Объединение, подобное тому, что произошло, не было возможно еще три-четыре месяца назад: австрийцы хоть и лютовали, но не так, как сейчас, не жгли людей в хатах, не расстреливали старух, не били младенцев головами об углы домов, не отрезали мужикам гениталии – впоследствии историки, кстати, отметили, что австрийцы вели себя на Украине хуже немцев.

Неподалеку от Гуляй-Поля действовал отряд Ермократьева – небольшой, верткий, имевший хороших коней. Взять такой отряд без наводчиков было трудно – только с помощью предателей, работавших на латифундиях немецких колонистов, да тех, кто был близок к варте, имел там родственников, еще могли подсобить разные прихлебатели, которых было не так уж много, – свои же, сельские, выдать не могли.

Отряд Ермократьева накрыли.

Был бой. Ермократьева взяли в кольцо, хотели прихлопнуть, будто муху, но Ермократьев, огрызаясь пулеметами – двумя ручными «люисами» и «максимом», установленным на телеге, выдернул из капкана хвост и ушел. Правда, несколько человек все же остались в лапах у австрийцев и начальника Александровской уездной варты штабс-капитана Мазухина.

Австрийцы, недолго думая, решили развесить по деревьям, на манер фонарей, пленных, Мазухин это дело поддержал, даже похлопал в ладони и взялся выполнить грязную работу.

Пленных мужиков он повесил и сообщил об этом в Киев телеграммой самому гетману Скоропадскому.

Имя штабс-капитана стало греметь в уезде…

Махно прыгнул в бричку, установил пулемет – бричка враз превратилась в тачанку, взял с собою несколько человек, Пантюшку Каретникова посадил на головную тачанку, сунул ему в руки вожжи, на вторую тачанку определил старшим Пантюшкиного брата Семена и гикнул лихо.

Тачанки с топотом и скрипом понеслись по пыльным улицам Гуляй-Поля, разгоняя кур, собак, драных гулящих кошек и вскоре выметнулись на простор. В лица махновцам ударил крутой дух сухого чабреца и полыни, из глаз от ветра выступили слезы.

Рессоры у головной тачанки были новенькие – хозяин лишь полторы недели назад поменял их, – колеса хорошо смазаны; скрипела вторая тачанка, первая шла будто автомобиль, с каким-то сочным маслянистым щелканьем… Дорога стремительно уносилась назад.

– Эх-хе! – азартно выкрикнул Пантюшка, подгоняя лошадей – у тех даже гривы взвились от его вскрика (хороших все-таки коней взяли у бывшего полицейского пристава). – Шевели лаптями, милые! Проворнее, проворнее работайте!

Лошади, будто разумея человеческую речь, старались.

На подъезде к Лукашову – справному, очень светлому селу, – располагалось кладбище. На кладбище было много народа, особенно старух, – все в черном, будто бы их специально согнали сюда со всей округи. Старухи голосили надрывно.

– Похоже, людей из ермократьевского отряда хоронят, – предположил Махно и скомандовал Пантюшке: – Стой!

Когда тот остановил лошадей, спрыгнул с тачанки. Следом за ним спрыгнул Семен Каретников, двинулся шаг в шаг за Нестором. Хотя ничего опасного не было – среди людей, запрудивших кладбище, не было видно ни австрийцев, ни мужчин в форме варты, но все-таки, как говорят, береженого Бог бережет, и Семен решил подстраховать предводителя. Что-что, а бомбу с пояса он сможет сорвать мгновенно, на это понадобится всего несколько секунд.

Увидев вооруженных людей, старухи перестали голосить. Махно почувствовал, как у него дернулась и застыла, внезапно сделавшись деревянной, правая щека: ему показалось, что на кладбище пахнет кровью.

У братьев Каретниковых в Лукашове жили родственники – родной дядя с многочисленным семейством. Увидев знакомого, Семен обогнул Махно, поинтересовался неожиданно зазвеневшим голосом:

– А как тут дядек мой? Жив-здоров?

– Нет больше твоего дядька… – ответ заставил Семена Каретникова согнуться, будто от удара в поддых, он ошалело покрутил головой. – Австрияки повесили.

– Как? – выдавил Семен из себя с трудом, хрипло и сам не узнал свой севший голос.

– Очень просто. Веревку на шею – и на акацию, через самый толстый сук…

Семен Каретников закашлялся, выбил из себя что-то соленое, тягучее, противно приставшее к глотке.

– За что же… его?

– Ни за что. Как и всех остальных. Только за то, что мы живем на Украине.

Каретников сглотнул слезы, натекшие ему в рот, покрутил головой ошалело, словно бы его отхлестали кнутом.

– Ермократьев жив?

– Жив, курилка. Что ему сделается. Если бы ни он – наших мужиков всех бы перебили. Ермократьев сумел их вывести из кольца.

– Он в селе?

– Там. Где еще ему быть?

Каретников выразительно глянул на Махно, тот в ответ наклонил голову: слышал, мол. Махнул рукой, будто шашкой:

– Поехали дальше!

Лукашово – село, радующее глаз, все хатки беленькие, подмалеваны ровненько, на печных трубах стоят защитные кокошники, ставни и наличники выкрашены в одинаковый голубой цвет – видать, другой краски в здешней лавке не было.

– Ты Ермократьева в лицо знаешь? – спросил Махно у Семена Каретникова.

Тот отрицательно мотнул головой.

– Может, видел когда-нибудь, но не помню.

– А брат твой Пантюшка?

– Не думаю.

– Ладно, найдем Ермократьева без всяких опознавательных знаков, – решил Махно.

Он был прав – Ермократьев сам вылез из сеновала, с трухой, застрявшей в волосах, хмуро глянул на Нестора, не удержался, чихнул.

– Я – Махно, – сказал тот.

– Врешь! – Ермократьев воинственно выпятил нижнюю челюсть. – Махно я знаю лично. Ты – не Махно.

Нестор засмеялся.

– Тебе что, метрику показать?

– А почему бы и нет. И не финти, не крути мне пейсы: ты – не Махно. Имей в виду – стоит мне пошевелить пальцем и дать команду – всю твою гвардию сметет «максим». Ты под прицелом.

Махно залился смехом еще пуще, за ним начали хохотать и хлопцы, подпиравшие Нестора сзади. Действительно, ситуация, несмотря на похороны, в которых они едва не приняли участие, смешная, – смешнее не придумаешь. До «максима» дело, конечно, не дойдет.

– Я и вправду Махно, – сказал Нестор, порылся в кармане кителя, достал оттуда справку, с которой ездил несколько месяцев назад в Москву, затерханную, желтую, бережно развернул ее, сунул под нос Ермократьеву:

– На, читай! И учти – пулеметы и у меня есть.

Ермократьев негнущимися заскорузлыми пальцами взял справку, поднес к глазам, неверяще зашевелил губами… На лицо его наползла краска.

– А ведь ей-ей… Ошибся я. Ты – Махно. – Ермократьев смущенно кашлянул в кулак.

– Собственной персоной…

– Извини, Нестор Иванович, богатым будешь, – Ермократьев еще раз покашлял в кулак. – Вот я опростоволосился, так опростоволосился… – Он вернул справку гостю.

– Правильно делаешь, что проверяешь, – сказал Махно, аккуратно сложил здорово обветшавшую бумагу, засунул ее на старое место, в карман кителя. – Время ныне такое: доверять – доверяй, но обязательно проверяй.

Ермократьев обернулся, призывно махнул кому-то рукой – наверное, своим людям, лежавшим за «максимом», напряженное серое лицо его расцветилось улыбкой.

– Свои! – выкрикнул он.

Махно вместе с Марченко зашел в чистую тихую избу. Пахло самогонкой и копченым салом.

– Неплохо живете, – заметил Махно. – И продукты есть, и выпивка.

– То самое, Нестор Иванович, что австряки не отняли, – Серое лицо Ермократьева побледнело, кулаки сжались сами по себе. Кулаки у Ермократьева были пудовые. – За своих мужиков, загубленных ни за что, я этих австрияков до самого гроба своего гонять буду…

– Не кипятись, они уйдут отсюда раньше, чем ты их догонишь, – сказал Махно.

– И капитанишку этого, Мазухина, я из-под земли достану, – Ермократьев взмахнул тяжеленным кулаком, лицо у него болезненно дернулось, под глазами, будто синяки, высветились тени.

– Насчет поквитаться с Мазухиным можешь рассчитывать на меня, – сказал Махно, – вместе мы его быстро изловим.

Ермократьев протянул гостю руку.

– Спасибо, – произнес он благодарным голосом, – такие вещи не забываются.

Они решили устроить на Мазухина охоту.

– Достань мне офицерские погоны, – попросил Махно Ермократьева.

– В каком чине? – деловито осведомился тот.

– Ну-у… не ниже прапорщика.

Ермократьев рассмеялся.

– Ниже прапорщика офицеров не бывает.

– Этот чин, когда я ездил в Москву, помог мне больше, чем пистолет с полным комплектом патронов. Оказалось – прапорщиков в одинаковой мере уважают и солдаты, и генералы, и красные, и белые. Так что я не считаю чин прапорщика низким.

Похмыкивая, похрюкивая в кулак, переваливаясь по-гусиному с ноги на ногу, Ермократьев покружил немного вокруг Махно и принес погоны капитана – новенькие, золотые, чисто капитанские – на них не было ни одного прокола для звездочек предшествующих званий: ни двух – подпоручика, ни трех – поручика, ни четырех – штабс-капитана. Похоже, погоны эти вообще ни разу не были надеваны. Махно удовлетворенно поцецекал языком, приладил их к плечам своего кителя.

– Ну как, Ермократьев, похож я на офицера?

Тот склонил голову набок и произнес честно – что думал, то и сказал:

– Не очень.

Под рукой Ермократьева оказалось войско не ахти какое великое – восемь человек. Плюс пулемет «максим» – он действительно имелся, и в него была заложена лента, – плюс патроны… Патронов у Ермократьева было немеряно. Нашлась у него и роскошная бричка, покрытая лаком – на такой было даже жаль выезжать, но тем не менее Ермократьев приказал выкатить ее.

Бричку накрыли ковром, сзади поставили пулемет, на ковер с важным видом уселся Махно, неприступно ствердил рот. Пантюшку Каретникова, наблюдавшего за этими приготовлениями, даже робость взяла: ни дать ни взять – надменный, с крутым норовом барин… Махно тем временем команду подал – привычно располосовал рукой воздух:

– Поехали!

И они поехали искать штабс-капитана Мазухина…

Собственно, он сам налетел на них – приплыл, как большая рыба, добровольно в сети, – штабс-капитан Мазухин.

Дело было уже к вечеру, в низины, в балки, где трава была не по-осеннему сочной, наползал туман. Сама же степь была голая, словно бы кем-то обобранная, неприятная, ветер заунывно посвистывал в сухотье чернобыльника и лебеды, красное солнце окрасило в округе в страшноватый кровянистый цвет, вышибающий на коже невольную сыпь, по воздуху плавала паутина, поблескивала остро.

Две тачанки поднялись на невысокий взгорбок, макушка у которого была голой, как только что обритая голова – ни одного стебелька, все с корнем выдрал жестокий ветер, следом вынеслись несколько всадников и, не останавливаясь, покатили по степи. Только, ветер пел в ушах, да горласто кричали степные птицы, сбивающиеся в стаи.

Неожиданно вдали показалась пролетка – такая же роскошная, как и бричка, в которой сидел Махно. Золотые погоны, пришпиленные к его плечам, поблескивали дорого, были видны издали, даже если не захочешь их не заметить – ничего из этого не получится.

– Это варта, – прорычал сидевший на сером жеребце Ермократьев, схватился за шашку, с металлическим лязганьем выдернул ее из ножен, но, перехватив грозный взгляд Махно, засунул шашку обратно.

Пролетку сопровождали конные, пятеро или шестеро всадников, за всадниками густым столбом поднималась пыль.

Махновские тачанки сбавили ход, неожиданно стало слышно, что горластые степные птицы, только что оравшие оглашенно, смолкли. Петь продолжал только одинокий жаворонок, повисший высоко в небе.

За пулеметом позади Махно сидел бойкий черноглазый парень из числа ермократьевских бойцов, восторженно смотревший на будущего батьку.

– Не лови открытым ртом мух, – сказал ему Махно, – приготовь лучше пулемет к стрельбе.

Два отряда сближались. Лицо у Махно сделалось жестким, скулы выпятились, глаза угрюмо сжались – он сейчас не был похож на самого себя – так изменился…

Всадники, сопровождавшие пролетку, посдергивали с себя карабины, навели стволы на приближающийся отряд Махно.

– Стой! – прокричал один из всадников – похоже, старший, – офицер в легкой накидке, развевающейся у него на скаку за плечами, будто крылья.

Услышав команду, Ермократьев протестующе мотнул головой и приподнялся на стременах:

– Это мы вам говорим – стойте!

Погоны на плечах Махно поблескивали в вечернем солнце, стреляли острыми красными брызгами. Сразу было видно – и издали, – едет начальство. Но и в пролетке тоже сидело начальство. То начальство, чей вес окажется тяжелее, и победит – начальство пожиже, поменьше, свернет в сторону и уступит дорогу.

В небе продолжал заливаться одинокий жаворонок.

– Стой! – вновь прокричал офицер в накидке.

Ермократьев, в свою очередь, проорал то же самое.

В пролетке, на богатом ковре сидел офицер с погонами штабс-капитана и тяжелым, налитым сизью лицом, над белыми зубами поблескивали черные, будто нарисованные гуталином усики.

Штабс-капитан приподнялся в пролетке.

– Кто такие? – прокричал он резким, каким-то скрипучим голосом. – Откуда едете?

– Откуда, откуда… – пробурчал Махно недовольно. – От верблюда.

Разглядев погоны на плечах Махно, штабс-капитан счел нужным извиниться. Извинившись, представился:

– Я – штабс-капитан Мазухин, начальник уездной варты.

Опля! Махно едва не поперхнулся воздухом, услышав, что сказал штабс-капитан. Выходит, на ловца зверь и набежал… Добровольно. Такое только в сказочках случается.

Лицо у Махно сделалось надменным, он вальяжно разлегся на ковре, которым была застелена его тачанка (в тачанки легко можно было переделать все, от простой телеги до старинного тарантаса, больше смахивающего на паровоз, чем на «средство передвижения» по малоросским дорогам – нужно было только сзади приколотить полку, схожую с банной, чтобы ставить на нее пулемет – и тачанка готова), безразлично посмотрел поверх головы всесильного начальника уездной варты. Он играл сейчас роль и играл ее блестяще.

– Ну и что из того, что вы начальник варты, – наконец произнес Махно равнодушным тоном, наморщил лоб. – Мазухин, Мазухин… что-то я не слышал про такого. Сдайте-ка лучше оружие, – потребовал Махно и подал знак на соседнюю бричку – там за пулеметом сидел Алексей Марченко.

