Некоторые события, изложенные в романе, действительно происходили в губернском Ставрополе в 1889 году. Имена и фамилии действующих лиц изменены лишь частично или вовсе оставлены прежними. Автор использовал источники, полученные из государственного архива Ставропольского края, Российского государственного исторического архива и государственного архива Российской Федерации, а также материалы периодической печати Ставропольской губернии за 1885–1889 годы.

12 июля 1889 года, Ставрополь

Частнопрактикующий врач Оскар Самуилович Целипоткин — высокий красавец с густыми усами, возраста Иисуса Христа перед распятием — с утра чувствовал беспокойство. Через несколько минут ему предстояла неприятная задача — ознакомить пациента с результатами анализа. Он многажды прокручивал в уме начало беседы, но всякий раз получалось либо театрально трагично, либо галантерейно приторно.

Доктор сидел за рабочим столом и что-то рисовал в блокноте-ежедневнике карандашом. Когда рисунок был уже почти закончен, зазвенел колокольчик входной двери. Горничная отпросилась к родственникам на свадьбу в Медвеженское, а супружница с двумя дочками третьего дня укатила на воды. Хозяину кабинета пришлось самому шагать в переднюю и отворять резную дубовую дверь. Скрипнули медные петли.

— Прошу вас, голубчик, входите.

— Премного благодарен.

— Пожалуйте в кабинет.

— Исключительно вам признателен.

— Садитесь в кресло, у стены. Там вам будет удобнее.

— Не извольте беспокоиться. Я лучше к вам поближе, на стульчик, если не возражаете.

Медик недовольно поморщился и, отодвинув кожаное кресло на максимальную длину от стола, отворил окно. В комнату ворвался свежий ветер и шум улицы.

— Ну-с, голуба моя, у меня для вас неутешительные новости. Результаты анализа, прямо скажем плачевные, — Оскар Самуилович прокашлялся, — вы занедужили лепрой. Её ещё называют проказой. Об этом свидетельствуют палочки Хансена, обнаруженные в ваших срезах.

Пациент побледнел. Потупив голову, он провёл по лицу дрожащей рукой и спросил жалостливо:

— Может, это ошибка-с?

— К сожалению, нет. Я трижды исследовал вашу плоть под микроскопом. Вот медицинское заключение, — вымолвил врач и придвинул лист бумаги, набранный на машинке.

Пробежав глазами текст, посетитель нервно сглотнул и спросил:

— А если попробовать меня вылечить? Я найду деньги…

— Сегодняшняя медицина бессильна перед проказой. Такую вакцину ещё не изобрели. Однако там, где вы будете проходить лечение, применяют разные способы борьбы с этой опасной инфекцией: практикуют ванны с сулемой, вводят в кровь генокардиево масло и даже в медицинских целях используют цианистый калий. Всё это помогает остановить распространение язв.

— Выходит, мне придётся лечь в лепрозорий? — осведомился больной, окинув медика недобрым взглядом.

— Вы обязаны это сделать, голубчик. И я, как врач, должен немедленно известить городскую санитарную комиссию о вашем диагнозе.

— И что потом?

— Скорее всего, вам запретят выходить из дома, после чего под охраной полицейского доставят в ближайший лепрозорий. Он находится в Астраханской губернии.

— Лучше уж я сам туда доберусь.

— Не положено, голуба моя, не положено. Полицейский обязан следить, чтобы вы не приближались к окружающим ближе трёх саженей[2].

— Ясно… Вы сказали, что проказа — инфекционное заболевание. Выходит, меня заразили?

— Да, по всем вероятиям.

— Но кто и когда?

— Трудно сказать, — врач пожал плечами. — Период инкубационного периода до конца не определён. Многое зависит от человека, его способности сопротивляться «чёрной смерти». Способ передачи этого заболевания малоизведан. Заразиться можно от соприкосновения с телом прокажённого, а бывает, что достаточно одного чиха больного, чтобы инфекция проникла внутрь другого организма. Известны случаи, когда мужьям, жившим с больными лепрой жёнами, эта зараза не передавалась, но бывало и так, что муж, занедуживший проказой, узнав, что у жены есть любовник, преднамеренно заражал её, надеясь, что в лепрозорий попадёт и прелюбодей. Позже выяснилось, что супружница заразилась, а её любовник — нет. Всё зависит от индивидуальной предрасположенности к инфекции.

— Скажите, Оскар Самуилович, а вам известны случаи исцеления?

— Видите ли, голубчик, — развёл руками доктор, — данная область медицинской науки весьма узка. К тому же, в нашу провинцию с большим опозданием доходят научные журналы из-за рубежа, а посему я не могу дать вам точного ответа.

— Как я понимаю, меня навечно упрячут в тюрьму под названием лепрозорий. И если обычный каторжник уповает на освобождение по сроку, или паче чаяния, по милостивому соизволению государя, то я такой надежды буду лишён. А значит, у меня нет ни малейшего шанса на возврат к полноценной жизни.

Целипоткин молчал. В комнате стало так тихо, что было слышно, как идут напольные часы.

— Сколько я вам должен?

— Учитывая лабораторные исследования и, простите, моё нахождение в непосредственной близости от больного… Словом, с вас двадцать пять рубликов. Деньги, конечно, немалые, но что поделаешь…

— Я могу забрать лабораторное заключение?

— Оно ваше. Осталось лишь оплатить труд мой праведный.

Эскулап замер в выжидательной позе и возникло неловкое молчание.

— У меня нет с собой двадцати пяти рублей. Есть только десять. Я не рассчитывал на такую сумму. Остальные пятнадцать занесу через полчаса. Вас это устроит? — протягивая красненькую[3] грустно осведомился пациент.

— Вполне. Положите деньги на стол.

— Как будет угодно-с, — кивнул визитёр и зашагал на выход.

Услышав, как хлопнула дверь, Оскар Самуилович поспешил в соседнюю комнату к медному умывальнику и принялся тщательно протирать руки раствором сулемы.

Ранним утром 15 июля 1889 года — в день празднования святого равноапостольного князя Владимира — поезд Ростово-Владикавказской железной дороги подкатил к перрону станции Невинномысская.

Одноэтажное здание вокзала, расположенное на территории казачьей станицы, относилось ко второму разряду и потому снаружи выглядело весьма скромно, но внутри имело всё необходимое: кассу, залу ожидания, багажную комнату, газетный киоск и даже ресторацию.

Из вагона II класса, выкрашенного в жёлтый цвет[4], вышел молодой человек двадцати двух лет приятной наружности. Тонкая нитка усов, канотье, лёгкий бежевый сюртук, шёлковый галстук, белоснежная сорочка со стоячим воротником и светлые штиблеты говорили о том, что он следит за последними веяниями моды. В правой руке приезжий держал бамбуковую трость с шарообразной ручкой, а в левой — небольшой чемоданчик. Посмотрев по сторонам и, не найдя носильщика, он вошёл в здание вокзала и купил газету «Северный Кавказ», стоившую всего семь копеек. Уже на привокзальной площади вояжёр поставил ношу и, вынув из кожаного портсигара папиросу, закурил. Вдоволь насладившись ароматом папирос «Скобелевские», он уже собирался поднять чемодан, как невесть откуда возник долговязый артельщик с заячьей губой, едва прикрытой редкими усами, и в длинном фартуке.

— Куда прикажете нести, барин? — осведомился он.

— К извозчичьей бирже.

— В таком разе надоть чуток пошибче шагать. Колясок на всех господ могёт и не хватить. Тады Вашему благородию ждать придётся.

— А дилижанс до Ставрополя разве не пустили?

— Обещают, но куды там! — махнул свободной рукой носильщик. — Они ещё шоссу[5] никак до ума не доведут. Её осетины строют. Третьего дня они с местными поцапались. Народ гутарит, что казаки сами горцев задирали…

— В Невинномысской станице?

— Не, в Барсуковской. Ужо солнце заходить стало, как лошадь полоза испужалась и понесла осетинскую телегу прямком на казачий плетень. Забор упал, и гнедая в огороде очутилась, грядки потоптала. Хозяин выскочил из хаты и затребовал от горца полтора десятка рублёв или новый забор. Тут ещё и жинка его впряглась в ссору. Осетин и огрызнулся. Тогда баба так огрела горемыку пустым кувшином по башке, что черепки во все стороны разлетелись. Понятное дело — скандал, сбежались земляки. Горлопанят по своему, а в драку не лезут. Но станичникам и этого достало. Накинулись гурьбой на пришлых и давай их отделывать, кто плетью, кто колом, а кто и цепами. Заваруха! Кровь хлыстала во все стороны. А чья-то жинка испужалась побоища и побегла до полиции. Два урядника притопали. Оба под мухой. «Бейте, — кричат, — братцы, басурман, ничего вам за это не будет!» — И сами в драку кинулись… Правда, потом опомнились, а что толку? Уже поздно было. Четверо строителей не смогли с земли подняться. Их в лазарет увезли, но один по дороге помёр. Опосля в Барсуковскую судебный следователь наведался, допросы учинил и увёз с собой двоих. Под арестом они, в тюремном замке. Сказывают, судить тех станичников будут… А вот и коляска. И возница. У него хорошая ездовая пара. Лошадки молодые, выносливые. Часа за четыре-четыре с половиной довезёт.

— Ну что, Егорушка, возьмёшь барина до Ставрополя? — осведомился носильщик.

— Одно место свободное. Милости прошу! — ответствовал ямщик. — Он принял чемодан у артельщика и принялся приторачивать его верёвками на задке.

— Доброго здоровьица, барин! — поприветствовал кого-то носильщик в этой же коляске и, не услышав ответа, зашагал прочь.

— Доброе утро, сударыня и господа! — усаживаясь в четырёхместный кабриолет, выговорил молодой человек, одновременно приветствуя попутчиков лёгким подъёмом соломенной шляпы. В ответ он получил сдержанную улыбку от сидящей напротив премиленькой барышни лет двадцати (очевидно, курсистки), источавшей аромат брокаровской «Персидской сирени», а от её соседа, перешагнувшего пятидесятилетний рубеж, толстяка купеческого вида с деревянной тростью, завершающейся железной ручкой в виде утиного клюва, — холодный кивок. Послышалось благосклонное «доброе!» от расположившегося рядом господина средних лет с открытым лицом, усами-саблями, клиновидной бородкой и саквояжем на коленях.

Вскоре коляска тронулась, проезжая через станицу Невинномысскую. Над свежевыбеленными, утопающими в садах, казачьими хатами возвышалась деревянная колокольня храма Пресвятой Богородицы. Из-за заборов выглядывали жёлтые подсолнухи и любопытные детские головки, а в придорожной пыли Большой улицы купались воробьи. Слышался лай собак, мычанье коров, да грустная, доносящаяся из тополиных крон, песнь кукушки. В небе, напоминавшем изрядно застиранную и подкрашенную синькой простынь, носились стрижи. Пахло скирдованным сеном да не убранным с проезжей части конским навозом. День обещал быть жарким, как и все прошедшие летние дни. Об этом же вещала и передовица «Северного Кавказа» за вчерашнее число. Её-то и открыл молодой человек: «Продолжительное бездожие и чрезвычайные жары, вызванные как высокою температурою, так и ещё более сухим восточным ветром, повлекли за собою, почти повсеместно по всей губернии, полный неурожай хлебов и трав, грозящий серьёзными бедствиями. Только 1877 год мог бы соперничать с настоящим относительно неблагоприятности атмосферических условий для всякого рода растительности. Бедствие увеличивается ещё и появлением саранчи, пожирающей остатки жалкого хлебного злака на нивах. Рядом с этим и пожары, столь редкие в губернии по случаю огнеупорного материала, из которого устраиваются жилища (саманный кирпич), становятся теперь довольно обычным явлением, обусловливаемым тою же сухостью воздуха и сильными ветрами. Этот год надолго подорвёт благосостояние нашего населения, занимающегося исключительно хлебопашеством и скотоводством, то есть такими отраслями хозяйства, исход которых всецело зависит от атмосферных капризов».

— Ещё и восьми нет, а парит, как в Африке! — недовольно пробубнил толстяк, вытирая носовым платком, капли пота со лба. На его жилетке красовалась золотая цепочка карманных часов толстого плетения. Он вынул из левого кармашка золотой брегет, щёлкнул крышкой и провещал: — Только половина седьмого. А что будет в полдень?

— Вероятно, градусов двадцать пять, а то и выше[6], — предположил курчавый господин с саквояжем напротив. — Видать, и зимы в здешних местах тёплые.

— Не скажите, сударь, не скажите, — покачал головой собеседник. — В прошлому году, как раз на Васильев вечер[7], отсюда же, из Невинки, в Ставрополь, во второй половине дня, на двух санях, выехали артисты: Смирнов и Таманская; причём они разместились вместе, а их багаж следовал за ними уже с другим возницей. В тот день дул сухой восточный ветер, увеличивающий стужу до минус 25˚R-28˚R[8]. Не доезжая нескольких вёрст до станции Темнолесской, кучер сбился с пути и увёл сани в сторону от тракта. В поисках дороги седоки, ямщик и лошади начали выбиваться из сил. К довершению несчастья, актриса совсем закоченела и почти заснула на морозе. Слава богу, что у Смирнова имелась фляжка с водкой. Он сумел разжать умирающей артистке рот и заставил её сделать несколько глотков, после чего принялся оттирать ей лицо водкой и вскорости дама пришла в себя. Все надеялись на помощь второго ямщика, следовавшего за ними, но он так и не появился. Впоследствии оказалось, что тот возница тоже отклонился от тракта. Поняв это, он решил вернуться назад в Невинку, но доехать туда ему не удалось. Так бедолага и замёрз в степи. Его труп, как и останки двух лошадей, на следующий день обнаружил, проезжавший мимо казак. А первый ямщик, актёр Смирнов и актриса Таманская сумели добраться до станции Темнолесской пешком, поскольку их лошади тоже замёрзли. Больше всех пострадал Смирнов — он отморозил правую кисть. В Ставрополь его привезли только второго января и сразу же поместили в больницу.

— А как же его кисть? — не удержалась от вопроса девица.

— Её пришлось отнять, — грустно вздохнув, вымолвил рассказчик, ёрзая ногами.

— Боже всемилостивый! — прижав к щекам ладони, воскликнула попутчица.

— Позволю с вами не согласиться, — оторвавшись от газеты, изрек молодой человек. — Мой отец поведал в письме об этой трагедии, но, он утверждал, что уже третьего числа Смирнов играл Гамлета в зимнем театре Иванова. И papá ему аплодировал.

— Разве? — недовольно проронил купеческого вида попутчик, — а кто ваш отец будет?

— Гласный ставропольской городской думы, отставной полковник от инфантерии Ардашев.

— Пантелей Архипович? — покрутив тростью, осведомился собеседник. — А вы, стало быть, его сын? Клим? И в столице учитесь?

— Совершенно точно.

— Вот дела, так дела! Я так много наслышан о вас. Позвольте рекомендоваться: Павел Петрович Дубицкий, купец II гильдии. Я ведь и новый дом построил на Барятинской № 7 по заказу Пантелея Архиповича. Родители ваши-с ещё в мае в него переехали, новоселье справили. Меня пригласить изволили. Погуляли знатно-с! А теперь вот вас дожидаются… А что до актёришки того, то насчёт отрезанной руки я фантазийно прибавил. Вы уж простите великодушно-с…

— Нет-нет, ничего, — улыбнулся Ардашев, — литературный вымысел вполне допустим в историях такого рода.

— Вот-вот, — кивнул негоциант, — так даже интересней. — Скажу вам по секрету: давно пора прогнать взашей нашего городского голову — никчёмного пустослова, готового лоб расшибить в поклонах губернатору Констанди — и на его место назначить батюшку вашего, Пантелея Архиповича. А то ведь в городе один кавардак да разные непотребства творятся. Возьмите, к примеру, больничное дело. Я не видел ни одного губернского города с таким плачевным состоянием здравоохранения. Ведь у нас, стыдно сознаться, городской врач — один на тридцать пять тысяч населения. Ассистента у него нет и операционной тоже не имеется. Больница мала и коек недостаточно. Спасают лишь частнопрактикующие эскулапы. Но их всего трое, потому и цены дерут несусветные… А с умопомешанными в Ставрополе совсем беда. Их некуда девать. По базарам и паркам расхаживают безумцы с диагнозами мрачного помешательства или неистовства. Этим несчастным не нашлось свободных коек в отделении для умалишённых в больнице местного приказа общественного призрения. И — представляете! — даже там всего один доктор психиатрии! Я готов был взять подряд на строительство новой лечебницы для душевнобольных, но по указке городского головы его передали другому подрядчику, потому что у него, видите ли, цены ниже моих! Да, возможно, я строю дороже, но зато прочно, на века!.. Или вот возьмите второе неудобство — отсутствие водопровода. А уж, пардон, о канализации я и не заикаюсь. Мы же не какие-нибудь древние римляне, чтобы водопроводы да канализации строить… Карабинский источник доставляет всего лишь 25 000 ведер в сутки. Холодный родник в сию жару уже не может дать больше 100 000. Так почему бы не провести изыскания и не снабдить город чистой и дешёвой водой? А то ведь водовозы в жару ведро воды продают по пять копеек! Где такое видано?

— Спасают колодцы. Без них город бы не выжил, — поддакнул Ардашев.

— Вы совершенно правы, Клим Пантелеевич. — Только дело в том, что колодец колодцу рознь. В одном водичка только для питья скотины годится, в другом — лишь для стирки, а в третьем, к примеру, для засолки овощей. А вот таких, чтобы и пить можно было, и еду готовить, и всё остальное — не так уж и много. Вашему батюшке повезло. На территории нового дома был старый колодец с превосходной водичкой. Мои артельщики вычистили его, углубили и обложили ракушечником. Не вода, а святой источник. А всё потому, что неподалёку подземные течения проходят. Они его и наполняют.

Собеседники понимающе кивнули, но ничего не ответили. Девица, сидящая напротив, продолжала безмолвно читать томик какого-то произведения, заботливо обёрнутый в серую бумагу. Ветер слегка теребил её соломенную шляпку с голубой лентой и букетиком искусственных цветов, а чёрная прядь волос маленькой спиралькой свисала у мочки правого уха. Её смуглая кожа и большие чёрные глаза свидетельствовали о восточных корнях. Клим украдкой любовался её красотой. Попутчица это заметила и взглянув на него, обидчиво заморгала длинными ресницами, тотчас их опустив. Она вдруг посерьёзнела и её аккуратный нос горделиво вздёрнулся. И даже чувственные губы обиженно надулись, отчего барышня стала ещё прекраснее. Утянутая корсетом талия и длинное платье с закрытыми рукавами из плотной тёмно-синей дорогой материи хоть и подчёркивали её стройную фигуру и серьёзный достаток, но в большей степени делали из неё мученицу при нещадно палящем солнце. Сразу было понятно, что она не из глухой провинции, куда журналы с последними французскими модами доходят через месяц.

По железному мосту переехали Кубань. Река почти не шумела. Из-за засухи уровень воды упал ниже среднего.

Старая грунтовая дорога, проложенная во время возведения Темнолесского и Стрижаментского ретраншементов[9] солдатами 16-го егерского полка и канонирами 9-го Ставропольского артбатальона давно пришла в негодность. Новое шоссе, протянувшееся извилистой нитью от Невинномысской до Ставрополя, хотя ещё и не законченное, впечатляло. Отсыпанное речным песком с щебёнкой, с дождевыми лотками по краям, оно имело проезжую часть шириной в две с половиной сажени. Мосты построили на века — каменные, бетонные и металлические. Вдоль дороги высились телеграфные столбы с натянутой на них медной проволокой. Столица губернии теперь без труда могла обмениваться сообщениями со станцией Невинномысской. А ещё год-два назад это можно было сделать только через станцию Кавказскую. Из-за этого телеграммы, отправленные из Ставрополя в Невинномысскую, шли два-три дня, и купцы, заключавшие сделки, попросту отправляли сообщения нарочными. Теперь же губернский центр был соединён телеграфом с Ростовом, Владикавказом и Тифлисом.

Поля, выжженные безжалостным солнцем, представляли жалкое зрелище. Трава на лугах пожухла, и пастухи угнали отары овец поближе к холмам. Там, в тени между возвышенностями, ещё сохранилась сочная растительность. Лишь одинокие бурёнки неподалёку от дороги лениво и невозмутимо пережёвывали то, что находили под копытами.

Возница, чтобы напоить лошадей, сделал первую остановку через десять вёрст у ночлежного дома с пристроенной к нему караулкой и колодцем. По его словам, такие пристанища построили на шестой, пятнадцатой, двадцать девятой и сорок пятой версте от Ставрополя. А на семнадцатой и тридцать шестой версте возвели две добротные почтовые станции — «Горная» и «Равнинная». В них можно было не только снять комнату для отдыха, ожидая смены лошадей, но и перекусить. Словом, всё уже было почти готово для открытия шоссе и запуска дилижансов от Невинномысской до Ставрополя.

За время стоянки купец успел вынуть из чемодана коробку, разрисованную весенними цветами, на которой читалось: «г. Гродно. Кондитерская Копача». Протянув её попутчикам, он сказал:

— Угощайтесь. Мне эти марципановые конфекты родственники прислали. В здешних краях таких не делают, вот и вожу собой.

— Безумно вкусно, — призналась барышня, отведав одну из них в форме маленькой груши. — Меня зовут Анна.

Мужчины почтительно склонили головы, и по лицу каждого пробежала одобрительная улыбка.

Отведав сластей, испив колодезной водицы, пассажиры снова забрались в коляску и тронулись в путь.

— Простите, что не представился сразу, — обратился к Дубицкому сосед Ардашева. — Не хотелось вас перебивать. Меня зовут Осип Ильич Вельдман. Еду из Владикавказа в Ставрополь и собираюсь пробыть в вашем городе несколько дней. Не посоветуете ли, где остановиться?

— Можно в «Лондоне», на углу Хопёрской улицы и Николаевского проспекта, но лучше в «Варшаве» на Казанской площади. Гостинице всего три года. Любимое место заезжих артистов. Там даже небольшой концертный зал имеется.

— Мне бы место поспокойнее.

— Тогда подойдёт «Херсон» у Поспелова, рядом с «Варшавой». В этой гостинице в 1856 году останавливался персидский поверенный Махмуд-хан со свитой и сопровождающими его казаками. Павел Кузьмич Поспелов даже табличку повесил об этом событии. Сказывают, персиянин настолько доволен остался постоем, что знатно одарил хозяина.

— Чувствительно вам благодарен. Лучше места не придумаешь.

Переехав по мосту реку Егорлык, коляска вошла в ложбину, лежащую между горами Стрижамент и Недреманная. На возвышенности, у хутора Извещательного, виднелась ещё сохранившаяся сторожевая казачья вышка, откуда служивые наблюдатели извещали Ставрополь о появлении горцев. Несмотря на то, что Кавказская война закончилась четверть века тому назад, набеги туземных хищников прекратились не сразу.

Клим снова погрузился в чтение «Северного Кавказа». Раздел «Происшествия» рассказывал об иной, менее привлекательной стороне жизни губернского центра. Среди заметок о кражах скота, торговле запрещённым товаром и поножовщине у обжорных рядов на Нижнем базаре, внимание привлекло сообщение о нелепой трагедии: «Вечером третьего дня на Александровской улице в доме нумер 73 найден труп частнопрактикующего врача О. С. Целипоткина. Как следует из осмотра, смерть наступила по причине падения тяжёлой люстры на голову доктора. Сие случилось из-за размыкания одного из звеньев бронзовой цепи, удерживающей керосиновую лампу в кабинете, где он вёл приём. Единственное окно было затворено на шпингалет. Входная дверь также оказалась запертой изнутри. Тело обнаружила горничная, заглянувшая в щель между портьерами закрытого окна и тотчас сообщила в полицию. По прибытии на место, помощник полицмейстера В. А. Залевский и городской врач А.Ф. Мартынов засвидетельствовали смерть хозяина дома. Супруга покойного, отдыхавшая на водах с детьми, была срочно вызвана телеграммой в Ставрополь и уже вернулась. Отпевание и похороны О. С. Целипоткина имеют быть завтра в два пополудни».

— Похоже, с медицинским обслуживанием в Ставрополе будет ещё хуже, — грустно заметил Ардашев.

— Отчего же-с? — осведомился Дубицкий.

— Да вот, пишут, что доктор Целипоткин погиб, — пояснил Клим.

— Позволите взглянуть?

Ардашев протянул газету.

— Вот так-так! — пробежав глазами заметку, с сожалением чмокнул губами купец. — Как же это? А ведь хороший был медикус! Надо будет прийти проститься с ним сегодня.

— Разрешите полюбопытствовать? — спросил Вельдман, и «Северный Кавказ» оказался у него в руках.

— И за что же господь послал ему такой конец? — покачав головой, произнёс негоциант.

— Пути Господни неисповедимы. Призвал Всевышний несчастного на Божий суд… — грустно выговорил сосед Ардашева и вернул газету.

Трагичная новость настолько опечалила ездоков, что до самого Ставрополя они не проронили ни слова.

От села Татарского дорога шла серпантином к лесу Угольному, прозванному так ставропольцами из-за древесного угля, добываемого там для утюгов и самоваров. Наконец, пройдя недостроенный участок пути, колёса кабриолета вновь побежали по щебёнке Невинномысского шоссе, ведущего на одноимённую улицу Ставрополя.

Город встретил коляску пылью, щебетаньем птиц, шумом тарантасов и колокольным звоном. Конечным пунктом поездки были Тифлисские ворота, выстроенные в честь славной победы русского оружия над армией Наполеона. Когда-то они были восточной заставой города от набегов горцев. Кавказская война закончилась, и теперь триумфальная арка стала городской достопримечательностью. Ещё недавно здесь собирался обоз экипажей обывателей, следовавших на воды под охраной казаков.

Распрощавшись с попутчиками, Клим нанял извозчика и через десять минут он уже открывал калитку нового родительского дома на Барятинской.

— Встречай, мать, гостя! — обнимая сына, молвил слегка полный мужчина шестидесяти трёх лет с бакенбардами, густыми седыми усами и заметной проплешиной. Пантелей Архипович Ардашев был одет в длинный коричневый шлафрок с атласными отворотами поверх нательной рубахи. Под полами виднелись загнутые носы восточных чувяк.

— Климушка! — взмахнула руками Ольга Ивановна Ардашева, женщина пятидесяти восьми лет в белом чепце и длинном сером платье простого покроя. Её открытое и доброе лицо ещё сохранило остатки былой красоты. — А что ж ты телеграмму не прислал? Мы бы подготовились. А то вот горничную на базар отправили. Но ничего, я и сама на стол накрою.

— Не хотел вас беспокоить, — целуя родителей, ответил Клим. — Хоромы, вижу, вы знатные отгрохали! Молодцы!

— Да уж старались!

Неожиданно к Климу подбежал щенок тёмно-коричневого окраса с белым пятнышком на лбу и, остановившись в нерешительности, вдруг трижды протявкал.

— А это что за бутуз?

— Ты же знаешь нашего отца — доброе сердце. Возвращался после заседания думы и подобрал где-то этого брошенку. Он почти умирал. Клещи заели. Вылечили, отмыли, откормили. Назвали Громом. Двор без него теперь не двор.

Клим поманил щенка. Тот с опаской приблизился. Ардашев почесал его за ухом, и пёс потёрся мордочкой о ногу гостя.

— Признал! — обрадовалась мать.

— Можешь считать, что Гром принял тебя в нашу семью, — добавил старший Ардашев.

— Какие новости? Рассказывайте.

— Родитель твой имение в Медвеженском уезде продал купцу Дёмину, — горько вздохнула матушка.

— Да зачем оно мне? А в Ставрополе интересные дела намечаются. Завод собираются строить по производству земледельческих орудий. Я стал одним из пайщиков. И кое-что осталось на чёрный день.

— Ох и рисковый у тебя отец, — покачала головой Ольга Ивановна.

— Да что же мы стоим? Пройдём в дом, сынок. Посмотришь хоть какую комнату мы тебе приготовили. Вернее, даже не комнату, а кабинет!

Не успел Клим вступить за порог, как перед ним возник долговязый молодой человек с длинными редкими волосами, жиденькими усами и такой же бородкой. На правой стороне носа, чуть выше кончика, точно муха, взгромоздилась чёрная бородавка. Незнакомец был одет в серый подрясник и совершенно бос. Он протянул руку и сказал:

— Позвольте рекомендоваться — Ферапонт Благонравов.

— Клим! — ответил на рукопожатие гость.

— Ферапонт у нас обретается, в твоей комнате. Вторую кровать мы туда уже занесли. Вместе вам веселее будет, — сообщил отец. — Ты же не против?

— Нет, — выговорил Клим, сожалея в душе, что делить комнату придётся с незнакомцем, который напоминает дьячка. И эта мимолетная грусть, промелькнувшая на его лице, не скрылась от внимания молодого человека в церковном одеянии, который робко заметил:

— А может, лучше я съеду?

— Я тебе съеду! — погрозив пальцем, выговорил Пантелей Архипович. — Ни в коем случае! А кого я буду в шахматы обыгрывать?

— Сына.

— Ага, — почесав нос, недовольно буркнул старший Ардашев, — обыграешь его… Помнится, последний раз я ему ставил мат, когда он учился в пятом классе.

— Сынок, мы тебе не успели написать, — начала объяснять Ольга Ивановна, — Его преподобие, настоятель Успенского храма, был у нас на новоселье и пожаловался, что Ферапонтушке жить негде. Родитель твой предложил поселить его у себя без оплаты, но с одним условием: Ферапонт обязан играть с ним в шахматы, когда тот его попросит. Таков уговор. Азартными играми увлекаться ему вера не позволяет, а в шахматы — пожалуйста. Только выяснилось, что Ферапонт никогда шахмат не видел. Но отец от своего не отступил, учит его сим премудростям, а правильнее сказать — мучает.

— Ну уж ты краски, матушка, не сгущай. Нисколько я его не принуждаю. Он парень смышлёный. Духовную семинарию окончил с отличием и древнюю игру освоил быстро. Будет жить у нас, пока не обвенчается. Только после этого отец Афанасий имеет право рукоположить его в диаконы. Но вот загвоздка — достойной невесты у него на примете нет. Поэтому он и служит пока псаломщиком в Успенском храме и вполне успешно сражается со мной на шестидесяти четырёх клетках.

— Если бы успешно, — вздохнул Ферапонт. — Вы, Пантелей Архипович, без ферзя со мной играете, а я даже вничью ни одной партии с вами не свёл.

— Будет тебе, друг мой, прибедняться! — махнул рукой отец и вновь обратился к Климу: — Давеча я дал ему решить шахматную задачку — «Бегство Наполеона из Москвы в Париж», которую наш русский мастер Александр Дмитриевич Петров продемонстрировал петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу в 1824 году.

— Мат в 14 ходов? Поле b1 символизирует Москву, h8 — Париж. Чёрный король, если я не ошибаюсь — Наполеон, а белый — Александр I? — спросил Клим.

— Ты её ещё помнишь?

— Белые кони это казаки Платова, диагональ h1 — a8 — река Березина, так?

— Точно! Так вот он уже на шестом ходу и «пленил» французского императора!

— А надо было на четырнадцатом, — улыбнулся Клим. — В том-то и смысл задачки. Петров, тем самым, намекнул Милорадовичу, что захватить Наполеона в плен можно было ещё при переправе через Березину по диагонали h1 — a8.

— Ох и память у тебя, сынок! Дай бог каждому! — похлопывая Клима по плечу, выговорил отец. — Ну хватит стоять в передней. Давайте за стол. А я в погреб, за кизиловой настойкой. Прошлогодняя. Самолично делал. Пока матушка на стол соберёт, мы по рюмашке и опрокинем.

— Я, достопочтенный Пантелей Архипович, пожалуй, водицы изопью, или чаю, если есть, — усаживаясь на свободный стул, чуть слышно вымолвил псаломщик.

— Ферапонт — ты же ещё не диакон и жить пока можешь, как любой мирянин. Ну зачем ты себя мучишь, а? — сокрушаясь, изрёк старший Ардашев. — Ведь даже Иисус на свадьбе в Кане Галилейской обратил воду в вино.

— Так ведь Спаситель сотворил чудо сие, дабы «явить славу Свою», и тогда «уверовали в Него ученики Его».

— Как знаешь, Ферапонтушка, как знаешь. Водица в питьевом ведре. Ты уж тогда сам себе её и принеси. Не сочти за труд, — вздохнул хозяин дома и вышел.

Ферапонт остался в комнате.

— Что нового в Ставрополе? — осведомился Клим.

— А что в нашем захолустье может быть нового? Ничего! Пыль, провинция, покой погостный, процветает повальное пьянство, полицейский произвол, пожары — полный перечень произошедшего за последние полмесяца.

— Экий вы искусник речи, Ферапонт! Пятнадцать слов подряд, и все начинаются на букву «п».

— Как это вам удалось сосчитать? Пожалуй, я и повторить уже не смогу. — Глядя в пол, псаломщик сосредоточено произнёс: — Пыль, провинция, пожары, повальное пьянство полицейских…

Ардашев улыбнулся и поправил:

— Вы сказали: «пыль, провинция, покой погостный, процветает повальное пьянство, полицейский произвол, пожары — полный перечень произошедшего за последние полмесяца»…

— У вас незаурядное внимание и прекрасная память, Клим Пантелеевич.

— Не больше, чем у всех. Однако просьба: зовите меня просто Клим. Ведь мы, как я понимаю, ровесники.

— Извольте, — кивнул псаломщик.

Послышались шаги и в дверях показался Пантелей Архипович. В руках он держал графин с багрово-красной жидкостью и две рюмки; наполнив их и не обращая внимания на псаломщика, он изрёк:

— За твой приезд, сынок!

— И за ваш новый дом!

— За наш! Он ведь тебе достанется. Мы с матерью не вечны.

— Нет уж! Тогда выпьем за ваше с матушкой долголетие.

— А это будет второй тост, — усмехнулся Пантелей Архипович и опустошил рюмку. Его примеру последовал и Клим.

Промокнув губы носовым платком, отец вновь наполнил до краёв рюмки и осведомился:

— О чём же вы беседовали, пока меня не было?

— Ферапонт жаловался на безмятежность провинции. Скучно ему.

— Скучно? Так он же из дому не выходит! Всё книжки с библиотеки таскает и в беседке сидит. А как стемнеет, лампу зажигает. Так всю жизнь в псаломщиках и проходит.

— Это почему? — недоверчиво вопросил Ферапонт.

— А потому что, сидя на печи, невесту не найдёшь! Девки, под твоим окном табунами не ходят. Одна надежда на Клима. Может, хоть он подыщет тебе какую-нибудь прелестницу. А то так и останешься бобылём.

В передней послышался женский голос.

— Никак Климушка приехал?

— Угадала, Глафира, угадала! — громко отозвался старший Ардашев. — Иди к нам, любимчик твой заявился!

В залу вошла женщина, уже разменявшая шестой десяток. Она всплеснула руками.

— Почитай год не виделись! Возмужали, настоящим барином стали!

Клим в обе щёки расцеловал горничную.

— Да какой я барин, тётя Глаша? Студент, да и только! И почему на «вы» ко мне обращаетесь?

— Отвыкла я, родной, отвыкла, — вытирая платочком слезу, вымолвила женщина. — А вы тоже хороши — тётей меня кличете. Мы же никакие не родственники.

— Не тётя ты ему, Глафира, а вторая мать. Помню, в семьдесят втором году, когда я в Ставропольском гарнизоне службу начинал, на Пасху в Казанском соборе, этот пятилетний сорванец выскочил к алтарю, стал рядом с архиереем, высунул язык и рожки показал прихожанам. Разве не собирался я его тогда высечь? А что ты сказала мне? — Горничная улыбнулась и, смолчав, опустила глаза. — Ударите малыша ремнём, барин, и до конца жизни жалеть будете, а у Климушки об этом случае воспоминание горькое останется. Простите его, Христом Богом прошу! А жалование моё за последний месяц себе оставьте. Считайте, что это мой недогляд. А ежели всё-таки обидите мальчонку — уйду от вас… Я сдержался тогда, тебя послушал. Но весь город судачил, что у поручика Ардашева бесёнок в семье завёлся.

— Молодая тогда я была, Пантелей Архипович, да смелая.

— Как здоровье, тётя Глаша? — спросил Клим.

— Ничего, помаленьку, — женщина вытерла слезу. — Даст Господь, я и сынишку вашего понянчить успею али доченьку. Как за вами пострелёнком смотрела, так и за ними пригляжу.

— А я вам подарок привёз. Подождите, только вещи разберу.

Ардашев поднял чемодан и собрался уже выйти в другую комнату, но его остановил отец:

— Подарки потом. Глафира, помоги Олюшке на стол накрыть. Уж больно она долго на кухне возится. Мы без закуски с сыном скоро в «медведя»[10] играть начнём, под стол свалимся и прослывём в глазах Ферапонта грешниками.

Горничная кивнула поспешно удалилась.

— Покаяния да молитва избавят вас от гиены огненной, и бесы лукавые отступят, — пролепетал выпускник семинарии и перекрестился.

Пантелей Архипович махнул рукой и сказал:

— Никакого сладу с ним нету. У него скоро, как у ангела небесного, крылышки на спине прорастут. Ну, давай, сынок, по новой… За тебя!

— За вас, батюшка! И за матушку!

— Не возражаю, — изрёк отец и, опустошив рюмку, спросил: — Как тебе кизиловая?

— Нектар.

— Вот и я так считаю, а отец Афанасий уверяет, что кислинки в ней многовато. А как кизилу быть без кислинки? Это ж не чихирь какой-нибудь, а настойка.

Пантелей Архипович откинулся на спинку стула и спросил:

— Так о чём вы с будущим диаконом беседовали, пока меня не было?

— Ферапонт жаловался на провинциальную глушь, полицейский произвол и повальное пьянство.

— А в некоторых местах и того хуже. Недавно в здешней газете писали, что Владикавказский полицмейстер получил назначение в Санкт-Петербург. По такому случаю он собрал коллег в ресторане. К концу вечера стражи порядка порядочно нафлаконились и передрались между собой. Хозяин заведения вызвал двух городовых, чтобы они навели порядок. А те, увидев своих начальников с разбитыми физиями и пьяными вдрабадан, пожали плечами и ушли. В Ставрополе, слава богу, до такого ещё не докатились. А что касается провинциальной глуши, то это, действительно, так. Уже одно то, что населённые пункты Ставропольской губернии и двух областей — Терской и Кубанской — разделены между собой громадными расстояниями, доходящими между городами до двухсот-трёхсот вёрст, заставляет население жить по преимуществу своею собственной жизнью, вне всякой зависимости от соседнего, иногда значительного по числу населения, пункта. Это же тебе не Англия, какая-нибудь, где всю страну от края до края можно за сутки на поезде пересечь. У нас — степные просторы, которым мы, к сожалению, никак ума не можем дать. Даже чугунку к городу никак не проложат. Нет ни спичечной фабрики, ни крахмального завода, а ведь по количеству потребляемых спичек, производимого хлеба и картофеля мы занимаем самое почётное место на Северном Кавказе. А знаешь почему в губернии полностью отсутствует промышленность?

— Капитала не хватает? — предположил Клим.

— Его-то, как раз-таки предостаточно. Рабочих рук нет. Им неоткуда взяться в крестьянской губернии. Свободный работник может появиться либо благодаря отхожим промыслам, либо из-за безземелья. Но у нас крестьянин начинает трудиться в поле с 15 марта, а заканчивает к 15 октября, а потом ещё и занимается обмолотом зерна. У него просто нет времени для работы на стороне даже за хорошие деньги. Землицы хватает всем. Безземельных крестьян нет, а значит, и некому податься в рабочие. Всё население губернии занимается земледелием и скотоводством, и потому благосостояние жителей целиком зависит от цен на хлеб, мясо, кожи и шерсть… Тишь, благодать, но Ставрополь похож на большую деревню. От того и скучно-с. Цирк шапито на ярмарках или паноптикум — самое желанное развлечение. Горожанину ещё можно сходить в библиотеку и театр. Есть у нас общественное собрание, есть и дворянское. Имеются трактиры, рюмочные рестораны.

— Вот я и говорю: одно лишь пьянство, нет ни картинной галереи, ни музея, — с грустью заметил псаломщик.

— Ну не скажи, Ферапонтушка, не скажи, — с сомнением качнул головой старший Ардашев. Тут вот в газетах написали, что на днях состоятся выступления некоего мастера гипнотизма, возвратившегося из гастролей во Франции и имевшего там большой успех. Он вполне легко угадывает мысли людей. Некий господин Вельдман. Ясное дело — плут и шарлатан, но посмотреть на него надобно, хотя бы для того, чтобы понять, как мошенничает этот штукмейстер[11].

— Вельдман? — подняв брови, удивился Клим.

— Да, а что?

— Из Невинки я ехал в компании с вашим строителем Дубицким, какой-то барышней и господином Вельдманом, Осипом Ильичом. Вполне приятный в общении человек. На проходимца совсем не похож.

Старший Ардашев покряхтел недовольно, взял с комода газету и, протянув сыну, сказал:

— Дубицкий, понятное дело, жаден, как и все подрядчики, но я к нему привык. Он умеет слушать и главное — поддакивать. Никогда не спорит. Семьи у него нет. Не сложилось. Вот и приглашаю его к себе просто посидеть и попить чаю. — Отец улыбнулся и уточнил: — Но без настойки чай не пьётся. А что касается приезжего лукавца, то в правом нижнем углу второй страницы всё про него сказано. Прочти.

— «Мы получили из Владикавказа сведения о том, что 15 дня сего месяца в Ставрополь прибудет известный показами мантеизма[12] не только в России, но и за границей, особенно во Франции и Швейцарии господин О. И. Вельдман, который даст в помещении театра несколько сеансов угадывания чужих мыслей, а именно: 16, 17, 18, 19 и 20 июля. Им же будут демонстрироваться опыты гипнотизма, выражающиеся в форме анестезии, каталепсии, тетаноза (столбняка), различные иллюзии и галлюцинации чувств и постгипнотические явления. Здешней читающей публике приходилось немало видеть в столичных и тифлисских газетах всякого рода сообщений о подобных представлениях. Нет сомнения, что многие горожане пожелают воспользоваться впервые представившимся случаем увидеть это выступление в действительности», — зачитал Клим.

— А вот здесь, я с вами соглашусь, Пантелеймон Архипович, — выговорил Ферапонт. — Не может простой человек подменить собой Господа. Не может. Только Всевышнему известны мысли наши, как греховные, так и благие.

Хлопнув в ладоши, старший Ардашев рассмеялся и вымолвил:

— Вот тебе и раз! Агнец наш невинный бальзам на мою грешную душу пролил! За это надобно тяпнуть.

— Погодите-те тяпать! Опьянеете раньше положенного, — выговорила хозяйка с подносом в руках. — Мы уже почти всё приготовили. Утка с яблоками будет чуть позже.

— Ладно, повременим, — пожал плечами старший Ардашев. — Сколько с тобой матушка живу, столько уста твои твердят одно — не напивайся! Значит, не пьяней. А теперь из твоей фразы «раньше положенного» следует, что всё-таки пьянеть можно, но в положенное время. Вот и ответь мне, голубушка: в котором часу это самое золотое времечко наступает?

— Отстань ты, баламут, — махнув рукой, с улыбкой вымолвила Ольга Ивановна и вышла на кухню.

— Между тем замечу, — продолжал Пантелей Архипович, — что ваш попутчик Вельдман не идёт ни в какое сравнение с Даниэлем Хьюмом, шотландцем, принявшим православие. Он скончался три года тому назад и похоронен по православному обряду в Париже. Так вот, этот самый Хьюм не только обладал даром ясновидения, но и запросто летал по небу на глазах десятков людей. Говорят, и наш покойный государь император Александр II тоже был свидетелем левитации, когда Хьюм, сидевший на стуле, вдруг оторвался от него на аршин, принял горизонтальное положение и вылетел в окно третьего этажа и потом снова влетел обратно. Но в отличие от Вельдмана он никогда не брал денег за демонстрацию своих изумительных способностей и слыл глубоко верующим человеком, не хуже нашего Ферапонта.

— Буду исключительно вам признателен, уважаемый Пантелеймон Архипович, если вы изволите не сравнивать меня с каким-то англичашкой, — пробубнил будущий диакон. — Не чета он мне.

— Во-первых, он шотландец, а во-вторых, он уже почил…

— А мне всё едино! У бесовского племени нет ни веры, ни национальности, ни памяти к нему быть не может.

— Так он же крещёный!

— И что? Был сначала нормальным человеком, его и крестили, а потом дьяволу душу продал.

— Пренесносный ты человек, Ферапонт, — покачал головой хозяин дома. — Несчастная твоя жена будет. Мне её уже жалко. Ты же всех измучишь заповедями Христовыми. Сухарь ты, вот ты кто! И не гневи меня больше, а то я с горя ещё одну рюмку махну! Понял?

— Чего уж тут не понять? Вам лишь бы повод найти отравить себя новой порцией зелья… Лучше бы на охоту сходили, или рыбалку. От этого сон улучшиться, грудная жаба не будет беспокоить и сплин уйдёт. Не бережёте вы себя, Ваше высокоблагородие.

— Надо же, какие псалмы он запел! А? Точно матушке нашей вторит. Эх, чувствую, сынок, доведут меня эти блаженные до Успенского кладбища раньше времени и никакой бромистый калий от них не спасёт… Но давай оставим наших моралистов в стороне, потому как стол уже накрыт. Буйство чревоугодия! Адыгейский сыр пустил слезу, розовая ветчина с корнишонами ждёт-не дождётся наших вилок, паштет из куропаток пора намазывать на хлеб и заодно вкусить холодной телятины с хреном да колбаски домашней! Салат из свежих овощей приготовлен так, как я люблю — помидоры и огурцы нарезаны крупно, политы маслом, а чеснок с горьким перцем не забыты и обласканы крупной солью! Даже лимонад с мятой и лимоном! Блаженство рая! Прошу садиться.

Но не успели присутствующие заправить за ворот салфетки, как раздался звон дверного колокольчика.

— Принесла кого-то нелёгкая, — прокряхтел Пантелей Архипович и направился в переднюю. Вернувшись через минуту, он сказал:

— Мальчишка прибежал от отца Афанасия. На словах передал, что квартиранта нашего ждут в доме доктора Целипоткина. Срочно надобно отпевать несчастного Оскара Самуиловича, литию заупокойную служить… Ну да ты не расстраивайся, Ферапонтушка. Утка с печёными яблоками от тебя никуда не убежит, а к настойке ты равнодушен.

— «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище», — процитировал Библию псаломщик и с гордым видом направился к выходу.

— Отец, вы простите меня, но я составлю Ферапонту компанию, — поднимаясь, обмолвился Клим.

Пантелей Архипович в недоумении протёр глаза и застыл на месте.

Матушка, увидев сына в передней, осведомилась:

— Куда же ты, сынок?

— Я ненадолго. Хочу взглянуть на отпевание доктора. Получаса не пройдёт, как я вернусь.

Когда входная дверь хлопнула, старший Ардашев вздохнул и наполнил рюмку кизиловой настойкой.

Клим остановил первый попавшийся фаэтон. Псаломщик, усаживаясь в коляску, проворчал:

— Извозчик денег стоит. Могли бы и пешком добраться. Под гору идти — не вверх карабкаться.

— Удивительно, что я не услышал от вас какой-нибудь библейской цитаты, — усмехнулся Ардашев. — Вы вообще бываете, когда-нибудь довольны? Погода прекрасная, птицы поют, лошадка добрая — чего ещё надобно?

— А вы, смотрю, не особливо отцовы деньги бережёте.

— В данном случае не отцовы, а мои.

— Эка завернули! Откуда же у вас свои, ежели вы студент?

— Даю частные уроки и делаю переводы для нотариуса с фарси и турецкого. Это помогает быстрее осваивать иностранные языки и неплохо зарабатывать. Если так дело пойдёт, то в следующем году, помощь от родителей мне не понадобится.

— Что ж, приятно слышать. Одного не пойму: зачем вы со мной пошли?

— Об этой трагедии я прочитал в «Северном Кавказе», когда ехал из Невинки. Такое происходит очень редко. Лампа упала на врача, когда он сидел за столом. Получается, его кресло находилось посередине комнаты?

— Многие так вешают люстры в рабочих кабинетах. У ректора нашей семинарии архимандрита Николая тоже лампа была не посередине. А вы сомневаетесь в том, что это несчастный случай?

— Теперь уж и не знаю. Ну раз уж поехал с вами, то мне осталось самолично во всём удостовериться.

