Виталий Дмитриевич Гладкий

Виталий Дмитриевич Гладкий родился 26 апреля 1947 года в селе Ярошовка на Сумщине (Украина) в казачьей семье. Он прямой потомок последнего кошевого атамана Задунайской Сечи и наказного атамана Азовского казачества Йосипа Гладкого. Отец, Дмитрий Николаевич, прошел Великую Отечественную войну от ее начала и до Победы. Ранения и перенесенные им тяготы военного времени не дали ему дожить до своего века. Он умер в 1955 году, на тридцать восьмом году жизни, оставив на руках жены, Екатерины Григорьевны, восьмилетнего сына и двухмесячную дочь.

Война вообще оставила на семье В. Гладкого глубокие, кровоточащие зарубки. И не только Вторая мировая, но и Первая, 1914 года. Перед самой революцией в разведывательном поиске погиб прадед, гренадер-пластун, георгиевский кавалер. А в 1945 году погиб дед по материнской линии.

К труду Виталий Дмитриевич приобщился рано. Сначала пас общественное стадо, затем колхозных лошадей, а в двенадцать лет уже работал наравне со взрослыми: косил сено, возил зерно телегами на ток, строил дом и даже был помощником комбайнера.

Учился в основном на «отлично». По окончании восьми классов (1961) поступил в Глинский индустриальный техникум, который окончил спустя пять лет с дипломом техника-горняка. Затем поступил на вечернее отделение Донецкого политехнического института. Защитив диплом, ушел в армию. Служил авиационным техником в Красноярском крае.

Отслужив свой срок, вернулся в Донецк. В 1973–1978 годах трудился на заводах Донбасса, пока не уехал на Колыму. Кто был на Крайнем Севере, тот никогда не забудет этот период своей жизни. Суровая природа не любит изнеженных обывателей. А Виталий Дмитриевич к таким и не принадлежал, поэтому прижился на Колыме легко и безболезненно. Работал газоэлектросварщиком на заводе по ремонту бульдозеров в городе Сусумане, штукатуром-маляром, плотником, бетонщиком, трудился в старательской артели, работал художником-оформителем и охотником-промысловиком. Строил мосты, промышлял белку и горностая, оформлял интерьеры ресторанов и кафе, мыл золото… Пробыл он в районах Крайнего Севера восемь с половиной лет.

Свою писательскую деятельность начал на Колыме в 1979 году. Первый его рассказ назывался «Колымская быль». Он был напечатан в районной газете «Горняк Севера». Позже, уже по приезде домой, в московском издательстве «Молодая гвардия» был издан сборник рассказов В. Гладкого о Крайнем Севере под названием «Жестокая охота». Большей частью это автобиографические повествования о его приключениях в колымской тайге, пропущенные через жернова писательского восприятия. У Виталия Дмитриевича трое детей — сын и две дочери.

В 1980 году в областной газете «Магаданский комсомолец» выходит первая повесть Виталия Дмитриевича под названием «Оборотни», через год там же публикуется повесть «По следу змеи», потом в течение последующих двух лет выходят в свет повести «Плацдарм», «Золотая паутина», роман «Архивных сведений не имеется». Все эти вещи печатались в периодике, в журналах «Искатель», «Советская милиция», в «Воениздате» (серия «Сокол»), в различных сборниках и в дальнем зарубежье. В своих произведениях Виталий Дмитриевич часто описывает единоборства и прочие штуки подобного рода. И это вовсе не случайно. Спорт в юности был частью его жизни. Он занимался боксом, вольной борьбой, каратэ, был хорошим стрелком. Острый, динамичный сюжет и тщательно выписанные характеры героев — главная отличительная черта романов В. Гладкого.

По возвращении из районов Крайнего Севера долгое время возглавлял издательство «Отечество». Виталий Дмитриевич основал всеукраинскую литературную премию имени М. Старицкого за лучший исторический роман. Он и сам лауреат премии имени В. Короленко. Издано свыше пятидесяти романов В. Гладкого, общий тираж которых вышел за пределы 8 миллионов.

Виталия Дмитриевича всегда привлекала историческая тематика. Он является автором трех энциклопедических словарей: «Древний мир» (1997), «Славянский мир» (2001) и «Словарь нумизмата» (2006). Кроме того, им написано девятнадцать исторических и историко-приключенческих романов. И первым из них был «Меч Вайу», роман о скифах, над которым, как ни удивительно, он начал работать в семнадцать лет.

Горы угрожающе нависали над горсткой путников, привычных к равнине. Они были красивы, в особенности с дальнего расстояния, — на северной гористой окраине Земли Ашшур[2], названной по имени бога — покровителя страны, часто шли дожди, и горные массивы все еще носили пышные зеленые одежды. Но в приближении виды скальных отрогов, нависавших над неширокой тропой, поневоле вызывали душевный трепет своей мрачной непредсказуемостью. Казалось, что они могут в любой момент обрушить каменный град на небольшой отряд конных воинов, которые сопровождали Кисир-Ашура, ашипу — лекаря-жреца при храме Ашшура и колдуна, как считали многие, и тогда их не спасет даже богатая жертва, принесенная перед дальней дорогой богу земли и магии Энки.

Иногда где-то далеко раздавался грохот сходящей вниз лавины, и испуганные лошади, прядая ушами, упрямо не желали продолжать движение, пятились назад, и только плети воинов заставляли их продвигаться дальше по неизвестно кем протоптанной тропе, которая становилась все уже и уже.

Земля Ашшур поначалу занимала небольшую территорию вдоль верхнего течения Идигна[3] и его восточных притоков. К западу от нее открывалась обширная степь, издавна населенная кочевыми племенами, а на севере Ашшур незаметно переходила в нагорье. Но затем эти границы значительно расширились благодаря завоеваниям.

Степи и горные районы, окружавшие страну, были покрыты скудной растительностью. Население здесь с давних времен занималось скотоводством. Только в долинах рек, несущих весною много воды после таяния горных снегов, было развито земледелие. Земледелием занимались и в долине Идигна, хорошо орошаемой периодическими разливами великой реки.

Осенью, когда открывались врата небесного океана (так считали жрецы Ашшур), шли дожди, зима держалась недолго, но земля нередко покрывалась снегом, и становилось морозно. Ранней весной, которая наступала уже в месяце аддару[4], долина и степь покрывались сочной травой — прекрасным кормом для многочисленных стад домашнего скота. Однако жаркое солнце уже в начале лета сжигало всю растительность. Хлеб обычно снимали в месяце дуузу[5], а затем жара становилась нестерпимой. Даже в орошаемых садах сохли сочные растения.

Горы покрывали леса и кустарники, изобилующие дичью. Здесь с древних времен люди находили различные сорта камня и металлическую руду, необходимые для развития ремесел. Местами горные кряжи были изрыты норами древних рудокопов, — превосходными убежищами — которые облюбовали не только звери, но и разбойники. Поэтому воины отряда, охранявшие ашипу, были бдительны и держали оружие наготове.

У Кисир-Ашура не выходил из головы колдовской обряд, из-за которого ему пришлось просить совет жрецов отпустить его в длительное путешествие. В тот момент он занимался изгнанием демона из наложницы повелителя Ашшура, за которой неусыпно следил благообразный евнух (мало ли что может взбрести в голову достаточно молодому лекарю).

Болезнь юной девицы явно была навеяна колдовскими чарами, это ашипу определил сразу. Жители Земли Ашшур полагали, что все болезни происходят от богов, демонов и призраков в наказание за грехи и пороки. Человек может также заболеть от колдовства. А гарем царя — правителя Земли Ашшур — представлял собой змеиное гнездо; уж это придворному лекарю Кисир-Ашуру было хорошо известно.

У царя было три жены, помимо множества наложниц; главной считалась та, которая первая родила ему сына. Она носила почетный титул царицы, который оставался за ней даже после смерти царя. Ее жизнь в гареме не была похожа на скучное прозябание менее счастливых товарок. Те были навсегда заперты в гареме и вели тоскливый, однообразный образ жизни. Им оставалось только примерять новые платья да прихорашиваться: румянить лицо, красить брови, ресницы и глаза, целыми днями вертеться перед бронзовым зеркалом.

Положение царицы было иным. Она могла показываться вместе с царем на пирах и торжественных приемах и видеть не только надоевших ей евнухов и рабынь гарема. Кроме нарядов и туалета у нее были и другие заботы — царь дарил ей большие поместья, которыми она управляла лично с помощью великого визиря. Он часто приходил к царице с докладами, и она беседовала с ним даже о государственных делах и политических новостях.

Царица иногда оказывала немалое влияние на своего супруга. Поэтому к ней обращались обиженные или ищущие выгодных должностей просители, добивающиеся милости у царя. Она могла свободно принимать просителей на своем дворе и иногда удовлетворяла их просьбы, что, впрочем, не исключало тайного надзора со стороны евнухов и служанок.

У каждой из трех жен царя имелись свои особые покои, состоящие из залы, передней и спальни. Стены в покоях выложили разноцветными кирпичами, а у входа в спальню были изображены роскошные гирлянды из пальмовых ветвей, считавшихся эмблемой плодовитости. Все три покоя располагались один около другого в южном углу дворца, примыкая к двум маленьким дворикам. Весь этот комплекс составлял особую изолированную часть дворца. Доступ сюда тщательно охранялся.

Царица и другие жены царя редко жили в мире друг с другом. Постоянные ссоры и интриги, вечная забота об этикете — все это раньше времени старило затворниц гарема. Тупая злоба, хитрость, ревность, мстительность были характерными чертами гаремных затворниц и порождали иногда страшные преступления. А уж про наложниц и говорить нечего. Их жизнь ничего не стоила.

Кисир-Ашур, несмотря на молодость, давно закончил обучение в жреческой медицинской школе при храме Ашшура и считался не просто опытным, а талантливым лекарем, успешным специалистом по изгнанию из человека демонов, которые приносили тяжелые болезни и смерть. Учился он долго и во время обучения сначала лечил животных, а позже — детей. Ашипу-ученику не разрешалось излечивать взрослых до окончания учебы. Дела Кисир-Ашура пошли вверх, когда он вылечил царицу, одну из жен царя, от какого-то неизвестного недуга, над которым безуспешно бились лучшие врачеватели и колдуны Земли Ашшур.

Возможно, это был просто миг удачи (так считали многие его завистники), но, скорее всего, ему помог особый дар, унаследованный от отца — тоже ашипу. Он мог определить болезнь и способ ее лечения некими манипуляциями. А точнее — просто возложив руки сначала на чело больного, а затем медленно оглаживая тело с головы до ног. В этот момент перед его внутренним взором открывалась истинная картина заболевания, и тогда излечить недуг не составляло особого труда. Конечно, если за болезнью не стоял какой-нибудь страшный демон, изгнать которого из тела заболевшего могли только боги.

Именно такого демона предстояло победить Кисир-Ашуру, когда к нему принесли на носилках больную наложницу — девушку необычайной красоты из Вавилона. Демон не просто тихо внедрился в несчастную; он бушевал, волнами прокатываясь по всему ее смуглому точеному телу. Кисир-Ашур уже знал, что эта наложница пользуется особым расположением царя, поэтому совсем не удивился столь печальному состоянию, в котором она оказалась.

Молодой ашипу решил обратиться за помощью к Шамашу — богу солнца, правосудия и справедливости. Считалось, что каждую ночь он посещает подземный мир, чтобы судить мертвых. Из-за того, что Шамаш был богом, связанным с мертвыми, те, кто страдал от преследования призраков и от безумствующих в теле демонов, часто обращались к нему в молитвах и при проведении магических ритуалов.

Кисир-Ашур знал, что это может быть опасно, — рассерженный Шамаш, которому помешали отдохнуть после свидания с Нергалом, владыкой преисподней, богом смерти, войны и разрушений, обладающим весьма скверным характером, мог запросто усугубить болезнь, а лекарю доставить много разных неприятностей. Поди знай, когда Шамаш выходит из темноты подземного мира на свет ясный…

И все же ашипу решил рискнуть. Первым делом он прочел молитву и попросил красавицу-вавилонянку быть искренней, покаяться в своих грехах, которые она могли по неведению совершить против призраков или богов. Когда девушка, запинаясь и время от времени издавая протяжные стоны, которые, казалось, шли не из горла, а из ее чрева, рассказала все, что могла вспомнить, лекарь невольно вздрогнул.

Это прелестное, с виду совершенно невинное создание затеяло опасную интригу, намереваясь занять место одной из цариц! Только вселившийся в девушку демон мог подсказать ей весьма хитроумный план, который в конечном итоге привел бы к смерти царицы, чтобы вавилонянка имела возможность как первая фаворитка занять место на ложе царя Ашшура на вполне законных основаниях. А затем стоило побороться и за титул главной жены…

Ашипу, собрав всю свою волю в кулак, призвал на помощь Шамаша. Магический ритуал и заклинания, которые исторгали его уста, Кисир-Ашур применил в своей практике впервые. Жрец-наставник из медицинской школы предупреждал молодого человека, что эту магию можно использовать только в крайнем случае. Она могла обернуться гибелью самого врачевателя. Слишком много внутренней энергии ему приходилось тратить, чтобы Шамаш услышал зов ашипу и помог излечить больного.

Тем не менее Кисир-Ашур хорошо понимал, что, излечив фаворитку повелителя, он сразу же станет первым среди царских ашипу. А это предполагает большие почести и весомые награды, которые позволят ему не только лечить больных вельмож, но и заниматься научными изысканиями, что и было его заветным желанием.

Когда он закончил довольно длинное заклинание, и впрямь отобравшее много внутренних сил, случилось невероятное. Больная вавилонянка, которая прежде не могла даже ходить, вдруг вскочила с ложа, куда ее определил асу[6], — старший помощник лекаря, руководивший учениками медицинской школы, проходившими практику у одного из самых известных ашипу Земли Ашшур, — и начала говорить.

О боги, что это была за речь! Кисир-Ашур помертвел от ужаса. Он был знаком с наложницей царя — однажды главный евнух гарема пригласил его освидетельствовать девушку на предмет физического здоровья и прочего, о чем мужчина (если только он не лекарь) знать не должен и не обязан. Тогда вавилонянка весело щебетала — как птичка. У нее был удивительно мелодичный голосок.

Однако ее неожиданное «исцеление» сделало вавилонянку настоящим монстром. Светлое лицо наложницы, как показалось лекарю, стало шире, оно почернело; его обезобразила хищная гримаса и демонический огонь в черных глазах. А голос точно был не ее. Она не говорила, а рычала, словно озлобленный пес, и Кисир-Ашур с трудом улавливал смысл слов, которые вылетали из ее горла. Она словно выплевывала их вместе с брызгами пенившейся слюны.

— Если хочешь… хр-р!.. спасти нечестивца на троне Земли Ашшур… хр-р! хр-р!.. иди в Горы Мрака! Там ждет тебя великое пророчество! Ты узнаешь… хр-р!.. все! Не пойдешь — сам умрешь! Шамаш гневается! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

Дикий хохот вавилонянки совсем сразил ашипу. Он перестал что-либо соображать, хотя речь демона, который вещал розовыми устами красавицы-вавилонянки, запомнил накрепко.

Пока Кисир-Ашур стоял, как столб, девушка стремительно шагнула к нему, схватила рукой за горло, легко подняла его, словно он был легче мешка с гусиным пухом, и швырнула к стене кабинета, в котором ашипу обычно лечил высокопоставленных больных. Для остальных вельмож и чиновников рангом пониже существовала приемная, которой заведовал асу. А простолюдины и вовсе приходили к ашипу в определенные дни на обширное подворье храма Ашшура, жрецом которого являлся придворный лекарь.

Удар о стенку был настолько сильным, что Кисир-Ашур на некоторое время потерял сознание. А когда очнулся, то увидел, что вавилонянка лежит на полу и спит здоровым сном. Ее темное лицо посветлело и вновь окрасилось румянцем, дышала она легко и свободно (не так, как прежде, — с хрипами), а демон явно покинул ее соблазнительное тело, что не преминул отметить молодой лекарь сразу же после своего «пробуждения». Отметил — и устыдился.

Врачеватель не должен думать во время лечения ни о чем мирском, тем более — плотском…

Спустя три дня наложница, как ни в чем не бывало, развлекала царя. А тот был на вершине блаженства — к нему вернулось его самое драгоценное сокровище! Что касается Кисир-Ашура, то он был назначен в Совет придворных ашипу (что уже было огромной милостью правителя Земли Ашшур!) и получил увесистый кошелек с золотом. Но самое главное — он выпросил у царя месяц для того, чтобы поискать в горах чудодейственные лекарственные травы. Какие именно, царя конечно же, не интересовало.

Но на самом деле Кисир-Ашур вознамерился последовать совету демона, изгнанного им из тела девушки. Он знал, что в Горах Мрака живет прорицательница Баниту. Это была хорошо известная в Земле Ашшур колдунья, к которой за советом обращались даже самые высокопоставленные вельможи государства.

Она ютилась в пещере. Как Баниту выживала в тех местах, трудно было представить. Горы не зря получили такое мрачное наименование. Там, где находилось жилище прорицательницы, образовалось глубокое ущелье, и черные скалы почти закрывали небесный свод. Поэтому, солнечные лучи редко оказывались у порога пещеры (только в полдень), хотя, с другой стороны, в знойные летние месяцы это было удобно — в ущелье всегда царила прохлада. А зимой скалы охраняли жилище прорицательницы-колдуньи от злых северных ветров.

Понял Кисир-Ашур и намек демона на нечестивца, узурпировавшего трон Земли Ашшур. У прежнего царя было два сына от главной царицы, и править государством должен был старший Шульману-ашаред V[7]. Одновременно он был царем Вавилонии под именем Улулай.

Шульману-ашаред сразу же решил покончить с привилегиями старой знати и с этой целью отменил податные и налоговые льготы, которые имели древние города Ашшур, Вавилон и Сиппар. Тем самым новый царь нанес сильный удар аристократии. Конечно же, эта реформа вызвала большое недовольство и сопротивление влиятельных вельмож. Они ждали лишь удобного момента, чтобы организовать заговор против царя.

И дождались. Самария[8], столица Израиля, рассчитывая на поддержку правителя Та-Кемет[9], отказалась платить дань Земле Ашшур. Когда царь узнал об этом, он приказал захватить и бросить царя израильтян Осию[10] в темницу. В решающей битве войска Израиля были разбиты, и ашшуры подступили к Самарии. После того как Шульману-ашаред за три года так и не смог взять приступом Самарию, положив под ее стенами огромное количество воинов, в стране случилось восстание, и первенец царя был свергнут знатью.

А на трон вельможи возвели младшего сына, который взял имя Шаррукин[11] — «Истинный царь». Видимо, он надеялся этим подчеркнуть, что получил власть законным путем, хотя на деле она была насильственно отнята им у старшего брата.

В первый же год своего царствования Шаррукин взял Самарию, пленил Осию и разгромил Израиль. Около тридцати тысяч израильтян были переселены в Мидию, Месопотамию и Землю Ашшур. На их место поселили колонистов из завоеванных областей Нижнего Идигна. Новой хальсум (провинцией) стали править наместники и чиновники царя.

Кисир-Ашуру вовсе не хотелось, чтобы Шаррукин ушел из жизни прежде времени. При нем лекарь был обласкан и удостоен высоких почестей, а как будет при другом царе — это еще вопрос. Но сказать царю прямо, что наговорил демон, вселившийся в тело фаворитки, осторожный ашипу не решился. Откровенность лекаря могла обернуться для него самого большими неприятностями. Какому мужчине будет в радость узнать, что в теле возлюбленной, возможно, осталась демоническая частичка? И уж самому царю вовсе не захочется, чтобы об этом знал еще кто-то.

А то, что демон мог затаиться в теле вавилонянки, не исключено. Демоны хитры и нередко они обманывают даже богов. А уж простых смертных — тем более.

Царский конюший для путешествия в опасные Горы Мрака ашипу, столь отличившегося при лечении драгоценной для повелителя наложницы, даже выделил ему в сопровождение два десятка лучших всадников под командованием опытного лапуттама[12]. Их лошадки были низкорослыми, но очень выносливыми и быстрыми.

Что касается лекаря, то он путешествовал на колеснице. В отличие от двухколесных военных колесниц, его транспортное средство имело четыре колеса и скамейки для сидения — как колесничего, так и пассажира, а также двух пристяжных (запасных) лошадей. Ими можно было воспользоваться в случае опасности в горах, потому как на колеснице по узким горным тропам от врагов не уйти.

Увы, колесницу при входе в Ущелье Гроз пришлось оставить. Довелось спешиться и воинам. Дальнейший путь представлял собой извилистую тропу среди нагромождений скальных обломков, где сам демон ноги сломает, не говоря уже о лошадях. По скользким камням идти было трудно, и хорошо, что Кисир-Ашур догадался надеть не сандалии, а высокие шнурованные спереди сапоги без каблуков. Такая обувь только начала входить в армейский обиход, в основном среди командного состава. Даже пешие царские гвардейцы — зук-шепе — были босыми (сандалии предназначались только для парадов), не говоря уже о других родах войск.

В Ущелье Гроз дожди шли столь часто, что небольшая речушка, струившаяся по его дну, даже в самые жаркие месяцы была полноводной, а уж в осенне-зимний период она и вовсе представляла собой широкий и бурный поток, ревущий, как толпа демонов, вырвавшихся из преисподней. И горе тому бедолаге, которому вздумается в это время пойти на поклон к старой колдунье и прорицательнице Баниту.

Дождливое ненастье в Ущелье Гроз обрушивалось внезапно. Тучи мигом заполняли узкое пространство между скалами, опускаясь совсем низко, и ущелье превращалось в мрачную пещеру с черным клубящимся сводом, откуда появлялись не отдельные капли дождя, а падал, рушился ливень, да такой, что дышать было невозможно. И ладно бы только эта напасть. Так еще черные тучи время от времени кромсали молнии, и страшный грохот грозовых раскатов буквально сводил с ума.

Но в этот раз все обошлось наилучшим образом. Преодолев осклизлые камни, Кисир-Ашур и сопровождавшие его воины начали подниматься вверх — к пещере Баниту. Собственно говоря, она жила в хижине. Прорицательница была очень старой, и если раньше ее ложе находилось в чреве горы, то теперь ее мучили костные боли, и она не выносила сырости, которая постепенно скапливалась на стенках пещеры, особенно в холодное зимнее время, когда горел очаг.

Прорицательница сидела у костра перед своим жилищем и что-то стряпала в изрядно закопченном бронзовом котелке. Никто не знал, какого она роду-племени и сколько ей лет. Лицо старухи превратилось в морщинистую маску, которая долгие годы оставалась неизменной. Казалось, что для нее время остановилось или текло мимо. Космы седых волос ниспадали на ее плечи, оттеняя смуглое почти до черноты лицо. Колдунья и так не отличалась белизной кожи, а уж копоть очага и вовсе превратила ее в женщину из страны Нуб[13].

Оставив сопровождающих его воинов внизу, на неширокой ровной площадке, — они буквально упали на камни; даже для выносливых солдат дорога оказалась чересчур тяжелой — Кисир-Ашур поднялся по вырубленным в скале ступенькам к входу в пещеру. Кто их сделал и когда, можно было только гадать. По крайней мере, пещера существовала уже тогда, когда Баниту еще и на свете не было.

Колдуны Земли Ашшур шептались между собой, что пещера была местом, где выходил на поверхность сам бог Даган[14], который по длинному тоннелю, наполненному водой, поднимался из морской пучины на поверхность земли, чтобы понежиться под солнечными лучами в таком месте, где его никто не мог видеть. А он выглядел и впрямь устрашающе — огромное чешуйчатое чудовище, похожее на человека с рыбьим хвостом.

Так это было или нет, но Баниту подобные легенды не пугали. Возможно, частые землетрясения завалили тоннель, Даган перестал пользоваться этим выходом и где-то нашел новый, но, как бы там ни было, а в огромной пещере остался идеально круглый бездонный колодец, наполненный странной водой. Она была масляниста на ощупь, темна и скверно пахла и, конечно же, пить ее нельзя было. Зато творить колдовство — в самый раз.

Баниту была подслеповата. Но слух у нее оказался отменным. Несмотря на то, что ашипу в своих сапогах на мягкой кожаной подошве ступал тихо, как большой кот, прорицательница услышала его шаги и сказала, не поворачиваясь к лекарю:

— Напрасно пришел. Сегодня ночь Кровавой Луны. Или ты хочешь услышать страшное пророчество?

— Я знаю, о мудрая, — ответил Кисир-Ашур. — Поэтому я здесь.

— Кто ты?

— Я ашипу повелителя Земли Ашшур.

— А-а… Кхр! — Голос старухи и до этого был резким и слегка хрипловатым, а последний звук и вовсе напоминал карканье вороны. — Прости, что не могу поклониться тебе в ноги. Спина проклятая замучила. Старой я стала…

— У меня есть средство поставить тебя на ноги, — с невольным смешком ответил лекарь.

Он словно знал, чем ему ублажить колдунью, которая обладала скверным характером. Любой человек, который обращался к ней за прорицанием, обязательно должен был поднести Баните какой-либо подарок — жертву ее богам (имена которых никто не знал). Однако она могла и не принять подношение. Золото и драгоценности ей не были нужны, и за свои услуги прорицательница в основном брала продуктами и одеждой. Конечно же, Кисир-Ашур это знал и приготовил старухе много разных вкусностей, а также теплое шерстяное платье и одеяла.

Но лекарь был еще тем хитрецом. Прежде чем отправиться в путешествие к Горам Мрака, он расспросил тех, кто здесь побывал. И выяснил, что старуха, несмотря на свои вещие способности, хворает точно так же, как обычный человек. А поскольку в Ущелье Гроз почти всегда царила сырость, он предположил, что у нее должны болеть кости, поэтому и захватил с собой мазь, в состав которой входил змеиный яд.

Он сам ее придумал, не рискнув открыться даже своему доверенному асу. Еще чего! Если престарелые царские вельможи узнают, чем он их лечит, то ему откажут в доверии, или того хуже — пошлют на плаху.

Ведь один из самых страшных демонов Зохак имел три головы — две змеиных и одну человеческую. Он обитал в Вавилонии, которая издревле считалась средоточием злых сил. Поэтому люди Земли Ашшур относились к змеям со страхом и предубеждением, хотя, как выяснил любознательный лекарь, древние колдуны-целители не гнушались использовать в своих снадобьях не только яд пресмыкающихся, но также их кости и кожу.

Его мазь оказалась просто превосходной. Состав ее был очень сложным; Кисир-Ашур долго бился над ним, пока не достиг желаемого результата. Мазь желтоватого цвета приятно пахла цветами и медом, хорошо впитывалась в кожу и быстро приносила облегчение.

— Наверное, много золота? — не без иронии спросила колдунья.

— Нет. Для тебя я привез тюк с продуктами, теплой одеждой и одеялами. Но не это главное. Вот… — С этими словами лекарь подал старухе плотно закрытый горшочек с мазью.

Она сняла крышку с горшочка, понюхала его содержимое и удивленно спросила:

— Что это?

— Твое спасение, о мудрая. Стоит нанести эту мазь на больную спину, и ты побежишь, как девочка.

— Да ну? — удивилась Баниту. — Не очень верится…

— А мы попробуем…

Спустя недолгое время старуха уже бодро расхаживала (только косточки хрустели) вдоль скального обрыва, в котором чернел огромный зев пещеры, и радостно улыбалась щербатым ртом. Мазь и впрямь сотворила чудо.

— Только хочу еще раз тебе напомнить, — наконец молвила она, насладившись свободой движений, — что ночь Кровавой Луны не лучшее время для прорицания хорошему человеку. А ты именно такой.

— О мудрая, прорицание будет касаться другого…

— А… Ну, тогда можно.

Кисир-Ашур про себя подивился: почему старуха не спросила его, откуда он знает про ночь Кровавой Луны? Ведь такие знания недоступны простому смертному. Да и сам ашипу до поры до времени этого не знал. Но ему способствовала удача. Он сдружился с престарелым звездочетом, который сутками сиживал в каменном мешке — высокой башне с куполом. В нем были прорезаны крест-накрест неширокие щели, через которые старик наблюдал за звездным небом.

У него была почти такая же беда, как и у прорицательницы; только болела не спина, а ноги. Мазь с ядом змеи и ему помогла, и благодарный звездочет рассказал лекарю про ночь Кровавой Луны, когда колдовские ритуалы (в том числе и прорицания) обретают особую силу.

Явление Кровавой Луны само по себе очень редкое, и было бы грех не воспользоваться таким случаем. Правда, для колдовских действий нужна была кровь, но Кисир-Ашур все же предполагал, что не человеческая. Для жертвы он привез с собой по совету бывалых людей черного барашка. И несколько амулетов с драгоценными каменьями — из подарков Шаррукина; к ним прикасались руки повелителя, а это было очень важно. А еще ашипу предупредили, что ни в коем случае нельзя долго смотреть на полную Луну. Иначе можно сойти с ума…

Ночь заполнила ущелье, как накат вешней воды, — быстро, с напором, сверху донизу. Дожидаясь, пока Кровавая Луна покажется на небе, колдунья зажгла небольшой костерок, посыпала в него какие-то пахучие травки и долго что-то бормотала себе под нос. А затем она взяла драгоценные амулеты Кисир-Ашура, разложила их вокруг костра по кругу, и окропила каждый из них несколькими капельками жертвенного барашка.

Вдруг площадка возле пещеры озарилась мягким красным светом — над краем обрыва показалась Кровавая Луна! Этот момент стал для ашипу и ожидаемым, и неожиданным. Он напрягся и принялся вслушиваться в речи прорицательницы. Она говорила на древнем аккадском языке, который уже мало кто знал, но только не хорошо образованный ашипу. Он специально выучил эту речь, чтобы разобраться в древних медицинских рецептах и предписаниях, изложенных клинописью на глиняных табличках, хранившихся в Уре.

— Будь то злой утукку, злой алу, злой этемму, злой улу, злой илу, злой рабицу, ламашту, лабацу, аххазу, лилу, лилит, ардатлили, смерть, огонь, зло, какое бы оно ни было, бедствие, не имеющее названия, пусть оставят меня… — Прорицательница творила заклинания, будто сплевывала фруктовые косточки.

Ее речи были темны и непонятны, хотя и сам ашипу в колдовских науках, что называется, собаку съел. Для жрецов-врачевателей Земли Ашшур творение заклинаний при лечении больного были такими же естественными, как и составление рецептов лекарств. Он лишь сообразил, что Баниту перечисляла всех демонов, чтобы не дать ускользнуть ни одному, иначе он может вмешаться в процесс прорицания и исказить его смысл.

— Это я, Баниту, призываю вас, божества ночи, и с вами я призываю ночь, невесту, окутанную покрывалом, я призываю вечер, полночь и утро. Они не должны наполнять мой рот «ку», они не должны закрывать мой рот «упунту». Мое веселье не должно обернуться стонами, моя радость не должна смениться печалью. Восстаньте, великие боги, выслушайте мою просьбу, воздайте мне по справедливости, узнайте мои дела и дайте мне возможность узнать то, что я хочу! Пусть чужая магия, чужое колдовство, чужие чары растворятся, пусть тамариск, почка которого распустилась, меня освободит, а враждебные слова улетят по ветру. Пусть маштакаль-трава, которой покрыта земля, очистит меня, пусть гишшешаку, которым полнится жатва, освободит меня. Пусть перед Кровавой Луной я заблистаю, как канкал, и буду сверкающей и чистой, словно ларду! Пусть три стражи ночи рассеют злые чары!.. — Голос колдуньи крепчал, он уже гремел, как гром; она вдруг возопила: — Узел судьбы развязан, ее чары рассеяны!!!

С этими словами Баниту упала на землю, ее тело начала сотрясать судорога, а изо рта пошла пена. Казалось, что она умирает, при этом стараясь что-то вымолвить, возможно, последние слова. Но Кисир-Ашур даже не пытался чем-то ей помочь. Он знал, что колдунья впала в транс. Именно в такие моменты на Баниту снисходило озарение и ее прорицания были потрясающе точными.

— А-аи-и!!! — Крик, который можно было принять за предсмертный, вырвался из горла прорицательницы, и она вдруг начала говорить почти связно: — Глина… Везде глина… Царя может спасти от верной смерти только божественное провидение! И человек, которому подвластна глина… Глина! Бог Энки дал ему такую власть! О-о!.. Пусть царь особо опасается за свою жизнь в месяце айру[15]! В нем его гибель! — Баниту дернулась последний раз и потеряла сознание.

Кисир-Ашур подложил прорицательнице под голову какое-то тряпье и, совершенно сбитый с толку, отошел в сторону. Усевшись на плоский камень, — ноги предательски подрагивали и подгибались от огромного внутреннего напряжения — он задумался.

Ашипу не сомневался в достоверности прорицания Баниту. В трансе ее дух улетал к порогу божественной обители, где она узнавала все, что ей было нужно. Эта способность была опасной для колдуньи, и не только для нее. Ведь никто не может знать, как отнесутся боги к тем людям, которые выведывают у них сокровенные тайны бытия. Если у божественных обитателей острова Дильмун во время прорицания будет плохое настроение, то они вполне могут перерезать нить жизни.

Остров Дильмун был чистой, светлой и сияющей землей. Это место, где всходило солнце. Его обитатели не знали ни болезней, ни смерти. Была лишь одна проблема — там не хватало пресной воды. И тогда великий бог водной стихии Энки повелел богу солнца Уту напоить остров пресной водой, добыв ее из-под земли. Дильмун превратился в божественный сад с обильными плодами, полями и лугами. Там не каркает ворон, лев никого не убивает, а волк не крадет ягненка. Так остров Дильмун стал благословенной обителью богов.

Но почему Баниту заговорила про бога Энки? Согласно древним преданиям после Сотворения мира племя великих богов и подвластных им духов-ануннаков все умножалось. Они заселяли небесный свод, земной диск и подземный мир. Чем больше становилось бессмертных, тем меньше оставалось у них средств для пропитания.

Трудолюбивая дева Ашнан не успевала заготовлять зерно, а ее брат, кроткий пастырь Лахар, усердно доил овец и коз, но молока не хватало для бесчисленных богов и богинь. Они ели хлеб, но не насыщались, они пили сливки, что приносил им Лахар, и вино, приготовленное прекрасной Ашнан, но мучительная жажда продолжала терзать их.

И тогда боги и богини обратились за помощью к богу мудрости Энки — чтобы тот нашел способ умножить количество еды и питья, создав помощников заботливой Ашнан и доброму Лахару. Энки вышел из бездны вместе с богиней земных недр Нинмах, а следом за ним двинулась толпа горшечников, несущих комья мягкой глины.

Энки принялся за дело и трудился долго и тщательно. Бог вылепил из глины сильных и разумных мужчин и женщин, во всем подобных богам. Но он лишил их бессмертия и они должны были смиренно и безропотно служить великой семье богов и богинь, помогая божественной деве Ашнан и ее брату Лахару доставлять в храмы пищу и питье. Каждый раз, когда люди пытались действовать самовольно и добиваться того, что недоступно для них, бессмертные боги безжалостно смиряли бунтовщиков.

Энки… Глина… И человек, которому она подвластна. Горшечник? Возможно. Но не факт. Что бы это могло значить? — думал совсем сбитый с толку ашипу.

Изобилие высококачественной глины в Земле Ашшур способствовало подъему строительного и гончарного искусства. Опытные уммеа — мастера — страны славились изготовлением разноцветных керамических плит, которыми облицовывались дворцы, храмы и здания. На глиняных дощечках писали тексты, на глине строили дворцы, а также мазанки бедняков из тростника… Глина сопровождала ашшура с первого вздоха до самой кончины, когда его укладывали в могилу, выкопанную в глинистом грунте, окружив керамическим кувшинами и мисками с загробными питьем и едой, или помещали в большую глиняную корчагу…

Всю обратную дорогу Кисир-Ашур усиленно размышлял. И чем больше он думал о странном пророчестве Баниту, тем сильнее его охватывало беспокойство. Разгадать его смысл он не мог. Не помогла ему в этом и сама пророчица, когда пришла в себя. Она вообще ничего не помнила из того, что говорила, будучи в божественном трансе.

Небольшая деревенька горшечников имела незамысловатое название — Шаду, то есть Гора. Она находилась на берегу Идигна среди высоких глинистых холмов, неподалеку от Ниневии. Конечно, в Земле Ашшур глины хватало, но та, что хранилась в необъятном чреве горы, у подножья которой располагалась деревня и которая дала ей название, была просто великолепного качества.

Гончарное ремесло получило в Земле Ашшур широкое распространение. Глина заменяла ашшурам недостающие материалы. Из глины делали посуду, тазы, бочки, ящики, сосуды для хранения припасов, жаровни, веретена, светильники и даже серпы; а глиняные таблички, конусы, цилиндры и призмы служили писчим материалом.

Что касается камня, то его приходилось ввозить из других стран. Этот материал был дорог, и люди пользовались лишь самыми необходимыми каменными орудиями, такими, как терка, мельница для зерна, пестик. Кроме того, в царских дворцах и храмах можно было увидеть великолепно отполированные вазы и чаши из алебастра. В небольших изящных каменных сосудах хранились духи и благовонные масла, из камня изготавливали также царские статуи и стелы, цилиндрические печати и геммы; камень использовался и в строительстве, но нечасто.

Дерево тоже было товаром дорогим и редким. В домах плотники делали из дерева лишь двери. Только в жилищах богатых горожан можно было встретить деревянные столы, стулья, сундуки и скамейки для ног. А легкую плетеную утварь — циновки, ковры, корзины, сумки, сосуды — мастерили из ивовых прутьев и тростника.

Весь металл ввозили в страну издалека: железо — из Ионии, Киликии и Ливана, медь и бронзу — из Малой Азии, Ионии и Кипра. Металл привозили либо в слитках, либо в виде готовых изделий как товар, — в основном военную добычу или дань.

Первым металлом, который научились обрабатывать в Земле Ашшур, была медь. Топили печи древесным углем или финиковыми косточками. С помощью мехов доводили температуру до нужной величины, а готовый металл обрабатывали ковкой, литьем, прокаткой и чеканкой.

Железо, прочный и твердый металл, вошло в употребление недавно. Первоначально готовые железные изделия ввозили из Малой Азии. Обладание железным оружием играло решающую роль на войне, и вскоре железо стало самым распространенным металлом. Тем не менее оно тоже не было дешевым.

Поэтому, несмотря на свои скромные размеры и немногочисленность населения, деревня горшечников Шаду процветала. Разнообразная глиняная посуда, густо выставленная для просушки перед обжигом на склонах холмов, издали напоминала коробочки щедрого макового поля в период созревания…

Эрибу, младший сын горшечника Манну, с интересом наблюдал за работой отца. Интерес этот не был праздным — отнюдь. Все мужчины деревни Шаду, от мала до велика, обязаны были в совершенстве владеть ремеслом горшечника. С виду простое, оно тем не менее хранило в себе много разных таинств. Да взять хотя бы тот же гончарный круг, который недавно придумал Манну для облегчения работы.

Обычно все круги были деревянными и легкими, а отец Эрибу сделал свой из плоского круглого камня массивным и тяжелым. Насадив его на прочную ось, Манну вставил в маленькое отверстие сбоку рукоятку, с помощью которой раскручивал диск. Он вращался очень долго сам по себе, не отвлекая мастера-уммеа от работы. На это рукотворное чудо приезжал посмотреть даже сам бел-пахати — начальник хальсума, провинции, к которой принадлежала деревенька горшечников.

К сожалению, дальше показа дело не пошло; найти камень для гончарного круга соответствующей формы было гораздо тяжелее, нежели отыскать несколько деревяшек. Поэтому Манну так и остался одиноким обладателем диковинки.

Хорошо хоть жрец-шаниу, первый заместитель бел-пахати, которому было поручено разобраться с изобретением мастера из деревни Шаду (не демонские ли это происки?), оказался человеком благожелательным и не заскорузлым почитателем жреческих традиций. Он лишь приказал своему писцу-секретарю сделать отчет о посещении деревни горшечников, в котором изобретение Манну было описано во всех подробностях, но без далеко идущих выводов. Что и было сделано на небольшой глиняной табличке, благополучно похороненной в архиве начальника хальсума.

Столь благоприятное отношение к творцу диковинного гончарного круга имело свою тайную подоплеку — отец Эрибу подарил шаниу великолепную глазурованную вазу. Она была расписной и красоты невероятной. Росписью занималась одна из дочерей Манну, шустрая чернавка, которую звали Джаф — Прекрасная. Эрибу, ничего прекрасного в сестре не замечал, хотя от женихов у нее отбоя не было.

Однако Джаф никого не привечала; главной ее страстью было художество. Она трудилась в мастерской с раннего утра и до позднего вечера, расписывая вазы, горшки, блюда, глиняные лари, облицовочные плитки для дворцов, притом вкладывая в работу всю свою душу. Поэтому великолепная ваза, подаренная шаниу, ценителю прекрасного, произвела на жреца столь большое впечатление, что он не стал искать в изобретении Манну влияние потусторонних демонических сил…

Отец готовил глину для Хану, старшего сына. Эрибу уже знал, что она бывает разной — тощей и жирной. В тощей глине было много посторонних примесей, она была тяжелой в работе, поэтому гончары старались ее избегать.

Но и с жирной глиной приходилось повозиться. Она с трудом размягчалась в воде, медленно высыхала, липла к рукам и гончарному кругу, что затрудняло работу, а при обжиге давала большую усадку, из-за чего посуда покрывалась трещинами и меняла форму. Поэтому уммеа добавляли в жирную глину разные примеси — толченые черепки старых горшков, речной песок, кострику, рубленую солому и даже навозную жижу.

На этот раз Манну добавлял в хорошо очищенную жирную глину мел, пшеничный крахмал, лимонный сок, оливковое масло, рыбий клей и слюду. Из этого материала Хану лепил разные статуэтки и амулеты — как богов, так и демонов. Они обладали металлическим блеском и очень высоко ценились.

Амулеты охраняли ашшуров от дурного глаза и злых духов. Дабы избавиться от них, изображение демона в виде статуэтки помещали на видном месте. Чтобы отогнать самого страшного демона — хозяина юго-западного ветра, пламенное дыхание которого сушило посевы и сжигало лихорадкой людей и животных, над дверями и на террасах подвешивали фигурки с его изображением.

Другие статуэтки зарывались под порогом, чтобы преградить доступ в дом злым духам. Большинство из них были с головами различных животных, невиданных в подлунном мире. В их изображении Хану не имел равных. Страшные, диковинные звери, выходившие из его рук, вызывали ужас и омерзение.

Сначала отец высыпал крахмал в глубокую миску, затем влил туда оливковое масло и клей. Тщательно перемешав содержимое миски до образования однородной массы, Манну смочил ее лимонным соком и ненадолго поставил на огонь. Затем взял ком красноватой глины, подсыпал в нее слюды, хорошо вымешал и соединил ее с белой пастой, которая образовалась в миске.

Эрибу обладал хорошей памятью и в точности запомнил весь процесс подготовки материала для лепки. Длинные и гибкие пальцы Хану творили из глины чудеса. Его фигурки покупали не только простолюдины, но и жрецы, поэтому семья Манну была зажиточной и ни в чем не нуждалась. А если учесть, что сам мастер делал большие сосуды, вода в которых всегда, в любое время года, была свежей и прохладной, то и вовсе не о чем было беспокоиться. Разве что о неизбежной армейской службе — Хану вскоре отправится исполнять свой воинский долг.

Каждый ашшур — от бедного до самого богатого, обязан был служить в армии. Военная служба считалась непременной для каждого мужчины, независимо от его статуса. Все военнообязанные мужчины-ашшуры жили по принципу «трех лет». В первый год они строили дороги, мосты и здания, чтобы усилить мощь империи, а также учились воинскому искусству, на второй год их отправляли на войну, и только после этого им позволялось жить со своими семьями. В результате Земля Ашшур имела одну из самых сильных армий в мире, причем это были прекрасно обученные и закаленные в постоянных боях воины. И их было много…

Младший сын Манну, несмотря на хорошие физические задатки, мало интересовался гончарным делом. Эрибу рос мечтательным, каким-то возвышенным. Нельзя сказать, что его баловали, — в семье ремесленника царили строгие нравы — тем не менее Ина, мать Эрибу, все же относилась к младшему сыну гораздо нежнее и внимательней, нежели к другим детям (их было семеро; а еще двоих забрал в свои подземные чертоги Нергал, владыка преисподней). Наверное, по той причине, что Эрибу был как две капли воды похож на ее покойного отца.

На самом деле имя матери большого семейства звучало как Ина-Эсагили-рамат (Любима в храме Эсагиле), в юности она блистала красотой и происходила из семьи знаменитого вавилонского жреца. Как мог горшечник из Шаду заполучить иноземную красотку, история умалчивает. Конечно, сам Манну в молодости был мужчина видный, но годы, которые он провел за гончарным кругом, сделали его согбенным, ниже ростом, и изрядно состарили.

Свою Ину он привез из очередного воинского похода. То, что Манну был мужественным воином, определялось легко, стоило лишь посмотреть на его тело, покрытое шрамами. Но про свои армейские подвиги он никогда и никому не рассказывал. Может, потому, что солдаты Земли Ашшур нередко выступали в роли живодеров. Только убивали они с изощренной жестокостью не скот на бойне, а своих врагов. Точнее, тех глупцов, которые не хотели сдаваться на милость ашшуров-победителей.

Придворные писцы царя даже создавали таблички, на которых рисовали и описывали процесс пыток своих врагов, чтобы следующий город знал, что случится с его защитниками, которые не подчинятся воле завоевателей. На рисунках был весьма доходчиво показан процесс снятия кожи с живых людей, выкалывание им глаз и усаживание на колья. К тому времени как армия Земли Ашшур подходила к стенам очередного города, его жители уже знали, что их ждет.

Правда, перед началом битвы осажденным врагам ашшуры часто давали шанс выжить. К городским воротам отправлялся парламентер, который обещал защитникам города (которые уже тряслись в страхе, поскольку знали, чем закончится осада), что если они сдадутся и будут платить дань Земле Ашшур, им будет позволено жить.

«Смиритесь и выйдите ко мне! — зычно кричал парламентер; обычно он был гигантского роста и в сверкающей под солнцем чешуйчатой броне. — Тогда каждый из вас будет лакомиться собственным виноградом и плодами смоковницы, и пить воду из своего водоема! А тем, кто не выйдет, придется есть собственное дерьмо и пить свою мочу!»

Обычно редко какой город отваживался на сопротивление. Мощь армии Земли Ашшур не подвергалась сомнению. Так же, как и дикая жестокость ее солдат. Многие страны сдавались сразу, смиренно выплачивали царю дань, а войска, насытившись грабежами и насилием, шли дальше.

Регулярная выплата дани всегда была затруднительной и вызывала возмущение в покоренной стране. В непродолжительном времени дело доходило до восстания, до попыток отложиться от Земли Ашшур. Изредка восстание удавалось, но гораздо чаще дело кончалось разорением страны и уводом части населения в плен, после чего покоренная территория превращалась в наместничество. Организованное переселение восставших производилось редко; гораздо чаще людей просто вырезали.

К тому времени, когда покоренный народ причислялся «к людям Земли Ашшур», страна эта представляла собой картину полнейшего запустения. Только редкое население ютилось среди развалин деревень и городов, вытоптанных полей, сожженных виноградников и вырубленных садов. Ввиду полного разорения хозяйства и непомерных поборов в пользу государства ашшуров оно было обречено на голод и вымирание.

Главным мотивом военных действий, которые вели солдаты Земли Ашшур, не было присоединение территории и подчинение населения. Целью захватнических войн ашшуров был главным образом грабеж, а также захват важнейших мест добывания железа и серебра и освоение новых караванных путей.

Тем не менее и кровопролитные битвы не были редкостью. После чего наступала жестокая расправа с дерзнувшими противостоять армии ашшуров. Целые города стирались с лица земли, а их защитники претерпевали страшные муки.

Но самым мучительным для воинов-ашшуров были даже не раны и увечья, а то, что после таких походов многие из них слышали и видели призраки людей, которые были подвергнуты истязаниям и пыткам. Нередко несчастные приходили к бывшим солдатам во сне, притом в истерзанном виде, и вели с ними долгие разговоры.

Манну после армейской службы несколько лет не мог спать спокойно, несмотря на большую усталость после своих каждодневных трудов. Несколько позже он признался жене, что испытывал ужас и чувство большой вины за убийства людей. От этого наваждения долго не помогали ни молитвы, ни щедрые жертвы богам…

Проследив за тем, как предназначенная Хану паста для изготовления амулетов попала брату в руки, и получив от него легкий подзатыльник, Эрибу обиженно шмыгнул носом, покинул мастерскую отца, по пути беззлобно пнул босой ногой чужого кота, который прятался в тени под каморкой, где хранилась подготовленная к работе глина, и направился через обширный двор на поварню, которая служила столовой для семьи и представляла собой открытое помещение с крышей из тростника. Обеденное время еще не наступило, но очень хотелось есть, и мальчик здраво рассудил, что мать обязательно найдет для него что-нибудь вкусненькое.

В «столовой» хранилась посуда, и стоял длинный стол, за которым помещалось все семейство Манну. Когда начинал дуть юго-западный ветер, который приносил с собой песок из пустыни, помещение закрывалось занавесями — изрядно выцветшими от времени тяжелыми тканями. Это была воинская добыча горшечника. Когда-то ткани стоили очень дорого, они были расшиты фигурками людей и диковинных зверей, но теперь представляли собой потертые тряпки, испещренные пятнами шитья. Даже чрезмерно развитой фантазии Эрибу не хватало, дабы понять, что на них изображено.

Деревня Шаду была зажиточной, несмотря на свои скромные размеры. Искусство гончаров всегда было в цене, поэтому деревенские умельцы большей частью сооружали дома по городскому образцу. Конечно, по окраинам располагались и бедные хижины из тростника, обмазанные глиной, в которых жили горшечники, только начинавшие свой путь в гончарном искусстве, а также немногочисленные рабы. Их использовали для тяжелых работ, к которым относились заготовка глины и обработка земли под огороды.

Почти все дома в деревне были одноэтажными с одной дверью и узкими бойницами вместо окон, расположенными выше человеческого роста. Над жилыми помещениями находилась открытая галерея с террасами — нижней и верхней. Нижняя терраса защищала крышу от прямых солнечных лучей, благодаря чему в доме всегда было прохладно, а на верхней пол покрывал слой земли. Она была настоящим садом, который постоянно поливали.

Эрибу очень любил уединяться на верхней террасе. В окружении цветов и зелени его мысли улетали в такие дали, что дух захватывало. Он любил мечтать, и временами его мечты были странными, совсем недетскими. Но об этом он никому не говорил. Возможно, потому, что его рождение (об этом он узнал от матери) сопровождалось удивительным небесным явлением — над деревней Шаду вдруг засияли четыре солнца!

Конечно же, никто не связывал это явно пророческое видение с первым криком новорожденного младенца. Никто, кроме Ины. Удивительное внешнее сходство сына с ее отцом — жрецом высшего посвящения, который считался в Вавилоне очень сильным колдуном, навевало определенные соображения, которые мать держала при себе. (Что, впрочем, не спасло высокородного жреца от жестокой казни, когда ашшуры в очередной раз подавили восстание вавилонян.)

Поэтому Ина строго-настрого приказала Эрибу ни в коем случае не пользоваться даром богов, который прорезался в нем совершенно внезапно, когда ему исполнилось пять лет. В тот несчастливый день Манну сильно поранил руку, кровь хлестала из глубокого пореза ручьем, ее никак не могли остановить, и тут маленький Эрибу, совсем кроха, неожиданно бросился к отцу и положил свою ладошку на рану.

И случилось чудо! Кровавый ручей мгновенно иссяк, мать наложила повязку с целебной мазью, рецепт которой дал ей отец-жрец, а спустя два дня, когда пришла пора ее сменить, взору изумленной семейной четы предстала не развороченная кривым гончарным ножом плоть, а узкий розовый шрам.

С той поры Эрибу втихомолку лечил всех своих домашних. Не всегда у него это получалось — только в моменты высшего душевного подъема и напряжения, на что настроиться было непросто. В основном тогда, когда он видел рану и кровь или когда кому-то из семьи становилось совсем худо. В такие моменты в нем пробуждалось странное чувство. Он вдруг начинал дрожать, как в лихорадке, смуглое лицо подростка бледнело, большие глаза становились огромными, и в них загорался какой-то демонический огонь. На него страшно было смотреть.

Но его помощь, оказанная пострадавшему, была бесценна. Лишь благодаря Эрибу брат Хану остался в живых. Когда тот искал в холмах подходящую глину для своих поделок, на него напал леопард. От зверя удалось отбиться, но на юноше не осталось живого места, которое не кровоточило бы. Леопард не столько покусал Хану, сколько порвал его своими острыми когтями. Местный лекарь, малообразованный знахарь, хоть и жрец, вынес вердикт — парень не выживет, готовьтесь к похоронам.

Семья принялась оплакивать Хану, и только Эрибу думал иначе. Он любил старшего брата больше всех. Хану, хоть и был строг к Эрибу, всегда его защищал. Младшенький не отличался дерзким нравом, который нередко заменяет физическую силу, и частенько получал тумаки и затрещины от сверстников и парней постарше. И тогда Хану заступался за брата.

Несмотря на свою художественную натуру, старший брат обладал недюжинной силой, которую никак нельзя было распознать в его худощавой длиннорукой фигуре. Он легко расправлялся не только с обидчиками Эрибу, но и с их братьями, которых было много и которые, конечно же, заступались за младших. После нескольких серьезных стычек Хану с великовозрастными забияками Эрибу оставили в покое; кому хочется быть постоянно битым и ходить с синяками?

Поэтому, когда охотники, которые наткнулись на израненного Хану, доставили его в деревню, занесли его в дом и уложили на тростниковую циновку под вылепленным им собственноручно изображением крылатой богини Иштар[16], которая поставила ногу на укрощенного льва, с Эрибу случился приступ. Он словно обезумел от горя — ничего не слышал и не понимал слов, обращенных к нему. Мальчик бросился к брату, наложил одну руку ему на грудь, а второй схватился за богиню и начал что-то шептать.

Статуэтка Иштар была размером в половину человеческого роста, покоилась на хорошо обработанной каменной подставке, и казалось, была живой, настолько искусно ее расписала Джеф. Глаза богини следили за всеми, кто входил в дом Манну, и тем, кто впервые в него попадал, становилось жутковато от этого пристального взгляда. Она появилась в доме Манну благодаря матери. Ину из каких-то своих соображений решила сделать Иштар главной защитницей семьи.

Манну перечить не стал (хотя Иштар считалась богиней плодородия и любви и никак не могла сравниться с Ашшуром, главным богом), а Хану только дай поупражняться, тем более исполнить желание обожаемой матери. Он вложил в статуэтку весь свой талант, и богиня с некоторого расстояния казалась просто прекрасной благодаря совершенным формам. А уж Джаф и вовсе «оживила» мертвую глину.

Нашептывание Эрибу над израненным братом продолжались долго. Когда он наконец умолк, на нем не было лица. Бледный, как полотно, мальчик поднялся, сделал несколько шагов, и упал без сознания. Хану перестал стонать и уснул, а его «врачеватель» провалялся в беспамятстве почти сутки. Зато когда Эрибу пришел в себя, то увидел забинтованного с головы до ног брата, который уже лепил какую-то статуэтку.

Благодаря странным способностям Эрибу семья относилась к нему с пиететом и опаской — как к куску металла, разогретому в горне докрасна. Его явное нежелание продолжать семейную традицию в качестве мастера-гончара было воспринято с неодобрением, но благодаря защите матери мальчика не наказывали и не принуждали заниматься нелюбимым делом силой. Тем не менее основы гончарного искусства он все же освоил, хотя и не горел желанием сидеть за гончарным кругом дни напролет — как отец.

Дом Манну считался одним из лучших в деревне. Но обстановка в нем была простой: несколько стульев и табуретов разнообразной формы, пол устилали циновки, на которых спали дети, а за хлипкой перегородкой находилась деревянная кровать с матрасом и двумя одеялами — семейное ложе отца и матери.

В одном из углов просторного двора помещалась печь для хлеба, там же, на столбах портика, были развешаны бурдюки с вином и кувшинами с водой для питья и умывания. Посреди двора, на очаге, сложенном из дикого камня, стоял большой котел, в котором готовили похлебку для всей семьи, и тинуру[17] — печь, похожая на огромный кувшин. Гончарная мастерская замыкала двор и представляла собой как бы продолжение высокой глинобитной стены, огораживающей все помещения.

В доме находилось много разных амулетов, призванные охранять домашних от дурного глаза и злых духов. Чтобы избавить членов семьи от разной нечисти, статуэтки демонов устрашающего вида, творения талантливого Хану, были выставлены на самом видном месте. На них он искусно вырезал тексты заговоров, подсказанные местным жрецом. Другие статуэтки Манну зарыл под порогом, чтобы преградить демонам доступ в дом. Притом сделано это было темной ночью — чтобы пробудившиеся от дневного сна злые духи могли видеть препятствие на их пути.

Эрибу повезло. Когда он появился, мать как раз достала из тинуру пресные ячменные лепешки, раскатанные в тонкий лист. Они пахли так восхитительно, что у мальчика слюнки потекли.

— Проголодался? — спросила Ину и ласково взъерошила длинные густые волосы сына.

— Угу…

— Держи… — Мать дала Эрибу несколько лепешек и две горсти вяленых фиников.

Мальчик немного поколебался — ему очень хотелось съесть все немедленно — но мужественно выдержал искус. Выйдя из дома, он завернул лепешки и финики в кусок чистой холстины и положил сверток в свою сумку. Правда, при этом он все же отправил два финика в рот и долго наслаждался их сладостью и ароматом.

Эрибу постарался как можно незаметней покинуть деревню; он направлялся в холмы. Мальчик берегся глазастого Хану, который имел одну неприятную особенность — находиться там, где ему не следовало быть.

А Эрибу вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал его замыслам. Иначе Хану, пользуясь привилегиями своего старшинства, бесцеремонно схватит его за шиворот и потащит в мастерскую.

В отличие от матери и отца, которые души не чаяли в младшеньком, он считал Эрибу плутом и хитрецом, увиливающим от работы, и строго следил за его успехами в семейном промысле. Только благодаря настойчивости старшего брата Эрибу с грехом пополам освоил азы гончарного искусства.

Холмы притягивали мальчика с неодолимой силой. Там его ждала дикая природа и много интересных охотничьих приключений. Он уже стал достаточно взрослым, чтобы не бояться опасностей и проявлять самостоятельность.

В холмах густо рос кустарник. Здесь водились дикие кабаны, олени, а также леопарды и львы, нападающие на стада и наносящие им большой урон. Суровые условия жизни вынуждали ашшуров заниматься охотой. В борьбе с дикими зверями они закалялись, становились бесстрашными, ловкими, презирали опасность.

Все эти качества передавались из поколения в поколение. Охотники страны Ашшур с юных лет без устали рыскали по горам в поисках дичи. Благодаря этому они становились лихими стрелками, неутомимыми ходоками, ловкими и находчивыми в опасные минуты, дисциплинированными и воинственными солдатами.

Эрибу, несмотря на свои странности, был отменным стрелком. Отец подарил ему небольшой округлый лук. Он достался Манну в качестве воинского трофея. Лук был склеен из очень прочного дерева, рога и жил и украшен бронзовыми колечками. Стрела, выпущенная из этого лука, летела очень далеко, и с расстояния в сто шагов свободно пробивала любые доспехи.

Было лишь одно неудобство, с которым мальчик никак не мог совладать. Лук был очень тугим, тетиву, чтобы она не утратила упругость, приходилось снимать, пока оружие не использовалось, а натянуть ее у Эрибу просто не хватало силенок. Поэтому он забежал к соседу, старому мастеру-горшечнику Ияри, который уже не работал, так как был подслеповат, и тот с удовольствием исполнил просьбу мальчика; для того чтобы натянуть тетиву, сил у него оказалось вполне достаточно.

История горшечника Ияри была поистине легендарной. В юности он получил превосходное образование и стал писцом. Ияри знал вавилонский, шумерский и арамейский языки и мог писать не только на глиняных табличках, но также на папирусе и хорошо вычиненной коже. Это было непросто хотя бы по той причине, что у каждого писца был свой секрет приготовления чернил. И делиться им с собратьями по ремеслу никто не спешил.

Но Ияри это не волновало. Он изобрел состав очень стойких золотых чернил, которыми писались указы правителя Земли Ашшур, и его сразу же возвысили до ранга помощника главного писца канцелярии царя, несмотря на молодость. Естественно, такая прыть юного выскочки старшим по возрасту и положению писцам не понравилась. Тем более что Ияри был не шибко знатного рода и пробился наверх лишь благодаря своему незаурядному уму и смекалке.

Интрига, которую затеяли недоброжелатели молодого писца, была проста, как выеденное яйцо. В молодости Ияри был красив и статен. На него засматривались многие девушки из богатых семейств. Породниться с имперским писцом, немалый доход которого всегда был стабилен, считалось честью для жречества и привилегированной торговой и служилой знати. Но только не для невест из царской династии, которые искали себе женихов в своем кругу. На этом и погорел неопытный юнец.

Уж неизвестно, что посулили интриганы девушке из высокорожденных, но только как-то так получилось, что она оказалась в постели помощника главного писца до помолвки с ним (которая даже не намечалась). И все бы ничего, да только ветреная девица уже была помолвлена с другим знатным мужчиной, который имел на нее определенные права. А закон на этот счет был строг. Он гласил: «Если жену или невесту знатного господина застали лежащей с другим мужчиной, то их обоих следует связать и бросить в воду».

В общем, Ияри грозила смертная казнь через утопление. Но в одном из параграфов свода законов великого вавилонского царя Хаммурапи[18], по которому его судили, была спасительная приписка: «Если господин оставляет жизнь своей жене или невесте, то тогда и царь должен оставить жизнь своему слуге». Жених блудливой девицы, которому тоже заплатили изрядно, естественно, не стал свирепствовать. Девушка вернулась к родителям с мешком серебра, а наивного Ияри, от которого из-за позора отказалась даже семья, отправили в армию — исполнять долг перед родиной.

На войне ему здорово повезло. Во-первых, он остался в живых, и даже его ранение оказалось не тяжелым, а во-вторых, он познакомился и сдружился с отцом Манну. Узнав, что после службы Ияри некуда деться, — у него не было ни кола ни двора — тот предложил ему поселиться в деревне Шаду и освоить с его помощью почетную профессию гончара. Ияри согласился и спустя несколько лет стал одним из лучших горшечников хальсума.

Прошли годы, Ияри состарился, но благодарность к семейству Манну по-прежнему остававалась в его душе. И когда маленький Эрибу стал проявлять несвойственную детям деревни любознательность, бывший писец начал обучать его грамоте.

Мальчик обладал незаурядным умом, это Ияри понял сразу, но его успехи в овладении искусством клинописи поражали старика. Эрибу все схватывал буквально на лету. По истечении трех лет после начала обучения он умел не только писать, но и разговаривал на всех языках, которые знал опальный писец.

Ни Ияри, ни Эрибу понятия не имели, зачем они тратят столько времени на совершенно ненужное для горшечника искусство писца. Просто старику было приятно вспоминать былое и чувствовать себя учителем, а для мальчика постижение грамоты казалось интересной игрой.

Когда Эрибу изрядно поднаторел в письме, он начал учиться писать не тонкой деревяшкой с тупым концом в виде треугольника по глине, а палочками из очищенного камыша на выделанной коже, деревянных дощечках и на папирусе, который привозили из страны Муцур[19]. Конечно же, папирус был слишком дорогим удовольствием для учебных занятий, но у запасливого Ияри нашлось несколько старых писем с текстом. Текст соскребли, и Эрибу стал осваивать чистописание на папирусе. Оно было гораздо приятней работы с глиной.

Глину брали сырой и изготавливали из нее плитки, похожие на подушечки. После того как вся поверхность плитки была исписана, ее сушили на солнце, а для большей прочности и долговечности — обжигали. Конечно, в случае с Эрибу этот процесс не был нужен. Его учебные упражнения просто уничтожались, благо материала для письма хватало. Но как сохранять глиняные плитки, он знал…

Холмы ласково приняли Эрибу в свои зеленые объятия и укрыли прохладной тенью. День стоял жаркий, поэтому охотиться в зарослях было приятно. Эрибу преобразился; он пробирался через густые кущи так тихо, что со стороны мог показаться бесплотным существом.

Охотничьим премудростям Эрибу учил отец. Манну был знатным добытчиком, да вот беда — работа за гончарным кругом отнимала у него слишком много времени и сил. Что касается Хану и других братьев, то они большей частью были безразличны к охоте. Братья выходили в холмы только ради развлечения и чтобы потренироваться в стрельбе. Не более того. Чего нельзя было сказать про Эрибу.

Он обладал уникальным чутьем на дичь — будто хороший охотничий пес. И никогда не возвращался домой без добычи.

С мясом в семье всегда было туго, несмотря на то что Манну зарабатывал довольно много (конечно, по деревенским меркам). Баранину, козлятину и говядину в семье ели только по праздникам; мясо было дорогим. А свинина стоила еще дороже. Свиней держали крестьяне окрестных деревень, в больших стадах. Пищу животные добывали сами себе, на свободном выпасе, а если ее не хватало, то они получали добавку из ячменя. Жирная свинина была в особом почете и ценилась очень высоко.

Крупного рогатого скота из-за недостатка удобных пастбищ было немного. Обилие хищников в холмах не позволяло оставлять скот без присмотра. А чтобы отбиться от львов и леопардов требовалось много пастухов, чего деревня горшечников позволить себе не могла. Поэтому нередко приходилось есть конину — мясо старых, выбракованных одров. Оно было жестким, долго варилось и обладало скверным вкусом. Что касается домашней птицы, — гусей, уток и кур — то она шла в ход в зимнее время.

Охотничьи удачи младшенького вызывали два чувства: благодарности и раздражения. Мать, конечно, боялась, что Эрибу бродит по холмам в одиночестве (мало ли что может случиться на охоте), но с другой стороны радовалась — теперь будет чем сытно накормить своих мужчин, которые не страдали отсутствием аппетита. А братья недовольно ворчали, усматривая в действиях Эрибу своеволие и отлынивание от работы.

