28 июля 1890 года, окрестности г. Ростова-на-Дону.

На перроне железнодорожной станции Невинномысская, находящейся в шестидесяти двух верстах от Ставрополя, как всегда при посадке на ростовский поезд, царило оживление. Носильщики с медными бляхами бегали как угорелые. На дальних путях мимо станции медленно, точно гусеница, проползала вереница товарных вагонов. Между шпалами чернели масляные лужи, а на карнизе вокзала нежились ещё сонные голуби. Дворник чистил станционный колокол толчёным кирпичом. Пахло дёгтем и угольной пылью, и только порывы свежего ветра доносили запах степных трав.

Состав должен был тронуться через четверть часа. Железный монстр натужно посапывал, выпуская из котла струи густого пара, будто готовясь вырваться из вокзальной суеты на степной простор. Белый знак, нанесённый на нижней части будки машиниста и на буферном брусе, говорил о том, что локомотив серии «ОВ» числится за 116-м порядковым номером и приписан к Ростово-Владикавказской железной дороге. Паровозы такого типа стали выпускать лишь в этом году, и потому стальная машина ещё находилась в поре своей юности.

Несмотря на раннее утро, солнце уже приготовилось жалить лучами, точно казацкими пиками, всё живое, и пассажиры пытались укрыться от него в вагонах. Но, оказавшись в тесном пространстве, они начинали страдать от наступающей духоты. Все ждали с нетерпением отправления поезда, втайне надеясь, что ветер не будет забивать сажу через открытые окна.

Молодой человек двадцати трёх лет, с саквояжем и тростью уверенной походкой, рассекая толпу, двигался к вагону. Правильные черты лица, тонкая нитка усов и модный гардероб, состоящий из шляпы, лёгкого тёмного-синего костюма, жилетки того же цвета, белоснежной сорочки со стоячим воротником, чёрного галстука, слегка зауженных брюк и чёрных туфель английского фасона, выделяли его из толпы. Вероятно, именно поэтому на нём задержала взгляд дама бальзаковского возраста, провожавшая чиновника в прокурорском мундире.

Предъявив кондуктору серую картонку билета, Ардашев поднялся в синий вагон и, пройдя несколько шагов по коридору, отворил дверь восьмого купе с надписью «1-й класс», «Для курящих».

Купе оказалось пустым, бронзовые ручка двери пускала солнечные зайчики. Из потушенных ламп пахло керосином. Он занял место на мягком диване у окна, вынул из саквояжа книгу и положил её на стол. Слава богу, что в подобных отделениях не имелось верхних полок и потому не стоило ожидать более трёх соседей. А если повезёт, то, возможно, до Ростова он будет вояжировать в полном одиночестве. Ведь не каждый может позволить себе путешествовать первым классом. Собственно говоря, для студента факультета восточных языков Императорского Санкт-Петербургского университета первый класс был непозволительной роскошью, но так решил его отец — гласный городской думы и одновременно основной пайщик ставропольского завода земледельческих орудий «Хлебопашец» Пантелей Архипович Ардашев, внёсший в уставной капитал товарищества шестьдесят процентов собственных средств. Первую продукцию завод начал выпускать только в мае этого года, но, как писала газета «Северный Кавказ», «из-за обильного урожая хлебов в Ставропольской губернии спрос на земледельческие машины и орудия возрос». Заказов было так много, что новое производство не могло с ними справиться. В видах сохранения покупателей было решено приобрести необходимое количество сельскохозяйственных орудий на плугостроительном заводе «Аксай», что в Ростове-на-Дону, для последующей продажи в Ставрополе. Теперь крестьянам не нужно было ехать за плугами, боронами и сеялками в соседнюю область. Всё можно было купить здесь. С этой целью и был открыт магазин от завода «Хлебопашец» с одноимённым названием. Особенным спросом у крестьян пользовались конные молотилки и приводы, а также одно и многолемешные плуги. В будущем планировалось, что выпущенная товариществом «Хлебопашец» продукция заменит «Аксайскую», но сейчас стояла другая задача — удовлетворить ажиотажный спрос. А возник он благодаря тому, что в сёлах Ставропольской губернии начало действовать поддержанное генерал-губернатором Н. Е. Никифораки общественное самоуправление, которое не только решало вопросы текущей жизни (например, сколько зерна следует хранить селу на случай неурожая в так называемом общественном магазине), но и вскладчину открывало местные, совсем небольшие банки с капиталом пять-шесть тысяч рублей. Теперь крестьяне могли в долг покупать в Ставрополе земледельческие орудия и даже паровые машины под векселя банка, открытого односельчанами. К тому же управляющим завода «Аксай» был давний армейский приятель отца Клима — отставной полковник Виктор Тимофеевич Верещагин. Тринадцать лет тому назад он, командуя передовым отрядом, потерял руку в сражении с турками под Карсом. Ему-то и отписал Пантелей Архипович письмецо с просьбой о срочной поставке в Ставрополь земледельческих орудий и заодно попросил скидку в десять процентов, объяснив её тем, что ему предстояло ещё оплатить доставку товара поездом до станции Невинномысская, а оттуда на волах везти уже в губернскую столицу, не имеющую не только вокзала, но даже и близлежащих товарных железнодорожных путей. Верещагин в просьбе не отказал, но поставил условие: оплата должна быть произведена наличными и полным авансом. Старший Ардашев поразмыслил, но выхода не было. И второго дня он отбил в Ростов-на-Дону телеграмму: «Согласен. Встречай сына завтрашним поездом».

Но стоит добавить, что перед этим событием Клим ни сном ни духом не ведал о замысле родителя. Ещё в июне, сдав экзамены, он получил увольнительное свидетельство университета и приехал в Ставрополь. Первым делом студент навестил теперь уже иеродиакона Ферапонта[4], помогавшего священнику в храме Святых Петра и Павла, что при Тюремном замке, приближать к Господу души грешников, преступивших закон. Бывший псаломщик Успенского храма, принявший монашеский постриг, изменился, и, как показалось Ардашеву, не в лучшую сторону. Его взгляд потух, и лицо, словно замороженное, не выражало эмоций. Он всё больше безмолвствовал, ни о чём не спрашивал и на вопросы отвечал неохотно. Когда паутина молчания, разделявшая друзей, стала невыносимой, Клим понял, что прежних отношений между ними уже не будет. Прощаясь, он заметил в глазах Ферапонта ту самую грусть, которая читается во взоре безнадёжно больного, смотрящего вслед уходящему от него здоровому родственнику.

Уже на следующий день Ардашев купил огромный букет роз и, вложив записку, прислал его в меблированные комнаты, снятые оперной певицей Завадской. Не прошло и получаса, как он был с радостью принят своей прошлогодней пассией. Сусанна Юрьевна, как выдержанное вино, стала ещё прекраснее. Стройная брюнетка с большими, как маслины, глазами, прятавшимися под длинными ресницами, всё так же сводила с ума… Чувства вспыхнули с новой силой и не гасли. Завадская наслаждалась молодым любовником с неторопливым удовольствием, точно смаковала дорогое шампанское. То же самое происходило и с Климом. Да, она была несколько старше, но это обстоятельство только придавало ей дополнительный шарм. А ему всегда нравились дамы, а не барышни. Наверное, поэтому, расследуя в Лондоне убийство известного английского профессора, Ардашев сначала увлёкся миссис Тейлор, а потом влюбился в очаровательную молодую вдову миссис Пирсон, предложив ей переехать в Россию… Но судьба распорядилась иначе, и Клим до сих пор считал себя виновником той страшной трагедии. Студент вздохнул и подумал, что среди всех его увлечений лишь Анна, оказавшаяся потом Софией, была исключением, хотя именно из-за неё Ферапонт и принял монашеский постриг…

Слухи и сплетни неслись вслед за экипажем, увозившим Клима и Заводскую на воды. В Кисловодске, спрятавшись от любопытных глаз ставропольских обывателей, пара чувствовала себя намного свободнее. Горный воздух, прогулки по парку и ужины в приятных компаниях были незабываемы. Актриса, привыкшая к мужскому вниманию, купалась в лучах собственного очарования теперь уже и среди водяного общества. Всё бы ничего, но Ардашева всё чаще раздражали её новые воздыхатели, надоедавшие своим якобы случайным появлением чуть ли не ежедневно. И один из конфликтов с неким штабс-капитаном чуть было не закончился поединком. Секунданты с трудом уговорили дуэлянтов примириться.

Когда портмоне Клима изрядно похудело, они вернулись в Ставрополь. К концу подходили не только ассигнации, но и вакации. Новый учебный семестр в Императорском университете начинался 20 августа. Успокаивала лишь мысль о том, что оставалось ещё две беззаботные недели. Но в один из вечеров, когда Ардашев только что воротился домой, отец и попросил его не только отвезти пятьдесят тысяч рублей в Ростов, но и организовать отправку купленного товара в Ставрополь.

Со слов родителя стало понятно, что о его предстоящей поездке были осведомлены почти все служащие конторы товарищества «Хлебопашец». Радости это Климу не добавило и потому пришлось потратить семь с половиной рублей в оружейном магазине на шестизарядный револьвер «Уэмбли», он же «бульдог», точно такой, как был у террористки-народницы Веры Засулич во время её покушения на градоначальника Трепова.

Дверь купе отворилась, и на пороге появился улыбающийся господин лет тридцати пяти, с роскошными усами и бритым подбородком. За его спиной маячила дамская шляпка с широкими полями и слышался детский голос.

— Здравствуйте, — по-доброму проговорил незнакомец, держа в руках саквояж. — Мы ваши попутчики. Всей семьёй в Ростов едем.

— Прошу, — улыбнувшись, вымолвил Клим. — Располагайтесь.

— Позвольте представить — моя сестра Вера Александровна, — пропуская вперёд привлекательную даму лет двадцати семи, сказал вошедший.

— Клим Ардашев, — слегка привстав, рекомендовался студент.

— Ну и сынишка мой, Григорий… Ах да, пардон, о себе-то и забыл: Михаил Петрович Бессарабов, купец второй гильдии, держу торговые лавки в Ростове и Нахичевани-на-Дону. Если позволите, я сяду рядом, а отпрыск мой на краешке примостится.

— Да-да, конечно, — кивнул Ардашев, убирая саквояж под стол так, чтобы можно было его касаться ногой.

— Вы не будете возражать, если я тоже суну свой саквояжик рядом с вашим?

— Как вам будет удобно.

— Благодарю. Пять часов трястись до Кавказской и потом ещё столько же до Ростова.

— Но всё же лучше, чем в коляске. Пыль, жара, почтовые станции и не всегда наличие свежих лошадей… Могли бы и сутки провести в дороге, — вздохнул Ардашев.

— Да-да, вы абсолютно правы.

Дама сняла шляпку, обнажив собранные заколкой чёрные волосы.

Бессарабов поднялся и затворил шторку, разделившую купе на две части. Даму теперь вовсе не было видно.

— Надеюсь, вы не возражаете? — осведомился он у Клима.

— Нет-нет…

Послышались удары станционного колокола, свисток обер-кондуктора, и поезд перенёс пассажиров в безмятежное, слегка покачивающееся состояние.

Студент углубился в чтение.

— Завидую вам, — вновь подал голос купец. — Книгу прихватили. А я вот не догадался. А что читаете?

— «Всадник без головы» Томаса Майн Рида.

— Как же такое возможно? — удивился попутчик. — Без головы и лошадью управлять?

Клим пожал плечами, но ничего не ответил. Разговорчивый сосед уже начал раздражать. А ведь с ним предстояло находиться рядом ещё не один час.

— Папа, я хочу в нужник, — проговорил мальчишка лет десяти.

— Подожди сынок, я достану утиральники[5]. Они в саквояже, — выговорил попутчик и, повернувшись к Климу, спросил: — Вы позволите, я проберусь под стол?

Ардашев поднялся и пропустил пассажира вперёд.

Попутчик долго возился у ног Клима и, вынув пачку белых салфеток, вышел в коридор вместе с мальчуганом.

Шторка отъехала, и за ней опять возникла брюнетка.

— Не будете ли так любезны отворить окно? — попросила дама студента.

— Конечно.

Клим попытался поднять окно[6], но оно заело и никак не хотело поддаваться. Послышалось открывание двери, и возник купец с сыном.

— Давайте я вам помогу, — выговорил вошедший и тоже принялся бороться с рамой, сдавшейся в конце концов под напором двух мужчин.

— Ну вот, — облегчённо вздохнул Бессарабов. — Теперь будет не так душно.

— Папа, мне опять в нужник надобно, — проскулил мальчик.

— Да что же такое с тобой, Гришенька? Говорил же тебе не ешь немытые сливы. А ты не послушался. Теперь вот бегаешь… Ну что ж, делать нечего, идём…

Отец с сыном вышли, и в купе возникла неловкая тишина.

— Вы не будете возражать, если я закурю? — спросил Ардашев.

— С удовольствием составлю вам компанию, — пропела Вера Александровна, и у неё в руке оказалась пахитоска.

Студент учтиво поднёс даме огонёк спички и закурил «Скобелевские».

Вновь появился отец с сыном. Усаживаясь, купец вынул платок и, промокнув потный лоб, сказал:

— Хорошо, что взяли первый класс. И нужник имеется, и умывальник. Очереди нет, как во втором классе. Хоть и общие удобства, но зато они имеются. Знаете, мне много приходится колесить по рельсам. И больше всего возмущает наша Ростово-Владикавказская железная дорога. Вроде бы частный капитал, акционерное общество, а на всех тридцати восьми станциях нет ни одного современного ватерклозета. Только уличные, деревянные, сколоченные из грубых досок… И все пассажиры третьего класса во время стоянки на станциях выстраиваются в очередь. На барышень смотреть жалко… Понять не могу, отчего у нас так в России? — выговорил Михаил Петрович и тоже задымил папиросой.

Климу не хотелось пускаться в рассуждения. Он лишь кивнул согласно и промолчал.

Свежий ветер врывался в купе вместе паровозной гарью, оставляя сажу на стенах и вещах пассажиров.

— А как вы относитесь к коньяку? — поинтересовался негоциант.

— Вообще-то положительно, но день только начался, и думаю, мне пока не стоит, — смущённо вымолвил молодой пассажир.

— А вот здесь я с вами, сударь, не согласен, — покачал головой Михаил Петрович. — Вы позволите мне вновь пробраться к саквояжу?

— Прошу.

На столике возникла серебряная фляжка, три рюмки и коробка шоколадных конфект. Бессарабов очень проворно их наполнил.

— Друзья, предлагаю выпить за знакомство!

— Разве что одну, — сдался Клим.

— А я с большим удовольствием! — улыбнулась Вера Александровна.

— Папа, а можно мне конфекты? — вопросил мальчик.

— Конечно, Гришенька, бери.

— Ага, спасибо.

— Кушай на здоровье.

Бессарабов вновь налил коньяк, но в этот момент Вера Александровна проронила:

— Клим, а вы не могли закрыть окно. Я просто задыхаюсь от угольного смрада. Встречный ветер забивает к нам гарь, и, если так пойдёт дальше, мы станем чумазыми, как негры.

— Дышать нечем, — пожаловался мальчуган.

Ардашев поднялся и опустил окно. Понимая, что спокойно читать уже не получится, он отомкнул саквояж и, убрав книгу, закрыл его, сунув под стол.

— Предлагаю выпить за удачу. Пусть она сопутствует каждому из нас!

— Благодарю, но я, пожалуй, пропущу, — начал отнекиваться студент.

— Ну что же вы? Такой приятный молодой человек и отказываетесь поддержать одинокую даму? — улыбаясь лишь уголками глаз, проронила сестра Бессарабова.

— Одинокую? — вырвалось у Клима.

— Моя сестричка очень разборчива, — горько вздохнул купец. — А как хочется племянника или племянницу!

— За любовь! — подняв бокал, вымолвила красавица, не отводя своих больших глаз от Клима.

И студент, точно находясь под действием гипноза, прошептал:

— За вас Вера!

— Отличный коньяк, не находите? — наливая следующую рюмку, спросил попутчик. — Греческий. Выдержанный. Признаться, я не большой любитель греческих вин. Им далеко до французских. А вот коньяки Эллады уважаю. Вы угощайтесь конфектами. Вот эту попробуйте, в обёртке, с миндалём. Под коньяк лучше не придумать.

— Что-то совсем не хочется сладкого.

— А из моих рук? Неужели отвергните? — пропела дама, точно морская сирена из древнегреческих мифов.

— Как можно вам отказать? — пролепетал Клим, выпил коньяк и позволил Вере положить в его рот конфетку.

— Ам! Умница! — воскликнула она и улыбнулась.

Попутчица достала пахитоску, ожидая, пока Клим поухаживает за ней. Закурив, она провела рукой по открытой груди своего декольте и верхняя пуговица случайно расстегнулась. Студент откинулся на спинку дивана и, почти не стесняясь, любовался своей визави. Её образ растворялся в клубах ароматного дыма. Ардашеву вдруг показалось, что он невесом и может легко парить под потолком, как комар или бабочка.

— Папа, мне опять плохо с животом, — пожаловался мальчуган. — Пойдём.

— Прямо беда с тобой, сынок. Ну что ж, делать нечего…

Отец и сын вышли. Дверь закрылась.

Клим хотел подняться, но не мог. Ноги не слушались. Он был готов расстаться со всеми сокровищами на свете лишь бы коснуться губами этой ямочки посередине груди красавицы. Студент протянул к ней руку, пытаясь дотронуться.

— Ну-ну, милый, не шали. Лучше приляг. И я буду рядом. Ложись. Никого нет. Только ты и я. Если хочешь, я закрою купе. Закрыть?

— Да, — прохрипел Ардашев, валясь на спинку дивана. — Иди ко мне. Чего же ты ждёшь?

— Да-да, сейчас, — молвила она, туша в пепельнице пахитоску, и приказала: — Закрой глаза! Я хочу раздеться.

Клим повиновался. Аромат французских духов повис над ним. Её прерывистое дыхание и мокрые губы он почувствовал у самого уха. А потом она поцеловала его в лоб, как покойника.

…Волны тёплого моря бились о скалы. Из морской пены выходили юные нимфы, стройные и нагие. Брюнетки, блондинки, шатенки… Достигнув берега, они окружили Клима и вдруг в один миг, превратившись в чаек, с дикими криками унеслись в небо.

Клим открыл глаза. Стук колёс отдавался острой болью в голове. Тошнило. Он огляделся. За окном вовсю резвилось солнце. Попутчики исчезли. Вместе с ними пропал и саквояж. Револьвер по-прежнему покоился за поясом. Ардашев снял пиджак и осмотрел жилетку. Деньги, зашитые под подкладку в трёх местах, остались на месте. Спасибо отцу. Горничная по его настоянию сделала в жилетке Клима три потайных кармана: один под спиною и два по бокам. В правом лежало двести сотенных кредитных билетов, в левом — десять тысяч рублей ассигнациями различного достоинства, и двадцать тысяч были зашиты на спине. Пиджак отлично скрывал эти места. Клим взял с собой саквояж, и по совету родителя замкнул его на ключ. В нём лежала пачка старых газет, две пары нательного белья, носки, бритвенные принадлежности, мыло «Цветочное», зубная щётка и порошок «Одонтин», венгерская помада для усов и одеколон «Гелиотроп».

Пантелей Архипович понимал, что сведения о поездке сына были известны многим, и не исключал, что они могли дойти и до воров, орудующих в поездах. Клим же был уверен, что предостережения отца излишни, ведь при его внимательности и осторожности у жуликов не было ни малейшего шанса. К тому же у него за поясом был револьвер, закреплённый специальной лямкой на пуговице. Но раз уж он согласился с мнением родителя, то, следуя его задумке, всячески демонстрировал попутчикам, что беспокоится о саквояже: то касался его ногой, то перекладывал с места на место, чем в конечном итоге запутал воров, но саквояжа всё равно лишился. Самое ценное, что было в нём, — бритва «Золинген» с ручкой из слоновой кости, подарок отца. Слава богу, паспорт остался на прежнем месте — во внутреннем нагрудном кармане — и триста командировочных рублей в бумажнике оказались нетронутыми. В полной сохранности был и бесполезный теперь ключ от саквояжа. Клим вынул хронометр. Получается, он проспал шесть часов.

Студент открыл окно. В купе ворвался свежий ветер и дышать стало легче. Постепенно прошла тошнота.

Он вышел в коридор и, увидев кондуктора, осведомился:

— Послушай, любезный, а где мы едем?

— Через полчаса прибудем в Ростов-на-Дону.

— А куда делись мои попутчики?

— Так они ещё на Кавказской сошли. Велели вас не будить.

— Надо же, какие заботливые, — усмехнулся Ардашев. — Это воры. Они украли мой саквояж.

— Мать честная! — вскинул руки кондуктор. — А по виду сроду не скажешь. Вам, барин, надоть жандарму станционному заявить. И приметы их сообщить.

— Придётся.

— Ага. Я тожить по начальству доложить обязан.

— А не найдётся ли у тебя листа бумаги и карандаша? Я бы пока прошение о розыске моих вещей для жандарма написал, а?

— Вы погодьте, ваше благородие, сейчас всё будет, — отчего-то кланяясь, выговорил кондуктор и удалился. Но долго его ждать не пришлось, и Клим принялся за писанину, хоть при вагонной качке это было не просто.

Ростовский вокзал соединял три железные дороги: Владикавказскую, Курско-Харьково-Азовскую и Козлово-Воронежскую.

Величественное, трёхэтажное здание вокзала, выстроенное из красного кирпича, поравнялось с окном купе, и поезд замер.

Выйдя с одной лишь тростью на крытый перрон, вояжёр посмотрел на станционный градусник. Ртуть поднялась до двадцать третьего деления Реомюра[7]. Ветер принёс с собой удушливый, зловонный газ, исходящий от речки Темерник, превратившейся в грязное болото.

Клим огляделся. Отец предупредил, что его должны встретить. Но кто? Неожиданно он заметил невысокого толстого молодого армянина, лет двадцати двух, с курчавыми волосами, выбивающимися из-под белой шляпы, стоящего под газовым фонарём. Он был одет в светлый костюм, коричневую жилетку, чёрный галстук и белые кожаные туфли. Под густыми, почти сросшимися на переносице бровями прятались умные глаза. Нос у него был длинный, точно орлиный, а усы короткие, нафиксатуаренные, с загнутыми вверх кончиками. Толстые губы свидетельствовали то ли о его доброте, то ли о наивности. В руках он держал кусок тёмного картона, на котором мелом было выведено: «Г-нъ Ардашовъ». На правом мизинце сверкал золотой перстень с чёрным агатом. Парень с таким внимание рассматривал девушек, выходящих из вагонов, что казалось, он ожидал встретить барышню.

— Добрый вечер! А у вас ошибка в написании моей фамилии. Правильно писать «Ардашевъ» через «е», — улыбаясь, выговорил студент.

— Простите, — смущённо молвил встречающий, вытирая с лица пот несвежим платком. — Я был в кантора, протелефонировал Виктор Тимофеевич, сказал вас надо на вокзал встречать. Нерецек, че лсеци… извините, я плохо услышал… Русский язык я не очень хорошо…Ошибка да… есть всегда.

— Меня зовут Клим. А вас?

— Бабук из Нахичевани. Сын купца второй гильдии Тиграна Гайрабетова. Гимназию окончил три года как. Отец в контору определил к свой друг — господин Верещагин. Говорит надо русский учить раз в Россия живёшь. Служу у Виктор Тимофеевича на «Аксае», приказчик. Потом скоро сам разбогатею, локомобили продавать буду… молотилки тоже и хороший навар получать… Ачели ер цанотанал… Э-э… Приятно познакомиться с тобой… кнерес… прости… с вами…А где твой… ваш чемодан?

— Саквояж был, но его украли в поезде.

— Вах-вах! Плохо дело. К жандарму надо. Пойдём, я знаю его.

Бабук, похожий на пивной бочонок, так быстро передвигал коротенькими ножками, что Клим едва за ним поспевал. Уже внутри здания вокзала он остановился перед высокой массивной дверью с табличкой: «Ростовское отделение Жандармского полицейского управления железных дорог».

— Один-два минута жди… ждите здесь, — вымолвил он и юркнул за дверь.

Действительно, толстяк вскоре вновь появился и завёл Ардашева в комнату. За столом сидел усатый жандармский ротмистр, важный, как закипающий самовар.

— Позвольте ваш паспорт, — попросил он.

Клим передал документ и подготовленное прошение.

— Вы, я вижу, сударь, в юриспруденции неплохо смыслите, — читая бумагу, проговорил офицер и, кивнув на стул, предложил: — Садитесь.

— Благодарю.

— Значит, дамочка была лет тридцати?

— Около того.

— Симпатичная?

— Очень, — смущённо вымолвил Клим.

— И братец её важный такой, с сыночком лет десяти, так?

— Абсолютно верно.

— Знаем эту компашку. Мойщики[8]. Но я вижу, ничего ценного у вас не пропало? Так, кое-что для бриться, одеколон… Да-с, огорчили вы их, в растрату ввели. Первым классом они ехали, потратились, а толку мало. А вам повезло. Травить вас не стали, а просто усыпили. Пожалели, видать… Но ведь неспроста они к вам привязались, да?

— Не знаю, — пожал плечами Ардашев. — Может, спутали с кем.

— Что-то здесь не так, — барабая пальцами по столу, задумчиво выговорил жандарм. — Эти жулики редко ошибаются.

— Ко мне, как я понимаю, больше нет вопросов? Я свободен?

— Да… Хорошо, что сообщили нам о происшествии. Мы обязаны известить полицию. Вы очень точно описали их внешние данные. Будем надеяться, что рано или поздно эти гаврики попадутся.

— Честь имею кланяться, — вставая, проговорил Клим и вышел.

Бабук последовал за ним и, выйдя за дверь, спросил:

— Виктор Тимофеевич сказал у вас пятьдесят тысяч. Большие деньги. Они есть?

— Деньги со мной.

— Ой, лав… хорошо! Ты… вы… молодец. Садимся на конка и едем к Виктор Тимофеевич домой. Он ждёт тебя… вас… А потом — в гостиница «Гранд-отель». Я нумер заказал тебе… вам. Три с полтиной рубля сутки. Дорогой, канешна, но тебе… вам… нравиться будет очень.

— Послушайте, Бабук, не мучайтесь. Зовите меня на ты, и тогда я тоже буду к обращаться к вам на ты. Договорились?

— Шноракулутюн… э… спасибо! Так хорошо будет. Ты мой друг хочешь быть? Тогда держи рука.

— Не возражаю, — с улыбкой ответил на рукопожатие Клим и вынул папиросы. — Куришь? Угощайся.

— Нет. Спасибо. Не люблю. Я талма люблю, хаш люблю, барышня красивый тоже очень сильно люблю. Ты лучше здесь кури, пока конка стоит. Вокзал — конечная. Курить в конка дума запретил. Штраф будет тогда.

— А нам обязательно ехать на конке? Рядом же извозчичья биржа.

— Конка — три копейка на передней площадка, а коляска — пятнадцать. Копейка рубль стережёт!

— Бережёт, — поправил Ардашев. — Давай возьмём извозчика. Я плачу, ладно?

— Э-э, как скажешь. Хозяин — бара-ан…

— Барин, а не баран, — расхохотался Клим.

— Прости, — покачал головой толстяк. — Некрасиво вышло.

— Едем?

— Угу.

Забравшись в коляску, Бабук скомандовал:

— Казанская, где Большой проспект, перед Новый базар. Знаешь?

Возница кивнул и тронул каурую лошадку. Экипаж покинул привокзальную площадь, миновал железнодорожный переезд с открытым шлагбаумом, проехал мост через речку Темерник и оказался на самой главной улице города — Большой Садовой, протянувшейся с запада на восток параллельно Дону. По красоте зданий, мощению мостовых и роскошеству витрин с этой улицей мог сравниться только Таганрогский проспект, лежащий перпендикулярно к реке и разрезающий Ростов с юга на север. Эти две транспортные артерии образовывали своеобразный крест, к которому уже примыкали все остальные продольные и поперечные: улицы Пушкинская, Сенная, Скобелевская, Большой и Средний проспекты, улицы Московская, Казанская, Николаевская и прочие.

Но первое впечатление от Большой Садовой у Ардашева было отнюдь не восторженное. Вид портил забор писчебумажной фабрики Панченко, из-за которого распространялся запах гнилой ветоши и хлорной извести. Дальше, как объяснил Бабук, шли торговые склады, здание железнодорожного ведомства, гончарно-цементный и механический заводы, а за ними — макаронная фабрика и пивной завод купца первой гильдии Чурилина. «А тротуары представляют собой весьма жалкое зрелище, почти как в Ставрополе», — размышлял Ардашев. Только неведомо ему было, что, согласно постановлению думы, за их состояние отвечали домовладельцы. Но некоторые, оправдываясь отсутствием средств, отказывались мостить перед собственными домами, и потому даже в самом сердце Ростова невнимательный или нетрезвый прохожий мог запросто угодить в лужу или рытвину, что для города с годовым бюджетом в один миллион рублей было позором. А вот за дорогами старались следить внимательнее и в газете «Донская пчела» о расходах отчитывались регулярно. Главные проспекты мостили кубиками, то есть цельным камнем правильной формы, добываемым неподалёку. Другие улицы, те, что располагались поближе к центру, укладывали мостовиками, имевшими изъяны в размерах, а для остальных дорог шли в ход осколки, или камень из разобранных старых зданий, ранее стоявших на той же Большой Садовой. Но это не относилось к предместьям, где не было ни мостовых, ни даже керосинового освещения, хотя газовые фонари зажглись в Русском Ливерпуле[9] ещё в 1872 году.

На окраинах Ростова текла совсем другая жизнь. Правда, при незабвенном городском голове Андрее Матвеевиче Байкове[10] керосиновое освещение пытались устроить и там, но вскоре это неблагодарное занятие бросили по причине вандализма местных обывателей, разбивающих стекла, отчего в дождь, вьюгу или плотный туман фитили тухли. Фонари так и остались стоять, но уже покосившиеся, с пустыми глазницами, вдоль кривых и покатых улочек Нахаловки, Собачьего хутора и Темерницкого поселения. Редкий чужак осмеливался сунуть нос в эти окраины даже при полной луне.

Чем ближе коляска приближалась к пересечению с Таганрогским проспектом, тем сильнее облачалась Большая Садовая в парадный мундир. По двум сторонам, точно великаны, плечом к плечу, а иногда и врозь высились двух, трёх- и четырёхэтажные особняки с большими окнами, украшенные портиками, кариатидами, изящными балконами и колонами. Были и совсем необычные дома в четыре этажа, с двухсветными окнами, украшенные классическим стилизованным декором и надстроенной ротондой. Там, где Большая Садовая пересекала Таганрогский проспект, текла уже другая, купеческая и вельможная жизнь.

Караваны телег и ломовых извозчиков, гружённых товарами, медленно двигались в сторону пристани, к складам и магазинам.

На запруженных экипажами перекрёстках дежурили городовые, позвякивала проезжающая мимо конка, с шумом вспорхнули с тротуара голуби, испуганные невесть откуда взявшейся дворнягой. Из открытых окон кафе-кондитерской доносился запах ванили и сдобы. Мальчишка-газетчик, увязавшийся за коляской Ардашева, получил-таки гривенник за «Донскую пчелу», успев предложить седокам газету в тот момент, когда лошадка пошла шагом, свернув на Большой проспект. Красные, жёлтые и голубые вывески торговых домов, банков, иностранных консульств, аптек, фешенебельных гостиниц и дорогих ресторанов мелькали перед глазами студента. «Да, Ставрополь безусловно уступает Ростову, — мысленно рассуждал Клим. — У нас вся красота сосредоточена в одном месте — на Николаевском проспекте. Однако улицы в губернской столице так же широки, как и здесь, но мощены иначе, речным булыжником. Между городами расстояние всего три сотни вёрст, а разница — межпланетная. Наверное, если бы я не видел Петербург с его дворцами, Лондон с подземкой или Ливерпуль с самым современным портом, я бы восхитился. А так — да, вполне себе приличный южнорусский город».

— Приехали! Стой! — велел Бабук.

Клим расплатился и спросил:

— И куда теперь?

— Высокий дом с балконами видишь? Это его. Он хозяин. Идём.

Перед Ардашевым возникло трёхэтажное здание из красного кирпича под номером 101[11], с полуподвальными окнами и многоскатной крышей. Входная филёнчатая[12] дверь была расположена справа, затем шли два окна и ажурный балкон. Второй и третий этажи имели по три окна и по одному балкону. Оконные проёмы и межэтажные простенки украшали прямоугольные кирпичные выступы. Подоконные филёнки, дугообразные и треугольные сандрики[13] над окнами верхнего этажа содержали в себе элементы классицизма и русского стиля. Арочный въезд во двор располагался под балконом первого этажа. Два подвальных окна были закрыты ставнями.

— Красиво, — восхитился Клим. — Чистая эклектика.

— Что?

— Это такой стиль в архитектуре, когда в нём намешаны разные формы и течения.

— Как салат?

— Точно, — улыбнувшись, согласился Клим. — Главное, чтобы всё сочеталось. Тут важно чувство меры. А это не всем удаётся. В Ставрополе тоже есть такие дома, а в Петербурге их великое множество.

— Виктор Тимофеевич живёт на первый этаж и подвал. Тангаран там… музей. Остальные два квартира другой человек у него снимают. Третий этаж — старый бабка, её сын умер, в Дон река утонул. Жену оставил, сын есть. Второй этаж — очень красивый дама с хитрый глазки, как лисичка. Сын у них тоже есть. Только муж у неё злой, как шакал. Я на неё совсем чуть-чуть глаз положил и сказал: «Добрый день, аревс», а он на меня так посмотрел, что я даже задрожал… испугался мало-мало, — горько признался Бабук.

— А что такое аревс?

Приказчик пожал плечами, ответив:

— Солнышко моё.

— Выходит, муж знает армянский?

— Канешна знает! Его зовут Самвел Багдасарян. У него два скобяной и три москательный лавка, а жена русский женщина. Я просто не видел его, когда говорил с ней. Он ещё на лестница был и очень тихо крался, как кот. — Толстяк поморщился и добавил: — Он наш обычай нарушил. Женился не на армянка. Это не беда, но немножко неправильно совсем.

Бабук вошёл в парадную. Остановившись перед первой квартирой, он покрутил механический звонок.

Тишина.

Подождав немного, армянин приложил ухо к двери:

— Тиха там. Не слышу никто.

— Звони ещё раз, — велел Ардашев.

Бабук опять повертел стальную ручку в ту сторону, куда указывала стрелка с надписью: «Вращать по кругу».

И опять ни звука.

— А горничная у него есть? — осведомился Клим.

— Есть, канешна. Мария. Красивый, как спелый гранат! Думаю, Виктор Тимофеевич и она — любовники.

Ардашев щёлкнул крышкой часов «Qte Сальтеръ» и заметил:

— Без четверти шесть. Скоро темнеть начнёт. Мне надо деньги отдать и взять расписку о получении, или квитанцию.

Уставившись на часы, приказчик спросил оценивающе:

— Твой часы серебряный?

— Да.

— Тебе повезло.

— Почему?

— Воры могли украсть.

— Им нужен был саквояж с деньгами, а не хронометр.

Толстяк вздохнул и сказал:

— Мой часы в мастерская. Тоже серебряный. Отец подарил. Золотые потом сам куплю, как разбогатеваю.

— Надо говорить «разбогатею». Но давай звони ещё раз.

И вновь шестерёнки издали звонкий металлический скрежет.

— А может, его нет? — предположил Клим и потянул на себя дверь, но она оказалась незапертой.

— Открыто, — удивился студент.

— Спит, наверно, — предположил приказчик.

— В такое время?

Постояв несколько секунд в нерешительности, приказчик открыл дверь и прокричал:

— Виктор Тимафее-евич! Пириехали мы, Ардашов и я!

В квартире было так тихо, что было слышно, как в одной из комнат тикают настенные часы.

Бабук махнул рукой, вошёл внутрь и принялся ходить по комнатам. Клим проследовал за ним. Портьеры были опущены. В помещениях царил полумрак. Приказчик, мотнув кудрями, заключил:

— Нет никто.

— Ты говорил про подвал, про музей, — напомнил студент, указывая на ведущие вниз порожки.

— Да! — воскликнул тот. — Но там темно! Он ставни не открыл.

— Подожди.

Клим вынул спички и зажёг керосиновую лампу. Дом, судя по всему, не освещался газом.

Толстяк взял лампу и застучал каблуками по лестнице. И вдруг снизу послышалось:

— Аствац им![14] Иди суда!

Студент спустился вниз и оторопел: перед ним на спине лежал человек с ещё густыми, но уже седыми усами. Он был одет в светлые шаровары и рубаху-косоворотку навыпуск, на ногах — кожаные тапки без задника. На лице Верещагина застыла маска удивления, безжизненные глаза уставились в сводчатый потолок. Вместо правой руки — пустой рукав.

— Мёртвый? — спросил Бабук.

Ардашев потрогал шею Верещагина:

— Да, остыл уже.

— Коранам ес![15] С лестница упал?

— Пока не знаю.

— Что будем делать?

— Я видел городового у Нового базара. Позови его, а я пока здесь подожду.

— Зачем городовой? У Виктора Тимофеевича телефон есть. Он сто двадцать пят рулей в год за него платил.

— Тогда телефонируй.

Бабук передал лампу Ардашеву, а сам поднялся наверх.

Клим, поставив лампу на полку, повернул труп на бок. На затылке покойного выступили мозги, их след уже отпечатался на каменном полу. Он поднял рубаху, а потом поочерёдно задрал до колен каждую брючину и рукав левой руки. Ни на туловище, ни на голенях ушибов не имелось, да и одежда была чистая.

Ардашев огляделся. Небольшая комната была заставлена деревянными полками. На них лежали разные предметы, добытые, судя по всему, в результате археологических раскопок: бронзовые и керамические сосуды, наконечники стрел, фигурки из бронзы, монеты, два кинжала и меч. У ножки одной из полок он поднял бронзовый наконечник стрелы, вероятно упавший. Правда, поднеся его к другим наконечникам, Клим заметил некоторую разницу. Видно, мастер из далёкого бронзового века выливал его совершенно в другой форме, не имеющей четвёртого оперения, но зато с крючком сбоку. Сам не зная зачем, он сунул его в бумажник. Затем, взяв лампу, студент осмотрел ещё три комнаты, и там тоже вдоль стен были установлены полки с различными экспонатами, главным образом с археологическими находками.

Поднимаясь наверх, студент обследовал ступени и перила лестницы. На одной ступеньке он заметил белую пыль. Наклонившись и осветив лампой, понял, что это был мел.

Из комнаты доносился голос Бабука:

— Дук хасканумек русерен?[16] Воч?[17] Я тебе, полиция, на русский язык повторяю: Казанская сто один. Верещагин Виктор Тимофеевич умер. Хороший человек нет теперь… Меня зовут Бабук Гайрабетов, приказчик на «Аксае», контора служу. Сын купца Тиграна Гайрабетова, его брат, мой дядя Карапет… в Ростове театр построил[18]. Знаешь? Городской голова в Нахичевани был, знаешь? Весь Ростов, Таганрог и Нахичевань знает, а ты нет? Гайрабетов Бабук я. Поня-ял? Записа-ал? Приезжай. Мы все ждём тебя.

Он положил трубку и, повернувшись, бросил в сердцах:

— Эш[19] этот полиция! Простой слов не понимает. Сказал скоро приедет.

— А ты хорошо знал Верещагина?

— Очень, — вздохнул приказчик и добавил с грустью: — Огис лацум э… Мой душа плачет.

— Он один жил?

— Жена его умер. Детей нет. Он добрый был, деньги в долг давал, — произнёс он и, пожав плечами, добавил: — Совсем маленький процент брал. Сосед с третий этаж много у него занимал. Потом в Дон река утонул. А он жена его помог паминка делать. Какой человек был!

— Давно схоронили?

— Нет. Неделя позади.

— Надо говорить «неделю назад».

— Прости.

— Стало быть, расписки должников у него остались? Векселя?

— Э, канешна! В кабинете. Там толстый конторский книга. Он мне, как сыну, доверял. Но почему ты хочешь всё знать?

— Я уверен, что его убили.

— Как! Я этот убийца двумями руками задушу! — вскричал Бабук.

— У нас говорят «двумя руками».

— Хорошо, мгу и двумя… Как думаешь, кто он такой?

— Это я и хочу выяснить.

— Тогда пошли, я тебе всё покажу.

— А тут явно кто-то хозяйничал. Ящики стола выдвинуты. Даже бельё в шкафу перерыто. Смотри, в пепельнице два окурка от крученых папирос «Трезвон», пепел и шведская спичка. «Папиросы «Трезвон» — три копейки вагон», — усмехнулся Клим. — Дешевле не бывает. А Верещагин курил?

— Да.

— А какие он предпочитал папиросы?

— Он трубка курил. Вон она стоит на подставка, видишь?

— Тогда эти папиросы курил убийца… Смотри, шведская спичка интересная, красная.

— Красный, потому что фонарь красный. Такой спичка в публичный дом ест, на Тургеневский улица. Бесплатно дают.

— А ты откуда знаешь?

— Оттуда.

— Ясно, — улыбнулся студент.

— Верещагин посещал такие заведения?

— Ты что? Зачем? У него же Мария ест, она и горничная, и любовница тоже, я так думаю. Красавица!

— Тогда получается, что спичку оставил преступник, да?

— Канешна!

— А где долговая книга?

— Вот. — Бабук снял с книжной полки фолиант, переплетённый как обычный книжный том, и протянул Ардашеву. — Смотри сколько хочешь.

— Что ты мне дал? «Граф Монте-Кристо»?

— Э, какой такой граф-мраф? Эта обложка только.

— Ого! Здорово придумано! — присаживаясь за стол, воскликнул Клим. Он листал страницу за страницей, переписывая данные на чистый лист. Закончив, он сказал: — Так-так… Картина ясна. Тех, кто с ним рассчитался, он вычёркивал. На каждого человека Верещагин отводил четверть листа. Дописывал, если решал, что срок возврата долга можно продлить. Да он почти всем шёл навстречу! Правда, вот я вижу деньги вернули в срок. Самая большая сумма займа была восемь тысяч… Вот и тут он ещё помечал… А того, который умер, как звали, не помнишь?

