он ранил третьего, но подранок поскакал прочь. Оставив напарника сторожить туши, Чоро погнал козла по скалам, чтобы измотать, и тот долго карабкался по камням, забрызгивая снег кровью.

Чоро сумел подобраться на выстрел, но убитый козел упал вниз, в лощину. Был час дня, Чоро мог не вернуться в аил засветло, и все же решил рискнуть.

Спустившись по веревке, он издалека увидел, что туша шевелится. Чоро удивился: на этот раз он попал козлу под левую лопатку. Подойдя ближе, он разобрал, что возле туши вертятся какие-то животные. Он громко крикнул и выстрелил в воздух.

— А кто?.. — перебил Крупицын, тиская шапку.

Чоро поморщился на такую невыдержанность, но ответил:

— Маймун.

— Обезьяна?! — в один голос вскрикнули Крупицын и Август.

— Оова, — кивнул Чоро. — Абдан чон.

Очень большая обезьяна на Тянь-Шане?.. По словам Чо-ро, их было две. Бежали они на задних лапах, изредка пригибаясь и отталкиваясь от наста сжатыми в кулак кистями, как это делают шимпанзе, молча и так быстро, что Чоро не успел толком разглядеть — даже трофейный двенадцатикратный бинокль не помог. Скоро они исчезли в камнях. Чоро едва успел вернуться к встревоженному Асанкулу. К аилу подходили уже в сильную метель. К ночи сорвался буран и мел трое суток.

Крупицын лихорадочно записывал все, что переводил племянник Чоро, Досмамбет. Август молчал. Все это пахло сенсацией, но охотник ему не нравился. Когда тот замолчал и хлебнул остывшего чаю, Крупицын захлопнул блокнот, но пальцы его нетерпеливо шевелились.

Потом Чоро встал, попрощался и ушел с сыном.

Всю ночь, ворочаясь в спальном мешке с боку на бок, Крупицын возбужденно и тоскливо говорил:

— Тебе не понять, ты не антрополог. Боже мой, какая возможность! Неужели это и правда снежный человек? Есть гипотеза, что это неизвестным образом уцелевшие неандертальцы. Какая брешь в науке заделывается одним махом! Это почище открытия Лики^{28}. Да что там Лики!..

Он сбросил мешок и сел. Очки его блестели в скудном свете обледенелого окна, ему было жарко от возбуждения, и спать он не хотел. Августу, досыта набродившемуся с камерой по окрестностям, невозможно было уснуть под его восторги. Он вяло слушал, задремывая и просыпаясь. Но вдруг сон слетел и с него.

— Послушай! — он приподнялся на локте и повернулся к антропологу. — А спутать этот «Зверобой» не мог?

— С одной стороны, — в раздумье проговорил Крупицын, — здесь нет похожих животных. С другой, он слишком точно описал некоторые особенности поведения крупных гоминид, понимаешь?

— У-у-у, друг мой, — Август скептически поджал губы. — «Клуб кинопутешествий» да «В мире животных» нынче все смотрят!

Крупицын тогда рассердился за недоверие к его интуиции, затем принялся вербовать в кинооператоры экспедиции. Август пробурчал что-то о шкуре неубитого медведя и предложил приятелю быть гуманным — заткнуться и дать ему поспать хоть три часа…

Утром они пошли к заведующему скотофермой, договорились насчет сарлыков и вьючной упряжки, оформили все документы и только тогда отправились просить Чоро проводить их до места.

Хозяин усадил их на подушки под великолепным ширдаком^{29}, на котором висели два ружья, нож в инкрустированных ножнах и камча с ручкой из косульей ножки с копытцем. Только одна шкура была растянута на торцевой стене — медвежья, черно-коричневая, выделанная вместе с когтями и головой, скалившей желтые клыки.

Жена подала чай с молоком. Когда Крупицын изложил дело, Чоро выслушал молча и отказался наотрез. Никакие соблазны и уговоры не подействовали.

Отчаявшийся антрополог кинулся искать его напарника Асанкула, но у того кончился отпуск и он уехал во Фрунзе. Крупицын заметался — и тут вмешался Август.

Первым делом он оставил Крупицына дома, хотя тот, похоже, мог вот-вот умереть от неподвижности.

Затем Август разыскал парня, накануне переводившего разговор.

Прошлым вечером он заметил, как горели у того глаза, когда Август при нем заряжал и смазывал камеру, чтобы не отказала на морозе. Досмамбет охотно согласился. Август, умолчав про отказ Чоро, пообещал научить его снимать. Воспрянувший духом Крупицын за сутки раздобыл все, что можно, и в четверг утром они тронулись в путь. Маленький караван выбрался за пределы аила, Досмамбет уже повернул головного яка по направлению к горам, когда Август, ехавший позади, вдруг оглянулся.

На сопке, за которой лежал аил, стоял всадник. Август сразу узнал Чоро и его мохнатого, в зимней обындевевшей шерсти коня.

Охотник сидел неподвижно, чуть ссутулившись, и смотрел на них.

Словно морозный ветер донес недоброжелательность, тревогу и презрение Чоро. Ощущение было слишком сильным и отчетливым — Август знал за собой эту восприимчивость. Заметив, что оператор оглянулся, Чоро толкнул коня каблуками и медленно съехал вниз.

Дорога была не особенно трудной. Досмамбет пел, Крупицын улыбался. Погода была отменная — морозно, сухо, ясно. Августу удалось снять несколько интересных кусков и прекрасную панораму самого начала ущелья.

Смеркалось, когда они были у места, где Чоро с Асанкулом подстрелили первого козла. Досмамбет быстро отыскал участок для лагеря, распряг и привязал яков, пока остальные возились с устройством ночлега.

После ужина спальные мешки положили ногами к обложенному камнями костерку, где тлел кизяк: экономии ради питание термокостюмов на ночь отключалось.

Трое молча глядели в искрящееся, словно вышитое алмазной крошкой, небо. Жевали и вздыхали сарлыки.

Морозная свежесть смешивалась с тяжелым звериным запахом шерсти и навоза.

— Все же интересно, — пробормотал Крупицын, — почему Чоро не поехал?

Досмамбет встрепенулся в своем мешке:

— Йе, как не поехал?

— А вот так, — в голосе Николая зазвучали отголоски обиды. — Не поехал, и все.

— Ну, мало ли какие причины, — примирительно сказал Август.

Николай по незнанию мог наговорить такого, что осложнило бы ситуацию.

— Человек пожилой, может, тяжело ему.

— Почему тяжело? — сердито заерзал Досмамбет. — Он другой молодой так гоняет, что молодой устанет раньше! Какая работа есть в колхозе — все делает. Самый лучший охотник на наш район, а ты говоришь — тяжело!

— Значит, мало попросили или побоялся, — вырвалось у Крупицына.

Досмамбет выкрикнул что-то гневное и сел, отпахнув мешок.

— Кто побоялся? — даже в скудном свете углей было видно, как он побагровел. — Чоро боялся?! Он разведчик был, столько медали есть, три ордена, снайпер знаменитый: сто фашистов убил, ранен был! У него медведь дома видел? С один нож убил! Не боится — не хочет. Я бы знал — тоже не пошел! — Досмамбет замолчал, яростно посапывая.

Надо было как-то разрядить положение. Чего доброго, этот балбес еще откажется работать с ними… Но Николай опередил Августа.

— Ты извини, Досмамбет, — растерянно сказал он. — Я ведь не хотел никого обидеть. Мне просто странно было — будто я ему плохое предложил…

Помолчав, Досмамбет отрывисто спросил;

— Ты ему как сказал? Чего просил?

— Н-ну… сказал, что животные эти имеют для науки большую ценность, что мне надо самому их увидеть, а еще лучше поймать или подстрелить из специального ружья… — выпростав из мешка руки, он снял забытые очки и потер намятую переносицу. — Что тут обидного, не понимаю…

Проводник молчал.

— Слышишь, Досмамбет? — Август привстал. — Может, ему, как этому вашему… а, черт, не помню… охотнику из сказки, не всех животных убивать можно, а?..

Лежавший рядом Крупицын удивленно повернул голову.

Досмамбет подумал и неохотно ответил:

— Нет, такой нету животный здесь. Он вообще так просто не стреляет. Архар бьет, когда мясо нет. Медведь на него нападал. Волки стреляет, когда чабан говорит — волки много баран кушал. Барс ловил, для зообаза надо… Когда он с война ушел, свой ружье прицел снимал и ружье в немецкий река бросал, сказал — все, не буду больше люди стрелять. Четыре года назад, когда я в армию ушел, у нас три бандит горы убежал. Чороагай один раз стрелял в тот, у который автомат, — разбил, руку ему ранил. Два другой на аркан связал, свой конь положил и привез. Они в него стреляли много, он семь патрон имел, все равно не стрелял! — Досмамбет крепко хлопнул по мешку и щелкнул языком. — Все милиционер удивлялся!

Помолчав, он сожалеюще-удивленно сказал:

— Чего не пошел? Э-э, не знаю… Такой человек. Ладно, смотреть будем. Джатабыз!

Утром Досмамбет вскарабкался вверх по скале, долго что-то прикидывал и рассматривал с полки-уступа.

Спустившись, он объявил, что идти еще часа четыре, так как вчера в темноте он спутал ориентир. Яков навьючили, и караван тронулся.

На выходе из ущелья их накрыло лавиной.

Четвертый час он брел по плато без отдыха — боялся, что не сможет встать.

Идти было адски трудно, словно по рыхлому первопутку, а не по плотному фирну. Плыла голова, на вдохе смерзались ноздри, сердце колотилось о ребра. Еще на морене он разбил темные очки. С помощью ножа, кое-как втиснул в оправу забытые в кармане зеленую и оранжевую бленды, примерил и фыркнул — стереокино… Без них было бы куда хуже, снежная слепота не шутит.

Он с тоской чувствовал, что воли идти хватит ненадолго. В мозгу то и дело вспыхивали болезненно-яркие, но несвязные, как плохая слайд-программа, обрывки воспоминаний.

Вот он карабкается, по бедра проваливаясь в снег, чтобы снять сверху, со склона, идущий впереди караван, и, добравшись, останавливается отдышаться. Мало-помалу сердце успокаивается, руки перестают дрожать.

И когда он поднимает камеру, за спиной внезапно возникает странный гул и скрежет, а гора ощутимо вздрагивает под ногами… В следующее мгновение он уже бежит, — проваливаясь, размахивая камерой, нелепыми скачками бежит куда-то вбок, забыв обо всех правилах и о тех, кто остался там, внизу, и кто через несколько минут будет накрыт тоннами снега, льда и гранитных валунов…

Август злобно мотнул головой. Они все равно не успели бы уйти, и бессмысленно терзаться. Жизнь получила новую точку отсчета! Все бывшее до лавины словно бы не существовало. Боже, какая тут экспедиция! Выйти бы живому да не поморозиться при этом.

А что до науки, то пардон — к нему на помощь она пока не торопится!..

Задохнувшись, он остановился и долго стоял, пошатываясь, втягивая сквозь подшлемник мерзлый воздух. Когда его перестало мутить, Август с трудом оттянул руку от кармана с едой и потащился дальше, механически переставляя ободранные унты.

Обходя по крутому склону небольшой контрфорс, он дважды скатывался вниз, и каждый раз вставал дольше, чем взбирался; но страшно было не это, а то, что за четыре часа он вышел только к плато Маркова…

Август глухо замычал, обхватив голову руками. Мощный купол изо льда, покрытого снегом, обрывающийся крутыми расщелинами, — вот что такое нижняя ступень ледника. Исполинской лестницей вырастает из купола вторая ступень — ледопад, основание которого размолото частыми обвалами. Тысячи ледяных глыб громоздятся там, отсвечивая зеленовато-голубыми сколами. Одному, без снаряжения, одолеть этот веками намерзавший поток, гулко взрывающийся все новыми и новыми трещинами?.. Пологое плато ледника смыкается с перевальной седловиной, а сразу за перевалом — поляна, где можно спуститься к аилу, дальше уже высокогорное шоссе…

Когда Август вспомнил это, он остановился, упал на колени и заплакал мерзнущими на щеках слезами.

Потом он сидел на снегу и тупо думал одно и то же: не проще ли остаться среди белой искрящейся равнины, пока батареи совсем не выдохнутся?

И тогда негнущимися пальцами он вытащил из потайного кармана сверток. Крошечная искорка протеста и опасения, затлевшая в мозгу, не остановила его.

Две маленькие таблетки в желтой пластмассовой капсуле. Август зацепил одну, оттянул подшлемник и сунул «ас-то» в рот. Капсулу закрыл и спрятал.

Стимулятор подействовал через двадцать минут. Август сначала удивился взорвавшемуся в нем желанию идти, бежать, карабкаться куда-то. Но тут же понял, встал, глубоко вздохнул и с облегчением развел в стороны онемевшие руки.

Горы были прежними — глыбы сахара на синей бумаге неба.

Cолнце и снег были все еще слепящими, неистово чужими, но он их теперь не боялся. Сила, медленно выраставшая в нем, могла победить что угодно.

Август рвaнул молнию комбинезона и дернул регулятор к минусу.

Сбросив капюшон, он сделал несколько судорожных вздохов и рванул с места, как стайер.

Необъятный мир скал и льда сузился до размеров крохотного островка. Минуя трещины и глубокие «стаканы», протаянные в толще льда камнями, Август мчался так, что пар дыхания клубился за его плечами как шарф. Крутой, но неразорванный склон. Один прыжок — и он уверенно летит по нему, пятная лед белыми уколами шипов.

Дальше. Он лавирует между валунами, и полустертые шипы скрежещут по их грубой поверхности. Дальше. Кулуар, идущий вверх от подножия отвесной скальной стены, завален осыпью, по нему лениво журчит вода. Ерунда, уступы укроют от любого камнепада, да и перегнать любой обвал он сможет!

Вверх, к снежнику, под которым булькают ключи. Вверх, к перевалу! Дальше, дальше, дальше!..

«Асто» достался ему вместе с подаренной Тимо пуховкой. Одну таблетку он потерял, другие пихнул в карман и забыл, пока не прочитал в «За рубежом» интервью с Гербертом Лоу о скитаниях в боливийских джунглях. К тому времени «асто» уже использовали только в аварийных ситуациях. Потом он увиделся с Тимо на мемориале Романа Кармена и там услышал от него, как снежная буря рвала палатку на Зильберкранце, где сгрудились товарищи, давно похоронившие его. А он целым и невредимым вышел к базе, только одежда была изорвана в клочья. Через год, возвращаясь в Таллин из Пярну, Тимо вдруг обнаружил, что боится двинуть руками. Инспектор ГАИ нашел его посреди шоссе горько плачущим возле автомобиля. Полный курс лечения уменьшал вероятность подобных случаев с каждым истекшим годом.

Для устранения вредных последствий после приема стимулятора необходимо было пройти курс неприятных процедур. Но все равно оставался некоторый риск рецидивов. Двойная доза, принятая Августом, увеличивала риск ровно вдвое…

Но сейчас кровь бурлила. Ощущая ее биение, он радовался.

Жестикулируя, гримасничая, он успевал нагибаться, хватать глыбы льда и швырять вперед, тут же стыдить себя за мальчишество, могучими прыжками одолевать трещины и мчаться дальше. С диким восторгом он вспоминал пройденный путь, хохотал при виде предстоящего.

Теперь Август уже бежал, не сдерживаясь, размахивая руками и крича:

— Вернусь, разворочу проклятый бугор! К черту яков!..

Сами дойдем и вернемся! — На бегу, оттолкнувшись от снега, повернулся в прыжке вокруг оси и приземлился на мчавшиеся ноги. Он едва вспомнил — еды нет и даже при могучей помощи «асто» надо беречь силы.

Успокоившись, Август скачками понесся вперед, выкрикивая случайные фразы, чаще всего одну:

— Все, что было в душе!.. Все, что было в душе!..

Увидев цепочку следов, он легко сорвался в ярость — отмахать столько и выйти на свой же след!.. Август зарычал, но так же мгновенно и затих. Следы, скорее всего медвежьи, тянулись вперед, к гряде «бараньих лбов» на краю снежника, и там обрывались, но с новой своей зоркостью Август понял, что зверь вскарабкался на тот камень. Откуда здесь медведи, да еще… Полно, медведь ли это? Широкие округлые ступни, большой палец странно вывернут в — сторону, никаких признаков когтей. Подъем неразличим, отпечаток неглубок нога не тяжелая…

Пора было бежать, перед глазами вертелись огненные круги, лопались иссушенные морозом губы, но он удерживался на месте.

Тхлох-мунг. Галуб-яван. Бигфут. Йети.

Задыхаясь, Август схватился за лицо. Ему было уже совсем худо, когда унты, как семимильные сапоги, вырвались из вытоптанной ямы и понесли его вперед. Август бежал вдоль следа, прыгал на валун, секунду побалансировав, перескакивал на второй, третий, четвертый…

За грядой след раздвоился… нет, это животное стояло на месте, тоже долго металось из стороны в сторону. Спрыгнув с камня, он пошатнулся — из подошвы вырвалось сразу три шипа, — но тут же бросился вперед, по снегу, и через несколько шагов все стало ясно.

Путаная сетка волчьих следов накрывала тот, которым шел он до самого снежника, и пропадала за его подъемом. После топтания перед валунами Август не мог позволить себе еще одну остановку — риск помереть от так называемого «стресса неподвижности» был слишком велик. Перейдя на быстрый шаг, он нащупал в кармане плоскую коробочку, о которой не вспоминал с утра. Парализатор!

Сколько волков могло быть в стае? Он не умел читать следы и в другое время вообще спутал бы их с собачьими. «Асто» помогал если не думать, то соображать, но дать знание, которого никогда не было, не мог.

Парализатор стрелял почти бесшумно. Иммобилизация наступала через десять-двадцать секунд, в зависимости от веса зверя, и длилась до сорока минут.

Мда… От самого примитивного дробовика было бы куда больше проку…

Август выбрал из десяти ампул три, рассчитанные, как сказал ему еще Николай, на крупных животных. Зарядив, он сунул парализатор в один карман, футляр в другой и выбежал на гребень снежника. Впереди, далеко-далеко, у самого отрога Чон-Кырган, двигались три черных точки. А еще дальше, опережая их, — одна, похожая на маленький вопросительный знак на огромном белом листе плато.

Теперь ему стало совсем нехорошо. Август, не раздумывая, достал и швырнул в рот остатки пеммикана, арахиса. Стремительно разжевал и с наслаждением проглотил неописуемо вкусную, солоновато-мясную кашицу. Вздохнул, утер губы. Отныне оставалось только выйти — или умереть.

Направление следа примерно совпадало с его маршрутом. Надо было решать: гнаться ли неизвестно за кем или заняться спасением собственной, пусть и не такой ценной для науки, шкуры.

Сталкиваться с волками не очень хотелось. Конечно, при нем парализатор и охотничий нож, но все-таки…

Обострившийся слух уловил клокочущее рычание, и с легким порывом ветра в ноздри ворвался близкий запах свежей, горячей крови. Август дернулся вперед, остановился, нащупал рукоять парализатора, потом резко выдохнул и в длинном прыжке взвился на гряду валунов, из-за которой донесся запах охоты.

За камнями трое волков, рыча, давясь и мотая головами, рвали какую-то добычу, полузасыпанную изрытым, кровавым снегом.

Только самый крупный из них успел поднять мерзко выпачканную морду. В тот же миг Август схватил его за задние ноги, поднял и грохнул головой о камни. Отбросив корчащуюся тушу, он еще успел предупредить пинком бросок второго хищника, но третий повис, вонзив клыки ему в плечо. Лопнул комбинезон, ощетинились перекушенные провода термоткани — но и волк взвизгнул, судорожно изогнулся и шлепнулся в снег: ток аккумулятора был достаточно силен. Однако и Август не устоял — упал на колени, словно подставляя горло.

Катаясь по снегу, Август хрипел, отрывая от себя зверя. Волк сдавленно рычал и полосовал живот когтистыми задними лапами, закусив ворот кожаной куртки, душившей Августа. Теряя сознание, человек все же кое-как вытянул парализатор, нащупал дулом мохнатое раздувающееся брюхо и надавил спуск.

Когда Август пришел в себя, волк еще выгибался, пытаясь укусить металлический хвостовик стрелоампулы, торчавшей у него в паху. Кривясь, Август глянул вправо, но оглушенного разрядом хищника там не было. Цепочка извилистых следов тянулась за камни.

«Асто» действовал: скоро о схватке напоминала только саднящая боль в ободранной шее да располосованный комбинезон. Август совсем было двинулся вперед — и вдруг встал.

Сам не понимая зачем, он подошел и вгляделся.

То, что валялось в окровавленном снегу, не было едой. Это была главная улика убийства. Август невольно глотнул — к горлу поднималась жгучая рвота. Не прими он «асто»… Волки успели как следует поработать. Пошевелить останки он уже не решился, просто осмотрел их, насколько хватило сил медлить, подобрал клок шкуры с короткой серорыжей шерстью, сунул в пустой мешочек из-под пемми-кана и спрятал в карман.

Итак, снежный человек погиб. Печально. Зато моральное право не продолжать поиски ему обеспечено! Смутное недовольство собой, которое не снял даже «асто», ослабло. Август соскочил с камня и молодецки потопал унтами. Далеко слева он различил удиравшего по глубокому снегу волка и с огромным трудом подавил мгновенный импульс догнать и добить.

Теперь он старался не срываться в дурацкую скачку с препятствиями, тщательно выбирал трассу и бежал, дыша размеренно и глубоко. «Асто» великолепно помогал усваивать скудный кислород, остававшийся в разреженном горном воздухе.

Мысли были необычайно четкими и быстрыми: думалось лучше, чем за столом в кабинете. Лишь обходя какой-то корявый заструг, он заметил, что в полоске следов, которой он машинально держался, опять появился ТОТ.

Остановившись сперва, он тут же размашисто зашагал-стоять было страшно. Так. Их здесь стадо, наверное. Ну уж двое — точно…

Август злобно пнул плитку снега, та разлетелась облаком блестящей пыли. Что же ему, и за этим гнаться?! Ну нет — черт с ним, с долгом! И перед кем?! Николай сам затащил его сюда, и он, и Досмамбет погибли по собственной вине — поперлись лавиноопасным склоном. Он выберется отсюда живым, пусть даже им управляет часть благословенной науки — две серые таблетки…

С гребня высоты ему было далеко и хорошо видно.

И время будто вернулось назад. Он опять увидел три маленьких горизонтальных черточки на белом плато и еще одну вертикальную, чуть впереди. Маленький мазок туши. Восклицательный знак на белом огромном листе.

Бороться было трудно — он больше не был собой, а «асто» был могучим противником. На него не действовали хитрые подножки самовнушения, неотразимо мощные напоминания о долге и чести, крепкие тиски самообладания. И когда Август понял, что снова идет по следу, то обреченно вытащил парализатор и вставил стрелоампулу взамен выпущенной.

Волков он нагнал сравнительно быстро. Бежавшее впереди существо ему не удалось толком рассмотреть. Каким-то сверхъестественным усилием оно держалось впереди зверей, тоже вязнувших в глубоком снегу. Они хрипло рычали, вывалив красные языки, клубившиеся вонючим паром.

Август рванул из кармана парализатор и рявкнул:

— Хей!..

Волки круто остановились и разом посмотрели в его сторону.

Секунду все были неподвижны. За бурным дыханием хищников и человека был едва слышен третий звук — быстрый, отчаянный скрип промороженного, льдистого, рвущего кожу снега…

Первого Август встретил в прыжке. Волк получил стрелоампулу в горло, перевернулся через голову и покатился по снегу, брызгая дымящейся кровью. Остальные, припав на передние лапы, рыча и скалясь совсем по-собачьи, окружали Августа. Но он не стал дожидаться окончания маневра: один получил стрелу в плечо, бросился прочь, слабея на ходу. За ним резво метнулся второй, и Август едва удержался от ненужного выстрела.

Утерев рукавицей взмокшее лицо, Август обнаружил, что ему не холоднее, чем в термокостюме, вечная ему память. Прекрасно.

Значит, он хотя бы на время застрахован от обморожений. А теперь — за зверем, которого видел один Чоро.

Они поравнялись через несколько минут. Скорчившись, йети сидя съезжал по заснеженному склону. Хохоча, Август шлепнулся на «собственные ягодицы» и покатился следом. Йети затравленно оглянулся и вскочил.

Август понял, что нагонит его без труда. Мохнатый уродец бежал, шатаясь из стороны в сторону, горбясь и словно в отчаянии прижимая руки к груди.

Кошка и мышь. Август почувствовал, что ему хочется поиграть с ополоумевшей от страха мышью. На секунду его поразила поза йети — он не ожидал, что эти существа будут держаться так похоже на человека… Но тут же он учуял тяжелый запах живого зверя, и минутное удивление испарилось из его бушующей души. Он слышал даже дыхание зверя — натужное, хриплое, посвистывающее. Временами йети издавал странный звук — скуление или повизгивание — и дергался всем телом. На левом бедре Август разглядел три багровых параллельных рубца, а между лопаток черные пятна запекшейся крови. Зверь был жалок.

Дистанция для парализатора вполне подходящая.

Что делать с йети потом, Август не думал. Он просто поднял блестящий ствол, но тут же опустил, ухмыльнулся и ускорил шаг.

— Сейчас я тебя голыми руками! — крикнул он йети, пряча прибор. Мохнатая спина дрогнула, широкие ступни замелькали быстрее, но это было явно все, на что способен вымотанный погоней зверь. Не уйдет!

Август захохотал и хлопнул себя по бедрам. И, будто в ответ, раздался жалобный скулящий звук.

Еще два дня назад он испытал бы подобие счастья, оказавшись здесь. Но он больше не был собой, часть души умерла — «асто» лишь доделал дело. Август не видел, что белые вершины пиков пронзают темно-синее небо стройно и почти осмысленно, не замечал ослепительного сияния близкого глетчера, твердой рекой сползающего с утесов, ручейков ледниковой воды, под снегами сливающихся в бушующий поток. Для него исчезла нетронутость голубых снегов, багровые утесы и лиловые тени, вытянувшиеся по фирну. Одним из оснований запрета на «асто» оказалось полное выключение им эстетического восприятия…

Зверь убегал. Август гнался. Все было сведено до размеров формулы. Дадим-ка зверю фору… Он сбавил шаг. Йети по-прежнему с трудом вытаскивал ноги из глубокого снега. Натужное сопение, острая горячая вонь встревоженного животного. Все чаще до Августа доносилось тонкое поскуливание. Дождавшись, пока йети отбежит подальше, Август рванулся вперед, громко крича и топая, как загонщик на охоте. Ему почти удалось нагнать йети, когда загнанный, задыхающийся, запуганный уродец неожиданно упруго присел, яростно вскрикнул непохожим на прежний скулеж голосом и резко нагнулся.

Набегая, Август еще успел рассмотреть, как волосатая жилистая рука с растопыренными пальцами нырнула по локоть в снег и вырвала из него кусок гранита величиной с кинокамеру «Красногорск». Держа вторую руку у груди, йети крутнулся, словно дискобол, резко выкинул кисть в направлении преследователя и даже вылетевший из нее камень Август успел заметить.

…Со стонами и руганью он сел и, приходя в себя, долго мотал гудящей головой. Спасибо подшлемнику…

Достав из-за пазухи пластиковую флягу, долго и жадно глотал безвкусную воду, затем снова набил флягу снегом и сунул за пазуху.

Он пробыл без сознания недолго: солнце было на том же месте, и он не замерз. След йети перед самым его лицом был обрамлен изнутри мелкими комочками снега, не успевшими промерзнуть. По-охотничьи — наволоками и выволоками. Свежий! Не азарт, не желание посостязаться заставили его вскочить. Теперь его чувство лучше всего укладывалось в три слова: «Ах, ты так!..» Загоняя в канал ствола самый крупный заряд, он хотел одного — доказать и наказать, и какое-то тревожное воспоминание было смыто этим свирепым потоком…

Йети был настигнут снова. На сей раз Август приближался осторожно, следя за каждым движением снежной обезьяны. Уйти ей было некуда.

Он чувствовал мстительную радость оттого, что загнал йети сюда. Слева вздымались голые, вылизанные горными ветрами скалы, а впереди была пропасть. Справа надвигался человек. Йети остановился и завертелся на месте — сутулый, со скрещенными на груди руками, дрожащий от злости, страха, изнеможения. Он стоял спиной к Августу, и тому показалось, что обезьяна что-то держит в передних лапах. Опасаясь нового удара камнем, Август поспешно взвел затвор.

Сухой металлический щелчок многократно усилился морозным воздухом.

Йети вздрогнул и мгновенно обернулся.

Блестящий ствол в руке Августа дернулся. Медленно, толчками опустился и уставился в снег дульный срез человеческого оружия.

…Лет десять назад, когда он только начал снимать профессионально, по заказу ЮНИСЕФ делался большой фильм о детях.

Тогда-то через стекло Август увидел в руках врача ребенка пятнадцати минут от роду. Он был темно-красный, сморщенный и весь покрытый темным волосом, как маленькая мартышка.

Позже его успокоили, объяснив, что так выглядит преждевременно родившийся ребенок. Но тогда он грохнул работающую камеру объективами вниз и сам едва не последовал за нею.

…Маленький темный комочек, прижатый к вогнутой груди снежной обезьяны, заворочался, расправляя вцепившиеся в ее шерсть скрюченные ручки и ножки, испуская поскуливание, так удивившее Августа. Стыд и отчаяние вскипели в нем так же бурно, как полчаса назад злоба и месть.

Йети медленно отступала спиной вперед. Мохнатый комочек в ее руках пищал уже непрерывно.

Облизнув потрескавшиеся губы, Август шагнул. Сейчас же йети повернулась к нему боком и пошла быстрее, ни на мгновение не спуская с него слезящихся, ненавидящих глаз. Он остановился.

Значит, волки растерзали самца, пытавшегося отвлечь их. У него не было ни ножа, ни парализатора, и все-таки он защищал мать и ребенка. Она не знала, что такое «ас-то», и все-таки тащила детеныша, погибая от бешеной гонки. Ведь он гнал ее, как волк.

Нет, как охотник! Судорожно глотнув, Август припомнил, что собирался запастись мясом из волчьей добычи. Минуту назад он считал их животными. Что изменилось? Ведь охотники загоняют и самок с детенышами… Но он, он сам? Неужели дело только в «асто»?

Человек много задолжал природе…

Он снова откашлялся и надсадно сказал:

— Не бойся!.. Слышишь? Не бойся!

На секунду застыв, йети тут же ускорила шаг. Детеныш затих и повис, держась за ее шерсть. Хотя трудно было понять, какими мерками его мерить, но крохотное тело, тоненькие конечности и неуверенные младенческие движения говорили о том, что родился он совсем недавно. Ему было страшно.

— Не бойся! — повторил Август и шагнул вперед.

Но йети притиснула к себе затихшего детеныша и бросилась вперед, с неожиданной силой пробиваясь сквозь глубокий снег.

Когда Август понял, что до обрыва меньше десяти метров, он что есть силы прыгнул вперед, удержав крик, могущий напугать йети, но было уже поздно.

Поскользнувшись, он пролетел метра полтора и обрушился на бок, на согнутую руку, и тут же услышал знакомый хлопок метательного заряда, а за ним — острый тычок в бедро. Повернувшись, Август отшвырнул парализатор и остервенело дернул засевшую в бедре стрелоампулу, хотя знал, что это бесполезно. Наркотик все равно всосется полностью.

Волоча мгновенно омертвевшую ногу, он с трудом приподнялся на вязнущих в снегу руках и встал на ноги.

«Асто» отчаянно боролся в его теле с транквилизатором, но вряд ли ему придется продержаться долго…

Август сделал шаг, захлебываясь обильной слюной.

— По…ааа…гиии… — позвал он коснеющим языком.

Перед глазами плясала, раздваиваясь, рыжая фигурка.

Он силился не упускать ее из виду, словно от этого зависело что-то важное.

— Помм…гиии…

Грузно раскачиваясь, как дерево под ветром, он шагнул еще раз.

Йети отступала и отступала, непонимающим, ненавидящим взглядом отталкивая его прочь. «Наверное, — вяло подумалось ему, — так она смотрела на волков. Но я же не волк… Она должна понять… Что? Что я охотник?..»

Задыхаясь, падая на четвереньки, Август сделал третий шаг.

Последний. Для всех.

Он еще различил гневное, совсем людское презрение на ее темном сморщенном лице.

Уже уткнувшись лицом в снег, он все же нашел в себе каплю сил — в последний раз приподнять голову, плывущую в сладком бреду, разлепить забитые снегом ресницы и сквозь радужные полосы увидеть след, исчезающий за краем обрыва.

Лошадь хрипло вздыхала. От нее валил пар. Человек вел ее под уздцы. Полы дубленого тулупа загребали снег, темное лицо с обмороженными шелушащимися скулами обвисло от усталости, легкие со свистом втягивали бедный кислородом воздух. «Тютек» — горная болезнь валила с ног, разламывала голову. Когда на тулупе стали расплываться темные звездочки, Чоро встал и закинул лицо к небу. С трудом уняв кровотечение, он отдышался и двинулся дальше.

На каждом шагу он проваливался в снег по бедра и с усилием вытягивал ноги, шатаясь и задыхаясь. Спина сгибалась под тяжестью двустволки, плеть, свисающая с руки, оставляла на снегу тонкую неровную канавку. Но глаза под темными стеклами горных очков зорко смотрели по сторонам, не упуская ни единого пятнышка, ни единой точки на белых склонах.

Через десяток шагов Чоро остановился и стащил рукавицы. Надо было поправить съехавший вбок седельный вьюк. Затянув узел, он снова повел лошадей вперед, по едва заметному, уже ссыпающемуся следу.

В январе прошлого года все газеты сообщили о трагической гибели лорда Эсдейла, экспедиция которого была якобы занесена снежным бураном при переходе через открытое ветрам горное плато в Гималаях. Клянусь своей честью и совестью, это абсолютно ложное, не соответствующее действительности сообщение. Я единственный человек, знающий, почему лорд Эсдейл исчез в Гималаях, и готов под присягой свидетельствовать следующее.

Мы встретились с лордом Эсдейлом в тридцатых годах, когда он тайно приехал ко мне в Марквартицы. Я преподавал рисование в школе и ведал местными краеведческими коллекциями. Марквартицы находятся, так сказать, по соседству с Вьестоницами, где в делювиальных отложениях профессор Эбсолон нашел женскую статуэтку из слоновой кости, получившую потом известность под названием вьес-тоницкой Венеры. Во время своих краеведческих экспедиций между Вьестоницами и Марквартицами я обнаружил много старых, полузасыпанных пещер с остатками животных каменного века. Мне даже удалось найти сломанный бивень мамонта (Elephas primigenius), которому я решил отвести самое почетное место в школьной коллекции. В это время нас навестил мой тесть Иозеф Жабка, владелец небольшой фабрики шоколадных конфет в Микулове. Жабка уговорил меня никому не отдавать бивень.

— Ты рисуешь и занимаешься резьбой, — сказал он, а спустя некоторое время предложил нечто, похожее на сделку. — Тебе, вероятно, не трудно вырезать из древней кости такую же фигурку, какую нашли в Вьестоницах, а потом вымазать ее глиной и землей.

— Зачем?!

— Неужели ты намерен до конца дней своих торчать в деревенской школе и получать несколько жалких сотен? Моя дочь привыкла к лучшей жизни…

Они уговаривали меня в течение нескольких недель. Я любил свою жену. К тому же наш директор упрекнул меня в том, что я забочусь о своих краеведческих коллекциях больше, чем об учениках. Мы повздорили, он угрожал мне дисциплинарным взысканием и увольнением с государственной службы. А тут еще мой тесть продолжал утверждать, будто две «древние» статуэтки обеспечили бы нас на всю жизнь: мол, агент, поставляющий ему какао, связан в Лондоне с купцом, торгующим древностями. Этот агент как раз приехал в Брно. Мне пришлось за одну ночь вырезать вторую вьестоницкую Венеру. Бивень крошился, и я начинал все снова и снова. Затем, руководствуясь книгой о четвертичном периоде, я вырезал еще фигурку мамонта и покрытого шерстью носорога (Coelodonta antiquitatis). Тесть показал мои произведения агенту по продаже какао. Мы ждали несколько месяцев, но никаких известий из Лондона не поступало, хотя мы послали туда мои фигурки, а тесть разыскал в Вене какого-то профессора, который засвидетельствовал, что это действительно художественные произведения доисторических людей каменного века. Я уже подумывал о том, как бы помириться с директором, и решил при первой же встрече выгнать тестя и возобновить дружбу с его микуловскими рабочими, с которыми когда-то ходил вместе в школу. Но как-то раз, — кажется, это была суббота, — перед школой остановился автомобиль иностранной марки. Из него вышел элегантный господин в простроченной шляпе ручной работы, какие не носят в наших краях. Ему пришлось пригнуться, чтобы войти в мой кабинет. Он протянул мне левую руку.

— Лорд Эсдейл, — представился он на плохом немецком языке. Я прикоснулся к его правой руке. Это был протез. — Львы, — лаконично пояснил Эсдейл и сел под чучелом редкой песочной змеи. — Я приехал по поводу ваших подделок…

— Статуэтки, безусловно, подлинные, — дерзко ответил я.

— Бивень подлинный, это верно. Потому я и приехал. Не стоит упираться. Статуэтки очень милы, и я рад, что в наше рациональное время — age of reason — нашелся человек с таким же художественным чутьем, как у людей ледникового периода.

Это мало походило на комплимент. Я взглянул на себя в зеркало. У меня рыхлое лицо и реденькие рыжие волосы, иногда я кажусь себе определенно некрасивым. Все же я не так уродлив, как наши мохнатые пращуры.

— Я куплю ваши статуэтки. Но только с условием, — быстро добавил лорд, увидев, как я встрепенулся, — что вы поведете меня в пещеру, где нашли бивень мамонта, и подробно исследуете ее вместе со мной.

Тут в мой кабинет вошел разбитной венский шофер, неся в охапке альпинистское снаряжение и дорожный мешок. Он доложил Эсдейлу, что обеспечил ему в гостинице ночлег, и попросил расплатиться. Эсдейл протянул ему чек. Несколько недоуменно посмотрев на меня и на мои коллекции, шофер вежливо попрощался, сел в машину и уехал.

— Пещеры вокруг Марквартиц исследовать невозможно, — растерянно возразил я лорду. Мне нужны были его деньги, но все же не ценой собственной жизни. — Уже много людей заблудилось в них и потом умерло с голоду или свалилось в пропасть. Я каждый месяц пишу об этом в Прагу. Сюда надо посылать целую экспедицию. Здесь могут оказаться сталактиты почище, чем в Деменовой пещере^{31}. Но для этого недостаточно двух человек, дорогой лорд.

— Вы боитесь? Сколько хотите за это?

Он думал, что я торгуюсь. Видимо, чувствовал себя у нас в Марквартицах, как где-нибудь в Центральной Африке, и договаривался со мной, как с туземным знахарем. Мне захотелось потребовать с него килограмм яблонецких стеклянных бус и полкило пороха и тут же поджечь этот порох под его стулом, но я раздумал. Отправил Эсдейла спать в гостиницу «У почты», а сам долго не мог уснуть. Всю ночь напролет думал, какая из пещер наименее опасна. На следующее утро мы тронулись в путь. Я намеревался поводить Эсдейла в темноте, чуточку искупать его в подземном ручье, показать полуразрушенный очаг, когда-то найденный здесь мальчишками, предложить его вниманию кости домашних животных, которые всего лишь в прошлом столетии, вероятно, затащили сюда лисицы — ученые ими не интересуются, но на экскурсантов они до сих пор нагоняют страх. Однако лорда трудно было провести.

— Замечательная пещера, — сказал он, обгладывая ножку жареной курицы, которую я захватил для него. — Замечательная пещера, — повторил он и остановился, равнодушно поглядев на побелевший лошадиный череп, обычно приводивший в ужас всех посетителей. — Но вам следовало бы провести сюда электрическое освещение. Тогда можно было бы устраивать в эти места безопасные экскурсии даже для учащихся.

Он двинулся с места и пошел такими огромными шагами, что я едва поспевал за ним. Мне было стыдно. Кроме того, я злился на своего тестя. Ведь это он все затеял. Я заявил Эсдейлу, что ни в какие пещеры с ним не пойду, потому что боюсь, и до сих пор никогда не решался в них углубиться. Два моих товарища, однажды отважившиеся на это, теперь наводят страх на людей, как этот лошадиный череп. У меня нет никакого желания очутиться в музее в качестве чудом сохранившегося скелета доисторического человека. Я — homo sapiens, разумный человек, и хочу, чтобы мои останки покоились на кладбище, а не в делювиальных наносах.

Он ничуть не обиделся. Наоборот, подождал меня, взял под руку и закурил трубку.

— Это доказательство, my goodness!^{32} Это доказательство. Вы действительно убеждены в том, что ваши друзья погибли под землей?

Тогда у меня впервые мелькнула мысль, не спятил ли он.

— А что бы они стали делать там так долго? Тонда Копецкий исчез пять лет назад.

— Так же, как и моя жена, — сказал лорд, отчаянно дымя трубкой. — Это доказательство. Вы должны пойти со мной в эти пещеры, даже если бы мне пришлось здесь продать душу дьяволу, — сказал он.

Он повел меня в гостиницу, где снял целый этаж, вытащил из дорожного мешка бутылку шотландского «Black and White, special brand of Buchanan's choice old whisky, Glasgow and London»^{33}. За ночь мы выпили две такие бутылки. И к утру я узнал историю леди Эсдейл, которую тоже готов подтвердить под присягой.

Жил-был однажды молодой человек по имени Капитан Достопочтенный Сэр Герберт Стивен Эрнест Скучинг-Три-страм-Скучинг. Друзья знали его как Билли. Он в самом деле был очень богат, а еще ему было очень скучно жить в Лондоне.

Как-то раз к Билли постучался незнакомец, протиснулся мимо дворецкого и спросил:

— Это вы будете Капитан Достопочтенный Сэр и так далее?

— Это я, — ответил Билли.

— Так вот, я Альфред Тенс, знаменитый исследователь и путешественник, — сказал гость, смахивая со стула кипу пятидесятифунтовых купюр и садясь.

— Человек, прошедший вдоль Амазонки?

— Тот самый, — скромно ответил Тенс.

— Человек, совершивший плавание из Брайтона в Бомбей в гребной ванне?

— Тот самый, — ответил Тенс, надуваясь от гордости.

— Человек, который переплыл Тихий океан на плоту из красного дерева и шнурков для ботинок — и открыл затерянные острова Одиума?

— Нет, я не тот человек, собственно говоря, — ответил Тенс, внезапно сдуваясь. — Там был кое-кто другой. Но вам стоит посмотреть на это.

Он извлек бумажник и достал нечеткую фотографию белого пятна посреди снежной бури.

— Знаете, что это? — спросил он. — Это жуткий снежный человек! Будь у меня двадцать тысяч фунтов, я мог бы съездить и поймать его, — добавил он, пристально глядя на Билли.

Билли жестом подозвал дворецкого.

— Выдайте этому джентльмену двадцать тысяч фунтов из стеклянной банки в холле.

— Превосходно! — вскричал Тенс. — Вы должны поехать со мной, конечно. Мы отправляемся завтра утром.

— Куда? На Эверест?

— Какая чушь! Эверест стал нынче похож на «Мир Диснея». Снежные люди остались только на горе Бена Драмлина. Вот это настоящая гора! Она в Чилистане. Мне пора бежать — я должен еще много чего успеть.

Билли проводил его взглядом.

— Что за странный человек, Твист, — сказал он своему дворецкому. — Но в нем живет исследовательский гений, разумеется. Интересно, откуда у него эта фотография.

— Не могу сказать, сэр. Мне паковаться?

— Да, Твист. Думаю, будет холодно — возьмите грелки, теплое белье и тому подобное. И запихните в чемодан побольше денег.

На следующее утро они заперли дом и ждали на крыльце, пока не появился Тенс в голубой парке и шапочке с помпоном. За ним следовал маленький чилистанец — его проводник и переводчик — и волочил за собой чемодан. Тут же налетело множество репортеров: они все одновременно задавали вопросы и фотографировали на бегу.

Тенс, отмахиваясь от них, крикнул Билли:

— Поймайте такси, мальчик мой!

Билли сошел на проезжую часть и поднял зонтик.

— Куда вам, сэр? — спросил таксист, останавливая машину.

— В Чилистан, пожалуйста.

Таксист задумался.

— Это где-то у Шепердс Буш?^{40} — спросил он.

— Нет, до Чилистана примерно шесть тысяч миль. Держите для начала пять тысяч фунтов, — сказал Билли.

Таксист побледнел, увидев кучу денег.

— Эгегей, вперед, — сказал он.

— Но в Чилистан не доехать на такси! — воскликнул Тенс. — По пути океан!

Билли наклонился и потрепал таксиста по плечу.

— Скажите-ка, старина, — промолвил он, — у вас есть паспорт?

— Да, сэр. Получил в прошлом году, когда мы с женой ездили в отпуск в Коста-Лотта, — ответил таксист.

Билли велел ему взять паспорт; поэтому всем пришлось поехать к дому таксиста по адресу Трэмвэй-плейс, дом № 8, Лондон. Таксист вошел внутрь и вскоре появился вновь в сопровождении невысокой толстенькой женщины в коричневом пальто и бархатной шляпке, утыканной шляпными булавками. Она несла два чемодана.

— Это моя жена, сэр! — грустно произнес таксист. — Она говорит, что не позволит мне волочиться за границей за всякими женщинами. Она говорит, что за мной нужен глаз да глаз.

— Разумная дама! — заметил Билли. — Как вас зовут, мадам?

— Агнес Глупп, — ответила та и сделала реверанс, ибо с первого взгляда могла распознать джентльмена.

— Твист, привяжите багаж дамы на крышу. Садитесь, мадам. Вы хорошо готовите? Чудесно! Сам я и яйцо не смогу сварить.

— Но так неправильно! — воскликнул Тенс, чуть не плача. — Нельзя так ездить в путешествие! Мы не можем просто взять с собой чью-то жену. Мадам, вы должны знать, что там, куда мы направляемся, нас ждут жуткие снежные люди, растения-людоеды и прочие опасности!

Миссис Глупп лишь рассеянно улыбнулась.

Мистер Глупп довез путешественников до Дувра, и вскоре они уже катились по Франции.

— На юг, — распорядился Билли. — В Коста-Лотта. Там солнечно.

Целые века они пересекали капустные поля. Наконец приехали в Коста-Лотта: голубое море, голубое небо и богатые люди в купальных костюмах.

— О, я все это помню, — сказала миссис Глупп.

Билли купил для отряда маленькую виллу, а затем все спустились на пляж. Мистер и миссис Глупп бродили по воде, повесив на шею связанную шнурками обувь — мистер Глупп даже снял пальто. Тенс, конечно, остался в подбитой ворсом одежде исследователя, привлекая всеобщие взгляды.

Твист, дворецкий, купил номер своей любимой газеты «Таймс» и приступил к чтению, а чилистанский проводник Тенса пожелал остаться в такси, где он устроился среди чемоданов.

— Я хотел бы заметить, сэр, — неожиданно сказал Твист. — Здесь пишут, что экспедиция арбровианских джентльменов намерена совершить восхождение на Бен Драмлин в поисках жуткого снежного человека. Мне казалось, это мы его ищем.

Тенс едва не взорвался.

— Они доберутся туда раньше нас! Все мои труды насмарку!

— Дайте-ка мне взглянуть на эту газету! — сказал Билли. — Хм… Тут говорится, что арбровианцы только что отправились в Чилистан. Я полагаю, мы могли бы их опередить. Перестаньте рыдать, Тенс. Твист, найдите мне телефон.

Мгновение спустя он вернулся и приказал всем садиться в такси.

— Поезжайте в аэропорт Насти, на третью взлетно-посадочную полосу, — сказал он мистеру Глуппу.

Пятнадцать минут спустя они въехали по трапу в гигантское брюхо грузового самолета. Пропеллеры уже вращались.

— Как вы это устроили? — выдохнул Тенс.

— Купил самолет, — сказал Билли. — Что удобно в жизни мультимиллионера — не приходится ждать у моря погоды.

— Ой! Я никогда раньше не поднималась в воздух, — заметила миссис Глупп.

Она уселась и положила свою утыканную булавками шляпку на столик. Вот только это был не столик. Это была панель управления, и миссис Глупп случайно сдвинула переключатель.

— Кажется, мы движемся, сэр, — сказал дворецкий Твист. — И, сэр, за нами бежит джентльмен в форме и кричит: «Эй!», сэр. Осмелюсь предположить, что он и есть пилот, сэр.

Самолет катился по взлетно-посадочной полосе, набирая скорость. Стена на краю летного поля была уже совсем близко.

— У кого-либо есть какие-нибудь предложения? — спросил Тенс.

Все стояли вокруг, выглядя смущенными. Затем проводник Тенса, маленький чилистанец, наклонился вперед и осторожно нажал на рычаг.

Самолет оторвался от земли.

Проводник сел и нажал несколько кнопок.

— Как он научился управлять самолетом? — спросил Билли.

— Сам не знаю, — сказал Тенс. — Когда я впервые встретил его, он погонял верблюдов. Он явно человек со многими талантами.

Самолет дважды сделал петлю, нырнул под какие-то телефонные провода, поднялся прямо вверх и более или менее нормально выровнялся, летя в направлении Чилиста-на. По радио зазвучали отчаянные сообщения с диспетчерской вышки, однако новый пилот не обратил на них никакого внимания.

Вскоре они были уже над морем. Миссис Глупп и Твист стали готовить обед на камбузе.

Потребовалось несколько дней, чтобы добраться до Чи-листана, так как требовалось постоянно приземляться для дозаправки — обычно на небольших аэродромах в пустыне, где топливо доставлялось к самолету на верблюдах. Путешественники также на некоторое время заблудились в окрестностях Турции.

— Я только что кое-что вспомнил, — сказал Тенс, когда впереди показались Гималайские горы. — В Чилистане нет аэропорта.

— Забавно, — отозвался Билли. — Кажется, мы приземляемся.

Чилистан — очень маленькая страна, состоящая в основном из тропических джунглей, каменистой пустыни и гор. Столица, Чилблейн, расположена на берегу красной реки Макферсон, названной в честь человека, который утверждал, что открыл эту страну, и именно к ней снижался самолет.

Рыбаки на берегу были поражены, увидев, как самолет выпал из облаков, пронесся вверх по реке, выскочил на берег и остановился в зарослях бальзовых деревьев.

Люк распахнулся, и изнутри на огромной скорости вылетело маленькое черное такси. Затем самолет взорвался.

— Совсем неплохая посадка, — сказал Тенс своему гиду. — Я думаю, теперь мы опередили арбровианцев.

Мистер Глупп затормозил, когда к такси подбежал невысокий мужчина в синем костюме. Тенс бросился наружу и пожал ему руку, и между ними завязался долгий разговор на чилистанском; звуки этого языка напоминали Билли скрип мокрого пальца по стеклу.

— Это мой старый друг Годли, премьер-министр, — объяснил Тенс остальным. — Он говорит, что окажет нам всю необходимую помощь.

— Как мило с его стороны, учитывая, что мы только что подожгли великолепную рощу бальзовых деревьев, — сказал Билли.

— Да, но он не любит арбровианцев, потому что у него когда-то была арбровианская камера, и она сломалась, насколько я могу понять, — сказал Тенс.

— А где гора Бен Драмлин? — спросила миссис Глупп.

Тенс указал пальцем.

Гора поднималась из джунглей и продолжала подниматься все выше и выше, постепенно скрываясь в облаках.

— Боже правый, — сказала она. — А что это там наверху, снег?

— Некоторые считают, что это шербет, — саркастически заметил Тенс. — Однако я не думаю, что нам понадобится проделать больше трети пути к вершине, — добавил он. — Предполагается, что жуткие снежные люди обитают в пещерах не слишком высоко над джунглями.

Остаток дня был потрачен на покупку теплой одежды и наем носильщиков. Тропическая ночь обрушилась внезапно, как кирпич, когда они легли спать в лучшем отеле Чилблейна, «La Grande Magnifique Ritz Splendide Carlton». Твисту, дворецкому, пришлось спать в ванне.

Рано утром следующего дня они снова сели в такси, причем Твист вел грузовик, набитый носильщиками и провизией. Небольшая толпа собралась, чтобы проводить их, и духовой оркестр заиграл национальный гимн Чилистана «Боже, храни нас всех».

Затем они отправились в путь по лесам вокруг Бена Драмлина. Такси петляло по крошечным дорожкам между огромными деревьями, полными ярко раскрашенных птиц. Обезьяны прыгали по веткам и пронзительно кричали, а миллионы насекомых жужжали и щелкали.

Маленькая колонна поднималась все выше и выше по предгорьям Бен Драмлина, пока пышные леса не сменились соснами и, наконец, скалами и чахлым кустарником.

Дорога исчезла. Оставалось идти пешком. Мистер Глупп запер дверцу своего такси и спрятал ключ в шляпе.

— Сколько еще осталось до того, как мы найдем этих жутких снежных людей? — спросил Билли, зашнуровывая свои альпинистские ботинки.

Тенс с трудом надел рюкзак.

— Еще две или три тысячи футов, — сказал он. — Вот где я их видел. Ей-богу, как же здесь вкусно пахнет!

— По-моему, пахнет воздухом, — сказал мистер Глупп.

— Вперед! — воскликнул Тенс.

Они тащились по склонам Бен Драмлина, распевая песни. Наконец они подошли к небольшому горному ручью, который, журча, бежал по камням. Билли наклонился, чтобы наполнить свою бутылку водой, и услышал жужжащий звук. В ручье было установлено миниатюрное водяное колесо, вращавшееся с огромной скоростью.

— И к нему что-то привязано, — пригляделся Тенс. Это был маленький кусочек пергамента. На нем были две строчки на чилистанском, и Тенс перевел их:-

— А где бочка с автолом? — очень спокойно спросил Ферчайлд.

Спендлер увидел утрамбованную траву и жирные пятна автола на корнях дерева.

— Тут не обошлось без вертолета, — сказал Ферчайлд, истощив поток ругательств. — Видите, мистер Спендлер: бочку не катили. Ее подняли и понесли. Четыреста восемьдесят килограммов. Масло высшего сорта, сорок пять центов литр, чтоб ему…

— Да, вертолет, — согласился корреспондент, кривясь от ругани Ферчайлда.

— Или волосатый парень, — добавил кто-то сзади. Спендлер обернулся и увидел седого длиннолицего человека в синем комбинезоне и кепке, похожего на гнома.

— Снова людей баламутите, Мики! — рявкнул Ферчайлд, искоса поглядывая на невозмутимого старика.

— Понимаете, сэр, выдумал каких-то лесных обезьян слоновьих размеров и так напугал ими рабочих, что бедолаги боятся отойти от дороги. Что, доволен, паникер старый?

— Мой дед охотился в этих местах, — взволнованно отвечал старик, — и много раз видел лесных людей. Отец даже застрелил одного где-то у склона горного хребта.

Собралось с десяток рабочих. Старик разгорячился и заговорил вдохновенно, как пророк:

— Хозяев леса не напугать никакими бульдозерами. Зря стараетесь, мистер Ферчайлд! Мы — завоеватели их края. Они будут нам мстить!

Усы Ферчайлда затрепетали, как крылышки мотылька, и он тихо произнес:

— Идите спать, Мики.

Старик принял горделивую позу.

— Я вам не.

— Да уберите вы его к чертовой матери! — разозлился Ферчайлд. Двое рабочих взяли старика под локти. Мики сразу умолк, опустил голову и позволил рабочим себя увести. Спендлер успел перехватить его добрый, предупреждающий и немного укоризненный взгляд. Корреспондент почувствовал замешательство. Напускная беспечность Ферчайлда выглядела совершенно неубедительной в сравнении с упрямой настойчивостью старика. Спендлер бросил взгляд на хмурые, сизые деревья.

Ветер пел над тайгой, шевеля кроны. С юга ползли длинные серые тучи.

— Сыновья Еноха, — внезапно вырвалось у Спендлера.

— Это вы о чем? — удивился Ферчайлд.

— Просто вспомнил святое писание. Там говорится о сыновьях Еноха, которые жили на земле Ханаанской и ростом значительно превосходили людей… Может, старик имел в виду одичавших потомков Еноха?

— Побольше слушайте этого старого идиота, мистер Спендлер. Я терплю Мики только потому, что он — отец моей жены и к тому же прекрасно знает местность. Надо же такое придумать! Тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год от рождества Христова. Строится современная трасса, и вдруг какие-то «волосатые парни», духи! Тьфу! — возмущался Ферчайлд.

Прозвучал гудок. Рабочие, беззаботно отдыхавшие среди сосен, бросились к бульдозерам и циркулярным пилам. Ревущая дымная колонна во главе с громадным асфальтоукладчиком двинулась на привычный штурм.

— А бочка все-таки исчезла, — сказал вдруг Ферчайлд.

— Исчезла, — согласился Спендлер.

— И ее не катили.

— Не катили.

— Ну, я пошел, мистер Спендлер.

— Я тоже пойду. Поработаю немного.

Падая, вертолет загремел так, словно в тайгу скинули с неба десятиэтажный дом, наполненный листовым железом.

Из перевернутой машины, лопасти которой напоминали теперь творение скульптора-сюрреалиста, донеслись беспорядочные удары. После, высадив изнутри поврежденную дверцу кабины, на поляну вывалился Спендлер с окровавленным лицом и осколками разбитых очков, врезавшимися в нос и щеки.

Корреспондент, припадая на правую ногу, — левая была покалечена — долго тащил за собой страшную красную массу — труп пилота. Потом он бросил труп и пополз быстрее, постанывая от боли. Вскоре Спендлер выполз на край лощины. Кисло пахло прелой зеленью, грибной трухой, чьим-то необычайно густым потом. Кровь со лба Спендлера закапала на траву.

Лес падал, отплывал, нет, это сам Спендлер падал, отплывал, растекался, рас…

Корреспондент не мог припомнить всего, что случилось вслед за тем, как он выполз на край лощины и на какое-то время потерял сознание. В памяти остались только приступы острой боли в ноге, тошнотворный запах пота и — будто видение — рыжая косматая голова, голубые глаза и седые волосы на широкой груди под патриархальной бородой.

Скоро боль утихла, и настал полный покой.

Два дня спустя Ферчайлд, Мики и инженер Догерти наткнулись на разбитый вертолет и труп пилота.

— Вряд ли бедный Джерри сам прополз все это расстояние. Его волок Спендлер! — решил Ферчайлд. Глянув на Мики, он насмешливо добавил:

— Или волосатый парень!

— Не называйте его в лесу, потому что он придет, — тихо сказал Мики.

— Ну, еще чего!.. — грохнул Ферчайлд.

— Не надо, сэр, — попросил Догерти.

— Трусы! — истерически заверещал Ферчайлд, срывая с плеча карабин.

В мокром кустарнике засопело. Бах, бах, бах!

Что-то глухо застонало. Кто-то тяжелый, как носорог, бросился в чащу.

Все трое ринулись в кусты. На траве, размеренно дыша, спал Спендлер — грязный и очень бледный. Его левая штанина была оторвана. На обмотанной лыком ноге — шина из толстой ветки.

На кустах краснели капли густой крови. Под корнями застыла целая лужа.

— Он хотел незаметно подкинуть нам Спендлера, — растерянно промолвил Догерти.

— Такого не видели ни отец мой, ни дед… Зато теперь у вас не будут пропадать бочки с автолом, мистер Ферчайлд! — грустно заметил Мики.

В 1952 году готовы были уже отказаться от подъема на Эверест. Только фотографии не позволяли отказываться.

Ну, не очень хорошие фотографии: нечеткие, с полосами, но нас интересовали только темные пятна на белом фоне. Эти пятна были живыми существами. Свидетели клялись в этом.

Я сказал:

— Что за дьявол, уже сорок лет говорят о живых существах, которые встречаются на склонах Эвереста. Пора что-то с этим делать.

Джимми Роббонс (прошу прощения, Джеймс Абрам Роббонс) был одним из тех, кто убедил меня. Он помешан на альпинизме. Он все знает о тибетцах, которые не приближаются к Эвересту, потому что это гора богов. Он может перечислить на память все загадочные человекоподобные следы, даже замеченные на снегу на высоте в двадцать пять тысяч футов. Он наизусть помнит все рассказы о тощих и высоких живых существах, которые носятся по ущельям выше последнего лагеря; его со страшным трудом умудряются разбить альпинисты.

Приятно иметь такого энтузиаста в главном комитете по изучению Земли.

Последняя фотография, однако, добавила силы его словам. Вряд ли можно подумать, что на ней люди.

Джимми сказал:

— Послушайте, босс, дело не в том, что они здесь, а в том, что они так быстро двигаются. Посмотрите на эту фигуру. Она размазана.

— Могла повернуться камера.

— Тут крутой утес. И люди клянутся, что эта штука быстро двигалась. Каким должен быть метаболизм, чтобы бежать при таком количестве кислорода? Послушайте, босс, поверили бы вы в глубоководных рыб, если бы не видели их сами? Рыбы ищут новые ниши в окружающей среде, которые смогут заселить, и уходят все глубже и глубже и однажды обнаруживают, что не могут вернуться. Они так сильно адаптировались, что могут жить только под многотонным давлением.

^- Ну…

— Черт побери, неужели вы не можете применить это и здесь? Какие-то существа вынуждены подниматься в гору. Они постепенно привыкают к разреженному воздуху и низким температурам. Могут питаться мхом или редкими птицами, точно так же, как рыба постепенно отказывается от верхней фауны, медленно опускаясь вниз. И вот однажды они обнаруживают, что не могут спуститься. Я не говорю, что это люди. Могут быть серны, горные козлы, барсуки или что угодно.

Я упрямо ответил:

— Свидетели говорят, что они отдаленно напоминают людей, а следы, несомненно, подобны человеческим.

— Или птичьим, — сказал Джимми. — Невозможно решить.

Вот тогда я и сказал:

— Пора что-то с этим делать.

Джимми пожал плечами и ответил:

— Уже сорок лет пытаются подняться на Эверест. — И покачал головой.

— Ради Бога, — сказал я. — Все вы, альпинисты, свихнувшиеся. Вас не интересует вершина. Вам нужно подняться на нее определенным путем. Пора перестать дурачиться с пиками, лагерями, веревками и прочими принадлежностями Джентльменского клуба, который каждые пять лет посылает в горы новых сосунков.

— К чему вы ведете?

— Самолет изобрели в 1903 году, знаешь ли.

— Пролететь над Эверестом! — Он сказал это так, как английский лорд говорит «Охотиться на лису!», а рыболов: «Насадить червяка!»

— Да, — ответил я, — пролететь над Эверестом и опустить кого-нибудь на вершину. Почему бы и нет?

— Он там долго не проживет. Тот парень, который спустится, я хочу сказать.

— А почему бы и нет? — снова спросил я. — Можно сбросить припасы и кислородные баки, а парень будет в космическом костюме. Естественно.

Потребовалось время, чтобы договориться с Воздушным Флотом, а к этому времени Джимми Роббонс настолько свихнулся, что решил добровольно отправиться на вершину Эвереста.

— В конце концов, — почти шепотом сказал он, — я буду первым человеком, вступившим на нее.

Это начало рассказа. Сам же рассказ гораздо проще и требует всего нескольких слов.

Самолет прождал две недели лучшего времени года (для Эвереста, разумеется), пока не дождался относительно летной погоды, и вылетел. Получилось. Пилот сообщил по радио, как выглядит с высоты вершина Эвереста, а потом описал, как выглядел Джимми Роббонс, когда его парашют становился все меньше и меньше.

Потом снова началась буря, и самолет с трудом вернулся на базу. Потребовалось ждать еще две недели, пока установится погода.

И все это время Джимми провел в одиночестве на крыше мира, а я презирал себя как убийцу.

Две недели спустя самолет отправился на поиски его тела. Не знаю, зачем это, но таков человек. Сколько погибло в последней войне? Кто может сосчитать? Но деньги не считают, когда нужно спасти одного или даже просто вернуть его тело.

Тело не нашли, но увидели дымовой сигнал; он поднимался вверх, и его уносил ветер. Спустили кошку и подняли Джимми, по-прежнему в космическом скафандре. Выглядел он как из ада, но, несомненно, был жив.

Постскриптум к этому рассказу связан с моим посещением больницы на прошлой неделе. Джимми поправляется очень медленно. Доктора говорят шок, они говорят истощение, но глаза Джимми говорят гораздо больше.

Я сказал:

— Джимми, ты не стал говорить с репортерами, отказался говорить с правительством, но со мной ты можешь поговорить?

— Мне нечего сказать, — прошептал он.

— Конечно, есть, — возразил я. — Ты две недели в бурю прожил на вершине Эвереста. Ты не мог этого сделать, у тебя не хватило бы припасов. Кто тебе помог, Джимми, мальчик?

Вероятно, он знал, что меня обмануть не сможет. Или ему хотелось с кем-то поделиться.

Он сказал:

— Они разумны, босс. Сжимали для меня воздух. Установили небольшой блок питания, чтобы у меня было тепло. Устроили дымовой сигнал, когда заметили возвращающийся самолет.

— Понятно. — Я не хотел торопить его. — Мы так и думали. Они приспособились к жизни на Эвересте. И не могут спуститься вниз.

— Не могут. А мы не можем подняться. Даже если погода будет благоприятная, они нас остановят.

— Но они, похоже, не злые существа. Зачем им нам мешать? Тебе ведь они помогли.

— У них нет ничего против нас. Они разговаривали со мной. Телепатия.

Я нахмурился.

— Ну, тогда…

— Но они не хотят общаться с нами. Они за нами наблюдают, босс. Вынуждены. У нас есть атомная энергия. Вот-вот появятся космические корабли. Они обеспокоены. И Эверест единственное место, на котором они могут жить.

Я нахмурился сильнее. Он вспотел, и руки его дрожали.

Я сказал:

— Спокойней, парень. Спокойней. Кто эти существа?

И он ответил:

— А кто же может на всей Земле жить только в разреженном воздухе и холоде Эвереста? В этом-то все дело. Они не с Земли. Они марсиане.

Вот и все.

Он стоял на углу и удивлялся всему, что его окружало. Вклиниваясь в поток приземистых машин, двигались большие желтые автобусы, трещали мотороллеры, яйцевидные малолитражки, размалеванные словно попугаи (чем меньше машина, тем фантастичнее краски), нагло толкались перед сверкающими серебром уличными лайнерами. Мигали огни светофоров, перекресток работал, как насос, то наполняясь крышами автомобилей, то массой людских голов, а он все смотрел и удивлялся. Его пальцы машинально вертели в кармане треугольный камушек, крупицу скалы, унесенную из тех краев, куда, как он надеялся, еще не ступала ничья нога. Ему было немного жарко в клетчатой фланелевой рубахе. Ремни доверху набитого рюкзака врезались в плечи. И башмаки, тяжелые, на ребристой резиновой подошве, были как-то не на месте среди этой вереницы ног, обутых легко и просто. Но его занимало другое. Значит, перекресток существовал все это время, шагали люди, желтые автобусы курсировали от остановки к остановке, стада машин рывком бросались на зеленый свет — все действительно шло своим чередом, хотя его и не было?

Теперь он был уже почти возмущен. Но и в этом не отдавал себе отчета, а лишь смутно чувствовал: что-то здесь не так, за всем этим кроется большая, хотя и неуловимая, не поддающаяся определению обида. Ему было девятнадцать лет, и, наблюдая, как белые фигуры полицейских в длинных плащах, дирижирующие движением, ежеминутно исчезали среди машин, глядя на людей, толпившихся у огромных витрин универсального магазина, он вдруг окончательно понял — и эта мысль огорчила его — так будет и потом, когда…

Зажмурился — улица исчезла. Открыл глаза — она возникла перед ним. Ему хотелось топнуть ногой о плиту тротуара, совершить нечто такое, чтобы предотвратить эту кажущуюся невероятной неизбежность.

Разумеется, это чистая случайность. В конце концов — каждому, вероятно, приходится когда-нибудь подумать об этом впервые. С ним это произошло сейчас. Он и раньше, конечно, не думал, будто пышность витрин, прекрасные женщины, автомобили, громады бетонных и алюминиевых зданий — только для него, окружают только его, ведь он не был ребенком.

Ему было девятнадцать лет, и последний раз он ел пять часов назад. Он вынул руку из кармана рабочих брюк, проверив при этом, не выпал ли камень, и ощупал верхний маленький кармашек, туго набитый мелочью.

Пройдя сквозь заслон теплого воздуха, он очутился в универсальном магазине — странное явление, с тяжелым горбом рюкзака, но толпа ничему не удивлялась. Войди он на руках, на него бы тоже не обратили внимания. Он пробрался между столами, заваленными грудами белья, прошел через овальную дверь в стеклянной стене и попал в закусочную. Он попробовал протиснуться в проход между барьером и прилавком, с которого брали на подносы еду, но за что-то зацепился своим слишком широким рюкзаком. Пришлось попятиться назад и положить рюкзак под вешалку. Взяв гороховый суп с колбасой, он присел к свободному столику, придвинул к себе корзинку с хлебом. Хлеб был бесплатный.

Блондинка в голубом свитере с короткими рукавами (не преставая жевать, он быстро оценил взглядом ее ноги, лицо, руки, особенно руки), осторожно неся тарелку (risotto, дешевка), замедлила шаг, ища глазами место. Он откусил пол-ломтя и, старательно заедая хлеб гороховым супом, еще раз вскинул глаза. Красивая.

Было похоже, что она сядет за его столик, но в последнюю минуту освободилось место у стены. Когда она проходила мимо, он, чтобы составить о ней полное представление, наклонился, икры ее ног и розовые пятки, выглядывавшие из белых туфелек, мелькнули среди ножек стульев.

Он снова уставился в тарелку.

Посетителей было очень много, некоторых он знал в лицо — они обедали здесь постоянно. Кто-то остановился возле его столика, так близко, что пришлось бы задрать голову, чтобы увидеть лицо подошедшего человека. Он и не думал этого делать. Если ждет разрешения сесть рядом, пусть спросит. Мужчина — видны были лишь его брюки: на одной штанине заглажены две складки, ботинки — приличные, модные — не двигался с места.

«Ищет чего-то?» — подумал он. Невольно стал есть быстрее. Кто знает, чем это кончится; а гороховый суп в общем отличный. Он проглотил последний кусок колбасы, хотя собирался оставить его напоследок, и сунул ногу под стул.

Водкой не пахло, впрочем, было еще слишком рано; мужчина не опирался на стол и не пошатывался — значит, трезв. Теперь казалось уже странным, что незнакомец все стоял, не двигаясь. Украдкой он покосился на его правую руку. Она была засунута в карман. Карман казался пустым. Что за кретин!

Мужчина вдруг опустил левую руку ему на плечо. «Однако!» — промелькнуло в голове. Отодвинув стул, чтобы не задеть стола (оставалось еще полтарелки супа), он поднялся во весь рост. Рост был его козырем — руки длинные, и вообще редко кто отважится задеть высокого, — но тут он вздохнул, мышцы его вдруг обмякли, он проглотил кусок и сел, а Том, — это был именно Том со своими обычными выходками — смеясь, уселся напротив.

— Битый час стою, а ты и бровью не повел. Когда приехал?

— Только что. Я сюда прямо с вокзала.

— Голодал там? Оставь кусочек хлеба. Погоди, я принесу чего-нибудь горячего.

Том подошел к прилавку, проследовал вдоль него вместе с вереницей людей и вернулся, неся на подносе сосиски, салат и стаканы с апельсиновым соком. Один стакан поставил перед приятелем. Тот поблагодарил кивком. Подумал, а не вытереть бы тарелку хлебом. Так бы он поступил на любой турбазе. Наконец, отодвинул тарелку.

Том глотал сосиски, почти не разжевывая, — они чуть похрустывали во рту. Потом потянул сок через соломинку, отложил ее и принес себе новую.

— Чего молчишь? — спросил Том.

Том был бледен. Здесь все бледны. Только он, Мат, загорелый, как медь, стоит ему взглянуть на свои руки. Волосы на них совсем выгорели.

— А что рассказывать? Ну, карабкался.

Ему не хотелось здесь, за столом, уставленным тарелками, в сутолоке говорить о горах. Да и что расскажешь?

— Закурим? Выйдем, здесь нельзя.

— Ладно. Только подниму рюкзак в свою хату.

— Зачем? Оставь у меня.

— Ага. Послушай, — он наклонился через стол, — там позади меня, у стены, сидит одна деточка…

— Блондинка?

— Да.

— Ну и что? Знаешь ее?

— Нет. Что она там делает?

— Приглянулась?

- Не можешь по-человечески ответить?

Том вытер рот бумажной салфеткой.

— Сидит с каким-то типом.

Парень не мог скрыть своего разочарования.

— С типом? Кто он такой?

Друзья переговаривались почти беззвучно — как всегда на людях. Они понимали друг друга чуть ли не по движениям губ.

— Чернявый, с перстнем и баками. Шарманщик или фокусник, из тех, что с силомерами.

— Болтают?

— Он треплется. Строит глазки.

— А она?

— Может, хватит? Пошли, Мат. Это бессмысленно.

Друзья поднялись, и, когда Мат нагибался за рюкзаком, ему даже не пришлось оборачиваться, чтобы увидеть стену, выложенную синим кафелем. У брюнета был оливковый цвет лица, пиджак с подложенными ватой плечами и грудью, брюки песочного цвета и ядовито-оранжевые туфли. Он выклевывал вилкой рис на тарелке своей соседки, а та очаровательно смеялась, будто бы защищаясь от вторжения. Мат забросил за спину рюкзак, Том помог застегнуть ему ремни, и они пошли.

Том жил рядом, но его улица походила скорее на окраинную — у самого дома росла липа. Она уже отцвела. Из окна комнаты можно было срывать листья. Мат ждал внизу, в холодных сенях, — Том сам отнес рюкзак наверх. Минуту спустя загремели ступени под его ногами. Друзья неторопливо вышли, некоторое время молчали. Лотки ломились от фруктов. Ногам становилось нестерпимо жарко в тяжелых башмаках. На углу, у кинотеатра, посмотрели фотографии и направились дальше.

— Послушай Мат, я хочу тебе кое-что сказать.

Приятель взглянул на Тома сверху вниз — наконец-то!

— Что же, например?

— Не здесь.

— Вот как? Хочешь, поедем в бассейн?

— Нет. Отвратительные голые туши — толстяки, старые бабы, — и всего этого больше, чем воды.

Мат приподнял брови — не успел он вернуться, как Том уже командует.

— Так куда же?

— Туда, где никого нет.

— А именно?

— Идем.

Больше они об этом не говорили. Мат несколько удивился, когда сели в автобус, 68-й загородный, но промолчал. Ехали долго; несмотря на открытые окна, было душно. Небо заволакивала какая-то пелена, хотя облаков как будто не было. Когда ехали по солнцепеку, становилось трудно дышать. На последней остановке они вышли и, мино-вав садовые участки, огороженные свежевыкрашенной сеткой, свернули в боковую аллейку. Только теперь Мат понял.

— Будь ты неладен! Мы идем на кладбище?

— Ну так что же? Там никого нет.

Ворота были заперты, они прошли немного дальше, к калитке. Сначала появились огромные, серые, позеленевшие гробницы аристократии — маммоны с лепкой, изваяния с колоннами; семейные склепы с цветными стеклышками, миниатюрные храмы, мавзолеи. Когда свернули с главной аллеи, дорога стала сужаться. Вместо асфальта здесь был гравий, сухой и сыпучий, по сторонам надгробья поменьше, стандартные, словно сошедшие с конвейера; бетонные глыбы, кое-где чернели полированные плиты, на некоторых надписи уже стерлись, буквы выкрошились.

Они шли дальше. Все больше было старых деревьев, могилы терялись в высокой некошеной траве. Наконец, Том остановился у часовенки среди берез.

— Здесь?

— Сядем.

— Ладно.

Поодаль стояла скамейка, трухлявая, рассохшаяся, в щелях — зеленый мох, сухие кленовые листья. Сели. Том открыл новую пачку сигарет, Мат постучал сигаретой о ноготь, достал пробковый мундштук. Наверное, специально купил к этой встрече. Но ничего не сказал. Они закурили.

