Дней через пять после похорон Улеба госпожа Сванхейд собралась с силами, чтобы побывать на месте гибели внука. Все эти дни она была слаба и подолгу лежала в постели; достоинство женщины королевского рода, с детства привыкшей обуздывать свои чувства, помогало ей хранить внешнее спокойствие, и никто даже из домочадцев не видел ее плачущей, но это спокойствие пугало. «Лучше бы она причитала, как все бабы! – говорила ее правнучка, Мальфрид, своему дяде Беру, который Сванхейд приходился внуком, хотя был старше Мальфрид всего на три года. – Когда причитают, горе наружу выходит, со слезами утекает, живых и мертвых разделяет. А она так спокойна, как будто и себя видит уже там». Бер только кивал в ответ, согнув рот скобкой. И тут же стискивал зубы в ярости на тех, кто отнял жизнь у его двоюродного брата Улеба, а тем самым, быть может, оборвал и тонкую нить их общей бабки. Госпоже Сванхейд за семьдесят – мало кто доживает до таких лет, и домочадцы опасались, как бы горе и потрясение ее не убили.

До поляны на берегу Волхова от Хольмгарда было около версты, и госпожу Сванхейд повезли на лодке. Из жилья рядом стояла только землянка бобыля-рыбака Хмуры, похожая на нору. Мостки возле нее, поврежденные ледоходом, наполовину обрушились и затонули. Лодку подвели прямо к берегу, а там Свен, десятский, взял госпожу на руки и осторожно перенес на берег. В молодости Сванхейд была высокой, крепко сбитой женщиной, хотя и не полной, а теперь, казалось, почти ничего не весила, сделалась сухой и легкой, словно крыло бабочки.

Вслед за Сванхейд лодку покинула Мальфрид, и Лют Свенельдич таким же образом перенес ее на сушу. Без спешки ставя ее наземь в трех шагах от воды, слегка сжал ей бедро. Они оба росли на старом Свенельдовом дворе и знали друг друга много лет, с тех пор как Малфа была девочкой; Лют несколько лет ее не видел, и с тех пор она сильно переменилась. Никак не мог привыкнуть, что эта цветущая женщина восемнадцати лет, полногрудая, пышнобедрая, с белой кожей и ярким румянцем, с округлым мягким животом, воплощение молодой плодовитости, получилась из тощей, большеглазой, пронырливой девчонки, что гремела ключами в клетях княгини Эльги.

– Экая ты стала… увесистая, – шепнул он, и в этом слове явно звучало одобрение.

В былые времена у Люта не было случаев носить Малфу на руках, но сейчас он нашел это очень приятным.

Мальфрид, оправляя подол белого платья, чуть слышно хмыкнула: ей было не привыкать, что один ее вид наводит мужчин на игривые мысли.

– Постыдился бы! – с насмешливым укором шепнула она ему в ухо, почти касаясь губами светло-русых волос, слегка вьющихся на концах.

Тридцать лет, три жены и полтора десятка детей – казалось бы, не к лицу такому человеку распускать руки!

– Я стыжусь! – так же ответил Лют, и в эти мгновения необычайно напоминая своего старшего брата не только чертами, но и выражением лица.

Вторая пара на поляне, не в пример этим двоим, отличалась печальной сдержанностью. Бер, как Лют и Малфа, был в белой одежде, Сванхейд – в синей; оттенки синего она предпочитала со времен своего вдовства, а после смерти Ингвара, уже тринадцать лет, не надевала ничего другого. Опираясь одной рукой на клюку, а другой на внука, госпожа Сванхейд медленно направилась по едва заметной тропинке к ивам. Один из толстых стволов лежал на земле, образуя нечто вроде скамьи. Бер подумал, что бабушка хочет там присесть и отдохнуть, и кивнул Ите, ее служанке, что шла позади с большой подушкой в руках. И невольно содрогнулся: они же сейчас, шаг за шагом, повторяли последние шаги Улеба по земле. Свидетелей его смерти в Хольмгарде не осталось, но легко было догадаться: он с двумя телохранителями высадился там же, у мостков, по этой же тропке прошел шагов двадцать к ивам, где ждали его убийцы – те, с кем он вырос, кого считал названными братьями, кому доверял. Он знал, что они не питают к нему любви, знал, что мешает своему сводному брату Святославу безраздельно властвовать на всем протяжении от Варяжского моря до Греческого, но все же не мог предположить, что они надумают отнять его жизнь.

– Покажи мне – где? – На полдороги Сванхейд остановилась. – Где он лежал?

– Вон там. – Бер показал на клочок песчаного берега, выделявшийся поломанными, истоптанными камышами. – В воде.

Сванхейд направилась туда и остановилась в шаге от воды. Здесь росла ива, опустившая ветки в реку – тоже поломанные. Старая госпожа пошарила глазами по песку, то мелкой траве, но больше никаких следов не нашла. Вода давно выгладила песок и унесла кровь. Когда Бер, еще ничего не зная, на первой заре отправился искать Улеба, весь этот кусок берега еще покрывали следы, а вода близ камыша была мутной. Тело лежало под ветками ивы – наполовину в воде. Обломок прута был зажат у мертвеца в кулаке – Улеб полубессознательно цеплялся за ветки, когда падал.

Малфа остановилась с другой стороны от Сванхейд, тоже глядя в воду у берега, – туда, где великий Волхов принял Улебову душу. Лют тем временем прошелся по поляне у них за спинами. Он с тех пор побывал здесь уже не раз и был рад увидеть, что пятна крови, в то жуткое утро густо пятнавшие землю, исчезли. В тот светлый вечер, за три дня до самой короткой в году ночи, сюда пришли восемь либо десять человек, и не менее четверых расстались с жизнью. Погиб Улеб и оба его телохранителя – их тела здесь и нашли. Из противников не обнаружили никого, но большие пятна крови говорили, что кто-то из них тоже не ушел своими ногами.

Отвернувшись от ивы, Сванхейд тронулась дальше и присела на лежачий ствол, куда Ита уже положила подушку. Бер и Малфа уселись по бокам, остальные прохаживались по поляне. Только Сванхейд и Малфа попали сюда впервые, мужчины уже все это видели и ничего нового найти не ожидали. Еще в то утро, когда подняли тела, опытные и зоркие люди облазили всю поляну, надеясь отыскать хоть какую-то подсказку, указание на убийц. Кто это был? Во что им обошлось это дело? А главное, где их теперь искать?

Было точно известно, что смерть пришла к Улебу из круга ближайших к князю Святославу гридей под началом Игмора, Гримкелева сына. После той ночи семеро из них исчезли бесследно: Игмор, его младшие братья Добровой и Грим, их зятья Красен и Агмунд, а еще двое сыновей боярских из Киева: Градимир и Девята. Градимир из всех был самым старшим – тридцать три или тридцать четыре года, и он же был наиболее родовитым; младшим был двадцатитрехлетний Девята. Сколько и кто из них живы – неизвестно. Куда они подались той же ночью после своего злого дела – неизвестно, в княжьей дружине их больше никто не видел. Лют и Бер сразу же разослали отряды на север – к Ладоге, и на юг – к Ловати, считая это наиболее вероятными направлениями для бегства, но в тех краях никто похожих людей не приметил. А ведь шла пора самых долгих светлых дней в этих северных краях; настоящая тьма наступала только в середине ночи и то ненадолго, за это время далеко не уйдешь.

Мысли Сванхейд, как и мужчин, были сосредоточены на поиске убийц.

– Была бы здесь Снефрид… – пробормотала она и вздохнула. – Снефрид Серебряный Взор… Никто из вас ее не знал, а это была женщина удивительной мудрости. В Северных Странах таких называют «всеискусными женами». Она умела… – Сванхейд еще раз вздохнула. – Чего она только не умела. Она была вирд-коной Ингвара…

У Сванхейд пресекся голос: она вспомнила, что ее сын – отец Улеба – принял точно такую же смерть, от рук коварных убийц, подстерегших его в засаде, и сражался по пояс в воде, пока не пал под множеством смертельных ударов. Некоторое время она молчала, пораженная новым ужасом.

– Уж не проклятье ли это? – заговорила она снова, глядя перед собой, но не видя ни зеленой травы, ни песка, ни широченной синей глади Волхова в мелких светлых бликах. – Ингвар и его сын погибли одинаковой смертью… Неужели… старая хрычовка не сказала всего и мы нашли не все ее подклады[1]?

– О чем ты, госпожа? – с тревогой спросила Мальфрид.

– Когда-то очень давно, пока твоя бабка Мальфрид была маленькой, нам подкинули подклад, из-за него у меня три сына умерли маленькими. Тогда его сумели найти, родился Ингвар… он вырос, оставил сыновей… И вот такое страшное дело… – Сванхейд замолчала, погружаясь в воспоминания, потом слегка покачала головой: – Но это было чуть ли не пятьдесят лет назад! И Тихонравы давным-давно нет. Теперь никто уже не знает правды. Но и Святославу стоило бы задуматься…

– Если он сейчас не сделает того, что должен сделать, ему уж точно не стоит ждать добра от будущего, – со сдержанной досадой сказал Бер. – Надо бы сказать ему об этом.

– Но он же поклялся на мече, что непричастен, – заметила Малфа. – Над могилой…

– Он поклялся, что не посылал этих ублюдков убивать своего брата. Ладно. В это я верю. Но он вовсе не клялся им отомстить. Да, Лют, ты заметил?

Лют молча кивнул, слегка прищурившись. До этого лета они с Бером не знали друг друга, но гибель Улеба и сознание общего долга в несколько дней сделали их друзьями. Бер приходился Улебу двоюродным братом по родному отцу, князю Ингвару, а Лют был младшим братом Улебова названного отца, Мстислава Свенельдича. Кровного родства, как выяснилось всего пять лет назад, у Мистины и Люта с Улебом не было, тем не менее в ряду законных мстителей они занимали первые места. Наряду с самим князем, конечно.

– Пусть он и не приказывал, – с той же непримиримостью продолжал Бер. – Но он был рад, что они избавили его от соперника. Он не собирается их искать и наказывать. Если мы этого не сделаем – никто не сделает.

– Госпожа передала право мести мне. – Лют, бесцельно бродивший по поляне, остановился перед ними и положил руки на пояс. – И я сделаю все, что только возможно. Когда Мистина узнает… Он-то придумает, как их найти. От него они в Кощеевом Подземье не скроются! У… учудища!

Никто не возразил, на лице Малфы отразилось понимание. Сванхейд снова покачала головой. Мистина – в Киеве. Пройдет месяц с лишним, пока он узнает о смерти своего приемного сына. Его участие в деле, каким бы оно ни было, потребует немало времени, а следы стынут с каждым днем.

– Я потому и вспомнила о Снефрид, – опять заговорила Сванхейд. – Если бы она была здесь, она могла бы спросить своих духов. У нее были сильные покровители возле Источника Урд и близ самого Одинова престола. Но ее давно нет в живых… и я не знаю, передала ли она кому-то свое искусство и свой жезл вёльвы. Я могла бы попробовать сама… но… – она перевела дух и опять вздохнула, – боюсь, мне этого не пережить.

– Если говорить о духах, то мы найдем, кого спросить. – Бер наклонился вперед, опираясь локтями о колени, чтобы взглянуть на Мальфрид, сидящую с другого бока от бабушки. – А, Малфа? У тебя же есть приятели среди мудрых волхвов? Может, переведаться с ними? Неужели откажутся помочь в таком деле?

– Я не знаю! – с досадой ответила Мальфрид. – Может, они теперь и смотреть-то на меня не захотят… никогда! И все из-за…

– И все из-за моего отважного брата Святослава, чтоб его тро… – начал Бер, но с усилием заставил себя замолчать.

Его смутная неприязнь к двоюродному брату – князю Киева и владыке Хольмгарда – за последние дни перешла в почти открытую ненависть, но все же он не мог вслух послать к троллям посредника между русью и богами. Хотя, честно говоря, очень хотел.

– Если здешние волхвы и правда чего-то стоят, давай попросим их. – Лют взглянул на Бера. – Может, хоть что-нибудь прояснится.

– С этого мы и начнем, – сказала Сванхейд.

Голос ее слегка дрожал и звучал слабо, но это была лишь телесная слабость. Дух ее оставался крепок, и внуки, водившие ее под руки, и не думали смотреть на нее как на немощную старуху. Это по-прежнему была госпожа Сванхейд – женщина из королевского рода Бьёрна Железнобокого, более полувека бывшая владычицей Хольмгарда и всех Гардов.

– Пусть Дедич или Ведогость поговорят с духами. – Сванхейд взглянула на Бера. – Позови их ко мне, я сама с ними потолкую. Если же они откажутся, возможно, тебе, Берси, придется съездить кое-куда подальше.

– Я все сделаю! Поеду хоть до Утгарда!

Сванхейд назвала внука Берси – Медвежонок, это было его самое ранее детское прозвище, полученное двадцать лет назад, когда он только учился ходить. Настоящее его имя было Берислав – в честь матери, происходившей из рода псковских князей. То, что бабушка вспомнила времена его младенчества, показывало, как глубоко погрузилась она в прошлое в поисках средства от нынешней беды.

Детское прозвище Бера забылось после смерти его матери; на медведя он ничуть не походил. Крепкий, соразмерно сложенный парень чуть выше среднего роста, с широкой грудью и крепкой шеей, он был силен и ловок, хорошо владел оружием, хоть и не имел пока случая применять эти умения на поле боя. Продолговатое лицо с угловатой нижней челюстью и тяжелым подбородком, крючковатый ястребиный нос не давали ему считаться красавцем, хотя, если приглядеться к серо-голубым глазам, на ярком свету отливавшим в синеву, высокому широкому лбу и светлым, золотистым, мягкой волной лежащим волосам, завивающимся на концах, то впечатление некрасивости сглаживалось. Лучше всего помогало то, что сам Бер никогда не беспокоился о своей внешности, а его ум, уверенность, дружелюбие, общительность, чувство справедливости и умение выказывать людям уважение, не забывая о королевском достоинстве своего рода, принесли ему всеобщее расположение. С отрочества он был почти единственным родичем Сванхейд, жившим с ней в одном доме, и бабушка привыкла находить в нем надежную опору в своих заботах. А он, подрастая при ней, привык считать себя хранителем достоинства древнего рода – и тех ценностей, что можно потрогать, и тех, что живут в душе и определяют удачу.

Знаком Сванхейд показала, что хочет встать; Бер и Малфа с двух сторон подхватили ее под локти и подняли. Малфа подала ей клюку, и Сванхейд медленно приблизилась к клочку песка близ обломанных камышей. Еще немного постояла, глядя в мелкую воду и мысленно рисуя себе тело лучшего, быть может, из ее многочисленных внуков.

– На этом месте, где отлетела душа… – начала она. – Его душа, моего внука, Улеба сына Ингвара… я, Сванхейд дочь Олава, говорю, и пусть меня слышат боги… Сколько ни осталось у меня сил – я отдам их все ради мести, чтобы мой внук смог родиться вновь и удача нашего рода не оказалась утрачена. Мои желания привели его к смерти…

– Не говори так! – пылко перебил бабушку Бер. – Ты не должна винить себя. Ты хотела сделать его князем в Хольмгарде. Смерти его пожелал кое-кто другой!

Сванхейд слегка кивнула и добавила:

– А когда наш долг будет исполнен, пусть Фрейя возьмет меня к себе.

Бер и Малфа тихонько вздохнули. Такие женщины, как Сванхейд, не попадают в Хель – в своих резных повозках или погребальных кораблях они отплывают по воздушному морю прямо в Асгард, в чертоги славнейшей из богинь.

Доставив бабушку домой в Хольмгард, Бер и Лют вернулись в ту же лодку и отправились в Перынь. Плыть было недалеко – мыс на другом берегу Волхова был виден из Хольмгарда. Словенское святилище лежало точно между озером Ильмень и Волховом, вытекавшим из него. Волхов здесь был так широк, что дальний правый берег почти терялся вдали, заслоненный зелеными островами. На низком берегу корни ив тянулись по песку почти до серых и бурых камней в прозрачной воде. Высадившись на мостки, Бер и Лют пошли по широкой тропе на возвышенную часть мыса, через заросли сосны, черемухи и рябины. Миновали площадку святилища – самое высокое место берега, где стояла сопка с деревянным идолом Ящера, – и двинулись по тропе, усыпанной сосновыми шишками, дальше вдоль берега, через лес.

Ближе к краю мыса стояли несколько избушек, где жили волхвы. Дедича гости застали за делами по хозяйству; в простой серой рубахе, без оберегов и посоха, он был похож на любого из мужиков лет тридцати с небольшим. Однако необычное сочетание красок – русые волосы, густые черные брови и рыжая борода, а еще пристальный, острый взгляд ярких голубых глаз, легонько колющий прямо в душу, вызывая дрожь, давал знать, что человек это не простой.

– Да я и сам хотел посмотреть, что там, – сказал он, выслушав, с чем к нему приехали от Сванхейд. – Три тела подняли, троих мы похоронили, проводили, как полагается. Но коли их там больше было – остальные мертвяки шалить могут. А скоро жатва – испортят нам хлеб, голодными останемся. Давай сочтем – нынче который день? – Он взглянул на небо, хотя в разгар дня месяца не увидишь.

Втроем посчитали, что убийство случилось восемь ночей назад.

– На девятую ночь приеду, – пообещал Дедич. – Попробую вызвать – не отзовется ли кто.

– А если никто не отзовется? – спросил Бер.

– Оно и к лучшему. Нам тут мрецы[2] не нужны. И для людей худо, и для князя нашего будущего тоже доброго ничего нет.

После того как Улеба, которого и Сванхейд, и словене хотели видеть новым своим князем, убили люди Святослава, о том, чтобы Святославу здесь править, речи больше не шло. Сошлись на том, что Святослав и словене признают здешним владыкой его сына от Мальфрид – мальчика неполных двух лет. Для того Святослав должен был дать ему княжеское имя и объявить наследником здешних прав и владений, и сейчас шли долгие совещания старейшин об этом деле и всех его условиях. Беру и Люту будущий князь приходился родичем, да и Дедич был ему не чужой, но об этом он с внуком Сванхейд говорить не хотел.

– Тебе что-то нужно? – спросил Лют. – Для жертвы, может?

– Кровавую жертву не буду приносить – если есть там кто худо умерший, от крови они вовсе ошалеют, и меня, того гляди, загрызут. Пусть Свандра или… – Дедич запнулся, но все же сказал, – Малфа блинов испекут, каши сварят и киселя сделают… Да они и так сделают – девятый день же будет.

На третий день умерших поминали у могилы, еще дважды – на девятый день и двенадцатый, – это полагалось делать дома.

– Ты на поминальный стол к нам придешь? – спросил Бер.

– Коли пригласите… так приду.

Дедич старался держаться невозмутимо, но Бер угадывал в нем тайное сомнение – и волнение.

– От имени бабки моей, госпожи Свандры, и всего дома нашего, приглашаю, – Бер поклонился, – пожалуй к нам отправить стол[3] на девятый день, батюшка.

Дедич слегка хмыкнул, но благосклонно кивнул:

– Пожалую, коли просите.

С тем родичи и отбыли назад в Хольмгард. Кровного родства между Лютом и Бером не было, но оба они состояли в довольно близком родстве с покойным Улебом и теперь, занятые улаживанием его посмертных дел, стали считать друг друга за братьев. Оба невозмутимо гребли и думали, глядя в синие волны могучей реки, об одном и том же: из того громадного дела, что им предстояло, они сегодня делают первый маленький не шажочек даже, а приступ к шажочку. И сколько их еще будет впереди, пока они смогут с чистой совестью обратиться с духу Улеба: мы отомстили за тебя, отныне тебе открыта дорога для возвращения в белый свет! Ведь тот, кто злодейски погублен и не отомщен, возродиться в потомстве не сможет, а вместе с тем от общей удачи рода будет оторван кусок. Чтобы сохранить в целости родовую долю, не дать ей уменьшиться – ничего не жаль. Поэтому месть – непременная обязанность свободного человека, ради мести не жалеют жизни и преследуют эту цель, бывает, по многу лет, лишь бы не ослабить свой род, не опорочить его прошлое и не подрубить будущее. День за днем, по мере того как отпускало потрясение и ужас после убийства Улеба, Бер и Лют все сильнее осознавали, какой тяжкий долг ложится на их плечи и утверждается там. Лют был старше почти на десять лет и гораздо опытнее в делах, связанных с пролитием крови: семнадцати лет он уже принял деятельное участие в той войне с древлянами, на которой погиб князь Ингвар, да и дальних опасных поездок он совершил немало – от Царьграда до Франконовурта, двора немецкого короля Оттона. Этот новый долг он принял со спокойной уверенностью, что так надо. Бер тоже ничуть не сомневался, что обязан его принять, и не был склонен к трусости и малодушию, но, имея меньше опыта, втайне волновался перед таким испытанием.

С детства Бер знал, что род его среди прочих человеческих – почти то же, что Иггдрасиль среди прочих деревьев. Его предки, пришедшие двести лет назад из Свеаланда в Гарды, происходили от самого Одина, и Бер уже в десять лет мог перечислить все без малого тридцать поколений, разделяющих его и Владыку Асграда. Все они жили в нем: Скъёльд, сын Одина, его сын Фридлейв, потом Мир-Фроди и так далее, до Харальда Боевого Зуба. Бер знал все саги об их деяниях, стихи скальдов, прославлявших их подвиги. Более близкие его предки, жившие здесь, в Гардах, тоже не сидели сложа руки: они подчинили себе обширные земли на запад, на юг, на восток до самого Утгарда, до путей в далекие сарацинские страны. Захват Киева Олегом Вещим – изначально его знали в Хольмгард под именем Хельги Хитрого – и брак между старшим сыном Сванхейд и старшей племянницей Олега, Эльгой, присоединил к этим просторам и южные русские земли. Теперь всем этим владел сын Ингвара и Эльги, Святослав, двоюродный брат Бера, на пять лет его старше. Родство их было даже двойным: их отцы были родными братьями, а матери – родными сестрами. Бер и Святослав были схожи лицом: серо-голубыми глазами, светлыми волосами, очерком лба и бровей. Но в душевном их укладе не было ничего общего, кроме храбрости, и знакомство принесло им лишь острую взаимную неприязнь.

Раньше Бер чувствовал только гордость, что принадлежит к такому роду, и мечтал о собственных подвигах на суше и на море. После гибели Улеба он осознал, в чем должен заключаться его главный подвиг – не допустить, чтобы уменьшилась родовая удача. Сделать так, чтобы предки в Валгалле и те, кому еще только предстоит родится, не стыдились его. Он чувствовал себя не просто серединой этой цепи, но поворотным звеном, от которого зависят честь прошлого и надежды будущего. Только бы не сломаться…

Думая об этом, Бер стискивал зубы над веслом. Он готов был отдать все – но будет ли этого достаточно?

К тому времени как лодка подошла к внутреннему причалу Хольмгарда, Мальфрид уже стояла там – в белом платье, с длинной русой косой у синей воды, она напоминала печальную русалку. Когда Бер и Лют высаживались, она взглянула на них с вопросом и тоской:

– Они не пожелали?

– Не грусти! – Бер приобнял ее за плечи. – Он согласился поговорить с мертвыми и приехать к нам сюда стол отправлять. Послезавтра. Так что расстарайся насчет блинов и киселя.

– Он… кто?

– Харальд Боевой Зуб! – с упреком ответил Бер. – Ну Дедич, конечно. Ты думаешь, я стану звать старикана?

– Звать надо того, кто хорошо дело сделает! – горячо ответила Мальфрид, как будто не слонялась по причалу в надежде, что Бер привезет Дедича и даст ей надежду на примирение с отцом второго ее ребенка.

– Я и позвал, кто хорошо сделает. – Бер снова обнял ее. – Все еще наладится!

Мальфрид вздохнула: тень Улеба сильно омрачала их мысли и мешала ее надеждам на доброе будущее для себя и детей. Не так давно она была уверена, что вскоре выйдет замуж за Дедича, и была рада этому; но явился Святослав и все разрушил, будто змей летучий. Теперь она хорошо понимала: та честолюбивая тяга, которую она когда-то принимала за любовь к нему, родилось только из девичьей глупости и, быть может, загубило ее долю навсегда. Ее позор, гибель Улеба – всему этому был виновником Святослав, и нынешнее ее чувство к нему напоминало ненависть, не то чтобы пылкую, но глубокую и прочную. Она видела в киевском князе одно только зло и хотела, чтобы он поскорее убрался отсюда. Пусть выполнит свой долг, обеспечит их общего сына долей в родовых владениях – и пусть это будет последний раз, когда она его увидит!

Первым делом Лют и Бер прошли к Сванхейд – она лежала в шомнуше, отдыхая после поездки к ивам, – и рассказали, что волхва следует ожидать на вторые поминки. Выйдя от нее, Лют хотел вернуться к своей дружине в полевой стан возле Хольмгарда, но Бер кивнул ему на старую избу своего отца:

– Пойдем потолкуем.

– Мне бы моих дренгов проведать. Пойдем ко мне лучше.

– Ничего твоим дренгам не сделается, никто их не съест. А в шатре каждый чих слышно.

Больше не возражая, Лют пошел за ним. Изба, которую когда-то еще Олав конунг велел выстроить к женитьбе его среднего сына Тородда, стояла здесь же во дворе, вблизи от большого конунгова дома. В ней родился Бер и его сестры, но в последние лет пять он жил там один: отца его Святослав отправил посадником в Смолянск, в землю кривичей и смолянской руси.

Войдя, Лют невольно огляделся с мыслью: отсюда Улеб вышел, чтобы больше не вернуться. Здесь он жил в те дни перед убийством, на какой-то из этих лавок спал. Изба, хоть и стояла давно без собственной хозяйки, заброшенной не выглядела: Мальфрид приглядывала здесь за порядком. К роскоши убранства Бер тяготения не имел, да и приходил сюда только спать; немногочисленная утварь была самой простой, дорогая одежда и оружие хранились в крепких дубовых ларях, при надобности служивших спальными местами.

– Давай-ка сочтем, – сказал Бер, когда они уселись. – Сколько нас – тех, кто должен мстить. Здесь и в Киеве. Я выспросил у Сванхейд: есть двенадцать степеней родства, которые имеют право на месть и наследство. По закону, первый мститель за убитого – сын. Но Улебова сына едва от груди отняли. Второй – отец.

– Это Мистиша. Хоть Улеб взабыль был от Ингвара, Мистиша его вырастил и от него не отказывался.

– Третий – брат. Брат ему я…

– В Киеве – младшие братья, Велька и Свенька.

– Не слишком малы они?

– Велька Малфе ровесник. Но это, ясное дело, как Мистиша решит, стоит ли ему… Свенька мал – ему двенадцать.

– Четвертый – сын сына, но это сразу пропускаем. – Бер грустно улыбнулся углом рта: взрослых Улебовых внуков пришлось бы дожидаться лет сорок. – Пятый – дед по отцу. Но тут хоть Свенельда брать, хоть Олава – их нет. Шестой – племянник по брату. Ни у кого из нас еще взрослых сыновей нет. Седьмой – племянник по сестре. У сестер его тоже дети малые. Восьмой – внук по дочери, понятно. Девятый – дед по матери. Это Торлейв, Уты отец. Он жив, но ему уже за шестьдесят. Десятый – дядя по отцу…

– Это я, – ухмыльнулся Лют. – И я еще не старый.

– А если считать через Ингвара, то это мой отец. Он тоже пока на ходу не скрипит. Ему и без того в Смолянске забот хватает, но будет надо, он нас поддержит. Дальше – дядя по матери. Это Асмунд и Кетиль, который в Выбутах сидит. Всего выходит восемь человек. Но мужской родни у нас больше, понадобится – помощь мы найдем. Еще есть Вальга, Асмундов сын. Да в Выбутах у Кетиля есть сын, он тоже взрослый.

– Вальга вернется – расскажет, как они там. Что думают.

На другой же день после убийства Асмунд отправил своего старшего сына, Вальгу, в Псков, уведомить сестру о несчастье. Очень хотел поехать сам, но не мог оставить князя, своего бывшего воспитанника, в такие тревожные дни.

– А вот я еще другого Торлейва забыл! – сообразил Лют, перебирая в памяти эти имена.

– Это кто такой?

– Сын Хельги Красного. А тот был двоюродный брат Уте, стало быть, Улебу Торлейв троюродный брат.

– Взрослый?

– На пару лет тебя старше. Бойкий парень, ученый – жуть берет. Греческий язык знает и хазарский. По-гречески читать и писать умеет.

– Это нам не пригодится.

– Не скажи! – Лют ухмыльнулся. – Может, эти угрызки с перепугу в Царьград убежали.

– С какого конца за меч браться – знает?

– Знает. Парень крепкий. Мистиша ему доверяет.

Насколько Бер успел разобраться, доверие Мистины Свенельдича было знаком высшего достоинства человека, а мнение его – несомненным мерилом истины для Люта.

Со скрипом открылась дверь, в избу пролился яркий свет солнечного летнего дня, повеяло солнечным теплом и запахом сена со двора. Все это так не шло к мрачному предмету разговора, что, казалось, растворился проход между белым светом и темным подземьем. Вошла Малфа, и снежная белизна ее платья тоже не шла к теплому дню.

– Бабушка заснула, – сказала она двум повернувшимся к ней лицам. – Что вы тут засели, как домовые?

Лют подвинулся на скамье и знаком предложил ей сесть:

– Я тебе место нагрел.

Но Мальфрид со вздохом покачала головой и села напротив.

– Он там спал. Ну, до того…

Лют немного подумал, прежде чем понял; Бер, вспомнив, немного переменился в лице. Однако Лют передвинулся обратно на свое прежнее место: покойник здесь не лежал, Улеб спал на этой скамье еще живым.

– Ну, это спать здесь нельзя. Посидеть-то можно.

– О чем вы толкуете? – спросила Мальфрид. И заметила, когда ей рассказали: – Не забывайте: Игморова братия – очень опасные люди! Они выросли в дружине, с беспортошного детства хотели быть витязями, как их отцы, они выучены так, что лучше невозможно…

– Мы тоже! – не без гордости ухмыльнулся Лют. – Мистиша хоть и немолод, а я не знаю, где ему в версту[4] сыщется боец!

– Князь будет за них горой стоять. Из этих семерых, которые пропали, пятеро были с ним в Таврии – ну, в то лето, когда все думали, что он погиб, а они чуть ли не пешком от Карши до днепровских порогов через степи шли. С ним было восемь человек. Из этих – Игмор, Добровой, Девята, Градимир и Красен. Они с ним через тот свет, считай, прошли. Они ему ближе кровного брата.

– Оно и видно! – недобро усмехнулся Лют. – Он по этим угрызкам сильнее печалится, чем по Улебу.

– Но в этой распре правда за нами! – горячо возразил Бер. – О́дин будет на нашей стороне.

– Ой, не знаю! – Лют покрутил головой. – О́дин любит раздоры, особенно между родичами. Как бы не он их и подтолкнул на это дело. И они уже верно заручились его помощью, прежде чем начинать.

– Это что же, – с оторопелым видом спросила Малфа, – нам… то есть вам придется выступать против самого Одина?

– Мы… – Бер запнулся: врожденное благоразумие не давало ему гордо заявить, что он не боится даже сильнейшего из богов. – Может, стоит попросить о помощи кого-нибудь другого? Неужели среди всех богов, варяжских и славянских, не найдется такого, кто за справедливость постоит?

– Может быть, Тюр, – вздохнула Малфа. – Но он однорукий. Надо спросить у бабушки.

Госпожа Сванхейд родилась и выросла близ святилища в Уппсале, где ежегодно весной к принесению жертв собирались все свеи, а жрецами были ее отец и дед; едва ли хоть кто-то в Гардах разбирался в богах лучше нее.

Они помолчали. Мысли Люта устремлялись в Киев, куда ему предстояло вернуться вместе со всей дружиной Святослава и принести ужасную весть киевской родне, мысль Бера в который уже раз искала наиболее сулящее надежду направление поисков отсюда, от места убийства. А Малфа думала о том человеке, который мог хоть немного приоткрыть тайну той страшной ночи – о волхве, который придет на вторые поминки.

Неужели, узнав, что у нее имеется дитя от Святослава, Дедич совсем ее разлюбил? Она не удивилась бы, если бы было так. Не ей следовало на него обижаться, а ему на нее – за обман. Но если он так ее и не простит, несмотря на Богумила – их общее дитя, только этой весной родившееся… Мальфрид с пятилетнего возраста познала губительные превратности жизни, и они закалили ее так, как мало с кем бывает в восемнадцать лет. В борьбе за свою честь, счастье, будущее детей она держалась стойко, но сейчас понимала: покинь ее Дедич, и ей грозит черная пропасть отчаяния. С самого детства судьба спрашивала с нее за злодеяния в роду, к которым она непричастна; это новое злодеяния грозило погубить будущее ее первенца. Проклятое дитя проклятого рода – вот кем вырастет ее Колосок, медвежий сын.

– Малфа, мы справимся, – мягко заверил Бер, видя это скрытое отчаяние на ее миловидном, пышущем здоровьем лице. – Мы ведь не только смелые, но и умные. Все наладится. Да, Лют?

– А как же! – Лют и правда не сомневался в успехе. Он не имел привычки думать о богах и сам не знал, что твердая его вера в них сказывается именно в убежденности, что в конце концов все пойдет как надо. – Найдем мы этих ублюдков, заберись они хоть к сарацинам! Чтоб мне ясного дня не видать!

«Лишь бы вы сами при этом остались в живых!» – подумала Малфа, и сердце щемило от восхищения и любви к этим людям, не похожим друг на друга, но объединенным общей целью.

Они у нее есть, и они не предадут, даже если весь мир отвернется. Не сомневаясь в этом, Малфа принудила себя им улыбнуться.

– А мне ничего не остается делать! – с нарочито шутливым сожалением вздохнула она. – Женщине полагается побуждать мужчин к мести и укреплять их дух, но вы в этом не нуждаетесь!

– Последи, чтобы на вторые поминки блины получше испекли, – посоветовал Бер. – Очень важно как следует задобрить… духов. От них многое зависит.

Малфа кивнула и подавил вздох. Ее счастье зависело не только от благосклонности духов… и если бы его можно было выкупить блинами!

В Ярилин день Правена проснулась спозаранку – только-только затихли у реки песни и суета ночного гуляния. Сама она ушла домой рано и почти выспалась. Не гулялось ей – без Улеба, казалось, от нее самой осталась лишь половина, и в этой половине душа не могла радоваться, как не может летать птица с одним крылом. Так надеялась, что к Ярилину дню муж вернется – чуть ли не с самой зимы его дома нет. Был бы он здесь – как бы хорошо они вдвоем погуляли вчера по берегу Великой, посмотрели на костры, послушали песни, поглядели на игры молодежи. Всего пару лет назад и Правена ходила в ярильских кругах среди девок, но не жалела, что то время миновало. Ей достался самый лучший муж, хоть и пришлось ради него перебраться почти на другой край света, из Киева в Выбуты на Великой, близ Пскова. Теперь у нее уже имелось чадо, и Правена смотрела на молодых девок с их косами лишь с сочувствием: им такого счастья еще подождать.

За оконцем было светло и ясно – в эту пору ночь мелькает черной лебедью, на миг заслонит проем да и сгинет. Правена встала, стараясь не потревожить дитя – пока мужа не было, она брала его к себе на лавку, – расчесала волосы, заново заплела косы и убрала под волосник. Надела поневу, прибралась, пошла на двор – топить летнюю печь, варить кашу. Летом в избе не топили, чтобы не напускать дыма.

Отворив дверь, Правена хотела шагнуть через порог и вздрогнула – ей навстречу в избу скакнула мышь. Едва сдержалась, чтобы не взвизгнуть от неожиданности и не разбудить раньше срока дитя. Обернулась – никакой мыши нет на полу. Померещилось?

В изумлении Правена обвела глазами избу… и вскрикнула уже в голос. На лавке с постелью, откуда она только что поднялась, сидел Улеб.

Безотчетно затворив дверь, Правена шагнула назад. Взгляд ее не отрывался от Улеба, а он широко, радостно улыбался ей. Как он сюда попал? Вернулся ночью, пока она спала – но как она могла не заметить его, когда вставала? Не стал ее будить, спал на другой лавке?

– Правена! – окликнул он. – Что ты застыла, иди ко мне! Или мужа не признала?

Не чуя земли под ногами, Правена сделала к нему пару шагов. Несколько месяцев она ждала мужа, томилась, не находила ни в чем радости, но сейчас, наконец увидев его перед собой, ощущала только растерянность.

Разве так приезжают?

Позади, за спиной, раздался стук в дверь. Правена обернулась – у нее на глазах дверь отворилась и в избу вошел… Улеб.

Пробило холодом, изба покачнулась. Правена быстро взглянула в глубину избы – тот, первый Улеб, что сидел на лежанке, никуда не исчез – он встал и шагнул к ней. Тот, что пришел снаружи, тоже приблизился. А она от ужаса так оледенела, что могла только слабо вращаться головой – то к одному, то к другому. В избе было светло от оконца и раскрытой двери, она отчетливо видела их до последнего волоска в рыжеватой бородке – они были совершенно одинаковые, и каждый был ее муж, Улеб Мистинович. Справа и слева…

– Иди ко мне, желанная моя! – позвал второй Улеб.

Настоящий должен быть этот – который явился снаружи. Он приехал… мог приехать… А тот, что сам собой оказался в доме – это морок. Мелькнуло воспоминание о проскочившей мыши – какой дух злой явился ее морочить. Однако и он зовет:

– Иди ко мне!

«Нет, нет! – хотела сказать Правена, но не могла шевельнуть языком. – Не обманешь!»

Она попятилась к тому Улебу, что пришел снаружи, и бросилась к нему в объятия. Он поцеловал ее, она прижалась к нему, пытаясь наконец почувствовать радость; успела ощутить, но не осознать, как холодно тело мужа, но тут ее отвлек смех за спиной – жуткий, нечеловеческий хохот. Так, рассказывают, леший хохочет в лесу, с присвистом и подвыванием.

Правена зажмурилась… и вдруг всю избу сотряс удар грома. Откуда гром – только что было ясное, тихое утро. Обхватив руками голову, она согнулась, невольно пытаясь спрятаться…

Раздался петушиный крик. Правена вдруг обнаружила, что сидит на лежанке и выпученными глазами таращится перед собой, но ничего не видит, а сердце бешено колотится в груди.

Не сразу она пришла в себя настолько, чтобы оглядеться. Петух закричал снова, от этого повторного крика прояснилось в глазах и в мыслях. В избе никого – только она и дитя у нее под боком, а челядь, Кокора и Долица, в эту пору спят в хлеву на сене. Долица, видать, уже корову подоила…

Правена оглядела пол – ничего не шевелится, никаких мышей.

Так это был сон! С облегчением она тронула теплую головку ребенка. Приснится же такое! Да еще в самую Ярильскую ночь!

Осторожно встав, она перечесала косы – руки слегка дрожали. Вынула из ларца нарядное очелье с серебряными колечками – с каждой стороны по два простых и по одному узорному, с мелкими шариками зерни, моравской работы. Эти колечки были частью ее приданого, и при виде их Правена всегда вспоминала Киев: родной дом, мать с отцом, старших сестер – она последней вышла замуж. Вдруг этот сон был зна́ком – и правда Улеб приедет, нужно нарядиться получше… Но, как ни хотела она истолковать к добру этот странный сон, тревога не отпускала. Даже решила свекрови не рассказывать, не волновать. Со свекровью ей повезло: Ута, много бед в жизни перенесшая, привязалась к ней как к дочери, и Правена ценила ее, как мать.

Одевшись, Правена двинулась к двери. Надо топить летнюю печь, взять молоко, что Долица уже должна поставить в погреб, и варить кашу – чаду, себе и челяди. Но было тревожно – ужас, пережитый во сне, помнился так ясно, что Правена робела, не решаясь отворить дверь. Что если мышь кинется под ноги и все повторится? Страх этот нарастал, еще пока она обувалась, подпоясывалась, надевала убор – казалось, она точно знает, что вслед за этими привычными делами, уже проделанными во сне, придет то самое… два одинаковых мужа, спереди и сзади, и каждый зовет к себе…

Матушка Макошь, уж скорее бы приехал Улеб! Будь он дома – никакие мыши, никакие мороки были бы ей не страшны! Правена скривилась от острого желания заплакать. Она стойко переносила разлуку, стараясь никому не показывать тоски, но долгое ожидание истощило ее душу. Сон этот – дурной знак. Нет больше сил ждать! Не навсегда же Улеб засел у своей бабки в Хольмгарде! Та, говорят, сурова и строга нравом – врагов ее давно избыли, ратники псковские вернулись, а внука не отпускает, нужен он ей зачем-то…

Собравшись с духом, Правена шагнула к двери, взялась за сучок, служивший ручкой. И замерла: сквозь отворенное оконце снаружи донесся стук копыт, негромкие голоса… Кто-то приехал… несколько всадников, трое или четверо…

Правену будто огнем охватило – неужели? Наконец-то! Сбывается сон!

А что если не он? Она прислушалась, в отчаянной надежде разобрать знакомый голос, готовясь к огромной радости, что зальет всю душу, принесет облегчение, сбросит тяжкий груз опостылевшего ожидания…

На лежанке проснулось и захныкало дитя. Правена метнулась обратно в избу. Ее трясло: все существо ее рвалось поскорее увидеть, кто там приехал, и страшно было растворить дверь…

Дорогу до Пскова Вальга, Асмундов сын, верхом одолел за три дня и прибыл наутро после Ярильской ночи. Часть этой ночи он с его двумя оружниками провел в седле; они проезжали луговины, пестрые от народа, пригорки, где горели высокие костры, заводи, где купались девки, и тут невольно придерживали коней – а девки из воды махали им, зазывали к себе и не поймешь, кто там, под мокрыми обвисшими венками, живые или русалки. Но Вальга лишь вздыхал, вспомнив о цели своего путешествия, и ехал дальше. Впереди его не ждало ничего хорошего, и спешить не хотелось, но приходилось. Он был крайне раздосадован тем, что отец дал ему это поручение, но признавал: а кому еще? Асмунд приходился родным братом Уте, а значит, был покойному Улебу вуем – ближайшим родичем, ближе, чем отец. Но настоящий отец Улеба – князь Ингвар – уже тринадцать лет как был мертв, приемный отец – Мстислав Свенельдич – сидит в Киеве и сам узнает обо всем только с возвращением дружины Святослава, через месяц или больше. А Вальга был единственным сыном Асмунда, что сопровождал его в этом походе. Асмунд, видя, как осложнило княжьи дела убийство Улеба, не мог покинуть без присмотра своего бывшего питомца, мало склонного считаться с чужими желаниями. Вот и выходило, что тяжкая обязанность уведомить Уту о смерти ее первенца выпала Вальге – ее братаничу и двоюродному брату покойного.

В этих краях на реке Великой родился и сам Вальга, и его отец, и мать, и отцовы сестры, в том числе Эльга, княгиня киевская. В честь Вальгарда, ее отца, Асмундов первенец и получил имя. Но его увезли отсюда двухлетним ребенком, и к своим нынешним двадцати шести годам он так ни разу еще здесь не побывал. Заблудиться было негде – Выбуты, куда он держал путь, стояли прямо над рекой. Подъезжая, Вальга старательно сохранял невозмутимый вид, но при этом у него щемило сердце. Лето было на вершине расцвета – миновала самая короткая ночь, настал один из самых длинных дней, довольно хмурый, серые облака сулили мелкий дождь. То и дело на глаза попадались следы вчерашнего празднества – помятые венки, прибитые речной волной к белому каменистому берегу, кострища, завязанные венком ветки берез, полотна и прочие женские подношения на ветках.

Берега Великой в этих местах представляли собой две довольно высоких, почти отвесных известковых стены, но под стеной еще лежала полоса заболоченной, поросшей осокой земли. В иных местах с берега тянулись длинные мостки над топким берегом, в буроватой прозрачной воде виднелись большие рыжие камни. Доносился шум – приблизились знаменитые пороги, мимо которых лодьи приходилось перетаскивать по берегу. Ведал этим волоком в былые времена Вальгард – дед Вальги, а теперь его дядя Кетиль – родной младший брат Асмунда, единственный из своего поколения, кто никогда не покидал родной дом.

Вот и сами пороги. Река здесь лежала широкой скатертью, сморщенной складками каменных гряд от берега до берега; будто крошки и кости, по этой скатерти были разбросаны крупные камни и отмели. Над грядами бурлила желтая пена. Вальга придержал коня, оглядываясь и чувствуя, как теснит в груди от волнения. Здесь он родился, здесь родились его отец, мать и прочая родня, и это место казалось ему волшебным, сам ветер здесь веял значительно, каждый лиловый пестик чабреца или белое облачко тысячелистника обращалось к нему с тихой речью, желая поведать нечто важное. Сам воздух, прохладный и влажный, с запахом мокрой травы, нес неуловимое откровение. Закружились воспоминания – о гибели в битве двоюродного деда, Вальгарда, о Князе-Медведе, который сюда приходит за избранной девицей, о Буре-бабе, живущей в лесу и стерегущей границу белого света и Нави… И Ута, и Пестрянка много рассказывали детям об этих чудесах родного их края, и Вальга не мог отделаться от чувства, что заехал на остров Буян, в самое сказание…

Дорога вилась вдоль берега, чуть поодаль от реки виднелись серые тростниковые крыши. Вальга ехал шагом, с таким чувством, будто прибыл на тот свет и сейчас встретит умерших родичей – тех, с кем простился пять лет назад в Киеве, когда Святослав изгнал Улеба. Не думал, что еще когда-нибудь их увидит. Повод свидеться им на самом деле дала она же – смерть. Только пока не его собственная.

Показалось небольшое святилище на пригорке за тыном: деревянный Перун поверх ограды озирал реку и селение. Стало быть, приехал. Свернув от реки, Вальга увидел разбросанные дворы, тропки между ними. Подъехав к первым дворам, придержал коня. Куда дальше-то? На лугу паслись коровы и овцы, а значит, где-то там пастух – Вальга подозревал, что тот единственный, кто сейчас после веселой ночи, при деле. А остальные, надо думать, отправились спать совсем недавно и не будут рады, если их разбудят стуком в дверь. Особенно если это окажется чужая дверь – не все селение занимали Вальгины родичи. Перед избами ходили куры и утки, прогуливались свиньи, но от них что-то выяснить Вальга не пытался.

Пока Вальга раздумывал, как быть, через три избы отворилась дверь и наружу, согнувшись, выбрался весьма рослый, крупный мужчина со смуглым лицом и темной бородой. Его стан, широкие плечи, длинные руки и ноги, продолговатое лицо с впалыми щеками и довольно грубыми чертами было Вальге знакомо, и он, узнав бородача, вздохнул с облегчением.

– Алдан! – окликнул его Вальга. – Дядька! Будь жив!

Тот, заметив троих всадников, явно не здешних, оглядел их и направился навстречу. Вслед за ним из двери вышел отрок лет двенадцати – рослый, чертами напоминающий отца, но благодаря светлым волосам похожий на его освещенное солнцем подобие. Вальга догадался, что это должен быть Алданов старший сын, но тот за пять лет уж очень вырос. Проехав еще немного, Вальга остановил коня и ловко соскочил наземь.

– Узнаешь меня? Это я, Вальга, Асмундов сын!

– Узнавать-то узнаю, – Алдан подошел к нему, – да глазам не верю. Правда, что ли, ты?

– Правда! Гляжу, не знаю, куда стучаться, а тут ты!

– Я в кузню – хотел поработать малость, пока все спят, а то сенокос-то не ждет.

– Пойдем в кузню. Там расскажу, с чем приехал.

В многочисленных и запутанных связях княжеской родни место нашлось и для Алдана – датчанина, прибывшего на Русь искать службы лет пятнадцать назад. С ясными, добрыми голубыми глазами на лице умелого убийцы, он, с его великаньей внешностью, непостижимым образом внушал доверие, хотя то, что этот человек может быть очень опасен, было ясно при первом же взгляде на него. Многие дивились, что именно Алдана Мстислав Свенельдич когда-то выбрал в воспитатели для своего среднего сына, Велерада, но Мистина всегда знал, что делает. В ту же пору Алдан женился на Предславе, бывшей древлянской княгине, матери Мальфрид. От Алдана у нее было человек семь детей, и со всем этим выводком они вместе с Утой и Улебом пять лет назад перебрались из Киева в Выбуты.

– Ну, пойдем. – Алдан, ни по какому поводу не выражавший бурных чувств, невозмутимо кивнул. – Авось и поможешь немного.

Слушая, как он теперь говорит на славянском языке, мало кто догадался бы, что родным его языком был датский и на Русь он попал, когда ему было под тридцать. Они с Предславой дома говорили по-славянски, и их дети язык русов знали слабо.

Но не успел Вальга обрадоваться случаю так удачно решить свое дело, как снова раздался скрип двери – прямо возле них. Обернувшись, он увидел выходящую из-под навеса ближайшей избы молодую женщину – в красной поневе, с красным очельем, на котором висели по сторонам лица несколько серебряных колечек. Два-три колечка были простых, как все в этих краях носили, но с каждой стороны по одному моравскому, тонкой сложной работы, выдавали причастность к непростой семье, имеющей доступ к дорогим иноземным товарам.

– Ва… Вальга? – недоверчиво выговорила женщина и перевела вопросительный взгляд на Алдана: не мерещится ли? – Это ты? Откуда взялся? Ты из Киева?

Вальга и сам ее не сразу узнал – они не виделись около двух лет, и за это время юная девушка с тяжелой темно-русой косой, часто мелькавшая где-то возле княгинь – Эльги и Прияны – превратилась в молодую женщину, крепкую, несколько раздавшуюся в бедрах и груди. Ребенок в беленькой рубашечке – уже не новорожденный, но еще не ходящий своими ногами, – на руках у нее ясно указывал на причину этой перемены.

Но сильнее того Вальгу поразило само ее присутствие. Он знал, что она должна быть здесь, но не думал о ней и о том, что ее существование делает его ношу еще тяжелее.

– Правена… – пробормотал он с таким чувством, будто впервые обращается к той, кого знал всю жизнь. – Будь жива. Нет, из Хольмгарда я… Князь в Хольмгарде сейчас, и мы все…

– В Хольмгарде? А где же… – Она оглядела тропу и берег реки позади Вальги. – А где Улеб? Они приехали? Я слышу – конский топот, голоса, дядька Алдан с кем-то говорит, ну, думаю, вернулись наконец! Уж мы ждали, ждали, все глаза проглядели!

Вальга моргал, глядя на молодую женщину, как на птицу Сирин. Думая об Уте, о ее невестке он почему-то не думал совсем. И вот, в награду за забывчивость, она упала ему прямо на голову, застала врасплох. И никуда не спрятаться.

– Что ты застыл-то, как чур межевой?

Правена подошла и поцеловала Вальгу. В другой бы раз он обрадовался поцелую красивой женщины восемнадцати или девятнадцати лет, но сейчас вздрогнул, будто его клюнула змея.

– Где Улеб? – теребила она его свободной рукой, а ребенок вопил и махал пухлой ручкой. – С чем тебя прислали? Или ты так, нас проведать? Ну, говори же!

Однако Вальга онемел и лишь беспомощно смотрел на Алдана, который, не зная его беды, не мог ничем помочь. Даже ухмылялся, положив руки на пояс.

– Я… – выдавил Вальга. – Расскажу… потом. Мне с Алданом надо… переведаться. В кузне. Я к вам… потом…

– Да хоть скажи: Улеб-то здоров? – не отставала Правена. – Чего не едет? Когда будет? С весны его не видали, что ж он у них так загостился! Дитя ходить научится, а его все нет! Будто в Царьград убрался!

– З… – По привычке Вальга чуть не сказал «здоров», но это все-таки была бы ложь, которая сделала бы правду еще тяжелее. – Дядька Алдан, пойдем в кузницу! – взмолился он. – Потом уж…

Алдан хмыкнул и пошел на край селения, где стояла кузница; Вальга, ведя лошадь, торопливо направился за ним. Правена сделала было шаг ему вслед, хотела остановить, но недоброе предчувствие сковало ей ноги. Почему он так и не ответил ни на один ее простой вопрос? Так спешит зачем-то в кузню, что недосуг языком шевельнуть?

Алдан не состоял с Улебом в прямом кровном родстве, хотя, будучи воспитателем его младшего брата, знал его очень хорошо. Ему, закрывшись в кузне на отшибе, Вальга рассказал все как есть. Слушая его, Алдан мрачнел на глазах. Он тоже подумал о женщинах – Уте, Правене, своей жене Предславе, – которые поднимут плач, стоит этой вести до них дойти. Да и само по себе горе было велико: Улеба, человека доброго, честного, несправедливо пострадавшего, все здесь любили. Алдан за свою бродячую жизнь повидал всякое, но даже ему трудно было поверить, что несчастливая жизнь Улеба закончилась так рано и так страшно – и тоже безо всякой его вины!

– Так что ты думаешь – князевы люди его порешили? – спросил он у Вальги.

– Когда я уезжал, еще нечего толком неизвестно было. – Вальга с растерянности теребил серебряную цепь на груди. – Они, Игмор с братией, с нами и с отцом в одной избе жили. Той ночью никто из них спать не приходил, мы с отцом там только и были. Но я думал, они в большом стане, в шатрах загуляли с кем-то, для Игмоши это ж обычное дело. Мы только за полдень узнали, что случилось, потом Лют приехал, рассказал, что наших дренгов винят. Малфа их видела, как они за Улебом вечером приехали и с собой увезли. Грим и Девята. Князь велел их сыскать – а их нету. Ни Игмоши, ни его братьев и зятьев, – семь человек пропало. Сгинули, как вихрем унесло. Может, и не они убили. Но тогда кто? И где Игмоша? Князь велел их искать, и Лют, я так понял, тоже ищет. Но за день не сыскали никого. Только то и знаю, что они трое мертвы – Улеб и оружников двое. Тела уж обмыли и обрядили. Я их видел. Он сам изрублен – жуть…

– Чьи тела?

Оба разом обернулись. У двери стояла Ута, а за ней Правена. У Алдана двери были хорошо смазаны и не скрипели; захваченные разговором, они с Вальгой и не заметили, как слушателей стало больше.

Правена, видно, не смирилась с неизвестностью, разбудила свекровь и рассказала, что вместо Улеба приехал его вуйный брат[5] Вальга, а зачем приехал – не говорит.

Алдан встал и подошел к Уте.

– Поди сюда. – С высоты своего роста он приобнял маленькую, щуплую Уту за плечи и повел к короткой скамье. – Сядь.

Бросил на ходу взгляд на Вальгу, двинул бровью в сторону Правены. Вальга придвинулся и встал рядом, внутренне дрожа и сам не зная, что будет делать.

Поглядев на Уту – простая одежда, усталое, покрытое тонкими морщинами доброе лицо, – никто не угадал бы в ней сестру княгини русской и законную жену самого влиятельного из киевских бояр. Ута никогда не отличалась дородством, а сейчас, в сорок два года, словно бы истончилась, все свои силы отдав на служение детям и семье. Кто бы поверил, что она, в сером переднике сидящая на простой скамье в закопченной кузне, шесть лет назад расхаживала по мраморным полам Мега Палатиона в самом Константинополе, видела василевса и всю его семью, ела за их столом с золотых блюд, получала драгоценные подарки.

– Слушай, сестра! – Алдан, стоя перед Утой, наклонился и своими огромными грубыми руками накрыл ее маленькие натруженные руки, лежащие на коленях. – Беда пришла большая.

– Беда? – Ута недоверчиво раскрыла глаза, хотя уж ей-то к бедам было не привыкать. – Что же? В Киеве…

Она взглянула на Вальгу, и глаза ее еще сильнее распахнулись от пришедшей мысли. Тревожное изумление помешало ей даже поздороваться с родным братаничем. О том, что Святослав с родней и дружиной прибыл в Хольмгард, здесь не знали, для нее Вальга приехал прямо из Киева.

– Вальга! – Она хотела встать, но Алдан удержал ее. – Говори же? Асмунд? Или…

Имена Эльги или Мистины она была не в силах выговорить, но по ужасу в ее глазах было видно, как потрясла ее мысль о несчастье с кем-то из них – о несчастье, которое она даже в мыслях не смела назвать по имени.

– Это Улеб! – не выдержал Вальга, не в силах смотреть, как она перебирает предположения одно другого хуже.

Хотя куда уж хуже… Улеб дороже всех детей достался матери, и его же она сильнее всех любила.

– Что с ним? – Правена повернулась к нему.

– Он погиб, – глядя ей в глаза, сказал Вальга. – Его убили. Заманили на пустой берег и зарубили.

Видя, как окостенело ее загорелое лицо, он взял ее за локти, боясь, что упадет. Но Правена высвободилась, будто пытаясь вылезти из своего несчастья. Помотала головой.

– К-кто… – выдавила она, не в силах найти этой вести места в своих мыслях.

– Мы пока не знаем. – Перед ней Вальга не решился обвинять Игмора с братией, как он сделал перед Алданом. – Ищут.

– Но… этого быть не может, – будто убеждая его, пробормотала Правена. Взгляд ее застыл, губы побледнели так, чтобы было видно даже в полутемной кузнице. – Он… Улеб… никому зла не сделал. Кому он мог помешать?

– Это что… – подала голос Ута, которую Алдан все так же держал за руки. – Святша… добрался до него?

Вальга молча кивнул. Ута совсем не знала обстоятельств дела, но сердце матери угадало правду – все эти пять лет она ждала и боялась, что зло, изгнавшее ее сына из Киева, найдет его снова.

– Да он вовсе не хотел. – Князя Вальга должен был оправдать. – Он не приказывал. Они сами… люди его…

– Какие люди? – прохрипела Правена.

В мыслях она отказывалась признать звание человека за теми, кто решился на такое нелепое злодеяние.

– Ну… – Вальга отвел глаза. – Выходит, что наши… Игмоша с братией. Они в ту же ночь и сгинули… Иворовичи остались, а Секирины все трое – как вихри унесли…

– Я не верю… – прошептала Правена; у нее стиснуло горло, и она не могла говорить в полный голос. – Где он?

– В Хольмгарде. Его к Сванхейд привезли, его и оружников обоих. Они втроем были. Должно, уже похоронили, пока я ехал… Там, у Хольмгарда, где вся родня их.

Правена закрыла лицо руками. И тут, в этой темноте, ей так ясно представилась земля, закрывшая могильную яму, стена, отделившая ее от мужа, что из самой глубины ее существа вырвался полукрик-полустон – негромкий, глухой, но полный такого отчаяния, что у Вальги подкосились колени.

Только что она была счастливой молодой женой – и вдруг сделалась одинока, будто серая кукушка, а дитя ее – сиротой. Половину ее существа и все ее будущее судьба обрубила одним безжалостным ударом.

– Жма мою жизнь! – Алдан бросился поднимать Уту, которая молча, без звука вдруг упала со скамьи вперед, и взял ее на руки. – Дверь отвори.

Вальга отворил дверь, и Алдан вынес Уту наружу. Потом Вальга взял Правену за локоть и тоже повел к двери; не отнимая ладоней от лица, она шла, в беспамятстве делая мелкие шаги, и ему пришлось самому пригнуть ей голову в дверях, чтобы не ударилась о косяк. Но она и того бы не заметила.

Жену для Улеба подобрал его названный отец, Мстислав Свенельдич. После того как Святослав силой отобрал у сводного брата невесту, Горяну Олеговну, Улеб, уже перебравшись в Выбуты, долго не хотел и смотреть на девушек, и мать его не неволила, хотя годами он уже перешел в «старые женихи». Два года назад, когда Эльга привезла в Выбуты Малфу, надеясь здесь без шума выдать ее замуж, Мистина подумал и о женитьбе сына, однако среди местных родов подходящих для себя сватов не нашел. «Не жени его на ком попало, я пришлю ему невесту», – сказал он Уте перед отъездом. Ута, привыкшая слушаться, не говорила сыну ни слова о женитьбе, пока следующим летом и правда не прибыли люди, привезшие в жены Улебу Правимиру, Хрольвову дочь.

Хрольва и его семью Ута и Улеб знали очень хорошо. Уличанка Славча была одной из трех полонянок, которых Ингвар держал в женах до женитьбы на Эльге; перед свадьбой он роздал их троим своим ближним гридям – Гримкелю Секире, Ивору и Хрольву. Сыновья Гримкеля и Ивора составляли ближний круг Святослава – половина из них и «помогла» ему избавиться от брата-соперника. У Хрольва и Славчи родились только дочери, и Правена была из них младшей. Пять лет назад, когда Улебу пришлось уехать из Киева, она была еще совсем юна, лишь год как надела плахту. Улеба она в те годы видела редко и издалека, однако он, чуть не ставший новым киевским князем, в ее глазах был почти как солнце красное. Тот самый «князь молодой, месяц золотой».

Как девушка из ближайшего к княжьему двору дружинного круга, Правена с матерью и сестрами ходила на посиделки к самой княгине. Иной раз к Эльге, иной раз – к Прияне, жене Святослава. С некоторых пор ей стало казаться, что на нее поглядывает самый влиятельный в Киеве человек – Мстислав Свенельдич. Это было и лестно, и тревожно; все знали, что с изгнанием Улеба он остался без жены, но так же все знали, что он принадлежит княгине. Даже если бы он для приличия решил взять себе новую жену, неужели его выбор может пасть на девушку лет на тридцать моложе, да к тому же дочь бывшей рабыни! Это было совершенно невероятно. Славча с Правеной доходили до мысли, не для Велерада ли Свенельдич приглядывает невесту… Но для Велерада Правена была все же недостаточно знатна.

Все разъяснилось, когда однажды отец, вернувшись от князя, сообщил, что имел разговор с Мистиной: тот предлагает сосватать Правену за Улеба. Перед этим она несколько лет не вспоминала об Улебе – о нем в Киеве старались не говорить, зная, что князю это неприятно. Сватовство для Правены было очень лестным – Улеб многократно превосходил ее знатностью рода, да и сам был молодец хоть куда, – но все же брак с изгнанником выглядел делом опасным. Бояре, ищущие милости князя, не захотят родства с его соперником.

Мистина и здесь показал себя человеком проницательным: высмотрел не девушку, а самоцвет. На первый взгляд Правена не казалась красавицей: посмотришь, вроде бы ничего особенного, ни одной черты, которая цепляла бы взгляд сама по себе. Обычное овальное лицо с чуть заостренным подбородком, правильные черты – не слишком тонкие и не слишком крупные, прямой нос, серые глаза, темные брови, почти прямые, со слегка приподнятым внешним концом. Коса, пока Правена ходила в девицах, обычная темно-русая, отличалась разве что длиной и толщиной, весьма внушительной. Но стоило к ней приглядеться, и уже трудно было отвести глаза. Душа ее созрела с юных лет – она никогда не была суетлива, неразумна, опрометчива, легкомысленна, как свойственно девчонкам; уже лет в десять это была надежная помощница матери и верная подруга сестрам. С юных лет в ней чувствовалась та спокойная благотворная уверенность взрослой женщины, что дается светлым рассудком и уравновешенным, благожелательным нравом. Едва увидев Правену, каждый чувствовал, что может на нее положиться, как на родную сестру. Возле нее каждому делалось хорошо, как будто в ней, как в молодой богине Макоши, заключалась чистая жизненная сила, ум, доброта и любовь; спокойное лицо ее как будто испускало едва уловимое сияние. Она всегда держалась ровно, не выражала громко ни радость, ни горе, ни восторг, ни гнев, но за ее спокойствием угадывались сильные чувства. Благодаря этой внутренней силе и прямой осанке Правена казалась высокой, но подойдешь вплотную – заметишь, что она среднего роста, не более.

Родство с самым знатным из киевских воевод и заодно с княжеской семьей не смогло бы подкупить такую девушку, а угрозы для жениха, находящегося в немилости и изгнании – смутить, раз уж ее сердце в ответ на сватовство сказало «да». При мысли об Улебе Правену охватило воодушевление, она чувствовала себя той отважной девой из сказки, что три года шла за тридевять земель, отыскивая своего жениха. Хрольв тоже считал небесполезным такое близко родство с Мистиной. И вот, когда торговые люди вернулись из Царьграда и отправились в Хольмгард, Правена с двумя челядинами, с отцом и приданым поехала с ними.

Ута приняла невестку без возражений, даже с благодарностью – она куда лучше самой Правены понимала, какой подвиг та совершила и какой опасности подвергается. Сам жених за прошедшие пять лет оправился от потери Горяны и был готов полюбить молодую жену, проделавшую ради него такой путь и согласную жить вдали от родных. Спокойно и благополучно они прожили два года, родился здоровый сын, и вся жизнь лежала перед ним, озаренная лучами, как ясное утро…

Месяц все видел… да если бы мог сказать. Когда убийство совершалось, месяц был тонкий, молодой; теперь луна располнела, только краешек еще расплывался, как у подтаявшей белой льдинки. Ее Дедич собирался просить о помощи – сама промолчит, так хоть приведет тех, кто скажет.

Посреди поляны возле ив горел костерок из сучьев орешника – требовался не огонь, а угли. Еще не стемнело, хотя солнце уже село за Волховом, близкая летняя ночь выстраивала стену из плотных темных облаков над небесной рекой багряно-золотого света. Самые короткие ночи миновали, но и долгие еще не пришли.

Оправленной в серебро «громовой стрелкой», которую обыкновенно носил на шее, Дедич очертил круг с костром в середине. Вдоль круга, с внутренней стороны, были разложены девять пучков велесовой травы[7] с крупными синими цветами. Велес-траву собрала и связала Малфа. Зря он велел именно ей собрать цветы. Теперь, глядя на них, он снова видел перед собой Малфу – в белом платье, прижимающей к пышной груди большой пучок синих цветов, с длинной русой косой и с печальным гордым лицом… Голубые ее глаза от соседства с цветами тоже казались синими, как вода Волхова под ясным небом. Пока он сегодня был у Сванхейд, Малфа молчала и прямо не смотрела на него, но, когда он смотрел на кого-то другого, то чувствовал на себе ее внимательный, выжидающий взгляд. При мысли о Малфе в душе вскипали тоска и ярость. Прах бы побрал этого Святослава, бес ему в живот! Чего в Киеве не сиделось! Зачем вздумалось рассказывать о ребенке, который своим рождением и его позорил не меньше, чем Малфу, – о котором Святослав несколько лет знать не хотел. В глубине души Дедич знал, что не откажется от Малфы, но требовалось время на то, чтобы пережить стыд и досаду этого открытия.

Отгоняя ненужные мысли, Дедич сел у костра на землю, вынул гусли из берестяного короба, положил на колени и заиграл. Медленный, задумчивый, однообразный перезвон золотых струн полетел над берегом, над водой, постепенно поднимаясь к небу и выманивая ленивую располневшую луну. Слушал Волхов, привычный к этой гудьбе, слушали ивы, задумчиво макая ветки в воду, слушали, должно быть, русалки, прячась в камыше. Дедич с отрочества привык играть для богов и теперь без малейшего затруднения слился духом с перезвоном струн, с прядями ветра, с запахом речной воды, с шелестом ив и осоки. С двенадцати лет его, сына знатнейшего словенского рода, отдали на выучку в Перынь; с тех пор прошло лет двадцать, и все эти годы Дедич ощущал в себе двух разных людей. Первый был просто человек, мужчина, который когда-то женился, имел детей, две зимы назад овдовел и с первой встречи тайком положил глаз на правнучку старой Свандры, привезенную к бабке из Пскова. Вторым в нем был волхв, открытый богам настолько, что сам Волховский Змей мог вдохнуть свой дух в его тело. О Малфе думал первый, но, играя, он быстро превратился во второго, и теперь внутренний слух его, следуя за перезвоном струн, разливался до самого небокрая.

Ночь наползала постепенно, просачивалась из-под земли. Время от времени Дедич подкидывал сучьев в костерок, чтобы совсем не затух, и по его пламени видел, насколько сгустилась тьма. Но вот последние багряные полосы утонули в синеве, луна неспешно вылезла на небо.

Прервав игру, Дедич подтянул к себе пару кожаных мешочков и бросил на угли сушеных зелий: бешеной травы, болиголова, красавки. Переместился так, чтобы ветром на него не несло ядовитый дым. Снял берестяные крышки и разложил перед костром угощения: блины в большой деревянной миске, кашу и кисель в горшках. В одной кринке было молоко, в другой – пиво. Вылив понемногу того и другого на землю, Дедич снова заиграл тихонько и стал приговаривать:

– Месяц молодой, рог золотой! Ты живешь высоко, видишь далеко. Стань мне в помощь! Слава тебе, князь-месяц Владими́р! Князь мудро́й, рог золотой! Бывал ли ты на том свете, видал ли ты мертвых? Видал ли ты мо́лодцев сих: Игмора, Гримкелева сына, да брата его Добровоя, да брата его Грима? Градимира, Векожитова сына? Девяту, Гостимилова сына. Красена да Агмунда, а чьи они сыны, ты сам весть! Коли видал, так вели им встать передо мной!

Еще немного поиграв, Дедич отложил гусли, взял из миски несколько блинов, разорвал их на куски и разбросал по поляне – там, где земля впитала и трава скрыла следы пролитой крови.

– Игмор, Гримкелев сын! – заунывно взывал он. – Добровой, Гримкелев сын! Грим, Гримкелев сын! Коли слышите меня – отзовитесь, придите блинов покушать на помин душ ваших! Градимир, Векожитов сын! Девята, Гостимилов сын! Коли слышите меня – зову вас каши покушать, на помин душ ваших! Красен да Агмунд, не знаю, как по батюшке! Коли слышите меня…

Черпая из горшка особой «мертвой ложкой» с медвежьей головой на черенке, Дедич разбросал по поляне кашу и кисель. Снова отлил наземь пива и молока. Опять сел и стал наигрывать тот напев, под который на поминках поют о дороге на тот свет – через леса дремучие, болота зыбучие, через калинов мост, через реку огненную. Играл, играл, рассеянным взором глядя во тьму…

Потом взор его заострился. В костре чуть тлели угли, злые травы источали дурманный дымок, поляну освещала лишь луна высоко в небе и ее же свет, отраженный Волховом. Прямо у черты, окружавшей костер, стояли два высоких сгустка темноты. Холодок пробежал по хребту – растворились ворота Нави, пахнуло оттуда глубинным холодом земли.

Это они. Какие-то двое духов откликнулись на его зов, прилетели к угощению. Дедич еще немного поиграл, выжидая, не придут ли другие.

– Кто вы такие? – заговорил он потом. – Как имена ваши?

Разглядеть лиц было невозможно, да он и не знал тех семерых убийц, что бесследно исчезли из княжьего стана, только от Люта затвердил их имена.

В ответ послышался не то вдох, не то стон.

– Отвечайте! – строго велел Дедич. – Как зоветесь?

– Голодно… – прогудело ему в ответ. – Холодно…

Сами голоса эти – глухие, унылые – холодили душу, будто чья-то мохнатая лапа с колючей жесткой шерстью касается хребта прямо под кожей.

– Вот вам еда – ешьте. Вот вам пиво – пейте. Вот вам князь-месяц, серебряные ножки, золотые рожки – грейтесь. Как имена ваши?

– Грим… Гримкелев сын…

– Агмунд… Сэвилев сын…

– Где собратья ваши?

– Не с нами… не с нами…

– Где погребены головы ваши?

– На востоке… на стороне восточной… в лесу дремучем… у болота зыбучего… нет нам ни поминанья, ни привета, ни утешенья…

Мрецы заволновались, задрожали, голоса их стали громче.

– Плохо погребены мы… не по ладу нас проводили, долей мертвой не наделили…

– Голодно, голодно!

Теперь Дедич начал различать их черты: ему они ничего не говорили, он не мог определить, где Грим, а где Агмунд, хотя один из мрецов казался помоложе; темные, исхудавшие лица с ввалившимися щеками у обоих покрывала седая щетина, веки были опущены. Вспыхнула сухая веточка на углях, и Дедичу бросились в глаза темные полосы на шеях обоих мертвецов: у одного это был черный след глубокой рубленой раны между шеей и плечом, а у другого такая же темная, неровная полоса окружала шею – ему срубили голову!

– Голодно, голодно! – полуразборчиво бормотали мрецы, напирая на невидимый круг, но не в силах перешагнуть черту.

Неодолимая сила тянула их к теплу костерка, к живому человеку с горячей кровью в жилах.

– Не покормили нас! Не напоили нас! Не оплакали! Не проводили! В чужой земле зарыли! Холодно, холодно!

Жалуясь на два голоса, мрецы боком двигались вдоль черты, черными руками шарили по воздуху, наощупь отыскивая лазейку туда, где сидел живой теплый человек. На белой одежде их виднелись огромные пятна; они казались черными, но Дедич понимал: это кровь смертельных ран. Он не испытывал особенного страха, но опустил руку на лежащий рядом посох: в навершии его с одной стороны была вырезана бородатая человеческая голова, а в другой – медвежья.

– Я принес вам питья и пищи, – сказал он. – Поданное ешьте, а иного не ищите. Где собратья ваши? Игмор, Гримкелев сын? Градимир, Векожитов сын? Где они?

– Не с нами… не с нами…

– Голодно! Съем, съем!

С диким воплем мрец бросился на невидимую преграду и ударился в нее всем телом, надеясь снести. Простой человек на месте Дедича наделал бы в порты, а то и вовсе замертво упал бы со страху. Но волхв лишь поднялся на ноги и уверенно заговорил:

– Месяц молодой, рог золотой! Было вас три брата на свете: один в ясном небе, один на сырой земле, один в синем море! И как вам троим вместе не сойтись, так пусть мрецы-упыри ко мне не подойдут, на всякий день, на всякий час, на полони, на новом месяце и на ветхом месяце! Тебе золотой венец, мне счастья и здоровья, а всему делу конец!

– Домой в Навь! – протяжно выкрикнул он и замахнулся на мрецов посохом. – Домой в Навь!

– Домой в Навь! – ответил ему из темноты неведомый голос, переходящий с высокого в низкий и обратно.

– Домой в Навь! – загомонили вверху, в воздухе, сразу множество птичьих голосов.

– Домой в Навь! – взвизгнул из гущи камыша женский голос.

Мрецы исчезли. Дедич опустил посох и перевел дух. Бросил на угли сухой прострел-травы и подождал, пока ее дым разгонит остатки дыхания Нави. Потом вылил в костер остатки пива и молока. Угли тихо прошипели и погасли…

После ночного гадания, ближе к закату, Дедич снова был в Хольмгарде. По пути от места убийства он сюда не заворачивал, и родичи Улеба до сих пор не знали, удалось ли ему что-то разведать. Народу собралось довольно много: не только родичи покойного, но и жители Хольмгарда, словенские старейшины с берегов Ильменя. В этом сказывалось не только уважение к Сванхейд, но былое желание видеть ее внука на месте князя, и Святослав, догадываясь об этом, оглядывал собрание довольно хмуро.

Самого князя киевского тоже встречали скорее настороженно, чем сердечно, хотя в почтении отказать ему не могли. С собой он привел только своего вуя, Асмунда, и Болву. Теперь, когда Стенкиль воевал за цесарево золото на греческих морях, а Игмор с братией исчез, Болва оказался чуть ли не ближайшим к князю человеком из молодых. Этой внезапной переменой в своем положении он был польщен и обрадован, но и несколько смущен.

– Я был Улебу свояком, – сказал он в ответ на взгляд Бера, ясно вопрошавший «а ты что здесь забыл?» – Если ты не знал. Моя жена – старшая сестра его жены.

Божечки, а ведь там, в Пскове, еще есть жена… Теперь она уже знает – Вальга, Асмундов сын, должно быть, доехал дня за три. Бер невольно передернул плечами, вообразив, что обязанность рассказать о несчастье жене и матери Улеба досталась бы ему. Но Вальга – братанич Уте, она его хорошо знает, им будет легче говорить об этом.

Присутствие Святослава угнетало – все за столом, возглавляемым Сванхейд, были даже более подавлены и молчаливы, чем обычно бывает на поминках. Не исключая и самого князя: он выглядел напряженным, бросал взгляды исподлобья то на одного, то на другого, однако, обходя Малфу. Замкнутое лицо его скрывало и печаль, и досаду. Ему не хватало беглецов – тех самых, что были обвинены в убийстве и своим бегством это обвинение подтвердили. Он вырос с ними, с Игмором и Добровоем бился на первых в своей жизни деревянных мечах, они были с ним во всех превратностях, от первого похода на дреговичей, когда им с Игмором и Улебом было по тринадцать лет, до того странствия по приморским степям, когда его в Киеве сочли мертвым. И вот их больше не было рядом, а он толком не знал, кто из них жив, кто мертв. И что ему о них теперь думать. Если они и правда убили его брата… Но возненавидеть их он не мог, понимая: они пошли на это злое дело ради его, Святослава, блага.

Длинные столы были уставлены поминальными блюдами – блинами, кашей, киселем. К счастью, Дедич привез гусли и пел для гостей; его искусная игра, красивый низкий голос уносили слушателей в даль того света, позволяли безопасно заглянуть за грань – туда, где покинувший живых прибывает в селения дедов, к молочным рекам и кисельным берегам; туда, где молодая жена гуляет по зеленому лесу и находит нового младенца на ветвях березы… Малфа, поначалу избегавшая смотреть на Дедича, скоро забыла о смущении и, вновь поддавшись очарованию его голоса, устремила на него взгляд и уже не отводила. Дедич не смотрел на нее, но она угадывала, что он ощущает ее взгляд, и от этого его голос полон такого глубокого чувства, а лицо вдохновенно, будто перед Сванхейд и ее гостями поет сам Велес.

Но вот Дедич замолчал, Малфа подошла с кувшином, чтобы налить ему меда в чашу. Он лишь бросил на нее короткий взгляд, но во взгляде этом не было вражды или презрения, а только пристальное внимание, и у Малфы сердце забилось с надеждой. Может, они еще одолеют этот разлад, возникший не по их вине.

Но от Малфы Дедича почти сразу отвлекла Сванхейд.

– Хотелось бы узнать, – начала она, переглянувшись с младшим внуком, – удалось ли тебе выведать что-то, когда ты ходил на берег… на то место… где хотел говорить с духами.

– Да, госпожа, – спокойно ответил Дедич; по рядам гостей за столами прошла волна движения, все взгляды впились в его лицо. – Я говорил с духами, и духи отвечали мне.

– Что они тебе сказали? – Святослав подался вперед, опираясь на стол.

Он был встревожен сильнее, чем прочие, но идти своим тревогам навстречу, глядя им прямо в лицо, было главным правилом его жизни.

– Ко мне явились двое, – неспешно начал Дедич среди общей тишины. – Они назвали свои имена. Один назвался Гримом, Гримкелевым сыном, а второй – Агмундом, Сэвилевым сыном…

Каждое имя гости встречали всплеском взволнованного шепота. Даже Бер переменился в лице, услышав полное имя Агмунда – он сам его не знал и подсказать Дедичу не мог.

– Эти двое мертвы и погребены где-то на восточной стороне. О том же, где пятеро товарищей их… ответить не сумели они.

По гриднице пролетел вздох-стон от разочарования. На лице Болвы отразилось облегчение, Асмунд озабоченно нахмурился; Святослав приложил все силы, чтобы сохранить полную невозмутимость.

Несколько мгновений было тихо.

– Так значит… – подал голос Бер, – из них пятеро живы.

– Осталось пятеро, – многозначительно подхватил Лют. – Двое уже поплатились.

Это «пятеро живы», принесшее Святославу тайное облегчение, для Бера и Люта было призывом к действию.

Святослав отлично их понял. Раз-другой он перевел неприветливый взгляд между Бером и Лютом, потом посмотрел на Сванхейд.

– Госпожа… – хрипловато начал он и прочистил горло. – Я должен… Мне известно, что ты закрыла глаза моему брату Улебу и взяла на себя право мести.

– Да, это так, – уверенно подтвердила Сванхейд. – У меня есть послухи. Они здесь.

Трое словенских молодцев за столом закивали – они оказались возле бани в тот ужасный час, когда Сванхейд увидела мертвое, до неузнаваемости залитое кровью лицо своего внука, и были вынуждены принять это свидетельство.

– Нет такого закона, который включал бы женщину в число мстителей. Ты должна передать это право мне. Я – князь Киева и Хольмгарда, и я – ближайших родич Улеба, – с напором продолжал Святослав, взглядом пригвождая к месту Бера, у которого на лице было прямо написано: «А почему это тебе?». – Я – ближайший его родич по крови и высший по положению. Мне и достойно, и прилично взять на себя эту месть. У меня и сил больше, мне способнее…

На лице Бера отразилось нескрываемое недоверие. «Сил-то у тебя больше, но есть ли желание ими пользоваться?»

– Сожалею, но это не выйдет, – ровным голосом ответила Сванхейд. – По закону первый мститель – сын, второй – отец, и это – Мстислав Свенельдич.

– Он ему не отец! – возразил Болва. – Это пока раньше думали… Но Улебу отцом был Ингвар, а не Мистина!

– Он вырос как мой братанич, – уверенно ответил Лют и приосанился, как всегда, когда предстоял спор или тем более драка. – Все тайны острова Буяна не заставят меня и Мистину от него отказаться. Улеб – сын Уты и единоутробный брат других моих братаничей. Этого довольно, чтобы для нас с Мистиной месть за него была законной.

– Я сам, – с напором ответил Святослав, – решаю, кому мстить за моего брата!

– Ты не можешь запретить делать это другим его родичам. – Лют тоже слегка наклонился вперед; на лице его появилось ожесточение, но не зря старший брат столько лет учил его владеть собой, голос его звучал ровно и не громче обычного. – Это обязанность… священная обязанность… принадлежит всему роду. И тот, кто ее исполнит, Улебу честь вернет, а себе славу добудет.

– Дорогу мне хочешь перебежать? – В голубых глазах Святослава сверкнула молния, ладонь поднялась, будто хотела ударить по столу, но он не посмел сделать этого в доме своей бабки-королевы. – Добегаешься!

– Я не заяц, чтобы через дорогу бегать, – бросил Лют. – Я исполню свой долг, когда получу к тому возможность. А ты исполни свой.

– В мои дела норовишь лезть… – Святослав не сказал вслух «рабыни сын», но угадать его мысль было нетрудно.

– Эти дела не только твои.

– Я – глава рода, и мне решать, как исполнять его общий долг.

– Глава рода – госпожа Сванхейд, – громко, ледяным тоном возразил Бер. – Это было ее решение – отдать власть над Хольмгардом только потомству Ингвара, то есть тебе! Хотя бы ради уважения к тому решению ты должен исполнять ее волю.

Святослав втягивал воздух широко раскрытыми от гнева ноздрями, но он тоже был достаточно учен, чтобы не оспаривать власть своей бабки в ее присутствии, в ее доме, за ее столом, тем более поминальным.

– Госпожа Сванхейд, – Асмунд откашлялся, – почему ты не могла бы… право мести князю передать. Если ты будешь упря… упорствовать, люди могут подумать… будто мы… будто ты винишь… что в нашем роду нет согласия!

– Понимаю, о чем ты, Асмунд, – кивнула Сванхейд. – Мы верим, что князь не причастен к смерти своего брата, и я охотно подтверждаю это перед всеми русами и словенами Хольмгарда. Князь дал клятву на мече перед могилой брата, и сомнения в его чести неуместны. Но он не сделал кое-чего другого. – Она перевела взгляд на Святослава, и ее глаза, голубые, как у него, хоть и не сверкали таким огнем, не уступали им в твердости. – Ты, Святослав… Готов ли ты сейчас, перед всеми людьми, дать на твоем оружии клятву, что сделаешь все, чтобы найти убийц и покарать их смертью за смерть твоего брата?

Она с нажимом выговорила «покарать смертью», и, произнесенные слабым голосом старой женщины, они приобрели оттенок неотвратимости.

В этом и заключался предмет спора. Все знали, кем были для Святослава семеро злодеев – и он знал, и его противники знали. И никто, пожалуй, в равной степени не верил, что он на самом деле желает убийцам справедливого наказания и смерти.

– Я… – хрипло начал Святослав; перед таким прямым вопросом он несколько растерялся и с трудом подыскивал ответ. – Мы не знаем… что там случилось. Вон, даже мертвяки не сказали ничего толком! Когда мы найдем их, то будем судить. Я должен узнать сперва, как вышло дело…

– Может, он сам на них набросился… – себе под нос пробормотал Болва.

Но даже он не посмел сказать это вслух: чтобы миролюбивый Улеб набросился с оружием на хорошо знакомых людей, к тому же большей численности, было совершенно невероятно.

Дело зашло в тупик: упрямство Святослава и его княжеская привычка всегда добиваться своего были крепче камня, но Лют и Бер, тоже люди неробкие, поддержанные чувством родственного долга, не собирались отказываться от своего права на месть, ибо опасались, что без их участия она свершена вовсе не будет. Это недоверие Святослав видел в их глазах и понимал его причину, но не мог прямо его опровергнуть. Все это вместо бесило его, так что широкая грудь вздымалась, ноздри трепетали от гнева, а в глазах блестела гроза.

Так просто было бы решить дело, дав эту клятву! Но Святослав слишком уважал богов и свое оружие, чтобы перед ними кривить душой. Однако и отказаться он не мог, нарушая тем родовой закон; кровное братство столкнулось в его душе с дружинным братством, и дружинное одолевало.

На счастье или на несчастье, в это время отворилась дверь и вошли двое: молодой мужчина, среднего роста и плотного сложения, и женщина – белая лебедь, стройная березка в наряде «полной печали».

– Вальга! – воскликнул Асмунд, в мужчине узнав собственного старшего сына.

Столь скорого его возвращения Асмунд не ожидал. Но увидеть одетую в «печальную сряду»[8] молодую женщину, которую Вальга вел за собой, никто не ожидал и вовсе. Все взоры приковало к ней так прочно, что вошедшего за ней третьего – рослого темнобородого мужчину с лицом умелого убийцы – почти никто не заметил. Незнакомые с Алданом сочли его телохранителем, но даже Малфа, узнав своего отчима и в дальнем углу души обрадовавшись, не могла сразу подойти к нему.

– Правена! – Малфа, раньше других опомнившись, поставила кувшин и поспешила навстречу гостье. – И ты здесь! Вот мы… и не ждали.

Она взяла Правену за руки, будто пытаясь убедиться, что та ей не мерещится. Вгляделась в осунувшееся лицо с затененными горем глазами. Они знали друг друга с раннего детства: Правена родилась в Киеве, а Малфа была привезена туда пятилетней девочкой, их матери все время встречались у княгини и в других домах киевского дружинного круга. Однако пятилетняя разлука так изменила обеих, что и Правена поначалу с изумлением взглянула на Малфу, с трудом ее узнавая.

Раньше они не состояли в родстве, но теперь обе были в белом, нося печаль по одному и тому же человеку. Малфа, осознав это, ощутила к Правене новое для нее сестринское чувство. Это не просто младшая из пяти дочерей Хрольва и Славчи, с которой Малфа в былые зимы чуть не каждый вечер виделась на павечерницах, как эти женские собрания называют в Киеве. От Улеба Малфа знала, что именно Правену Мистина Свенельдич прислал ему в жены. А значит, Правена – та, которой гибель Улеба нанесла самый сильный удар.

Дойдя до этой мысли, Малфа обняла ее, а в мыслях ее вспыхнула благодарность судьбе: пусть сейчас они с Дедичем в разладе, но он жив, тот, кому она желает доверить свою судьбу, у нее еще может быть счастье впереди. А у Правены оно уже отнято навсегда…

– Госпожа! – Малфа обернулась к Сванхейд. – Это Улебова жена…

– Вдова, – подсказал Вальга.

– О! – Госпожа Сванхейд всплеснула руками. – Подойди ко мне, бедняжка.

Малфа повела Правену к Сванхейд – они увиделись впервые. В гриднице поднялся гул. Сванхейд встала и тоже обняла Правену, а когда выпустила ее, рядом уже стоял Святослав.

– Ну, будь цела… невестка, – промолвил он и потянулся ее обнять, но Правена отстранилась.

Испуганно-враждебный взгляд мигом дал Святославу понять о причине такой неприветливости; Правена оглядела его с ног до головы даже с возмущением, будто спрашивая: как ты смеешь! Он нахмурился.

– Не бойся, – сказала ей в ухо Малфа, придерживая за плечо, и слегка подтолкнула к нему. – Князь тебе деверь, он не враг… На нем нет вины, он клятву дал…

Правена оглянулась на нее с недоверием, но взяла себя в руки и позволила Святославу поцеловать ее в щеку, хоть никак не отозвалась на эти ласки. К ней подходили и другие родичи, знакомые ей, как Лют или Асмунд, или вовсе незнакомые, как Бер или Сванхейд, но она скользила по лицам довольно растерянным взглядом. В душе ее зрел надлом от мысли: все эти люди собрались здесь ради Улеба, но его самого нет, он лишь витает незримым духом над особо приготовленной для него посудой.

И другое ее занимало: если князь допущен за поминальный стол, значит, виновным в смерти Улеба его не считают. Но быстрый ищущий взгляд не обнаружил за столами Игморовой братии, и Правена утвердилась в мысли, что подозрения, неохотно высказанные Вальгой, не опровергнуты.

– Не нашли? – шепнул Вальга, подойдя поздороваться с отцом.

Асмунд выразительно поджал губы и покачал головой.

– А ты чего ее привез-то?

– Она на могилу хочет…

Асмунд снова покачал головой: он не ждал, что приезд молодой вдовы водворит мир между родичами покойного. Скорее наоборот.

Правену усадили по другую руку от Сванхейд, Малфа достала ей ложку и показала на горшки с кашей, блинами и киселем. Но Правена едва притронулась к угощению – только ради обычая. Хоть она и устала с дороги и была голодна, однако все ее чувства поглотила самая важная мысль.

– Когда я смогу увидеть могилу моего мужа? – обратилась она к Сванхейд. – Это недалеко отсюда?

– Конечно, дорогая. – Сванхейд ласково накрыла ее руку своей. – Поешь, и я отведу тебя.

– Расскажите мне, как его хоронили. – Правена отщипнула кусочек блина, но словно забыла, что еще его надо съесть.

– По русскому обычаю, могилу сделали просторную, досками выложили, всякого добра с ним положили. И бережатых двоих, что при нем погибли… тоже с ним.

– А жен… – Правена запнулась и сглотнула. – Ему дали с собой… посмертную жену?

– Нет. Он ведь… не хотел бы этого. Мы так подумали, сколько успели его узнать…

– Вот и хорошо. – Правену явно обрадовал этот ответ. – Тогда я смогу сама за ним пойти, ты согласна, госпожа?

– Пойти… куда?

– На тот свет, госпожа. В Закрадье.

Сванхейд подняла руку, призывая к тишине, но сидевшие ближе и так прислушивались к ее разговору с вдовой внука.

– Ты хочешь пойти за ним… в могилу? – переспросил изумленный Святослав.

По обычаю, знатным русам давали с собой молодую рабыню, но Святослав ни разу не видел, чтобы за мертвым ушла его законная жена, свободная женщина. Даже если ей не нужно было управляться с покинутым хозяйством и растить детей, она могла забрать свое приданое и свадебные дары, вернуться в родную семью и снова выйти замуж, если была не очень стара. Его собственная мать не пошла в могилу за мужем – ей ведь предстояло решать все дела и улаживать сложности, принесенные Ингваровой смертью.

А Правена… Ее мать, Славча, умри Ингвар до женитьбы на Эльге, могла бы стать его посмертной спутницей, но Правена и родилась, и замуж вышла как женщина свободная.

– Ну конечно, – уверенно ответила Правена, и стало видно, что она нрава вовсе не робкого, а лишь растерялась в первый миг среди множества незнакомых людей. – Разве это не мой долг? Жаль, что его похоронили без меня, иначе я последовала бы за ним сразу. Нас на одно погребальное ложе положили бы… Я вышла за него, чтобы у нас была одна судьба, – в жизни и в смерти. Я желаю разделить его судьбу. Таково мое желание, – упрямо повторила она, предупреждая возражения. – Но сейчас ведь еще не поздно, госпожа? – взмолилась она, и снова стало видно, как она еще молода. – Пока не прошел год и душа его не порвала с белым светом… Я еще успею его догнать?

Правена слегка поежилась. Не смерти она страшилась, а только того, что окажется на темных, неведомых тропах того света в одиночестве. Если бы знать, что рука Улеба встретит ее сразу, как только она перешагнет порог, – она шагнула бы без малейшего трепета, лишь с радостью!

– Здесь вон какие волхвы есть мудрые! – Святослав кивнул на Дедича. – Они проводят.

– Это правда можно сделать? – впервые за многие дни Малфа взглянула на Дедича и прямо обратилась к нему. – Это… ты сумел бы…

Его способность ходить по темным тропам она не раз испытала на себе и теперь обхватила руками плечи, чтобы сдержать невольную дрожь. Ведь Правена собралась уходить насовсем! Она не выплывет из той темной реки, в которую намерена броситься!

– И ты сделаешь это? – полушепотом спросила Малфа, широко раскрытыми глазами глядя на Дедича – того, кто отчасти воплощал для нее Змея-Волхова и богов нижнего мира. – Ты… умеешь…

Она сильно содрогнулась, представив, как Дедич этими самыми руками, какими обнимал ее, затянет петлю на горле Правены или вонзит нож ей в грудь…

«Уметь-то и я умею… – подумал Лют. Мистина рассказывал ему о принесении жертв на костре погибших в Греческом царстве, где не было жриц-«валькирий», а только он и Хавстейн. – Но она ведь не полонянка…»

– Нет, постойте! – вмешался Бер. – Правена…

Он сегодня впервые увидел жену покойного брата – когда Бер побывал в Выбутах, Правена еще жила в Киеве, – но красота и решимость этой молодой женщины тронули и взволновали его. Будучи сам пылким, прямодушным и упорным в защите того, что считал правильным, он и в других ценил эту готовность. Он понимал, что за чувство толкает Правену в могилу, но совсем не желал, чтобы эта юная жизнь пресеклась напрасно.

– Ведь мы не потому не дали ему с собой жены, что рабыню для брата пожалели. Было бы нужно – мы бы хоть двух дали. Но ведь ему нельзя…

– Он же был христианин! – подхватил Лют. – Он же крестился в Царьграде. А крещеным с собой на тот свет никого брать не полагается. Ни рабынь, ни жен водимых.

– А ты сама крещена? – спросила Сванхейд.

– Да. Я не ездила с княгиней в Царьград, была еще мала, но матушка моя ездила и с нею крестилась. А как она вернулась, она и нас крестила… Княгиня храм построила, во имя Святой Софии, чтобы как в Царьграде[9]… И я, и сестры мои тоже были крещены.

– Ну а кто крещен, тому себя убивать – грех большой, непрощаемый! – воскликнула Малфа; она тоже была крещена в Киеве, хотя здесь, где христианских священников и храмов не имелось, предпочитала об этом не вспоминать. – Если ты убьешь себя, то не встретишься с Улебом больше! Только если проживешь, сколько положено, своей смерти дождешься, тогда… быть может… за жизнь добрую и честную… Господь у себя в чертогах вновь вас вместе сведет.

Она не была уверена, что последние ее слова – правда, но не сомневалась, что добровольная смерть Правены уж точно помешает ей вновь обрести мужа на том свете.

Правена задумалась, опустив голову. Малфа угадывала – сейчас Правена потеряла мужа второй раз, потеряла надежду уже вот-вот увидеть его снова. Возможное свидание откладывалось… на много лет, может, двадцать или даже тридцать. И все это время она будет одна, будет страдать под гнетом горя. Одинокая жизнь разворачивалась перед ней длинным-длинным полотном, и нужно немалое мужество, чтобы свыкнуться с мыслью об этом пути.

– начала Правена, не поднимая головы.

У Малфы и Сванхейд немного отлегло от сердца – вдова начала причитать, а значит, смирилась с разлукой.

Слушая, Бер взглянул на Святослава. Князь поначалу был хмур, в ярких голубых глазах просвечивало недовольство: он бы счел весьма уместным, если бы молодая жена отправилась вслед за Улебом. Но, слушая ее звонкий молодой голос, князь постепенно расслабился, задумался, на лице появилась печаль. Особенно печалиться о ком-то другом он не умел, так может, предвидел, как над его собственной могилой когда-то будет причитать жена?

Жальник, где хоронили жителей Хольмгарда, лежал к востоку от города, а напротив, за ручьем, на лугу раскинулся стан Лютовой дружины. Лют пришел сюда вместе с большой дружиной Святослава, но Сванхейд позволила ему расположиться здесь, а не за Волховом, где такая скученность не привела бы к добру. Ручей был словно малая Забыть-река. К северу от него стояли молчаливые, поросшие травой могилы с высокими насыпями покойных конунгов и их приближенных, более низкие или вовсе скрывшиеся в траве – простых людей. К югу кипел жизнью стан живых – с шатрами из грубой шерсти, навесами из ладейных парусов, шалашами из веток и сена. Дымили костры, кипели черные котлы, ходили бараны и даже коровы, купленные Лютом на мясо для дружины. Когда ветер дул к жальнику, над могилами плыл дым от костров, веяло запахом варева, долетали голоса оружников.

Сидя возле могилы Улеба, Правена видела шатры и людей в отдалении, но смотрела на них будто из мира мертвых. Свежую насыпь в несколько дней, наняв людей, возвели на полную высоту, как пристало человеку королевского рода, и она уступала лишь могилам правивших конунгов – Олава, Улебова деда, и двух его предшественников. Впервые Правена пришла сюда в самый день приезда, с угощениями от поминального стола, но потом приходила каждый день, то с Малфой, то с Бером, а то со Сванхейд. Каждое утро, после еды, ее тянуло сюда, словно она оставила здесь часть себя самой. Опираясь на руку Правены, Сванхейд ходила от насыпи к насыпи, рассказывая о тех, кто в них лежал.

– Я приводила его сюда, Улеба, когда он только приехал… Показывала ему всех: могилы Олава, и Тородда-деда, и Альвхильд – моей свекрови, и Альвхейд – моей старшей дочери, и всех моих детей… У меня их было одиннадцать, но сейчас в живых только Тородд и Альдис. Альвхейд умерла еще девушкой – она была обручена с Олегом-младшим, но не дожила до свадьбы. Потом с ним обручили Мальфрид, мою вторую дочь – она бабка этой Малфы, нынешней. Но и ей это счастья не принесло: вместе с мужем ее изгнали из Киева и она на другую же зиму умерла где-то на западе, у ляхов…

– Это я знаю, – вздохнула Правена, – в Киеве ее помнят.

– Я узнала об этом в ту зиму, когда Ингвар приехал ко мне после своего первого похода на греков, не особенно удачного. Несколько лет спустя он поправил это дело. У меня было много сыновей. Трое из них носили имя Хакон. Двое первых умерли детьми, третий погребен в Смолянске на верхнем Днепре. После Мальфрид был Бьёрн, он умер, когда ему было два года. На нас с Олавом тогда лежало проклятье, его наложила его вторая жена, Тихонрава, Несветова мать, но мы ничего об этом не знали. Только десять лет спустя удалось его снять, и тогда у нас родился Ингвар. Последними у меня были Эйрик и Анунд, близнецы, но умерли: один в три года, другой в семь. Ингвар… Мне пришлось отослать его в Киев, когда ему было всего четыре года, но я знала, что это послужит к его пользе. Так и вышло. Он был самым знаменитым и удачливым человеком в нашем роду. Ты его знала?

– Чуть-чуть. Когда он погиб, мне было шесть или семь лет… скорее шесть. Я его помню, но видела, кажется, несколько раз… Он даже разговаривал со мной, когда приходил к отцу. Но лицо его помню хорошо. Так и стоит перед глазами. Шрам на брови, борода рыжеватая… Могла ли я думать, что он станет моим свекром, да еще десять лет спустя после смерти!

Сванхейд слегка закивала: она-то знала, как щедра судьба на неожиданные повороты.

Разговоры со Сванхейд утешали Правену даже больше, чем она могла ожидать: Улеб вставал в ее мыслях в длинную вереницу предков и родичей, рассказы о многочисленных смертях, пережитых бабкой, притупляли остроту печали юной вдовы. Но не могли исцелить ощущение пустоты впереди. У нее был ребенок, но всего один; даже сейчас, стоя возле могилы Улеба, она не могла по-настоящему поверить, что больше его не увидит. Если бы она увидела его мертвым… Но она вспоминала намеки и содрогалась – кажется, тело сильно пострадало и выглядело так, что молодой жене вовсе не стоило на него глядеть… Вслед за дрожью приходил новый прилив горя. Горя это казалось огромным, как море – никогда ему не быть исчерпанным, оно так и будет омывать ее холодом, волна за волной, всю жизнь… На свете нет второго Улеба, а значит, ей предстоит жить в пустоте. Слезы лились по щекам и падали на землю, и невольно думалось: что взойдет из земли, орошенной этим горьким дождем?

– К этому надо привыкнуть! – говорила ей Сванхейд. – Поначалу всегда не верится, особенно когда не видишь тела. Я не видела мертвыми ни Ингвара, ни Мальфрид, ни Логи… Мы так звали Хакона-третьего, он был рыжим, как огонь, самым рослым и красивым из моих сыновей. Здесь живут его сыновья, Влад и Свен. Ты не заметила их в доме? Они тоже рыжие, как два гриба… знаешь, такие…

– Подосиновики? – Правена невольно улыбнулась, вообразив два юрких живых гриба.

– Да. Они еще малы, им едва десять и двенадцать лет, иначе они, разумеется, тоже…

– Что – тоже? – осторожно спросила Правена, видя, что Сванхейд замолчала.

– Сделали бы все, что необходимо для чести рода. Но сейчас мы не будем об этом говорить.

Сванхейд произнесла это так строго, что Правена не решилась даже спросить, о чем – об этом? Хотя догадывалась.

Правену устроили в девичьей палате в доме Сванхейд, Алдана к себе в избу забрал Бер: он подружился с Алданом еще два года назад, когда ездил в Выбуты за Малфой. Правена видела, как Алдан, Бер и Лют что ни день толковали о чем-то втроем, сидя в углу гридницы. При виде Правены они немного менялись в лице и провожали ее внимательными взглядами. Она догадывалась, о чем речь, но догадывалась и о том, почему они таятся. Святослав все еще сидел в Новых Дворах за Волховом. После смерти Улеба Сванхейд и Святослав договорились, что новым князем Гардов будет провозглашен сын Святослава от Малфы – двухлетний ребенок, и для того Святослав должен был признать его своим сыном и дать княжеское имя. Пока это не сделано, он не мог отправиться обратно в Киев, и до того дня оставалось уже недолго.

Об отъезде домой в Выбуты Правена пока не думала: ее ребенок в безопасности с Утой и Предславой, и хотя она скучала по нему, не могла уйти от могилы Улеба. Чувствовала: когда она уедет отсюда, произойдет окончательное прощание, и ей придется смириться с тем, что ее недолгое замужество осталось за спиной, ушло в прошлое. Казалось бы, все обещало ей счастье – но счастье это и жизнь продлились всего-то два годочка. Когда-нибудь она смирится, но это время прощания хотела пережить полностью. Хотя бы до двадцать четвертого дня, до третьего срока поминания.

На завтра было назначено имянаречение сына Малфы, весь дом собирался в Перынь, но Правена ехать со всеми не хотела. Глупо было бы таить обиду на двухлетнее дитя, но то, что князем словенским провозглашают сына Малфы, снова напоминало о том, что самой судьбой это место было предназначено для Улеба. При мысли об этом глаза Правены наливались жгучими слезами. Так легко было представить: сложись все как надо, она сейчас, наверное, тоже была бы в Хольмгарде, но вместе с ребенком и всем домом, переселилась бы сюда насовсем и звалась бы княгиней! К высокому званию Правена была равнодушна, но оно означало бы, что Улебу воздали должное. Как счастливо они жили бы здесь, растили новых детей, управляли своей землей, дали бы начало новому могучему роду! Это счастье было так близко – так живо было в памяти Правены улыбающееся, живое лицо Улеба. Рыжеватая, как у Ингвара, бородка, русые с рыжиной волосы мыском над лбом, приветливые серые глаза…

Не верилось, что все это отняла у них глупая злоба людская. Злоба тех, кого Правена знала мальчиками, воюющими с бурьяном под тынами. Злоба, погубившая не только Улеба, но и их самих. И слезы высыхали на глазах у Правены, сменялись блеском негодования. Убийцы бежали, спасаясь от наказания, но неужели им дадут ускользнуть? Мысли о мести нарушали ее покой, отвлекали даже от горя. Когда они накатывали, Правена вставала с земли у могилы и начинала ходить между насыпями.

Расхаживая вот так, однажды заметила, что от Хольмгарда к ней направляются двое мужчин – и почти в тот же миг в том, что шел на шаг впереди, узнала Святослава. Его она очень хорошо знала – эту коренастую, широкоплечую фигуру среднего роста, светлые волосы и золотистую бороду, уверенный шаг. В Киеве считали, что красотой лица Святослав превосходит отца и обязан этим матери, но, попав в Хольмгард, Правена убедилась, что он удался в родню Сванхейд. Между ним и Бером было много сходства в чертах – Малфа как-то рассказала ей, что при первой встрече с Бером чуть их не перепутала, – но это сходство не бросалось в глаза из-за совершенно разного выражения.

За князем шел Болва – зять Правены, муж ее старшей сестры. Но и к нему она привязанности не питала, и этой встрече не обрадовалась. Святослав на погребении Улеба принес клятву на мече, что не желал его смерти и не подсылал убийц, но Правена знала и то, что знали все в Хольмгарде: смерть брата-соперника принесла Святославу облегчение, и в глубине души он не может быть не рад ей. Как злобно, жестоко, несправедливо Святослав обошелся с Улебом пять лет назад, оскорбив его и изгнав из Киева – теперь он довел дело до конца, пусть и чужими руками. Пусть не его приказ, но его благо и его тайная воля направили мечи Игмора с братией. В душе Правены созрела настоящая ненависть к деверю, и она радовалась, что он живет в Новых Дворах и не показывается в Хольмгарде.

Зачем князь сюда идет? Наверное, тоже хочет еще раз перед скорым отъездом побывать на могиле брата… может, прощения попросить. Тем не менее Правена предпочла бы уклонится от встречи и направилась было в обход ближних насыпей к реке, но Святослав окликнул ее и помахал рукой, призывая остаться. С неохотой Правена направилась назад к могиле Улеба и, стоя перед ней, стала ждать. В белом платье, с белым убрусом на голове, возле свежей могилы она напоминала дух покойного, его фюльгью, еще не готовую совсем уйти от тела.

– Будь цела! – Подойдя, Святослав наклонился и поцеловал ее.

Правена, как неживая, не поцеловала его в ответ и даже не шевельнулась. Да и поцелуй его показался ей каким-то деревянным: этот человек не создан был для нежностей. Болва, не подходя ближе трех шагов, кивнул ей, потом опять отошел.

– Давай посидим, поговорим. – Святослав отстегнул крупную золотую застежку на плече, снял плащ синей шерсти, обшитый узорным красным шелком, сложил вдвое и бросил наземь у подножия насыпи. – Садись.

Он сел сам, Правена осторожно устроилась с краю. Святослав, повернув к ней голову, посмотрел на нее – так внимательно, как не смотрел никогда раньше. Да и что ему было за дело до нее, одной из множества девок и девчонок, вившихся вокруг его матери и жены? Отец Правены, Хрольв, какое-то время был сотским гридей, но женщины Хрольвова дома Святослава занимали не больше, чем куры во дворе. Неяркая, сдержанная прелесть Правены его тоже не слишком впечатлила; впрочем, едва ли нашлась бы на свете такая красавица, что смогла бы его взволновать. Волновала его только ратная слава, для нее одной его сердце билось горячей.

Правена встретила его взгляд и невольно содрогнулась. Жила в Святославе некая сила, которую люди возле него ощущали всем существом; эта сила подавляла, подчиняла, но и заставляла насторожиться. Эта сила была не то чтобы злой, но жесткой, сосредоточенной на его собственных целях и не умеющей думать о благе других. Даже их замечать.

– Что делать думаешь, невестка?

– Ну, что… – Правена тем труднее подбирала слова для ответа, что в мыслях ее не было ясности. – Побуду до третьего правежа, потом домой поеду.

– Домой – куда?

– В Выбуты.

– А в Киев не думаешь воротиться? Что тебе в тех Выбутах теперь?

– Там дитя мое.

– Так забери его. Что же сразу не взяла? Хочешь, я людей пошлю, привезут тебе твое дитя. И возьму тебя в Киев с собой. К отцу доставлю.

Правена смутилась. О возвращении в Киев она пока не думала: мысли ее стремились к ребенку, к Уте и Предславе – надо же рассказать им о погребении и могиле Улеба, о поминках. Но по сути князь прав: вся ее кровная родня в Киеве, и туда ей было бы уместнее вернуться. На миг она даже почувствовала проблеск благодарности к Святославу, готовому о ней позаботиться, пока сама она и не думала об этом.

– Я тебя не оставлю, – добавил Святослав, отвечая на ее мысли. – Ты ведь не чужая мне. Брата моего… Отец твой мне верно служил всегда, как и отцу моему. И дитя ваше… мне родное.

– Я… благодарю тебя, княже, – выдавила Правена, не поднимая на него глаз, но чувствуя, как его взгляд пронзает ее насквозь. – Пока не думала…

– Ну так подумай! – Святослав накрыл ее руку своей, и она вновь содрогнулась от прикосновения этой сильной, властной руки, державшей половину света белого.

Почти поневоле Правена взглянула на него, и у нее дрогнуло сердце. Это уверенное, дышащее внутренней силой и непреклонностью лицо проникало прямо в душу, невольно вызывая восхищение; в этот миг Правена поняла, почему собственная дружина боготворит Святослава. Даже почти поняла, почему Игморова братия пошла на такое злое дело, лишь бы ему угодить.

Но эта мысль отрезвила ее. Повелительность Святослава творила зло даже против его собственных намерений. Это не тот человек, кому стоит доверять судьбу свою и дитяти.

– Я пока со здешней родней побуду, я ведь их и не знала совсем. – Правена снова отвела глаза и стала смотреть на травы меж могил, на Волхов в отдалении. – Но тебе за заботу спасибо. Как в Киеве будете, пусть Болва к родителям зайдет, расскажет, что я благополучна.

– Они бы больше обрадовались, если бы ты сама приехала, внука им привезла. И Хрольв, и мать. Да и о будущем надо подумать… Но я тебя не неволю. Хочешь здесь остаться – оставайся. Ты молода еще, снова замуж выйдешь…

– Нет! – Правена перебила его, такое отвращение в ней вызвала эта мысль. – Не выйду я замуж больше. Улеб мой суженый был. Пусть мало нам пожить привелось, и двух лет не было, но уж коли так… других мужей у меня не будет.

– Зря ты так! – Святослав снова похлопал ее по руке, и Правена с трудом удержалась, чтобы не убрать ее. – Вон, Соколина Свенельдовна – пока была за Хаконом, стрыем моим, двоих всего детей нажила, а вышла после него за Вестима – теперь десяток у нее! Хочешь с одним чадом всю жизнь прожить? Не старуха чай, чтобы от счастья прятаться.

– Куда мне об этом думать, после второго-то правежа! – Правену начал сердить этот разговор.

– Время быстро пройдет. Не нынче, так на другое лето уже будет и срок. О доле своей не тревожься – я сам тебе нового мужа найду. А если ты найдешь, кто по нраву, если будет человек роду достойного, я тебе с приданым помогу. Будешь уже как женщина из моего рода выходить. Вон, даже и тут есть женихи, – Святослав кивнул на Хольмгард. – Берислав Тороддович, а то и Вальга – ты его всю жизнь знаешь. Я сам посватаю, приданого добавлю – и будешь жить счастливее всех. Что думаешь?

– Я то думаю, – Правена смело подняла на него блестящий от досады взгляд, – что не будет ни мне доли, ни чаду моему чести, пока отец его не отомщен! Вот о чем ты, княже, если порадеешь, то и мне благо сделаешь! Скажи – ты будешь мстить за него? Ты найдешь убийц? Накажешь их? Они этой кровью тебя опозорили сильнее, чем меня и кого другого! Тебя виновным выставили в таком деле, что хуже его нет!

Правена не осмелилась бросить князю в лицо слово «братоубийство», но Святослав отлично ее понял и сделал движение досады. Отвернулся и хотел было даже вскочить с плаща, но сдержался.

– То не твое дело! – гневно ответил он. – Твое дело бабье – блины печь да детей качать! А что до мести – я сам знаю, как мне мою честь оберегать!

– Когда отомстишь, тогда я в Киев приеду и о новом браке речь заведу, – так же гневно ответила Правена. – А раньше о таком говорить – только позориться. Не думай, как меня пристроить, я не сирота, без куска хлеба не останусь. Думай, как за брата отомстить. Иначе ни мне, ни тебе чести и доли не будет! Допустишь нашей общей доли умаление – своим же сыновьям зло сотворишь!

– Да Игморовых парней, может десять лет искать придется! Леший знает, куда делись эти черти! Может, они в Булгар уже путь держат, а может, за море Варяжское! Как их теперь сыскать?

Святослав был непритворно раздосадован тем, что и правда не знает, где находятся его названые братья.

– А пусть и десять! Месть от времени хуже не становится. Ты – князь, твои люди во все земли ездят, а куда не ездят – ты их пошли! Где-нибудь да сыщется след! К чему быть князем киевским и столькими землями повелевать, если не знаешь, как самое важное дело исполнить!

От досады и гнева Правена осмелела – да и чего ей было бояться, если самое дорогое она уже потеряла? Да если бы Святослав в досаде убил ее – она бы только обрадовалась.

Святослав встал с плаща, и Правена тоже поднялась, чтобы он мог его забрать. Встряхнув плащ, князь свернул его и повесил на плечо.

– Ты подумай, что я сказал, – строго и холодно добавил он. – Надумаешь – возьму тебя с собой в Киев и выполню, что обещал. Будешь упрямиться – так и просидишь тут, злобу копя, покуда не поседеешь.

– Мне от тебя одно нужно – и что, я сказала! – запальчиво ответила Правена.

– Как знаешь! – Святослав махнул рукой и пошел прочь.

Спорить с женщинами он терпеть не мог, еще с тех пор как в тринадцать лет, едва получив меч, остался единственным мужчиной на киевском столе, соправителем матери. До разговора с Правеной он не снизошел бы, если бы не хитрец Болва. Тот сам подумал о ней, и Святослав, в таком чуждом ему деле готовый принять совет соратника, послушался его. И впрямь было бы хорошо побыстрее пристроить Улебову вдову и тем утишить мстительный пыл. Если бы Правена – главная, кого обездолила Улебова гибель, – нашла себе новое счастье, родичи поуспокоились бы, оставили это дело в прошлом и бросили искать виноватых. Забота о братовой вдове заткнула бы рты желающим его винить. Но упрямая девка не желала себе добра. Сразу видно – дочь рабыни!

Правена осталась на месте, кипя от гнева. Она видела, как Болва, следуя за Святославом, оглянулся и бросил на нее сожалеющий взгляд, но это только усилило ее негодование. Он, значит, думают, что она продаст память мужа за новое замужество и приданое! И кто ее склоняет к этому – сводный брат убитого, князь! Тот, в чьей чести – честь всей Руси, южной и северной!

Они были правы – Бер, Малфа, Сванхейд и прочие, кто молчаливо сомневался в желании Святослава мстить. Он не сделает этого. Уж как он прикидывался, будто желает ей добра! Правена достаточно знала Святослава, чтобы понимать: он был с ней настолько любезен, насколько вообще мог. Но все это служило лишь той цели, чтобы усмирить ее и отвлечь от мысли о мести. Что мешало ему сказать ей – «да, я отомщу»? Ведь это первое, главное добро, которое она и ребенок от него ждали!

Святослав и Болва уже скрылись в стороне причала, где их ждала лодья из Новых Дворов с отроками-гребцами, а Правена все не решалась сойти с места. Но чувствовала, как гнев оживил ее, наполнил жилы огнем, почти выжег скорбь и тоску. Былая пустота исчезла – у нее появилась цель, и эта цель придала ей сил. Дух Улеба ждет мести – она сделает для этого все, что в ее стлах. Тогда муж ее порадуется на том свете – и своей восстановленной чести, и ее любви, не кончающейся с жизнью.

Назавтра Правене снова предложили ехать в Киев – на этот раз Лют Свенельдич. Ему тоже казалось очевидным, что молодая вдова захочет вернуться в родной город, в отчий дом, тем более что есть такой удобный случай – дядя мужа довезет в сохранности. Правена даже усомнилась: отдаваться под покровительство Святослава она не желала, но против Люта ничего не имела.

– Но как же дитя мое, как же Ута? Обидится она, если я так и исчезну, с нею не простившись.

– Эх, мог бы я задержаться! – Лют качнул головой. – Поехал бы с тобой к Уте, забрали бы дитя… Но не могу. Он сказал, чтобы я вперед его дружины шел.

О Святославе в доме Сванхейд говорили безлично, не называя прямо, и в этом сказывалось всеобщее недоброжелательство.

– Я хотел ведь задержаться, – продолжал Лют, – да он, видать, боится, что я, коли останусь здесь, то мигом на поиски пущусь… тех, кого он вовсе сыскать не хочет.

– Но мне-то он не запретит, – с упрямым вызовом подхватил Бер. – И меня с собой не увезет. Разве что связанным. Можете на меня положиться. Как только он уберется восвояси…

– Так ты будешь мстить? – Правена пристально взглянула на него.

Бер молча переглянулся с Лютом, но по лицу его Правена поняла: именно так.

– Мне придется, – ответил Бер: не с гордостью и не с сожалением, а как о деле, которое должно быть сделано. – Из тех, кто имеет право и волен этим заняться, здесь сейчас только я, а пока весть дойдет до Мстислава Свенельдича… мы не можем терять столько времени. Я примусь за поиски сейчас, этим летом, а там будет видно, куда судьба катится.

– В укреплении духа эти молодцы не нуждаются! – Малфа приобняла ее. – Будь спокойна, сестра: они найдут Игморову братию, хоть бы те на остров Буян забрались!

– Вот как только Мистина обо всем узнает… – начал Лют. – Уж он догадается, где и как их искать! Эх, как же мне уезжать неохота, но прямо отказаться – беды не оберешься.

– Вовсе не плохо, что тебе придется уехать, – утешила его Сванхейд. – Он будет ждать опасности для убийц от тебя, а ты будешь с ним в Киеве, у него на глазах. Вот он и будет думать, что пока они не в Киеве, им ничего не грозит, и не станет мешать нам.

– А взабыль это он будет на глазах у меня! – злорадно ответил Лют. – Если Игморова братия к нему опять прибьется – в Киеве я об этом живо узнаю.

– Стало быть, Киев и весь путь полуденный – на тебе, – сказал Алдан. – Что на западе их никто не видел – это мы с Вальгой сами по пути расспросили.

– На севере за всеми отплывающими кораблями и за всеми подозрительными путниками будет следить Ингвар-младший, – добавил Сванхейд. – Остается только восток.

– А что там – на востоке? – спросила Правена.

– Еще переходов на десять, если по Мсте идти, тоже словене живут, – пустился объяснять Бер. – Эти края мы хорошо знаем, еще дед мой и прадед там дань собирали. Дальше междуречье – перехода два от Мсты до Мерянской реки, там волоки, но большая часть пути тоже по воде. А по Мерянской реке уже меря сидит, но есть несколько русских селений – Силверволл, Озерный Дом, там сам Анунд конунг живет, он двоюродный племянник Сванхейд. Если Игморова братия туда станет путь держать, я до самого Анунда доберусь и его о помощи попрошу. Он в таком деле не откажет нам, да, дроттнинг[10]? Он в родстве с нами, это и его родовая честь.

