Призрачный театр

перевод с английского

Mat Osman

THE GHOST THEATRE

Mat Osman has asserted his right under the Copyright, Designs and Patents Act, 1988, to be identified as Author of this work

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.

* * *

«Невероятно захватывающе и бесконечно образно, такой роман нельзя пропустить. Мэт Осман – настоящий человек эпохи Возрождения».

М. Л. Рио, автор бестселлера «Если бы мы были злодеями»

* * *

Посвящается Аниссе

Акт I

Лондон, 1601 1

Если бы преследователи гнались за ней с собаками, а не с изысканными дрессированными волками, Шэй уже могла бы отдать богу душу. Собак могли спустить с поводков, и они в два счета расправились бы с ней прямо на крышах. Волки, однако, ценились высоко, и слишком накладно было рисковать ими ради такого сорванца, как она. Гилмор начал преследовать ее в Истчипе, где она с легкостью прыгала по крышам. На тамошних улочках с трудом проезжала даже телега, и дома клонились друг к другу, словно растения к солнцу. Там Шэй перешагивала с крыши на крышу так же легко, как через ручеек. Но ее вынуждали сворачивать на запад. Сначала она наслаждалась этим; кровли западного Лондона были черепичными, а не соломенными, и она меньше опасалась провалиться в чердачные комнаты. Но, когда ее заставили выйти на более широкие улицы, достаточно широкие для разъезда двух карет, прыжки начали получаться с большим трудом. Ее ноги дрожали от напряжения. Ей едва удалось перепрыгнуть на крышу Сент-Питер-хилл. Зацепившись ногой за соломенный свес, она плюхнулась всем телом на скат только благодаря силе прыжка. Вскарабкавшись наверх, она выругалась, осознав, что сбилась с ритма. По улице под этим трехэтажным зданием бежали люди Гилмора. Их лица мелькнули под ее ногами, они повернулись к ней, но она быстро скользнула по поросшей мхом черепице к плоскому краю дома. Перед ней зиял десятифутовый провал. Она тщетно поискала взглядом хоть какую-то лестницу. Гилмор приближался. Его частые свистки доносились все громче, и она, оглядываясь назад, уже видела, как волки, принюхиваясь, натягивали поводки и рычали.

В поисках другого пути она глянула на водосточный желоб. Дома на берегу Темзы снова стали тесниться друг к другу, и она, обогнув конек крыши, перепрыгнула через узкий проулок и попала на ряд обветшалых домов с дощатыми, прогибавшимися под ее весом кровлями; если доски провалятся, то в лучшем случае она сломает ногу. Прыгать стало проще, но теперь она бежала под углом к пути Гилмора, а он все приближался. Впервые она услышала хриплое дыхание волков и стук их когтистых лап по доскам. Если она будет следовать тем же курсом, то он может просто дождаться ее в тупике возле набережной.

Чувствуя протестующую боль в ногах, Шэй прыгнула с развалюхи на более прочную крышу. С грохотом она опустилась на скат, отчего мягким перьевым всплеском в небо взмыла стайка голубей. Они разлетелись, словно брызги фонтана, а Шэй начала тихо и молитвенно приговаривать слова своего наставления: «боги – птицы, птицы – боги». Ее ноги послушно следовали за ритмом каденции. «Боги» – шаг – «птицы» – шаг – и опять «птицы» – шаг – и «боги» – прыжок.

Справа от нее Гилмор, слева река, а впереди – выход из города. Она резко развернулась: церковный шпиль, проблеск зелени, башни ворот. Она повернула на восток к плоским соломенным крышам и побежала быстрее. Гилмор был достаточно близко, и она услышала, как он кричал волкам:

– Ловите, ловите! Вон моя девчонка! – его долгий свист тут же подхватило уличное эхо.

С каждым шагом она все сильнее задыхалась. Пучки старой соломы на крышах топорщились, и дважды ее нога застревала в образовавшихся дырах. Острые срезы соломенных стеблей обжигали ей руки. Она поискала знакомые ориентиры. Собор Святого Павла возвышался над низкими кровлями городского центра, а за ним, в дымовой завесе, темнела старая колокольня. Однако сейчас ее привлекали иные пути. Глянув направо, она заметила на плоской крыше сидящую фигуру, затенявшую глаза ладонью. Немного понаблюдав за ней, фигура призывно махнула рукой, поднялась на ноги и бросилась бежать вровень с ней.

«Птицы» – прыжок – «БОГИ». Пролетев почти восемь футов, она с трудом ухватилась за центральный конек соломенной крыши и подтянулась наверх. Перемахнув за этот гребень, она едва не свалилась. Внизу на улице раздался хруст гравия. Фигура теперь побежала наперерез ей. Друг или враг? Гадать бесполезно. Потом до нее донесся мальчишеский голос:

– Через три дома поворачивай к шпилю.

Выпрямившись, она с легкостью перелетела через узкие переулки. В тридцати футах под ней шумно пульсировал уличный поток. Не посмев оглянуться, она рванула дальше к длинному дому с островерхой крышей, явно слишком крутой для волков. Ей удалось выиграть несколько драгоценных мгновений. Она стремительно взлетела по скату, высматривая удобные места для ног и одновременно поглядывая на мальчишку. Он еще находился футах в двадцати, но бежал в ее сторону. На вид обычный парнишка, одетый в двухцветный красно-черный наряд. Поравнявшись с ней, он продолжал двигаться дальше, но по другой стороне улицы.

– Осталось три прыжка до крыши с дымящей трубой, – бросил он, – там остановишься и будешь делать, как я.

Шэй попыталась кивнуть, но саднящая боль в груди лишила ее остатков сил.

Три прыжка – «боги, птицы, боги», – и они встретились на квадратном островке, еле вмещавшем их двоих. Выщербленная труба извергала едкий белый дым: сладковатый, почти тошнотворный. Распластавшись на крыше, парень опустил руку за ее край. Шэй услышала какой-то щелчок и скрип дерева.

– Следи за мной, – его голос звучал как-то беспечно. Шэй легла рядом и глянула за свес. Она не ожидала, что забралась так высоко, сюда не доносился даже уличный шум. Капля пота скатилась со лба и лениво полетела вниз.

– Смотри, – паренек присел на корточки, взялся за край крыши и, крепко держась за него, кувырнулся вниз. Его тело, сделав сальто, скрылось из вида. Шэй затаила дыхание, ожидая звука падения.

– Теперь давай ты, – где-то очень близко произнес он.

Продвинувшись чуть дальше, она заглянула под свес. И под ним увидела открытое окно. Мальчишка перевернулся и ловким движением шагнул в башню. Задрав голову, он глянул на нее.

– Ныряй быстро, не задумываясь.

Откуда-то из-за спины донеслись яростные свистки и приближающийся вой волков.

Крепко схватившись за край, она ринулась вниз. Мир перевернулся, когда тяжесть легла на ее усталые плечи, и она начала падать спиной к окну, но потом ее левая нога стукнулась о деревянный косяк, а одна рука соскользнула с крыши. Какое-то мгновение она висела на одной руке, болтая ногами в попытках найти опору, но паренек тут же обхватил ее за талию и притянул к себе. Сильно ударившись спиной и руками об оконную раму, она рухнула на пол.

