Последний задремавший пассажир был разбужен и выставлен уже на кольце. Там стояли четыре машины – все желтые и размалеванные рекламой. Шоферы курили под фонарем – ждали, пока подъедет Арчи.

– Ты когда завтра на маршрут выходишь? – спросил Антон Серегу. – Если я в семь тридцать, а Сашка – в семь сорок три, то следующий – Рома, а ему с утра к врачу, кровь сдавать натощак. И получается, что в восемь ноль пять выходить некому, вот, смотри…

Он показал нарочно прихваченное расписание в целлофановом кармашке, где пометил свой собственный график зеленым фломастером, аккуратными кружочками.

Антон очень любил не просто порядок соблюсти, а красиво его соблюсти. У него и в машине все было по уму: коробка с походным инструментом опрятная, чехол на сидении и занавеска, отделяющая от салона, подобраны по цвету. Толковый был мужик, что и говорить, притом без занудства, умеющий любое недоразумение с графиком уладить так, что все довольны.

– Тогда я могу выйти в восемь десять и потом на кольце подождать, – предложил Сашка. – Он же к половине девятого уже вернется?

– Залезайте, – позвал Арчи. Он в очередь с Петровичем развозил товарищей по домам – во втором часу ночи транспорт не ходит, а на такси денег не напасешься.

Желтая маршрутка, уже без номера, понеслась по ночным улицам. Арчи остановил ее у нужного подъезда. Это было совсем не вовремя – у шоферов как раз завязалась очень полезная беседа о ремонте правой двери, которую сволочи-пассажиры чуть ли не с корнем вырывают.

– Ну, пока, – сказал Антон и выскочил на тротуар.

Маршрутка унеслась.

Спать оставалось – всего-ничего, но зато следующий рабочий день был последним, а потом – двое суток совершенно свободны. Они были назначены для рыбалки – хорошей, полноценной рыбалки.

Шоферить на маршрутке Антону нравилось: публика садилась приличная, не склочная, с иными и разговор затевался приятный. И можно было по-всякому химичить с графиком, меняться, выгадывать несколько выходных подряд. Ему пришлась по душе эта арифметика; комбинируя, он ощущал себя асом, ловил кайф от причудливых, изысканных и точных решений.

Он, проводив взглядом маршрутку, уже предвкушал поздний ужин: большой бутерброд с сервелатом, кружку горячего чая с вареньем. И – спать, спать, спать! Антон, к счастью, умел засыпать сразу, только ткнувшись носом в подушку. Чего не досыпал ночью – добирал на работе, когда выходили получасовые паузы.

Подъезд был с кодовым замком. Антон нажал первую кнопку и услышал топот. Какой-то дядька, выскочив из-за угла, несся к нему с хорошей спортивной скоростью.

Понимая, что дядька бежит по каким-то своим неотложным делам и обращать на него внимание не надо, Антон нажал две следующие кнопки и толкнул дверь. В этот самый миг дядька, поравнявшись с ним, толкнул его в дверной проем и сам прыгнул следом.

Дверь захлопнулась.

Антон был крепкого сложения и духом не слаб. В молодости немало дрался; убедился, что побеждать страх и терпеть боль может не хуже любого иного сильного мужика, и угомонился, тем более что приспела пора жениться. Брак не заладился, жена заболела манией величия – бизнесмена ей подавай! И ушла-таки к бизнесмену – этот Асаф держал на соседнем базаре прилавки с зеленью и орехами. Антон остался один, но знал, что это – ненадолго, вокруг вертелись свои же, таксопарковские дамы.

Так что он повернулся к странному дядьке с намерением разобраться и заранее сжал кулаки.

– Тоха, – сказал запыхавшийся незнакомец. – Не узнал? Да я же это!..

В дверь забарабанили.

– Кто ты?

– Да Миха же… узнал? Нет?

– Миха? Васильев?

– Ну?!

– Миха! Ох ты… А я думал, ты в Грецию слинял, что-то такое говорили…

Антон распахнул бывшему однокласснику объятия, но тот отстранился.

– Потом, потом. Пошли к тебе.

– Кто это тебя гонял?

– Да так, одни… Я у тебя до рассвета посижу. Ты во сколько встаешь?

– Рано. За мной в без четверти семь заезжают. Так что извини – я сразу спать лягу.

– И хорошо. Я уходить буду – дверь захлопну.

– Уходить?

– Да, где-то в шесть.

Те, что барабанили, образумились и пропали.

– Идем, – сказал Антон.

Миха явно был сильно напуган – попросил свет на кухне не зажигать, чтобы с улицы не засекли окно. Чай пили наощупь. Антон рассказывал о работе, об однокласснице Танюхе, которую вез как-то через весь город, так что вдоволь с ней наговорился. Миха как-то больше отмалчивался. Сказал, что работал в охранной фирме, там случились непонятки, часть охранников попросили уйти; потом работал телохранителем у какого-то банковского клерка, страдавшего, наверно, манией преследования. Но от кого и почему удирал – не признавался. Потом же и вовсе выдал:

– Тох, у тебя спальня изнутри запирается?

– Нет, а че?

– Плохо. Ну, ты что-нибудь придумай. Стулья, что ли, перед дверью поставь… или вот! Тахту подтащи. Пусть тахта дверь держит.

– Это еще зачем?

– Надо.

– Думаешь, эти твои вломятся? Так нам тогда лучше вдвоем в спальне лечь. И забаррикадироваться.

– Нет, в спальне будешь ты один. Не спорь. Так умнее.

– Блин, ты в своем уме, Миха? Ночью тахту к дверям тащить, потом от дверей!

– Сделай, как я сказал. Так надо, понимаешь, надо! Так – надо! И вот что…

Миха снял с шеи шнурок, на шнурке висела черная флешка.

– Вот это возьми, спрячь. Если я… если, ну, ты понял… В общем, никому не отдавай. И сам туда не заглядывай. Уничтожь.

– Да ты в ЦРУ, что ли, завербовался?

– Хуже. Ну, иди, ложись. Только дверь завали чем-нибудь. А я – тут, на диване. В шесть, если все будет хорошо, уйду.

– И меня разбудишь?

– Ну, разбужу.

– И мне в шесть утра баррикаду разбирать?

Антон уже начал сердиться.

– Слушай, так надо, – Миха был неумолим. – Я в шесть уйду, и ты меня никогда больше не увидишь. Не могу я тебе ничего объяснить, понимаешь? И давай ложиться, а то ты вообще не уснешь. Оно тебе надо?

Словом, уговорил.

Антон подтащил тахту к двери, открывавшейся в спальню, загородил проем и уложил на ту тахту девяносто восемь кило веса. Будильник он поставил на без пяти шесть.

В это время в спальне еще было темней, чем у негра в желудке. Проснувшись от гнусного писка, Антон зажег свет и оттащил тахту. Потом он распахнул дверь.

Миха уже встал с дивана, зажег на кухне свет, чтобы вскипятить воду для кофе, и как раз стоял лицом к этой самой двери. Тут-то Антон и увидел наконец его лицо.

Оно раздалось вширь, поросло страшным черным волосом. И ноздри разъехались, и углы рта. Губы у Михи сделались лилово-красные, будто намазюканные помадой. Из-под верхней наползали на нижнюю два желтоватых клыка.

Антон не мог бы объяснить, как у него в руке оказалась табуретка. Вроде стояла у самого шкафа – и сама в руку прыгнула, что ли? Он замахнулся и застыл, готовый сию секунду треснуть Миху по голове.

– Ну вот, – сказал тот. – Теперь ты знаешь. Дурак я… надо было сразу уходить, а теперь…

– Эт-то что т-т-такое?.. – спросил Антон.

– Влип я, Тоха. Я, честное слово, не хотел, чтобы ты знал! И дверь тебе велел закрыть… ну, мы же за одной партой сидели…

– А если бы я не задвинул дверь тахтой?

– Ох, не спрашивай… Когда накатит – ничего не соображаешь, а я третий день в дороге… нельзя было, понимаешь, я держался. Если бы увидел тебя спящего – мог и не сдержаться. Ты прости.

– Уходи, Миха, – сказал Антон. – Уходи, Бога ради. А то и я не сдержусь.

– Да бей хоть кувалдой. У меня теперь череп в пять сантиметров толщиной, наверно. Только если разозлишь – плохо будет. Мы ведь действительно теряем соображение. Опомнишься – пасть в крови, у ног покойник… Спасибо тебе за все – и кинь мне флешку. И пойду я.

– Как же ты? – не решаясь опустить руку с табуреткой, спросил Антон. – Как ты живешь с этим?

– А знаешь, неплохо живу. Раньше у меня перспективы не было – ну, охранник и охранник, на старости лет в сторожа бы пошел. А теперь у меня перспектива, если не буду клювом щелкать. Я уже себя зарекомендовал. Справлюсь с заданием – пойду на повышение.

Это звучало сильно загадочно.

– Ты иди, Миха, а флешку я тебе в окно кину. На тебя смотреть страшно.

– Ты меня больше не увидишь. А что помог – погоди…

Миха полез в карман, достал какой-то кожаный мешочек, высыпал на стол монеты, отделил две, остальное припрятал.

– Это золото. У нас между собой расчеты только золотом. Мы в расчете?

– В расчете, – ответил Антон, не сводя глаз с Михиной физиономии. Насчет пяти сантиметров вампир, наверно, приврал, но все равно – поди разбери, что там под торчащей волосней.

– Ты не обижайся. Ну, удачи!

С тем Миха и вышел из квартиры.

Антон приоткрыл окно и бросил ему флешку. Флешка была ловко поймана в кулак, шнурок накинут на шею. Теперь можно было прилечь еще на час.

Заснуть Антону удалось без четверти семь. А без пяти, разбуженный звонком, он чувствовал себя снятым с виселицы висельником – ноги подгибаются, глаза не открываются, руки не слушаются, тело куда-то влачится помимо рассудка. Хорошенькое начало рабочего дня…

На автозаправке он влил в себя чуть ли не пол-литра крепкого черного кофе. Тогда только малость пришел в чувство.

В половине второго ночи оказавшись дома, он отключил телефон и завалился спать с намерением проснуться ближе к обеду. Ни о какой рыбалке речи уже не было: рыбалка требует умиротворенно-созерцательного настроения, чтобы побудка ни свет ни заря – и та была в радость. Антону же казалось, что обрадовать может лишь одно – двенадцать часов полноценного сна.