— Как не помнишь? Канешна, помнишь! Он же сосед, третий этаж, — выговорил приказчик и, почесав затылок, добавил: — Забыл. Его звали, как птица зовут…

— Соловьёв?

— Нет.

— Скворцов?

Бабук покачал головой.

— Воронов? Воробьёв? Попугаев?

— Попугаев зачем говоришь? — возмутился толстяк и взмахнул руками. — Это не наша птиц совсем… А! Вспомнил! Куроедов Андрей Петрович.

Ардашев опустил глаза на список и заметил:

— Вот он пять тысяч занял.

— И умер.

— Можно было подать в суд и взыскать с жены, матери. Они же наследники.

Бабук покачал головой:

— Нет, не сделал бы он так. Сильно добрый был антикварий[20].

— Тебе видней, — согласился студент. — Но знаешь, странное дело получается… Самвел Багдасарян, что этажом выше, тоже в должниках у Верещагина. И сумма у него больше — семь тысяч рублей.

Приказчик хлопнул руками и воскликнул:

— Получается, он совсем букашка? Деньги занимал у Виктор Тимофеевича, а разговаривал со мной как царь?

— Более того, этот «царь» ещё и долги вовремя не возвращал, и у него набегали весьма солидные проценты за просрочку.

— А что, если он и убил Виктор Тимофеевича? — вымолвил Бабук и повернул голову на шум в передней. Оттуда послышались шаги, и Клим едва успел сунуть исписанную бумажку в карман.

Ардашев сидел в следственной камере[21] без жилетки. А этому предшествовало следующее: приехавший полицейский начал сразу обыскивать Бабука и Клима. К приказчику вопросов не возникло, а вот после того, как у студента обнаружили пятьдесят тысяч рублей, предназначавшиеся Верещагину, а потом ещё и револьвер, его задержали. Никакие объяснения на старшего околоточного первой части не подействовали. А утверждения Ардашева, что управляющий «Аксая» был убит, а не погиб в результате несчастного случая, ещё больше разозлили полицейского, и тот протелефонировал судебному следователю первого участка, который вскоре и явился.

Немолодой, начинающий грузнеть чиновник, немногословный, но старательный, дослуживал в этой должности последние годы, мечтая через пару лет уйти в отставку и, получив приличный пенсион, удалиться в собственное имение под Екатеринодаром. К тому же, согласно недавнему преобразованию следственной части, судебным следователем мог стать лишь выпускник высшего учебного заведения, прослуживший на государственной службе по ведомству Министерства юстиции не менее шести лет и «выказавший свои способности». Надворный советник Александр Иванович Валенкамп высшего образования не имел, но с обязанностями справлялся и был на хорошем счету у председателя Таганрогского окружного суда, под чьей юрисдикцией находился не только Таганрог, но и Ростов, Нахичевань, Бердянск и Мариуполь. Он походил по комнатам, выкурил папиросу и, выслушав полицейского, приказал доставить труп к прозектору, а Клима и Бабука — к нему в камеру. Последнего он уже отпустил. Теперь была очередь Ардашева, но следователь не спешил и дописывал протокол допроса Гайрабетова. Наконец он положил перо на подставку и, подняв глаза, сообщил:

— Мы уже получили ответную телеграмму из Ставрополя от тамошних полицейских. Ваш папенька подтвердил то, что вы поведали полицейскому насчёт поставки земледельческих орудий. Деньги мы вам вернём. И тот факт, что ваш отец служил вместе с господином Верещагиным, тоже не вызывает сомнений. Гайрабетов уверяет, что может показать переписку вашего отца с покойным. Он же рассказал мне, что мойщики вас обобрали в поезде. И мы, связавшись с жандармами, убедились в правдивости его слов. Свидетельство[22] на ваш револьвер в порядке и подтверждено. Мы его вам отдадим. — Судебный следователь пожевал губами и спросил: — У меня к вам два вопроса. Первый: с чего вы взяли, что Верещагина убили? Всё говорит об обратном. Споткнулся на лестнице и упал. Пожилой человек. К тому же без правой руки, а перила только с одной стороны, с правой. Подниматься ещё куда ни шло, а спускаться совсем тяжко.

Ардашев пожал плечами и ответил:

— Как известно, в случае падения с лестницы на одежде, в особенности на брюках, остаются поперечные следы от ступенек, которые не бывают идеально чистыми. Такие же полосы должны быть и на верхней одежде — в данном случае на рубахе. Лестница не маленькая — двенадцать ступенек. Даже если лететь сверху, всё равно рухнешь и следы останутся. Но таковых на одежде покойного нет, как не имеется ссадин или синяков, образующихся в результате удара о те или иные части лестницы. Признаюсь, я осмотрел тело, насколько это было возможно. Также я не обнаружил ни следов волос, ни крови на перилах и ступеньках. И самый главный момент — на затылке черепные кости пробиты настолько, что вышла мозговая субстанция. Но её нет больше нигде, только на полу — там, где лежал труп. Замечу, что такой характер поранения бывает при ударе тупым предметом. Точка приложения сего орудий убийства понятна и сомнений не вызывает — затылочная кость. А тапки? Ни один не слетел, хоть и без задников. Если бы покойный потерял равновесие и упал, они бы валялись в разных частях подвала.

— Резонно, — заметил следователь и, достав папиросу, закурил. — Посмотрим, что скажет прозектор. Заключение будет только завтра.

— Простите, не могли бы вы вернуть мне мои папиросы. Чертовски хочется курить.

— Ах да, конечно. Ваши вещи и деньги сейчас принесут. Примите по акту. Сейчас писарь как раз его и составляет. Придётся немного подождать, пока нумера купюр перепишут. Но я уже распорядился. Вы угощайтесь пока моими. «Анненков»[23]. Табак отличный. А вот и спички. Прошу.

— Благодарю. — Ардашев с удовольствием затянулся и спросил: — А вы изъяли два окурка «Трезвона», что в пепельнице лежали?

— Выемка вещественных доказательств произведена, они укупорены, как положено.

— Пепел надобно обязательно взвесить. Потом взять две такие же папиросы, выкурить и тоже взвесить исключительно пепел. Если вес совпадёт, значит, именно эти папиросы злодей и курил. Позже это поможет выстроить детальную картину преступления. И шведская спичка важна. Она же необычная, красная. Говорят, такие в публичных домах раздают. Реклама домов терпимости запрещена, так они таким путём решили о себе напоминать.

Судебный следователь улыбнулся и спросил:

— Вы, как я понимаю, на юридическом факультете учитесь?

— Я там всего два курса окончил, а потом перешёл на восточные языки, — выпустив с наслаждением струйку дыма, объяснил Клим. — Хочу мир посмотреть: Константинополь, Александрию, Калькутту…

— Эка хватили! — улыбнулся Валенкамп. — В Индию собрались! Как Налбандян?

— Простите? Как кто?

— А вы о нём не слыхали?

— Нет.

— Как же! О нём в наших краях все знают. Ещё в конце прошлого века один богатый армянин из Калькутты завещал своё состояние магистрату Нор-Нахичевану, а через шестьдесят лет Микаэл Налбандян сумел добиться в индийском суде его фактического получения, и теперь деньги рекой текут в Нахичевань из Калькутты. Завещатель оставил после себя действующий порт, магазины, гостиницы. Управляет всем попечительский комитет, который и шлёт рупии в Россию. А Налбандян ударился в социализм, был под следствием в Петропавловской крепости и умер в ссылке. Он похоронен на кладбище здешнего армянского монастыря Сурб-Хач[24]. Старое дело. Им ещё Третье отделение занималось. Он хотел поднять зейтунских армян на восстание против турок и заодно анархию в России установить. Ездил к дружкам в Лондон, к Герцену и Огарёву. Все эти освободители хорошо начинают, да плохо заканчивают. Ну их! — с досадой изрёк надворный советник и затушил папиросу в пепельнице из черепашьего панциря. — Имя Налбандяна запрещено даже упоминать, но армяне его любят и чтут.

— Надо же! — покачал головой Ардашев. — Наследство из Калькутты. А большое?

— Миллионы! Да вы расспросите своего друга. Он вам взахлеб расскажет… Что-то разболтался я с вами… А в судебной медицине, вижу, вы неплохо разбираетесь.

— Часто бывает, что она помогает найти ключ к разгадыванию преступлений. Я посещал свободные лекции по этой дисциплине на медицинском факультете.

— А вот теперь, господин студент, перейдём ко второму вопросу. Итак, мы нашли у вас лист бумаги с записями. Вы пояснили, что делали выписки из конторской книги, где указаны должники покойного. Зачем они вам?

— Я хочу отыскать убийцу Верещагина.

— Ого! Звучит громко! Вы что же, сыщик? — удивлённо поднял брови надворный советник.

— Нет, но мне интересно распутывать клубки тайн и преступлений.

— И есть чем похвастаться?

— Не знаю, будет ли вам интересно, — неуверенно проговорил Клим.

— Отчего же, с удовольствием послушаю.

— В позапрошлом году я был в Лондоне и помог полиции в поиске убийцы. Скотленд-Ярд прислал благодарность в мой университет.[25] А в прошлом году в Ставрополе мне тоже повезло, и я нашёл преступника. Он теперь на каторге.

— Что вы говорите? Неужели? — махнул редкими кудрями следователь, и на мундир посыпалась перхоть.

— Вы можете справиться у нашего полицмейстера Залевского. Он всенепременно подтвердит.

Стряхнув с плеча мелкие белые частицы, Валенкамп изрёк недовольно:

— А вы отдаёте себе отчёт в том, что собираетесь заниматься запрещённой деятельностью? Мы не Британия и не всякие там Северо-Американские Соединённые Штаты. У нас частный сыск не разрешён.

— А я, ваше высокоблагородие, вам мешать не буду. Более того, в случае появления каких-либо основательных подозрений первым делом к вам и заявлюсь и расскажу о всех своих догадках. Если позволите, начну прямо сейчас.

— Что ж, давайте. Послушаю.

— Убийца пришёл к Верещагину ночью. Об этом свидетельствуют два факта: закрытые ставни подвала (их хозяин уже успел затворить до наступления темноты. А в том, что утром он их открывает, нет никакого сомнения, так как в самом подвале нет даже потолочной керосиновой лампы и днём выручает только солнечный свет) и задёрнутые портьеры в комнатах. Они сидели за столом и курили. Отношения между этими двумя людьми были не очень хорошие, потому что нет ни чайных стаканов, ни рюмок, ни бутылки или графина. Разговор между собеседниками носил натянутый характер — это следует из того, что дымил только гость, а хозяин ждал, пока он покурит и наконец уйдёт, но тот не спешил и принялся за вторую папиросу, вероятно что-то обдумывая. Потом они пошли в подвал. Первым с лампой шагал Верещагин, а убийца — позади. Когда они спустились и Верещагин поставил лампу на полку, злоумышленник нанёс ему удар по затылку. Думаю, что это был кистень. Вероятно, он спрятал его под пиджаком. От удара хозяин повалился на полки, с них посыпались разные бронзовые экспонаты, в том числе и наконечники от стрел. Один из них я поднял. Он в моём бумажнике. И я собирался вам его отдать. Замечу, что этот наконечник отличается от тех, что были выставлены. Его оперение состоит не из четырёх, а всего лишь из трёх частей и имеет своеобразный шип. Не исключаю, что его принёс преступник и Верещагин разглядывал этот предмет. Возможно, последовал и второй удар в область затылка. Убедившись, что жертва мертва, убийца положил его на спину под лестницу, а потом собрал с пола археологические находки и разложил их на полке, но кое-как, в беспорядке, то есть не так, как лежат предметы на других полках — рядами. Я заметил это, когда их осматривал. Потом убийца начал искать долговую книгу, но не нашёл. Откуда ему было знать, что Верещагин переплёл её в обложку романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо» и держал в книжном шкафу. Естественно, он рылся в его вещах, ища деньги, но сдаётся мне, что ничего не нашёл, потому что такие люди, как Верещагин, обычно весь капитал держат в банке. Весьма вероятно, что преступник задолжал покойному круглую сумму. Я был бы вам очень признателен, если бы вы вернули мне лист с записями должников убитого. Это позволит мне быстрее отбросить неверные гипотезы и приблизиться к раскрытию преступления.

Чиновник слушал Ардашева с лёгким изумлением, как ученик, которому рассказывают что-то новое и доселе неизвестное. Когда Клим замолчал, он прокашлялся и сказал:

— Что ж, вы молодец. Прямо мысли мои прочли. Наш медик тоже склоняется к тому, что Верещагин был убит вчера ночью. Я не представился — Александр Иванович Валенкамп. Судебный следователь первого участка. В мундирах, вижу, вы разбираетесь и чин мой верно назвали. Величайте меня просто по имени-отчеству… Так и быть. Верну вам эту бумаженцию… Смотрел её. Получается, что из всего списка бывших должников Верещагина остались лишь двое. Мы их алиби, естественно, проверим. Вы не сомневайтесь. Однако дело может оказаться гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Убийцей мог быть человек вообще никак не связанный с долгами покойному. В комнатах, как вы верно заметили, явные следы обыска. Искали что-то ценное. Нашли или нет — неизвестно. У Верещагина никого не осталось, кто бы мог заявить о пропавших ценностях или деньгах. Горничную мы, конечно, опросим. — Чиновник по-доброму улыбнулся в усы и сказал: — Впрочем, мы с вами разговорились. А служба не ждёт. Я внесу нашу беседу в протокол. Не полностью, конечно. И хорошо, что бронзовый наконечник от стрелы не утаили. Я всё ждал, скажете вы или нет… После окончания формальностей пройдёмте в соседнюю камеру. Вам вернут деньги и остальные вещи. Если хотите — можете ещё подымить. — Он придвинул папиросы. — Угощайтесь, не стесняйтесь…

Валенкамп подложил под почтовый лист копирку, и стальное перо заскрипело по бумаге. Следователь настолько умело выводил строчки с завитушками, что казалось, он всю жизнь работал гравёром, а не служителем закона. Клим не постеснялся и вновь закурил чужой табак. Волнение утихло. «Трудный день, — подумал ставрополец. — А впрочем, он и начался невесело ещё в поезде. Посмотрим, что же будет дальше».

За окном уже опустились сумерки, и где-то в ветвях надрывно кричал сыч-бедоносец.

Надворный советник Святослав Алексеевич Бартошевич возглавлял полицейское управление Ростова и Нахичевани-на Дону не первый год. К своим пятидесяти с небольшим он несколько раздобрел, что не могло не бросаться в глаза. Щёки, обрамлённые седыми бакенбардами, слегка отвисли, будто с двух сторон у него было по флюсу. Усы, некогда густые, стали отчего-то сыпаться и теперь напоминали щетину старой щётки, которая уже кое-где повылезла из деревянной ручки. Да и глаза не то чтобы потускнели, а скорее помутнели и всё чаще слезились, как у старого орла. Но в душе он чувствовал себя полным сил двадцатипятилетним коллежским регистратором, а с хорошей закуской да на свежем воздухе мог выкушать за вечер полуштоф[26] столового сорокаградусного вина[27]. Но чего греха таить — головушка под утро гудела, как паровая землечерпалка на Азовском гирле, а сердце выбивало всеми четырьмя клапанами такой краковяк, что едва хватало воздуха. Но он хорохорился и на рассвете набивал табаком трубку. Сделав две-три затяжки, покрывался холодным потом и затем жадно пил из ковшика воду, успевшую за жаркую ночь нагреться и набраться металлического привкуса от железного ведра с точками ржавчины на дне. Прошлёпав босыми ногами к кровати, Бартошевич натягивал на себя летнее одеяло, с завистью глядя на улыбающуюся во сне жену, истово ненавидящую спиртное.

Полицмейстер курил трубку, глядя в окно на уличную суету Скобелевской улицы. Городовой за шкирку тащил в участок пойманного мальчугана лет тринадцати, очевидно базарного воришку. Надворный советник покачал головой и, грустно вздохнув, сел за стол. А сокрушаться ему было о чём. Преступность в городе расцвела таким буйным цветом, что даже городской голова Леванидов не выходил теперь из дома без револьвера. А виной всему, как бы это парадоксально ни звучало, был быстрый экономический рост Ростова-на-Дону, ставшего главным городом Донской области и Приазовского края. Город не только находится в устье большой судоходной реки, связанной с одной стороны с Азовским морем, а с другой с Волжским бассейном, он ещё и соединяет три протяжённые ветви Курско-Харьково-Азовской, Козлово-Воронежско-Ростовской и Ростово-Владикавказской железных дорог. Поэтому именно здесь производится ссыпка и перегрузка миллионов пудов зернового товара, отправляемого за границу. Тут же, на так называемых «мойках», промывается несколько сот тысяч пудов шерсти. Для выполнения этих работ в Ростов и Нахичевань ежегодно прибывает от пятидесяти до восьмидесяти тысяч иногородних душ.

И за всем этим людским сбродом нужен усиленный надзор, ведь территория ответственности полицмейстера включает не только Ростов, но и Нахичевань, то есть почти десять квадратных вёрст. На этой площади находится более восьми тысяч жилых домов с проживающими в них коренными ростовцами[28] и нахичеванцами общим числом в сто четыре тысячи человек (Ростов — восемьдесят шесть тысяч, и Нахичевань — восемнадцать)[29]. Только кроме частных домов полиции приходится следить ещё и за порядком в городских общественных зданиях, присматривать за базарными площадями и разного рода складами, фабриками и заводами. А окраины? Богатый Источник[30], Байковский хутор[31], Затемерницкое предместье[32], Новое поселение (Нахаловка)[33]? Беспрерывные пьяные буйства то и дело вспыхивают на пристанях, на Новом и Старом базарах, на Ярмарочной площади, около питейных и публичных домов. Последние располагаются главным образом на Тургеневской улице, хотя известный русский писатель, почивший семь лет тому назад, никогда не был приверженцем продажной любви. «Можно ли успешно бороться с уличной преступностью, имея штат нижних чинов полиции такой же, как и в маленьком Новочеркасске?[34] — мысленно спрашивал себя полицмейстер. — Двести полицейских в столице Донской области и двести в Ростове — разные вещи».

Для облегчения управления город разделили на четыре полицейских участка, и каждый пристав, заведующий отдельным участком, имеет теперь не по одному, а по два помощника, за исключением околоточных надзирателей, численность которых требует значительного пополнения. «Чем занимается пристав? — продолжал рассуждать про себя надворный советник. — Приёмом и отпуском людей, имеющих какое-либо отношение к части. А его помощники? Чаще всего они корпят над разными канцелярскими делами (перепиской, ревизией) и большую часть времени проводят в стенах части. Лишь некоторые привлекаются к дознанию. Старший околоточный надзиратель следит за явкой и свидетельствованием паспортов. И только небольшой состав городовых с одним или двумя околоточными во главе командируется в обход по всему городу. Таких патрулей недостаточно. Что касается дежурных городовых, стоящих на перекрёстках и оживлённых улицах, то их малое количество не позволяет уследить преступления даже в одном околотке[35]… А что собой представляют ростовские полицейские участки? Один только третий участок имеет более семидесяти гостиниц и ресторанов! Это ж сколько приезжих там обретается? Да и первый со вторым тоже не маленькие. Именно здесь и селится чернорабочий перекати-поле люд».

Раздался стук в дверь, и на пороге кабинета застыл в вопросительной позе с папкой в руках секретарь — сухощавый и тощий, как восклицательный знак, чиновник в пенсне и усами подковой.

— Входите, входите, Терентий Филиппович. Давно жду вас. Садитесь. Что там в суточной сводке? Чем на сей раз огорчите?

— Второго дня за городом, близ сенников, найден труп неизвестного с признаками насильственной смерти: пробита голова, отрезан нос и уши, выколоты глаза, распорот живот. Покойного пытали. Он, по-видимому, что-то проглотил, — перебирая листы бумаги, докладывал подчинённый. — Вот поэтому убийцы и выпотрошили желудок. Личность установить невозможно.

— Каторжный? Беглый?

— Судя по наколке «Съ нами Богъ!» и «Сахалинъ» — да.

— Свои же и порешили. Что ещё?

— В Нахичевани также второго дня в глухом безлюдном месте найден труп вдовы ставропольского мещанина Кочетова — Анны Кочетовой, пятидесяти девяти лет. Произведённым дознанием установлено, что смерть произошла от падучей болезни.

— И что её к нам занесло?

— К сестре приехала погостить.

— Дальше, — пыхнув трубкой, велел начальник.

— Самоубийство актёра Асмоловского театра Эдуарда Олесневича, двадцати двух лет. Труп нашли на берегу Темерника. Лицо обезображено в результате выстрела в лоб. Револьвер лежал тут же. В кармане — предсмертная записка. Причина суицида в безнадёжной, как он считал, любви к пятнадцатилетней красавице Анне Свирской, дочери купца второй гильдии. Актёр сделал ей предложение и написал, что, ежели не получит положительного отклика в течение трёх дней, застрелится. Предложение девица приняла, но ответ пришёл на четвёртый день. Почта припоздала.

— Дурак.

— Совершенно верно, ваше высокоблагородие.

— Продолжайте.

— Мошенничество с обувью. В «Обувной магазин Зайдмана» на Большом проспекте заявился прилично одетый молодой человек и попросил прислать в нумер девять гостиницы «Европа» десять пар кожаных штиблет для выбора из них подходящих ему и двум его товарищам, которые вместе с ним квартируют в этой гостинице. Приказчик вскоре послал в названную гостиницу десять пар обуви вместе с мальчиком своего магазина. Упомянутый молодой человек встретил посланца у входа в «Европу», взял у него свёрток со штиблетами и приказал ему принести ещё несколько пар сатиновых штиблет, так как он с товарищами желает приобрести и такие. Мальчик ушёл в магазин, а по возвращении в гостиницу узнал, что нумер девять действительно занят прилично одетым молодым человеком, но совсем не тем, которому он передал обувь и никаких друзей у него нет, да и в магазин Зайдмана он не заходил. Понятное дело, десять пар кожаных штиблет исчезли вместе с мошенником. Приметы последнего разосланы по Ростову и Нахичевани.

— Ищи ветра в поле, — выпустив дым, выговорил полицмейстер.

— Утопленника рыбаки сетями вытащили. Думали сначала, что это пропавший ранее и уже похороненный мещанин Куроедов.

— Что значит «уже похороненный»?

— Неделю назад на берегу Дона нашли его одежду и паспорт. Судя по всему, решил искупаться и утонул. Вот жена и схоронила его, как и положено, опустив в могилу гроб с личными вещами покойного.

— Она опознала труп?

— В том-то и дело, что нет. Лицо и тело настолько сильно изъедены раками, что определить внешность положительно невозможно. Вроде бы и по комплекции подходит, а вроде бы и нет. Тело раздуто. Забирать останки отказалась. Сказала, что уже один раз простилась с мужем и второй раз оплакивать его не будет. Тем более что нет уверенности в том, что это он. Пришлось выловленного в реке бедолагу похоронить как безымянного.

— А потерпевших от карманных краж, надеюсь, не прибавилось?

— К сожалению, марвихеры ещё двоих обобрали. Нахичеванского купца Чапхунова и мещанина Жирноклеева. У последнего в «Театре семейного сада» в антракте комедии «Шутка в горах Кавказа» сняли с цепочки золотые часы. А Чапхунов находился рядом с собором во время перенесения святой иконы. Во внутреннем кармане с правой стороны у него лежал бумажник с одной тысячей рублей. Опасаясь воров, он в собор не входил, а стоял на площади в толпе и всё время держал руку на кармане. Как только икону вынесли, и народ пришёл в движение, он, подняв руку, трижды перекрестился, а когда опустил её — бумажника на груди уже не оказалось.

— Мастера! — выдохнул полицмейстер и, положив трубку в пепельницу, осведомился: — У вас всё?

— Нет. Вчера на Казанской, 101 найден труп отставного полковника Верещагина.

— Это который собирался частный музей в городе открыть?

— Да.

— И у кого же рука поднялась на старика?

— Верещагин, уйдя в отставку, стал управляющим на «Аксае». Разбогател и давал деньги под проценты. Не исключено, что его убил кто-то из заёмщиков. Тело обнаружил студент Ардашев, приехавший к нему из Ставрополя по коммерческому делу для закупки земледельческих орудий на пятьдесят тысяч рублей. С ним находился приказчик Гайрабетов, подручный Верещагина.

— Сын купца, что театр построил?

— Нет, он его племянник, а сыном приходится Тиграну Гайрабетову.

— Ясно. Дальше.

— Покойный лежал в подвале. Помощник пристава первой части посчитал, что произошёл несчастный случай. Дело в том, что Верещагин потерял правую руку на последней войне с турками. По всему было видно, что он упал с лестницы и ударился о ступеньки затылком, что и явилось причиной смерти. На место происшествия прибыл судебный следователь Валенкамп. Но во время допроса Ардашева выяснилось, что по ряду признаков произошло убийство.

— Что значит «выяснилось»? Кем выяснилось?

— Ардашевым. Он высказал соображения, которые потом подтвердил наш врач. Я читал копию протокола его допроса. Следователь передал нам. Действительно, как считал студент, Верещагина ударили по затылку тупым предметом, возможно кистенём. По всей видимости, убийство с целью ограбления. В комнатах всё верх дном перерыто.

— Что ж это получается? Студент сразу понял, что приключилось убийство, а полицейский нет? Кто ведёт дознание?

— Старший околоточный надзиратель первой части Кузьма Бычехвист.

— Странно, — покачал головой полицмейстер, — опытный служака, а не сразу разобрался… А хорошие новости есть?

— В ночлежном доме Мордашева по распоряжению пристава второго участка задержан крестьянин Трофим Решетников, заподозренный в крупных кражах, подделке и сбыте ложных видов на жительство и намерении произвести убийство с целью грабежа мещанина Давида Климберга. Означенным приставом было установлено негласное наблюдение за Решетниковым две недели тому назад. При обыске у задержанного оказались две поддельные печати, вырезанные на старинных двухкопеечных монетах: одна «Вольского мещанского старосты Саратовской губернии», а другая — «Александровского волостного правления», а также железное долото, большой железный гвоздь с приделанною к нему деревянною ручкой, орудия для совершения взлома и вагонная свинцовая пломба станции Кущёвка Ростово-Владикавказской железной дороги.

— Хорошо.

— И в Нахичевани арестовали банду из семи человек, занятую подделкой ценных бумаг с помощью литографии. Изъяли камень, отпечатанные заготовки и фальшивые векселя «Донского земельного банка».

— Армяне?

— Четверо армян, один грек и два еврея.

— Ничего себе гоголь-моголь! — дёрнул подбородком полицмейстер. — Купаж — не приведи Господь! Сядешь с такими за ломберный стол — без порток останешься.

— Один армянин оказался беглым. Кассир-растратчик. И вы правы — двое евреев были ранее осуждены за картёжное мошенничество, а теперь вот занялись подделкой. Четверо пойдут по этапу впервые… У меня всё.

— Держите меня в курсе дознания по убийству этого… как его… однорукого отставного полковника.

— Верещагина.

— Вот-вот.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие.

— И принесите-ка мне копию протокола допроса этого парня…

— Ардашева?

— Да.

— Совсем запамятовал, — виновато выговорил секретарь. — Пришло сообщение из жандармского железнодорожного отделения. Студента этого, Ардашева, второго дня обобрали в поезде. Украли саквояж. Правда, он у него был для отвода глаз. Деньги — пятьдесят тысяч — студент зашил в трёх потайных карманах жилетки. Воры не доглядели.

— Хитёр!

— Револьвер, паспорт и триста рублей мойщики не тронули.

— Это понятно, — усмехнулся полицмейстер. — А знаете почему?

— Позвольте полюбопытствовать?

— Узнай жандармы об этой мелочной краже, они немедля бы и с превеликим удовольствием разнесли бы сию новость через кондукторов по всем станциям Владикавказской железной дороги. Мол, мойщики теперь карманными кражами промышлять стали, а марвихеров побоку пустили. После этого последние собрали бы воровскую сходку, и виновных бы, скорее всего, прирезали… за жадность и нарушение договорённостей.

— Воровская честь не позволила?

— Нет у жуликов никакой чести и отродясь не было! Есть только животный страх. Воровскому слову цена — один чих и три плевка.

— Вы совершенно правы, ваше высокоблагородие.

— А насчёт студента этого… как его?

— Ардашева?

— Узнайте, где остановился. Если появится что-то интересное — докладывайте. Сдаётся мне, что этот парень не так прост, как кажется.

— Так точно-с. Разрешите идти?

— Ступайте. Не буду вас от службы отвлекать. Дел-то невпроворот.

Когда секретарь удалился, надворный советник потянулся к трубке. Но она потухла. Раскурив её заново, он почувствовал горький вкус турецкого табака и вместе с ним чувство неловкости от того, что при подчинённом он то и дело забывал произнесённые фамилии, точно старик, страдающий слабоумием. «Надобно травок каких-нибудь на Старом базаре купить да пропить или к провизору Цукерману за микстурой зайти, что на Пушкинской, у кумысной будки. Негоже так память запускать. Негоже».

Свет газового фонаря отражался в окнах унылого двухэтажного серого здания давней постройки, где и располагались судебные следователи Ростова-на-Дону. Увидев выходящего из дверей Ардашева с тростью и газетным свёртком, Бабук радостно вскинул руки:

— Как хорошо, Клим-джан, что тебя выпустили! Деньги все отдали?

— Да. Только надо бы их положить в сейф.

— В гостиница «Гранд-отель» сейф есть.

— Хорошо бы попервоначалу заехать в магазин и купить мыло, зубной порошок, щётку и недорогой бритвенный набор. Да и сменного белья у меня нет и носков.

— Э? Зачем лишний деньги вперёд тратить? Потом купишь, когда домой поедешь. Бриться можно у цирюльника. Обувь в гостиница чистят. Как зеркало будет. Я тебе хороший нумер взял. Там всё есть: мыло, щётка, порошок для зубы и даже ванная с ватерклозет! Лучше театра Асмолова!

— Не понял?

— Купец Асмолов театр красивый построил, сцена есть, зала есть, буфет есть, шампанский тоже есть, а зукаран… ватерклозет — нет. Любой барышня и дамочка ходит в нужник. Платья большой, неудобно поднимать, дырка в пол, грязно. Убирают плоха. Важный господа и офицеры за стенка театр идут, если занято. Воняет! А у тебя в нумере канализация настоящий! Цепочка дёрнул, вода смыл, потом в труба вода бежит и в яма выгребной попадает. И ванна чугун! Потому что «Гранд-отель»![36]

— Спасибо. А бельё-то всё равно надобно в магазине купить. И пару сорочек, и носки.

— У тебя ещё деньги есть?

— Да, триста рублей.

— Вот! В гостиница телефон имеется. Магазин телефонируй, размер свой говори в трубка, и приказчик всё принесёт. Поня-ял?

— А почему мы сами не можем заехать?

— Потому что это Ростов. Потому что у тебя пятьдесят тысяч из газета «Донской пчела» на меня выглядывают. Нас убьют очень быстро, если деньги заметят.

— Послушай, но у меня же револьвер?

— Э, ахпер-джан[37], прости. Ты как маленький, честно. У них и ревалве-ер, и пистале-ет, и но-ож! Их многа-а! А мы только два. И у меня нет ни но-ож, ни даже вилка. Ты знаешь, как их тут зовут?

— Нет.

— Очень трудный русский слово, — вымолвил Бабук, поднял к потолку глаза и произнёс по складам: — Вен-те-рюш-ники, или серые. Ходят, как шакалы, стаями. Пять — десять человек нападают на одного. У них всегда с собой финка. Они не только деньги забирают, они прохожий одежда всю снимают. Человек совсем голый тогда по улица идёт.

— Тогда, может, лучше на «Аксай» поедем? В контору? Там деньги и оставим?

Бабук скривился, будто вместо сладкого персика в темноте укусил лимон.

— Часы есть? — спросил он. — Сколько время?

Ардашев открыл «Qte Сальтеръ»:

— Уже девять.

— Правильна! Кантора закрыт. У меня ключ от кантора сейф нету. Куда ехать? Только гостиница. Я тебя хороший ужин подарю. Виктор Тимофеевич поминка сделаем.

— Ну уж нет, мой отель, значит, я и плачу.

— Отель твой, а город мой. Я хоть в Нахичевани живу, но ничего. Ростов и Нахичевань — родные. Потому я тебя армянский настоящий блюда угощаю много. Виктор Тимофеевич память хочу сам делать. Клим-джан, русский язык хорошо понимаешь? А?

— А как же экономия? Ты ещё несколько часов назад предлагал мне вместо извозчика взять конку. Говорил, мол, копейка рубль бережёт.

— Э! — скривился Бабук. — Угощать хьюр[38] — другой дело. Гостю кушать не давать — грех большой. А тут ещё и поминка.

— Раз уж так настаиваешь — я согласен. У фонаря извозчик скучает. Едем?

— Канешна!

Клим взмахнул тростью, будто волшебной палочкой, и коляска подкатила.

Дорога не заняла много времени. «Гранд-отель» располагался на углу Большой Садовой и Таганрогского проспекта. Трёхэтажное кирпичное здание, изначально построенное как доходный дом, по праву считалось одним из самых красивых в городе. В архитектуре оно сочетало в себе совершенно разные стили, характерные для всё той же эклектики с преобладанием национальных русских мотивов. Надо отметить, что большинство зданий в Ростове-на-Дону принадлежали именно к этому модному в конце XIX века направлению в российском градостроительстве. По всему периметру здания шёл тротуар, выложенный правильным камнем. От дороги его отделяли двадцать молодых лип со стороны Таганрогского проспекта и десять — от Большой Садовой. На углу и по краям гостиницы — по газовому фонарю. Весь первый этаж занимали магазины и конторы: «Парижский ювелир», «Часы», «Винные погреба Бахсимьянца», «Колониальные товары» и «Галантерея». Шестьдесят номеров для постояльцев находились на втором и третьем этажах. Гость, только что въехавший в отель, мог легко заблудиться в многочисленных террасах, верандах, галереях и переходах, ведущих в читальню, ресторан или зимний сад с заморскими птицами. Самые дорогие номера смотрели на обе улицы балконами. Их козырьки и карнизы, украшенные ажурной русской резьбой, невольно привлекли взгляд Ардашева, расплачивающегося с возницей.

Услужливый привратник распахнул входные двери, а любезный портье, выдав ключ, слегка обомлел, увидев пачки ассигнаций, связанных бечёвкой, в раскрытой «Донской пчеле» на своей конторке. Пояснив желание воспользоваться гостиничным сейфом, Клим удалился в соседнюю комнату, где уже другой лакей терпеливо пересчитывал купюры под его наблюдением. Вся процедура с оформлением договора хранения наличности заняла немногим более четверти часа. Получив наконец акт, удостоверенный печатью и двумя подписями, Ардашев сунул его в карман и вышел к приказчику, дремавшему в мягком кожаном кресле вестибуля[39].

— Бабук, я вижу, ты устал. Да и поздно уже. Может, поедешь домой? — осведомился Клим.

Тотчас проснувшись, новый друг покачал головой и сказал:

— Э нет! Мы идём в ресторан. Покушаем, а потом ты пойдёшь в нумер, а я на извозчик и домой.

— А далеко ли отсюда до твоего дома в Нахичевани?

— Ночью — половина целкового, а днём — один двугривенный. Днём конка ходит и потому дешевле извозчик.

— Я хотел узнать, какое расстояние? — улыбнувшись, пояснил ставрополец.

— Сколько верста хочешь знать? — наморщив лоб, переспросил Бабук.

— Да.

— Два верста от Ростова до Нахичевани и ещё полтора верста до мой дом. Я на Первой Фёдоровской живу, 16. И дом, и веранда — большой. В гости, когда поедем, я тебя с мой дом познакомлю. С один старший брат, другой, два сестричка, матушка, отец, дядя, тётя, дедушка и бабушка старенький… Пелеменика и пелеменицу тоже увидишь, они совсем дети: два и три года… У нас большой и дружный семья! Я очень люблю всех… но и кушать тоже очень хочу сейчас.

— Прости. Я заболтался. Идём.

Ресторан «Гранд-отеля» отличался роскошью золочёной лепнины потолка, росписью стен и диковинными для этих мест растениями. Кроме уже набивших оскомину разнообразных пальм в кадках можно было увидеть и гранатовое дерево, и апельсиновое. Если в наружной отделке гостиницы преобладали нотки русской культуры, то весь ресторан был отделан в стиле Людовика XIV. И даже люстры с устремлёнными вверх газовыми горелками напоминали изящные факелы в обрамлении матовых абажуров с уходящими вниз бронзовыми фигурками ангелочков на дугах, похожих на скрещённые полумесяцы. Лёгкое шипение газовых ламп терялось в приглушённых голосах посетителей, стуке каблуков официантов и в едва различимом звуке приборов за столами, будь то звон хрустальных бокалов или чье-то неосторожное касание ножа о тарелку.

Метрдотель любезно провёл друзей за свободный столик. Не успел он отойти, как неизвестно из каких эфиров появился официант в белых перчатках с карандашом и блокнотом. Выпалив автоматом фразу «Чего, господа, желают сегодня откушать?», он застыл в ожидании, будучи готовым исписать не один лист.

Глядя в потолок, Бабук провещал:

— Армянски меню хочу. Бозбаш эчмиадзинский, шашлык по-карски, айлазан, мшош фасолевый. И на десерт: гату арцахскую и шпот. Это всё для двух человек. Я пить буду мацун. — Он посмотрел на Ардашева и спросил: — Ты что хочишь пить, Клим-джан?

— Раз уж мы обратились к армянской кухне, то я бы предпочёл вашу национальную водку. Как она называется?

— Арцах. Из белый тутовник. Очень крепкий. Не боишься?

— Думаю, после сегодняшнего трудного дня не повредит. А ты?

— Лучше я кислый мацун выпью.

— Арцаха маленький графинчик изволите? С него начнём-с? — заявил о себе прислужник.

— Пожалуй.

— Не угодно ли-с талму? Из молодых виноградных листочков. Во рту тают-с.

— Давай-давай. Уговорил, — махнул рукой добродушный толстяк. — Только быстро. Очень кушать хочим.

— Я мигом-с, господа. Не извольте беспокоиться. Не задержу-с!

Когда официант исчез, Ардашев сказал:

— А ты, я смотрю, почти святой. Не куришь, не пьёшь, — выпустив струю папиросного дыма, проронил студент. — Молодец!

— Никакой я не святой, — горько вздохнул приказчик. — Если честно, пить боюсь пока. Отец это не любит. Ругаться начнёт. Да и мне завтра работать много с тобой. Надо тебе помочь всё на склад найти, что Верещагин обещал, и деньги сдать в касса. Большой ответственность у меня перед отец. — Он покачал головой и добавил: — А два грех у меня уже ест: сильно разный женщина люблю и кушаю много.

— Да разве это грехи? Люби сколько хочешь и кого хочешь. Это же страсть. И ты её даришь своей партнёрше совершенно бесплатно. И вам обоим от этого прекрасно. Ну что в этом плохого?

— Понимаешь, — опустив глаза, выговорил приказчик, — не бесплатно. Я им всем деньги за это плачу.

— Как это?

— У одной любовница муж есть. На Старый базар торгует. И другая любовница тоже муж есть. Молочница. Приходит к нам в дом. А патом я хожу в её дом, когда её муж из Нахичевань в Ростов уезжает. А ещё я иногда в один тайный дом хожу. Там очень богатый и знатные дамы приходят развлекаться. Им скучно. Но только они все в масках. Лица не увидишь. Но они тоже с меня деньги берут. Потому я должен много работать, чтобы красивый дама любить… Знаешь, чего я боюсь?

— И чего же?

— Я боюсь, что не встречу любимый барышня. А так и буду любовниц содержать и на Тургеневскую грязный деньги платить.

— А что там на Тургеневской?

— Там много публичный дом. Если отец узнает, что я там был, — стыдна. Сразу жениться заставит. А невеста может быть очень некрасивый. Что тогда? Опять на Тургеневскую? У нас если после свадьба гуляешь от жены — позор. Знаешь, я вот если смотрю на красивый знатный русский дамочка, как та, что передо мной сидит, так и мечтаю… Все деньги мира готов ей отдать, чтобы только она маска надела и пошла со мной…

— Ты о ком?

— Через пять стол от нас, под зелёный пальма господин спиной ко мне сидит, а дама с ним рядом — дэхц… персик. Откуда такой берутся? — прошептал Бабук. — Посмотри одним глазом только… Чтобы она не заметила. Я за целый неделя такой красивый женщина не встречал нигде.

Клим повернулся и застыл. Затушив нервными толчками папиросу в пепельнице, он проронил, вставая:

— А знаешь, дружище, это неплохая идея. Подожди, я не долго. Спрошу у этой куколки, не согласится ли она маску примерить со мной?

— Ты что? С ума ушёл? Скандал большой будет! Полиция вызовут. Никак нельзя! Постой! — схватившись руками за свою кудрявую голову, просящим голосом умолял толстяк, но было уже поздно.

Клим проснулся от того, что кто-то дышал ему в ухо. Он открыл глаза и улыбнулся, увидев на плече очаровательное личико вчерашней прелестницы, сидящей неподалёку под раскидистой африканской пальмой. Он и сам не ожидал, что «Вера Александровна», а на самом деле Фаина, окажется в его постели. Красотка, обобравшая его в поезде всего сутки назад, теперь послушно прижималась к нему нежным телом, как верная комнатная собачонка. А вчера вечером всё могло пойти совсем по-другому.

Встретившись с мойщицей взглядом, Ардашев сразу подал ей знак — на выход. Понимая, что капкан захлопнулся, дама повиновалась, и он уже собирался позвать городового, дежурившего у входа в отель, но она упросила его подняться с ним в его номер и переговорить тета-тет, а после готова была проследовать, как она выразилась, «хоть в участок, хоть этапом сразу на каторгу». Студент согласился. Дверь комнаты ещё не успела закрыться, как Фаина бросилась в объятия Клима, покрывая его поцелуями. И он, растаяв, как масло на сковородке, тоже не остался в долгу. Вчерашняя воровка уверяла, что не только не причинит ему зла, но и доставит столько удовольствий, сколько он ещё никогда не испытывал. И не солгала. Постоялец не только не передал прелестницу в строгие руки закона, но и заказал в номер шампанское, клубнику и шоколадные конфекты. Утомлённые друг другом, они заснули, когда утренний свет уже начал просачиваться в щель через неплотно прикрытые портьеры.

