Вот зебра без полос, стоит в жёлтой траве, а в её тени лежат двое детей.

– Гляди, какая высокая.

Это говорит Альма. Своему младшему брату, который растянулся рядом с ней.

– Гляди!

Они лежат на спинах, бок о бок, посреди бескрайней саванны. И когда солнце чуть сдвигается с места, животное делает шаг, чтобы дети оставались в тени. Оба смеются, разглядывая его. Знала бы Альма, как будет вспоминать потом прохладное плечо лежащего рядом брата, плеск его смеха.

– Видишь. Я говорила. А ты не верил, – улыбается Альма.

Мальчик не отвечает. Все зебры в их долине низкорослые, полосатые, пугливые. А эта высокая, выше, чем даже вытянутая вверх рука, когда встанешь на цыпочки. Вокруг шеи – кожаное кольцо. У неё нет полос, и она тихо стоит на месте, приглядывая за ними. Она ничего не боится.

– Где ты её нашла? – спрашивает Лам.

– Я не находила. Она сама нас нашла.

Брат замолкает, глаза его блестят.

– О чём думаешь? – спрашивает Альма.

Тишина. Он размышляет.

– Проверяю, смогу ли вспомнить день лучше, – говорит Лам.

Альма улыбается. Только что она показала ему, как залезать этой зебре на спину – держась за кожаное кольцо. Брат даже забрался следом за ней и уселся сзади, в своей синей шапочке, с которой не расстаётся. Они помчались галопом к деревьям, и газели разлетались, как бабочки. А после они оба тихонько соскользнули на траву, отяжелев от счастья.

– Её зовут Дымка, – шепчет Альма.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что вся белая.

– А что, можно давать имена всему новому?

Она отвечает гордо:

– Да. Хочешь – и называешь.

Но Альма знает, что до появления белой Дымки последней новостью в их долине было рождение её младшего брата. Когда родился Лам, ей было три, и ничего нового с тех пор не возникало на горизонте.

Их долина со всех сторон окружена скалами. В ней тепло и красиво, как в раю. Она похожа на огромную ладонь, полную лугов, деревьев и диких зверей. Раскрытую ладонь, дающую всё, что нужно для жизни: пищу, звёздные ночи и маленьких, резвящихся в ветвях забавных обезьянок. А ещё ливни, под которые они ныряют голышом, послеобеденный сон между мамой и папой, высокие травы, которые гнутся, когда пройдёт лев или дунет ветер.

Но кроме того уютного, укрытого от всего мира, ничего для них не существует. На всю долину – лишь одна их семья. Нечему взяться для новых имён – и неоткуда. Или надо тогда называть каждое пролетающее облако!

И вдруг вот она – Дымка. Стоит перед ними, точно мираж. Альма видела, как она пришла ровно год назад. И долгими днями прочёсывала долину одна, с луком через плечо, чтобы отыскать её снова, чтобы убедиться: она ей не приснилась.

Мало-помалу Альма научилась приближаться к ней и много месяцев ничего никому не говорила. Хранила её для себя одной.

Им так хорошо вместе, что это может длиться вечно.

Дождь идёт уже сорок дней и ночей.

Вся семья сидит вокруг огня, озаряющего и согревающего дом. Снаружи темно. И плечи, и пол укрывают меховые шкуры. Крыша над головами – ворох скошенных трав, по которым стекают волны дождя. Стены – из веток и соломы, скреплённых золотистой глиной.

Лам прижался к отцу. И заснул. Альма сидит напротив, а рядом, на корточках, её старший брат. Сум улыбается, опустив голову. Он ворошит огонь палкой, и в глазах сидящей рядом матери отражается каждая искра.

Ручьи в долине превратились в бурные реки, но их дом возвышается над саванной, он спрятался в переплетении огромных ветвей смоковницы. В объятиях этого дерева они чувствуют себя в безопасности. Как выжившие в Потоп.

Больше всего Альме нравится, что они ничего не делают и что они вместе. Вот почему время больших дождей – всегда праздник. Снаружи вода работает за них: наполняет кадки, преображает долину, перепахивает землю, лопает почки на деревьях, а они просто слушают, как поёт от сквозняков огонь. Просто чувствуют жизнь, грея белые подошвы ног.

Иногда они начинают смеяться, все вместе, безо всякой причины, просто потому что всё так чудно и так нежно, что льётся через край.

Альма думает о Дымке. Представляет, как та стоит под своей акацией. Каждый день она ходила навещать её под дождём, вместе с Ламом.

Лам научился самостоятельно сидеть на спине Дымки, вцепившись в кожаное кольцо. Он такой лёгкий, что Дымка скачет, позабыв о нём. Альма смотрит, как они вдвоём пересекают пруды, пугают маленьких глупых бородавочников, которые бросаются им под ноги. Лам почти лежит на спине Дымки, когда они несутся сквозь кусты. Они рассекают листву со скоростью ветра. А потом исчезают совсем.

Несколько часов спустя Альма принимает Лама на руки. И прижимает к себе. Ноги давят в траве белые гвоздики. Всё его тело устало, глаза горят, кожа от дождя будто вощёная.

Она говорит:

– Делай иногда перерывы.

– Зачем?

Он смотрит на неё и улыбается. Она пытается состроить строгое лицо.

– Ты рехнулся.

Лам на её руках притворяется мёртвым. А Дымка стоит поодаль, как будто она ни при чём, хотя тоже едва не валится с ног.

Альма смотрит на младшего брата: он спит у огня, прижавшись к отцу. Во всём доме лишь она знает, отчего он такой усталый.

Но вдруг она вспоминает двух львиц, которые бродят неподалёку от Дымки и охотятся для всего прайда. А ещё есть мелкие шакалы у родника. Когда вода уносит брошенные в траве останки, они нападают и на живых зверей.

Альма боится за Дымку, которая ещё не знает всех опасностей этой ослепительно прекрасной долины. Завтра она пойдёт за ней. Приведёт поближе к дому. И наконец расскажет о ней отцу. Он поймёт, как из-за этой гостьи подмывает отправиться туда, за скалы.

Но главной, самой большой своей тайны она не скажет.

Она не скажет, что знает, где именно Дымка пробралась к ним.

Альма сидит в доме, надёжно укрытая от дождя, и, кутаясь в шкуру, вспоминает, как год назад жизнь её изменилась. Вдруг распахнулось окно, за которым – неведомое. Сначала Дымка, потом пирога. Два окошка из их уединения.

Она начинает приглядываться к родителям, сидящим по разные стороны от огня.

Семья по-прежнему хранит молчание. Рука отца покоится на голове Лама. Нао, жена, смотрит сквозь пламя на мужа. Когда их взгляды встречаются, сперва в них светится та спокойная радость, которая превратила их дом в уютное гнездо.

Про себя Альма озвучивает разговор родителей:

«Нам хорошо, – говорит мать, – взгляни на них».

«Думаешь?»

И отец всегда улыбается кстати.

«Да. Посмотри. Какие красивые».

Нао ухитряется отвечать без слов. За неё говорят глаза. В них даже не гордость – только радостное удивление. Тёмные глаза Нао блестят, и Альма видит: она морщит нос, чтобы сдержать слёзы.

Лицо и сердце матери всегда были для Альмы как летние ночи: жизни не хватит пересчитать все звёзды. И когда смотришь на них, никак не хочется закрывать глаза, несмотря на усталость. Не хочется засыпать. Чтобы не упустить ни капли этой красоты.

И вдруг всё замирает. Взгляды родителей задерживаются друг в друге, и Альма видит, как в них встаёт знакомая ей тень. Тень пробегает между ними, когда им кажется, что на них никто не смотрит, – тень большой тайны.

«Не сейчас. Не говори им».

«Думаешь?»

«Позже. Дай им понежиться».

Альма переводит взгляд на братьев. Она одна заметила эту тайну? Она давно уже знает: что-то висит над счастьем их родителей. Прошлое порой преследует их. И тогда Альма чувствует: они вот-вот всё расскажут.

Она рассматривает лица пригревшихся у огня, одно за другим, и задерживается на Ламе, на его тонких, словно шёлк, веках. Во сне к Ламу возвращается его детское лицо. Он больше не пытается кем-то быть. Альма хочет, чтобы ночи не кончались никогда, чтобы он подольше оставался маленьким.

Она засыпает последней. Свет от углей понемногу меркнет. Но в тот миг, когда Альма проваливается в сон, она успевает прочесть на губах брата одно-единственное слово. Оно лопается беззвучно, как пузырёк: «Там».

Глаза Лама вдруг открываются, будто он давно ждал этого мига. Он оглядывается вокруг. Высвобождается из-под отцовской руки и бесшумно встаёт.

Мать подняла дочь у корней смоковницы.

– Моя хорошая… Альма… Лилим…

Она зовёт её Лилим.

Нао называет Лилим всех своих детей, когда она с ними наедине. Это самое нежное из всех известных ей слов.

Сум, её старший, подошёл следом. Он помог отнести Альму в дом. И, улыбаясь, посидел немного рядом, пока она спала. За всю свою жизнь Сум не сказал ни слова. Но улыбок у него в запасе множество.

Альма спит под крышей из трав уже не первый час. Сум убежал к отцу. Хотя уже давно день, вокруг неё – три лампы и запах горящего на фитилях масла.

– Где Лам? – бормочет Альма, открывая глаза.

Нао склоняется над дочерью.

– Отец с твоим братом ушли его искать. Наверное, бегает по саванне. Они приведут его.

– Лам…

– Не волнуйся попусту, – говорит Нао своим низким голосом. – Он как те две обезьянки с нашего дерева. Вечно кажется, что они пропали, пока хлеб в очаге не зарумянится.

Нао говорит с улыбкой. И возвращается к деревянной миске, замешивать муку с водой, но на лице у неё та самая тень. Порой Альма узнаёт это тёмное облако. К тому же Нао говорит не переставая, чего с ней никогда не бывает.

– Подожди, пока запахнут лепёшки в золе, и увидишь, как он соскочит с ветки или вылезет из норы!

– Дождь идёт? – вдруг спрашивает Альма.

– Нет. Думаю, его теперь долго не будет. Земля вся напиталась. Для воды больше нет места.

Альма трясёт головой. Взгляд у неё безумный.

– Я встаю.

– Отдохни, Лилим. Полежи немного.

Альма с трудом поднимается.

– Уже всё. Мне было жарко и холодно, но теперь прошло. Смотри. Я в порядке. Пойду помогу им найти Лама.

Нао оглядывает дочь, которая уже встала. Альма прыгает на одной ноге, потом на другой, чтобы показать: её тело держится крепко. Но видно, что губы у неё подрагивают, а на лбу – капли холодного пота.

– Смотри. Уже всё. Я в порядке.

Нао не пытается её удержать. Она знает, как упряма дочь.

На языке народа око слово «альма» означает «свободная». Но это особая свобода, которой нет ни в одном другом языке. Редкое слово, неприступная вольность – такая свобода, что пропитывает всё существо, навсегда. Отец Альмы говорит, что в его краях такое имя могло бы означать «клеймённая калёным железом свободы». Но всё это клеймёное-калёное ничего ей не говорит. В языке её матери, языке око, «железа» нет вовсе. Слова в нём – только для того, что важно. Чтобы назвать, какого оттенка каждый ночной час или как мы бормочем, когда травинка коснётся во сне нашего уха.

«И, может быть, Альма с её вольностью права́, – думает Нао, глядя на дочь. – Да, лучше она рассеет свою лихорадку по холмам, чем будет ждать здесь».

Она следит за Альмой взглядом, пока та ходит по дому.

Альма берёт лук со стрелами – их положили с ней рядом. Идёт сперва к двери, но потом колеблется секунду и возвращается. Она зарывается лицом в шею матери, в ложбинку у плеча. Они стоят, прижавшись друг к другу. Поза привычная, но голос Альмы дрожит.

– Мама.

– Возвращайся скорей, Лилим.

Нао чувствует кожей горящие глаза дочери.

– Возвращайся скорей, иначе Лам всё съест!

Альма ещё медлит немного, вжимается в укромное местечко, куда с самого детства так любила зарываться.

– Мама.

Они долго стоят так, не держась за руки, потому что у одной в руках лук, а у другой пальцы в сорговой муке. Потом они отстраняются. Позже, когда каждая из них будет вспоминать об этом – и как часто! – они не смогут сказать, сколько длился тот миг: секунду или целую жизнь.

Нао не слышала, как муж подошёл к дому, но спиной почувствовала его тень, когда он встал в дверях.

Она оборачивается.

Мози стоит в закатных лучах, против света. В руках у него перепачканный землёй чёрный кожаный свёрток. Это остатки его прошлой жизни, завёрнутые в плащ и перетянутые ремнём. Свёрток, который его жена хотела стереть из памяти, однако узнала сразу. Когда они прибыли в долину, Мози закопал все свои вещи.

Нао тихо встаёт. И наконец различает его лицо, несмотря на слепящее вечернее солнце. Он говорит:

– Лам сбежал. Он нашёл пирогу.

Нао смотрит на него потерянно, будто он говорит на незнакомом языке.

– Если я не пойду за ним до темноты, – продолжает Мози, – проход закроется.

Нао хотела бы не понимать летящих на неё слов, но – поздно, они уже вонзились ей в сердце. Уйти – значит покинуть долину на целый год. Вернуться до следующих больших дождей невозможно.

– Я вернусь с Ламом, – шепчет Мози. – Скажи детям, что я поручаю им беречь свои жизни. Скажи Альме… А куда делась Альма?

Нао медленно качает в ответ головой: она не знает.

– Скажи, что я верну Лама. А ещё что моё копьё остаётся ей.

Нао молча подходит к Мози. Кладёт голову ему на плечо.

– А Нао? – спрашивает она наконец. – Что мне сказать Нао?

Снова молчание. Она не отступается:

– Что я скажу Нао, когда она очнётся от этого кошмара?

– Ты скажешь ей то, что она знает сама. Пусть хранит в себе память своего народа и хранит всех своих детей. Она сильнее меня. Пусть сбережёт их живыми до моего возвращения.

Он чувствует плечом, как потяжелела голова жены. Он говорит:

– Она всё поймёт. Она знает тайну.

Нао закрывает глаза. Да, в ней хранится сокровище, которое принадлежит не ей. Память её народа. Она была последней из око. Она добралась вместе с Мози до этой долины, чтобы сберечь эту память. Ей казалось, что нет ничего важнее. Она была готова на всё.

Но, один за другим, родились дети, и этим вечером всё пошатнулось из-за маленького беглеца, которому едва минуло десять дождей.

– Каждый из наших детей, – говорит Нао, – дороже моего народа и всех наших тайн.

Мози берёт в ладони лицо жены. Держит перед собой. Целует её глаза, потом отпускает осторожно, не отводя взгляда, словно шарик, который должен сам зависнуть в воздухе.

Шаг за шагом, Мози удаляется от Нао, спиной вперёд. Он выходит из дома. Оказавшись снаружи, он на ходу срывает с колодца большую плетёную крышку. И устремляется прочь с этим подобием щита в одной руке и кожаным свёртком в другой. Нао не нашла сил выйти, посмотреть вслед уходящему воину – и крикнуть ему последнюю тайну. Ту, что сделала бы расставание ещё мучительней.

Копьё стоит у входа как стражник. Кажется, что Нао в доме одна. Но она знает, что это не так. Вот в чём та совсем новая тайна, которую она не решилась открыть Мози. Она не одна, потому что ждёт ребёнка.

В ту же минуту, за много тысяч километров, тем же августовским днём 1786 года паренёк без малого четырнадцати лет в полной тишине приподнимает крючок, запиравший каюту Лазаря Бартоломея Гарделя, капитана корабля «Нежная Амелия».

Паренька зовут Жозеф. Он просто вставил в дверную щель лезвие ножа и провёл им вверх. Осталось лишь повернуть ручку, чтобы втянулась врезная защёлка, и открыть. Кажется, даже слишком просто. Но разве найдётся моряк в лиссабонском порту, да и во всей Атлантике, которому придёт в голову взламывать дверь в спальню капитана Гарделя?

Каюта широкая, свет падает только от коридорной дежурной лампы. Капитан устроил себе покои в большом штабе, в кормовой части судна. На ночь окна задёрнуты шторами. Слышно лишь, как тикают закреплённые где-то в углу стенные часы.

Свет, проникший вместе с Жозефом, льётся теперь на лежащее в постели тело Гарделя. Он спит.

Жозеф закрывает дверь и направляется к нему. Похоже, сон у капитана лёгкий, но шаги мальчишки ещё легче. Во вновь наступившей темноте толстый кружевной воротник Лазаря Гарделя подсвечивает лицо своей белизной.

Жозеф смотрит на него. Между век дрожит тонкая бледная полоска, будто глаза вот-вот откроются. Дышит он бесшумно. Жозеф ждал людоедского храпа, а застал мерное дыхание ребёнка. Есть что-то детское в ужасном капитане Гарделе. Тонкая кожа, очень светлые губы. Побелевшие волосы вьются вокруг лица колечками. А в иные дни он напоминает жестокого мальчишку, играющего с пойманными мухами. Только вместо мух в его пальцах – люди: уставшие матросы, гулящие девки, темнокожие невольники.

Жозеф знает, что говорят про капитана Гарделя. Он думает о тех, кто отдал бы всё, лишь бы оказаться на его месте: с ножом за поясом, перед спящим чудовищем. Но он не поддаётся внезапному искушению: отомстить за всех них. Не для того он добирался из такой дали. На него рассчитывают в другом деле.

Жозеф тянет руку к полке сразу за головой капитана, чуть касается волос и берёт золотые часы на цепочке вместе с маленьким мешочком зелёного бархата. Он выпрямляется, последний раз прислушивается к дыханию Лазаря Гарделя. Потом бесшумно выходит в коридор. Закрывает дверь.

Часы и мешочек лежат у него в кармане.

На палубе «Нежной Амелии» ни души. И на причале – ни звука. Моряки гуляли всю ночь. Они спят. Несколько дней стоянки в Лиссабоне перед бесконечным плаванием – последний шанс потратить свои авансы. Они вернулись из трактира насквозь пропитанные португальским вином и приткнулись где попало. Из шлюпки над головой Жозефа торчит нога, на палубе валяется мятая шляпа. Даже корабельный кот лежит на спине как пьяный, посреди лужи.

И только Жозеф шагает прямо. Он точно знает куда. В животе у него лишь стакан молока и ломоть хлеба, которые он проглотил много часов назад. Вместо того чтобы уносить после содеянного ноги, он неторопливо подходит к грот-мачте.

Смолёный трос свернулся перед ним на палубе, точно удав. Жозеф узнаёт в нём шкот грота, самого большого паруса. Он толщиной с его руку, совсем новый и только что смазан дёгтем – приготовлен, чтобы поставить его завтра. Его перекинули через блок на самом верху мачты и скрутили на палубе. Жозеф берётся за конец. Он садится верхом на пушку у правого борта и взглядом распутывает лабиринт канатов, тросов и вант, натянутых над головой, как лианы в джунглях. Он не спешит.

Вдруг его взгляд замирает. Он нашёл что искал. Стеньгу, которая должна продолжить грот-мачту, подняли наверх, но ещё не установили на место. Работы прервались на ночь. Жозефу это на руку: он спрыгивает с пушки, залезает по вантам на несколько метров вверх и там связывает шкот от грота с другим канатом потоньше, который уходит в систему блоков. Затем он спускается и вяжет на конце петлю.

Жозеф просовывает в петлю обе ноги.

Затягивает скользящий узел на лодыжках.

– Вот так, – улыбается он. – Вот так!

Он снова смотрит наверх, чтобы убедиться, что не ошибся в тонкой механике своего плана. Его взгляд долго блуждает в вышине. Он раз за разом повторяет расчёты. Потому что этот мальчишка тринадцати с половиной лет не сошёл с ума, как можно подумать, глядя на его последние действия и в особенности на то, что случится в ближайший миг.

Не развязывая ног, он придвигается ближе к грот-мачте. Проверяет, хорошо ли застёгнут правый карман, где лежат часы и бархатный мешочек капитана. Вдыхает поглубже, как ныряльщик перед прыжком со скалы.

Затем выхватывает нож, выбирает один из натянутых вдоль мачты канатов и перерезает его разом.

Вверху с грохотом срывается огромная деревянная махина: это падает стеньга, увлекая за собой десять метров троса. Над Жозефом скрипят блоки. Вдруг чёрная пеньковая змея у его ног со свистом распрямляется.

Мгновение спустя Жозеф уже вздёрнут за щиколотки. Он едва не разбивается о шлюпку и взмывает над палубой вниз головой.

Он прижимает руки к груди и готовится к удару, подскочив на пятнадцать метров, как по щелчку хлыста. Перекувыркнувшись в воздухе, он без единого крика летит вниз, вновь натягивая трос.

И второй раз.

И, гораздо слабее, третий.

Всё снова стихает. Стеньга попросту пролетела вниз сколько-то метров и зависла в воздухе. Но, падая, через систему блоков вздёрнула вверх Жозефа.

Кот Геракл перевернулся в ромовой луже: ему что-то послышалось. Дурной сон? Или мышь? Но он уже засыпает снова.

Жозеф тихо качается вниз головой среди вант, в чёрном небе.

Всё превосходно.

В церкви Санта-Мария де Белем трижды бьёт колокол. Вдруг Жозефу приходит мысль, что, если всё пойдёт как задумано, он ещё долго не услышит церковного звона. Это, возможно, единственное, о чём он жалеет. Колокола и горячий хлеб. И ещё шум ветра в листве. И лесная прохлада летом, на опушке. И журчание дождя в водосточных трубах. Вот и всё, чего ему будет теперь не хватать… Может, ещё того, как поднимается от солнца пар над мокрой черепицей. Цокота подков по ночной мостовой… Может, он будет скучать об этом. Но об остальном – ничуть.

Нет. Ничуть.

Потом, если всё удастся, ему останутся только крики бакланов, а позже – скрип судна в океане, а ещё позже – шёпот африканских лесов. И это только начало.

Жозеф Март висит на канате и улыбается сам себе, точно юродивый.

Под занавески сочится дневной свет. Капитан Гардель неподвижно стоит в каюте напротив двери. Он задумчиво разглядывает висящий крючок.

– Боже.

Не разлепив до конца левый глаз, он пожёвывает язык, будто катает во рту леденец.

– Господи.

Гардель только проснулся. Он уверен, что вечером запирал дверь на крючок.

– Господи боже…

Он оборачивается проверить каюту, как вдруг в деревянную дверь трижды стучат со всей силы. Кто посмел?

Гардель распахивает дверь.

– Капитан…

На пороге стоит его старший помощник Вожеланд, весь белый. Из-за бессонной ночи, но главное – из-за того, что только что обнаружил.

– Капитан, взгляните скорее.

Гардель не шелохнулся.

– Взгляните… там, в вантах грот-мачты.

Капитан широким движением отодвигает Вожеланда и выходит из каюты. Миновав двенадцать ступеней, он поднимается на залитый солнцем ют. Пряча глаза под ладонью, он медленно привыкает к белому утреннему свету.

Вокруг него на палубе, верхом на реях или цепляясь за выбленки между вантами, три десятка матросов пристально глядят в небо. Они даже не заметили появления капитана. Гардель запрокидывает голову, ища глазами, на что они смотрят. И обнаруживает Жозефа, висящего в синей куртке на фоне белого неба, словно застывшая на конце троса капля.

Две чайки пролетели, едва не коснувшись его.

– Откуда он взялся? – бормочет капитан.

– Он тут и был.

– Я спрашиваю, откуда вы его выловили.

– Мы не вылавливали. Он сам так повис.

– Ногами вверх?

– Да.

– Кто он такой?

– Никто не знает. Ему лет тринадцать. Или четырнадцать.

– И что с того? – спрашивает капитан.

– Он лёгкий. Может, ветер дунул, – высказывает предположение матрос, которого товарищи тут же толкают в бока, чтобы помалкивал.

Капитан снова пожёвывает язык. Приложив правую ладонь ко лбу козырьком, он переводит взгляд выше. Смотрит, моргая, на вершину мачты и говорит:

– Позвать Пуссена.

Вожеланд оборачивается и кричит:

– Позвать Пуссена!

Слышно, как по толпе матросов проносится: «Пуссен!», «Пуссен!».

Кто-то свешивается в люк, ведущий на нижнюю палубу, и тоже кричит:

– Пуссен!

Потом поднимает голову и сообщает:

– Он идёт.

Паренёк вверху, кажется, спокоен. Он висит вниз головой и улыбается, когда рядом пролетает птица. Иногда стряхивает с куртки невидимое перо.

Наконец из люка показывается голова Пуссена. Он вылезает на палубу. Роста Пуссен небольшого, но каждое плечо у него как пузатая бочка, а в ухватистых руках запросто поместится пара кур из тех, что клюют что-то на корме. Направляясь к капитану, он бросает один беглый взгляд на подвешенного за ноги мальчика и второй – на верхушку мачты.

Похоже, увиденное не удивило Жака Пуссена. За свою плотницкую жизнь он чего только не повидал. Однажды на голландском судне сорвало парус, а вместе с ним улетел юнга, повиснув на одном канате. Малец два дня летел за кораблём как воздушный змей, пока ветер не стих.

Когда на памяти десятки таких случаев, вид болтающегося между вант паренька не слишком впечатляет.

– Что стряслось там наверху? – спрашивает капитан Пуссена.

– Стеньга упала. Наверное, лопнул трос.

– И по-вашему, это обычное дело? – продолжает Гардель.

– В шторм, когда волны лезут выше птиц, такое может случиться…

– Но?

– Но в августе, в защищённом порту, когда вода плоская, как ломоть ветчины, такое невозможно.

Гардель поднял бровь.

– Как ломоть ветчины?

– Да.

– Невозможно?

– Да.

– Но это случилось.

– Действительно.

Он оглядывает Пуссена, который спокойно пожимает своими борцовскими плечами.

– Скажите, Пуссен, – продолжает капитан, – если вы не в состоянии предотвратить то, чего случиться не может, что мне ждать от вас, когда случится всё то, чего не может не случиться?

Пуссен, скрестив руки, молчит. Гардель резюмирует:

– Словом, можете мне объяснить, на что вы вообще нужны?

– Ни на что, – отвечает плотник. – Прямо сейчас я вам совершенно ни на что не нужен.

– Как, простите?

– Я прибыл вчера. Ночь я провёл в трюме, закрепляя бочки с солёным мясом, чтобы они не укатывались. Но это всё. Напомню, что мой товарищ по ремеслу Бассомпьер, спустивший этот корабль на воду в Ла-Рошели, перед самым отплытием скоропостижно погиб вместе со своим подмастерьем, и то, что вы вчера нашли меня в Лиссабоне ему на замену, – это чудо.

– Чудо?

– Чудо, – скромно повторяет Пуссен.

– Чудо?

– Притом настолько удивительное, капитан, что я бы на вашем месте заподозрил неладное.

Гардель хмыкает. Этот человек только взошёл на корабль, а уже его раздражает. Он бы выкинул его за борт прямо в порту, зашив в рубашку вместе с парой двенадцатифунтовых ядер.

Но он знает, что хороший плотник – самый ценный человек на борту. Посреди океана Гардель отдаст десять своих моряков за жизнь плотника. Потому что какой толк от образцовой команды и драгоценнейших товаров, если судно спит на дне морском, а между палуб гуляют косяки сардин да рыб-клоунов?

Старпом Вожеланд, следивший за Жозефом не отрываясь, всё силится понять. Он косит. С тех пор как один из блоков прилетел ему прямо в лицо, у него не хватает глаза. Летающие во время манёвров блоки так опасны, что их ласково прозвали вдоводелками.

– То есть получается, что мальчик шлялся по палубе и зацепился ногами за шкот от грота в тот самый миг, когда стеньга свалилась с верха мачты?

– Всего-навсего, – отвечает Пуссен.

– Невероятно, – говорит Вожеланд.

– Да, невероятно, так я и сказал.

– Уберите его, – велит Гардель.

Вожеланд вздрагивает. В каком смысле убрать?

– Я сказал: уберите его с этой мачты. И бросьте портовой полиции, чтоб его на кнехт намотало! Не люблю шатунов. И все за работу.

Вот что беспокоит Гарделя. Стоянка в Лиссабоне затянулась. Они и так потеряли три дня в Ла-Рошели из-за той странной смерти плотника Бассомпьера с подмастерьем. Капитан опасается бегства матросов. Пока они не отошли от берегов Европы, некоторые из них ещё могут бросить его втихую. Он набирал их по одному, со всеми возможными уловками. Нельзя, чтобы они разбежались.

– Поторапливайтесь, Вожеланд. Мы отчаливаем.

Пуссен, поклонившись, уходит.

В ту секунду, когда капитан поворачивается, чтобы вернуться в каюту, и за миг до того, как толпа моряков начнёт разбредаться, что-то ударяется о палубу с металлическим, похожим на выстрел стуком.

Гардель застывает.

Что-то выскользнуло из куртки паренька там, наверху, спикировало вертикально вниз в полной тишине и разбилось у ног собравшихся.

Высокий матрос подбежал взглянуть.

Вожеланд подходит к леерам. И кричит ему:

– Что там такое?

Молчание.

– Это часы капитана!

Лицо Гарделя, вполоборота к корме, каменеет.

– Что он сказал? – спрашивает он.

– Это ваши часы, капитан.

Но матрос поправляет:

– Были ваши часы!

То, что он держит в руке, действительно напоминает уже не часы, а скорее круглую шкатулку для пилюль, набитую осколками и металлическим ломом.

Гардель спускается к нему по лестнице, приставленной к перилам юта. Он вырывает из рук матроса часы и вглядывается в гравировку. Да, это они. Золотые часы, которые он купил почти четверть века назад, после своего первого плавания к берегам Гвинеи. И с которыми никогда не расставался. На крышке видны его инициалы, три крупные английские литеры.

Лазарь Бартоломей Гардель семнадцать раз ходил через Атлантику по знаменитому треугольнику, перевёз тысячи рабов, тонны товаров. В этом ремесле он главный долгожитель. Часы пережили шторма, мятежи, пиратские набеги, грабежи, войны, портовых воров из Нанта, Кингстона и Бристоля, и вот болтающийся на крючке тринадцатилетний сосунок разбил их на столько кусочков, сколько островков рассыпано в Карибском море.

Гардель закрыл глаза, он даже не взглянул на Жозефа. Он сжимает в кулаке то, что осталось от часов. Весь экипаж наблюдает за происходящим: так смотрят на пожар, когда тушить его уже слишком поздно.

Тогда, будто этого мало, из кармана Жозефа падает второй предмет. Он легче, так что летит медленнее, кружась в воздухе. И едва не задевает висящую над палубой шлюпку. Все с тревогой следят за ним, словно в замедленной съёмке, – все, кроме Гарделя, который открывает глаза, лишь когда предмет ударяется о палубу у самых его ног. Бархатный мешочек раскрывается, и множество сверкающих камушков катится по доскам.