Младший, когда подрос, стал готовить глину на всех. А это был длительный и трудоемкий процесс. Сначала нужно накопать нужное количество глины. Здесь обычно помогали старшие братья. Но затем начинались «танцы» — требовалось босыми ногами тщательно размять глину и выбрать из нее мелкие камешки. Топтание на одном месте могло длиться не один день (ведь глины для гончарных изделий требовалось много), что для непоседливого Эрибу было горше любого наказания.

Был у Манну один секрет. Каким-то образом он выяснил, что чем дольше глина будет находиться во влажном состоянии, тем лучше. Поэтому он выдерживал глину на открытом воздухе в специальной яме, стены которой были сделаны из толстых досок. Весной и летом ее обжигали солнечные лучи, осенью обдували ветры и поливали дожди, зимой она замерзала и оттаивала при оттепели, и тогда в нее проникала талая вода. Но все это шло глине только на пользу.

Отец брал глину из этой ямы лишь тогда, когда ему приходили заказы от самого управляющего хальсумом — наместника Набу-шум-иш-куна. В таком случае он точно знал, что все будет исполнено в срок и с высоким качеством.

У каждого уважающего себя деревенского гончара были небольшие, личные ямы-копанцы (чаще всего потаенные), где добывали глину, пригодную для изготовления горшков. Манну не являлся исключением из общего правила. Ко всему прочему у отца Эрибу имелась одна заветная яма, очень глубокая и опасная для работы в ней, где находился пласт совершенно чудесной глины, из которой Манну ваял большие, причудливой формы горшки и вазы. Но добывать ее он не разрешал никому, сам все делал.

Высохшая глина отличалась от сырой более светлым тоном. Но при обжиге нередко еще и меняла свою окраску. Только белая глина оставалась такого же цвета. После обжига зеленая глина могла стать розовой, бурая — красной, а синяя и черная — белой. Это чудесное превращение, которое происходило с глиной и которое трудно было осмыслить, горшечники объясняли божьим промыслом…

Эрибу вдруг остановился, как вкопанный. Его ноздри раздулись, а черные глаза засверкали; юный охотник почуял близость желанной добычи. Впереди находилась небольшая полянка, покрытая густой зеленой травой, и оттуда явственно доносился запах свежего оленьего помета. Мальчик осторожно вышел на поляну и увидел, что она истоптана оленьими копытами. Судя по тому, что траву на полянке будто выкосили, там совсем недавно паслось небольшое оленье стадо.

Теперь дело оставалось за малым — пойти по его следам, да так, чтобы чуткий вожак стада не успел предупредить самок об опасности до первого выстрела.

Эрибу немного ошибался — оленье стадо было отнюдь не маленьким. Юный следопыт насчитал семь самок, трех детенышей и двух самцов — старого вожака с великолепной короной из рогов на голове и молодого, но уже вошедшего в силу оленя, который явно готовился занять его место. Он постоянно вставал на пути старика, однако тот с поистине царским величием делал вид, что не замечает нахального соперника, и ловко уклонялся от стычки.

Нет, он не боялся молодого оленя; старый вожак знал, что между ними обязательно произойдет последний, решительный бой за главенство в стаде, когда придется сражаться за самок до последнего. Но время этой схватки еще не пришло. Вожак был уверен, что он еще достаточно силен, чтобы пресечь притязания молодого оленя на главенствующую роль в стаде.

Юный охотник на глаз прикинул расстояние до оленей и огорченно покривился — далековато. Конечно, стрела из его мощного лука может лететь и дальше, но ее убойной силы может не хватить, чтобы свалить крупное животное. А гоняться по холмам за подранком — себе дороже.

Придется подобраться поближе…

Он лег на землю и начал ползти к скальному обрыву, под которым паслось стадо. Обрыв давал тень в самый жаркий период дня, поэтому обширный травяной лоскут у его подножья радовал взор изумрудной зеленью, тогда как несколько дальше трава уже пожелтела, пожухла, прилегла к земле, выставив к небу кустики сухостоя.

Увы, Эрибу был не единственным охотником, который нацелился на оленье стадо. Над самым обрывом в чахлом кустарнике притаился леопард. Его светло-рыжий мех с небольшими черными пятнами был превосходным маскировочным одеянием. Даже острый глаз юного охотника, который, конечно же, не преминул внимательно осмотреть окрестности (он опасался львов; царственных хищников в последние годы расплодилось слишком много, и они частенько уходили за добычей из речных камышовых зарослей в холмы), не смог заметить грозного зверя.

Леопард обрушился на стадо, когда Эрибу уже выбрал цель. Это было так неожиданно, что мальчик на какое-то время оцепенел. Мощным, длинным прыжком зверь настиг молодого оленя, сбил его с ног и вцепился в горло. Олени брызнули в разные стороны, словно капли от брошенного в воду камня. Несколько мгновений — и у подножья остались только леопард и его жертва.

Олень был сильным, он пытался сопротивляться, даже встал на ноги, но леопард извернулся, вогнал свои клыки в его горло поглубже, и животное начало задыхаться, конвульсивно взбрыкивая ногами. И в этот момент Эрибу словно проснулся. Его охватила злость. Леопард отнял у него добычу перед самым носом!

Плохо соображая, что он делает, Эрибу натянул лук и с потрясающим бесстрашием и хладнокровием пустил первую стрелу в леопарда, благо зверь подставил ему свою левую сторону. Не зная, куда она попала, мальчик выстрелил еще два раза — и услышал рев зверя, который оставил оленя и начал кататься по земле, пытаясь выдернуть зубами острый шип, воткнувшийся прямо в сердце. Это была первая стрела, очень удачное попадание под левую лопатку.

Леопард ворочался недолго. Он затих рядом с оленем, который начал приходить в себя и даже сделал попытку подняться. Но тут к нему подбежал Эрибу и своим острым ножом полоснул животное по горлу. Из раны хлынула густая кровь, и мальчик быстро подставил под красную струю керамическую фляжку.

Сосуд наполнился быстро, и Эрибу с большим удовольствием сделал из него несколько глотков. А затем совершил жертвоприношение Ашшуру, богу войны и охоты, — зажег костерок, бросил в огонь кусочек лепешки и три финика, вылил туда немного крови и прочитал короткую молитву охотников. При этом он не сводил глаз с леопарда.

Какая знатная добыча! На оленей он уже охотился несколько раз (правда, добыл лишь старую хромую самку, которая не смогла убежать), а вот с леопардом встречаться ему не доводилось. Это был очень хитрый и коварный зверь. Опытные охотники опасались его больше, чем льва. Царь животных редко нападал на человека; обычно зверь милостиво позволял охотникам потихоньку уйти с его дороги при случайной встрече. Но леопард был непредсказуем. Все зависело от его настроения.

Зверь мог убежать, едва почуяв запах человека, а мог и устроить на него охоту. При этом разгадать замыслы большой кошки было невозможно, так же, как и уберечься от внезапного нападения. Из-за превосходной маскировки леопарда нельзя было заметить даже с расстояния в несколько шагов. Именно в такой переплет попал Хану, когда искал подходящую для своих поделок глину. Хорошо, что зверя вспугнул другой брат. Они вышли на поиски вместе. Иначе леопард загрыз бы Хану, хотя тот и отчаянно сопротивлялся. Хану был храбр.

Все дальнейшее было привычным и весьма приятным делом. Эрибу освежевал оленя, срезал с костей мясо, сложил его в шкуру и завязал узел. Олень был довольно крупным, тем не менее мяса в нем оказалось немного. Тащить же домой кости, чтобы мать могла сварить из них похлебку, юный охотник не пожелал. У него просто не хватило бы для этого сил. Ведь ему предстояло еще снять шкуру с леопарда. А она в сыром виде была очень тяжелой.

Когда Эрибу закончил свою работу, солнце уже начало скатываться к горизонту. Юный охотник осмотрелся и не без удивления отметил, что в погоне за оленьим стадом он чересчур далеко углубился в холмы. Местность была совершенно незнакомой. Конечно, направление, где находилась деревня Шаду, он мог найти с закрытыми глазами. Ориентироваться в холмах его научил отец; это был первый и главный урок для юного охотника. Но, судя по всему, добраться домой до темноты он не сможет. А это уже было очень опасно. Ночью многие хищники выходили на охоту, и оказаться в роли дичи Эрибу совсем не хотелось.

Нужно было искать удобное место для ночлега. Первым делом Эрибу осмотрел скальный выступ — место, где таился в засаде леопард. Осмотрел — и остался довольным. Забраться наверх могли только большая кошка и человек. А если учесть, что он разожжет там костер, то и вовсе нечего было опасаться.

Эрибу снедала лишь одна неприятная, как заноза в пятке, мысль — он не сообщил родителям, что идет на охоту. Отец догадается, куда делся его своенравный сын, и конечно же, будет волноваться, но виду не подаст (Эрибу уже приходилось ночевать в ночном лесу), а вот мать… Она может молиться всю ночь перед изображением Иштар, хранительницы домашнего очага, чтобы богиня спасла ее сына от несчастья.

Мальчик думал о матери все время, пока таскал на вершину скального выступа сухой хворост. Эрибу был бессилен что-либо изменить, лишь мысленно посылал ей свои извинения и просьбы, чтобы она сильно не волновалась.

Он уже приготовился зажечь костер с помощью «огненного камня» и кресала (для этого мальчик собрал немного сухого мха и тонких веточек), как неожиданно увидел со своей возвышенности дымок, который поднимался из соседней рощицы. «Охотники!» — первым делом подумал обрадованный Эрибу. А поскольку ближайшим населенным пунктом была деревня Шаду, то это могли быть только свои.

Юный охотник спустился к подножью возвышенности и направился к чужому костру. Но он не стал ломиться через заросли, а начал пробираться через высокий кустарник так, словно подкрадывался к дичи — чтобы не шелестели ветки и не хрустел под ногами сухостой. Мало того, Эрибу даже приготовил лук к стрельбе. В холмах иногда скрывались лихие людишки — в основном беглые рабы и те ашшуры, которым грозила смертная казнь за их злокозненные деяния, — поэтому такая предосторожность не была излишней.

Наконец он добрался до источника дыма. Поляна, на которой горел костер, была небольшой. Очаг располагался напротив шалаша, сплетенного из веток и укрытого крышей из травы. Несколько поодаль острый взор юного охотника заметил вход в пещеру, который хорошо маскировали плети дикорастущего винограда. А еще дальше из-под скалы пробивался ключ, и вода неспешными струйками вливалась в рукотворный водоем, обложенный диким камнем. Ее излишки перехлестывали через ограждение и тонкой серебристой змейкой исчезали в высокой траве.

У очага сидел старик, явно отшельник, закутанный в звериные шкуры. Над костром висел котелок, в котором что-то варилось, — видимо, похлебка, но, судя по запаху, совсем без мяса. Похоже, отшельник положил в кипяток разные коренья, грибы и травы.

Эрибу некоторое время наблюдал за стариком, не отваживаясь выйти из зарослей на поляну, как неожиданно тот громко сказал, не оборачиваясь:

— Подходи к костру, добрый человек. Я не сделаю тебе зла, клянусь могуществом Хены.

Мальчик немного поколебался, но все же принял приглашение. Старик был темнолиц, весь иссушенный, словно вяленый финик, тем не менее его глаза блестели молодо, и смотрел он на юного охотника пытливо, с интересом. И совсем без боязни. Впрочем, его храбрости нашлось объяснение. Рядом с ним лежал бронзовый топор, а к стенке шалаша был прислонен лук и колчан со стрелами.

— Мальчик… — не без удивления сказал старик, осмотрев Эрибу с головы до ног, и приятно улыбнулся. — Никак заблудился в холмах?

— Нет. Я охотился… А домой по светлому вернуться не успеваю.

— Вон оно как… Что ж, тогда присаживайся к моему очагу. Скоро похлебка будет готова, приглашаю откушать, что нам послали боги.

— Благодарю за приглашение, — вежливо ответил Эрибу, но усесться не спешил. — С вашего позволения, я отлучусь ненадолго…

— Зачем?

— Забрать свою охотничью добычу. Чтобы ее звери не растащили. Здесь недалеко…

— И то верно. Но возвращайся, я жду.

— Обязательно, — с легким сердцем ответил Эрибу и быстрым шагом направился обратно, к возвышенности, где он намеревался провести ночь…

Спустя немного времени старик и мальчик с удовольствием хлебали вкусное варево, куда были добавлены и кусочки оленины, а над костром запекался добрый шмат мяса, источая аппетитные запахи. По крайней мере, для изрядно проголодавшегося Эрибу. Отшельник был гораздо умеренней в еде.

Старика звали Ушпия. Он оказался субарейцем[20]. Это были загадочные люди. Они считались вечными скитальцами без роду-племени (хотя, конечно, это было не так) — бродили по Земле Ашшур, надолго не задерживаясь на одном месте. Богами субарейцев были природные явления — гроза, дождь, ураганы, суховеи, землетрясения, и ашшуры верили, что они имеют на них влияние.

Появление в деревне горшечников бродячего субарейца всегда было большим событием. Странники-субарейцы успешно лечили разные болезни (чем вызывали недовольство деревенских жрецов-врачевателей), предсказывали судьбу гаданием, используя при этом кости животных, ветки деревьев и камыш. А два года назад один из них вызвал проливные дожди и тем самым спас поля и огороды местных крестьян от засухи, которая длилась больше двух месяцев.

Это было тем более удивительно, что самые сильные заклинания местных жрецов, которые просили милости у богов ашшуров, не принесли желанного результата. А странник, забравшись на холм, — все ту же самую высокую гору близ деревни горшечников, от которой она и получила свое название, — обратился к своему богу грома Тешшубу, и тот не замедлил откликнуться после долгого моления субарейца.

Правда, при этом молнии убили несколько ослов и овец, но этот убыток полностью покрывался щедрым урожаем зерновых и пышной зеленью грядок с овощами.

Тем не менее Эрибу был удивлен. Как мог странник-субареец стать оседлым? Он не выглядел ни больным, ни слишком старым, не способным к длительным переходам. Скорее, наоборот — все его движения были не замедленными, как у стариков из деревни Шаду, а достаточно быстрыми, уверенными и плавными. Он даже не кряхтел, когда приходилось прилагать большое усилие.

Насытившись, старик наконец обратил свой взор на отливающую в свете костра чистым золотом шкуру леопарда, связанную в узел. Эрибу положил ее чуток поодаль. Когда сняли с вертела запеченный кусок оленины, в костер подбросили дров, и высоко взметнувшееся пламя осветило гораздо большее пространство, тут-то отшельник и увидел, что принес мальчик. При этом он не только сильно удивился, но и озаботился. Это было видно по тому, как субареец сдвинул густые косматые брови и остро взглянул на юного охотника.

— Тебя любят боги, — сказал он очень серьезно. — Это неспроста. Дай-ка мне свою руку.

Просьба была похожа на приказание, но Эрибу не стал противиться. Однако едва старик прикоснулся к мальчику, как раздался треск, и между руками отшельника и юного охотника проскочила искра.

— Уф-ф! — воскликнул ошарашенный старик и подул на обожженные кончики пальцев. — Эко диво!

Эрибу тоже был сильно удивлен. Искру, похожую на миниатюрную молнию, он и сам увидел впервые. Мало того, мальчик заметил, что она исходила от него! Но почему? Ведь до этого он спокойно прикасался и к братьям, и к родителям, и к друзьям, но никогда прежде ничего подобного не случалось.

— Скажи мне, Эрибу, ты не будешь возражать, если я погадаю для тебя на печени оленя? — спросил старик. — В твоих руках скрыта могучая сила, которую дали тебе боги. Это мне уже понятно. Не скрою — я впервые встретился со столь необычным человеком. И хорошо бы тебе знать, как сложится твоя судьба. Можешь мне поверить, многие хотели услышать откровения из моих уст, да вот только редко кто из них был удостоен такой милости. Человеку с грязными мыслями нельзя даже приближаться к Хене, пресветлой богине. А ты еще юн и чист, как родниковая вода. Поэтому мое гадание будет точным и правдивым.

Мальчик некоторое время колебался, пребывая в сомнениях. Деревенские предсказатели использовали в своих гаданиях камешки, ветки деревьев, камышинки и кости животных, пророчествовали, наблюдая за полетом птиц… Но никогда не гадали на внутренностях животных, считая это дело нечистым, хотя в городах жрецы-прорицатели сплошь и рядом использовали сердце, печень и почки овец и быков, чтобы узнать волю божественных покровителей.

А еще гадальщики никогда не пытались предсказывать судьбы детей. Они считали, что боги до определенного возраста человека пребывают в сомнениях, по какому пути он должен идти дальше.

В конечном итоге он решился. Горящий взгляд странного отшельника, казалось, прожигал грудь Эрибу, доставая до самого сердца. Ушпия был сильно взволнован. Его волнения передалось и мальчику, и он сказал, махнув рукой на все условности:

— Я согласен!

Старик набрал воды из водоема в большую глиняную миску и начал произносить заклинания:

— Как чиста эта вода, так же пусть будет чист перед богами и перед людьми Эрибу, сын горшечника, ради которого приносится жертва…

Они стояли перед изображением богини Хены. Скорее всего, ее изваял сам отшельник из куска известняка, податливого в обработке.

Грубое лицо богини субарейцев было бесстрастным, большой живот и все, что было ниже него, едва прикрывала каменная пластина, изображавшая набедренную повязку, оголенные груди с острыми сосцами торчали в разные стороны, а едва намеченные резцом руки висели вдоль туловища, словно длинные плети. Голову Хены украшал венок из живых цветов и трав, на шее красовалось богатое ожерелье из разноцветных камешков, а под ногами стояла большая каменная чаша для жертвоприношений.

Ушпия сильно обрадовался, когда Эрибу сказал, что в его фляжке хранится кровь оленя. Теперь старик был абсолютно уверен, что Хена примет жертву и гадание будет успешным. Кроме крови, которой он окропил стенки жертвенного сосуда, отшельник положил в чашу несколько кусочков печени и поджаренного мяса и бросил туда горсть ячменя.

Покончив с заклинаниями, старик плеснул в чашу немного воды, а остальную вылил на голову мальчика — для его полного очищения. Затем он принялся за печень оленя и долго ее рассматривал, бормоча при этом молитвы на незнакомом языке. Потом отшельник взял священный кремневый нож, предназначенный именно для таких процедур, и начал резать печень удивительно острым лезвием на длинные полоски. Каждую полоску он рассматривал долго и пристально, при этом многозначительно хмыкая и кивая, соглашаясь со своими мыслями.

— Пройдет немного времени, — наконец сказал Ушпия, когда вся печень была изрезана на кусочки, — и твоя судьба переменится удивительнейшим образом. Тебя ждут опасные приключения, возвышение и богатство. Что повлечет за собой многие опасности. Боги будут хранить тебя, но тебе придется и самому постараться, чтобы не уйти преждевременно к Нергалу. Не верь льстивым речам — и ты спасешься. Никогда и ничего не проси у тех, кто имеет власть. Они сами дадут тебе все, что твоя душа пожелает. Потому что в тебе сокрыто то, чего нет у других людей. И оно бесценно.

Эрибу хотел признаться старику, что может лечить людей с помощью своих странных колдовских способностей, но благоразумно решил до поры до времени не раскрываться перед совсем незнакомым человеком, да еще и субарейцем, к которым ашшуры всегда относились настороженно.

— В тебе есть сила! Ее дали тебе твои божественные покровители, — продолжил отшельник, воодушевляясь все больше и больше. — Должен тебе сказать, что и я в молодости был отмечен благосклонностью нашего главного бога Кумарти и бога грома Тешшуба. Увы, старость отняла у меня многие способности, оставив лишь некоторые. Гляди!

С этими словами Ушпия снова наполнил миску, поставил ее на плоский камень, а затем приблизил ладонь правой руки к водной глади, закрыл глаза и напрягся, что было видно по лихорадочному румянцу, быстро окрасившему его морщинистые смуглые щеки. При свете костра временами они казались измазанными в крови, которая пробилась через дубленую старческую кожу лица.

Какое-то время не происходило ничего. Но затем над черным водяным зеркалом, в котором отражалась ночь, вдруг появился пар и спустя несколько мгновений вода в миске… начала закипать! У Эрибу глаза полезли на лоб от удивления. Он был потрясен. Как это может быть?! Без огня!

Старик посмотрел на него с хитрецой и сказал, протягивая ему миску:

— А ты сунь палец в воду.

— Э-э, нет! — поспешно ответил мальчик, опасливо отодвигаясь в сторону.

Ему было вполне достаточно печального детского опыта, когда он, будучи совсем мальцом, попытался достать из кипятка угодившую в котелок игрушку — резного деревянного конька, творение старшего брата, Хану, который был мастер на все руки.

Эрибу сильно обжегся, кожа на руке свисала клочьями, мать по ночам плакала, а отец сильно опечалился, стал угрюмым и раздражительным, ведь с такой искореженной рукой о профессии горшечника можно было забыть. В мастерстве горшечника непоследнюю роль играли чуткие пальцы, а они стали у Эрибу словно деревянные чурки.

Но произошло чудо. Оно стало первым в ряду многих чудес, которые случились с Эрибу позже, — страшные раны от ожогов спустя месяц после происшествия зажили, да так, что лишь искушенный взгляд мог заметить тонкие рубцы. Рука обрела прежнюю чувствительность, пальцы — гибкость, а Манну принес щедрую жертву в главный храм бога Ашшура, который явил такую милость его младшему сыну.

А мать решила, что помогли ее мази — секрет вавилонских жрецов. Ну и, понятное дело, без верховного бога Мардука[21], которому поклонялись в Вавилоне, дело не обошлось. Ведь он был не только отцом богов, но также искусным врачевателем. Во время Акиту — празднования нового года, который совпадал с днем весеннего равноденствия, Ина целую ночь молилась в холмах и приносила жертвы раскрашенной керамической статуэтке Мардука, спрятанной от посторонних глаз в пещере.

Изображение главного бога Вавилона она привезла с собой в качестве приданого, но открыто поклоняться Мардуку не решалась. Да и отец был против. Неровен час, статуэтку Мардука увидят жрецы — беды не оберешься. Поэтому Ина нашла в холмах уютную пещерку, обустроила там Мардука и время от времени навещала своего кумира, чтобы приносить жертвы и украшать импровизированный храм главного вавилонского божества свежей зеленью и цветами.

Старик весело рассмеялся и сунул руку в кипящую воду. Подержав ее немного в миске, он показал результат своего безумного поступка, как подумал ошеломленный Эрибу. Рука была целехонька!

— Это всего лишь видимость, обман зрения, — сказал отшельник. — Отводить глаза — моя бывшая профессия. Пока годы не выбелили мои волосы и ноги несли меня без устали туда, куда мне хотелось, я зарабатывал такими фокусами себе на пропитание. Попробуй и убедись, что вода холодная.

Не без некоторой опаски Эрибу последовал совету старика. И в самом деле, вода даже не нагрелась.

— А теперь смотри сюда…

С этими словами Ушпия раскрыл ладонь, и Эрибу опешил — на заскорузлой, вымазанной сажей коже сверкал огромный драгоценный камень! Это был красный нофекс[22]. Очень дорогое ожерелье из таких камней (только мелких) отец подарил матери после похода на Израиль (это был трофей Манну), поэтому мальчик знал это название. Но камень на ладони отшельника был баснословной цены. За него можно было купить всю деревню горшечников! Вместе с ее обитателями. Конечно, если такая блажь придет в голову царю.

— Впечатлен? — посмеиваясь, спросил старик.

— Невероятно… — просипел в ответ мальчик, потому как горло стиснул неожиданный спазм.

— У тебя большие способности, но узреть то, что скрывает пелена обмана, ты пока не можешь. — Ушпия накрыл ладонь другой рукой, а когда убрал ее, Эрибу и вовсе отказался верить тому, что увидел.

Вместо драгоценного нофекса на ладони старика лежал невзрачный красный камешек, каких немало можно было найти в горных ручьях.

— Способность видеть то, что скрыто от человеческого взора, — первая и главная заповедь любого, кто хочет достичь сияющих вершин знатности и богатства, — поучительно сказал субареец. — Это касается не только разгадок фокусов базарных штукарей. Проникнуть в замыслы врагов, которые обычно скрываются под личиной приязни и подобострастия, — значит, победить…

Ночь в обществе отшельника пролетела незаметно. Они практически не спали. Ушпия рассказывал Эрибу о странах, которые он посещал в своих странствиях, описывал обычаи народов и племен, окружавших Землю Ашшур, поведал мальчику несколько притч субарейцев, объяснив их смысл… А когда пришло время прощаться (Эрибу щедро поделился со стариком своей охотничьей добычей), растроганный Ушпия сказал:

— Если хочешь обрести способность владеть своими чувствами и читать мысли недоброжелателей, можешь посещать меня, когда тебе вздумается. Я научу тебя многому. Странствия меня уже не прельщают, поэтому из этих святых мест я уже никуда не уйду. Разве что по призыву Кумарти, на темные равнины.

Мальчик радостно кивнул, что должно было означать: «Да, конечно!» — странный отшельник сильно его заинтересовал — и по едва приметной тропке начал спускаться в долину, укрытую розовым туманным покрывалом, в котором пряталось солнце.

В Большом — Первом — дворе главного дворца царя в Дур-Шаррукине[23], как обычно, царило столпотворение. Ашипу Кисир-Ашур едва успел отскочить в сторону, чтобы не попасть под копыта пытающегося встать на дыбы «осла с гор», которого едва удерживали двое конюхов. Так ашшуры называли лошадей, которых выращивали в горах Урарту. Жеребец был стройным, породистым, с подтянутым животом, мощной грудью, тонкими ногами, коротко подстриженной гривой и маленькой, изящной головой на лебединой шее. Видимо, его прислал Шаррукину в качестве дани кто-то из вождей покоренных горных племен.

Вся жизнь царского дворца сосредотачивалась в его дворах. Первый двор по размерам был самым большим; по площади он занимал половину эблу[24] и был центром всей жизни дворца. Здесь всегда стоял шум, и было многолюдно. На Большом дворе постоянно присутствовали придворные поставщики, которые привозили всевозможные запасы для многочисленных нужд царского дворца, через двор проводили лошадей и ослов, туда-сюда бегали слуги, суетливо и поспешно исполнявшие поручения и приказания своих господ…

По этой причине Большой двор в сравнении с величественным входом в него, был отделан значительно проще. Его вымостили простыми каменными плитами, как мостовую, а на белых гладких стенах не было никаких украшений. Оживляли их только множество резных кипарисовых дверей, украшенных бронзовыми изображениями животных, растений и различных божеств. Они вели с Большого двора во внутренние покои, вход в которые охранялся каменными крылатыми быками — шеду[25] в высоких тиарах. Вокруг Первого двора располагались здания разных служб, архивы и помещения придворных лекарей-ашипу и асу. Здесь находился и кабинет Кисир-Ашура.

Впрочем, кабинет — это громко сказано. Несмотря на свое высокое назначение в Совет придворных ашипу, Кисир-Ашур ютился в скромном по размерам помещении, заставленном стеллажами с глиняными табличками, кувшинами и горшочками с лекарственными препаратами, и статуэтками водяного бога Эа, богини Гулы, которая покровительствовала врачевателям, бога, прозванного Ниназу (Господин Врач), и его сына Нингиззиду, державшего в руке древесную ветвь, обвитую змеями. Впрочем, его кабинет имел еще и достаточно просторную кладовую, где лекарь поставил мягкий диванчик, чтобы в любое время можно было отдохнуть от трудов праведных.

Оказавшись в своих владениях, Кисир-Ашур первым делом сбросил дорожную одежду, наполнил из водопровода большую каменную ванну, предназначенную для лечебных процедур, и с огромным облегчением погрузился в прохладную воду. Он сопровождал сына царя, которого звали Син-аххе-эриб, в инспекционной поезде по трем священным городам Вавилонии — Ниппуру, Сиппару и Вавилону.

В отличие от отца, со жрецами царевич не ладил, никого из них к себе близко не подпускал, был с ними надменен и неприступен, лишь к Кисир-Ашуру относился благосклонно и доверял только ему — уж непонятно, по какой причине. Мало того, в поездке они почти подружились и начали испытывать друг к другу приязненные чувства, что невозможно было во дворце, который замыслил и построил отец Син-аххе-эриба. Кисир-Ашур, несмотря на свое высокое положение, конечно же, не принадлежал к вельможной знати, поэтому не присутствовал ни на приемах иноземных гостей, ни на пирах.

Ашипу взял с полки изысканной формы горшочек с жидким ароматным мылом «нечерет», которое было очень дорогим и которое привозили купцы из далекой страны Та-Кемет, намылился и стал смывать с тела пыль и липкий пот.

Водопровод и канализация были изначально заложены в проекте Дур-Шаррукина лично правителем Земли Ашшур. Дворец построили на месте деревеньки Магганубба. Земля здесь давала два урожая в год. Углы дворца были обращены на четыре стороны света, а сам он стоял на огромной глиняной насыпи, обложенной кирпичом и пронизанной целой системой дренажных труб и вентиляционных колодцев. Из города на эту насыпь вели монументальные пандусы для въезда колесниц.

Кисир-Ашуру вспомнилась надпись на хорошо отполированной каменной глыбе, которая была установлена во дворце после окончания строительства по велению Шаррукина (Дур-Шаррукин был освящен совсем недавно, в прошлом году, двадцать второго ташриту[26]):

«Триста пятьдесят царей до меня владели Землей Ашшур и прославляли могущество Бэла[27], но никто из них не исследовал этого места и не думал о том, чтобы сделать его обитаемым, не пытался вырыть там канал. Я думал день и ночь о том, чтобы сделать обитаемым это место, чтобы освятить его храмы, жертвенники великим богам и дворец, где обитает мое величество. Я повелел приступить к его созданию. Днем и ночью работал я для счастья и удовлетворения моего сердца… Когда дворец построили, я поселился во дворце моем вместе с великим господином Бэлом, владыкой стран, с богами и богинями, которые обитают в Земле Ашшур, с сонмами их служителей, с начальниками областей, с наместниками, мудрецами, учеными и вельможами. Я повелел сложить там золото и серебро, вазы из золота и серебра, драгоценные камни различных цветов, железо, льняные и шерстяные материи, материи голубые и пурпурные, жемчуг, сандал, черное дерево. Я повелел поставить там коней из страны Мусри[28], а также ослов, мулов, верблюдов и быков. Я вселил радость в сердце всех богов этими дарами. Да благословит Ашшур, отец богов, эти чертоги на долгие, долгие дни!».

Шаррукин сам указал расположение будущего дворца, длину и высоту его стен, дворов и других помещений, подсказывал, что должны изображать художники, как отделывать тронный зал и другие залы (их было двести десять, а дворов тридцать) и его покои, лично размещал статуи богов.

Главный вход во дворец находился на юго-востоке. К нему вела двойная лестница со ступенями из каменных плит. Всего в городе было восемь ворот — по двое на каждую сторону. Каждая пара была посвящена одному из богов и называлась его именем — Бэла, Набу, Ану, Иштар. Со стороны поля прикрытием служила небольшая крепость, углы которой защищали невысокие башни. А массивные стены города защищали сто пятьдесят семь башен. Через пять ворот, предназначенных для простонародья, в столицу входили люди и прогоняли скот. Каждое утро здесь проезжали возы, груженные дичью, зеленью и плодами.

Главные ворота Дур-Шаррукина были величественны. Они состояли из трех входов — центрального и двух боковых. Центральный открывался лишь в самых торжественных случаях, — когда через него входил сам царь во всем своем великолепии, с пышной многолюдной свитой. Боковые входы были всегда открыты для многочисленных посетителей, приходивших во дворец по разным делам.

Центральный вход был очень красив. На посетителя строго смотрели шесть фигур огромных крылатых быков-шеду. Это были божественные стражи ворот. Боковые входы также охранялись крылатыми быками, но меньших размеров. Между ними стояли две гигантские фигуры Гильгамеша[29]. Он был изображен в виде знатного ашшура. В правой руке древний герой держал короткий кривой меч, а в левой — убитого льва за переднюю лапу.

Дворцовые помещения и храмы занимали площадь около пяти эблу. Все это огромное пространство было застроено разнообразными апартаментами, разделенными друг от друга дворами. Главный вход вел в самый большой из тридцати дворов дворца — Первый. На северо-восточной стороне Большого двора находились поварни и кладовые, конюшни и стойла для лошадей, верблюдов, ослов и быков, а также большие сараи для многочисленных колесниц повелителя Земли Ашшур, его жен, сыновей и свиты. Тут же находились помещения для многочисленной обслуги царя и остальных обитателей дворца.

Широкий коридор напротив главного входа вел в парадные помещения; его также охраняли крылатые быки. Если идти по нему, никуда не сворачивая, то можно попасть в главный зал дворца, где происходили торжественные приемы послов и сановников, устраивались великолепные пиры и празднества. Стены зала украшали рельефы, изображающие события из военной и охотничьей жизни Шаррукина. Кроме картин, они были разрисованы многоцветными орнаментами, состоящими из цветов лотоса и спиральных линий. Свет падал в зал сверху, прямо с неба, ведь крыши над ним не было.

Дворец еще не был закончен, он достраивался. Собственно, как и Дур-Шаррукин, новая столица Земли Ашшур. Строительные работы велись днем и ночью. Главный царский архитектор Таб-Шар Ашшур давно забыл про отдых и нормальный сон. Большое количество рабов и вольнонаемных каменщиков были доставлены в столицу из всех земель, принадлежащих государству ашшуров, и многоязыкий говор витал над обширной строительной площадкой вместе с облаками пыли.

Несмотря на то, что Таб-Шар Ашшур знал множество языков и наречий, нередко он становился в тупик, когда солдаты пригоняли очередную партию пленников, которые были ужасно бестолковыми и не понимали, что им говорит важный господин в одежде, запыленной известью и гипсом.

— Где вы набрали этих баранов?! — вопил архитектор, хватаясь за голову.

Кисир-Ашура толкотня в недостроенном дворце раздражала, мешала сосредоточиться, привносила сумятицу в его размышления. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от ненужных мыслей и излишка воды, пропитавшей волосы, вылез из ванны, осушил тело с помощью мягкого льняного полотенца и стал одеваться. Теперь, чтобы выглядеть прилично, он должен был посетить дворцового парикмахера-раба.

В отличие от придворных разных рангов и вельмож, которым завивали свои бороды впечатляющих размеров и волосы, прическа ашипу была без особых изысков. Он носил длинные, зачесанные назад волосы, сколотые простой заколкой, и небольшую, коротко подстриженную бородку.

Обычно на лбу волосы укладывались в спиральные локоны, а возле ушей и щек — скручивались в кольца, но Кисир-Ашур пренебрег этим веянием моды. У него было слишком много работы, чтобы подолгу просиживать в каморке парикмахера. Он хотел, чтобы раб всего лишь тщательно причесал его и умастил волосы приятными ароматами.

Когда он вошел в помещение парикмахерской, то застал там раб-реши[30], военачальника большого подразделения, которым командовал Син-аххе-эриб. Парикмахер как раз трудился над бородой грозного воина. Увидев эту картину, Кисир-Ашур мысленно застонал. Он знал, что ему придется ждать долго.

Буйная растительность на подбородке играла важную роль в облике солдата, потому как считалось, что воин с большой бородой выглядит пугающе для противника, с которым на полях сражений придется встретиться лицом к лицу. Но борода служила не только средством устрашения врагов, но и предметом чуткой заботы. Воины Земли Ашшур были чрезвычайно суеверны, поэтому завивали свои бороды в затейливые колечки, которые, по народному поверью, приносили успех в сражениях. Так это или нет, но армия под командованием царя Шаррукина всегда побеждала.

Кисир-Ашур присел на мягкий пуфик и приготовился испытать свое терпение. К тому же дело у парикмахера шло к концу.

Раб-реши глянул на ашипу, его угрюмое темное лицо посветлело, и он приветливо кивнул ашипу. Лекарь послал ему в ответ приязненную улыбку. Он знал, почему суровый нелюдимый воитель столь снисходителен к нему. Два года назад Кисир-Ашур буквально вытащил сына раб-реши из когтистых лап Нергала. Будь на месте ашипу другой врачеватель, бедный мальчик, надежда сиятельного отца, не вернулся бы к нормальной жизни, потому что его болезнь нельзя было вылечить обычными снадобьями.

Телом и душой ребенка завладел демон, и изгнать его даже очень опытные придворные асу, конечно же, не могли. Но заклинания и некоторые другие манипуляции, к которым прибег Кисир-Ашур, помогли вернуть мальчику душевное равновесие, иначе его уделом было бы заключение в доме для буйных умалишенных. Увы, не все подобные болезни поддавались лечению…

Дождаться своей очереди ему не дали. В парикмахерскую заскочил запыхавшийся раб-ша-реми, главный евнух гарема, и, увидев Кисир-Ашура, радостно возопил:

— Великий Бэл, наконец-то! Я уже обыскался тебя, о достойнейший.

Толстяк был весь мокрый от пота, а его и так большие глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Что стряслось? — встревожился Кисир-Ашур.

Раб-ша-реми в качестве посыльного — это было что-то из ряда вон выходящим. Похоже, во дворец пришла большая беда. Неужто Шаррукин?.. О боги, нет!

Додумать Кисир-Ашур не успел. Евнух выпалил:

— Повелитель умирает! Никого из лекарей к себе он не подпускает! Приказал найти тебя! Быстрее!

— Что с ним?

— Его укусил паук!

— А куда смотрел евнух-постельничий?!

— Теперь уже его не спросишь… — буркнул раб-ша-реми.

— Это почему? — спросил на бегу ашипу.

Он торопился в свой «кабинет», чтобы взять сумку с лекарствами, пригодными на все случаи жизни. Там были снадобья для оказания первой помощи, в том числе и разные противоядия. Отравления во дворце были нередки, вольные или невольные, по злому умыслу, а уж укусы разных насекомых и змей вообще считались в порядке вещей.

Лето в Земле Ашшур длилось долго, в отличие от зимы, которая продолжалась не более восьми недель. В летнее время зной был неимоверным. Страна превращалась в желтый от песка ад. Гигантские пыльные смерчи поднимались над высохшими полями, неся смерть всему живому. Дожди выпадали редко, а если такое и случалось, то это был просто сплошной ливень — под дикий грохот грома и сверканье молний. Земля мигом превращалась в море грязи, и путники, застигнутые ливнем в дороге, рисковали погибнуть в топком болоте.

В это время пробуждались целые полчища блох, которые жадно набрасывались на людей. А когда солнце начинало посылать на землю свои палящие лучи, блох сменяли кусачие песчаные мухи. Затем появлялись финиковые осы, после укуса которых появлялись гноящиеся нарывы, таившиеся в сухостое больно жалящие скорпионы, змеи, от яда которых можно было спастись лишь быстро приняв противоядие, различные жуки, встреча с которыми для человека могла закончиться печально, и, конечно же, ядовитые пауки. Похоже, одному из них удалось проникнуть в опочивальню царя…

— Он уже в гостях у Нергала и его жены, богини Эрешкигаль, — ответил главный евнух с постной миной на круглом безбородом лице. — Ему отрубили голову.

«Мог бы и не спрашивать, — с запоздалым раскаянием подумал лекарь. — Шаррукин быстр на решения. Иногда даже чересчур быстр…»

Он был знаком с постельничим и часто предупреждал его, чтобы тот следил за сеткой, которая закрывала ложе правителя Земли Ашшур со всех сторон. Это нововведение Кисир-Ашур подсмотрел, когда некоторое время обучался искусству врачевания у жрецов Та-Кемет. Но постельничий был ленив и забывчив, что и сослужило ему плохую службу.

Паук укусил Шаррукина за правую ногу чуть ниже колена. Тело повелителя ашшуров сотрясали судороги, он корчился от боли, его лицо стало серым, а крупный крючковатый нос еще больше заострился и стал похожим на ястребиный клюв.

— Я выживу? — первым делом превозмогая боль, спросил Шаррукин сквозь стиснутые зубы.

Вопрос был отнюдь непраздным. Царя укусил черный паук. Это было очень плохо. Обычно после укуса этого паука у человека немели ноги, кружилась и болела голова, он сильно возбуждался, и у него появлялся страх смерти. Кисир-Ашур сразу понял, едва взглянув на ранку, какой незваный «гость» посетил опочивальню правителя, и в ответ лишь утвердительно кивнул, лихорадочно готовясь к операции. Нужно было немедленно вскрыть место укуса и очистить его, выпустив побольше зараженной ядом крови, а затем уже приступать собственно к лечению.

Но сначала Кисир-Ашур сделал холодный компресс на ногу — чтобы яд не так быстро распространялся по телу повелителя ашшуров. К сожалению, под рукой не было льда, но лекарь надеялся, что Шаррукин укушен недавно.

Положив свои хирургические инструменты в жаровню с пылающими угольями (этому ашипу научился в Та-Кемет; после такой процедуры резаные раны заживали быстрее и без осложнений), Кисир-Ашур достал из сумки крохотную шкатулку с порошком, который представлял собой высушенный на солнце млечный сок, добываемый из недозрелых коробочек особого мака. Это была большая тайна ашипу. Лекари Земли Ашшур уже знали свойства этого лекарства, но оно было баснословно дорого и не всем по кошельку. Лишь сообразительный Кисир-Ашур выведал секрет жрецов Та-Кемет и теперь имел личные запасы снотворного макового порошка.

Вся проблема заключалась в том, что млечный сок с нужными свойствами, который сушили, превращая в порошок, давал лишь мак, произраставший далеко от Дур-Шаррукина. Чтобы его добыть, ашипу удалялся на некоторое время в горы, где у него были заветные поляны особого «сонного» мака, который жрецы Та-Кемет называли «растением радости». Эти отлучки он мотивировал тем, что должен поклониться горным духам, которые помогали в лечении больных.

Отсыпав нужное количество порошка, ашипу растворил его в освежающем фруктовом напитке, долил туда из флакона нужное противоядие и дал выпить Шаррукину. Правитель беспрекословно исполнил указание лекаря, и вскоре боль ушла. Он блаженно заулыбался и крепко уснул. Кисир-Ашур мысленно представил, как он действовал бы, будь на месте царя какой-нибудь простолюдин или раб, и невольно улыбнулся.

Конечно же, ни один лекарь не стал бы тратить драгоценное лекарство на бедняка, который не в состоянии оплатить лечение. Чтобы облегчить страдания во время операции, применялся дешевый и простой способ — широкая ременная петля, наложенная на шею пациента. Ее затягивали до тех пор, пока оперируемый не терял на некоторое время сознание от удушья. Так повторялось несколько раз, если операция была сложной и продолжалась длительное время.

Сноровисто вскрыв ранку, Кисир-Ашур добился, чтобы рана обильно начала кровоточить, затем смазал ее целебной мазью, которая вытягивала яд из крови, прикрыл порез двумя листочками ивы и наложил повязку. Проделав все эти манипуляции, он жестом отправил прочь наблюдавшего за операцией евнуха, склонился над правителем Земли Ашшур, и начал читать заклинания.

Черный паук, который укусил Шаррукина, был очень ядовит. Ашипу знал, что его яд в несколько раз сильнее яда гремучей змеи. Скорее всего, это была самка. Хорошо, что ашипу находился рядом, во дворце. Малейшее промедление в оказании помощи могло закончиться трагически. Черные пауки были настоящим бедствием для ашшуров, особенно во время спаривания. Они любили заползать в человеческое жилье, где находили подходящие места для охоты. Особенно страдали от их укусов беззаботные дети.

Тихий голос Кисир-Ашура постепенно крепчал и уже гремел, заполняя опочивальню Шаррукина:

— Мои руки наполнены зернами ячменя! Мои руки наполнены жаром, лихорадкой, ознобом, мои руки наполнены проклятиями, сглазом! Мои руки наполнены мучениями, страданиями, болезнью, болью, грехами, проступками, преступлениями, пороками! Мои руки наполнены физическими и нравственными страданиями, чарами, приворотным зельем, колдовством и порчами. Подобно тому, как эти зерна сжигаются огнем, как сеятель не посеет их в поле, как они не прозябнут в бороздках и каналах, как они не врастут своими корнями в землю, как из них не поднимется никакой стебель, как они не увидят солнца, так пусть и порча не произрастет в сердце повелителя, ее корень не внедрится в его позвоночник, а стебель не пронзит его грудь! Пусть проклятие, порча, мучение, страдание, болезнь, боль, грех, проступок, преступление, порок и болезнь, которые таятся в его сердце, его плоти, его членах, сгорят, подобно этим семенам! В этот день да поглотит их пламенеющий Гирра[31], да снимет он порчу, и да будет жить царь Шаррукин в полном здравии до скончания века!

С этими словами лекарь бросил в жаровню две жмени ячменя, и над пылающими угольями поднялся легкий дымок. Осталось последнее — уничтожить в свою очередь огонь, который поглотил зерна ячменя, символизирующие чары. Таким образом, исчезнут всякие следы колдовства.

— Я, ашипу храма Ашшура, зажигаю уголья в жаровне и источаю избавление — я священный жрец Эа, посланец Мардука! Жаровню, которую я зажег, гашу, огонь, который развел, тушу, зерно, которое высыпал в огонь, измельчаю. Так же, как я погасил огонь, как измельчил зерно, которое рассыпал, пусть Син[32], который освобождает богов и людей, распутает завязанный им узел. Да откроется для Шаррукина закрытое сердце его бога и богини! Да будут изглажены его прегрешения, да будут они отпущены ему, да будут они ему прощены!

Шаррукин, очнувшийся после окончания действия млечного сока, но все еще пребывающий в легком забытьи, начал обильно потеть. Оставив его под присмотром своего главного помощника, асу, которого звали Накиду, лекарь решительно направился в покои главного евнуха — раб-ша-реми. Сокращенно его звали Шума. Но в основном за глаза. Шума был чересчур влиятельным вельможей, чтобы относиться к нему запанибрата. Он осуществлял надзор над кицир-шаррути — личной дружиной царя, его гвардией.

Кицир-шаррути состояла из профессиональных воинов на казенном обеспечении. Находясь в прямом подчинении Шаррукину, большая часть гвардейцев зук-шепе была расквартирована в Дур-Шаррукине — в экал-машарти, столичных казармах, которые назывались «Дворцом смотров». Личная дружина царя располагала всеми родами войск: конницей (питхаллу) числом тысяча человек, пехотой (шепе) порядка десяти тысяч человек, а также колесницами — наркабту. Пехота подразделялась на лучников — наш-касти, копейщиков — наш-азмару, щитоносцев и пращников.

В кицир-шаррути входило еще более элитное подразделение — ша-курбути, воины которого сопровождали не только самого Шаррукина, но и его жен, а также наследников престола. Однако самыми приближенными к телу царя были ша-шепе — телохранители. Эти могучие воины выделялись из общей массы красивым и дорогим защитным облачением и своими боевыми качествами и навыками.

Они были обучены приемам рукопашного боя и взятия противника живьем. Им поручались самые сложные задачи. И главный евнух не просто надзирал за ша-шепе, а был непосредственным начальником телохранителей. Хитроумный интриган Шума, конечно же, не мог выпустить из рук столь действенный инструмент в придворных интригах. Но подчинялись они только указаниям царя.

Евнух пребывал в унынии. Ведь его высокое положение при дворе (в гораздо большей мере, чем благополучие Кисир-Ашура) напрямую зависело от повелителя ашшуров. У другого царя будут иные предпочтения и свои любимчики. Глянув на ашипу, евнух глухо спросил:

— Чем порадуешь?

— Увы… — Лекарь тяжело опустился на табурет.

После заклинаний он всегда чувствовал себя опустошенным. Ведь ему приходилось брать на себя часть страданий пациента. А уж в случае с Шаррукином он старался изо всех сил.

— Только не говори, что наш повелитель скоро может отправиться к Нергалу!

— Все там будем, — устало ответил ашипу. — Рано или поздно. Но нашего господина пока рано хоронить. Есть надежда…

Евнух кисло покривился, но промолчал. Он знал, что не все зависит от искусства лекаря, хотя Кисир-Ашур был лучшим из придворных ашипу. Если боги решат, что жизненный путь человека подошел к концу, то не помогут никакие лекарства и заклинания.

— Испей, — сказал Шума, указав глазами на высокий кувшин с узким горлом и красивый серебряный кубок. — Вино превосходное, из нагорий Биайнили[33]. Тебе нужно подкрепиться. Ты бледный, как льняное полотно.

Первый кубок лекарь выпил до дна, не почувствовав вкуса. И лишь когда пришла очередь второму кубку, Кисир-Ашур мысленно согласился с евнухом — вино было просто великолепным. Шума знал толк в винах…

Какое-то время оба молчали, углубившись в свои мысли. А затем лекарь, остро глянув на главного евнуха, поинтересовался:

— Постельничего успели допросить?

— Зачем? И так все ясно. Нельзя столь небрежно относиться к своим обязанностям. Ему доверили самую большую ценность, — жизнь царя — а он утопил это доверие в пальмовом вине. К слову, совершенно скверном, но крепком.

— Жаль…

— Почему? Каждый из нас в любой момент может сложить голову во славу нашей великой державы. У одних получается умереть со славой, ну а другие, как постельничий, оказываются мусором под ногами достойных людей, место которому на свалке. Увы, так ведется издревле.

— Я не об этом. Странность происшествия заключается в том, что сезон спаривания черных пауков, когда они норовят забраться в помещение, закончился. И как, каким образом этот паук попал в опочивальню нашего повелителя, большая загадка. Тебе ведь известно, настолько тщательно рабы следят за тем, чтобы ни одно насекомое не проникло в покои царя. А постельничий вообще обязан внимательнейшим образом осмотреть ложе и одеяла, а также целостность сетки, которой закрывается постель повелителя.

Шума прищурил глаза и ответил ашипу долгим взглядом. Он был очень умен, но язык всегда держал за зубами. Шума и Кисир-Ашур не были в дружеских отношениях, но ценили друг друга за высокий профессионализм и преданность царю, которому были обязаны своим возвышением.

Наконец евнух прервал длительное молчание хлопком в ладони. На зов прибежал раб, Шума отдал соответствующее распоряжение, и вскоре перед лекарем и хозяином стояла большая миска с акридами[34], поджаренными на оливковом масле с чесноком, луком и соком сладкого лиму[35]. Это было любимое блюдо ашшуров. Крупными жареными акридами обычно закусывали вино, а также финиковое и гранатовое пиво.

— Уверен, что ты проголодался, — объяснил свой заказ евнух, проигнорировав намерение Кисир-Ашура разобраться в ситуации с черным пауком.

При этом Шума многозначительно повел взглядом в сторону стены, занавешенной пестрым ковриком.

Ашипу молча кивнул — мол, все понятно. Захватив власть силой, Шаррукин стал маниакально подозрительным. Его шпионы присутствовали везде — на рынках, на улицах, во дворце… Все дворцовые стены имели «уши» и «глаза» — потаенные отверстия, через которые специально обученные соглядатаи подслушивали и подсматривали за придворной знатью.

Шаррукин опасался предательства и очередного переворота. Существовала специальная канцелярия, в которой трудились особо доверенные писцы. Они заносили на глиняные таблички донесения шпионов, а начальник тайной стражи, выходец из ша-шепе, каждый вечер перед сном докладывал царю их изыскания, после чего на следующий день слетали головы глупцов, у которых был слишком длинный язык.

С удовольствием похрустев акридами, Кисир-Ашур допил свое вино и засобирался. Разговор, на который он надеялся, не состоялся. Но на прощанье главный евнух, как бы невзначай, сказал:

— Люблю вечером прогуляться по саду… Усталость как рукой снимает.

Ашипу с пониманием на мгновение прикрыл веки. Похоже, главный евнух очень заинтересован в продолжении разговора, а найти во дворце лучшее место для тайной беседы, нежели тенистые аллеи сада, где шпионам трудно спрятаться, просто невозможно.

Сад прилегал к дворцу, а за пределами городской стены был разбит прекрасный охотничий парк царя с искусственными холмами и озерами. В саду росли яблони, айва, миндаль, мушмула, смоквы, груши, оливы, фисташковые и гранатовые деревья. Гранатовое дерево особенно ценилось ашшурами за плоды и за красивые, душистые цветы.

В саду вообще было много цветов. Буквально на каждом шагу встречались клумбы с благоухающими розами, небольшие озерки с лилиями и лотосами, а также привезенные из разных стран другие цветущие растения, названия которых знали лишь дворцовый садовник и его помощники-вардумы[36], в основном вавилоняне.

Во время походов царь приказывал бережно вынимать из земли с корнями красивые деревья неизвестных ему пород и в больших корзинах доставлять в Землю Ашшур, где их рассаживали в охотничьем парке и дворцовом саду Дур-Шаррукина. В парке было много искусственных террас, сделанных из кирпича, поэтому для деревьев устраивались гнезда, которые заполнялись плодородной землей. Вода для полива деревьев бралась из искусственных каналов и озер, которые наполнялись из реки при помощи хитроумного приспособления — большого водяного колеса.

Кисир-Ашур возвращался в покои Шаррукина в большой тревоге. В голове лекаря вертелось пророчество Баниту. Старая колдунья практически не ошибалась в своих предсказаниях, однако, демон ее побери, какое отношение к сиятельной персоне царя имеет глина и человек, которому она подвластна?!

Этот спаситель Шаррукина — горшечник? Но лекарь вместе с отрядом гвардейцев кицир-шаррути обследовал все деревни гончаров Земли Ашшур и не нашел ни одного толкового колдуна, способного на большие свершения. Они не имели силы, а уж в этом вопросе опытный жрец-ашипу знал толк. Максимум, на что были способны колдуны из селений горшечников, так это творить заклинания, облегчающие течение болезни, и зарабатывать на жизнь предсказаниями, которые чаще всего не сбывались.

Плюнув через левое плечо, чтобы отогнать демонов, которые могли незаметно проникнуть в опочивальню Шаррукина вместе с ним, лекарь прикоснулся к серебряной фигурке-амулету Ашшура и переступил через высокий порог входной двери дворца, чтобы окунуться в благословенную прохладу коридоров.

Эрибу шагал в пыльном облаке, ориентируясь на впереди идущего воина. Пришел и его черед нести «илку» — воинскую повинность. Ашшуры могли отбывать «илку» в форме несения солдатской службы (цаб-шарри), в рядах резерва (ша-куталли), а также на строительстве дорог и крепостей (дуллу). Наиболее пригодные молодые люди при смотре и переписи определялись в солдаты — пехоту, кавалерию и даже в элитные колесничные войска. Приблизительно такое же количество, как набранные солдаты, составляли служащие резерва; и наконец, оставшиеся попадали в ряды дуллу.

Тот, кто имел возможность, мог официально освободиться от воинской повинности, оплатив расходы на содержание и обмундирование любого другого рекрута цаб-шарри. Или же сын мог отправиться в поход вместо занемогшего отца. Манну имел достаточное количество серебра для выкупа Эрибу, чтобы тот не познал тягот воинской службы, но строптивый сын был непреклонен. «Хочу познать мир!» — ответил он, как отрезал.

Мысленно Манну соглашался с мнением Эрибу — размеренная и скучная деревенская жизнь засасывала, как болото. Но, будучи бывалым солдатом, горшечник знал, что война — это не легкая прогулка ради познания мира, а пот, кровь, раны и увечья. Не говоря уже о ненасытном Нергале, который поджидал солдата на каждом шагу, в каждом сражении. Тем не менее на Эрибу не действовали никакие доводы и уговоры. Он стремился вырваться из деревни, как птица из силков, повинуясь внутреннему зову, его душа требовала перемен.

Рекрутов набирал мушаркису — придворный вельможа по имени Шарру-эмуррани. Центральные сборные пункты располагались в Кальху, Ниневии и Дур-Шаррукине. Здесь находились писцы, офицеры, обучавшие новобранцев, а также периодически происходили воинские смотры, которые проводил как сам царь, так и его высокопоставленные вельможи.

Эрибу определили в Арамейскую кицру[37] — одно из самых старых воинских подразделений Земли Ашшур. Кицрой командовал раб-кицри, старый солдат, который был жесток до предела. Эрибу отлично стрелял из лука, поэтому его назначили в отделение лучников. Мало того, спустя некоторое время он даже стал десятником — раб-эширте. А все потому, что он с честью выдержал все издевательства раб-кицри, гонявшего солдат до седьмого пота.

В конечном итоге командир кицры признал, что Эрибу стреляет не хуже превосходных лучников-итуэйцев, которых набирали из одноименного арамейского племени с берегов Идигна. В пару ему дали дюжего куррейца, копейщика и щитоносца, обладающего большой силой, но не шибко умного. Зато огромный, плетенный из прутьев щит с загнутым верхом, который хорошо защищал лучника от навесного огня, курреец мог держать сколь угодно долго. Казалось, что он не знает усталости.

Летний месяц дуузу неслучайно был выбран мудрым богом Ниншику в качестве начала сезона военных походов. В Земле Ашшур как раз заканчивался сбор урожая, и многочисленные земледельцы освобождались для несения военной повинности. Именно в это время отец Шаррукина, великий Тукульти-апал-Эшарра[38], создатель непобедимой армии ашшуров, предпочитал проводить полномасштабные военные кампании с привлечением большого количества цаб-шарри.

Конечно, наличие профессиональных воинов кицир-шаррути позволяло царю не ждать полного завершения мобилизации цаб-шарри, чтобы выступить в поход. Войско (эмука) могло отправиться в путь в любое время. Но даже гвардейцы, зук-шепе, подобно остальным солдатам армии, были уязвимы, так как тоже зависели от снабжения. Поэтому необходимое продовольствие и фураж стекались в центральные склады и амбары провинций, через которые следовала армия, задолго до начала похода. Шаррукин, как и его отец Тукульти-апал-Эшарра, отличался предусмотрительностью и тщательно следил за исполнением своих планов и приказов.

Воинские колонны передвигались только в прохладную часть дня, поскольку ходьба по страшной жаре сильно изматывала солдат и уменьшала их шансы в бою. А идти нужно было далеко — Шаррукин решил покончить с Урарту[39], богатой и сильной страной — соперницей Земли Ашшур.

Узнав из донесений своего лучшего шпиона Ашур-рисуа о том, что весной орды гимиррайя[40] нанесли жесточайшее поражение урартскому царю Урсе I[41], царь решил летом воспользоваться сложившейся обстановкой. Начавшийся в месяце дуузу поход был представлен как карательная экспедиция против союзника Урсы — царя страны Зикерту[42], все еще не приведенной ашшурами к покорности. Таким нехитрым способом Шаррукин хотел усыпить бдительность Урсы.

Молниеносность и натиск были главными в военной стратегии ашшуров. Армия двигалась очень быстро; Шаррукин предпочитал не давать противнику времени для подготовки к сражениям, а полководцы всегда старались только наступать и заканчивать сражение решительным ударом, окружив врага с тыла и флангов, не давая ему опомниться. Нередко они применяли и военную хитрость — практиковали внезапные ночные налеты на противника.

Особое значение ашшуры придавали разведке и шпионажу. Царь уделял большое внимание выведыванию планов и намерений соседних стран, особенно тех, на которые готовился напасть. Специально обученные лазутчики и шпионы пробирались в тыл врага, сеяли среди населения панические слухи, изучали настроение народа и одновременно вели агитацию в пользу Земли Ашшур, ее могучей армии. В то же время лазутчики запугивали население, стремясь морально подавить дух сопротивления войску могучего и непобедимого царя Шаррукина.

Велась война и на измор противника. Подвижные части ашшуров занимали дороги и горные перевалы, уничтожали колодцы, переправы на реках. Противник лишался при этом возможности подвозить продукты, воду, получать подкрепление. Армия стремилась избегать обходов, двигаясь в основном в прямом направлении.

Когда на пути попадались водные рубежи, их форсировали с помощью мехов, изготовленных из кожи. Воины быстро надували их воздухом, крепко завязывали и подвязывали себе под живот, что давало возможность быстро и легко переправляться на другой берег.

Если река была не очень широкая, солдаты наводили мост. Походные мосты строились быстро. Те же надувные мехи связывались друг с другом в несколько рядов, потом перебрасывались через реку, сверху наскоро клался настил из местного подсобного материала, а иногда остов даже покрывали хворостом. Построив переправу, мост также быстро снимали, и войска стремительно продвигались вперед.

Многочисленная, хорошо вооруженная армия Земли Ашшур своими смелыми атаками наводила ужас на неприятельскую пехоту и обращала ее в бегство. Войну вели продуманно, учитывали все детали, весь накопленный ранее опыт. Благодаря этому Шаррукин превратил свою армию в могучую военную силу. Горе было стране, на которую обрушивалась ярость ассирийского царя…

В начале похода Шаррукин вступил в маннейскую область Сурикаш. Сюда была доставлена дань Маннеи самим царем Уллусуну с советниками и приближенными. Затем ашшуры прошли через владения маленького зависимого царства Аллабриа в верховьях Малого Заба, где царь получил оброк конями и скотом со своего ставленника Бел-апал-иддина[43], заменившего смещенного два года назад Итти.

Потом Шаррукин перешел в прежде завоеванную ашшурами область Парсуа — для того, чтобы создать у Урсы ложное представление о своих истинных намерениях. Сюда повелителю ашшуров была доставлена подать от владык поселений с ранее покоренных территорий Мидии и областей, непосредственно примыкавших к ним — несколько табунов лошадей, много мулов и двугорбых верблюдов, — весьма ценных животных, которые могли перевозить большие тяжести, тем самым облегчая воинам ашшуров путь, и наконец, стада рогатого скота — весомую мясную добавку к ежедневному рациону солдат.

Создавалось впечатление, что Шаррукин собирается повторить поход на Центральную Мидию, но намерения его были совершенно иными. Из Парсуа царь перевалил через горы и вступил в маннейскую область Миссу. Здесь, согласно предварительной договоренности, в крепости Зирдиакка его поджидал Уллусуну, подготовивший продовольственные склады и доставивший коней и скот для ассирийского войска. Во время совещания с Уллусуну царь, якобы по просьбе маннейского царя, обещал начать поход против Урарту — с целью возвратить Маннее утраченную ею территорию на южном и западном берегах озера Урмия.

Затем был устроен пир в честь Уллусуны и маннеев, причем царь Маннеи, хотя и был посажен ниже Шаррукина, однако выше, чем когда-то его отец Иранзу. Это было равносильно признанию Маннеи союзной державой. Здесь же были получены запоздавшие умилостивительные дары от правителей двух крепостей Гизильбунды — Зизи из Аппатара и Залая из Китпата, расположенных на границе с Парсуа.

Однако, несмотря на обещание начать войну с Русой I, а может быть опять-таки, чтобы ввести неприятеля в заблуждение, Шаррукин продолжил путь из Зирдиакки по южной и юго-восточной окраине Маннеи, направляясь против Зикерту. В маннейской крепости Панзиш, пограничной как с Зикерту, так и с Андией, были собраны для похода большие запасы продовольствия. А затем царь вступил в область Лукане, на территории Метатти, царя Зикерту.

Метатти применил старую тактику — оставил свою резиденцию, крепость Парду, и укрылся на горе Уашдирикка. Однако он не ограничился этим, а срочно бросил свои воинские силы на соединение с Русой, который тем временем, услышав о намерении Шаррукина углубиться в страну Зикерту, спешил с запада с целью отрезать его с тыла и разгромить.

Разгадав этот маневр, царь опрокинул заслон, оставленный Метатти на перевале через Уишдирикку, разгромил тринадцать зикертских крепостей, после чего резко повернул на запад на занятую урартами маннейскую область Уишдиш. Там Шаррукин получил от Бел-апал-иддина подтверждение о приближении войск Урсы I. С целью выиграть время, не дожидаясь подхода основной части своих войск, царь двинулся на врага в сопровождении элитного подразделения конницы — питхаллу, крупного отряда пехоты (шепе) Син-ах-уцура[44], своего близкого друга, и нескольких колесниц.

Всего этого Эрибу, конечно же, не знал. Несмотря на чин раб-эширте, его не посвящали в замыслы командования. Главной заботой Эрибу было накормить своих воинов и напоить (что составляло определенную проблему, так как на пути не всегда встречались реки и ручьи), следить за состоянием оружия (щитоносцы были вооружены копьями и мечами, а лучники — длинными кинжалами) и здоровьем солдат.

Что касается последнего, то более крепких и выносливых воинов, чем в подразделении раб-эширту Эрибу, трудно было найти во всей армии царя. Его руки творили чудеса: небольшие ранения солдат заживали прямо на глазах, а силы после длительного перехода восстанавливались быстро.

Подчиненные Эрибу не могли нарадоваться, что у них такой командир, но помалкивали о колдовских способностях раб-эширту — чтобы его не перевели в другую часть, на повышение. А сам он не стремился занять более высокий пост. Ему нравились дружеские отношения, которые царили среди десяти воинов его подразделения, готовность каждого немедленно прийти на выручку товарищу, пусть даже ценой собственной жизни. Но, слава богам, Нергал собирал свою кровавую жатву большей частью среди других отрядов…

Вечер выдался на удивление теплым и тихим. В горной местности, по которой шло подразделение Син-ах-уцура, куда входили лучники Эрибу, такая погода была редкостью. Здесь часто дули сильные ветра, а по ночам от холода не спасали даже костры. Тем более, что иногда их вообще запрещали зажигать — дабы не выдать расположение передового отряда ашшуров разведчикам Урарту.

Щитоносец Эрибу, которого звали Чору, колдовал над казанком, в котором булькала мясная похлебка, приправленная ароматными кореньями. Курреец кроме своей выдающейся силы обладал еще одним, несомненно, весьма ценным в походе качеством — он мог буквально из ничего сотворить вкусный обед или ужин. (Впрочем, обедать приходилось редко — отряд пехотинцев Син-ах-уцура и так с трудом поспевал за всадниками, во главе которых находился сам Шаррукин.)

В этот раз стрела удачливого Эрибу нашла отличную цель — большого горного сурка. Обычно сурки набирают вес к осени, но этот экземпляр, похоже, был чересчур прожорлив, поэтому весил, по меньшей мере, четверть билтума[45].

Обрадованный Чору, не страдающий отсутствием аппетита, тут же начал вытаскивать из своей походной сумки съедобные корешки (он жевал их по пути), быстро разделал тушку сурка и добавил в пустую чечевичную похлебку — обычный солдатский рацион — куски жирного мяса. И теперь весь десяток воинов подразделения Эрибу с вожделением принюхивались к аппетитным запахам, которые исходили из казанка.