Поскольку был он мужик хозяйственный, то мог не выходить из дому в выходной: продуктов в холодильнике хватило бы на несколько дней. Так что в первый он просто спал, ел и смотрел боевики. На следующий день вздумал заняться хозяйством – накопилось всяких прорех. А вот к вечеру решил все же прогуляться до «Финетты». Это было занятное местечко с живым нефильтрованным пивом, куда заглядывали хорошие знакомые – дядя Леша из мебельного магазина, Толик из поликлиники, Тищенко из пиццерии. Там и женщины появлялись – любительницы пива, но не поодиночке, а с подружками. Кое с кем можно было договориться и продолжить общение в иной обстановке – с Верочкой, скажем, которая уже года три была Антону доброй приятельницей, или с Ксаной.

– Тох, не оборачивайся, – прошептал дядя Леша, когда они уже с четверть часа просидели у стойки. – Тебя пасут…

Антон аж подскочил на круглом высоком табурете.

– Кто?!

– Тихо. Две классные телочки. Я их тут еще не встречал. Прямо затылок тебе сверлят.

– Мне?!

– Ну, не мне же. На кой я телочкам сдался?

Дядя Леша напрашивался на комплимент: ну, ты еще о-го-го! В свои пятьдесят шесть он был крепким дядькой без малейших признаков лысины и даже почти без морщин – с годами лицо стало рельефнее, и только.

Антону было очень интересно – кто бы мог им заинтересоваться? Он встал и прошел в туалет – только для того чтобы, возвращаясь, окинуть быстрым взглядом телочек.

Они впечатляли!

Одеты обе были почти одинаково, в облегающие черные костюмчики с коротенькими жакетами, в белые блузки с защипами на груди. Обе носили маленькие галстучки – этакое элегантное ретро. Прически у них тоже были стильные: у одной короткая стрижка с нарочно оставленной длинной прядью, выложенной надо лбом волной, а у другой каре совершенно геометрической формы, с острыми уголками, доходящими почти до рта. И губная помада у телочек – одинаковая, очень темная…

Таких – с безупречной кожей, с идеальным макияжем, с безукоризненным маникюром – Антону доводилось видеть только на обложках толстых глянцевых журналов. Подружки, бегавшие в «Финетту», были куда как попроще. И он, как только что дядя Леша, задал себе разумный вопрос: «на кой я телочкам сдался?»

– Не звать же их к нам за стойку?.. – неуверенно спросил он дядю Лешу.

– Захотят – сами придут.

И точно – рядом с высоким табуретом Антона был один свободный, и телочка с длинной прядью вскоре на него взобралась. Антон ощутил головокружительный аромат – такой, что глаза сами закрываются, а губы, наоборот, приоткрываются.

В «Финетте» наливали главным образом пиво, хотя в витрине за спиной у бармена Кости стояла целая коллекция причудливых бутылок – виски, джин, бренди, коньяки всех стран и народов. Телочка изящным пальчиком указала на «Реми Мартен», потом отчеркнула коготком на фужере, сколько налить. Взяв фужер в нежную фарфоровую ручку, повернулась к Антону и посмотрела ему в глаза.

Что было дальше – он плохо помнил. Что-то буркнул дяде Леше, сполз с табурета, наугад достал из кошелька бумажки и, не считая, положил на стойку. Телочка пригубила коньяк – вот только губки у нее были сомкнуты, и хотя жидкости в фужере стало чуть меньше, было непонятно – всасывает она коньяк, что ли? Потом она, не размыкая губ, улыбнулась Антону, и он понял: все, пропал…

Такого с ним отродясь не бывало.

Руслан с Анютой вернулись только спустя два часа после разговора. Марина поджидала их у ворот гаража, прохаживаясь взад-вперед, пиная гравий. Мужчина заглушил двигатель и выскочил из машины, преграждая жене путь к задней дверце.

– Ты ее разбудишь, – зашипел он.

– Почему Аню не госпитализировали? – истеричным шепотом возмутилась жена. – У нее – такая серьезная травма!

– Ничего у нее нет серьезного, – недовольно огрызнулся муж. – У тебя от паники восприятие исказилось: напридумывала тут ужасов. Ребенок всего лишь рассек кожу на виске.

– Да она полголовы снесла об эту железную корягу, которую ты водрузил в холле!

– Это не коряга, это геном! – сухо напомнил муж и полез в машину за дочерью, свернувшуюся калачиком на заднем сидении.

Голова девочки тонула в бинтах, бледное лицо сливалось с ними по цвету.

– Может, Ане все-таки лучше под наблюдением врача? – еле слышно пролепетала Марина.

– Не волнуйся, доктор из нашего института обещал завтра сам приехать, чтобы ее осмотреть.

– Он зашивал?

– Ага. Так что заживет, как на собаке.

Внеся девочку в дом, Руслан устроил ее на диване в гостиной, попросил жену сделать ему чаю. Потоптавшись возле дочери, убедившись зачем-то, что она дышит, Марина ушла на кухню. Шум набираемой воды, лязг чайника о чугунную решетку плиты стали возвращать женщину в привычное русло мироощущения. Напряжение последних часов ослабило хватку – волнение за дочь уступило место безудержной ярости.

Когда Руслан притащился в кухню, жена обрушила на него все свое негодование:

– Почему ты так вел себя со мной? Зачем запер? Я чуть с ума не сошла от страха за дочь!

– Ты была не в себе, – спокойно заметил муж. – Если бы ты поехала с нами, я был бы вынужден усмирять твою панику вместо того, чтобы оказывать помощь Ане. Ты меня не хотела слышать, глаза остекленели.

– Неправда! – взвилась Марина. – Ничего у меня не стекленело! Я – мать, я должна быть рядом с дочерью, когда ей плохо. То, как ты поступил, не имеет оправданий: ты запер меня, как зверушку!

– Ладно, прости, – резко пошел на попятную муж. – Я был не прав. Тоже не соображал из-за стресса.

Женщина вздохнула, разлила по кружкам кипяток, добавила заварки: запах жасмина, подмешанного к чайным листьям, окутал супругов теплой баюкающей волной.

– Я видела в Аниной голове кусок металла: что это? Откуда? – спросила Марина, прокручивая в памяти впечатления от раны дочери.

– Вот-вот, а говоришь, что вполне адекватно соображала, – хмыкнул Руслан. – Не было у Аньки никакой железки в голове. Геном – литой, от него невозможно ничего отколоть.

– Руслан, ты издеваешься? Я своими глазами видела металл!

– Мать, такое чувство: ты в душе траву курила, а не мылась, – буркнул муж, хрумкая печеньем, выуженным из вазочки на столе. – Тебе померещилось. Я же говорю: ты какая-то странная была.

Марина растерялась, промямлила с сомнением:

– Ничего мне не померещилось.

Муж вдруг глянул на нее со сгущающейся серьезностью:

– Вдруг это травма дает о себе знать? Скажи, если будет что-то еще, смахивающее на галлюцинации.

– Руслан, но ведь там был металл, я так отчетливо его видела, – у Маринки к глазам подступили слезы. – С аварии уже два года прошло, разве могут вылезти последствия спустя столько времени?

– Могут. Ты знаешь, что могут, – с сочувствием кивнул муж. – В месте удара могло развиться какое-нибудь новообразование.

– Думаешь, надо показаться врачу? – женщина испугалась, внутри растеклось густое онемение от мысли: что будет с Аней, если окажется, что сама Марина серьезно больна? Ведь Руслан не найдет на дочь времени, его кроме собственных научных изысканий толком ничего не интересует.

– Погоди, – муж взял жену за руку. – Тебе могло просто померещиться, как любому здоровому человеку. Может, свет как-то так упал. Но ты, все же, понаблюдай за собой, своим восприятием. Если что-то насторожит – скажи.

– Хорошо, – кивнула Марина, переметнулась с табуретки на колени к мужу, спрятала голову на его груди.

Руслан погладил жену по волосам:

– Только не вздумай раскисать! Как с памятью, кстати? Стало лучше?

– Нет, все, что до аварии, как куски мозаики, ничем несвязанные обрывки.

Я возвращался с резервистских сборов. Приближался полдень, и по «четверке» все более-менее двигалось. На перекрестке Мураша я поймал красный свет и остановился справа от шикарного «понтиака» – глаз отвести было невозможно. Но пришлось, потому что его боковое стекло опустилось, и я разглядел сияющую физиономию Шмулика, выкрикивающего мое имя. Но тут светофор переключился на желтый, и Шмулик крикнул: «Двигай за мной» и растворился в чреве своего красавца «понтиака».

Он съехал с «четверки» на перекрестке Гея, но не свернул в Бней-Брак, а миновав Жаботинского, проехал еще метров пятьдесят и остановился возле автобусной остановки. Как ни странно, место оказалось удачным. На остановке никого не было, лишь какая-то девушка безуспешно ловила попутку.

Я извлек из бардачка чистые стаканы и прихватил бутылку музыкальной колы. У Шмулика весьма кстати нашлась почти нетронутая коробка пиццы, и мы по израильскому обычаю расположились прямо на зеленом газоне, прилегающем к тротуару. Несмотря на декабрь, солнце жарило немилосердно, и я снял гимнастерку, оставшись в футболке. Мой друг, сбросивший пиджак в машине, лишь немного ослабил галстук.

– Когда ты успел выучиться на преуспевающего адвоката? – начал я допрос.

– Похож? – Шмулик расхохотался. Его круглая румяная физиономия хорошо смотрелась на фоне моей четырехдневной небритости.

– Как тебе сказать…

­– Нет, брат, у меня другой источник богатства, честнее… – Пришла моя очередь хохотать.

Отсмеявшись, я спросил:

– Может, поделишься?

– Богатством? – хмыкнул Шмулик.

– Нет, источником.

– Без проблем. Слушай.

Я не ел со вчерашнего дня, и предложение Шмулика начать первым пришлось мне по душе. Я помнил, что он не умеет рассказывать кратко, так что мне удастся без спешки умять половину пиццы с грибами и оливками. Глотая слюнки, я надорвал пакетик со специями…

– После дембеля мы с Гилем решили проветриться в Южной Америке. Гиль очень хотел побывать в своей родной Аргентине, а я мечтал о Чили. После долгих споров мы остановились на компромиссе – начнем с Чили, а затем переберемся в Аргентину. Но наше совместное путешествие закончилось очень быстро: мы успели лишь пару раз выбраться в горы, когда Гиль повстречал Синтию, навооброжав в ней девушку своей мечты, тьфу. Так или иначе, я почувствовал себя лишним и, сославшись на неотложные дела в Патагонии, оставил его на растерзание этой жгучей красотке. Ты слышал что-нибудь о Патагонии?