— Я все это время не курил, — признался он, пуская дым через нос и рот.

— Ты?!

— Да, но потом надоело. И вовсе не из-за того, что нельзя было иначе. Просто — чего ради воздерживаться?

— Расскажешь как-нибудь?

— Сперва ты. Ведь говорил…

Том отчаянно затягивался.

— Что за история? Бабенка?

— Вот еще…

— Тогда постой. Догадываюсь. Ты что-нибудь придумал? Опять?

— Мат, ей-богу…

— Знаю, знаю. Это не липа, все абсолютно реально, дело верное, могу даже поклясться. Допустим, ты все это мне уже сказал, а теперь выкладывай.

— Ты надо мной смеешься.

— С какой стати? Ну, выдумщик, не заставляй себя упрашивать…

Том, тронутый, улыбнулся, склонил голову.

— Ну разве я виноват, что придумываю вещи, которые никому не приходят в голову.

— Конечно. Разве я говорю, что это плохо? Это хорошо. Ну?

— Видишь ли… теперь… это нечто большее. Не знаю, как объяснить. Ты не поверишь.

— Ну не поверю. И что же случится?

— Хочется, чтобы поверил.

— Том, валяй!

Молчание продолжалось довольно долго. Они затягивались, стараясь не стряхнуть пепел, шелестели березы. Было пусто.

— Тут… дело касается летающих тарелок.

— Ага, — кивнул Мат.

— И… еще кое чего. Йети, например.

— Йети?

— Да, обезьяны с Гималаев. Ты же знаешь.

— А… Следы на снегу?

— Да. И еще… В общем, иногда пишут, что может произойти нашествие на Землю, и могут сюда прилететь существа с какой-нибудь другой планеты.

— Да, пишут.

— Но всегда пишут, якобы нашествие это только будет и никогда — что оно уже было. Понятно?

— Почему же? Я читал однажды, что на Землю прилетали примерно миллион назад, когда еще не было людей…

— Суть не в этом. Оно было, но не так давно. Ну скажем, лет тридцать назад.

— Действительно?

— Да, на самом деле, не в книгах.

— Как же могут писать о нашествии, если его не было?

— Именно — было.

— Неужели? Тогда где же они — эти выходцы с другой планеты?

— Здесь.

— Летающие тарелки? Это не ново.

— Летающие тарелки тоже играют тут кое-какую роль, но дело не в них. Послушай. Представь себе: какие-то существа с другой планеты наблюдают за Землей и намереваются ее завоевать. Они видят — у людей высокая техника, и если дойдет до войны, она будет длительной и кровавой, и неизвестно, чем кончится. Они хотят избежать схватки. И создают план: пусть люди сами сделают все, что нам нужно.

— Перебьют друг друга, да?

— Что-то вроде этого. Но как это сделать? Если бы на Земле появились какие-то новые существа, непохожие на тех, каких мы видим повседневно, люди сразу бы их заметили. Значит, надо послать нечто такое, что останется незамеченным. Это они и сделали.

— Летающие тарелки?

— Нет! Ведь тарелки производят сенсацию — каждый обратит внимание, пришлось людей послать.

— Как — людей?

— Настоящих, живых, из плоти и крови, но сделанных так, что действуют они только в интересах тех, кто их послал. Понимаешь?

— Разве это возможно? Искусственно созданные люди?

— Точно не знаю. Не совсем искусственные. Встретишь такого — и не отличишь от обыкновенного человека… такого можно опознать только по его делам.

— А что он делает?

— Готовит атомную войну.

— Как?

— Думаю, они начали это гораздо раньше, чем тридцать лет назад. Может, и сто? По ночам, где-нибудь в пустынной местности, или как-то иначе, они высаживали десанты, разумеется, без оружия. Летающие тарелки доставили, скажем, несколько тысяч людей — их людей. Каждый имел имя, фамилию, свою биографию, конечно, вымышленную, но он сам об этом не знал.

— Как же так?

— Это самое главное во всем плане! Эти люди — орудия, поступающие так, а не иначе в силу своего характера, образа мыслей. Так уж устроен их мозг. Им и невдомек, что их кто-то где-то когда-то создал и все разместил так, чтобы они стали именно такими. Важно было, чтобы именно эти люди оказались на самых ответственных постах. Конечно, это шло очень медленно. Порой в одном месте удавалось, в другом нет. Иной раз, добившись цели, человек вдруг умирал, так и не успев ничего сделать. Кроме того, они ведь не автоматы. Очевидно, не могли сделать так, чтобы эти люди только и рвались сбрасывать бомбы. Сразу стало бы ясно, что они полоумные, и никто бы не доверил им важных постов. Главное, чтобы такие люди существовали, чтобы характер у них был неуступчивый и думали они о том, что нормальному человеку не придет в голову, чего он отнюдь не хочет. Достаточно было их настроить на этот лад — и оставалось лишь терпеливо ждать. Они, разумеется, не знали, сколько пройдет лет, прежде чем вспыхнет война, — двадцать, пятьдесят, а может, и сто. Но спешить им некуда. Не горит. Здесь игра покрупнее, стоит подождать. Они предпочитают действовать медленно, но верно, чтобы все шло как бы само собой.

— Значит, ты думаешь, что у нас…

— В общем да. Не везде, конечно, но это даже и не обязательно. Достаточно, чтобы нашлись такие, которые на все ответят «нет». Этакие, знаешь ли, несговорчивые государственные деятели, которым дух, престиж и тому подобное дороже мира на земле и того, чтобы каждый мог заниматься тем, чем ему хочется. Постой, это еще не все. Они ждали-ждали — и дождались.

— Как так?

— Обстановка, по их мнению, сложилась вполне благоприятная. Разумеется, для них. Как же теперь, с их точки зрения, следует поступать?

— Не знаю.

— Прежде всего очень внимательно следить за тем, что происходит на Земле. И выждать момент, когда достаточно будет только дунуть, чтобы чаша весов перетянула в их сторону. Следовательно, надо, чтобы было кому дунуть. Это одно. Во-вторых, людей, посланных сюда, необходимо будет в последний момент вернуть назад. Эвакуировать, так как они свое уже сделали.

— Зачем их эвакуировать, и откуда ты это знаешь?

— Их уже начали эвакуировать!

— Как? Кого? Где?

— Пойми же. Типы, пробравшиеся на высокие посты, должны оставаться на них до последней минуты, не так ли? Пока… пока это не начнется. Но ведь сюда послано гораздо больше людей, чем было вакантных должностей. На планете не могли знать заранее, кто из них сумеет забраться так высоко. Вот и осталась целая куча неудачников. Их-то и отзывают, уже сейчас. Это совсем обыкновенные люди — именно потому, что им не удалось выбиться наверх.

— Каким образом их вывозят?

— На тарелках. Вот почему тарелки появляются, прилетают, улетают и возвращаются снова. Таких людей, вероятно, десятки тысяч — их эвакуация требует времени. А где они это делают? Ну, где пустынно, где обнаружены загадочные следы?

— В Гималаях?

— Верно.

— Значит, тамошние следы принадлежат якобы этим людям? Э, Том! Зачем же их забирать босыми? Ну, этого тебе не объяснить! Ты же знаешь, что там были только следы босых ног.

— Конечно, знаю. Но это вовсе не их следы. Это вообще ничьи следы.

— А снежный человек?

— Нет никакого йети.

— Как? Я же сам видел в газетах их фотографии.

— Мы мало знаем о летающих тарелках, но кое-что известно. Они могут приземляться вертикально, слыхал об этом?

— Кажется, могут…

— А если бы ты хотел приземлиться на вертолете, то есть вертикально, но не оставляя следов, что бы ты сделал?

— Я выбрал бы место с твердым грунтом, скалу или что-нибудь в этом роде.

— А если бы ты хотел иметь уверенность, что никогда не оставишь следов даже при наличии недостаточно твердой почвы, что бы ты тогда сделал?

— Не знаю.

— Надеть на шасси вместо колес ноги.

— Ноги?

— Да. То есть — такие лапы, заканчивающиеся слепком человеческой ступни. Следы на снегу были очень глубокие — здесь, видно, давил большой груз. И они были крупнее нормальной человеческой ноги, ведь чем больше поверхность, тем равномернее распределяется тяжесть.

— Значит, по-твоему, у летающих тарелок вместо шасси человеческие ноги?

— Разумеется, искусственные, металлические.

— Пусть так. И все, кого должны эвакуировать, летят в Гималаи? Том! Ведь все эти путешествия обратили бы на себя внимание.

— Да нет же! В Гималаях они тоже были… и бывают там… но могут приземляться, и где им вздумается — если ты рано утром заметишь на лугу следы босых ног, то что подумаешь? Кто-то, мол, с ближней фермы пробежался босиком, и ничего больше, верно? Но отпечатки человеческой ступни на больших высотах, на снегу, в горах уже возбуждают любопытство. Просто они не подумали об этом или считали, что там этих следов никто не заметит.

— Да, что то в этом есть… Но если этим людям не известно собственное происхождение, то чего ради они как дураки лезут в тарелки? И откуда им знать, что она уже приземлилась? И зачем, наконец, тем, с планеты, понадо-би-лось их эвакуировать? Какое им дело?

— Ты задал мне очень трудные вопросы. Я знаю не все. Видишь ли, может, они там вовсе не нужны. Возможно, эти люди им только мешают здесь и поэтому…

— Почему же мешают, если должны были на них работать? Взбунтовались они, что ли?

— Нет. Но они были предназначены для ответственных постов, для руководства, а наверх удалось пробраться лишь единицам. А остальные, неудачники, устраивают разные скандалы, беспорядки, ну, знаешь, все то, о чем сейчас так много говорят; ведь пишут же, что современная молодежь такая бешеная, любит драки, а это все те, пришельцы — такая уж у них натура.

— Хорошенькое дело, может, и мы с тобой тоже…

— Я думал об этом. Ты хотел бы, чтобы все пошло к черту?

— Нет.

— И я нет. Вот тебе и доказательство.

— Это доказательство? Допустим… И они, говоришь, собирают своих…

— Да. Как они это делают, я не представляю. Может, какими-нибудь сигналами.

— Послушай, Том, не сердись, но все это так же невозможно, как зажечь лед.

— Я знаю. Ну, а посмотри, что творится с атомами. Помнишь, в прошлом году полиция как сумасшедшая носилась со счетчиками Гейгера из-за того, что на рынок попала партия молока от коров, нажравшихся какой-то чертовой радиоактивной травы?

— Помню. Ну и что?

— Между тем, некоторые ученые утверждают, будто радиоактивность не опасна и незначительна, что можно так продолжать и вообще все идет как по маслу.

— Ну?

— Это как раз их люди. Они искренне верят в то, что говорят. Так им устроили мозги — там, на их планете. Дорогой мой, ты думаешь, нельзя договориться насчет бомб? Если знаешь: договоришься — значит, будешь жить, а не договоришься — сгниешь в земле, ну так как- договоришься ты или нет?

— Я бы договорился.

— Вот видишь. Каждый человек думает так — кому охота стать покойником? Даже ребенку ясно, что если так дальше пойдет, война неизбежна, а нашим генералам не ясно? Одни они не знают? Уверяю тебя, это не нормальные люди.

— Допустим… Но что мы можем сделать?

— Если б я стал распространяться на эту тему, меня бы упекли в сумасшедший дом. Знаешь, Мат, я об этом рассказал тебе первому.

— Ладно, Том. Но нельзя же не говорить никому ни слова и ничего не предпринимать… В конце концов, не все ли равно, что ты об этом думаешь: полетят ли атомные бомбы просто так или с помощью тарелок, йети или прочего?

— Мне все равно, Мат, и знаешь почему?

— Потому что именно тебе это пришло в голову.

— Вовсе нет. Только зная это, я могу быть спокоен и смотреть на людей как на людей, а не как на взбесившихся животных. Теперь ты понимаешь?

Некоторое время оба молчали. Первым поднялся Мат. Выпрямился. Вынул из кармана крохотный осколок камня, несколько раз подбросил его на ладони, снова спрятал и сказал:

— Видишь эти тучи? Идем. Будет гроза.

Действительно — вдали, за горизонтом, гремело.

Кобурн глядел на свою приятельницу с растущим чувством ужаса. Он, конечно, слышал, что бес порой вселяется в совершенно нормальных женщин, но всегда считал, что Эрика искушениям неподвластна.

— Раньше ты не говорила, что нам следует пожениться, — пролепетал он. — Кроме того, ты же зоолог.

— Значит, у меня блохи? Или бруцеллез? — Эрика выпрямилась во весь рост, уставившись зелеными глазами в лоб Кобурну. В этот момент ее мускулистое скандинавское тело было прекрасно как никогда, но Кобурну Эрика показалась коброй, угрожающе раздувшей капюшон.

— Нет, нет, — поторопился сказать он. — Я только имел в виду, что человек твоей профессии должен знать, насколько неестественно моногамное состояние для…

— Для животных… Ах, вот кем ты меня считаешь!

— Ну, ты, бесспорно, не минерал и не растение, — Кобурн отчаянно силился улыбнуться. — Это шутка, дорогая.

— Я так и поняла, глупыш, — Эрика, неожиданно смягчившись, придвинулась к нему. Кобурна буквально захлестнули ощущения: теплота, золотая канитель волос, запах духов, а также округлости и выпуклости, способные довести до амнезии. — Но признайся: ты ведь не прочь стать мужем такого здорового животного, как я?

— Ну, конечно, мне… — сообразив, к чему клонится дело, Кобурн умолк.

— Проблема в том, что я просто не могу на тебе жениться.

— Это почему же?

— Ну, видишь ли… — его разум заметался в поисках спасительной отговорки, — в общем, я, э-э-э… поступил на службу в Космическую Торговую Эскадру.

Эрика невольно отпрянула:

— Чтобы от меня сбежать!

— Нет. — Кобурн широко распахнул глаза, надеясь, что так больше будет похож на фанатика-звездопроходца. — Это высшая тяга, дорогая. Ничего не могу с ней поделать. Неизведанные дали зовут меня к себе. Моим ногам не терпится ступить на пыльные тропы чужих звезд.

— Планет, — язвительно поправила Эрика.

— Ну да, я и хотел сказать «планет».

— Тогда я тоже уеду. — Ее глаза наполнились слезами. — Чтобы забыть о тебе.

Природа наделила Кобурна добрым сердцем, и ему было неприятно видеть Эрику расстроенной. Но он утешался мыслью, что счастливо избежал супружеских уз, которые, как известно любому гражданину двадцать первого века, являются тягомотным анахронизмом.

Тем сильнее было его удивление, когда он обнаружил — спустя три дня после отъезда Эрики с экспедицией в какую-то немыслимую дыру — что жизнь утратила для него интерес. Все удовольствия, которые так влекли его, пока Эрика толковала о свадьбе, не заслуживали теперь даже названия удовольствий.

В конце концов, придя к выводу, что невзгоды достигли апогея и хуже все равно не будет, Кобурн принял то единственное решение, которое подсказывала логика.

Он поступил на службу в Космическую Торговую Эскадру.

Спустя некоторое время судьба дала понять Кобурну, что вывод «хуже не будет» был слишком поспешным. Это внезапное озарение настигло его на четвертом месяце службы.

Хотя Кобурн не имел ни опыта управления звездолетом, ни особых способностей к этому, он успешно справился с двухнедельным начальным курсом — благодаря Универсальному Пульту Управления, этому практически идентичному элементу всех транспортных средств от автомобиля и самолета до подлодки и космического корабля. Универсальный Пульт позволял пилоту сосредотачиваться не на процессе передвижения, а на его цели.

Мысли Кобурна как раз и были заняты доставкой груза флюоресцирующих мехов из одной захолустной планетной системы в другую, когда в его затылок вдавилось что-то холодное и металлическое. Удивленный появлением «зайца» на борту своего одноместного корабля, Кобурн издал тихий возглас, который тут же перешел в панический вопль — Кобурн сообразил, что предмет, приставленный к его затылку, мог быть только пистолетом.

— Это пистолет, — подтвердил хриплый голос. — Будешь делать, что я тебе скажу, — останешься цел.

— Э-э-э… я хочу домой. Это вам подходит?

— Нет, не подходит, — незваный гость, выйдя из-за кресла пилота, встал перед Кобурном. Это был крепко сбитый мужчина лет сорока, с бритой головой.

Его череп и лицо покрывала рыжеватая щетина.

Кобурн понимающе кивнул головой:

— Если бы вы хотели попасть на нашу базу, то прятались бы до конца рейса?

— Вот именно.

— Следовательно, вы хотите, чтобы я совершил посадку где-то еще.

— Опять в точку, сынок. А теперь двигай ко второй планете Тонера, — рыжий постучал пальцем по яркому мерцающему огоньку у самого края экрана переднего обзора.

— Не может быть! Вы уверены, что вам надо именно туда? Эта планета необитаема.

— Потому-то мне туда и надо, сынок. Я Пэтси Эккерт.

При звуке этого имени у Кобурна похолодело в груди. Эккерта нельзя было назвать выдающимся преступником — для этого он слишком часто попадался, — но его разыскивала полиция сотни планет. Он, по-видимому, был физически неспособен и шагу ступить, не нарушая закона. Воровство, шантаж, изнасилования и убийства были для него таким же обычным, естественным образом жизни, как работа и отдых для других.

— Я думал, что вас… — пролепетал Кобурн.

— Казнили? Да нет пока. Мне удалось смыться, но теперь, похоже, придется на пару лет залечь на дно. В таком месте, где им и в голову не придет меня искать.

Кобурн, не будучи дураком, попытался перевести беседу в другое русло, пока гость не пришел к неминуемому выводу относительно его, Кобурна, дальнейшей судьбы.

— Но вы вполне можете найти убежище получше, — он указал на кольцо экранов, опоясывающее рубку. — Вы только посмотрите на просторы Галактики. Тысячи огоньков, и каждый из них — это планета…

— Звезда, — вмешался Эккерт, с любопытством уставившись на Кобурна.

— Ну да, я и хотел сказать «звезда». И наверняка где-то в этих бескрайних, пустынных просторах…

Эккерт поднял руку с пистолетом:

— Сынок, если ты не хочешь, чтобы в твоей башке стало слегка просторнее, давай правь, куда тебе говорят, ясно?

Кобурн мрачно кивнул и начал вводить в бортовой компьютер команды, которые должны были повернуть корабль к ближайшей звезде и произвести автоматическую посадку на ее второй планете. Само собой, Эккерт, сойдя с корабля, не позволит ему продолжать путь, и лучшее, на что мог надеяться Кобурн, — это жизнь «робинзона» на неисследованной планете. Единственной альтернативой была скоропостижная смерть после посадки. Кобурн в скорбном молчании следил за тем, как корабль совершает один подпространственный скачок за другим. Искомая планета на экране то расплывалась кляксой, то вновь появлялась, с каждым скачком становясь все больше. Наконец, выросшая до размеров блюдца вторая планета повисла над кораблем. То был ватно-белый шар, одетый сплошной облачной пеленой.

— Посадочных маяков тут нет, так что рассчитать прямой скачок не удастся, — сказал Кобурн. — Придется садиться линейно — через нормальное пространство.

— Не бойся — я к этой планете давно приглядываюсь. Под тучами сплошная травянистая равнина.

Пока Кобурн проверял точность его слов с помощью даль-нодействующего радара, Эккерт снова встал у него за спиной и вдавил дуло пистолета во впадину у основания его черепа.

В тоске и отчаянии Кобурн предался думам об Эрике, о том, что жил бы сейчас беспечно и счастливо с молодой женой, когда б черт не дернул его покинуть теплую и безопасную Землю. «Вот оно, — сказал он себе, когда корабль нырнул в клубящуюся мглу атмосферы Тонера-2. — Это и есть апогей моих невзгод. Хуже просто быть не может».

И вновь оказался неправ.

Когда после скольжения корабль преодолел последний, нижний слой облачности, Кобурн увидел прямо перед носом звездолета — там, где следовало бы находиться плоской равнине — массивную, странно знакомую гору со снежной шапкой на вершине.

И едва он успел вскрикнуть, как корабль врезался прямо в каменистый склон.

Придя в себя, Кобурн обнаружил, что лежит на накренившемся, но неповрежденном полу своей рубки. Эккерт, как занавеска, свешивался с приборного щита. Вид у него был озадаченный и сокрушенный. Электронные датчики хором тревожно взывали к пилоту, но это обрадовало, а не испугало Кобурна. Ему казалось чудом, что после такой аварии хоть что-то подает признаки жизни. Слабо мотнув головой, он задумался о невероятности всего происшедшего. Но тут Эккерт, нашарив пистолет, вновь навел его на Кобурна.

— Как ты это провернул? — прорычал он.

— Что «это»?

— Как ты подогнал скачки, чтобы мы сели на Земле?

— С чего вы взяли?

— Не придуривайся, сынок. Знаешь, во что мы чуть не врезались? В Эверест!

Кобурна мутило, он был напуган и разозлен — и вдруг ощутил, что плевать хотел на пистолет рыжего:

— Пойми своей дурьей башкой, что если б я придумал такую технику скачков, то был бы миллиардером, а не… — у Кобурна перехватило горло: в его голову забрела странная мысль. Чудовищное нагромождение скал, мельком увиденное им перед столкновением, действительно походило на Эверест. С трудом поднявшись на ноги, он взглянул на экран, но все панели обзора после аварии погрузились во тьму. В его мозгу зашевелилась одна мысль.

— И вот что я вам еще скажу, мистер: мы не то что «чуть не врезались» в эту гору — мы просто въехали в ее склон! От нас не должно было и мокрого места остаться.

Эккерт, набрав в грудь воздуха, зловеще нахмурился:

— Я-то знаю, что никаких гор на Тонере-2 нет…

Раздался пронзительный звонок — приборы оповещали, что смертоносное радиоактивное топливо льется сквозь поврежденные переборки в жилую часть корабля.

— Потом разберемся, — рассудил Кобурн. — Надо смываться.

Он взломал аварийную дверцу, из которой открылся вид на крутые белые склоны, и спрыгнул с порога в снежный сугроб. Секундой позже ему на голову плюхнулся Эккерт. Они сели на корточки, вдыхая холодный, пахнущий смолой воздух и оглядываясь по сторонам. Звездолет покоился в длинной, мелкой ложбине, окруженный образовавшимися при падении снежными валами. Позади к свинцовому небу вздымались застывшие каменные громады. Кобурну снова пришел на ум Эверест — и это было не менее странно, чем тот факт, что он еще жив..

— Эта фигня теплая, — воскликнул Эккерт, зачерпнув пригоршню белых хлопьев. — На нормальный снег не похоже.

Кобурн поднес комочек белого вещества к глазам и увидел, что пушистые хлопья больше напоминают кусочки пенопласта. Сильный запах смолы, которым, казалось, насквозь был пропитан воздух Тонера-2, въедался в ноздри, ударял в голову.

— Лучше отойти от корабля подальше, — сказал Кобурн неуверенно. — А то вдруг взорвется.

Они побрели прочь от помятого корпуса звездолета, инстинктивно двинувшись по склону. Сильный ветер швырял в лицо струн снега и тумана, но время от времени землянам удавалось разглядеть далеко внизу что-то вроде серозеленой равнины.

— Похоже, это правда не Земля, — смирился Эккерт. — И все равно, чудные здесь дела творятся.

Прошел час. Они немного продвинулись вперед на своем пути к подножию горы — белое вещество под ногами, несмотря на все свое несходство с земным снегом, было таким же скользким и так же налипало комьями на обувь. Кобурн хранил скорбное молчание и, лишь оступаясь или падая, разжимал губы для короткого стона. Он с болью и тоской думал об Эрике, оставшейся на Земле, за барьером во много световых лет, и гадал, доведется ли ей когда-нибудь узнать о его таинственном исчезновении. Вдруг его слуха достиг далекий крик. Ветер тут же отнес в сторону этот ничтожный обрывок звука, но по лицу Эккерта было видно, что и он слышал.

— Туда, — сказал Эккерт, указав влево от себя. — Там кто-то есть.

Они двинулись поперек склона. Через несколько минут Кобурн различил сквозь мглу лимонно-зеленое сияющее пятно. Свет явно исходил от искусственного источника. Кобурн чуть не ринулся на сияние очертя голову, но Эккерт вновь выхватил пистолет.

— Не спеши, сынок, — рявкнул он. — Мне что-то неохота совать голову в петлю.

Они подошли к невысокому бугру, над которым и парило сияние, теперь очень яркое. Ползком — так распорядился Эккерт — они добрались до вершины бугра и боязливо заглянули вниз. Не более чем в ста шагах от них из снега торчали два черных столба, разделенных расстоянием фута в четыре. Оба столба были облеплены внизу железными ящиками и опутаны проводами. Прямоугольное пространство между столбами было словно задернуто мерцающим, потрескивающим, светящимся занавесом, непроницаемым для глаза. Снег вокруг был истоптан множеством ног. Все это почему-то напомнило Кобурну дверной проем, который забыли снабдить дверью.

Спустя несколько секунд это впечатление подкрепилось неожиданным появлением двух бурых, мохнатых горилл, которые вышли из сияющего прямоугольника и, пританцовывая на снегу, принялись выдирать из своей шерсти сосульки. Из прямоугольника за их спинами вырвался неистовый снежный шквал, хотя — как успел заметить Кобурн — в этот момент на Тонере-2 было относительно безветренно, и снег не шел. По спине Кобурна поползли мурашки — он уже предчувствовал разгадку.

— Ну и уроды! — раздался шепот Эккерта. — Не знаешь, откуда они?

— В атласе Торговой Эскадры их нет, но ты сам знаешь, что Федерация Земли — лишь крошечная часть Галакоммуны. Есть тысячи цивилизаций, о которых мы ничего не знаем…

— Чем меньше о таких рожах знаешь, тем лучше, — возразил Эккерт, слегка ошарашив Кобурна своим шовинизмом, впрочем, неудивительным в свете его антипатии ко всем устоям человеческого общества.

— Вон еще идут, — заметил Эккерт. — Слушай… эта штука случайно не передатчик материи?

Действительно, появилось еще четверо горилл. Двое несли треноги, слегка напоминающие геодезические теодолиты. Один из новоприбывших заговорил скрипучим голосом такого странного тембра, что Кобурн не сразу понял, что существо говорит на галалингве.

— …от руководителя отдела Текущего Ремонта, — продолжала горилла. — Он сообщил, что небольшое судно земного типа неожиданно вошло в атмосферу планеты менее чем два часа тому назад. Поскольку абсорбированные поля скрыли наше сооружение от его радаров, оно врезалось в северный склон в самой середине Великого Ущелья, частично разрушило новую отопительно-охладительную систему и выскочило на поверхность на южном склоне, несколько выше ледника Кхумбу.

Другая горилла восторженно запрыгала:

— Насквозь пролетело! Значит, оно где-то здесь.

— Вот почему мы отозвали с Земли все геодезические партии. Вы должны присоединиться к поискам. Все строительные работы приостанавливаются, пока мы не удостоверимся, что команда мертва.

— Их, что, надо убить?

— При необходимости. Затем потребуется найти корабль и удалить его из системы Тонера, пока его радиомаяк не запеленговали спасатели.

Вторая горилла от огорчения перестала подпрыгивать.

— И стоит так возиться с каким-то примитивным кораблем!

— Стоит. Ты только вообрази, что с нами сделает Комитет, если распространятся слухи об Эвересте-2! Двести лет труда на ветер!

Эккерт больно стиснул плечо Кобурна:

— Слышал, что он сказал? Он толковал про вызов геодезистов с Земли — с Земли, понял? А те уроды, что вышли из зеленого света, несли геодезические приборы! По-моему, это передатчики материн. Один шаг — и я на Земле!

— Я думал, ты хочешь укрыться где-нибудь в захолустье, — проговорил Кобурн в растерянности. Его голова была забита другими мыслями. Весьма тревожными.

— Если я доберусь до Земли в один момент, не оставив следов, это будет лучшее убежище на свете. Кто додумается меня там искать?

Кобурн нетерпеливо сбросил со своего плеча руку Пэтси:

— Ну и ладно. Слушай, я только что понял, почему мы врезались в вершину и остались живы, и почему здесь пахнет смолой, и почему этот снег ненастоящий.

— Ты чего, сынок? — покровительственно процедил Эккерт, жадно пожирая глазами сияющий зеленый прямоугольник.

— Разве ты еще не догадался? Эти существа строят из стекловолокна копию Эвереста!

— Мать их за ногу, — добродушно пробурчал Эккерт, даже не оглянувшись.

Припав к земле, он следил за группой инопланетян. Те деловитым шагом направились прочь от ворот и прошли совсем близко от бугра, но землян никто из них не заметил. Как только гориллы скрылись за завесой снегопада, Эккерт, обернувшись к Кобурну, направил на него пистолет.

— Тут наши дорожки расходятся, — сказал он. — Я пойду сквозь зеленый свет.

— А как же я?

— Очень жаль, сынок, но ты единственный, кто мог бы меня заложить. Извини, — и он прицелился в Кобурна.

— Послушай, ведь если ты выстрелишь, наши мохнатые друзья услышат. Они могут оказаться со всех сторон. И тогда за тобой погонятся.

Эккерт призадумался:

— Твоя правда. Я лучше вот что сделаю — я разломаю черные ящики у столбов, когда пройду в ворота. Вот дверочка и захлопнется. А тебя мы на время стреножим, — словно заправский боксер он ткнул Кобурна в солнечное сплетение дулом пистолета. Кобурн почувствовал, как из его легких изливается воздух. Он оставался в сознании, но парализованные мышцы отказывались сделать вдох. Кобурн до смерти перепугался. Вязкий, смешанный с пеной хрип вырвался из его горла. Эккерт вскочил и, низко пригнув рыжую голову, побежал к воротам.

Он почти достиг их, когда из сияющего облака появилась еще одна горилла. Эккерт выстрелил инопланетянину в живот. Тот грузно сел на снег, схватился за поясницу, потом мягко опрокинулся на спину. С той стороны, куда ушла первая группа инопланетян, послышались гортанные крики. Эккерт оглянулся по сторонам, прыгнул в зеленый прямоугольник и — только его и видели.

Кобурн внезапно почувствовал, что опасность этой планеты для его здоровья резко возросла. Это ощущение было таким сильным, что он, преодолевая паралич, хотел было на четвереньках доползти до ворот, но инопланетяне уже возвращались. Кобурн понял, что не успевает, и снова распластался на снегу. Из мглы вынырнули призрачные фигуры гуманоидов.

Четверо из них принадлежали к уже знакомому типу гориллообразных, но у двоих других кожа была голая, зеленоватая. Они были одеты в желтые туники. Кроме того, они были гораздо худее своих спутников. Их лысые головы сверкали, как тщательно вымытые яблоки.

Инопланетяне столпились вокруг распростертой на снегу убитой гориллы, вполголоса поговорили между собой и стали свирепо озираться по сторонам. Их тяжелые взгляды могли обжечь камень. Кобурн вдруг обратил внимание на следы ботинок Эккерта, ведущие от ворот прямо к его укрытию на бугре. Секундой позже то же самое заметили и инопланетяне. Рассыпавшись по местности веером, они двинулись в сторону Кобурна. Он отчаянно пытался зарыться в неподатливый грунт, но тут всеобщее внимание было привлечено неожиданным происшествием.

Из сияющего прямоугольника ворот вывалился, шатаясь, Пэтси Эккерт.

Облепленный с головы до пят настоящим снегом, он так дрожал, что едва держался на ногах. Его лицо, насколько можно было разглядеть за сосульками и инеем, заливала мертвенная бледность. Одна из горилл тут же заметила Эккерта и подняла крик. Инопланетяне всем скопом ринулись к Эккерту. Тот попытался было поднять пистолет, но оружие вывалилось из его пальцев. Один из безволосых мастерской футбольной подножкой свалил Эккерта на снег, и рыжий пропал из виду за мельтешением инопланетных тел.

Меж тем Кобурн, притаившись в своем относительно безопасном убежище, успешно продолжал размышлять о синтетической копии Эвереста. Если его предположения верны, ворота вели не в любое, произвольное место на планете Земля — они должны были соединять копию с соответствующей точкой настоящего Эвереста, чтобы облегчить перенос результатов геодезических замеров.

Следовательно, Эккерт вынырнул на склоне Эвереста посреди зимы, а в тамошних условиях не выживешь и минуты без защитной маски и костюма с подогревом.

Гориллообразные инопланетяне, по-видимому, переносили этот адский холод благодаря своей длинной и густой шерсти, и если они тайно наведываются на Землю уже в течение двух столетий…

«О Боже, — подумал Кобурн. — Я сподобился увидеть ужасного снежного человека! Да не одного, а сразу кучу».

Все давнишние непроверенные наблюдения, все необъяснимые отпечатки босых ног на снежных склонах Гималаев, все легенды об йети… — и все из-за этих пришельцев с чужой планеты, которые, руководствуясь какими-то собственными соображениями, сооружают пластиковую копию высочайшей горы Земли.

Тайна предназначения Эвереста-2 грозила вызвать у Кобурна умственное переутомление, но, к счастью, его отвлекло происходящее у ворот. Позабыв о бездыханном теле своего товарища, инопланетяне подхватили беспомощного Эккерта и понесли его в зеленоватую мглу. Они вновь прошли мимо бугра, но Кобурна не заметили. Способность дышать наконец вернулась к нему. Дорога к воротам была открыта. Но теперь Кобурн знал, что этим путем не спасешься. Он достал из сумки на поясе питательную пилюлю, задумчиво разжевал ее, потом двинулся вслед за группой инопланетян, держась от них на почтительном расстоянии.

Пройдя около километра по снежным склонам, они оказались среди голых скал, где были встречены отрядом из четырех безволосых. Те остановились посмотреть на Эккерта, еще трясущегося от холода. Один из них слишком низко наклонился к Пэтси, который не замедлил проявить свою неистребимую сноровку и ударил любопытного кулаком в переносицу. Сгорая от зависти к некоторым чертам характера рыжего рецидивиста, Кобурн подполз поближе к отряду, чтобы подслушать разговоры инопланетян. У него сложилось впечатление, что представители обоих видов были довольно близоруки, и он не особенно боялся приближаться к ним.

— … судя по тому, что мы обнаружили на корабле, землян было двое, — гнусавил на галалингве один из новоприбывших зеленых гуманоидов. — До прибытия шефа мы должны найти второго.

— Похоже, вину опять свалят на нас, — пожаловалась самая малорослая горилла. — Я всегда говорил, что следует обзавестись орбитальным поясом обороны.

— И привлечь внимание? Ты же знаешь, как относится Комитет Галаигр к нарушению устава. Если нашу альпинистскую команду застигнут за отработкой восхождения на Эверест, нас дисквалифицируют как минимум на десять столетий.

Маленькая горилла не была удовлетворена ответом:

— А откуда известно, что они обязательно выберут Эверест?

— Ты что-то растерял всякую почтительность к старшим, Велло, — заявил безволосый. — Эверест — великолепная гора, отвечает всем требованиям для соревнований. Ты же знаешь, как трудно разведчикам из Комитета каждые пять столетий подыскивать новую подходящую гору. Они ведь могут выбирать лишь из планет, которые точно будут готовы к вступлению в Галакоммуну до следующих Игр. Это непросто, особенно когда туземцы бдительны, чуть что, начинают устраивать охоту на НЛО.

— И все равно мне кажется, что эта тренировочная модель не стоит таких затрат.

— Мой юный друг, ты явно еще не созрел умом, чтобы в полной мере оценить масштабность престижа и политического капитала, который обретает планета, выставившая сильнейшую команду.

В разговор вступили и остальные. Они прямо-таки наседали на маленькую гориллу. Пытаясь разобраться в многоголосом галдеже, Кобурн так увлекся, что неосмотрительно высунулся из-за синтетической скалы. По его спине тут же пробежали мурашки — он встретился взглядом с Эккертом, лежавшим у ног инопланетян. Однако Кобурн не находил причин бояться своего сотоварища-землянина, тем более что гориллы и безволосые в пылу жаркого спора позабыли обо всем и вся. Кобурн выставил из-за скалы руку и слегка пошевелил пальцами в знак дружеского приветствия. Пусть раньше Эккерт хотел его убить, но теперь они были равны — два землянина на чужой планете, в окружении врагов.

— Вот он, второй! — завопил Эккерт, указывая прямо на скалу Кобурна. — Вон там он прячется!

Среди инопланетян мгновенно воцарилось молчание. Близоруко щурясь, они смотрели в сторону Кобурна. Тот припал к грунту, мысленно проклиная Эккерта и шепча Эрике душераздирающие слова прощания. Что до Пэтси, то он воспользовался случаем, чтобы дать деру. Со звериным проворством он вскочил на ноги и пустился наутек. Двое инопланетян пытались его перехватить, но Эккерт, увернувшись, легко вспрыгнул на большой валун и соскочил с другой стороны. И с треском провалился. Там, где он только что стоял, зияла черная дыра с рваными краями, из которой доносился отчаянный, переходящий по закону Допплера в басистый стон, крик. Видимо, Эккерту было еще очень долго лететь до дна.

— Я так и знал, что здесь есть тонкие заплатки, — заметила одна из горилл. — Мильдо опять решил сэкономить стройматериалы.

— Это к делу не относится, — раздраженно оборвал его безволосый. — Пойдемте-ка осмотрим те скалы.

Отряд, совсем как в прошлый раз, рассыпался по местности и двинулся на Кобурна. Это напоминало пластинки веера, сходящиеся к ручке. Кобурн неуклюже поднялся и побежал, инстинктивно держа курс на зеленое сияние ворот.

— Хватайте его! Убейте его! — закричал один из инопланетян. Кобурн нехорошо выругался, узнав гнусавый голос самого малорослого, которого уже успел окрестить про себя главным вредителем. Кобурн всегда хорошо бегал, но сейчас — подгоняемый страхом, что его схватят или что он провалится внутрь горы — он буквально летел по снежному склону, не чуя под собой ног. Инопланетяне плелись далеко позади, а зеленое сияние впереди все разгоралось, пока не обернулось уже знакомыми воротами. У одного из черных столбов по-прежнему лежала убитая горилла.

На первом этапе забега Кобурну казалось, что он вот так, не снижая скорости, может обежать вокруг всей планеты, но теперь — после первого же километра — силы быстро иссякали, а гиканье инопланетян слышалось прямо за спиной. Он доковылял до ворот, шагнул одной ногой за светящийся прямоугольник — и тут же выдернул ногу обратно. Гималайская зима голодным зверем впилась в его тело. Шумно дыша и захлебываясь соленым потом от изнеможения, он опустился на снег. Выбирать ему особенно не из чего — либо весьма скорая смерть в холодных снегах Эвереста подлинного, либо очень скорая смерть от рук инопланетян на Эвересте поддельном. Кобурн избрал последнее, в основном потому, что это избавляло его от необходимости снова вставать. Крики преследователей становились все громче.

«Вот и все. Эрика, — думал он. — Я любил тебя».

Потухшими глазами он огляделся по сторонам, пытаясь настроиться на философски-стоический лад, но зрелище уродливого тела мертвой гориллы не особенно успокаивало. Длинные шерстинки безжизненно шевелились на ветру. Под ними блеснуло что-то медное. Украшения? Кобурн дополз до бездыханного тела, запустил руку в шерсть и обнаружил застежку-«молнию», идущую от подбородка существа до его паха.

Его лицо просияло — он догадался. Подняв голову, он увидел скачущий по скалам авангард погони. Зеленокожие бежали впереди. У Кобурна было не больше минуты. Он расстегнул «молнию» на теле гориллы, сорвал с ее лица звериную маску и обнаружил внутри мертвого инопланетянина — такого же лысого и зеленокожего, как остальные. Шерстистый покров оказался маскировочно-защитным костюмом для нелегальных прогулок по Земле.

Подвывая от возбуждения и страха, Кобурн вытряхнул инопланетянина из его кокона. Крики преследователей, заметивших его действия, стали тревожнее.

Еще миг — схватят. Кобурн влез в мешковатую шкуру, натянул на голову шлем с обезьяньей маской и, не застегивая «молнии», нырнул в ворота как раз в тот момент, когда сильная зеленая рука попыталась ухватить его за шерсть на спине.

Ветер Гималаев, невероятно колючий и холодный, ворвался в распахнутую обезьянью шкуру. Кобурн неловко застегнул костюм руками в перчатках и поспешил ретироваться от ворот, которые с этой стороны представляли собой два обычных черных столба. Дул свирепый ветер, на неровном склоне было почти невозможно удержать равновесие, но убраться подальше было просто необходимо.

Инопланетяне в костюмах, более неповоротливые, чем их одетые по-летнему собратья, еще не подоспели к воротам, но очень скоро они всем скопом ринутся ему вдогонку.

Кобурн побрел сквозь слепящие снежные вихри. Минут через десять он почувствовал, что ушел от погони, спустя час стал абсолютно уверен, что больше никогда не увидит зеленокожнх инопланетян. Правда, он начал подозревать, что вообще больше никогда никого не увидит. То был Эверест, грозный царь Гималаев, вокруг бесновались торжествующие стихии, а у Кобурна не было ни снаряжения, на знаний, чтобы найти дорогу к людям.

Он упрямо переставлял ноги, стараясь по возможности двигаться под гору и надеясь только на прочность отопительной системы костюма. Однако постепенно он начал выдыхаться. Он все чаще оступался и, упав, уже не торопился вставать. В конце концов дальнейшее продвижение стало бессмысленным. Кобурн сел на камень и стал ждать, пока снег заметет его с головой, и следа не оставив от его жалкого, бесплодного существования. Он отрешенно приготовился погрузиться в вечный покой…

Не прошло и тридцати секунд вечного покоя, как сверху на него внезапно опустилась грубо сплетенная сеть. Его швырнуло на снег.

Кобурн с испуганным криком попытался высвободиться, но жесткие веревки еще крепче впились в его руки и ноги. Он понял, что все же попался в руки инопланетян, и на этот раз его живым не отпустят. Импровизируя ругательства на галалингве, он отчаянно пытался встать на ноги, чтобы умереть стоя, как подобает мужчине, но сокрушительный удар по основанию черепа не позволил Кобурну осуществить даже это скромное желание. Погружаясь во тьму, он успел заметить, что атакующие были одеты в обычные земные горнолыжные костюмы…

О последующем временном отрезке Кобурн мало что помнил. Большую его часть он был без сознания, но иногда, по-луочнувшись, понимал, что сеть с ним волокут по снегу. Когда к нему вернулся дар речи, он попытался было запротестовать, но обнаружил, что рот обезьяньей маски намертво захлопнулся, и сказать что-либо членораздельно просто невозможно. Кобурн сдался и, откинувшись на спину, сосредоточил все усилия на том, чтобы уворачиваться от острых камней, в изобилии попадавшихся на дороге. Несколько минут спустя отряд остановился. Один из присутствующих откинул забрало своего лыжного шлема.

— Один есть! — крикнул он по-английски кому-то, кто был невидим Кобурну. — Мы поймали йети!

— Вот здорово! — отозвался женский голос.

Кобурн возмутился, что его считают животным и соот-ветсвенно с ним обращаются, но при звуке этого голоса позабыл обо всем. Он сел и стал отчаянно дергать за язычок «молнии».

Женщина опустилась на колени перед ним.

— Мой йети, — выдохнула она. — Мой собственный йети!

Кобурн, наконец-то справившись с «молнией», сорвал с головы свою обезьянью маску.

— Эрика, — произнес он. — Моя собственная Эрика!

— Бог ты мой, — пробормотала она изумленно. Потом ее лицо расплылось в лучезарной улыбке, над которой не был властен даже холод: — Ах ты мой глупыш, ах ты мое чудо! А я ведь вправду поверила, что ты удрал в космос и позабыл обо мне.

— Ничего подобного, — ответил он, потянувшись к ней.

— Подожди, здесь не место, — она помогла Кобурну подняться на ноги. — Надо доставить тебя под крышу, а то еще замерзнешь. И ты нам объяснишь, как так вышло, что ты пустился догонять мою экспедицию в обезьяньем наряде. Не сомневаюсь, у тебя уже заготовлена какая-нибудь невероятная история.

Кобурн обнял ее за талию:

— Постараюсь что-нибудь придумать.

Сэр Чанси Атертон помахал на прощание рукой проводникам-шерпам, которые остались внизу, и продолжил свой путь один — дальше шерпы отказались идти, ибо тут, в Гималаях, за несколько сот миль от Эвереста, начиналась страна ужасного снежного человека. Время от времени его видели в горах Тибета и Непала, но пик Облимова, у подножья которого он оставил местных проводников, прямо-таки кишел этими существами, и шерпы не осмеливались подниматься выше. И в этот раз они благоразумно предпочли остаться внизу, дожидаясь его возвращения, впрочем, не особо веря в это. Для того, чтобы идти дальше, требовалась храбрость. Сэру Чанси нельзя было отказать в ней.

Ему также нельзя было отказать в умении ценить женскую красоту. Именно поэтому он оказался здесь и теперь в одиночку намеревался совершить не просто опасное восхождение, а спасти Лолу Габральди. Если она до сих пор жива, то, несомненно, находится в плену у снежного человека. Задача, что и говорить, посложнее и опаснее штурма любой горной вершины.

Сэр Чанси никогда прежде не видел Лолу Габральди. Он вообще узнал о ней месяц назад, когда попал на фильм с ее участием, в котором она играла главную роль и благодаря которому вдруг стала живой легендой, самой красивой в мире женщиной, самой миловидной из кинозвезд, когда-либо рождавшихся в Италии. Сэр Чанси никак не мог понять, как такая женщина могла родиться на Земле, пусть даже и в Италии. В одной-единственной картине она затмила красотой Бардо, Лоллобриджиду и Экберг, вместе взятых, и стала идеалом женской красоты в сердцах ценителей во всех уголках планеты. Едва она появилась на экране, он понял, что должен увидеть ее наяву — иначе умрет.

Но вскоре Лола Габральди пропала без вести. После того, как закончились съемки первого фильма, она поехала отдыхать в Индию, где присоединилась к группе альпинистов, собравшихся штурмовать пик Облимова. Все участники экспедиции вернулись, кроме нее. Один из вернувшихся утверждал, что видел (правда, на слишком большом расстоянии, чтобы прийти на выручку), как ее унесло человекообразное волосатое существо ростом в девять футов — ужасный снежный человек. Несколько дней группа искала ее, потом прекратила поиски и вернулась в цивилизованный мир. Все были уверены, что ее нет в живых. Все, но не сэр Чанси, который немедленно вылетел из Англии в Индию.

И вот он с трудом пробивался сквозь вечные снега. Кроме альпинистского снаряжения, он нес тяжелое ружье, с которым год назад охотился на тигров в Бенгалии. «Что годится для тигров, — рассудил англичанин, — сойдет и для снежного человека».

Снег вихрем кружил вокруг него, когда он достиг облаков. Внезапно в нескольких шагах от себя (дальше ничего было нельзя разобрать) выросла огромная тень, отдаленно похожая на человека. Он поднял ружье и выстрелил. Тень, стоявшая на самом краю пропасти, покачнулась и полетела в тысячефутовую бездну.

Не успело стихнуть эхо, как чьи-то руки схватили его сзади. Этот кто-то, держа одной рукой сэра Чанси, другой взял ружье, согнул его словно зубочистку пополам и швырнул в сторону.

Откуда-то, высоко над головой, прозвучало: — «Тише. Все будет хорошо». Сэр Чанси был неробкого десятка, но только выдавил из себя что-то нечленораздельное, несмотря на успокоительный тон чудовища. Существо так крепко прижало его к себе, что невозможно было повернуть голову и взглянуть на него.

— К твоему сведению, — продолжал таинственный голос, — мы те, которых вы называете ужасными снежными людьми, трансмутанты. Когда-то, много веков тому назад мы были таким же племенем, как шерпы, но нам удалось открыть средство, которое позволило изменять наше телосложение и приспособиться, увеличив размеры тела и изменив физиологию, к чрезвычайно холодному и разреженному воздуху, и теперь мы живем высоко в горах, где другим не выжить, — лишь изредка сюда могут подниматься люди. Тебе понятно?

— Д-д-д-да, — стуча зубами, произнес сэр Чанси, у которого вдруг затеплилась надежда. С чего бы этому существу пускаться в объяснения, если оно задумало убить его?

— Тогда слушай дальше. Нас мало, и все время становится меньше. По этой причине мы время от времени отлавливаем, как сейчас, какого-нибудь альпиниста. Мы вводим средство — и он наш. Это позволяет поддерживать нашу численность на довольно высоком уровне.

— Н-но, — запинаясь, пробормотал сэр Чанси, — неужели эта участь постигла женщину, которую я разыскиваю, — Лолу Габральди? Значит, в ней сейчас… восемь футов, она вся в волосах и…

— Была. Только что ты убил ее. Один из моих соплеменников взял ее в жены. Мы не привыкли мстить, но кто-то должен занять ее место — так у нас принято.

— Занять ее место? Ведь… я — мужчина.

— Слава богу, — послышалось откуда-то сверху. Он почувствовал, как его повернули лицом к огромному заросшему телу, так что голова оказалась между огромными волосатыми грудями. — Слава богу, что это так, поскольку я — отвратительная снежная женщина.

Теряющего сознание сэра Чанси подхватила его новая подруга и легко, словно щенка, понесла в глубину пещеры.

Аур сидел у отвесного обрыва скалы, опираясь на полусогнутые длинные волосатые руки.

Вокруг раскинулся горный пейзаж. В синеве неба белели заснеженные пики. Застывшими реками сползали с хребтов ледники. Из-под конечных морен вырывались бурные пенистые потоки.

Воды ревели и бушевали. То крутясь среди утесов, то срываясь водопадами в пропасти, они, наконец, достигали долины и вливались в стремительную реку. Но шум вод не достигал Аура. Здесь, на высоте, царила тишина.

Обычно Аур в это время спал в пещере или в каком-нибудь укромном месте, где его шерсть по цвету сливалась с окружающими камнями. Там, даже вблизи, его трудно было отличить от большого валуна.

День предназначен для сна, ночь — для охоты. Но на этот раз были причины, заставившие Аура нарушить установленный природой порядок. То, что он увидел ночью, охотясь за пищухами и выкапывая вкусные сочные корни, заставило его насторожиться.

В долине появились люди. Аур был стар, а поэтому вдвойне подозрителен и осторожен. Он видел людей. Они ходят, подобно ему, на двух ногах и пригоняют на высокогорные пастбища яков и коз.

Когда перестают дуть свирепые холодные ветры и солнце растопит снега, наступает пора тепла и обилия пищи. Низины и горные склоны покрываются травой и яркими цветами. В это время из далекого, лежащего у подножия гор, загадочного мира приходят люди, поселяются в каменных хижинах и пасут своих животных до тех пор, пока снег снова не засыплет землю.

Люди очень могущественны. Они умеют строить жилища, из которых сверху идет дым, и заставляют служить себе даже солнце. Уходя за снежные вершины, оно оставляет им немного света и тепла. Темными вечерами люди сидят у своих хижин вокруг сияющих кусочков солнца, которые их освещают и обогревают.

Хотя люди не делали ему зла и не преследовали его, Аур старательно избегал встреч.

В холодное время Аур в поисках еды спускался с высокогорья в нижние долины, где было теплее и меньше снега. Там постоянно жили люди. Эти непонятные существа влекли его, но одновременно внушали страх. Осторожность зверя всегда брала верх над смутными проблесками разума и, не осмеливаясь приблизиться к их селениям, он уходил.

Постоянная борьба с хищными зверями сделала его сильным и ловким. Волки боялись мощных челюстей и сильных рук Аура, а также его умения метко швырять камни. Он легко уходил от волчьей стаи, быстро взбираясь по крутым скалам и каменным осыпям. Не следовало встречаться со злыми горными медведями, когда они голодны. Однако Аур гораздо проворнее любого из них, и чтобы не попасть медведю в лапы, ему нужно только не зевать. Страшнее всех был барс, но отличный слух и тонкое чутье всегда предупреждали Аура об опасности.

Пока детеныш не подрос, Аур хотел остаться в облюбованном месте, поэтому он не увел Улу с маленьким Иу на перевал при появлении в долине людей. Сейчас Улу с забавным мохнатым детенышем спала в пещере на подстилке из кустарника. Аур должен был охранять их покой и добывать пищу.

Люди, которые вчера пришли в долину, были не такими, как пастухи. Их было много и с ними не было скота. Они поселились на берегу реки в белых колышущихся от ветра жилищах. Это насторожило Аура, инстинкт всегда предостерегал его от всего необычного. Притаившись, он с обрыва осматривал долину, ловил расширенными ноздрями воздух и напряженно прислушивался. Пока все было спокойно. Он уже собрался уходить в пещеру к Улу, но тут ветер принес снизу из ущелья какой-то незнакомый запах. Аур глубоко втянул воздух, фыркнул, потом осторожно приподнялся и выглянул за обрыв. От того, что он увидел, седая шерсть на загривке встала дыбом, желтые глаза загорелись. Оскалив зубы, он тихо заворчал. Внизу, рядом с отвесной стеной, шел человек. Он нес в руках короткую темную палку.

Неожиданно из бокового распадка выскочил горный козел. Он быстро взбежал на утес и на мгновение замер, осматриваясь по сторонам. Человек вскинул палку, на ее конце что-то блеснуло. Козел высоко подскочил и упал с утеса. По ущелью прокатился гулкий удар.

Аура точно ветром сдуло с обрыва. Глухо рыча, он мчался на всех четырех конечностях, перескакивая через камни, через трещины ледника, не хуже козла взлетая на крутые склоны. Скорей к пещере! Прочь от опасного места!

Кандидат биологических наук Николай Петрович Орлов стоял на скальном выступе и смотрел с кручи вниз.

Широкоплечий, мускулистый, он скорее походил на спортсмена, чем на научного работника. В его собранной плотной фигуре чувствовалась сила и неистощимая энергия.

Видавшая виды армейская гимнастерка, такие же брюки, заправленные в шерстяные гетры, и крепкие горные ботинки свидетельствовали о долголетней привычке молодого ученого к удобной военной одежде.

Тряхнув головой, он откинул со лба светлую прядь волос и приложил к глазам бинокль. Далеко внизу, на берегу реки, бежавшей по высокогорной долине, белели палатки базового лагеря.

После шести месяцев безрезультатных поисков йети — легендарного снежного человека, — экспедиция забралась в самый глухой, почти неисследованный уголок Гималаев. Люди устали. Орлов заметил — большинство из них теряет веру в успех поисков. Ему, как начальнику, было ясно, что теперь только крепкая товарищеская спайка да чувство долга заставляют людей безропотно переносить тяготы изнурительного похода.

Итак — последняя попытка. Вчера все способные к высокогорным восхождениям разбились на три группы. Две из них должны пройти по границам намеченного для обследования района, третья, под руководством Орлова, направлялась в центр узла горных хребтов.

На долю этой группы выпал самый тяжелый маршрут. Пики высотой более семи тысяч метров, мощные ледники и крутые, зачастую отвесные скалы требовали хорошей альпинистской подготовки.

Кроме Орлова и мастера спорта инструктора-альпиниста Рашида Благоева, в группу вошли альпинист зоолог Смирнов и неоднократно участвовавший в разных экспедициях проводник шерп Норбу. Пятым был Рекс — рослая немецкая овчарка.

Выйдя из лагеря с рассветом, они поднялись к леднику и остановились на ночлег около нагромождений конечной морены.

Сверху потянуло прохладой. Молодой ученый повел плечами. За целый день тяжелого пути белье намокло от пота и теперь неприятно холодило спину и грудь. Уложив бинокль в футляр, Орлов по привычке одернул гимнастерку. «Хорошо бы завтра перевалить через хребет», — подумал он, глядя на скалистый гребень, потом поднял лежащую у ног куртку, набросил ее на плечи и пошел к палатке.

Солнце опустилось за горы. На долину легли вечерние тени. Далеко, на юго-востоке, розовела в последних лучах величественная громада Дхаулагири^{47}.

Около палатки костер постреливал золотыми искрами. Синий ароматный дымок арчи, смешанный с запахом жареного мяса, стелился по склону.

Низкорослый, коренастый Норбу присел на корточках у костра и, щуря от дыма раскосые глаза, время от времени поворачивал шипящую на вертеле козлиную ногу.

Миша Смирнов устроился с наветренной стороны, где ему не мешал дым. Сидя на плоском камне, молодой зоолог старательно снимал шкурку с убитой пищухи.

Из палатки высунулась черноволосая курчавая голова.

— Ай, какой хороший шашлык! — Потянув носом воздух, Рашид аппетитно облизнулся и вылез наружу.

— Дорогой Миша, спасибо за угощение! Ты великий охотник! — с сильным кавказским акцентом воскликнул он и, подойдя к приятелю, похлопал его по плечу.

Широкое добродушное Мишино лицо побагровело.

— Уйди! — огрызнулся он.

— Не бойся, твою крысу не съем! Козел лучше.

Миша с неприязнью взглянул на козлиную ногу. Впечатлительному юноше крепко запомнился полученный нагоняй.

Вчера утром, осматривая ущелье, он подстрелил горного козла. В прекрасном настроении Миша притащил свою добычу в базовый лагерь. Свежего мяса они уже давно не видели, и удачливый охотник естественно рассчитывал на похвалу. Однако дело обернулось совсем не так, как он ожидал.

Увидев козла, Орлов рассвирепел. Он считал, что стрельба может распугать всех йети, обитающих в окрестностях, и тогда труды экспедиции пропадут даром. Начальник битый час перед всеми отчитывал Мишу за допущенную оплошность.

От этих воспоминаний у юноши даже уши зарделись от стыда. Настроение снова испортилось. «Всегда этот Рашид со своей подначкой! Тьфу», — отплюнулся он. Сдернув с пищухи шкуру, Миша бросил Рексу ободранную тушку.

Пес понюхал ее, фыркнул и с отвращением отвернулся.

Рашид потрепал Рекса по загривку.

— Скажи Мишке, пусть сам ест крысу, а мы с тобой съедим шашлык, — усмехнулся он, разглаживая черные усики.

— Смеешься, копченый абрек, а небось не отказываешься от козлятины, — проворчал в ответ зоолог.

К палатке подошел Орлов.

— Связывался с базой? — спросил он Мишу.

— Связался, — ответил тот. — Сообщили: группа Максимова вышла сразу после нас, а Либова — в полдень.

— Вечно он копается, — недовольно поморщился Орлов. — Рацию убрал?

— Убрал. А вы хотели говорить?

— Ладно. В следующий раз.

Николай Петрович уселся около костра, вынул трубку и не спеша стал набивать ее табаком.

— Как думаешь, Рашид, вылезем завтра на перевал? — спросил он.

Тот взглянул на кручу.

— К вечеру вылезем. Дай-ка закурить твоего, крепкого, душистого.

Орлов протянул Рашиду табакерку, вытащил из костра ветку и, прикурив от уголька, с наслаждением затянулся.

— Хорошо здесь! Совсем как на Кавказе, — сказал он.

— Нет, там лучше, — возразил Рашид.

Старые знакомые, если можно так сказать о ровесниках, едва разменявших по третьему десятку, они сдружились еще во время службы на горной пограничной заставе.

Быстро темнело. Норбу подбросил в костер веток. Огонь вспыхнул с новой силой. Шерп, нанявшись проводником в эту экспедицию, впервые встретился с русскими. Особенное впечатление произвел на него Орлов. Могучего телосложения блондин, с военной выправкой, он казался ниже стройного высокого Рашида, однако это было не так. Стоило им встать рядом и оказывалось, что Орлов выше приятеля почти на полголовы.

Никогда не унывающий шутник Рашид и крепыш Миша тоже понравились шерпу. Одно было плохо — по-английски умел говорить только Орлов. С остальными приходилось объясняться «международным» языком жестов.

Тем временем козлятина изжарилась. Норбу расстелил на землю клеенку и положил на нее мясо.

Орлов протянул Мише охотничий нож.

— Твоя добыча — тебе и делить, — холодно сказал он, а сам незаметно подмигнул Рашиду.

Миша тяжело вздохнул и снова покраснел.

— Хватит уж, Николай Петрович! Рашид весь день издевался, а теперь и вы…

— То-то же. Будешь знать, когда стрелять, — усмехнулся Орлов.

Увидев, что начальник «сменил гнев на милость», Миша повеселел и принялся разрезать жаркое.

Ночью был заморозок. Иней посеребрил землю. Горные луга искрились в лунном свете. Ни один звук не нарушал тишину, только чистый прозрачный воздух, пронизанный голубыми лучами, казалось, тихо звенел, словно кто-то осторожно прикасался к тонкой, туго натянутой струне. В глубоком темно-фиолетовом небе сверкали звездные россыпи. Горы застыли в спокойном сне. В долинах лежал туман. Ночь жила скрытной таинственной жизнью.

Вот из-за скалы показалась лобастая голова матерого волка. Двумя светлячками блеснули зеленые огоньки глаз. Неслышно, как призрак, волк двинулся вперед по чуть заметной звериной тропе. Чуткий нос все время сообщал о происходящем. На полянке среди валунов, в траве рассыпаны катышки помета, здесь днем паслись горные козлы. Около небольшого бугорка зверь снова принюхался, — тут, под землей, спит жирный сурок. Хищник покосился на нору и продолжил путь: добыча была недоступна. Обнюхав обломок скалы, он узнал оставленную лисой отметку. По неписаному закону собачьей породы волк тут же оставил свою и, осторожно ступая, пересек каменную осыпь. Обнаружив след барса, он пошел было за ним, надеясь поживиться остатками добычи, но вдруг остановился: резкий запах ударил в ноздри. Серый разбойник оскалил клыки и метнулся прочь. Здесь недавно прошли люди. Беззвучно, как тень, спускаясь по склону, поросшему стелющимся кустарником, он заметил около скального выступа широкоплечую, коренастую фигуру с заостренной головой и длинными руками. Волк бросился в сторону и растаял в полумраке ночи. Он боялся этих животных, так похожих на людей, и старался не попадаться им на глаза.

Из-за скалы Аур смотрел на залитую лунным светом долину. Поземный туман скрывал стоянку недавно пришедших людей. Йети хотел узнать, ушли они или нет, однако, спуститься вниз не осмеливался, особенно после того, что недавно увидел в ущелье.

С гор тянул легкий ветерок. Чутье предупредило: там волк, но Аур и ухом не повел. Он презирал этих зверей и не считал нужным уделять им внимание. Легкий шорох известил о том, что волк, увидев йети, скрылся. Так и должно было случиться.

Аур вышел из-за прикрытия и мягкими, крадущимися шагами пошел разыскивать съедобные растения. Около каменной осыпи какой-то новый запах заставил его насторожиться. Аур опустился на четвереньки и обнюхал землю. Сомнений не было: здесь прошли люди. Остановившись в нерешительности, старый йети долго прислушивался и настороженно всматривался в темноту. Слишком необычно было присутствие людей в этих высокогорных местах. Нужно узнать, куда они направились.

Аур осторожно пошел по следу. На небольшой ровной лужайке он замер на месте. Невдалеке белела палатка. Тонкий слух йети уловил дыхание спящих людей. Не спуская глаз с опасного места, Аур начал медленно пятиться. Но тут, сзади, налетел легкий порыв ветра. Раздалось ворчанье, и какой-то серый зверь, похожий на небольшого волка, выскочил на лужайку. Подняв кверху морду и принюхиваясь, он направился в ту сторону, где спрятался за камнем Аур. Старый йети насторожился: такого еще не случалось. Небольшие животные всегда скрывались или, по крайней мере, уступали ему дорогу. Этот же, казалось, искал встречи. Тогда Аур прибег к последнему средству, которое безотказно отпугивало всю мелочь. Выпрямившись во весь рост и размахивая руками, он издал пронзительный крик. Однако странный зверь вместо того, чтобы обратиться в бегство, кинулся вперед. Послышались голоса людей. Мешкать было некогда.

Злобно зарычав, Аур бросился наутек вверх по склону. Но противник оказался храбрым и проворным. Видя, что остановить йети не удается, он без колебаний вцепился в обросшую густой шерстью ногу.

Аур молниеносно обернулся. Его руки, как стальные клещи, схватили зверя. Оторвав противника от ноги, он поднял его и со страшной силой ударил о камень. В темноте раздался громкий визг. Со стороны лужайки, приближаясь, мелькали огоньки и слышались человеческие голоса. Не глядя на поверженного врага, Аур быстро убегал в горы.

Сложенная из камней хижина, как птичье гнездо, прилепилась к подножию скалы около быстрой речки.

У порога, скрестив ноги, сидел старый шерп. Каждое лето он пригонял свое стадо в этот чудесный уголок.

Невдалеке от его жилища зеленела роща, на полянках цвели кусты великолепных розовато-пурпурных рододендронов. Грациозные нектарницы, поблескивая ярким оперением, перелетали с цветка на цветок. На лужайке, густо поросшей голубыми и лиловыми примулами, паслись козы.

Старый шерп изредка посматривал на тропинку, вьющуюся по берегу речки. Он ожидал прихода родственников из деревни, расположенной в нижней долине.

Шорох скатывающихся камней заставил его обернуться. Сверху спускалась группа людей. С ними бежала большая серая собака. Когда они подошли, старик внимательно оглядел их умными, не потерявшими живого блеска глазами, с достоинством поклонился и жестом пригласил сесть. С чисто восточной сдержанностью он не выказал никакого удивления по поводу неожиданного прихода европейцев.

Гости сбросили рюкзаки и расположились на лежащих у входа ковриках. Старый шерп угостил их чаем.

Рашид отстегнул от пояса фляжку и подлил каждому в пиалу клюквенного экстракта.

Потягивая душистый напиток, путники завели с хозяином разговор о снежном человеке. Сначала Норбу переводил с шерпского языка на английский, затем Орлов, уже по-русски, объяснял друзьям, что говорит старик.

Такой «двухступенчатый» разговор пастуха вполне устраивал. Ему спешить было совершенно некуда. Добродушно улыбаясь, он охотно отвечал на расспросы.

Да, он видел йети и слышал его крик. Прошлым летом ночью его разбудил резкий визг. Старик даже воспроизвел этот звук, чем вызвал раздражение Рекса. Пес угрожающе зарычал. Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, Рашид взял его за ошейник и подтащил к себе.

Опасливо поглядывая на собаку, шерп рассказал дальше, что, выглянув в окно, страшно перепугался.

На лужайке стояло похожее на человека существо. Пастух догадался, что это был йети. Луна светила ярко и он успел заметить: покрытый темной шерстью зверь был коренастый, с широкой грудью и заостренной кверху головой.

Рассматривать йети он не стал, это не сулило ничего хорошего. Встреча с йети обязательно приносит несчастье. Старик до утра молился и, по его мнению, только благодаря этому остался жив и здоров.

Заинтересованный рассказом, молодой ученый спросил, куда нужно идти, чтобы встретить йети. Старый пастух удивленно посмотрел на Орлова. Он считал, что как и вся нечисть, йети живут в самых диких скалах. Туда можно попасть, поднимаясь вверх по ущелью к истокам реки, но непонятно, зачем гости хотят его увидеть, неужели им не терпится покинуть этот мир?

Неодобрительно взглянув на Норбу, старик что-то ему сказал на своем языке. Тот довольно резко ответил и, заметив вопросительный взгляд Орлова, перевел:

— Он спрашивает: зачем я веду вас искать йети? Шерпам не следует этого делать.

— Ну, а ты?

— Я ему сказал, что обещал идти с вами до тех пор, пока буду нужен, — с достоинством ответил проводник.

— А если мы встретим йети — не испугаешься?

Норбу задумался.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, испугаюсь, но не убегу. Я буду с вами, что бы ни случилось.

Орлов почувствовал признательность и уважение к простому честному человеку. «Этот в беде не покинет», — подумал он.

Поблагодарив гостеприимного хозяина, друзья собрались идти дальше.

Уже надевая рюкзак, Николай Петрович заметил, что пастух все время посматривает на фляжку. Орлов взял ее у Рашида и подал старому шерпу.

— Скажи: мы просим принять от нас этот подарок, — обратился он к Норбу.

Старик обрадовался и поблагодарил их. Потом прошел в хижину и вынес оттуда маленькую, искусно вырезанную из дерева статуэтку. Передавая ее Орлову, он сказал, что это тот самый святой, который спас его от несчастья после встречи с йети. С ним надо обращаться почтительно, тогда он отвратит от путников все неприятности и беды.

Орлов с улыбкой поблагодарил старика за подарок, и, распростившись с хозяином, друзья направились вверх по реке.

Близилось утро. У горизонта, на посветлевшем зеленовато-сиреневом небе отчетливо обозначился черный гребень хребта.

В кустах пискнула проснувшаяся пичужка. Птаха встрепенулась, повертела головкой и вдруг испуганно сорвалась с ветки. Рядом, из зарослей арчи^{48}, высунулась большая кошачья голова. Осторожно раздвинув кустарник, на поляну вышел барс.

Зверь был голоден, а поэтому особенно свиреп. Неслышно ступая, он поднялся по склону к скалам. Там могли ночевать горные козлы.

Под обрывом барс присел на задние лапы и, выпрямившись, как стальная пружина, прыжком взлетел на скальную площадку. Здесь он остановился, поднял морду, принюхался и внезапно прижался к земле.

Теперь он казался уснувшим, лишь подрагивающий кончик хвоста да горящие глаза выдавали нетерпение зверя. Долетевший запах был очень слаб, но барс понял: где-то недалеко находится большое, похожее на человека существо. Можно не доверять зрению, слуху, но чутье еще никогда его не обманывало.

Хищник был в нерешительности. Ему не приходилось нападать на этих животных, и он трусил. Однако голод заставил забыть осторожность. Распластавшись, барс пополз, извиваясь между камнями, как пестрая змея.

Движения зверя становились все медленнее, медленнее… Около входа в пещеру он притаился, ловя расширенными ноздрями теплый возбуждающий запах. Добыча была рядом, в темноте пещеры слышалось дыхание животных и причмокивающее посасывание.

Барс осмелел — там была слабая самка с детенышем. Прижавшись к стенке, он тихонько, шаг за шагом, подкрадывался к добыче. Вдруг из темноты вылетел камень и сильно ударил его в голову.

Оторопевший хищник отскочил назад и зашипел, как рассерженный кот. В этот момент второй удар пришелся прямо по носу. Разъяренный зверь взревел от боли и бросился вперед, в пещеру.

Аур почувствовал себя в безопасности только после того, как забрался под защиту скал. Ворча и вздрагивая от возбуждения, он уходил все дальше и дальше в горы.

После схватки с небольшим, но видно очень злобным зверем, у старого йети пропал аппетит. Сейчас ему было не до еды. Аур понимал, что напавший на него зверь пришел в горы вместе с людьми, которые неизвестно зачем забрались в места, где он считал себя хозяином.

Старый йети инстинктивно чувствовал: его спокойной жизни пришел конец. Нужно немедленно уводить Улу с Иу подальше от опасного соседства с людьми.

Уже светало, когда он поднялся на скалистое плоскогорье. Пещера теперь была недалеко.

Около ручейка Аур встал на четвереньки, прильнул губами к ледяной струе, но тут же поднял голову. Он услышал хриплое рычание и визг. Сорвавшись с места, Аур помчался туда и, выскочив на площадку, увидел, как из пещеры выкатился живой клубок. Улу злобно визжала, отбиваясь от барса. Старый йети громадным прыжком бросился на хищника и вцепился ему в горло.

Улу, вырвавшись из когтей, с ожесточением рвала барса крепкими зубами. От пестрой шкуры хищника полетели клочки. Когда с ним было покончено, Аур поднял изуродованный труп зверя и сбросил его под обрыв. Потом опустился на корточки и принялся зализывать раны жалобно повизгивающей Улу.

Восходящее, еще невидимое солнце метало из-за гор раскаленные стрелы лучей.

Над хребтом появилась сияющая корона. Она разгоралась все ярче, ярче, и вот медленно, величаво выплыл ослепительный диск. Вспыхнули ледяные грани вершин. Белые от инея травянистые лужайки заискрились. Ночевавшие на перевалах облака легко снялись и поплыли над туманной долиной, купаясь в голубом воздухе. По снежному склону поднимались две бурые лохматые фигуры. Первым шел Аур, за ним, прижимая к себе уцепившегося за шею детеныша, спешила Улу. Они уходили через хребет на север.

Долина, по которой шла группа Орлова, постепенно суживалась, подъем становился круче. Когда стемнело, друзья разбили лагерь на берегу реки и заночевали.

На другой день они вышли рано утром, но скоро их путь преградила отвесная скальная стена.

Вырываясь сверху из щели, река стометровым прыжком спадала в долину. Грохот водопада заглушал все звуки.

Путники внимательно осмотрели стену и убедились: она неприступна. Чтобы пройти к истокам реки, нужно было подняться по боковому склону выше водопада. Не теряя времени, маленькая группа пошла в обход. Друзья выбрали самое удобное для подъема место, попарно связались веревками и начали трудное восхождение.

Орлов с Рашидом, поднимаясь первыми, на крутых местах забивали крючья. Вслед за ними шли Миша и Норбу. Рекса усадили в мешок и подтаскивали на веревке от площадки к площадке.

Выветренная порода поминутно осыпалась. Каждый шаг приходилось делать со всеми предосторожностями. Часто отдыхая, то приютившись на выступе, а то и просто повиснув на веревке над пропастью, друзья, наконец, выбрались на каменистую площадку. Дальше подъем уже был не таким крутым.

Измученные путники сбросили рюкзаки и присели.

Спугнутые появлением людей, невдалеке поднялись два коршуна. Миша пристально смотрел, как птицы, не желая улетать, кружатся в воздухе. Пытливый зоолог заинтересовался их поведением.

— Там что-то есть, — проговорил он, вставая.

— Какая-нибудь дохлятина, — предположил Рашид. — Сиди отдыхай.

Усталому юноше и самому не хотелось двигаться, но профессиональный интерес победил. Отцепив от пояса веревку, связывающую его с Норбу, Миша полез к месту, откуда слетели птицы.

Там между камнями оказался труп барса. Запаха падали не чувствовалось, зверь погиб совсем недавно. Миша присел, чтобы получше рассмотреть, и его глаза округлились от удивления.

Барс был так растерзан и изуродован, что зоолог только диву дался.

— Идите сюда! Быстрее! — позвал он спутников.

Те подбежали.

Случай действительно был из ряда вон выходящий. Вряд ли кто может похвастаться, что находил в горах растерзанного барса.

— М-да. Кто же его так отделал? — подивился Орлов.

Норбу вытащил из пасти зверя большой клок бурой шерсти, вырванный вместе с мясом, и лаконично сказал:

— Йети.

— Не может быть! — воскликнул молодой ученый. — С барсом ему не справиться!

— Один — нет, а два — справятся, — убежденно ответил шерп.

— Но здесь не видно следов борьбы!

— Там надо смотреть, — указал Норбу на кручу. — Он упал оттуда.

Орлов порывисто обернулся к друзьям.

— Пошли! — крикнул он и бросился вверх по склону, куда указал проводник.

Все поспешили за ним.

На ровной, как стол, площадке, у входа в пещеру, валялись окровавленные клочья пестрой барсовой шкуры и бурой шерсти, такой же, как та, которую Норбу вытащил из пасти зверя.

— Караульте здесь, — шепнул Орлов спутникам, а сам, вынув карманный фонарь, хотел было лезть в пещеру, но крепкая рука Рашида сжала ему плечо.

Николай Петрович показал другу кулак. Однако на Рашида это не подействовало.

— Не спеши на тот свет, — сказал он, не выпуская Орлова и, размахнувшись, бросил в пещеру камень. Раздался удар о противоположную стену, камень покатился по земле.

— Вот теперь — пойдем. Хозяева, видно, сбежали.

Молодой ученый включил фонарь и все осторожно полезли под свод.

Небольшая пещера оказалась пустой. В ней валялись обглоданные кости мелких животных, а в углу из ветвей арчи было сооружено подобие настила или, скорее, большого гнезда. От резкого неприятного запаха спирало дыхание.

Миша вынул фотоаппарат со вспышкой и сделал несколько снимков.

Когда все вылезли наружу, Орлов снял вязаную шапочку и обтер рукавом лоб.

— Черт возьми! Куда же они делись? — с досадой проговорил он. — А ну-ка, давайте Рекса!