Будущий диакон промолчал, но Ардашев уже и забыл о его существовании. Он любовался Ставрополем. В южной России все города похожи. Широкие, мощёные речным булыжником или известковыми плитами улицы, тополя-свечки вдоль дороги, одноэтажные домики мещан с резными ставнями и вдруг выросший среди них прыщом — особняк в три этажа, принадлежащий какому-нибудь купцу первой гильдии. А дальше снова одноэтажные домишки, смотрящие глазами на тротуар.

— Мы на месте, — провещал Ферапонт, когда коляска поравнялась с одноэтажным домом у открытых ворот.

Клим расплатился и зашагал за псаломщиком. Перед входом толпились люди. Прямо на двери висела табличка: «Доктор Целипоткин. Приём ежедневно с 9 до 12, кроме субботы и воскресенья».

Войдя внутрь, Ардашев увидел в большой зале священника, утешавшего даму лет тридцати в траурном платье. Она сидела у гроба, стоявшего на двух табуретах. Прощающихся было много, как обычно случается, если хоронят врача или учителя.

Запахло ладаном, и началась заупокойная лития. Усопший совсем не походил на покойника. Казалось, он заснул и вот-вот встанет. Внешность доктора если и изменилась, то очень незначительно. Это был тип мужчины красавца. Когда-то Ардашев его видел живым.

Ардашев огляделся. Двери в комнаты были открыты, и он без труда прошёл в кабинет, где, очевидно, и произошла трагедия. Об этом говорил металлический крюк посередине потолка. Новую люстру ещё не повесили, а старую убрали. И да — письменный стол располагался как раз посередине небольшого квадратного кабинета, три стены которого составляли полки с книгами, а в четвёртой было затворённое окно. Маятник напольных часов, как всегда, тихо и уверенно отмерял ровные отрезки времени, будто ничего и не случилось.

Клим приблизился к столу и стал перебирать лежащие стопкой бумаги, затем подошёл к окну и, подняв вверх шпингалет, открыл его. Опустив вниз глаза, он мысленно выговорил: «Ничего необычного, если не считать…».

— Кто вы такой? И что вы тут делаете? — услышал он за спиной чей-то грозный голос.

Ардашев обернулся. Перед ним стоял незнакомец лет тридцати пяти или немногим более, с франтоватыми, закрученными колечками усами, но без бороды. Серебряная цепь часов свисала с правой стороны серой жилетки. Короткий чёрный сюртук, галстук, белая сорочка и кожаные туфли вместо штиблет выдавали в нём чиновника.

— Соблаговолите представиться, сударь, а уж потом задавать вопросы, — сухо ответил Клим.

— Помощник полицмейстера Владимир Алексеевич Залевский.

— Ардашев Клим Пантелеевич, студент Императорского Санкт-Петербургского университета.

— Прекрасно. Теперь, как я понимаю, вам ничто не мешает пояснить, что вы тут делаете.

— Извольте. Несколько часов назад по дороге из станицы Невинномысской в Ставрополь я прочёл в «Северном Кавказе» заметку о смерти доктора Целипоткина в результате несчастного случая. Меня смутило то, что смерть произошла по причине падения люстры на голову врача.

— Что же тут удивительного?

— Керосиновая лампа, находящаяся в центре люстры, обычно вешается посередине комнаты, но тогда и кресло покойного должно располагаться под ней.

— Как видите, всё именно так и есть.

— На самом деле всё было иначе.

— И как же? Вижу вы возомнили себя великим сыщиком из бульварных романов Ксавье де Монтепена, — насмешливым тоном произнёс полицейский.

— А это как вам будет угодно, сударь, — без тени смущения парировал Ардашев. — Однако смею вас уверить, что доктор Целипоткин был убит в результате удара по голове каким-то другим предметом. После чего убийца забрался на стол, расцепил кольцо и, сняв люстру, бросил её на голову уже мёртвого человека.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

— У вас есть доказательства?

Ардашев протянул лист почтовой бумаги, взятый со стола.

— Что это?

— Отпечаток правой туфли злодея. Он оставил его, когда забрался на стол. Как видите, след не полный, примерно, на половину, но мы видим, что это обувь с узким носком — английский фасон; он сегодня в моде — и с характерным рисунком подошвы в виде ромбов. Она совсем новая и ещё не успела потерять магазинный вид. Крестьяне, рабочие и военные такую обувь не носят.

Полицейский поднёс бумагу к свету, точно проверяя поддельную купюру, затем кивнул и сказал:

— А что, если сам доктор забирался на стул?

— Это легко проверить, сравнив отпечаток и форму носа его правой туфли.

— Я мог бы допустить эту гипотезу, пусть даже с большими натяжками, но мой следующий вопрос сведёт на нет все ваши предположения в рассуждении выдуманного вами убийства: если дом был заперт изнутри, шпингалеты на окнах были так же закрыты, как и люк на чердак, как же тогда преступник отсюда выбрался?

— Через окно — прямо в сад, а уж оттуда через заднюю калитку на соседнюю улицу.

— И как же ему это удалось?

— Без всякого труда. Рама одностворчатая, поэтому нижнюю часть каждого бронзового шпингалета убийца слегка залепил воском, вылез наружу и закрыл окна. Когда солнце нагрело воск, он расплавился, и тяжёлые нижние стержни шпингалетов легко опустились в скобы. Верхние шпингалеты были опущены, но на них, вероятно, никто не обратил внимания, так как они не играли роли. Все смотрели на нижние. Вы можете сами в этом легко убедиться. В двух скобах имеются остатки пчелиного воска.

Улыбка исчезла с лица Залевского. Он взял со стола доктора лупу и принялся рассматривать скобы и низ шпингалетов. Затем достал из кармана спичечную коробку, высыпал спички в карман и одной из них выковырял кусок воска, который и отправил в пустую коробку. Помощник полицмейстера поднял глаза на студента и заметил:

— Вы чертовски наблюдательны, молодой человек. Однако всё зависит от вдовы и горничной. Если они подтвердят, что никто не смазывал воском шпингалеты, то в таком случае, ваша гипотеза заслужит более пристального внимания. Что ж, пойду-ка я у них спрошу, хоть сейчас и не самое подходящее для этого время, — изрёк полицейский и покинул комнату.

Клим листал «Журнал приёма пациентов» и принялся переносить записи фамилий недельной давности карандашом на чистый лист, взятый со стола. Судя по датам, покойный, если и принимал кого-то в день своей гибели 12 июля, то фамилии этих людей не указал. Оставалось лишь надеяться, что убийца мог быть из числа предыдущих пациентов. «Надежда слабая, но всё же лучше, чем ничего», — мысленно рассудил Ардашев, пряча лист в карман. Неожиданно его внимание привлекла тонкая, не толще спички, чёрная металлическая трубочка длинною не больше ногтя мизинца, лежащая на блокноте-ежедневнике. Сам не зная почему, он сунул её в карман и открыл записи на среде — 12 июля. На листе карандашом была изображена лилия. Тут же стояло число 10, подчёркнутое дважды и обведённое кружком. «Что бы это значило? — разглядывая рисунок, задумался студент.

Послышались шаги, и возник Залевский.

— А вы ещё здесь? — удивился он.

— Вас дожидался.

— И правильно. Ваша гипотеза имеет право на жизнь, но это ни в коей мере не подтверждает, что доктор был убит.

— Да?

— А вот представьте себе.

— Тогда позвольте узнать, каков был характер ранения, повлекшего смерть?

— Что значит «каков»? — Полицейский в недоумении поднял брови. — Проникающее ранение в теменную часть головы острым предметом. Примерно так было указано в протоколе осмотра трупа, составленного нашим единственным на весь город казённым эскулапом.

— Выходит, керосиновая лампа, то есть люстра, сначала разбилась и только потом, в результате разрыва кольца, острой частью ударила Целипоткина?

Полицейский окинул Ардашева недоверчивым взглядом и спросил:

— Что вы хотите этим сказать?

— Дело в том, что я не встречал люстр с шипом, приделанным к дну керосиновой лампы. Я даже представить себе не могу подобной. Да и кто купит такую? Стало быть, лампа в результате разрушения сначала обрела опасную форму, а уж потом рухнула вниз, так? Это возможно только при взрыве, но в газетной заметке о взрыве не было ни слова.

— Нет, взрыва не было, потому что резервуар был полон. К тому же, врач утверждает, что Целипоткин погиб днём, и, следовательно, лампу никто не зажигал. Откровенно говоря, саму люстру я не видел. Но это поправимо. Надеюсь, её ещё не выбросили. Думаю, вдова не откажет в осмотре. Знаете, я тоже был пациентом Оскара Самуиловича, потому, собственно, и пришёл с ним проститься.

Полицейский оказался прав. Люстра покоилась в каретном сарае на куче соломы. В ней не было ничего особенного. Абажур из фаянса, теперь уже разбитый, с отверстием посередине для колпака керосиновой лампы был её главным украшением. Железный, увитый металлическим узором, сосуд для керосина образовывал конус. Сам резервуар крепился к трём витым бронзовым стойкам, держащим не только его, но и абажур. Фигурная цепь имела одно раскрытое звено.

Ардашев склонился над предполагаемой «убийцей» и заметил:

— Лампа мощная, семилинейная, дорогая.

— Как видите, никакого шипа у неё нет, но резервуар лампы конусообразный к низу. Он-то и нанёс удар по голове несчастного доктора.

— Если бы это было так, то на корпусе лампы должна была остаться кровь. А её здесь нет. Этот факт является ещё одним подтверждением того, что люстра не может быть орудием убийства.

— Это ни о чём не говорит, — пожал плечами чиновник. — Возможно, крови было немного. К тому же, её могли стереть или смыть.

— Обратите внимание: краска на разжатом кольце поцарапана. Мне кажется, здесь не обошлось без помощи плоскогубцев.

— Позвольте узнать, уж не на юридическом ли факультете вы обучаетесь?

— Да, я учился там, но потом перевёлся на факультет восточных языков.

— То-то я смотрю уж больно вы грамотно рассуждаете, сударь, — восторженно выговорил Залевский.

— Я совершенно уверен в том, что высота, на которой висела люстра была недостаточна, чтобы убить сидящего в кресле доктора, потому что это керосиновая лампа, а не электрическая, которая вешается ближе к потолку, дабы освещать всё помещение, а не только письменный стол.

— Электрическая? Это та, что горит от тока?

— Да.

Полицейский, махнув рукой, заметил:

— У города нет денег на подобные новшества… Но я не пойму, чего вы от меня добиваетесь?

— Надобно возбудить уголовное дело по факту умышленного смертоубийства врача частной практики Целипоткина.

— Но это решительно невозможно! Ведь в таком случае, я должен немедля остановить похороны, подать рапорт и вернуть тело в морг для повторного осмотра и фотографирования смертельной раны.

— Если тело будет погребено, то позже судебный следователь будет вынужден вынести постановление о вырытии трупа[13].

— Вы представляете, какой это тяжкий моральный удар для семьи покойного?

— А вы собираетесь скрыть улики?

— Ого! Вы мне уже и угрожаете? Весьма прыткий молодой человек. Далеко пойдёте! — Залевский помолчал и, подкрутив левый ус, проронил: — Что ж, будь по-вашему, но знайте — вы будете допрошены в качестве свидетеля и потому на время следствия я запрещаю вам отлучаться из города. Ясно?

— Запрещать или разрешать мне выезд, а также допрашивать, имеет право исключительно судебный следователь, да то лишь после соответствующего вызова повесткой в свою камеру[14]. А помочь вам, уважаемый Владимир Алексеевич, я всегда готов и без угроз. Вы позволите справляться у вас о ходе следствия? Вдруг мысль меня какая осенит, так я сразу вам её донесу. А вы уж там сами решите — дельная она или ошибочная.

— Обращайтесь, — подкрутив правый ус, великодушно согласился полицейский.

— Пожалуй, пойду. Я ведь с дороги. Ещё и за стол не садился, решил псаломщика проводить, который у нас квартирует. Не думал, что придётся столкнуться с убийством.

— Пренеприятнейшая, скажу вам, миссия мне предстоит. Вдова и так вне себя от горя, а тут ещё и похороны мужа отменяются, — вздохнув, проронил полицейский.

— Прекрасно вас понимаю. Честь имею кланяться, Владимир Алексеевич.

— Честь имею, Клим Пантелеевич, честь имею, — уже по-доброму выговорил чиновник.

Клим зашагал вслед за Залевским. Он видел, как помощник полицмейстера отвёл в сторону плачущую у гроба вдову и принялся что-то ей нашептывать. Убитая горем женщина кивала и вдруг разрыдалась в голос. Родственники и знакомые обступили её и Залевского. И последнему пришлось прилюдно объяснять окружающим, почему похороны отменяются. Отец Афанасий и псаломщик стояли тут же и слушали. Ардашев, оказавшись за спиной будущего диакона, тихо проронил:

— Предлагаю вернуться к столу. Надеюсь, вы не забыли, что нас ждёт утка с яблоками.

Тирада Ардашева донеслась и до ушей отца Афанасия. Обернувшись, он изрёк:

— Ферапонт, вы свободны. Что ж поделаешь, если выяснилось, что покойного сдушегубили.

Псаломщик молча поклонился.

Священник тут же перевёл взгляд на Ардашева и шагнул к нему. Студент совершил поясной поклон, испросив благословения.

Осенив Клима крёстным знамением, батюшка произнёс:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Смиренно склонив голову, Клим коснулся губами руки священнослужителя.

— Что же ты, сын мой, сразу не подошёл, не поздоровался. Аль забыл меня?

— Так ведь вы с вдовой общались, а потом началась заупокойная служба, а её не прерывают. Именно сейчас и намеревался засвидетельствовать своё почтение Вашему преподобию.

— Ох, и хитёр, — лукаво усмехнулся священник. — Весь в отца. Ладно, идите. А то ваша утка совсем остынет.

В передней Ардашев столкнулся с Дубицким. Увидев Клима, тот удивился:

— И вы здесь? Вы разве были знакомы с господином Целипоткиным.

— Нет, но пришлось наведаться.

— И кто мог предположить, что доктора убили? — покачав головой, грустно выговорил купец и добавил: — Пантелею Архиповичу от меня передавайте привет.

— Благодарю вас, Павел Петрович, обязательно передам.

Оказавшись на улице Ферапонт спросил недовольным голосом:

— Уж не вы ли остановили литию?

— С чего вы взяли? — доставая кожаный портсигар, осведомился Клим.

— Видел, как вы шушукались с полицейским в кабинете. А после этого Залевский что-то сказал вдове и вышел с вами во двор. Вы вернулись вместе, и он тут же заявил об убийстве и необходимости нового осмотра трупа.

— А вы наблюдательны. — Ардашев закурил любимые «Скобелевские» и с наслаждением выпустил дым. — Всё верно. Я нашёл воск, которым преступник залепил шпингалеты, выбравшись через окно. Потом, под действием солнечных лучей воск расплавился, и шпингалеты захлопнулись. Кроме того, он оставил отпечаток обуви на листе, лежавшим на столе.

— Получается, злоумышленник нанёс удар врачу каким-то предметом, потом усадил его в кресло, забрался на стол и, расцепив кольцо, бросил люстру ему на голову? — отмахиваясь от дыма, выговорил псаломщик.

— Абсолютно верно.

— Одного не пойму, почему он не вышел через дверь?

Провожая взглядом проезжающий мимо экипаж с милой дамой, Ардашев ответил:

— Убийца замкнул изнутри дверь и вылез через окно, не забыв его затворить, чтобы создать иллюзию замкнутого помещения. Ведь не особенно внимательному человеку, могло показаться, что в закрытом изнутри доме произошёл несчастный случай.

— А когда вы заподозрили неладное?

— Первый раз — сегодня утром, когда прочитал заметку в «Северном Кавказе». Об этом я вам уже говорил.

— А второй?

— Несколько минут назад, когда при входе увидел табличку.

— Это какую же?

Показав на входную дверь, Ардашев прочёл:

— «Доктор Целипоткин. Приём ежедневно с 9 до 12, кроме субботы и воскресенья». Я подумал, что очень странно держать дверь запертой в часы приёма.

— Так ведь он мог находиться за столом, а без четверти восемь на него упала люстра.

— Теоретически такое могло произойти, — кивнул Клим. — Только вероятность очень мала. К тому же, в его блокноте-ежедневнике на 12 июля — дате убийства — довольно искусно нарисована лилия и дважды подчёркнута и обведена кружком число 10. Полагаю, что Целипоткин, ожидая приёма, от нечего делать рисовал цветок. Это был неосознанный рисунок. Он думал о чём-то приятном, находился в расслабленном состоянии, а потом вдруг взглянул на часы, стоящие напротив, и написал число 10. Скорее всего, на это время у него была назначена важная встреча.

— Да откуда вам знать, важная она или нет? — выпалил псаломщик и раздражённо вскинул голову.

— Число 10 дважды подчёркнуто решительной рукой, а потом ещё и обведено кружком. Но в одном вы правы. Он мог не открывать дверь первому пациенту, ожидая трели входного колокольчика. Горничной же не было. И встречать пациента он должен был самолично, — выговорил Ардашев, докурив папиросу.

— Согласитесь, что воск и лист бумаги с отпечатком обуви, — слабые доказательства того, что Целипоткин был убит, — чуть дрогнувшим голосом высказался Ферапонт.

— Не соглашусь. И вот почему: во-первых, вдова и горничная никогда не обмазывали воском шпингалеты; во-вторых, если даже представить, что на стол забирался сам доктор, то вряд ли бы он оставил на столе испачканный обувью лист бумаги, ожидая пациентов. Скорее всего, он выбросил бы его в плетённую канцелярскую корзину, стоявшую в углу кабинета, но он этого не сделал; в-третьих, след достаточно чёткий. По нему вполне возможно определить рисунок подошвы. Правда не видны сапожные гвозди, нет и каблука. Там лишь отпечаток половины правой туфли. Он позволяет утверждать, что это английский фасон, и что обувь совсем новая. Однако полиция может легко проверить, принадлежит ли отпечаток покойному или его убийце. Слава Богу, Целипоткина ещё не похоронили, и вся его обувь цела. Конечно, хорошо было бы изучить следы под окном кабинета, откуда выбрался преступник и сравнить их с тем, что остался на бумаге. Это позволило бы не только удостовериться в правильности моего предположения, но и вычислить рост убийцы, особенности его походки и даже возраст. Но адская жара, высушившая землю, и топтание под окном горничной вместе с полицейским свели на нет подобные возможности.

— И это все ваши улики?

— Есть самая главная: люстра висит слишком низко, чтобы при падении пробить теменную часть головы покойного. Сорвавшись, она бы лишь поранила его, но не лишила бы жизни. Надеюсь, полиция наконец-таки проведёт следственный эксперимент и подтвердит мою гипотезу… Ох и заболтались мы, отец Ферапонт! Батюшка осерчает, а свободной коляски до сих пор нет.

— Попрошу вас не величать меня подобным образом, пока я не рукоположен в диаконы, — нервно передёрнув плечами, заявил псаломщик.

— Да бросьте вы ерепениться, — улыбнулся Клим. — Я ведь по-дружески сказал и совсем не хотел вас обидеть… Нам повезло. Свободный извозчик! Едем!

— Нет, я пешком.

— Отчего же?

— Теперь мой черёд платить, а мне нечем. Так что я дойду.

— Ферапонт, прошу вас, не упрямьтесь. Родители давно заждались.

— Вот и поезжайте, а меня никто не ждёт, — махнул рукой псаломщик и торопливо зашагал вверх по улице, будто уходя от преследования.

Ардашев нанял фаэтон и велел вознице пустить лошадь шагом. Когда она поравнялась с Ферапонтом, Клим прокричал:

— Ваше упрямство приведёт к тому, что вы не узнаете самого главного вопроса, на который нужно найти ответ. Иначе нам не разгадать тайну убийства доктора.

Псаломщик замер и, повернувшись, к экипажу спросил:

— Вы сказали «нам»? Значит ли это, что мы теперь вместе будем расследовать это преступление?

— Безусловно, Ферапонт, безусловно! Садитесь.

Недавний семинарист лихо запрыгнул в коляску, и пегая лошадка потрусила вверх по Александровской.

— Итак, каков же этот главный вопрос? — спросил Ферапонт.

Ардашев улыбнулся.

— Нам предстоит узнать, кого доктор ждал к десяти часам.

— Да-да, конечно, — задумчиво проронил псаломщик, глядя туда, где кроны тополей встречались с облаками.

Слегка полноватый, пятидесятичетырёхлетний начальник полицейского управления Ставрополя Антон Антонович Фиалковский, расстегнув ворот форменного мундира, подошёл к распахнутому окну, пытаясь поймать лёгкое дуновение ветерка, едва колыхавшего сдвинутые гармошкой занавески. Солнце палило нещадно, и от его лучей, кажется, закипали чернила в письменном малахитовом приборе, украшавшим стол из орехового дерева, и даже на уже седеющих усах бывшего полкового командира, словно утренняя роса, выступили капельки пота. Он вынул ситцевый, квадратами отглаженный платок и, промокнув усы, вновь убрал его в карман.

Одноэтажное здание выходило окнами на Полицейский переулок и располагалось рядом с пожарным депо и каланчой для наблюдения за городом. Команда огнеборцев тоже подчинялась полицмейстеру. Забот у полковника хватало: обнародование указов, законов и манифестов, наблюдение за порядком, присмотр за благоустройством, объявление, а потом и исполнение судебных решений, принятие чрезвычайных мер к исполнению законов, рассмотрение жалоб частных лиц, театральная цензура и цензура печати, а с весны прошлого года, согласно постановлению городской думы, была образована ещё и торговая полиция, следящая за исполнением правил торговли на базарах, чистотой помещений, поверкой мер и весов. В состав управления входил и тюремный замок. Но главной задачей полиции являлись полицейский надзор за обывателями и розыск преступников, что автоматически включало в себя проведение первоначального дознания и сопровождение предварительного расследования, которое теперь вели судебные следователи окружного суда. Только вот у полиции Ставрополя штат был до обидного мал: полицмейстер, его помощник, секретарь и четыре пристава (по числу частей, разделявших город), а также их помощники, полицейские надзиратели и десять городовых. И что с того, что в управлении имелось шесть столов[15] (секретарский, уголовный, вексельный, денежный, распорядительный и гражданский)? Людей всё равно не хватало. А те, что служили, хоть и были обучены грамоте, но специальных знаний для производства сыска не имели. Да что там говорить, в Ставрополе не было даже телефонной линии, а телеграф, соединявший губернский центр не только с Тифлисом, Москвой, Западной Европой и Азией, но и со своими родными уездами, «хозяйственные» крестьяне то и дело выводили из строя, снимая со столбов провода и разбивая из озорства, фарфоровые изоляторы. По этой причине было невозможно связаться не то что с Парижем и Константинополем, но и с полицией уездов. А для того чтобы передать нужные сведения уездным исправникам, приходилось посылать нарочных. А быстро ли экипаж преодолеет сто вёрст, отделяющих, к примеру, Ставрополь от Медвежьего[16], останавливаясь на каждой станции Черкасского тракта? За это время любой абротник[17] не только успеет перегнать по балкам и рощицам угнанный табун чистокровных лошадей в укромное место, но и распродать его.

Антон Антонович потянулся к подаренному недавно дубовому резному ящичку, достал сигару и, чиркнув спичкой об ажурную бронзовую спичечницу, прикурил. Он глотнул дым, рассматривая регалию. Впрочем, в прямом смысле «регалией»[18] эту сигару назвать было нельзя, потому что она была свёрнута из листьев табака, выращенного на здешних плантациях купцов Алафузовых, а не в кубинской провинции. Потому и ящичек был склеен из дуба, а не красного дерева. Негоциант заказал семена табака сорта «виргинский» из Америки, а «султанский» из Турции, и они прекрасно прижились на ставропольской земле. Коммерсанты Зозулевский, Малютин и Гороховцев открыли в городе табачные производства, а сигары изготовленные на фабрике Константина Стасенкова за высокое качество были удостоены Большой бронзовой медали на Парижской Всемирной выставке. Но и табак братьев Алафузовых ничем им не уступал. Умные греки с острова Санторини — потомки Ивана Антоновича Алафузова — умели найти тропинку к сердцу любого чиновника, преподнося то сигары, то бочонок пива «Алафузовское». В этом году один из них — Василий Алафузов — купил винокуренный завод купца Месинева и начал варить собственное пиво.

Дымя сигарой, полицмейстер уселся за стол. Почитай, восемь лет тому назад его, тогдашнего отставного майора, назначили в Ставрополь на эту должность. В те года, а в 1881 особенно, среди городской черни преобладали антиеврейские настроения. Иудеев винили во всём: в неурожае и засухе, эпидемиях и нашествии саранчи. Появились слухи о возможных погромах и беспорядках на ярмарке и скачках, проходящих в дни Святой Троицы. Пришлось составить прошение тогдашнему губернатору о дополнительном выделении войскового наряда. По мнению бывшего военного требовалось, по меньшей мере, две роты солдат для нахождения на ипподроме и три роты для патрулирования городских улиц и на ярмарку.

Начальник губернии Карл Львович Зиссерман — потомственный российский дворянин и немец по происхождению — просьбу полицмейстера удовлетворил и, в свою очередь, ходатайствовал перед командующим девятнадцатой пехотной дивизии о предоставлении четырёх рот вместе с нижними чинами и офицерами. В случае возникновения беспорядков к полицмейстеру тотчас должен быть послан один из конных казаков, прикреплённых к частным приставам, отвечающим за разные части города. Получалось, что приказ о начале и способе подавления беспорядков мог быть отдан лишь полицмейстером и только после прибытия на место. Следственно, и вся ответственность за возможные превышения полномочий лежала исключительно на Фиалковском. Помнится, перенервничал он тогда и табаку скурил немало, но губернатор здорово выручил, издав собственное предписание обязательное для выполнения не только полковыми офицерами, но и полицмейстером, сняв, тем самым, полную ответственность с Фиалковского. Лист с теми указаниями он хранил в столе по сей день. Антон Антонович вынул его и взгляд выхватил строчки, выведенные письмоводителем: «При образовании скопления народа с преобладанием особо пьяных лиц, предложить толпе разойтись. В случае неповиновения, надобно оцепить толпу без применения насилия и послать конного казака с донесением к полицмейстеру. До прибытия на место полицейского начальника держать толпу в оцеплении… Войска должны всемерно стараться, по приглашению полиции разъединять толпу, или, оцепив её строем, не допускать переходить за другие местности и скопляться в большую массу ни под каким видом не пуская в ход оружия, употребление коего может последовать не иначе, как по моему личному приказанию». Слава Господу, всё тогда обошлось, и зачинщики беспорядков задерживались патрулями раньше, чем им удавалось прокричать в толпе призыв к насилию.

До нынешнего дня в городе царили тишина и спокойствие. Нет, преступлений меньше не стало, но большинство из них совершалось на бытовой почве, и виновные находились в тот же день и так деятельно раскаивались, что судебные следователи не успевали макать перо в чернильницу, протоколируя чистосердечные признания, облегчающие душу, но увеличивающие срок. Местные воры и мошенники были наперечёт, а иногородние гастролёры сразу же бросались в глаза и потому едва развернув своё преступное ремесло, тотчас убывали в тюремный замок на Чёрной Марии[19]. А сегодня пришла дурная весть. Выяснилось, что частнопрактикующий врач Целипоткин, давно принявший православие, ушёл в мир иной не по прихоти несчастного случая, а был убит в результате нанесения удара острым предметом в теменную область головы. Пришлось остановить похороны и вернуть тело в городской морг.

Послышался стук в дверь и на пороге, появился Залевский. В руках он держал коленкоровую папку с тесёмками.

— Заходите, Владимир Алексеевич, — вымолвил глава городской полиции и указал на стул. — Докладывайте.

Усаживаясь, тот пояснил:

— Повторное медицинское исследование подтвердило догадку Ардашева. Кроме того, вместе с судебным следователем II участка мы провели следственный эксперимент, и выяснился прелюбопытнейший факт: для того чтобы лампа попала аккурат в пораненное место головы доктора, он должен был лежать на столе, а не сидеть. Такова траектория её падения. Но даже, если и представить, что сие возможно, то из-за небольшой высоты, убить его она бы не смогла. В самом тяжёлом случае Целипоткин получил бы сотрясение мозга. Так считает городской врач.

— А чего же наш эскулап раньше этого не заметил? — раздражённо осведомился начальник полиции, положив тлеющую сигару на край пепельницы.

— Полицейский надзиратель, прибывший на место из рук вон плохо провёл осмотр места происшествия, а врач, составляя протокол осмотра трупа, уже следовал его гипотезе. Другого объяснения у меня нет.

— Разрешение на погребение Целипоткина вы подписывали?

— Так точно.

— И не сочли нужным самолично удостовериться в том, что случилось?

— Виноват, Ваше высокоблагородие, — вставая проронил коллежский асессор.

— Да сидите уж! — махнув рукой, выговорил полицмейстер, и Залевский послушно опустился на стул.

Полковник нервными шагами заходил по комнате. Помощник следовал за ним взглядом, со скрипом поворачиваясь на стуле и сжимая в руках папку. Наконец, начальник остановился, взял сигару из пепельницы и, выпустив колечко дыма, спросил:

— Откуда взялся этот Ардашев?

— Он студент Императорского университета. Учился на правоведа, но потом перевёлся на факультет восточных языков. Сын гласного думы Пантелея Ардашева.

— Ах да, в самом деле. А я что-то сразу и не подумал, что это его отпрыск… Надо признать, парень не глуп и внимателен, раз лист с отпечатком обуви обнаружил. Вы передали эту улику судебному следователю?

— Так точно.

— И что же собирается предпринять господин Славин?

— Он поручил нам проверить весь список пациентов покойного и выяснить, не был ли кто у доктора повторно в день убийства.

— Сколько же там фамилий? — вытащив изо рта сигару, проговорил Фиалковский и водрузился в кресло.

— Сто шесть…

— Хорошенькое дело.

— Если из списка вычесть детей и женщин, останется человек сорок. Судебный следователь подгоняет нас. Трёх полицейских придётся задействовать.

— Славин такой. Всех заставляет спешить, только сам не торопится… Послушайте, а разве дамочка не могла шандарахнуть доктора по голове, например, кочергой или молотком?

— Могла, конечно. Но след на бумажном листе от мужской туфли.

— Да-да, я совсем забыл об этом, — кивнул полицмейстер.

— К тому же, отпечаток указывает на то, что он не мог быть оставлен покойным, поскольку тот носил другой фасон. Мы это уже установили.

— Это правильно. А соседей Целипоткина опросили?

— Ещё вчера. Дворник припомнил, что к нему приходил какой-то человек, но он даже не смог толком описать его рост и комплекцию.

— Ладно. — Фиалковский махнул рукой. — Пусть болит голова у Славина. Это теперь его работа. Наше дело — точно выполнять поручения судебного следователя и не опростоволоситься… Что там у нас за сутки стряслось?

Залевский развязал папку и, перебирая бумаги, доложил:

— Вчера на кухне дома Зозулевских, на Николаевском, найден труп переплётчика Трофима Филиппова. Повесился. Оставил покаянное письмо. Если помните, месяца два назад он взял у часовщика часы, обещал купить, но продал и пропил. Наш доблестный судебный следователь Славин вменил ему кражу, хоть тот потом деньги и вернул. Следствие уже шло к концу, и дело должны были передать в суд. Ему грозило лишение пенсии и тюрьма.

— А какая у него была пенсия?

— Семь рублей в месяц.

— Не особенно разгуляешься.

— Старик выпивал. Перебивался переплётным ремеслом и подачками от безграмотных крестьян, коих он сопровождал к нотариусу и за них расписывался.

— А что в записке?

— Написал, что «лучше умереть, чем позорить на суде свою седую голову и взрослого сына».

— Жаль его. Безвредный был человечишка. Шестьдесят с небольшим ему, если я не ошибаюсь.

— Да, шестьдесят четыре… Его весь Ставрополь знал. Местные ремесленники звали его «кумом», а молодёжь угощала водкой, слушая истории о загадках нашей цивилизации, которые он мог рассказывать часами. Говорят, он успевал не только переплести книгу, но и прочитать её за сутки, независимо от количества страниц.

— А где служит сын покойного?

— В управлении кочевыми инородцами, губернский секретарь.

— Понятно… Что ещё?

— Директор театра принёс список пьес на новый сезон. Намечается сто десять представлений. Все постановки известны и уже шли не только в столице, но и в Москве. Я выдал ему разрешение.

— Опереток много?

— Примерно треть.

— А что вы можете сказать про отгадывателя мыслей? Откуда он к нам пожаловал?

— Приехал из Владикавказа, но перед этим был во Франции. Фамилия Вельдман. Выкрест, а всемирную известность получил. Вроде бы и по заграницам гастролирует. Говорят, с самим писателем Толстым знается. Предсказал ему, что тот доживёт до глубокой старости, но будет отлучён от церкви.

— Вздор!

— И я так считаю. Где это видано, чтобы автора «Войны и мира» анафеме предали! Но афиши пристойные. Дозволил расклеить везде, кроме Александрийской. Нечего им висеть у Присутственных мест. А вот на рынках, базарах и афишных тумбах — сколько угодно. Владыка Владимир хотел было нотицию[20] нам отписать о недопустимости выступления в городе «бесовского шарлатана», как приносящего вред не только духовному, но и физическому здоровью мирян, но потом передумал.

— А что так?

— Предводитель дворянства попросил его отказаться от этой затеи.

— Отчего же?

— Дочь генерала страдает сонной болезнью[21]. Она иногда засыпает на трое суток, и пульс почти не чувствуется. Никакие микстуры не помогают. Её наблюдал покойный доктор Целипоткин. Он прознал откуда-то о гипнотических способностях Вельдмана и его скором приезде из Владикавказа в Ставрополь. Целипоткин тогда и предложил Его превосходительству погрузить её в глубокий гипноз, а сделать это может только Вельдман. Для того, чтобы потрафить владыке, я обязал городского врача присутствовать на сеансе.

— Умно́! — Полицмейстер пожевал губами, расправил усы и сказал: — Просьбица у меня к вам будет, Владимир Алексеевич, устройте-ка, мне на его сегодняшнее выступление ложу. Уж больно супружница моя желает туда попасть. А я тем временем, в дворянском собрании в алягер[22] развлекусь. Не по мне эти заезжие факиры. Ну их к бесу!

— Сделаю, не беспокойтесь.

— Я вот что думаю: вы этого Ардашева от себя далеко не отпускайте. Умный малый. Пусть участвует в расследовании, хотя бы косвенно.

— Славину это не понравится.

— А вы и не говорите ему. Он всё равно должен будет допросить студента как свидетеля. Вот и пусть шлёт ему повестку. А вы можете вызвать Ардашева в качестве понятого. Делитесь с ним сведениями, приобщайте к расследованию, встречайтесь. Авось, и натолкнёт нас на полезную мысль. Они там, знаете ли, в этих университетах, — он поднял вверх указательный палец, — много всего таковского изучают, что нам и не снилось.

— Так и поступим.

— А что ещё у вас?

Коллежский асессор зашелестел бумагами и принялся читать:

— Дрогаль[23] № 11 Василий Брюханов при перевозке вещей, часть их украл, и я подготовил постановление от вашего имени о воспрещении ему осуществлять подобный промысел навсегда. Также имеется ваше постановление о запрещении извозчику № 57 Василию Мартынову заниматься извозом в течении трёх суток за пьянство. И третье постановление вынесено в отношении мещанина Антона Михайлова, уличённого в перекупке помидоров на Нижнем базаре. Считаю, что следует его оштрафовать на пятнадцать рублей, а не сажать под арест на трое суток. Камер свободных и без того не хватает. Также по дороге на Ташлу обнаружен труп старика шестидесяти лет. Возле него лежали две четверти с денатуратом. Одна была открыта, другая — разбита. Как показало вскрытие, причина смерти — отравление. И последнее: мясоторговец Михаил Строганов забил не в указанное время на бойне десять овец и увёз их неосмотренными и неклеймёными. Предлагаю наложить на него штраф в пятьдесят рублей вместо двухнедельного тюремного заключения.

— Согласен. Давайте, Владимир Алексеевич, бумаги. Я их подпишу. А что там насчёт волков? Монахини Мариинского монастыря боятся через лес ходить.

— Третьего дня охотники облаву провели. Семь особей застрелили. Четыре самца и три самки. Один волк почти на два пуда потянул. Видать, вожак.

— Облавы надобно на них почаще устраивать. А то они, злодеи, уже всех диких коз в округе порезали. Скоро на козочку и не поохотишься. Одни зайцы да лисы останутся, — проронил полицмейстер, скрепя стальным пером.

Закончив ставить подписи, Фиалковский промокнул бумаги пресс-папье и передал их помощнику.

— Разрешите идти?

— Да, вы свободны, но о деле по смертоубийству Целипоткина прошу докладывать ежедневно, раз уж покойный дочь предводителя дворянства врачевал. Да и губернатор теперь определительно поинтересуется.

— Так точно, Ваше высокоблагородие, — скороговоркой выговорил Залевский и стремительно шагнул к двери, будто пытаясь вырваться из душного кабинета. Но когда он потянул на себя бронзовую ручку, за спиной раздался голос начальника:

— А что если постараться, Владимир Алексеевич, и утереть нос судебному следователю?

Помощник повернулся и спросил растеряно:

— Простите?

— У вас же срок подошёл на надворного.[24] Вот мы вас к Владимиру IV степени и представим. По-моему, к вашему Станиславу с Анной он бы не помешал. К тому же, как вам известно, в следующем году меня переводят на повышение, а вы самый первый кандидат на должность полицмейстера. Жалование и столовые поднимут в два раза. За год, не считая квартирных, выйдет тысяча рублей. А это уже восемьдесят три рублика в месяц. Не бог весть сколько, но жить в провинции можно. Это же не столица с её завышенным прейскурантом. А для этого хорошо бы отыскать убийцу Целипоткина раньше Славина. Утрите ему нос, так же, как вы управились с делом Кипиани. Тогда и я походатайствую за вас перед губернатором. Что думаете?

— Постараюсь, Ваше высокоблагородие.

— Это хорошо, что постараетесь. Приложите все усилия. Не буду вас задерживать.

Залевский, затворив за собой дверь, наконец выдохнул полной грудью и подкрутил колечки усов, которые, как ему казалось, в присутствии начальника опустились вниз, точно склоняясь перед густыми и важными полковничьими усами.

Войдя в канцелярию, он окинул взглядом, склонившихся над конторками полицейских чиновников и прошёл к себе. Усевшись на скрипучий стул, коллежский асессор закурил папиросу. «Легко сказать — обойти Славина, — грустно подумал он. — У Славина и опыт, и хватка волчья, и беспринципность с цинизмом помноженные на полное отсутствие совести… Повезло один раз, но дважды такого везения не бывает… А тут ещё эта головная боль. Она появилась внезапно два года тому назад. Врачи твердят одно и тоже — надобно чаще отдыхать и не переутомляться. Прописали дышать морским воздухом. Откуда, скажите, в степной провинции морской воздух? Или я должен бросить службу и умотать в Новороссийск, Сочи или Ялту? А жить на что? Моё годовое жалование — 642 рубля 80 копеек, из которых 142 рубля 80 копеек — квартирные, 250 рублей — само жалование и ещё 250 рублей — столовые. В месяц получается 53 рубля 50 копеек. Меньше, чем у машиниста поезда Ростово-Владикавказской железной дороги. Но одному, может быть, и хватило бы. Только на моих плечах старуха-мать, трёхлетняя дочь и жена. А если я уйду в отставку и займусь здоровьем, как тогда свести концы с концами?» — Полицейский поморщился. Череп, казалось, вот-вот треснет посередине, как переспевший арбуз. Он прислонил затылок к холодной стене и стало легче. Но мысли снова уносили его в прошлое: «Отец — боевой офицер. Храбро сражался в Кавказскую войну. Ходил на горцев в сабельные атаки. Получил два ранения. Отчаянный был и азартный. Перед самой отставкой получил полковника. Имением не занимался, и оно пришло в упадок. Пришлось продать за бесценок… Хорошо хоть дал мне домашнее образование и в двадцать лет пристроил писцом второго разряда. Пристроил, но куда?! В Большедербентовское Улусное Управление. Выжженная солнцем калмыцкая степь. Адово пристанище. Соляные озёра. Ставка управления располагалась на реке Большой Егорлык, близ села Ивановского. А в нём всего четыре дома: три деревянных и один каменный. И бесчисленное множество калмыцких кибиток. Весь улус не насчитывал и десяти тысяч душ. Отец успокаивал. Говорил: “Ничего, сынок, потерпи. Служи верно государю. Честь превыше всего. Ты дворянин. La noblesse oblige[25]”. Через семь лет я дорос до письмоводителя. В тот же год пришлось сдать экстерном экзамены за весь курс мужской гимназии. Настало время и указом Правительствующего Сената я получил первый классный чин. Был произведён в коллежского регистратора. С утра до поздней ночи гнулся над конторкой и, глотая пыль канцелярских бумаг, учился полицейскому ремеслу. Не прошло и трёх лет, как я стал губернским секретарём. Раскрыл несколько дел по горячим следам. Кражи и поножовщина — самые частые преступления в тех краях. Едва мне исполнилось двадцать девять, как меня назначили приставом четвёртого стана Медвеженского уезда Ставропольской губернии. Тогда в селе Привольном ограбили приход церкви Казанской Божьей Матери. Злоумышленник похитил 852 рубля. Учитывая высокую стоимость похищенного, мне пришлось лично выехать в это село и провести расследование. Как выяснилось, храм на ночь замкнули, но вор забрался внутрь по верёвке, привязанной ранее к вилке водосточной трубы, подходившей вплотную к верхнему церковному окну, не имевшему ни стекла, ни решётки. Похититель заранее привязал верёвку к водосточной трубе и сбросил её вниз. Ночью, добравшись до верхнего окна, он поднял верёвку и перекинул внутрь помещения. Спустившись в храм, преступник просверлил буравчиком несколько дыр в ящике, где хранились деньги, сделал в них прорезь ножом и, вытащив пробой, завладел деньгами. Верёвка, естественно, осталась на месте, а рядом с раскрытым ящиком валялся буравчик. По всей видимости, вор забыл его. Я объехал все скобяные лавки уезда, выясняя, где покупалась верёвка, оставленная на месте преступления и буравчик. Хозяин лавки села Преградного узнал свой товар и назвал покупателя. Им оказался местный крестьянин. Отыскал я и продавца буравчика. Это был сосед подозреваемого. Осмотрев последнего, я обнаружил у него ссадины на коленях и содранную до крови кожу на левой руке между большим и указательным пальцем. Эти раны остались от ожога верёвкой при спуске и подъёме. При обыске в его сарае нашлись и похищенные деньги, зарытые в углу. Он ещё не успел их потратить. На раскрытие преступления у меня ушло два дня. Меня сразу же представили к ордену Св. Станислава III степени… Отец к тому времени умер. Он так и не узнал, что в тридцать один год я уже служил приставом второй части Ставрополя. А это самый центр города: Николаевский проспект, улицы Михайловская, Александровская, Театральная, Варваринская… В том же 1880 году я получил коллежского секретаря, через два года — титулярного советника, а через четыре — должность помощника Ставропольского полицмейстера…».

Нервными толчками Залевский затушил в пепельнице папиросу, выпил стакан воды и боль стала потихоньку отступать. Он вынул из ящика письменного стола папку с газетными вырезками, достал одну из них, касающуюся того дела, о котором упомянул полицмейстер и улыбнулся. Да, то была его самая большая полицейская удача. И случилась она ровно год тому назад. В разделе «Происшествия» газета «Северный Кавказ» писала: «Вчера, между 8 и 9 часами утра, в городе Ставрополе, на Николаевском проспекте, в помещающихся в доме Улуханова и содержимых дворянкой Люцией Брохноцкой меблированных комнатах, найден убитым в своём нумере, проживающий там с октября месяца 1886 года, находящийся в отставке, действительный статский советник Дмитрий Иванович Кипиани. Произведённым в то же утро надлежащею судебною властью осмотром места происшествия обнаружено, между прочим, следующее: корпус дома, в котором помещается квартира Кипиани, расположен посреди двора и обращён лицевою стороною на переднюю, чистую часть этого двора, а заднею выходит на так называемый чёрный двор, причём оба эти двора, и чистый, и чёрный, обнесены высокою каменною стеною. Наружный двор лицевой стороной примыкает к Николаевскому проспекту, отделяясь от последнего трёхэтажным домом, занимаемым квартирою и аптекою. Кипиани снимал три комнаты: переднюю, приёмную и спальню. Его дверь находилась в конце коридора. Рядом с ним жительствовал учитель Вардземшвиль, сверхштатный чиновник акцизного управления Артишевский, а напротив — актриса Бурляева. В квартиру статского генерала вела входная двухстворчатая дверь, оказавшаяся запертой изнутри на ключ. Одна половина её оказалась запертою наглухо верхним и нижним шпингалетами, а другая, с выдвинутым наполовину замочным снычом[26] и с вложенным в замочную скважину с внутренней стороны ключом, была отворена. Каких-либо повреждений на означенной двери или замке не замечено. А при сильном напоре со стороны коридора на эту дверь та половина её, в которой имелся ключ, хотя и была заперта последним на два оборота, отворилась свободно, произведя лишь стук, хорошо слышимый во всех отделениях нумера покойного Кипиани, в том числе и в спальной комнате. Очевидно, именно этим путём убийцы и проникли в квартиру, так как все окна были заперты и повреждений не имели. Передняя комната квартиры одинокого отставного статского генерала была отделена от приёмной высокой двустворчатой дверью и такая же дверь вела в спальню покойного. Впрочем, эти две двери никогда не запирались. Какого-то особого беспорядка в двух первых комнатах не наблюдалось и только на письменном столе, стоящем в приёмной, были разбросаны кучи бумаг, исписанных рукою убитого, в некоторых из ящиков того же стола всё было перерыто и, кроме того, лежало разорванное кожаное портмоне, запертое на маленький внутренний замочек. Высота обращённых на чёрный двор окон этой комнаты от земли до подоконника — 2 арш. 3 верш.[27] И под одним из них на дворе найдены, положенные один на другой, два больших камня, возвышающиеся над уровнем почвы на 1/3 аршина[28], так что даже человеку небольшого роста было видно всё, происходящее в приёмной.

Труп убитого Кипиани оказался лежащим на кровати в спальной комнате, имеющей лишь одно окно с двойною рамою, завешанное тёмною шторою. Лежал он на правом боку, лицом к окну, с открытыми глазами, обращёнными в правый передний угол, тщательно прикрытый с головою одеялом и шерстяным пледом, так что оставались обнажёнными только ноги, на которых были видны ожоги и застывший воск. На полу валялись разбросанные в беспорядке десять штук белых полотняных носовых платков, лист белой бумаги, сложенный вчетверо и разные мелкие записки, писанные большей частью рукой Кипиани. Руки и ноги покойного были связаны, первые — загрязнённым холщовым носовым платком, вторые — грязными кальсонами; а на голове, в области левой височной части, имелась глубокая зияющая рана, образовавшая широкую прощелину, чрез которую замечалось отсутствие в черепной коробке значительной части мозга, коим вместе со сгустками крови были залиты находившиеся под головою подушки. Рана эта начиналась на левом виске вдавлением полушаровидной формы, имела продолжение, шедшее вдоль всего лица до левого угла рта, причём носовые и челюстные кости оказались раздробленными. На этом основании, производивший судебно-медицинское исследование трупа убитого врач Журавлёв пришёл к заключению, что смерть Кипиани последовала от раздробления костей черепа и разрушения большого участка головного мозга каким-либо тяжёлым предметом, имеющим полукруглую тупую поверхность и снабжённым длинною ручкою. Подле кровати, на которой лежал труп убитого, в ногах, найден оставленным на полу, чёрный кожаный саквояж, в стенке коего имелся продольный разрез, сделанный, как можно полагать, острым ножом, и тут же, на полу, был найден снаряжённый патрон от револьвера системы Лефоше, небольшого калибра. В этой же самой комнате оказалось испачканное кровью полотенце, которым, судя по отпечаткам пальцев, убийца вытирал окровавленные руки[29]. Ящики комода, стоявшие в спальной комнате были выдвинуты, вещи смяты и разбросаны по полу. Никаких ценных бумаг или денег при осмотре обнаружено не было. Не оказалось и маленьких карманных часов, кои обычно висели у кровати на гвозде. Эти обстоятельства указывали на то, что убийство Кипиани было совершено из корыстных побуждений. Полицейским дознанием и судебным следствием удостоверено, что с октября 1885 года Кипиани одиноко проживал в меблированных комнатах Брохноцкой, ведя крайне скромный образ жизни и имея ограниченный круг знакомых; одевался он бедно и был очень расчётлив, не позволяя себе никакой роскоши, хотя и не отказывался помогать деньгами обращающимся к нему нуждающимся. Видимо, это обстоятельство и создало в умах преступников мнение, что он очень богат, но скуп. Установлено также, что покойный собирался покинуть Ставрополь и возвратиться на родину в Кутаисскую губернию. По мнению врача-эксперта Журавлёва Кипиани был лишён жизни не ранее двух часов пополуночи. Странно, но в ночь убийства исчез дворовый пёс Финтик, обычно спящий с прислугой на кухне. Во дворе у Брохноцкой была и другая собака, большой охотничий пёс Гектор, весьма злой и чуткий, но собака эта, как положительно установлено показаниями свидетелей, за несколько дней до убийства Кипиани неведомо куда исчезла и возвратилась домой дней через пять после того худая и изнурённая».