Неудобно было перед Бабуком. Всё получилось так быстро, что Климу некогда было ему что-либо объяснять. Приказчик честно прислал в номер половину ужина и графин арцаха. Ардашев успокаивал себя мыслью, что Бабук — умный малый и сам должен обо всём догадаться.

Запах снеди, несмотря на клоши, уже смешался с ароматом шампанского и табачным дымом. Клим потянулся за папиросой и в этот момент по его плечу заходили ресницы красотки. Она проснулась и, как сиамская кошечка, беззвучно зевнула.

— Теперь ты меня отпустишь? — тихо вымолвила она и поцеловала Клима в щёку.

— Да, только ты мне так и не сказала, откуда тебе стало известно, что я вёз в саквояже деньги.

— Николай узнал от кого-то.

— А ты меня познакомишь с Николаем?

— Нет.

— Но почему?

— Потому что он страшный человек и сначала убьёт тебя, а потом и меня.

— А это мы ещё посмотрим!

— Глупый и самоуверенный мальчишка, — вздохнув, произнесла Фаина и стала одеваться.

— Может увидимся ещё раз, а?

— Не получится. Мы сегодня уезжаем.

— А с кем ты сидела за столиком?

— Ко мне привязался штукмейстер[40].

— Артист?

— Да, он тут на гастролях. Как я понимаю, он хотел затащить меня в постель, но ты оказался проворнее.

— Ты бы усыпила его, а потом обобрала, да?

— Нет, я по гостиницам не работаю. Это не наша территория. Просто он мне понравился — галантный, обходительный. И я решила ответить ему взаимностью, но тут появился ты.

— Послушай, Фаина, но ведь тебя рано или поздно посадят. Зачем тебе столь опасное ремесло? Ты умна, красива и могла бы вполне удачно выйти замуж.

Дама погрустнела, а потом сказала:

— Я уже была замужем. Прощай, мой мальчик. Мне пора.

— Прощай.

Дверь хлопнула, и Клим остался один. Приведя себя в порядок, он окликнул коридорного, который забрал еду, присланную Бабуком, и, разогрев её на кухне, опять принёс в нумер. По просьбе постояльца он забрал туфли и уже через десять минут вернул их начищенными до самоварного блеска. Расставшись с целковым и позавтракав, студент спустился вниз.

Портье, увидев Ардашева, сообщил, что для него имеется телефонное сообщение от господина Гайрабетова, который просил передать, что прибудет к девяти утра, то есть через час. За это время студент успел побриться у цирюльника и купить носки, бельё и сорочки, присланные ему из ближайшего магазина. Находясь в прекрасном расположении духа, Клим выпил две рюмки арцаха и, крякнув от удовольствия, покинул номер. Чашка ароматного турецкого кофе, заказанного в вестибуле, отлично оттенила послевкусие крепкого напитка, а любимая папироса стала ещё одной утренней приятностью. Не успел он сделать третью затяжку, как появился приказчик.

— Доброе утро, Клим-джан! Рад тебя видеть, что ты живой и здоровый, потому что можно умереть от счастья рядом с такой красивый дама, что ты вчера украл у того господина.

— Прости, Бабук, что не успел предупредить тебя. Благодарю за еду, что ты прислал в нумер. Армянская кухня — замечательная.

— Кто такой та женщин вчера был, скажешь?

— Это моя попутчица, опоившая меня зельем в вагоне.

— Ой вах! Что ты говоришь?

— Да, представь себе.

— И ты не отдал её в руки полиция?

— Нет, мы провели вместе ночь.

— Какой молодец! Правильно! Зачем такой красавица за решётка идти? Но она вернула тебе саквояж?

— Я даже не стал спрашивать о нём. Наверняка он у её сообщника… Ладно. Насколько я понимаю, мы сейчас должны отвезти деньги на «Аксай» и решить вопрос с отправкой земледельческих орудий в Невинномысск, так?

— Да, деньги заберём. Всё сделаем сегодня же и дадим телеграмма твой отец. Не волнуйся. Скажи, ты будешь искать убийца Виктор Тимофеевич?

— Обязательно. Надобно опросить дворника дома, где жил Верещагин. Полиция обычно с этого и начинает. Вдруг удастся узнать что-нибудь новое.

— Хорошо. Сегодня закончим твой дело, а потом начнём искать убийца. Тогда не будем потерять время. Едем.

Надо признать, что Бабук как приказчик был на своём месте. Несмотря на свой вес, он носился по территории «Аксая» с такой скоростью, что казалось, будто он скользит на коньках, и Клим едва поспевал за ним. Он трепал за ухо каждую дворнягу, зная их клички, ведал практически всем и с рабочими в цехах был вежлив, но строг. Ардашев едва сдерживал смех, слушая, как Гайрабетов отчитывал нового начальника склада за то, что тот не знал толком, где у него что хранится. Бабук приводил такие примеры и так умудрялся искажать русскую речь, что даже те, кого он ругал, с трудом сохраняли серьёзное выражение лица. Со своими земляками из Нахичевани он не просто здоровался, а обнимался и к имени каждого обязательно добавлял «джан» и только двух служащих величал «ахпер-джан».

Часам к шести товар, заказанный отцом, уже отправили на товарную станцию. За погрузку отвечали люди Бабука, которым он безгранично доверял. Клим написал отцу письмо и передал его приказчику, которому поручили доставить земледельческие орудия на товарный склад станции Невинномысская. Конечно, всё это должен был делать Клим, но, поскольку он взялся за расследование преступления, приказчик убедил отца послать вместо Ардашева своего служащего.

— Клим-джан, куда мы теперь поедем?

— На Казанскую.

— К дворнику?

— Да, и с Багдасаряном поговорим.

— Ты что? Скандал хочешь? Он плохой человек.

— Ничего. Посмотрим.

До извозчичьей биржи пришлось идти четверть часа. Ещё полчаса обычная, а не рессорная коляска тряслась до Казанской. Перед домом покойного она остановилась.

Сойдя с экипажа, Бабук и Клим оказались в гуще ватаги ребят. Вооружённые луками и стрелами, дети играли в казаков-разбойников. Ардашев едва поравнялся с тополем, как в ствол дерева вонзилась стрела. Студент оторопел. Он с трудом вытащил из коры стрелу, пролетевшую в двух вершках от его туловища. Его внимание привлёк наконечник. Он был бронзовый с тремя оперениями. Точно такими, как и тот, который он передал судебному следователю. Да, несомненно, наконечник был эпохи бронзы, с зеленовато-синим окислением и, самое главное, с шипом сбоку.

— Дядя, отдайте стрелу, — послышался сзади детский голос.

Клим повернулся: перед ним стоял мальчишка-армянин лет восьми-девяти.

— Откуда у тебя эта стрела?

— Мне её папа сделал. И лук тоже.

— А как твоего папу зовут?

— Самвел.

— А фамилия?

— Багдасарян.

— А ещё стрелы у тебя есть?

— Да.

— Покажи.

— Вот, — протянул он три стрелы.

— Такие же точно, — разглядывая, сказал Клим.

Вдруг с шумом открылось окно второго этажа и в нём показался мужчина.

— Послушайте, — прокричал он. — Что вы к моему ребёнку пристали? Кто вы такой?

Клим поднял голову и сказал:

— Окажите честь, сударь, спуститесь вниз. Мне надобно с вами переговорить.

— Зачем ещё? Что вам надо?

— Я же сказал: мне необходимо с вами пообщаться.

— А почему я должен с кем-то общаться? — выкрикнул он.

— Э, — поморщившись, вмешался Бабук. — Не надо кричат, как овца на бойне! Два уважаемых господина хотят слова тебе сказать. Что непонятно?

— Кто овца? Я овца? — хрипло вопросил отец мальчика и, разразившись длинной тирадой на армянском, скрылся в комнате.

— Клим-джан, у тебя револьвер заражен? — глядя исподлобья, робко осведомился приказчик. — Проверь и курок взведи, пока не поздно.

— Я думаю, до стрельбы дело не дойдёт.

— Дядя, лучше убегайте. У папы охотничье ружьё. Он вас застрелит. Он и маму один раз чуть не убил, когда увидел, что она с другим дядей по улице шла. В потолок бабахнул. Белили потом. Хозяин ругался. Грозил выгнать нас, но его кто-то убил, — со вздохом признался малец.

— Откуда ты знаешь, его убили? — спросил Клим.

— Папа сказал.

— Клим-джан, оставь ребёнок в покое. Пусть он уходит. Что ты затеял? — с опаской осведомился приказчик. — Я же предупреждал тебя про скандал. Он бешеный собака. Давай уходить скорей.

Толстяк не успел договорить фразу, как из дверей выскочил отец мальчика. В руках он держал двустволку. Но курки не были взведены. Малец, увидев разъярённого отца, юркнул в кусты.

— Никак на охоту собрался? — ледяным голосом выговорил Клим и, направив в лицо мужчины «бульдог», взвёл большим пальцем курок. — Пристрелю, икнуть не успеешь. Опусти ружьё. Ну! Дёрнешься пальцами к куркам — прихлопну, как комара. Говорят, ты тут уже палил в потолок, да? Свидетели наверняка слышали. Околоточный, стало быть, знает, что ты псих. Вон и дворник вышел, — говорил Клим, приближаясь к сопернику всё ближе. И когда расстояние сократилось до вытянутой руки, армянин опустил двустволку. И только после этого Ардашев убрал оружие за пояс.

— Что вам от меня надо? — прошипел постоялец доходного дома.

— Поговорить хочу насчёт вашего долга Верещагину. Где вы были в момент его убийства?

— Меня сегодня уже допрашивал судебный следователь. И я ему всё рассказал. А долг я готов вернуть, но только наследникам и под расписку. Кто вы такой?

— Я расследую дело по убийству Верещагина.

— Вы полицейский?

— Нет.

— Значит, вы самозванец, и я позову городового.

— И заодно поясните ему, откуда у вас наконечники стрел эпохи бронзы из музея покойного Верещагина.

— Что? — не понял Багдасарян. — Из какого музея?

— Вам лучше знать.

— Да сын мне их принёс.

Он повертел головой и крикнул:

— Армен! Где ты? Подойди сюда!

Мальчишка вынырнул прямо перед Ардашевым.

— Наконечники от стрел у тебя откуда взялись?

— Я их нашёл, — пролепетал ребёнок.

— Не ври! Я же вижу, что врёшь!

— У Лёньки Куроедова выменял.

— А на что выменял?

— На пять конфект. У них дома даже сахару нет. Совсем голодают после смерти дяди Андрея.

— А как бы мне увидеть этого Лёню? — спросил Клим. — Не подскажешь?

— Их нет дома, — ответил мальчик. — Они уехали к родственникам. Скоро вернутся.

— А куда?

— Я не знаю.

— Вот и разобрались, — глядя на отца, выговорил Клим. — Этот наконечник, как и три других, надобно передать судебному следователю. Он должен оформить у вас выемку вещественных доказательств. Я сообщу ему сегодня об этом. И он вас вызовет.

— А может, вы сами ему отдадите? Мне недосуг таскаться по следственным камерам.

— Можно и так.

Багдасарян молча забрал у ребёнка ещё три стрелы и протянул Ардашеву.

— Папа, а как же мой лук? Как мне теперь стрелять? — плаксивым голосом спросил малец.

— Сделаю другие стрелы, новые. Зачем тебе старьё? Пойдём домой. Мать талму приготовила, пора ужинать.

Отец и сын скрылись за дверью. К Ардашеву приблизился мужик в дворницком фартуке и с бляхой.

— Привет, Матвеич! — проронил Бабук.

— Доброго здоровьица! Чем могу служить?

— Я расследую дело по убийству господина Верещагина. Моя фамилия Ардашев, — представился Клим.

— Ага, понятно, — осматривая студента с ног до головы, изрёк дворник. — Из полиции будете али из следственной части?

— Нет, я частное лицо.

— А документик у вас имеется? Вы, вашество, пистолем размахивали, бумага на оружие есть?

— Что за вопросы, Матвеич? — вмешался Бабук и сунул мужику рубль.

— Благодарствую, барин, — кивнул тот.

Ардашев раскрыл свидетельство на оружие перед носом дворника.

— Ага, ну есть так и есть. И хорошо. Я грамоте не обучен. Мне главное, чтобы всё в моём дворе чин чинарём было, законно.

— Не подскажете, как нам с вдовой Куроедовой поговорить? — спросил Клим.

— Второго дня уехала она с сыном, к родственникам.

— Совсем уехала?

— Нет. Вернётся.

— А за жильё заплатила, не знаете?

— Да платить-то теперь и некому. Хозяина нет. Городская управа за домом смотрит. Сказали, ждут, когда родственники объявятся.

— Вы не видели ничего подозрительного в ночь убийства? Может, какая-нибудь коляска к дому подъезжала?

— Моё дело за воротами смотреть и чтобы во дворе чужаки не шлялись да бельё с верёвок не тащили. А перед домом я только тротуар мету утром и поздно вечером. За экипажами я не наблюдаю. Меня уже опрашивал околоточный. Нет, ничего беспокойного я не зрел. А если Куроедовы вам очень нужны, то у них мать покойного дома осталась. Сходите к ней, если угодно.

— Я видел, как она в окно на нас пялилась. Пожалуй, стоит наведаться. Может, что-нибудь и узнаем.

— Матвеич, адрес Марии, что горничная была у Виктор Тимофеевича, помнишь? — спросил Бабук.

— Суворовская, 5.

— Такой старый, а такой голова умный! — восхищённо выговорил толстяк и, повернувшись к Ардашеву, сказал: — Ну что идём к бабка?

— Обязательно, — кивнул Ардашев и, отломав у стрел наконечники, высыпал их в карман.

Поднявшись на третий этаж, Клим остановился на лестничной клетке и покрутил ручку механического звонка. Послышалось шарканье шагов, скрежет отворяемой щеколды, и дверь распахнулась.

— А! Это вы! Видела, как вы супостата нашего со второго этажа проучили! Ох, и змей же он!.. С сыном моим покойным тоже не ладил. Так ему и надо, — рассмеялась беззубым ртом седая старушка с растрёпанными волосами, держа в руках костыль. — А ко мне зачем заглянуть сподобились?

— Я расследую убийство господина Верещагина. Хотел бы спросить у вас, не заметили ли вы человека, приезжавшего к хозяину дома ночью второго дня?

— Жалко болезного, — вздохнула хозяйка. — Бывало, сынок мой покойный оплату за квартеру задерживал, так он ждал, не торопил. Вот и поминки по Андрюше оплатил. Хороший был человек. Водички попьёте?

— Не откажусь.

— Проходите. Негоже хорошим людям у порога стоять. Я принесу сейчас.

Старушенция удалилась. Клим оглядел переднюю и ничего примечательного не увидел. Трюмо с высоким зеркалом. Тут же настенная керосиновая лампа. В углу высилась полупустая обувная полка, выкрашенная в коричневый цвет, заставленная женскими кожаными туфлями и калошами. На пустом месте белело какое-то пятно. Одежда на вешалке тоже была лишь женская и детская. Он прошёл в комнату и, внимательно её осмотрев, вернулся в переднюю.

— Пейте, люди добрые! — держа в руке большую медную кружку, выговорила пожилая женщина.

Клим, взяв кружку, предложил другу, но тот отказался, и студент осушил содержимое до дна.

— Благодарю, — выговорил он, уходя. — Всего доброго!

— И вам спасибо, что зашли! А то сынок помер, невестка с внучком уехала к родственникам в Азов. Скучно одной. С утра до вечера сижу у окошка, на людей смотрю.

Уже на улице Клим заметил:

— Тут нам пока делать нечего. Осталось наведаться к Марии.

— Хорошо, Клим-джан. Надо экипаж быстро найти, пока темно не стало везде. Вентерюшники любят, когда ночь. Полицейский тогда в городе мало.

Коляску долго искать не пришлось и до Богатого источника, где и располагалась улица Суворова, ехали недолго.

Друзьям повезло. На стук в калитку вышла сама Мария. Она и впрямь была привлекательна. Лет двадцати пяти, среднего роста, с косынкой на голове, типичная казачка со смешливым взглядом. Но главным в её внешности было не лицо, а бюст, который будто шёл немного впереди её. И Клим чувствовал себя неловко, потому что его глаза не слушали мозг и сами фокусировались на этой части дамского тела. Она, вероятно, давно привыкла к подобному мужскому вниманию и потому с ироничной улыбкой смотрела на краснеющего Ардашева и Бабука, переминающегося с ноги на ногу, который напоминал пса, смотрящего на чужую сахарную кость. Лёгкая тень печали уже тронула лицо горничной и любовницы Верещагина. Наконец толстяк взял себя в руки и сказал:

— Мария, разговор есть. Убийца ищем Виктор Тимофеевича. Помогать нам надо.

— Меня зовут Клим Пантелеевич Ардашев. Я приехал из Ставрополя. Господин Верещагин — друг моего отца. И я хочу найти преступника. Надеюсь, Мария, вы ответите на несколько наших вопросов?

— Виктор Тимофеевич очень много мне рассказывал про вашего батюшку. Они ведь служили вместе и против турок воевали. Пожалуете в хату али во дворе поговорим? — осведомилась хозяйка.

— Лучше пройдём во двор, — решил студент.

— Прошу вас.

Клим и Бабук уселись на лавочку, а Мария на табуретку.

— Скажите, Мария, когда вы последний раз видели Верещагина?

— Третьего дня. У меня об этом сегодня уже господин следователь справлялись.

— А почему вы не были у него второго дня?

— Потому что я ходила к нему через день.

— Скажите, как часто вы вытирали пыль на полках в подвале?

— Кажись, только раз в неделю. Виктор Тимофеевич не велел делать это чаще. Переживал он сильно за глиняные кусочки от стародавних кувшинов да горшков. Боялся, что я уроню их ненароком.

— Вы знаете, где он хранил деньги?

— В ящике стола. Оттуда он мне на траты и выдавал.

— Там были большие суммы?

Мария пожала плечами:

— Не так чтобы… Ежели надобно было с кровельщиками расплатиться, то он ходил в банк за деньгою.

— Из долговой книги следует, что два жильца — Куроедов и Багдасарян — были его должниками. Куроедов умер. А Багдасарян, как думаете, мог пойти на убийство, чтобы не возвращать долг?

Горничная задумалась и ответила:

— А чё нет? Он жинку чуть из ружья не застрелил.

— В списке заёмщиков есть ещё один человек — некто Адлер. Вы знаете его? Встречали?

— Леонид Григорьевич. У него магазин музыкальных инструментов на Большой Садовой, в доме Шушпанова, супротив гостиницы «Гранд-отель». Ничего плохого о нём не ведаю. Он тоже антикварий. Иногда приносил Виктору Тимофеевичу какие-то старые вещи, и тот покупал. А бывало и наоборот. Они много чего рассматривали вместе и обсуждали. Закроются в кабинете и балакают.

— А что Адлер приносил Верещагину, не помните? Или покупал?

— Я видела, как он в руках держал золотые монеты, костяную расчёску, бронзовые бусы. Всего-то и не упомнишь.

— Вы видели эти монеты?

— Какой вы барин выпытчивый! Больше чем следователь, — покачала головой Мария и, улыбнувшись, призналась: — И даже потом, когда он ушёл в руках держала, и на зуб от интересу пробовала. Чистое золото. Но их нет. Не нашли монеты. Я заявила об этом полиции.

— А что ещё пропало?

— Тяжело сказать. Я не знаю, какие потайные места были у Виктора Тимофеевича. А вот те золотые монеты лежали в столе, шкатулке. Она на замок запиралась, как и сам ящик. А из одёжи всё на месте. Я проверила.

— Это очень странно, — прокомментировал Ардашев. — Стоит прочесть колонку «Происшествия» в любой местной газете, будь то «Донская пчела» или «Донская речь», так сразу видно, что сегодня пользуется у воров особым спросом — одежда. Её проще вынести, она всегда в цене и доказать, что она краденая — сложнее.

— Всё в шкапу! Костюмы, пиджаки, сорочки, пальто новое, шуба… даже непромокаемый плащ из гуттаперчи и тот на месте. А он десять рублей стоит.

— У покойного нет родственников?

— Ни души.

— А завещание он никому не оставил?

— Все бы уже знали об этом, Клим-джан, — ответил молчавший Бабук.

— И то верно.

— Мария, ты жалованье от Виктор Тимофеевича получила? Может, надо тебе помочь? Деньги нужны? Ты скажи, не стесняйся, я дам.

Горничная покачала головой:

— Благодарствую, Бабук Тигранович. У меня всё есть. Виктор Тимофеевич, царство ему небесное, никогда меня не обижал. А когда его похороны?

— Завтра.

— В каком храме отпевать будут?

— В Казанской церкви в два пополудни. Приходи.

— Приду обязательно.

Ардашев поднялся:

— Благодарю вас. До свидания.

— Всех благ вам!

Скрипнула калитка. Визитёры покинули чужой двор. Экипажа не было, и пришлось идти пешком до самой Скобелевской. Над городом уже царствовал сумрак, и дома отгородились от улиц глухими ставнями. Под газовым фонарём скучал извозчик, но не долго.

Уже в коляске, по дороге в гостиницу, приказчик спросил:

— Клим-джан, ты сегодня поедешь к следователю наконечники отдавать, да?

— Пока я не собираюсь это делать.

— А зачем тогда ты Багдасаряну это сказал?

— Надо же было как-то их у него выманить.

— Какой голова твой умный!

— Спасибо, друг, — улыбнулся Клим.

Когда экипаж остановился перед «Гранд-отелем», Бабук сказал:

— Ты прости, Клим-джан, я устал сегодня. Домой в Нахичеван поеду. Спать. Ладно?

— Давай, друг, отдыхай. Да и я собираюсь лечь пораньше.

— Завтра на «Аксае» дел много. Весь день занят буду. Не знаю, когда приеду к тебе.

— Ничего, за меня не беспокойся.

— Стесуцюн, Клим-джан! До свидания!

Цокот копыт отдавался эхом по вечерней улице, пока совсем не исчез. Клим докурил папиросу и прошёл в распахнутую швейцаром дверь гостиницы. В вестибуле играло фортепьяно, слышался женский смех и французская речь какого-то господина.

Портье, увидев Ардашева, выдавил из себя приторную улыбку. Яркий свет газовых люстр отражался в окнах, играл на мраморном полу и окрашивал лица постояльцев в неестественный мертвенно-бледный цвет. Маятник трёхгирных напольных немецких часов фирмы Г. Беккера невозмутимо отсчитывал мгновения уходящего дня.

Начальник Донского областного жандармского управления полковник Глассон с утра чувствовал беспокойство. И причина его заключалась в депеше, полученной по телеграфу третьего дня. Аппарат отбил сообщение, что сегодня ожидается приезд чиновника особых поручений Департамента полиции по чрезвычайно важному делу. Поезд прибывает в девять тридцать. Вагон номер 13. Помощник уже отправился на дежурной пролётке встречать гостя.

Флавиан Николаевич, заложив руки за спину, расхаживал по комнате, скрипя сапогами. Он взглянул на большие резные английские часы, стоявшие в углу просторного кабинета, вздохнул и выговорил про себя: «Без четверти десять. Они должны появиться с минуты на минуту».

Пятидесятипятилетний служака, ещё сохранивший былую воинскую выправку, многое повидал на своём веку и, казалось, уже ничего не боялся, но вдруг почувствовал, что у него, как у юнкера на экзамене по прямолинейной тригонометрии, вспотели ладони. «Плохой признак», — вздохнул он, вынимая носовой платок.

Полковник плеснул из графина в стакан водицы и, выпив залпом, точно водку, расправил густые, начинающие седеть усы, кои он никогда не фабрил и не фиксатуарил, считая это излишним, как и наличие бороды, и потому подбородок брил ещё с юности. Жандармский начальник приблизился к открытому окну, ожидая увидеть служебный экипаж, но его всё не было.

Говоря откровенно, хозяин кабинета давно предполагал появление столичного инспектора, и было удивительно, что посланец соблаговолил прибыть только сейчас. Ведь ещё в позапрошлом году Государственный совет по представлению военного министра обратился к самодержцу с представлением об учреждении Донского областного жандармского управления по особому штату, усиленному помощником, двумя вахмистрами и двадцатью тремя унтер-офицерами с окладами жалованья и прочим довольствием, согласно чинам Отдельного корпуса жандармов по принадлежности. Причём потребные расходы на 1889 год увеличивались за счёт выплат Военного министерства в соответствии со сметами, составленными ранее самим начальником Донского областного жандармского управления. И нечего было удивляться тому, что рано или поздно для проверки расходов Петербург пришлёт чиновника с самыми широкими полномочиями. «Так-то оно так, — продолжал размышлять бывший командир драгунского полка, — только в подобном случае направляется представитель Военного министерства, а не Департамента полиции, поскольку по финансовой и хозяйственной части мы подчиняемся военным. К тому же не один проверяющий нужен, а два, потому что второй — это бухгалтер, знающий метод двойной итальянской записи. Понятное дело, что средства, выданные офицерам на агентурные расходы, никак не проверишь. Да это и ни к чему. Штат у нас — на зависть другим! Все дворянского сословия и истинно православного вероисповедания. Полякам или выкрестам путь в корпус заказан. Здесь служат не за чин, а за честь. Некоторых кандидатов по два года проверяли, отбирая тех, кто не был замечен в карточных долгах, пьяных дебошах или финансовой зависимости от состоятельных дам. Только после этого удовлетворяли ходатайства о зачислении в Отдельный корпус жандармов. Офицеры, сдавшие вступительные экзамены, направлялись на специальные курсы. А по их окончании — опять экзамены и собеседование. И лишь по последним результатам счастливчики получали направление на службу, которая далеко не сахар. Наверное, поэтому и жалованье у нас вдвое больше, чем в строевых частях. Это вам не полиция, куда можно попасть, не имея чина и не окончив гимназию. Пожалуй, даже сравнивать с ними не стоит».

Застучали по мостовой колёса пролётки и, поравнявшись с парадным входом, смолкли. «Что ж, посмотрим, что им от меня надобно», — мысленно выговорил полковник, остановившись в трёх шагах от двери. Тотчас раздался стук, и на пороге появился помощник.

— Разрешите, ваше высокоблагородие?

— Да-да.

Штабс-ротмистр посторонился, и перед полковником возник высокий стройный господин лет сорока пяти, в котелке, тёмном сюртуке и светлой жилетке с выглядывающей из её кармашка золотой цепочкой часов. Густо накрахмаленный, высокий по моде воротник белоснежной сорочки плотно облегал шею, контрастируя с пышным чёрным галстухом, украшенным посередине булавкой с крошечной брильянтовой головкой. Узконосые туфли на небольшом каблуке из тонкой мягкой кожи были сшиты по последней моде.

Гость неторопливо стянул с правой руки перчатку. На безымянном пальце сверкнул золотой перстень с вензельным изображением «Высочайшего имени Его Императорского Величества» — редкая награда государя. Визитёр протянул руку и сказал:

— Статский советник[41] Фёдор Васильевич Сераковский, чиновник особых поручений Департамента полиции.

— Флавиан Николаевич Глассон, — отвечая на рукопожатие, выговорил полковник и, улыбнувшись, добавил: — Хотя, ваше высокородие, мне можно было вам и не представляться. Столичное начальство знает обо мне всё. Прошу, садитесь.

— Благодарю. Предлагаю обращаться друг к другу по имени-отчеству, — сняв шляпу, вымолвил столичный визитёр.

— Не возражаю.

— Чаю? Коньяку? Кофею?

— От чая не откажусь. Разговор у нас будет долгий, и мне лучше иметь светлую голову.

Полковник повернулся к офицеру и чуть дрогнувшим голосов выговорил:

— Не откажите в любезности, Сергей Николаевич. Распорядитесь насчёт чая. Пусть мой адъютант принесёт всё, что полагается.

— Слушаюсь, — кивнул подчинённый и осведомился: — Мне вернуться?

— Не обессудьте, штабс-ротмистр, — вмешался пришелец, — но мне хотелось бы пообщаться с господином полковником келейно.

Помощник понимающе кивнул и удалился.

— Что ж, Фёдор Васильевич, я вас внимательно слушаю.

— И это прекрасно, — холодно улыбнулся Сераковский и, не спрашивая разрешения, закурил. — Так вот, Флавиан Николаевич, прибыл я к вам не случайно и не в порядке проверки работы жандармского управления. Для этого есть иные чины, а я занимаюсь сугубо агентурной работой по политической части… Мне придётся посвятить вас в одну историю, связанную с уроженцем тогда ещё Нор-Нахичевана Микаэлом Лазаревичем Налбандяном. Слышали о таком?

— А как же! Это писатель-социалист, выступавший за создание единого армянского государства. Умер 24 года тому назад. Ему тогда было всего тридцать шесть. В прошлом году мы накрыли тайную сходку анархистов[42] в Ростове. В неё входили не только русские, но и армяне, евреи… Во время обыска у задержанных мы нашли оружие, прокламации и антиправительственную литературу. Нам попались статьи Налбандяна и его стихи. В этих опусах он призывал социалистов разных национальностей объединиться в революционной борьбе. — Полковник покачал головой и заметил неодобрительно: — Знаете, я с удивлением узнал, что в 1866 году, когда его гроб доставили на железнодорожную станцию Дон, его не стали везти на дрогах в Нахичевань, как обычно, а в видах оказания особых почестей перегрузили на пароход, причаливший к берегу с траурными гудками. Гроб и дальше плыл до центральной площади и стоящего там храма Григория Просветителя, но уже не по воде, а по воздуху — это люди несли его на руках. Весь путь от пристани до церкви был устлан коврами и дорожками. Представляете? Покойного встречали городской голова и почтенные старцы. Но и этого местным жителям показалось мало! Налбандяна решили похоронить в монастыре Сурб-Хач, что в семи верстах от Нахичевани. А ведь он чинов не имел и священником не был. Форменное безобразие, скажу я вам! И на следующий день армяне на плечах понесли усопшего до монастырского кладбища все семь вёрст! Колокола звонили не переставая. Говорят, скорбная людская река тянулась от Нахичевани до монастыря. А ведь иной доживёт до почтенной старости, преставится, а на погост и нести некому.

— Жизнь, надобно признать, у него была хоть и короткая, но удивительная. Вольнослушателем он посещал медицинский факультет Московского университета, но врачом не стал. Помешало увлечение литературой в журнале «Северное сияние», который выходил на армянском языке. Налбандян сдал экзамены на звание кандидата словесности и написал диссертацию «Об изучении армянского языка в Европе и научном значении армянской литературы»… Он исколесил множество стран, но монахом не был, хоть и собирался когда-то стать священником. Гуляка и охотник до хорошеньких актрис, певиц и танцовщиц.

— Простите, но на чьи деньги он жуировал?

— Налбандян из очень бедной семьи, но ему помогали друзья — армянские купцы из Нахичевани, Санкт-Петербурга и Москвы. К тому же он постоянно вращался в кругах богатой армянской интеллигенции, читал свои переводы с иностранных языков на армянский, и многие с радостью ассигновали ему немалые суммы. Знаете, я бы не стал копаться в его жизненных перипетиях, если бы не особые обстоятельства, — вымолвил статский советник и, затушив папиросу, спросил: — Флавиан Николаевич, вы слыхали о его приключениях в Калькутте?

— В Калькутте? — насторожился полковник. — Нет.

— Жаль. А ведь почти три десятка лет бюджет Нахичевани пополняется благодаря денежным переводам из Индии. Последние годы платежи идут через Азово-Донской коммерческий банк, в котором градоначальство Нахичевани держит счёт[43]. Насколько мне известно, именно на эти средства в городе вымощены улицы, проведён водопровод, построены школы, больница и открываются приюты.

— Естественно, по долгу службы я об этом осведомлён, но причём здесь армянский вольнодумец? Насколько я знаю, он проходил по «Делу 32-х (о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами)»[44] вместе с писателем Тургеневым, также представшим перед судом.

— Вы правы. Перед поездкой к вам я не поленился и посетил сенатский архив. Прочитал все восемь томов. В них больше трёх тысяч страниц. Налбандян действительно встречался с Бакуниным[45], Герценом[46] и Огарёвым[47] в Лондоне, а Тургеневу, тоже позже оправданному, даже триста рублей занял под расписку на три месяца… Налбандян попал в руки Третьего отделения 14 июля 1862 года. Ему предъявили обвинение в антиправительственной пропаганде и распространении запрещённой литературы. Три года он провёл в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. В 1865 году арестант был освобождён, но «оставлен под сильным подозрением»[48] и сослан в Камышин Саратовской губернии. Ещё до заключения в крепость он страдал чахоткой, от которой и скончался через год после освобождения, 31 марта 1866 года. Несомненно, заключение укоротило его жизнь. Но ведь он сам выбрал себе такой путь… А ведь до этого имел самые лучшие рекомендации влиятельных и уважаемых в Москве и Петербурге людей из армянской диаспоры… В хорошие времена не отказывал себе в удовольствии жуировать и путешествовать. Был очень умён и вполне мог бы служить по дипломатическому ведомству, а ещё лучше — у нас, заграничным агентом. Право, ничто не предвещало, что он полезет в политику. Жил бы себе припеваючи. Сейчас бы ему всего-навсего шестьдесят исполнилось. Наверняка бы статского советника получил, а то и действительного[49]. Имением был бы пожалован. Но нет! Спокойная жизнь его не прельщала. Крестьянскую революцию задумал. А это уже тягчайшее преступление, бунт.

— Но почему же тогда его не сослали на каторгу или на вечную ссылку в Сибирь, как Серно-Соловьевича?

— Упомянутый вами революционер умер по дороге в ссылку ещё раньше — 10 февраля 1866 года. А что касается Налбандяна, то он занял очень продуманную позицию на допросах в Сенатской следственной комиссии. Мол, да, встречался с Герценом, Огарёвым и Бакуниным, как и с другими соотечественниками в лондонских портерных, но антиправительственных разговоров не вёл и свидетелем их не являлся… Ему не столько поверили, сколько пожалели из-за чахотки. Ведь к тому времени один из подсудимых — чиновник особых поручений надворный советник маркиз де Траверсе — уже сошёл с ума и вскоре скончался. Умер, не дождавшись конца процесса, и другой заговорщик — коллежский регистратор Ничипоренко. Словом, третья смерть была не нужна. Однако мы бы и не вспомнили о «Деле 32-х», если бы месяц назад не вскрылись новые обстоятельства и от заграничной агентуры не поступили весьма интересные сведения…

В этот момент раздался стук в дверь, и в кабинет вошёл адъютант с подносом, заставленным чайными атрибутами.

Столичный гость замолчал, а потом с удовольствием пил крепкий китайский чай, о чём-то размышляя. Когда стакан опустел, он вытер губы платком и продолжил:

— Давайте всё-таки вернёмся в 1859 год, когда господин Налбандян впервые написал в журнале «Северное сияние» сенсационную статью и опубликовал копии документов, взволновавших каждого жителя Нахичевани-на-Дону. Речь шла о завещаниях нескольких богатых армянских купцов, живших в Калькутте в конце XVIII века. Это были уроженцы древнего города Нахичевана, раскинувшегося в Армении на берегах Аракса. Судьба занесла их в Индию, где им удалось разбогатеть. Узнав о том, что Екатерина II разрешила тысячам армянских семей переселиться из Крыма, находящегося под властью хана Шахин-Гирея, на берега Дона, они были так взволнованны, что решили не только завещать свои состояния вновь образованному городу Нор-Нахичевану, но и собрали значительные средства для их передачи донским армянам. Самым большим завещателем был Масех Бабаджанян — владелец порта в Калькутте, хозяин складов, гостиниц, торговых лавок и базаров. Он разделил всё своё имущество на шестнадцать частей. Ровно половину из них купец завещал непосредственно городу Нор-Нахичевану: две доли следовало отдать школе, две — детскому приюту, две — дому для содержания нищих и две — больнице. По приблизительным подсчётам, нахичеванцам причиталось сто тысяч рупий, или шестьсот двадцать пять тысяч золотых рублей. Огромные деньги! Завещатель давно умер, но его посмертная воля не была исполнена, несмотря на то что нахичеванцы отослали в Калькутту письмо, выразив в нём готовность принять деньги. Это послание осталось без ответа. Теперь же Налбандян изъявил желание самолично отправиться в Индию и решить вопрос с наследством. Городской голова Нахичевани-на-Дону Карапет Айрапетян выделил деньги своему старому другу на поездку в Индию. Получив немалые средства, тот отправился не в Калькутту, а в Эчмиадзин, чтобы католикос Маттеос утвердил его полномочия, выданные магистратом Нахичевани. Затем его путь лежал в Тифлис, Поти и Константинополь. Именно с этого города он начал осуществлять план по организации революционных ячеек, призванных не только бороться за создание независимого армянского государства, но и готовить крестьянскую революцию в России. Целый месяц он проводит в Турции, а затем вместо поездки в Индию путешествует по Европе: Неаполь, Генуя, Турин, Париж и Лондон. В английской столице он первым делом знакомится с государственными преступниками — Герценом и Огарёвым, а также с их окружением. Визитёр поведал новым друзьям о своих намерениях поднять армянское население в Западной Армении, находящихся под гнётом Османской империи, против турок. На первом этапе это движение должно было проходить под флагом присоединения к России. А в случае успеха, уже на втором этапе, следовало перейти к подготовке крестьянской революции в России. Да, он искал поддержки у власти. Находясь в Константинополе, он даже посетил русского посланника, заверив, что, защищая армян, ведёт тайную борьбу не только против Турции, вечно поддерживаемой Европой, но и против стремления Ватикана убедить армян принять католичество. Он передал дипломату письменные соображения. И тот ему поверил и даже отослал депешу на Певческий мост[50]. Я представляю, как хохотали Герцен, Огарёв и Бакунин, когда Налбандян им об этом поведал.

— Простите, Фёдор Васильевич, но ведь он не был в Западной Армении?

— По нашим сведениям, Налбандян встречался с предводителями зейтунцев[51] в Константинополе, пообещав им солидные деньги для формирования вооружённых отрядов. Ведь в тот 1860 год турки попытались вновь захватить Зейтун[52] и пришли с отрядом в пятнадцать тысяч человек, но потерпели поражение и отступили. Горские армяне праздновали победу.

— А деньги… откуда у него деньги?

— Перед отъездом ему вручили весьма значительную сумму. Кроме того, по условиям договора с магистратом Нахичевана, в случае получения индийского наследства ему причиталось десять процентов. Как позже выяснилось, это 100 тысяч золотых рублей без учёта дорожных расходов.

— С ума сойти! Что ж это получается? Он месяцами разъезжает, тратится, а в Калькутту не едет? Как же магистрат Нахичевани смотрел на это безобразие?

— Я вам больше скажу: Налбандян отправлял им послания с требованием выслать ему переводы из разных европейских городов, живя там по две-три недели, ожидая денег. И городской голова эти просьбы выполнял.

— Но каким образом он объяснил свою поездку в Англию? Ведь крюк-то какой! Из Константинополя через всю Европу — и в Лондон!

— Отправляя письма-отчёты на родину, он отговаривался тем, что ему было необходимо заверить нахичеванскую доверенность ещё и у английских властей, поскольку Индия находится под властью Британии и на её территории действуют законы Туманного Альбиона. Замечу, что в данном случае он был совершенно прав. А вот вторая причина, с помощью которой он пытался оправдаться, поистине смехотворна. Он уверял городской магистрат, что должен пожить некоторое время в Лондоне, чтобы улучшить свой английский, поскольку в противном случае ему будет сложно общаться с британцами в Калькутте. И ему верили, и высылали столько денег, сколько он просил. А посланец тут же давал их в долг или тратил в лондонских ресторанах, угощая новых друзей-бунтовщиков, которые вскоре окажутся его соседями по камерам Алексеевского равелина Петропавловской крепости.

— Насколько я понимаю, опасность Налбандяна заключалась в том, что он стремился придать освободительному движению зейтунцев ещё и политическую окраску? — расправив усы, осведомился начальник жандармского управления.

— Вы абсолютно правы. Налбандян намеревался возглавить борьбу своего народа против турецкого гнёта, являясь не только идейным вдохновителем, но и вождём. Собственно, он этого и не скрывал, размещая статьи в журнале «Северное сияние» и учредив подписку на историко-географическую карту земель, которые по праву должны были входить в Армению. Да, это, конечно, уже не была Великая Армения времён Тиграна Великого, простиравшаяся от Куры до Иордана и от Средиземного моря до Каспийского, но её законные исторические границы должен был видеть каждый потомок древнего народа наѝри[53]. Он даже получил разрешение на печатание в картографическом управлении Военного министерства. Всё бы хорошо, но между строк у него всё чаще и чаще проскакивали революционные нотки. Именно тогда он и попал в поле зрения Третьего отделения. Судя по его поступкам и находящимся в деле письмам, он, чувствуя своё превосходство над окружающими, часто был не выдержан и плодил себе врагов там, где встречал хоть малейшее недопонимание. Неудивительно, что на него сыпались доносы. В конечном итоге это его и погубило.

— Насколько я знаю, националистом он не был.

— Нет, — покачал головой статский советник. — Он лишь выступал за возрождение армянской культуры и современного литературного армянского языка взамен устаревшему древнеармянскому. Многие его земляки, лишённые исторической родины, изъяснялись на смеси армянского, татарского и русского, забыв исконный армянский язык. За это его и любили, прощая сложности характера. — Чиновник особых поручений откинулся на спинку стула и добавил: — Ну не нужно было ему мнить из себя Робеспьера.

— Но в Индию, как я понимаю, он всё-таки добрался?