Миша развязал мешок и выпустил пса на поиск. Рекс взял было след, но вскоре начал метаться. По склону хребта недавно прошла гроза, дождь смыл следы.

Раздосадованные неудачей, друзья остановились, не зная, что предпринять.

Орлов спросил проводника, где, по его мнению, искать ушедших животных. Норбу полагал, что их теперь не найдешь. Если йети ушли, то обратно не вернутся.

— Сообщим обо всем на базу и пойдем дальше по маршруту, — решил Николай Петрович.

Миша быстро развернул походную рацию и вызвал базовый лагерь.

Все собрались вокруг него.

Из репродуктора послышался голос радистки:

— Утес, я База! Из группы Максимова сообщили: прошлой ночью неизвестное животное убило собаку. Считают, что это был йети, слышали его крик. Ушел в вашу сторону. Как поняли?

Орлов схватил микрофон.

— База, я Утес! Вас понял! Благодарю. — Передав свое сообщение, он выключил рацию.

Глаза Николая Петровича блестели от радостного волнения. Шестимесячные напряженные поиски дали первые результаты. Уже две группы: его и Максимова, нашли следы снежного человека. Окрепла поколебавшаяся было надежда на успех экспедиции.

Энергичный молодой ученый был готов идти в какие угодно дебри. Они должны, обязательно должны найти йети!

— Ну, друзья… — сказал он вставая. — Снежный человек где-то близко! Теперь все зависит от нас!

К полудню путники с трудом добрались до обрыва, с которого низвергался водопад. Наскоро перекусив, они вошли в ущелье.

Там было темно, холодно и сыро. С отвесных стен падали капли и сбегали прозрачные струйки. Мертвые скалы, казалось, плакали, тоскуя по солнечному свету, жизни и теплу. Бурный поток, то скрываясь под каменными завалами, то вырываясь на свободу, стремительно мчался по крутому скату.

Перелезая через осыпи, местами переходя реку по пояс в ледяной воде, друзья после двухчасового изнурительного пути выбрались на сухой бережок.

— Привал, ребята! — сказал Николай Петрович.

Все, тяжело дыша, расселись по камням.

Орлов оглядел спутников.

Рашид сидел, забросив ногу на ногу, и, как ни в чем не бывало, попыхивал коротенькой трубкой.

По внешнему виду Норбу трудно было определить его состояние. Сдержанный шерп не проявлял свои чувства. Выражение его лица всегда оставалось непроницаемым.

Миша выглядел неважно. Парня бил озноб. Плотно запахнув теплую куртку, он сидел, безучастно глядя куда-то в пространство.

Николай Петрович отстегнул фляжку и налил в походный металлический стаканчик немного спирта.

— Давайте-ка по маленькой, а то как бы не простудиться, — предложил он.

Все, кроме Миши, охотно выпили.

Рашид посмотрел на зоолога.

— Пей, дорогой, если не хочешь свалиться, — посоветовал он.

Тот поднес стакан ко рту, но тут же опустил руку и с отвращением сплюнул.

— Не могу, противно!

— А я говорю — пей! Лучше будет!

Миша решился. Зажмурив глаза, он залпом проглотил обжигающую жидкость и закашлялся.

Орлов покачал головой и вопросительно взглянул на Рашида. Тот махнул рукой.

— Не страшно, пройдет. Это горная болезнь.

Николай Петрович взглянул на альтиметр.

— Да, забрались мы выше пяти тысяч метров, — сообщил он. — Скоро выйдем к истокам реки.

После короткого перекура друзья двинулись дальше. Подъем становился все круче. Но вот, обойдя скальный выступ, они вышли из ущелья и остановились. Перед ними открылся суровый пейзаж.

На дне обширной котловины синело озеро. Причудливые пики, похожие на зубы гигантского дракона, отвесно обрывались в воду. С перевала стекал ледник. Отколовшиеся от него ледяные глыбы плавали по озеру, как небольшие айсберги. Кругом было пустынно и дико. Никаких признаков жизни, только редкие чахлые травы да лишайники прозябали на этих каменистых берегах. Вечер еще не наступил, но солнце уже скрылось за высоким хребтом и лиловые тени подчеркивали мрачность фантастического, словно перенесенного с другой планеты, пейзажа. Позади путников зияла узкая щель, будто сказочный великан ударом меча рассек горный хребет, чтобы дать выход воде из этого жуткого места.

Даже видавший виды Рашид не мог удержаться от восклицания.

— Проклятое Аллахом место! — не то в шутку, не то серьезно произнес он.

Норбу тронул Николая Петровича за рукав и указал на Смирнова. Миша сидел, привалившись к валуну. Он как-то ссутулился, обмяк. На побледневшее лицо легли синеватые тени. Его голубые, с живым блеском глаза сейчас потускнели и казались выцветшими. Свесившаяся челка прилипла ко лбу, покрытому бисеринками пота.

После перекура в ущелье он почувствовал себя совсем плохо. Разболелась голова, затошнило, появилась неприятная слабость. Поминутно ополаскивая ледяной водой пересыхающий рот, Миша изо всех сил крепился и шел. А теперь крепкого парня свалило кислородное голодание.

— Как себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил Орлов.

— Ничего. Вот только немного отдохну…

— Где уж там «ничего»! Раньше чем через сутки он не пойдет. Нужно привыкнуть к высоте, — заявил опытный в этих делах Рашид.

Орлов задумался. Запасов пищи в обрез. Досадно терять сутки на отдых.

— Вот что: я и Рашид осмотрим перевал, а завтра вернемся за вами, — решил Николай Петрович.

У бедного Миши глаза наполнились слезами. Он мучился, что невольно задерживает поход группы, но двинуться с места сейчас не мог. Орлов понял его состояние и, чтобы успокоить вконец расстроенного парня, сказал:

— Вам нужно остаться еще и потому, что йети может прийти к озеру. Караульте его здесь.

Норбу после быстрого подъема тоже чувствовал себя неважно и в душе был доволен решением начальника.

Ни слова не говоря, он вытащил из рюкзака палатку и стал ее устанавливать.

Чтобы идти налегке, Орлов и Рашид взяли с собой только самое необходимое.

— Пошли, Рекс! — поманил пса Николай Петрович.

Распрощавшись с Мишей и Норбу, они направились к леднику.

Тяжелый подъем изрядно измотал уставших за день друзей, а тут еще Рекс провалился в оказавшуюся под снегом трещину ледника.

Чертыхаясь по-русски и по-азербайджански, Рашид полез за визжащим где-то внизу псом. Орлов, потихоньку отпуская веревку, страховал спуск товарища.

— Ну как? — крикнул он, заметив, что веревка ослабла.

— Все в порядке! Вытаскивай! — донеслось из глубины.

Появившись на поверхности, Рекс запрыгал от радости, бросился Николаю Петровичу на грудь и чуть не сбил его с ног. По счастливой случайности пес отделался только сильным испугом и небольшими ссадинами.

В глубине трещины раздались удары — Рашид вырубал ступени в отвесной ледяной стене.

Выбравшись наверх, он бросил ледоруб и в изнеможении повалился. Орлов сел рядом.

Начало подмораживать. В ледяных гротах все реже и реже раздавался стеклянный звон падающих капель. Причудливые ледяные столбы отсвечивали зеленоватыми, голубыми и розовыми тонами. Глубокие синие тени придавали пейзажу необычный сказочный колорит. Но друзьям было не до красот. Они обеспокоенно поглядывали на хребет, из-за которого выползала багровая в лучах заката зловещая туча. Следовало поторапливаться, чтобы до наступления темноты и непогоды выйти на перевал. Приятели, не теряя времени, полезли вверх.

Внезапно Рашид остановился.

— Смотри! — крикнул он Орлову, указывая на гребень.

Оттуда, с нависшего карниза закованной в лед вершины, беззвучно сорвалась громадная снежная глыба. Скользя вниз по крутому скату, она долетела до обрыва и упала в пропасть. Высоко в небо взметнулся столб снежной пыли. Растекаясь над хребтом пламенеющим в лучах заката облаком, снег начал медленно оседать. Только сейчас прокатился глухой гул, завершившийся тяжелым ударом.

— Вот это да-а! — только и произнес Николай Петрович.

— На лавине хорошо спускаться. Сам испытал, — заявил Рашид.

— Помню. То-то ты два месяца провалялся в больнице!

— А что мне пара месяцев, если проживу сто пятьдесят лет.

— Почему же так много? — улыбнулся Орлов.

— Потому, что мои земляки живут по стольку. Разве я хуже?

Несмотря на усталость, приятели нашли еще в себе силы пошутить.

Перевал встретил их завыванием ветра и метелью. Отыскав под защитой скалы относительное затишье, альпинисты кое-как установили палатку, залезли в нее и забылись тяжелым беспокойным сном.

Наутро друзья почувствовали себя значительно бодрее. Рашид первым вылез из палатки и огляделся. Небо прояснилось, ветер стих. Девственная белизна свежевыпавшего снега слепила глаза.

Раздевшись до пояса, закаленный горец с ожесточением принялся растираться снегом.

Орлов смотрел из палатки, как под смуглой кожей Рашида играют крепкие мускулы, а на спине дрожат капельки. Сам он сегодня был не способен на подобный подвиг. От одного вида полуголого приятеля у молодого ученого пробежал по спине озноб.

— Ну, как ты меня находишь? — спросил Рашид.

Николай Петрович, зябко поеживаясь, выбрался наружу.

— Молодец все же ты! — с хорошей завистью похвалил он друга и, захватив пригоршню снега, начал растирать лицо.

Рашид натянул рубашку, свитер, заправил их в брюки и огляделся, ища Рекса.

— Погляди, пес что-то нашел! — тронул он Орлова за плечо.

Тот поднял голову. Фыркая и тыкаясь носом в снег, Рекс что-то вынюхивал. Приятели направились туда.

— Николай! Что это? — воскликнул подошедший первым Рашид.

На выпавшем за ночь снегу отчетливо выделялись характерные пятипалые отпечатки, с отставленным во внутреннюю сторону хорошо развитым большим пальцем. Рядом виднелись следы меньшего размера. У Орлова даже дух перехватило от волнения.

— Проспали! Позорно проспали двух йети! — с отчаянием крикнул он, схватившись за голову.

— Да, они прошли недавно. Но как же их прозевал Рекс? — почесывая затылок, недоумевал Рашид.

— Что Рекс! Ветер был не с их стороны, потому и не учуял. Какая досада! — и, обычно сдержанный в выражениях, Орлов на этот раз крепко выругался. Приятели опустились на колени, чтобы лучше рассмотреть следы.

— Тут были взрослый и молодой! — сказал Николай Петрович.

— А может быть, он шел со своей Зулейкой, — предположил Рашид.

— Может быть и так. Давай-ка за ними!

Друзья быстро сняли палатку и бросились в погоню.

Цепочка следов пересекла перевал, а затем пошла вверх.

— Черт побери! — ворчал Орлов. — Куда же их понесло?

— Прямо к шайтану в зубы, — ответил Рашид, указывая на острые оледенелые клыки хребта.

С трудом карабкаясь по крутому фирновому склону, они выбрались к острой, как нож, скальной перемычке, соединяющей два пика. Ее скаты были почти отвесны, на них едва удерживался снег. Друзья связались веревкой. Орлов взял Рекса на руки и осторожно пошел вперед. Рашид, следуя за ним, страховал приятеля.

До конца опасного перехода осталось несколько шагов, как вдруг, поскользнувшись, Николай Петрович сорвался, вскрикнул и покатился вниз. Рашид моментально бросился с перемычки в другую сторону. Рывок! Падение прекратилось. Оба лежали на противоположных головокружительных скатах.

— Николай, ты цел? — крикнул Рашид.

— Цел!

— А Рекс?

— Тоже.

— Лежи, не двигайся!

Рашид, ловко подтягиваясь, поднялся по веревке кверху и закрепился на перемычке.

— Лови! — бросил он крепкий запасной шнур.

Орлов поймал конец шнура и обвязал Рекса вокруг туловища.

— Готово! Тащи!

Когда они выбрались, Николай Петрович с благодарностью взглянул на Рашида и крепко пожал ему руку.

Скоро альпинисты вышли на обширное снежное плато. Следы вели к северо-восточным вершинам. Друзья остановились.

— Наверное, йети ушли за хребет, — предположил Николай Петрович.

Рашид взглянул из-под ладони.

— Да, больше им идти некуда, — согласился он.

— Вот что: возвращайся быстро назад и веди остальных, а я с Рексом пойду по следу. Буду вас ждать вон у той седловины, — указал Орлов. — Перейти хребет можно только там.

— Нет, генацвале! Я от тебя не уйду. Ты имеешь привычку соваться к шайтану в пасть, — решительно возразил Рашид, вспомнив, как Орлов хотел один лезть в пещеру.

Николай Петрович опешил. В экспедиции еще не было случаев неподчинения.

— Да пойми же! Нельзя тех оставить у озера, и еда у нас с тобой кончается, — сдерживая нарастающее раздражение, попытался он урезонить Рашида.

— Так не пойдет, — стоял на своем Благоев. — Одному тебе идти нельзя.

Орлов начал терять терпение.

— Что же ты предлагаешь? — резко спросил он.

— Вернемся к озеру, как договорились, и пойдем все вместе.

— Черт побери! Неужели ты думаешь, что йети будут нас дожидаться!

— Не кричи! Найдем других. А подыхать из-за них не будем.

Молодой ученый был вне себя от неожиданного упрямства приятеля, хотя в душе и чувствовал, что тот рассуждает здраво. С усилием овладев собой, Орлов решился на последнее средство. Сощурив глаза, он пристально посмотрел на Рашида злым, колючим взглядом и процедил сквозь зубы:

— Я понял. Ты боишься один идти через ледник.

Удар попал прямо в цель.

Болезненно самолюбивый горец побледнел и сжал кулаки.

— Ну, знаешь!.. — задыхаясь от гнева, проговорил он. Потом опомнился, сорвал рюкзак и, вытащив оттуда пакет с оставшейся пищей, бросил его к ногам Николая Петровича.

Ни слова больше не говоря, Рашид забросил рюкзак за плечи, повернулся и быстро, почти бегом, зашагал прочь.

— Рашид! — крикнул ему вслед Орлов и почувствовал, как волна жгучего стыда заливает румянцем щеки.

Не оборачиваясь, обиженный до глубины души, горец уходил к перевалу.

— Рашид, друг дорогой! Прости! — прошептал Николай Петрович. Потом нагнулся и поднял лежащий на снегу маленький кулек.

Вечерние сумерки сгустились, когда Орлов добрался до конца плато. После утомительной ходьбы по рыхлому подтаявшему снегу болели ноги.

Досадуя, что до наступления темноты ему не удалось догнать загадочных животных, молодой ученый принялся устанавливать маленькую палатку.

Тяжело дыша и вывалив розовый язык, Рекс улегся рядом на снег.

— Ну вот, ночлег и готов. Так что ли, Рекс? — усмехнулся Николай Петрович.

Общительный по натуре, он, за неимением собеседника, разговаривал с умной овчаркой. Услышав свое имя, Рекс насторожил уши и вильнул хвостом.

Орлов развязал рюкзак и огорченно взглянул на остатки еды. Четыре сухаря и несколько плиток шоколада, да еще и курево кончилось…

— Ничего не поделаешь, дружище. Придется подтянуть животы, — сказал молодой ученый и дал Рексу сухарей. Шоколад он решил оставить на завтрак.

После скудного ужина Орлов с Рексом забрались в палатку и прижались друг к другу. От переутомления и разряженного воздуха Николай Петрович никак не мог уснуть. Заложив руки за голову, он лежал и смотрел через щель палатки на мерцающую холодную звездочку. Недавняя ссора с Рашидом не выходила из головы. Молодого ученого мучила совесть.

— Нехорошо получилось. Экая я все-таки свинья! — проворчал он вслух.

Незаметно к нему подкралось щемящее чувство одиночества. Вспомнилось уютное кресло у письменного стола, ряды поблескивающих золотом томов на полках в кабинете… Потом возникли родные образы. Как бы снова ощутил он прощальный поцелуй жены и нежное щекочущее прикосновение пальчиков дочки.

Лола держала на руках маленькую Лидочку, похожую в своей меховой шубке на забавного медвежонка. Она взяла дочку за руку и махала ее маленькой ручонкой.

— Попрощайся с папой. До свидания! До свидания! — шептала улыбаясь Лола, а у самой на ресницах дрожали слезы. От этих воспоминаний стало еще тоскливее.

Обнимет ли он своих любимых или останется навсегда в этих суровых горах?

— Тьфу! — встряхнулся Николай Петрович, отгоняя минутную слабость. Придет же в голову такое!

Погладив вскочившего было Рекса, он натянул на голову капюшон мехового костюма и повернулся на бок.

Восход застал Орлова бодро шагающим вверх к седловине. Ночью на высокогорье сильно подморозило. Идти было легко, ноги не проваливались. Рекс уверенно тянул за поводок. Около гранитного утеса он остановился и принюхался. Николай Петрович заметил на скальной площадке несколько клочков бурой шерсти. Дальше следы были значительно свежее.

«Здесь они отдыхали», — отметил про себя Орлов.

Петляя между торчащими по склону каменными кинжалами, Рекс вел вверх. После полудня, выйдя на седловину, Николай Петрович снял светофильтровые очки и осмотрелся. Вдали тонуло в легкой дымке холмистое зеленое плоскогорье. Прямо под ногами, в глубине пропасти раскинулся обширный, заваленный снегом горный цирк.

Дул пронизывающий ветер. Небо затягивалось облачной пеленой. Солнце просвечивало сквозь нее тусклым расплывчатым пятном. Опасаясь, что начавшаяся поземка заметет следы, Орлов решил нарушить уговор. На листке блокнота он написал друзьям, что идет дальше и просит их следовать за ним. После этого сложил на видном месте каменный тур, вложил в табакерку листок и спрятал ее под камни.

— Ну, Рекс, пошли! — сказал он.

Умный пес вильнул хвостом и устремился вперед. Цепочка следов, спускаясь с седловины, пересекала забитый снегом крутой кулуар. Подойдя к его краю, Рекс, повизгивая, остановился. Орлов понял опасения собаки. Пес инстинктивно чувствовал опасность перехода через подтаявший за день, едва державшийся в желобе снег. Йети перешли опасное место ночью при морозе, не рискуя вызвать обвал. Николай Петрович остановился в раздумье. Другого пути в обход желоба не было. Ждать, когда подморозит, было равносильно прекращению поисков. Скоро должна разыграться пурга, и тогда следы заметет. Орлов не мог допустить мысли о прекращении преследования. Вся его волевая натура бывшего офицера-пограничника протестовала против этого, тем более, что на поиски другого йети времени не оставалось. Сейчас от его решения зависел успех экспедиции. Все эти мысли быстро промелькнули в голове и заставили молодого ученого пойти на риск.

— Вперед, Рекс! — скомандовал Орлов.

Осторожно ступая, они направились через желоб. Противоположная сторона медленно приближалась. Уже были отчетливо видны следы выбравшихся на склон йети, как вдруг снег под ногами шевельнулся. Николай Петрович с ужасом почувствовал, что скользит вниз.

Снежная глыба, на поверхности которой находился человек с собакой, медленно тронулась по кулуару. Увлекая за собой все новые и новые массы, она росла, с каждой секундой увеличивая скорость падения; и вот громадная лавина, грохоча и сметая все на своем пути, тяжело рухнула на дно горного цирка. Последнее, что увидел Орлов, были мелькающие в бешеном хороводе скалы. Потом что-то тяжело ударило в грудь, и он провалился в черную немую мглу.

Аур и Улу не стали спускаться с перевала к озеру, там не было пищи. Они пересекли плато и, не доходя до седловины, остановились на отдых. На этой высоте, среди голых скал, снега и льда ничего не росло. Не было здесь пищух и жирных сурков; только изредка, спасаясь от преследования волчьих стай, сюда забегали горные козлы.

Суровая природа не баловала йети. Живя на высокогорье, они привыкли к лишениям и легко обходились без пищи по нескольку суток, поэтому днем семья Аура спала, нежась на согретой солнцем каменной площадке. Они тронулись в путь, когда стало смеркаться. Аур вел семью к зеленому холмистому плоскогорью. Спустившись на альпийский луг, йети до утра утоляли голод съедобными растениями и ловили мелких грызунов. С восходом солнца они спрятались в укромном месте среди скал.

Чтобы не дать кому-либо застать себя врасплох, Аур время от времени осторожно выглядывал из-за камней. Уже перешло за полдень, как вдруг, на седловине, через которую они прошли этой ночью, острые глаза Аура заметили человека. Он шел с перевала вниз, направляясь в их сторону. Старый йети проворно вскарабкался на скалу. Теперь был хорошо виден и сам человек и бежавший впереди него, похожий на волка зверь, точно такой же, как тот, что напал на Аура. Глаза йети злобно засверкали. Оскалив зубы, он тихо зарычал. Сомнений не было, их преследовали. Нужно немедленно уходить. Опустившись на зад и отталкиваясь длинными руками, он быстро скатился по снегу вниз, к тому месту, где спала Улу с маленьким Иу. Аур разбудил ее гортанным звуком, означающим опасность, и когда увидел, что она уходит, снова залез на скалу. Он остался для того, чтобы отвлечь внимание человека на себя. Ему легче будет уйти от него, чем Улу, несущей детеныша.

Человек с небольшим серым зверем приблизился к желобу, остановился было у его края, но затем пошел вперед. И тут йети увидел, как преследователи, чуть видные за клубами снежной пыли, пронеслись мимо скалы и исчезли в глубине котловины.

Животные, попавшие в лавину, почти всегда погибают, но осторожность заставила Аура спуститься вниз и узнать, живы ли они? Нужно ли их опасаться?

У подножия обрыва высился громадный снежно-каменный завал. Около него Аур заметил неподвижно лежащего на спине, полузасыпанного снегом человека. Серого зверя нигде не было, его, очевидно, погребло лавиной. Старый йети подкрался к преследователю, но тут же отскочил. Человек приподнял веки и взглянул, затем зажмурился, пошевелил головой, застонал и, снова открыв глаза, изумленно уставился на Аура.

Некоторое время они смотрели друг на друга, потом человек сделал попытку встать, но со стоном упал обратно.

Йети отскочил еще дальше и хотел было скрыться, но, поняв, что его преследователь беспомощен, остановился, наблюдая за ним издали.

Вдруг раздался голос человека. Непонятные звуки речи вызвали в душе старого йети целую бурю каких-то новых незнакомых чувств. Голос манил к себе и с непреодолимой силой вызывал в мозгу полузверя сложные ассоциации, похожие на мысли разумного существа. Аур теперь не боялся этого человека, наоборот, его влекло к нему сильное незнакомое чувство. Он понял, что должен помочь попавшему в беду, но не знал, как это сделать. В сильном волнении йети метался, издавая гортанные звуки, страдая от невозможности понять речь. Случайно он взглянул вверх и заметил далеко, на краю желоба, людей. Внезапно что-то осенило Аура, и он, не колеблясь, бросился к ним. Люди были еще на том же месте, когда йети, невдалеке от них, осторожно выглянул из-за валуна. Они рассматривали снег и о чем-то переговаривались. И тут Аур решился на, казалось бы, невозможные для него действия — он резко крикнул. Люди, как по команде, обернулись, йети крикнул снова и, когда они побежали в его сторону, стал спускаться. Искусно прячась за камнями, заманивая людей криками, он вел их к лежащему внизу беспомощному человеку.

У завала Аур снова взглянул в широко раскрытые глаза раненого, спрятался за утесом и в последний раз пронзительно крикнул. Люди сбежали вниз и, услышав стон, склонились над лежащим.

Аур, быстро пробираясь между скалами, догонял ушедшую Улу. У вершин злобно завывал ветер. В горах начиналась пурга.

Эд Маккейл с трудом выпрямился под грузом камер и оборудования, щурясь от безжалостного порывистого ветра, вглядываясь, всматриваясь, обводя глазами бесконечное пространство снегов и иззубренных, иссеченных ветром скал. Поиск, непрерывный поиск с камерами наготове, как и все последние два месяца.

Ничего. Ничего, кроме навевающего восторг и трепет величия гималайских высот, что вздымаются со всех сторон на целые мили и простираются от горизонта до горизонта; вершины увенчаны гигантскими знаменами из белых снежных перьев, которые струятся по ветру и ярко выделяются на фоне темно-синего неба. Глядя на непревзойденную красоту пейзажа, Эд машинально подумал о диафрагме, фокусном расстоянии, цветофильтрах — и так же машинально отбросил эти мысли. Он поднялся сюда, на крышу мира, чтобы сфотографировать кое-что бесконечно более сенсационное, если только это «кое-что» удастся найти.

Отряд остановился, растянувшись вдоль заснеженного, отсвечивавшего голубизной гребня; тени людей падали в бездонные пропасти справа и слева. Эд втянул воздух. Двадцать тысяч футов: довольно высоко, если вдуматься, хотя многие пики вокруг поднимались на десять тысяч футов над ним.

Носильщики-шерпы впереди (каждый — замечательный портретный кадр: заразительные улыбки с провалами на месте выпавших зубов, морщинистая кожа, коричневые лица), сгибаясь под колоссальной для такой высоты тяжестью поклажи и опираясь на палки, терпеливо дожидались решения доктора Шенка. Сам доктор Шенк, глава экспедиции, вновь спорил с проводниками. Дыхание вырывалось клочьями пара у него изо рта, он размахивал руками и указывал вниз.

Все было ясно — как видно, Шенк собрался возвращаться. И он был в своем праве, это-то Эд хорошо знал. Шенка наняли на два месяца, и точка. Два месяца они сражались со снегами и льдами, перебирались через расщелины ледников, карабкались на гибельные отвесы мрачных, разбитых ветрами скал, уходивших нескончаемыми грядами к Тибету и неведомым землям за ним. Два месяца прошли в поисках следов — там, где никаких следов быть не могло. Поисках запаха, помета, чего угодно, что указало бы на присутствие существ, отличных от людей. Все без толку.

Два месяца — и ничего. Громадная, жирная дырка от бублика.

Экспедиция была обречена на провал. Самое тупое задание всех времен и народов, сразу понял Эд два месяца назад, в нью-йоркской конторе иллюстрированного журнала, когда большой босс протянул ему через стол размытую фотографию и начал излагать диковинные подробности дела.

Фотография, с серьезной миной поведал босс, была сделана в Гималаях, на высоте двадцати одной тысячи футов, пилотом планера, пролетавшего над той местностью.

— Планера, значит, — уклончиво произнес Эд, глядя на нечеткий увеличенный снимок обширного пространства, состоявшего из снега и скалистых выступов и испещренного резкими пятнами света и тени, словом, чего-то похожего на плато в форме чаши. Посередине виднелась группа неясных крошечных фигурок, затерявшихся среди громадных ледяных башен. Эд присмотрелся внимательней. Люди, что ли? А если люди, то куда подевалась их одежда?

— Планера, — твердо повторил босс. Пилот, сказал босс, маневрировал в восходящем потоке воздуха, пытаясь совершить невероятное — пролететь над Эверестом на самодельном планере. Ширококрылый планер не смог подняться так высоко, однако же, беззвучно порхая в поисках восходящих потоков, миновал остроконечный зубец; там, менее чем в тысяче футов под крыльями, пилот заметил какое-то движение — а ведь двигаться в тех местах ничего не могло. Пилот, сухо излагал босс, спустился ниже и к своему изумлению увидел «существ, которые в точности походили на играющую в снегу, на высоте двадцати одной тысячи футов, группу голых мужчин и женщин». Пилот был достаточно хладнокровен и успел, пока существа не скрылись, сделать несколько снимков. Удалось проявить лишь один негатив.

— Эти штуки нечеткие, — сказал Эд, глядя на снимок с профессиональным презрением. — Думаю, он пытается вас надуть.

— Ничего подобного, — возразил босс, — парня мы проверили. Он в самом деле летал там на планере. Эксперты изучили увеличенный снимок вдоль и поперек. Картинка подлинная. Это голые, двуногие, прямоходящие существа.

Он раздраженно перевернул снимок.

— Я не могу это напечатать. Мне нужны крупные планы, мне нужно действие, в общем, все то, чего ждут от нас подписчики.

Босс медленно раскурил сигару.

— Привези мне несколько фотографий, которые я смогу опубликовать, Эд — и проси что угодно.

— Вы хотите, чтобы я забрался на Эверест, — осторожно заметил Эд, стараясь подавить в голосе сарказм, — нашел эту вот лужайку, — постучал он пальцем по поддельной фотографии, — и снял, как вы их назвали… двуногих, прямоходящих существ, верно?

Босс откашлялся.

— Не на Эверест, Эд. Это Гауришанкар^{50}, одна из вершин в районе Эвереста. Всего-навсего двадцать три тысячи футов или приблизительно около того.

— Гм. довольно приблизительно, — сказал Эд.

Босс принял страдальческий вид.

— По правде говоря, это даже не Гауришанкар, а один из меньших пиков массива Гауришанкар. Он намного ниже двадцати трех тысяч. Пустяк для такого бравого ветерана десанта, как ты, Эд.

Эд поморщился, и босс продолжал:

— Тот парень, пилот планера, не сумел точно определить место, но нарисовал вполне подробную карту местности — за вполне разумную цену. Мы проверили его данные в Американском альпийском клубе; они совпадают с их общими картографическими набросками. Несколько экспедиций проходили поблизости, но в этом месте, как мне сообщили, никто не бывал. Добраться туда нелегко, не спорю, но местность все же доступней Аннапурны^{51} или К-2.

Он задумчиво втянул в себя сигарный дым.

— Альпийский клуб говорит, что у нас осталось всего лишь около двух месяцев хорошей погоды, а затем начнутся неизбежные муссоны. Так что время, по их словам, становится важным фактором. Но двух месяцев, Эд, для такого дела более чем достаточно. Все будет по первому классу — мы даже запаслись этими новыми газовыми ружьями, которые стреляют иглами со снотворным или чем-то вроде того. Снаряжение мы перебросим в Катманду и все, что возможно, сбросим с парашютами на пути к вашей базе, — тут босс покосился на карту, — в Намче-Базаре^{52}, деревне шерпов, расположенной на высоте двенадцати тысяч футов.

Он приветливо улыбнулся Эду.

— Поселок лежит в паре недель пути, то есть подъема, от ближайшей железнодорожной станции, что позволит вам отлично акклиматизироваться. В Намче полно опытных носильщиков, все шерпы. Мы наняли несколько альпинистов со стажем, знакомых с Гималаями. Руководить экспедицией будет доктор Шенк, лучший в своей сфере.

— И какова его сфера? — угрюмо осведомился Эд.

— Зоология. Чем бы ни были эти существа на снимке, они животные, и это его епархия. Все подпишут бумагу о неразглашении. Только тебе одному будет позволено фотографировать. Это может стать венцом твоей карьеры, Эд — если наши существа в самом деле те, каковыми я их считаю.

— Кто же они, по-вашему?

— Неизвестный вид человека или первобытные предки людей, — ответил босс. Эд благоразумно промолчал. Через два месяца все выяснится.

Но два месяца спустя ничего не выяснилось.

О да, по пути наверх они слышали от непальцев немало самых нелепых слухов. Те шепотом рассказывали о двуногом существе, ходившем прямо, как человек. О чудовище, которое шерпы называли йети. Легенды. Странные встречи. Барабанный бой, звучащий на заснеженных высотах. Обрывки дикарских песнопений, доносящиеся с вершин, недоступных обычным людям. И конкретный факт: наложенный буддийскими монахами запрет на убийство любого живого существа в высокогорных Гималаях. О каких существах могла иди речь? — недоумевал Эд.

Истории, легенды и ничего более.

Два месяца. С тропических равнин, через пышные, экзотические джунгли, где солнце едва пробивалось сквозь ветви огромных деревьев, увешанных орхидеями. Два месяца. После засушливые предгорья, где растительность резко сошла на нет, а место ее заняли камни и ветер. Вверх, все время вверх, к первому снежному насту. И еще выше, по маршруту, проложенному пилотом планера. (Интересно, раздумывал Эд, что может заставить человека попытаться пролететь над Эверестом на самодельном планере?)

За эти два месяца Эд окончательно невзлюбил доктора Шенка. Высокий, замкнутый, Шенк распространял вокруг себя сильный запах формалина, и все в мире ограничивалось для него позвоночными и беспозвоночными.

И теперь, стоя на иссеченном ветрами гребне, откуда в пропасти по обеим сторонам рушились тени, Эд наблюдал сквозь обледеневшие очки, как Шенк спорит с проводниками. Зоолог указал на находившийся чуть выше уступ, и шерпы послушно двинулись туда. Должно быть, уступ станет последним привалом. Два месяца истекли несколько дней назад, и Шенк мог с полным правом положить конец экспедиции. Только заверения Эда, что неуловимое плато вот-вот покажется, помешали Шенку повернуть назад в назначенный срок; да еще, пожалуй, пылкая мечта навеки вписать свое имя в историю зоологии, открыв новое, двуногое, прямоходящее — что?

Но и следующее плато, и следующее за ним, и все остальные были так же пустынны, как и оставшиеся позади.

Полный провал. Неведомые существа, которых сфотографировал планерист, так и останутся неведомыми.

И все-таки, медленно бредя к носильщикам, устанавливавшим яркие синие и желтые нейлоновые палатки, Эд испытывал странное чувство: причудливая скала впереди казалась ему очень похожей на ту, что была изображена на размытой фотографии. Эд обладал безошибочной памятью на снимки и сразу вспомнил высокий зазубренный конус, отбрасывавший на снег плато четкую тень, которая указывала прямо на группу существ в центре фотографии.

Но Шенк не желал больше слышать ни о каких плато. Он яростно замотал головой, и покрытые белой коркой мази губы прочертили суровую линию на его обожженном солнцем лице.

— Последняя стоянка, Эд, — отрезал он. — Мы договорились, что это плато будет последним. Я и так на неделю отстаю от графика. Если угодим в муссоны, при спуске могут начаться серьезные трудности. Нужно возвращаться. Я хорошо понимаю, что ты чувствуешь, но наша экспедиция, боюсь, завершена.

Тем вечером, под неумолчное завывание ветра, вгрызавшегося в полотнище палатки, они поглубже зарылись в спальные мешки и разговорились.

— Все эти рассказы должны основываться на каких-то фактах, — сказал Эд доктору Шенку. — Я много об этом думал. Не замечал ли ты, что все наблюдения, все встречи лицом к лицу между местными и этими… неизвестными… обычно происходили, по словам шерпов, на рассвете и как правило тогда, когда местный житель был один?

Шенк недоверчиво улыбнулся.

— Чем бы ни было это существо — а я убежден, что это разновидность крупного медведя или какой-либо большой антропоид — оно, несомненно, будет держаться в стороне от хорошо известных маршрутов. На этих пиках не так много перевалов и троп, и существа могут легко их избегать.

— Но мы сейчас далеко от проторенных троп, — задумчиво заметил Эд. — Мне кажется, наши методы в корне неверны. Мы развернулись целым отрядом и искали на снегу следы. И в результате известили о своем прибытии все в округе, что только имеет уши. Пилот с планера не производил никакого шума и наткнулся на них неожиданно.

Эд пристально поглядел взгляд на Шенка.

— Я хотел бы осмотреть ту скалу впереди и плато за нею. Когда Шенк издал протестующий возглас, Эд добавил:

— Погоди. На этот раз я пойду сам. Возьму одного проводника-шерпу. Мы можем выйти за несколько часов до рассвета. Никакого снаряжения, только кислород, припасы на один привал — и мои камеры, конечно. Двигаться будем в полном молчании. К полудню вернемся. Согласен подождать и позволить мне еще одну, последнюю попытку?

Шенк колебался.

— Всего лишь несколько часов, — взмолился Эд.

Шенк посмотрел на него и медленно кивнул.

— Согласен. Но ты, кажется, забыл о самом важном.

Эд ничего не понимал. Шенк улыбнулся:

— Газовое ружье. Если встретите существо, нам понадобятся доказательства посолиднее, чем твои слова.

Стояла почти безветренная и безлунная, но морозная, дышащая холодом открытого космоса погода, когда Эд и носильщик-шерпа покинули спящий лагерь и двинулись по разбитому льду ледяной реки, стекавшей с вершины зазубренной скалы.

Они шли вверх, слыша только поскрипывание ремней, характерные шуршащие звуки, с какими кошки погружались в слежавшийся снег, и редкие глухие удары падавших обломков льда. На востоке уже виднелась тонкая серая линия; до рассвета оставалось несколько часов, но на этой невероятной высоте солнце вставало рано. Они шли медленно, вдыхая сквозь шерстяные маски разреженный воздух, немилосердно впивавшийся в легкие, и поднимались все выше и выше.

Затем они остановились, чтобы подкрепиться горячим шоколадом из термоса, и Эд хлопнул шерпу по плечу, улыбаясь и указывая на зубчатый пик, светившийся розовым и золотом в первых косых лучах солнца. Шерпа посмотрел на скалу и быстро перевел взгляд на небо. Он с тревогой оглядел тучи, собиравшиеся на востоке, что-то пробормотал и указал вниз, туда, где в чернильной тени огромных валунов прятался лагерь.

Эд снова двинулся вверх, и шерпа отвязал соединявшую их длинную нейлоновую веревку. Путь сделался относительно ровным и пролегал по громадной, раздавшейся вширь поверхности заснеженного ледника у подножия пика. Шерпа, который вначале шел ведущим, начал теперь отставать, но Эд лишь прибавил шагу.

Взошло солнце, а с ним поднялся и ветер, резкий, жалящий, несущий запах близкого снегопада. На востоке, за зубцом скалы непосредственно впереди, колоссальные откосы Гималаев скрылись в надвинувшейся туче. Эд спешил, как мог. Будет снегопад, и очень скоро. Ему нужно было торопиться.

Но небо над головой было синим, бесконечно синим, и позади солнце поднялось совсем высоко, хотя лагерь все еще окутывала ночная тьма. Впереди и близко от него высилась скала; ее огибала проделанная, казалось, самой природой тропа.

Миновав небольшой гребень, сложенный из красноватого битого камня, Эд огляделся. Перед ним расстилалось плато с пологими склонами, чаша естественного амфитеатра, заполненная глубоким, ровным снегом; со всех сторон ее окружали скалы, главный зубец отбрасывал к центру плато длинную, черную тень. Шерпа остановился намного ниже, и лицо его казалось издали темным пятном; он смотрел вверх и отчаянно жестикулировал, указывая на тучи. Эд дернул головой, повернулся и прислонился к скале, рассматривая плато.

Гигантская тень на снегу безусловно напоминала ту, на снимке, но только сейчас она указывала на запад; позже, когда солнце сместится южнее, она сдвинется к северо-западу. И тогда все станет точно как на… Он резко вдохнул, раздирая легкие.

Он глядел, щурясь от крепнущего ветра, словно прилетавшего с крайних пределов земли. Три фигуры, едва различимые на фоне снега и изъеденных ветрами скал, чуть пошевелились и внезапно обрели резкость. Три фигуры не более чем в ста футах под ним. Две маленькие, третья побольше.

Он наклонился вперед. На высоте двадцати тысяч футов его сердце билось громовыми ударами. Он трясся от волнения. Господи Боже мой, так это правда! Они живут, существуют. Перед ним, несомненно, была самка и два детеныша — кого? Обезьяны?

Они были покрыты пушистым, почти белым мехом, более всего напоминавшим плотно облегающее трико. За исключением волос на теле, самка во всем походила на любую женщину. Не выше большинства женщин, руки немного длиннее и более мускулистые. И бедра тяжелее, а ноги, по отношению к туловищу, короче. Груди полные и налитые.

Нет, это не обезьяны.

Застыв, затаив дыхание, Эд глядел на них, щуря глаза. Не обезьяны. Те не держатся так прямо. У обезьян нет такого широкого, высокого лба. Малыши возились рядом с матерью и, без сомнения, вели себя разумно. Обезьяны на такое не способны. Как и на — и увидев это, Эд задрожал, почувствовав ледяной холод скалы — внезапный ласковый порыв, с каким женщина подняла малыша и прижала его к груди, отводя волосы с лица движением, присущим любой матери на земле. Удивительно нежный жест.

Кто были они? Нечто меньшее, чем люди, не такое развитое? Возможно. Ему почудилось, что мать, лаская малыша, тихонько рассмеялась. Звук потряс его. Доктор Шенк уверял, что ни одно животное не умеет смеяться настоящим смехом — только человек.

Но они смеялись, эти трое, и слыша это, видя, как мать щекочет малыша, а тот извивается от восторга, Эд осознал, что в лице этих чудесных созданий внизу, в идеальном обрамлении, идеальном освещении, ему выпала честь созерцать одну из самых сокровенных тайн земли.

Ему давно следовало начать съемку; затем нужно выстрелить в них из газового ружья, усыпить всех троих и отправить шерпа вниз за доктором Шенком и остальными. Тучи собирались, нависая необъятными сине-черными массами. Первые хлопья снега, большие и мокрые, уже упали ему на лицо.

Но он еще долго оставался неподвижен, не желая хоть чем-либо разрушить гармонию, щемящую чистоту развернувшейся перед ним сцены, так живо подчеркнутой ярким светом и глубокими тенями. Женщина, небрежно прижав малыша к бедру, выпрямилась и заслонила глаза рукой. Эд улыбнулся. Неискушенная, но отлично позирует. Она пристально глядела по сторонам, явно высматривая что-то среди огромных скал. После она замерла.

Она смотрела прямо на него.

Эд обратился в камень, хотя и знал, что непроглядная тень высокой скалы позади надежно скрывает его. Она все еще смотрела прямо на него и затем медленно подняла руку.

Она помахала рукой.

Эд неудержимо дрожал под пронзительным ветром, пытаясь сохранять неподвижность. Младшие вдруг стали подпрыгивать, проявляя все признаки радости. И вдруг Эд понял.

Он медленно, очень медленно повернулся, чувствуя себя так, словно в грудь погрузился ледяной нож, и менее чем в пяти ярдах от себя увидел самца.

Тот был огромен и более чем вдвое превышал по размерам самку. (В замешательстве Эд вспомнил краткую лекцию Шенка, прочитанную, казалось, тысячелетия назад, в поразительной тропической роще далеко внизу, где в непредставимом изобилии росли рододендроны и над головой порхали громадные бабочки. «У первобытных людей, как и у современных больших обезьян, — сказал тогда Шенк, — особи мужского пола были гораздо крупнее особей женского».)

О газовом ружье, надежно притороченном к рюкзаку, нечего было и думать. Эд мог только смотреть, зная, что ничем не сможет защититься от этого существа ростом в восемь футов, чьи руки были сравнимы по толщине с бедрами самого Эда, а глаза (Господи — голубые глаза!) сверлили его взглядом. В них светился дикарский разум — и что-то еще.

Существо (человек?) не бросилось на него, и Эд глядел, трудно, быстро и неглубоко дыша, отмечая глазами фотографа гигантский объем грудой клетки, вздымавшейся и опадавшей от неторопливого дыхания, большие, квадратные, белые зубы, сумрачное выражение лица. На плечах, груди и спине вился длинный, песочного цвета мех, переходивший в белесую поросль на остальных участках великолепного торса. Уши довольно маленькие, прижатые к голове. Короткая, толстая шея поднималась по прямой линии вверх от широких плеч к задней части головы. Пальцы ног длинные и определенно цепкие.

Они молча глядели друг на друга через бездну времени и таинств. Человек и — что? Как долго, думал Эд, простоял он там, наблюдая за ним? Почему не напал? Может, он ждал, что Эд сделает какой-либо угрожающий жест, нацелит ружье или камеру? Эд различил в этих длинных, раскосых глазах спокойную уверенность и вознес молчаливую благодарственную молитву; было вполне очевидно, что потянись он к камере или ружью, это движение стало бы для него последним.

Они смотрели друг на друга сквозь завесу падающего снега, и внезапно между ними установилось совершенное, мгновенное понимание. Эд отвесил неуклюжий, неловкий полупоклон и отступил назад. Огромное существо стояло, не двигаясь, лишь наблюдая, и тогда Эд совершил нечто странное: протянул вперед руки ладонями кверху, криво усмехнулся, быстро нырнул за выступ скалы и начал спускаться, спотыкаясь и скользя на склоне. Несмотря на резкий, несущий колючий снег ветер, он был весь в испарине.

Один раз Эд все же оглянулся. Никого. Только все более плотная светящаяся завеса снега заволакивала скалу, стирая все следы, любое доказательство того, что кто-то, что-то находилось там минуту назад. Только снег, только скалы, только ветер и вечная тишина вершины мира.

Больше ничего.

Шерпа карабкался к нему снизу, торопясь поскорее вернуться. Не произнося ни слова, они обвязались веревкой и стали ощупью, спотыкаясь, спускаться в связке вниз к последней стоянке экспедиции. Лагерь уже свернули, шерпы готовились тронуться в путь. Шенк, проходя мимо, помедлил и бросил на Эда вопросительный взгляд.

Что Эд мог ему сказать? Шенк был ученым и требовал материальных доказательств. Если не труп, то по крайней мере фотографии. Но единственные фотографии Эда были выгравированы в его сознании, а не запечатлены на пленке. И даже если бы он сумел убедить Шенка подождать до окончания бури, гигант был теперь предупрежден и, конечно, исчезнет. На каком-нибудь далеком пике, где-нибудь в уединенной долине будут раздаваться отзвуки смеха его малышей.

Ничуть не сокрушаясь по этому поводу, Эд еле заметно мотнул головой в ответ на взгляд Шенка. Зоолог тут же пожал плечами, повернулся и исчез в густом снегопаде. Эд потащился следом.

На протяжении всего трудного спуска в эту первую большую бурю, перехода через ледники и влажный, жаркий тропический лес, Эд думал о гиганте, оставшемся там, наверху, где воздух был разрежен и чист.

Кем и чем был он, его народ? Жертвы крушения, навсегда оставшиеся пленниками этой планеты и мечтающие о далекой, недосягаемой родине?

Или прямые выходцы из плейстоцена, начала начал человечества, когда все расы подобных людям созданий были гигантами, которые не сумели или не пожелали свернуть на путь, сотворивший их меньших и более разумных соперников, и были вынуждены отступать все выше и выше, все дальше и дальше, пока у них не остался один-единственный уголок земли — вершины Гималаев?

А может, он и его род были последним резервом Земли: еще не люди, ждущие начала новой главы в бесконечной и таинственной земной истории?

Кем бы ни был гигант, его тайна в надежных руках, размышлял Эд. Да и кто поверил бы, даже вздумай он рассказать?

Мы продвигаемся в глубь неведомой земли нарочито беззаботной походочкой. Локти выставлены, руки в боки. Картинно опираемся ногой на любой подходящий камень. Слева все время река, как нам и говорили. Справа все время холмы. У каждой телефонной будки останавливаемся и звоним. Связи часто нет из-за ураганных ветров и льда. Командор говорит, что мы уже в зоне контакта. Пора, сказал он нам по телефону, искать те странные двойные следы — маленькие, почти мальчишеские, и необычайно изящные. «Залезайте на деревья», — говорит Командор, — «или на телефонные столбы, в общем, куда получится, и выкрикивайте имена, которые заучили на базе». Вот мы и забираемся на столбы. Кричим: Алис, Бетти, Джоан, Жанна, Мэри, Мэрилин, Элейн… и так далее, и снова, в алфавитном порядке. И ничего не происходит.

Нас семеро — мужественных мужиков в форме морских пехотинцев. Мы (за исключением одного из нас) вовсе не морпехи. Но считается, что эта форма их привлекает. Мы — семеро вальяжных и расслабленных на вид (воротнички расстегнуты в любую погоду) экспертов, каждый — лучший в своей области, мы — исследовательская группа Комитета по неопознанным объектам. Короче, Тех-Что-Свистя-Улетают-Вдаль-За-Своей-Призрачной-Идентичностью.

Наши стволы стреляют искрами и звездами и вишнями в шоколаде и громко делают «бух». На дворе век полной наготы, вид спереди; времена «Почему бы нет?» вместо «Может быть». На дворе век устройств, способных почувствовать теплое, трепещущее, живое тело на расстоянии семидесяти пяти ярдов и навестись на него. У нас с собой есть одно такое. (Я и сам, не исключено, смогу когда-нибудь так любить.) С другой стороны, у нас в бумажниках только несколько мутных фотографий, в основном добытых несколько месяцев назад во время случайных наблюдений. На одной, вроде бы, жена Командора. Снимок был сделан с большого расстояния и черты лица не различить, она была в шубке. Ему показалось, что он ее узнал. Говорит, с ней в общем-то все было в порядке.

До сих пор ничего, кроме снега. Что только не приходит-тся терпеть ради этих существ!

Представьте себе их тела, когда вы держите в руке это крошечное напоминание… эту толстую, четырехдюймовую Венеру их возможностей. Главных деталей не разглядеть, глаза — просто точки (характерные прически почти закрывают лица), ноги; голова не имеет значения. Представьте себе возможность победы, только без ухмылок. Примите вызов грудей, округлых бедер, а затем. (самый серьезный вызов). Если мы столкнемся с ними, сможем ли победить? Или выйти из положения с честью, или, по крайней мере, сумеем ли избежать того, что они станут разбирать наши ошибки?

Вот какие следы их присутствия мы успели обнаружить (иногда даже кажется, что эти предметы были нарочно оставлены у нас на пути, но мы знаем, какими они бывают неаккуратными, особенно когда беспокоятся или торопятся; а так как создания они нервные и легко впадают в возбуждение, они обычно чем-то обеспокоены и / или торопятся). Итак, по пути мы обнаружили: один, все еще замороженный, стебель спаржи, рецепт приготовления мусаки с помощью растворимого лукового супа, небрежно выдранный из журнала, небольшой кошелек с несколькими смятыми долларовыми купюрами и коробок спичек. (Ясно, что огонь им знаком. Это нас утешает.)

Теперь Командор приказывает нам свернуть от реки в горы, где нам грозит предательский весенний подтаявший снег и лавины. Компас указывает вверх. Бывает, мы целыми днями скользим по льду и каменистым осыпям. Мы хорошо понимаем, что они могли давно уйти на юг — целые племена, чувствующие себя никудышными, уродливыми, лишенными любви. Варианты бесконечны, всякое направление может оказаться неверным, но при первом признаке верхоглядства мы поймем, что находимся на правильном пути.

Один из нас — психоаналитик с большим опытом, специалист по истерии и мазохизму. (Даже не располагая медицинскими картами, он поглощен исследованиями этих созданий). Он говорит, что если мы с ними встретимся, то услышим, вероятно, странные сдавленные звуки; они не имеют никакого значения и их часто принимают за смех, поэтому лучше всего так к этим звукам и относиться. Если, с другой стороны, они станут улыбаться — это простой рефлекс с целью нас обезоружить. (Установлено, что они улыбаются в два с половиной раза чаще нас.) Время от времени, замечает он, случается и своего рода нервное хихиканье: оно имеет преимущественно сексуальную подоплеку, и если они начнут издавать такое хихиканье, завидев нас — это хороший признак. В любом случае, говорит он, нам следует называть только свои имена и звания, а если они рассердятся, нужно следить, чтобы их ярость не обратилась против них самих.

Ту, что на снимке, зовут Грейс. Сейчас ей, должно быть, уже пятьдесят пять. Однажды лунной ночью сбежала во время ужина, когда Командор забыл посмотреть в ее сторону. И что ему оставалось делать, как не продолжать исполнять свой долг, командуя тем, что нуждалось в командовании? Мы с этим согласны. Он говорит, что до тех пор, насколько может судить, принимал как данность ее ограниченность и пределы ее действий. Он решил, что виной всему недостаточная аккультурация или неспособность разглядеть очевидное, и лишь несколько лет спустя начал задумываться.

Хотел бы я сейчас повстречать какую-нибудь похожую на нее. Спросить, откуда она, почему они совсем другие. Как случилось, что у нас и у них развились совершенно противоположные аффектации? Живут ли они глубоко под землей в громадных кухнях, в святилищах с анфиладами залов, разогретых духовками, пропахших имбирными пряниками, где особи детородного возраста вечно беременны благодаря замороженной сперме какого-нибудь высокого, рыжеволосого и давно умершего комедианта или рокзвез-ды? По крайней мере, такова одна из теорий.

И вдруг — внезапная тишина первого зрительного контакта. Нашего собственного. Есть!… Высоко над нами, огромная (или кажущаяся огромной), со всеми регалиями (как на фотографии у Командора): норковый мех, чудовищная шляпа, в ушах что-то поблескивает, стоит неподвижно (целых пять минут) на одной ноге. А может, просто выпрямившись (солнце светило нам в глаза). Когда мы через полчаса добрались до места, ее уже не было. Психоаналитик ждал у следов всю ночь, приготовив свои сладкие речи, но безуспешно.

О встрече доложено по телефону Командору («Передайте ей, что я ее люблю», сказал он). Было решено, что мы сами наденем должную атрибутику… туфли по размеру следов, норка, лиса, леопард (искусственный) поверх нескольких слоев обычного белья. Мы также решили выложить в снегу круг из бананов в семидесяти пяти ярдах от лагеря и задействовать сенсор телесного тепла. Стоит им прийти за бананами, и мы последуем за ними в их логовища, спустимся в их священные чертоги; съемочная группа готова запечатлеть для телевидения их первую реакцию на нас. Им понравится, что мы идем за ними. Как всегда.

Надеюсь, они хотя бы смутно осознают, какой репутацией в своей области пользуется каждый из нас.

Сенсор подает сигнал тревоги, но не в состоянии взять направление. Утром мы видим, что все бананы исчезли.

Это потому, что они не в состоянии усидеть на месте. и ни к чему не относятся серьезно. Их действиями никто не руководит, вот они и мечутся во все стороны, вечно отвлекаются от конкретной задачи, делают поспешные выводы, выдвигают необоснованные предположения, считают все само собой разумеющимся или, с другой стороны, ни во что не верят (в любовь, например). Силы природы на их стороне, это верно (хаос?), но у нас в запасе другие силы. На сей раз мы выложим бананы логичной прямой линией.

И когда мы наконец войдем в эти кухни! Самая громадная гора полностью изрыта, о Боже! И эти запахи! Суета! Банальная повседневность их существования! Мы не поверим своим глазам. А они нам скажут, надо полагать, что дела идут как никогда хорошо. Станут твердить, что им больше незачем находиться у источников власти. И даже заявят, что им нравится жить без всяких источников власти… Жить в безвластии, в дружбе, среди нежных сигналов, которые одна другой подает — от ничтожнейшей к ничтожнейшей. И еще они скажут, что мы и так едва их замечали, или замечали только тогда, когда они уходили. Что мы вечно смотрели в другую сторону, что мы никогда не знали, кто они и что они, что нам в сущности было все равно. Честно говоря, мы кое-что чувствовали. давно подозревали, и сейчас ощущаем нехватку чего-то, что не можем определить. Существа без зарплаты и чаще всего без денег, пусть так, и все же заметные. Вот что мы им скажем и добавим — Командор считает, что любит одну из них.

Но на этот раз они отказались от бананов. (Все, что мы им предлагаем, вечно не то.) Последнее предложение (у них остается лишь один шанс): стеклянные бусы, похожие на нефритовые; набор отличных импортных кухонных принадлежностей; самоучитель «Как преодолеть застенчивость в отношениях с противоположным полом»; и (главное), мы предлагаем им себя в качестве сыновей, отцов или любовников (выбор за ними).

Психоаналитик говорит, что они имеют право на собственное мнение, но мы задаемся вопросом, насколько независимыми позволено им быть?

Один из нас утверждает, что на горе мы видели всего-навсего медведя. Дескать, постояв на одной ноге, медведь опу-опустился на четвереньки — но ведь и они могут поступать схожим образом.

У психоаналитика был сон. После он велел нам никогда не бояться зубастой вагины (образно выражаясь), но снизойти до их уровня (собственно, мы все время поднимаемся) и насытить эту утробу рыбой (лучшим филе камбалы, образно выражаясь).

Привожу диаграмму, которую психоаналитик предложил нам для дальнейшего изучения^{54}:

Смещенная цель в 3 стадиях с 2 возможностями (обе достигнуты}

Если бы мне попалась одна, я омыл бы ей ноги (буквально) и спину. Перешел бы и на переднюю часть. Пусть по нашим телам стекает вода. Пусть ее волосы разовьются. Я бы время от времени отрывался, даже от важной работы, на подобные незначительные мелочи, и иногда прислушивался бы к пустой болтовне существа, по крайней мере делал бы вид, что прислушиваюсь. Но на Грейс у меня, видимо, другие планы, хотя я что-то не пойму, какие именно.

По вечерам, сидя у костра, мы пересказываем старинные легенды о них; дрожь ужаса иная, совсем не такая, как в детстве, когда мы так же, у огня, рассказывали друг другу эти истории: сейчас все мы понимаем, что они, вполне может быть, притаились где-то там, в темноте — и самое страшное, что мы не имеем никакого представления об их размерах! Может, они вдвое больше нас или же, как уверяет Командор, большинство из них намного меньше ростом и определенно слабее нас. По словам тех из нас, что склонны к мифическому мышлению, они достаточно большие, чтобы поглотить нас своими животами (снизу) и извергнуть много месяцев спустя — слабых и беспомощных. Специалисты-антропологи считают, что они могут оказаться тем самым потерянным звеном, которое мы так долго искали — и располагаются, по их мнению, где-то между гориллой и нами (хотя, вполне вероятно, повыше на шкале, чем Pithecanthropus erectus); следовательно, они (логически рассуждая) меньше нашего и несколько сгорблены, но не обязательно уступают нам в силе. Сексуально озабоченные в наших рядах интересуются, является ли их оргазм такой же специфической реакцией, как наш. Романтики видят их милыми и привлекательными созданиями — даже в гневе и вне зависимости от их роста и силы. Другие придерживаются прямо противоположной точки зрения. Мнения по поводу того, какое утешение мы можем им предложить ввиду данностей их существования и возможно ли это вообще, резко расходятся, особенно учитывая то, что 72 процента из них считают себя созданиями второго сорта, 65 процентов уверены, что их душевное равновесие непрочно, и только 33 и одна третья процента не испытывают глубокого чувства униженности по поводу того, кем являются. Как же можно проникнуть сквозь их линии самообороны и оборонительного поведения? Столкновения неизбежны, это очевидно. (Восемьдесят пять процентов из них снова и снова повторяют в разных формах все те же доводы.) Нам не нравятся неприятные эмоциональные конфронтации, мы пытаемся любой ценой их избежать, но мы также осознаем, что играть роль доминантного партнера в интимных взаимодействиях будет непросто. И все же как приятно думать, что в один прекрасный день появится род существ (вдобавок почти невидимых), чьей основной задачей станет уборка!

Стоянка пастухов — две большие, обтянутые кошмой юрты — располагалась в нескольких километрах от главной базы альпинистов, и вскоре Кратов увидел огонь большого костра и сидящих вокруг него людей.

Пастухи — шумный, говорливый народ — радушно встретили Кратова.

Немного поговорив с ними, Кратов отошел к юрте, где у входа, ссутулившись, сидел Кунанбай. Это был глубокий старик с длинной седой бородой, с умным выразительным лицом. На вопрос о своих годах Кунанбай отвечал уклончиво («Может, сто, может, больше»), но, обладая прекрасной памятью, приводил столь давние случаи из своей жизни, что можно было с уверенностью сказать: человек этот прожил на земле значительно более века.

— Посоветоваться к тебе пришел, — без обиняков сказал Кратов, зная, что старик любит прямой деловой разговор.

— Какой совет нужен, говори, — поднял голову Кунан-бай, дружелюбно глядя на Кратова задумчивыми светложелтыми глазами.

— Вот уже дважды за последний месяц люди видели в горах непонятные следы, — начал Кратов. — Встречались ли тебе раньше такие?

— Следы? — насторожился Кунанбай.

— Да, — подтвердил Кратов. — Это не так уж далеко отсюда, в долине реки Баляндсу^{57}.

Он рассказал Кунанбаю, что следы видели охотники, а также группа альпинистов, возвращавшихся после неудачного похода в Бледные горы. Можно было принять эти следы за медвежьи, но охотники ясно видели отпечатки только двух лап с четырьмя малыми пальцами и одним большим, немного сдвинутым на сторону.

Кратов пригладил светлые, коротко стриженные волосы, потер ладонью высокий загорелый лоб и, усмехнувшись, добавил:

— Чего не померещится в горах усталому человеку! Но я получил задание еще раз попытаться пройти к Бледным горам и выяснить все, что можно, об этих следах. Ты понял меня, Кунанбай?

Старик чуть качнулся вперед, устало прикрыл глаза.

— Идут разговоры о каких-то «снежных людях», — как бы вскользь заметил Кратов, — и многие утверждают, что это их следы. Мне бы хотелось знать, что думаешь ты об этом, Кунанбай?

— В старину говорили: хочешь догнать ветер — седлай двух коней. Хочешь найти чудо — седлай трех: первый повезет тебя, два других — твое терпение. Если ты пойдешь в Бледные горы с сомнением, не будет у тебя удачи. Людям надо верить: один ошибся, второму показалось, но много глаз видели эти следы.

— Прости, Кунанбай, — перебил его Кратов, — но, по-моему, это сказки…

— Сказки, говоришь ты? — переспросил старик, и глаза его блеснули живо, по-молодому. — Я ходил в горы еще тогда, когда твой отец был грудным младенцем. Снежный человек есть! — повысив голос, воскликнул Кунанбай. — Он рождается среди снега и камня, знает тайну черного дерева. А Бледные горы хранят эту тайну.

— Подожди, Кунанбай, расскажи по порядку, — попросил Кратов. — Что это за тайна черного дерева, откуда ты слышал о ней?

— Народ говорит, — негромко, с оглядкой, пояснил старик, — снежные люди бывают там, куда нам нет дороги. Там, на вершинах Бледных гор, есть черное дерево; дым его может исцелить любую болезнь и продлить жизнь.

— Кто тебе говорил об этом? — настаивал Кратов.

— В горах ходят разные люди, все они знают о черном дереве и снежном человеке, — уклончиво ответил Кунан-бай. — Индусы и шерпы зовут его «йети», китайцы — «миге» — дикий человек.

— Не будем спорить, Кунанбай, — поднялся Кратов. — Я думаю начать поиски этих следов с долины Баляндсу.

— Ты решил пробраться к поясу Бледных гор? — бесстрастно спросил Кунанбай.

— Да! — нахмурившись, подтвердил Кратов. — Поищем там, осмотримся, есть же где-нибудь проход…

— Много людей пытались пройти туда, — задумчиво произнес Кунанбай. — Ой много! Одни возвращались с полдороги, другие оставались навсегда в горах.

— Ты не советуешь мне идти? — прямо спросил Кратов.

— Как я могу советовать, когда ты уже решил. Подбери надежных людей, и да сопутствует успех твоим помыслам!

— Спасибо, Кунанбай! — поклонился Кратов и, улыбнувшись, добавил: — Если я увижу снежного человека, обязательно расскажу тебе об этом. Прощай!

— Коню — добрые копыта, песне — вечность, смелому — удача! — ответил пословицей старик. — Прощай, друг!

Он долго задумчиво смотрел вслед Кратову, и в глазах его была тоска, словно Кунанбай жалел, что сам не может идти в горы с этим человеком.

На восьмые сутки своего пути горный отряд экспедиции профессора Самарина вышел к долине реки Баляндсу. Солнце только что спряталось за гребень ближайшей горы, но багрово-красные отсветы его лучей еще долго бродили по небу, и нежная розовато-светлая дымка висела над долиной. С ревом, грохотом мчалась река среди огромных коричневых валунов, и у края ледника, отступавшего, казалось, перед ее бешеным напором, резко сворачивала влево.

Здесь на одной из каменистых площадок, хорошо защищенной от ветра глыбами грязно-серого льда, решили устроить привал.

Профессор Самарин, веселый, общительный человек, был на этот раз необычно задумчив. Молча сняв рюкзак, он отошел в сторону и за все время, пока ставили палатки и готовили ужин, не проронил ни слова.

Худощавое энергичное лицо с открытым взглядом светло-серых глаз было сумрачным. Казалось, какая-то тревога гнетет старого ученого.

— Я думаю о судьбе группы Кратова, ведь маршрут ее проходил где-то здесь. Во всяком случае, они обязательно должны были побывать в долине, — сказал он своему помощнику Андрею Стогову — молодому плечистому здоровяку, одетому в короткую альпинистскую куртку.

Не одного Самарина занимала эта печальная, а вернее, трагическая история, так как поиски бесследно исчезнувшей группы Кратова не дали никаких результатов.

— До сих пор я не верю в их гибель, — задумчиво продолжал Самарин. — Никто и никогда не мог упрекнуть Кратова в безрассудном риске, а его осведомленности и знанию этих мест позавидует любой из нас.

— Если не ошибаюсь, — спросил Стогов, — группа Кратова имела задание разведать подходы к скалистому поясу Бледных гор после той нашумевшей истории со следами снежного человека?

— Да, вот вам еще одна загадка здешних гор, — усмехнулся Самарин. — Гм… Если все это не вымысел, в наш век, век атомной энергии и сверхдальних ракет, войдет человек в самом что ни на есть первобытнейшем состоянии.

После того как стихли разговоры и улеглось оживление, вызванное словами профессора, Стогов придвинулся к нему и негромко спросил:

— А что, если Кратову действительно удалось увидеть снежных людей, ведь он не мог рассчитывать на любезный прием с их стороны, как вы думаете?

— Ну, батенька, это уж слишком! Вы, — так сказать, перефантазировали. Давайте-ка отдыхать, друзья!

В темноте едва угадывались контуры ближних гор. Прохладный сырой ветер лениво веял над сонной долиной, затухающий костер подслеповато мигал багрово-синими огоньками, и только одна Баляндсу шумела среди валунов, нарушая покой редкой здесь погожей ночи.

Наутро, миновав изрытую, в каменистых россыпях речную пойму, отряд профессора Самарина вышел к краю ледника. Справа непокорно, дико вздымались гребенчатые уступы вершин, окруженные редкими красноватыми облаками. Слева поблескивали обрывистые бока гигантского каменного уступа, а еще дальше лежали узкие поля фирнового льда, отливающего светло-золотистыми отблесками яркого солнца.

Путь отряда проходил мимо этих полей, к террасе из буро-серых скал, замкнувших в огромную подкову склоны ледника. Каждый шаг давался с трудом. На острых, изрезанных трещинами камнях скользили ноги, но стоило немного отступить в сторону, как человек по колено проваливался в мелкозернистую россыпь фирна, выбраться откуда стоило немалых усилий.

Путь был так тяжел, что почти не оставалось времени для того, чтобы разглядывать окружающий ландшафт, и вначале никто не обратил внимания на странный предмет, чернеющий метрах в двухстах у засыпанного снегом каменистого склона. Издали он напоминал большой матерчатый мешок или тюк, случайно оставленный кем-то в этом пустынном краю.

Каково же было удивление Самарина и его спутников, когда они увидели, что этот странный предмет движется. В горах, особенно на большой высоте, где в разреженном воздухе, несмотря на его прозрачность и чистоту, преломление лучей создает порой самые фантастические и причудливые миражи, все это могло показаться обманом зрения.

Но через некоторое время, когда все убедились, что в их предположении нет ошибки и темный предмет продолжает двигаться, Самарин приказал свернуть к кромке каменистого склона.

— Товарищи, — отрывисто вскричал Стогов, опуская бинокль, — да там человек! Ей-богу, человек! — И, уже не разбирая дороги, рискуя ежеминутно провалиться в трещину или в один из узких клинообразных колодцев, что так густо усеяли основание ледника, бросился вперед, увлекая остальных.

По хрупкому ледяному насту полз человек. Судорожно, словно повинуясь какой-то невидимой воле, человек выбрасывал вперед руки, цеплялся за выступы льда и медленно подтягивал вперед тело, чтобы через минуту повторить все это вновь.

Вид его был страшен. Меховая куртка с разодранными в клочья рукавами, лицо, заросшее грязно-серой бородой, обмороженные щеки и уши…

Но больше всего поражали глаза. Широко открытые, горящие лихорадочным яростным блеском, способным, казалось, растопить ледяную плиту, по которой он сейчас полз. Не замечая того, что возбужденные, жестикулирующие люди окружили его, человек продолжал двигаться вперед резкими судорожными рывками до тех пор, пока Стогов не преградил ему путь, придержав за плечи. Незнакомец попытался подняться, заговорил что-то быстро, неразборчиво и вдруг, сникнув, упал на бок, широко раскинув руки.

— Ну что, как он? — нетерпеливо спрашивал Самарин врача экспедиции.

— Видите сами, — недовольно отвечал врач, быстро распаковав рюкзак с медикаментами. — Обморожен, без сознания, ушибы и кровоподтеки по всему телу. Не понимаю, как он полз! Что-то невероятное!

— Несомненно, он из группы Кратова, — сказал Самарин. — Я не знаю там всех, но он только оттуда, других людей здесь не может быть!

— А снежные люди? — робко и неуверенно спросил кто-то из геологов.

— Не говорите нелепостей! — рассердился Самарин. — Объявляю дневку. Ставьте палатки, радисту немедленно связаться с базой!

Несмотря на добрый, покладистый характер Самарина, в экспедиции знали, что в делах службы он строг и взыскателен.

Поэтому после его слов все быстро принялись за устройство лагеря.

Погода в горах, особенно здесь, среди неприступных вершин горного Памира, настолько переменчива, что никогда нельзя предугадать ее капризов. Так было и на этот раз. Сообщив на базу свои соображения и догадки о найденном человеке и вызвав санитарный самолет, Самарин решил, что завтра они смогут двигаться дальше. Но разыгравшаяся метель сорвала все его планы.

Больше всего Самарина беспокоило состояние больного.

Он бредил, метался, рвал на себе одежду и, несмотря на все усилия врача, не приходил в сознание.

Только к вечеру второго дня, когда, вслушиваясь в завывания метели, Самарин, Стогов и доктор уже готовились ко сну, больной, лежавший до этого в забытьи, открыл глаза и в первый раз осмысленно и недоуменно огляделся вокруг.

— Где я? — спросил он, облизывая сухие, потрескавшиеся губы. И после того, как Самарин коротко сообщил о том, как они нашли его, долго лежал молча, словно заранее подыскивая слова для предстоящего большого разговора.

— Фамилия моя Андросов, — медленно начал он. — Я из группы Кратова…

— Что с Кратовым? — быстро спросил Самарин.

— Вы знаете, зачем мы вышли к скалистому поясу Бледных гор, об этом много говорили в свое время, — как бы не слыша вопроса, продолжал Андросов. — Никто из нас, пожалуй и сам Кратов, не верил в существование этих следов, слишком уж фантастической казалась вся эта история. Все мы не новички в горах, а о Кратове и говорить нечего, но на этот раз нам не повезло. Мы много раз пытались подняться на первый уступ террасы или хотя бы пройти до половины ущелья, но каждый раз ни с чем возвращались обратно. Надо вам сказать, что во время наших поисков мы нигде не видели ничего похожего на следы, и Кратов не раз честил тех, кто так упорно твердил о существовании снежного человека. Это продолжалось до тех пор, пока Кратов не предложил нам смелый, но рискованный план.

Левый гребень ущелья был единственным местом, по которому можно было пробраться вверх, но путь словно нарочно преградили рыхлые снежные карнизы. Достаточно было небольшому камню сорваться вниз, как это сразу бы вызвало лавину.

— Но Кратов все-таки решил идти карнизом? — заинтересованно спросил Стогов.

— Да! — подтвердил Андросов.

Было заметно, что рассказ утомил его. Он дышал тяжело, прерывисто, пальцы беспокойно ощупывали одеяло, словно это была не мягкая ворсистая ткань, а бугры и впадины ледяного поля.

— …Когда мы начали подъем, Кратов и Зимин шли в первой связке, а я с Паньковым следовали за ним. Расщелина — выход на скальную территорию виднелась метрах в трехстах впереди. Мы уже миновали половину пути, когда Кратов вдруг негромко свистнул и предостерегающе поднял руку. Как я вам уже говорил, он шел первым и к тому времени выбрался на высокий ступенчатый порог, наискось прорезающий ущелье. Напарник его, Зимин, подбирая веревку и услышав свист, остановился. Остановились и мы. Ведь мы находились ниже его и не могли видеть того, что видел Кратов, стоя на уступе порога. Вначале он обеспокоенно вглядывался вперед, потом резко и как бы испуганно отступил к краю порога. Я хорошо запомнил эту минуту. Он крикнул что-то неразборчивое, словно предупреждал нас, и это было последним, что я услышал от Кратова. Вверху замелькали какие-то тени, раздался дикий, раздирающий душу вой, грохот, и, подхваченный вихрем лавины, я сразу же потерял сознание.

Андросов умолк и попросил пить. Зубы его стучали о край эмалированной кружки, и Стогов, поправляя изголовье, ощутил жар, охвативший тело больного.

— Что же было потом? — осторожно осведомился Самарин, с трудом сдерживая волнение.

— Плохо помню, — ответил Андросов. — Видно, потому, что я стоял ниже всех, меня выбросило к подошве склона. Я ползком добрался до нашей временной базы и здесь вновь потерял сознание. Больше недели жил там: ждал, может быть, вернутся наши, потом решил ползти, выбраться отсюда…

Андросов хотел, видимо, еще что-то сказать, но голова его бессильно откинулась набок, и он медленно опустил вздрагивающие веки.

— Обморок? — тревожно привстал Самарин.

— Да, кажется, так. — Врач взял руку Андросова и, слушая пульс, сердито добавил: — Напрасно мы утомляли его разговорами.

— От этих разговоров, доктор, — строго сказал Самарин, — зависит, может быть, судьба его и наших товарищей. Как знать, а вдруг где-нибудь и Кратов ползет вот так, как он.

— Он же был у базы, а Кратов.

— Вы впервые в горах, доктор, и еще не знаете хорошо здешних людей.

— Он ошибся! — громко и отчетливо проговорил вдруг Андросов, не открывая глаз.

Стогов, Самарин и доктор недоуменно переглянулись.

— Ошибся Кратов! — продолжал тем же размеренным, странно безразличным голосом больной. — Он увидал первый, а я потом!

— Что вы увидели? — настороженно переспросил доктор, опуская руку на пылающий лоб больного.

— Кратов не верил, а между тем это они, да. и потом на скале у расщелины, я сам видел!.. — уже бессвязно и хрипло произнес Андросов.

— Бредит! — заключил врач. — Придется делать укол.

— Да, да! Поторопитесь! — склонив голову, Самарин задумчиво потер лоб короткими сильными пальцами.

Метель не прекращалась. Снег шуршал по брезентовым стенам палатки, как шуршат осенью гонимые ветром листья.

Слова больного, несмотря на всю бессвязность, насторожили Самарина, и он долго, мучительно думал над ними, прислушиваясь к шуму метели.

Санитарный самолет прилетел на вторые сутки, когда стихла пурга и ничто, кроме вереницы высоких сугробов, густо покрывших долину, не напоминало о вчерашнем ненастье.

Выполняя просьбу Самарина, переданную им по радио в главную базу, самолет перед посадкой долго кружился над долиной, взмывая вверх, скользил вдоль отвесных скальных террас, нырял в темноту горных распадов.

Сразу после посадки, поздоровавшись с летчиком, Самарин позвал его с собой.

Они вышли на гребень ледяного плато, откуда как на ладони была видна долина с чернеющей впадиной ущелья.

— Значит, вы хорошо осмотрели эту местность? — пытливо спросил Самарин, показывая рукой на ледник и уходящие к горизонту гряды скалистых уступов.

— Да, во всяком случае, я старался сделать это как можно тщательнее. Вы же знаете, профессор, что там нагромождено.

— Знаю, мой друг. И вы нигде не замечали ничего, что указывало бы вам на присутствие в тех местах человека?

— Нет, не замечал.

— А в ущелье?

— Оно слишком узко, чтобы там прошел самолет, а тень от скал и снежные карнизы почти до половины закрывают его.

— Ни сверху, ни снизу… — задумчиво проговорил Самарин. — Горы умеют беречь свои тайны. Что ж, пожелаю вам счастливого пути!

Вечером, после того, как радист, окончив переговоры, вручил Самарину несколько радиограмм, тот вызвал к себе Стогова и командира группы альпинистов, следовавших вместе с отрядом.