Шэй хотелось немного полежать и отдышаться, но мальчишка бросился к винтовой лесенке, настолько миниатюрной, что размер ее ступенек был не шире плиток черепицы на крыше. Упираясь руками в стены, он наполовину сполз, наполовину слетел вниз по крутой спирали. Затаив дыхание, она рискованно быстро последовала за ним, голова у нее начала кружиться, а глаза отмечали лишь размытые мелькающие очертания. Лестница казалась бесконечной, но едва она начала спотыкаться от приступа тошноты, парнишка остановился. Упав на колени следом за ним, она осознала, что попала в довольно большое помещение с двумя дверными проемами и каким-то закрытым люком в стене. Огромная женщина, втиснувшись в кресло возле двери, поглаживала что-то на коленях. Паренек приблизился к ней и быстро проговорил что-то ей на ухо. Затем они оба глянули на нее, и Шэй уже собиралась поблагодарить их, когда сверху донесся треск разлетавшихся деревянных щепок. Мальчишка опять пошептался с гигантской женщиной, нежно чмокнул ее в ухо, а затем открыл крышку люка. За ней оказался небольшой подъемник, не больше, чем ящик комода.

– Быстро залезай, – велел он.

– Не смогу, – возразила Шэй, – он слишком мал.

– Для такой пигалицы, как ты? – рассмеявшись, прошамкала толстуха. – У тебя есть выбор. Хочешь рискнуть встретиться с теми, кто наверху?

Треск затих, но сменившая его тишина казалась еще более пугающей. Шэй встала на колено в люк и втянула следом плечо и голову. В шахте пахло каким-то мясным варевом и тошнотворным печным дымом. Клеть заскрипела под ее весом, и вновь руки обхватили ее за талию. Паренек приподнял Шэй, помогая ей забраться внутрь, так что голова в итоге прижалась к внутренней стенке. Она искоса оглянулась на его руки, белевшие в темном мареве комнаты, и вдруг осознала, что женщина поглаживала на коленях длинную серебристую селедку.

– Не шевелись там, а когда спустишься на дно, ничего не трогай.

Клеть, покачиваясь и царапая стены, начала опускаться. Она сидела, сжавшись в жуткой тесноте; пока клеть со скрипом не остановилась, Шэй с трудом выбралась наружу, неловко выпав прямо на пол. Наконец ей удалось слегка отдышаться. Она оказалась в другой комнате, прокопченной дымом и еще более сумрачной, чем верхняя. Клеть кухонного подъемника, качнувшись, исчезла, а в комнате стал слышен тихий гул голосов, не прекратившийся и по ее прибытии. Встав с пола, она увидела возвышавшегося над ней пожилого мужчину, одетого в богатый, но изрядно потрепанный временем наряд. Он наклонился и, взяв ее за подбородок, повернул лицо к свету. Их глаза встретились на мгновение, а затем он убрал руку и улыбнулся:

– Ну, такое блюдо я определенно не заказывал, – рассмеявшись, он ушел в глубину комнаты.

Клеть подъемника вновь спустилась, и из нее ловко выскользнул парнишка. Что-то пробурчав, он привел в порядок костюм и, взяв ее за руку, повел в темноту.

Перегородки делили помещение на отсеки, и каждая клетушка освещалась одной-единственной свечкой. В каждом из них спали или курили мужчины, и в воздухе стоял густой табачный дым. Мальчишка нашел пустую клетушку. Вытащив несколько подушек, он с интересом пригляделся к ней. Шэй не привыкла к столь пристальному вниманию. Она упорно трудилась над тем, чтобы сделать свою наружность совершенно непримечательной посредством одежды, манер, голоса. Она научилась быть незаметной для людских взглядов, скользила по жизни, обходя ее острые края, однако паренек продолжал разглядывать ее.

Она понимала суть его мыслей: «Кто же это?»

Она где-то потеряла шапку, так что пряди волос сбоку торчали пучками вокруг татуировки, да еще виднелись порезы на шее и плечах. Грудь она перетягивала полоской ткани и носила широкие матросские штаны и туфли с пряжками.

Она точно слышала все его вопросы: «Ты парень или девчонка? Что за чертовщина случилась с твоими волосами? Почему на тебе такая убогая одежонка?» – и, хотя ее сердце еще отчаянно колотилось, она постаралась унять дрожь в ногах и придать своему лицу самый суровый вид.

Парень продолжал рассматривать ее, а затем тряхнул головой, как будто хотел избавиться от какого-то наваждения.

– Как грубо с моей стороны, – он протянул руку как взрослый.

– Шэй, – как можно спокойнее произнесла она, понизив голос. Теперь она поступала так почти бессознательно.

– Ну, привет, Шэй, – он взял ее за руки, – а я Люцифер, сам заявившийся на Землю дьявол.

Лишь через час после знакомства они рискнули выйти на свет божий. Прищурившись, они глянули в осеннее небо, такое прозрачное и голубое, что, казалось, его может разбить брошенный камень. Стоял базарный день, а чистое небо в рыночные дни означало большой наплыв народа; пришлый люд из окрестных деревень будет целый день шататься по городу, таращась на каждую отрубленную голову, выставленную на Ньюгейтских пиках. Шэй предпочитала пасмурные дни, когда вокруг сновали одни лондонцы, а пришлые толпы разлетались, как стаи птиц.

Вдвоем они бродили под навесами рынка Устчип, держась ближе к выходам на случай, если кто-нибудь из людей Гилмора все еще рыскал поблизости. Парень брел странной шаркающей походкой, замедляя шаги, чтобы держаться рядом с Шэй, с трудом пробивавшейся через толпу. Достаточно высокий, он мог бы положить подбородок на выбритую макушку ее головы, к тому же дополнительные дюймы роста позволяли ему лучше видеть в многолюдной толпе Чипсайд-стрит. Отклонившись в сторону, он выбрал окольный путь и, нырнув под свесы крыш, миновал штабеля бочек и потащил Шэй наискосок на другую сторону улицы, ловко лавируя в суматошном четырехрядном движении телег и повозок.

На уровне же глаз Шэй Лондон выглядел пестрой мешаниной из всякой всячины: острые плечи подмастерьев соседствовали с блеском лежавшей на повозке вишни и мордами лошадей, согревавших ее шею теплым дыханием. Конечно, она чувствовала и случайные прикосновения. В основном они направляли ее в сторону от слишком торопливых пешеходов, но однажды чья-то пятерня слегка прихватила ее за задницу, а разок ненавязчивая, но ловкая ручонка пробежала по ее поясу, пытаясь нащупать кошелек. Шэй резко вытащила нож, и ручонка тут же исчезла. В квартале бывшей церкви Святого Николая, в мясных рядах, теснилось столько народа, что людская толпа просто подхватила и потащила ее за собой, и несколько футов она не касалась земли. Чему она даже порадовалась; едкий поток мочи непрерывно струился по центру улицы в сторону Темзы. Закинув голову назад и глотнув свежего воздуха, Шэй мельком увидела между спинами и торговыми лавками клочки неба. Они выглядели приятно пустыми и чистыми, их не портили кучи навоза, заляпанные грязью рукава, гнилые фрукты, пот и гвалт толпы. Пробежав через таверну на улочке Олд Чейндж, настолько узкой, что кончики пальцев ее раскинутых рук касались стен домов на разных сторонах, они с Люцифером опять нырнули в какой-то переулок.