— Да, 30 июня 1861 года, через десять месяцев после того, как туда отправился. Нет смысла перечислять трудности, с которыми он столкнулся в Калькутте. Скажу лишь, что ему пришлось пригласить опытного юриста и самому окунуться в череду судебных заседаний, поскольку председатель городского правления Калькутты Чарльз Хагг под разными предлогами отказывался передавать деньги Налбандяну. Выяснилось, что у покойного завещателя Масеха Бабаджаняна не было прямого наследника, и потому всё его завещанное имущество и деньги перешли под юрисдикцию городской управы, получавшей пять процентов от суммы, и мистер Хагг неплохо погрел на этом руки. Местные армянские купцы помогали посланнику Нахичевани, чем могли, и Налбандян выиграл все процессы. Согласно постановлению Верховного суда, магистрат Нахичевани-на-Дону получил право на половину доходов завещателя до 1861 года и половину доходов после за последующие годы. Магистрату Нахичевани-на-Дону также причиталась половина доли от продажи недвижимости, принадлежащей Масеху Бабаджаняну, проданной до 1861 года. Багаж удачливого посланника был набит индийскими рупиями. Остальные деньги были перечислены Бенгальским банком в Лондон на получателя Микаэла Налбандяна, а в последующие годы выплаты будут производиться на счёт магистратуры Нахичевани-на-Дону в Азово-Донской коммерческий банк Ростова-на-Дону. Дальше Налбандян стал чудить. Зачем-то купил живого носорога и, наняв сопровождающих лиц, распорядился доставить его в Московский зоопарк. Хотел заодно купить и отправить туда же и двух бенгальских тигров, да вдруг передумал. И лишь потому, что тигры могли не перенести тяжёлой дороги… Прибыв в Константинополь, он включился в работу революционной «Партии молодых» и вновь встретился с зейтунцами, готовившими восстание против турок. Лишь через месяц он добрался до Лондона и опять принялся сорить деньгами в обществе Бакунина, Герцена, Огарёва и прочих анархистов-заговорщиков… Но во время одной из попоек в доме Герцена агент Третьего отделения услышал, как Налбандян похвастался, что привёз из Индии очень редкий чёрный бриллиант в пятьдесят девять каратов…

— Простите, сколько?

— Да-да, вы не ослышались — пятьдесят девять, размером с крупную вишню. Его добыли в Голконде[54], «Чёрный Арагац». Камень наречён в честь горы Арагац в Армении. Судебные победы Налбандяна не были бы возможны без помощи первого владельца алмаза, самого богатого купца Калькутты Арутюна Абгаряна. Этот старик родом из села, расположенного у подножия той самой горы. Он был ещё ребёнком, когда его родители, спасаясь от притеснений магометан, покинули родину и отправились Индию. Налбандян рассказывал обо всё этом за столом Орсет-хауза[55] и говорил, что купец, которому пошёл девятый десяток, был настолько воодушевлён идеей всеобщей борьбы армянского народа против турок, что расчувствовался и передал ему этот бриллиант, но предупредил, что камень может быть выставлен на продажу, только если всеобщее вооружённое восстание действительно состоится. Никакие другие цели, какими бы благими они ни казались, не могут являться причиной продажи «Чёрного Арагаца». Алмаз Абгарян передал в дар армянскому народу, а Налбандян — лишь его хранитель. Услышав эту историю, многие оторопели, а Герцен тотчас осведомился, можно ли взглянуть на бриллиант, но получил отрицательный ответ, и, как уверял агент Третьего отделения, никто больше к этой теме не возвращался. Эти сведения дошли до столицы уже после того, как Налбандян пересёк нашу границу. К тому же он ввёз в Россию много разных тюков и ящиков. Ничего запрещённого в них не было. Десятого июля он прибыл в город, а через три дня был задержан. В его доме провели тщательнейший обыск, ничего ценного или запрещённого не нашли, не считая писем. Изъяли даже его трость с клинком внутри, пороховницу и пистолет. Алмаз обнаружить не удалось. В тот день его престарелый отец так разволновался, что лишился рассудка. Арестанта тотчас посадили в карету и отправили к железнодорожной станции. Через неделю дней он был водворён в камеру нумер восемь Алексеевского равелина Петропавловской крепости и позже предстал перед Сенатской следственной комиссией.

— Если бы дома у Налбандяна отыскали алмаз и доказали, что он привёз драгоценность из Индии без таможенного контроля, то его можно было бы привлечь к ответственности ещё и за контрабанду, — заметил Глассон.

— Это так, но таможенные офицеры, несмотря на все старания, бриллиант проморгали.

— Значит, сумел спрятать.

— Да, скорее всего. Правда, случилась ещё одна весьма странная вещь: в Саутгемптоне выяснилось, что один из его чемоданов исчез. То ли его погрузили на другой пароход, то ли просто украли — неизвестно. Что там было, никто, кроме самого Налбандяна, не знал. Его потом допросили на этот счёт, но ничего вразумительного он не ответил. Во всяком случае, в Россию пропавший багаж не вернулся. Но прошло 28 лет, и о камне все забыли. А совсем недавно выяснилось, что, находясь в Константинополе после возвращения из Калькутты, и ещё до поездки в Лондон, Налбандян поведал о бриллианте одному из тогда молодых вождей Зейтуна. Мы бы этого никогда не узнали, если бы нам не стало известно, что тот самый предводитель горских армян вошёл теперь в состав совета социал-демократической партии «Гнчак» («Колокол»), названной так, как вы понимаете, в честь одноимённой газеты Герцена. Эти революционеры выступают за освобождение всей Западной Армении путём вооружённого восстания и последующее установление социализма не только в шести вилайетах[56], расположенных в Османской империи, но и на других сопредельных территориях, где проживают этнические армяне, то есть в Эриванской и Елизаветпольской губерниях. Они чрезвычайно опасны для России. Развивая идеи «Партии молодых» Налбандяна, эти деятели пошли дальше и с разрешения ещё живого немца Энгельса перевели на армянский язык «Манифест коммунистический партии», который распространяют везде, и среди армян, и среди русских.

Статский советник замолчал, поднёс к папиросе спичку и, наслаждаясь дорогим табаком, выпустил в потолок струю дыма.

Полковник тут же заметил лукаво:

— Энгельс, стало быть, здравствует, а Маркс скончался… Как же, как же! Прекрасно помню: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В рассуждении их сближения я не против, но только пусть грешат не на российской территории.

Оценив шутку коллеги лёгкой улыбкой, Сераковский продолжил:

— Восстание армянские революционеры планируют уже в следующем году. Но у них нет денег, а воевать с кремневыми ружьями против турок — дело гиблое. Вот поэтому они и вспомнили о «Чёрном Арагаце». К тому же Персия перевооружает армию, и зейтунцы хотят купить у них двадцать тысяч старых, но хорошо себя зарекомендовавших винтовок Шасспо и столько же нарезных французских ружей системы Минье. Но это не единственное оружие, которым они собираются обзавестись, отдав за него чёрный бриллиант. Мне достоверно известно, что в Ростов со дня на день прибудет, или уже прибыл, эмиссар зейтунцев. Ему приказано найти алмаз во что бы то ни стало, и, поверьте, он ни перед чем не остановится. А наша с вами задача не только арестовать его, но и самим отыскать камень, принадлежащий армянам, а значит — Российской империи. Вот для этого я к вам и приехал.

— Сложное дело, — покачал головой начальник управления. — А известно ли этому приезжему революционеру, у кого точно находится бриллиант?

— Наш агент сообщил, что этого они не знают. Судя по всему, у них есть некие соображения на этот счёт, но точных сведений не имеется. Однако они лучше осведомлены, чем мы.

— Без начальника жандармского управления Ростовского округа подполковника Апостолова и ротмистра Артемьева тут не обойтись. Это лучшие профессионалисты.

— С ними я планирую пообщаться уже сегодня.

— А я вот, признаться, ума не приложу, с чего же начать?

— С чистого листа. Позвольте бумагу и карандаш?.. Благодарю. Давайте набросаем план действий. Пусть на первый взгляд он даже покажется глупым. Это ничего. Главное, начать рассуждать, и тогда мысли, обрастая деталями, сами выведут нас на правильную дорогу.

Позавтракав в ресторане гостиницы, Клим прошёл в вестибуль. Взглянув на часы, он купил «Донскую речь», «Ростовский листок объявлений» и «Донскую пчелу». До прихода Бабука ещё оставалось время, и не лишне было ознакомиться с местной прессой. Тем более что купленная вчера, но так и не прочитанная газета, выполнявшая роль обёрточной бумаги для пятидесяти тысяч, давно покоилась в мусорной корзине. Плюхнувшись в кресло, он заказал чашку турецкого кофе и задымил любимыми «Скобелевскими». О чём тут только не писали! «Донская пчела» захлёбывалась в восторженных отзывах о выступлении в театре Асмолова физиономиста и престидижитатора[57] Михаила Тарасова, вероятно, того самого, который вчера сидел за столиком с Фаиной: «Отделение первое состояло из различных фокусов, причём главный интерес представляло то, что г. Тарасов исполнял их положительно без всяких аппаратов и других разных приспособлений, обыкновенно употребляемых в таких случаях фокусниками. На сцене, кроме небольшого стола, столика и стула, ничего не было. Фокусы, проделанные г. Тарасовым, вполне свидетельствуют об изумительной ловкости его рук. Наибольшего внимания в этом отделении заслуживало проглатывание куриных яиц, причём факт глотания был констатирован находившимся в зале театра одним из местных врачей. Всё, показанное артистом, одинаково пленяло зрителей, причём кусание раскалённого железа и питие кипящего масла были нумерами, составляющими верх совершенства.

Второе отделение было посвящено спиритическим опытам. Тут г. Тарасов сначала объяснил различные проделки спиритов, и затем несколько человек из публики привязали его к стулу, причём г. Тарасов, будучи закрыт занавеской, моментально высвободился, звонил за занавеской колокольчиками, играл на флейте, выпил стакан воды, и когда занавеска была открыта, то он оказался привязанным к стулу так, как было вначале.

В последнем отделении г. Тарасов проявил весьма недюжинную способность моментально изменять выражение лица. Прекрасно исполнены были типы «Петрушки» в трёх видах, варшавской свахи, сидящей за чашечкой кофе, сентиментальной барышни, испуг иезуита-гастронома, нищей, трактирного пьяницы и городового. Имя г. Тарасова пользуется в России и в особенности на Кавказе громадною известностью. Обладая изумительной ловкостью и мимикой в изображении различных типов без всяких приспособлений и гримировки, г. Тарасов — не просто фокусник, а в своём роде художник, моментально улавливающий выдающиеся черты лица и тут же воспроизводящий тип со всеми его характерными особенностями». Из раздела «Происшествия» в глаза бросилось сообщение: «3 августа на Казанской, 101 найден труп отставного полковника Верещагина В. Т. Полиция считает, что совершенно убийство. Вся общественность города скорбит по кончине этого достойного человека. Покойный был не только героем последней Балканской войны, но и большим подвижником по созданию первого в нашем городе музея, который располагался прямо в его квартире, а точнее сказать — в подвальном помещении, куда он собирался сделать отдельный вход для свободного посещения. Его экспонаты — не просто случайное сборище старинных вещей, принадлежащих антикварию, а строго систематизированные археологические и исторические коллекции, а также вещи, найденные вообще на Юге России и преимущественно в пределах Ростовского округа, города Ростова и его окрестностей. Музей размещался в четырёх комнатах, разделённых по отделам, и по своему содержанию знакомил посетителя с жизнью и нравами племён, населявших наши земли». «Да, — подумал Ардашев, — возможно, убийство Верещагина связано с какой-нибудь исторической реликвией и его кредиторы здесь ни при чём. Полиция наверняка допросит всех должников и выяснит, где находился каждый из них в момент убийства займодавца. Самое «завидное» алиби у Куроедова — его кенотаф. — Он усмехнулся — Тут уж и правда обзавидуешься… Всё-таки, наверное, зря я написал отцу в письме, что останусь в Ростове, пока не найду убийцу Верещагина. Звучит слишком самоуверенно, будто я в любом случае его отыщу и это всего лишь вопрос времени. Ведь может так случиться, что пройдёт неделя-другая, денег у меня будет оставаться всё меньше, а расследование дела Верещагина так и не сдвинется с места. Кроме того, я обязан прибыть в университет к началу нового семестра, то есть к 20 августа[58]. А значит, ещё нужно успеть вернуться домой, собрать чемодан и только потом — на учёбу. Ладно. Не стоит отчаиваться раньше времени… Так-с, а что там пишет «Донская речь»? Ага: «Французский журнал «Electrician» сообщает о попытке, сделанной во Франции, устроить телефонное сообщение между Парижем и Марселем на дистанции более 500 миль. Устроена также телефонная связь между городами: Парижем, Брюсселем и Антверпеном и обратно между Брюсселем и Парижем. Расстояние оказалось около 610 миль. Передача была вполне ясная, отчётливая». Вот было бы здорово, если бы между Ростовом и Ставрополем была установлена телефонная связь! Я бы смог лично всё объяснить отцу», — вздохнув, подумал Ардашев. — Что ж, посмотрим «Ростовский листок объявлений»: «Желаю получить место экономки, приказчицы, компаньонки или же ухаживать за детьми. Согласна на отъезд. Темерницкая, 29, квартира № 3-а (вход со двора), проживаю до 1-го сентября. Спросить Софию Милов-ву», — прочитав, Клим замер на миг, потом, не веря своим глазам, прочёл ещё раз. Он поспешно затушил в пепельнице папиросу, и в этот момент откуда из-за спины вдруг раздался незнакомый голос:

— Господи, неужто это вы, сударь?

Ардашев повернулся. Перед ним стоял человек с чёрными, нафиксатуаренными усами и напомаженными, слегка курчавыми волосами, уложенными назад. Судя по всему, он был южных кровей и его возраст приближался к сорока годам.

— Что вам угодно? — вставая, осведомился студент.

— Позволю высказать вам своё неудовольствие. Вчера вы поступили не лучшим образом. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?

— Нет.

— Тогда у вас с воспитанием совсем плохо, — гневно сузил глаза незнакомец.

— Не знаю, как насчёт моего воспитания, но совершенно очевидно, что ваши родители не привили вам элементарную привычку сначала представляться, а уж потом что-либо высказывать совершенно незнакомому человеку.

— Попрошу вас не трогать моих родителей. Вы ещё слишком молоды, чтобы судить тех, кто намного старше вас, — назидательно провещал собеседник и спросил: — Разве вы не узнали меня?

— Не имею чести быть с вами знакомым.

— Михаил Романович Тарасов, престидижитатор.

— Клим Ардашев, студент.

— Студент? — раскрыв от удивления глаза, спросил фокусник.

— А почему вас это так удивляет?

— Вчера в ресторане я сидел за столиком с дамой. И вы вместо того, чтобы спросить у меня разрешение поговорить с ней, подали какой-то знак, после чего она ушла и больше не возвратилась. Вы считаете это нормальным?

— Вероятно, ей было интереснее общаться со мной, чем с вами.

— А вот теперь я вижу, что вы за фрукт! — сдвинув брови, гневно выговорил Тарасов. — В недавние времена я бы вызвал вас на дуэль.

— В самом деле? И как бы мы дрались? Впрочем, если бы выбор оружия остался за вами, то, скорее всего, вы бы предпочли сражаться тем оружием, которое вам привычно. Например, предложили бы мне глотать куриные яйца. Победителем был бы тот, кто проглотил бы больше. Можно ещё кусать раскалённый металл или заливать друг другу в горло раскалённое масло. Вы, насколько я знаю, достигли в этом таких вершин мастерства, что теперь потешаете небогатую публику в театре Асмолова, не так ли? — усмехнулся Клим.

— Моё терпение иссякло. Дуэль! — дрожа от негодования, вскричал фокусник, обратив на себя внимание портье.

— Я забыл уточнить, вы дворянин?

— А какое это имеет значение? — тряхнул головой престидижитатор. — Допустим, я мещанского сословия. И что?

— Так подите вон! — бросил студент. — Драться на дуэли с вами я не могу. Правила не позволяют, а вот огреть бронзовым шандалом[59] — дело одной секунды.

— Да как вы смеете! Я сотру вас в порошок!

— Мне позвать коридорного или сами уберётесь, господин яйцеглотатель? Фокусник позеленел, как нечистый дух перед заутренней, и, уходя, прошипел:

— Вы больше не жилец.

Не успел Ардашев проводить взглядом удаляющегося штукмейстера, как к нему подбежал портье:

— Простите сударь, но вас срочно просят к телефону.

Клим кивнул и подошёл к стойке.

— Я слушаю, — проговорил он в трубку.

— Клим-джан, дорогой, эта Бабук. Я занят немножка на «Аксай». Работа много. Пириехать пока не могу. Прости. Потом похороны. Тебе они не надо. Сам найду тебя, когда смогу. А ты будешь искать убийца Виктор Тимофеевич?

— Да.

— Лав… хорошо. Будь осторожно. Ладно?

— Не волнуйся, друг мой, работай, — ответил Клим и закончил разговор.

Ардашев взял с собой «Ростовский листок объявлений» и вышел на улицу. Свободный извозчик стоял тут же.

— Темерницкая, 29, — сказал студент, забравшись в коляску.

— Знаем, вашество! — качнул головой возница и тронул каурую лошадку.

Экипаж бежал по широкому Таганрогскому проспекту. Позади осталась «Контора мельницы А. И. Супрунова» со строящемся рядом зданием, «Торговый дом Карл Стукен и К˚», «Контора табачной фабрики Я. С. Кушнарёва» и «Доходный дом П. Д. Машонкиной» с яркими вывесками магазинов на первом этаже.

Рессорная коляска свернула направо, на Темерницкую улицу, которая хоть и уступала Таганрогскому проспекту богатством отделки и красотой зданий, но имела почти все дома каменные, и только ближе к её началу стали попадаться деревянные постройки начала века. Около одного из таких ветхозаветных домов с мезонином извозчик и остановился.

— Приехали, вашество, — вымолвил кучер. — Три гривенника.

— Подожди меня, — сунув целковый, сказал Клим. — Потом отвезёшь обратно.

— Это мы завсегда-пожалуйста! — убирая в карман рубль, ответил мужик.

Клим прошёл во двор. Поднявшись по расшатанной лестнице, он оказался в узком коридоре. Несмотря на открытые окна, пахло мышами, каким-то несвежим варевом и махоркой. Комната с номером 3-а виднелась в самом конце. К ней вели ещё несколько ступенек, поднимавшихся в мезонин. Ардашев постоял немного, будто собираясь с духом, и трижды постучал в дверь с облупившейся коричневой краской.

Послышались торопливые шаги, поворот ключа и лёгкий скрип несмазанных петель.

Да, это была она — София Миловзорова. Всё такая же прелестная, с чувственными губами, большими восточными глазами и аккуратным правильным носом. Правда, за прошедший год она заметно похудела, её лицо осунулось и взгляд потух. Но даже ситцевое белое платье простого фасона, с рассыпанными по нему голубыми васильками, подчёркивало смуглую кожу брюнетки и стройный стан.

Ардашев молчал, любуясь женской красотой.

— Вы? — проглотив комок, застрявший в горле, выговорила София. — Как… как вы нашли меня?

Клим молча протянул газету.

— Ах да, — грустно улыбнулась она. — Как всё просто.

— У дома стоит извозчик. Позвольте пригласить вас посидеть в каком-нибудь приличном заведении. Окажите честь, — с волнением попросил студент.

— Ну какую же честь вам может оказать воровка чужих документов? — вымолвила София, и в её глазах блеснули слёзы.

— Зачем вы так? Мне было не просто потерять вас.

— А думаете вы мне не снились?

— Но это ведь я стою у вас на пороге и прошу…

— И чего же вы просите? Прощения?

— Простите, София, если обидел вас вольно или невольно.

— Господи, ну что же вы такое говорите: «Вольно или невольно»? Будто литию заупокойную по мне читаете, — всхлипнула дама и разрыдалась.

Клим не выдержал и обнял её:

— Ну что ты, милая, успокойся. Всё уже позади.

София всхлипывала, прижимаясь к широкой груди Ардашева, как ребёнок. Наконец она вытерла слёзы и сказала:

— Хорошо. Подожди внизу. Мне нужно привести себя в порядок.

Ардашев сбежал по скрипучим ступенькам во двор и, вытащив из портсигара папиросу, с удовольствием задымил. «Господи, — подумал он, — ну почему же так случается? Влюбишься в кого-нибудь, думаешь — всё. Она и есть та единственная, с которой готов идти по одной дороге до конца дней своих, но тут словно вмешивается кто-то сверху и останавливает. Хотел бы я знать имя моей будущей супружницы и сколько у нас будет детей?»

София не заставила себя долго ждать. Она была прекрасна в соломенной шляпке с алой лентой, украшенной букетиком искусственных цветов. Усадив её в экипаж, Клим спросил:

— Что выбираешь: ресторан или кафе?

— Кондитерскую!

— Может, подскажешь? Я тут совершенно ничего не знаю.

— Тогда едем к Филиппову на Большую Садовую. Там кофе подают по-неаполитански.

— Слышал, братец? — спросил Ардашев возницу.

— Да, барин. Домчу.

Едва тронулась коляска, София поинтересовалась с улыбкой:

— Как там Ферапонт? Небось диаконом служит?

— Нет, — со вздохом произнёс Клим. — Ушёл в монахи. Встречался с ним. Человека не узнать. Да и не человеком он кажется вовсе, а ходячим привидением в сутане. Даже в глаза не смотрит, а всё больше в пол. Слова из него не вытянешь. Будто сам себя отпевает.

— Но почему? Что с ним стряслось?

— А ты разве не догадываешься, — недоверчиво косясь на собеседницу, изрёк Клим. — Он же влюбился в тебя, как мальчишка. Собирался вести под венец. Но не вышло.

— Виновата я перед вами, — отвернувшись в сторону, пролепетала София. — Документы Анны Бесединой я отослала скорой почтой в станицу Тихорецкую, как и обещала. Думаю, родственники её опознали и похоронили.

— Ладно, — махнул рукой Ардашев. — Дело прошлое. Забудь. А тебя твой муж не ищет?

— Не знаю. Но в полицию на меня пока не заявлял. Иначе меня бы уже задержали. Дворники сразу сообщают в участок о новых квартирантах. Но меня никто не тревожил… Видно, ждёт, что я сама вернусь.

— А ты? Не собираешься?

— Ни за что.

— И правильно.

Экипаж остановился перед вывеской «Кондитерская Д. И. Филиппова». Расплатившись с кучером, Клим и Софью вошли внутрь.

Не прошло и четверти часа, как официант, совершенно рыжий и конопатый, в белоснежном фартуке и перчатках, расставив на столе миндальные пирожные с фисташками, две чашки кофе по-неаполитански[60], смородинное и ананасовое мороженое, важно разливал шампанское «Моэт-Шандон».

— Что ж, за встречу! — подняв бокал, предложил Клим.

— За встречу! — грустно улыбнулась София и, положив сумочку на соседний стул, пригубила вино.

— Угощайся. Я сам, признаться, сладкоежка и с удовольствием отведаю десерт.

— Благодарю.

— Я полагаю, у тебя был не простой год, — робко выговорил студент. — Трудно пришлось?

— Если честно, то и вспоминать не хочется.

— Прости меня. Я не хотел тебя расстраивать.

— Нет, ничего. Сначала я устроилась на табачную фабрику Асмолова. Снимала койку в комнате на шестерых, но не теряла надежду найти лучшую работу и давала объявления в «Донскую пчелу», что могу работать гувернанткой, экономкой или компаньонкой. И мне улыбнулось счастье. Меня наняли гувернанткой здесь, в Ростове. Я занималась с детьми купца Кочаряна русским языком и арифметикой. Они довольно сносно платили. И я даже сняла комнату неподалёку. Знаешь, я увлеклась армянским языком. В моём положении не знаешь, что может случиться завтра. А тут много армян. Теперь я свободно на нём говорю. Всё шло как нельзя лучше, но потом хозяин семейства начал ко мне приставать, и я ушла.

— Такое бывает. И довольно часто, — вздохнул Ардашев. — Ты совсем ничего не ешь.

— Наслаждаюсь шампанским.

— Я тоже люблю именно «Моэт-Шандон», хотя оно и не столь дорогое. А что потом?

— Я вновь нашла работу, но теперь меня взяли экономкой в дом богатого армянина в Нахичевани. И я служила там до недавнего времени.

София отставила бокал и принялась есть мороженное. Попробовав несколько ложек, она сказала:

— Знаешь, я боюсь за свою жизнь. Мне нужен твой совет. Я не знаю, как мне поступить. Но только ты должен пообещать мне, что всё сказанное мною останется тайной.

— Не сомневайся.

— Несколько дней назад я оказалась свидетельницей одного странного разговора между моим нанимателем и его знакомым, приехавшим недавно в Ростов. Они говорили о страшных вещах.

— Например?

— О войне.

— С кем?

— Армяне, живущие в Турции, собираются поднять восстание против османов. Я забыла название этой местности. Помню, что они упоминали о страшном пожаре, который сжёг весь город несколько лет тому назад.

— Это Зейтун. Ровно три года назад он сгорел почти полностью. Об этом писали все газеты. Но сейчас они отстроились. Да, мне недавно говорили, что зейтунцы много лет противостоят туркам, хотя и живут на их территории, — подтвердил студент.

— Восстание начнётся там, а потом, возможно, перекинется и в Эриванскую губернию, то есть в Россию, но уже против царя. Для этого они закупают оружие в Персии. У них есть какая-то политическая партия. У армян недостаточно денег, и потому они хотят расплатиться бриллиантом. Он называется «Чёрный Арагац». Они упоминали фамилию какого-то соотечественника, который был в Индии.

— Налбандяна?

— Точно!

— Он выиграл дело о наследстве донских армян в Индии.

— Я этих тонкостей не знаю, но, как я поняла, много лет назад он тайно привёз алмаз из Калькутты в Нахичевань. Это был подарок богатого купца армянскому народу. Приятель моего хозяина — анархист. Он всё время вставляет между слов «вот те на!» по-армянски.

— А у кого сейчас алмаз?

— Не знаю. Мне не удалось дослушать их разговор. Хозяин, увидев, что я сижу в проходной комнате и считаю на счётах, вскипел и спросил, почему я не ушла. Я ответила, что ещё не закончила сводить месячные расходы. А второй, заметив меня, всполошился и сказал, что меня надо убить, потому что я могу их выдать. Но хозяин дома успокоил его, объяснив, что я не понимаю ни слова по-армянски. Пришлось быстро покинуть дом, нанять извозчика и уехать.

— Он не знал, что ты выучила армянский?

— Неужели ты думаешь, что я настолько глупа, чтобы признаваться ему в этом?

— Когда это случилось?

— Третьего дня.

— И после этого ты там не была?

— Нет. Я дала объявление в газету. Думала, что потом съезжу за расчётом, но так и не отважилась. Я боюсь возвращаться. Но я говорила, что, возможно, воспользуюсь тремя выходными. Фактически я прогуляла всего один день.

— Они знают твой адрес?

— Да.

— Сколько денег ты должна заплатить за комнату?

— Нисколько. Я плачу за месяц вперёд. Таковы условия проживания. Я потому и не съехала, что хозяйка отказалась мне возвращать деньги. Мол, тогда у неё будет убыток.

— У тебя много вещей?

— Нет.

— Где они?

— Всё в моём шкафу.

— У тебя есть чемодан?

— Да.

— Он в комнате?

— Под кроватью.

— Тебе больше нельзя там появляться. Прямо сейчас мы уедем, и я поселю тебя в гостинице. Дай мне ключ от комнаты.

— Зачем?

— Я сложу твои вещи в чемодан и вернусь. А паспорт у тебя с тобой?

— Да, в сумочке.

— Отлично. Завтра ты отправишься в другой город.

— И куда?

— Пока не знаю. Подумаем и обсудим.

— Опять скитаться? Искать работу? А как же объявление?

— К чёрту всё! Жизнь дороже. Как звать того армянина, у которого ты жила? На всякий случай мне нужны его фамилия и адрес.

— Когда вернёшься, тогда всё и расскажу. — Она улыбнулась и спросила игриво: — А зачем мне нужна другая гостиница? Разве я не могу переночевать у тебя?

Клим от неожиданности заморгал. Сердце у него забилось, пытаясь вырваться наружу, словно синица, зажатая в кулаке, и он спросил несмело:

— Ты серьёзно?

— Ах, какой наивный мальчишечка… Конечно!

Ардашев достал из бумажника новенькую сотенную, хрустевшую, как снег в лютый мороз, и, положив на стол, сказал:

— Это тебе.

— Зачем?

— Бери и не спорь.

— Здесь мои жалованья за полгода. Мне не нужно так много!

— Убери в сумочку, а то на нас уже обращают внимание.

София повиновалась.

— Перво-наперво я возьму тебе извозчика, — продолжил Клим, — и ты поедешь в «Гранд-отель». Жди меня вестибуле и никуда не выходи. Портье скажешь, что ты моя сестра. Закажи себе чего-нибудь, чтобы они к тебе не приставали. Дай ему рубль, чтобы не задавал глупых вопросов. Я скоро вернусь. Не переживай.

— Я всё понимаю, но зачем мне сто рублей?

— Это на всякий случай. Так мне будет спокойней.

Она пожала плечами:

— Ладно. Только ведь десять минут уже ничего не решат, правда? Давай сначала полакомимся десертом, допьём шампанское, а уж потом и разъедимся. Хорошо?

— Ты права, — согласился студент. — Угощайся, а я пока пойду расплачусь. Мы ещё и в мой нумер закажем всего, чего ты только пожелаешь.

Два человека стояли за поленницей дров и курили. Увидев, подъехавший экипаж, один из них выговорил тихо на армянском:

— Принесла кого-то нечистая.

— Нет, это не она. Какой-то франт с тросточкой. Извозчик не уехал. Ждёт.

— Интересно, куда он пойдёт?

— Побежал в дом, поднимается по лестнице.

— К ней?

— Так её нет дома.

— А ему откуда знать?

— Смотрите, он дошёл до конца коридора.

— Вот те на!

— Подождём, торопиться не будем.

Огромная плешивая ворона уселась на орешник и, глядя недоверчиво на двух господ, закаркала во весь голос, точно пытаясь возвестить всей округе о незваных чужаках.

— Мразь старая! — зло выговорил один из них. — Пошла вон!

— Да чёрт с ней! Он уже спускается, с чемоданом.

— Он собрал её вещи.

— Проследим за ним, и она отыщется.

— Я знаю этого хлыща. Он остановился в «Гранд-отеле».

— Хорошо бы его опередить и увести эту кралю подальше.

— Я поеду на вокзал. Она, скорее всего, там. А вы проследите за ним. С ней надо кончать.

— У нас нет другого выхода.

Клим с такой скоростью влетел с чемоданом в гостиницу, что чуть было не сбил швейцара. Оглядев вестибуль, он опешил — Софии нигде не было. Студент опустил ношу, повертел в руке трость и обошёл залу. Портье, видя недоумение постояльца, приблизился и спросил:

— Чем могу служить, господин Ардашев? Вы кого-то ищите?

— Тут сидела дама. Симпатичная брюнетка лет двадцати трёх.

— Она была одна?

— Да.

— Простите, сударь, — сдерживая ехидную улыбку, ответствовал тот. — Но за последние две четверти часа ни на диванах, ни в креслах одиноких дам или барышень не было.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Клим растерянно поводил глазами по помещению, а затем сказал:

— Этот чемодан принадлежит госпоже Миловзоровой. Если появится — пусть пройдёт ко мне. Я верну ей вещи.

— Простите, но я не могу пропустить в нумер постороннюю даму без постояльца. У нас это не принято-с.

Студент молча протянул целковый.

— Премного благодарен, проведу-с.

Ардашев поднялся в номер. Он выкурил не одну папиросу, ожидая Софию, но она так и не появилась. В четыре пополудни, почувствовав голод, Клим прошёл к портье.

— Если меня будут искать — я в ресторане, — предупредил он.

— Не извольте беспокоиться, сударь.

К его удивлению, в зале нашёлся единственный свободный столик, куда метрдотель и предложил ему сесть.

Прежде чем смотреть меню, Клим открыл бумажник и понял, что его финансы урезались до весьма скромных цифр. Теперь уже ему было не до роскошества с шампанским в номере, клубникой и конфектами фабрики «Абрикосова». Неизвестно, сколько ему предстоит проторчать в Ростове, выполняя данное сгоряча обещание Бабуку отыскать убийцу Верещагина, а денег осталось — кошкины слёзы, если учесть, что предстоит купить ещё и обратный билет. Собственные накопления, заработанные в столице, он растратил в кутежах на водах с актрисой Завадской, и о них теперь лучше не вспоминать. А сто рублей, которые ему сейчас были бы совсем не лишни, он, получается, подарил Софии. Главное, чтобы с ней ничего не случилось… А если она вновь поступила так, как год назад, то Бог ей судья. «Только вот всегда больно, когда разочаровываешься в людях, — продолжал мысленно рассуждать Клим. — Горько становится так, будто хинного раствора напился… От этого, правда, есть одно верное средство — никому не верить и не делать добра. Тогда и расстройств не будет. Возможно, когда-нибудь, лет через двадцать, я стану именно таким — холодным и расчётливым циником, не совершающим ошибок, возможно… Но покамест не очень-то у меня это получается… Как бы там ни было, но просить отца выслать ещё денег — совестно. Он, конечно, не откажет, но как потом в глаза ему смотреть? Пожалуй, завтра же съеду отсюда. Попрошу Бабука поселить меня в какую-нибудь комнату в Нахичевани. Там, я слыхал, жить дешевле, чем в Ростове, и гораздо спокойнее. Не буду больше нанимать экипажи, а воспользуюсь конкой. Здесь, как я заметил, она ходит по всем мало-мальски значимым улицам и даже в гору плетётся мимо кривых и не мощённых камнем переулков. В конце концов, можно обойтись лёгким завтраком и ужином попроще, без обеда. Об алкоголе пора забыть напрочь. Папиросы тоже надобно экономить. Проживу, право же, не впервой. Сколько раз в университете оставался без копейки на следующее, после Татьяниного дня[61], утро, а? Праздновали так, что чертям грустно было. И ничего, выкарабкивался…»

— Сударь, вы позволите? — раздался чей-то голос. — Простите, это вы?

Клим повернулся. Перед ним стоял фокусник Тарасов, которому сегодня утром он грозил шандалом.

— Метрдотель не решился к вам подойти. Здесь не принято подсаживать гостей к чужому столу. Но к сожалению, в зале нет мест, а я только что закончил представление и страшно проголодался. Знаете, говорят, что во время пожара в лесу все звери спасаются бегством и не нападают друг на друга. Мне кажется, мы оба желаем спастись от голода. А посему предлагаю хотя бы на время ужина заключить перемирие.

— Милости прошу, — буркнул Клим, разглядывая меню.

— Благодарю, — усаживаясь, вымолвил престидижитатор и тоже принялся выбирать блюда.

Вскоре появился официант — уже поседевший мужчина с хитро-добродушными глазками. Клим заказал мясное рагу с картофелем, квашеную капусту и маленький графин уже полюбившегося ему арцаха. Зато сосед не экономил и, кажется, перечислил столько всего, что ресторанному лакею пришлось повторить вслух, чтобы не ошибиться:

— Икра паюсная, балык белорыбицы, язык с ланспиком, почки Брошет, салат «Паризьен», грибы в сметане, грудинка супрем, шашлык из шамайки[62] и чирок в масле. Всё упомянул-с?

— А мочёные яблоки?

— Виноват. Пить, что желаете-с?

— Водку.

— У нас большой выбор сортов собственного приготовления.

— И какие же?

— «Померанцевая», «Белая коричневая», «Гвоздичная», «Ирная», «Малороссийская запеканка», «Коммерческая», «Вишнёвая водка зелёная», «Желудочная», «Жизненная», «Травная», «Крепительная» и «Гусарская».

— «Вишнёвая водка зелёная» — это что за водка? Как делается?

— Весною, когда вишневые деревья только-только начинают распускаться и появляются первые пучочки листиков, их собирают, насыпают в бутыль и заливают водкой; от чего последняя получает вкус вишневый, а цвет — зелёный. Очень рекомендую-с.

— Давай.

— Графинчик маленький или полуштоф?[63]

— Полуштоф.

— Сию минуту, — бросил официант и унёсся. Но уже через несколько минут он вернулся, поставив графин с зелёной вишневой водкой, паюсную икру, балык белорыбицы, язык с ланспиком, мочёные яблоки для штукмейстера, а Климу — арцах и квашеную капусту в небольшом салатнике.

— Если помните, меня зовут Михаил Романович. Фамилия моя Тарасов.

— Да-да, помню. Перед тем как мы с вами повздорили, я читал о вас в газете.

— Ах вот оно что! А я думал, вы были на моём первом выступлении. Простите, я подзабыл, как к вам обращаться, — смущенно выговорил фокусник.

— Ардашев Клим Пантелеевич.

— Теперь вспомнил. А что вы пьёте?

— Армянская тутовая водка. Друг угостил вчера. Мне понравилось. Хотите?

— Не откажусь. Но и вы потом попробуйте вишнёвую водку, договорились?

— Я не против, — согласился Клим и наполнил рюмку нового знакомца арцахом.

— Предлагаю выпить за мир! — выговорил тот.

— Не возражаю!

Вскоре на столе появилось и горячее. Клим с удовольствием уплетал простую деревенскую еду, Тарасов обгладывал косточки чирка и время от времени наполнял рюмки, ведя непринуждённый разговор. Незаметно на столе появился и второй полуштоф.

— А позволите мне взять вашей капустки? — осведомился Тарасов.

— Конечно-конечно, прошу.

— А вы тогда балычком побалуйтесь, Клим Пантелеевич. Балычок под водочку — первейшая закуска.

— Согласен. А я вот тёрен люблю солёный. Горничная наша — большая мастерица его в кадке засаливать.

— Тёрен солёный? Никогда не пробовал.

— А вот зря. По мне, так он лучше оливок будет. Только собирать его надо, когда первый морозец вот-вот ударит.

— Тогда ещё по рюмашке!

— За дружбу!

— За дружбу!

— А я вот что скажу вам, Клим Пантелеевич, все беды на земле от женщин.

— И войны.

— Конечно! Сколько из-за них нашего доверчивого брата полегло?

— Миллионы!

— Берите больше, господин Ардашев, — миллиарды!

— Мил. ли. ли арды? — заплетающимся языком выговорил студент. — Это если за всю историю человечества?

— Именно!

— Помянем наших.

— Не чокаясь.

— Ни в коем случае, — погрозил пальцем студент. — Нельзя. Выпьем за упокой мужской части человечества, сложившей головы из-за милых и прекрасных созданий! Аминь!

— Аминь!

— Женщины, они как кошки: когда хотят приходят, а когда им надоест — уходят.

— Кого вы имеете в виду? — наливая водку в обе рюмки, спросил фокусник.

— Анну. Или, вернее, Софию. Выручил её. Денег дал. Вещи её собрал. Приехал, а она сбежала. Разве это справедливо?

— Как же это могло быть?

Клим пожал плечами и закурив, ответил:

— Не знаю. Она ведь меня второй раз обманула.

— А когда первый?

— В прошлом году, в Ставрополе.

— Простите. Но, насколько я помню, ту даму, что сидела со мной, а потом ушла с вами, звали Сашенькой.

— Это я уже о другой говорил… Надо же! Вам Сашенькой назвалась, а мне — Фаиной. А на самом деле окажется какой-нибудь Сонькой.

— Но теперь вы можете сказать мне, какой валерьянкой вы эту кошечку сманили? — вновь разливая водку, спросил фокусник.

— Она мойщица.

— Простите?

— Подсаживается в поезде к незнакомым мужчинам, спаивает их снотворным, а её спутник ворует багаж. Она и меня перед этим обобрала. И тут вдруг вижу — ба! — за столиком с вами сидит. Я сделал ей знак. Она подошла. Я уже собирался сдать её полиции, но она попросила разрешения поговорить со мной в моём нумере. Как только мы поднялись в комнату, она бросилась мне на шею… Дальше, надеюсь, и так ясно, чем всё закончилось.

— Понятно, — вздохнул Тарасов. — Так она и меня могла обворовать?

— Всё возможно, хотя, по её словам, в гостиницах она не работает и по карманам не шарит, но разве можно верить преступнице?

— Простите, Клим Пантелеевич, но зачем вы дали ей денег, если она и так вас обокрала?

— Нет, сто рублей я отдал другой даме — Софии. Она оказалась свидетельницей одного разговора и, испугавшись, что её убьют, сбежала. Однако кто знает? — Клим погрустнел и произнёс: — Возможно, злодеи и в самом деле могли убить её.

— Разве можно дамочек убивать? Они же восхитительны, особенно летом, когда носят соломенные шляпки с букетиками искусственных маргариток. А платья? Иные имеют такое декольте, что хочется превратиться в комара, чтобы незаметно прикоснуться к этой красоте! Женщин любить надо. Они для любви и созданы.

— Тогда предлагаю выпить за любовь!

— Великолепный тост!

Когда рюмки опустели, Тарасов спросил:

— А вы были в Закавказье? В Грузии, Армении?

— Нет.

— Я тоже. Из Ростова поеду гастролировать в Таганрог, а потом по всему Черноморскому побережью: Новороссийск, Туапсе, Сочи, Сухум, Поти, Батум, Тифлис, а вот оттуда попаду уже в Армению. Холода встречу в Эриванской губернии. Жаль только, что железнодорожного сообщения между Тифлисом и Эриванью до сих пор нет. Придётся трястись в коляске по горным дорогам. Но зато, говорят, там очень красиво. Один Арарат чего стоит.

— И Ар-рагац — усилием воли выдавил из себя студент.

— А это что? Тоже гора?

— Есть гора, а есть чёрный бриллиант из Калькутты, его Налба…бан. ндян привёз.

— Кто, простите?

— Тсс! — Студент поднёс палец ко рту, а потом сказал: — Больше ни слова, это очень опасно. Вас и меня могут убить.

— Кто?

— Да почём я знаю? Может, воинственные зейтунцы, а может, анархисты.

— Зейтунцы?

— Горные армяне из города Зейтун, где пожар был.

— В Греции?

— В Турции…

— Так мы пьём или не пьём?

— Предлагаю выпить стоя за государя императора! — провещал Клим.

— С великим удовольствием! — вымолвил фокусник и успел подхватить за локоть Ардашева, который, поднимаясь, врезался плечом в стену.

— Слава государю! — осушил рюмку студент.

— Дай Бог ему здоровья!

— И никакой революции! — упав на стул, проговорил Клим. — Никакой! Хватит! Со мной учился Ульянов. Фанатик, сумасшедший. На царя руку поднял. Как посмел? Да кто он такой? Червяк, мокрица, микроб холерный. А государь — помаза… на…ник Божий!

— Вам не плохо, Клим Пантелеевич?