Неожиданно плотная темень, к которой добавился туман и которую не мог отодвинуть далеко даже огонь костра, зашевелилась, послышались легкие шаги, и в освещенное пространство вошел… командир гвардейцев ша-курбути, туртану[46] Син-ах-уцур! Солдаты вскочили, как ужаленные, чтобы отдать честь своему полководцу, но тот мигом приложил ладонь ко рту, и они ограничились лишь тихими возгласами: «Слава Ашшуру!» Громко разговаривать в горах, а тем более кричать, было строго запрещено, ведь эхо разносило звуки очень далеко, и никто не мог поручиться, что где-нибудь поблизости не рыщут передовые дозоры армии Урарту.

— Раб-эширте, не угостишь ли ужином? — вежливо обратился Син-ах-уцур к Эрибу. — Признаюсь, — добавил он со смехом, — что меня привели к вашему костру очень аппетитные запахи.

Лишняя чашка нашлась мгновенно, и вскоре туртану уплетал за обе щеки вместе со всеми и впрямь вкусную густую похлебку. Естественно, Чору положил ему самый большой кусок мяса.

Из напитков солдатам полагалась на марше только финиковое пиво, но для Син-ах-уцура у раб-эширте нашлась фляжка превосходного урартского вина (Эрибу всегда отличался запасливостью). Туртану посмаковал, отхлебнув из фляжки несколько глотков, и с благодарной улыбкой кивнул молодому десятнику.

Син-ах-уцур был другом детства царя. Он, не колеблясь, поддержал Шаррукина, когда тот узурпировал трон Земли Ашшур вопреки всем древним законам. А в тот момент это было смертельно опасно для вельмож, которые приняли сторону младшего сына Тукульти-апал-Эшарра.

Тем не менее Син-ах-уцур пошел вместе с другом до конца и в конечном итоге стал одним из самых влиятельных придворных царя. Мало того, Шаррукин вверил ему свою жизнь, назначив командиром ша-курбути. Уж чего-чего, а заговоров в государстве ашшуров хватало.

Покончив с ужином, Син-ах-уцур с удовольствием потянулся до хруста в костях, как большой кот, вежливо поблагодарил солдат за еду и сказал, — уже строго — обращаясь к Эрибу:

— Отойдем… Нужно поговорить.

Лагерь передового отряда ашшуров, несмотря на небольшое количество воинов (по сравнению со всей армией), занимал много места. Это на равнине солдатский бивак был достаточно компактным, даже с учетом обоза. Здесь же, на более-менее удобном для привала плоскогорье то здесь, то там торчали скальные выступы, щетинились кусты, и воины, сбитые в десятки, располагались беспорядочно — как заплаты на ветхом рубище раба-вардума.

Син-ах-уцур отвел Эрибу за скалу, внимательно осмотрелся, прислушался, а затем начал негромко говорить:

— Я наслышался о тебе, раб-эширте, много интересного… Но сейчас не об этом речь. Мне нужен надежный человек, способный пройти там, где и мышь не проскочит. Я знаю, что в своей деревне ты прослыл великим охотником, несмотря на молодость. А это значит, что умеешь отменно маскироваться и передвигаться по местности, как тень. Что и требуется.

Туртану снова прислушался. Эрибу прекрасно понимал, отчего такие предосторожности. Воины Урарту были как змеи, могли проникнуть в любую щель. Конечно, боевое охранение ашшуров было настороже, но в темноте, среди нагромождения камней и скал, пробраться в лагерь и подслушать разговоры военачальников не составляло особого труда; по крайней мере, для Эрибу. А уж для представителей горных племен Биайнили, которые превосходно знали окружавшую лагерь ашшуров местность, это было и вовсе легкой задачкой.

— Так вот, тебе нужно подобрать двух-трех человек из своего десятка, — тех, кто прежде были, как и ты, охотниками, — и разведать, где расположены основные силы царя Урсы…

Эрибу едва сдержал вопрос, готовый сорваться с губ: «А как же разведчики царя из отряда ша-шепе? Ведь они лучшие в армии и всегда идут впереди». Син-ах-уцур словно подслушал мысли раб-эширте и печально молвил:

— Наши разведчики погибли в неравном бою.

— Все?

— Да. Все до единого…

Туртану понял, почему Эрибу задал этот вопрос. Урарты превосходно умели развязывать языки своим пленникам. И попади к ним хоть один ша-шепе, они уже знали бы и про отряд царя, и о количестве воинов в нем, и куда он направляется. А значит, поставили бы на пути других разведчиков плотный заслон.

Что, впрочем, не исключено; ша-шепе сильно отличались от основной массы воинов ашшуров: и мощным телосложением, и превосходным оружием, и одеждой. Урарты знали — где телохранители Шаррукина, там и он сам. Поэтому могли легко определить направление основного удара, что царь пытался скрыть.

— Бой наблюдал наш соглядатай — естественно, с некоторого отдаления, — продолжил туртану, чтобы развеять сомнения раб-эширте, которому предстояла очень нелегкая и опасная миссия.

Эрибу задумчиво покивал. Что ж, приказ есть приказ. Он солдат — и этим все сказано. Знают урарты о приближении войск Шаррукина или нет — какая разница? Ему все равно придется идти практически на верную смерть. Ведь возвратиться с пустыми руками он не намерен. Да и не имеет права. Иначе его могут наказать за трусость. А Эрибу совсем не хотелось лишиться головы прежде времени.

— Ты должен подсчитать (по возможности) силы царя Урарту, где расположена его армия, и главное — разведать подходы к лагерю Урсы. Притом самым тщательным образом. Чтобы даже ночью по той местности можно было пройти без особых затруднений. Но лучше всего взять «языка» — какого-нибудь военачальника урартов. Пусть даже невысокого ранга. Он расскажет нам все, что мы хотим знать.

«Конечно, расскажет… — Эрибу криво ухмыльнулся. — Царь всегда берет в поход своего палача. А тот большой мастер заплечных дел…»

— Ты должен выйти в путь с рассветом, — сказал Син-ах-уцур. — Охрана лагеря уже предупреждена. У тебя есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Да, — ответил Эрибу. — Во-первых, мне требуется прочный волосяной аркан…

— Чего проще, — живо откликнулся туртану. — У конников-питхаллу этого добра хватает. Это все?

— Нет. Еще нужны три пары мягких сапожек и продукты. За сутки мы не обернемся, в этом я уверен. Тем более с «языком». Поэтому прикажите доставить нам верблюжий сыр (он очень питательный), орехи, мед, вяленые финики, вино, лепешки и «мясной» порошок.

Туртану остро взглянул на Эрибу, помрачнел, но ничего не сказал. О «мясном» порошке мало кто знал. Это было недавнее изобретение жрецов храма Ашшура. Чтобы получить этот ценный продукт, они долго варили овцу, затем мясо сушили и размалывали в порошок вместе с костями, солью и специями. Из «мясного» порошка получалась вкусная и питательная похлебка, которая хорошо поддерживала силы в походе.

Но он был предназначен только для разведчиков ша-шепе. На всю армию, несмотря на большую пользу, «мясного» порошка не напасешься — слишком накладно. Солдатам полагались тонкие ячменные лепешки, вяленые финики, разнообразные каши, похлебки и мясо (в основном убитых диких животных по пути следования войск).

Эрибу узнал об этом порошке благодаря общению с отшельником-субарейцем Ушпией. Иногда ему казалось, что старик знает все на свете. Подросток впитывал знания, которые предлагал ему Ушпия, как губка воду. Память у него была превосходной, а сила росла с каждым годом. Спустя некоторое время Эрибу научился отводить глаза не хуже старика. Для него не составляло труда исчезнуть прямо на глазах изумленного наблюдателя.

Правда, этот фокус он проделал лишь один раз — из бахвальства — перед своим другом по детским играм. Тот от неожиданности упал в обморок, решив, что Эрибу похищен самим Нергалом, и незадачливому штукарю пришлось долго втолковывать «подопытному», что тот просто перегрелся на солнце и с ним приключился обморок. Такие вещи случались, но все равно после этого приключения отношения с другом разладились.

Похоже, тот не очень поверил объяснениям Эрибу, но, хвала богам, помалкивал. Иначе «фокуснику» пришлось бы испытать на себе суд жрецов и обвинение в колдовстве. А поскольку Эрибу на то время минуло четырнадцать лет, то ответил бы он по всей строгости древнего закона…

Рассвет в горах всегда более ранний, нежели на равнине. Эрибу и двое выносливых стрелков Итти и Силим, которые выросли в горах и охотились едва не с младенческого возраста, и впрямь с некоторого расстояния смотрелись бесплотными тенями. Ноги в мягких сапожках ступали бесшумно, ветки кустарников, казалось, сами раздвигались перед молодыми солдатами, а путь для продвижения передового отряда армии ашшуров горцы определяли по наитию, которое с детства вошло им в плоть и кровь.

Эрибу благодарил богов, которые подсказали ему выбрать для разведывательного поиска именно Итти и Силима. Ведь задача найти удобный путь для отряда царя была отнюдь не простой. Звериные тропы, по которым могли пройти лишь одиночные воины, не подходили.

Во-первых, в составе передового отряда была конница, а во-вторых, Шаррукин практически никогда не расставался со своей знаменитой колесницей, где кроме него и возничего находились два щитоносца из подразделения ша-шепе, прикрывавшие царя от вражеских стрел и дротиков с боков и спины. К тому же в отряде было еще три десятка колесниц, которые являлись главной ударной силой армии ашшуров.

О том, что где-то впереди находятся вражеские отряды, разведчикам на второй день поиска сообщил дым костров. Он был напоен ароматами горячей снеди — повара урартов готовили солдатам завтрак. Эрибу переглянулся со своими подчиненными, и все трое многозначительно заулыбались. Объясняться опытным, несмотря на молодость, охотникам не было нужды. Ветер дул в их сторону, а значит, учуять их запах не смогут даже сторожевые псы урартов.

Едва встав во главе армии, Шаррукин придумал новый род войск — подразделения боевых псов. И до него собаки несли сторожевую службу во время походов (собственно говоря, как и в армии Урарту), но использовать их в качестве грозного оружия додумался только царь. Тысячи лет назад в древней Месопотамии была выведена порода огромных псов устрашающего вида. Их мощные челюсти, сила и злобность успешно противостояли крупным животным и оружию людей. Их использовали также во время охоты на львов и лошадей.

Чаще всего боевые псы шли в атаку вместе с колесницами и применялись подобно дрессированным гепардам. Значительно реже таких собак выпускали против вражеского пешего строя. Дрессировкой боевых псов занимались жрецы, которые могли мысленно передавать приказы своим подопечным. Это было необходимо на тот случай, если животные выходили из-под контроля. А такое в битве иногда случалось. Разъяренные псы, опьяневшие от крови, могли набрасываться и на своих воинов.

Огромные собаки без труда расправлялись с пехотой, калечили конницу. Способные убить льва, они без труда валили всадников в тяжелом вооружении. Перед боем их обычно ставили в первой шеренге, во второй шли легковооруженные рабы-пращники и лучники, и лишь в третьей — профессиональные воины-ашшуры в защитном облачении с длинными копьями и прочными щитами в металлической оковке. Свора псов размером с джульбарса[47] за считанные мгновения превращала поле боя в кровавое месиво.

Иногда их облачали в полные или частичные доспехи. Это была свободно свисавшая кольчуга-попонка, а порой и металлический шлем. Дополнительное оружие — длинные шипы на ошейнике — не давало вражеским собакам хватать боевого пса за горло, а обоюдоострыми лезвиями на шлеме он кромсал атакуемого воина, резал сухожилия ног и вспарывал животы лошадям.

В армии царя Урсы тоже использовали собак. Но лишь для сторожевой службы. Попытка пойти по пути Шаррукина и создать подразделение боевых псов не увенчалась успехом. Скорее всего, потому, что Урарту была горной страной, и сплошной строй, куда можно пристроить собак, среди скал не развернешь…

И, конечно же, передовое охранение урартов, хорошо укрытое в лощине, имело сторожевых псов. Дальше пройти не было никакой возможности — воины царя Урсы перекрывали единственную удобную тропу. А идти в обход значило обнаружить себя — собаки запросто могли учуять разведчиков-ашшуров.

Эрибу какое-то время напряженно думал, а затем спросил, обращаясь к Итти и Силиму:

— Кто из вас хорошо лазает по скалам?

Солдаты переглянулись, заулыбались и дружно ответили:

— Оба!

Эрибу оценивающе посмотрел на них и выбрал Силима. Итти более плотный, кряжистый, силы ему не занимать, но он был несколько неуклюж. А Силим гибкий, как виноградная лоза, и очень цепкий. В этом раб-эширте успел убедиться, пока они пробирались горными тропами. Мысль, которая родилась в голове Эрибу, быстро выросла в план.

Передовое охранение урарты никогда не выдвигали далеко от своего базового лагеря. В отличие от армии ашшуров — Шаррукин на привалах всегда рассылал разведчиков во все стороны, а охранения отодвигал подальше, при этом еще и дублируя сторожевые посты. Если передовой пост будет захвачен, то следующий за ним заметит возню и предупредит войско о нападении врага.

Похоже, лагерь царя Урсы находится поблизости. Но где именно? И сколько у него войск? Эти сведения были просто необходимы. Конечно, их можно получить от «языка», и раб-эширте не сомневался, что он его добудет. Но никто не мог дать гарантию, что пленник не соврет. А урарты отличались большой стойкостью. Их не могли сломить даже самые жестокие пытки. Поэтому Силим должен подняться на самую высокую скалу и тщательно осмотреть окрестности горы Уауш; сторожевой пост находился у ее подошвы.

Объяснив суть задания, Эрибу указал, по какой стороне скального отрога должен подниматься Силим, чтобы его не заметили урарты, и тот начал карабкаться наверх с быстротой и ловкостью ящерицы. Раб-эширте даже невольно позавидовал солдату. Он и сам умел лазать по скалам, но возле его родной деревни находились в основном выровненные временем холмы, которые только назывались горами. Поэтому Эрибу, конечно же, не мог тягаться с рожденным в горах в умении преодолевать практически отвесные скалы.

Вскоре Силим исчез за щетинистым кустарником, который невесть как забрался на большую высоту и пустил корни в расщелине. Потянулось томительное ожидание. Время не бежало, как обычно, а истекало вязкими медлительными каплями, которые стучали по черепу — кап-п… кап-п… кап-п… Эрибу совсем измаялся в ожидании Силима.

В отличие от Итти, который прилег за кустиком и задремал, раб-эширте лишь сокрушенно вздохнул, глядя на безмятежное лицо стрелка. Они поднялись рано, поэтому не было ничего удивительного в том, что Итти сморил сон. Впрочем, солдаты на любом, даже самом коротком, привале мгновенно засыпали. Так они поддерживали силы, растрачиваемые во время длинных переходов.

Но вот послышался тихий шорох, и на небольшую площадку, очищенную ветром и ливневыми дождями от камней, спрыгнул Силим. Он приземлился, как кот — упруго и бесшумно. На его смуглом лице сияла ослепительная белозубая улыбка.

— Ну! — Эрибу был сильно взволнован.

— Есть! — ответил Силим. — Вражеский лагерь расположен на западном склоне!

— Воинов много?

— Прости… но пересчитать их я не имел возможности, — стушевался Силим. — Думаю, что много. Там лесные заросли, поэтому поди знай, сколько урартов прячется под сенью деревьев. Но я заметил царский шатер! А это значит…

— Это значит, что на горе Уауш находятся основные силы царя Урсы! — перебил Эрибу солдата. — А об их количестве царю уже доложили! Отлично! Теперь нам осталось для подкрепления наших выводов добыть «языка». Итти, проснись, лежебока!

— А! Что?.. — подхватился солдат.

— Ничего. Готовь свой лук. Нужно перестрелять сторожевых псов. Для начала. Но если промажешь, как уже бывало, то я тебе кишки выпущу!

— Как можно… — буркнул обиженный Итти и стал тщательно отбирать стрелы.

То же самое стал делать и Силим. А Эрибу тем временем начал готовиться пустить в ход свою «невидимость»; по-иному средь бела дня «языка» не взять. Урарты отменные воины и спать в передовом охранении уж точно не будут.

Итти и Силим лишь с пониманием переглянулись, когда Эрибу уселся, скрестив ноги, сложил перед собой ладони лодочкой и прикрыл глаза. Им уже случалось видеть своего раб-эширте в такой позе. Спросить, зачем он это делает, никто не решался — все-таки командир. А в армии лишних вопросов старшему по званию не задают.

Но после того как в боях десяток Эрибу не понесли ни одной потери, что было вообще немыслимо, все решили, что он так молится каким-то неизвестным богам — хранителям солдат. И оставили десятника в покое. Пусть молится хоть Нергалу и его зловещей супруге Эрешкигаль, лишь бы вернуться домой живыми и невредимыми.

Солдаты его десятка не раз замечали, как во время сражения Эрибу «отводил» вражеские стрелы, которые летели куда угодно, но только не в цель. Или во время рукопашной схватки длинные мечи урартов не могли поразить воинов его десятка, хотя те были вооружены лишь кинжалами.

Для солдат это казалось каким-то чудом. Они считали своего раб-эширте колдуном, но помалкивали, опасаясь, что жрецам, сопровождавшим армию, это сильно не понравится и они потеряют командира. А это было равносильно собственной гибели — сражения с армией Урарту были жестокими и кровопролитными. Закованные в броню урарты были отменными воинами.

Но после боя Эрибу был выжат, как лимон. Ведь те колдовские познания, которые он получил от отшельника-субарейца, требовали огромной концентрации внимания и еще большей траты энергии. Поэтому без настройки силы обойтись было невозможно.

А она по мере взросления Эрибу росла, и временами ему казалось, что сила вот-вот уничтожит его изнутри, как это бывало, когда убитый и вовремя не освежеванный олень слишком долго полежит на солнцепеке. Скопившиеся во внутренностях животного газы нередко вырывались наружу, разворачивая все нутро, и тогда испорченное мясо выбрасывали из-за скверного запаха…

Псы урартов — звероподобные страшилища ростом с теленка — все же учуяли разведчиков. В отличие от охотничьих собак, они не обладали отменным нюхом, зато у них были отличный слух и превосходная интуиция, усиленная длительным натаскиванием на сторожевую службу.

Псов было двое. Эрибу увидел, как они насторожили уши и поднялись. Но голос псы пока не подавали; наверное, пребывали в сомнениях. Похоже, они никак не могли определить, кто таится в зарослях — человек или зверь. Псы точно знали, что если поднимут ложную тревогу, то будут наказаны. Поэтому они лишь настороженно смотрели в ту сторону, где притаились Итти и Силим, готовые в любой момент пустить в ход свои луки.

До этого псы лежали в тенечке, высунув языки, — солнце уже начало припекать. Собственно говоря, как и трое солдат. Урарты что-то меланхолично жевали и пребывали в состоянии полного умиротворения и покоя, благо погода и обстановка соответствовали. Сменить их должны были после полудня, ночь выдалась прохладной, и солдаты наконец могли отдохнуть, избавившись от нотаций своего командира, который не давал им покоя в ночное время, бдительно следя за тем, чтобы они не дремали на посту.

Командир сторожевого охранения был ветераном, немало повоевавшим на своем веку, поэтому «тишь да гладь», окунувшая горы в полупрозрачную розоватую дымку, не ослабила его внимания. Как и многие профессиональные воины, он полагался на свою интуицию. Он еще не замечал реакции сторожевых псов, так как отошел от солдат подальше и, забравшись на высокий валун, с беспокойством осматривал окрестности — насколько мог видеть.

Медлить было опасно. Эрибу поднял руку — это был сигнал к началу атаки. Его лучники расположились неподалеку, поэтому хорошо видели своего раб-эширте. Теперь от них зависело многое. Эрибу не сомневался, что Итти и Силим все сделают как должно, тем не менее тревога не отпускала его, царапая острыми когтями по сердцу. Где-то что-то было не так…

Он долго наблюдал за солдатами, несколько раз пересчитывал, чтобы убедиться в их количестве, и все равно его смущало то обстоятельство, что командиры урартов послали в передовое охранение всего четверых солдат. Этого просто не могло быть! Пост был чересчур важным, и вчетвером защитить его в случае неожиданного нападения, конечно же, невозможно.

Тем не менее личный состав сторожевого поста был, что называется, налицо. Скорее всего, урарты надеялись на сильно развитое чутье своих звероподобных псов. Их басовитый лай глубокое ущелье свободно могло донести до бивака армии. А в горах все звуки усиливаются и возвращаются длительным эхом. К тому же Эрибу был уверен, что неподалеку находится еще один пост — для подстраховки. Проверить свое предположение он не рискнул — незачем. Ему теперь нужен был лишь «язык», и он возьмет его любой ценой!

Итти и Силим всегда отличались меткостью. Эрибу знал, кого брать в поиск. Псы легли первыми, и только один из них жалобно взвизгнул; правда, тихо. Участь солдат была не менее трагична. Никто из них не успел даже понять, что случилось. Третий урарт лишь рот открыл от изумления, когда в горле его приятели, с которым он как раз беседовал, неожиданно выросла стрела. Он попытался крикнуть, но голос перестал ему повиноваться, а в следующее мгновение стрела Силима вошла бедолаге точно в правый глаз.

Ветеран, услышав позади подозрительный шум, крутанулся на месте и, увидев, что случилось с солдатами, первым делом выхватил свой меч из ножен. Это было инстинктивное движение, отработанное годами воинской службы. А уж потом он открыл рот, чтобы поднять тревогу, но не успел.

Эрибу вырос перед ним, словно из-под земли. Под его страшным взглядом командир охранения застыл, как лягушка перед змеей. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой и не мог говорить.

— Спускайся! — приказал Эрибу, для большей убедительности сделав соответствующий жест.

Урарт повиновался и тяжело спрыгнул на землю. Эрибу отобрал у него меч и кинжал, а затем сноровисто связал ему руки. Все это время ветеран пытался порвать наброшенную на него колдовскую сеть.

Но его усилия были тщетными. Он буквально тонул в черных глазах ашшура, которые казались ему бездонной пропастью, куда он летел, летел и никак не мог остановиться. Лицо старого солдата стало пунцовым, как цветок мака, несмотря на смуглость кожи, и Эрибу, опасаясь за рассудок ветерана, который еще должен кое-что рассказать туртану Син-ах-уцуру, точным ударом тюкнул его кулаком в висок. Урарт потерял сознание.

— Сзади! — неожиданно прозвучал сдавленный крик.

Это подал голос Силим. Он и Итти уже спускались по склону к месту действия, чтобы помочь своему раб-эширте.

Эрибу резко развернулся — и невольно оторопел. В нескольких шагах от него находились вражеские солдаты! Их было двое; похоже, по приказу командира они совершали обход ущелья. Вот и разгадка опасений Эрибу, который никак не мог сообразить, почему в охранении урартов всего трое солдат…

Обнажив мечи, урарты стремительно надвигались на раб-эширте. Что в этот момент они думали, трудно сказать. Но тревоги, как и их командир, не поднимали. Скорее всего, солдаты хотели застать лазутчика ашшуров врасплох, чтобы пленить. За живого пленника они могли получить гораздо большую награду, нежели за труп. «Язык» всегда ценен. То, что их товарищи и псы уже находятся в ином мире, эти двое не могли видеть, так как место трагедии скрывал низкорослый кустарник.

Сосредотачиваться, чтобы проникнуть в сознание солдат, было поздно. Единственное, что успел сделать Эрибу, так это исчезнуть с глаз нападавших. Это умение далось ему с огромным трудом. Обмануть таким образом врага, который находится в нескольких шагах, даже сам субареец не всегда мог. Особенно когда его юный ученик понял, как это делается.

Эрибу учился столь потрясающему воображение фокусу больше трех лет. Но и по истечении этого времени он удавался только в моменты наивысшего напряжения всех духовных и физических сил.

Сказать, что остолбеневшие от неожиданности солдаты были испуганы, значит, ничего не сказать. Они были потрясены до глубины души. И первая пришедшая в головы урартов мысль была о том, что им явилось какое-то божество. Ведь внезапно появляться перед смертными и исчезать могут только боги! Но кто из них явил им такую милость — сам верховный бог Халди или бог гор Арни, известный хитрец и мистификатор, — солдаты додумать не успели.

Итти и Силим наконец выбрались из кустарников на чистое место, и тетивы их луков тихо пропели реквием по смущенным солдатским душам…

«Язык», которого Эрибу и его лучники доставили в лагерь Шаррукина, оказался на удивление осведомленным. Он не стал запираться и ответил на все поставленные вопросы честно и без утайки. Тем более что за это ему были обещаны жизнь и свобода. А ветерану очень хотелось возвратиться домой, к молодой жене и четверым малым детям. Притом в полном здравии и не калекой, которым его, несомненно, сделал бы палач царя.

Оказалось, что в помощь царю Урсе прислал свои войска Метатти, царь Зикирту[48]. Они выстроили свои боевые порядки в труднодоступном ущелье у подножья горы Уауш и ожидали там прихода армии ашшуров. Цари-союзники предполагали, что в такой местности Шаррукин не сможет осуществлять полный контроль над своим войском. Горное ущелье казалось Урсе отличным местом для того, чтобы заманить в ловушку и разгромить армию ашшуров.

Но он не учел одного важного момента — что Шаррукин не станет подтягивать всю свою армию для решающего сражения. Тем более что боевой дух основной массы солдат-ашшуров оставлял желать лучшего. Они очень устали, гоняясь по горам за войсками Урарту, снабжалась армия из рук вон плохо: не хватало даже воды для питья, а разбить полноценный лагерь и организовать его надежную оборону часто не представлялось возможным из-за рельефа местности.

Царь воспользовался советом своего верного друга — Син-ах-уцура. Дерзкий туртану предлагал атаковать войска Урсы и Метатти, не дожидаясь подкрепления. Во-первых, урарты не знали, что передовой отряд ашшуров находится недалеко; их разведка доносила, что армия Шаррукина находится на расстоянии двухдневного перехода от горы Уауш. А во-вторых, Син-ах-уцур убедил царя, что Урса допустил ошибку, задействовав всю свою армию в обороне позиции.

В пересеченной гористой местности от этого мало пользы, так как многочисленное войско не может сражаться единым фронтом. Поэтому небольшой подвижный отряд ашшуров будет иметь больше преимуществ во время предстоящего боя.

Все произошло так, как планировал Син-ах-уцур. Воспользовавшись сведениями, которые доставили разведчики Эрибу, Шаррукин начал наступление, которое возглавила его личная конница — питхаллу. Сам царь — в большей мере из соображений соблюдения церемонии, нежели в этом была необходимость, — сражался с урартами в колеснице. По пути, разведанному Эрибу, войско ашшуров в ночное время скрытно подошло к боевым порядкам армии царя Урсы и на рассвете нанесло неожиданный удар.

Конница Шаррукина, состоявшая из лучников и копьеносцев, врезалась в центр противостоящих сил, направляясь прямо к шатру, где расположился Урса. Колесницы урартов, которым требовался простор для маневра, оказались в узком ущелье практически бесполезными, и бешеная атака питхаллу произвела среди воинов царя Урсы страшное опустошение. Большая часть военачальников и почти вся конница урартов были вынуждены сдаться практически без боя, но самому царю удалось ускользнуть на неоседланной кобыле из обоза.

Это обстоятельство сделало его объектом насмешек ашшуров, которые считали, что если уж царь сел на коня, то это должен быть жеребец. Капитуляция конницы Урарту только подтвердила мнение Син-ах-уцура, высказанное им на совете военачальников, что Урса совершенно ничтожная личность как полководец. А ведь в армии Урарту были превосходно обученные лошади, пожалуй, самые лучшие в мире. Их специально выращивали для армии. Они не теряли седоков и в наступлении, маневрировании, отступлении или в боевом порядке никогда не становились неуправляемыми…

Эрибу сражался вместе со своим десятком. Пехоту-шепе вел в бой сам Син-ах-уцур, хотя он мог драться рядом с Шаррукином, находясь в хорошо защищенной колеснице. На туртану блистал великолепный чешуйчатый панцирь, доходивший до колен. Обычно такие панцири закрывали все тело, но в бою с ними была сплошная морока. Воин в таком защитном снаряжении становился неуклюжим, что для быстрого и энергичного Син-ах-уцура было неприемлемо.

Что касается его телохранителей (их насчитывалось более двух десятков), это были знатные воины из известных семей ашшуров — то ша-шепе облачились в куртки из толстой бычьей кожи с нашитыми на нее бляхами. Они были сделаны из железа и украшены хорошо начищенной медью.

Подразделение пехоты, в рядах которого находились стрелки Эрибу, оказалось рядом с крепко сбитой массой ша-шепе Син-ах-уцура. Туртану отчаянно бросался в самую гущу сражения, и его длинный меч, выкованный из очень прочного и неведомого в Земле Ашшур синеватого металла с изморозью и привезенный купцами из далекой страны Синдху[49], прорубал в рядах урартов широкие просеки. Попытки врагов поразить Син-ах-уцура телохранители бойко отражали длинными копьями, украшенными цветными лентами и золотыми кистями.

Но в какой-то момент ша-шепе прозевали изменение обстановки в сражении. Царь Урса от отчаяния бросил в бой свой последний резерв — закованных в броню гвардейцев. Эти могучие воины бесстрашно врубились в строй пехоты ашшуров, и легковооруженные шепе дрогнули. Син-ах-уцур возвысил голос, отдавая приказ, и лучники, которые в начале битвы оказались практически не у дел, — из-за узости ущелья они могли поразить стрелами своих же конников — высыпали на урартов град стрел.

Лучники ашшуров с их мощными дальнобойными луками, изготовленными из упругого дерева, рога и сухожилий животных, считались самыми лучшими стрелками Земли Ашшур и Вавилонии. Тетиву на эти луки натягивали только вдвоем, так как одному человеку это было не под силу. И никогда ее не снимали, носили лук с надетой тетивой либо через плечо, либо в саадаке, особом футляре.

Шепе попадали точно в цель. Их стрелы находили мельчайшие щели в защитном снаряжении тяжеловооруженных урартов, и гвардейцы царя Урсы падали один за другим, иногда даже не успев вступить в бой.

Но сбитая кучка ша-шепе, которую возглавлял явно какой-то крупный военачальник, судя по дорогому панцирю и золотым украшениям, не могла не привлечь внимание урартов. С отчаянием обреченных они бросились на Син-ах-уцура. Возможно, они думали, что это сам Шаррукин, который был скрыт от них конницей ашшуров.

Ша-шепе сражались, как львы. Однако слишком неравными были силы и наконец могучий сотник урартов поразил туртану. Раздался общий вопль ярости, телохранители сомкнулись вокруг тела Син-ах-уцура, а лучники (в том числе и Эрибу) начали опустошать свои колчаны еще с большей быстротой. Спустя какое-то время все урарты-гвардейцы полегли, образовав холм из тел. Туртану быстро унесли в тыл, и Эрибу так и не понял, жив он еще или его уже забрал Нергал в свои подземные чертоги…

Победа была полной. Царь Урса удрал в конце сражения, хитроумный царь Зикирту сделал это еще раньше, военачальники урартов сдались на милость победителя, а оставшиеся без командиров солдаты превратились в стадо баранов, которое безропотно идет на бойню…

Совершенно обессиленный Эрибу, которому приходилось во время сражения думать не только о личной безопасности, но и о защите лучников своего десятка, сидел, привалившись спиной к шершавому валуну. Перед его мысленым взором до сих пор мелькали яростные лица урартов, а в ушах шумела-ревела-звенела какофония кровопролитной схватки. Эрибу расположился на пригорке, и ему хорошо было видно, как среди разбросанных по ущелью тел раненых и убитых солдат бродят помощники военного асу, которые подбирали живых ашшуров.

А еще там шастали юркие солдаты трофейной команды, собирающие и складирующие оружие и защитное снаряжение урартов. Многие из них по окончании воинской службы становились состоятельными людьми.

Они беззастенчиво присваивали ценности, найденные на теле поверженных солдат противника, и никогда не отказывали себе в удовольствии утаить от переписи трофеев дорогие мечи и кинжалы, которыми потом одаривали своих начальников, закрывающих глаза на непотребные действия подчиненных. Ведь все найденное на поле брани принадлежало царю. За исключением тяжелой осады неприятельского города, после которой следовало наказание для его жителей — казни и разграбление жилищ.

Эрибу не услышал, как к нему приблизился Силим. Он сел рядом, немного помолчал, а затем молвил:

— Син-ах-уцур очень плох… Похоже, ни жрецы, ни лекари не в состоянии вернуть его к жизни. Нергал уже стоит за спиной туртану…

Раб-эширте будто ткнули в сердце острым наконечником стрелы. Эрибу вскочил на ноги и резко спросил:

— Где он находится?

— В шатре войскового асу… — Удивленный Силим привстал; в таком состоянии своего раб-эширте ему еще не доводилось видеть.

Глаза Эрибу горели, как у волка. Он весь подобрался, словно перед прыжком. Схватив свою сумку, где находились различные целебные мази и снадобья, Эрибу быстрым шагом направился в сторону очищенной от камней ровной площадки, которую помощники асу превратили в лазарет.

Шатер асу охраняли два ша-шепе. Конечно же, они не пустят его внутрь, понял Эрибу. Да и кто он такой, чтобы присутствовать у ложа личного друга царя, великого туртану?

Эрибу решительно обошел шатер кругом и прислушался. Внутри было тихо. Видимо, лекарь, сделав все, что возможно, удалился, чтобы оказывать помощь другим раненым. Эрибу достал свой острый нож, разрезал плотную ткань шатра и оказался возле Син-ах-уцура.

Туртану едва подавал признаки жизни. Сквозь повязку на груди проступала кровь, его лицо стало землисто-серым, губы запеклись и потрескались, а дыхание было тихим и прерывистым.

Нельзя мешкать ни мгновения! Эрибу присел рядом с ложем раненого туртану, собрал всю свою волю, сосредоточившись на раненом. Субареец Ушпия всегда говорил, что такое состояние возможно только тогда, когда человек ставит себя на грань между жизнью и смертью. Это очень опасно, но иногда только так можно помочь другому человеку, которого демоны уже тащат в преисподнюю.

Раб-эширте проникся к туртану большим уважением. Син-ах-уцур был прост в обхождении и не показывал свой гонор, как это делали многие военачальники высокого ранга и придворные. Когда Эрибу возвратился с «языком» и доложил, что лагерь царя Урсы найден, туртану одарил разведчиков сорока сиклями[50] серебра.

Как-то так случилось, что между высшим военачальником ашшуров и практически простым солдатом, коим являлся Эрибу, завязалось нечто похожее на дружбу, притом с первого взгляда. Поэтому ранение Син-ах-уцура раб-эширте принял очень близко к сердцу. Он должен, обязан помочь туртану! Чего бы это ему ни стоило!

Сквозь щель в пологе пробивался солнечный луч, но Эрибу его не видел. Воздух в шатре вдруг стал вязким и густым, как свежий мед, и приобрел багровый цвет. Над ложем Син-ах-уцура мелькали бесформенные тени, которые постепенно приобрели облик женщины с крыльями. Она пока не замечала Эрибу; все ее внимание было направлено на умирающего туртану. В хищно открытом рту женщины белели кривые острые зубы, в ее огромных глазищах со змеиными зрачками горело красное пламя, а костистые руки с черными ногтями тянулись к горлу Син-ах-уцура. Она уже готова была растерзать свою жертву, но что-то ей мешало.

Присмотревшись, Эрибу понял, что туртану защищают его добрые благотворные демоны — шеду[51] и ламассу[52]. Но их силы уже были на исходе.

Эрибу узнал, что это за женщина. Более страшного и коварного демона в женском обличии он не знал.

— Лилу[53]! — невольно воскликнул юноша.

Крылатая фурия не без усилия оторвала свой кровожадный взгляд от тела туртану, распростертого на ложе, и посмотрела на Эрибу. В ее взоре полыхнула ярость, да с такой силой, что юноше показалось, будто он оказался вблизи пылающего горна кузнеца. Его тело вмиг покрылось потом, а кожа, казалось, еще немного и обуглится.

«Никогда не смотри Лилу в глаза!» — вспомнилось ему предостережение отшельника-субарейца. Эрибу с трудом отвел взгляд от белой, как мел, физиономии демоницы и начал произносить заклинание, которое Ушпия заставил выучить его наизусть, хотя многие слова (да и сам язык) были малопонятными. Субареец был знатоком не только разных фокусов, но и древней магии.

— Пусть Гула, госпожа, воскрешающая мертвых и воюющая касанием своих священных рук, исцелит этого человека! И ты, Мардук, милосердный господин, возвращающий мертвых к жизни, рассей чары Лилу своим священным заклинанием, которое дает жизнь. Пусть этот человек, сын своего бога, будет чистым, блистающим и сияющим. Пусть он будет омыт, как сосуд с сиккати, пусть он будет очищен, как сосуд со сливками! Шамашу, первому из богов, поручи его. Пусть Шамаш поручит этого человека благоприятным рукам его бога, чтобы он получил спасение…

В ушах Эрибу раздался дикий вой. Лилу пыталась дотянуться до него своими длинными тонкими руками, но перед ней возникала ледяная стена. Лед плавился под натиском всепожирающего огня, но все равно пробиться к юноше демоница никак не могла. Древние заклинания стегали ее, словно треххвостая боевая нагайка со свинцовыми наконечниками, которые рвут тело человека в клочья. Лилу выла от боли, однако ни один звук не проникал за пределы шатра.

Войди кто-нибудь из лекарей к раненому туртану, он увидел бы лишь коленопреклоненного раб-эширту, который что-то бормотал, делая руками пассы. Только взор Эрибу смог рассмотреть в тенях над ложем Син-ах-уцура Лилу. Он впервые столкнулся с таким явлением, но удивляться своим новым способностям у него не было возможности. Ушпия предупреждал его, что обязательно наступит время, когда откроется его третий — всевидящий — глаз. Только тогда сила, которую ему дали боги, полностью созреет, и этот божественный дар поможет Эрибу стать великим человеком.

Но вот красный туман в шатре начал постепенно рассеиваться, Лилу, издав протяжный вопль, полный злобы и страдания, исчезла, и Эрибу наконец вздохнул с облегчением. У него словно гора свалилась с плеч. С его губ слетели последние слова древнего заклинания, и юноша поднял голову.

— Эрибу? — слабый голос туртану вернул его к действительности.

На прежде бледное лицо Син-ах-уцура постепенно возвращался румянец, но пока не сплошь, а пятнами. К нему вернулось сознание, и какое-то время он прислушивался к заклинаниям и затуманенным взором присматривался к раб-эширте, не узнавая его. Туртану думал, что это один из жрецов храма Ашшура, недавно построенного в Дур-Шаррукине, которые сопровождали войско в походе. И только когда его взор полностью прояснился, он наконец узнал своего «врачевателя».

Сказать, что Син-ах-уцур удивился, значило ничего не сказать. Он был потрясен. Поэтому и дал Эрибу совершенно безропотно сменить повязку. Раб-эширте наложил на рану целебную мазь, прикрыл ее чистым тканевым лоскутом и туго перебинтовал. Причем сделал это весьма профессионально, что было неудивительно, — став раб-эширте, Эрибу начал лечить небольшие ранения воинов своего десятка. Увы, на войне редко кто остается целым…

— Ваша милость! Умоляю, никому не говорите, что я был в вашем шатре и занимался лечением! — с мольбой в голосе сказал Эрибу. — Ручаюсь, что вы встанете на ноги спустя неделю. Главное для вас, это покой и как можно больше питья. Лучше всего свежие соки и немного хорошего вина.

— Обещаю…

Туртану все еще пребывал в смятении. Эрибу ему нравился (тем более что раб-эширте был одним из лучших стрелков среди шепе его подразделения), но их разделяло сословное неравенство. Личный друг царя, мушкену, выходец из благородного семейства, и какой-то десятник, мелкая сошка… кажется, сын простого горшечника. Однако Эрибу взялся его лечить!

Будучи в забытьи, Син-ах-уцур услышал слова войскового асу, который разговаривал со жрецом-заклинателем. Лекарь был в отчаянии: «Туртану не жилец, — сообщил он жрецу. — Ему уже не помогут ни мои лекарства, ни твои молитвы. Сообщи царю…»

Син-ах-уцур и сам чувствовал, как жизнь уходит из него по капле. Он уже приготовился предстать перед Нергалом, как неожиданно почувствовал чью-то мощную длань, вытаскивающую его из трясины, которая вела в преисподнюю. А когда к нему вернулись зрение и способность мыслить, он понял, что это рука человека, который что-то бубнил на незнакомом языке.

И этим человеком оказался не жрец и не лекарь, а всего лишь раб-эширте, простой солдат! Было отчего удивляться…

Как шло выздоровление туртану, Эрибу не довелось наблюдать. На следующий день Шаррукин повел армию в область Уишдиш, многие поселения которой были разрушены и сожжены. Сломив сопротивление мощной пограничной крепости Ушкайа, расположенной на горе Маллуа, стены которой в основании достигали восьми локтей[54] толщины, а также уничтожив сто пятнадцать окрестных поселений, войско ашшуров вступило в область Суби, которую урарты называли страной маннеев и которая находилась на восточном побережье озера Урмия.

Здесь разводились превосходные верховые лошади для урартов. Именно это обстоятельство привлекало Шаррукина больше всего. Он хотел пополнить свою конницу, которая в боях понесла большие потери. Здесь была захвачена и разрушена крепость Аниаштаниа, с конюшнями урартского армейского резерва конницы вместе с семнадцатью окрестными поселениями, а также двойная крепость Таруи-Тармакиса[55] в стране племени делийцев.

Из Суби царь повел войско в большую область Сангибуту, состоявшую из трех стран — Улху, Бари и, собственно, Сангибуту. Эта область располагалась на восточном берегу Урмии.

Наиболее важным городом этой области был Улху, охраняемый крепостью Сардуризурди. Город и крепость были обнесены стенами высотой около тридцати локтей. В Улху находился и дворец урартского царя. Жители Улху, предупрежденные сигнальными огнями, поспешили укрыться в горах, и, захватив практически пустой город, ашшуры предали все страшному разгрому.

У Эрибу, который еще не привык к жестокостям войны, с горечью и сожалением наблюдал, что стало с цветущим краем, по которому прошли их войска. Ашшуры уничтожали все: красивые дома, огромные дворцы, засыпали каналы, в сооружении которых урарты славились особым умением, вырубали сады и виноградники. Деревья складывались в кучи и тут же сжигались. Часть огромных запасов ячменя и пшеницы роздали воинам, а то, что солдаты не смогли унести, утопили в болоте. Посевы уничтожили до последнего колоса, а луга вытоптали конницей и пехотой.

«Зачем?!» — хотел спросить Эрибу у командиров, но предусмотрительно придержал язык за зубами. Богоравному царю видней…

Дорога тянулась бесконечной лентой среди песков и хилых деревьев, исчезая в зыбком мареве далеко впереди. Караван ослов, нагруженных изделиями горшечников и другими товарами Земли Ашшур, медленно полз по дороге, как полудохлый уж, и Эрибу изнывал от жары и безделья. Как и все погонщики, он вышагивал рядом с животными, время от времени подгоняя длинной палкой особо упертых осликов, которым хотелось свернуть в ближайший лесок, где журчал ручей, и, вдоволь напившись воды, отдохнуть в тени густых кущ.

Но до ближайшего караван-сарая было еще далеко, и розовые мечты бедного животного безжалостно разрушал немилосердный погонщик…

Постоялые дворы (или караван-сараи) на пути следования торговых караванов начали сооружать еще со времен правления вавилонского царя Хаммурапи. Их располагали с таким расчетом, чтобы до следующего места отдыха можно было добраться за один переход. Прежде торговые пути охраняли отряды солдат, но в последнее время из-за смуты в Вавилоне снабжать дорожную стражу необходимым припасам стало некому, и охрану караван-сараев упразднили.

Поэтому погонщики ослов имели оружие, и не только привычные луки, но и копья, и пращи, и мечи. Мало того, в основной своей массе они были солдатами-ветеранами, которые прошли не одну войну и их не пугала встреча с разбойниками, охотниками за легкой добычей.

Эрибу не без зависти посмотрел на крытую двухколесную повозку, переделанную из боевой колесницы, в которой ехал изрядно упитанный купец, владелец каравана. Его звали Бэл-аплу-уцур. Не считалось большим секретом, что почти все купцы в той или иной мере были шпионами своих государей. Иногда они продавали секреты и своим, и чужим — лишь бы хорошо заплатили. Веры им не было никакой, но и без них тайно проникнуть в логово врага не представлялось возможным. А для купцов ворота любого города всегда открыты.

Бэл-аплу-уцур верно служил всем, кто хорошо платит. Он был жаден до неприличия. Погонщикам — практически своей охране, от которой зависела его жизнь, — купец платил сущий мизер. Большинство ветеранов нанялось к нему от безысходности. Все они были авилум — свободными людьми, но без средств к существованию. В конечном итоге им светило долговое рабство, но бывшие солдаты считали, что лучше умереть, чем стать вардумом.

По этой причине торговаться с Бэл-аплу-уцуром никто не стал. По крайней мере, деньги он платил исправно, хоть и небольшие, да и питание и кое-какая одежка были за счет хозяина. К тому же в Вавилоне, по слухам, все дешевле, нежели в Дур-Шаррукине, Ашшуре и Ниневии, поэтому ветераны надеялись прикупить ходовой товар, чтобы дома продать значительно дороже и немного поправить свое финансовое положение.

Что касается Эрибу, то юноша попал в погонщики по воле случая. Он все еще был солдатом армии ашшуров (шел лишь второй год его службы), правда, уже не раб-эширте, а в очень высоком для простолюдина звании — лапуттама. Син-ах-уцур выздоровел на удивление быстро, поразив этим и воинского лекаря-асу, и жрецов, которые точно знали, что их заклинания не помогут туртану.

И тут — такое неожиданное выздоровление. Все решили, что это огромная милость богов к столь выдающейся личности. И только Син-ах-уцур точно знал, кому он обязан жизнью. Но помалкивал. Армейскую дисциплину никто не отменял, законы Земли Ашшур незыблемы, и самовольное проникновение простого солдата, пусть и раб-эширте, в шатер туртану каралось смертью. Чего спасенному от верной смерти Син-ах-уцуру вовсе не хотелось.

Он не стал отягощать сумку Эрибу серебром, а нашел иной способ отблагодарить юного врачевателя, который, несомненно, был добрым колдуном. Командиры высокого ранга в армии Земли Ашшур в основном являлись выходцами из аристократических семейств. Для простых солдат получить вожделенное офицерское звание можно было только свершив какой-нибудь выдающийся подвиг. И Эрибу это удалось. В чем Син-ах-уцур не сомневался…

Крепость Аниаштаниа, где находилась главная ценность страны маннеев — конный завод, который поставлял армии Урарту превосходных скакунов, с наскока взять приступом не удалось. Воинам Шаррукина удалось захватить лишь один лошадиный табун. Но что это были за кони! Впервые увидев их, Эрибу восхитился. Даже гвардия царя не имела таких жеребцов.

Обычно в колесницы запрягали местных лошадей, которые были низкорослыми, но сильными и выносливыми в беге. А поставками урартских жеребцов (их называли «ослами гор») для конницы занимался придворный вельможа Набу-шуму-иддин. Конюшни царя получали в среднем по сотне лошадей в день. Они были очень ценным государственным имуществом, но в мирное время содержались самими конниками и колесничими в местах их проживания; правда, с помощью казны.

Весной лошадей готовили к сезону походов. В каждую провинцию-хальсум для проведения сбора лошадей Набу-шуму-иддин посылал двух своих подчиненных вместе с заведующим конюшнями. Пункты сбора — пиррани — располагались в Ниневии, Дур-Шаррукине, а также на территории казарм в Кальху.

Лошадей тренировать начинали с осени. Происходило это действо на свободном поле и на специальных площадках со скаковой дорожкой, ограниченной барьером.

Эрибу в начале службы, когда из него готовили солдата, однажды довелось побывать на скаковом поле. Там было на что посмотреть! Своенравные необученные лошади сбрасывали даже самых опытных наездников. Особенно отличались в этом «ослы гор» — рослые, длинноногие кони, чрезвычайно пугливые, но в то же время свирепые. Они постоянно норовили укусить сброшенного наездника или забить его острыми копытами, и только палки рабов спасали бедолагу от страшных увечий.

Но все равно жеребцы, захваченные у маннейцев, были гораздо лучше тех, которыми располагало войско царя. Шаррукин готов был положить под крепостью Аниаштаниа половину армии, но добыть несколько тысяч лошадей, которые скрывались за ее стенами. Однако горная цитадель не сдавалась на милость победителя, хотя царь соблазнял начальника гарнизона огромными деньгами и большими милостями в будущем. Крепость была практически неприступной, и мужественный маннеец лишь посмеялся в ответ на посулы ашшуров.

Задача и впрямь оказалась очень сложной даже для опытного в делах осады крепостей специального воинского подразделения. Оно всегда шло впереди армии, прокладывая дороги, строя мосты через неширокие и наводя переправы через полноводные реки, а также устанавливая метательные машины для обстрела вражеских городов и заготавливая для них камни.

Аниаштаниа располагалась на высоких скалах, поэтому подкоп под стены крепости исключался. Невозможно было использовать и таран, чтобы пробить брешь в стене или разрушить ворота, так как крепость с трех сторон окружали обрывы, а подъезд к главному ее входу — массивным воротам, сколоченным из дубовых плах и обитых железными полосами — представлял собой узкую извилистую дорогу, по которой едва проезжала колесница.

Оставалась последняя возможность — незаметно проникнуть в цитадель и открыть ворота, чтобы впустить армию ашшуров. Но кто и как может это сделать? Несколько попыток, предпринятых разведчиками Син-ах-уцура, оказались провальными. Все они погибли. Ночь оказалась не лучшим временем для подобных операций. Маннейцы хорошо знали методы ведения войны с ашшурами и по ночам были особенно бдительны. К тому же разведчики поднимались на стены по самому легкому пути, где их, конечно же, ждали сторожевые псы и ночная стража.

Взбешенный Шаррукин поклялся жестоко расправиться с непокорными маннейцами. Но что толку от ярости повелителя Земли Ашшур, когда неприступную крепость, по поверьям маннейцев, сооружали древние боги? И впрямь, затащить громадные блоки, из которых были сделаны стены Аниаштании, на плоское скальное плато могли только небожители.

Тогда Син-ах-уцур вспомнил про Эрибу. Если крепость не взять обычными методами, так почему не применить колдовство? Он твердо уверовал в то, что раб-эширте обладает колдовским даром. А иначе как можно объяснить его выздоровление, когда и жрецы-заклинатели и лекари-асу уже доложили Шаррукину, что туртану не жилец на этом свете?

Задача была поставлена, и Эрибу не осталось ничего другого, как исполнить приказ туртану. Он понимал, что Син-ах-уцур практически посылает его на верную смерть — солдаты уже знали, чем закончились попытки тайного проникновения в крепость. Горечь железными тисками сжимала сердце юноши: вот и спасай после этого вельмож! Хороша благодарность за то, что он буквально вырвал туртану из лап Нергала…

Эрибу взял с собой все тех же солдат Силима и Итти. Сам он лазал по горам тоже неплохо, но сравниться с горцами, конечно, не мог. Прежде чем отправиться на задание, Эрибу и двое его подчиненных целый день внимательнейшим образом рассматривали скальные обрывы, над которыми высились стены крепости.

— А мы пойдем вон туда, — с ленцой сказал Итти, указав на самый неприступный участок крепостного сооружения, и глянул на Силима.

Тот лишь с удовлетворением улыбнулся в ответ; он был такого же мнения, в отличие от Эрибу.

— Вы что, с ума сошли?! — воскликнул раб-эширте. — У вас что, прорезались крылья? Лезть на такую верхотуру, да еще ночью…

— Только в этом месте нет сторожевого охранения, — ответил Итти. — По крайней мере, солдат мы не заметили. Надеюсь, что и ночью их не будет. Но подняться по скалам туда можно. Там лишь один сложный участок.

Раб-эширте лишь коротко вздохнул. Да какая разница, где и как сложить голову?! То ли сорваться со скалы и разбиться о камни бушующего потока, то ли получить отравленную стрелу маннейского лучника…

Эрибу редко когда бывало страшно. Но той ночью он испытал даже не страх, а ужас. Солдаты не без трудов забрались по почти отвесным скалам наверх, к подножью крепостной стены, но раб-эширте долез лишь до половины. Внизу бурлила горная река, темень казалась мрачнее той, что царит в могиле, вокруг Эрибу роились, как ему чудилось, невидимые даже его третьему глазу демоны, норовившие спихнуть раб-эширте вниз, а в тело постепенно вступала предательская слабость.

Спас аркан, который сбросили ему солдаты. Он схватился за него, как утопающий за соломинку, и наконец оказался наверху. Но прежде чем лезть на стену, Эрибу долго лежал, прижавшись к еще теплым камням, изрядно прогретым под дневным солнцем, — никак не мог поверить, что одолел такой крутой и опасный подъем.

Лазание по стене показались ему детской игрой по сравнению со скалами. Огромные камни, из которых она была сложена, послужили превосходными ступеньками, и наверх разведчики просто взлетели. Как и предполагали солдаты, маннейцы понадеялись на неприступность этого участка крепостной стены и не удосужились поставить сюда даже сторожевых псов.

Впрочем, это было неудивительно — до недавнего времени маннейцы вообще не разводили собак сторожевых пород, так как звероподобные чудища пугали кобыл на сносях и молодых жеребчиков, из-за чего те плохо поддавались дрессировке. Только потом уже взрослых коней приучали не бояться боевых псов и даже отбиваться от них с помощью копыт. Но для этих целей находили собак поплоше, а значит, и более дешевых, нежели сторожевые псы.

На первый пост разведчики наткнулись возле лестницы, которая вела к воротам. Ночи в горах прохладные, и два солдата-маннейца грелись, соорудив небольшой костерок под прикрытием стены — с таким расчетом, чтобы его не было видно со стороны ашшуров. А чтобы огонь не пропадал зря, над костерком скворчал добрый кус мяса.

Один из маннейцев как раз приложился к бурдючку, в котором булькала явно не вода, как перед ним появился, словно пророс из камней, Эрибу. Он запретил солдатам стрелять по стражам крепости. Ведь нельзя было гарантировать, что кто-нибудь из двоих маннейцев не вскрикнет. А в тихой ночи, да еще в горах, любой звук усиливался многократно. Поэтому Эрибу решил применить свои способности отводить глаза, которым его обучил отшельник-субареец.

— Тихо, тихо… — Голос раб-эширте журчал, как весенний ручей. — Превосходная ночь, отличное вино, ароматное жаркое, что еще нужно солдату?

Маннеец с бурдюком глядел на Эрибу, как завороженный. Что в этот момент он видел, не знал даже раб-эширте. Да что он — Ушпия не имел понятия, какие видения в такой момент проносятся в голове «подопытного кролика»! Второй солдат медленно поднялся и подошел поближе. Завораживающий голос Эрибу заполз к нему в душу, и в горле появился ком, который не давал возможности произнести даже слово.

Солдаты глядели только на Эрибу и не видели теней, которые материализовались из темноты. Еще миг — и острые ножи прочертили на их шеях две красные полоски. Ни единый звук не вырвался из гортаней бедолаг, потому как их рты были плотно закрыты ладонями Силима и Итти.

— Вниз, к воротам! — приказал Эрибу, и все трое начали спускаться по изрядно выщербленным ступеням каменной лестницы.

Возле ворот их ждал неприятный сюрприз — два сторожевых пса и три охранника. Но и здесь боги явно были на стороне ашшуров. Ночные стражи, как и их товарищи на стене, грелись у костра, который превосходно освещал всю картину.

Конечно же, псы учуяли присутствие чужаков. Разглядеть ашшуров они не могли — разведчики таились в глубокой тени — но собаки насторожились и встали. Теперь осторожничать было поздно. Нужно торопиться!

— Псы ваши… — чуть слышно шепнул Эрибу. — Готовы?

— Да… — прошелестело в ответ, как дуновение легкого ветерка.

— Начали!

Эрибу успел застрелить двоих стражей ворот, пока Итти и Силим разбирались с псами. Третий маннеец получил сразу три стрелы, все же слабо вскрикнул, и неподалеку раздались тревожные возгласы, но Эрибу и солдаты уже бежали к воротам. Снять массивную перекладину, которой запирались ворота, оказалось легко — с помощью противовеса. Ворота со скрипом отворились, и неприступная крепость оказалась взломана с необычайной легкостью, словно сундук богатого купца, которого ночью посетил вор и для которого любые, самые сложные, замки не помеха.

Эрибу выхватил из костра пылающую головню и начал размахивать над головой. Через минуту по узкому подъездному мосту загрохотали копыта лошадей, и конница ашшуров ворвалась в крепость маннейцев…

Десятник, который открыл ворота, был допущен даже на прием к царю. Осчастливленный превосходными трофеями, — в крепости маннейцы держали около пяти тысяч первоклассных скакунов, — Шаррукин отсыпал Эрибу мешок серебра и своим указом присвоил звание лапуттама.

Рядом с царем стоял Син-ах-уцур. По тому, как тот весело и многозначительно подмигнул раб-эширте, совершенно обалдевшему от таких милостей, Эрибу сообразил, что они просыпались на него с подачи благодарного туртану. А иначе подвиг разведчиков был бы просто не замечен. Ведь они лишь исполняли свой солдатский долг. После этого Эрибу проникся к Син-ах-уцуру еще большим уважением и стал служить ему верой и правдой.

Серебро он по-честному разделил на троих. Итти и Силим визжали от радости, как щенки. Такие деньжищи! Теперь они хорошо обеспеченные люди, и после окончания службы солдаты решили заняться торговлей, которая приносила большой доход. Если только не пропьют и не прогуляют свои доли с падшими женщинами. А уж в этом молодые солдаты были сильны…

Но и это еще не все. Син-ах-уцур перевел Эрибу и двух его боевых товарищей в подчиненное ему подразделение воинской разведки, где новоиспеченный лапуттам стал командиром пятидесяти отлично обученных воинов-«теней». Так называли разведчиков обычные солдаты, потому как «тени» могли бесшумно и незаметно проникнуть куда угодно и когда угодно.

Однако долго воевать в составе армии ашшуров им не пришлось. В Вавилоне назревали события, которые насущно требовали Шаррукина вмешаться.

Двенадцать лет назад, после смерти царя ашшуров Шульману-ашареда V[56], власть в Вавилоне захватил Мардук-апла-иддин[57], вождь халдейского племени Бит-Якин, претендовавший на происхождение от вавилонского царя Эриба-Мардука. Он заключил союз с Эламом, тем самым значительно усилив свою армию. Спустя год Шаррукин предпринял поход на Вавилонию, который окончился для ашшуров плачевно. В сражении у Дера войско Шаррукина потерпело поражение от эламского царя Хубман-никаша, союзника вавилонян.

Мардук-апла-иддин с войском поспешил на помощь своему эламскому союзнику, но к началу сражения опоздал, скорее всего, умышленно; он был еще тем хитрецом. Вавилоняне прибыли только тогда, когда ашшуры уже обратились в бегство. Однако Мардук-апла-иддин не сумел извлечь пользу из этой победы. Город Дер так и остался под властью Шаррукина.

Изъятие Мардук-апла-иддином сокровищ вавилонских храмов для удовлетворения нужд союзников и собственного войска, вызвало ненависть к нему со стороны жречества и знати. Возмущавшихся вавилонян и состоятельных граждан других привилегированных городов, вопреки договорам, Мардук-апла-иддин ссылал или заключал в тюрьмы, а их имущество изымал в казну.

Вавилоняне создали заговор против халдеев, но без помощи сильной армии ашшуров не могли начинать восстание. Они прислали в лагерь ашшуров своего гонца с письмом, в котором униженно просили Шаррукина помочь им освободиться от царя-самозванца и стать правителем Вавилона.

На совете военачальников было решено прежде всего оценить обстановку в Вавилоне. Царь Земли Ашшур, наученный горьким опытом, теперь никогда не начинал новую воинскую кампанию без предварительной разведки. Так Эрибу и еще семеро его подчиненных, в том числе Итти и Силим, оказались в числе погонщиков ослов (а заодно и охранников) каравана надменного купчины Бэл-аплу-уцура.

Конечно же, купец не был посвящен в миссию лапуттама и его воинов. Он даже не подозревал, что среди его погонщиков, сплошь и рядом полунищих отставных солдат, есть внедренные армейские разведчики. Син-ах-уцур прекрасно знал, что Бэл-аплу-уцур исправно предоставляет сведения не только для армии ашшуров, но еще и докладывает обо всем, что им интересно, халдеям. Естественно, за хорошую плату.

Поэтому купчину халдеи не трогали и практически не досматривали, что и учел Син-ах-уцур, отправляя своих лучших людей в Вавилон в качестве погонщиков ослов и по совместительству охранников купца. Правда, для этого его помощнику пришлось здорово постараться, потому что желающих заработать несколько сиклей серебра было хоть отбавляй.

При всем том с виду неповоротливый купец был не промах. Храбрости ему было не занимать. Ведь промышлять торговлей могли только умные, ловкие, хитрые и смелые люди.

Купцам приходилось изворачиваться, отбиваться от нападений разбойников и пиратов. Они должны были уметь ладить с вождями далеких диких племен, у которых выменивали или покупали рабов; им надлежало знать не только языки, но также нравы и обычаи чужих стран, быть обходительными и льстивыми с царями и их вельможами, потому что самые важные и дорогие товары продавались в царских дворцах.

Для удобства торговли в чужих краях купцы строили там свои поселения, жили среди местных людей и лишь изредка возвращались на родину за новым товаром. В древней столице Ашшур, когда еще не было царей, купцы, богатейшие граждане города, составляли городской совет, которым верховодил укуллум, жрец-правитель местного храма и по совместительству ишшиаккум, военный вождь, «наместник бога Энлиля». Купеческая верхушка руководила всеми городскими делами. Высокие должности занимали жрецы самых почитаемых храмов и богатые торговцы.

При нынешнем царе в городах Дур-Шаррукине, Ниневии и Кальху картина была почти такая же. Всем заправляли купцы и ростовщики. Шаррукина это устраивало; лишь бы торговый люд и жречество не мешало ему покорять сопредельные страны…

Утомительный путь навевал разные мысли. Эрибу часто вспоминал семью и свою деревеньку Шаду, и тогда сердце сжималось в сладостном предвкушении скорой встречи с родными, близкими и друзьями. Ведь ему осталось служить в армии всего год!

Впрочем, его новый чин предполагал, что воинская служба отныне станет для него профессией, но Эрибу почему-то не прельщало ни высокое жалованье, ни почести, полагающиеся офицерам армии. Лапуттам — все же немалый чин; ведь под его началом обычно находилась сотня воинов. Это только в разведке, где собраны лучшие из лучших, лапуттаму подчинялось подразделение из пятидесяти солдат.

И все чаще Эрибу почему-то вспоминался старый отшельник Ушпия. Который оказался обманщиком. Добрым обманщиком. Ушпия не был обычным фокусником — из тех, кто развлекает толпы праздношатающихся людей. Субарейцы прогнали его от родных очагов из-за того, что он был колдуном. И не каким-нибудь самоучкой, а рожденным ведьмой.

Этот опасный дар обнаружился у юного Ушпии, едва тому исполнилось пятнадцать лет. Его племя — остатки некогда сильной державы Субарту, с которой не раз сражались ашшуры, причем нередко терпели поражения, — жило в горах, на севере от Вавилона. В конечном итоге субарейцев завоевали цари Урарту. Завоевали, но не подчинили всецело. Субарейцы считались мятежниками; они постоянно поднимали восстания.

Подчинить их своей воли пытались многие цари, но с большой армией в горах особо не развернешься (а сражаться субарецы умели и дрались неистово). Поэтому правители, как Урарту, так и Земли Ашшур, убирались восвояси не солоно хлебавши.

Колдунов боялись и не любили все племена. Несмотря на то, что они приносили много пользы, суеверные соплеменники (чаще всего под влиянием жрецов) относились к ним весьма прохладно, чтобы не сказать больше. Колдовской дар Ушпии вызывал страх, и в конечном итоге он разделил судьбу многих субарейцев, которые стали скитальцами без роду-племени — по разным причинам, в основном из-за своего свободолюбивого характера.

А Ушпия и впрямь был выдающимся колдуном. Конечно, Эрибу это понял гораздо позже — когда втянулся в обучение, предложенное субарейцем. Поначалу Ушпия хотел ограничиться лишь показом некоторых фокусов, способных помочь на житейском пути понравившемуся ему мальчику-ашшуру. Что ни говори, но жизнь отшельника скучна и однообразна. Эрибу скрашивал монотонное течение реки времени, по волнам которой неспешно плыл субареец.

Но однажды все резко изменилось. Ушпия оступился, упал со скалы, и сломал себе все, что только мог: руку, обе ноги, несколько ребер… Хвала богам, что не шею. Возможно, он и мог выжить после этого несчастного случая, но остался бы калекой, что подразумевало скорую голодную смерть.

Немощный отшельник — практически не жилец, так как он не сможет обеспечить себя хотя бы минимумом продуктов. Ведь Ушпию кормили его ноги и руки. Он добывал пчелиный мед из дупел деревьев, собирал грибы в лесу и ягоды на солнечных склонах холмов, ловил рыбу в горном ручье и выпускал ее в запруду, чтобы еда всегда была под рукой, ставил петли и капканы на мелких животных и грызунов…

Эрибу застал старика в плачевном состоянии. Это так поразило мальчика, что он решил не скрывать своих способностей и немедленно принялся лечить Ушпию. Субареец сразу понял, с чем ему пришлось столкнуться. Это была не просто сила, а нечто гораздо большее. А когда спустя две недели он твердо встал на ноги, убедившись, что кости срослись, Ушпия уже не сомневался — перед ним колдун, которому он не годится и в подмастерья. Только необученный. Что в конечном итоге могло наделать много бед.

И отшельник стал учить Эрибу разным колдовским премудростям с жаром, который трудно было заподозрить в несколько меланхоличном старике. Создавалось впечатление, что Ушпия куда-то спешил. Впрочем, так оно и оказалось — спустя два года старика не стало. Лишь несколько позже Эрибу понял, что Ушпия не только научил его разным заклинаниям, но еще и передал ему остатки своей магической силы, что истощило отшельника вконец.