– Это страна весьма обширная – Меренланд? – спросил Алдан. – Я слышал, через нее ездят в Булгар и даже в сам Багдад.

– Да, после мери на восток будут всякие чермису, мурамар, потом булгары, дальше на юг – буртасы, потом хазары. А за Хазарией, через тамошнее море – Серкланд, сарацинские страны.

– Не забрались бы они туда! – сказала Сванхейд.

– Я найду их и там! – решительно заверил Бер. – Не будет у меня другой цели в жизни и другого пути, пока я не найду их, всех пятерых, и не заставлю ответить.

Говоря это, он поймал восхищенный взгляд Правены – наконец-то она слышала те единственные слова, что могли ее утешить.

– Я так понимаю, на словен и даже на мерю и мерянскую русь мы можем полагаться как на союзников, – сказал Алдан. – Но вот на те народы, что живут за ними… на всех этих булгар и тем более хазар с сарацинами… Наши враги им скорее будут друзьями.

– Надо постараться догнать их, пока они не добрались до хазар. Я не намерен медлить – как только мой знатный родич отсюда уберется, я сам пущусь в дорогу.

– Сколько ты возьмешь людей? – спросил Лют.

– Их, подлецов, всего пятеро. Если я возьму десять человек… ну, пятнадцать… двадцать, пожалуй, уже многовато, – то мне хватит сил с ними управиться. Тут главное – напасть на след.

– А ты знаешь их в лицо?

– Н-нет. – Этот простой вопрос Бера смутил. – Не могу сказать, что знаю. Я их видел… видел людей, что держались возле князя, но не знаю, которые из них были те, кто нам нужен.

– И как же ты будешь их искать?

– Такие люди заметны. Куда бы они ни забрались, весняки чужаков приметят. Они не смогут прикинуться кем-то другим, даже нашими, северными русами – у них южный выговор. Если расспрашивать о чужаках, легко напасть на след.

Лют и Алдан озадаченно переглянулись. Некая правда в этом рассуждении была, но поиск вслепую сулил мало надежды.

– О божечки, Бер! – Малфа всплеснула руками. – Да если ты нос к носу столкнешься с тем же Градимиром и Добрятой, и они будут молчать, ты пройдешь мимо и не поймешь, что они-то тебе и нужны!

– Я в Силверволле не был, но едва ли там так много людей, чтобы чужаки могли спрятаться. Главное найти кого-то из местных, чтобы помогли разобраться, кто там свой, а кто чужой.

– С тобой должен быть кто-то, кто знает их в лицо, – возразил Алдан.

Бер промолчал: он был не настолько упрям, чтобы спорить с очевидным.

– Еж твою ж мышь… – пробурчал Лют.

Он прекрасно знал всех пятерых злодеев, но должен был возвращаться в Киев вместе со Святославом.

– Не смотри на меня! – Малфа помотала головой. – У меня дитя новорожденное, а старший мой отныне князь в Гардах. И я… осенью я наконец выйду замуж!

– Да ну! Что ты говоришь!

Забыв о прежнем разговоре, вся родня уставилась на нее.

– Я говорила с Дедичем… после пира, когда уже в лодки садились. Он сказал, что если я за него не выйду, то он сделает так, чтобы меня забрал Ящер. – Малфа натянуто усмехнулась. – До осени шум поуляжется, и мы устроим свадьбу, как у людей водится… Да сейчас ведь и нельзя, пока мы «в печали»[11]…

Правена помнила Дедича – мужчину средних лет, яркого облика – темно-русые волосы, рыжая борода, черные брови и голубые глаза, – кто так красиво пел под гусли на поминальном пиру, а до того сумел вызвать духи двух убийц, что сами не пережили своего злодеяния. О том, что его связывает с Малфой, она пока не знала, но видела, что весть о свадьбе всех родичей весьма обрадовала. Все загомонили, обсуждая новость; Малфа предупредила, что от Святослава ее желательно скрыть, и все понятливо закивали. Мало ли что придумает князь с досады, узнав, что женщина, при старейшинах отвергшая его самого, в тот же день обручилась с другим. Здесь, в кругу ближайших родичей, никто не ждал добра от Святослава, и это Правену ничуть не удивляло. Она порадовалась бы за Малфу – та была явно рада этому решению своей судьбы, – но куда больше ее занимал долг перед собственным мужем.

– Алдан! – Когда шум улегся, Бер просительно взглянул на датчанина. – А может, ты со мной…

Тот подумал и вздохнул:

– Когда я женился на твой матери… – он посмотрел на Малфу, – то дал слово княгине и твоему брату, – он перевел взгляд на Люта, – что ни я, ни мои дети никогда не станем искать ни одного стола из тех, какими владели ее деды. Это слово я держу и буду держать, пока жив. Думал было, что все, побродил по свету, хватит, буду сидеть, как пень, пашню пахать да детей растить. Но теперь понимаю – Отец Ратей так просто с меня не слезет… От прав на столы княжьи я за детей отказался. От обязанностей их родства… попробуй-ка откажись. Нашему старшему уже полных двенадцать зим. Мы не так богаты, чтобы вручать ему меч, мой по наследству получит, но секиру он уже может носить и стреляет неплохо. Если я сейчас не помогу покончить с этим делом, может статься, что придется его заканчивать моим сыновьям. Так что да, Бер, все идет к тому, что я – твой спутник.

– Матушка шум поднимет до небес, если ты не вернешься. – Малфа покачала головой.

– Она видела беды и похуже. А твой родич затеял не самое простое дело, не знаю, понимаешь ли ты это. Мстить за убийство – не карасей удить. Там этих угрызков пять человек. Все это молодые мужчины воинских родов, Ингваровых гридей сыновья. Они выросли при гридьбе, обучены наилучшим образом, хорошо вооружены… Вы ведь говорили, они меч телохранителя с собой уволокли? Они не знают страха и жалости. Они через Хазарию и степи печенежские пешком ушли. А теперь им нечего терять. Если они поймут, что их преследуют… – Алдан пристально взглянул на Бера, – добычей можешь стать ты, если они заметят тебя раньше, чем ты их. Жизнь – вот все, что у них осталось, и за ее сохранение они любую цену заплатят.

– Раз уж миром нам не разойтись, лучше я буду хищником, а не жертвой, – мрачно ответил Бер. – Хищник тоже может погибнуть, но у жертвы и надежды выжить нет. И я буду очень рад, если ты поедешь со мной. Такой человек, как ты, с твоим опытом… Я, хоть и обучен кое-чему, в таких делах, честно скажу, не бывал еще.

Алдан кивнул: уж ему-то опыта было не занимать.

– Но с теми людьми я не слишком хорошо знаком, – добавил он. – Когда я состоял в Ингваровой гридьбе, они были еще детьми. Я перешел от него к Свенельдичу, когда женился на Предславе, а это было сразу после Древлянской войны. То есть тринадцать лет назад. Может, самого Игмора я узнаю. А остальных его дренгов я не видел пять лет, да и раньше плохо различал всю эту мелкую поросль вокруг княжьего стола. Шныряли там, как мальки… А теперь, ётун им в брюхо, вообразили, будто вправе решать, кому из сыновей Ингвара жить, а кому умереть!

– Я хорошо их различаю, – вдруг подала голос Правена.

Она сидела тихо, и о ней родичи, увлеченные разговором, позабыли.

– Я хорошо знаю их всех, – повторила она, когда лица обратились к ней. – И Игмошу с братом, и Градимира, и Девяту. И Красена. Они все из наших. Я их всех с таких лет помню, пока они еще без портков бегали. И пусть бы они хоть сарацинами обрядились – я их под землей и под водой узнаю. Даже с бородами соломенными и хвостами волчьими.

– Но не можешь ведь ты… – в недоумении начал Бер.

– Я могу! – возразила Правена. – Ута за чадом приглядит, без присмотра не бросит. Даже рада будет, если я помогу… У нас с ней теперь одна радость осталась – знать, что те змеи лютые за свое дело ответили. Я и дитя мое… Как нам жить, пока Улеб не отомщен? Мой сын – по закону первый мститель за отца, но ему нет и года… Пока он вырастет, все слишком сильно переменится… кто-то из тех нечистиков может своей смертью умереть …

– Или стать слишком значительным человеком, – себе под нос добавил Бер, имея в виду близость Игморовой братии к Святославу.

– Я должна… пока мой сын мал… что-то сделать! – Правена разрывалась между сознанием своей невозможности участвовать в деле мести и необходимостью помочь младенцу сыну. – Я могу на них указать, а дальше ваше дело.

Бер по привычке взглянул на Сванхейд: возможно ли это? Как вдова, Правена могла сама решать, что ей делать, тем более что родители ее были далеко, а Бер, как двоюродный брат Улеба, и ей приходился ближайшим родичем.

– Я не могу позволить… – Бер покачал головой. – Алдан верно говорит: это не карасей удить. Опасное это дело. И дорога дальняя. А ты – молодая женщина, да и дитя…

– Княгиня наша сама за мужа мстила, с сыном своим. А Улеб ей сестрич был… И я… Месть мне и дитяте всего важнее. Если Игморова братия ускользнет, потому что ты их в лицо не знаешь, моему чаду придется за это дело браться двадцать лет спустя. Лучше уж сейчас – пока следы горячи. Ведь Улеб приходил за мной… ко мне. Я видела его в доме в то самое утро, когда к нам приехал Вальга. Он чего-то от меня хотел. Если не увести меня с собой, как вы говорите, – Правена взглянула на Сванхейд, – значит, иного. Он хотел, чтобы я помогла отомстить за него.

– Может, и не будет ничего худого, если она поедет хотя бы до Видимиря, – сказала Малфа, видевшая, что Правена не шутя хочет ехать с Бером.

Малфа еще совсем юной девушкой совершала далекие путешествия и подвергалась немалым опасностям. В такой поездке для Правены, здоровой и сильной женщины, она не видела ничего страшного.

– Мерянская земля – не горы Ледяные, – продолжала Малфа. – И там люди живут, и хорошо живут. Не в берлогах сидят, не в шкуры одеваются. Анунд мерянский и его люди, видать, не беднее нашего. Но ей даже не нужно забираться так далеко. Уже к Видимирю станет ясно – та ли это дорога. Пять человек – не букашки, они не смогут пробраться по Мсте так, чтобы их никто не увидел. До Видимиря вы найдете их следы – или не найдете. Если не найдете, то вернетесь назад и Правена до зимы в Псков воротится. А если найдете…

– Если и найдем, то тоже сможем вернуться до зимы, – кивнул Бер. – Но ты подумай еще. Я ценю твою отвагу и верность, но…

– Вы знаете – я хотела уйти с ним на тот свет. – Правена опустила голову, потом подняла. – Если уж мне придется остаться… пусть его дух знает – я осталась на белом свете не для того, чтобы скамьи просиживать! Мы же при Эльге выросли, да, Малфа? А она нас трусости не учила!

Когда киевское войско на ранней заре рассаживалось по лодьям, Лют зашел в Хольмгард еще раз проститься: поцеловать женщин, пожать руку мужчинам. Его стан располагался южнее княжеского, и отплывать ему предстояло первому. Святослав тронулся вскоре после него, еще до полудня: от Новых Дворов на том берегу мимо Хольмгарда долго тянулись лодьи, побольше и поменьше. В середине строя шла большая лодья, на двадцать гребцов, с красным княжеским стягом. Малфа и Правена вдвоем, стоя на горе над внутренним причале Хольмгарда, проводили ее глазами и разом вздохнули. Раньше, в Киеве, они ничего не значили друг для друга, а теперь чувствовали близость, будто родные сестры. На судьбе той и другой князь Святослав оставил тяжелый отпечаток, и его уже не стереть. Его отъезд принес им облегчение, но не означал конца бед. Малфа надеялась, что больше никогда его не увидит, и намеревалась выбросить из головы, а для Правены с его отъездом начиналась собственная дорога – долгая и трудная.

«Ты непременно должен взять ее с собой, – сказала Сванхейд Беру перед тем, как идти спать. – Ее нельзя оставлять одну. Она рассказала мне, что Улеб приходил за ней во сне – перед тем самым днем, когда она узнала о его смерти. В тот раз он успел только поцеловать ее, но если в другой раз он достигнет большего, она начнет сохнуть. А противиться мужьям, кого сами вызвали, вдовы не могут. Одна даже забеременела, да родила обгорелую головешку. Мы же не хотим, чтобы такое случилось с Правеной! Если дать ей сидеть и тосковать, особенно в том доме, где они жили, то он будет приходить к ней снова и снова, пока не вытянет из нее всю жизнь. Она не даст ему спокойно лежать в могиле, а он утащит ее за собой. Если она поедет с тобой до Видимиря, ей будет не до тоски. Ты ведь не хочешь, чтобы такая молодая женщина погибла?»

Этот разговор вспоминался Беру поздним вечером, когда он один сидел на вершине Улебова кургана. Солнце село за Волховом; по небу еще было разлито золото, подсвеченные снизу облака пылали оттенками пламени, но чем выше, тем больше густела серая мгла. Сам Волхов, отражая этот свет, сделался цвета темного меда. Бер сидел, бездумно глядя на закат и никуда не торопясь. Ночи удлинились, и у того, кого он ждет, хватит времени, чтобы явиться.

Человек здравомыслящий и довольно приземленный, Бер прежде не стремился общаться с иными мирами. Но сама жизнь привела его сюда, на свежий курган, к воротам неведомого. Взять на себя долг мести значит покинуть мир живых. Намеренно ищущий чужой смерти вступает на тропы Хель и сам. «Это дело не для живых, – сказал ему Алдан. – Мы сами должны стать немного мертвыми, чтобы настичь их и победить. Ведь в этом походе нашей целью будет смерть».

Сидящий на могильном кургане привлекает к себе взоры с небес – как всякий, кто стоит у порога и желает войти. К Хельги сыну Хьёрварда на кургане явилась валькирия, Свава: она подарила ему меч и направила к мести за деда. И даже обручилась с ним, когда он стал величайшим воином и убил много врагов и великанов…

Бер с детства не раз слышал эту сагу, – от Сванхейд, знавшей их множество. Когда ему было десять лет, он, конечно, воображал себя на месте древнего героя, владельца волшебного меча и жениха валькирии. К двадцати годам эти мечты растаяли бесследно. И понадобилось такое несчастье, как смерть Улеба, чтобы он вновь ощутил себя на месте того Хельги. Деваться некуда – смерть родича нельзя оставить без отмщения это подрывает родовую удачу, убивает спе-дис, небесных помощниц и защитниц. Возможно, поиск негодяев займет годы… и кто выйдет победителем из схватки, знает только Один. Боевого опыта Бер не имел, а у Игморовой братии его предостаточно: старшие из них сражались с дреговичами в том первом походе Святослава, когда князю и его отрокам было по тринадцать лет. Беру в Хольмгарде порой выпадали тревожные дни, однако до настоящих сражений дело ни разу не дошло.

Но кому еще взять эту задачу на себя? Уж не старому Улебову деду, не его дядям – пожилым людям, отцам семейств. Это дело для молодого человека, не имеющего жены, ему самое место на Одиновых полях. Братья у Улеба есть и другие, а Святослав и вовсе желает всю жизнь провести на пирах валькирий в плясках мечей. Но это Беру привелось последнему увидеть Улеба живым и первому – мертвым. Кроме самих убийц. Уж если это не знак, кому норны назначили это дело, тогда что?

Окрестности утонули во мраке, Волхов потемнел, лишь доносились с востока крики ночных птиц. При последних отблесках заката Бер выбил огонь и разжег приготовленные дрова. Вокруг костра он разложил семь сулиц, так что они расходились лучами, а их наконечники поблескивали, обращенные к пламени. На каждом наконечнике было выбито изображение змея – это сделал Алдан, хороший кузнец, – а на древках было вырезано такое же, руками самого Бера.

– Приветствую тебя, Всеотец! – заговорил Бер вполголоса. Впервые в жизни он прямо обращался к Одину, и от волнения его голос звучал хрипло. – Услышь меня, Владыка Асов, Враг Волка и Отец Бальдра! Здесь, на этом кургане, призываю тебя я, твой потомок, ведущий род от Харальда Боезуба, Хальвдана Старого и прочих прославленных мужей! Обрати на меня твой взор, чтобы я мог попросить о помощи! Ты, мудрый бог посвящений, умеющий ходить из мира живых в мир мертвых! Ты, кто отдал свой глаз в Источник Мимира, чтобы смотреть на вселенную сверху и снизу, изнутри и снаружи! Слава тебе, Копьеносец, Владыка Мертвых, Бог Воронов!

Бер перевел дух и поднял глаза – не видно ли кружащих над могильным полем воронов? В темноте ничего не разглядел, однако решил, что пора переходить к делу. Владыка Асгарда, наверное, любит восхваления, но едва ли приветствует, когда отнимают время попусту – у него забот хватает.

– Ты знаешь, какая беда случилась в нашем роду… – снова заговорил Бер. – Мой брат Улеб погиб, его убийцы скрылись. Мой брат Святослав, князь русский, не станет искать их смерти – они слишком ему дороги. Он проводит свою жизнь в походах, он больше вождь дружины, чем владыка Русской земли, и дружина ему важнее и ближе, чем даже кровная родня. Он, наследник власти над многими землями, избрал путь воина, который обыкновенно достается младшему сыну. Мне приходится взять месть на себя и встать на путь мертвых. Иначе нельзя, – с горечью добавил Бер, – пренебрежение этим долгом убьет нашу удачу и вовлечет в кровавые раздоры даже тех, кто сейчас еще дети. Даже тех, кто еще не родился. Я, Берислав сын Тородда, внук Олава, прошу у тебя покровительства и удачи на этом пути. Я, Берислав сын Тородда, посвящаю тебе мою жизнь, мою кровь и мое оружие.

С этими словами Бер вынул поясной нож и порезал себе запястье. Показалась темно-красная кровь, побежала по белой коже, торопясь; несколько капель Бер стряхнул в костер, потом побрызгал на разложенные вокруг сулицы. Его кровь, посвященная богу, стала кровью бога и наполнилась его силой.

– Прошу тебя благословить эти копья, и будь уверен, что всякий, кого мне случится ими поразить, будет посвящен тебе.

Потом Бер срезал у себя прядь волос с виска и бросил в огонь – те вспыхнули с треском. Посвящение свершилось: он стал сыном Одина, тот мог забрать его жизнь, когда ему будет угодно, но взамен должен оказывать ему покровительство на избранном пути. Бер понимал цену, которую ему, возможно, придется заплатить; его пробирала дрожь, схожая с ощущением чужого взгляда, причем этот глаз, на него взирающий, был огромен, как сама ночь. Душа отрывалась от тела и заглядывала в черное море неведомой глубины. Он лишь надеялся, что Один позволит ему сперва достигнуть цели, а потом возьмет свою плату.

Было тихо, лишь чуть слышно шумели заросли на востоке, невидные в темноте. Оттого Бер вздрогнул, когда поблизости вдруг послышалось легкое шуршание травы под чьими-то ногами: курган уже обложили дерном, чтобы частые северные дожди не размывали свеженасыпанную землю. Думал, послышалось, однако в стороне, на склоне кургана, мелькнуло движение. Бер повернул туда голову – кто это еще сюда полез? Неужели Один прислал за ним парочку своих волков прямо сейчас?

Он бы не удивился, увидев тут Алдана или даже Правену с Малфой. Но появившийся из тьмы мужчина был ему совершенно незнаком. Более того, в первый миг он показался таким рослым, что Бер дернулся от испуга: настоящий великан, выше Алдана и шире в плечах. Человек-дерево какой-то. Бер вскочил на ноги, потрясенный не столько мощью ночного незнакомца, сколько самим его неожиданным появлением.

Но не успел он ничего сказать, как незнакомец приподнял перед собой пустые руки ладонями вперед и выразительно замер, показывая свое миролюбие. Хотя был полностью вооружен: за спиной щит и копье на ремнях, на плече меч в ножнах.

– Ты кто такой? – в изумлении воскликнул Бер.

Он отметил оружие незнакомца и успел подумать, что успеет схватить с земли сулицу; ну а поскольку он уже дал обет, незнакомец тоже будет жертвой, посвященной Отцу Богов.

– Не тревожься, я не причиню зла! – Незнакомец все так же держал руки перед собой и застыл на месте, там, где его едва освещал костер. – Мое имя Вальгест. Я ищу Хольмгард, но не успел добраться до темноты. Увидел здесь огонек. – Он кивнул на костер. – Хотел спросить дорогу…

– А ты смелый парень! – оценил Бер, пристально оглядывая его с ног до головы. На вид незнакомец был старше его лет на пять и вблизи не казался таким огромным. – Я бы, честно говоря, не решился лезть к огню на курган, чтобы спросить дорогу, – как знать, кто этот огонь разжег и где ты окажешься!

– Был бы я трусом, мне было бы на свет родиться незачем, – спокойно ответил назвавшийся Вальгестом.

– Хольмгард – вот здесь. – Бер показал направление. – Мы совсем рядом. Откуда ты взялся? Не из княжьего войска?

Среди людей Святослава, сегодня уехавшего на юг, такой мог затесаться. Мало ли, отстал от своих или повздорил с кем… Просто так варяги в одиночку близ Хольмгарда не бродят, неоткуда им взяться, – они приезжают из Ладоги целыми дружинами, с обозами торговых людей, в урочное время, потребное на дорогу от Готланда или Бьёрко после таяния льда.

– Нет. До сего дня не было у меня вождя, кроме Одина. У Ингвара ярла в Альдейгье услышал, что здесь случилось нехорошее дело и может появиться нужда в людях, привычных к оружию. Думается мне, – Вальгест прямо и пристально взглянул Беру в глаза, – одного такого я уже нашел. Ведь люди, у которых такой нужды нет, ночью лежат у себя в постелях, а не сидят с оружием у огня на свежем кургане.

Видно было, что подробнее рассказывать о себе Вальгест не хочет. Но это Бера не смутило: до женитьбы на Предславе Алдан был таким же. Перебираясь с места на место в поисках новых подвигов, такие люди предпочитают не тащить за собой славу подвигов прошлых – она ведь может настичь в виде стрелы в спину.

Не отвечая, Бер в удивлении разглядывал Вальгеста. Видно, у страха глаза велики: не так уж он велик ростом, повыше самого Бера, но ниже Алдана, пожалуй. Худощавый, с обычным для варягов продолговатым высоколобым лицом. Что он варяг, подтверждало и то, что эту беседу они вели на чистом «северном» языке, каким пользуются уроженцы заморья. Но, пожалуй, не Свеаланда – к языку свеев Бер привык, а этот был несколько другим. Светлые волосы длиной до локтя распущены, с двух сторон заплетены косы, достигающие середины груди, часть прядей свободно спускается на спину. Черты довольно правильные, только нос с горбинкой явно был сломан неоднократно. Светлая бородка, и даже при свете огня видно несколько шрамов на лице: на лбу, на скулах, через нос. Глаза глубоко посажены, цвета при огне не разобрать. Зато ярко блестела длинная серьга в левом ухе, тончайшей ажурной работы, видно, греческая. Все вместе, а также ловкость движений и уверенность речи, указывало на человека опытного, несмотря на относительную молодость. Бер таких людей повидал: они рано покидают дом, к двадцати пяти годам набираются больше опыта, чем иной к пятидесяти, и в своей невозмутимости делаются людьми без возраста.

– Ты сам, видать, из тех, кто привык кричать «Один владеет мной!», – заметил Бер.

Вместо ответа Вальгест вынул из-под одежды ярко блестящую, круглую золотую подвеску и показал Беру изображение и надпись на ней старинными рунами: «Iz Wodanas weraz» – «Он человек Одина».

Бер широко раскрыл глаза: о таких подвесках, с причудливым изображением Одина и его скакуна, он слышал, но видеть их не доводилось: они были известны в древности, а теперь уж вышли из обихода. Вместе с самой породой бродячих берсерков.

От этой мысли накатило жутковатое, хотя не без приятности, ощущение близости чего-то чудесного. Бер любил «лживые саги», сам хорошо их рассказывал и не гнушался приврать порой о собственных встречах с прекрасными хюльдрами, но никогда не путал жизнь со сказкой. Сейчас он отчетливо сознавал: впервые на своем веку он повстречался с кем-то и впрямь чудесным, хотя по виду Вальгест был куда более обыкновенным, чем Князь-Медведь из псковских лесов, получеловек-полузверь под медвежьей маской. Но почему? Явись тут валькирия с пылающим мечом в руках – даже это было бы как-то объяснимо, Один мог ведь откликнуться на его зов таким явным образом, хотя в последнее время он так не делает…

Однако и парень этот не случайно здесь появился. Эти длинные волосы и косы, что указывают на воинский образ жизни и ежедневную готовность к смерти в бою… Об этом пути, только для себя, Бер вот только что раздумывал, и тут же перед ним предстало его зримое воплощение!

Бог Воронов и впрямь его услышал… Будто посланец от киевского князя к греческому цесарю, Вальгест при себе и золотую печать имеет – от своего господина.

И следом явилась здравая мысль: не стоит задавать ему лишних вопросов. Владыка Ратей тебя увидел и услышал – будь благодарен и осторожен.

– Ну и я подумал, – снова заговорил Вальгест, отвечая на мысли Бера, – что если этот огонь развел не могильный житель, то уж верно человек, которому пригодится помощь вооруженной руки. Разве я не прав?

– А если бы здесь оказался могильный житель?

– Я бы сумел с ним разобраться.

– Приходилось?

– Приходилось. Если ты хочешь сделать меня своим человеком, я принесу тебе клятву верности, – добавил Вальгест. – И сам Один проследит, чтобы я ее соблюдал.

– Мой путь – это путь мести. Хотя, думаю, тебя опасностью для жизни не напугать.

Вальгест сделал легкий знак, смысл которого Бер отлично понял: в Валгалле для нас уже накрыто.

– Если ты вступаешь на путь мести, то именно такой вождь мне и нужен.

– Ты опытен в этом?

– Мне случилось отомстить за собственного брата, пока я был еще почти ребенком. Но как все, что что делается сгоряча и не подумав… мой удар был не слишком-то справедлив.

Вальгест сел на землю и подкинул несколько сучьев в затухающий костер. Бер уселся на прежнее место, готовый слушать.

– Но сделанного было не исправить. С тех пор на мне лежит обет: помогать тем, кто ищет мести, но только если их мщение справедливо. Ты, может, знаешь: долг мести всякому мужчине зажигает кровь и разум, от ярости темнеет в глазах. Но для каждого человека вражда и раздор начинаются с того дня, когда ему причинен вред. Бывает так, что он сам подал к тому повод, но этого не замечает, думая, что берет то, на что имеет право. А противники думают иначе. И каждый из них считает свою месть справедливой. Но вот вопрос: чья месть будет справедливой в глазах богов?

– Да ты мудрец! – восхитился Бер. – Не ожидаешь от такого…

– Я похож на тех, кто орудует мечом за серебро, не задумываясь о правоте. Но я сам совершил ошибку и теперь обречен искупать ее службой чужой мести…

– До самого Затмения Богов! – торжественно окончил Бер.

Вальгест взглянул на него, будто спрашивал: откуда ты знаешь?

– Но не беспокойся, – продолжал Бер. – Моя месть справедлива. Мой брат убит людьми, которым он не сделал никакого зла. Он был человеком добрым и миролюбивым. Рождение дало ему права на власть, но он никогда не желал власти. Я своими ушами слышал, как он, еще две зимы назад, отрекался от любой надежды стать конунгом и радовался, что силой усадить его на престол не под силу никому. Сами люди Хольмгарда хотели видеть его своим конунгом. Он не стал бы соперничать со Святославом, законным сыном их общего отца, но люди Святослава решили избавить своего вождя даже от намека на соперничество. Улеб доверял им… – Бер стиснул зубы, и на миг в его глазах мелькнула болезненная ненависть, схожая с одержимостью. – Если бы не я, он бы пришел на ту встречу один, безоружный. Я сам заставил его взять двоих телохранителей и кольчугу надеть. Только мало она помогла. Он забрал с собой двоих негодяев, но свою жизнь не спас. Если бы я пошел с ним…

– Сейчас ты бы со мной здесь не разговаривал, – подхватил Вальгест, будто точно знал.

Бер запнулся, поняв, что он прав. Раньше его мысль как-то не шла дальше сожаления, что он отправил Улеба навстречу смерти, а сам остался дома.

– У него есть маленький сын… – продолжал Бер. – Не хочу, чтобы кто-то угрожал будущему этого ребенка, хоть я его никогда и не видел. Чтобы через двадцать лет его постигла та же участь, потому что он – внук Ингвара конунга.

– Если прикончить этих убийц, найдут другие.

– А если не прикончить, то наверняка найдутся. Ужалившая змея должна быть раздавлена – иначе она будет жалить вновь и вновь. Жалить наших детей, и они по праву упрекнут нас, что мы с нею не разделались вовремя. У меня еще нет детей, но я хочу сперва избавиться от таких упреков, а потом уж их заводить.

– Неужели тебя не влечет к славе великого воина? – Вальгест поднял светлую бровь.

– Нет. По нраву своему я унылый домосед. Мне бы только кур стричь, сыр пахать, рыбу доить, репу молотить, ячмень прясть, сети толочь…

– Все это в ваших краях делают? – Вальгест так неподдельно удивился, что Бер едва не рассмеялся. – Я мало сведущ в хозяйстве, но неужели…

– Это у нас в дружинах так говорят, когда хотят выразить презрение к тем, кто склонен к мирной жизни и не ревнует к славе Рагнара с его меховыми штанами.

– Если тебе чужды мечты о славной смерти, то, видно, немалая нужда тебя заставила… – Вальгест кивнул на разложенные вокруг костра сулицы.

– Больше некому. Здесь никого нет подходящего, кроме меня, а времени терять не следует.

– Я вижу, что ты убежден в своей правоте и вступаешь на этот путь с холодной головой. Можешь испытать меня, и если сойдемся – отныне я твой человек.

Бер внимательно посмотрел в лицо Вальгеста, освещенное пламенем костра, всмотрелся в глаза. Не похоже, чтобы этот человек лукавил, как ни странно его появление здесь и ни чудны речи.

Однако… Бер мельком огляделся. Он забрался на курган, чтобы попросить Одина о помощи…

– Вот еще что. Следует ждать, что мои враги раньше меня успели заручиться поддержкой Одина. А значит, мне придется соперничать с ним. А ты – человек Одина…

– Так значит, я особенно тебе необходим! – почти перебил Вальгест. – Уж кому известны его приемы, как не мне!

– Да, и с нами будет женщина! – Бер вспомнил о Правене.

– Как в таком деле без валькирии! – Вальгест впервые усмехнулся.

– Ну, пойдем. – Бер поднялся на ноги. – Укажу тебе дорогу в Хольмгард. Валькирий там даже две… нет, три: две молодых, одна ста… почтенных лет. Если ты им понравишься, приму тебя в дружину.

Вальгест изобразил легкий поклон, по лицу его скользнула улыбка, словно говорящая: с чего же я им не понравлюсь?

Сидеть на кургане дальше нет смысла, думал Бер, собирая лежащие вокруг костра сулицы со змеем на лезвии и на древке. Если валькирия с мечом и собиралась к нему, Вальгест ее отпугнул: для такой встречи юный герой должен быть в одиночестве. Но Бер не держал на него обиды: надежда дождаться шлемоносной девы была весьма слабой, а Вальгест, очень может быть, окажется полезным приобретением.

Не теряя времени, малая Берова дружина отправилась в путь на другой же день – по Мсте, вверх по течению, на восток. Из Хольмгарда он вел десять оружников во главе со Свеном, уже не раз бывавшим его спутником: это был зрелый мужчина, плотного сложения, с поседевшей русой головой, которая рядом с бородой, по-прежнему ярко-рыжей, казалась засыпанной пеплом. У Алдана имелось четыре человека. Вальгест был один, но выглядел так, будто где-то рядом целое войско, готовое появиться по одному его знаку.

– О божечки, Бер, где ты раздобыл этого долговязого? – воскликнула Правена, увидев Вальгеста утром на причале, пока отроки переносили дорожные пожитки и все рассаживались по лодьям. – Разве это ваш человек? Я его раньше здесь не видела.

– Я раздобыл его из кургана, – обстоятельно пояснил Бер. – Это человек Одина. У него и подвеска есть для подтверждения, такая, знаешь, золотая.

– Оно как-то сразу и видно, – согласилась Правена, осматривая Вальгеста. – Одно оружие – хоть князю впору.

Тот без смущения отвесил ей поклон, признав ту «валькирию», что намерена сопровождать мужчин.

Начало поездки отвлекло Правену от тоски, даже развеселило. Как и по пути от Выбут к Хольмгарду, ее не оставляло чувство, будто Улеб ждет ее на том конце, будто она едет к нему и каждый гребок приближает к встрече. Этим мыслям не мешало даже то, что она несколько дней провела близ его могилы и побывала на месте гибели. Там Бер водил ее за руку, не позволяя наступать на те места, где видел пятна крови: если наступишь на место, где кто-то умер, сам скоро умрешь. Но предчувствие встречи не хотело уходить, только сама встреча заметно отдалилась. Казалось, когда Правена поможет отомстить убийцам, это обрадует дух Улеба и сделает веселее ту встречу, которая ждет ее за краем собственной могилы…

Да и пожелай она остаться в стороне – мучила бы совесть. Княгиня Эльга сама мстила за мужа, Ингвара, не ссылаясь на то, что женщина. Правена, конечно, не княжеского рода, но ее муж – именно такой. Он – племянник Эльги, а значит, его жена обязана брать ее за пример. Мысль о княгине, при которой она выросла, подбадривала Правену, внушала веру в свой путь. Когда она уезжала в Выбуты, Эльга сама простилась с ней, одарила, поцеловала будущую невестку, пожелала счастья. И как она теперь вернется в Киев, встанет перед Эльгой с сознанием, что ничего не сделала? Стыдно будет.

Первый день пути был скучным и пустым – шли сперва от Хольмгарда по озеру к устью Мсты, потом вверх по Мсте. Низовье реки окружала низменная, болотистая местность, пронизанная рукавами реки, ручьями, старицами, усеянная озерами. Только водяные травы, ивы по берегам, тучи птицы и никакого жилья. Бер, чтобы развлечь Правену, рассказывал ей о предстоящем пути: он не раз проезжал по Мсте, до волоков на Мерянскую реку. Волоки им предстояли и ранее – на Мсте немало мелей и порогов, которые придется обходить по берегу. Раз Правена заметила кречета: он возился в гуще ив, хлопая крыльями, преследуя меж ветвей какую-то пташку. Вспомнился Святослав – вот кто кречет. А она… эта самая пташка, чью жизнь он загубил, пусть и невольно. Несла облегчение мысль, что путь ее ведет к отмщению и доставит радость Улебовой душе. Она, Правена, не соперница князю-кречету, но с нею люди, более способные к борьбе. Она взглянула на Бера и улыбнулась ему; он понял, что улыбка ее вызвана не его рассказом, а какими-то ее мыслями, и замолчал.

На ночь остановились в пустынном месте, заранее известном Беру как пригодное для ночлега. Поставили шатры: Бер ночевал с Правеной и Алданом, а кое-кто из оружников устроился прямо у костра, укрывшись плащом или шкурой.

Второй день выдался ясным, да и местность повеселела. Широкую реку обрамляли пышнейшие заросли водяной травы, а выше тянулись густые леса – береза, сосна, ель. Кое-где мелководье было сплошь покрыто широкими плоскими листами кубышки, как зелеными блюдами, а между ними торчали вверх цветки на длинных толстых ножках, словно желтые крепко сжатые кулачки. У берега часто попадались большие бурые камни – словене-оружники рассказывали, что на этих камнях порой видят чешущих волосы водяниц. С покосов на берегах веяло свежим сеном, с писком летали кулики, спугнутые лодьями. Лодьи шли по отраженным облакам, Правена глубоко вдыхала теплый, свежий речной ветер, и мерещилось, будто эти лодьи везут ее на самое небо – туда, где ждет муж…

Где-то луга близ берегов уже были скошены и топорщились щетиной, а где-то густая трава клонилась к земле сочными стеблями, ожидая косы. Несколько раз на берегах видели покосный стан – большие шалаши из веток, очаги с рогульками для котлов, женщины в ярких покосных рубахах, готовящие еду. Дети с веселым криком бежали за лодьями, гребцы махали им на ходу. Заметив, уже после полудня, что на одном стане дружина косцов человек из двадцати с лишним сидит в тени за обедом, Бер велел пристать к берегу, спрыгнул и попросил разрешения приготовить свой обед на их очаге, выложенном камнями. Его тут знали и охотно позволили; Правена заметила, что мужчины, обращаясь к Беру, называют его «господин Берислав» и даже «княжич». Святослава они никогда не видели, не знали и не хотели знать; Бер, внук Сванхейд, был для них потомком и наследником русских князей из «Холма-города», кому еще деды их давали дань.

Поев, косцы забрали косы и ушли, остался только старейшина, по прозванию Рудачко: его почти седая борода сохранила еще проблески прежнего рыжего цвета. Отроки заново разожгли огонь в очаге, принялись варить кашу на обед. Бер беседовал с Рудачко, сидя в тени под ветвями. На Правену – молодую, красивую женщину в «печальной сряде» вдовы тот поглядывал с особенным любопытством, но вопросов не задавал. Бер сам упомянул, что она – вдова его стрыйного брата[12], но куда и зачем едет с нею, говорить не стал. Они заранее условились о главной своей цели не сообщать всем подряд, чтобы слух о мстителях не дошел до тех, кого более всего касается, если они где-то поблизости. Правена, умывшись на мелководье, устроилась в нескольких шагах от Бера, тоже в тени берез. Алдан принес свой толстый плащ, расстелил на траве, чтобы она могла подремать, и она легла, закрыла глаза, но не спала, а прислушивалась к тихой беседе. Она знала, что Беру всего двадцать один год и он даже не женат, однако он удивительно хорошо умел говорить со стариками: почти как равный, выказывая уважение их почтенным годам и опыту, но не роняя достоинства своего княжеского рода. Хороший у Улеба брат…

Под опущенными веками опять загорелись слезы: чем больше Правена обнаруживала хорошего в родовых связях и наследии Улеба, тем острее было горе, что чужая злоба лишила его жизни, а ее – всего хорошего, что эта жизнь могла дать им обоим. И тем сильнее крепла ее решимость сделать все, чтобы убийцы получили по заслугам.

Пока варилась каша, Бер успел расспросить обо всем: о покосе, о надеждах на урожай, о делах в округе – кто в ближних весях умер, кто женился, кто родился… Спрашивал о других новостях, не появился ли кто чужой… Чужих не видели, зато о недавнем Ярилином дне у Рудачко было много что рассказать: кто упился браги, как Нелюбовы отроки подрались из-за девок с Грибановыми, как у Глазича в одну ночь свели трех девок-дочерей и где они потом обнаружились…

– А еще сказывали, у Горюна в Боженках девка в лесу повстречала молодца неведомого, да с той встречи хворает…

На этом месте всех позвали есть кашу, и про молодца послушать не удалось. Правена, желая удержать разговор, бросила быстрый взгляд Беру: об этом надо вызнать получше!

– Ничего, – шепнул он ей. – Мы в Боженках нынче сами будем, там и расспросим.

Задолго до ночи прибыли к месту, называемому Боженки – здесь был первый погост на пути от Хольмгарда к Видимирю. Среди низких берегов высокая, покрытая густым лесом гора Боженка смотрелась местом, особо избранным богами; неудивительно, что на ней издавна располагалось Перуново святилище. В нижней части склона прилепились избушки и дворики – казалось дивным, что они еще не сползли по уклону в реку, – а от самого подножия зеленым шелковистым ковром тянулись хлебные поля.

Погост – большой дом, две-три клети, огороженный навес для лошадей, – стоял поодаль от селения, довольно близко к реке. Весной вода подступала под самый порог, но княжьими людьми он посещался только зимой. Погост был заперт, ключ хранился у старейшины, Вешняка, и пришлось подождать, пока мальчишка за ним сбегает на покосы. Бер тем временем отвел Правену на гору по тропинке через лес. На самой вершине деревьев почти не было, здесь стояло святилище, окруженное тыном. В святилище они пока не пошли, зато Правена долго не могла оторваться, разглядывая вид. С горы Боженки, будто с неба, была видна не только голубая извилиста Мста среди зелени лесов, но даже синий Ильмень далеко на востоке! А ведь они два дня сюда добирались! Бер объяснил: по зимнему пути, когда не надо огибать берег и следовать руслу нижнего течения Мсты, отсюда до Хольмгарда менее одного перехода. Дальние леса на востоке казались синими, а небо с белыми облаками – совсем близким. Правена глубоко дышала, придерживая от ветра края длинного белого убруса. Казалось, уж коли она забралась так высоко, теперь Улеб где-то рядом! И не хотела оборачиваться, чтобы не увидеть пустоту…

– Вон они, пойдем. – Бер сзади притронулся к ее локтю и показал на погост – дверь была открыта, внутрь переносили поклажу с лодий.

Старейшина Вешняк принял путников радушно: пока отроки устраивались в погосте и готовили ужин, позвал Бера, Алдана и Правену к себе в дом, где его хозяйка уже наварила похлебки из рыбы с полбой и молодой крапивой, а для знатных гостей добавила даже сметаны и поджарила яичницу. Пока они ели, Вешняк рассказывал Алдану и Правене, новым для себя людям, как часто он сам и его предки принимали в гостях нарочитых людей: владык Хольмгарда и Мерямаа, воеводу Свенельда. Вешняк хорошо помнил киевского князя Ингвара: с Мистиной Свенельдичем и дружиной тот был здесь однажды, двадцать лет назад. После того похода меря уже не платит дань Киеву, и сборщики из Хольмгарда не заходят на восток далее Забитицкого погоста в верховьях Мсты. Увлекшись собственным рассказом, Вешняк велел жене вынуть из ларя и похвастался причудливо украшенным небольшим кубком из бледно-голубого, чуть мутного стекла, похожего на лед: кубок подарил его деду Свенельд, когда возвращался из похода на сарацин, а это было все сорок лет назад. Бабке тогда же достался ярко-желтый шелковый платок с бахромой, и его тоже предъявили Правене. Она улыбнулась, кивая: видно было, что по важным случаям платок носили уже многие жены здешнего семейства, отчего он малость поистерся, но сохранялся с той же гордостью.

– Они когда приплыли к нам, дождь зарядил, – рассказывал Вешняк, – осень уже была, предзимье самое. Дождь идет, а моя бабка к лодьям бежит, кланяется и говорит: воеводы-бояре, пожалуйте скорее к нам в избу, дождь переждать. За то одарили ее… А народу было густо у них тогда – тысяч пять мужей да отроков… Нам, мальцам, потом деды показывали, где войско стояло – весь берег заняли. Припасов покупали, хлеба, мяса, овоща – платили серебром, а серебра у них было, будто песку…

Бер невозмутимо выслушал все это, давая хозяину выговориться. На Боженки он возлагал немалые надежды: в недавний Ярилин день сюда собирались на жертвоприношения и игрища люди со всей округи, а это было уже после гибели Улеба. Если беглецы двинулись в эту сторону, кто-то мог их видеть. Правена слышала, как Бер обсуждал это с Алданом: увидеть-то их могли, но в толчее собравшихся из разных гнезд, где не все друг друга знают, незнакомцы могли и проскочить. Нацепите на головы венки – и кто заподозрит беглецов от кровной мести?

Полюбовавшись платком, на недавние гулянья Бер и навел разговор: много ли было народу, не случилось ли чего особенного?

Особенное и правды случилось…

– Такое было ночью Ярильской, что и рассказать-то… – с сомнением начал Вешняк. – Поверишь ли, княжич… да и боярыню не хотелось бы пугать.

– Я не испугаюсь, расскажите! – попросила Правена.

– Пошли девки ночью, как водится, в лес жар-цвет искать, – начал Вешняк, переглянувшись с хозяйкой. – Сперва гурьбой шли, потом разбрелись, остались вместе две: Горюнова девка и Зажогина. Бредут они краем болота, где посуше, там папороть-травы множество. Идут, идут… Вдруг видят: едет им навстречу, по прогалине, мо́лодец на коне. Они молодца не признали – не из здешних, а одет богато…

– Ну, ну! – Бер подсел поближе, у него загорелись глаза. – Рассказывай!

Мельком он бросил взгляд Правене и Алдану: неужели напали на след?

– Ну, у девок-то одно на уме: женихи. У одной всего два зуба во рту выросло, а уже подай ей жениха! А те две дурищи-то взрослые, года по три как поневу надели. Им бы бежать без оглядки, а они стоят под березой, таращатся: ох и хорош жених! И собой, дескать, красавец, и одет богато, и кафтан на нем, вот, вроде твоего, княжич…

– Ой божечки! – От волнения Правена схватила Бера за руку и сжала. – Где эти девки? Пусть сами нам все расскажут! Я хочу от них самих услышать, можно их сыскать?

– Да, можно ли? – Поддержал ее Бер, и быстрый взгляд его говорил, что он понял ее мысль.

Быть может, сами девки и не могут описать внешность встреченного в лесу чужака более внятно, чем это сделал Вешняк, но если задавать им вопросы поточнее, не удастся ли опознать в этом всаднике одного из тех, кого ищут? Смущал конь: откуда бы им его взять, если бежали они, скорее всего, на лодке? Но они ведь могли разделиться, и кто-то из них мог купить коня. Было известно, что после ночной встречи с Улебом Игморова братия не возвращалась в Новые Дворы и из своих пожитков ничего не взяла, но у них, княжеских приближенных и любимцев, на пальцах, на шее, на руках, в ушах имелось у каждого целое богатство. «Да с них станется и коня украсть!» – мельком подумал Бер.

– Вот-вот с покоса все вернутся – сходим к ним, к Горюну и к Зажоге. – Бер успокаивающе сжал руку Правены.

– К Горюну идите, – посоветовал Вешняк. – Зажогина девка того отрока мало видела, а Горюнова – хорошо. Там как было-то? – начал сам рассказывать он, не в силах уступить это другим. – Они, девки две, стоят у тропы, смотрят: кто-то верхом едет навстречу. А кругом лес, рядом болото Погорелое. Они смотрят: и молодец незнакомый, и коня такого ни у кого из наших нет. Хороший конь, кормленый, сам серый, грива белая, и яблоки такие вот белые по крупу. Они стоят, глаза пучат, а он возьми и остановись. Будьте целы, говорит, красавицы. Еду, мол, на гулянье, а венка у меня нет. Не дадите ль мне венок? Ну, Горюнова девка возьми ему венок и подай. Он его на шею себе кладет и говорит: нечем мне отдариться, вот, перстень есть дорогой, возьми. И подает ей перстень – только князю такой впору. Она перстень держит, а он ее за эту руку берет и на коня позади себя сажает. Сама вроде не поняла, как на коне оказалась. А он коню: скачи, мол. Вмиг – и пропали, только по лесу зашумело. Та вторая, Зажогина девка, и опомниться не смогла, как одна осталась. А Горюнову девку сыскали потом только к полудню: за Мирожкиной пустошью, где Хортец – это ручей у нас.

– Живую? – ахнула Правена.

– Что же с нею было? – спросил Бер.

– Живую, слава чурам, да ничего хорошего… Без памяти лежала, только к вечеру в себя пришла. Молчит, не говорит ничего. А только день ото дня сохнет…

– Мы непременно должны ее повидать. – Правена взглянула на Бера. – Может, проводишь нас, старче? Если девка хворает, она ведь дома, не на покосе?

– Кажись, дома.

– Я знаю, где Горюнова изба. – Бер поднялся, держа руку Правены. – Спасибо за хлеб-соль, Вешняк, пойдем-ка мы к Горюну, покуда не стемнело.

Однако Вешняк пошел их провожать, хотя до Горюновой избы было шагов с полсотни. Правена держалась за руку Бера; оба волновались, но лишь переглянулись и сначала ничего не стали говорить, опасаясь спугнуть удачу. Дорогой перстень и кафтан внушали им надежду: такие вещи очень даже могли оказаться у кого-то из приближенных Святослава и едва ли нашлись бы у местных, иначе Вешняк им бы не удивлялся.

– Вот только… – шепнула Правена, когда уже видна была Горюнова изба, – ты бы на их месте стал за каким-то девками гоняться? На конях их катать, когда надо бежать, голову свою спасая?

– Так они и не самого большого ума люди, – так же шепотом ответил Бер. – Иначе не затеяли бы такого дела. Вот ты их с детства знаешь – они там все мудрецы?

– Нет. Градимир – муж неглупый, Красен тоже не дурак. А остальные только кулаками махать горазды.

– Градимира девка за отрока не приняла бы. Я его вспомнил – у него борода такая темная, да? По нему видно, что четвертый десяток. А то был из молодых кто-то. Нам бы хоть одного зацепить! – не выдержав, шепотом воззвал к высшим силам Бер. – А там бы и остальных…

– Только бы они не разделились и этот Ярила на коне один не остался! Поймаем его – а он про остальных и не знает.

Вешняк уже стучал в дверь. Выглянула баба, хозяйка. Сам Горюн был на покосе с прочими детьми, но искавшая жар-цвета девушка оказалась дома. На Бера и Правену хозяйка взглянула с изумлением и не сразу согласилась их впустить; Бер со всем своим красноречием убеждал ее, что должен расспросить о злодее, едва не сгубившем девку, но хозяйку смущала Правена – незнакомая молодая вдова. Бера она знала, хоть и не понимала, как он оказался в Боженках не зимой, когда собирают дань, а посреди лета.

Наконец их впустили. Из семьи были дома, кроме хозяйки, та самая девушка и двое детей: один лежал в зыбке, подвешенной к матице, второй, двухлетний, ползал по полу. Девушка, одетая только в рубашку с пояском, качала зыбку: дети были старшего брата, который вместе с женой ушел с отцом косить. Светловолосая, ростом чуть ниже Правены, хозяйкина дочь была недурна собой, но выглядела подавленной и нездоровой. При виде незнакомых, явно важных гостей, которых привел Вешняк, в испуге встала.

– Вот, Горюновна, сам княжич из Холм-города приехал на тебя посмотреть! – сказал ей Вешняк. – Уж и туда слух дошел, как ты невесть с какими молодцами на конях по лесу разъезжаешь. Давай, расскажи княжичу, как дело было.

– Не было ничего… – чуть слышно пробормотала девушка, отводя глаза. – Я ничего не знаю.

– Дай я с ней поговорю, – шепнула Беру Правена и подошла. – Будь цела, милая! Как тебя зовут?

– Ле… – Девушка испуганно взглянула на мать, будто спрашивая, можно ли назвать свое имя. – Лельча.

– А я – Правена. Бериславу я невестка. Ехали мы мимо вас к Видимирю, остановились, вот, на ночь в погосте. Давай-ка сядем и поговорим. Это кто – племянники твои?

Сама имея малое чадо, Правена постепенно втянула девушку в разговор. О происшествии в лесу в Ярилину ночь та говорила неохотно, отводила глаза. На руках у нее Правена заметила несколько синяков: если бы они остались с Ярилиной ночи, то уже пожелтели бы и сходили, но синяки выглядели довольно свежими. Не бьют ли ее дома, что опозорила семью, прославилась на всю округу?

– Расскажи мне, как тот человек выглядел, – шептала Правена, пока Бер у стола толковал с хозяйкой и Вешняком. – Не бойся. Если он тебе зло причинил, мы заставим его ответить, клянусь, только помоги нам его найти. Ты верно знаешь, что никогда раньше его не видела?

– Да уж верно! – неожиданно живо ответила Лельча, как будто ее спросили, не бывала ли она на Луне.

– Какой он был? Совсем молодой или в годах? Как Берислав или постарше?

– Не знаю толком, – прошептала Лельча, глядя вниз.

– Но ты же его видела!

– Больше со спины видела. Я же у него за спиной сидела.

– Но ведь он поначалу вам с той подругой навстречу ехал. – Правена подумала, что надо было начать с другой девушки: та, менее испуганная, будет охотнее вспоминать встречу в лесу. – Ты ведь говорила с ним? О венке, о перстне?

– Говорила…

– Ты же видела его лицо. Борода у него была?

– Н-нет, – задумчиво ответила Лельча, держась за край зыбки. – Не было бороды.

– Ну вот – стало быть, отрок молодой. А волосы? Светлые? Русые? Может, рыжие?

– Вроде светлые… но там почти темно было.

– Прямые? Кудрявые? Короткие? По ухо или по плечо?

– По плечо, пожалуй. Прямые.

– И пока вы ехали, он хоть что-нибудь сказал?

Лельча помолчала, но Правена чувствовала, что это не прежнее упрямое молчание, вызванное испугом: Лельча уже готова отвечать, но не уверена в своих воспоминаниях.

– Прошу тебя, вспомни! – шепотом взмолилась Правена, держа ее за вторую руку и придвинувшись к ней вплотную. – Я тебе обручье серебряное подарю или сорочку с шелком на рукавах, только помоги нам. Мы ищем… неких людей… они нам ужасное зло причинили… моего мужа жизни лишили по злобе своей, беззаконно. И сгинули. Кто нам поможет на след напасть, того мы богато одарим. Если твой злодей был из тех людей, что меня вдовой сделал на третьем году после свадьбы, а мое чадо – сиротой, что и отца не запомнило, ты мне как сестра будешь, коли поможешь их сыскать.

Лельча повернулась и вблизи заглянула ей в глаза. На шее возле плеча Правена заметила у нее синяк, и тоже свежий. А если бы не хворь, то была бы красивая девка: миловидное славянское лицо, довольно скуластое, низкий широкий лоб, густые черные брови оттеняют серо-голубые глаза, нос чуть вздернут, светло-русые волосы гладко зачесаны. Сквозь густой летний загар просвечивают веснушки. Вид у Лельчи был смышленый, но сейчас что-то ее сильно тяготило.

– Нет, этот не из тех… – прошептала Лельча.

– Почем ты знаешь?

– Этот не мог…

– Почему?

– У него же… – глаза Лельчи широко раскрылись, в них проявился ужас, – головы нет…

Правене, как гостье из княжеской семьи, отвели для сна почетное место: коник у печки, хотя сейчас печь не топилась и особой нужды в этом соседстве не было. Лоскут с завязанным перстнем она прибрала к себе за пазуху. Пока не стемнело, она заставила Бера отвести ее к местной «знающей» бабе и добыла у нее мешочек сушеной травы «волчий корень» – искать по лугам свежей было некогда. Этот мешочек она отдала Лельче, чтобы повесила на шею. Теперь неведомый ночной гость Лельчу не найдет. Лишь бы сама Правена сумела его услышать.

Все в избе улеглись, дети угомонились. Медленно стемнело. Когда по дыханию хозяйки стало слышно, что та заснула, Правена тихонько поднялась и обменялась с Лельчей местами. Заодно приготовилась к разным неожиданностям: надела платье, подпоясалась и обулась. Обе снова легли, но не спали, а вслушивались в каждый шорох, каждый скрип.

Вот и Лельча задышала, как спящая: видно, впервые за несколько ночей почувствовала себя хоть в какой-то безопасности. Правена, напротив, была в напряжении. Поначалу слышала только шум скота в хлеву и потрескивание избы. Ждать гостя нужно, когда сгустится тьма. Было страшно, но Правена не жалела, что ввязалась в это дело. Может, случай с Лельчей никак не связан с их поисками. Но откуда у здешнего лешего мог взяться хазарский перстень? Тоже от бабки, со времен похода на сарацин? Да и не ходит леший в дом. Ходит кое-кто другой, и Правена догадывалась – кто.

Вот стемнело настолько, что Правена закрыла глаза – все равно ничего не видно. Был ясно слышен каждый звук, но то были обыденные звуки: то козы шуршат сеном в хлеву, то куры возятся, то пес залает на другом конце села. Из леса доносится отдаленный крик совы…

Вдруг на Правену повеяло ветерком – слабым, но таким холодным, будто дуло прямо из колодца. Или из погреба – ощущался запах сырой земли, и от этого запаха дрожь пробежала по костям. Возникло ощущение, будто рядом кто-то есть. Невидимое, неслышное, это присутствие давало о себе знать тоскливым и тягостным чувством. Не в силах лежать и ждать, пока невидимое нечто само до нее доберется, Правена тихо спустила ноги на пол, встала, протянула руку в темноте…

И едва сдержала крик – пальцы ее наткнулись на чье-то лицо, но на ощупь оно было как холодная, влажная глина. Тут же ее руку сжала чужая рука. От холода этой руки ужас облил Правену с головы до ног, растекся по жилам, как ледяная вода; второй рукой она невольно зажала себе рот, чтобы сдержать рвущийся из души крик. Но перед нею была только тьма, и сколько она ни таращилась выпученными глазами в эту тьму, не различала ни малейшей черты того, кто ее держал.

Невидимая рука потянула ее за собой. Правена сделала шаг, другой…

Вокруг чуть посветлело – она и невидимый гость оказались во дворе перед избой, под светом тонкого месяца. Теперь Правена видела гостя из тьмы. Перед ней стоял молодец в дорогом кафтане, но ей не удавалось рассмотреть лицо – в чертах лежала густая тень, только смутно белела в лунном свете борода… седая. Это не тот… Те, кого она ждала, еще молоды.

– Кто ты? – едва справившись с голосом, выдавила Правена.

– У тебя перстень мой, – глухо ответил мрец, не шевеля губами. – А я жених твой.

– Ой, лжешь! – строго, с вызовом ответила Правена. – Я знаю, чей это перстень! И он – не такой был. Отрок был молодой, пригожий, я с малых лет его знала. Имя его было Грим, Гримкелев сын. А твое как?

Навий гость промолчал, но в облике его кое-что изменилось: разошлась тень на лице, прояснились черты. Исчезла седая борода, стали видны грязноватые светлые волосы до плеч.

Правена узнала его. И снова содрогнулась: даже неразличимое черное зло не было так страшно, как с детства знакомое лицо, смотрящее из Нави и отмеченное несмываемой ее печатью. Черты заострились, глаза запали, под кожей ясно проступили кости черепа – все обитатели Нави похожи друг на друга и на Марену – мать свою. Темнота скрывала цвет лица, но Правена видела, что он темнее, чем бывает у живых. Над самым воротом кафтана чернел глубокий рубец, залитый спекшейся кровью. С такими ранами люди не дышат, не говорят, не ходят своими ногами. Носит их только сила Нави. Но Правена желала встречи с этой силой – ей требовалось узнать нечто важное.

– Грим, – произнесла Правена. – Грим, Гримкелев сын. Это ты.

Веки гостя дрогнули и медленно поднялись. Глаза его оказались белыми, будто залитыми молоком.

– Грим! – повторила она. – Ответь мне. Мне нужно знать. Это ты убил Улеба?

Не отвечая, Грим попятился прочь от избы, увлекая Правену за собой. Вдруг он уперся во что-то спиной, и она заметила коня: как и рассказывали, серого коня с белой гривой и белым хвостом.

– Грим! – одолевая дрожь, повторила Правена. – Отвечай! Ты нанес удар Улебу?

– Я тебя знаю… – заговорил Грим.

Голос его звучал глухо и невнятно. Сколько Правена могла рассмотреть, он не открывал рта и не шевелил губами. Подумалось: во рту у него земля сырая, оттого и говорит так невнятно.

– Ты меня знаешь всю жизнь! Я – Улебова жена. Отвечай мне. Это ты убил его?

– Нет. Не я. Другой… тот… что с ним был… снес мне голову… а он был тогда еще жив.

– Но кто это? Кто это сделал?

– Ты ищешь его?

– Да!

– Я знаю… я отведу…

Не выпуская ее руки, Грим взлетел на спину жеребца – ни седла, ни узды на том не было, – потянул Правену за руку, и вдруг она оказалась сидящей у него за спиной. Не успела она охнуть, как жеребец тронулся с места и помчался вдоль селения, мимо спящих темных дворов. Удары копыт отдавались громом – или это ей казалось? Мелькнул справа лунный свет, разлитый по поверхности Мсты, а потом затворились позади ворота чащи – они уже ехали по лесу.

Цепляясь за пояс Грима, Правена пригнулась, чтобы укрыться за его спиной от веток. Взглянула вверх – месяц освещал им дорогу. Она знавала такие рассказы: месяц светит, мертвец едет…

Грохот копыт отдавался в ушах, разносился по всему лесу – казалось, за десять верст слышно. Потом Правена осознала: серый конь мчится бесшумно, не касаясь копытами земли, а этот грохочет кровь у нее в ушах.

Куда он ее везет? Видно, на тот свет! Было страшно, но не покидало чувство, что туда-то ей и надо. Там – где бы ни было это там, – она узнает что-то о той страшной ночи. Узнает, кто из беглецов прямо повинен в смерти Улеба, чья рука отняла его жизнь. Наказаны должны быть они все – но если они разделились и придется выбирать, кого преследовать?

Месяц светит, мертвец едет! Божечки, да сумеет ли она сама дожить до рассвета? Она сидит на коне с мертвецом… кругом темный лес… только ветер свистит в ветвях… Она сама отдалась в лапы Нави, а сумеет ли вырваться?

Дальше, дальше… Может быть, это сон – как в то утро, когда она, еще не зная о гибели Улеба, увидела сразу двоих, обликом точь-в-точь как ее муж… Но нет: нынешние ощущения были слишком ясными и связными для сна. Правена четко осознавала: сама по доброй воле сунула голову в пасть Нави. И пасть эта вот-вот сомкнется. Месяц светит, мертвец едет…

Но Правена не жалела о своей смелости. Ничего нет хуже, чем оставить смерть Улеба неотомщенной. А ее жизнь… На что она теперь?

Вдруг конь встал, и Правена поспешно спрыгнула наземь Близилось утро, тьма короткой ночи поредела. Она огляделась: поляна, вокруг старые ели… вся поляна усыпала серой землей… Яма, а из ямы веет холодом.

Она обернулась: мертвец тоже сошел с коня и стоял прямо у нее за спиной. Даже руки приготовил, чтобы обхватить ее.

– Что это?

– Дом мой. Здесь живу я. И ты со мной жить будешь.

– Сперва ответь: кто убил Улеба? – стараясь не стучать зубами, ответила Правена. – Ты обещал сказать. Пока не скажешь, не пойду с тобой.

– Я не знаю. Я умер первым.

– Может, Агнар знает? Он должен быть с тобой. Где он?

– Да вот же я, – раздался рядом другой голос, такой же низкий и хриплый.

Правена обернулась – это говорил конь! У него оказались такие же молочно-белые, слепые глаза, а голос исходил не из пасти, а от всего тела.

– Т-ты… – Правена уже ничему не могла удивиться.

Их же было двое – тех, что явились на зов Дедича. О сознания того, что стоит в глухом лесу наедине с двумя мертвецами, болезненный холод растекался по жилам и мышцам, сжимал грудь, и каждый вдох давался с трудом, будто сам воздух превратился в лед. И тем не менее Правена не думала сдаваться: осторожность уже не спасет ее, а смелость не сделает хуже.

– Отвечай! Кто Улеба убил?

– Это не я-а-а-а! – Широко раскрыв пасть, прокричал конь, и эхо подхватило крик, понеслось по лесу вдаль. – Это он меня убил! Он, Улеб! Он меня убил! Мы ушли в Навь вперед него! А ты мне на выкуп пойдешь. Теперь ты мне женой будешь.

– Нет, мне! – Грим подался к нему. – Это я ее привез.

– Это я ее привез! И тебя заодно!

Конь шагнул вперед и на полушаге принял человеческий облик. Правена увидела мужчину с седой бородой – Агмунд был молод, лет двадцати с чем-то, но теперь выглядел постаревшим лет на тридцать. Одежда на нем была изорвана и испятнана черным. Повеяло дурным духом спекшейся крови. Мертвечиной…

С жуткой резвостью Грим кинулся к товарищу по могиле – и они сцепились. Правена пятилась, а два мертвеца бешено дрались, кусали и рвали друг друга, так что клочки не то одежды, не то мяса разлетались по поляне. Вой и визг, какой не способны производить живые существа, звенел и отдавался в лесу.

Надо бежать. Бежать, пока они не смотрят. Правена еще попятилась, споткнулась о холмик земли, обернулась и подпрыгнула – позади оказалась яма.

Яма в серой лесной земле. Тесная – только два тела положить вплотную одно к другому. Неглубокая, локтя два. Не так хоронят русов, имеющих род и положение. Ни обшивки досками, ни погребального ложа или сидения, ни подношений. Могли бы сжечь в лодке – но просто втиснули в яму, какую сумели вырыть непонятно чем. Мечами рыхлили, горстями выгребали.

Правена отскочила, чтобы не упасть в эту яму. Два ее законных обитателя катались по земле и так же с визгом рвали друг друга. С трудом заставляя себя переставлять ноги, Правена пустилась бежать к лесу, пока им не до нее – сделала несколько шагов, и вдруг перед нею опять открылась эта яма! Едва успела остановиться и отскочить, земля из-под самых ног посыпалась вниз. Правена прыгнула в сторону, поскользнулась, но удержалась на ногах.

Обернулась. Один мертвец стоял на четвереньках, другой – на ногах, опираясь рукой о голову первого. Выглядели они так, что Правену затошнило – с тел свисали клочья, от вони перехватывало дыхание. Бежать! – иной мысли у нее не было. Нога задела бугорок земли, Правена мельком оглянулась – яма ждала с разинутой пастью прямо за спиной…

Мертвецы двинулись к ней. Один полз на четвереньках, другой, качаясь, делал один шаг за другим. Они были впереди, яма – позади, но Правена не решалась сдвинуться с места, уже понимая: куда она ни шагнет, яма окажется под ногами. Стоит ей пошатнуться – и вниз.

Мертвецы были уже в трех шагах. Достаточно рассвело, чтобы она ясно видела их, но отличить одного от другого уже не могла. Тот, что стоял на ногах, поднял грязную руку с обломанными пальцами и потянул к ней…

«Перун со мной!» – мысленно воззвала Правена и сунула руку за пазуху. Ощущая руки как чужие, развязала узелок и бросила лоскут под ноги. Подняла на вытянутой руке хазарский перстень с лиловым камнем.

– Вот твой перстень! – с трудом выдавила Правена, слыша, каким хриплым и чужим стал собственный голос.

Обернувшись к яме, она вдохнула как могла глубоко, подхватила подол. «Па́тер имо́н, о эн дис урани́с!»[13] – само собой всплыло в мыслях то, чему в Киеве отец Ставракий учил весь княгинин двор.

Рука сама собой сотворила крестное знамение – и Правена прыгнула через яму. Ожидала, что рухнет вниз, утянутая навьей силой – и оказалась на другой стороне. Упала на колени на бугре вынутой земли; холодная земля посыпалась, Правена чуть не съехала вниз, но бросилась вперед, пачкая ладони и колени, и сумела удержаться. Встала на ноги, обернулась.

– Вот твой перстень! – повторила она, снова показывая его мертвецам. – Ступай за ним!

И бросила перстень в яму. Оба мертвеца, как с цепи сорвавшись, кинулись к ней – и рухнули в яму.

Земля из-под ног поползла вниз, будто ее тянули. Правена отпрыгнула назад, уцепилась за колючую еловую лапу. Подалась в сторону и бросилась бежать. На каждом шагу глядела, нет ли под ногами ямы. Из-за спины доносился вой, но с каждый мгновением делался глуше и звучал как из-под земли. И преграда эта делалась толще, прочнее заглушая звук. Правена неслась через лес, натыкаясь на стволы и кусты, на колючие мелкие елки, спотыкаясь о коряги, поскальзываясь на мху и хвое, несколько раз упала, но это было неважно – она уже поняла, что вырвалась.

Но вот силы кончились, Правена согнулась, держась руками за грудь. Казалось, грудь вот-вот разорвется и сердце выпорхнет наружу. В горле пересохло так, что сейчас она попила бы даже из козьего копытца. К счастью, полоса черной земли среди водяных трав указывала на близость ручья. Не боясь замочить ноги, Правена вошла в рыжую воду, пересекла ручей – в нем ширины было шага на два, – на том берегу остановилась, вымыла руки в прозрачной рыжеватой воде, умылась, попила из горсти.

И тут ощутила, что у нее нет сил даже стоять. Выбравшись на берег, она легла на первый клочок травы под старой елью. Зажмурилась – запылали огненные пятна. Дышать было больно, руки и ноги тряслись, было разом жарко и зябко. Правена прижалась головой к еловому корню, отгоняя видение – два ободранных мертвеца тянутся к ней… У одного молочно-белый глаз вырван из глазницы и свисает на темную щеку в белой щетине, из грязной кисти торчат белые кости обломанных в драке пальцев…

Тут ее стошнило. Пришлось, встав сперва на четвереньки, опять добраться до воды, а потом лечь под другой елью. Не было на ее памяти более удобного изголовья, чем выступ елового корня. Ни о чем не думая, Правена зажмурилась, переждала пожар под веками и не то заснула, не то обеспамятела.

Отыскалась Правена благодаря Лельче. Еще не рассвело толком, когда испуганная девушка принялась стучать в дверь погоста.

– Господина Берислава позови! – велела она Нечаю, отроку, что высунулся из двери, заспанно моргая.

Бер проснулся от стука и, услышав взволнованный женский голос, сразу подумал о Правене и торопливо вышел, подпоясываясь на ходу. Вид Лельчи сразу ему сказал: что-то неладно.

– Он ее увел! Невидимец тот увел! – тараторила Лельча. – Что за мной приходил! Она мне «волчий корень» дала, а перстень его себе взяла, вот он ее и увел!

О посещениях мертвеца Бер ничего не знал: Правена скрыла от него то, что выяснила сама, понимая, что иначе он не позволит ей ночевать в Горюновой избе. Наскоро одевшись, Бер, Алдан, Вальгест и несколько отроков побежали к Горюну. Рассвело едва настолько, чтобы можно было рассмотреть землю. Перед избой виднелись странные отпечатки: не ноги и не копыта.

– Да это вроде… – Бер глядел то на свою ладонь с растопыренными пальцами, то на следы. – На птичью лапу похоже…

В предрассветной прохладной мгле от этих слов пробирала дрожь: известно же, что гости из Нави приходят в облике птиц.

– Похоже, невестку твою увезли на здоровенном петухе! – мрачно пошутил Дюри, оружник.

– На том, что кричит в мрачных селениях Хель, – добавил Алдан.

Бер от ужаса не мог вымолвить ни слова: напугала его не Навь, а мысль, что по его беспечности Правена пропала, может быть, погибла!

– Пойдем, господин! – умоляла рядом Лельча, чуть не подпрыгивая от нетерпения. – Надо же искать ее!

– Где искать? Ты знаешь?

– Там же, где меня нашли. За Мирожкиной пустошью! Он ж туда ее повезет, чтоб ясна дня не видать! Живая ли, нет ли – она там будет!

– Она дело говорит, – одобрил Вальгест. – То место должно быть близко от того места, куда эти драуги пытаются увезти женщину.

– Веди! – велел Бер.

Он не очень надеялся, что Правену удастся найти на том же месте, но надо же было с чего-то начать!

Там пропажа и нашлась – чуть дальше, чем Лельча: та сумела выйти на покос, а Правена, не зная о нем, остановилась шагах в десяти от опушки. Разглядев под елью белое плать, Бер покрылся холодным потом от ужаса. Однако Правена оказалась жива и быстро проснулась, когда ее начали трясти. Ее платье было испачкано землей, будто она сама вылезла из могилы, лицо перемазано, ноги мокрые.

– Это здесь, рядом! – хрипло заговорила она, открыв глаза и узнав склонившихся над нею людей. – Могила. Они оба здесь, лежат в одной…

– Тебя саму чуть в могилу не утащили! – Стоя на коленях, Бер обнял ее. – Что же ты наделала, голова бедовая! А если бы они тебя под землю уволокли? Как бы я перед Сванхейд за тебя отвечал?

Придя в себя, Правена сумела, с помощью Бера, подняться на ноги и повела людей в лес. Удивительное дело, но прежний страх ее пропал: уже светло, вокруг много своих, и теперь она боялась только того, что не найдет поляны с ямой.

Ей казалось, что в конце ночи она, спасаясь от мертвецов, бежала долго, но поляна, усыпанная серой землей, обнаружилась шагах в двадцати от ручья.

– Вон там. – Правена указала место. – Вот здесь яма. Они оба там.

Яму было видно по просевшей земле. Вокруг отпечатались следы – человеческие принадлежали Правене, а ее ночные спутники оставили отпечатки огромных куриных лап…

В этот день путь продолжить не удалось. Сначала отвели в Боженки Правену, договорились, чтобы Горюнова хозяйка пустила ее в свою баню: после поездки с мертвым женихом та очень нуждалась в очищении души и тела. Пока Правена и Лельча были в бане, Бер и Алдан собрали у Вешняка старейшин, кто ночевал дома, а не на покосах. Пришла пора рассказать, что случилось недавно в Хольмгарде и в чем причина странного случая с Лельчей: вблизи Боженок оказались погребены двое убийц князева брата.

– В этом деле их участвовало семеро, – рассказывал Бер, – двое погибли на месте, пятеро ушли. Убитых они унесли с собой. Бежали они на лодке, увезли два трупа. Довезли до этого места, здесь ненадолго остановились и похоронили их в лесу, подальше от людей. Летом тела далеко не увезешь, да еще в тесной лодке, но им надо было спешить – похоронили, как сумели. Эта могила – тоже след, а следов они оставлять не хотели, но не в реку же своих братьев спускать. Но эти двое плохо умерли и были погребены небрежно, поэтому не могли лежать спокойно.

Игмору, вожаку беглецов, Грим приходился родным братом, а Агмунд – зятем. Бер содрогнулся, подумав: что было на душе у Игмора с Добровоем, когда они торопливо закапывали тела родичей в простой яме, без единого погребального дара, не имея надежды вернуться… Такое оскорбление собственному роду – уже наказание за свершенное зло. Но недостаточное…

– Они стали выходить… и сами себя выдали, – подхватил Алдан. – Но теперь, благодаря отваге Правемиры, могилу эту мы нашли. Дальше ваш черед – обустройте, чтобы выходить они больше не хотели. И не могли. Там, откуда я родом, у таких мертвецов отрубают голову и прикладывают к ляжкам, это считается способом надежным. Но у вас, я думаю, есть свои способы таких злыдней успокоить.

Весняки принялись обсуждать, что предпринять: стоит ли разрыть могилу и сжечь тела, или достаточно посыпать вокруг маком-ведунцом[14]; поставить над могилой маленький сруб-избушку, чтобы класть туда погребальные жертвы, или же принести два валуна – души поселятся в них, а тела не смогут из-под камней подняться. В эти разговоры Бер уже не вслушивался: при святилище в Боженках имелось немало мудрых людей, они придумают, как обезопасить себя.

Вместе с Алданом они вернулись в погост и застали там Правену; после бани она выглядела поздоровевшей и подбодрившейся. Белое платье, измазанное могильной землей, Лельча унесла стирать, взамен Правена надела серое, из тонкой шерсти. Глядя на нее, и не подумаешь, что только этой ночью ее едва не уволокли в безвестную могилу два беспокойных мертвяка. Только тени под глазами и чуть опухшие веки напоминали о ночных приключениях. Бер вспомнил, что она желала уйти вместе с Улебом, она вдова, а значит, и так наполовину на том свете. Оттого ли она так смела? Или это равнодушие к жизни – след сокрушившей ее потери? Но на сокрушенную женщину Правена не походила, напротив: с первой встречи на поминках восьмого дня Бер не видел ее такой оживленной, как сегодня.

– Не хочешь ли теперь домой вернуться? – все же спросил у нее Бер. – После такой жути… Я поговорю с Вешняком и заплачу людям за лодку и гребцов, чтобы тебя в Хольмгард отвезли.

– С чего это мне возвращаться? – Правена даже удивилась. – Ведь мы теперь знаем, что погибли те двое, кто не убивал Улеба: он их пережил. Стало быть, его убийцы – те, кто остался в живых. Игмор с Добровоем, Градимир, Девята и Красен. А самое-то главное – теперь мы прочно встали на след. Они прошли здесь впереди нас, и нам осталось только их догнать. И ты думаешь, что я вдруг поверну назад? Не раньше, чем в холодную могилу уйдут и те пятеро.

Глядя в ее серые глаза, слегка прищуренные после бессонной ночи, Бер на нашел ответа. Но внутри пробежал холодок: перед ним была не просто молодая женщина, но валькирия, пришедшая прямо из Асгарда. Она знает, за кем явилась, выбор сделан. Теперь, похоже, не Правена сопровождает их с Алданом, а они – ее. Они – руки с оружием, а она – неукротимый дух мести, и успокоит ее только кровь убийц.

В Боженках малая дружина Бера задержалась еще на день: сильно тревожась за Правену, Бер хотел дать ей отдохнуть как следует после ночных приключений в лесу. Весняки тем временем постарались перекрыть путь двум обнаруженным мертвецам: никто не хотел, чтобы они и дальше ходили к живым женщинам и пытались утащить с собой. Могильную яму раскапывать не стали, но плотно засыпали землей, и в эту землю Бер и Алдан вогнали две сулицы со змеем на лезвии, острием вниз. Теперь «пужалам»[15] больше не выйти в белый свет. На могилу боженцы притащили два больших камня, соорудили маленький сруб под крышей – домовину, без дверей, но с оконцем. Зная, что эти двое погибли незадолго до Ярилина дня – та светлая бессонная ночь, когда он первым увидел на поляне у Волхова три трупа, навеки врезалась ему в память, – Бер высчитал, что еще через три дня настанет двадцать четвертая ночь: срок очередного поминания. Тогда можно будет угостить блудячие души блинами, кашей и медом, а после этого надеяться, что они уйдут своей дорогой и никого больше не потревожат.

– Неужели мы сами отправили этих подлецов к Одину? – недоверчиво спросила Правена. – Чем они заслужили быть в Валгалле, с князем Ингорем, воеводой Свенельдом и прочими достойными людьми?

– Своей смертью в бою, дорогая! – ответил ей Алдан. – Одину нет дела до наших ссор. Кто умер с оружием в руках, тому он и будет рад. Трусами они ведь не были, а ему нужны храбрецы. Он не учит добру и милосердию. Напротив: он влагает в души вражду и сеет раздор. Я бы не удивился, если он и научил Игморову братию этому делу…

– Это будет не первый раз, когда по его наущению родичи губят друг друга, – согласно кивнул Вальгест.

– Поймаем кого-нибудь – надо будет спросить, не подсказал ли им незнакомый одноглазый старик в синем плаще и синей шапке… – усмехнулся Бер. – Может быть, Одину понадобился Улеб, – серьезно добавил он. – Он сам сгубил и Сугурда Убийцу Дракона, и других вроде него, потому что ему нужны такие люди в его войске.

– Но восстание чудовищ будет еще не завтра! – возмутилась Правена. – Почему он не мог подождать лет хотя бы двадцать, дать нам прожить жизнь вместе, вырастить детей! У него таких мужей многие сотни, а у меня Улеб был один! И у него много времени, целая бездна времени! И если Улеб теперь в Валгалле, я больше его не увижу!

Чем больше проходило дней, тем яснее Правена осознавала свою потерю, тем пространнее делалось время, отделяющее ее от новой встречи с мужем, и сильнее давила тоска. Чувство долга лежало камнем на душе: пока убийцы Улеба ходят по земле, дух его терпит тяжесть оскорбления. Разлученная с мужем на весь свой земной век, Правена могла сделать для него только одно: отомстить.

– Понимаешь, госпожа, – негромко сказал Вальгест, – для Одина неправых нет. Для него все мужчины с душой воина равны, когда бы они ни жили, сейчас или тысячу лет назад.

– Источник Мимира не вместит столько мудрости, чтобы разобраться, кто когда в чем был прав, а кто нет, – добавил Алдан. – Для Одина все проще: кто отважен, тот и его человек. Он владеет миром живых и миром мертвых и призывает достойных к себе, как конунг набирает дружину. Думай о муже, как думает Один, и для тебя он тоже будет живым.

Правена промолчала. Если бы Улеб перенесся не в Валгаллу, а куда-нибудь к сарацинам, откуда тоже никогда не вернется, ей было бы так же больно. Но кто она такая, чтобы спорить с Владыкой Асгарда? Просто молодая женщина, и ее тоска по мужу в глазах Одина – что страдания какой-нибудь мошки. Не будет он с ними считаться, и ждать от него милости нечего.

Милость обещал другой бог, греческий, которого княгиня Эльга привезла из Царьграда. Но он запрещает месть и требует прощения. Правена покачала головой, споря сама с собой: отказаться от мести ради собственного утешения она не могла.

В Боженках дружина Бера несколько пополнилась: Лельча, Горюнова дочь, попросилась в служанки к Правене.

– Возьми меня к себе, госпожа, – с грустной мольбой сказала она. – Что мне теперь за жизнь будет дома – все женихи знают, что я с мертвецом на коне ездила, никто меня не возьмет. Чем дома сохнуть, я лучше с тобой поеду, тебе послужу.

Отвага Правены наполняла Лельчу тайным восхищением; молодая вдова, спасшая ее от мертвеца и пережившая почти то же, стала ей ближе всех на свете.

Свое будущее Лельча видела верно: Правена и сама замечала, какие косые, недружественные взгляды бросали боженцы на слишком смелую девушку. Неупокоенные мертвецы опасны для хлебных полей, могут навести неурожай или мор на скотину, а на Лельче теперь навсегда в глазах соседей будет лежать мрачная тень Нави. Случись засуха или, наоборот, долгие дожди – ее бросят в реку, как это делают в таких случаях с зловредными покойниками, бывшими колдунами и прочими. А не бросят – превратится она в одинокую полубезумную старуху, к которой бегают тайком навести или снять порчу… Понимал это и Горюн; когда Бер сказал, что, мол, Правене в пути нужна служанка, Горюн отдал дочь без колебаний, взял полгривны серебра, да и все.

От Боженок до Забитицкого погоста Берова дружина добиралась не спеша. В каждой веси Бер и Алдан высаживались на берег и расспрашивали жителей: не приметил ли кто чужих мужчин – пятерых, не случилось ли чего необычного. За десяток переходов лишь два-три раза удалось подтвердить, что преследователи на верном пути. Дважды весняки видели чужаков, приходивших выменять серебряные кольца или серьги на съестные припасы; по описаниям Правена в одном таком пришельце угадала Градимира, а второй видок ничего не мог сказать, кроме «ну, мужик как мужик, два глаза, один нос»… Еще несколько следов были менее внятными: где-то за ночь исчезла вывешенная на просушку свита, где-то исчезла вотола из шалаша на покосе, две деревянные миски, ложки и горшок; унесли с реки сеть вместе с ночным уловом. В одной веси пропала овца, но тут могли и настоящие волки постараться, не двуногие.

В верховьях Мсты, где она поворачивает с востока на юг и уходит к Валдаю, стоял погост под названием Забитицы – восточный край земель, с коих ныне владыки Хольмгарда собирали дань. В Забитицах заканчивалась осведомленность Бера о здешних краях: дальше ему бывать не приходилось. Зато здесь Бер надеялся обнаружить четкий след: Игморова братия не могла миновать Забитицы. До того они просто шли вверх по Мсте, дорога у них была одна, но здесь им предстояло решить, куда дальше: к истокам реки, что привело бы их в южные словенские земли, потом на Валдай, в землю смолян, на верхний Днепр, откуда лежал путь в Киев, – или на восток, к мере.

Бер опасался, что беглецы изберут первый путь. Искать их на сложном, состоящем из множества волоков пути от Мсты до Днепра будет очень непросто, а догонять на Днепре и тем более в Киеве – еще сложнее. Была надежда на то, что Игмор с братией не посмеет явиться в Киев так скоро, не переждав даже одного лета подальше от мстителей. Ведь самые опасные в их глазах люди – Мистина и Лют Свенельдичи – с нетерпением ждут их как раз в Киеве.

– Пятеро мужиков молодых, чтобы в одной лодке… – стал вспоминать Ходотур, здешний старейшина и заодно хранитель погоста, который также служил гостевым домом для проезжающих торговых дружин. – В одной не было. В двух – было. Еще челнок у них. Там двое, там трое. Но они вместе были.

– Давно?

– А вот как Бурец свою пожню выкосил… на другой день они подгребли.

Ходотур был еще не особенно старый мужик, рослый, широкий и крепкий, с веселыми глазами, с носом уточкой, густыми русыми волосами и рыжей бородой, наполовину поседевшими, однако ноги ему отказывали в честной службе уже несколько лет, и передвигался он с известным трудом, опираясь на две клюки. Больше сидел дома, присматривая за обширным выводком невесток и внуков, потому и оказался в Забитицах в разгар сенокоса.

Описание тех пятерых, которое удалось добыть у Ходотура и пары-тройки других забитицких мужиков, отвечало искомому. Получилось, что, как Бер и ожидал, Игморова братия опережала его на три лунных четверти: они ведь тронулись в путь в ту же ночь, как случилось убийство, а Беру пришлось выждать, пока с Волхова уберется Святослав. После того отставание увеличилось дня на три-четыре: Бера задерживали расспросы, а беглецов – поиск пропитания. К веснякам, надо думать, они обращались только тогда, когда самим не удавалось ни рыбы наловить, ни кулика подстрелить.

– Так куда они двинулись? – скрывая волнение, спросил Бер.

– В Мерянию и двинулись! – Ходотур махнул клюкой на восток. – К Мерян-реке. Поздышка мой их повел через волок, полкольца дали. Он и отвел.

– Покажи, что дали, сделай милость!

Кликнув одну из невесток – Ходотур прикидывался, что их не различает, дескать, шустрят здесь, как мыши, – он велел подать ему ларец и, отгородившись от гостей крышкой, выудил оттуда половинку разрубленного серебряного кольца: обычного, из двух перевитых кусков серебряной проволоки. Такое могло оказаться у кого угодно.

– А где Поздышка? Он вернулся?

– На покосе, где ж ему быть в такую пору!

Уговорили послать мальца на покос за Поздышкой – косили уже далеко от Забитиц, на ночь домой не возвращались. Поздышка, как видно из его имени, младший сын Ходотура, всего зиму назад женившийся, был лицом так похож на отца, что это даже казалось смешным – тот же самый мужик, только пониже ростом, не такой пузатый, волосы светлые и бороденка пока жидкая.

– Ну так отвели мы их, – подтвердил он. – С Мальгой и Вьюшей, да лошадей взяли. У них лодчонки легкие, поклажи вовсе никакой, хоть на плечах неси. Вовсе худые гости, – он засмеялся, – на пятерых три ложки! Коли какое хлебово сварят, едят по очереди.

Волок от Мсты до озера Видимирь был не сплошным: большую его часть можно было проделать по воде речек и озер, на катках лошадьми тащили лишь малую часть.

– До самого Видимиря довели, там переночевали, да и домой.

– Слышал, о чем они меж собой толковали?

– Слышал, да все как всегда. Комаров, мол, много…

– Что они говорили: хотят, мол, в Видимире задержаться или дальше идти?

– Этого я не ведаю.

За волоком лежали земли мерянских князей, не подчиненные Хольмгарду. Беглецы могли об этом знать: хоть они и нездешние, но, как приближенные Святослава, осведомлены о том, с каких земель он получает дань и людей в войско, а с каких нет. С земли мери Киев уже двадцать лет ничего не получал, и, ясное дело, в ближнем кругу Святослава об этом говорилось не раз.

– Они могли остановиться в Видимире, – рассуждал Бер, – на какое-то время. Небось думают, что в Анундовых землях за ними гнаться не посмеют, можно отдохнуть, оглядеться…

– Это они напрасно, – покачал головой Вальгест. – Я знал одного, который убийцу брата догнал в самом Миклагарде, а был он с Зеландии. Зарубил прямо на площади, у самого цесаря на глазах.

– Не хотелось бы мне ехать в Миклагард, – Бер поскреб отрастающую бороду, – но если будет надо – я поеду!

– Давай-ка осторожнее, – предостерег Алдан. – Если они думают, что в Видимире им ничто не угрожает – пусть они не сразу узнают, как ошиблись. Чтобы у них не было времени исправить ошибку.

В итоге решили послать вперед того же Поздышку: он мог явиться в Видимирь, ни у кого не вызывая подозрений, и выяснить, сидит ли там кто-нибудь из тех пятерых. Бер выдал Ходотуру ногату за потерю работника, и Поздышка, очень довольный передышкой от косьбы, сел на лошадь и отправился в путь.

Ждали его три дня. Вернулся он с хорошими вестями: в Видимире обнаружились двое беглецов.

– Один который молодой, вот такой длинный, – невысокий Поздышка показал на вытянутую руку выше своей головы, – худой, глаза наглые, нос острый, ухмылка до ушей, вроде смазливый такой, но на беса похож.

– Это Девята, – уверенно определила Правена.

– А другой который самый из них старший, с носом вот таким, как у ворона!

– С темной бородой? Нос с горбинкой, брови черные, вот здесь такие залысины, глаза глубоко посаженные, карие?

– Точно так.

– Это Градимир.

– Нет, его по-другому как-то называли, – возразил Поздышка. – Варяжское имя какое-то. Короткое.

Правена удивленно раскрыла глаза, но Вальгест ее успокоил:

– Они, надо думать, назвались другими именами. Любой бы так сделал, если бы знал, что его ищут недобрые люди.

– Поедем же скорее! Сами и увидим!

– Если завтра тронетесь, так перед Перуновым днем попадете, – сказал Ходотур. – Не застанете из хозяев никого: видимирские в Перунов день дальше на восток ездят.

– В святилище?

– Камень у них там почитаемый. На Змеевом озере лежит, а до того озера от Видимиря еще верст с двадцать. Еще на день пути, примерно сказать.

– Так мы их дождемся, – сказала Правена.

– Нет, не стоит! – живо возразил Бер. – Тоже поедем на то другое озеро. Там ведь вся округа собирается, да, Ходята?

– Как не собираться? У них там боярин со змеем борется, потом бычка с острова спасает, змеем украденного, потом пир на всю ночь! За три дня люди съезжаются!

– Вот и отлично! – обрадовался Бер. – В Видимире они нас могут раньше увидеть, чем мы их, городок-то крохотный. А на озере, да в толпе, да ночью…

– Нам тоже их найти нелегко будет, – усомнилась Правена.

– Но мы-то знаем, кого искать. А они о нас не знают. Поверь мне, милая, мы их найдем!

В этот день Вефрид поднялась на заре, даже раньше челяди, натянула платье и выбралась наружу. Солнце еще не встало, Видимирь спал, даже Рогозинка, пастух, еще не дудел в свой рожок, собирая коров. Перейдя пустой в эту пору двор городка, по широкой лестнице Вефрид взошла на боевой ход и огляделась с высоты. С западной стороны прямо к тыну подступало большое озеро, тоже зовомое Видимирь; городок стоял близ самого широкого его места, и с заборола перед глазами расстилалась синевато-серая, серебристая от света облаков водная гладь, зелень островов и западного берега. Но к этому виду Вефрид привыкла с самого детства и теперь присматривалась лишь к приметам. Туман над водой ее порадовал – значит, вчерашний вечер не обманул, день будет ясный. Пошли Перун сегодня дождь – так это надолго, и для зреющей ржи нехорошо. Хлебные поля с другой, западной стороны начинались прямо от стены городка; те ворота так и назывались – Полевые.

Глубоко вдыхая свежий, напоенный озерной влагой утренний воздух, Вефрид повернулась лицом на восток. Сейчас, на рассвете, Перун верхом на вороном своем коне переедет небесную реку. Вефрид смотрела в облака, внутреннему взору ее образ Перуна рисовался совершенно ясно: конь его – как гора, сам он – головой от земли до неба. Едет не спеша, конь его с облако на облако переступает, а копье в его руке острием к земле обращено – выискивает врага своего, кому нынче даст решительный бой…

– Ты кого там высматриваешь? – послышалось за плечом. – Едет кто?

От неожиданности Вефрид слегка вздрогнула и обернулась. И успела поймать выражение на лице Коля: он пристальным острым взглядом обшаривал озеро перед Видимирем.

– Как ты смог так тихо подойти?

Коль перевел взгляд на нее, возвел глаза к небу и поводил ими туда-сюда, вот и весь ответ.

– Ты что, колдун? – не унималась Вефрид. – Это я знаю, где и как скрипит лестница и настил, но я тут с рождения живу! А ты у нас и месяца не провел.

– Просто я о-очень легкий! – Коль подмигнул ей. – Вот и не скрипит.

Вефрид недоверчиво хмыкнула. Коль, вместе со своим старшим братом Ормом, появился в Видимире две лунных четверти назад – маловато, чтобы узнать человека, и она еще не поняла, как к нему относиться. Сама не знала – нравится он ей или нет? Уже взрослый парень, лет двадцати, Коль был высоким и довольно худым, но жилистым, с узловатыми мышцами, и каждое его движение говорило о силе и ловкости. Лицом он был не то чтобы некрасив – парень как парень, продолговатое лицо, высокий лоб, высокие скулы, русые брови, – но в острых, подвижных чертах этого лица жила некая тревожная оживленность, а серо-голубые глаза сохраняли нагловатое выражение, даже когда он пытался казаться дружелюбным. От его широкой улыбки делалось не весело, а страшно, будто тебе улыбается, радуясь добыче, какой-то бес. Вефрид часто видела новых людей – через Видимирь пролегал оживленный торговый путь, – но редко кто появлялся здесь при таких обстоятельствах, как Орм и Коль.

– Ты человек или морок? – вырвалось у Вефрид. – Это нави когда приходят, ничего не весят, а только птичьи следы оставляют!

– Хочешь потрогать? – Коль высоко поднял брови. – Ну ладно, я разрешаю.

– Да иди ты… в баню, там самое место таким, как ты! – хмыкнула Вефрид.

И невольно отметила: для одинокого чужака он слишком смел. В этом Людяна права, хоть и неохота это признать.

– Ты там чего-то видела? – Коль окинул глазами озеро, где потихоньку редел туман, изгоняемый первыми лучами солнца.

– Я высматриваю Перуна. Сегодня такой день, когда можно его увидеть.

– Перуна! Да ну! – Коль ухмыльнулся. – Он тебе тут встречу назначил?

– Зря смеешься. Один раз я видела его, вот как тебя сейчас. Я тогда была совсем маленькая, по четвертому или пятому лету. Он-то точно был настоящий, а про тебя не знаю! Он ехал на коне на том берегу, – Вефрид кивнул за озеро, – конь был вороной, огромный, как туча грозовая, и такой же темный, а по шкуре мелкие белые пятнышки, будто град. Грива и хвост – черные-пречерные, как уголь. Сам Перун был головой до неба, в кольчуге, в шлеме, как у отца, а бородища на всю грудь, рыжая. Копье в руке. Он нынче утром через небесную реку переезжает, с полудня на полуночь, к лету спиной, к зиме лицом. Посреди реки конь его подкову теряет – ту, что из льда сделана, и когда он этой подковой по облакам бьет, то на земле град сыпет. И от той подковы вода во всех реках холодеет, и купаться больше нельзя.

– Вот, стало быть, как у вас рассказывают?

– А у вас как-то не так?

– А у нас… Рассказывают, что в Перунов день медведь через реку идет да того… желтого в воду пускает!

– Фу! – Вефрид поморщилась. – Что ты мне всякие гадости рассказываешь? Ступай-ка лучше делом займись! Тебе-то чего здесь высматривать?

– Тебя. – Коль взглянул ей в глаза, даже наклонился немного. – Вышел, смотрю: Заря сама по заборолу гуляет. Как же не подойти?

Вефрид скривилась, будто нюхнула тухлого. Красавицей она себя не считала и знала, что, по мнению словенских баб, слишком мала ростом и тоща, чтобы быть хорошей невестой. Весь ее вид говорил: мое главное достоинство – честь рода, а румяные щеки и круглые бока оставьте для себя. Для своих шестнадцати лет единственная дочь Эскиля Тени держалась даже слишком строго и серьезно, и при ее высоком положении ни один парень не позволял себе с ней ни малейших шуток.

– Не забываешься ли ты, дренг? – Она бросила на Коля строгий надменный взгляд. – Тебя мало что не в лесу под ореховым кустом нашли, а мы в родстве с Анундом конунгом из Озерного Дома. Моя мать когда-то чуть не вышла замуж за младшего сына княгини Сванхейд. И я… очень возможно, выйду замуж в Хольмгарде.

– В Хольмгарде? – Коль едва не подпрыгнул, в его глазах мелькнуло чувство, очень похожее на острую тревогу, даже на страх. – Ты там кого-то знаешь?

Он подался к Вефрид, и она попятилась, удивленная.

Чего он испугался? Будто она сказала, что собирается в Ётунхейм!

– Не знаю. Я там никогда не была. Моя мать, когда еще была девушкой, несколько лет прожила там у дроттнинг Сванхейд. И когда она уезжала, Сванхейд сказала… Ну, это не твое дело! – решительно закончила Вефрид и направилась назад к лестнице.

На ходу она недовольно нахмурилась: заболталась, а надо было сразу гнать Коля прочь с заборола. Отвлек ее, бес приблудный: опять она Перуна проворонила. Никто из родных не верил, что в детстве она и правда его видела, но Вефрид и сейчас помнила это зрелище совершенно отчетливо. Все в нем было так, как рассказывала Людяна, их с братьями нянька-словенка. Не раз уже, когда облака в небе рисовались особенно ясно и отчетливо, Вефрид казалось, что вот-вот она увидит кого-то из богов или их жилища. Почти видела в озаренных солнцем белых грудах золотую женщину на крыльце золотого дома… Рагнар, младший брат, твердит, что ничего она не видела, а, наслушавшись Людяны, вообразила себе Перуна и вбила в голову, будто видела… Но Рагнар просто завидует – он сам яйца в соломе и грибы в лесу хорошо замечает, больше ничего. Пройди Перун у него прямо над головой – не увидит.

Посреди двора уже старик Рогозинка дудел в рожок – солнце встало.

У двери децкой избы[16] стоял Гудлауг Валун – из бывших хирдманов Эскиля Тени, теперь служивший у него тиуном, то есть управителем хозяйства. Вефрид, как дочь хозяина, он приветствовал, изобразив нечто среднее между почтительным кивком и легким поклоном; выпрямившись, строго воззрился ей за спину, где Коль небрежным шагом спускался с лестницы:

– Эй ты, бродяга! А ну бегом в избу, иначе поедешь голодным. Быстро ешь – и в клеть, будем носить припасы к лодкам. Живей!

Коль и его брат Орм объявились в Видимире дней через десять после Середины Лета – словене его называют Ярилиным днем. Орм, старше Коля лет на десять-двенадцать, совершенно на него непохожий темнобородый мужчина, рассказал: они родом из киевских русов, пришли в Хольмгард вместе с дружиной князя Святослава, но там решили с ним расстаться и податься на восток, где, говорят, легко добыть хорошие меха и есть возможность продавать их в Булгар. В этом ничего необычного не было – с тех пор как лет сорок назад был проложен прямой путь из Мерямаа до Булгара, целые словенские роды перемещались на восток, от озера Ильмень к Мерян-реке. Население Видимиря наполовину состояло из таких переселенцев, и у этих же родов брали жен бывшие хирдманы Эскиля Тени, поселившиеся вместе с ним. Удивляло то, что братья Орм и Коль явились лишь вдвоем и почти без пожитков, даже без котомок за плечами, в каких-то поношенных свитах не по росту. Однако по виду и повадкам они походили скорее на богатых людей, чем на бедных; видно было, что они не привыкли к нужде. Сказали, что где-то на Мсте ограбили их лихие люди, лодку с пожитками забрали. На законный вопрос Эскиля, почему они пустились в такой дальний путь вдвоем, даже не дождались сборщиков дани, Орм неохотно ответил, что они, мол, повздорили в Киеве с одним очень могущественным человеком и им стоило поскорее скрыться с глаз.

«Кто же этот человек?» – осведомился Эскиль.

«Это, правду сказать, самый могущественный человек в Киеве после князя Святослава, – хмурясь, ответил Орм. – Это киевский воевода – Мстислав Свенельдич».

«Понимаю. – Эскиль усмехнулся. – Я знавал его когда-то давно, еще при жизни Ингвара. Мы были в походе на греков и потом, когда гуляли по Вифинии и сидели в Гераклее, тому уж двадцать лет… А при жене его Эльге, говорят, Свенельдич набрал еще больше силы, чем при муже».

«Это истинная правда! – подтвердил Орм. – Он распоряжается в Киеве, будто это он – князь, особенно когда Святослава в городе нет, а это бывает довольно часто. Ты сам можешь понять, что людям, чьи деды жили в Киеве еще при Олеге Вещем, не очень-то приятно подчиняться человеку, который вовсе не князь и даже сам в Киеве пришлый!»

Оба брата, Орм и Коль, на славянском языке и на русском говорили одинаково свободно; что они из киевских русов, можно было не сомневаться. По ухваткам это были люди высокородные, привычные скорее к оружию войны, чем к орудиям мирного хозяйства. Прочего Эскиль проверить не мог: людей из южных русских земель он не видел давным-давно. Пожалуй, с того далекого дня, когда сам Мстислав Свенельдич сказал ему на прощание: «В Киеве и в Русской земле ты – вне закона. И все твои варяги тоже». Мистина слов на ветер не бросает, это Эскилю было хорошо известно. К счастью, соваться в Киев ему больше не требовалось. Женившись на двоюродной племяннице Эйрика Берсерка, владыки Мерямаа, Эскиль на пару лет обосновался в Силверволле, но потом Эйрик счел нужным позаботиться о западном рубеже своих владений, и Эскиль с семьей перебрался в Видимирь, наследство его жены от ее первого мужа. Место это было очень важным: от озера Видимирь начинался сплошной водный путь, ведущий сперва в Мерямаа, а потом, через десятки переходов, способный привести в Булгар и даже в хазарский Итиль. К западу от Видимиря, через два перехода по волоку, за погостом Забитицы на Мсте, начинались владения князей Хольмгарда, то есть он служил своеобразной пряжкой, соединявшей две стороны света.

«Мы живем там, где начинается белый свет, – объясняла детям Каменная Хельга. – На запад от нас – половина мира, и на восток от нас – половина мира. Для тех и других у нас здесь – край света. А для нас самих – начало».

«От того оно все такое мокрое?» – спрашивал Рагнар, уже в пять лет недовольный доставшимся ему миром.

«Да, ведь начало всему миру дает Источник Урд».

«И потому Змей живет у нас поблизости? – прыгая от волнения, спрашивала Вефрид. – Да ведь? Мир начинается от Змеева камня?»

Лестно жить в том самом месте, откуда начинается мир, но и страшновато. Все на Видимирском волоке знали: под Змеевым камней обитает огромный змей, ростом со старую ель, седоватый, пестроватый, крылатый и двухголовый. Из ныне живущих никто не видел его своими глазами – кроме разве деда Заморы, хранителя камня и жреца, – но все знали, как он выглядит. И никто не желал встретиться с ним лицом к лицу. Даже задавать ему вопросы в полночный час давно не находилось охотников. Думая о нем, Вефрид испытывала трепет: ей привелось родиться близ той дыры, через какую боги нижних миров проникают в мир людей…

Когда Эскиль и Хельга обосновались здесь, Видимирь был почти разорен: прежние хозяева погибли, жители разбежались. Мало кто из них вернулся, но благодаря варягам, пришедшим вместе с Эскилем, и словенским переселенцам с запада городок оброс людьми и теперь насчитывал три сотни жителей. Все они уже не помещались в старые, при Несвете возведенные стены, и снаружи, за Полевыми воротами, образовался внушительный посад. У самого Эскиля хозяйство было обширное, и он принял Орма с Колем в домочадцы – дело им найдется, кусок хлеба тоже, а зимой, когда ходят на промысел зверя, при удаче они разживутся средствами и для собственного дома. У Эскиля они успели поработать на сенокосе – при этом выяснилось, что косить братья совсем не умеют, а по части скотины хорошо разбираются только в уходе за лошадьми. К конюшне их пока и приставили. Гудлауг Валун был ими недоволен – что это за мужчины, которые ни к какому делу не пригодны? – но Эскиль, тайком за ними наблюдавший, велел не притеснять их: пригодятся, когда обживутся.

В Перунов день вся Видимирская волость съезжалась к Змееву озеру – за пятнадцать верст к востоку, где лежал на берегу Змеев камень. Местность между двумя озерами тянулась болотистая, пронизанная речками и ручьями, озерцами. В дождливую пору она делала почти непроходима для пешехода, да и конные пробирались с трудом.

На заре Эскилевы отроки погрузили в лодки припасы и отбыли: через несколько речек и озер можно было от Видимиря попасть почти к нужному месту, но путь удлинялся на треть. Сам же боярин собирался ехать верхом, поэтому мог выступить позже.

– Фадир минн[17], можно, я поеду сама? – приставала к отцу Вефрид. – Я уже взрослая, ну почему я должна ехать у кого-то за спиной? Я хорошо сижу в седле. Медуница меня всегда слушается!

– С братом тебе ехать приличнее, – заметила Людяна. – Вот еще: боярская дочь, а будешь ногами сверкать!

– Ничего не буду, я их плащом прикрою.

– Она хочет Коля поразить своей ловкостью, – хмыкнул Рагнар. Он был моложе сестры на год, но, как мужчина, все же считал себя умнее ее. – Или даже собирается с ним бежать, пока все будут пить.

– Что-о-о? – Вефрид в возмущении вытаращила глаза.

– Весь двор болтает, что ты на заре встречалась с ним на забороле. Если тебе так нужны свидания, обязательно было выбирать место у всех на виду?

– Эй, эй! – со смехом осадил его Хавстейн, старший брат; он еще не вставал и слушал их беседу, лежа на полатях. – Если бы Фрида встречалась с этим киевским ухарем в укромном месте, мне пришлось бы его убить!

– Свидания? – одновременно возмутилась Вефрид. – Ты с ума сошел?

– Я – нет, а про тебя не знаю. Ты же была там? Люди вас видели. Мне Гудлауг сказал, а он сам вас видел!

– Я ходила смотреть Перуна!

– Перуна, конечно! Тебе уже шестнадцать, а ума все как у трехлетней!

– Коль сам пришел, я вовсе его не ждала!

– Зато он, надо думать, тебя-то и ждал! Я видел, он тебя все время глазами провожает!

– Глупости!

Что Коль сам ей в том же признался, Вефрид постаралась забыть.

– Ничего не глупости!

– Хватит вам браниться-то! – заговорила Людяна; она давно хотела вмешаться, но ее не слышали. – День-то нынче какой – огненный, громовой, грозный? Рассердите Перуна, он и…

– Как вдарит молнией прямо вам по голове! – мстительно закончил Хавстейн.

– Идите за лошадьми, дренги, – велел сыновьям Эскиль. – А не то змея победит кто-нибудь другой, и я лишусь великого подвига.

Сыновья вышли, им навстречу со двора вошла Каменная Хельга. Ей было уже под сорок, на лице появились тонкие морщины, но по-прежнему красивы были удлиненные серые глаза, из-за которых двадцать лет назад за нее соперничали трое знатных и настойчивых женихов. Эскиль из них был наименее родовитым – знатностью рода он заметно уступал жене, – но он в итоге оказался самым удачливым. Больше она не носила «ведьминых камней», и новые жители Видимиря даже не знали, отчего боярыню прозвали Каменной.

– Фрида, что это за слухи о свидании на заре? – сразу спросила она. – Об этом болтает вся челядь и все бабы у печей.

– Не было никакого свидания! – Вефрид надулась. – Модир минн[18], но ты-то не можешь думать, будто я… будто мне приятно… Да кто он такой, этот Коль, чтобы я ему назначала свидания? Я не забываю, кто я такая!

По семейному преданию, отец Эскиля был внуком знаменитого в Северных Странах конунга Рагнара, по прозванию Меховые Штаны, хоть родство это и установилось через побочную, случайную любовную связь. Тетка Хельги, Арнэйд, была замужем за Эйриком Берсерком, конунгом Мерямаа; в детях Хельги не было крови рода Мунсё[19], но имелось кровное родство с детьми и внуками Эйрика, и обе стороны об этом родстве не забывали. Благодаря этим обстоятельствам дети Эскиля Тени и Каменной Хельги почти с полным правом могли указывать на свое королевское происхождение. С более полным правом, чем их отец. Пока Эскиль Тень был всего лишь бойким вожаком варяжских наемников, опытные люди ему говорили: чтобы притязать на родство с конунгами, тебе нужно завоевать собственное королевство, а без этого никому нет дела, с кем однажды переспала твоя бабка. Видимирская волость, конечно, не заслуживала названия королевства, Эскиль подчинялся владыкам Озерного Дома – мерянским князьям, но все же занял положение достаточно видное, чтобы объяснять свой успех частичкой королевской удачи, полученной по наследству после любовного приключения его бабки Уны. На это намекало имя младшего из сыновей – Рагнара. Старшего сына Эскиль, тогда еще не владевший Видимирем, назвал в честь своего бывшего вождя, который в его глазах стоял выше, чем родной отец. Его родичи на Руси никому не были известны, зато Хавстейна Волчьего Зуба, павшего в битве у стен Гераклеи, уважал даже Мстислав Свенельдич.

– Хотела бы я знать, кто такой этот Коль – на самом деле! – Хельга бросила выразительный взгляд на мужа. – Я сразу тебе сказала, Эскиль: они нагородили нам вранья, эти два брата. Глаза их мне не нравятся. Они что-то скрывают и чего-то боятся.

– И поэтому мы должны бояться их? – выразительно удивился Эскиль.

– Мы должны быть осторожны. С ними дело нечисто.

– Это видно, что у людей большие неприятности. Но Мистина – большой умелец создавать людям неприятности, мне ли не знать? Думаю, боятся они его, поэтому и забрались из Киева в такую даль. Орм говорил мне: они знали, что я и Мистина – враги навсегда, потому и искали приюта у меня. Они знали, что я их не выдам, а он не решится искать их здесь у меня.

– Да что же они такого натворили, что Мистина может искать их даже на другом краю света! И откуда они знали о вашей вражде? Ведь это было двадцать лет назад.

– Это знала вся Ингварова дружина, человек с тысячу. И все это были кияне. Орм сказал, что ему рассказывал отец. Его отец был среди людей Ингвара и сам слышал наши разговоры, когда Ингвар и Мистина встречались с Эйриком.

– Вот как? Кто их отец? Может, я его помню?

– Его звали Сварткель Снег. Я не помню такого, и ты едва ли вспомнишь. Нам в те дни было не до того.

Хельга задумчиво покачала головой. Она и Эскиль присутствовали при переговорах Эйрика Берсерка, дяди Хельги, с Ингваром киевским, но из его дружины запомнили только Мистину. В то время им хватало беспокойства о собственной участи.

– Но в чем состояла их ссора?

– Этого я не знаю, но нетрудно угадать. Орм очень зол на то, что Мистина при княгине Эльге забрал слишком много власти, и даже сам их князь, Святослав, вынужден так много времени проводить в походах, потому что у себя в городе он не хозяин. А родом Мистина Свенельдич немногим лучше остальных. Знатным людям слишком досадно клонить перед ним голову. Здесь немудрено поссориться.

– Они могут скрывать что-то такое, что не делает им чести.

– У многих есть такие тайны. Не знаю, кто им друг, но враг у нас общий, и совесть не позволяет мне отказать им в помощи. А если их обстоятельства переменятся, то друзья в Киеве могут быть нам полезны.

– Ты говорил, что с оружием они обращаются куда искуснее, чем с косой и граблями.

– Это верно. Когда следующим летом будем отсылать обоз в Булгар – эти двое нам послужат по пути куда лучше, чем на покосе.

– Как говорил мудрый Хникар! – хором провозгласили Хельга и Вефрид, знавшие, как любит их отец приправлять свои речи высказываниями древнего мудреца.

– Как бы там ни было, я не хочу, чтобы эти непонятные люди увивались вокруг моей дочери, – добавила Хельга. – Хотя бы пока не выяснилось, кто они такие и где их выучили лучше обращаться с мечом, чем с косой.

– Я тоже не хочу. Скажу им об этом, как увижу. – Эскиль встал и оправил пояс, собираясь надевать кафтан. – Раз уже дело дошло до свиданий на заре…

– Ничего это было не свидание!

– Хотя… – Эскиль задумчиво почесал щеку, глядя на жену. – Когда я начал увиваться за тобой, тоже все вокруг были недовольны.

– Чего я точно не хочу, так это чтобы моя дочь… повторила этот путь.

Хельга поджала губы и покачала головой, многозначительно глядя на мужа. Дети в семье не знали, что Видимир Несветович, чье имя носили город и озеро, был первым мужем Хельги и пал от руки их отца. Эту часть семейной саги Хельга предпочла от них скрыть, и то, что от прежнего населения в Видимире никого не осталось, ей в этом помогло. О занятиях молодости Эскиля они тоже не знали: им рассказывали только то, что родом он из Свеаланда и до прибытия в Мерямаа служил в дружине Ингвара киевского.

– Всякое, конечно, может быть… – задумчиво начала Вефрид. – Но на переодетого сына конунга Коль не похож. Сыновья конунгов – не такие. Правда, модир минн?

– Правда. – Хельга улыбнулась. – Логи-Хакон был самым видным мужчиной, кого я знала, кроме разве дяди Эйрика, но Эйрику тогда было уже под пятьдесят. А Логи было всего шестнадцать или семнадцать лет, но он выделялся и ростом, и статью, и красотой лица. И повадки у него были такие благородные, и дорогая одежда так ладно на нем сидела, и говорил он так красиво. И всегда поступал по чести.

– Ходили слухи, что он умер в Смолянске, – нахмурился Эскиль. – И я, кажется, этому рад.

– Вот видишь! – несколько невпопад сказала Вефрид. – Когда я увижу сына конунга, я сразу его узнаю!

Косьба к Перунову дню завершается, а до жатвы, в этом году грядущей рано, оставалось еще с полмесяца. Да и нельзя работать в день Громовика: огневается, наведет на поля грозу с градом и молнией, голодными оставит на зиму. В эту пору сильнейший из богов небесных, вынужденный оборачиваться лицом к зиме, и без того сердит: может бурю наслать, громы и ливни. Тучи и впрямь собирались, когда боярин с женой, тремя детьми и прочими домочадцами выезжал из Видимиря.

– Только бы не гроза, только бы не гроза! – молила Вефрид, глядя в небо. – О Перун, прошу тебя, сегодня не надо! Мы угостим тебя мясом, пивом, медом, ты получишь хорошие жертвы, но приди к нам на пир добрым и спокойным, а не гневным и грозным!

– Перун сам знает, когда и как ему приходить! – бросил себе за спину Рагнар, впереди нее сидевший в седле. – Ты его только разозлишь своей болтовней.

Понадеявшись на хорошую погоду, все семейство видимирского боярина оделось в лучшее цветное платье, с браслетами, перстнями и застежками из серебра и даже золота. Эскиль и Хельга ехали верхом, за ними – оба сына, а Вефрид сидела позади Рагнара. Хорошие кони, обтянутые шелком седла (на это пошли изношенные сарацинские порты), уздечки в серебряных бляшках искусной варяжской работы, яркие платья и кафтаны – семья боярина среди зеленых лугов и озер походила на семью небесных богов. Впереди и сзади ехали еще десятка два жителей Видимиря, имевших лошадей.

К тому времени как они, миновав ельник, прибыли к Змееву озеру, на берегу было оживленно и людно. Жители округи собирались сюда уже два дня: многие поставили шалаши в ельнике и на лугу за ним, везде дымили костры, что-то варилось – в основном рыба из озера. Время главного угощения еще не пришло, люди сидели и лежали на сене и просто на траве, толковали со знакомыми и родней. Везде уже стояли бочонки с пивом и брагой, ходили по кругу красивые резные ковшики.

О своем приближении Эскиль дал знать звуком рога. Люди потекли к поляне, оживленно гудя: выезжая из темного ельника, боярин в красном кафтане, с серебряной гривной на груди был подобен солнцу, выходящему из-за тучи. Эскилю было уже сорок шесть лет, однако его золотистые волосы и борода сохранили свой яркий цвет, и лишь вблизи в этих волосах и в бороде на щеках была заметна седина. Человек сильный и подвижный, Эскиль почти не располнел, а властный взгляд его мог пригвоздить к месту. Взрослые дети, красивые и нарядные, тоже прибавляли ему уважения. Ну а «госпожа Вельга», как звали Каменную Хельгу славяне, считалась сильнейшей в округе чародейкой. Ходить к ней за помощью в лечении или отыскании скотины весняки не решались, но молва шла, будто она может колдовством и разведать что угодно, и заставить любого человека поступить по своей воле. Ее проницательные глаза, величественный вид, зрелая красота, а еще красно-синий наряд, золоченые нагрудные застежки, браслеты и перстни придавали ей сходство с богиней. Двадцать лет назад она не поверила бы, что когда-то будет производить на людей такое же впечатление, как королева Сванхейд; вот это время настало, но Хельга об этом не задумывалась.

Высланными вперед отроками для Эскиля с семьей был приготовлен просторный навес на случай дождя, и возле него всадники спешились. Отроки привезли на лодках всякого добра – шкуры для постелей, посуду, котлы, припасы. Возле навеса уже были приготовлены дрова на длинном старом кострище, обложенном камнями. Веяло дымом, вареной рыбой, а из чащи, где между соснами раскинулся обширный черничник, ветром несло островатый запах багульника.

Вефрид не любила многолюдства и шума, но знала, что при ее происхождении ей придется когда-нибудь возглавлять пиры в богатом доме и терпеть нацеленные на нее сотни любопытных глаз. Таращились на нее и сейчас – как же, единственная дочка боярская! – и, стараясь не показать, что ей это неприятно, она принимала особенно гордый и надменный вид. При небольшом росте и легком сложении ее, если бы не богатый наряд, можно было в шестнадцать лет принять за тринадцатилетнюю, и порой она примечала краем глаза ухмылки: ишь, дескать, пигалица, а как вышагивает, нос-то к небесам задрала! Даже родные считали ее очень гордой, только Хельга догадывалась, что дочь, не родившаяся такой красивой и обаятельной, как мать, за надменностью прячет муки неуверенности.

Знала Хельга и то, что среди видимирских отцов и матерей Вефрид завидной невестой не считается: сама тоща, а как надменна! Только приданое и хорошо. Не жаловали ее и сами женихи: на зимних посиделках и летних гуляниях местные парни почтительно кланялись боярской дочери, но веселиться предпочитали с кем-то другим, порумянее и попроще. Конечно, в Видимире ей равного и нет, да и молода она – есть время судьбу устроить. Однако Хельга опасалась тайком, что парень, польстивший Вефрид вниманием, некстати затронет ее неизбалованное сердце. Как бы не вышло какой беды…

Едва Эскиль с семьей въехал на поляну, отроки побежали навстречу своему господину. Словно подтверждая опасения Хельги, Коль устремился прямо к Рагнарову коню и протянул руки к Вефрид, чтобы помочь ей сойти на землю.

– Ну, Коль, как тебе здесь? – Вефрид широко раскрыла глаза. – Еще не видел змея?

Коль с братом впервые попали на Змеево озеро, и Вефрид радовалась случаю напугать свежих людей байками о чудовище.

– Видеть не видели, но слышали. – Парень многозначительно ей подмигнул. – Ворочался да вздыхал у себя под камнем, аж елки качались.

– С чего это ему вздыхать?