Набитый рот не позволял мне дать развернутый ответ, и я просто кивнул. Меня ничуть не удивило, что Барон забрался в такую таракань. С его-то авантюризмом и не добраться до Огненной Земли? Если, конечно, в его рассказе есть хоть доля правды…

– Не стану утомлять тебя рассказом, как я добрался до Консепсьона, перевалил через Анды и оказался в аргентинской части Патагонии. Как-то вечером я поставил палатку на берегу озера, а утром не мог пошевелить ни рукой, ни ногой – так плотно меня запеленали. Вокруг суетились какие-то люди, с виду индейцы, рылись в моем рюкзаке, примеряли мои шмотки и весело гоготали. Между собой они переговаривались на птичьем языке, больше похожем на писк. Даже больше, чем вьетнамский. Среди них я выделил одного парня, смахивавшего на европейца, и почти не ошибся.

– Hi, – сказал я. Индейцы оставили свои занятия и напряженно уставились на меня, а «европеец» подошел ко мне.

– Кто ты? – спросил он по-английски.

– Меня зовут Самуэль, и я просто путешествую. Я не знаю, где нахожусь: мой GPS упал в расщелину при переходе через Анды.

– Рафаэль, – представился он. – Я уже двенадцать лет живу в племени.

Он обернулся к индейцам и пропищал им что-то успокаивающее. Они закивали головами и распаковали меня. Уже потом, когда мы подружились с Рафаэлем, он объяснил, что племя опасается зависти других народов, что их обнаружат и сгонят с привычного места, где всегда так тепло и сытно. Легенды времен Конкисты. Действительно, здесь рай – озеро кишит рыбой, а в лесу полно ягод и плодов. Неожиданно выяснилось, что Рафаэль родился в Израиле. Когда ему было девять, родители перебрались в Калифорнию. Отец сделал деньги на какой-то стартаповской фирме. Не знал, как их потратить, но помогать сыну категорически отказался: он должен сам найти свою дорогу. «Только через мой труп», – говорил он сыну, намекая на возможность получения наследства. Как и я, Рафаэль заблудился и оказался в племени. Ему здесь понравилось, и он решил дожидаться наследства среди индейцев. Вождь выделил ему свою племянницу в качестве жены, породнив Рафаэля с собой.

– А как называется это племя? – полюбопытствовал я, влив в себя стакан колы.

– Никак. Они называют себя просто люди.

– Племя простолюдинов, – пошутил я.

– Если тебе угодно.

Шмулик откусил от последнего треугольника пиццы, прожевал, запил колой и продолжил рассказ:

– Рафаэль помнил иврит и с удовольствием разговаривал со мной на нем. Он предлагал замолвить слово перед Элом, так звали вождя, чтобы он выделил и мне племянницу – спасибо многодетной сестре Эла. Но, ты знаешь, мои родители бедны и им нечего мне оставить, кроме задрипанной квартирки в южном Тель-Авиве. Так что пережидать в этом раю мне было нечего, но я решил пока не раскрывать карт. Так я женился в первый раз.

– Поздравляю! – не удержался я. Шмулик хмыкнул. – Надеюсь, не в последний!

– Спасибо, брат, – сказал он и еще больше ослабил узел серого галстука с рассыпанными по нему поблескивающими зелеными ромбами. – Слушай дальше. Так прошло несколько месяцев. А потом у них был праздник – что-то вроде посвящения мальчиков в мужчины.

– Бар-мицва, – вставил я.

– Что-то вроде. Помнишь, мы играли в футбол с командой Раананы на их поле? А на обратном пути на улице Керен Айасод обнаружили скульптуру золотого тельца, и ты, как сейчас помню, предложил ее разбить? Как они вообще додумались выставить такое?

– Говорят, ее уже нет там, но я не проверял.

– Так вот, Эл приволок откуда-то точь-в-точь такого же тельца и установил на берегу озера. Оказалось, что они поклоняются этому идолу.

– Я уже догадался, откуда твое богатство!

– Тебя, как всегда, подводит спешка. Я понимаю ход твоих мыслей… Но то, с какой легкостью тщедушный Эл тащил тельца, не оставляло никакой надежды, но… идеи носятся в воздухе! В этот момент у меня созрел план, и я поделился им с Рафаэлем: ведь, не зная птичьего языка, я не мог обойтись без своего нового друга. Отбросив ложную скромность, скажу, что проделанное мною можно считать моим вкладом в науку. По сути, я поставил научный эксперимент, увенчавшийся полным успехом.

– А, так ты схлопотал Нобелевку?

– Я не размениваюсь на мелочи. Эти простолюдины конфисковали все мое имущество, за ненадобностью оставив мне лишь карманный томик Торы.

– И именно он является источником твоего богатства?

– Представь себе, да!

– Я всегда преклонялся перед твоим искусством делать деньги из ничего!

– Не богохульствуй! По-твоему Тора это ничто? Лучше послушай. Для осуществления нашего плана нам нужна была гроза, и вот мы дождались ее. Племя пережидало непогоду в ближайшем лесу. Я видел, как простолюдины вздрагивали при каждом раскате грома и что-то пищали, поглядывая на небо. Они просили пощады у своего идола… После грозы Рафаэль попросил Эла собрать племя на берегу озера и позволить мне выступить перед ним. И обязательно принести с собой тельца. После некоторых колебаний Эл уступил просьбе родственника.

Когда-то я занимался в драмкружке. Мои успехи были незначительны, но кое-чему я научился. Например, созданию драматического эффекта. Я умело держал паузу, и никто из присутствующих не смел шелохнуться. Мои слова грохотали, словно только что затихший гром. Я иерихонской трубой оглашал окрестности. Некоторые падали на колени, но я повелительным жестом поднимал их и возвращал в строй. А сказал я им, что получил веление свыше и что мы (мы!) должны стать великим и многочисленным народом, светочем и примером для других. Но для этого мы должны встать на путь истинный и соблюдать законы, предписанные Творцом, и нет Бога кроме Бога… Я шпарил заповеди наизусть. Кое-где переврал случайно, кое-что просто пропустил по забывчивости, но некоторые заповеди, особенно касающиеся построения Ковчега Завета и его содержания, исказил вполне сознательно. Ведь в птичьем языке не имелось слова «золото», и надо было подробно объяснить, какой материал требуется для Ковчега… И вот наступил решающий момент. На кон было поставлено все, и дело даже не в том, примет ли племя нового Бога, а что сделает со мной старый, если этот номер не пройдет…

– И сломаем мерзкого идола, и примем завет Бога нашего!

Надо было видеть, с какой радостью простолюдины крушили своего тельца, но больше всех меня удивил Эл своей мудростью – увидев энтузиазм своих подданных, он, как истинный вождь, возглавил процесс свержения ложного божества. «Благословен Господь, Бог наш, Владыка мира…» – пищал он громче всех. Это мне Рафаэль перевел…

– Шавуот да и только, дарование Торы, – сказал я, пока Шмулик допивал колу. – Шмуэль-рабейну.

У Шмулика зазвонил мобильник.

– Yes, – сказал он по-английски, а затем еще три раза с некоторым интервалом повторил: – Yes, yes, yes!

Отключив телефон, он тяжело вздохнул и сказал:

– Прости, меня ждут.

– Но ты же не досказал! – взмолился я.

Шмулик выразительно посмотрел на часы.

– Да я почти закончил. Уж не знаю, где они все это прятали, но притащили не менее сотни килограмм золота. Мы с Рафаэлем снарядили целую экспедицию и под покровом ночи доставили груз в Консепсьон. Там мы отпустили носильщиков, надеюсь, они с Божьей помощью благополучно вернулись в племя, а нам предстояло заказать Ковчег Завета.

– Так правы те, кто считает, что Ковчег Завета следует искать в Израиле?!

– Не совсем. Его половина в Америке: мы честно поделили добычу с Рафаэлем, – сказал Шмулик, пожимая мне руку. Он подошел к своему роскошному автомобилю и, уже открыв дверцу, крикнул: – Ну а ты-то как?

– Будет хорошо! – ответил я, мысленно превращая свой «форд» в «понтиак». «Форду» это понравилось.

− Это нечестно! – кричит запыхавшийся Михель. – Все хотят кидать в Лили, а это нечестно! Она даже отбиваться не успевает. Кидайте и друг в дружку тоже.

В ответ в него самого летят три крепко слепленных снежка, и снег у него везде: во рту, в волосах, за шиворотом… Михель визжит и извивается, ему кажется, что между лопаток его вниз по спине и под пояс брюк ползет змея. Он падает на снег, пытаясь замедлить неумолимое движение тающей и согревающейся воды. Остальные, включая Лили, за которую он вступился, смеются. Сквозь залепленные ресницы Михель видит, что она перестала кидать, и Петер тоже. Дают ему передышку.

− Ладно, черти! – он садится и скидывает с себя теплое пальто, стягивает через голову свитер.

Лили взвизгивает, и это заставляет Михеля продолжать. Он расстегивает рубашку и остается голым по пояс, хватает и сминает снег.

− Ну, кому слабо?

− Вы спятили, − кричит Лили. Ага, это Клаус повелся. И тихоня Петер тоже. Какое это восхитительное чувство: делать то, чего делать нельзя, да и не только делать, но и других подбить. Последним и явно нехотя стянул свои одежки зануда Йозеф, но на него никто не смотрел, представьте себе, потому что Лили… Да, и Лили тоже!

Было весело, чего уж. Лепи, кидай, уклоняйся, падай, едва успевая схватить ртом воздух. Без теплых пальто и шарфов они стали двигаться куда быстрее. Главное, конечно, что Лили…

Она другая. Она… она красивая как статуя мадонны, только не белая, а словно чуть зарумяненная в печи. У нее тонкие руки и острые плечи, и длинные волосы цвета гречишного меда, с челкой на веселых глазах, и такие ложбинки над ключицами, что так и хочется провести пальцем. В конце концов, еще летом они все вместе плавали на реке. Жаль, что сейчас не лето, потому что Лили как русалка. Михель вдруг понимает, что Лили нынче двигается уже иначе, что она по-другому держит локти, что ему хочется смотреть на нее еще и еще. И, наверное, то же самое чувствуют остальные трое.