На этот раз над толпой поднимается лёгкий шум. Одно-единственное слово облетает моряков. Кто произнёс его первым, неизвестно, однако оно из тех слов, услышав которое, невозможно удержаться, чтобы не повторить его, и все эти люди, никогда не владевшие ничем, кроме гамака, ножа да тиковых портков, произносят его обстоятельно, будто на короткий миг тоже чувствуют себя хозяевами: «Бриллианты».

Да, похоже, что по доскам палубы перед Гарделем рассыпались бриллианты.

С каждым повторённым словом моряки подходят на шаг ближе к мешочку и сверкающим камешкам-брызгам.

Гардель бросается на пол. Он начинает собирать своё сокровище. Экипаж отступает. Никто ещё не видел Лазаря Бартоломея Гарделя в такой позе. Стоя на четвереньках, уткнувшись носом в палубу, он собирает разбросанные камни, один за другим. Видны только седой пучок смятых на затылке волос и полы камзола, подметающие доски. Он всё пересчитывает своё богатство в бархатном мешочке. И наконец встаёт, красный и потный. Он бормочет:

– Это моё. Он взял их у меня, но они мои.

Тут Гардель замечает устремлённые на него взгляды. Что-то в его моряках изменилось. Он чувствует, как там, где раньше был лишь страх, рождаются отвращение и зависть.

Сам не свой, Гардель приказывает:

– Подготовить судно, мы отчаливаем.

Подходит Вожеланд.

– Мы не отдаём мальчишку полиции?

– Нет. Заприте его на корме.

– Мы берём его с собой? Я думал, вы собирались никогда больше не брать юнгу на борт, – говорит Вожеланд, пока остальные наконец расходятся.

Гардель отвечает не сразу. Он стискивает зубы.

Действительно, он уже давно не нанимает на корабль детей. Но не из этических соображений и не из милосердия. Просто он заметил, что на подходе к Африке юнги заболевают и больше ни на что не годятся. Притом мальцы эти чудовищно живучие, они не умирают. А потому дорого обходятся в пересчёте на пресную воду и гороховый суп. Старые матросы, когда схватят лихорадку, по крайней мере мрут поскорее, чтобы не доставлять хлопот.

– Так что, капитан? Вы его оставите?

– Кто вам сказал, что я его оставлю? Я только велел запереть его под моей каютой. Поторапливайтесь, Вожеланд, пора сниматься с якоря.

Он поднимает взгляд на вдруг пробежавшие по небу облачка.

– И это не я приказываю – это ветер.

Если смотреть сзади, своим балкончиком и фонарём «Нежная Амелия» напоминает не корабль, а скорее постоялый двор на воде. Это её корма. Вся она светлая и изысканная. Высокие окна капитанской каюты, деревянные буквы названия судна, выкрашенные красным. Между окон с крестовинами вырезаны ложные колонны. Так и ищешь глазами горшочки с настурциями и геранями или развешенное на балконе бельё.

Но прямо под теми покоями замечаешь два других окошка с закрытыми ставнями. В каждом ставне вырезано по дырке с игральную карту: это отдушины в мрачной комнатушке прямо под капитанским полом. Однако из-за августовского зноя ни глотка свежего воздуха через них не залетает. Всё равно что в мышиную норку из печи булочника. Но в то утро Жозеф, запертый на два замка, по крайней мере может прижаться к ним ухом или глазом, чтобы понять, что творится на борту.

Его бросили сюда. Отобрав куртку, жилет и рубашку. Он прислоняется голым плечом к решётке окна и слушает гул судна.

Поначалу доносятся крики чинящих мачту матросов, стук мушкелей, шум от загружаемых бочек с водой, тюков тканей, свежих припасов. Сквозь щели в досках Жозеф чувствует запах скверного табака, только что купленного мешками на бразильских судах, идущих через Лиссабон. Он представляет, как наверху идут последние приготовления, как марсовые кричат от натуги, взобравшись на мачты и реи и ставя паруса. Как скрипят блоки, когда поднимают за кормой маленькую шлюпку. Жозеф даже видел, как её тень скользнула по ставням. Теперь, должно быть, намокшее днище покачивается над фонарём и с него капает вода.

Наконец раздаются два слова. Те, с которых всё начинается:

– Отдать швартовы!

Тут Жозеф чувствует, как корабль трогается с места. Как он медленно отходит от пристани. Он прижался глазом к дырке, чтобы видеть, как удаляется берег. Жозеф замечает толпы рыбацких судов, снующих в устье реки, потом вода темнеет и синеет разом: океан! Он смог протиснуть в дырку ладонь и поймать чуть-чуть брызг. И только тогда – убедившись, что он в пути, слизнув с пальцев морскую соль, – он наконец спокойно ложится на пол и засыпает.

Матроса, который удаляется от Гарделя, зовут Авель Простак. Ему девятнадцать. Он весь зарделся от оказанной ему чести: приказ от самого капитана! Дело в том, что Авель новенький на судне. Он никогда не заплывал дальше речки, в которой ловил в детстве шапкой лягушек. Он из тех, у кого в волосах ещё торчит солома.

Всю жизнь ему не везёт. Скудный домишко, в двенадцать лет – смерть родителей и продажа фермы за тысячу ливров, всякие глупости, в которых он искал утешения, и вот он безграмотный, без гроша в кармане, и единственная радость – старшие сёстры, которых он обожает и которые живут коровой и двумя козами на острове Ре, среди дюн.

Однако в последние дни жизнь его определённо меняется… Сначала эти господа в трактире «Красный кот», на рассвете. Их было двое, и они решили заплатить по его долгам за карты и выпивку, тогда как у него в карманах было пусто и трактирщик грозился упрятать его за решётку.

Чудо. Два господина, которые держат его за плечо и говорят с ним так ласково. Они ругают трактирщика за то, что тот не умеет распознать честного парня.

Говорят, что он, Простак, на вид крепкий малый. И они убеждены: его ждёт большое будущее.

– Это сразу видно… По взгляду. В тебе, мой мальчик, есть тяга к большему.

Ему только и нужно, что подписать вот тут, внизу. Они расплатятся за него, а ещё предложат работу, и он повидает дальние края…

– Разве ты, Авель Простак, не мечтал о странствиях?

Пусть он скорее подпишет, прямо здесь, и они угостят его ещё стаканчиком, чтобы отпраздновать его новую жизнь. Ведь теперь перед ним – все возможности.

Авель Простак подписывает. Он обнимает их, плача от умиления. Он нанят. Ему сразу же дают двадцать серебряных. Он слышит, как они звенят в кармане жилета при каждом шаге.

А через час он видит корабль, шире и выше церкви в его деревушке. Ещё совсем рано, но на пристани Ла-Рошели уже собрались зеваки посмотреть на судно. Простак не может поверить, что это великолепие – для него. Когда он поднимает глаза на три увитые тросами мачты, голова идёт кругом. Ему выдают гамак, который нужно подвесить в носовой части. И говорят, что до отправления два часа. Так скоро? У него не хватит времени проститься с сёстрами, но его убеждают: пусть он представит, с какой гордостью они встретят его после, когда он придёт с полными руками подарков…

И очень скоро «Нежная Амелия» выходит на простор кормой к солнцу, раздвигая сияющую утреннюю пену: точно дама в белом платье идёт через пшеничное поле.

Разумеется, весь переход от Ла-Рошели до Лиссабона Авель Простак проболел. Морской болезнью. Помирал от неё в Бискайском заливе. Отчего, вероятно, особенно много думал о сёстрах с их коровой, о двух козочках среди песчаных дюн. И потому так много сморкался, прячась в гамаке, подвешенном под баком. Но теперь они отчалили по-настоящему, всерьёз, и вот капитан уже доверил ему поручение.

Перед ним – все возможности.

Котёл для экипажа кипит на плите. Кок бросает в него капусту, рубя её на четвертинки мачете, прямо на руке. Он не в курсе, что вообще-то на корабле, несущемся во всю прыть по бурному морю. К нему подходит Авель Простак.

– Я по поручению капитана.

– Как тебя звать?

– Авель Простак.

Кок темнокожий. Говорит он со страшным английским акцентом. Когда он улыбается, щёки вдруг округляются, как у поющих лягушек в брачный сезон.

– Ты, Простак, из сухопутных?

– Из кого?

– Сухопутных.

– Да, это мой первый раз.

– «Красный кот» или «Альбатрос»?

– Что?

– Они тебя в «Красном коте» подобрали или в кабачке «Альбатрос»?

Простак улыбается, решив, что его история так хороша, что её уже пересказывают.

– В «Красном коте». Кто вам рассказал?

– А у меня первый раз был в «The Old Tower» в Ливерпуле, десять лет назад. На узкой улочке, где даже двум крысам не разойтись иначе, как друг по дружке.

Кок громко хохочет.

– Точно как ты: голова пустая, карманы не лучше.

Он откладывает мачете, вытирает мокрые руки и встаёт.

– Ну, Простак, меня зовут Кук.

Он протягивает ему правый локоть, как делают все повара мира, и Авель неловко пожимает его.

– Здравствуй, Кук.

Приветливый голос, английский акцент, открытый взгляд Кука… Из-за всего этого Авель Простак даже не понял, что́ ему только что объяснили: в Ла-Рошели он попался в ловушку и половину экипажа набирали так же, как его, – ловили на удочку лести, долгов и отчаяния. Ведь разве согласится кто по доброй воле на подобное плавание?

Кук разглядывает его.

– Так что тебе нужно?

– Капитан ищет одежду воришки, – объясняет Авель. – Она ему понадобилась.

– Зачем?

Авель пожимает плечами. Он понятия не имеет – просто выполняет приказ.

– Я выиграл её в кости у Роландо, – говорит Кук.

– Знаю. Я был там.

Кук делает вид, что раздумывает, но у него нет ни малейших сомнений в том, как придётся поступить. Он слишком хорошо знает капитана.

– Забирай, – говорит Кук. – Синий свёрток рядом с дровами, сбоку от котла.

Авель берёт ком одежды и суёт себе под мышку. Кук продолжает:

– В любом случае, я попытался в них втиснуться – бесполезно. Куртка если и налезет, то только как носок.

Авель взглядывает на кока и переспрашивает с улыбкой:

– Но…?

– Sock.

Кук улыбается в ответ. Он не толстый, но пухлый, как цыплёнок для воскресного ужина. Чтобы обернуть его фигуру целиком, понадобится три такие куртки.

– Погоди, парень. Ты куда?

– Иду к капитану.

Авель замер на месте. Кук преградил ему путь.

– А рыба?

– Какая рыба?

Тут Авель Простак чувствует, как под мышкой у него что-то ёрзает. Он разворачивает свёрток из одежды и видит двух дорад. Они так тёрлись чешуёй о куртку, что в ней теперь будто серебристое гнездо. Кук забирает рыбу. И рассовывает по карманам фартука.

– Это для хозяйского ужина. Надо пользоваться, пока есть свежее. Во время перехода почти не рыбачат. Через месяц мы все будем молиться, чтобы чайка упала в котёл, – глядишь, хоть мясо в супе появится.

Середина ночи. Каюту, где заперт Жозеф Март, освещает лампа Жака Пуссена. Входя, он приветствовал Жозефа так, будто не ожидал его здесь увидеть.

Пуссен оставил Авеля Простака караулить у двери и теперь делает замеры длинной линейкой. Снаружи ветер и волны стихли. Корабль скользит в ночной тиши.

– Что вы делаете? – спрашивает после долгого молчания Жозеф.

– Высчитываю, сколько у меня уйдёт древесины, – отвечает Пуссен.

На самом деле он мог бы начать работы и с другого конца судна, но ему любопытно поглядеть на этого паренька, необъяснимым образом повисшего вниз головой на мачте, будто летучая мышь с полными карманами бриллиантов.

– Сколько древесины уйдёт на что? – спрашивает Жозеф.

– Это тебя не касается.

– Я слышал, вы сказали, что прежний плотник умер…

На сей раз Пуссен останавливается. Он смотрит на Жозефа, который сидит на полу, обхватив руками колени.

– Да, – отвечает Пуссен, – умер за несколько дней до отплытия. Его звали Клеман Бассомпьер. Его нашли в порту Ла-Рошели вместе с его подмастерьем.

– С подмастерьем?

– Которому было пятнадцать.

Пуссен присаживается, ставит лампу, поднимает стекло и начинает править фитиль, не гася огня.

– Они явно работали без продыха. Я знаю, о чём говорю. Судно не новое. Они весь остов собрали заново, заменили мачты, реи, перестлали нижнюю палубу. Даже обили корпус целиком…

– Зачем?

– Против червей с гвинейского побережья, которые дерево грызут. Одна только обивка медью должна была стоить двадцать тысяч ливров. Всё доделано. Они даже обмазали медь дёгтем. Славная работа.

Пуссен ставит стекло обратно и смотрит на Жозефа.

– Говорят, будто они напились, – продолжает он, – и упали в порту со сходней. Я в это не верю. Как и в мальчиков, повисших на рассвете в вантах…

Наверху судовой колокол бьёт четыре раза. Это сигнал к смене вахты. Одни моряки встают. Другие наконец ложатся. Вахтенные меняются, чтобы постоянно следить за курсом.

– Ну а во что вы тогда верите? – спрашивает Жозеф.

– Я не верю ни во что. Я стараюсь, чтобы корабль плыл мачтой вверх. Мне и этой заботы хватает.

Пуссен бормочет ещё что-то, чего Жозеф не разбирает, и поднимает лампу над головой.

– Какого, по-твоему, размера эта каюта?

– Не знаю, – отвечает Жозеф.

– Меньше, чем у капитана над нами. Двадцать четыре квадратных метра от силы. Сколько невольников тут можно разместить?

– Одного. И то много.

– Чего?

– Одного невольника, – повторяет Жозеф. – Меня.

– Ты знаешь, куда мы направляемся?

– Да.

– Этой зимой здесь, между переборками, их будет восемьдесят. Только женщины и дети. Ещё сотня женщин – на нижней палубе по соседству. И триста двадцать мужчин в носу, перед грот-мачтой.

– Я знаю, – вставляет Жозеф.

– Итого пятьсот.

– Знаю.

Но он знает, что знает не до конца. Эта огромная тень будет висеть над ним весь путь. Он только что попал на борт плавучей тюрьмы, на невольничье судно, которое идёт загрузиться под завязку на побережье Африки, но Жозеф делает вид, будто на борту будут одни только бочки с сахаром да мешки с кофе.

С самого начала он старается не думать о другом. Он здесь с единственной целью. И ничто его не отвлечёт.

– Чтобы уместить сюда восемьдесят женщин, – продолжает Пуссен, – я должен соорудить два помоста шириной по десять футов, вроде балконов с каждой стороны. Здесь и по всей нижней палубе невольников будут укладывать в два слоя.

И, чтобы не казалось, что он расчувствовался, Пуссен прибавляет холодно:

– Вот на что уйдёт древесина.

Жозеф таращит глаза. И так-то под потолком едва можно распрямиться. А с этими помостами придётся всё время лежать между досок.

– Семьдесят сантиметров в высоту, – говорит Пуссен, словно читая его мысли. – И так много месяцев пути.

– Это не мои заботы, – отвечает Жозеф. – Кто забрал у меня куртку?

Плотник слишком хитёр, чтобы поверить в такое безразличие. Он подносит лампу к лицу юноши.

– Зачем ты пришёл сюда, малыш?

– А вы? – отзывается голос за спиной плотника. – Признавайтесь, Пуссен. Что вы здесь делаете?

Пуссен оборачивается. Он приветствует кивком вошедшего капитана.

– Я делаю замеры. Нам не хватит дерева.

– Вы как-нибудь выкрутитесь, – отвечает Гардель. – Разберите шлюпку с лодкой, если надо. И курятник. Ну а теперь вы сию же секунду выйдете отсюда, клянусь штыковым узлом! И лампу оставьте.

Плотник ставит лампу на пол и спокойно идёт к двери.

Жозеф смотрит в полумраке на лицо Гарделя. Он только что заметил в глазах капитана искорку, которую и ждал.

Кое-что изменилось.

Дверь хлопает. Слышно, как задвигаются три засова.

Гардель кидает Жозефу ком одежды, потом наваливается спиной на дверь, сунув большие пальцы в карманы жилета.

– Тебе повезло: я отыскал твои вещи.

– Спасибо.

– Размер маловат, но хлопок хороший. Бортовой врач мог бы наделать из них бинтов. А кок хранил там рыбу.

– Ничего страшного, – говорит Жозеф. – Это на память.

Гардель улыбается:

– К слову о памяти: запах не скроешь так запросто. Рыба – тварь скользкая, зато вонь от неё стойкая. Иглу с нитками я положил обратно в карман. Придётся тебе подлатать куртку.

Жозеф берёт с пола одежду и разворачивает. Смотрит на отпоротую ткань, переводит взгляд на Гарделя – тот смеётся.

Лампа освещает капитана только по плечи. Головы не видно. Будто её отрубили и она теперь посмеивается откуда-то сверху.

Наконец Гардель подходит ближе. Он приседает и шепчет:

– Скажу тебе один секрет…

Жозеф пытается отвернуться, но капитан хватает его за подбородок и шепчет совсем близко:

– Никогда никого нельзя недооценивать. Вот тебе маленький совет, хоть он уже и не пригодится. Меня зовут Лазарь Бартоломей Гардель…

Он повторяет Жозефу прямо в ухо:

– Лазарь Бартоломей Гардель, слышишь? Вся шпана от Нанта до Сан-Доминго разбегается, услышав это имя, а ты, значит, ничего не боишься?

Жозеф молчит.

– А я, наоборот, хотя даже имени твоего не знаю и на вид ты – пустое место, поступил так, будто ты гений, будто ты бог воров.

Он повторяет:

– Бог воров, слышишь? Никого нельзя недооценивать.

Капитан встаёт, стряхивая пыль с одежды.

– И я поступил правильно. За что получу камней и золота больше, чем ты весишь.

Он спрашивает:

– Откуда у тебя тот листок?

– Какой листок?

– Кончай.

Молчание.

– Если я скажу, что вы со мной сделаете?

Гардель орёт:

– Отвечай! Откуда листок?

Жозеф и не думал недооценивать капитана. Он знает, что под черепом у этого человека хватает и пороха, и искр. Взрыв не за горами.

– Я его нашёл в Амстердаме, – говорит он, – год назад, в вещах одного моряка.

– Что за моряк?

– Самюэль Браамс. Покойный.

Гардель и бровью не ведёт. Однако Жозеф знает, как подкрепляет это имя завещание Люка де Лерна.

– Самюэль Браамс? Почему ты так уверен, что он мёртв?

– Я сам его закапывал.

– Это ничего не значит.

Жозеф поднимает бровь. Гардель продолжает:

– Браамс – он как его наставник, Люк де Лерн. И как наставник Люка – Чёрный Барт. Никто из этих троих не умирает. Двадцать раз их головы прибивали на входе в порты по всему миру. Двадцать разных голов, подвешенных за волосы, с выведенным крупными буквами именем, чтобы отбить у пиратов охоту им подражать.

Жозеф слушает Гарделя, тот заканчивает мысль:

– Настоящий Люк всегда возникает в тумане опять, под четырьмя мачтами своей шхуны…

– Он мёртв.

– Откуда ты знаешь?

– Я наводил справки.

– Зачем?

– Как и вы. Чтобы разгадать текст.

– Ну и? – спрашивает Гардель, стараясь не выдать любопытства.

– Ну и я продвигаюсь.

– В чём же, например?

Жозеф пару секунд медлит, потом рассказывает:

– Самюэль Браамс тридцать лет был старшим помощником Люка де Лерна. В конце концов их вдвоём схватили…

– Я всё это слышал, не утруждайся.

Гардель направляется к двери. Жозеф говорит быстрее:

– Люка англичане повесили в Барбадосе, но Браамса отпустили в обмен на то, что он выдаст имена десяти пиратов и где те скрываются.

– Всё это, малыш, я знаю и так.

– Но это ложь.

Капитан останавливается.

– Самюэля Браамса не отпускали, – объясняет Жозеф. – Он сбежал. Англичане решили раструбить, будто он предал друзей. Чтобы свои же его устранили.

– И что?

– Это сработало. Его прикончили в Амстердаме, когда он пытался снарядить корабль. Убийцы при нём ничего не нашли. Хотя Браамс собирался плыть за сокровищем Люка де Лерна.

– А ты?

– Я случайно оказался рядом. Мне сказали закопать его, а вместо оплаты забрать сапоги.

– Его сапоги?

– Да.

Гардель пожёвывает язык. Зажмуривает один глаз. Всё идёт не так, как он предвидел.

– Ты… Ты нашёл это в его сапогах? – спрашивает он, помахивая запиской.

– Да.

Капитан разворачивает листок и молча на него смотрит.

– Как тебя звать? – спрашивает он, подняв глаза.

– Жозеф Март.

– Так значит, ты, Жозеф Март, полагаешь, будто сможешь что-то здесь разобрать?

– Да. Со временем.

Капитан отходит на шаг, в тень. Ворчит что-то неразборчивое.

Входя в каюту, он думал разделаться с мальчишкой и остаться с этим обещанием клада один на один. Но он помнит своё золотое правило: никого нельзя недооценивать.

Жозеф Март уже год корпит над запиской Люка. Какую-то часть пути он прошёл. А вдруг он и правда тот самый бог воров? Так лучше сперва воспользоваться божком, прежде чем сбросить его с небес.

Рядом с ним Жозеф, не отрываясь, глядит на лампу. Каждое сказанное им слово могло привести к краху. Многие думают, будто искусство лжи – это искусство правдоподобия. Это не так. В самое неправдоподобное верится легче всего. Мог ли Жозеф нарочно придумать, будто нашёл завещание Люка де Лерна в сапогах покойника? Слишком нелепо, чтобы не быть правдой. И Гардель поверил.

Дверь закрывается. Капитан унёс лампу с собой. Оставшись один в темноте, Жозеф радуется тому, что жив. В его положении это уже немало. Свернувшись, он снова обнимает колени и дрожит так, будто только что перешёл бездну, балансируя на проволоке.

Следующим утром, на рассвете, дверь распахивается. Это Вожеланд, старпом.

– Морское дело знаешь?

– Немного.

– «Немного» – не ответ.

Вожеланд глядит на него искоса. Единственным глазом.

– Так знаешь морское дело или нет?

– Знаю, – отвечает Жозеф.

– На выход.

– Я?

– Твоя вахта – правый борт. Найдёшь Абсалона. Он на носу с врачом Паларди. Он даст тебе работу. А лично я перестаю понимать приказы капитана.

– Есть хочется, – говорит Жозеф, натягивая зашитую за ночь куртку.

– Не время ещё. Подождёшь.

Жозеф выходит, минуя Вожеланда, поднимается на один пролёт к офицерским каютам, потом ещё, по лестнице напротив.

И вот он наконец под небом с парусами, среди моря и ветра. Двадцать пять сияющих полотен. Он озирается кругом. Как будто в монастыре или женском пансионе вывесили на солнце все простыни. Три тысячи квадратных метров крепко натянутой парусины. И огромный белый флаг торгового судна реет над кормой. От ветра, от брызг взрываемой носом воды, от криков последних береговых птиц не замечаешь, как скрипят корпус и мачты. На этот корабль ушёл целый лес. Дубы, вязы, тополи – тысячи деревьев пересекают теперь океан.

«Нежная Амелия» насчитывает тридцать пять метров в длину и восемь в ширину. Жозеф ступает на шкафут – мостки, настеленные рядом с висящей над палубой шлюпкой. Кажется, он прекрасно знает судно. Жозеф поднимает взгляд к небу. Вверху, на тридцатиметровой высоте над уровнем моря, матрос сидит на мачте, точно комар на залитой солнцем простыне.

Жозеф замечает на баке двоих, о которых говорил Вожеланд. Он замедляет шаг. За их спинами виднеются плечи и волосы носовой фигуры, вырезанной из ореха и выкрашенной в неаполитанский жёлтый. Она изображает четырнадцатилетнюю Амелию, единственную дочь Бассака, летящую в ночной рубашке над волнами. В честь неё корабль и назван «Нежной Амелией».

Двое судовых офицеров смотрят, как приближается Жозеф.

– Это ты Жозеф Март? – спрашивает Абсалон.

– Я.

– Мы уже познакомились с твоей макушкой, пока ты болтался ею вниз, – шутит второй, разглядывая его.

– Кажется, у вас есть для меня работа.

– Пуссен говорит, ты неплохо смыслишь в его ремесле.

Жозеф не отвечает. С чего бы плотнику это выдумывать?

– Пока что поработаешь с ним.

– Мы будем у берегов Гвинеи меньше чем через два месяца. Нужно подготовить судно.

– Там работы хватает, – зачем-то прибавляет стоящий рядом врач.

– Спускайся. Плотник внизу.

В знак прощания Жозеф приставляет ко лбу большой палец, будто касается невидимого козырька. Он спускается с бака, скользнув на палубу через широкий открытый люк. И успевает услышать, как за его спиной те двое перекидываются замечаниями:

– Он колдун, не иначе. Как он так выкрутился?

– Не думал, что мы его увидим в живых. Гардель никого не прощает.

Шум рубанка Жака Пуссена перекрывает голоса. Жозеф ныряет в утробу судна.

– Вот и ты, – говорит Пуссен.

С ним ещё двое.

– Иди к тому пареньку с пилой. А то у него ничего не выходит.

Жозеф повинуется. Паренька зовут Авель Простак. И он рад, что ему пришли на помощь. Он не хотел, чтобы его лишали работы, которая его так устраивает. Пиля дерево, он вспоминает о родной земле и забывает наконец про жестокий океан.

Простак с Мартом встают по разные стороны от пилы. И принимаются за дело: по очереди тянут полотно на себя. А когда делают перерыв, слышат, как в трюме прямо под ними плещется в бочках пресная вода. Они переводят дух, вдыхают запах стружки и, встретившись взглядами, снова берутся за пилу.

За несколько дней жизнь на корабле вошла в свой ритм. Все на борту знают, что сейчас – лучшая часть бесконечной дороги, которая приведёт их в Африку, потом к американским островам, а затем назад к берегам Европы.

Их всего сорок. Будь это военный корабль такого же размера, их было бы три сотни. А через несколько месяцев, если всё пойдёт по плану, на борту будет под шесть сотен человек. Так что нужно пока наслаждаться простором и чистым воздухом. «Нежная Амелия» напоминает огромную стройку, которую пока ещё можно исследовать.

Однако матросы не останавливаются ни на миг. Вожеланд следит, чтобы они не выбивались из взятого капитаном адского ритма. Тереть, вощить, смолить, скрести, нести, лезть, вязать, втаскивать, обшивать, стягивать… Вдобавок спать мало, есть плохо, ежесекундно опасаясь наказания: ударов пеньковым канатом по спине.

Капитан решил идти прямым курсом на юг. Он не боится пиратов из Сале и Рабата, которые нападают на суда, проходящие слишком близко к этим пустынным берегам. Некоторые корабли благоразумно огибают их к западу от Канарских островов. Но Гардель не любит идти в обход – и осторожничать тоже. Он держит курс прямо на Африку. Он верит в десятки натянутых парусов, в подбитые медью днище и борта, что ещё ускоряет бег судна. Он верит в скорость.

Чтобы объяснить своё нахождение на свободе, Жозеф быстро разболтал про заключённый с Гарделем уговор. Он сказал всем и каждому, что работает задаром. Бесплатно служа юнгой, что иначе обходилось бы в двадцать ливров в месяц, он таким образом возместит Гарделю более трёхсот ливров к их возвращению во Францию.

Разумеется, это не покроет стоимости часов и уж тем более – нанесённого капитану оскорбления… Потому, раз уж Жозеф умеет читать и писать, Гардель настоял, чтобы тот между вахт вдобавок отрабатывал в штурманской рубке как писарь. Так говорит Жозеф всем подряд. И действительно, каждый день Жозефа Марта видят вместе с Лазарем Гарделем, как они горбятся над судовым журналом среди разложенных карт. Когда капитана вызывают куда-то, Жозеф остаётся работать один.

В остальное время он следует ритму матросских будней. Он знает, что должен раствориться в жизни корабля. Знает, как раздаются привилегии, образуются лагеря, рождается зависть, опасная для всякого моряка. Жозеф работает быстрее и лучше многих, но не забывает нарочно ошибиться, когда надо, чтобы получить свою порцию брани и взысканий. Для того и придуманы юнги, чтобы звать их недоростками и напоминать, когда они ставят паруса, что такой дохляк и кильку не поднимет.

Так что Жозеф старается не выделяться. Когда надо, делает вид, будто попивает горькую, мухлюет в карты, жутко поёт за работой.

Но главный секрет его спокойной жизни в том, что ни одной серебряной монеты не попадает ему в руки. Ни гроша. Это знают все на борту.

А раз денег Жозеф не получает, раз карманы у него всегда пусты, то он и не в счёт. Такова участь всех изгоев, бедняков и поэтов. Чужие глаза смотрят сквозь них, не замечая. Они больше не существуют.

Для моряков Жозеф – как чайка, севшая на ванты, или кот Геракл, задаром гоняющий крыс, а потом греющийся у котла Кука.

Под деревьями двенадцать мужчин – они присели и разглядывают следы на земле. Долгое время они молчат. Только раздвигают траву, чтобы лучше разобрать отпечатки подков. Они хотят понять, чьи это следы и куда ведут.

Одеты они странно: в штаны с золотыми лампасами, шляпы всевозможных видов, форменную одежду всех мастей. У некоторых на плечах накидка, мешок или старое ружьё на ремне, но у многих выше пояса нет ничего, кроме тёмной кожи воинов ашанти, пришедших с холмов близ Кумаси.

Они никогда не заходили так далеко от родных земель, покинутых очень давно. Час уже поздний. Солнце заглядывает под деревья, высвечивая их.

Двое заговаривают. Один очень молод и очень самоуверен.

Он говорит:

– Это донгольская лошадь.

– Нельзя сказать точно, – отвечает другой. – У неё на копытах подковы, как у коней белокожих.

– Я могу сказать точно, – холодно возражает юноша. – Это донгольская лошадь лет четырёх или пяти, с лёгким седоком.

– Хватит, Авоши.

– Одной передней подковы не хватает.

Второй раздражается. Он – главный и на тридцать лет старше. На нём белый пудреный парик, который, по идее, должен добавлять ему солидности. Но сам парик нелепый. Так же, как и его собратья при дворах в Версале и Вене.

Остальные с восхищением оглядываются на Авоши. И правда, на левом переднем копыте нет подковы. Теперь, когда он сказал, они все это видят. Но каким чудом он может узнать возраст и породу лошади, как и вес всадника, по одним только отпечаткам копыт на земле и их глубине?

– Мы догоним её, – невозмутимо говорит главный. – Нужно только пойти по следу, когда стемнеет. А пока что поспим под деревьями.

Он поднимает взгляд на крону, не замечая прямо над собой слившуюся с корой тёмную тень, прижавшуюся к горизонтальной ветке. Альма успела зажмуриться, спрятав ослепительные белки своих глаз.