Бричка стремительно развернулась, толстый ствол пулемета угрюмо глянул на представителей варты.

– Что… что вы себе позволяете? – взвился Мазухин, лицо его, и без того налитое помидорной краской, сделалось еще более красным. – Как вас там… Не вижу вашего звания.

– Капитан, – с усмешкой произнес Махно.

– Хотите в карцере побывать, господин капитан?

– Не хочу, – сказал Махно и подал второй сигнал на соседнюю бричку.

Марченко приник к пулемету, дал поверх всадников, очень низко – жар пуль заставил людей пригнуть головы, – длинную очередь.

Махно выпрыгнул из тачанки. Скомандовал:

– Слезай с коней и складывай к ногам оружие, господа хорошие!

Конвой Мазухина незамедлительно подчинился команде.

– Я – начальник уездной варты… – не выдержав, вновь взвизгнул штабс-капитан.

– А я – личный посланник гетмана Скоропадского, – спокойно произнес Махно. – Еду в Екатеринослав с ревизией – в Киеве никак не могут понять, чем вы тут занимаетесь.

Мазухин поперхнулся. Лицо его враз сделалось потным: он не ожидал встретить в чистом поле личного представителя гетмана Скоропадского – человека, который был могущественнее его.

– Извините, господин капитан, – потерянно пробормотал Мазухин, помял пальцами плоские черные усики.

Махно специально разыгрывал этот спектакль – вдруг начальник уездной варты знает нечто такое, чего не знает он, – какие-нибудь секретные планы австрийцев, либо еще что-то, остановил взгляд на обескураженном лице штабс-капитана с дергающейся левой щекой, проговорил ленивым тоном:

– Расскажите в нескольких словах, чем занимается уездная варта?

Штабс-капитан подобрался.

– Уезд у нас рваный, дырка на дырке, сплошная беднота. Все время приходится ловить червей, вылезших из навозной кучи, и загонять обратно, в навозную же кучу. Недавно целая банда объявилась во главе с неким Ермократьевым… Не слышали про такого?

Вместо ответа Махно неопределенно выпятил нижнюю губу.

– Пришлось усмирить, – продолжил Мазухин. – Часть червей уползла обратно в навозную кучу, часть развешали на деревьях. Жаль, что самого Ермократьева не прихватили – уполз, гад! – плоские черные усики штабс-капитана нервно дернулись. – Но ничего, ничего-о, я найду стервеца и привяжу ему к брюху гранату…

– То есть? – Махно усмехнулся неопределенно.

– Все очень просто. Привязываешь к брюху человека гранату и выдергиваешь чеку. В результате кишки в одну сторону, переломанные ребра в другую, яйца – в третью, и все это купается в большом облаке крови. Зрелище, доложу я вам, впечатляющее.

Махно повел из стороны в сторону головой, расстегнул крючки кителя – ему неожиданно сделалось тяжело дышать, внутри вспыхнул и тут же погас огонь.

– М-да, – пробормотал он, – зрелище, говорите, впечатляющее…

– Для Ермократьева я специально вожу с собою гранату, при первой же встрече и привяжу к кишкам, – штабс-капитан не выдержал, засмеялся.

Ермократьев, сидевший на сером жеребце, навис низко над пролеткой, в которой находился Мазухин, и, не стерпев того, что слышал от штабс-капитана, прохрипел яростно:

– Ах ты, гнида паркетная!..

– Чего-о-о? – Штабс-капитан поспешно выпрямился, разом увеличиваясь в размерах.

– То, что слышал. – Ермократьев ухватил его за воротник и выдернул из пролетки. – Считай, что ты меня нашел. Я – Ермократьев!

По красному лицу штабс-капитана поползли синие пятна – так бывает, когда у человека останавливается сердце. Мазухин засипел, в следующий миг лицо у него сделалось синим, но вскоре щеки и лоб побелели – штабс-капитан преображался на глазах, будто некая диковинная игрушка.

Наконец-то он понял, в чьи руки попал. В свое время он был рядовым стражником, служил в одном из околотков Екатеринослава, видел разное и знал, как иногда милостивы бывали бандиты. Вывернувшись из тяжелой, со вздувшимися наряженными венами руки Ермократьева, он хлопнулся на колени в пыль.

– Прости меня, Ермократьев! – взмолился он. – Не то я говорил, не то делал…

На широких, обваренных степным ветром до густой коричневы скулах Ермократьева проступил пот.

– Ты погубил моих людей, сука, – проревел он. – И за это ответишь!

– Прости, Ермократьев! – Из глаз штабс-капитана выскользнули две проворные мутные слезки, скатились вниз. – Я заплачу тебе, хорошо заплачу… Всем заплачу! И вам, – он перевел замутненный взгляд на Махно, – вам заплачу отдельно. Поехали ко мне в имение, я выдам денег столько, сколько нужно.

Ермократьев оскалил зубы и резко взмахнул рукой, словно держал в ней шашку и собирался отрубить голову штабс-капитану. Мазухин, продолжая стоять на коленях, попятился от него.

– Вы-то, надеюсь, понимаете меня? – жалобно заскулил Мазухин, стараясь смотреть в глаза Махно снизу вверх, не выпускать из своего взгляда его глаз, его зрачков. Нестор медленно покачал головой, насупился, верхняя губа у него наехала на нижнюю.

– Я отдам все, что у меня есть… Это – большое богатство. Поехали ко мне в имение!

Махно не удержался, хмыкнул: а в имении у этого деятеля наверняка стоит какой-нибудь взвод, охраняет этого плачущего слизняка с пулеметами, да с орудием в главных воротах. Нестор вновь хмыкнул, затем медленно, словно бы возвращаясь к роли, которую играл, покачал головой.

– Все, хватит! – В голосе Ермократьева послышались рычащие нотки. – Пора кончать этот балаган.

Мазухин, скуля, затоптался на коленях, покрутил головой и пропищал тоненько, будто обиженная птица:

– У меня же дети-и…

– А у тех мужиков, которых ты, как груши, развесил по деревьям, разве не было детей? – поинтересовался Махно, становясь неприступным, как крепость. В глазах у него блеснули жесткие далекие огоньки.

Спрыгнув с лошади, Ермократьев вновь рванул Мазухина за воротник кителя, в дорожную пыль золотистыми червонцами шлепнулись несколько форменных пуговиц. Прорычал, делаясь беспощадным, страшным, – из перекошенного рта Ермократьева вытекла струйка слюны, лицо его так полно и плотно налилось кровью, что ткни в него кончиком пальца – обязательно лопнет:

– Стаскивай с себя штаны, сука!

– Зачем? – Мазухин захлебнулся слезами.

– Хотел мне к голому пузу привязать гранату? Хотел? Так вот, сейчас я эту штуку с тобою проделаю…

Штабс-капитан затоптался на коленях, вздернул кверху мокрое лицо, поймал глазами солнце, красный вечерний свет натек ему в зрачки, сделал взгляд Мазухина безумным. Губы у него дергались. Ермократьев ухватил своей огромной клешней полу мазухинского кителя и с силой рванул ее вниз. На землю полетели оставшиеся пуговицы.

– Не надо-о… – проскулил штабс-капитан.

– Надо, еще как надо! – прорычал в ответ Ермократьев. – Чтобы ты знал, что такое боль, а заодно увидел, что кровь у тебя, как у других людей, – красная. И сам ты – мясной, костяной, уязвимый.

Двумя пальцами Ермократьев подцепил аккуратную пряжечку брючного ремня, под который была засунута нижняя рубаха, сшитая из нежного тонкого полотна, разорвал его и вытащил из матерчатых петелек роскошных шевиотовых галифе штабс-капитана, затем дернул край штанов. На землю шлепнулся выдранный с корнем железный крючок, следом – несколько черных металлических пуговиц.

Брюки сами собою сползли с Мазухина, обнажая волосатый живот с большим лобком и каким-то кукольным, сжавшимся в сморщенный резиновый комок мужским достоинством. Штабс-капитан, похоже, не почувствовал, что с него сползли брюки.

– Раз ты придумал эту потеху, то мы на тебе ее и испробуем, – прежним рычащим голосом пробормотал Ермократьев.

Он прицепил гранату к брючному ремню, обернул пояском рубчатое туловище, сделав это так, чтобы граната не выскочила из петли – хорошо, что ремень у штабс-капитана оказался длинным, потом сделал еще одну петельку, затянул ее на рукояти. Примерился к животу Мазухина и вдруг, громыхнув утробно, словно бы внутри у него, в животе, в груди, бултыхнулась целая куча свинцовых гаек, ткнул носком сапога прямо в лобок штабс-капитана, потом ударил еще раз, ниже лобка, целя в сморщенный резиновый комок. Мазухин вскрикнул от боли, согнулся, мотая головой…

– Не нравится нам это, очень не нравится… Не любим мы, когда нас бьют, – вновь загромыхал свинец в груди, в животе, в горле Ермократьева. – Зато очень любим, когда бьем мы… Тьфу!

Он поддел под живот согнувшегося штабс-капитана ремешок с бомбой, затянул на спине пряжку и ткнул Мазухина сапогом под голый зад.

– А ну, вперед! Быстрее, быстрее, быстрее!

Штабс-капитан на согнутых, сделавшихся мягкими, безвольными ногах поковылял прочь.

– Э-э-э-э… – послышался его захлебывающийся от боли и унижения голос.

– Быстрее, кому сказал! – выкрикнул Ермократьев, ловким отработанным движением выдернул из кармана пиджака браунинг, пальнул Мазухину под ноги. Тот дернулся, совершил небольшой кузнечиковый прыжок вперед.

– Еще быстрее! – Ермократьев вновь пальнул штабс-капитану под ноги, под самые пятки – из-под каблуков у того проворным рыжим облачком вымахнула легкая, как дым, пыль. – Ну!

Штабс-капитан сделал еще один прыжок, вскрикнул, невольно заваливаясь набок, и в ту же секунду окутался красным, плотным, как портьерная ткань, пламенем, над ним вспухло пороховое облако, и громыхнул взрыв.

Вверх взметнулась оторванная рука со скрюченными пальцами, следом последовала голая, вырванная из штанины нога, взлетела пола кителя, обрызганная кровью. На месте живого человека – еще несколько секунд назад этот человек существовал, жил, дышал, о чем-то мыслил, боялся смерти, скулил, – образовалась груда дымного дергающегося мяса.

К ногам людей, окруживших пролетку штабс-капитана, шлепнулась вторая рука, отрубленная по локоть, с шевелящимися пальцами. Ермократьев оттолкнул руку от себя ногой, перевел взгляд на второго офицера, сидевшего в бричке. Это был секретарь уездной варты, человек молодой, с бледным узким лицом и такими же аккуратными, будто бы нарисованными, как и у его шефа усиками.

– А ты чего штаны не расстегиваешь? – рявкнул на него Ермократьев. – Ждешь особого приглашения?

Секретарь варты вжался задом в ворсистый пухлый ковер, постеленный в пролетке.

– Прошу вас, не делайте этого, – прошептал он моляще, бледное лицо его сделалось прозрачным, – не надо… Ну, пожалуйста! Я ведь всего секретарь варты, писарь.

– Писарь? – громыхнул Ермократьев, ткнул огромным кулаком в него.

– Да, писарь! Я только готовил протоколы – то, что было мне поручено по долгу службы… Больше ничего.

– Смертные приговоры нам строчил, тля! – от рычания взбешенного Ермократьева даже всколыхнулось небо, облака поплыли невесомыми гусями в разные стороны.

Еще несколько минут назад было слышно пение одинокого осеннего жаворонка, ласкавшее слух, а сейчас и жаворонок затих – умолк, испуганный, после взрыва гранаты… Только красный недобрый свет лился над степью, заползал в низины, сгущался там – картина была марсианская, страшная, по коже невольно ползли мурашики – казалось, что низины эти, все придорожные канавы, рытвины, ложбины, выковырины, оставленные копытами лошадей, заполнены кровью… Махно невольно передернулся, хотя страха не испытывал. В нем такое чувство, как страх, вообще отсутствовало.

Ермократьев выхватил из рук Пантюшки Каретникова винтовку с примкнутым к ней плоским австрийским штыком, давно не чищенным, с густым налетом ржави, – штык от рыжего едкого крапа сделался пятнистым, – наставил на секретаря варты.

– Снимай штаны, сволочь!

Тот не выдержал, заплакал, губы у него скривились горько, блестящие влажные глаза неожиданно сделались тусклыми, как у мертвеца.

– Не делайте этого, прошу, – прошептал он моляще, – не убивайте меня.

– Тля! Гнида навозная! – выругался Ермократьев, протянул к молодому человеку клешнястую стальную руку с растопыренными пальцами, рот у него криво съехал в сторону, обвис тяжелой дыркой, из которой, выхлестывали свинцовое сопение, громкая внутренняя беркотня, скрип – Ермократьев лихо скрипел зубами. Секретарь варты отшатнулся от него и начал дрожащими пальцами расстегивать пояс на брюках.

Ермократьев вновь протянул к нему руку, рванул пояс, выдирая его из брюк вместе со шлевками. Пояс у секретаря варты был не то, что у шефа, не такой нарядный и богатый, Ермократьев подержал его в руках и швырнул на землю.

– Пошел в степь! – скомандовал он.

Секретарь варты заскулил.

– Пошел в степь, кому сказали! – разъярился Ермократьев.

Молодой человек заскулил громче:

– Ы-ы-ы!.. Не надо! Не делайте этого… – спиной попятился он от Ермократьева.

Тот уперся концом штыка молодому человеку в живот, надавил чуть.

– Кому сказал, пошел в степь! Мордой к горизонту, – Ермократьев выбросил перед собой руку, – и вперед!

Секретарь варты попятился спиной в степь, на то, чтобы повернуться, у него просто не было сил, кожа на бледном лице молодого человека сделалась прозрачной, стали видны все мелкие кровеносные жилочки, изо рта вырывалось запаренное дыхание, губы тряслись.

– Трясешься, как осиновый лист, – продолжал яриться Ермократьев, – а когда моих ребят вешал, не трясся… Доволен был.

– Да не вешал я!

– Вешал!

Расправа принимала бессмысленный оборот, в ней присутствовало палаческое начало, и это было противно Махно – подобных вещей Нестор насмотрелся вдоволь, когда его самого приговорили к смертной казни, потом не раз сталкивался с издевательствами в Бутырке, – он видел то, чего не видели другие…

– Довольно! – произнес он тихо, вытащил из кармана пистолет и, не целясь, навскидку, выстрелил в секретаря варты. Тот охнул и спиной полетел на землю, в почерневшую лужицу крови, оставшуюся после расправы над его шефом.

В глухой страшной тиши не раздавалось теперь ни одного звука, даже ветер и тот перестал тянуть свою бесшабашную мелодию, лишь солнце заливало недобрым светом землю… Будто кровью.