После, когда медный удар колокола привел их в чувство, они натянули одежду на кожу, горевшую огнем, повязали шарфы и выровняли над бровями шапки, и притихли, как выдохлись. Пора было возвращаться, а они все казались себе чуточку другими, чем час назад, когда только взбирались на эту гору и волочили за собой детские саночки. К счастью, подвернулся попутный грузовичок, куда вся компания загрузилась вместе с саночками, и Лили отказалась ехать с водителем в кабине, а полезла в кузов, как все.

− Если мои узнают, меня живьем съедят, − предупредила она.

В сущности, все, кому они могли бы про это по-приятельски рассказать, сидели тут, в кузове, и где-то в глубине души понимали, что это была не только щенячья возня в снегу, и что Лили оказала им доверие, и что это было только раз, и больше не будет.

− Когда-нибудь ты выйдешь замуж за одного из нас, − сказал Йозеф, внезапно избегая смотреть на Лили.

− Точно, − подхватил Клаус. − Только пусть никто не знает – за кого.

Лили одарила всех по кругу загадочным русалочьим взглядом и прикрыла улыбку голубой варежкой.

− Но я-то, − сказала она, − знаю!

ОП! Они Прилетели!

Надо же, я пишу эту фразу, эти два слова из двенадцати букв, без содрогания, не оглядываясь по сторонам, не ожидая ни звонка в дверь, ни стука прикладов в филенку… Или все-таки ожидая? Нет, поздно…

Я пишу эту фразу БЕЗ СТРАХА – вот что самое удивительное. А почему я пишу ее без опаски и без того самого ожидания, – об этом потом, потом. Если, конечно, хватит места и времени.

Они Прилетели.

Нет, ну до чего же вкусно, и привольно, и беззастенчиво так писать. Ах, свобода! М-да. Свобода… У гробового входа…

Не начать ли по порядку?

Итак, Они Прилетели. (Ну вот, опять!)

Это все знают, все помнят, только боятся сказать, написать, прошептать, напеть, пробумбумкать, страшатся вспомнить, ужасаются хоть как-нибудь проявить отвагу памяти, безрассудство гиппокампа, блажь лимбической системы.

Сначала, правда, никто и не понял, что Они Прилетели (эх, сладко звучит!). Просто в небе расцвела звезда. Или всплыла самосветная медуза. Или взорвалась шутиха. Или лопнул огненный пузырь. Легко сказать – в небе. На самом деле, как раз в небе ничего и не было видно. Особенно в небе Северного полушария. Потому что шутиха взорвалась, во-первых, в созвездии Золотой Рыбы, а во-вторых, страшно далеко – в пятидесяти миллионах километров от Земли. И была эта сияющая медуза совсем маленькая. Только в телескоп можно различить.

Вот чилийский Очень Большой Телескоп этот пузырь и засек. А потом и Большой южно-африканский телескоп подтвердил, и Магелланов телескоп, который опять-таки в Чили. Ну, и «Хаббл», разумеется, тоже.

Шутиха, как все помнят (но боятся вспомянуть), была очень недолгой. Раз – и нет ее, словно никогда и не взрывалась. Зато практически мгновенно расцвела другая звезда – в созвездии Мухи. Это потом стало ясно, что звезда одна и та же, а тогда казалось – совсем другая. Новая медуза всплыла гораздо ближе к Земле – в 20 миллионах километров. Когда же и этот блескучий пузырь погас – лопнул, разлетевшись сверкающими ошметьями, – вспыхнула третья шутиха (ну, конечно, все та же, только считалось – третья). Эта объявилась уже в Северном полушарии – в созвездии Сетки, и от нее до Земли было рукой подать – какие-то полтора миллиона километров. Тут, конечно, на медузу нацелились едва ли не все обсерватории мира – и Ликская, и Архенхольда, и Пулковская, и Паломарская, и Кека, и Карла Шварцшильда; наш Большой азимутальный телескоп, что на горе Семиродники, тоже свою лепту внес.

И пошли космические фотографии – одна другой краше, даром что компьютерами расцвеченные. Как публика фотографии увидела, – все ахнули. Ну, может, не все, но те, кто постарше, – с непременной обязательностью. Потому что на снимках этих, если разобраться, – не звезда, не шутиха, не пузырь, а самое настоящее Петрозаводское диво (правда, то диво было в земной атмосфере, это же – как выразился бы давно покойный Абрам Рувимович Палей – в просторе планетном^{1}). Вот почти такое же диво, разве что всех мыслимых красок всех немыслимых радуг на свете:

^{2} Кто знает, если все обойдется и если Интернет снова заработает, по этой ссылочке можно будет и сходить.

На берегу реки Шипскот, перед домом моей двоюродной бабушки Гертруды, высился длинный ряд пирамидальных тополей. Сама бабушка удивительно напоминала такое же дерево. Высокая, строгая, чрезвычайно тощая, в плотно облегающем одеянии, она, не в пример другим более полнокровным видам живых существ, выглядела так, будто страдала безнадежной анемией. Если бы по прихоти богов ее постигла судьба Дафны, которую Аполлон, как известно, превратил в лавровое дерево, она легко и естественно влилась бы в угрюмый древесный строй, став таким же унылым тополем, как и другие.

К этой достойной родственнице относятся некоторые мои самые ранние воспоминания. А кроме того, и при жизни, и после смерти она сыграла важную роль в событиях, которые я собираюсь изложить. В событиях, ничего похожего на которые, по моему глубокому убеждению, в истории человечества не найдется.

Мы с кузеном Гарри считали своим долгом время от времени заглядывать в Мэн к тетушке Гертруде и каждый раз гадали, сколько же ей все-таки лет. Шестьдесят? А может, сто двадцать? Точных сведений у нас не было, так что любое число могло оказаться верным.

Старую леди и вещи окружали старомодные. Похоже, она продолжала жить в прошлом. В краткие, примерно получасовые периоды разговорчивости, обычно после второй чашки чая на веранде, когда тополя отбрасывали жиденькие тени точно на восток, она любила рассказывать нам о своих предполагаемых предках. Я говорю предполагаемых, потому что мы с кузеном никак не могли поверить, что у нее вообще существовали какие-то предки.

Генеалогия – вещь, вообще-то, глупая. Вот вкратце какая она была у тетушки Гертруды.

Ее прапрапрабабушка (1599–1642) происходила из Голландии. Она вышла замуж за изгнанника-пуританина и отправилась с ним из Лейдена в Плимут на судне «Энн» в лето Господне 1632-е. У этой колонистки родилась дочь, прапрабабушка тетушки Гертруды (1640–1718). В начале восемнадцатого века она переехала в восточную часть Массачусетса, и там во время сражения у форта Пенобскот ее похитили индейцы. Ее дочь (1680–1776) дожила до тех времен, когда британские колонии в Северной Америке завоевали свободу и независимость, и значительно увеличила население молодой республики, произведя на свет общим числом ни много ни мало девятнадцать крепких сыновей и пригожих дочерей. Одна из ее дочерей (1735–1802) вышла замуж за шкипера из Уискассета, работавшего на Вест-Индскую торговую компанию, и плавала по морям и океанам вместе с ним. Дважды она пережила кораблекрушения: один раз у острова, который сейчас называется Сегуин, а второй – на пути к Сан-Сальвадору. Как раз там, у Сан-Сальвадора, и родилась тетушка Гертруда.

Нам до смерти надоели эти семейные предания. Возможно, мы относились к ним с недоверием из-за бесчисленных повторений и беспощадного вдалбливания указанных выше дат в наши юные уши. Как я уже говорил, мы не принимали перечень предков тетушки Гертруды за чистую монету. Ее рассказы казались нам в высшей степени сомнительными. Оба мы считали, что цепочка всех этих бабушек – только миф, а главным действующим лицом приписываемых им приключений является сама тетушка Гертруда, которая продолжала жить столетие за столетием, пока поколения ее современников проходили до конца обычный для всех живых существ путь.

В полумраке на нижней площадке широкой лестницы тетушкиного особняка можно было разглядеть высокие напольные часы. Они были сделаны даже не из красного, а из темно-красного дерева и затейливо инкрустированы серебром, а их высота превышала восемь футов. Язык не поворачивался назвать их простым предметом обстановки.

Надо заметить, что лет сто назад в этих краях в городке Брунсвике успешно трудился часовщик по имени Кэри. Редко в каком из зажиточных домов этой части побережья не встречались изделия этого замечательного мастера.

Однако часы тетушки Гертруды начали отсчитывать часы и минуты за целых два столетия до рождения брунсвикского умельца. Они уже шли, когда Вильгельм Молчаливый разрушил дамбы, чтобы устроить наводнение и таким способом вызволить Лейден из осады. Рядом с этим древним аристократом шедевры Кэри выглядели простенькими, недавно изготовленными поделками. Крупные черные буквы и цифры с именем создателя тетушкиных часов, Яна Липпердама, и годом изготовления, 1572-м, до сих пор были отчетливо различимы прямо на циферблате. Нарисованная искусной рукой веселая голландская луна демонстрировала свои фазы над пейзажем с отвоеванными у моря участками земли – польдерами и ветряными мельницами. На самом же верху умелый мастер вырезал мрачный орнамент – череп, пронзенный обоюдоострым мечом. Как и у всех часов шестнадцатого века, маятника у них не было. Взамен стоял простой анкер ван Вика с грузиками, опускавшимися до самого дна высокого корпуса.

Правда, эти грузики всегда стояли на месте. Каждый год, когда мы с Гарри приезжали в Мэн, стрелки часов неизменно показывали четверть четвертого, как и тогда, когда мы увидели их в первый раз. Пухленькая луна постоянно находилась в третьей четверти и выглядела такой же безжизненной, как и нависший над нею череп. В этой неподвижности и параличе стрелок чудилась какая-то тайна. Тетушка Гертруда рассказала нам, что часы перестали показывать время с той поры, когда их поразила молния. Она показала нам сбоку в верхней части корпуса черную дыру, от которой уходила вниз широкая трещина длиной в несколько футов. Однако нас такое объяснение не удовлетворило. Мы удивлялись, почему тетушка категорически отказывается пригласить часовщика из деревни и отчего вдруг пришла в такое волнение, когда обнаружила, что Гарри стоит на лестнице с позаимствованным где-то ключом и собирается самостоятельно определить, почему часы перестали ходить.