Прошло полгода после возбуждения уголовного дела, а расследование застыло на месте, как телега без колёс. Слежка за прислугой и лицами, которые могли совершить подобное злодеяние ни к чему не привела. Залевский хорошо помнил тот день, когда полицмейстер вернулся от губернатора бледный и растерянный. По его словам, Констанди пообещал отправить Фиалковского исправником в самый глухой уезд, если полицейское дознание не продвинется по смертоубийству Кипиани. Ясно было одно: в цепи последующих действий должен был быть какой-то необычный ход. Но какой? Всю ночь Залевский не спал, а когда в комнату через ставни пробился солнечный свет, у него родилась идея, одобренная позже полицмейстером.

Через подставное лицо он разместил в газете «Северный Кавказ» объявление, данное якобы сыном покойного Кипиани, в котором тот обещал заплатить пять тысяч рублей любому, кто укажет на убийцу его отца. Обращаться следовало в редакцию газеты. Не прошло и трёх дней, как смотритель ставропольского тюремного замка Якубович сообщил прокурору, что арестант Иван Хохлов, беглый каторжник задержанный в Ставрополе, но проживавший ранее в Екатеринодаре, готов сообщить имя убийцы действительного статского советника Кипиани, но только непосредственно сыну покойного. И эту роль пришлось сыграть Залевскому, который от природы походил на грузина. Слава Богу, что Хохлов никогда ранее не видел Залевского. При встрече арестант поведал, что его сокамерник Егор Стрепетов проболтался, что вместе с уже умершим арестантом Фёдором Шульгиным и с помощью его сестры Прасковьи, служивший раньше горничной у статского генерала Кипиани, пробрались ночью в съёмную квартиру, связали старика и начали искать деньги. Поживились всего 124 рублями и карманными часами, что висели на гвозде у изголовья кровати. На вопрос, где он хранит основной капитал, Кипиани ответил, что все средства держит в банке, снимая лишь часть процентов. Но разбойники не поверили ему и, зажегши свечу, стали капать генералу на ноги горячий воск. Не добившись своего, Шульгин решил убить Кипиани, потому что тот узнал его, как приходившего днём ранее за денежной помощью. Генерал тогда дал ему пять рублей якобы необходимых для оплаты священнику за отпевание только что умершего от скарлатины сына. Принесённым с собой ломиком Шульгин ударил генерала по голове, метя в висок, но тот оставался ещё жив, тогда Шульгин нанёс ещё несколько ударов. Окровавленные руки он вытер о полотенце. Деньги они поделили поровну, а похищенные часы остались у Шульгина, как награда за убийство. Револьвер Лефоше принадлежал Стрепетову, который и выронил случайно из кармана снаряженный патрон. Позже он продал оружие мяснику Петросову, держащему мясную лавку на Армянской улице за десять рублей.

«Сын» покойного выслушал арестанта, но сказал, что нет никакого резона ему верить. А что если он оговаривает Стрепетова, чтобы получить пять тысяч? Хохлов крестился и божился, уверяя, что поведал так, как ему рассказал сокамерник. На это Залевский ответил, что он должен сам услышать Стрепетова. Он пообещал договориться за деньги с надзирателем тюремного замка, чтобы их перевели в камеру со слуховым окном, где и он будет находиться, а Хохлову придётся вновь разговорить болтливого сидельца. Арестант согласился, но заметил, что в таком случае их должны туда перевести под видом наказания за карточную игру, поскольку у них в камере под нарами спрятаны карты. Пусть стражники их найдут. Иначе Стрепетов может заподозрить неладное. На том и порешили.

В тот же день, проведя обыск в домовладении мясника Петросова, Залевский изъял у него револьвер Лефоше, проданный ранее Стрепетовым. Это означало, что Хохлов говорил правду.

В назначенное время «сын» покойного Кипиани, полицейский письмоводитель и товарищ[30] прокурора окружного суда расположились в камере по соседству с той, куда посадили Хохлова и Стрепетова. Не прошло и четверти часа, как «подсадной» вывел брата по несчастью на новую беседу об убийстве, случившемся в меблированных комнатах Брохноцкой на Николаевском проспекте. Письмоводитель, прильнув к слуховому окну, едва успевал записывать признания Егора Стрепетова. По окончании диалога арестантов чиновники скрепили восемь исписанных листов своими подписями. Затем снова был вызван Хохлов и уже допрошен Залевским по всей форме. Арестант расплакался, как ребёнок, узнав, что «сын» покойного Кипиани — помощник ставропольского полицмейстера. Стрепетов сначала отмалчивался, а потом тоже дал признательные показания Залевскому, не забыв упомянуть, как за день до преступления убил кухонную собачку, что жила с прислугой в доходном доме Улуханова. И лишь после этого материалы полицейского дознания, заверенные прокурорской подписью, были переданы судебному следователю Славину.

Губернатор, узнав об успехе, поздравил полицмейстера. Владимир Залевский был представлен к ордену Святой Анны III степени. По приговору Ставропольского окружного суда Стрепетов получил восемь лет каторги, а Прасковья Шульгина — пять.

Он закурил новую папиросу и мысленно усмехнулся: «Да, многие тогда мне завидовали. А если разобраться, я всего лишь исполнял наставления отца: служить не за чин, а за честь… Только всё это в прошлом. Сейчас надобно раскрыть убийство Целипоткина».

Полицейский убрал архивное дело в стол и положил перед собой список фамилий пациентов покойного доктора. Чаще других за последний месяц упоминались трое: Терещенко — управляющий Ставропольским отделением Поземельного Крестьянского банка, приказчик салона «Парижская мода» Масальский и, как ни странно, актриса Завадская. «Начать придётся с тяжеловеса Терещенко. Со всеми остальными будет проще. Что ж, откладывать не стоит».

Залевский вынул из ящика стола три повестки, отпечатанные типографским способом, вписал в них фамилии и, выйдя к городовым, вручил их дежурному.

— Разнеси-ка, братец, по адресам. Всех вызываю сегодня. Время я указал. Пусть распишутся в получении. Жду.

Первым явился Терещенко. Полицмейстер, увидев в окно знакомый экипаж, запряжённый парой вороных, вышел его встречать. Протянув руку, он воскликнул:

— Пётр Кириллович, здравствуйте! Моё почтение! Вы ко мне?

— Нет, меня вызвал ваш помощник. Вот, — сунув повестку в руку Фиалковского вместо ладони, недовольно провещал банкир.

— Так-так, — читая текст, пробубнил полицмейстер. — Ваша беседа не займёт много времени. Вы уж не обессудьте. Пустая формальность. Я вас проведу. Вот сюда, пожалуйте.

Открыв дверь камеры Залевского, Фиалковский сказал:

— Встречайте гостя, Владимир Алексеевич!

— Прошу, — встав из-за стола, вымолвил коллежский асессор и придвинул стул.

— Не буду мешать, — затворил дверь полицмейстер и удалился.

Пока Залевский выкладывал на стол бланки допросов и доливал в медную чернильницу чернила, в комнате возникла напряжённая тишина. Терещенко не выдержал и спросил:

— По какому праву меня средь бела дня, заблаговременно не предупредив, на глазах служащих банка выдёргивают из кабинета и велят незамедлительно прибыть к вам?

— Городовой был с вами невежлив? — сухо осведомился полицейский.

— Нет, к нему у меня претензий не имеется. А вот к вам — есть.

— Я вас внимательно слушаю.

— Нет смысла повторять дважды сказанное.

— Видите ли, Пётр Кириллович, в городе совершенно смертоубийство доктора Целипоткина, и я вынужден опрашивать десятки людей, чтобы наткнуться на след убийцы.

— Вы что же, считаете, что это я его… жизни лишил? — выпучив глаза, проронил Терещенко.

— Ни в коем разе. Меня интересует лишь один вопрос: были ли вы знакомы с покойным?

— Раскланивался при встрече.

— Вы лечились у него?

— А что мне у него лечить?

— Не знаю, потому и спрашиваю.

— Нет.

Залевский вздохнул, полистал тетрадку и сообщил:

— Согласно журналу приёма пациентов, вы посетили доктора Целипоткина, только за последний месяц три раза, а если брать три предыдущих месяца, то всего я насчитал двадцать один визит.

— Возможно. Я не считал и мог запамятовать.

— Выходит, вы были у него?

— И что? Это преступление?

— Дача ложных показаний свидетелем — преступление.

Терещенко заёрзал на стуле, будто на раскалённой сковородке и спросил:

— У вас можно курить?

— Да, — подвинув к посетителю пепельницу, изрёк Залевский.

Банкир достал пачку дорогих сигарок и, чиркнув спичкой, с наслаждением выпустил дым.

— Я должен быть уверен, что всё, сказанное мной, останется в тайне, — сказал он.

— Мы сохраняем тайну следствия.

— Кто это “мы”?

— Я, судебный следователь и суд.

— А Фиалковский?

— Начальник полиции имеет право ознакомиться с материалами дознания любого дела.

— А в суде могут зачитать мои показания?

— Безусловно.

— Получается, что ваша так называемая тайна следствия, вовсе и не тайна, если она о ней будет знать весь город. Суд ведь у нас гласный. Каждый может купить билетик.

— Таково российское законодательство… Но, если угодно, мы поступим иначе. Вы честно ответите на мои вопросы, а в протокол мы запишем лишь то, что вас устроит.

— Пожалуй, это выход… Да, на самом деле, я врачевался у Целипоткина. У меня стала ослабевать мужская сила. Доктор давал мне разные снадобья и я, принимая их, рассказывал ему как проходили мои встречи с дамами. Оскар Самуилович настаивал на том, чтобы я менял партнёрш. Исходя из этого, он рассчитывал дозы лекарств. Действительно, я начал посещать его в апреле. Надеюсь, это останется между нами?

— Я лишь укажу, что вы лечились у доктора три месяца. А само заболевание упоминать не буду.

— Очень любезно с вашей стороны.

— Вы испытывали к Целипоткину неприязненные отношения?

— Ну что вы! Как можно?

— Возможно, вы слышали от врача, что ему кто-то угрожает, или он боится кого-то. Было такое?

— Подобное мне неизвестно.

— Вы состояли с Целипоткиным в финансовых отношениях? Может быть, одалживали ему какую-то сумму?

— Нет, на заработки Оскар Самуилович не сетовал.

— Пожалуй, на этом всё. Прочтите протокол. Если всё вас устраивает, подпишите.

Водрузив на нос пенсне, Терещенко пробежал глазами текст, кивнул и чиркнул пером. Залевский тоже поставил подпись. Распрощавшись, он проводил свидетеля к выходу.

Приказчик салона «Парижская мода» Масальский — сорокапятилетний мещанин в клетчатых светлых брюках, таком же пиджаке, синей жилетке и белой сатиновой сорочке — казалось, сошёл с картинки модного журнала. Он носил канотье и ходил с тростью, брил подбородок, фиксатуарил усы-растопырки и имел роскошные чёрные бакенбарды почти такой длинны, как у поэта Александра Пушкина на известной картине Кипренского.

— Прошу, — пригласил свидетеля Залевский и указал на ещё тёплый стул.

— Чем обязан? — усаживаясь, осведомился Масальский.

— Как вы знаете, в городе совершено убийство врача Целипоткина. Согласно журналу пациентов, вы многократно его посещали. В связи с чем?

— К лекарю ходят не от хорошей жизни. Вот и мне пришлось… Я что, обязан назвать своё заболевание?

— Да.

— Одна вдовушка заразила меня гонореей. Но, сами понимаете, я не хотел бы, чтобы это стало достоянием гласности.

— Кроме протокола ваши показания больше никуда не попадут. Что вы можете сказать о докторе?

— Жаден был Оскар Самуилович до денег, как собака до мяса. Цены высокие заламывал. Оно и понятно. Супруга его транжирка, привыкла к роскошной жизни; часто в наш магазин захаживала. Мы сами извозчика нанимали, чтобы доставить ей на дом покупки.

— Враги у доктора были?

— Почём мне знать? Он никогда не говорил мне об этом.

— Что ещё можете сказать о Целипоткине?

— Ничего, — покачав головой, ответил Масальский. — Я не был с ним дружен.

— Понятно. На этом допрос окончен. Подпишите протокол дознания и можете быть свободны.

Поставив подпись, свидетель исчез за дверью, плотно её затворив.

Появление актрисы Завадской было замечено не только полицмейстером, бросившимся ей навстречу, но и всем штатом полицейского управления. Статная красивая дама, облачённая в длинное платье с турнюром и широкую шляпку, плыла, как бригантина в полный штиль.

— Какими судьбами, Сусанна Юрьевна? — застёгивая ворот мундира, осведомился Фиалковский.

— Городовой принёс повестку на дом. Меня в тюрьму не посадят?

— Как можно такую красоту за решёткой прятать? — разведя руки, изрёк полицмейстер. — У вас повестка на руках?

— Да, — расстёгивая сумочку, вымолвила оперная певица. — Вот.

— Позволите взглянуть?.. Ага. Это Залевский вас вызвал. У него прямо аншлаг. Свидетели один за другим. Я провожу вас.

— Вы очень любезны, Антон Антонович!

— Находится рядом с таким прелестным созданием, как вы — большое удовольствие, дорогая Сусанна Юрьевна.

— Вы мне льстите.

— Ничуть. А вот и камера Залевского. — Он открыл дверь и проговорил: — Владимир Алексеевич, встречайте гостью. Я сегодня выполняю роль дежурного по управлению… Не буду мешать. Работайте.

— Прошу вас. Садитесь.

— Нельзя ли открыть окно посильнее. У вас очень душно.

— Сию минуту. Может, хотите воды?

Певица посмотрела на давно не мытый графин и, покачав головой, ответила:

— Нет, благодарю. Надеюсь, я тут ненадолго?

— Всего несколько вопросов.

— Извольте.

— Согласно журналу пациентов покойного доктора Целипоткина, вы были его пациенткой. В связи с чем вы его посещали?

— Это уж слишком, господин полицейский. Я не собираюсь раскрывать вам подробности своих заболеваний. Вам знакомы такие понятия, как врачебная тайна, или тайна исповеди?

Приторный запах дорогих духов вскружил коллежскому асессору голову, и он опять почувствовал боль в затылке. Актриса не сводила с него своих больших глаз с ресницами-крыльями. Она была настолько очаровательна, что Залевский заробел. Его супруга, подарившая ему дочь, казалась базарной простушкой по сравнению с Завадской. Наконец, он сказал:

— Мне достаточно вашего заверения, что вы посещали доктора в целях излечения недуга.

— А разве бывают другие цели, когда наведываются к врачу?

Полицейский не ответил. Помолчав, он осведомился:

— Связывали ли вас с доктором Целипоткиным другие отношения?

— Что вы имеете в виду? Интим? Дружбу?

— Да.

— Вопрос бестактный. Но я на него отвечу: я не находилась с доктором Целипоткиным ни в интимной связи, ни в дружеских отношениях.

— А как же огромные букеты на представлениях, которые он вам дарил? Я и сам видел, будучи в театре.

— У меня десятки поклонников, подносящих мне не только цветы, но и дорогие подарки. Но это не значит, что я с ними сплю. Или вы считаете всех актрис уличными девками, а актёров пьяницами?

— Ни в коей мере, — уперев глаза в строчки протокола, выдавил из себя помощник полицмейстера. — Допрос считаю законченным. Прошу оставить внизу ваш автограф… Благодарю. Вы свободны. Позвольте проводить вас?

— Не стоит. Я найду дорогу, господин сыщик.

— Честь имею, мадам.

— Прощайте.

Из коридора доносился удаляющийся стук каблуков. Залевский прошёл в канцелярию. Там работа кипела. Пахло жжённым сургучом, клеем и кампешевыми чернилами. Неожиданно потемнело в глазах, и вернулась головная боль. Казалось, внутри растёт кактус, ранящий плоть острыми шипами. Полицейский вернулся в комнату, расстегнул ворот и, закрыв глаза, рухнул на стул.

А за окном раздавалась безмятежная трель соловья, и слышался рожок молочника. Любимый город жил обычной жизнью.

12 дня, месяца июля, 1889 г.

«Почему я начал вести дневник? Вероятно, чтобы облегчить страдания. Бумага — единственный друг, которому я могу доверить переживания. Рассуждения о том, что любой бедой стоит делиться с другом, близким родственником или священником — глупы, наивны и стоят полкопейки, потому что старый приятель лишь вздохнёт, покивает сочувственно и лицемерно заявит, что надобно надеяться на лучшее. Но втайне он будет радоваться, что горе заглянуло в мой дом, а не в его. Супруга — чужой человек, случайно встретившийся на перепутье жизненных дорог. Сможет ли она сострадать без фальши? Очень сомнительно. Мать? Да, она прольёт море слёз, но зачем добивать и без того больное сердце старушки? Священник будет убеждать меня ещё сильнее обратиться к Господу, чаще молиться и каяться, ведь недужные муки — наказания за грехи наши. Но он забудет обо мне через четверть часа. Я давно заметил, что человеческой природе свойственен эгоизм. Это объяснимо. С самого рождения люди вынуждены бороться за выживание и надеяться на провидение, которое почему-то должно их обязательно спасти. А с чего бы это? Провидение действует выборочно и лишь по одному ему известному закону. Оно может прийти на помощь развратному старику толстосуму и убить в колыбели младенца, ещё не успевшего насладиться рассветом, мокрой росой на молодой траве и пением соловья. Вот и верим мы в то, во что хотим верить, даже не подозревая, что где-то там на Небесах невидимый режиссёр уже определил сколько времени мы будем находиться на земной сцене, играя пьесу под названием «Жизнь». Но нам это неведомо. И зачем же в таком случае ходить в храм, ставить свечи и молиться святым, если всё предрешено? Запах плавящего воска, ладана, золотая парча, паникадила и горькие завывания церковного хора — театральное представление. Есть тут и антрепренёры, и актёры, играющие первые роли, и резонеры, и суфлёры. Сцены продуманы и выверены столетиями. Цель всего действа — заставить нас поверить в чудо, которое никогда не произойдёт. И что самое обидное — плачевный результат известен заранее. И вот стоит горемыка на коленях перед образами, понимая, что дни его сочтены, а батюшка, склонившись над ним вещает, что болезнь — это благо, ниспосланное свыше, и добавляет: «Молись, сын мой, потому что молитва и раскаяние — единственный путь для души на Небеса, а не в ад». Но видел ли он человеческую душу? И есть ли в нас то, что мы называем душой? Что такое — душа? Сгусток неведомой человеку энергии? А какой? Динамической, электрической, термической или химической? Всё это фантазийный бред, призванный оставить недужному созданию надежду. И тогда хватается человек за соломинку, окружает комнату иконами, молитвенниками и первый раз в жизни осознанно читает Библию, надеясь обрести спасение. Но вместо него он найдёт вечный покой — биологическую смерть. Так не лучше ли провести последние дни иначе? Кто-то посвятит их более тесному семейному общению, а кто-то решит прожить отмерянные судьбой дни так, как ему грезилось только во сне. И последнее — мой выбор. Трудно поверить, но я счастлив — я обрёл свободу! Свободу действий. И теперь я буду поступать так, как я хочу, избавившись от морали. Она окружала меня с самого детства, мешала жить, заставляя идти по пути, проложенному другими. Нет уж, хватит! Уж коли век мой короток, то финал пьесы будет таким, как я хочу. Я сам себе Бог, дьявол и священник. И о счастье! Я избавился дурных мыслей, разъедающих сердце. И пусть проказа превращает мою плоть в гнилое мясо, но во мне поселилось блаженство духа. Если правы церковники и душа всё-таки существует, то я уже чувствую, как она парит над миром, над жалкими и забитыми людишками, не умеющими преодолеть страх, злобу и зависть. Я другой. Я над ними — там, где горизонт сливается с небом».

Он положил перо, перечитал несколько раз страницу и впервые за несколько дней улыбнулся. «Каков слог! Каков трагизм! А может, стоит начать сочинять драмы? — пронеслось в голове. — Нет, прошлое не вернуть, надобно жить настоящим. Хорошее оно или плохое, но другого нет. День за днём, иногда не ведая, мы сами складываем кирпичи в стену своей судьбы. Новый камень уже положен. Что ж, посмотрим каков будет результат…»

Ставропольские улицы чаще всего получали названия по назначению расположенных на них зданий или мест: Острожная, Кладбищенская, Семинарская, Госпитальная, Мойка, Торговая, Базарная, Почтовая… Естественно, что первый на Кавказе театр, построенный ещё в 1845 году, размещался на Театральной улице. Двухэтажное каменное здание фасадом смотрело на дорогу и являлось несомненным украшением города. Кованный ажурный балкон нависал над половиною тротуара и опирался на два чугунных столба. У самого входа на театральной тумбе выделялась красная афиша: «Угадыватель мыслей! Магнетизёр! Гипнотизатор!

Внутренне убранство храма Мельпомены удовлетворяло самым изысканным провинциальным вкусам: массивная дубовая лестница с широкими перилами, двустворчатая резная трёхаршинная дверь, ведущая в галерею, расписанный сусальным золотом потолок с лепниной, ложи и кресла, оббитые тёмно-красным плюшем и керосиновые лампы с молочными абажурами. Словом, всё было бы отлично, если бы не одна досадная ошибка архитектора Григория Ткаченко, заключавшаяся в том, что сцена располагалась выше обычного уровня. Из-за этого, зрителям первых шести рядов партера приходилось смотреть снизу-вверх, задирая голову, отчего уже через четверть часа уставала шея. Избавиться от дискомфорта можно было только на седьмом ряду. Но поскольку в партере имелось одиннадцать рядов, то наиболее желанными были билеты с седьмого по одиннадцатый. А первые шесть — дорогие и неудобные — распродавались в последнюю очередь.

Климу Ардашеву, прибывшему второго дня, не осталось ничего другого, как раскошелиться на первый ряд партера. Он прошёл в зрительную залу и занял место, согласно небольшому серому бумажному прямоугольнику с чернильным штампом. Прямо перед его глазами возвышалась сцена и синий занавес с тяжёлыми кистями. На нём угадывались театральные маски, очертания каких-то пальм, кипарисов и диковинных птиц. Пахло табаком, одеколонами Брокар и Раллэ, керосином и пылью.

Громко простучал первый звонок. Публика почти заполнила зал. Чиновничьи парадные мундиры, чёрные фраки и сюртуки, дамы в летних нарядах и старушки ветхозаветных времён, помнившие времена, когда Ставрополь был ещё только крепостью с казачьей станицей и по Николаевскому проспекту, бывшему тогда Большой Черкасской улицей, бежал ручей реки Желобовки. Ардашев пришёл один. Отцу нездоровилось, он почувствовал прилив в голове, и матушка послала горничную за доктором и пиявками. Ферапонт не внял предложению Клима и наотрез отказался посещать, как он выразился, «бесовский шабаш».

Раздался второй звонок. Зрители откашливались, а степенные капельдинеры тушили лампы. Сбор был полный. Прозвучал третий звонок, и зажглись огни рампы. На сцену вышел конферансье.

— Добрый вечер, уважаемая публика! Сегодня вам предстоит увидеть настоящие чудеса и сотворит их всемирно известный маг и кудесник Осип Вельдман! Встречайте! — воскликнул он и тотчас исчез.

Занавес колыхнулся и медленно пополз вверх. Подул театральный ветер, и стало прохладно, будто отошла стена. Перед зрителями возник человек во фраке. Сцену условно разделили на две комнаты, обставленные разной мебелью.

— Моё почтение, дамы и господа! Итак, начнём наш сеанс. Сначала мне понадобится доброволец, готовый испытать на себе действие магнетических волн. Не стоит бояться. Мои просьбы будут вполне безобидны. Кто изволит?

Зала молчала. Никто не решался.

— Смелее… Ага. Вот и желающая. Прошу подняться ко мне.

По сцене проплыла молодая улыбчивая барышня в соломенной шляпке. Её чёрные локоны спадали на плечи. Зрители зааплодировали. Клим узнал её. Это была вчерашняя попутчица, занимавшая противоположное место в коляске во время вояжа из Невинки в Ставрополь.

— О! Да мы знакомы! Вас зовут Анна. Прошу вас занять кресло, — предложил «маг», и девушка повиновалась.

— Снимите вашу чудесную шляпку и положите на стол. Расслабьтесь. Закройте глаза. Представьте, что вы весь день трудились в поле и лишь теперь можете отдохнуть, — продолжал вещать «кудесник», — вы утомлены. Руки и ноги отяжелели. Веки смыкаются. К вам приходит сон…

Выдавая подобные тирады, Вельдман ходил вокруг испытуемой, но она не засыпала. Время тянулось медленно. Прошло пять минут. Результат не изменился — девица бодрствовала, магнетизёр кружил над ней как коршун, а нетерпение зрителей росло. Через десять минут шёпот перерос в ропот, а через пятнадцать — послышались ехидные смешки. И вдруг голова Анны упала на грудь и веки сомкнулись.

Гипнотизатор обратился к зале:

— Как видите, Анна спит. Но это не простой сон. Она находится в состоянии полного тетаноса, то есть столбняка. — Вельдман поднял правую руку барышни и согнул в локте. Конечность застыла в этом положении. Затем он распрямил её, и она осталась вытянутой параллельно полу. Тоже самое он проделал и с левой. Гипнотизатор придавал рукам испытуемой любые произвольные положения, и они подчинялись ему, будто это были части деревянного манекена на шарнирах, не имеющих ни гибкости, ни чувствительности.

— Опустите руки, — велел он.

И девушка выполнила его приказание.

— Откройте глаза.

Анна повиновалась, но её взгляд выражал отсутствие сознания и был устремлён в пространство, словно она находилась в ином, ещё неведомом человечеству мире.

— Встаньте и пройдите в другую комнату.

Испытуемая вновь подчинилась воле своего повелителя.

— Где вы находитесь?

— В комнате.

— Это фруктовый сад. Вы видите деревья вокруг вас?

— Да.

— Вы любите яблоки?

— Люблю.

— Подойдите к дереву и сорвите самое спелое с этой высокой ветки.

Анна шагнула и, встав на носочки, сняла невидимый плод.

— К сожалению, яблоко гнилое. Выбросьте его в траву.

Она послушно бросила несуществующее яблоко на сцену.

— Хотите конфекту?

— Хочу.

Вельдман взял со стола редиску, продемонстрировал её зрителям и протянул барышне.

— Она шоколадная. Угощайтесь.

Девушка с удовольствием отведала «сласть».

— А это сахар, — показывая зрителям пачку соли, выговорил магнетизёр и, насыпав немного в чайную ложку, спросил: — Вы чай пьёте с сахаром?

— Да.

— Чая ещё нет, зато сахар уже принесли. Вы можете есть его прямо с ложки.

Анна взяла ложку с солью и принялась жевать. На её лице не появилось ни малейших признаков отвращения.

Экспериментатор налил из графина воды в стакан и протянул девушке.

— А вот и чай подоспел. Только пальцы не обожгите. Стакан горячий. Пейте аккуратно.

Девушка, перекладывая холодный стакан из руки в руку, дула на воду и, сделав два маленьких глотка, поставила его на стол.

— Горячо?

— Да, — проронила она чуть слышно.

— Попили чаю — вот и ладно. Сейчас вы вернётесь назад в первую комнату и сядете в кресло. Выполняйте.

Испытуемая молча прошла обратно и заняла прежнее место.

— Вы спокойны. И у вас нет ни малейших волнений. Вы полностью доверяете мне?

— Да.

— Вы доверяете зрителям?

— Да.

— Вы никого не боитесь?

— Нет.

— Отлично. Вы готовы и дальше выполнять мои приказания?

— Готова.

— По моей команде вы сочтёте вслух до десяти и заснёте. Пройдёт ровно четверть часа, и вы пробудитесь. Досчитаете до двадцати, заберёте со стола книгу и откроете её на тридцать первой странице. Вы прочитаете только первое четверостишье. Затем вы возьмёте грецкий орех, лежащий на столе, и, несмотря на моё сопротивление, положите его мне в левый боковой карман костюма. После этого я укажу вам на человека, которому вы должны будете улыбнуться, спросить, как у него дела, и объясниться ему в любви. Вам всё понятно?

— Да.

— Тогда выполняйте!

Анна, находясь в состоянии полузабытья, досчитала до десяти и заснула.

Зал взорвался аплодисментами, но девушка от этого шума не пошевелилась. Её подбородок всё так же покоился на груди, и веки были сомкнуты.

— Господа, я прошу кого-нибудь из зрителей выйти на сцену и подтвердить, что стакан абсолютно холодный.

— Позвольте мне! — послышался чей-то голос.

— Прошу!

Рядом с Вельдманом оказался молодой человек вполне интеллигентного вида.

— Представьтесь, пожалуйста.

— Николай Нижегородцев, студент, будущий врач.

— Прекрасно. Возьмите стакан… Он горячий?

— Абсолютно холодный.

— Благодарю вас! Вы можете вернуться на место.

Зал аплодировал.

Магнетизёр улыбнулся и, щёлкнув крышкой карманных часов, изрёк:

— Как вы слышали, уважаемая публика, я отвёл на сон барышне всего пятнадцать минут. И пока ей будут грезится заморские страны, мы с вами поиграем в одну интересную игру. Она называется «Загадка». Правила просты. На моём столе находятся несколько предметов: книга, колода карт, подсвечник со свечой, спички, свежий номер газеты «Северный Кавказ», стакан, ложка, тарелка и графин с водой. Сейчас в залу спустится мой ассистент и раздаст желающим листочки бумаги и карандаши. Вы можете также воспользоваться собственными записными книжками и карандашами. Укажите любое желание, связанное с предметами на моём столе (например, «положите ложку на тарелку, а затем поменяйте местами графин и подсвечник») и спрячьте записку в карман или сумочку. Я подойду к вам, внимательно посмотрю на вас, затем вернусь на сцену и выполню ваше желание. После этого я попрошу вас вынуть листок и зачитать текст вслух, чтобы не осталось никакого сомнения в том, что мои действия полностью соответствуют вашей воле. Тот, кто будет готов, пусть поднимет руку.

В рядах появился человек со стопкой бумаги для заметок и коробкой уже заточенных карандашей. Раздав желающим предметы для письма, он удалился.

Положив бумажный квадратик на подлокотник кресла, Клим вывел несколько предложений, сунул клочок бумаги в карман и поднял руку.

— А вот и первое задание, — радостно воскликнул Вельдман и спустился к Ардашеву.

Улыбнувшись, он возгласил на всю залу:

— Боже милостивый! И второй мой вчерашний попутчик тоже здесь! Итак, господин студент, соблаговолите посмотреть мне в глаза.

Клим воззрился на «мага».

— Ох, — вздохнул магнетизёр, — ну и взглядец у вас, как у палача… Но мне всё ясно.

Вельдман вернулся на сцену, взял в руки газету и принялся её просматривать. Затем, найдя нужное место, громко прочёл:

— Дважды хоронили не городе нашем в ещё никого… — экспериментатор покачал головой, оглядел студента с ног до головы, вздохнул и продолжил: — Происшествия. Второго дня были неожиданно прерваны похороны частнопрактикующего врача О. С. Целипоткина, погибшего, как считалось ранее, в результате несчастного случая — падения люстры. Труп доктора заметила горничная через закрытое окно кабинета и вызвала полицию. Не лишне будет добавить, что все окна и двери в доме были заперты. Ключ, вставленный изнутри в замочную скважину входной двери, был найден уже после того, как полицейский проник внутрь, выставив стекло. Между тем во время похорон неожиданно выяснилось, что доктор был убит в результате удара острым предметом в голову. По слухам, некий молодой господин, присутствующий на печальной церемонии, обнаружил в скобах кабинетных шпингалетов воск, что красноречиво указывало на остроумный способ покидания жилища преступником. По его мнению, злоумышленник, залепив воском кабинетные оконные шпингалеты, находящиеся в верхнем положении, выбрался наружу и затворил за собой окно. Учитывая, какие кошмарные жары пришли в Ставрополь, нетрудно догадаться, что воск вскоре расплавился и шпингалеты съехали вниз, затворив окно. Городской врач вновь осмотрел тело и выяснилось, что упавшая люстра не могла быть «убийцей», она являлась лишь молчаливым свидетелем преступления. Вдова назначила повторные похороны на завтра — 17 июля, в три часа пополудни. Никого ещё в нашем городе не хоронили дважды.

Вельдман оторвал взгляд от газеты и, обращаясь к Ардашеву, сказал:

— Мне кажется, что я почти полностью выполнил вашу просьбу, прочитав с конца только первое предложение, а не всю статью, поскольку мне не хотелось утомлять словесной абракадаброй уважаемую публику. Однако, дабы в этом удостовериться, извольте огласить весь текст вашей записки.

Клим выудил из кармана листок и зачитал:

— Найдите в газете сообщение об убийстве врача Целипоткина и прочтите его от конца к началу.

По рядам пронёсся гул. Зрители пришли в ажитацию. Послышалось «браво!», но чей-то мужской голос откуда-то сверху прогорланил: — «Шарлатан и плут!»

— Да-с, милсдарь, — усмехнулся гипнотизатор, обращаясь к Ардашеву. — Мне, как видите, не верят. Ну что ж, — во всеуслышание выговорил он. — Я заметил крикуна и попрошу его набраться смелости и подойти ко мне.

Взоры присутствующих обратились на галерею. Молодой человек, тощий, как подсолнух, с физиономией, напоминающей то ли беличью, то ли крысиную морду, щёлкал грецкие орехи и улыбался. Блондин, судя по всему, был несказанно рад всеобщему вниманию. Сбежав вниз, он в нерешительности остановился перед Вельдманом. Скулы незнакомца ещё двигались, пережёвывая ядра, и от этого шевелились его белые, непривычные на первый взгляд, тараканьи усы.

— Итак, сударь, вы прилюдно и совершенно безосновательно оскорбили меня. Я могу подать на вас в суд и вас подвергнут штрафу. Свидетелей у меня — полная зала. Ваше дело проигрышное. Но поскольку вы, как я полагаю, уверены в своей правоте, я предлагаю пойти иным путём. Вы примите участие в опыте и, если я угадаю ваши мысли, вы сейчас же попросите у меня прощения. Только прежде вы изложите эти мысли на бумаге. А чтобы ни у кого не было сомнений, передадите записку любому из зрителей. Например, вот этой почтенной даме, — указывая на старушку лет семидесяти, предложил магнетизёр.

— А если ошибётесь? — зло сверкнув глазками, осведомился зритель.

— Что ж, тогда я прекращу выступление и верну почтенной публике деньги за все проданные билеты.

— Я согласен.

— Тогда приступайте. И просьба — пишите разборчиво.

Помощник гипнотизатора протянул худосочному скептику бумагу и карандаш. И тот, повернувшись спиной к выступающему, принялся что-то усердно царапать по белому листу, используя край сцены. Закончив, он передал старушке свёрнутую записку, и она спрятала его в ридикюль с таким вящим тщанием, словно это была закладная на её единственное имение.

Вельдман впился в обидчика взглядом, будто уколол рапирой, и тот, судорожно передёрнув плечами, почувствовал, как у него перехватило дыхание.

Не говоря ни слова, экспериментатор поднялся на сцену и взяв колоду карт, изрёк:

— Сейчас, согласно желанию этого молодого человека, я отыщу четыре туза, затем на них лягут четыре дамы по масти, потом — семёрки, далее пойдут короли. После этого, зажегши свечу, я должен подпалить пиковую десятку. Что ж, выполняю.

«Маг» с невозмутимым видом проделал упомянутые манипуляции и в зале запахло горелой бумагой.

— Не сочтите за труд, мадам, прочтите записку, — обратился со сцены к пожилой даме Вельдман.

Она закивала, открыла сумочку и, водрузив пенсне, процитировала скрипучим голосом:

— Вытащить четыре туза и положить на них по мастям дамы, семёрки, короли. Зажечь свечу и поднести к пламени пиковую десятку.

Чтица вдруг поднялась, швырнула лист на пол, перекрестилась и тыча пальцем в магнетизёра выкрикнула:

— Бес! Бес! Сгинь нечистый!

Беспрестанно осеняя себя крестным знамением, она торопливо поковыляла к выходу. Виновник скандала тихой сапой поспешил за старушенцией.

— Молодой человек, куда же вы? — окликнул «маг», но ответа на последовало.

Балкон зашумел, как осиное гнездо, потревоженное на чердаке старого дома. За ним встревожился бельэтаж, вознегодовал амфитеатр и возмутился партер. Отовсюду слышалось:

— Плешивцев, вернитесь!

— Срам!

— А ещё коллежский регистратор!

— На дуэль!

— Гнать со службы!

— Опозорил акцизное управление!

— В дворянское собрание не пускать!

— Руки не подавать и не раскланиваться!

— Нечестивец!

Призывая залу успокоиться, угадыватель мыслей гордо сошёл со сцены, остановился в проходе и поднял руки. И зрители смолкли.

— Милостивый государи и государыни! — провещал он. — Мне жаль этого молодого человека, позорно покинувшего зрительную залу. Прошу вас быть к нему снисходительным, ведь теперь ему придётся провести немало горестных дней в этом городе. Откровенно говоря, ему бы лучше поменять место жительства. Что же касается почтенной мадам, окрестившей меня бесом, то я на неё совершенно не в обиде. Дело в том, что не только она, но и современная наука не может объяснить, как получается у меня угадывать чужие мысли, считывая с человеческого лица едва заметные движения мышц и мускулов. Открою секрет, если лицо испытуемого будет в маске, то я не сумею понять, о чём он думает. А иногда, это бывает чрезвычайно редко, мне удаётся увидеть будущее человека. Сразу предупрежу вас — такие опыты на своих сеансах я не провожу. Во-первых, это не всегда получается, а во-вторых, подобные эксперименты приводят к истощению моих физических и моральных сил. Но в этом нет ничего удивительного. Каждый из вас хоть раз в жизни испытывал плохие предчувствия, кои потом сбывались. А бывало, что и вещий сон приходил, не правда ли? Полагаю, что у каждого человека, помимо пяти обычных чувств (зрения, слуха, обоняния, осязания и вкуса) есть, так называемое, шестое чувство. Просто у одних оно развито, а у других — нет. Я уверен, что пройдёт совсем немного времени, и наука распознает природу предсказаний и чтения мыслей. Ведь ещё совсем недавно явление света и электричества для мира казалось чудом, но стоило открыть существование такого невесомого существа, как эфир — и всё стало на место. Но есть ли духовный эфир, не подлежащий закону трёх измерений? Вероятно, да, но нам пока он неведом.

Вельдман поклонился, и ему зааплодировали. Он виртуозно управлял публикой, переключая внимание с одной части выступления на другую. Коллежский регистратор Плешивцев да верующая до самозабвения старушка оказались единственными зрителями, кои не поддались чарам приезжего экспериментатора.

Магнетизёр направился к сцене и, шагая мимо первого ряда, шепнул Ардашеву:

— Загляните ко мне за кулисы после выступления.

Клим успел лишь кивнуть в спину «кудесника».

Находясь у стола, «маг» щёлкнул крышкой карманных часов и проговорил:

— Пора нашей красавице проснуться. Что ж, посмотрим, как она справится с моими заданиями. До пробуждения осталось всего несколько секунд: пять, четыре, три, две, одна и…

Анна открыла глаза. Глядя в одну точку, она, как ей приказал гипнотизатор, громко сочла до двадцати, поднялась и, двигаясь точно сомнамбула, взяла со стола книгу. Открыв её на тридцать первой странице, прочитала:

Ардашев уже минуту безуспешно пытался отыскать глазами Анну, но её нигде не было. Горестно вздохнув, студент направился за кулисы.

Уборная гипнотизатора нашлась без труда. У двери возвышался капельдинер с седыми бакенбардами и усами, важный как городовой и неприступный, как айсберг. Вокруг него толпились дамы бальзаковского возраста с фотографическими карточками в руках (у некоторых их было по две). Они о чём-то слёзно умоляли его, протягивая ассигнации, но страж только качал головой. Клим остановился перед ним и сказал:

— Осип Ильич, просил меня наведаться.

— Как вас величать?

— Клим Ардашев.

— Одну минуту.

Капельдинер скрылся за дверью на несколько секунд и появился вновь:

— Они вас просят, — сказал он.

Клим вошёл. Экспериментатор сидел перед большим зеркалом. По бокам стояли два подсвечника. Вельдман снимал с лица грим, как обычный актёр, и это удивило Ардашева.

— В этом нет ничего удивительного. Выступление отнимает у меня так много сил, что уже через полчаса под глазами появляются синяки, поэтому ещё до начала сеанса я пользуюсь содержимым своего саквояжа, — не оборачиваясь, вымолвил «маг».

— Вы прочитали мои мысли? — изумился Клим.

— Нет, я догадался о чём вы подумали, глядя на то, как вы осмотрели зеркало и две свечи. Хотя, признаюсь, я мог и ошибиться. Вы могли, например, вспомнить, откуда пошла поговорка «игра не стоит свеч».

— Простите?

Магнетизёр повернулся.

— Лет сто назад у актёров в театрах не было отдельных уборных. Имелась лишь одна комната с большим зеркалом. После выступления в качестве подарка артистам приносили по две свечи. Их вставляли в подсвечники и каждый снимал грим, смотрясь в свой кусочек зеркала. Но для этого хватало и одной свечи, а вторую обычно забирали домой. Восковые свечи (и тогда, и сейчас) дороги. Однако не все лицедеи получали эти поспектакльные подарки. Немало было и таких, чья «игра не стоила свеч». Они пользовались светом чужой свечи.

— Признаться, я думал, что это выражение связано с игрой в карты. Ведь это словосочетание — le jeu n'en vaut pas la chandelle — есть во французском языке…

— Обе вариации имеют право на жизнь. Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю покорнейше. — Мне неловко это говорить, но за дверью дамы. У них довольно жалкий вид. Сначала я подумал, что это ваши поклонницы, но потом обратил внимание, что у всех в руках фотографии. Они хотят вашей помощи?

— А вы, сударь, очень наблюдательны, — усмехнувшись, изрёк Вельдман. — Это просительницы. Часть из них, считает меня медиумом. Одни хотят, чтобы я пообщался с их покойными родственниками, другим нужен мой ответ, гуляет ли муж, изображённый на фотокарточке, или нет. Есть и такие, что просят узнать, когда умрёт молодая любовница супруга, а потом справляются скоро ли ему дадут действительного статского, чтобы она стала генеральшей. У таких обычно в руках по две фотографии — одна мужа, а другая его пассии. Они очень огорчаются, когда я говорю, что подобных услуг не оказываю. Так что вам не стоит за них переживать… Но перейдём к делу. — «Маг» потёр лоб и спросил: — Насколько я понял, вы и есть тот молодой господин, упомянутый в газетной статье, который пришёл к выводу, что врач был убит, так?

— И вы опять абсолютно правы.

— Стало быть, вы расследуете это смертоубийство, как судебный следователь, или полицейский?

— Следователь и полицейский получают за это жалованье, а я ищу злоумышленника совершенно бесплатно. К тому же, частный сыск в России запрещён, и мне приходится держать собственное расследование в тайне.

— А что вы будете делать, когда найдёте убийцу?

— При наличии надёжных улик, я сообщу о нём властям.

— Зачем это вам? — спросил Вельдман и впился глазами в собеседника.

Клим улыбнулся.

— Это что-то вроде охоты. Только вместо зверя — душегубец.

— Вы откровенны. И это хорошо. Я тоже буду с вами честен. Знаете, в моём ремесле шестьдесят процентов обычной внимательности и только сорок — уникальные способности проникать в дебри чужих мыслей… Уверен, что вы ничуть не уступаете мне в наблюдательности. Главное, не торопитесь, и не делайте поспешных выводов. Взвесьте все «pro et contra»[31], и уж потом решайте чью-то судьбу. Все ошибаются, и даже я… Но сегодня я совершенно случайно прочёл мысли одного человека…

Вельдман не успел договорить, как в уборную ворвался незнакомец калмыцкой внешности лет тридцати, в костюме тройке, с пышными усами, но без бороды. В щели приоткрытой двери мелькнуло напуганное лицо капельдинера.

Потрясая кулаками, он прокричал:

— Как смели вы, сударь, перепродать моё выкупленное на год место?

— Не пойму, о чём вы?

— Почему полицмейстерская жена заняла мою ложу?

— Откуда мне знать? — развёл руками «кудесник». — Я не кассир. Я экспериментатор.

— А я Уланов! Может, слыхали?

— Не имел чести.

— Я нойон Большедербетовского улуса, — гневно выпучив глаза, отрекомендовался незваный гость.

— Кто, простите?

— Нойон! — топнув ногой, повторил визитёр.

— Хорошее имя, — согласился магнетизёр.

— Это не имя! — краснея от злобы, прорычал Уланов. — Это титул. Он равен князю.

— Возможно, — пожал плечами Вельдман. — Но я князя к себе не приглашал.

— А мне без разницы! — подперев руками бока, изрёк скандалист. — Признайтесь, это вы дали указание впустить в мою ложу полицмейстершу? Ну! Отвечайте же!

— Помилуйте, сударь, я этим не занимаюсь. Моё дело — выступление перед зрителями. Насчёт ложи вам лучше справиться у моего антрепренёра.

— С ним я тоже разберусь, но потом… У нас, чтоб вы знали, таких как вы бьют палками!

— Мне нет дела до ваших туземных обычаев, — встав со стула, изрек Вельдман. Шагнув к двери, он приказал: — Извольте покинуть уборную!

— Ах так? — топнув ногой, возмутился Уланов. — Тогда сам пошёл вон! — выкрикнул дебошир и с такой силой толкнул магнетизёра в грудь, что тот, падая, распахнул спиной дверь, оказавшись под ногами капельдинера.

— Полиция! Полиция! — хором закричали присутствующие, а князь-инородец, как ни в чём не бывало, переступив через поверженного экспериментатора, зашагал по коридору.

Клим помог Вельдману подняться.

— Простите, молодой человек, но сейчас я не расположен к разговору, — поправляя сорочку, покряхтывая вымолвил отгадыватель мыслей. — За мной во-вот пришлют экипаж, и я должен подготовиться к новому сеансу — лечить гипнозом дочь местного предводителя дворянства. Поверьте, настроиться на нужный лад магнетизёру не так просто. Загляните ко мне завтра. Я предупрежу, чтобы вас пропустили. Назовите только фамилию. Насколько я помню, вы Клим Ардашев.

— Совершенно верно. Честь имею кланяться, — вымолвил студент и направился вслед за уже исчезнувшим сыном калмыцких степей.

Аполлинарий Сергеевич Струдзюмов — театральный критик газеты «Северный Кавказ» — внешности был самой обыкновенной и возраста неопределённого. Такого человека если и встретишь, то потом и не вспомнишь. Слегка сентиментальное, желтушное лицо казалось болезненным. Под глазами уже образовались мешки. Гладкие, зачёсанные назад волосы, редкие баки и усики стрелкой не добавляли его образу ни мужественности, ни солидности. Он скорее походил на заштатного письмоводителя присутственных мест, или учителя музыки, перебивающегося частными уроками. А если к его портрету добавить серый поношенный парусиновый костюм, застиранную сорочку и штиблеты со стёртыми каблуками, сменные манжеты и совсем не сочетающийся с костюмом пиковый жилет, то можно было прийти к выводу о том, что он снимает скромный флигель за пять рублей в месяц на городской окраине.

Закончив писать статью, Струдзюмов довольно пожевал губами, закурил папиросу и улыбнулся. Редактор Евсеев платил по копейке за строчку, хотя за рекламу драл с коммерсантов по пять. Но Аполлинарий Сергеевич давно научился зарабатывать там, где другим и в голову не приходило. Некоторое время назад репортёр стал иначе относиться к жизни, поняв, что можно из каждого минуса сделать плюс, достаточно лишь уяснить себе, когда следует поставить эту вертикальную чёрточку.