– Ты чего, Нестор Иванович? – повернул к Махно яростное лицо Ермократьев. – Зачем спектакль испортил?

– Довольно издеваться, Паша. – Махно мрачно повысил голос: – Не мужское это дело! Не надо унижать человека перед смертью.

Ермократьев недовольно крякнул, дернул головой, словно бы его пробил электрический ток и замолчал.

Вновь установилась страшная глухая тишина.

– Этих – отвести подальше от дороги, связать и оставить там – пусть отдыхают, – ткнув пальцем в пленных, велел Махно. Ему не хотелось проливать лишнюю кровь. С палачом они разделались, а остальных можно пощадить.

– Ка-ак? – вновь повернул к нему яростное лицо Ермократьев. – Они же – убийцы!

– Так надо, Паша, – сказал Ермократьеву Махно. – Не то о нас такая же слава поползет. Как о Мазухине… – Он покосился на погон, висящий у него на левом плече, потом на тот, что украшал его правое плечо. Хорошо, конечно, лежали погоны, но блесткое золото это надо было снимать…

– Нет! – протестующе мотнул головой Ермократьев.

– Мой приказ – это закон. А законы в наших рядах не обсуждаются.

Пленные заволновались. В небе вновь нежно, тонко, вдохновенно зазвенел жаворонок, переместился по пространству, голос его сделался громче, он нес успокоение, тепло, еще что-то, милое душе, не совместимое с войной и смертью.

– Нет! – вновь протестующе мотнул головой Ермократьев, длинные, давно не стриженые лохмы свалились ему на лоб, закрыли жесткие, горящие испепеляющим светом глаза.

– Послушай, Ермократьев, – голос у Махно дрогнул, он начал терять терпение, – я ведь все объяснил, как надо, человеческим языком… Почему ты не хочешь меня понять?

– Я все понимаю, Нестор Иванович, – сдал назад Ермократьев.

– Ни хрена ты не понимаешь… Иначе не вел бы себя, словно… – Махно не договорил, махнул рукой – не хотел обижать Ермократьева, слишком уж обидное слово возникло у него на языке и чуть не выскочило.

Узел этот разрубили сами пленные, они заволновались, задергались, замельтешили, потом вдруг по гортанной команде одного из них – кавказца с длинным, похожим на отпиленный сук носом, – кинулись врассыпную… Кто куда.

Ермократьев первым вскинул винтовку и пропорол пулей спину здоровенного гайдамака в тесном мундирчике, разрывающемся на заду.

Гайдамак закричал дурным голосом, подбросил руки кверху, будто плети, пуля поддела его, и гайдамак, полетел, параллельно земле к горизонту, сшибая головками тяжелых сапог сухие, окостеневшие до звона былки. Горючего у него хватило на немного, гайдамак пузом врезался в землю – только стон по степи пошел.

Лихо стрелял Ермократьев – гайдамак как лег, так и остался лежать, даже не колыхнулся. Ткань на тесном его мундире гнило расползлась, обнажила белую нижнюю сорочку. Сорочка быстро пропитывалась кровью…

Следом за Ермократьевым выстрелил один из его парней – волосатый, молчаливый, с широкой нижней челюстью и немигающим взглядом – подбил горластого кавказца.

Потом еще один подчиненный штабс-капитана Мазухина закувыркался по земле, давя старую траву и мелкие сухие кучки, нарытые здешними пакостливым муравьями, очень вредными – вонючими, способными взбесить лошадь. Если такой муравей залезет лошади в ноздри, то ничто уже не способно будет удержать конягу. Даже самый смирный мерин, давно уже свыкшийся с тем, что в час он более двадцати шагов не способен делать, превращается в разъяренного мустанга, готового носиться по степи со скоростью артиллерийского снаряда и, подобно носорогу, все сметать с пути.

Федор Щусь, который все это время молчал – ни одного слова не произнес, будто онемел, взирал на «действо» с плотно сомкнутыми губами, неожиданно оживился. Ухватился рукою за деревянную кобуру маузера.

Вытащив маузер, он уложил ствол на локоть левой руки и, поспешно прицелившись, пальнул. Стрелять Щусь умел неплохо – еще один «державный вартовец», задрав на бегу голову, хапнул открытым ртом воздуха и, словно бы споткнувшись, сложился в поясе, превращаясь в некую геометрическую фигуру, ткнулся головой в землю.

С одной ноги у него слетел ботинок, взметнулся высоко вверх. Щусь довольно засмеялся, дунул в ствол маузера, сбивая в сторону вонючий кучерявый дымок.

Через полминуты все было кончено. И секретарь уездной варты, и охрана Мазухина, и даже кучер – разбойного вида красномордый мужик, который к казням явно не имел никакого отношения, – лежали бездыханными на земле.

Всех почистили под одну гребенку.

Небольшой отряд Ермократьева примкнул к укрупненному, – вместе с людьми Щуся, – отряду Махно.

Так создавалась Повстанческая армия.

Впрочем, ермократьевский отряд пробыл под крылом Махно недолго – Ермократьев не любил и не умел подчиняться, заявил батьке, что больше всего на свете он ценит самостоятельность, и распрощался с ним.

Но это произошло позже…

Когда отряд Махно вернулся в Большую Михайловку, село напоминало муравейник. Оказывается, в отсутствие отряда в селе побывали посланцы австрийских военных властей, и старосте – седому, как лунь, старику вручили бумажку, из которой следовало, что «крестьяне Больше-Михайловки обязаны выдать для содержания экспедиционного батальона 160 арб сена и соломы, 15 возов картошки, 70 хлебов, 65 пудов сала, 35 кур, 5 кабанов, 6 фунтов чая, пуд табака, 3 пуда кислой капусты, 100 пудов пшена, 550 пудов пшеницы, 800 пудов ячменя».

Федор Щусь выхватил из рук старосты австрийскую «указивку» и примчался с ней к Махно. Зачитал, кривя полные губы. Красивое скульптурное лицо его сделалось красным.

– Что скажешь на это, Нестор Иванович?

Махно ухмыльнулся.

– Нет худа без добра. Знаешь, как после такого оброка к нам потянутся крестьяне?

– Но крестьянин-то, наш поилец и кормилец, будет ободран по самый пупок. Как липка. Ему же есть нечего будет!

– Чем туже будут закручены гайки, тем быстрее австрияки уберутся с нашей земли. Говорю же – нет худа без добра. – Махно тряхнул головой, волосы ссыпались у него на плечи. – Я считаю, по этому поводу в Большой Михайловке надо провести митинг.

– Какой митинг? – не понял Щусь.

– Наш митинг. Анархо-коммунистический. – Махно, зажигаясь, взметнул над головой кулак.

Щусь глянул на него диковато, непонимающе, потом, пробормотав «митинг так митинг», вывалился на улицу – организовывать людей.

Выступил Махно на митинге зажигательно. Голос у него был хрипловатый, с пронзительными нотками, хватающий за душу, – он говорил, а толпа, колышущаяся, живая, настороженно поглядывающая на него, молчала. Впереди стояли женщины с влажными глазами.

– На Украину пришла беда! Землю нашу, с позволения наших же властей, топчут оккупанты. Они объедают нас, обирают нас, богатый украинский хлеб сотнями эшелонов везут к себе на запад, обрекая нас на голод. На Дону собирается новая беда – туда сбежались царские генералы, титулованное офицерье, они сбиваются в стаи, вернее, уже сбились, мутят казаков и скоро отправятся в свой поход, в том числе и на Украину! Далее. Немцы немцами, они уже тут, но наша гетманщина во главе со Скоропадским старается задобрить страны Антанты и пригласить на Украину еще и их войска. Нам угрожают поляки, угрожает прочая нечисть, охочая до доброго украинского хлеба… Не слишком ли много врагов на нашу землю? А, громадяне?

– Не тяни кота за мошонку, Нестору Ивановичу! – выкрикнул кто-то зычно из толпы. – Говори, чего делать, и мы будем это делать.

– Чего делать? – Махно хмыкнул, демонстративно потряс головой, изображая некое недоумение: как же громадяне не могут догадаться, что надо делать, потом хлобыстнул себя по сапогу плетью. – Объединяться надо и гнать врагов в три шеи с нашей земли! Вот что надо делать, понятно?

Толпа загудела: призыв Махно мужики Большой Михайловки услышали и, соответственно, решили его поддержать.

– Правильно! – раздалось сразу несколько голосов. – Верное дело!

Махно глядел на лица людей и ощущал внутри благодарное тепло, признательность за то, что эти люди согласились разделить с ним судьбу. В сторонке от митинга толковый парень Алексей Марченко уже поставил столик – специально приволок его из церковно-приходской школы, рядом приткнул две табуретки и положил перед собой лист бумаги с химическим карандашом – приготовился записывать разгоряченных, гневных людей в армию Махно. «Молодец Алексей – проворный, толковый. Надо подыскать ему должностенку при штабе. Может быть, даже и помощником начальника штаба сделать…»

Махно провел рукоятью плетки по несуществующим усам – Марченко нравился ему все больше и больше.

В тот день отряд Махно здорово пополнился – в него вступила большая часть мужиков, присутствовавших на сходе-митинге.

Разошлись с митинга уже поздно, в сумерках. В тот вечер в Большой Михайловке было много выпито домашнего вина, любители баловались крепчайшим самогоном бабки Тютюнихи – напиток она варила такой ядреный, что капля этого зелья, попавшая на яловки сапог, прожигала толстую кожу насквозь. А мужицким желудкам хоть бы хны – желудки принимали пойло, как обычную простоквашу, на простецких лицах не истаивали довольные улыбки – бабкина самогонка была очень даже хороша.

До полуночи в Большой Михайловке лаяли собаки, да гудели мужицкие голоса:

– Рэве та сто-огнит Дни-ипр широкий…

Ночь выдалась темная, бесноватая, с бесшумными полетами хищных птиц и ведьм, которые проворно вымахивали из труб большемихайловских домов и на метлах уносились в черное пространство, недобрая это была ночь.

Проснулся Махно от близкой стрельбы – несколько раз ударили из винтовок, потом громыхнул залп, следом раздалась длинная, очень гулкая пулеметная очередь-строчка, словно бы неведомый портной стачал воедино две стороны длинной толстой ткани. Под пулеметную строчку из Махно и выплеснулся последний сон – снилось ему, будто он сидит за «зингером» и крутит ручку машинки, прилаживая себе на штаны заплату.

– Батька, просыпайся! Беда! – его тряс за ногу Марченко.

Махно вскинулся на постели, невольно провел по черепу рукой – показалось, голова вот-вот лопнет от боли.

– Что случилось?

– Австрияки!

– Тьфу!

Неподалеку ночь разорвал плоский яркий взрыв – упал снаряд, граната не могла так взорваться.

– Наступают из-за реки, из-за Волчьей, – доложил Марченко.

Махно поспешно слез с кровати, на улице, в темноте, ухватил кого-то за руку:

– Стой!

В ответ задержанный ярко блеснул белыми зубами, будто фонарем. Оказалось – Федор Щусь. Он пытался организовать повстанцев.

– Добро, – сказал Махно и отпустил.

Следующий, кто попался ему по дороге, был Семен Каретников.

– Стой! – приказал ему Махно, и тот, тяжело дыша остановился. От Нестора исходила некая тяжелая сила, она покоряла, подавляла людей, рядом с ним, спокойным, жестким, насмешливым, и люди становились спокойными. – Значит, так, Семен, – сказал Каретникову Махно, – прыгай на коня и скачи на окраину села, где находится наш дозор, узнай у ребят поточнее, в чем дело?

– Й-йесть! – отплюнувшись, прохрипел Каретников и исчез в темноте.

Главное сейчас было спасти тачанки с пулеметами. Важно, чтобы их в суматохе не помяли, не раздергали по жердочкам, по планочкам, не поломали рессоры и колеса. Махно, как никто другой, очень быстро понял преимущество тачанок перед иными видами оружия – на тачанках можно было атаковать даже бронепоезд.

Крикнув Алексею Марченко: «За мной!» – батька кинулся на площадь, к дому сельского батюшки, где стояли тачанки.

Стрельба, усилившаяся было, внезапно стихла. Небо посветлело. Откуда-то из-за туч, беспросветно темных, выползло бледное пятнышко месяца, слабо осветило землю. Сделалось легче дышать. По дороге, пока бежали к тачанкам, Махно пару раз едва не полетел кубарем на землю – спотыкался о какие-то вольно разбросанные деревяшки – то ли колоды, то ли остовы от телег, то ли еще что-то… Выматерился.

Кони находились неподалеку от тачанок – хрумкали овсом, который им подсыпал в торбы коренастый сичевик с сизым носом и висячими запорожскими усами.

– Ну, слава богу, явились, – проговорил он с облегчением. – Не то я совсем не знал, что делать – то ли коней запрягать, то ли наоборот – кормить их дальше, то ли наступать, то ли отступать, то ли маневр совершать… Непонятно!

– Маневр совершать! – крикнул ему Махно. – Запрягай коней!

То, что австрийцы находятся за Волчьей, – это хорошо. Пока они не перейдут реку, не окружат село – опасности особой нет. Вот когда окружат… Махно дохнул себе в нос и едва не зашатался на ногах: круто же он вчера выпил – пара кружек самогонки давала о себе знать, после таких выдохов закусывать надо обязательно.

Он думал, что успеет проспаться, утром встанет со свежей головой, ан нет, не получилось – голова была тяжелой и гудела, как пароходный котел. Он натянул большой, тяжелой хламидою улегшийся на шею коренника хомут, стал стягивать его – истончившийся сыромятный ремешок порвался в руках. Тьфу! Хоть брючным поясом стягивай. Кое-как соединил две оборванные половинки, вернее, одну привязал к другой, поскольку стяжка у хомута крепится глухо, один конец, слепой, вживляется в «ярмо», зубами сплющил узелок, укрепил его, чтобы не расползся, кое-как стянул обе половинки хомута, сунул скользкий сыромятный кончик под связку. Выругался со злостью – не нравилась ему установившаяся в селе тишина – ни одного выстрела. Все-таки пальба, разрывы, грохот, крики, вопли раненых – лучше, чем вселенская, пробирающая до костей тишь.

– Тьфу!

Рвануть бы сейчас самогоночки – ну хотя бы с полкружки, – враз бы голова сделалась ясной.

Лучик света, зажегшийся было в небесах, среди тяжелых облаков, угас. Вновь сделалось нечем дышать.

В темноте что-то шевельнулось, непроглядные клубы на мгновение расступились, и через несколько секунд из них вытаял человек, доложил весело, будто прибыл с гулянки:

– Атака австрийцев отбита!

Это был Семен Каретников, посланный в дозор узнать поточнее, что же все-таки происходит.

– А что, австрияки вздумали с того берега Волчьей переправиться на этот?

– Уже почти перешли, Нестор Иванович. Хорошо, ребята наши оказались не промах, не зевнули – десятка полтора австрияков заставили плыть по реке ногами вперед…

– Поплыли?