Однажды в августе, когда мы уже вышли из детского возраста, ночью меня разбудили непонятные звуки, доносившиеся снизу, из холла. Я толкнул кузена.

– Кто-то забрался в дом, – прошептал я ему.

Мы крадучись выбрались из нашей комнаты на лестницу. Снизу исходил тусклый свет. Затаив дыхание, мы осторожно спустились на второй этаж. Тут Гарри крепко сжал мне руку и ткнул пальцем вниз, поверх перил, одновременно удерживая меня в тени.

Перед нами открылась странная картина.

Тетушка Гертруда стояла на стуле перед старинными часами в белой ночной рубашке и таком же белом ночном чепце, выделяясь в темноте, как тополь, покрытый снегом. Внезапно пол под нашими ногами чуть слышно скрипнул. Тетушка резко повернулась, напряженно вглядываясь во тьму и вытянув руку со свечой в нашу сторону. Ее хорошо освещенное лицо выглядело намного старее, чем тогда, когда я пожелал ей спокойной ночи. Пару минут она не двигалась, только ее рука, державшая свечу, слегка дрожала. Потом, очевидно успокоившись, тетушка поставила свечу на полку и снова повернулась к часам.

Теперь мы увидели, как она достает откуда-то изнутри корпуса ключ и начинает заводить механизм. Мы слышали ее короткое, прерывистое дыхание. Обхватив корпус часов обеими руками, она приблизила лицо вплотную к циферблату, словно собираясь тщательно его исследовать. В таком положении тетушка оставалась довольно долго. Наконец мы услышали ее облегченный вздох, и на короткий миг она слегка повернулась в нашу сторону. Мне никогда не забыть то выражение исступленной радости, которое совершенно преобразило ее лицо.

А стрелки часов двигались!.. Они двигались вспять.

Тетушка Гертруда снова обняла обеими руками деревянный корпус и прижалась к нему своими увядшими щеками. Она принялась целовать и гладить часы, словно перед нею было живое, обожаемое существо. Она всячески ласкала их и шептала им какие-то слова, которые мы хорошо слышали, но понять не могли. Стрелки продолжали двигаться вспять.

Потом тетушка внезапно вскрикнула и отшатнулась. Часы остановились. Мы увидели, как длинное тело тетушки закачалось из стороны в сторону. В ужасе и отчаянии она судорожно протянула руки, рывком передвинула минутную стрелку в прежнее положение на четверть четвертого и тяжело опустилась на пол…

Часы бьют восемь – пора!

Он немного медлит, кладет записку на стол, быстро строчит шариковой ручкой, а когда допишет эти строки, подойдет к двери, на секунду оглянется, бросит прощальный взгляд на портрет Софи, дарящей ему последнюю улыбку, на ее длинную русую косу, спускающуюся из-под портрета, которую Он собственноручно отрезал перед первым сеансом химиотерапии, и решительным, но не слишком твердым шагом спустится на улицу, где Его уже нетерпеливо поджидает такси.

С чувством меры у наших предков всегда были проблемы. Но это еще что. С логикой – вот тут настоящая катастрофа! Как можно утверждать, что nil permanet sub soleа^{6}, а затем без конца долдонить про Вечный город? Либо – либо, уж решите наконец! Хорошо, пусть будет Вечный. Но как быть с частями вечного: со зданиями, памятниками, парками?.. Они тоже вечные? А как быть с домом на Сан-Микеле, в котором мы с Люсией до недавнего времени обитали? Небольшая двухкомнатная квартирка на последнем этаже четырехэтажного дома, можно сказать, с видом на Тибр, частично заслоняемым домом напротив, показалась бы нам дворцом Сан-Лоренцо, если б не крыша, протекавшая каждую зиму. Мы выучили, где следует подставлять ведра, доставшиеся нам от предыдущих жильцов и которые мы держали наготове в кладовке, так что могли проделать эту нехитрую операцию с закрытыми глазами. Не следует удивляться, что настал день, когда нам надоело спотыкаться об эти самые ведра, одно из которых как-то переполнилось и заодно переполнило чашу нашего терпения. И мы решили купить квартиру – собственную квартиру! Люсия родилась в Венеции и чувствовала себя в своей тарелке, только если могла утром, раздвинув шторы, насладиться плавным течением вод, а заодно помедитировать на останки моста Понте Ротто, похожего на триумфальную арку, по колено увязшую в реке. Эта привязанность Люсии к воде серьезно ограничивала нам круг поисков.

Десять лет назад моя книга – «Сумма технологии»^{9} – была прихотью автора, не имеющей постоянного гражданства в библиографиях. Помню, как книготорговцы спрашивали меня, на какую полку, собственно говоря, они должны ее поставить. Сегодня она – атом футурологического моря. В те времена никто не думал об исследовании будущего. Сегодня никто уже не сможет его охватить. Вот примета времени, приговаривающего модную тему к полноводному потопу.

Лишенный комфортных условий для уединенных рассуждений, я вынужден объяснить, как относится «Сумма технологии» к футурологической библиотеке. Стала ли она пророческой или не достигла цели? Если она – анахронизм, для чего же ее переиздавать? Если нет, чем эта книга отличается от футурологических произведений? Но как «Сумма технологии» может содержать нечто, о чем не догадались мировые эксперты, могущественные своим числом? Ответ на этот вопрос предполагает хотя бы поверхностное знание карт футурологии. Книг, где давались прогнозы будущего, в середине столетия оказалось, по меньшей мере, более десяти. Появлялись они все же независимо друг от друга, разделенные взаимным неведением друг о друге, ограниченные в содержании профессией автора. Это такие книги, как «География голода» ^{10} и «Наша ограбленная планета»^{11} – паникерские, написанные экономистами или натуралистами. Кризис технологического роста, ожидаемый приблизительно около 1985 г., предсказал Джон фон Нейман в статье^{12}, опубликованной в Fortune в 1955 г. Такие предостережения научный мир встречал молчанием. Кто-нибудь мог бы посчитать, что такое безразличие явилось результатом несовместимости взглядов, так как перечисленным публикациям противопоставлялись такие, как вышедшая в 1960 г. книга «Соревнование к 2000 году»^{13} Фрица Бааде – картина богатого мира с процветающей экономикой. Можно было бы допустить, что в мире затем произошло нечто переломное, что придало исследованиям будущего вес и популярность. Так вот, ничего подобного, собственно говоря, не произошло. Похоже, в футурологии господствуют крайние позиции, как и в книгах, которые ей предшествовали. Большими успехами она также не может похвастаться. Если существует некий порог раздражимости в науке, который переступили возбудители, идущие из мира, то мы не сможем определить ни его, ни их. Футурология стала модой, когда личные инициативы объединились в организационных рамках. Зондирование будущего стало продуктивным, давая профессиональные журналы, книги, съезды, международные конференции, целые библиотеки, но гора эта, как и сегодня, родила мышь. В язвительном замечании, что футурологическая территория есть резервация роста из ничего, подчиненная закону Паркинсона^{14}, заключено много правды. Матерью этой дисциплины была потребность, а отцом – дух времени. Критики считают, что ребенок оказался импотентом, хотя со стремительным ростом. Если потребность действительно была матерью футурологии, то наверняка не гарантом ее достижений. Обычно подчеркивается коллективизм в науке как залог ее познавательной достоверности. Но плодотворность дисциплины не является функцией от числа специалистов. Там, где нет неопровержимых величин, верных исходных аксиом и методик проверок, ошибкой могут заражаться все большие коллективы, поэтому многочисленность футурологов – это сомнительное достоинство. Нет ничего более удручающего, чем чтение прогнозов пяти- или восьмилетней давности, нацеленных на 2000 год и высмеивающих самих себя уже сегодня. Однако как же представлять список перечеркнутых или сомнительных предположений в качестве науки? Лишенная бесспорных достижений, футурология не имеет ничего более заслуживающего доверия, чем собственная история, поэтому с нее мы и начнем.

Зрелость отрасли знания обратно пропорциональна сросшемуся с ней историзму. Законы движения масс можно преподавать, не ссылаясь на историю возникновения их формулировок, но современную историю мы видим вне законов ее движения. Только зрелые дисциплины получают независимость от обстоятельств своего рождения. Футурологию нельзя понять без исторического фактора, что означает, что ее прогнозы больше свидетельствуют о нынешнем состоянии умов и обществ, чем о каком-либо будущем. А ведь этот труд – нашей эпохи – нельзя назвать просто напрасным.

После второй мировой войны наука удостоилась общественного аванса благодаря своей роли, сыгранной в сражениях. Тогда появлялись книги с заглавиями, дышащими восторженным оптимизмом, например: «Наука – горизонт бесконечности». Но этот горячий энтузиазм уже в пеленках был заражен памятью о гибели двух японских городов. Вскоре его окончательно остудила эпоха холодной войны. Эту ситуацию искусно использовал Герман Кан, выступая в качестве аналитика ядерного Апокалипсиса, находясь в удобной позиции, потому что обменивался мыслями с самим Пентагоном, претендуя на роль нового Клаузевица. В силу обстоятельств он вынужден был в сложившейся ситуации заниматься будущим мира – правда, тогда находящегося на грани катастрофы. Навык пригодился, когда наступила международная оттепель. Кан перешел от военных прогнозов к гражданским и начал заполнять содержимым пустое до сих пор название футурологии (придуманное еще в 1942 году О. Флехтхеймом) систематической деятельностью эрудита. Таково было начало футурологии институциональной и потому щедро финансируемой, ибо связанной с властью, т. е. с «истеблишментом».

Кан не является ее главной фигурой, но наиболее эффектной, яркой (что делало его порой самозваным руководителем этой школы), а также представительной, потому что он сосредоточил в себе внеличностные черты эпохи. Стоит упомянуть, что футурология возникла из размышлений над стратегией, космонавтика же своими ракетами обязана баллистическим снарядам.

Как будет показано, направление деятельности этой школы заслуживает наименования футурологии status quo.