— Мне очень хорошо, Михаил Романович.

— Ну что, может, уже хватит? Пойдём отдыхать по своим комнатам?

— А мы кофе ещё не пили. Мне, пожалста, с шартрезом, — вставая, едва выговорил студент. — Покину вас на минуту. Душно здесь.

Ардашев нетвёрдой походкой поплёлся в сторону выхода.

Тарасов поманил официанта.

— Два кофе с шартрезом и «приговор». Один на двоих. И быстро.

— Не извольте беспокоится.

Минут через десять Клим появился. Свежий воздух пошёл ему на пользу.

— А вы уже и кофе заказали? — спросил он, усаживаясь и доставая бумажник. — Надо бы расплатиться.

— Нет-нет! Я уже рассчитался.

— Так не пойдёт, — твёрдо сказал студент и положил на стол красненькую. — Возьмите.

— Ни в коем случае!

— Я настаиваю.

— Нет, нет и нет, — взмахнул руками штукмейстер.

— Вы хотите, чтобы мы опять поссорились? — ледяным голосом произнёс Ардашев, глядя на Тарасова немигающим взглядом.

— Ну хорошо. Уговорили, — вздохнул собеседник, и червонец исчез в его портмоне. — А вы, смотрю, держитесь молодцом. Столько выпить!

— Свежий донской ветер помог.

— А вы давно в Ростове? — прихлёбывая кофе, поинтересовался Тарасов и закурил.

— Нет. Третий день.

— Что вас сюда привело?

— Коммерция. Отец попросил товар получить и отправить.

— И что же? Удалось?

— Да.

— Собираетесь уезжать?

— Нет, к сожалению. Не могу теперь.

— Отчего же?

— Убили сослуживца отца. А я хочу отыскать убийцу.

— Но вы же не полицейский.

— Пообещал.

— Как же можно такое обещать? Да и зачем? Вы же не судебный следователь.

— Нет, не следователь, но я всегда нахожу убийц.

— В самом деле?

— Да. В позапрошлом году я раскрыл преступления в Лондоне, в прошлом — в Ставрополе. Теперь вот попробую в Ростове.

— В Лондоне? Я не ослышался?

— Нет.

— И как вас занесло же в такую даль?

— Университет послал в научную командировку.

— Но как у вас это получается?

— Трудно сказать, но, зная азы судебной медицины и разбираясь в логике человеческих поступков, поверьте, это можно сделать.

— Логика человеческих поступков — это как понимать?

— Если простые обыватели поступают сообразно своим желаниям или порокам, то преступник действует, исходя из одного стремления не попасться в руки правосудия, что в корне отличает его от основной людской массы. Этим он выделяется на фоне других, точно стоит под газовым фонарём. И я его вижу. Мне остаётся лишь собрать доказательства причастности его к убийству, краже или разбою. Поверьте, здесь всё не так уж сложно, как может показаться на первый взгляд.

— Вы не перестаёте меня удивлять, — выпустив облачко дыма, сказал фокусник. — Ещё десять минут вы едва держались на ногах, а сейчас рассуждаете как профессор на лекции.

— Улица и кофе взбодрили меня.

— Согласитесь, мы неплохо посидели.

— Безусловно. Но мне не стоило так много пить. Утром я буду проклинать себя за лишние рюмки.

— Нет худа без добра. Вроде бы ещё недавно мы были врагами, готовыми стреляться, а теперь вот — приятели, — улыбнулся Тарасов.

— Исключительно рад знакомству, Михаил Романович, — протянул руку студент.

— Взаимно, Клим Пантелеевич! — ответил на рукопожатие фокусник и потушил папиросу.

— Пора уходить.

— Вы правы. У вас какой нумер?

— Двадцать шестой, на втором этаже.

— А у меня сорок четвёртый, на третьем. Может, на прощание всё-таки по рюмке коньяку, а? Клим Пантелеевич?

— Нет-нет, благодарю, — покачал головой студент. — Боюсь, будет перебор.

— Ваша правда.

Покинув залу, Ардашев и Тарасов разошлись по своим комнатам.

Клим заставил себя принять ванну и почти сразу, едва дотронувшись до подушки, провалился в пуховую перину сна. Грезилась София. Она плыла по воздуху выше облаков. Солнечные лучи пронзали её насквозь, точно она была прозрачной, бестелесной, будто сотканной из тумана или шифона. Видение удалялось. Её силуэт становился всё меньше и меньше, пока наконец, превратившись в точку, не растворился в бесконечной синеве неба.

По странному совпадению жандармское управление Ростовского округа находилось через дом от того адреса, по которому жил погибший Верещагин, то есть на Казанской, 103. Кирпичное, оштукатуренное двухэтажное здание прямоугольной постройки, с пятью окнами первого этажа и пятью второго по фасаду, было выстроено в неоклассическом стиле. Оно выглядело просто и лаконично, как и подобает казённому учреждению, хотя владельцем дома был купец, сдававший его в аренду. Именно здесь проводилось расширенное совещание с участием приехавшего из столицы статского советника, чиновника по особым поручениям Департамента полиции Фёдора Васильевича Сераковского. Рядом с ним восседали начальник жандармского управления Ростовского округа подполковник Порфирий Миронович Апостолов и его подчинённый, ведавший жандармским отделением города Ростова и Нахичевани, — ротмистр Павел Константинович Артемьев. Начальник Донского жандармского управления полковник Глассон не присутствовал, да и в этом не было необходимости.

Кабинет начальника жандармского управления Ростовского округа мало чем отличался от других комнат этого ведомства. Всё тот же скрипучий, натёртый до блеска воском паркет, портрет государя императора над головой, стол, покрытый зелёным, точно бильярдным, сукном, и массивный прибор из розового мрамора с двумя чернильницами, подставкой под перья и стаканами под карандаши. Перпендикулярно к письменному столу был приставлен другой, для совещаний, с жёсткими стульями по бокам. В углу, как водится, сейф, чуть поодаль — книжный шкаф с папками. Он прикрывал собой тумбочку с полкой. На ней высились графин и стакан из тонкого стекла в подстаканнике. На месте подполковника сидел приехавший из столицы жандармский начальник, а за приставным столом — сам подполковник, вполне себе ещё бодрый сорокапятилетний офицер с густыми свисающими казачьими усами и тяжёлым, свинцовым взглядом исподлобья. Напротив него — ротмистр — молодой щеголеватый, перетянутый скрипучими ремнями офицер с идеально сидящей на нём формой. Подстриженный en brosse[64], он фиксатуарил усы, имел умный и пытливый взгляд, был красив и прекрасно это осознавал. Чувствовалось, что жандармская стезя — его стихия.

В открытые, выходящие во двор окна влетал свежий ветер, колыхавший занавески, а на маятнике настенных часов играл солнечный зайчик. От офицеров исходил запах одеколона.

— Господа, прошли сутки после нашего вчерашнего совещания. Хотелось бы услышать ваши соображения по поиску чёрного брильянта и зейтунского эмиссара, наверняка уже прибывшего в ваш город. Вчера свои мысли на этот счёт я уже высказал, — изрёк статский советник. — У нас уже сложилась хорошая традиция — обращаться друг к другу по имени-отчеству. Давайте не будем её нарушать.

— Позволите? — осведомился ротмистр.

— Слушаем вас, Павел Константинович.

— Первым делом нам необходимо привлечь полицию, которая ведёт список въехавших в Ростов и Нахичевань лиц за последнюю неделю. Затем, мы выделим из них маловероятных, вероятных и особо подозреваемых лиц в членстве партии «Гнчак». Их градация будет осуществляться по получении определённых сведений в отношении каждого лица. Без околоточных надзирателей, взаимодействующих с дворниками, прислугой и извозчиками, нам не обойтись. Для них я составил памятку. — Ротмистр вынул из папки несколько листов машинописного текста и спросил: — Мне её зачитать или передать вам? Я отпечатал в трёх экземплярах.

— Лучше прочтите, — сказал столичный гость.

Офицер кивнул и принялся читать:

— В отношении каждого прибывшего в Ростов и Нахичевань лица околоточным надзирателям следует установить:

1) проживал ли прибывший в данном доме ранее и был ли известен домовой администрации;

2) какова цель его приезда, к кому он прибыл и соответствуют ли его поступки заявленной цели прибытия. Если выясняется, что целью приезда является раздел имущества, получение наследства, похороны или семейное торжество, то данный субъект удаляется из списка;

3) какова внешность и манера держаться прибывшего? Выглядит ли он интеллигентом, полуинтеллигентом, рабочим или студентом. Соответствует ли степень интеллигентности приезжего его внешнему виду? Если это студент, то необходимо выяснить его учебное заведение. Стоит так же обратить внимание на несоответствие костюма и поведения (неуклюжую ходьбу с тростью, дорогой костюм и дурные манеры);

4) не имеется ли несоответствия между кажущейся национальностью приезжего и данными его паспорта (например, наличие армянской внешности или акцента у приехавшего из центральных губерний)? Обращаю внимание на то, что разыскиваемое лицо может иметь паспорт с пропиской любой губернии;

5) особое внимание следует обратить на лиц, приехавших с небольшим количеством вещей;

6) необходимо выяснить, не спрашивал ли прибывший о способах прописки паспортов и полицейских строгостях, не заявлял ли просьбу не прописывать вовсе документа и т. п.;

7) следует проверить, сам ли приезжий снял данную комнату или сделал это через других лиц;

8) являются ли хозяева помещения политически благонадёжными лицами и не привлекались ли они раньше к какой-либо ответственности;

9) не был ли приезжий ранее с ними знаком;

10) не занимает ли постоялец помещение, не соответствующее его социальному положению (например, рабочий снимает дорогую комнату и, наоборот, лицо, по-видимому не стеснённое в средствах, останавливается в городских трущобах, живёт среди чернорабочих и т. п.);

11) не интересовался ли постоялец наличием чёрного хода;

12) не проявляет ли приезжий замкнутость, скрытность и не препятствует ли уборке комнаты;

13) не получает ли жилец корреспонденцию, в особенности из-за границы, или условную почту, то есть до востребования на какие-либо инициалы, и т. п.;

14) не приходят ли к жильцу неизвестные и не ведут ли при этом какой-либо конспиративный разговор, запираясь на ключ;

15) в случае обнаружения приезжего с просроченным паспортом либо без паспорта околоточный надзиратель обязан доставить третий явочный адресный листок, заполненный всеми необходимыми сведениями без положенного по инструкции расспроса прибывшего лица не участковому паспортисту полиции, а непосредственно в жандармское отделение города Ростова.

У меня всё, господа, — закончил ротмистр.

— Что ж, Павел Константинович, вы замечательно поработали, — похвалил офицера столичный гость. — Но я бы добавил ещё один пункт. Следует обратить внимание на лицо, снявшее комнату (или квартиру), но не проживающее в ней, а только давшее в прописку свой паспорт; при этом необходимо выяснить, для какой именно цели снята комната, какие вещи туда принесены и какие лица её посещают.

— Я выпустил этот момент из виду, — нервно покручивая ус, согласился ротмистр.

— И ещё один важный психологический аспект, который надобно довести до полиции, — раздумчиво вымолвил статский советник. — Следует объяснить стражам порядка, что околоточный надзиратель ни в коем случае не должен самолично задерживать приезжего и опрашивать. Его обязанность — сообщить о подозрительной личности непосредственно в жандармское отделение города Ростова.

— Я не стал об этом упоминать, потому что и в обычной ситуации околоточный обязан лишь информировать паспортиста своего участка.

— Но вы же знаете околоточных. Захочет иной выслужиться перед начальством и проявит инициативу, сорвав нам всю операцию.

— Не додумал, добавлю ещё один пункт.

— Из памятки никак не следует, что особое внимание нужно уделить армянам, потому что эмиссар от партии «Гнчак» не может быть русским, хотя они очень плотно сотрудничают с революционерами в России, — раздумчиво выговорил Апостолов.

— Зачем об этом писать? — пожал плечами статский советник. — Сложно поверить, что армяне пошлют русского на поиски чёрного бриллианта. Нет, это будет определённо армянин. Да и зачем делать упор на национальность? Пусть в памятке упоминаются все, а мы уж разберёмся потом с каждым по отдельности… Хорошо. Переходим ко второму вопросу: есть ли результаты по опросу родственников Налбандяна в отношении чёрного бриллианта?

— Мои офицеры беседовали с ними, но никто из его родных и сводных братьев и сестёр, из тех, кто ещё жив, никогда о камне не слыхал. Да и сам Микаэл, как известно, не очень-то стремился поддерживать с ними отношения. Он и родителей не часто проведывал, — доложил подполковник.

— Следующий вопрос о друзьях Налбандяна.

— Бывший городской голова Карапет Айрапетян, пославший Налбандяна в Калькутту, давно умер. Его жена тоже вскоре скончалась. Опрашивать дочь и сына нет смысла. Они в 1862 году были совсем детьми, — ответил Апостолов.

— А других родственников Айрапетяна опросили? Их довольно много в Нахичевани.

— Да, успели ещё вчера. Один из них припомнил, что после смерти бывшего городского головы его жена обмолвилась как-то, что за день до ареста Налбандян долго беседовал с её мужем. Потом гость ушёл, а Карапет, по словам супруги, был чем-то огорчён. Это всё, что удалось из них вытянуть, — вновь пояснил подполковник.

— Причина её расстройства могла быть и не связана с камнем, — рассудил Сераковский. — Он вздохнул и добавил: — Фактически нам приходится расследовать дело двадцативосьмилетней давности. Да, мы расставили сеть, но русло реки шире, и рыба может проплыть мимо.

Чиновник по особым поручениям поднялся и стал у окна. Офицеры повернулись к нему.

— Тут нужен другой, если хотите, авантюрный ход. Давайте порассуждаем. Ведь что получается? Мы пытаемся отыскать зейтунского посланца, так? Но алмаз-то не у него. Стало быть, кроме эмиссара «Гнчака» есть и тот, у кого хранится камень, верно? Значит, надобно, чтобы в Ростове и Нахичевани появился наш человек под видом зейтунского посланника.

— Сложно, — покачал головой Апостолов. — Тут все друг друга знают. И потом, он должен быть не просто армянин, а армянин, говорящий с зейтунским акцентом. Да и нет среди нашего штата ни одного армянина. Вы же знаете, только русские и только православные. Хотя…

— Что? — с надеждой вопросил петербуржец.

— Есть у меня один смышлёный малый из Армавира[65], черкесский армянин. Авантюрист, любитель приключений и перевоплощений. Патриот, но за деньги готов хоть к чёрту на рога сесть. Ему и выдумывать ничего не нужно. Скажет, что судьба занесла его в Персию, допустим в Тавриз. Оттуда попал в Зейтун. Проникся идеями борьбы за независимость Армении. Вступил в «Гнчак». Жаль времени мало, чтобы хорошенько легенду отработать.

— Ничего-ничего. Пока доберётся, мы ему биографию распишем. Да и не к туркам же мы его посылаем! — улыбнулся Сераковский. — Вызывайте срочно. Отбейте телеграмму. Пусть садится на первый поезд и к нам. Встречаться с ним только на конспиративной квартире, как и положено.

— Неплохо бы ему какую-нибудь бумагу состряпать на армянском, вроде доверенности от этой партии, — предложил ротмистр.

Столичный начальник подсел к собеседникам. Потерев ладонями лоб, он помолчал немного, точно что-то вспоминая, а потом сказал:

— Есть у нас такая бумажка. Я свяжусь с Петербургом. Пусть пришлют скорой почтой партийный билет «Гнчак». Изъяли во время обысков в Эриванской губернии. Я его на наших курсах показывал офицерам. Но… — Он задумался на миг и заметил: — Тогда и вид ему придётся на эту же фамилию выправить. Найдутся у вас местные умельцы?

— В Нахичевани-то их полно. И даже есть те, кто под нашим контролем. Но вдруг у них заиграют национальные чувства? Поэтому лучше обратиться к человеку в Таганроге. Он русский. Бывший подделыватель векселей. Так надёжнее будет, — предложил подполковник. — Решим и эту задачу.

Ротмистр с сомнением покачал головой и выговорил неуверенно:

— Господа, что же получается? Вот явится наш человек в Ростов. Ладно, документы мы ему выправим. Поселится в какой-нибудь гостинице или снимет комнату. А дальше что? Каков план его действий? Ведь мы даже приблизительно не знаем, кому Налбандян мог передать камень, а товарищи- социалисты, как я понимаю, имеют на этот счёт несколько гипотез и потому представляют, в каких направлениях их порученец должен двигаться и с кем встречаться. Хотя и у них, насколько я разумею, нет полной уверенности, что хранитель камня им поверит и расстанется с алмазом. Если выражаться образно, то и они, и мы — в тёмной комнате. Только они знают, в какой стороне находится из неё выход, а мы — нет.

— У вас есть реальное предложение? — недовольно поведя бровями, осведомился статский советник.

— Мне кажется, следует очертить круг людей, с которыми армавирец должен познакомиться. Отсюда вытекают и места его посещений. На мой взгляд, это Коммерческий клуб Нахичевани, Армянское-на-Дону общество, возможно, духовенство, родственники Налбандяна и его друга Айрапетяна.

— Вот и прекрасно, Павел Константинович! Вам и карты в руки. Подготовьте условия для этих якобы случайных встреч. Набросайте оперативный план и завтра доложите.

— Слушаюсь.

— А на вас, Порфирий Миронович, лежит легенда этого армавирца.

— Будет исполнено.

— Кстати, надо бы придумать ему агентурное имя.

— А если Скиталец? — предложил ротмистр.

— Вполне себе нейтрально, — одобрил петербуржец.

— А он скиталец и есть, — улыбнулся подполковник.

— Что ж, давайте подытожим, — изрёк Сераковский. — Итак, у нас есть три варианта успешного развития событий. Первый: поняв, кто является посланцем Зейтуна, и проследив за ним, дождавшись передачи камня, мы арестовываем не только его, но и пособника, отдавшего алмаз. Бриллиант наш. Второй вариант сложнее, потому что сначала предстоит понять, у кого камень. Установив слежку за хранителем и дождавшись момента передачи «Чёрного Арагаца» зейтунскому посланнику, мы арестовываем обоих. И вновь адамант оказывается в наших руках. Третий вариант хотя и хуже предыдущих, но всё равно не плох: Скиталец, выдавая себя за члена партии «Гнчак», получает камень, но эмиссара социалистов в силу неизвестных пока обстоятельств нам взять не удаётся. Тогда под суд идёт только хранитель алмаза, согласившийся финансировать преступников. Других, благоприятных для нас гипотез я не вижу. Неудачные вариации озвучивать не буду — дурная примета.

— Попробуем сыграть на опережение, — изрёк Апостолов.

— Откровенно говоря, шансов на успех у нас немного, но сидеть сложа руки и ждать, пока восстание в Киликии, начатое благодаря алмазу, перекинется на наши губернии, мы не можем. Слишком далеко идущие планы у последователей Налбандяна. Ведь они не собираются ограничиться борьбой с османами в шести армянских вилайетах Турции, им всю Россию подавай. А у нас только начни бузу, потом её не остановишь.

— Сделаем всё возможное, — пообещал ротмистр.

— Вот и отлично, господа, — поднялся статский советник. — За работу!

Он наполнил чайный стакан на треть дешёвой кишмишевской водкой и, развернув донскую селёдку, порезал её на куски прямо на канцелярских листах, напитавшихся селёдочного рассола, от чего чернильные строчки стали сливаться и превращаться в неразборчивые кляксы. Опрокинув в себя горячительный напиток, сидящий за столом человек с рыжими волосами и усами-щёткой наколол вилкой кусок рыбы и закусил. Глаза невольно побежали по бумаге, исписанной витиеватым, но чётким писарским почерком: «По настоящему акту… Карапет Айрапетян передаёт… чёрный бриллиант в пятьдесят девять каратов, именуемый «Чёрный Арагац». Сей камень допрежь был привезён Микаэлом Налбандяном из Калькутты (Индия) в качестве подарка армянскому народу от индийского купца армянского происхождения Арутюна Абгаряна. Сей брильянт будет храниться… Подпись: городской голова… и… июля месяца, одиннадцатого дня, 1862 года. Составил письмоводитель Л. С. Погосов». С трудом проглотив, застрявший в горле кусок селёдки, он поднялся и вышел из хаты. Пройдя по кривой улочке Собачьего хутора до рыбной лавки, человек вошёл внутрь и спросил у торговца:

— А скажи, любезный, откуда у тебя бумага, в которую ты мне только что рыбу завернул?

— Бумага? — поднял голову продавец. — Дык это архив Нахичевани с пятого года по семидесятый[66]. В семидесятом годе ввели городское положение, а магистрат упразднили. Вот городской управа и выставил архив бывшего магистрата на торги по два рубля сорок копеек за пуд. Малость и мне досталось. Таперича и переживать не буду во что продукты заворачивать.

— И как же дума такое разрешила?

— Ага, дозволила. Балакают, продали пятьдесят пудов. Городская касса обогатилась аж на сто с лишним рублёв. А чё, правильно. Негоже бумажкам зазря лежать и мышей кормить. По-хозяйски поступили.

— Так это же история города. Как же можно её было продавать?

— Да кому она нужна, гистория эта! Так хоть полезность какая-никакая имеется.

— Да, барыш огромный! — усмехнулся он, покидая лавку.

Вернувшись обратно в хату, покупатель переложил селёдку на тарелку, а бумагу расстелил перед собой. Он выпил ещё полстакана водки, вновь закусил солёной рыбой и, закурив папиросу, принялся размышлять: «Пятьдесят девять каратов! С ума сойти! Это же целое состояние! Причём хватит на жизнь ещё и потомкам… Но надо спокойно во всём разобраться. Что мы имеем? Некий Налбандян привёз из Индии алмаз и что? Отдал его городскому голове? Получается так. Наверное, тоже какой-то акт составляли… Это уже не столь важно. Вопрос, конечно, возникает: а этот Налбандян, часом, не рехнулся? Зачем он вернулся сюда с камнем? С такими деньжищами он мог бы жить припеваючи в любой стране мира… Интересно, как ему удалось протащить такую ценность через таможню? Пошлина должна была быть сумасшедшая! Чует моё сердце, что здесь пахнет контрабандой… Хорошо. Допустим, привёз он этот «Чёрный Агарац» — тьфу ты! — «Арагац» в Ростов или Нахичевань. Молодец! Камень сохранил, жандармов на границе вокруг пальца обвёл — так спрячь его и ищи спокойно достойного покупателя. Для чего переться к городскому голове? К этому Айрапетяну? А если уж и приплёлся, зачем камень отдавать? Похоже, Налбадян точно был умопомешанный. С ним всё понятно. А городской голова? Они что, оба из лечебницы для душевнобольных сбежали? Ну взял ты камушек, от дурака он тебе достался, так и радуйся! Зачем его кому-то передавать, да ещё и по акту? Раз есть акт, значит, бумага была составлена как минимум в двух экземплярах. Стало быть, не умыкнёшь по-тихому, потому что у кого-то есть и второй такой же лист. Так вот, передал этот Айрапетян кому-то бриллиант, а тот, второй, обязался хранить его в определённом месте. Знать бы в каком! Жаль строчки поплыли, и непонятно, у кого камешек. А вот интересно, кто текст составлял? Письмоводитель Л. С. Погосов? …Сдаётся мне, что судьба подбрасывает мне сюрпризы один за другим… Случайность или фарт? Неплохо бы разузнать про все эти события почти тридцатилетней давности. А что, если бриллиант так и лежит спокойненько в укромном местечке? Интересно, жив ли Айрапетян? И письмоводитель. Да, это ниточка. Канцелярская крыса наверняка наведёт на хранителя камня, если, конечно, нож к горлу приставить. А с алмазом я буду чертовски богат. И документы новые выправлю, и уеду из этого проклятого места навсегда. Главное — прятаться больше не надо будет. Только вот торопиться не пристало. Прежде следует ещё раз всё хорошенько обмозговать, а уж потом действовать. Могло быть и так, конечно, что бриллиант давно продали. Да как об этом узнаешь? Об этом в газетах не напишут. А если нет? Если о камне благополучно забыли? Этим делом стоит заняться. Выйдет, что из него или нет, — неведомо. Во всяком случае, я ничего не теряю, а уж если повезёт, то впереди меня ожидает не жизнь, а вечная Пасха да Масленица… А то ведь я совсем расстроился из-за ничего не стоящего бронзового клада. Нет, он бесспорно представляет интерес, но только для полоумных учёных. Обидно. А вдвойне обидно, что и золотые греческие монеты таковыми не оказались».

Дневной свет едва пробивался сквозь небольшое оконце монашеской кельи. Два человека сидели на стульях с высокими спинками, за простым деревянным столом напротив друг друга. Первый, расположившийся у серой каменной стены, облачённый в чёрный шерстяной плащ и остроконечный клобук, слушал собеседника морщась, точно пил полынный отвар. Дождавшись, когда его визави наконец замолчал, он сказал:

— Я не знаю, кто вы такой. Вы можете выдавать себя за кого угодно. И почему я должен вам верить?

— Если хотите, святой отец, я могу показать вам паспорт?

— Не мешало бы.

— Вот, пожалуйста, смотрите. Тут всё чёрным по белому, как я вам и рекомендовался.

— Давайте вернёмся к первому вашему предложению, с которого начался наш разговор. Вы утверждаете, что представляете интересы зейтунских армян, готовых выступить против турок, так?

— Совершенно верно.

— Что вы можете предъявить, кроме ваших слов?

— Партийный билет.

— От какой партии?

— Я вхожу в социалистическую партию «Гнчак», которая руководит борьбой зейтунцев.

— Допустим.

— Вот, пожалуйста, святой отец, возьмите. В ваших руках сейчас моя жизнь. Если эта бумага попадёт к жандармам, то меня отправят этапом на Нерчинскую каторгу. Неужели вам этого мало?

— Что ж, тогда не будем рисковать. Забирайте свой билет. Он мне не нужен.

— Вы и после этого во мне сомневаетесь?

— Хороший художник за полчаса нарисует десяток подобных.

— Право же, так и ассигнации подделывают, но разве это даёт основание для недоверия лично мне?

— Вас я вижу впервые.

— Верните то, что вам не принадлежит.

— Я не пойму о чём вы?

— О чёрном бриллианте в пятьдесят девять каратов, который Микаэл Налбандян привёз в Нахичевань из Калькутты в 1862 году, но через несколько дней после этого был арестован.

— Послушайте, вы обратились ко мне с просьбой выслушать вас. Я согласился. Вы тут же заявили, что являетесь членом социалистической партии «Гнчак» и выражаете интересы зейтунских армян. Я вам отвечаю: я не знаю никакой партии «Гнчак», как мне неизвестны и другие подобные, запрещённые законами Российской империи политические организации. А теперь вы, будучи явно неудовлетворённым тем, что я не поддаюсь на ваши провокации, решили озвучить ещё какую-то тему, связанную с бывшим сидельцем Алексеевского равелина Петропавловской крепости и упоминанием какого-то бриллианта? Тогда у меня к вам встречный вопрос: если вы утверждаете, что господин Налбандян привёз сюда названную вами ценность, то он, очевидно, пересёк границу?

— Конечно.

— И вероятно, прошёл таможенный досмотр?

— Естественно, отец Адам.

— Стало быть, тот бриллиант был осмотрен жандармскими офицерами?

— Сомневаюсь. Он не показал его властям.

— Тогда, ко всему прочему, Налбандян ещё и контрабандист?

— Если подходить строго по букве закона — вы правы, но он нарушил закон не для собственной наживы, а ради обретения свободы армянского народа.

— Давайте обойдёмся без эмоциональных оценок. Итак, вы считаете, что я являюсь его сообщником? И у меня находится незаконная драгоценность? Значит, я преступник?

— Нет, святой отец, я надеюсь, что вы наш единомышленник.

— А знаете, сколько мне было лет в 1862 году?

— Полагаю, двадцать с небольшим.

— И я был простым монахом, а не настоятелем монастыря.

— Я прекрасно это понимаю. Но алмаз, по всем вероятиям, был передан вам прежним настоятелем перед самой его смертью.

— Вам так кажется?

— Да.

— Надо же, какая гипотеза! Да мало ли что творится в вашем больном воображении? Разве должен я из-за этого выслушивать сии бредни вот уже полчаса?

— Простите, что я отнимаю ваше время, но это вопрос обретения свободы армянского народа, находящегося под гнётом Османской империи.

— Не стоит прикрываться высокими материями человеку с довольно мутной биографией и непонятными, вызывающими сомнение документами. Вы показали мне паспорт, а потом и билет члена запрещённой организации. И что я должен делать после этого? Благословить вас на государственные преступления? А не опасаетесь ли вы, что после вашего ухода я заявлю на вас жандармам? И вас отыщут через несколько часов, а может, и быстрее. Кстати, вы где остановились? В гостинице? На квартире? Адресок не оставите?

— Шутить изволите, ваше высокопреподобие?

— Отнюдь.

— Честь имею кланяться. Жаль, что вы мне не поверили. Но я вас уверяю, наша встреча не последняя.

Человек поднялся и вышел из комнаты, тихо затворив за собой дверь, словно боясь ещё больше рассердить недовольного архимандрита.

В трактире на Графской улице Бессовестной слободки, расположенной на правом берегу реки Темерник, за три квартала до межи станицы Гниловской, было шумно. Играла гармошка, да слышался хриплый, полупьяный голос певца, развлекавшего небогатый местный люд Тобольской-тюремной:

Ардашев проснулся рано от звуков рожка. Это трубил керосинщик с большой железной бочкой, толкавший её впереди себя. Клим спустился вниз к цирюльнику на первый этаж гостиницы.

Горячий компресс приятно нагрел лицо, и кисточка помазка покрыла его нежной пеной. Опытная рука брадобрея короткими и выверенными движениями бритвы очищала кожу от уже заметной щетины, подправляя лишь тонкую нитку усов клиента. Мастер сбрасывал снятую белую массу в маленький медный таз и, окунув лезвие в ведёрко с тёплой водой, вновь кропотливо, дюйм за дюймом, снимал острой сталью белые мыльные хлопья с молодого и красивого лика. Закончив работу, цирюльник протёр лицо клиента мокрой салфеткой и положил на него холодный компресс. Через несколько минут Клим расплатился и вышел на улицу.

— Господин Ардашев? — послышалось за спиной.

Студент обернулся. Перед ним стоял господин в котелке, с усами и бритым подбородком, одного роста с Климом.

— С кем имею честь?

— Помощник пристава первого участка Симбирцев.

— Да? А что стряслось?

— Вас велено срочно доставить к судебному следователю Валенкампу.

— А в чём, собственно, дело?

— Узнаете во время допроса.

— Меня уже допрашивали по делу господина Верещагина.

— Я знаю, — сухо ответил полицейский. — Но теперь вы подозреваетесь по другому убийству.

— Я? По убийству? — Ардашев даже развёл руками от удивления.

— Именно вы. И для этого, поверьте, есть все основания.

— И кого же это я интересно убил?

— Вы слишком много хотите знать, господин студент. Вам всё объяснят, когда приедем в следственную камеру.

— В таком случае я хотелось бы взглянуть на ваши документы.

— Извольте, — выговорил полицейский и раскрыл удостоверение № 45, где значилось, что «предъявитель сего и. д. помощника пристава 1-го участка г. Ростова н/Д Осип Симбирцев действительно есть то самое лицо, как сказано выше, что подписью с приложением казённой печати удостоверяется. Пристав 1-го участка: Козлякин А. Письмоводитель: Грачёв С., мая 19 дня 1886 г., г. Ростов-на-Дону».

— Ясно, — кивнул Клим.

— У вас револьвер с собой?

— Да.

— Прошу выдать.

— Извольте. — Студент протянул оружие.

— Трость встроенного клинка не имеет?

— Нет.

— Хорошо. Пусть останется при вас.

— Пожалуйте в полицейскую пролётку. Она за углом. И не вздумайте бежать. Догоню — хуже будет.

— Знаете, сударь, я ещё никогда ни от кого не бегал. А вот обратное уже случалось, — зло выговорил Ардашев. — Так что кому будет хуже — большой вопрос.

— Меня предупредили, что вы слишком высокомерны и заносчивы, а вот что вы наглец, я не ожидал, — свирепо выкатив глаза, вымолвил полицейский.

— Вероятно, вы забыли, любезный, что разговариваете с дворянином.

— Не смейте обращаться ко мне как к лакею!

— А я ведь не знаю, как вас там кличут согласно Табели о рангах.

— Я пока без чина, исправляю должность помощника пристава первого участка, — гневно прошипел чиновник.

— Ах, без чина! Ах, исправляете! Заступить на должность образование не позволяет? Экзамены за гимназический курс не сдали?

— Это вас не касается! Попрошу в пролётку.

Клим подчинился. Коляска тронулась, и пегая лошадка споро потрусила по Таганрогскому проспекту. Ардашев молча курил и глазел по сторонам, будто на экскурсии. Он с интересом рассматривал вывески, дома и красивых дамочек во встречных экипажах. Со стороны могло показаться, что это праздный кутила, а не подозреваемый в смертоубийстве человек, которого вот-вот арестуют. Студент не обращал никакого внимания на своего конвоира, следившего за ним с некоторым удивлением. Именно с таким беззаботным видом по происшествии четверти часа он и вошёл в камеру судебного следователя в сопровождении помощника пристава первого участка.

Валенкамп поблагодарил полицейского, потом о чём-то с ним пошептался, и тот удалился.

Следователь указал Ардашеву на стул и, чиркнув шведской спичкой, закурил. Казалось, что служитель закона ждёт, чтобы первым заговорил Ардашев, но тот молчал. Когда папироса почти догорела до мундштука, он затушил её, откинулся на спинку стула и, вынув откуда-то соломенную шляпку с алой лентой, украшенной искусственными цветами, спросил:

— Узнаёте?

— Это шляпка Софии Миловзоровой. Откуда она у вас? Что с ней? — чуть не вскочив с места, осведомился студент.

— А вы талантливый актёр, Клим Пантелеевич, — покачал головой чиновник, — очень правдоподобно сыграли сначала безразличие, потом удивление.

— Она погибла? — глотая волнение, катающееся по горлу, спросил Ардашев.

— А вы что ж, не знаете? — с ядовитой усмешкой в прищуренных глазах спросил следователь.

— Но как? Кто? Ах да… вы же меня подозреваете. — Ардашев судорожно и крепко потёр ладонями лицо. — Говорите, не тяните, прошу вас…

— Она погибла под колёсами прибывающего поезда, на который купила билет. Анну Каренину читали? Литературная героиня Льва Толстого сама бросилась на рельсы, а Софию Миловзорову столкнули с перрона. Злоумышленник скрылся. Но его успели разглядеть. И знаете, он оказался похожим на вас.

— Какая глупость! — тихо пробормотал Клим.

Валенкамп поднялся и подошёл к открытому окну. Заложив руки за спину, глядя на улицу, он проговорил:

— Сегодня утром в полиции раздался анонимный телефонный звонок, как позже выяснилось, совершённый из автомата в зале Главного почтамта Ростова. Телефонировавший сообщил, что столкнувший сегодня с перрона даму убийца — это не кто иной, как постоялец двадцать шестого нумера гостиницы «Гранд-отель» Клим Пантелеевич Ардашев, который несколько часов назад проник в комнату, где проживала покойная, по адресу: Темерницкая, 29, квартира нумер три «А» и украл чемодан с её вещами. Самое удивительное, что посланный мною помощник пристава, опросив портье гостиницы «Гранд-отель», подтвердил слова анонима. Он засвидетельствовал, что вы сами сообщили о принадлежности чемодана госпоже Миловзоровой. Пока вы были у цирюльника, ваш нумер вскрыли, и в нём оказался чемодан с исключительно дамским содержимым. Его доставят сюда с минуты на минуту. И это ещё не всё. Околоточный надзиратель опросил соседей покойной. Один из них, услышав стук каблуков по лестнице, выглянул в открытое окно и увидел вас, спускающимся с чемоданом из комнаты теперь уже покойной квартирантки. Свидетеля тоже скоро привезут на ваше опознание. Кроме того, состоится и следственное действие с участием носильщика, запомнившего человека, толкнувшего на рельсы потерпевшую. По его словам, это был хорошо одетый барин. — Следователь повернулся и, глядя в лицо Климу, продолжил: — И это опять-таки ещё не все плохие для вас новости. В сумочке погибшей найдено адресованное вам письмо. Она не успела его отправить. В нём всего одна строка: «Клим, прости, я боюсь и потому убежала от тебя». Надо же, как вы её запугали!.. Думаете, теперь всё? И снова — нет! Полиция установила личность покойной. Выяснилось, что она — супруга председателя Екатеринодарского окружного суда, действительного статского советника Миловзорова. Мы отбили ему телеграмму и получили ответную, что он сегодня выезжает в Ростов… Вы же видите, что звёзды сошлись против вас и вам не отвертеться. Ни один адвокат вам не поможет, и даже Плевако не взялся бы за вашу защиту ни за какие гонорары, потому что вердикт присяжных известен заранее: виновен. Приговор будет самый строгий, какой только предусмотрен статьей о предумышленном смертоубийстве. Уж поверьте, муж покойной приложит к этому руку. Эх, Клим Пантелеевич, зачем вы сгубили свою молодую жизнь? Как вы решились на смертный грех? Почему? Из-за ревности? Обидела она вас? Так расстались бы и всё! Убивать-то зачем? — Валенкамп развёл руки в стороны. — Я не понимаю. Хоть застрелите меня, не понимаю.

— Закурить позволите, Александр Иванович?

— Да курите, чего уж там! — махнул рукой тот и добавил: — Если бы только это вам помогло, я бы и сам выкурил сразу всю пачку. И хоть жалко мне вас, но смерть этой дамы я вам простить не могу. Когда я смотрю на эту шляпку с искусственными маргаритками, у меня комок к горлу подкатывает.

— Я совершенно невиновен в убийстве Софии. И я легко могу вам это доказать.

— У вас есть alibi?

— Сколько угодно. — Ардашев выпустил длинную струйку сизого дыма и продолжил: — С Софией Миловзоровой я познакомился в прошлом году в Ставрополе. Сбежав от мужа, она присвоила себе документы умершей в поезде попутчицы Анны Бесединой. Я этот обман раскрыл, после чего София отослала документы по месту нахождения морга, где находилось тело Анны, и её родственники смогли похоронить покойницу. Не перенеся позора, София покинула Ставрополь. Вчера утром я случайно прочитал в местной прессе, что некая дама ищет место экономки, приказчицы или компаньонки. Там был указан адрес и уточнение: спросить Софию, а из всей фамилии были даны только три слога через дефис: Милов-ву. Я предположил, что это могла быть как раз София Миловзорова. Тотчас поехал по этому адресу и не ошибся. Не скрою, что у нас были некоторые романтические отношения в прошлом, и я, втайне надеясь их возобновить, предложил посидеть в кафе, но София выбрала кондитерскую Филиппова на Большой Садовой. Так вот там я заказал немало разного десерта и позже, уходя, оставил официанту — рыжему и конопатому парню — рубль. И он наверняка меня вспомнит. Возможно, он увидел, как мы уходили вместе. Я дал Софии сто рублей — купюра была совсем новая, хрустящая — и дополнительно нанял ей извозчика. Она должна была ждать меня в вестибуле моей гостиницы, провести со мной ночь, а утром бежать из города. Я же, получив ключ от её комнаты, направился на Темерницкую, 29, чтобы собрать её вещи и вернуться к ней. Меня ждал романтический вечер. Но, когда я приехал, её не было. Тогда я отнёс чемодан в свой нумер, предупредил портье о том, что если появится госпожа Миловзорова, то он должен провести её ко мне. Но она так и не появилась. Я просидел в ресторане с престидижитатором Тарасовым. Мы изрядно набрались, и я поднялся в комнату.

— Тарасов — это тот, который в театре Асмолова выступает?

— Да, он самый.

— Я так и не понял из вашего рассказа, почему она собралась бежать из города?

— Преподавая русский язык и арифметику в одной армянской семье, София выучила этот язык. Но потом хозяин семейства начал к ней приставать, и она ушла и до настоящего времени служила экономкой в Нахичевани у других людей. Она не подавала виду, что понимает армянский язык, и несколько дней назад оказалась свидетельницей одного весьма странного разговора на армянском языке между незнакомцем и хозяином дома. По её словам, эти люди принадлежат к революционерам. Они планируют поднять вооружённое восстание среди зейтунских армян в Турции и затем, когда борьба разгорится, перенести его на соседние губернии нашей страны, населённые армянами. Но для успешной борьбы им нужно оружие, которое они собираются купить в Персии на деньги, вырученные от продажи чёрного бриллианта под названием «Чёрный Арагац». В 1862 году этот камень привёз в Нахичевань политически неблагонадёжный Микаэл Налбандян, о котором вы мне рассказывали на прошлом допросе. Только вот теперь никто точно не знает, где этот камень хранится и кто за него отвечает. Смею предположить, что именно за этим бриллиантом посланец зейтунцев и приехал в Нахичевань.

— Почему вы думаете, что у них ещё нет камня?

— Если бы «Чёрный Арагац» был у них, то зачем бы они убивали Софию? Любое убийство — риск для душегуба. Один неосторожный шаг — и полиция на тебя выйдет. А вдруг на перроне окажется знакомый? Будь диамант у них, посланец преспокойно бы уехал. Уже потом, для страховки, на экономку можно было бы заявить в полицию, что она якобы украла деньги. Стали бы её проверять и сразу выяснили бы, что она сбежала от мужа. Да и престарелый супруг мог по-разному отреагировать, узнав, что жена второй год прячется от него в Ростове. Один Господь знает, какие сюжеты ему могло нарисовать воспалённое ревностью воображение! Он бы ещё и поспособствовал её тяжёлой участи. Так что проще было упрятать несчастную свидетельницу в тюрьму по обвинению в краже, а не убивать. Лучше не придумаешь.

— О разговоре про алмаз вам София рассказала?

— Да. Добавлю, что тот второй, нездешний, когда узнал, что она была в соседней комнате, предложил её убить, но хозяин дома успокоил его, сказав, что экономка не знает армянского… София больше в ту семью не вернулась. И стало ясно, что она испугалась. А раз так — значит, поняла разговор. И теперь ей угрожала смертельная опасность. Вот поэтому я и поехал к ней собирать вещи. К сожалению, она решила не ждать меня, а уехать первым же поездом. У неё, кроме собственных денег, были и мои сто рублей. А чемодан ей был не нужен. Да там и не было ничего ценного. Одежда поношенная, женские тряпки, словом.