Первую четверть часа Шэй только урывками видела своего провожатого: то часть подбородка, то мелькавший в толпе танец его вычурных бархатных черных башмаков. Но когда его вытянутая рука преградила ей путь, поскольку перед ними какой-то обитатель верхнего этажа начал опустошать содержимое ночных ваз, она отлично разглядела его с ног до головы. Худощавый и высокий, по крайней мере намного выше и стройнее самой Шэй. Узкая талия, покатые плечи, голова, увенчанная кудрявой шевелюрой, у корней отливавшей медом, а к концам выгоревшей до оттенка недавно высушенной соломы. Все его существо, и лицо, и тело, выражало целеустремленную сосредоточенность. Прямой как стрела нос держался по ветру его желаний. Тонкие брови и острые, как ножницы, локти. Черты лица не отличались классической аристократической красотой, не считая бледности и ухоженности: обычный городской парень. Однако ее сбивал с толку его наряд. Гофрированный, умышленно неподкрахмаленный воротник поник так, будто паренек шел в прачечную. Хорошо выделанную кожаную тунику, правда, с вытертыми локтями и швами, украшало множество крошечных ромбовидных прорезей, через них даже виднелась нижняя рубашка. Шэй встречались раньше подобные наряды на разодетых и благоухающих духами итальянцах, когда они горделиво фланировали по воскресеньям около собора Святого Павла, хотя впервые видела такую чрезмерную стилизованность; спина его выглядела как флотилия парусников на черных водах. Облегающие штаны и ножны были схожего пыльно-красного цвета, а рукоятка кинжала поблескивала серебром. Штаны на нем смотрелись как-то чересчур женственно, особенно в сочетании с бархатными туфлями, украшенными пуговками. Кем же он мог быть? Сыном разорившегося джентльмена, вынужденным донашивать оставшиеся в наследство наряды? Или главарем воровской банды, имевшим больше денег, чем вкуса? Ей не удавалось толком понять его положение, что в равной мере вызывало и досаду, и интерес. Когда последняя струя жидкости излилась перед ними и он опустил руку, Шэй сказала:

– Мне нравится твоя туника.

Он скользнул по ней взглядом с таким видом, словно увидел впервые, и ее симпатия к нему слегка поубавилась – одни только выглядывающие в прорези части рубашки означали, что он потратил на свой наряд как минимум четверть часа.

– Ты знаешь графа Энглси? – спросил он, вытянув через верхний треугольный разрез край белой рубашки. – В ней он отошел в мир иной, – потом ткнул в боковой вырез и направил палец в сторону Шэй, – его проткнули как свинью вертелом. А на спине есть еще одна дыра.

– Ох. Извини, – сказала Шэй, – он приходился тебе родственником?

Парень прыснул от удовольствия.

– Ха, господи, нет, конечно. Граф оставил три костюма театру, – он понизил голос, – завещая надевать только по случаю игры перед королевскими персонами, – он снова усмехнулся, – мечтатель. Они-то в лучшем случае сошли бы для мелкопоместного дворянчика. Нам не положено таскаться в них по городу, но мне захотелось привлечь внимание к нашему театру.

Значит, театр. Ей следовало догадаться. Хорошо одетый юноша слоняется без дела в рабочее время; он из труппы мальчиков театра Блэкфрайерс[1]. Даже в болотах, куда доходили лишь слухи о жизни Лондона, Шэй слышала о нем от школьных подруг, которые с мечтательной одержимостью следили за жизнью мальчиков-актеров. Мысль о парнях, немногим старше их самих, чьих щек еще не касалась бритва, а имена стали известными благодаря выступлениям перед высшим обществом, казалась великолепным и сказочным путем к свободе. Неважно, что из-за юности и бедности сами девочки не могли увидеть их выступлений. Самые храбрые из них копили деньги на билет лондонского парома и болтались у выхода на сцену, изводя актеров вопросами. Они выучили имена всех актеров труппы, выяснили их симпатии и антипатии и бесконечно смаковали потом услышанные истории. Только начав работать в Лондоне, Шэй узнала и другие, передаваемые шепотом сплетни о жизни труппы: их сатирические пьесы, порой вскрывавшие тайные связи между известными дамами и господами, следовало исполнять только перед избранными зрителями.

– Почему они так упорно преследовали тебя? – спросил он, замедлив шаг.

Шэй удивляло, что он не сразу задал этот вопрос.

– Ты знаешь птичью лавку на Сент-Лоуренс-лейн? Она принадлежит Гилмору, как и те выдрессированные волки. Так я как раз утром выпустила всех его птиц, – она немного помедлила, – опять выпустила.

Она вновь мысленно представила, как все происходило. Ее рыболовный крючок спускался, как ведро в колодец, сквозь щель, специально проделанную в потолке лавки, опускался трижды, каждый раз немного ближе к скобе на дверце птичьей клетки. Звяканье крючка по металлу заглушал птичий гомон. Все внимание продавцов сосредоточилось на клиентке, чьи соболя явно свидетельствовали, что она в состоянии купить всю живность в их лавке. Шэй нацелилась на люк в крыше самой большой клетки. В очередной раз крючок скользнул по скобе и наконец подцепил ее. Следя за дверцей люка, она натянула веревку. Дверца поднялась вертикально, но сорвалась с крючка и упала, ударившись о края с лязгом, похожим на брошенные на стол ножи. Продавцы оглянулись. Покупательница тоже повертела головой. Но птицы не проявляли ни малейшей активности, пока Шэй не потянула так сильно, что веревка врезалась в ее пальцы. Крючок изогнулся под весом качнувшейся клетки, и птицы тут же всполошились. Практически неуловимо для человеческого взгляда в воздухе мелькнуло красное крыло, а трели певчих птиц превратились в тревожное карканье. Открывшаяся клетка дернулась и с дребезгом ударилась об стол. Первым на свободу выбрался небольшой попугай с пышными перьями цвета заката. Выпорхнул из люка и улетел за витрину лавки, точно подхваченный отливной волной. Слегка качнувшаяся клетка замерла как раз, когда продавцы повернулись к ней. Затем с тихими шлепками тасуемой колоды карт из клетки выпорхнули остальные птицы. Шэй мгновенно скрылась из вида. Птицы, взбудораженные внезапной, изумляющей свободой, взмыли к потолку шумным, разноцветным вихрем, а затем, словно по тайному сигналу, рассеялись в небе, окрасив его живыми всплесками ярких шелковистых оперений.

Парень топнул ногой и довольно ухмыльнулся, как будто сам это сделал. Задрав голову, он глянул в небо.

– И сколько же раз ты проделывала этот трюк?

– Четыре. Первые два раза прошли легко, – тогда она просто вошла в лавку, открыла клетки и скрылась.

– Тогда тебе нужна маскировка. Давай я подыщу для тебе что-нибудь в театре, – должно быть, ее лицо выразило столь явный страх, что он, рассмеявшись, добавил: – Клянусь, мы не такие черти, какими нас малюют. Хозяина сегодня не будет, так что тебя не завербуют.

– По-моему, ежели сам дьявол вводит вас во искушение, то разумнее будет отказаться, – натянуто усмехнувшись, изрекла она и, заметив его удивленный вид, заключила: – Гм, Люцифер, я ведь еще не знаю твоего имени.

– Ах, конечно. Меня кличут Бесподобным.

Он снова пожал ей руку, а затем резко свернул, не удосужившись глянуть, пошла ли она за ним по узкому проходу между домами, нырнул в свечную лавку и вышел через заднюю дверь во двор, заполненный разгоряченными после утренней работы лошадьми. Странным образом они вновь оказались на рынке Чипсайда.

Шэй нравился Чипсайд, нравился больше всех других районов Лондона. Мир расстилался там живой географической картой. Шелка из Индии высились пестрыми пирамидами, напоминая своими бахромчатыми кромками породившие их джунгли. Голландские купцы в больших шляпах с пряжками в сильной тревоге сидели за пышными зарослями тюльпанов. Севильские апельсины снабжались благонадежными ярлыками христианских морисков[2], дабы не ставился под сомнение патриотизм покупателей. Лавка специй Рейнольдса дразнила всю улицу волнующими ароматами, и Шэй, взяв Бесподобного за руку и закрыв глаза, вынудила его замедлить шаг, вдыхая их экзотические запахи. Корица, кайенский стручковый перец и его острые собратья, мускатный орех и гвоздика.