Материал он должен сдать редактору завтра. А сегодня ещё многое надобно успеть. Докурив, он затушил папиросу в пепельнице, свернул три листа бумаги и сунул их во внутренний карман костюма. Отправив туда же карандаш с названием газеты и ластик, Струдзюмов вышел на улицу.

С неба спустилась лиловая тень сумерек. У театра на тумбах пестрели ещё различимые афиши магнетизёра Вельдмана. Сеанс закончился, и публика разошлась. Кто-то отправился в ресторацию, кто-то в общественное или дворянское собрание, а иные прогуливались по бульвару или аллеям городского сада. Дойдя до Казанской площади, Струдзюмов миновал гостиницу «Варшава», повернул направо и остановился у длинного доходного дома. Поднявшись на второй этаж через парадный вход, он постучал в дверь под седьмым номером. Послышались шаги, скрипнул отпираемый замок, и в дверном проёме возникла дама лет двадцати семи в длинном восточном узорчатом халате, доходившем почти до самого пола, и в расшитых шёлком тапочках. Чёрные волосы, убранные заколкой, большие, как маслины, глаза, таившиеся под длинными ресницами; правильный нос, чувственный рот — далеко не полный портрет обитательницы седьмой квартиры. К её образу следовало бы добавить аромат тонких французских духов «Герлен», безуспешно пытавшихся перебить запах табака, и упомянуть о стройной фигуре, спрятанной в уже упомянутый халат.

— Вы как всегда точны. Милости прошу. Входите.

— Благодарю.

— Садитесь в кресло у диванного столика. Там вам будет удобней.

— Вы очень любезны, Сусанна Юрьевна, — вымолвил репортёр, подумав про себя, что прочитанное им в какой-то книге смазливое описание героини «она была прекрасна, как ранее майское утро после тёплого ночного дождя» вполне подошло бы к описанию оперной певицы и актрисы местного театра Завадской. «Господи, — пронеслось у него в голове — неужели есть небожители, которые с ней спят?»

— Может быть, чаю? Или коньяку?

— Коньяку с удовольствием, но разве что всего одну рюмочку, так сказать, для бодрости духа… А то ведь, глядя на вас, робею…

— Отчего же?

— От красоты вашей, Сусанна Юрьевна.

— Шутник вы, Аполлинарий Сергеевич, — с лёгким оттенком смущения в голосе выговорила актриса, усаживаясь напротив. — Тогда возьмите в буфете початую бутылка «Мартеля». Я иногда им мигрень лечу. Там же и рюмка.

— А вы?

— Что-то не хочется. Да и новое либретто собиралась учить.

— А что ставите?

— «Состоятельную булочницу» Оффенбаха.

— Как же-как же! Опера-буфф… Знаем-с, — открыв дверцу буфета, выговорил Струдзюмов. Бутылка коньяка находилась там, где и должна была быть, но у задней стенки шкафа лицевой стороной вниз лежала чья-то фотография, наклеенная на кабинетное паспорту. Не удержавшись, репортёр перевернул фото… «Надо же! — подумал он. — Обычно актрисы дарят фотографические карточки воздыхателям, а тут — наоборот»… Наполнив рюмку до краёв, он поставил её на стол, как и бутылку, которую «забыл» вернуть на место. Визитёр плюхнулся в кресло и, выудив из кармана три листа, протянул актрисе.

— Вот нацарапал только что. Завтра утром должен сдать в набор. Почитайте. Если что не так — договоримся. Карандаш и ластик при мне.

— Благодарю, — развернув бумагу и, углубляясь в чтение, проронила Сусанна Юрьевна.

Работник печатного слова влил в себя коньяк, вынул из медного портсигара папиросу и осведомился:

— Позволите?

— Пепельница перед вами. Я только что выкурила пахитоску.

— Вы очень любезны, — изрек репортёр и вновь наполнил рюмку.

«Да-с, — витал он раздумьях, пуская дым, — сколько у неё поклонников? Вокруг неё всегда вьётся толпа воздыхателей из городских театралов. Вон в углу целое ведро с розами. А каждый цветочек в такую жару бешенных денег стоит… Цыпочка. Представляю, как она хороша спящая, когда первый луч только падает ей на лицо, и она, морщась от света, открывает глаза и часто-часто моргает… Ох, как бы я хотел оказаться на месте этого луча… Только вот понять не могу, зачем она переставила мебель? Азиатский диван на прошлой неделе стоял у другой стены. И жардиньерки у окна не было. А гортензия красовалась на дальнем подоконнике. Только пианино «Блютнер» на прежнем месте. Видимо, её мучают какие-то воспоминания, связанные с чьим-то прежним присутствием. Хотя, разве разберёшь этих женщин, а тем более актрис?»

— Зачем же вы губите представление? — возмутилась певица.

— Простите?

— Это же полный разгром.

— Как сыграли-с, так и написал-с. Чего уж тут гневаться? — изрёк Струдзюмов и выпил.

— Но у вас даже начало злое!.. Вот, послушайте: — «В прошлый вторник на сцене Ставропольского театра была поставлена опера Верстовского «Аскольдова могила». Исполнение нельзя назвать весьма удачным. Прежде всего надо упомянуть о неряшливости, с какою была разучена и вынесена на суд зрителей эта драма. Большинство участвующих не знало текста, хор частенько находился в сомнении куда идти и что делать; несколько раз наступали моменты замешательства, когда на сцене положительно недоумевали, что будет дальше. Следовало бы позаботиться о более добросовестном разучивании либретто, в этом смысле, ещё одна-две репетиции были бы далеко не лишними. Неприятное впечатление производила также балаганность постановки некоторых сцен; так, например, в первой картине четвёртого акта ведьма выскакивает верхом на помеле и делает несколько вольтов по сцене; тем же способом и боярин Вышата, вдвоём с ведьмой, отъезжает (в припрыжку) в погоню за Всеславом. Такому «эффекту» место в святочном балагане, но никак ни в опере, выстроенной по роману М. Загоского. Равным образом, при неимении подходящих приспособлений, не следовало бы Неизвестному на глазах публики тщетно притворяться, что он гибнет в Днепре, осторожно спускаясь в открытый на сцене люк. Вероятно, для большей картинности машинист догадался освятить утопающего другим бенгальским огнём, что ещё рельефнее выставляло всю бесплотность усилий Неизвестного прилично погибнуть. Между тем, будь сцена оставлена в темноте, гибель Неизвестного не произвела бы столь комичного впечатления, тем более, что события разворачиваются в бурную ненастную ночь»… Ну разве можно так оставить?

— Видите ли, достопочтенная и глубокоуважаемая мною Сусанна Юрьевна, — развёл руками газетчик, — я не виноват в том, что режиссёр выпустил неподготовленную и плохо отрепетированную оперную постановку со стольким количеством антихудожественных несообразностей.

— Пусть так. Это, в конце концов, не моё дело. Но вот здесь касается лично меня. Вы написали: «Из исполнителей госпожа Завадская очень недурно исполнила свою партию, за что и была награждена в четвёртом акте дружными рукоплесканиями, хотя стоит признать, что упомянутая актриса оставляла о себе и более запоминающееся впечатление»… Разве вы не издеваетесь надо мной?

— Помилуйте, — наливая новую рюмку, не согласился Струдзюмов, — я с душевным трепетом вспоминаю ваш прошлогодний бенефис, когда вы играли в оффенбаховской «Креолке». Публика аплодировала вам стоя.

— Так то же был бенефис! — сдвинув брови не согласилась дама. Она потянулась за коробочкой пахитосок и край халата, закрывавший её правую коленку, закинутую за левую ногу, обнажил её. Глаза репортёра вперились в лишившийся маскировки кусочек вожделенной фигуры, и никаким усилием воли он не мог их отвести. Певица это заметила и с видимым удовольствием, не торопясь, запахнула халат и лишь потом продолжила: — Я прошу вас убрать вот этот кусок: «Хотя стоит признать, что упомянутая актриса оставляла о себе и более запоминающееся впечатление», — а вместо него написать, что-нибудь в таком духе: «Блестящая игра и вокальное исполнение Завадской собственной партии сгладили многие огрехи оперного представления».

— Что ж, в таком случае мне придётся слегка покривить душой, — поднося даме зажжённую спичку, грустно изрёк Струдзюмов.

— Пять рублей помогут её выправить?

— Вполне, — выпив очередную порцию коньяка, кивнул гость.

— Отлично.

Завадская выпустила серую струйку ароматного дыма и сказала:

— Насчёт Бурляевой… У вас говорится, что «актриса Бурляева, не будучи по профессии певицей, сделала из своей партии, трудно и неудобно написанной, всё что было можно. Ставропольскому театру повезло, что в его труппе появился такой вокальный изумруд».

— И что здесь вам не по нраву?

— Меня не устраивает эта лягушка — Бурляева. Я бы хотела, чтобы вы более нейтрально о ней написали, мол, спела неплохо и, слава Богу, что не подвела театр, а ведь могла бы… Такие казусы у неё уже случались.

— Ну знаете ли! — фыркнул Струдзюмов. — А как же объективность театрального критика? Она ведь пострадает.

— Я вас понимаю. Ещё пять рублей вас устроит?

— Как вам сказать, — глядя в пол, проронил репортёр. — Если всего я получу пятнадцать, то сделаю так, как вы просите.

— Прекрасно.

Певица поднялась, вышла в другую комнату и через минуту вернулась с пятнадцатью рублями. Этой самой минуты вполне хватило Струдзюмову, чтобы со скоростью фокусника налить и выпить очередную рюмку коньяку.

Пряча деньги в карман, пришелец осведомился:

— Мне сейчас исправить, или потом?

— Нет необходимости терять время. Я вам вполне доверяю. Уверена, что дома вы это сделаете лучше.

— Что ж, — благодарю вас за чудесный приём, вставая вымолвил гость. — «Мартель» был незабываем, но все радости мира блекнут перед вашей красотой.

— Вы мне всегда льстите, Аполлинарий Сергеевич, — холодно улыбаясь, сказала певица. — А на посошок разве не выпьете?

— С превеликим удовольствием, Сусанна Юрьевна. Но не потому что мне нравится содержимое этой бутылки, а лишь исключительно ради возможности лицезреть вас ещё одну минуту.

Он налил рюмку, тотчас её опустошил и, откланявшись, покинул комнату. Выйдя на улицу, он почувствовал, что слегка опьянел. Дабы прогнать похмелье, театральный критик решил закурить. Он перебирал содержимое карманов и никак не мог отыскать спички. К тому же куда-то запропастился и подарочный карандаш с надписью «газета «Северный Кавказ». Главный редактор заказал их несколько лет тому назад и раздал каждому сотруднику. Они давно закончились и последний сохранился у Струдзюмова, оставаясь предметом зависти коллег. «Чёрт с ним, отыщется» — подумал он, чиркая спичками, которые хоть и нашлись, но никак не хотели загораться. Когда папироса зажглась, он с наслаждением выпустил в тёмную пустоту дым. Но вдруг в этот момент из едва освещённой арки гостиницы «Херсон» появился человек, волочивший второго, который судя по всему, был пьян до беспамятства. Дотащив собутыльника до фиакра, незнакомец небрежно забросил его на сиденье и, забравшись на облучок, тронул чёрную, как смоль, лошадь. Её окрас и очертания кучера проявились, когда экипаж сравнялся с уличным фонарём, стоящим на углу гостиницы «Варшава».

— Не может быть… Но зачем он переоделся в извозчика? Нет, это точно не он, хотя… — прошептал газетчик, вдавливая спину в чужой каменный забор.

Проводив гостя, актриса достала чистую рюмку и налила коньяка. Потом вынула из буфета фотографию и, поставив её перед собой, вымолвила:

— Мне плохо без тебя, любимый. Я была у тебя и положила цветы. Ты всё видел, я знаю. Мы ещё встретимся… Но сейчас пусть Господь упокоит твою душу…

Она пила коньяк маленькими глотками, запрокинув по птичьи голову, как пьют гимназистки. В комнате было так тихо, что было слышно, как в ампли[32] потрескивает фитиль. И от этой тишины, от опять наступившего одиночества по щеке побежала, оставляя мокрый след, крохотная солёная бусинка.

Выйдя из театра, Клим остановился в нерешительности и закурил. Если возвращаться домой, то нужно было повернуть направо — на Почтовую, потом на Воронцовскую и дальше к верхней части Барятинской, а если прогуляться по аллее Николаевского проспекта — надобно было идти налево и вниз. Только вот бесцельно бродить тоже не хотелось. «Пожалуй, навещу старый дом на Второй Станичной, тот, откуда с аспидной доской-линёвкой[33] ходил в начальную школу», — улыбнулся воспоминаниям Ардашев и зашагал в сторону Интендантства, на чьей территории и располагались стены некогда грозной крепости № 8 Азово-Моздокской укреплённой линии, не раз посещаемой будущим генералиссимусом Суворовым. Его обогнала компания юнкеров местного казачьего училища и разносчик сладостей. Не успел он пройти и десяти саженей по Соборной, как увидел шедшего навстречу купца Дубицкого с уже знакомой тростью. Несмотря на жару он был одет в тот же костюм, а из жилетного кармана свешивалась всё та же золотая цепочка карманных часов.

— Клим Пантелеевич, добрый вечер! — протянул руку негоциант. — Никак на концерте нашего с вами дорожного знакомца были?

— Именно так, Павел Петрович. А вы не присутствовали?

— Не только лицезрел, но и свою фотографическую карточку господин Вельдман изволил подписать на память. Купил при входе и, набравшись наглости, заявился к нему в уборную ещё до начала представления. Насилу успел до первого звонка. К нему целая очередь выстроилась.

— Надо же, — растеряно вымолвил Клим, — а я и не обратил внимания.

— Не беда. Их и в кассе продают, и на улице. Придите к нему завтра до или после сеанса. Уверен, он вам не откажет.

— Я был у него. Осип Ильич собирался мне сообщить, что-то важное насчёт убийства доктора Целипоткина, но к нему ворвался какой-то знатный калмык и устроил ссору.

— Должно быть, Уланов?

— Он самый.

— Известный скандалист, — вздохнул негоциант. — Урезонить бузотёра некому. И что же Вельдман?

— А ничего. У него сейчас сеанс с дочерью генерала Попова. Должны прислать экипаж.

— Ясно. А при чём здесь смерть доктора Целипоткина?

— Я пытаюсь отыскать его убийцу.

— Вы? — удивлённо выговорил Дубицкий. — Стало быть, о вас писал «Северный Кавказ»?

— Да.

— В судебные следователи метите?

— Ни в коем разе, — покачал головой Ардашев, и улыбнувшись, добавил: — В дипломаты…

— Хорошее дело! Чужие города, далёкие страны, дивные моря и океаны, папуасы, смуглые красавицы… А который сейчас час?

Клим бросил взгляд на край металлического корпуса часов негоцианта и, щёлкнув крышкой «Qte Сальтера», ответил:

— Без четверти семь.

— Благодарю вас. А мой хронометр остановился. Видать, пружину перекрутил, когда заводил. Завтра отнесу в починку.

— Бывает.

— А как вам наша попутчица? — спросил Дубицкий, сощурившись с простодушным лукавством. — Не каждый решится на сцену выйти, а она смогла!

— Барышня не робкого десятка.

— Вот ежели соблаговолите проследовать до скамейки, что напротив дома присяжного поверенного Прозрителева, то увидите сию птичку. Сидит одна одинёшенька с книжечкой и скучает. Я только что с ней раскланялся.

— В самом деле? Без провожатых? — обрадованно осведомился Ардашев.

— Истинно! В нонишние времена фланирование барышень без компании не приветствуется, а в прежние вообще было бы невозможно. Может, в Петербурге подобное и распространенно, но в нашей провинциальной глуши к дамским прогулкам в одиночестве ещё не привыкли. — Он улыбнулся в усы и, плутовски прищурившись, добавил: — Вижу, как у вас глаза-то загорелись!

— С чего вы взяли? — с наигранным равнодушием спросил Ардашев.

— А мне и гипнотизатором быть не надобно, чтобы ваши мысли прочесть. Но предупреждаю: будьте осторожны. Дамы — самые коварные создания. Они опаснее человека. Все земные непотребства творятся исключительно из-за них.

— Благодарю. Честь имею.

— Поторопитесь, молодой человек раз сердце зовёт! А то, не ровен час, упорхнёт пташечка, — улыбнувшись, изрёк купец и зашагал на Александрийскую.

Дубицкий оказался прав. Анна действительно сидела на скамейке под дубом напротив дома известного адвоката. Лёгкий ветер шевелил её локоны. Слышалось мелодичное, похожее на звук флейты, пение чёрных дроздов. Заметив Ардашева, девушка поднесла книгу к глазам, пытаясь за ней спрятаться. Студент остановился прямо перед ней и сказал:

— Добрый вечер, Анна!

Барышня выглянула из-за книги, точно мусульманка из никаба, и вымолвила:

— Вы мой попутчик.

— Если помните, меня зовут Клим Ардашев. А вас же теперь, после сегодняшнего сеанса, весь город знает.

— Ах да, — горько вздохнула девица, опустив книгу, — я поступила очень опрометчиво, согласившись выйти на сцену.

— Нет-нет! Что вы! Всё было замечательно. Вы даже справились у меня, как дела, а потом признались мне в любви.

— Я? Этого не может быть!

— Это были не ваши слова, а воля гипнотизатора. Вам было безразлично, кто стоял перед вами.

— Я отважилась на эксперимент лишь потому, что ни капельки не верила этому господину. К тому же, я сопротивлялась сколько могла.

— И вам почти удалось. Он усыпил вас где-то на пятнадцатой минуте.

— Признайтесь, я выглядела посмешищем? — с хитрым прищуром спросила она.

— Ни в коем случае! А хотите я вам поведаю об истории города и покажу самые интересные места?

— Предлагаете стать моим чичероне?

— А почему бы и нет?

— Я согласна. К тому же начинает смеркаться и читать сложно. С чего начнём?

— Да прямо отсюда. Раньше тут стояла крепость. Она защищала южные рубежи России. Говорят, что сам Суворов в ней останавливался. Позже, надобность в ней отпала и на её месте поставили интендантство (военные склады). Но часть форпоста сохранилась. Например, шефский дом. Он перед нами. В нём размещался командир полка, дислоцированного в Ставрополе. Офицеры, прибывавшие в город, должны были тут отмечаться. Говорят, что здесь бывали поэты Пушкин, Грибоедов, Лермонтов, герой войны 1812 года Денис Давыдов и композитор Алябьев. А 17 октября 1837 году город навестил государь-император Николай I. С тех пор главную улицу города — Большую Черкасскую, названную так из-за Черкасского тракта, стали именовать Николаевским проспектом. А вообще, о том осеннем визите ходит много легенд. Одна из них гласит, что в день приезда Николая I шёл дождь, ямщик влетел в яму на центральной улице, и экипаж застрял. Помазаннику Божьему пришлось идти пешком под дождём, пока его не подобрал извозчик. У монарха приключилась лихорадка. Утром, находясь в раздражённом состоянии, он принял решение перенести столицу Кавказской области на Кубань, и все доводы начальника области Вельяминова об ошибочности такого решения не были услышаны монархом. Неожиданно, государь потребовал стакан воды. Ему подали. Утолив жажду, он почувствовал себя лучше и заметил, что вода очень вкусная. Затем император поинтересовался откуда она привезена. Генерал-губернатор ответил, что вода местная, из источника Карабин. Царь подобрел и передумал упразднять город.

— Получается, что стакан воды спас город?

— Так гласит легенда, хотя на самом деле всё было иначе.

— А как? Расскажете?

Клим кивнул.

— По другим, более правдоподобным свидетельствам, о приезде государя знали заранее и к нему готовились. Народ начал стекаться на Большую Черкасскую с раннего утра. Прошёл час, два, три, наступил вечер, а царя всё не было. Тогда толпа решила идти ему навстречу и направилась к станице Старомарьевской, что лежит в двадцати верстах от города. Оказалось, что по бокам дороги стояли смоляные бочки, освещавшие путь. Наконец, вдали показались огни. То были казаки с факелами, сопровождающие царский обоз. Стоило каретам подъехать к Тифлисским воротам, как солдаты громогласным «ура!» приветствовали императора. Вероятно, и в самом деле, шёл дождь, но поверить в то, что сопровождающие допустили попадание колеса экипажа государя в вымоину я не могу хотя бы по той причине, что Большая Черкасская улица перед этим была приведена в порядок. К тому же, я думаю, если бы вдруг такое и произошло, то казаки на руках бы пронесли царскую карету до самого дома командующего войсками Кавказской линии, в котором и приготовили комнаты для государя. После торжественного ужина, рассматривая карту, Николай Павлович, якобы страдавший зубной болью, с раздражением заметил, что в городе нет ни реки, ни каких-либо других природных богатств, способствующих развитию предприимчивости у местного населения и потому столицу области надо перенести либо в Пятигорск, либо на территорию хутора Романовского[34], что на Кубани. На что Вельяминов привёл три довода: во-первых, Ставрополь расположен в выгодном, с военной точке зрения месте; во-вторых, в городе, бывшем недавно крепостью, уже есть все необходимые здания, пригодные для хранения амуниции, продовольствия и боеприпасов; а в-третьих — город лежит на возвышенности и отличается здоровым климатом, что лучше всего подходит для строительства областного госпиталя. И государь, поразмыслив, согласился с мнением командующего. А вот подавал ли Вельяминов монарху стакан с водой из местного источника или нет, сказать трудно.

— Эта гипотеза более похожа на правду! А кто ещё тут бывал из великих?

— Граф Толстой останавливался в январе 1854 года. А вот упоминал ли он наш город в своих произведениях, я не знаю.

— Упоминал, как же без этого? Вот здесь, на тринадцатой странице. — Анна открыла книгу и прочла: — «Ставрополь, чрез который он должен был проезжать, огорчил его. Вывески, даже французские вывески, дамы в коляске, извозчики, стоявшие на площади, бульвар и господин в шинели и шляпе, проходивший по бульвару и оглядевший проезжих, — больно подействовали на него. «Может быть, эти люди знают кого-нибудь из моих знакомых», — и ему опять вспомнились клуб, портной, карты, свет… От Ставрополя, зато всё уже пошло удовлетворительно: дико и, сверх того, красиво и воинственно. И Оленину всё становилось веселее и веселее. Все казаки, ямщики, смотрителя казались ему простыми существами, с которыми ему можно было просто шутить, беседовать, не соображая, кто к какому разряду принадлежит. Все принадлежали к роду человеческому, который был весь бессознательно мил Оленину, и все дружелюбно относились к нему».

— Позволите взглянуть? — осведомился Ардашев.

— Конечно.

— Так я и думал, это «Казаки». Совсем вылетела из головы эта повесть, — листая книгу выговорил Клим. — О, вы успели засушить зверобой?

— Я всегда сушу полевые цветы для книжных закладок, чтобы в студёном феврале вновь чувствовать запах лета.

— Стало быть, вы живёте в вёрстах трёхстах от нас? И уж точно не в Москве. А книгу вам подарила подруга, которая, скажем так, из не очень обеспеченной семьи.

— Как вы узнали? — широко открыв глаза, удивлённо осведомилась Анна.

— На авантитуле надпись: «Дорогой подруге Анечке в день рождения! 12 апреля 1889 г.» Зверобой в Подмосковье начинает цвести в конце июля или даже в начале августа, у нас же — в июне. Тогда же и начинается его сбор. Получается, что в этом году вы никак не могли сорвать его в Москве или Подмосковье, а только в Ростове или Екатеринодаре. Цветок, вероятно, сразу же засушили в этой книге, потому что на страницах видны пятна от его сока. Замечу ещё, что книгу вам подарили не новую. Разрезал листы и заказывал дорогую обложку первый и, очевидно, прежний хозяин. Под дарственной надписью есть его экслибрис с фамилией — Миловзоров. Но вряд ли человек, ставящий экслибрисы, клал бы между листами только что собранный зверобой. В результате можно смело утверждать, что сие классическое произведение приобретено у букиниста и подарено вам. А такого рода презенты делают обычно люди с небольшим достатком. Остаётся, правда, один неразрешённый вопрос: зачем Миловзоров сдал книгу букинисту? Неужто у человека, имевшего, очевидно, собственную библиотеку, так плохо пошли дела?

— А вы ещё опаснее Вельдмана, — забирая книгу, вымолвила девушка и добавила: — Вы абсолютно правы: и подруга небогата, и цветок я засушила в этом году. И живу я в Ростове.

— В чём-то прав, а в чём-то нет. Вот мне неловко перед вами, что запамятовал «Казаков» Толстого, — улыбнулся Ардашев, идя рядом. — Зато вспомнил строки Пушкина из в «Путешествие в Арзрум», которое мы учили в гимназии наизусть: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мои взоры за девять лет. Они были всё те же, всё на том же месте. Это — снежные вершины кавказской цепи».

— Он писал их, следуя за армией генерала Паскевича. Это путевые заметки — чрезвычайно популярный у нас жанр и тогда, и сейчас. Ведь не все могут выехать из своих городов и деревень, а знать, как живут люди в других странах — всегда интересно. А поскольку повествователь зачастую ещё и образованнее читателя, то увидеть мир его глазами — вдвойне увлекательно.

— Вы правы. Самая любимая моя книга — «Кавказ» Александра Дюма. Она вышла более полувека назад в переводе. В ней он с такой точностью описывает знакомые с детства места, здешние обычаи и нравы, что кажется будто родился в этих краях.

— Это неудивительно. Ведь недаром же Виктор Гюго сказал, что никто в нашем веке ещё не пользовался такой популярностью, как Александр Дюма. А он был здесь?

— Нет, но в «Предварительных разъяснениях» своего сочинения «Путевые впечатления. В России» он делится планами о посещении Ставрополья.

— А разве эти книги у нас издавались? — осведомилась собеседница.

— Я выписал их из Франции.

— Читали в подлиннике?

— Да. Эти три тома стоят на полке у меня дома. Если хотите, могу дать их вам.

— Это очень любезно с вашей стороны, но мой французский не настолько хорош, — опустив голову, с сожаленьем пробормотала девушка.

— Не беда. Если у вас есть время, я почитаю вам вслух. Вы надолго к нам?

— Пока не знаю.

— Анна, признайтесь, вы литератор?

— О, нет! — рассмеялась барышня. — Я только что отучилась два года на высших женских курсах в Санкт-Петербурге на историко-филологическом отделении. После окончания буду преподавать словесность в любой женской гимназии. Сюда я приехала погостить к родственникам. У них и живу.

Анна остановилась у колокольни Казанского кафедрального собора и, глядя на его купол, выговорила восторженно:

— Как же красиво!

— Соборная трёхъярусная колокольня — самая высокая на Северном Кавказе. Её построил архитектор Павел Воскресенский в шестьдесят седьмом году. Высота от основания до высшей точки креста — сорок восемь саженей и без малого два аршина[35]. На каждом ярусе — по медному колоколу. Их звон слышен за десятки вёрст от Ставрополя. Сам собор во имя Казанской Божией Матери возвели на двадцать лет раньше. Как видите, он сооружён в византийском стиле, имеет пять куполов. План составил архитектор Тон, проектировавший Храм Христа Спасителя, Оружейную палату и многое другое, но сооружали храм местные зодчие. Справа от нас — Барятинский парк, обнесённый с трёх сторон ажурной оградой. Давайте спустимся вниз по парадной лестнице и, пройдя мимо здания Городской думы, выйдем на бульвар.

— А каков наш маршрут?

— Если честно, я собирался навестить старый дом. Родители построили новый, а старый продали. Но моё детство прошло там, на Второй Станичной улице. Тут недалеко. Посмотрим на него — и всё. А потом я провожу вас, куда скажете. Вы не против?

— Нет.

Анна, едва ступив на смотровую площадку, выходящую на Николаевский проспект, невольно остановилась.

— Какой вид! — восхитилась она.

— А если бы мы взобрались на колокольню, то любовались бы городом с высоты птичьего полёта. Ведь она стоит на самом высоком месте Ставрополя, который сам расположен на 1996 футах[36] над уровнем моря. Только это лучше всего делать рано утром, во время восхода солнца. В детстве, упросив сторожа, мы с друзьями поднимались по внутренней каменной лестнице, а когда она заканчивалась, приходилось карабкаться уже по деревянной. Но чтобы попасть во внутрь купола, надо было лезть дальше по свисающей вниз металлической корабельной цепи с широкими ячейками, куда пролазила лишь одна ступня. Не многие на это решались.

— Как интересно!

— Предлагаю спуститься по Соборной лестнице к старому бассейну. Она имеет девяносто семь ступенек и восемь площадок, а по бокам, как видите, обрамлена стройными тополями. Вход украшен двумя каменными колоннами с пирамидальными верхушками и нишами. В них вставлены иконы с лампадками. Они горят днём и ночью. За этим следит церковный староста и его помощники. А в 1850 году по этим ступенькам к собору поднимался, тогда ещё наследник престола, будущий император Александр II. К слову, он посетил наш город и позднее: в 1861 году и в 1870 году, уже в бытность императором.

— А всё-таки жаль, что в городе нет ни железной дороги, ни судоходной реки. Как бы хорошо было сойти здесь на пристань, как в Самаре или Нижнем! Или попасть в здание вокзала с зимним садом, как в Петербурге. Разве не здорово, а? — спросила Анна, сбегая по ступенькам.

— Железную дорогу обещают провести до станции Кавказской, а оттуда можно будет добраться куда угодно. Отец мне писал, что в город прибыли инженеры для составления проекта. Думаю, лет через пять-десять её обязательно построят. До Кавказской всего-то вёрст сто пятьдесят.

— Пять-десять лет? Да это же целая вечность! Что будет с нами через десть лет?

— Не знаю. — Ардашев пожал плечами. — Надеюсь, к этому времени я посещу десятки стран.

— Замечу, что вы до сих пор так и не рассказали о себе.

— Я будущий переводчик восточных языков. Толмач, если хотите. Учусь, как и вы, в столице.

— Завидный жених! — бросила Анна и сбежала на следующую площадку Соборной лестницы. Клим догнал её, и они пошли молча.

От городского бассейна-фонтана, расположенного напротив здания городской думы струился фонтан. Водовозы наполняли бочки, стояли горожане с коромыслами, а у Гостиного ряда фонарщики уже приставляли лестницы к столбам и снимали лампы, чтобы зажечь фитили. Жара спадала медленно. Мостовая, стены домов и выложенные ракушечником тротуары, ещё не остыли. Дворники разбрызгивали из вёдер вениками воду, пытаясь бороться с пылью при входе во дворы, но влага тотчас же высыхала, словно попадала на раскалённую сковородку. Слышался стук копыт, проезжающих по Николаевскому проспекту фиакров, отдалённый собачий лай и чья-то нетрезвая песня под гармошку. Жители окрестных домов затворяли ставни, город готовился ко сну.

Миновав Казанскую площадь и ещё не пройдя гостиницу «Варшава», Ардашев вдруг услышал небольшой хлопок, точно лопнул воздушный шарик.

Пройдя саженей десять и повернув направо, он увидел, что в арке гостиницы «Херсон» лежит человек.

— Наверное, плохо кому-то, — предположил Клим. — Давайте посмотрим. Может, нужна наша помощь?

— Пьяный?

— Проверим, — ответил Клим и склонился над телом.

Из-под едва заметного отверстия у левой мочки уха незнакомца вытекала кровь, образовав ещё совсем небольшую лужицу. Ардашев перевернул тело на бок, и прямо на него уставились знакомые, но уже остекленевшие глаза, усы-сабли и клиновидная бородка.

Анна, вздрогнув, пролепетала:

— Это же Вельдман.

— Да, и судя по всему, он уже мёртв. Там на базаре у сторожевой будки стоял городовой. Не могли бы вы его позвать? А я пока побуду здесь.

— Нет, лучше вы сходите, а я покараулю, — предложила девушка.

— Как скажете, — пожал плечами студент и удалился.

Он вернулся через пять минут, но… в арке гостиницы «Херсон» не было ни Анны, ни тела магнетизёра.

Клим опешил, ни в силах произнести и слова. Его растерянность заметил полицейский.

— Ну? И где же труп?

— Признаться, сам не могу понять, — робко проронил Клим, чувствуя, как у него под усами начинает бить нервная жилка.

— Что же вы полиции голову морочите, мил человек? — недовольно выговорил городовой и шлёпнул на своей правой щеке комара.

— Труп лежал у стены арки. Вот здесь, лицом вниз.

— Ну если так, то где же он?

— Я не знаю. Видимо, кто-то его забрал.

— Забрал, говорите? — усмехнувшись в усы, выговорил городовой. — И кому нужен мертвяк?

— Но на булыжниках остались следы крови. Вот же, видите? — указал Ардашев.

— А может, это гуся резали али петуха? Почём мне знать?

— Нет, это было тело господина Вельдмана.

— Факира, что ль? Который давеча в театре сеанс давал?

— Да. Он, как я понял, поселился в этой гостинице.

— А мы сейчас проверим, милостивый государь. Ежели он жив и здоров, то за такие шуточки под арест пойдёте.

Войдя в большой просторный зал, освещённый керосиновой люстрой, городовой обратился к расчёсанному на пробор рыжему портье с редкими усами и такой же бородкой:

— Господин Вельдман здесь обретается?

— В тридцать шестом нумере-с.

— Он у себя?

— Нет, пока ещё не воротился, — он указал на доску с ключом, висящим под числом 36.

— А скажи мне, мил человек, вы сегодня петуха али гуся резали для кухни?

— Может, и резали. Живая птица на рынке дешевле. Повар мог купить. Кликнуть его?

— Не надо. Лучше запиши-ка мне на бумажке фамилию и адрес проживания вот энтого супчика, — выговорил он и, повернувшись к Ардашеву, сказал: –

Ну? Чего же вы молчите? Али хочите в участок проследовать для заполнения формуляра?

— Ардашев Клим Пантелеевич. Барятинская, 7.

— Какого сословия будете?

— Дворянин.

— Служите где, али как?

— Студент.

— Вот и ладно, — степенно расправляя усы, уже миролюбиво проронил страж порядка. — Ежели понадобитесь, вас найдут. Не смею задерживать.

Полицейский засунул бумажку в карман и зашагал первым, Ардашев поплёлся за ним, но пройдя арку, вновь остановился.

— Постойте, — окликнул он городового, — вот тут кровь в дорожной пыли. Несколько капель… Взгляните.

Тот нехотя вернулся.

— Где?

— Ну вот же, вот, видите?

— Выдумки всё…

— А вот два параллельных следа. И, судя по всему, они от каблуков. Труп, скорее всего, тянули, держа под руки.

Полицейский важно прокашлялся и сказал:

— Ежели хочите знать, как оно было — я поведаю: после выступления факир энтот наклюкался до чёртиков и пришлёпал сюда. То ли у него самого кровь носом пошла, то ли ему разбили морду лица — мне неведомо. А тут вы явились. Его в чувство привели. Он и оклемался. А гульнуть ещё — душа просит! Вот он утёрся, остановил коляску и помчался в театр-варьете на Ясеновской, али в ресторацию на Александровской к мамзелькам, али в бордель… Деньжат-то, небось, складывать некуда… Не извольте беспокоиться, к утру ваш «покойничек» возвернётся в «Херсон», как серый почтовый турман на хозяйскую голубятню.

— А как же глаза? Они же были открыты, как у мертвеца, — пробормотал Клим.

— Эка невидаль! Удар его схватил, а потом отпустил… С кем не бывает, ежели вдребезиночку, влоск, в стелечку… Водка она, как хипесница[37], коварная. Спервоначалу ластится, глаза тебе туманит, душу веселит, а потом — бах! — и обчистит карманы али ещё хужее — отравит али ума лишит… В минувшем месяце стоял я насупротив дома отставного судебного следователя Константинова, что на Госпитальной. Смотрю, жинка евоная выскакивает вся в крови и падает в канаву. А за ней супружник с окровенёнными ножницами. Еле угомонил злодея. А что толку? Через час сердешная Богу душу отдала. Трое деток остались… А ещё статский советник! Дворянин… Только водка, как и смерть, сословий не разбирает. Ей всё едино… Бывайте, Вашество, пора мне. — Окинув Ардашева суровым взглядом, он добавил: — Ежели что, вас отыщем…

— А я и не собираюсь прятаться, адрес известен, — огрызнулся Клим и перешёл на другую сторону улицы.

Ставрополь ещё не спал. Из Воронцовской рощи доносились звуки военного оркестра. Под ногами прохожих на аллее Николаевского проспекта шелестели сухие листья. Вековые дубы не выдерживали жару и их зелёный наряд умирал раньше времени. Несмотря на дневной зной, убивавший всё живое, в город проникал аромат степных трав, близкий и понятный любому жителю.

Навстречу Ардашеву шествовали счастливые парочки. Чаще всего спутниками дам были офицеры. До самого дома Клима мучила одна и та же мысль: куда делась Анна и не случилось ли с ней чего-нибудь худого? И если даже попытаться поверить россказням городового и представить, что Вельдман был жив, то и в этом случае никак не удавалось объяснить её отсутствие. Он находился в глупейшем положении, потому что не мог заявить об её исчезновении в полицию, ведь он не знал ни фамилии, ни адреса новой знакомой.

Клим понял, что пришёл на Барятинскую, 7 лишь в тот момент, когда скрипнула калитка. Он вдруг вспомнил, что и в старом доме на Второй Станичной у них точно так же звучали несмазанные петли входной двери, и Лидочка — его первая любовь с соседней улицы — называла этот звук фа-диез-минор. «Что ж, — грустно подумал он, — вполне подходящее название для уходящего дня».

Городовой, возвращавшийся с Казанской площади в полицейское управление, расположенное на Соборной горе, всё-таки вознамерился заглянуть в театр-варьете на Ясеновской и узнать, не было ли там магнетизёра. Когда до театра оставалось саженей десять, он обратил внимание на двух забулдыг, склонившихся над сточной канавой. Завидев полицейского, они бросились на утёк. Бежать за ними не было смысла и страж порядка, достав медный свисток, дал длинную трель, означавшую, что кто-то скрывается бегством. Подойдя к тому месту, где только что возились оборванцы, городовой увидел лежащего вниз лицом человека в испачканной, но дорогой одежде. Из его левого уха шёл частично подсохший, кровавый след. Перевернув незнакомца, он понял, что тот мёртв. Об этом говорили зрачки, застывшие в предсмертном взгляде, и отсутствие пульса. Мертвец, судя по всему, следил за собой. Его усы были нафиксатуарены, а бородка подстрижена. Полицейский обыскал тело, но ни бумажника, ни портсигара, ни документов не нашёл. Бродяги обобрали покойного, оставив лишь карточку отеля «Херсон» в боковом кармане. «Неужто это и есть факир, найденный студентом? Но кто притащил его сюда? И зачем?» — мысленно рассуждал городовой.

Неожиданно перед глазами полицейского вырос дворник в шароварах, фартуке поверх рубахи, сапогах и картузе.

— Явился по свистку, как и предписано, — отрапортовал он.

— Молодец, Евсей, хвалю. Дуй наверх в управление. Скажи, что у театра-варьете труп обнаружен. Кажись, это магнетизёр заезжий, что в «Херсоне» поселился. Я пока тело покараулю. А то его уже подзаборники успели обчистить. Шакалы.

— Я мигом, Матвей Егорыч! На горку — и там!

— Давай, поторопись!

Судебный следователь по важнейшим делам[38] Николай Васильевич Славин был худ, пил капли «Аппетитные», но никак не поправлялся. Он имел рост без двух вершков три аршина и производил впечатление человека, от которого окружающие всегда ждут неприятностей. Впрочем, от этого он нисколько не страдал, а скорее наоборот, научился извлекать выгоду, напуская на подозреваемых страх и вгоняя их в безмолвный трепет. Только вот сидящий перед ним молодой человек, доставленный на допрос, глаз от сурового взгляда следователя не отводил, слушал вопросы внимательно и отвечал на них не торопясь, взвешивая каждое слово.

Закончив с формальной стороной протокола, Николай Васильевич перешёл к сути дела.

— Как и при каких обстоятельствах вы оказались рядом с гостиницей «Херсон»?

— Прежде я хотел бы выяснить, по какому праву меня подняли с постели среди ночи?

— Это я велел вас срочно доставить.

— Я догадался, — усмехнулся Ардашев. — Думаете, я не смогу подготовить жалобу на ваши действия? Смогу, поверьте. И без присяжного поверенного обойдусь. И уйдут они в две инстанции: одна — председателю окружного суда, другая — товарищу прокурора.

— Думаете напугали?.. Да хоть самому Зиссерману пишите![39] Я всякое и всяких видывал… А вам бы следовало проявить здравомыслие. Убит известный человек. И меня тоже вызвали нарочным. Городовой передал мне бумажку. — Он придвинул к Ардашеву половинку измятого листа и, стукнув по ней ребром ладони, спросил: — Видите? Тут указаны ваши данные. И что ж, после этого прикажете утра дожидаться, чтобы не тревожить сон столичного студента?

— Именно так. А то, что вас разбудили — правильно. Такова ваша планида. Вам за беспокойство жалованье платят, а мне — нет.

— Гонору-то у вас хватит на весь Преображенский лейб-гвардии полк, — покачав головой, заметил Славин. — Я повторяю вопрос: Как и при каких обстоятельствах вы оказались рядом с гостиницей «Херсон»?

— Гулял.

— Один?

— Нет, со мной была барышня.

— Имя, фамилия и адрес проживания девицы?

— Анна. Приехала погостить к родственникам. У них она и живёт. Это всё, что мне о ней известно.

— Где вы с ней познакомились?

— На сеансе господина Вельдмана. Она была испытуемой. После выступления я намерился прогуляться и, встретив её, предложил показать город. Анна не здешняя. Так получилось, что мы вместе ехали в одной коляске из Невинки в Ставрополь. И Вельдман тоже был с нами, он сидел рядом со мной, а Анна напротив. Но тогда я не общался с ней и только на сеансе узнал её имя, когда она представлялась гипнотизатору.

— Где находилась эта барышня, когда вы обнаружили труп?

— Рядом со мной.

— А потом куда она делась?

— Я не знаю. Вероятно, испугалась и ушла.

— Странно.

— Ничего странного не вижу. Девушкам свойственно бояться трупов, крови и крыс.

— Попрошу вас не пускаться в обсуждения моих слов. В этом нет надобности.

— А я, в свою очередь, не понимаю, что изменилось бы, если бы эти же вопросы были бы мне заданы завтра, то есть уже сегодня, но несколько позже.

— Не вашего ума дело, как вести следствие, — изрёк Славин и, вонзив в Ардашева острый взгляд, спросил: — У вас есть оружие?

— Охотничье.

— А другого не было?

— Нет.

— Насколько хорошо вы знали покойного?

— Почти не знал. Во время концерта он шепнул мне, чтобы я заглянул к нему в уборную после выступления.

— Зачем?

— Как я понял, он хотел сообщить мне что-то важное касательно убийства доктора Целипоткина.

— А вам какое до этого дело? — сузив глаза, осведомился следователь.

— Никакого, — усмехнулся Ардашев, — если не считать, что именно я указал полиции причину смерти доктора, обнаружив воск на оконных шпингалетах и скобах, которые судебный следователь II участка не изволил даже осмотреть. Уж не ваш ли это участок?

— А не много ли вы на себя берёте? — играя желваками на скулах, зло спросил Славин.

— Прошу и этот вопрос занести в протокол, — спокойно парировал Ардашев. — И ответ не забудьте упомянуть, а он будет таков: странно, что моя помощь полиции вызывает раздражение у судебного следователя.

— А вы наглец.

— Потрудитесь и эту реплику записать.

— Обойдусь без ваших указаний, — прошипел чиновник. — Мне решать, что вносить, а что — нет… Опишите вашу беседу с господином Вельдманом после сеанса.

— А никакой беседы не было. Вернее, она не успела состояться. В уборную ворвался какой-то скандалист по фамилии Уланов. Он стал возмущаться, что в его выкупленной ложе сидела жена полицмейстера. Естественно, Вельдман, не имевший к этому никакого отношения, попросил незваного гостя покинуть комнату. Но тот так толкнул гипнотизатора, что последний вылетел в дверь и упал. Понятно, что Вельдману было не до разговора со мной. К тому же, по его словам, он должен был ехать на частный сеанс к дочери генерала Попова. Между тем он попросил меня зайти к нему на следующий день.

— С этим разобрались. А теперь я должен буду допросить вас как свидетеля по делу о смертоубийстве врача Целипоткина. Я хотел бы знать, по какому праву и на каких основаниях вы рылись в бумагах доктора, а также осматривали его кабинет? Подумайте над ответами, а я пока закончу оформлять первый протокол…

Ардашев молчал и смотрел в открытое окно, через которое в следственную камеру проникала вечерняя прохлада. В чёрном небе висели звёзды. Они казались такими большими и близкими, что их можно было рассматривать в подзорную трубу, как луну. Над зелёным абажуром керосиновой лампы летала глупая стрекоза, занесённая в комнату ветром. Опалив крылья, она упала на стол. Следователь смахнул древнее насекомое на пол и продолжил скрипеть пером, макая его в чернильницу. А на востоке уже проявлялись, будто на фотографической пластине, белые пятна зари.

Допрос закончился, и Клим возвращался домой пешком. Месяц уже почти не читался на светлом небе, и в окрестных дворах во всю горланили петухи. Дворники на Николаевском мели тротуары. По булыжным мостовым тарахтели брички молочников и водовозов. Обыватели отворяли ставни, и солнце проникало в комнаты сквозь стёкла. Во многих домах занавесок на окнах не было. Во дворах разводили печи, и дым тонкими нитками уплывал в небо. Город встречал новый июльский день.

Привычно скрипнула калитка. Виляя хвостом, подбежал Гром и начал тереться о ноги.

— Доброе утро, сынок! — из беседки послышался голос старшего Ардашева. Он пил чай, потягивая чубук. Пантелей Архипович был в своём любимом шлафроке и чувяках. Рядом с ним с грустным лицом восседал Ферапонт. Около него тоже стоял стакан горячего чаю на блюдце и крохотная вилка. В пиале горкой высился розовый рахат-лукум. На столике между ними виднелась слегка закопчённая, но уже потушенная керосиновая лампа. И тут же — шахматная доска. Судя по количеству сделанных ходов, партия перешла в миттельшпиль[40].

— Доброе утро! Вижу битва в самом разгаре, — проронил Клим, умащиваясь рядом. Он вынул портсигар, но глянув на отца, убрал его в карман.

— Кури, сын, не стесняйся, — разрешил Пантелей Архипович.

Клим кивнул благодарно и задымил.

— Это уже пятая партия… Рассказывай, что натворил.

— Я? Ничего.

— Как же ничего, если тебя с постели полицейские подняли и к судебному следователю повезли? Мы и ахнуть не успели. Мать уже пузырёк лавровишневых капель выпила. Насилу успокоил её. Недавно уснула. А мы вот с Ферапонтом ещё и не ложились. Тебя дожидаемся. Переживаем. От этого игра не ладится. Я уже ладью зевнул, а мой соперник — коня.

— В арке гостиницы «Херсон» я обнаружил труп, но пока бегал за городовым, покойник исчез. Полицейский мне не поверил, но записал мой адрес. Я вернулся домой. А вскоре тот же городовой нашёл тот же самый труп рядом с театром-варьете на Ясеновской. Понятное дело, он сообщил в полицейское управление и рассказал обо мне. Вот следователь и велел срочно доставить меня на допрос.

— Что ж получается, кто-то покойника перетащил с одного места на другое? — вопросил Ферапонт.

— Не перетащил, а перевёз, — уточнил отец.

— Выходит так, — согласился Клим.

— А кто покойник, не знаешь?

— Магнетизёр Вельдман.

— Как? — вскочил от удивления Пантелей Архипович, выпустив изо рта чубук.

— Да. Я был на его сеансе. Он просил меня зайти к нему в уборную. Насколько я понял, гипнотизатор хотел что-то сообщить мне об убийстве врача Целипоткина, но не успел. К нему ворвался калмыцкий князь Уланов и учинил скандал. Вельдману уже было не до разговора со мной. Он торопился на частный сеанс к генералу Попову. А после этого его и застрелили.

— Прости, сынок. Я не понял, какое ты имеешь отношение к гибели Целипоткина. Тебя же здесь ещё не было, когда его, как теперь выяснилось, убили.