Первый этап работ Кан вместе с Энтони Винером представили в солидном труде «Год 2000»^{15}. Его квинтэссенция – это оптимизм, растущий из скептицизма: ненадежен любой из методов предсказания, но их совокупность может приближаться к истине, понимаемой, впрочем, скромно, потому что это скорее предел предвосхищения, чем окончательное предсказание. Позиция предвосхищения определяет такую роль эксперта, где будущее ему не готовит никаких сюрпризов, потому что он создал «пространство возможности» и тем самым принял во внимание то, что может произойти. Так незначительная интеллектуальная задача сползает на умозрительную позицию, а зондирование будущего превращается в каталог шансов, инструктаж или казуистику. К сожалению, и эта задача-минимум не была выполнена. Надо сказать, что через семь лет после выхода «Год 2000» сценарии Кана не сбылись, исторические аналогии хромают, из совокупности предположений остались лишь банальные общие фразы, тенденция же к росту национальных доходов остается, правда, по-прежнему, но изменилось нечто большее, чем их параметры, потому что пересмотру подверглась их оценка: они уже вызывают больше беспокойства, чем восторга.

Институциональная футурология вызвала к себе неприязнь и заслужила бесславие за выслуживание перед властью, правда, за исключением положенных заслуг, потому что содействовала власти скорей для утешения, чем для результата. Что же Пентагону с того, что Кан одобрил его вьетнамские начинания, если эту лояльность он не подкрепил ни одной полезной концепцией. Вьетнамские сценарии Кана разошлись с действительностью, следовательно, он является утешителем, а не помощником правящих. Кредо Кана заключено в убежденности, что техноцентрический скелет Запада ничто не сломает, а значит, хотя и пытались бы его разрушить культурные и субкультурные движения, он сохранит целостность и по-прежнему будет образцом для мира. Не все представители футурологии status quo так явно выражают свою связь с существующим положением вещей, но все проповедуют подобные взгляды.

Весной 1973 года топливный кризис был особенно ощутим для Соединенных Штатов. Американские экономисты подчеркивали близорукость правительственной политики в области энергетики, приведшей к увеличению топливного дефицита. Неверной была внутренняя финансовая политика, ошибочна – политика относительно стран Персидского залива, собственные резервы газа растрачены вместо того, чтобы заменить ценное сырье углем, а экологическая паника так запугала общественное мнение, что любые решения в области ядерной энергетики было чрезвычайно трудно реализовать. «Мы колеблемся, – писал П. Э. Самуэльсон^{16} в Newsweek, – между опасной беспечностью и пустой риторикой о надлежащих стандартах, которые или недостижимы, или будут отклонены общественным мнением». Не дойдет – резюмировал этот экономист – ни до какой решительной политики: ни до свободного движения цен, ни до их замораживания при попытке поисков нового технологического решения, но Штаты будут по-прежнему «погрязать в хаосе».

Нас здесь интересуют не энергетические проблемы США, а отношение к ним футурологии. И оно – нулевое: никакого кризиса футурологи не предвидели, поэтому и совета у них никто не спрашивал. Через два года после издания «Год 2000» Кан опубликовал прогноз (в коллективном труде) десятилетия 1970-1980 гг., в котором в качестве бесспорного факта показал, что к середине семидесятых годов мир не только избавится от голода, но и накопит большие излишки продовольствия. Середина семидесятых годов, собственно говоря, перед нами: Всемирная Организация Продовольствия заявила, что резервы, какими располагает мир, полностью исчерпаны и ни на какие запасы в 1974 году надеяться не приходится. Такое положение дел демонстрирует истинный вес футурологии: значительный в представлении ее заступников и малозначимый на арене реальных событий. Эта ситуация не должна удивлять. Если футурология является модой, если приходится беспокоиться о будущем, правительствам полагается иметь соответствующих экспертов. Общественное мнение также жаждет уверений, что будущее мира находится в надежных руках. Люди подобные Кану удовлетворяют такие потребности, в чем проявляется главная черта современного прогнозирования: социология обусловленностей настоящего объясняет его намного точнее, чем оторванное рассуждение, использующее методы предсказаний. Этот подход не относится к точным наукам: социология физиков не объясняет положения теоретической физики, потому что физика изучает реальные явления, а не наше о них представление.

Второе в хронологическом порядке направление в футурологии возникло в США благодаря движению охраны окружающей среды, связанному с антинаталистическим движением^{17}. Барри Коммонер^{18} был одним из первых «охранников», Пол Эрлих^{19} же, которого я тоже называю только в качестве примера, стал пророком демографического потопа. Об угрозе биосфере и о демографическом взрыве писали добрый десяток лет, пока отдельные голоса не соединились в кассандрический хор и не перешагнули порог общественной возбудимости. Эта деятельность, в виде пропагандистских упрощенных версий, стала капсюлем общественного мнения, потому что вошла в среднестатистические американские семьи, становясь частью ежедневных разговоров. Эта «футурология поневоле» повернула на 180 градусов представления о будущем: отклоняя прежний оптимизм, она достигла катастрофичного пессимизма. Эта инверсия взглядов важна независимо от качества ее предсказаний, потому что вера в лучшее будущее, отождествленное с благами инструментального прогресса, до середины века была американской доминантой «дороги жизни». Сегодня будущее видится как кошмар перенаселенной Земли, истощенной почвы, отравленного воздуха и мертвых вод. Настоящее есть ценность, которую следует защищать от уничтожения, хотя защиту эту сопровождает моральная изжога, идущая от осознания того, что тот, кто использует блага планеты в американском масштабе, делает это за счет других народов. «Футурология поневоле» так хорошо утвердила мнение о вреде индустриализации, что всякая техническая инновация – хотя бы строительство нефтеперегонного завода – порождала страх и даже общественную враждебность. (Об этом писал Самуэльсон). И тогда такая футурология ведет в тупик, потому что характеризуется техническим нигилизмом, что не намного полезнее пантехнического энтузиазма – если нет реальных альтернативных концепций.

Баланс обеих названных школ выглядит, следовательно, так: футурология status quo дает сомнительные, если не фальшивые обещания, заглядывающие в постиндустриальные дали Америки, экологическая же футурология сосредотачивается на фатальностях стихийного роста. Первая направлена слишком высоко, а вторая – как-то слишком низко.

Футурология третьего рода, бестселлерная, является частью массовой культуры. Создает ее деятельность, дающая множество работ в модном направлении освещения будущего. Вред этой продукции заключается не в низкопробности публикаций, а в рыночной зависимости всех. Не то популярно, что имеет смысл, а то, что пользуется спросом. Именно это направление по сути никакой футурологией не является, однако называю его, потому что оно оказывает влияние на общественное мнение, кумулятивно создавая «эффект Эдипа»^{20} – оно изменяет то, что является предметом будущих исследований, а именно ментальность общества. Публика, сначала взволнованная катастрофическими видениями, потом безразличная и скучающая, охотнее всего обращается к книгам, где даются легкомысленные и невероятные «футурологические» прогнозы. Поэтому она узнает то, чего жаждет согласно правилу «mundus vult decipi, ergo decipiatur»^{21}. В потоке, заваливающем прилавки и полки, попадаются ценные экземпляры. Их можно найти и в макулатуре, брошенной за полцены на распродажу, потому что компьютер, неотъемлемый советник продавцов, рассчитал, что распродажа и скидки окупаются лучше, чем складирование медленно расходящихся произведений. Пределом этого направления является отождествление бестселлера с интеллектуальным открытием, то есть инфляция ценности как результат дезорганизации контактов потребителя с книгами. Речь идет о таком же хаосе, который показывает статистика атомных столкновений в газе.

Колыбелью футурологии четвертого рода – оппозиционной – стала Западная Европа. Приверженцы этого направления стремятся к вовлечению предсказаний в политику, упрекая другие школы в псевдообъективизме, маскирующем идеологическое содержание, а также в бегстве от нормативного государственного мелиоризма^{22}. В рамках этого направления действуют левые интеллектуалы, ученые, преклоняющиеся перед неуточненным гуманизмом, экстремисты или реставраторы марксизма, выдающие себя за единственных подлинных марксистов, философы-эклектики и разные дилетанты. Погрязнув в схоластических спорах, они используют антитехнократическую терминологию (антиистеблишментовую и прореволюционную). Тяжелая герменевтика соседствует здесь с торжественным проповедничеством, проклинанием капитализма и утопическими концепциями, умение теоретизировать – с безграничной политической наивностью, которая на самом деле является грехом, но до определенной степени допустимым, потому что намерения этого разобщенного лагеря благородны. Общий знаменатель данного движения определяет такое высказывание: кризисы, коллапсы и технократические кандалы, предсказанные человечеству другими футурологами, являются либо субсидированной правительством мистификацией, либо лживым запугиванием, либо коррелятом империалистических напряженностей, либо, в конце концов, результатом отупения масс, поэтому смена сознания изменит социальные структуры, распутает узы, какими опутано потребительское общество, и таким образом оздоровит мир. Звучит это словно квадратура круга – и, однако, выражает суть запутанных и разнородных сочинений. Два основных недостатка оппозиционных футурологов: primo, они не говорят, как можно выполнить такое глобальное улучшение вне все терпящей бумаги, secundo же, все зло мира они выводят из политических источников, что является преувеличением, потому что мы знаем такие факторы, как, например, термодинамический баланс Земли, величина цивилизационной подъемной силы биосферы, ее исключительная восприимчивость, параметрический индетерминизм неиспробованных до сих пор технологий с их непредсказуемыми последствиями – которые не удается нейтрализовать лишь одной реструктуризацией общества. Отношение оппозиционеров к технологии неясное. Менее проницательные, с презрением относясь ко всяческому инструментализму, грезят о техноклазии, поэтому здесь появляется бессмертный мотив «возврата к Природе» после разбивания машин вдребезги, идеи безнадежно глупой, так как ради спасения она привела бы города к катастрофе. Есть бессмысленные идеи, которые нельзя просто растолковать потому, что примитивизация социальных и экономических структур должна обернуться во многомиллиардном мире трагедией, создание же всевозможных сельских коммун внутри такого мира является паразитизмом de facto, даже если не задумываться, как почтенные идеалисты занимались бы возделыванием земли, поскольку коммуны живут за счет цивилизационных технологий, хотя не отдают себе в этом отчета, и если бы в них вступило все население, оно вымерло бы от голода и болезней. Более разумные, понимающие, что этот акт был бы гибелью, туманно рассуждают о поражении технократических происков, забывая при этом о своем марксизме, потому что еще Энгельс подчеркивал, что технология на любом историческом этапе навязывает человеку определенный порядок работы и тем самым подчиняет его своей собственной логике действия.