Дни и ночи она шла по следу Дымки, с луком через плечо. Когда терялась, то слушала своё тело, и оно в конце концов выводило её на след. Её не покидает новая сила, вселившаяся в неё на выходе из долины Изейя. Она помогает всегда выходить на нужную дорогу, а когда хочется есть – добывать пищу.

Порой она не узнаёт себя. Её стрелы за сотню метров попадают в летающих зигзагами мелких чибисов. Когда Альма не охотится сама, она таскает что-нибудь из кладовых диких зверей. Она умеет отличить воду, которую можно пить, от той, что убивает. Вечером она спит на деревьях, днём отдыхает на верхушках скал, чтобы просматривалась даль. А потом идёт дальше.

Она обнаружила этих людей несколько часов назад. А ещё раньше – почуяла в воздухе их присутствие. Она приблизилась к ним, переползая с дерева на дерево по верхним веткам, так что крона под её весом дрожала не больше, чем от вечернего ветерка.

Теперь они устроились в траве прямо под ней. И разворачивают пальцами листья, доставая из них почти прозрачное тесто. Они едят. Говорят между собой на языке, которого Альма никогда не слышала. Она выхватывает только некоторые знакомые слова: «долго», «усталость». И понимает, что они пока не нашли того, что ищут. На траве разложены головные уборы: шапки, треуголки, фетровые шляпы с перьями.

Молодой Авоши чистит ружьё, привалившись спиной к дереву, затем подходит к главному. Он садится рядом с белым париком, похожим на задремавшего подле хозяина зверька. Показалась полная луна. Солнце ещё медлит на горизонте. Авоши молча смотрит вдаль.

Главный раскурил маленькую трубку, сделанную из рога.

Альма – в листве прямо над ними.

– Мы шли целую луну, – говорит Авоши.

– Да, это правда.

На этот раз Альма понимает каждое слово, доносящееся вместе с запахом табака. Это один из языков, которым её научил отец.

– Главный, – продолжает Авоши, – я не понимаю. Ты ищешь много дней, а когда находишь лошадиный след, идёшь не в ту сторону?

– Я иду в правильную сторону. Мы отправимся за лошадью. Возможно, око научились верховой езде.

– Главный, если на лошади ехал око, не нужно за ним идти.

Юноша называет второго «главный», но больше в его речи не слышно никакого уважения. Он говорит с ним как с ребёнком.

– Если идти за ним, – объясняет Авоши, – ты найдёшь только его одного. Но если вернуться по следу туда, откуда он выехал, там может оказаться много других. Нужно найти их гнездо.

Главный нервно выбивает трубку о корень, вытряхивая пепел.

– Гнезда нет, – отвечает он.

Он говорит очень тихо, на языке, который остальные, кажется, не понимают. Он отчитывает юношу.

– Авоши, это ты завёл нас в такую даль. Где невольники, которых ты нам обещал? Из-за тебя мы в конце концов заблудимся. Я приказываю: ты пойдёшь по следу вместе с нами. Многие говорят, что все око давно мертвы. Нужно возвращаться домой, пока мы не дошли до края света.

Его собеседник отвечает не сразу. Он продолжает смотреть вдаль. Альма над ними дрожит, прижимаясь к коре. В какую бы сторону они ни пошли по следам, они найдут тех, кого она любит…

– Послушай меня, – мягко отвечает главному Авоши. – Когда ты отдаёшь приказы в нашей деревне, я подчиняюсь тебе и с радостью умру за тебя.

– Это хорошо.

– Но мы так далеко, что я как будто не слышу твой голос: он остался там. Я напрягаю слух, но совсем тебя не слышу.

Главный поворачивается к нему с тревогой.

– Понимаешь? Ты говоришь, а я не слышу тебя, главный. А потому послушай меня ты. Я прямо сейчас возьму двух людей и поведу их на восток. А ты продолжишь свой путь. Да, возможно, ты схватишь одного. И продашь его на побережье. А плату разделишь со своими восемью людьми. Твоей части хватит, чтобы купить новый парик и дальше позорить им свой народ. Договорились?

Авоши ненавидит всё, что позорит их народ. В его голосе звучит гордость ашанти, веками правивших огромными землями и способных поднять армию в восемь тысяч человек, будь на то их воля.

Главный пробует встать. Авоши его удерживает:

– Не говори им обо мне ничего плохого. Если им придётся выбирать, они пойдут за мной. И оставят тебя здесь одного. А я сейчас сделаю тебе подарок…

Второй с ужасом ждёт продолжения.

– В качестве прощального подарка я позволю тебе встать и сказать мне громко, что я должен взять двух людей и пойти по следу назад. С моей помощью они, быть может, поверят, что ты по-прежнему их возглавляешь.

Альма видит: старший колеблется, дрожащими руками прячет трубку за пояс, поднимает парик, неумело его расчёсывает. Потом удаляется, бросает дрогнувшим голосом своим людям какие-то указания. Двое из них идут к Авоши.

Остальные смотрят.

– Раз ты меня просишь, – говорит Авоши, вставая, – я пойду по следу назад. И отыщу последних око.

Он шагает к главному, берёт его руку в свои и долго жмёт. Кланяется с преувеличенным почтением, так, что лоб касается дрожащих старческих пальцев.

Альма смотрит, как Авоши с двумя другими охотниками удаляется в сторону долины Изейя. Прячась за ветками, она думает про только что услышанное слово «око». Дома это слово попросту означало «люди» и говорилось про их семью, ведь никого другого вокруг не существовало.

Ещё они говорили про пойманных людей. Говорили как про дичь, которую не едят. Альма не понимала, зачем охотиться на них, если они не годятся ни в пищу, ни для тёплого меха. Что они делают с теми, кого ловят?

Она слушает, как оставшиеся шепчутся под её деревом. Похоже, они тихо жалуются друг другу на своего предводителя. Уход трёх охотников посеял среди них сомнения.

Альма боится пошевелиться. В какую сторону ей идти? За Ламом или к долине? Она вспоминает родителей и Сума, которые ещё не знают, что им грозит опасность. Но надеется, что скалы и шипы защитят их.

Альма решила. Она никогда не бросит Лама. Кто, если не она, найдёт его? Кто приведёт его домой? Ни овраги, ни скалы его не защитят. С ним только быстрый бег Дымки.

– Лошадь…

Теперь она знает, как ещё зовут зебру без полос.

– Лошадь.

Она помнит, как назвали её те люди. И, сидя на дереве, в третий раз беззвучно произносит одними губами:

– Лошадь.

Ей предстоит выучить ещё много слов. Жестоких и нежных. И таких, которых она предпочла бы не знать.

Альма оглядывается на ждущий её путь. Смотрит, как мерцает меж листьев луна. И представляет, будто где-то вдали уже виднеется маленькая лошадь.

Вот самая сокровенная тайна великих равнин.

Считается, что лев не охотится, что за него всё делают львицы. Он ждёт их в тени, и, когда они выступают стаей среди трав, мы видим только их. Они застигают добычу врасплох или выматывают погоней, начинают поедать её под палящим солнцем. Тогда мы видим, как лев, потягиваясь, подходит к ним и требует свою долю.

Но есть то, что не известно никому: каждую ночь, там, где травы саванны особенно высокие, лев охотится один, в строжайшей тайне. Но мы этого никогда не узнаем, потому что ночь темна и потому что всех, кто мог бы о том рассказать, через секунду после его прыжка уже нет в живых.

Трое мужчин идут друг за другом. Авоши впереди. Уже несколько дней, как они отделились от остальных. Луна всё ещё огромная. Она встала за их спинами, заняв собой часть неба.

Они идут по опушке очень зелёных лесов. С обеих сторон кусты касаются плеч. Уже много недель они не видели леса.

Тот, кто шагает прямо за Авоши, молод, как и он. Ему едва минуло двадцать. Его зовут Баако. На плече у него висит ружьё, а за поясом – нож. Следом за Баако идёт Ээко, его отец: сухой и прыткий, как ящерица. Ноги у него босые, вокруг талии обмотан красный хлопок. На голове почему-то широкая бескозырка давно исчезнувшего полка, а на перевязи через плечо – драгунская офицерская сабля.

Их новый предводитель, Авоши, время от времени наклоняется рассмотреть следы копыт в лунном свете. Дождя не было ни капли, и их вереница не стёрлась. Почва затвердела вместе с отпечатками подков. Кажется, что всадник ехал наугад. Такое блуждание доказывает Авоши, что искать нужно не куда всадник направлялся, а откуда он выехал.

Порой их колонна немного растягивается. Молодые охотники уходят вперёд. Слышно только, как позади Ээко мурлычет что-то в такт шагам.

Для ходьбы сейчас лучшее время. Усталость позади. Луна блестит на их телах, как масло. Воздух будто не сопротивляется вовсе, и кажется, стоит толкнуться ногой – и полетишь. Луна стёрла все звёзды. Лишь поблёскивают в ветвях жёлтые глаза галаго – у этих зверьков они больше тела.

Теперь все трое идут под сводом крон. Дорога стала шире. Воздух – более влажным. Лунный свет просачивается сквозь подлесок. Листва смыкается над головами, задерживая идущий от земли запах трав.

Вдруг Авоши замирает. И напрягает слух.

Песня Ээко за их спинами оборвалась на середине припева.

Оба оглядываются впотьмах. Всего в каких-нибудь двадцати пяти метрах от них большая светлая тень поднимает тело старика. Впившись зубами в бедро, лев трясёт его почти бесшумно, как кошка, играющая с мышью. Баако вскидывает ружьё, но колеблется.

– Нет, – шепчет Авоши.

Если выстрелить, легко попасть в Ээко. Но главное, Авоши знает, что на таком расстоянии пуля лишь ранит двухсоткилограммового зверя и тот переключится на них.

Баако опускает ружьё. Он смотрит вперёд и дрожит.

И вдруг всё смешалось. Будто во сне, юноши видят, как крылатая чёрная тень беззвучно падает с древесного свода прямо на льва. Мелькают две вспышки, и тут же грохочут два грома. Незнакомец откатился по траве вбок, держа в каждой руке по пистолету. Крылья плаща опадают ему на спину.

Лев валится в одну сторону, тело Ээко в другую.

Баако бежит к отцу сквозь разрастающееся в темноте облако дыма.

Ээко ещё дышит. Баако говорит с ним. Он чуть отклоняется вбок, чтобы лунный свет падал на туловище отца. Он приподнимает окровавленную ткань.

Склоняется над отцовской раной.

– Сын, – лепечет старик, – скажи, всё кончено?

Баако не верит глазам. Он отгоняет рукой дым.

– Всё кончено. Но не для тебя…

Рана неглубокая. Ножны сабли согнулись пополам и спасли Ээко.

– Ты такой лёгкий, годы так тебя иссушили, что он поднял тебя будто львёнка.

Голос у сына спокойный. Он улыбается.

– Мне больно, – говорит Ээко, постанывая, как ребёнок.

– Он не нашёл чем поживиться на твоих костях. И только оставил на память следы зубов.

Старик стонет. Сложно понять, смеётся он или плачет. Он держит сына за руку. Оба чувствуют рядом жар львиного тела.

Авоши держит мужчину с пистолетами на мушке. Тот приподнялся в траве. На нём чёрный плащ и шляпа с золотой каймой.

Этот мужчина – Мози, отец Альмы. Он положил пистолеты на землю. И смотрит в ночь перед собой.

– Откуда ты? – спрашивает Авоши.

Мози неопределённо поводит рукой.

– Что ты ищешь?

Мози не отвечает. Он спал в ветвях, после того как спасся от этого же льва. И услышал, как приближаются трое. Он бы не стал показываться, если бы на старика тоже не напал зверь.

Авоши подходит к Мози. Ногой он отодвигает пистолеты подальше. И думает, как лучше надеть на него кандалы.

Поодаль Баако помогает отцу сесть.

– Погляди на себя, завтра уже пойдёшь!

– У меня нет сил, – стонет тот. – И мне уже всё равно, откуда пришла лошадь.

Мози закрывает глаза. Он наконец понял. Охотники ашанти идут к их долине.

– Кто ты? – спрашивает его Авоши.

Мози ещё не сказал ни слова. Неужели мир совсем не изменился, пока его не было?

– Никто не забредает так далеко от берега, – говорит Авоши своим. – Только торговцы-пустынники ходят этими землями. И, изредка, те, кто прячется…

– А ты? – спрашивает Мози. – Ты из пустыни или прячешься?

Дым от выстрелов рассеялся.

В темноте раздаётся серьёзный голос Ээко:

– Моисей Аркан…

Старик поднялся. Он опирается на сына. На лбу у него кровавый след.

Ээко указывает пальцем на Мози:

– Я знаю этого человека. Его зовут Моисей Аркан.

Авоши часто слышал это имя. Некогда этот человек держал в руках всех перекупщиков, торгующих невольниками на побережье, от Старого Калабара до Ассинийской лагуны. Юноша из фанти, живший как белые и в каждом форте обедавший за одним столом с губернатором. Страшнейший из охотников на людей.

– Я видел его как раз перед тем, как он исчез, – продолжает Ээко. – Мы тогда продали ему невольников. Я его очень хорошо помню.

– Ты – Моисей Аркан? – спрашивает Авоши. – Говорят, он умер, когда гнался за последними око.

– Народа око больше нет, – говорит Мози. – Совсем. Я долго искал. Перешёл пустыню, до самого другого моря, и там остановился.

Авоши смотрит на Мози. На вид он и правда фанти. Испокон веков народ фанти и его народ враждуют, но торговые нужды понемногу сблизили их: ашанти ловят невольников в глуби материка, а фанти распродают их фортам и кораблям на побережье.

– Сколько тогда стоили око? – спрашивает Баако.

– Сто бочек пороху за мужчин, если продавать прямо на корабль. Или полтора миллиона ракушек. А женщины – ещё дороже.

– Сегодня столько дают за десятерых, – замечает Баако.

– Поговаривали, будто в неволе они не выживают, – тихо говорит сыну Ээко.

– Но к тому времени корабли уже были далеко, – отвечает ему Мози. – А когда капитаны возвращались за новым грузом, им будто стирали память. Стоило им увидеть око в форте Виды или на белом пляже Аномабу, они теряли голову. И на всё были готовы, лишь бы их купить.

Авоши слушает. Он больше не думает его связывать. Торговцы с побережья боятся таких людей, как Аркан. Слишком много они знают. Они поднимают на кораблях бунты. А если и становятся рабами по ту сторону морей, их семьи порой умудряются их вернуть.

– Видишь, ты ничего не забыл за эти годы, – говорит Авоши.

– Я поселился на одном очень тихом побережье, за пустыней. И двадцать лет занимался садом и охотился на диких голубей.

– А теперь?

Несколько секунд Мози молчит, потом отвечает:

– Ещё не знаю. Пока ищу, что буду делать. Я прошёл по лошадиному следу до начала. Там просто сгоревшая деревня. Ничего путного.

Баако смотрит, как Авоши наклоняется и поднимает пистолеты Мози.

– Ты спасаешь старика, – говорит Авоши, возвращая оружие охотнику фанти, – а потом рассказываешь нам путь. Не такое о тебе говорили.

– Я не знаю, что говорили обо мне.

– Что тебе неизвестна жалость.

– Я давно ушёл…

Мози забирает пистолеты и прибавляет:

– Не тратьте время на этот след. Он от сбежавшей из пожара лошади. Зачем вы зашли так далеко? В ваших землях теперь не добыть невольников?

– Искать приходится не близко, – отвечает Авоши.

– Некоторые продают встретившихся по пути соседей, – прибавляет Ээко. – Их нагружают полные пироги – сколько песчинок несёт речная вода. Но голод у больших кораблей не стихает.

– Все эти годы ты ни о чём не слышал? – спрашивает Авоши.

– Я был занят садом и семьёй.

– И почему ушёл от них?

Мози молчит ещё пару секунд, потом отвечает:

– Один из детей пропал. И теперь я ищу его.

Авоши смотрит на него пристально.

– Сколько лет? – спрашивает он.

– Половина твоих. Будь он с вами, я бы очень хорошо заплатил за него.

– Как за ребёнка око?

– Дороже, – отвечает Мози.

Все молчат. Он встаёт на ноги. Суёт за пояс пистолеты и спрашивает:

– Пойдёте назад на побережье?

– Да, если говоришь, что там ничего нет, – отвечает Авоши.

– Говорю. Только жжёная земля и обугленные деревья.

– А ты?

– Я срежу напрямик, – отвечает Мози, показывая рукой назад. – Возможно, ребёнок там. Вернусь в Шаму.

– Там много что изменилось.

– Для меня всё равно мало, – говорит Мози, уходя. – Я теперь другой человек.

Всё это время Ээко не спускал глаз со своего спасителя. Он смотрит, как тот уходит в ночь. И поворачивается к сыну, который будто ждал знака. Баако бежит догонять Мози.

– Куда он? – спрашивает Авоши.

– Поговорить с ним. Я не поблагодарил его за то, что он спас мне жизнь.

Авоши присел возле льва и достал нож. Он готовит припасы на остаток пути.

– Это тот самый Моисей Аркан, которого я знал, – говорит Ээко, садясь. – Но кажется, будто он отмылся от всего, чем был.

Авоши вытирает нож о траву.

– Зря думаешь. Есть пятна, которые не сойдут никогда.

– Золото? – ворчит Пуссен. – С чего ты взял, что на судне золото?

Жозеф Март напрягает слух. Эти слова донеслись до него, когда он спускался на нижнюю палубу. Он прячется за дубовую переборку и слушает. В нескольких шагах от него плотник разговаривает с Авелем Простаком. Свет падает на них квадратами сквозь решётчатый настил над головой.

– Если ищешь золото, – повторяет Авелю Жак Пуссен, – то ты ошибся судном. Зато здесь хватит всего, чтобы открыть бакалею, трактир, скобяную, сапожную или любую другую лавку, какую пожелаешь.

Жозеф всё прячется в тени.

– Тем, что лежит у нас под ногами, Простак, ты мог бы битком набить любую булочную, оружейню, полотняные или гончарные ряды… Здесь найдётся почти всё, кроме золота.

Пуссен вдруг обернулся.

– Это ты?

Жозеф не хотел, чтобы его заметили. Поздно. Сунув руки в карманы, он шагает в их сторону.

– Да, я.

Плотник как будто всё видит и всё знает. Целыми днями Жозеф думает и не может решить, внушает тот опасения или восхищение.

– Подсоби-ка нам, – говорит Пуссен. – Бондарь десятый день как слёг. Спит наверху, в подвешенной шлюпке. Она у них вместо лазарета. Пока его нет, я пытаюсь сдвинуть его работу с места.

Действительно, Жак Пуссен вместе с Авелем собирают бочку: на первый отрезок пути их навалили в трюм вязанками. На гвинейском побережье в них доберут запасы пресной воды, потому что понадобится не меньше ста сорока тысяч литров, чтобы доплыть до островов и не потерять из-за жажды ни экипаж, ни невольников.

– Так что, ты у нас тоже золото ищешь? – спрашивает плотник Жозефа.

– Как и все моряки мира…

Жозеф улыбается, чтобы скрыть волнение. Ответил он не раздумывая. Кто может заподозрить, что он уже которую неделю ищет на борту четыре с половиной тонны чистого золота? Хотя на вид Жозеф Март просто наивный мальчик, все его мысли – только о том сокровище.

– Вы не так меня поняли! – неловко оправдывается Авель Простак. – Я только говорил, что капитану нужно будет много золота, чтобы купить на побережье невольников. Вот и спросил, из любопытства, не на борту ли оно.

– Из любопытства? – усмехается Пуссен.

Авель пожимает плечами.

– Всё устроено не так, – вздыхает плотник. – И не для того даже, чтобы расстраивать любопытных вроде тебя, Простак, или пройдох вроде Жозефа Марта.

– Что ещё не так устроено? – спрашивает Жозеф.

Пуссен откладывает инструмент. Офицеры наверху, должно быть, уже едят. Нужно пользоваться редкой минутой, когда слежка ослабевает.

– Вот послушайте, – говорит он.

Пуссен садится, скрестив руки. Спиной он навалился на внутреннюю часть грот-мачты, уходящей корнями под палубу и пронзающей корабль до самого киля.

– Я расскажу вам главный секрет этой торговли: ни грамма золота не должно покинуть пределов королевства.

Он набирает в грудь воздух.

– Нужно сперва, чтобы оно стало невидимым.

– Невидимым?

– Они делают так, что оно исчезает. Рассеивают его.

Пуссен делает пальцами движение, будто колдует. Авель с Жозефом подходят, не решаясь сесть.

– Для начала им одаривают верфи, на которых строят суда, платят лесничим, торговцам древесиной, ремесленникам, всему портовому народу, потом всем французским и иностранным мануфактурам, производителям галет или дрянных ружей, тафты, шелков, спиртного, сборщикам ножей, ковщикам медных и оловянных тазов… Они всё скупают тоннами. Избавляются от золота. И оно расходится от портов по большим и малым рекам, точно по венам страны, а товары плывут по течению навстречу. Корабль превращается в большой плавучий базар: деревянная пещера, набитая по самые портики. Судно отчаливает. По приходе в Африку капитан обменяет весь груз на невольников…

Авель с Жозефом внимательно слушают. Прошлой ночью, когда они работали в глубине трюма, Пуссен объяснял им, как устроен остов собора, сравнивая его с конструкцией птичьего гнезда. Он умеет всё разнять по частям с одинаковой точностью и пылом.

– Однако перед отплытием, – продолжает он, – они ещё немало золота оставляют страховщикам, которые передадут его другим страховщикам. Если корабль со всем своим грузом затонет, им всё возместят и можно будет начинать заново. Колдовство, говорю вам.

Пальцами толщиной с черенок молотка он повторяет то же движение.

– Со стороны покажется, будто никто ничего и не терял.

– Никто? – спрашивает Авель.

– Я не говорил, что все в таком уж выигрыше…

Он поворачивается к Жозефу:

– Ты, малец, к примеру, ничего не получаешь, как я понял… Придётся тебе как-нибудь объяснить, что за уговор у вас с Гарделем.

Молчание.

– Но бывает и хуже. У тех, кто не получает ничего, но расплачивается за всех.

– Кто это? – спрашивает Авель.

– Раз уж почти все богатеют на этом, кто-то должен за всё платить. И они платят – за паруса и обшивку бортов, страховщикам в Лондонском Ллойде, ла-рошельскому мяснику, который коптил грудинку для капитана…

Пуссена не остановить.

– Они оплачивают инвентарь и экипаж. И твои тридцать ливров жалованья в месяц, Простак. Расплачиваются за владельца этого корабля, господина Бассака: за его лошадей, табак, садовые фонтаны. За его оранжереи с испанскими апельсинами, шнурованные ботинки его дочери. Они заплатили за каждый камень тех роскошных особняков на набережной. За их счёт плантаторы на островах ужинают при свечах, содержат оркестры, покупают кожаные плети. И щедро подают милостыню, выходя из церкви. Они оплачивают корм Геракла, милого кота нашего кока. И те налоги, которые уходят в Версаль, а значит, и перья на шляпе короля, и его кареты, и его фавориток, и парочку его войн с Англией. За их счёт строится маленькая ферма для королевы Марии-Антуанетты и её голубятня с соломенной крышей. Да, они, не получая ничего, платят за всё.

– Кто они такие? – спрашивает Простак, в восторге от этих благодетелей. – Как их зовут?

Глаза у Пуссена тускнеют. Голос становится глуше.

– В эту минуту имён у них уже нет. Они шагают по грунтовым дорогам. Их запирают в загонах на зверобойнях или в подвалах по всему побережью. Через неделю ты их увидишь. Их заведут на борт по одному. И затолкают сюда. По трое на квадратный метр. Все остальные потому в выигрыше, что эти люди потеряли всё. Даже имена, какими называли их самих или их родные сёла, которых больше нет. Потеряли детей. У них больше нет ничего, и они расплачиваются за всё.

Жозеф не дышит. Он понимает, в какой мир угодил. И догадывается, что Пуссен – не шестерёнка в этом механизме, как все прочие.

Все трое молчат. Первым приходит в себя Авель. Он пробует сделать логический вывод:

– Значит, когда их продадут на островах и судно возьмёт курс на Ла-Рошель, когда невольников на борту не останется, тогда-то в трюме появится золото!

– Ничего подобного, – отвечает Пуссен. – Невольников оставят в Сан-Доминго, а на борт вместо них погрузят бочки с сахаром, перцем, индиго, мешки кофе и хлопка, но ни одной золотой монеты. Их обменяют на то, что другие рабы соберут на островных плантациях. Сахарный тростник, кофе – всё это тоже куплено их по́том и кровью. Повторяю: если вы ищете золото, здесь вы его никогда не найдёте. Оно появится в самом конце, на старой доброй французской земле – или голландской, или английской. Там последние товары распродадут втридорога. А всё золото запрут в банках или богатых домах.

Жозеф глядит, как Пуссен встаёт на ноги. И недоумевает, что́ этот человек забыл на таком корабле.

– Знаю, о чём ты думаешь, малец, – говорит Пуссен, сверкнув глазами. – Так слушай. Двадцать лет я не ступал на невольничье судно. Завязал. И вернулся только из-за друзей.

– Из-за друзей? – переспрашивает Жозеф.

– Помочь им чем смогу.

– Они на борту?

– Нет. Ради них я сделаю последний круг и уйду с концами…

На палубе над их головами слышится топот, затем крики, и всё смолкает.

– Идите, гляньте, что там, – говорит плотник.

Юноши убегают, оставив Пуссена один на один с бочкой и собственными мыслями.

Жозеф вылезает наружу первым. Он замирает. Все толпятся, перегнувшись через левый борт.

– Что там такое? – спрашивает Авель, тоже высовывая голову из люка.

– Африка, – шепчет Жозеф.

Действительно, вдали виднеется тёмная полоска. Что-то переменилось. В нос и рот задувает горячей землёй. Матросы потеряли дар речи. Они смотрят на воду и на горизонт. О борт постукивают плавучие островки из веток и проросших кокосов.

– Смотрите! – кричит кто-то.

На гребне волны возникла и скрылась чёрная акулья спина с плавником. За ней вторая.

Позади Жозефа раздаётся почти растроганный голос:

– Вы поглядите. Нас дожидаются…

Это сказал Лазарь Гардель. Он глядит на первых показавшихся из воды акул, как охотник после долгого похода на ждавших дома псов.

Даже пена, летящая по бокам от носа судна, сменила цвет. Она теперь как огонь.

Где-то там, на берегу, реки Сенегал и Гамбия выбрасывают в океан свою бурую глинистую воду, крася его в золото и ржавчину.

Корабельный хирург, зевая, появляется в проёме главного трапа. Он только из-за стола. На палубу он выходит последним. Жозеф наблюдает, как он оглядывает горизонт, затем бежит к Лазарю Гарделю.

– Капитан, справа вон от того мыса…

– Да?

– Там остров Горе.

Капитан удивлённо замирает.

– Да ну? – говорит он.

– Вы прибыли на сто двадцать миль южнее, чем надо. Видимо, мы уже несколько дней как проскочили Сен-Луи.

– Что вы говорите, господин хирург, – произносит капитан елейным голосом. – Продолжайте, не останавливайтесь. Ваши объяснения меня завораживают…

– В Сен-Луи вы могли бы найти невольников. Но на Горе…

– Хотите сказать, к Горе причаливать не нужно?

– Гарнизон форта вам обрадуется. Им ведь скучно. Но в деловом отношении… Позволю себе высказать мнение…

– Как же я без вашего мнения, Паларди! Расскажите-ка мне ещё про Африку и как здесь ведут торговлю.

Хирург поправляет шляпу. Он якобы скромничает, не замечая в голосе капитана иронии. Рядом кадет Морель тщетно подаёт ему знаки.

– Я, конечно, в этом не эксперт, – продолжает Паларди, – но очень рад, если смогу быть вам полезен.

– Полезен? Да вы не просто полезны, вы прямо-таки спасаете меня, Паларди! Так значит, я промахнулся на пятьдесят с лишним лье? Вы слышали? Морель! Вожеланд! Абсалон! Последний пьянчуга и то стреляет точнее. Ах боже ты мой, мы забрали южнее на сотню миль с гаком! Ни на что я не гожусь, булинь мне на шею!

Гардель бьёт себя в грудь, как скверный трагик. И призывает всех в свидетели:

– Салага! Вот так капитана навязали вам, господа!

Происходящее начинает беспокоить Паларди. Капитан подходит к нему.

– Скажите, господин хирург…

– Да?

– Если мне вдруг придёт в голову…

– Д-да?

– …придёт в голову аккуратно вспороть вам живот и провести операцию, скажем, на селезёнке или печени ножницами для парусины и если я проделаю это прямо сейчас, на палубе, на глазах у всех, а потом зашью вас леской…

Паларди нервно сглатывает.

– П-простите?

– …вы будете довольны? – заканчивает Гардель.

– Я… думаю, этим лучше заняться…

– Хирургу?

– Да.

– Верно. Вы правы.

Капитан делает вид, что уходит, но вдруг замирает и возвращается.

– А вы сами?

– Я?

– Вы, Паларди, капитан этого судна?

Он хватает врача за ухо так, что едва не приподнимает.

– Нет? – продолжает он, не повышая голоса.

– Нет…

– Так зачем пытаетесь учить меня моему ремеслу? Как вы могли подумать, будто я сам не знаю, куда держу курс?

Ноги Паларди отрываются от земли. Он тихо стонет.

– Я ни на миг не думал заходить в Сен-Луи, – говорит капитан, – потому что знаю: сейчас в этой части побережья искать нечего. Что до Горе… Там должны стоять три корабля из Ла-Рошели, это не считая нантских и онфлёрских, и все они грызутся из-за пары чахлых невольников и пожелтелых бивней.

Капитан наконец выпускает ухо хирурга. Затем разворачивается и обращается к экипажу:

– Если кто-то ещё считает, что мы уже прибыли, пускай поднимет руку!

Он обводит взглядом каждого по очереди.

– Вы думали, всё закончилось, но всё едва начинается. До форта Элмина ещё десять дней пути. Запомните хорошенько. До этого времени никто не ступит на землю. Торговать мы начнём там. И скупим всё, что найдём. А потом пойдём вниз по побережью, до самого короля Конго, если нужно. И дальше! До тех пор пока между бортов найдётся место хотя бы для младенца, пока под палубой хватает воздуха на лишний вздох. Вам понятно?

Матросы на вантах вцепились в пеньковые снасти, чтобы не упасть. Кажется, экипаж всё понял.

– Через десять дней судно должно быть готово. До сих пор некоторым из вас удавалось отсиживаться, но теперь я их выкурю из нор, каждого. Они будут работать, пока не упадут на моих глазах замертво. И пусть лучше падают сейчас, чем когда на борту будет пять сотен невольников. Эти два месяца вы прожили в раю. Так готовьтесь к преисподней!

Авель Простак дрожит, привалившись к грот-мачте. Он уверен: Гардель говорил про него.

– Где Тавель? Где бондарь? – кричит капитан.

– Он болен, – робко подаёт голос хирург, потирая ухо.

– Болен?

– Он восстанавливает силы в шлюпке, – прибавляет Паларди, показывая на прочно закреплённую над палубой лодку.