Следователь вынул из ящика стола картонную коробку, достал из неё сторублёвую купюру и положил на стол.

— Эта ассигнация ваша? — спросил он.

— Откуда мне знать? — пожал плечами студент. — Вроде бы похожа. Новая. Но дело даже не в этом. Алиби моё заключается в том, что я физически не мог оказаться на вокзале, если в этот момент я был в комнате у Софии и потом добирался до гостиницы. И уже там общался с портье, а затем ужинал в ресторане с Тарасовым. Поскольку всё это случилось вчера и у многих события этого дня ещё не успели стереться из памяти, думаю, будет нетрудно установить моё местонахождение с точностью до минут, а именно: в кондитерской Филиппова на Большой Садовой, на Темерницкой, 29 и в гостинице «Гранд-отель». А после этого потребуется ответить всего на один вопрос: мог ли я быть на вокзале в момент прибытия поезда, под колёсами которого погибла София Миловзорова?

Следователь молчал. Он покусывал губы и молчал.

— Кстати, а поезд какой был? — спросил Клим.

— Московский.

— Замечу, что нет необходимости проводить моё опознание соседом Софии, потому что я не отрицаю своего визита к ней за вещами. А вот другое следственное действенное, связанное с опознанием свидетелем непосредственного убийцы Миловзоровой, просто необходимо. Без него никак не обойтись. И я сам буду на нём настаивать, потому что оно снимет с меня любые, даже самые ничтожные, подозрения. Ещё одним косвенным доказательством моей невиновности является тот самый анонимный звонок в полицию, который и послужил основанием для моего задержания. Ясно, что будущий убийца Софии следил за ней и видел меня. Вот поэтому, расправившись с Миловзоровой, он и протелефонировал из здания почтамта. Я спросил у Софии фамилию и адрес того нахичеванского купца, где состоялся разговор про алмаз. Она пообещала сообщить их мне, как только я вернусь.

— Дела-а, — в раздумье произнёс Валенкамп.

— Теперь, как вы понимаете, и письмо Софии, адресованное мне, лишь подтверждает мою невиновность, а не наоборот. А что касается мужа убиенной — действительного статского советника Миловзорова — что ж, я готов с ним встретиться и напомнить ему его издевательства над молодой женой, которую четыре года тому назад обманул опекун и принудил к браку со стариком. Если бы не его патологическая ревность, Софья не сбежала бы из Екатеринодара и сейчас была бы жива. Стало быть, и в его действиях есть частичка вины в её смерти, — изрёк студент и затушил папиросу.

— А вы чертовски хорошо излагаете! — повеселев, сказал чиновник. — Вам бы в судебные следователи податься. Не думали об этом?

— Нет уж, я мир хочу посмотреть, а не за преступниками гоняться, хотя преклоняюсь перед теми, кто выводит злодеев на чистую воду правосудия.

— Что ж, спасибо на добром слове.

— Как скоро пройдёт опознание с участием носильщика?

— Думаю, через полчаса. Но я попрошу вас изложить письменно и подробно всё, что касается разговора об алмазе, свидетелем которого явилась София. Я обязан передать копии материалов в жандармское отделение города… Вот вам бумага, перо, копирка. Чернильница у нас будет одна, но вы подсаживайтесь поближе, напротив меня. Как-нибудь поместимся. А я пока протокол допроса свидетеля заполню. Хорошо?

Клим кивнул, и два металлических пера заскрипели по белым, пока ещё девственно чистым листам бумаги, заполняя их словами и поступками людей, принёсших в донской город смерть.

Когда Ардашев поставил последнюю точку в показаниях, раздался стук в дверь и появился уже знакомый помощник пристава первой части. Подозрительно глядя на спокойное лицо студента, коротышка что-то прошептал следователю.

— Клим Пантелеевич, — выговорил Валенкамп, — соблаговолите пройти в соседнюю камеру и занять место на лавке среди статистов. Носильщик уже здесь, и мы проведём опознание.

Подозреваемый безропотно проследовал за полицейским.

В комнате у стены на венских стульях сидели два человека. Они были приблизительно того же возраста и телосложения, что и Ардашев, но их одежда — простые штаны, рубахи-косоворотки навыпуск, подпоясанные тонкими ремешками и потёртые парусиновые штиблеты — сильно контрастировали с облачением Ардашева (тёмно-синим костюмом-тройкой, белоснежной сорочкой со стоячим воротником, чёрным галстуком и чёрными туфлями английского фасона). В руках у него он держал шляпу.

— Смею заметить, господа, — сказал Ардашев, — с такими статистами опознание будет проведено с нарушением закона.

— Это почему? — недовольно осклабился полицейский.

— Закон гласит, что статисты должны быть не только по возрасту, но и по облачению схожи с опознаваемым лицом. Я точно не знаю, как выглядел убийца Софии Миловзоровой, но с чужих слов могу предположить, что он имел похожую на мою одежду и вряд ли ходил, как офеня.

— Чего он тут разглагольствует? — возмутился полицейский. — Я приглашаю опознающего? Начинаем?

— Предупреждаю, — заявил Клим, — все нарушения будут отражены мною в протоколе опознания.

Судебный следователь пожал плечами и, глядя на Симбирцева, сказал:

— Осип Яковлевич, согласитесь, но господин Ардашев прав. Ничего не попишешь. Приведите ещё одного статиста, хотя бы приблизительно одетого, как опознаваемый и, естественно, того же возраста и телосложения.

— Да где ж я такого отыщу? — переминаясь с ноги на ногу, промямлил помощник пристава.

— Помилуйте, голубчик, — пожал плечами Валенкамп, — это ваша обязанность — обеспечить проведение следственного действия. Так что потрудитесь поискать.

Понурив голову, Симбирцев шагнул к двери.

— Выход есть, — воскликнул Клим, и полицейский дёрнулся, точно получил удар по спине шамберьером[78].

— И какой же? — осведомился судебный следователь.

— А пусть господин Симбирцев отдаст свою одежду вот этому статисту в синей рубахе. Они одной комплекции. И тогда всё будет по-честному: мой и его костюм почти одного покроя и цвета, у меня шляпа, у господина полицейского без чина — котелок. В таком случае мы можем провести опознание прямо сейчас, — с ядовитой ухмылкой выговорил студент.

— Ну уж нет! — мотнул головой помощник пристава. — А вдруг у него вши, чесотка или лишай? А я ему дам свою сорочку? Я не согласен.

— Нет так нет, — дёрнул бровями следователь. — Тогда ищите ему замену.

Симбирцев задумался на минуту, а потом махнул рукой и сказал:

— Так и быть. Чего не сделаешь ради службы. — Он посмотрел на парня и добавил: — Давай переодеваться будем.

— Как прикажете, — пожал плечами тот и демонстративно почесал грудь, ногу и руку.

— Я тебе покривляюсь, шут гороховый! — пригрозил полицейский под сдавленный смех второго статиста.

Надо признать, что облачённый в простую одежду Симбирцев напоминал базарного воришку, промышлявшего кражами овощей и фруктов с торговых рядов. Ардашев рассматривал его с издевательской улыбкой. Вдоволь насладившись неказистым видом полицейского, он у него спросил:

— А кто же будет приглашать опознающего? Вам же нельзя. Он ведь видел вас в другой одежде. Ещё заикаться начнёт или вообще потеряет дар речи. А может, вы тоже сядете с нами на скамейку? Нет, тогда сорвётся следственное действие. Стало быть, вам надобно незаметно покинуть комнату.

Полицейский побагровел, надул щёки, как жаба на свадебном параде, и, обращаясь к следователю, воскликнул:

— Ваше высокоблагородие, я не намерен терпеть над собой издевательства этого студента!

— Всё, господа, всё, — примирительно поднял руки Валенкамп. — Я сам позову носильщика. Но вам, Осип Яковлевич, лучше пройти в мою камеру. Скажите только мне, где опознающий?

— В комнате для временно задержанных, — уходя, бросил полицейский.

— Это как же? Что ж это вы свидетеля да за решётку? Право же нельзя так с людьми, батенька, нельзя.

Но Симбирцев уже не услышал этих слов. Он вышел, хлопнув в сердцах дверью.

Следователь покачал головой и обратился к двум статистам:

— Предупреждаю вас, что во время опознавания запрещается разговаривать, подмигивать опознающему или гримасничать. Сидите смирно и тихо. — Потом он глянул на Клима и велел: — А вас попрошу занять место с правого краю. — Ардашев подчинился.

Валенкамп вышел, но через минуту явился вместе с мужиком крестьянского вида, с бородой-лопатой, усами и просто одетым.

— Прошу тебя, голубчик, внимательно оглядеть этих людей, сидящих на стульях. Нет ли здесь того, кто толкнул дамочку под поезд. Не торопись, посмотри внимательно и скажи.

— Не так чтобы есть, но и не так чтобы нет. Вон те двое в пинжаках очень на него похожѝ. Но тот потолще был и потемнее. У энтого молодого усы ниткой, а у того супостата густые, острые, помадой начернённые. Но борода у него бритая была, как и у энтих двух франтов. Не, его здеся немае, — сказал он, перекрестился и добавил: — Как на духу!

— Ну что ж, всё ясно, — заключил следователь. — Все свободны. Господина Ардашева прошу пройти со мной. Осталось выполнить небольшие формальности.

Уже находясь в следственной камере, Валенкамп вернул студенту револьвер и заметил:

— Слава Богу, недоразумение разрешилось.

— Да уж, всё встало на свои места.

Чиновник протянул Ардашеву сотенную:

— Возьмите, это же ваши деньги. Покойнице они не понадобятся. Я ещё не внёс их в опись.

— Удобно ли?

— Удобно. Закажите в храме заупокойную литию рабе Божьей Софье. Ей перед Господом ответ скоро держать придётся за все свои поступки. Вот и поможете ей.

— Лития столько не стоит.

— Берите и не спорьте со мной. Я вдвое старше вас.

— Благодарю, ваше высокоблагородие.

— До свидания, Клим Пантелеевич, и, пожалуйста, будьте осторожны. А ещё лучше — помолитесь в храме. Попросите Господа уберечь вас от несчастий. Ненормально, что беда ходит за вами по пятам. Так не должно быть. Надеюсь, вам не придётся вновь находиться в моей следственной камере.

— Я тоже бы этого не хотел. Честь имею кланяться.

Ардашев покинул следователя, миновал коридор и вышел наконец на свежий воздух. Улица теперь ему казалась тихой и милой, птицы в кронах деревьев пели, а не шумели, и солнце уже не было таким палящим, а просто грело. Он полез за кожаным портсигаром и попытался достать папиросу, но не смог. Пальцы дрожали, как у столетнего старика, а ноги подкашивались. Он доплёлся до скамейки и, опираясь на деревянную спинку, медленно сел. Только сейчас он понял, что его счастливая и в общем-то беззаботная студенческая жизнь могла свернуть на ту дорогу, с которой не возвращаются. Да что там судьба? Опять ушла в небытие женщина, которая была рядом с ним. «Сколько же будет это продолжаться? — подумал Клим. — Почему Бог забирает к себе тех, кто мне нравится? Вивьен погибла в Лондоне, а теперь вот София. Но неужели надо обязательно убивать этих несчастных прелестниц? Или всё это ради другой избранницы, которую я когда-то встречу? Если так, то я даже представить себе не могу, какой неописуемой красоты она должна быть, чтобы превзойти остальных. А может, дело совсем не во внешней привлекательности, а в душевной гармонии? Но ведь у очаровательных барышень не бывает внутреннего спокойствия, они по своей природе взбалмошны, капризны и своенравны. Что ж, и тем приятнее их усмирять, как породистых лошадок при объездке. А тихими и послушными могут быть только монашки. Но пусть они и остаются там — за стенами монастырей — и безропотно увядают в молитвах, трудах и покаяниях».

Переведя дух, Клим выкурил папиросу, купил «Донскую пчелу» в газетном киоске и сел за столик уличного кафе. Чашечка горячего турецкого кофе вернула силы. Просматривая последние новости, он остановился на уже знакомой рубрике «Происшествия». Прочитав сообщение, он задумался и выговорил мысленно: «Опасный город этот Ростов-на-Дону. Что ни день, то смертоубийство. Ну вот кому надо было убивать отставного титулярного советника некоего Левона Саркисовича Погосова? Чего взять со старика? Уверен, что, кроме рваных носков да больной печени, у него ничего не было. А вот взяли и пробили череп тупым предметом. Он что был опасен? Ну выверните карманы, заставьте отдать часы и деньги, но отпустите! Зачем душегубить беззащитное создание? А ведь прослужил бедолага всю жизнь в городской управе Нахичевани. Вероятно, незаметно и честно. За что же Господь выбрал для него такой конец? Обидно, что хорошее о человеке пишут только после смерти. Мол, «покойный начинал службу ещё в те времена, когда городским головой Нахичевани-на-Дону был Карапет Айрапетян, добившийся получения городом наследства, завещанного богатыми индийскими купцами армянского происхождения». Надо же! Странное дело, опять я сталкиваюсь с тем самым наследством из Калькутты… Не связана ли смерть этого старика с поисками чёрного бриллианта?.. А почему нет?.. Тут есть над чем поразмыслить».

Глаза побежали дальше по строчкам: «Много раздаётся шуму по поводу дознания о разрытых курганах вокруг Ростова. Это занятие превратилось в эпидемию местных жителей. Иногда рытьё возвышенностей, в которых, быть может, покоились тела наших же единоверцев-христиан, сопровождается успехом для кладоискателей, иногда же совсем даром пропадает их труд. Гробокопатели последней категории, если не находят в курганах ничего ценного, часто кощунствуют и выбрасывают кости. Когда дошла об этом весть до начальства, то было назначено формальное дознание. Производивший его сотник Д. с успехом выполнил возложенное на него поручение: он открыл весьма много виновников, а главное — достаточное количество ценных серебряных и золотых вещей. В станице Гниловской им отобраны были: кусок сердолика, два золотых блюдечка, греческие золотые монеты, два серебряных бубенчика (украшение лошадиной сбруи), золотое кольцо с какой-то иероглифической надписью, несколько серебряных пуговиц и кусок, в квадратную четверть, серебряной парчи, в уже выжженном виде; до выжигания же, по рассказам очевидцев, она весила около 50 золотников[79]. В станице найдены две заржавленных шашки, у которых лишь лезвие имеет длину приблизительно около двух аршин[80]. Число разрытых курганов ещё не приведено в известность, но можно думать, что их разрыто немало. Пора прекратить этот преступный промысел и строго наказать хотя бы нескольких копателей, чтобы другим было не повадно…»

Ардашев сделал глоток горячего кофе и вновь закурил. Душевное равновесие постепенно вернулось, и мысли начали выстраиваться в логическую цепочку рассуждений: «Получается, что наконечники от стрел появились у Лёни Куроедова ещё до смерти отца, который, что нельзя исключать, мог заниматься незаконной раскопкой курганов. Исходя из этого можно заключить, что у Куроедова и Верещагина были общие интересы, связанные с историческими находками. Наверняка покойный что-то у него приобретал. А если Верещагин отказывался от неинтересных ему покупок, то что было делать Куроедову? Естественно, искать другое заинтересованное лицо: скупщика, антиквария или коллекционера. Стало быть, надобно найти местного жителя, который в этой теме разбирается. И лучшим вариантом будет обращение к третьему должнику Верещагина — антикварию Леониду Григорьевичу Адлеру. Горничная покойного упоминала, что у него имеется магазин музыкальных инструментов на Большой Садовой, в доме Шушпанова, как раз напротив моей гостиницы. Вот и отлично. С ним мне и нужно встретиться».

Студент оставил на столике медь и тростью махнул извозчику. Коляска подкатила. До «Гранд-отеля» автомедон домчал так быстро, будто в упряжке был Пегас, а не мышастая лошадка, много повидавшая на своём веку. Расплатившись с возницей, Клим направился в гостиницу.

Портье, видимо не ожидавший увидеть Ардашева, застыл, как водяной на морозе. Постоялец кивнул и прошёл мимо.

— Господин Ардашев, куда вы? — выдавил из себя служащий отеля.

Студент остановился, и повернувшись, ответил:

— Что значит куда? К себе, естественно.

— Но, видите ли-с, — дрожащим голосом проблеял тот, — полицейский сказал, что вас арестуют. И надолго. Назад вы уже не вернётесь. Я велел горничной собрать ваши вещи и отнести в кладовую. Только выяснилось, что никаких вещей у вас нет, кроме чемодана погибшей дамы и ношеного белья. Чемодан уже увезли в полицию, а остальное выбросили. Вашу комнату убрали, и там теперь новый постоялец.

— Что? Разве нумер вперёд не оплачен? Да как ты посмел? — вскричал Ардашев. — Что значит, не было никаких вещей? Они были! И очень ценные! Ах ты, вор! Тать каторжный! А ну-ка бегом за городовым! Я кому сказал — бегом! — надвигаясь на пятившегося назад портье, кричал Ардашев, поигрывая тростью. — Ты сейчас сам пойдёшь по этапу! В Сибирь! На рудники! В кандалах!

— Клим Пантелеевич, право, успокойтесь? Что случилось? — послышалось рядом.

Студент повернулся. Испуганными глазами на него уставился Тарасов.

— А, это вы? Уж простите, что не успел отходить этого мерзавца тростью до вашего появления. Но ничего, время ещё есть. День длинный. — Студент вновь глянул на портье и гаркнул: — Ты меня понял? Зови управляющего или полицейского. Выбор у тебя небольшой, скотина. И быстро!

Портье исчез в конце вестибуля.

— И всё-таки что стряслось? — осведомился фокусник.

— Помните, я вам рассказывал про даму?

— Которую вы у меня отбили?

— Нет, про другую.

— Которой вы отдали сто рублей и она вас бросила?

— Не так чтобы совсем бросила, — пожал плечами студент, — она письмо мне написала, но не успела отправить. Её убили и в этом преступлении полиция подозревала меня.

— Убили? По-настоящему?

— А как же можно убить ещё? — окинув собеседника взглядом с ног до головы, спросил Ардашев. — Второго дня её толкнули под колёса поезда.

— Но как можно подозревать вас, если мы сидели с вами в ресторане?

— Мы сидели вечером, а она погибла днём. Всё это время я был в гостинице и ждал её.

— Но откуда преступник мог знать о ваших с ней отношениях?

— Вероятно, убийца следил за Софией, а потом и за мной. Он видел, как я забирал её вещи и протелефонировал в полицию, назвав даже нумер моей комнаты.

— Но как он его узнал?

— Видя, что я вошёл в отель с чемоданом, он, вероятно, описав меня, справился у портье или коридорного, где я поселился, а потом уже и сделал звонок в участок.

— А как же он может узнать у портье, если он не знает вашей фамилии? У вас же на спине нет таблички — Клим Пантелеевич Ардашев. Верно?

— Хороший вопрос, — задумчиво выговорил Клим и, глядя на Тарасова, предположил: — Либо портье сам ему назвал мою фамилию, либо София успела рассказать ему обо мне до того, как погибла.

— Согласен.

— А что, если убийца успокоил её? Сказал, что ей нечего бояться. Но поинтересовался, кто сидел с ней в кондитерской? И она, поверив ему, всё выложила?

— Вполне реальная гипотеза.

— После этого душегубу оставалось лишь толкнуть её под поезд и тотчас протелефонировать в полицию, назвав меня убийцей Софии, так?

— Так-то оно так, — покачав головой, сказал штукмейстер, — но позвольте вопрос: злодея изобличили?

— А как же его найдёшь? — недоумённо вопросил студент.

— Да очень просто! — взмахнул руками, фокусник. — Все телефонные аппараты в городе известны. И телефонист смог бы определить адрес, откуда был совершён звонок.

— В том-то и дело, что в полицию протелефонировали с аппарата, установленного на Главном почтамте. А там уйма народу пользуется телефонной кабинкой. Попробуй запомни каждого. Кассир-контролёр, принимающий деньги, паспорт не спрашивает. Он только песочные часы переворачивает да разъединяет линию, если разговор длится дольше оплаченного времени.

— Ваша правда, Клим Пантелеевич, — согласился Тарасов. — Но кому покойница мешала?

— Всё дело в чёрном бриллианте… — начал объяснять Клим, но, увидев, что к ним направляется важный, как пингвин, человек в компании с семенившим рядом портье, произнёс проникровенно: — А вот и управляющий. Как я понимаю, начинается второй акт драмы.

Остановившись за шаг до Ардашева, незнакомец вежливо склонил на секунду голову, а потом сказал:

— Позвольте представиться — управляющий гостиницы Харитон Безобразов. Насколько я понял, здесь произошло некоторое недоразумение.

— Нет, милейший, — нахмурив лоб, ответил студент, — никакого недоразумения нет. Речь идёт о преступлении. Разобраться в том, умышленное ли оно было или совершенно по неосторожности, — удел дознания. Виновником этого правонарушения является вот этот субъект, именующий себя портье, хотя я бы не доверил ему служить даже коридорным… У меня похитили ценные археологические находки, являющиеся одновременно уликами по нашумевшему в Ростове делу — убийству господина Верещагина. Небось слыхали? Так вот теперь вещественные доказательства пропали. Мне придётся сообщить об этом судебному следователю. Скорее всего, в гостинице начнётся обыск. Будут искать везде. Боюсь, что постояльцам это не понравится. Однако мой долг известить об этом. И я не исключаю, что у преступника были пособники и кража моих вещей, возможно, не единственная. Но я не собираюсь забирать хлеб у полицейских. Это их прерогатива. Думаю, нам нечего больше обсуждать. И мне надобно срочно известить о случившемся полицию. Гостиница относится к первому участку?

— Послушайте, господин Ардашев, ну зачем сразу телефонировать в полицию? — конфузливо замигал глазами Безобразов. — Я велю отыскать ваши ценные вещи, кои одновременно являются уликами. Вы только опишите их. Дайте нам хотя бы час-два времени. Мы осмотрим каждый угол, я лично допрошу горничную, убиравшую вашу комнату. И поверьте — пропажа отыщется. Не извольте беспокоится. Мы поселим вас в более престижные апартаменты на третьем этаже. Там только что освободился сорок пятый нумер. Но для того чтобы немедля начать поиски, прошу сообщить мне, что именно пропало?

— Четыре наконечника от стрел эпохи бронзы. Всё остальное меня не интересует. Сорочки и бельё можете оставить себе.

— Не беспокойтесь, отель приобретёт новые. Я протелефонирую в магазин мужской одежды и вам принесут всё, что необходимо, — заверил управляющий и что-то шепнул на ухо портье.

Тот стремглав бросился к стойке, взял ключ с биркой и, протянув его Ардашеву, сказал:

— Примите, пожалуйста, ключ от сорок пятой комнаты. Я обещаю вам, что лично займусь поисками. — Портье бросил извиняющий взгляд на управляющего и сказал: — Ещё раз прошу прощения, уважаемый Клим Пантелеевич, за доставленные вам неудобства.

— Наконечники отыщите обязательно. Они лежали в пустой пачке папирос «Скобелевские», — уже примирительным тоном выговорил студент.

— Благодарю! — изрёк портье и кинулся к двери, ведущей во двор.

— Надеюсь, инцидент исчерпан? — робко осведомился управляющий.

— Пока не найдены предметы эпохи бронзы — нет. Ищите.

Тарасов, молчавший до этой поры, вдруг повернулся к Ардашеву и спросил:

— Мы теперь с вами соседи. А не желаете ли сыграть на бильярде? Эта игра лучше всего успокаивает. В отеле неплохие столы.

— Позволю уточнить, господа, что у нас лучшие столы в Ростове — фабрики Фрейберга, — изрёк управляющий, сделав ударение на слове «лучшие».

— Я бы с удовольствием, — ответил Клим. — Но не сейчас. Мне нужны наконечники от стрел…

— Надеюсь, что они уже нашлись, — перебил студента управляющий, показывая на спешившего к ним радостного портье. В руке он держал пачку папирос «Скобелевские».

— Вот они, — радостно выговорил он, слегка запыхавшись — все четыре. Мусорный ящик ещё не вывезли, слава Богу. И я не побрезговал, порылся. А сорочки и бельё — это я по глупости своей распорядился выбросить. Поторопился. Виноват. Но я пришлю вам в нумер точно такие же. И оплачу сам. Отель тут ни при чём. Не извольте беспокоиться.

— Я рад, что вы признали свои ошибки. Если бы это случилось раньше, то и никакого скандала бы не было, — выговорил Клим, забирая папиросную пачку. Он открыл её — все четыре наконечника были на месте. Студент улыбнулся и, учтиво склонив голову, добавил: — Вынужден оставить вас. Дела.

Выбрасывая вперёд трость, Ардашев покинул вестибуль. Глядя ему вслед, управляющий заметил:

— Уж больно горяч.

— Молодой ещё, — усмехнулся Тарасов. — Годам к тридцати остепенится. Я сам когда-то был таким.

Выйдя из отеля, Клим направился на противоположную сторону улицы, к магазину с вывеской: «Музыкальное депо Л. Г. Адлера». В его окнах были выставлены: гитара, виолончель, скрипка и домра. Тяжёлая дубовая дверь с резными узорами отворилась легко, не издав и малейшего скрипа петель. У стойки высился приказчик — долговязый и тощий, как жердь в плетёном заборе. Его длинные прямые, напомаженные до самых кончиков усы образовали своеобразный перпендикуляр его туловищу.

— Что угодно-с? — склонив голову, осведомился он у Ардашева.

— Мне нужен господин Адлер.

— По какому вопросу?

— По комерциозному.

— Одну минуту-с. Я справлюсь у него, согласится ли он вас принять. Как вас представить?

— Ардашев Клим Пантелеевич. Из Ставрополя.

Приказчик исчез в занавесках дверного проёма и вскоре появился. Он отворил дверцу прилавка и пригласил:

— Прошу.

Хозяин магазина восседал в кресле и дымил регалией. Толстый лысый, как бильярдный шар, человек с густыми обвислыми усами и лицом старого бульдога даже не поднялся, а лишь молча кивнул на стоявший стул. Он пристально рассматривал гостя, ожидая, пока тот начнёт говорить.

Клим понял высокомерный настрой хозяина магазина. «Доброжелательной беседы, судя по всему, не получится. Что ж, сыграем ва-банк», — мысленно рассудил он, усевшись на указанное место. С невозмутимым видом студент достал из кармана портсигар, прикурил без разрешения и положил полусгоревшую спичку в пепельницу. Сделав глубокую затяжку и не отводя взгляда от своего визави, Ардашев заговорил почти без пауз, как пономарь:

— Я приехал из Ставрополя к господину Верещагину купить товар для фирмы отца — молотилки, бороны, плуги и прочее. Они были друзьями. Вместе воевали с турками. Оба отставные полковники… Вместе с его приказчиком мы вошли в переднюю Верещагина. Входная дверь его квартиры оказалась открытой. В подвале, у лестницы, лежал его труп. На полу я обнаружил наконечник стрелы эпохи бронзы с шипом. — Ардашев вынул из пустой пачки наконечник от стрелы и, выложив его на стол, продолжил: — Он несколько отличался от тех, что лежали на полках. Подозреваю, что его принёс убийца. Я знаю, что вы тоже антикварий и, в отличие от меня, хорошо разбираетесь в археологических находках. К тому же вы были дружны с покойным. Скажите, у Верещагина был подобный наконечник?

— Зачем вам это? — осведомился Адлер, и сигара перекатилась в другой уголок рта.

— Хочу найти убийцу?

— Но вы же не полицейский.

— Разве простым людям запрещено искать злодеев?

— Это опасно.

— Возможно, но мне это нравится.

— Вы искатель приключений? Авантюрист? Любитель острых ощущений?

— Нет, я охотник за убийцами.

— Надеюсь, меня вы меня не подозреваете?

— Вы имеете в виду ваш долг?

— О! Вам и это известно?

— До прихода полиции я успел прочитать записи покойного. Вы заняли у него тысячу рублей. Не могу понять, почему он одолжил вам без процентов.

Хозяин магазина открыл ящик стола и, положив на зелёное сукно конверт, сказал:

— Это та самая тысяча. Меня уже допрашивали, и я пояснил судебному следователю, что фактически не занимал денег у Верещагина, а купил у него золотые греческие монеты, но по частям. Тысяча рублей — последняя сумма, которую я просто не успел отдать. Верещагин задумал открыть первый частный, абсолютно бесплатный музей. Он понимал, что в таком случае квартира превратится в проходной двор. Виктор Тимофеевич поставил общественные интересы выше личных. Он сожалел, что обычный гимназист не имеет возможности увидеть предметы прошлого. Но Ростов есть Ростов. Всегда могут найтись желающие ограбить его. Эти опасения и заставили его избавиться от единственной дорогой коллекции золотых греческих монет. Но для того чтобы люди могли полюбоваться на них, он заказал дубликаты из абиссинского золота[81] у одного талантливого, но ещё мало известного ювелира. Внешне они не отличаются от настоящих. Позже у меня купили дорогое немецкое пианино, и я пытался протелефонировать ему, что готов рассчитаться. Но трубку никто не взял, и вскоре я узнал о его трагической смерти.

— А вы не могли бы дать мне адресок того ювелира? Здесь же нет никакой тайны.

— Да, это начинающий мастер. У парня золотые руки, но пока ему приходится перебиваться подобными заказами. За всю работу он взял с Верещагина сущие копейки, что-то около семидесяти рублей и за материал пятнадцать. Я уже рассказывал об этом полиции… Ювелир этот, чтобы свести концы с концами, ещё и певчими канарейками занимается вместе с братом. Где-то я видел их объявление в газете. Подождите.

Адлер покопался в ящике стола и вынул «Донскую пчелу».

— Ага, вот нашёл. Возьмите.

Клим пробежал глазами по строчкам и, рассмеявшись, прочёл:

— «Продаём канареек хорошего напева, которые поют днём и при огне, а также большой выбор заводских самок. Также продаются жаворонки, поющие канарейками. Обращаться в Ростове в дом Брановского нумер три на Московской улице. Братья Синицыны, Андрей и Тимофей».

— Вам нужен Тимофей.

— Благодарю. Мне это очень поможет.

— Надеюсь. А что касается наконечников, то вы абсолютно правы. Такого наконечника у Верещагина не было. Я видел у него киммерийские, с родовым знаком — тамгой, а этот относится к скифскому периоду. Он сделан из сплава меди и мышьяка для получения бронзы. Скифы были замечательные мастера горнорудного дела. Это не боевое остриё, а охотничье. У боевого задача простая — проникнуть, как можно глубже. Шип же позволяет стреле прочно войти и закрепиться в плоти. Даже если раненая птица или зверь скрылись в траве, то добычу будет совсем нетрудно отыскать по кровавому следу, ведь рана остаётся открытой и кровоточит. Я видел у Виктора Тимофеевича ещё и плоские наконечники, изготовленные из куска самородной меди, когда древние охотники, жившие в наших краях, использовали метод холодной ковки, а проще говоря, расплющивали маленький кусочек металла, потом затачивали и вставляли в древко.

Ардашев задумался на миг, а потом спросил:

— Выходит, убийца, взломавший стол Верещагина, завладел бутафорскими монетами?

— Судя по рассказу судебного следователя, это так. Да и деньгами, я уверен, он не особенно разжился. Покойный почти не держал дома крупных сумм. Доверял только банку.

— Многие так считают.

Адлер сунул в рот уже потухшую сигару. Пожевав её, он вымолвил:

— Вы можете доверять мне полностью. Поверьте, я так же, как и вы, считаю, что убийца должен быть найден. Мы не были закадычными друзьями с Виктором Тимофеевичем, но с большим уважением относились друг у другу.

Затушив в пепельнице папиросу, Клим сказал:

— В таком случае я позволю себе порассуждать. Если предположить, что мотивом убийства Верещагина является корыстное желание завладеть коллекцией, тогда из этой гипотезы вытекают три вывода: во-первых, можно с уверенностью утверждать, что убийца эти монеты видел. И не важно, что ему попалось на глаза — подлинники или дубликаты. Вероятно, уже в тот момент у него созрел замысел совершить преступление, а во-вторых, если он рассматривал коллекцию, то, стало быть, бывал у Верещагина. И в-третьих, покойный абсолютно доверял преступнику, если учесть, что впустил его к себе в дом ночью. Отсюда у меня к вам вопрос, Леонид Григорьевич: кто из знакомых погибшего подходит под упомянутые мною характеристики?

— Я не могу ручаться за всех, но троих я знаю точно: горничная Мария, купеческий отпрыск по имени Бабук и ваш слуга покорный. Следователь сказал, что у меня стопроцентное алиби. По его указанию полиция опросила моего дворника, и он подтвердил, что в ночь убийства я спал и из замкнутого двора на улицу не выходил.

— Бабук обнаружил труп вместе со мной, — вздохнул Ардашев.

— В котором часу?

— Без четверти шесть.

— А убийство случилось предыдущей ночью. Значит, и он мог быть убийцей?

— Теоретически — да, но не верится.

Адлер подкурил сигару, затянулся и, усмехнувшись, изрёк:

— Насколько я понимаю, сыщик должен проверить все гипотезы, не так ли?

— Вы правы.

— А почему труп обнаружили вы, а не Мария?

— Она не должна была приходить в этот день.

— Вам известно, что у них были близкие отношения?

— Да.

— Нет никакой гарантии, что она не могла навести на него грабителя.

Студент в раздумье погладил усы и сказал:

— Мария и Бабук производят впечатления людей, для которых Верещагин был небезразличен.

— О! Не доверяйте никогда впечатлениям, основанным на чужой внешности и словах. Они чаще всего обманчивы. Большинство людей так привыкли врать в повседневной жизни, что не считают это грехом. Для них ложь — обыденность и необходимое условие для существования, как кислород для обитателей морского дна. Сухие факты — единственное, на что можно положиться. Судите о человеке по совершённым им поступкам, и тогда вы не совершите ошибки во взаимоотношениях с ним. А слова — туман, фата-моргана, если хотите.

— Судебный следователь допросил Марию и Бабука. Вероятно, у них есть алиби. Иначе любого из них уже бы арестовали. — Клим поднял глаза на собеседника и сказал: — У меня другой вопрос: почему Верещагин встречался с убийцей ночью? Почему не днём? В чём причина такой таинственности?

— Могу предположить, что ему пообещали показать нечто дорогое и редкое. Возможно, какую-нибудь золотую скифскую диадему, горѝт, покрытый золотой пластиной с выбитыми на нём сценами жизни, сражения или охоты, статуэтки, перстни… Да много чего находят! Сейчас это превратилось в настоящую эпидемию поиска кладов. Музеям почти ничего не достаётся. Переплавляют в слитки редкие серебряные монеты, посуду и даже золотые блюдца, найденные в захоронениях.

— Но если убийца завладел «греческими монетами» из абиссинского золота, значит, он, прежде чем продать их, обратился к ювелиру? Не поможете ли вы найти такого мастера золотых дел, который не гнушается скупкой находок из курганов?

Адлер откинулся на спинку кресла и, глотнув дыма, сказал:

— Положим, я знаю пару таких дельцов в Ростове и одного в Нахичевани. Но даже если я назову их вам, что толку? Допустим, вы явитесь к ним, но с чем? Что вы им покажете? Наконечники от стрел? Они и смотреть на них не станут. Или у вас есть золотые изделия из курганов?

— Я надеюсь, уважаемый Леонид Григорьевич, что вы одолжите мне на короткое время хотя бы одну-две настоящие греческих монеты из коллекции, которая до сих пор ещё принадлежит покойному. Вы ведь полностью не расплатились, правда? Сделка, согласно закону, не состоялась. Но у покойного, как известно, нет наследников. Я понимаю, что вы честный человек и готовы передать оставшиеся деньги по первому требованию. Но не могли бы вы помочь мне отыскать злодея? Если хотите, я напишу вам расписку на сумму, в которую вы их оцените. Я верну монеты вам сразу же, как только найду злоумышленника либо потерплю фиаско. Они не пропадут.

Хозяин магазина затушил сигару и спросил:

— Допустим, я соглашусь, но как вы отыщите преступника?

— У меня есть план, но я не хотел бы его раскрывать раньше времени.

Визави пожевал губами и сказал:

— Я дам вам две самые дорогие монеты. Первая — очень редкая и древняя. Другую тоже не часто встретишь, но это уже более поздняя по времени. Обе золотые. Вы напишите мне расписку на пять тысяч рублей.

— Пять тысяч? — Ардашев привстал от удивления. — Но это очень много!

— Как хотите, — пожал плечами Адлер. — Иначе мы не договоримся.

Клим потёр ладонями лоб, махнул руками и сказал:

— Я согласен.

— Ещё раз напоминаю: после посещения этих крохоборов вы будете должны вернуть мне монеты. На всякий случай я покажу вам всю коллекцию и опишу её подробно. Но сначала давайте покончим с формальностями, составим расписку, — подвигая бумагу, проговорил собеседник. — В тексте следует указать, что возврат займа в пять тысяч рублей может быть произведён посредством передачи займодавцу двух греческих золотых монет: одна из Лидии, с характерным углублением, бывшая в обращении с начала VI века до Рождества Христова, а другая — золотой статѝр Филиппа II с изображением Аполлона, ходивший в Древней Греции и Лидии в период с начала V века до Рождества Христова и до самой середины I века от Рождества Христова. Передача вышеуказанных монет займодавцу означает фактический возврат суммы долга в пять тысяч рублей. Не забудьте указать своё местожительство и давайте оговорим срок возврата. Одного дня вам хватит? Или два?

— Дайте три.

— Договорились.

Ардашев написал долговое обязательство под диктовку Адлера, подложив под лист синеватой почтовой бумаги копирку. Когда второй экземпляр, удостоверенный двумя подлинными подписями, перекочевал в его карман, они покинули магазин и поднялись на третий этаж, где и жил его новый знакомец. Дома никого не было, не считая огромного дога, преградившего Климу дорогу, когда он миновал обувной пуфик, стоявший в передней.

— Господин Ардашев, вы посидите пока, — вежливо попросил хозяин. — Но не вставайте и не машите руками. Просто держите их на коленях, тогда Норд не кинется на вас. Словом, слушайтесь его. Если начнёт рычать — замрите и не крутите головой, — благодушно посоветовал он. — И не стоит разговаривать. Пёс этого не любит. А я пока пройду в кабинет и достану из сейфа всю коллекцию.

Клим опустился на пуфик и машинально кивнул знак согласия. В этот момент огромная тварь начала скалить зубы и рычать. Рука Ардашева незаметно сунулась к поясу, где находился безотказный бульдог, а левая подтянула к себе трость, но чёрная морда вновь оскалилась и шагнула вперёд. Студент понял, что, если он сделает ещё хоть одно движение, живая машина смерти тотчас вцепится ему в горло. Он замер, не сводя глаз со своего сторожа.

В дверном проёме возник хозяин.

— Норд, место! — приказал он, и псина скрылась в другой комнате. — Прошу, Клим Пантелеевич. Я поведаю вам много интересного. Без этих сведений вы будете совершенно беззащитны перед скупщиками.

Студент прошёл в кабинет. Он был устроен в классическом английском стиле: книжные полки от пола до потолка, полированный буковый стол, мягкое кресло и сейф, встроенный в стену, а рядом — картина с изображением повседневной жизни узкой улочки Каира, укрытой сверху деревянным навесом, дарившим спасительную тень. Через его редкие клети проступали синее восточное небо и купола минаретов. Окна каменных домов не имели привычных в России ставней, рам и стёкол. Вместо них виднелись деревянные решётки, не только пропускающие воздушные потоки, но и защищающие от палящих лучей и любопытных глаз и в то же время позволяющие жителям домов свободно обозревать улицу. Торговцы расположились вдоль высоких каменных стен, выложив товар в корзинах и ящиках прямо на дорогу. Мимо них шествовали мужчины в тюрбанах, бурнусах и туфлях с загнутыми вверх носами, не дававшие песку проникать внутрь обуви. Посередине дороги шла женщина в чадре, надёжно скрывающей аврат[82]. Картина, казалось, передавала даже ароматы средиземноморского города: запахи кофе, специй и пряностей.

Ардашев, завороженный чужим, незнакомым ему ещё восточным миром, рассматривал каждую деталь, будто боясь что-то пропустить и не запомнить.

— А вы, я вижу, любите Восток? — спросил Адлер.

— Мечтаю побывать там. Как называется картина и кто её автор?

— Маковский, «Улица в Каире». Подлинник. А вы не были в Египте?

— Возможно, отправлюсь туда в следующем году. У нас начинается практика.

— А я почему-то думал, что вы будущий юрист.

— Я проучился два года на факультете правоведения, но потом перевёлся.

Антикварий указал рукой на стол с раскрытыми коробочками. Таковых Ардашев насчитал двадцать восемь. В них находились золотые греческие монеты разных исторических эпох.

— Ну что ж, приступим? Запоминайте. Без знания этих основ вам не поверят, что вы нумизмат.

Адлер подробно описывал каждый экземпляр, то поднося статиры, драхмы и тетрадрахмы к солнечному свету, то давая их в руки, чтобы студент почувствовал тяжесть и понял особенности рисунка. По окончании лекции он вырвал из блокнота лист и, написав на нём три адреса, пояснил:

— Первым делом посетите ювелирный магазин Гершмана. Он скупает золотые изделия на переплавку. Не гнушается этим, хотя имеет даже небольшую ювелирную фабрику. И только в том случае, если он не проявит к вам никакого интереса, загляните ещё по двум адресам, которые я вам написал. Но Гершман — ваш самый большой шанс. О том, что я купил коллекцию Верещагина, никто в Ростове не знает. Если у вас будут спрашивать, у кого вы приобрели эти монеты, не отвечайте на этот вопрос. Это нормально — не открывать свои секреты. Надеюсь, вам повезёт, и вы наткнётесь на след убийцы Виктора Тимофеевича. — Он взял две коробочки и протянул Климу. — Берите. Несмотря на то что вы написали расписку, я умоляю вас — не потеряйте их. Это самые ценные и редкие греческие монеты из всех, что у меня есть. Да и не только у меня.

— Не беспокойтесь, я верну их в ближайшие дни.

— Тогда желаю вам удачи. Пойдёмте я провожу вас, а то Норд не выпустит.