– Еще как! Куда ж они денутся, Нестор Иванович?

– С тыльной части села австрийцев не видно?

– Там – чисто.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Махно.

Главное, чтобы дорога в лес не была перерезана. В лесу они отдышатся, отплюются, поедят кулеша, водицы из ручья попьют, отоспятся, произведут детальную разведку… В общем, лес – это жизнь. И вместе с тем в лесу долго отсиживаться нельзя, жизнь может обернуться совсем иной стороной и превратиться в смерть.

– Семен, помоги справиться с тачанками! – попросил Махно Каретникова.

Каретников ловко ухватил под узцы серого породистого коня, взятого в имении пристава, – кони пристава были лучшими в отряде Махно, – загнал ему в крепкие зубы металлические трензеля и бегом повел к третьей тачанке.

– Австрийцев много? – спросил Махно.

– В темноте не видно, но надо полагать – порядочно.

– Если втянемся в схватку – устоим?

– Боюсь, что нет.

Семен Каретников – человек опытный, боевой; глаза от страха, как у других, у него вряд ли округлятся, раз он говорит, что австрийцев порядочно – значит, их действительно порядочно. А поскольку в отряде у Махно не менее полусотни необстрелянных, совершенно не нюхавших пороха, не знающих, где у винтовки находится приклад, а где дуло, большемихайловских мужиков, то в схватку с опытными австрийцами лучше не ввязываться… Лучше сделать кривую мину, как в цирке, напустить в штаны воздуха и отступить.

Махно ощутил, как в животе у него возникло что-то тугое, теплое, противное, понял, что сейчас его вырвет, отскочил от тачанки в сторону, раскорячился и открыл рот. Из выпученных глаз полились тихие мелкие слезы напряжения, одна за другой, неотрывно, кап-кап-кап…

Не вырвало.

Через десять минут тачанки уже неслись по длинной, недобро затихшей улице Большой Михайловки, взбивая столбы пыли, пугая, уволакивая вместе с пылью за собой здешних собак, громыхая колесами; за тачанками, разваливаясь на ходу, неслись телеги, на которых сидели хмурые большемихайловские мужики – они как никто осознавали важность своей миссии, некоторые из них уже попрощались с жизнью…

Хотя все были живы.

В это время в нескольких десятках верст от Большой Михайловки, в Гуляй-Поле, в простой хате, крашенной известкой, у ночного окна стояла тихая женщина и, глядя за высокие ломкие будылки подсолнухов, с которых были сорваны шляпки, за тын, где на кольях были вывешены для просушки чистые, тщательно вымытые горшки, немо шевелила губами, творя молитву, прося Господа сохранить жизнь ее мужу Нестору Ивановичу…

У глаз ее собрались лапки морщин – она начала стремительно, совершенно неотвратимо стареть – видела, что на висках появляются седые волоски, выдергивала их, но наутро появлялась новая седина, противных белых волос становилось все больше и больше – много больше, чем раньше, и она подавленно опускала руки – не знала, что делать.

Из Гуляй-Поля надо было уезжать: неровен час – заберут. Это могут сделать и австрийцы, может сделать и варта. Варта стала особенно жестокой – у каждого второго «державника», приезжающего с ее отрядами, за поясом болтается намыленная веревка – для бунтующих мужиков… Тем более что по Гуляй-Полю пыльным ветром прокатился слух, что Нестор разделался с начальником Александровской державной варты Мазухиным и главою Лукашевской варты поручиком Ивановым.

На улице Настя часто слышала за своей спиной свистящие шепотки, на которые хотелось обернуться, но она не оборачивалась – не обернулась ни разу:

– Это та самая… С Махно которая, жена его. У них ребятенок был, сынок, но она ребятенка не уберегла, вот Махно ее и бросил…

Это было самое обидное, Настя ощущала, что ей делается душно, к горлу подступает едкий кашель. Мучительно хотелось обернуться, ответить на обидные слова несколькими хлестким резкими фразами, но она этого не делала – не опускалась до рядовой свары, уходила от шепотка подальше, внимательно глядя себе под ноги, словно бы боялась обо что-то споткнуться.

Были люди, которые относились к ней с теплом, были такие, что ненавидели – за что именно, Настя не понимала, поскольку никогда никому не делала ничего плохого, – хотя сердце подсказывало: чем больше ее муж будет набирать силу, тем больше будут ненавидеть ее саму.

– Спаси, Господи, и сохрани его… – вздохнув, прошептала она внятно, громко, не боясь, что шепот этот услышит ее мать, спящая в соседней комнате.

Губы у Насти задрожали. Ей неожиданно до слез сделалось жаль саму себя, умершего ребенка, мужа, которого, похоже, гоняют, как зайца, из одного края большой приднепровской степи в другой, нигде не дают задержаться: стоило ему только появиться в Гуляй-Поле, как его тут же выдавили отсюда, и в Гуляй-Поле появились австрийцы, после второго визита Нестора пожаловали немцы, следом пришли лютые стражники из державной варты, потом неожиданно наведался какой-то здоровенный атаман в генеральских штанах и потребовал, чтобы его немедленно отвели к Махно.

Но батьки Махно в Гуляй-Поле не оказалось, атаман в лампасах зарубил на окраине селе трех поросят – себе на варево с жаревом, – и ускакал в неведомом направлении.

То, что народ стал звать Нестора батькой, Насте нравилось – это звучало солидно, а вот как выглядело, Настя не знала – давно не видела мужа. Она тихонько всхлипнула. Следом до нее донесся тихий задавленный стон. Она не сразу поняла, что это был ее собственный стон, а когда поняла, то стиснула зубы. Стон прекратился.

Вдруг из-за тына, на котором висели горшки, появилась чья-то голова в черном мятом картузе, – кто это был, не разобрать, в следующий миг голова исчезла и послышался грохот разлетевшегося на мелкие черепки горшка. Незнакомец приподнялся над тыном и опять взмахнул палкой. Вновь послышался грохот разлетевшегося горшка.

У соседей залаяла собака – желтоглазая трусливая дворняга по прозвищу Кацап, которую Настя иногда подкармливала.

Тем временем разлетелась третья крынка. Настя запоздало охнула, накинула на плечи платок и выметнулась в сенцы.

– Ты чего же, ирод этакий, делаешь? – запричитала она прямо из сенцев, в темноте споткнулась о лопату, выругалась, выкрикнула что-то невнятное и, с маху врезавшись в дверь, очутилась на улице.

В ответ по тыну опять грохнула палка.

– Ты чего, безбожник, творишь? – закричала Настя.

Кацап поддержал ее крик своим лаем.

– Ах ты, сволота! – Настя вернулась в сенцы, подхватила лопату, о которую споткнулась.

На улице она лихо взмахнула лопатой, рассекая темноту, потом взмахнула еще раз, из-за тына послышался злорадный смех, и от удара палки разлетелась последняя крынка.

Снова раздался злорадный смех, и человек, крушивший крынки, исчез. Настя бессильно опустилась на землю и, ощущая, как остро жжет ее обида, заплакала.

Это были слезы по прожитой жизни, по всему хорошему, что осталось в прошлом, по Нестору и самой себе, – все-таки они были хорошей парой, – по тому, что уже никогда не вернется…

На станции Коллонтай встретили две тачанки и человек десять конников – охрана. Кроме того – очень милая женщина с живыми черными глазами, одетая в нарядный овчинный кожушок, не поддающийся никаким степным ветрам, даже самым лютым, и бравый вояка в маломерном шлеме-богатырке, едва налезающем ему на макушку. Вояка вытянулся перед Коллонтай, козырнул:

– Начальник оперативного отдела Чубенко.

Гостью усадили в тачанку и повезли в Гуляй-Поле. Сидеть в тачанке было неудобно, в спину каждые полминуты больно втыкались рукоятки «максима», впереди, в ногах, лежала «люська» – ручной английский пулемет, тачанка неслась по мерзлой зимней земле с хорошей скоростью, от тряски у нее едва не отваливались колеса, рядом скакал конвой, громкий стук копыт всаживался в уши, в лицо дул промозглый колючий ветер, обваривал кожу, высекал из глаз слезы.

Такая езда захватывала дух.

Женщина в нарядном кожушке, гостья и Калашников сидели в одной тачанке, Чубенко, прикорнув к пулемету, – в другой. Было видно, что встретившая Коллонтай женщина привыкла к езде на тачанках, сидела на ковре ровно, колдобины, попадавшиеся под колеса, ее совершенно не беспокоили.

При переезде через глубокий, насквозь просквоженный злыми ветрами овраг, когда тачанки сбросили ход и в ушах перестал свистеть ветер, женщина наклонилась к Коллонтай и сказала:

– Сегодня днем я приглашаю вас к себе на обед.

– А вы кто будете? – не удержалась от вопроса Коллонтай.

– Я – жена Нестора Ивановича Махно, – сказала та.

Тачанки покатили в гору, сытые лошади резво, без особой натуги потащили их на закраину оврага. Дышалось легко, пахло сухой травой, снегом и еще чем-то неуловимым, тревожащим сердце… Возможно, это был дух прошлого, либо что-то еще… Коллонтай постаралась незаметно разглядеть свою немногословную собеседницу. Галина Кузьменко ей понравилась.

А вот Махно не понравился.

Маленький, с узкой куриной грудью, с голым подбородком – ничего серьезного. Серьезными были только глаза – тяжелые, немигающие, светлые, из них будто бы сочился жидкий металл. Коллонтай, окунувшись в эти глаза, невольно поежилась.

Гуляй-Поле, о котором она так много слышала и хотела увидеть, показалось ей обычной кривобокой деревней, правда, большой, – грязной, с огромным количеством горластых детишек и военных людей, неумело выполнявших команды.

Махно, уловивший холодок, проскальзывающий в голосе гостьи, особо и не стремился к беседам с ней – спихнул Коллонтай на Виктора Белаша, все больше и больше завоевывавшего авторитет среди махновцев (из него получился неплохой начальник штаба), на статного, похожего на породистого жеребца Сашу Калашникова и на свою жену – пусть занимаются!

Обед у Махно удался. Чего тут только не было! Дымящаяся вареная говядина и баранина, приготовленная по-пастушечьи, на медленном огне, в собственном соку, тающая во рту, – Коллонтай никогда раньше такой баранины не пробовала, курятина и гусятина под соусом и без соуса, вареные куриные пупки, нежно похрустывающие на зубах, темные, поблескивающие в свете лампы-двенадцатилинейки аккуратные комочки птичьей печенки, сыры нескольких сортов – все свежие, местные, крохотные огурчики с перцем и чесноком, соленые и маринованные в яблочном уксусе, огромные, похожие на лапти, телячьи котлеты и вареники со свежей вишней, с моченой земляникой и – по особому рецепту – с яблоками. Коллонтай ела вареники с вишней и умиленно произносила:

– Как же вы сумели до зимы сохранить свежую вишню?

Махно, весь обед просидевший с мрачным выражением на лице, отозвался на эти умиленные вздохи однозначно:

– Секрет гуляй-польских бабок, они это умеют делать очень даже здорово.

Галина Кузьменко засмеялась.

– Знаете, у нас в самую жаркую летнюю пору, когда все растекается по тарелке и еда портится стремительно, даже молоко умеют держать таким холодным, что от него ломит зубы…

– И как это делается? – заинтересованно спросила Коллонтай.

– В саду утром, по росе, ловим маленькую лягушку, – она у нас называется холодушечкой, – и суем в крынку с молоком. Холодушечка сидит себе на донышке и холодит молоко. – Галина Кузьменко склонилась над столом, глазами спрашивая у гостьи, чего бы ей еще положить в тарелку, Коллонтай в ответ замахала руками:

– Спасибо, спасибо, я уже сыта!

– Жаль, – огорчилась Галина. Жгучие черные глаза ее неожиданно посветлели, изменили цвет, и Коллонтай невольно вспомнила гоголевских героев и героинь.

Галина Кузьменко была очень похожа на знаменитую панночку, колдунью и прелестницу, Коллонтай не выдержала и в защитном движении выставила перед собой ладонь. Махно, судя по всему, все понял, усмехнулся жестко. Коллонтай почувствовала себя неудобно.

Когда веселье уже подходило к концу, в сенцах неожиданно раздался громкий топот, дверь распахнулась и в избе появилась высокая, с точеной фигурой женщина, наряженная в черную кожаную куртку и яркие желтые галифе. Новенький офицерский ремень оттягивала кобура маузера, с правой стороны за пояс была заткнута граната, на перевязи висела небольшая, аккуратно сработанная сабля с витым латунным эфесом.

– Незваных гостей принимаете? – звучным певучим голосом спросила женщина.

– О! – Махно невольно приподнялся на стуле. – Маруся, а ты откуда взялась?

– Проезжала мимо. Мне сказали – в Гуляй-Поле большое начальство, вот я и решила завернуть на огонек. Поглядеть на начальство. – Она разом выделила из сидевших за столом Коллонтай и смело шагнула к ней, протянула широкую, с огрубевшей кожей руку. – Никифорова. Мария Никифорова.

Коллонтай встала, также протянула руку:

– Александра Михайловна Коллонтай.

– А я без отчества. Не люблю отчества – они очень старят женщин. Ничего страшного, что я без отчества?

– Ничего. – Коллонтай улыбнулась. Про атамана Маруську, как и про Махно, она немало слышала.

Офицерская дочь, из мелких дворян, Никифорова занималась террором – на ее руках была кровь, – сидела в Петропавловской крепости, сумела бежать, побывала в Японии, в Америке, во Франции… В Париже, говорят, окончила какие-то престижные офицерские курсы, вернулась в Малороссию, организовала здесь «черную гвардию»… До сих пор ни к кому не примкнула и примыкать, похоже, не собирается, ни к красным, ни к белым, держится особняком. Хлопцы ее слушаются.

До Коллонтай доходили слухи, что Маруся Никифорова лично расстреливает пленных. В основном белых офицеров.

Маруся перевела взгляд на Махно.

– Поздравляю тебя, Нестор Иванович! Говорят, ты в Красную армию записался?

Махно насупился, отвел взгляд в сторону, Коллонтай это засекла, реакция Махно ей не понравилась.

Маруся Никифорова вела себя напористо, грубо. И красота ее была грубой, какой-то вызывающей, чужой на этом пиру.

– А по душам с вами, Маруся, поговорить можно? – неожиданно спросила Коллонтай.

– Можно. Только при всех. У меня секретов от общества нет. Тем более – от Нестора Ивановича Махно. – Правая щека у Маруси вдруг странно подобралась, а левая опухла, было такое впечатление, что красивое лицо атаманши ни с того ни с сего перекосила некая болезнь. – Я сейчас двух чеченцев застрелила, – сообщила она.

У Махно заинтересованно приподнялась одна бровь.

– Каким образом? – спросил он.