– Ты пробовала их? Вкусы Индии, Панамы, Мадейры. Лизнуть можно бесплатно, – он издал резкий смешок, но все же замер, приоткрыв рот.

Уилтширская ветчина, английская шерсть, корнуоллская жесть. За четверть часа прогулки они услышали пять языков и пару десятков говоров. Даже ласточки пролетали тысячи миль, чтобы попасть сюда. В целостной картине мира Шэй Лондон был яблочком мишени для стрельбы из лука, а Чипсайд находился в самой его сердцевине, куда чудом суждено попасть лишь раз в жизни.

Они бродили по окрестным закоулкам, и Бесподобный попутно развлекал ее разнообразными историями. Его уморительные байки становились все более безумными. Увлекаясь, он размахивал руками или горбился, как гоблин, изображая злобного персонажа. Проходя мимо палатки с кукольным представлением, он принялся копировать марионеток, исполняя дерганую пляску и вызывая безудержный смех Шэй. Но он не забывал следить за производимым им впечатлением. Казалось, он слушал всем телом, он часто останавливался, мешая движению людей, пристально вглядываясь в ее лицо или кладя руки ей на плечи. Такое поведение сильно смущало Шэй. Превыше всего она ценила свою анонимность, обычно излишнее внимание казалось ей навязчивым, но этот паренек заражал ее своей непосредственной искренностью. Безо всякой задней мысли он поведал Шэй, как дочь одной графини платила ему по шиллингу в час за обучение ее площадной брани. Как с тошнотворным страхом он проехался однажды на бревне по порожистым волнам между арками Лондонского моста. Истории Шэй были проще, но он пристально наблюдал за ее лицом, когда она описывала важные для нее подробности своей жизни: об отце и его белоснежной лебединой лодке; о своих странствиях по крышам и приручении птенца сокола; о предсказаниях и гаданиях по картам.

– То есть ты не первый раз забралась на крыши? – спросил он.

– Господи, конечно не первый. Я практически живу там. Могу пересечь Лондон быстрее любого посыльного в городе. Но я вообще люблю крыши. Мой отец работал на воздухе. В голубятнях и тому подобных местах, так что я пристрастилась к такой жизни.

Из памяти всплывали обрывочные картины детства. Загнутые когти сокола, вцепившиеся в отцовскую перчатку, такую большую, что в каждом ее отверстии помещались по два ее пальца. Неизменно улыбаясь и приоткрыв рот, отец оценивал направление ветра. А вот ее любимые моменты: снятие колпачка с головы сокола и то, как мгновенно и невозмутимо оживали блестящие глаза этой птицы; блеск обнаженного ножа. И когда сокол взлетал, рука, освобожденная от его веса, невольно следовала за ним. Она стремилась вслед за птицей, как будто взмахи крыльев тянули ее за собой. Шэй поднималась на цыпочки, пытаясь как можно дольше сохранить свою связь с соколом.

– И я частенько посиживаю на крыше театра, – кивнув, признался Бесподобный. – С трубкой и книжкой. Туда доносятся все тайные уличные разговоры, – смешно кривляясь, он выбрал яблоко.

Они брели на юг, все сильнее ощущая запах реки, а улицы опять становились все более многолюдными. Повсюду слонялись окрестные жители: разросшийся примкнувший к Лондону лабиринт улочек теснился вокруг него, самостийные деревни жались к каменным стенам, словно надеялись погреться под их холодной сенью.

Раздался удар колокола, отбившего четверть часа.

– О, черт! – воскликнул Бесподобный. – Мне еще надо выполнить поручения.

Протащив ее через суматошную череду фермерских повозок на тенистую боковую улочку, он постучал в большую дверь. Она распахнулась почти мгновенно, и мясник в фартуке, таком пропитанном кровью, что Шэй чувствовала ее запашок – отвратительно сладковатый, с ухмылкой глянул на них.

– Да никак сам Вельзевул пожаловал. Погодите.

Он тщательно закрыл дверь, изнутри сразу донеслись чьи-то крики, а потом раздался более низкий и зловещий рубящий звук. Мясник появился вновь, держа какую-то бадью и мешок с грязным и влажным дном. Бесподобный взял мешок, осторожно держа его на вытянутой руке.

– Ну, это точно овечьи? Коровьи оказались слишком жирными.

– Самолично рубанул ей башку, – со смехом буркнул мясник, всучив бадью Шэй. Из наполненной вязкой кровью бадьи торчал на пару дюймов конец какой-то палки.

– Помешивай ее по дороге, – велел Бесподобный, если она загустеет, то придется чертовски долго расплачиваться, – заметив потрясенное лицо Шэй, он добавил: – Мне, разумеется, не тебе.

В такт шагам она принялась покручивать палку. Бадья оказалась тяжелее, чем выглядела, и мухи уже начали алчно пикировать в нее.

– А что в мешке?

– Надеюсь, овечьи кишки, – он перехватил свою ношу другой рукой и выразительно взмахнул освободившейся, – для сцены сегодняшнего вечернего сражения. Торговец шелком привяжет их под своей туникой, – пояснил он и, подавшись вперед и сделав выпад воображаемым мечом. Я закалываю его, а они вылезают. Жаль, что на прошлой неделе у них оставались только коровьи кишки. Слишком большие. Они, черт побери, прорвались наружу еще до того, как я всадил меч. Получилось, как будто наш купец вдруг разродился.

– А кровь зачем?

– Для следующих сцен. Ею наполняют свиной мочевой пузырь и привязывают его сюда, – под показал на свою подмышку, – а когда тебя пронзают, ты давишь его, – он глянул на Шэй с печальной ухмылкой.

– Мы все еще опаздываем, – продолжил он, – этих деревенщин, разрази их гром, с каждым днем становится все больше. Как ты смотришь на один особый ускорительный маневр, по крайней мере вовремя доедем до Блэкфрайерса?

Шэй ответила ему насмешливым взглядом, и тогда он, обмакнув пальцы в бадью, жирно мазнул ими себя по горлу. На нее дохнуло противным металлическим запашком.

Протиснувшись на улицу, он завопил:

– О Боже! Ублюдки перерезали горло! – и рухнул спиной на руки Шэй. С перевернутым лицом, он казался ей совсем ребенком, пока не подмигнул с хитрющим видом. Заслышав крики, толпа расступилась, и перед ними пробежала дрожь волнения. Бесподобный что-то лепетал, хрипел и булькал у нее на руках, точно умирающий, но каким-то образом его ноги помогали им продвигаться по улице.

Его задумка дошла до нее, и она решила ему подыграть.

– Черт возьми, прочь с дороги, – заорала она странным звонким голосом, – пропустите же нас.

Люди жались к стенам домов, отступали под навесы. На их лицах отражалось смятение, а взгляды явно говорили: «Слава Богу, меня пронесло, пришили какого-то другого бедолагу», – и Шэй охватило их заразительное облегчение.

– Теперь налево, – прошептал Бесподобный, продолжая изображать предсмертные муки, и, когда они оказались в тихом пустом переулке, выпрямился и вытер лицо. Он притянул Шэй к себе, озадачив ее таким жестом. Их лица сблизились.

– Хорошо ли я выгляжу? Ведь меня ждет публика, – заявил он уже обычным голосом. Она вытерла кровавый отпечаток большого пальца с его виска и кивнула, а он, пристально глянув на нее, спросил:

– А как я представлю тебя, как парня или девушку?

– Парня, пока я в Лондоне. Ради работы. Посыльными девушек не нанимают, понимаешь, – только и сказала она, не видя причин пускаться в дальнейшие объяснения.

– Отлично, – рассмеялся он, – можешь не говорить мне о тех ролях, что нам приходится играть.