– Паларди, вы у нас врач. Если завтра вечером Тавель не будет на ногах, я высажу вас обоих на Биссагоских островах. Там чудесные пляжи и змеи в десять футов длиной. Ясно вам?

– Да, капитан… – шепчет Паларди.

– Ну а Пуссен? Чем там занят Пуссен?

– Я здесь, – откликается плотник, высунув голову из люка.

– Что у нас с загородкой?

– Дерева на всё не хватит, как я и предупреждал, но три четверти уже можно ставить.

– Сколько вам надо людей?

– Восемь.

– А времени?

– Пять дней, чтобы всё собрать.

– За древесиной отправитесь на Золотом Берегу, когда дойдём до Элмины или Кейп-Коста. Пока ставьте то что есть. Даю вам четырёх человек и три дня.

– Пять. Я просил пять дней. И восемь человек.

– Раз жалуетесь, будет всего два.

– Почему?

– Потому что мне так хочется. А если не успеете в срок, составите компанию господам Паларди и Тавелю на островах, кормить комаров и мамб.

Гардель разворачивается и кричит:

– Держать на юго-юго-запад! Полный бакштаг! Всем за работу! А тем, кто жалуется, – кнута.

Он удаляется. Весь экипаж приходит в движение. К плотнику направляются несколько матросов.

– Спускайтесь и ждите меня на нижней палубе, – спокойно говорит им Пуссен, – мне осталось уладить одно дельце.

Он провожает взглядом хирурга, который забирается по переходному мостику в шлюпку. И идёт следом.

Там, под просмолённым льняным навесом, головой на мешке с соломой лежит бондарь Тавель.

Пуссен смотрит, как врач склоняется над ним, кладёт руку на плечо и глупо спрашивает:

– Как себя чувствуете, Тавель? Теперь надо бы попытаться поправиться.

Больной ёрзает головой.

– А как вы его лечите? – спрашивает Пуссен, рукой отодвигая Паларди.

– Каждое утро пускаю кровь из предплечья. В конце концов это должно подействовать.

– Кровопускания?

– По пять унций за раз.

– Где вас такому учили?

– В Рошфоре. В школе судовых хирургов.

– Так вы, конечно, знакомы с Эжени?

– С кем?

– Невысокая рыжеволосая женщина, футов пять росту. Она жила в Доэлане, это рядом с Кемперлем. Как-то я гостил у неё на ферме целый год.

– Как, простите?

– Она давно уже на том свете, бедняжка. Ей было за восемьдесят, глаза голубые, не припоминаете?

– Я… Доэлан? Не бывал в Доэлане…

– Эжени… Мягкая и крепкая, как бук. Вам это правда ни о чём не говорит?

– Не думаю… Она практиковала в клинике?

– Нет, конечно, просто каждый январь я видел, как она закалывает свинью…

– И что?

– И я бы поклялся, что у вас с ней одна школа.

Паларди пробует вцепиться Пуссену в горло, но плотник отмахивается от него, и тот падает на дно шлюпки рядом с Тавелем.

– Я, Паларди, вам жизнь пытаюсь спасти. Больше ничего вашему больному не делайте. Пусть только пьёт рисовый отвар. Против дизентерии единственное средство. Попросите у Кука. Открывайте навес на ночь, чтобы Тавель дышал свежим воздухом, и ждите. Нужно время. Прошу вас: просто ждите.

– Не могу я ждать, – стонет врач. – Вы слышали, что сказал капитан?

– Как думаете, почему Гардель так хочет, чтобы бондарь поправился?

Паларди отвечает с ходу:

– Чтобы он делал бочки.

– Именно. А вовсе не из заботы о его здоровье! Так что оставьте Тавеля в покое. А с капитаном я разберусь.

Пуссен склоняется над больным и улыбается ободряюще. Он шепчет:

– Спите, Тавель. И ни о чём не волнуйтесь. Мы вас вытащим.

Лежащий рядом врач хочет что-нибудь сказать, но плотник уже вылез из шлюпки. Паларди остался наедине с тихими стонами бондаря. Он бы и сам заплакал. Он знает, что ещё ни разу никого не вылечил. Он нанялся на торговое судно, потому что не мог больше ходить на военных, где во время битв врачевать приходилось в основном пилой, повязав мясницкий фартук.

Пуссен спустился к своим подручным.

– Загородка разделяет палубу надвое, – объясняет один из матросов Авелю Простаку. – Нос отдельно, корма отдельно. Если невольники взбунтуются, она нас спасёт.

– Главное, оказаться с правильной стороны, – прибавляет Пуссен, входя.

Из-за его спины возникает главный боцман Абсалон. Он пришёл за Жозефом Мартом.

– За мной?

– Капитан хочет поговорить с тобой. Пошевеливайся.

Жозеф слушается. Пуссен провожает его взглядом и говорит оставшимся:

– Угадайте, чем мы теперь займёмся.

– Загородкой.

– Нет, – возражает плотник.

Он улыбается, глядя на удивлённых матросов, и объявляет:

– Мы будем собирать бочки.

Сердце Авеля Простака, замершее после страшных слов капитана, наконец отмирает. Тот отвёл им на работы два дня, а плотник половину времени решил потратить, чтобы спасти бондаря. Взгляд Авеля Простака, два месяца страдавшего от каждой проведённой на борту секунды, на какой-то крохотный миг прояснился.

Набивая обруч на первую бочку, он снова вспоминает жуткое предупреждение Гарделя. И пытается вообразить, что его ждёт. Если эти пара месяцев были раем, то на что похожа преисподняя?

Жозеф забежал кое-что сказать Куку, потом понёсся к капитанской каюте. Он стучит в дверь два раза, собранный как никогда.

Он здесь впервые после той августовской ночи, когда позаимствовал бриллианты и часы. По звуку, с которым дверь отпирается, он понимает, что в неё врезали ещё замок. Теперь Гардель остерегается. Вот почему Жозефу было сюда не попасть.

– Садись, – говорит капитан.

Жозеф входит в каюту. И сразу узнаёт тиканье стенных часов. Садится. Перед ним – столешница красного дерева. У столика подпилены две ножки, чтобы он стоял горизонтально, несмотря на заметный наклон пола в кормовой части. На стенах – золочёные рамки. Занавески собраны по бокам окон и спадают складками, как в театре. Обстановка изысканная. Как поверить, что всего в двух шагах отсюда корабль начинает всё больше походить на тюрьму?

Высокая кровать капитана под красным покрывалом похожа на восточное ложе. В другой стороне, возле последнего окна, – дверь в маленькую уборную. Личный туалет, безусловно, величайшая привилегия капитана на корабле. Весь остальной экипаж пользуется общим отхожим местом на гальюне – площадке, торчащей над водой на носу, где в самый неподходящий момент вас будет толкать ветер, а волны обдавать брызгами.

– Только что, на палубе, я говорил про слабаков, которые прячутся… – начинает капитан. – Ты слышал?

– Да.

Капитан прогуливается по каюте. Он раскрывает и закрывает опасную бритву – длинную, складную, одну из его любимых игрушек.

– Когда я это сказал, я даже не имел в виду тебя.

– Спасибо.

Жозеф чувствует спиной, как он проходит совсем рядом.

– Я не лукавлю. Есть на борту несколько матросов, которых я, возможно, забуду в какой-нибудь расщелине на Наветренных островах или обменяю с другим судном. Но тебя в их число я никогда не включал.

Жозеф слышит, как сзади тихо щёлкнула бритва: Гардель спрятал лезвие в ручку слоновой кости.

– Нет, ты не из таких, Жозеф Март.

Он замирает.

– Для меня ты в одном ряду с крысами и тараканами. Ради этих тварей я даже не тружусь спускать на воду шлюпку, которая висит там за окном, и не отвожу их на пустынный берег. Крысу куда быстрее взять и прирезать среди ночи, где-нибудь в трюме.

Снова щёлкает бритва, и воцаряется тишина.

– Паразит. Лишний рот, который я кормлю даром. Ты должен усвоить, малыш. Ты ничего не сделал из того, что от тебя требовалось. За месяц – никаких подвижек. И знаешь, что ты мне должен за это?

– Нет.

– Жизнь. Очень просто.

Жозеф молчит. Капитан встаёт прямо за ним.

– Я долго думал, шкет, – говорит он. – Хочу понять, что у тебя на уме. Либо ты говоришь правду и ты так ничего и не понял в записке старого пирата. Либо ты не хочешь рассказывать мне того, что знаешь. В обоих случаях тебя ждёт одна участь.

Часы висят на переборке прямо перед Жозефом, и он не сводит с них глаз. Над циферблатом вырезана темнокожая девочка с цветком хлопка в волосах.

Жозеф смотрит на неё. И будто на неё рассчитывает. Он кое-чего ждёт.

– Просто ради любопытства, – продолжает капитан, – не расскажешь, прежде чем мы со всем покончим, какая из моих догадок верна? Отвечай честно, это ничего не изменит.

– Вторая.

– Вторая?

– Да, вторая догадка. Я не знаю, что вы сделаете со мной, когда я всё разгадаю. И потому я, возможно, не говорю всего, что выяснил. Это вполне по-человечески.

Гардель тихо усмехается:

– По-человечески?

Он обходит стол, выдвигает стул и садится напротив. Он держит паузу, затем вдруг вонзает лезвие в столешницу прямо перед Жозефом.

– Думаешь, ты можешь торговаться?

– Да.

– И с чего мне верить, что ты знаешь больше, чем уже рассказал?

– А вы? С чего мне верить, что вы возьмёте меня с собой, когда узнаете, где сокровища Люка де Лерна?

Гардель снова беззвучно смеётся. Потом становится серьёзным. Немного подумав, он спрашивает:

– Так вот чего ты хочешь – гарантий?

– Да.

– Слушай, щенок. Видишь эту стрелку? Через две минуты пробьёт полдень. Если до двенадцатого удара у меня будут доказательства, что ты продвинулся, клянусь, когда я выкопаю сокровища, ты будешь рядом.

– Клянётесь чем?

– Своей честью.

Теперь уже губы Жозефа расползаются в улыбке.

– Что? – спрашивает Гардель.

– Я не верю вашему честному слову.

Капитан сжимает зубы.

– Ну и что теперь? – говорит он.

– Поклянитесь морями и штормами, – говорит Жозеф.

– Что?

– Клянитесь морями и штормами.

Гардель меняется в лице. Он колеблется. Он – единственный в мире моряк, презирающий все суеверия. Однако перед такой клятвой он робеет. Он ни во что не верит, легко предал бы всех богов разом, но с морем и штормами не шутят.

– Скорее, – торопит Жозеф, – скоро бить начнут.

– Ладно, клянусь, – ворчит Гардель.

– Морями и штормами?

– Морями…

– И штормами.

– Клянусь морями и штормами, – выговаривает наконец капитан, побелев как полощущийся на ветру большой флаг торговых судов за окном.

Едва они скрепили договор, часы забили полдень. Над циферблатом темнокожая девочка с хлопковым цветком стала стучать золочёной палочкой по колоколу. Раз, второй…

Как только Жозеф решился на такой риск?

Седьмой, восьмой.

Отзвенел девятый удар. К лицу Гарделя, следящего за Жозефом, возвращается краска. Ещё три секунды, и он свободен от клятвы.

Но в тот самый миг, когда девочка с цветком в двенадцатый раз ударяет по колоколу, в дверь громко стучат.

Капитан вырывает лезвие из красного дерева столешницы.

– Что там такое?

Он встаёт и открывает дверь.

– Вы меня вызывали? – спрашивает голос.

Жозеф, у стола, узнаёт акцент Кука.

– Можете войти, – приказывает он с места, будто это его каюта.

Гардель пропускает кока.

– Мне передали, что вы ждёте меня в полдень.

– Садитесь напротив меня, – говорит ему Жозеф.

Гардель наблюдает, не в силах вмешаться. Ему кажется, будто он – лакей хозяйничающего в его каюте мальчишки.

Когда он закрывает дверь, в щель успевает проскользнуть кот: он проходит по каюте и запрыгивает на колени только усевшемуся коку.

Капитан, опешив ещё больше, захлопывает дверь. И оборачивается. Кук мирно гладит своего кота по голове.

– Он без меня не может, – извиняется кок.

Он улыбается, и щёки его надуваются, как паруса от внезапного ветра.

– Как зовут кота? – спрашивает Жозеф.

– Геракл, – отвечает Кук с нежностью.

Гардель теряется совершенно.

– Геракл? – переспрашивает Жозеф.

– Да.

– Вы не могли бы объяснить капитану, почему вы так его назвали?

Улыбка Кука исчезла. Он молчит. Коротко взглядывает на Гарделя.

– Скажите нам, почему назвали кота Гераклом, – приказывает Жозеф.

Теперь кок смотрит на мальчика. Похоже, он с ужасом понял, зачем его вызвали в корму.

– Это давняя история, – говорит он, – и я уже поплатился за те годы.

– Какие годы? – орёт капитан, по-прежнему ничего не понимая.

– Тебе Авель сказал, да? – спрашивает Кук у Жозефа.

Но ответа не ждёт.

– Я на него не сержусь. Мне нравится Авель. Это я сам с ним разболтался.

– Объясните уже! – приказывает Гардель. – Я ничего не понимаю!

– Геракл – так называлась пушка, которая стреляла сорокавосьмипудовыми ядрами. Она стояла на шхуне, где я отработал пятнадцать лет. Ядра могли насквозь прошить борта двух судов, стоящих друг за другом.

– Не держите меня за олуха. Никто никогда не видел пушки с такими ядрами, – говорит Гардель.

– Я видел.

– Ну и как называлось судно?

– Это была четырёхмачтовая шхуна «Гидра», – отвечает кок.

Гардель оглядывается на Жозефа. Это не парень, а сам чёрт. Он снова спас свою шкуру.

– «Гидра»? – повторяет Гардель.

– Да.

Гардель медленно переводит взгляд на кока. Он знал лишь одну четырёхмачтовую шхуну на всю Атлантику. Шхуну Люка де Лерна.

– Боже, – говорит капитан.

Он разглядывает Кука.

Вот этот увалень с лондонским выговором и щеками как мячики для крокета пятнадцать лет ходил по морям с великим пиратом.

Кук прячет взгляд.

– Как Авель Простак об этом узнал? – спрашивает капитан.

– Он видел татуировку на спине.

Гардель заходит Куку за спину и резко рвёт на нём рубаху. В прорехе показывается пират, стоящий ногами на двух черепах. Это рисунок с последнего флага Чёрного Барта, который Люк де Лерн унаследовал от наставника в двадцать лет. Кук не врёт. Вот оно, доказательство: вытравлено порохом по его чёрной коже.

Капитан запахивает рубашку кока. Он знал, что тот что-то скрывает. Гардель никогда не ошибается.

Видя его взбудораженный взгляд, Кук резко вскакивает.

Кот спрыгивает с коленей и юркает под кровать.

– Я за всё заплатил, – говорит кок. – Четыре года месил грязь в тюрьме Порчестера. Мне чуть обе ноги не отрезали из-за гангрены. Я заплатил за те годы.

Капитан подходит к нему.

Увы, но Жозеф снова прав. Кук – тот самый человек, который им нужен. Кто сможет им помочь, как не он? Пятнадцать лет бок о бок с Люком! Нужно только расспросить его, но играть придётся тонко, чтобы ему и в голову не пришло, что́ они ищут.

Голос Гарделя звучит так сладко, как ещё никогда не звучал.

Он кладёт руку на плечо коку.

– Не волнуйся. Иди работай дальше. Я уважаю старого Люка. Как-нибудь ты мне о нём расскажешь. Я рад, что Март сказал мне про тебя.

Но Жозеф Март будто витает в своих мыслях.

Он следил за Гераклом, когда тот юркнул под кровать.

– Март?

На глазах капитана Жозеф встаёт и, подойдя к койке, опускается на колени. Он суёт руку под складки свисающего с кровати красного покрывала. Гардель с Куком слышат, как он зовёт кота.

Жозеф приподнимает край покрывала.

– Геракл, – шепчет он.

Матрас лежит прямо на двух ларях высотой почти в три фута. Сунув руку под кровать, Жозеф нащупывает огромный кованый замок. Он берёт кота за шкирку и тянет наружу. Покрывало снова спадает до пола, скрыв ящики.

Жозеф встаёт. Это была единственная недоступная каюта на корабле. Единственное место, которое он не смог обыскать.

– Нашёл. Вот он, – говорит Жозеф, показывая Геракла.

Кук забирает питомца и прижимает к груди.

– А теперь уходите! – говорит капитан, которого начинает утомлять весь этот цирк.

Кук с Мартом выходят. Дверь за их спинами закрывается.

– Зачем ты это сделал? – шепчет Кук, когда они доходят до кухни. – Смерти моей хочешь?

– А по-моему, я, наоборот, спас тебе жизнь, – загадочно отвечает Жозеф. – И себе заодно.

Кук недоверчиво провожает взглядом странного мальчишку, беззаботно шагающего прочь.

– Но главное, я наконец его вытащил, – бросает Жозеф, скрываясь за углом.

– Кого? Кота? – спрашивает Кук.

И слышит только весёлый ответ:

– Нет! Свой счастливый билет!

Только ветерку дано проскользнуть под массивными воротами особняка Бассаков на улице Эскаль в Ла-Рошели, незаметно миновать во дворе кучера, поворошить опавшие листья, пробежать под последними гроздьями винограда на шпалерах, добраться до витражных дверей и проникнуть в дом.

Будь мы таким ветерком, мы могли бы пронестись затем по анфиладе комнат, где потолки расписаны сиренами и шхунами, а гобелены на стенах изображают всех морских богов, обогнуть расставленных по этажам лакеев и, поднявшись наверх, юркнуть сквозь замочную скважину в просторный кабинет, после чего, втайне от двух мужчин, ведущих там разговор, легонько скользнуть по зеркалам и, добравшись наконец до балкона, идущего галереей вдоль верхних полок библиотеки, обнаружить задремавшую среди книг юную девушку.

Но Амелия Бассак не спит. Её досуг прервало внезапное появление в кабинете отца и счетовода Ангелика. Она решила не выдавать своего присутствия. И вот уже несколько минут лежит под гнётом толстенного третьего тома «Всеобщего торгового словаря» на животе и вслушивается в смысл того, что говорят прямо под ней серьёзные голоса.

– Я больше не сплю, Ангелик. Что ни ночь, то бессонница.

– Не стоит отнимать у себя сон, господин Бассак, волноваться не о чем, – отвечает юный Ангелик, и в голосе слышится успокоительная улыбка.

– Но это всё, что у меня есть, – вздыхает Бассак. – Всё, что есть в этом мире, не считая дома да кое-какой мебели. И дочери.

– И плантации в четыреста гектаров в Сан-Доминго, – прибавляет Ангелик. – И ста пятидесяти работающих на ней негров!

Молчание. Амелия слышит, как поскрипывает под отцовскими шагами вощёный паркет.

– А вдруг кто-то нашёл его? – продолжает он.

– Вы сами знаете, насколько мы были предусмотрительны. К тому же его всего-то ничего. Случайно не заметить.

– Всего ничего? – гремит Бассак.

– Поверите ли вы, если я скажу, что мы могли бы всё уместить в каких-нибудь семь коробок шириной по футу?

Амелия напрягает слух. Она не представляет, о чём идёт речь. Что такого драгоценного может уместиться в кубы высотой со стопку книг?

Несколько лет назад, когда жена Бассака скончалась, он продал её драгоценности, потому что дочка поклялась, что не наденет их. Но, может, где-то ещё сохранились памятные ценные вещи? Амелия вспоминает собранные отцом семейные бумаги, брачные контракты его прародителей, счета из маленькой лавки прадедушки, когда семья Бассак ещё жила в его родной деревушке.

– Даже капитан Гардель ни о чём не знает, – говорит Ангелик. – Из всего экипажа лишь один человек в курсе дел. И он будет сообщать нам обо всём.

– Можно ли ему доверять? Вы, кстати, так и не сказали мне, как его зовут. Четыре с половинной тонны всё-таки, как, по-вашему?..

Последние слова судовладельца тонут в шуме от влетевшей кометы. Это мадам де Ло, грозная гувернантка Амелии. Она распахивает плечом обе дверные створки. И, в силу инерции проскользив по паркету внутрь кабинета, останавливается прямо перед Бассаком.

– Прошу меня извинить, – говорит она.

– Вы что-то ищете, сударыня?

– Нет.

– Совсем?

Мадам де Ло пытается отдышаться.

– Может быть, книгу, даже не знаю.

Ангелик смотрит на неё. Она миниатюрная и совсем запыхавшаяся. Глаза искрятся. Высокая причёска увеличивает её вдвое. Платье с вышивкой в виде зелёных листьев и бантами, приподнимающими ткань по бокам, отстаёт от последней моды на столетие.

– Раз уж я здесь, сударь, – говорит она Бассаку, – я должна сказать, что…

Мадам де Ло бросает взгляд на галерею, над плечом Бассака. Амелия вжимается, чтобы её не заметили.

– …слуги готовятся сообщить вам, что обед подан в витражной галерее.

– Моя дочь уже там?

– Я… Не знаю. Вероятно.

– Тогда я спускаюсь, – говорит Бассак.

Он оборачивается к счетоводу.

– Скажите, Ангелик, после первого письма из Лиссабона вы ничего не получали?

– Пока ничего. Наш человек должен был отправить второе письмо с попутным кораблём, как только они доберутся до Африки. Также у нас будут официальные отчёты Лазаря Гарделя. Остаётся только ждать.

Бассак вздыхает:

– Вы портите мне аппетит. Пожалуйста, приходите завтра с хорошими новостями.

Дверь стонет, затем хлопает. В комнате снова тихо. С лестницы доносится шум шагов.

Амелия выжидает ещё немного. Наконец она встаёт, ставит на место словарь и спускается с галереи по винтовой лестнице. Утопая босыми ногами в пушистом ковре, она подходит к рабочему столу отца.

Над ним к потолку подвешен огромный макет корабля. Это «Алая Роза», первое судно Бассака, давно уже потерянное. Макет висит на системе блоков прямо над столом, отчего кабинет напоминает открытое море.

Когда Амелия была младше, она отвязывала верёвку и осторожно спускала «Алую Розу» на кожаную столешницу, чтобы разглядывать сквозь отверстия, что внутри.

Но нынче утром на столе лежит квадратный листок с беглыми записями.

– Амелия?

Она оборачивается: у окна стоит Ангелик.

Он не ушёл с остальными. И заметил, как она спускалась по винтовой лестнице.

– Вас, кажется, ждут в витражной галерее. Ваша кормилица…

– Моя гувернантка. Мне не три года, а она никого никогда не кормила.

Ангелик улыбается:

– Она вас искала, хотя никогда не призналась бы в этом, даже умирая от тревоги и будучи в шаге от удара!

Амелия не сдвинулась с места. Держа руки за спиной, она опирается на стол и смотрит Ангелику прямо в глаза. Она в ярости оттого, что этот человек увидел её босой. Большим пальцем она скребёт шерсть ковра.

– Для начала не зовите меня Амелией.

Он влюблён в неё. И она это знает. А она терпеть не может влюблённых людей. Как, впрочем, и людей, и любовь тоже.

Она любит только отца, ей он кажется трогательным.

А ещё – мадам де Ло, которая при всех своих безумствах знает химию, греческий, английский, арифметику и всё, что нужно из философии и схоластики. Ещё она учит её игре на фортепиано и астрономии. Она никогда не была ей кормилицей. Амелия зовёт её своим кормилом.

– Простите, мадемуазель, – отвечает Ангелик глухо. – Я буду называть вас «мадемуазель».

Вдобавок этот человек – мошенник. Она просматривала отчёты с последних кораблей. На одном только «Африканце» недочёт в двадцать тысяч ливров. А на другом судне между прибытием в Сан-Доминго и рынком рабов из книг как по волшебству исчезли двое мужчин и три негритёнка.

Как-то вечером она заговорила об этом с отцом, но он засмеялся:

– Тебе не обязательно обвинять его в воровстве, если не хочешь выходить за него! Ты же знаешь: как ты решишь, так и будет, хотя он очень талантливый молодой человек. И многообещающий.

Все молодые люди много обещают. Это не повод им верить. Амелия не допустит, чтобы кто-то тянул руки к дому Бассаков.

Она каждый день выводит графики цен на сахар, хлопок и кофе. Считает и пересчитывает невольников в учётных книгах. Проверяет. Думает наперёд. Она вычисляет, когда выгоднее отправлять суда, где течения и ветры благоприятнее. Она хотела, чтобы названный в её честь корабль причалил к Сан-Доминго до Рождества, когда идёт уборка сахарного тростника и цены на рабов взлетают.

Пока она жива, ничто не сможет омрачить блеска дома Бассаков.

– Это ваш отец настаивает, чтобы я звал вас Амелией, – оправдывается Ангелик. – Он говорит, мы почти одного возраста.

– Седьмая часть ваших лет – квадратный корень моих, – отвечает Амелия Бассак с апломбом – и тут же жалеет. – Одним возрастом это не назвать.

– Всё же не седьмая, мадемуазель. Кажется, вы родились в декабре.

Да, она это знает. С досады она закусывает щёку. «Самое скверное, – думает она, – что считать он умеет». Вот почему она не прощает ему зияющих дыр в учётных книгах.

– А вы знали, Ангелик, что мадам де Ло по ночам, сидя в ванной, пишет вам любовные письма и сразу прячет их в своей причёске?

Амелия сказала первое, что пришло в голову, и как можно быстрее, чтобы воспользоваться его замешательством и схватить со стола за спиной тот небольшой листок.

– Что, простите? – переспрашивает Ангелик.

– Ничего. Забудьте.

Она сминает листок в ладони и прячет.

– Мне показалось, вы сказали…

– Не принимайте желаемое за действительное, – говорит Амелия. – Сердце мадам де Ло уже занято. Она верна своему мужу, и вам с этим ничего не поделать, хоть он и промотал её состояние до гроша и умер лет сто назад.

Ангелик опешил. Цель достигнута. Он уже ничего не понимает. Но Амелия не думает останавливаться. Она направляется к двери, а проходя мимо, шепчет ему:

– Однако про ваши чувства я ей передам.

Глухо стуча по вощёному полу босыми ногами, в шуршащем сине-белом платье, она похожа на те волны, которые бегут по песку, не останавливаясь ни перед чем.

– Да, я передам ей, мало ли вдруг, – говорит она, исчезая за дверью.

На лестнице Амелия разглаживает рукой помятое платье. Она считает, что надолго избавилась от привязанности этого юноши.

Но ошибается.

Потому что Ангелик раздавлен любовью, он задыхается, тонет в сине-белой волне. Высунувшись в окно по пояс, он едва не ныряет в него полностью, едва не падает в кусты сада, не виснет на шипах обвившей стену розы. Ему не хватает воздуха. Он хочет, чтобы она его полюбила. Он почти готов забыть о великом предприятии, которое готовит уже два года.

Ангелик пытается дышать глубже. Он должен сохранять спокойствие.

Всё нужно делать по порядку.

Идти по следу дальше невозможно. Авоши первым добирается до края расщелины. Лошадь не могла оттуда явиться. След её начинается здесь, ни с того ни с сего, у полной шипов бездны, будто она возникла ниоткуда.

Авоши оглядывается. Баако с отцом далеко позади. Они бредут медленно, изнемогая от усталости. Они больше не верят в эти нелепые поиски. Уже много дней они даже не видят следов, по которым идёт молодой Авоши, их главный. На земле их нет. Время затоптало отпечатки подков.

Однако Ээко и Баако продолжают идти за главным, и он их пугает. Им всё больше кажется, что они идут по следу его безумия.

Однако перед этим неприступным оврагом Авоши впервые думает как они. Так продолжать нельзя. Он знает, что одержим легендой о последних око. Ночами ему снятся даже не богатства, за которые он их продаст, а лишь пьянящая радость наконец их схватить.

Он зашёл так далеко от родных земель ашанти, но теперь готов сдаться. Пора остановиться. Авоши сидит на корточках, дожидаясь своих людей. Смотрит на заросшую колючками расщелину. Лошадь не могла выйти из нее.

Гора, на которую они забрались, издали напоминала огромный вулкан. Должно быть, расщелина ведёт к кратеру, полному камней и шипов. Представить, что кто-то там прячется, невозможно.

– Авоши, – Баако подходит к нему, – отец хочет поговорить с тобой.

Старик Ээко, за спиной сына, совсем слаб.

Авоши смотрит на него пристально и отвечает:

– Ему не нужно ничего говорить. Глаза за него всё сказали. Я слышу их слова. Пора идти домой.

Баако с отцом переглядываются.

– Мы возвращаемся, – говорит Авоши.

Он спокоен; звук собственных слов, означающих, что всё кончено, придаёт ему уверенности. Зачем он упрямо ввязался в этот поход? Столько лун они шли по безлюдным землям, когда его народу вполне хватило бы продать пленных с последней войны и своих же воров да убийц.

Старик Ээко уже развернулся и уходит.

– Погоди, – окликает его сын. – Тебе надо посидеть немного.

– Я готов, – отвечает Ээко. – Я хочу вернуться домой.

Баако помогает отцу сесть.

– Я не устал, – спорит тот.

Отец с сыном сидят. Ветви над головами укрывают их от солнца. Баако держит отца за колено. И смеётся над его нетерпеливостью.

– Вот увидишь, – объясняет Ээко, – в моём возрасте каждый час на счету.

Авоши сидит поодаль на плоском камне. Слышит их разговор. Они будто уже вернулись и отдыхают в тени родного дома. Ещё чуть-чуть, и рядом зазвучат женские голоса или весёлые крики детей, которые купаются у большого дерева, ныряя с верхних веток.

Авоши вспоминает, что раньше и ему хватало такой безмятежности.

– Идём?

Сын с отцом подходят. Втроём они начинают спуск. Ээко всё щебечет, как пташка.

– Это мой сын устал, понимаешь? А вовсе не я. Он просто пользуется мной, чтобы лишний раз присесть.

Они спускаются по крутому склону. Слыша, как остальные смеются, старик прибавляет:

– Не вытяни я его с той пироги, он бы всю ночь на ней просидел. Пока ты, Авоши, спал как младенец.

Баако за его спиной ещё смеётся, но Авоши остановился впереди. Он смотрит на Ээко.

– Что ты сказал?

– Я шутил. Про младенца… Но…

– До этого!

Ээко глядит испуганно.

– Что ты сказал перед этим?

– Не знаю. Я не хотел…

– Пирога…

– Что?

– Ты что-то сказал про пирогу.

– Там, где мы сидели, под мхом, мне показалось… но я не уверен… как будто было дно пироги.

Авоши бегом взбирается обратно. Когда остальные подходят, он уже перевернул полый ствол. Он проводит рукой по отёсанному дереву.

– Кто поднимает пироги на гору? – смеётся Баако. – Где эти великаны?

Действительно, перед ними маленькая, обросшая мхом пирога.

Баако говорит громко. Пытается разбудить угасший дух веселья. Он гулко пинает полое дерево. Но Авоши за его спиной уже смотрит в овраг, ощетиненный деревьями, шипами и колючками.