— Честь имею кланяться, — сказал на прощание Клим и покинул роскошную квартиру.

Он нанял извозчика, который провёз его всего два квартала. Если бы Ардашев знал город, то просто прогулялся бы пешком. Ювелирный салон Абрама Гершмана располагался на Таганрогском проспекте.

Колокольчик возвестил хозяину о появлении покупателя. За прилавком возник уже немолодой господин с усами и мефистофельской бородкой.

— Чем могу служить, сударь? — осведомился он, с интересом разглядывая незнакомца.

— Так, подыскиваю стоящий подарок, — небрежно выговорил Ардашев, рассматривая витрины.

— У нас большой выбор изделий из драгоценных камней, платины, золота и серебра новейших фасонов. Кроме того, вы можете заказать любое украшение, и наши мастера изготовят его вам в кратчайшие сроки.

— Благодарю вас.

— А позвольте полюбопытствовать, вы хотите сделать подарок мужчине или женщине?

— Самому себе.

— Вот как? А что вас интересует? Карманные часы, перстни, запонки, заколки для галстука или, быть может, галстучные булавки с брильянтами? Вы только намекните, и я помогу вам найти то, отчего вы не сможете отвести глаз.

— У меня интересы другого рода. Дело в том, что я приезжий. Я никого здесь не знаю. Нет ли у вас золотых древнегреческих монет?

— Помилуйте, сударь, мы не занимаемся скупкой подобного рода ценностей.

— Жаль. Не так давно в ювелирном магазине Ставрополя я приобрёл два великолепных экземпляра у хозяина, оказавшегося ещё и антикварием.

— Охотно верю, — пожал плечами ювелир, — но у нас подобных вещей не бывает.

— И даже тысячелетия назад ювелирное искусство, как и чеканка, были развиты на должном уровне. Вот посмотрите. — Клим вынул две коробочки и, открыв их, положил на стеклянную витрину.

Ювелир натянул тонкие белые матерчатые перчатки и, вставив в глаз лупу, спросил:

— Позволите полюбопытствовать?

— Да.

Мастер долго рассматривал каждую монету, а потом спросил:

— А вы уверены, что они золотые?

— Безусловно.

— Вы их проверяли?

— Нет. Но я не сомневаюсь в честности продавца.

— К сожалению, в этом мире никому нельзя верить. Даже собственной матери, которая до конца жизни может не признаться ребёнку, кто его настоящий отец. А не хотите ли вы продать эти монеты?

— Продать? И кому же?

— Мне. Я бы дал за них хорошие деньги.

— Помилуйте, сударь, вы же не занимаетесь скупкой подобного рода ценностей. — Клим почти дословно повторил недавние слова ювелира.

— Да, но всякое правило имеет исключение, — улыбнулся собеседник.

— Зачем бы я справлялся у вас о возможности приобрести золотые древнегреческие монеты, если бы собирался их продать?

— Я дам вам за них тысячу рублей. Поверьте, это очень много.

— Вы серьёзно?

— Господи, — покачал головой студент и добавил расстроенно: — А я отвалил за них ровно пять тысяч. Выходит, я переплатил в пять раз?

— Не совсем в пять… Но в два-три раза — точно… Неужели вы не проверяли, золотые они или нет? — вновь осведомился ювелир.

— Говорю же вам — нет, не проверял. Я доверился человеку. Он друг моего отца.

Клим убрал монеты и спросил:

— Значит, вы не подскажете мне, кто может, хотя бы теоретически, торговать золотыми греческими монетами раннего периода?

— Вижу, вы серьёзный человек, — пристально разглядывая незнакомца, вымолвил ювелир. — Так и быть, я помогу вам. В Нахичевани на Екатерининской площади, рядом с Купеческим банком, есть антикварная лавка Самуила Бриля. Его там все знают. Скажите ему, что вы от меня. И он вам поможет найти тех, у кого найдётся то, что вас интересует.

— Самуил Бриль? — повторил Ардашев. — Постараюсь не забыть. А не могли бы вы записать мне фамилию и адрес антиквария.

— Так вы сами и запишите. А то у меня почерк неразборчивый, — расплывшись в приторной улыбке, изрёк собеседник и, вынув из-под прилавка полулист почтовой бумаги и карандаш, предложил: — Прошу.

— Простите, а вы кто будете?

— Я? — удивился визави. — Я тот человек, чьё имя написано на вывеске, — Абрам Гершман.

— Ну-да, ну-да, — понимающе закивал Ардашев, делая пометки.

— Скажу вам по секрету, у Самуила Яковлевича Бриля есть знакомый эксперт. Вы будете всячески застрахованы от обмана.

— Что ж, благодарю!

— Всего доброго, сударь.

Стоило Климу покинуть ювелирный магазин, как его хозяин тотчас поднял телефонную трубку и сказал:

— Нахичевань, нумер 252, антикварная лавка Бриля.

Монастырь Сурб-Хач жил жизнью небольшого города. В деревянные ворота въезжали коляски и ломовики, сновали монахи и миряне. За высокими каменными стенами тоже царила суета, но всё стихало, когда колокола главного храма возвещали о начале службы. Но сейчас звонница молчала, и в храме было пусто. И лишь один человек, стоя на коленях перед алтарём, молился святому Георгию, не стесняясь и во весь голос:

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю и грех мой всегда предо мной. Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные…

Когда молящийся произнёс последние слова, он поднялся с колен и перекрестился трижды.

— Что привело тебя, сын мой, в наш храм? — послышался чей-то голос.

Прихожанин повернулся. Перед ним стоял настоятель монастыря.

— Грехи. Я читал пятидесятый псалом.

— Это покаянная песнь царя Давида в совершённом им убийстве благочестивого мужа Урия Хеттеянина и насилии над его женою Вирсавиею.

— Я знаю об этом, святейший отец, но меня отличает от него то, что отмаливаю будущие грехи, а не прошлые.

— А не лучше ли не совершать их?

— У меня нет другого выхода.

— О каком из семи смертных грехов идёт речь?

— О шестом.

— Уж не помышляешь ли ты об убийстве?

— Вы правы, святейший отец.

— Но почему ты пришёл в нашу церковь, а не в православную? Ты мог бы там исповедоваться и тем самым облегчил бы свою душу, — теребя звенья серебряной цепи, на которой висел крест, украшенный посередине чёрным камнем, спросил настоятель.

— Я не верю в тайну исповеди православных священников.

— Но, может быть, тогда ты согласишься исповедаться мне, и я уберегу тебя от тяжкого греха?

— Я согласен. Только у меня два условия: нас никто не должен слышать, и вы, ваше высокопреподобие, пообещаете, что не выдадите меня.

— Тайна исповеди для меня священна. Пойдём в мою келью, сын мой.

— Да, святейший. Я готов. Возможно, вы и убережёте мою душу от нового греха.

Русский прихожанин, склонив рыжую голову, послушно брёл за настоятелем армянского монастыря. Он вошли в здание со сводчатыми потолками и, миновав несколько монашеских комнат, оказались в угловой келье с серыми стенами, с простой деревянной кроватью, столом и двумя деревянными стульями. В углу стояли полочка с книгами и свеча. Тусклый солнечный свет едва пробивался сквозь маленькое оконце в самом верху.

Священник плотно затворил дверь и указал на стул прихожанину. Дождавшись, когда тот сядет, настоятель расположился напротив него:

— Я слушаю тебя, говори, не бойся, сын мой. Будь со мной откровенен.

— Не знаю, с чего начать.

— Ты хочешь совершить убийство из-за ненависти?

— Нет.

— А что же тогда заставляет тебя думать об этом?

— Нищета. Я устал жить в бедности.

— Тебе приходилось раньше убивать?

— Да.

— Многих ли ты убил?

— Троих.

— Ты был на войне? Убийство, совершённое ради защиты своего Отечества, не является грехом.

— Я знаю это, но я убивал соотечественников, а не врагов.

— Но почему? Что заставило тебя это делать?

— Я совершил три убийства, но самое гадкое — третье. Я убил беззащитного бедного старика только за то, что он не захотел открыть мне до конца тайну.

— О какой тайне идёт речь?

— Думаю вам, святейший, она хорошо известна.

— Мне? О чём ты, сын мой?

— О чёрном брильянте в пятьдесят девять каратов, который Микаэл Налбандян привёз в Нахичевань из Калькутты. Перед самым арестом он отдал его на хранение своему другу — городскому голове Нахичевани Карапету Айрапетяну, а тот, боясь утраты адаманта, вручил его вашему предшественнику, настоятелю монастыря Сурб-Хач. За это государственного преступника и похоронили на монастырском кладбище. Это и дураку понятно. Прошло время, Айрапетян умер, не стало и прежнего настоятеля. Его место заняли вы. Стало быть, алмаз у вас. Вот я и пришёл к вам за брильянтом. Если вы не отдадите его мне, вы сейчас же умрёте. Это и будет тот самый смертный грех, за который я молился.

— А с чего ты взял, что это правда?

— Старик Погосов, бывший тогда письмоводителем в городском магистрате Нахичевани, проговорился. К тому же мне в руки попался акт передачи алмаза. Городская управа распродала архив за прошлые года, и в самый важный документ мне завернули селёдку в рыбной лавке. Хотите полюбопытствовать?

— Сделай одолжение, сын мой.

Прихожанин вынул бумагу и положил на стол.

— Позволишь мне сходить за очками?

— Вы что, издеваетесь? — усмехнувшись в рыжие усы, вымолвил прихожанин и убрал лист.

— А если я отдам камень, ты оставишь мне жизнь?

— Естественно. У меня нет желания убивать ещё одного старика.

Настоятель монастыря снял с шеи крест и положил на стол.

— Забирай. Ты третий, кто пришёл за алмазом.

Его визави взял в руки крест и поднёс камень, упрятанный в центр, к солнечному свету. Грани диаманта заиграли. Прихожанин сунул украшение в карман, и вдруг в его кулаке оказался кистень. Он выбросил руку вперёд и тяжёлый металлический цилиндр, привязанный к ремню, пробил священнику висок. Голова несчастного рухнула на стол, издав глухой звук. Кровь полилась и закапала на пол.

— Отврати лицо Твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня, — выговорил невзрачный человек продолжение пятидесятого псалма, перекрестился и покинул келью.

— Что ты мне принёс?

— Ты что не видишь? Это чёрный брильянт.

— Тебя надули. Как бывший резчик по хрусталю, могу утверждать, что это дымчатый кварц, а точнее — чёрная разновидность дымчатого кварца — морион. Его ещё называют «смоляк» или «цыган».

— Думаешь, покойный настоятель монастыря носил бы «смоляк»? Ты в своём уме?

— Ты что, убил его?

— А что мне оставалось делать?

— Господи, какой же ты идиот!

— Я бы советовал тебе быть поосторожнее с выражениями, а то кистень и до тебя долетит.

— Надеюсь, тебе известно, что настоящий брильянт не боится царапин. Он может раскрошиться, если по нему ударить молотком, но следа от царапины на нём не останется. Ты не против, если я возьму штихель[83] и прочерчу на камне крест?

— А если ты его испортишь?

— Тогда это дымчатый кварц. Он ничего не стоит.

— Хорошо. Пробуй. Только не забудь вставить монокль. А то ты со своей близорукостью и в камень не попадёшь.

Антикварий внял совету, и стальной резец легко, точно по маслу, вырезал две пересекающиеся линии.

— Можешь полюбоваться. Я оказался прав.

— Получается, что хитрый поп обвёл меня вокруг пальца?

— Как видишь.

— Но теперь он пусть обманывает чертей в аду…

В этот момент послышалась трель телефонного аппарата.

— Кто-то звонит. Посиди пока здесь. Покури. Только окно открой. Я, ты знаешь, дыма не переношу.

И опять студенту пришлось раскошелиться на извозчика. Дорога до Нахичевани — это не прогулка по Большой Садовой. Надо было проехать половину Ростова и ещё две версты, разделяющие соседние города. Тут уже пришлось выложить целковый. Денег оставалось всё меньше, а расследование смертоубийства Верещагина двигалось со скоростью виноградной улитки. Новое преступление — убийство Анны Миловзоровой — тоже не могло оставить Клима безучастным. Он уже дал себе слово найти и второго преступника. Почему второго? Да потому, что не было никакой видимой связи между двумя злодеяниями. А вот раскрытие тайны «Чёрного Арагаца» могло привести к виновнику смерти прекрасной, но теперь уже покойной брюнетки из Екатеринодара.

Экипаж бежал мимо покачивающегося на ветру льняного поля. Нахичеванцы по-хозяйски распорядились пустырём, отделявшим свой город от Ростова, и засеяли его этой культурой. Уже совсем скоро по-народному календарю придёт Фаддей Проповедник и наступит время уборки льна на волокно. Работницы начнут вязать снопы, которые точно стражники выстроятся ровными рядами до самой городской межи. Потом его очешут от семян и, связав в пучки, на три-четыре недели замочат в Дону, прижимая ко дну хворостом и накладывая сверху камни. Затем трудолюбивые армяне вновь расстелют его на этом же самом поле и после сушки свезут на гумно, а оттуда — на конную льномялку. Последняя стадия — трёпка льна. Из семян отожмут масло, а жмых пойдёт на корм домашним животным.

Коляска пересекла границу города — две колонны, установленные на кирпичных постаментах по краям шоссе[84]. Мимо двигался вагон конки, запряжённый двумя лошадками: одна в яблоках, другая — пегая. Ардашев с интересом рассматривал новый для себя город. Нахичевань очень напоминала Ставрополь и по архитектуре, и по ширине улиц. «Здесь, как и у нас, тихо и уютно, — размышлял Клим. — Провинциальные купеческие города — не чета суетливым Ростову, Москве или Санкт-Петербургу. Там ритм жизни иной, никто не заметит смерти врача или учителя. Отнесут на погост и забудут. В лучшем случае некролог напишут в газетах. А в Ставрополе? Чуть ли не весь город придёт прощаться. В провинции любой мало-мальски значимый человек на виду. Вот и Нахичевань-на-Дону — такой же город. Это сразу заметно. Все друг с другом здороваются, как в сёлах. И не важно, что ты не знаешь человека, пожелать здравия любому христианину — благое дело».

Экипаж въехал на Екатерининскую площадь с памятником Великой императрице — заступнице древнего народа. Любой армянин Нахичевани знал историю основания своей малой родины. Об этом рассказывали в гимназиях и храмах, писали в газетах и ставили спектакли в местном театре. Но каждый потомок наѝри втайне надеялся, что армянское государство, обретя независимость, возродится вновь.

Антикварная лавка Бриля показалась Ардашеву ничуть не хуже, чем ювелирный салон на Таганрогском проспекте. Внутри, правда, помещение уступало в размерах и отделке, но выглядело вполне сносно. И хозяин был такой же улыбчивый и хитрый, как и недавний ювелир. Он брил голову и подбородок, но носил усы-трапецию.

Клим сразу перешёл к делу:

— Мне нужен Самуил Яковлевич Бриль.

— Чем могу служить?

— Господин Гершман посоветовал обратиться к вам по одному вопросу. Дело в том, что я приезжий. Тут я по комерциозным делам. Я слыхал, что в окрестностях Ростова и Нахичевани довольно много курганов, представляющих интерес для коллекционеров. Так вот, я один из них и собираю коллекцию древнегреческих золотых монет. Начало ей положили две монетки архаической и классической греческой чеканки, купленные мною в Ставрополе у знакомого нумизмата. Они со мной. Не угодно ли взглянуть?

— Был бы очень вам признателен.

— Вот. — Ардашев вынул две коробочки и, открыв их, положил на прилавок.

— О! Шедевренные образцы!

— А как фамилия ставропольского собирателя древностей? Я многих знаю.

— Это не важно. Это же настоящее золото, а не подделка.

— Вы абсолютно правы. Это видно невооружённым глазом.

— Так у вас есть что мне предложить или нет? — убирая монеты, спросил студент.

— Я знаю одного человека, который готов расстаться со своей коллекцией. У него недавно хотели её купить, но в последний момент он вдруг передумал. Что вы хотите — чудак! Настоящие нумизматы всегда немного странноваты. Только вот стоит она не меньше десяти тысяч рублей. Дешевле он не уступит, но кто знает? Возможно, вам и удастся сбить цену.

— А что же это он её продаёт? — недоверчиво повёл бровями Ардашев.

— Не знаю. Такие вопросы обычно не задают. Так мне связаться с ним?

— Да, сделайте одолжение. Вероятно, мне ещё придётся пробыть в Ростове два-три дня. Я остановился в «Гранд-отеле». Моя фамилия Ардашев, Клим Ардашев.

— Позвольте я запишу, — вымолвил Бриль и переспросил: — Какой отель вы сказали? «Европа»?

— Нет, «Гранд-отель» на углу Большой Садовой и Таганрогского проспекта.

Ардашев достал кожаный портсигар и протянул антикварию.

— Нет-нет, благодарю, я не курю. Дым, знаете ли, не переношу.

— Хорошо, что предупредили. Тогда и я не буду.

— Ну зачем же себя мучить? Курите, если хотите.

— Не люблю доставлять людям неудобства. Со мной ничего не случится, если я отравлю себя никотином чуть позже.

— Ага… Уж как угодно… Да-с… Но я хотел бы предупредить вас, что продавец согласится только на наличные. Насколько я знаю, он не приемлет ни векселя, ни двойные складские свидетельства, ни любые другие ценные бумаги.

— А я и не собирался рассчитываться долговыми обязательствами. Я готов снять деньги со своего банковского счёта. Насколько я знаю, в Ростове есть отделение «Азово-Донского коммерческого банка», верно?

— Не только в Ростове, но и у нас в Нахичевани.

— Прекрасно. Но мне понадобится ваша помощь в проверке коллекции. Я не поскуплюсь, отблагодарю.

— Пожалуй, лучше я приглашу настоящего специалиста, с опытом. Обычно он берёт от пяти до десяти рублей. Всё зависит от количества экземпляров. В вашем случае я постараюсь уговорить его рублей на семь-восемь. Вас это устроит?

— Устроит и десять. Главное, чтобы он был профессионалистом.

— Отлично! Скажите, а какой период чеканки древнегреческих монет вас интересует в большей степени?

— В первую очередь архаика, потом классика греческая, ну и более поздняя греческо-римская чеканка.

— В последнем периоде, насколько я знаю, встречается и серебро. Как вы к нему относитесь?

— Если речь идёт о монетах с ликами императоров — я куплю даже серебро. Но всё зависит от сохранности.

— Вы правы. Приятно иметь дело со знающим человеком. Давайте сделаем так: сегодня я постараюсь переговорить с хозяином коллекции. Если он согласится на её продажу, я тотчас протелефонирую вам в гостиницу, и мы условимся о встрече.

— В случае его отказа прошу так же меня известить. Тогда я буду искать других продавцов.

— Вне всякого сомнения, сударь, не беспокойтесь. Кроме того, я дополнительно постараюсь что-нибудь вам подыскать. Без греческого золота вы не останетесь. Это я вам обещаю, а слово Самуила Бриля твёрже алмаза.

— Надеюсь на вашу порядочность, Самуил Яковлевич. Дельце щепетильное, сами понимаете.

— Не извольте беспокоиться, Клим… простите, как вас по батюшке?

— Пантелеевич.

— Да-да, уважаемый Клим Пантелеевич, всё будет честно и точно, как в пробирной палате.

— Честь имею кланяться.

— И вам всего самого наилучшего.

Покинув лавку, Ардашев достал папиросу. «Вот же гусь, — подумал он. — Дыма, говорит, не переносит, а в соседней комнате кто-то курил. Запах дешёвого табака сквозняк выдувал в щель между дверью и полом… Что ж, посмотрим. Вроде бы рыба проглотила наживку. Заезжать ещё к двум адресатам, которые дал Адлер, думаю, не стоит».

Сумерки раскрасили дома в чернильный цвет. Клим остановил пустую коляску и назвал отель.

Обратная дорога была уже хорошо знакома и, вероятно, поэтому показалась короче. Когда студент вошёл в гостиницу, оказалось, что там его ждал Бабук. Заложив руки за спину, он нервно мерил шагами вестибуль. Завидев Клима, приказчик бросился навстречу:

— Клим-джан, где ты был? Ты другой нумер взял? Дорогой? Я тебе хороший комната нашёл? Зачем лишний деньги чужой человек отдал?

— Не волнуйся, друг мой. Это подарок отеля. Он по глупости выселили меня.

— Как это?

— Утром меня хотели арестовать.

— Кто?

— Следователь Валенкамп.

— Почему?

— Я встретил одну знакомую даму. Ей угрожала опасность. Она уехала на вокзал, а там её толкнули под поезд, и она погибла.

— Соломенная шляпка, да? Мне сегодня утром на «Аксае» сказали. Так это твой дамочка был?

— Да.

— Ва-вах! Какой горе большой!.. Сегодня утром другой горе большой случился. Знаешь?

— Нет.

— Отца Адама убили. Настоятеля монастыря Сурб-Хач. Вся Нахичеван плачет. И старики, и дети.

— Этот тот монастырь, где Налбандяна похоронили?

— Да, семь верст от Нахичевани, а от мой дом — восемь и ещё половина верста.

— Преступника поймали?

— Нет.

— А где был обнаружен труп?

— В келья.

— Его застрелили?

— Нет. Чем-то тяжёлый по голове ударили, в висок попали, череп пробили. Патом крест серебряный забрали. Зачем? Он недорогой был совсем. Убийца тиха ушёл. Никто не заметил его.

Ардашев задумался, а потом спросил:

— А когда это случилось?

— Я точный время не знаю. Говорят, что днём. Служба в храме тогда не идёт. Полиция там много сейчас. Люди волнуются. Жалко его. Он добрый был, как Виктор Тимофеевич. — Бабук посмотрел в пол, а потом поднял глаза и спросил: — Почему сначала всех добрых людей Бог забирает, не знаешь?

— Трудный вопрос. Не многие найдут на него ответ.

— Второй раз убивают настоятеля этот монастырь. Первый раз очень давно было. Беглые искали клад. Думали священник знает где. Тогда им был Арутюн Аламдарян[85]. Он стихи писал, известный был очень. Похоронили на кладбище Сурб-Хач.

— Надо же, какое совпадение! А ты видел отца Адама?

— Канешна. Я ездил с отцом к нему. Отец хорошо знал настоятеля. Он много помогал монастырь. Деньги давал, дрова покупал на зиму.

— Послушай, Бабук, ты завтра можешь мне помочь?

— Могу, канешна. Я выходной попросил, чтобы с тобой быть. А то неудобно. Хочу тебя завтра к себе домой пригласить. Я тебя с один важный человек познакомлю. Самый известный наш писатель армянский — Рафаэл Патканян. Ему шестьдесят лет. Совсем старик, но очень умный. Он ремесленный училища открыл в Нахичевани и сам содержит его. Дети учатся и кушают там бесплатно.

— Прямо как Лев Толстой.

— Кто такой?

— Лев Толстой — самый известный русский писатель.

— А Пушкин тогда неизвестный? Э! Клим-джан, зачем путаешь меня?

— И Пушкин известный, и Толстой, но Пушкин больше поэт, чем писатель… Хорошо, мы поедем обязательно. Но давай дождёмся одного телефонного звонка. Это очень важно. Возможно, мне протелефонируют завтра или послезавтра. Тогда я сразу же поеду в Нахичевань. Там мы с тобой встретимся и зайдём в одно место. Только надобно подготовиться. Мне нужен саквояж и десять тысяч рублей на час-два. Сможешь достать?

— Надо отца спросить. Твои деньги лежат в сейф. Я не могу без него их взять. Надо разговаривать с ним сегодня, если ты хочешь деньги завтра.

— Тогда поезжай к нему прямо сейчас и поговори. И жди меня дома с деньгами и саквояжем. У тебя есть телефон?

— Канешна: 555. Отец много заплатил, чтобы три пятёрка нумер был.

— Адрес у тебя какой?

— Первая Фёдоровская, дом Тиграна Гайрабетова, нумер 16.

— Тоже надо было три пятёрки на доме написать, — лукаво улыбнувшись, съязвил Клим.

— Э, зачем так говоришь? Гайрабетовых и без пятёрки в Нахичевани все знают. Даже голуби, когда мимо летят, говорят отцу: Барев дзез, ахпер джан![86] Вонц ес[87], Тигран Вартанович? А он им скромно отвечает: «Спасибо, дорогие птицы, всё хорошо, камац камац»[88]. Не веришь? — игриво насупившись, спросил Бабук.

— Почему же не верю? — невозмутимо покривил губы Клим. — Верю. Это же нахичеванские голуби летели.

— Канешна! — рассмеялся Бабук. — А ещё армяне — самый скромный народ. Знаешь?

— Точно! Поэтому у твоего отца телефонный нумер 555, да?

— Э! Что ты! — Бабук вскинул руки. — Такой нумер отец сделал, чтобы дядя Карапет завидовал.

Толстяк вдруг стал серьёзным, будто на его месте появился совсем другой человек, и спросил:

— Хочешь Верещагина убийца найти? Да? А если нас самих убьют? Что тогда? Почему нельзя полиция пойти?

— Я могу ошибиться. И нас поднимут на смех. Мы опозоримся.

— И что? Зато умирать не будем. Я жить очень люблю, талма люблю, барышня красивый тоже…

— Да слышал я это уже, — перебив, махнул рукой Клим. — Найди мне деньги и саквояж. Я один справлюсь.

Толстяк плюхнулся в кресло. Покручивая в руках шляпу и глядя в пол, он проронил:

— Отец спросит, зачем, Бабук, столько много деньги тебе? А что ему скажу?

Клим сел напротив и, глядя в глаза другу, спросил:

— А саквояж достанешь? Я не хочу на него тратиться. У меня капитал на нуле.

Приказчик отвёл взгляд в сторону и вымолвил:

— Будет тебе саквояж, Клим-джан, не переживай.

— А сколько-нибудь ассигнаций дашь взаймы? Я нарежу газеты, сверху положу купюры, обвяжу бечёвкой, как в банке. Они подумают, что это пачки денег. Поможешь?

Бабук резко встал и сказал:

— Саквояж найду и настоящий деньги тоже найду. И рядом с тобой буду. Телефон мой знаешь. Объяснишь тогда всё… А я быстро на извозчик пошёл. Время мала, цтэсутюн![89]

Ардашев смотрел уходящему вслед человеку, с которым познакомился всего несколько дней назад, но, несмотря на это, тот уже был готов рисковать ради него не только деньгами, но и жизнью. Климу стало чертовски стыдно за то, что он ещё недавно с холодным цинизмом делил людей на категории. И хоть называл Бабука другом, но всё равно считал приятелем и даже не попутчиком.

Наступил новый день, но звонка от антиквария из Нахичевани не было. Клим прихватил газету, переданную ему Адлером, и, предупредив портье, что вернётся через пару часов, решил посетить мастера, сделавшего Верещагину копию коллекции.

Извозчику понадобилось почти полчаса, чтобы по занятой конкой, запруженной экипажами и ломовыми подводами Большой Садовой преодолеть пять кварталов и остановиться у дома Брановского на Московской улице.

Где находилась квартира братьев Синицыных, гадать не пришлось. Птичий оркестр из десятков разноголосых трелей исполнял одному ему известную симфонию из распахнутого окна на втором этаже. Студент туда и поднялся.

Входная дверь оказалась открытой, и какой-то человек возился с клеткой на лестничной площадке.

— Простите, сударь, я хотел бы видеть Тимофея Синицына.

— Это я и есть, — ответил он и, глянув недоверчивым взглядом, спросил: — Что вам угодно?

— Мне известно, что для частного музея Виктора Тимофеевича Верещагина, по его заказу, вы изготовили копии древнегреческих золотых монет из так называемого ассирийского золота. Верещагин был убит в своём доме, а муляжи похищены. В случае поимки убийцы и обнаружения у него дубликатов вашей работы вы сможете их опознать?

— Скажу вам, господин полицейский, как на духу: я всё по закону сделал. Я даже вытребовал у него письменный заказ и счёт на оплату ему выписал, где он расписался в получении. Все бумаги у меня имеются. Я опасался, что моя работа может быть использована мошенниками, и решил застраховаться от беды.

— И очень правильно поступили. Смею предположить, что полиция нашла заказ и чек и уже приобщила их к материалам дела. Им уже известно, что похищены копии монет, и, чтобы этот факт подтвердить, они вас допросят.

Он посмотрел пристально на студента и спросил:

— Так вы, значится, не полицейский?

— Нет, моя фамилия Ардашев. Мой отец и Верещагин — сослуживцы. Оба воевали против турок. И я пытаюсь отыскать убийцу Виктора Тимофеевича частным образом и тем самым помочь полиции.

— Ага, вот оно что, — уже добрее проронил Синицын. — Хорошо, что растолковали. А то я уже испужался. Думал, что вы из тех будете, из душегубцев. Брата хотел уже кликнуть, дабы вас задержать и городового позвать. А раз так — другое дело. Ежели что надо — приходите… Вы птичками, случаем, не интересуетесь? А то бы продал вам совсем задёшево молодую канареечку. Зелёную бы отдал по цене жёлтой. Зелёные поют тоньше и заливистей.

— Благодарю. Я приезжий. Из Ставрополя. До свидания.

— Бывайте.

Улицы по какой-то необъяснимой причине уже не были так сильно запружены, как всего полчаса назад, и вскоре коляска остановилась у дверей отеля. Портье сказал, что Ардашева никто не искал. Клим уже собирался пойти в номер, как увидел спешившего к нему Тарасова. Фокусник улыбался и, когда студент протянул ему руку, тряс её так долго, что со стороны могло показаться, будто он встретил закадычного друга гимназической поры.

— Как ваши дела? Нашли убийцу сослуживца вашего отца?

— Нет пока, но уже кое-что встало на свои места. А вы слыхали об убийстве архимандрита?

— Да, — вздохнул фокусник, — по этому случаю собираются на три дня отменить все увеселительные представления не только в Нахичевани, но и в Ростове, в том числе и мои концерты. Не знаю, стоит ли мне ещё здесь оставаться? А с другой стороны, и выезжать раньше времени тоже нет смысла. Не знаешь, что лучше: то ли здесь торчать три дня, то ли в Таганроге? Говорят, об этом должны написать в сегодняшних газетах…

— А вон и почтальон, — перебил фокусника Ардашев.

Тарасов быстрым шагом направился к портье и, бросив медь, раскрыл «Донскую пчелу». Его примеру последовал и Ардашев. Прямо на первой странице самой популярной в Ростове газеты выделялся заголовок: «Трагедия на море». Текст гласил: «В результате ужаснейшего норд-оста, свирепствовавшего прошедшей ночью, при входе в Керченский пролив произошло кораблекрушение: пассажирский однопалубный пароход РОПИТа «Византия», следовавший из Константинополя в Таганрог, столкнулся с английским судном «Нептун», возвращавшимся в Саутгемптон с зерном. Удар был настолько силен, что «Византия» загорелась и вскоре развалилась на две части. Оба судна пошли ко дну. Спастись удалось только пяти английским матросам. После шторма волны выбросили на берег тела некоторых несчастных. На борту «Византии» находился 21 человек команды, а также пассажиры: 1-го класса — 14, 2-го класса — 23 и палубных — 365. На прилагаемой к газете дополнительной странице приводится поименованный список погибших».

— Ай кез бан! А про траур — ни слова. А надо бы целую неделю в храмах заупокойную литию читать.

— Даже в голове не укладывается, — вымолвил Клим и растерянно провёл рукой по волосам. — Столько смертей… Будто на муравейник сапогом наступили, но только муравейник человеческий.

— Я даже не знаю, как мне развлекать публику. Сейчас тот редкий случай, когда артист не рад аншлагу, — грустно заметил Тарасов, читая прилагаемый список.

— Ну что вы! К сожалению, далеко не каждый так, как вы, с болью реагирует на чужую беду. Многим наплевать на горе ближнего. А вы — артист. И дарить со сцены добро — великое дело, и это ваше призвание. Так что выступайте, как обычно, Михаил Романович.

— Спасибо вам, мой дорогой друг, за добрые слова. Я тронут до глубины души. Кстати, не хотите ли посмотреть моё представление? Приходите. Я распоряжусь, и вас пропустят.

— Я бы с большим удовольствием, но не могу — жду важный телефонный звонок.

— Очень жаль. Но, может, в другой день не откажете?

— А вот завтра, Михаил Романович, и воспользуюсь вашим любезным приглашением.

— Ловлю на слове. Что ж, тогда я побегу к себе. Пора собираться. Вы остаётесь здесь?

— Пожалуй, выпью чашку кофе. Удачи вам!

— Благодарствую! Вы очень любезны.

Клим достал папиросу и чиркнул спичкой, но прикурить не успел. К нему почти бежал портье:

— Вас просят к телефону, Клим Пантелеевич.

Студент взял трубку, лежавшую на стойке, и, поднеся к уху, сказал:

— Клим Ардашев у аппарата.

— Доброго денёчка! Это антикварий из Нахичевани, — гулко раздалось на том конце провода, точно в колодце.

— Здравствуйте.

— Я разговаривал с хозяином коллекции. Он согласен продать её, но за одиннадцать тысяч.

— Коллекцию я ещё не видел. Кто знает, во сколько её оценит специалист, которого вы пригласите? Хотя и с мнением вашего эксперта я тоже могу не согласиться. У меня и свои знания имеются.

— Вы не будете покупать коллекцию за одиннадцать тысяч?

— Мне не нужен кот в мешке даже за один рубль.

— Вы правы. Хорошо. Привозите десять, а там разберёмся.

— Вот это уже совсем другой разговор.

— Вас не затруднит приехать ко мне к часу пополудни?

— А может, лучше вы подъедите ко мне в отель?

— Эксперт, хозяин коллекции и я — все из Нахичевани. Сами понимаете, нам это не очень удобно.

— Хм, ладно, но в таком случае, если я куплю монеты, вы должны будете сопроводить меня до гостиницы.

— Не беспокойтесь. Лично сяду с вами в коляску.

— Речь идёт о серьёзной сделке, потому попрошу вас подготовить договор. В нём потрудитесь указать описание монет, их количество, материал, из которого отчеканены, и данные продавца.

— Мы не будем этого делать. Вы же догадываетесь, откуда появились монеты. Полиция строго наказывает за раскопку курганов.

— Резонно. Кстати, сколько всего монет?

— Двадцать восемь.

— А может, мы вместе отправимся в банк за деньгами уже после заключения сделки?

— Это несерьёзный разговор. Покажите деньги — мы предъявим коллекцию.

— В таком случае давайте перенесём встречу хотя бы на час. Я могу не успеть получить наличные в банке.

— Нет возражений. Подъезжайте к двум.

— Договорились, — проговорил Клим и нажал на рычаг. Затем он вновь дождался голоса телефониста и попросил соединить его с нумером 555 в Нахичевани.

— Бабук, это Клим. Они протелефонировали. Я выезжаю к тебе. Всё остальное расскажу при встрече. Приготовь деньги и саквояж. До встречи с ними у нас будет пару часов, и я с удовольствием познакомлюсь с твоей семьёй.

— Хорошо, Клим-джан. Мама будет очень рада. Отец только на «Аксае». Адрес не забыл?

— Нет.

— Жду.

Клим положил трубку и вышел. Извозчик стоял у гостиницы, ожидая седоков.

Немногим менее часа ушло на то, чтобы добраться до Нахичевани. Добротный каменный особняк под нумером шестнадцать на 1-й Фёдоровской улице имел всего один этаж, но, судя по всему, был довольно большой. Ардашев убедился в этом, когда, сопровождаемый Бабуком, вошёл во двор, увитый уже почти созревшим розовым виноградом. Листья, плети и кисти, свисающие вниз, закрывали даже небо, но зато дарили спасительную тень. Да, это был типично армянский дом с большой верандой, куда Клима и провели. Отца Бабука не было, но все остальные родственники с большим почтением отнеслись к гостю. Клим пожимал руки, склонял вежливо голову, улыбался и в итоге, несмотря на его протест, был посажен во главу стола. А напротив него восседал тот самый нахичеванский Лев Толстой — Рафаэл Патканян. Это был настоящий интеллигент, носивший очки, с ещё густой, но уже седой шевелюрой и такими же усами.

Студент с удовольствием пил чай, уплетал тонкий лаваш с сыром и мёдом, угощался вареньем из молодых, ещё зелёных грецких орехов и слушал интереснейший рассказ армянского литератора, друга Налбандяна, о приключениях последнего в Индии. Когда писатель замолчал, Клим спросил:

— Получается, Микаэл Лазаревич привёз из Калькутты в Нахичевань только золотые русские рубли, которые он купил на английские фунты?

— Нет, не только. Он передал городскому голове облигации займа Итальянской республики. Проценты с них до сих пор приносят неплохую прибыль нашему городу. Были и другие ценные бумаги. Их опись составили в городском магистрате. Микаэл был очень любознательным человеком и немного мечтателем. Например, он считал, что выгодно выращивать сорго как сахароносную культуру и сырьё для производства бумаги. Целый чемодан был набит этими семенами. По его мнению, для этого вполне подходил климат Эриванской губернии. В многочисленном багаже Налбандяна обнаружились и другие экзотические предметы, купленные им в Индии. Полагаю, что он хотел создать в Нахичевани музей естествознания, в котором бы имелись образцы минералов, флоры и фауны… От индийских армян он передал магистрату Нахичевани бесценный дар — икону Григория Просветителя. Она до сих пор украшает церковь монастыря Сурб-Хач.

— Скажите, Рафаэл Габриэлович, а почему он сразу не подарил её монастырю?

— Он не мог так поступить. Ведь Микаэл заключил договор о получении права на индийское наследство с магистратом, а не с монастырём, поэтому всё, что он привёз, было передано по описи магистрату в лице городского головы Карапета Айрапетяна. А тот уже распоряжался всем, как считал нужным.

— Неординарный был человек Микаэл Лазаревич, высокообразованный и настоящий патриот своего народа, — заключил Клим.

— Это так. Микаэл ошибся в двух вопросах: во-первых, любое рассуждение о создании независимого армянского государства на прежних границах приводило к разговорам об отделении от России тех земель, которые были отбиты русскими солдатами у персов и закреплены Туркманчайским мирным договором 1828 года[90], а также территорий, отобранных Россией у турок в 1878 году и вошедших в состав Российской империи по договорённостям Берлинского конгресса[91]; во-вторых, нельзя отождествлять отношение к свободе зейтунских армян, угнетаемых турками, и нахичеванских, которые чувствуют себя совершенно свободными и беспокоятся лишь о том, что их капитал растёт не так быстро, как им хотелось бы. В Ростове и Нахичевани издаются книги и журналы на армянском языке, на нём идут театральные постановки, ведётся обучение родному языку в различных учебных заведениях. Ни один армянин в России не чувствует себя ущемлённым ни в правовом, ни в нравственном, ни в религиозном смысле. Нам не нужны смутьяны, ведущие народ к бунту и революции, потому что сначала социалисты идут под невинными лозунгами и прикрываются благими намерениями, но потом обязательно заканчивают кровавым террором. Хороший тому пример — Франция.

— Большое спасибо за угощение, за интересную беседу, — вставая, вымолвил Ардашев. — Мне пора. Есть ещё дела. Если кто-то из вас окажется в Ставрополе, то я и мои родители всегда будем рады видеть вас в доме моего отца — гласного городской думы Пантелея Архиповича Ардашева. Мы живём на Барятинской улице, нумер 7.

Тепло распрощавшись с гостеприимной семьёй и Рафаэлом Патканяном, Клим покинул дом вместе с Бабуком, держащим в руках саквояж.

— Что внутри? — осведомился Ардашев.

— Как что? Деньги?

— Настоящие?

— Да, для тебя. Десять тысяч.

— Ты взял их из сейфа на «Аксае»?

— А что мне было делать, если ты попросил?

— Отец об этом знает?

— Нет.

— А ты не боишься, что с ними может что-то случиться?

— Послушай, Клим-джан, если меня убьют, отец уже меня ругать не будет, а если я останусь живой, то я их верну на место.

— Спасибо, друг.

Клим щёлкнул крышкой карманных часов и сказал:

— Нам пора. До встречи осталось пятнадцать минут.

— Где они будут нас ждать?

— На Екатерининской площади, рядом с Купеческим банком, в антикварной лавке Самуила Бриля.

— Доедем за пять минут… Вон извозчик стоит.

Забравшись в коляску, Бабук сказал:

— Бриль — очень злой и хитрый человек, как змея. Я был один раз у него. В глаза его смотрел. Но он меня не вспомнит. Плохо, что у меня никакой оружия нет.

— Оно тебе не понадобится. Прошлый раз я видел городового на Екатерининской площади. Возьми мои часы. Если ровно через двадцать минут я не выйду — зови полицейского и смело заходите внутрь. Запомнил? Ровно через двадцать минут.

— Э, Клим-джан, зачем два раза повторяешь? Я не глухой, — пряча часы в жилетный кармашек, раздражённо выговорил приказчик и спросил: — Револьвер у тебя ест?

— Да.

— Заряжен?

— Не волнуйся, даже порох ещё не отсырел, — улыбнулся студент.

Городовой и впрямь нёс службу посередине площади, зорко оглядывая пространство рядом с памятником императрице.

Отпустив экипаж, Клим велел:

— Стань возле лоточника, торгующего помидорами. Оттуда тебе будут хорошо просматриваться антикварная лавка и дежурный полицейский. А я пойду.

— Ага.

Держа в одной руке саквояж, а в другой трость, Клим зашагал к лавке. Солнце палило нещадно, и приказчик спрятался под тень брезентового козырька рядом с продавцом овощей. Он выудил из кармана брюк мятый платок и вытер лицо. Чертовски хотелось пить.

— Господин хороший, покупайте помидоры, — предложил торговец.

— Не хочу.

— Почему? Вы не любите помидоры?

— Есть люблю, а так — нет.

— Так купите для еды.

— Э, послушай, ты свой помидор видел? — раздражённо спросил толстяк.

— Так вот же они.

Бабук взял овощ, понюхал его и, покрутив перед носом торговца, заметил нравоучительно:

— Помидор должен быть спелый, немножко мягкий и сочный, как грудь у молодая барышня. Салат-малат можно приготовить и на шампур надеть с шашлыком. А твой помидор твёрдый, как картошка, никакой аромат нет. Где твой глаза был? Зачем так рано сорвал? Куда спешил?