– Ну, он же знает, что самые хорошие куски Перуну достанутся, а ему придется кости глодать. Тут будешь вздыхать. Не ходить бы тебе к воде близко – вдруг решит отыграться… и утащит вместо быка девушку?

– Тебя утащит! Возьми лучше коня, ему пора отдохнуть.

– Фрида! – окликнул сестру Хавстейн. – Где ты? Мать зовет!

– Пойдем, коня устрой, нечего на девушек пялиться! – К Колю подошел темнобородый мужчина лет тридцати с небольшим, положил руку на плечо и повел прочь.

Коль подчинился, лишь еще раз оглянулся на Вефрид, но она уже разговаривала со старшим братом.

Вскоре затрубили рога, созывая народ к берегу озера, к Змееву камню. Нарядно одетые мужчины, женщины, дети, подростки теснились полукругом со стороны леса, оставляя поляну свободной. Парни и мальчишки лезли на деревья, задним рядам толпы оставалось только слушать без надежды что-то увидеть.

У края зарослей лежал сам Змеев камень – высотой в человеческий рост, такой же ширины, серо-бурый, с неровной выщербленной поверхностью, покрытой сизым и зеленовато-желтым лишайником. Краем он вдавался в воду; под тем краем имелась крошечная пещерка, скорее выемка, ее бывало видно только в засушливые годы, когда озеро отступало от берегов, но сейчас она скрывалась под водой. Рассказывали, что через ту пещерку и открывается лаз в настоящее, подземное логово змея.

Хельга с тремя детьми стояла в первом ряду толпы, напротив камня. Никакая другая семья не была одета так ярко и богато; женщины со всех сторон рассматривали их платья и украшения, а мужчины – саму Хельгу с дочерью. Место перед камнем со стороны поляны оставалось свободным, к нему никто не приближался.

Эскиль, опираясь на копье, вышел на середину площадки и встал лицом к камню. За эти двадцать лет он так хорошо выучился говорить на славянском языке, что никто не заподозрил бы в нем уроженца Свеаланда.

– Слушайте, люди добрые! – начал он. – Нынче день Перуна, собрались мы здесь почтить Громовика угощением, наварили пива пьяного, наготовили меда стоялого, выкормили бычка красного – да вот какая беда случилась! Пропал бычок-то наш! Сгинул, будто ветром унесло! Не видел ли кто бычка моего? – Эскиль повернулся к толпе и огляделся. – Не ведает ли кто, где его искать?

– Да, да! – разом закричали десятки голосов, готовых к этому вопросу.

– Видели, видели!

– Знаем, знаем!

– Еще бы не знать!

– Змей твоего бычка унес!

– Он, змиюка ползучая!

– Он украл!

– Змей, говорите? – Эскиль приблизился к камню и постучал по нему острием копья. – Эй, змей ползучий! Люди говорят, ты моего бычка унес! Умел унести, умей ответ держать! А ну выходи!

Несколько мгновений было тихо, доносился лишь возбужденный гомон толпы.

– А он правда выйдет? – прозвучал отчетливый детский голос; видно, какое-то чадо взяли к камню в первый раз.

Ответить ему родичи не успели: на поляну и толпу обрушился громкий свист, тут же перешедший в полурев-полувой. В толпе раздались крики нешуточного испуга, ряды дрогнули, словно люди порывались бежать прочь. Два-три чада заплакали, но даже те, кто присутствовал при этом действе уже десятки раз, с трудом сохранял спокойствие. Спросил бы этих чад кто-нибудь тридцать лет спустя: они бы с чистой душой подтвердили, что не только слышали змея, выходящего из-под камня, но и видели.

Из-за камня показался змей… Толпа снова дрогнула и подалась назад. Змей был вроде бы невелик собой – не больше человека, но, окутанный темной шкурой, сплошь в лохмотьях вроде чешуек, казалось, не имел определенной величины. Покачивались и позвякивали нашитые на шкуре железные пластинки. Морда у змея была жуткая – черная, с выпученными белыми глазами и зубастой пастью шириной во всю голову.

– Вот он я-а-а-а… – прошипел-прорычал змей. – Кто меня звал?

– Я тебя звал! – отважно заявил Эскиль. – Ищу бычка моего красного, говорят, ты унес. Отвечай – правда?

Змей захохотал:

– Я унес! Был бычок твой, стал мой! В один присест проглочу! Да и добрым молодцем закушу!

– Отдавай бычка, гадина ползучая! Иначе буду с тобой биться!

– Напугал! Не боюсь я тебя! Одолею – и тебя самого съем, а жену и детей в полон возьму!

Змей погрозил жердью, на которую опирался, стоявшей напротив него Хельге с детьми, и взоры толпы на миг метнулись к ним. Каменная Хельга стояла с невозмутимым видом, какой не посрамил бы и саму Фригг, мать асов. Уже раз пятнадцать она наблюдала эту «борьбу за бычка со змеем», и никому, даже мужу, не рассказывала, что змеиный шип пробуждает в ней память о той давней ночи, когда она услышала его впервые и когда он стал предвестьем немалых бед и тревог.

– Сперва одолей!

Эскиль шагнул навстречу змею, древко копья столкнулось с длинной жердью. Противники закружили по поляне, обмениваясь ударами. Эскиль был немолод, но змей был по-настоящему стар; его движения казались тяжеловесными, неловкими, к тому же он хромал. Эскиль преследовал его и теснил, змей пытался уклоняться от ударов. Так они трижды обошли поляну по кругу, потом Эскиль прижал противника к камню, изловчился и ткнул копьем в шкуру. Змей издал еще один вопль – такой громкий и жуткий, что Вефрид зажала руками уши, – и со звоном рухнул под камень. Подергался немного на земле и затих.

– Ну вот и нету больше змеюки злобного! – провозгласил Эскиль, поставив конец древка на распростертого черным кулем противника.

Его речь почти потонула в восторженных криках толпы, но все и так знали, что будет дальше. С поляны уходили в воду мостки, длиной шагов в десять, возле них стояла большая лодка. Эскиль, его сыновья, еще двое-трое уважаемых мужчин вошли в лодку, разобрали весла и пустились через озеро, к зеленеющему неподалеку островку. На том островке и пасся с самой весны красный бычок, которого выкармливали нарочно для этого дня; сам хранитель камня возил ему сено на островок, будто на тот свет. И теперь пришло время его оттуда вызволить.

В суете толпы никто не заметил, как змей уполз из-под камня на другую сторону, в заросли, и скрылся…

Бычка привезли с острова и под радостные крики повели на самое высокое место берега. Там стоял каменный идол, шириной не больше локтя, поднятый на толстой дубовой колоде так, что смотрел на толпу снизу. Идол этот достался нынешним жителям волости, словенам, от каких-то неведомых племен, обитавших здесь задолго до них. Как рассказывали, он сам, весь обросший мхом, заговорил с ловцом, который случайно наткнулся на него в лесу, велел поставить себя на горке у озера и обещал в обмен на жертвы заботиться о благополучии людей. С тех пор он, правда, человеческим голосом больше не говорил. Словены в нем видели Перуна, хотя неведомые древние ваятели придали камню совершенно явное сходство не столько с человеком, сколько с той его частью, коей обеспечивается мужчиной продолжение рода[20].

Перед идолом Эскиль и словенские старейшины зарезали бычка, а Хельга, обмакнув в кровь пучок можжевеловых веток, обмазала камень кровью. Голову бычка отделили и возложили перед колодой, тушу разделали и унесли, чтобы разложить по котлам, где уже кипела вода. Хельга и ее дочь стояли перед идолом: люди по очереди подходили к ним, и они можжевеловой веточкой наносили по кровяному мазку каждому на лоб – для долгой жизни и удачи, детям на щеки – для здоровья. Сейчас Вефрид не казалась слишком юной: на лице ее отражалось полное сознание важности этого дела, на впалых щеках и высоких скулах проявился тонкий румянец.

Пока мясо варилось, над Змеевым озером стоял гул и шум движения. Состязания мужчин в честь Перуна начинали парни, и не просто так. Говорят, что в Перунов день открываются волчьи норы и молодые волки начинают нападать на скот. Отроки же сегодня сбивались в «волчьи стаи», которым предстоит на всю зиму уйти из дома и жить в лесу, добывая себе пропитание ловлей дичи и рыбы. Каждый показывал, на что годен, чтобы попасть к тому вожаку, кого считал наиболее удачливым и справедливым. Оба сына Эскиля тоже проводили зимы не дома: Рагнар уже трижды, а Хавстейн – пять раз. Восемнадцатилетний Хавстейн прошлой зимой возглавлял собственную ватагу, готовясь к тому, что вслед за отцом будет когда-нибудь возглавлять Видимирскую волость. Внешне он был похож не столько на своего светловолосого отца, сколько на дядю по матери, Хедина сына Арнора: такой же высокий рост, худощавое, но крепкое сложение, темно-русые волосы, продолговатое лицо с очень высоким, широким прямоугольным лбом. Глаза большие, как у матери, были глубоко посажены. Хавстейна нельзя было назвать красавцем, но ему придавало привлекательности выражение спокойного достоинства, уверенности, какое отличало и его дядю, и деда.

Парни состязались без оружия, просто на кулаках. Вожак подбирал пары, чтобы двенадцатилетний не выходил биться с семнадцатилетним. В ватагу Хавстейна пожелал попасть и Коль. Удачная зимняя охота – по десятку лисьих, куньих, бобровых шкурок – могла бы дать двум загадочным бродягам средства завести свое хозяйство, поставить избу, купить скота, расчистить делянку под рожь, еще через год-другой – и жениться. По возрасту Коль превосходил всех неженатых парней, его ровесники составляли ватагу женатых молодцев: они не покидали избы на всю зиму, но бывало, проводили на лову по несколько дней, устраивали облавы на волков и крупную дичь. Но своего хозяйства у Коль не было, не было и родни, кроме старшего брата, а потому оба они, несмотря на возраст, в доме Эскиля жили на правах «отроков».

Отмыв чаши и ножи от жертвенной крови, Хельга уселась возле длинного костра, где в подвешенных котлах варилось мясо. Девушки и дети пошли покуда в ближний черничник и малинник, но Вефрид задержалась возле старшего брата. Как и многим, ей было любопытно поглядеть на состязания отроков, а те при зрителях старались изо всех сил.

Коля Хавстейн оставил напоследок и вышел против него сам – других подходящих для него противников среди парней не было. Вефрид видела, как Орм что-то тихонько втолковывал брату – это дело обычное, кто же даст совет молодому, как не старший брат? Однако Коль, как ей показалось, слушал одним ухом, рассеянно кивал, и на его подвижном лице отражалось недовольство, как будто ему вовсе не нравится то, что он слышит, но спорить он не смеет.

Вот они вышли на середину поляны; предвкушая самый важный поединок среди молодых, толпа сгустилась, сомкнулась теснее. Коль был старше и несколько выше ростом, но Хавстейн, хоть и было видно, что он моложе, благодаря более плотному сложению смотрелся даже внушительнее. Взявшись за пояса друг друга, они покачались, примериваясь, проверяя, насколько прочно каждый стоит на ногах. Хавстейн попытался подбить Колю ногу, тот ловко уклонился. Вторая такая же попытка оказалась опасной: Хавстейн сам потерял равновесие, и Вефрид вскрикнула – Коль мог повалить его, но не стал, а только крутанул, держа за пояс, и отшвырнул от себя.

Переведя дыхание, соперники опять сошлись. Теперь Хавстейн схватил Коля за запястья, но тот вывернул руки очень ловким движением, и по толпе прошел одобрительный гул. Тут же Коль схватил Хавстейна за шею, пригнул и начал давить, чтобы опрокинуть; однако при этом он подвинул ногу ближе, чем было необходимо, и Хавстейн мгновенно ее подбил. Коль ловко шлепнулся на спину, а Хавстейн тут же сел на него верхом и победно вскинул руки. Народ радостно закричал, но Вефрид заметила, что брат улыбается только ртом, а в глазах напряжение – победа не слишком его порадовала.

Поединки окончились, отроки разошлись с поляны, оживленно обсуждая свои удачи и неудачи. Хлопнув Коля по спине, Хавстейн отошел к озеру умыться – неподалеку имелось местечко, где можно было с плоского камня достать до воды, не входя в нее. Вефрид пошла за братьями.

– Этот бес поддался, – сказал ей Хавстейн, пока умывался. Вид у него был и недовольный, и удовлетворенный разом. – Выучен он лучше меня. Опыт-то видно. Только он не хотел меня одолевать, чтобы я перед зимой на него не обозлился.

– Из леса-то к весне того, не выйти можно! – подмигнул Рагнар.

– Истовое слово, – проворчал Хавстейн. – Он парень-то неглупый. Что дальше будет… поглядим.

Вефрид внимательно посмотрела брату в глаза. Она видела, что он озабочен: и доволен, что поединок кончился наилучшим для него образом, без потери чести перед будущей «стаей», и недоволен тем, что пришелец просто подарил ему победу, а себе взял поражение. Пока Коль помнит свое место, но как пойдет дальше, когда он обживется?

Наконец мясо сварилось. Котлы сняли с огня, куски мяса выложили на большие деревянные блюда.

– А ну – кому Перунову кость? – весело крикнул Эскиль, выставив на траву перед собой корыто с вываренными костями, на которых было не слишком много мяса.

И тут же подался в сторону – толпа мужчин всех возрастов, от стариков до отроков, с ревом кинулась к корыту. В Перунов день назначенную людям часть жертвы полагалось брать с боем, по-звериному: чем больше драки будет над этим мясом, тем меньше лесные звери будут зимой нападать на людей и скотину. Горячее мясо исходило паром; отпихивая и отшвыривая друг друга, люди хватали кости руками, вопили, обжигаясь, пытались уйти с добычей, по пути наталкивались на соперников и вновь вступали в драку. Часть мяса при этом, конечно, изрядно вываляли в земле, но своих чудесных свойств оно от этого не потеряло. Победителем считался тот, кто сумеет унести добычу за пределы поляны, преследовать и отнимать после этого уже не дозволялось. Поляна и правда напоминала место, где дерутся и беснуются злые духи: соперники охаживали друг друга кулаками, катались по земле, хватали и снова теряли кости…

Женщины и те, кто не решался лезть в эту свалку, смотрели от опушки, подбадривая своих криками и хохоча. Иной раз противники налетали на зрителей, и те с визгом подавались назад; порой кто-то, почти добравшись до опушки, норовил сунуть добычу своим женщинам, а соперник пытался в последний миг ее выхватить – тогда бывало, что и сильные женщины вставали на защиту своей будущей удачи. Решительная баба врезала костью прямо по лбу противнику, кто пытался вырвать кость у нее из рук, – вокруг раскатился хохот.

Наблюдая за этим, Вефрид смеялась так, что охрипла. Когда свалка на поляне поутихла, перед нею оказался Коль – растрепанный, скособоченная рубаха запачкана землей, травяной зеленью и мясным отваром. Ссадина на щеке, сбитые костяшки пальцев, а в руках – небольшая косточка с ошметками вареной говядины.

– Вот тебе Перунова кость! – С торжеством Коль протянул добычу Вефрид. – Ничего, если я ее тебе подарю, обычаи ваши дозволяют? Подарил бы что получше, да пока что я небогат. Может, к весне раздобуду что-нибудь, что и боярской дочери пригодится.

И подмигнул ей.

– Перунову кость если и дарят, то своим – матери, жене, сестре, – пояснила Вефрид, отчасти польщенная, но и смущенная: впервые какой-то парень при всех подносил ей почетный дар.

Подарить Перунову кость – значит подарить удачу, и не так уж много найдется людей настолько в себе уверенных, чтобы делать такие подарки.

– Мои слишком далеко.

– А кто у тебя есть? – Вефрид положила пальцы на кость, намекая, что возьмет ее. – Мать? Сестры? Может, невеста?

– Невесты нет, но я надеюсь это со временем исправить, – серьезно ответил Коль, глядя на нее вроде бы безразличным взором, но каким-то образом именно это безразличие придавало его словам ясное значение. – Ты ведь не обручена? Никто не придет, – он быстро огляделся, – начистить мне ры… поведать, что, мол, я на чужой каравай…

– Никто, кроме отца и братьев, не имеет на меня прав, – гордо ответила Вефрид и убрала руку. – Пойди-ка умойся, а то похож на беса грозового.

– Где здесь можно подойти к воде, чтобы не наступить на страшного змея?

– Пойдем, покажу, – смилостивилась Вефрид.

Она первой двинулась вдоль берега, не оглядываясь, идет ли за ней Коль. Конечно, идет, куда он денется?

– А куда змей убрался? – спросил позади нее Коль. – Тот, с которым бился Эскиль?

– Уполз обратно в подземелье. Отец его победил и отобрал бычка, на этот год он присмиреет.

– Нет, но кто это был? Для настоящего змея тот бес был маловат.

– Это дед Замора. – Вефрид оглянулась. – Здешний колдун и змеев жрец. Он тут издавна живет, при камне. Он и гадает, и лечит, и отыскивает, что потерялось. Он умеет змея вызвать.

– Для чего?

– Если кто-то хочет что-то тайное выведать, то можно в полночь вызвать змея и задать ему один вопрос. Он ответит. Это очень страшно…

Коль только хмыкнул.

– Я бы знал, о чем спросить…

Вефрид не ответила. Она знала саги, в которых сын конунга (или даже двое сразу), спасаясь от врагов, скрывают свои имена и притворяются простолюдинами, пасут скот или ловят рыбу. Правда, так поступали совсем юные, еще не способные постоять за себя. Однако если им на пути встречалась дочь конунга, она-то сразу видела, что род их куда лучше их участи, по благородным глазам и повадке. Слушая эти саги, Вефрид всегда была уверена, что тоже узнает переодетого сына конунга, если он появится поблизости. Правда, она знала и настоящих сыновей конунга, ее троюродных братьев: Сигурда и Альрека – сыновей Анунда конунга из Озерного Дома. Они, конечно, не так уж плохи, но не сказать чтобы очень сильно выделяются среди других парней. С Колем ей ничего не было понятно. Они с Ормом что-то скрывают и правды о себе не говорят: это ясно. Но похожи ли они на сыновей конунга? Успех поединка и борьбы за Перунову кость заставил Вефрид усомниться: если сын конунга скрывается, его часто опознают по смелому взгляду и по способности превосходить всех в состязаниях. Коль человек смелый, это видно. Но если дерзости ему хватает, то благородство выглядит как-то не так…

– Ты знаешь сагу о Сванхвит и Рагнаре? – спросила Вефрид, приведя Коль на ту же поляну, где после поединка умывался Хавстейн.

– Сванхильд… А кто это? У твоего брата уже есть невеста? Или он обольстил кого? Орел парень, – Коль ухмыльнулся с пониманием, – в такие-то годы!

– Да нет же, мой брат здесь ни при чем! – с досадой поправила Вефрид. – Эти люди жили в Свеаланде в древние времена. У конунга Хундинга были сыновья – Рагнар и Торвальд. Конунг женился второй раз, и мачеха, Торхильд, своих пасынков невзлюбила. Послала она их на ночь на дальний выпас королевское стадо сторожить. А у конунга Хатинга была дочь, Сванхвит, и она была сильная чародейка. Узнала она, какая опасность грозит сыновьям Худинга, взяла своих сестер и поехала туда, чтобы им помочь. Вот приезжает она ночью и видит: вокруг стада собираются разные чудища, но никто их не видит, кроме нее. Она и говорит: «Ах, сколько здесь чудовищ!» Рагнар услышал это и отвечает: «Мы не чудовище, мы с братом – рабы конунга. Мы пасли стадо, но потеряли кое-какой скот, теперь боимся возвращаться домой и поэтому ночуем в поле». Тогда Сванхвит, поглядев на него, удивилась, до чего этот пастух хорош собой. И она сказала:

– Между тем Рагнар не мог открыть ей свое происхождение, потому что очень стыдился жалкой одежды, какую дала им мачеха. И он сказал… Ты знаешь, что он сказал? – прервав повествование, спросила Вефрид у Коля.

– Не-ет, – озадаченно протянул он.

– Он сказал:

– Ну… И дальше что? – Коль смотрел на нее, явно не понимая, зачем она ему это рассказывает.

Вефрид помолчала, глядя в его недоумевающие глаза. Накатило разочарование: он ее не понял. Не стоит рассказывать, что было дальше с мудрой Сванхвит: как она обручилась с Рагнаром и подарила ему чудесный меч, способный одолевать чудовищ… Был бы у самой Вефрид такой меч, она не стала бы вручать его Колю: человек он не без способностей, но на переодетого сына конунга не похож. Тот бы сразу догадался, в чем дело!

– Ничего. – Она покачала головой. – Я хотела сказать, что ты мог бы довериться нам… или хотя бы мне… мы ведь не желаем тебе зла. Мог бы рассказать, кто же ты на самом деле.

– Я? – Коль, уже встав на колени на камне, воззрился на нее. – Человек. Клянусь Перуном.

– Но каков твой род?

– Ты же знаешь. Мы уже все рассказали. Мы с Ормом – сыновья Сварткеля Снега, он был человеком Ингвара киевского, погиб с ним в одном сражении, когда на Ингвара с дружиной напали древляне, это было тринадцать лет назад. И не столько древляне там были виноваты, сколько люди Свенельда. Они изменили Ингвару и перешли к древлянским князьям под руку. Если бы не они, сами эти чащобы никогда бы Ингвара не одолели, и наш отец был бы жив. Понимаешь теперь, почему мы так не любим Свенельдовых сыновей?

Во время этой речи Вефрид пристально смотрела ему в глаза, призывая на помощь всю свою наблюдательность. Но так ничего и не поняла: поначалу она была уверена, что он лжет, сама не зная почему, но под конец это впечатление рассеялось, в его взгляде появилась твердая вера в свои слова. Так лгут они с Ормом или нет?

– А почему ты спрашиваешь? – Прищурившись, Коль взглянул ей в глаза, и его пристальный взгляд выражал подозрение. – Кто-то нам не верит? Твой отец? Он что-то подозревает? Клянусь Перуном – мы никому на ваших землях не причиним зла. Мы хорошего рода, и если Доля о нас не позабудет, разбогатеем и станем жить в чести.

– Но почему вы не хотите рассказать все как было, если никому не причинили зла?

– Что – как было?

– Почему вы пришли в такую даль от своего дома, почти с пустыми руками?

– Мы же рассказывали. Лихие люди на нас напали…

Ага. Лихие люди напали. И они, Орм и Коль, отделались потерей имущества, не получив даже пары синяков, хотя Коль – боец не из слабых, да и старший брат, надо думать, не хуже.

– И у вас не было при себе никакого оружия? Вы пустились в такой далекий путь без ничего?

– Да было у нас ору… – начал было Коль и осекся.

– И где же оно?

– Отняли. – Он отвернулся, будто стыдясь. – Мы спали. На спящих напали. И связали. Стыд какой. Не говори никому.

Вефрид покачала головой, не зная, что подумать. Напасть на спящих лихие люди, конечно, могли. Но почему тогда они отпустили пленников? Могли ведь в челядь продать. За Коля, молодого крепкого парня, немало серебра можно выручить, даже за Орма гривну-другую дадут.

– И как же вы освободились?

– Сбежали. На другую ночь.

– А где это было?

– Ну, дней за шесть или семь отсюда. – Коль явно начал злиться. – Я ваших мест не знаю. Чего ты допытываешься? Может, еще между двух костров меня посадишь?

Пристально и с досадой он смотрел на Вефрид, ожидая новых вопросов. Сама не зная почему, она все крепче верила в то, что мать права: они не говорят правды, и им есть что скрывать. Коль держится как человек общительный и веселый, но расспросы его злят и тревожат, и эта его лихость напускная. Орм же и вовсе сторонится людей и уклоняется от разговоров.

– Лучше оставь Перунову кость себе, – сказала Вефрид, не желая продолжать пустой разговор. – На зимнем лову она хорошо помогает, а вам ведь нужна удача… чтобы разбогатеть?

Коль поколебался: ему хотелось и получить залог удачи, и сделать подарок хозяйской дочери, чья милость могла пригодиться.

– Ну, давай так: она будет твоя, но на зиму ты мне ее одолжишь. А я за это поднесу тебе каждую десятую шкурку, какую добуду.

– Вот еще! – Вефрид приняла надменный вид. – Я не торгую удачей, и у меня достаточно мехов!

Таинственность, окружавшая братьев, бойкость и удаль Коля склоняли ее на его сторону, но этот разговор поколебал ее расположение. Коль, может, имел немалые достоинства, но искренности среди них не было. Он упорно что-то скрывал. И это что-то было таким важным, что он не открылся даже перед ней, хоть и пытался изо всех сил ей понравиться.

Повернувшись, Вефрид пошла прочь, к толпе возле котлов. Не оглядываясь, она не видела, идет ли за ней Коль, но продолжала чувствовать спиной его пристальный взгляд.

Гулянье вокруг котлов с мясом и бочонков с пивом продолжалось допоздна – видимирцы прощались с летом красным. Солнце давно село за озером, багряные его следы остыли и погасли, в темно-синее небесное море выехала на своей серебряной лодке луна. Лунный свет лежал на воде блистающим покровом, и не так страшно было думать о Змее, что затаился под камнем. На полянах вокруг Змеева камня не утихал шум: горели костры, где-то пели, где-то плясали, где-то мужики боролись. Эскиль Тень в кругу старших мужчин рассказывал про свои былые ратные походы: до того как он осел в Видимире, пережить ему пришлось немало, и даже право послушать от него самого об огнеметах Боспора Фракийского или битве под Гераклеей считалось почетным. С ним сидели оба сына, только женщины скрылись, когда стемнело. Ехать ночью в Видимирь было слишком далеко, и в шалаше их ждали пышные подстилки из свежего сена, одеяла из теплых шкур. Пусть пока и лето, а к рассвету не шутя замерзнуть можно.

Орм и Коль сидели у костра с молодцами и старшими отроками: здесь тоже пили, пуская рог по кругу, то рассказывали всякие байки, то спорили, то пели. В ожидании зимнего лова даже бились об заклад, кто больше куниц добудет.

Вдруг Коль ощутил, как сзади ему на плечо ласково, мягко ложится маленькая женская рука. Пробрал трепет волнения: на уме у него была Вефрид. Коль ломал голову: зачем она ему рассказывала про того сына конунга, что притворялся пастухом? Просто из любопытства допытывалась или намекала, что будь он хорошего рода, она могла бы… Родом-то он не хуже ее, да как бы не выдать лишнего… Или отец ее подослал вызнать побольше о чужаках? Тщеславные надежды боролись с осторожностью, и эта борьба терзала Коля. Идти вперед за удачей или пятиться?

Увидеть Вефрид еще раз этой ночью он не рассчитывал. Разве что утром, когда все проснутся и соберутся в обратный путь, но там уже не поговоришь толком. Медленно Коль обернулся, боясь спугнуть чудо, и увидел совершенно незнакомую девушку – небольшого роста, с длинной светлой косой и вздернутым носом, в красной праздничной поневе и белой вздевалке, довольно миленькую.

– Тебя госпожа видеть хочет! – шепнула девушка, наклонившись к самому его уху, и от тепла ее дыхания по телу пробежала дрожь.

– Какая госпожа? – Коль прикинулся удивленным, чтобы не выдать своих тайных помыслов.

– Ты знаешь какая. Та, кто тебе добра желает.

– Она же спит.

– Для всех, может, спит, а для тебя, может, нет – коли будешь умен. Молчи только. Она хочет с тобой словом перемолвиться, но так, чтобы ни единая душа… понимаешь? Ступай за мной, я отведу. Незаметно отойди, тишком.

Девушка отодвинулась в темноту. Помедлив для вида, Коль осторожно встал, поймал чей-то взгляд, ухмыльнулся и сделал знак: очень надо в сторонку отойти! Направился в темноту, и за ближайшей березой опять наткнулся на ту девушку. Эскилеву челядь Коль уже хорошо знал, и среди служанок Хельги такой не было. Но всех девок волости он еще и не видел, и нет ничего дивного, если такое тайное дело Вефрид доверяет не своей челяди, которая может разболтать родителям, а какой-то подружке из веси.

От волнения его пробирала дрожь: он хотел понравиться хозяйской дочери. Замуж за чужака ее, конечно, не отдадут, но ее поддержка пригодилась бы, а то тиун больно лих, волком смотрит. Однако Вефрид горда, и на такой быстрый успех он не рассчитывал.

Мельком вспомнилась беседа днем. Он сказал все правильно? Или нет?

– Сюда! – Девушка взяла его за руку и потянула за собой.

Обогнув костры, они вышли к Змееву камню. На поляне перед камнем, где днем Перун-Эскиль бился со Змеем-Заморой, было пусто и тихо, огня не горело: в эту ночь никто не смел тревожить обиженного поражением Змея. Поляну освещал лишь свет луны, отраженный в озере.

– Иди туда. К камню. – Девушка выпустила руку Коля. – Вон она, видишь?

Коль и правда различил возле камня смутно видный женский силуэт: тонкая, стройная дева была с головой закутана в накидку, для защиты от ночной прохлады и случайных глаз. Не оглядываясь, Коль бесшумно направился к ней.

Но это не Вефрид – та вроде пониже будет… или это лунный свет и накидка делают ее выше?

Девушка в накидке немного попятилась, высвободила руку и поманила его. На ее запястье блеснул серебряный браслет, перемигнулся с луной. Уже видя, что это не Вефрид, Коль от любопытства даже прибавил шагу. Еще несколько шагов – вот они уже возле самого камня…

Коль едва успел ощутить за спиной чье-то присутствие, как что-то жесткое плотно охватило его горло, перекрывая дыхание. В глазах резко смерклось, вдох застрял в груди.

Он схватился за удавку на горле в отчаянной попытке ее ослабить, чтобы вдохнуть, но держали его очень крепко и умело, а ростом и силой невидимый враг за спиной значительно его превосходил.

– Ну вот ты и добегался, Девята батькович, – послышалось впереди, и голос был совсем не женский.

Задыхаясь и хрипя, парень поднял выпученные глаза: закутанная дева исчезла, а вместо нее перед Колем оказался мужчина.

И этого мужчину он знал.

«Бабкин внук!» Так в дружине Святослава звали Бера, Тороддова сына, двоюродного брата Святослава и другого внука старой Сванхейд. Ледяной холод хлынул по жилам. Коль, он же Девята, верил и не верил своим глазам при неверном лунном свете. Да откуда бабкиному внуку взяться здесь, за десятки переходов от Хольмгарда – будто с неба упал! Но означало это одно: это гибель пришла, догнала. Спасения не будет.

В руках Бер держал сулицу, наконечник тускло поблескивал под луной.

– Брату моему Улебу поклон передай, – тихо, деловито сказал Бер. – От родичей.

Сквозь тьму в глазах Девята-Коль успел увидеть, как Бер заносит сулицу…

Уверенным движением Бер вонзил сулицу Девяте под дых. Тот дернулся, и собственная тяжесть потянула тело к земле.

Вальгест у него за спиной ловко опустил обмякшее тело на траву. Умело и бережно, будто тот всего лишь уснул.

Несколько мгновений было тихо. Девята, насаженный на сулицу, лежал на боку, над ним стояли трое – двое мужчин и одна женщина.

– Благодарю тебя, Один! – вполголоса сказал Бер. – Этот готов, осталось четверо.

– Он верно мертв? – шепнул женский голос.

Вальгест наклонился и поискал бьючую жилку на горле Девяты.

– Все, «холодный». Не забудь! – Он взглянул на Бера и многозначительно кивнул на тело.

Бер выдернул сулицу и поднес руку к ране. На ладонь вытекло немного крови, еще горячей. Бер показал ладонь Правене. Она коснулась кровавой лужицы кончиками пальцев и провела по своему лицу. Бер прижал к лицу всю ладонь, принимая на себя удачу убитого.

– Теперь – Градимир, – шепнула женщина.

Все трое один за другим скользнули в заросли возле камня и пропали.

– Орм! Вот ты где!

Градимир уже привык к новому – варяжскому – имени, которым обзавелся, как и Девята, для жизни в Видимире. Он сидел на траве под березой, близ опушки, в нескольких шагах от костра. Вокруг звучал говор местных мужиков, толковавших о дождях и урожае. Градимиру к этой беседе прибавить было нечего: для него урожай означал число мер зерна, собираемого как дань. Прислушиваясь одним ухом, изредка он поглядывал на Девяту – своего якобы младшего брата. Видел, как тот убрался куда-то в темноту вслед за незнакомой девкой, но не удивился: парень молодой…

Услышав за спиной взволнованный женский голос, Градимир в удивлении обернулся. Ни с кем из женщин он близкой дружбы не завел и не мог вообразить, кому и зачем понадобился.

– Скорее ступай за мной!

Перед ним была девка со светлой косой – не из Эскилевой челяди, незнакомая. В полумраке, при отблесках огня, было трудно ее рассмотреть, но ее явное волнение бросалось в глаза.

– Скорее, за мной! – прошептала девка и потянула его прочь от огня. – Живее, речь идет о твоей жизни! Твой брат убит, его убийцы здесь и ищут тебя!

– Что?

Повернувшись, Градимир вскочил на ноги. Девка вскинула ладонь, будто хотела зажать ему рот:

– Тише! Молчи! Я помогу тебе спастись, но слушайся меня и не спорь! За мной!

Сделав призывный знак, девка скользнула к опушке, и неведомая сила потянула Градимира за ней.

– Что ты говорила… о моем брате? – окликнул он, разрываясь между изумлением, недоверием и смертельной тревогой.

– Он мертв! – Девка бегло оглянулась, пробираясь между белеющих в темноте березовых стволов. – Они настигли вас!

– Кто – они?

Градимир притворялся лишь наполовину. Он знал, почему пришлось бежать, но не представлял – от кого именно.

– Родичи Улеба снарядили погоню. Там Берислав, сын Тородда, Алдан, их родич… и еще один… человек, он особенно опасен! Они выследили вас здесь. Твой спутник уже убит. Теперь они ищут тебя. За тобой следили. Если бы не я, тебе вот-вот предстояло бы умереть. Не спрашивай ни о чем. Жди здесь.

Девка остановилась в чаще среди берез.

– Здесь неподалеку пасутся Эскилевы кони. Я приведу тебе лошадь, и немедленно беги!

– Мое оружие…

– Далеко. Я могла бы дать тебе оружие, но их без малого два десятка, да один среди них стоит десятерых! Тебе с ними не совладать. Беги как можно быстрее, иначе он найдет нас! Жди, ни с места, я сейчас вернусь!

Девка канула во тьму и исчезла. Градимир уцепился за березу, чтобы удержаться на ногах. Голова шла кругом. Да не сон ли все это?

Девята убит! Она так сказала! Родичи Улеба снарядили погоню – именно этого и стоило ожидать. Кто там, она сказала, Берислав, тот внук Сванхейд, который с самого начала невзлюбил Святослава и вечно с ним спорил. Да, и Берислав знал, что Улеба в тот страшный вечер увезли из дома Девята и Грим. Градимир услышал об этом слишком поздно, когда убийство уже свершилось. Если бы он знал, что у отъезда были свидетели, ни за что не дал бы согласия не то что участвовать – даже молчать. Он помешал бы Игмору. Но тот, чудовище, в своем слепом и злобном упрямстве ни о чем не думал. Злоба всегда слепа, а прозрение приходит вместе со смертью…

Впереди зашевелилось что-то огромное, и Градимир вздрогнул, но тот же увидел морду лошади и светловолосую голову той девки.

– Вот! – Она всунула ему в руку повод. – Немедленно скачи на восток. Там я тебя встречу и укажу дальнейший путь.

Лошадь оказалась оседлана. Градимир вскочил в седло и огляделся: кругом лес.

– Идем! – Девка взяла лошадь за повод и повела куда-то в чащу.

Вскоре чуть посветлело, деревья расступились.

– Вот тропа! – Девка показала на восток. – Скачи во всю мочь! Пока они ищут тебя у костров, но если поймут, что ты ускользнул, то пустятся в погоню.

– Кто ты? – Градимир ничего не понимал. – Почему помогаешь мне?

– Мне так приказано. За спасение благодари Подстрекателя Битвы. А теперь скачи, если хочешь жить!

Сам ее голос, немного низкий для девки, но звучный и повелительный, не оставлял сомнений: нужно повиноваться. Градимир послал коня вперед и устремился по лесной тропе в ночную тьму.

Алдан переходил от одного костра к другому, вглядывался в лица мужчин. Втирался в кучки людей у костров, окидывая лица быстрым пристальным взглядом. Правена показала ему Градимира и ушла к Беру с Вальгестом – им троим предстояло разделаться с Девятой, а Алдану досталось следить за Градимиром. Еще до женитьбы на Предславе Олеговне Алдан несколько лет прожил в Киеве, даже пару лет состоял в Ингваровых гридях одновременно с Градимиром и знал его в лицо. С тех пор прошло лет пятнадцать, Градимир из отрока стал зрелым мужчиной, и Алдан не был уверен, что без помощи Правены узнал бы его в полутьме, среди сотни других незнакомых бородачей.

Он же только что был здесь! Алдан видел Градимира, одиноко сидящего близ костра, а потом тот исчез! Может, отошел куда… но не вернулся, и Алдан пустился на поиски. Среди пьющих из чаш и рогов, среди поющих и пляшущих, среди болтающих об урожае и смеющихся с бабами нужного лица не было. С каждым шагом все сильнее холодело в груди от тревоги.

В третий раз обходя костры, Алдан уже сжимал зубы от досады и от злости на себя. Упустил? Тролль ему в рыло, упустил! И как сумел? Глаз же не сводил, на баб не оглядывался, не отрок, чай, знал, зачем здесь! Сидел этот бродяга и сидел, а потом только моргнул – его нет! Если бы встал, отошел куда – Алдан увидел бы.

– Ну что, где он? – раздался шепот за плечом.

Алдан бегло оглянулся: позади стоял Вальгест. Его Игморова братия совсем не знала в лицо, и он мог спокойно выйти к кострам, пока прочие ждут в ближайших зарослях; худо то, что и он их никогда не видел.

– Не знаю, люби его конем! – в досаде бросил Алдан. – Тут вот был – и как сквозь землю…

– Обойди ты с той стороны, а я отсюда.

Они еще раз обошли поляну. Встретившись, вернулись в заросли; теперь и Правена, прикрывая лицо краем платка, побежала вдоль гулянья, вглядываясь в мужчин, стоящих кучками и по одиночке, ускользая от тех, кто в пьяном задоре полагал, будто они-то и нужны незнакомой молодой бабе.

– Стой! – Вальгест вдруг возник перед ней и прикоснулся к локтю. – Не ищи, его тут уже нет.

– А где же он? – прошептала Правена.

– Я след учуял…

Вальгест шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы, и Правена вдруг поняла, что его спокойствие ложное, а взабыль он клокочет от ярости, как горшок с кипящей смолой. По чертам его лица пробегала дрожь, ноздри раздувались, а в глубоко посаженных глазах вспыхнул такой огонь, что Правена отшатнулась.

– Ч-сей след? – в испуге шепнула она.

– Здесь кто-то был… – Вальгест глянул почему-то вверх, в полупрозрачное ночное небо.

– К-кто?

– Кто-то, кто увел мою добычу… – Низкий глухой шепот был бы под стать тому змею, которому здесь поклоняются.

Правене вдруг стало так страшно, что она попятилась. В глазах зарябило; показалось, что Вальгест источает некое сияние, как будто у него под кожей вместо крови струится по жилам жидкий огонь.

Да нет, это отблески ближайшего костра играют. Правена зажмурилась: под опущенными веками все плыло, земля покачивалась под ногами. Она прижала руки к лицу. Впервые в жизни у нее на глазах свершилось убийство, и она сама привела жертву под удар, сама приняла часть жертвенной крови…

Это кровь, да. Та самая, что засохла у нее на лбу. Кто коснулся этой крови, теперь везде будет видеть это пламя утекающей на холодную землю горячей жизни…

– Жди здесь… Нет, идем со мной, – передумал Вальгест.

Не решаясь ослушаться, Правена двинулась за ним. Они еще раз обошли поляну, ступили на опушку, углубились в лес. Вальгест смотрел под ноги и, как казалось Правене, принюхивался. Весь его облик выражал целеустремленность, как у пса, идущего по следу; Правене было от этого не по себе, но отстать она не смела.

Вальгест задержался на полянке меж берез, шагах в двадцати от опушки, и вдруг стал кружить, будто пес, чующий, что добыча где-то рядом. Правена замерла, чтобы не перебить ему невидимый след. Вдруг Вальгест кинулся к зарослям и подхватил что-то с ветки – что-то совсем маленькое и легкое, что целиком скрылось в его ладони. Пока он рассматривал добычу, Правена подалась ближе и тоже взглянула: это было всего-навсего птичье перо, наполовину белое, наполовину темнее, серое или рыжеватое, в сумерках она не разобрала. Вальгест сунул перо за пазуху, поднял голову к небу и вгляделся в синюю вышину. Прошептал что-то. Проклятье? Чье-то имя?

Потом оскалил зубы и прорычал:

– Не уйдешь, слизняк!

Правена не успела заметить как – в руке его оказалась секира. Вздрогнув, она отшатнулась: померещилось, что Вальгест одержим жаждой убийства и не различает, на кого направляет удар; он как тот волшебный меч из сказания о Хервёр, который, будучи вынут из ножен, непременно должен попробовать крови. И если уж Градимир от них ускользнул, Вальгест должен пролить хоть чью-нибудь кровь…

Что они о нем знают? Ничего! Порожденные страхом мысли неслись и метались стаей испуганных галок. Кто он такой? Сам пришел откуда-то из ночной тьмы, мол, ищет вождя, хочет участвовать в походе ради мести… Он может оказаться кем угодно. Бродячим берсерком, которого отовсюду гонят за буйство. Скрывающимся убийцей – навроде тех пятерых, кого они преследуют. А Бер его принял, не раздумывая… И вот… хлебнут они горя с таким спутником.

Пока Правена лихорадочно пыталась понять, стоит ли ей бояться за себя, и незаметно пятилась к зарослям, Вальгест стоял с секирой в руке и озирался. Странно как-то озирался: высоко подняв голову и втягивая ноздрями ночной воздух. Будто и правда брал след, но… из воздуха?

Потом он развернулся, Правена вздрогнула, но на нее он не обращал внимания. Сделал несколько неслышных шагов по траве и встал на тропу в глубь леса. Забормотал что-то, а потом резким движением ударил секирой по земле, будто отрубая голову ползущей змее. Движение его было таким целенаправленным, взгляд таким сосредоточенным, что Правена едва не спросила «что там?», но некое чувство ей подсказывало: лучше молчи.

Раз, два, три – Вальгест нанес несколько ударов по земле, один позади другого. От удара вылетали искры, хотя звук был глухим.

Потом Вальгест выпрямился и медленно гляделся. Правена стояла, застыв.

– Пойдем. – Вальгест протянул к ней свободную руку. – Отведу тебя к Беру.

Правена не шевелилась, Вальгест ждал. Однако морок схлынул: перед ней снова стоял обычный человек. Она провела рукой по лицу, не в силах понять: с ним ли что-то сделалось, ей ли померещилось?

Рядом послышался гомон: гурьба мужчин и женщин шла вдоль берега к лодкам, женский голос пронзительно звал какого-то Богатыню… Правена шагнула к Вальгесту, и он взял ее за руку.

Его рука была горяча как огонь, и Правена снова вздрогнула. Но он уже повернулся и повел ее к зарослям, где должен был ждать Бер со своими отроками. Правена, чувствуя себя обессиленной, покорно пошла за ним.

Кто первым обнаружил мертвеца, в суете не поняли. От костра к костру, перекрывая пение, гул разговоров и гусельный перезвон, полетел крик: «Убили… убили…» Первое, что подумалось: кого-то зашибли в пьяной драке, да авось еще очухается. Но вот к Эскилю пробился Доман, отрок из Видимиря:

– Боярин! Убили того парня пришлого… Коля. Меня Майко послал. Беги, говорит, Домашка, к боярину! Убили насмерть!

– Точно мертвый? – Хавстейн в изумлении поднялся на ноги. – Может, пьяный?

– Да не живее бревна! Лежит под камнем, сулица в груди! Или велишь, боярин, сюда к тебе его нести?

– Пусть лежит. – Эскиль тоже встал, отставив свою чашу. – Показывай.

На поляне у камня уже было светло от наспех сооруженных факелов. Перед самим камнем пространство шага в три оставалось свободным, и там лежало тело. Возле него сидел на земле Фроди, из бывших хирдманов Эскиля, изрядно растолстевший за двадцать лет спокойной жизни.

– «Холодный» он, конунг, – на северном языке, родном им обоим, сказал он Эскилю. – Сулица под дых. Вот она. Мгновенно умер. Крови даже почти нет.

Конунгом Эскиля называли в те годы, когда он был вожаком наемников, и тогда это очень ему льстило; его прежние люди отчасти сохранили эту привычку.

– Кто сулицу вынул? – удивился он. – Ты, Фроди?

Вынувший оружие из трупа тем самым берет на себя обязанность мести, а этого Эскиль от Фроди никак не ждал. Кто ему этот Коль?

– Я не вынимал, она так рядом и лежала. Но рана явно от нее.

– Кого-то с ним видели?

– Никого. Свидетелей нет. Тут какой-то пьяный тролль о тело споткнулся, упал на него, давай орать, а сам и не понял, что труп, пока на сулицу не наткнулся.

– Переверните.

Эскиль осматривал тело, глядя на него сверху, но лица не видел: покойник лежал на боку. Двое мужчин повернули его и уложили на спину. Вот оно – пятно крови между грудью и животом, но небольшое. Видно, оружие вынули не сразу, а когда в теле уже угасла жизнь и ток по жилам замер. Но раз уж убийца имел время сулицу вынуть, почему не унес ее с собой? Зачем оставил – ведь по сулице его можно опознать, если это кто-то из своих… Кузнецы признают свою работу…

Или это вовсе не свои? Эскиль испытывал двойственное чувство. Недоумение – кому здесь помешал чужой человек? И странное удовлетворение: ведь знал же, что с этими двумя дело нечисто, и вот их тайна обнаружила себя. Скверная, как видно, это была тайна…

– А где Орм? – спохватился Эскиль и оглядел окружившие его лица, любопытные и нахмуренные. – Он знает?

Все стали переглядываться, но Орма в толпе не обрели.

– А ну сыщите его, – велел Эскиль. – Живо!

– Орм! – тут же закричали в разные стороны. – Орм, ты где?

Орм мог затеряться где-то у дальних костров или даже спать, укутавшись плащом с головой от комаров. Даже скорее так: родни и друзей для совместной гульбы братья пока не завели. Коль был довольно общительным, но Орм отличался сдержанностью. Может так быть, что он еще ничего не знает.

Появились Хельга с дочерью – хлопающие глазами спросонья, закутанные в накидки. Перед ними расступились, они подошли к отцу. Глянули на тело и вскрикнули. Вефрид распахнула глаза и шагнула ближе. Никто не пытался перевязывать рану – стало быть, не помогут тут перевязки.

– Кто это его? – ахнула Хельга. – Он с кем-то повздорил?

Она нашла глазами Хавстейна, но тот был в таком же недоумении, как и прочие. Вефрид прижала руку ко рту, хотя сказать ей было нечего, и прильнула к плечу брата. Она и верила своим глазам, и не верила; эта внезапная смерть была ужасна и пока необъяснима, но все же находилась в соответствии с повадками обоих пришельцев: загадочностью их появления, нежеланием рассказывать о себе… Парень, который вот только этим вечером говорил с ней, подарил Перунову кость, теперь лежит мертвый! Она старалась, но не сумела выспросить и малой доли его тайн… и вот эти тайны его убили.

– Он… хотел отдать мне… Перунову кость… – дрожащим голосом прошептала она Хавстейну. – Я говорила: оставь себе. А он… О боги, вон же она, за пазухой у него, видишь?

– Не помогла ему Перунова кость, – обронил Хавстейн.

Его Коль мог бы одолеть на поединке. Но нашелся для него противник посильнее… Кто это? Хавстейн внимательно огляделся, будто надеялся увидеть кого-то, отмеченного ясным знаком. Но на лицах, освещенных факелами, было лишь недоумение и тревога.

– А может, это Змей его… уязвил? – с изумлением от собственной мысли сказал кто-то из толпы.

Взгляды поднялись от трупа к камню, что темнел позади него, – и толпа отхлынула от берега. Сначала качнулись, потом шагнули, потом побежали. Стоило допустить лишь мысль, что этой прохладной темной ночью подкаменный Змей сам взял себе жертву, как ужас заливал душу, гасил рассудок и оставлял место лишь для одного стремления: прочь отсюда!

Орм так и не объявился. Толковали про какую-то девку, что вроде бы пришла и увела Коля за собой, и после того его вроде никто уже не видел живым. Девку никто не разглядел: Коль сидел между нею и огнем костра, а она нарочно пряталась за его спину. Тогда в ее скрытности ничего особенно не видели, а теперь она стала подозрительной. Но что за девка, чья?

Уставший за этот долгий день Эскиль улегся спать в шалаше, велев прикрыть труп ветками и на всякий случай посадить сторожа. В одиночку, ясное дело, никто покойника сторожить не хотел, и до позднего рассвета перед шалашом сидели кружком десяток-другой видимирцев, пугая себя и друг друга рассказами о мертвецах. Вефрид несколько раз просыпалась и видела сквозь ветки огонь костра, и кто-то там рассказывал:

– У одной молодки мать померла, похоронили ее, а она возьми и начни опять к дочери приходить. Та возьмется корову доить, оглянется – мать у нее за спиной стоит. В избу пойдет, за тесто возьмется – мать опять позади нее стоит. Ничего не говорит, стоит, и все…

Проснувшись при ясном свете утра, Эскиль вышел из шалаша, потянулся, огляделся. Бросил взгляд на кучу веток рядом с шалашом и торчащие из-под кучи ноги. Там же виднелось древко сулицы. Выходит, ночной переполох ему не приснился.

Вефрид проснулась раньше всех из семьи и сидела перед шалашом, кутаясь в накидку и поглядывая на кучу веток. Все не верилось, что эти ноги, с их безнадежно мертвым видом, теперь и есть Коль. Тот самый, что еще вчера на заре льстиво заглядывал ей в глаза, а вечером отважно бился за Перунову кость и смеялся, радуясь победе. Ни разу до того Вефрид не слышала у него столь искреннего смеха – оказалось, он смеялся в последний раз.

Не так чтобы Коль особенно ей нравился, но его внезапная смерть легла на сердце тяжестью. Кто мог это сделать? Всеобщей любви Коль заслужить не успел, но и поссориться ни с кем тоже. Кому он помешал? Неужели правда… сам Змей вонзил жало в чужака?

– Ну что, Орм нашелся? – первым делом спросил Эскиль.

– Нет. Нет его. – Мужчины и парни у вяло горящего костра покачали головами. – Пропал. Сам как в воду…

– Может, и его уже упокоили? – проворчал кто-то.

– А может, это он сам его… того! – возразил другой мужик.

– Своего брата? С чего бы?

– Да почем мы знаем – может, леший ему брат!

– Давай, дренги, снимите ветки, – велел Эскиль и протер глаза. – Посмотрим, что там.

Ветки сняли. При свете дня стал виден след на горле: или парня сперва пытались задушить, или, что вернее, убийц было не меньше двух: один из-за спины накинул удавку, чтобы второй спокойно мог насадить на сулицу. А сулица… Эскиль снова взялся за древко и тут заметил резьбу. Пригляделся: на древке был вырезан свивающийся змей, и резьба была варяжская. В удивлении Эскиль поднял сулицу, и стало видно, что на ее наконечнике тоже выбит какой-то узор. Эскиль потер наконечник о землю, счищая кровь, и увидел второе изображение змея. Довольно грубый рисунок, сделанный не для красоты, а только для…

– Для чего это? – спросила Вефрид, тоже его заметившая. – Это зме… змей?

Она широко раскрыла глаза и оглядела народ; у отроков тоже вытянулись лица.

Труп нашли под Змеевым камнем. Убийц никто не видел. И на орудии убийства дважды вырезан змей…

Вефрид вспомнила деда Замору. Содрогнулась: все дети волости боялись одноглазого старика, но она не помнила такого случая, чтобы он так прямо сгубил кого-то! Постоянно ходят слухи, мол, на ту бабу он косо глянул, ей спину скрючило, с мужиком повздорил – тот взялся дрова рубить и ногу себе повредил. Но чтобы прямо взять и убить! Неужели дед Замора дожидался чужака, о ком никто жалеть не станет, чтобы принести настоящую кровавую жертву своему покровителю?

– «На лезвии змей окровавленный лег»… – произнес рядом голос матери.

– Что это? – Вефрид оглянулась.

– размеренно проговорила Хельга.

– Это тоже Хникар? – Вефрид застучала зубами от грозного звона этих строк, произнесенных ее матерью на северном языке.

– Нет. Это из сказания о Хельги сыне Хьёрварда и валькирии Сваве. Она дала ему имя и указала, где лежит меч со змеем на лезвии. Змей – привратник Хель, он пронзает стену и отворяет проход между миром живых и миром мертвых. Его призывают на помощь те, кому нужно отворить проход и надежно спровадить кого-то на ту сторону. Хельги хотел отомстить за своего деда, Свафнира. Он взял этот меч и поехал, чтобы убить Хродмара, его убийцу.

– Так что же это значит, – Эскиль оторвал взгляд от сулицы и посмотрел на жену, – это все означает… эти два змея… означают месть?

– Именно так, Эскиль.

Ответила ему не жена – голос прозвучал со стороны.

Обернувшись на голос, Эскиль выпрямился и внутренне подобрался. Перед зарослями стояли несколько человек, совершенно незнакомых, и он с первого взгляда понял – люди не простые. Поняли это и другие: Хавстейн, Гудлауг, Фроди, еще кое-кто из мужчин разом встали перед своим господином, готовые его защищать, хотя новые пришельцы не проявляли враждебны намерений, а из оружия у них были при себе только скрамасаксы на поясе. Один – молод, лет двадцати, со светлыми волосами, просто, но опрятно одетый, с видом уверенного достоинства; второй – лет чуть за сорок, рослый, сильный мужчина, темноволосый и темнобородый, с грубыми чертами лица и, вид имел человека опасного, но в небольших глубоко посаженных глазах светился ум. Больше других поразила видимирцев стоявшая между мужчинами спутница: совсем молодая женщина в уборе вдовы. Белизна одежды в сочетании с сосредоточенным, суровым выражением серых глаз, гордой осанкой, строгим лицом противоречила юности всего облика, и Вефрид подумалось: должно быть, валькирии выглядят именно так. Только шлема и кольчуги не хватает.

А Эскиль заметил еще одного мужчину, стоявшего позади этих двоих, и окинул его оценивающим, понимающим взглядом. Довольно молодой, высокий; несколько шрамов на лице, длинные волосы с заплетенными двумя косами и заметная золотая серьга указывали на «человека Одина», каким и сам Эскиль был в молодые годы. Глаза с хорошо ему знакомым выражением: сосредоточенность и легкая отстраненность, взгляд человека, привыкшего постоянно высматривать крадущуюся смерть. Отражение души, которая от этой привычки к постоянной смертельной угрозе и сама не полностью здесь. Идущий на войну уже мертв, и эти люди, чьи длинные заплетенные волосы означают связь с пряхами судьбы, не намерены возвращаться в мир живых, мир домашнего очага.

– Ты очень мудрая женщина, госпожа Хельга, – сказал молодой. – Ведь ты и есть Каменная Хельга, дочь Арнора Камня, я не ошибся? А это – Эскиль Тень?

– А ты кто такой? – Опомнившись, Эскиль шагнул вперед и с хозяйским видом положил руки на пояс.

Обладатель золотой серьги и выглядел наиболее опасным среди этих чужаков, но Эскиль понял: главный – самый молодой. И, еще не получив ответа на свой вопрос, уже знал: вот к нему и пришла разгадка загадочной смерти Коля.

На лице светловолосого виднелось несколько темных пятен, и вид их Эскилю был хорошо знаком. Засохшая смазанная кровь. Но никаких ранений у пришельца не видно. Тогда эти пятна означают одно: «питье крови» поверженного врага, участие в жертвоприношении Одину, коему посвящается убитый. Последние двадцать лет Эскиль Тень прожил мирно, но не забыл обычаев своей дружинной юности.

– Это мое. – Молодой светловолосый незнакомец показал на сулицу у ног Эскиля.

– Ты признаешься в этом? – Эскиль прищурился. – И в убийстве этого человека, по имени Коль сын… э, Сварткеля Снега, ты признаешься тоже?

– Кто ты такой? – спросила встревоженная Хельга.

– Я, Берислав сын Тородда, сына Олава, признаюсь в убийстве этого человека… только он никакой не Коль, или что еще он там придумал.

– У Сварткеля Снега нет живых сыновей, – сказала молодая женщина рядом с Бериславом. – Его два сына умерли давным-давно, осталась только замужняя дочь в Киеве. А этого человека звали Девята, он был девятым сыном Гостимила, боярина киевского.

– И почему ты его убил?

– Ты уже знаешь почему. Госпожа Хельга верно угадала, она мудра и проницательна, как и должна быть дочь Снефрид Серебряный Взор. Это месть…

– Откуда ты знаешь мою мать? – изумилась Хельга.

– Ее хорошо помнят в Хольмгарде. Я много о ней слышал от моей бабки, дроттнинг Сванхейд. Она направила меня к тебе…

– О боги! Ты – внук Сванхейд?

– Так и есть. Мой отец – Тородд сын Олава, ее средний сын…

– Берси! – вскричала Хельга и порывисто шагнула к нему.

На лице Бера отразилось изумление.

– Берси! – Хельга подошла к нему почти вплотную, жадно обшаривая глазами его лицо и весь облик. – Неужели это ты? Медвежонок… Ты ведь старший сын у родителей? У Беры, то есть Бериславы?

– Единственный. Но откуда тебе известно…

– Да я же знала тебя, когда ты был младенцем! Ты родился, считай, у меня на глазах, я ухаживала за Берой, когда она лежала в бане[22]! Я жила в Хольмгарде в то время, когда ты родился, и ты рос у меня на глазах – твою первую зиму, и лето, и начало второй зимы! Я много раз держала тебя на руках! – Хельга всплеснула руками, смеясь и чуть не плача, показывая, что теперь ей этого молодца не поднять. – Качала, даже кормила, когда тебя отняли от груди. И сестру твою Альву помню. Я тогда еще была не замужем и жила у Сванхейд, ожидая, пока Ингвар конунг вернется из похода на Миклагард и мой брат заберет меня домой в Силверволл…

Они стояли лицом к лицу, оба изумленно разглядывали друг друга: Хельга пыталась узнать прежнего бойкого мальца в крепком мужчине двадцати лет, а Бер, в свой черед, напрасно силился вспомнить ее лицо. В пору их знакомства он был слишком мал, чтобы кого-то запомнить, и все женские лица, склонявшиеся над ним, для него одинаково имели сходство с полной белой луной.

Потрясенные этой встречей, и они двое, и все свидетели забыли даже об убийстве и о трупе на земле.

– А сюда тебя прислал Мистина? – отвлек всех голос Эскиля. – Мстислав Свенельдич?

Хельга и Бер повернулись к нему, но, судя по глазам Бера, он не сразу сообразил, о чем идет речь.

– Хм, в какой-то мере ты прав. Не столько сам Мстислав Свенельдич, сколько его младший брат – Лют Свенельдич. Но дело не только в них. Это, – Бер кивнул на труп и сулицу, – и мое дело в той же мере, что и их. Мистина – второй мститель по закону, я – третий. Улеб Мистинович был моим двоюродным братом по отцу.

– Улеб Мистинович? А кто это?

– Вижу, я должен рассказать тебе все с самого начала…

Миновал полдень, а Эскиль со всей семьей и челядью все сидел у шалаша на берегу Змеева озера. Напротив них расположились Бер и Алдан со своими людьми; на костре варилась похлебка из озерной рыбы, в дополнение к остаткам праздничных припасов.

– Боюсь только, – сказал Бер, прежде чем приступить к рассказу, – твоя дочь, Хельга, еще слишком молода, чтобы такое слушать.

– Ты можешь уйти, Вефрид, – предложил Хельга.

– Я хочу остаться, – сурово ответила та.

– Не хотелось бы, чтобы девочка потом видела страшные сны…

– Я не девочка.

– Моей дочери зимой сравнялось шестнадцать лет, – мягко пояснила Хельга.

Ей мельком вспомнились те саги, которые она невольно сочиняла за пряжей: о том как Вефрид поедет в Хольмгард и встретит там какого-нибудь сына конунга, как она сама когда-то… Теперь стало ясно, как нелепы были те мечты.

– Прошу меня простить, я не понял. – Бер склонил голову.

Он не добавил: «Я думал, ей двенадцать», но Вефрид отлично поняла, что он принял ее за ребенка. И это еще усилило ее неприязнь, которую она ощутила к нему с первого взгляда.

Выяснив, кто такие Бер и его спутники, Эскиль пригласил их к себе в Видимирь, но они отказались: им предстояло продолжать путь на восток и было неудобно возвращаться на запад. Причем не стоило терять времени: Градимира, известного здесь под именем Орм, так и не обнаружили. Эскиль было подумал, что и старший из мнимых братьев лежит где-нибудь с сулицей в груди, но Бер с сожалением это предположение опроверг.

– Наши люди только раз его увидели, но потом он исчез. Может быть, когда услышал о смерти своего якобы брата, сразу же понял, что это значит, и бежал без оглядки.

– Это очень может быть! – Толстяк Фроди потыкал пальцем в его сторону, выражая согласие. – Ты знаешь, конунг, мы ту лошадь так и не нашли, Оску. И седло пропало. Видно, тот горбоносый тролль украл твою лошадь, да только его и видели. То есть не видели.

– Это кто это у нас так хорошо смотрел за лошадьми? – нахмурился Эскиль.

– Я уже разобрался с этими бездельниками – это Чубарь и Грибан. Они клянутся Перуном и своей утробой, что не отходили никуда от лошадей, не зазывали к себе девок, не спали оба разом. И пить им было особо нечего. Будто лошадь тролли увели!

– И захватили седло! – насмешливо добавил Рагнар. – Какие жадные тролли.

– А кто была та девушка, что вызвала Коля… то есть Девяту к камню? – спросила Хельга. – Неужели ты… Правена?

– Нет, к нему пошла Лельча. – Правена показала на загорелую девушку со светлой косой и веснушками, сидевшую возле нее. – Меня Девята знает в лицо. Если бы он меня увидел, то насторожился бы. Он ведь знает, что я не могу случайно оказаться в такой дали от Пскова. А Лельчу он видел в первый раз и ничего не заподозрил.

– И как она его выманила?

– Я велела ей сказать, что с ним желает побеседовать госпожа. – Правена слегка улыбнулась. – Но не называть никаких имен. Мы ведь и не знали имени твоей дочери. Было ясно, что он думает о ней… но у камня ждала его я.

Хельга отметила про себя: выискивая свою добычу в праздничной толпе, люди Бера могли заметить, что Девята-Коль держится поближе к дочери Эскиля. Стало быть, он думал, что это Вефрид назначила ему встречу в уединенном месте. А там ждала его смерть, воплощенная вот в этой молодой вдове, на пару лет старше Вефрид. Облик ее дышит теплом: правильные черты с выражением самообладания и силы духа, умные серые глаза, красивые темные брови. Взгляд этих глаз сосредоточен и суров, она – валькирия, «избирающая в смерть». Вблизи Хельга разглядела на лбу и на щеке Правены небольшие, полустертые следы засохшей крови – она тоже взяла на себя обет мести, наряду с мужчинами.

– Так это твой Берси-Медвежонок убил Коля? – прошептала матери Вефрид. – И так спокойно держится, будто это пустяк! Смотри, смотри, у него пятно крови на лбу. И на щеке. Его забрызгало, а он даже умыться не удосужился!

– Это знак! – тоже шепотом пояснил ей Хавстейн. – Он посвятил себя Одину.

– И ему теперь нельзя ни умываться, ни расчесывать волосы, пока он не настигнет… Но если их было пятеро, как он говорит, то он успеет обрасти гривой, как тот норвежец, который десять лет добивался невесты.

– Не говори глупостей, он расчесывает волосы. Смотри, если бы он не расчесывался, то за месяц они уже бы стали похожи на гнилое сено. Он просто не умылся, прежде чем идти к нам, чтобы мы видели, что это знак Одина… И это не пустяк! – сурово добавил Хавстейн. – Он может гордиться, что отомстил за брата!

– Чем тут гордиться – они вдвоем с этим здоровяком убили безоружного парня! – Вефрид метнула опасливый взгляд на Алдана, который и впрямь одним своим видом мог напугать незнакомого человека. – Да еще ночью! Уж этот, с медвежьмими глазками, – настоящий убийца, по лицу видно! Он, видать, сам везде вне закона!

Если бы Вефрид рассказали, что Алдан – заботливый отец семерых детей, она бы не поверила.

– Убийство ради мести не подчинено никаким правилам. И ты же слышала: его брата убили ночью, и убийц было семеро против троих. Значит, они заслужил, чтобы их тоже убили ночью и в большем числе. Это будет справедливо. Убийца не заслуживает ни права на защиту, ни честного боя, ни почетной смерти. А те ублюдки еще подняли руку на сына конунга. Да я бы знал правду – сам бы этого слизняка прикончил.

– Ты здесь ни при чем! Это не наше дело.

– Ошибаешься! Улеб – внук Сванхейд, а Сванхейд – двоюродная сестра Эйрика Берсерка, а Эйрик был дядей нашей матери.

– Но это не кровное родство!

– Фрида, какая разница! Этот Берси – кровный родич внукам Эйрика, и мы с вами тоже. Вот и выходит…

– Что его месть – это наша месть? – вступил Рагнар. – Ты это хочешь сказать?

Хавстейн не ответил, только стиснул зубы. Скажи он сейчас «да» – сестре и брату, самому себе, – и все изменится. Он подставит плечо под тяжесть долга, который уже взял на себя Берислав сын Тородда, внук Сванхейд. Хавстейн не может назвать себя братом Улеба, о котором до сего дня даже не слышал, но кровное родство между ними и правда есть, и помочь отомстить за него было бы славным делом!

Вефрид встретила внимательный взгляд Бера, но отвернулась, гордо подняв нос.

– Я охотно задержался бы у вас подольше, – сказал Бер, переведя взгляд на Эскиля, – но нам нужно спешить, пока Градимир не ушел далеко.

– Но вы же не знаете, куда он ушел! Он украл первую попавшуюся лошадь – кстати, это моя лошадь, и я был бы не прочь ее вернуть, – и рванул куда глаза глядят. Если он выбрал какую-нибудь лесную тропку… Как знать – какую? Не будет толку метаться зайцем.

– И что ты посоветуешь? Ты знаешь эти края – куда он мог бы податься? Разумеется, когда мы его настигнем, то лошадь вернем тебе.

– Скрыться надолго он не сможет. У него ничего нет, кроме той же лошади. А надежда у него одна – уйти дальше на восток и попытаться найти своих подельников – тех троих, что ушли дальше. Он помечется и выйдет на дорогу на восток. Но не думаю, что далеко уйдет без припасов и без средств. Ему придется просить о гостеприимстве на каждом ночлеге, и мы без спешки… вы без спешки его найдете. Как говорил Хникар:

– Ты сказал, Берислав, – обратилась к гостю Хельга, – что дроттнинг Сванхейд послала тебя ко мне, я правильно расслышала?

– Да, госпожа, – ответил Бер и взглянул почему-то на Вефрид, точнее, на ее ожерелье. – Дроттнинг Сванхейд сказала, что ты, возможно, унаследовала умения твоей матери, Снефрид. Если так, то ты наверняка могла бы оказать мне существенную помощь в моих поисках. Ты, Эскиль, верно сказал: те люди, четверо, кого мы ищем, могут оказаться где угодно, а мерянская земля обширна. Хорошо если те трое остались вместе, а если разделились?

– Это было бы умно, – кивнул Эскиль, – а они ведь не дураки?

– Они воспитывались при князе Святославе, и неразумно было бы считать их простаками. Мы уже видим, что они разделились: двое остались здесь, трое ушли дальше. Эти двое назвались чужими именами и выдали себя за родных братьев. Наверняка и трое других тоже не называют себя Игмор, Добровой и Красен, и два брата, наоборот, скрывают свое близкое родство. Ты, Хельга, при помощи твоих умений могла бы… хотя бы указать нам верное направление.

– Но послушай, – сказал Эскиль. – Свидетелей убийства твоего брата у вас нет, я так понял?

– Нет. С ним были два телохранителя, они погибли. Я нашел тела.

– Но и ты не видел убийц на том месте?

– Нет. Когда мы приехали, там уже были только трупы. Но я сам видел, как двое из этих людей приезжали за Улебом и увезли его. Один из них был Девята, второй, Грим, погиб той же ночью. Улеб убил его, защищаясь.

– Ты, в итоге, не знаешь, как вышло все это дело? Может, там случилась ссора, а убийства они не замышляли заранее?

– Игмор и его люди в тот вечер взяли с собой намного больше оружия, чем нужно для простой прогулки. Даже надели кольчуги – это вполне ясно говорит об их намерениях. Они даже не пытались объявить о том, что сделали, рассказать и оправдаться. Князь Святослав охотно вступился бы за своих людей, если бы они были невиновны. Но они просто бежали, стараясь никому больше не попасться на глаза. Что это может означать? Только то, что оправдаться им нечем.

– Хм, похоже на правду. Но я бы на твоем месте постарался хоть кого-то взять живым, чтобы доподлинно узнать, как было дело. Отнимать жизнь, не имея уверенности, это, знаешь ли…

– Бегство Градимира подтверждает, что все они знают за собой вину, – сказал Алдан. – Иначе он искал бы защиты, когда понял, что их настигли, – да хотя бы у тебя, Эскиль, он ведь стал твоим человеком. Но вместо этого он украл твою лошадь и умчался в ночь, спасая свою жизнь.

– Он подумал, что если ты прикажешь все рассказать, то признаешь месть справедливой, – подхватила Хельга. – Скорее всего, так. И вот что я тебе скажу, Берси…

Она повернулась к Беру. В глазах ее светилась благожелательность к тому, кого она помнила забавным бойким ребенком, еще не умеющим ходить, но ползающим на четвереньках с такой скоростью, что нянька-чудинка едва могла его догнать.

– Ради дроттнинг Сванхейд, ради твоей матери, которая всегда была ко мне добра, да и ради тебя самого я хотела бы тебе помочь. И я постараюсь это сделать, как если бы меня попросила сама Сванхейд.

Хельга вопросительно взглянула на мужа: Эскиль слегка хмурился, но не возражал. Рассказ Бера убедил его в справедливости мести, жалеть «братьев» Коля и Орма, то есть Девяту и Градимира, у него не было причин, а в колдовские дела своей жены он никогда не вмешивался. Он хотел знать одно: не принесет ли это дело какого раздора в его собственные земли, а если такая возможность есть, то как этому помешать? Но он лишь бросил на жену многозначительный взгляд. Каменная Хельга – разумная женщина, и ей не менее дорог покой в том месте, где они оба обрели свой постоянный дом.

Вефрид сделала большие глаза: ее как раз таинственные дела матери, общение с духами-покровителями очень даже волновали, однако Хельга не спешила с ней делиться этими тайнами.

– Но у тебя же нет с собой жезла! – шепотом воскликнула Вефрид.

– Жезл для вызова не нужен. Но лучше уж я отойду в сторону…

– Полезешь на Змеев камень? – Эскиль усмехнулся и даже подмигнул жене, намекая на известный им давний день.

– Нет, – подавляя улыбку, Хельга качнула головой. – Но пойду, пожалуй, к нему.

В тот день, о котором Эскиль вспомнил, ей было не до улыбок. Тогда она, видя себя в нешуточной опасности, призвала своего альва-покровителя, но он не откликнулся. У Бога Воронов были другие замыслы, и он не желал помогать ей. Очень может быть, что и в этот раз не пожелает, думала Хельга, направляя в одиночестве к той части берега, где лежал Змеев камень. Обратиться к божеству с просьбой не значит получить отклик, даже если божество тебя и слышит. Особенно если речь идет о повелителе тех, кто покровительствует ее материнскому роду. Он помогает только тем, чей путь лежит в русле его собственных замыслов.

Встав перед Змеевым камнем, Хельга подняла глаза к небу и негромко заговорила на северном языке:

Много лет назад, когда она была в том же возрасте, что ее дочь сейчас, этому призыву ее научил он сам – Ульв Белый, светлый альв, ее далекий предок по матери и один из четырех слуг самого Одина. В тот первый раз она очень испугалась, увидев златоглазое существо внушительного роста, получеловека-полуволка. Со временем страх ее поутих, но все эти годы она старалась не тревожить его без нужды. Владыка Асгарда и без того находит для своих слуг, двух воронов и двух волков, немало работы. В последний раз Хельга обращалась к нему в начале прошлой зимы: спросить, стоит ли отправить Вефрид в гости к Сванхейд в Хольмгард. Об этом между ними, Хельгой и Сванхейд, было условлено двадцать лет назад – не так чтобы серьезно, но Сванхейд, конечно, не откажется от приглашения, если дочь ее давней гостьи захочет его принять. А Вефрид, в семилетнем возрасте получив от матери «ведьмин камень» из янтаря, с тех пор только и мечтала о том дне, когда достаточно вырастет, чтобы отправиться в далекий Хольмгард на встречу со своим собственным сыном конунга. С тех пор как ей исполнилось тринадцать, она каждый раз в начале зимы, когда ждали торговый обоз из Силверволла в Хольмгард, проходивший через Видимирь, намекала родителям: может быть, уже пора? Хельга уехала в Хольмгард в шестнадцать лет, и, когда к этому возрасту подошла Вефрид, пришлось признать, что, может быть, пора. Однако ответ альва оказался неблагоприятным: в Хольмгарде той зимой было неспокойно, случился раздор в борьбе за власть, и дошло до того, что самой Сванхейд пришлось бежать из дома и искать пристанища у родичей на южном берегу Ильменя. В тот раз Вефрид никуда не поехала, но возлагала надежды на грядущую зиму.

И вот пускаться в путь отпала надобность: тот единственный «сын конунга», что в эту пору имелся в Хольмгарде, приехал к ней сам. Однако непохоже, чтобы Вефрид обрадовалась встрече. «Сын конунга» впервые предстал перед нею со свежей кровью на руках, а Вефрид впервые увидела убитым того, с кем говорила лишь накануне…

Задумавшись, Хельга не замечала, как убегают в тишине мгновения. Опомнилась: ему уже пора было появиться. Оглядевшись, она снова начала:

– Мой милый звериною шкурой одет…

– Я здесь, – сказал позади нее голос на северном языке; в голосе звучало что-то вроде упрека.

Хельга живо обернулась.

Он стоял возле Змеева камня, небрежно привалившись к нему плечом: существо на вид как мужчина средних лет, огромного роста – на голову выше Эскиля, далеко не малыша. Длинные волосы, белые как снег, густыми прядями спускались на грудь и плечи, сами плечи и руки тоже были покрыты густым белым волосом до самых кистей. В такой же мех были одеты и бедра, и только на груди и на животе он был пореже. Хельга вдруг подумала, что никогда не видела его со спины: надо думать, на спине этот мех всего гуще. Черты лица его были правильными, но грубыми, а глаза сияли расплавленным золотом. И пусть сегодня Хельга увидела Ульва Белого не в первый раз и даже не в десятый – невольно содрогнулась, не от страха, а от потрясения. Не приходилось долго его разглядывать, чтобы понять: это существо не имеет в себе ни капли человеческой крови – не считая той, которую выпивает, терзая трупы на поле боя звериными зубами. Человеческий облик для него лишь одежда – поэтому никакой иной одеждой он себя не обременяет.

– Привет и здоровья тебе, Ульв Белый! – выдохнула Хельга. – Я уже испугалась, что ты не придешь.

– Я давно здесь, но ты слишком задумалась. Не хотел отвлекать.

– Ты ведь знаешь, что случилось?

– Еще бы не знать. Это дело касается Всеотца. Он с тех людей не сводит своего единственного глаза.

– Вот как? Почему?

– Они призвали его перед тем, как выйти на свою ночную охоту. И поклялись его именем быть все заедино. Но эти двое нарушили клятву. Они по дороге поссорились с остальными и не пожелали идти дальше. Сказали, что удача покинула Игмора из-за его глупости и что этим убийством они навлекли на себя одно горе.

– И Один покинул их? – Хельга подумала так, раз уж Девята-Коль оказался убит.

– Нет, отчего же? Игмор и те двое, что с ним, верны своей клятве, и Всеотец еще многого от них ждет.

– Это значит, что он будет их защищать?

Ульв Белый многозначительно кивнул, и Хельга с тревогой подумала о Бере: не много у него надежд на успех, когда Отец Богов на стороне его противников!

– Но ты поможешь мне… – нерешительно начала она, – может быть, ты ответишь… Ах, пойми, я была привязана к этому ребенку, Берси… когда он был ребенком. Его мать была так добра ко мне, но ее уже нет в живых. Теперь, когда он – единственная опора Сванхейд и она возлагает на него такие надежды, мне было бы жаль… Неужели ты вовсе откажешь ему в помощи?

– Ему я помогать и не должен, – равнодушно ответил Ульв Белый.

– А мне? Ради его матери и бабки…

– Мать, бабка! Ты думаешь, ему все еще одна зима от роду. А он уже мужчина и вчера не оробел в упор вонзить тому парню сулицу в грудь.

– Но и враги его – не дети, они опасны. Если он погибнет, это убьет Сванхейд, она и так уже слаба. Я прошу тебя!

Хельга молитвенно сложила руки и подалась ближе. Она знала: альвы могучи, но питают слабость к человеческим женщинам.

– Чего ты хочешь от меня? – уже мягче спросил Ульв Белый.

– Где искать этого человека, Орма, то есть Градимира? Куда он скрылся? Он украл нашу лошадь, а воровству Всеотец ведь не должен потворствовать.

– Какой бережливой хозяйкой ты стала! – усмехнулся альв.

Он помолчал, поглядел в небо. Был ясный день, светило жаркое солнце, лишь здесь, у камня, лежала прорезная дрожащая тень от близких зарослей.

– Вот что, – обронил наконец альв и знаком пригласил Хельгу подойти.

Она приблизилась на пару шагов, но Ульв Белый не шевелился и молчал. Она сделал еще шаг – он молчал. И только когда она подошла вплотную, так что ее окутало свежим запахом грозы и мягким жаром, который исходил, казалось, от пылающих золотых глаз альва, он наклонился к ней и тихонько прорычал:

– Передай этим мстителям, что их добыча ушла недалеко. Тот беглец скрывается поблизости. Больше я не могу тебе сказать. Но они скорее достигнут цели, если останутся на месте.

– Благодарю тебя. – Хельга с силой выдохнула, осознав, что во время этой речи не дышала.

– Больше я не могу сделать – из-за Всеотца. Но скажу тебя: Всеотец многого ждет от этого дела. Больше, чем вы можете себе вообразить.

Беру было лет шестнадцать, когда Сванхейд однажды, по какому-то поводу, стала вспоминать, как вышло, что два ее сына, Ингвар и Тородд, одновременно оказались обручены с двумя сестрами, племянницами Хельги Хитрого, – Эльгой и Бериславой.

«Дроттнинг! – сказал тогда Бер, осененный внезапной мыслью. – Может, у тебя где-то припасена невеста и для меня? Не может быть, чтобы такая мудрая женщина не обдумала заранее такое важное дело! Так расскажи мне, кто она и где? Думаю, я уже достаточно взрослый, чтобы хотя бы об этом знать!»

«Уговора о твоем браке мы ни с кем не заключали, если только твой отец в Смолянске не нашел кого-то подходящего. Но, признаться, я жду некой вести»…

«Какой вести, дроттнинг?»

«Это похоже на сказку! – отмахнулась Сванхейд. – Не стоит тебе принимать это близко к сердцу».

«Но что именно?»

«Много лет назад у меня здесь гостила одна молодая девушка, Хельга дочь Арнора… Когда я сама была молодой – даже твоего отца еще не было на свете, – у нас здесь несколько месяцев прожила некая Снефрид, по прозвищу Серебряный Взор, это была очень мудрая женщина, хоть и не старше меня. Она принадлежала к тем, кого у меня на родине называют «всеискусными женами». Только благодаря ее умению разговаривать с дисами мы с Олавом заполучили наконец сыновей – Ингвара, твоего отца и Логи, моего третьего Хакона. Все мальчики, что рождались до этого, умирали младенцами. Я была очень ей благодарна. Так вот, однажды, много лет спустя, ко мне приехала ее младшая дочь, Хельга. Это была прекрасная девушка, красивая и разумная. Я хотела, чтобы она вышла за Логи, но в то время для этого имелись важные препятствия. Она носила в ожерелье камешки с дырочками, их еще называют «глаз Одина», или «Одиновы камни», или «ведьмины камни». Поэтому ее прозвали Каменная Хельга. Когда она уезжала, я подарила ей мой «ведьмин камень», янтарный, я нашла его, когда сама была девушкой, на островах в Восточном море. И сказала: надеюсь дожить до того дня, когда ко мне приедет твоя дочь, и я узнаю ее по этому «ведьмину камню». Вот и вся моя сказка, Берси. Хельга вскоре вышла замуж, теперь ее муж – могущественный человек на рубежах наших владений и Эйриковых. Я не знаю, есть ли у Хельги дочери. Но порой думаю: что если однажды к нам сюда явится девушка с этим «ведьминым камнем», и если она понравится тебе, то теперь препятствий к такому браку не будет…»

Конечно, это никакое не обручение – когда неизвестно, существует ли невеста на свете. Но Бер дал себе слово: когда придет время жениться, для начала наведаться к Каменной Хельге и проверить, есть ли у нее дочери. Торговые люди, почти каждый год ездившие на восток, подтверждали, что одна дочь есть, и она подходящих лет. Но так вышло, что Бер и впрямь приехал в Видимирь и познакомился с этой девушкой в такую пору, когда о женитьбе нельзя и думать. Он встал на «волчью тропу», он посвятил себя Одину, предложил ему свою жизнь в обмен на помощь в исполнении долга. Возьмет ли Один предложенное, зависит только от воли Бога Повешенных.

Увидев Каменную Хельгу и рядом с ней нарядную девушку гордого вида, Бер сразу понял – это и есть та самая дочь. Даже раньше, чем разглядел у нее в ожерелье «ведьмин камень». Он никогда его не видел, но не так уж часто встречаются кусочки янтаря с природным отверстием. Поначалу его поразила ее юность: на вид девушке было лет тринадцать, не очень-то «подходящие» года! Но, уже когда Хельга сказала, что дочери на самом деле целых шестнадцать, Бер и сам разглядел, что ошибся: эта дева – не ребенок. Она невелика ростом, худощава, у нее узкие хрупкие плечи, тонкие руки и маленькие кисти, однако взгляд совсем не детский – строгий, проницательный, в нем удивительно соединились здравый, пытливый рассудок и тревога из-за нехватки опыта. На первый взгляд Вефрид показалась ему не особенно красивой: узкое продолговатое лицо, овальный невысокий лоб, заостренный подбородок были неплохи, но заметно выступающие высокие скулы и впалые щеки придавали лицу какое-то режущее своеобразие, которое не так чтобы отвращало, но заставляло насторожиться. Таким лицом не станешь любоваться, но и, раз попавшись на глаза, оно уже не забудется. В сочетании с пристальным взглядом зеленовато-серых глаз, еще подчеркнутых изломом золотистых бровей, это производило впечатление чего-то нечеловеческого; Бер мельком подумал, что ей, наверное, в детстве говорили, что ее альвы подкинули. Да еще волосы очень светлые, с легким золотистым отливом, как лунный свет. Коса, заплетенная от маковки, средней толщины и лежит на плече, как луч.

И этот зеленоглазый лунный альв смотрел на него с такой неприязнью, что Бер почувствовал себя каким-то захватчиком. Тем, кто вторгся в чужой мирный край с окровавленным копьем в руке, чтобы убивать и жечь. И ведь не скажешь, что она не права – не с миром он сюда явился…

Да и сага ему досталась вовсе не о сватовстве.

Получив вести из самого Асгарда, переданные через Каменную Хельгу, Бер принял приглашение в Видимирь, чтобы вести поиски оттуда. Раз уж высшие силы откликнулись, от человека требуется лишь уважительное доверие. Эскиль поместил Берову дружину в гостевой дом, бывший погост, а Правену с Лельчей Хельга поселила в избу, где держала ткацкий стан. Зимой женщины Видимиря собирались там на супредки – это было одно из первых когда-то выученных самой Хельгой славянских слов, – и жили несколько ее служанок.

– И ты прямо… была при том, когда его… Коля, то есть Девяту… убили? – спросила Вефрид, пока помогала гостье устроиться.

– Да, это у меня на глазах произошло, – подтвердила Правена.

– И тебе было… совсем его не жаль? Ты же рассказывала, что знала его с детства.

– Они все – вся Игморова братия – знали Улеба с детства. Но не пожалели его, хотя он не сделал им никакого зла, был добрым человеком и его все любили. Потому они его и убили! – ровным голосом, за которым таился неиссякаемый гнев, ответила Правена. – Они боялись, что в Гардах предпочтут видеть князем Улеба. Был бы он не так хорош, его бы, может, и не тронули. И нет, мне Девяту совсем не жаль. Мне теперь на сердце легче стало – Улеб видит, что мы заботимся о нем!

Правена взглянула вверх, и Вефрид поразило, какое горячее чувство сверкнуло в ее глазах.

Смогла бы сама она так – манить к себе ничего не подозревающую жертву, а потом смотреть, как острие сулицы входит ему в грудь, как тело падает к ногам… Прикасаться к горячей крови – еще горячей, но уже мертвой… Вефрид передернуло. Нет, она бы не смогла! Правена – по виду обычная женщина, на пару лет ее старше, милая, вовсе не похожая на Шлемоносную Деву – но такая же безжалостная. Вефрид уже знала, что Правена происходит из дружинной семьи ближнего княжеского круга, и отца ее, Хрольва, Эскиль хорошо помнил: они были знакомы и часто общались в те годы, когда сам он служил Ингвару киевскому. До замужества она не была валькирией и не носилась между небом и морем – жила как все, шила приданое… Это любовь сделала ее такой безжалостной? Тогда уж лучше обойтись без любви…

Обета не мыться и не расчесывать волосы никто из мстителей на себя не брал – в этом Вефрид смогла убедиться, когда они охотно приняли предложение сходить в баню. Уже темнело, когда Бер с Правеной, Алданом и Вальгестом пришел в избу Эскиля на ужин: тот хотел и проявить себя гостеприимным хозяином, и еще обсудить с Бером его дело.

Но сначала Хельге хотелось вызнать побольше о жизни семьи – об отце Бера, Тородде, о его дяде Логи-Хаконе, умершем несколько лет назад.

– У нас в Хольмгарде хорошо помнят твою мать – Снефрид Серебряный Взор, – рассказывал Бер, сидя за столом в просторной избе, где когда-то обитал Несвет, сын Олава, а теперь хозяйничал Эскиль Тень. – И о тебе моя бабушка порой вспоминала, о твоих «ведьминых камнях». Я слышал, она подарила тебе янтарный «ведьмин камень»… и надеялась, что еще когда-нибудь его увидит…

– Мы подумывали об этом, – Хельга взглянула на дочь, – но прошлой зимой у вас была какая-то война, а мой опыт научил меня, что не стоит ездить в Хольмгард, когда на носу какая-то война! Да и виделись мы так давно…

– Однако вон я вижу «ведьмин камень»… – Бер посмотрел на ожерелье Вефрид. – Тот самый?

– Да, тот самый. – Хельга тоже посмотрела на кусочек непрозрачного желтого янтаря с природным отверстием, подвешенный на серебряном колечке к ожерелью дочери. – Тот, что Сванхейд нашла у моря, когда ехала, чтобы выйти за Олава конунга… Ей тогда было семнадцать лет – лишь на год больше, чем тебе сейчас, Фрида.

– Я рада, что не попала на войну! – Вефрид взглянула на Бера вовсе не дружелюбно. – Мне хватило того, что я увидела в Перунов день…

– В Перунову ночь, – поправил Рагнар.

– Ты, должно быть, имеешь немалый опыт… отнятия жизни. – Судя по голосу и лицу Вефрид, она не одобряла этот опыт.

– Нет, – спокойно ответил Бер. – Мне пришлось это сделать впервые.

– И как тебе – понравилось? – Вефрид выразительно раскрыла глаза, но в ее любопытстве чувствовалась издевка.

– Я не из тех, кому нравится проливать кровь. Но я сделаю все, что необходимо для чести рода и для мести за моего брата. Если бы я не хотел или не смел этого сделать, то был бы недостоин сидеть с тобой за одним столом.

Возразить на это Вефрид не могла и молча отвернулась.

– Я вижу, ты чем-то недовольна, – настиг ее голос Бера. – Но не понимаю чем. Ведь нельзя же предположить, что этот человек, Девята, был чем-то… любезен такой девушке, как ты.

– Любезен? – Пропустить это мимо ушей Вефрид не могла и взглянула на Бера, но с таким видом, будто ей предложили откусить кусочек дохлой жабы. – Он ничем не мог быть мне любезен! Наша семья в родстве с Анундом конунгом, а он ведет свой род из Свеаланда… как тебе должно быть известно. Но мы приняли его в дом, когда он нуждался в убежище, он ел наш хлеб… И вдруг его убили на нашей земле, у почитаемого камня, на празднике всей округи… да еще и ночью, тайно… Хорошее украшение праздника!

Вефрид запнулась: ей было трудно объяснить, почему ее так напугало это происшествие. Она привыкла к безопасности, и сулица Бера не только убила Девяту, но и разрушила неприкосновенность того круга, в котором Вефрид жила, подорвала непреложное право ее собственной семьи распоряжаться в этом краю. Бер принес в ее дом угрозу внезапной насильственной смерти – словно змей двухголовый внезапно пал из черной тучи, – и Вефрид не могла подавить отвращения, глядя на него. И предупреждал он не напрасно: с каким-то гадливым любопытством она выслушала всю сагу об убийстве Улеба, и теперь эти неприятные видения не давали ей покоя. Коль, тот, кого она считала человеком не хуже других, оказался убийцей! Одним из тех, кто без повода поднял руку на сына конунга – настоящего сына конунга, ибо Улеб, конечно, таким и был, это подтверждает Правена, его жена. Знала бы Вефрид – не стала бы болтать с Колем, отшатнулась бы сразу, как от бешеного пса! Сейчас она, вспоминая те невинные беседы, морщилась, как если бы могла подхватить от него что-то нехорошее. Но, с другой стороны, сам Бер не знает точно, как все вышло. Может, Коль еще и не виноват, или не так виноват, чтобы карать его смертью, не дав сказать ни слова в оправдание! И покойный Коль, и сидящий перед Вефрид живой Бер были в ее глазах одинаково замараны с ног до головы жестоко пролитой кровью. Как бы ей хотелось никогда не видеть ни одного из них и ничего об этом не знать! А суровое, замкнутое лицо Бера, его сдержанные повадки подтверждали, что он своим успехом удовлетворен и ни о чем не жалеет. И он так нехорош собой – тот случай, когда лицо и душа человека друг с другом схожи. Вефрид хотелось снять и убрать подальше янтарный «ведьмин камень» как связь с Хольмгардом, утратившую для нее всякую привлекательность, но она боялась обидеть этим свою мать.

– Я прошу прощения, на празднике это было не слишком уместно, – согласился Бер. – Но там проще всего подобраться незаметно и устроить дело, не опасаясь задеть невинных людей.

– Эти двое, Девята и Градимир, обманули вас и обманом добились вашего расположения, – заметил Вальгест. – Если бы они честно объяснили тебе, Эскиль, кто они такие и почему здесь оказались, ты мог бы решить, оказывать ли им покровительство, принимать ли в дом, защищать ли их.

– Скажи, Эскиль, если бы ты знал, от кого и почему они прячутся, ты стал бы их защищать? – подхватил Бер.

– Пожалуй, нет, – подумав, решил Эскиль. – Мне нет дела до раздоров между Святославом киевским и его родичами, но мне не нужны в моей округе убийцы.

При этом он смотрел на Бера, и получилось, что эти слова он относит и к нему.

– Вот именно! – вполголоса поддержала Вефрид, исподлобья глядя на Бера.

– Мы покинем эти места, как только найдем моего врага! – Бер не привык, чтобы ему, внуку Олава, указывали на дверь.

– Мы сами предложили тебе, Берси, наше гостеприимство! – вмешалась Хельга; голос ее звучал ласково и примирительно, но взгляд, брошенный на дочь, был весьма строг. – И вовсе не желаем, чтобы ты спешил нас покинуть скорее, чем это нужно для успеха твоих дел.

– Я не думала, что сын конунга может… напасть в ночи на безоружного, пусть он даже трижды убийца! – Вефрид так разволновалась, что не могла сдержаться. – Словно волк, словно змей… из-под камня.

– Я не сын конунга. Конунгом был мой дед, Олав.

– Это все равно!

Бер был в растерянности, и ему с трудом давался невозмутимый вид. Та «девушка с ведьминым камнем», на которую он так хотел поглядеть, оказалась не так уж хороша собой, но с этим он легко примирился бы, будь она поприветливее. Ее колючие речи и вызывающие взгляды были тем более неприятны, что он не понимал их причины. Неужели негодяй Девята так успел ей полюбиться? Вот еще чего не хватало… Однако ссориться непонятно из-за чего с хозяйской дочерью на глазах у ее родителей и своих приближенных Бер считал недостойным, поэтому старался поменьше на нее смотреть, разговаривая с ее отцом.

– Отчего ты так взъелась на бедного Берси? – спросила у дочери Хельга, когда гости ушли спать в бывший погост. – Неужели тебе так жаль того парня, которому лучше было бы вовсе сюда не показываться?

– Ничего мне не жаль, – буркнула Вефрид. – Просто… Он мог бы искать своих врагов где-нибудь в другом месте!

– Где же в другом, если они были здесь!

– И он так смотрит на мой «ведьмин камень», как будто думает, что я… что мы чем-то обязаны ему и его бабке за этот подарок!

– Я-то точно обязана Сванхейд за ее доброту ко мне, когда я была у нее в гостях, – мягко напомнила Хельга. – И Бериславе – его матери. Она с первого дня подружилась со мной, поддерживала, а мне там порой нелегко приходилось…

Хельга бросила короткий взгляд на мужа: детям незачем знать, что ее трудности в Хольмгарде были связаны с их будущим отцом. Не будь Сванхейд и Берислава так добры – ее честное имя могло бы сильно пострадать. Если бы они, скажем, поверили, что Хельга сама пожелала бежать с наемником, приняла от него дорогой перстень, а потом отреклась от него, когда их настигли…

– Ну… – Вефрид колебалась, – ему это не дает права…

– Какого права?

– Думать, будто я… будто он из-за этого камня имеет какие-то права на меня!

– Ничего такого он думать не может! – Эскиль усмехнулся и покачала головой. – Едва ли в Хольмгарде считают, что можно получить девушку без ведома ее отца.

– Насчет каких-то прав никогда не было сказано ни слова! – подтвердила Хельга. – Как я могла о чем-то таком договариваться со Сванхейд, когда сама была незамужней девушкой и понятия не имела, будут ли у меня когда-нибудь дочери и какой отец им достанется?

– Но он все время смотрел на мой «ведьмин камень»!

– Он столько слышал о нем, неудивительно, что ему любопытно.

– Если он думает, что я собиралась в Хольмгард, чтобы выйти за него, то он ошибается!

– Да ну? – сказал с полатей Рагнар. – А мы все думали, что ты именно за тем туда и собираешься!

– Ничего не за тем!

– Чего же ты тогда каждую зиму просилась в Хольмгард? Правда, что ли, повидаться со старой Сванхейд? Тебе здесь старух мало?

– Я думала… – Вефрид прикусила губу, поколебалась, но все же сказала: – Я думала, может, там есть настоящий сын конунга!

– Откуда бы ему там взяться? – ответил ей отец. – Я слышал, Сванхейд давным-давно решила, что конунгом будет только один из ее сыновей, да, Хельга?

– Да, еще до того как я туда попала. Она решила все оставить за Ингваром, хотя многие в Хольмгарде считали, что если он хочет поселиться в Киеве, то Хольмгард следует уступить младшему брату, то есть Тородду. А Берси – единственный сын Тородда. Рассуди Сванхейд тогда иначе, Тородд сейчас был бы конунгом в Хольмгарде, а Берси – его сыном и наследником. Тогда ты была бы поприветливее с бедняжкой, да, Фрида? Но несправедливо винить Берси за решения, которые принимали другие, пока его не было на свете.

– Он и сам небось был бы рад оказаться сыном конунга, – вставил сверху Рагнар.

– Но по крови он ничуть не хуже любого из тех, кого ждет престол, – добавила Хельга.

– Он… – Вефрид сморщила нос, – такой некрасивый… сыновья конунга такими не бывают!

– Неужели? – Хельга удивилась. – По-моему, вид у него вполне приятный.

– У него такой ужасный нос!

– Нос как нос! – несколько растерянно вставил Рагнар; на Беров нос он не обратил внимания, а теперь встревожился, не подает ли его собственный нос поводов для брани.

– Ну да! Таким крючком, как у вороны! И подбородок будто топором вырублен.

– Зато у него хорошие глаза, – сказала Хельга. – А какие волосы! Золотистые, на концах вьются крупными кольцами. И лоб красивый.

– Настоящий сын конунга должен быть безупречен во всем!

В избу вошел Хавстейн – он ходил проводить гостей до места их ночлега и убедиться, что у них есть все необходимое. Уяснив, о чем тут идет речь, он даже разозлился.

– Фрида, ты дурочка? Нос ей не нравится! Вот можно иметь хороший нос и при этом быть глупой, как поросенок! Бер – отличный парень и настоящий мужчина! Он настиг и убил кровного врага с одного удара! А это был его первый…

– Первый труп, – вставил Эскиль. – Все равно что первая женщина…

– Первый враг, – поправил Хавстейн. – И уж я думаю, с женщинами у него тоже все хорошо. Он на тебя даже и не посмотрит, не беспокойся.

– Он смотрел на меня! Весь вечер таращился! Но ты скажи ему: пусть у меня «ведьмин камень» его бабки, это не значит, что я… что между нами может быть… что-то такое.

– Никто не будет выдавать тебя замуж силой, успокойся! – сказала Хельга. – Что-то ты уж слишком разволновалась.

– Не будет, конечно, – подтвердил Эскиль. – Хотя, если бы он не был тебе так противен… Я не знаю, где мы еще возьмем тебе жениха, чтобы родом не ниже нашего. К Бывальцу в невестки или к Даровиту ты же не хочешь? И среди наших людей нет нам равного. Может, Анунд кого-то подберет… Но я тоже думал, что Хольмгард – то место, где можно найти мужа тебе под стать.

– Только не этого! – отрезала Вефрид, стараясь не выдать, что она и сама всю жизнь думала именно так.

Если бы не рассказы матери о прекрасном Логи-Хаконе, младшем сыне Сванхейд, который в воспоминаниях Хельги остался образцом красоты и благородства, если бы не «ведьмин камень» и мечты, что для нее, Вефрид, в Хольмгарде найдется еще один Логи не хуже прежнего – может, Вефрид не ополчилась бы так на Бера, большая часть вины которого состояла в том, что он оказался не похож на дядю. К тому же Вефрид увидела его в особенный час, когда скрытый трепет, волнение от впервые отнятой человеческой жизни мешались в его душе с торжеством исполненного долга и сделали его более мрачным и сдержанным, чем обыкновенно. Из-за пятен крови на лице он показался Вефрид каким-то чудовищем. Просто одетый, с утомленным лицом после напряженной бессонной ночи, после долгого путешествия он ни в чем не отвечал ее ожиданиям. При каждом взгляде на него в то утро Вефрид ужасалась – вот таков-то этот «сын конунга», о котором она мечтала с семи лет! Теперь она отталкивала мысли о нем, стыдясь своих прежних надежд.

– Лучше я еще несколько лет побуду незамужней, чем соглашусь на такого мужа! Пусть он даже не мечтает! И если он заговорит о чем-то таком, вы ему так прямо и скажите!

– Не заговорит, – успокоил ее Эскиль. – Ты не заметила – у него на виске срезана прядь волос? Он посвятил себя Одину. Пока не будет убит последний из пятерых, ваш Берси принадлежит Всеотцу. А значит, никакого сватовства. Даже думать об этом ему нельзя. Так что ты в безопасности, пока они не прикончат тех четверых. А это может затянуться на годы. Если Орм… или нет, как его на самом деле зовут? Градимир? Если Градимир ускользнет, догонит тех троих и расскажет, что за ними пришли, они зароются в какое-нибудь зимовье, и там их только Одиновы волки и сыщут.

– Модир минн, а ты могла бы, – начал Хавстейн, – ну, попросить твоих альвов…

– Не думаю. Мой альв уже сказал: Всеотец на стороне тех беглецов, он не позволит своим волкам и во́ронам их искать для Берси.

– Вот и хорошо, – заметила Вефрид. – Пусть ищет сам. Раз он такой удалец. И где-нибудь подальше отсюда.

– Найдет, не сомневайся! – заверил Хавстейн.

С этим семейство и стало укладываться спать после этого длинного и беспокойного дня.

– Ну а ты все-таки подумай, – напоследок сказал дочери Эскиль. – Если они удачно сделают свое дело и Берси останется жив… Внук Олава все-таки не в дровах найден. С внуками Эйрика вы в родстве, а других конунгов я в нашей части света не знаю. Разве что в Булгаре где-нибудь.

Для Эскиля было немалым соблазном обрести еще одну родственную связь с настоящим конунгом, хотя вслух он в этом не признался бы. Однако его дочь, с рождения привыкшая считать себя выше всех, этого не оценила бы.

– Я буду больше всего рада, когда он с своими висельниками уберется отсюда, – пробурчала Вефрид.

Лошадь по имени Оска, украденная Градимиром, нашлась сама собой. На заре выгоняя стадо, пастух Рогозинка обнаружил ее в одиночестве пасущейся на опушке. Седло лежало под березой.

– Какой честный и порядочный тролль! – восхищался Рагнар. – Он покатался и вернул не только лошадь, но и седло! Мешка с золотом в уплату не оставил?

По всему судя, лошадь привели ночью – или она сама пришла. Свидетелей не нашлось: в эту пору все спали. Однако это, скорее всего, подтверждало подсказку Ульва Белого: беглец где-то рядом.

– Но если он сбежал, как же смог вернуть лошадь? – дивились Эскильевы домочадцы.

– А если она пришла сама, то как принесла седло? Сама расседлалась?

– Если тут и впрямь не потрудились тролли, то ваш беглец, похоже, нашел приют где-то неподалеку, – сказал Беру Эскиль. – Там его спрятали. А лошадь кто-то привел сюда. Люди ведь знают, что это моя лошадь, а держать у себя мое украденное имущество – таких отважных в наших краях нет, я бы знал.

– Тогда ты, должно быть, знаешь, где его могут прятать.

– Этого я пока не знаю. Не замечал, чтобы он с кем-то так крепко подружился – он был человек не из дружелюбных. Молчал больше. И это какие-то очень смелые люди, кто решится прятать человека, который прячется от меня. Да еще и с моей лошадью…

– Они избавились от лошади, чтобы у тебя не было причины их искать, – заметила Хельга. – Нам ведь этот человек никакого зла не сделал.

– Ну а кому он здесь сделал такое добро, чтобы скрывать его от кровных врагов?

– Может, он просто наткнулся на людей, свято чтущих обычай гостеприимства.

Бер не намерен был терять время в гостях у Эскиля понапрасну. Вечером после достопамятного Перунова дня его дружина прибыла в Видимирь, а утром уже снова пустилась на поиски. Эскиль дал Беру нужное число лошадей и провожатых, чтобы он, Алдан, Вальгест, Правена и Свен могли объехать несколько ближних весей и выселок. Проводником с ними поехал Хавстейн, хорошо знавший округу. Он взял ту самую лошадь, Оску, – может, дескать, она приведет туда, откуда ушла? Но лошадь хранила тайну своего приключения, и искать пришлось обычным образом: расспрашивать весняков.

– Неужели тебе и сейчас нужно ехать с мужчинами? – Хельга попыталась было Правену удержать. – Тебе стоило бы отдохнуть хотя бы день.

– Я по-прежнему нужна, чтобы узнать Градимира. Алдан видел его в темноте и очень недолго, а потом он пропал. Уж я-то, случись мне его увидеть, не спущу с него глаз!

– Говорю тебе, это колдовство! – отвечал Алдан, до сих пор раздосадованный своей оплошностью. – Что я, дитя малое? Смотрел на него, глаз не спускал. А вот был – и вдруг нету!

– Алдан прав! – поддержал его Вальгест. – Это было колдовство, отвод глаз.

– Но Градимир никакой не колдун! Он не мог ничего такого уметь!

– Не он сам. В это дело вмешался кто-то… – Вальгест посмотрел в небо, в этот час ясное.

Его глаза при ярком свете были голубыми, лишь немного отливали серым цветом летних сумерек. Правене вспомнилась та ночь, когда он едва не скрипел зубами от ярости, а по жилам его, как ей казалось, вместо крови переливался жидкий огонь.

– Кто? – Бер нахмурился, положив руки на пояс.

– Какой-то посланец Всеотца. – Вальгест опустил глаза. – Он увел и человека, и лошадь, и самый зоркий из смертных не смог бы ничего заметить, даже если бы смотрел через ноги, обернувшись задом, или из подмышки колдуна[23].

– Кто это мог быть?

– Я не знаю. Ведь Хельга сказала: Один не на нашей стороне. Но это не значит, что наше дело безнадежно. – Вальгест посмотрел Беру в глаза, и в его серьезном взгляде светилась твердая уверенность. – Я обрубил Градимиру путь, и вот, – он кивнул на лошадь, – далеко беглец не ушел. Он и сейчас где-то рядом. Удача Игморовой братии тоже не беспредельна. А благосклонность богов зависит от того, как они себя поведут. Я не знаю полного замысла Всеотца, и может быть, что когда он будет выполнен, ничто уже не помешает нам взять свою добычу.

– Но какой у Всеотца может быть замысел… насчет Игмора и тех двоих? – спросила Правена. – Что ему за дело до этих ублюдков?

– Замыслы Всеотца, моя дорогая, могут простираться на много лет… и на несколько человеческих веков, – мягко ответил ей Вальгест. – Никто их не знает, кроме его самого. Сдается мне, не Игмор ему нужен и уж тем более не два его подельника. Всеотец метит в дичь покрупнее. Я думаю, это он хотел лишить киевского князя соперников, отдать всю власть над русами севера и юга в его руки… и поглядеть, что он будет делать. Что он выберет: власть или славу? Чему посвятит себя: сбережению своего рода, преумножению богатств и своей удачи? Власть, мирная жизнь, богатство и почет, радость видеть, как рождается и растет многочисленное потомство, как процветает держава? Или это искушение он преодолеет и выберет путь воина: бесконечный поход, неизбежно ведущий к гибели на поле боя? Иного пути к вечной славе нет. И чем большим человек пожертвует ради нее, чем выше и дольше его слава. Теперь, когда Святослав владеет всей Русью, а соперничать с ним могут лишь его же малые дети, он обладает куда большими богатствами для жертвы. А значит, и слава, которую он сможет ими выкупить у вечности, возрастет. Если он сделает этот выбор.

– Откуда тебе все это известно? – вырвалось у Правены, завороженной этим рассуждением.

Ее чем-то задело, что Вальгест назвал ее «моя дорогая». Она не могла упрекнуть его ни в грубости, ни в навязчивости. Все эти дни путешествия от Хольмгарда она часто ловила на себе его внимательный взгляд, даже слишком мягкий для такого человека, но в нем не было похоти. Склонность Вальгеста смущала Правену, но даже не тем, что в ее положении еще долго не стоило замечать такие склонности. Под защитой Бера и Алдана она не боялась бы домогательств даже менее приятного человека, чем Вальгест, дело было в другом. «Человек Одина» был не то, что все прочие мужчины. Он его склонности веяло не жаром любовной страсти, а холодом могильной земли. Но как горяча была его рука, когда он взял руку Правены там, на берегу Змеева озера. «Я обрубил Градимиру путь», он сказал? Для этого он такой яростью рубил землю секирой?

– Я немного понимаю, как мыслит Всеотец. Как малая волна понимает мысли моря.

– Это потому, что ты «человек Одина»? – спросил Бер.

– Владыка Ратей – мой единственный отец.

– А мать у тебя есть? – спросила Правена, повинуясь женской привычке думать о семье.

– Моя мать – великанша… битвы! – Вальгест улыбнулся и показал секиру за поясом[24]. – Другой нет.

– Железный нрав у твоей матери! – сказал Дюри, один из Беровых отроков.

Слушатели улыбнулись шутке, отгоняя чувство легкой жути. С тем и отправились верхом в Перенегово гнездо: Эскиль полагал, что там скорее, чем в другом месте, окажут гостеприимство чужаку.

Вефрид из вежливости постояла под навесом избы, пока все садились на коней.

– Пожелаешь нам удачи? – обратился к ней Бер.

Он все не оставлял надежды победить неприязнь хозяйской дочери. Перехватил ее взгляд: она пристально смотрела на кожаный чехол у его седла и торчавшие из него древки пяти сулиц с вырезанным змеем. Змеи на лезвии ждали добычи…

– У вас и своей удачи довольно, – надменно ответила Вефрид и ушла в дом, не дожидаясь, пока ловцы уедут.

Однако и дома Вефрид не удалось заняться ничем полезным. Мысленно она продолжала спорить с Бером и доказывать ему, что «настоящий сын конунга» должен быть каким-то не таким. Когда Сванхвит встретила того Рагнара из сказания, то сразу его узнала, хоть он и притворялся пастухом и был очень плохо одет. Можно ли было узнать в Бериславе человека из рода конунгов, если бы он сам не сказал, кто такой? Ну, взгляд у него уверенный, но все же… если уж ты хотя бы внук конунга, то можно было бы обзавестись носом покрасивее! Вефрид сама понимала глупость своей досады, но не могла ее прогнать.

– Фрида, слышишь? – В избу засунулся Рагнар – не тот конунгов сын, переодетый пастухом, а этот, брат Вефрид. – Бывальцевы девки за черникой идут, тебя зовут. Пойдешь?

– Пойду! – Вефрид вскочила и схватила свое любимое лукошко из-под скамьи у двери. – Скажи модир, что я ушла.

В Видимирь возвращались под вечер. Неспешно ехали цепочкой по узкой лесной дороге; после целодневных разъездов по весям и выселкам все устали и проголодались. День прошел в бесполезных разговорах: весняки о беглеце ничего не знали, ни его, ни Эскилевой лошади не видели, зато очень хотели подробно расспросить, что там вышло с этим убийством возле Змеева камня. Особенно устала Правена: она с девических времен умела ездить верхом, но не привыкла проводить в седле целые дни. Бер поглядывал на нее с безмолвным сочувствием: сперва долгие дни в лодье на Мсте, теперь вот разъезды верхом – завтра она не сможет с постели подняться. Лучше бы она послушалась Хельги и осталась в Видимире отдохнуть: случись им наткнуться на Градимира, Алдан его узнал бы. Но Правена не хочет и слышать об отдыхе: ей кажется, что даже одним днем бездействия она предает погибшего мужа. Хотя сам Улеб, конечно, предпочел бы видеть ее дома в Выбутах, с Утой и ребенком.

Еще не темнело, но от серого неба, покрытого тучами, на лес падала сумрачная тень. Во влажном воздухе висел запах мха, хвои, близкого болота. Потихоньку накрапывал дождь – еле заметные капли, пробившись сквозь свод еловых лап над тропой, холодной иголочкой касаются щеки, вроде ты еще не мокрый, но мысленно уже видишь себя под проливным дождем, и заранее пробирает неуютная зябкая дрожь. Бер, не зная здешних мест, хотел спросить у Хавстейна, далеко ли еще до дома, но тот опередил его.

– Ёлс твою овду! Да это же Фрида!

Хавстейн ехал первым и раньше других заметил, что впереди них по той же дороге бредет девочка. Им была видна только ее спина и светлая коса из-под платка. Даже издали было ясно, что это не словенка и не мерянка, а русинка: на ней была не понева со вздевалкой и не короткий кафтан из грубой шерсти, а длинное серое платье – некрашеное, ибо кто же станет в лесу марать дорогие цветные вещи?

Почти тут же лесная странница услышала позади себя шум конного отряда и обернулась. Это и правда оказалась Вефрид с лукошком в руках. Она тоже устала: глаза казались больше, а багрово-синие пятна черничного сока на губах в сочетании с серым платьем придавали ей сходство с лесной тенью. Не знать, что для русалок уже вышел срок гулять по земле, так и испугаться можно.

– И часто твоя сестра в одиночестве бродит по лесу? – удивился Бер.

– Никогда, – сердито ответил Хавстейн. – Не знаю, что это ей взбрело…

Узнав всадников, Вефрид встала у края дороги, ожидая их.

– Ты чего тут делаешь? – придержав лошадь, спросил Хавстейн.

Вид у него был недовольный: он опасался, что такие прогулки сестры позорят его в глазах Бера.

– Ходила за черникой. – Отвечая ему, Вефрид смотрела на Бера, и глаза ее загадочно сияли. – Я была с Бывальцевыми девками и другими, но они потерялись.

– Это ты потерялась!

– Как видишь, нет – иду себе домой!

– Садись. – Хавстейн кивнул себе за спину. – Я с тобой еще поговорю…

Вефрид, часто с ним ездившая, подошла, оперлась на его руку и ловко заскочила на лошадиный круп. Снова глянула на Бера и перехватила его веселый взгляд: он улыбался, разглядывая ее.

– Отчего ты такой веселый, Берислав? – не без вызова окликнула его Вефрид. – Как ваши поиски, успешны? Напали на след? А может, твоя сулица уже попробовала крови?

– Нет, на след мы пока не напали, – ответил Бер, стараясь подавить улыбку. – Я было думал, не лесовица ли это идет одна впереди нас. Вдруг заманивает?

– А ты, поди, испугался!

– Нет, мне отсюда было видно, что у тебя есть спина. У лесовицы ее нет, и хотя спереди ее не отличить от обычной красивой девушки, сзади она похожа на пустой орех.

– Пф! – Вефрид пренебрежительно фыркнула, отгоняя неприятную мысль, как Бер издали разглядывал ее зад. – Можно подумать, ты много видел лесовиц.

– Видел немного. Зиму назад я ходил на тот свет, чтобы найти мою сестру Мальфрид и привести ее домой, и там был полон дом лесовиц – их мать, стражница белого света и Нави, принимала меня в гостях и показывала своих дочерей.

– Вот как? – Вефрид недоверчиво раскрыла глаза, не зная, что еще сказать: эти небылицы Бер излагал с самым уверенным и почтительным видом. – На тот свет! Ты шутишь?

– Я расскажу вечером подробно, если захочешь.

Хавстейн тем временем сдвинулся с места, и вся цепочка всадников тронулась дальше. Держась одной рукой за пояс брата, а второй придерживая лукошко, Вефрид обернулась и бросила взгляд на Бера, едущего сразу за ними. Он продолжал смотреть на нее с улыбкой, и впервые ей показалось, что глаза у него довольно красивые, если не замечать всего остального.

– Вкусная, должно быть, здесь растет черника, – заметил Бер, поймав ее взгляд.

– Я вся перепачкалась, да? – прошептала Вефрид брату, сообразив, к чему Бер это сказал.

Хавстейн только хмыкнул, не оборачиваясь.

Больше не буду на него смотреть, думала Вефрид, отвернувшись к елям вдоль тропы. Должно быть, держит ее за дурочку, которой можно морочить голову небылицами. Или рад увидеть ее в этом простом платье, в сером платке и багрово-синими от черничного сока пальцами. Сейчас она сама не очень похожа на деву из семьи, состоящей в родстве с конунгами. В другой раз она была бы сильно смущена, оказавшись пойманной в лесу, в одиночестве, в самом простом платье, растрепанной после дня в лесу… но не сегодня. Пусть они все думают, будто она только и нашла, что три горсти черники. На самом деле ее добыча куда лучше, чем у них…

К удивлению Хельги, гости вернулись хоть и без успеха, но в хорошем настроении, и Вефрид, привезенная ими, тоже была усталой, но веселее, чем утром. О Вефрид Хельга уже начала беспокоиться: та ушла с десятком видимирских девок, но вернулись те без нее и даже не смогли сказать, где она от них отстала. В другой раз Хельга не стала бы тревожиться до самой ночи: Вефрид родилась и выросла в Видимире и прекрасно знала все окрестные леса. Но теперь, когда тот самый беглец прячется где-то поблизости, а ему, человеку в смертельной опасности, мало ли что придет в голову… Даже подумала, что пора бы научить Вефрид призывать альва-хранителя, – на всякий случай.

Но Вефрид нашлась невредимая и даже, сходя с коня, перебрасывалась с Бером какими-то шутками. Хавстейн рассказал, что подобрал сестру на лесной дороге верстах в трех от дома; непонятно было, с чего она вдруг так подобрела к Беру, проведя весь день вдали от него. Одумалась? Даже сама попросила отца снова пригласить его на ужин – мол, он обещал рассказать что-то занятное про старуху-лесовуху и двенадцать ее дочерей.

К этому времени гости и хозяева уже вполне освоились друг с другом после своего удивительного знакомства над мертвым телом, и ужин прошел даже весело. Эскиль и Алдан вспоминали службу в киевской Ингваровой дружине – они были там в разное время, но видели примерно одно и то же и нашли множество общих знакомых. Бер поведал о своем походе в лес Буры-бабы и Князя-Медведя; он еще в ту зиму не раз излагал эту сагу на посиделках и рассказывал уверенно и гладко, добавляя в повествование все те чудеса, которые ожидал увидеть, но, увы, не увидел. Слушатели догадывались, что он сильно приукрашивает, но было занятно. Вефрид насмешливо и недоверчиво фыркала, подозревая, что Бер старается поразить ее своими приключениями; ее родители были уверены, что так оно и есть, но чего же тут дурного? Оживленное лицо Бера выглядело приятным и обаятельным, и Хельга смотрела на него с умилением. Он нравился ей все больше, она уже не считала, что он хоть в чем-то уступает своему дяде Логи-Хакону, и от этого чувства на сердце делалось и тепло, и больно. Не скажешь ведь мужчине на двадцать втором году: «Как ты вырос!», даже если перед этим видела его малым чадом, еще нетвердо стоящим на ногах. Казалось, только вчера это было, только что сама Хельга была девушкой – и вот уже своя дочь готова в невесты. Огромное пространство времени – двадцать лет, а как проскочили. Матери его, Бериславы, которую Хельга помнит молодой женщиной, не старше Правены, давно нет в живых. А у Правены в Выбутах под Псковом остался свой мальчик, такой же маленький, каким в ту памятную пору был Бер, а не оглянешься – и тот станет женихом…

– Какая удача, что тебе удалось уйти из того дома невредимым и сохранить здравый рассудок, – согласилась Вефрид с видом вымученной похвалы. – Но девушки тоже могут одолевать чудовищ. Известна ли тебе сага о Сванхвит, дочери конунга Хадинга? Она узнала, что Торхильд, злобная колдунья, желает погубить своих пасынков, Рагнара и Торвальда, и поэтому послала их ночью пасти стадо, будто простых рабов, хотя они были сыновья конунга. Тогда Сванхвит взяла с собой двенадцать своих сестер, все они сели на коней и поехали на то поле. Они увидели стадо, и сестры ее хотели сойти с коней, но Сванхвит обладала особым вещим взором: она увидела, что из темноты к стаду собираются чудовища. И она сказала:

– Рагнар услышал ее и подумал, что она говорит о них с братом – они по вине своей мачехи были очень дурно одеты и этого стыдились. И тогда Рагнар сказал ей… Ты знаешь, что он ей сказал? – Вефрид пристально взглянула на Бера.