– Когда-то здесь была вода.

Баако подходит.

– Пойдём, – говорит он, – уже ведь решили, что всё.

– Лошадь вышла из воды.

– Пойдём…

Баако пытается взять Авоши под руку, но тот высвобождается.

– Лошадь не упала с неба, – повторяет он. – Здесь явно была переправа.

Баако тянет его снова. На сей раз Авоши отбрасывает его на землю. И наставляет ружьё.

– Думаешь, я остановлюсь, когда только-только нашёл что искал?

– Ничего ты не нашёл! – кричит Баако. – Ты безумец, Авоши! Я говорю тебе это, пускай даже ты меня убьёшь. Разве пироги плавают по лесам?

Юноша плачет в пыли.

– Мой сын прав, – говорит Ээко. – Может, когда-то давно здесь и была вода. Но мы не можем ждать до новых дождей.

– Да, ждать мы не будем, – отвечает Авоши, вновь успокаиваясь. – Мы не станем ждать дождей.

Он медленно опускает ружьё. Отец с сыном упрашивают его.

– Ты сошёл с ума! – кричит Баако. – Хочешь приделать пироге крылья?

– Пойдём с нами, – молит Ээко. – Пора возвращаться домой.

Авоши глядит на расщелину. Пальцами он растирает высыпавшиеся из ружья крупицы чёрного пороха.

Он всегда выбирал противоположный путь. Когда надо догонять лошадь, ему ближе идти по следу назад. Когда Моисей Аркан указывает в одну сторону, он поворачивает в другую. А когда кажется, что перейти можно только по воде…

Лишь один раз в их долине был пожар, когда Альма только родилась. Саванна горела. В ту ночь гремели громы и сверкали молнии. Антилопы проносились в темноте, как прыгающие факелы. Хищные птицы охотились у самой границы огня. Небо тоже горело.

Сегодня пожар выше: он там, где расщелина. Дым, белый, поднимается в небо и опадает чёрным дождём к подножию скал.

С тех пор как за считаные часы исчезли все трое… Лам, Мози, Альма… С того дня жизнь Нао тлеет. Если всё сгорит, что останется после? Она стоит у двери, рядом с копьём мужа, которое так и ждёт здесь. Руками она обхватывает живот, как калебас.

Привалившись спиной к стене дома, Нао оседает на землю. Веки тоже опускаются. Она засыпает сидя. В ямке перед ней ещё горит огонь. Над крышей две обезьянки сидят в ветвях смоковницы и прячут глаза.

Настала ночь. Нао проснулась. Пожар, кажется, прекратился. Зарево в стороне расщелины исчезло. В воздухе пахнет холодной золой, которую несёт южный ветер.

Нао медленно встаёт. Подкладывает ветку в почти погасший очаг. Заходит в дом.

Она идёт по тёмной комнате. Нао хотела бы, чтобы все её дети оказались здесь, чтобы они спали и тихо посапывали, переворачиваясь на другой бок.

С тех пор как они ушли, Нао заново открыла Сума. Годами Альма с Ламом делили мать только друг с другом. Старшему брату не доставалось почти ничего. Но уже несколько лун, как молчаливый Сум стал для Нао куда больше, чем защитником. Он – всё, что у неё осталось. И он – та грудь, на которой можно плакать.

Она зовёт его. Почему он не вернулся? Из глубины комнаты дверь – как прямоугольник чуть светлее. Она прислушивается. В траве за стеной прошуршали шаги. Ребёнок в животе Нао притих.

– Это ты, Лилим? Лилим?

Она повторяет это слово, означающее на её языке тень деревьев. Самое нежное имя, которым она зовёт каждого из детей, когда с ним одна.

– Это ты?

Она ступает за порог и замирает.

Прямо за ухом Нао почувствовала остриё. Кто-то приставил ей к затылку копьё Мози.

– Ты говоришь на языке око, – раздаётся голос.

Нао не отвечает.

– Ты одна?

– Да.

Чтобы запутать следы, она ответила на фанти.

– Ты одна во всей долине?

Она молча призывает висящий на щиколотке амулет и предков под землёй. Она молит их сделать так, чтобы Сум спрятался где-нибудь. Нельзя, чтобы её сын показывался.

– Почему ты говоришь, что никого больше здесь нет? Не ври.

– Да, я вру.

– Что?

– Я жду ребёнка.

На миг кожа больше не чувствует острия, но лишь потому, что Авоши встаёт перед ней и нацеливает копьё ей в грудь.

Он не должен позволять себе отвлечься. Ни на её красоту, ни на ребёнка. Наоборот, цена его добычи только что удвоилась. Рисковать нельзя.

– Иди вперёд. На меня.

Она идёт. Если этот человек уведёт её быстро, Сум избежит той же участи. Копьё пятится. Нао лишь хотела бы оглянуться в последний раз на тень большого дерева, обнимающего их дом.

– Постой, – говорит Авоши.

Он достаёт из огня обгоревшую ветку и закидывает на крышу.

Плотно уложенная трава вспыхивает. Нао закрывает глаза. Дом горит. Пламя лижет листья смоковницы.

– Теперь Моисей Аркан не соврал, – говорит Авоши.

– Кто? – спрашивает Нао, вздрагивая.

– Один человек, который сказал, что я найду здесь только выжженную землю и обугленные деревья…

Нао вдруг отворачивается от зарева.

Авоши снова сзади.

– Если ты в долине одна…

– Я одна.

Они снова идут. Авоши не спешит, он упивается своей победой, как будто можно гордиться тем, что толкаешь перед собой копьём беременную женщину.

– Если ты правда одна, – повторяет он, – откуда взялся тот улыбчивый парень, который всё молчит? И которого стерегут вон там мои охотники?

В этот миг из горящего дерева вылетает стайка колибри, пикирует на них облаком и взмывает вертикально вверх.

– Что это? – спрашивает Авоши.

Птицы скрылись во тьме.

Шагая к оврагу, Нао думает о своей семье, о последних выживших око. Они – как горсть семян, вырванных из державшего их вместе колоса, и скоро будут совсем разбросаны.

Альма сдерживает радостный крик. Она падает на локти и глядит на глиняный карьер внизу. Она смертельно устала, долгая ходьба измучила её, но наконец глаза видят то, о чём столько мечтали. Дымка! Она здесь. Белое брыкающееся пятнышко на бесконечном красном фоне.

Альма долго шла по квадратам пшеничных и рисовых полей, по грядам арахиса. Она была начеку. Такая упорядоченность говорила о близости людей.

Разные цвета, чёткие границы. Полоски трав и бабочек. Огромные деревья, послушно стоящие по краям. Она и представить себе не могла такого огромного сада.

Когда у них в долине отец сеял пшеницу пополам с мокрым клевером, круглое поле было просто укромным местом рядом с домом: оно казалось Альме с Ламом большим, когда они прятались в колосьях, но выйти из него можно было за пару прыжков.

Здесь же казалось, будто земли, через которые она идёт, – это полотно, сшитое из десятков таких садов, уходящих в бесконечность.

За эти недели Альма постепенно стала смотреть на всё иначе. Она думала, что их долина вмещает вселенную. Но теперь понимает: её воспоминания были под стать её детскому росту. Мир, который она открывает, не знает конца, и чем дальше она заходит, тем дальше уплывает горизонт.

После долгих дней пути по сухой глуши она вдруг оказалась среди новых просторов всех мыслимых оттенков зелёного, от нежнейших до самых тёмных, где её провожают глазами газели на тонких, словно веточки, ногах. Взобравшись по тропинке вверх, она увидела перед собой длинный овраг, тоже ни на что не похожий: карьер красной глины, где она и обнаружила Дымку.

Альма только сейчас поняла, что лошадь поймали. Она привязана ко вкопанному посередине столбу. На красном фоне измазанную в глине верёвку было не видно. Дымка топчется на месте. Шерсть выше колен осталась идеально белой. Когда она обходит кол кругом, верёвка натягивается. Почуяв Альму, она заметалась ещё сильнее.

– Дымка, – шепчет Альма.

Она готова броситься к лошади.

Но, уже приготовясь к прыжку, вдруг видит: сбоку сидит девочка и не спускает с лошади глаз. Альма никогда не видела других девочек. Этой, наверное, лет девять или десять, как Ламу. Видимо, когда она подступалась к Дымке, та несколько раз отбрасывала её на землю. Потому что плечи и ноги у девочки в красной грязи. На ней только два оловянных браслета вокруг запястий и шнурок с ракушками вокруг пояса.

Девочка встаёт. Она такая тонкая, почти невидимая на фоне карьера. Даже лицо измазалось в глине. Она последний раз пытается подойти потрогать Дымку, но та поворачивается и грозится лягнуть. Девочка в ярости: она осыпает её упрёками, плачет и трясёт кулаком. Потом говорит лошади ещё что-то, чего Альма не слышит, и уходит, не заметив Альмы.

Та снова хочет бежать к Дымке и освободить её. И снова удерживает себя. Она думает о Ламе. Те, кто схватил Дымку, наверняка тогда же нашли и Лама. Чтобы всё узнать, ей нужно идти за девочкой.

Альма огибает карьер. Она минует соломенный навес, где, судя по всему, хранится глина, которая пойдёт на постройку домов. Но уже вечер, и здесь никого нет.

Альма незаметно идёт по пятам девочки. Не спускает с неё глаз. И думает о Дымке. Та наверняка почуяла, что Альма была совсем рядом. Что она подумает о ней, не соизволившей даже подойти?

Через несколько минут за огромными поваленными деревьями на повороте возникает река. Она кажется такой широкой и так быстро бежит между чёрных скал! Альма никогда не видела столько воды.

Стоило ей отвлечься на секунду, как девочка исчезла. Альма озирается. Наконец она замечает её чуть поодаль и, спрятавшись, наблюдает. Девочка спустилась по склону и нырнула в воду. Птички на песчаной отмели тоже смотрят, как она быстро шевелит под водой плечами и трёт шею. Она выходит чистая: кожа у неё очень тёмная, хотя до этого казалась светлой, как ямс. Она обсыхает под деревьями. Затем идёт вдоль реки дальше.

Девочка шагает медленно. Альме приходится нарочно замедляться, чтобы та её не заметила. Она слышит, как девочка жалуется сама себе, всхлипывая от злости. С тех пор как Альма покинула их долину, в ней открылась эта странная способность приближаться к жертве так, что та не видит, и всегда быть готовой к броску, даже если сил больше нет.

Альма замирает. На другом берегу, в том месте, где река изгибается, появились тени. Дом, потом два, потом десять, сто. Нагромождение домов из глины и соломы. Она не понимает, зачем их налепили друг к дружке возле воды, вместо того чтобы найти каждому по дереву, поселить по паре обезьянок на крыше и окружить бескрайними травами.

За последними домами, там, где их не защищает река, высится стена. И вдобавок повсюду – тонкие силуэты всех ростов, ходят или ждут чего-то. Близится ночь. Пиро́ги уже втащили на берег. Загораются первые огни. Слышно только очень гулкие и низкие удары барабана, от которых по воде идёт рябь.

Альма смотрит, как девочка входит в реку и направляется к домам по ту сторону. Плыть ей не приходится, но она борется с течением, напрягая бёдра, чтобы её не унесло. Руки она держит на голове, подняв локти так, будто боится, что в воде они растают.

Альма не двигается. Идти за девочкой дальше она не может.

Она видит, как та выходит из воды между пирог, но не слышит, как ребёнок несколько раз кричит её имя:

– Сирим! Сирим!

Альма бросает след. И возвращается к карьеру.

Сирим с матерью спускаются к реке вместе с толпой. Натыкаясь на тех, кто идёт обратно, чтобы занять позиции на стенах. Их царство всегда умело защитить себя от врагов. Крестьяне, ремесленники, рыбаки по первой тревоге превращаются в воинов. Все знают: если что-то случилось с одной стороны, стоит ждать атаки с другой. Но Сирим не страшно. Вокруг неё – заворожённый ропот.

– Смотри! – говорит мать, показывая на горизонт.

Луна до того огромная, что сама по себе могла бы вызвать такое смятение. Она, кровавая, встала по ту сторону реки. В мире Сирим вся жизнь повинуется лунному ритму. Луна властвует над полями, садами, телами зверей и людей. Но, подойдя к реке, Сирим с матерью догадываются, что ждёт их не только луна.

Все почтительно расступаются, завидев Мидики с дочерью, и пропускают их ближе к воде. Люди повсюду: сидят в траве, набились в пироги и стоят посреди течения. Все смотрят в одну сторону.

Королева сжимает руку дочери.

– Я вижу, – говорит Сирим.

– Это она?

– Да.

В воде у другого берега неподвижно стоит белая лошадь. Рыжая луна освещает её как днём. На спине у неё сидит всадница, кожа которой полностью выкрашена в красный. Мужчины вышли на быстрину и держат её на прицеле. У одних в руках ружья, у других – копья.

Альма не двигается. Она сидит прямо, как красный пестик на белом цветке шафрана. Лицо у неё тоже в глиняной маске, из-под которой сверкают чёрно-белые глаза.

– Дайте им подойти, – говорит королева.

Воины не опускают оружия, но расступаются на быстрине, открывая путь. Лошадь со всадницей идут через реку. Оставляя во взбаламученной воде за спиной оранжевые отблески луны.

Альма всё предвидела. Она сделала боевую раскраску. Подготовила своё появление. И вот она здесь, с луком наготове. Она не ожидала, что вокруг будет столько людей, но то, как оружие отступает перед шагом Дымки, подтверждает, что ей удалось.

Маленькая Сирим заходит в воду. Королева, не думая, идёт следом.

Красная девочка укротила безумную лошадь.

Альма теперь совсем близко к ним. Она ничего не знает о том, как у людей всё устроено. Не знает, что такое царство. Но, проследив взгляды толпы, вмиг понимает, что убедить нужно именно этих двух.

Женщина говорит дочери:

– Ты уверена, что это та лошадь?

Альма отвечает за неё:

– Да. Это она. Садись ко мне.

Она нагибается и протягивает руку Сирим.

Королева хочет удержать дочь. Как красная девочка может знать фанти? Во всей стране на нём говорят только они вдвоём. Лишь духи отвечают каждому на его родном наречии.

Но Сирим не стала медлить и, схватившись за руку, уже взобралась на лошадь за спиной красной девочки. Они неспешно выходят из реки верхом на Дымке. Королева идёт рядом. Вместе они рассекают толпу. Понемногу городской шум возобновляется. Лошадь идёт между домов, за ней следуют люди. Альма держится за кожаное кольцо одной рукой. Вторая висит вдоль тела.

– Кто ты? – шепчет Сирим ей в спину.

Альма смотрит прямо перед собой, не зная, что ей отвечать. Вдруг она чувствует, как руки девочки смыкаются вокруг неё, точь-в-точь как делал Лам, когда они вместе скакали на Дымке галопом. Она решает рискнуть и сказать правду.

– Меня зовут Альма. – Горло у неё перехватывает. – Мне нужна твоя помощь. Я должна пробыть здесь какое-то время. Я устала.

Сирим взглядывает на мать, которая пытается разобрать, о чём беседуют юные наездницы, но дочь уже всё решила.

– Останови там, – говорит она, – рядом с домом у городской стены.

Они подъезжают ко дворцу, охраняемому множеством воинов. Короля укрыли внутри, как только пробили тревогу. Его запирают при малейшей опасности, чтобы защитить.

Дымка остановилась на площади перед низкими воротами. Королева входит одна. Альма и Сирим ждут среди толпы.

Наконец появляется король. Площадь тут же стихает. Король приближается к лошади, жена следует за ним. Он одет во всё синее, только на голове – широкий тюрбан красного сукна.

– Кто ты?

Альма не понимает, что он говорит, но за неё отвечает сидящая сзади девочка:

– Она много странствовала. Ей нужно отдохнуть. Она пришла приучить меня к лошади.

– Ты говоришь на языке земель фанти? Ты пришла оттуда?

Сирим переводит красной девочке на ухо, та отвечает:

– Я не знаю, откуда я пришла.

Король подходит, берётся за кольцо из кожи, которое всё ещё на Дымке.

Он гладит лошадь между глаз.

– Как тебя зовут? – спрашивает он Альму.

– Её зовут Альма, – отвечает Сирим.

– А её? – король указывает на лошадь.

– Дымка, – говорит Альма, угадав вопрос.

Он пробует повторить. Улыбается, когда не выходит.

– Видишь, Сирим, у твоей лошади есть имя, – говорит королева.

– Дымка, – выговаривает принцесса.

Король сторонится. Он пропускает их во дворец. Девочки пригибаются, проезжая в ворота на спине Дымки. Облако слуг суетится вокруг них. Их рой медленно перемещается по проходам. Одни женщины подносят покрывала, хотя не холодно. Другие трут лошади бока. Готовят еду для Альмы, ставят на огонь тазы с водой, чтобы отмыть её. Девочки, сцепившись, всё сидят на спине Дымки. На увитую цветами галерею над их головами опустилась стайка крохотных птичек.

Усталость пьянит Альму. Хотела бы она, чтобы её младший брат оказался где-то в недрах этого дома или чтобы он, прячась в прибрежных камышах, наблюдал вместе со всеми её загадочное явление.

Альма в Бусе уже четырнадцать дней. О Ламе она не говорила ни с кем, даже с Сирим, которая от неё не отходит.

Она выжидает нужный момент.

В первый вечер, когда Альма соскользнула с лошади на земляной пол дворца, три женщины окружили её, будто тень от листвы высоких лимб. Они намыливали, тёрли её пучками соломы, растворяя в ванне слой красной глины и грязи, удерживавший её тело стоймя. Женщины смеялись, глядя, какой стала вода. Альма не мешает ни их рукам, ни смеху. Она выходит из воды как оглушённая. Ноги не держали её. Она заснула, не добравшись до циновки, на которой спит Сирим.

В последующие дни Альма медленно набирается сил. Её кормят всем, что только можно найти в королевстве: запечёнными в золе пирогами, мясом куропаток и бегемотов, гусеницами, живущими в дереве ши, которых поджаривают на огне. Альма начинает вставать. Она исследует новый для неё мир. Сирим сыплет ей в руку соль, которую по приказу отца доставляют от одного озера, в десяти днях пути к северу от Бусы. Альма кладёт соль на язык. И таращит глаза от удовольствия. Раньше она знала этот, вкус только когда кусала младшего брата за шею в жару.

Каждый день, в одно и то же время, Альма ждёт, пока Сирим подойдёт к Дымке, а потом отворачивается от них, будто всё это её не касается.

– Помоги нам! – сердито кричит Сирим.

Альма даёт им возможность приручить друг друга. Она делает вид, будто чем-то занята. Сирим с Дымкой приглядываются друг к другу и понемногу сближаются. И вот однажды утром принцесса Бусы наконец может сама держаться на лошади.

С этой минуты для Альмы начинается главное. Она говорит, что чувствует себя в ответе за них, и должна посмотреть, как они скачут вместе. Много дней подряд они объезжают по её указаниям каждый закоулок в городе, все окрестные поля и берега реки. Сидя за спиной Сирим, Альма тайно высматривает Лама.

В глазах встречных жителей Бусы она стала тенью их принцессы. Они считают Альму её объездчицей, охранницей или компаньонкой, хотя с самого первого дня именно Сирим заботится об Альме.

Альма ещё не отыскала брата на берегах Кворры, зато нашла здесь эту девочку, его сверстницу, которая садится рядом с ней на колени, чтобы показать, как толкут дикий перец. И даже просыпаясь среди ночи, Альма чувствует на себе её взгляд.

– Хочешь пить?

Эта девочка ни разу не спросила её, что она здесь делает или откуда взялась, и, вскинув голову, взглядом своих чёрных глаз отваживает от подобных вопросов остальных.

Альма резко остановила Дымку, положив ей руку на круп. Другой рукой она обхватывает за талию сидящую впереди Сирим. Тишина полная, не считая лёгкого журчания реки справа. Они не двигаются. В Альме снова проснулся охотничий инстинкт.

– Там, – шепчет она, – смотри.

Они медленно разворачивают лошадь головой к реке. Глаза стремятся преодолеть тьму. В конце концов они различают вдалеке какие-то бледные пятна и их отражения в чёрной воде. Ни голоса, ни звука – только белые полосы в ночи. Что-то готовится на другом берегу.

– Фулани, – шепчет Сирим.

Десятки силуэтов в белой одежде. Теперь обе прекрасно их видят. И угадывают очертания их лошадей, ждущих в воде и на берегу. Воины не заметили девочек.

Альма пускает лошадь шагом. Они бесшумно отходят от реки. Несколько минут спустя, когда уже можно, Сирим говорит:

– Небольшими шайками они часто грабят деревни. Но сейчас их много. Это война.

– Нужно вернуться в твой город, – говорит Альма.

– Нет. Если они окружат его, ты не сможешь уйти. Отправляйся.

– Я останусь с тобой.

– Я не одна. Ты оставишь мне Дымку. Брату ты нужнее. Тебе нужно идти. Пирога в конце этой тропинки, под деревом.

Альма соскальзывает с лошади.

– Будь осторожна на водоворотах после Бусы, там река опасна, – говорит Сирим, протягивая ей руку.

Дымка трогается мелкой рысью. Альма ещё немного бежит рядом.

– Удачи, Сирим, – говорит она.

В руке у неё по-прежнему ладонь подруги. Когда дольше уже нельзя, она отпускает Сирим. Её тень растворяется в сгустившемся мраке.

Дойдя до конца тропки, Альма на ощупь находит пирогу. Она совсем лёгкая и напоминает ей те щепки, которые она пускала по ручьям в долине Изейя в сезон дождей. Альма знает: если сплавляться по реке, ей придётся снова миновать воинов фулани. А если в Бусе будут бои, значит, нужно проплыть селение до того, как всё начнётся. Альма смотрит на чёрную ночь вокруг.

Она тащит пирогу к воде. Последний раз отталкивается ногой от песка. Берёт весло. Сирим права, вода здесь тихая. Ни малейшего течения, чтобы понять, куда плыть. Альма балансирует внутри куска ствола, крутящегося на месте под кваканье жаб. Весло тихо входит в воду.

Она вспоминает переход через затопленную расщелину. Все её знания о воде – итог той ночи после больших дождей, когда она покинула долину.

На этот раз луны нет. Пирога невидима в темноте. Альма гребёт наудачу, держа курс на далёкий плеск, который вроде бы слышит. Будь у неё завязаны глаза, ничего бы не поменялось. Однако несколько гребков спустя она всё же выходит к течению. Остаётся лишь довериться ему.

Скользя по реке, Альма думает о брате. Где-то на этих берегах его держали в неволе. Наверняка здесь он и пытался сбежать. Она пробует воскресить в памяти последний раз, когда его видела. Он лежал у огня, в их доме на смоковнице. Глаза у него были закрыты. Правда ли он спал? Или притворялся? Из-за того, что случилось потом, прошлое меняется. Альма готова драться, лишь бы оно оставалось как было.

Что-то осыпалось на берегу. Действительность напомнила о себе. Лошадь одного из фулани толкнула копытом камень. Они совсем рядом и всё так же молчат. Похоже, их становится всё больше. Они ждут.

Альма плывёт мимо в тишине. Весло из воды она достала. Ночь защищает её. Она думает, что спасена.

Повернув голову, Альма видит ещё фигуры, прямо перед собой. Всадники снова зашли в воду, подальше от берега. Они выстроились прямо на середине реки. Пирога плывёт на них. Альма даже не пытается сбежать. Она вытягивается внутри полого ствола. Кончено. Обеими руками она прижимает к себе весло, как меч.

Вдруг где-то слышится ржание, затем громкий всплеск и суета. Лёжа в пироге, Альма ничего не понимает. Она слышит сдавленные звуки, потом выстрел. И сильнее сжимает весло. Она ждёт удара. Но, не считая лёгких волн на воде, ничто не нарушило хода пироги.

Всё снова стихло.

Альма никогда не узнает, что её спасителем был крокодил весом в полтонны. Лошадь фулани повалилась в воду. Всадник сумел вытащить её из впившейся в бедро шестидесятизубой пасти. Он выстрелил. И вслед за ним все отступили обратно к берегу, освободив для Альмы путь.

Когда она выглядывает из пироги назад, ночь уже всё стёрла.

Вдали чуть поблёскивают огни Бусы. Река перед селением расширяется, течение здесь слабее. Сирим успела предупредить жителей. От дома к дому снуют тени. Вспыхивают факелы. Альма плывёт медленно. Её глаза блуждают в ночи. Она наблюдает затишье перед битвой, сигнальные вспышки на укреплениях. Слышит топот ног по земле. Она опускает весло, и оно волочится по воде.

Перед ней, посреди реки, стоит Дымка.

Вода доходит ей до шеи. Она смотрит, как Альма приближается.

– Дымка, – произносит та, заметив лошадь.

И на ходу хватается за кожаное кольцо. Лодка, влекомая течением, разворачивается кормой вперёд. Альма всё держится за Дымку, как за якорь. Пирога теперь бок о бок с лошадью.

– Мы встретимся, когда всё закончится, – шепчет она ей в ухо.

Преодолевая сопротивление, вода течёт под дно пироги и поёт. Альма обхватывает рукой шею Дымки.

– Альма! Это ты?

Сирим стоит у самой воды. Ища сбежавшую Дымку, она зашла на песчаную косу. Река здесь глубокая. Сирим не может подойти к ним ближе.

– Сирим! – отзывается Альма.

Она смотрит на подругу и не может отпустить лошадь. Течение всё пытается вырвать у неё пирогу.

– Я вернусь с Ламом, – говорит Альма. – Мы ещё встретимся.

Наконец она выпускает кожаное кольцо и даёт потоку себя нести. В темноте она становится всё меньше.

Дымка не двинулась.

Сирим ныряет и плывёт к ней.

– Дымка…

Она забирается ей на спину, крепко сжимает ногами бока, гладит по щеке. Сирим говорит с ней. Вдвоём они в последний раз ищут взглядом Альму вдали. Но той уже нет.

– Пойдём.

Лошадь колеблется, шагает в сторону раз, затем, взрезая воду грудью, скачет к огням Бусы.

Они удаляются навстречу ждущим их битвам.

С берега видно, как с каждым пушечным залпом «Нежную Амелию» заволакивает дым, а через две секунды раздаётся грохот. Капитан Гардель приказал бросить якорь. Громом пушек он сообщает о своём прибытии.

Жозеф Март сидит на верху фок-мачты и разглядывает селение, растянувшееся по обе стороны от белоснежного форта. К угловатой громаде форта поднимается широкая лестница, над башней угадывается флаг с цветными полосами.

Форт Шама построили португальцы, но уже больше века он принадлежит голландцам. И четыре шхуны, покачивающиеся в заливе рядом с французским кораблём, прибыли как раз из Амстердама. По всему африканскому побережью европейцы держат десятки таких укреплений, которые соперничают за контроль над торговлей невольниками.

На мачте Жозеф Март привязывает последний слаблинь, плотно притягивая парус к рее, затем, как канатоходец, пробегает по ней несколько шагов и слезает вниз по пеньковым выбленкам на вантах.

Гардель, вне себя, кричит, чтобы спущенную Вожеландом шлюпку втаскивали обратно.

– Мы не спустимся на берег, капитан?

– А вы поглядите, что к нам идёт!

Две длинные пироги отчалили от пляжа и готовятся пересечь волну, нарастающую где-то на пушечный выстрел от корабля.

На сотни километров вокруг берег защищает бор – опасная волна, которая встаёт стеной и опадает в считаных метрах от берега. Чтобы пересечь такую, нужно её приручить, нужно родиться на дне пироги или искать в ней смерти. Гардель знает, что у Шамы бор не такой страшный, как в других местах, но не желает рисковать ни капли.

Пироги, толкаемые вперёд десятком вёсел и маленькими жёлтыми парусами, перевалились через волну. Теперь они идут прямо к «Нежной Амелии». Авель Простак с завистью смотрит на спускающегося по вантам Жозефа. Тот спрыгивает на палубу и, улыбаясь, обнимает его за плечи:

– Я тут ни при чём, клянусь тебе!

Жозефа назначили в число тех, кто сойдёт на землю. Он не имеет ни малейшего понятия, с чего капитан решил оказать ему эту милость. Они отправятся на приветственный обед, который власти форта устраивают для офицеров их судна. На нём должны обсудить, как идёт торговля невольниками в здешних землях, и назначить все торги на ближайшие дни.

Будь его воля, Жозеф охотно отправил бы на берег Авеля, как тот и мечтает. Самому Жозефу лучше быть на борту. Он не хочет оставлять без присмотра большую каюту. Он по-прежнему уверен, что золото, которое он ищет с самого Лиссабона, спрятано в двух запертых на замок ящиках под капитанской койкой.

– Принесёшь мне немножко земли в кармане? – спрашивает Простак.

Жозеф улыбается снова. И как угораздило этого большого ребёнка попасть на такой корабль? Здесь ему явно не место, как и тем несчастным больным поросятам, которых несколько дней назад волна слизнула прямо с палубы. Как и им, Авелю, возможно, было бы лучше в морской пучине.

Они идут по двое, мелким частым шагом. Лодыжки закованы в очень короткие цепи. Мужчины, человек десять. За ними следом шагают в том же ритме, но без цепей, три женщины и два ребёнка. Их конвоируют другие мужчины. Тоже темнокожие, с ружьями и копьями.

Солнце бьёт в спину Мози, и ему кажется, будто он толкает перед собой по песку свою тень. Он идёт к ним. И чем ближе колонна, тем больше он ускоряет шаг.

Жозеф Март неподвижно стоит позади. Он рассматривает приближающуюся процессию.

Невольники. Который месяц на борту только о них и говорят, но видит он их впервые. И слышит теперь, как лязг цепей примешивается к плеску лижущих серый песок волн.

Мози не доходит до конвоя нескольких шагов. Он не сводит глаз с двух последних фигур – замыкающих шествие детей. Издали ему показалось на миг, что один похож на сына. Но они немного старше Лама. Девочка и мальчик, смотрят прямо перед собой. Они семенят в ногу с остальными. На мгновение девочка бросает на Мози короткий, точно вспышка, взгляд. Умоляющий вырвать её из того, что ждёт впереди.

Один из конвойных заметил, что Мози шёл им навстречу.

– Что тебе надо? – орёт он, остановившись перед ним.

– Вы ведёте их в форт Шамы?

– Нет. Англичанам, в трёх днях отсюда.

– А, понятно. Я ждал кое-кого…

– Пошёл прочь.

Конвойный, немного успокоившись, догоняет ушедшую колонну. Чуть дальше по пляжу гребцы выходят поодиночке вперёд, чтобы посмотреть на невольников. Скоро те пройдут мимо них.

Жозеф Март не шелохнулся. Он с самого начала пообещал себе, что ничему не даст себя задеть. Невольники, негры, живой товар. Он знает эти слова, хотя и старался не думать, какой в них прячется смысл. За разговорами с Жаком Пуссеном оболочка этих слов не раз давала трещину, но теперь она рассыпалась в пыль. И разлетается под ногами проходящих перед ним людей, мешаясь с песком и осколками ракушек.