Эрибу похоронил своего Учителя в его пещере. Туда же он перенес и статую Хены. А вход в пещеру тщательно замаскировал. Раз в месяц Эрибу обязательно приходил сюда, чтобы принести жертву богине субарейцев и помянуть Ушпию. Он подолгу сидел в полной неподвижности возле водоема, наблюдая, как в прозрачной воде плавают рыбки, и слушая неумолчное журчание ручья. Иногда ему чудилось, что в круглом зеркале водоема всплывает лицо старика. Ушпия загадочно улыбался…

— Командир, впереди засада! — Шепот Силима разрушил воспоминания Эрибу.

Начальником охраны каравана купец поставил ветерана, бывшего раб-эширте копьеносцев, которого звали Джераб. Главным его достоинством была невозмутимость. Создавалось впечатление, что Джераб уверен в отсутствии опасностей на пути следования каравана. Конечно, поведение начальника охраны успокаивало погонщиков, но только не людей Эрибу. Опытные разведчики всегда были настороже.

— Ты сказал об этом Джерабу? — обеспокоенно спросил Эрибу.

— Конечно.

— И что?

— А ничего. Послал меня подальше. Приказал не паниковать впустую, заткнуться и заниматься своим делом.

— Понятно… Но откуда тебе известно, что нас поджидают разбойники?

— Птички, лапуттам. Взгляни…

И впрямь, далеко впереди, над невысокими зелеными холмами, которые вырастали из желтого песочного марева, кружила птичья стая. Птицы явно были чем-то обеспокоены. Чем именно — тут и гадать долго не приходилось. Пернатые волновались за своих птенцов. Ведь люди расположились в кустарнике, где находились птичьи гнезда. Это было понятно любому человеку, только не флегматичному Джерабу.

Он единственный из всех охранников имел право ехать верхом на осле. При этом Джераб еще и умудрялся дремать на ходу, чем изрядно скрашивал тоскливую монотонную жизнь погонщиков. Они постоянно бились об заклад: как долго продержится Джераб на спине осла, прежде чем свалится на землю?

Падение бывшего раб-эширте вызывало оживление и взрыв смеха. Проигравшие расплачивались и вновь заключали пари. Ведь следующее падение грузного Джераба было не за горами, а значит, появлялся шанс отыграться.

— Предупреди наших, — приказал Эрибу. — Только тихо! А они пусть передадут остальным по цепочке.

— Слушаюсь!

— И еще одно: перед холмами пошли четверых лучших лучников отделения вперед. Их задача — зайти в тыл разбойникам. Те не ждут нападения, поэтому часть их можно будет расстрелять, как глупых каменных куропаток.

Силим убежал. Потянулось томительное ожидание…

Царский ашипу Кисир-Ашур наблюдал за работой опытного резчика по камню в дворцовой камнерезной мастерской. После победы над царем Урарту Урсой I, который от безысходности покончил жизнь самоубийством — упал грудью на кинжал, Шаррукин решил посвятить своему победному походу надпись на вечном камне (в назидание потомкам). Работа была очень ответственной, и мастер совершенно не обращал внимания на происходящее вокруг.

Надпись была практически готовой, но резчик старательно подправлял видимые только ему огрехи — подчищал, подшлифовывал, углублял, где нужно, клинописные значки. Кисир-Ашуру довелось видеть добычу, захваченную в походе против Урарту, но он не мог отказать себе в удовольствии прочитать список драгоценных вещей.

Только золота поступило в казну тридцать четыре билтума и восемнадцать манум[58], а также почти сто семьдесят билтум серебра. Много бронзы, свинца, сердолика и лазурита, жезлы из слоновой кости, эбенового дерева и самшита в золотой оправе, царские регалии, сосуды разных наименований из драгоценных материалов, тринадцать бассейнов из бронзы, много разноцветных одежд и льняных рубах.

В храме бога Халди[59] кроме золота, серебра, бронзы и меди было найдено шесть золотых круглых щитов с изображением собачьих голов весом пять билтум и двенадцать манум золота, прибитых к стене и издававших ослепительный блеск. Кроме того, там были щиты серебряные с головами драконов, львов и диких быков, золотые замки, ключи, мечи, копья, тридцать три серебряные колесницы, четыреста серебряных сосудов, печать богини Багбарту — супруги Халда, двадцать пять тысяч бронзовых щитов, триста тысяч бронзовых мечей, четыре бронзовые статуи в тиаре со звездами весом шестьдесят билтум…

И наконец, огромная бронзовая статуя царя Урсы с надписью: «С двумя конями и возницей мои руки покорили царство Урарту». Кисир-Ашур не без горечи улыбнулся. Где теперь этот завоеватель…

Ашипу был взволнован. На Шаррукина покушались уже несколько раз. Пытались отравить, так как убить царя стрелой, копьем или мечом для заговорщиков не представлялось возможным (знать бы, кто они!) — телохранители ша-шепе всегда были настороже и защищали своего повелителя живым частоколом.

Некоторые яды были неизвестны Кисир-Ашуру, хотя в этих делах он мог дать фору даже своему верному помощнику-асу, большому знатоку фармации. Пока удавалось защитить Шаррукина от верной смерти, но ашипу не сомневался, что в конечном итоге врагами правителя Земли Ашшур будет найден верный способ отправить его к Нергалу. О боги, как вычислить среди его подданных человека, о котором вещала прорицательница?! Человека, которому подвластна глина и к которому благоволит сам бог Энки?

— О чем задумался, знаменитый маг и кудесник? — раздался веселый голос, и Кисир-Ашур, вздрогнув от неожиданности, резко обернулся.

Сзади стоял Син-ах-уцур. Туртану был единственным человеком в свите царя, с которым ашипу мог говорить откровенно. Они были дружны с юношества, хотя по происхождению не были равны. Кисир-Ашур тоже был отпрыском состоятельного жреческого семейства, имевшего древние корни, но до потомственного аристократа Син-ах-уцура, в роду которого все мужчины занимали высокие государственные посты, ему было далеко. Но так иногда бывает, когда совершенно разные люди из разных слоев общества испытывают друг к другу непонятное притяжение.

— О том, что наши судьбы на ладонях богов. Приветствую тебя, великий туртану! — Кисир-Ашур поклонился.

— Брось… — недовольно поморщился Син-ах-уцур. — Мы не во дворце. Зачем звал? И почему сюда? — Он недовольно покосился на мастера-резчика, который продолжал шоркать бронзовым напильником, стачивая только ему видимые бугорки и шероховатости на каменной глыбе.

Для мастера в этот момент не существовало ничего, кроме работы. Он сосредоточился на работе и даже не заметил, что в мастерскую вошел туртану, перед которым резчик обязан был пасть ниц.

— Потому что во дворце к каждой стене пришиты уши, — ответил ашипу. — А здесь можно говорить свободно, не опасаясь, что наши речи станут известны еще кому-то.

— Понял. Дело у тебя, настолько я понимаю, очень серьезное…

— Серьезней некуда. На кону стоит жизнь нашего пресветлого повелителя.

— Даже так? — Син-ах-уцур обеспокоился.

Как и Кисир-Ашур, он во многом зависел от милостей Шаррукина. Новая метла по-новому метет, и кто знает, что станет с ним, когда на трон Земли Ашшур сядет наследник царя Син-ахха-эриб[60]. Царевич был груб и заносчив, к нему не подъедешь и на хромой козе. Син-ах-уцур никак не мог найти к нему подход. Возможно, потому, что Син-ахха-эриб ревновал туртану к его боевым заслугам. Конечно, царевич был вежлив с другом отца, но не более того. И от этой вежливости временами веяло ледяным холодом — как ночью в горах Биайнили.

— Хотелось бы думать иначе. Но за последних полгода три — три! — случая покушения на повелителя на пирах. И отрава, которую подсыпают ему в еду, каждый раз новая, более сильная. А недавний случай и вовсе примечателен — использовали сильнейший яд из страны Нуб, припорошив им постель царя. Лишь благодаря зоркости постельничего, который заметил на ложе Шаррукина крупинки какого-то порошка, повелитель остался жив. Шаррукину стоило лишь несколько раз вдохнуть в себя этот порошок, и он умер бы мгновенно. Причем смерть выглядела бы вполне естественно. Но как попал к нам этот яд? Кто его привез? Раб, помощник постельничего, который был замешан в этом страшном деле, умер от удушья, едва оказался в руках палача. Разговорить его не удалось. Тот, кто вручил ему эту отраву, оказался весьма предусмотрителен и обрубил концы загодя. Рабу дали выпить настойку рвотного ореха[61], скорее всего, с вином. Но кто это сделал, кто?!

— Очень хотелось бы это знать… — В голосе Син-ах-уцура прозвучала такая ярость, что Кисир-Ашур даже поежился.

Он знал, какими жестокими могут быть аристократы…

— Есть только один способ оградить повелителя от скорой встречи с Нергалом… — после небольшой паузы сказал ашипу. — Только я не очень уверен, что он возможен.

— Ты о чем?

— О прорицании старой ведьмы Баниту…

— Она еще жива? — удивился Син-ах-уцур.

— Вполне.

— И ты, конечно же, воспользовался ее услугами…

В голосе туртану прозвучало осуждение. Придворным запрещалось пользоваться услугами колдунов и ведьм — только жрецов. Конечно, эти запреты нарушались сплошь и рядом, но кто ж признается в этом? Тем не менее Кисир-Ашур был откровенен с Син-ах-уцуром, и туртану отдал должное его смелости и доверию к собеседнику.

— А что остается делать? — ответил ашипу. — Наступит момент, когда все врачеватели и жрецы страны будут не в силах изгнать демона, который придет за Шаррукином. Если только…

— Если только?..

— Если над нами смилуются боги… — И Кисир-Ашур рассказал туртану о пророчестве ведьмы.

— Ты сказал, что царя может спасти от верной смерти человек, которому подвластна глина?

— Да, именно это и пророчествовала Баниту.

— Надо же… — Туртану был взволнован сверх всякой меры. — Похоже, есть такой человек! Если, конечно, я не ошибаюсь…

— Что-о?! Кто он?

— Это лапуттам моего подразделения Эрибу! Сын горшечника и сам горшечник!

— Но как простолюдин мог стать лапуттамом?

— Эрибу спас меня от верной смерти… — И Син-ах-уцур рассказал о том, как лекари и жрецы уже записали его в покойники, а простой раб-эширте буквально вырвал его в последний момент из когтистых лап Нергала.

— Это невозможно… — бормотал ашипу, разглядывая длинный шрам на теле туртану. — Такие ранения — верная смерть.

— Все так думали. Только не Эрибу. Да, я отблагодарил его должностью лапуттама. Но он еще и превосходный солдат, что не раз доказывал на поле боя.

— Что этот… Эрибу делал возле твоего ложа? Ты помнишь?

— Как не помнить. Когда я очнулся, он читал заклинания на незнакомом мне языке. А вокруг него кружились какие-то красные тени.

— Красные?! Лилу! — воскликнул ашипу. — Этот солдат победил саму Лилу! Когда она приходит к человеку, считай, что он уже покойник. Невероятно! Где этот Эрибу? Его немедленно нужно доставить во дворец!

— Не так быстро… — Син-ах-уцур огорченно покривился. — Знал бы — не отправлял…

— Ты о чем?

— Эрибу сейчас находится в Вавилоне. Для тебя не секрет, что Шаррукин решил наказать вавилонского самозванца Мардук-апла-иддина. Об этом уже месяц гудит весь двор. Поэтому Эрибу и другие мои люди отправлены разведать обстановку в Вавилоне. Война предстоит серьезная, так как Мардука-апла-иддина могут поддержать Элам, Иудея, Тир, Арвад и Аскалон. Поэтому нашему повелителю нужно поторопиться, пока они и впрямь не объединились. Вот почему такая срочность. Мне пришлось направить на разведку своих лучших солдат под командованием Эрибу. Как оказалось, он знает много языков, что в нашем деле стоит дорогого…

Спустя недолгое время они распрощались. Син-ах-уцур торопился на прием к Шаррукину, а лекарь-жрец поднялся на многоэтажную башню-храм — зиккурат[62]. Когда нужно крепко подумать, лучшего места, нежели эта рукотворная гора, во всем Дур-Шаррукине найти невозможно. Кисир-Ашуру казалось, что высота башни приближает его к богам, которые всегда подскажут решение какой-нибудь сложной проблемы. Да и молитвы, произнесенные с зиккурата, быстрее доходили до ушей божественных небожителей.

Зиккурат был сложен из кирпича-сырца таким образом, что каждый последующий этаж занимал своим основанием меньшую площадь. Все они соединялись между собой общим пандусом, идущим по широкому карнизу каждого этажа, — от самого нижнего до верхнего.

Башня-храм Дур-Шаррукина возвышалась на сто пять локтей над широкой площадью. Она состояла из семи этажей, облицованных обожженным кирпичом, каждый из которых был посвящен божеству одной из семи планет. Все этажи имеют цвета своих богов. Первый был белым, второй — черным, третий — пурпуровым, четвертый — синим, пятый — ярко-красным, шестой покрасили под цвет серебра, а последний — золота.

Самый верх зиккурата сверкал ажурным позолоченным куполом миниатюрного храма Иштар. Статуя богини, ее ложе и жертвенные принадлежности составляли всю его утварь. Кроме царя и жрецов высокого ранга, сюда никто не смел войти, чтобы не совершить святотатство. Даже Кисир-Ашуру вход в святилище Иштар был заказан.

— Эрибу, Эрибу… Сын горшечника… — бормотал Кисир-Ашур. — Неужели мои поиски близки к завершению? О боги, пусть будет так!

И ашипу, подняв руки вверх в молитвенном экстазе, начал молиться всем великим богам Земли Ашшур, чтобы они защитили и сохранили сына горшечника Эрибу ради его высокого предназначения…

Тем временем Син-ах-уцур, озабоченно хмурясь, шел по дворцу, с дежурной улыбкой на лице приветствуя попадавшихся по пути вельмож. Вернее, даже не шел, а величаво шествовал — как и положено великому туртану, герою последней войны.

Он не любил все эти условности, будучи солдатом до мозга костей, но положение обязывало. Не изобразишь приветливую улыбку какому-нибудь царедворцу — и все, считай, что у тебя появился еще один враг. Чего Син-ах-уцур старался по возможности избегать. Достаточно того, что придворные ему и так завидовали. Ведь все знали, что туртану — друг царя.

Дворец располагался за парадным двором и храмами. Один из них был посвящен Сину — лунному богу, второй принадлежал богине Нигаль — супруге бога Луны, третий храм предназначался для Шамаша — бога Солнца, правосудия и предзнаменований. Были здесь и святилища меньших размеров, посвященные другим божествам. При входе в молитвенные помещения главных храмов были устроены высокие ниши, где стояли великолепные изваяния богов.

К дворцу вела широкая двойная парадная лестница с подъездами для экипажей. Двор в царском дворце был роскошно отделан покрытыми глазурью кирпичами голубого, зеленого и желтого цветов. На некоторых кирпичах были прорисованы изображения орла, льва, смоковницы и плуга. У входа стояли деревянные колонны, облицованные бронзовыми листами и украшенные искусной резьбой.

К северо-западному углу царского дворца примыкало здание, служившее Тронным залом для торжественных приемов послов и сановников, великолепных пиров и празднеств. Его стены украшали барельефы, изображающие сцены походной и охотничьей жизни Шаррукина. Картины были раскрашены яркими красками, да и пол Тронного зала тоже был выложен цветными плитками.

Нередко на этом полу, прямо перед троном повелителя Земли Ашшур, выставлялись целые пирамиды из отрубленных человеческих голов. Вельможи и иностранные послы собственными глазами должны были видеть, к чему могут привести неверность и нарушение договора.

Во время больших приемов Шаррукин появлялся в Тронном зале во всем своем великолепии в окружении блестящей свиты. Повседневная одежда царя отделывалась тяжелой золототканой бахромой, парадное платье сплошь расшивалось золотыми и серебряными нитями. Оно было того же покроя, что и у других знатных ашшуров — длинная хламида, в талии перехваченная поясом. Шитье на хламиде представляло собой самые разнообразные узоры: кайму, составленную из крылатых быков, чередующихся с листьями и ветками, древо жизни, охраняемое гениями-стражами вперемежку с розетками, или сражающегося с быками и львами Гильгамеш. За поясом у царя всегда находились меч и два-три кинжала, а голову украшала высокая шапка.

Царь важно выступал под зонтом, который нес за ним евнух; другой евнух опахалом отгонял от царя мух. Вслед за Шаррукином, в таких же богатых одеждах, шла свита, состоящая из нескольких сот человек. Некоторые лица из царской свиты занимали в государстве вполне определенные должности, другие просто числились придворными.

Из первой группы ближе всех к царю находились виночерпий, жрецы и ученые. Среди второй были люди самых разных профессий: заклинатели, гадатели по маслу и вину, по птицам и жертвенным животным, астрологи и астрономы. Появление повелителя ашшуров всегда встречалось музыкой; придворные музыканты играли на флейтах, арфах и тимпанах.

В обычные дни все утро Шаррукина проходило в приемах и совещаниях с вельможами. Освободившись от государственных дел, он мог пойти на женскую половину дворца — в свой гарем. Женская половина состояла из нескольких дворов, главный из которых располагался в центре. Из него в различные покои гарема вели три двери, увенчанные башенками.

Между центральным двором женской половины дворца и зиккуратом находилась опочивальня царя. Середина ее представляла собой небольшой открытый дворик, в глубине которого была устроена сводчатая ниша. В этой нише на небольшом возвышении стояла царская кровать, сделанная из драгоценного черного дерева, инкрустированного золотом. Свод над ней украшался орнаментом из розеток, а на стенах ниши эмалированными кирпичами были выложены изображения крылатых быков и гениев с орлиной головой. Эти божественные стражи охраняли сон Шаррукина от всевозможных мрачных наваждений.

Царские палаты были обращены на юго-восток, фасадом к гарему и главному двору. Здесь ворота соединяются с городской стеной. Царь мог добраться до входа в свои покои, не сходя с колесницы или коня.

Син-ахха-эриб, сын царя, его первенец, был уже взрослым, когда построили Дур-Шаррукин. Наследник престола имел свой двор, свой штат слуг и рабов; он мог жить совершенно самостоятельно. Из его апартаментов был особый ход наружу, с северо-восточной стороны, увенчанный двумя башенками — такими же, как у входа в царские комнаты. Отсюда можно было пройти в западный угол дворца особым ходом. Он вел на большую площадь, где стоял храм.

Син-ах-уцур кисло покривился. Наследник престола ему не нравился. Син-ахха-эриб был чересчур жесток, даже по меркам Земли Ашшур. Нравом царевич пошел в свою мать, Аталию, принцессу Иудеи. Зловредная особа… Правда, как воин он признанный храбрец. Но этого мало для того, чтобы управлять государством…

Тяжелая вращающаяся дверь, которая вела в личные покои Шаррукина, была сделана из кипарисового дерева и обита бронзой. Собственно, как почти все двери царского дворца. С укоризной глянув на ша-шепе, изображавшие по сторонам дверного проема каменных истуканов, Син-ах-уцур толкнул дверь и под ее скрип вошел в полутемный коридор.

«Слишком много стали мнить о себе эти болваны!» — подумал он раздраженно. Ша-шепе, конечно, не обязаны открывать двери перед посетителями дворца, но он все же туртану, и они могли бы проявить к нему немного уважения.

Столица Вавилонии поразила Эрибу. Сражаясь в рядах войск ашшуров, ему довелось видеть многие города, однако ни один из них не шел ни в какое сравнение с Вавилоном. Даже Ниневия. Река Пуратту[63] с древних времен разделила его на две неравные части — большой «старый город» на востоке и меньший «новый город» на западе. В восточной части Вавилона находились царский дворец и большинство храмов.

К югу от дворца располагался величественный зиккурат высотой около двухсот локтей. Назывался он Этеменанки — «Дом основы Небес и Земли». К югу от зиккурата достраивался храм, посвященный богу-покровителю Вавилона Мардуку и его божественной супруге. Он назывался Эсагила — «Дом, Возвышающий Его Главу».

В городе было великое множество храмов разных богов, даже чужеземных (около четырех сотен), и полторы сотни уличных алтарей — чтобы вавилоняне могли возносить молитвы в любое время дня и ночи, не отходя далеко от дома. Кроме того, откуда бы ни прибыл путник, он находил в Вавилоне святилище — пусть скромное, но своего бога.

Баб-Илу — Ворота Бога, как называли свою столицу вавилоняне — был окружен защитным рвом и тремя кирпичными стенами. Каждая последующая стена была гораздо выше внешней, что позволяло защитникам города легче и эффективнее обороняться в случае приступа. В стенах находились многочисленные башни, что давало возможность обороняющимся прицельно обстреливать весь периметр.

Внешняя стена имела протяженность около ста тридцати пяти ашлу[64] и была достаточно широкой, чтобы позволить колеснице с четырьмя лошадьми свободно развернуться на ней. Город имел девять хорошо укрепленных врат, названных именами богов, с запада — ворота Адада, на севере — Лугальгирры, Иштар и Сина, на востоке — Мардука и Нинурты, на юге — Энлиля, Ураша и Шамаша. Каждые врата являлись началом одной из длинных прямых улиц, деливших весь город на квадраты. Улицы носили имена тех божеств, которым были посвящены ворота.

От ворот Иштар, расположенных рядом с дворцом и открывавших дорогу на север, в город шла крупнейшая улица Вавилона — «Дорога процессий», пересекавшая улицу Мардука, которая вела с юго-востока по направлению к главному храму города. «Дорога процессий» была замощена прямоугольными плитами из белого известняка с полосами красной брекчии. Улицы жилых кварталов были очень узкими — чтобы создавать тень, защиту от неистового летнего солнца.

Кроме «Дороги процессий» в столице Вавилонии каменными плитами были вымощены только семь основных улиц, а все остальные мостили естественным путем. Вавилон издревле был городом керамики, глиняная посуда стоила очень дешево, ее особенно не берегли, она билась, и мусор, в котором было много керамической крошки, выбрасывался из домов. Каждый хозяин в пределах своего владения постоянно утрамбовывал улицу или переулок, и этого оказалось достаточно, чтобы все они стали мощеными. Дальше их оставалось только подметать.

Все усадьбы фасадами были обращены во двор, а на улицы выходили глухими стенами. Это были бесконечно длинные глинобитные стенки-заборы, над которыми высились лишь кроны плодовых деревьев, да кое-где легкие вторые этажи. Но заборы не были скучными. Они имели уступы, ниши, пилястры, а порталы, ведущие на территорию владения, у людей сколь-нибудь состоятельных были красиво украшены.

Вавилон был густонаселенным городом. На всех жилья не хватало, поэтому многие арендовали помещения. Самой ценной вещью в арендованных домах считалась деревянная дверь. Поэтому, перебираясь на новое место жительства, арендатор привозил с собой и дверь.

Эрибу поразил мост через Пуратту, который соединял старый и новый город. Он был разводной. В начале дня, едва проклевывался рассвет, рабы укладывали на одном из пролетов моста отесанные с четырех сторон стволы кедра. Вечером они снимались — для того, чтобы вавилоняне не переходили в ночное время через реку и не обворовывали друг друга.

Мост был длиной в двенадцать ашлу, а ширина его составляла чуть более двадцати локтей. С утра и до темноты здесь шла бойкая торговля всякой всячиной. Назойливые лоточники хватали прохожих за одежду, предлагая свои товары. Отбиться от них было трудно, и Эрибу старался не задерживаться на мосту. Он преодолевал мост едва не бегом, увертываясь от цепких рук лоточников.

Эрибу поражался контрастам вавилонского бытия. Богатые кварталы с роскошными особняками зажиточных граждан соседствовали с нищими районами, где теснились лачуги бедняков, с публичными домами и подозрительными харчевнями, служившими пристанищами для разного сброда. Один из его подчиненных, раб-эширте Сукайя, который половину жизни прожил в Вавилоне, посмеиваясь, рассказывал, как его в юности обучали ремеслу вора и сутенера.

«Мастер» взялся за два года и шесть месяцев обучить его всем тонкостям воровской профессии. За это ему полагалось, помимо процентов от «работы» ученика, два сикля серебра в качестве премиальных. В случае неудачи Сукайя имел право взыскать с «мастера» компенсацию. Договор с учителем воровских наук был оформлен официально и зафиксирован на глиняной табличке. Об успехе подобных сделок можно было судить по тому, что ночью ходить по городу не рекомендовалось.

Нужно сказать, что Сукайя все-таки сумел «отличиться», из-за чего ему пришлось бежать в Ниневию. Он обворовал нового управляющего одного из вавилонских храмов, чье знакомство с городом началось с того, что у него в первый же день увели осла с поклажей. Прибыток получился для Сукайи немалый. Его вполне хватало, чтобы долго не испытывать нужды, зато по следу удачливого воришки пустили всех вавилонских ищеек. Наверное, избежать наказания за столь дерзкую кражу ему помог сам Мардук, которому он принес большую жертву.

Как Сукайя попал в подразделения армейских разведчиков, было тайной даже для лапуттама Эрибу. Но он не мог не отдать должное Син-ах-уцуру — тот умел подбирать кадры. Сукайя был еще тем пронырой. Да и на ум он не обижался. Поэтому Эрибу не считал зазорным испросить у своего подчиненного совета, тем более что вавилонские реалии нередко ставили его в тупик.

Однажды он проходил мимо храма Билит, богини, которая была супругой Мардука и считалась покровительницей города. В Земле Ашшур ее знали под именем Милидата. На ступеньках храма сидела молодая нищенка (так подумал Эрибу) и она была настолько привлекательной, что рука юноша помимо его воли полезла в кошелек, подвешенный к поясу, достала оттуда кусочек серебра и бросила на колени девушки.

Та неожиданно вскочила, схватила Эрибу за руку, и куда-то потащила. Он даже не пытался сопротивляться; от девушки исходила волна желания, да такой силы, что у юноши голова пошла кругом. Благодаря своему учителю-субарейцу он научился ловить эмоции другого человека; мало того, иногда, прикладывая определенные усилия, Эрибу даже мог «подслушивать» его мысли. А точнее — угадывать. И в данный момент он угадал, чего хочет девушка.

Нужно сказать, что в Вавилоне блудниц хватало. Они встречались на каждом перекрестке, а уж на центральном городском рынке их была уйма, успевай только отмахиваться от предложений продажной любви. Эрибу избегал сомнительных контактов в отличие от Сукайи, который в этом вопросе чувствовал себя как рыба в воде. Возможно, он и не поддался бы на зов девушки, но она была уж очень хороша и совсем не похожа на изрядно потасканных жриц свободной любви.

Еще больше он удивился, когда странная «нищенка» привела его к богатому дому, на страже которого стоял могучий привратник с мечом у пояса. Он низко поклонился девушке, бросив при этом быстрый пронзительный взгляд на Эрибу (который, к слову, облачился в свои лучшие одежды и вполне мог сойти за состоятельного иноземца), и они прошли в опочивальню, обставленную дорогой мебелью.

Все дальнейшее было подобно вихрю, который поднимает тучи песка в пустыне. Они занимались любовью до самого утра, с короткими перерывами на еду. Девушка (ее звали Ина-асар-си-биту — «Дом в том месте, где она») была неопытна в таких вопросах, мало того, она оказалась девственницей, но вулканическая страсть, бушевавшая в ее груди, восполнила этот пробел.

Утром Эрибу удивился резкой перемене, которая произошла в кроткой, податливой вавилонянке. Она переоделась в богатые одежды, с отрешенным видом проводила юношу к воротам (даже не улыбнулась ни разу!), а на его робкий вопрос, когда они смогут увидеться вновь, Ина отрезала: «Никогда!»

Эрибу, потрясенный до глубины души, добирался до постоялого двора, как в тумане. Почему он попал в немилость к девушке, что было не так?! Ина запала юноше в душу, она чем-то напоминала ему мать. Да и ее имя было похожим. Если отец смог взять в жену вавилонянку, то почему бы сыну не повторить его опыт?

Юношу встретил Сукайю, который уже готовился выйти на поиски лапуттама. Ведь он был не только раб-эширте, но и первым заместителем Эрибу. И конечно же, необычное отсутствие командира в ночное время не могло не встревожить Сукайю, который хорошо знал, какие опасности могут подстерегать иноземца в Вавилоне.

Пришлось Эрибу рассказать Сукайю о своем приключении. Тот долго смеялся, а затем сказал:

— Поздравляю!

— С тем, что после такой прекрасной ночи меня пнули под зад, как шелудивого пса?! — возмутился Эрибу. — И что ты нашел в этом смешного?

— Я смеюсь от облегчения. Ведь тебя могли и зарезать поутру. Такое иногда случалось.

— Но почему, демон тебя побери?!

— Дело в том, что каждая вавилонянка должна раз в жизни исполнить свой долг перед богиней Билит — отдаться за деньги чужестранцу. Придя в храм, она не может вернуться домой, пока какой-нибудь иноземец не бросит ей в подол деньги и не совокупится с женщиной за пределами священного участка.

— Вон оно что…

— И кстати, отдав священный долг, женщина ни за какие коврижки не продолжит заниматься любовью со своим «благодетелем». Мало того, если она девственница, то в знатных семействах Вавилона существует обычай избавляться от охальника, закопав его в землю, да поглубже, — чтобы он не отвязал свой длинный язык. Долг перед Билит — это, конечно, священнодействие, но лучше, когда о нем знает только родня. Даже будущему мужу говорить об этом не стоит. А то как бы он не решил, что жена изменяла ему, пусть и до свадьбы. А за измену в Вавилоне при всем том очень строгие наказания.

Эрибу потупился и молча побрел к своему ложу. Его мечты оказались окончательно разбиты, притом вдребезги. Ина была от него дальше, чем расстояние до небес, где обитали боги. И только когда Эрибу уже начал засыпать, он вдруг подумал: «Если нельзя по-хорошему взять ее в жены, возьму по-иному! Так, как отец мою матушку…»

Лапуттам знал, с какой целью его направили в Вавилон. Скоро сюда придет армия Шаррукина, и тогда девушка станет сначала его рабыней, а потом и супругой. Эта мысль его приободрила, и он погрузился в сон…

Большая харчевня у центрального рынка Вавилона никогда не пустовала. Даже ночью. Припозднившиеся караванщики после тяжелого и опасного пути засиживались в заведении Шапи-кальби[65] (так звали хозяина харчевни) до утра, с удовольствием поглощая горы снеди, благо повара харчевни слыли большими мастерами своего дела. Чего стоил лишь один «мерсу» — пирог с начинкой из фиников и орехов, с добавлением в пресное тесто инжира, яблок, козьего сыра и вина. А охлажденный «сикера» — ячменный напиток, похожий на мягкое пиво, — у Шапи-кальби был и вовсе превосходным.

Ну и для гурманов, которые встречались среди иноземцев, у хозяина харчевни было припасено прозрачное, как вода в горном ручье, и крепкое, словно дыхание демона, сшибающее с ног даже богатырей, финиковое вино.

Эрибу нравилась харчевня. И не только из-за вкусной еды. Среди многочисленных клиентов заведения Шапи-кальби легко было затеряться, тем более что в харчевне всегда присутствовали иностранные купцы. Поэтому здесь Эрибу не привлекал к себе пристального внимания ищеек царя Мардук-апла-иддина, которые расплодились в неимоверном количестве.

Царя-халдея ненавидели не только знатные вавилоняне и жрецы, храмы которых он обобрал до нитки, но и простые люди. Тех, кто возмущался новыми порядками, Мардук-апла-иддин ссылал или заключал в тюрьмы, а имущество их подлежало конфискации. Халдеи заполонили Вавилон; они заседали во дворце, заняли главные посты в государстве, подмяли под себя большую часть выгодной торговли с другими странами. Народ роптал, и не было ни единого дня, чтобы по наводке царских ищеек кого-нибудь не уводили в тюрьму.

Даже в простой одежде, которую Эрибу надел для похода в харчевню, он выглядел весьма впечатляюще — высокий, статный, широкоплечий и очень симпатичный. А еще лицо его было покрыто густым загаром, обычным для путешественника. Ведь как ни спасайся в пустыне от солнечных лучей, а они все равно проникнут даже под одежду. Именно этот загар и выдавал в Эрибу иноземца-путешественника, привлекая к нему пристальное внимание опытных вавилонских ищеек.

Другое дело — полутемная харчевня, где перемешалось множество представителей самых разных племен и народов Междуречья с самым разным цветом кожи. В заведении Шапи-кальби очень не любили царских шпионов, и они сюда редко захаживали. Хотя бы потому, что многих потом находили в одном из каналов с перерезанным горлом.

Только особо отчаянные и опытные ищейки, которые были искусными мастерами перевоплощения, осмеливались посещать эту харчевню — если кто-нибудь из иностранцев привлекал особое внимание городской стражи. И то лишь по приказу своего начальства, неисполнение которого грозило большими неприятностями.

Эрибу заказал себе утку, зажаренную на вертеле, плоский ячменный хлебец, пирог «мерсу», на десерт большую гроздь винограда и напиток «сикеру». Но главным удовольствием на столе был кувшин с чистой прохладной водой из горного ручья. Ее могли позволить себе немногие. Вода была привозной и в охлажденном виде стоила дороже не только пива, но и вина.

Лапуттам не без интереса наблюдал за Шапи-кальби. Мало кто знал, что хозяин харчевни был среди главных действующих лиц заговора против царя-халдея Мардук-апла-иддина. На этот счет Эрибу просветил сам Син-ах-уцур.

«Если вдруг попадешь под подозрение и тебе будет грозить заключение в тюрьму, обратись к Шапи-кальби. Но только в крайнем случае! — Син-ах-уцур был серьезен как никогда. — Он может не только спрятать тебя и твоих людей от городской стражи, но и защитить при случае».

Оказавшись в Вавилоне, Эрибу осторожно навел справки, кто такой Шапи-кальби. Изрядно подпивший солдат-ветеран, которого угостил Эрибу и который знал обстоятельства жизни хозяина харчевни.

Шапи-кальби и впрямь был подкидышем. Его усыновил бездетный смотритель городских каналов. До семи лет Шапи-кальби жил припеваючи, в любви и достатке, но затем названный отец, будучи в преклонном возрасте, ушел в иной мир, а его молодая жена, третья по счету, не пожелала растить и воспитывать подкидыша, который к тому же обладал строптивым характером, и мальчик оказался на улице.

Никчемный подкидыш оказался удивительно живуч и удачлив. Сначала его приютила гильдия воров, где со временем он стал выдающейся личностью. Не было в Вавилоне ничего такого, что Шапи-кальби не мог украсть. На чем он, собственно говоря, и погорел. «Сколь веревочка ни вейся, а совьешься ты в петлю». Этот девиз был актуален во все времена. Шапи-кальби настолько уверовал в свое воровское искусство, что дерзнул проникнуть в царскую сокровищницу.

Конечно, его добыча оказалась знатной. А уж слава поднялась до небес. Да вот беда — среди воров нашлось слишком много завистников, хотя Шапи-кальби честно поделился со всей гильдией сворованным золотом и серебром.

Кто написал на него донос начальнику городской стражи, он узнал гораздо позже (смерть двух негодяев, нарушителей своеобразного воровского кодекса, была показательной; Шапи-кальби усадил их на кол). Да и не до того тогда было. Его схватили царские ищейки и посадили в тюрьму.

Но суда Шапи-кальби дожидаться не стал. Он точно знал, что его казнят, несмотря на малые годы. Изрядно повзрослевший и умудренный воровским опытом подкидыш сильно обрадовался, когда его не стали бросать в зиндан — подземную темницу, а определили в обычную камеру. Даже с оконцем под самым потолком. Начальник тюрьмы просто пожалел щуплого недокормыша, у которого, судя по его внешнему виду, непонятно как держалась душа в теле. Увы, он не знал, что Шапи-кальбы был словно свит из воловьих жил и обладал потрясающей гибкостью.

Выход из практически безвыходного положения юный воришка нашел мгновенно. Окошко! Оно не было забрано решеткой, так как ни один взрослый мужчина не смог бы просунуть в узкое, ничем не прикрытое отверстие даже голову. А для Шапи-кальби окно оказалось широко распахнутой дверью на волю. Он выбрался из тюрьмы тайком, глухой ночью; даже его сокамерники на следующий день лишь глупо таращились на озверевшего начальника тюрьмы и беспомощно разводили руками — ничего не знаем, не видели, и вообще, мальчика точно унес демон. Какой ужас!

При более тщательном осмотре оконца нашли следы крови, что подтверждало версию заключенных. Точно, демон унес! Убил юного воришку, да так, что тот и не пискнул, и утащил в окно.

Именно это начальник тюрьмы и написал в отчете главному стражу порядка в Вавилоне. Возражений не последовало, как и наказания за утрату бдительности. Усомниться в отсутствии демонических сил не мог позволить себе даже высокопоставленный царский вельможа. Ему не хотелось ссориться со жрецами, хотя он, конечно, и не очень верил в байку начальника тюрьмы. На этом все и закончилось.

Оставив несколько кусочков кожи и вследствие этого немного крови в окошке, Шапи-кальби выбрался наружу и бросился к своему заветному логову в развалинах старой крепости. Мальчик не стал жить вместе с ворами, а нашел тайное подземное убежище, где хранил свои накопления. А они уже были немалыми.

Естественно, после того, как Шапи-кальби схватили, воровская братия кинулась искать его «сокровища». Все были уверены, что виселицы ему не избежать. Так зачем же добру пропадать?

Увы, Шапи-кальби оказался им не по зубам. Никто даже подумать не мог, что золото и серебро юного воришки хранится под самым носом городской стражи — рядом с развалинами крепости находился пост. Солдаты не обращали никакого внимания на мальчишку, и он преспокойно мог шастать на виду у стражей в любое время. Хотя юный воришка старался не мозолить глаза стражникам и часто пробирался в свое убежище тайком, в основном в сумерках.

Шапи-кальби взял немного денег (все было не унести; да и не имело смысла — он надеялся на свою воровскую удачу), собрал свои немудреные пожитки и с первыми лучами солнца, когда открылись главные городские ворота, покинул Вавилон. Конечно же, его никто не искал, хотя предусмотрительный мальчик постарался прибиться к купеческому каравану, который вскоре был ограблен разбойниками.

Как он попал к грабителям, которые редко кого оставляли в живых, про то история умалчивает. Но так получилось, что Шапи-кальби провел с ними семь лет, участвуя в набегах на караваны наравне со взрослыми. Он превосходно управлялся с луком, научился драться холодным оружием, но главной его ценностью для разбойничьей шайки была способность к перевоплощению.

В образе нищего попрошайки он выведывал, когда очередной караван отправится в путь, по какой дороге, какая поклажа на спине ослов, что в ней, и количество охранников. Оставалось лишь устроить в удобном месте засаду и собрать богатый «урожай».

Но вскоре в Вавилоне подул ветер перемен — царем стал Мардук-апла-иддин. Халдеи, торговый люд, не захотели мириться с нарушителями порядка и вскоре изрядно проредили разбойников — грабителей купеческих караванов и городских воров. Под этот замес попала и шайка, в которой обретался Шапи-кальби. И снова ему улыбнулась судьба. Он сумел сбежать и укрылся среди барханов, пока на привале разбойников шла жестокая сеча. Солдаты не щадили никого — ни мужчин, ни женщин, сопровождавших шайку.

И снова произошел крутой поворот в жизни бывшего вора и грабителя. Он стал пиратом в Горьком море[66]! Ему даже удалось побывать на священном острове Дильмун[67], который добавил ему жизненных сил и долголетия. (По крайней мере, так утверждал Шапи-кальби.) Помыкавшись немного в море (около пяти лет), он решил вернуться к мирной жизни.

Узнав по своим каналам, что, в связи с восшествием царя-халдея на престол все нарушители правопорядка подлежали прощению, Шапи-кальби оставил пиратское ремесло. Прикупив трех ослов, на которых погрузил нажитое морским разбоем, он благополучно добрался до Вавилона, где узнал, что совсем не безразмерные темницы новый царь освобождает для богатых вельмож и жрецов, которые не хотели поделиться с ним своими богатствами.

Но этот вопрос Шапи-кальби не волновался. Средств у него хватало, и он прикупил харчевню, перестроил ее — расширил и подновил, и вскоре его заведение стало пользоваться широкой известностью и популярностью не только в самом Вавилоне, но и в дальних краях. А спустя какое-то время Шапи-кальби стал доверенным лицом туртана Син-ах-уцура.

Бывшему вору, разбойнику и пирату, несмотря на то что от старой власти ему пришлось удариться в бега, порядки наглых халдеев, которые обложили всех неподъемными налогами и поборами, очень не нравились. К тому же ашшуры неплохо платили хозяину харчевни за его тайные труды…

Невзрачный человечек в одежде простолюдина тихо скользнул за стол Эрибу и вежливо поинтересовался:

— Не занято?

— Нет, — коротко ответил после небольшой паузы несколько опешивший разведчик ашшуров.

Человека звали Даян-бэл-уцур. Он, как и хозяин харчевни, был завербован Син-ах-уцуром в качестве осведомителя ашшуров. Даян-бэл-уцур служил писцом у купца и по совместительству ростовщика Шулы родом из небольшой деревеньки Пахирту близ Вавилона, который основал пока еще не узаконенное, но действующее торговое товарищество под названием «Дом Эгиби». Сам Шула в заговоре против царя-халдея Мардук-апла-иддина не участвовал — осторожничал, но смотрел сквозь пальцы на дела своего писца-секретаря, который был еще тем пронырой.

Беззакония, которые творили царские чиновники, не нравились Шуле, он много терял из-за поборов царской казны, а в особенности из-за неприкрытого грабежа, когда вельможи-халдеи не возвращали заемные деньги. Но в то же время изворотливый, как змей, ростовщик понемногу богател, скупая рабов, поместья и земли разорившихся вавилонян, благо его недобросовестные клиенты снисходительно позволяли «Дому Эгиби» свершать сомнительные сделки, за которые другие негоцианты уже давно очутились бы в тюрьме. Таким нехитрым образом вельможные заемщики как бы отдавали свои долги. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы, к совместной выгоде.

Тем не менее Шула со своими хитрыми делами ходил, что называется, по краю пропасти, поэтому с нетерпением ждал, когда Вавилон завоюет царь ашшуров Шаррукин, который покровительствовал купцам и иному торговому люду.

— Принес? — спросил Эрибу, едва шевеля губами и не поднимая глаз на Даян-бэл-уцура, чтобы не вызвать подозрений у царских шпиков.

А он уже точно знал, что двое из них изображают заезжих купцов на изрядном подпитии. С виду пьяненькие, а глаза востры и так и рыскают по харчевне, частенько останавливаясь на Эрибу. Это обстоятельство сильно встревожило лапуттама: неужели он под подозрением?!

К сожалению, в этот раз Эрибу не мог воспользоваться помощью своих подчиненных, которые прикрывали командира в подобных ситуациях. Даян-бэл-уцур был драгоценным камнем в короне осведомителей туртану Син-ах-уцура, и открывать его личность даже перед верными солдатами-разведчиками было запрещено категорически.

Писец ростовщика Шулы оказался истинным кладезем ценнейшей информации о состоянии армии халдеев. В особенности по части ее оружия и снабжения, благодаря чему можно было точно определить количество войск и намерения Мардук-апла-иддина. Тем более, что Шула являлся одним из немногих купцов, которые занимались заготовкой продовольствия для армейских нужд. А писец-секретарь, естественно, вел все записи на этот счет.

— Угу… — буркнул Даян-бэл-уцур, налегая на изрядный кусок жареного мяса.

Он вел себя вполне естественно, однако тревожный блеск в его черных глазах без лишних слов говорил о том, что осведомитель кожей чувствует опасность, хотя пока не ведает, откуда она происходит. Эрибу уже доводилось встречаться с ним, и он хорошо изучил реакции писца, который временами напоминал хорька — как своим внешним видом, так и пугливостью. Впрочем, винить его за это Эрибу не имел морального права. Можно только представить, что сделают с осведомителем палачи халдеев, попадись он в руки царских ищеек…

Свернутый в трубочку пергамент писец Шулы незаметно передал Эрибу под столом. Лапуттам тут же, не делая лишних движений, спрятал его под одеждой. Покончив с жарким (нужно сказать, что аппетит у Даян-бэл-уцура был отменным; похоже, прижимистый ростовщик держал своего секретаря впроголодь), писец вежливо кивнул, прощаясь с соседом по столу, и неторопливо направился к выходу, хотя ему явно хотелось не идти, а бежать.

Две царские «ищейки» проводили его заинтересованными взглядами, но даже не дернулись. Они хорошо знали, кто такой Даян-бэл-уцур. Скорее всего, они посчитали, что в харчевню Шапи-кальби он зашел, чтобы подкрепиться, благо наступило обеденное время. Вычислил их и востроглазый писец, так как шпики сидели неподалеку от выхода, и от этого его неважное настроение и вовсе испортилось.

Едва оказавшись на улице, изрядно напуганный Даян-бэл-уцур и впрямь, постоянно оглядываясь, припустил трусцой, что, впрочем, не было удивительным для жителей Вавилона.

По улицам сновали разносчики снеди, которую в обед заказывали на дом некоторые состоятельные горожане (а они требовали, чтобы еда была с пылу-жару), и многочисленные посыльные, как различных вельмож, так и купеческие, а их оплата зависела от скорости передвижения. Поэтому временами улицы Вавилона напоминали разоренный муравейник с его хаотической и с виду бессмысленной суетой. Конечно, одежда посыльных, нередко рабов, была скромной, но и писец вырядился в поношенное платье простолюдина, так что на него никто не обратил должного внимания.

Чего нельзя было сказать про Эрибу. Краем глаза он заметил, как один из подозрительных типов подозвал мальчика, который обслуживал столы, и о чем-то начал его расспрашивать. Тот выслушал соглядатая и отрицательно покрутил головой. Похоже, у мальчика хотели узнать, что собой представляет Эрибу, но тот, понятное дело, не мог этого знать.

Естественно, мальчик немедленно доложил о разговоре хозяину харчевни, и тот встревожился. Шапи-кальби тоже не имел понятия, кто такой Эрибу, но уж если царские ищейки взяли его след, значит, человек он хороший, свой. Поэтому спустя какое-то время хозяин харчевни лично принес лапуттаму небольшой кувшинчик вина (хотя тот его и не заказывал) и тихо шепнул:

— Остерегись! За тобой следят.

— Знаю, — стараясь быть спокойным, ответил Эрибу. — Премного тебе благодарен.

И быстрым движением повернул недорогой серебряный перстень-печатку с таким расчетом, чтобы Шапи-кальби увидел, что на нем выгравировано. Это был условный знак, пароль.

Увидев перстень, Шапи-кальби едва не ахнул, да вовремя прикусил язык. Перед ним был не просто какой-то подозрительный для царских ищеек тип, а человек самого туртану ашшуров Син-ах-уцура!

— Понял, — сказал хозяин харчевни и сразу же принял решение: — Жди. Мои люди их придержат…

Эрибу уже успел отдать должное вину, которое принес Шапи-кальби (оно было весьма недурным), когда возле стола, где сидели шпики, разыгралась целая баталия. Какой-то забулдыга, будучи в изрядном подпитии, не удержался на ногах и упал на одного из соглядатаев. Конечно же, тот смахнул его на пол, как большую зеленую муху, что очень не понравилось пьянице.

Недолго думая, он живо вскочил на ноги и врезал своему обидчику по физиономии (Эрибу заметил и почему-то совсем не удивился, что удар у него был сильный и точный, несмотря на состояние). И завертелась драка. У забулдыги вдруг появились защитники, и вскоре царские ищейки были погребены под их телами.

Лапуттам не стал мешкать. Расплатившись, он быстро покинул харчевню и запутал следы, углубившись в хитросплетение улиц и переулков Вавилона. Эрибу не зря провел много времени, шатаясь без дела по вражеской столице. Теперь он мог пройти ее из одного конца в другой буквально с закрытыми глазами.

Эрибу шел и время от времени прикасался к пергаментному свитку, который покоился под одеждой. Все, что нужно, ему уже было известно, необходимые сведения о вавилонской армии, о количестве солдат и состоянии защитных сооружений получены, оставалось последнее — дождаться, пока Бэл-аплу-уцур уладит свои дела с «Домом Эгиби».

Купец вел переговоры на предмет займа весьма солидной суммы. Шула настаивал, чтобы при возврате денег Бэл-аплу-уцур уплатил ему сверху треть от заемных средств, на что купец, конечно же, не соглашался. Он настаивал на пятой части от полученной суммы. К сожалению, отдать ростовщику что-либо в залог он не имел возможности.

«Нужно как-то поторопить своего номинального хозяина с отбытием в родные края, — встревоженно думал Эрибу, — ведь оставаться в Вавилоне становится опасно. Но как это сделать? Может, попросить посодействовать в этом вопросе писца-секретаря, пообещав доплатить недостающие деньги — навар “Дома Эгиби” — из казны Шаррукина?»

Увы и ах — прижимистый ростовщик костьми ляжет, а своего не упустит. Обещать золотые горы — это можно, однако хитроумного Шулу на мякине не проведешь. Для него лучше синица в руке, нежели журавль в небе. Так надежней. Купец никуда от своего долга не денется, а вот что-либо выбить из царской казны — это нужно здорово постараться. Притом без надежды на успех. Цари не любят транжирить накопленные средства. И никакой управы на них нет.

Когда до постоялого двора оставалось всего ничего, Эрибу вдруг почувствовал неосознанную тревогу, он оглянулся.

Все как обычно: на узкой улице много народа, часть людей торопится по своим делам, а некоторые заняты важными беседами, идут не спеша (это в большей мере касалось состоятельных горожан, в основном торгового сословия, судя по одежде), мальчик пытается сдвинуть с места заупрямившегося осла, которому не нравится тяжелая поклажа, бездомные псы затеяли грызню из-за мосла… Ничего особенного. Привычная картина городского быта. И все же, все же…

Эрибу пошел медленнее — для того, чтобы оказаться в состоянии магического видения. Отшельник-субареец долго бился, пока у его ученика начало хоть что-то получаться. Проблема заключалась в том, что магическое видение усиливалось по мере взросления мага, и только природные данные сына горшечника, которые, как потом Эрибу сообразил по здравому размышлению, скорее всего, перешли к нему от его деда-вавилонянина, жреца Мардука, помогли мальчику освоить этот процесс, пусть и в зачаточном состоянии.

Но теперь он мог очень многое. И едва Эрибу вошел в транс, как сразу же вычислил царскую ищейку. Щуплый водонос — обычная картина на улицах Вавилона, особенно в знойную летнюю пору, тащился за ним давно. Что, впрочем, не было чем-то из ряда вон выходящим. У каждого водоноса был свой маршрут (чтобы не портить коммерцию друг другу), а у этого, похоже, он совпадал с дорогой Эрибу.

Мало того, водоносу на первый взгляд не было никакого дела до юноши. Он то отставал, чтобы утолить жажду прохожим, то догонял Эрибу, чтобы снова устроить бойкую торговлю.

— Вода, вода, холодная вода! — заливался водонос соловьем. — Из горных ручьев, вкуснее вина!

Конечно, не все могли позволить себе чашу ледяной воды. Но жажда донимала, и нередко даже бедняки отдавала последние деньги, лишь бы оросить пересохшее горло.

Водонос буквально засветился перед внутренним взором Эрибу. Все же он не выдержал и метнул быстрый испытующий взгляд в сторону юноши, при этом вспыхнув тревожным голубовато-фиолетовым светом, как зажженная свеча в темноте ночи. Видимо, водонос-ищейка нутром почуял, что вскоре его объект придет к тому месту, где он квартирует. Дальше все будет просто — его обложат по всем правилам, и дальнейшую судьбу подозрительного иностранца решит начальник городской стражи.

Эрибу тряхнул головой, прогоняя мимолетное наваждение, убрал магическое видение и неторопливо пошел дальше. В голове у него уже начал складываться план, как избавиться от слежки…

Нергал-рицуа, сыщик тайной службы Вавилона, которая большей частью занималась поисками вражеских лазутчиков, а также выявлением заговорщиков и святотатцев, мысленно витал под небесами. Ах, как он мудро поступил, когда остался на улице, а не зашел вместе со своими товарищами внутрь харчевни! Понятное дело, ему хотелось немного подкрепиться, но на жалкие крохи, которые перепадали ему от щедрот начальства сверх положенного жалованья, можно было рассчитывать лишь на сухую лепешку и кувшинчик дрянного пива.

Поэтому Нергал-рицуа решил не дразнить лишний раз полупустой желудок и расположился неподалеку от входа в рынок с таким расчетом, чтобы видеть вход в харчевню. Хорошо хоть чистую воду он мог пить в неограниченном количестве. Это было его преимущество как водоноса перед другими ищейками…

Статный, сильно загорелый юноша, который торопливо покинул харчевню Шапи-кальби, сразу показался ему подозрительным. У Нергал-рицуа было чутье на шпионов. Как он их вычислял, шпик и сам не мог понять. Но практически никогда не ошибался.

Вот и в этот раз ему хватило мгновения, чтобы перехватить тревожный взгляд юноши, выправка и стать которого предполагали, что он хорошо знаком с военным делом, и пойти вслед за ним. Тем более, что в шуме драки, которая завязалась в харчевне, Нергал-рицуа явственно расслышал гневные крики своих товарищей.

Что-то пошло у них не так…

Спустя какое-то время у водоноса-ищейки сложилось твердое мнение, что юноша путает следы. Куда он шел, трудно было угадать, но, даже будучи иноземцем, легче ведь идти по центральным улицам, а не плутать по переулкам, нередко грязным и небезопасным — грабители работали и днем. Обобрать кого-нибудь и исчезнуть в хитросплетении улиц Вавилона, было делом мгновенным. Никакая стража не уследит за порядком на огромной территории многолюдного города.

Эрибу не знал, что ему делать. Конечно, можно зарезать ищейку халдеев где-нибудь в хитросплетении узких переулков, чаще всего пустынных в этот время, но тогда на его след спустят всех собак. Ведь царские сыщики приметили его в харчевне, а у них глаз наметан. Дадут описание его внешности и набросят на весь город мелкоячеистую сеть из опытных ищеек, да еще присовокупят и солдат.

Син-ах-уцур рассказывал, как это выглядит. Халдеи гребли всех подозрительных подряд, большей частью иноземцев, а затем следовали длительные допросы, нередко с каленым железом. Признаешься даже в том, о чем и помыслить боялся…

Решение пришло неожиданно. Резко развернувшись, Эрибу направился к «водоносу», который в этот момент как раз поил какого-то жирного купца.

Нергал-рицуа подобострастно лыбился, а в душе бушевал. Необъятное брюхо купца могло вместить всю воду из двух больших кувшинов, которые носил сыщик халдеев, — один спереди, а другой на спине, оба в специальной сбруе для переноски тяжестей. Водохлеб степенно осушал одну чашу за другой, и Нергал-рицуа уже начал опасаться, что его подопечный просто растворится среди прохожих. Попробуй найди его потом.

Нергал-рицуа уже намеревался наплевать на любезное обхождение с клиентом и без объяснений своего поступка перед купцом рвануть вслед за подозрительным юношей, как вдруг тот возник перед ним, словно вырос из-под земли. У Нергал-рицуа даже волосы на голове зашевелились от холодного ужаса, который костлявой рукой сжал его тонкую морщинистую шею. Юноша приветливо улыбался, и казалось, чего бояться? Но за этой улыбкой Нергалу-рицуа виделся звериный оскал.

— Воды! — коротко сказал юноша, и в его руке вместо презренной меди вдруг ярко сверкнуло золото.

Нергал-рицуа судорожно сглотнул. Он хотел сказать, что у него не хватит денег, чтобы дать сдачи, но слова застряли в горле, а в следующее мгновение один из лучших сыщиков городской стражи совсем онемел, отупел и перестал что-либо соображать. Нергал-рицуа, не отрываясь, смотрел на круглый слиток золота в руке юноши, который постепенно превращался в брызжущее искрами огненное колесо, а в его мигом опустевшей голове громом зазвучал приказ подозрительного иностранца, который «водонос» и не замедлил исполнить…

Он очнулся возле рынка, в самом паршивом месте, куда свозили мусор. Чувствуя, что теряет последние силы, Нергал-рицуа грузно упал на кучу перепрелой соломы и тупо уставился на двух бездомных псов, которые грызлись из-за большого мосла в окружении мелких шавок.

«Водонос» никак не мог уразуметь, как попал сюда и что его привело на эти дурно пахнущие рыночные задворки, где клиентов для его совсем недешевого товара нельзя было найти днем с огнем. О том, что он следил за подозрительным иноземцем, Нергал-рицуа даже не вспомнил.

Начальник тайной службы Вавилона халдей Таб-цилли-Мардук[68] не скрывал озабоченности и раздражения. Как могло случиться, что его лучшие ищейки упустили шпиона ашшуров?! Сначала он выслушал доклад двух любителей хорошо поесть за счет государства, которым весьма прилично накостыляли в харчевне Шапи-кальби (надо бы присмотреться к этому жулику!), а затем едва не прибил младшего агента Нергал-рицуа, не в силах выдержать его испуганное невразумительное блеяние.

Бедолага даже обмочился с испугу; как же, сам грозный Таб-цилли-Мардук снизошел до разговора со столь ничтожной личностью, которую мог раздавить одним пальцем! Небывалый случай — чтобы начальник тайной службы лично проводил дознание опростоволосившихся подчиненных.

Таб-цилли-Мардуку нельзя было отказать в уме и превосходной интуиции. А еще его люди из Земли Ашшур донесли, что в Вавилон направлен целый отряд военных разведчиков туртану Син-ах-уцура, очень опасного и хитрого врага халдеев. По тревоге были подняты все ищейки царской тайной службы и городской стражи, но попробуй найди в многотысячном городе нескольких умело замаскированных иноземцев, изображавших кого угодно — от путешествующих коробейников с нехитрым товаром, бродячих фокусников и различных проходимцев, в том числе лжезнахарей и зубодеров, до иноземных купцов с их многочисленными охранниками.

Когда Мардук-апла-иддин занял престол Вавилона, он для начала обобрал до нитки жрецов, которые хранили огромные сокровища вавилонских храмов, да и сами жили очень небедно, а затем занялся богатыми купцами. Они не стали противиться произволу нового царя, а просто ушли в другие страны. И спустя полгода на рынке нельзя было найти по приемлемой цене ни хлеба, ни мяса, ни рыбы, ни товаров ежедневного обихода.

По причине исхода купечества в государстве назревал голод; начались бунты и неповиновения властям. Бунтовщиков возглавляла вавилонская знать, которая сильно пострадала от поборов и мздоимства царских вельмож.

Пришлось Мардук-апла-иддину пойти на попятную. Был издан приказ, запрещающий под страхом смертной казни трогать купцов и их людей. Пошлины — въездные и торговые — были снижены наполовину, лучшие места на рынке предоставлялись в первую очередь иноземцам, а еще царь приказал построить несколько просторных постоялых дворов со складами для товаров вдобавок к имеющимся.

Таб-цилли-Мардук сопротивлялся воле царя, доказывая, что нельзя давать такие вольности иноземным купцам, но Мардук-апла-иддин послал его подальше. Спустя какое-то время рынки Вавилона и других городов ожили, товаров и продуктов навезли огромное количество, из-за чего значительно упали цены, и народ успокоился.

Лишь начальник тайной службы скрипел зубами от злости. Он догадывался (да что там догадывался — знал!), что среди иностранцев полно шпионов, большей частью прибывающих из Земли Ашшур, но как их вычислить, если они практически неприкасаемые?

И, наконец, случай с Нергал-рицуа. Несмотря на невысокий ранг среди тайной стражи, тот подавал большие надежды. Да что там — был одним из лучших! Это Таб-цилли-Мардук знал точно. Он всегда интересовался успехами своих подчиненных, чтобы в самый ответственный момент задействовать наиболее опытных и везучих.

Свои обязанности Нергал-рицуа исполнял с огромным прилежанием и весьма эффективно, и как могло случиться, что некий юноша, явно шпион ашшуров (а кто еще осмелится столь нагло и вызывающе тягаться с тайной стражей Вавилона?), провел его как мальчишку? Судя по рассказу бедолаги, его просто околдовали. Иного толкования тому, что с ним стряслось, Таб-цилли-Мардук не находил.

Скорее всего, этот таинственный иноземец обладал способностями, превышающими человеческие. Таб-цилли-Мардук не думал, что он один из демонов (да и не очень верил в их существование; начальник тайной стражи, халдей до мозга костей, был большим циником), но кто-то его обучил отводить глаза. Сам Таб-цилли-Мардук обладал таким умением в полной мере, иногда пугая своими способностями самого Мардук-апла-иддина.

Начальник тайной стражи с какого-то времени даже начал побаиваться за целость своей шеи. Царь был хитер и непредсказуем и в любой момент мог избавиться от своего ближайшего помощника, который появлялся и исчезал, как дух преисподней. В особенности, если какой-нибудь придворный «доброжелатель» Таб-цилли-Мардука, в частности, один из фаворитов царя, доверительно пошепчет Мардук-апла-иддину на ухо…

Таб-цилли-Мардук шел в единственное место, где находился нужный ему человек, способный разрешить неприятную загадку. Его целью был храм бога Мардука — Эсагила. Он еще находился в процессе строительства, но уже впечатлял своими размерами и циклопической мощью. Человек, владеющий искусством отвода глаз даже в большей мере, чем сам начальник тайной стражи, не был халдеем, всего лишь простым жрецом-вавилонянином, однако он пользовался непререкаемым авторитетом не только среди жречества, но и среди ученых, а в особенности магов.

Звали его Бэл-убалли-та. Его семейство сильно пострадало во время войны с ашшурами, поэтому жрец относился к ним весьма прохладно, в отличие от многих других священнослужителей. Таб-цилли-Мардук знал, что они спят и видят, как бы освободиться от власти коварного и жадного до неприличия халдейского царя. Что касается самих халдеев, то жрецы относились к ним благосклонно, ценя их большие познания в разных науках.

Таб-цилли-Мардук специально решил передвигаться по городу пешком, хотя по своему статусу мог затребовать из царской конюшни повозку с мягкими сидениями или воспользоваться рабами, которые таскали по городу тяжелые фамильные носилки, богато разукрашенные золотом и драгоценными каменьями. Семья Таб-цилли-Мардука была одной из самых богатых в Вавилоне.

Начальнику тайной стражи хотелось знать, чем дышит город и его граждане, мар-Бабили — «сыны Вавилона», как называли себя вавилоняне. Все донесения агентов не стоили двух-трех часов прогулки по столице. Таб-цилли-Мардук частенько так поступал, стараясь быть неузнанным; да и внешний облик самого грозного и жестокого из вельмож царя-халдея знали немногие.

Одет он был достаточно богато, но несильно выделялся из толпы праздношатающихся горожан: спускающийся до пят льняной хитон, поверх него другой, шерстяной, и небольшой белый плащ. Волосы на голове Таб-цилли-Мардука были длинными и крепились простой, без изысков, повязкой. В руках он держал превосходно сделанный посох, украшенный навершием в виде орла — своего рода фамильный герб.

В этом вопросе начальник тайной стражи не мог поступиться соображениям маскировки. Практически вся халдейская аристократия (да и вавилонская тоже) без посоха на улицу не выходила, так что в этом не было ничего необычного. Поэтому Таб-цилли-Мардук не выглядел белой вороной, хотя и носил белый плащ. К тому же посох был с секретом — таил в себе, как в ножнах, длинный и узкий клинок.

Что касается его хитонов, то они впечатляли пестрой расцветкой и затейливой, сложной вышивкой. Вавилоняне вообще любили цветные одежды, особенно красные и синие. Этот туалет дополнялся серьгами, перстнями, браслетами, ожерельями, пряжками, пуговицами и застежками из золота, серебра, других металлов, а также драгоценных и полудрагоценных камней. Помимо повязок, вавилоняне носили головные уборы в виде тюрбанов, круглых и остроконечных шапок.

Собственно говоря, так выглядело праздничное, выходное платье состоятельных вавилонян. Народ попроще носил одноцветные — белые, темные и коричневые — одежды в виде коротких туник. Предметом особых забот вавилонских мужчин были волосы, борода и усы. Их завивали мелкими колечками и тщательно укладывали.

Женская одежда мало отличалась от мужской. Непременным предметом платья вавилонянки вне дома было покрывало; с непокрытым лицом ходили только рабыни и блудницы. Одна из таких отверженных попыталась добиться внимания со стороны богатого господина, но стоило Таб-цилли-Мардуку глянуть на нее, как испуганная женщина тут же бросилась бежать и скрылась в узком переулке.

Халдей невольно ухмыльнулся. Конечно же, блудница не могла знать знатного вельможу, но ему хорошо была известна сила собственного взгляда. Его с трудом выдерживал даже сам Мардук-апла-иддин. Поэтому начальник тайной стражи при разговоре с царем старался не смотреть ему в глаза.

Они были знакомы с детства и происходили из аристократических семейств халдейского племени Бит-Якин. Но Таб-цилли-Мардук несильно обольщался дальним родством с Мардук-апла-иддином. Царь-узурпатор был хитер, как змей, изворотлив и очень недоверчив. Поэтому откровенничать с царем, пользуясь происхождением и юношеской дружбой, тем более держаться с ним ровней, было чревато. И Таб-цилли-Мардук искусно играл роль исполнительного подчиненного, который боготворит своего господина.

Наконец показалась Эсагила. Обширное святилище бога Мардука было обнесено двойной стеной с двенадцатью монументальными воротами. Прямо напротив главных, Священных ворот, выходивших на «Дорогу процессий», стоял огромный восьмиярусный зиккурат Этеменанки. К Священным воротам примыкало два прямоугольных здания с множеством небольших комнат вокруг внутренних дворов — своего рода постоялый двор для жрецов-паломников. У южной стены помещались дома жрецов Эсагилы.

Сам храм Мардука располагался в южной части святилища, за пределами стен священного участка. Он состоял из главного здания, окруженного мощной стеной с выступающими бастионами. Храм имел белые стены, черный цоколь и голубые «небесные» зубцы. Вокруг него росли стройные пальмы, дающие тень широкому двору.

Внутри храма стояла огромная золотая статуя Мардука высотой в двенадцать локтей. Перед нею находился широкий стол, скамейка для ног и трон, также золотые. Перед храмом был воздвигнут небольшой золотой алтарь. Был там и второй, огромный, алтарь — каменный. На нем приносили в жертву взрослых животных; а на золотом алтаре закалывали только сосунков. Во время праздника в честь Мардука на большом алтаре жрецы ежегодно сжигали огромное количество ладана.