Клим кивнул на будущего диакона и сказал:

— Третьего дня отец Афанасий позвал Ферапонта отпевать Целипоткина. Я тогда напросился пойти вмести с ним. Осмотрев кабинет покойного, я пришёл к выводу, что доктора убили. Об этом свидетельствовал лежащий на столе лист с частью отпечатка подошвы убийцы и пчелиный воск, с помощью которого были залеплены оконные шпингалеты. Злоумышленник сбежал через окно и затем плотно его затворил. К обеду солнечные лучи растопили воск, и шпингалеты въехали в скобы. Входная дверь была закрыта изнутри, и ключ торчал в двери. Вот все и решали, что люстра упала на доктора. А на самом деле голову ему пробили чем-то другим, а люстру преступник, став на стол, сбросил уже потом, сымитировав несчастный случай.

— Так это о тебе писал «Северный Кавказ», когда упоминал некоего молодого господина, обнаружившего убийство Целипоткина?

— Да.

— Вот уж не думал, — проронил старший Ардашев и опустился на стул. Он помолчал и спросил: — И что теперь?

Клим пожал плечами.

— Не знаю.

Глядя в сад, отец задумчиво потянул трубку и, выпустив дым, рассудил:

— В смертоубийстве Целипоткина они, ясное дело, тебя обвинить не могут. Тобою тогда ещё в Ставрополе и не пахло. И три свидетеля у тебя есть, с которыми ты ехал из Невинки, верно?

— Теперь два. Вельдмана застрелили.

— Ах да, — кивнул отец. — Дубицкий и ещё, если я не ошибаюсь, какая-то барышня… А что за девица? Фамилию её не знаешь? Или у кого она гостит?

— Да вот с ней сложнее, — вздохнул Клим. — Её зовут Анна, фамилия мне неизвестна. Она не здешняя. Я показывал ей город. Мы шли к нашему старому дому на Второй Станичной и наткнулись на лежащего человека. Он был мёртв. Я попросил её позвать городового с Казанской площади, а сам хотел посторожить труп, чтобы его не обобрали. Но она отказалась. Сказала, чтобы я привёл полицейского. А когда мы вернулись — ни Анны, ни покойника уже не было. Теперь её ищут.

— А чего ж она сбежала? — поинтересовался Ферапонт.

— Испугалась, наверное. Всё-таки мертвец. Темно. Она одна.

— Ох, как всё плохо, — горько вздохнул отец.

— Это почему же? — не понял псаломщик.

— А потому что Клим теперь подозреваемый.

— Да какой же он подозреваемый, если сам городового привёл?

— Так для того и привёл, чтобы от себя подозрение отвести. А барышня — его пособница. Она-то мертвеца на коляске и отвезла. Но потом сбросила у театра-варьете.

— Барышня? И управляла экипажем? Это как? — недоверчиво выговорил Ферапонт. — Не верю!

— А вот судебный следователь, наверняка, так и думает. Кстати, сын, как его зовут?

— Славин.

— Боже милостивый!.. Он же своего предшественника на первом участке, Константинова, что жену ножницами зарезал, до умопомешательства довёл. Говорят, они на допросе поцапались, вот Славин и засунул его к бродягам в тюремном замке. Утром-то «ошибка» вскрылась. Константинова в дворянскую камеру перевели, но он уже умом тронулся. Его в нашей лечебнице для умалишённых и оставили. Я видел его. Не узнать человека. В животное превратился. Своей тени боится и плачет, плачет… Прокурор сделал вид, что ничего не произошло. Не захотел со Славиным связываться. Говорят, коридорного надзирателя лишь отчитали, но даже в должности не понизили.

— И что, Клим, вы собираетесь предпринять в этой ситуации? — с некоторой долей ехидства, спросил Ферапонт.

— Искать Анну. Во-первых, она может подтвердить, что мы вместе обнаружили труп, во-вторых, я бы хотел всё-таки узнать, почему она исчезла, а в-третьих, я беспокоюсь за неё. И не дай бог, если с ней, что-нибудь стряслось.

— Ты прав. Слишком много случайностей за одну неделю, — сказал отец и повернувшись к Ферапонту добавил: — Согласен на боевую ничью.

— Да какая же тут ничья, коли вы без ферзя? — возмутился псаломщик. — Нетушки, придётся доиграть до конца.

— Ну хорошо, — махнул рукой Пантелей Архипович — твоя взяла. Сдаюсь.

— Вот это другое дело!

— А куда ты дел вчерашнюю газету?

— В комнате она. На кровати, кажись, оставил.

— Вот и пойдём туда. Только потихоньку, чтобы матушку не разбудить.

— Можно и я с вами? Мне тоже интересно.

— Без тебя, Ферапонтушка, никак нельзя.

Крадучись, точно лазутчики, Клим, Ферапонт и Пантелей Архипович пробрались в так называемый кабинет. Хозяин дома взял газету, открыл на второй странице и, протянув Ферапонту, велел:

— Читай в верхнем углу, там, где объявления, а то я без очков.

— На станции Тихорецкая в вагоне II класса, следующем из Екатеринодара в Ростов, обнаружен труп молодой женщины, не имеющей документов. Приметы: возраст 20–25 лет, роста среднего, волосы русые, нос слегка вздёрнут, лицо скуластое, подбородок острый, имеется родинка на правой щеке. Тело находится морге станицы Тихорецкая. Просим откликнуться родственников или знакомых для опознания трупа.

— Да не то! Ниже! — огорчённо уточнил старший Ардашев.

— Послезавтра в Ставрополе открывается всероссийский, повсеместно известный паноптикум-музеум М.А. Шульце, в котором можно будет увидеть портреты и головы преступников, разные виды оружия, «мертвые маски» знаменитых личностей. Там будут: галерея механических восковых фигур, египетские и перуанские мумии, люди-уродцы, комната пыток, большое анатомическое отделение и многое другое. Вход 20 коп. Анатомическое отделение открыто только для взрослых с платою 10 коп. Каталог 10 коп. Музеум принимает посетителей с 10 часов утра до 10 часов вечера.

— И что с того? — не понял Ферапонт.

— А то, что там будет весь город. Это как цирк-шапито на Ярмарочной площади. Барышня, тем более приезжая, не может туда не прийти.

— Хорошая идея, — согласился Клим. — Но неплохо бы поспать хотя бы часик-два. Я всё-таки хочу наведаться к «Херсону». Может, удастся чего-нибудь разузнать?

— А зачем? — не понял Ферапонт.

— Эх ты, голова два уха, — вздохнув, проронил старший Ардашев. — Одно дело оказаться там в темноте, а другое — при солнечном свете.

— Тогда я тоже пойду, — заявил будущий диакон и, воззрившись на Клима, спросил: — Возьмёте?

— Обязательно.

— А может, по рюмашке коньяка перед сном? Пока матушка почивает, а?

— Ещё чего! — раздался голос Ольги Ивановны. Она стояла на пороге и, кажется, не ложилась. — У тебя, Пантелей, больное сердце. Врач строго-настрого алкоголь запретил, капли назначил и ежедневную пешую прогулку прописал до Троицкого храма и обратно. Но разве ты его слушаешь? У тебя один маршрут: от дивана к столу и от стола к буфету, а вместо сердечных каплей — кизиловая настойка и чубук с турецким табаком. Не бережёшь ты себя, а потом жалуешься: то здесь кольнуло, то там стрельнуло.

Отец махнул рукой и молча поплёлся в спальню.

— Сынок, я слышала весь разговор. Окно у меня было открыто. Слава богу, всё обошлось. Ложитесь спать. Ночь была бессонная. Неспокойная.

Едва коснувшись мягкой перьевой подушки, Ардашев провалился в сладкий, как патока сон. За окном с надрывом кричала горлинка, потерявшая птенца, а Климу грезилось, что это Анна зовёт его на помощь.

Он проснулся через два часа, точно по будильнику, и разбудил Ферапонта. Умывшись и наскоро позавтракав, молодые люди спустились вниз по Барятинской, затем повернули налево и, пройдя несколько улиц, вышли к Николаевскому проспекту. Через дорогу от недавно выстроенной гостиницы «Варшава» шумел Нижний базар, раскинувший торговые ряды на Казанской площади. Двухэтажная гостиница «Херсон», построенная из местного ракушечника, стояла на перекрёстке Казачьей и Казанской улиц и, так же, как и рынок, давно проснулась: через арку въезжали и выезжали экипажи, а у парадной двери дежурил швейцар. Ничто не напоминало о том, что ещё несколько часов назад здесь произошло убийство всемирно известного магнетизёра.

Клим остановился у фонаря на углу Казанской и закурил.

— Что мне нужно делать? — осведомился Ферапонт.

— Ничего особенного. Ходите рядом и осматривайте вместе со мной все закоулки.

— А зачем?

— Всегда есть слабая надежда на то, что преступник оставил на месте преступления какой-нибудь след.

— Но как мы его увидим? Тут же полно пыли и ходит масса народу. Сотни следов от сапог.

— След — это не обязательно отпечаток обуви преступника. Это может быть и случайно обронённый предмет. Если говорят, что «злодей наследил», это означает, что он оставил на месте происшествия что-то такое, что поможет его отыскать.

— Теперь ясно.

— Тогда поступим так: вы идите по правой стороне тротуара и обращайте внимание на то, что лежит на земле, если найдёте что-то интересное — подберите, а я осмотрю саму арку «Херсона» и буду держаться левой стороны. Примерно, через сто саженей, миновав двухэтажный доходный дом по вашей стороне, — Ардашев указал рукой, — остановимся и обсудим дальнейший план действий.

— Договорились.

— Тогда не будем терять время.

Приятели разошлись. Ардашев исчез в арке, а Ферапонт, наклонившись почти параллельно земле, медленно двигался на восток. Одни встречные прохожие, завидев молодого человека в подряснике и скуфье, сосредоточено ищущего какую-то, очевидно, потерянную им вещь, уважительно расступались, освобождая ему дорогу, а другие весело покрикивали:

— Эй, батюшка, никак канунешний день потерял?

— Что посеял, отец? Скажи и нам! Поищем вместе!

Игнорируя возгласы, псаломщик тщательно, вершок за вершком, с серьёзным лицом осматривал тротуар, иногда поднимая что-то и кладя в карман.

Наконец, он добрался до угла доходного дома под номером сорок и остановился, глядя на Ардашева, который что-то обсуждал с извозчиком — стариком в синем армяке и фуражке — у арки гостиницы. Закончив беседу, Клим подошёл к Ферапонту.

— О чём это вы разговаривали с возницей? — осведомился псаломщик.

— Говорит, что вчера вечером он тут стоял недолго, но припомнил, что перед тем, как тронулся с седоком, к «Херсону» подлетел экипаж, и кучер очень неумело осаживал не успевшего остановиться скакуна, продолжавшего пританцовывать на месте. И самое интересное: коляска стала под дубом и за кустами. Гости «Херсона» вряд ли могли её заметить. Отсюда возникает вопрос: зачем возничий выбрал самое неприметное место?

— Да мало ли? Какая разница?

— Каждый кучер старается расположиться на виду у прохожих или под окнами у постояльцев гостиницы. Этот же наоборот, прятался. Не кажется ли вам это странным?

— Может быть, может быть… — задумчиво проронил псаломщик и спросил: — А номер той коляски он не разглядел?

— Нет.

— А в котором часу это было?

— Точно не помнит. Но фонарь на углу «Варшавы» уже горел. Стало быть, приблизительно в то самое время, когда и мы с Анной тут оказались.

— А у вас какие находки?

Клим выудил из кармана гривенник и сказал:

— Вот.

— Не густо, — усмехнулся Ферапонт.

— На извозчика хватит и ещё на пирог с мясом останется… А что у вас за улов?

Псаломщик с гордым вынул из кармана подковку от сапога, смятый билет в окружной суд, жёлтую металлическую пуговицу, кусок черепаховой расчёски и карандаш с колпачком.

— Ого! Да у вас тут целый набор полезных вещей!.. Так, позвольте-позвольте: билетик интересный, любопытному человеку принадлежал, но нам он ничем не поможет; подковка почти стёрлась и только тогда отвалилась от каблука небогатого горожанина; пуговица почтово-телеграфного ведомства — два скрещенных рожка и два пучка стрел — с мундира холостого чиновника. Был бы женатым, супруга бы давно её заново пришила, а то ведь болталась-болталась, пока худая нитка не перетёрлась; часть дамской расчёски использовалась до последнего момента тоже не от хорошей жизни. На ней ещё рыжий волос остался. Карандашом с металлическим колпачком и надписью «газета «Северный Кавказ», дорожили. Иначе бы колпачок не надевали. Позвольте узнать, где вы его обнаружили?

— Почти у самой двери этого доходного дома.

— А в каком месте?

— Вот здесь, на шаг от парадного.

— Получается, его выронили недавно.

— Почему вы так считаете?

— Иначе бы давно уже подняли. Карандаш исписан всего на треть, да ещё и с колпачком. Такие редко встретишь…

Неожиданно перед Ардашевым возник дворник с метлой. Он был в длинных шароварах, рубахе на выпуск, перепоясанной узким ремешком. Надо сказать, что его борода была аккуратно подстрижена, как и усы.

— Доброго здоровьица, милсдари! Могу ли я помощь какую вам оказать? Игнатом меня кличут.

— Да вот стоим, гадаем, кто карандаш обронил с надписью: «газета «Северный Кавказ», — признался Ардашев.

— А чего же мучиться? И так знамо — газетчик и потерял. Они вечно тут шляются. К Сусанне Юрьевне приходят.

— Кто такая?

— Мадам Завадская, актриса. Какой у них голос! Случается, утром, как запоют, так все квартиранты «браво!» кричат и даже прохожие останавливаются, ежели у них окна отворены.

— А газетчика, как зовут?

Мужик вздохнул, почесал бороду и промолвил:

— Я бы вспомнил, кабы подлечился. Второго дня слегка поддал-с…

Клим протянул дворнику гривенник. Радостно сверкнув глазами, тот сунул монетку в карман и сказал:

— Струдзюмов Аполлинарий Сергеевич. В «Северном Кавказе» и служат. Частый гость. Приходят в понедельник али субботу, иногда и два раза в седмицу. Завсегда без цветов и сурьёзные. Городовой Матвей Егорыч и то поприветливее будут. Вчерась тоже наведывались. Покидали её нумер уже затемно, когда фонарь у «Варшавы» зажгли… Вчерась барина тут убили. Полиция меня опрашивала, не видел ли я чего… А я и не видел-с. Водочку откушивал-с, да перестарался маненько… Так вы, Ваше благородие, карандашик-то мне оставьте. Аполлинарий Сергеевич явятся, я им и верну. Авось, гривенником отблагодарят.

— Не беспокойся, любезный. Мы сами и отдадим. На вот тебе ещё двугривенный. Поправляйся.

— И вам дай Бог здоровьица, благодетели! — расчувствовался Игнат, потрясая кулаком с зажатой монетой.

— Молодые люди! — послышалось откуда-то сверху. — Не соблаговолите ли нанести визит? У меня седьмая квартира. Я жду.

Клим поднял глаза. Прямо из открытого окна на него смотрела дама лет двадцати семи.

— Они и есть, Сусанна Юрьевна, — прошептал дворник. — Влетит мне теперь за болтовню.

— Я лучше здесь вас подожду, — пробормотал Ферапонт, смущённо отводя взгляд.

Клим зашагал по ступенькам на второй этаж, и дверь с цифрой 7 уже была открыта.

— Прошу, сударь — выговорила дама. — А где же ваш друг дьякон?

— О-о-н, о-он, — Ардашев, сконфуженный ослепительной красотой брюнетки, стал заикаться, но взяв себя в руки, с трудом договорил: — м-меня на-а улице ждёт.

— Пусть так. Тогда вы проходите и садитесь на диван. У меня к вам разговор.

Клим покорно опустился на указанное место.

— Вы, как я понимаю, уже знаете, кто я, не правда ли?

— Дворник поведал.

— Да, я слыхала. Он много чего наплёл. С ним я потом поговорю.

Клим опустил глаза в пол.

— Вижу я вас напугала. Простите, — она улыбнулась, — вам чай или кофе? Я велю принести.

— Не стоит себя утруждать. Я не голоден.

— А я вам украинского борща и не предлагаю. Утро без кофе — дурной тон. Я только что его заварила. Составите компанию?

— С большим удовольствием, но боюсь показаться бестактным.

Завадская широко распахнула дверцу посудного шкафа, и Ардашев встретился взглядом с фотографией улыбающегося господина. Он узнал в нём покойного доктора Целипоткина.

На столе появился кофейник. Из его металлического носика струились ниточки ароматного пара. Тут же возникли крохотные чашки с восточным узором и хрустальная вазочка с конфетами в форме разнообразных фруктов.

— Угощайтесь.

— Благодарю. Признаться, мне и пригрезиться не могло, что я окажусь у вас дома. Позвольте я налью вам кофе? — осмелев, проговорил визитёр.

— Сделайте милость. А вы воспитанный молодой человек. Наверное, служите в присутствии?

— Нет, я студент Императорского Санкт-Петербургского университета. Изучаю восточные языки. Приехал к родителям на каникулы, — откровенничал, разливая чёрную жидкость. Он сделал маленький глоток и поставил чашку на стол.

— Что же вы конфекты не пробуете? Уверяю вас, нет ничего лучше, чем кофе с марципаном.

— Действительно необычно, — отведав сласть, согласился Ардашев.

— Вот и славно. Но давайте прейдём к делу. Я позвала вас лишь потому, что хочу понять, с какой целью вы так подробно расспрашивали дворника о господине Струдзюмове, который накануне заходил ко мне? Что вы пытаетесь разузнать?

— Дело в том, что накануне вечером на другой стороне улицы, в арке гостинцы «Херсон» я, гуляя с барышней, обнаружил труп магнетизёра Вельдмана, дававшего перед этим сеанс в городском театре. Пока я бегал за городовым, девушка и труп исчезли. Полицейский, записав мой адрес, меня отпустил. Но не прошло и нескольких часов, как меня привезли на допрос к судебному следователю. Покойника обнаружили на Ясеновской рядом с театром-варьете. Как я понял, меня подозревают в совершении смертоубийства. Мне не остаётся ничего другого, как попытаться самому отыскать злодея. Вот я и пришёл сюда, чтобы осмотреть место происшествия. Неподалёку от него, мой приятель нашёл карандаш с надписью: «газета «Северный Кавказ»… А всё остальное, как я полагаю, вы слышали.

— Что ж, благодарю за откровенность. Только карандаш мог быть потерян и любым другим человеком. Ведь так?

— Не исключаю.

Завадская поднялась, давая понять, что разговор закончен. Её примеру последовал и Клим.

— Благодарю за гостеприимство. Честь имею кланяться.

— А вы производите весьма приятное впечатление. Через неделю у нас будет премьера оперы-буфф «Состоятельная булочница» Оффенбаха. Я играю главную роль. Приходите.

— Если смогу достать билет — непременно буду.

— Так не пойдёт, сударь, — с ноткой неудовольствия промолвила она и, взяв со шкафа синий бумажный прямоугольник, протянула Климу. — Это пригласительный билет. А после спектакля не забудьте поделиться со мной вашим мнением. Будет много букетов. Поможете мне их доставить домой?

— Почту за честь.

Актриса протянула длань. Клим коснулся губами маленькой очаровательной ручки, источавший нежный аромат духов, и удалился.

Сбегая по ступенькам, он чувствовал, что сердце вот-вот выскочит из грудной клетки. Прямо на выходе его встретил уже хорошо подвыпивший дворник и скучающий Ферапонт.

— Барин, гри-и — веннником не одарите? — икая, обратился Игнат.

Клим молча протянул монету.

— Добрый вы человек! — приложив руки к груди и тряся головой, сердечно поблагодарил мужик.

— И что же ей от вас было нужно? — подозрительно проронил Ферапонт.

— Спросила, чего это мы с вами вынюхиваем. Пришлось рассказать, как есть. Успокоилась и даже пригласительный билет подарила на премьеру.

— Неужели пойдёте?

— А почему нет?

Псаломщик недовольно шмыгнул носом. «Сыщики» направились к улице Казачьей. Шли молча. Ферапонт всё время глядел в сторону. Ардашев не выдержал и спросил:

— Что вы дуетесь на меня, как мышь на крупу? Что не так?

— Не нравится мне, что вы грехи людские поощряете. Зачем вы дворнику ещё дали денег? Он ведь напьётся теперь до умопомрачения. Неужто вам его не жалко?

— Мне никого не жалко, кроме отца и матушки.

— А вы молитесь?

— Редко.

— Исповедуетесь?

— Нет.

— Причащаетесь?

— Нет.

— Как же вы тогда живёте? Получается, вы невоцерковленный?

Ардашев молчал.

Вдруг псаломщик остановился и сказал:

— Знаете, мне иногда кажется, что вам человека убить, всё равно что моль хлопнуть. Батюшка ваш, Пантелей Архипович, не такой. Он добрый. Что у вас на душе?

— Послушайте, — закуривая папиросу, ответил Клим, — давайте вы не будете пытаться стать моим духовником. Ладно?

— Ещё чего! Больно надобно! — раздражённо вскинул голову Ферапонт и сердито выговорил: — Ну вы идёте или нет?

— Вы же видите, что я курю, так зачем же спрашивать?

— А что нельзя курить и шагать?

— Можно, если вы не джентльмен.

— Скажете тоже! Чтобы об этом рассуждать, надобно хоть одним глазком на Лондон взглянуть и настоящего английского джентльмена узреть, а не по одним лишь книжкам судить о нравах и обычаях народов разных стран.

— Год тому назад я был там. И даже сидел в английской тюрьме. Правда, не долго. Коронерский суд меня освободил.

— И что же вы там набедокурили?

— Меня послали в научную поездку за казённый счёт. Довелось раскрыть несколько преступлений. За это получил письменную благодарность от Скотленд-Ярда. Её прислали на имя ректора Императорского университета, где я учусь.[41] А вот насчёт моей доброты… Я не люблю людей, потому что быстро от них устаю. Мне приедаются сторонние несмешные остроты, амикошонство, манера некоторых стоять так близко во время разговора, что мне в лицо летят слюни и доносится запах пота… Я не хочу выслушивать чьи-то жалобы на здоровье, потому что мне нет никакого дела, до чужого катара кишок, почечуя[42] или сплина[43]. Согласитесь, ни один из знакомых, спрашивая вас «как дела?», никогда реально не собирается выслушивать подробный ответ. А знаете почему? Потому что ему на это наплевать. Так почему же я должен испытывать к кому-то сострадание, доброту или проявлять заботу? Только матушка и отец — два человека на этой земле, чьими жизнями я дорожу больше, чем своей.

— А как же «Паки[44] ж искреняго си возлюби, всякого человека, по образу Божию созданного, рекше[45] всякого христианина»?

— Вам ли не знать, что чаще всего нарушаются прописные истины? Да и не к месту строки из «Домостроя»[46] XVI века.

— Получается у вас совсем нет друзей?

— Я не понимаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. Ведь и пса называют другом… У меня есть приятели и попутчики. Иногда бывает так, что эти две категории совпадают, но от этого мало что меняется.

— А в чём разница между ними?

— Попутчик — тот, с кем вы вынуждены общаться в течении определённого временного отрезка. Но вот вы закончили обучение в семинарии и разъехались по приходам. Вы больше не поддерживаете с этим человеком никаких отношений. Может быть, встретитесь когда-нибудь, а может быть, и нет. Но вам от этого ни жарко, ни холодно, потому что он был вашим попутчиком эти годы. Приятель, это человек, с которым вы с удовольствием проводите часы, но не дни. С одним играете в шахматы или на бильярде, с другим — рассуждаете о литературе, с третьим пускаетесь во все тяжкие.

— Господи! — качая головой, вздохнул Ферапонт. — Что у вас в голове? Ведь любой христианин, а православный особливо, должен избегать соблазнов во грехе.

— На востоке говорят: лучший способ избавиться от искушения — это поддаться ему.

— Вы меня пугаете своим цинизмом. Мне порою кажется, что это не вы глаголете, а бес, сидящий внутри вас. Очень хорошо, что мы познакомились. У меня будет время направить вас на путь истинный. Во время вечерней службы я обязательно помолюсь за ваше спасение от гиены огненной.

Клим бросил папиросу в канаву[47] и сказал:

— Благодарю вас… Но редакция газеты «Северный Кавказ» совсем рядом. Нам надо выяснить, не являлся ли газетчик свидетелем перевозки трупа Вельдмана. Для дела будет лучше, если я сам переговорю с этим Струдзюмовым. Не обидит ли вас моя просьба подождать меня на скамейке?

— Ни в коем случае. Позвольте всего один вопрос: кто я для вас, попутчик или приятель?

— Пока не знаю, — откровенно выговорил Ардашев и зашагал к одноэтажному зданию, выкрашенному в провинциальный жёлтый цвет.

Вся газета помещалась в трёх комнатах. Из-за жары двери в них были распахнуты. Клим остановился рядом с той, откуда валил густой папиросный дым и слышался нескончаемый гвалт человеческих голосов. Силуэты людей различались так же, как и прохожие на набережной Темзы, во время сумеречного смога. Разглядеть человека можно было лишь оказавшись с ним нос к носу.

Из открытой двери доносилось:

— А как вам, господа, моя новая находка для газетного объявления известного магазина? Вот послушайте: «Потерявшим адрес, где купить дешёвые вина отличного качества отвечаем: в Рейнском погребе Алафузова, на углу Николаевского проспекта и Архиерейского переулка».

— Гениально! Но ваше недавняя реклама кондитерской была очень остроумна: «Тронутая пальцем ромовая баба не считается проданной до тех пор, вы её целиком не съели. Трогайте и надкусывайте сколько хотите! Это вам не чужая жена. «Московская кондитерская», Николаевский проспект, 70»… Народ, помнится, туда повалил, как чумной, а вся витрина оказалась под стеклом. Попервоначалу возмущались, мол, обман! Но потом успокоились. Зато теперь весь город у Челядинова торты покупает. А ведь идея-то была ваша. Я помню, как Николай Кириллович сомневался, стоит ли давать подобное объявление или нет.

— Душевно вам признателен, Аполлинарий Сергеевич! Услышать столь высокую оценку от театрального критика — большая честь для отставного чиновника.

Ардашев постучал по дверному косяку и спросил, обращаясь к Струдзюмову:

— Аполлинарий Сергеевич?

— Да, это я. А что вам угодно?

— Позволите войти?

— Прошу.

Клим приблизился к столу и, положив на стол репортёра карандаш, спросил:

— Ваш? Тут на нём слова выжжены: «газета «Северный Кавказ».

— А вы расстраивались, — проговорил тот самый отставной чиновник, которого хвалили. — Нашёлся-таки.

— Вы очень любезны, — убирая карандаш в стол, выдавил из себя театральный критик. — А где вы его подобрали? И как узнали, что он мой?

— Шёл по Казанской, смотрю лежит у доходного дома. А тут дворник появился. Я и спросил у него, не жильцы ли дома потеряли. Карандаш же приметный. Он повертел его в руках и сказал, что второго дня вы заходили… А, впрочем, не будете ли так любезны уделить мне несколько минут. У вас здесь накурено. А у меня астма от дыма обостряется. Может, выберемся на свежий воздух?

— Что ж, извольте, — вставая, проговорил Струдзюмов и направился к выходу.

Уже на улице он изрёк сердито:

— Итак, я вас слушаю.

— Позвольте рекомендоваться — Клим Ардашев, студент. Прибыл в Ставрополь на вакации.

— Допустим. И что дальше? — глядя недоверчивым взглядом, настороженно выговорил газетчик.

— Вчера, неподалёку от доходного дома нумер сорок по Казанской улице, в арке гостинцы «Херсон», как вы, вероятно, уже знаете, был убит магнетизёр Вельдман.

— Да, мой коллега уже пишет репортаж на эту тему. А вам, почтеннейший, для каких причин это нужно?

— Дело в том, что именно я и обнаружил его труп, когда шёл мимо. Но пока я бегал за городовым, покойный исчез. Позже его нашли в канаве у театра-варьете на Ясеновской. Понятное дело, мертвец не мог сам туда добраться. Вот я и подумал, что, возможно, вы могли видеть подъезжающий экипаж, двуколку или телегу, когда выходили от актрисы Завадской…

— Значит так, сударь, — перебил Клима репортёр. — Во-первых, не стоит совать нос в чужие дела, а во-вторых, я ничего не видел.

— Что ж, тогда не буду вас задерживать.

Струдзюмов уже было шагнул к входной двери, собираясь уходить, как вдруг повернувшись спросил:

— Вероятно вас и подозревают в убийстве? Потому вы и вынуждены сами заняться расследованием, так?

— Вы правы. Я был у Вельдмана за кулисами. Он собирался мне что-то сообщить касательно убийства доктора Целипоткина. Скорее всего, он прочитал мысли кого-то из зрителей, но тут появился некий господин Уланов и устроил скандал из-за ложи, занятой женой полицмейстера. Он толкнул магнетизёра, и тот упал. Ему было уже не до разговоров со мной, и он попросил меня навестить его сегодня.

— Позвольте-позвольте, сударь, а какое отношение вы имеете к убийству доктора Целипоткина? — осведомился Струдзюмов и тут же сам ответил: — А! Я понял. Вы и есть тот молодой человек, который отыскал воск на шпингалетах. Так?

— Да.

— А гипнотизатор так и не успел вам назвать имя убийцы доктора? — дрогнувшим голосом спросил газетчик.

— В том-то и дело…

— Жаль, — выдохнул собеседник и улыбнувшись произнёс: — Так и быть. Я помогу вам, но с двумя условиями: во-первых, вы должны забыть, что я был у Завадской, а во-вторых, эти сведения должны остаться исключительно между нами.

— Не сомневайтесь.

— Я видел, как какой-то человек тащил другого. И ноги последнего волочились по земле. Потом он перекинул своего приятеля в коляску, забрался на облучок и укатил. Я подумал, что тот, который был без чувств, очевидно, здорово набрался.

— А может, вы заметили какие-то приметы того извозчика, или номер?

— Было темно, — отводя глаза в сторону, выговорил театральный критик. — Ни лица, ни номера я не разглядел. Во всяком случае, это был экипаж с открытым верхом.

— Ландо?

— Возможно, но я не уверен.

— А может, возница хромал? Или покашливал? Худой он был, или толстый?

— Я же вам пояснил: темень стояла. Больше ничем помочь не могу. И запомните: если вы передумаете и сообщите об этом полиции — я тотчас откажусь от своих слов. Карандаш-то теперь у меня. — Он ухмыльнулся. — До свидания, сударь.

— Всех благ.

Когда газетчик удалился, Клим вынул из портсигара папиросу и вновь закурил. Неожиданно перед ним возник Ферапонт.

— Его карандаш? — спросил он.

— Его.

— О чём вы беседовали?

— Подробно расскажу чуть позже. Срочно едем домой!

— Почему позже? И почему срочно?

Ардашев не ответил.

— Игнорировать вопрос собеседника неучтиво, — недовольно пробурчал Ферапонт, глядя, как Клим останавливает свободный фаэтон.

Всю дорогу Ардашев торопил возницу, но правила, установленные городской думой, запрещали быструю езду. Псаломщик обиженно молчал, и Клим, сжалившись над ним, всё-таки пересказал весь разговор с газетчиком.

Внимательно выслушав, Ферапонт сказал:

— Одного не пойму, — недовольно выговорил Ферапонт, — зачем вы так подробно выложили Струдзюмову все детали?

— А как ещё я мог разговорить его? Хотя, должен признать, в чём-то вы правы.

Самолюбие Ардашева было задето. До самого дома он не проронил ни слова. И только в комнате на Барятинской, отыскав лист с фамилиями пациентов покойного врача, студент радостно воскликнул:

— Вот, Ферапонт, смотрите! Видите?

— Что?

— Здесь написано: «Струдзюмов». Получается, что газетчик посещал доктора Целипоткина за два дня до его убийства!.. И в этот же день последней пациенткой была госпожа Завадская. Но самым частым посетителем Целипоткина являлся господин Терещенко. Не знаете, кто это?

— Как же, как же! Это управляющий Ставропольским отделением Крестьянского Поземельного банка.

— А вот ещё какой-то Масальский.

— Только я не понимаю, каким образом частота визитов пациентов к доктору связана с его убийством?

— Вы правы, — тяжело вздохнул Клим. — Откровенно говоря, я чувствую себя слепым поводырём.

— Оставьте их, — сказал Христос, — они — слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму.

— Евангелие от Матфея?

— Верно.

— А вы не знаете, где отец хранит старые номера «Северного Кавказа»?

— В кладовой.

— Неплохо бы на них взглянуть.

— Сейчас принесу.

Через полминуты псаломщик протянул пухлую кипу газет.

— Итак, нам следует отыскать статейки этого Струдзюмова. Скорее всего, он пишет их под псевдонимом. Так что, Ферапонт, смело оставляйте себе половину номеров и просматривайте. Авось повезёт.

— О здешних событиях обычно пишут в разделе «Местная хроника».

— Я это ещё помню.

В комнате на мгновенье стало тихо, только раздавался шелест страниц. На карнизе новой крыши ворковали голуби, а в ветвях яблони суетились воробьи. Вдруг что-то вспугнуло сизокрылых, они вспорхнули и снова уселись на прежнее место, продолжая ворковать.

— Похоже, «Закулисный наблюдатель» — это и есть Струдзюмов, — предположил Ферапонт. Вот послушайте, что он пишет: «За последние дни масленицы наши театральные дела оживились, — публика довольно охотно посещала театр, что позволило г-ну Кальзеру сполна выплатить членам труппы жалование. Самые дорогие подарки от публики в свой бенефис получила г-жа Завадская — золотой браслет от лица, пожелавшего остаться неназванным, а также букет, собранный из сторублёвых билетов от другого неизвестного почитателя. Надо сказать, что такие подарки оперной певице вполне заслужены. Не для кого в нашем городе не секрет, что именно госпоже Завадской театр обязан высокими сборами. Но перечислим и другие подарки актёрам от публики: г-жа Бурляева вознаграждена серебряной ложкой, вилкой и ножом; г-н Модильяни в день своего бенефиса получил серебряный подстаканник, портсигар, корзиночку для фруктов, рюмку, ложку и нож с вилкой, а театральный парикмахер лично подарил ему бритвенный прибор. 19 февраля купечество поднесло тенору золотые часы, а городской голова вручил ему стакан с серебряной крышкой. Нет смысла перечислять остальные презенты. Безусловно, Сусанна Завадская и Александр Модильяни — две оперные звезды нашего театра». И внизу подпись: «Закулисный наблюдатель».

Клим зевнул, прикрыв рот ладонью, протёр глаза и сказал:

— Совершенно верно. «Северный Кавказ» выходит по вторникам и воскресеньям, а дворник нам сообщил, что Струдзюмов заглядывает к Завадской либо в понедельник, либо в субботу. А иногда и дважды в неделю.

— А может, они… того… любовники?

Клим рассмеялся и сказал:

— Я сомневаюсь, что красавица Завадская может позариться на такого замухрышку, как Струдзюмов. Тщеславное ничтожество. Этот щелкопёр, как мне сдаётся, научился извлекать из своего ремесла выгоду. Но, судя по его манере держаться, он, несмотря на свой возраст, всё ещё продолжает самоутверждаться, точно гимназист пятого класса. Так всегда бывает с посредственностями. Одни печатным словом торгуют в провинциальных газетах, а иные в библиотечных каталогах роются и оставляют чернилами оскорбительные надписи на карточках популярных авторов. Вроде бы зачем им это? А чтобы иной читатель увидел и прочёл. Потому что книжку написать они не могут. Бог не дал способности к сочинительству. Остаётся лишь карябать дурные слова рядом с фамилией литератора… Я встречал таких.

— По-вашему, он навещает актрису, чтобы она взглянула на его статейку перед выходом газеты?

— Именно.

— Потому он и карандаш носит? Чтобы записывать да ластиком подтирать, как угодно актрисе? И деньги с неё за это берёт?

— Вы абсолютно правы.

— Эх, — покачал головой псаломщик, — теперь понятно, отчего он просил вас забыть о его визите к певице. Боялся, что его тёмные делишки всплывут, как дохлый пёс в пруду.

Послышались шаги. Створки дверей распахнулись, и в их проёме показался нос Пантелея Архиповича.

— А мы с матерью думали, что вы спите. А раз нет — айда окрошку уничтожать. Глафира уже и льда в погребе наколола. В такую жару ничего другого и не хочется. За стол, господа офицеры!

— Идём-идём, — выговорил Клим и протянул Ферапонту тот самый лист с данными пациентов. — Видите?

— Что?

— Судя по списку посетителей Целипоткина Струдзюмов был у врача всего один раз.

— Да, — вздохнул псаломщик. — На злодея он не похож.

— Всех упомянутых людей объединяет покойный доктор Целипоткин.

— Ставрополь очень мал. И врачей не хватает. И потому не удивительно, что у частнопрактикующего врача всегда будут пациенты… Как считаете, доктора могла убить женщина?

— Вполне допускаю.

— Но ведь вы сами говорили, что отпечаток подошвы на листе бумаги от мужской туфли.

— А что если она подложила чужой след?

— Но зачем?

— Чтобы запутать полицию.

— Пожалуй, это возможно, — согласился Ферапонт. — Но какой резон актрисе убивать врача? Смысла нет.

— Не смысла, а мотива. Юристы употребляют в данном случае слово «мотив». А разве есть мотив у банкира?

— Это нам пока неведомо, — пожав плечами, заключил будущий диакон.

Всё ещё стоящий в дверях хозяин дома, наконец, не выдержал и воскликнул:

— И всё-таки, господа судебные следователи, я настоятельно напоминаю об окрошке. Пора за стол.

Убийство магнетизёра Вельдмана всколыхнуло Ставрополь. Для провинциальных обывателей два таинственных смертоубийства за одну неделю были неслыханными происшествиями.

Вскоре выяснилось, что над городом пронёсся небесный болид. Газета «Северный Кавказ» в последнем номере писала: «Вчера утром в 4½ утра над губернской столицей пролетел метеор. Он появился в виде огненного шара и двигался на юго-восток, где стояла, невесть откуда взявшаяся чёрная туча, в которой он и скрылся. Тотчас же раздалась троекратная канонада, будто где-то далеко палили из военных орудий. После чего туча растаяла без следа, будто её и не было. Старожилы не помнят подобного явления. Связано ли это с убийством магнетизёра и предсказателя Вельдмана — сказать трудно. Но одно можно утверждать смело — в этом году на наш город и губернию свалилась целая череда несчастий: засуха, нашествие саранчи, смертоубийство частнопрактикующего врача Целипоткина и магнетизёра Вельдмана. Поэтому, наверное, сегодня с самого утра в храмах так много народу. Хочется верить, что власти примут самые энергические меры и в кратчайшие сроки отыщут злоумышленников».

Полицмейстер был вызван к губернатору и ожидал приёма. Фиалковский блуждал глазами по высокому потолку с уже потрескавшейся незамысловатой отделкой. Одноэтажный деревянный губернаторский дом давно требовал сноса и был даже составлен проект постройки на этом месте нового здания, но генерал-майор Констанди, привыкший к скромному военному быту, решил, что казённые деньги нужны на более важные дела и приостановил начинания своих предшественников. Он лишь провёл небольшой ремонт особняка и с удовольствием поселился в новом для себя месте два года тому назад. Фасад выходил на самую оживлённую артерию города — Николаевский проспект, а задний двор сливался с обширным фруктовым садом, украшенным уютной беседкой и прудом, питаемым родниками.

После четверти часа ожидания секретарь пригласил полицмейстера к самому главному человеку губернии.

— Добрый день, Ваше превосходительство.

— Моё почтение, Антон Антонович, проходите, садитесь, — приветливо ответил Констанди. Полицмейстер был один из немногих чиновников, к которому генерал-губернатор испытывал благосклонность. Ведь оба были военными, и разница в чине — всего одна ступень.

— Благодарю, — усаживаясь, проронил Фиалковский.

Хозяин кабинета, указав на свёрнутую на столе газету, изрёк:

— Репортёры будоражат народ. Особенно «Северный Кавказ». Редактор Евсеев, он же и присяжный поверенный, в последнем номере много чего настрочил. Вот я и вызвал вас, чтобы узнать из первых уст, что и как содеялось. Меня интересует смертоубийство врача Целипоткина и гастролировавшего в Ставрополе магнетизёра. Метеорит, слава Богу, не по вашей части.

— К сожалению, по убийству Целипоткина пока нет обнадёживающих сведений. По указанию судебного следователя Славина мы проверяем его пациентов, опрашиваем.

— Зацепки есть?

— Серьёзных нет, а догадки — не в счёт. Они могут быть ошибочны.

— Плохо, — покачал головой Констанди, — этак мы далеко не уедем. А что за человек был этот доктор?

— Ничего особенного, — развёл руками полицейский. — Образован. Умён. Практика, семья, дети. Пациентов принимал на дому.

— А грехи за ним водились? В адюльтере замечен? Или за ломберным столом? Может, на бильярде поигрывал?

— На бильярде не играл, в карты ставил по малу. Насчёт увлечения посторонними дамами не слыхали.

— Вас послушать, так божий ангел, а не человек. Но врага себе всё-таки нажил. Да ещё какого! Стало быть, вы пока далеки от распутывания этого смертоубийства.

— Судебный следователь Славин ведёт дело.

— Я это понимаю, Антон Антонович, но полиция должна не только выполнять указания судебного следователя, сваливая на него всю ответственность, но и выдвигать определённые гипотезы, а для этого к вам должны стекаться сведения обо всём подозрительном, что происходит в городе. А я пока этого пока не вижу.

— Людей не хватает, Ваше превосходительство. Забот много, а жалованье не ахти какое. Отставной офицер скорее лабаз или лавку откроет, чем к нам на службу придёт.

— Это старая проблема, — махнул рукой губернатор. — Бросьте. Скажите лучше, кто возглавил расследование от вас?

— Залевский.

— Это правильно. Владимир Алексеевич толковый сыщик. Он в каком чине?

— Коллежский асессор.

— Насколько я понял из газет, какой-то статский пришёл к выводу об убийстве Целипоткина. А до этого полиция считала, что люстра на его несчастную голову свалилась случайно, так?

— Да, это студент Ардашев. Сын гласного городской думы отставного полковника Пантелея Архиповича Ардашева. Учится в столице. Приехал домой на вакации.

— Дожили, — вздохнул Констанди. — Студенты грамотнее сыщиков… А теперь прошу все подробности происшествия с гипнотизатором.

Полицмейстер прокашлялся и доложил:

— Так уж случилось, что именно студент Ардашев, гуляя с барышней, наткнулся на труп господина Вельдмана в арке гостиницы «Херсон». Он оставил девушку рядом с покойником, а сам побежал к городовому, стоявшему на Казанской площади. Когда они вернулись, то ни барышни, ни тела уже не было. Городовой решил, что студент ошибся, приняв пьяного за мертвеца. Записав данные Ардашева, он направился в полицейское управление, но по дороге решил проверить, что делается у театра-варьете на Ясеновской. И вот там, в сточной канаве, он и обнаружил труп, как позже выяснилось, магнетизёра Вельдмана. При осмотре тела, под правым ухом, обнаружено пулевое отверстие. Пуля извлечена, очень малый калибр. Такими обычно снаряжают патроны мини-револьверов, помещающихся в дамскую сумочку. Смерть наступила в результате повреждения головного мозга. Ардашев допрошен. Барышня, что с ним гуляла пока не найдена. Студент сказал, что её зовут Анна. Ни её адреса, ни фамилии, он не знает. Но мы её ищем.

— Да-с, ну и нравы у молодёжи пошли. Фланируют по городу с незнакомками… Генерал расстегнул верхнюю пуговицу мундира и сказал: — Я вот что думаю, Антон Антонович. От «Херсона» до театра-варьете, если пешком, то минут десять ходу, а на коляске — три минуты. Как по-вашему, зачем злоумышленник переместил покойника с одного места на другое?

— Вероятно, чтобы труп подольше не обнаружили. На Ясеновской, как вам известно, и трактир допоздна открыт. Вот убийца и задумал бросить тело неподалёку, чтобы его приняли за пьяного.

— Выходит, барышня видела, как труп забирали?

— Ваше превосходительство, я бы сказал, что она могла видеть, если не сбежала раньше.

— Но ведь и с ней убийца имел возможность расправиться?

— Этого нельзя исключать. Но мне кажется, что девушка в добром здравии.

— Откуда такая уверенность?

— Стоило ей закричать в случае опасности, к ней бы уже устремился дворник, портье или горничные «Херсона». Да и Ардашев с городовым прибыли быстро. Никаких криков о помощи они не слыхали.

— А какую-нибудь коляску по дороге они не заметили?

— Нет. Говорят, очень торопились, почти бежали и по сторонам не смотрели. Но мы опрашиваем извозчиков. Правда, результатов пока нет.

— А как насчёт подозреваемых?

— Вельдман — человек приезжий. В Ставрополе пробыл не более двух суток. Ардашев в своих показаниях упоминает о скандале покойного с Улановым.

— С крестником великого князя Михаила Николаевича?

— Да.

— А в чём причина конфликта?

— Уланов считал, что Вельдман имел отношение к продаже его места в ложе. Возмущался. Толкнул магнетизёра и тот упал.

— А студент, как оказался рядом с Вельдманом?

— Тот пригласил его к себе и, как показал Ардашев, намеревался сообщить ему что-то важное, связанное с убийством Целипоткина, но не успел. Ворвался Уланов.

— А вы были на этом сеансе?

— Нет, Ваше превосходительство.

— А я вот посетил. Кстати, в ложе Уланова почему-то сидела ваша супруга.

— Вероятно, ей продали место, — смущённо проговорил полицмейстер.

— Не важно. Дело уже прошлое. Но там во время выступления с коллежским регистратором Плешивцевым из акцизного управления случился афронт. Думаю, стоило бы к нему приглядеться. Уж не он ли убийца Вельдмана? И вёл он себя очень дурно. Грыз орехи во время представления, не реагируя на замечания.

— Лично допрошу его.

— Что ж, Антон Антонович, не буду вас задерживать, дел у вас невпроворот. Надеюсь вы поможете судебному следователю в поисках злодеев, совершивших смертоубийства. Но на будущее попрошу вас быть примером для горожан. Не стоит занимать чужие ложи даже по просьбе супруги. Честь имею.

— Обязательно учту, Ваше превосходительство.

— Вот и ладно, — протянув руку, выговорил генерал.

Подобострастно тряся головой, полицмейстер ответил на рукопожатие и заторопился на выход.

Городовой, стоявший у губернаторский дома, увидев Фиалковского, отдал ему честь. После аудиенции у Констанди Антон Антонович чувствовал себя прескверно, будто напился чернил с дохлой мухой. Едва зайдя в управление, он вызвал Залевского. Помощник явился тотчас же.

— Владимир Алексеевич, доставьте-ка мне на допрос коллежского регистратора Плешивцева из акцизного управления. Надо бы на него протокол составить за недостойное поведение в общественном месте и передать в мировой суд.

— Сделаем. Уланова тоже вызвать?

— Нет. Пусть с ним судебный следователь мается. Уж больно у него связи крепкие в верхах.

— Понял.

Появление Плешивцева в кабинете Фиалковского случилось раньше, чем последний ожидал. Залевский ввёл испуганного молодого человека в поношенном, но аккуратном сюртуке, который несмотря на жару, был застёгнут на все пуговицы. Озираясь по сторонам, он то отводил руки за спину, то вытягивал их по швам.

— Садитесь, сударь! — властно велел полицмейстер и вошедший повиновался.

— Ваше высокоблагородие, мне остаться или уйти? — осведомился Залевский.

— Думаю, вам лучше поприсутствовать.

Помощник кивнул и опустился на стул.

— Что же вы, милостивый государь, натворили? — хитро сощурившись, выговорил Фиалковский. — Вроде бы чиновник, слуга государев — ан нет! — пошли на преступление!

Ладони, лежавшие у Плешивцева на коленях, вдруг задвигались, и на шее заходил кадык. Он выпучил глаза и, подавившись слюной, закашлялся.

— Владимир Алексеевич, не сочтите за труд, налейте подозреваемому воды, — закурив сигару, попросил полицмейстер.

Осушив стакан, Плешивцев задышал часто, будто бежал от погони. Вытерев мятым платком пот со лба, он промямлил вопросительно:

— Осмелюсь осведомиться, Ваше высокоблагородие, в каком таком преступлении меня подозревают?

— А вы не знаете? — усмехнулся полицмейстер. — Или, может, вздумали с нами в «Угадай-ку»[48] поиграть? А?

— Никак нет-с.

— Тогда поведайте нам о вашем конфликте с ныне покойным господином Вельдманом.

— А никакого конфликта и не было, — потупив глаза в пол, проронил молодой человек.

— Разве? Весь город судачит о вашем дурном поступке, а вы утверждаете обратное. Знаете, в чём разница между общением со мной и беседой с простым обывателем?

— Вы полицейский.