– Я что-то слышал об этом… – Бер, изображая затруднение, возвел глаза к кровле. – Вроде бы Рагнар сказал, что мы, мол, не чудовища, зря ты так… То есть, он сказал, не стоит судить о нас по нашему убогому виду: когда люди возятся со скотом, у них редко получается остаться чистыми. Он сказал: жалкий наряд зачастую скрывает сильную руку, и даже если чье-то рождение низко, то доблесть может искупить ошибку природы.

– И это верно! – с удовольствием подтвердил Эскиль: всю первую половину жизни ему пришлось доказывать, что доблесть, явленная в ратном деле, важнее знатного рода. – Как говорил Хникар:

– И еще он сказал, – продолжал Бер, – что настоящий мужчина не должен страшиться троллей, и напрасно эта девушка надеется смутить его, заронить страх в душу того, кто не привык быть побежденным. Так что там у них вышло?

– Тогда Сванхвит разогнала колдовской морок, – дальше рассказывала Вефрид, – и Рагнар тоже увидел чудовищ. Она дала ему очень хороший меч и сказала:

– После этого Сванхвит сама всю ночь сражалась с полчищами троллей и уничтожила их всех! – с торжеством закончила Вефрид. – А утром стало видно, что среди чудовищ лежит изрубленное тело Торхильд, той мачехи. Они сожгли ее вместе со всеми чудищами, а Рагнар со своим братом смог вернуться домой и занять престол своего отца.

– Я еще слышал, что он женился на этой отважной девушке. – Бер улыбнулся, и Вефрид эта улыбка показалась уж очень многозначительной.

– Ну, да, – нехотя согласилась она, потому что какая же сказка без свадьбы? – Рагнар был очень хорош собой и к тому же стал конунгом. Он был вполне достойным мужем для Сванхвит, хотя она сама часто совершала подвиги и могла бы править страной без чужой помощи.

Трудно было не понять, что Вефрид хочет сказать. Но Бер не был этим задет, а только улыбнулся: возможность женитьбы терялась для него в далеком будущем. Он вступил на путь, где на кону стоят жизнь и смерть, а выиграть может не только он. Если Игмор и его братия неправы, это не значит, что им суждено быть побежденными, к тому же и Один на их стороне – этим предупреждением не стоило пренебрегать. Очень может быть, что он, Бер, попадет в объятия валькирии, а земной жены ему и вовсе не видать. Не строя насчет Вефрид никаких замыслов, он находил ее надменность даже забавной. Она еще очень молода, слишком мало повидала и всю свою жизнь была окружена заботой, вот ей и кажется, что ее любви достоин только Сигурд Убийца Дракона. Да и не представляет она, что такое любовь. Любовь и женитьба для нее – лишь обычное завершение сказки. Его же собственные заботы, увы, были вовсе не сказочными.

– Сванхвит даже воевала со своим братом, – добавила Вефрид, покосившись на Рагнара, – и ему худо приходилось.

– Ну так она же была дочь конунга и жила в древние времена! – Рагнар не остался в долгу. – А ты мышь увидишь – визжишь.

– Ничего я не визжу, ты все врешь! – возмутилась Вефрид с таким пылом, как будто ей и правда было двенадцать лет. – Я не боюсь ни мышей, ни лягушек, ни жаб!

– Зато испугалась, когда увидела Коля убитым! Твоя Сванхвит сама целую гору чудищ покрошила в капусту и глазом не моргнула.

– Я не испугалась, я…

– Однако я ни разу не слышал, чтобы эту сагу излагали в стихах, – торопливо заметил Бер. – Сванхейд ее мне рассказывала обычными словами.

– Эти стихи Вефрид сложила сама, – не без гордости пояснила Хельга, не замечая, как Вефрид подает ей знаки глазами.

– Это ее любимая сага, – добавил Хавстейн. – Еще пока у нас с Рагнаром были деревянные мечи, она все норовила у нас их отнять и порубить крапиву – это у нее называлось «играть в Сванхвит и чудовищ».

– Вот как! – Бер широко улыбнулся, воображая маленькую Вефрид с мечом в руке, румяную от боевого ража.

Однако в этой малышке живет зрелый и смелый ум, отметил про себя Бер. Этих стихов он и правда раньше не слышал – если она сложила их сама, то достойна восхищениях, почти как ее знаменитая бабка. Вефрид вся состоит из противоречий: мягкий курносый нос, пухлые яркие губы – и этот строгий пытливый взгляд. Острые скулы и острый подбородок – и мягкое сияние светлых волос. Малый рост, хрупкие узкие плечи – и такая режущая недоброжелательность. В пылу спора на скулах у нее появился румянец, даже небольшие остренькие ушки покраснели. Это и умиляло, и забавляло Бера, но он уже понял – дай он ей угадать его чувства, только навредит и сильнее разозлит ее. Он колебался: и хотелось преодолеть ее первое дурное впечатление, и не хотелось навязываться. Не нравится он ей – ну и пусть держится подальше. Что их связывает-то?

– Ничего такого не было! – сердито воскликнула Вефрид, вовсе не желая, чтобы Бер видел в ней ребенка. – Не болтай глупостей!

– Почему же глупости? – возразил Бер. – У всякого приличного человека в детстве был деревянный меч. И у меня, и даже, я уверен, у моего брата Святослава, князя киевского.

– Девочке все-таки с мечом играть не вполне уместно… – начала было Хельга.

– Но мы ей не мешали – ведь были же валькирии! – закончил Эскиль.

– Это не в честь того ли Рагнара дано имя твоему младшему брату? – дружелюбно поддел Вефрид Бер, хотя понимал, что не она выбирала имя брату, всего на год ее младше.

– Нет, это в честь конунга Рагнара, которого прозывали Меховые Штаны, – пояснил Эскиль. – Он мой предок. Мой отец был его внуком… Честно говоря, через внебрачную связь, – усмехнулся он, видя, как изумленно раскрылись глаза Бера: тот не ожидал найти в Видимире прямых потомков столь прославленного конунга.

В Хольмгарде помнили Эскиля Тень, но такие подробности о нем, как встреча его бабки Уны с Хроальдом сыном Рагнара, тамошние предания не сохранили.

– Так выходит, мы в некотором родстве и с тобой? – спросил Бер у Эскиля, а потом глянул на Вефрид с новым чувством: она явно выросла в его глазах.

– Можно сказать и так, – невозмутимо подтвердил Эскиль с таким видом, мол, своего не упущу, на чужое не притязаю.

К концу пятого десятка лет он достиг того положения, когда его возможное происхождение от конунгов стало иметь значение.

Вефрид помолчала, с вызовом глядя на Бера, но потом лицо ее переменилось, прояснилось, и она приняла обычный независимый вид.

– Ну, довольно преданий! Расскажите лучше, где вы сегодня побывали? Что слышно? Куда хотите ехать завтра?

Остаток вечера прошел мирно, и разошлись уже перед самым сном.

– Как же мне жаль, что Фриде так не нравится Берси! – вздохнула Хельга на ухо мужу, уже улегшись в постель. – Он такой хороший парень. Так свободно говорит, видно человека умного и воспитанного. Но понятно – он единственный внук Сванхейд, живший при ней, она всю свою мудрость вложила в него.

– И удар у него отлично поставлен! – добавил Эскиль. – Я же видел отверстие от той сулицы – у него это первый труп, а я сам не сделал бы лучше.

– Впервые вижу парня, которого хотела бы заполучить в зятья.

– Да, родство было бы подходящее. Но может, она еще передумает. Я тоже поначалу тебе не нравился. Помнишь:

– Ты сам был виноват, – ответила Хельга, знавшая, что вовсе не превратность ее чувств послужила причиной тому, что между ними не все всегда было гладко. – А Берси обращается с ней даже лучше, чем она заслуживает.

– Она еще слишком молода, не понимает, кто чего стоит.

– Он, видно, так считает и не обижается. Хотя она вовсе не ребенок.

– Сколько тебе было, когда я тебя увидел в Хольмгарде?

– Шестнадцать.

– А ей?

– С месяца гои[25] – тоже.

– Ну так может, она вовсе не так мала, как нам кажется?

– Что тут говорить! Пока он не развяжется с этой местью, ни о чем таком не стоит и думать. А когда развяжется…

– Это ты можешь узнать. Чем кончится и кто кого похоронит.

– Лучше не буду. Я уже знаю, что Всеотец не на их стороне. И это… – Хельга помолчала, – огорчает меня куда больше, чем поначалу показалось.

Вефрид, чье спальное место было на большом ларе с плоской крышкой, слышала, как родители шепчутся за занавеской, и улавливала достаточно, чтобы понять предмет их разговора. Но не тревожилась: как бы им ни нравился любимый внук старой Сванхейд, она, Вефрид, недоступна для посягательств, пока все пять привезенных «змеев» не выпьют крови беглецов. А до этого еще очень далеко. Всемогущий Бог Воронов и правда не на стороне мстителей – в этом Вефрид нынче убедилась сама. Восхитительная тайна, которой она владела, позволяла ей смотреть на Бера свысока. И если он считает ее девочкой, играющей с деревяшками, то очень ошибается!

…Бывальцевы девки сами потерялись – так Вефрид решила, поскольку знала, где находится. Леса вокруг Видимиря были ей отлично известны, и она ничуть не боялась ходить по ним в одиночестве. Черника ее не порадовала: мелкая и сухая. Набрав несколько горстей и дважды встретив змей, Вефрид решила, что день нынче не добычливый и лучше повернуть домой, пока еще и дождь не начался. Она и пошла-то в лес, чтобы Бер не подумал, будто она сидит и ждет его!

Вефрид пошла было домой, но через какое-то время заподозрила, что потерялась все-таки она. Места казались знакомыми, но тропа таяла в кустах, а широкая дорога из Чисти в Видимирь, вдоль которой она вроде бы бродила, все не появлялась. Казалось, вот-вот, за теми соснами будет прогалина и оттуда откроется ясный путь домой – но за теми соснами опять вставал стеной лес.

На вересковой пустоши меж сосен был клочок голой, черновато-серой земли; на влажной после дождя грязи отпечаталось двузубое копыто лося, а совсем рядом с ним, на расстоянии ладони – тесно прижатые один к другому два следа от передних лап волка. Те и другие – совсем свежие. Вефрид замерла, разглядывая их. Совсем недавно на этом месте стоял волк и пытался угадать путь лося. Не желая оказаться на пути его охоты, Вефрид развернулась и торопливо направилась в другую сторону.

До темноты было еще далеко, но низко нависавшие тучи накрыли лес тревожной, мрачной тенью, и Вефрид все сильнее охватывало неприятное чувство. Влажный ветер продувал платье, и она жалела, что не взяла накидку – утром боялась, что запарится в ней. Уже видела мысленно, как прячется от проливного дождя под еловыми лапами до самой темноты, а потом тут же ей и придется заночевать – в темноте она никуда не придет, только в болото под названием Волчий Мох. Вертела головой, отыскивая знакомые приметы; порой казалось, что отыскала, и она ускоряла шаг, но приметы эти не выстраивались в цепь, как им положено, а снова пропадали.

В третий раз наткнувшись на тот же самый череп косули – очень старый, покрытый мхом, – Вефрид поневоле признала: дело худо. Ее «водит». Неудержимо тянет вперед – так и хочется пуститься бегом, чтобы скорее увидеть что-то знакомое и понять, где находишься, а на самом деле она ходит по кругу и ничего знакомого тут нет. Стала вспоминать, какие есть способы вырваться из лесных чар. Выбрав упавший ствол почище, Вефрид села, стащила башмаки и поменяла их местами: с левой ноги – на правую и наоборот. Идти стало неудобно, но должно помочь. Сдерживая тревожное желание побежать, пошла вперед. Жаль, небо все затянуто, и не поймешь, где полудень. Невольно Вефрид ускоряла шаг: спиной ощущала чей-то взгляд, и все вспоминался тот череп с черными дырами вместо глаз. Невидимый взгляд подталкивал, но Вефрид старалась сдерживать шаг: вот так и забегают в болото, а как ухнешь в омут – будет поздно. Тут и кричать бесполезно – никто не услышит, кроме белок. Ну и кроме тех, кто тебя туда загнал, себе на поживу…

Вефрид коснулась «ведьмина камня» в ожерелье, сжала в пальцах. На этот залог удачи она полагалась с детства: в нем была сила Фрейи, ронявшей в море янтарные слезы, сила королевской удачи Сванхейд, нашедшей его по пути на свою свадьбу, удача Каменной Хельги – женщины мудрой, умелой и отважной. Мысль о кусочке янтаря невольно привела на ум и Бера: его бабка, быть может, ждет, что он привезет этот камень ей обратно – вместе с девушкой…

И вдруг Вефрид увидела избушку. Разом забыла все, о чем думала перед этим – будто ветром сдуло. Как ни жаждала она увидеть жилье, вид избушки ее напугал. Это была не какая-то весь, даже не выселки – просто изба посреди леса.

Пробило холодной дрожью. Здесь живут те невидимые силы, что сбили ее с пути, водили кругами и заманили сюда! Вефрид остановилась под сосной, издали разглядывая избушку. Та выглядела старой, но не сказать чтобы заброшенной: крыша не провалена, стены стоят прямо, дверь цела и закрыта, возле стены – колода, а вокруг нее щепки, довольно свежие. Заслонка на оконце открыта, дым не идет, но сейчас лето – печь топят, только когда готовят еду. Под стеной сушатся два горшка и деревянная миска – чистые. Увидев их, Вефрид уверилась, что изба обитаема. Но кем?

Не надо туда соваться, сказало благоразумие. Лучше уйти. Куда уйти, спросила у благоразумия Вефрид. В лес, где скалится под знакомой корягой знакомый замшелый череп? И что дальше? Ждать, пока кто-нибудь придет – ведь самой ей не выбраться, пробовала уже.

Мало ли кто здесь живет – ловцы какие-нибудь. Не съедят же они ее. Эскиля все в округе боятся. Пообещать им награду – отведут ее к Видимирю…

Правда, одиноких ловцов, живущих в лесу близ Видимиря, Вефрид не помнила. Это же близко от дома, не могла она со своим лукошком за двадцать верст уйти – тем более что невесть сколько уже ходит по одному и тому же месту.

В памяти забрезжило: она слышала от девок, что неподалеку от Видимиря и правда жили какие-то люди, ушедшие из города из-за давнего раздора с Эскилем. Очень давнего – еще до рождения Вефрид, когда отец занял место прежнего здешнего боярина… Говорили про какую-то бабку Тихомилу и ее дочь, вроде бы у них обеих умерли мужья, но в город они не вернулись… Эта Тихомила у видимирских девок-словенок считалась наилучшей гадальщицей и лекаркой, но ее и опасались за умение наводить порчу на людей и скотину.

Приглядевшись, Вефрид заметила перед избой огражденные плетнем гряды с репой, луком и морковью. От сердца отлегло: мертвяки и лешие, даже если живут в избах, репу не растят! Надо пойти туда и попросить, чтобы отвели к Видимирю, и нечего стоять столбом – вот-вот ливанет, от туч совсем смерклось. Ветер был насыщен влагой.

Решившись, Вефрид пересекла поляну и постучала в низкую серую дверь.

– Боги в дом! Есть кто?

Она подождала, прислушиваясь, в душе теснили друг друга страх и надежда. Но стояла тишина. Вефрид постучала снова.

– Баба Тихомила! Ты здесь? Я из Видимиря, дорогу потеряла!

Свое имя она решила пока не называть. Однако ответа не было. Вефрид нажала на дверь – та отворилась почти без скрипа.

Изнутри, из полутьмы, повеяло крепким жилым духом. И все же Вефрид не сразу решилась войти. Мощный порыв ветра толкнул ее в спину, сосны закачались, замели ветвями, ветер завыл в кронах, как живое существо – не хочешь, а испугаешься. Вефрид запрыгнула в избу и прикрыла за собой дверь.

– Тихомила! – опять позвала она, озираясь и тараща глаза, чтобы скорее привыкнуть к полутьме. – Ты дома?

Никто не ответил, но тут Вефрид и сама увидела – на лавке кто-то лежит, укрытый старой свитой. Тело лежало неподвижно, и две мысли столкнулись в голове Вефрид. Одна была: мертвец, бежать! Другая: дверь прямо за спиной, успею.

В глаза ей бросилась темная борода – это мужчина. Донесся глубокий вздох, и тут же в памяти мелькнуло: знаю я эту бороду.

Испуг и лихорадочное веселье вспыхнули одновременно, давя друг друга и перемешиваясь. Это же он – Орм, то есть Градимир, как его называли Бер и Правена. Что он здесь делает? Лежит. Но почему? Лежит среди бела дня, вместо того чтобы мчаться прочь от Видимиря.

Лежащий еще раз глубоко вздохнул и пошевелил головой.

– Звяглица? – хрипло позвал он. – Ты? Воды… подай. Опрокинул…

Судя по голосу, человеку худо. А кто это – Звяглица? Да это же дочь Тихомилы, тоже вдова – девки говорили. Значит, это и правда их изба. Но как здесь оказался Градимир?

Поставив лукошко на край скамьи у входа, Вефрид неслышно двинулась вперед. Вело ее любопытство, подкрепленное убеждением в своей неуязвимости: не будучи от природы трусливой, она с рождения привыкла к мысли, что ее, дочь Эскиля Тени, никто не тронет.

Вода, он сказал? На полу лежала опрокинутая кринка. Оглядевшись, Вефрид нашла у печи бадью с ковшом на краю, зачерпнула воды и подошла к скамье.

Лежащий повернул голову и уставился на нее. Веки ему удалось поднять с трудом, но тут же глаза распахнулись во всю ширь – он увидел, что это не Звяглица и не Тихомила.

Узнав Вефрид, он был приподнялся, морщась, быстро глянул на дверь.

– Лежи! – строго приказала Вефрид. – Вот тебе вода.

Заметив ковшик в ее руке, Градимир помедлил, но потянулся к нему. Отдав ковшик, Вефрид отодвинулась на пару шагов, так чтобы хорошо его видеть, но быть вне досягаемости.

– Ты как… сюда… – глотая воду, в промежутках выговорил Градимир. – Где… ваши?

– А ты как сюда попал? – напористо спросила Вефрид. – Тебя ищут везде, а ты здесь прохлаждаешься! Зачем нашу Оску увел?

– Ее к вам отвели. Неужто пропала? Ты здесь с кем? Боярин здесь?

– Зачем ты убежал? – Вефрид не стала рассказывать, что она здесь одна. – Испугался?

– Ничего… – Градимир опустил ковшик на пол и вытер бороду рукавом. Опираясь на локоть, он смотрел на Вефрид, но хмурился и морщился, как от боли. – Ты чего здесь? Ищут меня?

– Еще бы не искать! – Вефрид многозначительно прищурилась. – Я все про тебя знаю. Никакой ты не Орм. Ты – Градимир, из Киева, из ближних людей Святослава киевского. И вы – убийцы, ты и те четверо лишенцев. То есть уже трое. Колю-то конец пришел, то есть Девяте.

– Я не убийца. – Не в силах держать голову, Градимир снова лег и закрыл глаза. – Я не убивал.

– Ну да, конечно! Улеб Мистинович сам себя в три меча изрубил.

– Я у лодки был. Потом пришел, когда уже кончили… Его крови на мне нет.

– Что же не хочешь Бериславу это рассказать? – недоверчиво спросила Вефрид.

Так он не виноват? Бер напрасно ему угрожает?

– Берислав? – Градимир снова приподнял голову. – Внук Свандры? Он здесь?

– Он здесь.

Градимир дернулся, снова взглянул на дверь, но Вефрид успокаивающе подняла руку:

– Не прямо здесь. В Видимире.

– Так это правда – что он Девяту убил? Много с ним?

– Два десятка отроков да пара таких людей, что только взглянешь – уже страшно. Одного зовут Алдан, второго Вальгест.

– Алдана знаю. Вальгеста нет.

– Довольно того, что они тебя знают. С ними есть еще один человек – уж он знает вас всех как облупленных. Узнает с первого взгляда, куда бы вы ни забрались. Для вас приготовлено семь сулиц со змеем на лезвии – посвященных Одину, заклятых на вашу смерть.

Вефрид говорила, чувствуя себя валькирией, посланницей Владыки Ратей. Впервые в жизни она держала в руках жизнь и смерть человека, гибель и спасение. Градимир, сильный мужчина, вдвое ее старше, лежал неподвижно, с закрытыми глазами, но она видела отражение тайной муки на его лице, и муку эту причиняли ее слова.

– Чего ты хочешь?

Видно, Градимир понял, что ни его преследователей, ни людей Эскиля с Вефрид нет.

– Узнать, что с тобой случилось. Почему ты здесь?

– Я упал… с лошади. На скаку. В лесу. Не знаю, ветка или что… или она споткнулась. Темно было.

– Как ты попал в эту избу?

– Не знаю. Здесь очнулся.

– Кто за тобой ухаживает?

Градимир молчал.

– Звяглица?

Он по-прежнему молчал.

Сзади что-то стукнуло, заскрипела дверь; ворвался шум леса, прядь влажного ветра коснулась шеи сзади, и возникло чувство, будто некая опасная лесная сила просачивается в избушку…

Вздрогнув, Вефрид обернулась и увидела ответ на свой вопрос – женщину средних лет, довольно рослую, крепкую, в серой рубахе и обтрепанной темной поневе. Та шагнула в избу и только тут увидела Вефрид. Лицо ее враз переменилось от испуга – она узнала Эскилеву дочь и попятилась, будто хотела сбежать из собственной избы, но сообразила: поздно.

– Боги в дом! – не без надменности приветствовала ее Вефрид, помня, что она здесь гостья, к тому же незваная.

Звяглицу она знала в лицо – видела несколько раз в Видимире по торговым дням или на праздниках, в разных местах, может, даже у Змеева камня.

– Боги… и вам… – пробормотала Звяглица, немного пятясь. – Ты что…

Она безотчетно оглянулась на дверь, но вспомнила, что снаружи никого больше из чужих не видела.

– Зачем ты здесь, девица?

– Пришла узнать, правда ли у вас скрывается вот этот человек, – Вефрид показала подбородком на Градимира, – которого ищут… его кровные враги.

– Я не знаю ничего! – торопливо заверила Звяглица. – И знать не знаю, кто он такой!

– Вот как? – Вефрид недоверчиво раскрыла глаза. – Не знаешь? А положила его у себя и ходишь за ним, как за родным? Как же он здесь оказался?

– Так не ведаю! В лесу нашла поутру! Вышла с козами – а он лежит поперек тропы! Голова разбита! Ребра поломаны! Голову об корень так рассадил, в кровище был весь, я уж думала, убился насмерть.

Голова Градимира и правда была перевязана ветошкой.

– И лошадь ходит рядом… Лошадь-то мы назад отвели! Ваша вроде лошадь, да?

– Да. Лошадь наша. И что же вы ничего не сказали про этого человека?

– А чего говорить? Мы и ведать не ведаем, кто он есть. Человек и человек…

– Я знаю, кто он такой. – Вефрид слегка придвинулась, вглядываясь в испуганное лицо.

Звяглица была заметно выше ее ростом и крупнее, но Вефрид переполняло блаженное ощущение своей силы, власти, превосходства. Все это было на ее стороне.

– Зачем ты его укрываешь? – вкрадчиво и в то же время властно, побуждая отвечать, спросила Вефрид. – Ты ведь знаешь, кто он такой. Его ищут люди из Хольмгарда. Ступай в Видимирь и расскажи – там тебе дадут ногату. Или две. Или три. Берислав из Хольмгарда – богатый человек, а это – его кровный враг.

– Я не убивал… – повторил с лавки Градимир. – Перуном клянусь. Я у лодки был.

– Тогда почему ты так испугался, – Вефрид повернулась к нему, не выпуская однако из поля зрения Звяглицу, – что от одного слуха бросился бежать очертя голову, на краденой лошади, в ночной лес? Ты даже дороги не знал – иначе зачем ты помчался назад к Видимирю, а не на восток?

Градимир промолчал – дороги он не знал, дорогу выбрала испуганная лошадь.

– Да он в не́уме[26], – прошептала Звяглица. – Себя не помнит. Говорит, это я ему лошадь дала и от озера бежать велела. А я его и не видела там. И кто он есть, не ведаю. Стала бы я чужую лошадь брать, сохрани Перун, да еще боярскую! Мне чай своя голова дорога. А он говорит – я была. Сказала, брат его убит, за ним идут – да мне откуда знать? Я его и не видела до того ни единого разочка, и что за брат у него был, ведать не ведаю.

Что все это могло означать? Непохоже, чтобы Звяглица врала – за те полмесяца, что Градимир провел в Видимире, едва ли ей выпал случай с ним познакомиться. Получается, была еще какая-то женщина, которая предупредила Градимира и помогла бежать? Но вышло удачно, что теперь он здесь.

– Ну-у… – задумчиво начала Вефрид, – если ты говоришь, что не убивал…

Только допустив эту мысль, она испугалась за Градимира. Попадись он только на глаза Беру с его отморозками – ему тоже не дадут слова сказать, а сразу, как Колю, загонят сулицу под дых. Но это будет явное зло, и Вефрид не собиралась ему потворствовать.

– Перун послух – у лодок я был. Увидел их уже мертвыми…

– Почему тогда ты так боишься Берислава?

– Да он разве станет слушать?

– Не станет. Он заготовил семь сулиц – по одной для каждого из вас. Двое уже были мертвы, еще одного они прикончили возле Змеева камня – это три. Четвертая ищет тебя.

– Чего ты хочешь? – повторил Градимир. – У меня ничего нет.

Вефрид взглянула на Звяглицу: у той испуганное выражение сменилось другим, слегка напоминающим упрямое торжество. Не из корысти она приютила Градимира: Бер и правда хорошо заплатил бы, если бы она вместе с лошадью доставила сведения о беглеце, а сам беглец не может дать ей ничего. Она уловила, что он бежал из Видимиря, да на краденой Эскилевой лошади, и посчитала его врагом самого Эскиля. А к Эскилю у этой семьи давние счеты – что-то такое Вефрид слышала, хотя не знала, в чем там дело.

– Ну если ты клянешься, что невиновен… то было бы несправедливо отдать невиновного человека на смерть. Я тебя не выдам и даже… может быть… помогу спастись. Но ты пообещай, что расскажешь мне все как есть.

Градимир вздохнул, набрал воздуха, но промолчал. Ему было слишком трудно говорить, да и мысли путались.

– Да он ж в не́уме, – снова приняв жалостливый вид, повторила Звяглица. – Ты уж нас пожалей, Веридушка, не выдавай отцу-то. Оскиль-боярин на расправу скор – снимет голову, а на нас какая ж вина? Ну, убился человек, не бросать же его волкам на поживу? А лошадь воротили мы, нам чужого добра не надобно.

Вефрид и сама видела, что толкового рассказа от Градимира сейчас не добьется.

– Ну вот что. – Она решилась. – Я в Видимире ничего не скажу. Вас не выдам. Но ты, Звяглица, гляди, чтобы он не сорвался никуда, пока я не велю. Его ищут по всей округе – и сегодня ищут, а завтра будут искать. Выйдет отсюда – как раз на ловцов своих и наскочит. Я помогу ему спастись… может быть… когда окрепнет и сможет ходить. А поймают его – вызнают, где прятался, кто его подобрал, и тебе тоже несдобровать.

– Да я же разве против боярина…

– Молчи! – Вефрид подняла руку. – Я все знаю. Вы с матерью спрятали его из давней вражды с моим отцом. Но я ничего ему не скажу… я так хочу. А чтобы вас не тронули, позаботься, чтобы он выздоравливал, но не трогался с места без моего ведома. Потом я помогу ему уйти подальше, и тогда вам ничто не будет угрожать. Никто не узнает, что вы его прятали. Поняла?

– Припасов бы еще каких, – заикнулась Звяглица. – Чем нам кормить-то мужика здорового – мы две вдовы бедные, козы да репа, сами порой кору сосновую гложем…

Вефрид подумала: нет, она не будет бегать с лес с мешком. Сделать это незаметно не получится.

– Вот тебе. – Она сняла с шеи ремешок, развязала и стряхнула две стеклянных бусины. – Отнеси куда знаешь, выменяй на припасы. Да смотри не обмани! – Она строго глянула на Звяглицу, и та, уже протянув было руку, ее отдернула. – Я ведь не спущу.

Потом Вефрид снова повернулась к Градимиру.

– Верь мне, – мягко сказала она. – Я не хочу, чтобы они тебя нашли. Постараюсь помочь тебе. Если узнаю, что они взяли твой след – предупрежу. Но и ты обещай… что не тронешься с места, пока я не велю.

Градимир не ответил и не открыл глаз, но Вефрид видела по его лицу: он ее услышал и понял.

– А теперь, – она сделала шаг к двери и посмотрела на Звяглицу, – выведи меня на дорогу к Видимирю.

К радости Хельги, расположение Вефрид к Беру не прошло и назавтра. С надеждой Хельга наблюдала, как Вефрид улыбается ему – и на второй день, и на третий. Утром расспрашивает, куда они собираются ехать, вечером так же жадно слушает, где они были и кто что говорит. Похоже было, что при первой их встрече Вефрид слишком испугалась мертвого тела и самого внезапного убийства, но потом разобралась, кто чего стоит, и это внушало Хельге тайную надежду на добрый исход этого знакомства. Конечно, говорить о сватовстве, пока над Бером тяготеет долг мести, нельзя, но думать-то можно? Мечтать о хорошем муже для дочери – знатном, умном и учтивом – никакой матери не запретишь.

– Я уж было думала, что милость Фрейи закончилась, – как-то обронила Хельга, когда они опять проводили Бера со спутниками на поиски. – Что ее хватило только на два поколения.

– О чем ты говоришь? – Вефрид широко раскрыла глаза.

– Фрейя покровительствовала твоей бабке Снефрид. Она спорила с Одином о ее судьбе – Снефрид искала своего первого мужа, Фрейя помогала ей, а Один противился. Он сумел было одолеть – муж матери погиб за несколько дней до того, как она могла бы с ним встретиться. Но Фрейя нашла ей другого мужа – деда Арнора, и она была с ним счастлива. Она говорила, что Фрейя одарила женщин нашей семьи удачей в любви. Признаться, одно время я думала, что этого дара хватило только моей матери, а для меня ничего не осталось. Но потом… мы опять встретились с отцом, и хотя поначалу все выглядело плохо, потом дела наладились, и с тех пор я не желала себе другой судьбы. Хотела бы я, чтобы этого счастья хватило и тебе! Тебе даже труднее угодить, чем мне – я была не такая разборчивая.

– Ничего не легче! Тебе же сразу попался настоящий сын конунга!

– А выбрала я в конце концов не его! – со смехом ответила Хельга.

– Ну-у… отец и сейчас недурен собой, а в молодости ведь был еще лучше?

– Он был очень красив. Дело было не в его внешности…

– Нет, это важно! В настоящем сыне конунга должно быть прекрасно все! И нос тоже. И он не должен…

– Что не должен?

– Ну, не знаю… – Вефрид замешкалась, не умея описать свое смущение при воспоминании о том, как Бер стоял впереди своих людей, с тенями под усталыми глазами и с темными пятнами засохшей крови на лице. – Должен… выглядеть более благородно…

Хельга помолчала: она не собиралась рассказывать, каким образом сама впервые увидела Эскиля. А будь здесь Эскиль, он бы сказал дочери, что ничего более благородного, чем быстрая победа над кровным врагом, и быть не может.

Вефрид делала загадочный вид, не желая разочаровывать мать и выдать свою тайну. Тайну эту она берегла, как дракон Фафнир – его золото или великанша Гуннлёд – поэтический мед, но гораздо лучше. При мысли том, что она держит в руках жизнь, честь, судьбы стольких важных людей, Вефрид заливало восхищение. Она верила, что Градимир не участвовал в том убийстве, и не хотела, чтобы пострадал невинный человек. А чем дольше Бер будет искать своих врагов, тем дальше отодвинется для него возможность свататься. Ее все еще беспокоила мысль, что «ведьмин камень» дал Беру какие-то права на нее.

Поразмыслив, она сообразила, что получила власти даже больше, чем поначалу думала. Не один только Градимир у нее в руках. Если Бер найдет и прикончит его, у него останется только три врага. Он обрушится на них, как Тор на турсов, пока они ничего не подозревают, и дело будет сделано. Если же Градимир уцелеет, ускользнет, предупредит своих – Беру придется искать их где-нибудь в Булгаре или даже в Итиле. Пока он туда съездит – поневоле забудет о Вефрид, дочери Эскиля из Видимиря…

И может, робко шептала тайная мысль, тем временем ей попадется какой-нибудь настоящий сын конунга. Ну и что, если в Хольмгарде их больше нет, есть же и другие конунги. Может, в Свеаланде. Такова молодость – мечта переносит ее в сияющие дали, не задаваясь вопросом о дороге туда и одним махом одолевая преграды. Как-нибудь все устроится, удачные случаи придут сами собой. Ведь их семье покровительствует сама Фрейя, и судьба ее матери и бабки – прекрасное тому доказательство. Что это была бы за богиня, если бы ее сил хватило на помощь только двум поколениям?

На третий день ловцы опять вернулись с пустыми руками.

– Уж и не знаю, куда он забраться мог, – говорил расстроенный Хавстейн. – Везде уже побывали… Только у старой Тихомилы не были, да ее саму еще поди найди.

Вефрид вздрогнула и вскинула глаза.

– А кто это? – спросил Бер.

– Одна старая ведьма вроде твоей лесовухи. Только у нее не двенадцать дочерей, а всего одна, и ту даже спьяну за красавицу не примешь – ей самой уж под сорок. Они обе вдовы.

– Так отчего бы к ним не наведаться? Может, эти вдовы решили, что им пригодится в хозяйстве мужчина вроде Градимира.

– Да я и дороги не знаю… – в растерянности сказал Хавстейн. – Модир минн, кто у нас может знать дорогу? К ней все бабы бегают, если у них корова чихнет.

– Постой, это какая Тихомила? – вмешалась Вефрид, не дав Хельге ответить. – Которая жила в лесу с дочерью? Я слышала, что она умерла.

– Да неужто? – удивилась Хельга. – Когда же?

– Я слышала у озера. Две бабы толковали меж собой: мол, старая Тихомила недавно померла, и так уж зажилась, а дочь ее убралась куда-то к отцовской родне. А изба сгорела. В первую же ночь, как дочь старуху схоронила, изба сама собой загорелась, она едва выскочить успела…

– Это может быть – если правду говорят, что она зналась со всякой нечистью, – кивнул Эскиль.

– Да и как бы Градимир к ней попал? – сказал Хавстейн. – Он о ней едва ли прослышать успел, и дороги туда толком нет. Мы как ехали из Чисти, я хотел вспомнить, как к ней пробраться, да примет никаких не нашел.

– Ну и пусть их тролли забирают! – Эскиль махнул рукой.

Ему не хотелось продолжать разговор о Тихомиле: та была единоутробной сестрой Несвета, старшего сына Олава, и этого Несвета Эскиль прикончил двадцать лет назад. В то время родичи Несвета – Сванхейд, Ингвар, – не держали на него зла за это, поскольку Несвет изрядно мешал им, но мало ли что об этом подумает Бер?

Разговор ушел в сторону, и Вефрид успокоилась. Даже порадовалась своей находчивости: не скажи она про сгоревшую избу, ее упорный старший брат мог бы взяться ее отыскивать на случай, что именно там, в пустой избе, беглец и притаился. А добежать предупредить она могла бы и не успеть. Пока же опасность миновала; даже если спустя время и выяснится, что и Тихомила, и Звяглица, и сама изба в целости и сохранности, какой спрос с двух неведомых баб? Бабам лишь бы враки распускать.

Но все же Градимиру пора оттуда убираться. Даже если его не станут там искать, Бер не будет сидеть в Видимире вечно. Еще день-другой, и он смирится с тем, что Градимир ускользнул, и тронется дальше на восток на поиски остальных. Градимир должен его опередить.

Но как это устроить? В эти дни Вефрид прилежно занималась шитьем: заняв руки, удобно погрузиться в раздумья. Добыть лошадь? Украсть у отца – может, и выйдет, но он за своим добром следит, тут же начнутся поиски, а вместе с лошадью найдут и Градимира, и не поздоровится всем. У кого-нибудь другого? На боярскую дочь не подумают, но нет – не настолько Вефрид была неразборчива в средствах, чтобы ради своей прихоти решиться на кражу ценного имущества. Лодку достать проще – с этим справится сама Звяглица. Но Градимир не в силах грести, ему нужны провожатые. Никому в Видимире Вефрид не могла такое поручить – здесь слишком мало людей, каждый на виду, и за сохранение тайны своего участия она не дала бы и куриного перышка. Сможет ли Звяглица найти надежных провожатых?

По радушному приглашению Хельги, Бер со спутниками приходил ужинать в избу Эскиля. Вефрид, ради своей тайной цели, сдержанно давала понять, что рада этому, и охотно слушала, когда мужчины обсуждали прошедший день.

– А что, Хельга, – начал Бер на четвертый вечер, – не подумай, что я проявляю неуважение… но не мог ли твой покровитель… ввести нас в заблуждение?

– У лукавого бога и помощники лукавы, – усмехнулся Эскиль.

Было ясно, почему Бер так подумал. За три дня, провожаемые Хавстейном, а то и обоими сыновьями Эскиля, они объехали почти все гнезда, веси и выселки волока, лежавшие в северном, южном и восточном направлении, но никто там не видел Градимира и о нем не слышал. Ни у кого ничего не пропадало – так, чтобы можно было подумать на беглеца. Бер вполне законно заподозрил, что альв-покровитель Хельги просто обманул их, сказав, что Градимир укрывается где-то рядом, а тот на самом деле все это время мчался прочь, видимо, на восток.

Хельга глубоко вздохнула в колебаниях.

– Хотела бы я быть уверенной… но не могу. Если в дело вмешался Всеотец… он может и нарочно сбивать тебя со следа.

– Он может, – подтвердил Вальгест, – но в этот раз альв сказал правду. Я чую, что наша добыча где-то близко. Пожалуй, я поищу ее сам.

– Каким образом? – удивился Хавстейн. – Ты же не думаешь, будто я что-то скрываю от вас!

– Нет, ничуть. Но, если уж его прячет сам Всеотец, кое-что может быть скрыто от обычных людских глаз.

– Делай как знаешь, – сказал Вальгесту Бер. – Много ли тебе нужно времени?

– Кое-что я скажу уже завтра утром.

– Ты пойдешь ночью? – тихо охнула Правена.

– Думаю, – Вальгест улыбнулся ей, – мой ночной поход будет не таким удивительным, как твой. Пожелай мне удачи.

Правена опустила голову: о своем приключении с двумя мертвецами она в Видимире не рассказывала и не хотела, чтобы о нем знали. И если у нее, обычной женщины, завелись тайны, то Вальгест, человек уж точно не обычный, имеет право на свои.

Когда приезжие покинули хозяйскую избу, Вальгест, не теряя времени, простился со спутниками.

– Да будет счастье твоим рукам, – пожелала Правена. – Где нам искать тебя утром?

Она сказала это в шутку, вспоминая, как с помощью Лельчи ее нашли в окрестностях Погорелого болота близ Боженок. Но Вальгест взглянул на нее с пристальным вниманием, и у нее внутри пробежала легкая дрожь от его взгляда – стального, отливавшего синевой грозового неба.

– Со мной ничего дурного не случится, – мягко сказал он. – Если же я не вернусь, в этот раз или в другой, или вдруг исчезну – не ищите меня. И не тревожьтесь. Просто забудьте.

– Забыть? – Правена в изумлении раскрыла глаза. – Что ты говоришь? Как мы можем тебя забыть – ты наш спутник, наш товарищ… Мы должны будем помочь тебе, как ты помогаешь нам.

– Нет. – Вальгест слегка прикоснулся к ее локтю; это было очень бережное касание, но именно его бережность еще сильнее встревожила Правену. – Когда придет беда, с которой я не справлюсь сам, никто из вас не сможет мне помочь. Но если я вдруг исчезну, не думайте, что я попал в беду. Может сложиться так, что мой путь разойдется с вашим, пусть и не по моей воле. Есть воля выше моей, и я не могу ей противиться.

Правена даже приоткрыла рот, но не решилась высказать вслух свою догадку.

– Это он? – Она показала на грудь Вальгеста, где скрывалась под одеждой золотая круглая подвеска с изображением Одина и надписью старинными рунами.

Вальгест не ответил вслух, но его взгляд сказал ей: да.

У Правены вдруг закружилась голова. Мысленно она увидела Вальгеста идущим по дороге из сказания в сказание, как те Хёгни и Хедин, что уже не первый век сражаются каждую ночь, убивают друг друга и оживают вновь.

А взгляд его был спокоен и даже ласков. Глядя ей в глаза, он на миг опустил веки, словно заверяя: все будет хорошо.

– Сколько же тебе лет? – вырвалось у Правены.

Вальгест подавил смех и мягко прикоснулся к ее плечу:

– О нет, не думай, что я стар, как тот камень у озера. На самом деле я еще очень молод! Очень!

Он направился к воротам Видимиря, пока еще раскрытым, хотя на ночь их запирали. Правена стояла перед избой, безотрывно глядя ему вслед. В воротах он обернулся – знал, что она смотрит, – приветственно махнул рукой. И скрылся.

Через лес к востоку от Видимиря неслась черная тень. Она имела облик волка – черного как уголь и проворного как ветер. Крупный зверь скользил между деревьями, кустами, травяными зарослями, гибкий, как струйка дыма, и неслышный, как тень летящей птицы. Казалось, сама земля отскакивает назад под ударами мощных лап, и мало какой конь сумел бы за ним угнаться.

Берега Змеева озера, несколько ночей назад такие оживленные и шумные, спали глубоким сном. Воду лишь слегка рябило ветерком, и казалось, это колышет ее дыхание самого Змея, дремлющего в своей норе под камнем. Так же тиха были изба деда Заморы, лишь луна с небес взирала с любопытством, как приближается к озеру живой клок ночи.

Черный волк не собирался тревожить покой ни змея, ни его старого служителя. На берегу он замедлил бег и стал сновать по полянам и ближним тропкам, опустив нос к земле и принюхиваясь.

Зверь искал след. Но его чуткий нос улавливал не обычный человеческий запах – запах живого тела. Он перебирал оставшиеся от недавнего празднества запахи чувств, отыскивая среди них тот единственный, что был ему нужен. Веселье и благоговение, радость и страх перед глубиной Нави, жажда жизни и боязнь смерти, любопытство, досада, соперничество… Не то, не то… Надежды, ревность, любовное волнение, удовлетворенное честолюбие… Было похоже на то, как если бы все сотни гулявших здесь людей одновременно вслух заявили, что у них на душе. Однако зверь был нацелен лишь на несколько искомых нитей в этой пестрой ткани и легко выявлял их среди прочих.

Вот оно! Черный волк закружил на месте. Страх, леденящий страх за жизнь перед лицом смертельной опасности. Здесь стоял Градимир, когда до него докатилась весть о смерти его якобы брата, Девяты. Прошло лишь несколько дней, и след оставался четким. Вот Градимир мечется туда-сюда, потом направляется по тропке в лес… Волк устремился по следу.

Вот здесь Градимир стоял и чего-то ждал среди деревьев. Вспышка надежды – ему привели лошадь. Тот, кто ее привел, был спокоен, и его след окрашивал лишь легкий азарт. С этого места Градимир ускакал верхом, но это не мешало идти по следу – и в седле главным чувством Градимира остался страх, указывающий волку дорогу.

Опустив нос к земле, черный волк бежал по тропе. Лошадь идет знакомой дорогой, а для всадника это путь в неизвестность. Он погоняет лошадь, чуя спиной нацеленные в нее копья, лошадь, возбужденная появлением незнакомого всадника и этой ночной гонкой, стремится домой. Здесь уже не было той путаницы разнородных чувств сотен людей, как у озера, и волк мчался широкими прыжками, птицей летел по тропе. В лесу было темно, но собственные глаза его источали яркий серебристый свет, и он при желании мог бы различить каждую травинку.

Вдруг он, на полном скаку, шарахнулся назад и чуть не перекувырнулся через голову. На пути будто встала стена. Волк снова сунулся вперед – никакой стены не было, просто след исчез! Совсем исчез, дальше уходил в заросли только след испуганной лошади, а всадник словно в воздухе растворился.

Волк имел большой опыт таких выслеживаний и знал, отчего так бывает: чувства исчезают, когда носитель их умирает. Но нет, запаха смерти он не ощущал. Волк принялся ходить кругами, постепенно расширяя их, пока не наткнулся на новый след – совсем другой. Испуг от неожиданности… опасение… робкое любопытство. Потом деловое любопытство. Далее появился еще один человек – смесь досады, опасений и любопытства. Эти два следа уводили дальше в восточном направлении, и волк двинулся по ним.

Не пройдя и ста шагов, он увидел поляну, гряды, окруженные плетнем, а за ними – избу. Туда и уводили два новых следа.

Неслышной тенью зверь пересек поляну, прошелся вдоль стены избы. Принюхался к оконцу и двери.

Снаружи нужного ему следа не было. Но изнутри тянуло тем, что он искал – тревогой за жизнь…

Этой ночью Вефрид спала плохо. Она слышала, как Вальгест обещал к утру отыскать Градимира, и поверила: он сумеет. Почти ничего не зная о спутнике Бера, она видела: человек он не простой и ему доступно больше, чем остальным. Казалось бы, как он найдет избушку Тихомилы в незнакомых ему лесах, когда дети Эскиля, выросшие здесь, ее найти не могли? Ну а вдруг ему помогают некие иные силы?

Тревожась о Градимире, Вефрид не имела покоя всю ночь. Поднялась, едва рассвело, тихо оделась и выскользнула в прохладу утра. Над озером Видимирь висел густой белый туман, пробирало дрожью, зябкой и бодрящей. Ночью прошел небольшой дождь, воздух был насыщен веселящей и тревожащей влагой.

– Куда это ты в такую рань? – зевая, спросила челядинка Айгалча – мерянка, еще Хельгой привезенная из Силверволла.

– За грибами пойду. – Вефрид показала лукошко. – Мы с Бывальцевыми девками уговорились.

– Смотри не потеряйся опять.

– Ничего я не терялась! Они сами потерялись, а я сама нашлась.

Ворота уже были открыты для выгона скотины, и Вефрид беспрепятственно покинула Видимирь. Обычным шагом прошла по тропе до опушки леса – пока ее могли видеть из города, – а там со всех ног припустила к избе Тихомилы. В прошлый раз, провожаемая Звяглицей, она хорошо запомнила приметы. Тревога придала Вефрид сил; держа пустое лукошко, она быстро пробиралась по лесу, лишь поеживалась, когда с трав и листьев на кожу падала холодная роса. Вставало солнце, нагревало лесную влагу, свежий запах бодрил и почти насыщал – второпях Вефрид не взяла даже краюхи хлеба. И все прислушивалась: не догоняют ли ее ловцы? Едва ли они встанут так же рано, но для поисков Эскиль снабдил Бера лошадьми. Вефрид и сама было думала взять лошадь, но это едва ли прошло бы незамеченным, и что бы она ответила пастуху? Что будет собирать грибы верхом? Нет, лучше уж поторопиться, понадеяться на преимущество раннего выхода.

Она уже отчасти жалела, что взялась помогать Градимиру, но отступить ей не давало самолюбие. Не выдав беглеца сразу, она взяла его под покровительство, и теперь бросить его было бы стыдно. Особенно если он не виноват. Из них двоих Бер больше походил на злодея – у него было явно больше возможностей кого-нибудь погубить, и Вефрид почто невольно встала на сторону его противника.

До избы Тихомилы Вефрид добралась, почти не плутая. Когда впереди показалась крыша, она остановилась на опушке и пригляделась. Дверь закрыта, оконце открыто, внутри тишина. Снаружи не видно никаких следов вторжения или чужого присутствия. Так может, Вальгест ее не нашел?

Но даже если и так, опасность быть обнаруженным для Градимира с каждым днем увеличивается.

Немного подождав, Вефрид пересекла поляну, приблизилась к двери и осторожно постучала. Сердце колотилось от тревоги: а что если Вальгест все же здесь? Затаился внутри ли где-то рядом? Как она объяснит свое появление?

– Какого лешего? – почти сразу ответил настороженный, недовольный старушечий голос.

– Баба Тихомила? Боги в дом! Это я, Верида, Оскилева дочь. – Вефрид назвалась так, как ее имя произносили словене. – Открой! У вас все тихо? Как Градимир?

Ей не ответили, но она различила внутри быстрый переговор вполголоса.

– Отворите! Сюда могут прийти! Градимиру нужно уходить, иначе вас всех накроют!

Дверь скрипнула и открылась: на пороге стоял сам Градимир. Его лоб пересекала длинная и глубокая ссадина, едва подсохшая, – ударился о корень, когда упал с лошади в лесу, – под глазами синяки, темно-русые волосы и борода всклокочены. Но он уже был на ногах, и его карие глаза с тревогой смотрели на Вефрид. Горбатый нос придавал ему вид испуганной птицы.

– Никто к вам ночью не приходил? – быстро спросила Вефрид.

– Кто должен был… – Его брови сдвинулись. – Эти, от Свандры? Они выследили…

– Один человек ночью пошел искать тебя, и он такой, что я думала, он найдет, – несколько путано пояснила Вефрид. – Не чужд колдовству. Тебе пора уходить отсюда, если ты уже на ногах.

– Ты знаешь, как мне уйти, чтобы меня не выследили?

– Дай я войду.

Градимир посторонился, и Вефрид вошла. В избе были обе хозяйки – Тихомила, грузноватая морщинистая старуха, и Звяглица. На гостью они смотрели без особого дружелюбия, лишь Звяглица встала с места.

– Вы знаете, где на Песи лодку раздобыть? – едва кивнув, спросила у них Вефрид. – Ему пора уходить, вот-вот сюда могут за ним прийти.

– На Песи? У Извека челнок есть хороший, – начала Звяглица, поглядывая на мать. – Да он за так не отдаст, ему чай самому нужно…

– Вот это ему! – Вефрид решительно выложила на стол две ногаты из мешочка на поясе. – А это вам. – Она показала еще одну. – Ты, Звяглица, отведи его к Извеку. Пусть посадит его в челн и везет по Песи к Мерян-реке.

– Да чего же я-то? – Звяглице явно не хотелось ввязываться в дело, ставшее опасным. – Мы его подобрали, выходили, на ноги поставили, пусть бы шел себе. А нам с чего его провожать?

– Ты за него радеешь, ты и провожай! – буркнула Тихомила.

Узнав, что о подобранном беглеце почему-то беспокоится боярская дочь, они со Звяглицей усомнились, не спасли ли Эскилева друга вместо врага.

– Да я же не знаю, где там ваш Извек! – втолковывала Вефрид. – А если сюда придут за ним? Я пойду по дороге навстречу, если увижу ловцов – в другую сторону пошлю. Хочешь, ты иди! – предложил она Звяглице.

– Ой нет, куда мне! – Та замахала руками. – Я в эти дела не ввязываюсь!

– Тогда веди его к Извеку. Отведешь, отправишь – вот это получишь! – Вефрид еще раз показала ногату. – Ну, живее! До полудня, что ли, будем препираться! Как раз нас всех здесь и накроют!

– Тебе-то ничего не будет – ты боярину дочь! А с нас с матерью враз головы снимет! И без того он нас не любит…

– Вот и дождетесь грозы, пока будете суды судить, ряды рядить!

– Я сам пойду, – сказал Градимир, тем временем обувшийся и надевший пояс – больше ему собирать было нечего.

– Куда ты пойдешь – заплутаешь, в болото забредешь! – возразила Вефрид. – Ну, что ты застыла! – Она повернулась к Звяглице. – Уводи его скорее, а я к Видимирю пойду. Увижу их – перехвачу.

Все вместе вышли наружу – Звяглица сперва выглянула и убедилась, что поблизости никого не видно. Судя по птичьим голосам, в лесу вокруг все было спокойно.

– Идите живее! – торопила Вефрид.

Две ногаты на челнок она сунула Градимиру. К ее изумлению, у него, когда он вышел, оказались два меча, на крест-накрест надетых плечевых перевязях, и секира за поясом.

– Это еще откуда? – изумилась Вефрид.

Она не так чтобы хорошо разбиралась в оружии, но видела, что рукояти мечей дорогие, ножны с отделкой литой бронзы. Во всей округе только у ее отца был такой меч, да еще подобные она видела у русско-мерянской знати в Силверволле и в Озерном Доме.

– Это наши. Мой и… Девяты.

– Где же ты их взял?

Вефрид помнила, что в Видимирь «братья» явились без оружия.

– Спрятали в лесу, а потом уж в город пошли. Звяглица сходила, принесла.

– Ну, тогда не пропадешь. Ступай скорее!

Бросив взгляд по сторонам, Вефрид заметила на сосне крупного ворона, черного как уголь. Склонив голову набок, он внимательно наблюдал за нею блестящими черными бусинами глаз.

– Ну идем уж, идем! – Качая головой, Звяглица поманила Градимира за собой по узкой тропе в чащу, на северо-восток.

Он шагнул за ней, потом оглянулся на Вефрид.

– Ты… Не знаю, почему… Спасибо тебе.

– Ступай, ступай! – Вефрид переминалась с ноги на ногу, каждый миг ожидая увидеть на опушке всадников – Бера, Хавстейна, Алдана, Вальгеста…

Вспомнив о Хавстейне, крикнула вслед:

– Если что, смотри, не повреди моему брату!

Градимир обернулся, махнул ей рукой и вслед за Звяглицей скрылся меж еловых лап. Вефрид постояла еще и тронулась в другую сторону – на юг, к Видимирю.

Черный ворон снялся с ветки, взмыл вверх и описал широкий круг над поляной и лесом, будто хотел увидеть разом все окрестности. Вефрид снизу последила за его полетом. Если ворон здесь – значит, Всеотец приглядывает за Градимиром и удача на их стороне.

Черный ворон описывал широкие круги в вышине над лесом, время от времени издавая громкий крик. Откуда ни возьмись, к нему присоединился второй – белый как снег. Перекрикиваясь, эта удивительная пара кружилась между зеленым лесом далеко внизу и тонкими серыми тучами вверху. В их резких голосах слышался призыв.

А потом… Им ответил третий голос, совершенно иной – тонкий, немного скрипучий, пронзительный. Незаметно отделившись от серых туч, клоком неба вниз прянул серый лебедь и закружил между воронами. Черный, как спелая ягода, круглый глаз, черновато-серый клюв, перья светло-бурого оттенка с частью белых, как пена, на груди и на боках. На широко раскинутых крыльях он вился между во́ронами, оглядывая землю с высоты. Во́роны устремились вперед, лебедь – за ними. Все трое постепенно снижались. Уже видны были отдельные деревья, темная зелень елей, более светлая – полянок и прогалин, белые клочья тумана над вершинами, реки и ручьи, изобильные в этом краю, болота, песчано-рыжие тропки, прихотливо вьющиеся. И человеческие фигуры – где одна, где две, где целая стайка – катящиеся по этим тропкам одновременно, но в разных направлениях. Лес мешал им видеть друг друга, но птицы сверху ясно видели всех.

Испустив вызывающий крик, серый лебедь, сопровождаемый двумя во́ронами, устремился к земле и вскоре скрылся за вершинами елей…

Бера и его людей в это утро разбудил Вальгест – вошел снаружи, принеся с собой запах утреннего леса и весть: Градимир найден, скрывается в избе старой Тихомилы. Непонятно было, как Вальгест, проведший всего несколько дней в этих краях, нашел дорогу к избе старухи, которая когда-то постаралась запрятаться подальше от нового владыки Видимиря, но Бер, верный своему обещанию, вопросов задавать не стал. Поблагодарив Вальгеста, он умылся и пошел к Эскилю просить лошадей – столько, сколько сможет дать.

Эскиль дал семь лошадей, не считая Оски, на которой ездил Хавстейн, и Бер, кроме Алдана и Вальгеста, взял четверых отроков. Правене в этот раз все дружно велели оставаться дома: ожидалась погоня и, возможно, драка, хоть и неравная, и никто не хотел, чтобы в это оказалась замешана женщина.

Но без женщины все же не обошлось. Этим утром Беру было некогда вспомнить о Вефрид, и он глазам своим не поверил, когда она вдруг выскочила им навстречу на лесной тропе, почти в том же месте, где они повстречали ее на днях. Выглядела она запыхавшейся, платок сбился, в косе запуталась сосновая хвоя. Какая-то добыча в лукошке была прикрыта листьями папоротника.

– Это вы! – выдохнула Вефрид, когда всадники остановились перед ней, испуская недоуменные возгласы. – Я видела его… Орма… то есть Градимира. Видела… в лесу. У переправы через Сечец…

– Точно ли он был?

Бер соскочил с седла и подошел к Вефрид. Остальные подъехали ближе и окружили девушку; лица были нахмурены. Вефрид заметила у Бера и его сподвижников те сулицы – со змеем на древке.

– Да я ж его знаю! Проскакал на закат. – Она махнула рукой в западную сторону.

– Проскакал? – в удивлении повторил Хавстейн. – На колу верхом?

– Ничего не на колу! – возмутилась Вефрид. – На лошади! Гнедой!

– Откуда у него лошадь, гля!

– Откуда мне знать? Чья – не знаю, лошадь как лошадь. Другое хуже – у него оружие! Два меча и секира!

– Два? – Теперь Бер удивился.

– Два, он их носит вот так же, – Вефрид показала на собственную Бера плечевую перевязь, – только с двух сторон, крест-накрест. Не знаю откуда!

– Он тебя видел?

– Нет, я была за елями, я ходила вдоль тропы, грибы искала! – Вефрид тряхнула лукошком, понимая, что сейчас никто не будет проверять, грибы у нее там под листьями или наскоро собранные из-под ног шишки. – Услышала топот: тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык! Испуга… Нет, на всякий случай спряталась за ели, а то еще стопчет дурак какой! Он мимо промчался, но я его ясно видела. Точно – он.

– Где этот ваш Секач? – Бер глянул на Хавстейна.

– Сечец. Это ручей. – Хавстейн показал на восток.

– Возьмите меня с собой, я покажу!

– И не думай! – отрезал Хавстейн.

– Да я только место покажу, где видела!

– Ну, хорошо. – Бер глянул на Хавстейна и кивнул.

– Но у Сечца сойдешь и пойдешь домой! – сурово сказал Хавстейн.

– Пойду, пойду!

– Клянешься?

– Клянусь!

Конь Бера стоял рядом с ним; поднявшись в седло, он подал Вефрид руку и помог сесть позади себя. Лукошко с «добычей» Вефрид просто оставила у коряги на краю тропы: кто его тут возьмет? Когда конь уже тронулся с места, она сообразила, что сесть-то надо было с Хавстейном: с братом девушке ездить прилично, а с чужим парнем – не очень. Но в азарте погони никто об этом не подумал, да и не захотят мужчины терять времени на пересаживание. Теперь Бер с Вефрид ехали впереди, а прочие цепочкой – за ними.

Серый лебедь и два ворона с высоты наблюдали, как несколько конных фигурок сходятся с одной пешей, потом подбирают ее и направляются на северо-запад. Опережая людей, в ту же сторону устремились и птицы. Вон тропа пересекает ручей с камнями в русле и тянется дальше, исчезая в кустах. Лебедь пошел вниз, вороны – за ним. Ниже, ниже – раскинув крылья, лебедь летел над тропой, и кончики перьев задевали на ветки по сторонам. Теперь было видно, как он велик – с журавля.

Белый ворон вырвался вперед… и вдруг исчез. По тропе, откуда ни возьмись, мчался оседланный гнедой конь. Лебедь догнал его, завис над седлом… и тоже пропал, а в седле оказался мужчина с темной бородой, горбатым носом и тревожными карими глазами, с двумя мечами за спиной, на крест-накрест надетых плечевых перевезях. Еще миг – и конь ворвался в воду ручья, пересек его и выбрался на другой берег. На влажной лесной земле четко отпечатались следы копыт. Еще миг – и всадник скрылся за кустами на другом берегу.

Черный ворон, оставшись в одиночестве, взлетел на березу близ ручья и, вытянув шею, стал с любопытством наблюдать за тропой. Ветерок слегка ерошил угольно-черные перья, а ворон вглядывался в заросли, нетерпеливо переступая по ветке.

– Вон следы! А я что говорила!

Восемь лошадей и девять ездоков остановились перед ручьем, Вефрид из-за спины Бера показывала пальцем в землю. Волнение ее и торжество были самыми неподдельными. Надо же, как повезло: здесь и правда кто-то проехал верхом и ее выдумка получила отличное подтверждение!

Хавстейн соскочил наземь, присел и осмотрел следы.

– Совсем свежие! – Он поднял голову и взглянул на Бера.

Тот кивнул, и Хавстейн живо стащил Вефрид с крупа лошади.

– Все, прокатилась. Ступай домой!

Вефрид обиженно надула губы, одергивая платье. Она хотела бы ехать дальше и посмотреть, как все будет, но понимала: просить бесполезно.

– Спасибо тебе, дорогая, – вежливо сказал Бер с седла. – Ты нам очень помогла. Ты ведь доберешься домой благополучно? Если хочешь, Судиша тебя отвезет в Видимирь. – Он кивнул на одного из своих отроков, самого молодого. – Мы справимся всемером.

– М-м, нет. Благодарю, – чинно ответила Вефрид, вспомнив, что негоже девушке знатного рода суетиться и махать рукам, словно простая веснянка. – Я дойду сама.

– Иди прямо домой, никуда не сворачивай! – велел ей Хавстейн, снова вскакивая в седло. – Мать будет беспокоиться.

Бер еще раз кивнул Вефрид и первым пересек ручей. Вефрид смотрела, как ловцы цепочкой перебираются на тот берег и скрываются в зарослях. Вот исчез за кустами последний лошадиный хвост, шум движения затих.

Вефрид стояла неподвижно, переводя дух. Ее трясло от волнения, но душу грело торжество. Пока у нее все получалось! Она провела всех – Бера, его бывалых спутников, собственного старшего брата. Пока они догонят того неведомого всадника и убедятся, что это не Градимир, беглец доберется до Песи и сядет в челнок. Беру и его людям придется возвращаться и заново искать след от Тихомилиной избушки, выбирать какую-то из множества лесных тропок. Тем временем Извек увезет Градимира далеко вниз по реке, на северо-восток – а на воде и вовсе нет следа. Может, несколько дней пройдет, пока Бер надумает двигаться дальше по Мерянской реке. У Градимира появятся неплохие надежды оторваться и спастись! Только бы Звяглица и ее родич Извек, незнакомый Вефрид, не подвели.

Наверху что-то зашуршало, закопошилось. Подняв голову, Вефрид встретилась глазами с черным вороном. Склонив голову набок, он… подмигнул ей. Пока ошарашенная Вефрид пыталась понять, не померещилось ли ей, ворон снялся с ветки и полетел за всадниками – на запад.

Ночной дождь и пасмурный день сослужили хорошую службу – на увлажненной лесной земле четко отпечатались следы лошадиных копыт, и оставалось только идти по ним, как по нити. Однако была опасность, что лошадь поскользнется, и двигались рысью – как и сам беглец, судя по следам. Грохот копыт семи лошадей гулко разносился по лесу, и Бер с беспокойством думал: беглец услышит погоню и… И что? Сядет в засаду с мечом в каждой руке? Скорее попробует бросить лошадь и спрятаться в лесу, но это будет видно по следам. Или предпочтет добраться до… До чего?

– Куда он правит? – крикнул Бер Хавстейну, когда всадники шагом проезжали топкое место, выложенное бревнами, старыми и довольно трухлявыми. – Что у вас в той стороне, какое жилье?

– Там одна весь – Кострецы, а так сплошь болота! Вот это Кострецова гать, к ним будет налево.

Однако на лесной росстани след копыт повернул не налево, а в другую сторону, дальше в лес.

– Уж не думает ли назад на Мсту вернуться? – сказал Свен, пока все осторожно пересекали небольшой ручей с довольно крутым скользким откосом. – В Забитицы?

– Лошадь у него одна – до вечера не доскачет, – возразил Бер. – Да и дороги не знает. И кто ему там друзья? Ходотур скорее мне поможет, не ему.

– Да скачет куда глаза глядят! – сказал Алдан. – Где только лошадь раздобыл?

– Должно быть, увел у кого.

– Ты смотри – гонит рысью без передышки – ни скотину не жалеет, ни о себе не заботится. Падет лошадь – что делать будет?

Сам Бер вынуждал себя сдерживать азарт, порой переводя лошадь на шаг, чтобы отдохнула, – чужое имущество надо беречь, да и как знать, насколько затянется погоня. Остаться посреди леса без лошади было бы сейчас нестерпимо. Напоминал себе, что беглецу некуда деваться и они его возьмут чуть раньше или чуть позже. Но вдруг? Вдруг тот сядет в лодку – рек и озер тут предостаточно. По воде они не смогут его преследовать, а по берегу проехать можно не везде – земля заболочена. Хотел спросить Хавстейна, есть ли впереди подходящие речки, но подумал: тогда у Градимира должен быть сообщник, ждущий с лодкой, а где бы он его взял? Как бы сговорился? Наилучший водный путь в этих местах – часть волока с Мсты на Мерянскую реку, а по нему можно попасть или в Забитицы, или в Видимирь. Правда, есть еще какие-то речки, текущие с севера или на юг…

Следом пришла мысль еще хуже – вдруг это вовсе не Градимир? Вдруг какой мужик едет по своим делам? Да нет, по следам видно – ездок торопится. Спасается. Убегает.

Вот идущая впереди лошадь перешла на шаг – видно, беглец решил, что оторвался, и дал ей отдохнуть. Бер, наоборот, решил прибавить – это был их случай нагнать.

За топотом своих лошадей ловцы не могли слышать, что происходит впереди. Но вот тропа вынырнула из леса на открытое место, и на другом краю пустоши, в паре перестрелов, Бер увидел сперва хвост лошади, а потом и спину всадника.

– Ётуна мать, вон он!

Беглеца увидели и другие: закричали, засвистели в неудержимом порыве азарта.

Тот оглянулся – Бер мельком увидел лицо зрелого мужчины, темную бороду. Кажется, лицо знакомое – в Хольмгарде он несколько раз видел Градимира, но тогда у него не было причин к нему приглядываться.

– Он! – заорал чуть позади Хавстейн, узнавший того, кто в Видимире назвался Ормом. – Он, подлец!

– И вон два меча у него!

Все дружно наддали: лошади помчались. Почти сразу беглец скрылся в зелени нового леса, вскоре туда же нырнули и преследователи.

– Гляди на следы! – крикнул сзади Алдан. – Соскочит!

Предостережение было мудрое: имея на хвосте погоню, Градимир может свернуть в лес. Изгибы тропы не давали смотреть далеко вперед, и беглеца вновь потеряли из виду. Но теперь ловцов воодушевляло чувство, что цель совсем рядом.

Не проехав и трех сотен шагов, Бер вздрогнул – на всю ширину тропы впереди, шагах в тридцати, раскинулась лужа с бурой мутной водой. Тут же в глаза бросилось шевелящееся темно-рыжее пятно – гнедая лошадь, без всадника, запуталась в елках чуть впереди и левее – раздраженно мотала хвостом и вскидывала голову. Всадника нигде не было видно, но отпечатки на мокрой глинистой земле показывали след падения тела. Видимо, лошадь заартачилась перед лужей или споткнулась, и тот вылетел из седла.

– Стой, стой! – закричал Бер и стал придерживать.

Стараясь не столкнуться и самим не ухнуть в лужу, семеро всадников разлетелись вокруг, потом снова собрались. Внимательно глядя в землю, Бер шагом направил лошадь в лес. За ним потянулись остальные, но здесь, на мху и хвое, отпечатки человеческих ног были не видны.

– Разойдемся! – Алдан махнул рукой. – Вдоль тропы. Кто заметит – кричи.

Он был прав, и Бер движением руки подтвердил приказ. Рассеявшись, стали шагом прочесывать лес, вглядываясь в заросли. Наткнулись на длинный бурелом – здесь уже ехать было опасно.

– Судиша, будь при лошадях! – Бер соскочил наземь. – Остальные за мной.

Оставив Судишу собирать лошадей, пешком обогнули бурелом и нашли пару следов на серой лесной земле, где не было мха. Двинулись широкой цепью, стараясь не терять друг друга из вида и держа оружие наготове. Один раз нашел след Вигарь, чудин из Беровых отроков, – он шел в цепи крайним, и пришлось собираться вместе, чтобы поискать, в каком направлении след мог продолжаться. Вальгест нашел половинку следа у лужи – повернули на север.

Под ногами все сильнее хлюпала вода, обувь у всех давно промокла.

– Ётуна мать, мы к болоту идем! – крикнул Беру Хавстейн. – Там впереди топь, не пройти совсем.

– Куда же он прется, шиш бородатый?

– А он знает?

Шли медленно, осматривая все коряги, ямы, буреломы и прочие возможные укрытия. Шевелили копьями в кустах. Бер жалел, что не взял с собой из Хольмгарда пару собак – ирландских волкодавов: они хоть и не были натасканы на выслеживание, все же лучше людей могли найти в лесу человека. Вместо собаки был Вальгест: он время от времени указывал – туда! – и оставалось верить ему.

Шли долго. Солнце уже потихоньку клонилось к закату, все устали, запыхались, проголодались; первоначальный раж погони растворился, тянуло присесть. Пили, горстью черпая прозрачную дождевую воду прямо из ям в земле, выстланных палой листвой. Даже Бер не выдержал: присел на поваленный ствол поправить обмотки и чуть-чуть перевести дух. Обтер подолом сорочки потное лицо и шею, искусанную комарами и исколотую еловыми лапами.

– Вон он! – вдруг закричал кто-то справа, довольно далеко.

Бер вскочил, снова хватая прислоненную к стволу сулицу.

– Вон, вон! – закричали снова, уже два голоса. – Сюда, все сюда, живее!

– Ётуна мать, уйдет!

Бер ломился сквозь лес прыжками, как лось, древком сулицы отбрасывая ветки с пути. Мелькнула мысль – не сломать бы себе чего, но не остановила. За шумом собственного продвижения он больше не мог разобрать слов, но слышал крики – на них и бежал.

Потом относительно ровная земля кончилась – пошли высокие кочки, а между ними узкие щели с черной водой на дне. Здесь не только бегать – ходить уже нельзя. На краю кочкарника столпились Алдан, Вальгест и трое отроков – все они, усталыми и возбужденными голосами переговариваясь, смотрели куда-то вперед. Увидев Бера, стали делать ему знаки.

Бер глянул – и увидел за кустами белеющее пятно рубахи. Так, бывало, на лову разглядишь в зарослях бок лося или рога оленя. Видно, обессиленный беглец понял, что сам себя загнал в ловушку, откуда идти уже некуда.

– Градимир! – злобным от усталости голосом закричал Бер. – Я тебя вижу! Сдавайся, гля!

Кто-то тронул его за плечо. Бер обернулся: Вальгест подавал ему готовый к стрельбе лук и стрелу с наконечником-срезнем.

Бер не заметил, чтобы Вальгест взял с собой лук, но сейчас подумал: как кстати! Взял, но помедлил: казалось некрасивым застрелить человека, будто оленя.

– Градимир! – еще раз закричал Бер, поднимая лук. – Сдавайся, слышишь! Пристрелю! Тебе оттуда не выйти! Если честно расскажешь все, что знаешь… это может тебе помочь, – добавил он, не решаясь обещать беглецу жизнь, еще не зная, сможет ли сдержать это обещание.

Белое пятно зашевелилось. Не такое уж оно было белое после почти целого дня гонки – мокрая от пота сорочка с налипшей пылью, разным лесным сором, вывалянная в грязи из той лужи. Покачиваясь и прихрамывая, Градимир вышел из-за кустов, и Бер наконец-то увидел его лицо – впервые в тех пор, как они встречались на еще мирной сходке ильменских старейшин и Святослава в Перыни. Это было незадолго до Ярилина дня, а теперь казалось – сто лет назад. Так много с тех пор переменилось – для Бера и его семьи, для Градимира и его товарищей, для всей северной Руси. Из беззаботного парня, живущего при бабке и не занятого иным делом, кроме приглядывания невесты, Бер превратился в странника с мечом, безжалостного мстителя, а Градимир – из почтенного киевского боярина, отца семейства, в убийцу и затравленного беглеца.

Градимир тяжело дышал. Одежда и даже лицо его с левой стороны были вымазаны грязью от падения с лошади. Хромота, надо думать, оттуда же, а может, споткнулся уже в лесу, в яме ногу подвернул. Волосы и борода всклокочены, в глазах горит безумие.

Но все это Бер заметил лишь мельком, а главное, что бросилось ему в глаза – сулица в руке Градимира. Сперва он отметил ее знакомый вид – и лишь потом понял: да это же одна из его собственных, тех, со змеем на лезвии и на древке!

Но как она к нему попала? Градимир никак не мог украсть одну из этих сулиц. Мелькнула дикая мысль, что оружие ему дали двое мертвых товарищей – Агнар и Грим, в чью могилу забили две таких же. Но как – ночью пришли с подарком?

Там, где в дело замешан Бог Повешенных, возможно все…

– Думаешь, догнал, бабкин внук? – хрипло крикнул Градимир. Их с Бером разделяло шагов двадцать. – А хрен тебе. За нами – Один. Не за тобой. Он отдал Святославу всю власть над русью. Святослав – человек Одина, а вы все – мелкая мошка перед ним. Он добьется славы… Сам Всеотец проложит ему дорогу. И раздавит всех, кто станет мешать, как червей. На будет на земле Русской воина славнее князя нашего. Всеотец даст ему славу вечную, неизбывную – и у него есть чем за нее заплатить. А не у тебя. Неудачники вроде тебя Всеотцу не нужны. Хочешь убить меня? Ну, попробуй. Посмотрим еще, кто из нас первым окажется у Одина.

Слушая эту речь, Бер поднял лук и прицелился. Краем сознания он понимал, что Градимир одержим – не своими словами тот сейчас говорит, в него вошел Один. А значит, пустив стрелу, Бер выстрелит в самого Бога Воронов. Внутри разливался холод, но ему навстречу текло жаркое чувство решимости. Даже вмешательство Одина не отменяет долга мести. С ужасом и восторгом ощущая себя противником самого Одина, Бер и не думал опустить лук. Он знает свой долг – и будь что будет.

– Ждешь, я стану для тебя жалкой дичью, легкой добычей? – продолжал Градимир. По мере этой речи он медленно, шаг за шагом, пробирался между кочками обратно к сухому месту, и теперь его и Бера разделяло всего шагов двенадцать. – Не дождешься. У меня есть вот этот зуб, – он тряхнул сулицей, – я тоже могу кусаться! Зуб мертвецов! Ступай за ними!

Он вскинул сулицу, явно намереваясь бросить ее в Бера; в тот же миг Бер пустил стрелу.

С такого расстояния не промахнулся бы и десятилетний. Градимир не успел вскинуть сулицу, как стрела ударила его прямо в грудь.

Сила удара отбросила Градимира назад; все видели, как дрожит торчащее посередине его груди оперенное древко стрелы. Но вместо того чтобы упасть навзничь – он вдруг взмыл в воздух! Его ноги оторвались от земли, неведомая сила подняла его над кочками на высоту человеческого роста, быстро перевернула… и Градимир исчез!

Под изумленные крики зрителей в воздухе крутанулась огромная птица – лебедь цвета светло-бурого дыма, с белыми перьями на груди и боках. Резкий крик перекрыл людские голоса, широкие крылья на миг заслонили дальний край поляны – лебедь описал круг и взлетел выше, к вершинам елей.

Кто-то в испуге бросился назад, под укрытие ветвей. Бер подался вперед, но запнулся о кочку и упал на колени. Лебедь описал еще круг в вышине над поляной, раздался пронзительный, скрипучий, ликующий крик…

Вальгест, завороженно наблюдавший за птицей, вдруг опомнился. Сжав кулаки, пробежал несколько шагов вперед, но остановился и поднял голову. И выкрикнул в небеса одно-единственное слово:

– Альвит!

Голос его, полный изумления, ярости, досады, разнесся над поляной, отразился от елей, раскатился громом и вызвал многократное гневное эхо в лесу.

Словно в ответ ему, с неба слетело, кружась в потоках воздуха, небольшое лебединое перо цвета бурого дыма…

Настала ночь, но в Видимире не ложились спать, ожидая возвращения ловцов. Хозяева тревожились о Хавстейне, Хельга беспокоилась и за Бера, успев к нему привязаться. Вефрид, Рагнар, Правена с Лельчей, оставленные дома отроки Бера в темноте бродили по боевому ходу, то и дело останавливаясь и вслушивались в ночь. Вполголоса обменивались разными предположениями. Вефрид прикидывалась, будто волнуется о брате, но на самом деле чувства ее были сложнее. Утром она была полна торжества от успеха, что сумела направить преследователей по ложному пути и тем выиграть время для Градимира. Теперь на смену ему пришли сомнение, смятение, беспокойство. Куда Бера с товарищами завела погоня? Им не понадобилось бы много времени, чтобы догнать какого-нибудь Зворыгу из Кострецов, что переехал верхом через ручей, убедиться в ошибке и вернуться. Они возвратились к Тихомиле, и что там произошло? Старуха выдала всех – и Градимира, и Вефрид? Едва ли – она не пожертвует своей дочерью, которая и нашла Градимира в лесу. Тихомила будет молчать как камень. Беру со спутниками придется искать след самим. Нашли они его? Или все еще ищут? Но они не готовились к походу на несколько дней.

А если они беглеца настигли… В одиночку Градимир едва ли смог противиться целой дружине из восьми человек. Но он ведь не весняк какой – он боярин, воинского рода, из княжьей гридьбы. Правена много могла рассказать о его семье. Он был в походе Ингвара на смолянские земли, потом участвовал в битве, когда Ингваровы гриди разбили Свенельдовых оружников, перешедших на сторону древлян. Слабаком его не назовешь. Мог придумать что-нибудь, сесть в засаду, нанести урон преследователям… Какой?

Что если окажется… что Хавстейн убит? Или ранен? Или Бер… От этой мысли обрывалось в груди и холодело на сердце. Только сейчас, на забороле, глядя в темнеющее небо и слушая крики ночных птиц в лесу, Вефрид осознала, в какое серьезное дело ввязалась. Это не те игры, когда она деревянным мечом рубила крапиву, воображая себя воительницей и чародейкой Сванхвит. Здесь идет речь о кровной мести, о нешуточной борьбе за жизнь. Зачем она в это вмешалась? Из детского соперничества с Бером, который и не подозревает, что нашел в ней соперницу? Но он, мужчина, занят не играми, а делом кровной мести! Чреватом настоящими смертями! Что если она по глупости помогла врагу Бера и тем поставила под удар собственного брата?

Однако своим решением она спасла человеческую жизнь. Градимир сказал и даже Перуном поклялся, что не причастен к смерти Улеба. Значит, убить его было бы несправедливо? Довольно с них Коля, то есть Девяты.

Вцепившись в бревно заборола, Вефрид вглядывалась в темноту за Полевыми воротами и давала себе клятвы впредь быть умнее. Пусть в первый раз она попал в избу Тихомилы случайно – нужно было, обнаружив там Градимира, сразу уйти и рассказать все отцу. И пусть он бы решал, как дальше быть, он опытен в таких делах и знает, что правильно. Если Градимир не виноват и не заслужил смерти – пусть отец их с Бером и рассудит. Здесь Эскилева земля, он имеет право решать, кому здесь жить, а кому умереть.

Великий Один! Сжав в кулаке янтарный камень Сванхейд, Вефрид невольно воссылала бессвязные, но пылкие мольбы.

Когда внизу на дороге наконец послышался шум движения и при свете луны стали видны очертания конного отряда, у Вефрид подогнулись колени – так истомило ее ожидание. Ночных ездоков окликнули – ответил голос Хавстейна, усталый и подавленный. Вефрид с трудом овладела собой настолько, чтобы спуститься и подойти к воротам.

Несмотря на поздний час, во дворе толпились жители Видимиря: давным-давно здесь не случалось таких бурных событий. Вынесли несколько факелов. При их свете Вефрид лихорадочно пересчитывала въезжающих всадников. Вот Хавстейн, вот Алдан, вот Бер… Сердце обрывалось уже от облегчения, ноги слабели. Все целы! Но никакой добычи при них не видно.

Ловцы проехали через двор и стали спешиваться у гостевого дома. Растолкав любопытных, Вефрид подбежала к ним и бросилась вслед за матерью обнимать Хавстейна. Прижалась к его груди, вдохнула густой запах леса, болота и лошади. Хавстейн похлопал ее по спине: он так устал, что даже не мог радоваться возвращению домой.

– Нашли?

– Нет. Это было колдовство.

– Что – это? – Вефрид отстранилась и удивленно взглянула ему в лицо.

– Все. Потом расскажу.

Правена не теряла зря времени в ожидании своих мужчин, и в бывшем погосте для них был готов ужин. Эскиль со всей семьей пришел послушать, да и любопытных жителей толпилось вокруг стола десятка полтора.

– Я не знаю, кто это был – тот, кого мы преследовали, – сказал Бер, когда уселись за стол. – То ли Градимир умеет превращаться в птицу, то ли это изначально был… кто-то другой. Человек ли – не знаю.

– Градимир – в птицу? – изумленно повторила Правена. – Вот уж чего не может быть! Ни он, ни родня его никогда с колдовством не зналась… Оборотней у них не было в роду! Наши бабы знали бы! Разве в Киеве такое утаишь?

– Он у нас у всех на глазах превратился в лебедя. – Бер коротко обвел ложкой соседей по столу, и все закивали, налегая на кашу. – Серого, дымчатого. Я выстрелил – еще пока он был человеком и целил сулицей в меня – и попал ему в грудь. А он, вместо того чтобы умереть, превратился в лебедя и улетел.

– Ты шутишь! – вскрикнула Вефрид; ей подумалось, что в лебедя превратился тот самый Градимир, с которым она разговаривала.

Так она что – спасала оборотня?

– Еще обкаркал нас, – буркнул Истома, Беров оружник. – Издевался.

Бер наткнулся взглядом на вытаращенные глаза Вефрид и отметил: наконец-то ему удалось произвести впечатление на эту умную и недоверчивую девушку.

А Вефрид была в растерянности: она-то думала, будто что-то знает о событиях этого дня, но теперь понимала, что ничего не знает. Или почти ничего.

– Морок это был, – мрачно сказал Алдан. – Сперва тебе показался мужиком с двумя мечами да на лошади, – он кивнул Вефрид, – а потом и нам.

– Два меча-то куда делись? – спросил Свен. – Пока скакал – были. А из кустов вышел без мечей, зато с сулицей.

– Да и мечи – морок, – ответил Бер. – И конь его.

– Я же говорю! – подхватил Судиша. – Я наших коней привязал, пошел того поискать, чтобы не убрел невесть куда, уж увидел его, а глядь – нет коня, вместо него ворон! Да белый! Где был конь – стал ворон, вот разрази меня Перун, если вру! Век ясного дня не видать! Взлетает на ель, оттуда на меня таращится и кар-кар-кар! – будто смеется. Я сразу понял – колдовство! Чур меня, говорю, да бежать оттуда…

Пока все делились увиденным и толковали, кто что подумал, Вальгест молчал. Поглядывая на него, Правена замечала, что он подавлен и сосредоточен на каких-то мыслях, и они явно его не радуют. Он не был встревожен – скорее подавлял досаду.

– Это был… не просто морок, – заговорил Вальгест, когда у всех прочих соображения иссякли. – Это был дух… посланец Всеотца. Он так помог нашему беглецу скрыться. Показался, оставил следы, увел нас за собой. Завел в самую чащу, в болото. А потом просто исчез. Вернулся к своему господину. Знал, что нашу добычу уже будет не догнать.

– Куда уж гнать – сами-то едва из того болота выбрались, – пробормотал Хавстейн.

Из болота выбирались долго – тех мест даже Хавстейн не знал. По пути туда все искали следы беглеца, всем было не до того, чтобы запоминать приметы. Помог им выйти тоже ворон, только черный – показался впереди, стал перелетать с дерева на дерево, кивал, приглашая за собой. Вальгест первым его заметил и понял – это помощь. Ворон и вывел их туда, где они услышали крик Судиши: слишком долго ожидая при лошадях, тот заподозрил, что спутники заблудились. К тому времени все так устали, что некоторое время просто сидели и лежали на мху возле тропы, не в силах подняться в седла. К счастью, опытный Алдан утром велел взять из Видимиря хлеба с салом – подкрепились, запивая дождевой водой из лесной ямы, потом оттуда же поили лошадей. Назад ехали шагом – и люди, и кони были измучены.

Рассказав все, что запомнили, ловцы заканчивали ужин в молчании. Слушатели обсуждали эти удивительные события, но Вефрид молчала, потрясенная, к тому же опасаясь, как бы ее не стали заново расспрашивать. Не вмешайся этот загадочный дух, ее разоблачили бы: не окажись на переправе через ручей конских следов, мужчины догадались бы, что всадника в лесу она выдумала. Но дух в облике Градимира предстал именно таким, как она описала: с двумя мечами по бокам, на гнедой лошади. Услышал ее? Сам тайком подсказал? Теперь она вне подозрений: Бер думает, что это видение обмануло ее так же, как их. Она в безопасности. Но гнетущее тревожное чувство не оставляло, Вефрид хотелось и уйти скорее с глаз, и остаться послушать, не скажут ли чего еще.

Она так и не поняла толком: тот Градимир, которого она отправила с Звяглицей, был настоящий? Или он и был мороком? Но сомнения свои ей приходилось держать при себе.

– Пойдемте-ка восвояси, – сказала Хельга домочадцам, когда стало ясно, что все уже рассказано. – Дадим людям отдохнуть, а завтра еще подумаем, что все это может означать.

Стали прощаться; Бер и Алдан тоже встали из-за стола, чтобы проводить гостей.

С дико бьющимся сердцем Вефрид подошла к Беру. Две силы толкали ее разом: к нему и от него. Осторожность побуждала тихо удалиться, но совесть требовала хоть маленьким знаком внимания искупить ее вредное недомыслие, из-за которого Бер со спутниками мог сгинуть в болоте. Она не знала, что именно скажет, но и отступать было поздно: заметив ее поблизости, Бер остановился в ожидании, даже слегка наклонился к ней, как взрослый, собираясь говорить с ребенком. Он явно устал и хотел отдохнуть, но воспитание, полученное от Сванхейд, не давало ему повернуться спиной к знатной деве. Это и льстило Вефрид, и усиливало ее муки.

– Я… рада, что все кончилось… благополучно для вас, – пробормотала Вефрид. – Ведь это было опасно… Тот дух мог загнать вас в болото и утопить… или превратиться в опасного зверя и разорвать…

Вблизи ее охватил исходящий от Бера тот же запах – лес, вечерний ветер, лошадиный пот, – но не оттолкнул, а еще усилил ее смятение.

– Мог, – кивнул Бер. – Но, как видно, Один не хочет нашей смерти. Или пока не хочет. Думает, не отступим ли мы сами, поняв, что он вмешивается в дело. Или ему угодно затянуть эту игру и дать нам погоняться за теми негодяями подольше. У него ведь много времени.

Лицо Бера было спокойно, в глазах отражалась усталость. Он не то чтобы смирился с этим поражением, но понял, что изначально был не в силах одолеть истинного противника. Вефрид стало его жаль – нельзя не сочувствовать человеку, который все силы отдал ради исполнения долга, даже если он не преуспел. Отчасти и по ее вине.

– Ты… стало быть, ты соперничаешь с Одином?

Эта мысль поразила Вефрид. Понимает ли сам Бер, во что ввязался? И если да, то как оценивать человека, решившегося на такое: восхищаться или жалеть? Ни в одной саге не говорится о таком соперничестве!

– А что мне остается делать? – Бер слегка двинул плечом. – Я не могу оставить смерть брата неотомщенной. Улеб… Понимаешь, он был очень хороший человек. Я знал его уже две зимы. Он был, может, лучшим из людей, кого я знал. Добрым, честным, великодушным, дружелюбным. Скромным, но отважным. Покладистым во всем, что касалось его самого, но неуступчивым в делах чести. Он стал бы очень хорошим князем для Хольмгарда. Там, где ему не хватило бы твердости, я бы ему помог, потому что знал: он выберет верный путь. И его убили самым подлым образом, воспользовались его добротой, верой в людей, желанием мира. Разве такое можно простить? Такие дела нарушают равновесие мира, и если не воздавать за них по заслугам, то зло разрастется и Затмение Богов придет намного раньше. Ради моей чести, ради блага нашего рода я должен за это отомстить. Ради наших предков и тех, кто только родится в будущем. И кто мой соперник – здесь ничего не меняет.

– Но ты же можешь… погибнуть. Трудно ожидать, чтобы человек оказался сильнее… выиграл борьбу с самим Всеотцом.

– Ну а если я разведу руками, вернусь домой к Сванхейд и скажу: не вышло, Одина мне не одолеть… – Бер помолчал, воображая это зрелище. – Боюсь, она будет разочарована. Она сама, когда осматривала место гибели Улеба, сказала: я отдам все силы ради мести, а когда наш долг будет исполнен, пусть Фрейя возьмет меня к себе. Если даже она, старая женщина сказала так… Если даже…

Бер перевел взгляд на Правену: она стояла в нескольких шагах и тоже слушала его, а глаза ее были полны слез.

– Если даже молодая женщина, – голос Бера стал мягче, – покинула свой дом, родичей и малое дитя, чтобы отомстить, то неужели я, мужчина…

– Но Сванхейд – старая женщина, а ты совсем молод, – сказала Хельга, и оказалось, что весь дом затих и слушает Бера. – Ты даже не женился, не оставил потомства… Ты – едва ли не единственный продолжатель рода Олава, кроме Святослава…

– Такова судьба того, кто избрал путь воина: погибнуть молодым, но обрести вечную славу.

Бер улыбнулся, и по самой этой улыбке, теплой и мягкой, было видно, что не об этой участи для себя он мечтал. По складу своему он был наследником, а не бродягой; он родился для того, чтобы преумножать род и его богатства. Но судьба толкнула его на иной путь, и требовалось вдвое больше мужества, чтобы на этом пути показать себя достойно.

– Он прав: опасение за свою жизнь – не повод жертвовать честью, – сказал Эскиль. – Без чести не будет удачи, без удачи не сохранить жизнь. Так лучше погибнуть с честью, чем без нее. Тогда Один примет нас за своим столом, как приличных людей. Сдается мне, он сам уважает тех, кто способен показать себя достойным соперником.

– Не знаю, насколько хватит моих сил. – Бер кивнул хозяину в благодарность. – Но пока они есть – я не отступлю.

– Надеюсь, в другой раз вам больше повезет, – смущенно сказала Вефрид и вышла с таким чувством, будто сам Один стоял у нее за плечом и слушал эту беседу.

Когда Вефрид вошла к себе, Хавстейн сидел на лавке и разматывал обмотки, вытряхивая на пол всякий лесной сор. Его вязанные из шерсти носки и кожаные башмаки были насквозь мокрыми, только немного провяли за время обратной дороги верхом. Эскиль стал расспрашивать Рагнара, в порядке ли лошади и хорошо ли устроены после этого дня. Вефрид подошла к Хавстейну и сочувственно погладила его по плечу, вынула застрявшую в волосах сосновую иголку. Она знала, что брат увлекся этим поиском, внесшим накал борьбы в его ровную жизнь, и болезненно переживает неудачу.

– Вы сами целы, уже за это можно благодарить Одина.

– Да. Мы благодарим. Но вот что я хотел бы знать, – Хавстейн встряхнул длинную серую ленту обмотки и взглянул на сестру, – куда настоящий-то Градимир делся?

Об этом говорили и назавтра, когда ловцы выспались и пришли в себя. Выходило, что настоящего Градимира в последний раз видели в ночь после Перунова дня, на гулянье у Змеева озера. С тех по как он исчез, украв Эскилеву лошадь, верных сведений о нем не имелось. Уже пять-шесть дней он был невесть где. И возможно, все это время тем или иным способом продвигался прочь отсюда. А за пять дней, плывя вниз по реке, уйти можно весьма далеко. И где теперь его искать? Приходилось признать, что след потерян, и начинать поиски заново.

Только Вефрид знала, что Градимир покинул окрестности Видимиря лишь вчера утром и направился к Песи, то есть держит путь на восток. Она уже была бы не прочь передать эти вести Беру, но как? Не признаваться же, что знала, что беглец лежит у Тихомилы, уже несколько дней.

Назавтра после погони ни у кого не было сил трогаться с места; один только Вальгест вызвался съездить к Тихомиле, будто и не проделал вчерашний путь наравне со всеми. Рагнар и еще трое Эскилевых людей взялись его сопровождать, но избу Тихомилы нашли пустой. Ни старухи, ни ее дочери, все прибрано, печь холодна, никаких припасов. Обе вдовы сбежали, чтобы поискать приюта у кого-то из родни, скорее всего, на севере в Ратолюбовом гнезде, где жили неприятели Эскиля. Там ему все не могли простить гибели Несвета и его сына Видимира, чему минуло уже двадцать лет.

– Он мог уйти с женщинами туда, – сказал Бер, когда Вальгест вернулся.

– Он мог уйти на юг, – сказал хмурый Хавстейн. – На Валдай. Оттуда можно к смолянам пробраться. Далеко, но мой отец с большой дружиной когда-то прошел этим путем.

– У смолян живет мой отец. – Бер вскинул голову.

– А он что-нибудь знает об этих делах?

– Может знать, если Святослав с войском дотуда уже дошел.

– Это с дружиной легко дойти, – с сомнением сказал Хавстейн. – А то в одиночку и с пустыми руками.

– Когда у человека есть меч, – усмехнулся Свен, – руки у него не пустые, и он, коли не рохля, все нужное себе раздобудет. А у этого шишка два меча!

– Этой ночью я опять поищу след, – пообещал Вальгест. – Всеотец силен, но и мы не беспомощны. Им нас не сбить. А пока отдыхайте.

Стемнело, но сон, несмотря на вчерашнюю усталость, не шел. Видимирь затих, а Бер все прохаживался по заборолу, глядя, как дрожит на воде озера серебряный свет растущего месяца. Девятый день – конец первой девятницы[27]. Не очень-то добрый день, часто приносит дурные вести.

В поздних сумерках Вальгест покинул Видимирь – ушел за Полевые ворота, в сторону леса и Тихомилиной избы, обещал к утру вернуться с новостями. Бер следил, пока было видно, как загадочный его товарищ удаляется ровным неспешным шагом, растворяется в сумраке ветвей… При мысли о Вальгесте пробирала легкая дрожь. Тот уже однажды нашел след Градимира, ведущий в Тихомилину избу. И не сказал, что ошибся, когда того там не оказалось – просто в дело вмешался некто… Бер до сих пор не знал, как думать и что говорить о том, кого они преследовали и кого он пытался застрелить. Птица-лебедь прикинулась мужчиной? Мужчина обернулся лебедем? О таком Бер даже не слышал – в преданиях облик лебедей принимают валькирии, когда хотят спуститься в небес и окунуться в какое-нибудь светлое озеро в уединенном месте. Какой парень не мечтал однажды застать их за таким купанием? Сумевший утащить оперение получит валькирию в жены – или хотя бы сможет потребовать защиты в сражениях. Один такой удачный день мог любого сделать непобедимым воином. «Кому попало валькирии не покажутся! – добавляла Сванхейд, когда рассказывала внуку эти предания. – Нужно уже быть великим воином, хотя бы по задаткам, чтобы их увидеть. А простак увидит лебедей, да и все».

Есть ли у него эти задатки? Ничего такого Бер в себе не чувствовал. Правда, опыт похода на тот свет и сражения с чудовищем у него имелся – притом удачный. Две зимы назад ему удалось забрать Малфу из берлоги Князя-Медведя и вместе с ребенком привезти в Хольмгард. Теперь вот она выходит замуж за Дедича и, если помогут боги, будет счастлива, а этот ребенок, бывший Колосок, теперь зовется Владимир Святославич и считается новым князем Гардов. Но тянет ли это на настоящий подвиг – повод к настоящей славе? Ни один сказитель рядом не случился и того подвига не видел. Может, оно и к лучшему – Бер улыбался в темноте, вспоминая, как они с «медведем» возились в снегу, одолеваемые больше тяжестью собственной одежды с налипшим снегом, чем противником, и как «медведь» признал себя побежденным просто потому, что эта возня ему надоела.

Но Всеотец – не переодетый медведь. Он настоящий. Он недостижим и непостижим, и с ним-то Бер ввязался в нешуточную борьбу. Борьба эта могла привести к нешуточной смерти, но смерти он не боялся. Хуже, если это будет напрасная смерть.

То существо в болоте – не то человек, не то лебедь, – говорило об Одине и о князе Святославе. Хоть Бер и слушал эту речь, одновременно прицеливаясь в грудь говорящему, главное он уловил.

А главный в этом деле – Святослав. Двоюродный – дважды двоюродный брат Бера, по крови все равно что родной. Все это затеяно из-за него и ради него. Бог Воронов желает видеть его великим воином, готовит для него вечную славу – но и назначил высокую цену за нее. Высочайшую. Готов ли Святослав ее заплатить?

Правена как-то сказала, что Ута однажды призналась ей: хоть Святослав и считается старшим сыном Ингвара, на самом деле Улеб родился на два месяца раньше. Младшим братом он звался, поскольку принадлежал к младшей ветви материнского рода. Он был первенцем Ингвара, но его рождение поначалу скрывали, а имянаречение Святослава прошло раньше, чтобы в глазах людей сделать старшим именно его, законного сына Ингвара и Эльги. Эльга, в ту пору совсем еще молодая, но предусмотрительная, позаботилась об этом. А Ута и не думала возражать – не она, а Эльга была водимой женой Ингвара, той, что с детства назначалась в госпожи всего, чем он владеет или будет владеть. Условием ее согласия на брак было нераздельное наследие для ее сына, и она не могла поступиться этим даже ради собственной сестры.

А выходит, что именно сыну Уты изначально было суждено сделаться владыкой Русской земли. Недаром ему дали имя Улеб – то же самое что Олав. Из него вышел бы отличный князь. А Святослав, как младший, прожил бы жизнь с оружием в руках, в погоне за славой, вознося все выше грядущую память о себе и увеличивая своей доблестью родовую удачу. Казалось бы, чего лучше – все его склонности ведут к тому же.

Но Одину этого показалось мало. Для него это слишком просто. Он хотел, чтобы величайший воин Русской земли заплатил за эту честь, отдав предназначенную ему княжескую долю. Но не брату – а судьбе и богам. Чтобы отдать, он сперва должен был ею овладеть, избавившись от брата-соперника. Он сделал это не сам, не своими руками, но стрелу в руки Игмора вложила его воля…

Какую стрелу? Бер тряхнул головой. Улеба не застрелили, его изрубили мечами – двумя, а то и тремя. Бер еще не знал, кто были те трое, что держали мечи. Поэтому и надеялся взять Градимира живым: выспросить, как все было.

Так почему он подумал о стреле? Вдруг осенило: потому что Улеб слишком напоминает ему Доброго Бальдра.

Бер застыл, привалившись грудью к ограждению заборола и глядя в дрожащий на воде озера лунный свет. Ну конечно! О Бальдре рассказывают, что он был самым красивым, мудрым, добрым, честным из асов – именно так Бер всегда думал об Улебе. Именно так он вчера говорил о нем Вефрид, а Правена не могла удержать слез, слушая, как прекрасен был в людских глазах ее погибший муж. «О нем можно сказать только доброе» – эти слова равно справедливы для того и другого. «Я же могу пойти за ним в могилу? – сказала Правена, когда ее привезли из Выбут в Хольмгард, на поминки по мужу. – Я вышла за него, чтобы у нас была одна судьба – в жизни и в смерти. Я желаю разделить его судьбу»… В точности как Нанна, супруга Бальдра, умершая от горя, когда увидела его мертвым. Эта новая Нанна выбрала путь мести – но духом и сердцем она мертва, как и ее муж, в белом свете Правена больше не видит для себя ни доли, ни счастья. И погиб Улеб за несколько дней до Середины Лета, до солнцестояния – в то самое время, когда погибает Бальдр, в конце посвященного ему времени летнего расцвета.

Стрела… В Бальдра стрелу из омелы пустил слепой брат его Хёд. Игмора и его подельников смело можно назвать братьями Улеба – матери их всех были наложницами Ингвара…

Бер запустил пальцы себе в волосы, чтобы сдержать бешено бьющиеся мысли. Но они вели его дальше: вложил эту стрелу Хёду в руки другой. Это сделал Локи, отродье турсов и побратим Одина.

У смерти Бальдра два виновника – явный и тайный, хотя какая же это тайна? У смерти Улеба – тоже. Явных ее виновников Бер преследует и когда-нибудь настигнет. Но есть еще тайный, истинный виновник, и это – Святослав. Его воля была той стрелой из омелы, которую он вложил в руки убийц.

Явный убийца Бальдра сам вскоре был убит. «Он кудрей не расчесывал, рук не умыл, пока не повержен был Бальдра убийца»… Явный убийца Улеба имеет семь голов, из них три уже навек закрыли глаза. Еще четыре дождутся той же участи, рано или поздно.

Но истинный? Святослав? Локи пока что не ответил за это преступление – хотя висеть ему когда-нибудь, корчась под каплями змеиного яда, и за это тоже. Так кого же он, Бер, должен покарать – не Святослава же! Своего князя и, что хуже, своего брата.

Но Вали, мститель за Бальдра, тоже был сыном Одина, а значит, отомстил одному своему брату за другого. Бер запустил обе руки в волосы, осознавая немыслимую схожесть своей судьбы с судьбой богов: он тоже должен был, по сути, мстить одному брату за другого. Это самое страшное, что только может быть – любой исход дела подрывает удачу рода.

Почему он не додумался до всего этого раньше? Дома, в Хольмгарде, пока рядом была Сванхейд, жрецы Перыни, другие мудрые люди. Там им казалось, что в Святославе они хотят найти мстителя за Улеба, и досадовали, что он уклоняется от этого долга. Считали это за слабость, за снисходительность к товарищам детских игр. А дело-то было в другом: Святослав не может мстить сам себе. Даже если бы он согласился на то, чего хотели родичи, даже если бы у них на глазах зарубил всех семерых – это было бы коварство, достойное Локи, потому что пострадал бы «семиглавый Хёд», а казнил бы его Локи…

Не вынеся всего этого, Бер повернул к широкой лестнице вниз. Хватит, это девятая ночь и лунный свет на озере нагнали на него жуткие мысли, от которых лопается голова. Найти в погосте жбан меда – Эскиль прислал еще вчера, но пили они мало, – хватить ковш и попытаться скорее заснуть… Ему было страшно на забороле, освещенном луной – как бы не додуматься до чего похуже…

Спустившись во двор, Бер пересек двор и приблизился к дверям погоста. Вдруг что-то шевельнулось в густой тени под навесом хозяйской избы, и женский голос окликнул:

– Берси!

Только одна женщина на свете называла его этим давним детским именем, но произносила его с такой материнской лаской, что глупо было бы обижаться. Этим Хельга напоминала ему родную мать, Бериславу – та тоже до самой смерти называла сына Берси.

Он развернулся и подошел к навесу.

– Подойди сюда! – Хельга поманила его к себе. Ее глаза поблескивали в свете луны. – Я вижу, ты не спишь. Тебя тревожат дальнейшие поиски, да?

– Д-да. – Бер кивнул. Он пока не решался поделиться своими новыми мыслями, хотя Каменная Хельга поняла бы его лучше всякого другого. – Мы потеряли след…

– Я сделала кое-что, чтобы ты мог его найти. Вот, возьми.

Хельга нашла в темноте руку Бера и вложила что-то ему в ладонь, но поначалу он не ощутил ничего, настолько легким был дар.

– Я спряла эту нить, – едва слышно зашептала Хельга, приблизив лицо к его лицу, – на своем веретене, которое мне досталось от матери. Спрячь ее под подушку и ложись спать. И постарайся запомнить свои сны – думаю, они тебе помогут.

Сжав кулак покрепче, Бер ощутил, что в ладони его лежит свернутая шерстяная нить.

– Спасибо тебе, – прошептал он, сообразив, в чем дело. – Ты так добра ко мне… как мать.

От ее желания помочь залило теплом его сердце, озябшее под лунным светом; Бер порывисто обнял Хельгу, переживая давно забытое детское счастье от близости матери.

– Я так и сделаю.

Кивнув на прощание, Хельга ушла в дом, а Бер направился в бывший погост. Нить он крепко сжимал в кулаке. Она поможет ему выбраться из той чащи, куда их заманили посланцы Одина.

Но мысли о богах он старательно гнал от себя. Ведь все настойчивее в голову ломился вопрос: если Улеб – это Бальдр, Игмор – это Хёд, а Святослав – Локи, то он, Берислав сын Тородда, родич им всем – он-то здесь кто?

Неслышным шагом черный волк вышел на знакомую поляну. При свете луны угрюмо молчала пустая изба. Вокруг нее густыми облаками лежали досада и разочарование: их минувшим днем оставили те, кто искал здесь Градимира и вдов-хозяек. Волк еще раз принюхался к дому: пустота. Начал кружить, отыскивая новые следы. Вот тонкая тропка чьего-то азарта, возбуждения, ликования в смеси с тревогой, но она идет в сторону Видимиря, значит, не то. Но вот… вот он – страх. И беспокойство, и злоба. Волк пошел по следу. Страх и беспокойство тянулись по узкой тропе на северо-восток. Ничто не сбивало волка со следа, и он мчался широкими прыжками, клоком ночи стремительно плыл по реке лунного света. Через лес, через некошеные поляны, через заболоченные пустоши. Одним прыжком перелетел мелкую речку – здесь не было моста, люди пересекали ее по камням. Потом вдруг завертелся на месте: от тропы ответвлялась другая тропа, и следы, по которым он шел, тоже расходились. След досады и тревоги уходил на северо-запад, страх и тревога тянулись дальше на северо-восток. Доверившись чутью, волк побежал в прежнем направлении, но еще быстрее: если он ошибся в выборе, то придется возвращаться.

Потянуло туманом. И вдруг впереди задрожало пятно серебряного света. Волк замедлил шаг: перед ним была река, текущая с северо-запада на северо-восток, и он стоял у петли, которую делало русло, уклоняясь ненадолго в сторону Видимиря. Чернели по сторонам заросли, шелестела осока. У воды след обрывался.

Волк еще немного побегал вдоль берега: нашел три спящих избенки, рыбачьи долбленки на песке, огороды, пару стогов свежего сена, пасущуюся лошадь. Двое отроков спали на земле у затухшего костра – хороши сторожа! Был бы волк из тех, кто ищет в ночи кровавой пищи, – утром нашли бы они от своей лошади одни кости. Возле избенки волк уловил след беспокойства и нетерпения: с ним смешалось недоумение, недовольство, опасения, но все победила жадность. Идя по этому следу, он вновь вернулся к реке… и на границе воды и земли след кончился. Больше волк ничего не мог сделать, не мог даже понять, в какую сторону по реке уехали страх и досада: на запад или на северо-восток.

От злости волк зарычал; пятна лунного света дробились, плясали на воде, будто смеялись над ним. Вскинув голову, он испустил громкий вой. Стреноженная лошадь шарахнулась, два нерадивых пастушка подскочили, завопили от внезапного страха, один схватил жердь и стал размахивать, пока другой торопливо раздувал костерок.

Не обращая на них внимания, волк стоял у воды и прислушивался. Затихло эхо его воя, и где-то в вышине ему послышался шум широких крыльев кружащей птицы. И больше ничего…

…Он был в какой-то избе, хотя и не понял, как туда попал. Изба была бедная и грязная: кругом разбросан разный хлам, везде пыль, щепки и прочий мусор. В мусоре что-то шевелилось, и приглядываться не было никакого желания. Оглядевшись, он заметил в углу огромный темный ком. У кома вдруг появилось лицо, и Бер понял, что это живое существо – старуха, одетая в рванье. Вид у нее был очень неприятный: лицо в морщинах, да и цветом как гнилое яблоко, рот провалился, подбородок выпятился, будто у нее под носом башмак, и на нем растет редкая седая борода. Красные, воспаленные глазки смотрят на гостя весьма недружелюбно.

«Привет и здоровья тебе, матушка, – вежливо сказал ей Бер, прекрасно помня, как надо разговаривать с тем, кто вполне может оказаться из рода троллей. – Прости, что тревожу тебя, но мне нужно узнать дорогу…»

«Да уж конечно, – старуха его перебила, – тебе лучше продолжать путь, чем оставаться здесь. Ступай к реке, там раздобудь лодку и плыви со всей мочи на запад. Там найдешь то, что ищешь».

«Какой реке?»

Вопрос его остался без ответа: перед глазами потемнело, старуха исчезла. Бер очнулся и понял: он спал. Сейчас глубокая ночь, в бывшем погосте темно, вокруг слышно сопение спящих, храп Алдана и Свена…

Бер медленно приподнялся и сел. Вспомнив о нити, сунул руку под подушку. Да, вот она. Все получилось: во сне ему указали нужное направление. Ступай к реке… Плыви на запад… На запад? Старуха говорила о Мсте – нужно возвращаться назад и ловить Градимира во владениях Хольмгарда?

Это не казалось таким уж правдоподобным. Да и сама старуха, злобная ведьма по виду, была не из тех, чей совет хочется принять.

Кто это? Та самая Тихомила и ее изба, где скрывался Градимир? Тогда понятно, отчего она так недружелюбна. Хельга объяснила Беру тайком от собственных детей: двадцать лет назад Эскиль убил единоутробного брата Тихомилы, прежнего господина этих мест, с тех пор она затаила злобу на их семью и оттого, видно, приютила беглеца.

Бер взглянул вправо, туда, где на широком помосте было место Вальгеста. Но там лежал лишь тюфяк, покрытый старым одеялом из овчин. Вальгеста не было – он еще не вернулся из своих загадочных ночных странствий.

Что же это за река? Может, это знает Хельга? Или Вальгест? Или стоит попытаться заснуть снова и ждать более точных сведений?

Бер перевернулся на другой бок и закрыл глаза…

Вся семья давно спала, только Вефрид, стараясь не шуметь, вертелась на своем тюфяке. Попробуй усни, когда вокруг такое творится! Этот человек-птица… Вефрид весь день не давала покоя Хавстейну, выспрашивая каждую мелочь, и теперь ей казалось, будто она сама видела, как человек в облике Градимира, получив стрелу в грудь, превратился в лебедя и взмыл над болотом. Знала она и о том, что мать пытается помочь Беру найти верную дорогу. Хельга – отважная женщина: ведь ей известно, что Один на стороне беглецов, а альвы-покровители рода – его доверенные слуги. Что если он разгневается и запретит альвам помогать ей? Правда, в это Вефрид не очень верила: разве может повелитель мироздания быть таким мелочным и вредным?

Но как знать, кто придет к Беру во сне и что скажет? Чтобы узнать нужное, ему вовсе не требовалась заговоренная нить, вещий сон и гости из иных миров. Эту самую правду ему могла сказать Вефрид. Но как? Может, прикинуться, что ей приснился вещий сон?

Еще раз перевернувшись на другой бок, Вефрид уставилась в темноту избы. Вот она утром идет к Беру и говорит: во сне мне явилась прекрасная госпожа… очень красивая, в зеленом платье, с золотыми волосами… и сказала: ваш беглец всего день назад ушел к Песи и намерен плыть по ней на восток. Его повез в челноке Извек, родич Тихомилы… Нет, этого прекрасной госпоже лучше не говорить, иначе станут расспрашивать Извека, а он может наболтать лишнего об участии в деле самой Вефрид – Звяглица могла ему сказать. Пусть госпожа просто скажет, куда делся Градимир.

Но поверят ли в ее сон? Ведь не она спит с заговоренной нитью под подушкой. Вефрид терзалась, металась между желанием исправить причиненный вред и боязнью себя выдать, не знала, на что решиться.

Потом она ощутила потребность выйти. Тихо спустила ноги, засунула в башмаки. Надевать платье не стала, накинула на сорочку большую шаль из толстой шерсти – бурого цвета, что удобно в темноте. Неслышно встала и прошла к двери. Осторожно отодвинула засов, открыла щель и выскользнула наружу. Даже если кто-то из братьев услышит, ничего страшного: всякому может понадобиться выйти.

Снаружи Вефрид охватила свежесть летней ночи, легкая дрожь взбодрила. В грудь пролился душистый прохладный воздух; кажется, от одного вдоха делаешься пузырьком, способным улететь, и охватывает чувство огромной важности этого мига, ради чего ты выходишь в ночь и можешь подсмотреть ее тайны. Вместе с этой легкостью накатила смелость. Все спят – никто ее не увидит. Вефрид огляделась: тишина, во дворе городка никого. Только месяц, еще немного пополневший, смотрит на нее с высоты. От его яркого света ночь казалась дружелюбной. Почему бы и не попробовать? Ей же не надо за тридевять земель, на остров Буян пробираться – вон он, гостевой дом, бывший погост. Шагов десять. Ну, двадцать. Ну… неважно. Охраны никакой – гости в Видимире никого не боятся.

Вефрид перелетела озеро лунного света и нырнула в тень у погоста. Может быть, дверь заперта. А может, и нет – ведь Вальгест ушел, должен вернуться. Может, уже вернулся… Тогда он, наверное, запер дверь, и ничего не выйдет. Тогда она пойдет домой и спокойно ляжет спать…

Осторожно Вефрид нажала на дверь – та растворилась без звука. Вефрид скользнула внутрь. В голове мелькали обрывки мыслей на случай, если кто-то сейчас спросит, что она здесь делает. Скажу, что… что… мне приснился сон… я и есть сон…

Несколько мгновений она стояла у двери, прислушиваясь и проверяя, не разбудила ли кого. Слышался храп двух человек – немолодых, должно быть, это храпит Алдан и еще кто-то из Беровых оружников. Никто не шевелится. Хорошо.

Бывая здесь каждый день, Вефрид знала, где спальное место Бера. Ее глаза уже привыкли к темноте, и она легко нашла его светловолосую голову. Место рядом с ним было пусто. Как удачно! Да это же место Вальгеста – потому и пусто. То, что надо…

Вефрид осторожно залезла на Вальгестов тюфяк и проползла к дальней стене, куда спящие были обращены головами. Подумала в ужасе: да я лезу, будто хочу лечь с рядом с Бером и того… обольстить. Только бы никто не увидел! А увидит – скажу, тот же дух-лебедь на этот раз прикинулся мной…

Опираясь на руку, она наклонилась к голове Бера, стараясь не коснуться его плеча. Вслушалась в его тихое ровное дыхание. Ощутила легкий запах тела, и пробрала дрожь от непривычного ощущения его близости. Но следует поспешить…

Вефрид наклонилась к самому его уху, так что ее лица коснулись его волосы – такие мягкие, тонкие. И зашептала, прерывисто дыша от сильного сердцебиения:

– Твой беглец был возле Видимиря всего два дня назад. Он ушел на реку Песь. Он взял челнок и поплыл на восток, вниз по течению. Понимаешь? Река Песь, на восток. Там ты найдешь его. Я – твоя спе-диса[28], и Фрейя приказала мне принести тебе эту весть. Но никому не выдавай меня, это тайна.

Ну вот, дело сделано. Хотелось подскочить, как испуганный щенок, и бежать со всех ног. Вефрид приказала себе сохранять осторожность: опасность еще не миновала. Так же тихо она выползла с помоста и скользнула к двери. Теперь если кто услышит – ничего: когда в одном доме спит много людей, то и дело кто-то выходит по нужде.

Вернувшись в избу на собственный тюфяк, Вефрид завернулась в одеяло, закуталась, как гусеница, но еще долго ее колотило от волнения. Так и казалось, что за ней тянется чей-то взгляд… кто-то мог все же видеть, как она бегала ночью в гостевой дом, и нетрудно догадаться – к кому. Ох, если пойдут слухи, что Эскилева дочь навещает Бера по ночам, сраму не оберешься. Нет, родители не поверят.

Ох, что же будет утром! Как ей набраться смелости выйти во двор при свете дня? Взглянуть Беру в лицо? Прячась от этой пугающей неизбежности, Вефрид крепко закрыла глаза и мгновенно уснула.

– Но ты понимаешь, модир минн, такой советчице не очень-то хотелось верить… – услышала Вефрид голос Бера, отворяя дверь в бывший погост.

Советчице? Вефрид пробрала дрожь…

Когда она проснулась, уже ярко светило утреннее солнце. Спросив Людяну, где мать, Вефрид услышала, что та недавно ушла в погост, и принялась спешно одеваться. Надо думать, Хельга сама жаждет узнать, удались ли ее чары с нитью. Но она не догадывается, что ее дочери не менее важно – много ли Бер запомнил с этой ночи.

Хельга сидела на краю длинной скамьи, Бер стоял перед нею. Они были так увлечены беседой, что, кажется, оба не заметили, как Бер назвал Хельгу матушкой. На движение оба обернулись, и под их взглядами Вефрид слегка бросило в жар от волнения.

– Я пришла узнать… – смущенно забормотала она. – Удалось ли… ты что-то увидел… со сне?

– Да, я как раз рассказывал Хельге, что сначала видел страшную старуху, похожую на червивый гриб. Это была Тихомила?

– Едва ли, – усомнилась Хельга. – Тихомила не так чтобы очень стара. Ей лет пятьдесят или чуть больше. Двадцать лет назад ее старший сын, Тихоня, был отроком, и ей сейчас может быть лет пятьдесят пять.

– Ну а та старая шишимора выглядела на все восемьдесят. Она сказала, чтобы я шел к реке и плыл на запад.

– Какой реке? – в один голос спросили мать и дочь.

– Она не сказала! К счастью, это было не все. Я проснулся, обдумал то, что видел, и заснул опять. И во второй раз мне приснилась другая женщина, во всех отношениях лучше первой…

У Вефрид оборвалось сердце; она сглотнула, сосредоточившись на том, чтобы сохранить лицо спокойным, но не могла унять взволнованное дыхание.

– Она была молода… – начал Бер, – но не могу сказать, как она выглядела. Я видел ее смутно, а может, плохо запомнил. Мне кажется, у нее были золотистые волосы, а платье белое как снег…

У Вефрид оборвалось сердце. Отчасти это описание подходило к ней.

– Помню голос… Приятный голос молодой девушки. Она сказала, чтобы мы искали Градимира вниз по реке Песи. Здесь есть такая река?

– Есть! – охотно подтвердила Хельга; Вефрид не решалась подать голос. – На северо-восток, не более двух роздыхов отсюда. Она считается притоком Мерянской реки, по ней уже можно плыть без перерывов до самого Силверволла.

– Так значит, этот путь мы и должны выбрать. – Бер поглядел поочередно на мать и дочь. – Надеюсь, вторая гостья не обманула меня, как первая.