Всё, что осталось, – пятнадцать идущих по пляжу жизней. Жозеф замечает на их коже мелкие шрамы, которые, может быть, с ними с детства, а на плечах, возле шеи, – следы от снопов, которые они ещё совсем недавно носили с полей. Он видит потерянные взгляды, а в них – попытку не думать, видит губы, искусанные, чтобы не плакать. Перед ним пятнадцать целых жизней.

Колонна остановилась. Доносится крик.

Один из гребцов заступил им дорогу. Конвойные кричат, наставляют на него ружья. Невольники пользуются задержкой, чтобы отдышаться. Они сидят, сложившись пополам, обнимают руками колени. А когда один пробует пристроить голову на плечо соседу, его толкают, чтобы встал.

Остановивший колонну гребец поднимает руки. Его окружили. Он не хочет драться. Он просто хочет поговорить с одной из женщин. Конвойные обмениваются парой слов. Не опуская ружей, они дают ему подойти к невольнице.

– Я знаю её, – говорит гребец. – Она из моей деревни, днях в десяти отсюда, на лагуне. Здесь её быть не должно.

Он подходит к женщине. Ей лет тридцать, она невысокая и тонкая, а глаза – как два чёрных солнца.

– Что ты здесь делаешь?

Поскольку она молчит, он хочет тронуть её за плечо, но конвойный его отталкивает. Гребец снова поднимает руки.

– Что случилось? – мягко спрашивает он.

Женщина всё не отвечает.

– Что там случилось?

– Они пришли в деревню, – говорит та, и взгляд её блестит сильнее.

– А семья? Я могу передать им, что ты здесь. Твои дети…

Он замирает на вдохе, глаза округляются: он всё понял.

– А мои? – спрашивает он.

Они смотрят друг на друга. Женщина держится прямо. Ей было бы стыдно отводить глаза.

– Некому передавать, – говорит она.

Гребец истошно кричит. Конвойные бросают его на песок. Он отбивается.

– Я её знаю! – вопит он. – Я её знаю!

Его крики всё громче. Песок липнет к коже, к лицу.

Друзья подбегают, чтобы утихомирить его. Они зовут его по имени, пытаясь успокоить.

Колонна движется дальше, в прежнем темпе, с тем же похожим на бубенцы бряцанием, когда ноги в кандалах бьют о песок.

Невольники уходят на запад, вдоль моря. Их спины чернеют против солнца. Когда они уже вдалеке, пар вновь поднимается сводом над их головами.

Хотя Жозеф не знает ни слова на их языке, он всё понял. Он смотрит, как гребец встаёт, как он бежит назад по пляжу, бросив всё. Он спешит домой. Он знает, что уже ничего не изменишь, что всё кончено, но он спешит домой. Ноги вязнут в песке. Жозеф видит, как он падает раз за разом, но бежит дальше.

После этого вечера в День всех святых, 1 ноября 1786 года, ритм плаванию «Нежной Амелии» задаёт сбор невольников вдоль побережья Африки. От стоянки к стоянке ткани, сталь, ружья, разведённое водой дрянное спиртное, зонтики с золотой бахромой – всё, чем завален трюм, – постепенно заменяются женщинами, детьми, мужчинами, прибывающими горстками по семь-восемь человек, иногда чуть больше, иногда сильно меньше. Красивый чёрно-жёлтый корабль с белоснежными парусами и вырезанной на носу девушкой в ночной сорочке медленно превращается в невольничье судно.

Не всегда стоит верить высоким кострам, которые жгут на побережье жители деревень, сообщая, что у них есть люди на продажу. Капитан вглядывается в берег. И никогда подолгу не колеблется. Корабль часто проходит мимо, не попытав счастья.

Перед высокими башнями форта Элмина на борт впервые заводят мужчину. Одного. Он держится прямо и гордо, как деревянный идол, сжав челюсти и высоко подняв подбородок. Глаза у него красные, оттого что не хотят моргать. Матросы втаскивают его на судно, но никто не решается поднять взгляд на полное достоинства лицо.

Гардель на юте вне себя. Он едва не купил разом три десятка крепких мужчин. Такой подвиг на первой же сделке стал бы добрым знаком, но другое судно – бригантина из Ливерпуля в сто пятьдесят тонн – забрала лот у него из-под носа, добавив сверху три бочки пороху. И вместо тридцати невольников он вернулся с одним – слишком старым, – который по прибытии будет стоить не больше тысячи ливров.

Заполняя начальную страницу учётной книги, Вожеланд назвал первого человека Адамом и записал, во сколько он обошёлся: малая бочка спиртного в пятьдесят литров, десяток тюков ткани, три стальных прута, немного пороха и четыре ружья.

Первый человек сидит один на палубе, прямо под висящей шлюпкой. На губах у него всё та же мучительная улыбка, глаза смотрят прямо, но будто внутрь себя. Он не издаёт ни звука, даже когда его правое плечо клеймят раскалённой железной буквой «А» в кружке, что значит: «Амелия».

Жозеф, чтобы ничего не видеть, укрылся в глубине судна. Он работает под началом Жака Пуссена, которому удалось добыть достаточно древесины. С ними Тавель. Бондарь уже давно поправился. И преисполнен безграничной признательности Пуссену, который спас его рисовым отваром и свежим воздухом. С утра до ночи он благодарит его, не отходя ни на шаг.

Однако здоровье вернулось к Тавелю вместе с даром речи. И бондарь теперь не смолкает. Слишком боялся он замолчать навсегда.

– А вы знали, господин Пуссен, что прямо сейчас я занимаюсь небольшим исследованием, которое вас заинтересует?

– Да что вы? – вежливо бормочет плотник.

– Я заметил, что вес приобретаемого человека почти равен весу товаров, которые за него отдают. Потрясающее совпадение!

– Да уж, потрясающе… – вздыхает Пуссен.

– Таким образом, корабль наполняется невольниками, но ватерлиния почти не колеблется.

– Какое счастье! – восклицает плотник, с размаха забивая нагель. – Может быть, вы заодно обнаружите, что при переходе через Атлантику капитан толстеет ровно настолько, насколько все его пленники теряют в весе? Это было бы не менее достойное открытие.

Тавель задумывается.

– Я попробую подсчитать, – говорит он. – Вижу, вы любите математику, господин Пуссен. А знаете ли вы…

– Скажите, Тавель, вы не могли бы сходить за киянкой? Я забыл её в вороньем гнезде на верхушке грот-мачты.

– Хорошо. Только напомните мне, когда я вернусь, что я должен кое-чем поделиться. Я открыл, как определить, не обманывают ли нас, разбавляя спиртное в наших бочках водой. Я разработал один хитрый способ…

– Я уже его применяю, – говорит плотник, – называется дегустация.

– Нет. Он называется взвешивание, господин Пуссен, потому что, представьте себе, вода тяжелее спирта…

Он многозначительно поднимает палец и продолжает:

– Возьмите бочку в двести пинт и весы…

– Попридержите свет ваших откровений, Тавель. И сходите сперва за киянкой. Мы подождём вас здесь.

– Вы правы. Я быстро. Потерпите немного.

– Уж постараемся.

Он исчезает. Плотник вздыхает с облегчением.

– Он правда полезет на грот-мачту? – спрашивает Жозеф.

– Нет. Но так у нас будет хоть какая-то передышка. Пока он не изобретёт себе летательное устройство или раздвижную руку…

– …или, – прибавляет Жозеф, – пока он не поймёт, что вы не забывали киянку наверху, потому что она у вас в руках.

– Мы сейчас живём в точности как потерпевшие крушение, – замечает один матрос. – Я знаю, что говорю: однажды мне довелось просидеть месяц на песчаной отмели неподалёку от острова Бурбон.

– Только мы, похоже, просидим все два, – отзывается другой.

– …И мне вдобавок дважды в день кормить пятьдесят ртов, – прибавляет Кук устало.

– Умоляю вас заткнуться, – стонет Абсалон.

Главный боцман лежит на палубе, раскинув руки крестом: его лихорадит, на лице у него мокрый платок. Остальные, сидящие вокруг него, не многим свежее.

«Нежная Амелия» уже седьмую неделю стоит в Виде на якоре. Днём и ночью вокруг них вьются тигровые акулы. Сезон жары и туманов в самом разгаре. Всё белое. Экипаж тонет в молоке и не видит даже берега напротив. С мачт поснимали стеньги, чтобы не цеплять ветер. И теперь судно, с приспущенным флагом и обрезанными мачтами, напоминает римские галеры.

У матросов только одно развлечение: три раза в неделю смотреть, как из тумана выходят две большие пироги. Морель и Дикарьё гордо сидят во главе четырнадцати гребцов. Они постепенно забирают из трюма меновой товар. Нагружают в лодки всё что можно. Самые крупные бочки сбрасывают в воду, связывают друг с другом и так тянут к берегу. В обмен на груз кадеты Морель и Дикарьё рассказывают оставшимся на борту свежие новости.

Они говорят, что Лазарь Гардель и его люди остановились в Виде в форте Сен-Луи, где губернатор Монтагер принимает их очень скверно: помощи от этого мерзавца никакой. К счастью, капитан смог заплатить положенное королю Дагомеи, и теперь ему позволено покупать невольников. Пока их держат в построенных на пляже хижинах, рядом с товаром, который выгружают с корабля.

– Дело движется, – отвечает Морель неопределённо, когда его спрашивают, сколько ещё времени всё может продлиться. – Дело движется.

В бо́льших подробностях матросам на «Нежной Амелии» отказано. Пироги уже удаляются, гружённые сталью, трубками, индийскими тканями и красными платками из Шоле.

Стемнело. Мози идёт по пляжу вдоль клеток с невольниками. Он вглядывается в каждого по очереди. На многих железные ошейники, другие скованы по двое за лодыжки. Дети бегают среди скрюченных тел.

В те времена, когда Мози звали Моисей Аркан, он не глядел на тех, кого забирал. Они были как трава: бродишь по саванне в ней по пояс и срываешь свободной рукой. Одну травинку бросишь, другую сунешь в рот – так и сеешь их позади. Сколько сорвал в итоге? Не узнать. Тогда об этом не думал.

Мози только что обшарил темницы английского форта Вильямс, что напротив французского Сен-Луи в Виде. А несколько дней назад проделал то же самое на португальском рынке. Всех невольников вывели, чтобы вымыть и побрить. Он ходил между ними, спрашивал, чтобы ему показали детей. Сына никак не найти.

Мози не может больше ждать. Лам где-то на побережье, его вот-вот заведут на корабль. А «Нежная Амелия» уже которую неделю стоит на якоре. Дальше Мози пойдёт сушей. За три дня доберётся до Порто-Ново и больше нигде не задержится. Он отыщет Лама. До того, как дожди приоткроют долину, ещё несколько лун. Он пересечёт расщелину вместе с сыном. Возможно, будет ночь. Он издали увидит дом. Разбудит уснувшего на плечах Лама.

– Мы дошли.

Он спустит его на землю и возьмёт за руку. Они войдут на цыпочках, так что никто не услышит. Мози уверен, Альма проснётся первой:

– Это вы?

Несколькими часами позже чёрный силуэт в крапинках света от фонарей скользит в ночи по порту Ла-Рошели, мимо домов на набережной. В городе подморозило, но снега ещё нет. По тёмным заледенелым мостовым шагают, балансируя, редкие прохожие. Всюду тихо. И не догадаться, что это рождественская ночь.

В порту всё бездвижно, кроме темного силуэта у Цепной башни, бесшумно заходящего внутрь. Двухмачтовое судно маневрирует, причаливая к пристани. Город вокруг будто уснул.

Но стоит пройти до другого конца набережной, затем миновать пару старинных домов вдоль канала Мобек, и покажется портал церкви Сен-Совёр с колоннами. Мы идём к дверям, стараясь не поскользнуться. Толкаем их, и вдруг: ослепительный свет, толпы людей, ладан, орган, дым свечей, шорох платьев, шёпот, скрип скамеек, влажная духота… Скоро полночь, час рождественской службы.

В первых рядах – лучшие наряды города. Женщины, пользуясь жаром от свечей и тел, оделись по последней моде тропиков, открыв плечи до самого низа спины. Священник – вероятно, более чувствительный к холоду – соперничает с ними в изяществе своим многослойным платьем с кружевами. Его охотно пригласили бы на танец.

Дети соскакивают с низких подколенных скамеечек для молитвы и играют с туфлями матерей, которые те сбросили под юбками. Мужчины надели парчовые камзолы, пуговиц на которых больше, чем фишек в нардах.

Церковь, до самых задних рядов, напоминает театральный зал. В глубине стоят матросы, хозяек дожидаются темнокожие лакеи, старушки восседают на занятых ещё с полудня стульях в белых крестьянских чепцах, напоминающих уши кокер-спаниелей.

В третьем ряду сидят Амелия Бассак и её кормило – мадам де Ло. Платье у Амелии под горлышко, без малейшего выреза. Шеи тоже не видно – на ней тёмно-бордовая накидка, наглухо застёгнутая под подбородком. На лоб опущен капюшон. Многоэтажная причёска сидящей рядом мадам де Ло загораживает вид всем, кто сзади.

Время от времени обе понимающе переглядываются. Они заметили в латинской речи священника редкую и любопытную грамматическую конструкцию, вокатив от слова deus, который римляне не использовали, или другую языковую диковинку.

Однако на самом деле Амелия хотела бы сосредоточиться на службе. С детства она любила это ночное бдение на Рождество, словно огонёк посреди зимней мглы. И несколько лет назад именно рождественская ночь отняла у неё мать, так что, едва дни становятся короче, она, сама не зная почему, ждёт эту дату.

Однако в этот вечер, будто чтобы нарочно испортить ей праздник, отцовский счетовод Ангелик сидит перед ней, чуть правее, возле колонны. И посылает ей многозначительные взгляды. Чтобы от них избавиться, Амелия не отрываясь смотрит на мальчика-служку, чуть младше неё. Тот, чувствуя её взгляд, покраснел в тон своего министрантского одеяния.

Перед началом ночной службы Ангелик подошёл к Амелии засвидетельствовать своё почтение. Она протянула ему руку, не сняв перчатки.

– А что ваш отец?

– Его здесь нет, – ответила Амелия.

– Ему нездоровится, – уточнила стоявшая рядом мадам де Ло. – Пустяк. Простудился в саду в воскресенье.

– Как жаль.

Ангелик удалился. Он знал, что сказанные Амелией три слова – это большее, чего он сможет добиться. И свободного места рядом с собой на фамильной скамье Бассаков в церкви Сен-Совёр она ему тоже не предложит.

Амелия думает об отце, который, должно быть, лежит сейчас один под пуховой периной.

Он заболел, но отпустил всех на мессу. Эту традицию завела мать Амелии: вечером двадцать четвёртого декабря она отпускала всю прислугу до утра – при условии, что увидит, как все они причащаются в церкви на ночной службе. Фердинан Бассак сохранил этот обычай. И нынче вечером дом покинули все, от конюха до прачки.

Возможно, впервые в жизни Бассак остался в своём огромном особняке один, без прислуги. Амелия живо представляет, как он лежит на горе подушек, не в силах пошевелиться. Он даже не знает, как заварить себе чаю. И где находится кухня. Так что он не вылезает из постели и, шмыгая носом и кашляя, слушает тиканье часов.

В тот миг, когда священник подходит к кафедре в середине церкви, Амелия, чуть скосив под капюшоном взгляд, замечает, как некий светловолосый мальчик склоняется к Жану Ангелику и что-то шепчет ему на ухо. Через секунду оба исчезают за колонной. На скамейке от счетовода осталась лишь шляпа.

Он ушёл. Амелия вдруг расслабляется под первые звуки органа. «Слава в вышних Богу».

– Простите, сударь, мне так неловко. Но где вся прислуга?

– В церкви. Ну а вы? Как вы открыли ворота?

– Я перелез через стену сада.

Глаза у Бассака округляются.

– Что вы здесь делаете, Ангелик?

– У меня есть новости.

– Новости?

– Новости с побережья.

Бассак пристально вглядывается в счетовода. На какой-то миг он испугался, что сейчас последует просьба руки дочери или что-нибудь ещё в духе тех нелепостей, ради которых молодым людям свойственно карабкаться среди ночи через садовую стену. Он немного успокоился.

Кажется, юноша в прекрасном настроении. Может, хоть какой-то просвет в этой кошмарной ночи…

– Входите же.

Он пропускает его внутрь и закрывает дверь.

– Пойдёмте.

Слышно, как скребут по каменному полу его тапки.

Бассак борется с лестницей, как с неприступным перевалом. В халате, с лампой в руках, он напоминает трактирщика, которого разбудил среди ночи странник.

– Прошу меня простить: я поднимусь с вами, но спуститесь вы один. У меня сил не хватит. Я одной ногой в могиле.

Зайдя в кабинет, Бассак указывает на камин:

– Вы не могли бы что-то сделать с этим огнём?

Ангелик приседает на корточки, дует на угли. Из углей вылетают искры. Судовладелец идёт к столу, ставит лампу. Усаживается в кресло и достаёт платок.

– Я решил не дожидаться утра, – говорит Ангелик, всё ещё горбясь над очагом. – Знаю, это дело вас беспокоит…

– О, не беспокоит, – отвечает Бассак, сморкаясь. – Приводит в ужас.

Смех Ангелика эхом отдаётся в дымоходе. Это успокоительный, совсем юный смех.

– Вы всё смеётесь… – ворчит Бассак.

– Да, – отвечает он, поднимаясь, – смеюсь. Вам, сударь, удаётся всё, за что бы вы ни брались. Даже напугать самого себя.

– До сих пор, когда я чего-то боялся, я оказывался прав.

Фердинан Бассак вспоминает болезнь жены, головокружения, которым никто, кроме него, не придавал значения.

– У меня есть для вас пара новостей, – говорит счетовод.

Бассак опёрся локтями на стол. Ангелик подтянул к себе зелёный бархатный стул и сел прямо у камина.

– Наш человек нам пишет. Письмо пришло сегодня ночью.

– Наш человек?

– Да.

– А Гардель? Почему, чёрт возьми, мой собственный капитан ничего не пишет?

– Видимо, Гардель передал письмо с более медленным судном. Близ Испании в море был штиль.

– Продолжайте.

– Наш человек с «Нежной Амелии»…

Ангелик осекается. Всякий раз, когда он произносит это имя, сердце его замирает. Он повторяет его для собственного удовольствия:

– …он пишет, что «Нежная Амелия» прибыла на Золотой Берег.

– О!

– Всё как нельзя лучше. И по торговой части, и в остальном. И никто ничего не заподозрил насчёт сами знаете чего…

– Даже Гардель?

– Он с головой в невольничьих торгах.

– Невероятно, что он ни о чём не догадывается. А экипаж?

– Ни командный состав, ни матросы ничего не подозревают. Единственное…

– Что?

– Он пишет о мальчишке, которого нет в наших списках.

– Вот! Видите?! Вы же говорили, что всё лично проверите! Каждую живую душу на борту! Его прошлое, его родню, всех приятелей до последнего!

– Я так и сделал. И он единственный, кого я упустил. Похоже, его случайно взяли на борт в последний момент, в Лиссабоне. Ему нет и пятнадцати.

– А другой… Этот плотник, про которого Гардель писал из Лиссабона…

Бассак пытается вспомнить фамилию, и по его лицу пробегает тень.

– Пуссен, – подсказывает счетовод.

– Знаете, Ангелик, никак не могу оправиться от того, что случилось с прежним плотником. С Бассомпьером и с его подмастерьем. Так упасть в порту… Бедняги. Подмастерью было всего пятнадцать.

– Они выпили, – заметил счетовод осуждающе.

– Откуда нам знать, что они выпили? – вскидывается Бассак.

– В порту никто просто так не падает.

– Вот это-то меня и беспокоит, друг мой. В порту никто просто так не падает.

Судовладелец повторяет медленно, впившись взглядом в Ангелика. Но тот делает вид, что не заметил. Он живо продолжает рассказ:

– Наш человек уточняет, что мальчишку зовут Жозеф Март и у него с Гарделем некий уговор.

– Боже правый… И это, по-вашему, хорошие новости?

– …Уговор незначительный, хотя и не очень понятный. К счастью, наш человек говорит, что сумел сблизиться с этим мальчишкой, чтобы лучше за ним приглядывать. Он, похоже, совершенно неопасен. Так что причин для беспокойства никаких.

– Вы говорите «наш человек»… Но на самом деле он – ваш. Вы по-прежнему ему доверяете?

– Да.

– И по-прежнему не хотите назвать его имя?

– Господин Бассак, повторяю, ваш груз в полной сохранности на вашем собственном корабле.

– Почему вы не хотите назвать нашего информатора?

– Потому что он сам просил об этом.

Бассак откидывается на спинку кресла. И смотрит на своего счетовода.

– Я должен вам кое-что сказать, друг мой.

У Ангелика мелькает предчувствие.

– Видите ли, – продолжает судовладелец, – у меня были очень тяжёлые дни…

– Дорогой сударь…

– Вы оказываете мне ценнейшие услуги, – перебивает Бассак. – Я беру внаём ваш ум, друг мой, вашу истинно кошачью ловкость в делах и их хитросплетениях. Но принятое нами решение…

– Его приняли вы.

– Так вот, я не хочу пожалеть об этом решении. Я погрузил всё своё состояние на борт судна ради ваших американских вложений…

– Это не мои вложения, а ваши. Та страна дала вам привилегию предоставить им ссуду…

– Привилегию?

– Да, привилегию! Всё, что вы вложите, вернётся к вам в десятикратном размере.

– Когда-нибудь – да… И с чего вдруг такая честь?

– Из признательности. Америка благодарна нашей стране, что мы пришли им на помощь в борьбе за независимость.

– Я прекрасно обойдусь без их признательности. Но, скажите… Ваше жалованье за последние месяцы, которое я вам должен, – вы по-прежнему не хотите его себе выдать?

– Давайте не будем об этом. Меня всё полностью устраивает. Когда будет нужно, я с собой расплачусь.

– Господин Ангелик, мне всё это совсем не нравится…

Бассак пытается засунуть платок обратно в рукав.

Ангелик пользуется заминкой для контратаки:

– Что ж, уступите другим, если желаете. Пусть господин де Сирьер ссуживает Америке своё золото! Или же ваш друг Руссийон утроит свою флотилию и земли. Они налетят на такое предложение как мухи. Та страна в пятнадцать раз больше нашей. Возможности необозримые. После войны Америке нужно восстанавливаться. Но если вы боитесь богатеть, тогда, конечно, отказывайтесь скорее!

– Вот видите, – вздыхает Бассак, – стоит мне вас послушать, как я тут же охотно даю себя убедить. Вот почему мне не следует решать всё в одиночку.

Ангелик выпрямился на стуле. Бассак суёт платок в карман.

– Я решил, что завтра посвящу во всё свою дочь, – произносит он наконец, полагая, что тем самым завершил разговор.

– Амелию?

– Я понимаю, вы питаете к ней глубокие братские чувства, – говорит Бассак с хитринкой. – Вы удивитесь её прозорливости в том, что касается наших дел. Если вы осмотрительны и ловки как кот, то в ней есть нечто тигриное. Как два образованных представителя кошачьих, вы, возможно, совпадёте во взглядах. И тогда наше золото преспокойно продолжит свой путь в Америку, как вы того и желаете.

Ангелик теперь встал. Он вцепился в деревянную спинку стула, на котором сидел.

– Господин Бассак, я вам советовал никого не посвящать в это дело.

– Я именно так и поступаю.

– Чтобы ни одна душа не знала, кроме нас.

– Моя дочь и есть моя душа.

Счетовод со злостью ударяет стулом о паркет. Он крепко сжал спинку. Бассак за столом замер.

Ангелик пытается вернуть себе невозмутимый вид. Дышит глубоко, говорит тихо:

– Господин Бассак, умоляю вас. Не делайте того, о чём потом пожалеете.

В такие минуты Бассак спокойнее всего. Он сколотил состояние на напряжённых ситуациях. Откинувшись в кресле и лишь приподняв одну бровь, он говорит непринуждённым тоном:

– Скажите, Ангелик, это что же, угроза?

Счетовод не отвечает. Огонь в камине разгорелся снова. Он уже потрескивает.

Какой-то миг Бассак сидит, погружённый в свои мысли, и вдруг указывает на висящий над головой корабль. Словно корабль-призрак. Примерно метр в длину, целиком из ореха и розового дерева. Его борта теперь поблёскивают от пламени.

– «Алая Роза»… Вас ещё не было на свете… Две мачты, сто пятьдесят тонн. Первый корабль, который я построил.

Бассак набирает в грудь воздух.

– Он всему меня выучил. Подсчитывать, предугадывать, ставить себя так, чтобы тебя уважали. Однако наутро перед отплытием капитан показал себя не вполне честным со мной. Он задумал сделать одну дополнительную стоянку без моего ведома. И час спустя «Алая Роза» отчалила без него.

Бассак смотрит на своего счетовода и говорит значительно:

– Вы слышите, Ангелик? Без него!

Но Ангелик уже ничего не слышит. Он сжимает в руках спинку стула.

Видит только, как шевелятся губы Бассака.

Видит требовательный и спокойный взгляд, взгляд отца.

Развернувшись, чтобы усилить замах, Ангелик изо всей силы швыряет стул. Медленно вращаясь, он летит к «Алой Розе».

Стоило ветру смениться на секунду, и она почуяла с востока тот самый пресный запах. Унылый запах слоновьей туши.

Альма сидит на пляже среди тумана. Она только что вырыла яму, куда спрятала пирогу и лук. И хорошенько засыпала их песком. Она тянет нос вверх, принюхиваясь, как хищник на охоте.

Жозеф поднимает лампу как можно выше, невзирая на шторм. Он, весь вымокший, стоит на грот-марсе посередине мачты и обнимает её одной рукой, чтобы не упасть. Ветер не утихает. Дождь хлещет горизонтально, промораживая до костей.

– Подсвети мне, малец. Свети!

Плотник Жак Пуссен висит в воздухе. У пояса болтается ящик с инструментами. Жозеф тянется ещё. Порой ему мерещится, будто вокруг вьются крохотные зелёные птички с серебряными клювами, слетевшиеся на свет. Починка идёт уже четыре часа. Мачта над их головами стрелой пронзает небо и покачивается, как неспешный метроном.

– Свети давай!

Весь день Пуссен подмечал признаки грядущего шторма. Он умолял капитана дать ему закончить работы, без которых «Нежная Амелия» никак не сможет двинуться в путь. Но у Гарделя свои соображения. Он приказал плотнику сперва натянуть сетки вдоль бортов, чтобы невольники, когда погода позволит вывести их наружу, не смогли броситься в море. Когда судно отходит от побережья, многие пытаются прыгнуть за борт – сперва из хрупкой надежды сбежать, потом от безнадёжности, когда весь их мир канет за горизонт.

– Не люблю сорить товаром, – сказал Гардель. – Так что сперва поставьте сетки. А починкой займётесь на рассвете. И к полудню поднимем паруса.

– Если начнётся шторм, капитан, вы не сможете даже поднять якорь, чтобы отойти в укрытие.

Капитан только посмеялся над Пуссеном, показывая на небо:

– Шторм, первого января, на этом побережье? Никогда такого не бывало! Сам дьявол должен объявиться на борту, чтобы небеса нас так покарали!

Однако к восьми часам вечера шторм уже ревел во всю мочь, тут как тут. Значит, дьявол был на борту. И некоторые даже полагали, что он носит капитанский камзол.

Теперь час ночи, и оба якоря скребут по илистому дну среди ракушек. Судно в опасной близости от берега, и его тянет к нему всё сильнее. Жак Пуссен работает наверху, привязавшись верёвкой к танцующей в ночи мачте.

Гордыня мешает укрывшемуся на корме Гарделю признать ошибку. Он собрал всех здесь, на юте. Сунув большие пальцы за проймы жилета, он объясняет экипажу предстоящие действия. Как только Пуссен подаст с мачты сигнал – поднять якоря, затем поставить паруса и взять курс на юго-запад.

Вожеланд осмеливается поднять руку. Он снова предлагает не ждать конца работ.

– Капитан, починить всё можно и позже. Оставшихся парусов нам хватит. На одном только фоке мы пойдём узлов пятнадцать…

Гардель обрывает старпома. На хромом судне он с места не сдвинется. Он хочет отплыть от африканского побережья с триумфом, на всех парусах, когда всё будет готово.

Матросы, глядя на капитана, не говорят ни слова. Они бледны как полотно, и можно подумать, из-за шторма. Однако сердца их захлёстывают другие волны: эти волны поднимаются снизу. Из недр корабля. Потому что ни голос Гарделя, ни свист ветра, ни треск мачт не могут перекрыть доносящихся из-под палубы стонов.

Там, внизу, теперь заперты пятьсот пятьдесят невольников.

По трое на квадратный метр пола. Прибавить сто пятьдесят тысяч литров пресной воды, бочки с горохом и рисом на два месяца – и вот борта ушли в воду по самые пушки.

Чтобы вода не залилась внутрь судна, даже заткнули портики – единственные отверстия, через которые на нижнюю палубу попадал воздух.

Никто из невольников не может лечь на спину – все на боку. Некоторым приходится сидеть на карачках. Гардель рассчитывает, что скоро высвободится немного места – когда умрут те, кто всё равно не пересёк бы океан.

– Слышите? – Гардель вдруг поднимает палец, чуть запрокинув голову. – Слушайте, слушайте!

Можно подумать, внизу играет на клавесине юная соседка и Гардель узнал любимую мелодию.

Капитан пристально оглядывает экипаж.

Вот почему он и собрал их именно здесь. Ради этих стонов и всхлипов – Гардель хочет, чтобы они услышали их, запомнили раз и навсегда. Но не для того, чтобы растрогались или привыкли. Нет. Они должны почувствовать мощь той угрозы, которая будет сопровождать их путь через Атлантику. Нужно быть начеку. Скорбь и протест могут довести до чего угодно.

– В парижских и лондонских гостиных спорят, относятся ли те, кого мы везём, к человеческому роду. А я вам обещаю: как только они поймут, что мы уплываем, их ярость будет сверхчеловеческой.

– Я хорошо изучил корабль, – шепчет Пуссен, – это моя работа. Я знаю каждый зазор между балками, малейшую щель в полу. Могу даже сказать тебе, где кот Геракл складывает останки крыс и где под половицами тайник, куда кто-то спрятал охотничью двустволку…

Жозеф терпеливо ждёт. Жак Пуссен никогда не начинает с начала. Он ходит петлями, смысл которых проясняется сильно позже.

– И если бы было на борту место, – продолжает Пуссен не спеша, – где раненая девчушка могла бы скрываться два минувших месяца, я бы его знал.

Он повторяет:

– Такого места нет.

Жозеф затаил дыхание. Почему ему кажется, будто в эти секунды решается вся его жизнь?

– Погасишь ты наконец лампу?

В тот самый миг, когда Жозеф наконец слушается, доносятся шаги. Кто-то входит в отсек, в руке его подрагивает пламя. Это Кук. Он не замечает три скрытые горами припасов фигуры.