— Обстановка сложилась так, товарищи, — начал Самарин, расстилая перед собой карту, — что нам на время придется отложить наши изыскания. Мы не имеем права двигаться вперед, пока не выясним причины этого обвала, о котором говорил Андросов. Это не только законный, но, если хотите, и научный интерес. Что увидел Кратов, поднявшись на ступенчатый порог ущелья, что так удивило и даже напугало его? Потом эти тени и вой перед лавиной! Андросов бредил, но некоторые моменты его рассказа насторожили меня. Ущелье, по которому они пытались проникнуть на скальный пояс, называется Ущельем скользящих теней. Охотники бывали там и, видимо, не зря так назвали его.

— Чертовщина какая-то, — усмехнулся Стогов. — Дорого бы я отдал, чтобы побывать там!

— Должен разочаровать тебя, Андрей Иванович, — мягко, с подкупающей добротой произнес Самарин. — В штурмовой группе пойду я, ты останешься с отрядом.

— Но позвольте, почему?! — возмутился Стогов.

— Об этом поговорим на месте.

— Значит, идем к ущелью? — спросил командир альпинистов Редько, строгий немногословный человек с продолговатым шрамом на бледном лице.

— Да, вот подтверждение. — Самарин показал одну из радиограмм. — Выходим завтра, давайте намечать маршрут.

Он придвинул фонарь, и все трое склонились над картой…

Как и следовало ожидать, сообщение Андросова вызвало большой интерес в ученом мире. После того, как он был доставлен в город и здоровье его улучшилось, врачам больницы, где лежал Андросов, приходилось выдерживать целые сражения с посетителями, стремившимися под разными предлогами проникнуть к отважному альпинисту. К нему шли корреспонденты областных и центральных газет, секретари ученых обществ, о нем писали, говорили по радио, на его имя ежедневно поступали десятки телеграмм и запросов. На ближайшие дни было назначено заседание выездной сессии Академии наук.

Профессор Саламатов — крупнейший знаток и исследователь Памира — выступил со статьей, в которой пытался проанализировать события последних дней.

«Высокогорные районы нашей страны — Памир и Тянь-Шань — хранят еще немало загадок, — писал Саламатов. — И нет ничего удивительного, что общественность проявляет такой интерес к сообщению альпиниста Андросова. Поскольку мнения в этом вопросе резко разделились, я, не пытаясь мирить спорящих, выскажу свои взгляды.

Существует ли в действительности так называемый снежный человек?

Есть факты, приведенные альпинистом Андросовым, человеком мужественным и безусловно правдивым; но он сам говорит, что видел снежных людей в полузабытьи, когда полз по склону ледника, и нет ничего удивительного, что все это могло показаться ему. С другой стороны, природные условия этой части горного Памира, гигантские ледники и недоступные для восхождения скальные террасы допускают, что там сохранились в полной изоляции от цивилизованного мира первобытные люди, приспособившиеся к суровому климату. Думаю, что единственно правильный, достоверный ответ на эти вопросы даст экспедиция профессора Самарина, горный отряд которого приступает с завтрашнего дня к штурму скального пояса Бледных гор. Условия там исключительно тяжелые, и, видимо, никогда еще нога человека не ступала по склонам и карнизам этих отвесных пятисотметровых стен. Нависшие над ними скальные уступы исключают применение вертолетов, но будем надеяться, что мужество и настойчивость наших людей принесут победу отечественной науке».

Мастер спорта Редько, возглавлявший группу альпинистов в экспедиции профессора Самарина, был большим знатоком своего дела. Он участвовал в восхождении на одну из величайших вершин Памира — Хан-Тенгри, имел за плечами еще несколько не менее трудных горных штурмов, но он удивленно присвистнул, когда отряд Самарина вышел к Ущелью скользящих теней.

— Ловушка! — определил одним словом Редько, с интересом осматривая мощные снежные стены и карнизы с черными пятнами отвесных скал.

— Не понимаю, чем руководствовался Кратов, выбирая такой маршрут, — недоуменно произнес Самарин. — По этому гребню невозможно пройти, не вызвав обвалов.

— Не совсем так, — нахмурился Редько. — Я знаю Кратова, и раз он начал здесь подъем, у него, безусловно, были на это свои соображения.

— Что же вы предлагаете? — спросил Стогов.

Их окружили остальные участники экспедиции. Все они с интересом ожидали слов Редько, зная, что мнение его в этом вопросе будет решающим.

— Предлагаю перед подъемом вызвать обвал, этим мы избавимся от главной опасности. Затем штурмовой группе добраться до ступенчатого порога, о котором говорил Андросов и, так как он наискось перерезает ущелье, дальнейший путь продолжать под его прикрытием.

— Да, но в лучшем случае порог даст нам возможность подняться только до половины ущелья, а что делать потом?

— Увидим на месте. На первый раз и этого будет много.

— Я согласен! — подытожил Самарин. — Назначаю состав штурмовой группы: командир Редько, затем Панин, Смоль-ков и я. Тебе, Андрей Иванович, держать связь с главной базой, остаешься здесь за меня.

Зная, что Самарин никогда не меняет своих решений, Стогов вздохнул и безнадежно развел руками, словно подчеркивая свою обиду на профессора.

Обвал вызвали без особого труда. Подняв карабин, Стогов выстрелил. Стены ущелья, ближние и дальние горы откликнулись мощным громогласным эхом, и сейчас же с одного из карнизов сорвалось облако снежной пыли. Медленно нарастая, оно катилось вниз по ущелью, воздух дрожал от грохота камнепада, вызванного лавиной…

Дождавшись, пока осядет снег, Самарин сделал еще несколько распоряжений, и штурмовая группа тронулась в путь. По предложению Редько шли в общей связке: он первым, за ним Самарин, следом Панин и Смольков, молодые, но бывалые альпинисты.

Самарину казалось, что он поднимается по длинному темному коридору, стены которого постепенно сходятся одна с другой, грозя вскоре преградить дорогу…

Рассчитывая каждый шаг, двигались альпинисты в настороженной тишине ущелья.

Через несколько часов тяжелого изнурительного пути Самарин и его спутники выбрались к ступенчатому порогу. Ступенчатый порог был волнистым наслоением каменных глыб, размежеванных полосами светло-голубого льда. Большая часть его уже осталась пройденной, когда все ясно услышали пронзительный многоголосый вой, сейчас же поглощенный гулом второй лавины. Предусмотрительность Редько спасла альпинистов. Не будь они сейчас под прикрытием порога, их в секунду смяло бы и унесло вниз, как это было с группой Кратова. Поэтому все с нетерпением ждали той минуты, когда осядет снежная пыль и они смогут двигаться дальше.

Когда к вечеру альпинисты выбрались на верхний край порога, глазам их предстало дивное зрелище. Агатовые, словно отполированные, стены отражали на своей поверхности лучи заходящего солнца, и легкие, прозрачные тени веером разбегались от них, скользили по ущелью. Они мелькали в распадах, расщелинах, на снежных склонах и обнажениях фирнового льда, достигая светло-розовых облаков, низко плывущих над хаосом обрывистых вершин. Круговорот теней создал впечатление, что весь воздух в ущелье вращается как в гигантской воронке. От этого кружилась голова, было тревожно и вместе с тем хорошо стоять вот здесь, в последние минуты уходящего дня.

Возможно, что альпинисты долго бы еще любовались этим зрелищем, но вновь раздался пронзительный гортанный крик, принадлежащий, без сомнения, живому существу.

— Смотрите! — взволнованно воскликнул Самарин. — Это, безусловно, оттуда! — Он указал на темный овал пещеры, служившей естественным входом на первую ступень скального пояса.

Крик повторился еще и еще с равными промежутками. Теперь он был не таким злобным, как раньше, в нем слышались жалоба, тоска.

Показав на минуту край огромного темно-багрового диска, солнце скрылось за уступом зубчатой вершины, и тени, промчавшиеся в последний раз по стенам ущелья, растаяли в надвигающихся сумерках. Осыпь мелких камней градом застучала по ледяному склону, и темная человекообразная фигура возникла на краю пещеры. Несколько минут человек или существо, похожее на него, стояло на месте, потом взмахнуло непомерно длинными конечностями, склонилось над обрывом, словно пытаясь получше разглядеть альпинистов, и исчезло так же внезапно, как и появилось.

Самарин и его спутники, как зачарованные, стояли на месте, боясь шелохнуться.

Ночь прошла спокойно, но почти никто из альпинистов не спал. Долго перешептывались Панин и Смольков. Откинув полог палатки, лежал с открытыми глазами Самарин. Подложив руки под голову, едва слышно насвистывал что-то Редько.

Плотные темно-бурые облака вереницей плыли над ущельем. Влажный порывистый ветер доносил из долины тревожный шум горных потоков.

Как только взошло солнце, альпинисты, наскоро закончив немудреный завтрак, вплотную подошли к отвесной стене перед входом в пещеру. Это была обледенелая гранитная глыба, покрытая сеткой мелких продолговатых трещин, при первом же взгляде на которую Редько понял, что взять ее в лоб будет невозможно. Влево за ледяными карнизами зияла пропасть, а над ней громоздились каменистые уступы с острыми зубцами, напоминающие перевернутую вверх пилу.

— Вот она, дорожка! — хмуро проговорил Редько, показав на уступы. — Вчетвером тут делать нечего. Разрешите, профессор, мы с Паниным попытаемся?

— Нет уж, милейший, — усмехнулся Самарин, — пытаться будем мы с вами. — И, повернувшись к молодым альпинистам, закончил: — Вам, друзья, быть здесь наготове, как говорится, в случае чего — поможете!

Редько согласно кивнул головой, и, проверив снаряжение, они молча двинулись к пропасти, на краю которой громоздились гранитные уступы. Вбивая скальные крючья, подтягивая друг друга за связывающую их веревку, Редько и Самарин поднимались вверх.

Метров за двадцать до вершины карниза увидали глубокую извилистую трещину и уже по ней после многочасовой нечеловечески трудной работы, поминутно рискуя сорваться, они выбрались ко входу в пещеру.

Вход, или, вернее, высокая узкая щель с полукруглым, словно нарочно отесанным сводом, была теперь совсем рядом.

Немного отдышавшись, Самарин уже направился ко входу, как вдруг Редько остановил его, придержав за локоть.

— Посмотрите, профессор, — указал он на груду камней, на которую они вначале не обратили внимания.

Самарин оглянулся и удивленно отступил назад. Ему, человеку, проведшему столько лет в горах, хорошо было известно, что на такой высоте не могло быть никакой растительности. А между тем среди камней лежали толстые ветви и обломки ствола необычного на вид темного дерева. Дерево было сучковатым, с бугристыми иссиня-чер-ными, точно покрытыми лаком, наростами, и профессор, отлично знакомый с флорой Памира, мог твердо сказать, что ничего подобного он не встречал во время своих экспедиций и походов по этому краю.

— Как вы думаете, — спросил он у Редько, — каким образом попали сюда эти сучья, не могло же их занести ветром?

Редько к этому времени, осматривая камни, отошел в сторону и поманил к себе профессора.

— Вот, — указал он на остатки потухшего костра и покрытую копотью плоскую гранитную глыбу, — здесь разводили огонь, и заметьте, профессор, недавно. Это поинтересней вашей находки.

— Ого! — удивился Самарин. — А ну-ка, ну-ка, дайте мне. — Он долго разглядывал находку, ощупывал пальцами и даже пытался сплющить ее.

— Банка новая, попала в костер недавно, — заключил он. — Безусловно, здесь были люди, но откуда?

Редько хмуро пожал плечами, немного подумав, сказал:

— За это время в здешних местах не проходило ни одной альпинистской группы, да и вообще о восхождении на скальный пояс было бы известно.

— Вы полагаете, — насторожился Самарин, — что Андросов ошибся и из их группы еще кто-нибудь остался в живых?

— Человек, побывавший здесь, — умелый, опытный альпинист, — неторопливо проговорил Редько. — Но он пришел сюда не нашим путем. Без скальных крючьев сюда не подняться, а мы обязательно заметили бы их в стене.

Самарин огляделся и, видя вокруг отвесные гладкие скалы и массивные неприступные карнизы, только удивленно развел руками.

— Я не берусь спорить с вами, но, по-моему, другой дороги нет!

— Видимо, есть, — как бы про себя заметил Редько, — и, возможно, мы еще узнаем об этом. Идемте, профессор!

— Да, да, — заторопился Самарин, — идемте. — И, поправив рюкзак, первым ступил под своды пещеры.

Бурые ребристые стены и такой же потолок подпирали колонны из прозрачных сталактитов, похожих издали на гигантские оплывшие свечи. В пещере царил полумрак, но Самарин разглядел несколько темных фигур у противоположного входа, ведущего на вторую ступень террасы.

— Вы видите? — вполголоса спросил он у Редько. — Вон там, впереди?

— Вижу. Идемте туда!

Но не успели они сделать и трех шагов, как раздался уже знакомый им вой и камень с силой ударился в стену над их головами.

Самарин хотел только одного: увидеть наконец вблизи этих таинственных снежных людей, и, не думая об опасности, он бросился вперед.

— Стойте! — закричал Редько, видя, как несколько коренастых длинноруких фигур метнулось навстречу Самарину.

Редько в два прыжка догнал его и, схватив за рукав, с силой отдернул в сторону. Камни градом застучали вокруг, и один из них, отскочив рикошетом от стены, ударил Самарина.

— Смотрите! — воскликнул он, показывая Редько острый выщербленный камень, вделанный в обломок темного дерева. — Это же топор, настоящий топор каменного века! Вы только подумайте!

Редько, не разделявший восторгов профессора, увлек его к подножию сталактитовой колонны. Достав бинт, он наскоро разрезал куртку, из-под которой сочилась кровь, и, забинтовав Самарину плечо, осторожно выглянул из-за ледяного выступа.

Тусклый свет, едва проникавший в пещеру, не мог рассеять ее полумрак, и Самарин пожалел, что не захватил с собой карманный фонарь. Как бы он нужен был сейчас! На минуту, на один момент осветить площадку перед сталактитовой колонной, куда уже вползали снежные люди.

— Вот что, — сказал молчавший до этого Редько, — пугну-ка я их, профессор!

— То есть как это пугну? — возмутился Самарин. — Мы на пороге открытия, а вы хотите… — не договорив, он резко отдернул голову. Камень величиной с арбуз, пролетев рядом, с гулом ударился о хрупкую поверхность сталактита, и часть его, образующая основание колонны, звонко, как стекло, рассыпалась на кусочки.

Тогда Редько, уже не слушая больше Самарина, выхватил ракетницу и, вскинув руку, нажал курок. Вспыхнул ослепительно яркий свет. Ожили, заискрились многоцветными огнями ледяные оплывы сталактитов, и, ударившись в сводчатый потолок пещеры, ракета рассыпалась сотнями быстрых светло-огненных пчел.

— Теперь пошли! — крикнул Редько и, размахивая ледорубом, бросился вслед за снежными людьми, мохнатые тени которых уже мелькали у выхода на вторую террасу.

Вместе с подоспевшим Самариным Редько выскочил на открытую скальную площадку. Вокруг было пусто, лишь пронизывающий ветер гнал плотные, непривычно близкие облака. По стволу гигантского обугленного дерева, переброшенного над пропастью к уступам второй террасы, перебегал последний из снежных людей, и тогда Самарин, не раздумывая, последовал за ним.

— Что вы делаете, профессор?! — с отчаянием воскликнул Редько, видя, как, неловко размахивая руками и чуть не сорвавшись вниз, Самарин уже перебежал на противоположную сторону террасы. Едва он успел скрыться в узкой расщелине, как сверху посыпались мелкие камни, а вслед за ними ринулись вниз несколько светло-зеленых ледяных глыб.

Когда улеглась снежная пыль, бледный от волнения Редько увидел, что лавина не только унесла с собой черный ствол, но и обломала края гранитных карнизов.

Двое суток жил Редько в пещере. По нескольку раз в день подходил он к краю пропасти, звал, кричал, стрелял из ракетницы, но все было напрасно, Самарин не появлялся.

Иногда он начинал упрекать себя, почему не последовал за профессором, но сейчас же голос рассудка подсказывал ему, что он поступил правильно. Самарину, безусловно, нужна будет помощь, а чем он мог помочь, если бы подобно профессору очутился по ту сторону пропасти, отрезанный от живого мира? Единственный выход был в том, чтобы поскорее спуститься в долину и, взяв с собой людей, немедленно возвратиться обратно.

Да, да, он так и поступит.

Редько, взяв обугленную головню и выбрав на стене место посветлей, вывел крупными буквами: «Я пошел за людьми, держитесь!» — рассчитывая, что Самарин, если вернется сюда, обязательно прочтет эту надпись.

Немного постояв у пропасти, Редько направился к площадке у входа в пещеру, где они впервые увидели с Самариным остатки костра.

Спуск в одиночку по отвесной скале был еще более трудным, чем подъем. Редько окинул петлей скальный крюк, забитый им же при подъеме, и, медленно потравливая веревку, повис над бездной.

Андрей Стогов с нетерпением ожидал возвращения профессора Самарина и его группы. Он верил в знания и опытность своего учителя, в находчивость и умелость Редько и, возможно, чувствовал бы себя спокойнее, если бы не странные, неожиданные события, разыгравшиеся здесь после ухода профессора.

Лагерь Стогова располагался между массивными каменными глыбами, образующими надежный барьер, за которым альпинисты могли укрыться в случае обвала. Метрах в двухстах от лагеря пенистая, стремительная Баляндсу растекалась на несколько рукавов, образуя подобие озера, окаймленного невысокими гранитными уступами. Рядом лежала волнистая галечная насыпь, напоминающая издали огромную подкову.

Однажды ночью Стогов был разбужен дежурным, в обязанности которого входило поддерживать огонь костров и охранять лагерь.

— Андрей Иванович, Андрей Иванович, — встревоженно говорил дежурный, склонившись к Стогову, — вы слышите?

— Что, — приподнявшись, спросил Стогов, — о чем ты?

— Вы прислушайтесь, — досадливо повторил дежурный, откидывая полог палатки.

Две-три минуты было тихо, и вдруг откуда-то издалека донесся протяжный крик. Жалобный, унылый, он плыл над сонной долиной и ущельем, заставляя тревожно сжиматься сердце, и Стогов, повинуясь беспокойному щемящему чувству, торопливо выбежал из палатки.

— Непохоже, чтоб кто из наших, — высказал свою мысль дежурный. — Голос какой-то странный.

В минуты раздумья лицо Стогова приобретало мальчишеское задорное выражение, и весь он, порывистый, энергичный, никак не походил на того серьезного, степенного кандидата наук, каким видели его зимой в аудиториях института.

— Вот что, — решительно сказал Стогов дежурному, — людей не будить, пусть спят. Смотрите тут получше, я один пойду к насыпи.

— Вы думаете, что кричали оттуда?

— Да, как будто бы так. — Стогов закинул за плечи ружье и пошел по берегу к смутно белеющей вдали галечной насыпи. Временами он останавливался, чутко прислушиваясь к звукам туманной сырой ночи, но, кроме глухого шума горных потоков и шуршания мелких камней, не мог различить ничего.

Внимательно, шаг за шагом Стогов осмотрел насыпь и, решив переправиться на другую сторону реки, подошел к камням, где еще с вечера оставил небольшую резиновую лодку.

Стогов хорошо запомнил это место и знал, что из участников экспедиции никто не приходил сюда. Каково же было его изумление, когда, включив карманный фонарик, он увидел развороченные, разбросанные вокруг камни, незнакомые широколапые следы, истоптавшие вдоль и поперек песчаный плес, и обрывок веревки — все, что осталось от его лодки!

— Кто же мог унести ее с собой?

Следы можно было принять за медвежьи, но медведи разодрали бы лодку на месте. Осталось предположить, что здесь побывали люди. Возможно, что сегодняшние ночные крики тоже связаны с этим…

Стогова охватил нервный озноб. Значит, слова Андросова не были выдумкой больного воображения. Забыв обо всем, Стогов побежал вдоль насыпи: «.Только бы не потерять, не спутать следы. Вот они, рядом, ясно отпечатались. Эх, сюда бы сейчас Самарина.»

Несколько раз Стогов спотыкался, проваливался в снег, больно ударил колено, перепрыгивая небольшую трещину. Но мысль о том, что, возможно, он нагонит, увидит похитителей лодки, неудержимо влекла его вперед.

Кончилась насыпь. Стогов миновал несколько волнистых откосов и только тут заметил, что следы вывели его к Ущелью скользящих теней.

Это было несколько левее того места, откуда Стогов провожал группу Самарина, но и здесь, выступая из тумана, высились изгибы ступенчатого порога.

Еще несколько минут Стогов шел по следу и вдруг недоуменно остановился. Путь преграждала скала с ледяными оплывами в трещинах. Влево темнел широкий зигзагообразный провал с острыми краями, вправо, уходя в сторону, тянулось ледяное основание ступенчатого порога. Стогов не ошибся, след вел только сюда.

Долго и терпеливо осматривал он каждую трещину, каждую малозаметную выбоину в камне, пытаясь отыскать проход, но старания его не привели к желаемому результату. За этим занятием и застал его рассвет.

Рваные тени краев провала посветлели, стали серыми и наконец совсем исчезли в розовых, багряно-золотистых лучах яркого солнца. День обещал быть погожим. Вереница неприступных вершин отчетливо вырисовывалась на фоне неба.

Расстроенный неудачей своих поисков, Стогов долго стоял на месте, вглядываясь в плотные молочно-белые полосы, что все еще выплывали из ущелья. Его неудержимо потянуло вниз к своим, и, чтобы рассеять чувство одиночества, он сложил руки и, поднеся их ко рту, громко крикнул:

— Эгей-й-й!

Не только горы отчетливым эхом ответили Стогову. Он услышал, как откуда-то из-за тумана донесся взволнованный голос, повторявший:

— Да-да-да! Да-а!

И когда порыв ветра немного приоткрыл туманную завесу, Стогов увидел на гранитном уступе Редько и быстро идущих за ним Панина и Смолькова.

— Здравствуйте, друзья! — радостно приветствовал их Стогов через несколько минут, когда они спустились к подножию барьера. — А где же?..

— Беда, — поняв его вопрос, пояснил бледный, измученный Редько. — Поднимайте народ, идем на выручку!

— Да, но что случилось?

— Подберите пять-шесть наиболее выносливых людей, — как бы не слыша его, продолжал Редько. — Их поведут Панин и Смольков. Мы с остальными выйдем к вечеру. Мне надо немного отдохнуть, иначе я не сумею подняться к этому дьявольскому ущелью!

— Вы достигли скального карниза? — изумился Стогов. — Что же там, наверху?

— Там много такого, рассказывая о чем, не сразу подберешь слова. Но самое главное в том, что снежные люди существуют и профессор остался один на один с ними.

Возбужденно разговаривая, альпинисты вышли на узкую каменистую площадку, откуда уже виднелись палатки лагеря и вьющийся над ними дым от большого костра.

Самарин настолько был увлечен погоней за снежными людьми, что почти не обратил внимания на грохот лавины, раздавшийся за его спиной. Он был уверен, что Редько последовал за ним, и только, миновав расщелину и оглянувшись, понял, что альпинист не успел перебежать на эту сторону террасы.

При других обстоятельствах Самарин, возможно, вернулся бы назад, к пропасти, осмотрелся на месте, поговорил бы с Редько, который, конечно, ждет его на той стороне. Но сейчас нельзя было терять и минуты.

Разве мог он, воочию увидевший снежных людей, не довести до конца это открытие? Новое, еще неизвестное науке, становилось осязаемым, близким. Самарин устремился вперед, стараясь не упустить из виду снежных людей, бежавших уже далеко впереди, между небольших каменных увалов.

Погоня продолжалась еще некоторое время. Самарин миновал с десяток бугристых скальных площадок, с трудом взобрался на ледяной куполообразный гребень и вдруг, пораженный тем, что он увидел отсюда, отступил назад.

Взору открылось огромное плато, похожее на неровную лестницу с длинными плоскими ступенями. По его каменистому полю были разбросаны гигантские стволы того самого дерева, которое Самарин впервые увидел у входа в сталактитовую пещеру. Это было тем более невероятно, что здесь, на такой высоте, среди вечных снегов, не могли расти столь мощные деревья.

Пока ученый разглядывал странные стволы, снежные люди скрылись в распадках, и, сознавая бесполезность погони, Самарин пошел медленнее. Нужно было отдохнуть и хорошенько обдумать свое положение.

Как опытный, бывалый альпинист, Самарин понимал, что дальнейшие поиски будут связаны с тем, насколько у него хватит продуктов. К пещере они поднимались налегке, рассчитывая сразу же вернуться обратно, поэтому запасы профессора были невелики.

Сняв рюкзак, он пересчитал галеты, подержал в руках и опустил обратно две консервные банки и, решив, что может до вечера обойтись без еды, присел на лежащее поблизости дерево. Он с интересом рассматривал его кору с наростами и прожилками, поблескивающую серебристыми кружочками, похожими на слюду. Сколько лет лежали здесь эти стволы? Снежные люди использовали их для своих нужд; топор, брошенный в Самарина, имел рукоятку из такого же дерева. Интересно, как оно горит?

Когда-то давно, еще будучи студентом, Самарин читал, что тибетские монахи в одном из своих монастырей показывали верующим куски чудесного дерева, упавшего будто бы с неба.

«Может быть, это оно и есть — таинственное, неизвестное науке? Надо обязательно взять с собой образцы». Он поднялся, оглядываясь, выбирая место, где можно было бы набрать сучья разной толщины, и, хотя события сегодняшнего дня приучили его в какой-то мере к необычным картинам, изумленно подался вперед. Не более чем в сотне метров вдоль одной из ступеней плато двигалась группа снежных людей. На плечах они несли надувную резиновую лодку.

Самарин отказывался верить своим глазам, зажмуривал их, вытирал платком, но наконец убедился, что все это происходит в действительности. «Лодка здесь, на такой высоте, в совершенно безводном месте, да и умеют ли они пользоваться ею?»

Кто мог ответить Самарину!

Белесый туман — предвестник снегопада — все больше затягивал, укутывал плато своими широкими полосами. Хмурилось, темнело небо.

Нет, на этот раз он будет внимательней, и снежным людям не удастся скрыться. Надо только не обнаружить себя.

Он торопливо укрепил за плечами рюкзак, но не успел сделать и десятка шагов, как услышал позади чей-то удивительно знакомый голос:

— Куда вы так спешите, профессор?

Самарин от неожиданности оступился, но сейчас же крепкие руки подхватили его и осторожно поставили на ноги. Рядом с профессором стоял большой широкоплечий человек с загорелым обросшим лицом и смеющимися глазами, одетый в рваную меховую куртку.

— Вы! — воскликнул Самарин. — Вы, Кратов?

— Конечно, я! — усмехаясь, подтвердил альпинист. — Не понимаю, почему это вас удивляет?

— Мы считали вас… — начал было профессор.

— Погибшим, хотите сказать? — подхватил Кратов. — Вы близки к истине. Откровенно говоря, я и сам до сих пор не понимаю, как мне удалось выбраться живым. Вам не надо говорить, что такое лавина. схватило, понесло. Каких товарищей потерял: золотые были люди, — помрачнел Кратов.

Самарин в нескольких словах рассказал ему о судьбе Андросова, о том, как он попал сюда, но, видя, что снежные люди уходят, заторопился:

— Второй раз я не смогу догнать их. Поговорим после, мой друг, идемте!

— Не беспокойтесь, профессор. Потерпите до вечера. Я знаю место, откуда мы сможем беспрепятственно наблюдать за ними.

— Но лодка? — быстро спросил Самарин. — Откуда она здесь?

— Утащили у кого-нибудь в долине, — спокойно пояснил Кратов, словно разговор шел о самых обычных вещах.

— Знаете, профессор, нам можно позавидовать, — с воодушевлением говорил Кратов, когда они пробирались между огромными стволами черных деревьев, в беспорядке набросанных друг на друга. — Любой из ученых отдал бы полжизни, лишь бы очутиться здесь! Я брожу тут вторую неделю и не устаю удивляться. Это как в сказке: вас перенесли на много тысяч лет назад, в каменный век.

— Вы правы, — поддержал его Самарин. — Я отказываюсь верить своим глазам. Снежные люди, эти деревья на плато. Не знаю, как и объяснить такое.

— Деревья могли расти здесь раньше, ну а отсутствие почвенного покрова можно объяснить деятельностью ветров.

— Однако! — усмехнулся профессор и мягко, дружественно сказал: — Дорогой мой Константин Иванович, вы делаете научный вывод, словно штурмуете очередную вершину. Объяснение всех этих явлений — очень сложная штука, тут не нужно торопиться.

Они вышли к небольшому ущелью, до половины загроможденному глыбами грязно-серого льда. Здесь, в юго-западной стороне плато, высилось несколько карликовых гор, выглядевших на фоне могучих хребтов малозаметными бугорками.

Поднявшись на несколько метров по ледяному склону, Самарин еще раз заинтересованно, с улыбкой спросил Кратова:

— Ну а чем вы объясните, что столь обширное необычное плато оставалось до сих пор неизвестным? Пусть случайно, но самолеты могли пролетать здесь, и залежи черного дерева, безусловно, были бы обнаружены.

— Ответ на этот вопрос, профессор, вы не только услышите, но и увидите завтра. Ветры всему причиной. Сила их здесь не поддается описанию. Они могут в полдня выдуть весь снег с плато, но могут в такой же срок нагромоздить такие сугробы, что все исчезнет под их покровом.

— Что же, разумно, — согласился Самарин. — Но почему именно завтра?

— Погода портится, и нам надо уходить отсюда…

Через полчаса Кратов и Самарин приблизились к ледяному гребню, венчающему ущелье.

Внизу, в ложбине, возле перевернутой лодки, сидели снежные люди. От Самарина их отделяло не более пятидесяти метров. Он был в тени и, прячась за зубчатый край пещеры, мог хорошо рассмотреть почти каждого. Некоторые из них вставали, переходили с места на место, другие сидели на камнях, поджав ноги, с интересом рассматривая и ощупывая лодку.

Неровная, переваливающаяся походка, неуклюжий поворот головы на толстой, очень короткой шее. Самарин убедился, насколько правы были уйгуры и китайцы, называя снежного человека «жень-сю», то есть «человек-медведь».

Но в то же время нельзя было отрицать, что эти существа близки к человеку. Ну, разве не так вот сидят обычные люди, собравшиеся в круг за беседой? Нетерпеливые, порой резкие жесты, будто разговор, который они ведут между собой, очень волнует их.

— Константин Иванович, — спросил профессор у Кратова, — у вас нет с собой фотоаппарата?

— Нет, потерял, — ответил Кратов и со своей обычной усмешкой добавил: — Я рад, что во время обвала сохранил голову, — это важнее.

— Заснять хотя бы пару кадров, это так необходимо! — не обращая внимания на шутку Кратова, проговорил Самарин.

В это время снежные люди, видимо, почувствовали, что за ними наблюдают. Один из них вскочил; несколько минут, словно размышляя о чем-то, постоял на месте, потом, сделав резкое движение головой, с хриплым, коротким криком почти вплотную подбежал к ледяному гребню.

Самарин испытывал сейчас нервное возбуждение, которое не сумел бы, пожалуй, выразить словами: вот он, словно сошедший с картины, его далекий предок — человек каменного века — стоит на гранитной плите, немного сутулясь, вытянув вперед длинные полусогнутые конечности. Могучее рослое тело покрывает короткая рыжеватая шерсть. Плоская, чуть вытянутая кверху голова, с большой нижней челюстью, настороженно поворачивается на короткой широкой шее.

Самарина поразило выражение глаз снежного человека. Светлые, глубоко запавшие, с широко разлившимися зрачками, они смотрели встревоженно и в то же время недоуменно, растерянно. Человеческие глаза! В них в какой-то мере отражались мысли, мелькавшие в голове этого существа. Он с настойчивым упорством пытался понять, объяснить себе, почему и зачем появились здесь существа, так странно похожие на них.

Так во всяком случае казалось Самарину.

— Вы смелый человек, профессор, — шепнул Кратов, вплотную подходя к Самарину. — Но это соседство не очень удобно. Стоит нашему предку схватить камень побольше, и от нас с вами останется мокрое место.

Кратов быстро поднял с земли ветку черного дерева и, вытащив спички, поджег ее.

Как только вспыхнул огонь, в глазах снежного человека мелькнул ужас. Он крикнул протяжно и хрипло что-то вроде «У-э-э-э!», и его собратья с быстротой, какую нельзя было предполагать в них, помчались вдоль лощины, унося с собой лодку.

— Что же вы наделали! — с отчаянием воскликнул Самарин. — Нужно было измерить его рост, описать внешность…

— Не будьте наивным, профессор, — строго сказал Кратов. — Взгляните! — Он указал влево, где туман и неправдоподобно светлые, почти серебристые облака уже закрыли большую половину плато. — Нам надо торопиться, — продолжал Кратов. — Скоро начнется снегопад, и, если он нас застанет здесь, мы будем присыпаны снежком, как и эти деревья.

— Как вы можете шутить в таком положении?! — рассердился Самарин.

— Дорогой профессор, — подняв короткие светлые брови, произнес Кратов. — Я могу по три-четыре дня жить без пищи, но шутка у нас, альпинистов, необходима, как воздух! Не будем задерживаться, идемте!

— Да, но каким путем? Я ведь рассказывал вам, что лавина, вызванная руками снежных людей, уничтожила переход, ведущий к сталактитовой пещере.

— Пойдем другой дорогой, той, по которой шел я и где снежные люди пронесли резиновую лодку из долины.

— Сколько дало бы науке наше сообщение, — не слушая Кратова, с тоской произнес Самарин. — Увидеть столь невероятные вещи — и уходить.

— Но мы не последний день живем, профессор, — сочувственно улыбнулся Кратов. — Я верю, что мы еще встретим снежных людей. Кстати, вон они, видите, тоже уходят.

Самарин поднял голову и уже с трудом различил вдали маленькие длиннорукие фигурки, одна за другой исчезающие в тумане.

Вскоре пошел снег, и Кратов с Самариным едва успели добежать к расщелине, где начинался узкий извилистый проход, ведущий в долину.

Еще давно, будучи в одной из экспедиций, Самарин испытал на себе силу и ярость океанских штормов, но то, что творилось сейчас за каменным гребнем расщелины, было невероятным. Все вокруг гудело, выло и стонало. Громадные, многотонные глыбы срывались с места и легко, как невесомые, катились по ступеням плато. Снег не падал, не кружился, а бил и хлестал по камням, набрасывая на голом месте высокие слоистые сугробы, неправдоподобно быстро растущие на глазах изумленного Самарина.

— Нам нельзя здесь задерживаться, — напомнил Кратов. — Снег может засыпать расщелину. Ниже есть небольшая пещера, в ней мы переждем ненастье.

Самарин вздохнул и, оглянувшись еще раз в ту сторону, где лежало плато, усталой, тяжелой походкой пошел за Кратовым.

Только к вечеру выбрались альпинисты к небольшой, полукруглой пещере, замеченной Кратовым еще тогда, когда он проходил здесь, отыскивая дорогу на вершину скального пояса.

«Только бы не перемело дорогу, не закрыло выход», — мелькало в голове Кратова.

— Профессор, дорогой профессор, — подбадривал он Самарина. — Ну, как-нибудь, еще немного…

— Я, пожалуй, не дойду, — с трудом, виновато улыбаясь, проговорил Самарин. — Оставьте меня здесь, потом вернетесь. Слишком ценно то, что мы увидели на этом плато. Задерживать такое сообщение нельзя. Возьмите у меня в рюкзаке образцы черного дерева и отправляйтесь.

Кратов взял рюкзак и, выбрав из него сучья, принялся укладывать их между двух камней в дальнем краю пещеры.

— Что вы собираетесь делать? — с тревогой спросил Самарин, видя, как его спутник крошит сучья обломком камня и достает спички.

— Это дерево хорошо горит, — ровно и бесстрастно проговорил Кратов, — десяти-пятнадцати минут будет достаточно, чтобы вскипятить чай, после чего мы двинемся дальше. Я все это время так питаюсь: чай, полгалеты, вот осталось еще полплитки шоколада и…

— Это будет преступлением, — резко перебил его Самарин, — вы не имеете права уничтожать образцы.

— Разве вы забыли, дорогой профессор, старую прописную истину, что жизнь человека дороже всего. Будут у вас новые образцы, не горюйте, вспомните о тех, кто ждет нас внизу.

Кратов набрал в котелок снега и, устроив его над плотно уложенными сучьями, чиркнул спичкой.

Вспыхнул, загудел огонь и, не успев отшатнуться, Кратов полной грудью вдохнул окутавший его багрово-фиолетовый дым.

— Идите к костру, профессор! — почти приказал он.

Странная, никогда не испытанная, бодрящая свежесть разлилась по телу Самарина. Он забыл об усталости, о пути, какой им еще нужно было пройти, ровно и легко стучало сердце, и с каждой минутой силы возвращались.

— Гм, это почти невероятно, Константин Иванович.

— Невероятно, но факт. Меня он поддерживает, — подтвердил Кратов и припомнил слова Кунанбая: «Дым его костра может исцелить болезнь, продлить жизнь».

Самарин склонился над весело поблескивающим костром, внимательно вглядываясь в фиолетовое пламя.

Непогода с обвалами и снегопадами разыгралась и внизу. Поэтому Стогов и Редько были вынуждены на некоторое время отложить свой поход.

Не успели они вернуться в лагерь, как налетел ветер, пошел снег и сразу, как это бывает в горах, поползли по кручам черно-лиловые тучи.

Только на четвертый день к вечеру группа, возглавляемая Стоговым и Редько, вышла к Ущелью скользящих теней.

Местность вокруг неузнаваемо изменилась. Снегу намело так много, что все подходы к ущелью стали недоступными. Нависшие друг над другом многоступенчатые сугробы, насколько хватал глаз, уходили кверху. Кое-где блестящая бахрома их гребней подтаяла от солнца, и длинные искристые сосульки, образуя ажурную ледяную изгородь, дополняли фантастичность этой картины.

Рассказ о том, как снежные люди, похитив лодку, скрылись с ней, навел Редько на мысль, что в бурой скале с ледяными оплывами все же существует какой-то проход.

Более трех часов тяжелого пути потребовалось альпинистам, чтобы достигнуть этого места, и, когда они все же выбрались к подножию бурой скалы, шедший впереди Редько увидел метрах в семидесяти выше двух людей.

— Посмотрите! — закричал он. — Посмотрите!

Но альпинисты уже сами заметили их и, забыв об усталости, бросились к ледяному оплыву в скале, оказавшемуся не чем иным, как природной лестницей. Скользкие неровные ступени вели наверх, и, задыхаясь от волнения, Стогов первым выбежал на ледяной гребень перед узкой, незаметной снизу каменной щелью. Может быть, другой человек в такой момент бросился бы в объятия, начал бы бурно выражать свою радость при столь неожиданной встрече. Но Стогову было достаточно того, что он видел живыми этих дорогих ему людей. Разве только в глазах молодого ученого отражалось то, что было сейчас у него на сердце. Он пожал руку профессору, молча обнял Кратова, и за ним в таком же торжественном молчании все это проделали подоспевшие наверх остальные члены экспедиции.

Потом все вместе подняли ледорубы и помахали ими в воздухе по старому альпинистскому обычаю в знак счастливого возвращения.

Завтра предстоял новый, еще более трудный поход.

Заходящее солнце покрыло вершины гор светлой позолотой, щедро рассыпая свои лучи над хаосом ледников, островерхих скал, каменистой долиной и над буйным, неумолчным течением горных потоков, где висит радужная водяная пыль и ползут широкие полосы прозрачного бледнорозового тумана.

Джек Рассел — геофизик экспедиции — лежал на подвесной койке у самого потолка Большой кабины. Не отрывая глаз от окуляра зрительной трубы, он время от времени записывал что-то на листе бумаги, приколотом кнопками к потолку.

Геолог Ральф Стонор сидел за столом, разглядывая образцы минералов. Стрелка радиометра вздрагивала и начинала колебаться, когда Стонор подносил к прибору черные, маслянисто поблескивающие кристаллы.

За дверью послышалась возня, притоптывание озябших ног, громкое сопенье. Дрогнула тяжелая портьера, пропустив в Большую кабину метеоролога Фреда Локка, маленького, коренастого, почти квадратного в меховом комбинезоне и огромных унтах.

— Минус пятьдесят с ветерком, — прохрипел он, стягивая меховые рукавицы. — Запирай контору, Джек. Все равно ничего не видишь.

Скрипнула койка под потолком. Рассел взглянул на вошедшего и молча отвернулся к окуляру трубы.

Локк с трудом вылез из комбинезона, отшвырнул его ногой в угол; достал из стенного шкафа бутылку и граненый стакан, налил, выпил; отер рыжеватую бороду рукавом шерстяной куртки, потянулся.

— Чертов электроподогрев не действует, — пояснил он, кивнув на лежащий в углу комбинезон. — Пускай Генрих проверит контакты.

— Ты же знаешь, что Генрих остался в Ледяной пещере, — сказал Стонор. — Они с Тойво хотели сегодня прорубить проход к нижней жиле.

— Ну и глупо, — скривился Локк. — Будут сидеть там, пока не прекратится пурга.

— Там у них спальные мешки и примус. Могут сидеть хоть неделю.

«Тебя бы на неделю запереть в Ледяной пещере, — подумал Локк, поглядывая на розовую лысину Стонора. — Сегодня, кажется, и носа не высунул наружу…»

— Ого, — сказал Стонор, наблюдая за стрелкой прибора.

— Что-нибудь новое? — поинтересовался Локк, раскуривая трубку.

— Ничего особенного. Опять высокое содержание урана.

— Значит, все-таки месторождение стоящее, — пробормотал Локк, затягиваясь.

— Еще бы, — поднял голову Стонор. — И потом, это первая находка урана в Антарктиде… При таких содержаниях мое месторождение прогремит на весь мир.

— Почему же не торопимся заявить миру о твоем открытии?

— Пока нельзя. Шефы не хотят, чтобы русские всерьез занялись поисками урана в Антарктиде.

— Думаете, русские глупее вас, — усмехнулся Локк. — Можете не сомневаться, Стонор, они сделали здесь больше нас с вами.

— Урана они пока не нашли. Я убежден в этом. Они регулярно сообщают о своих открытиях… А кроме того, большинство исследователей убеждены, что урана в Антарктиде вообще нет.

— Какой толк в вашей находке! Недоступные горы в трехстах милях от берега. Ледяная пустыня вокруг. Дьявольский холод, ураганы, пурга… Завезти сюда шестерых безумцев и бросить на год — еще можно. Но строить тут рудник… не стали бы даже русские.

— Вам приходилось бывать на урановых рудниках Северной Канады? — задумчиво спросил Стонор, подбрасывая на ладони сросток черных кристаллов, покрытых желтыми и оранжевыми охрами.

Локк мотнул головой.

— Там содержание урана в пятьдесят раз меньше, а условия немногим лучше, чем тут. Калькуляция простая… Такое месторождение выгодно эксплуатировать даже на Луне.

— Еще вопрос, где хуже — на Луне или на Земле Королевы Мод, — пожал плечами Локк.

— На Луне пока никто еще не был, а на Земле Королевы Мод мы обосновались и, плохо ли, хорошо ли, сидим девятый месяц.

— Делайте, что хотите, — махнул рукой Локк, — стройте тут рудники, города, аэродромы, растапливайте льды, добывайте уран, черта, дьявола, кого угодно. Я знаю одно: больше сюда ни ногой. Ни за какие доллары. Гренландия, Гималаи, что угодно, но не Антарктида — будь она трижды проклята. Это мое последнее слово, мальчики… Однако, — Локк сделал паузу и прислушался, — о чем думает наш журналист? Собирается он кормить обедом? Эй, Красная Шапочка!.. Мсье Ришар! Склянки давно пробили на обед, черт побери!

Под койкой Джека Рассела приоткрылась узкая дверь. Выглянул Ришар Жиро — врач, повар, радист, а по совместительству специальный корреспондент трех крупнейших парижских газет. Вместо поварского колпака на голове Жиро красовался малиновый берет. Маленькие острые глазки насмешливо поблескивали за толстыми стеклами очков.

— Правда не нуждается в громком крике, дорогой Фред, — объявил доктор, подмигивая Локку, — обед готов, мойте ручки… Он вдруг замолчал и уставился округлившимися глазами на Стонора. — Что такое? — указательный палец доктора был нацелен на черные кристаллы. — Опять? Сколько раз я требовал, просил, умолял не раскладывать тут эту радиоактивную мерзость… Я ночей не сплю, дрожу над вашим здоровьем, а вы…

— Что изменится, если он уберет свои камни за фанерную перегородку кладовки? — посмеиваясь спросил Локк. — Не будь страусом, Красная Шапочка. Здесь кругом излучение. Жилы в трех милях отсюда. А может, они и под нами… Нам всем обеспечена лучевая болезнь.

— Пыль, сотрите со стола пыль, — твердил Жиро, не слушая Локка, — она тоже радиоактивна! Не подам обед, пока не уберете. Собери мокрой тряпкой, Фред, и выкинь ее наружу.

Локк, ухмыляясь, вытер стол тряпкой и, когда доктор исчез за дверью, швырнул тряпку под диван.

Жиро внес на подносе кастрюлю и миски, принялся разливать суп.

Локк достал из стенного шкафа бутылку и три стакана.

— Тебе не наливаю, — заметил он доктору. — Судя по носу, ты уже покончил с недельной порцией.

— Не судите и не судимы будете, — сказал доктор, косясь на бутылку. — Я добавлял в пудинг ром и только чуть-чуть попробовал.

Дождавшись, когда Локк наполнил стаканы, доктор ловким движением выхватил у него бутылку, встряхнул, посмотрел на свет и приложил к губам.

— Луженое горло, — с легкой завистью заметил Локк, глядя на опустевшую бутылку.

— И все остальное, — сказал доктор, закусывая сардинкой. — Вы будете сегодня ночью спать, а я еще должен сочинить корреспонденцию и толкнуть ее в эфир. Это не сводка погоды! Тут нужна голова и фантазия. Наша экспедиция задумана как международная. Но кое-кто из организаторов перестарался… Двое сынов Альбиона, американец и француз — еще куда ни шло. А попробуйте объяснить читателям парижских газет, почему Канаду должен представлять поляк Генрих Ковальский, а Норвегию — финн Тойво Латикайнен! Кстати, о ком из нас прикажете врать в сегодняшней корреспонденции?

— Можно о нем, — Локк кивнул на лежавшего под потолком геофизика. — Он жертвует обедом ради метеорного потока.

— Мысль! — подскочил на стуле доктор. — Очерк можно озаглавить: «Охотник за метеорами» и начать, например, так: «Седьмой месяц самоотверженный молодой ученый не отрывает глаз от телескопа»… Между прочим, юноша, второй раз греть обед не буду. Вы слышите?

— Да, — сказал Рассел, глядя в окуляр трубы и неторопливо записывая что-то.

— Вы, англичане, удивительно разговорчивый народ, — продолжал доктор, хлебая суп. — Не знаю, что бы я делал, если бы не было Генриха. Все-таки поляки во многом напоминают нас, французов.

— А я? — возразил Локк. — Кажется, и меня нельзя назвать слишком молчаливым.

— Во-первых, ты не настоящий англичанин. Американнцы — особая нация. А во-вторых, и ты можешь часами молча сидеть над шахматной доской, как кот у мышиной норы. Он, — доктор кивнул на Стонора, — говорит только об уране. А что касается этого жреца ионосферы — не знаю, сказал ли он десять слов подряд с начала зимовки.

Койка под потолком снова скрипнула. Локк и доктор глянули на геофизика и увидели на его лице выражение величайшего изумления. Бросив карандаш, Рассел быстро крутил тонкими пальцами винты прибора; потом откинулся на подушку, словно ослепленный, несколько мгновений лежал с закрытыми глазами, затем приподнялся и снова припал к окуляру трубы.

В это время далекий нарастающий гул заглушил вой пурги. Гул быстро превратился в оглушительный грохот, от которого задрожали стены Большой кабины и зазвенела посуда на столе. Казалось, исполинский поезд проносится в пустынных горах Земли Королевы Мод. Доктор и Стонор вскочили из-за стола, опрокинув стулья. Но грохот уже постепенно затихал. Что-то похожее на взрывы донеслось издали; снова дрогнули стены, и стало тихо. И опять послышался глухой однообразный вой пурги.

— Что это? — вскричал доктор, с испугом глядя на потолок.

— Кажется, землетрясение, — сказал Стонор, прислушиваясь.

Локк внимательно следил за побледневшим от волнения геофизиком.

— Ну, что там было, Джек? — спросил он, видя, что Рассел снова откинулся на подушку и закрыл глаза.

— Гигантский болид. Его обломки, по-видимому, упали где-то поблизости.

— Вы видели его? — спросил Стонор.

— Да.

— И уверены, что это болид?

— Конечно.

— А может, это межконтинентальная баллистическая ракета? — неуверенно пробормотал доктор.

— С помощью которой русские решили уничтожить нашу станцию, — добавил Локк.

— Неостроумно, — обиделся Жиро. — Кстати, это как раз ваши соотечественники производят сейчас испытания ракет на мысе Кеннеди. О, они вполне могли, целясь в Южную Атлантику, попасть в Антарктиду.

— Это был болид, — сказал Рассел. — Он появился на северо-западе, пролетел над нашей станцией и взорвался над плато к юго-востоку от нас. Я отчетливо наблюдал уменьшение его скорости. При этом он светил все ярче. Никогда не видел такого крупного болида.

— А сейчас видно что-нибудь? — поинтересовался Стонор.

— Нет, пурга усилилась. Снег несет выше перископа.

— Установится погода, надо поискать осколки, — сказал Стонор, закуривая сигарету. — Новый метеорит, упавший в Антарктиде, — это тоже сенсация.

— Ничего вы не найдете, — возразил Локк. — Ветер сейчас гонит по плато сотни тысяч тонн снега. Все следы будут захоронены самым надежным образом. Не так ли, Джек?

Рассел спрыгнул на пол и молча пожал плечами.

— Куда? — спросил Стонор, видя, что геофизик взялся за портьеру выходной двери.

Рассел указал пальцем наверх.

— Только ни шагу от входа, — предупредил Стонор. — Слышите, что там делается?..

Рассел кивнул и исчез за тяжелой портьерой.

Через несколько минут он возвратился, отряхивая снег с бороды и усов.

— Видели что-нибудь? — спросил доктор.

— Нет…

Четверо суток бушевала пурга над обледеневшими хребтами Земли Королевы Мод. Массы сухого колючего снега неслись над утонувшими в сугробах постройками станции, словно огромная река в половодье. Даже в полдень нельзя было ничего рассмотреть в непроглядной мгле. Исчезли скалы и небо, окрестные хребты и глубокая долина, протянувшаяся на десятки миль к западу, в лабиринт пустынных гор.

Над головой гудели стальные тросы радиомачт. Свистел и завывал ураган.

Едва угасал короткий день, где-то в вышине вспыхивали сполохи полярных сияний. Их разноцветные лучи не достигали дна разбушевавшегося снежного океана. Лишь по меняющимся оттенкам снежных струй угадывалась невидимая пляска огней в антарктическом небе.

Радиосвязь прекратилась. В хаосе тресков и шорохов утонули не только голоса южноафриканских и чилийских станций, но даже и сигналы соседей — советской антарктической станции Солнечная, находившейся всего в семистах милях от англо-американо-французской станции, возглавляемой Стонором. Не слышно было и передатчика Ледяной пещеры, где четвертый день находились отрезанные от базы геодезист Генрих Ковальский и геолог Тойво Латикайнен…

Главный выход из Большой кабины, невдалеке от которого находилась будка с метеорологическими приборами, замело сугробами.

Локк и Рассел с трудом опустили крышку запасного выхода. Обжигающий вихрь ударил в лицо, ослепил. Локк выполз из люка и, лежа на снегу, принялся нащупывать трос, протянутый к будке с приборами. Пальцы хватали сухой сыпучий снег, убегающий вместе с ветром. Наконец удалось нащупать металлический стержень, забитый в лед.

Локк чертыхнулся.

— Даже и этот трос оборвало, — крикнул он Расселу, который напряженно вглядывался в окружающую тьму.

Геофизик протянул Локку тонкую нейлоновую веревку. Тот обвязался ею и уполз в темноту. Рассел внимательно следил, как разматывается веревка. Время от времени он бросал быстрые взгляды вверх, откуда в промежутки между снежными вихрями прорывались зеленовато-фиолетовые сполохи необычайно яркого полярного сияния.

«Словно на дне океана чужой планеты, — думал Рассел. — Однако почему так интенсивно свечение? Такого еще не было здесь. Может быть, это результат падения болида? И, как назло, ничего не видно…»

Веревка размоталась. Рассел привязал конец к поясу и ждал. Легкое подергивание свидетельствовало, что Локк ползал в темноте, ощупью отыскивая будку с приборами.

Наконец веревка перестала дергаться.

«Добрался, — с облегчением подумал Рассел. — Но удастся ли ему при таком ветре перезарядить самописцы?»

Прошло несколько минут. Геофизик все острее чувствовал пронизывающий холод. Многослойный шерстяной костюм и меховой комбинезон не были надежной защитой от мороза и ветра. Здесь, возле купола Большой кабины, было чуть тише, а каково Локку на открытом пространстве ледяного склона…

Веревка продолжала оставаться неподвижной. Рассел осторожно потянул ее. Ответного сигнала не последовало.

Неужели веревки не хватило и Локк рискнул отвязаться? Это было бы чистейшим безумием в такой буран.

Рассел потянул сильнее. Сомнение исчезло: конец веревки был свободен. Включил рефлектор. Однако сильный луч света пробивал тьму не более чем на полтора-два метра.

Негнущимися пальцами Рассел торопливо привязал конец веревки к крышке люка и пополз в набитый снегом мрак.

Стонор беспокойно глянул на часы:

— Долго копаются…

Доктор, развалясь на диване, неторопливо потягивал ром.

Замечание Стонора почему-то развеселило француза. Он оскалил желтые зубы, хотел что-то сказать, но махнул рукой; посмеиваясь, налил себе еще рома.

Стонор нахмурился и отодвинул бутылку подальше от Жиро.

— Прошу вас, доктор… Последние дни вы опять злоупотребляете… Кстати, не попробовать ли еще раз связаться с Ковальским?

— Бесполезно, шеф, — Жиро вздохнул. — В эфире трещит громче, чем у меня в голове.

— Попробуйте все-таки, а я посмотрю, что делают Локк и Рассел.

Доктор, пошатываясь, прошел в радиорубку, примыкающую к Большой кабине, надел наушники, включил передатчик. Трескотня в эфире как будто уменьшилась. Но что это?..

Маленькие глазки доктора широко раскрылись. Может быть, ему показалось? Нет, вот снова. Странный прерывистый вой звучал в наушниках. У доктора пересохло во рту, и он мгновенно протрезвел. Никогда в жизни ему не приходилось слышать ничего подобного… Вой затих, потом возник снова. Это не было похоже на атмосферные помехи. Скорее призыв или угрожающее предупреждение; какая-то ошеломляющая мелодия, полная ярости, тоски и невыразимой боли. Доктор почувствовал, что холодеет. Он сорвал наушники и отбросил в сторону. Но дикая устрашающая мелодия продолжала звучать в ушах.

«Похоже, я схожу с ума», — мелькнуло в голове Жиро, и он ринулся прочь из радиорубки.

В Большой кабине никого не было. Доктор оперся руками о стол, до боли закусил губы, стараясь собраться с мыслями. Колени дрожали… Он пощупал пульс и растерянно всплеснул руками.

— Не меньше двухсот…

Схватив бутылку с ромом, приложил к губам. Зубы противно стучали о холодное стекло.

Когда облепленные снегом Рассел и Стонор втащили в Большую кабину неподвижное тело Локка, доктор сидел у стола, напряженно глядя в одну точку. Он не шевельнулся и тогда, когда Локка уложили на диван и Рассел принялся стягивать с метеоролога меховой комбинезон.

Стонор оглянулся на доктора.

— Ждете специального приглашения? Посмотрите, что с ним. Джек нашел его возле будки с приборами. Чудо, что нашел…

— С-сейчас, — пробормотал доктор, медленно приближаясь к дивану, на котором лежал Локк.

Рассел внимательно посмотрел на Жиро и тихо отстранил его:

— Я сам… Вы отдохните…

Стонор стиснул кулаки.

— Вы все-таки не послушали меня, — негромко сказал он доктору. — И вот что получилось, когда вы нужны. Идите в коридор, а когда протрезвитесь, закройте люк.

Доктор, пошатываясь, исчез за портьерой.

Рассел со шприцем в руках подошел к Локку.

— Он потерял сознание не от холода, — заметил Стонор.

— Руки у него теплые. Может, его ударило обо что-то?

— Сейчас узнаем, — сказал Рассел, вонзая иглу в руку Локка.

Через несколько минут метеоролог шевельнулся и открыл глаза.

— Выпей-ка, старина, — прошептал Стопор, поднося стакан к губам товарища.

Локк проглотил лекарство и откинулся на подушки.

Взгляд его постепенно принял осмысленное выражение. Казалось, метеоролог припоминает что-то. Потом он сделал знак, чтобы Стонор нагнулся.

— Проверьте, хорошо ли закрыты входные люки, — прошептал метеоролог, — там…

Он не успел кончить. Громкий вопль заглушил вой урагана. Портьера распахнулась, и в Большую кабину одним прыжком влетел доктор.

Он был без очков и шапки, его рыжие волосы стояли дыбом, лицо было перекошено от ужаса.

— Помогите! — закричал он, ухватившись за Стонора. — Скорей! Сейчас оно войдет…

Стонор резко оттолкнул доктора, шагнул было к выходу в коридор и остановился, сообразив, что не захватил оружия.

В это время электролампы, освещающие Большую кабину, начали медленно гаснуть.

— Скорее к генератору, Ральф! — раздался в сгущающемся мраке голос Рассела. — Я посмотрю, кто там.

И Рассел с пистолетом в одной руке и фонарем в другой выбежал в коридор.

— Сразу стреляй, если увидишь его! — крикнул Локк, пытаясь подняться с дивана.

…Стонор дрожащими руками шарил по распределительному щиту электростанции. Вот рубильник, переключающий сеть на аккумуляторы.

«Слава всевышнему, есть свет»…

Выхватив из ящика стола автоматический пистолет, Сто-нор кинулся в Большую кабину, резким движением откинул портьеру. Потянуло холодом.

По лестнице из верхнего коридора медленно спускался Рассел. Он тщательно закрыл дверь, ведущую на лестницу, задвинул тяжелый засов и опустил портьеру, затем бросил на стол какой-то предмет. Это были раздавленные очки доктора.

— Что там было? — спросил Стонор, внимательно глядя на Рассела.

— Не видел ничего.

— Люк был открыт?

— Да, но возле него никого не было. Не было даже следов. Вот только раздавленные очки.

— Чушь! — поднял голову Жиро. — Оно вылезло из темноты и хотело схватить меня. Я увернулся, но у него остались моя шапка и очки.

Рассел молча указал на лежащие на столе остатки очков.

— Что тебе померещилось, Ришар? — спросил Стонор, пристально глядя на француза.

— Сам не понимаю, что это было. Живое существо или призрак…

— Призрак, — насмешливо повторил Стонор. — Так-так… Дело дошло уже до призраков…

— Ты, конечно, можешь мне не верить, — чуть не плача, возразил доктор. — Я действительно хватил лишнего. Но если бы ты услышал то, что довелось слышать мне… — доктор прерывисто вздохнул. — Иди, послушай, что творится в эфире. Иди, иди…

Стонор пожал плечами, но прошел в радиорубку. Надел наушники, принялся крутить ручки настройки.

— Обычная трескотня, по-видимому, связанная с полярным сиянием, — крикнул он наконец. Отложив наушники, он возвратился в Большую кабину.

— Может, я действительно схожу с ума, — растерянно пробормотал доктор.

Локк, приподнявшись на диване, внимательно разглядывал остатки очков.

— Здорово покорежило, — вполголоса заметил он, пододвигая Стонору расплющенную оправу. — Можно подумать, что побывали под пневматическим молотом.

— Он сам наступил на них, — сказал Стонор, кивнув на доктора.

— Если у тебя есть лишние очки, — возразил Локк, — готов доказать, что, затаптывая в снег, их нельзя так изуродовать.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать… — Локк сделал паузу и обвел всех серьезным взглядом, — хочу сказать, что какая-то мохнатая тварь, похожая на обезьяну, появилась около меня, когда я возился у будки с приборами. Я шарахнулся в сторону и, наверно, треснулся головой о мачту ветромера…

К рассвету следующего дня ураган начал стихать. Когда из-за северного горизонта выкатилось неяркое красноватое солнце, пурга почти улеглась. Ветер налетал лишь редкими шквалами, вздымая облака снежной пыли на крутых белых склонах.

Синие тени легли в глубоких, занесенных снегом ущельях, куда не проникали лучи низкого солнца. Поиски в окрестностях станции не дали результатов. Никаких следов не осталось — за ночь все замело снегом. Ничего живого не было видно на много километров вокруг.

Радио Ледяной пещеры продолжало молчать. Было решено, что Стонор и Рассел попытаются добраться туда на лыжах. Доктор и Локк должны были остаться в Большой кабине.

После завтрака Стонор и Рассел стали собираться в путь.

Поверх пуховых комбинезонов надели легкие ветронепроницаемые костюмы ярко-красного цвета, подняли опушенные серебристым мехом капюшоны.

— Элегантная пара, — заметил Локк, вышедший проводить их. — Вареные раки! Оружие не забыли?

— Ты еще веришь в своего мохнатого призрака, Фред? — спросил Стонор.

Локк смущенно усмехнулся:

— Оружие все-таки следовало бы взять.

— В порядке, Фред! — Рассел похлопал рукой по оттопыренному карману куртки.

Они легко поднялись на ледяной холм. Рассел оглянулся, помахал красной рукавицей и вслед за Стопором быстро побежал вдоль крутого склона.

Высоко над головами лыжников громоздились черные, иссеченные трещинами обрывы. Тропа, проложенная к Ледяной пещере, исчезла. Ее замело снегом.

За поворотом открылась далекая панорама уходящего на запад ущелья. Снежные козырьки нависали над черными базальтовыми стенами. Обрывы, сложенные древними ла-вами, высились над застывшими волнами огромного ледника. Неподвижная, иссеченная глубокими трещинами ледяная река текла с юго-запада, из неисследованных областей Земли Королевы Мод.

Стонор, бежавший первым, остановился, приложил к глазам бинокль.

— Вижу вход в Ледяную пещеру, — объявил он, — но кругом ни души. Странно, что они, потеряв связь, не попытались в такую погоду выйти нам навстречу.

Рассел молча поправлял крепления лыж.

— Кстати, что вы думаете, Джек, о ночной панике? — спросил Стонор, пряча бинокль.

Рассел молча пожал плечами.

— Сегодня утром мне пришла в голову странная мысль, — продолжал Стонор. — Очень странная. Вы не догадываетесь?..

Рассел покачал головой.

— Видите ли, я много лет работал в Гималаях. Впрочем, все это, конечно, сущий вздор. Не стоит и говорить…

Стонор резко оттолкнулся палками и понесся вниз, оставляя на синевато-белом снегу четкую нить лыжного следа.

Не дойдя нескольких шагов до узкой щели, ведущей в глубь ледяного купола, Стонор остановился и громко крикнул. Эхо, отраженное от базальтовых стен, долго повторяло возглас и стихло вдали. Никто не отозвался.

— Странно, — пробормотал геолог, вытирая рукавицей пот со лба.

Рассел снял лыжи и шагнул к расселине. Кругом лежал волнистый покров свежего снега. Ни единый след не темнел на его искрящейся поверхности. Геофизик ступил шаг, потом другой и провалился почти до пояса.

— Похоже, что они не выходили из пещеры после пурги, — ворчал Стонор, осторожно пробираясь вслед за Расселом.

В глубине расселины снегу было меньше, однако глубокую тишину по-прежнему не нарушал ни один звук.

Ледяные стены расселины сблизились. Стало темно. Яркий день чуть просвечивал сквозь зеленоватые толщи льда.

Рассел включил рефлектор. Сильный луч света уперся в узкую обледеневшую дверь. Она была закрыта.

Рассел скользнул лучом по ледяным стенам. Сверкнули металлические крепления лыж. Прислоненные к стене нарты отбросили на лед длинные изогнутые тени.

— Они здесь, — сказал Стонор. — Лыжи и нарты на месте. Хэлло, Генрих!..

Ответа не последовало.

— Однако они выходили сегодня! — крикнул Стонор, указывая на следы, натоптанные возле двери. — Эй, Тойво, Генрих! — Он толкнул дверь. Она не поддалась.

— Заперта изнутри, — заметил геолог, собираясь постучать.

Рассел потянул его за рукав.

— Дверь примерзла, Ральф.

Он налег на дверь плечом. Стонор помогал. Дверь с треском распахнулась.

В Ледяной пещере было темно.

— Генрих, Тойво! — снова крикнул Стонор. В его голосе послышался испуг.

Рассел, пригнувшись, шагнул в дверь, нашел аккумуляторы, щелкнул выключателем. Неяркий желтый свет залил Ледяную пещеру. На низких складных койках лежали спальные мешки. Они были пусты. В углу на примусе стояла покрытая инеем сковородка. Возле — пустая банка из-под консервов.

Стонор, протиснувшись в дверь, в недоумении огляделся.

— Записка, — сказал Рассел.

На столе возле радиопередатчика лежал лист бумаги. Сто-нор поспешно выхватил записку из рук геофизика, щурясь, с трудом разбирал корявые, наспех нацарапанные строчки.

— «Вчера прорубились к главной жиле. Она вся избуравлена какими-то ходами. Тойво сказал, что это похоже на древние выработки». — Стонор умолк и уставился на геофизика: — Какая чепуха, Джек!

— Читайте дальше, — попросил Рассел.

— «Он пошел их посмотреть и не вернулся», — продолжал Стонор. — «Иду искать его. Генрих».

— Но записка датирована утром вчерашнего дня, — заметил Рассел, взяв у Стонора листок бумаги.

— И ни слова о том, есть ли уран, — пробормотал Стонор.

— Вероятно, это из жилы, — сказал геофизик, указывая на лежавшие возле койки камни.

Стонор поспешно наклонился, схватил образцы и принялся жадно разглядывать их.

— Ну и штука! — прошептал он. — Богаче, чем наверху. Чистый уранинит. Ты понимаешь, что это значит, Джек?..

Рассел неторопливо крутил верньеры передатчика.

— С приемником у них что-то произошло, он не работает…

— Исправить не сможем?

— Кажется, сели лампы. А запасных тут нет.

— Что же делать?

— Надо спуститься к жиле.

— Понимаешь, Джек, — Стонор замялся. — Мне кажется, лучше подождать… Возможно, они скоро вернутся.

— Генрих ушел сутки назад, а Тойво еще раньше. С ними что-то случилось.

Стонор отвел глаза.

— Боюсь, что спуск к жиле небезопасен. При таком содержании урана… — он кивнул на образцы. — Нужен индикатор радиоактивности, а я оставил его в Большой кабине.

— Я спущусь один, — холодно предложил Рассел.

— Как начальник зимовки запрещаю тебе. Сделаем так: ты останешься здесь, ждать их возвращения. Если нужно, поможешь, когда вернутся. Я поеду в Большую кабину. Вернусь с Фредом. Мы привезем индикатор, веревки и запасные радиолампы. Если Генриха и Тойво еще не будет — организуем поиски.

— Но если с ними что-то случилось и помощь нужна немедленно?

— Два-три часа ничего уже не изменят, Джек. Кроме того, я думаю, что Генрих спутал даты. Записка написана сегодня утром, а не вчера. Генрих ушел на поиски совсем недавно. Ты забыл о следах, которые мы видели у входа в пещеру.

— Если это следы Генриха, непонятно — почему он выходил босиком?

— Босиком?..

— Да, у двери пещеры на снегу были следы босых ног.

— Чушь! — воскликнул Стонор. — Невероятная чушь, — повторил он и вдруг умолк. — Впрочем, это легко проверить, Джек.

Он поспешно схватил фонарь и распахнул дверь.

— О, черт, мы затоптали эти следы, — донесся из ледяного коридора его голос. — Нет, конечно, тебе показалось, — продолжал Стонор, возвращаясь. — Кому пришло бы в голову бродить по снегу босиком?.. Значит, решено. Я еду, ты остаешься.

Когда входная дверь захлопнулась, Рассел быстро поднялся и задвинул металлические засовы.

Теперь можно было приниматься за дело.

Геофизик приподнял крышку деревянного люка в стене Ледяной пещеры. Потянуло морозным воздухом. Рассел прислушался. Ни единый звук не доносился из узкого прохода, пробитого сквозь лед к подножию базальтовых обрывов. Геофизик привязал конец шнура к кольцу люка и, перебросив моток через плечо, осторожно пролез в темное отверстие. Включил рефлектор. Ярко блеснули ледяные стены. Прямой, чуть наклонный ход терялся в зеленоватом мраке.

— Ни за какие блага я не останусь тут один, Стонор. — Голос доктора стал хриплым от волнения. — Ни за какие, понимаете?! Если вы не вернетесь до темноты, я… сойду с ума.

У Фреда Локка дрогнули углы губ. Он с трудом сдерживался.

Стонор растерянно развел руками.

— Тогда тебе придется идти со мной, Ришар. Может, так будет даже лучше — вдруг там понадобится твоя помощь. А Фред останется в Большой кабине.

Фред Локк хватил кулаком по столу. Звякнули стаканы. Заметались стрелки счетчиков.

— Это не зимовка, а богадельня трусов! — заорал метеоролог. — Почему ты просишь, а не распоряжаешься, Ральф? Кого ты хочешь взять с собой? Он не опомнился со вчерашнего вечера и свалится на полпути. Ох, не хотел бы я быть рядом с вами в случае реальной опасности.

— Ты не кричи, а посоветуй, что делать, Фред, — тихо сказал Стонор.

— Точно ты сам не знаешь! Забираем грузи полный вперед. И ты, — Локк поднес кулак к самому носу доктора, — если заикнешься еще раз, что трусишь, будешь ходить в гипсе до конца зимовки. Ясно?

Доктор испуганно отшатнулся.

— Задрай входной люк и не вздумай открывать его, что бы тебе ни померещилось. Понял? И не отходи от передатчика. Через час вызовем по радио Большую кабину. Пошли, Стонор!

В дверях Локк оглянулся на доктора, указал на стенной шкаф, щелкнул себя большим пальцем по воротнику и со свирепым видом потряс головой.

…Еще издали Стонор и Локк разглядели длинную фигуру Рассела. Геофизик лазил по глубокому снегу возле ледяного купола, потом исчез в расселине. Когда Локк и Сто-нор приблизились, он вышел им навстречу.

— Как дела, Джек? — крикнул Стонор, освобождаясь от лыж.

— Генрих здесь.

— А Латикайнен?

— Его нет.

— И что говорит Генрих?

— Почти ничего. Он очень плохо себя чувствует. Уже дважды терял сознание.

— Ранен?

— Нет… Скорее какое-то странное лучевое поражение.

Локк тихонько свистнул.

Все трое поспешно прошли в Ледяную пещеру.

Ковальский в меховом комбинезоне лежал поверх спального мешка. Изрытое глубокими морщинами лицо казалось окаменевшим. Глаза были закрыты, зубы сжаты, под ногтями проступила синева.

— Нет, нет, он жив, — сказал Рассел в ответ на испуганный взгляд Стонора, — но опять без сознания.

Локк наклонился над Ковальским, пощупал пульс, покачал головой.

— Скверно иметь кретина вместо врача.

— И все же от него здесь было бы больше пользы, чем от всех нас, вместе взятых, — заметил Стонор.

По телу поляка пробежала чуть заметная дрожь. Локк протянул руку, хотел коснуться его лба, но от волос Ковальского ударили синеватые искры. Локк поспешно отдернул руку.

Стонор и Рассел переглянулись.

— Кажется, его тело наэлектризовано? — растерянно пробормотал Локк,

— Во всяком случае, это не радиоактивность, — сказал Стонор. — Какая-то чертовщина! Боюсь, тут и Жиро будет бессилен. А как по-твоему, Джек?

— Вероятно, там, в этом подземном лабиринте, его поразил какой-то разряд, — задумчиво ответил геофизик. — Там целый лабиринт, Ральф. Я не знаю, выработки ли это… Но ими издырявлена и сама жила, и вмещающие ее лавы. Генрих сказал мне, что плутал несколько часов. Тойво не нашел и не видел даже его следов. А потом… вдруг почувствовал слабость. Больше он ничего не помнит.

— Вы, значит, спускались туда? — спросил Стонор.

— Да.

— И как себя чувствуете сейчас?

— Пока нормально. Но я пробыл там недолго…

— Странно, очень странно, — пробормотал Стонор. — Просто не знаю, что подумать. Радиоактивность руды не могла подействовать так быстро.

— Руды там почти не осталось, — сказал Рассел. — Похоже, что она… вынута…

— Невероятно… Что же нам делать с Генрихом?

— По-моему, ему становится лучше, — заметил Локк. — Смотрите, бледность постепенно исчезает. И дышит он ровнее… Какова может быть природа этого странного поражения?

— И, главное, каковы будут последствия? — сказал Рассел.

— Не кажется ли тебе, Джек, что это могли быть какие-то земные токи, связанные со вчерашним необычайно интенсивным полярным сиянием? — спросил Стонор.

— Нет.

— Но тогда что?

— Не знаю.

— Бесполезно заставлять Джека фантазировать, — сказал Локк. — Лучше фантазируй сам. Это твоя специальность, Ральф.

— Не остроумно, — обиделся геолог. — И должны же мы в конце концов понять, что здесь происходит.

— Это не похоже на поражение электрическим током, — сказал Рассел. — И, конечно, не радиоактивность… Может быть, какое-то особое излучение? Нейтрино, мезоны? Но источник его совершенно непонятен…

— Кажется, обморок переходит в сон, — заметил Стонор, прислушиваясь к дыханию поляка.

— Превосходно! Выкладывай, где ты его нашел, Джек.

— В ста семидесяти метрах отсюда, у разветвления… штольни, прорубленной в рудной жиле.

— У разветвления… штольни? — поднял брови Стонор. — Ты действительно считаешь, что лабиринт — это древние выработки?

— Не знаю… Но похоже, что он искусственный… Впрочем, тебе надо все это посмотреть самому. Я никогда не видел древних выработок.

— Похоже, что в твоем месторождении кто-то уже ковырялся, Стонор, — насмешливо заметил Локк.

— Похоже, что мы все понемногу сходим с ума! — крикнул геолог. — Здесь не может быть никаких горных выработок.

Понимаете? Никаких… Мы — первые люди, проникшие в эту часть Антарктического континента.

— Тогда остается предположить, что выработки пройдены пингвинами или теми обезьяноподобными призраками, которые навестили нас минувшей ночью.

— Сейчас не так важно — искусственный лабиринт или естественный, — сказал Рассел. — Один из наших товарищей еще находится там. Вероятно, с ним случилось то же, что с Генрихом.

— Джек прав, — нахмурился Локк. — Надо действовать, а не болтать. Стонор, мы ждем твоих распоряжений.

— Один из нас должен остаться с Генрихом.

— Превосходно… Оставайся ты, а мы с Джеком идем искать Тойво.

— Но я должен скорее посмотреть то, что Джек называет штольней.

— Тогда командуй, а не рассуждай!

— Пожалуй, останься ты, Фред, — поспешно сказал Сто-нор. — Кстати, надо исправить передатчик и установить связь с доктором. Никто не сделает это лучше тебя.

— Есть, шеф. И проваливайте быстрее под землю или под лед, если угодно, — посоветовал метеоролог, открывая люк ледяного тоннеля.

— Как далеко мы ушли, Джек?

— Я размотал около пятисот метров шнура. Если учесть бесконечные повороты, мы находимся метрах в трехстах по прямой от Ледяной пещеры.

— Сколько шнура осталось?

— Еще столько же.

Рассел и Стонор медленно спускались по наклонному трубообразному каналу, проходившему в сплошной толще лав. Черные стены канала тускло поблескивали в лучах рефлекторов.

— Опять поворот.

— И ответвление вправо. Жила осталась где-то в стороне, Джек. Здесь руды нет. Смотри, это базальт или что-то очень похожее на него.