Таким образом, кажущейся аполитичности футурологов status quo оппозиционная футурология противопоставляет всеполитичность трактовок, пряча голову в общие революционные фразы, надеясь, что революция все решит и исправит: тем самым речь идет о симптоматике издавна известной как детская болезнь левизны. Это утопический мелиоризм, потому что от критики общества он перескакивает прямо к его совершенному состоянию (таким должно быть, например, «плюралистическое общество»), даже не беспокоясь о сути марксистского движения истории, то есть о конкретном пути перехода от одного строя к другому. Игнорируя реальное состояние социальных сил, оппозиционеры настолько же горячо, как и наивно полагаются на конверсионную силу собственных печатных изданий – словно марксизм имеет что-то общее с идеей, согласно которой из старого порядка возникает новый благодаря публикациям, разоблачающим идеологию несправедливых режимов. Поэтому такие футурологи проповедуют не марксизм, а манипуляционизм и движение вспять, если согласно их идеям новый мир может возникнуть благодаря просветительской работе интеллектуалов, перерабатывающих сознание масс. В свое время народовольцы, идя в народ, а не только публикуя доклады, действовали благоразумнее. При этом массы обязаны слепо поверить именно этим докладам, потому что их, написанных эзотерически, они понять бы не смогли. Следовательно, если истеблишмент манипулирует умами из подлости, оппозиционная футурология то же самое хочет делать из благородства – в интересах масс – из-за чего я именно эту деятельность называю перевернутым манипуляционизмом. Что касается конкретных вопросов, возникающих в ходе общественной критики: какая модель образа жизни должна заменить потребительскую, если известно, что роскошь невозможно предоставить сегодняшним трем с лишним миллиардам людей, и это будет вдвойне невозможно относительно семи миллиардов в 2000 г.; как определить отношения между совокупностью чистого знания и инвестированного в технологию; что сделать с таящим угрозу фактом неравномерного распределения ископаемых ресурсов на планете (раздел ископаемых ведь стихиен, ибо о том, какая нация имеет их в своих недрах больше, решает случай, а не национальные заслуги, вроде работоспособности, например); откуда брать средства на трансферт технологий в отсталые страны; каким критерием определить доступ к услугам или дефицитным благам (например, есть технологии, медицинские процедуры, всеобщая доступность которых, хотя бы из-за их стоимости, долго еще будет невозможна) – таким образом, вопросов подобного рода никто не ставит, и потому нет на них и ответа в оппозиционной футурологии. Не занимаясь реальными проблемами, эти благодетели уделяют много внимания неразрешимым дилеммам (занимаясь, например, так называемым «Friedensforschung»^{23}), а прижатые к стене, говорят, что их делом является подготовка почвы для «чистой футурологии» или «футурологии второй фазы». Неизвестно только, кто должен осуществить эту чистую второфазную футурологию. Ничего удивительного, что коммунистические партии держатся от этого движения подальше.

Последней достойной внимания разновидностью футурологии является формально-тестовая. Неслучайно это движение, форпостом которого стал Римский Клуб^{24}, другие школы приняли в штыки. Недоброжелательные к нему люди покроя Кана – потому что оно дискредитирует их работу, доказывая, какое огромное количество различий отделяет самозваный объективизм от подтвержденного благодаря точной методике. Враждебны ему оппозиционеры, по привычке усматривающие везде преднамеренную мистификацию, ведь уже в первом докладе Римскому Клубу была проявлена «аполитичность», в чем подозрительные увидели реакционную диверсию. Выступают против него мыслители и философы, действующие в одиночку, потому что видят в машинном моделировании глобальных событий угрозу собственным, с таким трудом добытым позициям – учителей и мудрецов. Таким образом, все вместе бросились в контратаку.

О всеобщем раздоре, который делает вопрос будущего полем битвы бесчисленных футуромахий, я вспоминаю не столько по обязанности хроникера, сколько для того, чтобы показать, что о «комфортных условиях для уединенных размышлений» во вступлении я говорил абсолютно серьезно. Коррелятом ожесточенности споров о подходящем образце предсказания является растущее отклонение публикаций и прогнозов от проблем будущего: все более открыто заявляются они против оппонентов, поэтому, втянутые в текущие споры, служат в качестве полемических, а не существенных аргументов. Непредубежденного читателя должны изумлять книги с однозначно прогностическими названиями, потому что зачастую в них нет ни крупицы какого-либо прогноза: это критика чужих концепций, их документированные или голословные опровержения, длинные перечни обязанностей, которыми обременяют прогностическую программу, а также неисчислимые меандры методологических рассуждений. Это ни бессмысленно, ни всегда неправильно, а все же пагубно, как сущий паркинсонизм предвидения, в результате этого элефантиаза футурология уже имеет столько работы с самой собой, что ее сил на взгляд в будущее почти не хватает. Когда эксперты схватываются, у предсказаний смыслы трещат. Многолюдность «футурологизации» создает своеобразную сферу интересов, так деформирующую мысль, как гравитационная масса отклоняет – вплоть до сбивания наблюдателя с толку! – бег светового луча. Поэтому сначала можно объяснять психосоциологически шквал упреков, которыми приняли протокол теста моделирования, известного под названием «The Limits to Growth»^{25}, выполненного в MIT^{26}. Ничем не помогло авторам этого труда упорство в возражениях, которыми они нашпиговали текст, что это не является ни прогнозом, ни футурологической работой, что компьютерные модели мира – это едва лишь первое приближение, а не точная картина цивилизационной динамики, что необходимы более скрупулезные последующие работы в более интернациональных коллективах и т. д.

Ничем им не помогла эта защита, потому что футурология – это не наука, а пространство противоречивых интересов – а не только мнений. Признаем: критиков доклада Римскому Клубу нельзя упрекнуть в недостатке справедливости. Его выводы получили бы вес, если бы были более методичны, чем катастрофичны, или если бы обращались к мировому научному сообществу с предложением о продолжении исследований на моделях, а не ко «всему миру» о приостановлении экономического развития. Такие призывы просто утопичны как неосуществимые, а не только предосудительны морально подобно стремлению заморозить существующие на Земле неравенства. Наперекор целям объективизма собрание Римского Клуба согрешило поспешностью, доходящей до крайности, и тем самым характеру своего выступления придало сходство (хотя не в его формальном построении) с войной всех против всех, каковой становится футурология. Атмосфера ожесточенности на самом деле не благоприятствует неторопливой консолидации подходов и базовых методов, без которой ни одна дисциплина не может правильно созревать. Вновь добываемое знание прибывает к зданию науки порциями гипотез, которые могут друг другу противоречить, но над совокупностью споров, из которых дистиллируется познание, доминирует высшая инстанция – корпус директив, образующих методическую основу. Без такого апелляционного трибунала, каковым являются познавательные методы, а не авторитеты, знание должно было бы распасться на несвязные сферы. Таким образом, этого времени для созревания суждений, справедливого бдительного контроля за ними, того интеллектуального покоя, где взвешиваются все «за» и «против», где, как в отставленной жидкости, муть оседает на дне и отстаивается истина, этого расслоения информации, на чем стоит наука, больше всего не хватает футурологии. Это ее изъян, и самый чувствительный по сравнению со всеми другими вместе взятыми – в каких у нее, впрочем, недостатка нет.

И в самом деле, обвинение в пристрастии к регрессу, выдвинутое в адрес доклада Римскому Клубу, увенчавшегося призывом к «нулевому росту», было бы в любой отрасли естествознания несущественно, поскольку обоснованность теоретических выводов не предопределяется в науке ни классовым, ни национальным происхождением их создателей, ни их имущественным положением, ни политическими убеждениями. Поэтому тот факт, что в Римском Клубе нет недостатка в миллионерах, в астрофизике или химии не имел бы значения. Однако аналогичная нейтральность не касается футурологии, поскольку в ней действует «эффект Эдипа», означающий относительность достоверности и фальсификации гипотез – т. е. относительность классической дихотомии истины и лжи. Поэтому обязательно осуществляется не тот прогноз, который является правильным, а тот, который правильным назовут влиятельные лица, принимающие решения. Неправильный прогноз, оказывая решающее влияние на ход мировых событий, предопределяет их форму – иначе, чем во всех областях естествознания. Принятие в физике ошибочной гипотезы ничем не вредит познанию. Как теоретическое знание познание совершенно обратимо, поэтому раньше или позже гипотеза, временно принимаемая за истинную, будет опровергнута и тем самым исключена из сокровищницы знания. В то же время принятие в качестве директивы ошибочного прогноза дает ход действиям, результаты которых обычно необратимы. Если бы актуальные оценки запасов нефти могли оказаться ошибочными, потому что они занижены, это уже не изменило бы созданную под их влиянием атомную энергетику, которая преобразует параметры мировой экономики и обесценит на рынках классическое топливо. В футурологии так, как в политике, но не как в науке, поэтому решающими являются осуществленные факты, опирающиеся на «истинные» или «неистинные» прогнозы. Поэтому закон «fait accompli»^{27} касается здесь также и методологии. В связи с этим явлением высказывалась мысль, что будущее человечества заслуживает создания футурологических полигонов как общественных анклавов, в границах которых подлежали бы испытанию инновации как технического, так и социального характера. Этот проект, если он имеет под собой какие-либо основания, при нынешнем состоянии мировых дел является утопическим. Тогда, невзирая на оценку, которую заслужили первые шаги Римского Клуба, приходится признать, что для предсказания нет базы более точной, чем машинное моделирование, потому что оно дает реализоваться в прогрессирующей рационализации и может подлежать контролю, основанному на опыте.

Главным козырем исследовательской группы из Суссекса^{28} против модели MIT стал оригинальный тест: момент начала запуска модели перенесли во времени так, чтобы она «спрогнозировала» наше время, стартуя с начала XX века, и получился результат, где кризис цивилизации ожидается уже сейчас, примерно в 1970 г. Нетрудно объяснить это несоответствие результатов. В модели MIT было заложено развитие в безусловно замкнутой системе: параметры, соответствующие сырьевой, продовольственной, энергетической мировым базам мира были постоянными, поэтому представляли капитал, который поглощался последовательно, так как не прирастал (а если и прирастал благодаря реконверсии сырья и технологическим усовершенствованиям, то степень прироста была более низкой, чем степень эксплуатации капитала).