Таб-цилли-Мардук поморщился. Воздух в храмовом дворе был сильно пропитан запахами благовоний, а для его чуткого носа даже более нежные и приятные ароматы из страны Нуб, которыми полнился царский дворец, временами были невыносимыми. Никто не знал, что именно стараниями начальника тайной стражи «старый город» был очищен от мусора, а все сточные воды пустили под землю, выкопав для этих целей руками рабов целый подземный лабиринт.

Бэл-убалли-та словно ждал его у входа в храм. Таб-цилли-Мардук совершенно не удивился этому обстоятельству. Жрец-маг отличался умением предвидеть события. Для этого ему даже не нужно было гадать.

Обменявшись приветствиями и поклонами, Бэл-убалли-та сказал:

— Дело, с которым твоя милость пришла в храм, явно требует соблюдения неких предосторожностей…

— Ты прав, жрец, — не стал ходить вокруг да около начальник тайной стражи.

— Приглашаю в мою скромную келью, — молвил Бэл-убалли-та. — Там нет лишних ушей… — И они отправились к южной стене.

Встречные жрецы не обращали никакого внимания на Таб-цилли-Мардука, шли, погруженные в свои мысли и молитвы. Впрочем, в лицо его мало кто знал, только некоторые маги, вхожие во дворец.

Жилище жреца было достаточно просторным, но, на удивление, скромным, учитывая его высокое положение в храме Мардука. Внутреннее убранство домов вавилонян не отличалось разнообразием и большими изысками. Оно состояло из самой необходимой мебели и множества разного рода циновок, ковров, занавесей и ширм. Спали обычно на циновках, за исключением хозяина и хозяйки дома, у которых были деревянные кровати на четырех ножках в виде львиных лап, с матрацем и двумя одеялами.

Другие народы и племена Месопотамии пищу обычно принимали, сидя на полу, на коврах и подушках. Но вавилоняне ели за столом, располагаясь на вычурных табуретах и стульях. Правда, в богатых домах мужчины позволяли себе пользоваться во время трапезы ложами, но женщины всегда сидели на стульях, подставив под ноги изящную резную скамеечку.

В келье жреца находились стол, два стула и небольшая статуэтка Мардука в нише у изголовья примитивного ложа, сработанного намеренно грубо, но крепко. Зато там присутствовали матрас, два одеяла и подголовник — деревянная скамеечка, обитая толстой мягкой тканью.

Таб-цилли-Мардук уселся на стул, не дожидаясь приглашения. Немедленно, словно по мановению волшебной палочки, появился храмовый раб, который принес кувшин охлажденного вина и два великолепных чеканных кубка черненого серебра.

Начальник тайной стражи лишь скупо улыбнулся; уж он-то знал, что, несмотря на разор, который учинили семейству Бэл-убалли-ты войско ашшуров, а затем и халдеи, сборщики податей царя Мардук-апла-иддина, жрец вполне мог бы роскошествовать, ведь у него остались поместья и обширные земельные угодья.

Но он оставался скромным в быту и никогда не кичился ни богатством, ни знатностью. А ведь кроме фамильных сокровищ, упрятанных так далеко и надежно, что даже ушлые ищейки — сборщиков податей не смогли их найти, к Бэл-убалли-те частенько приходили царские вельможи, чтобы жрец-маг растолковал какой-нибудь сон или погадал на судьбу. Хотя он не был гадальщиком, но его пророчества всегда отличались точностью и правдивостью.

Он никогда не приукрашивал свои толкования и не напускал туману, чтобы скрыть истину. Это обстоятельство некоторым не нравилось (кому хочется жить в постоянной тревоге за свое будущее), но жрец-маг был непреклонен — что человеку выпало, то выпало. За его гадания платили очень щедро, и жрец точно не бедствовал. Таб-цилли-Мардуку в свое время донесли, что маг — большой любитель охоты, как ни странно, и частенько устраивает себе приключения на лоне дикой природы.

Охота была царской забавой, но запретить жрецу самого Мардука стрелять дичь никто не имел права. Тем более, что на львов — обязательную добычу царских охот — жрец не покушался. Он даже не приближался к плавням, где большей частью таились львы, а старался удовлетворять свою страсть в предгорьях, где много оленей и косуль.

Бэл-убалли-та был высок, жилист и, на удивление, чересчур подвижен для своего возраста. Он спокойно выдержал взгляд начальника тайной стражи, не отвел глаза в сторону, и Таб-цилли-Мардук почувствовал в нем достойного соперника. Он доброжелательно улыбнулся, одним духом выпил половину вместительного кубка (это было превосходное горное вино, привезенное из Биайнили; напиток дорогой, не для каждого дня) и сказал:

— Мне нужна твоя помощь, о мудрый.

— Если хочешь принести жертву на алтарь Мардука, то я тебе в этом деле не помощник. Для таких целей есть другие жрецы.

Нужно сказать, что Бэл-убалли-та удивился. Он знал, что начальник тайной царской стражи был редким гостем в храмах Вавилона. С чем это связано, можно было только гадать. Но жрец-маг подозревал, что Таб-цилли-Мардук поклоняется каким-то другим богам, что, в принципе, не возбранялось. Хотя по своему высокому статусу вельможа обязан был присутствовать на праздниках, посвященных главному богу вавилонян Мардуку-Бэлу. Что он, собственно говоря, и делал. Но не более того.

— Насчет жертвы не сомневайся. Она будет принесена. А это лично тебе, за услугу, которую ты окажешь Вавилону и его правителю…

С этими словами начальник тайной стражи положил на стол перед жрецом увесистый кожаный мешочек, округлые бока которого предполагали изрядное количество благородного металла. У Бэл-убалли-ты даже сомнений не возникло, что в мешочке находится золото. И еще жрец-маг понял, что отказаться от предложения — каким бы оно ни было — невозможно. Таб-цилли-Мардук не зря упомянул в своей речи царя. Дело явно было государственной важности, не сугубо личное. А попасть в немилость, которая обычно сопровождалась опалой и даже тюрьмой, жрецу вовсе не хотелось.

— Я внимательно слушаю, — нахмурился Бэл-убалли-та.

На душе было неспокойно. Что, если Таб-цилли-Мардук предложит ему принять участие в заговоре против царя? Ведь за делом якобы государственной важности могут скрываться низменные мотивы.

Жрецу хорошо были известны настроения вавилонской знати, которая спала и видела царя-узурпатора с петлей на шее или его голову на плахе. И почему бы Таб-цилли-Мардуку не заменить царя на троне? Он точно такой же авантюрист, как и царь. И возможностей стать первым лицом в Вавилонии у него хоть отбавляй. То, что они дальние родственники, ни в малой степени не отрицает такой ситуации.

— В городе появился шпион ашшуров… — Таб-цилли-Мардук запнулся, пытаясь поточнее сформулировать свою мысль.

Но не успел; его опередил жрец.

— Я не гадальщик! — сказал он резко. — Мне не подвластны чужие демоны.

— Это понятно… — Вельможа миролюбиво улыбнулся. — Я не прошу тебя погадать на предмет изобличения вражеского лазутчика. Это дело моих подчиненных, среди которых есть и сильные маги, — найти его и обезвредить. Да вот беда — он обладает колдовской способностью влиять на людей. Отводит глаза, мгновенно исчезает, что предполагает его связь с потусторонними силами. И кому, как не священнослужителю высокого ранга, выявлять таких людей. Увы, но мои маги бессильны справиться с этим отродьем тьмы…

Бэл-убалли-та был взволнован. Он знал, что существуют специально обученные люди с таким возможностями, как у шпиона ашшуров. Да и сам жрец-маг многое умел. Ему было интересно сразиться с лазутчиком, которого явно поддерживают демоны Нергала. Но найти нужного человека в Вавилоне, это как отыскать иголку в стоге сена. Разве что прибегнуть к услугам царского глашатая, который почти каждый день вещал на главной площади города своим трубным гласом — читал указы повелителя.

Жрец даже невольно покривил губы в хмурой усмешке, представив, как это могло выглядеть. «Просьба к лазутчику ашшуров явиться после полудня в Эсагилу для магического поединка со жрецом Бэл-убалли-той! И да пребудут с нами боги!» — проревет глашатай своим бычьим голосом. И шпион просто обязан, повинуясь долгу чести, сразиться с магом. О Мардук, какая чушь лезет в голову!

— И что я должен предпринять? — спросил жрец. — Гаданием в этом деле не поможешь.

— Ничего особенного… — Таб-цилли-Мардук мило, даже где-то застенчиво, улыбнулся. — Тебе, о мудрый, нужно походить в сопровождении людей из моей службы несколько дней по городу, включив свое магическое зрение. Описание внешности молодого человека — а шпион совсем юн — у нас есть, так что задача изрядно облегчается.

Жрец едва не задохнулся от негодования. Ему, одному из самых влиятельных священнослужителей Эсагилы, предлагают стать царской ищейкой! Да в своем ли уме начальник тайной стражи?!

— Главное — не дать себя победить, когда вы встретитесь, — неумолимо продолжал Таб-цилли-Мардук; при этом в его страшных глазах загорелся огонек жестокости. — А такая встреча произойдет. Обязательно произойдет!

Отступать было некуда. Таб-цилли-Мардук четко обозначил границы, которые жрец не мог переступить. Или ты, жрец, со мной, или… В общем, понятно. Начальник тайной стражи слов на ветер не бросает.

Придется немного погулять по городу. С одной стороны, это неприятно — исполнять роль служебного пса, да еще и на поводке, а с другой — жрецу предоставлялась великолепная возможность немного размяться, подольше побыть на свежем воздухе, окунуться в бурлящий котел человеческих страстей.

В последнее время он стал буквально затворником. Кроме своих непосредственных жреческих обязанностей, Бэл-убалли-та был еще и звездочетом. В данное время он занимался копированием глиняных табличек, составленных жрецами тысячу лет назад, во время правления вавилонского царя Аммизадуги. Они представляли собой фазы планеты Иштар. Данные были настолько точными, что с их помощью жрец начал переделывать некоторые гороскопы влиятельных придворных.

Бэл-убалли-та давно мечтал заполучить эти таблички из царского книгохранилища, но смог получить их только совсем недавно и ненадолго, заплатив библиотекарю-хранителю немалые деньги…

Жрец неторопливо прогуливался по Вавилону. Он точно знал, что за ним неотступно следуют четыре лучшие «ищейки» тайной стражи. Но как Бэл-убалли-та не старался, а вычислить их не мог. И это при его-то магическом зрении!

Оно появилось у Бэл-убалли-ты еще в детстве. Практически все мужчины его рода были жрецами Мардука-Бэла. Притом с давних времен. Но магическим зрением обладал только отец, жрец высшего посвящения и очень сильный колдун, который и передал Бэл-убалли-те столь необычное «наследство».

Увы, это обстоятельство не смогло спасти отца от жестокой казни, которую учинили над ним ашшуры, в очередной раз захватив Вавилон. Мало того, жестокосердным воинам Земли Ашшур удалось пленить любимую сестру Бэл-убалли-ты и увести ее в рабство, где она и умерла. По крайней мере, так считал Бэл-убалли-та, потому что с той поры сестра не давала о себе знать.

Остальным членам жреческого семейства удалось спастись бегством в горы, где у них была хорошо укрепленная вилла. Опасаясь подобного развития событий, отец жреца нашел там превосходное во всех отношениях место, и рабы соорудили настоящую крепостцу с небольшим гарнизоном, состоявшим из вольноотпущенников. Они занимались разведением овец и коз, охотой, а на клочках земли, где не было камней, выращивали виноград и овощи.

Поэтому с едой проблем не было, и остатки семейства жреца-колдуна смогли пережить нашествие ашшуров вполне благополучно. Конечно, если не считать того, что половина мужчин-жрецов попали под нож воинов Тукульти-апал-Эшарра, отца нынешнего правителя ашшуров.

Война случилась внезапно из-за вождя халдейского племени Амуккани по имени Набу-укин-зер, который покорил Вавилон и короновался там царем. Тукульти-апал-Эшарра явился в Вавилонию как восстановитель порядка и спокойствия. Халдейские племена подверглись жесточайшему разгрому, сто пятьдесят тысяч халдеев было угнано в плен. Халдейские вожди принесли царю ашшуров огромную дань. Престиж Вавилонии был столь велик, что Тукульти-апал-Эшарра занял вавилонский престол под именем Пулу, таким образом объединив всю Месопотамию.

И все бы ничего, но жрецы Эсагилы возроптали против такого кощунства. За что и поплатились. Новоиспеченного царя Вавилона больше всего задело то, что жрецы совсем не протестовали против узурпации трона халдейским вождем. А царь Земли Ашшур им, видите ли, оказался не по нутру. Похоже, они думали, что их защитит сам Мардук от гнева Пулы. Ведь прежде жрецы Эсагилы были неприкосновенны.

Все случилось после ежегодного весеннего праздника вавилонян — свадьбы бога Мардука. «Невесту» ему обычно привозили по реке из города Борсиппы. Статую Мардука-Бэла из Эсагилы торжественной процессией доставляли к воде, помещали на священную барку и отправляли встречать свою «невесту». Это было грандиозное празднество с очень сложным обрядом. Особенно важную роль, причем жреческую, на этом празднике должен был исполнять царь, для чего ему необходимо было пройти посвящение в Эсагиле.

Но совершал посвящение верховный жрец храма — лицо, принадлежащее к правящей верхушке Вавилона. Поэтому устранить царя было очень легко — просто не проведя его через этот ритуал. Тогда он лишался возможности совершить празднество, а тем самым и возможности царствовать. Именно этой церемонией и воспользовались жрецы Эсагилы, когда Тукульти-апал-Эшарра хотел окончательно утвердиться законным правителем Вавилонии. А главным жрецом храма на тот момент как раз и был отец Бэл-убалли-та.

Жрецы здорово просчитались. Тукульти-апал-Эшарра отличался решительностью и жестокостью. Для начала он снял добрых три десятка непокорных жреческих голов, а затем смилостивился и принес храму Мардука большие жертвы — во искупление кровопролития. Судя по тому, что его правление было вполне успешным (он царствовал восемнадцать лет), верховный бог Вавилона отнесся к повелителю ашшуров весьма снисходительно, не наказав его за явное святотатство…

Проходя мимо центрального рынка (в который раз!), Бэл-убалли-та неожиданно натолкнулся на взгляд, в котором сквозили боль и отчаяние. Жрец даже вздрогнул от неприятного чувства, которое разрушило его превосходное настроение — он постепенно осваивался со своей незавидной ролью ищейки тайной стражи, и ему начала нравиться прогулка по городским улицам. Погода была великолепной — не жарко, дул легкий ветерок — и Бэл-убалли-та вдыхал воздух полной грудью, несмотря на то что он был напоен запахами человеческого пота, свежевыделанных кож, дымом харчевен и подгоревшего мяса.

Когда вавилоняне шли на рынок, они видели на подходе к нему не только купеческие лавки и лоточников. Вдоль дороги и на самом рынке сидели больные люди, помогать которым было обязанностью каждого мар-Бабили. Независимо от своего статуса, любой прохожий обязан был уделить какое-то время больному, чтобы дать ему совет. (Правда, вельможи и царедворцы освобождалась от этой «повинности».) Также больные люди могли свободно заходить в храмы, где жрецы объясняли им, чем именно человек разгневал богов и как он может исправить эту ситуацию.

Конечно, больные могли пойти и к лекарям, которые умели делать даже операции. Но подобное могли позволить себе только богатые, а бедняки были вынуждены отправляться на рынок и ждать доброго и, главное, эффективного совета от прохожих. Именно такой несчастный и смотрел на Бэл-убалли-ту с надеждой, которая таяла на глазах. Наверное, этому больному не помогали многочисленные рекомендации вавилонян, но он упрямо торчал возле рынка, надеясь на чудо — авось чей-то совет и поможет.

Жрец решительно шагнул к бедолаге. Он не мог видеть, как сыщики тайной стражи мигом окружили его и больного; Бэл-убалли-та был известным врачевателем и теперь смотрел на несчастного магическим зрением. Впрочем, так он называл свою способность практически мгновенно ставить верный диагноз.

— У тебя сильные головные боли, — сказал жрец.

— Да… господин. Невыносимые!

Видно было, что больной очень удивился. Бэл-убалли-та видел, что его глаза подернуты серой поволокой, а значит, бедолага вот-вот может сойти с ума от демона, который засел в черепной коробке.

— У тебя шумит в ушах, тебя тошнит, перед глазами летают мушки и часто болит сердце, — продолжал жрец. — Самая сильная боль в затылке. Верно?

— Именно так, господин…

Понятно. У малого дурная кровь, которой чересчур много. Она давит на сердце и на мозг. Необходимо кровопускание и лечение травами. А пока… Пока нужно облегчить его состояние. Жрец возложил свои руки на голову больного и приказал:

— Замри!

Прохожие с интересом смотрели на манипуляции жреца, но не останавливались, шли дальше по своим делам. Только ищейки Таб-цилли-Мардука все еще пребывали в состоянии повышенной готовности. Однако и до них наконец дошло, что Бэл-убалли-та всего лишь занимается врачеванием, исполняя свой гражданский долг.

Поэтому они снова отошли на приличное расстояние, и пока жрец лечил больного, прикупили себе пирогов у лоточника и полдничали, запивая еду холодной водой. Пить вино во время слежки им запрещалось.

Спустя недолгое время красное лицо больного посветлело, он облегченно вздохнул и с благодарностью поцеловал край одежды жреца.

— Не болит? — спросил тот, потрясая руками, словно на них налипла грязь.

Жрец забрал боль своего нечаянного пациента себе и теперь освобождался от эманаций демона, который, конечно же, не ушел из головы несчастного, а всего лишь притаился, испугавшись мощного воздействия врачевателя.

— Не-а… — Больной был счастлив; он боязливо ощупывал свою голову, которую покинула свирепая боль, и широко улыбался щербатым ртом.

— А теперь иди в Эсагилу, скажешь, что тебя послал Бэл-убалли-та, там тебе отворят кровь, и ты некоторое время не будешь испытывать головных болей. Только не забудь о пожертвовании! Теперь слушай внимательно. Тебе нужно приготовить настой… — Жрец надиктовал рецепт лекарства (оно было достаточно сложным, из десяти трав) и приказал повторить, что больной и сделал; память у него оказалась хорошей. — Принимать три раза в день, не больше десятой части ка[69]. Только регулярно, до полного выздоровления! Оно наступит примерно через год. Понял?

— Как не понять…

Больной не мог поверить своему счастью. Он был растерян и не знал, чем отблагодарить жреца, бормотал что-то несвязное и кланялся. Но Бэл-убалли-та уже не слушал его. Жреца будто что-то укололо.

Он резко обернулся — и потерял дар речи от неожиданности. Сзади стоял сильно загорелый юноша в богатых одеждах, с интересом наблюдая за манипуляциями мага. И он был похож, как две капли воды, на отца Бэл-убалли-ты в молодости, каким запомнил его жрец!

Мало того, жрец-маг совершенно не сомневался в том, что перед ним находится лазутчик ашшуров. Это понимание пришло неожиданно, будто свалилось на него с небес, придавив неимоверным грузом.

Эрибу не смог уйти из Вавилона вместе с караваном купца Бэл-аплу-уцура. За сутки, которые прошли с момента драки в харчевне Шапи-кальби и досадного случая с Нергал-рицуа, которого заколдовал шпион-колдун ашшуров, начальник тайной стражи Вавилона проделал огромный объем работы. Таб-цилли-Мардук был умен и относился к своей службе в высшей степени ответственно.

Во-первых, царским ищейкам было выдано описание юноши, шпиона ашшуров. У Нергал-рицуа была хорошая зрительная память. Да и его товарищи, изрядно потрепанные людьми Шапи-кальбы, не подкачали, «нарисовали» портрет Эрибу в мелких подробностях.

Во-вторых, на всех городских воротах усилили стражу, добавив к воинам гарнизона опытных служивых из ведомства Таб-цилли-Мардука, а главное — жрецов Эсагилы, способных различать чужую магию; они были специально обученные — как охотничьи псы, натасканные на поиск дичи.

И в-третьих, по городу который день неутомимо сновал туда-сюда один из самых сильных жрецов-магов храма Мардука, достопочтенный Бэл-убалли-та, выискивая вражеского лазутчика. На него начальник тайной стражи возлагал особые надежды.

Лапуттаму пришлось передать бразды правления группой разведчиков Сукайе. О том, чтобы Эрибу уйти из города вместе со всеми не могло быть и речи. А собранные сведения об армии и защитных сооружениях вавилонской столицы должны быть доставлены в срок. Войска Шаррукина уже стояли наготове, и до вторжения в Вавилонию оставалось не больше месяца.

Эрибу имел возможность наблюдать издали, как шерстили караван Бэл-аплу-уцура. Даже тюки с барахлом распотрошили. А с погонщиками и охраной стражи ворот были бесцеремонны, действовали очень жестко (приказ самого Таб-цилли-Мардука!), чем очень испугали погонщиков ослов, которые понятия не имели, что несколько их товарищей — разведчики ашшуров.

Но подчиненные Эрибу были слишком опытными разведчиками, чтобы дать слабинку. Они искусно притворялись испуганными простолюдинами, для которых такой тщательный досмотр — диковинка, а уж Сукайя вообще выглядел как юродивый — тупой взгляд, слюни на подбородке и угодливая улыбочка человека ущербного, туповатого, готового исполнить любой приказ самого никчемного стражника. Да хоть поцеловать сапоги.

Глядя на ужимки Сукайи, охранники ворот и жрецы, которые не увидели ничего магического в облике погонщика, пропустили его без личного досмотра (собственно, как и остальных погонщиков), чего очень боялся Эрибу, так как помощник лапуттами нес на теле пергаментные листочки с разведывательными данными. Правда, они были искусно замаскированы, спрятаны под грязную повязку на животе, которая якобы прикрывала следы дурной болезни, но стражники могли преодолеть естественную брезгливость и присмотреться к «язвам» услужливого дурачка повнимательней.

Но не случилось, и Эрибу облегченно вздохнул…

Караван наконец покинул Вавилон, и перед тяжело нагруженными осликами легла пыльная лента дальней дороги. Эрибу знал, что на границе (а то и раньше) его людей встретит сильный конный отряд ашшуров, чтобы как можно быстрее доставить разведчиков в целости и сохранности к Син-ах-уцуру. Об этом было договорено заранее. А то, что караван уже за воротами вавилонской столицы, в отряде должны вскоре узнать.

Для этой цели Эрибу взял с собой специально обученного ворона, так как держать почтовых голубей значило выдать себя. За этими птичками присмотр со стороны вавилонских стражей был особый.

Печально вздохнув, Эрибу пошел в направлении рыночной харчевни. Он надеялся на помощь Шапи-кальби. Ему вспомнились прощальные слова туртану: «Если попадешь под подозрение и тебе будет грозить опасность, обратись к Шапи-кальби. Но только в крайнем случае!»

Похоже, этот крайний случай наступил. Эрибу пришлось съехать с постоялого двора и затеряться в «новом городе». Этим поступком он сильно удивил и озадачил купца, но Бэл-аплу-уцур был далеко неглупым человеком, поэтому благоразумно решил закрыть глаза на пропажу одного из погонщиков каравана. Там он нашел брошенную мазанку (в связи с жестоким правлением халдеев, многие мар-Бабили отправились искать счастья в чужих краях), где принял другой облик, благо это было несложно.

Бородка у него была маленькая, поэтому поверх нее он прицепил настоящее чудо, вышедшее из рук брадобрея, обслуживающего разведчиков Син-ах-уцура, — огромную черную бородищу, которую могли позволить себе только аристократы. Затем напялил на свои короткие волосы тщательно завитый парик, переоделся в дорогую изысканную одежду и стал выглядеть не хуже вавилонских модников из богатых семей. Эрибу знал, что будут искать простолюдина, а в таком виде его не узнает и родная мать.

На рыночной площади внимание Эрибу привлекли манипуляции жреца над больным. Юноша уже знал, зачем по уличным обочинам сидят несчастные, и относился к этому обычаю неодобрительно. Разве могут советы случайных людей заменить лечение специалиста, пусть даже не лекаря, а опытного знахаря? Шаррукин в Земле Ашшур построил большие сараи, куда свозили больных и увечных (в основном бывших солдат) со всей округи, где ими занимались профессиональные врачеватели, притом на первых порах совершенно бесплатно. Правда, в таких заведениях лекарями большей частью выступали практиканты, учащиеся медицинской школы при храме Ашшура.

Платить нужно было лишь за серьезные заболевания, поддающиеся длительному лечению. Особенно много денег требовала процедура изгнания демона, пожирающего больного изнутри, и в этом вопросе лекари, большей частью жрецы-маги, были непреклонны. Или плати, или отправляйся к Нергалу.

Эрибу сразу почуял огромный выплеск энергии, которую жрец-маг направлял в голову больного. Это было столь завораживающе, что юноша поневоле остановился, чтобы понаблюдать за действиями врачевателя. Он знал этот способ облегчения страданий, но пользовался им редко и не очень уверенно. Слишком много энергии отнимали такие действия.

Зато Ушпия, его учитель, в этом деле был непревзойденным. Как объяснял субареец, свою силу он черпал из бездонных закромов бога грома Тешшубу. Эрибу доводилось наблюдать, как во время грозы Ушпия садился на возвышенности, скрестив ноги и подняв руки ладонями кверху, и спустя какое-то время между струйками дождя начали появляться крохотные светлячки молний. Субареец начинал светиться, а извивающие змейки молний впивались в его тело и бесследно исчезали, проникая внутрь тела.

После такой процедуры Ушпия сутки отлеживался, с виду посиневший и почти бездыханный, как мертвец, зато потом бегал, словно молодой, и его фокусы, которыми он частенько удивлял ученика, приводили в изумление. Однажды Эрибу по мальчишеской глупости попытался повторить трюк Ушпии с поглощением энергии бога Тешшубу, и едва не погиб.

Огромная молния ударила совсем рядом, в невысокое деревце, и Эрибу остался в живых только чудом. Его оглушило и ослепило, и какое-то время ему казалось, что он летит в огромную черную пасть Нергала. Не будь Ушпии, который оказался неподалеку, преисподняя сожрала бы мальчика. Впервые за все время их знакомства субареец был вне себя от ярости. Он затворился в своей пещере и долго не откликался на жалобный зов Эрибу, который скулил, как побитый щенок. А когда вышел на свет ясный, то потребовал от ученика принести клятву, что тот никогда не будет обращаться к чужим богам. И тем более — пытаться договориться с Тешшубу.

«Тебе вполне достаточно того, чем наградил тебя Мардук! Разве ты не знаешь, что боги часто соперничают друг с другом? Для Тешшубу ты можешь быть или никем, или врагом. Скорее всего, пока первое. Иначе он просто убил бы тебя. Так что берегись его разящего оружия, и во время грозы старайся не оставаться на открытом месте. Тешшубу уже заприметил тебя и в следующий раз может сменить милость на гнев».

Эрибу не очень поверил словам субарейца. Но когда однажды предгрозовым вечером он возвращался с охоты домой, то испытал настоящий ужас, хотя до этого мало чего боялся. Неожиданно начало сильно громыхать, и хотя ливень еще не начался, быстро темнеющее небо раскроили зигзаги божественных огненных стрел Тешшубу. Молнии били совсем рядом. Эрибу казалось, что он сходит с ума. Стоял страшный грохот, белые с голубизной огненные столбы вырастали на пути подростка, как деревья, и, казалось, не было спасения от верной смерти.

Как он очутился в неглубокой ложбинке, Эрибу не помнил. Он старался слиться с землей, а молнии били совсем рядом. Но вот пошел сильный дождь и ложбинка начала быстро заполняться водой. Неизвестно почему, но Эрибу держался в углублении до последнего, не рискуя выбраться на бугорок. Может, потому, как уже знал, что молнии большей частью бьют по возвышенностям, и не хотел рисковать. Эрибу едва не захлебнулся в водяном потоке, но гроза как-то очень быстро закончилась, и он наконец смог отправиться дальше.

С той поры Эрибу постоянно вспоминал во время грозы совет Ушпии и старался куда-нибудь спрятаться, если была такая возможность, что в армии случалось нечасто. Оставалось надеяться на милость Ашшура и на свою удачу. В особенности скверно приходилось во время похода в горах. Там грозы бушевали во всей своей красе довольно часто, и раб-эширте Эрибу приходилось держаться изо всех сил, чтобы не показать во время буйства стихии страх (даже ужас) перед воинами своего подразделения…

Но вот жрец-маг что-то посоветовал больному, который явно почувствовал облегчение, и обернулся. Они встретились взглядами, и Эрибу показалось, что его ударили деревянным молотом по голове. Была в армии такая казнь для мародеров и воров — чтобы не пачкать светлое оружие черной кровью негодяев.

Для этого мародер копал узкую яму в три четверти человеческого роста, куда его и запихивали, и палач, чаще всего наемник из какого-нибудь племени, подвластного Шаррукину, с размаху глушил осужденного молотом, как большую рыбину. В этой яме нарушителя закона и прикапывали, иногда живым, — удар не всегда оказывался смертельным, только лишал сознания на некоторое время, в особенности, если в качестве палача выступал какой-нибудь новобранец-неумеха.

Схватка взглядами, казалось, длилась вечность. Черные глазищи жреца вонзались в Эрибу, как два кинжала, и ментальный щит, который юноша поставил перед собой, вскоре стал напоминать решето. Магическая сила жреца была неимоверной. Возможно, Эрибу и выстоял бы перед столь страшным натиском, но он не был готов к неожиданному сражению.

Чувствуя, что слабеет, юноша сунул руку под одежды, где находился кинжал с лезвием, смазанным сильным ядом. Эрибу был мастером схваток на ножах и, владея таким оружием, мог расправиться с десятком врагов. Это движение далось ему с трудом; маг буквально вязал его, как жертвенного бычка возле алтаря. Но в душе Эрибу уже загорелась ярость, и он постепенно наливался энергией, которую у него щедро отбирал вавилонский жрец. Все-таки юность брала свое. А жрец-маг был уже далеко немолод.

— Остановись! — вдруг прозвучал сдавленный голос жреца.

Похоже, и ему было нелегко выдержать магический поединок. Лицо жреца стало бледным, а глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Похоже, маг сообразил, что юноша готов пролить кровь.

— Иди за мной! — мягко приказал жрец. — За тобой следят четверо. Я помогу тебе скрыться…

Эрибу вздохнул с облегчением — маг отвел взгляд в сторону, развернулся и неторопливо пошагал по улице, которая вела в престижный район Вавилона. Что делать?! — вопрос был отнюдь не праздным. Если за ним следят, то тогда нужно бежать или сражаться. Но Эрибу знал, что в вавилонской тайной страже случайных людей не держат. Туда берут первоклассных бойцов с магической подготовкой. Так что, случись между ними схватка, это, скорее всего, будет последний бой Эрибу.

Положение было практически безвыходным. Конечно, можно сделать попытку затеряться в хитросплетении улиц и переулков Вавилона, однако Эрибу не сомневался, что возле рынка кроме четверых соглядатаев тайной стражи, о которых сказал жрец, полно других царских ищеек, которые мигом оцепят весь район. И тогда ему точно придет конец. А еще Эрибу совершенно не сомневался, что идет охота именно на него. Но самое интересное — юноша вдруг почувствовал к жрецу какое-то странное притяжение.

Немного подождав, чтобы определиться, кто следит за жрецом-магом (он с трудом вычислил царских ищеек; их маскировка была идеальной), Эрибу неторопливо последовал за его статной фигурой, которая уже едва виднелась вдали. Тот шел, не оборачиваясь; похоже, был уверен, что юноша обязательно откликнется на его призыв…

Жрец скрылся в калитке, которая вела на подворье богатого дома о двух этажах с садом на крыше. Там росли какие-то экзотические деревца и радовали глаз цветы в декоративных горшках. Эрибу давно приметил, что такие сады могли позволить себе только весьма состоятельные вавилоняне, а значит, жрец был из богатой семьи. Хотя бедняков среди вавилонского жречества не наблюдалось. Уж больно престижным и хорошо оплачиваемым было их занятие.

Наблюдая издали за ищейками тайной стражи и домом жреца, Эрибу пребывал в сомнениях. Понятно, что жрец приглашал его зайти в дом. Но нет ли там ловушки? Хотя вряд ли. Ведь встреча получилась нечаянной, и, конечно же, жрец-маг не мог предугадать заранее подобное развитие событий. Что касается его слуг, то Эрибу их не боялся. Это не хорошо обученные воины, а, скорее всего, рабы.

Сыщики тайной стражи немного потоптались неподалеку от дома жреца, а затем, сообразив, что их подопечный задержится надолго, — приспело время обеда, — приняли решение скоротать время в небольшой харчевне неподалеку. Оттуда дом не просматривался, но был виден выход из переулка, поэтому жрец, покинув свое жилище, чтобы продолжить исполнять просьбу-приказ Таб-цилли-Мардука, вышел бы на главную городскую улицу именно с той стороны, так как переулок заканчивалась тупиком.

Наконец Эрибу решился. Будь что будет! Его сильно заинтересовал этот странный жрец. Почему маг не сдал его царским ищейкам? А ведь судя по тому, как он быстро сообразил, что Эрибу именно тот, за кем гоняется тайная служба, жрец вполне мог быть одним из «контролеров» — как те маги, которые стояли у ворот. Ладно, когда жрец был в пределах досягаемости клинка Эрибу, — он, несомненно, понял, что таится под одеждами юноши, — но потом маг ведь мог указать на него, удалившись на безопасное расстояние. Однако не сделал этого.

Это было загадкой, но не слишком сложный. Не секрет, что жрецы Вавилона — не халдеи — ненавидели царя-узурпатора, который ободрал храмы до нитки, а нескольких почитаемых священнослужителей вообще лишил и жизни, и состояния. Некоторые из жрецов состояли в заговоре против Мардук-апла-иддина, о чем лапуттаму рассказал туртану Син-ах-уцур.

Ради маскировки Эрибу вошел в переулок вместе с несколькими горожанами. Они жили по соседству с жрецом. Подождав, пока важные господа скроются за высокими стенами своей виллы, Эрибу быстро подошел к калитке в воротах дома жреца-мага и с удовлетворением хмыкнул — как он и предполагал, деревянная, обитая бронзовыми полосами дверка была не заперта.

Во дворе его ждал седобородый раб-привратник. Он поклонился Эрибу (как показалось юноше, со скрипом) и сказал:

— Господин уже ждет…

Раб проводил юношу в комнату, которая служила кабинетом и библиотекой. Одну ее стену во всю длину занимал шкаф с квадратными ячейками для пергаментных свитков (их было много), возле большого стола из ценных пород деревьев стояли три креслица с мягкой обивкой и небольшой шкафчик, под другой стеной находилась широкая тахта, в нише у окна блистала позолотой статуя Мардука, а пол устилали превосходные красочные ковры с высоким ворсом, которые ткали только в Урарту. Они были баснословно дороги, и купить их могли лишь очень состоятельные люди.

Еще одну стену украшал барельеф — царская охота на львов. Кроме царя там находилась и его свита, притом все было изображено настолько реалистично, что люди и звери казались живыми. Этому способствовала игра теней. Окно закрывала полупрозрачная занавеска, которую трепал легкий ветерок, и зыбкий, колеблющийся дневной свет добавлял живости гениальному произведению неизвестного мастера. У окна висел большой, хорошо полированный бронзовый лист в красивой резной раме, исполнявший роль зеркала.

Жрец встретил Эрибу стоя. Он приветливо улыбнулся и жестом пригласил его присесть. Юноша осторожно опустился на край креслица, словно боялся какого-нибудь подвоха. Жрец заметил опасения гостя, снова заулыбался и сказал:

— В моем доме нет ловушек. Клянусь Мардуком… — Он сделал жест, характерный для приносящего клятву перед богами. — А также клянусь, что мои помыслы чисты, ты мой гость, а значит, здесь ты в безопасности.

Эрибу коротко кивнул и промолчал. «Что-то слишком мягко стелет этот странный жрец… Как бы не пришлось жестко спать».

Тем временем слуга принес великолепный серебряный кувшин с охлажденным вином и два позолоченных кубка. Хозяин дома разлил вино в емкости, чеканка которых была выше всяких похвал, и дружелюбно молвил:

— Предлагаю немного освежиться… перед обедом. И не скрою — мне бы хотелось познакомиться с тобой поближе.

Эрибу не стал церемониться, тем более что нужно было восстановить душевное равновесие, нарушенное во время магического поединка взглядами с хозяином дома. Отпив половину кубка, он мысленно восхитился — вино было великолепнвм. То, что оно доставлено с гор Биайнили, в этом сомнений не было. Только там произрастает виноград, из которого делают такие вина. Знающие люди говорили, что винные ягоды должен прихватить морозец, которого на равнинах, в отличие от гор, не дождешься.

Жрец выдержал необходимую паузу и молвил:

— Ты ашшур…

Это был не вопрос, а утверждение. Отпираться было бессмысленно, и Эрибу смело ответил:

— Да!

— Я не буду спрашивать, какая надобность привела тебя в Вавилон…

— Чего проще, — не очень вежливо перебил его Эрибу. — Я пришел сюда с караваном купца Бэл-аплу-уцура в качестве наемного охранника.

Он едва не сказал «погонщика ослов», да вовремя прикусил язык. Хорош бедный погонщик в одежде богатого вавилонянина… На такую откровенную глупость Эрибу услышал бы в ответ смех жреца. Что касается наемников, то деньги у них водились, и они могли позволить себе и хорошее оружие, и дорогие одежды.

— Это неважно, — ответил жрец. — Я о другом. Меня зовут Бэл-убалли-та. Мое имя тебе ни о чем не говорит?

— Нет, — после небольшой паузы с некоторым сомнением ответил Эрибу.

В его голове что-то мелькнуло… какое-то воспоминание… и оно почему-то было связано с матерью. Бэл-убалли-та… Нет, Эрибу имя жреца-мага было незнакомо. Впрочем, где-то что-то он, кажется, слышал. Но вспомнить не мог.

— Прости, а как твое имя? — спросил Бэл-убалли-та. — Настоящее имя, — уточнил он строгим тоном.

Этим вопросом жрец дал понять Эрибу, что ему известно, кто его гость на самом деле. Юноша подобрался, как перед прыжком, и ответил:

— Эрибу.

Таиться не было смысла. Если он в западне, то жрец уйдет вместе с ним к Нергалу, а ежели Бэл-убалли-та и впрямь хочет ему помочь, то в ситуации, которая сложилась, Эрибу не остается иного выхода, как довериться магу.

— Эрибу?! — взволнованно воскликнул жрец. — Но это вавилонское имя!

— Наверное… — Юноша пожал плечами; он как-то не задумывался по поводу своего имени, но знал, что его дала мать.

— Тогда еще вопрос: как зовут твою матушку?

— Ина, — ответил Эрибу и уточнил: — Ина-Эсагили-рамат…

— О, Мардук! — Жрец неожиданно упал на колени перед статуей бога. — Велики твои милости! — Он прочел короткую благодарственную молитву и поднялся. — Подойди сюда! — попросил он юношу, направляясь к барельефу.

Сильно озадаченный Эрибу повиновался.

— Взгляни, — указал хозяин дома на одного из представителей царской свиты. — Взгляни!

Судя по одежде, это был молодой жрец. Его тонко очерченный профиль показался юноше знакомым. Что и вовсе сильно озадачило Эрибу. Он не мог понять, к чему клонит Бэл-убалли-та. Юноша смущенно покривился — мол, ничего не понимаю.

Тогда жрец метнулся к шкафчику, достал из ящика небольшое бронзовое зеркальце и едва не силком потащил Эрибу к большому зеркалу у окна.

— Стань в профиль! — попросил он юношу и поднес зеркало к его лицу.

Эрибу от изумления открыл рот. Память на лица у юноши была отличной, но то, что он увидел в зеркальце, оказалось выше его понимания. Жрец, изображенный на барельефе, был копией Эрибу! Возможно, без накладной бороды это не так сильно бросалось бы в глаза, но в данный момент сходство было потрясающим. Несомненно, художник — резчик по камню — был великим мастером. Он даже ухитрился изобразить ямочку на щеке рельефного изображения, которую Эрибу получил в наследство от матери.

— Ина-Эсагили-рамат — моя сестра! — сказал жрец. — Это изображен наш отец! И его тоже звали Эрибу! Эрибу-Бэл-ушезиб! А ты, значит, мой племянник…

Разверзнись сейчас перед юношей пол, и то он был бы не так сильно удивлен. Да что там удивлен — ошарашен! Эрибу наконец вспомнил, откуда ему известно имя жреца.

В детстве мать рассказывала, что в Вавилоне у нее остались братья, которые избежали печальной участи погибшего отца, и среди них она называла Бэл-убалли-ту. С ним мать была очень близка. Упоминалось также имя Бэл-ушезиба-эрибу — вавилонского жреца, который был отцом матери.

Но горшечнику Манну эти воспоминания матери были неприятны, поэтому о семействе Ины предпочитали не говорить. Наверное, потому, что бывший солдат чувствовал и свою вину за разорение Вавилона, которое сотворила армия царя ашшуров Тукульти-апал-Эшарры. И за насилие, что Манну учинил над матерью, знатной вавилонянкой, которая никогда бы не вышла замуж за простолюдина…

— Позволь мне обнять тебя! — Жрец порывисто шагнул к юноше, и они обнялись.

На глазах сильно впечатленного неожиданным открытием Бэл-убалли-ты навернулись слезы радости. Что касается Эрибу, то он от изумления словно оглох и онемел. А жреца будто прорвало. Он говорил и говорил, и все просил юношу рассказать, как живется сестре на чужбине. И только наконец сообразив, что его племянник пока еще вне себя, маг немного успокоился и пригласил Эрибу отобедать, мудро рассудив, что хорошая еда и доброе вино обязательно развяжут юноше язык.

Стол был накрыт богатый. Правда, пришлось немного подождать, пока повара приготовят жирное и очень вкусное мясо. Обычно мясные блюда были дорогими, их употребляли в основном богатые вавилоняне, знать, и только по большим праздникам, но для жреца неожиданное знакомство и впрямь стало немаловажным событием. Кроме мяса молодого жирного ягненка и гусятины на стол подали запеченую на угольях рыбу, превосходный сыр, а также сладкие пироги, начиненные финиками, инжиром и орехами. Что касается вина, то оно было выше всяких похвал.

Плотно поесть состоятельные вавилоняне обычно разрешали себе на завтрак, в обед же, напротив, ели мало — из-за жары не было аппетита. Слегка перекусив, они в большинстве случаев ложились на несколько часов отдохнуть. Главной трапезой дня был ужин, когда вся семья собиралась в самом прохладном помещении дома. Но на этот раз Бэл-убалли-та отступил от правила. Да и в трапезной стояла приятная прохлада, так как стол накрыли на крыше, в саду.

Эрибу, конечно, доводилось видеть «висячие сады», но бывать в них не доводилось. С высоты третьего этажа можно было наблюдать за окрестностями вокруг дома, а сами трапезничающие не просматривались снаружи, закрытые естественной занавесью из вьющихся растений. Этот момент очень устраивал Эрибу; ищейки тайной стражи никак не могли увидеть его в обществе жреца.

Впрочем, тайные соглядатаи из ведомства Таб-цилли-Мардука и не пытались подойти ближе к дому. Мало того, плотно засев в харчевне, они мысленно просили богов задержать жреца-мага подольше. Уж больно хорошим оказалось охлажденное пиво в престижном заведении, которое обычно посещали состоятельные жители квартала. Перед каждым из них стоял вместительный узкогорлый кувшин, и царские ищейки с удовольствием потягивали пиво через трубочку с многочисленными дырочками на конце — своеобразным фильтром для осадка, скопившегося на дне сосуда…

Когда жрец и его гость насытились, и все было обговорено-переговорено (Эрибу, конечно, не рассказал об истинной цели своего визита в Вавилон, но его новоявленный родственник не страдал отсутствием ума и сообразительности), Бэл-убалли-та озабоченно сказал:

— Оставайся в доме. Отдохни. И не волнуйся — я тебя не выдам. Конечно, с тайной стражей надо быть поосторожнее, но главное, что ты не отправил этого «водоноса» к Нергалу…

Эрибу наплел ему практически правдоподобную историйку о том, как он прижучил Нергал-рицуа, который следил за ним. Жрец этому обстоятельству не удивился. Таб-цилли-Мардук был маниакально подозрителен, и любой иноземец, который по тем или иным причинам попадал в поле зрения тайной стражи, немедленно обзаводился личным «хвостом».

— Я подумаю, как помочь тебе выбраться из города, — продолжал жрец. — Скорее всего, это будет завтра, ближе к вечеру. Готовься…

Сутки, которые Эрибу провел в обществе своего новоявленного родственника, оказались просто восхитительными. Впервые за много дней юноша расслабился. Кормили его, словно на убой, и спал он, как убитый. От жреца исходила добрая энергия, Эрибу ощущал ее буквально кожей. Завели они разговор и о магических способностях. Это было поздним вечером, опять-таки в саду на крыше.

— Наш отец мог лечить наложением рук, — откровенничал Бэл-убалли-та. — Он был отмечен милостью Мардука. Увы, мне этот дар он не передал…

Эрибу промолчал. Он все еще опасался говорить с Бэл-убалли-той полностью откровенно. Зато теперь юноша точно знал, откуда у него такие странные способности.

— А еще отец лучше всех мог изгонять демонов, — продолжал рассказывать жрец. — Когда я подрос и он взял меня в обучение, временами мне становилось жутко от того, что доводилось видеть и слышать. Кстати, у тебя есть огромная сила. Она у нас наследственная. Ты это знаешь?

— В общем, да…

— Должен тебе признаться, что возле рынка я уже не думал остаться в живых, — посмеиваясь, молвил жрец. — Ты едва не убил меня взглядом. Я недооценил тебя. А ведь меня учили лучшие маги Вавилона.

— Я просто испугался…

— Выходит, мне сильно повезло… — Бэл-убалли-та коротко хохотнул. — Ай да сестрица! Какого сынка родила! Нам бы пообщаться подольше. Я бы многому тебя научил. Да не время сейчас…

— Это точно…

Вечером следующего дня Эрибу покинул Вавилон, переодевшись телохранителем Бэл-убалли-ты. Жрецу срочно понадобилось навестить какого-то престарелого больного из придворных, который отдыхал на загородной вилле. Тот неожиданно занемог и уже готовился предстать перед Нергалом. Вельможа был средней руки, к таким обычно посылали священнослужителей рангом пониже, но на этот раз к нему снизошел сам Бэл-убалли-та.

Таб-цилли-Мардук недовольно покривился, узнав, что маг некоторое время будет отсутствовать в городе, но воспрепятствовать его отъезду даже не подумал. У жрецов Эсагилы есть определенные обязательства перед Мардуком, и не начальнику тайной стражи их отменять.

Когда пришло время расстаться — Эрибу решил продолжить путь ночью, благо в Вавилонии дороги были хорошими, а луна светила ярко, — Бэл-убалли-та передал ему увесистый мешочек с золотом.

— Это подарок, — взволнованно сказал жрец. — Передашь матери. Скажи ей, что мы помним ее и любим.

Эрибу поблагодарил, затем, немного помявшись, все же решился:

— Хорошо бы вам и вашему семейству покинуть город… через пару недель. Отдохните в горах, там сейчас лучше, чем в городе.

Бэл-убалли-та остро глянул на юношу, задумчиво покивал, но уточнять, почему Эрибу дал такой совет, не стал. Ему и так все было ясно…

По каменным плитам дороги звонко цокали копыта превосходного скакуна, дорогая кольчуга плотно облегала торс, на голове Эрибу высился шлем с бармицей, у пояса висел длинный кавалерийский меч, в руках он держал копье, а за спиной был прилажен небольшой круглый щит — эти подарки Бэл-убалли-та вручил родственнику перед самым отъездом. Оно и верно — телохранитель столь важной персоны, как жрец высшего посвящения Эсагилы, должен иметь воинское облачение, соответствующее сану господина. Остальные пятеро воинов тоже экипировались неплохо.

Это были надежные, проверенные временем слуги жреца, которым он мог спокойно доверить свою жизнь. То, что среди них затесался молчаливый чужак, который потом свернул на другую дорогу, не вызвало никакого удивления или вопросов у суровых воинов. Господин знает, что делает. Они обязаны его охранять даже ценой собственной жизни и держать язык за зубами.

Эрибу ехал и предавался мечтаниям. Они были странными, чтобы не сказать больше. Юноша размышлял вовсе не о предстоящей войне ашшуров с Вавилонией. Перед его внутренним взором светилось лицо прекрасной вавилонянки Ины-асар-си-биту, с которой он провел удивительную ночь. «О боги, сделайте так, чтобы мы снова встретились!» — мысленно молил Эрибу.

Луна, забравшись в центр звездного купола, лишь загадочно подмигивала. Богиня ночного светила Аннит была непредсказуемой, но всегда благоволила влюбленным…

Вавилон сдался на милость победителей. Тайной службе царя Мардук-апла-иддина, возглавляемой проницательным Таб-цилли-Мардуком, в какой-то мере удалось выведать планы Шаррукина. Но это мало помогло халдеям.

Войско Земли Ашшур двинулось в Вавилонию, разделившись на два отряда. Один из них под командованием туртану Син-ах-уцура захватил территорию, расположенную между Эламом и Вавилонией. Так государство халдеев оказалось отрезанным от своего основного союзника. К тому же в Эламе началась смута, затеянная не без помощи тайных агентов ашшуров, и эламиты не смогли оказать помощи халдеям.

Другой отряд, который возглавил сам Шаррукин, двинулся на Вавилон. На подступах к городу его ожидало вавилонское войско под командованием Мардук-апла-иддина. В ожесточенном сражении ашшуры нанесли поражение вавилонянам. Царь-халдей бежал с поля битвы в приморские районы Междуречья.

Шаррукин торжественно вступил в Вавилон…

Эрибу так и не добрался до места дислокации отряда своего непосредственного начальника туртану Син-ах-уцура. Его перехватило войско царя. У него имелась своего рода охранная грамота — клочок шелка, зашитый в одежду, на котором было написано несмываемой золотой краской, что он лапуттам армии Земли Ашшур и что его направили с особым заданием в столицу вражеского государства. Но это мало помогло Эрибу. И висеть бы ему на первом попавшемся суку, не случись нежданной помощи.

Его выловили наемники, которые составляли едва не большую часть армии ашшуров. Наемники обычно набирались из населения завоеванных стран и племен. Так Шаррукину удавалось поддерживать численность своих войск на прежнем высоком уровне.

Наемники были необразованными, темными, их совсем не впечатлила грамотка на шелке, скрепленная печатью Син-ах-уцура. Уставшие от монотонности длительного перехода, они хотели развлечений, а что может быть веселей и интересней, нежели висельник, трепыхающийся в петле? Но боги были явно благосклонны к сыну горшечника Манну, потому что к месту казни какой-то демон неожиданно притащил помощника Эрибу, раб-эширте Сукайю. Он тут же освободил своего начальника, надавав пинков совсем зарвавшимся наемникам.

Тумаки от Сукайи они приняли безропотно, так как знали, что тот в чести у начальства и находится в передовом подразделении армии ашшуров, показывая войску разведанную дорогу, не перекрытую сторожевыми подразделениями вавилонян. Эрибу, уставший после всех этих перипетий, примкнул к своим солдатам, которых Син-ах-уцур направил в помощь войску Шаррукина. Так что впереди армии царя ашшуров двигался не только Сукайя, но также Итти и Силим.

Они сильно обрадовались появлению Эрибу и признались, что уже не чаяли увидеть его живым. Им было хорошо известно, что уйти от ищеек Таб-цилли-Мардука практически невозможно. Поэтому спасение лапуттама Итти и Силим приняли за чудо…

Эрибу шел по Вавилону в сопровождении Сукайи. Он торопился к дому знатного вельможи, где жила Ина-асар-си-биту. Эрибу ворвался в город вместе с передовыми частями армии ашшуров, но сначала его задержали многочисленные уличные стычки, а затем ему пришлось диктовать писцу отчет о своих приключениях. Так было принято в разведывательном подразделении туртану Син-ах-уцура.

Потом отчеты внимательнейшим образом исследовал его помощник, раб-кисру, и всегда находил интересные сведения, на которые простой разведчик не обратил бы должного внимания.

Знакомый дом подвергался разграблению. Ворота были открыты настежь, а во дворе хозяйничали наемники. Они тащили все подряд, связывая награбленное в узлы. Вельможа, отец Ина-асар-си-биту, занимал высокий пост при дворе Мардук-апла-иддина, несмотря на то что не был халдеем, поэтому его сочли предателем. Его грузное тело без признаков жизни валялось возле конюшни вместе с несколькими рабами, которые пытались защитить господина.

Эрибу оказался на знакомом подворье очень вовремя. Внутри дома раздались крики, затем торжествующий гогот, и здоровенный наемник, явно навеселе, — похоже, грабители уже добрались до винного подвала — вытащил во двор двух женщин. Одна из них была матрона в годах, — скорее всего, служанка. А при виде второй у Эрибу на мгновение прервалось дыхание. Ина-асар-си-биту! Ее одежда была изорвана в клочья — видимо, девушка активно сопротивлялась, но что она могла противопоставить мужской силе?

Эрибу решительно шагнул вперед. Сукайю, который догадывался, за каким демоном лапуттам поперся по опасным улицам Вавилона к дому вельможи, скорбно покривился, сокрушенно покачал головой и приготовил оружие. Он хорошо знал Эрибу, поэтому понял, что без драки дело не обойдется.

— Оставьте женщин! — хриплым от ярости голосом сказал Эрибу. — Они пойдут со мной. Остальная добыча ваша.

— С какой стати мы должны отказаться от сладкого? — возмутился наемник. — Да ты кто такой, чтобы нам указывать?!

Конечно, он видел, что перед ним стоит не простой воин, а офицер. Эрибу был в полном воинском облачении, которое стоило баснословно дорого. Но наемник, изрядно подогретый крепким вином, был не один, что подбодрило здоровяка. Вскоре перед Эрибу и его раб-эширте стеной встали товарищи наглого наемника, которые выглядели отнюдь не мирно.

— Лапуттам, нас сомнут… — тихо шепнул Сукайю. — Подтянем своих парней и решим вопрос.

— Тогда будет поздно… — процедил сквозь стиснутые зубы Эрибу.

Видно было, что Ина-асар-си-биту узнала его, хотя очень удивилась, что ее нечаянным любовником оказался блистательный офицер ашшуров, представившийся тогда охранником купеческого каравана. Взор девушки озарился надеждой. Но в нем было столько отчаяния, что в Эрибу словно вселился демон.

— Выполняйте приказ, иначе умрете! — проревел юноша.

Раздался угрожающий ропот, сверкнули мечи наемников. Эрибу понимал, что они запросто могут убить его и Сукайю, благо свидетелей не было, а женщинам, после того как их изнасилуют, долго жить не придется. И в этот момент в нем что-то словно взорвалось.

Эрибу мгновенно вошел в транс и нанес гипнотический удар по наемникам. То, что они увидели, привело их в дикий ужас. На том месте, где стоял офицер, словно разверзлась преисподняя, и из нее выполз… огромный красный дракон! Его большущая лошадиная голова с раздвоенным языком поднялась на высоту десяти локтей, желтые глаза с вертикальными зрачками, в которых, казалось, пылало пламя, злобно уставились на помертвевших наемников, а из двух клыков капал яд, который выжигал траву на подворье. Дракон раздул клобук и издал шипение, от которого у наемников помутился разум.

Несколько человек потеряли сознание от страшного зрелища, а здоровяк и его помощник бросились бежать. Но куда убежишь из закрытого стенами двора? На их пути встал каменный забор, который они просто не заметили, и наемники врезались в него со всей дури, да так, что расшибли себе головы, расплескав мозги, и отправились в путешествие к Нергалу.

Неимоверным усилием воли вернувшись в нормальное состояние, Эрибу услышал вопрос Сукайи:

— Лапуттам, что это было?!

Видеть дракона он не мог, лишь немного ощутил гипнотическую волну навеянного страха, да с диким изумлением смотрел за поведением наемников.

— Потом! Все потом! — резко ответил Эрибу. — Уходим!

Он подхватил на руки Ину-асар-си-биту, потому что она неожиданно потеряла сознание (девушка, как и раб-эширте, не могла наблюдать, что сотворил своим воображением Эрибу, но ментальный удар ощутила в полной мере), Сукайя схватил за руку служанку, которая оказалась гораздо выносливей госпожи, и они бегом покинули подворье…

Дом Бэл-убалли-ты казался вымершим. «Висячий» сад на крыше совсем завял. Цветы в огромных вазах явно не поливались очень давно, и их увядшие пожелтевшие стебли поникли, опустились книзу. Эрибу без особой надежды несколько раз ударил в калитку рукоятью меча и хотел уже отправиться дальше, как неожиданно звякнул засов и перед юношей появился испуганный дедок — старый раб-привратник.

Удивительно, но он сразу узнал Эрибу. Его хмурое морщинистое лицо озарила радостная улыбка, и он поклонился с видимым облегчением. Наверное, старик думал, что у ворот стоят грабители. Несмотря на то, что вавилоняне ждали Шаррукина как освободителя от наглых халдеев, солдаты ашшуров не упускали момента воспользоваться правом победителей, благо брошенных домов и вилл в столице Вавилонии хватало, так как многие богатые халдеи сбежали вместе с царем-узурпатором. Да и другим жителям города приходилось несладко — на войне, как на войне, солдат-победитель всегда прав.

В доме Эрибу ждал сюрприз — его встретил сам Бэл-убалли-та! Видимо, он вернулся в город совсем недавно, так как все еще был в дорожной одежде.

— Эрибу! — воскликнул обрадованный жрец. — Мой мальчик, как я рад тебя видеть вновь…

Они неожиданно для обоих обнялись. У жреца даже увлажнились глаза, да и Эрибу расчувствовался. Ина-асар-си-биту, которая стояла сзади, закутавшись в накидку, с удивлением смотрела на мужчин. Она хорошо знала, кто такой Бэл-убалли-та, но почему известный и всеми уважаемый жрец Эсагилы встретил ашшура как родного сына?

— Дядя, — сказал Эрибу, — у меня к тебе просьба…

— Говори, я слушаю.

— Нужно в твоем доме приютить эту девушку. Не думаю, что надолго.

— Кто это?

Девушка смело открыла свое лицо и поклонилась жрецу. У него глаза полезли на лоб от удивления. Он хорошо знал и семью девушки и ее саму.

— Ина-асар-си-бита?! — воскликнул несколько обескураженный Бэл-убалли-та. — Что стряслось?

— Отец… его убили… Убили! — Долго сдерживаемое горе наконец прорвалось водопадом слез; девушка зарыдала во весь голос, причитая, как над покойником.

— Успокойся, успокойся, девочка… — Жрец обнял ее, и она доверительно прильнула к его груди…

Спустя час все сидели за столом. Оказалось, что в доме кроме старика-привратника таилась еще и вольнонаемная повариха. Она и накрыла весьма неплохой стол, воспользовавшись припрятанными на «черный» день запасами продуктов.

Женщина не рискнула оставаться в своей лачуге, так как все еще была достаточно симпатичной, и солдаты ашшуров вполне могли понасильничать. Поэтому повариха решила отсидеться за высоким забором дома жреца Эсагилы, вполне разумно предполагая, что в его жилище будет безопасней, нежели в ремесленной слободке, где она жила.

Только во время обеда Ина-асар-си-бита узнала, что офицер ашшуров и жрец — родственники. В какой-то мере это обстоятельство воодушевило девушку. Она уже знала, что родительский дом и все имущество подлежат конфискации из-за отца, который рьяно прислуживал халдеям, а значит, ее ждет бедность и незавидная участь падшей женщины; кому нужна бесприданница?

Ина-асар-си-бита тайком присматривалась к Эрибу. То, что они провели вместе ночь и она испытала с юношей огромное наслаждение, еще ни о чем не говорило. Да и вообще, девушка почти не помнила его облик. Но теперь, при ближайшем рассмотрении, она с непонятным волнением обнаружила, что Эрибу куда симпатичней ее бывшего жениха, сына придворного вельможи; да и где он сейчас? Скорее всего, лежит в могиле на поле брани.

То, как Эрибу разобрался с наемниками, поразило ее воображение. В тот момент он показался ей божеством, едва не Мардуком, только молодым. От юноши волнами исходила непонятная сила, противиться которой было невозможно. Девушке тогда почудилось, что он даже вырос как минимум на две-три головы, а в его глазах блистали молнии.

И потом, самое главное, — оказалось, что он принадлежит к древнему, всеми уважаемому вавилонскому семейству; аристократическому семейству. А значит, никаких препятствий для сближения между ними не существует…

Пока Ина-асар-си-бита предавалась своим размышлениям и строила планы на будущее (у девушки был весьма прагматичный ум), дядя и племянник обменивались мнениями.

Бэл-убалли-та верно понял намек Эрибу и, воспользовавшись его советом, пересидел вместе с семьей грозный час в своем горном убежище. Вернулся он один (из разумной предосторожности, чтобы не подвергать домочадцев излишней опасности), так как храм Эсагила (да и сам Мардук) не может оставаться без служителей. За свое будущее жрец особо не волновался; он держался подальше от халдеев и в свое время примкнул к аристократам, которые призывали Шаррукина освободить их от царя-узурпатора.

И теперь он жадно слушал новости, которые принес Эрибу. Юноша ведь был лапуттамом, тем более служил в специальном разведывательном подразделении, поэтому знал гораздо больше, чем солдаты, да и просто боевые офицеры.

— …Шаррукин решил сесть на престол Вавилонии, — рассказывал Эрибу. — Короноваться он не желает, хочет стать лишь наместником Аккада и Вавилонии. Думаю, трон Вавилона царь предполагает отдать спустя какое-то время своему старшему сыну — Син-ахха-эрибу, которого хочет женить на знатной вавилонянке. То, что из темниц освобождены знатные люди Вавилона, не признавшие законным правление Мардук-апла-иддина, вам уже, надеюсь, известно.

— Да, это так. А дальнейшие планы Шаррукина тебе ведомы?

— Это небольшой секрет. После короткого отдыха армия двинется на приморскую область Бит-Якин, где скрывается Мардук-апла-иддин. Царь хочет вырвать этот сорняк с корнем.

— Не думаю, что халдей-узурпатор легко даст себя пленить. Он хитер, как змей.

Эрибу пожал плечами.

— Это не имеет особого значения, — сказал он и залпом осушил свой кубок; еда была чересчур острой, и его томила жажда. — Я так понимаю, главным мотивом для похода на халдеев Бит-Якина является захват пленников и переселение их к Дур-Шаррукину — чтобы побыстрее закончить строительство новой столицы Земли Ашшур. Туда уже направлены множество бывших воинов вавилонской армии, представителей покоренных халдеями племен. Что касается исконных жителей Вавилона, то царь приказал отпустить их на все четыре стороны. Тем же, кто пойдет к нам на службу, обещано немалое вознаграждение. Увы, с численностью войск у нас проблемы…

— А как насчет земель, которые были конфискованы у знати, попавшей в опалу? — поинтересовался жрец.

Интерес к этой теме у него был отнюдь не праздным. Не все представители его семейства были священнослужителями. Младший брат Бэл-убалли-ты владел обширными земельными угодьями, которые частично принадлежали семье старшего брата-жреца. Мардук-апла-иддин наложил свою тяжелую лапу на имущество младшего брата мага сразу после захвата власти в Вавилонии. Лишь благодаря совету Бэл-убалли-ты он избежал тюрьмы, вовремя переселившись вместе со своими домочадцами в Ниневию.

— Земли будут возвращены, как и дома. Что касается имущества — увы… — Эрибу развел руками. — Халдеи все сожрали, как саранча. А еще Шаррукин готовит указ о возвращении Вавилону, Ниппуру и Сиппару их исконных привилегий. Мало того, царь, насколько мне известно, обещает этим городам самоуправление — как было прежде.

Эрибу не стал посвящать родственника в свои служебные обязанности и то, что он был накоротке с самим туртану Син-ах-уцуром, который и рассказал ему последние новости. Пусть жрец считает его простым офицером, хотя на самом деле военные разведчики считались элитой армии ашшуров. Им и платили гораздо больше, и по своему рангу они стояли выше других военных, да и вообще были «неприкасаемыми». Арестовать солдата, а тем более офицера, подразделения Син-ах-уцура можно было только с письменного разрешения туртану.

На военную разведку работали сотни платных шпионов и осведомителей. Численность войск и состояние дорог, наличие крепостей, поиск возможных союзников в случае возникновения войны… Все это выведывали подчиненные туртану Син-ах-уцура. Кроме того, военная разведка позволяла Шаррукину знать истинное положение на завоеванных землях и вовремя направлять достаточное количество войск на подавление восстаний…

Эрибу ушел от Бэл-убалли-ты с тяжелым сердцем. Он не мог силой увезти с собой Ина-асар-си-биту, как отец поступил с матерью, а девушка (как юноше казалось) не выказывала к нему никакой приязни. Она была лишь благодарна Эрибу за то, что он вырвал ее из рук наемников.

«Благодарность! К демонам это понятие!» — кипятился он, шагая по улицам Вавилона, которые полнились празднично одетым народом. За три дня городская стража, составленная из солдат-ашшуров, навела порядок в столице, и осмелевшие вавилоняне радовались освобождению от царя-халдея.

Юноша уже знал, что поступил приказ из самых верхов о его переводе в Дур-Шаррукин. Почему, зачем? — было непонятно. Наверное, это мог знать Син-ах-уцур, но он помалкивал. У него у самого было полно забот. А расспрашивать Эрибу не осмелился. При всем том, он всего лишь один из многих подчиненных туртану, и хвала богам, что Син-ах-уцур время от времени снисходил до практически дружеского общения с лапуттамом, который не относился к аристократам.