Булыжную мостовую перед театром вымыли дочиста, но этот блестящий полукруг заканчивался при повороте на соседнюю грязную улицу. Там собрались небольшие группы, подчеркнуто не замечавшие друг друга. В основном – молодые служанки и пара шлюх, пораньше вышедших на охоту; даже три благопристойные дамы с изящно обутыми ножками чопорно стояли в сторонке на чистых квадратных камнях размером с носовой платок. Бесподобный старательно натянул шляпу на лоб, но это, уж если на то пошло, привлекло к нему больше внимания. Поднялась волна вопросительных возгласов:

– Бесподобный, Бесподобный, что вы играете сегодня? Будут ли какие-то дублеры? У вас за кулисами? – вопрошали они через голову Шэй так, словно ее там вовсе не было.

– Не сейчас, извините, – подняв руку, ответил он, – я опаздываю на репетицию.

Они с Шэй нырнули в темный дверной проем театра, сопровождаемые громким шквалом разочарованных голосов.

– Извини, – сказал он Шэй, – издержки профессии. Просто безумие, что они притащились сюда в такую рань.

Он не выглядел особо огорченным, и Шэй спросила:

– Почему бы тогда не устроить в театре черный ход?

Впервые с момента их знакомства она заметила на его лице смущение.

– Ну, в общем-то он у нас есть, – проворчал он.

Закрывшиеся за ними двойные двери так отрезали уличный шум, что внутри, казалось, стояла церковная тишина, и Шэй вдруг осмелилась подумать, что таким демонстративным входом парень просто пытался произвести на нее впечатление.

В воздухе витали запахи сандалового дерева и благовоний. Высоко над ее головой с потолка свисали почерневшие канделябры, но в них заметно не хватало свечей, и зал выглядел темным, как исповедальня. Бесподобный провел ее в глубину зрительного зала, и тогда его очертания проявились во всей полноте: стены зала обрамляли два яруса лож, их ряды изгибались так, чтобы каждому зрителю было хорошо видно. Высокую сцену, где несколько мальчиков репетировали, декламируя свои роли, освещал потрескивающий, идущий из глубины свет. В проходе шел стихийный турнир на мечах, причем лязг оружия напоминал колокольный звон. Надо же, заметила Шэй, дерутся настоящими мечами.

Прижав палец к губам, Бесподобный завел ее в круг тусклого света, испускаемого грязным фонарем, где стояли прекратившие бой фехтовальщики.

– Где Эванс? – спросил он одного из них.

– Смылся считать свои денежки. Скоро вернется.

Ответивший парень с мелкими чертами лица выглядел серой мышкой. Его доспехи склеили из плотной бумаги, и вблизи Шэй увидела, что на более плотно натянутых местах уже появились разрывы. Поставив острие меча на башмак, он покручивал его, поглядывая на Шэй.

– Крикнешь меня, когда он придет, – сказал Бесподобный, уводя Шэй на сцену.

– Погоди, господин Люцифер! – окликнул его паренек, а когда Бесподобный, ухмыльнувшись, оглянулся, сообщил: – Сегодня, боюсь, не будет никакой дьявольщины. По личной просьбе приятеля Эванса. Ты, дорогой, порадуешь нас своей Клеопатрой!

– Клеопатра? – Бесподобный замер. – Серьезно? Нам же начинать через два часа, а я не играл ее с самой весны. Могли бы хоть предупредить.

– Не вините вестника. Остальные только сейчас начали учить свои роли.

Подозвав другого парня, Бесподобный всучил ему мешок и бадью. Потом открыл неприметную дверь в задней стене сцены и провел Шэй в комнатушку. В этой крошечной артистической каморке, чья высота сильно превосходила ее длину и ширину, повсюду темнели засохшие бурые пятна пролитого эля. В еще более тусклом, чем в зале, свете два мальчика, сидя друг напротив друга, пытались выучить свои роли. Бесподобный, зажигая свечи в стенных подсвечниках по обе стороны от посеребренного зеркала, недовольно бурчал себе под нос:

– Клеопатра… Бьюсь об заклад, костюм уже провонял как помойка. Да еще надо успеть нанести чертов грим. Ты ведь останешься, правда? – спросил он, повернувшись к Шэй, и она вдруг осознала, что кивнула, сама не понимая почему. Присев около другого зеркала, она наблюдала, как он готовится к выступлению. Бесподобный зачерпнул двумя пальцами густой крем цвета сливы из большой склянки и начал размазывать ее по лицу. Перед ним стояло много разноцветных склянок: ярко-красный грим он грубо нанес на губы и вокруг глаз, что сразу резко изменило черты его лица, и добавил на скулы и лоб желтого оттенка, слегка поправившего дело. Гримируясь, он так тихо бубнил текст роли, что Шэй пришлось приглядываться к движению его губ, чтобы разобрать слова.

– «О, и пусть не смежит эти вежды сон, поколь клинок не пронзит чародея!» – живое пламя свечей подчеркнуло напряженную выразительность его лица. Еще до грима его черты выглядели графично: четкие дуги бровей и очертания губ, острые скулы и прямой нос. Его кожа отличалась глубокой белизной первых весенних грибов, аристократической бледностью. Шэй знала, что некоторые мальчики из труппы театра Блэкфрайерс происходили из семей джентри[3], их купили или попросту украли. На некоторых благополучных улицах вид лошадей владельца этого театра, украшенных черными плюмажами, вызывал тот же ужас, что и приставы в тех краях, где она росла. Бесподобный хорошо говорил, одевался еще лучше, и его руки выглядели так, будто никогда не знали тяжелой работы, но Шэй все-таки сомневалась в его благородном происхождении. В нем жила настороженная готовность к любой опасности, чего она никогда не замечала у богачей.

Размеры комнатушки и наличие в ней зеркал означали, что Шэй испытала серьезные трудности, не зная, куда отвести взгляд от раздевавшегося Бесподобного. Хотя его самого ее присутствие, казалось, совершенно не волновало. Однако на нее произвело волнующее впечатление его ладно скроенное тело. Белая кожа и рельефно очерченные, как древесные корни, мускулы. Плоский живот и все прочее в полном порядке. Он облачился в черный с золотом наряд. Черные чулки, черное платье и золотые ленты на висках, запястьях и лодыжках. В зеркальной темноте его тело исчезло, сияло лишь раскрашенное лицо. И сама фигура обрела новую женственную гибкость. Мальчики в углу, опустившись на колени, принялись молиться, держа руки на плечах друг у друга. Кончиком меча Бесподобный подцепил шапку одного парня и без единого слова опустил ее на голову Шэй. В комнатушку молча принесли цветы, но их никто не удостоил вниманием. Бесподобный отвесил молчаливый поклон отражавшемуся в зеркале мавру, он полировал трубу, поворачивая ее так и этак, чтобы проверить качество блеска. И Шэй вдруг осознала, что этот трубач был первым взрослым, увиденным ею за кулисами. Дверца на сцену вновь открылась и впустила с волной шума паренька, бившегося до того в поединке на мечах.

– Скоро твой выход, Бесподобный, – сообщил он, – похоже, опять все места проданы. Кстати Уэстленд и Родриго собираются зайти за кулисы, поздороваться.

Придирчиво оглядев себя в зеркале, Бесподобный вздохнул.

– Гребаные стервятники. Почему они не могут подождать до конца, как все остальные кровопийцы?

– Не скули, они привели богатых друзей. И вообще, у них, как говорится, «острые взгляды, тупые ножи».

Повторив конец его фразы, Бесподобный вдруг добавил:

– Погоди, Трасселл, познакомься с моим другом, его зовут Шэй. Откуда он может посмотреть нашу игру?