— Вот! — выпустив дым в лицо акцизному чиновнику, воскликнул Фиалковский. — У меня с вами, сударь вы мой милостивый, не беседа, а допрос. И протокол будет оформлен по всем правилам. И если с кем-то другим вы можете снизойти до вранья, то со мной это будет расцениваться, как дача заведомо ложных показаний и попытка воспрепятствования правосудию. Ясно?

— Так точно! — подскочив, выкрикнул Плешивцев.

— Сидите-сидите, вы пока не в армии и не в тюремном замке, чтобы так отвечать. Не торопитесь. Ещё успеете. Коридорные надзиратели отменные учителя.

В глазах молодого человека заблестели слёзы. Он опустил локти на колени и закрыл лицо ладонями. И вдруг затрясся в рыданиях. Фиалковский молча наблюдал за ним, пуская кольцами сигарный дым в потолок.

— Воды… воды ещё позволите? — взмолился несчастный.

Полицмейстер поднялся и уже сам, налив из графина полный стакан, протянул его Плешивцеву. Тот выпил залпом, вытер рот рукавом и сказал:

— Хорошо. Поведаю, как было. Ничего не утаю. Я оскорбил магнетизёра, назвав его плутом не по собственной воле. Меня попросили это сделать…

— Стоп! — обрадовался полицмейстер и, придвинув к Залевскому письменный прибор и стопку бумаги, сказал: — В протокол всё вносите, Владимир Алексеевич, в протокол. Тут, вижу, целая шайка-лейка намечается.

Помощник кивнул, макнул перо в чернильницу и стал записывать.

— Продолжайте!

— Я вам всё, как на духу расскажу, только в каземат не сажайте. Насчёт шайки вы совершенно правы. Сказать по правде, меня попросили устроить скандал на сеансе. Я бы никогда сам орехи не щёлкал. Правда, я их действительно иногда покупаю, потому что жалованье у меня такое, что никаких других сластей себе позволить не могу. Даже мёд для меня дорог. Зато орехи и патока — по карману. А чай приобретаю только испитой, который трактирщики из чайников выкладывают, сушат и опять продают — за копейку горка. Водку, вино, пиво я категорически не употребляю, кроме причастия. Матушка делает домашний квас. В карты не играю. Мзду не беру, хотя и предлагают. В публичном доме был, но только два раза. Но я исповедался и Господу за этот грех покаялся. Заразу подцепил от соседской горничной, но не страшную, а пустяковую. Потом к доктору Целипоткину, теперь уже покойному, наведываться две недели. Он анализы мои проверял под микроскопом. Сказал, что исцелил. Врач хороший. Но жадный. Прейскурант у него в городе был самый высокий. Только дело не в нём… — Плешивцев громко высморкался в тот же платок и продолжил: — Духовник мой, отец Афанасий, во время последней исповеди напомнил мне о прегрешениях моих, кои я ему поведал за последние полгода и сказал, что я искуплю их быстрее, ежели помогу Божьему делу: надобно сорвать выступление в Ставрополе заезжего магнетизёра Вельдмана. Владыка наш считает, что Вельдман — слуга дьявола. Потому его преосвященство обратился к священникам, чтобы они в своих приходах людям пояснили, что ходить на его представления — грех. Отец Афанасий посчитал, что надобно помешать сеансам этого прохиндея. Например, прокричать с балкона, что он плут и мошенник. Насчёт грецких орехов это тоже была его идея. Мол, это будет громко и ничего в этом недозволительного нет, так как в ложах даже пирожки с мясом откушивают и лимонадом запивают, не говоря уже о шампанском. Пришлось пойти на неучтённые траты — билет взять и пять копеек пожертвовать на кулёк орехов. А с моим жалованьем — это накладно. Если бы Вельдмана вчера не прикончили, то и нынешний сеанс был бы аховый. Сорвали бы его, как пить дать. Только вместо меня другой бы прихожанин что-нибудь отчебучил. Я же первый был вот потому и попал, как кур в ощип!.. — Плешивцев поднял умаляющий взгляд на полицмейстера и сказал: — Ваше высокоблагородие, не сомневайтесь, я вам всю душу излил. Я и на мировом суде, если надо, каждое словечко повторю. А вместе со мной пусть и отца Афанасия осудят. Мы же, получается, шайка. Правда?.. Я вот что думаю: а что, если и в самом деле этого приезжего беса священник какой-нибудь в гроб вогнал? Не сам, конечно, а через кого-нибудь беглого каторжника. Намекнул ему, что не человек это, а дьявол. А тот и поспешествовал за мзду… Это ж, как мой начальник — статский советник Гречкин. Он же не напрямую ревизору Мокину велит поменьше акцизов драть с Василия Алафузова, а иносказательно: так мол и так, негоциант для города большие пожертвования вносит, неимущим помогает. Надобно с пониманием к нему отнестись. Вы, говорит, Флориан Антонович, мне сначала соображения свои по нему доложите, а мы уж потом и покумекаем, как коммерсанту добром отплатить… Вот Мокин и потеет над цифрами, чтобы начальству угодить и самому в казённый дом не попасть. Мне, если хотите знать, ревизор самолично на это жаловался. Как на духу сказывал, что вся выгода достаётся Гречкину, а ему — лишь сдутая пена с пивной кружки да папиросный пепел.

Полицмейстер остервенело жевал потухшую сигару, зыркая глазами то на Плешивцева, то на помощника, который давился от смеха, прикрывая лицо левой ладонью.

— Стало быть, так, Владимир Алексеевич, — чиркая спичкой, повелел бывший полковой командир. — Изготовьте протокол и проект постановления для мирового суда в отношении коллежского регистратора Плешивцева Семёна Назаровича, обвиняемого в нарушении порядка, в ослушании городового, а также в оскорблении сего полицейского чина словами. Предложите за первый проступок подвергнуть его штрафу в размере пяти рублей, за второй оштрафовать на десять, а за третий — на двадцать пять. Общий штраф составить по совокупности преступлений, а при несостоятельности подвергнуть обвиняемого Плешивцева аресту помещением последнего в арестный дом на семь суток. И не затягивайте. После составления бумаг тотчас же доставьте Плешивцева в мировой суд. Попросите от моего имени судью, чтобы его дело рассмотрели сегодня же. И, пожалуй, арест ему будет полезнее. Так там и передайте.

— Какого городового? — испуганно вымолвил обвиняемый. — Не было никакого городового.

— Какая же Мельпомена без полицейского, милостивый государь? В театре всегда для порядка присутствует городовой.

— Не отрицаю. Но я его не видел, и ко мне он не подходил.

— А это уже выясним, опросив нашего стража порядка, дежурившего вчера в театре… Посмотрим, может, ещё и другие свидетели найдутся.

— Помилуйте, Ваше высокоблагородие, да разве я бы осмелился оскорбить полицейского?

— А почему нет? Ведь вы владыку Владимира и отца Афанасия уже чуть ли не в смертоубийстве обвинили. А статского советника Гречкина и коллежского советника Мокина — в мздоимстве, не говоря уже о вселенских грехах уважаемого в городе купца Василия Алафузова! Да как вам не совестно сплетничать! Вы представляете, что с вами будет, если я передам этот разговор по вашему начальству? Вас же завтра вышвырнут!

— Так я же вам, как слуге закона, чистосердечно, всю правду выложил…

Фиалковский поднялся и скомандовал:

— Владимир Алексеевич, извольте выполнять.

— Слушаюсь, — отчеканил Залевский и покинул кабинет начальника вместе с растерянным и онемевшим от горя акцизным чиновником.

Полицмейстер затушил в пепельнице горькую сигару и второй раз за день почувствовал себя дурно. И показалось ему, что с иконы, висящей в правом углу, ему улыбался, похожий на крохотную обезьянку, чёрт.

17 дня, месяца июля, 1889 г.

«Никогда не думал, что мне придётся самому заниматься медициной. За эти дни я прочёл такое количество статей в газетах и журналах о «ленивой смерти», что сам, наверное, уже мог бы давать консультации не хуже покойного Целипоткина. Надеюсь, демоны уже поджаривают его на чугунной сковородке.

Пятна на теле становятся всё заметнее. Надежда, что это эритема, улетучилась, как только я начал давить на покрасневшие места. Проказа разъедает меня, как серная кислота, и я от боли не могу заснуть.

Заметил, что ненавижу здоровых и беззаботных обывателей, спокойно гуляющих по Николаевскому проспекту, или скучающих на скамейках в городском саду. В минуты нахлынувшего отчаяния хочется выбрать среди них жертву и, не торопясь расправиться с ней, глядя в молящие о пощаде глаза. Но приходится сдерживать эмоции и гнев.

В «Медицинской газете» пишут, что хорошее настроение больного проказой приостанавливает острое течение заболевания, и её самая тяжёлая форма — гниение пальцев рук и ног — отступает. Я хотел бы спросить у этого учёного болвана, как мне обрести хорошее настроение? А может, стоит прислушаться к восточной мудрости, призывающей не горевать о том, что нельзя изменить? В таком случае, придётся свыкнуться с приговором судьбы и умирать медленно. С каким удовольствием я бы пробил этому умнику затылок!

В журнале «Вокруг света» я прочёл, что ещё двадцать три года назад, на острове Гавайского архипелага Молокаи, была официально открыта колония прокажённых. Сейчас там живут тысячи таких, как я. Они сосланы туда пожизненно и власти официально объявили их мёртвыми, напечатав имена и фамилии в газете. Несчастные обречены умирать под пальмами, глядя на бескрайний океан. Там тропики и мягкий климат. Температура держится от 14 до 20 градусов по Реомюру[49] и лишь приходящие из-за горизонта пассаты гонят лазурные волны на песчаный берег. Чего только не растёт на острове! Манго, бананы, папайя, авокадо, гуава, кофе, ананасы и все виды цитрусовых. Чем не рай? Но прокажённые считают остров адом, потому что они не могут его покинуть. И как тут не вспомнить тех лекарей, что убеждают пациентов смириться. Они хуже церковников. Им нет места на земле. И смерть Целипоткина — хорошее тому подтверждение.

Освободившись от глупой морали, навязанной нам с детства, я проще стал смотреть на те свои поступки, которые ещё неделю назад считал бы преступными. Дела пошли на лад. Но теперь, когда многое прояснилось, я могу добиться ещё большего успеха. Уверен, что всё сложится удачно, и я отправлюсь в Европу. В Германии, говорят, стоят на пороге открытия лекарства от проказы, и я надеюсь его достать. А пока придётся купить масло чаульмугры и научиться делать болезненные инъекции самому себе.

Последние дни избегаю даже мысленно называть уличных мальчишек проказниками. Это слово меня больно ранит из-за созвучия с названием моей болезни… И ещё еда перестала приносить удовольствие. Ем не разбирая вкуса. Но спасает алкоголь, и я на время забываю о недуге. Жаль, что утром наступает похмелье и хочется наложить на себя руки. Боюсь, что однажды так и поступлю. Вот потому меня, как и прокажённых с острова Молокаи, можно считать мёртвым».

Солнце катилось на Запад, цепляя верхушки деревьев у Казанского храма. На колокольне прозвонили к вечерне. В парке было безлюдно. В кронах деревьев хозяйничали птицы, выкармливая птенцов. На скамейке под липой сидели два человека. Один из них был не только старше второго, но, если судить по одежде, и богаче. Он вынул из кармана кусок бумажки, усмехнулся и сказал:

— А вы нахал.

— Это почему же?

— Прислать записку со словами «У меня есть доказательства вашей причастности к смерти доктора Целипоткина и магнетизёра Вельдмана. Предлагаю встретиться сегодня в 5 п.[50] на скамейке Барятинского парка перед собором» — не нахальство?

— Нет. Это правда.

— Что ж, докажите мне, что это так.

— Охотно. По долгу службы я бываю на всех премьерах нашего театра. И не раз замечал какие дорогие букеты вы дарили актрисе Завадской. Нетрудно было догадаться, что вы к ней не ровно дышите и, судя по всему, тайно с ней встречаетесь. Это продолжалось до того момента, пока она не увлеклась завзятым театралом — доктором Целипоткиным. Узнав об её измене, вы очевидно, пришли в ярость и приняли решение расправиться с ним. Я видел вас, входившим к нему в день убийства. Было ровно десять. Я остался на улице, но вы так и не вышли через дверь. Я потянул на себя ручку, но дверь оказалась закрытой. Её заперли изнутри. Об убийстве догадался приезжий студент, а потом об этом написал «Северный Кавказ». Нет смысла пересказывать уже известные обстоятельства.

— Полнейшая бездоказательная глупость.

— Как сказать. Если об этой, как вы изволили выразиться, глупости узнает полиция, или судебный следователь, то они с большим удовольствием размотают весь клубок событий и найдут доказательства и нестыковки в ваших показаниях, которые вам придётся давать.

— Чушь! Вы придумали вполне романтичную историю с амурным треугольником, кой можно найти в любом дешёвом бульварном романе и вставили в него смертоубийство. Что ж, это имеет право на литературную жизнь, но причём здесь я?

— А при том, что вы были последним визитёром Целипоткина. И я могу дать свидетельские показания об этом.

— Не свидетельские, а лжесвидетельские, — разгладив усы, проронил солидный господин. — А убийство магнетизёра зачем мне приписали? Вы в своём уме?

— Поняв, что вы и есть убийца Целипоткина, он хотел сообщить это Ардашеву. И вы этого испугались. Потому его и застрелили.

— А причём здесь гласный думы?

— Речь идёт о его сыне, студенте, приехавшим из столицы на вакации. Он взялся за расследование убийства Целипоткина и Вельдмана.

— Допустим, есть студент, которому интересно узнать, кто и зачем убил врача и магнетизёра. Похвально. Ему и карты в руки. Но я-то тут причём?

— А при том, что, переодевшись в извозчика, вы погрузили труп Вельдмана в коляску и увезли, сбросив его в канаву на Ясеновской. И один человек видел вас.

— Назовите его имя. Я готов с ним встретиться и уличить во лжи.

— Не важно.

— Так вас целая шайка?

Ответа не последовало.

— Что вы хотите?

— Десять тысяч рублей.

— Да вы с ума сошли! Я не дам вам ни копейки.

— Тогда я сегодня же обращусь в полицию.

— Нищеброд! Шантажист!

— Как будет угодно-с…

— Вы получите деньги, но только с тремя условиями.

— И с какими же?

— Во-первых, это будет вексель Поземельного Крестьянского банка на десять тысяч рублей, во-вторых, я передам его вам в обмен на вашу расписку, что вы взяли у меня в долг точно такую же сумму на неопределённый срок до моего требования возврата долга, а в-третьих, мы обменяемся этими двумя бумагами завтра в полдень на Ярмарочной площади, куда приехал паноптикум Шульце. Встретимся внутри, в комнате с орудиями пыток ровно в 12:00.

— А с какой стати я должен писать вам расписку?

— Она нужна лишь для того, чтобы у вас не появилось желание вторично прибегнуть к вымогательству.

— К чему вы клоните?

— Если вы вновь захотите денег, я вам их не дам. Могу предположить, что тогда вы пойдёте в полицию и наведёте на меня поклёп. Но, показав вашу расписку, мне не составит труда доказать властям, что вы оговариваете меня с целью избежать возврата десяти тысяч рублей.

— А что если вы сразу же затребуете вернуть всю сумму?

— Зачем? Чтобы вы заявили обо мне в полицию и началось разбирательство, которое мне изрядно потреплет нервы?

— Резонно.

— Вы, сударь, не обольщайтесь. Я отдам вам вексель только потому, что не хочу, чтобы всплыли некоторые детали моей болезни, которую лечил Целипоткин. Вам прекрасно известно, что я не имею к его убийству, как и к убийству гипнотизатора, ни малейшего отношения. Более того, что касается Целипоткина, то у меня есть стопроцентное алиби. Однако я не буду вам его открывать. Успеется. А насчёт Вельдмана — полнейший бред. Я также располагаю железным доказательством своей невиновности, которое я не буду приводить. Не время… Откровенно говоря, я не желаю вас видеть в городе. И потому у меня есть встречное предложение — я добавлю вам ещё пять тысяч наличными, и вы навсегда уедете из Ставрополя. Как вам моё предложение?

— Тогда уж десять тысяч. С векселем получится двадцать. С такими деньгами я смогу начать жить, где угодно. Открою лавку.

— Я согласен. Только у меня не выйдет быстро собрать столько наличности. Для этого потребуется неделя.

— Как быстро я должен покинуть город?

— На следующий день после получения всей суммы.

— Договорились.

— Но руки жать мы друг другу не будем.

Солидный господин уже поднялся, чтобы уходить, как его собеседник спросил:

— Позволите один вопрос?

— Да.

— Почему вы назначили рандеву в паноптикуме, а не, например, в Городском саду?

— А вдруг вы провокатор и в кустах будет сидеть полицейский? Помните, как помощник полицмейстера Залевский раскрыл убийство Кипиани? «Северный Кавказ» подробно об этом писал.

— Допустим. А с чего это вдруг мы должны встретиться именно в комнате для пыток?

— Потому что я не знаю, какие ещё там есть комнаты. А об этой я прочитал в газетном объявлении и запомнил. — Он усмехнулся в усы и добавил: — Не откажите в удовольствии представить вас, сидящем в испанском кресле или на стуле с гарротой… Мне кажется, я уже слышу, как трещат ваши шейные позвонки.

— Господи, какое же вы чудовище!

— Честь имею кланяться, господин жалкий вымогатель.

Выкидывая вперёд трость, человек в дорогом костюме, зашагал к Соборной лестнице. Его недавний собеседник остался сидеть на скамейке, глядя в озарённое закатом небо. «Странное дело, — подумал он. — Всё произошло лучше, чем я мог представить, но меня не покидает тревога. Пожалуй, надобно вечером запереть дверь на засов».

Жара вытопила из людей доброту и радость. Пересохли колодцы, которые слыли бездонными. На лицах прохожих читалась усталость. Пришедшая с ветром пыль окутывала Ставрополь даже ночью и проникала в разобранные постели через открытые в сад окна. Люди передвигались по городу, будто заводные куклы, поглядывая с надеждой в небо, но оно оставалось белым, как коломянковая простыня. Тучи покинули степной край и ушли к морю. Никто не мог вспомнить, когда последний раз шёл дождь.

Клим Ардашев и Ферапонт Благонравов шагали в сторону Ярморочной площади, где зазывал посетителей паноптикум Шульце. Предположение отца о том, что Анну можно будет там отыскать не было лишено оснований. Но даже если ожидания не подтвердятся, всё равно хотелось поглазеть на разного рода диковинки.

— Как думаете, — задался вопросом студент, — почему Целипоткин рисовал в блокноте лилию?

— Да мало ли что люди малюют, когда им делать нечего?

— А что если это имя женщины?

— Нет, — покачав головой, изрёк псаломщик. — В православных святцах нет святых с именем Лилия. Есть Лия.

— Лия звучит иначе. А вот в католических точно имя Лилия есть. Правда, оно короче — Лили… Красиво звучит, не правда ли? Мне кажется, что в одно имя можно влюбиться.

— Влюбиться можно в кого угодно. Вон сколько барышень в городе! А вот найти кроткую и верную супружницу — дело непростое. Сколько мне ещё в псаломщиках ходить? Венчаться давно пора, пока место диакона не заняли, а у меня даже на примете никого нет.

— Ничего-ничего, отец Ферапонт, я вас женю! И такую кралю найду, что все губы искусаете, пока смотреть на неё будете. Уж поверьте!

— Во-первых, как я уже неоднократно вам пояснял, я ещё не диакон, и потому вы не можете величать меня «отцом», во-вторых, мы не женимся, а венчаемся; в-третьих: слово «краля» оскорбительно не только для барышни, но и для меня. Потому прошу вас его не употреблять. И наконец в-четвёртых: православная девочка, наречённая Сусанной — это и есть Лилия, потому что в переводе с древнееврейского Сусанна означает «белая лилия». Мы чтим Сусанну Вавилонскую, Сусанну Салернскую, Сусанну Ранскую и Сусанну мироносицу…

— Так ведь и у католиков это имя широко распространенно…

— Вы правы.

— Сусанна Завадская, — задумчиво выговорил Ардашев. — А не полячка ли она? После подавления польского восстания 1830 года к нам много ссыльных поляков хлынуло. Читал где-то, что наши края в те времена называли не иначе как «тёплой Сибирью». Многие здесь и осели. Католики и костёл построили, и кладбище у них своё.

— Простите, а какое нам дело до национальности этой певички?

— Сам не знаю. Просто размышляю вслух.

— Бессмысленные рассуждения, — вздохнул Ферапонт. — Вы были правы, назвав себя слепым поводырём. Сердцем чувствую, что из-за вас я ни одного убийства не раскрою. А жаль.

— Не отчаивайтесь. Не все ещё потеряно. К тому же, вы можете вести расследование самостоятельно.

— Ну уж нет. Вы завели меня в этот лабиринт, вам теперь меня и выводить на свет Божий!

— Ладно. Договорились… Жарко, сил нет, — сунув подмышку трость и, поправив канотье, проговорил Клим. — На море хочется. А вы были на море?

— Нет, а зачем?

— Как же так, Ферапонт? Море — это простор, волны, чайки, багровый закат и дамы, прохаживающиеся по набережной под зонтиками от солнца. Знаете, когда я оказываюсь на берегу, всегда мечтаю разглядеть на горизонте пароход, пачкающий небо кляксами угольного дыма. Незнакомые люди гуляют там по палубе и плывут в неведомые страны. И помахать им хочется, но ведь не увидят…

— Фи… Мечты у вас странные…

— Мечты, как мечты, — пожав плечами, обижено вымолвил Ардашев.

Мимо проехал экипаж. Клим вдруг крикнул:

— Анна! Постойте!

Барышня обернулась. Она сказала, что-то кучеру, и тот остановил коляску.

Подбежав, Ардашев бросил взгляд на чемодан и спросил:

— Вы уезжаете?

— Да, погостила и хватит, — грустно выговорила пассажирка.

— Я искал вас. Куда вы запропастились в тот вечер? Почему ушли? Почему не дождались?

— Испугалась, — глядя вниз пролепетала она. — Темно. Труп.

— Я так и понял.

— Прощайте.

— Постойте. Разве вы не знаете, что вас разыскивает полиция?

— Меня? — подняв удивлённо брови, спросила девушка. — Почему?

В этот момент подошёл псаломщик. Поклонившись, он пояснил:

— Потому что труп пропал.

— Познакомьтесь, это мой друг, Ферапонт, — представил приятеля Ардашев.

Анна лишь слегка качнула головой.

— Труп и в самом деле пропал, но ненадолго. Его вскоре нашли, но в другом месте. Меня допрашивали. Я поведал судебному следователю всё, как было.

— И обо мне им рассказали?

— Да.

— И кто вас просил? — недовольно вымолвила она.

— Я боялся, что с вами что-то стряслось. Ведь убийца мог и вам причинить вред. Давайте лучше я сопровожу вас в полицию. Вам останется лишь подтвердить мои показания, и они вас отпустят. Иначе, вас могут арестовать.

— Ещё чего! — зло выговорила она и, обратившись к кучеру, велела: — Трогай, любезный. А то на поезд опоздаем.

Возница дёрнул вожжи, и фиакр покатил, ударяя железными колёсами по лысинам булыжника. Клим, опустив трость, так и остался стоять в недоумении.

— Красивая, правда? — спросил Ардашев.

— Да, — ответил псаломщик и, спохватившись, тут же добавил: — И злая.

— Все красавицы злые, — философически заметил студент. — Добрые только простушки. Но к ним почему-то не тянет.

— Супружница должна быть прежде всего покладистой и ладной хозяйкой. Красота — дело второстепенное.

— Вы правы, но, как ни странно, в постель хочется лечь с красавицей. Не знаете почему?

— Знаю, — гордо задрав голову ответствовал Ферапонт, — потому что дьявол искушает…

— Может, вы и правы.

— Однако, стоит ли нам теперь посещать музеум?

— А что ещё делать? Не в шахматы же дома играть? Пойдёмте, поглазеем на уродцев. Кстати, вам это не запрещено?

— Я справился об этом у отца Афанасия. Он разрешил. Сказал, что только на срамное смотреть не следует. А если вдруг ненароком увидел, то сразу надобно молитву читать о бесовских напастях и искушениях.

— Вот и славно, — грустно выговорил Клим. — Тогда идём1.

На Ярмарочной площади, напротив Тифлисских ворот, раскинулись шатры. Их было несколько, и каждый соединялся с соседним, точно семейство опят в осеннем лесу. Восточный ветер теребил выгоревшую на солнце парусину. Слышались звуки шарманки. Торговали сахарными леденцами на палочке, папиросами, пирожками и конфектами. На длинном шесте колыхались привязанные к самой верхушке воздушные шары. Надпись: «Паноптикум М. А. Шульце-Беньковской» большими красными буквами высилась в виде арки. Тут же стояла деревянная будка — касса. Рядом дежурил городовой. Купив билеты, друзья вошли в первую залу. У входа их встречали, словно вышедшие из ярмарочного представления, великан и карлик, облачённые в кафтаны XVI века.

Внутри первой залы, именовавшейся «Комната монстров», вдоль парусиновых стен, располагались восковые механические куклы уродцев. Какого здесь только не было! Человек с двумя головами, одна над другой, причём верхняя была меньше нижней, мужчина с третьим глазом во лбу, женщина с носом свиньи и ребёнок-горбун с клыками, как у волка. Поодаль виднелась фигура лилипута, у которого голова выросла со стороны спины и тут же — трёхногая дама. Смотритель заводил их время от времени, и пока хватало энергии, их головы двигались из стороны в сторону, некоторые размахивали руками или просто кланялись. Все куклы были одеты в платья разных эпох и народов. Жуткое зрелище.

Ужас продолжился и в «Комнате мумий». В ней размещались размалёванные в яркие краски саркофаги с ветхозаветными мертвецами, обработанными ароматическими маслами так сильно, что долго находиться рядом с ними было положительно невозможно.

— Сдаётся мне, что это не египетские и перуанские мумии, а останки бездомных покойников, — прикрывая платком нос, вымолвил Ферапонт.

— С чего вы взяли? — удивился Клим.

— Мумии не пахнут, а от этих исходит трупный запах, перебиваемый лишь восточными благовониями. Небось купили в морге невостребованные тела, выпотрошили, набили опилками, тряпками обмотали и возят по городам. Мошенники!

— Экий вы скептик, — мотнув головой, сказал Ардашев. — Но доля справедливости в ваших словах есть.

Людей, на удивление, было немного. Третья зала — «Комната оптических иллюзий» — представляла собой помещение с зеркалами, искажавшими человека до неузнаваемости. Здесь посетитель сам на мгновенье становился уродом. Его голова то казалась вытянутой, как огурец, то сплющенной, как тыква. То же самое происходило и с туловищем, менявшим формы. Оно обретало непривычные очертания. Толстяк виделся тростинкой, а тощий — пивной бочкой. Глядя на своё отражение, Ферапонт расхохотался в голос. Но Климу весело не было. Из головы не выходила встреча с Анной. «С чего это вдруг она решила срочно уехать? — размышлял он. — И почему отказалась являться в полицию?.. Что-то здесь не так. Но что?..»

Четвёртая зала называлась «Оружейная комната». Зевак встречали рыцари в доспехах. На столах красовались различные виды холодного и огнестрельного оружия. Рядом с каждым образцом имелась табличка с описанием. Были и такие предметы смертоубийства, которые Клим никогда не видел, хотя историей оружия увлекался ещё с гимназических времён. Среди булав, секир и стилетов он заметил непонятный предмет, внешне похожий на сапожный молоток, только его носок[51] был вытянут в виде острого клюва. Металлическая часть крепилась на длинной рукоятке. Небольшая картонка подле него гласила: «Наджак — разновидность чекана. Предназначен для пробивания кольчужных доспехов; был популярен у польской шляхты, использовавшей его в виде…»

Ардашев не успел дочитать. Из соседней залы под названием «Комната пыток» раздался нечеловеческий женский вопль. Студент бросился на крик и обомлел: у гильотины, стоявшей рядом с «испанским креслом»[52], валялась отрубленная голова с открытыми глазами. На лице несчастного застыла озорная улыбка. Туловище, облачённое в лёгкий летний сюртук, стояло на коленях с обратной стороны машины смерти. Из области шеи хлестала тёмная кровь, брызгавшая на бутафорские, лежащие в плетёной корзине, восковые головы, казнённых когда-то преступников. «Барашек»[53] застрял в нижнем положении. Среди посетителей началась паника. Слышались испуганные возгласы и чей-то плач. Люди, охваченные ужасом, покидали паноптикум.

— Спаси и сохрани! — услышал Ардашев голос Ферапонта у самого уха. Он выглядывал из-за спины студента, трясясь от страха. — Надо же, какое реалистическое представление!

— Сдаётся мне, мой друг, что всё происходит по-настоящему.

— Как это!

Клим шагнул к корзине и вымолвил:

— Это Струдзюмов. Видите?

— Да-а, — пропищал псаломщик.

— Убийца был рядом, но теперь его и след простыл. Вероятно, он пробежал мимо нас. Может, вы заметили кого-нибудь?

— Не-ет.

— Пожалуй, нам стоит убраться отсюда, и чем быстрее, тем луч…

Клим не договорил фразу. Псаломщика начало рвать, и он не мог остановиться.

— Надобно уходить.

Ферапонт качнул головой, и содержимое его желудка вновь оказалось на полу.

— Вот платок. Возьмите.

Вытерев рот, будущий диакон заспешил за Климом. Но далеко уйти они не смогли. Дорогу преградил городовой.

— Своей властью я приказываю всем оставаться внутри до приезда полицейского начальства.

— А что, разве никто не вышел? — усомнился Клим.

— Бежали как угорелые. Я спервоначалу понять не мог, что стряслось. Уведомили меня поздно. Теперь нагоняй от начальства влетит. Но остальных задержу.

— Что ж, тогда будем ждать.

Полицейский молча кивнул.

Клим, повернувшись к псаломщику, прошептал:

— Раз уж мы остались, есть смысл опросить кричащую даму в соломенной шляпке, а потом ещё раз осмотреть место происшествия. Пойдёте со мной?

— Дурно мне…

— Тогда ожидайте здесь.

Упомянутая дама тихо плакала у залы оптических иллюзий. Подойдя к ней, Ардашев осведомился:

— Простите, мадам, я понимаю, как вам тяжело, но всё-таки я должен спросить вас: в тот момент, когда вы вошли в комнату, несчастный был уже без головы?

— Да, — плаксиво подтвердила она.

— А кто ещё там находился?

— Никого. Но на входе я столкнулась с каким-то господином. Он пронёсся, как вихрь и чуть не сбил меня с ног.

— Как он выглядел? Молодой или старый? Худой или тучный?

— Я не помню. Это было как в тумане, — ответствовала она и опять горько разрыдалась.

— Прошу извинить. Честь имею кланяться.

Вернувшись в комнату пыток, студент поморщился от характерного металлического запаха. Так пахнет кровь. Он понял это год назад, когда обнаружил смертельно раненного английского профессора в пешеходном тоннеле под Темзой в Лондоне.

Уже знакомая картина производила гнетущее впечатление. Кроме «испанского кресла» и гильотины в комнате находились и другие «милые сердцу» палача вещички: «стул ведьмы»[54], «испанский сапог»[55], и «груша страданий»…[56] Неожиданно его внимание привлёк кусок деревяшки в луже крови рядом с «железной девой»[57]. Присев, он принялся его рассматривать.

— И он здесь… Надо же! — послышался чей-то голос.

Обернувшись, Ардашев увидел судебного следователя, помощника полицмейстера, какого-то тучного человека с докторским несессером и, судя по испуганному и виноватому лицу, распорядителя паноптикума. Последний был кучеряв, как Александр Дюма на фотографии.

Клим собирался уйти, но судебный следователь остановил его.

— Погодите, молодой человек. Мы осмотрим место происшествия, а потом займёмся вами.

— Жуткая участь, — выговорил толстяк в котелке, надевая пенсне. — В протоколе и писать-то нечего. И так всё ясно. Смерть наступила менее получаса назад в результате отсечения головы ножом гильотины. Для более детального осмотра труп надобно доставить в морг.

— Да, без этого не обойтись, — сказал Славин и, глядя на пол, добавил: — Видно, кого-то тут стошнило.

— Оно и понятно. Зрелище не из приятных, — согласился медик. — Много разного я видывал, но такое — впервые.

— Как это могло произойти? — раздумчиво осведомился Залевский.

— Несчастный случай, — махнул рукой Славин. — Сунул голову, а тут рычаг и сработал. Судить устроителей надобно за преступную халатность.

— Позвольте-позвольте, господа полицейские, такого быть никак не могло-с, — тряся кудрявой головой, возмутился распорядитель музеума. — Рычажный механизм был застопорен. Я лично клинышек проверял перед началом. Он был на месте.

— И где-же он теперь?

— Не вижу-с, но он был, извольте не сомневаться.

— Да вон он, — показал Ардашев, — в кровяной луже у подножья «железной девы».

— Он точно-с, — обрадовалась кудрявая голова. — Но как от там оказался? Вытащить его руками никак невозможно было-с.

— А если выбить? — поинтересовался Клим, — например, молотком?

— Кто же с молотком ходит в паноптикум? — недоумённо вопросил распорядитель.

— Так можно было или нет? — вмешался Залевский.

— Пожалуй, да. Только, господа, это какая-то фантасмагория. Я и представить не могу такой сюр, чтобы кто-то тайно принёс с собой молоток и караулил у гильотины, пока какой-нибудь посетитель ни с того ни с сего, вдруг сунет под нож голову. Увидев сего умалишённого, злодей должен успеть молниеносно ударить молотком по стопору, дабы привести в действие рычаг, освободивший резак.

— А почему нельзя было прибить стопор намертво? — спросил Залевский. — Вы были бы застрахованы от всяких случайных нелепостей.

— К концу гастролей мы обычно проводим «казнь» манекена. И публика идёт на такой аттракцион с удовольствием. Всегда аншлаг. Потому и не хочется портить устройство гвоздями.

— А нож, видать, хорошо наточен, — предположил судебный медик. — Так резанул, что и воротник ластиковой[58] сорочки не спас. И даже края кожи на шее не завернулись.

— Мы лезвие не просто точим, а правим как бритву.

— А кто таков этот покойник? — спросил судебный следователь.

— Где-то я его видел, а вот где — не припомню. Надо бы обыскать одежду. Может, и установим личность, — предположил помощник полицмейстера.

— Это Струдзюмов Аполлинарий Сергеевич. Служит в «Северном Кавказе», театральный критик, — пояснил Клим.

— Откуда вы его знаете? — косясь на Ардашева, спросил Славин.

— Недавно общался с ним. По его словам, он выходил из доходного дома на Казанской 40, что наискосок от «Херсона», как раз в тот момент, когда какой-то неизвестный тащил труп магнетизёра Вельдмана в фаэтон. Сдаётся мне, что он узнал убийцу, но не захотел мне называть его имя. Не удивлюсь, если газетчик попытался шантажировать злодея и вымогал у него деньги. Тогда его конец закономерен. Очень скользкий тип… был.

— Почему вы так думаете?

— Ходят слухи, что он не объективно писал театральные обзоры. Кто платил — тех хвалил, кто отказывался — тех ругал или замалчивал.

— Что ж это вы… на слухи полагаетесь? — ехидно осведомился следователь.

— Нет дыма без огня.

— Вполне возможно — качнув головой, согласился помощник полицмейстера. — В названном доме на Казанской жительствует оперная певица Завадская. Я на днях её допрашивал и помню адрес. Струдзюмов мог к ней наведываться.

— Да, он у неё и был. И потерял карандаш с надписью: «Северный Кавказ». А я нашёл и отнёс ему.

— Что значит нашли? — зло выговорил Славин.

— После вашего допроса я вернулся домой. Поспал немного и решил осмотреть место происшествия. У доходного дома валялся карандаш. Я и поднял его.

— Допустим, — прищурив глаз, изрёк следователь — вы прочли надпись: «Северный Кавказ» и догадались, что она относится к одноимённой газете, но как вы узнали, что это карандаш Струдзюмова?

— О том, что репортёр частый гость актрисы мне поведал дворник, когда я его расспрашивал.

— Стало быть, вы проводите частное расследование убийства гипнотизатора Вельдмана?

— Можно и так сказать, — пожав плечами, согласился Клим.

— Выходит, нарушаете закон?

— Нет, не нарушаю, потому что я делаю это бескорыстно и в целях содействия полиции и судебному следствию.

— А в паноптикуме вы как оказались? — уставившись на Клима, не унимался Славин.

— Так же, как и все. Купил билет и пришёл.

— Допустим. А почему вы стоите сейчас здесь, а не там, со всеми остальными посетителями?

— Осматриваю место происшествия.

— Значит так, молодой человек, сейчас я отвезу вас в следственную камеру, предъявлю обвинение и изберу для вас меру пресечения в виде подписки о невыезде. Вам ясно?

— Интересно, а в чём же будет заключаться моё обвинение?

— В том, что вы, занимаясь частным сыском, препятствуете судебному следствию! — потрясая кулаками, вскричал Славин.

— Вам, как судебному следователю, не мешало бы знать, что в «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» такой статьи нет.

— Да как вы смеете! — почти фистулой крикнул чиновник.

— Господа-господа, остыньте, — вмешался Залевский и, обращаясь к Славину, пояснил: — Николай Васильевич, каюсь, но это я разрешил господину Ардашеву помогать дознанию. С его высокоблагородием это согласовано. Но, если вы против, я запрещу ему касаться дел по смертоубийству Целипоткина и Вельдмана.

— Да уж окажите милость! На пушечный выстрел его не подпускать! Пусть катится отсюда домой, пока я не передумал!

Ардашев впился глазами в следователя, чувствуя, как у него потеют ладони.

— Сударь, — выговорил он спокойным, но ледяным голосом. — Вы такой же дворянин, как я. Извольте выбирать выражения… Честь имею.

Клим вышел.

— Предупрежу городового, чтобы его выпустили, — обронил Залевский и поспешил за студентом. Догнав последнего, помощник полицмейстера сказал:

— Ардашев, над вами сгущаются тучи. Славин любую каверзу подстроить может.

— Благодарю вас, Владимир Алексеевич.

— Злодей уже есть на примете?

— Некоторые соображения имеются, но раскрывать их пока рано. Боюсь опозориться.

— Это правильно. С выводами торопиться не стоит. И запомните: первые гипотезы — самые ошибочные. Знаете, что главное при любом расследовании?

— Улики?

— Верно. Но собрать их — полдела. Главное — составить из них такую логическую цепочку действий преступника, чтобы у него не было ни малейшего шанса на оправдание в суде присяжных.

— Спасибо за науку.

— Да не за что, — улыбнулся Залевский. — Вы ещё молоды и горячитесь по любому поводу. Не тратьте нервы на недобрых людей, они того не стоят… Кстати, вы один пришли?

— Нет, с псаломщиком, что был на похоронах доктора Целипоткина. Вон он, рядом с городовым. Бледный, как простынь. Тошно ему стало от крови.

— С непривычки бывает.

Клим махнул рукой Ферапонту и тот присоединился.

Уже на улице Залевский, протянув на прощание руку, предупредил:

— Будьте осторожнее. И выдержаннее. Тогда всё у вас получится. И жизнь ваша будет длинной. Я хоть и не оракул, но сдаётся мне, что вы немало пользы принесёте России.

— Покорнейше благодарю вас, Владимир Алексеевич. Честь имею кланяться!

— Всех благ! — присоединился к прощанию псаломщик.

— Всего вам доброго, молодые люди!

У Тифлисских ворот Клим остановился и закурил. Выпустив с наслаждением первую струю дыма, он сказал:

— Не знаю, как вы, а я бы сейчас с большим удовольствием выпил кизиловой настойки.

Ферапонт почесал на носу бородавку и спросил участливо:

— Думаете, это вам поможет?

— Абсолютно уверен!

— Тогда берите извозчика.

— Вы серьёзно, мой друг? Неужто пропустите со мной стаканчик?

— Нет, — улыбнулся псаломщик, — я пить не буду, но когда радуешься за ближнего, то и на твоей душе райский сад зацветает… К тому же, вы дважды назвали меня другом. Не попутчиком, ни приятелем, а другом. Вы сказали это от чистого сердца?

— Безусловно.

— Тогда разрешите пожать вашу руку?

— Конечно, дружище Ферапонт, конечно!

После рукопожатия, Клим спросил:

— Едем?

— Без промедления!

В саду у Ардашевых пахло самоварным дымом. Ветер, пришедший со стороны Эльбруса, едва шевелил листья яблонь, абрикосов и груш. Пантелей Архипович с Климом уже выпили несколько рюмок кизиловой настойки и перешли к чаю. Ольга Ивановна читала газету в кресле-качалке и отчего-то недовольно хмурилась. То ли её расстроила смерть репортёра, то ли газетная статья, то ли всё вместе. Шоколадная глазурь на эклерах, купленных горничной в «Московской кондитерской», медленно подтаивала на солнце. Ферапонт, отказавшись от пирожного, пил пустой чай. После увиденного в паноптикуме, он не мог есть. История, рассказанная Климом о происшествии в музеуме Шульце, произвела на родителей жуткое впечатление. Вынув изо рта чубук, старший Ардашев выговорил:

— Что ж, получается, Струдзюмова убили? Не мог же он сам, сунув голову на линию ножа гильотины, молотком выбить стопор?

— Не мог. Газетчик был этакий жучок-проныра. Мимо него ни один рубль не проскакивал. А тут такое счастье — увидел двоих в ночи, одного узнал, второго — нет. Но утром выяснилось, что тот второй был убит и отвезён на Ясеновскую. А почему бы ему не сказать тому первому, что он является свидетелем преступления и не выкатить кругленькую сумму?.. Могу предположить, что за Струдзюмовым следили, а когда он сунул голову под нож гильотины и начал кривляться, кто-то выбил стопор, — высказался Клим.

— Но кто?

— Трудно сказать. Знаю только, что это не женщина, потому что дама, первая увидевшая окровавленное тело, поведала мне, что ей навстречу выскочил какой-то господин. Описать его внешность она не смогла. Исходя из этого, считаю, что в момент убийства в комнате пыток никого не было, кроме жертвы и злоумышленника.

— Если гипотеза Клима верна, — вмешался Ферапонт, — то тогда все три преступления связаны между собой и совершены одним человеком.

— Необязательно одним, — выпустив дым, выговорил Пантелей Архипович.

— Думаете шайка?

— Всё может быть.

— Слава богу! — радостно воскликнула Ольга Ивановна.

— Чему ты радуешься? — удивился супруг.

— На Бестужевские курсы снова начнут набирать курсисток. Жаль только, что осталось лишь два отделения: историко-филологическое и физико-математическое. Преподавание физиологии человека и животных, естественной истории и гистологии по-прежнему под запретом. Но лиха беда начало. Ведь приём закрыли в восемьдесят шестом году. Сейчас доучивается только четвёртый курс. Больше на них никого нет.

— Да, я что-то читал об этом, — подтвердил Пантелей Архипович. — Правительство посчитало высшие женские курсы рассадником бунтарства. Помнится, даже комиссию создали для изучения настроения слушательниц. Каждую девушку вызывали на собеседование.

Ферапонт прокашлялся и сказал:

— Да простит меня глубокоуважаемая Ольга Ивановна, но я считаю, что никакого проку от этих курсов нет. Один вред.

— Позвольте узнать почему? — вскинув голову, вопросила Ардашева.

— Учение много времени отнимает.

— Женские гимназии вы тоже предлагаете закрыть?

— Обязательно! Ведь девочка вместо учебников могла бы овладеть множеством разных рукоделий. И ей интересно, и семье польза. Два класса вполне достаточно. Чтобы читать могла, считать и расписываться. Всё остальное за неё муж сделает.

— А вы, однако ж, ретроград.

— О, матушка, и ещё какой! — поддакнул супруг. — И моралист!.. Стало быть, ретроградный моралист…

Пантелей Архипович не успел договорить фразу. Мирно спящий на солнце щенок вдруг подскочил и, тявкая, бросился к забору.

— Кого это наш Гром ловить собрался? — подняв очки, осведомилась Ольга Ивановна.

— Небось кота соседнего почуял, — предположил Ферапонт.

В сад вышла горничная. Тревожно бегая глазами, она сообщила:

— Городовой явился. Он приехал на полицейской пролётке. Клима Пантелеевича к следователю вызывают. Ждёт. Говорит, срочно велено доставить.

— Жаль, эклер я так и не попробовал, — вздохнув, улыбнулся младший Ардашев.

— Не беспокойся, сынок. Даст Бог всё будет хорошо, я тебе такой тортище закажу — всей семьёй с ним не сладим. Ещё и соседей позовём!

— Что этому злыдню от тебя нужно? — расстроенно выговорила Ольга Ивановна.

— Приеду — узнаю. Да вы не переживайте. Всё будет хорошо.

— Клим, я еду с вами, — решительно заявил псаломщик.

— Полицейский не позволит. Наверняка, он приехал на двухместной пролётке.

— Так я пешком добегу. Не беда. И дождусь вас.

— Ещё чего не хватало! — возмутился Пантелей Архипович. — Будущий дьякон будет по улицам бегать, как какой-то посыльный? Нет, Ферапонтушка, ты должен степенно передвигаться и смотреть на всех с высока. Потому даю тебе два двугривенных. У меня это серебро в кармане халата завалялось. Всё забываю в копилку бросить. Собираю себе на полированный дубовый гроб с медными резными ручками.

— Ох и баламут! — покачала головой супруга.

— Благодарю, Пантелей Архипович, нет надобности. Я пешком привык.

— Не перечь. Пока ты обратно доплетёшься сына уже в тюремный замок упрячут. Если вдруг Клима арестуют, то я об этом должен узнать ещё до того, как его в суд повезут. Понял? Так что не испытывайте моё терпение, Ваше высокопреосвященство[59].

— Как скажете, — пожав плечами, согласился псаломщик

— Как это арестуют? — воскликнула хозяйка — Не дай бог!

Клим оказался прав. Городовой не разрешил Ферапонту моститься в двухместной пролётке. Но псаломщик нанял возницу и приехал почти сразу. Теперь он маячил под окнами камеры судебного следователя и был хорошо виден Ардашеву, который сидел перед следственным чиновником. Славин молча что-то писал, не обращая внимания на студента. Не отрывая глаз от бумаги, он спросил:

— Надеюсь, догадываетесь, зачем я вас вызвал?

— Ни сном, ни духом.

— Тогда поясню. Мы задержали вашу знакомую, Анну Беседину, на станции, в пятнадцати верстах от Ставрополя. Она пыталась добраться до Невинки и уехать в Ростов. Барышня только что допрошена. Я не стал сажать её в одиночку и поручил городовому охранять задержанную до вашего появления. Насколько я понимаю, вы не успели договориться с ней об общей позиции на следствии, и поэтому её свидетельства после первоначального допроса не соответствуют вашим, данным ранее показаниям. Я обязан это противоречие устранить путём проведения очной ставки.

— И чем же наши показания разняться?

— Скоро поймёте. Всему своё время.

Судебный следователь вышел из камеры. Минуты через три он вернулся вместе с Анной. Её лицо было испуганным. На Клима она старалась не смотреть. Усадив её напротив Ардашева, Славин спросил у девушки:

— Назовите ваш адрес постоянного проживания.

— Ростов-на-Дону, Первая Успенская, дом 5.

— Вы узнаёте этого человека?

— Да, его зовут Клим. Фамилию я… забыла.

— Где и когда вы с ним познакомились?

— 15 июля, когда добиралась с железнодорожной станции в Ставрополь. Мы ехали в одном экипаже.

— Кто ещё с вами ехал?

— Магнетизёр Вельдман и ещё какой-то купец. Фамилию я не помню.

— Потом вы с Климом… Ардашевым встречались?

— Всего один раз.

— С кем вы находились, когда обнаружили тело магнетизёра Вельдмана?

— С Климом… Ардашевым.

— С какой целью вы приехали в Ставрополь?

— Хотела посмотреть город.

— Где вы остановились?

— В гостинице «Лондон».

Славин обратился к Ардашеву:

— Вы подтверждаете свои показания, что сидящая напротив Анна Беседина сообщила вам, что приехала в Ставрополь погостить к родственникам?

Клим молчал.

— Так подтверждаете или нет?

— Да, подтверждаю.

Судебный следователь повернулся к Анне и спросил:

— Почему вы сказали господину Ардашеву, что приехали к родственникам?

— Потому что не хотела сообщать первому встречному, в какой гостинице поселилась. Мне показалось, что он неравнодушен ко мне и я не хотела, чтобы он ко мне наведывался.