Уезжать нужно было срочно, не мешкая, таков приказ, но как быть с Ина-асар-си-биту? Юноша боялся, что, пока он будет в Дур-Шаррукине, ее выдадут замуж за сынка какого-нибудь богатея. Правда, при расставании Бэл-убалли-та, который понял, что Эрибу сильно влюблен в девушку, многозначительно сказал: «Ты ни о чем не тревожься. Я обещаю, что все у тебя получится…»

Что именно получится? Сосватать гордую аристократку? Как бы не так! Кто он, и кто она. Конечно, дядя-жрец все сделает (по крайней мере, он обещал), чтобы Эрибу утвердили в его правах высокорожденного, хотя это будет нелегко из-за отца-горшечника. Но для этого требуется время, большие связи, много денег для подкупа должностных лиц, наконец, удача. Будет ли его ждать своенравная Ина-асар-си-биту? Да и вообще — что ей может предложить простой солдат, пусть и лапуттам, кроме своего любящего сердца и кошелька с золотом, за которое можно купить разве что дорогой свадебный наряд?

Это было большая и пока неразрешимая проблема, над которой стоило хорошо призадуматься…

Дорога к Дур-Шаррукину мало чем запомнилась Эрибу. Лишь удивлялся он все больше и больше. Его сопровождал отряд конницы, притом из элитного подразделения самого царевича! Будто лапуттам был, по меньшей мере, какой-нибудь знатный царедворец. Выносливые и быстрые «ослы гор» летели, как птицы. Но Эрибу верхом ездил неважно. К тому же не на таких горячих скакунах. Поэтому Эрибу всю дорогу был в напряжении, опасаясь свалиться с коня. Вот смеху-то будет. Боевой лапуттам в дорожной пыли… бр-р!

Юноша старался покрепче сжимать коленями бока жеребца, иногда придерживаясь за гриву. Он знал, что неуверенной посадкой вызывает скептические ухмылки конников (правда, они старались посмеиваться за его спиной), поэтому крепился, стараясь не высказать раздражения. Но когда молодой раб-эширте, начальник десятка, начал зубоскалить совершенно открыто, Эрибу не сдержался.

Коротенькое заклинание, которое сопровождалось едва слышным свистящим шипением, привело коня раб-эширте в сильное возбуждение. Жеребец неожиданно взбрыкнул, затем шарахнулся в сторону, словно его что-то сильно испугало, хотя на дороге никого не было, и незадачливый «весельчак» от неожиданности сверзился со своей верхотуры («ослы гор» в холке достигали четырех локтей) с железным грохотом. Поднявшись на ноги, он первым делом заохал, ощупывая ушибы, а затем разразился проклятиями, когда увидел, что его дорогущая кираса изрядно погнута.

Естественно, никто из конников даже подумать не мог, что виной падения раб-эширте является молчаливый лапуттам, который даже не улыбнулся, когда тот валялся в дорожной пыли. Но после этого посмеиваться над Эрибу перестали, так как их начальнику было не до смеха.

Заклинанию лошадей колдун-субареец научил Эрибу в качестве шутки. Главным в нем было шипение. Так подает голос сильно раздраженная змея, готовая к нападению.

Вызов огромного дракона тоже был фокусом, правда, очень сложным. Из всех, кто находился во дворе дома Ина-асар-си-биту, только девушка и Сукайю видели, как Эрибу поднял над головой кусок красной материи, расшитой узорами, которая исполняла роль фильтра во время пыльной бури; этим платком юноша закрывал нос и рот, оставляя открытыми только глаза.

Дракона наемники вообразили сами под влиянием очень сильного гипноза…

Большой двор царского дворца напоминал главный городской рынок Вавилона в праздничный день. Эрибу только успевал уворачиваться от столкновений с куда-то спешащим пестро разодетым народом, среди которого были придворные, военные, жрецы, слуги, рабы и люди неизвестно какого роду-племени, в том числе и совершенная диковинка для Земли Ашшур — статные чернокожие нубийцы. Видимо, это было посольство к царю, потому как возле них стояли несколько красивых сундуков с резными крышками, явно наполненных дорогими дарами.

Эрибу лишь скептически хмыкнул — нашли время, когда приезжать в Дур-Шаррукин! Царь все еще пребывал в Вавилоне, решая множество проблем в завоеванном городе. И когда он возвратится в новую столицу, мог знать только бог Ашшур.

Лошадей пришлось оставить за пределами дворца. Ждали долго, пока вестник разыскивал нужного человека. Раб-эширте, командир конников, совсем измаялся в непривычной обстановке. Он был молод и впервые попал в царский дворец. Раньше раб-эширте видел лишь его стены, притом издали, — казармы личной охраны царевича находились за пределами дворца — и теперь не знал, как себя вести. Мимо то и дело проходили вельможи высокого ранга, и бедолага кланялся им, как заведенный, в отличие от Эрибу, который посмеивался про себя, глядя на ужимки с виду грозного воина.

Он не испытывал особого пиетета по отношению к придворным Шаррукина, несмотря на свое низкое происхождение. Учитель-субареец внушил ему понятие самоуважения, и юноша напрочь избавился от низкопоклонства, чем сильно озадачивал Син-ах-уцура. Высокопоставленный вельможа неожиданно для себя начал разговаривать с лапуттамом почти как с ровней. Эрибу разбирался в таких высоких материях, что туртану диву давался. Мало того, он умел читать и писать! Откуда у сына простого горшечника такие знания?

Син-ах-уцур пытался это выяснить, но Эрибу скромно и немногословно объяснил, что всему этому научился у деревенского жреца. Не мог же юноша рассказать своему начальнику, что его учителями были попавший в опалу царский писец Ияри и всеми гонимый колдун-субареец…

За Эрибу пришел помощник Кисир-Ашура, асу Накиду. Он был недоволен: какого демона ашипу оторвал его от составления лекарств, чтобы исполнить роль раба-посыльного?! Накиду скептически глянул на чумазого юношу, отметив, что тот с головы до ног пропитан дорожной пылью, и буркнул:

— Следуй за мной!

— Вы свободны, — сказал Эрибу, обращаясь к солдатам: — Благодарю за службу!

Конники были приятно удивлены его вежливостью. Они уже поняли, что молчаливый лапуттам — важная персона, коль за ним послали весьма известного и уважаемого асу. Накиду они знали, тот не раз пользовал больных из их элитной сотни.

Несмотря на приказ Кисир-Ашура — срочно доставить к нему юношу — асу посвоевольничал. В столь непрезентабельном виде, в котором находился изрядно уставший Эрибу, появиться ему перед глазами уважаемого жреца-ашипу, царского врачевателя, он посчитал просто непозволительным. Поэтому первым делом Накиду отвел его в термы, где юноша с огромным удовольствием погрузился в каменную ванну с подогретой водой.

Две молодые рабыни, посмеиваясь, усердно терли его мочалками, стараясь не оставить ни единого места на мускулистом теле Эрибу, куда бы ни достали их шаловливые ручки. Юноша стеснялся, но мужественно терпел все манипуляции; у него просто не было ни сил, ни желания сопротивляться.

Затем ему принесли новую одежду, брадобрей снял поросль на его лице, куафер привел прическу в порядок, и Эрибу, чувствуя себя полностью обновленным, бодро пошагал вслед за Накиду, который уже начал терять терпение. Процедуры оказались чересчур длительными, и асу опасался нагоняя от Кисир-Ашура.

Но ашипу было не до него. Увидев Эрибу, он встал со стула и взволнованно сказал:

— Добро пожаловать в Дур-Шаррукин! — А затем добавил, уже тише: — Я так долго тебя ждал…

Эрибу не находил себе места от беспокойства. Он никак не мог вырваться из Дур-Шаррукина, чтобы попросить руки Ины. Эрибу уже получил несколько писем от Бэл-убалли-та, в которых недавно приобретенный родственник сообщал, что дело это на мази и девушка ждет не дождется своего суженого. Ему удалось убедить гордую аристократку, что его племянник — лучшая кандидатура на роль мужа. Мало того, что Эрибу принадлежит к знатному роду, так еще он стал приближенным самого царя ашшуров. Это же какая честь для бесприданницы!

Тем не менее Эрибу ругал себя последними словами за то, что воспользовался своим даром, чтобы излечить Син-ах-уцура. (Хотя не вытащи он своего начальника с того света, никогда бы ему не встретить свою возлюбленную Ину.) Теперь по милости туртану он прозябает в царском дворце на недавно утвержденной должности помощника царского лекаря. Это было что-то среднее между асу и ашипу. (Правда, платили ему по требованию Кисир-Ашура весьма щедро.)

Придворные жрецы-врачеватели смотрели на него, как на какое-то экзотическое насекомое, которое случайно забралось в одежды Шаррукина. Они резонно полагали, что помощником у Кисир-Ашура вполне мог быть хорошо обученный раб, а не какой-то худородный знахарь. Лекарей, плененных во время похода на халдеев, в Земле Ашшур хватало.

В отличие от них, царский ашипу души не чаял в юноше. Эрибу поневоле пришлось показать ему свою силу. Кисир-Ашур пришел в полное восхищение. Конечно, Эрибу немного притемнил; только дурак до конца раскрывает свои возможности. Еще неизвестно, как все обернется. Тем более что многие придворные знали о происхождении юноши. То, что он отпрыск древней жреческой фамилии из Вавилона, полностью перекрывалось худородностью его отца-горшечника.

Простолюдин — придворный лекарь! Это было немыслимо. Но спорить с Кисир-Ашуром, фаворитом Шаррукина, опасались даже всесильные жрецы Ашшура высшего посвящения. Впрочем, царь особо не жаловал священнослужителей.

Ашипу проводил вместе с Эрибу различные эксперименты над больными. Способность юноши быстро заживлять раны потрясала опытного лекаря. Кисир-Ашур никому об этом не говорил, резонно полагая, что потом у Эрибу отбоя не будет от пациентов. Ведь главным его предназначением, если судить по пророчеству старой ведьмы Баниту, было спасение от верной смерти царя.

Когда это случится и будет ли вообще, конечно же, лекарь не знал. Но силу, которая исходила от юноши, он ощущал буквально кожей. Многие годы Кисир-Ашур посвятил изучению различных заклинаний и молитв. Некоторые из них были настолько древними, что никто уже и не помнил, как их применять. Приходилось самому пробираться сквозь колдовские дебри — с переменным успехом. Нередко ашипу оказывался на краю гибели из-за своего увлечения старинными заговорами. Поэтому все его чувства были обострены до предела, и колдовскую силу он чуял, как хороший охотничий пес добычу.

А еще с юношей занимался Накиду, блистательный асу. Он учил Эрибу составлять различные лекарства. Нужно сказать, что Накиду был удивлен не менее ашипу. Ученик схватывал все на лету. Мало того, Эрибу нередко вносил некоторые изменения и добавления в рецептуру отваров, настоек и мазей, что было совсем уж невероятно, так как лекарства после этих «усовершенствований» работали гораздо эффективней. Когда Накиду спрашивал у юноши, откуда он это знает, тот лишь с деланным смущением разводил руками и говорил, что ему подсказывают боги.

Конечно же, Эрибу лукавил, но весьма неглупый асу решил не докапываться до истины. Кисир-Ашур только от Накиду не утаил способности своего помощника (это было невозможно; они были как одно целое, притом много лет), и асу был потрясен не менее жреца-целителя. Поэтому и счел благоразумным оставить все как есть.

А уж когда он узнал, что Эрибу (простолюдин, сын горшечника!) умеет читать и писать и все свободное время посвящает царской библиотеке, то и вовсе закрыл рот на замок. И даже начал смотреть на своего ученика едва не с благоговением; а вдруг это какое-нибудь божество, принявшее человеческий облик?

Так тянулись дни, недели… Эрибу ходил совсем мрачный. Причину дурного настроения своего помощника Кисир-Ашур уже знал. А поскольку от худого душевного состояния, как было известно ашипу, сила имеет свойство убывать, он принял свои меры.

Приходилось рисковать, но Кисир-Ашур, по правде говоря, с некоторых пор стал бояться потерять талантливого целителя больше, чем самого Шаррукина. Ведь с появлением юноши во дворце слава царского ашипу достигла небывалых высот. И все благодаря Эрибу, излечивавшего такие болезни, от которых не спасали никакие лекарства и камлания.

Понятно, что никто не мог догадаться, что лечит больше помощник лекаря, нежели сам целитель. Ведь, кроме них, возле ложа больного никто не имел права находиться. Лишь потом, в процессе выздоровления, Кисир-Ашур устраивал перед его родственниками представления с заклинаниями, молитвами, жертвоприношениями, окуриванием благовониями комнаты и прочими церемониями жрецов-магов храма Ашшур. И естественно, за свои труды ему платили очень щедро, в несколько раз больше, нежели остальным ашипу.

Лекарь не жадничал, делился почти честно с Эрибу. Конечно, себе он забирал больше, но на то и существует начальник, чтобы снимать пенки. Эрибу к деньгам относился спокойно. Никто не знал, что вместе с вездесущим пронырой Сукайей во время взятия Вавилона они добрались до сокровищницы очень богатого вельможи-халдея и тайно реквизировали все его ценности. Бывший вавилонский вор знал, где можно поживиться, и мог бы спроворить выгодное дельце сам, но Сукайя решил не рисковать: уж больно проницательным был лапуттам. С ним особо не забалуешь.

Поделили они все честь по чести. Само собой, Эрибу как командиру досталась львиная доля сокровищ. Но хитроумный Сукайя не стал возражать. Ему вполне хватало его части, чтобы прикупить в Вавилоне приличную харчевню, которая была весьма прибыльной, или завести какое-нибудь другое дело.

Сукайя знал о почти товарищеских отношениях между лапуттамом и туртану, поэтому надеялся, что его уступчивость при дележе добычи позволит в будущем, если наступят лихие времена, надеяться на помощь Эрибу. К тому же бывший вор уже после отъезда Эрибу в Дур-Шаррукин разжился в лавке одного из купцов-халдеев изрядным количеством привозных тканей, которые были очень дорогими. Правда, их еще нужно было продать…

Эрибу не стал тащить с собой в Дур-Шаррукин мешки с золотом и серебром. Он обратился в «Дом Эгиби», где познакомился с ростовщиком Шулой, основателем «Дома», и после длительных переговоров стал пайщиком предприятия. Шула хотел лишь взять деньги на хранение, чтобы получить с этого немалый процент, но Эрибу настоял на совместной деятельности, дабы его вклад рос, а не убывал.

В конечном итоге Шула сдался под напором весьма грамотного юноши. Но только после того, как узнал, что тот состоит в близком родстве с высокородным семейством Бэл-убалли-ты. Уж с кем с кем, а бодаться со жрецами Эсагилы хитроумный ростовщик хотел меньше всего.

Вернувшись после своих бдений в царской библиотеке, Эрибу упал на постель и с мрачным любопытством разглядывал потолок своей кельи. Его поселили во дворце рядом с ашипу, хотя у Кисир-Ашура был свой дом в городе, где он частенько ночевал. Настроение юноши было скверным. Он изрядно устал, его уже не прельщали знания, которые он черпал из старинных манускриптов и глиняных табличек, ему даже еда опротивела, хотя кормили лекарей не хуже, чем придворных вельмож.

Стук в дверь не заставил его подняться. Он лишь вяло сказал:

— Какого демона… Кто там?

Эрибу подумал, что это кто-то из дворцовых рабов. Время ужина еще не наступило, но ему должны были принести свежее платье. Однако в келью вошел, широко улыбаясь, Кисир-Ашур.

Юноша нехотя поднялся и поклонился ашипу.

— Не гляди на меня львом, которому помешали съесть оленя! — продолжая улыбаться, сказал лекарь. — Собирайся! Пойдем на прогулку.

— Куда?

— В город.

— И что я там не видел?

— Резонный вопрос. Отвечаю — увидишь кое-что новое.

Эрибу обречено вздохнул и поплелся вслед за ашипу. А куда денешься: начальник приглашает…

Новая столица строилась бешеными темпами. Царь пригнал в Дур-Шаррукин тысячи военнопленных, и город напоминал разрушенный муравейник. Работы шли днем и ночью при свете факелов. Шаррукин лично давал указания художникам и скульпторам, как размещать статуи божеств и гениев «шеду», вникал во все мелочи.

Древесину для строительства привозили даже из далекой Финикии. В окрестностях города были посажены оливковые деревья с целью увеличения производства масла. Четыре массивные стены города должны были охранять сто пятьдесят семь сторожевых башен.

В центре города находился царский дворец, рядом храмы, посвященные главным богам Набу, Шамашу, Сину и более мелким — Ададу, Нингалу, Нинурте. Ворота сторожили огромные крылатые быки «шеду».

Перенести и поставить гигантские каменные статуи стоило больших усилий тысяч человек. Сначала в горах вырубали каменные глыбы. Затем на месте их грубо обрабатывали, чтобы убрать лишний вес и придать форму быка с человеческой головой. Потом глыбу спускали к берегам реки и сплавляли к месту стройки. Здесь заготовки перегружали на огромные салазки и несколько сот рабов поднимали их с помощью канатов и рычагов на пьедестал. И только после этого скульпторы завершали работу.

Дома вельмож украшали изразцы, а некоторые, особо состоятельные, даже ставили возле входных дверей такие же «деревья жизни», как и во дворце. Они были высокими, — в два-три человеческих роста — окованные медью, а на их вершинах крепились пальмовые листья из позолоченной бронзы.

Внутри жилищ стены покрывались росписями. Их делали по белой известковой обмазке, которая тонким слоем накладывалась на сырцовую стену по слою глины, смешанной с рубленой соломой. Любопытному Эрибу удалось подсмотреть, как работают мастера. Сначала черной краской наносились контуры изображений, а затем уже накладывались краски: красно-коричневая, синяя, черная и белая, реже — розовая и голубая. Изображения получались, как живые.

Тем не менее все это великолепие Эрибу уже приелось. Дворец и город давили на него так, словно он постоянно находился в тяжелом доспехе. Юноша тосковал по своей воинской жизни, где у него были надежные товарищи, с которыми он мог расслабиться и которым мог полностью доверять. А в Дур-Шаррукине постоянно приходилось быть начеку. Об этом его не преминул предупредить честный Накиду.

Помощник Кисир-Ашура стал бельмом на глазу жрецов-врачевателей, которые не могли смириться с его низким происхождением и чужеродностью в их достаточно закрытом для посторонних сообществе. Донос на Эрибу был бесполезен по причине никчемности положения юноши в дворцовой иерархии, к тому же за ним горой высился любимый ашипу Шаррукина, но оставался удар кинжалом из-за угла или яд, не оставляющий следов. В этом придворные лекари изрядно поднаторели.

Поэтому Эрибу, предупрежденный Кисир-Ашуром на предмет нравов насельников царского дворца, жил в постоянной тревоге за свою жизнь, что, конечно же, не могло не сказаться на его душевном состоянии…

Улица, на которую Кисир-Ашур привел Эрибу, уже была застроена двухэтажными особняками. Они были небольшими по размеру, скорее всего, здесь жили люди со средним достатком; богатые вельможи строились поближе к дворцу — но радовали глаз приятной архитектурой и «висячими садами» на крыше, которые после завоевания Вавилона все больше входили в моду. Ведь в царском саду за городом не всегда есть время отдохнуть, а тут дома такой великолепный оазис с экзотическими деревьями и растениями.

— Нравится? — спросил Кисир-Ашур, остановившись возле особняка, на фасаде которого искусный художник вырезал барельеф Нин-Инсины, древней богини врачевания, которая должна была охранять жилище.

Особняк был построен из светлого камня, в отличие от других, — они были сложены из кирпича-сырца — и поражал изысканными архитектурными формами. Стоил он явно недешево, в особенности сад на его крыше. Некоторые растения и деревья оказались незнакомы Эрибу; видимо, их привезли из страны Нуб, что было весьма дорого.

— Очень! — признался Эрибу.

Под солнечными лучами дом буквально светился.

— Я рад… — Ашипу с удовлетворением улыбнулся. — Это твой дом, Эрибу. И мой подарок к предстоящей свадьбе. Чтобы тебе было куда привести молодую жену. Собирайся, завтра вместе с караваном ты отправляешься в Вавилон за своей невестой.

— Господин… — Ошеломленный Эрибу упал на одно колено и поцеловал край одежды Кисир-Ашура. — Моя благодарность не знает границ!

— Ладно, ладно… Заслужил. Дом строили под надзором самого Таб-Шар Ашшура, которого ты излечил от его болячки.

Царский архитектор, частенько питающийся всухомятку, маялся сильными болями в желудке. Не помогали никакие настои и отвары придворных лекарей. Даже Кисир-Ашур был бессилен ему помочь. В конечном итоге у Таб-Шар Ашшура образовалась кровоточащая язва, он уже был на пороге подземного жилища Нергала, но тут во дворце появился Эрибу, который буквально оттащил его от края пропасти.

Архитектор готов был осыпать юношу золотом, но Кисир-Ашур предложил другой способ отблагодарить гениального врачевателя. Так появился особняк, построенный на средства Таб-Шар Ашшура, о чем хитроумный ашипу, конечно же, умолчал. Теперь Эрибу будет признателен за столь ценный подарок только ему. Что и требовалось доказать…

Свадьба была обставлена в лучших вавилонских традициях. Бэл-убалли-та не мог позволить, чтобы отпрыск его славного рода довольствовался скромным торжеством. Был составлен договор между молодоженами, а свидетели, весьма уважаемые граждане Вавилона, удостоверили его своими печатями. (Между прочим, свою печать получил и Эрибу; об этом побеспокоился добрый дядюшка.)

Копия торжественного акта была передана на хранение одному из городских стряпчих, а счастливая Ина, приватизировав глиняную плитку с текстом договора, с шутливой угрозой сказала своему будущему мужу: «Ну, погоди! Уж я тебя…» Нарушение брачного договора со стороны жениха влекло за собой потерю им задатка и выкупной платы, а со стороны тестя — двойную плату того и другого.

Согласно законам Хаммурапи без заключения договора брак считался недействительным. Единственное, в чем выгадал Эрибу, так это возможность заполучить жену без выкупа тестю. Выкупная плата — «тархатум» — вносилась женихом семье невесты в качестве компенсации за потерю работника. Но сначала выплачивался задаток, предварительный брачный дар по случаю обручения — «библум».

Увы, практически всех родных вельможи, отца Ины, вырезали под корень; притом не победители-ашшуры, а знатные вавилоняне, по милости которых им пришлось оказаться в темнице халдеев. Но, с другой стороны, Эрибу не получил и приданого; его некому было собрать. Так что в случае распада семьи не по вине Ины она не могла требовать свое имущество обратно.

Брачные законы Хаммурапи изобиловали строгостями. Эрибу поневоле довелось их изучить. Если муж изменял жене или без основания обвинял ее в неверности, она могла взять приданое и вернуться к своим родителям. Для мужчины допускалось многоженство. Но Ина сразу предупредила Эрибу в самых решительных выражениях, что никогда не допустит в своем доме чужих женщин. Иначе…

О-о, нет! Бедный юноша только представив на миг, что может сотворить его будущая супруга, если ему вздумается потеснить ее на супружеском ложе, вскричал про себя: «Чур меня! Никогда и ни при каких обстоятельствах!»

Закон признавал также возможность усыновления детей от рабыни. Хозяин имел огромную власть над членами семьи, мог заставить их трудиться как рабов, продать в неволю, отдать в жрицы свою дочь, отсечь сыну пальцы рук, если последний его ударил. Если приемный сын отрекался от своих родителей, которые его вскормили и воспитали, ему отрезали язык. Отец мог лишить сына наследства, предварительно получив одобрение суда.

Брак обычно прекращался со смертью одного из супругов или на основе развода, который был легко осуществим только для мужа. Что касается жены, то она тоже была вправе требовать развода, но лишь в особых случаях — при необоснованном обвинении ее в прелюбодеянии, а также при нарушении мужем верности, неисполнении им своего супружеского долга в постели или если он уходил из дома. Если женщину, изменившую мужу, бросали в воду (когда муж ее не прощал), то измена мужа давала право женщине уйти от него со своим приданым в дом отца.

Женщина имела право распоряжаться своим приданым, заниматься ремеслом, торговлей, ростовщичеством. Закон охранял ее честь и достоинство. Если кто-то без оснований обвинил чужую жену в безнравственном поведении, оклеветал ее, то его надлежало повергнуть перед судьями и обрить ему виски. Изнасилование чужой жены или девушки, проживающей в доме отца, каралось смертной казнью. В более привилегированном положении находились жрицы, состоящие при храме. Однако там высокие должности получали лишь дочери высокопоставленных родителей.

Восемнадцать сиклей серебром, которые Эрибу приготовил для выкупа невесты, так и остались невостребованными. Чему юноша только порадовался.

Дожидаясь суженого, Ина, согласно традиции, сама соткала ткань и вышила себе свадебное платье. Оно оказалось прекрасным. У девушки были просто золотые руки. При этом нужно отметить, что ждала она Эрибу с огромным нетерпением.

Бэл-убалли-та, словно змей-искуситель, с утра до ночи расхваливал ее будущего мужа. Даже пригрозил, что, если Ина не согласится выйти замуж за его племянника, тогда он, пользуясь своим правом, выставит ее на аукцион невест.

Этот старинный обычай применялся сплошь и рядом. В каждом округе Вавилона избирались три достойных мужа, которые собирали всех девушек, достигших брачного возраста и не засватанных по какой-либо причине, и продавали их с молотка всем желающим — кто больше заплатит.

Конечно, прежде всего, нарасхват шли красивые девицы, а из вырученных за них денег составлялось приданое для самой бедной и непривлекательной. Но такие аукционы скорее были исключением, нежели правилом. Семья цепко держалась за свою собственность, которая могла принести ей большие деньги. В особенности, если дочь блистала красотой.

Свадьбу обычно справляли в доме невесты. Увы, дом вельможи, отца Ины, был разграблен и осквернен. С ее согласия Бэл-убалли-та продал его, выручив на удивление немалые деньги. Похоже, заезжий богатей-купец не знал, что дома прислуживающих халдеям вельмож продаются по бросовым ценам. А уж хитроумный дядюшка соловьем заливался, расписывая купцу, какую ценность тот приобретает. Ну как не поверить уважаемому жрецу Эсагилы?

Дату свадьбы выбирал лично Бэл-убалли-та. Он поднял на ноги самых уважаемых астрологов Вавилона, и те единодушно вынесли свой вердикт, какой день месяца самый счастливый для бракосочетания. Конечно же, свадьбу сыграли в доме жреца. Оказалось, что у Эрибу большая родня, чему он был приятно удивлен.

Невесту, сопровождаемую немногочисленными подругами и женщинами семейства жреца, усадили возле жениха, Бэл-убалли-та, взяв ее руку и руку Эрибу, сложил их ладонями друг к другу и связал шерстинкой. Ритуал подтверждал, что с этого мгновения Ина и Эрибу одно целое, муж и жена. Затем Бэл-убалли-та разразился длинной речью (почти храмовой проповедью), в завершение которой пожелал молодым долгих лет счастливой жизни.

За всем этим действом наблюдал царский писец — чтобы все происходило согласно древним обычаям. Затем на глиняной плитке был составлен брачный акт, и уже изрядно подогретые добрым вином мужчины — участники свадебной церемонии — засвидетельствовали его своими личными печатями.

Как только закончилось чтение договора во всеуслышание, начался пир. О, Бэл-убалли-та знал толк в массовых зрелищах! Храмовые танцовщицы исполняли такие зажигательные танцы живота, что вполне добропорядочные отцы семейств, собравшиеся на торжество, едва из одежд не выскакивали, не обращая внимания на недовольство своих дражайших супруг. Пели голосистые певцы, играли на арфах и флейтах музыканты, клоуны показывали веселые фокусы, а записные трепачи рассказывали разные забавные истории… В общем, народ веселился как мог.

Дом жреца в этот день был открыт для всякого, кто хотел присутствовать на свадьбе. Для участия в тожестве пришли все соседи, чтобы поздравить новобрачных и принять участие в застолье. Перед тем как покинуть навсегда отчий дом (которого у Ины, увы, уже не было), она по традиции изобразила плач. При этом девушка должна была держаться за платье матери, оттягивая расставание, но за неимением последней ее заменила жена Бэл-убалли-ты.

При свете факелов, сопровождаемая арфистками, певицами, шутами и рабынями, новобрачная отправилась в покои жениха, который уже ждал ее в окружении новых приятелей на пороге дома. А пир продолжился и после того, как новобрачные удалились к себе.

Свадебная ночь показалась им чересчур короткой. То, что было между ними при первой встрече, оказалось всего лишь прелюдией бурных любовных утех. Молодая супруга была неистощима в ласках, а Эрибу, давно не знавший женщин, очень соскучился по Ине.

Увы, воспользоваться старинным обычаем, когда после свадьбы отец невесты целый месяц поил новоиспеченного зятя медовым пивом (чтобы внук-наследник был крепким и красивым), Эрибу не удалось. Отца Ины вполне мог заменить Бэл-убалли-та, о чем дядюшка и говорил неоднократно, однако прибывший очень не вовремя гонец из Дур-Шаррукина привез наказ Кисир-Ашура возвращаться немедленно. В общем, «медовый месяц» для Эрибу закончился…

Такой бешеной скачки Эрибу никогда не приходилось испытывать. Он очень удивился, что за ним, как и в первый раз, опять прислали два десятка элитных гвардейцев; только теперь из кицир-шаррути, личной дружины царя, под командованием лапуттама. Их лошади еще совсем недавно щипали травку на горных пастбищах Урарту, а теперь, не зная усталости, несли своих седоков к их заветной цели. Чтобы там ни говорили, а они считались — по праву! — лучшими во всей Месопотамии.

Закованные в броню гвардейцы были мрачными и молчаливыми, как и их командир. Лапуттам лишь настоял в приказном порядке, чтобы Эрибу тоже облачился в защитное снаряжение. Он явно не желал неприятных неожиданностей в виде случайной стрелы из засады и намеревался доставить своего подопечного в Дур-Шаррукин в целости и сохранности.

Эрибу не стал перечить, хотя поездка в броне по жаре (бешеная скачка длилась с раннего утра до позднего вечера; как только лошади выдерживали?) — еще то удовольствие. Но он уже прошел хорошую воинскую выучку, поэтому относился к таким неудобствам стоически. Мыслями Эрибу был с Иной, которая осталась в Вавилоне. Дядюшка должен был отправить жену племянника в Дур-Шаррукин при первой же оказии с купеческим караваном, ведь у нее самой набралось приданого на целый обоз.

А еще Бэл-убалли-та пообещал нанять для Ины сильную охрану из наемников, которые составляли тайную охрану жрецов Эсагилы. Это были фанатики до мозга костей, над которыми изрядно потрудились маги, мастера внушений, из храма Мардука. Наемников набирали из бывших солдат, им платили большие деньги, и о них не знали даже пронырливые халдейские ищейки. Они немало повоевали и считали за честь положить свои жизни на алтарь божества…

Едва Эрибу оказался во дворце, как Кисир-Ашур, взволнованный до предела, потащил его в термы.

— Ты должен быть готов! — выпалил апшипу. — Соберись!

— К чему я должен быть готов? — спросил удивленный Эрибу, которого сноровисто разоблачали юные дворцовые рабыни.

— Потом, потом, все потом! — Лекарь бросил настороженный взгляд на девушек. — Скажу только, что мне нужна вся твоя сила.

— О-о, нет! Я очень устал!

— Это поправимо. Запомни: сегодня тот день, который может вознести тебя к самому подножию трона нашего правителя или сбросить в пропасть, к твоим горшкам. А то и вовсе к Нергалу.

— Да что такое, в самом деле, творится?! — возмутился Эрибу, но ашипу махнул рукой, два дюжих банщика схватили юношу за руки и ноги и бросили в огромную каменную ванну с очень горячей водой.

От неожиданности он заорал, хотел выскочить, но ему не дали, притопили с головой, а затем взяли в такой оборот, что бедный Эрибу лишь стонал — сначала от боли, а затем от удовольствия, особенно когда им занялся дюжий раб-массажист. Он месил юношу, словно пекарь тесто, и Эрибу с удивлением начал ощущать, как к нему возвращается сила, которая изрядно растряслась по дороге.

Он окончательно пришел в себя, когда очутился в бассейне с холодной водой. Обычно в термах после банных процедур полагался расслабляющий отдых с тонизирующими напитками, но чтобы распаренного человека, да сразу в бассейн… бр-р! Эрибу опять едва не заорал, но спустя несколько мгновений почувствовал неизъяснимое блаженство…

Долго нежиться в термах не пришлось. Едва Эрибу достали из бассейна и осушили тело с помощью мягкой ткани, как в помещение ворвался ашипу и с ходу всучил юноше узкогорлый кувшинчик с какой-то жидкостью.

— Испей! — приказал лекарь. — До дна! — Его голос прозвучал категорически.

Эрибу понял, почему ашипу был столь настойчив, когда начал пить. Травяной настой (или отвар) оказался настолько скверным на вкус, что юношу едва не стошнило. С огромным усилием воли проглотив содержимое кувшинчика, Эрибу с ошалевшим видом повел глазами, разыскивая, чем бы запить эту отраву. Кисир-Ашур невольно ухмыльнулся, кивком головы подозвал раба, и тот подал юноше кубок, наполненный холодным виноградным соком. Эрибу выпил его залпом.

Полегчало… Тем временем появились слуги, которые начали облачать юношу в новые, очень дорогие одежды. «Неужели придется идти на прием к самому?..» — удивился и испугался Эрибу.

Ему еще не приходилось бывать в покоях царя. Он даже близко не мог подойти к ним — уж больно грозной и бдительной была охрана. Когда царь призывал к себе своего главного целителя, Кисир-Ашура, и асу Накиду со своими снадобьями в красивой резной шкатулке, которые он брал с собой на всякий случай, юноша оставался за пределами царских палат. Хвала богам, здоровье повелителя Земли Ашшур было отменным, и лекарь лишь занимался освидетельствованием царственной персоны на предмет демонических сущностей, которые могли вознамериться проникнуть в тело Шаррукина.

Но сегодня, похоже, наступил день, которого Эрибу боялся до дрожи в коленках. Несколько раз его посещали пророческие сновидения (а уж в этом бывший ученик колдуна-субарейца знал толк), в которых явственно говорилось, что его судьба тесно переплетена с судьбой Шаррукина. Но как это может быть?!

Едва они оказались в безлюдном месте, лекарь охрипшим от огромного волнения голосом сказал:

— На нашего государя совершено покушение! Я бессилен что-либо сделать! К нему уже прилетает по ночам Лилу!

— Кто-то ее видел? — дрожащим от волнения голосом поинтересовался Эрибу.

— Да! Я видел… но не саму Лилу, а ее кровавую тень!

— Это могло быть просто самовнушение… — Эрибу постарался сказать это как можно тверже.

— Мальчик! — разозлился ашипу. — Мне ли не знать, что такое самовнушение?!

Он буквально выкрикнул эту фразу, но затем до него дошло, с кем он разговаривает столь пренебрежительно, да еще и на повышенных тонах. Ашипу стушевался и виновато молвил:

— Прости… я немного не в себе…

— Это понятно…

— А как произошло покушение?

— Повелитель охотился на львов, как обычно. Загонщики постарались — зверя удалось быстро выгнать из камышей на свободное от кустарников и деревьев пространство, и Шаррукин поразил его двумя стрелами. А затем, соскочив с колесницы, он пошел добивать раненого хищника, который, уже лежа, пытался выгрызть застрявшие в его теле острые жала. Вот тут-то все и произошло.

Раненый лев неожиданно вскочил и, собрав последние силы, бросился на повелителя. Шаррукин пронзил зверя мечом и вознес к небу благодарственную молитву богам. Восхищенные удалью царя, телохранители и царедворцы присоединились к его порыву, и никто не видел, как из камышей вылетела стрела. Негодяй успел выпустить и вторую стрелу, но царя закрыл своим телом один из придворных, который в последнее мгновение успел заметить смертельную опасность. Он умер практически мгновенно, потому как наконечник стрелы был отравленным и вонзился точно в сердце…

Кисир-Ашур смахнул со лба обильный пот и стал говорить еще тише:

— Уйти стрелку не удалось. Телохранители взяли его живым. Так приказал начальник охраны. Но в последний момент стрелок успел засунуть руку в торбу, которую носил на плече, и рухнул на землю, а изо рта у него пошла кровавая пена. В торбе таилась черная мамба! Ее укус всегда смертелен.

— Кто этот человек? И как он оказался в охотничьих угодьях повелителя?

— На второй вопрос ответ очевиден — ему помогли. Кто-то из наделенных немалой властью. Охрана разбирается… А что касается самого стрелка, то его никто не может опознать. Он чужой в Земле Ашшур. Скорее всего, негодяй из племени халдеев. Они не могут простить повелителю, что он завоевал Вавилон.

— А что сам царь? Если повелитель до сих пор жив, а наконечник стрелы отравлен…

— …То как Шаррукин продержался столь долго? — Кисир-Ашур закончил вопрос Эрибу. — Все придворные лекари забыли про сон. Что только ни предлагали, дабы вывести яд из организма. Но удалось лишь оттянуть момент… — Тут у ашипу запершило от волнения в горле, и он прокашлялся. — Момент, когда за ним придет сам Нергал.

Эрибу лихорадочно размышлял. Судя по всему, лекарям не удалось определить, каким ядом смазаны наконечники стрел. Иначе они бы нашли противоядие. В этом вопросе медицина ашшуров была на высоте — уж чего-чего, а разных ядовитых гадов в Земле Ашшур хватало с избытком. Но что он может сделать? Ведь укусы змей и отравления — не его конек.

— Прошу тебя… умоляю! — Кисир-Ашур едва не плакал. — Спаси повелителя! Ты сможешь, я знаю. Уверен! У тебя есть сила! Ты тот самый горшечник из пророчества колдуньи Баниту, которого бог Энки наградил столь выдающимся талантом врачевания. Да, да, это несомненно!

Эрибу обреченно вздохнул (он уже знал, как поступают с лекарем, который не смог спасти царя от смерти; и потом, что это за пророчество и кто такая Баниту?), кивнул головой, тяжелой от грустных мыслей, взял свою сумку с инструментом и лекарственными снадобьями, и на деревянных ногах побрел вслед за ашипу в царскую опочивальню.

Царь находился в сумеречном состоянии. Он никого не узнавал, и только когда Кисир-Ашур дал ему какую-то настойку, Шаррукин кисло поморщился (Эрибу даже издали почуял отвратный запах зелья, которое явно было не менее горьким, чем полынь), на некоторое время пришел в себя и с жалобным видом посмотрел на окружавших его ложе целителей. Печально было видеть могучего мужа в столь жалком состоянии. Эрибу знал, что царь силен, как бык шеду, и неудержим в бою; он нередко мчался впереди войска, и враги укладывались под колеса его колесницы, словно стебли пшеницы, срезанные серпом жнеца.

Придворные жрецы-ашипу, завидев Эрибу, злобно зашептались, но юноша не обратил на них ни малейшего внимания. Он решительно шагнул к ложу царя и резко бросил:

— Все должны покинуть опочивальню!

Жрецы недовольно загудели, словно потревоженное осиное гнездо, но Кисир-Ашур решительным жестом указал им на выход, и вскоре возле царского ложа остались только Эрибу и лекарь. Юноша покосился на своего начальника, но тот напустил на себя грозный вид, и Эрибу пришлось смириться с его присутствием. Все верно — за здоровье царя отвечал главный ашипу, и он просто не мог оставить юного знахаря наедине с правителем Земли Ашшур.

Эрибу снял повязку, которая закрывала рану, и почувствовал, как у него волосы зашевелились на голове. Ее не стали зашивать (решение было верным, отдал должное царским лекарям Эрибу), она гноилась, но это полбеды. Самым ужасным было то, что вокруг раны образовалось иссиня-черное пятно — яд постепенно пожирал живую плоть.

Нужно было принимать какое-то решение. Эрибу покосился на Кисир-Ашура. Тот был бледен, как полотно. Перед ними лежал не просто умирающий повелитель ашшуров, а их смертный приговор. В случае кончины царя лекаря и Эрибу оправят на эшафот; в этом ни один, ни другой не сомневались. Можно было только позавидовать жрецам, которые удалились из царской опочивальни…

Эрибу склонил голову, сосредоточился. А затем сказал:

— Нож!

Кисир-Ашур повиновался беспрекословно. Он не знал, что будет делать Эрибу; отчаяние вползло в его душу, и ашипу лишь молился всем богам, чтобы они помогли юноше. Лекарь подал Эрибу острый медицинский нож, и тот решительно взрезал рану. Из нее бурно хлынул гной. Кисир-Ашур остолбенело смотрел на действия своего помощника, не решаясь сказать даже слово, а Эрибу тем временем достал из своей сумки крохотный пузырек с притертой пробкой, открыл его, приподнял голову царя и влил ему в рот несколько капель густой жидкости.

Это было универсальное противоядие субарейцев. Прощаясь с Эрибу, Ушпия дал ему крохотный глиняный кувшинчик и сказал: «Береги это снадобье. Нет такого яда в мире, с которым оно не может справиться. Я не знаю его состав; к глубокому моему сожалению… Мне оно досталось от матери. Она была знатной целительницей, но ушла из жизни слишком рано. Я был тогда совсем мал и только начинал учиться врачеванию… Запомни — когда не сможешь известными тебе средствами справиться с отравой, которая попала в твой организм, и уже будешь стоять на пороге загробного мира, испей пять капель из этого сосуда. Но не больше! Иначе кровь хлынет к сердцу, и оно разорвется…»

Эрибу еще не доводилось испытать подарок субарейца. Он верил Ушпии, но все равно сомнения одолевали его. Вскоре тело царя изогнулось дугой, он протяжно застонал, а затем из раны бурно хлынула черная кровь вперемешку с гноем. Эрибу поднял руки вверх и, полностью отрешившись от окружающей действительности, начал творить древние заклинания, которые в свое время буквально вдолбил ему в голову субареец.

Кисир-Ашур потрясенно слушал юношу; язык, на котором тот говорил, был ему незнаком. Маг видел, как воздух над ложем царя сгустился, в нем словно засверкали крохотные красные молнии, — сначала высоко, почти под потолком помещения, а затем спускаясь все ниже и ниже. И в какой-то момент в красноватом тумане мелькнуло женское лицо. Лилу! Демоница бесилась, как полоумная. Она уже не пыталась, как в первый раз, когда Эрибу лечил туртану Син-ах-уцура, добраться до юноши. Видимо, сообразила, что это бесполезно. Лилу рвалась к распростертому в беспамятстве царю.

Но заклинания заковали тело Шаррукина в панцирь. Длинные черные когти демоницы царапали невидимую глазу преграду, высекая красные искры, и Кисир-Ашур даже зажмурился, чтобы не видеть ее буйства. Это его и спасло от неминуемой гибели.

Поняв, что до царя и юного колдуна ей не добраться, Лилу неожиданно бросилась на ашипу. Однако в этот момент лекарь плотно сомкнул свои вежды, и демоница не смогла проникнуть в глаза Кисир-Ашура, чтобы выпить до дна его душу. А в следующее мгновение Эрибу, который понял ее замысел, поставил между Лилу и ашипу защиту — ледяную стену.

Демоница даже не попыталась ее взломать. Завыв, словно раненая волчица, она превратилась в кроваво-красный вихрь, ударилась о потолок и исчезла, оставив после себя запах серы и еще чего-то, совершенно отвратительного…

Кисир-Ашур пришел в себя, когда Эрибу начал деловито бинтовать царя. Рана уже совершенно очистилась; кровь полилась алая, а затем и вовсе перестала идти. Омыв пораженное место крепким пальмовым вином двойной перегонки, Эрибу наложил на рану целебную мазь и присыпал порошком из смолы хвойных деревьев, который должен был ее подсушить.

— Хвала богам, — сказал юноша, — что повелитель так и не пришел в сознание.

— Уф-ф! — Лекарь смахнул обильный пот со лба. — Почему?

— Ему было бы очень больно…

— А… — Кисир-Ашур пощупал пульс, прислушался; царь дышал ровно, полной грудью. — Ты… видел?

— Что?

— Не что, а кого! — сердито сказал ашипу. — Лилу!

— Я не обратил внимания, — осторожно ответил Эрибу. — Мне некогда было присматриваться…

Ему не хотелось признаваться ашипу, что он, как и жрец, обладает магическим зрением. Эта особенность считалась большой редкостью даже среди выдающихся магов. Она была вроде высшей царской награды. Пусть лучше Кисир-Ашур думает, что только он обладает таким даром, чтобы ашипу не начала мучить зависть…

Шаррукин был безутешен. Неожиданно умерла его любимая жена Аталия, мать царевича Син-ахха-эриба. Нельзя сказать, что царица была красоты несказанной, но она обладала удивительно сильным характером. Одного ее слова хватало, чтобы жены или наложницы Шаррукина прекращали ссориться и оскорблять друг друга. Она и сына воспитала властным, смелым мужчиной, для которого даже авторитет отца нередко был на втором плане.

Возможно, царь и испытывал временами желание наказать строптивого царевича, но Аталия на корню пресекала такие попытки. Как она умудрялась это делать (Шаррукин был далеко не подарок; временами на него находили приступы бешенства, и тогда горе было тем, кто подворачивался под его горячую руку), никто понять не мог. Тем не менее в ее присутствии царь становился как шелковый.

Когда Шаррукин взял приступом столицу израильского царства Самарию, он не только вывел из города всех его жителей (их насчитывалось около тридцати тысяч человек) и сформировал из молодых иудеев отряд в пятьдесят колесниц, заставив израильтян служить Земле Ашшур, но еще потребовал себе в жены и дочерей Осии, царя Иудеи, — старшую Аталию и младшую Ябаа.

Осия был негодным царем, да еще и узурпатором. Он занял престол после убийства прежнего царя, Факея, и царствование его было бесславно. Факей тоже был еще тем «перцем»; он, как и его убийца Осия, занял престол, отправив на тот свет предшествовавшего ему царя Пхакию. При нем Израиль был покорен правителем ашшуров Шульману-ашаредом и обложен данью. Попытка Осии вести тайные переговоры с египетским фараоном Осорконом IV была расценена Шаррукином как измена, после чего новый карательный поход ашшуров завершился взятием Самарии.

Но Осии здорово повезло, что его дочери приглянулись Шаррукину. Благодаря этому последнего царя Израиля не казнили, а отправили в почетную ссылку в Вавилон, где он благополучно и скончался в преклонном возрасте.

Похороны Аталии превратились во вселенскую скорбь. Похоронная процессия вышла из дворца рано утром. Тело несли самые выдающиеся вельможи, обласканные царем. Возглавляла шествие толпа наемных плакальщиц и музыкантов, остальные скорбящие шли сзади. Обычно за покойником следовали родные в узких, без складок, мешках из грубой, темного цвета, холстины. Щаррукина и Син-аххе-эриба было не узнать в их погребальных саванах. Они оба очень любили Аталию, поэтому их горе не было показным. Темное лицо царя вообще стало черным, как ночь, а царевич был бледен, словно полотно.

Жены и наложницы Шаррукина голосили и стенали так громко, что, наверное, их плач достигал небесного престола. Они рвали на себе одежды, царапали лицо и грудь, посыпали головы пеплом. Не сильно отставали от них и жены придворных вельмож. Они старались, чтобы их горе не выглядело показным, ведь сильно опечаленный царь, несмотря на мрачное, отрешенное состояние, был в состоянии запомнить, кто пренебрег древним обычаем, и впоследствии мог отправить их подальше от двора и Дур-Шаррукина. Такая опала обычно сулила забвение и многие другие неприятности вплоть до отделения головы от туловища…

В отличие от жителей Та-Кемет ашшуры не мумифицировали покойников. Их просто обмывали, обливали пахучими маслами, одевали поплоше и спустя несколько часов после смерти приступали к похоронам. Покойника старались снабдить всем: пищей, одеждой, украшениями, необходимой утварью для его потребностей. Кроме съестных припасов мужчина уносил в могилу и свое оружие — пику, дротики, а также парадный посох и цилиндр, служивший ему при жизни печатью. С женщинами клали несколько перемен украшений и драгоценностей, цветы, склянки с духами, гребенки и косметические приборы, а также белила, румяна и черную краску для ресниц и бровей.

Обычно состоятельные жители Страны Ашшур строили могилы из кирпича. Это были подземные камеры со сводами и выступами, где хоронили одного или несколько покойников вместе. А еще существовали гробницы в виде больших глиняных корчаг, в которых покойники помещались на корточках, и в форме двух цилиндрических чанов, которые потом слеплялись горной смолой; здесь тела лежали вытянутыми.

Тело клали на циновку, пропитанную горной смолой, голову — на подушку или плоский кирпич. Руки были сложены на груди, саваном обертывали бедра и ноги. Кувшины и глиняные блюда, расставленные вокруг покойника, наполнялись пищей и питьем.

Для Аталии был сооружен обширный подземный склеп. И конечно же, его наполнение сильно отличалось от захоронений простолюдинов. В сундуках и шкатулках, окружавших тело царицы, находилось огромное количество золотых и серебряных украшений тончайшей работы (около десяти тысяч предметов) — серьги, кольца, ожерелья, диадемы, браслеты, броши и перстни, а также ритуальные сосуды и столовая посуда из меди, слоновой кости, стекла и керамики. Один из золотых кувшинов с ажурной золотой цепью держала в руках Аталия. В этом кувшине, который был выдающимся произведением ювелирного искусства, находилась жертвенная еда, подношение для правителей загробного мира.

Кроме драгоценностей и косметических принадлежностей, Аталию в ее последнем путешествии сопровождала и роскошная золотая корона. Она была словно сплетена из виноградных листьев и украшена раскрытыми коробочками мака и восемью крылатыми фигурками добрых духов. А на мраморной плите у ног покойницы была выгравирована надпись: «Во имя Шамаша и Аннунаки, я, Аталия, женщина при дворе Шаррукина, царя Дур-Шаррукина и Земли Ашшур, встретила свою судьбу и покидаю этот мир, следуя по стопам моих отцов».

Эрибу изрядно утомил ритуал похорон. Перед этим он ночь не спал, дежуря возле опочивальни Шаррукина. Правитель Земли Ашшур, которого смерть любимой жены застала врасплох, почти до самого рассвета выл, словно волк, скорбя об Аталии. Кисир-Ашур опасался, что сознанием царя завладеет демон безумия, и не нашел ничего лучшего, как подставить своего ученика и первого помощника. Ведь теперь за здоровье царя в большей мере отвечал не придворный ашипу, а Эрибу. И ему придется отвечать головой, если царь обезумеет.

Как ни хотелось Кисир-Ашуру поставить себе в заслугу избавление Шаррукина от неминуемой смерти после ранения отравленной стрелой, но ему пришлось сознаться, что спасителем царя стал простолюдин, официально не обученный врачебному искусству подмастерье. Возможно, ашипу и дерзнул бы обмануть правителя, но тот, едва открыл глаза, первым делом спросил:

— Где он?

В этот момент лекарь, который убедился, что жизни Шаррукина ничто не угрожает, поторопился отправить Эрибу восвояси (не без задней мысли) и сидел у ложа больного, нахохлившись, как старый ворон на ветке засохшего дерева.

Вопрос сильно смутил ашипу. Кисир-Ашур понял, о ком идет речь. Царь, несмотря на свое бредовое состояние, успел заметить Эрибу, который был для него новым человеком. Поэтому наглое вранье сулило большие неприятности. Обвести Шаррукина вокруг пальца редко кому удавалось; он был весьма проницателен и ничего не забывал.

Пришлось ашипу признаться, кто является истинным чудотворцем. Ведь царь слышал разговоры придворных лекарей и знал, что он практически покойник. Опытные жрецы-врачеватели были бессильны что-либо предпринять. А затем последовало неожиданное исцеление, которое царь поневоле связал с незнакомым лекарем.

Шаррукин пожелал видеть Эрибу немедленно. Когда юноша появился в его опочивальне, уже готов был указ о присвоении юноше придворного чина, но не ашипу, а «целителя»; царь не хотел ссориться со жрецами, которые могли воспротивиться назначению необученного простолюдина личным лекарем правителя. А так и волки были сыты, и овцы оставались целыми. Целитель — это практически знахарь; поэтому он никак не мог составить конкуренцию ученым мужам, толпившимся у подножья трона в ожидании царских милостей.

Нельзя сказать, что Эрибу сильно обрадовался своему новому статусу. Юноша понимал, что теперь он станет мишенью для придворных. Даже Кисир-Ашур стал вести себя с заметным холодком. А что тогда говорить об остальных ашипу. Тем более все знали, что царь за свое спасение от неминуемой смерти одарил Эрибу мешком золота и парадной одеждой, расшитой золотом и драгоценными каменьями.

Он старался поменьше мелькать на царской половине дворца, больше сидел в своей келье и постигал трудную врачебную науку — разбирался с грудой клинописных дощечек, в которых таилась мудрость веков. Кисир-Ашур продолжал заниматься образованием юноши, и Эрибу пришлось задабривать щедрыми подношениями вечно недовольного царского библиотекаря, который замаялся отыскивать нужные медицинские трактаты, названия которых указывал ашипу.

Учеба Эрибу давалась легко, он обладал потрясающей памятью, но вынужденное затворничество сказывалось на нем не лучшим образом. Сидеть сиднем в четырех стенах не составляет особого труда убеленному сединами человеку в преклонных годах, хотя, конечно же, удовольствия от этого немного, но затвориться в келье юноше, который буквально брызжет энергией, хуже не придумаешь. К тому же он с нетерпением ждал, когда наконец в Дур-Шаррукин прибудет его возлюбленная Ина-асар-си-биту, но она почему-то задерживалась.

Благодаря усилиям слуг, которых подыскал Кисир-Ашур, особняк Эрибу блистал. В доме было несколько комнат, в парадном зале стены радовали глаз пестрыми цветными тканями и коврами, а во всех помещениях стояла мебель, украшенная металлическими пластинками и инкрустациями из слоновой кости и драгоценных камней. У Эрибу деньги были, и он не поскупился на отделку интерьера. Ему очень хотелось создать для Ины такой же уют, как в ее доме в Вавилоне.

Небольшие квадратные окна с резными деревянными рамами были расположены под самой крышей. А еще дневной свет в особняк проникал через отверстие в крыше, предназначенное для удаления дыма от угольных жаровен, которыми обогревались в зимнее время. Самые прохладные комнаты дома выходили во двор и помещались в подвальном этаже, куда солнечные лучи не проникали. Пол в них был застелен шлифованными терракотовыми плитами, а стены оштукатурены измельченной известью. В жару полы в комнатах поливают несколько раз в день, и вода, испаряясь, освежает воздух.

Слуги как-то умудрились наполнить особняк жилым духом, и юный царский целитель с огромным удовольствием возвращался в его стены после многочасовых бдений в своей келье. Особенно нравилась ему огромная мраморная ванна, которую слуги наполняли, как только господин появлялся на пороге дома. Эрибу испытывал огромное наслаждение, едва не с головой погружаясь в горячую воду, ароматизированную морской солью со специальными пахучими добавками.

Соль была очень дорогая, ее привозили из Та-Кемет для богатых придворных, но юный целитель просто не мог отказать себе в таком удовольствии. Тем более что примеси к соли (рецепт их хранился в тайне жрецами Черной Земли) добавляли сил и излечивали разные недуги, которые обнаруживались только тогда, когда их лечение становилось весьма трудным делом, а иногда и невозможным.

Для Эрибу главным событием его скучной жизни в качестве помощника ашипу после спасения царя от верной смерти стал приезд долгожданных гостей — отца, матери, сестры — чернавки Джаф, быстрой, словно газель, и изрядно посолидневшего брата Хану, который стал всеми уважаемым скульптором, слава о котором уже достигла Ниневии.

Сказать, что его родня сильно удивилась, оказавшись в особняке сына-придворного, значило ничего не сказать. Все были потрясены. Пожалуй, за исключением матери, которая всегда была уверена в блестящем будущем своего талантливого сына, который так похож на ее отца, вавилонского жреца-мага.

Гости привезли подарки, которые для Эрибу имели особую ценность. Сестра-чернавка вручила две огромные тонкостенные керамические вазы, расписанные собственноручно. На одной вазе был в деталях изображен бог мудрости Энки в коническом колпаке с козленком, птицей в руках и рыбами, плескавшимися в волнах реки. А вторую вазу Джаф разрисовала различными животными и растениями Страны Ашшур. Краски росписи поражали воображение чистотой и свежестью, а изображения казались живыми.

Что касается Хану, то он, конечно же, привез свои самые лучшие изделия — целый ящик статуэток и амулетов на все случаи жизни. Все они были с металлическим блеском, а уж качество исполнения вызывало восхищение. За то время, что братья не виделись, Хану стал настоящим мастером, а его работы произведениями искусства.

Отец, естественно, тоже не мог приехать с пустыми руками. По отделке его творения уступали подаркам Джафа и Хану. Но это ни в коей мере не умаляло большой ценности его подарков. Во-первых, он привез «тиндра тинура» — глиняный очаг, на котором пекли «гирдая» — лаваши. Кажущаяся простота изделия не могла обмануть Эрибу. Он знал, что лаваши на таком очаге никогда не подгорали, пеклись очень быстро и были на удивление мягкими и воздушными.

Как это достигалось, отец так никому и не рассказал. На все вопросы сыновей по этому поводу он отвечал: «Тайну поведаю вам только на смертном одре». — «Почему?!» — «А чтобы мне не краснеть от стыда, когда вы создадите свои первые очаги, прикрываясь моим именем».

А еще Манну подарил сыну две огромные гидрии — сосуды для воды. Они были расписными, и Эрибу сразу узнал руку Джаф. Отец не позволил дочери фантазировать, и высокие горшки с двумя ручками по бокам украшал довольно простой двухцветный орнамент «под старину». (Манну был еще тем ретроградом.) Тем не менее гидрии тоже были непростые. Вода в них всегда стояла холодной, даже когда на улице царила невыносимая жара. Это достигалось испарением жидкости через невидимые глазу поры в туловах гидрий, которые, казалось, сочились влагой.

И только мать не привезла ценных подарков. Но ее приношение было для Эрибу дороже всего на свете. В свертке, который она вручила сыну, лежала его заговоренная пеленка, расшитая руками матери. Она сама по себе была произведением искусства, а ведь Ина-Эсагили-рамат вложила в кусок беленого холста еще и всю свою душу, желая новорожденному сыну долгих счастливых лет. А поскольку мать обладала магическим даром, ее пожелания пока сбывались…

Погостив неделю в столице, родня уехала в свою родную деревушку с новым возком, полным дорогих подарков, в который были запряжены два «горных осла» из Урарту — превосходный жеребец и красавица-кобылка. Теперь Эрибу мог позволить себе такие дары. Но главным подарком, особенно для матери, оказалась новость, что сын женился и взял себе невесту из знатного вавилонского рода. Она даже всплакнула от радости, когда узнала, что посаженным отцом на свадьбе был ее брат Бэл-убалли-та. Воспоминания о нем у Ины были самыми теплыми.

Так шло время — хоть и сладкое (стать придворным было мечтой многих аристократов, не говоря уже о простолюдинах), но тягучее, как патока. И по мере того, как Эрибу вживался в свою новую роль, в душе его росло беспокойство.

Ему казалось, что над ним сгущаются тучи, хотя внешних признаков для беспокойства вроде бы не было. Однако Эрибу привык доверять своему внутреннему чутью, которое никогда его не подводило. Он понимал, что впереди опасность. Но что она собой представляет и как ее избежать, юноша понятия не имел. В этом вопросе даже сны не становились ему помощниками, хотя раньше некоторые сновидения были вещими.

Утро выдалось хмурым и ветреным. На удивление, в этом году самый жаркий месяц аббу[70] принес похолодание, но песчаные бури по-прежнему терзали Землю Ашшур. Купеческое торговое судно из Финикии бежало вверх по Идигне довольно резво, так как сильный ветер дул с кормы, и туго натянутый прямоугольный парус чернобокого корабля, казалось, вот-вот лопнет. Он был пурпурного цвета, по которому издали легко определялась принадлежность купца. Только суда хананеян[71] могли позволить себе такие дорогие паруса. Ведь алая краска ценилась очень высоко.

Главными центрами пурпурной промышленности были Тир и Сидон, но наиболее красивыми считались ткани из Тира. Они же были и самыми качественными. Их можно было стирать и подолгу носить, краска не линяла и не выгорала на солнце. Поэтому богатые купцы-хананеяне и шли на большие расходы, окрашивая привезенную из Та-Кемет прочную парусину в ярко-красный цвет. Иногда они ставили паруса уже готовые, узорочные, привезенные из той же Черной Земли. От этого цена их только увеличивалась. Но никакие расходы не пугали финикийских купцов, которые любили комфорт и красоту.

«Купец» был довольно вместительным. Его длина достигала шестидесяти пяти локтей. Судно имело мощные штевни и два кормовых весла. К носовому штевню, который венчался позолоченной лошадиной головой, искусно вырезанной из дерева, была прикреплена большая глиняная амфора для хранения питьевой воды. Несмотря на то, что судно считалось мирным, купеческим, его нос был вооружен внушительным тараном, обитым медью. На бортах были нарисованы огромные «всевидящие глаза», кормовое украшение напоминало хвост скорпиона, а вдоль бортов высились решетки из резных прутьев для ограждения палубного груза.

Корпус судна из ливанского кедра, пропитанный темным варом, практически не подвергался гниению, кедровая мачта была оснащены реями, весла корабельные мастера выстрогали из прочнейшего васанского дуба, а скамьи сделали буковыми, украсив их слоновой костью. Верхушка мачты оканчивалась «вороньим гнездом» — плетеной из лозы корзиной, в которой торчал впередсмотрящий.

Экипаж судна насчитывал тридцать человек во главе с кормчим, из них двадцать гребцов (по десять на борт), которые благодаря попутному ветру отдыхали, с опаской посматривая на своего главного врага — надсмотрщика с длинной плетью, которой тот стегал ленивых и нерадивых. Гроза гребцов, здоровенный, как бык, бывший военный, о чем свидетельствовали многочисленные шрамы на его мощной груди, о чем-то тихо беседовал с барабанщиком, который задавал ритм во время движения на веслах.

Помещения для пассажиров и команды, а также кладовые для особо ценного груза находились под палубой. На палубе лежали лишь слитки свинца и меди, а также стояли в специальных гнездах плотно укупоренные амфоры с маслом и вином. Самородное золото из страны Офир[72], драгоценные каменья, легкие ткани, окрашенные в пурпурный цвет, которые так любили придворные модницы, и слоновая кость были спрятаны в трюме.

Кроме экипажа на борту торгового судна присутствовала и охрана — десяток бывалых воинов. Они были в доспехах, которые скрывалось под длинными темно-фиолетовыми плащами. Столь необычное одеяние вооруженных до зубов охранников объяснялось явным нежеланием купца — черного, как смоль, бородатого ханаенянина с круглыми совиными глазами — привлекать к судну излишнее внимание. Если на борту судна сильная охрана, значит, его груз обладает большой ценностью.

Не секрет, что во многих портах Земли Ашшур находились соглядатаи пиратов, и весть обо всех проходящих мимо «купцах» очень быстро попадала к тем, кто занимался речным разбоем…

Купец беседовал с единственным пассажиром — тщедушным малым с невыразительным лицом. Его платье было простым, поэтому он мог свободно затеряться в человеческом разноязыком столпотворении, которое присутствовало в каждом порту любой страны. Земля Ашшур не являлась исключением, тем более что одежды серого «мыша» были скроены по моде, бытовавшей среди подданных Шаррукина.

Несмотря на невзрачный вид пассажира, чувствовалось, что богатый купец, своей мощной фигурой похожий на надсмотрщика, только одетый более изысканно и богато, заискивает перед ним. Разговор шел ни о чем, хотя купцу, которого звали Абделим, очень хотелось спросить, какого демона они прутся в Ниневию, когда можно с большой выгодой расторговаться, как обычно, в одном из портов арамеев[73], которые расположены на берегах Горького моря.

Но пассажир, откликавшийся на имя Муттун (это не значило, что оно истинное), несмотря на свою внешность, был чересчур важной птицей, чтобы задавать ему такие вопросы. Об этом Абделима строго предупредил сам Элулай, царь Тира, когда купца неожиданно позвали вечером, перед самым отплытием в страну ашшуров, во дворец на тайную аудиенцию. Там же удивленный купец узнал, что конечным пунктом его плавания будет Ниневия (!), расположенная на краю света. Попробуй доберись до нее… Это не лезло ни в какие ворота, тем более что выгода от такого путешествия будет мизерной, и Абделим только в последний момент прикусил язык.

Он уже готов был разразиться гневной тирадой, — с каких это пор царь начал приказывать вольным купцам-ханаенянам, как, где и с кем торговать?! — но тут Абделим заметил, что сбоку стоит неприметный на фоне пышных занавесей иудей Захария бен Йегоаш, одетый в пестрое платье, богато расшитое золотыми нитями, и смотрит на него острым взглядом, который доставал до внутренностей. У купца даже мороз пошел по коже.

При царе Элулае иудей исполнял роль казначея, однако Абделим знал, что практически ни одна придворная интрига не обходится без Захарии. Похоже, идея направить купца в Ниневию принадлежала именно ему, и Абделим помимо своей воли заткнулся, покорно склонив голову. Он знал, что те, кто перечили Захарии, долго не жили…

— …В этом году на пурпурные ткани цена уже не та, — жаловался купец. — Прибыль от них стала совсем мизерной. Царские дома Урарту обнищали из-за постоянных войн с ашшурами, а Шаррукин предпочитает тратить деньги на строительство новой столицы и не поощряет мотовство среди придворных. Поэтому царских тканей везу немного, больше для модниц. Каждая из них вытащит из мужа последний сикль[74] ради обновки… — Абделим коротко хохотнул и тут же помрачнел. — Увы, Ниневия гораздо беднее Дур-Шаррукина.

— А что не так с пурпурными тканями? — поинтересовался Муттун из вежливости — чтобы поддержать разговор. — Неужели меньше стали добывать улиток, которые дают для них краску?

Во многих финикийских городах, и прежде всего в Тире и Сидоне, добыча высоко ценившегося пурпура приносила баснословные прибыли. Это был желтоватый сок, извлекавшийся из раковины улитки-багрянки. После обработки пурпуру придавались различные оттенки — от красного и розового до лилового и фиолетового. Вывоз краски был под строжайшим запретом.

Чудесную краску, напоминавшую пламя, дал финикийцам сам бог Мелькарт[75]. По древнему преданию, Мелькарт в сопровождении нимфы прогуливался по берегу моря. Его пес случайно разгрыз валявшуюся на берегу красивую раковину, и тут же шерсть животного окрасилась в необычный цвет. Тогда нимфа попросила бога подарить ей такую краску для платья. Мелькарт не мог отказать нимфе и принялся собирать для нее удивительные моллюски, выброшенные на берег штормами. С тех пор люди стали добывать со дна моря эти чудесные морские дары. В каждом из них находилась капелька сока — всего одна капля очень дорогой краски.