Шэй не просила разрешения остаться на представление. Трасселл окинул ее тем сомнительным взглядом, каким они частенько обменивались друг с другом. И взгляд этот пытался узнать: «Откуда же взялся этот тип? И куда его можно посадить?» Он выглядел тощим и костлявым, с рыбьими глазами и всклокоченной шевелюрой.

– К сожалению, все хорошие места уже заняты, даже на сцене. Ты можешь послушать отсюда, – уже направившись к двери, Трасселл вяло спросил: – Ты, наверное, и читать-то не умеешь?

Гордость Шэй боролась с желанием сохранить анонимность.

– Я умею читать.

– И хорошо читаешь? – его интерес обострился. – Сможешь прочесть такой текст? – он передал ей стопку небрежно скрепленных страниц, и Шэй мельком глянула на них.

Написанные от руки чернильные строчки дополнялись карандашными сценическими ремарками. Шэй открыла наугад какую-то страницу:

– «Как прихотливо выстраиваются пути звезд, телеги наших судеб влекутся по ним, погоняемые пьяными кучерами», – прочитала она.

– Ладно, звучит как та белиберда, что я слышу каждый вечер, – рассмеявшись, оценил Трасселл, – дамы и господа, кажется, у нас, как в солидном театре, появился суфлер.

Прозвенел колокольчик, и Трасселл быстро увлек ее за собой вниз по ступенькам за занавес, прежде чем она успела отказаться. Простой проход по сцене заставил ее почувствовать себя чертовски заметной. Зал перед ними сверкал, наполняя воздух очевидным ощущением богатства. Оно являлось в блеске колец и пенной роскоши кружев. Лица зрителей казались озаренными внутренним светом. Одна дама сидела между двумя слугами, один из них усердно раскалывал для нее грецкие орехи. Шлюха с набеленным лицом предстала во всем своем блеске: жемчуг в волосах, жемчуг в ушах. Шэй старалась не замечать богатых шляп с перьями, но они виднелись повсюду. Слишком острые впечатления будоражили и опьяняли. Опустив взгляд, она двигалась дальше, сосредоточившись на дощатом полу и бегущей по нему собственной тени. В театральном зале полыхали, должно быть, сотни свечей, и пламя каждой из них отражалось в сиянии золота и кожи, бриллиантов и зеркал. Свечи горели под потолком, вставленные в затейливые конструкции, и она узнала парочку образованных ими созвездий: Плуг[4] и пояс Ориона.

Над передней частью сцены слегка поднималась длинная дуга низкого свода, образуя своеобразное щелевидное окно, и в этом окне белело чье-то лицо.

– Спускайся вниз, – шепнул ей Трасселл, и Шэй, ухватившись руками за верхний край свода, скользнула ногами в узкое оконце. Она оказалась в тесном помещении, где разместились низкая скамейка, стойки с реквизитом и эффектами и бледная длиннолицая девушка. Ее черный обтягивающий костюм с высоким воротом придавал ей сходство с камеей в медальоне.

– Ты кто? Может, суфлер?

– Ну да. В общем, видимо, суфлер, – ответила Шэй, пытаясь устроиться поудобнее, – меня зовут Шэй. Пришлось согласиться. Но я еще ни разу не суфлировал.

– Понятно. Как обычно. Не бери в голову, хорошо уже что нашелся хоть кто-то, – ее хмурый взгляд подсказал, что она чего-то не договаривает, – я тут неделями разрывалась между множеством дел. Меня зовут Алюэтта, заведую освещением и реквизитом. Извини, нет времени показать тебе все тонкости, но это довольно просто. Следи за тем, что они говорят по сценарию. И если кто-то забудет слова, они должны прошептать «текст», но в основном они будут просто маячить перед тобой как лунатики и пялиться как телки. Если они пропустят страницу или две, не волнуйся, но дай им знать позже, – она махнула своим фонарем, – не спускай глаз с Трасселла, он-то сюда тебя и привел. Он играет Юлия, и я поспорила с лордом Бесподобным, что он не сыграет в этом году без ошибок ни единого акта. Шальные деньги.

– А сам Бесподобный ошибается?

– Он-то? – Алюэтта довольно хмыкнула. – Он вечно пренебрегает сценарием, по-моему, просто из принципа. Но это не значит, что ему нужны подсказки. За словом этот парень в карман не полезет.

– Суфлера нашли, да и с поднятием занавеса опоздали всего на четверть часа, – изрекла Алюэтта, устраиваясь на своем месте, – должно быть, нынче у меня счастливый день, – встретившись взглядом с Шэй, она выразительно прошептала: «Острые взгляды, тупые ножи», и Шэй невольно повторила за ней про себя эту загадочную присказку.

Разговоры затухали вместе со свечами, и темнота в зале, казалось, загустела, словно его заполнили маслом. Глаза еще не успели толком привыкнуть к темноте, когда на сцене появился край пейзажа. Но вот закончились последние, восхитительные моменты покоя, и Алюэтта зажгла перед ними фонарь.

Действо началось. Нос корабля взмывал на гребни волн и зарывался в них. По полу раскинулись волны аквамаринового шелка. Несмотря на далекую от реальности картину, она производила захватывающее впечатление. Алюэтта управляла лежавшими на боку воздуховодными мехами, направив струи воздуха к носу корабля, благодаря чему вверх поднялись мерцающие струи воды. Шэй даже уловила запах морских глубин, явно удаленных от любых берегов. Корабль раскачивался на волнах, и на очередном подъеме на палубе появился подбоченившийся Бесподобный. Он играл Клеопатру. С острым птичьим взглядом и лошадиной гривой. Черный шелк платья смешивался с аквамариновой морской рябью и золотыми браслетами на лодыжках и запястьях. Это золото выглядело слишком дешевым для ювелирных изделий, но слишком богатым для кандалов. Падающий сверху свет освещал ему только половину лица. Его первая реплика, согласно сценарию Шэй, гласила: «Волнам известен жребий мой, а также и Цезаря», однако он продолжал хранить выразительное молчание. И его задумчивости имелось некое объяснение: скрип дерева и запах соли, мерцание свечей и тихие вздохи. Шэй потянула за подол Алюэтту.

– Мне пора давать реплику? – но Алюэтта лишь молча покачала головой.

– Наши сердца подобны кораблям.

Он произнес свою реплику не так, как обычно говорили актеры. Наоборот, его тихий голос услышали разве что в первом ряду зала, поэтому зрители, напрягая слух, подались вперед.

– Да, наши сердца подобны кораблям, – вновь повторил он, – и, когда погода жизни ясна, мы уверены, что управляем, как капитаны, нашими сердцами. Мы сами выбираем курс. Мы поднимаем паруса, отправляемся в новые земли. Мы исследуем мир.

Раскинув руки, он повернулся так, что почти полностью скрылся в темноте. Выделялись лишь его глаза с мерцающими в них огоньками. Алюэтта почти полностью притушила фонарь, и от Клеопатры остался лишь звук голоса да блеск золота.

– Но такова иллюзия. Когда приходят настоящие шторма, они забирают корабли нашего сердца и своевольно швыряют их в пучину страстей. Мы уже не капитаны, мы цепляемся за свою жизнь, держась за мачту, под порывами беснующихся ветров.

Надув щеки, он подставил лицо водной струе. Его влажные волосы нервно взметнулись.

– Наши сердца подобны кораблям, – уже громче повторил он, перекрывая шум работы мехов Алюэтты, – и нынче буря выдалась на море. Уж разразился шторм, и сердце мое гибнет в море смерти.