Кок ставит лампу на пол, отсыпает рис в ведро. Потом завязывает мешок и уходит.

– Когда я прошу о чём-то, слушай меня, – говорит Пуссен Жозефу. – Иначе нам крышка.

Ещё секунда, и свет выдал бы их.

Плотник продолжает рассуждать в темноте:

– Нужно будет ещё зашить ей плечо и накормить.

Он с трудом различает тёмные очертания Альмы: она не толще своего лука.

– Ну так что? – спрашивает Жозеф.

– Чем невольники отличаются от свободных?

На вопросы Пуссен всегда отвечает вопросом.

– Тем, что невольники заперты на нижней палубе, господин Пуссен.

– Не это делает их невольниками. Скоро их выведут на свежий ветер, под тени парусов, но они не станут свободными. Однажды сахарный тростник встанет вокруг них выше головы и птицы будут летать совсем рядом. Возвращаясь с поля, они пойдут напиться к ручью и со слезами будут внюхиваться в ветер с востока, потому что он летит из далёкой земли, которой они лишились. Наконец, если их хозяева разрешат, они, быть может, однажды поженятся. Но ручаюсь тебе, свободными они от этого не станут.

– Тогда дело в цвете кожи! – восклицает Жозеф.

– Кук, наш кок, темнокожий. Разве он невольник? Он свободный человек, и таких, как он, немало на судах…

– Просто скажите, что вы хотели сказать, – стонет Жозеф. – Умоляю. У нас нет времени.

Пуссен вещает:

– Невольником человека делает исключительно клеймо калёным железом на плече и запись в корабельных книгах.

Молчание.

– Вот и всё, – говорит Пуссен. – Если у этой девушки нет клейма, если её имя не значится в учётной книге, она по-прежнему будет свободна.

– Но где её спрятать? – спрашивает Жозеф.

Ещё пару минут назад он не знал её. И жил только ради груды золота под капитанской койкой, ради задания, которое ему доверили. И вот он вдруг скулит, как раненый щенок.

– Пожалуйста, – просит он в последний раз, – где её можно спрятать?

– Вместе с невольниками.

Ещё чуть-чуть, и Жозеф вцепился бы Пуссену в горло.

– Мы отведём её в погреб, к женщинам с Бонни, – повторяет плотник.

– А как же имя в учётных книгах?

– Его там и не будет. Книги убрали до самого Сан-Доминго. Невольников пересчитывают с утра, когда выводят на палубу. И второй раз – когда уводят назад. Она будет выходить и заходить вместе с ними.

– А клеймо? Выжженное железом «А», знак «Нежной Амелии»? Как объяснить, что его у неё нет?

Пуссен улыбается в темноте.

– Доверься мне. Никто не догадается. Вот увидишь.

Какое-то время оба молчат.

– Остаётся лишь две загвоздки, – говорит Пуссен. – Насчёт первой у нас будет несколько недель, чтобы разобраться. А именно: как она исчезнет по прибытии. Вторая более срочная. Как объяснить ей наш план?

Жозеф никогда не забудет низкий голос, прошептавший в ночи:

– А мой лук? Куда вы спрячете мой лук?

Гардель пропустил Жака Пуссена внутрь своей каюты, а Жозефа Марта оставил за дверью.

– Ты постой тут.

Жозеф надеялся, что они войдут вместе. Он уже много месяцев не был в покоях капитана. Не видел двух ящиков под койкой в стенной нише, на которые возлагал такие надежды. Он как раз собирался прижаться ухом к двери, чтобы послушать, о чём они говорят, как вдруг сзади возник доктор Паларди.

– Похоже, мне что-то хотели сказать…

– Да, – говорит Жозеф, – он ждёт вас.

Хирург осторожно стучит. Гардель резко открывает дверь.

– Паларди!

Стоя в проёме, капитан на секунду оглядывается внутрь каюты.

– Пара слов, и я вернусь к вам, – говорит он Пуссену.

Капитан стоит на пороге, хирурга он внутрь не приглашает. Жозеф замечает посреди каюты ждущего на стуле плотника.

– Паларди, до сих пор вам сильно везло. Я не стал упрекать вас, когда за проведённые на побережье месяцы мы потеряли пять рабов.

– Вы очень любезны.

– От такой погоды могло умереть и больше.

– Даже крысы тогда болели.

– Однако вы выглядите весьма здоровым.

– Благодарю…

– И, как-никак, вы спасли бондаря.

Доктор скромно кивает, стыдясь того, что Пуссен тоже слышит эту незаслуженную похвалу. Но главное, он чувствует, что все эти добрые слова в устах Гарделя предвещают другие, беспощадные.

– Господин врач, под этим вот полом, в крюйт-камере, есть беременная негритянка. Из тех, что мы завели на борт в Виде.

– Да, капитан, у неё малокровие в последней стадии.

– Вы достанете её оттуда и поместите в шлюпку.

– Зачем? Ей осталось жить дня два или три.

Гардель непринуждённо берёт врача за ухо и снова медленно поднимает его.

– Господин доктор, – говорит он, – вы доставите мне такое удовольствие и вылечите её.

Пуссен пристально вслушивается. Чтобы капитан так занимался судьбой отдельного невольника – редкость.

– Если настаиваете… – проговорил Паларди, стоя на цыпочках.

– Настаиваю, Паларди, настаиваю. И даже готов на

Альма догадывается, что день вернулся. Запертый деревянный люк прямо над ней окаймляет тонкая белая полоска. Постепенно этот скудный свет расходится по темнице, в которую её бросили.

Ночью Альма пыталась понять, сколько здесь других женщин. Закрыв глаза, она пересчитывала их по дыханию и всхлипам.

Теперь, в полумраке, она различает всех. Пятьдесят женщин. Они ложатся на пол посменно или жмутся друг к другу на мостках, делящих невысокое пространство пополам. Многим всё равно приходится сидеть. Они стараются дышать поверх других и не закрывают глаз, чтобы казалось, что ещё живут.

– Прислушайся. Слышишь?

Сидящая рядом высокая женщина заговаривает с Альмой.

– Слышишь этот звук?

На нижней палубе столько разного шума, что Альма не знает, о чём именно речь.

– Этот лязг железа. Слушай.

Альма напрягает слух.

– Да, слышу.

– Мужчины – прямо за стенкой. У них на ногах цепи. Их сковали по двое.

– Откуда ты знаешь?

– Я здесь уже больше двух лун. Я была первой. Сидела с женщинами там, сзади. Вчера меня перевели сюда, чтобы отделить от остальных. Они думают, я не пойму язык игбо, на котором говорят девушки с Бонни. Но мы все понимаем друг друга, когда захотим.

Альма смотрит на неё. Она высокая и красивая. Держит голову прямо. В лице угадывается былая округлость.

Так значит, можно оставаться живой.

– Куда нас везут?

– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.

Женщина улыбается. Значит, можно улыбаться.

– Почему тебя увели от остальных?

– Белые меня боятся.

Она сказала это без гордости, скорее с удивлением. Как можно наводить страх лишь голыми руками и широко открытыми глазами?

– Я попала на корабль первой. А ты – последней.

Она даёт понять, что это совпадение их сближает. И берёт Альму за руку.

– Я хочу есть, – говорит Альма после долгого молчания.

– Надо ждать. В плохую погоду нас не выводят наружу. Спускают немного еды прямо сюда.

Альма слышит, что лязг цепей усилился. Должно быть, мужчины просыпаются – хотя и не спали – и пытаются как-то обозначить наступление дня, двигаясь немного, перебрасываясь парой слов, заполняя утро обыденным шумом.

– Моего мужчины нет на корабле, – говорит та женщина. – Так лучше. Я могу представлять, что он свободен.

– Я здесь, но я свободна, – говорит Альма.

Женщина улыбается и крепче сжимает ей руку.

– Ты свободна?

Ни за что на свете Альма не скажет иначе.

– Да.

– Это хорошо.

Они немного молчат.

– Я ищу одного мальчика, который потерялся, – говорит Альма. – Младше меня.

– Детей держат сзади, вместе с женщинами. Но их там совсем мало. Я видела только трёх мальчиков.

– Кого-то из них зовут Лам?

– Мы не знаем имён. Они дают нам имена, которых нет. Меня белые зовут Евой.

– Евой, – повторяет Альма.

– Не говори это имя. Я не хочу, чтобы они пачкали моё настоящее. Пусть зовут меня как хотят. Но ты – не произноси его.

– Как тебя зовут?

– Может, я скажу тебе однажды. Это всё, что у меня осталось.

– Послушай, – говорит Альма. – Я знаю, что люди в пироге привезли вчера ребёнка.

Женщина не отвечает.

– Это мой брат, – прибавляет Альма.

Женщина трясёт головой, как будто ничего не слышит.

– Скажи мне, где он.

– Ни одного ребёнка вчера не привозили, – говорит она очень печально. – Я ещё была с теми, кто сзади. Я бы увидела.

Альма, сдерживая слёзы, повторяет:

– Вчера сюда прибыл мальчик. Мой младший брат.

– Это ты прибыла вчера. Что уже немало. Был ещё мужчина, чуть раньше. И шесть слоновьих зубов. Всё.

Молчание.

– Они привезли его сюда, – повторяет Альма.

– Три дня назад привели последних женщин с Бонни. Все они тут, с нами. Потом был мужчина, про которого я сказала. И ты.

У Альмы перехватывает горло. В погребе ни звука. Все невольницы слушали их разговор. Сидящая в глубине юная девушка говорит от себя:

– Ты должна верить той, кого белые зовут Евой. Мы видели только человека, которого завели на корабль до тебя. Мы ещё были снаружи. Очень высокий мужчина.

– Да! – вскрикивает Альма. – Всё правильно, Лам был с ним! Великан с отрезанным ухом!

Альма едва выпрямилась, но уже чувствует макушкой потолок. Она садится обратно, в позу невольников.

– Великан был один, – говорит девушка в глубине погреба.

Альма закрывает уши руками. Она не верит этим женщинам. Охотничьим инстинктом она почуяла на корабле чьё-то родное присутствие. Сразу, едва забралась на него. Даже сквозь смрад смерти она чует запах их долины, их семьи. Где-то на борту есть частичка долины Изейя. Лам где-то здесь.

Отняв от ушей ладони, она слышит, как женщины продолжают говорить между собой:

– Они купили великана, – звучит чей-то голос, – потому что он высокий и силы в нём на четверых. Но обычно они не берут, если что-то не так с лицом, если хромаешь, если нет зуба или уха…

– А ты сама, – спрашивает другой голос из тени, – купила бы под масло или соль горшок с щербинкой или с отбитой ручкой?

Все молчат. Можно представить, что кто-то смеётся в темноте. Можно представить, как некоторые жалеют, что не сломали давным-давно зуб: тогда они были бы дома и могли улыбаться как прежде. Даже выпади все зубы до единого, они всё равно были бы счастливы стоять в родных дверях и улыбаться рассвету. Или, по крайней мере, не плакать в этой могиле.

– Я бы купила его, твой щербатый горшок, – говорит вдруг та, кого белые зовут Евой. – Купила бы, потому что всё, что живёт, всегда с трещиной.

И снова все молчат, ещё задумчивей.

– Что они с нами сделают? – шепчет кто-то.

– Никто не возвращался, чтобы рассказать об этом.

– Ничего?

– Почти ничего, – сокрушённо говорит нотариус.

Амелия Бассак, одетая в чёрное платье, стоит за письменным столом, там, где всегда сидел её отец. По другую его сторону расположился на стуле старый нотариус их семьи. На коленях у него стопка исписанных чернилами бумаг, которая вот-вот соскользнёт на пол. Пустой портфель на ковре, у самых его ног, напоминает раздавленную каретой жабу.

Мэтр Бурназо, некогда одноклассник деда Амелии, – верный нотариус, с начала века наблюдавший все успехи и трудности их семейства. Понять, сколько ему лет, невозможно. Когда ему делают комплименты по поводу такого долголетия, он отвечает, что нотариусы не имеют права умирать. Так что он прекратил стареть лет пятьдесят тому назад.

Жан Ангелик стоит подле него. И не сводит взгляда с рук Амелии: когда она оперлась на столешницу, пальцы её раскрылись, как бабочки.

Здесь, на этой табачного цвета коже, и умер две недели назад Фердинан Бассак. Все мысли Ангелика лишь об этом. Он не может поднять глаз и посмотреть в лицо девушке.

– Вот здесь, – продолжает нотариус, – завещание вашего отца, который отписывает вам, мадемуазель, абсолютно всё. Но текст его – пятилетней давности. Оно составлено сразу после смерти вашей несчастной матушки. Теперь же обнаруживается, как я уже сказал, что всё перечисленное в нём, а именно: содержимое сундуков, земли, виноградники, банковские счета, недвижимость в Париже…

Нотариусу трудно дышать.

– Всего этого…

– Да-да?

– Всего этого больше нет.

Ещё несколько часов назад мэтр Бурназо был уверен, что сможет, в качестве единственного утешения, сообщить Амелии, что она – самая состоятельная наследница в городе. Но обнаружилось, что ничего нет.

– Ничего.

– И как вы это объясните? – спрашивает девушка холодно.

– Полагаю, что…

– Я задала вопрос счетоводу моего отца. Как вы объясните это, сударь?

– Ангелик? – нотариус поворачивается к юноше.

Тот вздрагивает. Он так погрузился в свои мысли, что даже не понял, что Амелия с ним заговорила. Ангелик берёт себя в руки. И отвечает с чувством и всей серьёзностью:

– Мне больно думать, мадемуазель, что вы узнаёте обо всём именно сегодня…

– Уж поверьте, узнаю, – говорит Амелия.

– Я был уверен, что вы знали…

– Меня не интересуют ваши представления о том, что я знала или не знала; просто скажите как есть.

Счетовод глубоко вздыхает.

– Когда два года назад ваш отец призвал меня в помощники, причиной было катастрофическое положение дел.

– Катастрофическое?

– У вашего отца не хватало средств для той жизни, которую он вёл.

– О какой ещё жизни вы говорите? – возражает Амелия. – Отец каждый божий день ходил в одном и том же платье. Он отдавал его в починку на улице Карм. Я же с восьми с половиной лет удлиняю траурные наряды. Единственные заметные траты в этом доме – на энциклопедии и морские карты.

– Война с Англией сильно повредила делам вашего отца. Ему приходилось отправлять суда под иностранным флагом…

– Не рассказывайте мне про дела отца, я знаю каждую строчку в его учётных книгах. Дела шли превосходно. Даже во время войны в Америке англичане не захватили ни один из его кораблей.

– Вы знаете его доходы, мадемуазель Бассак, но нужно также знать, во что ему обходилось всё то, что он имел.

– Действительно. Об этом мне ничего не известно, потому что все расходные книги у вас. А мне все отвечают, что девушке из хорошей семьи незачем знать о низменных расходах по хозяйству и сколько платят кучеру.

– Я точно так же никогда не видел этих книг, мадемуазель. Вот чего вы не знаете.

– Так зачем вы тогда нужны?

– Я должен вам кое-что сказать…

– Так говорите прямо, что должны, без ваших вводных слов о словах.

– Ваш отец уже год как не платил мне.

– Мм?

– Я на него не в обиде. Мне посчастливилось получить небольшое наследство от родственников со стороны матери. Я оставался при господине Бассаке из преданности.

– Какое благородство, – говорит Амелия недоверчиво.

– Действительно, за минувший год нет никаких отметок о вашем жалованье, – признаёт нотариус. – Однако с каких пор счетоводы соглашаются работать даром, а главное – не имея доступа к половине счетов нанимателя?

– Наверное, вы правы, мне стоило уйти…

Секунду он думает, потом прибавляет:

– Но я не бросаю человека, когда он падает.

Амелия отводит взгляд.

– Однако, – спрашивает нотариус, – как можно потратить за несколько лет миллионы, не возводя замков, не разбивая парков и не спонсируя художников или оркестр?

– Я не знаю, – отвечает Ангелик. – Очевидно, господин Бассак унёс с собой большую тайну.

– Что, простите? – вздрагивает Амелия. – Какую тайну?

Нотариус дипломатично подхватывает:

– Полагаю, господин Ангелик имеет в виду – не так ли? – что ваш отец, вероятно, вёл более сложную жизнь, чем мы предполагали.

– Женщины? – восклицает Амелия. – Любовницы? Тайные дети?

Нотариус уязвлённо поджимает губы.

– Никогда, мадемуазель, я бы не позволил себе подобных слов.

Амелия обходит стол кругом.

– И отчего же не сказать тех слов, которые вертятся у вас на языке? Женщина… Вы ведь знаете, что такое женщина, господин Бурназо? – спрашивает она, подходя к нотариусу. – Или мне вас просветить?

Ангелик рядом с ним смотрит на лодыжки Амелии под краем чёрного платья. И пытается перевести дух.

– Необходимо сохранять спокойствие, – говорит он.

Амелия перекидывается на него:

– А вот вы, Ангелик, почему-то нервничаете… Вы уверены, что рассказали нам всё?

Счетовод чудом удерживается от ответа. Амелия отходит на шаг.

– Взгляните, что у вас всё-таки есть, – говорит он ласково. – Не сказать, что это совсем уж ничего, Амелия.

– Не зовите меня по имени.

– У вас, мадемуазель, есть этот дом в Ла-Рошели, есть плантация в Сан-Доминго и, наконец, корабль где-то в Атлантике, прибыль с которого позволит вам продержаться первое время.

При этих словах нотариус распрямляется на стуле; он бледнее прежнего. Из стопки выскальзывают ещё бумаги. Настоящий листопад. Нотариус пнул кожаный портфель, лежащий на полу, будто надеясь, что тот придаст ему духу.

– Мда… Как раз об этом я должен поговорить с вами, – произносит он едва слышно.

– Кажется, – говорит Амелия, снова усаживаясь за

Дойдя до конца улицы Эскаль, Ангелик и Бурназо пожимают друг другу руки под аркадой. На улице мрачно и холодно.

– Всё это очень трагично, – говорит нотариус. – Хотя бы дадим юной барышне достойно покинуть город. Такие беды лучше не предавать огласке. Ведь ей ещё когда-нибудь искать мужа.

И прибавляет шёпотом:

– Хотя лучше бы ей уйти в монастырь.

Нотариус замечает, как побледнел Ангелик.

– Не переживайте, молодой человек. – Он встаёт на цыпочки, чтобы потрепать его по щеке. – Вы не могли спасти Бассака против его воли. У мужчин бывает тёмная сторона, о которой не догадаться.

Счетовод машинально кивает. На последние слова нотариуса откликается эхом его собственная, бездонная тёмная сторона.

Бурназо уходит. Слышно, как его деревянные каблуки отбивают по мостовой чечётку. Нотариусы, судьи, врачи и ещё некоторые люди могут, вне зависимости от того, принесли они хорошие или дурные вести, вернуться затем домой, переобуться в тапочки, съесть утиную ножку, оставленную на краешке плиты, чтобы не остыла, и усадить себе на колени внуков. Для них жизнь продолжается.

Почти два месяца Альма ждала этого дня, однако, когда маленький призрак, чьего имени она не знает, наконец заговаривает с ней, она молчит. Он спрашивает, совсем рядом:

– Как ты?

Жозеф стоит на коленях под стакселем, который едва колышется. Он нагибается пониже и делает вид, что работает. Альма, в двух шагах от него, сидит на корточках под солнцем, вместе со всеми. Зной нестерпимый. Двадцать пять парусов висят как неглаженое бельё. Уже много дней нет ни малейшего ветерка. Хотя путь остался совсем недолгий. Если штиль наконец кончится, они прибудут в порт Кап-Франсе в Сан-Доминго меньше чем через неделю.

Жозеф обмеряет створки люка, ведущего в погреб.

– Я не мог прийти раньше, – говорит он, не поднимая головы, чтобы никто не видел, что он говорит с ней. – Прости. Мне не разрешают ходить на нос. Я всё искал предлог, чтобы тебя проведать.

Как обычно, утром Альму с невольницами загнали на бак. Сегодня их сторожит только один охранник. Он расположился напротив, возле колокола, и вооружён ручной мортиркой. Он весь красный и потный, на голове – мокрая тряпка. Когда он вернёт женщин в их темницу, на палубу под шлюпкой смогут выйти мужчины.

Альма ни разу не видела других невольников, кроме женщин из погреба. Тех, что на корме, она не видит из-за загородки. С мужчинами тоже не пересекается. Из-за такого строгого разделения вкупе с запахом её долины, который по-прежнему витает на корабле, она всё ещё надеется, что Лам здесь, несмотря на то что ей говорят.

Надсмотрщик приказал двум женщинам танцевать. Третья стучит в небольшой барабан. Глаза у них закрыты. Женщины танцуют под палящим солнцем.

Невольников заставляют танцевать каждый день. Предписание судовладельца – чтобы держать их в здоровом теле. Гардель подчиняется всем письменным распоряжениям Бассака, но хоть он и не против дать невольникам размяться, предпочёл бы, чтобы те лучше драили палубу морской водой с песком.

Альма не сводит глаз с белеющего горизонта. Она отказывается смотреть на танцующих. Когда танцуешь против воли, под дулом, когда душит зной, когда столько воспоминаний в ударах барабана, от каждого движения больно. И всё же танцующие не могут не завораживать.

Альма сердится на работающего рядом мальчишку. Она думала, он забыл о ней. Она так испугалась. Без него кто будет знать, что она свободна?

– Ты не сказала, как тебя зовут, – говорит он.

Альма не отвечает.

– Ты сердишься? Клянусь тебе, я хотел прийти раньше. Рана у тебя заживает…

Снова молчание. Это правда: шрама у неё на плече уже почти не видно.

– Много женщин умерло внизу, – говорит Альма наконец.

– Знаю. Поэтому я здесь. Помнишь того, кто был со мной, когда мы тебя нашли?

Жозеф говорит, не разжимая зубов. Он кончил брать мерки. Надсмотрщик встал и теперь медленно идёт к нему между невольников.

– Помнишь? Его зовут Пуссен, – продолжает Жозеф, пока тот не дошёл. – Он попросил капитана заменить крышку люка деревянной решёткой, чтобы шёл воздух. Этим занимаюсь я.

Надсмотрщик совсем рядом.

– Завтра я вернусь. Меня зовут Жо…

Договорить своё имя он не успевает.

Надсмотрщик хватает его за шиворот.

– Не мешкай тут, – говорит он. – И смотри, ничего не забудь.

Он толкает его перед собой. Альма смотрит, как они удаляются.

Маленького призрака зовут Жо.

Следующие три дня Жозеф в одиночку трудится над решётчатым люком для погреба. От начала до конца работ ни облачка на небе, ни ряби на море или в парусах. Корабль раскалён до предела. Когда палубу поливают, чтобы доски не рассохлись, над ней поднимается пар.

Все инструменты Жозеф хранит в холщовом мешочке на поясе. По эту сторону перегородки все острые и режущие предметы нужно держать при себе, вне досягаемости невольников. Это строжайшее правило. Даже на бочках здесь обручи из каштана, чтобы ни один кусок металла не мог послужить оружием.

С восхода солнца Жозеф на баке. В девять он делает перерыв, пока заточённых в погребе женщин выводят наружу. Он ждал только этой минуты: когда появится та девчонка.

В первый день она не обращает на него внимания. Сидит на корточках вместе с остальными, совсем рядом. Смотрит на матросов, которые растягивают парус, чтобы на невольников падала тень. Накануне у двух женщин от солнца случился обморок. Девушка не двигается, зной её не берёт. Жозеф смотрит на её сухую кожу: только у крыльев носа блестят две бусинки пота.

Во второй день по рядам невольниц пускают ведро, чтобы они умыли лицо и шею. Пригоршни морской воды из ведра мало. Женщины хотели бы окунуться в неё целиком.

Ни дуновения. Девушка смотрит на паруса над головой, которые не понимают, где ветер. Движутся лишь её зрачки.

– Где мой лук? – спрашивает она вдруг, не глядя на Жозефа.

Он поднимает голову. Женщины вокруг, кажется, не слышат их. Они ждут, когда до них дойдёт ведро.

– Его спрятал Пуссен, – отвечает он. – Как тебя зовут?

– Альма.

Он бесшумно повторяет имя. Будто смыкает на миг губы, переводя дыхание.

Чуть погодя он шепчет:

– Ты получишь свой лук назад, Альма…

– Ты говоришь, что я свободна, а потом бросаешь. Ты такой же, как они все.

На этот раз они встречаются взглядами. Но её глаза, не задерживаясь, скользят дальше и устремляются вдаль, оставляя Жозефа беспомощно сгорать от стыда. Да, он как все они, делает свою грязную работу, отнимая у пятидесяти женщин всякую надежду, кроме пары пригоршен солёной воды.

На третий день ветра по-прежнему нет. Жозеф всё работает. В люк спускаются матросы. Пока женщины наверху, они жгут в погребе смесь серы и пушечного пороха для дезинфекции, как делали вчера в корме. Едкий запах только забивает ядовитую вонь темницы. Дым валит сквозь решётку, которую Жозеф заканчивает ставить на люк. Дым относит в сторону, и он скрывает невольников.

Альма, пользуясь этим, подходит ближе. Пора.

– Жо…

За всю жизнь лишь несколько людей звали его так. Мальчик, с которым он бежал из приюта в Париже. Его звали Мухой, и он стал ему как брат. Да ещё один старик, который ждёт его в конце этого пути.

– Я не думаю, что ты такой, как они все, – говорит Альма.

Он не видит, что она приблизилась ещё.

– Здесь много несчастья, – говорит она.

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Взгляни на эту женщину. Знаешь ли ты, например, как она называла любимого сына? То слово, которое одна она шептала ему на ухо? Знаешь ли, что обещала ему? Ты ничего не знаешь, Жо.

Он перестаёт работать. И ищет взглядом женщину, про которую говорит Альма.

– Важно только то, – продолжает она, – о чём знает один или двое. Все они живы, потому что у них есть свои тайны.

Альма теперь совсем рядом. Слова текут свободно, как во времена, когда она рассказывала брату сказки.

– Ты знаешь, что вот она в детстве болтала с деревьями? А кто из них купался в реке, пока вся семья спала, знаешь? Ты видишь в недрах корабля только одну боль, будто это огромный зверь попался в ловушку. На самом же деле их сотни, разных.

Надсмотрщики, кашляя, отвернулись от дыма. Альма стоит к Жозефу вплотную.

– Подумай о чём-то, что знаешь только ты один, – шепчет она.

Жозеф замер, не в силах вздохнуть.

Ему шесть лет. Он ещё не сбежал из приюта. Он придумал, будто дама, которая заведует бельём, – темноволосая женщина с короткой стрижкой, – будто она его мать. Но он не должен никому об этом рассказывать.

В основном она стирает директорское бельё, поскольку директор считает, что у воспитанников слишком грязные души, чтобы ходить в чистом. Но, встречая в коридоре бельевую даму в белом переднике, он замедляет шаг. Она на него даже не смотрит. Бока её покачиваются при ходьбе и порой задевают стену. С ног до головы от неё пахнет мылом. И Жозеф уверен: потому она и не заговорила с ним ни разу – чтобы никто не догадался.

Один раз в год, на праздники, простыни и рубахи стирают. Как раз перед тем, как приют посещают щедрые сердобольные барышни. После этой большой стирки Жозеф делает вид, будто нашёл в свежих простынях спрятанное письмо от той дамы. Он не говорит о нём даже своему другу Мухе. Ночью он читает письмо, хотя и совсем темно и читать он не умеет. Начинается оно всегда «Мой милый мальчик». А заканчивается «Я обнимаю тебя крепко-крепко». Жозеф аккуратно складывает письмо, пусть никакого письма и нет, и зарывается носом в матрас, вдыхая запах чистоты.

Плотник повёл Жозефа в дальний угол трюма, в самые недра судна. Здесь он приспособил верстак.

Пол идёт под уклон, мастерская вся перекошена, однако каждый инструмент закреплён в отдельной нише. Каждый нагель на своём месте. Доски аккуратно лежат боком. Опилки и стружка сметены в полубочку, чтобы завтра затопить один из котлов на кухне у Кука. Даже ножи для рубанка покоятся на поделённой на квадраты полке плашмя, чтобы, если пропадёт хоть один, сразу было заметно.

Пуссен усаживает Жозефа на ящик с пилами. Что такое? Жозеф готовится к худшему. Он косится на две пары больших ножниц, которые лежат в ближнем отсеке. Если Пуссен станет помехой, он не должен колебаться.

– Клюкарза, – говорит наконец Пуссен.

– Клюкарза?

– Клюкарза.

– Клюкарза… – повторяет Жозеф, и слово начинает понемногу отдаваться где-то в мозгу.

У Пуссена напрягается нижняя челюсть.

– Клюкарза… – снова тянет Жозеф, рассчитывая на подсказку.

– Клюкарза! – орёт Пуссен. – Клюкарза!

Капитан Гардель, незаметно стоявший позади, вздрогнул. Внезапное появление Пуссена, да ещё с таким лицом, насторожило капитана, и он проследовал за ними в трюм, где спрятался, чтобы понять, в чём дело.

– Клюкарза, – говорит Жозеф, как будто. если повторять это слово до бесконечности, смысл его станет ясен.

Однако ничто не проливает свет на загадку клюкарзы, даже мечущие огонь глаза Пуссена.

Когда Жозеф уже готовится схватить огромные ножницы, взгляд его пробегает по соседним полкам. И замирает на пустой ячейке. Он моргает, несколько секунд смотрит на эту страшную пустоту, пока сказанное плотником слово не заполняет её точь-в-точь.

– Клюкарза! – вскрикивает он.

– Клюкарза, – подтверждает Пуссен как можно спокойнее.

Теперь они говорят об одном: о клюкарзе, стамеске с изогнутым лезвием, таким острым, что входит в нежную древесину, как чайная ложка в сметану.

– Вчера она была, – лепечет Жозеф. – Точно помню, она у меня была.

И даже Гардель в укрытии шепчет про себя это роковое слово.

– Утром я нашёл твою сумку на этом ящике, – говорит Пуссен.

Жозеф вспоминает, в каком состоянии возвращался вчера в мастерскую после того дыма.

– В ней было всё, кроме клюкарзы, – объясняет Пуссен.

– Клюкарзы, – повторяет Жозеф.

Если она теперь где-то на корабле, то сам корабль – опаснее пороховой бочки возле камина. Прежде чем Март с Пуссеном успевают решить, что делать, из тени выходит Гардель.

– Я понятия не имею, что такое клюкарза, – цедит он сквозь зубы. – Но клянусь, если найду её, то применю к вам отнюдь не по назначению… Так, что вы никогда не забудете.

И он покидает ошеломлённых Пуссена и Жозефа.

Волны высокие, и Кук, спускаясь к офицерским каютам, крепко держит жестяной котелок. Хотя суп такой клейкий, что даже переверни его, он не прольётся. Кок останавливается перед каютой врача. Балансируя котелком, он достаёт из кармана ключ и отпирает дверь.