Предположение, что Земля – это закрытая система, кажется prima facie бесспорным. Ведь ни ее возделываемые ареалы, ни месторождения полезных ископаемых, ни восстановительная способность биосферы, атмосферы и гидросферы не являются произвольно растяжимыми. Таким образом, суть дела в вопросе, является ли моделью, соответствующей миру, машина с переменными параметрами движения, но сама неизменная по своему устройству (как автомобиль), или же может такой моделью является машина, в собственной конструкции также поддающаяся трансформациям (как растущий организм, который подлежит изменениям как динамическим, так и анатомическим). Если цивилизация напоминает скорее вторую систему, чем первую, если она является машиной, которая в результате своего движения – и в его ходе – преобразуется до неузнаваемости, противоречие обоих модельных тестов подлежит объяснению. Почему модель MIT, отодвинутая хронологически исследователями из Суссекса, предсказала мировой кризис в наше время? Потому, что эта модель приписывала цивилизации свойства машины, постоянной в параметрах построения (неизменной «анатомически»), а не свойства «самоизменяющегося средства передвижения» (анатомия которого является функцией динамики). Потому, что та машина, которая отправлялась в 1900 г., существенно отличается от машины, в какой мы находимся в настоящее время. Словно экипаж транспортного средства, перед которым маячат края пропасти, сумел переделать его в самолет – до того, как приблизился к обрыву. И в самом деле, кумулятивный груз инноваций, внедренных между 1900 и 1970 годов, не только усилил динамику цивилизационного роста, но и саму цивилизацию преобразовал так, что она миновала угрозу.

Но аргумент исследователей из Суссекса касается только анатомии конкретно испытанной модели, а не самих принципов моделирования мира. Если мы не прозондируем его будущее комплексным моделированием, мы ничем его не прозондируем. В конце концов, надо понять, что нас ожидает. Сложность цивилизации уже на таком уровне, что охватить ее человеческим разумом стало невозможно. Каждый исследователь, выходящий на арену споров о будущем мира, наверняка не совсем к ним подготовлен, поэтому он способен ухватить только часть существенных переменных, от которых зависит судьба мира. Там, где критерием истины является соответствие события и его квантифицированного отражения, нет места для убеждений и предположений, а именно подтекстом многих атак на модель MIT (например, диатрибы Джона Мэддокса в комментарии к его «Prophets of Doom»^{29}) было глубокое убеждение авторов, что цивилизации XX века коллапс не грозит.

В деловой спор, какой «моделисты» разных лагерей ведут друг с другом, мы вступать не можем. Это было бы, согласно вышесказанному, чистой схоластикой: там, где будет принято решение о трансформации данных в формальном расчете, нет места для интуитивно питаемых убеждений. Мы можем только внести на поля этого спора такое замечание. Дилемма, с которой столкнулась здесь гностика – как диагноз и прогноз – будет впредь неустранимой составляющей рефлексии над судьбами цивилизации.

Истолкуем вопрос, для наглядности вновь используя «машинный» пример. Цивилизационная машина не имеет перед собой никакого направления, ни даже перепутья перед расходящимися в будущее дорогами. Поэтому путь эта машина создает себе сама и определяет его на не слишком значительную дистанцию вперед; и путь этот становится мало-мальски неизменным, потому что определяется, когда консолидируется и достигает полноты развития совокупность технологий, на данном промежутке исторического времени наиболее разработанных, а также распространенных. Если в область инструментальной деятельности начинает проникать новое знание, идущее от чистой науки, возникают новые альтернативы как новые возможности деятельности, и тем самым ближайший отрезок пути перед цивилизационной машиной становится неопределенным, потому что его конкретное направление зависит от внедрений тех технологических решений, которые будут приняты. Именно в этот момент дальнейшая дорога, по которой движется цивилизация, теряет отчетливость, поскольку приближается время выбора между альтернативами. Конкретные решения, например, о массовом переходе на атомную энергетику, если они осуществлены, словно ликвидируют (мы говорим образно!) тот путь, на который цивилизация вышла бы, если бы выбор между традиционной и ядерной энергетикой не существовал или если бы атомная энергетика не подлежала бы – по каким-либо причинам – обособлению. Ликвидируя тот «несостоявшийся» путь, такие решения создают машине цивилизации новый, иной, по которому она будет – какое-то время – двигаться в будущее.

Но этой «дорожной» проблемы еще мало – поскольку особые сюрпризы готовит нам уже упомянутое «самопреобразование» транспортного средства. Оно не ограничивается технологическими параметрами. Здесь имеется еще влияние культуры, предвидеть которое мы не в состоянии. Говоря грубо, но выразительно: мы можем позаботиться о том, чтобы все люди были равны перед законом, но ни в чьих силах уравнять их в рамках любой технологии. Потому что технология является инструментальной системой, предоставляющей новые преимущества вместе с новыми требованиями. Если невозможно эти последние выполнить, от нее следует отказаться. Еще проще: защита желаемого человеческого равенства от тенденций неравенства, возникающих при определенной технологии, обычно только отчасти возможна. В условиях не всякой технологии должно быть всем работникам одинаково комфортно – а кроме материальных стимулов и надежды, возлагаемой на добрую волю работающих, мы знаем только принуждение как средство, заставляющее выполнять нежеланную работу. Таким образом, усердия в принятии новой технологии общественностью предсказать нельзя. Если условия труда не удовлетворяют людей, в культуре общества возникает тенденция распада, деформирующая совокупную характеристику цивилизационной машины. Но давать такие прогнозы для технологий, еще социально не испытанных, – несбыточная мечта, потому что мы не умеем квантифицировать мотивационные изменения человеческого поведения, и тем самым мы только сможем частично определить параметры нового инструмента, но не воли, управляющей рукой, которая этот инструмент держит.

Если вернуться к колесной машине, которую пассажирам удалось вовремя переделать в самолет, благодаря чему они избежали катастрофы, легко понять, что такой успех или даже серия таких последовательных успехов ничем не гарантирует, что благодаря подобной тактике можно будет выйти из любого затруднительного положения – в любое время. То, что как переделку, усовершенствовавшую транспортное средство, удалось сделать раз, а может и десять раз, совсем не должно получиться и в одиннадцатый раз. Из того, что можно перейти от химической энергетики к атомной, не следует, будто бы аналогично осуществим любой другой переход. Гарантией успеха в непрерывной цепи приспосабливающихся метаморфоз, превращающих автомобиль в самолет, самолет, согласно потребности, в корабль, корабль в подводную лодку, и, наконец, последнюю – в ракету, может быть только резервный излишек теоретического знания, которым владеет экипаж.

Поэтому для цивилизации, развивающейся с ускорением, характерна такая вот комплиментарность: чем более точны прогнозы на будущее, тем меньше может быть резерв знания, не использованного в данный момент. И наоборот: чем сложнее предсказуемо будущее, тем старательнее следует заботиться о максимализации избыточного знания.

Запас такого знания – это аварийный источник, из которого можно черпать, если прогнозы рисуют коллизии или узкие места перед цивилизацией, или если неожиданно они окажутся ошибочными. Того, кто обладает избытком знания, не могут застать врасплох непредвиденные обстоятельства, поскольку он не обречен занимать исключительно оборонительную позицию. Сегодня спор разгорается вокруг такой проблемы: всякий ли кризис можно преодолеть технологическими средствами или же есть такие кризисы, с которыми ни одна технология не справится. Этот спор разрешается просто. Собственно говоря, любой кризис можно преодолеть технологически, главное в том, что не на любую технологию мы даем согласие. Суть вопроса в сращивании морали и технологии. Что из того, что можно «технологически» затормозить прирост населения, если такие средства надо применять тайно, ибо их использование противоречит нравственным нормам. С течением времени внедряемые технологии изменяют эти нормы. К сожалению, трансформация норм – это процесс медленный, а у нас времени нет. Дело в этом, а не в имманентном бессилии технологических решений.

Футурология – это ничто иное как заменитель или временный протез избыточного знания. Представим себе, что наука знает уже масштаб изменений, которые биосфера может выдержать как амортизатор и вернуться к равновесию сама, и которые сможет отразить с помощью специальных защитных технологий. Что мы знаем характеристику «цивилизационной грузоподъемности» планеты. Что распознаны состав, динамика и эволюционные темпы культур, что, стало быть, мы ориентируемся в процессах функционирования мотивационных и нормативных ценностей. От скольких же дилемм, споров и сомнений футурология избавилась бы одним махом – при таком состоянии знания!

А если бы другие науки имели уже наготове точные методы изучения динамики комплексных явлений с очень высокой степенью сложности, футурология попросту эту парадигму приняла бы от них в готовой форме для создания далеко идущих прогнозов. Но ничего этого нет; знание, какое может получить футурология от науки в жизненно важном для нее – а, следовательно, для цивилизации – объеме, во многом недостаточно. Поэтому заменяет его, в ущерб предвидению, интуитивное оценивание, упрощающие дело гипотезы, слабо обоснованные взгляды – откуда вывод: что бы ни произошло, знание, даже не приспособленное, какое-то не конкретное, не немедленно пригодное, «футурологическое», но любое вообще, следует неустанно увеличивать, с важной оговоркой, что его польза может стать очевидной только через десятки лет, поэтому не надо лихорадочно любую теоретическую информацию перековывать в технологический инструмент. Другими словами – между вместилищем знаний о мире и технологической кузницей должен действовать фильтр с обструкционной характеристикой и становиться особыми должны не те направления теоретических исследований, которые в технологическом применении обещают скорую экономическую выгоду. Подытоживая: науке полагается, по меньшей мере, такая автономия, какой Природа одарила живые организмы, исключив внутри их хромосомного фонда рецессивные гены из непосредственного участия в борьбе за существование. Именно из-за этого запас таких генов представляет мутационный резерв, спасительно активизирующийся в кризисных для вида ситуациях. Следовательно, еще раз мы видим то, что принимаем за наше изобретение, но ведь именно идея накапливания информации сверх безотлагательных потребностей была давно и буквально воплощена в жизнь – через ее эволюционного создателя.

Примечательным оказалось то, что оба этих подхода, как показало исследование, свойственны определенному числу и женщин, и мужчин. Причем под одной крышей живут пары, у которых в круг общих интересов старые вещи явно не вписываются. В одних случаях, как это выяснилось, муж незаметно освобождает жилплощадь от того, что не находит применения, а когда жена обнаруживает пропажу, бывает уже поздно. А в других – хранителем старых вещей выступает супруг, а супругу это раздражает, что и было высказано в ходе газетного опроса. В чем же смысл подобных публикаций? А в том, что читателям предлагается, своего рода, «костюм», сшитый по принципу «с миру – по нитке», с рекомендацией примерить его на себя. А «примерка» порою заставляет взглянуть не только в зеркало, но и в прошлое.