Шэй тщетно вчитывалась в выданный сценарий; ни слова из его реплик там не обнаружилось. Бесподобный поднялся выше, простер руку к залу и начал дуть. С его ладони тут же заструились стайки бумажных корабликов, легких, как пух чертополоха, а весь театр вскинул руки к их освещенным силуэтам, но через мгновение, когда Алюэтта резко погасила все фонари, опустился занавес.

– Ладно, полагаю, первая сцена благополучно закончилась, – констатировала она.

Действие спектакля разворачивалось с мифологической вольностью, главную роль в каждой сцене играл Бесподобный. Клеопатра, стремясь к личной власти, приехала в Рим, чтобы просить защиты для своей страны. В одной из сцен он целомудренно выкатился целый и невредимый из ковра и лежал там, приподнявшись на локте в соблазнительной позе, а в другой – льстиво нахваливал Рим, заискивая перед Цезарем. Роль Цезаря играл крупный парень шести футов ростом и шириной с дверной проем, причем тога его постоянно задиралась, а лавровый венец съезжал на уши. Его роль не имела особого значения; он служил чистым фоном. Бесподобный играл с переменным успехом, то исчезая, то появляясь из тьмы, и выдавая реплики наполовину для собственного удовольствия, а наполовину для зрителей. Он изображал то мужчину, то женщину, иногда меняя образы в паузе между фразами. Его тело обманывало и льстило, прельщалось и раздражалось, и Шэй вдруг осознала, что совершенно растерялась и запуталась. Когда его слова изливались, как струи дождя, ее сердечный ритм учащался, сопереживая ему. Когда он падал на колени, Шэй напряженно сжималась.

В итоге она пропустила свою первую подсказку. В середине длинной речи Трасселл просто умолк. А Шэй как раз наблюдала за четырьмя господами, сидевшими в креслах на краю сцены, достаточно близко, чтобы, при желании, коснуться актеров. Более того, в разгар одного поединка один из них, вытащив свою рапиру, предложил помощь Трасселлу, чем вызвал усталые, небрежные смешки с лучшего ряда. Два других господина затеяли игру в кости, что и отвлекло Шэй, но Алюэтта быстро пихнула ее локтем под ребра.

К тому времени, когда она нашла забытую Трасселлом реплику, речь произносил уже другой актер. Сверившись со сценарием, она обнаружила, что актеры пропустили целую страницу. Она мысленно чертыхнулась. В темноте ей почти не удалось понять реакцию Алюэтты, но Шэй не сомневалась в ее неодобрении. Хотя ей предоставили шанс исправиться. Произнося долгий монолог, один солдат вдруг умолк, закусив губу. Она тут же прошептала ему следующие слова, и он он уже без пауз закончил речь. Очередная страница сценария пестрела исправлениями, и актеры трижды сбивались. Но всякий раз ей удавалось направить их в нужное русло.

Ближе к концу первого действия Бесподобный вышел в зрительный зал. Проходя по рядам, он легко поглаживал обнаженные плечи. Прошептал что-то на ухо одному господину и, вогнав его в краску, опустился к нему на колени. Когда объявили антракт, он выглядел на редкость хрупким и утонченным среди всех этих важных и роскошных аристократов, и Шэй вдруг осознала, что следила за ним, затаив дыхание; к тому же она взмокла от жары.

Когда на сцену выскользнули одетые в черное мальчики-хористы, над их головами на балконе заиграли музыканты. Друг за другом в игру вступили скрипач, лютнист и барабанщик, а когда раздался залп трубных нот, незаметно пристроились к этим мощным звукам. Мавр трубил из глубины сцены, он стоял там среди сидящих музыкантов, посылая в зал клубящиеся волны пенистых и взвивающихся мелодий.

– А что, Бесподобный и правда из благородных? – спросила вдруг Шэй. – Никак не пойму, что он собой представляет.

Алюэтта направила на нее фонарь. Его свет был ослепительно ярким. Сначала ее брови нахмурились, затем лицо посветлело.

– Да, поговаривают. Если судить по его лени, то он определенно из господского сословия. И у него весьма утонченный вкус. Но я никогда не слышала, чтобы он говорил о своем прошлом, – еще немного подумав, она добавила: – Ходят слухи, что его забрали из очень богатой семьи.

В Юэлле вроде бы строили Бесподобный дворец, так называемый «Нансач-холл»[5]. Так прозвали уникальное строение из стекла и камня.

– Конечно, семья со средствами могла бы вернуть его назад. Не может же владелец театра, наш Эванс, творить все, что ему заблагорассудится.

– Эванс нынче в фаворе у королевы, – добавила Алюэтта, занимаясь подготовкой реквизита ко второму действию, – а главное, у него есть Королевский Патент. Кто знает, что там произошло? Может, его род впал в немилость, может, это было предупреждение. Однако же я никогда не видела Бесподобного с родственниками, так что все эти домыслы могут оказаться полным вздором. Но лучше не спрашивай его.

Шэй кивнула, и вдруг почувствовала щекой тепло, от опять направленного на нее Алюэттой фонаря.

– Серьезно, не спрашивай. У наших мальчиков так мало личных радостей, – басовый глас трубы мавра, задохнувшись, сошел на нет, утихомирив и гул зала, тогда Алюэтта погасила фонарь, – теперь его семьей стала труппа.

Второй акт начался с длинного монолога Бесподобного. Его слова звучали весомо и выразительно, чего она раньше не замечала. Голос стал подобен клинку, точно всаженному в ножны, голубю, слетающему на домашний насест голубятни. Производимое им впечатление удваивалось, даже утраивалось благодаря подсветке Алюэтты. Лучи ее зеркальных фонарей неизменно ловили и выгодно подчеркивали мимику и жесты Бесподобного. Она умело приглушала свет или делала его ярче, лестно выявляя черты актера или погружая его в тень. Она играла со светом так же искусно, как Бесподобный играл словами, и их совместные усилия создавали в зале совершенно особое настроение. В какой-то момент, когда Клеопатра осталась одна на продуваемом ураганным ветром склоне холма, Алюэтта прикрыла фонарь треснувшим жестяным листом, бросив за ним какую-то сероватую массу, а когда действие достигло кульминации, опять дала свет. Сцену пронзила ослепительная вспышка, сопровождаемая удушающе-едким облаком дыма, при этом создавалось очевидное впечатление того, что театр пронзила молния, высветившая мерцающим белым сиянием мучительные страдания Клеопатры. Лицо Алюэтты оставалось напряженным и расслабилось, только, когда по залу прокатилась волна потрясенных вздохов, сменившихся таким громом аплодисментов, что Бесподобному пришлось прервать свой заключительный монолог. Игра настолько захватила Шэй, что, лишь перевернув очередную страницу и увидев следующий за ней чистый лист, она поняла, что спектакль окончен.

Шэй подумала, что не испытала бы большего истощения сил, даже если бы сама играла на сцене. Она сидела, с трудом переводя дух, слыша лишь возбужденный гомон растекавшихся по залу зрителей, но Алюэтта спокойно и деловито убирала реквизит. Она загружала в специальный деревянный сундук со складывающимися в виде веера отделениями толстые, с палец, и тонкие, как нитка, фитили. Другой, обитый свинцом, ящик вмещал скрученные листы покрытой порохом бумаги. Жестяные листы заняли свои места в стойке со специальными прорезями, и, вставляя их туда, она оглашала их назначение.

– Рассвет, Шторм, Битва, Ад, – и, лишь загрузив на место последний лист, Алюэтта повернулась к Шэй.

– Ну? И как впечатление?

– Ужасно понравилось, – честно ответила девушка, пребывая в полном восторге, опьяненная убедительностью драматического искусства, – мне так жаль, что я пропустила ту первую подсказку.