На самом деле способ получения пурпура был сложен. Сначала требовалось наловить достаточное количество улиток. Ловили их на мясную приманку с помощью корзин. Затем из улиток выдавливали сок и в течение двух недель приготавливали краситель, вываривая сок в чане на медленном огне. Он выглядел желтоватым, но ткани, окрашенные им, после сушки на солнце приобретали пурпурную окраску. Цвет менялся под воздействием солнечных лучей. Искусные финикийские мастера, меняя способы обработки красителя и его состав, а также повторно окрашивая ткани, получали самые разные оттенки.

В Финикии производство пурпура процветало. Особой популярностью пользовались ткани из Тира. Тирский пурпур считался самым красивым из всех. Особым спросом пользовались тонкие шерстяные ткани, окрашенные в пурпурный цвет.

Производство пурпура было каторжным трудом. Ныряльщики, рискуя жизнью, собирали раковины на морском дне. А какой тяжелый, удушливый смрад стоял в мастерских! Из-за отвратительного запаха приходилось красить ткани на улице. Поэтому красильни старались располагать подальше от жилья, на берегу моря.

— Филистимляне[76], будь они неладны! — в сердцах воскликнул купец. — Если прежде они грабили только Иудею, то теперь добрались и до наших берегов. А что у нас самое ценное? Конечно же, пурпур. Окрашенные ткани захватить сложно в пиратском набеге, так как их сразу же разбирают торговцы и увозят, поэтому филистимляне нацелились на краску, которая всегда есть в мастерских. Редко какой месяц обходится без грабительского набега. Корабли филистимлян быстры, и наш флот не в состоянии закрыть все побережье.

— Ну, кроме пурпура у нас есть еще и стекло…

— Да, есть. Но вся проблема для торговцев заключается в том, что сосуды из стекла слишком хрупкие. Если судно попадет в сильный шторм, то большие убытки гарантированы.

Финикийцы умели придавать прозрачному стеклу любой цвет, оно не мутнело от этого. На стекло был большой спрос. Финикийцы наводнили все известные страны стеклянными вазами и кувшинами, бисером и плиткой. В Сидоне придумали даже зеркала.

Они были в основном круглыми, выпуклыми (их изготавливали из дутого стекла), с тонкой металлической подкладкой из олова или свинца. Вставляли зеркала в металлическую рамку, чаще всего серебряную, чеканенную. Финикийские ювелиры-чеканщики были великими мастерами.

— На все воля Владыки Вселенной… — с постной миной на лице молвил Муттун, подняв обе руки к небу. — Да будет Эл к нам благосклонен…

Абделим с торжественным видом огладил крашенную в ярко-рыжий цвет бороду и пробормотал слова короткой молитвы верховному божеству.

Ханаеняне старались обеспечить свое благополучие не только земными путями. Очень важно было добиться благосклонности богов, управлявших миром. Финикийцы избегали произносить имена богов. Ведь если назовешь бога по имени, как бы окликнешь его, и он явится, чтобы в гневе своем уничтожить дерзкого, посмевшего нарушить божественный покой.

Обычно жители Финикии говорили о своих богах обиняками, и никто посторонний не знал, как их зовут. Верховный бог — Владыка Вселенной — назывался просто богом (по-финикийски Эл). Его супруга именовалась богиней (Элат) или духом (Ашерат) моря. Другие боги назывались царями (малк или милк) или хозяевами (баал). Среди богов был «владыка севера» — Баалцафон, «хозяин неба» — Баалшамен, «хозяин жара» — бог Солнца Баалхаммон, и много других. Каждый клочок земли, каждый ручей, каждое дерево имели владыку.

Божественные хозяева-покровители имелись у каждого города. Хозяином Тира был Мелькарт — «царь города». Каждый год тиряне устраивали в его честь праздник, и тогда в город съезжались не только жители подвластных Тиру селений, но и посланцы далеких колоний. Торжественное шествие направлялось в храм, где происходила пышная церемония восшествия бога на его престол.

Владыкой Сидона был Эшмун. Некоторые финикийские города имели не «хозяев», а «хозяек». Так было в Берите, где покоилась «Великая хозяйка Берита». В Библе в подобной роли выступала богиня любви и плодородия Аштарт. Для финикиян-рыбаков главным богом был Дагон. Баал или Алейан («Верхний»), считался богом земледелия и плодоносного дождя, владыкой подземных вод, рек и морей, куда стекают реки; его сестрой была грозная воительница Анат, а врагом Алейана был Мот («Смерть») — бог иссушающего южного солнца, губящий растительность и жизнь, владыка подземного мира.

Прежде чем уйти в дальнее плавание, Абделаим принес жертвы всем главным богам — на всякий случай. Купец был удачлив, и истоки своих торговых успехов он связывал с тем, что не ленился посещать храмы и не жадничал, ублажая небожителей.

Вспомнив о жертвах, купец помрачнел. У финикийцев существовал обычай в исключительно важных случаях приносить в жертву своих малолетних детей. Чаще всего это ужасное жертвоприношение совершалось в момент смертельной опасности. Но и в других случаях не обходилось без человеческих жертв. Закладывая город, жрецы финикийцев считали необходимым положить под его стены урну с костями младенца, отданного богу.

Иногда такое жертвоприношение принимали массовый характер, и под нож уходило несколько сот детей. Урны с прахом погибших размещались на специальном священном участке, который назывался «тофет». Принести в жертву собственного сына означало отдать божеству самое ценное, что есть у человека. В этом случае благоволение божества считалось наверняка обеспеченным.

Абделаим отвернулся, чтобы смахнуть предательскую слезу, которая медленно пробежала по щеке и растворилась в тщательно завитой бороде. Перед мысленным взором купца появился лик сына, которому едва исполнилось полгода, когда его положили на каменный алтарь. Дитя радостно агукало, размахивая розовыми, словно перевязанными ниточками, ручонками, а он стоял за плечами жреца, который деловито пробовал остроту ритуального ножа из черного камня. По преданиям, такие камни сбрасывали с небес боги. Они были полупрозрачными и обладали большой прочностью.

Жертвой сына-младенца купец хотел спасти свое торговое предприятие. В противном случае всей его семье и ему самому грозила участь попасть в долговое рабство. Он взял взаймы у ростовщика много сиклей серебра, снарядил три корабля и отправился в таинственный Офир на свой страх и риск. Это было его второе путешествие.

Первый раз он разведывал путь в сказочную страну, и это плавание завершилось успехом. Правда, прибыль от него вышла мизерной (что можно увезти на небольшом судне?), зато он узнал, как туда добираться, и завязал деловые отношения с местным царьком, что предполагало лазурные перспективы в будущем.

Увы, боги отвернулись от Абделаима. На двадцатый день пути он заметил слежку за своим караваном. Соседям финикийцев было известно, что ханаеняне знают такие места, где добывались редкие и драгоценные металлы, где можно, не подвергаясь чрезмерному риску, добывать рабов и продавать свои товары. Купцы-финикийцы всячески старались скрыть от соперников известные им морские дороги и сообщали неверные сведения, стараясь рассказами о таинственных явлениях природы и фантастических животных отпугнуть всех, кто мог плыть за ними следом.

Попытка уйти от погони не увенчалась успехом. Конечно же, тяжело нагруженные купеческие посудины Абделаима не могли состязаться в скорости с хищными пиратскими биремами[77]. Торговый соперник купца, который когда-то был его лучшим другом, нанял для слежки морских разбойников, которых интересовала только оплата их услуги; зачем тратить время и силы на опасную торговлю с дикими племенами, если можно просто ограбить купца, силой забрав у него и товар, и судно?

Абделаим понимал, что в конечном итоге пираты догонят его и возьмут суда каравана на абордаж. То, что они не смогли довести купца до места, а значит, так и не узнали, где находится страна Офир, ничего не значило. На худой конец, морские разбойники довольствовались бы товарами, закупленными купцом для обмена со знакомым царьком. Но у них была еще и возможность попытать Абделаима раскаленным железом, чтобы тот рассказал, куда держит путь и как добраться в вожделенную страну, о которой ходили легенды.

Купец проклинал свою несдержанность. Вернувшись из первого, разведывательного, путешествия в Офир, от радости, что все завершилось благополучно, и под влиянием изрядной дозы доброго вина он развязал язык и поведал своим друзьям, где был и что видел. Этой попойки оказалось достаточно для того, чтобы давнюю дружбу сожрали зависть и недоброжелательство, ведь Абделаим не рассказал купцам-сотрапезникам, несмотря на их горячую просьбу, как плыть в Офир.

Так он утратил друзей и приобрел хитрых и мстительных врагов…

Выхода не было — нужно запутать следы. И Абделаим решился на отчаянный шаг. Ночью он приказал пустить на дно два больших судна вместе с товарами и рабами-гребцами и на небольшом скоростном кораблике, который едва вместил всех моряков и воинов охраны, ушел в открытое море. Он знал, что там искать неожиданную пропажу пираты не рискнут. Да и не догонят.

Все плавания обычно совершались вблизи берегов. Только отважные ханаеняне, опытнейшие мореходы, осмеливались заплывать даже в глубь Моря Мрака[78]. Не было такого уголка в Большом море[79], куда бы они не добирались. Финикийцы вышли за Столпы Мелькарта[80], проложили морскую дорогу на север — к Касситеридам[81]. Плавали они и на юг — вдоль атлантического берега Африки.

Вернувшись домой, Абделаим не знал, за что ухватиться, чтобы не попасть в долговую кабалу. Кредиторы наседали, пришлось продать корабль, дом и загородную виллу, и все равно серебра, чтобы рассчитаться с долгом, не хватало. Тогда он, совсем потеряв голову, решился принести в жертву сына-младенца, чтобы поправить свои дела. Абделаим едва не сошел с ума, когда свершилось кровавое действо. У него уже были дети — три девочки, но он так ждал сына… Наконец тот появился… чтобы оказаться на жертвеннике.

Но что самое необъяснимое и удивительное — буквально на следующий день после жертвоприношения к нему явился гонец в сопровождении охраны. Он потащил Абделаима к одному из царских вельмож, который занимался торговыми делами и слыл покровителем купцов. Вельможа зачитал ему царский указ, в котором Элулай высказывал купцу благодарность за его буквально эпический подвиг (утопить свои корабли с грузом, чтобы не указать торговый маршрут — на это мало кто из купцов мог решиться…) и вручил Абделаиму тяжелый мешок с серебром — возмещение убытков.

С того времени дела Абделаима пошли в гору. Он уже четыре раза был в стране Офир и сказочно обогатился. Да уж больно опасным был путь к неизведанным землям. Поэтому купец решил немного «отдохнуть» — поторговать поближе к родным местам. Плавание в Землю Ашшур должно было принести ему большую прибыль. Благодаря завоеваниям Шаррукина его подданные не жалели денег на предметы роскоши.

Конечно, в Землю Ашшур можно было добираться и по суше. Мимо финикийских селений шла приморская дорога, по которой из долины Приносящей Ил[82] в долины Идигны и Пуратту и обратно шли торговые караваны. Но караванная торговля была далеко небезопасным занятием. Купцы, даже находившиеся под покровительством могущественных царей, всегда рисковали подвергнуться нападению, лишиться своих товаров, а возможно, и жизни. Поэтому Абделаим решил не рисковать и отправился к ашшурам по морю.

Природные условия позволяли ханаенянам сочетать сухопутную торговлю с морской. Им был открыт прямой доступ к Большому морю. В финикийских городах было удобнее всего перегружать разнообразные товары, прибывшие на караванах из внутренних районов Сирии и Месопотамии, на корабли и везти их дальше. Именно оттуда легче всего было вывозить главное богатство Финикии — ливанский кедр.

Прибрежное морское течение в восточной части Большого моря направлялось с запада на восток, а затем вдоль берегов Палестины и Сирии на север. Поэтому из финикийских портов обычно плавали в северном направлении. Однако финикийцы плавали и на юг — в Та-Кемет, а также прямо на запад — к острову Кипр. Благодаря оживленной торговле и союзу с Иудейско-израильским царством финикийцы получили возможность проникать в Тростниковое море[83], а оттуда — в Эритрейское море[84].

Финикийцы получали из Таршиша[85] серебро, железо, олово и свинец; из Эллады и Анатолии — рабов и медные изделия; из страны Синдху[86] и Та-Кемет — слоновую кость и обезьян. Через Северную Сирию туда ввозили шерстяные ткани для окраски пурпуром, полотно и драгоценные камни, из Израиля и Иудеи — продукты сельского хозяйства (пшеницу, мед, оливковое масло и бальзам). Из Сирийской степи арабы пригоняли в Финикию стада овец и коз, а сабейцы с далекого юга привозили благовония, которые купцы-ханаеняне везли дальше на запад, где продавали втридорога.

— Ашшуры не дают возможности торговать ценной древесиной, — продолжил Абделаим. — Кедровые стволы и доски запрещено вывозить за пределы Тира и Сидона. А уж налог на рубку ливанского кедра, предназначенного для продажи, совершенно разорительный. Сборщики податей совсем распоясались!

— Ничто не вечно под луной, — ответил Муттун. — Все мы смертны, и царь ашшуров тоже… — При этих словах его лицо приобрело настолько зловещее выражение, что купец в испуге даже отшатнулся в сторону.

Ему показалось, что перед ним неожиданно появилась огромная змея, готовая к смертоносному броску.

Абделаим сразу заподозрил, что его пассажир — жрец, посланный в Ниневию с тайной миссией. И не просто член жреческой коллегии, а высокопоставленный служитель в храме Мелькарта, о чем свидетельствовала массивная золотая бляха на цепочке с изображением божества, спрятанная под одеждой. (Абделаим заметил этот драгоценный амулет, когда Муттун утром обтирался до пояса холодной водой.) Мало того, Муттун вполне мог быть родственником царя Элулая, так как жрецы высшего посвящения главного тирского божества были царского рода.

Нелюбовь жрецов к ашшурам объяснялась просто. (Собственно говоря, как и многих других остальных жителей Тира.) Финикия постоянно подвергалась нашествиям завоевателей из Земли Ашшур, которые грабили и разоряли покоренные территории, накладывая на местное население тяжелые поборы и повинности. Для упрочения своего господства царь ашшуров Тукульти-апал-Эшарра[87] учредил в северной части Финикии наместничество, избрав для него центром сравнительно незначительный город Симирру. А в крупнейшие финикийские города, такие, как Тир и Сидон, ашшуры назначили специальных сборщиков податей.

Тем не менее финикийским городам-государствам удавалось сохранять внутреннюю независимость, в том числе и местных царей, — там, где они были, — хотя ашшуры старались повсеместно делать правителями своих ставленников. Тир, родина Абделаима, был центром государства, включавшего обширные территории — как на азиатском материке, так и на Кипре. Он даже довлел над Сидоном.

Тир поддерживал тесные дружеские связи с Израилем и Дамасским царством. Союз Тира с Израильским царством был скреплен узами династического брака (израильский царь Ахав был женат на Изевели, дочери тирского царя Этбаала). В конечном итоге самостоятельность Тира, его стремление держаться независимо по отношению к властям ашшуров приобрели вызывающий характер. Царь Элулай даже самовольно совершил поход на Кипр, чтобы усмирить бунтовавший Китион — крупнейший финикийский центр на этом острове.

Поход Элулая побудил наместника ашшуров царевича Шульману-ашареда продемонстрировать беспокойным подданным силу войск Земли Ашшур. Все города Южной Финикии, находившиеся под властью Тира, в том числе и Сидон, приняли сторону ашшуров — не только потому, что опасались расправы, но и по той причине, что, избавившись от тирского «посредничества», рассчитывали приобрести несколько большую самостоятельность. Они предоставили в распоряжение Шульману-ашареда шестьдесят своих военных кораблей и восемь тысяч гребцов для нападения на Тир с моря.

Однако тирянам удалось разгромить значительно больший, чем их собственный, объединенный флот противников (Тир имел лишь двенадцать больших кораблей!). После этой неудачи Шульману-ашаред, став к тому времени уже царем, начал планомерную осаду Тира с суши, изолировав его от источников водоснабжения. Целых пять лет тиряне были вынуждены пользоваться не привозной водой, как обычно, а солоноватой водой из вырытых на острове колодцев. Конечно, воды не хватало, в том числе и дождевой (дожди шли редко), что сильно удручало осажденных. Но Тир мужественно сражался.

Завершил осаду и «умиротворил» Тир царь Шаррукин, свергнувший Шульману-ашареда. Увы, он так и не смог взять Тир приступом, но царь Элулай во избежание больших жертв среди своего народа согласился выплачивать ашшурам дань…

Несмотря на длительное путешествие по морю, а затем по главной реке Земли Ашшур, Абделаим так и не смог разговорить таинственного посланника царя Элулая, чтобы узнать цель его миссии. Обычно пассажиры становились на удивление откровенными и часто рассказывали то, о чем помалкивали в обыденной жизни. Этому способствовали опасности, подстерегающие корабль в пути.

Человек вдруг начинает понимать, что жизнь слишком коротка и ее нить может быть оборвана в любой момент. А таких моментов во время плавания хватало: нападения пиратов, сильные шторма, коварные течения, норовящие выбросить корабль на скалы, бунт рабов-гребцов… Желание выговориться (возможно, в последний раз), излить душу собеседнику, становится непреодолимым, и даже самые закоренелые молчуны невольно отвязывают свой язык.

Наконец толстобрюхая купеческая посудина вошла в гавань Ниневии, и Абделаим облегченно вздохнул — хвала всем богам! Его не столь сильно волновали тяготы длинного пути, как угнетало присутствие таинственного пассажира. Чем ближе они подходили к Ниневии, тем мрачнее становился Муттун. Жрец стал неразговорчивым и временами становился похож на загнанную в угол крысу — сидел, погруженный в думы, в своей темной каюте-клетушке, злобно посверкивая маленькими круглыми глазками.

К борту судна причалила вместительная лодка, сделанная из связок тростника. Это прибыли таможенники и сборщик податей. Начинались привычные для всех мореходов процедуры, и Абделаим подал знак юному слуге, который уже держал в руках кувшин с великолепным вином из Биайнили и поднос с кубками. Доброе отношение государевых слуг — залог успешной торговли…

Муттун с опаской спустился в круглую лодку, стараясь не нарушить равновесие. Двое лодочников, тая смех, переглянулись: судя по всему, приезжий иноземец никогда прежде не пользовался этим плавательным средством. Круглые лодки были древнейшим изобретением ашшуров. Они назывались «гуффы», их плели, как большие корзины, из ивовых ветвей и обмазывали смолой.

Несмотря на свой невзрачный вид и тихоходность, гуффы могли перевозить тяжелые грузы. В любой гавани Земли Ашшур от круглых лодок было не протолкнуться. Они составляли успешную конкуренцию тростниковым лодкам уже тем, что были гораздо долговечнее, прочнее и вместительнее.

Причалы полнились людом. В последние годы Ниневия смогла достичь благополучия как важный торговый пункт на пересечении путей с юга на север и от Большого моря к Горькому морю. В особенности дело пошло на лад, когда на Ниневию обратил свой взгляд царевич Син-ахха-эриб. Ему импонировало удачное расположение древнейшей столицы, расположенной неподалеку от городов Ашшур и Калху, а главное — подальше от постоянно враждебного Вавилона и злокозненных халдеев. Похоже, после смерти отца он как наследник намеревался перенести сюда престольный город государства из Дур-Шаррукина.

В этом не было ничего необычного — так делали почти все правители Земли Ашшур. Кроме Ниневии, столицами государства успели побывать города Ашшур, Кар-Тукульти-Нинурта, Нимруд, Харран, Шубат-Эллиль и Экаллатум. Ниневия на аккадском языке называлась Нинуа; согласно преданию, это название происходило от имени первого царя ашшуров Нина. Его власть распространялась над всей Азией. Женой Нина была знаменитая царица Шаммурамат[88].

Син-ахха-эриб с большим размахом затеял в Ниневии строительство, согнав сюда десятки тысяч рабов. С высоты город напоминал разворошенный муравейник. Муттун то и дело натыкался на груды камней и кирпича, бревна и доски, чаны, в которых нагревалась смола, развалины снесенных строений.

Он плохо знал Ниневию — лишь по рассказам финикийских и израильских купцов, поэтому вскоре совсем запутался в хитросплетении улиц и переулков старой части города. А Ниневия была весьма обширна и многолюдна. Город растянулся на левом берегу реки на шестьдесят ашлу, и его населяли около ста двадцати тысяч человек. И это не считая работающих на большой стройке рабов.

Пришлось расспрашивать прохожих. Муттун долго колебался, к кому обратиться за помощью. Рабы отпадали, как и простолюдины. Их легко было определить по одежде. А к знатным ашшурам не подступишься.

Поскольку по улицам города особо не проедешь, да и на носилках не везде можно было пробраться, богатые жители Ниневии большей частью передвигались на своих двоих. Не узнать богатея было невозможно: длинное, доходящее до пяток платье из дорогой ткани с разрезом сбоку, поверх туники наброшена вышитая и украшенная бахромой или дорогим пурпуром цветная ткань из шерсти, на шее золотое ожерелье, в ушах — серьги, на руках — массивные браслеты или запястья из бронзы, серебра и золота, на талии широкий пояс с чеканными украшениями — истинное произведение искусства…

Муттун поменял свою невзрачную серую одежду, которая изрядно поистрепалась за время путешествия. Ему не хотелось выглядеть оборванцем, чтобы не попасть нечаянно под горячую руку какого-нибудь стражника и не изведать плетей.

Он долго думал, во что облачиться, и выбрал наряд жреца Мелькарта. Он несильно отличался от убранства храмовых служителей Ашшура, Иштар и Раммана, сокрушителя врагов: к тому же на улицах Ниневии жрецы встречались сплошь и рядом. Муттун знал, что поднять руку на жреца считалось большим святотатством и грозило серьезным наказанием. Поэтому он шел по городу, ничего не опасаясь.

Наконец Муттун выбрал удобный объект для расспросов. Им оказался старый вояка, судя по его темной обветренной физиономии и шрамам по всему телу.

— Любезный, прошу меня простить, — сказал Муттун елейным голосом. — Не подскажешь, как пройти на улицу Божественной Колесницы?

Ветеран скептически осмотрел с головы до ног фигуру тщедушного жреца и уже хотел послать его по известному адресу — естественно, вежливо; солдаты недолюбливали священнослужителей, но старались не плевать против ветра, — однако затем его лицо осветила хитрая ухмылка, и он спросил:

— Приезжий?

— Да.

— Издалека?

Муттун немного заколебался, но все же ответил честно:

— Из Ханаана.

Старых вояк обмануть трудно. Бывалые солдаты видели представителей многих племен и народов, поэтому ветерану ничего не стоило определить национальную принадлежность Муттуна. Поэтому ложь могла вызвать у него подозрения. А судя по тому, что старый воин был в легком воинском облачении, к тому же в чине десятника, он до сих пор находился на службе — скорее всего, в городской страже.

— Только что прибыл? — вместо ответа снова спросил ветеран.

— Да… — не стал уклоняться от ответа удивленный жрец. — А откуда это видно?

— Чего проще… — Десятник коротко хохотнул. — Не видно, а слышно. Запах моря неистребим. После долгого пути по воде морская соль въедается в кожу и одеяние, и убрать ее можно, только посетив мыльню и устроив постирушку.

Муттун мысленно выругался. Демон побери его чистоплотность! Жрец привык к утренним водным процедурам, и постоянно обливался забортной водой. Увы, пресная вода в плавании была на вес золота, и использовать ее на бытовые нужды запрещалось под страхом смертной казни.

Конечно, когда судно вошло в устье Идигны, пресной воды было вдоволь (правда, с примесью глины), но нижняя туника, поддетая под жреческое платье, пропиталась солью и имела соответствующий запах. Муттун не стал тащить с собой багаж с разнообразной одеждой, и его скромные пожитки уместились в небольшой сумке, висевшей на плече. Все необходимое он намеревался приобрести в Ниневии.

— Так все же, как пройти?..

Договорить Муттун не успел. Старый солдат хитро сощурился и молвил:

— Это далеко. А с дороги не грех хорошо подкрепиться. Ведь тебе еще топать и топать. И потом, я не думаю, что пассажиров на корабле потчевали свежатинкой. А здесь неподалеку есть харчевня Одноглазого Чору. Еда у него просто превосходная! И недорого. Не угостишь ли служивого чашей доброго вина? А я тебе все наши новости расскажу. Пригодятся, я уверен.

Муттун думал недолго. В словах ветерана таилось зерно истины. Действительно, неплохо иметь представление о жизни в Ниневии, прежде чем встретиться с нужным человеком. Знания лишними никогда не бывают. А насчет питания на судне старый солдат не ошибался. Еда была откровенно скверной. Сухие ячменные хлебцы, изредка чечевичная похлебка, вяленая рыба, лук, скверное пальмовое вино, прокисшее пиво — каш, финики, и раз в неделю солонина, имевшая отвратительный запах.

Правда, иногда жрецу перепадало от щедрот Абдулаима вяленых колбасок (изобретение израильтян) и сладостей, но купец был еще тем выжигой. Он экономил, на чем мог. Поэтому матросы (не говоря уже о рабах-гребцах) к концу плавания напоминали живые пособия по анатомии, которым пользовались храмовые лекари. Поднимаясь вверх по Идигне, у команды судна не было иных разговоров — только о еде. Матросы предвкушали, как в порту завалятся в ближайшую харчевню и набьют животы по самое горло, при этом со сладострастием перечисляя наименования блюд, большей частью мясных. У Муттуна от этой бесконечной болтовни только слюнки текли…

— Веди! — решительно ответил жрец.

Денег у него было вдоволь, и он не боялся сильно потратиться. Да и вино в Земле Ашшур недорогое.

Харчевня Одноглазого Чору — нелепое строение о двух этажах с плоской крышей, располагалось на перекрестке двух улиц. Место было бойким, не преминул отметить Муттун, оказавшись внутри харчевни. Даже в это раннее время заведение Чору не пустовало. Запахи еды, в которых преобладал аромат жареного мяса, так скрутили пустой желудок жреца, что он едва не охнул от боли.

Чору, несомненно, был отставной солдат, судя по его замашкам, выправке и широкой, как луна, одноглазой физиономии, расписанной шрамами. Завидев ветерана, он весело осклабился, показав щербатый рот с изрядно прореженными зубами, и воскликнул:

— Старый бродяга! Приветствую тебя, Варда! Наконец ты появился. А то я же начал думать, что тебя прибрал Нергал.

— Не дождешься! — громыхнул в ответ десятник. — Мы еще повоюем. Мечи на стол все, что у тебя есть вкусного. И вино не забудь! То самое… Не волнуйся, господин платит.

М-да… Муттун хотел возмутиться — он рассчитывал угостить старого солдата лишь вином за его ничтожную услугу — но, здраво помыслив, решил не скупиться. Десятник городской стражи может быть весьма полезным в будущем…

Варда не зря хвалил заведение Одноглазого Чору. Спустя небольшое время лучший стол возле окна, за который усадил их хозяин харчевни, явно предназначенный для уважаемых посетителей, словно по мановению волшебной палочки, украсился расписной керамической посудой, таившей в своих недрах разные вкусности. Запеченный на угольях молодой барашек с острым соусом, жареный гусь с зерновой начинкой, сыр, рыба горячего копчения, фрукты — яблоки и гранаты, сладкие пироги, начиненные финиками, инжиром и орехами, тонкие свежие хлебцы с умопомрачительным запахом… И превосходное вино, не говоря уже о пиве.

Жрец и ветеран набросились на еду с таким рвением, словно они голодали неделю. «Неужто городскую стражу плохо кормят?» — подумал жрец. Однако затем улыбнулся, вспомнив древнюю притчу. Солдата плотно накормили и спрашивают: «Ну что, наелся?» — «Да, благодарю» — «А еще будешь?» — «Конечно!». Походная воинская жизнь редко бывает сытой; в основном приходится существовать впроголодь. Поэтому в случае нечаянного пищевого изобилия все солдаты стараются затолкать в желудок еды побольше — впрок. Похоже, Варда в мирной жизни так и не избавился от своей походной привычки наедаться от пуза…

Но зато ветеран, насытившись, ответил на все вопросы жреца и даже больше, чем Муттун ожидал. Варда был очарован Син-ахха-эрибом. В отличие от отца, царевич был любимцем солдат, разделяя с ними все тяготы походов. Он ел с общего котла, спал возле костра рядом с солдатами, закутавшись в свой старенький воинский плащ, и никогда не посылал их из-за дурацкой прихоти на убой. Син-ахха-эриб ценил солдат, особенно профессионалов, и берег их жизни; конечно, по возможности.

Муттун слушал излияния ветерана и мотал на ус. То, зачем его послали в Землю Ашшур, уже не казалось жрецу верным решением проблемы. Но вернуть все вспять уже не было возможности…

Когда они вышли из харчевни, Варда спросил:

— Так что ты хотел узнать?

Муттун с недоумением уставился на солдата и ответил:

— Как пройти на улицу Божественной Колесницы…

— Чего проще! — весело ответил Варда. — Вон она, следующая.

Жреца словно ударили пыльным мешком по голове. Ах, сукин сын, этот Варда! Объехал его на хромой козе! Муттун славился проницательностью, а попался на самый примитивный обман ветерана-прохиндея.

Варда заметил, как изменилось лицо жреца, и поторопился сказать, пока тот не обрушился на него с руганью:

— Ну, извини. Пошутил я. Но впредь запомни: ежели тебе что нужно будет, какая-нибудь помощь, обращайся ко мне в любое время дня и ночи. Я помогу. Варду в Ниневии все знают и уважают. А живу я в старых казармах. Увы, семьей так и не обзавелся…

Муттун проглотил ком, образовавшийся в горле, коротко кивнул и торопливо пошел по новой улице, совсем недавно покрытой асфальтом. Судя по всему, Син-ахха-эриб отмерил отцу немного жизни, коль так старается обустроить свою будущую столицу. «Похоже, он обладает даром предвидения», — с мстительным чувством подумал жрец Мелькарта…

Улица Божественной Колесницы считалась одной из самых старых. По преданию, на плане города ее начертал сам царь Нин собственной рукой. Когда-то она была главной, о чем свидетельствовали устилающие ее каменные плиты. Камень привозили из разных мест, поэтому он был разного цвета, при этом за многие годы изрядно поистертый, а местами побитый. Улица скорее напоминала старую замызганную дорожку, которую выбросили из дома и постелили во дворе.

Дома вдоль улицы тоже соответствовали ветхозаветной старине. Большей частью одноэтажные, без окон, только двери и узкие бойницы, расположенные выше человеческого роста. Над жилыми помещениями находилась открытая галерея, состоявшая из кирпичных столбиков, на которых и покоились террасы. Одна из них защищала крышу от прямых лучей солнца, а вторую террасу покрывала обильная растительность. Крыши некоторых домов были настоящим садом.

Улица в этот знойный час (время близилось к полудню; болтливый ветеран изрядно задержал жреца за столом харчевни) была практически пустынна. Только бродячие псы, словно чувствуя в Муттуне нехорошего человека, лениво облаивали его, а некоторые даже пытались укусить, но без остервенения, словно понарошку. Раздраженный жрец наконец воспользовался своим магическим даром, чтобы избавиться от приставучего собачьего племени. Он осыпал себя каким-то блестящим порошком и прочел короткое заклинание, делая руками пассы.

Удивительно, но после его манипуляций псов словно нечистый языком слизал. Они бросились врассыпную, и вскоре улица стала девственно чистой. С удовлетворением ухмыльнувшись, Муттун направил свои стопы к настоящему зеленому оазису, окружавшему невысокий древний храм. К нему вела неширокая дорожка и, судя по ее виду, по ней не ходили толпами.

Впрочем, ничего странного в этом не было. Перед жрецом возвышался храм Амона, которому поклонялись в Та-Кемет. Но в Ниневии с адептами чужеземного бога было не густо. Вряд ли кто из жителей города знал, какими судьбами в Землю Ашшур занесло жрецов далекой страны. А уж как получилось, что они соорудили храм своего бога, да еще на одной из главных улиц древней Ниневии, и вовсе было покрыто завесой тайны.

Муттун знал историю этого храма. Один из царей ашшуров, дабы удержаться во власти, пригласил из Та-Кемет отряд телохранителей. Чтобы они чувствовали себя достаточно комфортно, как дома, городские власти приняли решение кроме благоустроенной казармы, в которой был даже водопровод, соорудить и храм Амона. Приглашенные жрецы обосновались в Ниневии надолго и всерьез; даже после того, как надобность в элитных телохранителях (большинство из них были нубийцами) отпала, храмовая община продолжила свое существование.

Долгое время она влачила жалкое существование, так как храм Амона навещали лишь редкие приезжие купцы из Черной Земли. (Впрочем, они всегда приносили солидные пожертвования и дары — не без указки сверху.) Но несколько лет назад все изменилось в лучшую сторону. Против Земли Ашшур образовалась большая коалиция, центром которой стал Ашдод[89]. В эту коалицию кроме Ашдода вошли Эдом, Моав и Иудея. Коалиция заключила также союз с Та-Кемет, и к фараону Шабаке участники восстания послали свои почтительные дары.

Попытка Шаррукина устроить в Ашдоде дворцовый переворот и привести к власти брата местного правителя вызвала еще большее возмущение. Ставленник ашшуров был свергнут и на трон возведен простой воин Иамани. Однако Шаррукин захватил Ашдод, Иамани бежал в Та-Кемет, но был выдан фараоном ашшурам. Ашдод стал провинцией Земли Ашшур, а Шаррукину принесли щедрые подношения фараон Шабака, царица северо-восточных арабов Шамси и царь Сабы Ятаамар — много золота, благовоний, лошадей, верблюдов, охотничьих собак и экзотических зверей.

С того времени торговля с Та-Кемет сильно оживилась и купцы из Черной Земли в Земле Ашшур уже не были диковинкой. В Ниневии даже образовался квартал, где находились жилища и склады иноземцев. Их было немного, но торговля шла живо, тем более что купцам из Та-Кемет было что предложить ашшурам.

Тонкие прозрачные ткани, гобелены, драгоценные украшения, медь, малахит и бирюзу, различные мази, краски и притирания для модниц, изделия из разноцветного стекла, эбеновое дерево, слоновую кость, страусовые перья для вееров и головных уборов военачальников, ладан, кинжалы и боевые топоры… Все эти товары пользовались большим спросом у ашшуров, и маленькая колония жителей Та-Кемет в Ниневии процветала. Собственно говоря, как и во многих других городах Земли Ашшур.

Храмы ашшуров обладали огромными участками земли и десятками тысяч рабов. Число рабов обычно пополнялось путем пожертвований от царя и частных лиц. Храмы не уплачивали общегосударственных налогов и не несли повинностей; напротив, они получали сами налоги со специально выделенных для этого земель. От общегосударственных налогов и повинностей был освобожден также город Ашшур, имевший привилегии, сходные с привилегиями вавилонских городов Сиппара, Ниппура и Вавилона.

На храм Амона после захвата Ашдода и восстановления дружеских отношений с Та-Кемет посыпались царские щедроты. Правда, земли ему в пользование не выделили, но от налогов храм был освобожден, и от казны стал получать помощь.

Вступив на территорию храма, Муттун оказался в звенящей тишине. Если на пустынной улице иногда слышалось ворчанье, а то и негромкий лай бездомных псов, то под сенью деревьев небольшого, но густого храмового парка даже тихий ветерок заплутался и повис на древесных ветвях, словно белье для просушки.

Жрец с удивлением рассматривал архитектуру храма. Она практически в точности повторяла величественное здание храма в Уасете[90] на берегу Приносящей Ил, посвященного богу Амон-Ра, его супруге Мут и сыну Хонсу. Мало того, рядом с храмом находилось небольшое Священное озеро, над которым склонились ивы. Оно явно было рукотворным и подпитывалось из древнего акведука.

Муттуну довелось побывать в Уасете несколько лет назад. Храм Амона поражал своей громадностью и красотой. Конечно, его копия в Ниневии не шла ни в какое сравнение с оригиналом, тем не менее в ниневийском храме был даже небольшой колонный зал для праздника хеб-сед[91], хотя, конечно же, никакой фараон никогда не был в Ниневии. Скорее всего, этот зальчик предназначался для совместных трапез жрецов и богатых жертвователей во время жертвоприношений.

В зал жрец попал через храмовый двор. Обычно в Та-Кемет простой люд дальше двора не пускали, в колонный зал могли входить только избранные — высокие должностные лица, военачальники, придворные и писцы, поэтому Муттун заколебался, как быть дальше. Двор был пустынен, а обозначить свое присутствие окликом он не решался. Из прежнего опыта жрец знал, что во всех храмах Та-Кемет великолепная акустика и его зов может прозвучать громом. Чего Муттуну с его тайной миссией очень не хотелось бы, ведь среди жрецов храма он мог довериться только одному.

— Господин кого-то ищет?

Вопрос, заданный тихим голосом, заставил Муттуна невольно вздрогнуть. Густая тень, неожиданно нарисовавшаяся среди колонн, словно ее родила бездна, превратилась в жреца, облаченного в темное одеяние.

Стараясь унять сильное сердцебиение, Муттун вежливо поклонился и ответил:

— Мне бы хотелось принести жертву великому богу Черной Земли…

В ответ он тоже получил поклон и красноречивый жест, который указывал, где находится жертвенник. Муттун достал из сумки узелок с ладаном и другими благовониями, которые были очень дороги в Земле Ашшур, и передал его жрецу вместе с брусочком золота. От таких щедрот у служителя Амона глаза полезли на лоб. Но он сдержал свои эмоции и разжег бронзовую курительницу, подсыпав в нее кристаллики ладана и несколько щепоток других благовоний.

Ароматный дым, свиваясь кольцами, начал подниматься к огромному изваянию Амон-Ра, бога царей и царя богов, а жрец стал читать молитвы, ритмично покачиваясь и время от времени поднимая руки вверх. Муттун, склонив голову, внимал его речи, которую совсем не разумел, но, поскольку возле жертвенника было гораздо светлее, нежели во всем колонном зале, его острые глаза пытливо исследовали фигуру жреца. И наконец нашел то, на что и надеялся, — на поясе храмового священнослужителя среди различных амулетов висело серебряное изображение Сета в виде свернувшегося кольцом змея.

Пожалуй, носить такой амулет в Черной Земле было бы верхом неблагоразумия. Он указывал, что его владелец состоит в касте магов и колдунов бога Сета — убийцы Осириса и бога «чужих» стран (пустыни). В свое время фараон Хуфу для борьбы со жрецами Сета создал орден Гора, представителями которого явились великие белые маги, врачеватели и зодчие. Спустя столетие было принято считать, что с орденом Сета покончено. Однако почитатели змееподобного бога тайно влились в жреческое сообщество Амона и обрели в Та-Кемет тайную могущественную власть.

Конечно, огромное влияние на фараона орден Сета не афишировал, а свои жестокие и нередко кровавые обряды жрецы тайного культа проводили весьма скрытно. И уж никто из них никогда не стал бы открыто носить амулет, который висел на поясе ниневийского служителя храма Амона. Но в Земле Ашшур, тем более в отдаленной провинциальной Ниневии, никому не было никакого дела до того, чем занимаются жрецы чужого бога. Лишь бы они лояльно относились к царю и не интриговали против его власти.

Укрепившись в своих выводах, Муттун дождался, пока жрец добормочет свою молитву и сказал:

— Мне бы хотелось видеть настоятеля храма Нефер-хеперу-ро[92].

— Сожалею, милостивый господин, но его святейшество сегодня никого не принимает…

Муттун криво осклабился и достал из складок своего платья почти такой же амулет с изображением Сета, как и тот, который носил на себе жрец, только большего размера, причем глаз Змея представлял собой лал[93]. Этот драгоценный камень был большой редкостью в Та-Кемет.

На невозмутимой физиономии священнослужителя не дрогнул ни единый мускул, но его глаза загорелись, как у волка, который увидел добычу. Он поклонился и коротко бросил:

— Нужно подождать…

— Надеюсь, недолго, — резко молвил Муттун.

Он сразу решил «взять быка за рога», чтобы его не считали ничтожным просителем. Такие амулеты Сета, который предъявил Муттун, имели очень немногие иноземные адепты зловещего бога Та-Кемет.

Жрец ушел. Муттун с интересом продолжил разглядывать зал. Он знал, что это помещение жрецы Амона называют «местом явлений». Центральные колонны были увенчаны капителями в виде раскрытых цветков лотоса. Стены зала и колонны украшали рельефы, изрядно утратившие за долгие годы красочность и яркость. Каменное перекрытие зала от старости местами пошло трещинами, и Муттун невольно втянул голову в плечи — а ну как каменные плиты рухнут вниз.

— Да снизойдет на тебя благодать нашего бога, — раздался тихий голос, который, казалось, исходил из стен. В храме была прекрасная акустика, что невольно отметил Муттун и обернулся.

Нефер-хеперу-ро был древним стариком. Тем не менее, его сухощавая фигура не дышала немощью; скорее наоборот — настоятель храма был энергичен и быстр в движениях, поражающих плавностью. Муттун знал, что жрецы высокого ранга, поклоняющиеся Змею, проводят какие-то тайные обряды, скорее всего кровавые и жестокие, позволявшие им долго не стареть и держать себя в тонусе. После удачного исполнения миссии, в качестве награды ему была обещана «благодать Сета» — продление жизни и излечение от болезней, таившихся внутри организма.

«Хитер… — невольно подумал Муттун, разглядывая настоятеля. — Благодать какого бога — Амона или Сета? Боится подставы… И то верно. Жрецы ордена Гора вездесущи. Пока не прочтет мою верительную грамоту, откровенности ждать не стоит».

— Да будет так, — ответил Муттун. — Нам бы побеседовать в удобном месте…

Настоятель храма молча кивнул и жестом указал, куда идти. Уж он-то знал, что к любым стенам могут быть пришиты чужие уши. Муттун не сомневался, что где-то среди колонн таятся телохранители Нефер-хеперу-ро с луками в руках, готовые в случае опасности мигом нашпиговать непрошеного гостя отравленными стрелами. А со смертельными ядами почитатели Сета хорошо знакомы.

Помещение, куда привел настоятель Муттуна, оказалось совсем небольшой комнаткой. Похоже, здесь была своего рода кладовая жреческого инвентаря. Но двери в него вели двойные, так что подслушать разговор было проблематично. А то, что комнатка считалась «переговорной», сомнений не вызывало — в ней находился низенький столик и два мягких диванчика. Усевшись, Нефер-хеперу-ро указал на диванчик напротив и молвил:

— Я внимательно слушаю…

Его строгое лицо стало каменным. Черные неподвижные глаза впились в Муттуна с такой силой, что тот едва не начал задыхаться. То, что жрецы Сета владеют гипнозом, для него не было секретом. Но так встречать брата по вере было, по меньшей мере, неэтично, да и вообще непозволительно. Муттун огромным усилием стряхнув наваждение, навеянное старым жрецом, пустил в ход свой дар.

Финикийские маги, у которых он учился, владели техникой магнетизма (так они называли гипноз) не хуже жрецов Черной Земли. А Муттун в свое время был едва не лучшим учеником жреческой школы…

Ментальный удар гостя заставил настоятеля вздрогнуть. Лицо Нефер-хеперу-ро вдруг «поплыло», и он резко отшатнулся. Муттун мысленно выдал образ разъяренной пустынной змеи, готовой к броску, и старый жрец не выдержал молчаливого «состязания». Он перевел дух и, недовольный собой — так глупо опростоволоситься! — буркнул:

— Я весь внимание…

Муттун покривился, что должно было изображать приятную улыбку, достал из складок одежды свернутый в трубочку опечатанный папирус и вручил его собеседнику. Настоятель, проверив печати, вскрыл письмо и начал читать, хотя на первый взгляд на хорошо обработанном папирусе был начертан бессистемный набор каких-то непонятных знаков, не похожих на алфавит ни одного из государств Ойкумены. Это был тайный шифр ордена Сета, и опытный настоятель храма мог читать сообщение, не обращаясь к помощи шифровальной таблицы.

— Оказать всемерную помощь… В чем она должна заключаться? — Нефер-хеперу-ро пытливо глянул на Муттуна; после гипнотической схватки он зауважал гостя и стал предупредительным.

— Шаррукин должен уйти к предкам, — понизив голос, ответил Муттун. — И как можно скорее.

— Почему?

Вопрос был не к месту. Распоряжение руководства ордена Сета настоятель должен был принять к исполнению без разговоров и лишних вопросов. Но Муттун понимал старика. Шаррукин благоволил к жрецам всех религий, которые существовали в Земле Ашшур. Он не мешал им заниматься своим делом, благоразумно рассудив, что верование человека — это его личное дело. И силком тащить в свою веру чужеземцев было верхом неблагоразумия. Достаточно было того, что все покоренные ашшурами народы и племена исправно выплачивали дань завоевателям.

Умудренный долгой жизнью Нефер-хеперу-ро считал, что от добра добра не ищут…

— Высшие не обязаны докладывать нижестоящим братьям о своих замыслах, — сухо заметил Муттун. — На все воля Сета…

На лице настоятеля не дрогнул ни единый мускул. Он понял свой промах и в ответ на слова гостя лишь изобразил поклон, который подразумевал невысказанные, но единственно верные в данном случае слова: «Слушаю и повинуюсь».

Снова порывшись в складках своей одежды, Муттун достал небольшой деревянный пенал.

— Здесь находится то, что поможет исполнить повеление Хранителей, — сказал он, передавая пенал настоятелю храма.

В этот момент невольная дрожь пробежала по телу Муттуна и он с трудом подавил желание уйти из храма как можно быстрее. Нефер-хеперу-ро вполне мог за долгие годы жизни в Земле Ашшур переродиться и стать предателем. Возвращение в Та-Кемет ему уже не светило, поэтому не исключено, что настоятель мечтал о спокойной, обеспеченной старости. А теперь ему нужно было ввязаться в смертельно опасную интригу, финал которой непредсказуем.

Если Нефер-хеперу-ро сдаст его тайной службе Шаррукина, то Муттуну придется молить все известных богов, чтобы они поскорее забрали его на серые равнины. Ашшуры были большими мастерами продлевать мучения своих врагов. Изощренные пытки могли длиться неделями. Умереть по своей воле было невозможно, потому как опытные лекари поддерживали слабую искру жизни в истерзанном теле различными бодрящими снадобьями.

Муттун догадывался, кто стоит за его весьма опасной миссией. Израильтяне не могли смириться с тем, что Шаррукин, победив царя Осию, разделил народ, отправив свыше тридцати тысяч иудеев на чужбину. То, что царь ашшуров взял в жены дочерей Осии, не играло никакой роли в смертельной ненависти иудеев к завоевателю. Уж как израильтяне вышли на орден Сета, можно было только догадываться. Но они точно знали, что лишь почитатели Змея смогут проникнуть в святая святых — царский дворец в Дур-Шаррукине.

И естественно, чтобы послать гонца в Землю Ашшур, иудеи обратились к финикийцам, которые были им близки и которые успешно торговали с ашшурами; собственно говоря, не только с ними, но и со всеми известными странами и племенами…

Нефер-хеперу-ро открыл пенал, и его взору предстал хрустальный пузырек, покоящийся на мягкой обивке и закрытый плотно притертой пробкой, которую залили смолой.

— Осторожно! — невольно воскликнул Муттун. — Если разбить этот сосуд, то спустя недолгое время мы умрем, и ничто нас не спасет.

— Его содержимое должно попасть в пищу? — деловито спросил настоятель.

— Это лишнее. Достаточно несколько капель этой жидкости на посуду, из которой ест или пьет Шаррукин. Снадобье достаточно продолжительного действия. Поэтому тот, кто возьмется исполнить предначертанное, останется вне подозрений.

— Это хорошо, — с удовлетворением отметил Нефер-хеперу-ро. — Нам стоило много денег и усилий, чтобы внедрить своего человека в царский дворец. Не хочется его терять… — Тут настоятель резко сменил тему, решив, что свою миссию гость выполнил: — Я предлагаю отобедать.

— Нет! — резче, чем следовало, отказался Муттун.

— Почему? — удивился Нефер-хеперу-ро.

— У меня еще масса дел. А время не терпит.

Не мог же Муттун сказать настоятелю, что опасается его гостеприимства. Кто знает, что было написано в послании, которое он привез Нефер-хеперу-ро. Будучи опытным шпионом, Муттун хорошо знал, что нередко от таких «гонцов», как он, стараются избавиться — чтобы перестраховаться. Под пытками любой человек расскажет своим истязателям абсолютно все, даже то, что давным-давно затерялось в памяти…

Муттун ушел. Настоятель храма Амона какое-то время задумчиво смотрел ему вслед, а затем тихо щелкнул пальцами. Давешний жрец, который встречал иноземного гостя, появился бесшумно, как огромный серый нетопырь.

— Проследи за ним, — сказал Нефер-хеперу-ро. — Только аккуратно! Он не должен догадаться, что за ним идут.

Жрец показал большим пальцем вниз; жест был вопросительный.

— Пока нет! — резко ответил настоятель. — Нужно узнать, с кем он общается. А там будет видно.

— Слушаюсь и повинуюсь… — прошелестело в ответ, и жрец исчез, будто демон слизал его своим раздвоенным языком.

Нефер-хеперу-ро с невольным восхищением покачал головой. Он много лет знал этого человека, но всякий раз удивлялся его умению буквально растворяться в воздухе на глазах изумленных наблюдателей…

Муттун вычислил слежку очень быстро. Он изначально был уверен, что настоятель не оставит его без опеки, и решил проверить, так ли это, не откладывая в долгий ящик. Для этого финикийский жрец вышел на обширную площадь перед Эмишмишем — великолепным храмом богини Иштар.

Перед входом в храм стояла ее огромная статуя из черного, хорошо отполированного камня. Крылатая богиня в бахромчатой одежде и рогатой тиаре была вооружена луком и стрелами, торчащими за спиной. Правой ногой она опиралась на лежащего льва. На пьедестале была вырезана восьмиконечная звезда, астральный символ Иштар.

Весенние праздники, посвященные Иштар, отличались самоистязаниями и принесением в жертву богине девственности особыми жрицами-кадишту. Ведь Иштар, кроме того, что была богиней плодородия и войны, еще и покровительствовала свободной любви и гетерам. Поэтому обширная площадь перед храмом в дни праздника Иштар представляла собой скопище безумствующих жителей Ниневии, которые хлестали себя бичами по спинам до крови, наливались под завязку вином и предавались оргиям безо всякого стеснения.

Финикиец быстрым шагом пересек практически пустынную в этот час площадь и скрылся в одном из безлюдных переулков, где спрятался за выступом стены. Там он быстро достал из сумки небольшое бронзовое зеркальце и осторожно выставил его из-за угла. Из улицы, которая привела его к храму, сначала вышел один человек в неприметно-сером одеянии, а затем он словно размножился. За его спиной оказалось еще трое соглядатаев. Муттун коварно ухмыльнулся изображению в зеркале, спрятал его и быстрым шагом направился в сторону гавани.

Повинуясь жесту своего начальника (им оказался жрец, который встретил Муттуна в храме Амона), храмовые ищейки мигом разбежались по улицам, параллельным переулку, где таился финикиец, чтобы отсечь ему все возможные пути ухода. А сам жрец-нетопырь каким-то скользящим шагом, будто он и не шел вовсе, а летел низко над землей, направился в тот узкий переулок, где исчез объект преследования…

Харчевня называлась «Слава Ануннит»[94]. Трудно сказать, что в этом подозрительном заведении, с виду похожем на большой сарай, было привлекательного. Разве что крепкое дешевое пойло, которое пришлось по нраву непритязательным морякам, кошельки которых напоминали вымя выдоенной козы.

Тех, кто упивался вусмерть, вытаскивали из харчевни на свет ясный два дюжих ветерана явно с боевым опытом, судя по шрамам, и укладывали рядком под стеной харчевни. Их военная сноровка была весьма востребована.

Редко какой загул команды из вновь прибывшего купеческого судна обходился без драки, а то и поножовщины. Вот тут-то ветераны и показывали, что не зря едят свой хлеб. С буянами они разбирались быстро и жестко. Поэтому портовая стража старалась не вмешиваться в дела харчевни и никогда здесь не появлялась, за что ее хозяин, Рябой Шелебу (Лис), — это было прозвище; его имени не знал никто — на праздники выставлял стражникам щедрое угощение. Ему не нужны были лишние неприятности.

Оказавшись внутри харчевни, Муттун подошел к стойке, за которой виднелась рябая и плоская, как большая лепешка, физиономия хозяина. На финикийца никто не обратил ни малейшего внимания.

— Что желаете, ваша милость? — вежливо поинтересовался Рябой Лис, мигом оценив содержимое кошелька нового клиента, хотя тот был спрятан под одеждами. Старый прожженный хитрец мог видеть человека насквозь. С его-то опытом…

— Мне ненадолго нужна отдельная комната… поближе к запасному выходу.

— О-о… — Мутноватый взгляд хозяина харчевни неожиданно прояснился и приобрел пронзительную остроту. — Я так понимаю…

— Ты верно понимаешь! — нетерпеливо сказал Муттун, бросив быстрый взгляд на входную дверь — не появился ли на пороге его преследователь? — Это в знак благодарности.

Драгоценный камень красного цвета, словно по волшебству, очутился на прилавке прямо возле толстой длани Рябого Лиса и тут же исчез: хозяин харчевни оказался на удивление проворным.

— Я провожу, — сказал он с невозмутимыми видом и начал пробираться среди столов к кухонной двери.

Муттун последовал за ним.

Оказавшись в небольшом помещении (и впрямь рядом с черным ходом), финикиец сказал:

— Ты меня не видел.

Рябой Лис широко осклабился и ответил:

— Как я могу что-либо видеть со своим слабым зрением?

Старый хитрец ушел, а Муттун начал лихорадочно переодеваться. Одежда моряка лежала в его сумке, и спустя недолгое время жрец преобразился. Пристроив зеркальце, чтобы оно не падало, финикиец мигом приклеил себе небольшую бороду и усы, напялил на голову конусообразную шапочку, смахивающую на царскую тиару, и быстро покинул помещение харчевни.

Задний двор «Славы Ануннит» напоминал свалку: пустые бочка, корзины, рваные мешки, дрова, битая посуда… Но, к огромной радости жреца, он был безлюден. Прячась за хилым заборчиком, Муттун направился к причалу, где Абделаим заканчивал разгрузку товаров. Теперь жрецу предстояло долгое сидение в трюме — пока судно не покинет Ниневию. Свое задание он выполнил, и если Нефер-хеперу-ро задумает проигнорировать приказ Хранителей, то ответ перед Орденом придется держать настоятелю храма Амона.

Муттун видел, что Нефер-хеперу-ро очень хочется избавиться от него, чтобы спрятать концы в воду. Не было гонца от Ордена — какой с него спрос? Старик привык к безбедной жизни. Он никого не трогал, и о нем все забыли. К тому же Шаррукин был не худшим правителем для иноземцев и уважал посланников Та-Кемет. С фараоном Шабаком он был в дружеских отношениях.

Что касается харчевни, то Муттун знал некоторые ее тайны. Его просветил Абделаим. Поэтому он так безбоязненно и обратился к Рябому Шелебу, чтобы исчезнуть с глаз ищеек Нефер-хеперу-ро. Старый Лис приторговывал добычей пиратов и за хорошую мзду мог исполнить практически любое пожелание человека, который был не в ладах с законом.

Син-ахха-эриб, сын царя, неистовствовал. Он крушил посуду, мебель, пинал ногами ни в чем неповинное мягкое креслице и рычал, как затравленный зверь.

Он был чрезвычайно одаренным, способным человеком, увлекался охотой, физическими упражнениями (кулачными боями, стрельбой из лука и гонками на колесницах), искусством, наукой и в особенности военной техникой. Но все эти достоинства сводил на нет его бешеный, неукротимый нрав. Своенравный, вспыльчивый царевич не соразмерял цели и средства и всегда шел напролом. Именно поэтому он представлял собой полную противоположность хорошему государственному деятелю, что сильно огорчало Шаррукина. Ведь Син-ахха-эриб должен будет сменить его на троне, когда ему придется уйти в царство Нергала.

Шаррукин считал сына слабым и бесхребетным, неспособным на решительные действия. Тем не менее в армейской среде Син-ахха-эриба уважали, да и он относился к военным гораздо лучше, нежели к жрецам и придворным, которых считал дармоедами. А уважать царевича и впрямь было за что.

Когда перед войной с Урарту встал вопрос, кого назначить начальником внешней разведки, туртану Син-ах-уцур, руководивший военной разведкой, неожиданно предложил кандидатуру Син-ахха-эриба. Неизвестно, что его подвигло выступить с советом, который вызвал большой скепсис у Шаррукина (царевич особо не жаловал ближайшего сподвижника и друга отца; скорее всего, хитрый, как змей, туртану уже мостил себе мягкое местечко у подножья трона при смене правителя Земли Ашшур), но царь чересчур доверял мнению своего старого друга и опытного военачальника, чтобы отмахнуться от предложения.

На удивление, Син-ахха-эриб оказался отличным руководителем весьма важного подразделения. Именно благодаря ему война с Урарту была выиграна с минимальными потерями и в очень короткие сроки.

Кроме военных, Син-ахха-эриб пользовался благосклонностью купечества. Он всячески поддерживал торговый люд в их нелегком и опасном занятии. Заниматься торговлей могли только незаурядные личности, которые хорошо знали иноземные языки, а также превосходно ориентировались в обычаях чужих стран. Там, куда купцы возили своим товары, у них было много помощников из местных, которые за малую мзду могли предоставить им любые сведения, в том числе и военного характера.

Торговали купцы ашшуров не в одиночку, а большими товариществами. Каждый его участник давал клятву верности, обязуясь не болтать лишнего во время досмотра товаров на таможне. Товарищество делилась прибылью с местными властями, а те закрывали глаза на контрабандный вывоз железа и даже позволяли купцам собирать пошлины с проходящих караванов. Управляло купеческим товариществом общее собрание участников «от мала до велика» (то есть независимо от того, большой был пай у кого-то или маленький) и выборный совет из сорока восьми человек.

Син-ахха-эриб собрал руководство товариществ и договорился, что купцы, торгующие с Урарту, будут снабжать его надежной информацией. А за это он пообещал не наказывать купцов за их вольности, что стоило дорогого. Уж они-то знали, чем может обернуться нарушение законов… Кроме того, царевич за ценные сведения стал платить большие деньги, а в случае утери товара возмещал его стоимость. Поэтому купцы-ашшуры, превратившись в шпионов Син-ахха-эриба, действовали смело и решительно.

— Столько задумок — и все насмарку! — рычал наследник престола. — Масенну[95] Таб-шар-ашшур отказался оплачивать поставку леса на строительство Ниневии! Дорогое удовольствие, говорит! Три тысячи демонов на его голову!

— Смирись, мой господин, ибо отец твой — мудрый правитель, — льстиво молвил раб-ша-реми — главный евнух Шума. — Я уверен, что деньги на оплату древесины найдутся, поэтому не стоит из-за такой мелочи ссориться с его величеством. И на Таб-шар-ашшура не нужно злиться. Он всего лишь раб, который исполняет волю господина.

— Ты думаешь?..

— Несомненно! У повелителя везде есть глаза и уши. И ему, похоже, не понравилось, что твоя светлость уделяет строительству Ниневии слишком большое внимание.

«Учуял, старый шакал, что по восшествии на престол я перенесу свою столицу из этой дыры, которую он построил на бывшей свалке, в благолепную блистательную Ниневию, древний город моих предков!» — гневно подумал Син-ахха-эриб.

Он бросил быстрый взгляд на главного евнуха — не прочитал ли тот крамольные мысли, появившиеся в его голове? — но раб-ша-реми, еще тот хитрец, был сама покорность и лояльность. Евнух сидел, опустив глаза, но периферическим зрением исподтишка наблюдал за царевичем.

Конечно же, раб-ша-реми по обмолвкам Син-ахха-эриба догадывался, что тот из-за серьезных разногласий с отцом которые постепенно переросли в ненависть царевича к Шаррукину, хочет «улучшить» свою родословную, объявил себя прямым потомком царей, правивших еще до Потопа, — полубогов Адапы и Гильгамеша. Решение это было правильным, не мог не одобрить его Шума, прожженный интриган.

Престол свой Шаррукин совсем неблагородно отнял у брата, и это незаконное деяние, конечно же, не добавляло царю авторитета среди знати. Многие из аристократов, в основном обиженных Шаррукином по тем или иным причинам, уже перебежали в лагерь царевича и с нетерпением ждали момента, чтобы избавиться от узурпатора.

— Но ведь судьба любого человека, даже грозного повелителя Земли Ашшур, покоится на коленях богов… — сделав паузу, добавил главный евнух. — Все мы смертны…

В его голосе было нечто такое, заставившее царевича похолодеть. Раб-ша-реми по-прежнему смотрел на сандалии Син-ахха-эриба, но в его согбенной фигуре произошли странные изменения. На какой-то миг царевичу показалось, что Шума растворился в серебристом мареве, а на его месте появилась огромная змея, свернутая в клубок.

О Ашшур, да это же Сет! Син-ахха-эриб закаменел, не в силах двинуть ни ногой, ни рукой, чтобы выхватить из ножен кинжал, с которым он никогда не расставался, даже в своей опочивальне клал его под подушку.

Наваждение длилось короткий миг. В голове царевича раздался шипящий звук, сменившийся малиновым перезвоном, и евнух словно проявился на фоне узорчатых занавесей. Какое-то время Син-ахха-эриб переваривал случившееся — уж не сходит ли он с ума от жары? Начало осени выдалось знойным, почти как середина лета.

— Иди. Свободен…

Главный евнух поднялся, поклонился, но уже у самой двери неожиданно обернулся и сказал:

— У меня есть нижайшая просьба…

— Говори! — нетерпеливо бросил царевич, который уже углубился в свои безрадостные мысли.

— В моем поместье тяжело заболел управитель — очень ценный для меня человек, местные лекари бессильны помочь, и они полагают, что с этим заболеванием может справиться только знаменитый ашипу Кисир-Ашур.

— Ну и?..

— Он личный лекарь его величества, и отпустить Кисир-Ашура на день-два может только повелитель…

— Ты хочешь, чтобы я попросил отца…

— Именно так! Твоему высочеству он не откажет.

— Хорошо. Я попробую. Но не ручаюсь за результат. Царь не отпускает Кисир-Ашура далеко от себя.

— Всего лишь сутки… или чуть больше! И чем скорее, тем лучше. Хорошо бы завтра…

— Я услышал.

Раб-ша-реми проскользнул в дверь и впрямь как большой змей — только прошелестел.

Завтра… Последняя фраза Шумы прозвучала слишком многозначительно, чтобы царевич, привычный к дворцовым интригам, не обратил на нее внимания. Завтра… Завтра пир по случаю очередной годовщины восшествия отца на престол!

Событие решили приурочить к встрече Нового года, который отмечался в середине элула[96] и посвящался богу Ашуру. Это был долгий праздник, он продолжался целых двенадцать дней. В отличие от ашшуров, вавилоняне Новый год праздновали весной и посвящали его своему главному богу — Мардуку.

Гостей, в том числе иноземных послов, пригласили несколько тысяч человек. Весьма опасное мероприятие для царя, которого уже много раз пытались отравить. И в этот момент ашипу Кисир-Ашур будет за тридевять земель от Дур-Шаррукина…

Неужели опять покушение? И Шума среди заговорщиков?! Один из самых близких к отцу царедворцев! Начальник ша-шепе, личных телохранителей царя! И потом, это страшное видения змея Сета…

Син-ахха-эриб вспомнил посещение храма Амона в Ниневии. Тогда он принес храму богатые дары и даже присутствовал на торжественном молебне в его честь. Царевич умел заглядывать далеко наперед и намеревался после вступления на престол завязать более тесные отношения с фараоном Та-Кемет, у которого было очень сильное войско. Почему бы не объединить две армии — ашшуров и Черной Земли? В этом случае весь азиатский Восток будет брошен под ноги завоевателю (Что в таком объединении он будет играть главенствующую роль, Син-ахха-эриб совершенно не сомневался.)

Настоятель храма Нефер-хеперу-ро не скрыл, что носит амулет ордена Сета. Возможно, он предполагал, что царевич несведущ в религиозных течениях Та-Кемет. Но у Син-ахха-эриба были хорошие учителя, которые по настоянию отца обучали юного наследника не только военному делу и основам дипломатии, но и различным тайнам властителей сопредельных земель. А жрецы как раз и входили в число тех, кто серьезно влиял на решения и поступки царей. Поэтому Син-ахха-эриб сразу взял на заметку Нефер-хеперу-ро, который оказался сосудом с двойным дном. Неужели раб-ша-реми имеет какое-то отношение к зловещему ордену Сета?

Впрочем, Син-ахха-эриб практически не сомневался в этом; он с детства обладал даром предвидения и колдовским зрением, которое с годами под влиянием учителей-магов только усилилось. Видение Сета не могло быть случайностью…

Нужно избавиться от дурных мыслей! Царевич тряхнул головой, прогоняя сумбур, царивший в мозгах, и решительно направился на женскую половину своего гарема. Там его ждала юная Закуту — самая младшая жена-арамейка, которая обладала властным, энергичным характером. Син-ахха-эриб, который практически никого не любил и мало кому доверял, в Закуте не чаял души.

Второе ее имя было Накия, что по-арамейски означало «Чистая». И впрямь, для царевича она была чистым прохладным ключом, который освежал его разгоряченное чело, когда ему становилось совсем уж невмоготу, особенно в последние годы, после того как отношения Син-ахха-эриба с отцом Шаррукином испортились окончательно. Закуту-Накия не только утешала его чисто по-женски (уж в этом деле ей не было равных!), но и нередко давала дельные советы. А сын от нее, Ашшур-аха-иддин[97], вообще был любимчиком Син-ахха-эриба.

Младшенький обладал живым умом, решительностью и материнской энергичностью. С годами он обещал превратиться в сильного правителя и военачальника. У Син-ахха-эриба было еще двое сыновей — старший Ашшур-надин-шуми и Адрамелек — но на них особых надежд он не возлагал…

Дур-Шаррукин напоминал улей в момент роения. Со всех сторон в столицу съезжалась многочисленная знать ашшуров из всех городов и провинций страны — кто на чем.