Следующий вопрос адресовался Климу:

— Вы подтверждаете, слова Анны Бесединой о том, что магнетизёр Вельдман ехал вместе с вами из Невинномысской в Ставрополь?

— Подтверждаю.

— Кто ещё в том экипаже?

— Павел Петрович Дубицкий, купец II гильдии.

— Откуда вы знаете его имя и фамилию?

— Он представился.

— Анна Беседина показала, что встречалась с вами один раз. Вы подтверждаете её показания?

— Да, если не считать, что на сеансе Вельдмана она призналась мне в любви.

— Я находилась под действием гипноза, — привстав, возмущенно воскликнула Анна.

Славин ухмыльнулся и, поглядывая на каждого участника следственного действия, сказал:

— Хороши. Оба. Врут и не стесняются… А разве сегодня, молодые люди, вы не встречались?.. А? Что же вы молчите? Госпожа Беседина, извольте отвечать.

— Нет, не встречались.

— А вы, что скажете, господин Ардашев?

— Я бы не назвал это встречей. Увидев Анну, проезжающую мимо в экипаже, я её окликнул. Экипаж остановился. Анна сказала мне, что уезжает и пожелала всего хорошего. Ни о чём другом мы не говорили. Если это и можно назвать встречей, то лишь мимолётной. Анна, вероятно, не придала ей значения, потому и забыла. И, соответственно, так вам ответила. Насколько я понимаю, вы допросили кучера и готовите опознание. Не вижу в этом следственном действии смысла. Ни я ни Анна не будут отрицать, того что мы виделись мельком. Если вы уточните вопрос, уверен — госпожа Беседина ответит утвердительно.

— Не сметь! — стукнув по столу кулаком, вскричал следователь. — Не сметь подсказывать свидетельнице ответы! Не сметь указывать мне, как вести очную ставку! Думаете вы самый умный? Заблуждаетесь!

Судебный следователь подскочил и спросил:

— А что за дьячок с вами был, а? Уж не тот ли, что составил вам компанию в музеум? — Показав пальцем в окно, он добавил: — Вон он! Стоит в тенечке под липой. Госпожа Беседина, помните его? Не стесняйтесь, подойдите к окошку.

Анна глянула в окно и ответила:

— Да, стоял рядом с Климом какой-то человек в подряснике. Он это или нет, я не знаю.

Ардашев пожал плечами и осведомился:

— Простите, господин судебный следователь, а что это меняет? Ферапонт — псаломщик, живёт у нас. Он, кстати, участвовал в отпевании Целипоткина. Вы абсолютно правы в том, что мы оба посетили паноптикум Шульце. Мы и шагали туда, когда мимо проезжала Анна. Что в этом преступного?

Славин вернулся на место.

— Хорошо, — нервно дёргая щекой, ответил он. — Раз вы невиновны, я вас отпущу. Но только после того, как свидетельница ответит на последний мой вопрос. Всё будет зависеть от её честности. Вы готовы госпожа Беседина?

— Извольте.

— Почему сегодня вы вознамерились покинуть город?

— Мне стало страшно после того, как я столкнулась с трупом.

— Убийство магнетизёра случилось шестнадцатого числа. Что же не уехали на следующий день?

— Мне нездоровилось.

— Вам было известно, что вас разыскивает полиция?

— Нет.

Расплывшись в улыбке, следователь изрёк:

— А вот и солгали, милочка моя. Хозяин гостиницы, в которой вы остановились, не сразу сообщил в полицию о заезжих постояльцах. Его уже оштрафовали за нерадивость. Вот потому-то полиция и не могла вас отыскать трое суток. Сегодня утром горничная, убирающая также и в «Варшаве» проболталась вам, что полиция ищет некую Анну. Но невдомёк ей было, что коридорный услыхал ваш разговор. Он-то и сообщил нам, что вы в «Лондоне» обретаетесь. Правда, не сразу. Припоздал малость. Потому и пришлось посылать за вами помощника пристава II части на пароконной двуколке. Еле Поляничко вас догнал… Запомните: если вы будете изобличены в умышленном сокрытии преступления, то и задачу ложных показаний тоже понесёте ответственность.

Анна промолчала. Славин дописал последний лист протокола очной ставки и, протянув его Анне, сказал:

— Прошу ознакомиться.

Девушка скользнула по бумаге быстрым взглядом и, подняв глаза, уточнила:

— А что писать?

— Протокол очной ставки прочитан мною лично. Замечаний и дополнений не имею.

— Хорошо, — кивнула она, и перо побежало по белому листу.

— Ох и почерк у вас — одно загляденье, с завитушками. Не документ теперь, а хохломская роспись, — усмехнулся следователь и, обратившись к Ардашеву, велел: — Теперь вы.

И у Клима не оказалось замечаний. Он тоже поставил подпись.

Славин достал другой типографский бланк и молча его заполнил. Придвинув бумагу Ардашеву, велел:

— Соблаговолите расписаться, что уведомлены.

— Что это?

— Обязательство свидетелю о явке по вызову.

— Тут указано, что в случае неявки, я буду подвергнут приводу. Так вы меня уже дважды этим самым приводам подвергали. А второго дня — даже среди ночи, — заметил Ардашев, ставя подпись.

Проигнорировав реплику Клима, чиновник спросил:

— Надеюсь, вам понятно, что вы не можете выезжать из города без моего согласия?

— А это ещё почему? — возмутился студент. — Пока, слава богу, обвинение мне не предъявлено и меру пресечения мне не избрали. Потому буду выезжать куда хочу и когда заблагорассудится.

— Ладно, — скрипя зубами, проронил Славин. — А вот с вами, — он посмотрел на Анну, — будет сложнее. Пошутили и будет. Я выношу вам подозрение в совершении смертоубийства Вельдмана Осипа Ильича. Завтра вам будет предъявлено обвинение по пункту 4 статье 1453 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», т. е. об умышленном убийстве с целью ограбления. Это пятнадцать — двадцать лет каторги. Одновременно я вынесу постановление об избрании в отношении вас меры пресечения в виде ареста, оповестив об этом товарища прокурора. А суд, не позднее завтрашнего дня, уже примет окончательное решение. Вы ведь не здешняя? Правда? И залог внести за вас некому. Конечно, если у вас есть с собой тысяч десять, — следователь злорадно улыбнулся, — то можете составить прошение на имя его превосходительства. Вполне могу допустить, что, учитывая ваш пол, молодость и дворянское происхождение, суд согласится на залог. А если такой суммы не найдёте — пожалуйте в тюремный замок. Скажу честно, гораздо лучше содержаться при полиции. Там спокойнее и еда приличнее. Тараканов в супе меньше попадается и в камерах не так много крыс. Словом, милости просим в оба узилища. По окончании предварительного следствия, вы получите право на адвоката. Надеюсь, я вполне ясно объяснил вам ваши права?

Закусив губу и едва сдерживая слёзы, Анна кивнула.

— А пока вы будете скучать за решёткой, я постараюсь доказать вашу вину в убийстве господина Вельдмана. Он ведь застрелен пулей очень малого калибра, застрявшей у него в голове. Такими патронами обычно снаряжают дамские сувенирные пистолеты. Их делают в виде портсигаров, карманных часов и пудрениц. А пулю вы ему выпустили аккурат под левой ухо. А знаете, кому это удобнее? Левше. А вы, я смотрю, левой рукой писали. Стало быть, левша.

— О да! Очень важная улика! — не удержался от реплики Ардашев.

— Я бы на вашем месте не встревал! Мне ещё предстоит прояснить всю историю ваших амурных взаимоотношений. Странное дело, получается. Двое молодых людей якобы случайно садятся в одну и ту же коляску с неким господином, кой собирается гастролировать в Ставрополе. А потом эти же лица оказываются у него на сеансе. И они же, опять якобы случайно, обнаруживают его труп. А вот 1356 рублей, поученные им в тот вечер за выступление пропадают. Деньги испарились, как эфир. Барышня, кстати, тоже исчезает, а потом пытается бежать из города. Оказавшись на допросе, бесстыдно лжесвидетельствует. А её знакомый — слово соучастник пока применять рано — ещё более цинично ведёт себя на очной ставке…

— Что за вздор! Анна никого не убивала. Она была со мной, — возмутился Клим.

— Выгораживаете её? Или себя? А может, Струдзюмов именно вас и видел в тот вечер у «Херсона»? Поэтому вы с ним и расправились? А потом велели своей однодельнице смотать удочки? Как вам гипотеза?

— Это не гипотеза. Это алогичная ересь. Бред сумасшедшего, страдающего манией величия.

— Осторожней со словами! А то ведь могу и протокол оформить за оскорбление государственного чиновника при исполнении служебных обязанностей и передать дело в мировой суд. Дней семь проведёте в кутузке. Так что не буду вас задерживать, господин Ардашев, вы свободны. Пока свободны. Вполне надеюсь, что дело по убийству Вельдмана обрастёт уликами, как днище корабля ракушками. И я позабочусь, чтобы в его трюме нашлось место и вам.

Следователь вышел в коридор, но дверь оставил открытой.

— Спасите меня, Клим, прошу вас! — прошептала Анна и разрыдалась. — Только не бросайте! Умоляю!

— Анна, милая Анна, успокойтесь. Я вытащу вас отсюда. Даю слово.

— Правда? Обещаете? Клянётесь? — подняв умаляющие глаза спросила она, вытирая платочком слёзы.

— Да, да, да… Напишите прошение о залоге. Они обязаны предоставить вам бумагу и перо. Полностью отрицайте вину. Смело заявите об этом на суде. Скажите, что Пантелеевич Архипович Ардашев готов внести десять тысяч рублей. Заседание закрытое, но я буду с деньгами за дверью. Пусть меня пригласят…И запомните адрес моего отца — Пантелея Архиповича Ардашева — Барятинская, 7, где вы будете проживать. Иначе вас арестуют.

— Пантелей Архипович Ардашев — прошептала она — Барятинская, 7, десять тысяч рублей.

— Верно.

Скрипнула дверь, и в проёме, как в картинной раме, появился Славин. Позади него маячил конвоир.

— Не намурлыкались ещё? — с иезуитской улыбкой, спросил следователь и приказал: — Ардашев немедленно покиньте следственную камеру.

С трудом сдерживая гнев, Клим удалился. Едва выйдя на улицу, он закурил.

— Слава Всевышнему, вас отпустили! — подбежав, выпалил Ферапонт. — А вы, я вижу, этому не рады?

— Анна у них. Они подозревают её в убийстве Вельдмана.

— Матерь божья!

— Нонсенс, естественно, но завтра суд. Будут избирать меру пресечения. Надобно тысяч десять. Тогда можно рассчитывать на залог.

— Да где же взять-то такие деньжищи?

— Я знаю одно место.

— И где же оно?

— Поедемте, покажу.

Сумерки вновь окутали Ставрополь. Черепичные крыши домов потускнели и казались тёмными, точно политые смолой. На Барятинской раздавался петушиный крик, коровье мычание и лай дворовых собак, будто это был не центр города, а околица села.

Пантелей Архипович и Ольга Ивановна, сидя за столом гостиной, только что выслушали рассказ сына. На упрятанных под зелёный абажур свечах лампы, обгорали липкие мошки. Не проронив ни слова, хозяин дома вышел в спальню. Он вернулся почти тотчас же, держа в руках пачки ассигнаций, туго перевязанных банковской бечёвкой.

— Вот, сынок, всё что у нас осталось после продажи имения и внесения моего пая в завод земледельческих орудий — двенадцать тысяч. Бери. Надеюсь, барышня эта не сбежит от нас, и залог тебе вернут. Комнату мы ей отведём. У нас одна пустует. Пусть живёт. Когда заседание?

— Завтра.

— А что потом?

— Я отыщу убийцу Вельдмана, и Анну отпустят.

— Дай-то бог! — недоверчиво покачал головой отец. — А может, обратиться к адвокату?

— Бессмысленно. Он не имеет права участвовать в любых заседаниях и следственных действиях в ходе предварительного расследования. Обвиняемый получает право на присяжного поверенного только после составления обвинительного акта перед передачей уголовного дела в окружной суд[60].

— Ах да. Я совершено забыл об этом.

— Спасибо вам, дорогие мои, — проронил Клим и, взяв деньги, ушёл к себе.

Увидев друга, Ферапонт обрадовался:

— Вот это да! Я всегда говорил, что Пантелей Архипович — добрейшей души человек. И что теперь?

— Спать. Завтра многое решится.

— Я почитаю немного, а потом погашу лампу. Увлёкся одним уголовным романом.

— И что же вас заинтересовало?

— «Секретное следствие».

— Шкляревский?

— Он самый.

— Глядишь, так и в сыщики подадитесь.

— Нет, я свой выбор сделал — служение Господу.

— Что ж, тогда я тоже что-нибудь полистаю.

Клим снял с полки «Атлас Российской Империи» и открыл его на странице «Гродненская губерния». Через пять минут он мысленно проговорил: «Ну вот, мозаика начинает складываться». Вдруг он вскочил с постели и бросился к костюму. Пошарив в боковом кармане, Клим вытащил крохотную металлическую трубочку, о существовании которой совсем забыл. Ферапонт, увлечённый чтением, не обратил на это никакого внимания.

Окружной суд с камерою прокурора и нотариальным архивом располагался в бывшем здании Общественного собрания на углу Николаевского проспекта и театральной улицы с 1 сентября 1885 года. Сам дом принадлежал почётному гражданину города Макару Варфоломеевичу Попову, сдававшему недвижимость властям.

Вход в храм правосудия находился почти напротив театра, где ещё недавно выступал магнетизёр Вельдман. Клим, держа в руках отцовский саквояж с деньгами, вошёл в казённый дворец с благоговейным трепетом. Невдомёк было ему, что через восемнадцать лет на громкие процессы с его участием будет невозможно купить билет. И коллеги, шутя, предложат присяжному поверенному Ардашеву устроить судебный бенефис.

Мимо студента сновали солидные адвокаты в дорогих английских костюмах, с шёлковыми галстуками и в накрахмаленных сорочках со стоячими воротниками, уголки, которых были загнуты по последней моде. В самом углу сидел арестант в кандалах. Его охранял стражник с каменным, как у изваяния лицом. Мещане, крестьяне и купцы, ожидающие вызова в судебную камеру, расположились на деревянных скамьях вдоль стен, увешанных четырьмя потушенными керосиновыми лампами. Свободных мест не было. Хлопая высокими двустворчатыми дверьми, из кабинетов показывались чиновники. За ними шествовали прокуроры в форменных мундирах. В полутёмном коридоре, освещавшимся днём только торцевыми окнами, пахло керосином, табаком и немытыми телами. Лишь изредка веяло ароматами дорогих духов, исходящих от богатых дамочек, которые посещали процессы из любопытства, стремясь избавиться от провинциальной скуки.

Клим остановился у расписания судебных заседаний. Ему повезло. Ждать оставалось недолго. Мера пресечения дворянки Анны Никаноровны Бесединой должна была быть рассмотрена судьёй Г. И. Побединским.[61]

— Небось залог принесли? — послышалось за спиной.

Ардашев повернулся и встретился взглядом со Славиным. Не желая с ним общаться, студент отошёл в сторону.

— Ну-ну, — желчно усмехнулся чиновник и направился в канцелярию.

Анна шла впереди конвоира. На ней не было оков. Увидев Клима, она попыталась улыбнуться, но улыбка, сошедшая с заплаканного лица, показалась Ардашеву вымученной. Стражник что-то буркнул, и задержанная остановилась. Клим приблизился и тихо произнёс:

— Всё будет хорошо. Не волнуйтесь. Я нашёл деньги. Вы всё помните?

— Да. Прошение я написала, как вы сказали.

— Переговариваться воспрещено! — гаркнул охранник и зеваки, точно проснувшись, принялись с любопытством рассматривать Анну и Клима.

В коридоре появился чиновник в очках. Знаки различия на его мундире свидетельствовали о том, что он имел низший гражданский чин четырнадцатого класса — коллежского регистратора.

— По делу дворянки Анны Бесединой прошу в первую камеру.

Анна на миг остановилась перед дверью, как перед крещенской прорубью, и, горько вздохнув, шагнула в залу. За ней поспешил конвойный и выскочивший откуда-то Славин.

Клим приник к дверям. Он разбирал почти всё, что происходило в судебном заседании.

Установив личность задержанной, председательствующий начал зачитывать постановление судебного следователя об избрании ранее не привлекавшейся к суду дворянки Анны Никаноровны Бесединой, обвиняемой по пункту 4 статьи 1453 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», меры пресечения в виде заключения под стражу.

Затем дали слово товарищу прокурора, который неожиданно для всех заявил, что заключение под стражу дворянки Анны Бесединой слишком суровая мера, поскольку судебный следователь не привёл убедительных фактов причастности обвиняемой к убийству О. П. Вельдмана. По его мнению, если бы у приезжей на время следствия имелось постоянное место жительства в Ставрополе и достаточные финансовые средства, то вполне можно было бы ограничиться залогом, сумму которого определит суд.

Председательствующий обратился к Анне:

— Госпожа Беседина, вы слышали мнение товарища прокурора?

— Да, Ваша честь.

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Я передала судебному следователю прошение на имя его превосходительства прокурора окружного суда с тем, чтобы ко мне применили залог. Там же я указала и место жительства на Барятинской, 7, в доме Пантелея Архиповича Ардашева, и сумму залога — десять тысяч рублей. Господин Ардашев ожидает в коридоре и может подтвердить мои слова.

— Это гласный думы в коридоре, что ли мается? — протирая носовым платком очки, удивился судья.

— Нет, она говорит о его сыне. Он вероятный соучастник убийства магнетизёра Вельдмана, — поднявшись с места, пояснил судебный следователь.

— Ему уже предъявлено обвинение?

— Пока нет.

Судья покачал головой и, полистав папку, поинтересовался:

— А где же прошение? Я его что-то не вижу.

Привстав, Славин вымолвил:

— Оно должно быть там. Я точно помню, что приобщил.

— Хорошо, — просто выговорил судья, — тогда покажите мне его.

Славин приблизился к столу и принялся просматривать дело.

— Странно, но его здесь нет, — виновато проронил чиновник. — Может, выпало? — Что же это вы, следователь по важнейшим делам, а неглижируете обязанностями? — поморщившись, спросил судья. — Мы на вас в неудовольствии. Надеюсь, товарищ прокурора не оставит сие небрежение без внимания?

— Всенепременно, — подтвердил государственный обвинитель.

Виновато сутулясь, следователь вернулся на место.

— Пригласите господина Ардашева, — велел судья секретарю.

Студент едва успел отпрянуть от двери, когда появился тот самый чиновник в очках. Не зная Клима в лицо, он провещал:

— Господин Ардашев, вас просят в судебную камеру.

— Благодарю, — изрёк студент и вошёл.

— Назовите имя, фамилию, адрес проживания, сословие и род занятий, — велел председательствующий.

— Ардашев Клим Пантелеевич, проживаю в Ставрополе, ул. Барятинская, дом 7, дворянин, студент Императорского Санкт-Петербургского университета.

— Пантелей Архипович Ардашев — ваш отец?

— Да, Ваша честь.

— Он владеет недвижимостью по адресу вашего проживания?

— Да, Ваша честь.

— Тогда соблаговолите объяснить, почему здесь присутствуете вы, а не он?

— Отцу нездоровится.

— Госпожа Беседина заявила, что ваш родитель готов предоставить ей проживание по Барятинской, 7, а так же внести за неё залог в размере десяти тысяч рублей. Это так?

— Совершенно верно. Но деньги со мной. Он передал их мне. Если необходимо, Ваша честь, я могу попросить его приехать, но тогда, вероятно, придётся объявить перерыв в судебном заседании.

— Не стоит. Пусть выздоравливает. У вас вся сумма?

— Да.

Клим открыл саквояж с тем, чтобы выложить на стол деньги и пересчитать, но судья остановил его:

— Погодите-погодите. Решение ещё не принято. Суд удаляется в совещательную комнату для вынесения постановления.

Клим занял место в зале и огляделся. Судебное присутствие не особенно отличалось от коронерского суда в Лондоне, где в прошлом году ему довелось предстать перед английским правосудием и оказаться на месте Анны.

Прямо на него с портрета в полный рост взирал император. Слева от самодержца, над резными дверьми, выкрашенными в белый цвет, золотом отсвечивала надпись: «Совещательная», справа — «Гражданское отделение». Перед картиной — три деревянных кресла с высокими спинками и стол, покрытый скатертью тёмно-лилового шёлка, собранной правильными складками, с висящими посередине кисточками золотого плетения, как на полковых знамёнах. Справа и слева перед судьями высились конторки для допроса свидетелей и экспертов. В верхнем углу, выходящим на юго-восток, висела икона покровительницы Ставрополя — Казанской Божьей матери. Стол секретаря — справа от председательствующего. Кресла присяжных заседателей располагались с левой стороны. Тут же стол и государственного обвинителя. Напротив — места для адвокатов. Рядом с ними — скамья, где сидела Анна. Публика, как и подсудимая, отделялись от состава суда и присяжных широкими деревянными перилами с резными балясинами.

Не прошло и четверти часа, как появился вершитель правосудия. Присутствующие поднялись, и судья зачитал по бумаге:

— По поступившему в окружной суд постановлению судебного следователя по важнейшим делам Славина Н. В. в отношении дворянки Анны Никаноровны Бесединой, обвиняемой по пункту 4 статьи 1453 «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», суд постановил:

1. Постановление судебного следователя по важнейшим делам Славина Н. В. в отношении дворянки Анны Никаноровны Бесединой о заключении её под стражу — отменить.

2. Заявленное устно в ходе судебного заседания прошение дворянки Анны Бесединой о залоге в 10 000 рублей и проживании по адресу: г. Ставрополь, Барятинская, 7 — удовлетворить.

3. Сумма залога должна быть внесена немедленно наличными на депозит окружного суда.

4. Дворянку Анну Беседину из-под ареста освободить с отобранием письменного обязательства проживать по адресу: г. Ставрополь, ул. Барятинская, дом 7 в течение предварительного следствия.

Оторвавшись от текста, судья поднял глаза и объявил:

— На этом судебное заседание прошу считать закрытым.

Слуга Фемиды покинул судебную камеру так спешно, будто опаздывал домой к рождественскому столу.

В канцелярии Клим передал чиновнику сумму залога и, расписавшись в акте, вышел в коридор. Анна ждала его.

— Вот видите, всё утряслось, — улыбнулся Ардашев. — А где ваши вещи?

— Чемодан у судебного следователя, — виноватым голосов промолвила. — Мне его отдадут?

— Конечно. Пойдёмте, я найму экипаж, и мы заедем к Славину.

Формальности по возвращению вещей не заняли много времени. Вскоре Клим доставил Анну к себе домой. Девушка сразу же понравилась и Ольге Ивановне, и Пантелею Архиповичу. Ферапонт нет-нет, да и заглядывался исподтишка на красавицу.

После общего обеда хозяйка отвела Анну в комнату, чтобы дать ей отдохнуть. Псаломщик ушёл в храм, а Клим посетил оружейный магазин. Он долго приценивался к разного рода миниатюрным огнестрельным штуковинам, пытаясь понять из какой опасной «игрушки» мог быть застрелен Вельдман.

На ужине, когда закипел самовар, Пантелей Архипович посмотрел на жену и спросил робко:

— А что если завтра, часиков этак в шесть, собраться всем в саду да почаёвничать?

— Чем же тебя теперешний чай не устраивает?

— Так я ведь не про обычный, а про вечерний чай глаголю. Да и какое чаепитие без рому или коньяку? А у нас в шкафу «Мартель» непочатый пылится. Я бы и Павла Петровича пригласил. Чего ему бессемейному дома томиться? И повод есть — сегодняшняя победа в окружном суде.

— Хорошая идея, — поддержал Клим.

— А я торт принесу, — кротко вымолвила Анна.

— Ни в коем случае! — воскликнул псаломщик. — Торт с меня. У Челядинова возьму. Самый лучший!

Присутствующие удивлённо уставились на псаломщика.

— Окстись, Ферапонт! — не выдержал старший Ардашев. — У него в кондитерской самые дорогие торты. А нам большой нужен, на… — он поднял глаза к потолку, — …семь человек, включая Глафиру. Так что торт с меня.

— Нет уж, я раньше вызвался.

— Куплю его я, но, раз уж ты так хочешь, то давай условимся: как получишь свой приход — тогда и вернёшь мне за него деньги.

— В рассуждении денег, Пантелей Архипович, не извольте беспокоиться, — гордо провещал недавний семинарист. — Кой-какие накопления имеются. Я не транжира.

— Как скажешь, — пожал плечами отставной полковник. — Неволить не буду. Только завтра, когда будешь бежать в храм, не сочти за труд, загляни к Дубицкому, скажи, что я его приглашаю к шести. Повод, скажи, самый, что ни на есть значительный!

— Найму извозчика и заеду.

Ардашевы переглянулись, но не проронили ни слова.

— Попили чай — и ладно, — вставая проговорил Ферапонт. — Не хотите ли, Анна, прогуляться по саду? Я вам гнездо птичье покажу на черешне. Птенцы там ужасно смешные.

— Отчего же, можно и прогуляться.

Дождавшись, когда Ферапонт и Анна покинут гостиную, Пантелей Архипович покачал головой и сказал:

— А дьячок-то — орёл!.. Увёл девку.

— Когда ушла невеста, неизвестно, кому повезло больше, — горько усмехнулся Клим. — Я лучше почитаю.

— Правильно, сынок, — кивнула матушка, — отдохни. Трудный был день.

Супруги остались одни. Ольга Ивановна выговорила укоризненно:

— Вечерний чай, вечерний чай… Ловко же ты без моего согласия завтрашнюю пьянку организовал.

— Почему сразу пьянку? Посидим, почаёвничаем…

— Это ты с его превосходительством «Мартелем» чаёвничать собрался?

— Так всего же одна бутылка?

— Когда такое было, чтобы вы с Павлом Петровичем одной бутылкой обходились?.. Думаешь, я не поняла, почему ты Ферапонту про значительный повод сказал? На вашем языке с Дубицким это означает, что он придёт не с пустыми руками. А я, как ему прекрасно известно, не смогу отказать гостю откупорить его ром или коньяк. Сколько раз уже это было!

— Что ты, Олюшка, что ты?.. Это ведь я так, к слову. Без всякого злого умысла.

— Накуликаетесь с ним, как всегда. Обниматься на прощание начнёте, потом вспомните, что на посошок ещё не выпили. Снова вернётесь… А у тебя же, Пантелей, больное сердце. Да и ты уже давно не тот молодой подпоручик, которого я встретила тогда на балу…

— Спасибо, милая, что беспокоишься. Стало быть, не разлюбила ещё.

— Вот ещё выдумал — разлюбила… Мне за Климушку обидно, что наш квартирант обошёл его в сердечных делах. Анна — милая, воспитанная и добрая барышня…

— Все девки добрые, пока не венчаны, — перебил жену Пантелей Архипович.

— Да брось ты жаловаться! Она была бы хорошей невесткой. Внучат бы нарожала.

— Не пойдёт она за Ферапонта. Ни в жизнь. Такие попадьями не становятся. — Он махнул рукой. — Но не наше это дело. Пусть сын сам разбирается. Пора спать, Олюшка. Утро вечера мудренее.

…Когда первые лучи солнца затопили сад и проникли в комнату, Ферапонт обнаружил, что Клим исчез, оставив на столе записку: «Буду к 6 п.»

Полицмейстер ждал Залевского, но тот не появлялся. Антон Антонович потянулся за сигарой, но потом решил повременить. Со вчерашнего вечера его мучил кашель. То ли Алафузовский табак не подходил, то ли вообще пора было бросать курить. «Легко сказать «бросать», — подумал Фиалковский, — с этой службой разве бросишь? Второго дня застрелился мировой судья первого участка. Самоубийство на лицо. Правая рука обожжена порохом, и правый висок тоже им обсыпан. Понятное дело, что уголовное дело возбуждать не хотят, но ведь предсмертной записки не нашли? А что если его усыпили, а потом вложили револьвер в руку и нажали на спусковой крючок? Почему нет?.. Но это не моё дело, а судебного следователя. Пусть у него мозжечок стреляет… Кстати, что-то Залевский часто жалуется на головную боль. В отпуск просится. А как без него? За участковыми приставами тоже глаз нужен… А тут ещё к губернатору с докладом через день ходить приходится. Газетёнка пакостная — «Северный Кавказ» — совсем обнаглела. Редактор статейку накропал издевательскую, что, мол, городская полиция не хуже музеума представления даёт публике: за неделю три убийства. Целипоткина отправили на тот свет 12 июля, доктора Вельдмана 16 числа порешили, а 19 июля на гильотине казнили репортёра Струдзюмова»… Ох, чую доиграется этот редактор-адвокатишка, что и его прихлопнут. Экая ладная новость бы была! И не жалко было бы борзописца вовсе, но лучше пусть бы его на следующей неделе сдушегубили, а не на этой». — Полицмейстер улыбнулся собственной шутке, и рука опять потянулась к сигарному ящику, но теперь он чиркнул спичкой и, закурив, признал: «Зря я на Алафузова взъелся. Табачок у него отменный. Ничем не хуже настоящей регалии».

В коридоре послышались шаги, и раздался стук в дверь.

— Войдите.

Появился помощник с уже знакомой коленкоровой папкой для доклада.

— Заждался я вас, Владимир Алексеевич. Вы уж располагайтесь. Если хотите, закуривайте. Не стесняйтесь. Вам я разрешаю.

— Благодарю, Ваше высокоблагородие. Покурил на ходу, пока шёл к вам.

— А вот это вы зря. Лёгким двойной вред.

— Торопился… Позвольте перейти к делу?

— Докладывайте.

— Вместе со Славиным я участвовал в обыске съёмной комнаты погибшего Струдзюмова. Он, оказывается, дневник вёл. Я прочёл его записи. Там полно всяких сентенций о Боге, дьяволе о людском горе. Исходя из них, получается, что он болел лепрой.

— Прокажённый что ли?

— Именно. Судя по упоминанию в дневниковых записях врача Целипоткина, газетчик у него и лечился. Я проверил журнал пациентов покойного доктора и нашёл в нём Аполлинария Сергеевича Струдзюмова, посещавшего медика за два дня до убийства. А вот был ли он у доктора двенадцатого июля или нет — неизвестно. Целипоткина убили в первой половине дня. Вполне вероятно, что посетителей он вносил по окончании приёма и двенадцатого июля просто не успел никого записать.

— Постойте, Владимир Алексеевич, выходит Целипоткин, зная, что в городе находится прокажённый, не сообщил об этом главному санитарному врачу?

— Получается так.

— Но этого не может быть! Доктору смолчать нельзя. И утаить такое невозможно. Потому что это должностное преступление. Лепра неизлечима! А если эпидемия? — возмутился полицеймейстер и от волнения заходил по кабинету. — Занедужили проказой — пожалуйте в лепрозорий. А не хотите — вас силком доставят. Таков порядок.

Фиалковский от волнения затянулся сигарой и закашлялся… Промокнув рот платком, справился:

— Вот скажите, богат был Струдзюмов или нет? Женат?

— Беден, как монах. Одинок. В комнате мыши и тараканы. Кофейник да треснутая спиртовка — вот и вся его обеспеченность. Одежда в шкафу поношенная, даже подкладка на сюртуке с латками. Про обувь я и не говорю.

— Вот! — указав перстом в потолок, воскликнул полицейский начальник. — А Целипоткин ни в чём себе не отказывал. Зачем ему идти на нарушение закона и портить себе карьеру из-за какого-то беспорточника? Я ни за что не поверю, чтобы умный и обеспеченный врач с устоявшейся практикой решился на такую бессмыслицу. Это же не просто чушь, это бараньи мысли с подливом!

— Ваше высокоблагородие, правильно ли я вас понял, что в смертоубийстве Целипоткина вы подозреваете Струдзюмова?

— Разумеется! Тут и слепому видно: репортёр понимает, что доктор сообщит о нём по начальству и тогда — прощай свобода. Его бессрочно сошлют к чёрту на рога, и он будет медленно и долго гнить заживо. Это ведь хуже каторги! Кого устроит такая участь? Естественно, он и прикончил врача. Мотив идеальный. Да и руки у него развязаны. У нас нет тюрем-лепрозориев. И Струдзюмов осознаёт, что в любом случае его отправят в ту же самую лечебницу, в которой он и так должен был находиться. Терять ему нечего.

— Но кто же тогда расправился с самим Струдзюмовым?

— Да кто угодно! Вы же знаете репортёров. Они сродни клопам. В любую дырку пролезут и к чужой заднице прилипнут, чтобы пить кровь, выведывая секреты. А узнав потаённое, они сразу же выплеснут «разоблачительные» помои на страницы копеечной газеты. И пока опозоренный и униженный «герой» их очерка или фельетона будет раздумывать, каким способом лучше свести счёты с жизнью, они будут ставить кофейник на треснутую спиртовку и, потирая ручонки, гадко подхихикивать над тем, кто поднялся выше их по карьерной лестнице или просто, кто счастливее. Газетчики — это циничное племя неудачников. Вот и Струдзюмов наверняка прибегнул к шантажу и вымогательству, угрожая придать гласности чьи-то тёмные делишки. За что и поплатился. И согласитесь, с ним покончили вполне остроумно, точно привели в исполнение смертный приговор. Гильотина сработала безукоризненно.

Полицмейстер уселся в кресло и вымолвил довольно:

— Одно убийство из трёх мы раскрыли. Слава богу, теперь мне есть о чём доложить губернатору.

— Хорошо бы сначала дождаться протокола осмотра трупа Струдзюмова. По словам врача, на теле убитого и в самом деле есть чёрные пятна. Предстоит сделать анализ и тогда мы получим заключение о том, что покойный страдал проказой.

— О да! Это будет полное подтверждение того, что убийцей Целипоткина является Струдзюмов… С этим убийством мы разобрались. А как продвигается дело Вельдмана?

— Откровенно говоря, особых успехов я не добился. Понятно, что труп магнетизёра везли то ли в экипаже, то ли на телеге и сбросили на Ясеновской. Кто это был, мне выяснить не удалось. Оружие, из которого убили Вельдмана можно приобрести лишь в одном оружейном магазине Ставрополя. Эти вещицы дороги, а убойная сила слабая. В книге регистраций покупок значатся всего два человека, ставших владельцами подобного оружия. Я проверил их и опросил. Оснований для подозрения у меня нет, поскольку из этих двух пистолетов вообще не стреляли.

— По Струдзюмову задавать вопросы рано. Два дня всего минуло. А что там Славин?

— Он уверен, что два последних убийства совершил студент Ардашев и его знакомая Анна Беседина.

— А каков же мотив?

— Смертоубийство с целью ограбления.

Полицмейстер поморщился, точно проглотил хинный порошок.

— Вздор!

— Товарищ прокурора тоже так считает. Потому вчера по постановлению окружного суда Анна Беседина была выпущена под залог и жительствует теперь в доме отца Клима Ардашева. Он за неё и деньги внёс.

— Вот дела! — покачал головой начальник. — Кто бы мог подумать, что так всё повернётся? А что студент? Ищет настоящих убийц?

— Кой-какие предположения у него имеются…

— Да? И какие же?

— Не признался. Говорит, пока гипотезы сырые, не стоит их и обсуждать.

— Интересный субъект этот Ардашев… А Славин, сдаётся мне, зубы об него поломает. Надо же! Даже товарищ прокурора пошёл против следователя, и судья его поддержал! Давненько такого у нас не случалось… Что же, Владимир Алексеевич, возвращайтесь к себе. У вас дел по горло…

— Ваше высокоблагородие, позвольте узнать, какое вы приняли решение касательно моего рапорта на отпуск. Головные боли, особенно по вечерам, стали невыносимыми. Ночью брежу. Супруга уже и спать рядом боится. Врач говорит мне отдых нужен. Хотя бы две-три недели подышать морским воздухом. Я ведь за последние пять лет со службы ни разу не отлучался.

— Не время сейчас об отдыхе мечтать. Вам пора на моё место перебираться. А для этого надобно ещё поусердствовать. Лучше бы от папирос отказались. Может, и мигрень уйдёт, а? Не пробовали бросить курить?

— Нет… Значит, отпуска не будет?

— Вы необходимы на службе. В городе произошло три убийства. Вот отыщем злодеев, тогда и вернёмся к разговору. Договорились?

— Как скажете, Ваше высокоблагородие.

Залевский кивнул обречённо и покинул кабинет полицмейстера. Проходя мимо канцелярии, он увидел почтальона в форменном мундире.

— Что принёс, служивый?

— Вам депеша, Ваше благородие.

Полицейский разорвал серый конверт и прочёл сообщение. Тотчас он вернулся к полицмейстеру и, зайдя в кабинет, протянул телеграфный бланк:

— Телеграмма, Ваше высокоблагородие. Послана со станции Невинномысская. Отправитель Клим Ардашев. Пришла на моё имя.

Пробежав глазами текст, Фиалковский изрёк:

— Что ж, выполняйте просьбу. Чем чёрт не шутит…

Ещё утром голубое небо над городом превратилось в тёмно-синее, будто в него добавили сажи. В полдень с северо-запада приплыли редкие облака. Часам к трём пополудни они превратились в тучи, похожие на гигантских черепах, отбрасывающих тень. И только к вечеру в них накопилась свинцовая тяжесть, грозящая пролиться дождём. Но его всё не было.

Одна из таких туч висела над Барятинской. А в саду Ардашевых, несмотря возможную непогоду, собирали вечерний чай и уже вынесли в беседку пузатый самовар. Он стоял на приставном столике и важно дымил.

Ольга Ивановна наблюдала, как у основного стола суетилась горничная, расставляя продолговатые сухарницы с миндальным печеньем, хрустальные тарелочки с нарезанным лимоном, маслёнки со сливочным и пармезанным маслом. На круглом блюде веером выкладывались мясные закуски: тонкие ломтики ветчины, телятины и языка. А рядом начал пускать слезу голландский сыр, соседствующий с осетинским и швейцарским. Султанские финики, ломтики груши в сахаре и рябиновая пастила ждали своего часа. Не обошлось без абрикосового, царского крыжовенного и знаменитого киевского сухого варенья. Халва и рахат-лукум заняли места рядом с белыми булками и бабами. «Мартель» и старейший ром «Mount Gay» не скучали в компании мараскина, ратафии и шартреза. Но — самое главное! — в центре стола возвышался торт величиной с ведро.

Ферапонт и Анна гуляли по каменным дорожкам сада. Псаломщик шествовал важно, заложив руки за спину, и о чём-то рассуждал с серьёзным видом. Он перестал сутулится и от этого казался статным. Барышня слушала его внимательно и изредка кивала. Пара находилась под пристальным наблюдением двух господ, сидящих в плетёных креслах.

— Уведёт девку у сына, как пить дать уведёт, — вынув изо рта чубук и, волнуясь, точно на скачках, выговорил старший Ардашев.

— Не скажѝте, — произнёс Дубицкий. — Он же блаженный.

— Блаженный-то блаженный, а монашеский постриг не принял.

— А где Клим?

— Да шут его знает. Носится где-то. Но к шести обещал быть.

Гром, мирно дремавший под креслом хозяина, вдруг выскочил и понёсся к забору.

Вскоре, в компании щенка, появился и Клим. Вид у него был усталый, но довольный. Он приблизился к Дубицкому и протянул руку:

— Добрый вечер, Павел Петрович! Рад вас видеть.

— Взаимно, Клим Пантелеевич! — ответил на рукопожатие купец и вновь опустился в кресло

— Где тебя носило? Мы с матерью уже волноваться начали.

— По делам мотался.

— Это какие же у тебя дела, кроме уголовных?

— Ими, как раз, и занимался.

— И как? Удачно?

— Сейчас увидим. Сдаётся мне, что раскрыты все три преступления, — шепнул сын на ухо отцу.

Родитель, выронив на пол от удивления чубук, спросил хрипло:

— Кем раскрыты?

— Мною.

— А полиции об этом известно?

— Пока нет, но скоро узнают.

— А нам расскажешь?

— С удовольствием, но я бы чая сперва выпил и съел бы чего-нибудь. Весь день в дороге, в пыли… Умыться только и успел.

— Ох и любишь ты любопытство разогревать! Я же теперь изжогой изойду, пока не узнаю.

Ферапонт и Анна, увидев Клима, направились к столу.

— Моё почтение, Анна и Ферапонт!

— Рада вас видеть! Вас не было весь день, и мы очень по вам скучали.

— Это действительно так, — подтвердил псаломщик. — Куда вы уезжали?..

Громогласный, точно раздавшейся на армейском плацу голос хозяина, прервал беседу молодых людей:

— Отставить разговоры! Прошу за стол! Отмечаем нашу судебную победу!

Повиновались все, кроме горничной, попытавшейся сесть на стоящую поодаль табуретку.

— Глафира, даже и не думай убегать, — погрозив указательным пальцем, предупредил старший Ардашев. — Торт и на тебя рассчитан. Я об этом даже Ферапонта предупредил.

— Пантелей Архипович, я в сторонке посижу, пока вы почаёвничаете… Вдруг подать, что-то придётся… А тортик потом отведаю, когда со стола уберу.

— Отставить пререкаться!

— Лучше я чай начну разливать…

— Поступай, как знаешь. Больше уговаривать не стану.

За столом возникла знакомая каждому приятная суета, когда звук столовых приборов перемешивается с приятными вопросами: «А вам что положить?», «Благодарю, мне, если можно кусочек ветчины и сыр», «А я вот давно хотел угоститься телятинкой. С неё, пожалуй, и начну…».

— Мне вчера свежий анекдот в думе рассказали. Правда, он с политическим душком, — начал старший Ардашев. — Заходит в ресторацию известный в городе либерал. Выбирая заказ, спрашивает у официанта:

— А бараньи языки свежие?

— Не извольте беспокоиться. Второго дня ещё к демократическим реформам призывали.

Раздались редкие смешки.

— Будь я на месте нынешнего председателя Комитета министров, я бы всех смутьянов в Сибирь сослал на вечное поселение, — накалывая на вилку кусок ветчины, выговорил Дубицкий. — Сколько можно народ баламутить? Российская империя — великая страна с огромной территорией. Мощь! И управлять ею должен один человек — царь-батюшка. А всякие там выборы нам не нужны, потому что едва они начнутся, так со всех углов, повылазит человеческий бурьян. Пройдёт несколько лет и заполонит он своими вредными побегами весь огород нашей государственности. И вот тогда, ради всеобщего спасения, землю придётся перекапывать, то есть резать по живому. А это кровь, слёзы и человеческое горе. Пусть разные парламенты и конгрессы остаются в Британиях и Северо-Американских Штатах. Нам они ни к чему. У России собственный путь. Мы другие. Не европейцы и не американцы. Мы — русские патриоты!

— Вы абсолютно правы, Павел Петрович… Однако я жду не дождусь, пока Клим перекусит с дороги и поведает нам о своих расследованиях. Он только что шепнул мне, что знает имя злодея, совершившего все три убийства: доктора Целипоткина, магнетизёра Вельдмана и газетчика Струдзюмова.

Слова хозяина дома донеслись до слуха каждого. Послышался всеобщий вздох изумления, который бывает у публики в цирке, когда акробат без страховки исполняет смертельно опасный трюк под самым куполом.

— В самом деле? — удивился Дубицкий, вскинув удивлённо брови.

Клим скромно кивнул, продолжая расправляться с телятиной.

— Так кто же… их убил?

— Как кто? — усмехнулся Ардашев. — Да вы убили, Павел Петрович! Вы и убили-с…

— Господи, достоевщина какая-то, — тихо вымолвила Ольга Ивановна.

— Сын, если это шутка, то она не к месту! — грозно предупредил отец.

— А я и не шучу.

— Благодарю вас, Пантелей Архипович, за приглашение, но я такое оскорбление терпеть не намерен, — вставая из-за стола, резко выговорил негоциант и взял трость. — Честь имею кланяться, дамы и господа!

Клим щёлкнул крышкой карманных часов и сказал:

— Уже половина седьмого. Вы не сумеете отсюда выйти. Я попросил помощника полицмейстера ровно в шесть тридцать пополудни посетить дом на Барятинской, 7, чтобы арестовать убийцу.

Дубицкий окаменел, а потом медленно опустился на стул.

— Ну и дела-а, — протянул Пантелей Архипович и вытер салфеткой пот со лба.

Скрипнула калитка. Гром загавкал и побежал смотреть, кто в этот раз посмел нарушить покой усадьбы. По дорожке шагал Залевский. Хозяин дома вышел навстречу.

— Добрый вечер, Пантелей Архипович!

— Здрасте-здрасте, Владимир Алексеевич! Что привело вас к нам?

— Телеграмма вашего сына.

— Что ж, прошу к столу. Угощайтесь, чем бог послал.

— Благодарю, — усаживаясь, кивнул полицейский. — Я не голоден.

Клим, обведя присутствующих взглядом, принялся рисовать картину преступления:

— Доктор Целипоткин и господин Дубицкий любили одну и ту же женщину — оперную певицу Завадскую. Могу предположить, что чувства Павла Петровича к актрисе были гораздо серьёзнее, чем у женатого Целипоткина, для которого она была просто любовницей. Полагаю, что Павел Петрович хотел сделать госпоже Завадской предложение. Только вот сердце дамы принадлежало врачу. Зная это, господин Дубицкий принял решение устранить соперника. Узнав, что супруга доктора уехала на воды, а горничная отпущена, он договорился с Целипоткиным о встрече в его кабинете двенадцатого июля, ровно в десять утра. Ожидая визитёра, Целипоткин написал карандашом на листе блокнота число 10, обвёл его и дважды подчеркнул. Но до рандеву ещё оставалось время, и он, чтобы собраться с мыслями, принялся рисовать лилию, думая об актрисе. Ведь актриса, будучи полячкой, с рождения носила имя Сусанна, что в переводе с еврейского означает «лилия». Выкресту Целипоткину это было хорошо известно. Павел Петрович Дубицкий тоже поляк. Его предки происходят из деревни Дубица, что в Брестком уезде Гродненской губернии. Эти земли когда-то входили в состав воеводства, ставшего частью Речи Посполитой, а потом вновь отошли Российской империи. Родственники Павла Петровича до сих пор шлют ему посылки и балуют конфектами с марципаном, приготовленные в кондитерской Копача, что в Гродно. Именно ими он угощал меня, Анну и магнетизёра Вельдмана, когда мы добирались из Невинки в Ставрополь. Господин Дубицкий обмолвился тогда, что таких конфект здесь не найти, и ему их присылают родственники. Однако мадам Завадская, пригласив меня к себе, предложила попробовать точно такие же сласти. Правда, она их высыпала в вазочку. Нетрудно было прийти к выводу о том, что их ей мог преподнести только Павел Петрович Дубицкий. Но когда певица открыла посудный шкаф, я заметил там кабинет-портрет уже покойного Целипоткина. Поэтому я и понял, что актриса испытывала к доктору серьёзные чувства. Таким образом, сложился классический любовный треугольник. Отсюда и мотив смертоубийства — ревность.

Господин Дубицкий хорошо подготовился к преступлению и заранее продумал все детали. Картина убийства доктора была приблизительно такой, как написала газета «Северный Кавказ». Но теперь мне известно и орудие преступления — трость Павла Петровича. Её ручка выполнена, как ударная часть наджака — популярного оружия польской шляхты. Удар был нанесён сзади острым концом ручки в теменную часть головы. Потом убийца залез на стол, снял лампу, расцепил, очевидно плоскогубцами, кольцо цепи, удерживающую лампу, и бросил её на голову покойного. Замкнув изнутри входную дверь, он залепил воском шпингалеты на оконной раме и, оставив их в верхнем положении, выбрался в сад. Окно затворил снаружи. Солнце растопило воск, и шпингалеты вошли в скобы. Благодаря этому у полиции и судебного следователя создалось впечатление о несчастном случае. Но всякое преступление оставляет следы. Господин Дубицкий, забравшись на стол, случайно наступил на бумагу, оставив хорошо читаемый, но не совсем полный отпечаток подошвы. Этот лист имеется у судебного следователя. А ещё с правого шнурка туфли у него соскочил эглет[62] и тоже остался на столе. Видимо, его недостаточно сильно зажали на шнурке. — Клим вынул из кармана маленькую трубочку и положил на скатерть. — Вот он… Преступник не обратил внимания на его отсутствие. Но если вы попросите Павла Петровича продемонстрировать обувь, то убедитесь, что он и сейчас в тех же самых английских туфлях. И конец правого шнурка до сих пор без эглета. Соответственно, и отпечаток подошвы совпадёт со следом, оставленным на листе бумаги. А поменял бы он обувь и трость, возможно, преступление до сих пор оставалось бы нераскрытым.