Стонор с силой ударил молотком по гладкой стенке канала.

— Хотел бы я знать, что это за пустоты. Ни в одной выработке я не видел таких идеально гладких стен. Можно подумать, что их специально выравнивали и полировали.

— Или прорезали чем-то, что значительно прочнее этого камня, — предположил Рассел.

— Поразительно и то, — продолжал Стонор, — что они совсем не похожи на древние выработки. Я видел древние выработки в Нубии и в Тибете. То были дьявольские спиральные ходы, в которые едва мог протиснуться человек. А здесь простор, ювелирная обработка камня, можно идти не сгибаясь. Если бы мы не находились в центре Антарктиды, я бы сказал, что весь этот лабиринт искусственный. Но ведь Антарктида находится подо льдом уже миллионы лет… И потом, я затруднился бы назвать ультрасовременный рудник в Соединенных Штатах, где имеются такие совершенные подземные выработки. Тут не хватает лишь электричества. Даже существует какая-то система вентиляции… Повсюду ощущается ток свежего воздуха.

— Снова поворот, и опять спуск вниз.

— Похоже, что этому лабиринту не будет конца, Джек. Мы уже опустились значительно ниже дна ущелья. Странно, что не повышается температура.

— Вероятно, это результат хорошей вентиляции.

— Стоп, дальше хода нет. Впереди лед. Откуда он мог взяться на такой глубине?

Стонор тщательно обследовал ледяную пробку, преградившую путь, отколол кусок льда, вглядывался в искристый зеленоватый излом.

— Еще одна загадка, Джек. Этот лед, вероятно, проник в лабиринт с поверхности. Значит, одно из входных отверстий было перекрыто льдом. Скорее всего ледником, заполняющим теперь ущелье. Лед, как известно, способен течь. Поток твердого льда, постепенно двигаясь вниз по пустотам лабиринта, затек до этих глубин. Но это означало бы… — Стонор умолк, многозначительно поглядывая на геофизика.

— Что у лабиринта весьма солидный возраст, — спокойно сказал Рассел.

— Именно. Это означало бы, что лабиринт образовался или был создан кем-то еще до последнего оледенения Антарктиды, то есть много миллионов лет тому назад.

Рассел шевельнул бровью, но промолчал.

— Тебя это не удивляет, Джек?

— Удивляет немного и это, и другое, но… Тсс! Ты слышал?

Оба замерли, прислушиваясь. Что-то, похожее на шипение, донеслось издали.

— Ветер?

Рассел предостерегающе поднял руку. Шипение послышалось ближе. Потом — тихий шорох, напоминающий шаги…

— Это Тойво; пошли, Джек. Хэлло, Тойво!..

— Тсс! — сильная рука Рассела зажала Стонору рот. — Тихо, Ральф. Гаси рефлектор.

Их окутала тьма.

— Джек, ты сошел с ума…

— Ни слова, — прошептал геофизик. — Здесь гораздо больше непонятного, чем тебе кажется. Непонятного и, может быть, опасного…

Щелкнул предохранитель автоматического пистолета.

— Не вздумай стрелять, Ральф. Мы еще не знаем, что там.

Стонор опустил пистолет. В окружающем непроглядном мраке теперь царила абсолютная тишина.

Ждали долго. Из лабиринта больше не доносилось ни одного звука.

— Может, нам показалось, Джек?

Рассел не ответил.

— Надо возвращаться. На сегодня хватит.

— А Тойво?

— Может быть, он уже ждет нас в пещере.

— Едва ли.

Рассел включил рефлектор. Обратно шли медленно. Останавливались, прислушивались и снова карабкались вдоль тонкого нейлонового шнура — единственной нити, связывавшей их с выходом из подземного лабиринта.

В стенах темнели бесчисленные отверстия — входы в боковые коридоры. Одни уходили куда-то в стороны, другие вели наверх, третьи круто спускались вниз.

Рассел шагал впереди, на ходу сматывая шнур. Вдруг геофизик резко остановился. Стонор понял — что-то произошло.

— В чем дело?

Рассел обернулся. Ослепленный светом его рефлектора, Стонор зажмурил глаза. Первое, что он увидел, когда открыл их, был конец шнура в руках Рассела. Шнур был оборван. Ни в одном из четырех тоннелей, уходящих от места обрыва, продолжения шнура не было видно.

— Очень странно, — тихо сказал геофизик, разглядывая конец шнура.

— Может быть, случайный обрыв? — неуверенно предположил Стонор. — Трудно усмотреть в этом дело чьих-то рук.

— Обыкновенные руки вообще не разорвали бы такого шнура. Он выдерживает нагрузку в пятьсот килограммов.

— Пожалуй, ты прав. И все же он разорван. Что теперь делать?

— Искать выход.

— Но как?

— Оставайся здесь, а я осмотрю разветвления тоннеля. В одном из них должен находиться второй конец шнура.

— Но ты можешь заблудиться…

— Я захвачу оставшийся у нас шнур. Мы будем связаны им. Держи оборванный конец, Ральф.

Рассел исчез в левом ответвлении штольни. Через несколько минут он возвратился.

— Там тупик. Тоннель перекрыт льдом. Теперь посмотрим следующий…

— Подожди-ка, Джек, — тихо сказал Стонор. — Пока тебя не было, я… Одним словом, шнур не оборван… Кто-то перегрыз его. Похоже, что это ловушка. В лабиринте скрываются какие-то живые существа.

Локк долго возился с ремонтом радиопередатчика. Пришлось менять лампы и несколько пробитых конденсаторов.

— Можно подумать, что в него угодил такой же разряд, как в Генриха, — бормотал метеоролог, отодвигая в сторону ворох замененных деталей. — Чудо, если после этакой операции он заработает.

Передатчик заработал. Локк удовлетворенно хмыкнул, напяливая наушники, повернул ручку настройки. И сразу же в шорох далеких станций ворвался пронзительный тенор доктора:

— Ледяная пещера, алло, Ледяная пещера, почему не отвечаете? Отвечайте! Перехожу на прием.

«Вот разверещался», — с раздражением подумал Локк, щелкая переключателями.

— Ледяная пещера слушает! — крикнул он в микрофон. — Как у тебя дела, Красная Шапочка?

Выслушав встревоженный писк доктора, Локк коротко рассказал, что произошло.

— Ты уверен, что он спит? — спросил после краткого молчания доктор.

Локк оглянулся на Генриха.

— По-моему, спит. Дыхание хорошее. Цвет лица почти нормальный… Не слышишь меня? Сильные помехи? Вот черт! — Локк хлопнул себя по лбу. — Забыл о заземлении. Минуту, Красная Шапочка, кое-что надо доделать.

Метеоролог снял наушники и подсоединил провод к штырю заземления. Послышался треск — и зеленый глазок передатчика погас. Передатчик снова вышел из строя. Локк поспешно вырвал из гнезда шнур заземления. На конце шнура с треском полыхнула зеленая искра. В воздухе резко запахло озоном.

Метеоролог вытер ладонью влажный лоб.

«Что это могут быть за разряды? Неужели придется повторить всю трехчасовую работу?»

Он осторожно потрогал ладонью ледяной пол возле штыря заземления. Показалось, что ладонь чувствует покалывание. А может, так ощущался холод?

Локк прошелся по ледяной комнате, пощупал рукой стены, потолок. Вокруг был обыкновенный лед. Выключил свет. Нигде никакого свечения. Лишь сквозь южную ледяную стену пещеры слабо пробивался дневной свет. Локк подошел к койке, на которой лежал Ковальский, прислушался к дыханию спящего, пощупал пульс. Дыхание было ровное, пульс почти нормальный.

Локк снова принялся за передатчик. На этот раз вышли из строя только предохранители. Метеоролог быстро заменил их и вскоре снова услышал призывы доктора:

— Ледяная пещера, алло, Ледяная пещера…

— Я тебя слышу, Красная Шапочка… Ничего особенного. Сгорели предохранители. Кстати, отключи-ка заземление… Так надо…

— Солнце садится. Через полчаса будет совсем темно. Что мне делать? — вопрошал доктор.

— В шестнадцать ноль-ноль сними показания метеоприборов, перезаряди самописцы в снежном коридоре. Если установишь связь со Слоновым островом, попробуй передать им метеосводку; потом съешь обед и садись возле передатчика. Если до двадцати ноль-ноль я тебя не вызову, снова проведи метеонаблюдения, поужинай и спокойно ложись бай-бай. Если постучится серый волк, не открывай ему… Разговор окончен. Как понял?

Не дослушав сетований доктора, Локк отложил наушники.

«Долго не возвращаются Рассел и Стонор. Не случилось ли чего?»

Локк поднял крышку люка и прислушался. В ледяном коридоре было тихо.

Не закрыв люка, метеоролог присел на ящик возле койки. Сказывалась бессонная ночь. Хотелось спать. Незаметно он задремал.

Разбудило чье-то прикосновение. Локк вскочил. Генрих, приподнявшись на койке, с трудом шевелил перекошенными губами.

Наклонившись к нему, Локк разобрал слово: «Радио!. Метеоролог поспешно обернулся к передатчику. Из наушников доносился отчетливый шорох. В трескотне и свисте помех Локк едва различил голос доктора. Странный, постепенно нарастающий вой несся из эфира, заглушая слова, которые кричал в микрофон Жиро:

— …Сломали… напали… о господи!

— Ключ, передавай ключом, Ришар! — крикнул Локк и сам перешел на ключ.

Ответа не последовало. В вое, который несся из наушников, уже ничего нельзя было разобрать.

Локк глянул на часы. Пять. Ночь наступила, а Рассела и шефа все нет. И у доктора что-то стряслось… А может, он снова напился?

Восклицание Генриха заставило Локка оглянуться. Из открытого люка струился неяркий фиолетово-зеленоватый свет. Локк стремительно вскочил, опрокинув табурет, нащупал в кармане комбинезона рукоятку пистолета. Полоса фиолетового света становилась все ярче.

— Кто там? Стоять! — крикнул Локк, наводя пистолет на отверстие люка. Ответа не последовало, однако свет начал постепенно бледнеть.

— Стоять! — повторил Локк, делая шаг к люку и заглядывая в него.

В ледяном коридоре никого не было. Только где-то вдали бледнело, расплывалось неяркое фиолетовое пятно.

Локк прицелился… и не выстрелил. Светящееся пятно исчезло. Метеоролог захлопнул крышку люка и задвинул ее тяжелым ящиком.

Генрих сидел на койке, свесив на пол одну ногу. Широко раскрытыми глазами глядел на Локка.

— Кто… там… был?.. — Поляк с трудом шевелил перекошенными губами.

— Не разглядел, — ответил Локк, прислушиваясь. — А ты? Что было с тобой?

— Не… помню… странно… Я, кажется, отлежал… руку и… ногу… не чувствую…

Резкий стук не дал ему кончить.

Ящик, которым был привален люк, шевельнулся.

Ковальский попытался приподняться.

— Спокойно, Генрих, — Локк шагнул к койке и заслонил собой товарища.

«Держись, Фред, — мысленно подбодрил себя. — Трус умирает тысячу раз, храбрец — всего один раз… Сейчас узнаем, что за дьявольские бестии ползают тут в темноте и действуют нам на нервы».

В ледяной стене появилась полоса света. Люк медленно открывался. Локк поднял пистолет и… тотчас опустил его.

В освещенную щель протиснулась красная рукавица Рассела.

Стонор первым подкатил к главному входу Большой кабины. Облегченно вздохнул:

— Наконец-то дома…

Снег возле входа был расчищен, однако обледеневшая дверь оказалась запертой.

Там, в Ледяной пещере, тоже был «дом», но после приключений в подземном лабиринте, а особенно после ночи, проведенной в ожидании таинственного врага, этот ледяной дом был полон непонятной угрозы.

«Вообще в событиях последних дней много загадочного и необъяснимого, — подумал Стонор. — Не вызывают сомнений в своей реальности только четыре факта: открытие месторождения урана, обнаружение подземного лабиринта в древних лавах, исчезновение Латикайнена и паралич Ковальского. Все остальное на грани фантазии и может оказаться просто галлюцинацией. После долгих месяцев зимовки у всех напряжены нервы. Локку и доктору померещился в темноте какой-то мохнатый призрак. Нам с Расселом почудились шорохи в подземном лабиринте… И еще эта поразительная история со шнуром, которая могла окончиться трагически, а теперь выглядит просто бредом…»

Когда Стонор предположил, что шнур перегрызен, они с Расселом решили не разлучаться и продолжать поиски выхода совместно. Они придавили конец шнура куском базальта, прошли через второй тоннель и очутились в огромной пещере, через которую раньше не проходили. И тут они случайно обнаружили на полу второй конец своего шнура. Как он очутился там?..

Шнур лежал между камней, образуя несколько спутанных петель, словно брошенный кем-то второпях. Они с Расселом размотали петли, и оказалось, что шнур тянется дальше в один из тоннелей. Рассел начал уверять, что на шнуре появились утолщения, которых раньше не было, однако вне всякого сомнения это был их шнур, неизвестно как попавший в ту часть лабиринта, через которую они не шли. Осторожно двигаясь вдоль шнура, они в конце концов благополучно достигли выхода в Ледяную пещеру. Правда, здесь их чуть было не перестрелял Локк, но, к счастью, все окончилось благополучно… Благополучно, если не считать того, что Латикайнен исчез бесследно, а Ковальский болен…

Ночью, разумеется, никто не сомкнул глаз. Рассел снова и снова перематывал шнур. Он безуспешно пытался найти утолщения, почудившиеся ему во время пути по лабиринту. Локк копался в умолкнувшем передатчике…

Однако все имеет свой конец; кончилась и эта ночь, а на главной базе, кажется, обошлось без происшествий…

Стонор постучал лыжной палкой в обледеневшую металлическую обивку двери.

В чистом морозном воздухе раннего антарктического утра удары прозвучали, как гонг. Однако за дверью никто не отозвался. Стонор ждал, закусив губы. Подъехал Рассел, волоча нарты с Генрихом.

— Спит он, что ли? — раздраженно проворчал Стонор, снова принимаясь колотить палкой в дверь.

За дверью по-прежнему было тихо.

— Что вы подняли такой трезвон? — крикнул Локк, который задержался возле метеорологической будки. — Готов держать пари на свою бороду, что ночью доктор не высовывал носа наружу. У будки ни одного следа. Плакали мои наблюдения…

— На рассвете мело, — заметил Стонор. — Следы могло занести.

— Эй, Красная Шапочка, проснись, бабушка приехала! — заорал Локк и, вложив два пальца в рот, пронзительно засвистел.

Однако и после этого разбойничьего свиста, сопровождаемого дробью палочных ударов по металлу двери, никто не отозвался.

— Может, с ним что-то случилось, — встревоженно предположил Стонор. — Такой шум поставил бы на ноги даже мертвецки пьяного… Неужели придется ломать дверь?

— Подождите, — вмешался Рассел. — Дверь нам еще понадобится. В ледяном коридоре у ангара есть запасной радиопередатчик.

— Идея! — крикнул Локк. — Попробуем начать переговоры по радио.

Метеоролог возвратился через несколько минут, таща маленький блестящий ящичек. Сдвинув меховую шапку набекрень, прижал к уху один наушник. Вспыхнул зеленый глазок на панели передатчика. Локк уже открыл рот, чтобы произнести позывные, но вдруг вытаращил глаза и застыл в недоумении.

— Ну, что там еще такое, Фред? — испуганно спросил Стонор, переставая долбить палкой в дверь. — Что случилось?

— Нет, вы послушайте только! — вырвалось у Локка. — Возьмите наушники. Что за кретин!..

Стонор торопливо схватил наушники.

— Алло, Ледяная пещера. Стонор, Рассел, откликнитесь! — явственно услышал он прерывающийся шепот доктора. — Святая Тереза Лиможская, дева Мария, помогите… алло, перехожу на прием…

— Скорее, Фред, он перешел на прием.

Локк откашлялся и пустил в эфир такой набор замысловатой брани, что Стонор отвернулся, а Рассел принялся смущенно теребить бороду.

— Ты меня понял, Красная Шапочка? — спросил в заключение Локк. — Перехожу на прием.

— Слышал, понял, слава создателю, — послышался в наушниках голос доктора. — Ради бога, скорее, Фред! Они держат меня в осаде с вечера.

— Кто они?

— Призраки. Только что они хотели сломать входную дверь.

Локк яростно махнул рукой.

— Слушай, ты, лиможская обезьяна! — заорал он в микрофон. — Сейчас же открой входную дверь. Мы торчим здесь больше часа. Ты понял меня?

В наушниках стало тихо.

Локк снова щелкнул переключателем.

— Ты понял меня?

Из наушников явственно донеслось приглушенное дыхание доктора. Однако он молчал. Локк приготовился в третий раз повторить свой вопрос, но в это время доктор кашлянул и, заикаясь, сказал:

— Я н-не совсем п-понял… Где вы т-торчите б-больше часа?

— Влезь на койку Джека, загляни в перископ и посмотри, где мы торчим.

— Я не могу последовать т-твоему с-совету, Фред. Они с-сломали перископ и, кажется, унесли его с собой.

Локк бросил быстрый взгляд на снежный бугор, под которым находилась Большая кабина, и убедился, что трубы перископа там действительно нет.

— Тогда постарайся понять. Мы стоим под дверью Большой кабины, в десятке метров от тебя. Стучим не меньше часа, а ты молишься по радио Терезе Лиможской вместо того, чтобы открыть дверь. С нами Генрих. Он тяжело заболел. Понял ты наконец?

— Понял, — невнятно прозвучало в наушниках.

Прошло еще несколько минут. Наконец за дверью в глубине коридора послышалось движение. Доктор крадучись поднимался по лестнице. Не дойдя до самого верха, он остановился и, видимо, стал прислушиваться.

Локк зло откашлялся.

— Кто там? — донеслось из-за двери.

— Доктор, ваши предосторожности бесспорно хороши, — крикнул Стонор. — Но всему должна быть граница. Открывайте.

За дверью послышалась возня. Доктор разбирал баррикаду. Потом звякнули засовы. Дверь дрогнула и чуть приоткрылась.

В образовавшейся щели блеснули очки доктора.

Локк, стоявший возле двери, толкнул ее плечом. Дверь распахнулась. Ослепленный солнцем и блеском снега, доктор, щурясь, отступал в глубину коридора, выставив перед собой длинную стальную острогу. Из карманов его халата торчали рукоятки пистолетов. За пояс был заткнут широкий нож.

— Нет, вы посмотрите на него! — воскликнул Локк, на всякий случай выставляя вперед палку, чтобы отразить возможный удар остроги.

— Боже мой, Фред, дорогой! — воскликнул Жиро, отбрасывая острогу и раскрывая объятия.

— Легче на поворотах, Красная Шапочка! — предупредил Локк. — Целоваться будем после, а сейчас помоги втащить Генриха. Он парализован.

После завтрака собрались на «военный совет».

— Сейчас главное — исчезновение Латикайнена и болезнь Ковальского, — сказал Стонор. — Это вещи реальные. И о них мы должны подумать прежде всего. Каковы ваши соображения?

— Надо сообщить по радио об исчезновении Тойво и просить помощи, — предложил Локк. — До ее прибытия самим продолжать поиски в лабиринте.

— В первой части твое предложение нереально, Фред, — возразил Стонор. — Никто сейчас не пошлет самолета в Антарктику. Кроме того, у нас не хватит сил приготовить посадочную площадку для тяжелого самолета. Не забывай, что нас забросили сюда вертолетами. Что же касается поисков Тойво в лабиринте — я… пожалуй, считаю их бесполезными. Генрих, до того как он потерял сознание, осмотрел верхнюю часть лабиринта. Мы с Расселом обследовали нижнюю. В лабиринте Тойво, по-видимому, нет. Он не мог уйти один далеко от входа. Я предполагаю другое: Тойво возвратился, когда Генрих был в лабиринте. Обнаружив, что пещера пуста, а радио не работает, он попытался еще до прекращения пурги добраться до Большой кабины. Ведь он геолог: естественно, что он хотел скорее сообщить нам о месторождении… Тропу замело, он заблудился…

— Тойво — финн и, с его северной рассудительностью, пожалуй, не способен на такую выходку, — возразил доктор.

— Мне это тоже кажется маловероятным, — заметил Локк. — Нет никаких доказательств, что он выходил из пещеры.

— Следы у входа. Мы с Джеком видели их.

Локк с сомнением покачал головой.

— Твое мнение, Генрих? — спросил Стонор.

— Не… знаю… — с трудом ворочая языком, прошептал поляк. — Я помню все… смутно… Какая-то… завеса… тут. — Он коснулся здоровой рукой лба. — Все… стараюсь вспомнить… и… не могу…

— Это пройдет, — поспешно сказал доктор.

— Возможно… Не знаю… Тойво был… хорошим товарищем…

Наступило молчание.

— Есть еще одна вполне реальная вещь, — сказал вдруг Рассел. — Таинственные аборигены Земли Королевы Мод.

— Но, Джек, — перебил Стонор, — неужели и ты?..

— Да. Разорванный и отброшенный далеко от места разрыва шнур и исчезнувший перископ — вещи реальные. Они не могут быть проделкой «призраков», о которых твердит доктор. И даже пингвины, если бы им вздумалось навестить нас, едва ли были бы способны на такое…

— Шнур мог лопнуть сам от сильного натяжения. Ведь, поднимаясь по крутым участкам лабиринта, мы держались за него.

— Допустим, хотя тогда мы обязательно заметили бы момент обрыва. А перископ?

— Они утащили его, это ясно, как диагноз насморка, — сказал доктор. — Всю ночь они бродили вокруг Большой кабины и возились возле дверей. Это была ужасная ночь.

— Ну все-таки, кто «они»? — с раздражением спросил Стонор. — Вы, доктор, даже не можете описать, как они выглядят.

— Разумеется, я не смог разглядеть их как следует. В перископ были видны только тени. Не забывайте, что сильно мело. Но я хорошо слышал удары в дверь. Когда они приближались к двери, она даже изнутри начинала светиться.

— Светиться?

— Да, фиолетовым светом.

— Это очень странно, — заметил Локк. — Значит, у нас были одинаковые галлюцинации. В Ледяной пещере мы с Генрихом тоже видели фиолетовое свечение. Я даже хотел стрелять…

— Ты хотел стрелять и в меня с Джеком, когда мы возвратились, — перебил Стонор. — Это доказывает лишь то, что у всех нас не в порядке нервы.

— Это доказывает, что возле нашей зимовки происходит нечто такое, чего мы пока не в состоянии понять, — тихо сказал Рассел. — Непонятное нельзя сбрасывать со счетов.

— Что же ты предлагаешь, Джек?

— Выход один. Мы столкнулись с явлениями, которых не можем объяснить, обнаружили лабиринт, который не сможем до конца исследовать. При неясных обстоятельствах исчез наш товарищ. Выход один, Ральф. Надо связаться с советской станцией. Она недалеко. У них есть самолет.

— Никогда! — закричал Стонор. — Никогда! Просить помощи у советских ученых! Ты забыл, что мы нашли месторождение урана. Все что угодно, но не это.

— Постойте, Стонор, — поднял голову доктор. — Наш уважаемый ловец метеоров прав. У русских хороший врач. Вдвоем мы могли бы быстрее помочь Генриху. А об уране им совсем необязательно рассказывать.

— Нет, — твердо повторил Стонор. — Забудьте об этой идее. В случае организации совместных поисков им пришлось бы показать лабиринт. А там тоже уран. Нет, уж лучше просить помощи с континента…

— Стоит нам попросить помощи, Ральф, как первыми тут появятся именно русские, — насмешливо улыбнулся Локк. — Они ближе всех. Парни отзывчивые и… смельчаки, черт побери.

— Значит, будем выкручиваться сами, — запальчиво бросил Стонор.

Снова воцарилось молчание.

— Каков же план действий? — спросил наконец Локк.

— Надо… продолжать… поиски… Тойво… — внятно прошептал Ковальский.

— Конечно, — кивнул Стонор. — Попробуем организовать поиски на леднике… между Ледяной пещерой и Большой кабиной. В первую половину дня идем мы с Фредом; после обеда — Рассел с доктором. До темноты все должны быть в Большой кабине. Ночью дежурство по очереди. Джек, постарайтесь соорудить до ночи новый перископ с горизонтальным обзором.

— И с хорошим прожектором, — добавил Локк.

Рассел молча кивнул.

— А что передать по радио? — спросил Жиро, сосредоточенно разглядывая свои ногти.

— Ничего… Или нет: сообщите, что во время пурги пропал геолог Тойво Латикайнен. Тело пока не найдено.

— Гм, тело… И это все?

— Все.

Доктор сдвинул на лоб берет и покачал головой.

Поиски в окрестностях Большой кабины не дали результатов. Стонор и Локк еще раз добрались до Ледяной пещеры. Там все было на своих местах. Записка, адресованная Тойво, по-прежнему лежала возле радиопередатчика. Стонор поднял крышку люка, ведущего в лабиринт, долго всматривался во мрак. В ледяном коридоре было темно и тихо, ощутимо тянуло морозным воздухом.

«Странно, что мы не нашли выходов из этого загадочного подземного царства, — подумал Стонор. — А они явно есть. Сквозняк слишком силен. Надо во что бы то ни стало разыскать их…»

Послеобеденный поход геофизика и доктора также оказался безрезультатным. Они в нескольких местах пересекли ледник, заглядывали во все трещины; удостоверились, что темные пятна, выступающие среди снега и фирна, это — морена. На обратном пути Рассел предложил подняться на высокое плато, ограничивающее ущелье с юга. Доктор, проклиная в душе своего длинноногого спутника, согласился.

С вершины плато открылся вид на десятки километров вокруг. На северо-западе совсем низко над снеговым горизонтом висело неяркое оранжевое солнце. Густая синяя тень уже легла в долине. На юге за снежными волнами бескрайних белых увалов виднелись скалистые зубцы далекой горной цепи. Над ними в темнеющем небе висели радуги. Вихрь, летящий из глубин континента, уже поднял в воздух мириады мельчайших снежных кристаллов. Они преломляли солнечные лучи, образуя радужные пояса и своды.

— Надо возвращаться, коллега, — поеживаясь, сказал доктор. — Солнце заходит…

Рассел пристально всматривается в снежную равнину, раскинувшуюся на юго-восток от плато. Где-то там, на юго-востоке, пять дней назад упали обломки гигантского болида… Как добраться к месту падения?

— Если бы у нас был самолет, — тихо сказал геофизик.

— О-о! — оживился доктор. — Самолет! Можно было бы улететь в Монтевидео… Я хотел сказать, отправить туда Генриха, — поправился он, заметив удивленный взгляд Рассела.

С последними лучами солнца доктор и геофизик подъехали к Большой кабине. Локк копался возле метеобудки. Сто-нор прилаживал прожектор к новому перископу.

На вопрос Стонора Рассел отрицательно покачал головой.

— А у нас новость, — зло прищурился Стонор. — Радиограмма от русских. Предлагают помощь. Вероятно, слышали наш разговор по радио.

— Что ты ответил?

— Поблагодарил, просил не беспокоиться.

Рассел отвернулся и молча прошел в Большую кабину.

Вопреки предсказаниям доктора, ночь прошла спокойно. Ветер переменил направление и пригнал вереницы облаков. Столбик ртути в термометре поднялся до минус десяти градусов.

— Погодка на славу, — объявил Локк, возвратившись в полночь с метеоплощадки. — Тишина… Ни ветра, ни призраков… И такое полярное сияние — сквозь облака видно.

Доктор смущенно кашлянул.

По очереди дежурили у перископа, освещая окрестности зимовки сильным лучом прожектора. Каждый час дежурный поднимался наверх, обходил вокруг Большую кабину и метеоплощадку. Под утро снова налетел ветер, поднял в воздух снежную пыль.

— Через три часа рассвет, — сказал Стонор, дежуривший в последнюю смену. — Ваши призраки, доктор, решили оставить нас в покое. Запремся покрепче — и спать… Можно опустить перископ и выключить прожектор.

С восходом солнца пурга улеглась. Около десяти часов утра Локк открыл главный вход и принялся расчищать дорожку к метеоплощадке.

Возле будки с приборами лопата наткнулась на что-то твердое. Локк копнул глубже и вытащил… трубу перископа. Метеоролог растерянно оглянулся. Над снеговым куполом Большой кабины ярко блестел объектив второго перископа, только что выдвинутого Расселом.

— Так, — процедил сквозь зубы метеоролог, — ко всем прочим талантам, наш эскулап еще и актер… Ну, сейчас я ему устрою сцену с распущенными волосами…

Взвалив на плечо перископ, Локк решительно зашагал в Большую кабину.

На шум, поднятый разъяренным метеорологом, в салоне собрались все обитатели зимовки.

— Мошенник, фигляр! — кричал Локк, тыча под нос доктору обледеневшую трубу. — Я тебе покажу, как издеваться над товарищами!

— О-эй, подожди, Фред, при чем тут я! — бормотал доктор, поспешно отступая в угол салона. — Стонор, Рассел, держите его, он убьет меня!..

— Разреши, — негромко сказал Рассел, отстраняя метеоролога и беря у него трубу.

— Я заставлю тебя проглотить свой берет! — продолжал кричать Локк, пытаясь поймать доктора за воротник.

— Успокойся, Фред, — вмешался Стонор. — Как, доктор, неужели вы решились на эту неумную шутку?

— Я… я… — твердил совершенно ошеломленный Жиро.

— Комедиант, клистирная трубка, лиможский попугай!..

— Хэлло, Фред, не торопитесь! — Тон, которым Рассел произнес эти слова, заставил всех замолчать. — Вот нижний конец перископа, который я вчера вынул из штатива.

— Ну?

Рассел вместо ответа приложил нижний конец прибора к обледеневшей трубе, принесенной метеорологом.

— Ну? — все еще не понимая, повторил Локк.

— Верхняя часть перископа вырвана; не вынута, не вывинчена, а вырвана. Трубу разорвали. Ни у доктора, ни у нас всех, вместе взятых, не хватило бы для этого сил.

— О, черт! — пробормотал Локк, убедившись, что Рассел прав.

Доктор сообразил, что сейчас самый подходящий момент взять реванш.

— А, разбойник! — завопил он. — Ты чуть не задушил меня. Помесь павиана с навозным жуком! Ржавый флюгер! Я оскорблен как француз, как ученый, как человек. Я…

— Извини меня, Красная Шапочка.

— Я тебе не Красная Шапочка, а доктор медицины!.. Наглец! Я требую удовлетворения. Я… я…

— Джентльмены! — вмешался Рассел. — Отложите выяснение отношений. Надо немедленно осмотреть место, где был найден перископ.

— Совершенно ясно, что вчера его здесь не было, — объявил Стонор, когда осмотрели место находки. — Если бы Фред был внимательнее, он сразу заметил бы это. Перископ принесен ночью, скорее всего под утро, во время пурги.

— Что же все это означает? — пробормотал Локк.

— Следы! — вдруг крикнул доктор с купола Большой кабины. — Следы на снегу возле перископа. Идите сюда!

Стонор, Локк и Рассел поспешили к тому месту, где стоял доктор. Цепочка темных углублений на искрящемся снежном покрове ни у кого не вызвала сомнений.

— Следы ног, — задумчиво проговорил Стонор. — Ночной гость, видимо, обошел вокруг перископа, а следы сохранились лишь на подветренной стороне купола.

— Может быть, это наши следы? — заметил Локк.

— Разве ночью кто-нибудь из вас приближался к перископу? — спросил Стонор.

Все отрицательно покачали головами.

— Стойте! — крикнул вдруг Стонор. — А не кажется ли вам, что вот это углубление напоминает след босой ноги? И это тоже…

— Пожалуй, верно, — согласился доктор. — Вот отпечаток большого пальца, вот еще палец, а здесь пятка.

— Это такие же следы, какие мы видели позавчера у входа в Ледяную пещеру, — сказал Рассел. — К сожалению, мы затоптали их, не успев как следует рассмотреть.

Стонор опустился на колени, принялся внимательно разглядывать следы. Потом он тихо рассмеялся.

Локк и доктор удивленно переглянулись.

— Друзья мои, все ясно, — торжественно объявил Стонор. — Точнее, перед нами еще одна удивительная загадка Антарктиды. Это следы йети — таинственных снежных людей, которые, по мнению некоторых ученых, населяют высокогорные области Гималаев. В настоящее время в Гималаях йети, по-видимому, стали величайшей редкостью. Никто из европейцев их вообще не видел. Однако я сам лично наблюдал такие же следы на перевале Донкья-Ла, на запад от Эвереста, несколько лет тому назад. К двум величайшим открытиям мы можем добавить еще и третье: в Антарктиде сохранились крупные антропоиды. Нам необходимо поймать хотя бы одного из них…

— Судя по тому, что они без труда рвут на части металлические трубы, это будет нелегко, — покачал головой доктор.

— …или убить!.. Это сенсация: йети на Земле Королевы Мод. Я не знаю, что произведет большее впечатление: лабиринт или древние человекообразные обезьяны, открытые нашей экспедицией в глубине Антарктического континента.

— Или уран, — заметил Локк.

— Об уране придется молчать, Фред, — вздохнул Стонор, — но уж зато йети…

— Можно дать о них корреспонденцию по радио? — оживился доктор.

— Ни в коем случае. Пока… Сначала надо раздобыть живого или мертвого йети. Если поднять шум раньше времени, нас могут опередить. До конца зимовки около трех месяцев. Может, нам посчастливится и добудем не одного, а несколько экземпляров. Думаю, что чучело йети будет стоить не меньше миллиона долларов.

— Значит, йети вчера утащили перископ, а сегодня ночью вернули его? — спросил молчавший все это время Рассел.

— Убежден, что именно так и было.

— А зачем им это понадобилось?

Стонор развел руками:

— Но позволь, мой дорогой, откуда я могу знать, чем руководствуются в своих действиях антарктические обезьяны? Интересно, а что ты думаешь?

— Думаю, что любую гипотезу надо привести в соответствие с фактами. А факты свидетельствуют, что многое из случившегося напоминает сознательные действия…

— В ближайшие дни ты убедишься, Джек, что это отнюдь не гипотеза. А что касается фактов… Фред, не будешь ли ты так любезен принести кинокамеру? Надо быстрее сфотографировать эти следы.

Три дня зимовщики Большой кабины, подгоняемые нетерпеливым Стонором, охотились на таинственных аборигенов Земли Королевы Мод.

Погода благоприятствовала поискам. Солнце с каждым днем поднималось все выше. Ветра не было. Даже ночью температура не падала ниже двадцати градусов мороза.

Из ангара были извлечены аэросани, и Рассел, воспользовавшись обстановкой, совершил далекий маршрут на юго-восток, туда, где, по его предположениям, должны были упасть обломки болида. Однако ни метеоритов, ни йети, ни даже их следов обнаружить не удалось.

На снежном покрове зимовщики встречали лишь заструги да борозды, оставляемые полозьями аэросаней. Снежные люди словно провалились под лед.

— Три дня не было пурги, — говорил Стонор, возвращаясь вместе с Расселом на аэросанях из очередного маршрута. — Следы, оставляемые ими, должны были бы сохраниться, а тут… нигде ничего. И главное, они перестали по ночам приближаться к Большой кабине. В чем дело?

— Может быть, они появляются только в непогоду, — заметил геофизик, резко тормозя аэросани перед полосой обледеневших застругов.

— Странная мысль!

— Но фактически так и было, — продолжал Рассел. — В последнюю ночь они, видимо, появились лишь под утро, когда разыгралась пурга и мы пошли спать. Предыдущие их визиты тоже совпадали с непогодой. И пожалуй, это похоже на маскировку… Надо подождать пурги, Ральф.

Аэросани выкатились на невысокое плато, ограничивающее с севера ущелье Ледяной пещеры. Внизу, в конце пологого склона, появились, словно из-под снега, верхушки мачт Большой кабины.

Возле метеобудки их встретил Локк.

— Как дела, Фред? — спросил Стонор, когда затих мотор и осела снежная пыль, поднятая мощным винтом аэросаней.

— Ничего нового. Впрочем, нет… Генриху опять стало хуже. Доктор говорит, что болезнь прогрессирует. Боюсь, что нам предстоит потерять и второго товарища, Стонор.

— В Ледяной пещере были?

— Да. Там все по-старому. Я даже рискнул спуститься метров на триста в лабиринт.

— Один?

— Доктор сторожил у открытого люка, и мы все время перекликались, как в лесу.

— Ну и что?

— Страшновато было. Но, в общем, ничего интересного.

— А как погода, Фред?

— Барометр падает.

— Будет пурга?

— По-видимому.

— Рассел считает, что это к лучшему…

— По-моему, тоже. По крайней мере, отдохнем от бесцельного блуждания по снегу. Я устал за эти дни, как пехотинец после форсированного марша.

После ужина доктор позвал Стонора в кухню.

— Надо что-то срочно предпринимать, шеф!

— Вы о чем? — спросил Стонор, глядя в сторону.

— О Генрихе, конечно. Если так пойдет дальше, он не протянет и трех дней.

— Вам виднее…

— Но я бессилен! — крикнул доктор. — Понимаете, бессилен! Я испробовал все, что имею. Чтобы лечить, надо знать источник поражения. Это не молния, во всяком случае, не обычная молния, и не радиоактивное излучение. Я не умею творить чудеса…

— Ну, а что вы хотите от меня?

— Не понимаете?

— Нет.

— Разрешения связаться с советской станцией. Возможно, что и их врач будет бессилен, но это последний шанс…

Стонор, насупившись, молчал.

— Вы не имеете права отказываться! Если он умрет, грех ляжет и на вас.

Стонор усмехнулся.

— Что изменится, если он умрет на руках советского врача?

— Во всяком случае, будем знать, что испробовали все средства, какие были доступны.

— Слабое утешение.

— Может быть. Но шансы есть. Я знаю, что русские в последние годы добились больших успехов в лечении всякого рода параличей. Врач советской станции — известный ученый. Не то, что я…

Стонор снова усмехнулся, похлопал Жиро по плечу.

— Кого ты хочешь обмануть, Ришар?

— Обмануть?

— Вся твоя дипломатия не стоит горсти снега. Хочешь избавиться от ответственности. Иметь возможность сказать: «Я не один провожал его в лучший мир. Мы посоветовались с коллегой». Успокойся, никто не станет винить тебя, если он умрет. Не такой уж он крупный ученый… К тому же поляк…

— Он наш товарищ, Ральф!

— Да-да, конечно… Но в данном случае уже не это главное… Ты сделал, что мог, к тебе не будет никаких претензий. Обещаю как начальник зимовки…

— Ты можешь как угодно истолковать мою настойчивость, Стонор, — тихо сказал доктор. — Даже таким образом или еще хуже. Когда я трезв, я слишком низко ценю себя, чтобы обижаться на такое… Подумать, какая бездна подлости заключена в каждом из нас!.. Впрочем, это даже к лучшему, что мы так хорошо узнали цену друг другу. Можно отбросить условности. Итак, я жду ответа, Стонор, но прямо, без уверток.

— Этот тон вам не идет, доктор. Вы перестаете быть самим собой.

— Это не ответ.

— А другого и не будет. Занимайтесь сами своим больным. А остальное предоставьте провидению.

— Значит, отказываетесь?

— Считаю это бесполезным.

— А я как врач считаю это необходимым.

Круглое лицо Стонора начало краснеть.

— Если мне не изменяет память, начальником зимовки являюсь я.

Доктор печально покачал головой.

— Увы! Именно поэтому я и обратился к вам.

— Довольно. Я считаю вопрос исчерпанным.

— А я нет. — Голос доктора стал визгливым и резким. — И я вынужден предъявить ультиматум. Если до утра вы не согласитесь, я сам обращусь по радио к зимовщикам станции Солнечная.

— Не посмеешь.

— Посмею. Рассел на моей стороне.

— А Локк на моей… Подумай о последствиях, Жиро!

Пурга началась вскоре после наступления темноты. Сила ветра увеличивалась с каждым часом. К полуночи над Большой кабиной бушевал редкий по силе ураган. Сорвало прожектор, залепило снегом объектив перископа. Рассел попробовал опустить трубу, но ее перекосило ветром и накрепко заклинило в держателе.

Помехи прервали радиосвязь. Доктор не выходил из кабины, в которой лежал Генрих. Больной уже не мог говорить. Только блестевшие глаза и легкое подергивание правой стороны лица свидетельствовали, что жизнь еще не совсем покинула его парализованное тело.

Локк и Стонор, пытавшиеся совершить очередной обход вокруг купола Большой кабины, возвратились облепленные снегом с ног до головы.

— Бесполезно, — прохрипел Локк. — Невозможно удержаться даже на четвереньках, да и видимость — абсолютный ноль. Можно столкнуться нос к носу с этими самыми йети и не разглядеть их. Неважная погодка для охоты на снежных людей.

— А не устроить ли засаду в кабине аэросаней? — предложил Стонор. — Они крепко привязаны. Из кабины хороший обзор, а если включить подогрев, снег не будет заносить стекла.

— Во-первых, ты не доберешься до аэросаней; во-вторых, не откроешь дверцу, в-третьих, если и откроешь, кабину забьет снегом раньше, чем ты протиснешься внутрь.

— Так мы никогда никого не поймаем, Фред, — махнул рукой Стонор. — Я бы все-таки попробовал.

— Держу пари, что в такую погоду даже антарктические обезьяны не высунут носа из своих убежищ, — посмеивался метеоролог. — Им тоже жизнь дорога.

— Попытаться надо, — вмешался вдруг Рассел. — Раз нельзя пользоваться перископом, сани — единственная возможность продолжать наблюдение.

— Как, Джек, — удивленно прищурился Локк, — тебе тоже захотелось заработать миллион долларов?

— Он думает, что здешние йети предпочитают для прогулок именно такую погоду, как сегодня, — пояснил Сто-нор. — И, кажется, в этом есть определенная логика.

— Ты действительно так думаешь, Джек?

Рассел кивнул.

— Тогда можно попробовать, — оживился метеоролог. — Риск — благородное дело, как сказал один полководец, готовясь проиграть войну.

Первую попытку сделал Локк.

Однако уже через несколько минут он, совершенно обессилевший, ввалился вниз головой в выходной люк, где его ждали Рассел и Стонор.

— Ну?

Метеоролог, отдышавшись, разразился ругательствами.

— До саней ты дополз?

— Да, черт побери, но не смог открыть дверцу.

Рассел молча обвязался шнуром, перекинул через плечо футляр с телефоном и нырнул в снежные волны.

Локк спустился вниз, в Большую кабину. Стонор остался у входа один; напряженно ждал.

Постепенно разматывалась веревка, которой был обвязан геофизик. В шипении и вое пурги ничего нельзя было расслышать.

Аэросани были укреплены метрах в пятидесяти от входа, над занесенным ангаром. Возможно, вокруг них уже намело высокий сугроб и из кабины ничего не будет видно.

Веревка перестала разматываться. Стонор подождал еще немного, потом дважды дернул за веревку. Вскоре послышался ответный рывок. Рассел сообщал, что пока все в порядке.

Колючий снег струями бил в отверстие люка. Стонор опустил крышку, оставив только узкую щель, сквозь которую пытался разглядеть что-нибудь во тьме. На мгновение ему показалось, что он уловил вспышку света в той стороне, где стояли аэросани. Неужели Рассел все-таки проник в кабину саней и включил рефлекторы? Стонор напряженно вглядывался в темноту. Нет, вероятно, почудилось. Он уже собирался еще раз сигнализировать рывком веревки, но в это время внизу приоткрылась дверь и послышался голос Локка.

Стонор опустил крышку люка, задвинул засов и спустился вниз.

— Он в кабине саней, — сказал Локк, протягивая Стонору телефонную трубку. — Можешь поговорить с ним.

— Хэлло, Джек! — крикнул Стонор в телефон. — Как дела?

— Сижу в кабине, — послышался в трубке голос Рассела.

— Рефлекторы включены?

— Да.

— Как видимость?

— Несколько метров.

— Не холодно?

— Нет.

— Мы будем по очереди дежурить у телефона. В случае чего сообщай!

— Да.

Прошло около двух часов. Пурга не утихала. На вопросы Стонора Рассел лаконично отвечал, что ничего не видит.

— Может быть, тебя сменить, Джек? — предложил Стонор.

— Пока не надо.

Прошло еще около часа. Из радиорубки выглянул Жиро.

— Опять начинается вой в эфире, как тогда, — вполголоса сообщил он. — Вот послушайте… — Доктор исчез в радиорубке, оставив открытой дверь.

Послышалось шипение динамика, и сразу же его сменил вибрирующий низкий звук — устрашающая мелодия тоски и угрозы. Словно крылья каких-то неведомых злобных сил распростерлись над притихшими зимовщиками. А мелодия продолжала звучать, затихая и снова разрастаясь, предостерегая и угрожая, таинственная и непонятная.

— С ума можно сойти! — вскричал Стонор, затыкая уши.

Локк, сморщившись как от зубной боли, покачивал головой.

— Довольно! — гаркнул он наконец. — Не стоит злоупотреблять… такой музыкой.

Доктор поспешил выключить приемник.

— Ну как?

— Никогда не слыхал ничего подобного, — признался Сто-нор. — Неужели и тогда это звучало так?

— Абсолютно. Самому хотелось завыть от ужаса.

— Странные здесь бывают помехи, — пробормотал Локк, раскуривая трубку.

Звякнул телефон. Стонор поспешно схватил трубку.

— Хэлло, Джек?

— Только что видел тень. Похоже на… медведя или крупную обезьяну. Посмотрите, что делается у люка.

По лицу Стонора Локк понял: что-то произошло.

— Появились?

— Кажется… Скорей! — Стонор указал на стоявший в углу карабин. — Джек, ты тоже, если увидишь, стреляй. Доктор, трубку!

Не слушая предостережений Рассела, Стонор сунул телефонную трубку доктору, схватил второй карабин и вслед за Локком выбежал из салона.

Припав к крышке выходного люка, они прислушались.

— Ничего, кроме воя пурги, Ральф.

— Открывай люк.

В лицо ударил слепящий снежный вихрь. Луч сильного фонаря пробил ревущую тьму всего на два-три метра.

— Как будто никого, Фред.

— Гаси фонарь. Быстрей! Смотри…

Расплывчатое зеленовато-фиолетовое пятно появилось среди снежных вихрей. Оно медленно приближалось.

Локк и Стонор поспешно вскинули карабины.

Треск двух выстрелов, слившихся в один, утонул в вое пурги. Затем произошло нечто невероятное.

Яркая зеленая вспышка, подобно молнии, разорвала тьму. Порыв ветра, более сильный, чем все предыдущие, подхватил снежные вихри и разметал их прочь.

В десятке метров от люка на снегу корчилось огромное мохнатое существо. Его длинная шерсть светилась ярким голубовато-фиолетовым светом, а из тела били в окружающую тьму зигзаги зеленых молний. Одна из молний скользнула над головой Локка. Сильно запахло озоном.

— Люк, быстро! — крикнул Стонор.

С грохотом захлопнулась тяжелая крышка. Локк хотел задвинуть засов. Металлический обод люка вспыхнул голубоватым светом. Сильный удар оглушил метеоролога, и он покатился в глубину коридора, увлекая за собой Стонора.

Доктор, не отнимая от уха телефонную трубку, настороженно прислушивался. Вой пурги стал громче.

Значит, открыли выходной люк.

— Они выходят наружу, Джек.

— Ты успел предупредить, чтобы без нужды не стреляли? Это какое-то удивительное существо. Вероятно, Стонор ошибся…

— Выстрел, Джек!

В телефоне послышался треск, потом шипение.

— Сани… оторвало… — с трудом разобрал доктор в промежутке между разрядами. — Меня понесло…

Последний, прерывистый треск — и в телефонной трубке стало тихо.

«Оборвался провод, — мелькнуло в голове доктора. — Что же теперь будет?»

Грохот в коридоре заставил его вскочить. Из-под портьеры выполз на четвереньках облепленный снегом Сто-нор. Следом за ним показалась всклокоченная голова Локка. Оба с трудом поднялись на ноги. Локк, даже не пытаясь отряхнуть снег, шагнул к столу и тяжело опустился на стул.

— Тебя не ранило, Фред? — пробормотал Стонор, протирая кулаками глаза.

Локк попытался ощупать себя.

— Кажется, нет. Но что за адскую бестию мы подстрелили?

Стонор ошалело вертел головой.

— Уму непостижимо. Никогда бы не поверил, если бы… не видел сам. Засов! — спохватился он вдруг. — Ты успел задвинуть засов?

— Не… знаю…

— Доктор, скорей проверь, задраен ли люк. Но… не открывай. И не касайся засова голой рукой.

Доктор на мгновение зажмурил глаза и с видом приговоренного к смертной казни шагнул за портьеру.

Когда он возвратился, Стонор вертел в руках телефонную трубку.

— Дверь не светилась? — спросил Локк.

— Н-не заметил. Засовы задвинул…

Локк облегченно вздохнул.

— А что с телефоном, доктор? — удивленно спросил Сто-нор. — Почему он молчит?

— После вашего выстрела Джек только успел крикнуть, что сани оторвало и его уносит ветром. И еще он крикнул, что ты ошибся…

— Ошибся? В чем? — растерянно спросил Стонор.

Локк вскочил.

— Джек погибает, а мы тут…

— Ни шагу, Фред! Ему ты не поможешь. И вспомни, что лежит за дверью.

Локк отступил и закрыл лицо руками.

— Что же делать, Стонор?

— Ждать, когда кончится пурга.

Метеоролог, не отнимая стиснутых пальцев от лица, снова опустился за стол. Доктор содрогнулся, услышав, что Локк плачет…

Обитателям Большой кабины эта ночь показалась особенно долгой. Стонор бесцельно бродил по салону, время от времени откидывал тяжелую портьеру и, приоткрыв дверь в коридор, прислушивался. Но снаружи доносились лишь завывания пурги.

Под утро из радиорубки вылез доктор.

Шаркающей походкой он подошел к Стонору.

— В эфире тихо и хорошо слышно русских. Они вызывают нас. Ради матери Джека, ради своих детей, Ральф, разреши связаться с ними.

— Подождем до утра. Надо посмотреть, кого мы убили ночью. Потом решим. А сейчас оставь меня в покое.

Доктор принялся трясти метеоролога:

— Фред, ты понимаешь, что здесь происходит? Помоги мне… скажи Стонору…

Но, заглянув в глаза Локка, доктор махнул рукой и, сгорбившись, вернулся в радиорубку.

Наконец, судя по часам, наступил рассвет. Пурга продолжала бушевать. Ветер достиг чудовищной силы. Где-то наверху, над просторами вздыбленных снегов, поднялось солнце, а над куполом Большой кабины ураган продолжал гнать тысячи тонн стремительной снежной пыли.

Выйти наружу оказалось невозможным.

Ветер не только угнал весь принесенный снег — он поднял в воздух и часть старых сугробов, наметенных за прошедшие недели. Люк запасного выхода, ночью находившийся на уровне снежного покрова, теперь возвышался почти на метр. Верхняя часть выходной шахты содрогалась от беспрерывных ударов ветра и вибрировала, как вагон бешено несущегося поезда. Из отверстия люка нельзя было выставить головы. Мутный свет сменил тьму, но он был так же непроницаем, как и чернота минувшей ночи.

После безуспешных попыток выбраться из люка Стонор с трудом задраил его и по забитому снегом коридору возвратился в салон.

— Да очнись, старина, — шепнул он Локку. — Чего раскис! Ведь это Антарктида. Поверь, мне не меньше тебя жаль Джека, но что поделаешь? Если сани не разбило о ближайшие скалы, ураган мог угнать их за сотню километров. Не помню такого бурана. Скорость ветра не меньше пятидесяти метров в секунду. Очнись, нам еще предстоит немало дел… И может быть, Джек не погиб. В баках было горючее. Стихнет ураган, он заведет мотор и возвратится.

Локк медленно поднял голову. Стонор глянул ему в лицо и содрогнулся. Фред постарел за ночь лет на десять. Глаза потускнели, морщины стали глубже, черты лица заострились.

— Ты не заболел?

— Нет, говори, что надо делать, Стонор.

— Пока ждать. Впрочем, обсудим… Боюсь, что мы не найдем трупа убитой бестии. Ветер мог уволочь его куда угодно. Это будет ужасная неудача, Фред…

Стонор не ошибся. К вечеру ураган ослабел настолько, что можно было выбраться наружу. Пригибаясь до самой земли, чтобы удержаться на ногах, Стонор и Локк обшарили площадку вокруг купола Большой кабины. На ней ничего не оказалось. Новых сугробов поблизости не было. Тело светящегося ночного чудовища исчезло. Не нашлось и никаких следов аэросаней. Только оборванный телефонный провод, закрученный ветром вокруг оттяжки радиомачты, напоминал о событиях прошедшей ночи.

Ужинали молча. Стонор был подавлен случившимся.

Мысли Локка блуждали где-то далеко. Доктор за весь день не промолвил ни слова.

— Интересно, появятся они сегодня ночью? — спросил Сто-нор, вставая из-за стола. — Как по-твоему, Ришар?

— Мне все равно, — пробормотал доктор.

— А как Генрих?

— Пойди посмотри…

Стонор заглянул в кабину, где лежал поляк.

— Он спит… или…

Доктор бросил на Стонора внимательный взгляд поверх очков и, ничего не сказав, прошел в кабину Ковальского.

Стонор подошел к Локку.

— Что ты думаешь, Фред, по поводу наших ночных чудовищ? Что это такое?

— А я о них вообще не думал, — тихо сказал метеоролог. — Не знаю…

— Поразительна их способность аккумулировать энергию, — рассуждал вслух Стонор. — Это какие-то ходячие аккумуляторы колоссальной емкости. И что это за энергия? Обычное атмосферное электричество или что-то другое? С аккумуляцией энергии, видимо, связана и способность светиться. И почему-то они появляются именно в непогоду… Шерпы рассказывали мне о гималайских йети всякие сказки, но действительность превзошла самую буйную фантазию. Если бы не исчезновение Джека, я готов был бы думать, что нам с тобой все приснилось.

— Если бы это был сон, Стонор!

Стонор вместо ответа ударил себя ладонью по лбу.

— Какая мысль! Не их ли приближение создает эти поразительные помехи в радиосвязи? Ведь если они являются источниками какого-то излучения…

— Знаешь, Стонор, — сказал задумчиво Локк, — я теперь убежден, что Тойво попал в руки этих адских тварей. Они, без сомнения, водятся в подземном лабиринте. Свечение воздуха, шорохи — это их работа. Удивительно, как они тогда выпустили вас живьем…

Стонор вздрогнул.

— Ты думаешь?

— Нас осталась половина, — продолжал Локк. — Мы теперь ничего не сделаем… Мы даже не узнаем о судьбе пропавших товарищей. Ведь и Рассел, если он уцелел, мог очутиться во власти этих тварей. Может, их несколько бродило вчера ночью возле Большой кабины? Если они вздумают атаковать нас, мы погибнем…

— Атаковать?

— А почему бы и нет, Стонор?.. Я все думаю и никак не могу понять, почему Рассел предупреждал доктора, чтобы мы не стреляли. И что он имел в виду, говоря, что ты ошибся?

— Ерунда все это… Радио, вот что важно… Эти странные помехи, они могут подсказать…

Стонор поспешно прошел в радиорубку.

Вскоре в открытую дверь донеслась музыка.

— Это, кажется, Кейптаун, Фред, — сказал Стонор, возвращаясь. — Пока в эфире спокойно.

Музыка резко оборвалась. Краткая пауза, а затем:

— Алло, алло, говорит радиостанция Солнечная. Вызываем зимовку англо-американо-французской экспедиции.

Алло, алло, Большая кабина, почему молчите? Сообщите, что случилось. Алло, алло…

Текст обращения был дважды повторен по-английски, затем по-французски.

— Не понимаю, чего ради они опять нас вызывают, — раздраженно бросил Стонор.

— А что тут непонятного? Мы молчим. Они — ближайшие соседи. Это Антарктида, Ральф. — Локк поднялся из-за стола. — Надо им немедленно ответить. Может быть, позвать доктора?

— Не надо. Поговори сам.

Локк шагнул в радиорубку.

— Слушай, Фред, подожди минутку! — крикнул Стонор. — Ты им скажи так…

Он не успел кончить: в репродукторе послышался вой. С каждой секундой вой становился все громче.

Из радиорубки выглянул Локк.

— Эфир взбесился. Ничего не слышно, кроме этой адской музыки.

— Наверно, они опять приближаются к Большой кабине, Фред, — прошептал Стонор. — Сделай тише, но не выключай. Попробуем выдержать эту мелодию. Вот так… Ну, что предпримем, старина?

Прошло несколько часов. Вой продолжал звучать в эфире. Он то усиливался, то слабел, но был слышен на всех волнах и совершенно прервал радиосвязь.

— Они ходят вокруг Большой кабины, — стиснув зубы, говорил Стонор. — Ходят и что-то вынюхивают.

— Странно, что они не пытаются проникнуть к нам, — заметил Локк. — При их силе и прочих свойствах им ничего не стоит сломать крышу ангара или выходной люк.

— Они не могут сообразить, что надо сделать, — неуверенно предположил Стонор. — При всех их особенностях это не более чем обезьяны.

— А по-моему, это не обезьяны, Ральф, — Локк понизил голос. — Я не суеверен, но, право, и мне начинает казаться, что мы столкнулись с… призраками — злыми духами холода и мрака, истинными хозяевами этих проклятых ледяных пустынь.

— Чушь, невероятная чушь, Фред! Они оставляют следы на снегу, как любое живое существо, и ты сам убедился, что они уязвимы для пуль. Все дело, вероятно, в том, что тут, в условиях Антарктиды, у них из поколения в поколение вырабатывались особенности, которыми не обладает большинство живых существ, — способность аккумулировать электрические заряды, а может быть, и другие виды энергии. Например, энергию радиоактивного распада. Ученым давно известны организмы, способные аккумулировать электричество. Вспомни электрических скатов из семейства торпединид. У них есть электрические органы по бокам головы, они могут создать разряд напряжением до трехсот вольт.

— Все это теория, — скривился Локк, — а на практике у меня, пожалуй, не хватит мужества выпустить еще одну разрывную пулю в эту светящуюся бестию. Никто не назовет меня трусом, но сейчас, признаюсь, мне страшно.

— И все-таки рано или поздно нам придется выбраться наверх и еще раз попытать счастья.

— Счастья?

— Конечно. Мы любой ценой должны заполучить такую бестию. Хотя бы одну. Иначе нам не поверят.

— Джек вчера ночью успел крикнуть, что ты ошибся, Ральф. Он имел в виду этих обезьян. В чем ты мог ошибиться?

— Доктор что-то напутал. И какая разница — обезьяны или что-нибудь другое! Это новый вид, а быть может — род или даже новое семейство человекообразных с особыми и пока совершенно загадочными энергетическими свойствами… Открытие в квадрате, в кубе. Оно принесет мировую славу. Мы обязательно должны убить эту тварь.

— А вдруг они разумны?

— Что за бред!

— Они сильны, легко могли бы уничтожить нас, но не нападают. И вспомни лабиринт и возвращенный перископ… А этот странный вой. Его оттенки меняются… Может быть, они хотят привлечь наше внимание?..

— Ты сошел с ума, Фред. Ты же видел, что это такое. Если у них и есть крупица разума, то не больше, чем у питекантропа. Решительно, тебе следует глотнуть свежего воздуха. Почему бы тебе не заглянуть на метеоплощадку? Последние дни ты часто нарушаешь график наблюдений.

— Хочешь, чтобы я вышел сейчас наружу?

— Вместе со мной. Я буду страховать. Сейчас не очень метет…

— Хочешь использовать меня как приманку? В Индии так охотятся на тигров… с молодым барашком… Бэ-э, бэ-э…

— Боишься?

— И не скрываю этого. И ты боишься, Стонор. И доктор боится. И каждый боялся бы на нашем месте. Мы столкнулись с чем-то небывалым, грозным, непонятным и потому страшным. Но мы все боимся по-разному. Доктор прикрыл голову подушкой и надеется проспать страшные часы; в тебе страх борется с честолюбием и желанием слупить миллион долларов за шкуру этой бестии. А меня после гибели Джека не привлекают даже доллары. Да ты и не поделился бы со мной, Стонор.

— Хочешь поторговаться, Фред? Подходящий момент, чтобы сделать бизнес.

— Нет, торговаться не буду. Пойду…

— Куда?

— На метеоплощадку. Чтобы ты больше не смог упрекнуть Фреда Локка в нарушении графика наблюдений.

— Ну вот, ты, кажется, обиделся на меня, старина.

— Нет. На тебя обижаться нельзя. Ты начальник. На войне, как на войне…

Перед выходом на поверхность Стонор снова включил радио.

Вой звучал тише, временами совсем затихал. В нем появились новые оттенки тоски и неутолимой боли.

— Невероятно, — прошептал Стонор. — В этом действительно есть мелодия и какой-то свой ритм. Что все это может значить? Если источником помех являются здешние обитатели, пожалуй, сейчас они удаляются от Большой кабины. Не опоздать бы нам.

Надев поверх меховых рукавиц резиновые, Стонор осторожно опустил крышку люка. Над головой блеснули радужные фестоны полярного сияния. Сквозь разноцветные волны, медленно катившиеся по темному небу, просвечивали звезды. Ветер задувал редкими порывами, поднимая и гоня струи поземки.

Стонор посветил сильным рефлектором и убедился, что площадка вокруг люка пуста.

— Опоздали! — крикнул он в самое ухо Локка. — Слишком долго философствовали… Погода улучшилась, и… они исчезли.

— Но мороз дьявольский, — пробормотал метеоролог, вылезая из люка.

— Посмотри, нет ли следов! — снова крикнул Стонор.

Локк вместо ответа указал на шипящие струи поземки, сразу же заносившие его собственные следы.

Пригнувшись, чтобы удержаться на ветру, метеоролог нащупал провод, протянутый к метеобудке, и, не оглядываясь на Стонора, шагнул в снежную тьму.

Возле будки тоже никого не оказалось. Все было на месте, в полном порядке, и Локк занялся приборами. Его охватило полнейшее безразличие ко всему происходящему. Он словно наблюдал за собой со стороны.

Вот Локк берет отсчеты и записывает их, вот сменяет ленты, закрывает будку, проверяет направление ветра. Странно, что этот Локк ничего не боится. А ведь он боялся, он знает это…

Он, кажется, не испугался даже и тогда, когда, возвращаясь к люку, увидел перед собой что-то темное.

— Стонор? — окликнул он.

Нет, это был не Стонор. Луч света скользнул по густой шерсти, осветил уродливую коническую голову с большими, как у летучей мыши, оттопыренными ушами. Чудовище медленно приближалось, легко переставляя похожие на колонны ноги. Длинные руки были протянуты вперед. Широкий темный нос жадно втягивал морозный воздух — ловил неведомый запах. В черных провалах глазниц светились две красноватые точки, устремленные на Локка.

«Глаза, а за ними мозг… — мелькнуло в голове метеоролога. — Оно внимательно разглядывает меня, но не торопится подойти!» Локк вдруг вспомнил, как охотился ночью с фонарем в джунглях западной Суматры. Он без промаха всаживал пулю между блестящих глаз, устремленных из темноты в световой сноп фонаря.

«Почему бы и сейчас?..» Он нащупал в кармане рукоятку пистолета. Расстояние — десять шагов. Он не промахнется. А, собственно, почему он должен стрелять? Ведь он даже не знает, что или кто находится перед ним. Расстояние — восемь шагов… семь… Рассел тогда крикнул, что Стонор ошибся… Предупредил, чтобы без нужды не стреляли… А почему знакомство с неизвестным надо обязательно начинать с пули?.. Локк остановился. Остановилось и мохнатое ночное чудовище.

«Странно, что оно не пытается приблизиться, — думал метеоролог. — А может, у него мирные намерения? Мирные? Известны ли ему такие понятия? Что вообще ему известно, этому порождению льдов и мрака? Думает ли оно, может ли оно думать?»

Локк чувствовал, что весь дрожит, и в то же время был удивительно, непостижимо спокоен.

«Спокойствие перед неизбежным концом?.. Странно, кажется, оно делает мне какие-то знаки. Что могут означать движения его рук? Не приближаться?..»

Яркий луч света откуда-то из-за спины чудовища ослепил Локка. Метеоролог скорее угадал, чем расслышал крик Стонора:

— Фред, ложись!.. Стреляю!..

— Нет! — Локк отчаянно замахал руками. — Не стреляй… Подожди, Ральф!

Темная фигура ночного гостя с непостижимой для его размеров быстротой выскользнула из-под скрещенных лучей двух рефлекторов. Локк успел заметить еще один, предостерегающий жест чудовища, без сомнения адресованный ему. Он замер на месте. В то же мгновение под фонарем Стонора блеснуло. Гулко грохнул выстрел, затем другой. Две пули просвистели совсем близко. Еще выстрел и еще. Видимо, Стонор стрелял наугад в темноту.

— Не стреляй, Стонор!

Еще выстрел… Он оказался последним.

Невдалеке от того места, где стоял Локк, вспыхнуло зеленое пламя. Локк разглядел неясные контуры мохнатой фигуры, которая на мгновение озарилась зеленовато-фиолетовым сиянием. Послышался треск.

Яркая, похожая на молнию искра ударила туда, где метался желтый луч фонаря Стонора. Луч описал широкую дугу, ткнулся в снег и погас.

Локк глянул в ту сторону, где только что видел светящуюся фигуру ночного пришельца. Там был мрак. Направил туда луч фонаря — никого. Очертил лучом вокруг себя — пусто.

Ночной призрак словно провалился сквозь землю. А может быть, улетел по воздуху?.. Локк задрал голову, но увидел только причудливые сполохи полярного сияния.

Метеоролог медленно подошел к тому месту, где лежал шеф. Он догадывался, что произошло. Стонор лежал ничком, уткнувшись лицом в снег. Локк нагнулся, осторожно перевернул неподвижное тело и, еле волоча ноги, потащился к открытому люку.

Краснокрылый самолет описал широкий круг над Большой кабиной, приветственно качнул крыльями и пошел на посадку. Локк и доктор ждали у главного входа.

Самолет легко коснулся лыжами гладкой белой поверхности; замедляя бег, скользил в прямоугольнике, отмеченном цветными полотнищами. В облаке снежной пыли, поднятой винтами, сверкали радужные круги. Обрамленная радугами серебристая машина подкатила к Большой кабине.

Смуглый горбоносый человек в шелковистом голубом комбинезоне с откинутым капюшоном спрыгнул на снег. Ветер подхватил его густые черные волосы, бросил на лицо. Придерживая волосы рукой, человек направился к зимовщикам Большой кабины. За ним из самолета уже вылезал второй — большой и грузный, в пушистом меховом комбинезоне и унтах, затем легко выпрыгнул третий — маленький и юркий, в меховых штанах и коричневой кожанке.

— Начальник станции Солнечная — Шота Вериадзе, — представился брюнет, протягивая руку Локку. — Мои товарищи — летчик Иван Лобов и врач Юрий Белов.

Здоровенный Лобов крепко сдавил в кулаке руку метеоролога; у Локка хрустнули пальцы. Рукопожатие миниатюрного Белова также оказалось твердым.

Локк представил доктора.

— Где пострадавшие? — спросил по-французски Белов, внимательно и строго глядя на Жиро.

— Вашей помощи ждет только один, профессор. Он внизу, в Большой кабине. Начальник зимовки — геолог Сто-нор — был убит на месте.

— Состояние больного?

— Очень тяжелое.

— Может быть, сразу и пройдем к нему?

— Разумеется.

— Пожалуй, и мы не будем терять дорогого времени, — предложил Лобов. — Машина готова. Сейчас механики добавят горючего, и начнем поиски.

— Иван прав, — кивнул Вериадзе. — Есть что-нибудь новое?

— Абсолютно ничего, — сказал Локк. — Вчерашний день и сегодняшняя ночь прошли спокойно. «Электрические обезьяны», как их называл покойный Стонор, больше не появлялись.

Вериадзе потер гладко выбритый подбородок.

— Предлагаю сделать так. Юрий останется здесь. Мы с Иваном летим на поиски. Вы сможете присоединиться к нам?

— Конечно, — ответил Локк. — Но, пока заправляют машину, прошу вниз, на чашку кофе. За столом обсудим детали. Пропустив гостей вперед, Локк нагнулся к уху доктора:

— Ты, кажется, назвал этого мальчика профессором, Ришар?

Жиро сердито фыркнул.

— Этот «мальчик» — известнейший медик, доктор наук, автор десятка книг и сотен статей. Это три аса, Фред. Вериадзе — крупный геофизик и метеоролог, почетный член многих академий, в том числе и вашей — американской, а Лобов — непревзойденный мастер полярной авиации.

Локк покачал головой.

— Большая кабина удостоилась большой чести, Жиро.

— Остается пожалеть, что это не случилось тремя днями раньше.

За столом Локк кратко рассказал о событиях последних десяти дней. При упоминании о подземном лабиринте Белов и Вериадзе переглянулись.

— Все это очень странно, господа, — задумчиво сказал Вериадзе, когда Локк кончил. — Разрешите задать вам несколько вопросов. Впрочем, вы, разумеется, можете не отвечать, если сочтете некоторые вопросы чересчур прямыми или недипломатичными.

Локк смутился.

— Задавайте вопросы. Я расскажу все, что мне известно.

— Этот лабиринт, на который вы случайно наткнулись ледяной штольней, он — в древних лавах?

— Покойный Стонор называл породы лабиринта базальтами.

— Так… Какова же его протяженность?

— Очень большая. Мы не успели исследовать его целиком.

— У пустот гладкие, словно отполированные стены?

— Именно… И сеть пустот очень сложна… Но, простите, откуда вы знаете?

— В прошлом году подобные пустоты в древних лавах были обнаружены нашими предшественниками близ станции Солнечная. Сейчас результаты их исследования уже опубликованы.

Локк тяжело вздохнул.

— Жаль, что покойный Стонор не знал…

— К сожалению, и мы не знали о вашей находке. Мы сообщили бы вам все наши данные…

— Господин Вериадзе, — вмешался Жиро, — а как вы и ваши товарищи объясняете… э-э… как бы это сказать… кто создал такие лабиринты?

— Есть несколько точек зрения на этот вопрос. На него легче будет ответить после того, как мы осмотрим вашу находку. У нас лабиринт невелик, и его каналы сильно испорчены льдом. Впрочем, говоря о возможных создателях лабиринта, лучше употреблять местоимение «что», а не «кто». Это естественные пустоты и, вероятнее всего, они образованы вулканическими газами. Возможно, это каналы фумарол^{59}. Обычно такие каналы по мере отмирания вулкана заполняются различными минералами… Здесь этого не произошло. Из глубин выделялись какие-то газы, которые при своем движении вверх растворяли или разъедали лавы и создали сеть пустот. А затем выделение газов резко прекратилось и пустоты остались незаполненными. Но, повторяю, это лишь одно из многих возможных объяснений… В нашем случае газы, выделявшиеся из глубин, несли радиоактивные элементы. В краевой части лабиринта мы нашли небольшие скопления одного очень редкого ториевого минерала — если хотите, небольшое месторождение тория…

— С нашим лабиринтом связано урановое месторождение, — сказал Локк не поднимая глаз. — И Стонор считал его богатым. Вот образцы…

— Я не минералог, — улыбнулся Вериадзе, — но, судя по этим образцам, ваш лабиринт интереснее…

— Нам, пожалуй, пора к больному, доктор, — заметил, хмурясь, Белов.

— Да-да, конечно, — согласился Жиро, торопливо допивая кофе.

— Но еще один вопрос, прежде чем расстаться: что вы думаете по поводу наших «светящихся призраков», господин Вериадзе?

— Пока ничего… Или, вернее, пока готов думать все что угодно. В нашем секторе, да и нигде в Антарктиде, никто не встречал ничего подобного. Может быть, вам удалось сделать поразительное открытие…

— Эти области Земли Королевы Мод до нас никем не исследовались, — возразил Локк. — Так же как и огромные территории в центре континента. Антарктида — край множества загадок. Нам случайно удалось натолкнуться на одну из них… За этот приоритет мы заплатили очень дорогой ценой.

— Да, первые встречи обошлись дорого… Неужели эти… загадочные существа обитают в лабиринте?

— Во всяком случае, заходят туда. Факты, о которых я рассказывал вам, мистер Вериадзе, говорят сами за себя.

— Остается четыре часа светлого времени, — пробасил Лобов, отодвигая недопитый стакан. — Предлагаю продолжить разговоры в самолете.

— Откуда вы думаете начать поиски? — спросил Вериадзе, вставая.

— В ту ночь ветер дул с юго-востока, — сказал Локк. — Сани могло угнать только на северо-запад, в сторону океана. Мне кажется, следует лететь к побережью. Километрах в сорока отсюда в сторону берега есть группа нунатаков^{60}. Они окружены полосой трещиноватого льда. Сани, если их не разбило по пути, могли там задержаться.

— А в какой стороне от вашей станции находится лабиринт?

— Шесть километров к западу.

Вериадзе задумался.

— Хорошо, — сказал он наконец, — полетим в сторону океана, но по пути осмотрим и горы в районе лабиринта. При урагане ветер часто меняет направление. Сани могло угнать и на запад к горам. Хотя ветер дул именно с юго-востока, через четыре или пять часов после того, как с господином Расселом произошло несчастье, сани, по-видимому, находились значительно западнее вашей станции. Наши радисты не могли ошибиться: сигнал бедствия был получен именно оттуда. А никто, кроме господина Рассела, сигнал подать не мог.

— Но это было давно…

— Да, около трех суток назад. Однако других сведений у нас нет.

— Хорошо, попробуем начать с Западных гор, а потом полетим к северу, — согласился Локк.

— Надо, чтобы кто-нибудь из остающихся все время был у передатчика. Могу оставить здесь для помощи одного из механиков. Самолет будет держать постоянную связь с Большой кабиной и со станцией Солнечная… Через три с половиной часа мы возвратимся.

Ровно через три с половиной часа, с последними лучами солнца, самолет Лобова подрулил к Большой кабине.

Пока укрепляли самолет с подветренной стороны снегового купола, Вериадзе и Белов успели перекинуться несколькими фразами.

— Разбитые аэросани мы нашли в шестидесяти километрах отсюда, у северного подножия гор, — сказал Вериадзе в ответ на вопрос профессора, — но геофизика там нет. Мы прошли над санями на бреющем полете. Кабина пуста, и вокруг никаких следов. Либо он выпал из саней раньше, либо остался цел и решил добираться к базе пешком. В обоих случаях шансов на спасение почти никаких. Сейчас Лобов проявит фотопленку, проверим еще раз всю трассу. А что нового у тебя?

— Геодезист очень плох. Но надежда есть. Все было бы гораздо проще, если бы начать лечение раньше, Впрочем, этот Жиро — молодец. Хоть он, кажется, и алкоголик, но талантливый врач. Он сделал все, что было в его силах, и даже больше. Если бы не он, поляк умер бы несколько дней назад.

— Видел ты тело их начальника?

— Да. Он убит каким-то неизвестным мне разрядом большой мощности. Ткани головы разрушены, однако, по некоторым признакам, разряд мог быть холодным.

— Значит, действительно убийство?

— Но совершенное не человеческими руками.

— Уверен?

— Да… Паралич геодезиста, вероятно, вызван подобным же разрядом, но гораздо меньшей мощности…

— Значит, эти их «электрические обезьяны» — не галлюцинация?

— Убежден, что нет. Впрочем, все это не похоже на поражение электрическим током. Вероятно, это какой-то другой вид энергии.

Договорившись о порядке дежурств, все, кроме Лобова, спустились в салон Большой кабины. Летчик остался в самолете проявлять снятый фильм.

Жиро решил блеснуть кулинарными талантами и приготовил к ужину изысканный набор французских блюд. Ужин прошел в молчании. За тонкой перегородкой лежало на грани жизни и смерти неподвижное тело Ковальского. Белов дважды во время ужина поднимался из-за стола и исчезал в кабине геодезиста. А в темном ангаре ждал погребения изуродованный труп Стонора…

После ужина Лобов принес проявленный фильм. Все склонились над пленкой.