Вефрид старалась не смотреть ни на Бера, ни на мать: как бы не прочли в ее глазах, что она уверена в искренности второй гостьи. Она смотрела на дверь и поэтому первой увидела, как та отворяется и в погост входит, низко склонившись, Вальгест.

– Я нашел след! – объявил он. – Брал начало от той же избы и шел на восток, к реке. Там стоит какой-то хутор из трех домишек. Наша добыча уплыла на лодке. Ему помог кто-то из местных. Когда будем там, найдем его и расспросим – к тому времени хозяин челна уже вернется. Он скажет, куда повез беглеца – вверх или вниз по реке. Вот этого я, увы, не смог понять – на воде ведь нет следа…

Бер многозначительно выставил вверх палец, и Вальгест умолк.

– Спасибо тебе за твои усилия, мой друг! – торжественно произнес он. Вефрид не знала, что сейчас видит именно того Бера, которого знали в Хольмгарде, а не того, угрюмого и мрачного, которым его сделал долг мести. Так ясно явленное благоволение богов взбодрило его, разогнало душевный мрак. – Они подтверждают вести, которые я получил во сне. Градимир уплыл по Песи на восток. Теперь можем считать, что знаем это точно.

– Во сне? – Вальгест удивленно подался к нему. – К тебе кто-то приходил во сне?

– Да. Это была… – Бер запнулся. – Я сейчас вспомнил: она назвала себя, но просила ее не выдавать. Глупо было бы рассердить такую помощницу, поэтому я не скажу, кто она. Но теперь я знаю: ей можно верить!

При этих словах он почему-то взглянул на Вефрид; она потупилась. Не докажешь…

Вечером Эскиль устроил для Бера со спутниками богатый прощальный ужин: снова расщедрился на барашка и большой жбан меда, не считая жареной рыбы, печеных яиц, копченого сала, козьего сыра, жареных грибов с луком и сметаной и киселя пяти разных видов.

– Пока ты еще не умел ходить, твое любимое слово было «Туда!», – рассказывала Хельга вечером, сидя за столом с семьей и гостями. – Тебя кто-нибудь брал на руки – или Бера, или я, или Тияхти, – ты уверенно указывал куда-нибудь вдаль, будто конунг с носа корабля, и говорил: «Тада!» А сам ты так шустро ползал, что ходить тебе вроде как не было нужды. И вот однажды тебя принесли в шомнушу к Сванхейд, а она разбирала свой ларец с украшениями, кажется, какой-то перстень искала. А ты стоял возле скамьи напротив. Увидел, что в ларце все такое красивое, тянешь руки и требуешь: «Дяй!» А она так спокойно говорит: «Тебе надо? Подойди и возьми!» Ты и пошел. Перешел шомнушу, схватил какую-то большую застежку и на попу брякнулся. Заревел, но дело уже было сделано…

Слушатели хохотали, и Бер заодно со всеми. Хельга много чего помнила о его жизни от рождения и до середины второй зимы, чего он сам помнить не мог.

– Ну а когда ты научился ходить, с тебя уже глаз нельзя было спускать, – продолжала Хельга под общий смех. – Раз было, твой отец недавно вернулся из второго похода на греков, а тебе шла вторая зима. Он умывался, а его гривна и золотой браслет лежали рядом на скамье. Ты подошел, взял браслет – такой толстый был, крученый, с драконьими головками, – бегом побежал к печке да как бросил его прямо в угли! Едва сумели вытащить. Тородд потом долго звал тебя Губителем Обручий…

– Ну вот, значит, у меня с детства все же были задатки великого воина. – Бер улыбнулся и протер глаз, где от смеха блестела слеза. – А я и не знал.

– И ты уже тогда хорошо умел… ну, убеждать людей. Как-то к нам пришла в гости старая Радонега, Велерадова мать, а ей тогда уж было лет семьдесят или около того. Ты ползал по полу и играл в деревянные лошадки. Нам с Берой куда-то надо было выйти, я не помню, по делам, она попросила, чтобы Радонега за тобой посмотрела. Мы возвращаемся – вы с ней вдвоем ползаете по полу, ты и старуха. Увидела нас, хотела встать – а не может, спину прихватило. А нам ее было не поднять – позвали кого-то из мужчин, он с одной стороны ее под локоть держит, мы с Берой – с другой. Спрашиваем: что же ты, мать, коли спина болит, зачем же на четвереньках бегать? А она и ответить не может…

Все вокруг хохотали, вечер получился веселый. Хельга старалась бодриться, но то и дело на лице ее проступала грусть, как влага сквозь полотно. В глазах ее, устремленных на Бера, сияли любовь и боль: по невозвратной молодости, по ушедшим на тот свет подругам и близким. Сквозила тревога: уже завтра Бер покинет Видимирь, и Хельга опасалась за его жизнь немногим меньше, как если бы его провожала сама Берислава.

– Какой ты был… – Она приподняла руки, будто держала ребенка, стоящего у нее на коленях. – И какой стал… Твоя мать гордилась бы тобой.

Ей стало трудно сдерживать слезы; не желая портить веселье, Хельга улыбнулась, встала и вышла из погоста, будто на поварню или в погреб.

После ее ухода некоторое время стояла тишина, отчасти неловкая.

– Но я уверен – вы с братом в детстве были орлы не хуже меня, – сказал Бер Хавстейну.

– Да уж! – согласился Эскиль. – Хавстейн тоже едва говорить научился, а когда хотел пить, то кричал: «Пи-во! Пи-во!» Это его Эйрик научил, он тогда еще был жив и сам на пиво налегал, мог троих перепить…

Разговор покатился дальше – о пиве и искусстве его питья мужчинам всегда есть что сказать, – но Вефрид прислушивалась одним ухом, не отводя глаз от Бера. Она с утра была сама не своя, и к вечеру, за этим прощальным столом, ее смятение еще усилилось и стало почти нестерпимым. То и дело у нее наворачивались слезы от какого-то щемящего чувства: и светлого, и горького, и радости, и тоски. И все это было как-то связано с Бером. Ее приключения в лесу, его приключения на болоте, мысли о соперничестве с Одином, ее ночная вылазка в погост, эти рассказы матери сплелись в ощущение огромной важности всего, что касается Бера. Глядя на него сейчас, она уже не замечала его ястребиного носа и прочего, что ей поначалу не понравилось. Она вовсе перестала замечать его внешний облик и видела сам дух, сияющий в его груди, – дух человека, способного на большие дела и достойного большой славы, что бы он ни говорил о себе сам. Каждый взгляд на его веселое лицо обжигал; от непонятного волнения смотреть на него было мучительно, а на что-то другое – скучно.

Встретив ее взгляд, Бер слегка улыбнулся и подмигнул – чисто по-дружески, надеясь перед расставанием окончательно с ней помириться, – но у Вефрид перевернулось сердце. Она быстро отвела глаза, сосредоточив все силы на том, чтобы не дать слезам пролиться на щеки. Чем она это объяснит, ведь не она качала Бера на руках, когда он был не больше зайчонка! Она и сама не знала, отчего ей хочется плакать. Как она выдержит до конца этого вечера, пока он еще в Видимире?

И как выйдет завтра во двор, зная, что погост опустел, что его больше здесь нет?

Вефрид сидела, опустив голову; на глаза ей попался янтарный «ведьмин камень» в ожерелье. Она улыбнулась: давний подарок Сванхейд не изменился, но теперь Вефрид видела в нем лишь напоминание о собственных детских мечтах. Она ждала какого-то «настоящего сына конунга», но по глупости не распознала его, когда встретила. А теперь Бер считает ее зловредной дурочкой, и у него есть для этого причины. Как груба и заносчива она была с ним поначалу, а к тому же причинила ему столько вреда! Чем ей был так дорог Градимир, что она взялась помогать ему скрыться? Сейчас Вефрид уже этого не понимала.

И боги ее уберегли, что Градимир просто сбежал. А если бы он засел в том лесу в удобном месте и метнул свою сулицу прямо Беру в грудь? Как бы она жила потом, зная, что почти своими руками погубила такого отличного человека, по одному недомыслию, не имея в том никакой собственной корысти? Помогите боги, чтобы он никогда не узнал об этом, мысленно молилась Вефрид, сжав «ведьмин камень» в кулаке. Да и если бы он каким-то чудом узнал, если бы спросил, зачем она это сделала, она так же мало могла бы ответить, как та незнакомая ей старуха, которая стала с больной спиной ползать по полу, играя с малым дитем в деревянные лошадки.

Все хорошо, успокаивала себя Вефрид. Беру не причинено вреда… но завтра он пойдет дальше, навстречу тем же опасностям и еще худшим. Ведь там, на востоке, Градимир не один – там трое его товарищей, настоящих убийц Улеба. И он, если сумеет их найти, предупредит, что на них идет охота и ловцы уже близко. Что тогда? Ведь если Бер стал мстителем поневоле, Игморова братия сама решила погубить Улеба. У них не дрогнет рука сделать то же и с Бером…

Сама Вефрид не замечала, что весь вечер молчит, но другие заметили: с ней что-то не так.

– Фрида, ты за меня боишься или мне завидуешь? – окликнул ее Хавстейн.

Старший брат сегодня имел вид лихой и горделивый: отец разрешил ему дальше ехать с Бером. За эти дни Хавстейн так втянулся в погоню за убийцами, привязался к Беру, Алдану, Вальгесту – и особенно к Правене, как подозревала Вефрид, хотя он, конечно, ни за что не признается, – что жаждал продолжать это дело вместе с ними. Да и разве у него нет права – ведь через Эйрика Берсерка их семья тоже в родстве с Улебом! Эскиль позволил – парень совсем взрослый, а в тихом Видимире у него нет возможности себя проявить. И не слышно, чтобы какой-нибудь конунг собирался в заморский поход, как это было при Олаве или Ингваре, – где же парню набраться настоящего опыта? Хавстейн ждал сопротивления от матери, но Хельга не возражала, в глубине души даже довольная, что ее семья оказывает Беру такую деятельную поддержку. Она верила: этот поход прославит не только Бера, но и всех его соратников.

– Я вот думаю, – начала Вефрид, – а что если бы тот человек, то есть дух, который превратился в лебедя, засел где-нибудь за кустами и метнул в тебя… в кого-то из вас свою сулицу? Он ведь мог бы вас убить?

– Не мог бы, – мотнул головой Хавстейн. – Это же был морок – и он, и его сулица.

– Да не скажи! – возразил Дюри. – Следы-то он на дороге оставлял! Знать, копыта у той лошади были настоящие, хоть она и была переодетый ворон!

Все засмеялись, но несколько неуверенно.

– А если у него были копыта, то были и руки, и сулица! – продолжал Дюри. – И он очень даже мог ее метнуть. Сильны были твои дисы, Бер, что он не догадался.

– Я думаю, не в этом дело, хотя моим дисам я очень благодарен. – При этих словах Бер бросил взгляд на Вефрид, и у нее легонько оборвалось сердце. – Этого духа прислал Один. А разве ему надо, чтобы я или кто-то из вас погиб в каком-то болоте и все на этом кончилось? Он хотел только спасти Градимира, увести нас в другую сторону. Зачем ему было нас убивать, если Градимир был уже далеко?

– Но вы ведь хотите опять его встретить, – напомнила Вефрид. – И не только его.

– Здесь у меня выбора нет. Но я надеюсь, – отвечая, Бер смотрел прямо на нее, – что та добрая диса, что помогла советом, не оставит меня и дальше.

Вефрид немного бросило в жар. Что он хотел сказать? Она вдохнула, словно готовясь ответить, хотя не находила слов; к счастью, в этот время отворилась дверь. Все посмотрели в ту сторону – со двора вошла Хельга. Вид у нее был взволнованный, глаза широко раскрыты.

– Что случилось? – спросили сразу несколько голосов.

– Нет, ничего! – поспешно ответила Хельга. – Все хорошо. Эскиль… мне нужно тебе кое-что сказать. Отойдем.

Стараясь отогнать тревогу, Хельга прохаживалась по заборолу со стороны Озерных ворот. Отсюда открывался красивый вид, на нем отдыхал взор: синяя гладь озера, подступавшего к подножию городского холма, зелень дальних берегов, уходящее в бесконечную даль небо в серовато-белых облачных грудах. Но Хельга не любила этот вид: глядя на озеро отсюда, с высоты, когда оно казалось таким живым, она всегда вспоминала того, чей дух обитал в этом озере. Тот, чьим именем оно было названо – Видимир, Несветов сын, ее первый муж. Ее первый брак продлился всего несколько месяцев конца зимы и начала лета; в то время она убеждала себя, что счастлива, да и в самом-то деле, на что ей было жаловаться? Уже потом, когда пару лет спустя Хельга вновь приехала сюда со вторым мужем и маленьким Хавстейном, вид Видимиря вызвал в ней неприятное чувство. До конца оно не ушло и сейчас. Особенно неприятно было в грозу, когда ветер гонял и ярил волны на озере, когда вода темнела, отражая тучи, когда завывали вихри, и Хельга всем существом ощущала близость яростного духа. Хоть Видимира и похоронили как следует, хоть она и угощала его тайком два раза в год, в положенные сроки, все же нанесенное ему оскорбление было слишком велико, чтобы его могли ублаготворить какие-то блины и каши.

Хельга постояла, глядя вдаль и надеясь, что вечерний ветер унесет из головы тревожные мысли. За эти дни ей несколько раз снилась Берислава – та молодая светловолосая красавица, с которой она познакомилась, когда двадцать с лишним лет назад приехала погостить к Сванхейд. Сына Бериславы тогда не было на свете – он родился после того, как Тородд, ее муж, вернулся из первого Ингварова похода на греков. В ту пору Хельга очень любила этого младенца, приятного на вид бойкого крепыша, часто носила его на руках, играла с ним, кормила с ложки. Превратности собственной судьбы отвлекли ее от этих воспоминаний, потом родились свои дети, и если она вспоминала маленького Берси, то мельком, как одну из девических забав. Даже не думала о том, что за прошедшие годы он вырос…

Теперь же, двадцать лет спустя, бывший младенец поразил ее своей телесной и умственной зрелостью. И она встретила его, когда он взялся за самое мужское дело – кровную месть. Рожденный для счастливой долгой жизни, Бер встал на путь, ведущий к ранней смерти. Хельгу ужасала мысль, что уже скоро эта нить может оборваться, не менее, чем если бы это был ее собственный сын. Но для Хавстейна опасность все же меньше: это не его месть, и не он будет первой целью врагов. Нельзя запретить мужчине вести себя как мужчина, даже если это опасно, а он тебе дорог. Нельзя своими руками убить мужчину в нем.

Но в противниках у Бера и Хавстейна – сам Один. К чему поведет эта борьба? К смерти? К славе? К тому и другому? Есть ли у них хоть малейшая надежда уцелеть и преуспеть, или славная смерть будет для них наилучшим из возможных исходов – по сравнению со смертью бесславной? Возможно ли как-то обезопасить их… повысить надежды на успех в этом противостоянии? Одержат ли они победу – во власти только Одина, но жизнью и сроком смерти человека распоряжаются норны. Можно ли заручиться помощью кого-то из них? Мать Хельги, Снефрид, имела сильных покровителей у самого Источника норн…

– Некий способ есть.

Хельга содрогнулась с головы до ног – низкий мужской голос, прозвучавший у нее за спиной, обладал свойством касаться каждой частички тела внутри и снаружи.

Подавляя дрожь, она обернулась. Он стоял в трех шагах, привалившись к ограждению заборола и скрестив мускулистые руки на груди – человек-волк, крупнее самого рослого из мужчин, с янтарно-золотыми глазами на человеческом лице и густым снежно-белым мехом на плечах.

– П-привет и здоровья тебе, Ульв Белый! – выдохнула Хельга. С такими знакомцами вежливость – первое дело, так научила ее мать. – Не ждала увидеть тебя сейчас…

– Ты так громко думаешь, что услышал бы и последний глухой турс.

– Еще бы мне не думать! Мой сын… и Берси, который тоже дорог мне, как сын, собираются в поход, против людей, которым покровительствует Один. Ты сам мне это сказал, а на днях им подтвердил это еще один… еще одно существо…

Ульв Белый откровенно хмыкнул, и Хельга поняла: он-то знает, что это было за существо.

– Но они не могут отказаться от мести, этого требует честь. А я не могу смириться с тем, что они пойдут… как готовая жертва… Может быть, ты… кто-то из вас… сможет поддержать их, Хавстейна и Берси, хотя бы уберечь от напрасной гибели…

Хельга замолчала, отчаявшись дождаться хоть проблеска сочувствия на неподвижном лице альва. Чего она просит – чтобы слуга Одина выступил против господина? Да еще такого, что видит и слышит всю вселенную?

– Если жизнь наших потомков будет под угрозой, Всеотец не запретит нам вызволить их из беды, – безразлично бросил Ульв Белый. – Для того они и угощают нас на каждом своем пиру.

– Но он запретил вам помогать моей матери. Она рассказывала мне…

– Это было другое дело. Снефрид прямо нарушила волю Всеотца, высказанную ей. Но состязался он тогда не со Снефрид, а с другой непреклонной женщиной! – Ульв Белый возвел глаза к небесам. – И глупо было бы одной рукой бороться с ее волей в жизни смертной, а другой рукой – помогать. Всеотец не жесток, он всего лишь хочет помочь обрести высшую славу. Тем, кто этого достоин и докажет это.

– Что нужно сделать?

– Если ты отправишь с этими героями твою дочь, я буду помогать ей сохранить их жизни.

– Дочь! – Хельга вытаращила глаза. – Ты с ума со… Я не отпущу ее! Она слишком молода!

– Когда ты впервые увидела меня, была не старше. Впрочем, как хочешь.

Ульв Белый неспешно отлепился от ограждения и распрямил руки, будто собираясь прянуть вверх.

– Постой! – Хельга кинулась к нему и чуть не схватила за локти. – Погоди. Не исчезай. Вефрид же почти ничего об этом не знает…

– Она знает достаточно. А если недостаточно, то чья в том вина?

– Я не хотела, чтобы она была замешана в такие дела.

– Никто не хочет, пока не появится нужда в силе больше человеческой.

Хельга помолчала, оценивая выгоды и угрозы.

– Я не могу послать мою дочь туда, где ей будет грозить опасность… столкнуться с резней.

– Так пусть остается дома. Никто вас не заставляет.

– Но зачем вам Вефрид – ты мог бы помочь моему сыну. Хавстейн тоже кровный потомок твоей сестры!

Ульв Белый в ответ ухмыльнулся многозначительно, показав волчий клык. Усмешку эту Хельга прекрасно поняла: она намекала на особую склонность альвов к человеческим женщинам.

– Сыновьям помогают валькирии. Альвы-хранители бывают только у женщин. Но едва ли муж позволит тебе самой пуститься в дорогу. К тому же твоя дочь владеет «глазом Одина», хранящим королевскую удачу. Дай же ей испытать эту удачу. Иначе «глаз Одина» ее покинет и поищет себе более отважных хозяев. Такие вещи даются богами и судьбой не для того, чтобы служить подвесками к ожерелью.

Хельга помолчала. Она отлично помнила себя в шестнадцать лет – свою тогдашнюю отвагу, жажду перемен, сияющие надежды на счастье – свою неопытность, неосторожность, при которых только богини и добрые дисы уберегли ее от больших бед. И хотя Вефрид сейчас была не моложе, чем Хельга в год ее знаменитого путешествия, мать в первую очередь видит в своих детях уязвимость.

– Я… подумаю, – пробормотала она, опуская глаза.

Была мысль посоветоваться с кем-нибудь, но с кем? Она уже получила совет от самого мудрого советчика из доступных ей.

– Да едва ли Вефрид и захочет – она с самого начала за что-то невзлюбила бедного Берси…

Хельга подняла глаза и обнаружила, что говорит с пустотой – Ульв Белый исчез, и слушал ее лишь вечерний ветер над озером…

Солнце садилось, усталые после целого дня в поле работники Хедина хёвдинга возвращались в Силверволл – распаренные от жары, загорелые, в пропотевших сорочках, с мокрыми волосами – только что умылись в речке. На плечах несли косы, серпы, потощавшие мешки из-под съестных припасов. Уже началась жатва ржи – ее убирают первой. Укреплений Силверволл не имел – по дороге от полей сразу можно было попасть к первым дворам, а дальше – к жилью здешних старейшин. Позади всех брели трое мужчин средних лет. Им сегодня тиун выделил самое трудное поле – где рожь выросла высокой и густой, но полегла от недавних дождей, а к тому же в ней было много сорняков. Такую нельзя косить косой: ее жнут серпами и раскладывают, чтобы солнце высушило траву, и только потом вяжут в снопы. Трое жнецов были мужчинами крепкими, еще довольно молодыми, но непривычная тяжелая работа по жаре к вечеру выпила из них все силы: они даже не разговаривали и не оглядывались на баб, которые шли отдельной стайкой и пели на ходу.

На хозяйском дворе работники разошлись: женщины в девичью избу, холопы – в холопью, свободные работники – в децкую. Туда же направились и те трое. Под навесом избу сидел мужчина – темнобородый, с горбатым носом, тоже очень усталый по виду. Увидев его, шедший первым из тех троих застыл, будто не верил своим глазам.

– Гра… – в изумлении начал он, но запнулся.

– Я Орм, – с видом отупения от усталости откликнулся сидящий и медленно встал. – Будь цел…

– Завид я, – напомнил тот – рослый, широкий, круглолицый здоровяк с длинными светлыми волосами, плохо расчесанными и связанными в неряшливый хвост. Золотистая борода казалась светлее на покрасневшем от солнца лице – он был из тех светлокожих, кому не удается толком загореть. – Тебя какой встрешный бес сюда…

– Не соскучился по вам, – буркнул Градимир, помня, что расстались они не слишком по-дружески. – Беда привела…

– Девя… Брат твой где? – спросил другой работник – среднего роста худощавый мужчина с тускло-рыжими волосами, спускавшимися мыском на довольно низкий лоб. Резкие черты лица, опущенные углы тонкого рта придавали ему угрюмый и в то же время решительный вид.

– Худо наше дело. – Градимир оглянулся на прочих работников, пяливших глаза на незнакомца. – Умер мой брат меньшой. На Перуновом дне костью подавился, я и проститься не успел.

– Чи-во? – Завид, которого от рождения все собеседники знали под именем Игмор, недоуменно нахмурился.

– Отойдем! – быстро шепнул Градимир, бросая тревожные взгляды на незнакомых работников.

Вчетвером они отошли в угол навеса, подальше от двери в избу, тесно грудились.

– Убит мой брат, – торопливо пояснил Градимир. – Достали нас те, из Хольмгарда. Я чудом жив ушел.

– Брешешь! – бросил Игмор. – Как они могли?

– Не знаю как. На Перунов день, ночью уже, на сулицу насадили.

– Кто?

– Знакомец наш – бабкин внук. И с ним еще какие-то угрызки. Алдана помнишь? Который из гридьбы к Свенельдичу перешел, в кормильцы его младшего. Вон он тоже.

– Да глядь, откуда ему тут взяться? – не поверил Красен. – Он же в Выбуты убрался с…

Он осекся: в голове связалось прежнее место жительства Алдана – близ Улеба – и его возможное участие в деле мести.

– Кто еще? – мрачно спросил Игмор. – Много их?

– Говорят, десятка два.

– Говорят? Кто говорит? Ты видел их?

– Нет. – Градимир отвел глаза. – Стал бы разглядывать – сейчас бы тут не стоял. Своей бы сулицы дождался. У них семь приготовлено – на каждого из нас.

– Тогда откуда знаешь?

– Люди рассказали, что приехал в Видимирь бабкин внук с дружиной. Нас искать. Девяту первым нашел. А нашел бы меня первым…

– Эй, кияне! – Из двери децкой избы выглянул тиун-словенин, Берегота. – Есть будете? Проболтаете – до утра больше вам караваев не поднесут.

– Берегота, не будешь ли ты так добр – прикажи покормить нашего товарища, – изо всех сил стараясь казаться любезным, попросил Красен. – Он проделал долгий путь и очень голоден. Если будет твоя воля, он останется с нами и будет рад наняться к господину в работники.

– Еще один киянин? – Берегота, уперев руки в бока, окинул Градимира взглядом. Был он ниже на целую голову, но, коренастый и уверенный, умел смотреть сверху вниз. – Ну, не знаю. Работников у нас теперь достаточно. Спрошу у господина. Пока делитесь с ним своей кашей, если хотите, а там пусть госпожа решает, кормить ли его.

В децкой избе усталые работники сидели за длинным столом; посередине стояли несколько широких больших горшков каши, и близсидящие с двух сторон проворно таскали ее ложками. Четверо киян уселись на краю, возле дальнего горшка, где оставалось уже не более половины, и достали ложки. Ели молча, не тратя времени на болтовню. Когда каша закончилась и девки понесли горшки мыть, четверо киян вышли снова на двор и уселись на бревнах, поодаль от прочих, уставились на багряный закат. Лица не слишком повеселели: эти люди привыкли к пище более обильной и вкусной, чем простая каша из толченого ячменя.

– Перунов день, говоришь, – обронил Красен. – Как ты так быстро добрался?

– Повезло. Меня поначалу один тамошний мужик на челне повез. Один день вез, потом говорит, дальше сам пробирайся, а я домой. Смотрю – оттуда же, сверху, другой челнок идет, в нем двое – старик и девка. Пристали к нам, попросились к костру. Вот, говорят, плывем к родне, да вдвоем несподручно, нам бы спутника. Возьмите меня, говорю. Старик говорит, возьмем, ты мужик крепкий, грести будешь, а мы тебя за это будем кормить. Так ехали: я на веслах, старик правит, девка еду готовит.

– Че за девка? – Самый молодой из троих, Добровой, подтолкнул Градимира локтем.

– Да ничего такая, коса светлая, глаза голубые, почти прозрачные, а как зыркнет – мороз пробирает. Молчала все. Старик ее Лебедью звал. Вроде сказал, дочь, но она молоденькая, зим пятнадцати, а он-то старый, седой, один глаз не видит – как такую родил-то?

– Помог кто! – ухмыльнулся Добровой.

– Прямо досюда доехал с ними, а они дальше вниз тронулись, сказали, теперь недалеко. Кормили хорошо. У старика в мешке и хлеб, и сало, и мясо вяленое, и крупа всякая, и рыба копченая. Мешок вроде небольшой, а на весь путь хватило. И ехали как-то быстро. Я не знал, что здесь река такая быстрая. Дней пять на дорогу ушло. Как-то не считал особо.

– Ладно вам про девок, – оборвал их Красен. – Не до девок нынче, не на вечернице! Рассказывай толком, как все вышло.

Градимир начал, но рассказ складывался с трудом, и по мере его на лицах троих слушателей все яснее проступали недоверчивые ухмылки.

– Так ты что – сам его не видел? – спросил Игмор. – Девяту? Только слышал, что, мол, убили?

– Я хотел пойти посмотреть, но пришла та девка и сказала – теперь убьют тебя! – с досадой пояснил Градимир. – Стал бы разглядывать – сам бы рядом с ним лежал.

– И бабкиного внука с его людьми ты тоже не видел?

– Нет, но та девка сказала…

– Все у тебя одна девка сказала! Ты сам-то не девка?

– Но потом приходила Эскилева дочь и тоже сказала…

– Вот и я про то! – Игмор пихнул его в плечо. – Одни девки у тебя кругом! Наболтали, а ты и уши развесил!

– Сам ни шиша не видел, а бежать! – презрительно бросил Красен. – Может, там и не было ничего!

– Ничего? – Градимир стал злиться. – Девята убит! Это ничего?

– А ты видел? Нет?

– Ты думаешь, мне все померещилось, а он там сидит сейчас, в Видимире, меды распивает?

– Может, и померещилось! Я ж не знаю, чем вас там поили во славу Перуна! А ты бежать пустился, головой треснулся с перепугу, у каких-то баб отлеживался, потом еще какие-то бабы тебя в челнок посадили и увезли! Тьфу! Бегал, как петух с отрубленной головой, а сам толком не знаешь ничего!

– Сам ты… – огрызнулся Градимир, но по существу возразить не мог.

О появлении на волоке Бера с дружиной он знал от той загадочной девки, что дала ему лошадь, и от Вефрид. Если все это какая-то ошибка и Девята сейчас мирно ужинает в Видимире – доказательств обратного не имелось. Но зачем той девке и Эскилевой дочери понадобилось бы его морочить?

– Откуда бы Эскилева дочь мое имя узнала и почему я там оказался? – немного подумав, сказал Градимир. – Никто не мог им сказать, кроме Берислава. Она называла имя Алдана и еще какого-то хрена. Валь…

– Вальгарда? – Игмор нахмурился. – Асмундов сынок на нас исполчился?

– Хорош друг! – хмыкнул Добровой.

– Нет, другое какое-то. Но откуда ей знать Алдана – он раньше там не бывал, сидел в Киеве, потом в Выбутах.

– Может, ты сам проболтался, пока в неуме был? – сказал Красен.

– Прямо все рассказал? Но она меня в головниках[29] числила, а я ведь при том деле не был. Нет, не померещилось мне. А что сам их не видел – это меня боги уберегли. Что делать будем?

– Что? – Игмор повел плечом. – Мы здесь до зимы нанялись – жать, снопы возить, молотить. Зимой на промысел пойдем, я с одним мужиком сговорился бывалым. А летом, может, в Булгар. Отсюда в Булгар летом обозы уходят, но рано, по высокой воде. На этот раз опоздали мы.

– Доживи еще до лета! А ну как они сюда придут?

– Да не свисти! – Игмор сморщил свое мясистое, красное от солнца лицо. – Полезут они в такую даль, как же.

– А у них и люди, и припасы, и все. Найдут нас здесь.

– Не найдут! – Добровой похлопал Градимира по плечу. – Расслабься. Бабы тебя заморочили, вот ты и «теплого» в порты пустил. Здесь же, считай, край света. Самый Утгард. Ни один хрен здесь не сыщет.

– Уходить надо, я вам говорю! Это место – на самой дороге. Если Берислав сюда доберется – первым делом к боярину пойдет да вас и увидит. А не увидит – ему скажут, мол, да, есть тут трое таких… добрых людей. Убираться надо дальше. В глушь прятаться. Охотничью заимку какую… Что у тебя за мужик-то? Надежный?

– А жить чем – в глуши-то? – возразил Игмор. – Сейчас только жатва началась, не молотили еще, хлеба мало. У нас и выменять не на что, видишь, – он показал пустые руки, – все, что было из серебра, уж спустили по дороге. Боярин нас до зимы обещал кормить, а к зиме для промысла припасов дать, кожухов и еще каких пожитков. У нас же по одной рубашке на спине было, как приехали. Вот, эту мне от боярыни дали. – Он потыкал себя в грудь, прикрытую рубахой из небеленой, но плотной и добротной конопляной холстины. – Ты уж коли прибежал, оставайся с нами. Что там было – забудем. В одном челне мы теперь, покуда живы. – Он еще раз похлопал Градимира по плечу. – Коли правда Девяту того… на жало насадили, жаль парня, да будем сами друг друга держаться – авось и справимся.

– Пока не стемнело, пойдем, к боярину тебя отведем. – Красен встал. – Если он не велит, этот шишок, Берегота, тебя кормить не станет. Будешь с нами работать. Ты хоть косить-то умеешь?

– Я тебе что – смерд? Может, отроком, у бабки в селе… Но то было двадцать лет тому когда!

– Научишься, – буркнул Красен, который сам без охоты осваивал это искусство.

– Я здесь не останусь! – Градимир тоже встал. – Пока будете косить, вас тут и накроют. Станете косами отбиваться?

– А что делать-то, гля! – Игмор тоже встал и хлопнул себя по бедру. – Здесь мы уж прижились, хоть кормят! Оружники тут никому не нужны, боярин ни с кем не воюет!

– А конунг? Есть же тут конунг, в Мерянии этой?

– Есть, но до него еще дней пять добираться. – Игмор махнул в сторону реки Огды, что текла от озера Мерон[30]. Наш боярин ему родич, первый стрыйный брат[31].

– Мы спрашивали, – добавил Красен, – им тут оружные отроки нужны только летом, когда обоз на Булгар собирают. На этот раз мы опоздали. А до следующего дожить надо.

– Не доживете вы. Я тут не останусь, – повторил Градимир. – Пойду к их конунгу.

– Ну, глядь, как знаешь! – Красен в досаде махнул рукой. – Ты мне не брат и не сват, я тебя умолять не буду.

– Градимир, ты что – трус? – насмешливо прищурился Добровой.

Он был внешне похож на своего брата Игмора – такой же плотный, с овальным лицом, чуть ниже ростом, только волосы потемнее – русые, и зуба не хватало сверху с правой стороны. Глубокомыслием он не отличался и во всем следовал за старшим братом.

– А вы что – недоумки? Пни дубовые? Говорю же вам – Девяту убили, и вас прикончат!

– Может, мы сами того… еще кто кого прикончит! – ощерился Игмор. – Теперь-то мы хоть знать будем…

– Вот что: скажу Береготе, волка видел бешеного у поля, завтра топоры и копья возьмем, – деловито сказал Красен. – Если застигнут, так не с пустыми руками.

– Не боись! – Добровой с ухмылкой потрепал Градимира по плечу. – То вы с Девятой вдвоем сплошали, а с нами-то не пропадешь!

– В Карше и в степях не пропали, а там похуже было, – напомнил Игмор.

– Так там мы с князем были. Уж с ним-то…

Угрюмые, диковатые рожи просветлели при упоминании о Святославе. Дружно вздохнули по княжеской удаче, которая столько раз их выручала. Все они выросли при дружине, в Киеве, и оказаться в такой дали от всего привычного, среди чужих людей, где приходилось даже скрывать свои имена, само по себе было тяжким испытанием. В том путешествии через Хазарию и степи с ним был сам Святослав, и при нем гриди твердо верили в удачу. Разлуку с князем они, пожалуй, переживали тяжелее, чем смертельную опасность – к этому было не привыкать. Всю свою жизнь каждый из них рисковал головой ради князя, у него на глазах, под его защитой. Но что теперь? Жалеет ли о них Святослав или отрекся от убийц брата? Без него им было труднее верить в благополучный исход этого приключения, которому не видно конца и края. Что должно случиться, чтобы они могли вернуться в Киев, не опасаясь мести Улебовых родичей? Только где-нибудь в Булгаре они смогли бы считать себя избавленными от преследования, но туда раньше следующего лета не попасть. И хотя поначалу Игмор и Красен были склонны скорее отмахнуться от вестей Градимира и счесть его трусом, постепенно чувство опасности усиливалось. Годы дружинной жизни выработали в них волчье чутье, и теперь оно говорило: ловцы идут по следу вашей поредевшей стаи…

Утром Градимир, поуспокоившись, позволил отвести себя к хозяину, Хедину, и попросился в работники на жатву. Поговорив с побратимами, усомнился: может, и правда его заморочили какие-то ведьмы, а никаких врагов в Видимире не было и Девята живет-поживает, только дивится, куда сгинул его «старший брат»? Но тогда Девята его и искал бы, а не Берислав с дружиной, думал Градимир, не зная, как все это понимать. И та ночь после Перунова дня, и избушка Тихомилы, где он лежал в полубеспамятстве, с разбитой головой и сломанным ребром, и странное путешествие вниз по Мерян-реке до Силверволла в лодке с седым стариком и юной молчаливой девушкой – все это казалось не то сном, не то давно услышанными рассказами о каких-то других людях. Так или иначе, бросать Игмора и продолжать путь в одиночку, неведомо куда, у Градимира охоты не было: в такой дали от дома, в отрыве от всякой поддержки, лучше быть при своих, даже если эти свои и втравили тебя в беду.

Да и куда идти? В Киеве их ждали мстители, а заполучить в кровные враги Мстислава Свенельдича было смертельно опасно даже для таких, как они, приближенных князя. Хотя бы на ближайшие годы требовалось надежное пристанище, где их не найдут.

Сломанное ребро все еще причиняло боль, и на жатве, к которой Градимир был привычен не больше Игмора, ему туго бы пришлось. На свое счастье, он приглянулся Хединову старшему конюшему, булгарину Суяру, – может, карими глазами и темной бородой. Обращаться с лошадьми Градимир умел куда лучше, чем с косой и серпом, и Суяр взял его к себе в помощники. Поэтому, дней десять спустя, Градимир ушел с другими конюшими отроками на ночной выпас боярского табуна и пропустил событие, которое счел бы весьма важным.

Под вечер, когда солнце уже садилось за Мерян-рекой, по дороге от лодочной пристани к Силверволлу приблизилось небольшое, но примечательное шествие. Первой шла очень молодая девушка, по виду – лет четырнадцати, со светлой косой, довольно дорого одетая: в серовато-зеленом варяжском платье и серой накидке, обшитой желто-зеленой тесьмой. Несмотря на юный возраст и невысокий рост, держалась она важно, как госпожа; серебряная узорная застежка накидки, перстни и по тонкому витому обручью на каждой руке указывали на богатый род. За нею следовали четверо: немолодой полный мужчина с коробом на плечах, за ним – двое отроков лет восемнадцати, узкоглазые и скуластые, тоже с поклажей. Отроки были на одно лицо, близнецы, настолько похожие, что встречные, с удивлением осмотрев девушку, при виде их окончательно разевали рты и пристраивались следом – посмотреть, кто это и куда держит путь. Замыкала шествие немолодая мерянка, тоже с большим коробом.

Направлялись удивительные путники, как скоро стало ясно, к самому богатому двору Силверволла – Медвежьему, названному так по висящему над воротами медвежьему черепу.

– Что вылупились? – бросил толстяк, несколько запыхавшийся, боярской челяди у ворот. Стащив синюю шапочку, вытер потное покрасневшее лицо. – Бегите скажите господину: приехала его племянница!

Тут иные из челяди узнали девушку и бегом устремились в хозяйский дом. В ответ на такое удивительное известие во двор высыпала вся семья хозяина – сам Хедин, Эльвёр, его жена, и взрослые дети – Астрид, Асбранд, Даг и Ульвхейд.

– Вефрид! – Эльвёр в изумлении всплеснула руками. – Вот так пура илд[32]! А где твой отец?

Она взглянула на ворота, но там больше приезжих не было, только бородач Фроди и отроки сгружали наземь короба.

– Я пока одна, но за мной следует Хавстейн и еще кое-кто. – Вефрид загадочно округлила глаза и подошла обнять сперва тетю, потом дядю, потом обступивших ее двоюродных братьев и сестер. – Родители остались дома.

– Что-то случилось? – обеспокоилась Эльвёр. – А ты выросла, ажаня[33]!

– У нас все здоровы… но кое-что, может быть, и случилось!

– Не будем затевать разговоры на пороге! – Хедин обнял Вефрид. – Пойдемте в дом. Вы весь день были в дороге?

– Да, со мной Фроди, Естанай и два их сына, пусть всех скорее покормят.

– Берегота! – Эльвёр нашла глазами своего тиуна, стоявшего в первых рядах любопытной толпы. – Ты слышал?

Всякий путник позавидовал бы, глядя, как поспешно Берегота, такой надменный с работниками, побежал в поварню, где уже мыли котлы после дня готовки, торопить женщин найти что-то для внезапных гостей.

Если в Видимире население состояло из руси и словен, а мерян было совсем мало, то в Силверволле, расположенном в коренной Мерямаа, меряне составляли большую часть. У них было для этого поселения свое название – Тумер, что значит Дубрава. Название Силверволл – Серебряные Поля – дали ему русы: как рассказывали, Тородд или Хакон, один из предков Олава, сто лет назад зарыл где-то возле селения огромный клад серебра, и об этом кладе ходило немало преданий. Русы жили здесь уже шесть-семь поколений, а словене стали переселяться недавно, два-три десятилетия назад, после того как из Силверволла был проложен прямой водный путь на Булгар, к серебру, шелкам и прочим дорогим товарам. Здесь в ходу был мерянский язык, и вся хозяйская семья знала его, как родной. Общаясь с двоюродными братьями и сестрами, Вефрид порой приходилось переспрашивать, да и сама Эльвёр, родившаяся в Ладоге, иногда вставляла мерянские слова.

Хедин, родной брат Каменной Хельги, старше ее на шесть лет, был старшим из двух сыновей покойной Снефрид Серебряный Взор. Вслед за отцом, дедом и прадедом он главенствовал в Силверволле, как самый уважаемый и богатый человек, приносил жертвы за всех его жителей – русов, словен и мерян, – и разрешал тяжбы. Ему несколько лет оставалось до пятидесяти, в его темно-русых прямых волосах и бороде виднелась седина, но он был еще очень крепок и производил впечатление уверенной, опытной силы, основанной на здравом смысле и мудрости. Эльвёр, его жена, прямодушная приветливая женщина, приходилась родной внучкой Олаву конунгу и пользовалась особенным уважением.

Дом их, самый большой в Силверволле, был весьма причудлив по устройству и состоял из четырех-пяти помещений, пристроенных к главной палате без всякого порядка – где на дворе нашлось место. По мерянскому обычаю, под углы были подложены камни с берестой, вдоль передней стены шли длинные узкие сени, высокая крыша из жердей, в виде шалаша, позволяла дыму свободно подниматься вверх и выходить наружу через щели. В просторной средней палате, предназначенной для приема гостей, имелся длинный очаг из крупных камней, скамьи, нижние помосты для сна многочисленных домочадцев и полати над ними. Для готовки пищи и ночлега служанок во дворе имелась отдельная изба, называемая мерянским словом «кудо».

После долгой дороги из Силверволла Вефрид, конечно, сначала нужно было помыться, поесть и отдохнуть; убедившись, что ничего страшного в семье Хельги не случилось, Эльвёр занялась устройством племянницы.

– Ты сказала, Хавстейн идет за тобой? Велеть поджарить ему мяса? Сколько с ним людей?

– Нет, он будет не сегодня, а два-три дня спустя. Он задержался по дороге…

– Задержался?

– Я позже расскажу. А людей с ним много – почти три десятка.

– Да это целое войско! – Эльвёр вытаращила глаза. – Зачем? Он собрался с кем-то воевать?

– Давайте потом поговорим, я так устала! – ответила Вефрид с умоляющим видом, дескать, дайте мне сперва отдохнуть.

Удивленная такой таинственностью, Эльвёр, однако, не настаивала. Чтобы ее отвлечь, Вефрид расспрашивала о здешних новостях, а потом запросилась спать. Завтра утром, как она надеялась, будет легче приступить к делу и попытаться объяснить родичам то, что она самой себе-то могла объяснить с трудом…

Если бы Каменной Хельге рассказали, что какие-то мать с отцом отправили свою шестнадцатилетнюю незамужнюю дочь сопровождать мужчин, ищущих кровной мести, она бы только спросила: за что же они хотят погубить бедняжку, или у них слишком много лишних дочерей? Эскилю она рассказала о совете Ульва Белого оправить Вефрид с Бером больше по привычке делиться с мужем всем важным, что касается детей, а еще чтобы он окончательно убедил ее, что это просто безумие и никак невозможно. Хельга была не безумнее других матерей, и лишь одно соображение не давало ей сразу отбросить эту мысль подальше: Ульв Белый никогда еще не давал ей пустых советов. Он лишь выполняет волю Одина, а тому кое-что известно о людских судьбах – намного больше, чем можно разглядеть с земли. И то, что на первый взгляд пугает, может послужить ко благу – ее собственная судьба была тому подтверждением.

– Но послушай, мы же берем ее с собой, когда ездим в Силверволл, – сказал Эскиль, когда Хельга все это ему изложила. – И она будет не с чужими людьми, а с Хавстейном. Я пошлю с ней Фроди, дам ему пяток дренгов, велю дальше не ездить, чтобы ни стряслось. В Силверволле за ней присмотрят Хедин с Эльвёр. И это может оказаться существенной помощью, раз уж так сказал твой альв. Берси будет нам за это благодарен.

– Ты хочешь, чтобы она поехала? – удивилась Хельга.

– Я хочу, чтобы она вышла за этого парня, – прямо сказал Эскиль. – Даже если ему не носить звания конунга, он все равно остается законным внуком Олава, а такие к нам нечасто заглядывают, у нас ведь здесь не Бьёрко. Хольмгард и все богатства, что накопила Сванхейд, составят очень недурное наследство. Я лучшего даже и не знаю. Помнишь ту зиму, когда мы с тобой жили в Хольмгарде? – Эскиль знал, что такого не забудешь, но хотел, чтобы жена оживила в памяти все тогдашнее. – Если бы тебе сказал твой альв, что все это достанется со временем твоей дочери – нашей с тобой дочери, – что бы ты сказала, а?

– Эскиль… – Хельга даже растерялась.

Она думала, что ее муж, с возрастом набравшийся благоразумия, запретит ей и думать о такой поездке дочери, и можно будет забыть об этом. Но его честолюбие оказалось сильнее благоразумия. Ей ли было не знать, как огорчает его то, что родство с конунгами в их семье имеется лишь через случайную любовную связь бабки Уны, да и то известную лишь по ее собственным рассказам? Притязания Эскиля всегда были выше того, на что он имел право по закону. Из-за этого он когда-то давно на йольском кабане принес клятву, что возьмет в жены женщину королевского рода. Хельга была той женщиной, которую ему удалось заполучить, но она состояла с Эйриком конунгом не в кровном родстве, а только в свойстве через свою тетку Арнэйд. Удалось бы ему выдать дочь за внука Олава – и его потомки будут законными и несомненными правнуками настоящего конунга, самого почитаемого в северной Руси. Это было для Эскиля таким искушением, перед каким отступала даже естественная отцовская осторожность. Сам человек смелый, Эскиль и в детях своих не предполагал трусости. Стань его единственная дочь хозяйкой Хольмгарда – и никто не решится подвергать сомнению, что в ней течет кровь Рагнара Меховые Штаны.

– Она не согласится. – Хельга помотала головой. – Она недолюбливает бедного Берси.

– Узнает – согласится. Фрида хоть ростом не вышла, зато умная, как ты, и смелая, как я. На нее можно положиться. Я уверен. Так пусть и Берси убедится, раз уж он тебе так полюбился.

Когда Айгалча пришла позвать Вефрид к родителям, та испугалась: неужели открылись ее лесные проделки? Все мысли и заготовленные оправдания как ветром из головы выдуло; Вефрид входила в родную избу, дрожа и онемев от смущения. А то, что она там услышала, только усугубило ее немоту.

Альв-хранитель хочет, чтобы она поехала с Бером и его людьми? Обещает оберегать их, если она будет рядом? Вефрид только смотрела на мать, которая смущенно и сбивчиво излагала ей это, и не верила своим ушам. Это сон.

– И ведь мы уже разрешили ехать Хавстейну. Ему тоже отчасти грозит опасность, если будут столкновения… а они наверное будут, если Берси сумеет найти своих врагов. И еще… я научила бы тебя прясть нить, способную притянуть вещий сон.

– Правда? – От радости Вефрид обрела дар речи. – О, я очень хочу!

Об этом умении Вефрид мечтала давно, но Хельга опасалась давать в руки дочери связь с Источником Урд – там не любят, когда норн тревожат ради одного любопытства, а настоящей нужды в помощи оттуда у Вефрид пока не возникало.

– Да. Я дам тебе мое веретено. Которое досталось мне от матери. Ты поедешь… если ты приедешь в Силверволл, то сможешь, если будет сильная нужда, попросить совета у ее духа… она ведь там похоронена.

– Но если ты невзлюбила Бера и не хочешь о нем заботиться, как считает твоя мать, то никто тебя неволить не станет. – С добродушным видом Эскиль подмигнул дочери, явно не веря, что ее пришлось бы неволить в таком деле. – Хотя мне сдается, ты будешь не прочь прокатиться в Силверволл с братом и повидать родичей раньше начала зимы. Дальше Силверволла тебе ехать незачем.

Вефрид безотчетно кивнула, но на самом деле пока пребывала в полной растерянности. И даже не опасность этого похода – весьма вероятная – ее смущала, а мысль о том, что придется все время быть рядом с Бером. Покажет ли она себя достойно в его глазах?

Может, он считает ее вредной девчонкой, не захочет обременять себя такой спутницей?

– Но он сам… захочет ли он, чтобы я…

– Может и не захотеть, – кивнул Эскиль. – И если мы, – он взглянул на Хельгу, – правда желаем, чтобы она ехала, то лучше сказать ему, что мы просим… Что ей нужно попасть в Силверволл к Хедину, ее дяде, а Бера мы просим ее проводить, раз уж все равно он едет в ту сторону. Если мы ее поездку представим как нашу услугу ему, он откажется, скорее всего.

– А зачем Фриде к Хедину? – с подозрением, будто сам Бер, спросила Хельга. – Мы же все бываем там в начале зимы и на йоль.

– А мы хотим выдать ее замуж! Ей будет семнадцатая зима, она уже взрослая, хоть взрослой и не выглядит. Здесь для нее женихов-ровни нет, приходится искать в Силверволле, там много достойных людей из руси. Надо ей осмотреться и выбрать, кто ей по душе, чтобы в начале зимы справить свадьбу. Кстати, если мы скажем так Эльвёр, она охотно займется этим делом.

– Нет, я не хочу, чтобы он думал, что я ищу жениха! – Почему-то Вефрид это было неприятно.

– Ты думаешь, его удастся обмануть? – с недоверием спросила Хельга у Эскиля.

– Давай его позовем и посмотрим, что из этого выйдет. Мы же не хотим обманом навязывать ему нашу дочь?

Айгалча сходила за Бером. Усадив его, Хельга переглянулась с мужем; оба открыли и закрыли рот, но никто не нашел нужных слов. Так и эдак выходило неловко. Бер видел, что хозяева дома мнутся, не решаясь о чем-то заговорить; в глазах его мелькнуло удивление.

– Давайте я, – вдруг сказала Вефрид.

Все посмотрели на нее, а она посмотрела на Бера. Ее наполнила решимость: если уж она хочет, чтобы это было сказано, надо говорить. Совсем недавно она огорчалась, что по недомыслию причинила Беру вред – посланец Одина дал ей возможность принести Беру пользу, и она не собиралась упускать случай искупить свою тайную вину.

– Мы просим тебя, Берислав, оказать нам небольшую услугу, – деловито заговорила Вефрид. – Ты поедешь отсюда в Силверволл, там живет брат моей матери, как мы уже тебе говорили, Хедин сын Арнора. Если уж едет мой брат, то я могла бы… Я давно хотела погостить у родичей, и раз туда едешь ты с дружиной, для меня это был бы удобный случай… Не согласишься ли ты… Не позволишь ли мне поехать с вами до Силверволла?

– Ты хочешь поехать с нами? – Бер в удивлении взглянул на родителей Вефрид, и оба закивали.

Лица Эскиля и Хельги показались ему натянутыми и немного странными, но они не возражали.

– Но это опасно! Конечно, у нас людей больше двух десятков, но я ведь не знаю, где мы встретим Игморову братию и что из этого выйдет. Этот поход – не прогулка для девушек!

– Я отправлю с вами Фроди и пять дренгов, – сказал Эскиль. – Неудобно отрывать людей от работы, когда начинается жатва, но я найду подходящих. У вас будет почти три десятка человек. С такой силой вам нечего бояться.

– Но дорога дальняя… ты это знаешь лучше меня. Здесь езды по реке дней десять, да? Нам придется останавливаться в каждой веси и искать след – выйдет вдвое дольше.

– И вот еще что. Ты говорил, что вы не сразу сами поехали к нам сюда, а сперва послали какого-то человека из Забитиц.

– Да, Ходятиного сынка.

– Чтобы он посмотрел, нет ли здесь этих людей, не внушая им подозрений. Это был умный ход, и следует сделать так снова. Пусть Фрида поедет в Силверволл вперед вас и узнает, нет ли там похожих людей. Никто не удивится, что она приехала к дяде, и эти ухари, даже увидев ее, ничего не заподозрят. Вы остановитесь на переход раньше и обождете, а она пошлет к вам гонца.

– С нами будет Хавстейн. Он ведь тоже племянник Хедина.

– Отчасти я хочу, чтобы Фрида поехала, из-за Хавстейна, – вставила Хельга. – Ты верно говоришь, Берси, что это дело опасное. У нас, ты знаешь, есть альв-покровитель. Но у них такая особенность: альвы согласны помогать не всем своим потомкам, а только женщинам. Они помогали моей матери, мне, но не моим братьям. Если с вами будет Фрида, то за ней последует и мой альв. Фрида будет как бы держать щит из чар перед своим братом, понимаешь?

– Как валькирия перед воином! – пробормотала Вефрид. – Но если ты, Берислав, опасаешься, что мое присутствие тебя слишком обременит…

Она взглянула на Бера немного исподлобья, как часто делала, отчего ее взгляд становился пристальным и вопрошающим: ну что, справишься ли ты с этим?

А его в этот миг поразило несоответствием между умом, светившимся в этих больших зеленовато-серых глаза, и полудетской внешностью Вефрид. И чем больше он смотрел ей в глаза, тем сильнее им завладевала убежденность, что перед ним вовсе не ребенок, а взрослая женщина, наделенная умом и силой духа. Эти глаза затягивали, заполняли душу, и Бер уже не видел всего того, что несколько дней назад позволило ему принять Эскилеву дочь за подростка. Даже первоначальное впечатление ее некрасивости прошло: большие ясные глаза, обрамленные черными ресницами, светлые брови, мягкий немного вздернутый нос, яркие пухлые губы, светлые волосы пришли в созвучие и сложились в песню красоты, своеобразной, но тем сильнее впечатляющей.

Вефрид видела по глазам Бера, что в эти мгновения его мнение о ней решительно переменилось. Но все же он покачал головой:

– Это слишком опасно.

– Но ведь с вами едет Правена!

– Она – вдова, может сама решать… она мстит за мужа… У тебя нет причины подвергать себя такой опасности.

Вефрид не могла отвести взгляд от его глаз. Они были спокойны, серьезны, в них светилось уважение к ней и убежденность, что она, молодая девушка, должна оставаться под защитой отца. Ее безопасность была важнее всех возможных выгод, он даже не колебался. С тревогой Вефрид ощутила, как что-то шевелится в груди: это проползала в сердце любовь, уже какое-то время к нему подбиравшаяся. Движение это напугало ее не меньше, чем шевеление настоящей змеи на земле: любовь – это страх, неуверенность, тоска, это ненависть и ужас, как у Правены… Вефрид чувствовала себя беззащитной перед этим злом, хотя кого же в нем винить? Не Бера – совсем недавно он вызывал у нее совсем другие чувства. Но все то, что ей поначалу не понравилось, теперь служило к его пользе. Даже недостатки его лица превратились в своеобразие, неповторимость, которой можно любоваться без конца.

В глазах ее заблестели слезы – от страха и беспомощности перед этим движением души, которое, раз возникнув, так легко тебя не отпустит. Он уедет и увезет с собой ее покой и счастье – как же она будет дальше? Вся ее жизнь превратится в ожидание новой встречи, которой может не случиться никогда!

Взгляд Бера тут же переменился: в нем появилось сочувствие, и он улыбнулся.

– Тебе так сильно нужно попасть к дяде?

Вефрид закивала, не надеясь на свой голос.

– Я очень благодарен вам за помощь, – Бер взглянул на Хельгу и на Эскиля, – и должен помочь вам всем, чем могу. Если бы у вас было какое-то иное поручение для меня, пусть даже трудное… Но брать в поход молодую девушку, когда впереди меня ждет… быть может… Ты же знаешь, Эскиль, – идущий на войну уже мертв. Я по сути дела умер, когда взошел на курган Улеба и поклялся Одину за него мстить. Не хотел бы я утащить за собой… неповинных людей. Мужчины рождены для таких дорог, но не девушка… такая красивая и разумная… истинная дочь своей матери. Не хотел бы я быть как тот Хельги сын Хьёрварда, который уволок невесту за собой в могилу.

От слова «невеста» Вефрид пробрала такая дрожь волнения, что слезы переполнили чаши глаз и поползли по щекам. Бер взглянул на нее и устыдился, что так расстроил ее.

– Я не могу вам ни в чем отказать. – Он опустил голову и поерошил отросшие светлые пряди. – Если вы желаете отправить девушку со мной, я буду оберегать и защищать ее, как…

Он хотел сказать, «как родную сестру», но почувствовал, что называть Вефрид сестрой ему не хочется.

– Как Правену, – нашелся он.

– У нее будет могущественный защитник. – Хельга многозначительно показала в потолок. – И думаю, это пойдет на пользу вам всем.

– Я успею собраться до утра! – тихонько шмыгнув носом, пообещала Вефрид.

Ее переполняло удивительное чувство: что и сама она, и вся жизнь ее отныне станет другой.

– Стало быть, она больше на тебя не сердится! – усмехнулась Правена, узнав, что Вефрид будет их сопровождать.

– Не думаю, что это пойдет на пользу. – Вальгест покачал головой, явно недовольный. – Но если Всеотец чего задумал, из его воли так просто не выпрыгнешь.

– Ты думаешь, это Всеотец хотел? – Бер удивился. – Что ему до этой девушки?

– Не ему. Тебе.

Больше Вальгест ничего не добавил и ушел спать. Бер не стал задавать ему вопросов, но, стараясь заснуть, невольно думал об этих словах.

А ведь Вальгест прав. Пытливые глаза Вефрид стояли перед внутренним взором Бера; за этот вечер она так выросла в его воображении, что казалась какой-то валькирией, принявшей простой земной облик. Обманчиво простой. Но теперь Бер увидел правду: могучий дух смотрел из глаз Вефрид и заслонял телесную слабость. Удивительно, что он не разглядел его сразу… да лучше бы и дальше так.

Бер был не только старше Вефрид на пять лет, но и куда опытнее в некоторых делах. Он был бы дураком, если бы не понял, отчего ей вдруг так сильно понадобилось увидеть дядю – и почему ее родители это позволяют. Все лучше это осознавая, он чуть было не решил утром отказаться от этой чести – уж слишком много сложностей она обещала ему, да и Вефрид тоже. Но как отказаться? Сказать Эскилю: я не могу жениться на твоей дочери, пока принадлежу Одину? Он это знает. А пока не могу жениться, не хочу, чтобы она в меня влюбилась? И не хочу сам… отвлекаться на девушку, пока в руке у меня лезвие со змеем?

Вальгест – хоть и не похож на человека, думающего о любовных делах, – сразу понял, в чем сложность, и чем дальше, тем прочнее Бер осознавал его правоту. Бог Воронов нашел еще одно препятствие для его пути: это и есть Вефрид. Имея рядом такую девушку, трудно думать о себе как о мертвом… но думать как-то иначе Бер не имел права. Может, Один простил бы ему нарушение обета – он ведь не желает Беру успеха. Но сам Бер бы себе этого не простил. Где-то на востоке ждут своей судьбы еще четверо убийц Улеба.

Однако дело сделано, слово сказано. Беру оставалось оберегать Вефрид от опасностей пути и всячески уклоняться от той опасности, которую она сама представляла для него. Но так, чтобы она не догадалась об этом…

Лучше бы она и дальше на него сердилась – все было бы куда проще!

В путь тронулись рано утром. Над рекой стоял туман, лодьи шли сквозь него, как небесные корабли сквозь облака. Впечатление чего-то неземного еще усиливал светловолосый лунный альв, закутанный в толстую бурую накидку, что сидел на корме Хавстейновой лодьи и оживленно посматривал по сторонам. Вефрид ездила из Видимиря в Силверволл два раза в год, в начале зимы и на йоль, но летом пустилась в этот путь впервые; утренняя свежесть и предвкушение долгого пути будоражили ее до дрожи. У нее имелась своя малая дружина: толстяк Фроди, давний спутник Эскиля еще со времен Греческой войны, и его семейство. Уже осев в Видимире, Фроди женился на мерянке Естанай, служанке Хельги, и у них родилось двое сыновей-близнецов. Родители договорились, что один получит варяжское имя, а другой мерянское; назвали их Ульв и Улкей. Но еще во времена младенчества, глядя, как они наперегонки сосут материнскую грудь, Фроди прозвал их Гери и Фреки[34], и эти прозвища прилипли к ним прочнее имен. Все четверо и отправились с Вефрид; Естанай, как и Хельга, была родом из Силверволла и хотела повидать родные места, хотя ни матери ее, Кеганай, ни дяди, Кеденея, давно не было в живых и родни у нее там не осталось.

Теперь под началом Бера оказались четыре лодьи и без малого три десятка человек. «Для морского конунга еще маловато, но речным уже могу себя называть!» – сказал он на первом привале, насмешив Вефрид. На реке Песи остановились на ночлег вблизи селения; Хавстейн, знакомый со старейшинами, пошел вместе с Бером расспрашивать про незнакомцев, Вефрид осталась с Правеной и Лельчей. В дружине теперь насчитывалось четыре женщины, и они занимали отдельный шатер. Алдан как-то заметил: «Можем рассказывать, что всем родом переселяемся поближе к мерянским мехам. Уже похоже». Вефрид весь вечер сочиняла про себя сагу о молодом конунге, который плывет в далекие земли искать себе королевство, со своей молодой женой и верной дружиной… Обнаружив вдруг, что в ее мечтах молодой конунг – это Бер, а его жена – вылитая она сама, слегка покраснела и весь вечер старалась смотреть не на Бера, а куда-нибудь в другую сторону. Но смотреть на него хотелось; от самого его присутствия делалось радостно на душе. К чему это приведет – Вефрид не думала, но то, что до Силверволла еще дней пять дороги, а то и больше, и все это время она будет видеть Бера почти постоянно, делало ее счастливой. Устав за день, она не спешила вечером идти спать, пока он не ушел, и сидела, одолевая сонливость, прислушиваясь к его разговору с отроками. Все, что он говорил, казалось ей очень умным, сам вид его лица приносил ей радость; то, что поначалу она нашла его некрасивым, начисто исчезло из памяти.

На другой день вышли в Чагодощу, куда впадала Песь. Еще через два перехода – в Мологу. Ехали неторопливо: в тех местах, где было несколько весей, останавливались на день, чтобы все обойти. Градимира никто не видел, но несколько раз находились люди, видевшие на реке незнакомцев, которые могли оказаться Игмором с двумя побратимами. Игмор, надо думать, держал путь в Силверволл, чтобы поискать пристанище и способ прокормиться. В малой веси, где все друг другу родня, троим непонятным чужакам не обрадовались бы, а у старейшин больших родов своих рабочих рук хватало. Рек в этом краю много, и беглецы могли выбрать любую, забраться в глушь и затаиться так, что их найдут только Одиновы вороны, и то по его приказу. Но казалось убедительным, как считал Алдан, что они предпочтут более быстрый путь вниз по течению, а значит, Мерянскую реку, по которой можно двигаться несколько месяцев, до самого Хазарского моря. До моря беглецы этим летом добраться уже не успеют, а значит, им придется искать надежное место для зимовки. Скорее они могли обрести такое в большом, богатом доме, где хозяин имеет много скота и пахотной земли, нанимает работников на сенокос и жатву. Такие хозяйства имелись в больших старых поселениях – Силверволле и Озерном Доме, где оседали русы, разбогатевшие на меховой торговле. По старому обычаю своих предков, богатые русы скорее приняли бы гостей на зиму, чем славяне и меряне, предпочитавшие родовой уклад.

– Если у Хедина о них ничего не знают, – говорил Хавстейн, – то мы сделаем вот что: поедем из Силверволла в Озерный Дом к Анунду конунгу. Мы с ним в родстве, он не откажется помочь. Зимой он поедет по Мерямаа собирать дань, и мы можем поехать с ним, чтобы расспрашивать по всем его владениям. Если где-то появились трое или четверо мужчин, кугыжи не утаят.

– Кто?

– Кугыжи. По-мерянски так называются главы родов.

– Придется так и поступить, – согласился Бер.

И подумал: Сванхейд огорчится, если он не вернется до зимы. И зимой не вернется. Но делать нечего: поиск нужно продолжать, пока есть надежда настичь убийц Улеба, и неважно, сколько времени это займет. В ту ночь на кургане он дал клятву, которая определит, быть может, всю его жизнь. Но иначе нельзя.

Ни единого следа Градимира найти не удалось. Казалось бы, он должен был пройти по этим же местам всего несколько дней назад и внешность имел более приметную, чем остальные беглецы, и все же как в воздухе растворился.

В этой части реки имелись погосты, оставшиеся от времен Олава, и на третью ночь Берова дружина остановилась под крышей. Это было очень кстати: небо к вечеру нахмурилось, опасались ночного дождя, а в погосте можно было улечься на помостах и развести огонь в очаге.

– Но что ты будешь делать, если мы не найдем их ни в Силверволле, ни в Озерном Доме, ни даже во время сбора дани? – спросила Вефрид у Бера, когда все собрались вокруг очага.

За лето все отвыкли от дыма и морщились, но после холодного ветра на реке погреться у огня было приятно.

– Мы не найдем, – поправил ее Хавстейн. – Без тебя. Ты дальше Силверволла шагу не сделаешь. Я пообещал отцу.

– Если я не найду их ни летом, ни зимой, то придется возвращаться в Хольмгард, – ответил ей Бер. – Тогда нужно будет, как говорится, взять ложку в другую руку.

– Что это значит? – Вефрид широко раскрыла глаза.

– Едва ли Игморова братия хочет всю жизнь провести где-нибудь в лесах, – уверенно сказала Правена, уже об этом думавшая. – Они не такие люди, всю жизнь жить ловлей не станут. Они родились и выросли при княжьем дворе, гридьба – их род. Они еще портков не носили[35], а уже спорили, кто из них с большей славой умрет за князя. Рано или поздно они потянутся снова туда, в Киев, к Святославу. Святослав – их солнце, их удача и доля, они без него не могут жить. Если мы не настигнем их, пока след не остыл, останется сесть в засаду и подстерегать их там, куда они уж верно придут сами, – возле Святослава.

– И ты… вы поедете в Киев?

– Пока не знаю, – ответил Бер. – Кому-то из нас зимой уж верно придется туда ехать, чтобы узнать, не появились ли они уже там, и рассказать Мстиславу Свенельдичу, чего мы тут сумели сделать и узнать.

– Кто же поедет?

– Я хочу, чтобы поехала Правена. – Бер взглянул на молодую женщину. – У нее в Киеве родители и сестры. Ей бы стоило перебраться к ним жить, только забрать дитя из Выбут.

– А как же Ута? – воинственно ответила Правена. – Ты думаешь, я ее брошу одну? У нее никого не осталось – Свенельдич забрал в Киев всех ее детей, даже Витянку! Когда они с Эльгой приезжали и привезли Малушу, Витянке пятнадцатое лето шло, и он увез ее вместе с Велерадом и Свеном, чтобы выдать замуж в Киеве. С Утой только Улеб и оставался. Она ради него одного и жила. Потом появилась я, у нас дитя родилось… Если я уеду и дитя увезу, с кем она останется? От тоски истает в первую же зиму. И без того ей мало счастья-доли выпало. Только и радости в жизни было, что дети. Никого ей не оставили…

– Ты сможешь потом вернуться к ней, если так хочешь. Но тебе будет удобнее, чем мне или кому другому, разведать в Киеве… Алдану надо к своим детям возвращаться, да у него в Киеве и нет ничего. А если вдова вернется к родителям, никто не увидит в этом ничего такого, понимаешь? Если приеду я – люди Святослава сразу поймут, по какому делу я тут.

– Это может быть опасно! – вырвалось у Вефрид.

Тут же она смутилась, не показала ли себя трусливой и не выдала ли, что благополучие Бера ее волнует.

– Может… – с сомнением сказал Алдан. – Но в Киеве у нашего дела будет самый сильный союзник, какого только придумаешь.

– Мстислав Свенельдич? – спросила Вефрид.

Из разговоров своих новых знакомых она уже знала, что этот человек пользуется в Киеве величайшим влиянием.

– И он, но не только. Я говорю о самой княгине. Улеб ведь был племянником Эльги, и она его любила. Его убийства она не простит никому.

После этих слов все замолчали. Это «никому» прозвучало уж очень многозначительно – или так показалось Беру, уже знавшему, кто в этой саге Локи – истинный виновник гибели Бальдра. В мыслях теснили друг друга надежда на помощь киевской княгини, страх раздора между ней и ее сыном, рисовались неоглядные дали, которые ему, быть может, придется пройти.

– О боги! – сказала вдруг Правена, и все посмотрели на нее. – Вы говорите, это Один… этого хотел он… Ты говорил, что его замыслы простираются на несколько человеческих жизней, – она повернулась к Вальгесту. – Что если Один этим убийством и раздором пытается наказать Эльгу за то, что она перешла к Христу в Царьграде…

У Бера вытянулось лицо от изумления: такое ему раньше не приходило в голову. И все снова замолчали, думая, как малы и бессильны люди перед замыслами спорящих богов. Но именно людям приходится осуществлять эти замыслы, зачастую не зная о том, тратя на это свою и без того короткую и такую хрупкую жизнь.

Утром Хедин с обоими сыновьями уехал в поля – следить, как идет жатва, чисто ли жнут, хорошо ли вяжут снопы. Требовалось проверить каждую делянку и решить, как ее убирать, серпом или косой, а для этого глядеть и на высоту ржи, и на спелость зерна, и на влажность. Неверный выбор мог погубить часть урожая, и требовался пристальный хозяйский глаз. Сжатые делянки пора была заново пахать под озимый сев, и когда рук не хватало, сам хозяин брался за рало. Эльвёр с дочерьми осталась дома, ей хватало дела здесь: следить, как служанки доят коров и коз, как делают сыр и масло, потом обойти огороды, где зрели морковь, репа, капуста, росли лук, чеснок, бобы, распределить женские работы. Только после полудня она наконец села возле Вефрид с шитьем в руках, чтобы с ней поговорить. С нею были две дочери: Астрид восемнадцати лет и Ульвхейд – тринадцати; два брата по возрасту располагались между ними.

– Я вот все думала, – начала Эльвёр, – не сбежала ли ты из дома, ши удор[36]?

– Сбежала, я? – Вефрид засмеялась. – Но зачем?

– Не знаю, не знаю… – Эльвёр посмотрела на нее со значением. – Когда в доме вдруг появляется молодой гость хорошего рода, у девушки могут появиться такие мысли…

– Молодой гость? – Вефрид от растерянности прикинулась, будто не понимает.

– Удыр[37] уже болтают, что к вам в Видимирь приехал внук Олава – Берислав, из Хольмгарда, мы звали его Берси, когда он был маленьким. Это правда? Не бойся, расскажи мне все. Берислав сын Тородда ведь мне родич, ты знаешь? Двоюродный брат, моя мать была сводной сестрой его отца, на много лет его старше, и когда я вышла замуж, Берси едва ходить учился. С тех пор я его не видела, но ваши люди говорят, он молодец хоть куда.

– О! – Вефрид растерялась еще сильнее, хотя похвалы Беру ее внезапно порадовали и вызвали лестное чувство, будто хвалят ее саму. – Но как бы я могла… со мной правда едет Хавстейн, но они задержались, а меня послали вперед…

– Они? – Эльвёр взглянула на нее, оторвав взгляд от шитья. – Они же едут сюда вместе – Стейни и Берси?

– Да… Но не могла же я бежать из дома с Бером, захватив моего родного брата!

Вефрид была растеряна, но в то же время мысль о том, что она могла бы сбежать из дома с Бером, приносила ей огромное удовольствие.

Тетка в ответ расхохоталась:

– Со мной все именно так и было! Когда я бежала с Хедином, это устроил мой брат, Ингвар! Без него у нас ничего бы и не вышло. Скорее бы твой витязь приехал – спрошу, как поживают мои в Ладоге.

– Да нет же! – К собственному неудовольствию, Вефрид приходилось эти догадки опровергнуть. – Ничего я не сбежала! Это невозможно! Бер принес обет Одину, и ему совсем нельзя жениться, пока он…

Вефрид осеклась и прикусила губу – вовсе незачем рассказывать всю сагу об убийстве и мести, для этого еще не время.

– Пока что? – Эльвёр наклонилась к ней, опустив иглу, в глазах ее появилась тревога. – Обет Одину? О чем?

Вефрид помолчала, раздумывая, как теперь приступить к делу. Кто-то из семейства Фроди проболтался о приезде Бера в Видимирь, хотя их просили хранить в тайне сагу о мести.

– Почему это нельзя жениться? – спросила Астрид. – Я знаю, дают обеты Фрейру, что женятся на самой лучшей невесте, дочери конунга…

– Он дал обет жениться на Брюнье, да? – воскликнула Ульвхейд. – Он опоздал: она в конце зимы уже вышла замуж.

– Да нет же! – с досадой ответила Вефрид: с чего Беру давать обет о дочери Анунда конунга, он о ней и не слышал никогда. – Он не может жениться ни на ком, пока не… не устроит свои дела.

– Какие дела? – нахмурилась Эльвёр. – Почему ему надо устраивать их в наших краях?

– И чем ты можешь ему помочь? – не без ревности подхватила Астрид.

Вефрид тяжело вздохнула. Бер был только внуком конунга и даже еще не приехал, а мысли всех знатных дев уже вьются вокруг него.

– Он ищет кое-каких людей… – тихо заговорила она. – Только это тайна, я вас прошу об этом молчать.

– Каких людей?

– Почему у нас?

– У нас нет никаких людей! – заявила Ульвхейд, имея в виду, что жителей Силверволла дела внука Олава касаться не могут.

– Не появлялись ли у вас в последнее время новые люди, чужаки? – спросила Вефрид.

Она думала завести разговор о чужаках между прочим, словно выискивая любопытные новости, но из-за болтливости ее спутников утаить важность этого дела не получится.

– Новые люди? – Эльвёр ненадолго задумалась. – Да нет… Откуда им взяться? Булгарский обоз будет только к началу зимы, а из Хольмгарда – к Йолю. Из Сурдалара кто-то к отцу приезжал, что-то насчет олова и бронзы…

– Эти люди не едут с обозами и ничем не торгуют, они сами по себе. Их всего трое или четверо. Или – трое и один. Это мужчины средних лет, старше двадцати, но моложе тридцати, только один из них на четвертом десятке. У него темная борода, карие глаза и горбатый нос. Вид мрачноватый и недовольный. Настоящее его имя Градимир, но у нас он называл себя Ормом. Он и те трое одинаково хорошо говорят на русском языке и славянском, но выговор у них не как в Хольмгарде – они из Киева…

– Ах вот ты о ком! – воскликнула Эльвёр. – А я думаю – люди…

Она хотела сказать, что под этим словом понимает уважаемых людей, а не работников, нанятых на жатву.

– Орм! – одновременно с матерью воскликнула Ульвхейд. – Это тот, который работает у Суяра в конюшне! У него темная борода и горбатый нос, да.

– В конюшне? Можно мне его увидеть?

– Ошаняй! – окликнула Эльвёр служанку-мерянку. – Поди узнай, здесь ли сейчас новый конюший отрок, Орм.

– Ничего не говори никому! – поспешно добавила Вефрид. – Он не должен знать, что я здесь и хочу его видеть. Просто узнай, где он сейчас.

– К чему такая таинственность? – спросила Эльвёр, когда служанка ушла. – Почему он не должен тебя видеть?

– Потому что он знает меня в лицо. – Вефрид помрачнела, вспомнив, что в последний раз они виделись в избе Тихомилы и она сама помогла Градимиру уйти невредимым. – А нет ли при нем еще троих, тоже из Киева? Один такой здоровенный, мордастый, волосы светлые, вечно растрепанные…

– Их четверо, да, – припомнив, кивнула Эльвёр. – Те трое пришли уже с месяц назад, а Орм – дней десять, он их сам искал, я помню, Берегота говорил. Мы их наняли на жатву и молотьбу. Не скажу точно, кто из них мордастый, я их не разглядывала, но они точно товарищи Орму. Вечером придут с поля, можешь посмотреть.

– Я сама их никогда не видела. Знаю только Орма. Мне нужно взглянуть на него, чтобы точно знать, что это он. Ты могла бы, Эльвёр, вызвать его во двор, по какому-нибудь делу, а я бы поглядела тайком?

– Могла бы… – с недоумением ответила Эльвёр. – Но к чему такие тайны? Что вы затеяли?

– Ничего мы не затеяли, – по оставшейся с детства привычке оправдываться сказала Вефрид, но потом вспомнила, в каком недетском деле участвует, и глубоко вздохнула. – Я не могу вам всего рассказать. Это тайна. Но эти люди… Это дурные люди. Они творили дурные дела, и потому им пришлось покинуть своего князя и убраться…

– Князя? – перебила Астрид. – Это люди князя? Но какого?

Она не знала других носителей этого звания, кроме покойного Олава – своего прадеда, и Анунда конунга из Озерного Дома, кому был подвластен и Силверволл. Киев для нее находился где-то почти в другом мире, как Итиль и Миклагард.

– Киевского, конечно, – важно ответила Вефрид.

Месяц назад она сама знала о нем меньше, чем об Асгарде, но теперь, по рассказам Правены и Алдана, уяснила, что это такое.

– Князя Святослава, сына Ингвара, внука Олава.

– Выходит, он тоже мне двоюродный брат? – задумалась Эльвёр.

– Да. Он был в Хольмгарде этим летом, но теперь уже ушел с дружиной домой. Эти люди были в его дружине, но им пришлось покинуть…

– Они поссорились со своим князем?

– М-м, нет. Хотя должны были. Не спрашивайте меня, я не должна об этом рассказывать! Когда здесь будет Бер, вы все узнаете.

Явилась Ошаняй с докладом: Орма в доме нет, Суяр послал его с другими отроками возить сено с луга на конюшню. Нужно было ждать, пока он вернется. Больше Вефрид ничего не рассказала, как ни допытывались ее двоюродные сестры; правда, Астрид и Ульвхейд больше хотели знать, что за человек Берислав сын Тородда, каков собой и все прочее. Об этом Вефрид говорила весьма охотно, готова была описывать его внешность во всех мелочах, и каждая его черта казалась ей прекрасной. Думать и говорить о нем было приятно, и это помогло смягчить беспокойство, не слишком ли много она выболтала поневоле.

К обеду домой вернулся Хедин хёвдинг, и Эльвёр немедленно передала мужу странные новости. Его дочери вместе с Вефрид к тому времени ушли за малиной; когда девушки вернулись, он велел привести к нему племянницу.

– Если ты, милая, сбежала из дома ради молодого Тороддова сына, – улыбаясь, начал Хедин, – то я не вижу в том беды. Тородд хороший человек, и я буду рад с ним породниться. Он ведь еще жив?

– Да, Берислав говорил, что отец его жив. Он живет в Смолянске на Днепре. Только я вовсе не сбежала.

– Но расскажи мне, что за болтовня про дурных людей из Киева, которые нанялись ко мне работать. Ты говоришь про Гуннара, Завида и Горяту? По ним сразу видно, что они куда больше привычны к серпам валькирий[38], чем к обычным!

– Их зовут Игмор сын Гримкеля, его брат Добровой и еще Красен, он их зять. Не знаю, какими именами они назвались здесь. Но Орма зовут Градимир.

– Гримкеля? – Хедин подался к ней. – Если они из Киева – это не тот Гримкель Секира, который был сотским Ингваровых гридей в пору войны с греками?

– М-м, может быть, и тот, – с сомнением ответила Вефрид. В пору войны с греками ее не было на свете, но о Гримкеле Секире вроде бы Алдан и Правена упоминали. – Это надо спросить у Правены, она очень хорошо знает их самих, их отцов и прочее. А я…

– Кто такая Правена?

– Вдова Улеба! Она дочь Хрольва, он был другом того Гримкеля.

– Хрольва? Я знавал и Хрольва, это все Ингваровы ближники. Его дочь едет сюда? Постой… Вдова Улеба? Какого еще Улеба? Я знал только одну – это Сванхейд[39]! Он вроде бы не держал несколько жен одновременно.

– Улеб – внук Сванхейд, побочный сын Ингвара.

– Вот об этом я ничего не знаю. Но что его вдова делает в наших краях? Что все это значит, ты можешь толком объяснить?

Вефрид помолчала. Уважение к дяде вынуждало ее что-то ответить, но совсем не хотелось брать на себя пересказ всей этой длинной саги.

– Дядя, прошу тебя, – жалобно начала она, не поднимая глаз. – Подожди немного. Скоро приедут Хавстейн и Бер с его людьми, и он сам тебе все расскажет.

– Что ему здесь надо?

– Он ищет этих людей – которые нанялись к тебе в работники.

– Зачем?

– Это дурные люди. Они совершили… очень злое дело и сбежали.

– Настолько злое, что Тороддов сын бросил Хольмгард и поехал искать их к нам сюда?

– Ну… – Вефрид бросила на дядю многозначительный взгляд, – да.

– Взяв с собой полусотенную дружину?

– Ничего не полусотенную, всего человек пятнадцать! Еще десять – это наши, если считать Фроди и Естанай с их двумя дубинами болтливыми.

Вефрид была почти уверена, что это сыновья Фроди, красуясь перед здешними служанками, разболтали, по какому делу их молодая госпожа сюда явилась.

Некоторое время Хедин думал, потом спросил:

– Это все связано с убийством?

Вефрид промолчала, не решаясь ни подтвердить, ни опровергнуть дядину догадку.

– Ты знаешь их в лицо? – еще помолчав, спросил Хедин.

– Только Орма. То есть Градимира. Остальные не были у нас в Видимире. То есть был еще один, – Вефрид вспомнила про Коля-Девяту, – но он…

– Что – он?

– Ничего…

– Пойдем со мной, – велел Хедин. – Покажешь мне вашего Орма-Градимира.

– Ему нельзя меня видеть! – испугалась Вефрид. – Он меня знает. Знает, что я знаю, кто он такой на самом деле.

– Мне тоже нужно знать, кто он такой на самом деле, ёлс твою овду! И эти трое тоже. Я ведь, как-никак, хозяин в этом доме!

– Дядя, ну, как-нибудь так, чтобы он меня не увидел!

– Хорошо. Встань он там. – Хедин кивнул ей на оконце, выходившее на стену конюшни. – Я велю позвать его и поговорю с ним о чем-нибудь. А ты посмотришь.

– Только не упоминай обо мне!

Посмотрев из-за оконной доски, как Хедин расспрашивает Градимира о качестве сена на Лашмановой пожне, куда тот утром ездил, Вефрид подтвердила: это он. После этого Хедин отослал ее к женщинам в кудо, велев сидеть смирно и не высовываться. С этим она согласилась, но через Естанай передала приказ Фроди с сыновьями ехать назад по Мерянской реке, навстречу Беру и Хавстейну, передать весть: рыбы в верше.

Вечером, когда работники возвращались с поля, Вефрид не показывалась во дворе, опасаясь, что Градимир узнает ее и выдаст своим товарищам. Бер предупреждал: эти четверо (сколько бы из них ни оказалось в Силверволле) осторожнее волков, и, увидев девушку из Видимиря, не поверят, что ей именно сейчас просто захотелось повидать родичей.

Естанай подтвердила: гонцы отплыли, а значит, через день-два Бер получит желанную весть и уж наверное помянет добрым словом ту, что ее послала. Вефрид легла спать довольная и утром проснулась в хорошем настроении. Еще день-два – и Бер будет здесь, она снова его увидит. Ждать его было и приятно, и мучительно: он приедет сюда, это несомненно, и всего-то через пару дней. Но какими долгими казались эти пара дней, какими скучными были любые занятия, пока его здесь нет!

Вефрид не знала, что на самой заре Хедин велел Береготе позвать к нему четверых киян, нанятых на жатву, Завида с товарищами. Они вышли, слегка встревоженные: вроде все шло гладко, но любое чужое внимание заставляло их беспокоиться и досадовать.

Хедин ждал их под навесом у входа в большой хозяйский дом.

– Мне стало известно, – сурово начал он, не поздоровавшись, – что вы не те, за кого себя выдаете. Мне известны ваши настоящие имена. Ты – Игмор, да? А это твой брат Добровой, и вы оба – сыновья Гримкеля Секиры. Я знавал вашего отца, когда мы воевали с греками.

Игмор и Добровой в изумлении уставились на Хедина: о его давнем знакомстве с Гримкелем они не подозревали, поскольку в пору той войны были малыми детьми, и изумление помешало им отрицать сказанное.

– Гримкель Секира был достойный человек и погиб самым славным образом. Не знаю, что вы натворили, и знать не хочу, но мне не нужно, чтобы у меня в доме жили люди, которых… способные принести сюда кровавый раздор. Это не мое дело, и я не хочу, чтобы оно стало моим. А так неизбежно случится, если… вас здесь застигнут люди, которые вас ищут. А они будут здесь уже на днях.

– Бабкин внук? – вырвалось у Игмора. – Берислав из Хольмгарда?

– Именно так. Прав он или нет, что хочет вырвать ваши сердца, но я не хочу, чтобы это случилось у меня в доме. Убирайтесь вон, куда знаете. Немедленно. Чтобы к рассвету ваши следы уже высохли. Вот вам за работу.

Хедин развязал кошелек на поясе и вынул четыре серебряных шеляга, почти новых, еще не стертых. Плата была слишком высока за те полмесяца, что они успели здесь поработать, но Хедин был человек умный: отпустить таких опасных людей с пустыми руками и вынудить их добывать себе пропитание как придется – дороже выйдет. Имея по шелягу на брата, они хотя бы смогут убраться подальше от Силверволла – а там уже будет не его забота.

– Держите! – Он протянул шеляги Игмору. – И чтобы я вас больше не видел в моей округе никогда.

Игмор взял серебро и сжал в кулаке. Оглянулся на лица своих побратимов: те были мрачны и замкнуты.

– Благодарим за щедрость! – не без насмешки ответил Красен и наклонил голову.

Игмор тоже слегка поклонился, и они пошли в децкую избу за своими пожитками. С оплатой труда Хедин их не обидел, хотя мог бы выгнать просто так – за обман.

Уперев руки в бока, Хедин стоял перед входом в дом и наблюдал, как четверо с тощими мешками за спиной удаляются прочь от его двора. Мысленно он так же хорошо видел на этом самом месте побоище – без чего не обошлось бы, настигни их тут кровные враги. И только норны знают, кто при этом мог бы пострадать из невинных людей. А ему самому пришлось бы оправдываться, что дал приют таким людям. Если Вефрид сказала правду и он правильно ее понял, эти люди виновны в смерти Улеба сына Ингвара или как-то к этому причастны. Улеба Хедин никогда не видел и раньше даже не знал о нем, но тот приходился двоюродным братом Эльвёр, его жене. Женщина не входит в число законных мстителей, и Хедин не желал быть замешанным в это кровавое и позорное дело. А кому не избежать вмешательства – пусть ищет этих ёлсов в другом месте, и да помогут ему дисы-хранительницы.

Об этой беседе и ее исходе Хедин не сказал никому, даже Эльвёр. Вефрид за целый день не узнала, что Игморова братия уже не работает со всеми на жатве и ужинать в децкую избу больше не придет.

Сорвав четыре травяных стебля, Игмор обрезал с них метелки, чтобы стали примерно одинаковой длины, потом откусил от одного половину, сплюнул и повернулся к товарищам спиной. Сжал четыре стебля в кулаке так, чтобы наружу торчали части одинаковой длины, и опять повернулся лицом. Протянул кулак сперва Градимиру, как самому старшему, ухмыляясь: давай, пытай свою удачу.

Выдохнув, Градимир быстро взял один стебель и вытянул из кулака – попался длинный. На лице отразилось облегчение. Градимир и так не одобрял задуманное, но еще и исполнять своими руками… Однако деваться было некуда – уж вместе спасаться, так вместе. А из того дела, что Красен придумал, а Игмор поддержал, выйти живым было мало надежды.

Игмор протянул кулак Красену – тому тоже достался длинный жребий. Третьим взялся Добровой…

– Глядь! – воскликнул парень со смесью досады и задора: в руке его оказался уполовиненный стебель.

Раскрыв ладонь, Игмор показал товарищам оставшийся ему стебель – длинный. Все честно.

– Ну, да помогут тебе боги! – Красен похлопал Добровоя по плечу. – Ты справишься.

– Хочешь, поспи пока, чтобы потом рука не дрогнула, – предложил Игмор. – Мы постережем.

Замысел Красена был дерзок, прост и при том, в случае успеха, мог разом избавить четверых беглецов от беды.

– Помните, как мы сюда ехали, видели пожарище близ Сбыховой веси? – говорил он побратимам, когда они, покинув Силверволл, уселись на пригорке над Мерянской рекой подумать, куда двигаться дальше. – Мы возле него ночевали, помните, за переход отсюда? Там встают в последний раз перед Силверволлом, когда едут вниз по воде.

– А, помню, – кивнул Градимир. – Мужики сбыховские рассказывали: кто-то вблизи жег делянку под посев, огонь на траву перекинулся и до погоста дошел.

– Теперь там одни угли, а новый когда еще поставят – пока бревна высушенные найдут, пока время выберут…

– И что с того? – Игмор хмурился, не понимая, зачем им это.

– Берислав со своими хмырями поедет, пристанет там – а погоста и нет! Будет на травке ночевать, как мы. Если успеем туда раньше их… – Красен заглянул Игмору в глаза своими жесткими темно-серыми глазами. – Они ведь не ждут, что мы сами на них нападем?

– Нападем? – Игмор вытаращил глаза. – Глядь, ты сказился? Нас четверо, а их десятка два, да еще этого хрена видимирского отроки. Все три десятка будет.

– Так мы ж не «стеной щитов» на них пойдем. Да пусть их два десятка – хоть четыре. У них главный – Берислав. Если ночью подобраться поближе и его стрелой снять – они дальше не пойдут. Этот видимирский – он Улеба и не знал живого, что ему? Алдан остается. Но Алдан Улебу тоже не кровная родня – только через жену. Без Берислава он и не ввязался бы в это дело. Назад повернет. А пока они другого кого найдут, кто сможет мстить по закону – и год пройдет. Самое раннее, зимой смогут вернуться. А мы к зиме уже заимку себе найдем, где нас только леший и сыщет.

– А что! – Игмор оживился. – Может и взойти. Ну ты голова, Крас! – Он хлопнул побратима по плечу. – Уж верно, они не ждут, что мы не прочь отсюда, а к ним навстречу пойдем.

– Вот только если они сторожей не будут на ночь выставлять, – заметил Градимир. – Людей у них хватит.

– Ты стал бы выставлять? – Игмор, не столько предусмотрительный, сколько храбрый, воодушевился и готов был защищать этот замысел, как свой собственный. – Кого им здесь бояться? Не нас ведь?

– На том и весь расчет, – кивнул Красен.

– А завалим Берислава – больше у нас там врагов нет! – радовался Игмор. – Алдан без него не пойдет, руку дам. Что ему?

– Он Улебова младшего брата был кормилец, – припомнил Градимир. – У них на дворе лет десять жил.

– Так не Улебу же кормилец, а брату! И брат-то не родной. Алдан им не родня, и сунется он без Берислава мстить – это будет незаконно.

– Да он, Алдан, мужик такой, – заметил Добровой. – Суровый мужик. Раз уж он в это дело ввязался, так легко не отступит.

– Отступит! – решительно отрезал Игмор. – Без Берислава не полезет, в одиночку. В Хольмгард уйдет. Пошли! – Он вскочил с травы, полный бодрости. – Первое дело – челнок найти.

На одну из Хединовых ногат Красен выменял в рыбацкой веси не новый, но еще крепкий ивовый челнок, способный поднять четверых, а еще хороший охотничий лук с тремя стрелами, снабженными срезнями, мешок сушеной рыбы и три-четыре горсти пшена.

Вверх по течению побратимы добирались до бывшего Сбыхова погоста целых три дня. Ночевали на берегу: выбрав укромное место, развели костерчик, сварили в горшке пшена, добавили моркови и репы, украденных по дороге с гряд какой-то мелкой веси: весняки были на жатве, за огородом никто не смотрел. И тому радовались, вспоминая Хазарию: там почти в таком же положении приходилось есть улиток с виноградного листа и запеченных в костре мидий, которых кияне называли «морской орех». Поспали на охапках сена с ближнего луга, завернувшись в плащи и свиты. Вещи были поношенные, с чужого плеча, выменянные и просто украденные по дороге от Хольмгарда. Не так эти четверо жили раньше, в Киеве, на княжьем дворе. Вспоминали свои цветные кафтаны, отделанные шелком, в которых пошли в тот злой вечер поджидать Улеба на берегу Волхова – в драке эти кафтаны, изодранные и залитые кровью, пришли в такой вид, что сталось их только сжечь. Теперь это казалось немыслимым расточительством – поношенная, но не драная рубаха стала немалой ценностью. Да былого не вернешь. Под нешуточной угрозой была жизнь, и приходилось идти навстречу опасности, надеясь ее обмануть.

Не подавая вида, побратимы сильно волновались, особенно Красен и Градимир, бывшие поумнее двоих сыновей Гримкеля Секиры. Если не хватит времени добраться до горелого погоста, если Берислав с дружиной попадется по дороге… Если он узнает четверых, гребущих в челне навстречу… то их просто перестреляют на воде, как селезней, только улететь они не способны. Да и вплавь спастись надежды мало: река широкая, не доплывешь до берега, как получишь стрелу в спину и пойдешь на дно, водяному хозяину на поживу.

Но одноглазый бог, покровительствующий даже недобрым людям, лишь бы были отважны, не оставил Игморову братию. Никого по пути не встретив, под вечер третьего дня они заметили на берегу по правую руку сперва скошенный луг в копнах сена, за ним – соломенные крыши Сбыховой веси. Дальше тянулась широкая поляна, где чернели несколько кострищ, а за поляной показалось пожарище – бывший Сбыховский погост. Поляну побратимы узнали – сами ночевали там по пути в Силверволл. С другой стороны к пожарищу примыкал пустырь, переходивший в ржаное поле, наполовину сжатое. Раньше там была заросшая лядина, которую вырубили в разгар лета, а весной подожгли – оттуда огонь и перекинулся на погост.

Свой челнок побратимы спрятали в камышах укромной заводи ниже по реке, а сами отошли подальше в заросли и стали готовиться.

– Как бы они туда не подались. – Градимир кивнул на Сбыхову весь. – В избе его не достать, только если ждать, как по нужде выйдет.

– Не пойдет он к веснякам. – Игмор презрительно скривился. – Очень ему надо в духоте с мужиками и бабами тесниться. Он в княжеском доме вырос, к такому не привык.

– Да, у кого привычка ездить с большой дружиной, тот в хорошую погоду выберет на воле спать, – поддержал Красен. – Бабкин внук – человек не бедный, у него небось с собой и шатры, и котлы, и припасы какие хочешь. Может, даже лежанка разборная, одеяла собольи и перина пуховая!

Побратимы вздохнули с явным презрением и тайной завистью. Они сами с отрочества были приучены спать на земле, что в походах нередко приходилось делать, но от лежанки с периной не отказались бы.

– В Валгалле отдохнем, – привычно утешил Красен. – Пошли, пройдемся вокруг. Лежку надо присмотреть.

Обойдя поляну, они наметили несколько мест, укрытых в зарослях, откуда было хорошо видно стоянку. Потом прошли вперед, к пригорку позади поля, и устроились в кустах – высматривать свою добычу.

Солнце клонилось к закату, когда на реке, полной багряных отблесков, показались четыре лодьи – небольших, гребцов на восемь каждая. Груда угля на месте погоста, видимо, для путников не стала неожиданностью: лодьи спокойно прошли мимо нее и пристали к поляне с кострищами, что остались от проезжавших в это лето.

Сперва неясно было, те путники или не те, но Красен, ползком подобравшись ближе со стороны леса, узнал среди мужчин рослую фигуру и темную бороду Алдана: пять лет не виделись, но такого не забудешь, внешность у Алдана была приметная. Пока приехавшие носили пожитки, раскладывали костер и ставили шатры, четверо побратимов лежали в зарослях, перешептываясь чуть слышно и примечая, где кто. От приехавших их отделяло шагов пятьдесят. Бера они знали плохо – в Хольмгарде видели несколько раз, – но все же решили, что светловолосый парень с мечом на перевязи, отдающий распоряжения, он и есть.

– Смотри, у них бабы! – первым заметил Добровой, глядя, как отроки переносят от лодьи на сухое место сперва одну женщину, потом вторую.

Издали видно было только, что одна – девушка с косой и в поневе, а вторая – женщина-русинка в сером платье, с белым убрусом на голове.

– Полон, что ли, взяли? – хмыкнул Красен.

– Или бабкин внук по пути жениться успел, – шепотом засмеялся Игмор. – Он, я в Хольмгарде слыхал, с Малфой…

– Да заткни пасть! – шепотом осадил его Красен. – Разболтались, как бабы. Услышат.

Костер приехавшие развели один, и это было хорошо – значит, все соберутся в одном месте. Потихоньку побратимы прикинули, из какого куста на этот костер открывается лучший вид, и ползком убрались подальше в заросли – ждать ночи.

Пока не стемнело, вытянули жребий – кто пойдет. Добровой сделал десяток выстрелов в березу, примеряясь к луку и разминая руки. Один раз он промазал, и стрелу не нашли в густой траве; по привычке бранились, но понимали, что три стрелы и не нужно: едва ли выйдет сделать больше одного выстрела. Много – два.

– Ну, пора! – объявил Красен, когда начало темнеть. – Ступай, а то потом нашумишь в лесу, пока доберешься. Ждем тебя у челнока… ну, до рассвета.

– Да сохранит тебя Перун, братишка! – Игмор бодро похлопал Добровоя по спине. – И удача князя нашего!

Все четверо обнялись, потом Добровой взял лук со стрелами и ушел к поляне. Неизвестно было, как долго ему придется выжидать миг для единственного удачного выстрела: сядет ли Берислав на свету, или придется сторожить, пока отойдет по нужде, или еще какого случая. Но с рассветом надежда уйти живым после выстрела – и так не слишком большая, – станет совсем ничтожной, и если за ночь случая не будет, придется убираться ни с чем.

Градимир смотрел вслед Добровою, скрестив руки на груди; в сумерках его темная борода и горбатый нос на мрачном лице придавали ему вид если не самого Кощея, то его племянника точно. Выстрелив, Добровой окажется один против почти трех десятков вооруженных мужчин, на небольшом расстоянии. Может быть, они после выстрела растеряются, кинутся к Беру – убитому или раненому, – и не сразу сообразят искать стрелка. Если Добровой не потратит этого времени даром, у него будет надежда уйти, раствориться в темных зарослях. Но Градимир за эту надежду много не дал бы. Не стоило бы им дразнить волков. Даже если Добровой выполнит задуманное и уберется живым, оставшиеся преследователи с Алданом во главе будут знать: их враги где-то совсем рядом, на расстоянии выстрела. И завтра им, скорее всего, придется снова с ними столкнуться, а что они сделают вчетвером против трех десятков?

Если бы он предвидел все эти последствия… Не стал бы вовсе слушать Игмошу, ехал бы сейчас домой в Киев, к отцу, жене и детям. Может, уже и добрался бы. Не скитался бы, как заяц, ночуя под кустами, не гнул спину на жатве чужого хлеба, не ждал всякий миг, что явятся ловцы по его шкуру. Это он – муж из старинного киевского рода, что сидел на днепровских горах еще до самого Кия…

Вечерело, за Мерян-рекой понизу небокрая тянулась длинная золотисто-желтая полоса, и в ней купалось солнце, будто сгусток расплавленного золота. Над ним синели перистые облака, а через потемневшую широкую реку тянулась дорожка золотистых бликов. Так хотелось ступить на нее и идти, идти в светлый Ирий, где ничто уже не будет тебе угрожать… кроме нового рождения на этот беспокойный свет.

– Вот ты ж хрен горбатый! – Хавстейн ходил вокруг пожарища, в досаде пиная головешки. – Это сбыховские, раззявы, недоглядели, ляд их бей! Что, пойти к ним, сказать, чтобы дали нам избу? А лучше две. Там дальше еще погост есть, но до него полный пеший переход, глухой ночью там будем.

– Да ну их к лешему! – Бер махнул рукой. – Был бы дождь, а теперь вон ясно – в шатрах поспим. Одна ночь всего. Потом в Силверволле отдохнем.

– Это да – завтра к вечеру будем в Силверволле. Дядя Хедин нас устроит как следует. У него гостевой дом – на двести человек! Его строили, когда из Хольмгарда большой дружиной за данью ходили. А если Хедина нет, то тетя Эльвёр. Она тебе обрадуется.

– Познакомимся! – Бер засмеялся. – Она уже была взрослой, когда я только родился. А куда Хедин может деться?

– В Булгар. Он редко ездит туда сам, но в молодости, до женитьбы, ездил часто, может, даже каждое лето. Я тоже хочу поехать. Может, на будущее лето отец мне позволит. Повидаю хоть, какие там эти булгары… и эти… велеблуды.

– А это что?

– Это такая как бы корова… нет, лось, только еще здоровее, без рогов, с горбом на спине, на них хоть целый дом увезти можно. На них из Хорезма ездят…

Стали устраиваться на ночлег на поляне близ пожарища; к счастью, за лето запах гари выветрился и уже не мешал. На ужин варили кашу с вяленым мясом; Правена и Лельча присматривали за котлом, отроки тем временем ходили купаться, чтобы освежиться после целого дня под солнцем. Рассаживались у огня, отдыхали, расспрашивали Хавстейна о Булгаре. Бер слушал одним ухом, а сам думал о завтрашней встрече с Хедином, владыкой Силверволла. И с Вефрид – она ждет их там, на конце этого последнего перехода. За эти дни он уже несколько соскучился по ней, но утешало то, что совсем скоро они увидятся вновь. Надо думать, она с не меньшим нетерпением ждет его. Игморова братия нашлась в Силверволле – еще вчера к ним вернулись Фроди с сыновьями и рассказали об этом.

И раз они нашлись, напомнил себе Бер, не о девушках ему нужно думать, а о сулицах со змеем на клинке. Его опасения сбылись: мысли тянулись к Вефрид, будто их несло самой рекой. Мысленно он видел ее лицо; как расцветет оно улыбкой, как засияют большие зеленовато-серые глаза, когда он вновь окажется перед ней. Если бы удалось… Как ни отгонял он несвоевременные мечты, а в мысли само лезло: если сейчас они накроют Игморову братию в Силверволле и разделаются с ними, его долг будет исполнен и обязательство перед Одином снято. Тогда он сможет снова жить, как обычный человек. Как обрадовалась бы Сванхейд, если бы он вернулся в Хольмгард еще до зимы, не только отомстив, но и привезя невесту, ту самую, какую она для него наметила, пока ему шла лишь вторая зима, а самой Вефрид еще и на свете не было.

На глаза ему попался Вальгест, и Бер устыдился своих мыслей. Не стать ему таким, как Вальгест: невозмутимым, целеустремленным, способным идти за своей «добычей» хоть в Булгар, хоть в Миклагард, не теряя следа и не отвлекаясь ни на какие соблазны. А он, Бер, едва успел объявить себя «человеком Одина», как первая же хорошенькая девушка подходящего рода, встреченная по пути, навела его на мысли о доме и женитьбе…

Котел сняли с огня, Правена взяла большой деревянный черпак и стала раскладывать кашу по деревянным мискам. Лельча помогала ей: брала очередную миску, подставляла Правене, потом возвращала хозяину. Свен резал хлеб, сало, лук и чеснок, взятые в Видимире, раскладывал на щите. Людей было слишком много, чтобы все могли сесть возле котла, и каждый устраивался особо: на бревнах вокруг костра, на земле, подселив плащ или свиту.

Вечер был теплым, дорожка из багряно-золотистых бликов играла на широкой, в полверсты, реке. Стемнело – намного раньше, чем в те дни, когда Берова дружина покинула Хольмгард. Тьма мягко обтекала площадку у костра со всех сторон, и хотя вечер был теплым, в этой тьме, лишенной птичьего пения, уже чудилась далекая зима. Не надо мечтать о возвращении, убеждал себя Бер. Сделано слишком мало. Они расправились только с одним из пятерых. Еще четверых предстоит найти, и пока они не найдены и не наказаны, Вефрид останется лишь дочерью Эскиля Тени, и у него нет права даже говорить с ней и ее родителями о том, чтобы ей перебраться в Хольмгард вместе со своим «ведьминым камнем» из желтого янтаря.

– Вальгест, расскажи нам еще какую-нибудь сагу о мстителях, – попросил Бер, надеясь укрепить свой колеблющийся дух достойным примером.

Вальгест, как выяснилось в дороге, знал множество повествований о раздорах и мстителях, и с самого начала путешествия рассказывал их по вечерам, перед сном. Бер поначалу думал, что это воспоминания самого Вальгеста – тот ведь еще при первой встрече сказал, что на нем лежит обет служить и помогать мстителям. Но потом отказался от этой мысли: Вальгест порой упоминал о людях, которые жили слишком давно, он не мог с ними встречаться. Должно быть, эти саги передаются среди «людей Одина» от старших к младшим, как примеры того, как нужно защищать свою честь.

– В былые времена, – охотно начал Вальгест, – жил в Свеаланде конунг по имени Адильс, муж деятельный и знаменитый. Был он весьма воинственным и мира не терпел. Всех своих соседей он покорил, а после того отправился в Данию и вызвал на бой Фрейвида, правившего в Хедебю. В той битве пали многие воины с обеих сторон, и случилось так, что оба конунга сошлись в поединке. После обмена множеством ударов Фрейвид пал, а Адильс разбил и все его войско. Потом он всячески этим похвалялся, хотя и говорят, что от хвастливых разговоров честь подвигов уменьшается, а не увеличивается.

– Это верно! – подхватил Хавстейн. – Хникар говорил:

– После этого Адильс везде и всегда похвалялся убийством Фрейвида, – продолжал Вальгест. – А у того остались двое сыновей, звали их Кетиль и Виги. Они дали друг другу клятву отомстить за отца, хотя оба были еще совсем юны и неопытны. Полагая, что в открытом бою едва ли у них получится ее исполнить, они взяли с собой немного оружия и лишь вдвоем отправились в Свеаланд. Оружие они спрятали в лесу, где Адильс часто прогуливался, один и без спутников.

Вскоре удалось им повстречать Адильса. Он спросил, откуда они, и братья ответили, что прежде жили в Хедебю, но покинули свою родину из-за убийства. Адильс подумал, что они говорят об убийстве, уже ими совершенном, а на самом деле они имели в виду то, какое только задумали. Братья не желали лгать, ибо в древности считалось, что ложь приносит человеку большой позор, и постарались дать ответ правдивый, но так, чтобы Адильс не догадался о его истинном смысле. Он не мог удержаться от хвастовства и рассказывал им о гибели Фрейвида, и они отвечали ему так хитро, что он не заподозрил, с кем говорит…

Раздав всю кашу, Правена последний черпак оставила себе и Лельче, они ели из одной миски. Слушая, она оставила ложку и сидела, не сводя глаз с лица Вальгеста. Тайком поглядывая на нее, Бер и радовался, и беспокоился. Видно было, что Вальгест ей по душе, но даже если Правена когда-нибудь снова подумает о замужестве, едва ли ей для этого подойдет бродячий воин, «человек Одина». Конечно, и Алдан когда-то в молодости таким был, но бросил это занятие, когда решил посвататься к Предславе Олеговне. Теперь вот семерых детей растит. Но на нем не было обетов, исполнять которые надо всю жизнь…

– И вот однажды, – ровным голосом рассказывал Вальгест, не подозревая, что Бер мысленно уже видел его свадьбу с Правеной и прикидывал, рад ли будет неизвестный ему киевский воевода Хрольв такому зятю, – когда Кетиль увидел, что Адильс в одиночестве гуляет по лесу, он достал спрятанное оружие и вместе с братом стал преследовать Адильса. Заметив их, Адильс остановился в месте, удобном для схватки. Когда же они сказали, что пришли покарать его за убийство, он сказал, что лучше бы им согласиться принять от него выкуп, и тогда им принесет славу то, что они смогли принудить к выплате такого могущественного властителя. От выкупа они отказались. Кетиль первым напал на Адильса, они долго бились, и вот Адильс ранил Кетиля в голову и заставил встать на колени. Виги, видя это, тоже напал на Адильса, и вдвоем им удалось его убить. Потом они отрубили ему голову, принесли ее в ближайшее селение и объявили о своем деле. В Свеаланде им воздали великие почести, и сам Один рассудил, что слава исполненной мести важнее способа, которым она была достигнута.

– А вот представь, Бер: приезжаем мы в Силверволл, и навстречу тебе выходят эти угрызки, – заговорил Дюри, со своей миской сидевший напротив Бера. – Они тебя спрашивают: мол, что ты здесь делаешь? Ты мог бы ответить: я, мол, здесь из-за двух убийств. Они бы удивились и спросили: это каких двух убийств? А ты бы им ответил: одно – которое совершили вы, когда сгубили моего брата Улеба. А второе – которое я совершу, когда прикончу вас!

Вокруг костра засмеялись, и Бер тоже. Дюри сидел слишком далеко, чтобы дотянуться до него рукой, и он протянул к нему ложку. Дюри, довольный успехом своей шутки, привстал, протягивая свою ложку навстречу, чтобы стукнуть ею об ложку Бера… и вдруг упал прямо в костер, лицом вниз.

Горящие головни брызнули во все стороны, взвилось облако искр и золы. Люди вокруг костра вскрикнули и отшатнулись, чтобы их не задело, кто-то упал и покатился по земле. Бер тоже отшатнулся и только тут осознал: в самый этот миг мимо его головы свистнула стрела, а другая стрела – вернее, первая, – торчит у Дюри в спине.

Первым порывом было упасть на землю и прижаться к ней – по направлению стрельбы было ясно, что неведомый ночной стрелок метил-то в Бера.

– Живей! – рявкнул Алдан. – Он там! Бегом!

И первым бросился в темноту, к зарослям; откуда в руке у Алдана взялся меч, Бер не понял, а щит он схватил с земли, сбросив прямо на землю разложенные на нем припасы.

Перед Бером оказалось древко сулицы, кем-то протянутое; он схватил сулицу и увидел, что подает ее Вальгест.

– Правена! – крикнул Бер Вальгесту, имея в виду, что ее нужно прикрыть.

Но Правены не увидел, а увидел большой щит Вальгеста, за которым прятался кто-то, съежившийся на земле. Не зная, сколько стрелков в окрестных темных зарослях, Вальгест сам сообразил спрятать женщин.

С сулицей в руке Бер помчался за Алданом, слыша, как позади бежит еще кто-то. Они ворвались в заросли и приостановились: до того они глядели в огонь и теперь во тьме были почти слепы. Глазам нужно было приспособиться к темноте, а мгновения утекали одно за другим. Враг был где-то рядом – впереди, шагах в десяти, не более, кто-то ломился сквозь заросли. И шум удалялся.

– Справа! – крикнул Алдан, сам подаваясь влево.

Поняв его, Бер подчинился. Побежав несколько шагов, зацепился ногой за что-то и не сразу смог освободиться – это оказался оброненный стрелком лук. Еще через несколько шагов услышал впереди вопль, какой издают от неожиданности, налетев на что-то.

Проломившись сквозь кусты, наконец Бер увидел врага: кто-то торопливо поднимался с земли, но действовал неуверенно, шаря вокруг себя руками и подвывая. В нескольких шагах напротив возник какой-то темный великан, и Бер не сразу сообразил: это Алдан. Но стрелок успел подняться на ноги, и в руке его тоже оказался меч.

«Ого!» – удивленно сказал кто-то в голове у Бера. Он осознал важность этого – не так уж часто встретишь меч, особенно в этом краю, – но не сразу сообразил, почему это важно. Стрелок подался в сторону Алдана, пытаясь отбить его выпад – клинком в клинок, щита у него не было, – и в этот миг Бер подскочил к нему и ударил сулицей под ребра.

Стрелок споткнулся и начал падать; под тяжестью тела сулицу вырвало у Бера из рук. Бер прыгнул на упавшего, выхватил меч у того из руки – почти без сопротивления, – и отбросил в сторону, а тело повернул лицом вверх.

Разглядеть лицо он не мог – было слишком темно, а оно к тому же казалось совсем черным. Изо рта вытекала кровь – сулица пробила легкие.

Понимая, что раненый вот-вот умрет, Бер сгреб его за рубаху на груди – его рука стала влажной от горячей крови.

– Кто ты? Зачем стрелял? Кто приказал?

Вместо ответа раздался только хрип и бульканье крови в горле.

– Зачем хотел меня убить? Тебя послал Игмор? Где он?

Легко было сообразить: едва ли в этих краях смерть Бера понадобилась кому-то еще, кроме Игморовой братии.

– Ну? – Бер наклонился к умирающему.

Тот с хрипом втянул в себя воздух, а потом, вскинув голову, выплюнул кровь изо рта прямо в лицо Беру.

Тот отшатнулся, ощущая, как горячая кровь течет по лицу и капает на грудь.

– Иг… мор… – захрипел умирающий, и Бер снова подался ближе, напряженно вслушиваясь, – сам… тебя… сыщет…

Голова упала, и Бер кожей ощутил, как пролетает мимо покидающая тело душа. Выпустив рубаху мертвеца, он отодвинулся и медленно встал на ноги. Вытер лицо подолом своей рубахи, но там тоже были липкие, стынущие пятна – замарался.

Только тут он заметил, что вокруг толпится больше десятка его людей. Голова шла кругом от напряжения, земля покачивалась под ногами. С другой стороны, напротив, стоял Алдан с мечом и щитом. Вся схватка заняла несколько мгновений, но какими долгими они показались! Даже в воспоминаниях: Бер знал, что пробежал по этим зарослям шагов двадцать, а казалось, это заняло половину ночи.

Вокруг них уже толпились отроки со Свеном во главе. Из-за спины Алдана вышел Хавстейн, он же и задал самый важный вопрос:

– Так что – он один был? Гад этот?

– Похоже на то. – Алдан внимательно огляделся, прислушиваясь.

– Тише! – хрипло велел своим людям Бер и еще раз провел по лицу рукавом.

Все замерли, но шума движения в лесу не уловили. Только прокричала хрипло выпь в камышах, и от этого звука Бер вздрогнул: будто с того света позвали.

Позвали-то его… А ушел кто-то другой.

– Это что еще за хрен? – воскликнул Истома.

– Он Дюри застрелил, гад! – Нечай пнул лежащее тело.

– Давай-ка, к костру неси, – велел Алдан. – Там поглядим.

Двое отроков взяли покойника за руки и поволокли из зарослей, к огню. Алдан, задержав возле себя Вигаря и Хендиля, тихонько велел им засесть шагах в десяти от опушки, на разных направлениях, и следить, не появятся ли другие стрелки.

У костра лежало тело Дюри: Судиша и Ждан вытащили его из огня, не дав сильно обгореть, вынули стрелу из спины, стряхнули пепел. Увы – Дюри был убит наповал. Бер огляделся, отыскивая Правену и Лельчу, но не нашел; успел было испугаться, но заметил возле шатра Вальгеста с мечом наготове. Встретив взгляд Бера, тот сделал знак в сторону шатра: дескать, они там. Бер кивнул: Вальгест догадался быстро убрать женщин с глаз, на случай если стрельба продолжится.

– Ранен? – встревоженно окликнул Вальгест, увидев пятна свежей крови на его рубахе.

– Я? Нет. А! – Ощутив, как сохнет на коже чужая кровь, Бер провел рукой по лицу: надо умыться, да и рубаху сменить. – Это не моя. Он сам… передал мне свою удачу.

Мертвого стрелка положили с другой стороны от огня. Лицо его было сплошь залито кровью – не разглядеть. Облили голову из ведра с речной водой, и кое-что стало ясно: на лбу, над самым глазом, была видна здоровая глубокая ссадина, бровь рассечена.

– Это он, видать, на бегу на сук напоролся, – сказал Алдан. – Оттого и закричал. А то уйти мог бы.

– Ты его не знаешь?

– Вроде что-то знакомое, но нет – не знаю.

Свен положил рядом с мертвецом его меч. Все молча оценили: меч-то недурен, «корляг», рукоять с медной и серебряной отделкой, только давно не чищенной и потускневшей.

– Надо бы его Правене показать, – добавил Алдан.

– Очень ей надо смотреть на мертвецов… – пробормотал Бер.

– В мертвецах она теперь понимает побольше нашего. – Алдан усмехнулся, и Бер вспомнил: он прав.

Из того же ведра Бер умылся, вытерся подолом – все равно рубаха испорчена. Опасаясь садиться на свое прежнее место, опустился на землю в стороне и окинул взглядом поляну.

Перед выстрелом он сидел лицом к зарослям – тот, кто прятался вон в тех кустах, хорошо его видел в свете огня. Метил между сидящими напротив. Если бы Дюри не привстал и не подался к нему – в тот самый миг, как стрелок отпустил тетиву, – стрела вошла бы Беру в грудь. Дюри принял ее на себя. Вот так вышло – одна из немногих его удачных шуток стоила ему жизни…

– Следовало бы вам немедленно убраться отсюда.

Женский голос за спиной был негромок, но пробрал до печенок. Едва не подпрыгнув, Градимир обернулся. В трех шагах, прямо у воды, стояла невысокая, тонкая фигура, закутанная в накидку – судя по всему, женщина. Но откуда здесь взялась женщина – в заводи, где побратимы спрятали свой челнок и дожидались Добровоя?

– Кто ты? – охнул Градимир. – Откуда…

В светлом платье, в мягких складках покрывала, укрывшего ее с головой, она словно вышла прямо из воды, и от ее вида пробивала холодная дрожь. Злая норна, во власть которой Градимир попал и не мог выпутаться.

Заслышав голоса, к ним подбежали Игмор и Красен: они лежали на песке, пока Градимир в беспокойстве стоял у воды и смотрел вдоль берега, надеясь услышать условленный свист Добровоя. Он уже разбирал вдали какие-то неясные крики – звук над водой летит далеко, – а значит, выстрел был сделан. Но с каким исходом?

Держа наготове оружие, Игмор и Красен с не меньшим изумлением уставились на незнакомку.

– Ты меня знаешь, Градимир. – Она спустила с головы край покрывала и повернулась так, что на ее лицо упал лунный свет. – Я Лебедь, помнишь? Мы с отцом везли тебя от Видимиря.

– Лебедь? – Градимир подался было к ней, потом снова попятился.

Он узнал ее – это миловидное продолговатое личико с узкими, чуть раскосыми глазами, поднятыми к вискам темными бровями, эту светлую косу и тонкий стан. Девушка была недурна собой, но сейчас, неведомо откуда взявшаяся, с глазами, полными лунного света, наводила жуть.

– Как ты сюда попала? Где твой отец?

– Отец у себя в пала… дома. Он прислал меня увести вас. Удачи вам в этот раз не было – Берислав уцелел. Убит другой человек, это не помешает им гнаться за вами. И твой брат Добровой убит, – мягко добавила она, повернувшись к Игмору. – Берислав всадил ему сулицу под ребра. Одну из тех, что они приготовили для вас. Но не печалься – он умер достойно, и Всеотец о нем позаботится. Теперь он уже вместе с вашим братом Гримом и с вашим отцом, Гримкелем.

– Ты откуда знаешь, глядь? – сипло от изумления пробормотал Игмор. – Ты ведьма?

Из троих беглых гридей старика в лодке и его дочь видел только Градимир, и он ни слова им не говорил про своих побратимов. Лебеди неоткуда было знать имя Добровоя и то, что он родной брат Игмора.

– Мой отец мудр и знает многое. И он говорит: если вы останетесь на месте, то утром будете убиты. Единственное спасение для вас – немедленно уходить вниз по реке. Я укажу вам путь и научу, как спастись. Только не медлите.

– Она ведьма! – сказал Красен; он держал перед собой меч, но не мог одолеть дрожи. – Мы с ней никуда не пойдем.