Лицо Дубицкого давно приобрело свекольный оттенок. Купец тяжело дышал и казалось, вот-вот его хватит удар. Не выдержав обличительной речи студента, он воскликнул, потрясая над головой кулаками:

— Я подам на вас в суд за бессовестную и циничную клевету! Кому как ни вам, молодой человек, известно, что меня не было днём в Ставрополе двенадцатого числа, то есть, как писали газеты, в день смерти доктора Целипоткина. Ещё до рассвета я выехал в Ростов. Обратно возвратился пятнадцатого. А потом вместе с вами, Анной и магнетизёром Вельдманом трясся в коляске до самого Ставрополя. У вас что… память отшибло?

— В том-то и дело, что, убив Целипоткина, вы наняли извозчика и отправились в Невинку, хотя у вас имеется собственный выезд. Почему вы им не воспользовались?

— Я должен помнить эти мелочи? Видимо, был какой-то резон. Может, колесо сломалось, а может, ось или ещё что-то… Сейчас уже и не упомню.

— Уверен, что причина в другом. Если бы вы выехали на личном экипаже, то ваш кучер, в случае его опроса полицией, назвал бы реальное время отъезда, что вас не устраивало, потому что смерть доктора наступила раньше. И тогда алиби попросту рассыпалось бы. А наняв чужой фиакр, вы могли бы утверждать, что отправились ранним утром, когда врач был ещё жив. Что касается внешности извозчика, то вы бы ответили, что все возницы на одно лицо. Вряд ли бы полиции удалось его отыскать. Да и подозревать купца II гильдии с прекрасной репутацией никто бы не стал. Прибыв на железнодорожную станцию, вы пропустили вечерний поезд в Ростов и были вынуждены ночевать в гостинице, чтобы уехать утром, что вы и сделали. Пятнадцатого июля вы вернулись из Ростова и, сев в экипаж, вместе с нами добрались до Ставрополя. Вы были уверены, что создали себе безукоризненное доказательство невиновности. Но вы обычный человек и не всегда способны предусмотреть разного рода неожиданности. А таким неприятным для вас сюрпризом явилось приветствие носильщика, тащившего мой чемодан. Помните его? Увидев вас в экипаже, он с вами поздоровался, как со знакомым барином, но вы не ответили. У артельщика был запоминающийся врождённый дефект — заячья губа. Я без труда отыскал его. Выяснилось, что он помог вам не только с багажом, но и с заселением в гостиницу поздним вечером двенадцатого числа. Я был там. В книге регистрации постояльцев за эту дату есть и ваша фамилия. Тот же носильщик видел, как вы садились в вагон утром тринадцатого июля. Благодаря его прекрасной памяти и знакомствам среди извозчиков, он указал на ставропольского кучера, доставившего вас на станцию Невинномысскую. Последний подтвердил, что вы наняли его уже после полудня двенадцатого июля и потому не успели на вечерний поезд в Ростов. Оба свидетеля здесь.

Ардашев помахал в сторону дома рукой, и оттуда вышли двое. Робко приблизившись к столу, они остановились. Увидев Дубицкого, один за другим проронили:

— Доброго здравия, барин!

— Что это ещё за театр? — сдвинув брови, рассердился Дубицкий. — Небось и деньжат этим охламонам подкинули? — Он впился взглядом в пришедших и спросил: — Признавайтесь, оглоеды, он вас подкупил? Засужу! В тюрьме сгною подлецов за лжедоносительство!

— Никак нет, Ваше купеческое благородие, — уверил второй, — поведали всё как было, без хвантазии.

— А откуда тебе известно, что этот человек купец? — осведомился Ардашев.

— Так он сам мне сказал, что у него II гильдия, когда я его в Невинку вёз.

— Хорошо, — обратился к мужикам Клим, — подождите в доме. Чаю пока попейте.

Свидетели безропотно удалились.

— Господин полицейский, я требую прекратить этот форменный балаган, — дрожащим голосом заявил Дубицкий.

— Не волнуйтесь, Павел Петрович, мы это обязательно сделаем, но чуть позже, — ухмыльнувшись, пообещал помощник полицмейстера.

— А магнетизёра за что убили? — робко спросила Анна.

— В его смерти есть и моя вина, — с ноткой расстройства в голосе проговорил Клим. — Перед тем, как я увидел вас с книгой в руках напротив дома адвоката Прозрителева, я встретил Павла Петровича. В разговоре, я упомянул, что магнетизёр Вельдман хотел сообщить мне что-то важное касательно убийства доктора Целипоткина, но не успел из-за внезапно возникшей ссоры с калмыцким нойоном. Я также сообщил что он собирался уехать на сеанс к дочери генерала Попова. Словом, выболтал всё, что знал. Garrula lingua nocet[63]. Замечу, что и господин Дубицкий разоткровенничался, признавшись, что заходил в уборную Вельдмана до начала сеанса и тот подписал ему фотографию на память. Во время нашей нежданной беседы Павел Петрович спросил у меня, который был час, и это при том, что его собственные часы были в левом кармашке жилета. Заметив моё недоумение, он пояснил, что хронометр сломался. Но из кармашка выглядывал корпус не того золотого брегета, которым он хвастался, когда мы ехали в Ставрополь, а другой, более объёмный и из простого металла. Вторая странность заключалась в том, что к ним была пристёгнута уже знакомая золотая цепь крупного плетения. Согласитесь, никакой уважающий себя купец II гильдии не будет пристёгивать к простым железным часам толстую золотую цепочку. Вчера я посетил оружейный магазин и увидел в продаже часы-пистолет. Они были из металла и больше обычных карманных. Но возникает вопрос: почему господин Дубицкий уже был с оружием и куда он с ним направлялся? Полагаю, что во время подписания дарственной надписи на своей фотографии магнетизёр дал понять Павлу Петровичу, что он прочитал его скверные мысли. А о чём всё время думает человек, совершивший убийство всего четыре дня тому назад? Естественно, о преступлении, которое совершил. Всем известно, что убийцы часто вырезают или выжигают жертвам глаза, боясь, что их образ останется в зрачках убиенного. Это заблуждение, но и в него верят малообразованные душегубы. Думаю, что умысел на убийство магнетизёра возник у Павла Петровича во время сеанса, когда он воочию убедился в способности Вельдмана проникать в человеческий разум. Вернувшись домой за оружием, возможно, покинув представление раньше других, Дубицкий направился в театр, чтобы, улучшив момент, расправиться с магнетизёром. Но, узнав от меня, что Вельдман, вероятно, уже уехал, Дубицкий изменил первоначальный план. Он нанял фиакр и воротился домой. Переодевшись в одежду извозчика, Павел Петрович на собственной коляске добрался до «Херсона», где и поджидал потерпевшего. На следующий день, я опросил возницу, ждавшего седоков в минувший вечер неподалёку. И старик вспомнил, что перед тем как он тронулся, к гостинице подлетел экипаж, и кучер очень неумело осаживал скакуна, который не хотел останавливаться. Отсюда и вывод, что неопытный извозчик — хозяин экипажа Дубицкий, редко управляющий лошадьми. Коляска остановилась не под фонарём, что на углу гостиницы «Варшава», а под деревом и за кустами. Злодей прятался. Встретив Вельдмана, он произвёл ему выстрел под левое ухо. Будь он правшой, пуля бы вошла с правой стороны. Убийца, вероятно, сам испугался выстрела и вернулся в коляску. Тут появились мы с Анной. Она осталась, а я поспешил за городовым. Преступник увидел, что Анна, испугавшись трупа, убежала, и у него, находящегося в возбуждённом и испуганном состоянии, созрел план вывести труп как можно дальше, чтобы его не нашли. Он погрузил тело и тронулся. Но страх был сильнее трезвого расчёта. И на Ясеновской, у театра-варьете, он его сбросил в первую попавшуюся канаву.

Дубицкий поднялся и сказал:

— Я внимательно слушал вас. Вы не привели ни одного довода моей причастности к убийству заезжего фокусника. Разве есть моя виноват в том, что вам почудились металлические часы, пристёгнутые к золотой цепочке? — Дубицкий вынул из кармашка золотой брегет и открыл. — Хронометр в превосходном состоянии, и я не сдавал его починку. Это легко проверить. Не приобретал я и выдуманные вами часы-пистолет. И это тоже нетрудно установить, проверив в оружейных магазинах книги регистрации покупок. И в возничего я не переодевался, извозчичьи азямы[64] и цилиндры тоже никогда не носил. Похоже, вы доказали лишь то, что я левша. Этого я отрицать не могу.

— Вы правы. Но я не судебный следователь и не полицейский. Нет у меня ни права на обыск вашего дома, ни права на осмотр коляски, ни на допрос вашего кучера. Фактически, я высказал свои соображения относительно смертоубийства господина Вельдмана. Полицейский их услышал. А дальше уже ему решать, что предпринимать для выявления улик. Потому и касательно третьего убийства я буду немногословен. Я общался с убитым газетчиком незадолго до его смерти. Из его осторожных намёков мне стало понятно, что он видел убийцу магнетизёра, тащившего тело в экипаж. Допускаю, что Струдзюмов мог вас шантажировать и потому поплатился жизнью. Не сомневаюсь в том, что мысль об убийстве репортера пришла вам внезапно, в тот самый момент, когда он осматривал гильотину. Чтобы острый нож отделил его голову от туловища, хватило одного удара ручкой вашей трости по клину, державшему стопор. Но это всего лишь гипотеза, требующая фактического подтверждения. А вот уж в рассуждении совершения вами первого убийства доказательств достаточно. Тут и отпечаток обуви, эглет, трость-наджак и два свидетеля, ждущие в нашем доме. К списку можно добавить возможные показания портье гостиницы в станице Невинномысской, где вы останавливались, а также запись в книге регистрации постояльцев. Надеюсь, появятся и свидетельства вашего кучера. Они мне представляются весьма важными. Словом, первое ваше преступление я раскрыл полностью и обрисовал канву второго и третьего. Надеюсь, теперь за дело возьмутся настоящие профессионалисты, а не любители, вроде меня.

— Господин полицейский, полагаю, вы не верите в эту белиберду? — с надеждой осведомился негоциант.

— Напротив, — поднимаясь ответил Залевский. — Мне придётся доставить вас в полицейский участок. Но я не спешу. Поешьте. Выпейте. Такую еду вы больше не увидите. Впереди тюремный замок, кандалы и баланда. Вас ждут годы бессрочной каторги.

Опустив голову, Дубицкий молчал. Потом вдруг поднялся, обвёл присутствующих туманным взглядом и выговорил:

— А это мы ещё посмотрим. Я приглашу лучших адвокатов. Они камня на камне не оставят от жалкого вранья, которое мы только что услышали.

Никто не проронил ни слова. Лишь только самовар продолжал пускать пар, а в балке реки Желобовки кричала беспокойная кукушка, отмеряя кому-то последние годы.

Купец повернулся к хозяину дома и проронил:

— Пантелей Архипович, не поминайте лихом.

— Храни вас бог, Павел Петрович…

— С этой минуты вы задержаны, — объявил Залевский. — Извольте передать трость.

Дубицкий повиновался.

Обращаясь к Ардашеву, полицейский сказал:

— Клим Пантелеевич, вам тоже придётся проехать с нами, как и двум свидетелям, коих вы доставили. Вероятно, мера пресечения с госпожи Бесединой будет снята. Но это дело завтрашнего дня, а сейчас предстоит беспокойная ночь допросов.

— Я готов.

— Вот и отлично — кивнул полицейский и обратился к присутствующим: — Дамы и господа, честь имею кланяться.

— Честь имею, — попрощался Пантелей Архипович.

Когда вновь скрипнула калитка и послышался шум отъезжавших экипажей, Ольга Ивановна сказала с грустью:

— А свой ром Павел Петрович так и не попробовал. Жалко мне его, хоть он и убийца.

— Господь велит жалеть всех, даже грешников, — назидательно произнес Ферапонт.

— Что-то ни пить, ни есть не хочется. Пожалуй, я пойду лягу, — изрёк отставной полковник и поплёлся в дом, точно был в кандалах.

— Когда же на земле исчезнут преступники, суды и тюрьмы? — горячо возмутилась Анна. — Посмотрите, как далеко шагнула наука! Как изменилось человечество! Мы стали умнее, образованнее… Почему же люди продолжают убивать друг друга, как и тысячелетия тому назад?

— Меняется мир вокруг нас, а люди остаются прежними, — грустно изрёк Ферапонт и добавил: — И даже правители.

— Что ж, Владимир Алексеевич, — пожимая Залевскому руку, — выговорил полицмейстер. — Вас можно поздравить? Утёрли нос судебному следователю! Ох как утёрли! Я уже и у губернатора на докладе был. Хвастался. Как и обещал, после получения надворного советника представим вас к Владимиру. Согласовал и ваше назначение на полицмейстерскую должность после моего ухода.

— Но ведь это не моя заслуга, а Клима Ардашева. Он раскрыл все три преступления. Может быть, стоит его вызвать к вам и хотя бы поблагодарить?

— Помилуйте. Владимир Алексеевич, ну зачем он мне? Да и кто он такой? Студентишка… Не дай бог потом выяснится, что он где-нибудь там в столице бунтарствовал и неблагонадёжен. Нет-нет, это вас мы должны чествовать в первую очередь… Вы садитесь. Рассказывайте, как там подозреваемый?

— Вину не признаёт. Упорствует.

— Славина известили?

— Час назад. Рвал и метал. Возмущался почему его так поздно уведомили, хотя обязаны были сразу же доставить к нему Дубицкого.

— И что же вы ответили?

— Сказал, что время было позднее, не хотели его беспокоить. Сами провели дознание, чтобы ему облегчить следствие. С утра якобы я отсыпался после ночных допросов. Обыск всего один без него провели, как неотложный. Так что извольте, Николай Васильевич, дальше сами собирать оставшиеся улики.

— Ох и добре вы ему хвост накрутили и словцо верное подобрали — «оставшиеся». Будто объедками со стола попотчевали… А он что?

— Зубами поскрипел и дверью хлопнул.

— А как он чванился! Как павлинился! Помните? «Прошу говорить кратко и по существу. Тороплюсь. Мне некогда. Я один на всю губернию судебный следователь по важнейшим делам…». А тут — на тебе — получи… после ужина горчицу! Хе-хе…

— По обыску у Дубицкого есть результаты. Нашли вексель «Поземельного Крестьянского банка» на десять тысяч рублей. Вся бумага в кровяных пятнах. Дубицкий утверждает, что он сидел за столом, когда у него носом пошла кровь, попав и на вексель. Так это или нет — не проверишь[65]. Кроме векселя в ящике того же письменного стола обнаружили долговую расписку Струдзюмова и тоже на десять тысяч. Задержанный пояснил, что занял газетчику деньги. Но слабо в это верится. Ведь у заёмщика не было ни банковского вклада, ни недвижимости, а сумма солидная. Во-первых, с чего бы это он дал в долг постороннему человеку такие деньги? А во-вторых, какие гарантии возврата? Их не было. И самое интересное: Игнат Лапшин — личный кучер Дубицкого — показал, что шестнадцатого числа он видел своего хозяина переодетого в его извозчичью одежду, едущим по Николаевскому, и крайне удивился. А на следующий день он случайно обнаружил на полу коляски десять сантимов с отверстием — своеобразный французский сувенир. Думаю, монета выпала из одежды Вельдмана. Он ведь только что вернулся в Россию из Франции.

— А что если её другой пассажир обронил?

— Кроме Дубицкого никто в этом экипаже не ездит. Да и к тому же, если бы кучер или хозяин заметили бы эту монету раньше, они бы её наверняка забрали. А тут она появилась на следующий день после убийства.

— Чего же он сразу не отдал её хозяину?

— Говорит, хотел сыну показать. А потом забыл вернуть. Надеюсь супруга покойного её опознает.

— Она ещё в Ставрополе?

— Нет. Третьего дня вдова вывезла тело во Владикавказ. Я передал монету Славину. Он поручил послать к ней полицейского, чтобы тот предъявил сувенир для опознания. Предлагаю командировать Ефима Поляничко.

— Согласен. Поляничко самый смышлёный.

— В кабинете Дубицкого, в том же столе, отыскалась фотография Вельдмана с дарственной надписью на обороте «Г-ну Дубицкому — и неразборчивая роспись». Так вот это никакая не роспись, а латинское слово «убийце». Фактически получилось» «Г-ну Дубицкому — убийце».

— Тем самым, магнетизёр подписал себе смертный приговор. Доказательство, конечно, не ахти какое. Ведь наука мантеизм не признаёт.

— А вот орудие убийства негоциант куда-то выбросил. Однако мы нашли снаряженный патрон. Он завалялся в ящике комода. Пуля точно такая, как та, что извлечена из головы покойного.

— Это уже кое-что… Не просто будет ему отвертеться.

— На всякий случай, мною отправлены телеграммы коллегам в Ростов и Екатеринодар с просьбой проверить нет ли в книгах регистраций оружейных магазинов фамилии Дубицкий. Чем чёрт не шутит, вдруг повезёт?

— Да-да, я только что хотел предложить вам это сделать.

Полицмейстер, давая понять, что аудиенция закончилась, спросил:

— У вас всё?

— Почти, — вставая, ответил помощник.

— Что ещё?

— Вы обещали после раскрытия этих трёх убийств разрешить мне отпуск. Поверьте, я себя очень плохо чувствую.

— Помилуйте, дорогой мой Владимир Алексеевич, так они же ещё до конца не раскрыты. Сегодня Славин предъявит Дубицкому обвинение, потом суд изберет меру пресечения и начнётся следствие. В любой момент судебный следователь может отписать полиции то или иное поручение и его надо будет выполнить. А кто лучше вас умеет контролировать наших бездельников? Нет уж, придётся повременить… — Фиалковский улыбнулся и сказал доверительным тоном: — Признаюсь честно, супруга меня заела и просит свозить её в Ялту. Ну как ей откажешь? Да и давно обещал. Скажу по секрету: только что губернатор подписал мой рапорт об отпуске с первого августа. Так что вам придётся три недели руководить полицией города. Вернусь из отпуска, тогда и ваш черёд настанет. Сами понимаете — субординация. Так что служите, Владимир Алексеевич, не теряйте время.

— Слушаюсь, Ваше высокоблагородие, — изрёк Залевский, вздохнул и покинул кабинет.

Прошло два дня. Судебный следователь снял обвинение с Анны Бесединой. Меру пресечения ей отменили и залог Ардашевым вернули. Гостья тут же сообщила всем, что завтра же она уезжает. Узнав об этом, Ферапонт купил огромный букет белых роз и тайно пронёс цветы в кабинет.

— Ого! — улыбнулся Клим. — Никак госпоже Бесединой собрались делать предложение?

— Вы правы. Я люблю её, и она, как мне кажется, любит меня.

Клим погрустнел и сказал:

— Мой друг, я не хотел вас разочаровывать. Дело в том, что Анна совсем не Анна. И точно уж не Беседина. Я собирался переговорить с ней об этом один на один, но теперь я сделаю это в вашем присутствии.

— Что вы хотите этим сказать?

— К сожалению, она самозванка.

— Я вам не верю.

— Тогда пойдёмте к ней и спросим. Только цветы не стоит брать с собой, чтобы не разочаровываться.

Оставив букет на столе, псаломщик зашагал за Ардашевым. Анна сидела в беседке и читала книгу. Увидев друзей, она улыбнулась и сказала:

— Вы, наверное, знаете, что завтра я уезжаю. Как же жалко будет с вами расставаться! Клим, вы так много для меня сделали, и я даже не знаю, как отблагодарить вас за помощь.

— Лучшей благодарностью была правда о том, кто вы на самом деле.

— Что вы имеете в виду? — насторожилась барышня.

— Вы солгали судебному следователю и суду, обманули моих родителей и Ферапонта в отношении вашей личности, но вам не удалось провести меня. Анна, где вы учитесь?

— Это допрос? — сузив глаза, спросила она.

— Считайте, как хотите.

— Вы не следователь и я не обязана отвечать на ваши вопросы.

— Что ж, тогда говорить придётся мне. Итак, вы утверждаете, что отучились два года на Бестужевских курсах и перешли на третий. Но этого не может быть, так как в год вашего воображаемого поступления приём на курсы не вёлся, он возобновлён только в этом году. Опять же, вы сказали мне, что приехали к родственникам и у них остановились, а на самом деле вы жили в гостинице «Лондон». Скорее всего, ваша настоящая фамилия — Миловзорова. Могу предположить, что повесть Толстого принадлежит господину, носящему эту фамилию. Я не знаю, кем он вам приходится — отцом или мужем, но, чтобы отвести от себя подозрение, вы подписали книгу, указав имя человека чьими документами вы завладели — некой Анны. Я видел ваш почерк в протоколе допроса. Недаром следователь назвал его хохломской росписью. Буквы «р» и «д» абсолютно идентические тем, что в дарственной надписи книги, лежащей перед вами, да и без этого ясно, что почерк одинаков. Наличие засушенного зверобоя, оставившего следы на бумаге, свидетельствует о том, что вы не собираетесь возвращать книгу владельцу. Видимо, вы от него сбежали. Теперь мне понятно, почему вы не дождались меня у трупа Вельдмана. Вы не хотели предъявлять полиции документы. Вам очень повезло, что следователь Славин не прибегнул к обыску вашего чемодана. Будь он более усерден, он бы наверняка отыскал и настоящие бумаги. И тогда вас не спас бы никакой залог. Предупреждаю: если вы и сейчас откажетесь говорить правду, я сообщу о вас Залевскому. Надо ли пояснять, что с помощью телеграфа они быстро узнают, кто на самом деле живёт в доме № 5 по Первой Успенской в Ростове?

Барышня виновато опустила глаза и призналась:

— Три года назад мой опекун обманул меня, а потом принудил к браку со стариком. Да, я София Миловзорова и живу в Екатеринодаре. Мой муж — действительный статский советник, председатель окружного суда — старше меня на тридцать пять лет. Он настолько ревнив, что не разрешал мне даже выходить на улицу вместе с ним, потому что обязательно кто-нибудь из прохожих мужчин на меня засматривался. Вернувшись домой, он устраивал сцены, запирал меня на ключ. Последнее время он стал невыносим, и я от него сбежала. Я прекрасно понимала, что он, если захочет, обвинит меня в какой-нибудь краже и подаст в розыск. Да он и сам не раз мне этим угрожал. Никакого плана у меня не было. Я купила билет в Ростов. В купе со мной ехала всего одна попутчица — Анна Беседина. Неожиданно у неё случился удар, и она умерла на моих глаза. Недолго думая, я взяла её паспорт и сошла на станции Тихорецкая. Потом решила, что в Ставрополе, куда железная дорога не доходит, меня искать не будут. Всё остальное вам известно.

— У Анны Бесединой была родинка на правой щеке?

— Кажется, да.

— Послушайте, — горячо заговорил Ардашев, — труп несчастной до сих пор не опознан и находится в морге станицы Тихорецкой. Ферапонт недавно зачитывал подобное объявление в газете.

— «Северный Кавказ» написал об этом около недели назад, — с горечью подтвердил псаломщик.

— Вы должны немедленно отослать на адрес морга её документы. Ничего не пишите, чтобы вас не опознали по почерку. Мы отыщем этот номер газеты, вырежем объявление, и вы вложите его в конверт. Там всё поймут.

— Прошло много времени. Её могли уже похоронить, как безродную, — понурив голову, предположил Ферапонт.

— Будем надеяться, что работники морга, получив документы, известят родственников, — выговорил Клим. — А те, если захотят, перезахоронят близкого человека.

— Погодите, я принесу ту газету, — изрёк псаломщик и побежал в дом.

София подняла на Ардашева налитые слезами глаза и дрожащим голосом пролепетала:

— Мне было очень обидно услышать от вас, что вы готовы заявить на меня в полицию. Я почему-то думала, что была вам не безразлична.

— Мне нравилась Анна, а не София.

— Не волнуйтесь. Я сделаю так, как вы сказали. Документы отправлю в станицу Тихорецкую скорой почтой. Я уезжаю прямо сейчас. Так будет лучше.

— Пожалуй.

София не уходила. Она смотрела на Клима огромными карими глазами и вдруг часто-часто заморгала. По её лицу побежали слёзы. Ардашеву безумно хотелось обнять её, прижать к груди и, поглаживая чёрные волосы, прошептать: «Ну что ты, милая, успокойся. Всё будет хорошо. Не плачь. Прошу тебя». Возможно, и мадам Миловзорова тоже этого ждала, но Клим сдержался.

— А вот и я, — сказал Ферапонт. В руках он держал газету и букет тех самых роз. — Анна, то есть София — это вам.

— Мне? — изумилась она.

— Вам-вам, — закивал псаломщик. — А кому же ещё?

Прижав к груди цветы, она пошла в дом.

Клим и Ферапонт молча смотрели ей вслед.

Через час София Миловзорова покинула усадьбу Ардашевых навсегда.

Минуло ещё несколько дней, и страсти улеглись. Клим собирался в театр на премьеру оперы-буфф, мечтая после представления навестить певицу Завадскую в уборной и подарить букет. А уж потом… От этого «потом» сердце и замирало.

Студент стоял у зеркала, поправляя шёлковый галстух. «Пожалуй, надобно ещё немного нафиксатуарить усы, — размышлял он. — Так я буду выглядеть солиднее». Неожиданно, в зеркале появился Ферапонт. В руках он держал полупустой сак, с которым когда-то и пришёл в этот дом.

Клим обернулся.

— А почему вы с вещами? Куда-то собрались?

— Съезжаю от вас. Я разуверился в браке. Уйду в монахи. После монашеского пострига меня рукоположат в иеродиаконы. Отец Афанасий поспешествовал, чтобы архиепископ Владимир определил меня к служению в помощь священнику в храме Святых Петра и Павла, что при тюремном замке. Не вышло из меня сыщика. Вы отыскали преступника раньше меня. Вы уж простите, зря я вас нарёк тогда слепым поводырем.

— Бросьте, Ферапонт. Это я сам себя так назвал, а вы лишь повторили. Забудьте об этом… Послушайте, а может, передумаете? Жизнь так прекрасна.

— Нет, я уже принял решение. Буду приближать злодеев к Господу, спасая их грешные души.

— Тяжкая схима вам предстоит, — вымолвил Клим и обнял теперь уже будущего монаха.

— Это мой выбор. А вы, я вижу, принарядились. Никак в театр идёте?

— Воспользуюсь пригласительным билетом Завадской.

— Всех благ вам! Рад был знакомству. Пойду попрощаюсь с вашими матушкой и батюшкой… Слышите, как грохочет гром? Неужели наконец-то польёт?

В эту минуту сверкнула молния, и хлынул ливень. Он прижимал к земле не только траву, но и кусты смородины в саду, и даже молодые, посаженные ранней весной, деревья. Вода бежала с небес несколько часов. Казалось, сама природа пыталась очистить город не только от пыли, но и от людских грехов.

1. Констанди (Николай Егорович Никифораки) (1838–1904) — дворянин, генерал-лейтенант артиллерии, за проявленные храбрость и мужество в Кавказской войне удостоен многих наград. Ставропольский губернатор Н. Е. Никифораки (1887–1904) провёл административную реформу. К началу его руководства Ставропольская губерния имела всего четыре уезда: Ставропольский, Александровский (с. Александровское), Медвеженский (с. Медвежье), Новогригорьевский (с. Прасковея) и Управление кочевыми инородцами, состоящее из трёх приставств и улуса (главный пристав находился в ставке Ачикулак). Его стараниями в 1893 года Ставропольская губерния была изъята из управления Кавказского края, а в 1900 году был упразднен Новогригорьевский уезд, и на его территории, а также на части территории Александровского уезда были образованы Благодарненский (с. Благодарное) и Прасковейский (c. Прасковея, c 1901 года уездный город) уезды. При нём Ставрополь был соединён железнодорожной веткой с Ростово-Владикавказской железной дорогой, установлена телефонная связь и заработала электростанция. Благодаря Н. Е. Никифораки в губернии появились новые медицинские учреждения, гимназии, училища, библиотеки, бесплатные столовые и сиротские дома. Большое внимание Н.Е. Никифораки уделял развитию сельского хозяйства и промышленности. В уездах открывались отделения банков, выдававших ссуды крестьянам. За время его правления Ставропольская епархия стала одной из крупнейших. Н. Е. Никифораки отличался неподдельной скромностью и четностью. Погребён в ограде храма Андрея Первозванного, возведённого во время его губернаторства. После большевистского переворота 1917 года могила генерала была осквернена.

В 2003 году горожане воздвигли памятник Н. Е. Никифораки на привокзальной площади Ставрополя, где он встречал первый поезд, прибывший в город. Монумент выполнен из темного коричневого гранита, а бюст отлит из бронзы.

2. Антон Антонович Фиалковский — дворянин, полицмейстер г. Ставрополя в 1889 году и ранее.

3. Залевский Владимир Алексеевич (1849–1891) — дворянин. В 1890 году получил надворного советника и возглавил полицейское управление г. Ставрополя. Но пробыл полицмейстером всего год с небольшим. Подвело здоровье, загубленное на беспорочной службе. Привожу письмо губернатора Ставропольской губернии генерал-майора Н. Е. Никифораки Главноначальствующему гражданскою частью на Кавказе от 20 октября 1891 года из дела Ставропольского Губернского Правления[66]: «В конце июля настоящего года Ставропольский Полицмейстер, Надворный Советник Залевский начал проявлять признаки душевного расстройства. Вскоре болезнь приняла настолько острый характер, что возникла необходимость поместить больного, по случаю крайнего переполнения отделения для умалишённых местного Приказа Общественного Призрения, в Ставропольский военный госпиталь. Затем, по освидетельствованию Залевского, 27 минувшего августа, Особым Присутствием Губернского Правления оказалось, что он страдает расстройством умственных способностей — сумасшествием.

При совершенном отсутствии в Ставрополе средств для успешного лечения страдающих душевными болезнями, я признал необходимым отправить Залевского в одно из столичных заведений для подобного рода больных. По сношению с администрацией одного из таких заведений, нами получен ответ в том смысле, что Залевский будет принят в это заведение за определённую плату.

В настоящее время состояние болезни Залевского по мнению врачей исключает всякую возможность отправить его в столицу. К тому же, это будет сопряжено со значительными расходами, так как его нельзя отправить в каком-нибудь отдельном купе без надзора. Кроме того, отправление его в столицу будет иметь смысл только в том случае, если его болезнь не будет признана врачами неизлечимой. Независимо от сего, предстоит ещё плата за лечение и содержание названного чиновника в том лечебном заведении, куда он будет помещён.

Между тем ни у самого Залевского, ни у семьи его, состоящей из жены, малолетней дочери и старухи-матери, материальных средств, кроме получаемого Залевским по службе содержания, никаких не имеется. К этому необходимо прибавить, что Залевский отличался до болезни аккуратною и скромною жизнью. В последнее время, но до наступления вполне заметных и острых припадков болезни начал тратить крупные суммы для его материального положения на покупку совершенно ненужных предметов, совершил бесцельную поездку из Ставрополя и вообще стал вести несвойственный ему до болезни расточительный образ жизни; по неимению у него наличных денег, он прибегнул к займам. Таким образом, семье Залевского предстоит большая нужда в денежных средствах, так как кроме расходов на лечение Залевского, необходимо ещё выплачивать сделанные им в болезненном состоянии долги.

В виду вышеизложенного, и не имея источников для оказания семьи необходимой помощи, принимая во внимание вполне усердную и честную службу Надворного Советника Залевского до его болезни, я вынужден ходатайствовать пред Вашим Высокопревосходительством о назначении, из сумм, состоящих в ведении Вашем, семье названного чиновника единовременного пособия в размере пятисот рублей, или по Вашему усмотрению.

В случае могущей последовать смерти, или же если его отправление в столичное заведение будет признано бесполезным, денежное пособие Вашего Высокопревосходительства много облегчит положение семьи больного, ибо даст возможность уплатить значительную часть долгов его.

О последующем имею честь просить почтить меня уведомлением».

К сожалению, уже 30 октября 1891 года, смотритель Ставропольского военного Госпиталя, надворный советник Антонов и бухгалтер Давыдов направили сообщение № 1536 о нижеследующем: «Ставропольский военный Госпиталь уведомляет Городское Полицейское Управление, что находившийся в оном на излечении, Ставропольский Полицмейстер Владимир Алексеевич Залевский в 5½ часов утра 29 числа сего октября месяца умер от прогрессивного паралича помешанным, тело его сего числа передано родственникам для погребения»[67].

Как следует из «Метрических книг Казанского кафедрального собора г. Ставрополя (регистрация рождения, брака, смерти) за 1891 год[68], 30 октября 1891 года скончался в возрасте 42 лет от прогрессивного паралича Ставропольской Полицмейстер Надворный Советник Владимир Алексеевич Залевский. Исповедовал священник Пётр Рудольфов. Он же с диаконом Василием Ивановым совершал погребение 31 октября 1891 года. Место не указано (полагаю, что своё последнее пристанище В. А. Залевский нашёл на Успенском кладбище).

Интересна судьба младшего брата бывшего полицмейстера — губернского секретаря Николая Алексеевича Залевского. Впервые я столкнулся с ним, когда писал роман «Черновик Беса» о расследованиях присяжного поверенного Клима Ардашева в Сочи и Тифлисе. Оказалось, что Н. А. Залевский (1861–1918) тоже прошёл непростой путь служителя закона. 24 марта 1903 года он был переведён с должности Помощника Пристава I части города Ставрополя на должность Пристава посёлка Сочи Черноморской губернии. В короткий срок он добился искоренения всякой преступности в городе и зарекомендовал себя, как бессребреник. Помня свой прежний опыт, когда он отвечал за осмотр дворов, улиц, площадей и торговых заведений Ставрополя, вновь прибывший полицейский начальник поставил задачу победить в городе пыль. По его распоряжению владельцы домов на Пластунской и Бульварной улицах должны были сдавать от 25 копеек до 2 рублей 50 копеек ежемесячно и на эти деньги (всего 90 рублей) он нанял подрядчика, поливавшего улицы дважды в день и подметавшего дважды в неделю. Следующая задача была труднее. Нужно было покончить с подпольным карточным домом, который держала некая госпожа Мербуке. Именно там промышлял её любовник и «артист зелёного поля» по совместительству. Залевскому удалось «накрыть» карточный вертеп и арестовать шулера. Тогда госпожа Мербуке предложила приставу взятку в пятьсот рублей за освобождение возлюбленного. Полицейский деньги взял, но тотчас составил рапорт и передал их «начальнику Сочинского округа для обращения в пользу бедных». Через несколько лет Залевский вновь вернулся в Ставрополь, где уже возглавил сыскное отделение. Дворянин Н. А. Залевский служил в полиции до февральских событий 1917 года, а после вёл тихую жизнь обычного горожанина, но 22 июня 1918 года среди ночи был поднят с постели, вывезен большевиками за город, изрублен шашками и брошен в свалочную яму. Как вспоминал бывший прокурор г. Ставрополя В. М. Краснов «отовсюду, от милиции, судебных следователей, отдельных лиц, поступали заявления об обнаруженных ими трупах: бывшего советника губ. правления А. К. Барабаша, землевладельцев — отца и сына Жуковых, бывшего пристава Залевского, уездного предводителя дворянства полк. Иванова и т. д.»[69]. Н. А. Залевский имел жену Анну (Ильину) и двоих детей: дочь Нину, 1907 г. р. и сына Бориса, 1909 г. р. (воспитанника III городской гимназии в 1919 году).

4. Осип Ильич Вельдман (О. И. Фельдман) (1863–1912) — гипнотизер-экспериментатор, один из основоположников российской психотерапии. По игре мускулов на человеческом лице и по прикосновению к рукам испытуемого, он безошибочно читал мысли (мантеизм). Считается, что Фельдман мог предсказывать будущее некоторым испытуемым. «Маг» демонстрировал публичные сеансы гипноза и был хорошо известен за рубежом, где много гастролировал. Особую популярность Фельдман получил во Франции и Швейцарии. В Лозанне он основал клинику для психически нездоровых людей и лечил их гипнозом. Магнетизёр дружил с Л. Н. Толстым. По мнению литературоведов, именно с него Л. Н. Толстой списал мантевиста Гросмана — персонажа пьесы «Плоды просвещения». Экспериментатор выступал в Ставрополе в здании местного театра 12, 13, 14 и 15 мая 1885 года (сеанс 16 мая был отменён). Второй раз он посетил губернскую столицу только в 1887 году.

Прибыв в Ставрополь впервые в 1885 году, Фельдман провёл сеансы в редакции газеты «Северный Кавказ», вызвавшие восторг у редактора Евсеева и его сотрудников. Вот что писала упомянутая газета в № 45 за 1885 год: «Г. Фельдман, приехавший в Ставрополь для устройства одного сеанса опытов мантеизма и гипнотизма, изъявил согласие показать предварительно некоторые из этих опытов в помещении редакции. Считаем небезынтересным для читателей поделиться нашими впечатлениями.

В очень короткий промежуток времени г. Фельдман исполнил несколько довольно сложных задач, из числа которых приводим самые интересные. Задачи составлялись при такой обстановке, которая исключала для него всякую возможность догадки. Он уходил вместе с одним из присутствующих в отдалённую комнату. Во время его отсутствия, находившиеся при опытах, условливались относительно того, что должен был воспроизвести г. Фельдман под влиянием воли руководителя из числа присутствовавших. Перенесение вещи с одного места на другое делалось им так легко и быстро, что подобного рода опыт представлялся слишком лёгким и потому мало интересным. Поэтому задумывались более сложные действия. Так, между прочим, было условлено, чтобы он взял поочерёдно две раковины, лежавшие в противоположных углах комнаты, поднёс их к ушам одного из присутствовавших и затем, подойдя к столу, на котором находилась закрытая коробка, раскрыл последнюю и положил в неё раковины. Затем условились, чтобы он подошёл к шкафу, находившемуся в соседней комнате, вынул из него шляпу и, принеся её в комнату, где находились присутствовавшие, вывернул её наизнанку и надел на голову одного из седевших лиц, после чего должен был взять со стола корку апельсина и положить её на надетую шляпу. Всё это исполнено было г. Фельдманом с буквальной точностью. Далее, при тех же условиях, он очистил апельсин, разделил его на четыре части, раздал заранее намеченным лицам и затем, завернул корку в бумагу, поднёс этот свёрток назначенному из присутствовавших.

Сделавши более или менее быстро рассказанные опыты, г. Фельдман затем уже без всяких затруднений исполнял остальные задачи тотчас, как только руководитель прикасался к нему руками. Быстро отправился он в третью комнату, взял с этажерки назначенную книгу, принёс её туда, где сидела публика, и, перелистовав её несколько раз, остановился сначала на сургучной печати, дотронулся до неё и затем, перелистовав снова, остановился на задуманной странице, отыскал задуманное слово и подчеркнул его. Непосредственно за этим отыскал на столе ключ от ящика стола, находившегося в другой комнате, подошёл к этому столу, взял из него карандаш и принёс последний в назначенное место. — Точно так же верно исполнил он и другую более сложную задачу, задуманную также во время его отсутствия. Именно, он вынул из кармана присутствовавшего карандаш, написал им на определённом листе бумаги задуманные буквы С. К., затем подошёл к присутствовавшей даме, вынул из воротника её платья булавку, как это было условлено ранее, и булавкой этой приколол лист, на котором были написаны упомянутые литеры. Далее у заранее условленного лица развязал галстух, подошёл к другому и завязал его на левой руке последнего. Наконец, было условлено, чтобы он вынул из кармана одного из присутствовавших врачей ручку от молотка, употребляемого медиками при постукивании, подошёл к другому, у которого была спрятана в кармане сюртука металлическая часть молотка, надел последнюю на ручку и поднёс другому из врачей. Все эти задачи и много других подобных г. Фельдман исполнял чрезвычайно быстро и точно. — С целью убедиться в том, что направление воли руководителя не выражается неощутительными для него самого движениями рук, находящаяся в соприкосновением с г. Фельдманом, подобные же опыты были произведены при посредстве цепочки, один конец которой держал г. Фельдман, а другой — его руководитель. Результаты получились совершенно одинаковые.

Но особенно сильное впечатление на присутствующих произвёл опыт гипнотизирования. Объектом согласилась быть одна из дам. Сначала, в течение 20 минут г. Фельдману удалось усыпить её наполовину. Анестезия членов получилась, но неполная. Эксперементируемая проснулась скоро и притом не по воле г. Фельдмана, а от постороннего звука. Через час после этого она изъявила согласие снова подвергнуться опыту, и на этот раз он удался как нельзя более. Г-жа Л. была усыплена в течение 20 минут. В этом положении экспериментатор путём внушения производил состояние полного тетаноса (столбняка) рук. Он придавал им произвольные положения, и в этом положении руки оставались, пока он не приводил их в новое. Гибкость и чувствительность вполне уничтожались. Затем г. Фельдман приказал объекту встать с кресла и перейти в другую комнату. Здесь снова усадил её на стул и велел открыть глаза. Взгляд выражал полное отсутствие сознания и казался устремлённым в пространство. «Где вы находитесь?» — спросил г. Фельдман. «В редакции» — последовал ответ. «Вы спите?» «Сплю». «Вы не должны просыпаться во всё время опытов. Вы должны чувствовать себя спокойно и после пробуждения быть совершенно здоровой и весёлой. Обещаете мне это и даёте слово?» «Да, я буду здорова. Во время опытов не проснусь. Буду потом весела». «Пойдёмте в сад… Вы теперь в саду. Видите цветы и деревья?» «Да, я в саду, вижу и цветы, и деревья». «Мы уходим из сада и возвращаемся в редакцию. Где теперь вы?» «В редакции». «Хотите конфект?» «Хочу». При этом ответе г. Фельдман даёт экспериментируемой кусок лимона, который та ест без всякого выражения ощущения кислоты. Затем он предлагает ей «сахару» и даёт вместо него хинный порошок. Г-жа Л. есть порошок без малейших признаков ощущения горечи. Далее г. Фельдман снова внушает, чтобы г-жа Л. была вполне покойна, и по пробуждении, не испытывала никаких болезненных ощущений; никого из присутствующих не боялась и не питала к нему лично ни страха, ни ненависти. Г-жа Л. обещает это, подкрепляя обещание честным словом. Вслед затем и г. Фельдман условливается с присутствующими, что Л. проснётся, просчитав до десяти, затем, проснувшись досчитает до сорока, подойдёт потом к столу, возьмёт книжку, откроет её на 40 странице и, встав на тахту, прочтёт на этой странице двадцать строк. После этого она должна взять со стола кусок лимона и положить его в левый карман его костюма, несмотря на его сопротивление. После того она должна в том же состоянии полусна не видеть в провождении пяти минут никого, кроме его, Фельдмана, а наконец проснуться и, увидев снова назначенного первого из присутствующих лиц, поздороваться с ним и спросить, давно ли он приехал. Всё это было сделано г-жею Л. с поразительной точностью. Ничего подобного почти всем присутствующим не случалось видеть и потому впечатление от опытов было неотразимо. Бывшие тут же два врача разделяли это впечатление, признав, вместе с тем, что в опытах г. Фельдмана не было и тени шарлатанства. Один из этих врачей, встретившись с г. Фельдманом ранее вечера и услышав его рассказ о воздействии путём внушения, воспользовался этим способом по отношению к больной страдающей постоянным предрасположением ко сну. Вечером, он удостоверял, что опыт этот удался и ему: больная подчинилась внушению и проснулась ровно через три минуты, как ей было внушено.

Г. Фельдман намерен в четверг 16 сего мая, в городском театре, устроить публичный сеанс. Полагаем, что многие не преминут возможностью познакомиться с рядом подобных описанным опытов, крайне интересных и в научном отношении, и в смысле развлечения, не имеющего ничего общего с фактами».

А через три выпуска газеты, в № 48, было рассказано, как г. Фельдман вылечил от летаргии, наступающей в случае даже небольшого нервного потрясения, госпожу Денежкину. Сеанс проходил в присутствии доктора Щёголева. Надо сказать, что через два года сонная болезнь вновь вернулась к Денежкиной, но во время вторых гастролей в Ставрополе в 1887 году Фельдман окончательно исцелил больную. В последствии, её сон продолжался ровно шесть часов — столько, сколько ей внушил гипнотизёр.

Предполагавшийся публичный сеанс в Ставрополе на 16 мая 1885 года в местном театре был отменён из-за телеграммы, полученной Фельдманом от жены из Владикавказа, в которой она просила его срочно приехать.

5. Уланов (Михаил Михайлович Гахаев или Дорджи Убушаев) (1858–1907) — калмыцкий князь (нойон), крёстный сын великого князя Михаила Николаевича (наместника Кавказа), добровольный участник русско-турецкой войны 1877–1878 гг. За проявленную храбрость был награждён знаком отличия Военного ордена Святого Георгия 4 степени. Путь от рядового до унтер-офицера и офицера (прапорщика) прошёл всего за год, после чего подал в отставку. М. М. Гахаев являлся владельцем Большедербетовского улуса, основал селение Башанта (Городовиковск), вёл активную коммерческую и общественную деятельность, имел недвижимость в Башанте, Ставрополе (один дом по адресу Александровская, № 14, а второй по улице Александрийской, № 6), а также в Санкт-Петербурге.

Но, судя по газетным материалам, был высокомерен и вспыльчив. Так, «Мировой Судья (А. О. Король), на основании 119, 121 и 122 статей Судебного Устава и 14 (п. 2), 16, 130 и 134 статей Устава о Наказаниях, определил: 1) Отставного прапорщика Гахаева признать виновным в оскорблении словом и действием дворянина Дмитрия Агренёва-Славянского без всякого повода со стороны последнего и за проступки эти подвергнуть Гахаева аресту на военной гауптвахте за первое на 7 дней, а за второе на один месяц, а по совокупности оставить ему это последнее наказание и 2) по обвинению Гахаева в буйстве в публичном месте признать по суду оправданным.

На приговор этот тотчас-же заявил неудовольствие как представитель полиции, так и поверенные оперного певца Славянского и Гахаева. Заседание окончилось в 10 часов вечера»[70]. Результат обжалования приговора мне неизвестен. Конфликт разгорелся из-за театральной ложи, ранее выкупленной Гахаевым, но занятой женой полицмейстера Фиалковского. Калмыцкий князь был завзятым театралом и даже подарил свою фотографию актрисе В. Ф. Комиссаржевской.

Причина смерти М. М. Гахаева до конца не ясна, но погиб он от огнестрельного ранения. Варианта два: либо суицид, либо был застрелен. Уголовное дело, судя по всему, не возбуждали. Нойон был похоронен рядом с дочерью Ниной. В 1930 годы большевики разрушили его памятник. Сегодня в Городовиковске воздвигнут монумент «Нойону-князю Гахаеву М. М. от благодарных потомков».

6. Трофим Филиппов (дворянин) — знакомый многим горожанам переплётчик — покончил жизнь самоубийством 1 июня 1889 года. Причина и обстоятельства происшествия те же, что и указаны в романе.

7. 19 сентября 1889 года в 7½ утра отставной судебный следователь Константинов, дворянин, находясь в нетрезвом виде, в результате ссоры, заколол канцелярскими ножницами, выбежавшую из дома жену. Во время следствия Константинов сошёл с ума. Трое детей, вероятно, были помещены в убежище для бесприютных детей «Братства св. Владимира».

8. Алафузовы — известные в Ставрополе и Казани предприниматели, меценаты и благотворители.

9. Дёмины — купцы Ставропольской губернии, заводчики и благотворители, основавшие в Ташлянским предместье г. Ставрополя первую библиотеку.

10. Полицейский дебош, упомянутый в романе, действительно произошёл во Владикавказе в ресторане гостиницы «Франция» в ночь с 17 на 18 сентября 1885 года. Служители закона отмечали назначение Владикавказского полицмейстера в столицу.

11. 1 апреля 1885 в г. Ставрополе действительно застрелился мировой судья 1 участка. После покойного осталось 200 неоконченных дел.

12. Дом Ардашевых ул. Барятинская № 7 (постройки 1889 года; адрес указан приблизительный, поскольку земельный участок перепродавался). В настоящее время этот дом находится в Ставрополе на Комсомольской (Барятинской) улице, № 112.

13. Гостиница «Херсон» находилась по улице Казанской. Её теперешний адрес: ул. Горького № 43.

14. Гостиница «Варшава», находилась по улице Казачьей. Её недавний адрес: ул. Казачья № 28. Она была построена в 1886 году, но снесена в январе 2021 года.

15. Доходный дом, где «жила» оперная певица Завадская находился по улице Казанской (нумерация домов с тех пор изменилась и теперь ведётся иначе), его сегодняшний адрес: г. Ставрополь, ул. Горького № 40.