— Вот сани на снегу, — сказал Вериадзе, — они просто увязли в сугробе. По пути их ударило обо что-о. Сломан винт, и нет двери кабины. Кабина пуста — это хорошо видно. След саней здесь очень отчетлив, а больше никаких следов. Вашего товарища уже не было в кабине, когда сани завершали свой бег. А сигнал бедствия был послан примерно из того района, где сейчас находятся сани… Значит, господин Рассел покинул сани незадолго до их полной остановки…

— Посмотрим другие снимки, — предложил Локк.

— Конечно. Вот на следующем снимке еще виден след саней. Постепенно он становится все менее четким. Его почти занесло снегом. Вот след обрывается, и дальше ничего не видно…

На остальных снимках были только снег, шагреневая поверхность застругов, да резкие черные пятна нунатаков. Ни Рассела, ни его следов…

— Завтра утром мы посадим самолет невдалеке от саней и осмотрим всю окрестность, — сказал Вериадзе. — Потом продолжим полеты…

— А лабиринт? — спросил Жиро.

— Дойдет очередь и до него. Туда пойдем все вместе большим отрядом… Чтобы вы с Беловым могли принять участие в этой вылазке, надо сначала поставить на ноги вашего пациента. Вы согласны?

— Разумеется.

— И пойдете с нами в лабиринт?

— Д-да…

— Ну вот и превосходно. Присутствие биологов, и особенно медиков, при исследовании лабиринта мне кажется совершенно необходимым…

Жиро тяжело вздохнул и отправился в кабину Ковальского сменить Белова.

Прошло три дня. Погода держалась сносная, и видимость была хорошей. Почти все светлое время, с рассвета до захода солнца, самолет находился в воздухе. Посадки у Большой кабины Лобов делал только затем, чтобы заправиться горючим. Тысячи километров на средних высотах и на бреющем полете, сотни метров отснятой аэрофотопленки, десятки рискованных посадок во всех сомнительных пунктах — у каждой темной точки на снегу, возле углублений, напоминающих следы и… ровно ничего… Ни Рассела, ни его следов, ни Латикайнена, ни каких-либо знаков, оставленных ими. Геофизик и геолог исчезли бесследно.

Поиски Латикайнена еще можно было продолжать в лабиринте. Но Рассел… Обследование разбитых аэросаней тоже не дало ключа к разгадке. Расселу, видимо, так и не удалось включить мотор, и аэросани, превращенные в утлое парусное суденышко на лыжах, стали игрушкой урагана. При каких обстоятельствах исчезла дверь кабины и был расщеплен винт, оставалось неясным. На корпусе кабины было несколько глубоких вмятин, но оба стекла — большое лобовое и заднее — остались целы. Все три лыжи были повреждены очень сильно, а от левой сохранилось меньше половины. Передний рефлектор оказался включенным, но не светил, так как аккумуляторы совершенно разрядились. Снега в кабину попало немного, а единственным следом пребывания Рассела была его меховая рукавица, валявшаяся на полу.

— Что сделаем с санями? — спросил Лобов, когда закончили осмотр.

— Пусть остаются, — махнул рукой Локк. — Все равно мы не сможем их отремонтировать.

— Через несколько дней их занесет снегом.

— Ну и на здоровье…

Они молча вернулись к самолету.

Лобов поднялся в кабину, Локк остался возле самолета — подождать вторую группу. Вериадзе с одним из механиков пошли по следу аэросаней и еще не возвратились.

«Конечно, все это впустую, — думал метеоролог, посасывая потухшую трубку. — Разве найдешь… Он мог выпасть из саней в любой точке шестидесятикилометровой гонки. И пурга тотчас же похоронила его. А радиосигнал просто почудился радистам Вериадзе. К тому же помехи… Эх, Рассел, Рассел, как все глупо получилось… Страшно подумать, что будет, когда мы останемся вдвоем с доктором… Еще два месяца до смены. И вопрос, захочет ли доктор остаться тут со мной после всего случившегося. Самое правильное было бы законсервировать станцию и перебраться до смены к Вериадзе. Но эти ослы из Управления Фолклендских островов и слушать ничего не хотят… Престиж, видите ли!.. Престиж им дороже людей, — Локк зло сплюнул в голубоватый, ослепительно сверкающий снег. — Кажется, они и не очень верят в наших чудовищ… Начальник Управления заявил по радио, что обстоятельства гибели Стонора расследует весной лично. Даже не разрешили хоронить тело. Еще, чего доброго, нам с доктором предъявят обвинение в убийстве. Эти чиновники на все способны… Кажется, даже Вериадзе не очень верит в “электрических призраков”. Только вежливо улыбается, когда о них заходит разговор. А эти бестии, как назло, не появляются больше… Впрочем, сущест-уют ли они в действительности? Не сходим ли мы все постепенно с ума?..»

Локк сдвинул капюшон на затылок и сжал рукой лоб.

…Какая чушь! Ведь он помнил во всех подробностях события той кошмарной ночи, темную фигуру, густой мех и коническую голову чудовища, зеленую молнию и почерневшее лицо Стонора. Все разыгралось на его — Локка — глазах… И тем не менее, если вдуматься, все кажется каким-то дичайшим бредом, мучительным сном без пробуждения…

Послышался шорох лыж. Подъехали Вериадзе со спутником.

— Абсолютно ничего, — сказал грузин, с размаху втыкая палки в снег. — Мы добрались до того места, где след саней теряется… То же, что и на аэрофотоснимках, — никаких следов…

— Мы ничего не найдем, — хрипло пробормотал Локк и отвернулся.

— И все-таки продолжим поиски, — спокойно возразил Вериадзе. — Будем искать снова и снова.

И они продолжали летать; садились на снег, снова взлетали и снова садились, как только внизу появлялось что-то, казавшееся подозрительным. Третий день полетов был на исходе, когда Лобов неведомо в который раз — они уже потеряли счет посадкам — поднял самолет в воздух.

— Возвращаемся? — спросил Вериадзе.

— Пожалуй, — кивнул Лобов, — с базы передали, погода меняется. Усилился ветер, гонит поземку.

— Значит, ночью будет пурга, — сказал Локк, а про себя подумал: «Хоть бы сегодня ночью пришли…»

Пурга бушевала всю ночь, но и на этот раз в окрестностях Большой кабины никто не появился. В ярких лучах рефлекторов были видны лишь снежные вихри, да залепленные снегом фигуры вахтенных. Локк сидел у включенного приемника, но эфир безмолвствовал; лишь чуть слышными всплесками доносились, словно с другой планеты, голоса южноафриканских станций.

Утром все собрались на завтрак в Большой кабине. Пришел и Белов, необычно оживленный, с покрасневшими от бессонницы глазами.

— А ну-ка, дежурный, чашку крепкого бульона для нашего пациента, — крикнул он механику, который готовил завтрак.

— Вижу, что больному лучше, — обрадовался Вериадзе. — Ну, выкладывай, что нового, генацвале?

— Все в порядке, — сказал Белов. — Он пришел в себя, а сейчас даже попросил есть.

— Превосходно. Но что с памятью?

— Пока еще провал. Однако кое-что мне стало понятнее…

— О-о… Рассказывай.

— Это потом. Сейчас надо его накормить… Я думаю, его уже можно отправить к нам на базу. Как с самолетом, Иван?

— Сегодня не удастся. Придется целый день расчищать взлетную полосу.

— Вы уже хотите покинуть нас? — всполошился Локк.

— И мысли такой не было, — очень серьезно сказал Белов. — Я только хочу отправить на Солнечную мистера Ковальского. Там уход будет лучше, и он быстрее поправится. Надеюсь, вы не станете возражать?

— Нет, конечно… Значит, вы уже уверены в его выздоровлении?

— Я уверен, что теперь полет не повредит ему. А в случае каких-либо осложнений у нас будет легче оказать необходимую помощь. Кроме того, в крайнем случае аэродром в Солнечной сможет принять тяжелый самолет из Южной Африки или Австралии. Можно будет отослать вашего товарища в клинику.

— Я отвезу его завтра, — обещал Лобов. — Завтра, если не будет новой пурги.

День ушел на расчистку взлетной полосы. Работали все, даже Белов, который оставлял лопату лишь для того, чтобы заглянуть к своему пациенту.

Солнце уже коснулось краем ледяных гребней, когда Лобов, прошагав с лопатой вдоль расчищенной полосы, объявил, что для его самолета хватит и что завтра, с рассветом, он взлетит.

— Если, конечно, ночью не заметет взлетную полосу, — добавил он, подумав, — если из Солнечной дадут «добро», если все будет в порядке, если… — последние условия Лобов проглотил вместе с богатырским зевком.

Ночь прошла спокойно, и с рассветом все собрались у самолета. Принесли на носилках Ковальского, подняли в кабину. Лобов занял свое место. Больного должны были сопровождать Белов и радист. Вериадзе и оба механика решили остаться.

— Эй, кто на посадку! — крикнул Лобов, приоткрыв окошко кабины. — Включаю моторы.

— Значит, если все будет удачно, вернусь вместе с Иваном, — сказал Белов Вериадзе. — И захвачу с собой Мики…

— Мики — не обязательно, — возразил Вериадзе. — А вот одного из геологов привози. И пару хороших радиометров.

— На Мики я надеюсь больше, чем на радиометры…

— Чепуха все это, Юрий! Чепуха!.. Мы пробыли здесь неделю… И ничего… Я просто удивляюсь: ведь психиатрия — одна из твоих специальностей. Неужели тебе еще не ясно, что тут произошло?

— Пока нет…

— История полярных зимовок знает не один подобный случай. Персонал подобран неудачно. Не знаю, что представляли собой Стонор и исчезнувшие товарищи, но доктор — натура явно неуравновешенная, а этот Локк… Да, по-моему, он и сам не уверен, произошло ли в действительности все то, о чем он рассказывает. Что же касается твоего пациента, генацвале…

— Моего пациента пока не касайся, Шота. Это интереснейший случай… Если бы не желание проникнуть вместе с вами в таинственный лабиринт, я бы теперь остался в Солнечной. Остался бы — хотя формально мое дежурство у постели Ковальского уже не является необходимым.

— Последние дни ты говоришь загадками, Юрий.

— Просто не люблю распространяться на тему… рабочей гипотезы…

— Значит, рабочая гипотеза существует?

— Пожалуй… Ты слышал о так называемом запечатанном изображении?

— Разумеется. Это дефект в телевидении.

— Только в определенном смысле, когда это получается при приеме телеизображения. В других случаях этот эффект специально используется, например, в запоминающих устройствах электронных машин.

— Но мы говорили о Ковальском… Какое отношение…

— Самое прямое. Нечто подобное может происходить в человеческом мозге. После сильного потрясения сознание как бы раздваивается. Возникает эффект «запечатанного изображения». Больной воспринимает его как провал в памяти, но мозг хранит «запечатанное» воспоминание. И в некоторых случаях его может прочитать… другое лицо… Понимаешь? Иногда этим даже пользуются при лечении…

— Значит, парапсихология?

— Если угодно.

— И тебе удалось что-то прочесть в его, так сказать, подсознательном воспоминании.

— Образ нечеткий, страшно нечеткий… Ярче всего это проявилось тогда, когда к нему начало возвращаться сознание. Потом все снова ушло куда-то на глубину. Иногда картина становится четче. Сам он ощущает это как проблески каких-то неясных воспоминаний. Но образ, по-видимому, один и тот же… Вот почему у меня возникла аналогия с запечатанным изображением.

— И что же это было?

— «Призрак»… Фигура «призрака», как в «галлюцинациях» доктора и Локка. Но Ковальский мог повстречаться со своим «призраком» лишь в шести километрах отсюда — в лабиринте, один на один. Он ничего не знал и до сих пор не знает о «галлюцинациях» товарищей. Значит…

— Гм… Хочешь сказать, что твой довод свидетельствует не в пользу возможности массовой галлюцинации?

— Хочу сказать, что ты невероятно упрям, Шота; но тише, к нам подходит Локк.

Взвыл один из моторов самолета, и Лобов, снова высунув голову и руку в маленькое окошко, яростно махнул Белову.

Доктор торопливо пожал руки Вериадзе и Локку, легко вскочил в самолет, втянул внутрь лестницу.

Дверь кабины закрылась, и тотчас же самолет побежал вдоль расчищенной полосы. Вериадзе и Локк с тревогой глядели вслед. Гладкая полоска снега между сугробами казалась совсем короткой. Краснокрылая машина быстро приближалась к ее концу. Локк закусил губы: вот сейчас самолет врежется в снежный бархан…

На последних метрах взлетной полосы Лобов круто поднял машину в воздух, развернулся, покачал крыльями и, постепенно набирая высоту, полетел на восток.

Днем Локк и Вериадзе в сопровождении обоих механиков совершили первый совместный поход в Ледяную пещеру.

Там все оказалось без изменений. На столе лежала записка, адресованная Тойво. Вход в ледяную штольню закрыт; к двери придвинут тяжелый ящик.

— Никого, — сказал Локк, — никого не было…

— А кого вы ждали, мистер Локк? — спросил Вериадзе, с интересом разглядывая пещеру.

— Да, собственно… — начал метеоролог и умолк.

Он действительно никого уже больше не ждал. В нем лишь жила слабая надежда, что «призраки» как-то напомнят о своем существовании… Но не мог же он поделиться этой мыслью с начальником советской зимовки, который — Локк теперь был твердо убежден в этом — не верил ни ему, Локку, ни доктору.

— Спустимся? — предложил Вериадзе и подмигнул механикам. — Профессор, правда, просил не начинать без него обследование лабиринта, но мы чуть-чуть, одним глазом. А вдруг…

Отодвинули ящик, открыли дверь.

Вериадзе, согнувшись, шагнул в ледяную штольню. Локк последовал за ним.

Около часа они втроем лазали по южной части лабиринта, которая примыкала к ледяной штольне.

— Интересно, очень интересно, — бормотал Вериадзе, делая отметки мелом на стенах тоннелей, — кружево, настоящее кружево… Как это получилось? Неужели вулканические газы? А тут целый зал… Нет, пусть решают геологи. Я не знаю, что это такое… Интересно…

Потом он умолк и лишь время от времени пронзительно свистел. Сверху доносился ответный свист второго механика, который остался караулить у входа в ледяную штольню.

Локк поймал себя на мысли, что ему совсем не страшно. Не то, что тогда, когда он лазал тут один, а доктор дежурил наверху… Может, на него так успокаивающе действовали эти веселые здоровые парни, которые, кажется, вообще ни в какие страхи не верят и абсолютно ничего не боятся, а может, он, Локк, становится другим. Сейчас его не только не пугала возможная встреча с «призраками», он мечтал о ней, желал ее…

Но лабиринт был тих, темен и пуст.

По наклонному проходу они вышли в широкий низкий зал с нависающим неровным сводом. Из зала расходились ветвящиеся коридоры.

— Погасим рефлекторы и посидим тихо, — предложил Локк.

— Хотите побыть в темноте, — усмехнулся Вериадзе. — Можно попробовать…

Он вложил два пальца в рот и свистнул еще раз. Издали донесся ответный свист.

— Располагайтесь, — сказал Вериадзе.

Они устроились на полу у стены зала и выключили рефлекторы. Сразу надвинулась тьма и стала почти осязаемой. Полная тьма и тишина. Локк слышал лишь приглушенное дыхание своих спутников.

Довольно долго сидели молча. Когда Вериадзе шевельнулся, Локк сказал:

— Они светятся в темноте… Такое зеленовато-фиолето-товое свечение…

— Вы заметили что-нибудь? — поинтересовался грузин.

— Пока нет.

— Вот и я — тоже.

Механик ничего не сказал, но Локку показалось, что он тихонько засмеялся.

— Пошли, — сказал Локк, вставая.

Они включили рефлекторы и молча возвратились в Ледяную пещеру. Когда бежали на лыжах к Большой кабине, Вериадзе рассказывал механикам о каналах и пустотах, которые прокладывают в толщах лав вулканические газы. Локк всю дорогу молчал…

Самолет прилетел лишь на следующий день. Лобов протиснулся сквозь узкую дверь кабины первым. Затем появился Белов. Он вытолкнул здоровенного лохматого пса с широкой мордой и маленькими круглыми ушами. Пес довольно ловко спустился по легкой алюминиевой лестнице и, не обращая внимания на встречающих, прилег на снегу и принялся стаскивать передними лапами намордник. Вслед за Беловым появился чернобородый радист, уже знакомый зимовщикам Большой кабины. Последним из самолета вылез невысокий коренастый человек с лицом, сплошь заросшим рыжей бородой, и с густой гривой рыжих волос, закрывавших лоб. Из огненной заросли поблескивали лишь стекла очков и торчал большой нос.

— Наш геолог — Сергей Фомин, — представил рыжего незнакомца Белов. — Сгорает от нетерпения попасть в лабиринт. Сгораешь, Сережа?

— Угу, — равнодушно кивнул рыжий и, поздоровавшись с обитателями Большой кабины, отошел в сторонку и принялся раскуривать трубку.

— Ваш товарищ превосходно перенес полет и чувствует себя неплохо, — сказал Белов доктору. — Шлет вам всем привет.

— Вспомнил он что-нибудь? — спросил Локк.

— Нет, сам он пока ничего вспомнить не может…

— Ну, так за него это никто не сделает, — заметил Локк.

— Однако можно попытаться ему помочь, — возразил Белов.

Жиро внимательно глянул на профессора, но промолчал.

После завтрака устроили совет.

Белов первым попросил слова:

— Нас стало больше, — сказал он, — и я предлагаю разделиться. Одна группа будет продолжать воздушный поиск; другая займется лабиринтом. У нас теперь есть надежный помощник в подземных маршрутах — Мики. У него превосходное чутье…

— Ваш пес не боится темноты? — заинтересовался Жиро.

— Нет… Он работал со спелеологами на Дальнем Востоке и привык лазать по пещерам.

— А я предлагаю прекратить поисковые полеты, — сказал Локк. — Ни к чему… Рассел и Тойво, конечно, погибли. И шансы найти их тела совершенно ничтожны. Надо бросить все силы на исследование лабиринта. Он огромен. Мы видели лишь ничтожную его часть. Лабиринт потребует много времени. И еще одно: покойный Стонор считал, что Тойво заблудился по пути из Ледяной пещеры на базу, но не исключено и другое… Тойво мог погибнуть в лабиринте…

— Здравые мысли, — проворчал Лобов.

— И все-таки, Иван, тебе придется полетать, — сказал Вериадзе. — Надо еще раз осмотреть и сфотографировать район. Пурга быстро хоронит все живое, но она сама же выдает свои тайны… То, что было скрыто вчера, может сегодня оказаться на поверхности.

— Добро, — сказал Лобов, — будем летать. Хлопцы, готовить машину!

Четыре дня продолжались полеты, и четверо суток группа в составе Вериадзе, Белова, Локка, Жиро, Фомина и Мики шаг за шагом обследовала лабиринт. Ледяная пещера стала базой подземных маршрутов. В ней бессменно дежурил радист, а «спелеологи» возвращались сюда лишь затем, чтобы передохнуть немного. Лазали по лабиринту двумя группами. С первой всегда шел Мики. Группы не отдалялись друг от друга более чем на сто пятьдесят — двести метров. Связь с Ледяной пещерой поддерживали по радио. В Большой кабине обосновался Лобов с механиками. Днем они летали, а ночью несли вахту на базе.

В конце четвертого дня поисков в лабиринте Вериадзе вызвал по радио Большую кабину.

— Ничего нового, — лаконично доложил Лобов. — Я только что вернулся. Ребята заняты самолетом. Погода отличная. Ночью ждем до минус тридцати. Из Солнечной сообщили, что все в порядке. Ковальский поправляется, но с памятью по-старому. Что у вас?

— Тоже — в порядке, и тоже — ничего нового.

— Кончаете? — поинтересовался Белов.

— Похоже, что да… Лабиринт очень сложный. Нижние этажи недоступны — каналы становятся слишком узкими. Даже Мики не проберется. А широкие проходы забиты льдом. Сергей набросал план обследованных частей. Получается, что осталось посмотреть самый дальний — южный участок. Он находится где-то под ледником. Там тоже большинство ходов занято льдом, но местами можно пробраться…

— И никаких следов?

— Конечно, никаких… Убежден, что лабиринт никем не посещался, кроме верхней части, где до нас побывали Сто-нор и его товарищи.

— А что говорит Юрий?

— Преимущественно молчит… Позвать его к микрофону?

— Не надо… У меня все…

— У меня тоже…

— Значит, до утра. Привет ребятам!

— Спокойной ночи, Иван.

Вериадзе выключил передатчик. Оглянулся. Локк и радист спали на раскладных койках поверх спальных мешков. Жиро готовил ужин. Фомин что-то рисовал в полевом дневнике. Белов, подперев руками голову, сидел в дальнем углу за грудой ящиков.

Вериадзе прошелся по Ледяной пещере, осторожно обходя раскладные койки, рюкзаки, сложенное на полу снаряжение. Потом подошел к Белову, сел рядом.

Белов вопросительно взглянул на товарища и снова опустил голову.

— Не получается, Юрий, — тихо сказал Вериадзе. — Не получается по-твоему… Выходит, все-таки я прав… Пора кончать и возвращаться к нашим собственным делам. Тут нет ничего, кроме лабиринта. И не было того, о чем они рассказывали, — Вериадзе кивнул в сторону доктора и Локка. — А все эти загадочные исчезновения и убийство — пусть их власти разбираются. В конце концов это не наше дело.

— Но наше дело помочь им.

— В чем?

— Разгадать эти загадки.

— А если загадок нет? Если существует лишь то, что они сами хотят скрыть?

— Однако они обратились к нам за помощью.

— Обратились с большим опозданием. Помнишь, что было вначале? Мы предлагали помощь, а они отмалчивались. Отмалчивались до тех пор, пока не исчез геофизик и не был убит Стонор.

— Смерть Стонора не может быть делом человеческих рук. Утверждаю это с полной ответственностью как биолог и как врач.

— Генацвале, даже их власти в Управлении Фолклендских островов подозревают неладное. Ведь запретили хоронить Стонора…

— Сказать тебе, о чем ты сейчас думаешь, Шота?

— Ну, скажи…

— Ты уверен, что тут произошло преступление, что Локк и Жиро сообщники и один из них — убийца.

— Н-не совсем, — смутился Вериадзе. — У меня могут быть подозрения, но уверенность — откуда же?..

— Нет, — твердо сказал Белов. — Сейчас ты кривишь душой, Шота. Именно — ты убежден, и не хочешь признаться в этом. И самое скверное: твоя убежденность опирается не на факты, а на домыслы…

— Не на домыслы, генацвале, на логику…

— Ну вот и признался.

— Не лови на слове, — рассердился Вериадзе. — Подозревать каждый имеет право. Хоть ты и понял мою точку зрения, ты ее чрезмерно упрощаешь. Я не исключаю нервного расстройства, групповой галлюцинации, массового приступа безумия, при котором могло почудиться все что угодно и случиться черт знает что. Странно даже: я, не психиатр, утверждаю то, что, по моему разумению, должен был бы утверждать ты…

— Так получается именно потому, что ты не психиатр, Шота.

— Опять парапсихология?

— Да! И могу добавить — Локк уверен, что ты, Шота, считаешь его убийцей, и больше всего на свете он теперь хочет встречи с «призраками», чтобы оправдаться в твоих глазах.

— Ой-вай, — растерялся Вериадзе. — Нехорошо получается… А ты не ошибаешься, Юрий? Или он тебе это сказал?

— Нет, не говорил, конечно. Но я не ошибаюсь. И не понимаю, почему тебя смутили мои слова. Ведь ты действительно считаешь его убийцей.

— Ну, это я про себя и для себя…

— Значит, дело не в самой сути твоего отношения к Локку, а лишь в том, чтобы он пока не догадался о ней…

— Зачем все уточнять, дорогой! Конечно, нехорошо, что он догадался. И в конце концов я ведь тоже человек, могу и ошибиться…

— Вот это ценное замечание, Шота! Но, понимаешь: не то, чтобы Локк по твоему виду или поведению догадался о твоих мыслях о нем. Нет… Просто у него постепенно появилась уверенность, что ты считаешь его виновным, так же как в тебе — убежденность, что он действительно виноват.

— Гм… что же такое получается, генацвале? Для тебя все мозги прозрачные. Выходит, ты можешь читать самые сокровенные мысли, как слепой читает пальцами страницы рельефного шрифта? Я начинаю тебя побаиваться…

— Напрасно… Я никогда не злоупотреблял этой своей особенностью. И лучшее тому подтверждение — даже ты ничего не знал о ней. Но тут мы очутились в особой ситуации…

— Значит, ты по-прежнему настаиваешь на своем, генацвале?

— Да.

— Слушай, интересно, а о чем думает Жиро?

Белов покачал головой:

— Я ведь сказал, что не злоупотреблял и никогда не стану злоупотреблять своей способностью читать чужие мысли. То, о чем думает Жиро, совсем не интересно, ни для тебя, ни для разгадки здешних тайн.

— Значит, ты считаешь, что надо продолжать?

— Конечно… Ведь мы еще ни на шаг не приблизились к разгадке. Мы обязаны продолжать, Шота.

— Может, ты веришь и в «призраков»?

— Верю, Шота. Верю, что Локк и доктор видели кого-то. Верю, что жертвой этого «кого-то» пали Ковальский и Сто-нор. Допускаю, что эти «кто-то» причастны к исчезновению Латикайнена и Рассела. Верю в аборигенов этих пустынных гор. Дорогой Шота, человек открыл далеко не все на своей небольшой планете. Жизнь обладает удивительным свойством приспосабливаться к самым невероятным условиям. К самым невероятным, Шота. В Европе наши предки тоже уцелели во время Великого оледенения… Да, я верю в аборигенов Земли Королевы Мод, отнюдь не призрачных, а вполне материальных. Допускаю, что они стоят на лестнице эволюции гораздо ближе к нам с тобой, чем моржи или пингвины, хотя, быть может, и обладают удивительными, с точки зрения нашей физиологии, свойствами… Ты вправе сомневаться, Шота, спорить, браниться, но ты обязан продолжать поиски. Мы все должны… Нельзя отступать, очутившись на пороге такой загадки. Мы ученые, и мы не имеем права отступить.

— Ну, дорогой, — сказал Вериадзе, — давай я тебя поцелую. До чего хорошо говорил. Никто лучше не скажет. Я тебе, конечно, не верю… То есть нет: как начальник я тебе не верю, как ученый — сомневаюсь, а как Шота Вериадзе я тебе подарю самый лучший кинжал прадеда, и можешь жарить на нем шашлык из свинины, если поймаешь этого своего аборигена. И будь он хоть помесью моржа, питекантропа и пингвина, мы поймаем его, если, конечно, все так, как ты говоришь…

Прошло еще несколько дней. Лобову пришлось прекратить полеты. Начал барахлить левый мотор, и самолет поставили на профилактику. Механики занялись мотором, а летчик присоединился к «спелеологам». Радиста отправили в Большую кабину. Его место у передатчика Ледяной пещеры теперь должен был занять Жиро. Доктор с радостью принял свою новую обязанность. По крайней мере теперь ему не надо было ежедневно спускаться в лабиринт и лазать там в поисках бестий, встретиться с которыми Жиро не имел ни малейшей охоты.

Лобов, появившись впервые в Ледяной пещере и оглядев товарищей, не мог скрыть удивления:

— Эге, друзья, — пробормотал он, потирая свои свежевыбритые щеки, — да вы скоро Сергея перещеголяете… Или у вас тут соревнование под девизом «прочь бритье?»

— Ничего, Иван, — утешил летчика Белов, — поживешь тут с недельку, еще не так зарастешь.

— Дудки! — объявил Лобов. — Я с собой механическую бритву взял.

— Не понадобится, — жестко сказал Вериадзе, — еще два похода в лабиринт, и кончаем. Все имеет свой предел…

— Разумеется, мистер Вериадзе, — кивнул Локк. — Пора кончать. Вы и так посвятили нам и нашим бедам слишком много дорогого времени.

— Неужели и вы готовы отступить, мистер Локк? — спросил Белов, внимательно глядя на метеоролога. — Вы, потерявший тут троих товарищей?

— К чему вспоминать, — глухо сказал Локк. — Их уже не вернешь… Летом, когда здесь появятся наши шефы, мы, конечно, снова проникнем в этот лабиринт, а сейчас…

— Засыпать вход в Ледяную штольню, и дело с концом, — предложил Жиро. — И возвращаемся в Большую кабину. Тайна этого проклятого места нам просто не по силам.

— Еще два маршрута все-таки сделаем, — возразил Вериадзе. — Два последних. Так, мистер Локк?

— Как хотите. Мне все равно… И если говорить откровенно, я уже не поручусь, что действительно видел их… этих «электрических обезьян». А ты, Ришар?

— Клянусь святой Терезой Лиможской, — сказал Жиро, — я вообще ни за что не поручусь на этой земле. Абсолютно все могло быть видением, галлюцинацией, миражем, фата-морганой, приступом безумия, даже настоящими призраками, черт побери. Кто из вас поручится, господа, что призраков не существует? Я имею в виду полноценных, классических призраков или привидений, перед которыми равно бессильны и медицина, и пуля, и даже здравый смысл ученого.

— Ну вот, что я говорил! — бросил сквозь зубы Вериадзе, обращаясь к Белову.

— Очень хорошо, коллега! — быстро сказал профессор, не отвечая Вериадзе. — Однако как вы, оставаясь на позициях классического идеализма…

— Дуализма! — прервал Жиро, поднимая указательный палец.

— Превосходно — даже дуализма! Как вы с этих позиций объясните кончину вашего начальника и паралич мистера Ковальского? Тоже вмешательством потусторонних сил?

— Видите ли, коллега, — начал Жиро. — На этот вопрос я…

— Перестань паясничать! — яростно крикнул Локк. — Простите его, господа; он опять… Разумеется, вы имеете право сомневаться и не верить нам, — продолжал кричать Локк, обращаясь к Вериадзе и Белову. — Ришар напивается, стоит оставить его одного, а я… я действительно теперь не знаю, видел я их или это была галлюцинация… Понимаете, не знаю, не уверен… Вы опять скажете — смерть Стонора, случай с Ковальским. А можете вы поручиться, что все это не поражения разрядами атмосферного электричества?.. Молчите, да?

— Мистер Локк, — начал Фомин, который только что появился из Ледяной штольни, — а ведь эти ваши «призраки»…

— Подожди, Сергей, — прервал Белов. — Мистер Локк, вы трезво мыслящий, сильный человек и старый полярник, как же вы так легко готовы согласиться, что все случившееся — галлюцинация? Когда-нибудь раньше у вас были галлюцинации?

— Никогда!

— А здесь трижды на протяжении нескольких дней. Ведь вы трижды видели их, не так ли?

— Да, и один раз так, как вижу сейчас вас.

— Так почему же галлюцинация?

— Мистер Локк, — снова начал Фомин, — понимаете, я сейчас…

— Не знаю, — сказал Локк. — Вот когда слушаю вас — одно, а когда начну думать… Наверно, этого слишком много для моей бедной головы. Порой даже думаю, не схожу ли с ума…

— Чепуха какая!

— А вот и не чепуха, — сказал Жиро. — Очень даже можно сойти…

— Чепуха. Человеческий разум — великолепный аппарат. Надо ему доверять.

— Конечно, — подтвердил Лобов. — Вот мне покажи хоть взвод рогатых вурдалаков с горящими хвостами, я подойду и потрогаю, какие они — из капрона или из папье-маше…

— В общем, все ясно, — резюмировал Вериадзе.

— Ничего не ясно…

— Нет, ясно…

— Что тебе ясно, Шота?

— Ты остался в абсолютном меньшинстве, Юрий.

— И тем не менее не считаю вас правыми.

— Это уж ты из упрямства.

— Нет.

— Да!

— Нет.

— Да подождите, не кричите вы все сразу, дайте мне сказать… — опять начал Фомин.

— Действительно, Сергей еще не высказался, — сердито заметил Вериадзе, вытирая платком покрасневшее лицо. — Ну, говори, Сергей, ты разделяешь точку зрения профессора или — как все?

— Что, как все?

— Все, кроме профессора Белова, склоняются к тому, что пора прекратить поиски, что «электрические призраки» могли оказаться галлюцинацией, что…

— Ага, понял, — прервал Фомин. — Нет, я не согласен…

— С чем не согласен?

— С галлюцинацией…

— А, собственно, почему?

— Какая, к черту, галлюцинация. Я только что видел его.

— Кого?

— Ну этого — «призрака».

— Что?..

— Видел, говорю, этого их «призрака»… В лабиринте… Ну чего вы все на меня так смотрите?

— Подожди-ка, Сергей… Повтори еще раз, что ты видел, — сказал Вериадзе, подходя вплотную к геологу. — Ну, только спокойно…

— А чего мне беспокоиться? Видел, говорю, «призрака». Похож на большую мохнатую обезьяну, только голова коническая.

— Ничего не понимаю… Где видел? Когда?

— В лабиринте возле урановой жилы. Я пошел наколотить еще образцов. Отбиваю, слышу — сопит сзади кто-то. Оглядываюсь. Он… Стоит шагах в десяти, смотрит на меня и сопит. Мохнатый, голова конусом и лапы передние почти до земли…

— Ну, а ты что?

— Ничего… Думаю, значит, все в порядке. Есть… Пойду сказать… А образцы потом. И пришел…

— Когда же это было?

— Минут десять назад.

— Так чего же ты молчал?

— А вы мне не дали говорить. Спорили все, кричали…

— Он остался там, у жилы?

— Остался…

— Бери оружие, пошли, — крикнул Вериадзе. — К жиле ведут два тоннеля. Пойдем двумя группами и возьмем его в кольцо. Стрелять по моему сигналу.

— Нет, — поднял руку Белов. — Никакой стрельбы. Ведь он не причинил вреда Сергею. А мог бы… Он подошел незаметно сзади и не напал. Смотрел, что Сергей делает.

— Да если бы он попробовал, — начал Фомин, — я бы…

— И он позволил Сергею уйти и не преследовал его…

— Наверно, принял Сережку за одного из своих, — проворчал Лобов, засовывая в карман комбинезона пистолет.

— Повторяю, никакой стрельбы, — нахмурился Белов. — Я иду вперед. А вы за мной двумя группами. Не спорь, Шота. Мы ученые, а не охотники за черепами.

— Но я не могу позволить тебе, Юрий… — начал Вериадзе.

— Придется позволить, Шота. Как видишь, пока я оказался прав. И теперь предлагаю единственно верный путь. Не будем спорить… Он может уйти далеко. Придется опять разыскивать. Идите за мной на расстоянии видимости. Вторая группа пусть возьмет Мики. Пес может понадобиться. Пошли.

— Ты вооружен, Юрий?

— Да… Пожалуй, даже надежнее, чем вы.

— Сергей, мы с тобой в первом эшелоне, — распорядился Вериадзе. — Мистер Локк, вы с Лобовым во втором. И возьмите Мики, но не спускайте его. Держите крепче. Вперед…

— Вперед! — повторил Лобов, протискиваясь вслед за Локком в отверстие штольни.

— Вперед… — прошептал трясущимися губами Жиро, присев в углу Ледяной пещеры и безуспешно пытаясь вогнать картонные патроны с разрывными пулями в узкий магазин карабина. — Святая Тереза Лиможская, помоги им и мне…

«Ушел или нет?» — думал Вериадзе, осторожно пробираясь по наклонному ходу вслед за Фоминым.

Впереди мелькало светлое пятно от рефлектора Белова. Сзади доносилось сопение Лобова и прерывистое дыхание рвущегося вперед Мики. Похоже было, что и пес почуял кого-то…

«Успеем или нет?..»

Успели… Белов резко остановился и поднял руку. Значит, есть… Вериадзе и Фомин погасили рефлекторы, бесшумно поползли вперед в темноте. Свет фонаря Белова исчез за поворотом. Когда Вериадзе и Фомин добрались до расширения тоннеля, они уже стояли в нескольких шагах друг против друга — маленький хрупкий Белов и большая мохнатая обезьяна, покрытая густым буровато-черным мехом. Они стояли неподвижно и внимательно глядели один на другого. Шерсть чудовища серебрилась в лучах рефлектора. Маленькие глазки вспыхивали, как красные угли.

Потом Белов сделал шаг вперед. Глаза чудовища вспыхнули ярче, и оно отступило. Подняло длинную мохнатую руку, словно предостерегая.

Вериадзе бесшумно спустил предохранитель пистолета. Приподнял короткий вороненый ствол.

«Пожалуй, не промахнусь, — мелькнула мысль. — Надо стрелять в глаз…»

— Нет, — шепнул в самое ухо Фомин. — Нельзя… Он сам справится… Вот увидите…

Белов скрестил руки на груди и продолжал в упор рассматривать «призрака».

Постепенно красноватые угольки-глаза стали меркнуть и потухли совсем. Чудовище стояло неподвижно. Белов сделал еще шаг вперед, и Вериадзе снова поднял пистолет. Но мохнатый «призрак» не шевельнулся. Еще шаг… Теперь их разделяло расстояние не более пяти метров. Чудовище не шевелилось, словно охваченное столбняком. Профессор, не оборачиваясь, поднял правую руку над головой и сделал призывный жест.

— Оставайся тут, Сергей, — шепнул Вериадзе. — Он зовет… Я подойду ближе. В случае чего, понимаешь?..

— Ага, — сказал Фомин, усаживаясь поудобнее.

Через несколько секунд Вериадзе был рядом с Беловым. Обезьяна продолжала стоять, как изваяние.

— Ты, Шота? — тихо, но внятно сказал Белов, не оглядываясь на товарища. — Ну, вот она — загадка Земли Королевы Мод, таинственный ночной призрак. Прав оказался несчастный Стонор. Это — крупный прямоходящий антропоид… Антарктический кузен легендарного йети.

— Что с ним? Столбняк от удивления?..

— Нет-нет, конечно. Удалось загипнотизировать.

— Можно потрогать?

— Ни в коем случае. Он не спит. У него только временно парализованы двигательные центры. И не знаю, долго ли смогу удержать его в таком состоянии. Думаю, для первого раза хватит. Отходи потихоньку, я за тобой.

— Но…

— Отходи, Шота. Этот красавец гораздо опаснее гориллы, если его взволновать.

Вериадзе начал отступать пятясь. В нескольких шагах перед ним отступал Белов, не отрывая луча рефлектора от неподвижного чудовища.

Когда они отошли к тому месту, где сидел Фомин, «обезьяна» шевельнулась. Покрутила конической головой и вдруг, словно человек, заслонила огромными лапами глаза.

— Свет, — шепнул Вериадзе. — Ее ослепил твой рефлектор. Погаси!

— Нет, просто она пытается сообразить, что с ней случилось. Эти твари, без сомнения, разумны, Шота. Смотри…

Чудовище приложило теперь лапы ко лбу наподобие козырька и всматривалось в рефлектор Белова. Казалось, оно было в нерешительности: последовать ли за лучом света или остаться.

В это время сзади послышалось какое-то движение, сдержанный возглас Лобова и тотчас раздался громкий лай Мики.

Вериадзе толкнул Белова в боковой коридор, заставил его выключить рефлектор и лечь. Выглянув через мгновение из-за выступа камня, Вериадзе увидел в отдалении зеленовато-фиолетовый фосфоресцирующий контур чудовища. Лай Мики продолжал греметь в темноте, как раскаты грома. Светящаяся фигура быстро удалялась, потом нырнула в один из боковых ходов и исчезла.

— Спугнули все-таки, — сказал Вериадзе, поднимаясь и включая свет. — Черт бы побрал этого горластого Мики.

Когда все вернулись в Ледяную пещеру, доктора в ней не оказалось. Белов, пошатываясь, добрался до своей койки, повалился на нее и закрыл глаза.

— Что с тобой, Юрий? — всполошился Вериадзе. — Тебе нехорошо? Где ваш доктор, мистер Локк?

Локк растерянно развел руками:

— Не знаю. Видимо, не выдержал… Удрал…

— Ничего не надо, — тихо сказал Белов. — Это от перенапряжения. Его нелегко было загипнотизировать… Полежу немного, и все пройдет.

— Ну как, Иван? — спросил Вериадзе Лобова.

— А я ничего не видел. Держал этого проклятого пса и думал только о том, чтобы он не залаял. А он на тебе, все-таки высвободил голову…

— Хорошо, что ты не выпустил его.

— Еще бы…

— А вы, мистер Локк, сейчас рассмотрели вашего «призрака»?

— Не так близко, как вы, Шота, но кое-что видел.

Вериадзе протянул метеорологу руку:

— Вы простите меня, Фред… за мои сомнения.

— Ну, что вы, они более чем естественны… Хорошо, однако, что мы все убедились в существовании этих дряней. Словно гора с плеч свалилась.

— Вы с вашими товарищами сделали большое открытие, Фред. Шутка ли сказать, новый неизвестный науке антарктический антропоид! Сколько лет искали его в Гималаях, а он оказался в Антарктиде.

— Открытие сделано всеми, кто тут сейчас находится, — решительно сказал Локк. — Оно в еще большей степени ваше, чем наше. Да-да, это общее открытие… И я предлагаю в названии антропоида увековечить имя Сергея Фомина. Ведь он первый, повстречавшись с нашим «призраком», поступил именно так, как следовало поступить здравомыслящему ученому, — не испугался, а пошел позвать товарищей — полюбоваться на свою находку…

— Да бросьте вы, — смущенно пробормотал Фомин. — Я-то тут при чем? Все случайно получилось. Я за образцами руды ходил…

— Позвольте я вас расцелую, Сергей, — попросил Локк. — Вы даже не представляете, какой вы мне подарок сделали.

— Пустяки, — сказал Фомин, обнимая метеоролога.

— Ну, а теперь остается окрестить нашу находку, — объявил Локк. — Только подождите, я достану шампанского. И чтобы обязательно в названии было «фомиус» или что-нибудь в этом роде.

— Да бросьте, ребята…

— А что, можно! — заметил Лобов. — Главное — они похожи на тебя, Сергей, или, вернее, ты на них…

— Ну так как же все-таки? — спросил Локк, ставя на стол бутылки с шампанским.

— Например, неоантропус антарктикус фомини, — подсказал со своей койки Белов, не открывая глаз.

— Итак, товарищи, — крикнул Локк, — первый тост за нео-антропуса антарктикуса фомини и за его первооткрывателей!

С треском полетели в ледяной потолок пробки, и в тот же момент распахнулась наружная дверь. Толкая друг друга, в Ледяную пещеру ввалились вооруженные с ног до головы оба механика и радист. За ними следовал доктор с карабином в одной руке и лыжной палкой в другой.

Воцарилась тишина. Сидящие за столом отставили кружки и стаканы с шампанским. Только Фомин, тяжело вздохнув, поднес к губам большую эмалированную кружку и принялся большими глотками пить ее содержимое.

— Ну-с, — сказал Вериадзе, — интересно, что это должно означать?

Механики и радист смущенно переглянулись.

— Это я, — сказал Жиро, выступая вперед. — Это я, когда вы отправились за призраком, объявил по радио тревогу и пошел встретить подкрепление. Но, кажется, мы все-таки опоздали.

— Чепуха, вы явились как раз вовремя, — сказал Лобов. — Садись к столу, ребята! Налей им, Фред. Зря, что ли, они сюда бежали.

Через полчаса в Ледяной пещере стало жарко. Все, кроме Белова, сбросили меховые куртки и остались в свитерах.

Фомин и механики затянули украинскую песню. Локк, прислушиваясь к незнакомым словам, пытался подпевать.

Лобов обнял Жиро за плечи и в третий раз рассказывал ему подробности встречи с неоантропусом антарктикусом фомини. Доктор хихикал, подслеповато щурился, высматривая, в какой бутылке осталось шампанское. Вериадзе вслух рассуждал об организации большой международной экспедиции для изучения антарктических антропоидов:

— Парапсихологическое воздействие — вот пути начальных контактов, ты превосходно продемонстрировал это сегодня, Юрий. Значит, в составе экспедиции…

— Господа, — вдруг закричал Жиро, поднимаясь со своего места, — господа, нехорошо получается… Мы тут сидим, беседуем, пьем — а где виновники… торжества? Нет, я вас спрашиваю, где они? Не пригласили! А можно было пригласить. Мой уважаемый коллега, профессор Белов, мог это сделать. Он все может… Все… Представляете, сидим мы за столом… И вдруг — стук в дверь.

Доктор, пошатываясь, подошел к двери, ведущей в лабиринт и, опершись о нее, продолжал:

— Значит, сидим, ждем: вдруг — стук, такой деликатный… — доктор постучал согнутым пальцем в дверь и с очень довольным видом оглядел присутствующих. — Ну как?

— Очень хорошо, — заметил Лобов без особой уверенности.

— Мы отворяем дверь и говорим… — доктор приоткрыл дверь и заглянул в ледяную штольню… — А-а-а! — тотчас же завопил он. — А-а-а!.. — И, стремительно захлопнув дверь, доктор одним прыжком очутился в дальнем углу Ледяной пещеры.

Все повскакали с мест. В тот же момент Мики, спокойно лежавший под столом, бросился к двери и, оскалив огромные клыки, угрожающе зарычал. За дверью послышался явственный шорох шагов и тихий стук.

— А ну-ка, Жиро, иди открой, — сказал Локк, наводя на дверь пистолет.

— Я? Ни за что!.. Там… Они…

Лобов шагнул к двери и, оттянув за ошейник яростно рычащего Мики, резким рывком распахнул дверь.

И тотчас опустились нацеленные в дверь стволы.

— Джек, — прошептал ошеломленный Локк, отбрасывая оружие, — Джек, Тойво…

Две исхудавшие фигуры, с восковыми, обтянутыми почти прозрачной кожей лицами, пошатываясь, вышли из штольни и остановились, ослепленные светом.

— Господа, это Джек Рассел — наш геофизик и Тойво Латикайнен, исчезнувший три недели назад.

— Все-таки мы вернулись, Тойво, — прошептал Рассел, обращаясь к товарищу. — Вернулись, а ты не хотел верить мне. Мы очень ослабли, Фред, хотя они и кормили нас сырым тюленьим мясом… А сегодня они вдруг освободили нас, даже вывели из лабиринта. Без них мы не смогли бы… — Рассел пошатнулся, но его и Тойво уже подхватили товарищи.

— Дайте им немного вина, — крикнул откуда-то сзади Жиро.

— Нам бы что-нибудь теплое и под душ, — прошептал Рассел и потерял сознание.

— Ну, Шота, теперь ты окончательно убедился, что нео-антропусы разумны? — спросил Белов, наклоняясь над Расселом, которого уложили на койку.

— Да, конечно… Но неужели… они обитают в лабиринте?

— Нет, — медленно, но очень внятно заговорил Латикайнен, которому Жиро уже успел влить в рот немного вина. — Они живут далеко отсюда… в ледяных пещерах… даже подо льдом. О, они разумны, очень, но… — Латикайнен вздрогнул…

— Молчите, молчите, — сказал Белов. — Потом расскажете.

— Да… я долго пробыл… у них… Они все понимают… Гигантский болид разрушил часть их пещер… Они решили, что это мы… И схватили меня, может быть, как заложника… А потом Рассела вытащили из саней… Но старались сохранить нам жизнь. Они аккумулируют какую-то лучистую энергию и легко могут убить разрядами, когда взволнованы… Их язык очень примитивен, но… они способны передавать какие-то сигналы мысленно… или при помощи радиоизлучения… Эволюция в этих труднейших условиях наделила их удивительными свойствами, которыми мы не обладаем… Но они поняли, что мы тоже разумны, и хотели установить контакт… Может быть, поэтому нас и отпустили сегодня…

— Ну, дружище, — тихо сказал Вериадзе Белову. — Ты оказался прав во всем… Абсолютно во всем. Неужели ты рассчитывал даже на это? — Вериадзе кивнул в сторону Латикайнена и Рассела.

— А пожалуй, я мог бы еще подрасти в твоих глазах, — улыбнулся Белов. — Что мне стоит сказать: да, рассчитывал? Но нет, Шота, дорогой. На их счастливое возвращение от «братьев по разуму» даже я не смел рассчитывать… Ну что ж, тем больше шансов в пользу установления надежных контактов… в будущем. Здешние аборигены могут стать неоценимыми помощниками при исследовании антарктических пустынь. А сколько любопытнейших задач для физиологов! Кто знает, быть может, у здешних аборигенов проявились какие-то свойства, которые обычный человек Земли приобретает лишь после длительной эволюции…

Старого охотника-эвена Холчохо Хонохоя до сих пор помнят многие следопыты Индигирки. Знаменит он был не только тем, что разменял вторую сотню лет и редко кто мог сравниться с ним в знании повадок зверей и птиц, но и тем, что имя его часто связывали с чучуной — «снежным» человеком.

Часто у таежных костров вспоминал он необыкновенную историю. А когда Хонохой умер, рассказы обратились в легенду, которую мне и довелось услышать в одном из охотничьих стойбищ.

Давно это было, в те далекие времена, когда якуты называли нас «омуками», русские — «ламутами», а мы сами считали себя «ывыками». Еще мальчишкой, кочуя вместе с родителями по охотничьим угодьям от Яны до самой Колымы, я наслышался разных легенд и былей о «диком человеке». Называли его по-разному: «хозяин гор», «бродяга», «кучуна», иногда даже оскорбительно — «сэдьэк», но чаще всего — «чучуна».

Говорили, что он приходит по ночам к стойбищам охотников, съедает или уносит запасы пищи, уводит оленей. Завидев чучуну, люди его преследовали и порой убивали. А вот чтобы «дикарь» убил человека — такого никто вспомнить не мог. Правда, когда в горах терялся охотник или молодая девушка, обычно все приходили к выводу: «Это дело рук чучуны». Считалось, что хозяин гор обладает какими-то гипнотическими чарами, у него необыкновенно сильные руки и ноги, он не знает огня, а из оружия признает только камни.

Мне довелось видеть его своими глазами. И не только видеть…

Мало стало в те годы диких оленей в окрестностях нашего Бурунаса. Исчезли и горные бараны-чубуку. О прежней добычливой охоте приходилось только вспоминать. Все чаще возвращался я домой с пустыми руками и погасшим взглядом. Я знал, что стада чубуку ушли на хребет Тумус-Гас, но за этими горами шла дурная слава, считалось, что именно там живут чучуны.

В ясную погоду от нашего стойбища были хорошо видны белые остроконечные пики, которые притягивали и одновременно пугали меня.

И вот наступил день, когда, окончательно отчаявшись после бесплодных поисков возле нашего Бурунаса, я объявил жене, что поеду на Тумус-Тас.

Надо сказать, что моя жена Екена была в это время беременна, ждала второго ребенка, и это налагало особый отпечаток на все действия нашей семьи. По старинным поверьям считалось, что, имея жену на сносях, охотник должен особенно старательно придерживаться всех таежных законов, иначе на него разгневается Буйун Мурани — Дух Дикого Оленя, а тогда — ввек не видать удачи на промысле. Беременной было строго запрещено есть сердце, печень и почки диких оленей, не разрешалось подходить к ним близко и даже перешагивать через их кровь.

Едва заслышав о Тумус-Тасе, жена моя отрезала:

— Ни в коем случае! Ты что, забыл про чучуну?!

У нас, эвенов, жены в большом авторитете, их принято слушаться и уж ни в коем случае нельзя бить. Наоборот, они нас частенько ругают, а случается, если сердятся, могут и ударить. Приходится терпеть. Женщина — племянница мэнэ — медведя, когда он сердится, защищает ее, мстит за ее обиды.

— Не хочу остаться вдовой, и поехать туда не позволю! — стояла на своем жена, как ни пытался я ее уговаривать.

От нашей ссоры проснулся и заплакал двухлетний сын.

— Не плачь, сыночек, — начал я его успокаивать, но жена, оборвав меня, строго прикрикнула на малыша и шлепнула его. Видно, сильно рассердилась. Сынок притих и вскоре опять заснул.

Вечер был испорчен. Даже огонь в очаге тлел еле-еле.

Гнетущую тишину нарушил лай собаки. Распахнулась дверь и вошел старик Оронча, глава племени Наготу. Мы хоть и из племени Мямли, но его очень любили. Хороший старик — мудрый, добродушный, прямо как луна в погожую ночь.

Екена быстро раздула огонь, нажарила мяса, вскипятила чай. За ужином я и рассказал о своем намерении.

— Правильно решил, — неожиданно заключил старик.

Она, конечно, не смогла это перенести спокойно, опять принялась за свое:

— Не пущу! Кто будет потом детей моих кормить??

Я сидел молча, не ввязывался.

— А ты когда-нибудь слышала, чтобы чучуна человека убил? — начал уговаривать ее Оронча.

— Люди говорит, что не только убивает, но и ест.

— Ложь все это! Достойный человек такого не скажет, потому что настоящий чучуна никогда никого не трогал.

— И все-таки, — вздохнула она. — не хочу я тебя отпускать. Вдруг сэдьэк там околдует тебя, уведет оленей, останешься один и помрешь с голоду, либо заберется ночью в тордох, когда спать будешь, и убьет.

— Да-а, — покачал головой Оронча, — если женщина заупрямится, то повернуть ее в другую сторону трудно. — Он закурил свою трубку, выпустил несколько клубов дыма. — Почему ты говоришь только о плохом?.. Зачем такое предсказываешь! Беременной женщине грех беды накликать, о хорошем надо говорить и думать — хорошее и сбудется.

— Какой в том грех, что я беспокоюсь за мужа, — начала оправдываться Екена. — Ты. конечно, из другого племени, тебе, может, моего мужа и не жаль.

— Обижаешь. Екена. Ты ведь сама не раз слышала об охотниках, что дружили с чучуной и вместе вели промысел, притом очень удачно. Чем хуже их твой муж?

— Не пущу — и кончено! — опять подскочила Екена.

— Нет, не кончено! — рассердился Оронча. — Ты помнишь, чтобы я на своем веку кого-то заманил на худое дело, на погибель, или кому-то не помог в беде? Ты, женщина, меня обидела!..

Екена виновато склонила голову и посмотрела на меня. Я изобразил сочувствие, но в душе ликовал: нашел-таки мудрый старик на нее нужные слова!

— На верную смерть я его никогда не пошлю, — продолжал Оронча. — Я на его стороне, потому что хочу, чтобы он узнал то, чего не знает, победил непобежденного. Мы всего боимся, потому и так мало знаем, в этом все наши беды. Если уж тебя так страшит призрак-сэдьэк, я одолжу ему шапку с рогами великого шамана Юляди из племени Шоронбой и своего белого оленя-самца.

Ты говоришь, что «дикарь» его может убить, но ведь вооружен-то он только камнями да, может, копьем или шестом, а твоему мужу в прошлом году русские продали огнедышащее ружье. Что может быть сильнее такой защиты?!

Жена примирительно улыбнулась, пошла к спящему ребенку, поправила укрывавшее его одеяло. Старик продолжал говорить, но теперь он обращался уже ко мне:

— Не забывай обычаев. Помни каждого духа. Урекчен Мурани — Дух Горы. Тога Мурани — Дух Огня, Окат Мурани — Дух Реки, Сунгэ Мурани — Дух Ветра, Буйун Мурани — Дух Дикого Оленя. Каждому из них надо кланяться по-особому. Самый главный — Яктянь — Дух Небесного Грома, не заставляй его гневаться, его боятся все: и люди, и звери, и птицы, и чучуна тоже.

— Я помню об этом с детства.

— Ничего, перед дальней дорогой не грех повторить. Если застанет тебя гром в горах — сразу раздувай большой огонь, он спасет… Помни, сынок, южный ветер — хороший знак, он приносит удачу и обилие, а вот ветер с запада — злых духов. Хоть летом, хоть зимой, если ветер потянет с запада, то поздно вечером, когда все заснут, возьми полено, зажги его, поставь около тордоха против ветра и прошепчи негромко: «Оогли дэкувкэли — падай вниз и задохнись». Ветер утихнет и не нанесет злых духов в твое жилище. На всякий случай возьми с собой дедовский куйах[7]. На ночь оставляй огонь в очаге… Я уверен в тебе, душа у тебя чистая, ум смелый, значит, тебе будет сопутствовать удача. Помни пословицу: тундра всегда богата, а добрый молодец удачлив. Если мужчины перестанут идти в сторону неизвестности и опасности, на земле этой не останется людей. К тому же, ты идешь в горы не для забавы, а по нужде, жизнь заставляет. — Он повернулся к жене.

— А ты, Екена, не беспокойся, до его возвращения я буду навещать, помогать буду. Он вернется, когда уснет солнце и заиграет Байгал Оотан — Северное Сияние. На том и договоримся.

Приняв решение, мы все надолго замолчали.

— Если не вернешься в условленный срок, я поеду искать тебя, — сказал Оронча уже перед самым уходом. — А ты, Екена, сшей узорное нэлэкэ[8], разукрась его бисером, да рукавицы сделай такие, какие чукчи носят, слыхал я, что чучуны любят красивые и блестящие вещи. Счастливого тебе пути, да сопутствует тебе Ньобати Уйамкан! — Старик весело улыбнулся и вышел бодрой походкой.

Жена внимательно и долго глядела на меня, будто впервые увидела. Потом мирно улыбнулась:

— Пусть будет так. Поезжай в свои горы. Только вернись без метки на лбу.

Проехав около тридцати кёс[9] до Тумус-Таса, я поставил у его ближних отрогов тордох. Осмотрев на следующий день угодья, убедился, что охота должна быть удачной. Боясь чучуны, поначалу кружил неподалеку от своей стоянки, но затем осмелел, поскольку «дикий человек» не появлялся. И тогда я стал забираться все глубже в горы.

Стояло морозное ноябрьское утро. Зимнее солнце едва выглядывало из-за вершин. Изморозь покрыла ветви деревьев, осела на камни. День обещал быть погожим и теплым.

Я растопил снега, вскипятил, попил чаю и принялся кликать бродивших поблизости оленей:

— Мах, мах, мах!

Когда первый из них подбежал ко мне, я невольно вздрогнул: на нем было седло! А я вчера вечером собственными руками сложил все седла на лабаз, все четыре. Глянув на закрепленную между деревьями площадку, я увидел на ней только три седла. Значит, началось, кто-то ночью взял с лабаза седло и оседлал оленя. Я снова с опаской перевел взгляд на ездового: седло на нем было закреплено не на передних лопатках, как положено, а на середине спины, причем топорщилось оно задом наперед и подпруги все были спутаны.

— Оок-сиэ! Ну и дела! — только сумел выдохнуть я и почувствовал, как под шапкой зашевелились волосы. Однако постарался не подать виду. Постоял, чуть успокоился. Зубчатые скалы вокруг немо глядели в небо и не собирались раскрывать тайны.

«Почему же он не отправил меня, спящего, на тот свет? Решил попроказничать, как ребенок?.. А где его следы?.. Нет. Их затоптали олени. К тому же, старики говорили, что брать след чучуны нельзя, кажется, об этом предупреждал и Оронча… — Мысли мои лихорадочно метались. — Значит, он ходит по ночам, а днем спит. Это уже неплохо. Да и мы не из робкою десятка, еще повоюем. Кольчуга на груди, нож на боку, ружье в руках. Легко не возьмет… Если он сейчас наблюдает за мной, то надо показать, что я его не боюсь…»

Я не спеша снял с оленя седло, приладил его как надо, собрал остальных оленей и погнал их к тордоху.

Когда я уже входил в жилище, за спиной раздался громкий смех. Вздрогнув, я обернулся. Эхо несло смех от горы к горе и казалось, что смеются за каждой из них.

Угодья оказались богатыми, то тут, то там тропу мою пересекали следы чубуку, диких оленей, лосей, росомах, волков, лис, то и дело раздавалось хлопанье крыльев глухарей, рябчиков и куропаток. Охотничья душа пела, порой я увлекался настолько, что забывал и про чучуну, и про всех прочих духов и привидений.

Я поднимался по очередному распадку, когда вдруг раздался пронзительный свист. Я глянул вверх: навстречу мне по ложбине мчалось стадо диких оленей. Ветер дул с их стороны, потому они не могли учуять моего запаха. Я встал за ствол дерева, быстро зарядил ружье. Стадо подлетело почти вплотную, после первого выстрела олени сгрудились, затоптались на месте, и я выстрелил еще два раза. Мог бы сделать и четвертый выстрел, но остановил себя: в нечистых местах стрелять больше трех раз нельзя, так гласит поверье. Да и этих выстрелов оказалось достаточно, на снегу лежали два больших самца.

После первого выстрела я услышал человеческий крик и боковым зрением заметил, как у одного из дальних уступов вихрем взметнулся снег и за ним мелькнула какая-то тень. Сейчас там было тихо. «Это он. Следил за мной. Видимо, никогда не слышал ружейных выстрелов, испугался. Может, это и к лучшему, вдруг да и совсем уйдет».

Отрубив топориком голову одного из оленей, я взял ее в руки и поклонился на все четыре стороны и громко произнес:

— Дух Горы! Помоги-спаси! Будь мне солнцем! Спаси меня от невидимой силы, от невидимого врага, если он хочет погубить меня! — Потом повернулся в сторону уступов, за которыми скрывался чучуна, и обратился к нему: — Бродяга-брат, друг мой чучуна, не направляй против меня своего волшебства, не разгоняй мою добычу, не трогай моих оленей. Прошу тебя, отведай первой добытой мной свежатины! Я не хочу быть твоим врагом, нам хватит тут места обоим.

Эхо разносило мои слова. Я долго ждал ответа, но его не последовало. Добыв мозг оленя, я разбросал его по снегу. А потом набрал полные ладоши свежей крови и омыл ею лицо, говорят, кровь жертвы духам имеет большую силу, охраняет от любой напасти. Хоть лицо и стало пощипывать от замерзающей на нем маслянистой влаги, но я почувствовал облегчение, видимо, по-настоящему поверил, что теперь менее уязвим.

До конца разделав оленя, я сложил мясо и печень с сердцем в котомку, сверху приладил к ней голову с рогами. А второго оленя оставил на месте нетронутым — чучуне.

Вернувшись к тордоху, смазал кровью рога всем своим оленям. Достал на переметной сумы аркан, тоже пропитал его кровью и намотал на рога того самого оленя, что ночью оседлал чучуна. Теперь он будет огражден от порчи. Голову с рогами приладил над входом в тордох: если злой дух попробует войти в жилище, то наткнется на них и отступит.

Соблюдя все обычаи и правила, развел огонь, сварил мясо, накормил огонь и поел сам. Вышел из тордоха, прислушался — никого. Лег спать, положив ружье под бок.

Утром все олени оказались на месте, они спокойно копытили ягель, но на рогах у «оседланного» чучуной аркана не было. Неужели размотался и упал? Плохая примета! Где же он лежит, что-то не видно…

Аркана поблизости не было, пришлось разбираться, читая следы оленя. Пройдя по ним в обратную сторону, я завернул в соседнее ущелье и увидел аркан, вернее — то, что от него осталось. Прочная полоска кожи была разорвана на мелкие куски и разбросана по снегу. Вот тебе и талисман-защитник! Плевал на него этот разбойник. А жалко, такой хороший аркан был, не вдруг похожий раздобудешь.

Меня вдруг взяло зло. «Все же обычай есть обычай, талисман есть талисман, его должен уважать и враг, и злой дух, и колдун. А этот не то что не побоялся, а в клочки разодрал! Погоди, у меня посильнее средство есть — порох да свинец!».

Немного остыв, я стал рассуждать уже по-другому: «А может, это его чем-то обидело? Порвал аркан, но ведь меня-то не тронул. И оленей тоже. А ведь мог и в тордохе напасть, и в любом месте в горах подкараулить. Мог, но не захотел. И даже вчерашнее стадо оленей, похоже, своим свистом на меня выгнал… Надо с ним как-то по-доброму все уладить… Интересно, принял ли он мой дар?..»

Меня так разобрало любопытство, что я тут же направился к тому распадку, где оставил оленя, а у обрывков растерзанного аркана воткнул в снег палку и повесил на нее сшитые женой рукавицы. Мимо таких не пройдешь: при луне блестеть будут, при ветре переливаться, при звездах сверкать; глаза чучуны к такому чуду прилипнут.

Олень лежал нетронутым, снежок уже слегка присыпал его.

На следующее утро я заторопился посмотреть на рукавицы. Чучуна их тоже не взял, но несколько раз обошел вокруг. Внимательно разглядывая его следы, я обратил внимание, что при ходьбе он наступает не на всю ступню, а только на пальцы, значит, еще молодой, сильный и ловкий. Озадачило меня то, что отпечатки на снегу были точь-в-точь как следы пятилетнего сохатого. Почему? Неужели у него вместо ног копыта?

Возвращаясь назад, я наклонил палку с рукавицами в ту сторону, куда ушел чучуна. Пусть это послужит ему знаком.

Однажды утром я увидел на дальнем склоне большой табун горных баранов, которые легко, как бы выплясывая, мчались над кручей. Сел верхом на оленя и направился к этой горе.

Размеренно покачиваясь в такт шагавшему оленю, я ехал по руслу замерзшей горной речки, сжатой с двух сторон скалистыми стенами. И вдруг мой учах[10] резко метнулся в сторону. «Волк!» — мелькнуло в голове, и я, сорвав с плеча ружье, спрыгнул с оленя. И тут раздался пронзительный свист, а затем над моей головой разрезал воздух камень. «Чучуна!» — обмер я. Протянув вперед свой дар — нэлэкэ и весь трясясь от испуга, я начал кланяться в сторону, откуда летели камни. А еще через несколько мгновений из-за обломка скалы выпрыгнул огромного роста человек и закружился на одном месте, подняв вокруг себя снежный вихрь. Мне показалось, что тело его сплошь покрыто шерстью, а длинные, взлохмаченные, как у шамана, волосы закрывали лицо. На них коркой блестел морозный иней. За долгую жизнь в тайге мне доводилось встречаться лицом к лицу и с волком, и с медведем, и с другими зверями, но ничего более страшного я не видел. Я весь дрожал как от утреннего мороза и все тянул и тянул к нему свое нэлэкэ и, не слыша собственного голоса, твердил заклинания.

Вдруг «человек» рассмеялся. Смех его звучал необычно, словно шел откуда-то из самой глубины горла. Чувствовалось, что «хозяин гор» тоже боится меня: сделав вперед два-три шага, он вдруг отскакивал назад. Так продолжалось довольно долго, а затем, показав рукой на нэлэкэ, он радостно захлопал в ладоши и издал странный звук, что-то между смехом и свистом. Я уже успел разглядеть его и понял: то, что поначалу посчитал шерстью, было обрывками шкуры сохатого, каким-то непостижимым образом державшимися прямо на теле чучуны. Сквозь смерзшиеся пряди волос проглядывало коричневое от морозного загара довольно молодое лицо, обыкновенное лицо человека. Правда. постоянно трепетавшие ноздри и горящие глаза придавали ему что-то звериное, дикое. Вместо обуви на ногах у него были лосиные копыта, примотанные чем-то к передней части стопы.

Я повесил нэлэкэ на ветку кустарника и отошел в сторону. Чучуна сделал два огромных прыжка, схватил подарок и тут же понесся обратно. Остановившись па мгновение и похлопав в ладоши, он скрылся за обломком скалы, откуда и появился.

Я долго не мог прийти в себя и сесть на оленя, все озирался по сторонам, успокаивая себя тем, что чучуна все-таки принял мой дар. Вскочив наконец на учаха, я быстро погнал его в сторону своей стоянки.

В тордохе страх сжал меня в своих объятиях с новой силой. Я трясся, как олененок, родившийся во время весенних заморозков, по спине моей струился холодный пот. Вытащив из сумы рысью шапку с рогами и бросив в костер несколько кусков жирного мяса, я стал шептать заклинание.

Тогда у нас, эвенов, считалось, что такая шапка может спасти человека от любого нечистого духа. А ведь чучуна-сэ-дьэк, по некоторым рассказам, водился с ними, мог мгновенно исчезать с троны, уходить в снег, превращаться в кустарник или дерево, не оставляя за собой следов. Всякое стало приходить на ум. Вспомнился и аркан, что оказался бессилен со всем своим волшебством.

«Зачем, зачем приехал сюда! — сокрушался я. — Как защищаться, если он нападет?..»

На всякий случай я сделал в стенах тордоха дырки, через которые можно было бы отстреливаться, просунув ружье. Сон не шел, и я пролежал всю ночь с открытыми глазами, сжимая в руках приклад и время от времени подбрасывая в очаг дрова.

Чучуна не пришел. Утром я снова сотворил заклинание, держа шапку над огнем. Выглянув из тордоха, увидел мирно пасущихся оленей. На душе стало чуть спокойнее.

Теперь и стал охотиться возле самого стойбища, хотя диких оленей там было мало, а горные бараны почти не появлялись. Покидая жилище, всякий раз надевал рысью шапку, и она как будто оберегала меня.

Однажды, возвращаясь к тордоху, я наткнулся на только что убитого чубуку, лежавшего на моей лыжне. В боку его зияла рана, намного превышавшая пулевую. От лыжни уходили огромные следы, напоминавшие те, что обычно оставляют широкие лыжи эвенских мальчиков. Но в перед-ней части каждого следа четко прорисовывался отпечаток копыт сохатого. Сомнении не осталось — здесь был чучуна, и это его добыча.

Я обошел стороной барана, не тронув его, хотя уже несколько дней сидел без свежего мяса.

Уже дома подумал: а может, он оставил барана мне в дар? Тогда должен взять и рукавицы. Надо пойти посмотреть.

Рукавицы были па месте, но следов вокруг них заметно прибавилось. Было видно, что чучуна подходил совсем близко, потом резко отскакивал назад, садился в снег и подолгу сидел, видимо, любовался издали узорами. Но не тронул. Я еще раз переставил палку в сторону его тропы и наклонил ее ниже.

Ходил я недолго, но возле тордоха меня ждал сюрприз. Тот самый чубуку, что лежал на лыжне, теперь уже был аккуратно уложен на лабаз возле жилища. Все стало понятно: баран предназначен мне.

Спустив его вниз, я тут же принялся разделывать. Шкуру повесил над тордохом, что должно было означать мою благодарность. На всякий случай намазал кровью лицо. А голову с рогами поставил недалеко от входа, чуть правее его. Для любого таежника этот жест был понятен: «Заходи, будь гостем!»

Напарил свежатины, подождал для приличия часок, потом наелся и лег спать. Вместо прежних кошмаров и страхов на этот раз во сне я видел ласково улыбающуюся Еке-ну и счастливых ребятишек.

Утром рукавиц на палке не было. Слава всем духам! Наконец-то мы поняли друг друга! Выходит, помогли мне старые обычаи и заклинания. И растопил снега, смыл кровь с лица и с благодарностью бросил в огонь несколько кусков мяса.

Вечер я провел в раздумье. От кого он родился, этот чучуна, от человека или зверя? А может, одичал в тайге, ведя одинокую жизнь? Почему люди моего племени охотятся за ним, в чем его вина? Так вот и будет всю жизнь бродить в горах, а после смерти тело несчастного растерзают звери. А ведь отличает же он плохое от хорошего, вот и барана принес в благодарность за мои дар. Может, и колдовских чар у него никаких нет, а все это просто россказни. Попробовать бы подружиться с ним, помочь ему стать обыкновенным человеком.

Невольно я стал вспоминать приходившие на память истории о «диких людях».

Рассказывали один случай. Тоже в старину это было. Собиратели ясака тогда часто обижали неграмотных охотников и рыбаков. Особенно усердствовал в обманах и вымогательствах Селдьюэс Седэр — Мелочный Федор. Долго не могли найти на него управы, но однажды Седэр поехал в Зашиверскин острог и по дороге попал в руки трем чучунам. Затащив его в пещеру, они прилично намяли ему бока и поставили на лоб печать — «Меркешкин», а потом отпустили. Показав лоб дружку писарю Сылкину, он попросил объяснить, что означает это слово. Тот растолковал, что, мол, в переводе с якутского — «Отмеченный». Такой знак понравился Седэру, а как же, сами духи его руками чу-чуны выделили среди прочих. Пошел он к попу и заявил, что хочет поменять имя на новое, «данное провидением». А священник увидел надпись и стал смеяться, он хорошо знал все северные языки и сразу понял, что слово чукотское и означает оно — «Мелочный».

Понятное дело, что в этот раз чучуны были самыми обыкновенными людьми, решившими отомстить вымогателю, ославить его перед всеми.

И еще одна история широко известна в нашем племени. На восточном берегу Индигирки есть скала Долекут, за несколько кёс ее видно. Возле нее с давних пор жили старик со старухой — Умыйык и Лана. Охотились, рыбачили. Однажды, когда старик ушел на промысел, к тордоху подошли двое людей, завернутых в обрывки шкур и обросших шерстыо. Они бросили перед онемевшей от страха старухой убитого оленя и принялись что-то говорить на непонятном языке. Очнувшись, Лана принялась крестить их русским крестом, читать заговоры, но «злые духи» не исчезали, и тогда она поняла, что это все-таки люди.

Незнакомцы дали ей понять жестами, что их друг повредил ногу и его надо вылечить. В случае положительного ответа они указывали на оленя, что, видимо, значило — отблагодарим, а изобразив отказ, потрясали копьями с костяными наконечниками.

Делать было нечего, старуха закивала головой и указала па дверь тордоха.

Они удалились, а потом принесли на руках своего более молодого и низкорослого соплеменника. Лана в молодости занималась знахарством, поэтому сразу определила, что нога сломана. Она сложила кость и закрепила голень в лубке, уложила больного на нары.

Вечером чучуны встретили старика с поклонами, старший протянул ему шкуру песца. Умыйык хоть и испугался, но дар принял, а потом старуха ему все объяснила.

Лана ухаживала за больным, а его друзья регулярно приносили свежее мясо и ценные шкуры. Когда молодой чучуна в первый раз вышел, хромая, из тордоха, соплеменники встретили его восторженным свистом. Еще через пару недель он сам выпрыгнул наружу и принялся громко свистеть. Вскоре раздались и ответные сигналы. Низко поклонившись хозяевам, чучуна, подхваченный под руки друзьями, направился в горы. Больше никого из этой троицы старики никогда не встречали.

Выходит, и здесь были люди, может, дикие, но люди… Мало ли куда может закинуть судьба. Вполне возможно, что, оказавшись случайно в чужих краях, не зная языка, обычаев местных жителей, такие люди, оставшись без одежды, жилья, привычной пищи, вполне могли одичать. А нас они боятся, потому что знают: мы смотрим на них как на нечистую силу, преследуем, даже убиваем. Вот потому и не идут на сближение, живут дикарями. Несчастные…

Это видео Люда Белиникина показала коллегам три дня назад. Коротенький ролик с «Ютуба», тридцать пять просмотров — явно не то, о чем мечтал загрузивший его пользователь. Разобрать что-то было непросто, середина марта — а клип датирован прошлой субботой — отметилась ураганами, ветер дул со стороны Белого моря, лютый, пробирающий до костей даже обвыкшихся северян. Картинку затушевала вьюга, к тому же у оператора тряслись руки — то ли от холода, то ли от предвкушения легкой интернет-сла-вы. В общих чертах содержание ролика сводилось к тому, что по улице, кутаясь в метель, брела темная фигура, и Демид Клочков, зевнув, обозначил ее термином «какая-то хрень».

— Ничего не замечаете? — Люда прокрутила видео заново, и на экране «андроида» замельтешили снежинки.

— Ну, мужик в шубе, — сказал Клочков.

— Да ты к фону присмотрись! Вон труба, вон вывеска Сбербанка. Это же напротив нашего магазина снято.

— Точно! — воодушевился Клочков. — Хоть чем-то прославимся. Даст Бог, табличку мемориальную повесят: «По этой улице весной две тысячи шестнадцатого ходил дядька в шубе».

Белиникина хихикнула и игриво шлепнула сотрудника по плечу. Один Ваня Григорьев не смеялся. Худой и бледный, он работал в магазине «Северянка» второй месяц и прослыл пареньком замкнутым, от которого не добьешься лишнего слова. Зато справлялся отлично, при своей щуплости и низком росте давал фору мускулистому Клочкову. Ильин, хозяин «Северянки», нарадоваться не мог. Да и где вы еще отыщете грузчика-трезвенника?

Вернувшись в тот день домой, Ваня включил допотопный компьютер и позвал деда.

Старик долго глядел на монитор слезящимися глазами.

— Чучун это, — был его вердикт, — абаасы кыыла. Разбуженный, злой. Где его сняли, Уйван?