– Не глупите, – мягко сказала Лебедь, будто добрая мать упрямым детям, хотя все трое были старше ее на десять лет и больше. – Я помогу вам уйти невредимыми, а иначе не избежать вам скорой гибели. Верьте мне и следуйте за мной, если хотите жить.

В памяти Градимира что-то забрезжило – некая мысль и прояснила ему кое-что в недавнем прошлом, и напугала.

– Это была ты! На озере в Перунов день! Ты мне сказала, что Девята убит, ты дала мне лошадь!

В памяти вдруг прояснилось. Яснее, чем в ту ночь, Градимир увидел свою таинственную спасительницу – это самое лицо, светлую косу, эти глаза, блестящие под лунным лучом сквозь ветки. И голос – низкий и хрипловатый для женщины, но повелительный, напоенный силой.

– Ну вот! – Лебедь хохотнула, и от ее смеха в животе у каждого из мужчин прошла теплая дрожь. Она расправила руки; теперь концы длинного покрывала свисали с локтей и так напоминали лебединые крылья, что пробирала жуть. – Ты знаешь, что я желаю вам добра. Не бойтесь, следуйте моим советам, и я помогу вам. Садитесь в челнок.

– Где мой брат? – Игмор шагнул к ней.

– В Валгалле. Но если вы промедлите здесь, то увидитесь с ним слишком скоро. Ему вы уже ничем не поможете.

– Но тело…

– Похоронят его другие. Спешите!

Она говорила почти спокойно, но в этом голосе была такая неумолимая властность, что Красен и Градимир без дальнейших разговоров пошли выталкивать челнок из камыша. Услышанное от загадочной девы сразу ложилось на душу, как необоримая истина.

Челнок вывели на свободную воду. Пока мужчины устраивались и разбирали весла, Лебедь каким-то образом влзетела на нос и села на борт, как птица. На устойчивости челнока это никак не сказалось.

– Правьте вниз по реке, – велела она. – Мы пройдем Силверволл еще затемно, и я выведу вас на нужную дорогу.

– Куда? – заикнулся Красен.

– На путь славы и победы! – Лебедь засмеялась с торжеством. – Милость Всеотца и удача Святослава еще с вами!

Плыли всю ночь: трое мужчин налегали на весла, девушка сидела на носу, предупреждая, принять вправо или влево. Беглецы доверялись ей – а что было делать, они гребли под светом звезд, видя лишь искры отблесков на воде, а больше ничего. Светало, когда в клубах густого тумана показались какие-то ветки. Беглецы удивились: думалось, они на середине широкой реки, однако берег оказался очень близко.

– Сюда! – Лебедь показала на отмель за свободным от камыша проходом к воде. – Высаживайтесь, не бойтесь. Это остров, и на нем никого нет.

Лодку подвели к берегу. Лебедь соскочила с носа и первой ступила на сушу. Привязывая челнок к коряге, лежавшей наполовину в воде, Градимир огляделся: марево кругом, камыш у берега и дальше какие-то заросли, больше ничего не видно. От утреннего холода и влажного тумана пробирал озноб.

– Ступайте туда. – Лебедь показала куда-то в заросли. – Там вы найдете приют и отдохнете до вечера. Не вздумайте покидать это место без меня. Когда стемнеет, я вернусь и проведу вас мимо Силверволла. Уйдете без меня – попадете в руки к врагам.

Туман немного рассеялся, стала видна прогалина между деревьями и слабо набитая тропинка.

– Ты не пойдешь с нами? – с подозрением спросил Красен.

– Нет. Я должна вернуться к отцу, он ждет.

– Но как ты уберешься отсюда, если это остров? Хочешь забрать наш челнок? – Красен с недовольным видом положил руки на бока.

Ему вовсе не нравилась эта дева, он не доверял ей, но как-то так получалось, что они, трое зрелых, опытных мужчин, выполняли распоряжения тощей девки с лукавыми глазами, вдвое моложе любого из них.

– Не нужен мне ваш челнок! – Лебедь рассмеялась.

– Почему ты нам помогаешь? – Градимир шагнул к ней. – Я и отца твоего по имени не знаю.

– Может, мне приглянулся кто-то из вас? – Лебедь со значением взглянула на него своими чуть раскосыми смеющимися глазами.

– У меня жена в Киеве, – буркнул Градимир.

Лебедь расхохоталась и попятилась к реке. Она стояла на самой границе, на влажном песке, и речная вода почти касалась ее белых ног.

– Кто ты такая? – хмурясь, спросил Красен. – Как мы можем тебе верить, если даже не знаем, откуда ты свалилась?

Лебедь снова захохотала, и смех ее, отдаваясь в камышах, вызывал эхо, схожее с гомоном стаи чаек.

– Я расскажу вам, кто я. Кто умен, тот поймет.

И она произнесла нараспев, расправив руки, благодаря свисающему покрывалу похожие на птичьи крылья.

И пока Игмор с товарищами в изумлении вдумывался в этот чудный ответ, Лебедь снова захохотала – так, что эхо ударило по ушам и заставило зажмуриться. Когда же они открыли глаза, никакой девушки на берегу не было. Может, она скрылась в тумане, чтобы удалиться ей одной известной дорогой, а может… На этом мысль останавливалась; Игмор только сплюнул, махнул рукой и первым пошел по тропе прочь от воды.

Им пришлось пройти всего-то шагов десять, как перед ними очутилась избушка – низкая, под дерновой крышей. Покричали, вызывая хозяев – никто не отозвался. Красен первым спустился, потом показался вновь и взмахом руки позвал за собой.

Изба была пуста – никого живого. Но кого-то здесь ждали: стол был уставлен горшками и блюдами. Тут и каша, и соленая рыба, и копченое сало, и заяц в лапше, и печеная репа, и хлеб, и даже пиво в кринке. Жареный гусь. Еще раз оглядевшись, Игмор махнул рукой побратимам, чтобы садились. Лебедь ведь сказала, что их ждут, значит, все это для них. Изголодавшиеся за эти дни, трое беглецов набросилась на еду и пиво. Ели молча – было не до болтовни. Только когда Игмор в пятый раз наполнил глиняные кружки, Градимир сообразил: кринка давно должна была опустеть. Он окинул взглядом стол: и не подумаешь, что трое голодных мужчин уже наелись до отвала, все горшки и блюда по-прежнему полны… Но не стал ничего говорить: и без того забот хватало.

– За братьев наших, – Игмор поднял кружку и половину отлил на пол, – за Добровоя и Девяту. Удалые были парни, пусть их у богов хорошо примут.

Двое других тоже плеснули на пол. Градимир отметил про себя: Игмор признал Девяту погибшим. Убедился, что Берова дружина никому не померещилась и от Эскиля Градимир сбежал не зря. Бросил украдкой внимательный взгляд: полноватое лицо Игмора осунулось, под глазами круги, да и сам похудел от тяжкой работы под жарким солнцем и умеренной работницкой еды. Это тебе не за княжьим столом каждый день на жареное мясо налегать. Градимир и Красен, от природы худощавые, изменились меньше, а сыновья Жельки, кроме Грима, унаследовали от матери склонность к полноте.

Ох, знала бы Желька… Баба эта, в давние времена одна из наложниц Ингвара, на весь Киев славилась болтливостью, громким голосом, настырным нравом и привычкой во все соваться. Знала бы она, что лишилась уже двоих сыновей и одного зятя. Такой бы крик подняла, что киевские горы бы рухнули.

Накатила тоска по вольному, щедрому, теплому краю, по днепровским кручам, по душистому степному простору… Не то что эти холодные, дождливые, унылые края. Но здесь, видно, и придется пропадать.

– Чего она наговорила-то? – Игмор уселся и теперь уже не спеша отпил из кружки. Ему на ум пришли прощальные слова Лебеди. – Молодая девка – это ясно, она девка и есть. Но как она сразу и старуха седая?

– А что она еще и отрок в битве, тебя не смущает? – ответил Красен.

– Мне не нравится, что она вроде и птица, и рыба, – сказал Градимир.

– А свезло тебе, Градята, что хоть такой ты понравился! – Игмор взял кружку в другую руку и похлопал его по плечу.

– Я с лягушками не целуюсь… – пробурчал Градимир, не гордясь этим успехом.

– Кабы не она, где бы нас так накормили.

– Ее старик здесь живет? – спросил Красен.

– Не знаю. Где тогда он сам?

– На ловлю уехал?

– Да смотри, их тут трое должно быть, а то и больше. – Градимир кивнул на скамьи вдоль стен, где были приготовлены три тюфяка и три подушки.

– Ну вот: она, старик и их старуха, которая седая.

Хорошо хоть, птицы и рыбы нет, подумал Градимир, но он слишком устал душой и телом, чтобы углубляться в эти загадки.

– Кто первый? – спросил Игмор, имея в виду, кто первый будет нести дозор.

Красен сдвинул обглоданные кости и кружки, чтобы освободить место, положил на стол свой поясной нож и крутанул. Острие указало на Игмора. Хмыкнув, тот кивнул в знак согласия.

– Как будет полдень, крутану, кого из вас будить, – сказал он и уселся на пол возле двери, привалившись спиной к косяку.

Разговаривать уже не было сил; Градимир и Красен повалились каждый на какой попало тюфяк. Перед закрытыми глазами плыло, скамья как будто качалась, будто тоже плывет по течению. Шум в голове мешал уснуть – так подумал Градимир, но тут же перестал что-либо слышать или думать…

Проснувшись, Бер вспомнил какую-то ночную суету, но не сразу сообразил, в чем было дело. Потом подумал, что это был дурной сон. Потом резко сел – осознал, что все случилось наяву.

Он лежал в шатре один, две другие подстилки из сена и овчин были пусты. С ночи там улеглись Правена и Лельча: Бер устроился с ними, чтобы не оставлять одних после переполоха.

Дюри убит! И его убийца тоже. Знать бы еще, кто это был. Смутно помнилось мертвое лицо с громадной кровавой ссадиной на брови. Вроде что-то знакомое… Бер спрашивал про Игмора – правда тот упомянул в ответ это имя, или оно почудилось Беру в предсмертном хрипе?

Не теряя времени, Бер выбрался из шатра и окинул взглядом поляну ночлега. Над рекой висел белый туман, пробирало свежестью. Клубы тумана слегка колебались, и оттого казалось, что кто-то ходит там, прямо по поверхности воды, кто-то неосязаемый, но опасный одним присутствием, как мороз. До утра в дозоре оставалось шесть человек во главе с Вальгестом – жечь костер и посматривать, не подбирается ли еще кто со стороны леса или реки. Сразу Бер увидел Лельчу: она несла вымытый котел, вчера из-за суматохи брошенный с остатками каши. Правена сидела у огня, в обществе Судиши и Болчи – выбутского Алданова отрока, кому досталась последняя предутренняя стража.

– Как ты? – спросил ее Бер.

Тут же его взгляд наткнулся на ноги мертвеца. Голову его и тело, залитое побуревшей кровью, прикрыли чьим-то щитом, из-под щита торчало древко сулицы с вырезанным змеем. Сидя возле него, Правена как никогда напоминала печальную валькирию.

Увидев сулицу, Бер вспомнил: ее сунул ему прямо в руки Вальгест. Когда успел за ней сбегать, ведь все сулицы лежали, связанные вместе, под пологом шатра? Да еще ухитился вовремя повалить наземь Правену с Лельчей и прикрыть своим щитом.

– Покажи мне его. – Правена кивнула на труп. – Я всю ночь почти не спала, – пояснила она, видя тревожный взгляд Бера, и тут же посмотрела ему за спину.

Бер спешно обернулся – но это оказался Вальгест, неслышно подошедший.

– Больше никто не приближался, – сказал тот. – Видно, они рассчитывали на единственный верный выстрел, а нападать строем у них нет сил.

– Выстрелов было два. Один – ему, – Бер кивнул на тело Дюри, с головой завернутое в плащ и уложенное под скат шатра, – а вторая стрела прошла у меня мимо уха.

– Хороший стрелок – две подряд выпустил. И промахнулся самую малость.

Не задержись он для второго выстрела, мог бы уйти, подумал Бер. Но увидел, что первая стрела до настоящей цели не достала, и в запале попытался еще раз. Бер помотал головой, зажмурившись. Мог бы сам сейчас лежать на росистой траве, с головой завернутый в плащ. Вот бы Сванхейд подарок привезли…

– Ты уверена, что хочешь его увидеть? – спросил Вальгест у Правены.

– Но мы же хотим знать, кто это? Может, я его узнаю.

Бер кивнул, и Вальгест осторожно поднял щит. Привстав на колени, Правена посмотрела. Бер следил за ее лицом и видел, как оно дрогнуло, как вспыхнули глаза. И она сказала:

– Добровой…

– Точно? – переспросил Бер.

– Я же их знаю с детства. – Правена перевела на него печальный взгляд. – Он это. Гримкелев сын, средний. Младше Игмора, старше Грима.

– Так значит… – Бер сел на землю. – Мне не померещилось…

– Что?

– Да так. – Бер помолчал, не желая повторять предсмертную угрозу Добровоя.

– Они все были где-то совсем рядом, – сказал Вальгест. – Не один же он тебя подстерегал.

На голоса из другого шатра вышел Алдан, за ним разлохмаченный, зевающий Хавстейн.

– Они где-то рядом, – повторил Алдан. – Давай-ка живо всех поднимем и обойдем окрестности. Может, найдем следы. Будем знать, куда двигаться.

Мысль была здравая, и Бер велел будить всех: одним отрокам сворачивать шатры, другим вооружиться и разойтись по берегу в поисках следов. С женщинами он оставил Хавстейна, сам пошел с оружниками. Поначалу мысли метались между сожалением о Дюри и тайным облегчением: должен быть быть я… И лишь спустя время пришло понимание: ведь ночью был убит Добровой, брат Игмора, один из убийц Улеба. Еще один. Второй из пяти, что сумели уйти живыми с той поляны у Волхова. Теперь их осталось только трое…

Пробираясь вдоль берега, Бер осматривал кусты и камыши. Мысли были в прошедшей ночи; вспомнилось, как умирающий Добровой плюнул ему в лицо собственной кровью. Не понадобилось рукой наносить ее к себе на лоб, чтобы перенять удачу. Альв-покровитель Каменной Хельги и тот морок в болоте говорили, что Один на стороне беглецов. Пусть так. Но он не уберег Добровоя, а значит, удача Игмора тоже понесла урон. Из троих братьев тот остался один, а двое уже поплатились жизнью за соучастие в убийстве Улеба…

Знал бы Игмор заранее, что за избавление Святослава от сводного брата заплатит двумя своими, родными? Уж наверное, сидел бы тогда смирно. Но Игмор, увы, не из тех людей, кто умеет заранее просчитывать последствия своих поступков. Таким людям кажется, что действовать способны только они сами, поэтому и мысли их не идут дальше собственных шагов.

– Здесь! – закричал спереди Вальгест. – Нашел!

На песчаном пятачке ясно было видно, где три цепочки следов тянутся в камыши, в гущу поломанных стеблей. Здесь прятали челнок, потом в него садились. В ямках глубоких следов под водой осела муть.

– Уплыли, Ящер им в брюхо! – Бер огляделся, но на всем протяжении реки, видном с этого места, никаких челнов, конечно, уже не было. – И как знать, в какую сторону?

– Да уж верно, не в Силверволл, – сказал Свен. – Там их знают, враз накроют.

– Но как, – Бер посмотрел на него, – они сами-то узнали, что мы здесь?

– А мы сейчас найдем… – Свен огляделся и нашел глазами Фроди. – Вы у Хедина рассказывали кому-нибудь, что это за люди?

– Не рассказывали мы ничего! – отрезал Фроди. – Я и бабе велел молчать, и парням.

В это Бер не очень поверил: когда пять человек знают щекочущую душу тайну, она как-то сама вырывается на свободу.

Вефрид! Он забеспокоился: если Игморова братия знала, что ловцы уже наступают им на хвост, не случилось ли чего с девушкой… Да нет, успокоил он себя, в доме ее родного дяди она под надежной защитой. У нее хватит ума быть осторожной и не подавать вида, что она несет опасность беглецам.

– Сколько их тут было? – Алдан пригляделся к следам. – Вроде трое.

– Их было трое, один там лежит. – Бер показал в сторону своей стоянки. – Значит…

Они с Алданом посмотрели друг на друга.

– Градимир? Добрался до своих друзей-упырей?

– Могли, конечно, другого кого подцепить… – Свен почесал в рыжей бороде. – Но едва ли. Разве что изгоя какого.

– Хотел бы я знать, куда они теперь двинутся, – сказал Бер. – А догоним – посмотрим, кого они подцепили.

– Но уж обратно на запад они едва ли пойдут, – ответил Алдан.

– А если на север? Могут попробовать к чуди пробраться.

– Не пойдут они вверх по реке. Им надо было убираться отсюда побыстрее. А значит – вниз.

– Вниз, – подтвердил Вальгест. – Чтобы уйти вверх, им пришлось бы проплыть мимо нашей стоянки. А их не было. Светила луна, их было бы видно.

– Дозорные могли просмотреть, – усомнился Бер. – Река широкая…

– Дозорные могли. Я – нет. Я следил за рекой до самого рассвета.

Бер взглянул в уверенные, спокойные глаза Вальгеста, отливавшие небесной синевой. И поверил: этот – не просмотрел бы.

– Так значит… в Силверволл.

Сколько Бер себя ни успокаивал, очень хотелось поскорее увидеть Вефрид живой и невредимой. Не по своей воле, но он втянул ее в свои кровавые дела и теперь отвечал за ее безопасность.

А если бы она в этот вечер была со всеми? А если бы это она, а не Дюри, сидела у огня напротив него? Бер содрогнулся, даже передернул плечами. Боги, надо было упереться, как старый тролль, и оставить ее дома, не слушая никаких доводов.

Плохо у меня получается считать себя мертвым, мысленно вздохнул Бер. Вефрид все время приходила ему на ум, мысль о ней была как пушистая теплая зверюшка, что шевелится за пазухой.

Однако теперь их врагов стало на одного меньше. Еще одного из губителей Улеба достал змей на лезвии. Осталось трое.

Вальгест шел последним. Вдруг наклонился, поднял что-то. Это было запутавшееся в осоке лебединое перо – небольшое, цвета тонкого бурого дыма. Вальгест осмотрел его, бережно спрятал за пазуху. Поднял глаза к небесам, будто высматривая и там некий след, видимый только ему…

…Ему снилось, будто рядом кто-то разговаривает – ведет неспешную, негромкую беседу, прерываемую на глоток из кружки. Пытался открыть глаза и не мог – веки были каменными. Голоса казались знакомыми, и это успокаивало, слов он не мог разобрать. Но кто здесь может говорить, это не Игмор с Красеном. Красен вон храпит, это тоже слышно. Кто-то пришел? Старик с ловли вернулся? Да не стал бы Игмоша с ним болтать – разбудил бы другого и спать повалился.

Разговор все продолжался. Отчаянным усилием разлепив веки, Градимир увидел Игмора – тот спал сидя у дверного косяка, свесив нечесаную голову, и тоже похрапывал. Кто же тогда разговаривает? В избе было довольно светло – снаружи летний день, да и дверь приоткрыта для воздуха, пахнет нагретой солнцем влагой и зеленью. От этого запаха еще сильнее тянуло в сон, и Градимир снова заснул. Проснулся, опять услышал разговор. И храп двух голосов. Лихо его мать, да кто же тут? Они спят в чужом доме, трое беглецов, которых ищут, чтобы убить, а кто-то неведомый сидит рядом и мирно беседует.

Одолеваемый чувством смертельной опасности, Градимир вскинул голову и кое-как приоткрыл глаза. И тут же снова ощутил себя лежащим – ему только снилось, что он поднялся, так бывает, когда сквозь сон грызет мысль о необходимости что-то сделать. Это сон… или нет. У стола сидят трое, держатся за кружки, спокойно беседуют. Ничего страшного – это только Грим, Девята и Добровой. Градимир смутно видел их лица, но хороших знакомых узнать нетрудно. Успокоенный – это свои, – Градимир снова уронил голову и заснул.

Уже во сне ему вдруг вспомнилось, что еще Лебедь сказала о себе.

Высшая воля вмешалась в их судьбы, перемешала братьев и врагов, раздоры и примирения, живых и мертвых. И эта загадочная дева – их посланница. Во сне Градимир понял, кто она такая: дева и воин, юная и седая, умеющая перемещаться в любой стихии – в воздухе, по воде и по земле, как птица-лебедь. Только бы не забыть до пробуждения…

Никто так и не разбудил Градимира на смену, и когда он наконец проснулся сам, в открытую дверь уже падал, простираясь низко над землей, густой луч закатного солнца. Игмор сидел на том же месте у двери и мял руками лицо, пытаясь прийти в себя. Приподнявшись, Градимир глянул на стол – он был будто только что накрыт, свежие лепешки на блюдах, жареный гусь, еще не рушенный, дерзко раскинул румяные ножки. Три кружки стоят ровно и ждут, пока снова нальют пиво…

Сонные догадки испарились из памяти начисто.

Как ни хотелось Беру и Хавстейну поскорее попасть в Силверволл и увидеть Вефрид целой и невредимой, пришлось задержаться еще на день возле горелого погоста – надо было похоронить Добровоя. Тело Дюри решили взять в Силверволл и погрести на жальнике среди добрых людей; убийце же там было не место, но и упокоить его надлежало со всем тщанием. Что бывает, если этим второпях пренебрегают, все уже знали по опыту приключений Лельчи и Правены. В лесу нарубили дров и сожгли тело. Отошли подальше, на ветер, чтобы не дышать гарью и духом горелой плоти. Едва костер прогорел, из серых облаков брызнуло дождем. Кинулись кто в шатры, кто в гущу леса, под ветки. Дождь был недолгим, но кострище подостудил. Угли с обгоревшими костям собрали в мешок и высыпали на середине реки. «Уж этот не станет пугать женщин по ночам!» – успокоил Правену Алдан.

За этими делами день почти прошел. Трогаться в путь сегодня уже не стоило, и решили переночевать здесь еще раз. Помывшись в реке после тяжелой грязной работы, рано легли спать – с прошлой беспокойной ночи еще толком не отдохнули. Наученные опытом, выставили дозорных. С дозорными до полуночи остался Бер; обойдя стан, он присел у костра, где молча сидели Вальгест и Правена. Оба смотрели в огонь, друг друга будто не замечая, но даже издали между ними угадывалось нечто общее. Правена в ее белой вдовьей одежде, наполовину живущая на том свете, и Вальгест – «человек Одина», ни к чему и ни к кому не привязанный в земном мире. Сверкала его длинная золотая серьга тонкой работы, когда на нее падал отблеск пламени, швами проступали четыре шрама – на лбу, на переносице, на щеках, напоминая о том, какие непростые пути остались у него за спиной. Загадочные пути, на какие им, его нынешним спутникам, даже не заглянуть.

На звук шагов Бера Правена подняла голову.

– Ступай спать, – посоветовал он ей. – Прошлую ночь не спали толком. Не бойся, мы стережем.

Она кивнула, но не двинулась с места. Лицо ее, освещенное неровными отблесками костра, было печально; над берегом еще держался запах гари, Бер не мог отделаться от разлитого в воздухе ощущения смерти, и Правена с ее строгим лицом была как посланница Марены… Карна, божественная плакальщица. Сердце щемило – она еще так молода! Она только вступила в свой расцвет, могла бы родить еще пятерых детей и жить счастливо. Гибель Улеба сделала наполовину мертвыми их с Бером обоих, и они сблизились, как настоящие брат и сестра.

– Что ты сидишь? – мягко спросил Бер. – Боишься? Если хочешь, я, как Алдан меня сменит, приду к вам.

– Я не боюсь, – отстраненно ответила Правена. – Нужно бы радоваться, что еще один убийца… Но ведь эти дурни были мне… ну, почти как братья. С братьями не всегда любовь имеют, иной раз брат сестре – худший враг. Но мы же росли вместе. Все – мы с сестрами, они, Улеб… Игмоша, чучело нечесаное, к моей старшей сестре сватался, Блистанке, да ему отказали – не хотела она к Жельке в невестки идти, уж больно она баба вздорная… И Грим…

– Что – Грим? – подбодрил ее Бер, уже догадываясь, в чем дело.

– Я почему тот хазарский перстень у мреца узнала – он мне показывал его… подарить хотел. Еще давно… очень давно. – Правена вздохнула. – И вот теперь мы их должны… своими руками… всех извести…

Бер промолчал. Он понимал ее: она не может не жалеть о парнях, с которыми вместе выросла, но и отказаться от желания наказать их за злодейство не может.

Мысль метнулась: если Правену когда-то желал Грим, а досталась она Улебу, не была ли ненависть к нему сыновей Жельки подогрета этим соперничеством?

– Не всегда из дурного положения есть хоть один хороший выход, – произнес Вальгест, сидевший все это время неподвижно, как камень. – И наилучший из худых – тот, где ты исполнишь свой долг. Норны прокладывают нам тропы, и изменить их не в нашей власти, но куда и как мы повернем – зависит от нас. Не всякому суждено дойти до счастья, но когда знаешь, что сделал для него все разумное и возможное – это утешает. Дает если не счастье, то хоть покой. Поверь мне.

Вальгест плавным движением поднялся на ноги и слегка коснулся плеча Правены.

– Ты исполняешь свой долг, и тебе не о чем жалеть. Ложись спать. А я пойду… может быть, отыщу кое-какие следы.

– Ночью? – вырвалось у Бера.

Вальгест кивнул с несколько рассеянным видом, будто глубокая тьма не имела ровно никакого значения, еще раз взглянул на Правену и направился куда-то вдоль берега. Правена смотрела ему вслед, пока его рослая фигура не растаяла во тьме. Ничего нового он им не сказал, но Беру померещилась в ее глазах надежда.

Для того, кто живет мертвым, важно знать: есть нечто, ради чего стоит возвращаться в мир живых.

Неслышным шагом Вальгест двигался вдоль берега, пока костер в дружинном стане не исчез за изгибами. Теперь над ним светили только звезды. Выбрав ровную песчаную полянку у воды, под корнями старой сосны, он сел на землю, сунул руку за пазуху и вынул лебединое перо оттенка бурого дыма, одетое белым пухом у очина[40]. Глубоко вдохнув, Вальгест подул на перо – и вдруг оно вспыхнуло. Потрескивая, перо горело, скручивались и плавились бороздки опахала. Вальгест держал его на ладони, наблюдая за пламенем и не меняясь в лице.

Перо не успело догореть до конца, как на воде послышались быстрые частые шлепки и шорох разрезаемой воды. Вальгест повернул голову, потом встал на ноги, стряхнул с ладони пепел с остатками пера – они осыпались искрами, гаснущими на лету. Крупный светло-бурый лебедь с белыми перьями на груди и боках, спустившийся с высоты, стремительно пробежал по воде, гася скорость, потом сложил крылья, величаво, словно стыдясь этих суматошных движений, проплыл немного вдоль берега и вышел на песок.

– Альвит… – тихо, глухо произнес Вальгест.

Лебедь вытянул шею вверх, издавая отрывистые хриплые звуки, расправил крылья, раза два-три хлопнул ими – и перед Вальгестом, ровно на границе земли и воды, оказалась молодая девушка – тонкая, высокая. Безупречный овал лица, чуть раскосые глаза, поднятые к вискам темные брови, густые светлые волосы ниже колен. На девушке было платье из белых и бурых лебединых перьев, плотно облегающее все изгибы и выпуклости тела. Руки ее оставались открытыми. Девушка выглядела очень молодой, но взгляд ее был острым и насмешливым, в нем угадывалось и лукавство, и бессердечие. Ее миловидный юный облик манил, холодный взгляд отталкивал, и сочетание это было как тонкий острый нож, отделяющий душу от тела.

– Вот кто меня позвал! – откликнулась девушка. – Вечный странник, чей взор и дух так и пышут жаром! И не подумаешь, что в тебе течет ледяная кровь из далекой северной страны!

– А в тебе какая кровь? – с явной досадой ответил Вальгест.

– Не знаю! – Девушка развела руками. – Я ведь успела сделать на земле один только вдох, первый и последний. А потом я очнулась возле Источника Урд, и по воле норн мне пришлось вести совсем другое существование, где родство ничего не значит. И знаешь – мне так больше нравится. Зачем ты меня позвал?

– Я знаю – это ты увела тех негодяев от заслуженной ими жалкой участи.

– Еще бы тебе было не догадаться! Кому еще под силу это сделать, как не тому, кто творит волю Всеотца.

– Ты уже трижды утаскивала добычу у меня из-под носа.

Вальгест стоял неподвижно, как камень, как скала над водой, и в темноте казался больше обычного человека. Сама его рослая фигура источала угрозу, однако девушку это пугало так же мало, как темная тень неподвижного камня.

– Ловко, правда? – Альвит улыбнулась, явно ожидая похвалы.

– Ты же знаешь – меня со следа не сбить.

– Так чем ты недоволен? Ты куда-то спешишь? До Затмения Богов еще довольно времени. Позабавимся ловлей.

– Я не хочу провести все это время, гоняясь за тремя убийцами. В мире хватает и другого зла…

– С чего ты такой злой, мой дорогой? – с притворной нежностью заворковала девушка и шагнула к нему. – Ведь сегодня ты с добычей – вы подкололи одного из тех волков. Я лишилась своей игральной фишки, и здесь только их вина – не я научила их подстеречь вас, клянусь престолом Всеотца! Они додумались сами.

– Тем более. Перед тем как умереть, этот негодяй застрелил невинного человека! Даже если бы не было прошлого, он этой ночью заново заслужил бы свою жалкую участь!

– Смотри, как бы и твоя участь не стала слишком жалкой! – Альвит нахмурилась. – Не забыл, что состязаешься с Всеотцом? Будь благодарен, что он тебе это позволяет…

– Кому же весело играть без соперников! Уж точно не ему – для этого он слишком уверен в своих силах! Однако я вступил в это дело не для того, чтобы позабавить Всеотца.

– Не забывайся! Ты создан им, как все смертные и бессмертные! Все твои силы тебе даны им!

– Я не забываюсь!

Вальгест в ярости выдохнул, и возле его лица полыхнуло пламя, на миг вырвав из тьмы искаженные жесткие черты и сломанный нос. Ярко блеснула длинная золотая серьга. Однако Альвит смотрела на него не столько со страхом, сколько с восхищением. Хотел бы он знать, насколько искренним оно было.

– Я помню, как и для чего он меня создал! Какой ценой он достиг… своей главной цели. Обо мне он при этом не думал – каково мне будет жить с таким грузом на совести, знать, что я совершил величайшее преступление, но не добился справедливости!

– Так зачем ты опять повторяешь твою старую ошибку…

– Замолчи! – Вальгест шагнул вплотную к Альвит и схватил ее за руку.

Между их ладонями вспыхнул огонь. Девушка вскрикнула от боли и дернулась, пытаясь освободиться; Вальгест не отпустил ее, но пламя угасло.

– Думай лучше о том… – прошипела Альвит, – об истинном виновнике… и не заставляй других повторять твои промахи! Ты пытаешь сбросить с себя былую вину, но ее нельзя просто швырнуть в Зев Мороков – ты передашь ее другому. Не сделаешь ли ты братоубийцей того, кому взялся помогать? Проклятье… твое… перейдет на них и будет преследовать весь их род, из одного поколения в другое… Братья… еще лежащие в колыбели…

Она извивалась, пытаясь высвободить руку; Вальгест не шевелился, стоял скалой. Альвит замолчала и замерла, по виду покорившись.

– Тут ничего не изменить, – глухо сказал Вальгест. – Как предрекла Великая Вёльва, так все и будет. А сейчас я хочу, чтобы ты помогла мне. – Он слегка наклонился к Альвит. – Куда ты увела этих людей? Отвечай.

– Ну, хорошо, – с видом вымученной уступки ответила Альвит. – Раз уж я провела вас с таким успехом уже три раза… я согласна немного тебе подыграть. Жалко смотреть, как вы мечетесь… Эти люди скоро будут в Озерном Доме. У конунга Анунда.

– Ты не лжешь? – Вальгест склонил голову, чтобы заглянуть ей в лицо.

В темноте его глаза отливали пламенем, а ее – голубоватым светом звезд.

– Нет, не лгу. Клянусь престолом Всеотца. Когда будете в Озерном Доме, сами найдете их следы и убедитесь, что я сказала правду. Если нет – я покину этих троих навсегда, обещаю!

Клятве престолом Всеотца Вальгест поверил – выпустил руку Альвит и отступил, давая понять, что она свободна. Однако она сама придвинулась к нему.

– Подожди, не уходи. У тебя было три моих пера. Отдай мне два других, а то без них мое платье не полно.

Она показала на прорехи между перьями. Вальгест поглядел туда, но покачал головой.

– Ну же, не упрямься! – Альвит положила руки ему на грудь и стала поглаживать.

Вдруг Вальгест поймал ее за руку – в этой руке оказалось перо, которое она как-то ухитрилась вынуть прямо сквозь рубаху. Альвит с торжеством засмеялась и отпрыгнула; Вальгест подался к ней, пытаясь поймать… а она вдруг вознеслась в воздух над влажным песком.

Вальгест попытался обхватить ее руками, но в них оказалось скользкое тело птицы в гладких перьях. Он вскрикнул от досады, а могучие крылья хлопнули над его головой, руки скользнули по перьям. И вот уже лебедь цвета бурого дыма описывает круг над его запрокинутым лицом. Вальгест выбросил руки вверх и одновременно вырос – вырос, как тень, стал выше сосны, возле которой они стояли. Но лебедь ловко увернулась – раз, другой – описала быструю петлю, вознеслась еще выше, и его протянутые к звездам руки схватили пустоту.

– Да возьмут тебя тролли! – в ярости крикнул Вальгест, и эхо покатилось над берегом, будто гром.

Из темноты под звездами донесся ликующий женский смех, и все стихло.

Фигура Вальгеста будто стекла наземь, сделалась обычной человеческой величины. Он сел на песок, сжал голову руками и замер; между пальцами его, закрывшими лицо, поблескивало пламя…

Два дня после прибытия в Силверволл Вефрид провела в тайном довольстве, что так хорошо исполнила поручение. На третий, проходя вместе с Астрид через двор, оглянулась на гурьбу работников, сгружавших сено, и тут Астрид сказала:

– Не бойся, тех людей здесь уже нет.

– Что? – Вефрид обернулась.

– Тех четверых ёлсов уже нет. Отец выгнал их, велел убираться. Они давно ушли. Больше сюда не покажутся.

– Что? – повторила Вефрид, пораженная ужасом.

О боги! Игморовой братии нет в Силверволле уже два дня! Куда они делись – никто не знал, но вчера, как оказалось, приходил Кемей, мерянин, что-то купить, и рассказал, что шеляг ему дали какие-то чужаки в обмен на старый челнок его брата, охотничий лук с тремя стрелами и еще какие-то мелочи… Куда они потом двинулись на этом челноке – никто не знает.

Вефрид с трудом сдержала слезы. Астрид была явно довольна, что ее отец так распорядился, и его можно было понять – кому нужны в доме опасные чужаки? Любой благоразумный хозяин поступил бы так же. Но Вефрид пришла в отчаяние. Что она скажет Беру, когда он сюда явится? Беглецы опять ушли, ускользнули, все четверо, и она, Вефрид, к этому причастна! Если бы она не приехала сюда с болтливыми сыновьями Фроди, если бы родичи не вытянули из нее всю правду об Игморовой братии, те спокойно жали бы рожь и ячмень, и Бер накрыл бы их здесь, как перепелов. Но сам Хедин, по сути, предупредил их о близости ловцов, и теперь они опять неизвестно где! Может, ушли по Мерянской реке на восток – в ту сторону за ними можно гнаться до самого Хазарского моря!

И пока Бер их не догонит, он не вернется к обычной жизни. Даже если на поиски уйдет десять лет… двадцать… Вефрид отчаянным усилием старалась не заплакать – как бы она объяснила двоюродным сестрам такую скорбь по каким-то бродягам!

Целую девятницу Вефрид прожила у дяди в Силверволле, прежде чем туда добрался Бер со спутниками. В последние дни она терзалась, понимая, что поправить дело не в ее силах, и боялась появления Бера, который здесь узнает об ее оплошности, и жаждала поскорее его увидеть.

А его все не было и не было. Вефрид не раз принималась считать: сколько дней назад она уехала от дружины, сколько нужно было Фроди, чтобы вернуться к Беру, сколько им нужно на путешествие вниз по течению… Пусть нельзя высчитать время на этот путь совершенно точно, но все-таки они уже должны быть здесь! Не случилось ли с ними чего дурного?

Вот опять вечер, опять закат, работники явились с поля и тянутся ужинать… Какая-то суета у ворот.

– Кто-то приехал! – крикнула Ульвхейд, пробегая к большому дому. – Какие-то важные люди! Это те самые, которые ловили убийц!

Ну вот – за прошедшие дни сага и поисках убийц сделалась известна всему Силверволлу.

Вефрид хотелось сразу и бежать навстречу, и спрятаться подальше. Так она и стояла у двери кудо, пока в воротах не показались знакомые лица – Хавстейн, потом Алдан и Вальгест с Правеной… потом она увидела светловолосую голову Бера, и сердце чуть не разорвалось от волнения и радости.

Не так уж давно они расстались, но встреча в яви с тем, о ком много думаешь, всегда потрясает – он всегда оказывается немного не таким, как в мыслях. Вефрид увидела Бера как будто в первый раз – но теперь он показался ей другим, не как у Змеева озера. Она видела его крепкий стан, светлые волосы, падающие на плечи, его глаза с умным, немного насмешливым взглядом, и все это так нравилось ей, что те черты, которые раньше казались недостатками, теперь подчеркивали его неповторимость, выделяли из толпы, как всегда выделяет любовь.

Но было в нем кое-что и правда особенное – еще заметное место на виске, откуда была срезана прядь волос, отданная в жертву Одину.

– Вон она! – воскликнул Хавстейн, заметив Вефрид, и все сразу повернулись к ней.

Не чуя ног, Вефрид пошла им навстречу. Хавстейн обнял ее, но она едва заметила, через его плечо глядя на Бера; он улыбался ей с видом облегчения.

– С тобой все хорошо? – спрашивал Хавстейн. – Мы за тебя беспокоились.

– Я не виновата! – Вефрид с мольбой взглянула на Бера. – Этих людей здесь уже нет, Хедин выгнал их из дома, велел убираться, и они даже где-то купили челнок, у каких-то мерян. Он выгнал их на другое же утро, как я приехала. Я не виновата, это не я, это парни проболтались. А когда Хедин стал меня спрашивать, мне пришлось ему ответить. И теперь никто не знает, где эти люди…

– Мы знаем, где они были два дня назад, – ответил ей Бер. – Нехорошо вышло, но…

– Могло быть куда хуже, – подхватил Хавстейн.

– Бер мог быть убит! – сурово сказала Правена.

– Что случилось? – Вефрид ахнула.

– Они додумались пойти нам навстречу, устроить засаду и ночью пытались…

– Застрелить его из темноты, из кустов, – подхватила Правена.

– Но попали в Дюри… он был убит на месте.

– Но того парня тоже прикончили, который стрелял! – с довольным видом закончил Хавстейн. – Это был младший брат Игмора. Теперь их только трое осталось.

– О боги! – Вефрид подошла к Беру, сложив руки перед собой. – Если бы я знала, что так выйдет! Но я не могла знать, что Хедин решит их выгнать! Если бы они повредили тебе, я бы никогда себе этого не простила!

– Все хорошо! – Бер успокаивающе прикоснулся к ее локтю. – Жаль Дюри, он был хороший человек… Нам нужно его похоронить поскорее…

Вефрид смотрела на Бера, в ее глазах отражались разом и ужас, и облегчение, и чувство вины. Бер взял ее за плечи, она подалась вперед и прижалась к его груди. Ему было и неловко, и приятно, что ее так взволновала прошедшая мимо него смерть; Бер мягко обнял ее и стал одной рукой поглаживать по голове, стараясь успокоить.

– Ну вот! – раздался поблизости голос Эльвёр; подняв глаза, Бер обнаружил под навесом дома хозяина и хозяйку. – Я же сразу догадалась: Фрида сбежала из дома ради этого парня!

Быстро выяснилось, что задерживаться в Силверволле Бер не намерен: он заехал сюда только справиться о Вефрид, а еще оказать уважение Хедину, как брату Хельги, и Эльвёр – своей двоюродной сестре. Слушая о ночном нападении, Хедин никак не показал, что жалеет о своем решении изгнать Игморову братию из Силверволла, хотя именно оно и подтолкнуло их к этой попытке. Скорее он даже утвердился в мысли о его правильности.

– Вам очень повезло, что того первого парня вы настигли еще там, на волоках, – заметил он. – Словене здесь недавние жители, они отнесли эту смерть к воле своего змея под камнем. Эскиль хорошо сделает, если так и будет всем говорить. Случись вам убить кого-нибудь в мерянской юмо-ото – роще богов, – да еще в праздник, когда приносят жертвы, меряне убили бы вас за осквернение святынь. Здесь, в Мерямаа, вам стоит быть осторожнее. У мерян немало почитаемых камней и рощ.

– Надеюсь, Игморова братия не догадается искать приюта в священных местах, – ответил Бер.

– Выходит, трое из этой ватаги уцелели, – сказала Эльвёр. – Где же ты теперь намерен их искать?

– Нам известно, где они должны оказаться. – Бер посмотрел на Вальгеста. – Надо думать, они направились в Озерный Дом.

– К Анунду конунгу?

– Выходит, так. Они здесь чужаки, защиту и пропитание могут найти только в каком-то большом богатом доме.

– Озерный Дом – малоподходящее место для того, кто скрывается, – заметил Хедин. – У Анунда, конечно, большое хозяйство, но все люди там на виду, как и у нас. Это вам не Булгар и не Итиль.

– И стоило бы вам подумать вот о чем, – сказал другой брат Хельги, Вигитор. Он вместе с семьей жил в этом же доме, одним хозяйством со старшим братом. – Эти люди уже не довольствуются тем, что убегают. Они начали нападать. Я бы на вашем месте опасался новых засад.

– Мы будем беречься. Говорят, тут где-то есть человек, который продал им челнок? Хотелось бы с ним повидаться и узнать, что еще он им продал. Я имею в виду, из оружия.

– Это можно устроить, – кивнул Хедин. – Их три человека против ваших трех десятков, но они доказали, что будут бороться за жизнь.

– От таких людей и не стоило ожидать иного. Но и у меня нет иного выхода. Сколько они будут убегать – столько я буду за ними гнаться, пока все они до единого не ответят за свое злое дело.

«Как волки гонятся за луной и месяцем», – подумала Вефрид и вздохнула: погоня эта представлялась бесконечной.

На другой день похоронили беднягу Дюри. Над сожженным прахом насыпали холмик, сели поблизости проститься с душой. Эльвёр прислала блинов, каши, пива – угостить покойного. Вефрид тоже пришла вместе с Хавстейном – она ведь немного знала Дюри, но сидела на расстеленных близ свежей могилы шкурах мрачная и подавленная, чувствуя себя виноватой. Небо над погребальным полем тоже хмурилось.

– А если бы, – начал Бер, – они попали бы не в Дюри, а в меня, ты, Алдан, стал бы продолжать поход? Или вернулся бы домой?

Он не раз уже об этом думал – более точный выстрел Добровоя мог бы не только лишить жизни его, но и погубить все затеянное дело.

– Если бы они попали в тебя, – без колебаний ответил Алдан, – я стал бы мстить им за тебя. Улебу дальней родней приходится моя жена, а еще я воспитывал его брата, но это все же не родство. Я пошел в этот поход, когда увидел, что здесь есть человек, имеющий настоящее законное право на месть и настоящую решимость. А ты – мой вождь. Ты из рода конунгов и ведешь себя, как его достойный сын. Я тоже хочу быть достойным человеком, я стал бы мстить им за моего вождя. Они не много выиграли бы от твоей смерти. Хотя мы, конечно, много бы проиграли.

Бер ответил ему только благодарным взглядом и слегка улыбнулся, слишком смущенный, чтобы говорить. Алдана ценили как человека храброго и опытного. Он повидал на веку немало всяких вождей, сражался под разными стягами от Хедебю д Киева. И если он признал Бера, годящегося ему в сыновья, вождем, достойным мести, это о многом говорило. Трудно было сильнее ему польстить.

– А ты, Вальгест? – Уже более веселым взглядом Бер взглянул на наемника. – Алдан много лет жил с Улебом в одном доме, служил его приемному отцу. Но ты среди нас – человек новый, ни с кем не связанный, Улеба и вовсе ни разу не видел…

– Не всегда требуется много лет, чтобы разглядеть, кто чего стоит. – Вальгест опустил рог, из которого пил. Все взгляды с ожиданием устремились к нему, и с особенным вниманием, как отметил Бер, взгляд Правены. – Если бы эти люди уничтожили тебя как законного мстителя за Улеба, я… – он повернул голову и взглянул на Правену, – я знаю, что стал бы делать. Я поселился бы близ его сына – того, который сейчас едва учится ходить. – Он говорил, глядя в глаза Правене и обращаясь к ней одной. – Я оберегал бы его от тех, кому он мешает уже тем, что живет на свете. Я с детства обучал бы его всем нужным умениям. Когда ему исполнится двенадцать лет, я взял бы его с собой в лес и научил тому, чему сейчас мало кто научит. Уже к пятнадцати годам я сделал бы его величайшим воином в этой стране. И те, кто думал, что малый ребенок им не угрожает, однажды узнали бы, как ошиблись. Его отец был бы отомщен, клянусь стенами Асгарда. А род – продолжен.

Вальгест говорил негромко и спокойно, но при последних его словах сами стены Асгарда вспыхнули золотом и багрянцем в закатном небе. В его словах дышала жутковатая древность – те времена, когда дядя по матери уводил юного племянника в лес и обучал бегать в волчьей шкуре, безжалостно лишая жизни врагов, сколько бы их ни было, исцеляя свои раны травами и заклятьями. Много лет готовя себя к мести, как это делали Сигмунд и Синфиотли ради памяти Вёльсунга. Голос Вальгеста шел как будто из самого сердца того леса, звучал из-под шкуры седого волка-оборотня, и дрожь пробирала слушателей, сидящих среди могил.

Правена опустила глаза и зажмурилась, стараясь не дать слезам пролиться. А Бер вдруг острее, чем когда-либо, ощутил боль от своего вынужденного перехода «в волки». Улеб оставил сына, который за него отомстит, а достойного наставника ему пошлют боги. У Бера детей не было. Случись что, за него найдутся мстители. Но месть осуществляется не ради самой мести, не ради смерти врага. А ради жизни рода, ради сохранения его удачи, ради доли будущих поколений. Начало этим поколениям мог дать только он сам.

Мысль Бера сама собой перескочила к Вефрид, сидевшей с ним бок о бок. Не то чтобы Бер испытывал к ней безумную любовь, но находил ее достойной во всех отношениях девой, именно такой, в какой человек его положения обрел бы благородную хозяйку своего дома. И то, что она была так юна, так невелика ростом и легко сложена, так не схожа с величественной королевой или валькирией из сказаний, каким-то образом лишь подчеркивало, что все эти королевы и валькирии заложены в ней, чтобы в свой срок прорасти – и в ней самой, и в ее дочерях и внучках. Будто яблоневое семечко, она воплощала в себе и древность рода, и его великое будущее, глубокие корни и цветущую крону. В этот миг Вефрид представилась ему сокровищем, ради которого стоит совершать подвиги. И ведь она, благодаря мудрости Сванхейд, была предназначена ему еще до рождения. Если бы не это злосчастное убийство, что мешало бы ему новой зимой просто поехать с обозом торговых людей и посмотреть, у кого хранится янтарный камень Сванхейд?

Вефрид тем временем тоже предавалась размышлениям, невеселым на свой лад, невольно сравнивая себя с Алданом, Вальгестом и даже Правеной.

– Вам от меня не было никакой пользы, – тихо и грустно сказала она Беру. – Один только вред. Если бы я не привезла сюда вести о вашей погоне, они ничего не узнали бы и Дюри был бы жив. Но это не мы так захотели. Наш альв сказала, что я должна поехать с вами.

Бер не сразу ответил: он сам уже думал об этом все дни, что прошли после выстрела из тьмы.

– Нам трудно судить о замыслах норн и тем более богов. – Он взглянул вверх, в серые облака. – Ты поехала, потому что так велел ваш альв. А ему, надо думать, приказал это сам Всеотец, ведь он – слуга Одина, верно?

– Да. Один из двух его волков. Он может принимать облик волка и человека. И вообще любой, какой захочет. Модир говорила, что однажды он превратился в коня и повез ее на себе.

– Но в любом облике он исполняет волю Одина. Воля Одина была в том, чтобы ты поехала с нами, привезла сюда весть о нас, а потом…

– Это что же получается? – Пораженная ужасом, Вефрид схватила руку Бера. – Это он хотел, чтобы они пошли к вам навстречу и… застрелили… тебя.

Бер помолчал, и в его молчании было подтверждение: он сам додумался именно до этого. Вефрид застыла. По сути, Один сделал ее стрелой, как ту омелу, что пронзила грудь Бальдра. Маленькую глупую ветку омелы, что по чужой воле стала орудием убийства…

– Я, признаться, думал… – обронил Бер, – что Всеотец хочет только отвлечь меня от этого дела. Заставить думать о… – он повернул голову и взглянул в потрясенное лицо Вефрид, – о другом.

Как ему хотелось сейчас рассказать ей о своих недавних мыслях – о свадебном пиве и «утреннем даре», о доме в Хольмгарде, которым они вдвоем правили бы на радость Сванхейд, о многолюдных пирах, где Вефрид подавала бы знатным гостям позолоченный рог с медом, о сыновьях и дочерях… В ее глазах он видел отражение этого самого дома. Но говорить о нем не имел права, и он был далек, как если бы между ними лежал сам ледяной Ётунхейм.

– А Всеотец хотел… – сказал Бер вместо этого, с трудом возвращая свои мысли в нынешний день, – на то похоже… разом избавить тех угрызков от беды, прикончив меня.

– Хотел бы прикончить – прикончил бы, – невозмутимо заверил Алдан.

– Думаешь – пугал? – Бер повернулся к нему.

– Добровой убит, – сказала Правена. – Мы столкнулись, но их стало на одного меньше. Так что не спешите отрекаться от помощи… – Она тоже указала глазами в небо. – Теперь мы на шаг ближе к цели.

– Не хотел бы я каждый раз платить головой за голову… – пробормотал Бер.

– Боги свою плату возьмут, – заметил Алдан. – Хотим мы того или нет.

Все помолчали, не зная, на чьей стороне были боги в этом столкновении. Вефрид обхватила себя за плечи, подавляя чувство холода на сердце: так близки были друг к другу жизнь и смерть на этом поле, усеянном могильными холмиками русов, мери, словен. Ее тянуло к Беру, но она не решалась даже взглянуть на него, после того как поневоле чуть не погубила его. Один показал, что она – лишь фишка на его игровой доске, и каждый ее шаг может привести вовсе не к тому, чего хочет она сама. Всю доску видит только Один.

– И выходит, наш альв нас обманул? – добавила Вефрид. – Он же с нами в родстве, как он мог с нами так обойтись?

– Он заботится о вас. Тебе и брату никто не причинил вреда.

– Но выходит, он просто пользуется нами как орудием…

– Послушай! – мягко сказал Бер и прикоснулся к ее руке. – Помнишь, ты спрашивала, понимаю ли я, что соперничаю с Одином? Так вот – я понимаю. И понимаю, что силы неравны. Чтобы успешно противостоять Одину, нужно быть равного с ним происхождения. Это не под силу человеку. А я не Фенрир Волк. И до тех пор пока не придет Затмение Богов, Один будет одерживать верх во всякой игре.

– Но как же ты идешь на это, если знаешь…

– Он может выиграть мою жизнь. Но моя честь – в моей воле, и ее я не уступлю. Даже богу.

– Я не хочу, чтобы ты потерял жизнь…

– Я тоже не хочу. Но нам не стоит говорить об этом, – тихо сказал Бер, не глядя на Вефрид. – Сойти с этого пути не в моей власти, пока мой долг не исполнен. И я не хочу, чтобы моя судьба портила жизнь кому-то еще. Ведь я… – он прикоснулся к виску, где была срезана прядь волос. – Лучше всего будет считать меня мертвым. Если мне повезет выпутаться из всего этого живым, будет все равно что подарок.

– Нет, я не хочу! – упрямо прошептала Вефрид, и в эти мгновения чувствовала в себе довольно сил, чтобы соперничать с богами. – Я буду ждать…

– Не стоит. Все это может затянуться на много лет.

– Я буду ждать много лет. Я еще молода.

Бер лишь вздохнул. Он ощущал возникшую между ними связь – невольную связь между их чувствами, успехами, надеждами. Как ни пытался он мысленно оборвать ее, мысль о Вефрид тянулась за ним, словно канат между якорем и кораблем. Теперь она – его якорь. А ему нужно плыть…

О́дин задумал сделать эту девушку препятствием на его пути и добьется своего так или иначе. Но как можно было этого избежать?

Бер покосился на янтарный «ведьмин камень» в ожерелье Вефрид.

– Давно у тебя это?

– Уже девять лет. Когда мне было семь, модир мне рассказала об этом камне и велела беречь…

– Девять лет! Ты знаешь, такие камешки называют «глаз Одина». С тех самых пор он и наблюдает за тобой.

«С тех самых пор я и думала о тебе», – мысленно ответила Вефрид. Она думала о «настоящем сыне конунга», с которым этот кусочек янтаря связал ее еще до рождения. И вот он сидит рядом с ней, слегка касается плечом ее плеча, и в этом теплом касании для нее сосредоточились все мечты и надежды на счастье. Но выходит, она приносит ему только вред. Затрудняет его путь, навлекает беды.

– Но ты не должна считать, будто этот камень нас как-то связывает.

– Ты не должен считать, будто нас что-то связывает! – с гневом на судьбу ответила Вефрид. – Я больше не стану мешать тебе, так или иначе.

Вефрид вспомнила, как в самом начале их знакомства помешала настичь Градимира, и стыд усилил ее решимость больше не вредить, вольно или невольно. Сейчас она согласилась бы десять лет сидеть на дереве, если бы это избавило Бера от лишних трудностей.

– Я ни в чем тебя не виню. – Бер взглянула ей в лицо, и от его мягкого, сожалеющего взгляда у нее перевернулось сердце. – Если бы все сложилось по-другому…

– Я буду ждать, когда оно станет по-другому.

– Не надо, – повторил Бер, стараясь ее убедить. – Если так, мне трудно будет избавиться от мыслей о тебе и о том, чего не может быть. Лучше тебе думать, что мы никогда не встречались.

Вефрид подумала немного, потом сказала:

– Хорошо. Я буду думать, что ты мне приснился. Постараюсь не ждать тебя…

Это намерение для нее было жертвой куда большей, чем если бы она поклялась ждать его десять лет. Но она хотела дать ему именно то, в чем он сейчас нуждался, – не привязанность, а свободу. Даже мысленно видеть его уже в Валгалле, навек для нее потерянным.

Бер накрыл ее руку своей и мягко сжал, выражая благодарность. И не сразу убрал ее; они молча сидели плечом к плечу, рука в руке, пытаясь убедить себя, что их пути никак не связаны, но именно благодаря этому ощущая себя неразрывным целым.

Анунд конунг объезжал свои поля и только вернулся домой, как ему сообщили, что в гриде дожидаются какие-то трое чужаков: говорят, прибыли издалека по важному делу.

– Что за люди? – спросил конунг, пока умывался во дворе.

Поливала ему на руки служанка-мерянка, а рядом стояла с полотенцем сестра Анунда, Дагни. Анунд был старшим из семерых детей Эйрика Берсерка, а Дагни – самой младшей. Она дважды побывала замужем, и хотя сейчас была еще не стара – тридцать три года, – после смерти второго мужа предпочла поселиться со старшим братом-конунгом. Она же и была в его доме единственной хозяйкой: жена Анунда умерла, три дочери вышли замуж, а два сына – Сигурд и Альрек – жен не имели. Сыновей его сейчас дома не было: старший уехал с большим обозом в Булгар и мог вернуться к началу зимы, младший с дружинами русских и мерянских отроков днем и ночью объезжал поля, уже готовые к жатве, оберегая их от потравы дикими зверями.

– Меркей говорит, они говорят на русском, – ответила Дагни. – Мерянского, говорит, не знают. Пытались объясниться по-славянски, но у реки никто их не понял. Видно, и правда издалека.

– На что похожи?

– Меркей говорит, по виду опасные люди. Будь с ними поосторожнее.

Анунду было сорок семь лет. От матери он унаследовал приятные, довольно мягкие черты, а от отца – темно-рыжие волосы, цвета меда с вересковых полян, высокий рост и могучее сложение, но уже в молодости стан его отяжелел. Сейчас он был весьма грузен, хотя еще почти не поседел и выглядел хорошо; зрелые женщины охотно признавали его красавцем, и даже седина, инеем проступившая в бороде на щеках, по-своему его красила. Темные брови с лихим изломом подчеркивали блеск серых глаз. Одевался Анунд красиво и ярко, благо имел возможность получать цветные ткани из самого Булгара и даже из Хорезма, любил золотые украшения. Средства на все это ему давали мерянские меха, куницы, лисы и бобры, сотнями продаваемые каждое лето в том же Булгаре. Длинную рыжую бороду Анунд заплетал в две косы, украшенные серебряными бусинами, в ушах носил, как принято у мери, золотые серьги-кольца.

Озерный Дом, который меряне по старой памяти называли Арки-Вареж – Высокий город – был весьма значительным сооружением. Стоял он на холме внутри петли, которую делала река Гда неподалеку от озера Мерон, и таким образом его защищала и крутизна высоких склонов, и вода. К тому же он был окружен валами, внутренние валы делили его еще на несколько частей. Семейный дом конунга уже второе поколение находился в самой старой и самой высокой части города, на конце мыса, где жили и мерянские старейшины. Дружинный двор его располагался в другом конце, вблизи ворот – это был бывший погост, с тех времен как конунги Хольмгарда собирали дань с мери и останавливались здесь на несколько дней. Сохранилось и старое его название – Руш-конд, Русский двор. Там жили хирдманы Анунда, там принимали торговых и прочих гостей, давались пиры для знати – русской и мерянской. Славян на озере Мерон пока было мало, а потомки русов, живших здесь еще до Эйрика, перешли по большей части на мерянской язык, благодаря женам-мерянкам. Сам Анунд тоже знал этот язык с детства, а к тому же на мерянке был женат.

Пока Анунд приводил себя в достойный конунга вид, Дагни суетилась вокруг, как белка возле медведя, подавала то чистую сорочку, то гребень, то пояс.

– Надень кафтан, – распоряжалась она. – Вовсе не жарко, уже дело к вечеру, и будешь хоть выглядеть прилично. И возьми с собой хотя бы троих арбезов[41].

– Ош кечы кугу юмо[42]! – вздохнул Анунд, протянув руки назад, чтобы Дагни подала ему красный кафтан из тонкой шерсти, отделанный красно-зеленым узорным шелком из Хорезма. – В гриде есть люди. Не нападут же на меня те трое в моем собственном доме!

– Откуда ты знаешь, может, и нападут! – Дагни обошла брата и стала застегивать пуговки-бубенчики на кафтане. – Меч возьми. Торкель, где ты? – окликнула она оружничего. – Подай конунгу меч!

Анунд тяжело вздохнул, но не стал спорить. Дагни всегда знала, как ему следует поступать, и он, как человек мудрый, в мелких домашних делах всегда ей покорялся. Наконец сестра признала, что вид у него хоть куда, и в сопровождении троих телохранителей Анунд отправился на Русский двор. Видя, как важно он выступает, всякий угадал бы в нем владыку Мерямаа даже без меча на плечевой перевязи – вещи в этих краях редкостной. Его мать, Арнэйд, происходила из старинного русского рода в Силверволле и первым браком вышла за мерянского владыку Арки-Варежа. Эйрик Берсерк, отец Анунда, был внуком конунга свеев и завоевал Арки-Вареж, после чего взял в жены вдову его прежнего хозяина. Таким образом, права Анунда на власть в этих краях были незыблемы – их подтверждало и происхождение его, и положение предков. Разумеется, среди мерян уже полсотни лет не утихало недовольство властью иноплеменников, но Анунд, обладая военной силой и торговыми связями, с рождения зная, в каких условиях ему придется жить и править, умел усмирить кугыжей – кого запугать, кого подкупить или привязать родством. На обычаи мерян и их священные рощи он не покушался, в их дела не вмешивался, лишь бы вовремя платили дань шкурками. Шкурки он каждый год отправлял по Мерянской реке – сами меряне называли ее Мерехоть – на восток, к Булгару, а полученными взамен ценными вещами щедро делился с дружиной и кугыжами, то есть мог быть назван во всех отношениях образцовым конунгом.

Из поварни веяло вареной рыбой – готовили ужин для отроков и челяди. Анунд вошел в гридницу и направился к своему сидению в дальнем конце, на небольшом возвышении; заметил, как со скамьи дружно встали какие-то трое чужаков, но взглянул на них, только когда уселся и перевел дух.

– Кто меня ждет? – обратился он к Меркею, мерянину-тиуну. – Вон те трое? Пусть подойдут.

Пока трое подходили, Анунд осмотрел их с головы до ног и отметил: и правда, люди выглядят опасными. Трое мужчин примерно одинаковых средних лет, одеты худо, но лица и повадки уверенные, как у тех, кто носит оружие, умело им пользуется и привык, что к его словам прислушиваются. У одного волосы темные и нос горбатый, у другого волосы светлые и округлое, полное лицо, у третьего волосы русые с рыжиной, черты острые. Пожалуй, друг другу не родичи, но привычно держатся заодно. Любопытные птицы. И особенно любопытно, что никаких обозов ниоткуда не прибывало и в ближайшее время не ожидается.

– Приветствуем тебя, Анунд конунг! – сказал русый, выйдя вперед. – Мы прибыли издалека, из самого Хольмгарда, чтобы переговорить с тобой о важном деле… Передать тебе важную весть.

– Привет и вам. – Анунд благосклонно кивнул. – Кто вы такие?

– Мы – люди Святослава, сына Ингвара, князя киевского. Мое имя Красен, вот это – Игмор, это Градимир. Мы приближенные Святослава и самые его доверенные люди.

Услышав имя князя киевского, Анунд так удивился, что даже выпрямился на сидении. Он порой обменивался посланиями и подарками со Сванхейд – своей двоюродной теткой, но о Святославе киевском и слышал, может, лишь несколько раз в жизни и никаких дел с ним не имел.

– Чего же понадобилось от меня конунгу Кенугарда? – В изумлении Анунд еще раз оглядел посланцев, желая убедиться, что они ему не мерещатся.

– Наш князь послал нас, чтобы передать тебе важную весть. Предупредить.

– О чем же?

– Некие люди ищут твоей смерти.

– Что за люди? – Анунд нахмурился.

У человека знатного, богатого и владетельного всегда есть враги. Но Анунд не мог вообразить, откуда у него враги так далеко, чтобы предупреждение об этом пришло аж из Киева.

– В Хольмгарде не могут смириться с тем, что со времен твоего отца, Эйрика конунга, земля мери больше не платит им дань, – начал рассказывать Красен. – Пока власть была в руках у Сванхейд, она соблюдала уговор, который Эйрик заключил с ее сыном, Ингваром. Но Ингвар давно погиб. У него осталось двое сыновей – Святослав и Улеб, сын от наложницы. Эта наложница приходилась сестрой княгине Эльге, и поэтому ее сын был хоть и не признан отцом, но рос в довольстве, вблизи княжьего стола. Был совсем не то, что обычно бывают сыновья рабынь. Когда он вырос, то захотел власти. Стал требовать, чтобы Святослав разделил с ним наследство отца, хотя при жизни Ингвара об этом и речи не было. Сванхейд уже совсем стара и слаба. Уговорами, угрозами, посулами и подарками он склонил на свою сторону людей в Хольмгарде и в Гардах, русов и словен. Обещал, что если его изберут конунгом Хольмгарда, то он снова покорит Мерямаа и будет брать здесь дань, как брал его дед Олав и прадед Хакон. Святослав был очень недоволен этим и не хотел уступить ему власть. Не хотел, чтобы память его отца была опозорена разрывом договора между ним и Эйриком. Между ними разгорелась вражда, и Улеб оказался убит.

По мере этой речи Анунд все сильнее мрачнел и незаметно наклонялся вперед, ловя каждое слово. Его хирдманы и работники, даже служанки, кто понимал по-русски, тоже слушали, на лицах проступала тревога и негодование.

– Это случилось недавно, только нынешним летом, – продолжал Красен. – Смерть Улеба, хоть и заслуженная, в Хольмгарде вызвала большое возмущение. Тамошние люди отказались покориться Святославу. Сейчас там провозглашен конунгом его сын, но ему всего два лета, это неразумное дитя. А власть в руки пытается забрать другой внук Сванхейд, Берислав. Он метит на престол в Хольмгарде, поскольку сам происходит от Олава и имеет все права. Он дал клятву отомстить за Улеба и исполнить все его замыслы. С небольшой дружиной он явился сюда, в твои владения. Месть – это только предлог. Якобы отыскивая своих врагов, на самом деле он ищет способ подобраться к тебе. А погубив тебя, он сможет захватить и престол в Хольмгарде, и Мерямаа. Не желая, чтобы эти злые дела свершились, Святослав послал нас предупредить тебя, чтобы ты мог защитить себя, свою землю и договор между твоим отцом и Ингваром.

– Кугу юмо шамыч[43]… – пробормотал в изумлении Анунд. – Неужели это правда? Прости, но трудно поверить…

– В злых намерениях Берислава сомневаться не приходится, – сурово сказал Игмор. – Он преследовал нас и убил по пути двух человек – моего родного брата Добровоя и еще одного, Девяту, тоже старого киевского рода. Мы все с детства были ближайшими людьми Святослава, и за это его враги ненавидят нас.

– Чтобы ты не сомневался, что Святослав – твой верный друг и союзник, он послал тебе в подарок очень хороший меч, корляг, – добавил Красен. – Мы бы вручили тебе его немедленно, только твои люди забрали у нас все оружие. Прикажи его достать.

Прежде чем подпустить чужаков к конунгу, Меркей, конечно, велел им сдать все оружие и запер в большой ларь у входа. Изумленный Анунд кивнул, Меркей отпер замок, Градимир указал, что именно взять, и вскоре сам Меркей поднес Анунду меч в красных ножнах, потертых, но украшенных на конце и устье литой узорной бронзой. Взяв его в руки, Анунд внимательно осмотрел рукоять – франкской работы, с узором из врезанной серебряной и бронзовой проволоки, – потом вынул клинок и тоже осмотрел. Клеймо рейнских мастеров имелось – цепь непонятных знаков, с крестами на концах. Хоть Анунд и жил очень далеко от тех мест, где эти мечи делают, знал он их неплохо. Тринадцать лет назад при посредничестве воеводы Свенельда он через купцов-саксов выменял пять сорочков дорогих шкурок горностая на десять таких мечей. Два остались сыновьям Свенельда, восемь привезли Анунду. Часть из них ушла дальше на Восток, где за подобный меч давали его вес в золоте, но несколько он оставил для своих сыновей и братьев. Однако это не умаляло ценности подарка.

– Этот меч князь наш Святослав дарит тебе, Анунд, – повторил Красен. – Вместе с пожеланием, чтобы ты уничтожил своих врагов и защитил свои владения и жизнь.

Подарок и впрямь не посрамил бы ни одного владыку, ни другого.

– Я очень благодарен князю Святославу… брату моему… за такой ценный дар! – пробормотал Анунд, изумленный и стоимостью подарка, и внезапностью его появления. – Меркей, усади наших гостей и дай им поесть… как ты сказал, вас зовут?

Новый замысел, по дерзости даже превосходивший ночную засаду близ горелого погоста, тоже принадлежал Красену.

– Что мы мечемся, как зайцы драные, – сказал он двум уцелевшим побратимам. – Этот крючконосый бабкин внук встал на след и так легко не сойдет, да и Алдан – тот еще пес. А нас осталось только трое…

«Из семерых», – мысленно подхватил Градимир, да и Игмор, судя по мрачному лицу, вспомнил о двух младших братьях, с которыми свидится только в Валгалле.

Несколько дней они плыли вверх по Где, удаляясь от Мерян-реки и приближаясь к самому сердцу Мерямаа. Киев, княжий двор, Святославова гридьба, жены и родичи, вся привычная жизнь отсюда казались такими далекими, что только на Стрибожьих конях-ветрах туда и доскачешь. Мысль об оставшихся позади четырех могилах холодила сердце, и трудно было отвязаться от видения пятой могилы, что еще ждет впереди – своей собственной. И путь ведет прямо к ней… В этом чужом краю, где никто тебе на Весенние Деды и блина не принесет. Это было все равно что медленно тонуть: все дальше и дальше светлая поверхность, все меньше воздуха в груди, и не выплыть – тянет за ноги неодолимая сила смерти…

Девушка по имени Лебедь на прощание подарила побратимам мешок толченого ячменя и мешок вяленого мяса, так что по пути не голодали и в жилье ночевать не просились – да и жила здесь в основном уже меря, с которой киянам было не столковаться.

– Нам нужно найти опору посильнее, – рассуждал Красен, сидя вечером у костра. – Найти таких людей, с кем бабкин внук не справится, даже если саму старуху Сванхейд на подмогу позовет.

– Да мы уж были у одного такого, – недовольно ответил Игмор. – В Силверволле. Выставил нас за ворота, как челядинов нерадивых.

– Как псов шелудивых, – буркнул Градимир.

– Мы больше в жнецы наниматься не станем, – заверил Красен. – Хватит, я и так всю спину изломал.

– В оружники? Если здешний конунг с кем воевать собирается, то может и взять…

– Нет, мы у него никакой службы просить не станем. Ну, разве что сам предложит.

– А что будем?

– А вот что. Сделаем так, что он сам бабкиного внука избудет, без нас…

В прежние времена, пока побратимы жили при князе, думал за всех Святослав, а совета просил у старших и опытных воевод – Асмунда, Вуефаста, Тормара, Ивора, Хрольва. В ту пору вожаком «названных братьев» был Игмор – старший сын Гримкеля Секиры, человек напористый, отважный и не отягощенный привычкой к раздумьям, и главенство его никто не оспаривал. Но в этом злополучном путешествии постепенно власть перенимал Красен, наделенный не менее твердым нравом и более острым умом. Теперь даже Игмор, потеряв двух братьев, с ним не спорил.

– Ну, ты сам будешь с Анундом говорить, – только и сказал он. – Я так ловко соврать не сумею. А если он расспрашивать станет?

– Я и поговорю. Чего хитрого? Если только этот здешний конунг русский язык понимает, а то небось омерянился совсем…

Русский язык Анунд конунг понимал, хоть и взывал иногда по привычке к мерянским богам. Впечатленный рассказом и подарком, он велел усадить троих посланцев за стол, налить им пива, подать еды и даже послал часть мяса, поджаренного для него самого.

– Много ли у Берислейва с собой людей? – Славянское имя Бера давалось Анунду с трудом, по-славянски он не говорил.

– Десятка три.

– Есть ли там выдающиеся люди – люди, наделенные удачей?

– Один есть, пожалуй. Алдан, воспитатель Улебова младшего брата. А его отец, Мистина, Свенельдов сын, человек в Киеве очень влиятельный и могущественный, может немало неприятностей причинить…

– Отец мне о нем рассказывал, хоть они и виделись только один раз, – кивнул Анунд. – А вот Свенельда, его отца, в наших краях очень хорошо знают.

– Вот как?

Это для побратимов оказалось новостью – в те времена, которые Анунд имел в виду, их еще не было на свете и Свенельда они знали только как покорителя уличей и древлян. Да и то больше по рассказам своих отцов – для тридцатилетних Святославовых гридей Свенельд был великаном из детства, глыбой ушедшего века.

Анунд тоже не застал тех событий, но все эти почти пятьдесят лет в Мерямаа помнили Свенельда по прозванию Ворон Хольмгарда и передавали рассказы о нем от дедов к внукам.

– Когда-то, еще при пане[44] Тойсаре, Свенельд собирал в Мерямаа дань для Олава и увозил в Хольмгард. Тойсар умел с ним ладить, но людям на озере Келе, это отсюда южнее, однажды зимой не повезло. То ли они недобрали дани, то ли вышла какая-то ссора, но на льду озера состоялась целая битва. Свенельд разбил войско мерян и сжег бол[45] на берегу. Жителей взял в плен и увел в Хольмгард. Только лет через десять Келе-бол заново обжили. Но там ничего не забыли.

– Сдается мне… – Красен подумал, – эти люди будут рады узнать, что внук Свенельда убит.

– Внук Свенельда?

– Улеб считался его внуком – Мистина Свенельдич был его названным отцом.

– Тогда, пожалуй, да. Я слышал, в Келе-боле при угощении мертвых всегда призывают Киямата и Азырена покарать Свенельда и его род.

Красен переглянулся с товарищами. Весть была важная: враги Свенельда в этих краях могли стать их союзниками.

В этот вечер Анунд конунг отправился домой озабоченным, мысленно пересчитывая людей, которых необходимо призвать на помощь. Трое посланцев были уверены, что Берислав с дружиной идет за ними по пятам и будет здесь через несколько дней. Отряд в три десятка был не такой силой, чтобы Анунд испугался. Полсотни лет назад его отец, Эйрик, привел в Арки-Вареж три сотни опытных хирдманов, умеющих сражаться на суше и на море. В то время военная сила была ему очень нужна: для усмирения мери, недовольной, что на месте пана Тойсара, их старейшины и жреца, уселся заморский чужак, и для прокладки пути по Мерянской реке до самого Булгара, что и сейчас еще не было вполне безопасно. Сколько-то людей в тех сражениях было потеряно, кто-то соскучился среди чужого народа и отправился искать приключений на море, но многие женились на мерянках, обзавелись хозяйством, занялись торговлей, и теперь их разросшиеся за пятьдесят лет роды представляли немалую силу. Жили они вокруг озера Мерон и вдоль Гды, их селения тянулись на юг, к Южным Долинам, где тоже завелся город с тем же названием – Сурдалар. Разослав гонцов, Анунд мог за пару дней собрать сотенное войско, и смущало его лишь то, что переполох пришелся на время жатвы.

Пришел Анунд поздно, однако Дагни не спала и с нетерпением ждала его.

– Наконец-то! Юман Ава[46], я вся извелась! Говорят, на нас из Хольмгард выслали войско из полутысячи человек! Кто его ведет? Скоро они будут здесь? Ты выйдешь навстречу?

– Кугу юмо, успокойся! – Анунд взял сестру за руки. – Никакого войска нет.

– Как это нет? Весь вареж[47] говорит!

– Слухи все преувеличивают.

– Но к тебе же прибыли гонцы?

Анунд усадил сестру и пересказал ей новости.

– Так выходит, – Дагни посетила новая мысль, – этот Берислейв нам тоже родич?

– Родич?

– Сванхейд – двоюродная сестра нашего отца, значит, ее внук – нам с тобой троюродный племянник. И он-то собирается нас поубивать? Что-то не верится. Сванхейд хорошая женщина, я уверена, хоть никогда ее не видела. Может, врут все твои посланцы.

– Едва ли они врут, что Берислейв убил несколько их спутников. До их раздоров мне дела нет, они меня не касаются. Но что в Хольмгарде жаждут снова обложить нас данью – это очень похоже на правду, клянусь Могильной Матерью! И если оттуда к нам идут вооруженные люди, я их буду встречать не только сырной лепешкой, а как подобает!

– Ох, успокойся! – вздохнула Дагни, уставшая от волнений этого вечера. – Ложись-ка спать, енвеля[48]. А то война, а ты уставший…

Наученные опытом, Бер и Алдан каждый вечер выставляли тайные дозоры – шагах в пятнадцати глубже в лес от места стоянки, в разных направлениях. Так можно было надеяться, что больше никакой враг не подкрадется к стану незамеченным. Тем не менее, первые два-три дня Бер, сидя у костра, испытывал неприятное ожидание стрелы из темноты, но потом забыл об этом. Так или иначе, показать свой страх отрокам, прячась в тень, было никак нельзя.

В Силверволле они не задержались и пустились в путь на другой же день после похорон Дюри. Предстояло дней пять плыть вверх по реке Огде[49], а потом по озеру Мерон, чтобы от Силверволла попасть к Озерному Дому. Вефрид осталась у Хедина и Эльвёр, но Хавстейн поехал со всеми дальше – он уже так привык считать себя полноправным участником похода, что не намерен был расставаться с Бером до самого конца… Каким-то еще будет этот конец!

– Правена, – как-то вечером сказал Бер, пока все молчали, прислушиваясь к звукам из чащи, – а тебе не страшно… с нами? Мы уже видели несколько смертей, и так близко… а ты женщина…

Правена помолчала и вздохнула.

– Мне страшно за мое дитя, – сказала она потом. – Мы с Игморовой братией не помиримся – теперь и у нас перед ними кровавый долг. Или они, или мы. Если уцелеют они – мой сын никогда не сможет жить спокойно.

– Ты помнишь, что я сказал там, у могилы? – подал голос Вальгест; он сидел чуть дальше от огня, закутанный в тьму, как в плотный плащ, и лица его нельзя было разглядеть. – Пока твой сын будет нуждаться в защите, я буду с ним.

– Он рожден мужчиной, и он станет мужчиной. Наступит день, когда он уже не сможет укрыться за спиной даже самого лучшего воспитателя. Может статься, он наживет себе врагов. Но я не хочу, чтобы в него летели стрелы из прошлого. С Игмором нужно покончить сейчас. Я только того и боюсь, что он ускользнет… А тебе, Вальгест, я очень благодарна, – еще помолчав, добавила Правена. – У меня нет братьев, и нам пригодится всякая помощь, особенно такого человека…

Алдан и Бер невольно переглянулись. При любом из них Правена и дитя не остались бы беззащитны, но оба думали: не так уж худо, если в Вальгесте она найдет не только воспитателя для сына. Человек он непонятный и всем чужой, но, похоже, надежный. А знатностью рода Правена и сама не одарена: мать ее бывшая уличанская полонянка, отец выбился в воеводы из простых гридей-телохранителей благодаря давней близости с Ингваром. В жены Улебу Мистина выбрал ее потому, что более знатные киевские семьи не захотели бы родниться с изгнанником, пребывающим в немилости у Святослава.

Путь по Огде на юг протекал спокойно. В последний день заночевали на северном берегу озера Мерон. Наутро, пользуясь ветром, пересекли его под парусом – лебедями пролетели, – и вошли в другую реку – она называлась просто Гда[50] – и двинулись вверх по ней. Теперь, как говорил Хавстейн, оставалось недолго. Хавстейн несколько раз бывал здесь, когда Эскиль и Хельга ездили к родичам на восток Мерямаа, да и река не позволяла сбиться с дороги. Местность тут была обжитая: часто попадались мерянские болы, виднелись высокие жердевые крыши, паслись козы, овцы, коровы. Полевые наделы, на которых усердно работали жнецы и виднелись снопы убранной ржи и ячменя, принадлежали, как сказал Хавстейн, по большей части русам, пришедшим с Эйриком: меряне по старинному своему укладу жили больше дичью, рыбой и скотом. Не раз путники видели, как жнецы убегают от незнакомых лодий в ближний сосняк, побросав серпы и косы, но не придавали этому значения: видно, тут опасаются всяких чужаков.

К вечеру наконец достигли Озерного Дома. Река Гда в этом месте делала почти замкнутую петлю, и мыс внутри петли по сути был полуостровом, и весьма обширным – взглядом не окинуть. Через неширокий перешеек дорога со стороны полей вела к воротам вала, и этот проход к городу, единственный не защищенный водой, легко было перекрыть, что делало старинную мерянскую крепость почти неприступной. С этой стороны путники и приближались; они еще не достигли ворот, а уже увидели издали высокую оконечность мыса, где за валами прятались самые старые здешние дворы, в том числе жилище Анунда конунга.

От Хавстейна Бер заранее знал, что Озерный Дом – значительное поселение, больше Видимиря. Теперь он видел, что оно даже больше Хольмгарда – а может, так казалось из-за большой его протяженности вдоль реки. Людей в нем жило много, несколько сотен, и в тесном скоплении его высоких жердевых крыш трое чужаков могли найти место, где спрятаться. Как человек королевского рода, Бер, явившись в место обитания чужого конунга, должен был первым делом показаться ему. К тому же Анунд состоял в родстве со Сванхейд, уже поэтому Бер надеялся на его помощь. Было решено, что в этот раз они не будут посылать вперед разведчиков, а просто высадятся и попросят провести их к конунгу. Там Бер изложит свое дело и обратится к Анунду за советом и разрешением искать Игморову братию в окрестностях озера Мерон. «Раз уж мы намерены кое-кого убить на Анундовой земле, стоит уведомить его об этом», – заметил Алдан, и Бер с ним согласился. Он бы не хотел, чтобы неведомые люди убивали кого-то в Хольмгарде, пусть даже своих кровных врагов. Первое убийство на Мерянской реке он совершил вне селений, но и этим Эскиль Тень был недоволен; его шурин Хедин постарался подобное предотвратить, чем «испортил всю охоту», как сказал Вальгест, но Бер понимал тревогу Хедина. Человек молодой, но неглупый, он извлек уроки из этого опыта и осознал: проливать кровь близ жилья Анунда конунга без его ведома будет не только неучтиво, но и опасно.

Пристань находилась перед перешейком, и от нее было недалеко до ворот вала. Однако створки оказались плотно закрыты, перед ними никого. Оглядевшись с воды, Бер не увидел ни одного человека близ домов вдоль дороги, что уводила от ворот дальше в поля.

Алдан молча тронул его за локоть и показал куда-то вперед и вверх. Рядом кто-то из отроков протяжно просвистел, кто-то помянул ётунову мать. Испуганно вскрикнула Лельча на соседней лодье. Проследив за взглядом Алдана, Бер ощутил холодок в груди: на забороле над воротами, на боевом ходе с внутренней стороны стен виднелись шлемы, края щитов и наконечники копий и стрел. Снабженные всем этим бойцы выглядывали в щели-бойницы между заостренными бревнами.

По знаку Бера лодьи свернулись к берегу и встали у самого края длинной деревянной пристани. Теперь было ясно видно: десятки стрел одновременно выцеливают их с заборола, и с такого расстояния опытный стрелок не промахнется. А прибывшие сидели в одних рубахах, щиты висели на бортах. Перед дружиной на стене, смотревшей на них сверху, они были так же беззащитны, как утки перед ловцом – только улететь не могли.

Мысль заметалась: грести назад? Хвататься за щиты и оружие?

– Всем стоять! – крикнул Алдан. – Спокойно. Не дергаемся. Иначе стрельнут все разом, и нам карачун.

– Ого! – Хавстейн таким приемом в доме своего дяди был не столько напуган, сколько озадачен. – Кто это там? С кем это Анунд воюет?

– Вот пойди и выясни! – Алдан обернулся к нему. – Тебя тут знают и не тронут.

– И пойду, – так же озадаченно, но без испуга ответил Хавстейн.

– Крикни им, что это ты, – посоветовал Алдан.

Хавстейн забрался на борт, помахал рукой людям на стене и перескочил на пристань. Прошел с десяток шагов к воротам и остановился.

– Эй, в Озерном Доме! Я Хавстейн сын Эскиля, племянник Анунд конунга, хочу его видеть! Он дома?

– Конунг дома, – ответили ему со стены. – А что это за люди с тобой?

– Это Берислав из Хольмгарда, сын Тородда, внук Олава. Он тоже хочет увидеться с конунгом. Что случилось? Почему вы закрыли ворота? Хольмар, это ты? Конунг здоров?

На забороле посовещались. Потом тот же голос закричал:

– Ты, Хавстейн, можешь войти и поговорить с конунгом. Все остальные пусть остаются в лодках. Попробуют высадиться – будем стрелять и перебьем всех. У нас тут под сотню человек, и все вооружены.

– Но чего вы испугались?

– Нам известны намерения этих людей, и нас врасплох не застать.

– Скажите конунгу, что я прошу разрешения с ним увидеться! – крикнул Бер. – Если он чего-то опасается, я пойду один. Я – Берислав сын Тородда, из Хольмгарда.

Здесь явно было какое-то недоразумение, и Бер предпочитал объясниться с Анундом сам, чем использовать Хавстейна как посла.

– Жди!

Через какое-то время с заборола сообщили, что Анунд конунг разрешает Бериславу войти вместе с Хавстейном, но только ему одному и без оружия. Бер перебрался на причал, имея на поясе только скрамасакс – не столько как оружие, сколько как воплощение права носить меч.

Вдвоем они направились к воротам. Рассчитывая увидеться сегодня с Анундом, Бер заранее оделся как следует: в синюю рубаху, отделанную серебряной тканой тесьмой, пояс с литой золоченой пряжкой, зеленый плащ с крупной застежкой в виде золоченого кольца с головками драконов на концах. Даже обмотки его были крашены в синий, что само уже выдавало человека состоятельного. Если бы Бер так оделся тем туманным утром у Змеева камня, Вефрид сразу угадала бы в нем сына конунга, но тогда все его мысли вращались вокруг смертельного удара, нанесенного Девяте, и было не до нарядов. Он был и потрясен первым убийством, совершенным своими руками, и обрадован тем, что сделан первый весомый шаг к достижению цели, и меньше всего заботился о том, чтобы производить приятное впечатление на незнакомых встречных. Теперь многое изменилось. В своей способности к настоящему делу Бер уже убедился, а произвести хорошее впечатление на Анунда было необходимо, чтобы иметь возможность продолжать.

Ворота приоткрылись, образовав щель, – только человеку протиснуться. Хавстейн вошел первым и обнаружил, что площадка за воротами и впрямь полна вооруженных людей – не считая тех, что стояли на забороле и целились из луков в Беровы лодки у пристани. Перед собой Хавстейн увидел высокого, даже выше Алдана, худощавого мужчину лет тридцати семи; тот стоял, уперев руки в бока, и полы красного плаща свешивались с локтей, будто крылья. На голове его был высокий шлем с наносником – в противовес варяжским, более округлым и низким, такие привозились с Востока и назывались булгарскими. Хольмар Железный, глава Анундовых телохранителей и воевода здешних русов, красавцем не был: продолговатое лицо, длинный нос, узкие, глубоко посаженные глаза. Рот был обведен двумя глубокими морщинами, шедшими от крыльев носа, и возле них виднелось еще несколько канавок в грубой коже – не то морщин, не то старых шрамов. Небольшие усы и бородка под нижней губой были рыжеватого цвета, борода на щеках и ниже – цвета железа. Бармица на плечах и кольчуга на груди смотрелись на нем как самый естественный убор, будто собственная шкура на звере.

С десяток человек вокруг воеводы тоже были в доспехе, это внушало тревогу и взывало к осторожности. Но Бер по-прежнему не понимал, чем вызваны эти приготовления. Неужели они угодили в разгар войны Анунда с кем-то – но почему тогда в Силверволле об этом ничего не знают? Нуждайся Анунд в помощи, он обратился бы к влиятельным родичам-русам.

– Хольмар! Здравствуй! – Хавстейн шагнул к воеводе. – Что случилось? Конунг с кем-то воюет? Меря нарушила мир? Кугыжи вышли из повиновения?

– Здравствуй, Хавстейн! – Хольмар кивнул. – Со своей мерей мы управимся. Вот это и есть Берислав сын Тородда?

При этом он измерял Бера, вошедшего вслед за Хавстейном, таким взглядом, будто ожидал увидеть кого-то покрупнее.

– Да, это я. – Бер огляделся и кивнул. – Неужели все эти силы вы приготовили для встречи со мной? Я польщен! Могу я увидеть Анунда конунга?

– Ступай за мной.

Идти далеко не пришлось: Анунд ждал этих гостей не в жилье у себя, а в гриде, на Русском дворе, – тот стоял с этого края длинной крепости и был хорошо виден от ворот. Шагая вслед за Хольмаром, Бер отмечал, что с десяток человек направляются с ним, окружив его и держа в кольце. Выходило, что его-то и считают опасным. Неужели до Анунда дошли какие-то слухи о кровопролитиях… Из подвластных мерянскому владыке людей Бер никому не причинил вреда! От удивления он даже позабыл, что собирался спросить у Анунда об Игморовой братии.

Окинув взглядом грид, Бер сразу опознал бывший погост, выстроенный людьми из Хольмгарда, только очень давно. У входа ждали еще несколько человек, русов, судя по всему, хотя высокие скулы и глубокие глаза выдавали примесь мерянской крови. За время путешествия по Мерямаа Бер уже привык к таким лицам; Вефрид говорила ему, что у них с Хавстейном через мать тоже есть в предках меря. У одного-двоих разрез темных глаз намекал даже на мать-булгарку. Кто эти крепкие мужчины, молодые, но зрелые, в крашеной одежде, с серебром на шее, и на руках, с секирами за поясом, догадаться было несложно – Бер вырос среди таких. И когда стоявший в середине шагнул к нему и сделал знак – Бер сразу его понял и, не дрогнув лицом, развел приподнятые руки, позволяя убедиться, что не прячет под плащом никакого оружия.

– Скрам оставь, – предложил хирдман, разгибаясь.

– Нет, – так же невозмутимо, но твердо ответил Бер. – Я человек королевского рода, имею право носить оружие даже в святилище. Не думаю, что Анунду конунгу что-то грозит при таких удальцах, как вы.

Тот в ответ только хмыкнул, но настаивать не стал.

Следуя за телохранителем, Бер и Хавстейн вошли в бывший погост. Анунда конунга они увидели сразу: внутри было светло, все оконца открыты, огонь в очаге не горел и дым не темнил воздух. Анунд, в красном кафтане, рослый и полный, с рыжими волосами и длинной бородой, бросался в глаза на своем резном сидении и напоминал солнце на закате – несколько потускневшее, но еще горячее. Перед ним стояли пять-шесть вооруженных мужчин, и Бер без подсказок догадался, что ему стоит остановиться шага за три до них. Отсюда им с Анундом хорошо было видно и слышно друг друга, но едва ли гость смог бы причинить какой-то вред хозяину, не будучи остановлен. У помостов вдоль стен столпились и другие люди – мерянские старейшины, судя по лицам и кафтанам из кожи или шкур. Все они смотрели на Бера с тревогой и явной неприязнью. Поначалу Бер удивлялся этому – он ничего плохого им не сделал. Потом сообразил: в его лице к ним пришел Хольмгард, тот, которому их отцы и деды платили дань, который пятьдесят лет назад прислал сюда войско, еще раз силой покорившее мерю. С Эйриком и Анундом меряне со временем свыклись, а после того как Эйрик женил сыновей на мерянках и избавил Мерямаа от дани Хольмгарду, и вовсе признали за своего. Но роду Олава былую зависимость не простили до сих пор. Это требовало особой осторожности и рассудительности в обращении с ними.

– Приветствую тебя, Анунд конунг! – Как младший, Бер поклонился первым. – Мы не встречались раньше, но состоим в родстве. Я – Берислав, сын Тородда, твоего троюродного брата через Бьёрна, старого конунга свеев. Моя бабка Сванхейд, твоя тетка, передала тебе поклон и добрые пожелания.

– Привет тебе, Берислейв! – ответил Анунд, с высоты внимательно его рассматривая. – Любопытно с тобой познакомиться…

И хотя это прозвучало несколько угрожающе, Бер и виду не подал, что заметил.

– Я рад с тобой повидаться, хотя повод к этому и не самый радостный.

– Что это за повод, хотелось бы мне знать. – В этих словах Анунда Бер уловил непонятное ехидство.

– Это довольно длинная сага, – намекнул Бер. – Я охотно тебе ее расскажу, но мои люди остались в лодках у пристани. Ты разрешишь им высадиться? Со мной двадцать человек, две женщины…

– Нет, не разрешу. Если уж ты явился совершить убийство, то я не позволю тебе привести сюда целое войско!

– Я не… – начал Бер и запнулся, сообразив: так и есть, Анунд сказал правду.

Готовясь к этой встрече, он собирался постепенно, рассказав всю сагу о смерти Улеба и походе мстителей на восток, раскрыть Анунду свои намерения. Но выходит, тот о них уже знает? Анунд вел себя странно. Овальное лицо его с высоким прямоугольным лбом выглядело довольно добродушным, но сейчас он хмурился, а серые глаза смотрели на Бера вовсе не дружелюбно. Перед Анундом стоял родной внук конунга, к тому же родич, однако Анунд явно не собирался поднести ему угощение и предложить сесть. Он как будто колебался, не в силах решить, что же делать с гостем. Бер не находил этому объяснения и терялся. Будто какой-то зловредный дух что-то нашептал Анунду в ухо!

– Ты будешь это отрицать? – Анунд вперил в него строгий взгляд и даже слегка наклонился вперед.

– Нет, Анунд конунг. Я и в самом деле…

– И тебе не стыдно признаваться в этом, стоя передо мной?

– Я хотел рассказать тебе обо всем… и сделал бы это, если бы ты мне позволил.

– Самое главное я уже знаю. Вы там в Хольмгарде, видно, думаете, что мы тут живем в самом Утгарде и глупы, как ёлсы. Но никого здесь не удастся застать врасплох. И теперь тебе стоит позаботиться не об отнятии чужой жизни, а о сохранении своей собственной.

Слушая его, Бер скользнул глазами ниже нахмуренного лицо Анунда и задержался на рукояти его меча. Начищенный меч-корляг сверкал серебром и бронзой, и Беру сразу померещилось в нем что-то знакомое. Он уже видел этот меч, и не один раз, причем не так давно. Вид его навевал воспроминания о родном Хольмгарде, о минувшем лете – не то чтобы безоблачном, но вполне благополучном, как им поначалу казалось. Пока не явился Святослав…

Отвлекшись на меч, Бер едва не пропустил последние слова Анунда и теперь не был уверен, что правильно их услышал. Однако пристальные взгляды телохранителей перед престолом, их руки вблизи рукоятей топоров очень ясно говорили: это не шутка, и не стоит делать резких движений.

– Конунг, ты меня не узнаешь? – наконец решился подать голос Хавстейн. – Это я, Хавстейн, сын твоей сестры Хельги. Почему ты принимаешь нас, будто врагов? Дагни, может, ты расскажешь, что происходит? Мы приехали к вам, надеясь на помощь…

Зная от Хавстейна, что Анунд – вдовец, Бер не искал в гриде его жену-королеву и не заметил невысокую женщину, что пряталась за спины телохранителей возле престола. Хавстейн же сумел ее углядеть – он-то знал, кого искать.

Дагни шагнула вперед и явно собиралась что-то сказать, но Анунд сделал ей знак молчать.

– Вот что я решил, – сообщил он Беру. – Твоих людей я в город не впущу, пусть они отойдут подальше и остановятся на реке. А мы с тобой побеседуем. Наше родство и память наших предков из рода Бьёрна Железнобокого требует, чтобы я дал тебе высказаться. Трудно поверить, что внук Сванхейд умышляет на мою жизнь… хотя ради королевской власти на что только ни решится человек молодой и честолюбивый!

– На твою жизнь? – В изумлении Бер шагнул к нему, но тут же замер, наткнувшись взглядом на обнаженные клинки, что вмиг появились между ним и Анундом. – С чего мне умышлять на твою жизнь?

– Причины найдутся, – заверил Анунд. – И ты останешься у меня, пока я не буду знать о них все.

Солнце садилось за лес, день заканчивался, а Бер и Хавстейн все не возвращались. Шесть лодок стояли у края пристани, из бойниц на забороле их по-прежнему держали под прицелом. Вальгест, Алдан и Свен тревожно переглядывались, не зная, как все это понять и что можно сделать. Оставалось непонятным – что происходит?

Наконец ворота снова приоткрылись и через щель наружу проник Хавстейн – в одиночестве.

– Что случилось? – разом загомонили на лодках.

– Что вы так долго?

– Мы уж думали, вас там съели!

– Где Бер?

– Отходим, – только сказал Хавстейн, примериваясь, как заскочить обратно на лодку. – Вниз по реке, вон до того луга, там остановимся.

– Где Бер?

– У Анунда. Сейчас высадимся, и все расскажу.

Хавстейн предпочел изложить новости на твердой земле и на некотором удалении от города. Встали на лугу, на опушке сосняка, так, что стены и ворота были хорошо видны, но куда стрелой было уже не достать. Покинув лодки, все собрались вокруг Хавстейна, и тот, весьма удрученный, рассказал: Анунд винит Бера в умышлении на его собственную жизнь, считает, что внук Олава явился в Мерямаа убить конунга и заново подчинить ее Хольмгарду.

– Но вы же рассказали ему… – начала изумленная Правена, пока остальные только таращились, лишившись дара речи.

– Само собой, рассказали. Он не верит. И мне не верит. То есть говорит: ты, может, и не знал, и Эскиль с Хедином не знали, а на самом деле они там хотят опять с нас дань брать. А я, говорит, знаю!

– Какого хре…

– Ётунов ты свет!

– Кто мог ему такого насвистеть… – пробормотал Свен под удивленный и возмущенный гул.

– Он вот что еще сказал! – Хавстейн повернулся к Алдану. – У Анунда новый меч. Он точно новый, я его раньше не видел. Бер говорит, что вроде как он его знает. Это может быть меч Рауда, Улебова телохранителя. Бер говорит, его меч пропал в ту ночь, когда их убили. Он сам помнит, что с Улебом было два человека, Рауд и Гисли, что Рауд точно был с мечом – ну а как бы он без меча пошел? – а потом, когда всех нашли, меч не нашли. Но мало ли куда он мог деться, а выходит, он еще тогда подумал, эти угрызки его унесли. И вот он где всплыл. Если это тот меч – значит, Игморова братия здесь побывала и вся эта хмарь – от них. Но он твердо не уверен, Бер, тот меч или не тот.

Все помолчали, обдумывая эти новости.

– Если это меч Рауда, я его узна́ю, – сказала Правена.

– Ты? – Даже Вальгест удивился.

– У меня, что ли, глаз нет? Рауд и Гисли с нами, то есть с Улебом и Утой, из Киева еще приехали, они все это время с нами жили. Я их мечи сто раз видела. Я узнаю, если это он. И ты говоришь, – она повернулась к Хавстейну, – Анунд не верит, что мы вовсе не по его живот приехали?

– Ну да. Говорит, он наших тамошних дел не знает, а что в Хольмгарде на него могут умышлять, это, мол, на правду похоже.

– И что он теперь-то хочет, жма мою жизнь! – Алдан в досаде положил руки на пояс. – Что с Бером?

– Сказал, то есть Анунд сказал, что будет его держать у себя, пока во всем не разберется.

– Давайте я к нему пойду! – воскликнула Правена. – Я ему расскажу, как убили моего мужа, мое дитя сиротой оставили! Посмотрю, как он мне не поверит! И на меч посмотрю. Если тот – я ему все обскажу про Игморову братию, он у меня узнает!

Это, совершенно внезапное и бессмысленное препятствие на пути так ее возмутило, что захотелось вынести ворота Озерного Дома.

– Где он хоть его держит? – хмурясь, спросил Свен.

– Не знаю. Но сказал, содержать будет хорошо. Все-таки Бер не бродяга и ему родич.

– Хорош родич!

– Отвезите меня туда! – Правена кивнула на ворота.

– Куда ты пойдешь, ты баба! – Свен заступил ей дорогу.

– Ну и что? – Правена воззрилась на него с таким негодованием, что он попятился. – Пусть-ка он, мне в глаза глядя, скажет, что за моего мужа не стоило в такую даль ехать! На него умышлять! Очень он нам нужен! Экое сокровище выискалось!

Власть над Мерямаа была более чем сокровищем – здесь и огромные запасы дорогих мехов, и путь в Булгар и даже Хорезм для их выгоднейшего сбыта, обмена на серебро, шелк, бусы и прочее, но все это для Правены терялось и таяло перед ее жаждой дать духу Улеба покой.

– Я пойду с ней, – сказал Вальгест, предупреждая прочие возражения. – Клянусь, с ней ничего не случится. И ее Анунд не задержит против воли.

Правена с Вальгестом и Хавстейном вернулись в лодку и снова подвели ее через реку к пристани.

– Иди, поговори, – велел Вальгест Хавстейну. – Скажи, что родственница Бера просит разрешения пройти к нему и к Анунду. Женщины ведь он не опасается?

– А напрасно… – пробурчал Хавстейн и пошел к воротам.

О Правене они с Бером уже упоминали в разговоре с Анундом, но снова пришлось подождать ответа. Как потом выяснилось, Анунд сперва хотел отказать, желая дальнейшее разбирательство отложить до утра, но ему помешала Дагни. Услышав о молодой вдове из Хольмгарда, сопровождающей дружину, она пожелала принять ее немедленно, как из доброты, так и из любопытства.

– Но пусть она войдет одна! – крикнули со стены.

– Отвечай, что согласна, – сказал Вальгест у Правены за спиной.

Правена кивнула и встала, чтобы покинуть лодку. Вальгест придержал ее за локоть.

– Не смотри на меня и не разговаривай со мной, – шепнул он ей. – Держись так, будто ты одна. И не бойся, я никому не дам тебя обидеть.

– Я и не боюсь, – сердито ответила Правена.

По ее лицу было видно: скорее Анунду стоит бояться, как бы она не обидела его.

Хавстейн помог Правене выбраться из лодки, вслед за ней на причал перешел Вальгест. Хавстейн хотел что-то ему сказать, но тот сделал знак: молчи, меня тут нет. За время пути он обучил всю дружину целому набору таких знаков, которыми было удобно переговариваться беззвучно. Хавстейн только изогнул рот: он не понял, что Вальгест задумал, но за тем уже прочно закрепилась слава человека, которому не стоит задавать вопросов.

Анунд на престоле и Бер на краю скамьи поблизости – ему наконец предложили сесть, – еще продолжали разговор, когда телохранитель у двери объявил:

– Пришла их «избирающая павших»! Хочет войти. Впустить?

– Кто?

– Ну, их походная жрица, она вся в белом, – пояснил Ульвкель Тишина, который слышал от своего отца, бывшего викинга, о таких женщинах. – Валькирия.

– Впусти, – велела Дагни. – Веди ее сюда.

Вошла Правена, за ней Вальгест. Встретив взгляд Бера, Вальгест и ему сделал знак молчать. Анунд и его люди на Вальгеста не обратили никакого внимания – что было странно, ведь Бер сам слышал, как Анунд велел впустить только женщину, а вид Вальгеста сразу говорил, что это человек опасный. Да и отобрать у него меч и топор никто даже не пытался. Его просто никто не замечал. Конечно, Правена способна притянуть к себе все взгляды, но не настолько, чтобы заслонить мужчину выше ее на голову.

Дагни сделала несколько шагов вперед, но так и застыла, разглядывая красивую молодую женщину в белом «печальном» уборе. Белое платье и убрус Правены говорили о скорби, но решительное лицо и сверкающие глаза несли вызов. Она выросла в ближнем кругу княгини Эльги, и то, что Анунд – конунг, само по себе не могло ее смутить. Еще в юности она была близко знакома с князем Святославом, с Мстиславом Свенельдичем и с Алданом – самыми опасными, по ее мнению, людьми на свете, а с начала этого путешествия ей уже встречался кое-кто и пострашнее, чем немолодой самодовольный толстяк с длинной рыжей бородой, заплетенной в косы с бусинами.

Дагни попятилась: и ростом, и красотой она явно уступала Правене, а главное, проживя жизнь под защитой большой семьи, не имела такого яростного напора.

– Привет и здоровья тебе, Анунд конунг! – на русском языке отчеканила Правена, уже знавшая, что здесь не говорят по-славянски. Это приветствие она слышала от Каменной Хельги и Эльвёр, самых знатных женщин из русов Мерямаа. – Я – Правемира, дочь Хрольва, из Киева, вдова Улеба сына Ингвара. Нам принесли весть, будто ты усомнился в цели… зачем мы сюда прибыли. Это правда? Неужели ты не веришь, что нас привело сюда законное желание отомстить за моего мужа наглым убийцам?

– Это и правда валькирия! – со смесью удивления и восхищения воскликнул Анунд. – Погоди, не пронзай меня копьем!

– Мы не намерены ничем тебя пронзать! – надменно ответила Правена. – Мы ищем лишь справедливости, лишь законного наказания тем, кто подло отнял жизнь у моего мужа, лучшего человека на свете! И будет очень странно, если ты станешь чинить нам препятствия, хотя мой муж состоял в родстве и с тобой!

– Правда? – Анунд наклонился к ней, заново изумленный тем, что эта валькирия, оказывается, ему родня.

– Разумеется! Королева Сванхейд – двоюродная сестра Эйрика Берсерка, твоего отца. Ингвар был ее сыном, твоим троюродным братом. Улеб был… – Правена сглотнула, подавляя судорогу в горле, – твоим троюродным племянником. Как и Берислав сын Тородда. – Она взглянула на Бера, немногим меньше хозяев удивленного этим наскоком. – Будет очень странно, если в деле мести за это убийство ты возьмешь сторону не своей родной крови, а ее врагов!

– Кто же эти враги? – спросил ошеломленный Анунд.

Правена, не отвечая, прищурилась, рассматривая рукоять меча возле его пояса.

– Конунг… – другим голосом, ищущим и почти вкрадчивым, продолжала она, – я вижу у тебя на перевязи хороший меч, корляг. Позволь мне посмотреть его поближе.

– Вот еще! – Анунд даже откинулся на спинку сидения и сделал знак рукой, преграждая Правене дорогу.

Двое телохранителей дернулись, будто хотели ее схватить, но замерли. На лицах отразилось легкое недоумение: они сами не знали, что за голос в душе посоветовал им оставаться на месте.

– Еще чего! – убежденно повторил Анунд. – Я позволю тебе подойти, а ты вырвешь этот меч из ножен и вонзишь его мне в грудь! Ну, попытаешься. Я по твоему лицу вижу – ты на это способна! Ты, видать, привычна приносить в жертву Одину захваченных в боях пленников!

В голосе Анунда так занятно смешались опасение и восхищение, что даже Хольмар Железный не сдержал ухмылки. Уже без шлема и кольчуги, в простой белой рубахе, он стоял, скрестив руки на груди, права от престола.

– Зачем мне лишать тебя жизни, Анунд конунг? – с достоинством ответила Правена. – Я хочу лишь защитить мое дитя, чтобы оно не получило в наследство кровавый раздор и обязанность мстить за отца.

– У тебя есть дитя? – спросила с любопытством Дагни. – Где оно? Это сын или дочь?

– Это сын. – Правена глянула на невысокую женщину с рыжеватыми бровями и серыми глазами навыкате. – Ему идет лишь второе лето, он живет близ Пскова, с матерью Улеба и другой нашей родней. Если я не помогу наказать тех, кто сделал его сиротой, лет через пятнадцать ему придется делать это самому. А если ты, Анунд конунг, опасаешься меня, то пусть твои люди возьмут меч и дадут мне рассмотреть его… вдали от твоей груди.

– Зачем тебе на него смотреть? – серьезно спросил Анунд.

– Если я узнаю его, я скажу, откуда он у тебя.

Анунд помедлил, подумал, но все же снял с плеча перевязь и передал меч телохранителю. Видно было, что его все сильнее разбирает любопытство. Хирдман отошел от престола шагов на пять и знаком предложил Правене приблизиться.

Меч хирдман держал через ножны обеими руками, еще один встал между нею и конунгом. Правена подошла и стала внимательно рассматривать – рукоять, отделанную серебром и бронзой, ножны красной кожи, где на нижнем конце имелась накладка, отлитая в виде сокола с распростертыми крыльями. Меч был весьма дорогим и слишком хорошим для простого телохранителя, но Рауд получил его в награду от Ингвара после захвата Свинческа пятнадцать лет назад, где таких взяли немало.

– Это он. – Правена подняла глаза и взглянула на Бера. – Это меч Рауда. Этот меч еще в начале лета носил телохранитель моего мужа. – Она перевела взгляд на Анунда. – Этот человек пошел вместе с моим мужем на то место, где его убили, и пал вместе с ним, их тела нашли наутро. Но меча этого не было – его унесли убийцы. Я могу назвать их имена: Игмор сын Гримкеля, Градимир сын Векожита, Красен сын Радивца.

Речь эта настолько поразила Анунда, что он не сумел этого скрыть.

– И стоило бы тебе знать, – добавила Правена, – ты принял дар от убийц!

Пока изумленный Анунд думал, что ответить, Бер посмотрел на Вальгеста. Это ведь Вальгест на том лугу близ горелого погоста сказал, что они найдут следы Игморовой братии в Озерном Доме. Чистую правду сказал – следы нашлись. Не только в виде меча. Уверенность Анунда, что Бер желает ему гибели – тоже след, еще какой. И как бы им эта находка не обошлась слишком дорого…

– Ты сумеешь незаметно отсюда выйти? – шепнула Правена Вальгесту.

Почти в темноте они стояли у двери кудо и ждали, пока Дагни отдаст по-мерянски какие-то распоряжения своей челяди. Правена уже убедилась: Вальгеста не видит и не слышит никто, кроме нее и Бера. Нужно только постараться, чтобы никто не заметил, как она разговаривает с пустым местом.

– Сумею. Ты уверена, что не боишься остаться здесь одна?

– А что они мне сделают? Лучше бы ты остался с Бером.

И где бы я тебя тайком устроила, мельком подумала Правена. Трудно, должно быть, в женском покое расположить на ночлег крупного мужчину, чтобы его никто не заметил, пусть он и умеет так хорошо отводить глаза…

– Не думаю, чтобы ему сейчас что-то угрожало.

Бера Анунд поместил в пустую клеть возле грида и, как Правена была уверена, приставил стражу. Ее свидетельство мало помогло. Выслушав полный рассказ о смерти Улеба и пути мстителей, Анунд был несколько озадачен: Игморова братия скрыла от него, что Бера ведет по их следу долг кровной мести. Но этого было мало, чтобы сделать владыку Озерного Дома союзником Бера. Бер был внуком Олава конунга, законным сыном рода из Хольмгарда, и этого было достаточно, чтобы Анунд отнесся к нему с недоверием и настороженностью. «Ты плохо подумал, прежде чем явиться в мои владения с вооруженной дружиной, не уведомив меня заранее! – назидательно сказал он. – Если ты внук конунга, должен понимать такие дела».

Бер, как человек справедливый, поневоле признал его правоту. Имея мирные намерения, он обязан был предупредить Анунда и получить разрешение привести вооруженных людей и искать чьей-то смерти. Анунд объявил, что пока подержит Бера у себя, а тем временем подумает, как с ним быть. Его поместили в пустующую до сбора дани клеть, принесли в нее все необходимое: скамьи, стол, лохань для умывания. Дагни засуетилась, отыскивая тюфяк, подушки, одеяла, всякие настилальники и посуду. Анунд обещал присылать Беру еду со своего стола и даже приглашать в грид, но по сути Бер оказался пленником. Устраиваясь спать в своем новом, охраняемом снаружи обиталище, он тревожился не столько за себя, сколько за дружину.

– Нужно передать Алдану, чтобы вели себя смирно, пока это все не уладится, – тихо сказал он Правене. – Если они сейчас наделают глупостей, лучше мне не станет.

– Алдан не наделает глупостей.

– Я передам, – шепнул Вальгест. – Не тревожься.

Правене Дагни предложила остаться переночевать у нее, в кудо, и Правена согласилась. Она попривыкла к походной жизни, но все же ночи уже бывали холодны, а спать в доме на помосте женщине приятнее. На том и порешили, надеясь, что утро прояснит дело.

– Это какой-то город заколдованный, жма мою жизнь! – бросил в досаде Алдан, когда Вальгест бесшумно возник у костра со своими новостями. – Кто туда войдет, тот пропадет!

– Я же не пропал.

– Ты… – пробормотал Алдан, отворачиваясь и не желая показать Вальгесту, что о нем и его способностях думают в дружине.

– Пойду пройдусь, – ничего не замечая, ответил Вальгест. Мысли его были где-то далеко. – К полуночи буду.

И так же бесшумно исчез в темноте.

К концу лета созревают не только земные ягоды, но и небесные – звезды ночного неба сделались так крупны и ярки, что рука сама тянулась к ним. Вальгест шел вдоль реки, выбирая место повыше, но не нашел и сел на лугу, привалившись спиной к трегольному граниному валуну, где по серой поверхности вилась молнией кроваво-яркая жила. Сидя неподвижно, закутанный в плащ, Вальгест сам напоминал валун, плотно объятый тишиной и темнотой. Вокруг ни огонька, только ветер шумит в дальнем лесу да вода мерцает отраженным светом небес.

Сунув руку за пазуху, Вальгест бережно вынул лебединое перо цвета легкого бурого дыма. Подержал его на ладони, будто любуясь, потом набрал в грудь воздуха и подул. В дыхании его мелькали искры; пламя мигом охватило перо. Оно горело, скручивались бороздки опахала, разбрасывая искры по ладони.

Пламя еще не угасло, как на воде послышались быстрые шлепки. Крупная птица-лебедь, расправив крылья, пробежала по дороге звездного света, сбрасывая скорость после полета. Миновав Вальгеста, она исчезла в высоких зарослях камыша.

Вальгест ждал, неподвижный, как камень. Послышался плеск, зашуршали, раздвигаясь, камыши. Из них вышла девушка, рослая и тонкая, одетая в платье из лебединых перьев, и такая же недобрая, как лебедь, застигший чужаков близ своего гнезда.

– Зачем ты опять меня тревожишь? – гневно прошипела девушка. – Что тебе нужно?

Вальгест медленно встал и сделал несколько шагов к ней. В темноте мерцал огонь его глаз – явно выше человеческого роста. Окажись здесь кто-то посторонний, бежал бы в ужасе, видя, что повстречал чудовище ночи. Даже дева-лебедь невольно попятилась и опять вступила в воду, но камыши стояли плотной стеной.

– Ты обманула меня, – тихо и грозно произнес Вальгест.

– В чем я тебя обманула? – с вызовом ответила дева-лебедь, снизу вверх глядя ему в лицо.

– Ты сказала, мы найдем Игморову братию в Озерном Доме.

– Нет. Я сказала, что вы найдете там их следы. Разве вы их не нашли?

– Ты втравила нас в беду! – Вальгест подался к ней и схватил за руку. – Мы пришли туда, куда ты нас направила, и Бер попал в неволю!

– Я делаю то, что мне приказано! Ничего с ним не случится. Посидит немного, пока мои люди устроят свои дела. Дело идет к зиме, им нужен надежный приют, где они не будут зависеть даже от конунгов. И у меня есть такой на примете. И если вы вздумаете следовать туда за ними, то скоро погибнете все до одного. Даже женщины.

– Нет! – Вальгест яростно встряхнул ее руку, и Альвит застонала, но Вальгест был не из тех, кого можно разжалобить. – Вы ее не тронете!

– Но это будет… красиво… – простонала Альвит, извиваясь, как будто от боли. – Если она… так отважна… она готова не пожалеть жизни ради мести, чтобы доказать мужу свою любовь… Она отдаст жизнь, и тогда… она обретет славу! И даже может быть… она снова с ним встретится.

Вальгест разжал руку, и Альвит отпрянула.

– Может быть, – повторила она. – Чем ты недоволен?

Вальгест не ответил.

– Но я принесла тебе товар получше, – завлекательно произнесла Альвит и опять придвинулась к Вальгесту. – Отступись от них. Они потеряют след. И Всеотец позволит тебе оставаться с этой женщиной, сколько ты захочешь. Даже всю жизнь. Разве плохо?

Вальгест медленно покачал головой, потом глухо произнес:

– Если я отступлюсь, дело придется доделывать ее сыну. Я-то знаю, каково это – когда ребенок растет для мести. И только для нее. Не имея другой цели, кроме смерти кровного врага, иного стремления, кроме как принести эту смерть. Она не будет мне благодарна, если я обреку ее сына на эту участь. Тогда он проживет совсем недолго и погибнет молодым…

– Но обретет великую славу! Да и как она может узнать о твоей вине?

– Довольно того, что я знаю. Куда вы спрятали мою дичь теперь?

– Зачем ты так торопишься? Разве плохо отдохнуть немного?

– Каждый лишний день подрывает наши силы и укрепляет наших врагов, ведь так?

– Ну хорошо.

Альвит придвинулась к Вальгесту вплотную и положила руки ему на грудь. Он стоял, как скала, омываемая ласковой, но коварной волной морской.

– Игмор с его людьми ушел на озеро Келе, это еще одно гнездо мерянское, отсюда на юг. Сам Анунд послал их туда – там они в безопасности. Там живут кровные враги Свенельда, и они как братьев встретили тех, кто убил Свенельдова внука. Они сказали тамошним хёвдингам, что сам Святослав прислал их искать союзников, чтобы уничтожить власть Свенельдова сына, Мстислава…

– И ты будешь помогать в таком деле? – яростно рыкнул Вальгест и снова схватил ее за обе руки.

– Почему бы и нет?

– Но ведь Мстислав…

– Ну и что? – Зная, что он хочет сказать, Альвит высвободила одну руку и ладонью закрыла ему рот. – Я живу там, где это не имеет значения. Если он придет к нам, я встречу его с радостью и почетом, какие он заслужил своей жизнью и смертью.

Вальгест замолчал, и Альвит продолжала:

– Вы найдете их в Келе-боле. Это я обещаю, но больше ничего. И запомни…

Альвит потянулась, обвила рукой шею Вальгеста, почти прижалась губами к его уху и прошептала, будто открывая удивительную тайну:

– Люди – смертны.

Утром Хавстейн снова отправился к Анунду – узнать, что тот надумал делать с Бером. В гриде он застал и самого Бера. За ночь Анунд пришел только к одному решению: ему нужно знать в событиях в Хольмгарде гораздо больше. Утром он велел привести Бера в грид, приглашая его на завтрак, и принялся расспрашивать, едва дав поесть.

– Стало быть, люди в Хольмгарде желали иметь своим конунгом Улеба сына Ингвара, но он был убит сторонниками своего брата Святослава, я верно понял?

– Это верно, Анунд конунг, – терпеливо отвечал Бер.

– Значит, Святослав остался конунгом в Хольмгарде?

– Нет, он ушел на юг, в Киев, где родился и живет.

– Кто же теперь конунг в Хольмгарде?

– Сын Святослава. Вернее, один из трех сыновей.

– Это законный сын?

– М-м, нет, – вынужден был признать Бер.

– Сын рабыни? – удивился Анунд.

– Его мать – свободная женщина. Она была в рабстве у княгини Эльги, но получила свободу еще до того, как родила этого ребенка.

– А какого она рода? Знатного?

– Она нашего рода, – с еще большей досадой ответил Бер. – Она правнучка Сванхейд через ее старшую дочь Мальфрид, которая была за Олегом Предславичем, внуком Хельги Хитрого. Он несколько лет был князем в Киеве, но Ингвар сверг его с престола.

– Внучка Сванхейд была в рабстве? – изумился Анунд. – Как такое могло выйти? Почему ее не выкупили сразу?

– Правнучка. Отцом Мальфрид-младшей был Володислав, князь древлян. Древляне платили дань Киеву, но возмутились и убили Ингвара. Эльга отмстила за него, разорила их землю и взяла в плен семью Володислава. Но его жена, Предслава, – племянница Ингвара. Ее Эльга освободила, но двоих детей оставила в челяди. Это Мальфрид-младшая и ее брат Добронег. Они были законными наследниками Володислава, и Эльга сочла неразумным выпускать их из рук. Когда Мальфрид подросла, Святослав взял ее в жены, но против воли матери. Вскоре ему пришлось с ней расстаться. Она родила сына и растила его в доме Сванхейд, – рассказывал Бер, опуская все лишние подробности этой длинной саги. – После убийства Улеба люди не хотели, чтобы ими правил Святослав, но согласились на этого мальчика.