– Очень простым. Еду на тачанке, выскакиваю на взгорбок, смотрю – по полю трое баб вилами чеченца гонят. Тычут его рожками, он вопит, спотыкается, но не падает. Увидел тачанку, увидел конников, развернулся и понесся к нам. Спасаться, значит. Бабы за ним. Бегут и ревут на ходу, будто белуги. Слезы, как дождь, хлещут. Ясно стало без всяких слов: этот чеченец или те, кто был с ним, мужиков, кормильцев этих баб, зарубили. Я подпустила его поближе, вытащила маузер и – хлоп прямо в лоб.

– Это один… А второй? – спросил Махно.

– Второй в это время в стогу сидел, спрятался там. Глаза у меня хорошие, я смотрю – верхушка стога вроде бы шевелится. Я туда – хлоп, хлоп, хлоп три пули. В результате вываливается чеченец.

– Мертвый?

– А какой же он должен быть? – удивилась Маруся. – Я не промахиваюсь. – Она засмеялась. – Бабы же на меня навалились с негодующим воплем – они сами хотели чеченцев прикончить. А я им не дала. – Маруся вздохнула, пальцем продвинула в центр стола стакан и произнесла, ни к кому не обращаясь: – А чего это у меня посудина пустая, а?

Махно поспешно налил ей водки. Полный стакан. Всклень. Проговорил радушно, с опозданием – в голосе его проклюнулась и тут же исчезла вполне объяснимая робость:

– Прошу, прошу…

– За что выпьем, Нестор Иванович? – спросила Маруся, поднимая стакан, сделала это ловко, ни одной капли не пролила на стол.

– За нашу гостью мы пили уже два раза, – сказал Махно, бросив косой взгляд на Коллонтай. – Давай выпьем в третий.

– Нет, – Маруся протестующе тряхнула головой, – господин-товарищ Ленин не любит, когда за его соратников пьют по три раза, подвергает эту практику остракизму…

На лице Коллонтай ничего не отразилось, оно как было спокойным, приветливым, так и продолжало оставаться спокойным и приветливым, внутри ж все сжалось, под сердцем возник невольный холодок: а ведь если ее здесь захотят убить, она не сумеет вырваться.

– Правильно я говорю, Александра Михайловна? – спросила Маруся. Лицо у нее вновь порозовело, поровнело, перекоса щек не было видно.

– Примерно, – уклончиво произнесла Коллонтай. Ответ – ни вашим, ни нашим…

– Мы выпьем за свободную нашу землю, – Маруся повысила голос, – за то, чтобы на ней не было панов, разных нахлебников и захребетников, чтобы родина наша была счастливой. – Она потянулась стаканом вначале к Махно, потом к Коллонтай. – За это и чокнуться не грех.

Чокнулись. Выпили. Коллонтай пила аккуратно, крохотными детскими глотками – выпила она за все время застолья совсем немного и чувствовала себя очень хорошо, хотя и не в своей тарелке. Понимала – публика эта взрывная, опасная, чуть что – и за шашки с маузерами схватятся, не дай бог сделать неверный шаг. Но Коллонтай была опытным бойцом, человеком, который все испытал – она и пули видела, и грязь с кровью, и нежность с романтическим умилением – все, словом. Однажды она организовала стачку прачек, так ее чуть живьем не сварили в кипятке, еле-еле избежала мучительной смерти.

– Скажите, Александра Михайловна, зачем было привозить в Киев правительство из Москвы? – спросила тем временем Маруся. На ее щеках после стакана водки заиграл опасный темный румянец. – Этого Антонова… как его? Овсянникова. Зачем?

– Это – временная мера. Новое украинское правительство будет избрано украинским народом, – сухо ответила Коллонтай.

– Большинству украинцев кажется, что ничего не бывает постояннее временных мер…

– Это не так. Закончится война, и вы увидите, какой станет Украина.

– Дожить бы, – неожиданно игриво захохотала Маруся.

«Кобеля бы тебе хорошего, – невольно подумала Коллонтай. – Ты бы тогда живо присмирела».

– Украина будет иметь свое правительство. Украинское! – это Коллонтай подчеркнула специально. Повторила: – Украинское! Так сказал Ленин.

– Фи, Ленин! – фыркнула Маруся. – Мы ведь и без Ленина сможем устроить свою жизнь. Не будет у нас ни панов, ни холопов.

– За это и борются большевики.

– Смотрите, как бы не пришлось бороться со всей Украиной, – предупредила Маруся.

– Этого не будет, – твердо пообещала Коллонтай. – Большевики помогут Украине одолеть контрреволюцию и уйдут отсюда.

– А ты, Нестор Иванович, за кого, за меня или за нее? – ткнув стаканом в сторону Коллонтай, спросила Маруся у Махно.

Тот поспешно отвел глаза, подцепил вилкой скользкий, твердый, будто сработанный из дерева рыжик, отправил его в рот.

– За нее, – проговорил он зажато, будто подавился чем-то невкусным, хотя грибы были очень вкусными.

Маруся все поняла, вновь громко захохотала.

Через несколько дней из Гуляй-Поля в голодную Москву был отправлен эшелон с хлебом. Следом в Кремль полетела телеграмма: «Гуляй-польское революционное крестьянство, а также крестьянство всех прилегающих областей, командный состав и повстанческие отряды имени Махно, Гуляй-польский совдеп постановили имеющиеся у нас девяносто вагонов муки, добытой в бою с добровольческими бандами, поднести в подарок московским, петроградским революционным крестьянам и рабочим. Просим оповестить население».

Телеграмма была опубликована сразу в нескольких газетах, в том числе и «Известиях».

– Молодец, Сашка! – сказал Дыбенко своему комиссару, свернул «Известия» вчетверо и спрятал в полевую сумку. – Это ведь твоя работа… Твоя.

– Не знаю, – не стала врать Коллонтай. – Может, и моя… Ты слышал про такую атаманшу – Марусю Никифорову?

– Слышал.

– Что она собой представляет?

– Не баба, а мужик. С бандитскими замашками. Нутро тоже бандитское. Организовала черную гвардию.

– Это я знаю. А то, что она лично расстреливает людей, знаешь? Слышал?

– Слышал, но считаю это обычным бабьим трепом, похвальбой, и не больше.

Коллонтай вспомнила марусино лицо, красивое, грубое, притягательное, подумала о том, что не хотела бы быть на месте этой женщины, как не хотела бы из маузера всаживать пули в чеченцев, невольно поморщилась…

Формирование дивизии продолжалось.

Двадцать первого февраля 1919 года по войскам группы Харьковского направления был издан приказ № 18. Он состоял из четырех пунктов.

«1. Из частей, находящихся под командованием т. Дыбенко, Григорьева и Махно, образовать одну стрелковую дивизию, которой впредь именоваться 1-й Заднепровской Украинской советской. Начальником назначается т. Дыбенко П.Е.

2. Из отрядов атамана Григорьева образовать 1-ю бригаду.

3. Из отрядов Северной Таврии 2-ю бригаду.

4. Из отрядов Махно 3-ю бригаду».

Махно повертел приказ в руках, остался им доволен: вот и стал он генералом. Правда, красным, безлампасным, но и что из того? Генерал, он и без лампасов генерал!

Махно отпустил длинные, спадающие на плечи волосы, разные руководящие посланцы из штаба Дыбенко поглядывали на эту вольную прическу неодобрительно, морщили носы, но делать замечания не осмеливались: все-таки Махно был командиром бригады. Готовился он сейчас к взятию Мариуполя – большого города, со стотысячным населением, с крупным металлургическим заводом, ювелирными магазинами и базаром общеукраинского значения.

Оборону в городе держали деникинцы, – бронепоезд, драгунский полк, полк пехоты, батальон чехословаков, да еще по мелочи, если брать разные службы, в том числе и тыловые, целый полк набирался. Чтобы сломить эту силу, покряхтеть надо было основательно.

Линию обороны мариупольские «отцы города» определили далеко от окраин, в семнадцати верстах, на неприметной, состоявшей из двух паровозных водокачек и четырех засыпных домиков станции Сартана – здесь и вырыл окопы в полный профиль стрелковый полк. Чтобы опрокинуть его, кашу надо было есть лопатой.

И все-таки командир махновского полка Василий Куриленко, краснолицый, кривоногий, с тяжелыми руками и маленьким упрямым лбом, рассеченным вертикальными морщинами, рассчитывал опрокинуть белых. Сидя над картой, он сосредоточенно щурил неяркие, невнятного цвета глаза, цокал языком.

В конце концов он нанес по Сартане ложный удар, смял юнцов-юнкеров, засевших в окопах и, когда с моря стали бить дальнобойные, с гигантскими рылами орудия французской эскадры, отступил.

На подмогу Сартане спешно выдвинулся бронепоезд, следом за ним – драгунский полк. Произошло то самое, чего Куриленко, собственно, и добивался. Он очень хотел, чтобы это произошло. Во-первых, по нему перестанут бить дальнобойные орудия французов, а во-вторых, укрепив свои позиции на этой крохотной безликой станции, белые практически обнажили большой город. Куриленко азартно потер руки:

– Хар-рошо!

Тем времени здорово похолодало. С недобро потемневшего, набрякшего порохом неба повалил снег. Вначале на землю звучно шлепались редкие увесистые бляхи, похожие на коровьи блины, – снежины эти падали редко, – потом снег погустел.

Куриленко вновь повел полк в атаку. Белые, уверенные в своей силе, молчали – решили подпустить этих странных, не по форме одетых, вроде бы ободранных людей (кто-то из них был в крестьянском зипуне, кто-то в казачьей бурке, кто-то в офицерской шинели со следами споротых погон, кто-то в обычном пальто с барашковым воротником – наряжены кто во что горазд, словом) – и потом ударить. И вооружены эти люди были по-разному: у одних в руках были трехлинейки, у других – австрийские винтовки, отбитые полгода назад у неприятеля, спешно покидавшего «нэзалежную», у третьих – кавалерийские карабины, у четвертых вообще охотничьи ружья, способные плеваться только катаным свинцом… Сброд, а не полк.

Напрасно так считали белые.

Куриленко – опытный вояка, человек казачьих кровей, он все рассчитал точно: вначале овладел небольшим заводом, расположенным в стороне от Сартаны, установил на высоких заводских точках несколько пулеметов, указал им цели, а сам с полком, то растворяясь, то возникая в загустевшем снегопаде, – полк двигался беззвучно, страшно, – пошел дальше. Куриленко оскользался на ходу, сапоги разъезжались, под ногами у него хлюпала грязь, в одном месте из земли прямо на снег выползли дождевые черви, Куриленко удивился тому, что увидел – летние черви на снегу, посиневшие от холода, но живые, вяло извивающиеся, это надо же! – и все-таки это были живые существа. Куриленко обежал их стороной, перепрыгнул через канаву, наполненную водой, в которую звучно шлепался снег и устремился дальше, не выпуская из вида растекшуюся в пространстве, неровную линию окопов, где сидели белые.

Белые молчали – были уверены в себе.

– Вот с-суки! – не выдержав, хрипло выругался Куриленко.

Такая напряженная тишь, в которой ничего, кроме шлепанья снеговых лепешек, надсекающегося от бега дыхания и чавканья ног, не было слышно, вышибала у Куриленко дрожь на коже – по спинному хребту, по позвонкам устремлялись вниз холодные потные струйки…

– Белые с-суки! – выругался он еще раз, вновь перемахнул через канаву, в которой булькала вода, чуть не скатился в эту воду, завзмахивал руками, невольно вскидываясь над самим собой и взметывая над головой маузер, вогнал носок сапога в жирную рыжую закраину канавы, выпрямился и побежал дальше.

К лицу его прилипла лепешка снега, обожгла противно, он содрал ее на бегу пальцами, выматерился – Куриленко не понимал, почему молчат белые.

В следующий миг ему показалось, что впереди, на линии белых окопов, высверкнул огонь, Куриленко пригнулся автоматически – в таких случаях всегда кажется, что пуля, вымахнувшая из неприятельского ствола, предназначена тебе, но это было не так – и выстрел не прозвучал, и пуля не просвистела. Куриленко выпрямился, просипел, задыхаясь – даже сипа своего не услышал:

– Впере-ед, сыны батьки Махно!

Никогда ничего подобного ему не доводилось кричать, он удивился словам, неожиданно родившимся в нем – уж больно выспренные, чужие они, но тем не менее они родились, – видать, наступили новые времена, и осознание этого наполнило мозги новым содержанием, но удивление быстро прошло, и он, устало сипя, побежал дальше.

Белые окопы продолжали молчать. Снег пошел сильнее.

«Может, беляки в этом кромешном снегопаде ничего не видят? – мелькнуло у Куриленко в голове удивленно, в следующее мгновение он обрезал в себе это удивление. – Видят, еще как видят… Просто хотят подпустить нас ближе и ударить наверняка. Чтобы скосить, как капусту серпом».

Так оно и было. Но Бог шельму метит – белые проворонили момент, когда наступающую цепь можно было целиком скосить из нескольких пулеметов, – понадеялись на себя, подпустили слишком близко, в это время цепь махновцев, бежавшая еле-еле, сделала неожиданный рывок и, потеряв всего десятка два людей, ввалилась в чужие окопы.

На помощь к белой пехоте выскочили драгуны – их встретили огнем таким плотным, что от двух сотен всадников осталось всего человек тридцать. Оставшиеся немедленно развернулись и исчезли в густом падающем снегу.

То же самое произошло и с бронепоездом, заплутавшим в мятущемся, смачно чавкающем густотье снега, падающего сверху. Бронепоезд выдвинулся из города и, угрожающе стуча тяжелыми колесами, на медленном ходу докатился до места, где шел бой – машинист постарался подтянуть бронированный состав поближе, чтобы можно было вести прицельную стрельбу, и просчитался – опять подкузьмил снег – бронепоезд слишком близко подошел к махновцам.

– За мной! – закричал что было силы Куриленко и бросился к бронированным вагонам.

Над его головой воздух разрезала пулеметная очередь, обдала жаром, но никакого вреда не принесла – даже пригибаться не надо было, – Куриленко со своими людьми уже находился в мертвом секторе, вне зоны поражения.

– Уф! – громко выдохнул он, довольный собственными действиями, задрал голову, увидел, что совсем рядом с ним ползет серая бронированная стенка вагона, вверху, в широкой амбразуре шевелится рыльце пулемета, изловчился и швырнул гранату прямо под это рыльце.

Внутри вагона глухо рвануло, из бойницы выхлестнул столб дыма, пулемет, задрав ствол вверх, выстрелил пару раз и захлебнулся – он словно бы втянул свинец собственной очереди в себя.

Через несколько секунд вагон густо облепили махновцы. Кто-то, по примеру командира полка, также швырнул гранату в гулкое нутро вагона, кто-то сцепился в рукопашной с вылезшими на поверхность белогвардейцами.

Схватка завязалась под пыхтение паровоза. Через пять минут все было кончено.