Капитан уже давно лишил хирурга Паларди его каюты и всех привилегий – из-за некомпетентности. Теперь он ужинает вместе с матросами. Его назначают на самые грубые работы: промазывать бараньим жиром полы, где они протекают, наполнять морской водой опустевшие бочки, чтобы вес судна не менялся. А его каюта тем временем служит камерой для Жозефа Марта и Жака Пуссена.

Когда дверь распахивается, они сидят бок о бок на бархатной скамье. Жозеф из кожи вон лез, доказывая, что плотник ни при чём. Но Гардель ничего не желал слушать. Пуссен дал себя запереть, поскольку отрицать свою ответственность не мог.

– Только вы и вспоминаете про нас, дорогой Кук, – говорит Пуссен, принимая котелок. – Мы бы вас пригласили отужинать с нами, но то, чем вы нас потчуете, вам в горло не полезет.

– Предпочитаю капитанский стол, – признаётся Кук.

– Я тоже, – кивает Пуссен. – Хотя меня к нему ни разу не приглашали.

– На судах, где я служил раньше, – говорит Кук, – главные плотники пользовались уважением как никто другой из офицеров. Они получали больше старпома, и за капитанским столом им наливали прежде него.

– Видно, я не такой, как все.

– Капитан вас невзлюбил.

– Я и не искал любви этого бедолаги. Лучше расскажите, Кук, что там творится, на воле. Нам ни о чём не говорят.

Кок надувает свои лягушачьи щёки и тяжело вздыхает.

– Дела плохи. Невольники совсем замолкли, что меня крепко беспокоит. Нужно спешить в Сан-Доминго, а капитану взбрело в голову сделать остановку для освежения.

Жозеф вздрагивает.

– Остановку?

– И где? – спрашивает Пуссен. – В Пуэрто-Рико?

– Нет. На голом камне без единого жителя. Остров Закхея! Никогда о таком не слыхал. Пулярок с молочными поросятами я уж точно там не найду.

Жак Пуссен как будто удивлён. Такие освежительные остановки – дело обычное. Как правило, их устраивают перед переходом Атлантики, на островах Сан-Томе или Принсипи у самого берега Африки, или уже в конце, перед прибытием. На самом деле там никто не освежается – скорее гримируется. Невольникам дают чуть окрепнуть, их откармливают, натирают кожу порохом или лимонным соком для блеска, бреют, самым старым красят волосы. А затем отчаливают. Всё идёт в ход, чтобы поднять цену на торгах по прибытии.

Всё это делается в специальных уголках саванны, которые сдают в аренду – ещё один из многочисленных промыслов, которыми обросла работорговля. Всё, что для этого нужно, – несколько бараков, огород и немного пресной воды. Однако никто не слышал, чтобы невольничье судно делало подобную остановку на голом необитаемом острове.

– Возможно, Гарделю потребуется плотник, чтобы построить бараки, – говорит Пуссен.

– Не знаю. Честно скажу, я вообще ничего не понимаю. Лично я хотел бы уже оказаться в Сан-Доминго.

Пуссен поднял крышку котелка. И, понюхав суп, отшатнулся.

– Запах сильный, – признаёт Кук, – это вода протухла. Но на вкус ничего. Просто будто ещё и с грибами.

– Замечательно! – Пуссен в восторге.

– А я бывал на острове Закхея, – вдруг говорит коку Жозеф.

Пуссен смотрит на него и смеётся. Мальчишка выражается как видавшие жизнь старые морские волки, каких встречаешь в портовых кабаках.

– Скажите капитану, – продолжает Жозеф, – что в шторм там есть защищённая бухта с юга, где можно бросить якорь. Проход в неё узкий, как между рогами быка.

– Между рогами быка! – хохочет Пуссен.

– Скажите ему, Кук, пожалуйста. Он поймёт.

Оба недоверчиво смотрят на Жозефа. Пуссен говорит коку:

– Ну, возвращайтесь к своей посуде. И не забудьте запереть дверь: я уже раза три мог бы сбежать, пока вы здесь.

– Далеко бы всё равно не убежали, – говорит тот. – Мне велят прикармливать акул помоями и очистками, чтобы они плыли за нами весь путь.

– Капитан Гардель предусмотрел всё.

– Надеюсь, что он и правда всё предусмотрел, – вздыхает Кук.

Он поворачивается к двери. И Жозеф впервые замечает на лице кока новое выражение. Когда он выходил, добродушная маска спала на миг, явив совсем другого человека.

Пуссен с Мартом принялись за содержимое котелка, орудуя единственной ложкой. Какое-то время слышны только щенячье чавканье и скрип судна, потом плотник вытирает рукавом рот.

– А теперь, парень, мы можем поговорить начистоту.

Жозеф смотрит на него.

– Могу начать, – продолжает Пуссен. – Меня зовут Жак Андре Пуссен. Я плотник. Родился в Гавре, в тысяча семьсот двадцать шестом, на Духов день. Я как ты: долгое время жил без семьи.

– Как я?

– Ну да, как ты. Раз тебя зовут Жозеф Март, значит, ты попал в приют девятнадцатого марта, в ночь святого Иосифа. Они взяли имя из календаря, который висел на входе, а вместо фамилии – название месяца.

Жозеф поражён. Он никогда никому не признавался, что, возможно, родился на улице, и вдруг обнаруживает, что это написано у него на лбу – точнее, прямо в имени. Наверняка из-за этой общей черты Пуссен и взял его под крыло.

– Долгое время семьи у меня не было, – продолжает Пуссен. – Но был наставник. Его звали Бассомпьер. Лучший из плотников, лучший из учителей. Мне этого хватало до первых седин. Потом у меня была жена, но так недолго! От одного мая до следующего. Бабочкин век. Она оставила мне сына – только потому я и не умер следом.

Жозеф слушает жизнь Пуссена, которую тот уместил в несколько фраз: он говорит с закрытыми глазами, чтобы голос не дрогнул.

– А потом, прошлым августом, я потерял в порту Ла-Рошели всё, что у меня было.

Молчание. Он продолжает медленнее.

– И сына, и наставника, в одну ночь. Антонио стал подмастерьем Бассомпьера. Одному пятнадцать, другому восемьдесят четыре.

Пуссен замолкает и тяжело вздыхает.

– На двоих почти сто лет. Как раз перед этим Бассомпьер прислал письмо. Хотел мне что-то сказать. Что-то важное. Я сразу же приехал из Лукки, где тогда работал. За считаные дни. Но они были уже мертвы. Мне сказали, что они напились и упали. Слышишь? Напились!

Теперь в глазах у него стоят слёзы.

– Леса, балки были их родным домом. Они и сами были как деревья среди всего этого дерева. А деревья пьют лишь дождевую воду. Я здесь для того, чтобы понять, кто и за что их убил. И узнать, что́ они узнали. Что не успели мне сказать.

Они сидят молча, не поднимая друг на друга взгляда.

У Жозефа Марта тоже щиплет в глазах.

– Ну а ты? – спрашивает плотник.

Жозеф сцепляет ладони, как для молитвы. На миг он мечтает о такой же искренности. Его подмывает рассказать Пуссену всё, последовать словам Альмы. О том, что помогает существовать, когда ты разделил это с другим. Рассказать весь мрак своего детства и тот свет, который – он уверен – он однажды нашёл. Назвать имя того, кто послал его на это судно. Но Жозеф слишком близок к цели, чтобы уступить этому порыву.

– А ты? – повторяет Пуссен.

– Я? – спрашивает Жозеф, будто вдруг очнулся.

– Да, ты.

– Я бы хотел быть как вы.

– Как я?

– Сказать однажды, что в моей жизни, пусть недолго, но были наставник, жена, сын…

– Кончай, – обрубает Пуссен серьёзно. – Зачем ты здесь?

Жозеф держится. Ему бы ответить хотя бы, что в Пуссене он увидел пример, наставника, но он боится расчувствоваться. Одно откровение потянет за собой другие.

– Я уже говорил как-то раз: я, как и все, ищу богатство.

Ответив так, он и не соврал, и ничего не раскрыл.

В этот миг всё и началось.

Возможно, шум появился раньше. Поначалу – глухие удары, будто о дерево стучат локтями или голыми пятками. Совсем слабо. Пока стучит человек десять, их не услышишь. Но через несколько секунд уже пятьдесят, сто человек стучат ритмично, всё громче.

Корабль не дрожит. Звук низкий и всё крепнет. Похоже, он добрался до женского загона в корме. И на носу тоже. Не узнать, где он начался. Стук не прекращается.

– Что это? – спрашивает Жозеф.

Пуссен набирает в грудь воздуха. Он понял, что произошло. Всего раз он был свидетелем подобного случая. Очень давно. На португальском судне. Однако он знает, что это – кошмар всех капитанов. Начало конца.

– Они стучат все разом. Вместо стука может быть что угодно. Они могли бы стонать, отказываться от пищи, кричать или даже замолчать совсем. Итог был бы тот же. Главное, что они делают это все вместе.

– Почему?

– Они здесь. Их много. И они живы. Они говорят это друг другу.

Ритм не ускоряется, но и не замедляется. Кажется, что он всё глубже входит в судно, как гвоздь, который забивают медленно, но верно.

– Гардель ошибся, – выдыхает Пуссен. – Он допустил промах. Капитан должен держать невольников в очень узком зазоре ровно между надеждой и отчаянием. Чтобы они вели себя спокойно, они не должны ни надеяться, ни лишаться надежды.

Жозеф понимает, о чём говорит Пуссен. Он всегда знал, что люди живут мелкими посулами. В четыре года, в шесть лет Жозеф ждал. Только и делал, что ждал. Хотя ничего и не случалось. Ждать и верить всегда лучше.

– Это из-за великана, – говорит Пуссен. – Которого привязали к мачте… Он – как знамя, говорящее, что всё кончено, что ждать больше нечего и не от кого, что надежда мертва. Зря он это сделал.

Шлюпка висит над палубой, как остров посреди «Нежной Амелии». Она большая, в длину почти восемь метров. Когда её спускают на воду, в ней умещается двенадцать гребцов. Её закрепили на сменном рангоуте.

С тех пор как судно покинуло африканское побережье, шлюпка занята больными невольниками, а точнее, теми немногими, от кого ещё ждут, что они пойдут на поправку. Но даже если они не выживут, то хоть ненадолго обретут покой в этой шлюпке. Потому что в её глубине, под скамьёй в самой середине, тихо поёт женский голос.

С каждой ночью он всё слабее. Но не перестаёт петь. И замолкает только на день, чтобы собраться с силами перед тёмными часами. Когда наступает ночь, все больные теснятся поближе к той, что лежит под пологом из просмолённой холстины, натянутой над шлюпкой, и слушают.

Голос не покидает пределов своего маленького театра. Снаружи скребётся дождь, рычат ветер и волны, невольники стучат в остов корабля.

Никто из слушающих не может сказать, на каком языке она поёт. Они как дети, которые понимают колыбельную матери раньше, чем учатся говорить. И не упускают ни слова из её рассказа. Слёзы, которые от него выступают, помогают им больше, чем все клизмы и кровопускания врача.

Нао поёт. Она поёт ребёнку, которого ждёт, и всем тем детям, что прячутся внутри свернувшихся вокруг неё напуганных мужчин и женщин.

Нао не слышала удары, когда они только начались. Она не отличала их от стучащего в ушах собственного сердца. Потом она замолчала. Слушая, что говорит этот глухой звук. А он лишь вторил её собственной песне. Заступал на смену её сердцу, чтобы она могла спокойно уйти.

Она кончила петь.

Нао больше не пытается задержаться здесь. Она знает, что за болезнь её уносит. Это знаменитая хрупкость народа око, смертельный недуг, который развивается в них от неволи и отчаяния.

В следующие две ночи песня продолжается, после молчаливых дневных часов. Нао отдаёт ей последние силы. Невольники воскресают. Шторм бушует, вода протекает на нижнюю палубу, заливает их тюрьму, но песня Нао хранит их. Хранит от всех напастей.

Почти все и раньше слышали про око. Барабаны ибибио рассказывали их легенду. Как и песни фанти, и гриоты царства Ойо. Но, слыша рассказ, идущий сверху, из шлюпки, они впервые узнают в нём что-то из собственной истории: тот опасный мир, в котором росли сами.

Днём невольники молчат, будто вся их жизнь зависит от грядущей ночи.

Два часа ночи. Капитан Гардель встал за штурвал «Нежной Амелии». Перед ним растут очертания острова – словно кто-то поставил на море гору: остров Закхея. Корабль вошёл в глаз бури, так что вокруг затишье. Полная луна скользит меж облаков.

Гардель не следил за тем, что происходило в три последние ночи между шлюпкой, мужским и женским загонами. Пока на нижней палубе царил покой, он мог держать нужный курс, несмотря на шторм. До сих пор он ничего не менял в намеченном маршруте «Нежной Амелии». Он далеко обогнул северный берег Пуэрто-Рико, как будто направляется прямиком в главный порт Сан-Доминго. Но вдруг резко повернул на юг, идя в крутой бейдевинд, прямо к Закхее и сокровищу.

Рядом с капитаном гордо стоит Авель Простак. Капитан выбрал его, чтобы вместе отправиться на лодке к берегу, когда они войдут в эту Бычью бухточку. Лазарь Гардель предпочёл бы высадиться в одиночку, но знает, что ему понадобятся вторые руки, чтобы перенести сокровище. В помощь себе он возьмёт самого бесхитростного их обладателя из всего экипажа.

Он и не думал тут же грузить богатства на борт. При помощи Простака он хочет перепрятать их в другое место на острове. Позже он вернётся за ними тайно, на быстроходном судне, которое сам же снарядит.

Авель Простак весь сияет. Гардель зовёт его по фамилии. Представляет всем как своего адъютанта и нового плотника.

Юный матрос вспоминает своих приятелей, сидящих под арестом в каюте. И ему кажется, что, согласившись занять их место, он как бы отдаёт им должное.

Однако Лазарь Гардель уж точно не ждёт от Авеля особых талантов. Всё, что ему будет от него нужно: чтобы он умел держать в руках лопату, таскать сундуки или мешки с золотом, не задавая вопросов, и чтобы у него затем хватило глупости подставить затылок под удар поленом.

Гарделю останется лишь вернуться одному на борт, горюя о верном Простаке, который сгинул в расщелине или зыбучих песках. Он признает с досадой, что остров Закхея слишком опасен для стоянки. И «Нежная Амелия» за несколько дней дойдёт до Кап-Франсе в Сан-Доминго, где невольников продадут и они станут рабами.

Корабль потеряет всего-то несколько часов.

Остров Закхея проступает перед ними.

– Что нам надо будет найти на этом острове? – спрашивает Простак.

– Пресную воду, – отвечает Гардель, не глядя на него.

– Я на островах первый раз.

– Вот только жизнь мне свою не рассказывай.

За их спинами возник Паларди.

– Кажется, ваш бортовой врач хочет что-то сказать, – замечает Авель Простак.

– О ком ты? – спрашивает Гардель. – На борту больше нет врача.

Паларди всё равно подходит.

– Капитан, я по поводу той беременной женщины…

Гардель мрачнеет.

– Она умерла?

– Она ещё дышит.

– Ты знаешь, что с тобой будет, если она умрёт.

– В шлюпке много воды. Нужно её оттуда достать.

– И куда её деть прикажешь?

– Я больше не живу в своей каюте… – замечает Паларди.

– Там уже сидят Март с Пуссеном.

– Женщину можно было бы положить на постель. Там сухо. Они ей не помешают.

Он ни за что не признался бы, но втайне надеется на Пуссена, что тот её вылечит. Больше того – это его последняя надежда.

– Делай что хочешь, лишь бы она выжила.

Взгляд Гарделя устремляется вдаль. Он ищет рога быка.

Жозеф прыгнул в пустоту. Он висит над волнами, держась за первый руслень. Это узкая деревянная полка, к которой крепятся поддерживающие мачту ванты. Раскачавшись, Жозеф цепляется за следующий выступ. Он медленно продвигается к самой корме.

Море беснуется, пытаясь стряхнуть его оттуда. Однако судно ложится на противоположный, правый борт, не давая волнам его достать, но при этом нещадно бьёт его тело о доски обшивки. Буря настолько сильная и ветер вихрится так, что даже в почти закрытой бухточке, куда они вошли, вода похожа на кипящее масло, в которое корабль бросили как тесто для пончика.

Добравшись до последней зацепки, Жозеф понимает, что всё ещё далёк от своей цели. До капитанской каюты больше метра. А борта совершенно гладкие, отполированные временем и водорослями. За что цепляться, чтобы добраться до окна?

За удачу. Иногда нужно цепляться за удачу.

Волна со всей силы ударила в форштевень, и руль на миг уступил. Должно быть, рулевые упустили штурвал. Жозеф разжимает цеплявшиеся за руслень пальцы и бросается вперёд по обшивке.

Левый борт превратился в пол, на котором можно плясать. Жозеф пробегает по нему по-паучьи. Прежде чем корабль успевает распрямиться, он ныряет в окно и вместе с осколками стекла приземляется ровно на стульчак капитана. Он встаёт, чувствуя вонь сточных вод и аромат одеколона. Он отрывает от стены резной плинтус и, вооружившись им, заходит в комнату.

Никого. Огромная каюта пуста. Дверь заперта на ключ. Жозеф смотрит на девочку с хлопковым цветком, вырезанную на остановившихся часах. Капитан наверняка на палубе, командует манёврами. Рукопись с загадкой он оставил на стене.

Жозеф подскакивает к койке. Скидывает матрас, вытаскивает два ящика. На них исполинские замки. Такие выдержат прямой выстрел из ружья и отвадят лучших воров. Но так уж вышло, что, несмотря на четырнадцать лет борьбы за жизнь, потасовок, уличных драк и морских сражений, тёмных делишек и расхищения затонувших судов, Жозеф никогда не считал себя вором. Так что замки он трогать не будет.

Он лучше просунет между досок свой кусок плинтуса на манер рычага и резким рывком аккуратно отожмёт боковую стенку вместе с гвоздями, не касаясь крышки. Он много раз проделывал то же самое с хлебным ларём в приюте, который всегда запирали на ключ, чтобы никто не трогал свежий директорский хлеб. Жозеф с другом Мухой вскрывали ларь со дна, а потом ставили его на место как ни в чём не бывало. Если бы не тот хлеб в их последние годы в приюте, Жозеф и Муха померли бы с голоду и лежали бы где-нибудь в маленьких могилках, даже без таблички с именем.

Жозеф запускает руку в ящик. И достаёт оттуда десятки сложенных накрахмаленных простыней, ночные сорочки в чехлах – килограммы белья, которое раскидывает по каюте. Он близок к помешательству. Потрошит второй ящик, точно такой же.

Потом встаёт, идёт к двери. Комната за его спиной вся в белом. Сокровища здесь нет.

Жозеф Март возле верстака Пуссена. Он уже поднял половицы, перерыл ящик с пилами. Ни лука, ни стрел нет на месте. Глаза Жозефа блестят в темноте. Альма была здесь. Это она открыла погреб. И теперь бродит где-то по «Нежной Амелии».

Даже из трюма он слышит суматоху на палубе.

Поднявшись наверх, он тут же понимает, что всё пропало. Плоты скользят к судну. Экипаж исполняет команды Гарделя секунда в секунду. Это гонка: нужно успеть привести корабль в движение.

Из-за суеты на палубе Жозеф Март превратился в невидимку. До него никому нет дела. Он сбросил дождевик. И теперь лезет по вантам с левого борта.

Всего в нескольких метрах от него Кук ступил в шлюпку. Он поводит огромным ружьём по сторонам. Ищет Жозефа. Он проверит каждый закоулок на судне. Будет барахтаться в льяле – вонючей воде, которая собирается у самого киля.

Ружейные дула по очереди смотрят в лоб каждому, кто в шлюпке. Потом Кук толкает сидящих, двигая вбок, чтобы убедиться, что они никого не прячут. Ружьё чуть задерживается между колких глаз какой-то девушки.

– Ты не похожа на больную.

Но Кук здесь не для врачебного осмотра: он отталкивает голову Альмы, вылезает из шлюпки и спрыгивает на ют.

Альма поворачивается к лежащему рядом мужчине, как бы продолжая прерванный разговор.

– И она не сказала, откуда ей известно то, о чём она пела?

– Нет. Мы не знаем, откуда она, – отвечает старый мужчина, которого белые зовут Адамом. – Она ждёт ребёнка.

– Она беременна уже лун семь или восемь, – прибавляет женщина.

– Когда она кончила петь, они увели её.

– Куда? Куда они её увели?

– Мы не знаем, – отвечает женщина. – Мы ничего не знаем.

– Я знаю одно, – говорит мужчина, – последние ночи моя рана больше не болит. Она почти затянулась новой кожей.

Альма ещё немного сидит в шлюпке на корточках. Вокруг слышно смятение. Как бы хотела она увидеть ту женщину, певшую историю их народа. Теперь нужно пробраться к женскому загону в корме. Но сперва Альма должна отправиться наверх и разговорить единственного в этом мире, кто ещё связывает её с Ламом: великана с отрезанным ухом.

Она берёт лук, целует в лоб того, кто донёс до неё песню око и все те тайны, которых она не знала. А затем уходит.

– Она похожа на неё как сестра, – говорит мужчина, едва она исчезла.

Самые могущественные судовладельцы мира, все Ост-Индские или Ангольские компании, Королевская Африканская компания, равно как и покровители каперов, министры Людовика XVI, португальской или британской короны – все эти люди из самых разных стран, выбравшие море источником своей власти и богатства, встали бы в очередь, предлагая Лазарю Бартоломею Гарделю самые баснословные контракты, если бы видели, как он командовал на заре того дня «Нежной Амелией».

Корабль – всё ещё зверь на арене, и вокруг завывает ветер, кричат спешащие на штурм пираты, но капитан правит им как породистым жеребцом. Гардель его обуздал.

«Нежная Амелия» забыла про свой тысячетонный груз, десятки сложно устроенных парусов, изнурённый экипаж. Она встаёт на дыбы, бросается вперёд, гарцует, выбираясь из западни. Команды звучат одна за другой. Гардель возвышается на банке, как дирижёр, за ним, эстрадным навесом, – главная лестница. Старый нюх на пиратов не дал ему убрать паруса и бросить якорь.

Так что оставалось лишь пустить корабль во весь опор. Он точно не собирался играть в войнушку со своими четырьмя декоративными пушками и занялся тем, что по его части: гонкой на скорость. Он виртуоз в беглых этюдах, а не в военных маршах.

Шесть утра, солнце никак не хочет вставать, но корабль ускользает от врага. Он идёт к воротам этой верши.

По лесу растягивается колонна мужчин.

Глядя, как они смирно идут друг за другом, и не подумаешь, что это пираты. Однако они из той грозной семьи, которую флоты всех стран мира хотели стереть с лица земли пятьдесят лет назад.

Их около восьмидесяти, и они идут сквозь джунгли по узкому коридору. Все они разные, как и положено пиратам, но слишком свободные, чтобы соответствовать назначенному им образу: никаких железок в ушах, выставленных напоказ шрамов, чёрных повязок через глаз.

Некоторые из них такие старые, что вполне могли застать Чарльза Вейна или Оливье ля Буша. Другие похожи на переодетых детей – из-за выпавших зубов и желтушной кожи. В то утро в них нет даже знаменитого пиратского удалого веселья, оттого что разделались с врагом и притом от души позабавились. Они идут молча.

Во главе этой покаянной процессии, на носилках, где должна бы лежать добыча, четверо мужчин несут два бесчувственных тела. Чёрную девушку и белого паренька.

Слева от носилок, рядом с девчонкой, идёт великан без одного уха. Справа, положив ладонь на плечо мальчику, – старый пират.

Этот повидал всё. Он был старпомом ужасного Чёрного Барта, когда в 1722 году тот погиб на «Сокровище короны» в морях близ Африки. В двадцать лет он унаследовал его золотые зубочистки и чёрный флаг. Столько раз объявлялось о его смерти – будто его повесили или отрубили голову, – что ему дали прозвище в честь мифического чудовища, чьи головы отрастают, когда их рубят: Лернейской гидры.

Имя его – Люк де Лерн.

Жозеф на носилках открывает глаза.

– Темнокожий великан спас вас обоих, – говорит пират. – Вы сильно нахлебались. Девчушка плавает не лучше тебя, Жо.

Жозеф поворачивается к лежащей рядом Альме: ноздри её подрагивают. Его охватывает необъяснимая радость. Он пробует приподняться на локте, чтобы разглядеть её. Но тут же падает обратно.

– Не шевелись.

Люк де Лерн молча шагает рядом.

– А ещё эти птички.

– Птички?

– Над волнами порхали облаком мелкие птички, прямо над вами. По ним мои люди вас и заметили.

Старый пират тяжело переступает через лежащий поперёк дороги ствол.

– Я всё упустил, – говорит Жозеф.

– Это я всё упустил.

Люк заговорил тише. Он не хочет признавать ошибки перед своими людьми.

– Этот Гардель, гниль такая, оставил паруса. И был готов двинуться сразу. Время – вот что мы упустили, старина. Мне бы завалить за ним проход между рогов. Сделай я так, на этих носилках лежали бы сейчас пять тонн золота, которое мы сеяли бы за собой по лесу.

Люк де Лерн думает о призраках своих старых товарищей, которые наверняка сейчас смеются над его промахом.

– Золота на борту не было, – говорит Жозеф.

– Не пытайся меня утешать, старина.

Люк де Лерн всех зовёт «старина». Возможно, в этом секрет его вечной молодости.

– Я искал много месяцев, – говорит Жозеф. – Честное слово, золота на борту не было.

– А я тебе говорю, что было. И до сих пор там. Четыре с половиной тонны чистого золота.

– Но где именно?

– Не знаю, но у меня есть на то все свидетельства. Кто эта девчонка?

Жозеф не отвечает.

Он думает об остальных. О тех, кто по-прежнему заперт на нижней палубе. Это из-за них он не подал сигнала. Потому что даже без сокровища надеялся, что Люк де Лерн захватит корабль, ведь старый пират не продаёт невольников. Он возвращает им свободу.

Чем дальше они идут, тем сильнее деревья оплетают папоротники с белыми орхидеями. На лес начинает падать морось. Должно быть, у птичек око праздник там, наверху. Они пируют на цветах.

– Кто эта девчонка? – повторяет вопрос пират.

– Я не знаю.

Сквозь ветви начинают угадываться очертания чего-то чёрного между вершин. Это тень «Гидры», четырёхмачтовой шхуны Люка де Лерна. Пират поднял свой огромный корабль на деревья, ближе к небу. Перенёс наверх по дощечке. Только снял мачты и реи, из которых собрал плоты. Он живёт теперь со своими людьми над лесом. Раз его изгнали из всех морей, приходится довольствоваться небом.

– Она может остаться, если хочет, – говорит Люк.

– Кто?

– Девчонка.

– Ни за что, – раздаётся рядом с Жозефом низкий голос Альмы. – Где мой лук?

В тот же миг Лам смотрит на девочку, только что вошедшую в камбуз.

«Братья», небольшой бриг, принадлежащий братьям Джонс из Ливерпуля, скользит к Мексиканскому заливу и Луизиане, оставив пыль Карибских островов позади.

Лам давно приметил эту девочку, чья кожа ещё темнее, чем у него. Они, должно быть, ровесники. На всех, с кем сталкивается, она смотрит с какой-то надменностью, хотя сама им по пояс.

Она ночует не на нижней палубе, с остальными невольниками. Но и не на корме, с теми, кто прислуживает офицерам, как он. Она живёт одна где-то на носу, под баком, по ту сторону загородки, куда он ни разу не заходил.

Лам заметил, что некоторых невольников нарочно определяют на особое положение, чтобы остальные хотели на их место и для того вели себя примерно. Лам совсем не хотел становиться лакеем капитана Харрисона. Он даже не знает, что значит слово «лакей». Он просто надел нелепую одёжку, которую ему дали. И делает то, что ему говорят. Слушает капитана, который запирается у себя в каюте, играет на клавесине и отдаёт приказы всему кораблю, не показывая наружу носа.

На глазах Лама помощник кока протягивает девочке ведро кукурузы.

– Так жалко тебе всё это давать. Хорошую кукурузу… Даже червь не побил.

Он прогоняет её жестом. Но девочка не двигается. Он делает вид, что не понял.

– Тебе что, ещё и муки?

Она не утруждает себя ответом. Помощник кока уходит за вторым ведром.

– Проваливай.

Она по-прежнему не двигается, только слегка кивает подбородком на Лама, который смотрит на неё большими глазами.

– Эй ты! Помоги ей с вёдрами.

Лам подходит, берёт одно ведро. Поскольку девочка всё стоит, он берёт и второе. Она идёт впереди. Резко стуча босыми ногами по полу. Ноги у неё очень длинные для её возраста. У двери в загородке она останавливается. Один из охранников ей открывает. И говорит Ламу:

– Ты – сразу назад. Чтобы отнёс вёдра и вернулся, я жду.

Вдвоём они пересекают залитую солнцем пустую палубу. Мокрые доски жгут ноги. Прямо под ними, в мужском загоне, должно быть, нестерпимый зной. Капитан Харрисон велел установить вентиляционные трубы, но от них никакого толку.

Дети проходят под бак и останавливаются в тени, возле дверей с двумя створками. Девочка приседает. Она тянет Лама за полу ливреи, чтобы он тоже присел.

Наклонив голову, она делает вид, будто перебирает кукурузу.

– Я тебя знаю, – говорит она.

Лам слушает её голос, говорящий на языке отца.

– Я видела тебя на реке, с теми перекупщиками. Я из Бусы. А ты был тогда на реке Кворра.

Лам затаил дыхание. Доверять нельзя никому.

– Твоя сестра любит тебя. И ищет. Ты даже не знаешь, как сильно она тебя любит и ищет.

На этот раз сердце Лама начинает таять. Оно размякает вместе со стыками половиц.

– Тебя зовут Лам. Я – Сирим.

Он плачет.

– Твою сестру зовут Альма. Она моя подруга. Когда она уехала, моё селение сожгли. Фулани забрали пятьдесят воинов из моего царства. Обычно они забирают только мужчин, на продажу. Но меня они тоже взяли.

– Почему? – спрашивает Лам.

Девочка встаёт. Он тоже.

Она толкает одну из створок. Лам заходит внутрь.

– Чтобы я заботилась о ней, – говорит Сирим.

Её запах он чувствует прежде, чем видит.

Дымка.

Лам стоит с вёдрами в руках. Подходит, прижимается мокрым лицом к лошадиной щеке.

Сквозь приоткрытую дверь тянется золотистая полоска от солнца. Дымка принимается рыться мордой в ведре, которое Лам всё ещё держит. Поднимается белое мучное облако.

Сирим смотрит на мальчика с лошадью, окружённых этой белизной.

Она стоит за ними, в нескольких шагах. И думает, что однажды счастливые времена вернутся. Однажды снова пробьётся свет.

Давайте дружить!

Дорогой читатель, мы хотим сделать наши электронные книги ещё лучше!

Всего за 5 минут Вы можете помочь нам в этом, ответив на вопросы здесь.