– Сколько же ему лет?

– Два лета.

– Два? – Анунд чуть не подпрыгнул. – Юман Ава! Конунгом в Хольмгарде стал двухлетний ребенок? Дагни, ты слышишь?

Как раз в это время Дагни и Правена вошли и тихонько сели на женскую скамью.

– Помнится, что-то такое раньше бывало… – задумалась Дагни.

– Наш предок, Рагнар конунг, стал конунгом, когда ему было шесть лет, – вставил Хавстейн.

Бер промолчал. Анунд подумал и задал неизбежный вопрос:

– Кто же теперь правит в Хольмгарде на самом деле?

– В последние… очень много лет, со смерти Олава, а это чуть больше, чем я живу на свете, всеми делами в Хольмгарде и Гардах правит Сванхейд. Так было при жизни Ингвара и после его смерти. Святослав считался конунгом, но с отрочества не бывал в наших краях. Ничего не изменилось.

– Но как же? – Анунд поерзал. – Сколько зим Сванхейд?

– Она должна быть почти в одних годах с нашим отцом, – вставила Дагни.

– Ей около семидесяти. Но разум ее совершенно ясен, можешь мне поверить, и дух крепок.

– Верю тебе. Но когда женщина в таком возрасте, она может в любой день пасть в объятия Хель. И в чьих же руках останется власть?

Бер промолчал: он не знал ответа на этот вопрос.

– В твоих?

– При чем здесь я? – Бер слегка вздрогнул от неожиданности.

– Ты – внук Олава, сын его законного сына. Ты, как я понял, единственный мужчина рода, живущий в Хольмгарде.

– Мой отец жив и крепок, он, пожалуй, моложе тебя. Даже если бы Сванхейд отменила свое решение передать власть только сыновьям Ингвара, конунгом стал бы мой отец, а не я.

– Твой отец собирается туда приехать?

– Нет, сколько я знаю. Он живет в Смолянске.

«Туда поместил его Святослав», – хотел добавил Бер, но воздержался. Сейчас ему уже не представлялось очевидным, что все родичи, даже старшие, должны выполнять волю Святослава. И вздумай Тородд с дружиной бросить Смолянск и предъявить права на Хольмгард, его уж верно предпочтут малому ребенку.

– Пока твой отец не приехал, самым могущественным человеком в Гардах следовало бы считать тебя, – с сомнением продолжал Анунд. – Похоже ли это на правду…

– Не знаю, – несколько растерянно ответил Бер: ему не приходило в голову смотреть на себя как на «самого могущественного человека в Гардах».

– Ты – прямой наследник Олава, ты родич этому ребенку, да?

– Если считать через Святослава, то его сын – мне двоюродный племянник.

– Ага! – воскликнул Анунд, будто сейчас все понял. – Ты его дядя! И ты же будешь его воспитателем, да?

– Нет. Для этого я еще молод и даже не женат.

– На ком же ты думаешь жениться? – вставила Дагни. – К тому времени как ему понадобится воспитатель, ты уж верно найдешь себе жену!

– Я ни с кем не был обручен, когда все это случилось, – ровным голосом ответил Бер. – Ну а теперь, когда я принес обет Одину, я и не могу думать о женитьбе, пока не исполню долг мести. И моя возможность сделать это сейчас зависит от тебя, Анунд конунг.

Анунд подумал, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. При этом он бросал взгляды из-под темных бровей – то на Бера, то на Правену.

– Верно ли я понял, – начал он, – что в Хольмгарде сейчас нет… то есть вся власть в нем разделена между Сванхейд и этим ребенком… как, кстати, его зовут?

– Владимир. Вальдимар, если тебе так будет легче запомнить.

– У него славянское имя?

– Да, как и у его отца. И у меня.

– И если все пойдет обычным путем, то Сванхейд умрет гораздо раньше, чем этот ребенок войдет во взрослый разум.

Бер молчал, понимая, как дело выглядит для Анунда: в Гардах, в Хольмгарде, гнезде древнего и могущественного владетельного рода, остались старуха семидесяти лет и ребенок двух лет. В глазах любого постороннего тамошний стол все равно что пуст. А ближайший наследник из числа взрослых мужчин – он, Бер сын Тородда.

– Но если его воспитатель – не ты, Берислейв, – вступил в беседу Хольмар Железный, – тогда кто?

– Сейчас пока никто, но ребенок слишком мал. Однако осенью его мать, Мальфрид, выйдет замуж за одного из самых знатных людей из числа словен. Он и будет воспитывать пасынка.

– Вот он и будет управлять Хольмгардом, так? – спросил Анунд.

– Видимо, так.

– И тамошние люди готовы ему подчиниться?

– Я… не могу сказать. – Бер нахмурился. – Его род пользуется уважением. Но он не королевский. Дедич будет решать дела от имени пасынка…

– Но это может привести к ссорам и раздорам среди мужей, которые не потерпят, чтобы ими управлял равный им по роду, так?

– Ты опытнее меня, Анунд конунг, – с досадой от этого предположения ответил Бер. – Тебе виднее, может ли так быть.

– Обязательно будет именно так! Не позавидуешь краю, где у власти маленький ребенок, а все кугыжи, то есть хёвдинги, грызутся за влияние!

– Если бы Сватислейв жалел людей, он бы позволил брату быть там конунгом, – вставила Дагни. – Да вот хоть тебе!

Бер слегка покачал головой: их со Святославом неприязнь была взаимной, и по своей воле тот ничего ему не даст. А судьба Улеба ясно показала, насколько Святослав «жалеет людей»!

– Это все не мое дело, – немного подумав, снова заговорил Анунд. – У меня своя земля, я не лезу в чужие дела. Я лишь не хочу, чтобы кто-то лез в мои. У вас творятся такие странные вещи…

Он помолчал и добавил:

– Я должен все хорошенько обдумать.

– Но что будет со мной?

– Ты… пока останешься у меня.

– Ты намерен лишить меня свободы? – прямо спросил Бер.

– Не то чтобы лишить… Но ты сам виноват, что явился в чужую землю с вооруженным отрядом!

– В моем отряде всего два десятка человек. Невозможно захватить Мерямаа такими силами!

– Ты должен был сначала спросить у меня разрешения сюда явиться.

– Да, ты прав. Но если бы я так поступил, мои враги узнали бы обо мне заранее и скрылись. Они и сейчас скрылись, – с горечью добавил Бер. – И я вынужден терять время на… разговоры, пока мои кровные враги уходят все дальше и дальше. Я готов дать любую клятву, что не имел и тени мысли причинить какой-то вред тебе!

– Когда конунг убивает собственного брата и сажает на престол маленького ребенка, это никому не обещает покоя – ни внутри страны, ни снаружи. Я хочу быть уверен, что моя земля в безопасности. Что эти кугыжи, которые у вас теперь у власти, не вспомнят о том, как хорошо было получать дань из Мерямаа.

– Уверяю тебя, никто об этом и не помышляет!

– Кто может это подтвердить?

«Я», – хотел сказать Бер, но запнулся. Он был просто внук старой Сванхейд, даже не женатый, и его слово в делах между конунгами не имело веса.

– Кто же может это предсказать? – с горькой досадой ответил он. – У тебя, может, есть такие предсказатели?

– Может, и есть. – Анунд взглянул на сестру. – Может, мы и попросим кое-кого погадать. Но пока…

Анунд опять задумался.

– Конунг! – Пользуясь заминкой, с места поднялся Хавстейн. – Вижу, дело осложнилось… Я бы хотел съездить уведомить о нем моего дядю Хедина и послать весть отцу в Видимирь.

– Это хорошая мысль! – Анунд оживился. – Хотел бы я знать, что об этом думают Хедин и Эскиль! Твой отец живет поближе к словенам, он лучше разбирается в их делах.

– Так ты позволишь мне за ними съездить?

– Конечно! Отправляйся как можно скорее.

– Не дашь ли ты мне лошадей? Быстрее обернусь.

Недолго подумав, Анунд согласился: он и правда хотел знать, какого мнения его влиятельные родичи, а верхом Хавстейн попадет в Силверволл в три раза быстрее, чем по воде.

– Не держи на меня обиды, – обратился Анунд к мрачно молчащему Беру, – всяк вправе порадеть о себе. Тебе не придется обижаться на мое гостеприимство, и мы подождем, пока приедут Хедин и Эскиль и скажут свое мнение.

– А что будет с моими людьми? – угрюмо спросил Бер.

– Пусть остаются на лугу. Если у них худо с припасами, разрешаю им ловить рыбу и бить дичь, только пусть не трогают мои поля и не обижают жителей.

– А ты, милая, поживи пока у меня, – предложила Дагни Правене. – Хедин-то приедет быстро, если захочет и поспешит, но за Эскилем в Видимирь они проездят до конца жатвы, а до той поры уже и заморозки утренние начнутся. Не годится женщине в шатре спать, когда трава от инея хрустит!

Бер и Правена переглянулись. Эти обещания были весьма любезны, но они с мукой ощущали, как утекают мгновения. Они сидят здесь, словно куры в лукошке, а Игморова братия вольными волками убегает все дальше и дальше в леса…

Думая об этом, Бер сам чуть не зарычал.

Пока Анундовы люди ходили на луг за выбранными лошадьми, Хавстейн привел Лельчу со всеми пожитками Правены. Подумав, Правена решила принять приглашение Дагни: она хотела быть поближе к Беру, не оставлять его одного в доме Анунда. Вместе с ними пришел Алдан; Анунд поначалу не желал пускать в свой город человека такой, как ему рассказали, угрожающей внешности, но Бер сказал, что это отчим Мальфрид-младшей, матери нового конунга Хольмгарда, и Анунду захотелось на него взглянуть – ведь и такой человек, пожелай он остаться при падчерице, мог бы стать очень влиятельным.

Алдан тоже хотел кое на что посмотреть. Однако в этот день нового Анундова меча нигде не было видно, и от разговоров о тех людях, что его подарили, конунг уклонялся. Немного успокоившись и начав мыслить яснее, Бер сообразил: Анунд, скорее всего, знает, где Игморова братия. Если они были здесь, то и покинуть Озерный Дом могли только с согласия его владыки. Ему наверняка известно, куда они направились. Может, он сам их и направил. А может, они прячутся где-то в городе? При этой мысли Бера передергивало от досады: будь свободен, мог бы покончить с ними еще до вечера!

Поговорив с Анундом и ответив на все его вопросы, Алдан сделал знак Правене подойти.

– Вальгест говорит: Игмор ушел на озеро Келе, это еще дальше на юг, – тихо сказал он, когда она села рядом с ним. – Там тоже сидит меря, но к нам она будет зла. У них давняя вражда со Свенельдом. Он им кровь пускал полсотни лет назад, еще при Олаве, после хазарского похода, но они ничего не забыли.

Правена миг подумала и ахнула тихонько: ее погибшего мужа можно считать внуком и Олава, и Свенельда, а значит, его убийц на озере Келе встретят с двойной радостью. А вот их преследователей…

– Нам соваться туда опасно, – подтвердил эту мысль Алдан. – Как сможешь, передай Беру. Пусть думает, что делать. Может, с нашими силами туда лезть не стоит.

– А что говорит Вальгест?

– Он нынче утром ушел. Сказал, что разведает все сам. Как вернется, может, что-то прояснится.

Хавстейн с двумя отроками уехал в тот же день, Алдан с остальными обустраивался на лугу. Для Бера время тянулось медленно: ему было совершенно нечего делать, кроме как раздумывать о своем печальном положении. Озерный Дом оказался ловушкой, но кто мог это предположить? Ему разрешали гулять по конунгову двору, но из этой части крепости не выпускали, несколько человек из Анундовой челяди постоянно за ним следили. «Ну и что я теперь должен делать? – сказал он Правене, встретясь с нею в гриде за ужином. – Сделать себе крылья, как Вёлунд, и улететь?»

Слоняясь между гридом и валом, Бер пытался понять, где допустил промашку, и ничего не находил. Анунд в родстве со Сванхейд и через нее – с Улебом, от него следовало ожидать помощи, а не помех. Кто же мог предвидеть, что Игморова братия побывает здесь раньше и придумает оклеветать своего преследователи именно таким образом, какой легко найдет путь к сердцу мерянского владыки? Понимая, что влип не на шутку, Бер не мог подавить досады и втайне злился даже на Вальгеста, который их сюда привел. Всякий, кто брался ему помогать – Вальгест, Вефрид, – своими усилиями делал только хуже, только отдалял ускользающую целью. Но и винить их было бы несправедливо – Бер знал, кто его истинный противник. Тот, что посмеивается над ним с высокого престола, откуда ему видны все миры.

Правена вместе с Лельчей большую часть времени проводила в другом конце города, на жилом дворе, помогая Дагни по хозяйству, чтобы было чем себя занять. Жили они в кудо, где когда-то хозяйничала мать Дагни – Арнэйд, а до нее покшава[51] Кастан, знаменитая колдунья, противница воеводы Свенельда и теща его младшего брата, Велерада. Об их давней вражде здесь ходили предания, и Дагни охотно их пересказывала гостье. Тем более любопытно было это обсуждать, что Дагни о Свенельде только слышала, а Правена сама его помнила, хоть и смутно. Он перебрался со всем домом из Киева в землю Деревскую еще до ее рождения, но в следующие года порой наезжал и виделся с Хрольвом. Правена уверяла, что несколько раз его видела – или ей казалось, что видела, как Вефрид в том же возрасте видела в облаках над озером Перуна верхом на вороном коне. Образ Свенельда в памяти Правены мало уступал Перуну – был огромным и грозным. Но она принадлежала к его роду – ее муж, Улеб, почти всю жизнь считался Свенельдовым внуком. А теперь, когда Игморова братия укрылась в Келе-боле, именно эта связь дала им надежду на спасение и поддержку. Когда дружина Свенельда выдержала бой на льду Келе-озера с мерянским ополчением, а потом разорила и сожгла селение, Дагни еще не родилась, но и эти события были в Мерямаа памятны.

Обсуждая эти связи, Правена и Дагни дивились, как сводит и разводит судьба детей русского племени – от гранитных скал Свеаланда до древлянских густых лесов и мерянских синих озер. И тем не менее между ними двумя было немало общего: от языка до застежек на сорочках. Дагни могла много порассказать о своих предках по отцу и матери, начиная от Рагнара Меховые Штаны или Бьёрна Старого, который родился от медведя и основал Силверволл. Правена о своих предках не знала ничего, кроме того что отец ее из свеев, а мать – из уличей (об уличах Дагни услышала впервые). Правена была наполовину славянка, в жилах Дагни смешалась варяжская, мерянская и славянская кровь, но говорили они на одном и том же русском языке и хорошо понимали друг друга.

На забороло Бера не выпускали – все-таки боялись, что он каким-то образом оттуда улетит, – но от Правены, женщины, никто таких подвигов не ждал, и ей не мешали прогуливаться по длинному ходу вдоль стены и глядеть на лес, на реку Гду и луга, на копны сжатой ржи в поле. Раз в день Алдан приезжал из стана через реку обменяться с ней словом снизу: как поохотились, сколько рыбы поймали, все ли здоровы. Она отвечала, что они с Бером тоже здоровы. По умолчанию Алдана Правена понимала – более важных новостей нет. Вальгест исчез три дня назад, и поневоле она начинала беспокоиться. Он, конечно, человек выдающийся и просто так в беду не попадет, но если он столкнулся с Игморовой братией в одиночку… как знать, чем это закончилось?

Через три дня новости появились – но вовсе не с той стороны, откуда ждали. Перед полуднем на Где показались лодки – небольшие мерянские долбленки, в каждой сидело по два-три человека. Высадившись у ворот, приехавшие сразу попросили допустить их к Анунду. Накинув синий кафтан – день выдался жарким, и конунг сидел в одной рубахе, – тот явился в грид и увидел перед собой с десяток мерянских кугыжей – уважаемых старейшин окрестных болов. Со светлыми бородками, с носами уточкой, с глубоко посаженными водянисто-голубыми глазами, с плосковатыми скуластыми лицами, кугыжи были одеты в белые шерстяные кафтаны с отделкой узорного шелка на груди и на вороте – плодами торговли с Булгаром и Хорезмом. Прежде меряне одевались в грубую шерсть домашней работы, иногда в толстые конопляные холсты, в кафтаны из кожи и телячьих или лосиных шкур. Но за десятилетия торговли с Хольмгардом и Булгаром они запаслись хорошими тканями – беленым тонким льном, легкой цветной шерстью, шелком гладким и узорным. Носили все это по больше части женщины, но и мужчины постепенно привыкали к более яркой одежде. Под высокой белой шапкой у каждого кугыжа был надет серебряный или медный венец, на висках к нему крепились проволочные кольца из серебра, меди, бронзы. Такие же колечки, только маленькие, были вдеты в уши: у кого по одному, у кого и по два. Живущие в Мерямаа русы давно переняли обычай носить кольца в ушах; Правена поначалу едва не фыркала от смеха, видя золотые серьги Анунда или Хольмара, но за несколько дней привыкла. На поясах позвякивали литые бронзовые подвески.

Спешно послали за Дагни. Прибежав вслед за нею в грид, Правена из уголка с любопытством наблюдала за долгим обрядом встречи: каждому из гостей Дагни и Анунд подносили по лепешке с куском козьего сыра, подавали чашу пива, и хотя от лепешки меряне откусывали только раз (чашу выпивали до дна), на угощение всякого по отдельности требовалось немало времени. При этом обменивались приветствиями по-мерянски. Сначала Правена дивилась про себя, как хорошо Анунд и его сестра знают язык и обычаи мери, а потом вспомнила: это их обычаи, ведь они родились здесь. И их мать, Арнэйд, и дед по матери, Даг, тоже родились здесь, в их жилах течет кровь мерянских бабок и прабабок. Помня язык, обычаи и предания северных предков, мерянские русы поколение за поколением все глубже пускали корни в эту землю…

Судя по всему, гости были важные и их посещение для Анунда много значило. Но вот наконец все расселись и приступили к делу. Говорить начал Енгур – самый старый из кугыжей, седой, с согнутой спиной, а глубокие глаза его из-за морщин казались щелочками.

– С друзьями своими посоветовавшись, мы, серебряное олово растопивши, тот ленгеж[52] наполнивши, большой непочатый хлеб взявши, ссучивши большую серебряную свечу, взяли большой дым[53], да большого с серебряными рогами быка поймавши, с друзьями своими пошли в рощу богов, – с важностью рассказывал он, а его товарищи кивали. – По прибытии в рощу поставили большие лавки, на лавки положивши непочатый хлеб, поставивши полный ленгеж пива, зажегши большую серебряную свечу, большой кол воткнувши, большой котел повесили. По установке всего полного, непочатого, с друзьями своими посоветовавшись, с серебряными рогами большого быка поймавши, в рощу привели…

Анунд величаво кивал, выражая одобрение. Кугыжи так подробно рассказывали ему обо всех своих действиях, чтобы он знал – все было сделано нужным порядком, без отступлений, и полученный итог заслуживает уважения и доверия.

– Большой белый платок расстеливши, – рассказав о принесении жертвы, Енгур перешел прямо к делу, – сорок один серебряный камень разложили по девяти гнездам: «дорога», «голова», «совет», «женщина», «сердце», «мужчина», «помеха», «нога», «дом», – стали мы задавать вопросы Мужед Кувы-Кугыжу[54]. Спрашивали мы – будет ли нам добро от того ребенка, что стал главным паном[55] в Рушмаа[56]? Четное число серебряных камней выпало нам. Спросили мы: будет ли нам зло от того ребенка? Нечетное число серебряных камней выпало нам. Спросили мы: о Поро Кугу Юмо, о Мужед Кувы-Кугыж, можно ли избежать несчастья? Нечетное число камней выпало нам…

Как положено, гадатели делали расклад трижды, и каждый раз получали одно и то же: новый князь русов принесет Мерямаа новую неволю.

– Трижды вопрошали мы Мужед Кувы-Кугыжа, – заговорил другой старейшина, Кынакай, когда Енгур утомился. – Способа избежать беды искали мы, с друзьями совет держали. И вот что решили мы…

– Родич твой дальний, что приехал из Рушмаа с друзьями своими, должен остаться в Арки-Вареже заложником, чтобы избежать беды могли мы, – объявил еще один старейшина, Орташ. – Великие добрые боги к нам в дом его привели. Он родич тому новому пану. Пусть живет у нас, пока не поклянется тот новый пан не чинить вреда и обиды Мерямаа, не посягать на волю нашу, не требовать дани и жить в дружбе с Мерямаа.

Правена, уже давно соскучившись, перестала слушать длинные речи – все равно она не понимала ни слова. Смысл их стал ей ясен только вечером, когда кугыжи ушли, а Анунд, поразмыслив, передал услышанное Беру.

– Но постой… – Бер в изумлении отложил нож, которым резал мясо. – Пока не поклянется… для этого ему сначала нужно вырасти. Кто же берет клятвы с ребенка, который едва свое имя в силах выговорить! До тех пор пройдет лет десять, не меньше! Не хотят же твои кумыжи… твои хёвдинги, чтобы я сидел здесь десять лет!

– Они именно этого и хотят, – с сочувственным видом кивнул Анунд.

– Но как это возможно? Десять лет ты будешь ни за что держать меня в плену? – От возмущения Бер даже встал.

– Зачем называть это пленом? Ты поживешь у меня в гостях…

– Десять лет? Да обо мне все в Хольмгарде забудут, будут считать, что я умер, и от такого заложника вам не будет никакого толку!

– Успокойся, я все обдумал. – Анунд протянул к нему открытую ладонь. – Нужно, чтобы из Хольмгарда ко мне прислали посольство и оно подтвердило и на Роге Фрейра принесло клятву, что новый конунг не будет посягать на нашу волю и требовать дани. Пока этого не сделано, я не могу тебя отпустить, даже если сам захочу. Мне приходится считаться с кугыжами, за ними стоит вся Мерямаа. Ты должен это понимать.

– Это я понимаю, – с досадой ответил Бер, знавший, как важно для владык Хольмгарда иметь мир и согласие со словенскими старейшинами. – Но кто сможет дать такую клятву? От чего имени? От имени двухлетнего дитяти?

– Мы же говорили с тобой – в чьих руках будет власть?

– Откуда мне знать! Сванхейд…

– Пусть Сванхейд даст клятву от своего имени. И от всех тех старейшин, кто имеет в Хольмгарде вес. И когда это произойдет, ты получишь свободу, и мои кугыжи останутся довольны.

– Да Ящер им в брюхо, троллевым выродкам!

Бер довольно редко так злился, чтобы браниться, но сейчас все известные ему слова из дружинного обихода казались недостаточно сильными.

Ради такого важного случая Анунд разрешил вновь позвать в город Алдана: не в силах собраться с мыслями, от старшего товарища Бер ждал толкового совета. Услышав, чего хотят старики – их торжественное шествие в город спутники Бера сами наблюдали вчера, – Алдан тоже помянул ётунову мать.

– И что – ты собираешься послать такое посольство? – спросил Алдан у конунга.

– Я? – Анунд удивился. – Я никого не буду посылать. Чтобы моих людей там взяли…

– И лишили свободы, как ты – меня, – с ядовитой горечью подхватил Бер.

– Кугу Юмо, так все и будет! Ваши люди возьмут в заложники моих людей. Нет, пусть Сванхейд пришлет посольство сама.

– Но как она узнает, что это нужно сделать? Погадает на больших серебряных камнях?

– Мы передадим ей весть. К началу зимы вернутся торговые люди из Булгара, а после Шокыр-йола[57] купцы из Хольмгарда поедут на запад. Они и отвезут наши речи Сванхейд.

– Зимой! Они будут в Хольмгарде к весне. Мы дождемся ответа только к середине лета!

– Ну не через десять же лет. Разве у нас такое худое место, что нельзя прожить здесь годик?

– Того коня в корягу…

– Жма мою жизнь!

– Послушай, Анунд конунг! – Сделав глубокий вдох, Бер попытался унять гул в голове и собраться с мыслями. – Если я год буду сидеть у тебя в клети, как сорочок бобров, за который не дают цены, мои кровные враги уйдут на край света, в самый Ётунхейм.

– Что же я могу поделать?

– Я дам тебе клятву не покидать Мерямаа без твоего согласия. Не чинить никому здесь обид, кроме Игморовой братии. Но если мы упустим их, наш род будет обесчещен и лишится удачи.

– Хотел бы я помочь, но если я выпущу тебя за ворота, кугыжи меня живьем съедят.

Все помолчали; Бер боролся с собой, чтобы не наговорить лишнего. Положение его было дурно, но всегда есть, куда хуже.

– А если мы сумеем найти посланцев помимо булгарских купцов, ты не будешь мешать? – спросил он наконец.

– Где ты думаешь их найти?

– У меня есть кое-какие друзья на Мерянской реке. Я так думаю…

– Хельга и Эскиль! – сообразила Правена. – Вот вернется Хавстейн…

– Если он уехал в Видимирь, вернется не так уж скоро, – мрачно заметил Алдан.

– Но все же не зимой!

Они еще помолчали.

– Тогда я вижу один способ, – сказал Бер и посмотрел на Алдана. – Ехать в Хольмгард надо вам.

– Оставить тебя здесь одного?

Бер слегка развел руками: а что делать?

– Пока я сижу в клети, как самый большой и бесполезный бочонок, вы мне ничем не поможете.

– Нет, мы не можем тебя оставить! – Правена схватила его за руку. – Как мы покажемся на глаза Сванхейд без тебя? Да она умрет… если подумает, что ты…

– Что меня нет в живых. Вы можете пуститься в путь хоть завтра. Будете в Хольмгарде еще до конца лета. Тогда посольство оттуда сможет отправиться зимой, как ляжет снег.

– Но ты просидишь здесь полгода, не меньше!

Бер еще раз развел руками:

– Может, Вёлунд на крыльях обернулся бы скорее, но без того иначе и невозможно.

– Нет, я не хочу оставлять тебя!

– Мы должны быть с тобой, – поддержал Правену Алдан. – Мало ли что случится, а ты в такой дали от дома, без единого человека из своих… Этого нам Сванхейд не простит.

– Глядь, но кого тогда послать? – Бер ударил себя кулаком по колену.

– Давай дождемся хотя бы Хедина. А еще лучше – Эскиля. Может, они что-то присоветуют – нам или Анунду. Ну, я пойду. – Алдан встал. – Парни волнуются.

– Ты там того, – Бер предостерегающе тронул его за локоть, – осторожнее. Не давай людям сильно волноваться.

Он боялся, как бы отроки, узнав новости, не вздумали осаждать Озерный Дом. Они были не в тех силах, чтобы идти на открытое столкновение и мерей и ее русским конунгом.

– Утро вечера удалее, – по-славянски сказал Алдан. – Может, вещий сон приснится…

Беру вспомнилась Хельга, ее заговоренная нить… потом Вефрид, которую мать обещала обучить искусству прясть такие нити… Вефрид осталась в Силверволле. Хавстейн уже там – за три дня точно доехал, – и она тоже знает о его незадаче. И, как ни мало помощи Бер ждал от такой юной и неопытной девушки, при мысли о ее сочувствии ему стало немного легче.

Но что ему проку в ее сочувствии? Он сам просил ее не думать о нем. И не мог иначе. Ей пришлось бы ждать его слишком долго… а теперь этот срок еще увеличился.

Он не просто пленник. Он мертвый пленник, который не сможет ожить, пока не отомстит, а не сможет отомстить, пока не получит свободу! При мысли об этом, о Вефрид, которую теперь отгораживает от него две стены, Бер почувствовал такую злость, что готов был загрызть Анунда с его страхами, будто настоящий драуг-немертвый.

Где-то далеко-далеко, на самом краю сознания, ему послышался веселый смех густого мужского голоса. В отчаянии свесив голову, Бер хлопнул себя сжатым кулаком по лбу.

С кем он вздумал тягаться! Перед своим истинным противником он, мужчина двадцати одного года от роду, крепкий и неглупый, не сильнее двухлетнего внука, Малфиного сынка. Богу Повешенных даже не надо убивать его или ранить, чтобы остановить. Упустить Игморову братию, проиграть из-за того, что какие-то старики с кольцами в ушах куда-то там разложили гадательные камешки, было куда обиднее, чем лежать с тяжелой раной. По крайней мере, сейчас Беру так казалось…

Вечер выдался теплым, даже душным, и до первого снега оставалось еще месяца два, но по тому, как рано пришла темнота, было ясно – лето катится под уклон. Все разошлись по шатрам; поспорили, побранили упрямых мерян и пугливого Анунда, но что делать, не придумали. Кто-то склонялся к мысли сняться с места и тронуться назад в Хольмгард, за помощью, другие решительно отказывались бросить вождя. Двое дозорных стояли по краям стана, укрытые во тьме. Алдан один сидел у гаснущего костра, мрачно глядя в угли, но даже его ум и опыт не мог подсказать хорошего выхода. Погоня закончилась, теперь им сидеть здесь невесть сколько безо всякого толка. А что там дома, в Выбутах? Как Предслава с детьми, как Ута с внучонком? Отец семерых детей, Алдан не мог, как прежде, странствовать годами, его ждали дома. Но как ему уехать, пока Бер в неволе? Он пустился в путь, чтобы поддержать законного мстителя, и вот теперь он не в силах ничем помочь Беру, но и бросить его не позволяют честь и долг.

Возле костра возникла высокая темная тень. Ни одна травинка не прошуршала, и Алдан не столько увидел, сколько чутьем угадал ее появление. Вскинул голову.

Сбоку от него стоял Вальгест, и в первый миг он показался Алдану еще выше ростом, еще крупнее, чем обычно. Алдан даже подскочил от неожиданности, но Вальгест привычно сделал знак: все в порядке.

– Ты откуда? – выдохнул Алдан, мысленно отметив: дозорные никакого знака не подали.

Проглядели, жма их жизнь. Алдан и обрадовался, что один из самых надежных людей в дружине вернулся, и подосадовал, вспомнив, что́ сейчас придется ему рассказать.

Но вгляделся в лицо Вальгеста и промолчал.

От непривычного зрелища пробрала дрожь: Вальгест улыбался. Он выглядел изможденным, как будто все эти дни и ночи не спал, веки были полуопущены, но на лице, отмеченном четырьмя заметными шрамами, проступила улыбка – удовлетворенная и грозная. Предвкушающая.

– Я их нашел, – выдохнул Вальгест.

Лес тревожно зашумел, ловя вершинами этот вздох, искры снопом полетели из костра и испуганно скрылись в тьме.

– Жма мою жизнь… – беззвучно прошептал Алдан, глядя, как огонь отражается в глазах Вальгеста, придавая им выражение хищной радости.

Впервые за время путешествия ему стало жутко от близости этого человека. Но тем, за кем Вальгест охотится, придется куда хуже.

Однажды под вечер Елай, искусный ловец, прибежал в Келе-бол запыхавшись, без добычи, без оружия и даже без шапки.

– Поро Кугу Юмо! – восклицал он, едва войдя в селение. – Как я остался жив – только защитой Юман Авы!

Жители окружили его, в изумлении рассматривая порванную одежду и исцарапанное лицо. Елай, человек уже немолодой, был невелик ростом, худощав, но славился выносливостью, упорством и отвагой.

– Шел я по следу… оленя… – рассказывал он, и его глубокие глаза были выпучены так, что едва не выскакивали на лоб. – Иду, иду… Вижу – лужа высохла, в ней влажная грязь, а на грязи – след волчий, вот такой! – Елай поднял ладонь с растопыренными пальцами. – Кугу Юмо свидетель – вот такой, может, чуть поменее. Ну, думаю, повидать бы мне такого волка! Глупцом я был, что имел такое желание! Иду дальше, смотрю – лежит олень, тот самый, за которым я шел, а рядом с ним – волк! Вот такой величины, – Елай раскинул руки во всю ширь, – не с теленка, а с быка трехлетнего, и черный, как самая темная ночь, как душа Керемета, как крылья Азырена! Поднимает морду – с морды капает свежая кровь, – смотрит на меня, а в глазах у него сам Киямат! Сердце мое так и провалилось прямо в руки к Киямату! Понимаю – еще миг, и я сам буду лежать на этой земле, как тот олень, с разорванным горлом, а этот зверь будет рвать мои кишки! Глотать мою кровь, будто пиво из корца в божьей роще!

– Великий бог светлого дня! – в изумлении заохали вокруг. – Вот это страх!

– И тут он начинает идти ко мне. Идет, как тень, как сама смерть! Я вскидываю лук, пытаюсь пустить в него стрелу – руки дрожат, стрела падает в траву! У меня, который в одиночку взял двадцать два медведя – руки дрожат! Хочу вынуть другую – не могу открыть тул! Тогда я бросил в него лук – а он и не заметил. Идет и идет ко мне! Я развернулся – и бежать. Вижу – береза развесистая. Как я оказался почти на вершине – не помню. А он подошел, стоит внизу и смотрит на меня. Так смотрит… будто в этом звере человеческий разум и он знает – мне от него некуда деваться. Я стал кричать – он и ухом не ведет, и никто не отзывается. Потом вижу – он лег на траву, лежит и на меня посматривает. И от одного этого взгляда такой страх – вот-вот упаду, как орех перезрелый, прямо ему в зубы!

– Как же ты спасся? – спросил его молодой зять, Аныкай.

– Это чудовище встало и ушло обратно туда, где был олень. Я еще посидел, потом кое-как слез, с нижней ветки упал, на дрожащих ногах побежал. Все оглядывался – не бежит ли за мной. Поро Кугу Юмо меня спас! Даже и не думал лук подобрать, так и ушел пустой! – Елай в огорчении хлопнул себя по бокам.

– Жаль, лук был хороший! – покачал головой Аныкай.

– Может, еще можно найти? – сказали из толпы.

– На что зверю лук? Он стрелять не может! – Кое-кто даже засмеялся.

– Не пил ли ты браги перед выходом, а, Елай? – ухмыльнулся старик Сутай, показывая два последних зуба. – Откуда в наших лесах черные волки?

– Это был злой дух! – напала на старика Таба, жена Елая. – С чего моему мужу пить в одиночку, когда нет ни жертв, ни праздника?

– Ни один простой волк не одолел бы отца! – поддержала ее дочь, Табика. – Он убил таких уже сотни, и никогда у него не дрожали руки и не падали стрелы, правда, атя? Это был дух! Злой дух, посланный Кереметом!

– Волк взял добычу раньше тебя! – рассудительно заметил еще один ловец, Караш. – А ты помешал ему есть – понятно, что он рассердился.

– Надо было тебе, Елай, бежать шибче! – заметил Сутай. – Кто раньше встал, того и олень!

Происшествие это обсуждали весь день и назавтра тоже. Кто-то верил Елаю, кто-то не очень, но идти в лес искать его потерянный лук никто не решился, а сам он весь день сидел возле печи и дрожал от одной мысли о знакомой чаще.

Не далее как вечером следующего дня его рассказ получил подтверждение. На этот раз в Келе-бол примчались наперегонки три пастуха: бобыль Матяк и два его помощник-отрока.

– Волк, волк! – кричали они. – Огромный черный волк!

– Коровы, коровы! Он перережет всех коров!

Зверь вышел из леса ближе к вечеру, но еще при ясном свете дня, и напал на скотину. На глазах у изумленных пастухов он задрал сперва одну корову, потом другую. На крик и бросаемые в него палки он и ухом не повел; Матяк сперва прыгал и махал руками над головой, стараясь казаться больше, но стоило зверю поднять морду от туши и взглянуть на него, как он пустился бежать со всех ног.

Те из мужчин, кто был в это время дома, схватили копья, топоры, луки и под началом Караша пустились бегом на выгон. Зверя не застали, но три коровы и пять овец оказались убиты! У всех было порвано брюхо и съедена часть внутренностей, но ни одной овечки хищник не унес с собой.

– Он все-таки нас испугался, иначе забрал бы хоть какую-то, – говорил Караш. – Видно, этот зверь старый или больной, или он лишился зубов, вот и не может охотиться, как обычно.

– Если он может полстада вырезать старым, больным и беззубым, каким же он был молодым и сильным! – ворчал Вадай, здешний пан.

В Келе-боле поднялся крик и плач – потеря скотины была большим несчастьем. «А я говорил, говорил!» – восклицал Елай, бегая по селению.

Уцелевшую скотину назавтра повели на луг под охраной десятка вооруженных копьями и луками мужчин. Даже Елай, наконец устыдившись своего испуга, пошел со всеми. Весь день они сторожили выгон, оглядываясь на каждый шорох. Несколько раз казалось, что за ветвями мелькает спина под черной косматой шкурой, но на самом деле волк обнаружился совсем в другом месте. Пагалда, ходивший с сыном навестить сестру в соседний бол, наткнулся на него на обратном пути.

– Мы идем по тропе – и вдруг это отродье Керемета бежит нам навстречу! Так бежит, будто ждал нас! Хорошо, слава богам, мы заметили его издалека – успели залезть на березы! Мы сидим, а он подошел, шерсть на загривке дыбом, смотрит на нас и рычит так злобно! Зубы – с палец!

– Так он же был один, а вас двое! – поддел и его ехидный старик Сутай. – Эх вы, слабаки!

– Что же вы сделали? – расспрашивали Пагалду соседи.

– Что мы могли сделать? Только взывать к Кугу Юмо, и он услышал нас! Это чудище посидело, порычало, потом ушло. Мы еще выждали, слезли и бежать!

– Всю дорогу оглядывались и новые деревья высматривали, куда удобно залезть, если он опять… – добавил его сын-подросток.

– Пора что-то делать! – сказал Караш. – Давайте-ка возле выгона выроем волчью яму и повесим над ней приваду!

Так и сделали, взяв разорванную волком овцу. Но прошла ночь, потом день, потом еще ночь. Дохлая овца воняла, над нею жужжали мухи, и ни одного волчьего следа поблизости не появилось.

– Видно, он не любит дохлятину, – сказал Елай. – Надо ловить на живца.

– Хочешь сам? – обрадовался дед Сутай. – Куда как хорошо – тебя он уже знает, ты ему нравишься!

– Тьфу, Керемет бы драл старого ёлса! – буркнул Елай. – Караш! Давай возьмем козленка, привяжем в чаще, а сами с тобой засядем на деревьях. Изергу тоже позовем, он хороший стрелок.

– И Келмака. Перекроем все выходы с поляны, тогда он не уйдет.

Елай и Караш соперничали с юных лет, но теперь видели, что надо объединить усилия – поодиночке ни один из них с опасным зверем не брался совладать.

Выбрали даже не козленка, а самую лучшую козу старой вдовы Нурвики: у нее было девять внуков, и она ночей не спала от ужаса, что волк может напасть на кого-то из них.

– Пусть лучше пропадет коза, чем дети! Великий бог прибыли скота даст мне еще коз, а детей новых я не хочу!

Козу отвели в чащу, привязали, четверо лучших стрелков Келе-бола засели на деревьях вокруг, ожидая зверя. Коза мекала, недовольная этой опасной ссылкой, но напрасно она беспокоилась. К ней пыталась подойти лиса и двое обычных волков, серых: одного Караш подстрелил, другого отпугнули. Но черный волк за два дня засады так и не появился, зато напал на человека, везшего сено с дальнего покоса, и загрыз лошадь. Сам возчик успел, пока зверь занимался лошадью, забраться на дерево, где и просидел до заката, пока его не пошли искать. Слезть он боялся, а родичей привели к нужному месту отпечатки бурых кровавых следов от волчьих лап на сухой тропе.

– Тебе еще повезло, Нычан! – сказал Вадай, когда все добрались до Келе-бола. – Я слыхал, в Ильмеже две бабы пошли в лес по бруснику, увидели вдали черную еловую колоду, приняли ее за того волка, залезли на дерево и просидели всю ночь. Думали, волк их сторожит. Так и дождались, пока родичи нашли. А те уж думали, от них одни кости остались, принесли мешок – собирать.

Келе-бол лишился покоя. Не проходило дня, чтобы огромного черного волка не приметили там или сям, причем не раз бывало, что в разных местах – на ближнем поле и на дальнем выпасе, – он мелькал в одно и то же время. Десятки людей уже видели волка своими глазами, еще больше натыкались на огромные следы лап. Три-четыре раза он нападал на скотину и каждый раз оставлял позади себя не одну разорванную тушу.

– Он погубит весь наш скот! Нас ждет голодная зима! – причитали жители.

– Он вот-вот примется за людей! Пока нас уберегали боги, но вот увидите – сегодня-завтра он начнет грызть людей!

Наутро прямо посреди Келе-бола нашли загрызенную собаку – самого злого из здешних псов. Поднялся крик:

– Он уже здесь! Чудо, что не разорвал человека!

– Кугу Юмо, а я по нужде ночью выходил!

– Отливай в другой раз прямо в пивной ленгеж, Туван! – посоветовал ехидный Сутай. – А то выйдешь – а тебя цап-цап прямо за твое хозяйство!

– Да не будет так!

Шутки шутками, а надо было что-то делать. Это не жизнь, когда и по нужде из собственной перти[58] страшно выйти. Ехидный Сутай раз вздумал пошутить: подкрался среди бела дня к двум бабам, несшим воду от озера, и с рычанием ухватил за задницы – бабы сперва уронили ведра, разлили воду по тропе, а потом теми же ведрами отделали старика так, что он от них бежал быстрее зайца.

Каждый день люди собирались между пертями и судили, как беде помочь. Предлагали принести жертвы Синему камню, а те, что посмелее – устроить большую охоту и уничтожить зверя. Особенно ратовали за охоту Караш и Елай – первые неудачи пятнали их охотничью честь. Вадай решил проделать и то, и другое: велел старикам готовиться к принесению жертв, а молодых, кто покрепче, отправил по соседним болам – собирать ловцов.

Все занялись делом, а Вадай послал за пришельцами. Уже некоторое время в запустевшей избе на краю Келе-бола поселились трое мужчин из племени руш, а нынче утром невестка Вадая, придя со стиркой от озера, передала ему толки между бабами: дескать, не кто-то ли из чужаков оборачивается волком и нападает на людей? От чужого всего можно ожидать – никогда ведь не знаешь, человек ли он вовсе.

В такое Вадай не верил, но и пренебрегать даже глупыми слухами в такое опасное время не стоило. В молодости он не раз совершал торговые поездки – в Тумер-Силверволл, раза два даже в Хольмгард, а в Арки-Вареже, который теперь звался Озерный Дом, бывал довольно часто, поэтому имел опыт побольше, чем у остальных, и довольно сносно знал язык русов. Три чужака объявились в Келе-боле всего дней десять назад и рассказали, что ищут укрытия от своих кровных врагов, которые и жителям Келе-бола тоже приходятся кровными врагами. Старики собрались послушать, как это вышло, и убедились, что все правда: трое чужаков убили внука русского воеводы Свенельда, которого здесь помнили под именем Севендей, Ворон Хольмгарда. То, как его дружина полсотни лет назад разорила Келе-бол и угнала в полон уцелевших жителей, тоже никто не забыл.

«Святослав, князь киевский, ищет вашей дружбы, род Синего Камня, – говорил им Красен. – Если вы поможете ему разделаться с родом Свенельда, вы принесете благо князю и взыщете свой кровавый долг с прямых потомков Свенельда».

О том, что Улеб на самом деле был сыном Ингвара, Красен здесь упоминать не стал, да и для его дела это было неважно: Мистина и Лют намеревались мстить за Улеба как за своего.

Как они могут помочь далекому киевскому князю, жители Келе-бола пока не знали, но охотно согласились принять их и защитить от посланцев Свенельдова рода. Поговаривали даже, что если те придут сюда по следам Игморовой братии, то сами нарвутся на ловцов, о которых и не подозревают, а люди Синего Камня хоть немного рассчитаются за разорение полувековой давности.

– Вы слышали, что творится? – спросил у гостей Вадай. – Слышали об огромном волке, злобном, как сам Керемет?

– Слышали, что у вас шум большой идет по болу, – ответил Красен, уже запомнивший несколько слов. – Да баба приносила кашу и все трещала что-то, только мы не поняли.

– Глаза пучила и руками вот так показывала! – ухмыльнулся Игмор, раскинув руки.

– Что за волк? – нахмурился Градимир. – Какой-то особенный? Им ведь не время нападать на людей и скот, еще не зима.

– Это злой дух, а не волк, – сурово ответил Вадай. – Он всегда ходит один, нападает на скот, режет куда больше, чем может съесть, пугает людей. Нынче ночью разорвал пса прямо посреди бола. Извел всех кур на трех дворах – пооткусывал головы и так разбросал. Только благодаря богам ему не попал в зубы никто из людей. Вы раньше не слышали о нем? Он и до того преследовал вас?

– Нет. Нет… – Побратимы переглянулись и покачали головами.

– Я раскладывал гадательные камни. Они сказали, что этот дух привели сюда вы! – Вадай обвиняюще глянул на гостей.

– Мы! – Игмор подпрыгнул от негодования. – Не бреши! Никаких мы духов не приводили!

– Бабы говорят, что кто-то из вас превращается в волка…

– Это не мы, я сам видел, тот старикан баб за задницы хватал! Это он, поди!

– Мы не колдуны, клянусь! – Красен поднял скрамасакс на поясе и поцеловал рукоять. – Мы не перекидываемся в волков и не водим за собой злых духов.

– Но он пришел за вами! Что если его послали ваши враги?

Побратимы еще раз переглянулись; у них вытянулись лица.

– Да кто бы это мог? – по-славянски пробормотал Игмор. – Кто у них там чары деет?

– Старуха Свандра, – предположил Градимир. – Самое для нее дело.

– Они, видать, потеряли наш след и послали духа, – кивнул Красен. – Это могло быть. Но нашей вины в этом нет, – по-русски пояснил он Вадаю.

– Я пока не сказал об этом людям. Мы приняли вас как гостей и должны защищать. Но и вы помогите нам! Вы трое сильных мужчин. У вас хорошее оружие. – Вадай кивнул в угол, где было сложено вооружение чужаков. – Мы думаем устроить охоту, если только боги не воспретят. Вы пойдете с нами?

– Само собой, пойдем! – Игмор даже обрадовался случаю показать себя. – Ни от каких волков мы не прятались и впредь не станем! Ты бы видел – в степях наш князь с пардом схватился один на один! Сам его одолел!

– А я, бывало… – начал Красен.

– Потом расскажете людям, – оборвал их Вадай: у каждого из племен человеческих похвальба охотничьими подвигами может растянуться на весь день и всю ночь. – Мне нужно идти – мы приносим жертвы Синему камню.

Синий камень близ селения, на берегу озера Келе, из местных святынь почитался сильнее всех. В его честь жители Келе-бола издавна называли себя Канде-Ку-ерге – род Синего Камня. Огромный, в два человеческих роста иссиня-серый валун стоял стоймя близ воды и на плоском берегу был виден издалека, производя внушительное, давящее, грозное впечатление. Ему приносили жертвы несколько раз в год, от всего местного кумужа[59], а летом, на праздник Сюрэм, возле него устраивали скачки и пляски. Но и без больших праздников под его боками что ни день появлялись подношения: то рыбка от рыбаков, то подстреленная перепелка, то парочка блинов, яиц или круглый хлеб. Чужаков к нему не звали, но кугыжи проделали все как полагается, прося у богов камня защиты от злого духа и удачи в борьбе с ним. Знамения выпали благоприятные, и мужчины отправились в избу Вадая – обсуждать предстоящую охоту.

Позвали и троих чужаков. Мужчины принялись спорить, где может находиться зверь, куда посылать загонщиков, где лучше его ждать. Стоит ли подбросить ему приманку – еще раз попробовать с козой.

– Зачем козу, вас самих довольно! – хихикал в углу дед Сутай. – Он вас учует да выйдет! Берегитесь, чтобы не стать его добычей в этот раз!

– Да поди ты прочь, Сутай! – У Вадая лопнуло терпение. – Сам только и можешь, что баб пугать, так не мешай мужчинам делать дело!

Раздосадованные соседи выгнали ехидного старика. Меряне говорили по-своему, Вадай лишь изредка переводил что-то чужакам. Не зная местности, они ничего предложить не могли и молча ждали. Задумавшись под гул голосов, Игмор вдруг заметил, что на краю скамьи у самой двери сидит кто-то, кого здесь изначально вроде бы не было…

– Гляди! – Он толкнул плечом сидевшего рядом Градимира. – Видишь вон того у двери? Чудной какой-то…

– Где? – Градимир взглянул на дверь. – Этот, в кафтане полосатом, со шрамом на глазу? Это Караш, я его уже знаю. Он Вадаев свояк.

– Да нет. Этот без кафтана. В рубахе… глядь!

Игмор сообразил, почему незнакомец кажется ему странным: это был вовсе не мерянин. Очень рослый, мощный, с широкими плечами, он по одежде и всему облику был скорее варягом или русином. Длинные светлые волосы были по сторонам лица заплетены в две косы, сзади свободно падали на спину. Продолговатое лицо со сломанным когда-то носом украшали три или четыре заметных, уже давних шрама, в левом ухе мерцала длинная серьга удивительно тонкой работы – видать, греческой. На плечевой перевязи висел меч в потертых ножнах – сидя незнакомец упер его концом в пол, придерживая за рукоять, – настоящее чудо в этих краях, где Игмор не увидел пока ни одного меча.

– Это кто-то из наших… – оторопело пробормотал Игмор. – Прямо как из гридьбы… Вон, и нос весь переломан.

Он уже знал, что на озере Келе русы не живут и варяги никогда не появляются: оно лежало в стороне от их торговых путей, и только сам Анунд раз в год, зимой, приезжал сюда за своей данью, как прежде – Свенельд.

– Да где? – К нему придвинулся Красен. – Из какой гридьбы?

– Да вон он, у двери! – Игмор ткнул пальцем, и несколько мерян обернулись на его громкий голос. – Не видишь? Ослеп?

– Ты, глядь, сказился? Там одни меряне!

– Да какой мерянин – волосы длинные, рубаха, серьга греческая!

– У кого серьга греческая?

– Да вон же у него! И меч!

Теперь уже все меряне, прервав разговор, в удивлении следили за тремя чужаками, а те яростно спорили, тыча пальцем в скамью у двери. Несколько молодых мужчин, сидевших там, на всякий случай отодвинулись.

– Эй, дренг! – наконец догадался окликнуть Игмор. – Ты кто такой? Кто твой вождь?

Незнакомец молча смотрел на него, не отвечая. Он был довольно далеко и сидел неподвижно, но у Игмора пробежала дрожь по спине, как будто сам взгляд этот был острым клинком, касающимся груди.

– Ты кто? – уже менее уверенно повторил Игмор и встал.

Незнакомец тоже встал – и оказался ростом под самую кровлю. Игмор и сам был не мелким, да и в Киеве повидал немало рослых людей, но от этого отшатнулся.

Однако напрасно: незнакомец повернулся, подался к двери, открытой ради света и свежего воздуха… и пропал.

Игмор, замерев, таращился на дверь. Все в избе таращились на него. А снаружи вдруг раздались перебивающие друг друга крики:

– Волк! Волк!

– Кугу Юмо!

– Юман Ава!

– Волк, волк, волк! – безостановочно кричал кто-то через два двора.

– Помогите, спасите! – вопил Сутай, и теперь в его голосе не было и следа насмешки.

Вспыхнули и пожаром понеслись по селению женские крики и визг. Теснясь в дверях избы, мужчины устремились наружу. Посреди дороги лежал Сутай, раскинув руки и ноги. Невесть откуда взявшийся, огромный черный волк мчался через Келе-бол, куры разлетались с его пути, люди прятались куда попало.

Черной стрелой волк метнулся к воротам и пропал.

– Ой, Сутая убил, насмерть убил! – причитали бабы.

– Убил он меня! – вторил им сам Сутай. – Насмерть убил!

Когда его наконец подняли, вместо крови нашли большое мокрое пятно на портках. Огромные звериные следы в пыли вели до самых ворот, а там разом исчезали, будто дальше зверь умчался по воздуху.

Помня, в чем их заподозрили, побратимы сочли мудрым никому о видении Игмора не говорить. Их странное поведение во время совета объяснил Красен: мол, Игмор первым сквозь открытую дверь заметил волка вдали, прокравшегося прямо в селение, но не был уверен, мол, мелькнул и за избой пропал. Но все меряне видели, что волк бегал по Келе-болу, когда все трое сидели в избе Вадая и даже разговаривали, то есть ни один из русов не мог отпустить свой дух в виде зверя, как делают иные колдуны. Как обычно, бабы все наврали. Ну а если этот волк и правда наслан врагами троих чужаков, то им и идти первым, чтобы его истребить.

Когда все успокоилось, Вадай растолковал побратимам, до чего договорились на совете. Собрав все толки, дети Синего Камня сошлись на том, что волка стоит искать на песчаном взлобке среди болота, близ Мари-йоги – Ягодного ручья. Человек десять уверенно говорили, что волк появляется оттуда и уходит в ту сторону.

В ночь перед большой охотой легли спать пораньше. К концу лета ночи сделались долгими, темными и звездными. Комары унялись, можно было не закрывать оконце. Спалось хорошо, и под утро Градимиру приснился сон. Он увидел перед собой женщину, вернее, молодую девушку, но сразу ее не узнал. Высокая, тонкая, как березка, она была одета в платье из сероватых и белых лебединых перьев, а очень светлые, как лунный свет, волосы густой блестящей волной спускались ниже колен и вились на медленном ветру. Лебединое платье так плотно облегало тело, что был виден каждый изгиб ее – бедра, живота, груди, и Градимир ощутил во сне бешеный прилив желания. Но тут же забыл о нем – глаза девушки, чуть раскосые, лукавые, сияли голубыми звездами, и от этого сияния веяло жаром и холодом. От чередования этих волн душа трепетала, как лист, готовый оторваться от ветки и улететь, чтобы никогда не вернуться на родное дерево…

«Кто ты?» – хотел он спросить, но не мог: как бывает во сне, ему не повиновался язык. А тело было таким тяжелым и неподвижным, будто душа поселилась внутри того Синего камня, что на берегу.

Тогда дева сама заговорила. Глазами – губы ее не шевелились, лишь улыбались нежно и влекуще, но сам взгляд нес ему прямо в душу уже однажды слышанные слова:

«Так вот же в чем дело!» – осенило Градимир. Молодая дева – такой он ее видел уже три раза. Седая владычица – перья серого лебедя напоминают седину. Она – «избирающая павших», уносящая мужчин с поля боя в Валгаллу, отнимает жизнь вернее, чем любой воин, и нет такого удальца, который смог бы ей противостоять.

Как всякая валькирия, она принимает облик лебедя – об этом говорит ее платье, а лебедь – птица, способная свободно передвигаться в небесах, по воде и даже по суше. Лебедь – существо, живущее сразу в трех мирах, как и валькирия – среди богов, смертных и духов.

«Я тебя знаю!» – хотел сказать Градимир.

Он не издал ни звука, однако дева его услышала. Она улыбнулась, а потом ее глаза оказались совсем близко – вплотную к его лицу. Градимир успел ощутить поцелуй… и она исчезла.

Он пребывал нигде – в сером мареве, в голове стоял звон, как будто серебряные кольца катятся и катятся под уклон и никак не могут достичь дна. Потом это марево пронизал звук рога. Наконец Градимир сообразил: он спал, а теперь проснулся. Это был сон. А во сне к нему приходила валькирия – та, что уже не раз являлась ему под видом простой девушки по имени Лебедь и спасала из самых трудных положений. Впрочем, какой глупец мог счесть ее простой?

Едва светало. Что здесь за земля такая, думал Градимир, с трудом сев на старом, свалявшемся сеннике и протирая глаза. То черный волк, то непонятный мужик с мечом и золотой серьгой растворяется в воздухе, то эта дева-лебедь! За все тридцать с лишним лет он не видел столько разных мороков, как за это злосчастное лето.

Вспоминать деву в лебедином платье было и приятно, и жутко. Она и отталкивала, и притягивала. Теперь наконец прояснилось, почему она им помогает: Один – покровитель Святослава, а она по его приказу заботится о них, княжьих людях. Стало быть, сам Один одобряет все то, что они сделали. Он не даст им пропасть.

– Градята, ты чего? – окликнул его Красен. – Сидишь, на стену глаза пучишь. Не проснулся? Все равно вставай давай, выходить пора.

Градимир спустил ноги на пол. Даже Красена с Игмором он видел как сквозь туман – все заслоняло сияние глаз лебединой девы из сна.

Как же ее настоящее имя? От товарищей-варягов он знал несколько преданий о валькириях, но не верилось, что эта в них упоминалась. Это его, Градимира, валькирия, а не Сигурда Убийцы Дракона или Хельги сына Хьёрварда. Придет время – и она назовется ему.

Побратимам он о своем видении не сказал ни слова.

Над верхушками берез еще висел легкий утренний туман, когда дружина из восьми ловцов – трое русов и пятеро мерян под началом Елая и Караша, – по звериной тропе перешла болотину и поднялась на песчаный взлобок. Но влажной от росы земле виднелись отпечатки тех огромных лап, и оставалось лишь идти по ним. Несколько раз попался волчий помет. Возглавлял дружину Елай: он лучше всех знал эти места, а к тому же жаждал рассчитаться с черным волком за свой недавний позор, и забота о чести победила страх. «Да будь тут сам Керемет! – беззвучно шептал Елай себе под нос. – Больше он меня врасплох не возьмет, не заставит струхнуть, как мальца!»

Догадки не обманули опытных ловцов: Елай обернулся, сделал остальным знак молчать и показал на старую сосну с обломанной верхушкой. Меж корней чернел широкий зев норы. На рыхлой земле у входа виднелись многочисленные следы волчьих лап, изнутри тянуло тухлятиной.

«Точно – здесь!» – сделал знак Елай, и трое русов поняли его без слов.

Как уговорились заранее, Градимир с Аныкаем и еще одним мерянским ловцом – имени он не запомнил – стал обходить нору. Все трое имели навык ходить неслышно; вскоре они скрылись на другой стороне взлобка. Остальные ждали, почти не дыша. Вот раздался двойной крик сойки – Градимир нашел второй выход из логова. «Поро Кугу Юмо, пусть зверь уже будет внутри, уже придет на дневку!» – мысленно взмолился Елай. Возле самого лаза отпечатались те огромные лапы – только бы зверь не ушел через второй ход.

Игмор и Караш подкрались к норе и затаились по обе стороны, держа наготове сулицы. У Игмора был под рукой еще и меч – на это оружие он даже больше полагался, когда дело пахнет колдовством. Если этот волк – злой дух, то копье может его и не взять. А вот меч-корляг любому духу голову с плеч снесет. Красен и Вибай, сын Вадая, тоже встали по сторонам, но поодаль, сжимая натянутые луки. Больше людей для такого дела и не нужно – в толчее только помешают друг другу. Даже собак не взяли – лишний шум ни к чему.

Мгновения текли каплями пота по виску. Было еще не жарко, но от напряжения все взмокли. Вот потянуло дымом – особенно резко среди лесной свежести. Это Градимир развел костерок возле второго выхода. Если зверь внутри – сейчас он кинется наружу…

На взлобке потемнело – едва вставшее над лесом солнце скрылось за тучу.

На той стороне вдруг резко щелкнули тетивы луков, кто-то вскрикнул. Значит, зверь вышел через второй лаз! Пошел на огонь – успел удивиться Елай, и тут же отметил: это не два лука стреляли, больше.

Игмор в удивлении вскинул на него глаза – тоже об этом подумал. Дальше дивиться стало некогда…

Градимир с двумя мерянами легко нашел второй выход из волчьей норы: куча свежевзрытой земли на склоне бросалась в глаза. Этот лаз был даже меньше первого – как в него мог протиснуться такой здоровенный зверь? Или у страха глаза велики, а ищут они самого обыкновенного волка, только потемнее других? Аныкай крикнул сойкой, подавая тестю условленный знак. Два мерянина, сев на корточки, быстро подожгли связку сухой лучины, принесенную с собой, потом бросили в огонь несколько горстей лесного сора – сухой хвои, мелких веток, ошметков коры. В нору потянуло густой, едкий дым. Градимир в это время стоял над лазом с мечом наготове – вот сейчас полезет из норы зверь, и тут, пока будет в узкий лаз протискиваться, ему и голову долой. Опомниться не успеет…

Костер разгорелся и густо задымил; Аныкай с товарищем поднялись и отошли от лаза. Один взял копье, другой наложил стрелу на тетиву. Их взгляды были прикованы к черной дыре лаза – как бы не пропустить появление зверя, укрытого дымом. И никто не заметил, как в густом ельнике, шагах в тридцати за спиной, мелькнул что-то темное, живое…

Нет, не волк. Люди, человек шесть, в одежде из некрашеной серой и бурой шерсти, неприметной в лесу, разом встали из-за кустов и стволов, держа натянутые луки. Даже меряне, выросшие в лесу и чуткие, как звери, не успели обернуться, как получили по стреле – один в спину, другой в грудь. Градимир успел увидеть, как падает Аныкай, к которому он стоял лицом, но не сумел понять, что происходит, как две стрелы разом вонзились ему в правый бок и в плечо.

Вскрикнув больше от изумления – чего он не ждал от зверя, так это стрел! – Градимир неловко шагнул, хотел повернуться, ожидая увидеть волка с луком… и третья стрела пробила ему горло.

На глаза пало багровое марево, но растаяло в серовато-серебряном сиянии. Возникли глаза – Градимир знал их. Нежные руки обвили его, сжимая в крепчайшем объятии. Знакомый голос зашептал-запел уже слышанное, но прежде не понятое:

Иной, иной, иной…

Марево разошлось, перед Градимиром вдруг предстали знакомые лица, взиравшие на него с удивлением и радостью. «Наливай!» – радостно заорал кто-то, как бывало, когда в княжеской киевской гриднице вдруг появлялся кто-то, кого ждали – или не ждали. Грим, Девята, Добровой…

Едва успев этому удивиться, Градимир ощутил стремительный полет вверх – и все, что тридцать четыре лета составляло его жизнь, осталось внизу, пропало с глаз, без надежды на возвращение…

Тело Градимира лежало на боку, щекой на хвое и мху, погасшие глаза не могли видеть, как ельник разом ожил и исторг чуть ли не десяток человек – и все разом ринулись на взлобок. Три мертвеца у второго выхода не могли подать знак товарищам, и для Игмора стало полной неожиданностью, когда перед ним вдруг появились люди с оружием. Притом явно не меряне. Даже показалось, что морок. Колдовство… духи… оборотни…

Но так он думал лишь мгновение – а потом ему попалась на глаза рослая фигура Алдана, его темная борода, его лицо умелого убийцы, сосредоточенное на деле.

– Глядь!

Игмор метнул в Алдана сулицу, приготовленную на волка, однако тот привычно уклонился, и стальное жало слегка зацепило бежавшего за ним парня.

И там не один парень – их много! Куда больше, чем пятеро ловцов, считая троих мерян.

– Ходу!

Люди это или бесы – от такого числа не отбиться и мечом. У Алдана в руке тоже был меч – еще более дорогой корляг с золоченой рукоятью, который он получил от Мстислава Свенельдича в награду, когда на поминках по Ингвару обезглавил предателя, Сигге Сакса, прежнего владельца этого меча.

Меряне еще раньше сообразили: здесь какие-то ёлсы, из ловцов они стали дичью, надо спасаться. Пустились бежать, но наперехват им кинулись еще несколько человек, отрезая от леса, подходившего к самой болотине, загоняя в кочковатую топь, где они будут беспомощны и станут легкой жертвой стрел и сулиц.

Путь к лесу преграждали человек пять. Но Игмор был не из тех, кто сдается: оскалившись по-волчьи, ринулся на врагов, на ходу выхватывая меч из ножен.

Над самым ухом свистнула сулица. Краем глаза увидел – Красен, не бросивший лук, быстро вскинул его и пустил стрелу в набегавшего мужика с копьем – тот упал. Достать другую стрелу у Красена не было времени – луком, будто палкой, он ловко отбил удар топора и нырнул в кусты.

Молнией душу пронзила радость – уйдет!

Игмору преградили дорогу двое. По их ухваткам Игмор видел – его пока не собираются убить, лишь придерживают, как псы вепря, пока не подойдут ловцы. Кто там в ловцах – Берислав, Алдан? Лют, сам Мстислав Свенельдич? Игмор и тому не удивился бы, раз уж все бесы бешеные на них ополчились. Меч в руках Игмора заставил одного отрока отскочить, другой сунул в него сулицей, как копьем, но Игмор срубил наконечник. Путь был открыт, и он ринулся к зарослям – казалось, до них несколько шагов. На пути лишь тело кого-то из мерян – со стрелой в спине.

И тут правая нога подломилась – кто-то из оставшихся позади успел наложить стрелу и прицелиться. Стрела прошла насквозь. Подволакивая ногу, Игмор все же доковылял до крайних деревьев. Ему не мешали – теперь уж не уйдет. Привалившись к шершавому, в беловатых потеках смолы стволу ели, Игмор обернулся и взял меч обеими руками. Щит бы… Только не было у них щитов, да и кто бы догадался взять их на охоту?

Враги подступали, уже не торопясь. Впереди Алдан – с мечом и щитом, за ним плотный немолодой мужик с рыжей бородой и полуседой-полурусой головой, с копьем наготове. Берислава не было видно, но это не радовало, а скорее тревожило. Кто-то третий прикрывал с другого бока, но противников, кроме Игмора, для них на взлобке у волчьей норы не осталось: кто убит, кто сбежал. Игмор попытался взять меч поудобнее. Весь мир и все время мира сосредоточились в ближайших мгновениях, когда он нанесет тот единственный удар, который ему позволят. Он не думал о том, чтобы победить и выжить; нет, его растили для того, чтобы умереть достойно, и это он сделает, не пожалев в душе ни о чем.

В голубых, отстраненно-сосредоточенных, безжалостных глазах Алдана он видел свою смерть; память о годах мирной семейной жизни растаяла, Алдан вернулся в привычную стихию. Сверкающий меч Сигге Сакса был готов ужалить – движением неуловимо-быстрым и точным. Раненая нога не позволяла шагнуть навстречу, Игмор приготовился оттолкнуться плечом от ствола.

– Ну что, паробок, добегался? – заговорил Алдан; не так чтобы у него было много времени, но он видел, что добыча не уйдет. Кровь текла из Игморовой раны на зеленый мох, и с каждой каплей тот делался слабее. – Вижу, что узнал. Вот в какую троллеву задницу ты забился спасать свою шкуру. Знаешь ведь, почему я пришел.

– Да уж знаю, глядь, – тяжело дыша, выговорил Игмор. – Пришлось вам побегать… чтобы меня найти…

– Не так уж долго. Вы впятером убили Улеба, так неужели думали, вам это сойдет с рук?

– Не впятером. Очень много… чести… для этого рохли. Трое нас было – я, Девята и Доброшка. Ему и того было много…

– Стало быть, остался только ты, морда свинячья, других двоих уже жарят тролли. Сегодня душа его наконец успокоится.

– И ты стыдно тебе убивать раненого? – с издевкой ответил Игмор. – Стой я крепко на двух ногах…

– Вам было не стыдно втроем рубить одного. На нем было столько ран… не меньше, чем на его отце, Ингваре, когда тело достали из той клятой древлянской речки… Ты попадешь в Хель, и радуйся – иначе от меня ты попал бы к Ингвару и ему бы ответил за предательство сына. Вы росли вместе…

– Я сам – его сын! – перебил Игмор, с трудом дыша и пытаясь усмехнуться.

– Чей? – Алдан не понял.

– Ингвара! Моя мать уже была брюхата, только никто не знал, когда Гримкель… Я – старший Ингваров сын! А не тот недоносок!

– Брешешь!

– Мать говорила!

– Ётунова сука твоя мать!

Игмор зарычал, готовый сам броситься на врага. И тут вверху, прямо над взлобком, раздался громкий пронзительный крик – у слышавших его затрепетали сами кости. Вскинув головы, люди едва успели увидеть, как в высоты пала огромная птица на широко раскинутых крыльях цвета бурого дыма с белыми брызгами. Не успев коснуться земли, она исчезла в яркой вспышке света – и Алдан обнаружил, что вместо Игмора видит перед собой рослую, с него самого, юную деву в сверкающей серебром кольчуге поверх платья из птичьих перьев, в таком же ярком шлеме, из-под которого падают волны светлых, как лунные лучи, волос. Глаза ее сияли голубыми звездами, на губах играла лукавая, ликующая и вместе с тем хищная улыбка. В руках был щит, сверкающий золотом, и этим щитом она заслонила Игмора.

– Прочь! – крикнула она, и голос ее разнесся звоном по всему лесу до самого небокрая. – Назад, если хочешь жить!

Алдан попятился. Живых женщин такого роста не бывает…

Весь ее облик не позволял ошибиться. Перед ним валькирия. Режущее глаз сияние высшего мира окружает ее и колеблется, как жар вокруг язычка пламени.

Он уже погиб, если видит ее? Или ему это предстоит – вот сейчас, на вдохе? Мир стал хрупким, как тонкая прозрачная льдинка – сейчас обломится. Распахнутся ворота Валгаллы, возникнет исполинская фигура Всеотца на престоле… Ожидание этого несло и радость, и острую тревогу: а как же Предслава, семеро детей, Бер в плену у Анунда? На кого им всем надеяться, если не на него?

Алдан попятился. Нет, он еще не погиб. Но может, если вступит в эту схватку – нет земного бойца, способного одолеть Шлемоносную Деву, посланницу Одина. Если она здесь – Один уже решил, кому жить, а кому умереть. Дать убить себя сейчас – проиграть схватку, упустить врага… Пожалуй, не будет урона для чести, если он отступит перед противником, явно его превосходящим…

Никакого решения Алдан принять не успел – из-под ветвей вырвалась черная молния. Между ним и валькирией приземлился огромный черный волк, и порыв ветра отбросил Алдана прочь. Налетев на корень, он упал, но тут же перевернулся. А на месте волка уже была фигура человека… вернее, великана.

Вальгест… или кто-то другой в его облике… Вальгест, но ростом мало не с сосну, выпрямился, заслоняя людей от валькирии.

– Альвит, отойди!

Он говорил вроде бы без усилия, но его голос, гулкий и густой, громом раскатился по всему лесу. Алдан слышал только его, но как через мешок: у него заложило уши.

– Нет! – смеясь, ответила шлемоносная дева. – Это ты отступишь, Вали. Твой путь окончен – такова воля Всеотца.

– Я не отступлю. Отойди, если не хочешь лишиться головы!

Мгновенным движением Вальгест вырвал меч из ножен. Впервые за все время их путешествия Алдан увидел клинок этого меча. Потертые ножны некрашеной кожи, побуревшей от времени, простая рукоять из железа и пожелтевшей кости с полустертой резьбой не обещали ничего особенного, но…

Освобожденный, этот меч засиял синей молнией. На длинном клинке проступил черные руны – вовсе не те, что украшают клинки корлягов и образуют имена рейнских кузнецов: Ульбрехта, Ингельреда и других. Алдан не был знатоком рун, но сразу понял: эту надпись нанесли не человеческие руки. И если они заключают имя мастера, то знаменит он не у франков, а в стране темных альвов.

– Отойди, Альвит! – Вальгест поднес конец клинка к горлу безоружной валькирии. – Довольно тебе меня морочить. Теперь добыча не уйдет. На этом месте мы завершим нашу игру.

Алдан смотрел на них, и что-то случилось с его глазами: эта пара была вдвое выше человеческого роста, а деревья возле них казались маленькими.

– Завершим? – Все так же улыбаясь, Альвит опустила свой золотой щит, приставила его к ноге и, придерживая одной рукой, второй игриво провела по своему бедру у края кольчуги. Взгляд Вальгеста невольно упал туда. – Как скажешь, милый. Мы славно позабавились, но эта игра немного надоела… Всеотцу.

В пальцах ее оказалось лебединое перо – наполовину белое, наполовину буровато-серое. Она подняла его очином вперед, как ребенок, играющий в стрелка без лука и стрел.

И метнула. Перо коснулось груди Вальгеста… и пронзило ее насквозь, на лету превращаясь в длинное, могучее копье, крылатое, одетое пламенем.

Яркая вспышка – и Вальгест упал на спину, раскинул руки и замер. Земля содрогнулась, будто рухнул от удара молнии могучий высокий дуб, и Алдан, лежа на мху, ощутил это содрогание всем телом. Зажмурился – казалось, эта вспышка сожжет весь лес. Но волны огня не было, и Алдан торопливо открыл глаза.

Могучий великан лежал неподвижно, из груди его торчало копье. Рукоять меча выпала из пальцев Вальгеста, клинок потускнел.

Валькирия сделала два шага к лежащему и взялась за древко, обвитое цепочкой мерцающих рун. На «крыльях» втулки трепетало синее пламя. Уж не Гунгнир ли это – копье самого Одина, мельком подумал Алдан.

– Я же говорила тебе, Вали: отступись, – с сожалением сказала Альвит. – Такова воля Всеотца, и тебе ее не одолеть. Всеотец всегда выигрывает. Тебе ли не знать…

С усилием она выдернула копье – и оно вновь стало пером. Небрежно бросив его под ноги, Альвит повернулась к ели, где стоял – вернее, уже сидел на земле, изумленно выпучив глаза, – раненый Игмор.

– Идем со мной. – Валькирия протянула ему руку.

– В Вал… галл… – еле выдавил Игмор.

– Пока нет. Твой путь далек о завершения. Всеотец еще много ждет от тебя.

Валькирия положила руку на голову Игмора – и оба исчезли.

Алдан снова зажмурился – глаза невыносимо жгло. Голова кружилась. Пришло ощущение, будто все, что он сейчас видел, произошло в доли мгновения – он едва успел вдохнуть один раз. Или он не дышал дольше? Но он совершенно ясно помнил все – каждое слово, каждое движение этих двоих – Вальгеста и его неземной противницы.

Медленно Алдан поднял веки. Ни валькирии, ни Игмора, ни тела Вальгеста на истоптанном мху не было. И казалось, он оглох – такая тишина стояла в лесу, где не смело шевельнуться ничто, даже ветер.

Но едва успев подумать: ну и привиделось же! – Алдан заметил на этом мху что-то сероватое с белым.

С трудом, как будто год не шевелился, он встал на колени и потянулся вперед.

На мху лежало перо лебедя, наполовину белое, наполовину буровато-серое. Острый конец стержня блестел от свежей крови, и эта кровь мерцала багряными искрами, не высыхая, а быстро испаряясь.

– Алдан! Свен!

К нему подбежали, беспокойно озираясь, чудин Вигарь и словенин Нечай. Они были невредимы, но глаза выпучены, волосы дыбом.

– Ранен?

– Не знаю… – Алдан оглядел себя. – Вроде нет.

– Глядь, Истома убит! Этих шестерых положили! Градимир и меряне. Убираться надо! Кто-то из них ушел – сейчас набегут, глядь, как мураши!

Опираясь на Вигаря, Алдан встал. Пошевелил плечами – и правда, ни царапины. А вон и тела – меряне, один на мху возле лаза, другой наполовину в кустах. Никто не шевелится.

– Истому берем… и уходим.

Перед тем как уйти от опушки, Алдан наклонился, подобрал лебединое перо и сунул за пазуху.

Дело шло к вечеру, когда Елай, один-одинешнек, шатаясь, добрался до Келе-бола. Здесь ловцов давно уже ждали, в большой тревоге, и тревога эта оправдалась. От изнеможения Елай едва мог говорить; когда его напоили водой, рассказал, что меряне погибли все, кроме него, из числа русов уцелели двое, один тяжело ранен и не может идти. Он наткнулся на них на тропе на полпути к Келе-болу: Игмор тяжелее Красена и тот не в силах его нести на себе. Нужна помощь.

Женщины из семей остальных ловцов подняли крик, но идти за телами на ночь глядя никто не решился. Елай рассказал, что в норе на взлобке жил целый выводок ёлсов – двуногих, как люди, но с волчьими мордами, покрытых серой и бурой шерстью, умеющих стрелять из лука, с когтями длиной в ладонь. Они убили одного руса и четверых мерян. Убили бы и остальных, но русы призвали какую-то богиню, она уничтожила самого сильного из ёлсов, что был ростом с сосну, и рассеяла прочих.

После этого в Келе-боле долго не стихали споры: гнать ли двух уцелевших русов взашей, как виновников смерти Караша, Аныкая и прочих, или благодарить, что спасли от ёлсов Елая и всю округу – больше черный волк близ озера Келе не появлялся.

– Вот оно. – Вынув из-за пазухи пестрое лебединое перо, Алдан положил его на стол перед Правеной. – То самое. Как это вышло – не могу сказать. Я сам видел, как она бросила это перо в… в Вальгеста, и оно превратилось в копье. А потом она вырвала это копье у него из груди, и оно снова стало пером. Только он был уже мертв. Или лежал как мертвый. Я мертвецов повидал, и если б мог его толком осмотреть… – Алдан смешался, и так странно было видеть смущение этого человека, всегда такого спокойного и уверенного. – Но я сам себя не помнил, был будто под «боевыми оковами»[60], а когда чуть опомнился, его уже не было. Ни живого, ни мертвого. Что за троллевы чудеса, ётун их маму, я не знаю. Говорю, как видел.

Правена сидела, не сводя глаз с буровато-серого пера. Было так больно, как будто ее собственную грудь пронзило невидимое копье.

– Вальгест… – У нее так стиснуло горло, что она едва смогла выдавить это имя. – И он… убит?

– Он упал и лежал как мертвый. А потом… когда… ну, когда она исчезла, его на том месте не было. Только это перо, больше ничего.

– А кровь?

– Кровь… – Алдан запнулся, но лгать не стал, – кровь была на конце пера. Вот здесь. – Он показал пальцем, не прикасаясь, однако, к самому перу. – Она мерцала, как остывающие угли. И вроде как испарялась.

Правена наклонилась над столом и вгляделась. На конце пера остались следы чего-то черного, как будто оно слегка обгорело.

Она положила руки на стол перед пером, склонила на них голову и так замерла. Алдан осторожно опустил ладонь ей на спину, но она не шевельнулась.

Алдан ушел в Анундов грид, где уже был Свен, такой же усталый и осунувшийся. Их поездка к озеру Келе продолжалась шесть дней, и все это время Бер и Правена, вынужденные ждать в бездействии, места себе не находили. Беру нелегко далось решение – отпустить дружину на поиски Игморовой братии, когда сам он не мог пойти со своими людьми. Но что если Анунд продержит его в неволе еще полгода или год, Игмор ведь столько ждать не станет. Раз уж так вышло, что благодаря Вальгесту Бер знает, где Игморова братия, а те о нем – нет, этим следовало пользоваться без промедления.

Алдан и Вальгест увели малую дружину на юг, и вот Алдан и отроки вернулись. Привезли тело Истомы – в дружине был один погибший, двое с легкими ранами. Рассказали, что сумели застрелить Градимира, но Игмора и Красена спасла, по всему видать, настоящая валькирия, посланница Одина.

Только истинная Шлемоносная Дева смогла одолеть Вальгеста. Несколько человек видели, как он упал с копьем в груди, но так же все подтверждали, что тело исчезло. Может, валькирия забрала его? Уж кому место в Валгалле давно готово, как не ему, – для него это дом родной, где его давно уже ждали. Но без тела слишком трудно было поверить, что Вальгест больше не вернется.

«Если когда-нибудь я вдруг исчезну – не ищите меня, – вспоминала Правена, глядя на рыже-белое перо с черным кончиком. Какие-то такие слова однажды сказал ей Вальгест – будто предвидел, чем кончится их совместный поход. – И не тревожьтесь. Просто забудьте… Когда придет беда, с которой я не справлюсь сам, никто из вас не сможет мне помочь»…

Где они могли бы его искать, на каких путях? Но смерть эта – если это и правда смерть, – раскрыла Правене глаза на кое-что, о чем она предпочла бы не ведать.

В канун Ярилина дня, узнав о гибели Улеба, она думала, что все чувства и привязанности, кроме разве любви к ребенку, в ней умерли навсегда. Теперь оказалось – не все. Она еще могла испытывать привязанность… или смогла бы в будущем… но надежда на привязанность эту странную, к самому странному человеку, который ей попадался, родилась лишь для того, чтобы сразу умереть. Вместе с ним самим.

Не раз уже Вальгест исчезал, уходил в свои загадочные ночные странствия, находил потерянный след. Не верилось, что в этот раз он не вернется. И чем дольше Правена думала и вспоминала, тем сильнее в ней крепло неожиданное чувство – изумление.

Да что же за человек с ними был? Его странное появление на кургане Улеба – среди ночи, из ниоткуда… Его странное поведение в ту ночь, когда они настигли Девяту, но упустили Градимира… когда ей казалось, что во тьме по чертам его лица перебегает внутреннее пламя от скрытой ярости. Ни она сама, ни кто-то другой, кажется, ни разу не видел его спящим. Он не уставал, не жаловался на голод, хотя ел и пил, как все. У него словно не было рода и прошлого – и все рассказанные им предания о вражде и мести были частью его собственной жизни.

Вальгест никогда не был по-настоящему с ними, потому что был явно не таким, как они все…

До самой ночи Правена не выпускала из рук обгоревшее перо, а когда Дагни чуть ли не силой уложила ее в постель, сунула его под подушку.

Во сне боль потери ушла – Правену охватило удивительное блаженство. Его принесла близость кого-то, кого она не видела, но ощущала рядом… тепло чьей-то руки, в которой лежала ее рука… Потом она увидела… или не увидела… Это было, как может быть только во сне – Вальгест смотрел прямо ей в лицо, она ощущала его близкое присутствие всем существом, но знакомые черты его – глубоко посаженные, зоркие и пристальные синие глаза, шрамы на щеках, на лбу и через сломанный нос, его светлые косы, спускавшиеся ниже середины груди, длинная золотая серьга, сильные руки со слегка вздутыми венами на кисти – были как будто разлиты в воздухе, как солнечный свет бывает разлит по поверхности большой воды. Она и видела их, и не могла сосредоточить на них взор.

«Правена»… – глухо произнес низкий голос, исполненный любви.

Или он назвал другое имя? Он так выговорил его, что оно больше напоминало имя «Нанна»…

«Не печалься. – Знакомый голос, обретший силу теплого летнего ветра над лесом, раздавался из какого-то золотистого сияния и вливался прямо в сердце. – Я не погиб. Для меня нет смерти, мне предстоит увидеть Затмение Богов и даже пережить его. Но вас я вынужден покинуть. Всеотец говорит, что и так позволил мне слишком много. Я завел вас слишком далеко. Мы достигли многого, но большего он не позволит. Сейчас не позволит. У него своя игра. Но не отчаивайся. Я не оставлю вас без помощи. Твой Бальдр не останется неотомщенным. Я был рожден для мести, и месть – единственное мое дело. Я умею только это – не прощать, не забывать, преследовать и не терять следа. Пока ты сама не простишь и не откажешься от мести, я буду жить в твоей душе и направлять тебя. Однажды стрела возмездия найдет свою цель. Я обещаю это тебе. Я – рожденный для мести, убивший одного своего брата в расплату за смерть другого. Хотел бы я провести с тобой больше времени – это не в моей власти. Но обещаю: твоему сыну не придется расти для одной только мести и вступать на этот скользкий от крови путь. Не бойся за него. Во всех превратностях у него есть защита…»

На Правену повеяло теплым ветром, душистым, несущим запах грозы, все тело налилось сладостью поцелуя, хотя самого его она не ощутила…

Когда она проснулась, было уже позднее утро, в отворенную дверь просунуло золотые ножки солнце. Правена смотрела, как пляшет в лучах облако пылинок, и на душе у нее было ясно и тихо – впервые за много-много дней. Теперь она знала, кто такой все это время был рядом с ними…

Удивительно? Нет. Они всегда чувствовали: Вальгест не такой, как они, но относили это за счет особой выучки и опыта «человека Одина». Боги легко притворяются людьми, но когда проводят с ними много времени, люди безотчетно начинают ощущать разницу. Однако они предпочли не давать воли этим мыслям, благодарные за то, что Вальгест делал для успеха их похода.

Он не вернется. Но он дал ей самое важное для нее обещание. Даже два: что месть ее свершится и что ее сыну не придется повторить путь Вали – сына Одина от великанши Ринд, рожденного для мести за Бальдра.

В прежней жизни Правена едва ли хоть раз думала об этом божестве. А если думала, то не питала теплых чувств к сыну ётунши, зачатому путем обмана и насилия, рожденному ради кровавой цели убийства брата – мести за другого брата. К ребенку-ётуну, пролившему кровь после первой же прожитой им ночи, когда с него самого едва была смыта кровь материнского чрева. Но теперь и в мыслях ее прояснилось. Вали сын Одина был рожден не ради смерти, а ради жизни. Удар, нанесенный Хёду, открыл Бальдру путь к возвращению в будущем. А вселенной – к возрождению после Затмения Богов. Не кто иной как Вали выиграл Великую Битву задолго до ее начала.

Вдруг встревожившись, Правена перевернулась и торопливо сунула руку под подушку. Перо было там, оно никуда не исчезло. Со вздохом облегчения она провела кончиком опахала по щеке, закрыла глаза, воображая, что ее касается рука – самая сильная и самая нежная на свете. В глазах загорелось; Правена зажмурилась, но слезы потекли из-под век. И в то же время она дышала полной грудью, так глубоко и свободно, как ни разу с того утра после Ярильской ночи…

– Ты про что мне толкуешь – ко мне в дружину нанимался бог из рода асов?

Бер думал, что его уже ничем не удивить – ошибся. Правена явилась к нему на Руш-конд и увела вместе с Алданом на кучу дров с краю двора, где они могли побеседовать на солнышке, не опасаясь, что их услышит Анундова челядь.

– Нанялся? – Правена насмешливо скривила рот. – Ты разве платил ему что-нибудь?

– Нет, ведь год еще не прошел. Но мы уговорились на… – Бер запнулся, сообразив, что умеренность, с которой Вальгест оценил свои услуги, была вызвана именно тем, что в серебре из ларей Сванхейд он не нуждался и не собирался его получать.

– Так значит, он просто сопровождал тебя – по собственной воле.

– Это, конечно, немалая честь для меня, – ошарашенно пробормотал Бер. – Я ценю… Вали! – В изумлении Бер запустил пальцы в волосы. – Ётуна… ма-а-ать… – Это выражение, принятое в варяжских и русских дружинах, приобрело особенное значение, когда речь зашла о сыне ётунши Ринд. – И он же нам рассказал, что Игморовой братии покровительствует Один! Уж об этом он все знал точно!

– Выходит, он пошел против отца? – Алдан прищурился. – Бывают строптивые сыновья – у меня у самого такие, – но когда твой отец сам Бог Повешенных…

– Одина не зовут справедливым! – с горечью усмехнулся Бер. – А его сын был рожден для того, чтобы свершить справедливость. На него не влияет ничто другое – как вода под уклон, он стремится только к возмездию, и со следа его не сбить. Что мы так далеко забрались и так много успели за каких-то два месяца – его заслуга.

– Но неужели во всем Среднем Мире в это лето не нашлось других людей, ищущих мести? Почему он выбрал нас?

– Я, кажется, знаю почему… – Бер вздохнул. – Не сочтите меня сумасшедшим… а впрочем, как хотите, я сам не уверен, что я в здравом уме… Я уже думал об этом – еще пока мы были в Видимире.

– Ты догадывался? – Правена схватила его за плечо. – И нам ничего не сказал?

Мельком подумала: сама тоже догадывалась и тоже никому ничего не сказала…

– Нет, о нем я не догадывался. Хотя должен был… Я думал, что мы похожи на… ну, на них. – Бер указал глазами в небо, не имея дерзости произнести вслух «мы похожи на богов». – Улеб – это Бальдр: самый добрый, честный, справедливый человек на свете…

Он замолчал, не зная, порадует он Правену этими словами или разбередит заново ее горе. Но Правена хранила спокойствие, в глазах ее отражалась некая новая мудрость, помогающая держать в узде не только внешние проявления чувств, но и сами чувства.

Когда тебя поцелует бог, пусть только во сне, это многое меняет – иначе ты недостойна его любви.

– И погиб он почти в те самые дни, когда и Бальдр, в самую Середину Лета, – ободрившись, продолжал Бер. – Ты хотела… ну, ты помнишь… пойти за ним.

Правена кивнула. «Нанна», – назвал ее Вали сын Одина, и это имя было полно нежности. Имя богини, умершей от горя над телом супруга.

– Убил его Игмор с братией, но им его смерть была не нужна. Как и Бальдра убил Хёд, который ему зла не желал. Истинным виновником был Локи. И смерть Улеба была нужна вы знаете кому. Моему брату Святославу. Который и Улебу был братом. Вали убил Хёда, а Локи не тронул. Не знаю почему – то ли не ведал по малолетству, кто виновник… Да. – Чуть помолчав, Бер кивнул. – Он сказал мне это еще в нашу первую встречу, на кургане ночью. Сказал, «я был слишком молод, и как все, что делается в юности не подумавши, моя месть вышла несправедливой». Он знает, что несправедливо было наказывать Хёда, когда стрелу тому в руки вложил Локи. Он искупает ту невольную вину, помогая людям с той же бедой найти верный путь…

– Так Вали – это ты? – прямо сказал Алдан. – Потому он и пришел к тебе – к одному из троих братьев, замешанных в это дело. К тому, который взял на себя обязанность…

– Но какой же это правильный путь? – Осененная мыслью, Правена едва дала Алдану договорить. – Ведь он не повел тебя мстить Святославу!

– Ну… – Бер нахмурился. – Может, он понимал, что я не подниму руку на брата, да еще и своего князя…

– Бог мести должен был помочь тебе как раз это сделать, – заметил Алдан. – На что без его помощи решиться трудно.

– Или… – начала Правена, – мы еще слишком мало знаем о… о замыслах… – Она посмотрела в небо. – Но он обещал мне… Рано или поздно – стрела найдет свою истинную цель.

Они помолчали, рассеянно наблюдая обычную суету на Анундовом дворе. От Анунда скрыли, что за побоище случилось на землях, с которых он получает дань, ему сказали, что Алдан водил людей на лов ради припасов. Сыны Синего Камня, конечно, захотят отомстить за своих убитых – мерян пришлось возле той норы положить человек пять, – и теперь нужно было решать, не убраться ли Алдану с отроками подальше отсюда, пока в Келе-боле не поняли, откуда явилась напасть. Но тогда пришлось бы оставить Бера здесь одного: Анунд вовсе не отступил от решения дождаться посольства из Хольмгарда, а уж потом вернуть ему свободу. А без своей дружины Бер из такой дали не выберется, даже если Анунд передумает. Но пока в мыслях у всех царила такая сумятица, что принимать решения было рано.

Из пяти Улебовых убийц, что ушли живыми с места схватки, троих удалось настичь и прикончить. Осталось двое, в том числе Игмор – зачинщик этого дурного дела. Но преследователи лишились не просто сильного бойца – бойца-бога, и уж если это не знак, что дальше удачи не будет, тогда что? А на стороне противника обнаружилась такая сила – щит валькирии, – что разумный человек поневоле усомнится, не будет ли дальнейшее преследование битьем головой о стену. «Не зарывайся» – первый завет того, кто живет благодаря удаче; самая сильная удача – это уметь угадать, когда она кончается и запас нужно восстановить. Бер пока только слышал об этом, но Алдан такие вещи хорошо знал по опыту.

– Игмор… – произнес Алдан.

– Что? – Вздрогнув, Бер повернулся к нему.

– Им нужен Игмор. Одину. Эта дева в шлеме не защитила ни тех двоих, ни Девяту с Добровоем и Градимиром. Она возникла, когда должен был прижмуриться Игмор.

– Зачем Игмоша-нечеса сдался Одину? – недоверчиво спросила Правена. – За каким бесом?

– Почем я знаю? Но если бы мы положили Игмора… – Алдан на миг замолчал, еще раз вглядываясь в эту мысль, – то можно было бы считать наше дело сделанным. Улеба убивали они втроем – Игмор, Девята, Добровой. Он сам мне сказал – Игмор то есть.

– А Красен?

– Не знаю. У нас было мало времени… словом переброситься.

Вспомнив ту беседу с Игмором в последние мгновения схватки, Алдан в который уже раз подумал: если бы он не завел этот разговор, а просто нанес удар – успел бы покончить с Игмором, пока не появилась валькирия? Или она все равно появилась бы в нужный миг? Она ведь живет там, где нет времени, и поэтому может войти в любой миг человеческого времени, какой ей угоден.

А еще Игмор сказал… что-то такое несуразное, чему Алдан не поверил и принял за попытку потянуть время. Сейчас, с более холодной головой, подумал: вдруг это правда – что Игмор тоже сын Ингвара? Или хотя бы думает так. Тогда его ненависть к Улебу – тоже побочному сыну, но признанному семьей и любимому княгиней Эльгой – имела еще одну, более важную причину, чем желание услужить Святославу…

И если это правда, тогда понятно, почему валькирия была прислана на помощь Игмору, а не кому-то из его товарищей. Сын конунга, пусть и побочный, должен быть дорог Одину более прочих…

Занятые этой беседой, они не сразу обратили внимание на непривычную суету у ворот. Анундовы хирдманы толпились на забороле, разглядывали что-то на реке, кому-то кричали, кто-то со всех ног пустился в дальний конец города – известить конунга.

– Уж не за нами ли это? – Наконец Алдан заметил шум и поднялся с бревна. – Отважные сыны Синего Камня жаждут моей крови?

– Как они так быстро вас сыскали бы? – не поверил Бер.

– Игмор с Красеном знают, кто на них напал.

– Но откуда им знать, что мы в Озерном Доме?

– Может, хотят конунгу пожаловаться…

– Тише! – Правена подняла руку. – Это Хедин.

Она оказалась права: ворота растворили, с площадки у причала стали подниматься люди, и в том, на ком был красивый зеленый кафтан, Бер живо признал русобородого владыку Силверволла, Хедина. А потом…

– Ётунова бабушка… – прошептал он.

За Хедином шла еще одна знакомая фигурка – невысокая, тонкая девушка с очень светлой косой, в зеленовато-сером дорожном платье, тоже ему знакомом. Вот она повернула голову, осматривая первый двор, и сразу увидела их троих возле кучи бревен. Замерла, не сводя с Бера глаз. Изумление на его лице помешало ей сразу броситься к нему, хотя только об этом она и мечтала все эти долгие дни…

Анунду и Дагни Каменная Хельга приходилась двоюродной сестрой, а ее дочь – двоюродной племянницей. Увидев Вефрид, Дагни в изумлении всплеснула руками, но тут же увела ее к себе на двор, чтобы помочь умыться с дороги, покормить и устроить отдыхать.

– Как же ты сюда попала, май удор[61]? – живо принялась расспрашивать Дагни, привыкшая, что семейство из Видимиря появляется здесь или в начале, или в середине зимы. – У вас дома что-то случилось? Родители здоровы? Я думала, приедет твой отец, конунг хотел его видеть, но не так же скоро!

– За ним послали. Я не хотела дожидаться отца в Силверволле и приехала с дядей Хедином и Хавстейном.

– Но для чего?

– Ах, Дагни! – Вефрид закрыла лицо руками. – Хавстейн говорит, Анунд лишил Берислава свободы, неужели это правда?

– Да, конунг хочет, чтобы он побыл у нас. Но почему…

– Берислав не может желать вам ничего худого! Его оклеветали, и совершенно ясно, кто это сделал – те, кто пытался таким образом спастись от наказания. Берислав – честный человек и ничего не замышляет против Мерямаа. И он мой жених!

– Ах! – Дагни всплеснула руками. – Не может быть! То есть почему же он нам ничего не сказал?

У Дагни загорелись глаза, даже веснушки, казалось, запрыгали на увядающих щеках. Она спрашивала Бера, не обручен ли он, но что он может быть обручен в Мерямаа, не приходило ей на ум!

– Это тайна! – Вефрид многозначительно распахнула глаза. – Не говори пока никому! Ему нельзя обручаться, пока он не покончит с местью за брата. Но я… Я так хочу, чтобы он поскорее с этим покончил! Тогда он увезет меня в Хольмгард, к своей бабке, королеве Сванхейд. Он ее любимый внук, и она еще до моего рождения решила, что он женится на мне!

– Как так? – Дагни опешила. – Она разве знала заранее, что ты родишься и выйдешь за него?

– Видишь этот «ведьмин камень»? – Вефрид показала кусочек янтаря с отверстием. – Сванхейд подарила его моей матери, еще пока та была не замужем. И сказала: однажды твоя дочь приедет сюда, и я узнаю ее по этому камню…

В рассказе Вефрид быль перемешалась с ее мечтами, так же как они перемешались в ее голове. Но выболтала она все это тетке Дагни с простым расчетом: несмотря на обещание молчать, еще до ночи та передаст все Анунду. А держать в неволе жениха племянницы совсем не то, что чужого человека! К тому же такого, кто может сделать твою племянницу если не полноправной королевой в Хольмгарде, то очень близко к этому. Норны знают, поможет ли это делу, но ничего лучше Вефрид не могла сейчас придумать.

На ужин женщины отправились в грид: Вефрид, сменившая дорожное платье на более нарядное, желтое с красно-коричневой тесьмой, Дагни – многозначительно-загадочная, и Правена, белая и невозмутимая. Там они застали всех мужчин: Анунда, Хедина, Хавстейна, Бера, Алдана и отроков Хедина, с которыми он приехал – те сидели за столом в ближайшем к двери конце, ожидая, пока Дагни велит подавать им кашу.

Для конунга со знатными гостями Дагни прислала пива, соленой рыбы, вареных яиц, печеной репы с подливой из меда и коровьего масла – закусить, пока в поварне жарили свинину и баранину. Хедин приехал так быстро, как смог; ему вовсе не хотелось бросать хозяйство на жену и сыновей в горячую пору окончания жатвы и сушки снопов, но Эльвёр не позволила бы ему остаться в стороне, когда Анунд пленил ее двоюродного брата. Через Хольмгард шла торговля по Варяжскому морю, оттуда в Мерямаа нередко прибывали новые люди – варяги, русы и словене, а чем больше людей, тем больше всевозможных богатств будет добыто из этого обширного края, полного пушных зверей и непаханой земли. К тому же Хедин когда-то знавал Сванхейд и сохранил к ней глубокое уважение. Ссориться с этой семьей ему было бы вовсе некстати.

Хедин мог засвидетельствовать, хотя бы отчасти, невиновность Бера в злых умыслах: перед Анундом его оболгали люди, уже убившие его родича и пытавшиеся близ Сбыховского погоста застрелить самого Бера. Снова пришлось пересказывать и обсуждать все, что было известно, начиная с приезда Улеба в Хольмгард в самом начале прошлого лета. Бер мог поклясться, что ни разу не слышал от Улеба ни слова о желании обложить Мерямаа новой данью. Правена, как женщина, в настоящие свидетели не годилась, но все здесь считали ее достаточно толковой, чтобы выслушать ее заверения: и она за два года замужней жизни ни разу не слышала, чтобы ее муж мечтал о дани с Мерямаа и о княжеских столах.

– Тугэ лиже! Да будет так! – наконец согласился Анунд, когда на стол уже поставили большие деревянные блюда с горячими кусками баранины и поросятины. – Я готов поверить, что ты, Берислейв, не умышлял на меня зла – мы же родичи, как-никак. Но можешь ли ты поручиться, что отчим вашего нового конунга-дитяти или иные, кто заберет власть в Хольмгарде, не захотят этого?

– Не могу. Мы не говорили о том, как вести дела. Да в этом и нет нужды – Сванхейд знает…

– Сванхейд в таких годах, что… разумный человек задумается о будущем.

– Чего ты хочешь от меня, Анунд конунг? – вздохнул Бер.

– Я хочу, чтобы в Хольмгарде собрали посольство от имени Сванхейд и того ребенка, прислали его ко мне и заключили со мной новый договор – о мире, о торговле, обо всем, что обеспечит нам благополучие.

– Это желание законное и разумное. Сванхейд и сама сделала бы так, если бы ее не отвлекли горе и заботы. Если ты позволишь мне уехать, то уже зимой получишь это посольство. Может быть, я сам вернусь.

– Если ты останешься здесь, – Анунд хитро прищурился, изломив темную бровь, а его небольшие, умные глазами смотрели с лукавством, – то посольство приедет быстрее и будет сговорчивее.

– Несправедливо лишать меня свободы, когда ты ни в чем не можешь меня обвинить! – Бер начал терять терпение. – Тем более что я твой родич!

– Могу! Ты явился в мою землю с оружием, с вооруженной дружиной, собираясь убить здесь неких людей без моего ведома! И, кстати, доходят слухи, будто на Келе-озере случилось какое-то побоище, человек десять или двадцать убили загадочные лесные ёлсы… Сколько живу – не видывал такого, чтобы ёлсы убивали людей из лука!

Бер не ответил, стараясь не перемениться в лице, но быстрый взгляд, брошенный на него, Алдана, Правену подтвердил Анунду, что для них эта новость не так уж неожиданна.

– А чтобы тебя случайно не обвинили в этом побоище – знаешь ведь, всегда винят чужаков! – лучше тебе еще у меня задержаться! – с торжеством закончил Анунд. – Я уж не дам вас в обиду этим шуйтанам из Келе-бола, что приваживают ёлсов. Сунуться туда, к Келе-болу, для тебя сейчас все равно что прыгнуть в омут.

– Но кто же тогда известит Сванхейд, что нужно снарядить посольство? – воскликнула Дагни.

– Люди Берислейва могут поехать. Их я не стану удерживать.

– Мы не оставим господина. – Алдан покачал головой, и Правена тоже.

– Подождем, что скажет Эскиль Тень, – предложил Хедин. – От него до земель Хольмгарда рукой подать – до Забитицкого погоста два перехода, а верхом – один. Он знает за волоком многих людей и сумеет послать весть Сванхейд.

Никто не возразил, а Вефрид взглянула на брата матери и широко раскрыла глаза…

Позднее, когда в Озерном Доме уже собирались спать, Вефрид удивила Дагни, попросив у нее немного непряденой шерсти. Анунд обладал многочисленным овечьим стадом, и у Дагни еще осталось в клетях сколько-то шерсти весенней стрижки, промытой и даже частично вычесанной. Выбрав клок побелее, Вефрид попросила еще и прялку.

– Не собралась ли ты связать себе чулки, моя девочка? – удивилась Дагни. – Я дам все, что нужно, если тебе чего-то не хватает.

– Мне нужна только прялка, и чтобы кто-нибудь проводил меня в баню, – загадочно ответила Вефрид.

– В баню? Ты же умывалась! Не поздно ли для мытья?

– Речь не о мытье. Мне нужно попасть в такое место, где легче… услышать духов.

– Ох! – Дагни всплеснула руками. – Так ты собралась ворожить! О чем?

– Конечно, о том, как мне помочь моему жениху, – грустно ответила Вефрид. – Ведь если ему придется дожидаться здесь зимы, пока Сванхейд пришлет за ним… Я же надеялась, что к Середине Зимы состоится наша свадьба!

– Ах… Это, конечно, важно… – Дагни не нужно было убеждать в важности свадьбы для молодой девушки, но сама она способностей к ворожбе не получила и опасалась всего, что связано с испытаниями судьбы. – Так ли это необходимо? Хочешь, я поговорю с конунгом? Мы даже могли бы устроить вам свадьбу и здесь – он будет только рад, я уверена, то есть конунг. Конечно, если Хедин подтвердит, что у твоих родителей есть такое намерение…

– Бер не может жениться, пока на нем долг перед Одином. А чтобы избавиться от этого долга, он должен сначала обрести свободу. Прошу, Дагни, молчи обо всем этом.

Проникнувшись важностью дела, Дагни сама проводила Вефрид к бане у реки; служанка несла за ними прялку и кувшин. Уже темнело, воздух отсырел, особенно сильно пахло речной водой, и обе кутались в накидки.

В баню Вефрид вошла одна, а Дагни, велев служанке ждать снаружи, вернулась в город. Вефрид приготовила прялку и вылила молоко из кувшина на широкий очаг, выложенный камнем, – приношение норнам и дисам.

А потом заговорила:

Заклинанию норны Вефрид обучила мать – Хельга, а ту – ее мать, Снефрид, а ту – ее мать, Виглинд, а ту – ее мать, Лауга. У Лауги родной матери не было – куда та делась, семейные предания не сохранили, – но Лауга была известной на всю корабельную сотню колдуньей и выучилась этому заклинанию у своей наставницы, Хлив Черной Дисы. Об этой загадочной женщине ни Хельга, ни Вефрид ничего уже не знали, но само имя ее звучало так, будто она вышла из самого Иггдрасиля… вылезла из тьмы под его корнями. Сегодня Вефрид впервые произносила эти слова вслух, и ее пронизывал трепет, словно она касается невидимых нитей судьбы и они дрожат под рукой… И все же не могла избавиться от легкого чувства ревности: сын конунга был нужен ей самой!

Потом Вефрид села, взяла веретено с надетым на него янтарным прясленем – тоже наследством, восходящим к прабабке Виглинд. И стала прясть – не как обычно, а наоборот, справа налево, попутно шепча про себя строчки заклинания. Закрыла глаза – страшно было смотреть в густую тьму бани. Это место – особое. Словене, среди которых она выросла, считали, что в бане мертвые пращуры встречаются с внуками, иной раз прямо живут там, и их можно увидеть. Людяна, их с братьями нянька, часто рассказывала, как видела этих духов – словене называют их домовым и банным. Вефрид дрожала, дрожали ее пальцы, нить выходила неровная, и всем существом она ощущала, как трудно говорить с незримым миром и тем более чего-то от него добиваться. Нить соединяла ее с миром дис, но допусти она промашку, ослабни – и эта нить утянет ее саму на ту сторону, вместо того чтобы притянуть сюда желанные блага и знания. Только образ Бера помогал ей держаться – это его, его свободу и любовь она пыталась вытянуть из Источника Урд.

Нити требовалось не много – не чулки вязать. Когда набралось локтя два, Вефрид с облегчением опустила веретено. Вспомнила заговоренные нити, спряденные Хельгой – тонкие, ровные, даже на вид насыщенные силой. Получилось ли, озабоченно думала Вефрид, сматывая свою добычу в маленький моток. Есть ли в ее изделии хоть немного силы? Об этом она узнает к утру…

Вернувшись на жилой конунгов двор, Вефрид почти сразу ушла в кудо и легла спать. Моток белой нити она положила под подушку. Правена на соседнем тюфяке уже спала, сунув руку под изголовье, будто тоже хранила там неведомое сокровище. Вефрид сразу догадалась: это сокровище как-то связано с пропавшим Вальгестом. По дороге от Видимиря к Силверволлу она не однажды замечала, как Вальгест и Правена провожают друг друга глазами, хотя Вальгест менее всего походил на человека, желающего жениться, а Правена – на женщину, ищущую нового мужа. Куда делся Вальгест – Вефрид не знала, Бер и прочие ничего им с Хавстейном не сказали. Но намеки Анунда на какое-то побоище у Келе-озера наводили на нехорошие мысли…

Вефрид закрыла глаза, надеясь и боясь заснуть, чтобы поскорее увидеть тот самый сон, что укажет ей дальнейший путь. Не зря ли она все это затеяла? Не напрасно ли она приехала в Озерный Дом вместе с дядей и братом? Ведь уже дважды убедилась – от ее вмешательства, от ее попыток помочь Беру делается только хуже! Но кто смог бы на ее месте сидеть в Силверволле, когда Бер попал в беду? Все-таки она Анунду племянница, и можно попытаться смягчить его. Сочувствием Дагни она уже заручилась, а к сестре, ведущей его дом, Анунд прислушивается. Дядя-конунг никогда раньше не был особенно вредным или несговорчивым. Только бы не сделать хуже… Когда ты – игральная фишка в руках коварного Бога Воронов, как ни исхитряйся, а он распорядится тобой, как сам пожелает.

Но нельзя же не делать ничего, когда под угрозой судьба Бера и ее собственная!

Однако если все это правда – про побоище на Келе-озере, где погибли не то десять, не то двадцать человек… Бера не могло там быть – все случилось, когда он уже томился на гостевом дворе Озерного Дома. Так может, Анунд спас его тем, что запер здесь…

Как назло, Вефрид никак не могла заснуть – мешало волнение и сама мысль, что надо спать. Вокруг нее сопели служанки, за оконцем было совершенно темно, на жилом дворе не раздавалось ни звука, только пес лаял где-то дальше, за ближним валом. Мысли кипели, какой уж тут сон. Вефрид делалось жарко, и она откидывала одеяло, медленно погружалась в дрему, потом начинала мерзнуть и просыпалась, дрожа, и натягивала одеяло опять. Поглядывала с тревогой в сторону оконца – не светает ли? Так и вся ночь пройдет, а она не сумеет заснуть! Вся ее ворожба пропадет даром, и придется прясть новую нить!

Вефрид лежала с закрытыми глазами, твердо решив не открывать их больше и никуда не смотреть. Вдруг почудилось, что рядом кто-то двигается. Правена проснулась? Забыв о своем решении, Вефрид открыла глаза – и увидела, что возле помоста кто-то стоит.

Мерещится… Озябнув от страха, Вефрид смотрела широко раскрытыми глазами, но видела лишь смутное пятно, чуть более светлое, чем тьма в кудо. Кто-то пришел к ней, притянутый заговоренной нитью! Вот теперь она осознала, как страшно, когда между тобой и тем светом нет преград – только расстояние вытянутой руки…

Не помня ни единого слова, не в силах приподняться, Вефрид закрыла глаза… и тьма разом растаяла, посветлело. Перед ней стояла молодая женщина – такой красоты, что захватило дух. Высокая, стройная, с повелительной осанкой; длинные светлые волосы медленно развевал неслышный ветер, заставляя мерцать, как снег под луной. Сияли глаза цвета серебра, и от их холодного блеска пробирала дрожь. Одежда гостьи была белой и мягкой, как облака ясным днем.

«Привет и здоровья тебе, Вефрид!»

Вефрид не видела, чтобы гостья заговорила – ее губы не двигались, но голос – низкий, сильный, рождающий образ мощного потока ветра над широкой рекой, – раздавался прямо в голове.

«И тебе…» – сообразила ответить Вефрид, не зная, как назвать незнакомку.

«Я – Скульд Серебряный Взор. Мы в родстве. В тебе есть моя кровь, хотя за многие поколения она изрядно была разбавлена человеческой. У женщин вашего рода уже два поколения родится по несколько детей, но лишь один получает в наследство дар видеть нас и говорить с нами».

«С вами?» – повторила Вефрид, одновременно подумав, что она, как видно, и есть та избранная среди трех детей Хельги.

«С нами – детьми Вёлунда, князя альвов. Твоя мать знала одного моего брата, бабка – другого».

«Ты – их сестра? Наших альвов?»

Даже в полусне Вефрид пришла в изумление. Ведь мать говорила – женщинам рода покровительствуют альвы-мужчины!

На прекрасном лице Скульд появилось подобие легкой улыбки.

«Я не пришла бы к тебе, если бы не эта серо-бурая дрянь, Альвит».

«Кто это?»

«Валькирия. Одна из новых. Всеотец отрядил ее помогать Игмору и его людям. В этом выборе сказалось его коварство. Ты знаешь, кто такая Альвит?»

Вефрид могла ответить лишь всплеском недоумения, и Скульд это понимала.

«Откуда тебе знать? Едва ли Снефрид рассказала об этом хоть одному человеку – то решение было трудным, и она сомневалась, что вправе его принимать. Но никто другой этого сделать не мог».

«Какое решение?»

«Это было давно – Снефрид была еще молода, она еще не вышла второй раз замуж, и до рождения твоей матери оставалось лет десять по вашему счету. Свенельд сын Альмунда должен был умереть в то лето, ему оставался лишь один день до конца. Почему – это длинная сага, и лучше всего ее вам рассказал бы Вали, если бы вы догадались у него спросить – саги о мести как раз по его части».

«Вали? Кто это?»

Скульд насмешливо закатила глаза – совершенно по-человечески.

«Он сопровождал Бера до этого места, называл себя Вальгест – Мертвый Гость. Да, я знаю, что вы не догадались. Так вот, Снефрид прошла к Источнику Урд – ее провела спе-диса – и норны запросили с нее выкуп за жизнь Свенельда. Урд согласилась оставить ему жизнь, приняв взамен другого человека из его рода – того, кто еще не родился. Снефрид приняла это условие: ей был нужен живым Свенельд, а не кто-то, кого никто и не знает. В то время его жена носила первого ребенка, но ему ничто не угрожало, он живет и поныне. Через семь лет после того случая должен был родиться второй ребенок. Но родов мать не пережила, и девочка сумела вдохнуть только раз – а потом норны оборвали ее нить. Она была взята к Источнику и теперь служит Всеотцу. Всеотец заставил ее помогать кровным врагам ее земного рода. Она не думает об этом – она ведь и не знает, что значит иметь родичей. Но я не так равнодушная к кровному родству. Я помогу тебе… кое в чем. Мне не под силу отменить приговор Всеотца, я не могу изменить исход этой игры. Но я помогу тебе и тем, о ком ты тревожишься, вовремя убраться с игровой доски».

В полусне Вефрид ощутила острую тревогу. Убраться с доски? Как убирают с доски для тавлей стеклянные цветные фишки?

«Отправляйся в Хольмгард. Сванхейд должна получить назад свой «глаз Одина», а взамен вы получите нужный знак».

«Какой знак? Чего?»

Скульд помолчала, прислушиваясь к чему-то. Подняла лицо, устремила взор куда-то вверх, ее волосы сильнее заиграли на ветру. Затрепетал подол белоснежного платья, и вся она приобрела сходство с облаком, которое ветер гонит прочь, меняя на ходу и вылепляя из одного другое.

«Я и так сказала много, – донесся голос, быстро уходящий прочь. – Пускайся в путь, если хватит смелости. Прощай».

Перед глазами Вефрид потемнело. Поднять веки она не могла, ощущая оцепенение, и тут ее утомленный разум наконец смилостивился и погас: она погрузилась в крепкий непроглядный сон.

На другое утро Анунд конунг завтракал не в гриде, а в своей жилой избе на другом конце крепости; к себе за стол он пригласил Хедина.

– Удивительные новости я слышу, родич, – с хитрым видом начал Анунд, когда Дагни подала им кашу со сливками, хлеб и свежий козий сыр. – Твоя племянница, оказывается, обручена с Берислейвом. И ни он сам, ни ты ничего мне об этом не сказали! Я бы должен знать, что разговаривал почти со своим племянником!

– Обручена? – Хедин в удивлении опустил ложку. – Вефрид обручена? Я сам не знал. Эльвёр намекала мне, что такое может быть, мол, не сбежала ли девушка из дому ради этого парня…

– Как она сама – с тобой! – засмеялся Анунд.

– Но мне они тоже ничего не сказали, и уж тем более я не получал таких вестей от Хельги. А кто сказал тебе?

– Дагни узнала от самой девушки. Значит, ты тоже не знал? – Анунд прищурился. – А я было подумал, ты примчался сюда, бросив жатву, спасать будущего зятя твоей сестры.

– Если бы это оказалось правдой, я бы не удивился, честно сказать. Хельга с детства забивала Фриде голову этой сказкой про «ведьмин камень», который ей подарила Сванхейд, чтобы когда-нибудь ее дочь приехала с ним в Хольмгард. А жених у Сванхейд только один – этот самый Берислав. Думаю, Эскиль, когда сюда приедет, будет весьма недоволен, что ты мешаешь ему породниться с конунгами.

– Ох, ох! – Анунд сидя подвигал полными плечами, выражая презрение к выскочке Эскилю. – Он будет недоволен! Так пусть сделает что-нибудь, чтобы получить своего парня поскорее! Пошлет людей к Сванхейд. А если им придется обождать со свадьбой, скажем, годик, ничего страшного не случится. Фрида еще совсем девчонка.

Некоторое время они молча налегали на кашу и сыр.

– Знаешь, я что подумал? – снова заговорил Хедин. – Придумалось мне кое-что, что и наши дела решит, и Эскиля успокоит.

– Ну, и что это? – Анунд с любопытством взглянул на него.

Хедин еще некоторое время сосредоточенно жевал, потом начал:

– Ты помнишь, Берислав рассказал, почему Святослав так невзлюбил своего брата Улеба?

– Конечно – тот хотел отнять у него власть в Гардах! Тут всякий невзлюбит даже и родного брата, а не то что сводного!

– Не совсем так. Двадцать лет назад я провел две зимы в Хольмгарде – не подряд, а с перерывом на греческий поход. Но я тогда еще знал, что Сванхейд после смерти Олава решила не делить его владения между сыновьями, а отдать все одному, старшему. Из выживших детей старшим сыном у нее тогда был Ингвар. Он за пару лет до того женился на Эльге, старшей дочери Вальгарда и племяннице Хельги Хитрого. За нею в приданое он получил Кенугард, и в его руках могли оказаться земли от Варяжского моря до Греческого. Сам понимаешь, как это удобно и выгодно. Сванхейд сочла, что это достаточная причина оставить двух других сыновей без земельных владений. Спустя годы выяснилось, что Святослав, сын Ингвара, не хочет жить в Хольмгарде, даже не бывает там. Люди роптали, что у них нет конунга…

– Да, все это мне рассказал сам Берислейв, – в нетерпении почти перебил его Анунд. – И что же?

– А то, что со смертью Улеба никуда не делось решение Сванхейд, что власть над Хольмгардом и Гардами должна принадлежать кому-то из прямых потомков Ингвара. Улеб сын Ингвара мертв, но у него имеется свой сын. От законного брака. Его мать где-то здесь у тебя, мы вчера с нею беседовали в гриде.

– На что ты намекаешь? – Анунд склонил голову набок и прищурился.

– Где-то на западе живет у родичей маленький мальчик – законный наследник Олава. И если люди Хольмгарда охотно признали конунгом Улеба – Святославу пришлось его убить, чтобы избавиться от соперника, – то дитя унаследовало права отца.

– Но в Хольмгарде уже есть конунг-дитя!

– Их двое, как видишь, и оба имеют одинаковые права. Пока, мне сдается, только мы с тобой и поняли это. Берислав ни словом не упоминал, чтобы у кого-то были такие мысли. И пока только мы с тобой вдвоем такие умные, – Хедин великодушно разделил честь этого открытия с двоюродным братом, хотя она принадлежала ему одному, – то глупо будет этим не воспользоваться.

– Как? – Анунд широко раскрыл свои маленькие глазки.

– Ну, как… Для начала неплохо бы заполучить его в руки. Добиться, чтобы его привезли сюда. Чтобы здесь он рос и учился почитать тебя. Для начала, можно будет отправить назад Берислава, обменять его на этого ребенка. А когда ребенок станет взрослым… Если к тому времени тот дитя-конунг, что в Хольмгарде, или его воспитатели и хёвдинги будут нам недружественны, у нас будет кем его заменить.

Анунд задумался, сидя над пустой миской; служанка убрала ее, он даже не шелохнулся.

– Но не могу же я взять его на воспитание, – сказал он чуть погодя. – Как будто признаю себя младшим перед… перед Улебом. Этому не бывать!

– Пусть его воспитателем станет кто-то другой, мало ли у тебя толковых людей? Хольмар Железный, к примеру.

– Но тогда под каким предлогом… мы хоть и были в родстве с Улебом, но слишком отдаленном. У нас с ним родство в седьмом колене, а с его сыном – в восьмом, это уже и не родство почти.