Сверкающие золотом колесницы, паланкины, обтянутые вышитой финикийской тканью немыслимой цены, которые несли рабы-нубийцы, раззолоченные повозки, похожие на кареты (их тащили мулы с попонами, украшенными драгоценными каменьями), дивные кони Урарту — воинская добыча, на которых важно восседали военачальники высоких рангов, ослики с притворяющимися скромниками главными жрецами храмов основных божеств ашшуров… Весь этот блистательный поток, — орущий, скрипящий, галдящий; тысячи человек! — словно шумная морская волна о прибрежные скалы разбивался у главных ворот Большого двора о сверкающую полированным металлом доспехов стену, состоящую из гвардейцев.

Дальше можно было шествовать только пешком, притом всех приглашенных на юбилейный пир тщательно проверяли ша-шепе — царские телохранители. Конечно, злоумышленнику проникнуть во дворец было не легче, чем верблюду пролезть через игольное ушко, но, наученный горьким опытом многочисленных посягательств на свою жизнь, Шаррукин не расслаблялся, и меры предосторожности были соблюдены в полной мере.

И естественно, по случаю столь большого праздника каждый приглашенный на пир счел своим долгом надеть не только дорогие праздничные одежды, но и выгрести из шкатулок все драгоценности.

Это были золотые браслеты изысканной формы по два на каждую руку, запястья, серьги с дивными каменьями немыслимой цены, золотые цепи и ожерелья немалого веса, носить которые было престижно, но нелегко. На платья, сотканные из золотых нитей, подвешивались магические амулеты богов: полумесяц Сина, диск с четырьмя лучами — Шамаш-солнце, молния с тремя остриями — громовержец Адад… Каждый гость царя под солнечными лучами светился на фоне несколько мрачноватых стен Большого двора, как новая звезда.

Двор постепенно заполнялся. Полноводная река приглашенных, которая втягивалась в ворота дворца, наконец истончилась до размеров узенького ручейка. Огромная масса людей в какой-то момент прекратила брожение, и в Большом дворе неожиданно стало тихо. Слышались только шорохи и нетерпеливое покашливание. Все ждали главного действа — появления Шаррукина.

Но вот из широко распахнутой двери, которая вела внутрь дворца, появился нагир-экалли — министр двора и по совместительству царский глашатай. Его трубный глас заполнил двор до краев:

— Шаррукин, царь могучий, царь множеств, царь Земли Ашшур, царь Кардуниаша, царь Шумера и Аккада, царь Сиппара и Вавилона, царь Дильмуна и Мелаххи, царь Верхнего и Нижнего морей, царь гор и широких степей, царь субареев, кутиев и стран Наири, царь, слушающий своих богов и принимающий знатную дань четырех стран света в городе Дур-Шаррукин, изволит выйти к своему народу!

Громко грянула музыка: флейты, арфы, кимвалы и тимпаны — и красивый женоподобный заммару, главный дворцовый певец, обладающий уникальным голосом, запел героический гимн, дабы усладить богов. Под звуки оркестра царские телохранители ша-шепе вынесли во двор на щитах статуи всех главных богов — Ашшура, Иштар, Эа, Адада и других. Началось приготовление к торжественному жертвоприношению богам. Оно предполагалось особенно пышным, так как его должен был совершать сам Шаррукин — как шангу, верховный жрец.

Но вот показался царь, окруженный блестящей свитой — две сотни человек. За Шаррукином следовали его сыновья и особо приближенные к трону вельможи: главнокомандующий туртану, затем нагир-екалли — министр двора и первые министры — раббилуб и абаракку, после них важно выступали главный евнух раб-ша-реши, главный казначей масенну, главный виночерпий раб-шаке, главный визирь суккаллу и главный судья сартинну. Дальше следовали правитель Рацапы, наместники Аррапахиты, Назибии, Калаха, начальник полка царевича раб-реши, командующие родами войск рабсаки и другие высокопоставленные вельможи. В свите находились жрецы и ученые, заклинатели, известные гадатели по маслу и вину, по птицам и жертвенным животным, астрологи и астрономы.

Тиара-кидарис Шаррукина из белой шерсти с синими полосками представляла собой невысокий усеченный конус. На макушке высилась небольшая остроконечная башенка, нижнюю часть тиары украшал венец, орнаментированный золотыми пластинками и розетками, которые символизировали солнце, а сзади крепились ленты из плоских золотых шнуров. Царь был одет в длинную, расшитую золотыми розетками парадную тунику (канди) темно-синего цвета.

Канди носили не только цари и вельможи, но простолюдины и воины, только у них она не закрывала колен. Чем выше было положение ашшура в обществе, тем длиннее была его канди. У всех сопровождавших царя вельмож туника спускалась до самого пола. Канди придворных обшивалось понизу пурпурной бахромой.

Кроме того, знаком социального положения была обертываемая вокруг фигуры через плечо или по груди перевязь, обшитая с одной стороны бахромой из шерсти. Чем знатнее сановники, тем длиннее были перевязи и тем больше бахромы на одежде.

Поверх туники царь облачился в пурпурный конас — плащ с короткими рукавами из дорогой финикийской материи, расшитый золотыми узорами и отороченный понизу бахромой. Плащ был стянут в талии широким поясом, щедро украшенным золотом и драгоценными каменьями с бахромой по нижнему краю, каждая кисть которой оканчивалась четырьмя нитками стеклянных бус. За поясом находились меч и два кинжала.

В руках Шаррукин держал знак верховной власти — длинный (в рост человека) золотой скипетр с набалдашником в виде орла, вырезанного из драгоценного адома[108]. Этот уникальный оранжево-красный камень привезли из Та-Кемет, он был посвящен Матери Богов, богине Исиде, и считался амулетом, который способствует прекращению кровотечения и смягчает гнев. За царем евнухи несли богато украшенный орнаментами и драгоценностями зонт, символ царского достоинства, — им осеняли царя во время торжественных выходов и выездов — и большое опахало из перьев какой-то диковинной птицы.

Перед входом были установлены три переносных жертвенника. Первый напоминал своей формой стол и был богато украшен золоченой резьбой. На него поставили сосуды с хлебом и плодами.

Второй представлял собой высокий бронзовый светильник, на котором ярко пылал священный огонь бога Нуску, истребителя всяких демонов и наваждений. Здесь должны были сжигать фимиам, жир и мясо жертвенных животных.

Третий жертвенник — каменная, тщательно отполированная чаша, куда приносили жертвы божеству возлиянием священной воды (она содержалась во всех храмах в огромной медном сосуде), масла и вина. Эта чаша стояла на двенадцати бронзовых ножках в форме крылатых быков, символизировавших созвездия, через которые в течение года проходит Шамаш-солнце и на которых покоится небесный океан, вместилище священной воды.

Шаррукин встал перед жертвенниками в молитвенной позе. В одну руку он взял светильник и зажег его от священного огня, а в другую — чашу для возлияний. Подняв молитвенно руку к небу, он громко и властно произнес традиционную молитву:

— О Ашшур, мой господин, могучий царь богов, всеведущий вершитель судеб! Будь со мною, пока я буду созидать этот дом, укрепи меня, Шаррукина, царя, который построил тебе вечные храмы, продли царство мое на долгие дни!

Царь начал черпать священную воду из чаши и совершал возлияние каждому божеству, произнося положенную молитву. Жрецы помогали Шаррукину, передавая ему предметы для жертвоприношения, которое совершалось по очереди перед каждой статуей бога. Хор жрецов и музыкантов исполнял торжественный гимн Ашшуру, повторяющийся после каждого последующего жертвоприношения.

После бескровных жертв начались жертвы кровавые. Жрецы привели к жертвеннику быка; он упирался, но сильные руки схватили его и ловким ударом рассекали горло. Отчаянный рев животного заглушался звуками музыки. Опытные жрецы сноровисто разделали тушу, вынули еще трепещущее сердце быка и печень и стали их рассматривать, чтобы определить будущее повелителя ашшуров. Царь брал из рук жрецов куски мяса и жира, полагающиеся богу, и сжигал на жертвенном огне, произнося при этом молитвы. После этого к жертвеннику стали приводить овец и козлят.

Кровь полилась рекой, и смрадный чад от сжигаемого жира и мяса наполнил воздух угаром…

Большой пир предполагал множество хлопот. Повара сбились с ног, исполняя указания ашшафа — главного царского повара-мага. Нужно было переработать груды свежей дичи, которую охотники доставили в последний момент (утки, гуси, голуби, куропатки, тушканчики, газели, зайцы, дикие ослы, олени), а также баранину, говядину и козлятину. Не было только свинины; она считалась запретной для всех богов. Тем не менее бедняков это не останавливало, тем более что по улицам городов и сел ходило много полудиких свиней, питающихся отбросами.

А еще ашшафу нужно было перепробовать десятки сортов пива, чтобы отобрать несколько лучших. Это главный повар не мог поручить никому другому, так как доверял только своему вкусу. Пивовары молились на него, как на самого Ашшура, потому как от решения ашшафа зависело их благосостояние.

Пиво — каш — варили из пшеницы, овса, ржи, проса, ячменя и полбы, добавляя в него закисшее тесто, а с помощью коры деревьев, листьев, меда и пряностей готовили аромат. Сортов пива было великое множество (более семидесяти), но самым изысканным считалось темное — густое, с осадком, умеренно игристое, с запахом кисловатого солода и освежающим вкусом.

Пиво пили все — и бедняки, и знать. Его жертвовали богам, использовали в качестве платы и как средство обмена. Шаррукин даже освободил искусных пивоваров от обязательной воинской службы. У ашшуров даже была поговорка: «Не знать пива — не знать радости».

Качество пива и в Земле Ашшур, и в Вавилоне, всегда было отменным. Может, потому, что тех, кто производил поддельный каш, а тем более разбавлял водой, топили в реке.

Кроме того, из солода делали пивной хлеб. Приготовленный без применения хмеля, он представлял собой слегка процеженную хлебную массу. Популярность такой еды-напитка была очень высока. Даже известность и личные качества мага, помимо его знаний и мудрости, напрямую зависели от того, сколько он может съесть пивного хлеба.

Кухня царского дворца была просторной и достаточно светлой. Так пожелал Шаррукин, который любил вкусно поесть, поэтому ценил труд поваров. Под стенами стояли огромные кувшины для воды, масла и вина, а остальные продукты хранились в закрытых сундуках из обожженной глины — для защиты от мышей и крыс.

Очагов для приготовления горячей пищи насчитывалось около двух десятков, и они были разными. Главный из них — самый большой, изобретение древних ашшуров, — состоял из двух массивных каменных возвышений, где горел огонь. Они располагались на расстоянии примерно в две ладони друг от друга в нижней части и сходились кверху до узкой щели, на которую и ставили горшки или другую посуду. Остальные очаги были позаимствованными у Та-Кемет.

Часть из них представляла собой переносные цилиндры высотой чуть более двух локтей, в нижней части которых располагалась дверца для подачи воздуха и выгребания золы. Внутри находились решетки, на которые клали древесный уголь и (реже) дрова. В трех более массивных очагах были вмурованы большие котлы для приготовления супов. А еще возле окна стояли мангалы — невысокие керамические сундучки без дна, но с плитой, в которой имелись отверстия, куда сыпали уголь. Возле них постоянно торчали поварята, которые раздували огонь.

Несколько кухонных столов имели мраморные столешницы (они предназначались для приготовления изделий из теста и сладостей), а остальные — «мясные» — были дубовыми. Горшки, тазы, кувшины, сита, миски, ножи, поварешки и прочая кухонная утварь хранились на полках. Но дорогая посуда (царская) — для обедов и пиров — находилась в ведении эконома, который держал ее в специальной кладовой.

Топились царские очаги в основном пальмовым древесным углем. Собственно, как и печи на кухнях у вельмож и богатых купцов. Простолюдины и бедняки из-за дороговизны угля вынуждены были жечь в очагах солому, сухие кизяки и отходы сельского хозяйства.

Не меньше хлопот и суеты было в пиршественных залах. (Гостей пригласили столько, что в одном зале уместить всех не представлялось никакой возможности.) Длинные столы укрывали парчовыми скатертями, вышитыми золотыми и серебряными нитями, так называемыми «вавилонскими коврами». Они были столь большой цены, что их могли приобрести в личное пользование только самые богатые вельможи. В первом — главном — зале, где должны пировать наиболее знатные аристократы, вся посуда была золотая и серебряная. В других залах ее разбавили бронзой и медью, но яства везде были одинаковыми — чтобы никого не обойти и не обидеть.

В этот праздничный день (первый день; торжества должны были длиться неделю) царские повара перещеголяли сами себя. Они приготовили множество разных блюд, которые редко мог позволить в своей семье самый высокопоставленный сановник Земли Ашшур. И не потому, что это было дорого, а по той причине, что некоторые рецепты знал только ашшаф.

Особенно удался поварам киббех — мясной пирог с разнообразными специями, но без теста. Он просто таял во рту, а какой от него шел аромат! Или традиционная дохва из бараньих ребер — первое блюдо, а к ней обязательные пироги с поджаренной до золотисто-коричневого цвета мучной начинкой с маслом — мертохой. Под дохву можно выпить два рога самого крепкого вина, и желудок заполнится лишь на самую малость, а хмель ударит только в ноги, но не в голову. Что очень хорошо, так как идти никуда не нужно, и обязательно надо все попробовать!

Столы ломились от фруктов (некоторые были привезены с Финикии и Та-Кемет) и разных мясных вкусностей. Подали не просто обычные мясные блюда — окорока, различные колбасы, испеченные на костре тушки копытных, зажаренные гуси и утки под острым соусом, соления и копчения, крупные жареные акриды[109], начиненные дроблеными орешками, но и совсем экзотические, такие, к примеру, как приготовленные на вертеле тушканчики в меду.

А еще были трехцветные пироги с творогом и фруктами, пышные лепешки — гердайи, различные сыры, творожник-джаджиррун… Царский ашшаф такой выдумщик; наименование некоторых яств не знали даже истинные гурманы, а среди аристократов их было немало.

Все налегали на дорогие вина, которые были редкостью (они оказались выше всяких похвал) — красные, как кровь, халдейские, сладкие, сделанные из вяленого винограда, эламские, финикийские с толченым миндалем, медовые Та-Кемет и крепкие, многолетней выдержки, вина Земли Ашшур с запахом мяты… Взгляды пирующих услаждали акробаты, фокусники и почти голые танцовщицы. Звучала прекрасная музыка — тихая, чарующая, способствующая пищеварению.

Раб-шаке, главный виночерпий, ответственный за организацию пиршества, собрал со всех провинций Земли Ашшур лучших музыкантов, и они не подвели, играли просто божественно. Раб-шаке вообще был интересной личностью. Иудей по происхождению, он знал, кроме аккадского и арамейского, еще добрый десяток других языков. Нередко главный виночерпий помогал даже опытным таргумману — писцам-переводчикам, которые не отходили от иноземных гостей. А их было немало. Шаррукин хотел, чтобы все окрестные народы — как покоренные ашшурами, так и те, кого предстояло завоевать, знали о его мощи и богатстве.

Пиршественные залы заволакивал легкий приятный дымок. Во время пира полагалось жечь ладан и благовонные травы, и придворные рабы слегка перестарались. Некоторые гости даже начали чихать, но старались это делать в льняные салфетки с вышитым изображением царского духа-хранителя шеду.

Красота пиршественных залов поражала иноземных гостей. Они были отделаны драгоценным деревом редких пород — кедром, кипарисом, сосной. Потолок украшала золоченая резьба, его поддерживали кипарисовые колонны, украшенные золотыми и серебряными обручами. Створки дверей были сделаны из черного дерева и инкрустированы железом, серебром и слоновой костью. Стены украшал яркий изразцовый фриз.

Входы в залы перекрывались арками, а по сторонам их стояли монументальные фигуры шеду и ламассу — скульптуры в виде львов и быков с человеческими головами и крыльями. Входы в залы были декорированы глазурованными кирпичами с яркими многоцветными израсцами. Около дверей стояли высокие «деревья жизни», окованные металлом, на вершинах которых были укреплены пальмовые листья из позолоченной бронзы.

Лицо Шаррукина было непроницаемым. Для пирующих он был божеством. Никто не должен замечать, что под маской царственной невозмутимости таятся боль и печаль. Иногда он бросал короткий взгляд на Син-ахха-эриба, и тогда по его лицу пробегала тень. Тайная стража доносила ему, и не раз, что сын приблизил к себе черных колдунов, которые молятся древним богам.

В Земле Ашшур ко всем верованиям относились терпимо, не запрещали чуждые ашшурам богослужения. Но черные колдуны поклонялись Сету[110], коварному богу Та-Кемет. Он олицетворял собой хаос, беспорядок и потрясения. Что для царства Шаррукина было неприемлемым.

По его приказу подчиненные туртану Син-ах-уцура тайно схватили двух колдунов, но попытать их как следует не удалось. Один из них, молодой, во время пыток откусил себе язык и умер от потери крови, а второй, постарше, успел принять яд, почернел на глазах испуганных тюремщиков, усох и превратился практически в мумию.

Шаррукин не стал допрашивать сына на предмет его странных знакомств; кто знает, какие обстоятельства вынудили царевича пойти на контакт с почитателями зловещего Сета. Но его отношения с Син-ахха-эрибом стали еще более натянутыми. Царь приказал туртану установить за царевичем слежку, но ненавязчиво, чтобы тот по-прежнему пребывал в неведении относительно подозрений, которые змеей вползли в душу Шаррукина. И конечно же, от острых глаз опытных ищеек не укрылись странные контакты царевича с главным евнухом.

С одной стороны в них не было ничего необычного — раб-ша-реми отвечал и за безопасность сыновей правителя Земли Ашшур. Но их встречи были большей частью тайными.

Конечно, евнуха можно было отдать палачам, чтобы они развязали ему язык, но Шаррукину не хотелось осложнять отношения с высокопоставленными родственниками раб-ша-реми. Они принадлежали к древней аристократии, имели в государстве большой вес и были чересчур многочисленны.

Главный евнух в державном здании представлял собой камень, который, конечно, вынуть из стены можно, но только после этого жди обвала. А в данный момент этого делать никак нельзя, потому что в ближайшем будущем предстоял поход на кочевые племена гимиррайя. В союзе с Табалом, Хиллакку и племенем мушков, одним из народов Фригийского царства, они враждовали с Землей Ашшур. Их постоянные набеги на приграничные деревни ашшуров не должны остаться безнаказанными!

Лихие прирожденные всадники и лучники, гимиррайя (в народе их именовали гимирру — «степняки»; так назвали их хетты) искали не территориальных завоеваний, а дани и богатых трофеев. В схватках с противниками гимиррайя чаще всего побеждали за счет внезапности. Они налетали, как буря, на вражеское войско и расстреливали издали, притом не останавливая коней, чего не умели делать воины ашшуров.

Гимирру нанесли сокрушительное поражение войску царя Урарту. В борьбе с ними пали цари Фригии и Лидии. Превосходство кочевников перед армиями оседлых государств состояло в новой тактике — гимирру действовали практически без неповоротливого и медлительного обоза. Их войско было необычайно подвижно и при большой дальнобойности и пробивной силе своих стрел могло постоянно держаться на безопасном расстоянии от противника. Стрельба велась в основном не через головы коней, а назад по ходу скачки, поэтому кони, летящие табуном в сторону от опасности, почти не нуждались в управлении.

Обстрел на скаку, когда конный отряд мчался мимо противника и в сторону от него, был просто убийственным. Шаррукин мучительно размышлял, что противопоставить столь быстрому и маневренному противнику, ведь и колесницы ашшуров, и их тяжелая конница, конечно же, за гимирру просто не успевали…

Неожиданно мысли царя прервала резкая боль в животе. Он дернулся и заскрипел зубами, стараясь не показать, что с ним неладно. При этом Шаррукин перехватил острый, испытующий взгляд Син-ахха-эриба. Царь хорошо знал своего отпрыска, и его невольно удивило выражение жгучего нетерпения вперемешку со страхом на лице царевича, который так и не научился скрывать свои истинные чувства под маской невозмутимости.

Но затем Шаррукину стало не до сына, а тем более — до пирующих вельмож. Он с трудом поднялся, жестом показал, что покидает гостей, — дела государственные не ждут, — и в сопровождении евнухов удалился в свои покои, стараясь держаться прямо и величаво, что давалось нелегко.

Жестокий понос с кровью, спазмы в животе, общая слабость, нахлынувшая на него, едва Шаррукин переступил порог опочивальни, не оставляли сомнений — он отравлен!

— Кисир-Ашур! Позвать ашипу немедленно! — приказал он слабым голосом.

— Повелитель, ашипу н-нет в-во дворце… — дрожащим от страха голосом молвил, низко кланяясь, евнух-постельничий.

— Что значит — нет?! Он должен быть!

— Но он отбыл, с вашего высочайшего разрешения…

— Куда?

— В поместье раб-ша-реми…

— Зачем?

— Тяжело заболел какой-то родственник Шумы.

— И что, не нашлось другого ашипу? Обязательно нужно было отвлекать Кисир-Ашура на такие мелочи? Или родственник Шумы представляет огромную ценность для державы?

Постельничий промолчал. Он так и остался согбенным, боясь поднять взгляд на царя. Старый слуга прекрасно знал, что Шаррукин в гневе страшен. А царь в этот момент вспомнил, что отправить в дальнее от Дур-Шаррукина поместье Шумы опытного лекаря настоятельно просил Син-ахха-эриб.

Другому царь отказал бы, даже не стал разговаривать на эту тему — после череды изощренных покушений на свою персону он держал искусного ашипу вблизи трона, неподалеку, чтобы тот успел прийти на помощь. А сыну не смог. Шаррукин все еще лелеял мечту наладить с ним добрые взаимоотношения, потому как Син-ахха-эриб постепенно становился совсем чужим.

Шаррукин не очень опасался нападения с применением оружия. Его телохранители всегда готовы закрыть повелителя своим телом и постоянно были настороже. Но от коварства отравителей защититься нет никакой возможности, несмотря на все мыслимые и немыслимые предосторожности. Оставалось уповать лишь на милость богов.

Син-ахха-эриб… Это случайность, что он исполнил просьбу Шумы, или сына обвел вокруг пальца хитроумный евнух? Но неужели раб-ша-реми, на которого Шаррукин надеялся, как на скалу, участвует в заговоре? Зачем ему это? Или он думает, что при Син-ахха-эрибе получит должность повыше и новый царь осыплет его золотом? Скорее, наоборот — царевич постарается избавиться от Шумы. Многие знания — многие печали… Боль в животе стала нестерпимой. Казалось, что в кишки влез огромный еж с длинными иголками, который начал недовольно ворочаться, а уши словно невидимый демон заткнул тряпками. Шаррукин стал плохо слышать, а голова будто налилась расплавленным металлом.

— Эрибу… Найдите Эрибу! — со стоном приказал царь, повысив голос; ему казалось, что он едва шепчет.

— Слушаюсь и повинуюсь! — поклонился постельничий и поторопился исчезнуть, оставив вместо себя двух служанок.

За дверью он столкнулся с добрым десятком придворных жрецов-ашипу. Они слетелись к больному повелителю ашшуров, как птицы-стервятники на падаль. Постельничий невольно восхитился их чутью — царь никого из них не звал и даже не думал звать.

В это самое время Эрибу возился в своей «лаборатории». Он сильно обрадовался, что Кисир-Ашур куда-то уехал — теперь ему никто не помешает продолжать исследования. Асу Накиду, с которым у молодого лекаря сложились добрые отношения, знал, чем занимается Эрибу, но помалкивал. Мало того, он даже поощрял своего ученика заниматься разработкой новых лекарств (хотя узнай об этом глава придворных врачевателей, был бы большой скандал; знахарь, которым считался юноша, не имел на это права), потому что они обладали большой эффективностью, а Эрибу не скрывал от асу свои изобретения и щедро делился с ним рецептами.

В небольшой комнатушке на самом почетном месте стояли статуэтки богов, покровительствующих лекарям: бога подземного царства Ниназу, которого называли «господин врач», и его сына Нингишзида, имевшего в качестве символа профессии древесную ветвь, обвитую змеями.

Эрибу с большим интересом читал архивные таблички с диагнозами. Впрочем, скорее это были прогнозы болезней. Врачи-вавилоняне утверждали, что болезнь бывает посланной рукой божества или человеком овладел демон. В какой-то мере Эрибу был согласен с ними, но как практик частенько сомневался с этими выводами. Да, иногда и впрямь на человека нападал демон. Однако Эрибу никогда не приходилось видеть во время лечения своих пациентов божественной длани.

Лучше всего и надежней было оперативное вмешательство, а магические процедуры хорошо помогали в основном в случае проявлений истерии или чтобы изгнать дурное влияние — к примеру, сглаз или какие-либо другие колдовские действия. Больше всего демоны пытались овладеть человеком знатным, известным, у которого был целый мех разных грехов. Конечно, жрецы-заклинатели об этом не говорили своим высокопоставленным пациентам, но между собой эту тему обсуждали.

Читать наставления древних лекарей и впрямь было очень познавательно. Хотя Эрибу не со всеми выводами был согласен:

«Если больной человек не перестает кричать: “Моя голова! Моя голова!” — это рука бога».

«Если его бьют в голову, а мышцы лица, рук и ног поражены, они красные и горят, это рука бога. Но он будет жить».

«Если с головы до ног он весь покрыт красными прыщами, а его тело белое, и он был поражен, будучи в постели с женщиной, это рука бога Сина».

«Если с головы до ног он покрыт черными прыщами, а его тело красное, это рука бога Шамаша».

«Если он одутловатый до самых висков и его уши не слышат, руки его бога наложены на него; он умрет».

«Если его лоб белый и его язык белый, болезнь будет долгой, но он выживет».

«Если он скрипит зубами, а его руки и ноги дрожат, это рука бога Сина; он умрет».

«Если его лицо белое с желтизной, рот и губы покрыты язвами, а левый глаз дергается, он умрет».

«Если его шея повернута влево, руки и ноги вытянуты, глаза широко открыты и смотрят в небо, изо рта течет слюна, он издает хриплые звуки, он бредит, это эпилепсия; рука бога Сина».

«Если его шея пульсирует болью, голова падает, руки и ноги опухают и он скребет ими по земле, демон, слуга Лилу, овладел им»…

Продолжить познавательное чтение Эрибу не дали. За дверью, где находилась его приемная, раздался грохот — что-то разбилось — и испуганный вскрик. Эрибу покинул свою тайную «лабораторию» и увидел ошеломленного посыльного, сына какого-то знатного вельможи, который начал продвигаться по служебной лестнице, что называется, с низов. Несмотря на свое аристократическое происхождение, юноша еще не приобрел вельможную спесь и смотрел на лекаря с почтением. У его ног лежала разбитая вдребезги большая ваза, в которой хранились хорошо высушенные целебные коренья. Теперь они вместе с черепками были рассыпаны по полу.

— Господин, я не нарочно… Простите…

Эрибу не стал нагнетать ситуацию. Вазу может заменить любой горшок, а испорченные отношения с сильными мира сего (не исключено, что юноша-посыльный в скором времени поднимется на самый верх) не восстановишь. Вельможи очень злопамятны.

— Я это понял, — ответил Эрибу, благожелательно улыбаясь. — Что случилось?

— Повелитель умирает! — брякнул посыльный.

— Что с ним?!

Юноша как мог объяснил Эрибу то, что ему рассказал евнух-постельничий, который из-за преклонных лет и больных коленей не пошел сам разыскивать Эрибу, справедливо полагая, что юному посыльному это удастся быстрее.

Отравление! В этом молодой врачеватель не сомневался. Он схватил сумку, где лежали все известные ему противоядия на такой случай, и выбежал вслед за посыльным. Сумка «первой помощи» с ячейками из толстой кожи была его изобретением. Иногда от быстроты принятия решения и введения в организм пациента противоядия зависела жизнь отравленного вельможи. Раньше ашипу ставил диагноз, затем советовался с асу, который подбирал лекарство, и только потом начинал заниматься бедолагой, который к тому времени уже мог стоять на пороге владений Нергала.

А случаи покушений с применением яда во дворце случались сплошь и рядом. По прошествии некоторого времени, Эрибу уже не относился с пиететом к высокопоставленным обитателям Дур-Шаррукина. Они стали казаться ему ядовитыми пауками в банке, которые стараются ужалить любого, кто взбирается повыше. Место возле повелителя, ближе к трону, было не то чтобы намазано медом, — царь был строг, с ним особо не забалуешь, — но приносило значительный доход, и везунчики быстро богатели.

Шаррукин уже был совсем слаб. Он с трудом узнал Эрибу, но сразу же потерял сознание и забился в конвульсиях. Молодой врачеватель приложил ухо к груди царя и с ужасом понял, что тот может уйти в мир иной в любой момент — его сердце уже почти не стучало, а слабо шевелилось, с трудом толкая кровь по жилам.

— Все вон! — вскричал Эрибу.

Он взмолился всем богам; если его лечение окажется безуспешным, то завтра он потеряет на плахе свою голову.

Зеваки (к ним можно было причислить и трех жрецов-ашипу, которым все-таки удалось проникнуть к ложу повелителя), подталкиваемые постельничим, покинули опочивальню царя. Конечно, жрецы были очень недовольны, они шипели, как змеи, но постельничий был неумолим, а его слово многое значило. Эрибу сосредоточился и вошел в транс. Вошел, чтобы сразу же в замешательстве вернуться в нормальное состояние. Воздух над телом Шаррукина светился тревожным фиолетовым цветом, в котором временами мелькали оранжево-красные всполохи! А это значило, что он отравлен кики!

«О мудрый Ниназу! Помоги мне! Я принесу тебе богатые жертвы!» — мысленно возопил Эрибу, доставая из сумки противоядие. Он все-таки сделал его, хотя до сих пор на людях не испытывал, только на бездомных псах. Почти все они выжили, за исключением тех, кому достались слишком большие дозы яда.

С трудом влив в рот царя немного густой зеленой жидкости, для чего ему пришлось разжимать крепко сцепленные зубы повелителя ашшуров плоской деревяшкой, специально предназначенной для подобных случаев, Эрибу уселся на пол, скрестил ноги и начал читать заклинание:

— Холод, шквал, что Вселенную сжал, это злой утукку, порожденный Ану, любимый сын Эллиля, отпрыск Эрешкигаль. Вверху они сокрушают, внизу они разрушают, они сыны преисподней. Сквозь высокие ограды, плотные ограды, проходят они, как поток. Они врываются в дома, двери не останавливают их, засов не заставляет повернуть назад. Великий Змей сквозь любую дверь проскальзывает, как ветер сквозь половицы прорывается!

При этих словах внутри у Эрибу все заледенело. Опочивальня Шаррукина вдруг озарилась холодным безжизненным светом, и образовался большой круг — по краям бледно-фиолетовый, а внутри призрачно-белый. И в этой колеблющейся белизне ярко блеснул серебристой чешуей… Сэт в виде огромного змея!

Страшный бог Та-Кемет вперил свои глазищи с вертикальными зрачками в Эрибу с таким видом, будто еще миг, и он сожрет отважного врачевателя, который осмелился бросить ему вызов. «Царь мой! — говорил весь его вид. — И не тебе, жалкий человечишко, пытаться вырвать Шаррукина из моих колец, которыми я раздавлю его тело и заберу душу Ба!»

Опомнившись от временного потрясения, Эрибу срывающимся голосом продолжил говорить:

— Змей, который приблизился к больному, удались! Именем Небес будь заклят, именем Земли будь заклят! Именем Энки будь заклят! Именем Сина, наперекор кому никакое судно не пересекает реку, будь заклят. Именем Шамаша, господина, судьи богов, будь заклят! Именем Иштар, перед словом которой не устоит ни один из Ануинаков, будь заклят!..

В какой-то момент ему на ум пришли заклинания его учителя-субарейца на такой случай. Ушпия словно знал, что когда-нибудь Эрибу придется столкнуться с ужасом пустынь Черной Земли. Услужливая память быстро выстроила нужные слова в определенном порядке, голос молодого врачевателя стал тверже, и заклинания субарейца стеганули по Большому Змею остро жалящей боевой плетью. Эрибу даже показалось, что он видит золотой блеск «хвоста» плети, в который обычно вплетали кусочки бронзы, и слышит хлесткие звуки ударов.

Змей начал меняться на глазах, принимая другие облики Сета. Сначала он превратился в огромного крокодила, затем в гиппопотама с головой рептилии, потом в осла и в конечном итоге оказался черной свиньей, которая вдруг завизжала так громко, словно ее резали. От этих звуков Эрибу почти оглох, но упрямо продолжал выталкивать из горла слова, смысла которых он не понимал, так как это был древнейший язык прародителей субарейцев. Его не знал даже сам Ушпия.

Светлый круг над телом Шаррукина постепенно начал терять очертания, расплываться, а затем раздался сильный хлопок, и изображение черной свиньи, разделившись на фрагменты, истаяло. Бледно-фиолетовое пятно повисело некоторое время над ложем царя, а затем исчезло, будто его и вовсе не было. В опочивальне остро запахло ладаном и ароматическими травами; евнух-постельничий все же успел возжечь курительницу для благовоний, которая густо задымила как раз под окончание заклинаний.

Щаррукин зашевелился и открыл глаза. Его взгляд постепенно стал осмысленным. Он прислушался к своему состоянию, погладил живот, который перестал болеть, и бледно, с удовлетворением, улыбнулся.

— Душно… — молвил царь.

— Эй, кто там! — позвал Эрибу.

Постельничий появился бесшумно и с такой скоростью, будто вырос из пола.

— Нужно убрать курительницу, — сказал Эрибу. — И воздуха, побольше свежего воздуха!

Он почувствовал, что и сам начал задыхаться. Так всегда было, когда ему приходилось заниматься тем, что должен делать жрец-ашипу, — бороться с тяжелой болезнью заклинаниями. Они буквально высасывали из него все силы. Но теперь Эрибу точно знал — Шаррукин будет жить. Над ним витало тонкое голубоватое облачко, в котором лишь кое-где проскальзывали фиолетовые тучки. Но и они вскоре должны исчезнуть.

Тучи желтой пыли висели над армией, которая неторопливо ползла широкой лентой по равнине, местами утыканной небольшими холмами. Месяц айру выдался на удивление засушливым, и конникам приходилось туго с кормом для лошадей. Молодая трава едва пробилась, была невысокой и уже начала желтеть. Шаррукин двинул свои эмуку — войска — в поход на гимиррайя, или гимирру, как со временем этих кочевников стали называть везде, как только весна вошла в свои права…

Поход — скорее, карательную экспедицию, так как у гимирру не было ни столицы, ни селений, только временные стойбища, — возглавил сам Шаррукин. После выздоровления от отравления ядом кики он почувствовал неимоверный прилив сил и энергии и, махнув рукой на строительные заботы по окончанию строительства своего престольного города, решил вспомнить боевую молодость. Хотя его вполне могли заместить тот же туртану Син-ах-уцур или даже сын Син-ахха-эриб.

После приснопамятного пира отношения с царевичем у Шаррукина вообще разладились. И виной тому стал лекарь Эрибу, который все же рассказал, каким ядом отравили царя и кто предположительно за этим стоит. Шаррукин, обладающий ясным умом и отменной памятью, быстро связал концы с концами и приказал арестовать раб-ша-реми, чтобы его допросили так, как это умели делать заплечных дел мастера ашшуров.

Увы, особо доверенные телохранители ша-шепе, которые нагрянули в дом главного евнуха, опоздали. Шума лежал в своей опочивальне с почерневшим лицом, а на его груди уютно устроилась одна из самых ядовитых змей Та-Кемет…

Конечно же, след от раб-ша-реми вел и к Син-ахха-эрибу, но царь благоразумно не стал вникать в его связь с главным евнухом, как не решился выносить на общественный суд и участие в заговоре против своей сиятельной персоны влиятельного царедворца. Иначе пришлось бы вырезать с полсотни его родственников, потому как другие вельможи не поняли бы странного мягкосердечия повелителя, которое предполагало утрату воли и сил, что обычно вело за собой смену царя насильным или иным, более мягким, способом «добровольного» отречения от престола.

Естественно, Эрибу очень рисковал, вмешавшись в придворные интриги. Он даже попрощался с женой и детьми и поторопился отправить Ину в Вавилон, к дяде. На всякий случай. Семья Эрибу была вполне обеспеченной, так как у ростовщика Шулы находились в обороте большие деньги, принадлежащие молодому лекарю. И не меньшая сумма была на сохранении у дяди-жреца Бэл-убалли-ты, которому Ина полностью доверяла.

Однако все вышло как нельзя лучше. Шаррукин настолько преисполнился благодарностью и доверием к своему спасителю, что даже не помыслил закрыть ему рот навсегда. Ведь такие тайны лучше всего хранит сырая земля. Но Эрибу уже несколько раз спасал его и поневоле стал своего рода талисманом, хранящим драгоценную царскую жизнь от демонов.

Шаррукин приблизил молодого лекаря к трону, настолько это возможно, и теперь никогда с ним не расставался. Жрецы-ашипу были очень недовольны, даже бунтовали и пытались разными способами очернить эрибу в глазах повелителя ашшуров, — как можно доверять лечение столь сиятельной персоны полуграмотному простолюдину?! — тем не менее царю было наплевать и на доносы, и на их каверзы.

За свое спасение от смертельного яда финикийцев Шаррукин отсыпал Эрибу столько золота и драгоценностей, что тому хватило бы на две жизни. Но и на этом царские милости не закончились. Эрибу получил в подарок великолепного урартского скакуна, который стоил целое состояние, а еще царь своим указом закрепил за ним четырехколесную повозку с мягкими подушками и двумя выносливыми жеребцами. В таких экипажах передвигались только самые высокопоставленные вельможи и сам Шаррукин.

Вот и теперь Эрибу задумчиво наблюдал из-за тяжелых кожаных занавесей, закрывающих повозку со всех сторон от въедливой пыли, за маршем изрядно уставших солдат.

Понятное дело, царь просто не мог отправиться в поход без своего личного врача, коим так и остался Кисир-Ашур. Тем более он не оставил в Дур-Шаррукине обласканного царскими милостями его помощника Эрибу. Но Кисир-Ашур наотрез отказался ехать в повозке царского фаворита, хотя тот и предлагал ему место. Как-то незаметно ученик оттеснил учителя на задний план, и это начало угнетать ашипу.

Однако лекарства, хирургические инструменты и запасы перевязочного материала Кисир-Ашур все же не стал оставлять в обозе, а пристроил в повозку Эрибу. Как бы там ни было, но вызывавший у него противоречивые чувства молодой лекарь не был ему неприятен, он всего лишь стал в какой-то мере конкурентом, да и то с большой натяжкой. Все равно главным лечащим врачом царя считался Кисир-Ашур, и все жрецы-ашипу были под его рукой.

Но в данный момент его обуревали совсем другие мысли и чувства. Ему не давало покоя предсказание Баниту о том, что царь должен остерегаться месяца айру. На этот раз Шаррукин пренебрег древней традицией начинать походы в месяце дуузу и решил выступить пораньше — весной. В этом был свой смысл. Низкорослые мохнатые кони гимирру за зиму изрядно отощали и обессилели, так как в основном добывали корм тебеневкой, выкапывая сухую траву из-под снега, а значит, вражеская конница уже не будет представлять большой опасности.

К тому же Шаррукин решил обойтись без привычного ополчения. Сил и так вполне хватало. Наличие кицир-шаррути, профессионального войска, значило, что царю не надо было ждать полного завершения мобилизации цаб-шарри, чтобы выступить в поход.

Несмотря на срочные сборы и ранний выход эмуки в поле, начальники провинций, находившиеся вблизи места предстоящих военных действий, фураж для лошадей и припасы для солдат на случай расквартирования царского войска сделали. Они были немалые: месячное довольствие для армии, которую вел сам царь, составляло больше восьми тысяч гур[111] зерна в месяц, а для животных (лошадей, мулов, ослов) требовалось около семи тысяч гур. А ведь еще, помимо зерна, в провизию воинов входили масло и вино.

И все же идти было легче, нежели летом. Особенно в утреннее и вечернее время. Обычно в месяце дууз марши совершались в прохладную часть дня, поскольку передвижение по страшной жаре изматывало людей и уменьшало их шансы в бою. А топать приходилось на порядочные расстояния, к тому же в армии ашшуров преобладала пехота. Эмука покрывала за день около четырехсот ашлу, но иногда, при большой надобности, двигалась и быстрее, преодолевая свыше шестисот пятидесяти ашлу.

Хорошо подготовленные профессиональные солдаты ашшуров были сильными, мускулистыми. Ведь огромные расстояния им приходилось преодолевать со значительным утяжелением. Полная экипировка пехотинца, включала доспех, шлем, сапоги с железными усилениями, меч, щит и копье.

Походный порядок эмуки был таков: впереди армии двигались вспомогательные отряды, расчищавшие дорогу; затем ехал царь в окружении колесниц и всадников; далее шли пехотинцы, а замыкал строй немалый обоз, который тащили верблюды и ослы. Пехотинцы были разбиты по пять десятков, которыми командовал офицер раб-хашше. Раб-кицри возглавлял кицру — войсковое соединение в количестве ста человек, собранное с подконтрольной данному офицеру территории. Несколько кицру подчинялись старшему офицеру — шакну, объединенные в крупные тактические единицы. Шакну подчинялся царю либо высшим царедворцам, замещавшим его в походе.

Пока войско продвигалось к намеченной цели, часть кавалерии и специальные подразделения пехоты устремлялись вперед для проведения рекогносцировки. Кроме того, авангард, смотря по обстоятельствам, мог взять под контроль те или иные опорные точки на местности — мосты, верхушки холмов. Наконец, эти воины в случае необходимости, чтобы задержать врага и выиграть время, устраивали засады и вступали в стычки с авангардом противника.

И, конечно же, армии нельзя было обойтись без передышек. Чтоб обезопасить себя, солдаты строили укрепленные походные лагеря — круглой либо прямоугольной формы, окруженные валом и рвом. Внутри лагеря основная часть войска располагалась в палатках, а высший воинский состав и сам царь — в более комфортабельных шатрах. Ночью, дабы исключить внезапное нападение, вокруг лагеря выставлялось охранение.

Получив от передовых разъездов сведения о приближающемся противнике, командование выстраивало войска в боевой порядок. Два первых ряда обычно состояли из щитоносцев-копейщиков. Они в случае противостояния с колесницами и первыми рядами копейщиков противника должны были сдерживать вражеский натиск. За каждым копейщиком стоял лучник. Задачей лучников (наш-касти) был массированный обстрел противника в начале боя. За ними располагались ряды пращников (наш-азмару), посылавших каменные окатыши и тяжелые снаряды из обожженной глины на расстояние до семи ашлу.

Успешные действия лучников и пращников могли серьезно проредить живую силу противника и даже не допустить вражеских воинов до боевых порядков ашшуров. Обстрел служил хорошим прикрытием для действий своих колесниц, кавалерии и копейщиков. На худой конец лучники и пращники могли выявить слабые места во вражеском построении, чем потом можно было воспользоваться.

В глубине боевых порядков располагались опытные профессиональные воины кицир-шаррути и гвардейцы ша-курбути. Там сосредотачивалась элитная тяжеловооруженная пехота, кавалерия и колесницы. «Царский полк» располагал всеми родами войск: гвардейской конницы (питхаллу) в количестве тысячи человек, колесницами (наркабту) и гвардейской пехотой (зуку) порядка десяти тысяч человек.

На этот раз в «царский полк» были включены и воины побежденных противников. Так, Шаррукин усилил кицир-шаррути полусотней колесниц из Самарии, двумястами колесниц и кавалеристами из Хамата, пехотинцами из Каркемиша. В эмуке было много арамейских, халдейских и эламитских лучников. Все они, попадая в «царский полк», получали единое обмундирование и вооружение, так что их нельзя было отличить от солдат-ашшуров.

Эрибу жадно вглядывался в лица солдат. Где-то здесь должны быть и его боевые товарищи… Правда, не все. Куррейца Чору призвал к себе Нергал, неразлучные Итти и Силим ушли из армии и начали наниматься к купцам охранять караваны, а хитроумный Сукайу, изрядно набивший свою мошну в Вавилоне, стал известным ростовщиком и жил припеваючи.

В последнее время жизнь во дворце начала его тяготить. Несмотря на то, что он был обласкан царем и стал богатым и востребованным, Эрибу отдавал себе отчет в том, что помощник жреца-ашипу — слишком мелкая величина, жук-скарабей, которого могут раздавить в любой момент, походя. Он с тоской вспоминал свое армейское прошлое, в особенности, когда стал подчиненным Син-ах-уцура и занимался войсковой разведкой. Там все зависело только от него. Он шел к цели, ведая, кто его враги и как с ними обращаться. Он знал, что в случае опасности его друзья-подчиненные всегда прикроют его и спасут.

А в Дур-Шаррукине все было шиворот-навыворот. Благосклонные улыбки в его сторону и льстивые речи могли быстро превратиться в злобный оскал. Те, кто еще вчера искали благосклонности талантливого врача-самоучки, сегодня с большим удовольствием готовы закопать его поглубже. Эрибу старался поменьше мелькать перед глазами придворных, чтобы не раздражать спесивых аристократов; он редко выходил из своего помещения, отвлекаясь от тяжелых мыслей учебой и работой.

Пожалуй, лишь Кисир-Ашур был с ним откровенен и не желал молодому врачевателю зла, хотя и относился ревниво к талантам своего помощника, в чем иногда даже сам признавался…

Постепенно под влиянием движения — а оно было равномерным, без тряски; в этом месте купеческий шлях был ровен и хорошо укатан — мысли Эрибу начали путаться, и он, прислонившись спиной к тюкам Кисир-Ашура, задремал. И сразу же к нему пришел сон — скорее, видение. Картина, которая развернулась перед ним, была непонятной и страшной.

Ему приснился Шаррукин. Обычно в походе царь, в отличие от охоты на львов, где он надевал всего лишь легкий кожаный панцирь, чтобы зверь не порвал его когтями, всегда был в железном доспехе и со шлемом на голове. Предосторожность эта была нелишней. В любой момент на него могло произойти покушение. Чаще всего отравленная стрела из зарослей или удачный бросок дротика.

Конечно, покушавшегося на драгоценную жизнь повелителя ашшуров находили быстро, но обычно он был смертником, чаще всего фанатиком, и знал, на что шел. Тем более что часто его опаивали снадобьем, которое выметало из головы все мысли, кроме одной — убей царя! Любой ценой! И в загробном мире будет тебе радость.

Эрибу доводилось видеть таких заколдованных смертников. Ни один палач не мог вырвать из них признание. Они умирали с блаженными улыбками, практически не реагируя на страшную боль. И только искусство некоторых жрецов-ашипу помогало добраться до тщательно спрятанных в мозгу наемного убийцы сведений. Кисир-Ашур не требовал от Эрибу тренироваться колдовским приемам на смертнике, но как это делается, показал.

После походов в палаческие застенки у молодого помощника ашипу напрочь пропадали сон и аппетит. Он надолго замыкался в себе, и только ласки Ины постепенно возвращали его в нормальное состояние…

В странном видении Шаррукин был практически без одежды, в одной набедренной повязке. Его смуглое мускулистое тело покрывала синеватая бледность, а мышцы казались дряблыми, как у глубокого старика. Он шел по пустыне в полном одиночестве, а навстречу ему двигалось огненное чудище. Оно подходило все ближе и ближе, ползло, как ящерица, только огромных размеров. Постепенно фигура царя на фоне пламени стала чернеть, начала истончаться, и чем ближе подползал к нему огненный монстр, тем меньше он становился ростом.

Эрибу вдруг заметил, что находится неподалеку от повелителя. Он был в полном боевом облачении, его босые ноги ощущали жар раскаленного на солнце песка, но толстая кожа уберегала от ожогов почище сандалий. Эрибу хотел закричать, предупредить царя, ему казалось, что Шаррукин просто не видит огненного зверя, но только захрипел. Тогда он попытался кинуться ему вслед, чтобы оттащить царя с пути неумолимого чудовища, но его ноги, казалось, приросли к песку.

Совершенно отчаявшись, Эрибу схватил дротик, чтобы бросить в огненную ящерицу, но древко вдруг превратилось в длинного скользкого гада с отвратительно изуродованной головой и зубами длиной в палец, и он в ужасе отбросил его в сторону.

Тем временем чудовище наконец добралось до царя. Он вспыхнул красно-фиолетовым пламенем, пронзительно закричал и начал растворяться в огненном кольце. Эрибу тоже закричал — от ужаса… и проснулся. Вернее, его разбудили. Повозка стояла, а Кисир-Ашур с силой теребил своего молодого помощника за плечо.

— Что… что случилось?! — воскликнул Эрибу.

— Ты кричал, — ответил ашипу. — Да так громко, что я услышал издали. Кошмарный сон?

— Да…

Кисир-Ашур пытливо глянул на него и решительно забрался в повозку, поручив своего коня какому-то солдату.

— Рассказывай! — молвил он требовательно.

— Стоит ли… — Эрибу все еще пребывал под впечатлением увиденного. Его трясло так, будто снаружи вдруг ударил сильный мороз. Даже зубы щелкали. Ашипу помрачнел и резко ответил:

— Стоит!

Запинаясь почти на каждом слове и едва ворочая языком, Эрибу поведал Кисир-Ашуру детали ужасающего видения. Когда он закончил, на ашипу было страшно глянуть. Он буквально почернел, а его полноватое лицо вдруг заострилось, окаменело.

— Я так и предполагал… — пробормотал он, с трудом переводя дух, будто после тяжелого труда. — Что-то должно случиться…

— Вы о чем? — Эрибу постепенно приходил в себя.

— А ты не заметил, что царь выглядит каким-то растерянным, подавленным?

— Да как-то не присматривался…

— Присмотрись. Так бывает, когда человеку до порога вечности осталось всего несколько шагов.

— Но почему?

— Потому что такой человек уже практически мертв, но он пока об этом даже не подозревает. Однако предвидение уже вползло в его мысли, хотя он и не хочет с ними разбираться и старается отбросить, как нечто несущественное. Он теряет стержень, на который нанизана его сущность. Ты ведь знаешь, что нашему повелителю не присущи колебания или терзания по какому-либо поводу. Он человек цели и дела. Тем не менее в этом походе практически все решения принимает туртану, а Шаррукин отстранился от командования эмуку, что удивительно. С чего бы?

Эрибу благоразумно промолчал. Он знал, что Кисир-Ашур верит в вещие сны, а потому возражать ашипу бесполезно. Конечно, сон ему приснился ужасный, но это не значит, что царя и впрямь ожидает гибель. Просто Эрибу очень не хотелось надолго покидать Дур-Шаррукин и своих малюток, он пребывал в постоянной тревоге за них, вот ему и снится разная дрянь.

А что касается руководства армией, то Син-ах-уцур справлялся с возложенными на него обязанностями вполне удовлетворительно. И вообще, не царское это дело — вникать в мельчайшие подробности похода…

Разведка донесла, что гимирру находятся совсем рядом. Они захватили страну, которая называлась Гуриания[112], и теперь грабили ее поселения. Многие города страны еще держались, надеясь на помощь сопредельных государств, но мало кому из правителей хотелось связываться с непобедимыми кочевниками. Зима в этих местах была холодной, поэтому гимирру старались держаться поближе к разоренным деревням на равнине, где находили приют их начальники и куда свозили добычу.

Первая встреча с гимирру случилась совершенно неожиданно. Каким образом разведчики проворонили большой отряд кочевников, нельзя было понять. Но когда на марше из тумана вдруг выскочили всадники в высоких мохнатых шапках и начали осыпать колонны ашшуров длинными стрелами, мало никому не показалось.

Нападение продолжалось недолго. Убив и ранив около сотни солдат, гимирру круто развернули коней и умчались прочь. Хорошо, что среди царских воинов находилось небольшое подразделение кавалеристов из Хамата, которые умели обращаться с арканом. Им удалось заарканить двоих кочевников, и вскоре их уже допрашивал сам Син-ах-уцур.

Так получилось, что гимирру ранили одного из приближенных туртану, высокородного шакну, который пожелал, чтобы его пользовал не сам Кисир-Ушур, а молодой помощник ашипу. Похоже, военачальник был наслышан о молодом придворном врачевателе, лечение которого всегда было успешным. Так Эрибу и увидел грозных гимирру, которых привели на допрос к Син-ах-уцуру. А тот как раз находился у походной палатки, в которой лежал шакну, пронзенный стрелой. Туртану как главнокомандующий не мог не навестить своего раненого подчиненного.

Естественно, вместе с пленниками доставили и их главное оружие — луки. Они оказались разными. Один лук был малый, с небольшой дальностью стрельбы, а второй дальнобойный — большой, размером с три локтя. Гладкие, тщательно отшлифованные древки стрел для большого лука были длиной не менее двух локтей, а их окраска представляла чередование полос — красных, черных, белых и желтых. Таких стрел влезало в колчан около двухсот, поэтому конный стрелок-гимирру был страшным оружием. Он стрелял с немыслимой быстротой и точностью. Притом на скаку!

Пленники были облачены в простые кожаные панцири, усиленные бронзовыми бляхами. Из оружия они имели дротики и короткие мечи. Один из них, старший по возрасту, и, наверное, более заслуженный, кроме кожаного панциря, носил еще и широкий боевой пояс с пластинчатым металлическим набором, хорошо защищавший низ живота. Меховые шапки-башлыки кочевников были толстыми, в несколько слоев кожи, которая делала этот странный головной убор (с точки зрения ашшуров) не менее прочным, чем бронзовый шлем.

Из допроса выяснилось, что армию кочевников возглавляет Теушпа, совсем молодой, но уже знаменитый сын главного вождя гимирру. Он отличился в войне против Урарту, и теперь ему доверили вести сборные отряды нескольких кочевий на грабеж новых земель. Переводчиком был писец родом из Биайнили, семья которого перебралась по какой-то причине из Урарту в Ниневию, когда он был подростком. У его отца был раб-гимирру, ухаживавший за лошадьми, который и научил смышленого мальчика своему языку.

Кочевники отвечали свободно, без малейшей боязни. Они точно знали, что их не пощадят, но не унижались и не просили оставить жизнь, которая в походе принадлежала не им, а их богу грома, молний и небесного огня Таранису. Перед набегом гимирру приносили кровавые жертвы и клялись на мече, всецело отдавая себя во власть этого грозного божества. Они были уверены, что их смерть — это всего лишь переход из одного состояния в другое. Потусторонний мир был для них не менее желанным, чем этот. Там их ждали красивые девы, молодые кобылицы с удивительно вкусным молоком и бескрайняя степь, не знающая зимних холодов.

Старший из пленников по окончании допроса вдруг сказал:

— Вы сделали большую ошибку.

— Ты о чем? — удивился Син-ах-уцур.

— Две зимы назад наш великий вождь прислал к вам посольство с предложением действовать совместно. С вашим войском мы бы совместно захватили весь мир. Но наших послов не уважили, как того требует обычай, и грубо им отказали. Теушпа поклялся на мече, что вы ответите за это унижение. А у него слова не расходятся с делом.

Син-ах-уцур промолчал, хотя мысленно огорчился. Упрек был заслуженным. Такой эпизод и впрямь был. Действительно, посольству кочевников никто не придал должного значения…

Сами гимирру не сочли нужным послать своих людей. Посольство кочевников состояло из покоренных кочевниками грамотных фригийцев, понимающих толк в дипломатии, а также представителей воинственных племен треров и ликийцев, и большой пышностью не отличалось. Мало того, обязательные подарки царю, привыкшему к дорогим подношениям, были просто никчемными, слишком бедными. Поэтому странное посольство дикарей принял лишь главный таргумману, писец-переводчик, а уж о чем он там говорил с послами, про то неизвестно. Да никого это и не интересовало хотя бы потому, что таких посольств к Шаррукину приходило по несколько на дню.

Следующая седмица не принесла особых волнений. Армия продолжала свой путь, только количество разведчиков увеличилось, да в авангарде появились эламские лучники, которые стреляли из своих мощных составных луков не хуже гимирру. Впереди постепенно вырастали горы Тавра[113], куда дошли кочевники до зимних холодов. После гибели Хеттского государства на его территории в горах Тавра образовалось множество мелких царств. Наиболее сильным из них оказалось хетто-лувийское, расположенное на реке Сейхан, которое приняло название Табал. Туда и направлялась эмука ашшуров.

Шаррукину уже приходилось воевать в этих местах. Восемь лет назад против него выступил муж его дочери Амбарис, царь Табала. Опираясь на Миту, царя мушков (фригийцев), Амбарис попытался избавиться от опеки ашшуров. К восстанию Табала примкнул также Гунзинану, царь Мелида. Он был изгнан из своей страны, а на его место Шаррукин посадил довольно-таки никчемного Тархунази. Затем ашшуры вторглись в Табал. Царь Амбарис потерпел поражение, был взят в плен и вместе с семьей, своими приближенными и сотней колесниц увезен в Землю Ашшур.

Территория Табала была разделена на две провинции — Бит-Буруташ и Хилакку. Инцидент с Митой, который захватил ряд крепостей ашшурской провинции Куэ, быстро закончился миром. С северо-востока на мушков стали наступать гимирру, и это заставило Миту вернуть захваченное и подумать о собственной защите.

Табал был лакомым куском как для ашшуров, так и для кочевников. В этих местах выращивали превосходных скакунов — рослых, выносливых и быстрых в ходу. В долинах Тавра росла сочная трава, там практически не было зимы (только высоко в горах), поэтому лошади Табала не испытывали недостатка в хорошем корме. Кроме коней купцы ашшуров вывозили из Табала еще и серебро (там было несколько серебряных и медных рудников), а финикийские купцы Тира — медные сосуды и рабов.

Несмотря на многочисленность гимирру, Табал все еще держался. Кочевники не смогли преодолеть горы, которые защищали сильные табальские крепости, поэтому остались на знакомой им равнине, где зимой дули сильные ветры, а снег заметал траву. Они попали в ситуацию, когда и вернуться уже невозможно и вперед двигаться им не дают.

Гонцы за помощью прибыли к Шаррукину еще зимой, но он мудро рассудил, что гимирру никуда не денутся, будут терпеливо ждать теплого времени, чтобы по весне преодолеть все препоны и ворваться в щедрые долины Табала. Но все равно нужно было поторапливаться. Царю не хотелось получить разоренную провинцию, которую подчистую выметут жадные до добычи кочевники. Поэтому он и решил не ждать месяца дууза, а повел свою профессиональную армию в поход, едва в горах сошли снега.

Оказавшись неподалеку от войск Теушпы, военачальники ашшуров невольно опешили. Ранее гимирру если и строили свои временные военные лагеря, то чаще всего устанавливали вокруг них обычные плетни и лишь иногда копали неглубокий ров. Но теперь кочевники насыпали высокие валы, на которые и пехота могла взобраться с трудом, не говоря уже о коннице. Судя по всему, Теушпа был мудрым вождем. Он прекрасно знал, что в открытом противостоянии колесницы ашшуров просто сметут его воинство — как это бывало ранее.

— Будем атаковать! — сказал решительно Син-ах-уцур.

— И получим горы трупов, — недовольно ответил военачальник кулуммийцев Эшпаи.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросил туртану.

— Ждать. Окружить лагерь гимирру и ждать, пока им станет совсем невмоготу, и они выйдут в поле, — ответил кулуммиец. — А там мы раздавим их нашими колесницами и тяжелой панцирной конницей.

— И сколько нам придется ждать? — язвительно спросил один из шакну.

— Кочевники долго в лагере не продержаться — уверенно заявил Эшпаи. — Им нужно кормить лошадей и заготавливать продукты. Да и с водой не думаю, что у них хорошо обстоят дела.

— Я предполагаю, что на такой случай они запаслись и кормом для лошадей, и провиантом в достаточной мере, — ответил Син-ах-уцур. — Что касается воды, то, судя по «журавлям», гимирру выкопали несколько колодцев. А еще через лагерь бежит глубокий ручей.

— А как думают остальные? — спросил туртану, обводя взглядом собравшихся на совет военачальников.

Большинство помалкивали, зная, что Шаррукин все равно поступит по-своему, но некоторые склонялись к мысли, что нужно поддержать идею Эшпаи.

— Я не думаю, что гимирру как-то можно удержать в лагере, — прокашлявшись, обстоятельно сказал ниневиец Набудини-эпуша. — Он чересчур большой. У нас не хватит войск, чтобы закрыть все дыры.

— А все не нужно затыкать, — быстро молвил Мутаккиль-Ашур.

Несмотря на молодость, он был весьма опытным военачальником, и его суждения всегда оказывались точными и по делу.

— Ну-ну… — подбодрил его Син-ах-уцур.

— Мои разведчики донесли, что эта котловина заканчивается узким проходом в своей дальней стороне. По нему и прошли сюда гимирру. Поэтому стоит закрыть этот кувшин плотной пробкой, и кочевники окажутся в западне.

— Здравая мысль… — Туртану пытливо посмотрел на Мутаккиль-Ашура. — Я доложу повелителю. Какое решение он примет, то и будет. Но вы не расслабляйтесь. Готовьте свои отряды к битве. Все свободны!

Шаррукин томился в одиночестве. Его просторный шатер из плотной дорогой ткани голубого цвета с золотой вышивкой был окружен белыми кибитками военачальников, которые перевозились на быках уже в собранном виде, и палатками телохранителей. Царя обуревали какие-то бестолковые мрачные мысли, он чувствовал себя не в своей тарелке. Такое с ним случилось в походе впервые.

Шаррукин долго и истово молился перед небольшим походным изображением Ашшура, но черный, тщательно отполированный шойгам[114], из которого был изваян бог, казалось, покрывала изморозь, и царю стало зябко. Никогда прежде Ашшур не был таким чуждым и неприветливым. От него всегда исходила невидимая благодать, которая бодрила и звала на подвиги.

Син-ах-уцур, не высказывая ни удивления, ни обеспокоенности состоянием царя, кратко доложил ему об итогах военного совета. Он знал, что настроение Шаррукина может меняться по десять раз на день. Царь немного подумал и спросил:

— Так говоришь, шакну кулуммийцев предлагает взять гимирру в осаду?

— Именно так, — подтвердил туртану.

— То, что это глупость, ты, конечно, ему не объяснил…

— А зачем? — пожал плечами Син-ах-уцур. — Военачальник такого ранга должен понимать, что наш обоз небезразмерный и продуктов в нем не более чем на две недели. Как потом кормить солдат? Где взять провиант? Все деревни и города в округе уже разграблены, поля пусты, как и закрома.

— Что ж, дураков нужно учить. Завтра поутру в бой. План сражения ты, уверен, уже разработал…

— Да.

— Вот и отлично. И первыми на валы лагеря гимирру пойдут кулуммийцы во главе с Эшпаи. Пусть проветрится, может, станет умнее…

С рассветом завязалась кровавая сеча. Ожесточенные кулуммийцы, которым изрядно надоело бить ноги в длительном походе, от радости, что их страдания вот-вот закончатся, так лихо ударили на гимирру, что вскоре оказались за валами, во вражеском лагере. Но не тут-то было. Вождь кочевников юный Теушпа показал себя зрелым военачальником. Он вывел своих конных стрелков в поле, чтобы отсечь кулуммийцев от остального войска, которое могло прийти им на выручку, и небо в лагере посерело от великого множества стрел. Солдаты Эшпаи гибли под этим железным дождем, как осенние мухи.

Бой закончился практически полным истреблением кулуммийцев. Яростный Эшпаи, который спасся от верной гибели лишь благодаря своему великолепному панцирю и быстроногому «ослу гор» из конюшни самого царя Русы, прискакал к царскому шатру, расположенному на возвышенности, упал ниц, а затем быстро подхватился и глухо прорычал, как затравленный зверь:

— Погибли все… в том числе и два моих брата. Мы убили многих, но гимирру было гораздо больше. Они расстреливали нас с близкой дистанции, наши щиты были утыканы стрелами, как шкура ежа иголками. Мы взывали о помощи, но войско стояло! Почему?!

— Твои воины исполняли приказ! — отрезал Шаррукин. — Они оттянули на себя главные силы гимирру, и в данный момент наша конница уже одолела главные ворота лагеря и рубится внутри. Честь и хвала твоим воинам!

— Но мои братья! — возопил Эшпаи и вырвал у себя клок волос.

Он был не в себе. Безумие захлестнуло шакни. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на царя с ненавистью. Неожиданно Эшпаи выхватил меч и вонзил его в горло Шаррукину. Телохранители на миг оцепенели. А затем набросились на кулуммийца. Он сражался отчаянно и кричал:

— Умри, убийца!!! На тебе кровь моих братьев и моего народа! Будь проклят!..

Эшпаи продержался недолго. Ша-шепе старались отметиться хотя бы одним ударом меча по преступнику, тем самым как бы замаливая свою вину. Ведь они, при всей своей выучке, не смогли уберечь повелителя…

Эрибу прибежал к месту событий слишком поздно. Царь лежал в луже крови и не подавал признаков жизни. Тем не менее Эрибу повезло — первым у тела Шаррукина оказался Кисир-Ашур. Конечно же, его умения не хватило, чтобы вырвать повелителя ашшуров из лап Нергала. И теперь ашипу сидел в сторонке прямо на земле и безнадежно вздыхал. По традиции ему была уготована печальная участь. Он не смог спасти царя…

В войске быстро узнали о гибели Шаррукина. Битва прекратилась сама по себе, и вождю гимирру Теушпе удалось вместе с небольшим отрядом тяжелой конницы вырваться из западни через проход в котловине. Он пробил оцепление и растворился в бескрайних степях за перевалом.

Наступил вечер. Тихий и печальный. Победа не радовала ашшуров. Эрибу устроился на невысоком пригорке в отдалении от своей повозки, которая находилась в обозе, и грустно смотрел на небо. Что теперь с ним будет? Он утратил своих покровителей, и, похоже, во дворце ему не удержаться.

На небе промелькнула падающая звезда. Эрибу проводил небесную гостью взглядом и увидел, как на ее месте вдруг расцвела другая — яркая и большая. «Звезда Син-ахха-эриба…» — почему-то подумал молодой врачеватель. Возле шатра царевича уже образовалась очередь. Военачальники наперегонки спешили преклонить перед наследником престола Земли Ашшур колени, тем самым выражая готовность служить новому царю верой и правдой.

Жизнь продолжалась…