Махновцы с криками, с веселой руганью выбрасывали убитых офицеров из бронепоезда на насыпь – бронепоезд был сплошь офицерским. Один из команды бронепоезда, безусый прапорщик с узенькими инженерными погонами, пробовал отстреливаться, на него прыгнул коротконогий рукастый махновец, поддел концом плоского австрийского штыка полу кителя и вспорол живот. Прапорщик закричал пронзительно, страшно, предсмертно; махновец ухмыльнулся и намотал на штык розовые, в сгустках крови кишки.

– Кричи, дурак, кричи громче, может, к тебе какой-нибудь москаль придет на помощь… Я тогда кишок на штык намотаю в два раза больше! – Махновец напрягся, засопел, закряхтел и пригвоздил прапорщика штыком к земле. Отряхнул руки. Дело было сделано.

Позже Куриленко, анализируя эту атаку вместе с Махно, удивлялся: до чего же им легко достался бронепоезд – громоздкая махина, начиненная орудиями и пулеметами, с хорошим запасом патронов и снарядов; бронепоезд мог держаться месяц без всякой подмоги, а был покорен в какие-то двадцать минут. Чудеса! С пехотой, с тем, почему она полегла, все было понятно, и с драгунами все было понятно, но вот бронепоезд!

Разгадка была очень проста: бронепоезд вернуться в Мариуполь никак не мог – едва он вышел из города и оказался на станции Сартана, как рабочие разобрали позади него железнодорожные рельсы и отрезали путь назад. Бронированный состав оказался в ловушке. Плюс ко всему густой снег, который, не переставая, несколько часов подряд шлепался на мокрую землю, вызывая зуд и бешенство, делал наводчиков бронепоезда слепыми.

В общем, вляпалась большая железная штука в дерьмо…

Махновцы победно оседлали бронепоезд. Они сидели на орудиях, свесив ноги в пустоту, и довольно хлопали ладонями по железной обшивке:

– Хорошая штука. Бронепоезд, если покумекать малость бестолковкой, пошевелить ею, можно и к работам в поле приспособить – пахать, боронить. А уж молотить зерно – это обязательно.

Драка за Мариуполь продолжалась.

Ближайшая подружка Галины Кузьменко большеглазая, со светлыми выгоревшими волосами Феня Гаенко почти одновременно с Галей нашла своего суженого – ей приглянулся Пантюшка Каретников. Семен был, конечно, куда виднее своего брата, статнее, краше – настоящий мужик, а подишь ты, Феня запала на Пантюшку. Полюбила его за широкую душу.

Пантюшка, став начальником разведки, даже внешне сделался другим. Походка, которая у него, как у всех казаков, была криволапая (человек, слезший с лошади, обычно колесом катится по земле, старается в ходьбе погромче топать ногами, словно бы после непрочной конской спины желает убедиться в незыблемости земной тверди), теперь у Пантюшки выпрямилась, и сам он сделался словно бы выше ростом, на лице появилась важность, глаза с коричневыми белками обрели устойчивое недоуменное выражение. Единственный человек, к которому он не изменял своего прежнего – довольно робкого отношения, – была его Феня.

Он колесом кружил вокруг жены, старался угодить ей, лишь бы Феня чувствовала себя хорошо, готов был даже вареники с вишнями для нее лепить.

Феня ласково прикладывала к его щеке ладонь и произносила тихо, с чувством:

– Мой милый!

Пантюшка млел. Галя Кузьменко откровенно завидовала подруге:

– Тебе не муж достался, а настоящее золото!

Та отшучивалась:

– Да уж… Большой кусок.

Как-то ночью, лежа рядом с женой в жаркой постели и поглядывая в угол, где висели иконы, прикрытые белым полотенцем, Пантюшка неожиданно спросил:

– Фень, хочешь помочь мне, Нестору Ивановичу и вообще всему нашему повстанческому движению?

Феня засмеялась.

– Ты задаешь этот вопрос таким тоном, будто в чем-то сомневаешься, мой милый…

– Каким тоном?

– Бараньим, мой милый, бараньим.

Не выдержав, Пантюшка прыснул в кулак. На жену он не обижался, просто права не имел обижаться – он до сих пор не верил, что обладает такой красотой… Отсмеявшись, Пантюшка озабоченно шевельнул на подушке кудлатой головой.

– Понимаешь, Фень, что делается, скажем, в Гуляй-Поле и вокруг него, я знаю, а вот если взять чуть дальше – Таганрог, Курск, Киев, Харьков, – и нам уже ничего не ведомо. Сплошная темень.

– Что ты предлагаешь? – Феня приподнялась на локте, постаралась всмотреться в лицо мужа, хотя в темноте ничего не было видно.

Пантюшка молчал, не решался произнести слова, которые были заранее подготовлены, вертелись у него в мозгу, вертелись и на кончике языка, он должен был их произнести, но не мог – не хватало сил.

– Чтобы я работала на тебя? – угадала эти слова Феня. – Да? И ходила в разведку?

Пантюшка по-прежнему молчал, он даже пошевелиться не мог – боялся.

Феня укоризненно поцокала языком.

– Вот так любимый муж… Даже родную жену готов отдать врагам ради общего дела.

Засипев задушенно, Пантюшка затряс, задвигал головой по подушке, выдохнул, страдальчески кривя губы:

– Да ты что-то… Как ты могла такое подумать?

Ему сделалось до слез жаль Феню, самого себя, этот зыбкий ночной уют, в котором тихо поскрипывал ленивый сверчок, да белело полотенце, натянутое на образа – как Феня могла подумать, что он хочет погубить ее и все, что окружает их сейчас?

Феня прижалась к мужу, – тело у нее было горячим, гибким… Пантюшка сделал ответное движение и забыл обо всем разом.

– Я согласна, – прошептала Феня ему на ухо.

– Это хорошо, – сказал Пантюшка, – не то я никак не могу найти подходящих людей. Есть люди, которым я верю, но посылать их нельзя – сразу сцапают, есть человеки бестолковые, есть толковые, но я им не верю, а раз не верю, то все сведения, которые они принесут, я не смогу использовать… Вот такая нарисовалась петрушка.

– А мне, значит, веришь? – Феня еще теснее прижалась к мужу.

– Безоговорочно. На все двести!

– Против кого мы будем вести с тобой разведку? Против белых, против красных? С красными мы сейчас вроде бы заодно.

– Это сейчас… А завтра? Батька красных не любит.

– Тогда чего согласился стать красным начальником?

– Положение сложилось безвыходное. В противном случае нас просто бы раздавили, и все. А попадать под копыто лошади не хотелось бы. – Шепот Пантюшки сделался сонным, свистящим.

– Когда надо выезжать? И куда?

– Выезжать надо было вчера. Насчет куда… это я тебе скажу завтра. С батькой посоветуюсь и скажу. Здесь, в Гуляй-Поле, мы без разведки совсем слепые, будто только что народившиеся кутята. А нам надо знать все-все-все. И куда идут чужие эшелоны, и что говорит народ, и где население волнуется и ругает советскую власть, а где, напротив, ругает Симона Петлюру – все это, Феня, очень важно.

– Я понимаю. – Феня положила голову на плечо мужа и закрыла глаза – ей так же, как и Пантюшке, страшно захотелось спать. О будущей работе, о том, насколько она опасна, Феня думать не хотела. Это все потом, потом, потом…

Глядя на людей, умолк и слабосильный, безголосый сверчок – тоже потянуло в сон…

А Махно находился в Мариуполе, дрался с белыми, как обычный солдат, в уличных боях, метался, зажав в руках по маузеру, из одного угла небольшого города в другой, стрелял, опустошая магазин за магазином, из трофейной длинноствольной пушки выпустил несколько снарядов по французской эскадре, цепочкой выстроившейся на городском рейде, думал, что эскадра отплюнется ответно, но французы промолчали – побоялись отвечать вслепую, стволами крупного калибра они запросто могли снести половину города. И хорошо, что не стреляли… Батька подумал об этом запоздало, выругался и выплеснул эту мысль из головы – не до того было.

Под ногами чавкала противная стылая жижа, грудь рвал кашель, глаза у него были красными, руки устало гудели, колени тряслись – тут не то, чтобы воевать, тут даже жить было трудно. Эх, Мариуполь! Но батька держался. И старался поддержать других.

К вечеру снегопад кончился – на землю перестали шлепаться сырые тяжелые лепешки, дышать сделалось легче, небо приподнялось и поголубело.

Город Мариуполь был взят.

Командир махновского полка Василий Куриленко был ранен, лежал на кровати во временном лазарете и морщился. Морщился не от боли, а от досады – это надо же было так глупо наткнуться на пулю!

Он со своими людьми чистил дома на окраине Мариуполя, – дома здесь были не то, что в центре, не особняки с двадцатью окнами, обрамленными нарядными белыми наличниками и украшенными резными ставнями, но все же это были очень добротные дома, имевшие хороших хозяев, ухоженные, светлые, с чердаками и глубокими подвалами.

Во время чистки один из куриленковских парней – шустрый, узколицый, с бегающими глазами, наряженный в енотовую шубу, которую содрал с одной богатой дамочки (в бою заскочил в нарядный купеческий особняк и в несколько секунд раздел дородную купчиху) – неожиданно выронил винтовку из рук и, закатив глаза под лоб, молча, не издавая ни звука, стал заваливаться назад. Распахнул рот. Изо рта брызнула кровь.

Поняв, что стреляли из подвала, либо с крыши ближайшего дома, Куриленко поспешно оттянулся за угол особняка, покрытого свежей, еще не успевшей потемнеть жестью – эта крыша была видна издали, за несколько сот метров, – за ним так же спешно под укрытие стены попрыгали ребята. Куриленко кулаком, в котором был зажат маузер, отер щеку, украшенную страшноватым пятном запекшейся крови, – кровь была не своя, чужая, Куриленко в упор расстрелял юнкера, прыгнувшего на него с кирпичом в руке, и не успел увернуться от струи крови, выбрызнувшей у того из шеи, – спросил у парня, жмущегося рядом с ним к стене:

– Откуда стреляли, не засек?

Тот ответил неуверенным тоном:

– Похоже, что с крыши.

– А может, из подвала?

Парень приподнял плечи.

– Может, и из подвала. Очень даже… Разве в этой горячке что-нибудь можно засечь?

– Не можно, а нужно, – назидательно произнес Куриленко. – Дай-ка мне свою винтовку.

Он отнял у парня винтовку, нацепил на ствол картуз, затем вытащил из кармана зеркальце (Куриленко любил обихаживать себя, не терпел погрешностей ни во внешнем облике, ни в одежде, всегда носил в кармане зеркальце, расческу, гребешок для усов и крохотный аптечный пинцетик для выдергивания волос из носа и ушей), нагнулся, выставил зеркальце из-за угла так, чтобы был виден особняк, из которого стреляли, и приказал парню:

– Высовывай винтовку с картузом!

Тот, запаренно сопя, подчинился, высунул винтовку из-за угла… Куриленко засек сразу два выстрела – стреляли с чердака особняка и из-за угла, покрутил головой озадаченно:

– Вот вши! – почесал пятерней затылок. Почему-то считается, что когда мужик пятерней чешет затылок, ему легче думается. Куриленко много раз пробовал обмозговать этот момент, но отгадки так и не нашел.

Оглядел своих людей, – их было человек двенадцать, все жались к стенке дома.

– Их двое там сидит, стрелков этих, пальцем сделанных, – пояснил он. – Если мы попрем всей группой – нас они просто перещелкают одного за другим… Поэтому действуем следующим образом: даем им возможность пару раз выстрелить – и лёту на ту сторону. На скорости аллюр три креста. Там – мертвая зона для стрелков, там они нас не возьмут. Понятна задача?

Стоявший рядом с ним парубок промычал что-то под нос. Куриленко повысил голос:

– Не слышу внятного ответа… Все ясно?

– Ясно, что ничего не ясно, – озабоченно пробурчал парень.

– Ить, критик! Раз башке не понятно то, что понятно ногам, то используем вместо головы ноги. Коли захочешь жить – быстрее всех перебежишь на ту сторону улицы.

– Жить хочу, – подтвердил парубок.

– Вот и хорошо. Коли хочешь жить – значит, все сделаешь, чтобы так оно и было. – Куриленко пальцами подтянул к себе зеркальце. Выдохнул сипло, командно: – Начинаем операцию! А ты, – он повернулся к парубку, – тебе предстоит вот что… Высунь ствол винтовки с картузом из-за угла, и как только бабахнут оба выстрела, так все – мы пулеметной очередью перебегаем на ту сторону улицы. Пока они станут передергивать затворы своих трехлинеек, мы будем уже там.

– А если они бьют не из винтовок, а из маузеров? В маузере передергивать затвор не надо, – озабоченно проговорил черноглазый, похожий на ворону казачок, одетый в роскошную лисью доху.

– Уж как бьет маузер, я знаю хорошо, меня не надо этому учить – ученый… Это – винтовки. Все, высовывай ствол! – скомандовал Куриленко парубку.

Тот примерился и поспешно сунул за стену ствол винтовки с висевшим на нем картузом. Бабахнуло два выстрела. Почти в унисон. Фуражка подбитой птицей слетела с винтовочного ствола на землю – ее зацепила пуля. Куриленко подхватил фуражку и, пригибаясь низко, понесся на противоположную сторону улицы. Следом за ним кинулись бойцы – Куриленко слышал, как за спиной смачно всаживаются в раскисшую землю их ноги. Командир полка уже ткнулся руками в забор, развернулся и, выставив перед собой маузер, побежал к особняку, когда из особняка раздался еще один выстрел.

За спиной у него кто-то вскрикнул. Куриленко на бегу обернулся. Черноглазый казачок в роскошной лисьей дохе лежал на земле и дергал ногами. «Готов, – безошибочно определил Куриленко, – уже не поднимется».

На противоположной стороне улицы, у забора, вповалку, лежали махновцы, одетые кто как – своей формы в полку Куриленко не было, – их нащелкали эти двое, засевшие в особняке, один внизу, в подвале, другой наверху, на крыше.

– Пся крев! – по-польски выругался Куриленко, пристряло к нему это чужеземное ругательство мертво, его будто гайками прикрутило к языку, – научил ругательству один знакомый поляк, веселый человек. – Вот вши!..

Он вновь пригнулся, добежал до угла особняка, спиной прижался к водосточной трубе и замер.

Из длинной узкой бойницы – окна подвала, расположенного на уровне земли, снова ударил выстрел – выблеснуло короткое рыжее пламя и тут же погасло. Куриленко повернулся к парубку, который старался не отставать от него, шел следом как привязанный.

– Пальни пару раз по чердаку, чтобы оттуда не смог высунуться ствол, а я сейчас взорву подвал.

– Угу, – послушно пробормотал нарубок и саданул из винтовки по чердаку – бил он вслепую, в навес над слуховым окном, потом ударил снова – сделал еще два выстрела.