– Оно и к лучшему.

– Не понимаю тебя! – с досадой воскликнул Анунд. – Говори толком, ты все равно не похож на вёльву!

– Ответ лежит у тебя под носом, как вот этот нож! – Хедин постучал пальцем по столу возле поясного нож перед Анундом. – У тебя в доме сейчас живет мать этого младенца! Молодая красивая вдова…

Когда к обеду все собрались в гриде, на многих лицах отражалась тревога и недоумение. Вефрид могла бы гордиться: Асгард откликнулся на ее зов, ворожба удалась, – но, как это нередко бывает, трудно было принять полученный совет. Не обманула ли ее Скульд Серебряный Взор? Хельга доверяла своему альву, но тот схитрил, отправив Вефрид в Силверволл, и Бер из-за нее едва не погиб от стрелы! Что если явление Скульд и ее речи – тоже хитрость, должная привести к еще худшим бедам? Но об этом посоветоваться было не с кем – ни Хедин, ни Анунд не могли знать об этом больше самой Вефрид. Даже Хельга, окажись она здесь, едва ли дала бы уверенный совет. Вефрид терзалась, не зная, вмешаться ли ей, полагаясь на Скульд, или оставить все идти своим чередом. Скульд сказала, что под видом человека по имени Вальгест с ним был сам бог из рода асов, Вали! Если в деле участвуют боги – не слишком ли самонадеянно встревать ей, молодой девушке! Соперничать с валькирией!

Очень хотелось рассказать обо всем Беру, но и на это Вефрид не решалась. Ведь они договорились, что будут жить так, будто их ничего не связывает, а она не только примчалась к нему из Силверволла, но и разболтала Дагни, будто они, мол, обручены! Все сделала наоборот! Сам Бер, как она помнила, ни разу не заговаривал об этом браке, так не выглядит ли она самодовольной дурочкой, что воображает себя невестой знатного человека, когда тот ни о каком обручении и не думает! Молчаливее обычного, Вефрид лишь бросала на Бера смущенные взгляды издалека и даже на его приветствие ответила простым кивком.

Но Бер, хоть и удрученный своим положением, был не из тех людей, кто долго печалится и позволяет грустить другим. Обед еще не подали, Дагни была в поварне, Анунд, Хедин и Хольмар тихо совещались близ конунгова престола, когда Бер встал с места и пересел поближе к Вефрид.

– Ты захватила свой меч? – тихо спросил он.

– Меч? – Вефрид в изумлении вытаращила глаза. – Какой еще меч?

– Которым ты перебьешь всех чудовищ и спасешь меня. Помнишь, ты рассказывала о Сванхвит и Рагнаре, которого мачеха заставляла пасти стадо? Я сейчас немногим лучше того парня. Дагни, кажется, уже считает, что пора заставить меня отрабатывать хлеб – хотя бы пасти кого-нибудь.

– Что ты говоришь, – от волнения Вефрид не поняла шутки, – Дагни не такая! Она людям еды не жалеет.

– Тогда мне грозит умереть от скуки. Словом, пора какой-нибудь отважной деве спасти меня.

– О боги! – Вефрид прижала руки к щекам. – Ты знаешь… я как раз думала об этом.

Бер с трудом сдержал улыбку: Вефрид с ее хрупкой внешностью, большими зеленовато-серыми глазами и покрасневшими от волнения кончикам ушей менее всего походила на колдунью-воительницу. Но при этом он ясно видел, что она полна самого искреннего, пылкого, самоотверженного желания сделать что-нибудь для его избавления, и это так его тронуло, что он взял ее маленькую ручку в свою. Такое желание сделало бы честь и настоящей валькирии, пусть Вефрид располагала слишком малыми средствами для его осуществления.

Бер не думал, что чем-то это заслужил. Юная девушка по природе своей переполнена жаждой любви и самопожертвования; тот, кто в них нуждается, может только поэтому стать ее избранником. В этот миг Бер очень жалел, что не конунг и не может дать Вефрид высокий престол.

В дверях появилась Дагни во главе дружины служанок, несущих котел с похлебкой из рыбы, репы и крупы, блюдо жареной свинины, большущий горшок жареных свежих грибов в сметане и что-то еще; все зашевелились, стали занимать места за столом, и Вефрид пришлось уйти, чтобы сесть за короткий женский стол с Правеной и самой Дагни. Она даже радовалась: еще не собралась с духом, чтобы рассказать Беру о встрече со Скульд.

Поначалу все ели в приличном молчании. Когда блюда и горшки убрали, Дагни стала разливать пиво по чашам для мужчин, а Правена и Вефрид поднялись, собираясь уйти, но Анунд остановил их.

– Погодите, удыр, не уходите. Правена, хотел бы я побеседовать с тобой немного.

– Со мной? – Правена удивилась, но снова села. – О чем же Анунд конунг желает говорить со мной?

– Я так понял, у тебя нет родных братьев, – начал Анунд.

– И никаких нет. У моих родителей нет родичей в Киеве, где они живут.

– А у твоего мужа много ли было родичей – кроме конунга Сватислейва?

– Есть родня по его матери – в Выбутах, и по названному отцу – в Киеве.

– Я вот что подумал… – Анунд взглянул на Хедина, потом снова на Правену. – Твой муж, Улеб, чуть не стал конунгом в Хольмгарде. Люди были согласны, но его не успели возвести на престол, потому что помешал Сватислейв, верно?

– Верно… – Правена невольно выпрямилась.

Снова мелькнуло в мыслях: если бы не Игморова братия, сейчас она могла бы быть княгиней в Хольмгарде. Но жалела Правена не о престоле, а только об Улебе – о своей оборванной женской судьбе, о единственном ребенке-сироте, об одиночестве, от которого зябла душа.

– Сейчас там, как вы говорите, провозглашен конунгом маленький ребенок, сын Сватислейва. Но уверена ли ты, что твоему ребенку ничего не грозит?

– Моему ребенку? – Правена бросила на него острый взгляд. – Почему что-то должно ему грозить? Я пустилась в это путешествие, чтобы избавить сына от необходимости мстить за отца. И если бы ты, Анунд конунг, не задержал Берислава, месть уже могла бы быть свершена! Но с этой стороны моему сыну нечего бояться. У него есть высокий покровитель… среди жителей Асгарда, и он дал слово, что моему сыну не придется участвовать в этой распре!

Она вскинула голову, подумав о Вальгесте – о Вали, – с благодарностью, гордостью и даже легкой нежностью.

– Кугу Юмо! – Анунд подался вперед на сидении и снова бросил взгляд на Хедина: вот, мол, какие тайны тут открываются! – У тебя есть покровитель в Асгарде?

– Есть.

Слушатели ждали, но она не стала продолжать.

– Это хорошо, – сказал Анунд. – Но надо подумать и вот о чем. Твой сын, сын Улеба – наследник его и Олава. Сын Сватислейва, когда немного подрастет, может задуматься… а скорее, задумаются вместо него те люди, что будут им управлять, пока он мал. Сам Сватислейв не захочет, чтобы у его сына был такой сильный соперник.

– О чем ты говоришь? Соперник?

– Да, твой сын тоже имеет право на престол в Хольмгарде!

Правена едва не засмеялась – так далеки ее мысли и надежды были от престолов.

– Божечки! Ты хочешь сказать, что мой сын захочет стать конунгом?

– Почему же нет?

– Никогда он этого не захочет, если только мое слово для него будет что-то значить.

– Улеб тоже не хотел, – заметил Бер; он снова помрачнел, видя в словах Анунда немало толка. – Его это не спасло.

– Вот, послушай, что говорит Берислейв! – обрадовался поддержке Анунд, тем более что не ждал ее от Бера. – У человека могут быть честнейшие намерения, но злые люди и других судят по своей злобе. Пока твой сын мал и не может постоять за себя…

Он запнулся, встретив горящий взгляд Правены.

– Для чего ты говоришь мне это, Анунд конунг?

– Я хочу предложить… – Анунд взглянул на Хедина, набираясь уверенности. – Я вижу, что ты особенная женщина. Не знаю больше таких, кто решился бы покинуть дом и отправиться в военный поход, чтобы избавить ребенка от участия в деле мести… Я хотел бы помочь тебе. Если ты решишь остаться у нас в Мерямаа и привезешь сюда сына, я буду оберегать его, как собственного, и уж позабочусь, чтобы никакие враги к нему и близко не подошли. Сама видишь, какая надежная у нас тут крепость, где еще такая найдется! А когда пройдет время, он вырастет… и если он все же захочет побороться за престол в Хольмгарде, то здесь он найдет помощь и поддержку.

Не только Правена, но и прочие слушатели опешили от такого поворота. Правена смотрела на Анунда вытаращенными глазами, от растерянности не находя слов.

– Сын Улеба не останется беззащитным, – нахмурился Бер, не менее прочих удивленный. – Даже если не найдется других, Мстислав Свенельдич уж верно позаботится о своем внуке… Но если Правена не захочет возвращаться в Киев – там Святослав и все его ближники, – то я сам в Хольмгарде стану ему если не отцом, то дядей, и не дам в обиду. Конечно… – он огляделся, – когда сам туда попаду.

– Вот и об этом мы тоже хотели упомянуть. – Хедин поспешил Анунду на помощь. – Пока ты здесь, Берислав, ты не можешь ничего сделать для этого ребенка. Я, как дядя твоей… – он взглянул на Вефрид, – ну, как брат Хельги, которая желает тебе добра, и я тоже желаю… хотел бы способствовать твоему скорейшему освобождению. И если сын Улеба будет воспитываться здесь, то у Анунда конунга не будет больше причин тревожиться и удерживать тебя.

– Так вы что, – Бер перевел взгляд с Хедина на Анунда и обратно, – предлагаете обменять меня на того ребенка? Его – сюда, а меня – в Хольмгард?

Те двое промолчали, подтверждая, что он понял их верно.

– Этого не будет! – запальчиво выкрикнула Правена. – Я не стану торговать моим сыном!

– Но мы желаем ему добра! – воскликнул Анунд. – Я клянусь, что буду беречь его как родного, к чему бы все ни пришло! Поклянусь на Роге Фрейра! И ты сама могла бы найти здесь свое счастье. Ты молодая красивая женщина, сильная духом, и любой знатный человек охотно бы…

– И трех месяцев нет, как я ношу эту одежду! – В гневе Правена показала белый рукав своего «печального» платья. – Я бы опозорила себя, семью и память мужа, если бы стала думать о новом браке, пока хотя бы год не пройдет!

– Так мы и не спешим! Поживи у нас, осмотрись, выбери того, кто придется по душе…

– Знаешь сагу о Сигурде Убийце Дракона? – сказал ей Хольмар Железный. – Он ведь тоже остался без отца совсем маленьким, но его мать, Гьёрдис, вышла замуж за конунга Хьяльпрека, и тот растил Сигурда, как своего. Ему это принесло много пользы и сделало тем великим воином, каким его знает весь Средний Мир.

Правена смутилась; разрумянившись от волнения, она глубоко дышала, глаза блестели не то от негодования, не то от готовых пролиться слез. Она не понимала, на что ей дружно намекают. Уж не сам ли Анунд хочет к ней посвататься? Он ей в отцы годится, и с запасом. Она сама вовсе не знатного рода, не из тех женщин, на которых женятся конунги, но для наложницы все же слишком хороша. Мстислав Свенельдич такого не позволит своей невестке, которую сам выбрал для сына. Все это казалось ей несуразным и опасным. Зачем везти ребенка в такую даль, в чужую землю, когда ему с Утой в Выбутах хорошо?

– Я не могу… принимать такие решения сама, – выдавила Правена. – Это должен решить… У меня есть отец. И у Улеба есть названный отец – Мстислав Свенельдич. Он будет очень недоволен, если мою судьбу и судьбу его внука решат, не посоветовавшись с ним.

– Я знаю Мстислава Свенельдича, – кивнул Хедин. – То есть знал двадцать лет назад. Возможно, он сочтет, что ты достаточно сделала для чести мужа и блага сына и можешь теперь позаботиться о себе.

– Он сам позаботится обо мне не хуже, если будет нужда.

– Ах, перестаньте! – вмешалась Дагни. – Что вы насели на бедную женщину! Хедин! Конунг! Дайте ей успокоиться и спокойно подумать. Мы еще об этом поговорим, потом то есть.

– Нам спешить некуда. – Анунд усмехнулся. – Правена может думать, сколько ей угодно. Но если бы она надумала, Берислейв, быть может, сразу же и обрел бы свободу. Мы бы принесли клятвы на Роге Фрейра, а дальнейшее предоставили бы воле норн!

– Я кое-что знаю о воле норн! – сказала вдруг Вефрид.

Все повернулись к ней. Он сама была в ужасе от собственной смелости, но понимала: молчать больше нельзя.

– Что ты знаешь? – спросил Хедин.

– У меня есть… у меня тоже есть покровитель в Асгарде! Это сама… младшая из норн… Это Скульд Серебряный Взор, та, что была матерью нашего предка… мы все – ее потомки. – Вефрид посмотрела на Хавстейна, призывая брата ее поддержать. – Она этой ночью говорила со мной…

– У тебя получилось! – Дагни всплеснула руками. – Скажи скорее, что вышло?

– Она приказала мне отправиться в Хольмгард, к госпоже Сванхейд. Я должна поехать и уведомить ее обо всем, что здесь произошло. И тогда мы получим знак, что делать дальше.

– Ты поедешь в Хольмгард? – Анунд удивился, как и всякий на его месте удивился бы. – Ну, твоему отцу виднее…

– Мы вчера говорили, что нам нужен посол к Сванхейд, – улыбнулся Хедин. – Такого и я не ждал, но если Эскиль и Хельга ее отпустят, Сванхейд, должно быть, обрадуется.

– Я знаю, почему ты это задумала! – Анунд хитро прищурился на племянницу. – Ты хочешь поскорее заполучить… – он перевел лукавый взгляд на ошарашенного Бера, – одного человека, который с тобой обручен. Это для меня не тайна. Что же – если привезешь мне посольство от Сванхейд, получишь своего жениха.

Все это напоминало сказку, где конунг посылает маленького пастушка принести ему солнце и луну. У Вефрид сильнее загорелись уши и щеки, она сидела, не поднимая глаз. Бер откинулся на скамье, сбитый с толку и раздосадованный. Он не мог ни подтвердить, ни опровергнуть свое обручение с Вефрид, но был крайне недоволен, что эти разговоры угрожают ее доброй славе. Если пойдут слухи об этом обручении, то Вефрид не сможет выйти за кого-то другого, но и сам Бер не мог ей ничего предложить! Мысль о том, что юная девушка поедет в такую даль, чтобы его выручить, и пугала, и заставляла устыдиться. Может, Эскиль еще ей не позволит – на сумасшедшего он не похож.

Вефрид, пересилив смущение, подняла на него глаза.

– Видишь? – Обращаясь к нему одному, она показала янтарный «ведьмин камень» у себя в ожерелье. – Сванхейд давным-давно предсказала: однажды к ней приедет девушка с этим камнем. Меня тогда еще не было на свете, но судьба катится к тому, что нам придется исполнить это предсказание.

– Сванхейд, надо думать, давно уж не знает покоя от тревоги, – заметила Дагни. – Раз уж ты сам не можешь поехать, а твои люди отказываются ехать без тебя, она будет рада, если хоть кто сообщит ей, что ты жив и здоров.

– Это правда, – обронил Бер.

– Мы дождемся твоего отца, пусть он решит, – сказал Хедин племяннице.

– Я бы хотела отправиться сейчас, – тихо возразила Вефрид. – Чтобы не терять времени. С отцом я встречусь по дороге – если он уже выехал сюда, – и он решит, ехать ли мне дальше или возвращаться домой.

«Это было бы самым разумным», – подумал Бер, но промолчал. Никакого иного выхода он не видел, и не сидеть же ему у Анунда вечно!

– Чем бы это ни кончилось, – со вздохом сказал он, глядя на смущенную, с пылающими щеками Вефрид, – я всегда буду благодарен тебе за ту помощь, которую ты мне оказала уже своим желанием…

Вздохнув, Вефрид опустила глаза. Навредить ему, вольно или невольно, у нее пока получалось лучше, чем помочь. Что если Один все же играет ею, как стеклянной фишкой на доске, ради своих загадочных целей?

Правена, сидевшая рядом, крепко сжала ее руку. И Вефрид подумала: этой поездкой она поможет и Правене, поможет обезопасить ее ребенка, а уж на таком пути сама Фрейя будет ей защитой!

– Нынче свершилась какая-то большая беда, – сказала Сванхейд, когда утром Малфа зашла к ней вместе с Итой, служанкой.

Осень в Хольмгарде выдалась дождливая и холодная. Сванхейд прихварывала и порой целыми днями не вставала с постели, выходила только, пока у нее в шомнуше топили печь – от дыма она принималась уж слишком сильно кашлять. По утрам Ита или Малфа приносили ей горячий отвар из трав и ягод: зверобоя, шалфея, земляничного листа, ромашки, шиповника. Под утро шомнуша выстывала, несмотря на медвежьи шкуры на всех стенах, и Сванхейд лежала под двумя одеялами из дорогих черных соболей, в длинных шерстяных чулках, двух шерстяных рубашках и чепце. Под всем этим, на широком, богатом конунговом ложе она казалась такой маленькой и хрупкой! Не верилось, что это – могущественная владычица, пятьдесят пять лет почитаемая в этих краях превыше всех женщин, некогда глава многочисленного семейства с большой дружиной, «госпожа медовой палаты», самой богатой в Гардах. И что от всего этого осталось? Только Малфа да двое сыновей Логи-Хакона, мальчики десяти и двенадцати лет. Неужели и вся слава Хольмгарда так же растает, угаснет вместе со Сванхейд?

С месяц назад, после окончания жатвы, Малфа вышла замуж. На свадьбу из Выбут приехала ее мать – Предслава, со старшим сыном. Рассказала, что Ута держится бодро, только все время называет внука Улебом – мысленно она вернулась в то далекое время, первые годы замужества, когда жила в Киеве и нянчила первенца. Так ее рассудок защищался от невыносимой потери: выбросил прошедшие двадцать пять лет, когда ее любимый сын успел вырасти, стать мужчиной и умереть, сделал его вновь малым ребенком на руках у матери.

После свадьбы Малфа переселилась в Словенск, откуда был родом Дедич, но своему новому дому пока уделяла мало внимания – ей приходилось ухаживать за прабабкой, которая осталась в Хольмгарде совсем без родни. Мало какой новобрачный безропотно терпел бы такое, и Дедич говорил, что если Бер до зимы не вернется, надо будет найти для Сванхейд какую-нибудь другую девушку. У Олава в этих краях есть еще родня, кроме Малфы, можно переселить в Хольмгард кого-то из дочерей или внучек покойного Ветрлиди либо Хакона ладожского. Малфе не хотелось злить мужа сразу после свадьбы, но она не решалась передать Сванхейд каким-то внучатым племянницам – сама была слишком ей обязана. Воля Сванхейд вывела ее из дремучего леса, куда она забилась после разрыва со Святославом, дала хорошую долю ей и ее первенцу, и теперь Малфа не знала бы покоя, если бы не пыталась выплатить этот долг.

– Почему ты так думаешь? – Малфа села на край постели Сванхейд и взяла ее руку. – Как ты сегодня? Не мерзнешь?

– Там дождь? – Сванхейд коснулась рукава ее суконной свиты, на котором остались капли.

Оглянулась на оконце со слегка отодвинутой заслонкой: тянуло запахом влаги, палых листьев и мокрой холодной земли с легкой примесью дыма из поварни. Потом добавила:

– Я опять видела… их.

Со времени отъезда Бера прошло около трех месяцев. Никаких новостей с востока не приходило, и Предслава уехала назад в Выбуты очень расстроенная, не застав здесь никаких вестей и муже, не имея даже предположений, когда стоит ждать его назад. О покойниках Сванхейд и Малфа не стали ей рассказывать, чтобы не огорчать. Несколько раз за лето Сванхейд видела тени мертвецов. Сперва пришел один: молча постоял возле ее постели и пропал. Сванхейд не могла толком разглядеть его и не знала, с какой вестью он явился, лишь ощущала веющий от него холод, тоску и ужас. В руке у него вроде бы была сулица, но он не пытался угрожать Сванхейд. Она рассказала об этом только Малфе, а Малфа – только Дедичу, но и он не мог растолковать этот знак. Кроме очевидного – кто-то расстался с жизнью. Но кто?

Через какое-то время покойников явилось уже двое разом. Как и тот первый, они постояли возле ложа Сванхейд, молча, дыша холодом, но теперь она увидела чуть больше: смогла разобрать, что это мужчины, видела у одного торчащую из груди стрелу, а другой был густо залит кровью и держал в руке сулицу. И Сванхейд, и Малфа не находили себе места от тревоги. Кто эти мертвецы? Почему приходят? Что за знак несут? Сердце обрывалось и жилы холодели от мысли, что одним из них может быть Бер или Алдан. Да и смерть любого из их спутников сильно огорчила бы Сванхейд и Малфу: все это были свои люди, домочадцы. Свен, Вигарь, Судиша, Нечай, Истома, Ждан, Хендиль – все они выросли в Хольмгарде, у Сванхейд на глазах. Судиша приходился внуком Велераду, младшему брату воеводы Свенельда, а к этой семье Сванхейд питала склонность, почти как к родным. Она молчала об этих видениях, чтобы не тревожить еще сильнее семьи ушедших, не заставлять их гадать, кто из них не дождется назад мужа, сына, брата…

Довольно было того, что эти явления, как видела Малфа, потихоньку вытягивали жизнь из Сванхейд. Травяных отваров было недостаточно, старая госпожа ни на что не жаловалась, но явно слабела. Ее мучил кашель, все более сильный.

Снаружи резко ударил ветер, послышался дробный стук крупных капель, падающих с крыши на какие-то доски.

– Нынче их было пять, – сказала Сванхейд, и у Малфы упало сердце.

– Пять? Так много?

– Да. Я видела их совсем ясно. Один, самый высокий, стоял вот здесь, в шаге от постели. За ним еще четверо – два и два, их я видела совсем смутно. А этого я почти разглядела…

– На что он был похож? – с внутренней дрожью спросила Малфа.

– Такой высокий… темноволосый, с темной бородой… В нем торчали три стрелы. В груди и в горле.

Малфа невольно взялась за собственное горло, попыталась сглотнуть. В голове стоял звон, виски заломило, кровь похолодела.

– Но он же не был похож на… ты не узнала…

– Алдана? Не могу сказать. Лицо я видела слишком смутно. Мне показалось, что он ниже ростом, чем твой отчим, но может, это Навь его уменьшила. Не знаю.

Малфа опустила голову, сделала глубокий вдох, стараясь взять себя в руки. Такая весть была всего хуже – кто-то погиб, но кто? Если Алдан – это убьет ее мать. Семеро сводных братьев и сестер останутся без отца – как остались еще детьми сама Малфа и ее брат Добрыня.

И ведь мертвецов было пятеро! Остальных Сванхейд просто не разглядела, первый покойник их заслонял. Что если сам Бер стоял за плечом старшего товарища? Бера Малфа любила преданно и горячо, даже больше, чем Добрыню. С родным братом они с давних пор жили разной жизнью, а Бер был тем витязем, что вытащил ее из медвежьей берлоги, из Нави, привел назад в белый свет и помог снова ощутить себя живой и защищенной силой своего рода. Его самообладание и благоразумие не дали Малфе натворить дел, когда в ней самой благоразумие уступило жажде жизни, показали, что он способен на любовь поистине бескорыстную и братскую, и Малфа за это восхищалась им еще сильнее.

– Это было какое-то побоище… – прошептала Малфа. – Если столько людей сразу погибло… Как тебе, должно быть, было страшно!

Малфа передернула плечами. Она была отважной женщиной и повидала такое, о чем рассказывают страшные сказки; ей было пять или шесть лет, когда тот же Алдан вынес их с матерью из горящего Искоростеня. Долгое время Малфе казалось, что она там и погибла, задохнулась и сгорела, а теперь меж людьми ходит только тень, бесплотная и бесправная. Благодаря сначала Беру, а потом Дедичу, благодаря рождению двоих детей это чувство отступило, теперь все существо Малфы было исполнено любви к жизни, и ей не хотелось вновь очутиться лицом к лицу со смертью.

– Нет, не особенно, – спокойно сказала Сванхейд. – Если бы только знать, что это не наши люди умирают, а враги, я без сожалений отправилась бы в объятия Хель.

– Враги? – На миг Малфа почувствовала облегчение, но тут же покачала головой. – В Игморовой братии было семь человек. Если Дедич тогда все правильно увидел и двое погибли еще здесь, то искать надо было только пятерых. А ты видела уже… восемь покойников! Стало быть, даже если Игморовых перебили всех, то трое – наши.

– Получается так… – согласилась Сванхейд, глядя перед собой, на стену, где висело кое-что из старого оружия Олава.

Сколько смертей Сванхейд видела за свои семьдесят с лишним лет! Из одиннадцати ее детей сейчас в живых оставались только Тородд, отец Бера, живущий в Смолянске, и младшая дочь, Альдис, в Пскове. Малфа, благодаря недавней свадьбе все время думавшая о своем будущем, живо представила себя через пятьдесят лет – если сумеет унаследовать от прабабки способность к такому долголетию. Сейчас у нее двое детей, но, наверное, будут еще. Сколько их еще родится – и сколько сумеет вырасти? Дедич – здоровый крепкий мужчина, но он старше Малфы лет на пятнадцать; скорее всего, она его переживет и когда-нибудь станет, как Сванхейд, рассеянным взором смотреть на вещи, от него оставшиеся, и погружаться мыслями в далекое-далекое прошлое…

Не попросить ли Дедича еще раз погадать – может, он узнает, кто жив, а кто мертв? Но Малфа отбросила эту мысль. Нет, не стоит тревожить духов лишний раз. Лучше потерпеть, но дождаться верных вестей, которые привезут живые люди.

Хотелось бы – чтобы живые.

– Снег! Снег пошел! Смотрите, смотрите!

Малфа в это время была в поварне. Служанки готовили похлебку и кашу к обеду в больших котлах – для всего дома, а она сидела у длинного очага, выложенного камнями, где с краю стоял в углях горшочек со отваром душицы, чабреца и шалфея для Сванхейд. В последние дни, после явления пятерых покойников, та совсем расхворалась и уже не вставала с постели. Вчера и сегодня порой накатывал жар, и все-таки она мерзла под своими собольими одеялами, и Малфа сама готовила ей травяные отвары. Заговаривать их было некому – ни в Хольмгарде, ни в Словенске не нашлось мудрой женщины старше Сванхейд.

Слыша крики снаружи, Малфа встал и подошла к двери – поглядеть. Казалось бы – снег пошел, чего такого? Ему уже время – все работы в полях давно закончены, лен вымочили, высушили, обтрепали и теперь вычесывают. Не раз уже по утрам приходили заморозки, и когда Малфа еще до рассвета, закутавшись в большой толстый платок, шла в коровник, под ногами хрустели льдинки на замерзшей земле.

И все же снег – это что-то особенное. Казалось бы – он ведет за собой зиму с ее тьмой, холодом, вечной дымной горестью, неволей среди сугробов, болезнями, возможно, голодом и смертью. Все это придет, но сейчас, видя, как сыплются мелкие белые крупинки на грязь двора, Малфа чувствовала ликование, как всегда, когда наблюдаешь поворот годового колеса. Лето кончилось – и вот пришла зима, новая зима, ведущая новый год жизни.

Бережно держа через ветошку горячий горшок, Малфа прошла через двор по мосткам, стараясь не поскользнуться, в гридницу и через нее в шомнушу к Сванхейд. Та лежала, а на медвежьей шкуре на полу играл первенец Малфы – тот, что от рождения носил имя Колосок, а недавно получил княжеское – Владимир, Святославов сын.

– Говорят, идет снег? – спросила Сванхейд.

– Да, вот сейчас пошел.

– Хотела бы я выйти и посмотреть на него. Ощутить, как крупинки касаются лица… – мечтательно произнесла Сванхейд, поглядывая на закрытое оконце. – Почему-то мне всегда при первом снеге вспоминается молодость. Что-то есть в этом запахе такое, что наводит на мысль о… о надеждах. О будущем. Будущего у меня уже нет, остается только вспоминать то время, когда оно было. Но, может, я еще сумею выйти во двор и посмотреть на снег.

– Конечно, сможешь, – бодро ответила Малфа. – Это ведь теперь на полгода. Насмотришься еще.

– Я тебе рассказывала, как Эльвёр и Астрид уронили в снег? Это было тоже в первые дни зимы, только лет двадцать назад. Они приехали с отцом, с Хаконом, из Ладоги, чтобы встретить Тородда и его дружину, они вернулись из второго похода на греков…

Малфа уже не раз слышала эту небольшую, но занятную сагу: как Ингвар ладожский – племянник Ингвара киевского – и его друг Хедин из Мерямаа затеяли бегать наперегонки, держа каждый на плече по девушке, – это были две сестры Ингвара, а перед самым домом поскользнулись, налетели друг на друга и уронили свою ношу. Но она слушала, улыбалась, унимала ребенка, чтобы не кричал. Сванхейд помнила много разных случаев из прошлого – начиная с собственного детства, и Малфа внутренне ужасалась длине ее пути. Так сама себе начнешь казаться ровесницей турсов, которые создали мир.

– Представляю, как удивилась Снефрид, когда ее сын вдруг привез из похода невесту, да еще внучку самого Олава конунга, – добавил Сванхейд, отпивая из чаши с отваром, которую Малфа ей подала. – Она, может, ждала, что он привезет пару-тройку прекрасных пленных гречанок, а он привез Эльвёр… Но скоро она сама будет здесь и все подробно нам расскажет.

– Кто? – Малфа вздрогнула, подумав, что прослушала что-то важное. – Эльвёр?

– Снефрид. Я очень скучаю по ней. Мы недолго были вместе – месяца три или четыре… Как раз в это время, под первым снегом, она и выспросила у своей норны, отчего умирают мои маленькие сыновья. Я никого из женщин не ценила так, как ее. В то время, конечно, тебя тогда и на свете не было. Да и твоей матери тоже, а Мальфрид, моя дочь, была еще девочкой.

– Мне показалось, ты сказала, что она приедет. Снефрид.

– Конечно. Я ее очень жду.

– Но она же… – Малфа в недоумении уставилась на прабабку. – Она же умерла. Ты сама не раз говорила, как жаль, что другой такой мудрой женщины больше нет…

– Да, конечно. Она давно умерла. Лет пятнадать назад.

– Как же она сможет приехать? – Малфе стало не по себе.

– Никак. – Сванхейд пристально взглянула на нее. – Девочка моя, ты здорова?

– Не знаю, – растерянно ответила Малфа. – Мне показалось, ты сказала… послышалось.

– Конечно, я не могла такое сказать. Если она умерла, как же она может приехать? Возьми. – Сванхейд вернула ей хазарскую чашу с пестрой росписью, заботливо хранимую добычу из давнего похода на сарацин. – Кажется, у меня опять жар поднимается. Голова такая легкая… Сама не знаю, что несу.

Малфа помогла ей улечься и поправила одеяло. Было неуютно: она убеждала себя, что ослышалась, но в то же время была уверена – Сванхейд сказала именно то, что она услышала. Сказала и тут же сама забыла. Так бывает, когда устами человека говорит кто-то другой… И когда некто другой начинает говорить через человека, хорошего это не сулит.

Малфа забрала ребенка, чтобы не мешал Сванхейд, и та уснула. Проснулась довольно бодрой, и жар было ушел, но когда начало темнеть, вернулся. Сванхейд была слаба, но тем не менее на нее накатило лихорадочное оживление. Ей хотелось поговорить. Малфе нужно было заглянуть в поварню, но она не решалась отойти. Подумала: Дедич прав, надо послать в Ладогу, чтобы приехала Астрид – внучка Олава и его первой жены, или какая-нибудь из ее дочерей. Если не сменить Малфу, то хоть помочь, она одна не управится с таким огромным хозяйством и его старой госпожой, имея на руках в придачу двоих собственных малых детей.

– Уж скорее бы она приехала! – говорила между тем Сванхейд; голос ее был слаб, но глаза блестели и вид был настолько оживленный, насколько возможно для больной. – Я так ее жду.

– Кто? Астрид? – откликнулась Малфа, еще в своих мыслях.

Разве она упоминала об этом вслух?

– Да нет. Снефрид, – ответила Сванхейд, и у Малфы оборвалось сердце: Сванхейд опять впала в полубред. – Мы вместе пойдем… как в тот раз… Я тебе рассказывала, как она приезжала, когда должен был родиться Ингвар? Мы тогда уничтожили подклад, и когда я понесла, я знала, что это будет сын, и хотела, чтобы Снефрид была его вирд-коной. Кого еще можно было позвать – здесь больше и нет таких знающих женщин. Только она могла поймать и удержать его нить. Жаль, не найти было кого-то помоложе… Она умерла, и после того Ингвар тоже умер. Так бывает, поэтому свою вирд-кону хранят в тайне, чтобы никто не мог навредить… Но первым был Эйрик – он умер первым, за ним Снефрид, и тогда уж Ингвар не мог уцелеть. Они все трое были связаны одной нитью у Источника…

– Госпожа, помолчи, прошу тебя! – взмолилась Малфа, напуганная бессвязностью этой речи. – Ты слишком утомляешься! Постарайся лучше заснуть!

Сванхейд всю жизнь свою, даже в старости, славилась ясным умом и красотой речи; теперь же она несла нечто невразумительное, и Малфу пробирала дрожь. Если уж Сванхейд утратила ясность рассудка – скоро небо свалится на землю!

Может, послать за Дедичем? Едва ли он поможет – он намного моложе Сванхейд и не может ее заговаривать, но его присутствие успокоило бы Малфу.

– Я вовсе не хочу спать, – возразила Сванхейд. – Хорошо себя чувствую, даже бодро. – Говоря это, она слегка задыхалась. – Хочу ее дождаться… А в тот раз, когда она сделала Ингвара конунгом, я ее не видела. Хельги Хитрый прислал из Киева своего внука, Олега-младшего, ему было лет тринадцать или четырнадцать, а Ингвару только три или четыре. Хельги Хитрый хотел взамен получить наследника Олава – такой был у них давний уговор. Но в ту пору его наследником считался Несвет, сын от Тихомилы. Они жили далеко на востоке, уже почти на Мерянской реке. Мы послали Свенельда собирать дань и велели привезти сюда Несвета, чтобы отослать в Киев. Свенельд хотел его забрать, но Тихомила не дала. Она гадала, как ее научила мать, и узнала, что Несвет погибнет в Киеве, если поедет туда. И отказалась. Сказала, что он нужен ей живым, пусть он и не будет князем. Когда Свенельд был в Силверволле, он спросил у Снефрид, будет ли князем Ингвар. Она пряла пряжу норн и сказала: да, он погибнет в Киеве тоже, но оставит потомство… со временем оно станет большим, очень большим! Но он был еще так мал… как зернышко… он медленно рос, да и не был рослым никогда. Это мне пришлось решать, изберет он долю долгую и бесславную, или славу и скорую смерть. Но я знала, что выбрал бы он, если только я родила его настоящим мужчиной и достойным потомком своих предков. Его предки живут здесь очень давно… Здесь, в Хольмгарде – уже лет сто, а еще до того лет сто они жили в Ладоге. Альвхильд мне рассказывала… моя свекровь, она была сама из Ладоги… Когда я только приехала, я еще ее застала на несколько лет. Она рассказывала – когда она сама была девочкой, в Ладоге стоял рунный камень с надписью: «Хельги сделал этот камень в память о Хререке, своем брате». А может, отце, это она не помнила. Это было так давно – я спрашивала Эйлива, он уже никакого такого камня у себя не знал. Альвхильд даже знала песнь в честь этого Хререка.

Сванхейд замолчала и закрыла глаза. Малфа ощутила облегчение – ее мучила эта разговорчивость Сванхейд, подрывавшая силы старой женщины.

– Отдохни, госпожа, – попросила она. – Может, уснешь? Дать тебе отвар?

Но оказалось, что Сванхейд вовсе не собиралась засыпать.

– Погоди, я вспомню! – Она, кажется, не слышала слов Малфы. – Я твердо заучила этот стих и всех сыновей научила ему, когда они подросли. Я же помню его. Хререк резал волны… Нет, вот как было:

– Альвхильд не знала, кто был этот Хререк и в родстве он с Олавом или нет. Говорили, что он первым из конунгов занял Альдейгью, когда там и занимать-то еще было нечего, так, несколько дворов переселенцев с Готланда… Может, он и сам был оттуда… Но и про других говорили, что они первыми правили в Альдейгье…

Хвалебную песнь, творение неведомого и давно покойного скальда, Сванхейд произнесла на родном ей северном языке и дальше перешла на него.

– Госпожа, отдохни! – Малфа сжала ее руку. – К чему так много говорить, ты утомишься.

– Я хочу, чтобы ты запомнила эту песнь… И Колоску расскажи, ему тоже нужно знать. Придет время – и все здесь будет принадлежать ему, потом его детям… пусть они знают…

– Хорошо, хорошо! – Малфа погладила ее по руке. – Я ему расскажу. Как ты сказала – «Хререк резал волны…»

– Хререк резал волком…

Сванхейд замолчала. Малфа понадеялась, что теперь-то госпожа наконец уснет, но та снова открыла глаза.

– Малфа…

– Да, я здесь! – Малфа наклонилась к ней.

– Она еще не приехала?

– Кто? – спросила Малфа и снова подумала, что надо завтра же послать за Астрид.

– Снефрид. Пойди узнай.

– Ты ждешь ее сегодня? – растерянно переспросила Малфа.

Не хотелось отказывать, но и идти проверять, не приехала ли давно умершая женщина из далекой страны, было бы глупо.

– Жду… очень скоро… Она должна привезти мне… кое-что важное. И тогда мы с ней пойдем… пойдем к Фрейе. По ее следам. Я собирала ее следы, когда ехала сюда, и они приведут меня обратно. Но у нее – самый важный. Сквозь него можно увидеть Асгард. Без него я не найду дороги. Я собирала их… на островах. Когда волна выбрасывает кучи водорослей, в них запутываются слезы Фрейи. Или просто на песке, но те самые мелкие…

Сванхейд закрыла глаза и сглотнула, переводя дух. Малфа подумала: вид у нее такой изможденный, как будто вся усталость долгой жизни, прежде скрытая внутри благодаря самообладанию, сейчас проступила на поверхность. Думала снова предложить отвара – горшочек хранился теплым, завернутый в кусок овчины, – как вдруг Сванхейд снова заговорила:

– Когда Фрейя пришлет ее за мной, это будет означать, что я закончила свои дела. Я старалась… умножить род, и не моя вина, если от него останется только этот мальчик… Колосок. Может, это ты виновата – ты сумела притянуть к нему всю удачу… от всех… Но я довела нить до него…

– Да, да, само собой… – бормотала Малфа. – Не беспокойся.

Она взглянула на Иту, сидевшую с пряжей на большом ларе. Может, все-таки послать ее за Дедичем? Но по Волхову уже никто не поплывет, надо будет ехать через мост, а это немалый крюк… Нет, сегодня за ним уже не послать, слишком поздно. Придется, как видно, одной сидеть целую ночь – в таком состоянии она не могла оставить Сванхейд на служанок, даже если та заснет. Напрасно она не послушалась Дедича и сразу, как Сванхейд слегла, не послала к Астрид в Ладогу. Сванхейд всегда была крепкой женщиной, все привыкли, что она одолевает напасти и нездоровье, но старость подточит любую силу.

– Пойди узнай, не здесь ли она уже, – удивительно ясным голосом сказала Сванхейд. – Если нет, вели приготовить для нее постель, ужин и все прочее. Она вот-вот появится.

В голосе ее была уверенность, какая отличала Сванхейд всю жизнь; возвращенная этой уверенностью в былые благополучные времена, Малфа встала и вышла в гридницу.

К ней обернулись десятки лиц: челядь, хирдманы, жители Хольмгарда, зашедшие за новостями. Малфа опомнилась. Сделал знак – дескать, все в порядке, – и пошла через гридницу, сама не зная куда. Можно прикинуться, будто госпожа дала ей какое-то поручение в поварню или насчет скота. Не выдавать же людям, что та заговаривается… Но что же это значит? У нее слишком сильный жар! Может, еще сделать какой-нибудь отвар? Пожалуй, липовый лист, кора ивы… Малфа, хоть и была молода, кое-чему обучилась, пока жила в лесу у Буры-бабы. Вот бы кого сюда сейчас – Бура-баба старше всех на свете и может заговаривать кого угодно. Но только она почти не выходит из своей чащи, не показывает живым людям своего лица и уж верно не поедет в чужие земли…

Повседневная шуба на веверицах, в которой Малфа занималась хозяйством, лежала на скамье. Завернувшись в нее, Малфа вышла. Снова падал снег – с утра он успел прекратиться, а теперь начался опять. В поварне еще горели огни и раздавался шум – служанки мыли котлы, отскребали столы, чистили очаг и приводили все в порядок к завтрашнему дню. Малфа вошла туда, но вскоре ее опять позвали наружу.

– Приехали какие-то люди, – доложил ей управитель. – Говорят, к госпоже.

– Кто это? – удивилась Малфа. – Мы никого не ждем.

И подумала с надеждой: может, родичи из Ладоги сами решили проведать Сванхейд? Божечки, если бы так!

– Издалека какие-то. Вроде русы, но я их не знаю.

Вслед за управителем Малфа прошла через двор и заметила у ворот кучку людей, закутанных в плащи и усыпанных снегом – они поднялись по длинной пологой тропе с внешнего причала.

– Спроси, кто там главный, как его зовут? Откуда они?

Управитель ушел и вскоре вернулся, ведя к ней каких-то двоих – мужчину и малорослую женщину. Когда они подошли вплотную, при свете факела Малфа увидела, что это совсем молодые люди – парень, ее ровесник, а спутница его, с покрасневшим от холода носом, закутанная в несколько платков и накидок поверх длинной шубы на меху, выглядит лет на четырнадцать.

– Ты – Мальфрид? – усталым голосом спросила девушка. – Привет и здоровья тебе! Мы должны повидать госпожу Сванхейд. Она, возможно, удивится, но она сама приглашала нас… то есть меня…

У Малфы закружилась голова. В густых осенних сумерках, под первым снегопадом, на самом переломе меж летом и зимой, при дрожащем факельном свете в явь вторгалась Навь, в настоящее – давно минувшее.

– Так это ты – Снефрид? – вырвалось у нее.

– Снефрид – моя бабушка, – отчасти удивившись, ответила девушка. – Она не может приехать – она умерла… Но я привезла Сванхейд вести о ее внуке, Бериславе. Он ей кланяется и надеется, что она здорова…

– О божечки! – Малфа подалась к ней. – Пойдем же скорее, пока она еще может тебя услышать!

Когда они вошли в шомнушу, Сванхейд лежала молча, с закрытыми глазами.

– Задремала, – шепнула Ита, отходя от лежанки, чтобы дать им место, и одновременно с изумлением косясь на гостью.

Откуда вдруг взялась незнакомая девчонка? Все-таки привезли какую-то из внучек Хакона ладожского? Да что-то молода – какой от нее толк?

Малфа сняла с гостьи плащ, шубу и платки, но от прочей одежды еще веяло холодом, запахом стылой речной воды и первого снега. От этого девушка в теплой, душной, тесной шомнуше казалась поистине гостей из иного мира.

Когда Мальфрид и гостья встали над лежанкой, Сванхейд открыла глаза.

– Я не сплю… О. Ты приехала?

– Привет и здоровья тебе, Сванхейд, – дрожащим голосом сказала гостья; ее большие глаза были еще сильнее раскрыты от потрясения.

– Снефрид… Я тебя ждала…

Малфа предостерегающе коснулась озябшей руки гостьи, но та ее не поняла.

– Я Вефрид… внучка Снефрид… Рада, что ты помнишь ее…

– А ты стала как-то меньше, – с удивлением отметила Сванхейд, кажется, не услышав ее. Ее глаза были обращены на гостью, но взгляд казался рассеянным. – Правда, и я тоже. Олав не узнал бы нас, встреться он с нами сейчас. И Свенельд тоже. Мы с тобой были такие рослые, статные красавицы… Из тебя вышла бы королева не хуже, чем из меня. Не знаю, сумела бы я пройти твой путь, как ты – без поддержки, без родичей…

– Сумела бы, конечно, сумела, – пробормотала Вефрид. – Я приехала… я привезла… Ты помнишь… «ведьмин камень»…

Неловкими руками Вефрид отцепила конец ожерелья от петли и сняла с него кусочек янтаря на серебряном колечке.

– Вот. – Она вложила его в безвольную руку Сванхейд, лежащую на пушистом собольем одеяле.

– Да. – Сванхейд слабо сжала пальцы. – Конечно, я помню. Я даже помню, как его нашла. На Одинсей – Одиновом острове. Странно, потом я забыла о нем чуть ли не на сорок лет! Если бы не эта девушка… Но хорошо, что теперь он у меня. Теперь мы найдем дорогу. Спасибо, что пришла за мной. Я давно тебя ждала – или ты меня, но я не могла уйти раньше. А теперь, я вижу, наши дела улажены… Продолжать их суждено другим…

Она замолчала, и Вефрид воспользовалась этим.

– Госпожа, я привезла тебе поклон от Берислава, твоего внука. Он жив, здоров, он сейчас у Анунда конунга в Озерном Доме и надеется, что у тебя все хорошо. Но ему нужна некоторая помощь…

Сванхейд не отвечала, она снова закрыла глаза.

– Пойдем, – шепнула Малфа и потянула гостью к двери. – Может, она теперь заснет. Завтра еще поговорите.

Еще раз оглянувшись от двери, они вышли, оставив с госпожой Иту. Малфа провела гостью к очагу и усадила – было видно, что той еще нужно погреться. Здесь уже сидели ее спутники, человек десять, и тот незнакомый рослый парень, что ее привел. Вроде он сказал, что ее брат…

– Надо бы их покормить. – К Малфе подошел управитель. – Каши не осталось, но есть хлеб, сало, рыба копченая…

– Да, подай что найдешь. Ну…

Малфа повернулась к гостье и еще раз ее осмотрела. Нет, никак не может быть, чтобы эта девчонка была ровесницей Сванхейд, тем более явившейся с того света.

– Ты – Снефрид? – еще раз спросила Малфа, у которой в этот вечер явь и Навь перемешались в голове.

– Да нет же! Я – Вефрид. Снефрид была моей бабкой по матери. А мой отец – Эскиль Тень.

– Ох ты! – воскликнул старик Сигбьёрн. – Этого парня я помню, в свое время он тут наделал шуму!

– Ты что-то говорила про Бера?

– Да, я приехала… из-за него. Ну и еще потому, что Сванхейд двадцать лет назад подарила моей матери «ведьмин камень»…

Время было далеко за полночь, когда в гриднице наконец стихли разговоры. Ночуя в Хольмгарде, Малфа с детьми и их няньками оставалась в Тороддовой избе, где раньше жил Бер, а теперь не было хозяев, и туда же забрала Вефрид – та уже падала с ног от усталости и засыпала на ходу. Перед уходом они заглянули в шомнушу: там горел серебряный масляный светильник, рядом на ларе сидела Ита, клюющая носом. Сванхейд лежала с закрытыми глазами. Малфа наклонилась к ней и различила тихое дыхание, даже без хрипа в груди, мучившего Сванхейд в последнее время. Правая рука ее была сжата в кулак – там лежал янтарный «ведьмин камень».

– Зайдем завтра пораньше, – шепнула Малфа.

У двери она еще раз оглянулась: на миг ей показалось, будто у ложа Сванхейд стоит еще какая-то женщина – рослая, светловолосая, – но тут же в глазах прояснилось.

И они с Вефрид ушли.

Утром Малфу разбудила Ита:

– Мальфрид… госпожа…

Малфа подняла голову; рядом с ней зашевелился и захныкал младший ребенок, пятимесячный Богич.

– Что?

Не отвечая, Ита прижала к носу рукав и всхлипнула. В избе горел один светильник, и при свете язычка пламени было видно, что у Иты несчастный и виноватый вид.

– Что такое?

– Госпожа… Поди к ней…

Кое-как одевшись, Малфа перебежала двор и пробралась через гридницу к шомнуше.

Внутри стояли две пожилых служанки, испуганно глядя на ложе. При виде Малфы отшатнулись.

Сванхейд лежала так же, как Малфа вчера ее оставила, только глаза были приоткрыты. Она не дышала – умерла во сне так тихо, что Ита обнаружила это утром, когда тело госпожи уже остыло. В руке по-прежнему был зажат «ведьмин камень», свидетель и залог надежд ее юности.

С приближением конца лета Анунд конунг разрешил Алдану с отроками переселиться в грид – жить на поляне в шатрах стало уже холодно, а долго ли им еще оставаться на озере Мерон, никто не брался предсказать. Хавстейн и Вефрид уехали четыре девятницы назад – Правена с особым тщанием считала дни, следя за переменами луны. Было условлено, что если Эскиль Тень не позволит своим детям ехать в Хольмгард – а скорее всего так и будет, – то хотя бы пошлет гонца в Забитицы, а там уже Ходотур позаботиться о том, чтобы новости как можно быстрее достигли Сванхейд. Но дойти до нее весть могла не ранее начала зимы, а тогда уже придется ждать установления санного пути и, надо думать, обычного зимнего обоза. Каждую зиму торговые люди из Хольмгарда отправлялись на восток, чтобы к окончанию санного пути прибыть в Силверволл, там дождаться таяния льда и вместе с тамошними купцами по высокой весенней воде тронуться по Мерянской реке на восток, до самого Булгара. Бер хорошо знал порядок этих разъездов: торговый обоз обычно выходил из Хольмгарда после Йоля, и едва ли ради него этот порядок изменят. Сотне людей и лошадей незачем жить в Силверволле лишний месяц. Нужно было рассчитывать на то, что гостить у Анунда придется еще не менее полугода. Обдумав все это после отъезда Вефрид и осознав, что его ждет, Бер едва не впал в уныние и с трудом вынуждал себя на людях сохранять бодрый вид. Алдан не жаловался, но ясно было, что его тоже не радует такая длительная разлука с собственной семьей в Выбутах. Если он не вернется до зимы, Предслава станет воображать его погибшим и горевать, одновременно мучась неизвестностью. Из Хольмгарда, конечно, перешлют весть в Выбуты, но это еще когда будет…

Правена тоже мыслями была в Выбутах: тосковала по своему сыну и в душе почти жалела, что не уехала вместе с Вефрид. Еще не поздно было перебраться в Силверволл, чтобы там дождаться возвращения торговых людей из Булгара и с ними отправиться на запад, когда установится санный путь. Правда, Анунд уверял, что когда обоз придет, ему сразу сообщат об этом, и Правена, если захочет, сможет к нему присоединиться. Анунд с Правеной обращался почтительно и давал понять, что она здесь не пленница и может уехать, когда пожелает и когда будет случай. Но она одолевала искушение, не желая бросать Бера, хоть он и уверял ее, что он-то не малое дитя и сам о себе позаботится.

Когда закончилась жатва, в Озерном Доме объявился Илай, младший сын Анунда. Лет восемнадцати или девятнадцати, он имел такие же рыжие волосы, как у отца, и скуластое мерянское лицо; Дагни рассказала, что Анунд при рождении нарек его Альреком, в честь своего дяди по отцу, которого никогда не видел, но прижилось имя, которое ему дала мать-мерянка. Выслушав, что здесь без него случилось, Илай уехал в Келе-бол – разведать, что там было с нападением ёлсов. Вернувшись, рассказал: Игмор еще не оправился от раны, но пользуется почетом, так как считается любимцем могущественной богини, которая прогнала ёлсов, и победителем черного волка, который летом так взбудоражил всю округу. Они с Красеном набирают дружину из парней и молодых мужчин для зимних промыслов, и к ним идут довольно охотно. Собралось уже пара десятков человек, Красен учит их делать щиты с умбоном из березового гриба и сражаться в строю, чего лесным ловцам никогда раньше делать не приходилось.

Эти новости еще более огорчили Бера и его товарищей. Игмор с Красеном, найдя себе надежный приют и поддержку, времени не теряют и готовятся дать отпор. Когда у них будет целая дружина, Беру не хватит сил, чтобы продолжать преследование. Да и сейчас заново соваться в Келе-бол – самоубийство. Даже и предоставь ему Анунд полную свободу – он не знал бы, что предпринять.

Да и что можно предпринять против человека, для защиты которого валькирия Одиновым копьем пронзила аса? Вали, как сказала Правена, не погиб совсем, а только лишился возможности продолжать путь в человеческом облике. И то, видимо, не навсегда, но смертным противникам валькирии на такой мягкий исход надеяться не приходилось.

Полили осенние дожди, день сокращался, и долгими тоскливыми вечерами Беру не оставалось иного дела, кроме как думать, в какой топи он увяз. Возможности покончить с убийцами Улеба больше не было, но и вернуться домой в Хольмгард он не мог. «Да еще и вас при себе держу! – в сердцах говорил он Алдану и Правене. – Вас дети дома ждут, а вы тут со мной нянчитесь!»

От скуки они с Правеной стали обучаться у Илая мерянскому языку – почти невольно, ибо Илай от матери приобрел привычку густо мешать мерянские слова с русскими, – а сами учили его славянскому. За этими занятиями они почти подружились, но делу эта дружба помогала мало. Сам томясь любопытством – в чем у них с отцом и теткой наблюдалось полное единение, – Илай примерно через месяц после отъезда Вефрид отправился в Силверволл: узнать у семейства Хедина, есть ли какие новости.

Ездил он с парой отроков верхом, поэтому на поездку ушло дней пять или шесть. Ничего существенного не выяснилось: Хедин не имел новостей от Эскиля после того, как отправил Хавстейна и Вефрид в сторону дома.

– Чудной случай с нами был, – уже на другой день вспомнил Илай, когда семья Анунда и гости завтракали в гриде тыртышами[65] из ячменной муки с брусникой и киселем. – Уже назад ехали, проехали Кадыр-йоги, и вдруг вижу – стоит на тропе вата[66] какая-то. Прямо посередине стоит и не уходит. Я коня придержал, говорю: отойди, ава[67], стопчем. А она: подвези меня до Мерон-ер, Илай-аля[68], у тебя сильный конь. Вижу – она меня знает, а я не могу припомнить, кто такая. Ну да мало ли, думаю, старух тут в болах. Как же, говорю, я тебя повезу, ты на коне не усидишь. Она: усижу, милый, только помоги сесть. Ну, йора, тугэ лиже[69]. Я ей руку протянул, она за нее берется – рука холодная, а сама вроде и не весит ничего. Уселась позади меня, едем дальше. Я ее стал расспрашивать: кушо тын илат, мол, откуда ты, дескать, кто родня? Она молчит. Ну, йора, не хочет говорить – не надо, мне не очень-то любопытно. Так проехали мы лапем[70] почти до Паче-бола добрались, а тут Пурай мне кричит: эй, Илай, а где куву[71] потерял? Я оглядываюсь – нет позади меня никого, один на коне сижу. Испугался даже: и правда, что ли, потерял? Хотел назад ехать, да… – Илай запнулся. – Побоялся, честно сказать. Керемет знает, что за вата чудная, пусть сама добирается, коли такая шустрая, ёлсова мать. Не приходила к нам?

– А как она выглядела? – спросил Меркей, управитель.

– Ну, такая… – Илай задумался. – Кухта как кухта. В белом была… ма шанам[72].

– Высокая, низкорослая? Прямая или сгорбленная?

– Прямая. Вроде бы невысокая… мелкая такая.

– Не видел, Меркей? – спросила Дагни.

– Не было у нас никаких чужих старух. – Тот покачал головой. – Ни высоких, ни низких.

– А придет – ты ее не пускай! – велела Дагни. – Не нужна нам здесь эта старая овда[73], что на ходу с коня спрыгивает!

Все посмеялись, но Бер украдкой переглянулся с Правеной и увидел, что она тоже встревожена. В своем положении они во всем высматривали знаки, и эта чудная старуха показалась им знаком дурным, угрожающим. Уж не шла ли она из какого иного мира? И едва ли ее появление несет живым что-то хорошее.

Вечером, когда женщины ушли в кудо, Дагни снова вспомнила этот случай.

– Илай у нас мазай арбез[74], – говорила она, пока Правена готовилась ко сну. – Добрый, всякому готов помочь, даже если это какая-то ничейная старуха. Он и к старшим почтителен, и с женщинами приветлив. Ма шанам, когда он женится, его жене будет с ним хорошо. Как ты думаешь?

– Я? – Правена удивилась. – Ну, наверное… Ой! – Ее осенило, к чему это может быть сказано. – Не думаешь ли ты, что я…

– Ну а почему бы и нет? – Дагни подсела к ней ближе и зашептала, чтобы не слышали служанки: – Не век же тебе жить во вдовах, ты такая молодая! Тебе нужно родить еще детей.

– Ты тоже еще молодая! – попыталась отшутиться Правена. – А что-то не выходишь больше замуж!

– Я была замужем два раза! Мне этого довольно, но уж второй-то раз молодой вдове можно попытать судьбу! Вы с Илаем в одних годах…

– Да я вовсе ему не нравлюсь!

– Нравишься. Он сам мне говорил, что, мол, наша гостья – такая видная женщина, ши удор[75].

– И отец не позволит ему жениться невесть на ком! У меня в ваших краях никакой родни нет…

– Конунг будет очень рад. У нас хорошо помнят Свенельда, а ты из его семьи. И твой аза[76]… Ты знаешь, мы все желаем добра твоему сынку. Если ты велишь привезти его сюда и выйдешь за Илая, он станет нам всем родным – и мне, и конунгу. Сама буду за ним ходить – ты видишь, у нас нет детей в доме. Будет конунгу совсем как внук – пока другие внуки не появятся, и потом тоже. Тут уж ты сможешь быть всегда за него спокойна, а что еще надо матери?

– Не стоит говорить об этом! – в смущении и тревоге отбивалась Правена. – Еще нет полугода, как я вдова, и я вовсе не собиралась снова замуж… Я хотела уйти на тот свет вместе с Улебом, его родичи мне не позволили.

– Ну раз уж ты не умерла, то нужно жить! – назидательно ответила Дагни. – Живой женщине нужен живой муж, а не мертвый.

– Мы должны сперва уладить… пока мой муж не отомщен, я не смогу принять ничье сватовство! – Правена ухватилась за эту мысль.

– Йора, тугэ лиже. – Дагни не стала настаивать. – Хорошо, пусть так.

Они улеглись спать, но Правена не могла заснуть, растревоженная. Чего она точно не собиралась делать, так это выходить за кого-то здесь, в Озерном Доме. Будущее ей рисовалось довольно смутно: если Бер сочтет, что продолжать преследование Игмора с Красеном невозможно, они вместе вернутся в Хольмгард, а потом она поедет с Алданом в Выбуты – к Уте и ребенку.

Правена вообразила, как возвращается домой и рассказывает Уте с Предславой про это сватовство. «Напрасно ты отказалась! – скажет ей деловитая Предслава. – Могла бы войти в семью конунга, и для ребенка это было бы хорошо». «Но я не хочу, чтобы он рос в такой дали от… от всего», – мысленно возразила ей Правена. «И там тоже живут русы, ведь ты нашла довольно людей, понимающих наш язык, да? – ответила ей воображаемая Предслава. – Отец Анунда, Эйрик, родился в Свеаланде и даже получил там владения, но переселился в Мерямаа, чтобы быть поближе к дорогим мехам, к серебру и прочему богатству. У него ведь хороший дом, там ни в чем нет недостатка. И даже если Святослав задумает какое-то зло на твоего ребенка, туда он не доберется». Это, пожалуй, верно, мысленно согласилась Правена.

И вдруг обнаружила, что вместо Предславы перед ней стоит Сванхейд – невысокая худощавая старушка, одетая в белое. Правена только сейчас заметила и поразилась, какая та маленькая – раньше уверенные, величавые повадки Сванхейд, почет, которым она была окружена, не позволяли заметить, как уменьшила ее старость.

«Ты здесь? – удивилась Правена, которой все еще казалось, что она в Выбутах. – Почему ты здесь, госпожа?»

Сванхейд не отвечала. Правена вдруг очнулась, но не сразу поняла, где находится. Темное помещение, только в открытом очаге тлеют головни…

Она в Озерном Доме, на Мерон-озере, а вовсе не в Выбутах. Они ей приснились – Предслава, Сванхейд… Предслава – родная внучка Сванхейд, самая старшая. Поэтому, должно быть, они привиделись ей вдвоем…

Уже наяву Правена обдумала разговор из сна. Войдешь в семью конунга… у него хороший дом… Святослав сюда не доберется… Она привыкла думать, что Мстислав Свенельдич защитит ее сына, но теперь осознала: Улеба ведь влияние названного отца не защитило. Когда его враг – сам князь, чем дальше от него, тем безопаснее. Если, допустим, она согласилась бы переселиться в Мерямаа с ребенком, Святослав авось и вовсе забыл бы о его существовании.

Но не выходить же ей за Илая! Он, может, и неплохой человек, но его некоторое внешнее сходство с Улебом – рыжие, более яркие волосы, веснушки на скуластом лице с глубокими глазами, – только усиливало ее боль от того, что он не Улеб! Все в ней противилось мысли заменить покойного мужа кем-то другим. Даже когда пройдет десять или двадцать лет!

Назавтра Правена с легкой тревогой ожидала, не заведет ли Дагни с ней опять разговор об Илае, а на него самого старалась не смотреть – хотя по нему было вовсе не видно, чтобы он думал о женитьбе, тем более на Правене. Никто больше не давал ей повода об этом вспомнить, и она успокоилась, но еще через день Дагни сообщила: Анунд приглашает Правену к себе в избу. Мол, хочет кое-что показать.

Ее тревога снова ожила. «Конунг будет очень рад», – сказала Дагни в тот вечер…

В жилую избу Анунда, унаследованную им от прежних владык этого места, Правена попала впервые. Огляделась, но Илая тут не было и вообще никого, кроме Анунда. Изба оказалась довольно просторной, рассчитанной на большую мерянскую семью, где три поколения живут все вместе, со всеми женами и детьми. Лежанка была варяжского образца; занавесь тяжелого шелка, сдвинутая в сторону, позволяла увидеть одеяло из соболя и резьбу столбов в виде переплетенных зверей, похожих и на волков, и на драконов. Две стены были скрыты под ткаными коврами, тоже варяжского вида, с изображением торжественных шествий богов и людей, коней и колесниц, но нити, когда-то выкрашенные в буровато-красный, золотисто-желтый и серовато-зеленый, уже заметно выцвели. «Это ткала наша мать», – сказала Дагни. На полках выстроились кувшины и блюда, хазарской и греческой работы, расписанные птицами, рыбами, цветами, медные, бронзовые и серебряные чаши и кувшины.

Когда две женщины вошли, Анунд взглянул на Правену так многозначительно, что она сразу поняла: это приглашение как-то касается того разговора… И тут же вспыхнула и совсем безумная мысль: а не хочет ли Анунд сам к ней посвататься? Ну, как посвататься? Законной и полноправной королевой он едва ли сможет ее сделать… Но он, хоть и вдов, но не дряхл, вполне бодр для своих лет, и никакой наложницы у него вроде бы в доме не имеется…

– Входи, милая, – сказал Анунд. – Я позвал тебя, потому что подумал, тебе стоит увидеть кое-что важное. Ручаюсь, такого ты не видела никогда в жизни. Ничего такого ни в каком другом месте просто нет!

Тревога Правены сменилась любопытством. К тому же ее несколько успокаивало то, что Дагни не собиралась уходить.

– Подойди сюда!

Анунд прошел к большому ларю из крепких, толстых дубовых досок, окованному медными полосами, и поманил ее за собой.

Пока Правена подходила, он вынул из мешочка на поясе большой железный ключ-стержень и вставил в замок. Потом поднял крышку, вынул несколько сложенных плащей и еще каких-то дорогих одежд, красных и синих, потом несколько больших чаш, завернутых в полотно. И наконец, извлек почти с самого дна какой-то продолговатый, явно увесистый сверток в локоть длиной и осторожно положил на стол. Кивнул Правене, приглашая внимательно смотреть, и стал разворачивать. Потом разом сдернул полотно, и Правена ахнула: под покровом что-то ярко блеснуло. Там оказался ларец резной кости, с отделкой узорной бронзы, с красноватыми медными гвоздями.

– Здесь таится величайшее сокровище Северных Стран! – Анунд подмигнул ей, явно довольный ее удивлением. – То есть еще со времен моего отца оно принадлежит Мерямаа, но происходит оттуда. Когда-то сей ларец хранился в святилище Фрейра. Ты же знаешь, кто такой Ингве-Фрейр?

– Да, знаю. Мой отец его почитал. У славян есть бог Ярила, они похожи.

– А теперь смотри.

Анунд показал ей свою руку – Правена не поняла почему – и снял с мизинца золотое кольцо в виде цветка с алым самоцветом в сердцевинке и четырьмя лепестками-шариками. Потом вставил золотой цветок в отверстие на стенке ларца и осторожно нажал, всем видом призывая к вниманию. Правена различила тихий щелчок. Анунд надел кольцо обратно на мизинец, еще раз кивнул ей и осторожно поднял крышку.

Следуя знаку, Правена заглянула в ларец. Все эти многозначительные действия взволновали ее, сердце забилось.

И было для чего. В ларце лежал рог длиной чуть менее двух ладоней, целиком сделанный из золота и сияющий, как светлое пламя. Правена отпрянула – подумалось, что в ларце заключена часть молнии, недаром же Анунд помянул небесного бога. Нижний конец был целым – значит, это рог для питья. Сверху донизу его обвивали цепочки чеканных фигурок – мужчины в узких штанах, женщины с крупными бусами на груди, вепри, кони, волки, огромные птицы…

– Что это?

– Это Рог Фрейра! – с гордостью ответил Анунд. – Наше родовое сокровище. С тех пор как сам Фрейр правил в Свеаланде, этот рог хранился в одном святилище, но оттуда его похитили викинги знаменитого вождя – Стюра Одноглазого. Мой отец еще совсем молодым разбил его на море, и несколько лет это сокровище считалось пропавшим – никто не знал, где оно и у кого, даже думали, что Стюр успел бросить его в море перед тем, как погиб, и теперь из него пьют Эгир и Ранн[77]. А потом оно оказалось у одной женщины, Снефрид Серебряный Взор. Это была мать Хедина из Силверволла. Она привезла его сюда и передала моему отцу как приданое нашей матери, Арнэйд. С тех пор он хранится здесь, и трижды в год мы возливаем мед из него на камень Фрейра. Благословение Фрейра всегда пребудет с теми, кто владеет этим рогом.

– О… – Правена от изумления не знала, что сказать. – Ты прав, Анунд конунг, такого нет даже в Киеве, хотя там много разных сокровищ.

– Вот! – подтвердил Анунд и снова закрыл ларец. – Понимаешь теперь, что если ты с твоим сыном будешь жить здесь, то милость Фрейра, счастье и благополучие всегда пребудут и с вами?

Увидев в гриде Бера, Правена хотела рассказать ему о Роге Фрейра, но не решилась: тогда придется рассказывать и о том, зачем ей показали это сокровище. Того гляди, всплывет разговор с Дагни и намеки на сватовство. А этого Правена стыдилась перед Бером почти так же, как если бы это был сам Улеб. Наверняка двоюродный брат покойного мужа сочтет, что ей неприлично слушать даже разговоры о новом браке – и всего через три месяца после того, как она хотела уйти с мужем на тот свет!

К тому же Бер выглядел озабоченным и хмурым, и Правене с тревогой подумалось – может, он уже знает? Но в эти последние месяцы он часто бывал хмурым.

Кивнув, Бер сел рядом с ней, помолчал, а потом вдруг огорошил ее вопросом:

– Ты в последние дни не видела… чего-нибудь необычного?

– О! – Правена растерялась от такой его осведомленности. – Ты уже знаешь? Да… кое-что видела.

– И что было? – Бер повернул к ней голову.

По глазам его Правена видела, что он сосредоточен на какой-то своей мысли.

– Я не виновата. Она сама завела со мной этот разговор…

– Понимаю, что она сама, – ответил Бер с тем же выражением отстраненной сосредоточенности. – По-другому и быть не могло. И что она тебе сказала?

Он повернулся к Правене целиком и пристально вгляделся в ее глаза, в явном волнении ожидая ответа.

– О, не тревожься! – Правена накрыла его руку своей. – Я соглашаться и не думаю. Но раз уж она заговорила со мной, мне пришлось ее выслушать…

– О чем? – Бер подался к ней, его волнение возросло. – Она ясно говорила с тобой? Ты все поняла? И что она сказала?

– Конечно, я все поняла. Она вполне ясно выражалась. Что, мол, я еще слишком молода, чтобы остаться вдовой, мне стоило бы попытать судьбу еще раз, и что если я буду жить здесь, в Озерном Доме, то ни Святослав, ни кто другой не сможет моему чаду повредить.

– Это она так сказала? Разумно…

– Да. И что Илай… что он, мол… – Правена совсем смутилась.

– Ну… – Бер задумался. – Может, это и правильно… И она предсказывает, что из Илая выйдет хороший муж для тебя?

– Да, говорит, он хороший человек… Но у меня и в мыслях не было…

– Но о себе она что-нибудь сказала? С ней… что-то случилось?

Правена глядела на Бера и изумлялась все сильнее: в его глазах было жестокое волнение и мучение тревожной неизвестности. Весть о сватовстве он, кажется, не принял близко к сердцу. Но о чем же он тогда так беспокоится?

– О себе? Разве с ней что-то случилось?

Правена оглядела грид и нашла взглядом Дагни: та наливала пиво Анунду, и оба они с ожиданием и любопытством поглядывали на Бера и Правену – догадывались, о чем у них идет разговор.

– Да вон же она.

– Где? – Бер вздрогнул и едва не подпрыгнул.

Правена, изумленная и растерянная, указала на Дагни. Бер повернулся в ту сторону и стал всматриваться. Взгляд его блуждал, будто он искал кого-то и не находил…

У Правены мурашки побежали по коже.

– Не вижу…

– Божечки, Бер! – Правена едва не заплакала. Дагни и Анунд смотрели на них, открыв рты. – Ты что, ослеп?

– Нет. Но я здесь вижу… только живых.

– Ты сказился?

Уж не повредился ли он рассудком от тоски? Только этого несчастья не хватало!

– Кого же еще ты хочешь увидеть?

– Ее… Сванхейд…

– Сванхейд?

– Ну конечно. Мы же о ней говорим. Я спросил, не видела ли ты чего-то необычного во сне…

– Бер! – Правена вцепилась в его руки и привалилась лбом к его плечу. – Ты совсем не об этом спрашивал! Ты спросил, не видела ли я чего необычного… Про сон ты не сказал. И я подумала, ты говоришь о другом… Ты говорил про сон?

– Да. Я видел Сванхейд во сне и подумал, она могла явиться не только мне. Так ты ее не видела?

– Нет. Я говорила о Дагни.

– О боги!

Бер опустил голову на руки и закрыл лицо ладонями. Свесились чуть вьющиеся пряди светлых волос, отросших за эти месяцы. Правена в тревоге тронула его за плечо. Бер глубоко вздохнул и медленно поднял голову.

– Я думал… ты тоже видела ее во сне…

– А тебе приснилась Сванхейд?

– Да… – Бер снова помрачнел. – И она кое-что мне сказала…

– Что же?

Бер помолчал.

– Она подошла и встала возле меня. Я понимал, что ее не должно здесь быть. Хотел спросить, почему она здесь. Но не мог. А она сказала… я долго вспоминал, как все точно… как-то так:

– Какой еще баран? – оторопело спросила Правена.

– Ну, я думаю, это кеннинг. Если корабль могут называть «волк моря» или «конь мачты», то бараном упряжки могут называть обычную повозку. «Христ нарядов» – это женщина, может быть, сама Сванхейд.

– Она уехала? Куда?

В представлении Правены Сванхейд была так же тесно связана с Хольмгардом, как его полуразрушенный старый вал.

– Никуда… – Бер вздохнул. – По темным влажным тропам… И что Фрейя ждет ее в своих палатах… Это может означать… что Фрейя… что ее нет в живых.

– Ко… Сванхейд? – с ужасом сообразила Правена.

Бер молча кивнул.

– Я не… – начала Правена и вдруг ахнула.

«Почему ты здесь?» – и она ведь совсем недавно хотела задать этот вопрос женщине во сне, и это тоже была Сванхейд.

– Я видела ее, – прошептала Правена. – Только она ничего мне не сказала. Просто улыбнулась… и ушла.

Они видели Сванхейд во сне в одну и ту же ночь. Вернее, ближе к утру. Бер, как кровный родич, услышал ее речь – хотя Правена теперь усомнилась, может, Сванхейд и ей что-то сказала, только она не разобрала? Забыла? Еще в Киеве Правена немало слышала рассказов о явлении покойников с печальной вестью к родичам, но обычно это случалось с утонувшими или погибшими в походах мужьями.

С этого дня покой окончательно покинул Бера. Он было набрался терпения и мужества сидеть в Озерном Доме до зимы, полгода ждать, пока в Хольмгарде соберут и пришлют посольство ему на выручку. Он рассчитывал, что этим займется Сванхейд. Но что если его сон правдив и она умерла? Мысль эта наводила ужас – мурашки бежали по спине и слезы просились на глаза. Сванхейд принимала Бера при рождении, он вырос при ней, привык считать ее главой рода, мудрейшей женщиной на свете, земным воплощением Фригг. Даже ее удивительное долголетие казалось доказательством особой любви к ней богов, и никто не заслужил такой любви более ее. Когда-нибудь всякий должен умереть, но Бер старался не думать, что и со Сванхейд это случится рано или поздно. Казалось, сам Хольмгард без нее не устоит, обрушится в Волхов со всеми постройками и остатками вала.

И на кого же ему рассчитывать, от кого ждать помощи, если не от нее? Из всей семьи, некогда многочисленной и могущественной, в Хольмгарде остались Малфа да ее двухлетний сын. А тот, хоть и был возведен в звание конунга Гардов, помочь своему незадачливому троюродному деду не сможет. Все случилось, как предсказывал Анунд – без Сванхейд даже непонятно, кому принадлежит власть и как этот кто-то будет вести дела. И не придумать ничего хуже, чем для Бера, ближайшего потомка Сванхейд, в такое время застрять где-то на границе Утгарда! Как Хольмгард нужен ему, так он нужен в Хольмгарде, но не может туда попасть!

Целыми днями Бер слонялся по Озерному Дому, воюя с теми же навязчивыми мыслями. Всего лишь прошлой зимой власть пытался захватить Сигват сын Ветрлиди, племянник Олава. У него остался младший брат и несколько сыновей. После гибели Сигвата они сидели тихо у себя в Варяжске, но что если они увидят удобный случай возобновить свои притязания – ведь Хольмгард остался пустым! Сумеет ли Малфа найти кого-то, кто защитит права ее ребенка? Успела ли она хотя бы выйти за Дедича? И как Дедич посмотрит на необходимость биться за престол для пасынка?

Беру так и виделось, как в Хольмгарде водворяется младший брат Сигвата. Окажется, что ему самому некуда возвращаться. В родное гнездо его не пустят, и как он будет за него бороться, имея восемь человек дружины? И что тогда? Что сейчас с Малфой и ее сыном? Хотелось биться головой о бревна заборола от безнадежности, неизвестно и тоски. От страха, досады, от горя. Дело мести он не довел до конца, упустил Игмора, зачинщика убийства, но и сам попал в такую яму, что может потерять все. Боль от потери Сванхейд перемежалась с острой тревогой за судьбу Хольмгарда и свою собственную – и при этом Бер не знал, правдив ли был его сон или пуст. «Может, это нас опять морочат! – убеждала его Правена. – Если та лебединая дева смогла притвориться Градимиром и завести вас в болото, может, в этот раз она притворилась Сванхейд и пробралась в твой сон, чтобы смутить тебя, и напугать, и заставить повернуть назад!» Хорошо бы, думал Бер, и на миг сладко делалось на душе от мысли, что в Хольмгарде все благополучно, Сванхейд жива-здорова; но тут же черной тучей набегала уверенность: нет, это был не морок…

– И не ее ли видел Илай, когда ехал из Силверволла? – вспомнил Бер на другой день. – Помнишь, он рассказывал – попросила подвезти незнакомая старушка в белом платье, а потом исчезла с его коня? Может, это она и ехала к нам? Если так, то ее видели уже три человека.

Он не стал уточнять, но Правена и сама поняла, что это значит. Столь настойчивое явление духа может означать только одно: Сванхейд и правда нет в живых и она стремится уведомить об этом того из своих потомков, от кого ждет заботы об осиротевшем доме.

Обо всем этом Бер, Алдан и Правена постоянно говорили между собой. Алдан тоже считал, что Беру стоило бы как можно скорее вернуться домой.

– Но как же те двое? – отвечал Бер. – Игмор с Красеном? Бросить их здесь? Пусть делают что хотят?

– С теми силами, что есть, мы на них не пойдем. Месть можно отложить на время – особенно когда уже доказал, что не трус. Но если упустить Хольмгард, его вернуть будет еще труднее.

Но даже согласись с этим Бер – как он мог вернуться? Если Сванхейд и правда умерла, это могло невероятно затруднить его возвращение. Пока там разберутся, у кого власть, – посольства Анунд будет дожидаться несколько лет. А если престол захватят потомки Ветрлиди, то им будет куда как удобно оставить любимого внука Сванхейд в плену навсегда – не придется марать руки в крови родича, но они смогут не опасаться соперничества.

Раз-другой Бер подумал: останься с ними Вальгест – то есть Вали, – может, он чем-то помог бы? Все-таки бог… Но Вали с ними больше не было. Он сгинул, пытаясь открыть Алдану путь к Игмору, еще пока они не знали, что месть – не единственная и даже не главная их беда.

Похоже, вместе с Вальгестом их совсем покинула удача, думала Правена, глядя на серовато-бурое перо с обожженным кончиком, и сердце щемило. Она старалась вспомнить его лицо, но оно расплывалось в памяти, оставались только мелочи – блеск золотой серьги, несколько тонких кос и свободно лежащих на широкой груди светлых прядей… Сломанный нос, четыре шрама на лице… Ведь это, наверное, было не настоящее его лицо, обманный облик, который он натянул на себя, будто чужую одежду, притворяясь человеком. Есть ли у аса подлинный облик, доступный взгляду смертных? Или увидеть его могут лишь равные? Или его и нет – а есть только чистый дух, пылающая жажда возмездия, призванная восстановить равновесие в мире? Закрыв глаза, Правена вспоминала ощущение пламени, текущего в жилах Вальгеста вместо крови, и понимала: да, вот это и была его подлинная сущность. Пламя в крови и лед во взгляде…

Ей хорошо помнился его взгляд – твердый, сосредоточенный, целеустремленный, безжалостный, точно находящий свою единственную законную жертву и загорающийся яростью, когда жертва поблизости. Правена содрогалась, с опозданием осознавая, какая могучая, грозная, неумолимая сила так долго – по человеческим меркам – шла с ними бок о бок. Теперь она знала, что за чувство таил Вальгест. Не рассказывают о таком, чтобы асы питали страсть к человеческим женщинам – разве что к великаншам, от такой-то страсти Одина и родился сам Вали. Нет, она восхищала его тем, что в ее сердце горел тот же неугасимый огонь. Она притянула бога мести из Асгарда в мир людей, и он тайно служил ей, пока мог. Но воли Одина не может одолеть даже его родной сын…

На памяти Правены никто не рассказывал, будто встречался с настоящим божеством – а уж чего только она не наслушалась за много лет в женском кругу возле княгини Эльги. Сама Эльга и сестра ее Ута знавали Буру-бабу, стражницу того света, и Князя-Медведя, да и Бер с Малфой их видели. Малфа даже жила с ними чуть ли не год, а Бер боролся с Князем-Медведем, чтобы вернуть Малфу в белый свет. Но это было не то. Те стражи Нави родились обычными людьми и лишь позднее были избраны на службу. Малфа сбежала из леса и из Псковской земли в Хольмгард, чтобы избавить своего сына от такой же участи. Вальгест был другим: он на время сделался не из человека богом, а наоборот. И богом он проводил отведенную ему вечность. А ее, Правены, земной срок короток, и их путям больше не пересечься…

С этими мыслями Правена заснула. А утром ее разбудила еще в темноте какая-то особенная суета. Дагни встала раньше обычного, все сновала то туда, то сюда…

– Обоз пришел! – пояснила Дагни, когда Правена окликнула ее и спросила, что случилось. – Из Булгара обоз!

– О! – Правена села на спальном помосте: она уже знала, что прибытие булгарского обоза здесь самое важное событие года. – Где же он?

– Еще не здесь – он в Силверволл пришел. Хедин прислал к нам гонца, прискакал вчера, почти ночью то есть. Но наши люди там не задержатся – через пару дней здесь будут!

Люди и товары Анунда конунга составляли немалую часть булгарского обоза: Анунд отсылал на Восток большую часть собираемой дани. На торгах Хорезма куньи, бобровые, беличьи, лисьи меха можно было с большой выгодой обменять на серебро, шелк, стеклянные сосуды, пряности, бусы из стекла и самоцветных камней, украшения из серебра и золота, яркую расписную посуду, хорошее оружие. Плоды этой торговли Правена постоянно видела в доме Анунда; сам он пил из серебряных чаш, а у многих кугыжей имелись деревянные чаши, по верхнему краю обитые полосками серебра из рубленых дирхемов. Прибытие обоза, везущего множество сокровищ, приходилось на последние дни перед началом зимы, и здесь сложился обычай проводить жертвенные пиры после его прихода. Дагни хлопотала, готовясь сразу к двум знаменательным событиям: приему обоза и устройству пира. Она была благодарна Правене за помощь – все одна да одна, выразительно жаловалась Дагни, другой хозяйки-то в доме нет! Правена и сама была рада отвлечься от своих тревог. В ней зародилась тайная надежда на благоприятные перемены, но с Бером и Алданом она не делилась: если со здравым умом подходить, то доходы Анунда от продажи куниц и бобров на их положение повлиять не могли.

В заботах пролетели два дня. Правену захватила общая суета, радостные ожидания подарков и тайные опасения: за полгода похода кто-то мог погибнуть в пути, умереть от какой-нибудь хвори. Правена вздыхала тайком: ей некого встречать, неоткуда ждать подарков, не за кого больше бояться. Думая об этом, она ощущала, как замерзла ее душа за месяцы вдовства – успела привыкнуть к одиночеству, к безнадежному ожиданию того, кто никогда уже не придет, но не смириться с ним. Она думала о Выбутах, где ждут ее Ута, Предслава, Кетиль с семейством и собственный Правены маленький сын; она и хотела вернуться к ним, но предчувствовала, как начнет тосковать на второй же день по приезде. Как смириться с жизнью в Выбутах без Улеба, куда она приехала ради него? Взять ребенка и вернуться в Киев к родителям? Но там Святослав и родичи Игморовой братии, и для них теперь Правена и ее сын – кровные враги. Отец, конечно, не откажет ей в защите, да и Мстислав Свенельдич не даст в обиду невестку и внука, но что за жизнь у нее будет там? Ходи оглядывайся… И с каждым днем, пока будет взрослеть сын, ей будет только тревожнее. А Хольмгард… Что там сейчас? Если там, как опасался Бер, захватили власть родичи Сигвата, то и сам Бер, и сын Улеба там гостями будут вовсе не желанными…

Во дворе ее окликнула служанка: Дагни, мол, зовет в избу. К тому времени Правена уже запомнила сколько-то мерянских слов и при помощи знаков объяснялась с теми из служанок, кто не понимал языка русов. Она прошла через длинные сени вдоль стены дома, толкнула дверь, вошла. Навстречу ей кто-то поднялся со скамьи у стола… и Правена застыла, мало что не открыв рот от изумления.

Перед ней стоял совершенно незнакомый мужчина, средних лет, но скорее молодой, чем старый. Ей бросились в глаза высокий рост, широкие плечи, темно-рыжие волосы, и она невольно ахнула – длинные волосы были частью заплетены в косы, частью свободно падали на грудь, и это так остро напомнило ей о Вальгесте, что она отшатнулась.

Но на Вальгеста этот человек был не слишком похож. Продолговатое лицо с широким прямоугольным лбом, правильные черты лица, высокие мерянские скулы, из-за чего щеки казались немного впалыми. Небольшая рыжая борода, рыжие брови, множество веснушек по всему лицу. Твердо сложенные губы. Светло-серые глаза, обведенные темными тенями от усталости. В эти мгновения Правена сама не смогла бы сказать, почему его внешность так ее поразила. Он казался совсем чужим и одновременно очень знакомым. Прямо в лицо ей упирался взгляд – спокойный, сосредоточенный, внимательный. Не дружелюбный и не враждебный: незнакомец словно пытался осторожно проникнуть в ее душу, рассмотреть ее изнутри, а потом уж решить, как к ней относиться. В его глазах отражалась твердость духа – не злоба, но непреклонность, упорство и уверенность. И еще какая-то сила, что заставляла Правену дрожать под этим взглядом и все же не давала отвести глаза. На большом ларе рядом лежал широкий плащ, подбитый медвежьей шкурой; на нем блестели капли дождя, от него веяло речной водой и палым листом, холодом осени, и почему-то показалось, что этот плащ – неотделимая часть рыжего великана, сама его сущность… рыжего, как поздняя осень, и такого же неумолимого.

По сторонам от рыжего маячили два довольных лица – Анунд и Дагни.

– Как хорошо, что ты зашла! – восклицала Дагни. – Я посылала за тобой. Посмотри – это Сигурд!

– Мой старший сын! – пояснил такой же довольный Анунд. – Ездил с обозом и вот вернулся. Обоз будет к вечеру. Он приехал поскорее узнать, как у нас дела, ему Хедин рассказал…

Правена все так же стояла, не в силах вымолвить ни слова. Дагни подбежала к ней и зашептала:

– Не бойся! Сигурд тебе ничего плохого не сделает. Может, удыр тебе наболтали, что он, мол, оборотень и медведем ходит, но ты их не слушай… Он похож на нашего отца, это правда, но…

Оборотень… медведем ходит… Голос Дагни доносился до Правены как издалека. Та назвала по имени эту странную силу, которую Правена сразу ощутила в нем. Она все смотрела ему в глаза – большие, светло-серые, а он так же пристально смотрел на нее. Под этим взглядом Правену пробирала дрожь – от испуга и почему-то от наслаждения, которому она не видела причин.

Надо что-то сказать. Хотя бы поздороваться. В нем и правда жили чары – Правена вполне свободно разговаривала в свое время и с княгинями, и с воеводами, и с самим Святославом, а теперь не могла подобрать двух слов.

– Он знает язык русов, – смеясь, подбодрила ее Дагни. – Сигурд, скажи ты что-нибудь, а не то Правена подумает, что ты можешь только рычать.

– Прости, – низким голосом произнес Сигурд, и от звука этого голоса Правену снова пронизала дрожь. – Я онемел… от страха. Мне в Силверволле рассказали, что сюда заявилась… воительница из дальних стран, чтобы захватить Мерямаа…

– Не шути так! – замахала на него руками Дагни. – Она не поймет, что ты шутишь.

– Мы, может, и не против, чтобы нас захватили такие воительницы! – ухмыльнулся Анунд.

Правена сглотнула. Сбылись ее ожидания, что прибытие обоза что-то поменяет. Еще как поменяет. И даже до того, как на ум пришли хоть два-три подходящих слова, она поняла – что именно. Что-то продолжала говорить довольная Дагни, но Правена ее не слушала – она уже все решила.

На пир начала зимы Анунд конунг созвал всех русов Озерного Дома и окрестностей, самых знатных мерянских кугыжей, послал даже за Хедином в Силверволл, чтобы иметь как можно больше надежных свидетелей договора. Перед очагом возложив руки на шкуру жертвенного вепря, Бер и Анунд принесли взаимные клятвы. Бер оставлял в Озерном Доме Правену и обещал не позднее следующего лета прислать сюда ее сына и посольство для установления нового «торгового мира». Анунд взамен возвращал Беру свободу. Правена поставила условие, чтобы с ней не заговаривали ни о каком новом браке ранее следующего лета. Анунд согласился на это и подтвердил обещание растить ее сына как своего родного внука. Золотой Рог Фрейра сиял на шкуре вепря, и Анунд призвал Бога Ванов в свидетели их взаимных обетов.

– Как имя твоего сына? – спросил Анунд.

Это было не простое любопытство: имя человека знатного рода выражает его притязания на власть и наследство того или иного из былых владык. А помня, что сын Улеба, как и он сам, принадлежал как бы к двум родам – Ингварову и Свенельдову, – было особенно важно, какой из них Улеб избрал для своего сына.

– Ростислав, – ответила Правена.

– Хрос…тислейв? – Анунд удивился, впервые услышав что-то подобное. – Кто это был?

– Так звали князя из Моравии, который первым принял Христову веру от греков. Мой муж ведь был крещен. Он хотел, чтобы наш сын унаследовал только сокровища духа и не притязал ни на какие престолы.

– Ну что ж, это было мудро, – согласился Анунд.

А сам подумал: хорошо, что не Свенельд. Это имя в Мерямаа и полсотни лет спустя звучало бы слишком вызывающе.

Когда Правена объявила Беру свое решение, он вовсе не сразу с ней согласился. «Я все обдумала, – уверила его она. – Ты должен продолжать путь и отыскать Игмора. Я больше ничем в походе помочь не могу. Я могу только дать тебе свободу, чтобы ты довел наше дело до конца – за тебя, за меня и сына моего. Ты должен скорее вернуться в Хольмгард, да и Алдана дома заждались. Быть может, так и правда будет лучше для меня и моего Рости. Мы возьмем с Анунда клятву, что ранее чем через год ко мне никто свататься не станет, а там будет видно, куда катится судьба».

Убедившись, что она доподлинно сама этого желает, Бер больше не спорил. После пира начала зимы они с Алданом и дружиной отправились вместе с Хедином в Силверволл и вниз по течению Гды, уже поднявшейся от дождей, попали туда за неполных два дня. Там пришлось просить у Хедина лошадей – вверх по Мерянской реке они добирались бы до волока слишком долго и могли бы не успеть, пока путешествие по воде еще возможно. Им помогала Эльвёр – она тоже беспокоилась о судьбе Хольмгарда, зная, что в эти дела непременно вмешается ее родной брат, Ингвар ладожский, как ближайший потомок Олава из тех, кто жив и поблизости. Дружина Бера теперь насчитывала всего четырнадцать человек. Полевые работы уже закончились, и Хедин, поколебавшись, все же дал им лошадей, с уговором, что только до Видимиря, и оттуда его люди, посланные с Бером, должны были доставить лошадей назад. Взамен ему оставили лодки Бера – до следующего лета по воде уже не ездить.

От Силверволла до Видимиря пробирались девятницу. Старались держать путь вдоль реки, где можно было найти удобный ночлег в погостах; на каждом ночлеге в ближайшей веси брали проводника и сажали его на лошадь позади кого-нибудь, чтобы указал тропу к следующему погосту. Раз или два остались под крышей на день, когда уже слишком упорно лил холодный дождь, но дождливых дней, к счастью, выпало не так много. Вспоминая Правену и Лельчу, Бер про себя радовался, что они сейчас сидят в теплом доме у огня и им не грозит непогода.

Чем дальше они продвигались на запад, тем больше его мыслями завладевала Вефрид. Бер не сомневался, что увидит ее в Видимире. Он хотел этой встречи, но к чему она приведет, не знал. С чем он предстанет перед ней? Двое из пяти убийц Улеба, Игмор и Красен, по-прежнему живы и к тому же неизвестно где. В пору перелома с лета на зиму мерянские, да и словенские ловцы уходили в лес на промысел, сбиваясь в ватаги. В последние дни перед выходом из Озерного Дома Бер узнал, что Игмор с Красеном собрали в окрестностях Келе-озера немалую дружину – человек тридцать – и увели их в лесные зимовища. Это Беру поведал Сигурд, хорошо знавший эти обычаи. Ясно было, что преследовать Игмора теми силами, что есть, невозможно, даже если Сигурд и помог бы его сыскать в мерянских лесах. Сигурд на прощание обещал приглядывать за Игмором, насколько получится, чтобы знать, куда направить погоню, если вновь появится такая нужда. Но когда будет возможность вновь за это взяться, Бер даже не загадывал. А значит, обет мести ему носить еще невесть сколько. Может, много лет, может, всю жизнь, как ему представлялось той летней ночью на Улебовом кургане. Той самой, когда из мрака вдруг вышел Вальгест. Сказал, что из Ладоги, а на самом-то деле прямиком из Асгарда. Вспоминая ту ночь, Бер почти верил, что ощущал витающий вокруг ночного незнакомца запах грозы…

Подъезжая к Видимирю, Бер и радовался, что сейчас увидит Вефрид, и отчасти стыдился – ему представлялось, что везет он с собой поражение. Отряд заметили со стены; не зная, кто это, Эскиль на всякий случай велел было закрыть ворота и вооружиться, но, разглядев Бера и Алдана, снял шлем и сошел к воротам встречать их. Хельга обняла Бера, как родного сына; он был рад ее видеть, благодарен за теплую встречу, но невольно оглядывался, отыскивая светловолосую голову и тонкое скуластое личико с большими зеленовато-серыми глазами. Пытливый взгляд исподлобья: ну, поглядим, чего ты достиг! Ничего, придется ему признать. Игмор не только жив, но и куда сильнее, чем в начале своего пути. Тогда с ним было всего четверо соратников – а теперь, говорят, четыре десятка или около того.

– А Хавстейн и Вефрид уехали в Хольмгард, – огорошила его Хельга. – Мы уговорились, что если ничего особенного не случится, они вернутся с зимним обозом, после Йоля. Если ты намерен ехать домой до снега, то еще застанешь их там.

Из Видимиря лошади Хедина должны были отправиться обратно на восток, но, узнав все новости, Эскиль посоветовал Беру продолжать путь, не медля. Сам он, грози ему опасность потерять Хольмгард, пешком бы пошел. Подумав день-другой, Эскиль объявил, что сам поедет с Бером – оказать поддержку, если что.

– Не знаю, чем я заслужил твою дружбу… – с искренним удивлением начал Бер.

– Должен же я помочь моему будущему зятю! – Эскиль хлопнул его по плечу. – Не хочу, чтобы моя дочь лишилась всего хозяйства еще до того, как выйдет замуж.

Бер вздохнул, но не нашел ответа. Эскиль и сам знает, что жениться, не закончив с местью, он не может; но Эскиль смотрит еще дальше. Упусти Бер свое наследство в Хольмгарде, и месть мало поможет. А Эскиль с тем упустит возможность породниться с настоящими признанными конунгами, о чем мечтает уже лет двадцать.

Отдохнув три дня, пока Хельга поила всех отварами от простуды, обсушившись и взяв новых лошадей, дружина, увеличившись вдвое, выступила через волок к Забитицам, а там дальше вдоль Мсты, на запад.

Проведя еще шесть дней на грязных осенних дорогах, Бер с дружиной подъезжал к Хольмгарду в самую неприятную пору года. Несколько раз принимался идти снег, земля подмерзала, и порой лошади ступали по снеговому покрову, но к вечеру таяло. Почти все были простужены, Алдан лишился голоса, а Вигаря и вовсе пришлось оставить в одной веси: он расхворался не шутя, у него был жар, но ждать, пока он оправится, Бер не мог. Лошади уставали, и в день удавалось проделать меньший путь, чем в теплое время. Трудности пути отвлекали от посторонних мыслей, и в какой-то мере это было благо; Бер и жаждал увидеть поскорее вал Хольмгарда и крыши на взгорке над Волховом, и боялся того, что застанет внутри. Чтобы не утонуть среди разлившихся проток при устье Мсты, пришлось сделать широкий крюк, но вот потянулись последние версты. В Хольмгарде он родился и никогда не покидал это место так надолго; сердце щемило при виде крыш старинного княжеского гнезда и густого дымного курева над ними. Донесся чуть слышный запах свежего хлеба – хлебные печи стояли снаружи на валу, – и слезы на глазах, вызванные ветром, стали горячее.

Снова пошел снег – мелкие твердые крупинки на ветру секли лицо. Прикрываясь краем худа, Бер смотрел на суету перед воротами. Утомленная лошадь едва переставляла ноги, и Бер ощущал такую усталость, накопившуюся за осенний путь и за все это лето, что сомневался, хватит ли у него сил на последние двести-триста шагов.

Ворота оставались открыты – или их узнали, или это ловушка. Но даже ловушка страшила Бера меньше неизвестности. Пусть бы там засел сам Фафнир – он хотел знать это наверняка, и поскорее.

В воротах гудела густая толпа – и за воротами тоже. В Хольмгарде оказалось полно народу, но Бер еще никого не разглядел и не понял, добрый это знак или дурной. Звучали приветственные крики, но недружные, и быстро смолкали, словно кричавшие опомнились. Перед входом в хозяйский дом тоже стояли люди, мужчины и женщины, и на первый взгляд Беру показалось, что он здесь не знает никого. Он искал глазами Сванхейд, но ее не было; мелькала последняя надежда, что в такую погоду старая королева будет ждать в доме… Но сам воздух Хольмгарда неуловимо изменился. Можно было винить в этом осенний холод и снег, но Бер сердцем чуял – не в этом дело.

Знакомый голос вскрикнул по-варяжски «Отец!», и Бер не понял, к кому это относится. Он сошел с коня, и тут к нему бросилась какая-то женщина. В последний миг он узнал Малфу – теперь она была убрана повоем, как замужняя женщина, и оттого казалась другой, повзрослевшей. И еще – она была в белой «печальной сряде».

– Бер! – Малфа обняла его изо всех сил, прижалась к нему, уткнувшись лицом ему в шею.

Ему сразу стало легче: объятия Малфы вернули чувство дома. А ведь всего два года назад он сам и привез ее сюда – одинокую и бездомную.

– Ты здесь! Вы приехали! Мы так ждали… – бормотала Малфа, не поднимая головы. – Но ты не знаешь – беда у нас…

– Я знаю. Сванхейд?

– Да. – Малфа наконец отстранилась и взглянула ему в лицо. – Кто тебе рассказал? В погостах?

Вокруг них смыкалась толпа, но ближе никто не подходил – все дружно предоставили Малфе передать самые важные вести.

– Нет. Она сама мне и сказала.

– Пойдем в дом, ты замерз совсем!

Хольмгард и правда оказался битком набит. Получив спешную весть о смерти старой госпожи, сюда примчался из Ладоги Ингвар, внук Олава, а из Пскова – сам князь Судимер с женой Альдис, младшей дочерью Сванхейд. Все вместе они проводили тело Сванхейд, уложенное в резной короб от повозки, на погребальный костер. Янтарный «ведьмин камень» так и остался зажатым в ее руке – она отнесет Фрейе одну из ее слез, потерянных в поисках любви в незапамятные времена.

Несколько дней шли поминальные пиры, в гриднице накрывали столы для всех жителей Хольмгарда и Поозерья. Старейшины собирались и с Мсты, и с Шелони, и даже с Ловати – Сванхейд была известна и уважаема в северной Руси, как никакая другая женщина. Явились из Варяжска и потомки Ветрлиди, но Исольв, его последний сын, сразу заверил прочую родню в своих мирных намерениях и желании жить дружно: помня недавнюю гибель брата на поединке, он не решался снова пытать удачу, да и честолюбия такого не имел.

Уже на этих пирах много говорили о дне завтрашнем – о необходимости собрать посольство к Анунду и выручить Бера. Для этого требовалось обрести согласие между людьми очень разными. Ближайшими опекунами малолетнего князя Владимира оказались Дедич – его отчим, и Ингвар ладожский – старший из мужчин, состоящих с ребенком в кровном родстве. А еще была русская, словенская и чудская знать Поозерья. Без Сванхейд все поначалу растерялись, но потом опомнились и заспорили: у каждого оказалось свое мнение, как править Русью, с кем мириться и торговать, а с кем ссориться и воевать.

С возвращением Бера споры закипели с новой силой. Присутствие Эскиля ему немало помогло: с тем было всего полтора десятка человек, но Эскиль держал в руках волок на Мерянскую реку, а к тому же состоял в близком родстве с владыками Силверволла и Озерного Дома. Желая и дальше иметь прибыльную торговлю с Булгаром и через него с Хорезмом, словенская и русская знать была вынуждена с ними ладить.

Уже на другой день все как-то проведали, что Бер обручен с дочерью Эскиля; девушка уже приехала, и со дня на день ждали объявления о свадьбе – только ради смерти Сванхейд требовалось, мол, выждать приличное время. Невесть какими путями через несколько дней уже все бабы Поозерья толковали на супредках, что, мол, Свандра сама и сосватала внуку эту деву, да предвидела этот брак, еще пока невеста даже на свет не родилась, и та, мол, перед смертью успела ей свой знак в руку вложить и благословение получить. «Ты уже, считай, женат!» – хрипел вполголоса Алдан, хлопая Бера по плечу. Бер только махал рукой в ответ. Он был рад увидеть Вефрид, он знал, что после смерти Сванхейд должен как можно скорее возместить урон, причиненный роду норнами, и что сама Сванхейд горячо одобрила бы его женитьбу хоть на другой день после ее погребения. Но его обет никакой женитьбы не дозволял. Бер не знал, что делать. Отказаться от брака значило бы оскорбить Эскиля и разбить сердце Вефрид, да он и сам не хотел ее потерять. Но устроить свадьбу сейчас означало бы разгневать Одина и поставить под угрозу все счастье будущей семьи.

– Сперва разберись с наследством, – посоветовал ему Ингвар ладожский – рослый, сильный, красивый мужчина чуть моложе сорока, с густыми светлыми волосами и такой же бородой. – Закончи с делами мертвых, потом придет черед живых.

Наследство Сванхейд состояло из двух частей. Сам Хольмгард и его владения принадлежали маленькому Владимиру и управлялись его родителями. Но имелось еще личное имущество Сванхейд: все конунгово хозяйство, стада крупного и мелкого скота, табуны лошадей, лодьи, множество разной утвари, в том числе серебряной, медной и бронзовой, привезенной из похода на сарацин и купленной в Миклагарде. Многочисленная челядь. Запасы товаров и жита. Ларцы серебра и мешочки золота, лари с дорогими мехами и шелковыми одеяниями. Из детей Сванхейд сейчас были в живых двое: Тородд, отец Бера, и Альдис. Альдис уже получила свою долю, когда выходила за Судимера, и ей Сванхейд оставила кое-что из одежд и украшений на память. Все основное имущество переходило к Тородду, жившему в Смолянске. Он еще не знал о смерти матери: бурлящий совет не успел сговориться о двух посольствах в разных направлениях. Но уже устанавливался санный путь, и хотя Волхов еще не встал – приметы говорили, что в эту зиму он и вовсе не встанет, – пора было снаряжаться в путь для подтверждения «мира» с Анундом. В прежнем договоре, установленном между Ингваром и Эйриком двадцать лет назад, можно было ничего не менять, но эту неизменность требовалось заново подкрепить клятвами от имени малолетнего князя. Договор предлагался Анунду на срок в пятнадцать лет – пока новый князь не достигнет семнадцати и не повзрослеет настолько, чтобы самому решать свои дела. После споров выбрали пятерых уважаемых мужей из числа словен и русов, но сам Бер собрался ехать в другую сторону – в Смолянск, к отцу.

После «нового Йоля», то есть самой долгой ночи года, оба посольства отправились в путь. Обоим предстояло одолеть три десятка дневных переходов, и назад их стоило ждать не ранее конца зимы, а то и по новой воде. Разъехались по домам Судимер с Альдис, Ингвар ладожский, малые словенские князья Поозерья. Алдан уехал вместе с Судимером, чтобы принести новости родным в Выбуты, осчастливить своим появлением жену и детей, но огорчить Уту скорой разлукой с маленьким внуком. В Хольмгарде осталась Малфа, питавшая надежду, что хотя бы к лету здесь объявится новая молодая хозяйка.

О дальнейших поисках убийц Улеба в эту пору не говорили – и без того забот хватало.

Через две с половиной девятницы Бер был в Смолянске. Проехав вдоль длинной Ловати, от Ильменя на юг, пробрался через речные и сухие участки больших волоков между Ловатью и верхним Днепром и сначала миновал Свинческ или, как его называли русы, Сюрнес, – самое старое и важное жилое место, обиталище кривичских князей и русских торговцев, сидевших здесь лет полтораста. При Ингваре тут правил варяжский князь Сверкер, отец Святославовой жены Прияны; сейчас его сменил Станибор, из кривичей. С ним Беру пришлось повидаться и коротко рассказать свои новости; понимая, что гость должен скорее поведать отцу о смерти бабки, Станибор не стал обижаться на поспешность. От Свинческа до Смолянска было всего три роздыха, и Бер прибыл туда в тот же день.

Смолянск, княжий город, заложенный лет пятнадцать назад, после того как Ингвар подчинил здешних русов и кривичей, по сравнению со Свинческом был новым, но быстро рос. Строили его и Тородд, и его младший брат Логи-Хакон, который здесь и умер семь лет назад. Был выбран красивый холм над Днепром, откуда открывался широкий вид на реку, окрестные поля и лес в отдалении. Весь у подножия холма была старше города, ее пашни подступали к самому холму. Сейчас все угодья лежали под снегом, только сенные стога немного торчали да дымовые столбы из окошек тянулись вверх. Днепр, в этих местах совсем скромной ширины, замерз и был покрыт колеями санных полозьев.

Беру повезло, что в эти дни Тородд был дома: обычно он большую часть зимы тратил на разъезды, собирая с кривичей дань для Святослава. Введенный Эльгой для древлян обычай, что жители сами свозят все положенное в свой погост, здесь еще не прижился. Тородду, среднему сыну Сванхейд, было сейчас сорок три или сорок четыре года. Жена его умерла несколько лет назад, и никто, даже Бер, не удивился бы, если бы за время их разлуки отец обзавелся новой женой – из смолянских кривичей или русов Сюрнеса, но пока такого не случилось. Тородд, невысокий и коренастый, с годами несколько огрузнел и раздался вширь, но, как сам говорил, до дяди Ветрлиди ему никогда не дорасти. Выглядел он еще довольно свежо, сохранил почти все зубы, держался бодро. Русые волосы с отливом в рыжину, как у его отца Олава, потускнели, но не поредели; после смерти жены он отпустил их ниже плеч. Густая борода его поседела и по сравнению с волосами казалась светлой.

Жил Тородд сейчас один: обе дочери, одна старше Бера, другая младше, уже давно были замужем. На просторном посадничем дворе стояло немало разных хозяйственных построек, хлопотала челядь. Нежданный приезд единственного сына обрадовал Тородда, но, когда тот снял плащ и кожух на бобрах, Тородд заметил его кюртиль швами наружу и понял: кого-то из родни больше нет. И раз уж Бер приехал сам…

– Матушка? – сразу спросил Тородд.

– В самом начале зимы. – Бер кивнул. – Под первый снег. Тот самый короб от повозки, какой она сама приготовила, увез ее к Фрейе…

– Ну вот мы оба с тобой осиротели! – Тородд лишь вздохнул и сжал его плечо. – Будем подавать друг другу пример мужества, идет?

В возрасте Сванхейд этого несчастья давно стоило ожидать, и мать самого Бера умерла намного раньше своей свекрови.

О гибели Улеба Тородд знал – летом через Смолянск проходила дружина Святослава и останавливалась здесь на несколько дней. Доводясь Улебу родным дядей по отцу, Тородд входил в число законных мстителей; тайком от Святослава он успел обсудить дело с Лютом и с тех пор следил за всеми прибывающими с севера – не появятся ли среди них пятеро незнакомцев, похожих на Игморову братию. Но куда они могли податься, он не знал, и о летней погоне за ними по Мерямаа ему было пока ничего неизвестно.

Весь остаток дня и за полночь Бер рассказывал отцу о своих приключениях.

– Может быть, к весне Сигурд, Анундов сын, разведает, куда они делись и где обосновались, – сказал он напоследок. – Тогда следующим летом, быть может… Но придется набрать дружину побольше.

– Ты думаешь и дальше сам за ними охотиться?

– Ну а кому же? Ведь это я упустил Игмора. – Говоря это, Бер сохранял невозмутимый вид, но в душе чувствовал не утихшую горечь из-за той досадной незадачи. – Если бы я был с ними в тот день, с Алданом, может, мы успели бы прикончить Игмора. Красен, выходит, прямо в убийстве не участвовал, и если бы он навсегда убрался с глаз, мы могли бы оставить его в покое. Но Игмору спускать нельзя – это он все затеял, и он держал меч, который… До сих пор содрогаюсь, как вспомню, до чего тело было изрублено. Они трое, видно, взбесились, опьянели от крови – иначе с чего им к Улебу такую ненависть иметь? А ведь люди опытные, кровь увидели не в первый раз.

– Бывают такие люди, что от крови пьянеют всегда.

– Правда… Алдан сказал, что Игмор ему сказал… – с колебанием добавил Бер, – перед тем как появилась валькирия. Сказал… что он сам тоже сын Ингвара.

– Кто? Игмор? Вот это новость!

– Алдан ему не поверил. Но мы потом говорили с ним об этом… Его еще не было в Киеве, когда Ингвар женился на Эльге и роздал своих наложниц телохранителям. А Правена сама десять лет спустя родилась. Она таких разговоров не слышала. Но Игмор и правда был старшим и них из всех – из сыновей этих бывших наложниц, они себя считали побратимами.

– Если он родился от Ингвара, сам Ингвар наверняка об этом знал. И княгиня тоже.

– Может, они и знали.

– Мне он об этом и не заикнулся никогда, а я как-никак ему был родной брат! И Логи не знал – он мне сказал бы. Но если об этом речи не заходило, значит, еще один наследник Ингвару не требовался.

– Конечно. Когда он женился на Эльге, она взяла с него клятву, что все его наследство, власть и земли, получит только ее сын, только Святослав. Ради Улеба она сама нарушила этот уговор, но Ингвара тогда давно уже не было в живых. Игмор у них был лишним. Ингвар его не признавал.

– Но если мать ему напела, что он сын Ингвара… Да знала ли она сама-то, от кого родила? Или только мечтами тешилась.

– Святославу Игмор простил – тот все-таки законный сын, от княгини. А Улеб – от наложницы. Ему он простить не смог.

– Дескать, меня ничем не лучше, а ему и любовь, и почет, и столы княжьи…

– Улеб и правда был лучше! – убежденно ответил Бер. – Он был как сам Бальдр – лучшим из всех, кого я знал.

– А спрашиваешь, за что его гридьба ненавидит… Ну ладно, будет. – Тородд вздохнул и встал. – Пойдем-ка спать. Еще успеем потолковать.

На другой день Бер спал чуть ли не до полудня – он не любил рано вставать, а в последние полгода разве что во время жизни у Анунда и мог отоспаться. Когда он наконец встал и умылся, отцовские служанки, задорно и любопытно косясь на «молодого князя», уже натащили на стол и каши со сливками, и свежих пирогов с разными начинками, и ягодного киселя, и медового сбитня с травками, отгоняющими зимние хвори. Отец с сыном уселись завтракать; Тородд был явно рад такому прибавлению сотрапезников и с гордостью смотрел на взрослого сына, с которым ему так давно не приходилось разделять хлеб.

– А я, знаешь, что скажу тебе… – начал Тородд. – Еще вчера думал: что-то у меня в мыслях вертится, а что – не поймаю. Заснул уже, когда вспомнил.

– О чем ты?

– Об ухарях твоих, об Игморе.

– Да ну. – Бер положил ложку. – Ты еще что-то о нем слышал?

– Выходит, слышал. Торговые люди рассказывали. Не так давно – девятницу всего назад приехали одни, через Угру с Оки. Они и сейчас еще, поди, в Сюрнесе сидят, сам послушаешь.

– Да что говорили-то?

– Есть у них, у вятичей, в верховьях Оки место одно. – Передавая чужой рассказ, Тородд перешел на славянский язык. – Раньше звалось оно Кудояром-городом, и сидели там князья и владыки оковских вятичей. Да уже лет с полста назад разорили Кудояр. Воевода Свенельд и брат его Годред шли зимой на хазарские волоки, мстить тоже, а те вятичи были хазарским вятичам и русам друзья и даже родичи. Ну ты знаешь эту сагу – наша Ульвхильд обещала выйти за Годреда, но он в том походе погиб. Нас, ее братьев, тогда еще на свете не было, но мать часто об этом рассказывала.

– Да, я помню, – подтвердил Бер, поскольку в Хольмгарде, где тот обет был дан, эту сагу хорошо знали.

– С тех пор запустел Кудояр и стоял пустым два колена. Прозвали его на Оке Навь-город. А нынешней зимой, говорят, опять в нем жители завелись – не то люди, не то нави, не то какие бесы. Бесов там и до того было довольно. Они, вятичи эти, рассказывают, будто до того еще не то Кощей, не то еще кто из нечистых владык у тамошнего князя дочку в подземелье утащил, и вот она там сидит плачет, слезы ручьем наружу текут.

Бер невозмутимо слушал, но в душе у него кипело нетерпение.

– Говорят, что с нынешней зимы засели там какие-то молодцы удалые, то ловом промышляют, то с весняков окрестных дань берут, и даже торговых людей раз или два пограбили – если те не врут. Эти, которые рассказывали, говорят, крюка дали, чтобы Навь-город миновать. Слух идет по Оке, что прежние жители мрецами стали, из-под земли вышли и опять живут. Весняки близко подходить опасаются…

– Еще что-то о тех бесах известно? – Бер понял, куда его отец клонит. – Хоть как звать кого, сколько их?

– Известно, как же. Вожак их хром и велит звать себя Кощеем. Вместо лиц у них морды звериные. А числом их – видимо-невидимо.

– Уже кое-что… – пробормотал Бер. – И ты думаешь… это могут быть они?

По дороге сюда он собирался поделиться с отцом всем, что знал, но не рассчитывал узнать что-то сам – в такой дали от места и самого убийства, и последней встречи с убийцами.

– Если набрали дружины десятка три, то почему бы и нет? Надо с людьми поговорить, я сам в тех краях не бывал – далеко ли от того озера, где вы их след потеряли, до Оки? А место самое подходящее – туда и раньше соваться боялись, а теперь и вовсе никто близко не подойдет.

Бер задумался, забыв о еде. Неужели это – тот самый потерянный след?

Ах если бы Вальгест по-прежнему был с ними! Он сумел бы за одну ночь выяснить, тот след или не тот.

– Но тебе самому туда соваться больше не с руки, – продолжал Тородд. – Дружина в три десятка – сила немалая, да сидят они в крепости, которую Свенельд целым войском брал.

– И что же делать?

– Я тебе скажу, что делать.

Бер с волнением и надеждой посмотрел на отца. Тородд не славился как великий воин, да и, имея миролюбивый нрав, такой славы не искал. Но он участвовал в двух походах на Греческое царство со своим братом Ингваром – в первом неудачном и во втором, который закончился выплатой большой дани, а потом воевал с древлянами после смерти Ингвара, и опыта ему хватало.

– Я думаю, тебе пора выйти из этого дела. Ты истребил трех человек из пяти наших врагов – больше половины. Для истреблениях двоих оставшихся нужны другие силы и возможности. И я знаю, у кого они есть.

– У кого? – Бер ловил каждое слово отца, как если бы перед им говорил сам Один.

– У Мстислава Свенельдича, воеводы киевского. У Эльги, княгини. Мистина – Улеба названный отец, Эльга – его тетка по матери. Пусть они решают, как вашу Игморову братию из Навь-города выковыривать. Мистина ведь тоже имеет право мстить, и его право больше нашего с тобой. Оставь ему это дело. Нам теперь нужно передать ему эти вести.

– Так я… – Бер мысленно перекраивал свое ближайшее будущее, – мне ехать в Киев? Отсюда прямо? У вас же еще будут обозы на юг?

– Гонца мы найдем, а тебе надо ехать домой в Хольмгард. Там нет хозяина, кроме Малфы, а негоже свалить все дела на женщину, когда в семье есть мужчина. И что до этой девушки… Не думал я, что мне придется стать родичем этого выскочки, Эскиля Тени, но если он хорошо к тебе отнесся и помог чем смог, и если его дочь от Каменной Хельги тебе нравится – я разрешаю тебе жениться. Сделай это поскорее. Порадуй дух матушки моими внуками, а ее правнуками.

– Но я давал обет… – пробормотал Бер, не зная, что подумать.

– Я такого мнения, что ты его выполнил. Ты сам мне рассказывал, что сказала матушка, когда ты возил ее на то место. Она обещала отдать все силы, а потом, сказала, пусть Фрейя заберет меня. Фрейя призвала ее. Это значит, что вы с ней свое дело сделали. И пусть с Одином дальше бодается Мистина. Он любит сильных противников, только в последние годы маловато их встречал!

Бер помолчал. Он не мог так сразу принять мысль, что его путь мстителя окончен, но не поворачивался язык возразить родному отцу. Кто на всем свете лучше его самого мог знать, в чем его долг и где он кончается? Только Тородд сын Олава, мужчина королевского рода и его отец.

– Знаешь, бывают люди упорные, – продолжал Тородд, – они ставят цели, которые им по силам достичь, и идут к ним, одолевая преграды, выискивая наилучшие пути, не боятся ошибок и с благодарностью принимают дельные советы. Бывают люди упрямые – они мечтают о несбыточном, и боязнь признать ошибку в них сильнее, чем желание достичь цели. А бывают люди упертые – они просто бьются головой о стену, зажмурив глаза, и собственная непреклонность им важнее любой цели. До сих пор ты показывал себя человеком упорным – на этом и остановись, мой тебе настоятельный родительский совет! И еще – не будь слишком жадным до славы, сынок! – Ухмыльнувшись, Тородд привстал и потрепал Бера по плечу. – Оставь немного и другим, а не то они на тебя обиду затаят.

– Это я – жадный до славы? – Бер неприлично хрюкнул, подавившись смехом. – Это я-то, рожденный чесать кур и стричь репу…

– Вот этим и займись. Только поскорее обзаведись хозяйкой – вдвоем чесать репу сподручнее.

Бер издал новое хрюканье, и они захохотали вдвоем. Бер смеялся и никак не мог остановиться, пока из глаз не потекли слезы. Тородд похлопал его по спине и сунул в руки ковш кваса; фыркая, Бер пролил половину на стол и себе на рубашку, но отец лишь снисходительно погладил его по голове с отросшими светлыми прядями. Он понимал: с души единственного сына соскальзывает огромная тяжесть долга, которую он носил на себе полгода и думал, что обречен носить еще невесть сколько. Но, к счастью, он не последний в своем роду, есть и другие, не менее достойные люди, способные подставить плечо под эту тяжесть. А Бер был не настолько тщеславен, чтобы себя одного воображать Мировым Ясенем. Он – лишь веточка на дереве, что распростерло крону от Варяжского моря до Греческого. И сколько бы ростков ни обрывала с него жестокая судьба, дерево вырастит новые. Лишь бы само оно жило. Ведь даже бог мести, Вали сын Одина, сказал: месть служит не смерти. Она служит делу жизни, преграждая путь злу и восстанавливая равновесие мира.

«Пройдет время, и стрела из омелы настигнет того, кто ее выпустил, – явственно услышал Бер знакомый голос Вальгеста – невозмутимый и немного хриплый. – Настоящего виновника. Клянусь престолом Всеотца».