Приказчик вдруг чертыхнулся, бросил овощ на тележку, вспомнив, что забыл засечь время. Он открыл карманные часы и проронил вполголоса:

— Ара, инч вочхарем ес![92]

Студент вошёл в антикварную лавку. Его ждали. За столом сидел уже знакомый Самуил Бриль, а рядом с ним какой-то невзрачный рыжий человек с усами-щётками, давно не стриженный и, очевидно, с моноклем, упрятанным в нагрудный карман, о чём говорил чёрный шнур, шедший от верхней пуговицы летнего, весьма потёртого сюртука. Незнакомец был обут в светлые штиблеты, потёртые носки которых виднелись из-под длинной скатерти. Он нервно постукивал ногами, и на коричневый пол сыпалась белая пыль.

— Господа, добрый день! — улыбнулся Ардашев.

— А вы точны, — растянул губы в резиновой улыбке Бриль. — Позвольте представить господина Шухова Николая Николаевича.

— Ардашев Клим Пантелеевич.

— Прошу вас, располагайтесь.

— Благодарю, — усаживаясь, выговорил студент. Трость и саквояж он положил на рядом стоящий стул.

— Николай Николаевич великодушно согласился быть вашим экспертом за пятнадцать рублей, — пропел Бриль.

Небрежно бросив шляпу на стол, Клим спросил недовольно:

— А почему так дорого? Вы же упоминали о сумме в два раза меньшей?

— Коллекция большая. В ней двадцать шесть монет. И мне пришлось работать с каждой, — прокашлявшись, объяснил эксперт.

— Отчего же двадцать шесть? — глядя на антиквария, вопросил Клим. — Вы сегодня, разговаривая со мной по телефону, упоминали двадцать восемь.

— Две монеты у меня вызвали большие сомнения, — ответил эксперт, выбивая под столом чечётку. — Я не хочу вас подводить. Да и моя репутация, поверьте, стоит недёшево.

— Господа, а вы не находите странным, что я до сих пор ещё не видел ни продавца, ни самой коллекции?

— Деньги при вас? — осведомился Бриль.

Ардашев открыл саквояж и, продемонстрировав пачки ассигнаций, вновь захлопнул.

— Продавец не желает лично участвовать в сделке. Он полностью доверяет мне и потому оставил монеты у меня. Сейчас я их вам покажу — заявил Бриль и удалился в другую комнату, но почти сразу появился вновь с деревянным ящичком, напоминающим шахматную доску. Он открыл его и положил на стол. На красном бархате золотом сверкали круглые диски.

— Выглядят красиво, — невозмутимо заметил покупатель. — Но настоящие ли они?

— Безусловно, — кивнул Шухов. — Я же сказал, что проверил коллекцию ещё до вашего прихода.

— Раз уж вы желаете получить гонорар, то потрудитесь при мне описать каждый экземпляр. Очень хочется вас послушать, — изрёк Клим.

— Но какой в этом резон? — вмешался антикварий.

— Что значит какой? — возмутился студент. — Смысл, господа, самый что ни на есть обоснованный. Вы со мной шутки вздумали шутить?

— Что ж, — вздохнул Шухов, — извольте.

Эксперт вставил в правую глазницу монокль в потёртой черепаховой оправе, взял в руки первую попавшуюся монету и, то приближая её, то отдаляя, наконец выговорил:

— На данной монете изображён Пегас и древнегреческая правительница. Монета серебряная, но, несмотря на это, ценится дороже золотых монет. — У Шухова неожиданно выпал монокль. Он вставил его в глазницу, взял другую монету и вновь начал искать нужный фокус зрения, затем продолжил: — Золотая монета с изображением Александра Македонского… — Упавший монокль вновь повис на шнуре и опять был водружён на место.

— К какому периоду эта монета относится? — спросил Ардашев.

— А к чему этот вопрос, если Николай Николаевич пояснил вам, что на аверсе изображён Александр Великий? — затряс головой антикварий. — Стало быть, и монета чеканилась в годы его правления. Чего же тут непонятного?

— Ничего подобного, господа. Данная монета выпускалась во время нахождения у власти сподвижника великого полководца — Лисимаха, правителя Фракии и царя Македонии с 285 года до Рождества Христова. Именно после смерти Александра Великого он как один из командиров конницы получил в управление большую часть Фракии с землями, прилегающими к Чёрному морю, — негромко выговорил Клим и, опустив вниз правую руку к револьверу, добавил: — Ну и потом, на первой монете изображена Афина, а не древнегреческая правительница. Стыдно этого не знать.

У Шухова вывалился монокль, он сунул руку под стол, и вдруг прямо в лицо Ардашеву устремился кусок металла на ремне, держащийся на кисти «эксперта». Смертоносный снаряд пролетел под самым носом. Клим машинально откинулся назад и упал через спинку стула навзничь. Ломаясь, затрещало дерево. Его ноги, раздвинутые в стороны, точно рогатина, смешно торчали вверх. Эксперт неторопливо обошёл стол и, глядя на лежащего перед ним студента и раскручивая над головой кистень, зло улыбнулся, точно вурдалак. И в этот момент прогремел выстрел. Шухова отбросило назад, а металлический цилиндр, не удержавшись на его запястье, сорвался и, ударившись в зеркало, откатился в угол. Посыпались осколки, и раздался стон. Боковым зрением Ардашев увидел, как к его шее устремилась рука с шабером[93]. Он перевернулся на бок, и выстрелил трижды почти наугад туда, где находился Бриль. Что-то грохнуло об пол, будто упал мешок с картошкой. Клим поднялся.

С шумом распахнулась дверь, и в комнату влетел полицейский, держа перед собой 4,2-линейный «смит-вессон»[94] на трёхцветном шнуре. За ним вбежал запыхавшийся Бабук.

— Всем не двигаться! — прокричал городовой. — Оружие — на пол. Малейшее движение — стреляю. Руки вверх!

— Ай кез бан! — воскликнул приказчик, ошарашенно обводя глазами помещение. Картина перед ним предстала фраппирующая: у самой стены, сидя на корточках, скулил рыжий человек с прострелянным предплечьем. Уткнувшись лбом в пол, с шабером в руке, лежал уже немолодой антикварий. Ардашев, бросив «бульдог», поднял руки, поглядывая на полицейского, который тотчас сунул револьвер в карман. Пахло кровью и порохом.

— Куроедов? Живой? — таращась на эксперта, воскликнул Бабук.

— Он самый, — пояснил Клим.

— Ах ты, шакал! Ты Виктор Тимофеевича убил?

Тот молчал.

— Он тебе, гад, поминка за свой счёт сделал, жена твой долг простил, а ты на тот свет его отправил, да? — краснея от гнева, возмутился приказчик. — Любой бешеный собака лучше тебя!

— Ему надо бы рану перевязать. Кровь фонтаном хлыщет. Так он долго не протянет, — выговорил студент. — Могу я опустить руки?

— Можете. Но только для того, чтобы протелефонировать в полицию и вызвать карету скорой помощи, — разрешил городовой, убрав «смит-вессон» в кобуру. — А этого я сам перевожу. Опыт имеется.

Оглядев раненого и уже бледного «эксперта», полицейский принялся оказывать ему первую помощь, используя вместо бинта кусок оторванной скатерти. Но кровь всё равно текла, и лицо Куроедова постепенно принимало бело-зелёный цвет. Бабук тем временем сорвал с окна портьеру и прикрыл труп антиквара.

— Доктора надо срочно, — изрёк городовой, глядя на Бабука. — Не могу остановить кровь.

— Хорошо! — изрёк приказчик и выскочил на улицу.

Полицейский с удивлением слушал, как Ардашев, телефонируя в полицию Ростова, просил уведомить о случившемся судебного следователя Валенкампа, несмотря на то что этот район Нахичевани не относился к его участку.

Когда Клим положил трубку на рычаг, городовой сказал:

— Судебного следователя и полицейского пристава ждать придётся не меньше часа. Пока посватаются, пока из Ростова приедут… Главное, чтобы доктор поскорее прибыл… Боюсь, раненый долго не протянет.

Ардашев вынул кожаный портсигар и протянул городовому:

— Угощайтесь, «Скобелевские» — табак отменный.

— Благодарствую.

Клим чиркнул спичкой и поднёс её сначала полицейскому, а потом себе.

Страж порядка с удовольствием затянулся и, выпустив струю дыма, спросил:

— А ежели по-честному, кто же ты таков будешь, мил-человек?

— Студент.

— Студент? — округлил от удивления глаза уличный страж порядка. — Надо же! Одного на тот свет отправили, вашество, другой вот-вот концы отдаст.

— Водицы бы испить, — хрипло попросил Куроедов.

— Могу я дать ему воды? — осведомился Ардашев.

— А чего ж нельзя? Дайте, если отыщете.

Ардашев прошёл в другую комнату и вернулся, держа в одной руке чайный стакан, доверху наполненный водой, а в другой — серебряный крест с дымчатым кварцем внутри. Он сунул раненому стакан, и тот, стуча о край зубами, точно в лихорадке, жадно его опустошил.

— Архимандрита отца Адама тоже ты сдушегубил? — показывая крест, спросил Клим.

Куроедов молчал.

— Что-о? — привстав от удивления, проронил городовой. — Он убил настоятеля Крестовоздвиженского монастыря?

— Да. И улика есть. И орудие убийства — кистень, который в зеркало влетел. Обыскать бы его не мешало.

Куроедов вдруг попытался левой рукой залезть в свой же левый же внутренний карман сюртука, но не успел. Полицейский его опередил, и на столе оказался какой-то рукописный текст, папиросы «Трезвон», спички, расчёска, тридцать копеек медью и червонец. Не забыл городовой снять с его пиджака и монокль.

— В брюках есть что? Говори! Ну! — зло рявкнул служитель закона.

— В них нет карманов, — просипел раненый.

Ардашев прочёл бумагу, изъятую у Куроедова, и спросил:

— Откуда у тебя этот акт?

— Нахичеванская дума распродала старый архив. Вот мне селёдку и завернули в эти бумаги, — едва шевеля губами, проронил «эксперт».

— Теперь всё становится на свои места, — заключил Ардашев. — Стало быть, и старичка Погосова ты прикончил, да? «Чёрный Арагац» искал, а найдёшь теперь бессрочную каторгу, да и то если очень повезёт. А то ведь, не ровен час, дело по убийству отставного полковника Верещагина передадут военному суду. Тогда тебе всё присовокупят: и душегубство титулярного советника Погосова, и архимандрита отца Адама. Военные судьи не милостивы. За три убийства — виселица. Жадность тебя сгубила, Куроедов.

— И Погосова он? Ах ты, зверь! — погрозил кулаком городовой и, вздохнув, грустно вымолвил: — А Левона Саркисовича я хорошо знал. Добрый был старик. Завсегда край котелка приподнимал и здоровался, когда мимо меня шествовал. Выпить любил — да. Но вреда от этого никому не было. Я не раз его домой «уставшего» сопровождал. А почему нет? Не грех помочь человеку, ежели он в возрасте.

В комнату влетел Бабук, а за ним — доктором с медицинским несессером. Врач скупо поздоровался и, сорвав с раны Куроедова кусок скатерти, принялся её обрабатывать, а потом и перевязывать заново.

Закончив, доктор осмотрел труп хозяина антикварной лавки и, разведя руками, вымолвил:

— Первая пуля угодила точно в середину сердца и две другие легли рядом. Поразительная меткость. Кто стрелял?

— А вот этот господин, — указал на Ардашева полицейский и добавил с сомнением: — Утверждают, что они студентом являются.

— Так и есть, — подтвердил Клим. — У меня и увольнительное свидетельство есть. Дома, правда, осталось. На вакациях я.

— Доктор, коли вы провели осмотр трупа, я попрошу вас задержаться до приезда судебного следователя и полицейских. Таковы правила, — пояснил городовой.

— Я знаю, — согласился врач и, закурив, занял последний свободный стул.

Бабук подошёл к столу и воскликнул:

— Вот она! Коллекция Верещагина! Монеты!

— Нет, это подделка, хотя и качественная. Настоящие золотые древнегреческие монеты он продал торговцу музыкальными инструментами Адлеру, а взамен заказал вот эти. Тот ему остался должен тысячу рублей. Я общался с ювелиром, изготовившим их из ассирийского золота.

— Какой умный был Виктор Тимофеевич!

— Замечу, что антикварий видел у меня две монеты из коллекции Верещагина и потому не стал мне подсовывать их точные копии, боясь, что я их разоблачу. Но мошенников это не спасло.

Приказчик взял со стола спички и спросил:

— Куроедова?

— Его, — подтвердил Клим.

— Красные, из публичный дом, да?

Студент кивнул.

Бабук покрутил в руках пачку папирос и, усмехнувшись, напомнил:

— Папиросы «Трезвон» — три копейка вагон.

— Хоть слабое, но доказательство, — резюмировал Ардашев.

— Вещи, изъятые у этого… Куроедова прошу не трогать. Следователь их изымет и внесёт в протокол. Моё дело порядок соблюсти до появления начальства, — предостерёг полицейский.

— Простите, — извинился Бабук. Повернувшись к Ардашеву, приказчик спросил: — Клим-джан, скажи, дорогой, как ты эта гадюка из пустой могила вытащил?

— Оказавшись на месте убийства Верещагина, я сразу понял, что преступник человек небогатый, потому что носит недорогие белые парусиновые штиблеты, — затушив в пепельнице папиросу, пояснил Клим.

— Э, ахпер-джан, так не бывает. Как ты это узнал?

— Очень просто, — улыбнулся Ардашев. — Поднимаясь из подвала, на одной ступеньке я разглядел пыль от мела. Им обычно натирают старые парусиновые штиблеты, чтобы придать им новый вид. Позже, когда я поднялся к матери Куроедова, я заметил на обувной полке пустое место тоже с белой пылью, то есть с мелом. Это натолкнуло меня на мысль, что Куроедов навещал старушку уже после своей так называемой смерти, потому что если бы он приходил раньше, то за это время мел либо вытерли бы, либо просто размазали бы другой обувью. Да и мать не носила даже траурной косынки, не говоря уже о том, что в её комнате я не заметил ни одной фотографии сына. А ведь после его «смерти» и сорока дней не прошло. Третьим моментом был оброненный наконечник скифской стрелы с шипом, обнаруженный мною на месте преступления. Такие же точно наконечники, как мы с тобой узнали, были и у сына Куроедова. И тут уже не важно, когда они появились у мальчика — до «смерти» его отца или после. Знакомый Верещагина коллекционер Адлер подтвердил, что подобных наконечников стрел у покойного никогда не было. В его коллекции имелись киммерийские, с родовым знаком — тамгой, а найденный мною относился к скифскому периоду. Он, как и те, что были у сына Куроедова, сделаны из сплава меди и мышьяка. К тому же остриё у них не боевое, а охотничье, с шипом, позволяющим стреле прочно войти и закрепиться в плоти. Такая рана оставляет кровавый след, облегчающий охотнику отыскание добычи.

— Почему Куроедов убил Верещагина? Из-за долга? — поинтересовался Бабук.

— Мотив преступления — корысть. Он инициировал свою смерть, следовательно, ему можно было не бояться кредитора, тем более что, по твоим словам, Верещагин отказался взыскивать задолженность по займу с его наследников — матери и жены. Могу предположить, что Виктор Тимофеевич случайно где-то столкнулся с Куроедовым. Возможно, между ними произошла ссора из-за невыплаченного займа. Но подозреваю, что должник сумел убедить Верещагина сохранить в тайне его обман с похоронами и они договорились о встрече. Судя по всему, Куроедов занимался незаконной раскопкой курганов и обнаруженные предметы продавал своему займодавцу. Он мог сказать, что нашёл какой-то редкий предмет и хочет его отдать в счёт долга или его части. Но это лишь моя гипотеза. А так это было на самом деле или нет, знает только злодей с простреленной рукой. Я уверен, что он был прекрасно осведомлён о наличии у Верещагина коллекции золотых древнегреческих монет. И она также подтолкнула его на преступление. Они встретились ночью у Виктора Тимофеевича. Ночь для Куроедова — подарок. В это время он застрахован от случайных встреч со знакомыми и соседями, уверенными в его смерти. Ночь ещё и тем хороша, что удлиняет время от совершения самого убийства до обнаружения трупа, потому что горничная Мария не придёт к Верещагину на следующий день, а лишь через день. Думаю, преступник заранее вызнал это у своей бедующей жертвы. Когда хозяин спустился в музей, злодей нанёс ему удар кистенем по затылку. Допускаю, что он это сделал дважды, но в любом случае в одно и то же место. Главным доказательством вины Куроедова в смертоубийстве Верещагина является обнаружение у него коллекции древнегреческих монет из ассирийского золота, похищенных из квартиры потерпевшего в ночь его убийства. Ювелир Синицын, изготовивший эти дубликаты, легко опознает свою работу. И конечно, скифские наконечники стрел для охоты, с шипом — важное доказательство.

— А красный шведский спичка из публичный дом — хорошая улика?

— Её можно рассмотреть как косвенное, дополнительное доказательство, но не основное. Не стоит забывать и об орудии убийства, находящемся в этой комнате. Вон он, кистень, в углу валяется. Этим предметом он прикончил трёх человек: Верещагина, старика Погосова и архимандрита отца Адама. Рукописный документ, изъятый у Куроедова, судя по всему, был составлен в магистратуре Нахичевани в 1862 году во время приезда сюда Микаэла Налбандяна. В нём упоминается погибший письмоводитель Погосов. Полиции надлежит провести опрос с целью отыскания свидетелей, которые смогут подтвердить, что в день убийства они видели Погосова и Куроедова. Для этого придётся восстановить по часам местонахождение старика в день его смертоубийства и, исходя уже этого, опрашивать очевидцев. Главное — нашлась зацепка, позволяющая распутать весь клубок душегубства Погосова. Что же касается убийства настоятеля монастыря Куроедовым, то тому есть два прямых доказательства — серебряный крест, обнаруженный здесь и принадлежащий покойному священнику, и специфическое орудие убийства, которым злодей владел в совершенстве.

— Он ведь и вас собирался прикончить этим кистенем, — вымолвил, молчавший до сего момента, городовой.

— Да, это ещё один состав преступления — покушение на смертоубийство, — согласился Клим.

— Простите, господа, — проговорил врач, — а покойник, сжимающий в руках острое орудие, — это кто?

— Сообщник Куроедова, некто Самуил Яковлевич Бриль, антикварий. Он пытался зарезать меня шабером, да не успел.

— Хоть убей меня, Клим-джан, но как ты узнал, что этот человек и есть Куроедов? Ты же раньше в его лицо не смотрел никогда, фотокарточка его у тебя тоже нет, — не унимался Бабук.

— Когда я увидел так называемого эксперта, то обратил внимание на потёртые носки его штиблет, выглядывающих из-под длинной скатерти. Как я уже объяснял, убийца, завладевший коллекцией Верещагина, тоже носил парусиновые штиблеты. Сначала мне показалось, что я ошибаюсь. Меня смутил подержанный монокль эксперта. Его стекло имело заметные царапины, черепаховая оправа местами облупилась и потускнела. «Выходит, — подумал я, — эксперт опытный, потому что монокль у него затёртый, а значит, давно в употреблении. По всему видно, что человек знает своё дело, много работает и его часто приглашают для оценки археологических находок». Но не успел монокль оказаться в правой глазнице эксперта, как тут же выпал. Он терял его несколько раз в течение трёх минут. Да и рассмотреть монету он толком не мог. Ему приходилось то приближать её, то отдалять. Такое случается, когда близорукому попадают очки человека, страдающего дальнозоркостью, и наоборот. И тут до меня дошло, что у эксперта чужой монокль. Ведь для того, чтобы его купить, сначала надобно посетить окулиста. Врач не только подберёт нужное для твоего зрения стекло, но и выберет диаметр по размеру глазницы, чтобы монокль не выпадал. А незнание мнимым экспертом элементарных сведений о древнегреческих монетах разных периодов только усилили моё подозрение. К тому же «эксперт» не пользовался тонкими матерчатыми перчатками, беря в руки каждую монету, как это делают другие специалисты. И это меня насторожило. Странным показался и тот факт, что и сам продавец коллекции не появился, а его интересы представлял антикварий. Дальше мне оставалось лишь вывести злодея из себя, чтобы он попытался меня убить. Оказалось, что и хозяин лавки тоже не прочь проверить шабером прочность моей кожи на шее. За это «невинное» желание он и поплатился жизнью.

— Опасную вы игру затеяли, — покачал головой полицейский. — Ведь всякое могло случиться. А что, если бы ваш револьвер дал осечку? Ну вот попался бы бракованный патрон — и всё.

— Да, — кивнул студент, — тогда бы я уже с вами не разговаривал.

Скрипнула дверь. На пороге возник уже знакомый помощник пристава первого участка Ростова-на-Дону Осип Симбирцев и судебный следователь Валенкамп. Третьим был судебный медик. Городовой подскочил и вытянулся в струнку. Поднялся и Ардашев, а за ним — Бабук и доктор.

— Я хотел бы знать, господа, что здесь произошло, — проронил судебный следователь.

— Разрешите доложить, ваше благородие? — спросил городовой.

— Докладывайте…

Клим добрался на извозчике до гостиницы, когда солнце выкрасило в розовый цвет железные крыши домов и собакам уже надоело лаять на котов, возвращающихся в свои дворы по карнизам, козырькам и балконам.

Всю ночь Ардашева допрашивал судебный следователь Валенкамп. Именно ему поручили вести дело Куроедова. Револьвер у студента сначала изъяли, но потом вернули, приобщив к делу только стреляные гильзы да пули, вынутые из тела Бриля, и ту, что, прошив предплечье Куроедова, вошла в стену.

Как ни странно, но никто Клима не благодарил и не хвалил за поимку злодея, чьи два преступления он раскрыл полностью, а третье, убийство титулярного советника Погосова, — наполовину. Мало того, прощаясь, надворный советник Валенкамп поведал, что ему стоило больших трудов признать применение оружия Ардашевым правомерным, с чем категорически не соглашался товарищ прокурора[95], считавший, что в отношении Ардашева надобно возбудить уголовное дело по статье 1476 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных о злоупотреблении необходимой обороной дворянином К. П. Ардашевым в отношении мещанина А. П. Куроедова и мещанина С. Я. Бриля. Статья предусматривала наказание в виде «заключения в тюрьме на время от четырёх до восьми месяцев; или аресту на время от трёх до семи дней; или же токмо строгому выговору в присутствии суда, и во всяком случае, если он христианин, предаётся церковному покаянию по распоряжению своего духовного начальства». И лишь после того, как судебный следователь Валенкамп предъявил мещанину А. П. Куроедову обвинение по статье 1457 «о преступных приготовлениях с намерением совершить убийство дворянина К. П. Ардашева в соучастии с ныне покойным мещанином С. Я. Брилем», государственный обвинитель сдался и оставил ставропольца в покое.

Уже в ходе первого допроса А. П. Куроедов сознался в убийстве В. Т. Верещагина, Л. С. Погосова и отца Адама. О четвёртом смертоубийстве уголовника по кличке Грызун он умолчал, да об этом его никто и не спрашивал. Устроить свою ложную гибель и похороны его заставили долги. Мать и жена знали о том, что он жив и здоров. И ночью, перед убийством Верещагина, он действительно навещал родительницу. Саквояж с деньгами Бабуку вернули.

Сонный портье кивнул Ардашеву. Взгляд Клима упал на стенной шкафчик с ключами постояльцев. Оказалось, что сорок четвёртый номер пуст, так как ключ от него болтался на крючке. «Странно, — подумал он, — где можно находиться в такое раннее время?»

— Простите, а Тарасов разве не в отеле? — осведомился студент.

— Тарасов? — наморщил лоб портье. — У нас нет такого гостя.

— Ну как же? Михаил Романович Тарасов из сорок четвёртого нумера.

— Фокусник?

— Да.

— Он съехал всего десять минут назад, как раз перед тем, как вы появились. Только никакой он не Тарасов и уж подавно не Михаил Романович. Это он, насколько я понимаю, только на афишах велит так писать, чтобы лучше билеты раскупались. По паспорту он Микаэл Романи Тарасян.

— Это точно?

— Абсолютно.

— А как же он уехал, если у него ещё выступления?

— Сказал, что отменил. У него друг погиб на «Византии»… Этот тот пароход, что шёл из Константинополя в Таганрог. И после этого он не может актёрствовать. Сильно переживает.

— Сделайте одолжение, протелефонируйте на нумер 555 в Нахичевань, — попросил Ардашев, закуривая от волнения папиросу.

Выполнив просьбу, портье протянул трубку:

— Прошу вас.

Клим благодарно кивнул и сказал:

— Доброе утро!.. Нельзя ли пригласить Бабука? Это Клим Ардашев, из Ставрополя.

— Барев дзез… здравствуйте! Я отец Бабука, Тигран Вартанович. Мы с вами, к сожалению, не знакомы. Мы наслышаны о вашем вчерашнем подвиге. Спасибо, что нашли убийцу отца Адама. Морс арев… матерью клянусь, он и месяца в Тюремном замке не проживёт… Двери любого армянского дома в Нахичевани для вас всегда открыты. Сейчас позову сына.

Через некоторое время в трубке раздался сонный и недовольный голос толстяка:

— Клим-джан, так рано почему говорить хочешь? Что случилось?

— Бабук, помнишь, ты вчера на армянском языке дважды воскликнул: ай кез бан! Что это значит?

— Ты позвонил в мой дом в пять часов утра, чтобы армянский грамматика учить, да? Ты мой папа разбудил, брат и сестра разбудил, дедушка тоже разбудил. Зачем это сделал?

— Поверь, для меня это очень важно.

— Вот те на!

— Ответь на вопрос! Я, что ли, непонятно выразился? — повысил голос Ардашев. — Что такое на армянском языке «ай кез бан»?

— Зачем кричишь на меня, Клим-джан? Я тебе уже сказал: «ай кез бан»» по-армянски, как по-русски говорят «вот те на!». Это одинаково: «ай кез бан» и «вот те на!». Ты понял?

— Шноракулутюн, ахпер-джан![96] — изрёк Клим и повесил трубку.

— А вы бы у меня спросили «про айкез бан!», и я бы вам перевёл, — улыбнулся портье. — Немного знаю армянский.

— А куда Тарасян поехал? На вокзал?

Служащий гостиницы посмотрел на висящие на стене часы и пояснил:

— У него поезд на Владикавказ отходит через сорок минут.

— Благодарю, — сказал Ардашев и, вернув ключ, поспешил на выход.

Портье проводил постояльца внимательным взглядом, после этого поднял телефонную трубку и, дождавшись, когда его соединят с нужным номером, сообщил:

— Господин ротмистр, он на вокзал отправился. Впал в ажитацию, узнав, что Тарасян неожиданно съехал… Кто такой Тарасян? Фокусник. На афишах для привлечения публики его фамилию пишут на русский манер — Тарасов. Он прервал свои выступления в театре Асмолова, узнав, что его друг погиб на «Византии», и взял билет до Владикавказа, хотя говорил мне, что гастроли продолжит в Таганроге, а потом и по всему Черноморскому побережью. Неделю назад он у нас поселился.

Прибыв на вокзал, Клим первым делом начал высматривать Тарасяна и — о, чудо! — узрел его в ресторане за столиком. Судя по всему, престидижитатор уже собирался расплатиться. Следующей задачей Клима, в соответствии с родившимся в его голове планом, был поиск того самого носильщика крестьянского вида, который его опознавал. И опять повезло! Мужик с бородой-лопатой и усами сидел на лавочке за углом здания и курил самокрутку.

— Здравствуй, голубчик, — обратился к нему Клим. — Ты узнаёшь меня? В полиции на опознании встречались. Помнишь?

Артельщик испуганно стрельнул глазами и вымолвил:

— Помню, как не помнить. У меня на лица память славная. Вы на меня, вашество, зла не держите. Оченно жалко мне ту дамочку было, в соломенной шляпке, что под поездом смерть нашла. Я того гада век не буду помнить. Задушил бы, несмотря на то что он и барин. И рука бы не дрогнула. Кровушка её до сих пор на бетонных стенках платформы видна. Никак не отмывается. Камень воду не пускает.

— Тот самый гад сейчас выйдет на перрон. Опознаешь?

— Так идём, вашество, — рьяно подскочив, сказал носильщик. — Чего же рассиживаться?

— Если это он, то ты виду не подавай, проходи мимо. Потом незаметно махни мне рукой и тотчас же — слышишь, немедленно! — лети к дежурному жандарму. Скажешь ему, что убийца той дамочки сейчас на перроне. Ты узнал его. Ну и приведёшь офицера к нему. Понял?

— Я-то уразумел, — сплюнув табак, сказал мужик. — Только вот сомнение у меня имеется.

— Какое?

— А вдруг он сбегёт, пока я туды-сюды шастать буду?

— Никуда он не денется. Если надо, я его задержу.

— Тады идёмте, вашество.

Носильщик бросил под лавку цигарку и последовал за студентом. Клим выглянул на перрон. Фокусник был уже там. Он стоял у края платформы и смотрел вниз.

— Вон он. Видишь? В котелке и с тростью, курит на перроне, — указал Ардашев.

— Так в том месте, где он стоит, она и попала под поезд. Видать, вспоминает гад.

— Пора, давай!

Мужик кивнул и пошёл. Клим достал «бульдог». Проверил барабан. В нём осталось всего два патрона. Поставив зарядную камору в нужное положение, он сунул оружие за пояс и стал наблюдать.

Носильщик дошёл до штукмейстера и, став напротив, принялся внимательно его рассматривать, точно манекена в витрине магазина.

— Что тебе, любезный? — осведомился Тарасян.

— А ничаго.

— Так иди себе с миром. Чего вылупился?

— А может, я на душегуба посмотреть хочу? — наливаясь краснотой, выговорил артельщик, сжимая кулаки.

— Ты что ли пьяный?

— Тверёзый я.

— Так пошёл вон, дурак!

— Это я-то дурак? Ах ты, паскудник! На! Получай! — прокричал мужик и с размаху так влепил наотмашь кулаком фокуснику по лицу, что тот упал навзничь. Но этого носильщику показалось мало. Он приподнял штукмейстера левой рукой за лацкан пиджака и двинул ещё раз.

Клим бросился к Тарасяну, но тот отключился. Вокруг стала собираться толпа.

— Что ты наделал? — спросил Ардашев артельщика.

— Вы же, вашество, сами сказали — иди и опознавай. Вот я и познал. Он самый и есть тот душегуб. Хочь немного душу отвёл. По мордам самому сатане съездил. А таперича и к жандарму можно, и на каторгу. Я был там уже. Мне не страшно.

— Да живой он, очухивается помаленьку, — проронил кто-то.

Прибежавший на шум жандарм-ефрейтор уже разрезал толпу, точно ледокол.

Ардашев сидел в кабинете Валенкампа и пил чай. Судебный следователь, изрядно уставший, с красными от недосыпания глазами, дописывал в протоколе последние слова. Закончив, он положил перо, сделал глоток давно остывшего чая и с улыбкой изрёк:

— Не можете вы без меня, Клим Пантелеевич, никак не можете. Два часа не прошло, и вы опять ко мне пожаловали. Благодарю вас. Но как такого гуся выловить вам удалось? Им теперь жандармы будут заниматься. Мотив убийства Софии Миловзоровой — сокрытие преступления, направленного против государства. Завтра передам дело. Политическими мы не занимаемся. Он, оказывается, у них давно по карточкам проходил. И фамилия у него другая, а паспорт фальшивый. Родом он из Турции, из города Зейтун. Потом в Эриванскую губернию перебрался. С бродячими артистами ходил. К социалистам примкнул. В цирке выступал. Какой-то антрепренёр обратил на него внимание и попробовал организовать ему гастроли. Получилось. Он жандармам ни разу не попадался. Умный, говорят, и опасный. Прокламации возил из города в город для ячеек социалистов. А теперь вот по уголовщине на каторгу пойдёт. Скажите, как вам удалось разоблачить Тарасяна?

— София перед самой гибелью сказала мне, что один из заговорщиков всё время употреблял по-армянски восклицание «вот те на!». Но я-то армянского не знаю. А когда Тарасов прочитал в газете о кораблекрушении парохода «Византия», он воскликнул «ай кез бан!». После того как портье сказал мне, что он армянин, я узнал у Бабука, что «ай кез бан!» и «вот те на!» — одно и то же. Мне тут же вспомнились слова фокусника о том, что дамы восхитительны особенно летом, когда носят соломенные шляпки с букетиками искусственных маргариток. А у Софии, как вы помните, шляпка была именно такая. Вот тут всё и встало на свои места.

— Другой бы и не заметил случайно оброненного восклицания, а вы обратили внимание. Что ж, подпишите протокол, и вы свободны.

Клим поставил подпись и поднялся:

— Спасибо за чай и за понимание. Если бы на вашем месте оказался другой судебный следователь, то, вполне возможно, я бы уже сидел в Тюремном замке.

— Но потом бы вас всё равно выпустили, разобравшись, — улыбнулся чиновник и добавил: — Надеюсь, теперь вы всех злодеев изловили? Домой поедите?

— Хочу напоследок навестить могилу того самого Налбандяна в монастыре Сурб-Хач, а потом — в Ставрополь.

— Счастливой дороги, Клим Пантелеевич!

— Благодарю вас, Александр Иванович. Честь имею кланяться!

Не успел Клим выйти на улицу, как, выпрыгнув из коляски, к нему навстречу устремился Бабук. Обняв Ардашева, он затараторил:

— В отель я пириехал — тебя нет. Где искать — не знаю. Горевать начал. Портье меня пожалел, сказал, что ты на вокзал поехал. Я туда. А там жандарм знакомый рассказал всё про тебя и про фокусника и что ты снова у Валенкампа… Клим-джан, куда теперь?

— Я хочу посмотреть на могилу Налбандяна. Покажешь?

— Поехали. Только ты мне расскажи, как ты узнал, что убийца той дамочка в соломенной шляпка — это фокусник, ладно?

— Разумеется.

Клим закончил повествование, когда экипаж въехал в открытые ворота монастыря Сурб-Хач. За ними плелась другая коляска с неприметным господином в чёрном костюме и котелке. Прихожан было много. Готовились отпевать архимандрита. Заупокойная служба была назначена на завтра.

Бабук провёл друга к последнему пристанищу гордого сына Армении Микаэла Налбандяна. Памятник был без изысков, скромный. Простой обелиск, увенчанный крестом с фигурой распятого на нём Спасителя. По словам приказчика, его установила сестра Микаэла — Варварэ.

Постояв у могилы, Ардашев спросил:

— Покажешь мне икону Святого Григория Просветителя, которую Налбандян привёз из Калькутты?

— Канешна, пойдём.

Клим оказался в армянском храме впервые. Его поразила строгая и величавая простота убранства помещения. Стены были украшены иконами и фресками в традиционном армянском стиле. В глаза бросался хачкар, привезённый, как пояснил Бабук, из Крыма ещё до основания монастыря. Помимо него, в нишах стояли ещё четырнадцать хачкаров, но уже меньших размеров. Приказчик подвёл Клима к пятнадцатой нише. Она, как и прежние четырнадцать, располагалась на уровне человеческих глаз. Именно в ней Ардашев и увидел икону, подаренную армянскому народу соотечественником из Калькутты. Святой Григорий Просветитель держал в руке книгу, украшенную крестом. По её углам зеленели четыре изображённых изумруда, а в центре креста сиял рубин.

— Это она и есть? — спросил Ардашев.

— Канешна, — перекрестившись, ответил Бабук.

— Смею думать, что я знаю, где находится «Чёрный Арагац».

— Ты шутишь?

— Нисколько.

— Рисунок иконы выполнен с помощью горячей эмали. По сути, горячая эмаль — это разноцветное стекло, запечённое c серебром при высокой температуре в печи. Техника очень древняя. Она была известна в Византии как финифть. Это европейцы назвали её эмалью. Да, она обладает прекрасными декоративными и даже защитными свойствами, но при одном условии — технология должна соблюдаться безукоризненно. В нашем случае по какой-то причине, а возможно, просто от времени, произошёл скол эмали, и как раз самом центре — там, где изображён рубин. И красный цвет переходит в чёрный. Знаешь почему? Потому что за рубином спрятан чёрный брильянт. Я вижу его. А ты? Посмотри внимательно.

— Да! — прошептал приказчик.

— Теперь я понимаю, как Налбандян провёз этот камень через таможню. О «Чёрном Арагаце» в Нахичевани знали всего четыре человека: сам Микаэл, его друг городской голова Карапет Айрапетян, письмоводитель Погосов и тогдашний настоятель этого монастыря. До наших дней дожил только Погосов, но Куроедов его убил. Видимо, боялся, что тот поведает о нём полиции… Камень принадлежит жителям Нахичевани. Надо позвать священника и открыть киот.

— Не беспокойтесь, — послышалось за спиной. — Мы сделаем это сами.

Клим повернулся. Перед ним стоял улыбающийся щеголеватый незнакомец в котелке, с тростью и с подкрученными вверх усами.

— С кем имею честь? — нервно сглотнув слюну, осведомился Ардашев.

— Начальник жандармского отделения Ростова и Нахичевани ротмистр Артемьев.

— Выходит, вы следили за нами?

— А вы как думаете?

— И всё-таки мы приведём священника, — упрямо заявил Клим. — А то мало ли что? Соблазн-то велик…

— Я бы посоветовал вам, господин Ардашев, обойтись без оскорбительных намёков. Это не делает вам чести, — ледяным голосом провещал офицер. — Если хотите — можете остаться. По крайней мере, вы заслуживаете того, чтобы увидеть легендарный бриллиант.

Жандарм сделал кому-то знак, и тотчас перед ним возник ещё один, похожий на него человек.

— Поручик, позовите священника, нам надобно вскрыть икону. В ней, судя по всему, спрятан тот самый «Чёрный Арагац».

— Слушаюсь, — ответил тот и удалился.

Скрестив на груди руки, Ардашев молчал, а Бабук переминался с ноги на ногу, поглядывая на жандарма исподлобья.

Гулким эхом раздались шаги, и вместе с поручиком появился иеромонах. В руках у него были деревянные чётки.

— Святой отец, вам объяснили, что мы собираемся делать? — спросил ротмистр.

— Да.

— Тогда не сочтите за труд, извлеките икону из ниши и откройте киот.

Иеромонах молча выполнил просьбу, отомкнув небольшим ключиком заднюю дверцу.

У самого стекла, в деревянной ячейке, напоминающей половину скорлупы фундука, лежал бриллиант. Артемьев вынул его и, рассматривая, поднёс вверх, к свету. Диамант, точно надменный визирь, смотрел на присутствующих свысока, ловя гранями солнечные лучи.

— Пойдём, Бабук, нам нечего тут делать, — бросил Ардашев и поспешил к выходу. Приказчик заторопился за ним.

— Послушайте, Ардашев, — крикнул вдогонку жандарм, — я бы с удовольствием с вами пообщался.

— Я слишком занят, — не оборачиваясь, проронил студент.

Уже в фаэтоне Бабук спросил:

— Ко мне зайдёшь?

— Нет, поеду в гостиницу.

— В Ставрополь когда собираешься?

— Сегодня. Есть вечерний поезд на Невинномысск, но прежде я должен вернуть греческие монеты.

— Ладно, — пожал плечами толстяк. — А может, посидим у меня?

— Нет настроения.

Клим не проронил ни слова до самой Нахичевани. Когда коляска остановилась у шестнадцатого дома по 1-й Фёдоровской улице, Ардашев сошёл вместе с другом. Он обнял приказчика и сказал:

— Прости, что так вышло с бриллиантом. Армянам он не достанется. Но моей вины в этом нет. Так решило государство. Тут уж я ничего не могу поделать.

— Наши бриллианты — это весь наш народ: старики, дети, женщины, наши горы, реки, хачкары, дома и храмы. Когда-нибудь Армения будет свободной. Налбандян мечтал об этом.

— Прощай.

— С Богом, Клим-джан!

Встреча с Адлером не была долгой. Нумизмат, получив обратно две золотые монеты, вернул расписку. Он участливо расспрашивал Клима о происшествии в антикварной лавке Бриля и поимке убийцы Верещагина, а потом долго тряс студенту руку и провожал до самых дверей.

Войдя в гостиницу, Ардашев сообщил портье, что съезжает, и попросил счёт. Он закурил папиросу. Она ещё не успела догореть, когда перед глазами появилась небольшая бумажка с чернильными записями.

— Простите, откуда такие цифры? — возмутился студент.

— Поверьте, сударь, тут нет ничего лишнего, — с ядовитой улыбкой вымолвил служащий гостиницы. — Здесь указаны ваши издержки за два разных нумера: за двадцать шестой на втором этаже и сорок пятый — на третьем.

— Но позвольте, как вы помните, у нас был небольшой инцидент, и управляющий распорядился в качестве компенсации переселить меня в более дорогой нумер — сорок пятый. Но стоимость проживания, как я понимаю, должна была остаться прежней.

— Смею заметить, что вы неверно поняли господина Безобразова. У нас комнаты класса люкс бронируются заранее, и поселиться в них по приезде положительно невозможно. А он, желая вам угодить, отменил чью-то бронь и предоставил в ваше распоряжение сорок пятый нумер. Но платить за него всё равно следует по расценкам люкса.

— Что ж, извольте получить.

Клим выложил ассигнации на стойке и направился к выходу.

— Сдачу забыли.

— Оставьте себе.

— Вы очень великодушны.

Всего через час, трясясь в набитом битком в вагоне третьего класса, Ардашев возвращался домой. Он не выходил на станциях в буфеты и отворачивался от пассажиров, смачно ломавших на части жареных цыплят и пироги с капустой. От голода в животе квакали лягушки, страшно хотелось курить, но последнюю папиросу он выбросил перед посадкой в вагон. В кармане осталось три рубля. Ровно столько он должен был заплатить кучеру, чтобы добраться от станции Невинномысская до Ставрополя. Студент положил шляпу на колени и задремал.

Клим проспал остановку на Кавказской, а когда пассажирский состав начал медленного трогаться, он поднял окно. На перроне стояла уже знакомая троица: мнимый отец с ребёнком и его сестра. Ардашев улыбнулся Фаине и она, заметив его, послала в ответ воздушный поцелуй. Поезд набирал ход.