– Хорошо, – пробормотал Куриленко удовлетворенно, – это то самое, что бабке Горпине надо…

Он поспешно передвинулся к бойнице и швырнул в подвал гранату. Торопливо отскочил назад, на старое место, плотно вжался лопатками в стену, невольно прижмурил глаза. Это делал не только он – многие, кто швырял гранаты, в ожидании взрыва закрывали глаза, делали это непроизвольно… Похоже, такова натура человеческая, двуногий-двурукий все время чего-нибудь боится, а уж громы небесные и взрывы земные встречает просто с дрожью телесной.

В подвале рвануло. Из узкой щели-бойницы, облюбованной метким стрелком, с силой вышибло сизый едкий дым. Ноздри у командира полка защипало, из глаз потекли слезы. Давясь слезами, чихая, Куриленко поспешно кинулся к двери особняка. Парубку, который следовал за ним не отставая, велел:

– Дуй вниз, в подвал, посмотри, что там с этим пуляльщиком… Половину полка, гад, положил! – Сам Куриленко кинулся вверх, ловить второго стрелка.

С лету вышиб дверь, ведущую на чердак, выдрал с корнем крючок и, почувствовав, что сейчас раздастся выстрел, кубарем покатился в сторону, искупался в чердачной пыли, головой воткнулся во что-то мягкое, пахнущее кошками – это был огромный старый палантин. Времени разбираться, в том, где что находится, не было, Куриленко засек взглядом яркий высверк в темноте, но звука выстрела не услышал и очень удивился, отчего же ему заложило уши – обычно, когда в человека стреляют в упор, то пороховой всплеск обязательно вышибает у него барабанные перепонки, несколько мгновений человек вообще ничего не слышит, то же самое произошло и сейчас, – через несколько мгновений звук выстрела все же донесся до него, и Куриленко удивился: отчего же так запоздало?

Он ударил ответно из маузера, трижды нажав на спусковой крючок, по пыльному мягкому настилу перекатился к деревянному столбу, подпиравшему крышу, и прижался к нему плечом. Выставил перед собой руку с маузером.

Пыль висела на чердаке столбом – ничего не было видно, – необычайно колючая, острая, она лезла в ноздри, вышибала из глаз слезы. Куриленко, напряженно щурясь, всматривался в нее.

Из слухового окна вывалился ровный столб серого слабенького света, в нем, будто ленивые неповоротливые пиявки, плавали какие-то бесформенные ошмотья. Ну, где враг, где?

Серый расплывчатый столб разрезала неясная тень, и Куриленко не целясь, навскидку, выстрелил в нее.

Тень с шумом шлепнулась на доски, настеленные на манер дорожки в центре чердака. Пыли стало больше. Свет сделался совсем слабеньким. Куриленко примерился животом к настилу и пополз к слуховому окну, к распластавшейся на досках тени. Он не видел подбитого человека в сумраке, он его ощущал.

Под слуховым окном лежал мальчишка лет пятнадцати в кадетской форме. Короткая вытертая шинелька, из которой этот паренек уже вырос, была пробита пулей; смяв пуговицу, обтянутую серым сукном, пуля всадилась мальчишке точно в сердце. Вторая пуля пробила голову.

– Тьфу! – Куриленко поднялся с настила, стряхнул с себя пыль. – Вояка, гола срака! И кто же тебя, дурачка, на войну нацелил? Тебе бы девок целовать, а не с винтовкой играться. Тьфу!

Досада от того, что он убил пацаненка, не проходила – на этой войне он находится не за тем, чтобы убивать пацанов.

– Тьфу!

Он поспешно спустился в подвал.

Там тоже все было кончено. На кирпичном полу, тщательно подогнанном, кирпич к кирпичу, чтобы не было заусенцев и щелей, лежали двое – мужчина и женщина. У мужчины взрывом была разворочена голова, не понять даже, пожилой это был человек или молодой, у женщины по плечо оторвана рука. Лицо ее, спокойное, какое-то умиротвореннее, было очень красиво – залюбуешься. Несколько махновцев в угрюмом молчании стояли над телами.

Увидев командира полка, один из них произнес непонимающе:

– И чего им не хватало?

Куриленко жестко сощурил глаза:

– Потерянной воли, вот чего!

Они уже собирались уходить, когда из-за кирпичного выступа, незамеченный, серый от слез и боли, неслышно выступил мальчик, поднял тяжелый пистолет, который он держал обеими руками, и выстрелил.

Командир полка ахнул – пуля обожгла его, просадила плечо и, выдрав в кителе клок, с чавканьем всадилась в стену, вышибла из кирпича сноп искр.

– Пся крев! – прошептал Куриленко, оседая на пол…

К Махно запоздало попала газета с обращением гетмана Скоропадского – точнее, бывшего гетмана, – к украинскому народу. «Я, гетман всея Украины, в течение 7 месяцев все свои силы клал для того, чтобы вывести страну из того тяжелого положения, в котором она находится. Бог не дал мне сил справиться с этой задачей. Ныне в силу сложившихся условий, руководствуясь исключительно благами Украины, от власти отказываюсь. Павло Скоропадский. 14 декабря 1918 г.».

Лицо у батьки задергалось от ярости и некой брезгливости – у него возникло ощущение, будто он по самую шею окунулся в бочку с чем-то вонючим, прилипчивым, от чего трудно очиститься. Он порвал газету на несколько частей.

– Украина не должна помнить этого человека. – Швырнув обрывки на пол, Махно затоптал их ногами. – Скоропадский – это позор Украины! Лучше бы он никогда не рождался на белый свет. – Батька тяжело вздохнул, перевел взгляд на Пантюшку Каретникова, молча сидевшего в комнате. – Ну чего скажешь, разведка? Были твои «невидимые, неслышимые» у Григорьева?

«Невидимыми, неслышимыми» Махно стал называть Пантюшкиных разведчиков совсем недавно.

– Были, батька!

– И что же?

– Воюет Григорьев, хлопцы у него подобрались вроде бы ничего, оружие в руках держать умеют, но… – Каретников замялся.

– Чего «но»? – насторожился Махно.

– Неверный он человек, атаман Григорьев. И нашим, и вашим норовит лизнуть в промежность, батька. Ищет сильную спину, чтобы к ней притулиться…

– Доказательства есть?

– Доказательств нет.

– А без фактов – это обычные балаболкины речи. Нужны факты.

– Факты будут.

– Значит, Григорьев ищет сильную спину, говоришь? – Махно сощурился, задумчиво потеребил голый подбородок: в голове у него мелькнула мысль – а почему бы не подмять под себя Григорьева и его людей – ведь это же целая бригада, боевая, обстрелянная… А? – батька ощутил, как улыбка у него сама по себе рождается на губах. Мысль эта ему понравилась.

– Ищет, – подтвердил Пантюшка.

– Добывай факты, – велел ему Махно, – а дальше посмотрим, какое яйцо у курицы из задницы вылезет, золотое или серебряное? Или обычное… Или же совсем ничего не вылезет. Понял меня?

– Есть добывать факты, – по-военному ответил Пантюшка.

– Сейчас отправляйся на станцию встречать командующего фронтом, – приказал Каретникову Махно. – К нам сам Антонов-Овсеенко едет.

– Лихую тройку для встречи высокого гостя брать?

– Бери, она уже готова.

Антонов-Овсеенко – невысокий, с тонкой осиной талией, в аккуратных очках, с могучей шевелюрой, огромной спутанной копной, растущей у него на голове, дикой, как первобытный лес, – Владимир Александрович, расчесывая ее, каждый день ломал гребни, – был не в настроении: во-первых, с утра он хлебнул где-то стылого воздуха и у него здорово ломило надсаженную в тюрьмах грудь, а во-вторых, он только что получил сообщение, что Мариуполь, который так блестяще взяли махновцы, сдан. Подоспела свежая конница генерала Шкуро и вышибла красных из города.

Первым из Мариуполя бежал комендант – представитель партии большевиков по фамилии Таранов. Антонов-Овсеенко Таранова не знал, судьбу бывшего коменданта решил быстро – велел его изловить и расстрелять.

– За трусость, – коротко сформулировал он причину своего резкого решения.

Вагон на подъезде к небольшой станции заколыхался пьяно, загромыхал колесами на стыках, паровоз дал гудок, заскрежетал шатунами, завизжал, из-под тормозных колодок полетели снопы искр. Через минуту специальный состав командующего фронтом остановился.

На крохотный, тщательно очищенный от прошлогоднего сухотья (с деревьев прямо на пути густо падала одеревеневшая старая листва) перрон вымахнула лихая тройка, запряженная черными, с огненными глазами конями. На коней нельзя было не залюбоваться – хороши были, очень хороши, особенно широкогрудый тонконогий коренник. Следом на таких же черных сытых конях на перрон вылетел конвой.

Антонов-Овсеенко не удержался, поцецекал языком. Настроение у него начало понемногу улучшаться. Он пробежался взглядом по лихим конникам, спросил вслух у самого себя:

– Ну и кто же из них будет Махно?

Батьки Махно среди встречавших не было – Махно ждал командующего фронтом в Гуляй-Поле. Антонов-Овсеенко покачал головой: вчера он побывал в бригаде атамана Григорьева, так тот сам вышел встречать командующего, лично, – и не просто вышел, а еще и расписной, в роскошных красных петухах рушник с теплым караваем хлеба и солонкой вынес прямо к железнодорожным путям. В Антонове-Овсеенко шевельнулось раздражение, но он быстро подавил его в себе.

Антонов-Овсеенко был каторжанином, и Махно был каторжанином, а каторжанин каторжанина всегда поймет, что бы тот ни сотворил. Выйдя из вагона, Антонов-Овсеенко по-хозяйски уселся в бричку, хлопнул ладонью по пулемету, стоявшему рядом и скомандовал:

– Вперед! – Хотел было добавить «…заре навстречу» – тогда получилась бы полная песенная строчка, но сдержался: неведомо еще, что его в этой «заре» ждет.

Ехал он в Гуляй-Поле без боязни, Антонову-Овсеенко вообще такое чувство, как страх, было неведомо, он оставил его на каторге… Он вообще много чего оставил на каторге. Например, доверчивость. Но это – особая статья.

В Гуляй-Поле к нему неспешно двинулся длинноволосый, – с такими же патлами, как и у командующего фронтом, – человек в хорошо сшитом френче с драгунскими вензелями по бортам, в папахе, сдвинутой набок, с глазами, потемневшими от напряжения. Стоявший неподалеку оркестр вскинул трубы. Грянул «Интернационал».

Это Антонову-Овсеенко понравилось. «Молодец Махно!» – отметил он про себя.

Человек в драгунском френче подошел к Антонову-Овсеенко и вскинул руку к папахе. Командующий фронтом отметил, что желтые щегольские сапожки, в которые был обут этот человек, имели завышенные – на пару-тройку набоек, – каблуки. Папаха тоже делала его выше.

– Командир бригады Махно, – представился человек в драгунском френче. – Докладываю оперативную обстановку. Бригада ведет бой за Мариуполь, скоро рассчитываем взять город снова. В остальном на фонте держимся успешно, сбоев нет. – Махно помедлил и добавил: – И не будет.

Антонов-Овсеенко пожал командиру бригады руку. Пальцы у гостя были крепкими, руку он Нестору сдавил будто клещами. Антонов-Овсеенко оглядел площадь: здесь в четком каре были выстроены войска. Форма подогнана, сидит ладно, сапоги новые, хорошо начищены, бойцы вооружены по «штатному расписанию» – глаз залюбуется. Антонов-Овсеенко вспомнил, как к нему наведывались ходоки – комиссары полков, товарищи из чрезвычайки, приписанные к штабу фронта, рядовые большевики, внедренные в махновские части, и все в один голос трубили: «Махно – разложенец, советскую власть ненавидит, позиции большевиков не приемлет, бригада у него – не одета, не обута, больше похожа на цыганский табор, чем на армейское подразделение. Это не Красная армия, а “сарынь на кичке”. Махно из бригады надо убрать немедленно! Он всегда был анархистом, им он и останется. До конца дней своих останется. Сколько волка ни корми, серый в лес все равно будет смотреть».

Командующему фронтом предстояло разобраться, кто такой этот малорослый, с узкой грудью человек – враг или друг?

Перед выстроенным каре Антонов-Овсеенко остановился, оглядел прищуренными глазами ряды и спросил у хозяина:

– Куда пойдут эти хорошо экипированные бойцы?

– Сегодня же вечером будут на фронте, – на одном дыхании ответил Махно.

Антонову-Овсеенко ответ понравился. Он удовлетворенно кивнул. Затем они вместе с батькой держали речь – вначале Антонов-Овсеенко, потом Махно. Говорить оба умели складно – бойцы слушали их в тишине, потом грохнуло раскатистое, заставившее вздрогнуть легкие весенние облака «ура!».

Против Махно настроены были многие, но одним из самих опасных и решительных его противников был Троцкий. А Лева Троцкий, как было всем известно, цели свои поражать умеет – берет если не мытьем, так катаньем. Разносные донесения по поводу Махно, – особенно после сдачи Мариуполя, – пошли и к Ильичу. Кто же все-таки Махно, наш он или не наш? Антонов-Овсеенко задавал себе этот вопрос и пока не находил на него ответа.

Поинтересовался:

– Экипировку выдал Дыбенко?

Махно отрицательно качнул головой:

– Никак нет!

– Ну как же, как же… Мне он, например, сообщил, что выдал вам винтовки.

– Выдал, – не стал отрицать Махно, – только винтовочки эти оказались итальянскими. Патронов же Дыбенко не дал ни одного – ну хотя бы пару обойм для смеха… Ан нет. А к винтовкам этим ни один наш патрон не подходит. Не тот калибр. Как же нам эти винтовочки в бою использовать? Как дубины? Пришлось у белых позаимствовать родные отечественные трехлинейки.

– А с одеждой, с обувью как?

– Обувь тоже пришлось реквизировать… В Мариуполе у одного купца нашли склад. Обулись. Вот так и действуем.

– А артиллерия… Артиллерия есть?

– Есть. Взяли у белых батарею, поставили на свое котловое довольствие. Сейчас она работает под Мариуполем. – Махно нагнулся к Антонову-Овсеенко и произнес доверительным шепотом: – К слову, я с минуты на минуту ожидаю донесения, что Мариуполь взят. Он сегодня будет наш.

В ответ Антонов-Овсеенко взволнованно протер платком очки. Воскликнул громко, басом – у него был сочный громкий бас, рассчитанный на великана, способный, как и мощное рявканье выстроенного перед ними каре, всколыхнуть облака:

– Так это же великолепно! – Командующий сунул платок в карман галифе, спросил: – Кто у вас там находится?

– Начальник штаба Белаш. Командир полка Петренко. Был еще командир полка Куриленко, но его ранили. Сейчас поправляется.