— На Аляске, — сказал парень тихо.

Дед поковылял в спальню, по-якутски благодаря богов верхнего мира за то, что не пускают к жилищам людей существ из мрака.

Через три дня ту же молитву читал Ваня, таская ящики со склада.

Щедрые проектировщики отвели под торговую зону первый этаж хрущевки, и помещение магазина тянулось на десятки нефункциональных метров, повторяя в миниатюре историю всего городка. Отгремели фанфары, отжили свое энтузиасты-покорители Русского Севера. И добыча циркониевого сырья оказалась не таким уж перспективным занятием. В заполярном городке, рассчитанном на сто тысяч жителей, обитало тысяч двадцать. Молодежь уезжала: кто в Мурманск, кто на континент, и снег заносил пятиэтажки, как заносил ранее срубы вымерших хуторов.

Тайга нависала над оплотом цивилизации, по горизонту щетинились соснами грозные утесы. Они вздымались силуэтами мамонтов, окружали городок. К ледяным далям, к вечной мерзлоте ползли облака. Здесь, среди редких фонарей, среди пятиэтажек с пятью-шестью горящими по вечерам окнами, люди смотрели ток-шоу, общались в социальных сетях, старались не отставать от большой земли. А совсем близко шуршал кронами вековой лес, кричало и охало в валежинах, и тени плавно скользили меж лиственниц; под их лапами пружинился губчатый мох, проваливался снег, испещренный глухариной клинописью, хрустела хвоя. Порой они вылезали из дебрей, неправильные тени.

И тогда кто-нибудь пропадал. Или находили, например, фуру с распахнутыми дверцами кабины, а водителя находили чуть позже. В омуте под руинами мельницы. Мельничное колесо и плотина поросли илом, и дальнобойщик, как мумия, тиной обвернут, и еловая шишка в горле. Зачем-то понадобилось ему, дальнобойщику, покинуть машину, топать по рыжим от стоячей воды бочагам к бору, к мельнице, — наверное, голубики отведать хотел. Голубика в этих краях вкуснейшая.

— А кто, — спрашивал дед Ваню, — в болотцах и озерах живет?

— Аглулики, — отвечал, как на экзамене, представляя осклизлых рыболюдей, — и сюлюкюны.

Дед хвалил, довольный. А мать слишком уважала старика, чтобы перечить, что, мол, тринадцать лет мальчишке, взрослый для сказок, и XXI век на дворе. Оно-то двадцать первый, но вот тюкнешь по сосенке топором, а из нее сочится красная медовая живица — кровь иччи, что в стволе жил.

— Иччи хорошие, — рассуждал школьник Ваня. Друзья резались на «икс-боксах» в «Pro Evolution Soccer» и «Prototype». Он предпочитал лес, компанию всезнающего деда. Пьянящий запах грибов, прелых листьев, гниющих деревьев, аромат осеннего увядания.

— А кто плохие? — щурился старик.

— Призраки-абасы, — мальчик загибал пальцы, — и юе-ры, якутские упыри. Ангъяки, злые души младенцев, и оборотни ийраты. Они в полярную лису превращаются и в оленей-карибов. И чучуна, конечно.

Если обнаруживали примятые соцветия козлобородника, Ваня говорил, что это Инупа-сукугьюк прошла. А если дохлый олень на таежной гари попадался с перевязанными тальником копытами — что Мээлкээн охотился.

Мама опасалась, что после дедовых баек мальчика будут мучить кошмары, но спал он спокойно, лишь однажды демоны потревожили сон: Махаха, самый страшный из них, гнался по лесу за Ваней, безумно хохоча и чиркая железными когтями. Звук был такой, словно точат лезвие о лезвие. Во сне Ваня спрятался под облепихой и наблюдал, как Махаха рыскает по поляне, с синей кожей и выпученными бельмами, и высекаемые когтями искры — чирк-чирк-чирк — тают в темноте.

Когда Ваня заканчивал седьмой класс, у матери диагностировали рак мозга. Не спасли ни врачи, ни заклинания-аглысы. Она наглоталась таблеток накануне химиотерапии. Ваня не плакал на похоронах и погодя спросил у деда, не возвратится ли мать в обличии деретника, кровожадного зомби?

— А мы ритуал проведем — не возвратится.

Славно сработал дедовский ритуал.

— Эй, Иван! — окликнул парня Ильин. Начальник был грузным мужчиной с проседью в бороде. — Поди-ка сюда.

Флуоресцентные лампы лили экономный свет на полупустые прилавки. Люда расставляла товар так, чтобы занять хотя бы половину полок. Покупатели не толпились в просторном зале — постоянным клиентом было эхо, гулко отражающееся от дальних, скрытых тьмой углов. В квартирах над магазином жили с полдюжины семей, и те посещали современный супермаркет по соседству. Впрочем, еди-нодушно доверяли «Северянке», приобретая мясо. Магазин снабжали охотники, и оленина была высшего сорта.

— Шабашим, — сказал Ильин, доставая из пакета фрукты и контейнеры с салатами. Люда ассистировала ему.

— А что за повод? — потер руки Демид Клочков, мясник.

— День рождения у меня вчера был.

— О, отец, ну, за такое и выпить не грех! Ванька, да брось ты ящики свои.

От алкоголя Ваня отказался. Соврал, что антибиотики принимает. Чокались без него: мужчины — алюминиевыми походными рюмками, Люда — пластиковым стаканчиком с вином. Ваня ел мандарин, очищал сосредоточенно и медленно прожевывал дольки.

Сдержанно улыбался анекдотам и исподтишка поглядывал на Люду.

Она была слегка полноватой, но симпатичной, с пышными формами и смоляными, до локтей косами. Пару раз она снилась Ване, голая, лежащая на палой, в шафрановых разводах, листве. Голодная, сладкая, как перезревшая брусника. Проснувшись, он застирывал плавки в ванной.

Первая бутылка прикончена. Клочков отлучился домой сказать жене, что припозднится. Мобильная связь сбоила. Обычное дело в их глуши.

— Простите, — встал из-за стола Ваня, — я собак покормлю.

Услышал в дверях вопрос Люды:

— А он кто? Казах?

— Якут, — сказал Ильин. — У него дед, говорят, шаманом на родине был.

Над гольцами, над тундрой, над урочищами и ручьями плывет глаз. Имя ему Иститок, размером он со спутник, ресницы пятиметровые. Иститок все видит: каждую былинку, каждую ягоду и каждый грех людской. Строго наказывает нарушителей. Ийратов насылает и кого похуже. Ванин дед узрел Иститок, отбывая срок в лагерях. Потому у него зрение особое, и у Вани по наследству тоже.

На улице безлюдно. Единственный автомобиль — припаркованный «мерседес» Ильина. В домах спят давно или умерли. За придорожным буераком — пустырь, неоновые вывески «Сбербанк» и «Танцевальная школа». В белесое ночное небо дымит труба районной котельной. Свет колченогого фонаря будто затвердел, кристаллизировался игрушкой с острыми гранями, пучком оранжевой проволоки.

Ваня вдохнул колючий воздух. Поддел ботинком собачью миску. Мясо в ней заиндевело, припорошенное снегом. Парень нахмурился, озирая пустырь.

— Найда! Отшельник! — посвистел, но дворняги не отозвались привычным радостным тявканьем. Он перевел взгляд на холмы вдали, черные пики сосен, впившиеся в небосвод. Контуры тайги с ее причудливыми тенями.

— Не помешаю? — спросила Люда, появляясь на пороге. Щелкнула колесиком зажигалки. Огонек озарил ее хорошенькое личико в пещере капюшона. — Как думаешь, сегодня будет северное сияние?

— Вряд ли, — ответил он и засунул руки глубже в карманы.

— Раньше во время сияния по городу парочки гуляли, — произнесла она мечтательно. — Только по нему и буду скучать, когда уеду.

— Уедешь?

— Ну, рано или поздно. — Люда затянулась сигаретой. — А у тебя девушка есть? — сменила она внезапно тему.

Ваня качнул головой.

— Странно. Ты нормальный парень, серьезный. Такие женщинам нравятся.

«Правда?» — едва не вырвалось у него.

По пустырю, со стороны высохшего ручья, торопился Демид. Он махал шапкой и что-то кричал.

— Чего это с ним? — Люда затушила окурок об ободок урны. Недоброе предчувствие захлестнуло Ваню, хотя мясник и улыбался во все зубы и вроде посмеивался на ходу.

— Кличьте Ильина! — сказал он, привалившись к фонарю.

— Что случилось? — спросила Люда.

— Фух, — Клочков сплюнул в сугроб. — Мужик этот… ну, с ролика. Волосатый. Он у гаражей. Да не стойте вы как истуканы. Идем снимать его, говорю.

Мясник шагал впереди. За ним — заинтригованные Ильин с Белиникиной. Люда несла под мышкой початую бутылку вина. Замыкал шествие Ваня. Точно друзья, спешащие полюбоваться фейерверком.

«Это не он, — размышлял Ваня, — не чучун. Неделю ему в городе не прожить, пусть и в таком. Засекли бы.»

«Засекли же, — сказал внутренний голос, — и на мобильник сняли, и тридцать пять человек просмотрело. Людям начхать, люди слепые».

— А почему охотники его не встречали? — интересовался мальчик у деда. — Он же из плоти и крови.

— Ты про чучуна? Почему же, встречали. Кто до нас жил. Как города строить стали, они в нижний мир подались. Они могут между мирами шастать. А к нам приходят женщин наших похищать. Самок-то у них нет.

Тропинка сбегала в овраг. На склонах располагались гаражи, дорожки петляли к руслу высохшего ручья. Здесь царило запустение. Гаражный кооператив обратился в свалку, кирпичные коробки облепил спрессованный серый снег, из которого проклевывалась арматура. Тоскливо ржавел увязший в сугробе фургон — порождение ереванского завода.

— Блин, Демид, я замерзла, — пожаловалась Люда.

— Ага, — поддакнул Ильин, — побаловались — и хватит. Водка стынет.

— Ван момэнт! — Клочков ловко запрыгнул на крышу приземистого гаража. — Ну где ж ты, гад? — и цыкнул через мгновение: — Сюда, ребя!

Беззлобно ругаясь, Ильин вскарабкался к мяснику по снежному пандусу. Вскоре все четверо очутились на крыше.

Хилые хозяйственные постройки засоряли белое поле окраины. Оно упиралось в костлявый подлесок, в заграждение кустарника, за которым колыхался на ветру березняк, а выше по холмам вздыбились темные сосны.

— Красиво, — сказала Люда.

— Тише, — прошипел Клочков, — вон там.

— Что за черт? — ахнул Ильин.

Оно сидело на корточках у гаража, спиной к людям. Даже сгорбившись, оно впечатляло габаритами, шириной плеч. Густая шерсть была по-медвежьи бурой, но это определенно был не медведь. Тело сужалось к ягодицам, спутанные космы ниспадали до лопаток.

— Обезьяна? — спросила Люда, когда шок миновал.

— Да какая обезьяна, — поморщился Демид. — Снежный человек. Долбаный бигфут.

Пискнула, включаясь, видеокамера на телефоне Клочкова, объектив зафиксировал недвижимую фигуру. Существо сливалось с грязным снегом, с кирпичными стенами. Ворота гаража справа от него были взломаны, угол отогнут.

«Его гнездо», — промелькнуло в голове Вани. Он шепнул Люде:

— Надо уходить.

Она не слушала. Таращилась зачарованно на коричневую спину, кучерявый мех.

— Оно вообще живое? — усомнился Ильин.

— Дай-ка, — не сводя с существа камеры, Клочков отнял у Люды бутылку. Хлебнул из горлышка и, прежде чем коллеги опомнились, метнул бутылку вниз. Снаряд ударил о землю рядом с косматым, вино окропило шерсть длинной пошевелившейся лапы.

Оно обернулось. За паклей волос сверкнул красный глаз.

— Ух! — выдохнул Клочков, пригибаясь. Остальные как по команде упали на колени, затаились.

Клочков захихикал беззвучно.

— Может, действительно пойдем? — с тревогой предложил Ильин.

— Ага, но сперва рожу его сниму.

Демид начал подниматься, коллеги вытягивали шеи над краем крыши. Сердце Вани колотилось бешено, кожа под зимней одеждой взмокла. Он шарил взглядом, ища силуэт чучуна в конце дорожки…

Существо стояло под ними, невероятно уродливое и огромное. Крошечные глазки сверлили людей.

— Господи, — промолвил Ильин.

Чудовище распахнуло пасть, и в ее алой воронке блеснули клыки. Грудной рык повис в морозном воздухе. Люди отпрянули, а потом побежали.

Замедлили шаг у «Северянки».

— Черт тебя возьми, Демид! — простонал запыхавшийся Ильин.

— Придурок! — добавила Люда.

— Снял! Снял обезьяну! — приговаривал Клочков.

— Откройте магазин! — крикнул Ваня начальнику.

— Да не преследует он нас, — массируя грудь, сказал Ильин и швырнул молодому грузчику ключи.

Тот завозился с замком, то и дело оглядываясь.

— Готовьтесь давать интервью «Первому каналу», — сказал торжествующий Клочков.

Кровь похолодела в жилах Вани. Чудовище мчалось по пустырю, почти касаясь снега передними лапами. Волосы развевались вокруг бурой оскаленной морды.

— Быстрее! — умоляла Люда.

Периферическим зрением Ваня заметил, что Ильин семенит к припаркованному у фонаря «мерседесу».

— В машину! — орал предприниматель.

Засов клацнул, отпираясь. Ваня ввалился в магазин и помог Люде. Существо добралось до вывески Сбербанка. Миг — и оно будет на проезжей части.

Клочков растерянно смотрел то на автомобиль, то на магазин. Предпочел второй вариант. Пулей влетел в помещение, и Ваня захлопнул дверь. Одновременно взревел автомобильный двигатель, колеса шаркнули по асфальту, извещая, что и начальник вышел из передряги невредимым.

Ваня уперся в подоконник и смотрел на улицу. Пространство перед магазином было пустым, словно волосатый урод им померещился. Групповая галлюцинация, не больше. Мирно клубился дым над трубой, светились неоном вывески.

— Я чуть не обделался, — сообщил Клочков и рассмеялся.

— Ты чего ржешь? — взвилась Люда. — У него же зубы, как сабли!

— Да ладно, — фыркнул Клочков, — мы бы отметелили тупую макаку втроем. Верно я говорю, Вано?

Ваня проигнорировал вопрос. Прильнул к стеклу, бормоча:

— Где же он?

— Ну и что теперь? — спросила Люда, пряча бесполезный телефон. — Ни одной черточки.

— Классика, — осклабился Клочков, направляясь к столу. Он плеснул себе водки в рюмку и вооружился бутербродом. — Эй, Антибиотик, ты не передумал по поводу беленькой?

— Козел, — ответила за Ваню девушка.

— Да чего вы, ей-богу. Ильин на полпути к полицейскому участку. И соседи наверняка видели что-то и позвонили…

— Куда? — не унималась Люда.

— А куда звонят, если медведь в город забредет или рысь? Есть службы.

— Это не рысь была и не медведь. А мутант какой-то. Сне. — Люда взвизгнула и прижала руки к щекам.

— Мать твою, — сказал Клочков.

Существо смотрело на них снаружи. Его огромная голова занимала треть зарешеченного окна.

Дед рассказывал Ване про такрикасиутов — людей из параллельного мира. Сами по себе они не представляют угрозы, но услышать их означало бы, что ты вплотную подошел к черте, что стенки реальности истончились и ты покидаешь известные тебе пределы. Ване, замершему в метре от чучуна, казалось, что предупреждающий гомон так-рикасиутов вот-вот взорвет барабанные перепонки.

Великан зарычал, трогая прутья решетки. Покатый лоб, приплюснутый нос, массивная челюсть. Он походил на первобытного человека из учебников, которому нерадивый школьник пририсовал ужасающие клыки и заштриховал морду коричневым фломастером.

Шерсть на торсе существа слиплась, красный сироп стекал по подбородку. Лохмы болтались дредами.

— Ты же понимаешь, что дедушкиных монстров не бывает взаправду? — спросила как-то мать.

— Чучун, — произнес Ваня, отступая в зал.

— Знакомый? — осведомился Клочков.

— Их еще мюленами зовут, — говорил дед, — или «абаасы кыыла», зверями абасов. А тунгусы — хучанами. Юкагиры зовут «шегужуй шоромэ», убегающими людьми. А русские старожилы — худыми чукчами.

— Чучун, — повторил Ваня. — Так якуты называют йети.

Йети и чучун — смешные, дурацкие клички, никак не подходили хищной твари, что застила собой окно.

— В старомодном ветхом чучуне, — сказал Клочков и залпом осушил рюмку.

Люда заныла:

— Почему оно на меня пялится?

Глубоко посаженные глазки вперились в девушку поверх Вани. Алчные, налитые кровью. Толстые губы искривились, вытянулись трубочкой. Затрепетали ноздри.

Люда переместилась к прилавкам. Глазки проводили ее.

— А ты ему понравилась, — сказал Клочков, обновляя рюмку. — Красавица и чудовище.

— Очень забавно, — огрызнулась девушка.

Великан перешел к дверям «Северянки». Поглядел сквозь стеклопакет. На оконце в пластиковом полотне не было решеток, но для существа оно было маленьким.

— Заберет тебя, Людочка, в тайгу, — глумился Клочков. — Или в гараж. Или откуда оно там выползло.

— Из нижнего мира, — сказал Ваня, и под потолком мигнули лампы.

Люда поежилась.

— В легендах говорится, что они блуждают между мирами.

— Миры, Людочка. Ты же хотела из нашей глухомани смотаться.

Высоко в горах, в ледяной пещере, обитает Улу Тойон, бог смерти. Черным туманом спускается он в долины, чтобы разрушать леса и истреблять деревни. Ураганы — это Улу Тойон. Болезнь скота — это Улу Тойон. Одержимые демонами медведи — его рук дело.

Будь проклят древний бог, с чьего позволения разгуливают по пограничью гиганты-чучуны.

Ваня проскочил мимо Клочкова в холод складского помещения. Боковая дверь выходила на тупиковый переулок среди домов. Фактически он зигзагом вел в пасть чудовища. Покачивались мерзлые оленьи туши на крюках, их тени плясали по кафелю. Шуршал полиэтилен. Парень ощупал лежащие на полках инструменты. Электрический нож, незаменимый при распиливании замороженного мяса. Топорики, молоток.

— Эй, Иван! Чучундра слиняла!

Ваня разодрал карман своей куртки так, чтобы поместился электрический нож. Зачехленное лезвие высовывалось из дыры. Он отобрал два тесака покрупнее.

В зале Клочков уминал салат и тихонько посмеивался. Угрюмая, напуганная Люда курила, примостившись в уголке.

— Вот, — Ваня положил тесаки на столик.

Клочков презрительно ухмыльнулся.

— Кем ты себя возомнил, Чаком Норрисом? Да этот здоровяк нам рыпнуться не даст.-

Люда вздрогнула.

— Но ты же сказал.

— Что я сказал? — гаркнул мясник. — Сиди молча и жди спасателей. Или.

Клочков уставился на дверь. Лицо его побелело. Люда заверещала. Пальцы Вани оплели рукоять тесака.

Из оконца на них смотрел Ильин. Не весь Ильин — только его голова. Оторванная, буквально выкорчеванная.

Чучун держал голову за волосы. Из ошметков шеи свиным хвостиком торчал позвоночник.

Клочкова стошнило прямо на стол.

Существо, скалясь, ткнуло в оконце страшной ношей. Нос мертвого Ильина хрустнул. От второго удара лопнули его губы, и резцы заскрипели о стекло. Третий удар разукрасил стеклопакет трещинами.

— Назад! — скомандовал Ваня. Он сгреб Люду в охапку. Существо уронило голову бедного Ильина и когтями выковыривало стекло. Рвало дверное полотно как картон.

Не разбирая дороги, люди кинулись на склад. Пока Ваня закрывал складскую дверь, Люда вопила на мясника:

— Чтоб ты сдох! Это ты виноват! Это из-за тебя!

— Не сейчас, — остановил ее Ваня. — Демид!

Клочков будто остолбенел. Ване пришлось потормошить его. Изо рта Клочкова со свистом вышел воздух. Он заморгал изумленно.

— Да-да, я здесь…

— Выбегаем в боковую дверь. Ильин далеко не уехал. Машина где-то возле магазина. Люда?

— Я готова, — сказала девушка, вытирая слезы.

Они выскочили из «Северянки», по тесной улочке к полоске ночного неба. Люда споткнулась, ойкнув, упала на четвереньки. Ваня подхватил ее. Она всхлипнула благодарно. Клочков махал им, стоя в конце проулка.

«Надо же, — успел подумать Ваня. — Не ушел без нас».

Великан вырос за спиной мясника, будто сформировался из мрака. Темечко человека едва доходило до его ребер. Могучие лапы взмыли и опустились на ничего не подозревающего Клочкова. Смяли, ломая кости, круша грудную клетку, запечатывая предсмертный вопль. Кровь обагрила снег.

Ваня втащил девушку обратно на склад. Чудище уже громыхало по переулку. Тесак звякнул о плитку.

«Ключи, где ключи? К черту!»

Ваня толкнул Люду к холодильным установкам:

— Залезай!

Девушка покорно втиснулась между стеной и холодильником. Он нырнул следом, и секунды спустя вонь из пасти чучуна опалила их. Боком, царапая плоть железными деталями, они попятились вглубь. В щели маячила свирепая морда существа. Чуя самку, оно рычало нетерпеливо. Когда мохнатая лапа просунулась за холодильники, Люда зарыдала.

— Слушай внимательно, — сказал Ваня.

Она повернула к нему заплаканное лицо. Косы растрепались, щеки были выпачканы. Объемный бюст нелепо расплющился о конденсатор.

— Вылезай с другой стороны и беги на улицу.

— А ты?

— Я тебя догоню.

Молясь богам верхнего мира, Ваня схватил обеими руками протянутую лапу чудовища.

— Давай! — закричал он.

Существо заревело, когти располосовали куртку парня. Но он держал тварь изо всех сил, используя холодильник как опору. Он бы самого Улу Тойона держал, Уйван-бога-тырь.

Глаз Иститок парит над тайгой. Он не видел за Ваней Григорьевым грехов.

Чучун тряс человека, левой лапой отпихивая холодильник. Тяжеленная установка рухнула, освобождая путь. Ваня разжал пальцы, не раздумывая шмыгнул под локтем великана. Разница в росте отсрочила гибель. Снова переулок, смоляные косы Люды впереди, улица. Автомобиль Ильина ближе, чем он предполагал. Врылся кормой в сугроб, и снег вокруг протаял от горячей крови.

— На помощь! — заорала Люда. — Пожар!

В двух окнах зажегся свет.

Ваня поймал запястье сотрудницы. Двадцать метров до «мерседеса», десять метров.

Рык возвестил о появлении чучуна.

Водительские дверцы валялись рядом с обезглавленным телом Ильина. Беглецы юркнули на мокрые липкие сиденья.

Внуку Ильина недавно исполнился год. Клочков летом женился.

— Пристегнись! — велел Ваня, заводя мотор, косясь в зеркало. Существо настигало.

Авто тронулось, и Ваня издал ликующий крик:

— Получилось!

Крыша «мерседеса» прогнулась от веса твари, машина вильнула. Ваня припал к рулю. Ветер врывался в салон через отсутствующую дверь, туда же вторглась лапа чучуна. Одной рукой Ваня пристегнул ремень.

Люда запричитала отчаянно.

Автомобиль кружил, оглашал улицу призывными сигналами, оседлавшее его чудовище терзало сталь, скрежетало клыками, тянулось к глоткам, к запаху самки.

Пропасть качнулась в лобовом стекле, Ваня отпустил руль и обнял Люду. Зажмурился.

«Мерседес» прошил дорожное ограждение и ухнул в пятиметровую глубину за ним. Грохот, плеск… тишина.

— Люда, Людочка!

Девушка разлепила искусанные губы:

— Где он? Мертв?

Существо скулило из мглы.

— Почти, — сказал Ваня, отщелкивая ремень, вызволяя Люду.

Машина угодила в мелкий быстрый ручеек на дне ущелья. Бугристые склоны поросли соснами, чьи корни частично торчали наружу, как одеревеневшие спруты. По ущелью струился сизый туман.

Чучун отползал от ручья, цепляясь лапами за мох. Его задние конечности были перебиты.

Ваня достал из кармана электрический нож, снял чехол. Надавил на кнопку, и нож зажужжал приятно. Парень вспомнил вдруг, как лунной ночью они с дедом эксгумировали тело матери, как он ножовкой отпиливал мамину голову, чтобы мамочка не стала деретником. Как закопали ее, перевернутую на живот, с головой, уложенной меж колен.

Он наступил ботинком на поясницу чучуна. Существо не сопротивлялось. Застыло смиренно. Ваня наклонился и вонзил нож в затылок чудовища. Зазубренное лезвие намотало на себя грязные патлы и легко прошло в мозг. Существо дернулось и обмякло. Туман саваном окутал труп.

Ваня сел на прогнивший сосновый ствол около Люды. Лента дорожной ограды свисала в ущелье, но саму дорогу он не видел, как и трубу котельной.

— Скоро приедет полиция, — сказал он.

Люда погладила его по плечу.

— Спасибо.

Ваня кивнул. Он думал о том, почему он не видит трубу котельной, куда делась труба?

Туман окуривал искореженный «мерседес», плыл над журчащей водой, над каменистой почвой. «Чирк-чирк-чирк», — раздалось из тайги, словно там точили ножи.

Ваня сильнее стиснул Людину ладонь.

Клинт Амос и его приятель Барли Джон Диммитт тайком пробирались через заповедный лес Маунт-Худ^{64}, неподалеку от озера Тимоти, на юго-востоке округа Клакамас. Шли они тихо — боялись спугнуть лося, которого выслеживали, а еще больше опасались потревожить лесных рейнджеров. Клинт плевать хотел на печати и лицензии. Барли Джон обычно почти во всем соглашался с Клинтом. Так всем было легче.

Они охотились в этой части леса, потому что люди чаще всего старались держаться отсюда подальше. С годами исчезли туристы с рюкзаками и любители природы с палатками; лесорубов преследовали несчастья. Дети пропадали без следа, не помогли даже поисково-спасательные команды следопытов. Года три назад Лесное управление потихоньку распорядилось закрыть последние официальные маршруты, так что и без того немногочисленные туристы стали объезжать стороной городок Сведен в штате Орегон, где жили друзья. Даже самые упорные частники-лесорубы предпочитали теперь брать лицензии на вырубку в других лесах.

Правда, Клинт был доволен: нет маршрутов — меньше лесников, да и туристы не портят охоту. Отсутствие лесорубов означало хреновое положение с работой, но тут он ничем не мог помочь.

Они молча пробирались между рядов цуг и красных сосен. На вырубках и в тенистых местах вдоль холмов росли рододендроны, но поглубже только мелкие растения пытались выжить рядом с обреченными отпрысками высоких деревьев. Лес пах глиной, и целебным запахом хвои, и холодной серостью горных скал, скрытых неглубоко под землей. Скоро выпадет снег, и тогда лося будет легче найти по следам, но охотиться станет труднее.

Барли Джон поднял руку, растопырив пальцы.

Что-то услышал.

Клинт считал, что Бог, может, и не наделил Барли Джона чутьем канадского гуся, но этот Барли все же слышал, как растет трава. Поэтому на охоте Барли Джон был чертовски хорошим напарником.

Клинт присел, держа свой карабин «Ругер Дирфилд»^{65} наготове. В этой позе его объемистый живот передавливало, но только так он мог сделать меткий выстрел. Какое-то время он мог продержаться. Зверя мог заметить Барли Джон, но первый выстрел всегда оставался за Клинтом. И он же обычно первым выстрелом укладывал добычу.

Вот бы там оказалась большая мамаша-лосиха, подумал он, с запасом доброго мясца на ближайшие месяцы. Они оба уже больше года, с тех пор, как закрылась лесопилка Баргера, нигде не работали. Зарплату жены урезали пополам в этом треклятом магазине автомобильных запчастей, что в Эстакаде.

Если он не убьет, жрать будет нечего.

Черт побери, да всем в Сведене не хватало еды, разве что люди шли и стреляли. Будто кто-то нарочно затеял настроить их против правительства: одной рукой поднимали налоги, другой отнимали работу. Клинт точно не знал — может, это были япошки, китайцы или «Аль-Каида», только кто-то подлизался к этим проклятым демократам и украл у него работу. А жизнь его превратил в дерьмо.

По возрасту он был тогда мал для призыва, но он помнил Вьетнам. Страна должна снова стать такой же сильной. После чистого выстрела иногда делалось хорошо. Можно притвориться, что застрелил кого-то, чья смерть сделает твою жизнь лучше.

Барли Джон щелкнул языком, привлекая внимание Клинта, потом махнул рукой вправо, подняв два пальца. Клинт направил дуло карабина на четыре часа в сторону и застыл, ожидая движения. Барли Джон тихонько отошел и исчез среди сосен в поисках удобной позиции. Он спугнет лося, Клинт выстрелит первым, а потом Барли Джон добьет зверя, если понадобится.

Жемчужно-серый свет предвещал снег. Клинт почувствовал, что время замедляется, как всегда, когда его палец лежал на курке. Мясо, колбаса и стейки на зиму. Работа.

На прицеле скользкий Билли^{66}. Он вскинул карабин к плечу и затаил дыхание.

Где-то далеко справа Барли Джон снова щелкнул, на сей раз громче, после бросил камень. Мелькнул мех, лось рванулся и Клинт выстрелил. Старый «Ругер» ударил отдачей в плечо и он тут же понял, что что-то не так.

Он наверняка попал, потому что раздался дьявольский визг, вроде крика большого орла или ястреба. Кто бы там ни был — всяко не лось, Клинт был уже уверен — он грохнулся в зарослях рододендронов на краю опушки.

— Проклятье! — заорал Барли Джон, выскочил из укрытия и помчался к кустам. Клинт бежал следом, двигаясь очень быстро для своего роста и веса. Оба замерли в тридцати или сорока футах от подстреленного зверя.

— Не лось это был, — сказал Клинт. — Может, медведь.

— Нет. Больше похоже на обезьяну.

— Где ты видел обезьян в этом…

Они уставились друг на друга.

— Снежный человек, — еле слышно выдохнул Барли Джон.

Клинт кивнул. Но не может ведь быть?

— Прикрой меня, — шепнул он. — Если двинется, вали его.

Держа «Ругер» на уровне пояса, с прижатым к телу прикладом, Клинт приблизился к кустам, где заиграл теперь бледный солнечный луч.

Оно было большое и лежало на боку. Брюхо громадное, как у медведя. Клинт разглядывал свою жертву. Брюхо или нет, но совсем не медведь. Меха как такового нет. Вместо меха спутанные волосы. А вместо лап руки и ноги. На коленях и локтях бугрятся наросты рубцовой ткани, вокруг пальцев рук и ног тоже.

Такого жирнягу Клинт еще не встречал. Но жирнягой называют человека, а человек не мог быть таким большим. Клинт прикинул, что ростом он был футов восемь, вес — не меньше пятисот фунтов. Клинт осторожно подался вперед и ткнул его в живот стволом карабина.

Никакого движения.

Он обошел тварь кругом, заметив краем глаза, что Барли Джон все еще прикрывает его.

— Здоровый парень, — сказал Барли Джон.

— Снежный человек. Как ты и подумал. — Клинт потыкал голову жирняги карабином, прямо за ухом. Ничего. Даже не вздрогнул.

— Думаешь, он еще дышит?

Клинт фыркнул.

— Мне что, руками его потрогать? У этой скотины такие гребаные челюсти, что дыня поместится.

Он поднял карабин к плечу. Дуло дрожало.

Барли Джон в свою очередь приподнял винтовку.

— Что это ты делаешь?

— Проверяю, — ответил Клинт и выпустил пулю в зад огромного создания.

Тварь и не пошевелилась.

— Друг, — выдохнул Клинт, — мы на пути к славе и богатству, я так полагаю. Это вот — настоящий живой снежный человек.

— Как по правде, — заметил Барли Джон, проявляя редкую для него независимость взглядов, — это вот настоящий дохлый снежный человек. У меня только один вопрос.

Клинт уже представлял себе, как дает интервью Джерри Спрингеру^{67} или выступает в программе «20/20», рассказывая об их опасной многодневной охоте на обезьяну-убийцу.

— Что за вопрос?

— Как мы вытащим эту штуку из леса, не разрезав ее на куски?

Отец мой был носильщик-шерпа. Кстати, почти все мужчины из числа моих ближайших родственников потратили лучшие годы, помогая иностранцам с Запада затаскивать тяжелые грузы на крутые горы.

Я с малых лет решил наплевать на эту традицию.

Может, вы видели меня на рынке в Катманду. Там всегда полно туристов. У них водится слишком много денег и слишком мало мозгов, и каждый хочет купить и увезти домой кусочек Тибета. А я всегда готов их обслужить. В конце концов, им незачем знать, что сувениры на моем прилавке изготовлены по большей части на фабриках Шанхая и Дели.

В этом году на мировых финансовых рынках разразился очередной кризис. Количество покупателей и мои доходы резко упали, и я уже начинал беспокоиться, чем стану кормиться зимой.

И вот тогда отец, который давно уже болел, послал за мной.

О металлической шкатулке я знал всю жизнь — но никакие детские скандалы и истерики не помогли мне ознакомиться с ее содержимым.

Отец понимал, что скоро умрет, и все изменилось. Он велел мне хранить шкатулку, повторив наказ своего отца. И теперь я готов поделиться ее сокровищами с вами и со всем миром. Уверен, что когда вы увидите документы, которые я вам покажу, мы сойдемся в цене и оба останемся довольны.

Все это заняло какое-то время, но я расположил документы в хронологической последовательности. Так легче разобраться. Начнем с их прибытия в лагерь III.

Дорогой «Уральский следопыт»! Посылаю вам блокнот в кожаном переплете. Думаю, что сейчас, в связи со всеобщим вниманием к проблеме «снежного человека», небезынтересно будет опубликовать эту находку — записки студента Виктора Трофимова.

Блокнот попал ко мне следующим образом.

Во время разгрома японских империалистов в СевероВосточном Китае, осенью 1945 года, наша танковая бригада, прорываясь в тыл противнику, остановилась в городке Лубей. Экипажу нашей машины пришлось заночевать у доктора тибетской медицины — восьмидесятилетнего китайца. Звали его, кажется, Хваном. Он принял нас приветливо, радушно, мы быстро стали друзьями. И поздно вечером старик, порывшись в своих бумагах, дал мне этот блокнот. В нем все написано по-русски. Но тогда мы уже валились с ног от усталости, и я не стал читать, да а был неважный, а почерк мелкий.

Наутро танки помчались дальше, а блокнот так и остался у меня. Недавно, перебирая свои старые солдатские пожитки, валяющиеся с войны в чулане, я отыскал это сочинение студента Виктора Трофимова. Надпись по-китайски на внутренней стороне обложки блокнота сделана, по-видимому, самим доктором Хваном. Мой приятель, инженер Чжан Фацай, практикующийся на нашем заводе, перевел ее. Она гласит:

«Эту тетрадь подобрал в горах Каракорум, в районе Чогори, буддийский монах из монастыря, что стоит в верховьях реки Яркенд. Куплена у него мною на базаре в городе Рума, когда я гхал аз Кашгара в Хотан».

Вот все, что я могу сообщить об этой фантастической находке. Геннадий Старков.

18. 10. 1958 г.

«Снежный человек» действительно волнует умы многих ученых земного шара. В некоторых тибетских монастырях хранятся скальпы какого-то животного, пока еще неизвестного науке. Многочисленны легенды о нем, бытующие среди населения Центральной Азии и прилегающие районов. В горах Тибета, на Гималаях, на Памире многие путешественники и исследователи не раз обнаруживали следы доселе нигде не встречающегося живого существа. Были сведения и о том, что его якобы видели издали.

Сейчас в тех краях работает несколько экспедиций разных стран, в печати постоянно публикуются сообщения, связанные со «снежным человеком». В Академии наук СССР создана специальная комиссия по изучению проблемы «снежного человека».

Какое счастье держать в руках карандаш и писать на бумаге в мелкую клетку! Обыкновенный карандаш! Дорогой мой, как ты попал к мистеру Кэнту? Полуистертые золотистые русские буквы — «Ф-ка им. Сакко и Ванцетти» — на твоей грани звучат для меня будоражащей музыкой. А блокнот! Это бумага, на которую я могу нанести человеческие слова, мысли. Человеческие мысли! Это почти невероятно!.. Гм!.. Невероятно для студента, израсходовавшего на лекциях в университете не один десяток тетрадей и никогда не признававшего карандашей, только самопишущую ручку? Кто бы мог подумать, что карандаш для меня будет высшим наслаждением? И я сейчас пишу, бережно используя каждый миллиметр твердого грифеля.

Впрочем, если я буду все этак душекопательно излагать, то мне не хватит места рассказать и половины того, что произошло. Буду предельно краток. Жаль, что на филологическом факультете не преподавали специальный предмет краткость.

Итак, по порядку.

Наша группа альпинистов, состоящая из старшекурсников почти всех уральских вузов, начала восхождение на южную безымянную вершину Сарыкольского хребта. Все мы поклонники величественного и загадочного Памира, и это был не первый наш маршрут.

На привалах мы спорили, как назовем вершину, когда форсируем ее.

Памир, мой родной, Памир! Гигантская высокогорная пустыня, оледенелые хребты, роскошные луга бухарского тарана, черная зелень приземистых зарослей терескена по сухим шлейфам и склонам гор! Здесь удивительно изумрудны березовые рощи, как у нас на Урале, и густы таинственные тугаи вдоль русел бесчисленных речек, сплошные джунгли ивы, облепихи, боярышника. Я каждый учебный год бредил тобою, Памир, во сне, ждал летних каникул, мечтал завоевать тебя. Я воображал себя Сюань-Цза-ном и Марко Поло, считал себя последователем Федченко и Мушкетова, учеником Северцева и Ошанина, Иванова, Корженевского и Наливкина.

Я мечтал покорить тебя, Памир, и вот я у тебя в плену. Уже год или больше? Отпустишь ли ты меня? А, может быть, я сейчас вовсе и не на Памире? Где нибудь в Кара-корумах или на Гиндукуше? В Афганистане, в Китае, в Тибете, в Индии? Нет, нет, нет и нет! Я на родном Памире, в родной стране!

Тьфу, черт! Эта дикая жизнь с гули-бьябонами и особенно, конечно, встреча с экспедицией проклятого мистера Кэнта, наверное, помрачили мой ум. Надо стараться излагать все как можно последовательнее. Логика! Эх, балда ты, Витька, по логике получал всегда только тройку.

Но, давай, товарищ Трофимов, без лирических отступлений. Ты пишешь для науки, а не для студенческой вечеринки, не для сероглазой Танечки Комаровой. (Вот посмотрела бы она сейчас на меня — с этакой бородищей, почти голый, настоящий аламас! Ей очень нравился фильм «Ущелье аламасов»).

Сарыкольский хребет — граница Советского Союза с Китаем — идет с севера на юг, чуть отклоняясь на восток, потом круто заворачивает на запад и уходит в соседний Афганистан. На этом повороте мы и занимались исследованием сравнительно невысоких, чуть больше пяти тысяч метров, безымянных вершин.

Сейчас уже не представляю, как я тогда сорвался в ущелье. Помню, что на привале я смешил ребят: изображал, как у нас в Свердловске студентки-медички танцуют фокстрот, и, видимо, оступился. Сколько я летел вниз, потеряв сознание после первого же удара о снежный наст между каких-то скал, неизвестно. Как долго я лежал в беспамятстве и где, тоже неизвестно.

Помню, мы шли солнечным тихим днем, а очнулся я в полусумраке под бешеное завывание пурги, очнулся от того, что меня за плечи кто-то встряхивал.

Сначала я подумал, что это какой-то человек. Чуть раскосые глаза под сильно нависшим лбом глядели по-дружески, толстые губы расплылись в доброжелательной улыбке. Но длинные толстые лапы, обросшие шерстью, мех на острой, точно киль, груди, а также плоская волосатая морда, конусообразная макушка, косматые плечи, начинающиеся от самых ушей, подсказали, что это животное. И, главное, был сильный-сильный запах зверя. (К нему я теперь привык и не замечаю, потому что, наверное, и от меня уже пахнет точно так же).

Я закрыл глаза. Возможно, от страха. Над моим лицом раздавалось почти человеческое дыхание. Конечно, я не сразу сообразил, что передо мною гули-бьябон, как его называют киргизы, или голуб-яван, как принято именовать его в нашей литературе. В некоторых сообщениях о нем еще употребляется термин йети. А мистер Кэнт, проклятый мистер Кэнт, о котором речь впереди, говорил «сноу-мэн», что означает по-русски «снежный человек».

— Бу, бу, фиу, фиу, — раздавалось надо мной вперемежку с ласковым урчанием.

Я долго подавлял в себе страх. Никакому животному нельзя показывать, что боишься его. И я, вероятно, первый человек, что так близко встретился с этим таинственным обитателем неприступных горных вершин, полулегендарным живым существом. По моей смелости гули-бьябон будет судить о смелости других наших людей. Здесь, у самого поднебесья, смелость, наверное, не последнее мерило при знакомстве.

«Витька! — сказал я себе. — Где наша не пропадала! Ты прославишься на весь Советский Союз, внесешь ценный вклад в науку! Возьми себя в руки. Ты же не какой-нибудь неграмотный шерп — житель Гималаев, или суеверный лепча из Дарджилинга. Ты почти ученый муж, а кроме того, альпинист, физкультурник и постоянный подписчик «Всемирного следопыта».

Я заставил себя открыть глаза и постарался изобразить на своей физиономии спокойствие и дружелюбие.

— Бу? — спросил меня гули-бьябон.

В звуке его хриплого и немного визгливого голоса явственно слышался вопрос. Но что ему ответить? Я, очевидно, весьма растерянно улыбался, припоминая все читанное об обезьянах. На память не пришло ни одного обезьяньего словечка. Впрочем, все слова обезьяньего языка — чистейшая выдумка писателей. С животными надо разговаривать по-человечески: любое из них поймет смысловую интонацию в речи, оттенки чувства в человеческом голосе.

— Дорогой ты мой, гули-бьябончик! — тихо и, как мог, понежнее сказал я. — Ну, давай знакомиться, давай будем друзьями. Меня зовут Витя. Понимаешь? Витя. Ви-и-тя-а!

Он оторвал свои лапищи от моих плеч и продолжал сидеть на корточках против меня. Я поднялся и тоже сел, вытянув затекшие ноги.

— Витя… Витя… — повторил я, похлопав себя по груди. Подать ему сразу руку я побоялся.

Он долго смотрел на меня изучающими, умными, совершенно человечьими глазами. Сидя на корточках, он упирался, широко расставив руки, костяшками полусогнутых пальцев в землю. Большие пальцы на ногах, толстые, мохнатые и корявые, тоже оттопыривались в стороны, и весь гули-бьябон походил на огромную обезьяну. Я ждал, что он сейчас дружелюбно хрюкнет, как это делают гориллы в зоопарке после вкусного угощения. Но он опять произнес свое «бу», и опять это был какой-то непонятный для меня вопрос.

Свет в пещере, проникавший снаружи, где бушевала метель, был слабым, мы сидели за небольшим поворотом стены, и гули-бьябон оказывался больше в тени, нежели я. Но я отчетливо видел, как его зоркие, настороженно добрые глаза прощупывают меня как диковинку, рассматривают мою альпинистскую куртку, подбитую цигейкой, мои ботинки с шипами, блестящую пряжку пояса.

Вдруг он подпрыгнул на корточках, подавшись назад, к самой стене пещеры, и сел на камень, сел совсем по-интел-лигентному — вот-вот закинет ногу на ногу и охватит колени руками. Мы продолжали изучающе смотреть друг на друга, и я разглядел, что шерсть на нем недлинная, негустая, черно-рыжая, и сквозь нее просвечивает темная кожа,

Я не переставал улыбаться, конечно, наверное, натянуто. Гули-бьябон поднес руку к своему лицу (именно — «руку» и к «лицу»: слова «лапа» и «морда» к нему никак не применимы) и почесал толстыми короткими пальцами с закрученными ногтями небритую щеку (она действительно производит впечатление небритой). Почесал так, словно задумался: «Что же делать с этим несчастным альпинистом? И зачем это я приволок его сюда, в пещеру?»

А что же делать мне?

Я прикинул: гули-бьябон, бесспорно, раза в два-три сильнее меня и может сотворить со мною все, что ему заблагорассудится. Не ждать же, что придет ему в голову. Я поспешил подняться на ноги, чтобы снова попытаться объясниться.

— Витя. Понимаешь, Витей меня зовут, — сказал я, показывая на себя и шагнув к нему.

Но он на это лишь промычал что-то невнятно сердитое и, не вставая, протянул ручищу, опустил мне на плечо и придавил меня снова к земле.

— У-у, черт! — приседая, выругался я и пошарил вокруг, ища палку повесомее. Вся пещера была устлана тонкими обломками деревьев. И я, наверное, показал бы ему превосходство человека, умеющего владеть простейшим орудием: под руку подвернулась хорошая дубинка.

А гули-бьябон в этот миг засмеялся. Смех напоминал человеческий отдаленно, но все-таки это был смех.

— Чо, чо, чо!.. — закричал он весело и стал колотить себя кулаками в грудь.

— Значит, тебя зовут Чо? — спросил я, оставив свою дубинку.

— Чо! — опять засмеялся гули-бьябон.

Но я заметил, как он, не трогаясь с места, вытянул ногу и наступил на дубинку. И тут он умолк в ожидании.

Я встал и, глядя ему прямо в глаза, чтобы успокоить его, покладистым жестом чуть-чуть протянул к нему руку:

— Чо-о! Чо-о!.. Дорогой мой Чо!.. — Мне очень хотелось объясниться, подружиться с ним. Желание стукнуть его было мимолетным и, пожалуй, совершенно не свойственным мне. Я быстро схватил палку и вышвырнул ее из пещеры. А ему сказал ласково: — Тебя зовут Чо, а меня Витя. Витя! — И, показывая то на него, то на себя, я несколько раз повторил: — Чо — Витя, Чо — Витя, Чо — Витя.

И какова же была моя радость, когда гули-бьябон понял, засмеялся и тоже начал тыкать куцой пятерней то себя, то меня.

— Чо — Вить, Чо — Вить, — произнес он. Только Чо у него звучало с прицокиванием, а вместо Вить, получалось Уить. Почти как свист.

— Договорились!.. — И я, как старому другу, пожал ему пальцы, они очень грубые, мозолистые, как потрескавшаяся пятка. — Теперь мы знакомы.

Милый Чо! Мог ли я предполагать, знакомясь с тобою, что ты будешь верным и преданным другом, что ты, спасая меня, отдашь свою жизнь? Сейчас, когда я описываю свои приключения, в глазах все время стоит стреляющий в упор из парабеллума Кэнт, ты, бросающийся на него, шесть разрывных пуль в твоем могучем теле…

Впрочем, надо спокойно все изложить по порядку. Итак, мы в пещере, первое знакомство.

— Вить-Вить-Вить, — продолжал присвистывать Чо, покачивая головой и глядя на меня приветливо, как на долгожданного гостя.

А меня пробрал озноб. То ли от мороза, который начал донимать меня, то ли от всех волнений, хорошо пока окончившихся. Я стал дрожать, я замерз. И, показывая ему, как глухонемому, сколь можно выразительнее, что мне холодно, я спросил:

— Как ты живешь тут на таком морозе? Найти бы где-нибудь пещеру потеплее. А? Эта же пурга, наверное, надолго? — Я после каждой фразы спохватывался, что он меня не понимает, и жестами старался объяснить значение своих слов.

Но Чо, внимательно слушая, сидел неподвижно. И, наконец, по-видимому, ухватил мысль о пурге и холоде. Он вскочил, замахал руками, повернулся к выходу из пещеры и заговорил быстро:

— Чо-Вить-буфыр-ку-хы-ю-у…

Такой набор односложных слов!..Тогда я их еще не понимал. Чо как бы бранил летящий со свистом мимо пещеры снег. Он начал отчаянно отталкивать его, бить, то кулаками, то ладонями, толкать коленями, пинать. Он вошел в раж и не мог остановиться.

На всю жизнь мне запомнится эта жуткая картина. Я в пещере. Зуб на зуб не попадает от холода, не только от страха. А на выходе — дико пляшущий, рычащий, кричащий, ругающийся на неведомом гортанном языке гули-бьябон Чо. В безудержном и злом танце он то подпрыгивал, то садился наземь и дергался, опираясь на руки. Затем снова вскакивал и махал руками, будто дрался со всеми миллионами мчащихся мимо снежинок и сбивал на лету всякую из них, которую вихрями заносило в пещеру.

А за снежной кутерьмой, за пеленой пурги ничего не было видно.

— Чо! Чо! — кричал я, тщетно пытаясь остановить его буйные телодвижения.

Но мои истошные призывы только возбуждали его, и он неистовствовал еще больше.

Лишь тогда, когда Чо выдохся, обессилел, он подошел ко мне, и я понял, зачем ему нужны были эти невообразимые пляски. Он дохнул на меня горячим за пахом зверя. Пот струился с него, как с хлопкороба в ашхабадскую жару, и весь он излучал тепло. Согрелся. Мне даже показалось, что в пещере стало не так холодно.

— Не-е-ет! — все-таки сказал я. Но сказал по-дружески, уважая его обычай. Он же не виноват, что находится на такой низкой ступени человеческой культуры. — Это, брат, самый примитивный способ повышать температуру в остывающем организме. Что? Не понимаешь? Тьфу, черт! Я все время упускаю, что не умеешь говорить по-нашему. Сейчас увидишь!..

Пока он танцевал, согреваясь, я вспомнил про спички. Потряс перед его носом заветным коробком и приготовился поразить его настолько, чтобы окончательно снискать доверие и уважение. Нож, спички и кусочек шоколада — вот все, что оказалось при мне из мира цивилизации, все, чем я решил распорядиться с наибольшим толком.

Я начал собирать в кучу обломки хвороста, палки, сучья, которые кто-то специально натаскал в пещеру. Вроде как бы священнодействуя перед гули-бьябоном, сидящим на камне и с любопытством следящим за каждым моим движением, я с чувством, с толком, с расстановкой ломал старые голые и сухие ветки и по всем туристским правилам сооружал костер. Потом вытащил нож и, хотя в этом не было никакой необходимости, настрогал лучины. Просто хотелось похвастаться.

Чо заинтересовался блестящим складнем и нацелился схватить его. Но я быстро сложил лезвие, нож щелкнул, и Чо отдернул руку.

— Это, брат, такая штука, — объяснил я, — что можно и порезаться.

— Гу! Гу! Гу! — пробурчал ничего не уразумевший Чо и часто-часто закивал головой, хлопая себя ладонью по колену.

— Чего? — спросил я.

— Гу! Гу! — снова произнес Чо с испугом, с тревогой, вытягивая толстые губы и устремляя глаза на мою ногу.

Я посмотрел на штаны. По колену полз огромный, с ручные часы величиной паук, бархатисто-черный, брюхо почти шарообразное с ярко-красным пятном на конце. Я немного растерялся. Кара-курт! Самый ядовитый паук! Причем, это была самка, укус ее смертелен. Наверное, я потревожил ее, сооружая костер.

Мне многого стоило, чтобы не испугаться в присутствии Чо. Я снова раскрыл нож и осторожно кончиком лезвия сбросил с себя кара-керта. Паук упал к ногам гули-бья-бона. Бедный Чо в ужасе всхрапнул, как обезумевший буйвол, только как-то визгливо, и вскочил на камень с легкостью обезьяны, задрожав всем своим волосатым телом. Но мне удалось одним легким ударом ножа перерезать самку кара-курта. Брюшко ее мгновенно спало, а голова с ножками немного пошевелилась и замерла.

Чо все это видел. Он медленно спустился с камня, наклонился над уничтоженным кара-куртом, по-звериному обнюхал его. Затем ковырнул пальцем, убедился, что опасности больше нет, и, улыбаясь, уставился на меня взглядом, полным восхищения.

— Бох! Бох! — выкрикнул он, звонко размыкая шлепающие губы при звуке «б».

Это было первое слово на гули-бьябонском языке, которое я усвоил. Оно означает по-нашему «молодец», «парень- гвоздь» или что-то одобрительное в этом роде.

Я поблагодарил Чо за комплимент и снова потряс коробком спичек в руке. Он прислушался и выжидательно замер. «Ну, — думаю, — сейчас ты, брат, удивишься!» У меня даже сердце заколотилось от волнения. Как мой новый антропоидный, человекоподобный друг среагирует на огонь? Ведь все животные боятся пламени… Что станет делать мой гули-бьябон Чо? Сорвется с места и убежит, оставит меня одного в этой пещере, где я буду пережидать пургу, пережду, а потом еще неизвестно как буду пробираться к своим? В пустынно диких горах очень хорошо понимаешь беду, трагедию одиночества и ценишь любого товарища, пусть даже это не совсем человек.

— Ты не бойся, дружище Чо, — сказал я, вынув спичку, и почувствовал, что голос у меня робкий, неуверенный. — Сейчас зажгу огонь. Понимаешь? Тепло будет. Не понимаешь? Тепло!.. Вот этот холод… — Тут я стал усиленно помогать себе мимикой, жестами, энергичными движениями. Я так изощрялся, что, наверное, перещеголял актеров театра пантомимы. — Холод! Бр-р! Вот этот холод сейчас и фу-у, улетит. Понимаешь, улетит. Птица крыльями машет, понимаешь? Улетит! Тепло будет. Хорошо будет. У-у-уф!

Хорошо! Понимаешь?..

Трясущейся рукой я чиркнул спичкой и показал дрожащий в пальцах огонек.

Как я был обескуражен! Чо заулыбался, хлопнул себя по бокам, и, когда я, не рассчитав, уронил спичку, и она погасла, он так огорчился, ну, прямо ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Вот- вот заплачет.

Я чиркнул другой спичкой и запалил костер! Надо отдать должное моим туристским навыкам: костер я сложил вполне квалифицированно — пламя сразу охватило все сучья и весело заколыхалось над ними. В воздухе пахнуло дымком тамариска. Примечательный аромат! Никакая другая древесина, горя, не дает такого приятного дыма, как кусты тамариска.

Чо радостно заерзал на месте, еще раз похлопал себя по бедрам и придвинулся боком к огню, с наслаждением вдыхая запах дымка.

— Бох! Бох!… — удовлетворенно зачмокал он.

Гули-бьябон не животное, не зверь, он не боится горящего пламени, знает, что возле него можно погреться. Но почему же он не научился зажигать огонь, а только собирает валежник тамариска? Топлива в пещере, если тратить экономно, не меньше, чем на сутки. Я протягивал руки над костром. Чо тоже пробовал делать так, как я. И он совсем немного побаивался, еще не умея рассчитать расстояния до пламени, чтоб не обжечься.

— Как же так? — спросил я у Чо, теперь уже храбро и свободно придвинувшись к нему. — Огонь ты знаешь, а человек ты совсем дикий.

— Бох, бох, — ответил он и начал гладить меня по спине.

Хотя я и не сомневался, что он ласкает меня, все-таки пришлось отвлечь его от таких нежных чувств: рука у него слишком тяжелая. Я вытащил из кармана шоколадку, развернул у него на глазах, разломил пополам, сунул себе в рот и ему. Мой Чо зажмурился от удовольствия, зачмокал, зачавкал и — увы! — стал так гладить меня, что я испугался за целостность своего хребта. С огромным усилием отвел его руку в сторону.

На дворе — если считать высокогорный пустынный Памир двором нашей пещеры — темнело. Свистел ветер. Мы обнялись и долго сидели у костра, я помаленьку подбрасывал в огонь.

Но о чем говорить с моим Чо? О том, когда ожидать окончания пурги? О том, как я буду выбираться отсюда и много ли мне придется идти? Как долго я пробуду с моим новым другом вместе?

Обо всем этом думалось грустно-грустно.

Я призывал себе в помощь все мое мужество и волю, чтобы не впасть в уныние. Я даже потихоньку запел «Легко на сердце от песни веселой». И мой Чо с любопытством бесцеремонно заглядывал мне в рот, слушая. Песня для него, пожалуй, оказалась самым удивительным во мне.

Это, помню, раззадорило меня, и я спел ему уральскую частушку:

До сих пор не знаю, что именно больше нравилось моему Чо: мелодия этой частушки, или содержание.

Аппетит приходит во время еды. После жалкого кусочка шоколада мне стало понятно, что я голоден в сто раз больше, чем в университете за день до стипендии. Я сказал об этом возможными способами: вдавливал руками и без того провалившийся живот, совал себе в рот пальцы щепотью. Чо в ответ тоже что-то говорил, но мы не смогли столковаться.

Тогда я вышел из пещеры. Пурги уже как ни бывало, стояла тихая звездная ночь. Подмораживало, несмотря на то, что днем в этих краях при солнце можно купаться. Я быстрехонько сориентировался по звездам, где северо-запад, куда мне потом нужно двигаться, чтобы попасть к своим то-варищам-альпинистам, которые, конечно, считают меня погибшим, да так погибшим, что и трупа не нашлось.

Чо вышел за мною на полусогнутых ногах. Тоже поглядел на звезды. А потом принялся потихоньку заталкивать меня обратно в пещеру: дескать, возвращайся поддерживать огонь. Я подчинился: ну, куда пойдешь в этакую темень?

А Чо исчез. Я сидел у костра и думал, что со мной еще может случиться. Хотелось есть. Тамарисковый дым спокойно и плавно поднимался вверх, к своду пещеры, и пышным хвостом тянулся к выходу. Стояла тишина.

Не знаю, сколько времени я провел в одиночестве, позевывая и подремывая, подбрасывая сучья в костер. Для меня было совершенно ясно, что дождусь утра и отправлюсь на северо-запад. Судя по очертаниям гор вокруг, я находился где-то среди вершин. Значит, мне надо спускаться в долину, там я, несомненно, встречу людей и вернусь к своим.

Лишь два обстоятельства путали мои мысли. Прежде всего, пустой желудок. Хватит ли у меня сил добраться до человеческого жилья? Но это сомнение я энергично отбрасывал. А вот второе, то, что я еще мало познакомился с гу-ли-бья боном, совсем не изучил его, останавливало меня. Может быть, задержаться? Ведь мое подробное сообщение, возможно, заинтересует наших ученых.

Засыпая у костра, я видел себя в аудитории университета, делающим доклад о наблюдениях за антропоидным существом — гули-бьябоном. Я заканчивал свою речь какими-то важными подробностями, и мне аплодировали.

Будет ли когда-нибудь такое?

Проснулся я от прикосновения жестких волос к моей щеке. Костер почти погас, только тлеющие угли чадили чуть-чуть, и первое, что я сделал, — подбросил сучьев. В пещеру проникал неверный свет раннего утра, вспыхнувшее пламя багрово озарило свод и стены, и в этом смешанном освещении я не сразу разобрал, кто со мной.

Двое. Один — мой Чо, сидящий напротив на камне. А рядом? Положив мне голову на плечо, справа сидел другой гули-бьябон. К немалому своему смущению, я понял, что это гули-бьябон женского пола, и отпрянул. Столь неожиданно было ее соседство.

— А-а! А-а! — закричал Чо, увидев, что я проснулся. Он показывал рукой на мою соседку, с гордостью знакомил меня: — А-а! А-а!

Она в точности, как женщина, поправила длинную прядь волос, упавшую ей на лицо, — завела ее за ухо и улыбнулась мне. Лицо ее отличалось от физиономии Чо только тем, что было почти без растительности. Сидела она, поджав под себя ноги, упираясь левой рукой в землю, а правой подала мне какого-то зверька с разбитой головой.

Я взял. Сперва посчитал, что это выпотрошенный заяц. Но нет! Размеры меньше, а мех подлиннее, уши намного короче. Но, как у зайца, задние ноги несколько больше передних, и так же мал хвост. Только потом, через много дней, от проклятого мистера Кэнта я узнал название: пищуха. Это самая первая еда гули-бьябонов. Пищухи живут в россыпях крупных камней, питаются травой, на зиму заготавливают запасы сена — прячут его в щелях между камнями.

Тогда мне было не до названия. Я в какие-нибудь пять минут, изумляя Аа и Чо, освежевал тушку, словно всю жизнь только и занимался обдиранием шкурок. Затем кое-как испек куски мяса на углях и съел. Хороший завтрак!

Пока я все это прожевывал, мои гули-бьябоны с почтением поглядывали и молчали, принюхиваясь к запаху жареного мяса. Возможно, они ждали, что я предложу им по кусочку, но я оказался безнадежным эгоистом. Впрочем, они, по-видимому, были сыты, или сказалась их завидная выдержка. Позже я не раз убеждался, что гули-бьябон может довольно спокойно переносить длительный голод, а потом так обильно поесть, что завалится спать на целые сутки, а то и двое.

Позавтракав, я поблагодарил Аа, применяя, кроме слов, язык пантомимы. Она в ответ положила голову мне на плечо и нежно потерлась о меня. Чо восторженно хлопал себя по бедрам и все что-то говорил и говорил. Наверное, воздавал славу еде. Ведь еда — единственная радость в их жизни.

Потом Аа угостила меня куском белой глины. Я не сразу сообразил, зачем она мне подает мягкий ком, жирноватый на ощупь. Гули-бьябоны увидели мое недоумение, Чо оживился и начал уговаривать меня поесть. Односложных слов его я не понимал, но по тону любой безошибочно определил бы, что он меня уговаривает. Для убедительности Чо сам отщепил кусочек и сунул себе в рот, жмурясь от наслаждения, словно взял шоколадку.

Известно, что в Иране употребляют в пищу особую сладкую глину. Нивхи на Сахалине делали прежде кушанье из смеси каолина и оленьего молока. В Италии есть блюдо — пшеницу смешивают с нежным мергелем. Я из вежливости тоже попробовал принесенного гули-бьябонами лакомства. Прямо скажем, не очень. Глина приторная, прилипает к языку. А, главное, ешь ее с полным сознанием, что она не питательна, не усваивается. Я лишь сделал вид, что мне понравилось.

— Итак, прощайте, мои дорогие гули- бьябоны Чо и Аа! Большое спасибо вам за гостеприимство, за то, что спасли меня, подобрали где-то, укрыли от пурги, затем накормили, — с такой речью я обратился к своим диким друзьям, вставая и собираясь в путь-дорогу. — Пожелайте мне счастливо и быстро отыскать своих!

Я говорил все это, отлично сознавая, что меня не понимают. Я отчаянно размахивал руками, корчил всевозможные рожи, чтобы объяснить смысл слов. И мой Чо догадался о расставании, а может, просто почувствовал его. Я притронулся к его мохнатой богатырской руке, пожав ее посильнее, и заглянул ему в глаза. Чо плакал.

Конечно, может быть, дым угасающего костра ел ему глаза, когда он встал во весь рост. Но мне показалось, что это слезы предстоящей разлуки. Они текли по морщинам, огибая выпуклый огорченный рот. И я увидел, что Чо — пожилой, если не старый, гули-бьябон, что жидкие брови его почти седые. Позади меня стояла такая же большая и такая же пожилая Аа. Она прикладывала волосатую руку к глазам. Ну, женщины всегда более чувствительны!..

— Прощай, мой друг Чо!

Я двинулся из пещеры. Над горами уже взошло солнце и зарумянило окрестные снега, скалы, камни, ледники вдали. Мертво-пустынные величественные вершины окружали меня. Ни облачка в небе. Холодно-голубое, без единой птицы, оно лишь подтверждало отсутствие жизни вокруг. Камень, камень, снег и камень! Я никогда прежде не бывал один в горах среди вечной мерзлоты — в таком ледяном безлюдье, и мне захотелось вернуться к моим почти человекам Чо и Аа. Но я упрямо заставил себя пойти на северо-запад, не оглядываясь.

С каждым шагом, хоть воздух был прозрачным, чистым, свежим, хоть солнце начинало живительно припекать, я все больше и больше ощущал, что я один. Один неизвестно на сколько километров пути! И силы мои от этого начали таять.

Но тут на мое плечо легла волосатая ручища. За цоканьем своих ботинок я не слышал, как Чо тащился за мной. Как я был ему благодарен, когда мы пошли вдвоем! Я гладил его твердый огромный бицепс под мягкой шерстью. А обернувшись затем, увидел, что и Аа плетется сзади.

Они провожали меня.

Но не суждено мне было попасть к людям.

Мы шли почти весь день. И, то ли я плохо ориентировался по солнцу, то ли, огибая неприступные скалы, мы теряли прямолинейное направление, до вечера не показывалось никакой долины. А я рассчитывал, что нахожусь где-то неподалеку от альпинистского лагеря. Тогда я еще не знал, как далеко мог отнести меня гули-бьябон.

Чо и Аа были со мною. Они передвигались в горах лучше всякого альпиниста, хотя и не носили ботинок с шипами. Я без альпенштока часто оказывался в затруднительном положении, и гули-бьябоны выручали меня — подсаживали, подтягивали за руки и молча шли за мною, иногда чуть опережая, иногда приотставая.

К вечеру я освоил чудесный способ передвижения по снежным склонам. Чо садился и, приподняв ноги и руля руками, ловко скатывался вниз. Я несся за ним по промятой борозде, — чрезвычайно быстрый спуск километра два в минуту, не меньше. Аа, так же привычно, как и Чо, пользовалась этим способом.

К вечере я понял, что иду, не зная, куда. Где я свалился в ущелье? Где мы делали восхождение? Где альпинистский лагерь? Конечно, если бы в то время я умел хорошо объясняться по-гули-бьябонски, то Чо показал бы мне кратчайший маршрут. Но мы были друг для друга еще почти глухонемыми.

Чо иногда издавал дикий рев: не то недовольство мною, — дескать, куда, Витька, тебя несет нелегкая? — не то он проверял, есть ли кто-нибудь за ближайшей скалой. Аа отвечала ему резким свистом, звучавшим успокаивающе: пусть, мол, идет парень, какое наше дело. Я несколько раз ловил себя на том, что наблюдаю за ними и задумываюсь над том, в каких родственных связях они находятся. Муж и жена? Брат и сестра?

Я до сих пор не знаю этого. Но товарищами друг для друга они были самыми верными. Когда Чо, раненный на смерть, облапил стрелявшего в нас Кэнта, и оба они сорвались с отвесной скалы в пропасть, сколько мук претерпела Аа, чтобы достать Чо, вынести на вершину и замуровать в камнях…

Но об этом — после.

На закате у Чо в руках оказались две убитые пищухи, и мы остановились, сделали привал. Аа мгновенно выпотрошила добычу голыми руками. Причем разрывала она брюхо у пищухи так ровно и аккуратно, словно, вместо ногтей, у нее на пальцах — лезвия бритвы.

Мы с аппетитом поужинали. Без соли сырое, хотя и нежное, как у кролика, мясо пищухи не вкусно, но я не без удовольствия вспоминал, как у нас на Урале, когда стряпают пельмени, любят намазывать на хлеб толстый слой только что нарубленного сырого фарша.

После непрерывного, почти без отдыха, перехода по голым горам я вдруг уснул мертвецким сном. Я был достаточно натренированным, закаленным альпинистом, да и от рождения я не хилый, но таких длительных пеших путешествий, от восхода до заката, по кручам, по скалам, по камням, до этого дня мне переносить не приходилось. Веки опустились как-то сами собой, все тело обмякло в изнеможении, и я проспал всю ночь напролет до рассвета, наверное, и не пошевелившись.

Проснулся я в объятиях Аа. Проснулся от холода, замерзла спина. Я дрожал мелкой дрожью, и Аа прижимала меня к своему горячему телу, стараясь обогреть.

Я сразу вскочил на ноги: мне было очень неловко, что меня, словно младенца, прижимают к груди. Чтобы согреться, я стал делать самую интенсивную гимнастику. Аа продолжала лежать в расщелине между камней и, по-человечьи позевывая, сладко подремывала. По всему, ей было совсем не холодно, а мне мороз пощипывал уши.

В душе я погордился, что мой организм крепок, вынослив, не боится ни простуды, ни переохлаждения, привычен к резким изменениям температуры дня и ночи. Но я все-таки, помню, пожалел, что встал рано. Можно бы поспать еще. Мягкая шерсть Аа, ее горячая кровь хорошо грели меня, надо было просто перевернуться на другой бок. Ведь сколько мне идти еще — неизвестно. А при таких нагрузках следует больше спать и усиленней питаться.

В последующие ночи я так и делал— дрых в объятиях Аа или Чо, а то, еще лучше, между ними, как между двумя печками, до тех пор, пока они сами не подымались. Температура тела у гули-бьябонов явно выше температуры человеческого организма. Если у волков нормальная — тридцать восемь градусов, то у Чо — не меньше тридцати девяти, а у Аа, пожалуй, и все сорок.

И как много они едят! Пока я согревался спортивной зарядкой по нормативам ГТО II ступени, Аа встала и убила двух пищух. Сделала она это с ловкостью, которой позавидовал бы любой мальчишка, самый заядлый игрок в бабки. Взяв камень, она сначала на вид лениво и безразлично оглядывалась вокруг. Заприметив среди скал неосторожного зверька, которого я, например, тогда еще совершенно не умел различать, она кидала в него камень. Бросок на пятнадцать — двадцать метров получался резким, отрывистым и чрезвычайно сильным. Попадание на редкость снайперское, причем точно в голову пищухи.

А в это время на вершине недальней скалы раздался громкий протяжный крик нашего Чо. Он быстро спустился к нам, волоча за собой убитого архара. В этом диком баране не менее полуторасот килограммов живого веса, но Чо, приблизившись к нам, поднял его, как перышко, над головой, держа длинной вытянутой рукою за конец изогнутого рога.

Он бросил архара к моим ногам и приветствовал нас восторженным ревом: «Доброе утро».

Мне не надо было объяснять, что я должен делать. Я сел за работу: выпотрошил архара, освежевал, разрезал на куски. Аа и Чо, сидя рядом на корточках, с любопытством наблюдали, как в моих руках мелькает блестящее лезвие ножа. Я работал с увлечением, приятно иногда показать свое умение, свою ловкость. Мне очень хотелось, чтобы гу-ли-бьябоны меня уважали. Я ведь их очень уважал. Что бы сталось со мною, если бы Чо не подобрал меня, когда я свалился в ущелье?

Но, когда мои мохнатые друзья стали слизывать с камней кровь архара, мне, с непривычки, стало не по себе. Они хватали камни и обсасывали их, жмурясь и урча от наслаждения. А потом даже опустились на четвереньки и прямо по-собачьи начали языками подбирать баранью кровь с гнейсовой плиты, на которой я разделал тушу.

Я отошел в сторону, надеясь отыскать хоть немного топлива, чтобы не есть мясо сырым. Но разве найдешь что-нибудь в этой каменной пустыне, кроме льда, и снега, да нищих кустарничков караганы — жалкого подобия нашей желтой акации, да еще такой же мирикарии — медвежьей лапы, которую можно разжечь лишь осенью, когда на ней созреют плодики, содержащие воск. То ли дело у нас на Урале — кругом леса!

Осматривая окрестности, я заподозрил страшную вещь. Мне показалось, что мы находимся совсем в другом месте, не там, где накануне вечером я уснул. Дальнейшие события подтвердили это трагическое обстоятельство, усложнявшее мне возвращение к людям. Ночью мои милые гу-ли-бьябоны спокойно взвалили меня, спящего, на плечи и по очереди несли.

Но куда? Где мы тогда находились? На сколько километров и в каком направлении унес меня Чо впервые, подобрав в ущелье и укрыв в пещере во время пурги? И куда меня потом перетаскивали?

С гнетущей тревогой, мрачный, я возвратился к своим мохнатым друзьям, которые пировали, пожирая архара. Не столько голод, сколько необходимость разумно поддерживать свои силы, заставила меня съесть несколько кусков мяса. И лишь нежная заботливость гули-бьябонов не давала угаснуть моей надежде на спасение. Аа и Чо наперебой подсовывали мне самое нежное баранье филе. Они, умницы, видели, что мои зубы — это зубы десятимесячного ребенка в сравнении с их мощными челюстями, в которых, как спички, расщеплялись толстые кости. С такими друзьями не пропадешь!

6

Я объелся. Как завзятый гули-бьябон, я поминутно хватал горстями снег, чтобы напиться. Пресная влага не утоляет жажды. Я длительное время мучился, пока не приспособился опять-таки по-гули-бьябоньи употреблять в пищу свежую кровь убитых животных и лизать солончаки.

После завтрака Аа и Чо долго не хотели идти дальше: оставался недоеденным архар и целых две пищухи. Мы уже начинали привыкать взаимно объясняться, и я с красноречием Цицерона и с жестикуляцией взбешенного глухонемого доказывал им, что надо двигаться вперед и вниз, в долину, которая угадывалась за грядою скал на горизонте. Аа и Чо показывали на добротные куски мяса, которые жалко оставлять грифам.

Я вспотел, пока уговорил, доказал, показал, что пищух и пару бараньих ног можно нести с собою. Я взял пищух, Аа и Чо — по окороку, и мы, наконец, двинулись. Гули-бьябоны поминутно оглядывались на остатки мяса, на которые сразу же налетел снежный гриф. (Кажется, точнее эта бурая голошеяя хищная птица с размахом крыльев больше, чем рост гули-бьябона, называется гималайским сипом).

Жадный обжора Чо вернулся, отогнал грифа и взял с собой еще большой кусок мяса. Но через час или полтора ходьбы и Чо и Аа присели и съели все, что несли с собою. Мне ничего не оставалось, как отдать им на растерзание и обеих пищух и тоже второй раз позавтракать. Про запас.

Впрочем, полуденное солнце уже изрядно припекало, и наши мясные запасы могли бы очень скоро испортиться. Да и карабкаться по скалам со свободными руками было куда легче.

Легче! Я сейчас улыбаюсь про себя, вспоминая, каким беспомощным и слабеньким был я со значком альпиниста II ступени на груди — парень, считавшийся в университете атлетом и богатырем. В глазах гули-бьябонов я выглядел тогда, наверное, грудным ребенком, ползунком. Мне до сих пор еще не довелось видеть гули-бьябоньего младенца, но он, в моем представлении, должен родиться сразу мастером спорта, чтобы передвигаться в этом царстве каменных глыб и сыпучих снегов, выжить и вырасти таким, как Чо, чтобы стать властелином этих бескрайних высокогорных просторов, на крыше мира, у поднебесья.

Сейчас, когда я пишу обо всем этом, я терзаюсь мыслью, что в те дни был недостаточно серьезным. В двадцать лет с небольшим вообще на мир смотришь безответственно легко. Вместо того, чтобы понастойчивей искать пути на северо-запад, я отвлекался изучением моих гули-бьябонов, старался постичь тайну их примитивного, односложного языка, наблюдал их привычки, образ жизни, учился метко бросать камни, перенимал умение ориентироваться, где обрыв, где сыпучие камни угрожают обвалом, где водятся вкусные пищухи.

Как я был наказан!

Сплошные горные массивы стали разделяться многочисленными широкими плоскодонными долинами и бессточными котловинами, которые заполнены рыхлыми геологическими отложениями. Мы спустились, наконец, в глубокую долину и несколько дней шли среди буйно зеленеющей сочной растительности. Мои гули-бьябоны набрасывались на разные травы и кустарники, даже грызли деревья, как зайцы, словно соскучились по витаминам. Я тоже, боясь заболеть цингой, старался есть побольше всяких ягод и зелени.

Несколько раз я разжигал костер, спички у меня кончались, и на последнем привале я решил пробыть подольше, поддерживая постоянный огонь. Не может быть, чтобы меня не искали, думал я. Если я буду постоянно находиться на одном месте, меня будет легче найти моим товарищам-альпинистам. И мне постоянно чудились то звуки человеческих голосов, то рокот самолета, то ржанье коней.

Аа и Чо все так же нежно заботились обо мне: кормили и холодными ночами согревали своим теплом. Но гули-бьябоны — безнадежные бродяги. Я построил довольно приличный шалаш, перед входом горел костер, и внутри было сравнительно тепло, но Чо и Аа никак не хотели жить под крышей. Когда я все-таки уговорил Чо расположиться в шалаше, он проковырял в стене дыру, высунул голову наружу, прислушиваясь, да так и провел всю ночь. Аа вообще ни разу не зашла в шалаш и спала рядом, как бы охраняя нас. И им никак не сиделось на месте — весь день они бродили, отлучаясь не только надолго, но и далеко.