– О Куриленко я слышал, – сказал Антонов-Овсеенко. – Это его полк в прошлый раз выбивал белых из Мариуполя?

– Так точно, – по-воински четко ответил Махно, это командующему фронтом понравилось, он вообще был человеком дисциплины, четкости, ясности во всем. – Но потом подоспел Шкуро со своей бандой и нам пришлось отступить. С итальянскими винтовками без патронов против Шкуро много не навоюешь.

«Опять итальянские винтовки, – мелькнуло в голове у Антонова-Овсеенко. – Диверсия какая-то… Или недомыслие. Не пойму. Не может быть, чтобы Паша Дыбенко подсунул ему винтовки без патронов. Не верю я в это. Может быть, кто-то сделал это специально, чтобы подставить Павла, а? Надо будет в этом разобраться».

Командующий фонтом оглядел людей, находившихся рядом с Махно. Он их не знал, но лица этих людей Антонову-Овсеенко понравились. Открытые, не отводят по-воровски глаза в сторону, не поддакивают угодливо, как это было в бригаде Григорьева… Впрочем, у Григорьева под рукой находились и другие люди, которые смотрели на командующего фронтом вполуприщур, оценивающе, словно бы прикидывали, как его лучше взять, шашкой или штыком? Таких лиц в окружении Махно нет.

Впрочем, одного человека из окружения батьки Антонов-Овсеенко знал. Это был Яков Озеров, специально переброшенный к Махно, большевик, проверенный кадр. В боях Озеров участвовать уже не мог – у него была здорово изувечена рука, а вот вести штабную работу мог сколько угодно, и главное – он разбирался в штабном деле. Тяжелое щекастое лицо Озерова излучало доброжелательность и внимание.

Рядом с Озеровым стоял красавец с щегольски накрученными усами, в полосатом матросском тельнике, видном в распахе офицерской шинели, губы у красавца нервно подрагивали. Это был Федор Щусь. Антонов-Овсеенко перед самым прибытием на станцию просмотрел список членов махновского штаба, кое-какие фамилии запомнил, но одно дело – бумага и совершенно другое – живые лица, одно у Антонова-Овсеенко никогда не совмещалось с другим, не было у него такого дара… На фамилии Щуся он даже задержал взгляд – фамилия была редкой, звонкой, было сокрыто в ней что-то ведьминское, щучье, словно бы рыба эта выплыла из омута. Тогда Антонов-Овсеенко подумал, что Щусь – это, скорее всего, старик с голым черепом и длинным красным носом, с которого свисает мутная капелька…

Он огляделся – среди окружения Махно стариков не было. Антонов-Овсеенко вновь протер платком очки – ему показалось, что он плохо видит.

Рядом с комбригом Махно стояли Семен Каретников, Алексей Mapченко, брат Каретникова Пантюшка, совершенно не похожий на Семена, с цепкими сверлящими глазами, влажно поблескивающими из-под лохматых бровей. Этих людей командующий фронтом не знал.

А вот Марусю Никифорову знал хорошо. Каторжанка, как и Махно. Каторжан Антонов-Овсеенко уважал.

Ведомо ему было и то, что Махно уже отомстил генералу Шкуро, сделал это на удивление лихо, так, что бывалые командиры только пальцами в затылки полезли: сдав город, он собрал силы в кулак и ночью окружил конницу Шкуро.

Всыпал так, что офицеры из штаба пресловутого генерала в палатках даже сапоги с серебряными шпорами пооставляли – в темноте босиком повскакивали на коней и дали деру. В результате этот неказистый, с выпяченными скулами батька захватил богатый обоз и четыреста человек пленных.

Но эта победа никак не компенсировала сдачу Мариуполя…

– А сейчас я предлагаю пройти ко мне в хату и перекусить тем, что найдется в доме. – Махно вежливо взял гостя под локоток. – Разносолов не обещаю, на столе будет то, что едим мы сами…

– А разносолы мне и не нужны, – сказал Антонов-Овсеенко, – от разносолов у меня насморк бывает.

Махно оценил шутку командующего, улыбнулся.

В хату к Махно народу набилось много, последним пришел, а точнее, приполз, широко распахнув дверь, батька Правда. Ног у Правды не было, только два обрубка – ноги батька потерял в пору своей молодости, когда работал сцепщиком на железнодорожной станции. Поскользнулся и угодил под колеса.

С появлением батьки Правды в помещении сделалось шумно и тесно. На столе будто сами по себе возникли большие графины с домашним вином – вино это буквально светилось, было красное, душистее,

– Прошу к столу, – глянув на графины, пригласил собравшихся Махно.

Галина Кузьменко по его лицу поняла – муж доволен. И гость, похоже, также был доволен. Он о чем-то весело перебранивался с батькой Правдой.

Потом колченогого батьку оттеснили в сторону, и его место занял Махно. Было так шумно, что только по движению губ можно было догадаться, о чем он талдычил с командующим фронтом.

– За стол, за стол, за стол! – начала подталкивать гостей Галина. – Иначе все остынет.

А на столе чего только не было, и все свое, гуляйпольское. И баранина с курятиной и свининой тоже была своя, взращенная за гуляй-польской околицей.

Махно понимал, что у приехавшего командующего фронтом есть несколько каверзных вопросов к нему, и ожидал, когда Антонов-Овсеенко начнет задавать их. Но гость обходил острые моменты стороной, и батька терялся в догадках: к чему это, к добру или к лиху? Он догадывался, что у Антонова-Овсеенко собрано немало компрометирующего материала на него, командующий знает, что Махно относится к советской власти, как поросенок к чужой кормушке, – хапнет из нее пару вареных брюкв – и немедленно разворачивается задом. Да еще вони для большего удовольствия подпустит.

Недавно Махно упрятал в кутузку нескольких комиссаров полков. За что, спрашивается? Да за то, что был несогласен с проведением большевистской линии на фронте, в войсках, и запретил политическое руководство в полках, но комиссары с этим не согласились. Тогда Махно применил силу.

Антонов-Овсеенко и оглянуться не успел, как его бокал оказался полон – вино было налито всклень, так, что над ровным стеклянным краем выпуклой пленкой поднималась рубиновая жидкость – вино само выпирало из бокала. Командующий фронтом попенял наливающему – Алексею Марченко:

– Прольется же! Пропадет вино.

– Не пропадет, товарищ командующий. Когда бокал полный, то и жизнь будет такая же полная.

Антонов-Овсеенко не постеснялся, поступил по-простонародному: нагнулся и отхлебнул немного вина из бокала, рубиновая выпуклость втянулась в посудину, скрылась за краем, и Антонов-Овсеенко поднял бокал:

– Предлагаю выпить за боеспособную, очень толковую бригаду Нестора Ивановича Махно, – сказал он.

Люди, находившиеся за столом, дружно, в одну глотку, грохнули: «Ура!»

Командующий фронтом отпил немного вина из бокала – вино было вкусным, сладковатым, терпким, пахло и вишней и яблоками одновременно, поставил бокал на вышитую петухами скатерть.

– Э нет, Владимир Александрович, так не годится, – над Антоновым-Овсеенко навис лобастый упрямый Марченко, – посуду, коли уж произнесли тост, надо опустошить до конца. В Гуляй-Поле принято действовать только так.

– Не дави, Алексей, на гостя, – окоротил Марченко батька.

– А я и не давлю. Разве я давлю? Но что положено, Нестор Иванович, то положено, правила есть правила.

Антонов-Овсеенко улыбнулся и допил бокал до конца.

– Це дило! – дружно, как по команде, гаркнули люди, сидевшие за столом.

Еда была вкусная, свежая, свежую пищу всегда можно узнать, уж очень она отличается от несвежей, а несвежей пищей Антонов-Овсеенко был сыт по горло, ее столько пришлось проглотить в штабном вагоне, что это и измерению не поддается, – командующий фронтом и моргнуть не успел, как перед ним в тарелке оказалась целая баранья нога.

– Ого! – сказал он.

– Прошу наполнить бокалы! – деловым тоном, будто на совещании в штабе, предложил Махно.

Марченко, взявший на себя обязанности виночерпия, поспешно разлил вино. Махно поднял свой бокал.

– Этот тост я предлагаю выпить за вождя всех украинских советских войск товарища Антонова-Овсеенко!

Сидевшие за столом дружно повскакивали со своих мест. Антонов-Овсеенко хотел было поправить батьку – тосты не пьют, а произносят, пьют вино из бокалов, но поправлять не стал и, покряхтев по-стариковски, тоже поднялся.

Когда выпили, собравшиеся вновь в один голос, громко, словно пальнули из пушки, рявкнули: «Ура!» Антонов-Овсеенко попробовал поймать себя на чем-нибудь колком, остром, что раздражало бы его, вызывало неприятие, заставляло смотреть на Махно настороженно – не было ничего такого, к чему можно было бы придраться. Арестовал комиссаров? В этом командующий фронтом еще разберется – может быть, арестовал за дело. Он отпил немного вина из бокала, в очередной раз отметил, что вино очень вкусное, хотел было поставить бокал на стол, но к нему вновь подскочил Марченко, сморщил высокий лоб:

– Так не положено, товарищ командующий… Надо до дна!

– Но за себя-то я могу и не пить до дна?

– Не можете.

Пришлось выпить.

В шумную, с приоткрытыми окнами, прокуренную горницу, где был накрыт стол, втиснулся Петька Лютый, поискал глазами батьку – того и искать не надо было, он сидел рядом с командующим фронтом, неестественно прямой, с бледным невыспавшимся лицом, пышными, давно не стриженными волосами, вольно, по-бабьи спадающими на плечи. Лютый протолкался к батьке, что-то шепнул ему на ухо.

Батька понимающе наклонил голову. Марченко все понял, поправил пальцами свои щегольские усики. И Семен Каретников все понял.

Махно сделал знак Алексею Марченко. Тот вновь наполнил бокалы.

– Не слишком ли мы частим? – спросил командующий Украинским фронтом.

– Есть повод выпить.

Антонов-Овсеенко снял с переносицы очки. Глаза без очков были у него какими-то беспомощными, детскими, потемнели от внезапно возникшего внутреннего беспокойства.

– Какой повод?

– Только что адъютант сообщил мне: наши взяли Мариуполь!

– Да, за это действительно стоит выпить, – Антонов-Овсеенко вновь поднялся со стула, задержал в себе дыхание, словно бы ставил преграду некоему всплеску эмоций. – Великолепная новость!

– За то, чтобы мы брали и другие города, их на карте еще очень много – Ростов, Таганрог, Царицын, Астрахань, чтобы взяли Крым… – Махно выпил до дна и перевернул свой бокал вверх пяткой. На скатерть стекло несколько ярких рубиновых капель.

– Что так? – спросил командующий фронтом.

– Норма. Больше нельзя.

Командующий фронтом с уважением посмотрел на батьку: ему докладывали, что Махно хлещет водку ведрами, вместе с ним напивается и его войско, дело доходит до того, что все ползают на карачках, мочатся под себя и больше всех преуспевает в этом деле батька. Врут люди!

Антонов-Овсеенко не удержался, удрученно покрутил головой.

Шумели недолго. Минут через тридцать все разошлись. И тогда командующий фронтом задал вопрос, который так ожидал батька, – спросил на «ты», дружески, словно они выпили на брудершафт.

– Послушай, Нестор Иванович, а комиссары-то чего тебе помешали?

– Они мне не мешали, – спокойно ответил Махно, – и не мешают. К комиссарам я отношусь уважительно. – Махно так и произнес: «уважительно».

– Тогда почему же арестовал их?

– Ну, не всех – это во-первых, а во-вторых, они уже выпущены, – отозвался миролюбивым тоном Нестор Иванович, – я распорядился. Можете забрать их с собой, Владимир Александрович.

– Почему же вы все-таки их арестовали? – вновь перейдя на «вы», спросил командующий фронтом. – За то, что они несли живое большевистское слово в массы и тем помешали вам?

– Совсем нет. Если бы они первыми поднимались в атаку – я бы им низко поклонился. Но комиссары, которые за столом, с ложкой, находятся в первых рядах, а в атаке – в последних, и то норовят скрыться за чьей-нибудь спиной, мне не нужны.

– И мне не нужны, – поразмышляв, произнес Антонов-Овсеенко.

– А потом, мои люди тоже арестованы, – сказал Махно. – Ни за что ни про что – за пустячок. Арестованы под Харьковом, арестованы в Екатеринославе.

– Они будут выпущены сегодня же, – твердым, каким-то чужим голосом произнес Антонов-Овсеенко; он не знал, что люди Махно тоже были задержаны чекистами, кожаные куртки ему об этом не докладывали. Теперь понятны действия батьки – око за око, зуб за зуб. Антонов-Овсеенко сам бы стал так действовать.

Он поднялся из-за стола, протянул батьке узкую нервную руку – пальцы у Антонова-Овсеенко шевелились сами по себе, произвольно:

– По рукам, Нестор Иванович!

– По рукам! – Махно хлопнул ладонью о ладонь, про себя подумав, что Антонов-Овсеенко мог бы поступить с ним круто: навалиться полком на Гуляй-Поле, произвести чистку – одних поставить к стенке, других засунуть в каталажку, – и батька не смог бы ему помешать, но вместо этого командующий фронтом занял другую позицию и стелет сейчас очень мягко, неслышно… Вопрос только один: как на этой постельке будет спать? Сейчас ведь наверняка спросит про убеждения: кто будет батька, меньшевик или эсер и разведет прошлогодний кисель в грязной тарелке.

Уходя, Антонов-Овсеенко задержал руку батьки в своей маленькой руке:

– Все хочу спросить вас, Нестор Иванович, да дело не доходит – другие вопросы мешают, – почему вы в партию большевиков не вступаете?

– А я и без того большевик, без всяких вступлений, – сказал Махно, – вольный коммунист…

– Разве есть такие? – Антонов-Овсеенко тряхнул головой, волосы у него ссыпались на уши.

– Есть, – сказал Махно.

– Анархисты, что ли?

– Я никогда не был анархистом в чистом виде.

Антонов-Овсеенко остался удовлетворен ответом: людей со смешанный взглядами, путающихся в трех соснах, было сейчас полным полно, воз и маленькая тележка, придет время, и они все поймут, сделают вывод, все у них в голове встанет на свои места.

Вечером он отправил в Москву телеграмму: «Пробыл у Махно весь день. Его бригада и весь район – большая боевая сила. Никакого заговора нет. Сам Махно не допустил бы. Район вполне можно организовать. Прекрасный материал. При надлежащей работе станет несокрушимой крепостью. Карательные меры – безумие. Надо немедленно прекратить газетную травлю махновцев».

Тот факт, что газетная травля была начата с подачи Троцкого, всесильного шефа Реввоенсовета республики, Антонова-Овсеенко не остановил – Троцкого он, кстати, боготворил, всегда смотрел Льву Давидовичу в рот и тем не менее пошел против него, – так Махно сумел обработать командующего фронтом…