А я сидел у костра, поддерживая огонь, стараясь, чтобы от костра поднималось как можно больше дыму.

И вот как-то под вечер я почувствовал, что на меня кто-то пристально смотрит. Я не испугался, а только подумал, что у меня появляются какие-то новые звериные способности: чутье. Или, может быть, я просто-напросто изнервничался?

Вскоре я заметил, как из-за деревьев за мною действительно следит пара любопытствующих и внимательных глаз. Говорят, уральцы обладают пониженным чувством воображения, фантазии (это из наших студенческих споров в университетском общежитии). Но я почему-то сразу представил себе, что это гули-бьябон, причем не Аа и не Чо, а какой-то молодой экземпляр. Я крикнул по-дружески приветливо:

— Иди сюда, не бойся!

На их гули-бьябонском языке это звучит ужасно и русскими буквами не передашь.

Улыбаясь и протягивая мне пару убитых пищух, из зарослей поднялась еще более крупная, чем мои прежние мохнатые друзья, молодая гули-бьябонка. Она, по-видимому, была не только молодой, но и красивой на гули-бьябонский вкус: лицо чуть-чуть подернуто рыжим пушком, мех на всем теле гладкий, светлый, почти русый и блестящий, а выставляющийся вперед рот с красными губами полон крепких ослепительно-белых зубов.

Подошла она, как все гули-бья-боны, немного сгибая ножищи в коленях, как девчонка, впервые надевшая туфли на высоких каблуках. Опустилась рядом, настороженно оглядываясь по сторонам и рассматривая меня, словно ребенок удивительную игрушку. Я к тому времени уже имел, как говорится, счастье однажды улицезреть свою персону в зеркале небольшого озерка и знал, что, обросший, грязный, вонючий, я похожу на настоящего гули-бьябоненка. Только шерсть на моей туристской куртке виднелась внутри, а не снаружи, что и было сразу замечено моей новой знакомой. Она потрогала цигейку и удовлетворенно хрюкнула.

«Э-э, да ты, матушка, совсем еще молода, коли хрюкаешь, подобно обезьяне, — подумал я. — Ну, давай посмотрим, чем ты отличаешься от других?»

Я принял ее подарок, быстро выпотрошил пищух. Гу-ли-бьябонка была в восторге от ножа. Мы немедленно съели самые вкусные куски и довольно свободно объяснились. Ее звали Уа, и это произносилось почти как Вуа.

Рассматривая меня, она все время смеялась и трогала то мое плечо, то шею. Потом весело толкнула, и я едва не отлетел в сторону. Что я мог противопоставить силище этой богатырши? Я ткнул ее шипами альпинистских ботинок в бок, — она дернула меня за ногу, чуть не вырвав ее напрочь.

Тогда я слегка кольнул Уа ножом. Она отпрянула, потом стукнула меня по уху, а затем пыталась отнять у меня нож. Я сумел сделать вид, что выбросил его далеко на сторону, а сам незаметно спрятал в карман. В эту минуту вдали раздался резкий свист моего Чо, я ответил ему в тон, сунув в рот четыре пальца. Тогда Уа неожиданно схватила меня в охапку и потащила прочь.

Я отчаянно сопротивлялся. Я кричал, что было мочи, призывая на помощь своего Чо. Я улучил момент, полез в карман за ножом, но его не оказалось: выпал, очевидно, когда меня хватали и подымали вверх ногами. Я пробовал душить свою похитительницу, но у гули-бьябонов совсем нет шеи, и руки мои скользили по гладкой шерсти. Я колотил ее кулаками, щипал ее, пытался бить ногами. Но ей все это было, как слону дробина, выражаясь студенческим жаргоном. Ноги мои она живо сжала мускулистой ручищей, да так, что я оказался висящим вниз головой у нее на плече.

Через несколько минут мы были уже на какой-то вершине, перевалили ее и двинулись дальше по какому-то хребту в обход зеленой долины, где мне почудилось, будто я заметил признаки человеческой жизни. Кровь приливала мне в голову, вот-вот, казалось, она хлынет у меня из ушей, изо рта. Я боролся, выбиваясь из сил, старался как-нибудь при-поднять свою гудящую голову. И вдруг у меня мелькнула жуткая мысль: а что, если Уа утащит меня за границу?

Для такой страшной мысли не было весомых оснований, я вообще не знал, где мы находимся. Но почему-то я почувствовал, что земля подо мною не наша, хотя вокруг, наверняка, на тысячу километров еще не ступала нога человека. Была ли это афганистанская земля или китайская, я объяснить не смог бы. Но вот не наша, и все! Нет, я не хочу оправдываться перед своими согражданами, которые, возможно, будут когда-нибудь читать эти записи. Я не смею выдавать себя за такого патриота, у которого так сверхъестественно развито шестое чувство — чувство родной земли. Нет! Но одна мысль о том, что меня могут переправить в другое государство, вызвала во мне ужас, от которого теряется сознание.

Я не знал, что меня ожидают впереди такие приключения, от которых я стал седым и, наверное, старым.

— Чо! Чо, дорогой брат мой! — уже не кричал, а шептал я тогда. И теперь всю жизнь я буду с благоговением произносить твое имя. Чо, дорогой брат мой!..

7

Неоднажды я пытался спрятаться, когда Уа опускала меня на землю и отлучалась, оставляя одного. Я убегал куда-нибудь в сторону, чтобы избавиться от Уа. Но у нее был слух дикой серны, орлиное зрение и нюх овчарки. Каждый раз Уа быстро отыскивала меня, нисколько не сердилась, добродушно ворчала, очевидно, считая меня щенком-несмышленышем, и кормила меня мясом добытой пищухи. Она говорила мне «бох-бох» и другие компименты, урчала и преданно терлась волосатою головою. А потом снова бесцеремонно сгребала меня в охапку, взваливала на богатырское плечо и несла дальше. Я даже приспособился и ехал на ней уже не вверх тормашками.

Я чувствовал и понимал ее хорошее отношение ко мне. Только один раз я получил от нее злую затрешину, от которой свалился замертво и долго был в беспамятстве.

Произошло это так. На пятый или шестой день Уа, как обычно, положила меня в укромное местечко между скал и отправилась за пищей. Я проклинал себя за то, что обронил свой нож при первом знакомстве с Уа. Можно было бы зарезать ее или хотя бы покончить с собой — до такого отчаяния я дошел, когда убедился, что утащен за границу. Мы двигались все время на юго-восток, и горные гребни становились все более и более оледенелыми, а в разломах известняка и кристаллических сланцев начинали попадаться горячие источники. Резко расчлененный рельеф, почти без ровных плато, глубокие узкие ущелья, вместо поперечных равнин, — все говорило о том, что я уже не на Памире. Где же? Если двигаться от Памира на юго-восток, то, насколько помнится, попадешь на Каракорум. Но это уже заграница!..

Все подтверждало мне, что я на Каракоруме — на хребте самого мощного в мире оледенения и втором в мире по высоте. И я твердо решил покончить с собой. Плутать, как гули-бьябон, среди пустынных скал и снегов у самого поднебесья, но на своей территории — еще куда ни шло: есть надежда на спасение. Родная земля, пусть голая, каменистая, вселяет эту надежду и укрепляет ее. А таскаться в таких условиях по заграницам!.. Честное слово, лучше умереть!..

Я выбрался из расщелины, где меня оставила Уа, и сердце мое сжалось от безнадежности. Солнце стояло высоко над снежнокаменными кручами, ясно показывая мне юг. Я взобрался на какую-то вершину и увидел, что горные кряжи справа, слева, впереди и позади меня четко протягивались на юго-восток, даже почти на восток. Нет, это уже не наша страна!..

Я попробовал разбить себе голову о скалу. Но то ли мой череп крепко скроен, то ли в отчаянии у меня не хватало сил, — я ударился несколько раз и лишь набил огромную шишку, потекла кровь, голова загудела, но я оставался живым. Тогда я вскочил и опрометью бросился вниз по снежному почти отвесному склону поперек хребта. Когда меня несли по этим местам, я заметил небольшую висячую долину и теперь подумал, что прыгну с нее вниз головой. В высокогорных областях, бывает, большой ледник, стекая по главной долине, углубляет ее быстрее, чем боковые менее мощные леднички — свои долинки, вот они и получаются висячими над главной, как балконы. И высота впол-не достаточная, чтобы разбиться в лепешку.

В несколько минут я скатился на несколько километров вниз испытанным гули-бьябонским способом, управляя руками, как рулями. Оглядываясь, остерегаясь, чтобы меня не нагнала Уа, я поднялся и побежал что было сил. Дальше склон был голый, без снега, но я уже бегал по скалам не хуже архара. Правда, шипы на моих ботинках поистерлись, и по льду я заскользил бы, но по камням мог соперничать даже с самими гули-бьябонами. Я очень боялся, что выдохнусь, прежде чем вернется и начнет преследовать меня Уа, она-то могла ходить быстрыми шагами без устали, и этот страх подгонял меня.

И надо же было, чтоб я упал! Спрыгивая с какой-то скалы, я не удержался на ногах, потому что уступ оказался оледенелым и покатым, и растянулся почти плашмя на острых камнях. Кое-как поднялся и снова упал — уже от боли в колене. Пришлось сесть отдышаться. Засучив штанину, поглядел: кожа ободрана до самой кости.

Альпинисту часто приходится быть в синяках, кроме того, я с мальчишества привык переносить любую боль, потому что в детстве был драчуном и забиякой. Но тут мне пришлось туго. Свербящая, ноющая и одновременно колющая боль в коленке, сама, помимо моей воли, выжимала из меня стоны, как я ни старался сдерживаться, прикусывая губы.

Разбитая нога вынудила ползти. Я изодрал в кровь руки, порвал куртку на груди, но упорно двигался вперед, торопясь и тупея от боли. Сказал бы мне с месяц назад кто-нибудь (даже Танечка, которая всегда подсмеивалась надо мной), что человек может упрямо ползти, превозмогая мучительную боль, упрямо ползти только для того, чтобы броситься вниз головой и разбиться, — я не поверил бы. А тогда я спешил и спешил, чтобы успеть умереть до того, как меня разыщет и настигнет Уа.

Не знаю, может быть, она меня и любила, эта молодая обросшая шерстью богатырша с блестящими желтыми глазами. Но ее материнская нежность, ее самозабвенное беспокойство о том, чтобы я был сыт и не замерзал морозными ночами, ее трогательная заботливость и ласковое облизывание языком так и не вызвали тогда во мне даже чувства симпатии. Я потом безжалостно помог убить ее. И только сейчас, когда описываю все это, я жалею дикую красавицу Уа. Наверное, можно было не уничтожать ее, а как-нибудь договориться жить в мире и согласии.

Я дополз до края обрыва и собрался с силами, чтобы кинуться вниз, и услышал над головою протяжный, громкий, гули-бьябонский, словно порыв урагана, свист. Я даже выругался: успела все-таки найти меня противная Уа! Я свесил голову в пропасть, оставалось последнее движение, чтоб перевалить через край, и тут вдруг почувствовал, что это не Уа, что свистит мой старый Чо.

— Вить-Вить-Вить! — раздавался пронзительный свист.

Я поднял голову. Напротив меня, на другой горе, тоже на краю висячей долинки стоял Чо. Он махал мохнатыми ручищами и радостно подпрыгивал, хлопая себя по бедрам, рыжим, на солнце почти золотистым.

Мой родной Чо! Позабыв о боли, позабыв о своем намерении умереть, я вскочил на ноги и заорал:

— Чо! Дружище! Иди сюда скорее!

8

Нас разделяло всего метров двести. Эх, если бы Чо или я умел летать! Под нами лежала глубокая долина, спуститься в которую не было возможности ни мне, ни ему. Мы стояли друг против друга, словно на гигантских каменномертвых коврах-самолетах, под нами плыли облака.

— Вить-Вить! — полукричал, полусвистел Чо и, показывая мне в сторону, быстро зашагал по краю висячей долинки.

До места, где ущелье смыкалось, было километров десять. Там виднелись крутые снежные склоны в ущелье и со стороны Чо и с моей. Можно быстро скатиться и встретиться.

Прикинув расстояние, я заковылял в ту же сторону, что и Чо. Он свистел, кричал, что-то бормотал. Я не мог разобрать смысла, но понимал, что мой Чо рад за меня, рад видеть меня живым, рад, что догнал меня. Он все время что-то показывал мне зажатое в левой руке, но я не разглядел.

— Где же Аа? — спросил я, сложив руки рупором у рта.

— Аа! Аа! Аа! Аа-а-а-а! — закричал он в ответ, остановившись и обернувшись назад.

Я понял, что Аа тоже где-то недалеко, и тоже начал звать ее, помогая старому Чо, и, как можно быстрее двигаясь вперед, чтобы поскорее сойтись со своим испытанным другом.

Интересно устроен человек! Не снежный, а настоящий, вроде меня. Всего несколько минут назад, казалось, ничто не могло бы меня остановить и отвратить от безумного решения — броситься вниз головой в пропасть. Почему? У меня не было другого выхода, мне не хотелось жить, хотя меня кормило, согревало и заботилось обо мне сильное человекоподобное существо — гули-бьябонка Уа, с которой явно не пропадешь в этом холодном льдисто-каменном хаосе безлюдных бесконечных гор.

Но появился Чо, такое же человекоподобное существо. Какой теперь открывался выход из трагического положения студента-альпиниста, попавшего с одним лишь комсомольским билетом в какую-то — неизвестно какую — страну? Никакого выхода! Чо ведь даже не смог бы объяснить мне, где я: в Китае, в Афганистане, в Индии или Непале? И что меня ждет впереди? Ничего не прояснялось после встречи с Чо.

Тем не менее, я ожил. Я шагал, забыв о сумасшедшей боли в разбитой ноге, не чувствуя, что хромаю, и не спуская глаз со своего Чо, который важно выступал по другую сторону пропасти. Я стал замечать окружающую жизнь. Я с наслаждением смотрел, как убегал в гору мощнорогий архар, как вскинулся и полетел, трусливо замахав крыльями, гигантский снежный сип, как вдали вперегонки бросилась наутек, завидя моего Чо, многочисленная стая красных волков. Эти красно-желтые пушистохвостые зверюги, поменьше наших уральских серых волков, видимо, дружно осаждали какую-нибудь парочку горных козлов. Но как только они заметили Чо, все столь же панически, сколь и сплоченно, ринулись напропалую подальше от него.

Да. Гули-бьябон в этих краях — царь зверей, владыка гор.

В те минуты я был так рад встрече со своим Чо, что даже не подумал: каково было бы мне, если б стая красных волков охотилась на этой стороне пропасти, где шел я. Впрочем, я, наверное, ни о чем не думал. Я спел своему Чо нашу уральскую частушку «Милый, чо, да милый, чо…» и, как мальчишка, впервые познавший эхо, бодро и беспечно кричал вместе с Чо, когда он время от времени останавливался и звал свою Аа:

— А-а-а! А-а-а!..

Эхо далеко разносило наши дружные голоса по горам, сверкавшим на солнце заснеженными гребнями и гранями льда, отшлифованного ветрами до голубизны.

Наши веселые крики тогда и принесли мне новые грустные приключения.

Нивесть откуда и совершенно неожиданно на меня налетела моя рыжешерстная похитительница Уа. Она догнала меня так ловко, что я не слышал ее шагов и обернулся лишь тогда, когда на моей спине оказалась ее косматая ручища. Я успел только увидеть, что она негодующе сузила в темные щелки свои желтые глаза, как это делают злые девчонки. В следующий момент я получил от нее затрещину по уху и, наверное, грохнулся наземь, потеряв сознание. А может быть, и не успел упасть, как она подхватила меня, взвалила на плечи и потащила.

Что теперь сетовать и рассуждать! Возможно, не орали бы мы со старым Чо — Уа не успела бы отыскать меня. И Чо меня не отдал бы и прогнал ее. И молодая красавица Уа жила бы себе и жила. И тогда бы, возможно, мы не встретили экспедицию мистера Кэнта… Эх, если бы да кабы, да во рту росли грибы!

9

Я пришел в себя от обжигающего ветра, который колол лицо, шею миллионами сухих, словно песок, снежинок. Уа несла меня сквозь буран и тяжело дышала. Я отвернулся от ветра, пошевелился, кое-как натянул на голову капюшон, обхватил рукой свою владычицу за шею, вернее за то место, где должна быть шея, сунул пальцы поглубже в ее шерсть.

Уа почувствовала, что я жив, повернула ко мне румяное волосатое лицо, оскалила в приятельской улыбке свои крупные зубы, ласково поурчала и прибавила шагу. От нее пыхало жаром, и если б не сногсшибательный ветер, то над нами взвивались бы клубы пара. Ее голова, живот, бедра заиндевели, а на шерсти ниже колен висели крупные ледяные сосульки. Но она шла и шла, только ей одной ведомо, куда, потому что в трех шагах из-за мчащейся снежной пелены ничего не было видно.

Здесь, в горах, на крыше мира, вдали от морей, при резко континентальном климате, естественны и дневной нагрев, и ночное охлаждение почвы. Утрами всегда заморозки, а взойдет солнце, накалит каменные громады, и стоит теплынь градусов до двадцати. Но после заката все опять быстро остывает. И бывает такое резкое понижение температуры, что я закрываю уши. А ведь они у меня уральские, и до минус двадцати пяти, а то и до тридцати в Свердловске я никогда не опускал верх ушанки.

Неожиданное падение температуры здесь вызывает сумасшедшие ветры, прямо-таки уральские бураны и пургу. С той только разницей, что здесь не поймешь, то ли это снег из туч, которые опять-таки неизвестно где, наверху или внизу, то ли это снег сдувает с вершин, и поэтому он такой крупный и льдистый. А эта снежная буря была такая сильная и холодная, что я заподумывал: уж не пришла ли зима, может быть, Уа несет меня несколько месяцев?

Мы вошли (странно звучит «мы вошли», когда я лежу на загривке, и меня быстро несут — попробуй вырваться!) в неглубокую расщелину. Две отвесные каменные стены образовывали неширокий коридор, в который только сверху сыпался снег, и было сравнительно тихо.

Я сказал Уа, дескать, давай здесь остановимся.

— Чо, Чо! — ответила она, показывая рукой назад и пошла еще быстрее.

«Хорошо, — думаю, — значит, мой Чо идет за нами. Но откуда Уа это знает?» — тут же усомнился я. При всех самых высоких способностях чуять запахи, шорохи и еще черт знает что, едва ли можно в этакий снежный буран догонять по следу и, тем более, ощущать чье-то преследование.

«Выдумывает все эта Уа!» — решил я и впал было в самую настоящую меланхолию. Мне стало все равно, на все наплевать, будь что будет!

Однако мысли есть мысли. Думать — прекрасное свойство человека! Оно все время беспокоит тебя, напоминает о том, что ты жив, живешь, а отсюда появляются мысли: зачем и для чего живешь, и что ожидает тебя в будущем, и что ты сам можешь и должен сделать для своего будущего.

Я никогда не был пессимистом и не стал им здесь, в обществе гули-бьябонов. Среди них уныния не бывает. Может быть, потому что они не читали стихов Есенина, не учатся и не получают двоек, их не продергивают в стенной газете за плохое поведение — не знаю! Это сложный философский вопрос.

Но, во всяком случае, например, тоскливый свист неистового ветра и мрачная завеса калейдоскопически вертящегося перед глазами снега, которые могут нагнать на слабонервного человека полное отчаяние, — в гули-бьябо-не пробуждают только энергию и упорство, прилив упрямых сил и неукротимую волю. В этом они похожи на наших альпинистов, туристов, геологов-разведчиков и вообще на всех тех, кто одержим страстью достичь намеченной цели.

Подставляя ветру и снегу лицо, я стал думать о своем научном сообщении в родном университете: «Человекоподобное существо — гули-бьябон».

Я увлекся и перестал замечать окружающее.

Я сделал твердый вывод, что гули-бьябоны не дикие животные, а люди, стоящие на самой первой ступени человеческого развития. У каждого из них есть зачатки характера. Да-да, именно характера. Ведь у дикого животного, как известно, не может быть характера, а только темперамент.

Очень жалею, что у меня не было таких мыслей прежде, когда мы в общежитии спорили с Колькой Ильинским. Колька много раз доказывал, что главное у человека — темперамент, это, дескать, его внутренняя сущность, непере-делываемая основа. У одних, дескать, есть страстная порывистая настойчивость, а у других ее нет, и с таких, дескать, взятки гладки. Колька прикрывался тем, что он флегматик по темпераменту, и был подчеркнутым пижоном, антиобщественником.

До чего же ты, Коля, примитивен! У тебя темперамент гули-бьябона, они тоже, как ты, медлительны, и их как будто бы ничем не удивишь. Но если у гули-бьябонов это естественно здесь при низкой температуре, в суровых условиях высокогорной жизни, в разреженном воздухе, то у тебя это просто отсутствие высокоразвитого интеллекта. И ты еще этим рисуешься, подолгу не ходишь в парикмахерскую, говоришь, что это твой стиль. Ты просто равнодушный ко всему человек. Тебе лишь бы хорошо и вовремя поесть, поярче одеться да не заболеть; чуть вскочит прыщик на морде — у тебя уже трагедия!..

Тьфу! Я даже унизил моих гули-бьябонов, сравнив тебя и твой стиль с ними. Тебе бы, человек Коля Ильинский, такие черты характера, какие в зачатке есть у гули-бьябо-нов: мужество, чуткость, верность товариществу, последовательность, целеустремленность!

Ну, ладно. Я отвлекаюсь опять, а уже исписана половина блокнота, доставшегося мне от покойного мистера Кэн-та. Кто знает, может, я не выживу, и этот блокнот будет моим последним словом к товарищам людям. Надо писать поэкономнее.

Наконец моя владычица Уа (ну, как не владычица, если я в ее руках — ее собственная игрушка!) затащила меня в большую пещеру. Большую — сравнительно с той, где я познакомился с Чо. Я пригляделся, но глубина ее терялась в темноте. В пещере было тепло, даже жарко, а весь пол оказался усыпанным крупным золотым песком — каждое зерно в ноготь величиной.

— Ого! — не удержался я от восклицания.

У нас на Урале много украинцев и поэтому часто слышишь мягкое произношение звука «г». Видать, и я сказал: «Охо!» А «хо» по гули-бьябонски означает нечто страшное и опасное.

Уа собиралась было сразу уходить, но задержалась, стала уговаривать меня, что никакого «хо» здесь нет. Она мягко хлопала меня по плечу, закатывала глаза и смеялась, объясняя, что пойдет за едой, а я могу лечь спать. Уа даже погладила рукою теплое пещерное дно под моими ногами, устланное золотой щебенкой, и подталкивала меня идти поглубже.

Ну, как ей растолковать, что в глубину пещеры забираться рискованно? У нас, особенно на западном склоне южного Урала, пещеры не диковина. Я смекнул по теплому влажному воздуху, что здесь процесс карстового образования еще не закончился, порода трещиновата и пориста, может обвалиться, что в толще идет уже механический размыв, подготовленный растворением горячей водой бьющего где-то поблизости гейзера. В глубине действительно раздавался шум воды.

Я ковырнул пальцем влажную стену, от нее легко отделялись крупные зерна золота. Размягченные спайки меж зерен в породе были какой-то маслянистой глиной, похожей на пульпу при флотации медной руды, в которой, как известно, много золота.

Попробуй популярно объясни безграмотной гули-бья-бонке карстовые явления! Я и сам, хоть и уралец, плохо разбираюсь в геологии. Пришлось сказать, чтобы она быстрее уходила, а самому сделать вид, что укладываюсь спать, конечно, недалеко от входа.

Раньше мне никогда не приходилось лежать на золоте. Но ничего особенного я не ощутил. На траве или даже на снегу куда лучше! Какой все-таки дурак был мистер Кэнт, когда не поверил моему рассказу о золотой пешере. По себе судит! «Если бы у вас действительно было столько золота, — сказал он, — вы никому бы об этом не говорили». А ведь мы с Чо могли бы откупиться от Кэнта.

Не помню, сколько я ждал красавицу Уа в этой золотой пещере. Вернее, я ее и не ждал. Метель в горах утихла, наступил тихий вечер, и я уснул, разомлев от влажной жары. При всех сложных переживаниях, я, оказывается, не утратил здоровой способности засыпать к ночи и дрыхнуть, как убитый, без сновидений. Верно, стало быть, говорят: уральцы — люди крепкие, у них пупы железные.

Впрочем, тогда я, кажется, видел во сне свою покойную мать. Она, будто бы, делала пельмени, и я выпросил у нее немножко сырого фарша, который очень вкусно пахнул. Намазал его на ломоть хлеба. Наверно, я был голоден.

Утром меня разбудил Чо. Да-да, именно Чо. Просыпаясь, я посчитал, что возвратилась Уа, и приготовился отбрыкиваться от ее нежностей. Прямо перед входом в пещеру алела заря. Оранжево-красная над каменными глыбами, она заливала зловещим светом снега, ставшие алыми, точно кровь. А само небо, словно избавляясь от этого неприятного цвета внизу, светлело и светлело без единого облачка, чем выше, тем голубее.

— Вить! Вить! — свистяще хрюкнул Чо, приплясывая на корточках передо мной.

Уа не называла меня Вить, она мне всегда говорила «бох» — высшая похвала на гули-бьябонском языке. Я недоверчиво вгляделся в лицо: да, это был, несомненно, мой Чо.

Мы обнялись до хруста в костях. Моих костях, конечно. Чо радостно урчал. Потом он запустил свою волосатую пятерню себе в рот и извлек из-за щеки мой нож. Какой молодец! Он его нес в руке, подобрав там, где меня похитила Уа, его, видимо, он и показывал мне, когда мы встречались на разных краях пропасти. А потом положил нож себе за щеку, чтобы не мешал в руках.

Я с ликованием схватил свое последнее достояние, орудие труда, отличающее меня от гули-бьябонов. Все золото подо мною ничего не стоило в сравнении с этой ценностью — дешевеньким складным ножом!

— Какая ты умница, Чо! Честное слово, ты умнее некоторых университетских тупиц, зачисленных в студенты по протекции папенек и маменек!.. Это же нож! Орудие труда! Понимаешь?

Я раскрыл нож, пощупал — не затупился ли, поднял первый попавший под руку самородок и, напевая: «Все куплю», — сказало злато. «Все возьму», — сказал булат…», — с успехом продемонстрировал внимательно следившему за моими движениями Чо, как стальное лезвие режет золото.

— Видишь? Золото здесь совсем чистое. Его твердость в чистом виде чуть больше, чем у гипса. Такое золото — редкость: обычно оно содержит серебро или медь, около четверти состава, или, в крайнем случае, находится в минерале вместе с теллуром — в кренерите, в калаверите, в сильваните. Причем, не путай с сильвинитом — то, брат, сырье для калийного удобрения. У нас на Урале многие в золоте понимают, а отец мой даже был в молодости старателем-золотоискателем.

Глупо было, конечно, читать для Чо такую лекцию, блистать перед ним своей эрудицией, хвастаться. Но я был так счастлив, что мы снова вместе! Немудрено, если б я тогда же стал рассказывать ему про Таню, которая учится на нашем курсе и ждет, что я ей из альпинистского похода привезу какую-нибудь редкостную достопримечательность. В хорошие минуты жизни человек всегда думает о самом близком и дорогом.

Чо внимательно слушал меня, кивая головой и согласно похрипывая, словно все понимал. Он тоже поднял кусочек золота и пожевал в зубах, расплющив его. А я взял и отрезал у него с плеча большой клок черно-рыжей шерсти, скатал в комок, потер им щеку, чтобы подчеркнуть ему свою признательность, и спрятал реликвию у себя на груди.

— Это я от тебя передам привет нашим ребятам. Понял?

Чо громко смеялся, в восторге оскалив зубы. Но тут же нахмурился и весь как-то сжался, мгновенно сбив с меня сентиментальное настроение и вернув в реальную обстановку, окружающую нас.

— Хо! Хо! Хо! Хо! — закричал Чо, взмахивая мохнатыми руками и всматриваясь в глубину пещеры.

Всходило солнце, и первые лучи, словно прожектор, осветили пещеру. Я обернулся. Все стены на много сотен метров сверкали золотыми блестками, а вдали, куда показывал Чо, поднимались клубы желто-зеленого пара.

Мы оба попятились к выходу. Я от неожиданности, Чо из убежденной предосторожности.

— Не бойся, — успокаивал я. — Это плавится золото. Там, наверное, выход горючего газа. Мы сможем там добыть огня, спичек-то у меня больше нет.

Я залюбовался необычайным зрелищем. Там кипело и выгорало золото. Золотые лучи солнца пронизывали пещеру далеко вглубь, и дорога туда, дорога из золотых самородков, сверкала зеленоватым блеском. И зеленоватый дымок испаряющегося золота тоже был золотым.

Сколько еще нетронутых человеком богатств на нашей лишь частично обжитой планете! Они ждут и здесь, в этих неприступных снежнокаменных краях, своего хозяина.

Конечно, будет время, и в Китае, и в Индии (на чьей же я территории?) народ возьмет власть в свои руки и придет штурмовать дикие, таинственные горы, искать, добывать, разрабатывать сокровища этих недр, тоскующих по человеческим рукам.

Как и следовало ожидать, вернулась Уа. Но ни я, ни Чо не предполагали, что она полезет драться. Она появилась с ворохом набитой саджи в руках. С десяток этих больших, оранжевых в черную полоску птиц она сунула прямо в лицо моему Чо, с расчетом обескуражить его, и пыталась сгрести меня в охапку, чтобы сразу утащить.

Чо не оторопел. Он спокойно отмахнулся от кучи птичьих туш и заступился за меня — взял Уа за плечи, люто крякнул, отшвырнул ее в сторону.

И через минуту я едва не усомнился в своем выводе, что гули-бьябоны — это люди на низшей ступени человеческого развития.

Уа дико завизжала, как сто девчонок разом, и прыгнула на Чо, стараясь совсем по-бабьи выцарапать ему глаза. Старый Чо был выдержаннее и сначала хладнокровно отмахивался руками и ногами. Им быстро стало тесно под сводами пещеры, двум рычащим мохнатым огромным зверям, и Чо, сначала осторожно оттерев меня наружу, вырвался из пещеры сам.

Тогда Уа, выскочив за нами, окончательно рассвирепела — подняла обеими руками каменюгу, этак килограммов на триста, и с размаху бросила в Чо, словно мяч на баскетболе. Чо увернулся. Она схватила другой камень, чуть поменьше, и прицелилась. Но Чо успел подбежать к ней, стиснул ее вытянутые над головою руки, тряхнул — и камень выпал. Он не отпускал ее, ругаясь — что-то бормоча зло и угрожающе, но она повисла у него на руках и исступленно заколотила ногами ему по животу. Чо скрючился и оттолкнул ее подальше.

Я стоял ни жив ни мертв.

Уа мигом кинула в Чо еще одним камнем, величиною с набитый рюкзак, прямо одной рукой, как это делают все гули-бьябоны на охоте. Чо заслонил голову, но камень угодил ему в грудь. Мой Чо пошатнулся, и Уа, ни секунды не медля, не давая ему передышки, навалилась на него, кровожадно вцепилась зубами в плечо. В жестокой схватке, ударяясь о камни, оба упали. Шерсть клочьями взлетала над ними.

Уа моложе и, видать, ловчее. Она быстро оказалась сверху. Старый Чо, лежа ничком, захрипел, задыхаясь. Увидев, что его ноги конвульсивно задвигались в воздухе и уже не задевают Уа, я, не помня себя, раскрыл свой нож, кинулся на нее и всадил лезвие в холку по самую рукоять. Резко повернул, как на медвежьей охоте, и вынул.

Уа взметнулась на ноги, попятилась назад на несколько шагов, приготавливаясь наскочить теперь на меня. Ее желтые большие глаза превратились в черные хищные щелки. Она уже присела, чтобы покончить со мною одним прыжком.

Но тут поднялся Чо и, взяв двумя руками большой камень, запустил его в Уа. Он попал ей в самый лоб. Конечно, никакой, даже гули-бьябонский череп, не выдержит такого удара.

Старый Чо медленно подошел к рухнувшей замертво Уа. Отдышавшись, он опустился перед ней на колени и жалобно-жалобно заурчал, поглядывая на меня с укоризной.

Потом он некрепко сжал мою руку и подтянул к сердцу Уа. Сердце остановилось, в этом не было никакого сомнения. Я отвернулся: вид размозженного черепа — не из приятных. А Чо поднялся, обошел вокруг трупа, чтобы заглянуть мне в глаза.

Наши взгляды встретились. Чо покачал головой и испытующе, вопросительно смотрел на меня в упор. Я тоже встал, не отводя глаз. И наш безмолвный разговор, как мне показалось, был, примерно, таким:

— Я не виноват, что так получилось. Ты на меня не сердишься? — говорил Чо,

— Я понимаю, дружище, — говорил я, — что вас, гули-бьябонов, по-видимому, осталось очень мало, и, конечно, мне горько-горько, что погибла молодая Уа. Но поверь, у меня не было к ней никакого расположения. Она хорошо относилась ко мне, безупречно. Но я был все-таки ее пленником. Пленником. Понимаешь?

Не знаю, может быть, мне всего лишь показалось, что мы с Чо поняли друг друга. Он совсем по-человечьи положил мне руку на плечо и похвалил меня:

— Бох!

Я спросил, пощупав его грудь, где сквозь шерсть просвечивал огромный кровоподтек:

— Как тут? Ничего?

В доказательство, что все ребра целы, Чо яростно и бодро поколотил себя в грудь кулаком. И вдруг повел носом, выпрямился, насторожился, напружинился весь, прислушиваясь к тишине мертвых гор вокруг. Я тоже внимательно огляделся окрест.

И из очень дальнего далека до нас донесся тоскующе ищущий рев:

— Оо-оо-оо-оо!.. О-о-о-о!..

— Аа! — воскликнули мы разом и как-то даже облегченно.

10

Вскоре Аа, постояв на ближайшей вершине и издали стараясь разглядеть, что у нас произошло, спустилась к нам. Чо уткнулся лбом в ее лоб, и они долго терлись друг о друга, чуть слышно урча и покряхтывая. Чо ей, наверное, объяснил все.

И тогда они подняли убитую Уа и понесли ее на плечах в ближайшую расщелину. Я не мог быть безучастным и тоже подставил плечо под тяжелую грустную ношу.

Мы несли ее долго, очень долго. Чо медленно шагал впереди на полусогнутых ногах, шагал осторожно, словно с переполненной чашей, из которой нельзя пролить ни одной капли. Светило солнце, ослепительно, до рези в глазах сверкали вокруг нетронутые снега, окаймленные дочерна темными траурными ребрами скал. Если беспрерывно смотришь на однообразные горы под ярким солнцем, зрение перестает воспринимать оттенки. Только черное, белое и голубое было вокруг.

Когда наша процессия спустилась на дно неширокого и неглубокого ущельица, Уа положили наземь. Чо и Аа осмотрелись и выбрали нишу в стене, полузаваленную крупными камнями. Не издавая ни звука, они начали разбирать камни, аккуратно складывая их в стороне. Я принялся помогать.

Стояла жара, и мы часто прерывали работу, чтобы поесть снегу. У меня начинала кружиться от голода голова, снова разболелась разбитая коленка, но мои гули-бьябоны и не помышляли прекращать выборку камня из ниши. Она медленно углублялась и углублялась. Рядом вырос целый курган из камня, почти в два моих роста. Над нами то и дело кружились снежные сипы, но ни один не осмелился спуститься к мертвой Уа, лежавшей поодаль.

Меня уже покачивало от голода и непосильного труда, ведь я больше суток ничего не ел. Аа заметила, как я пошатнулся, таща камень, и протянула мне какую-то жалкую полусухую травинку. Для подкрепления. Я безразлично сжевал ее и тяжело вздохнул.

И опять Аа с Чо перетолковали меж собою, и она ушла ненадолго. Возвратилась со множеством больших, буроватых с темными пятнами яиц в пригоршне. Я быстро съел все яйца. Аа с нежной грустью поглядывала на меня, как мать на хилого, заморенного ребенка. Она тоже устала и села отдохнуть, поскребывая себе голову, словно расчесывая волосы — толстые, как проволока.

Чо неистово работал, не сделав ни единой передышки, пока не выбрал к закату солнца весь камень из углубления. Опять молча, все втроем мы перетащили труп Уа в нишу, ставшую вместительной, как небольшая пещера.

Быстро темнело. И в коротких сумерках, когда Чо старательно усаживал мертвую Уа в нише, я невольно сравнил ее, молодую, со старой Аа. Да, Уа была настоящей красавицей. Даже бездыханное тело ее выглядело упругим и сильным, а черты лица мужественными и по-своему обаятельными. Чо усадил ее на вечный отдых, и она, казалось, просто устало над чем-то задумалась на минутку. А старая Аа ссутулилась, стоя рядом, и беззвучно всхлипывала. По ее морщинистым, обросшим мелким волосом щекам текли слезы, и могучие, но уже дряхлеющие плечи дрожали.

Чо начал укладывать камни обратно в нишу, замуровывая Уа. Я стал помогать, воспрянув силами после десятка сырых яиц. Не осталась в стороне и Аа.

Камень за камнем. Стук за стуком — размеренные тихие звуки. В южных краях солнцу стоит лишь скрыться за горизонтом — сразу наступает непроглядная темень. Но в этот вечер небесную вахту быстро сменила полновесная луна и залила всю округу холодными струями зыбкого желтого света. И словно сдвинулись в траурном молчании горы, мрачно обступили нас, будто захотели стиснуть и захоронить в себе еще двух гули-бьябонов со студентом в придачу, как приняли в свои недра красавицу У а.

Мы продолжали работать и работать, я лез вон из кожи, чтобы не отставать от друзей. К утру ниша была завалена камнями на несколько метров толщиной.

Ни дать, ни взять — произошел естественный обвал. Кто, проходя мимо, догадается, что под россыпью гранитных и гнейсовых глыб, навороченных старыми Чо и Аа, в толще горы покоится их молодая соплеменница.

Снова взошло солнце, и я заторопил моих друзей. Вперед! Вперед на северо-запад! Хотя, впрочем, слишком на запад нельзя: вдруг забредешь в Афганистан. Мне надо во что бы то ни стало дойти туда, где в припамирской горной области смыкаются льдистый Каракорум и островерхий Куэнь-Лунь! И пусть впереди хоть тысяча километров пути, я дойду до людского жилья, дойду до родной страны!

Аа и Чо не противились, шли туда, куда я показывал. Они трогательно заботились обо мне и не раз предлагали тащить меня. На небольшом высокогорном плато мы натолкнулись на птичий базар саджи. Саджа чуть похожа на голубя, только гораздо крупнее, в несколько раз, и охристая, почти оранжевая, низ беловатый, а на голове, на груди, спине и хвосте тонкие черные полоски. А пальцы сросшиеся, поэтому ее зовут еще, кажется, копыткой. Гнездо у нее прямо на земле, в каждом — два-три буроватых, с темными пятнами яйца. Вот уж попили мы этих яиц! Сначала били саджу камнями и съели несколько штук, а потом надоело потрошить и ощипывать их, и стали лакомиться одними яйцами.

Стараясь и по аппетиту не отставать от гули-бьябонов, я объелся до щемящей тяжести в желудке. После мы все трое заснули под какой-то нависшей скалой. И в ночной мороз меня согревали мои горячие, как печки, мохнатые друзья.

Я настраивал себя спать чутко, чтобы Аа и Чо снова не понесли меня куда-нибудь. Но где там! Стоило мне положить голову на мягкое плечо старой Аа, я словно провалился в небытие. И вполне вероятно, что Чо опять нес меня, как ребенка. Куда? Не знаю. Во всяком случае, когда лучи утреннего солнца защекотали мне веки и я проснулся, трудно было определить: на много к северо-западу мы продвинулись за ночь или не на много. Может быть, мы уклонились на восток.

Но так или иначе, к полуд-дню мы подошли к большой котловине. И внизу я увидел сизые дымки костров и белые палатки лагеря какой-то экспедиции.

Я хрипло заорал, мгновенно ошалев от бурного восторга:

— Люди! Ура-а-а!..

Опасливый Чо благоразумно взял меня за руку и попытался отвести назад. Но разве я послушался?

— Люди! Ура-а-а!..

Увы! Мой Чо верно чувствовал, что встреча с этой экспедицией чревата трагическими последствиями. Почему я тогда не подчинился ему и был так неосторожен? А ведь я грамотный, я знал, что люди на земле разные.

11

Рассерженная Аа рвала руками траву, порыкивала, приседая и подпрыгивая. Бедные мои гули-бьябоны! Как вам растолковать, что я не могу вечно быть с вами, хоть и рад вашему обществу, и нет границ великой благодарности вам за все заботы обо мне. Я же человек настоящий, не снежный, и я должен жить среди людей.

Когда я упрямо двинулся вниз, Аа настойчиво бросалась вперед и вставала передо мной на четвереньки, загораживая дорогу. А старый Чо несколько раз пробовал схватить меня в охапку, чтобы не пустить дальше.

Но я раскрыл свой нож и выразительно помахал перед самым носом грустно-свирепого Чо, перед глазами плаксиво-печальной Аа. Тогда они приотстали. Но потом все-таки не раз дружным дуэтом раздавался их отрывисто-визгливый крик, и они снова настигали менл, пытаясь остановить, вернуть.

Во всем виновата моя уральская настырность. Уж если уральцу что втемяшится в голову, если он задумал что-нибудь и решил, никакая сила его не задержит. Километр за километром, уступ за уступом преодолевал я, со скоростью матерого архара спускался в долину. Стараясь, чтоб мои гу-ли-бьябоны не помешали мне, я поминутно оглядывался назад и так спешил, так торопился к цели, что на одной террасе, сам не знаю как, попал в ловушку.

То ли облако зацепилось за угловатую кручу и повисло на краю бездонного ущелья, то ли от шумящего где-то в глубине водопада поднимались испарения, — не знаю. На крошечной терраске справа вставала отвесная стена, бесконечной высоты, с нее свешивался голубой, зловеще поблескивающий на солнце лед. Сзади, меж гигантских скал, остался узкий проход, по которому я спустился. Впереди был наклонный неширокий, с полметра, карниз, куда мне и следовало осторожно двинуться дальше. Но с четвертой стороны появилось облако, в него я и врезался.

За живыми клубами густого белого тумана, сразу охватившего всего меня, я не заметил, что слева был обрыв, и оступился. Нога сорвалась в пустоту, я повалился набок, но край в мелких камнях осыпался, и я съехал всем туловищем вниз, кое-как успев ухватиться за камень побольше.

Камень лежал непрочно и шевелился. Одно неосторожное движение — и я сверзился бы вместе с ним в ущелье. Повиснув на руках, я безуспешно силился подтянуться, выкарабкаться. Но камень с каждой моей попыткой предательски приближался к краю, и мне много стоило, чтоб удерживаться на локтях в клубящемся облаке тумана.

Я забоялся, что мои верные гули-бьябоны, догоняя меня, пройдут мимо. Вторично сорваться в ущелье, да еще после такой сверхальпинистской многодневной тренировки? Этого еще не хватало!

Я заорал что было мочи:

— А-а-а-а-а!..

И тут же вскрикнул еще, но уже от боли, потому что подоспевшая Аа встала мне на пальцы своей мозолистой, поросшей шерстью ступней. Она что-то заурчала, быстрое и весьма продолжительное, будто начала читать мне нотацию. С детства не могу терпеть нравоучений!

Что она говорила, понять я не был способен. Когда одна рука придавлена тушей, весом более центнера, а второю еле держишься за край обрыва, и все туловище болтается над бездной, за туманом ничего не видать, ноги судорожно ищут хоть какую-нибудь шероховатость на скале, чтоб зацепиться, — в такие минуты не поймешь и своего родного языка, не то что гули-бьябонского.

А старая Аа с усердием злой няньки все ворчала и ворчала, била себя кулаками в грудь и не собиралась меня вытаскивать. У меня уже мелькнула мысль, что она попросту хочет, чтоб я слетел вниз и больше не причинял им хлопот. Но когда в следующую минуту я, окончательно обессилев, повис на руке, намертво прижатой ногою Аа, стало понятно, что меня спасли.

Подошел Чо. Тоже поворчал немного. Но наклонился надо мною, сгреб меня одной рукой за шиворот, как щенка, поднял и отбросил от края пропасти.

Он, наверное, отчаянно ругался, потому что стал выкрикивать, брызжа слюной и хлопая себя по бокам, такие звуки, которых я не слыхивал от него прежде.

— Чо! — сказал я тогда как можно более покладисто. — Ну, извини, родной. Больше не буду. Честное слово! Дальше мы пойдем все вместе. Все втроем! Ты же сам понимаешь, что этот обрыв, когда торопишься, заметить мудрено…

Я умышленно произносил длинную-предлинную речь. Хитрил. Когда я говорил, Чо и Аа всегда с удовольствием, с почтительным изумлением слушали, заглядывая мне в рот. Человеческая речь завораживает их, как завораживала слушателей в старых уральских сказках вещая птица гамаюн. Однажды Чо даже заставил меня показать ему свой язык. Долго разглядывал его, подергивая своей косматой головой, промычал что-то удивленное, а потом несколько раз пытался высунуть и свой язык, чтобы посмотреть.

— Больше не буду отлучаться, честное слово! Чо, родненький!.. — не прекращал я потока слов и на разные лады пережевывал одну и ту же мысль, как на семестровом зачете в университете, когда отвечаешь без достаточной подготовки.

И своей речью я успокоил моих гули-бьябонов, чуть не усыпил. Они сели наземь и задремали. А когда они садятся на ровное место, не на возвышающийся камень, им потом бывает очень трудно подняться: надо сначала встать на четвереньки.

Как сейчас, передо мною в памяти стоит этот ясный день. Мы сидим на маленькой терраске среди каменных громад. Печет солнце, стоящее почти над самой головой. Из пропасти рядом вырываются клубы тумана, вернее, пара: в ущелье бил горячий источник. Благодать! Но я заспешил вниз, в долину, к лагерю, увиденному с вышины, к двум палаткам, где есть люди.

12

Люди!.. Человек!..

Говорят, где-то в Европе есть мимические театры. Когда выберусь из этого каменного плена, попробую организовать такой театр у нас в университете. У меня явные способности мимикой и жестами не только выразить свою мысль, но и сагитировать. Мне удалось уговорить Чо и Аа пойти со мной в долину.

Это было, наверное, потрясающее зрелище, когда перед заходом солнца к лагерю экспедиции Кэнта подошло три человекоподобных существа. Я, оборванный, обросший альпинист, а рядом настороженно сутулящиеся — то ли медведи, то ли гориллы — Чо и Аа.

Мы еще не приблизились и на полкилометра, как весь лагерь зашумел, пришел в движение. Люди с криками «Йети! Йети! Йети!» выскакивали из палаток и бросались наутек в противоположную сторону. Я побежал, чтобы остановить их, Чо и Аа отстали. Когда я домчался до первой палатки, из нее вышел рослый человек с парабеллумом в руке и спросил по-английски:

— Что случилось?

— Икскьюз ми!.. — залепетал я. Все английские слова вылетели у меня из головы. Я тут же проклял свою прежнюю лень в университете и мысленно поклялся себе, что засяду за иностранный язык, как полагается. — Я русский альпинист… Вот пришел к вам со своими двумя товарищами. Они гули-бьябоны… Я заблудился… Но все ваши, увидев нас, разбежались… Моя фамилия Трофимов…

Человек с парабеллумом мельком осмотрел меня и вперил взгляд на Чо и Аа, которые стояли вдалеке, переминались с ноги на ногу, в нерешительности.

— О-о! — восторженно произнес иностранец и одобрительно цокнул языком, точно так же, как это делал мой Чо, когда чем-нибудь восхищался. Потом спросил по-русски:

— Вы сказали, это ваши товарищи?

— Да, — ответил я. — Это Чо и Аа. Чо трижды спас меня, мы очень подружились.

— Восхитительно! — воскликнул, он, хлопая меня по плечу. — Будем знакомы! Меня зовут Кэнт. — Он слабо пожал мне руку, сунул парабеллум в кобуру и кого-то позвал: — Лакхпа! Лакхпа!..

Но из второй палатки, к которой он обращался, никто не откликнулся.

— Ваши все убежали, — заметил я.

— Шерпы! — усмехнулся Кэнт. — Шерпы очень боятся снежного человека, они испытывают священный страх. Я еще не выяснил, с какими религиозными верованиями это связано. Но какие чудесные экземпляры — ваши товарищи!.. — И Кэнт снова уставился на моих гули-бьябонов.

Чо и Аа, убедившись, что никакая опасность им не угрожает, немного приблизились. Мне даже послышалось, как Чо тихонько и дружелюбно свистнул:

— Вить!

— Иди, Чо, сюда! — поманил я его. — Не бойся. Мы немножко отдохнем, проконсультируемся, где находимся, сориентируемся и пойдем дальше.

Я говорил это не столько Чо, сколько Кэнту. Чо и Аа, как существа безграмотные, конечно, не могли понимать слов «проконсультируемся» и «сориентируемся». Но они медленно стали подходить к нам. Кэнт пожирал их глазами.

— Где мы находимся? — спросил я. — Я безнадежно потерял ориентировку. Вы мне поможете разобраться по карте и наметить точный маршрут к нашей границе? У вас ведь есть карты этих краев? Мы, наверное, на Каракоруме?

— Карты? — рассеянно переспросил Кэнт. — Да, где-то есть, конечно.

Он совершенно опьянел от присутствия Чо и Аа. Они подошли, настороженно переглядываясь меж собою и вопросительно посматривая на меня. Я говорил какие-то пустяки, чтобы голосом, интонацией успокоить их окончательно. А затем не без гордости представил их Кэнту:

— Знакомьтесь: это Чо, мой названный брат. А это Аа — моя сестра. Я с ними брожу по этим каменным краям уже, наверное, больше месяца. И если бы не они, не эти верные друзья, я давно бы погиб… Это Кэнт! Кэнт! — повторил я несколько раз, объясняя моему Чо, что перед ним человек такой же, как я…

— Кхэн!.. — облегченно выдохнул Чо, и все лицо его сморщилось в доброй улыбке.

— Интересно, по скольку лет этому джентльмену и этой лэди? — весело спросил Кэнт и стал приглашать всех нас в палатку.

Я рассказал ему, что гули-бьябоны предпочитают находиться на открытом воздухе. Кэнт покладисто согласился, быстро развел костер и начал готовить ужин, чтобы покормить нас. Это был очень подвижный, сухощавый пожилой человек с энергичным лицом, на котором сильно выдавались вперед решительный подбородок, орлиный нос, тонкие губы. Одет как альпинист. Короткая, седая и круто вьющаяся шевелюра, словно мерлушковая шапочка, заменяла ему головной убор.

Он очень быстро и ловко орудовал, распечатывая аргентинскую тушенку, датский сыр, кубинский сахар. На мое предложение пойти поискать его помощников Кэнт ответил беззаботным смехом:

— О, не беспокойтесь! Придут, никуда не денутся. Им некуда идти без продуктов и снаряжения: до ближайшей шерпской деревни десять дней перехода.

Я так соскучился по живой человеческой речи, что болтал без умолку. Кэнт безупречно говорил по-русски, лишь в некоторых словах можно было уловить на звуке «р» иностранный акцент. Впрочем, он больше помалкивал, только поддакивая или спрашивая, а мой язык, словно зале жался во рту без движения и теперь работал и работал.

Мистер Кэнт готовил ужин, внимательно слушая меня. Между делом он вынес из палатки новые альпинистские ботинки, куртку и штаны. Я меж разговорами переоделся и продолжал рассказывать о своих злоключениях. Чо и Аа сидели рядом на камнях, тоже слушали меня, будто все понимали, даже кивали в знак согласия и с любопытством принюхивались к разогреваемому в котле мясу. Да и у меня самого от этого аппетитного аромата настоящей человеческой кухни кружилась голова, я еле успевал проглатывать набегавшую слюну.

Кэнт, нарезая хлеб, протянул гули-бьябонам по ломтю. Чо долго и недоверчиво обнюхивал новую для него пищу, исподлобья следя за мной. Я тоже поспешил взять кусок хлеба, чтобы показать, что это съедобно и вкусно. После долгих дней питания сырым мясом не рассчитаешь силы надкуса, и зубы мои лязгнули. Хлеб был величайшим наслаждением. И после меня Чо с Аа мгновенно съели свои куски, попросили еще, и Кэнт скормил им почти все свои запасы.

К горячему мясу они сначала не притронулись. Тогда я разложил куски перед ними на камне. Когда мясо остыло, Чо наклонился к нему, облизался как-то прямо по-звериному и проглотил все дочиста, ничего не оставив Аа, которая, намявшись хлеба, видимо, задремала.

— Чо! Как тебе не стыдно! Обжора несчастный! — пожурил я его.

Но Чо в ответ лишь пробурчал что-то добродушное, потом сонливо помигал смешливыми глазами и придвинулся поближе к костру.

На лагерь Кэнта опускалась ночь.

13

— Давайте, Виктор, немного поработаем, — предложил мистер Кэнт, когда стало совсем темно, и в костре светились только тусклые угольки, подернутые золой. — Я привык работать каждый день, а сегодня еще не пришлось.

Он вынес из своей палатки блокноты и один подарил мне. «В знак величайшей дружбы и уважения», как он сказал. Затем дал и карандаш.

— Заметьте: карандаш советский. Я совсем недавно был у вас в России, я очень люблю русский характер, много читал Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого… Давайте, я запишу все, что произошло сегодня. Кроме того, вы продиктуете мне свои наблюдения над снежными людьми в естественной обстановке, пока в памяти все свежо.

Угли в костре угасли, окончательно покрывшись золой. Кэнт зажег коробчатый электрический фонарь со стеклянными обрешеченными стенками, вроде таких, как у проводников в поездах. Чо спал, уткнувшись лицом в грудь Аа. Она, кажется, бодрствовала! Во всяком случае, я несколько раз видел, как на ее слабо освещенном и неподвижном лице нет-нет, да и приоткроется один глаз. Так делают очень умные сторожевые собаки.

Мы с Кэнтом говорили чуть не до утра. Теперь я припоминаю, как хитро он строил нашу беседу. Он подробно расспрашивал обо всем и подхваливал меня за мужество, за выносливость, за умение сохранить высокий дух в самую тяжелую минуту, даже за то, что я смог питаться сырым мясом пищухи. Я делился своими наблюдениями, а он записывал. Теперь я склонен думать, что Кэнт нарочно изматывал меня вопросами, чтобы я покрепче уснул.

Но тогда мое настроение было столь ликующим, что я ничего не замечал. Кэнт обещал мне всячески помочь вернуться домой. Он много рассказывал мне о снежном человеке. Чо и Аа, оказывается, наиболее крупные, редкие особи. По свидетельству местных жителей — шерпов — бывают еще и совсем маленькие йети. Кэнт посвятил поискам снежного человека почти половину своей жизни, верил в его существование. Ведь обнаружено же, оказывается, в 1901 году в северо-восточной части Конго крупное животное окапи, о котором никто до той поры не знал. А края, где мы находимся, изучены в двадцатом веке гораздо меньше, чем Африка в девятнадцатом.

Если мне удастся выбраться из этих гигантских горных лабиринтов, я посвящу себя изучению предков человека. Чо и Аа и убитая Уа, несомненно, — родственники рома-питекам, чьи зубы и челюсти, рассказывал Кэнт, найдены на южных склонах Гималайского хребта. А может быть, они сходны с тигантопитеками, чьи остатки обнаружены в пещерах Южного Китая. Так или иначе, мои гули-бьябоны — «пред-люди», наши несчастные дикие предки.

С такими мыслями, помнится, я и уснул под монотонное научное повествование Кэнта. Во сне мне удилось, что я вместе с Чо и Аа иду по городу Свердловску. Чо — в модном костюме, в ботинках, при галстуке, который ему чрезвычайно мешает. Аа держится за него под руку, но почему-то босая: наверно, не нашлось ничего подходящего из обуви на высоком каблуке. Все трое мы пересекаем улицу, чуть не попадаем под трамвай, еле слышно зазвеневший, и Аа шепчет мне на ухо:

— Гу! Гу!..

«Гу» означает опасность. Я невольно проснулся, быстро сунув руку в карман за своим ножом. Ножа не оказалось, я его забыл в старых штанах. Кругом было тихо. Светало. Продрав глаза, я осмотрелся.

Невдалеке стоял Кэнт со связкой каких-то блестящих предметов в руке. А в нескольких шагах от него за огромным камнем притаились Чо и Аа. У Чо было такое страшное выражение лица, что у меня мурашки по спине побежали.

— Гу! Гу! — тихо подавала мне сигнал Аа.

— Уот ду ю ду? Что вы делаете? — закричал я Кэнту неожиданно для себя по-английски.

Кэнт подошел ко мне, бледный и дрожащий. Он сел рядом, обнял меня за плечи свободною рукой. И я с ужасом увидел, что у него целая связка стальных наручников — кандалы не кандалы, но специально сделанные кольца на прочных цепях.

— Молодой человек, — торопливо заговорил Кэнт. — Не будем медлить. Нам с вами надо доставить эту пару йети в Европу живыми. Это в десять тысяч раз эффективнее, чем привезти шкуры. Шкуры могут быть поставлены под сомнение: снежный человек или нет? А живые экземпляры!.. Это понимаете, что такое? Это будет наша с вами слава, как ученых, путешественников, следопытов! Это богатство. Вся Европа будет у наших ног! Все газеты мира заговорят о нас!.. Вся Европа!..

— Зачем мне Европа? — спросил я. — Мне надо на Урал, скоро начало учебного люда, а у меня хвост по спецкурсу, надо зачет сдавать…

Помнится, я говорил ему еще что-то подобное, неуместное: настолько был поражен его предложением. Я категорически отказался полонить гули-бьябонов. Ну как я мог предать моего родного Чо, который не однажды выручал меня из беды?

Но Кэнт не унимался. Он заклинал меня помочь ему захватить хотя бы одного. Сам он не сумел одеть наручники: гули-бьябоны очень чутки к опасности. А мне, по мнению Кэнта, сделать это было бы легче легкого.

— В конце концов вы русский и большевик, — увещевал меня Кэнт. — Разве не в ваших интересах доставить цивилизованному миру самое веское и живое доказательство правильности учения Дарвина о происхождении человека?

Из-за дальнего хребта, что обрамлял долину, в которой мы сидели, взошло малиновое солнце. Я с содроганием в душе смотрел на связку стальных наручников, брошенных Кэнтом наземь. Красные солнечные лучи пронизывали воздух почти горизонтально, и темно-алые блики засверкали на кандальном металле. Казалось, наручники обагрились кровью.

— Как можно? — сказал я Кэнту. — У этих живых существ нет ничего. Ни крова, ни богатства, ни материальных благ. Даже нет одежды. Ни-че-го! Единственное, что у них есть, — это свобода. И вы хотите отнять у них свободу? Нет!

14

Мне удалось убедить Кэнта, что можно заняться изучением гули-бьябонов, не обижая их, относясь к ним, как равный к равным. Кэнт начал лихорадочно исписывать свой блокнот. Весь день прошел спокойно, если не считать мелочей. Кэнт ругался на всех языках мира, когда выяснилось, что кто-то из шерпов с перепугу разбил фотоаппарат. Затем попробовали сбежавших разыскивать в окрестностях. Но Чо с Аа не отходили от меня ни на шаг, и если б даже кто-нибудь из проводников и носильщиков экспедиции Кэнта был поблизости, то все равно убежал бы дальше, увидев гули-бьябонов.

А Кэнт не оставлял мысли осуществить задуманное. Он все время возобновлял разговор на эту тему. Я еще и еще раз говорил о чудовищности его плана — захватить Чо и Аа и увезти в Европу. А он то предлагал мне взять одного из них к себе в Советский Союз, то пулушутя грозил, что сдаст меня местным властям, намекнув, что мы находимся далеко от границы СССР. С какими только подзаходами Кэнт ни пытался воздействовать на меня!

Что я мог сделать? У тех, у кого есть все человеческие блага, и то отнимать свободу — позор. Что я, колонизатор какой-нибудь, что ли!..

И Кэнт менял, как говорится, пластинку, рассуждал о странностях русского человека (советского, — поправил я). Потом начал безудержно хвалить меня, сказал, что уральцы — народ особенный. Я все это старался не замечать. Сильной и красивой выглядела в его комплиментах моя личность.

Наверное, поэтому ночью, когда я вдруг неожиданно проснулся, оказалось, что на мне стальные наручники. Кэнт, только что защелкнув тяжелые браслеты, соединенные цепью, сидел на корточках против меня и светил фонарем мне в лицо.

— Хеллоу, уралец! — зло сощурился мистер Кэнт. — Предлагаю выбор: или вы обеспечиваете мне хотя бы один живой экземпляр снежного человека, и я гарантирую вам доставить вас в Советский Союз. Или я буду вынужден удовольствоваться шкурами, но тогда и какая-то пуля ваша. Свидетелей здесь нет на двести — триста километров вокруг.

Он похлопал по кобуре своего парабеллума.

Я пнул его сколько было сил, сразу обеими ногами. Фонарь погас.

— Чо! Аа! — закричал я по-гули-бьябонски. — Гу!.. Гу!.. Спасайтесь, друзья! Спасайтесь!

В кромешной тьме, к которой еще не успели привыкнуть мои глаза, лишь угадывался откуда-то стреляющий Кэнт. Я пригнулся и кинулся наугад в сторону, присел, сделал еще бросок, но скованные руки не давали возможности быстро передвигаться среди каменных глыб. На мое счастье, следующим прыжком я ткнулся головою прямо в грудь Аа. И еще через мгновение могучие, заросшие шерстью руки подхватили меня, взвалили на спину и понесли.

Выстрелы Кэнта стали быстро отдаляться, редеть и, наконец, умолкли. Глаза постепенно приспособились к темноте, и я начал различать окружающее. Цепи гор вокруг. Цепь на руках. Горы, горы и горы…

Рассвет мы встретили на той самой терраске, где я чуть не сорвался в ущелье, из которого вырывались облака тумана. Я попробовал разбить о камни стальные браслеты на своих руках или хотя бы порвать цепь, соединяющую их. Я в ярости метался от одной скалы к другой, выбирая край поострее. Я колотил увесистыми камнями по металлу. Но тщетно. Наручники были рассчитаны на гули-бьябонов.

Чо и Аа наперебой помогали, едва не вырвали мне руки из плеч, но тоже не сумели ни порвать цепи, ни раскрыть браслетов.

— Понимаешь, ключ у Кэнта, — объяснял я озадаченному Чо, показывая на маленькие отверстия в замках кандалов. — Вот сюда вставляется ключ, поворачивается, и — чик — руки освобождаются. Но ничего, брат, не сделаешь: ключ у Кэнта. Понимаешь, у Кэнта.

Чо буркнул что-то успокаивающее, распорядился ждать его и пошел назад, оставив нас на терраске возле пропасти.

— Дождись темноты. Ночью лучше, — крикнул я ему вслед. Но Чо скрылся.

Мы сидели со старой Аа и смотрели, как над ущельем клубится туман. Пронзенный солнечными лучами, он то переливался радугой, подымаясь легким облаком, то сгущался до снежно-белого и вылетал тяжелыми комьями, устремляясь к влажным скалам в стороне.

Я думал об удивительной догадливости Чо, о его природном уме, о прекрасных чертах сильной натуры гули-бья-бонов. Неужели Чо удастся достать ключ? Ему, возможно, придется для этого убить Кэнта. А может быть, и Кэнт убьет его. И если даже Чо выйдет победителем, как он отыщет ключ, которого никогда не видел и не знает, каков этот ключ.

Я очень волновался. Я, наверное, ни разу в жизни за все свои двадцать лет не волновался больше, чем тогда. Внешне спокойная Аа словно окаменела, и я сперва позавидовал ее тупым нервам. Но потом увидел, что губы у нее, выпуклые морщинистые губы, дрожат, как у девчонки.

— Милая Аа!..

Я пододвинулся к ней, положил голову ей на плечо. И она по-матерински обняла меня.

15

Чо появился неожиданно для нас, потому что мы с Аа задремали на солнышке. Прямо в охапке, как беремя дров, он притащил обессиленного мистера Кэнта.

У Кэнта был настолько измученный вид, что его стало жалко. Я тряпка. Я пожалел врага. Жалость унижает друга, но врагу придает силы, а, главное, размягчает собственный мозг и делает человека менее сообразительным. Я не догадался улучить минуту и забрать у Кэнта парабеллум, когда Чо опустил свою тяжелую ношу передо мной. Я вежливенько попросил Кэнта разомкнуть мне наручники.

Он долго шарил по всем карманам, начал хныкать и оправдываться, перемешивая в речи русский с английским:

— Вы поймите меня, мистер Виктор. Вы же сами ин фю-чюр — ученый человек. Я полжизни отдал проблеме снежного человека. Я должен привезти хотя бы один экземпляр в Европу. Я передал бы его в эксцелент — отличный зоологический сад и стал бы богатым ученым. Я истратил все сбережения на эту экспедицию…

— В зоопарк? — перебил я его. — В клетку?

— Ему там было бы лучше, — настаивал Кэнт. — Здесь, в холодных горах, он все равно вымирающее животное.

— Он не животное! — запальчиво возразил я.

Тут Кэнт, наконец, отыскал ключ и раскрыл мне браслеты. Чо, следивший за каждым его движением, сразу схватил Кэнта в охапку, наверное, чтобы отнести назад в лагерь. Но Кэнт как-то вырвался, отскочил и выхватил парабеллум.

Чо рассердился. Он заревел, как медведь, и ринулся на Кэнта. Я не успел вмешаться. Кэнт выстрелил и попал мне в плечо. Разрывная пуля вырвала клок мяса, брызнула кровь, и Чо, увидав ее, навалился на Кэнта.

Кэнт поддался не сразу. И пока Чо, подняв на руках, задушил его, прогремело еще шесть выстрелов. Шесть разрывных пуль бедный Чо не выдержал. Он размахнулся по-богатырски, чтоб кинуть труп Кэнта в ущелье, шагнул вперед, покачнулся и сам повалился в бездну.

16

Плечо мое не заживает. Пока старая Аа вытаскивала мертвого Чо со дна пропасти и замуровывала его по гули-бьябонскому обычаю в скалах, я помогал ей и работой заглушал боль. Но, когда кончили похоронный ритуал, я обессилел, и Аа потащила меня на себе. Потом мы возвращались, мне хотелось разыскать лагерь Кэнта. Не получилось.

Вот уже который день мы идем на северо-запад. Я твердо надеюсь дойти до своей страны. Правда, я ослабел, и двигаемся мы медленно, а этим снежно-каменным волнам пустыни нет конца.

На привалах я делаю эти записи в блокноте, подаренном проклятым Кэнтом. Мы много разговариваем с Аа, я уже знаю, наверное, все слова небогатого гули-бьябонского языка, который состоит из одних только звуков, выражающих то или иное чувство.

Может быть, я не дойду, и старая Аа замурует меня в скалах: ведь я теперь почти гули-бьябон. Мы второй день идем по вершинам какого-то бесснежного кряжа, и я решил, так как и блокнот и карандаш кончаются, сложить на какой-нибудь вершине из камней пирамидку позаметнее и спрятать эти записи. Будет время, и в этих местах пройдут настоящие следопыты и обнаружат приятный сюрприз для себя…

А я все равно дойду!.. И мне будет жаль расставаться со старой Аа…

Я спрашиваю ее, страшно ли ей остаться одинокой. Нет, она не боится одиночества. Она говорит, что разыщет всех остальных гули-бьябонов, расскажет им историю с Кэнтом и строго-настрого накажет-всем, чтоб они никогда, ни при каких обстоятельствах не встречались с людьми, тщательно избегали встреч с человеком.

Я плетусь за нею, и голова моя в огне. Ну, как объяснить старой Аа, что люди на земле разные: смотря из какой страны они придут в эти богатые, таинственные края…

На этом кончаются фантастические записки студента Виктора Трофимова.

Михаил Константинович Розенфельд, автор этой книги, на протяжении более пятнадцати лет был сотрудником «Комсомольской правды». Он пришел работать в «Комсомолку» в дни основания газеты, весной 1925 года, когда ему было девятнадцать лет, и связал с ней всю свою жизнь.

Розенфельд был корреспондентом отдела информации, репортером. Редакция поручала ему самые разнообразные задания. Вначале это была хроника столичного дня, отчеты о спортивных состязаниях. Потом, еще в 1925 и 1926 годах, вместе с международными делегациями рабочей молодежи он объездил многие города страны, побывал на Украине, в Грузии, на Урале, в родном Ленинграде, где учился и вошел в жизнь. Он не только знакомил иностранных друзей с родной страной, но и сам знакомился с ней, постигал ее широкие планы, пафос великого индустриального строительства, развертывавшегося повсюду. Постепенно у него вырабатывался свой «журналистский почерк», стремительный и вместе с тем экономный и выразительный. Его заметки (даже если они и не имели подписи) всегда можно было узнать. Он писал репортажи со съездов и конференций, его голос не раз слышали москвичи во время передач с Красной площади. Редакция посылала его участвовать в автопробегах и испытании аэросаней, летать на опытных аэростатах.

Он много путешествовал. Вспоминается большая, красочно оформленная карта, составленная ко дню десятилетнего юбилея «Комсомольской правды». На ней были обозначены маршруты сухопутных путешествий, плаваний и полетов специальных корреспондентов газеты. Маршруты Михаила Розенфельда из края в край пересекали всю страну. Соединенные в одну линию, они могли несколько раз опоясать земной шар.

Журналистика, работа в газете были его призванием, потребностью его непоседливой, живой и энергичной натуры. В нем никогда не угасал беспокойный интерес ко всему новому, что совершалось в стране. Возвращаясь из очередной поездки, он часами мог восторженно и увлекательно рассказывать о людях, с которыми познакомился, о разнообразных случаях и приключениях, которые всегда сопутствовали ему в пути. Блестящий рассказчик, он старался и на страницах газеты говорить с читателями так, чтобы читатель сам переживал вместе с автором взволновавшие его события. С каждым годом его все больше увлекали темы о смелых и находчивых людях, преодолевающих неожиданное и необычное. И вместе с тем ему уже становилось тесно на газетном листе.

Первые его книги — «В песках Кара-Кума» и «Клад пустыни Кара-Кум» — были хроникой интереснейшей экспедиции академика А. Е. Ферсмана и геолога Д. И. Щербакова летом 1929 года в безводные «Черные пески» Туркмении. Розенфельд сопровождал экспедицию.

Летом 1930 года по приглашению правительства Монгольской Народной Республики в Монголию выехала экспедиция Академии наук СССР. С одной из групп экспедиции Розенфельд за два месяца пересек всю Монголию с востока на запад. Он жадно наблюдал, как пробиваются ростки нового в жизни этой страны, которую в то время, четверть века назад, не без основания считали страной-загадкой. На привалах в степи, на снежных перевалах Гобийского Алтая, в песках монгольских пустынь он вел дневник. Записи о виденном чередовались с документами, справками, выписками из книг. А видел он многое: и зловещие храмовые праздники буддийских лам, и составление первого договора на социалистическое соревнование в монгольском колхозе, и эпитафии Чингисхана на замшелых камнях, которые разыскал престарелый профессор, и организацию ревсомольцами первого в Монголии детского сада. Потом из этих записей, помимо интереснейших газетных очерков, родилась новая книга — хроника путе-шествия: «На автомобиле по Монголии».

Задания и поездки следовали одна за другой. В 1932 году Розенфельд дважды ездил в Среднюю Азию, на афганскую границу, в Вахшскую долину. Затем летал на первом советском дирижабле. Осень 1932 года он встретил на Ленских золотых приисках, весну 1933 года — в составе спасательной экспедиции у берегов Шпицбергена, где потерпел аварию ледокольный пароход «Малыгин» (эта экспедиция описана в его книге «Ледяные ночи»).

Осенью 1933 года Розенфельд побывал на подъеме парохода «Садко» в Кандалакшском заливе, весной следующего, 1934 года ушел в кругосветное плавание на ледоколе «Красин», спешившем из Ленинграда через Панамский канал на Чукотку для участия в операциях по спасению челюскинцев.

В этих плаваниях и путешествиях у Михаила Розенфельда окончательно сложились планы нескольких новых книг для детей и юношества. Он избрал для себя жанр приключенческой литературы.

«Ущелье алмасов» — первая его приключенческая повесть.

Она была издана в 1936 году. Конечно, на картах и в справочниках читатели не найдут ни Алмасских гор, ни самих алмасов. Но, прочитав книгу, веришь, что все описанное в ней было в действительности или, во всяком случае, могло быть. Многие картины природы и люди, описанные в книге, запомнились Розенфельду со времени его путешествия по Монголии в 1930 году.

В 1937 году была издана вторая приключенческая повесть Розенфельда — «Морская тайна».

Увлекательный рассказ о тайной японской базе «Крепость синего солнца», приключениях смелого штурмана Головина, веселого и мужественного боцмана Бакуты и амурской рыбачки Нины Самариной с удовольствием читают не только юные, но подчас и взрослые читатели.

Конечно, обе эти повести не лишены недостатков. Далеко не все поступки героев оправданы. Но при всем этом глубокое знание жизни и талант позволили автору создать интересные и запоминающиеся книги.

В первые дни Великой Отечественной войны, оставив работу над новыми темами, новыми занимательными приключениями, М. К. Розенфельд ушел на фронт. В 1942 году он пал смертью храбрых в боях с врагом на Харьковском направлении. Фашистская пуля сразила его в самом начале большого творческого пути.

С. 607. …аргали — Горный баран, архар.

С. 640. …«виктролу» — Виктрола — напольный граммофон, выпускавшийся в первой половине XX в. американской фирмой «Victor Talking Machine Company»; роль усилителя звука играл корпус с отделениями для хранения грампластинок.

Геннадий Старков. Брат гули-бьябона

Впервые в журн. «Уральский следопыт», № 1–3, 1959. Публикуется по этому изданию.

Автор повести, скрывшийся под псевд. «Геннадий Старков» — писатель, журналист В. К. Очеретин (1921–1987). Родился в семье журналиста. После ареста родителей в 1937 г. учился в Кизеле, работал во Владивостоке, Иркутске, Кизеле, Свердловске маляром, грузчиком, чертежником, репортером, артистом кукольного театра, внештатным корреспондентом в газ. «Уральская кочегарка». В годы Второй мировой войны ушел добровольцем на фронт, автоматчиком танкового десанта прошел от Орла до Берлина и Праги. После войны окончил отделение журналистики историко-филологического факультета и Высшие литературные курсы СП СССР, с 1950 г. опубликовал ряд романов и повестей о тружениках Урала. В период публикации «Брата гули-бьябона» был главным редактором журн. «Уральский следопыт», с 1968 г. главный редактор журн. «Урал».

Повесть «Брат гули-бьябона» являлась двойной мистификацией: в оглавлении она значилась как «Записки В. Трофимова», в под-заг. (в № 2–3, 1959) — как «Записки, переданные «Уральскому следопыту” Геннадием Старковым»; художественный характер произведения нигде не был указан, а слова о «фантастических записках» в последней фразе повести могли быть поняты двояко. Все это, конечно, производило известное впечатление на читателей, тем более что публикация повести непосредственно следовала за невероятной шумихой по поводу снежного человека в советской прессе и экспедицией АН СССР по поиску снежного человека на Памире (1958).

Хотя настоящее имя автора повести было известно в писательских кругах и среди некоторых любителей фантастики, широкой публике его впервые раскрыли В. Крапивин, С. Аксененко и А. Кердан в повести «Трое в “копейке”, не считая зайца Митьки» (2002): «Заглядывал Вадим Кузьмич Очеретин, который в ту пору публиковал в “Следопыте” под псевдонимом умопомрачительную приключенческую повесть о снежных людях “Брат гули-бьябона”. Повесть пользовалась весьма живым интересом у читателей, но официальной критикой была встречена “неоднозначно”. Истинное авторство “Брата гули-бьябона” для всех для нас было секретом Полишинеля, и мы обсуждали эту вещь с молодой горячностью».