– Не страшно, – кивнув, успокоила ее Алюэтта, – полезно дать им разок споткнуться, иначе они так и не удосужатся подучить роли.

Она говорила с незнакомым Шэй акцентом. Слова у нее звучали округло, но твердо, как бьющиеся друг о друга речные камни.

– А ты откуда?

Проговорив что-то на непонятном Шэй языке, она пояснила:

– Из окрестностей Гента, это город во Фландрии.

Шэй мало что знала о Фландрии, кроме истории с Анной Клевской и того, что оттуда привозили болотных камышовок, однако эти темы не особо подходили для разговора. И тогда она попробовала зайти с другой стороны.

– А что привело тебя в Лондон?

– А что приводит сюда всех остальных? Работа. Уж конечно, не английская еда.

Шэй почувствовала, что Алюэтта разрывается между желаниями поговорить, опасением проявить излишнюю заинтересованность и замкнутым молчанием. Но сама поняла, что хочет понравиться этой девушке, хотела, чтобы ей тоже предложили работать в театре.

– А все это освещение и… разные трюки, ты все сама придумала?

– Все сама; я родилась в семье часовщиков, технические трюки у меня в крови. Но все это простенькие эффекты. Если бы у Эванса хватило дальновидности, я превратила бы этот театр во дворец чудес.

Зал за ними почти опустел, теперь до них доносились лишь тихие обрывки разговоров да шарканье швабры.

– Каких чудес? – спросила Шэй.

– Костер, который не обжигает, – мгновенно ответила Алюэтта, – простирающиеся морские дали. Хрустальные леса. Поднимающаяся из волн Атлантида.

Каждая фраза порождала в разуме Шэй живые образы, и она продолжала видеть их все ярче, когда Алюэтта уже умолкла. Закончив в тишине уборку реквизита, она предложила:

– А ты не хочешь спуститься в дортуар, проститься с мальчиками? Должны же они хотя бы поблагодарить тебя.

В комнате пахло мускусом, потом и бедностью. Шэй присела на край узкой койки, продолжая изумляться тому, как этим мальчишкам удалось устроить такое представление. Едва закончив изображать на сцене пухлых египетских служанок, одни уже тузили друг друга, пытаясь завладеть любимыми игрушками, другие играли в карты. Актеры вели себя как обычные мальчишки: грубо и беспечно. Все здесь казалось слишком мелким для них, как для растений, выросших в горшках. Большинство лежали на грязных койках, под которыми клубились слои пыли, а один парнишка с театральным пафосом читал какой-то монолог. Он запнулся пару раз, и другой парень швырнул в него скомканными чулками. В углах комнаты скопилось всякое барахло: барабан с продырявленной кожей, груды одежды и деревянные мечи. А в дальнем конце какая-то лесенка поднимались к занавешенному ковром спальному месту.

– Святой Бесподобный! – воззвала Алюэтта. – Не пора ли сойти с креста? – рука, выскользнув из-за занавеса, показала два пальца, но Алюэтта, ничуть не обидевшись, добавила: – Иначе я сейчас вознесусь к тебе с тряпкой и уксусом.

Из-за занавеса в облаке дыма высунулась голова Бесподобного.

– Погоди! – подняв руку, взмолился он.

Бесподобный переместился на лестницу. Он еще не снял сценический костюм, и его волосы также оставались темными. Хотя он успел стереть большую часть грима, но кое-где по краям краснели пятна румян и пурпурной краски: на веках и на щеках вокруг носа.

– Как я сыграл?

– Бывало и лучше, – усмехнулась Алюэтта, – в морской сцене тебе надо было выйти еще на шаг вперед. А то дождь выглядел слишком обильным.

Отмахнувшись от критики, Бесподобный с насмешливой улыбкой глянул на Шэй.

– Это было… волшебно, – она еще пребывала в ошеломлении.

– Спасибо. Ты и сам не сплоховал. Сумеем ли мы уговорить тебя посетить нас снова? Да вот хоть завтра? Думаю, что сумею заставить Эванса раскошелиться на пару пенсов за представление.

Два пенса. Столько она не получала за целый день беготни с письмами. Она притворилась, что раздумывает, хотя с радостью вернулась бы сюда и без платы.

В любом случае один олух должен поблагодарить тебя, – заявил Бесподобный, пнув ножку стола, – ведь ты спас его костлявую задницу.

Трасселл быстро что-то дорисовывал. Его правая рука барабанила по столу, в то время как левая уверенно трудилась над эскизом, обретающим определенную форму. Обнаженная женщина лежала отвернувшись на кушетке, отбросив назад правую руку. Наготу подчеркивали распущенные волосы и нитка жемчуга на шее. Шэй вдруг подумалось, что она похожа на одну сидевшую в зале шлюху. Вокруг, почти над каждой койкой висели рисунки, и все они, похоже, были его работами. На некоторых изображались девушки и дамы в затейливых позах с лебедиными изгибами. На других огромные медведи отбивались от собак и волков, бык подцепил на рога неосторожного господина. Рисунки младших мальчиков имели более невинный вид: спящие собаки, сельские домики, образы матерей и отцов, а одному парнишке изобразили душераздирающую мешанину вульгарных обнаженных фигур и большеглазых котят. Закончив изящным росчерком, Трасселл поднял взгляд и понял, что говорили именно о нем. Его лицо мгновенно залилось краской.

– Ах, простите. Да, спасибо тебе, Шэй.

Она взяла у него рисунок. «Я просто один из мальчиков», – мысленно напомнила она себе. – Прекрасно, – оценила она, – не эта ли особа сидела в ложе?

– Верно. Хотя я толком не успел ее разглядеть, – ей показалось, что он смутился, – можешь взять рисунок себе.

Она решила, что должна спросить о цене.

– Сколько же я должен тебе?

– Нисколько. Ты спас меня подсказкой, спасибо. – Алюэтта рассмеялась, но глаза его вдруг блеснули. – Хотя на самом деле ты мог бы кое-что сделать. Ты ведь дикарь, верно? – он снова покраснел. – Извини, авискультанин.

Сердце Шэй упало. Она не знала, что ее выдало. Позаимствованная шапка по-прежнему скрывала ее клочковатую стрижку, так что он, должно быть, случайно заметил татуировки воробьев на внутренней стороне ее запястий. С напрасной озабоченностью она спустила рукава. Теперь начнутся вопросы. Действительно ли она поклонялась птицам? Могла ли поболтать с сороками? Умела ли она летать?

– Ну да, угадал, – призналась она, стерев с лица тревожное выражение.

Трасселл подергал носом. В его внешности вдруг проявилось нечто кроличье.

– И у тебя есть карты судьбы?

Всем известно, что дикарки умели гадать, и все полагали, что гадания связаны с картами. При необходимости Шэй довольно хорошо умела предсказывать по картам, но они были детскими игрушками по сравнению с настоящими мистериями. Однако положение гостьи обязывало к некоторой откровенности.

– Естественно, – сказала она, проверив наличие карт в кошеле на поясе. – Подумай о беспокоящем тебя вопросе, – она, казалось, почувствовала затхлый привкус этих ритуальных слов.

– Нет, прости, мне не нужны гадания, – он окинул взглядом шумную и пыльную спальню, – сомневаюсь, что в данный момент мне хочется знать свое будущее. Но мне хочется посмотреть картинки на твоих картах.

Она отдала ему колоду, и Трасселл, развернув ее веером, принялся разглядывать карты, невольно издавая гортанные возгласы при виде понравившихся ему изображений.

– Вот эта… – он выбрал карту с раболепными собаками, везущими по ночной дороге пустую повозку, – очень красивая. Кто их рисовал?

Шэй никогда не задумывалась о том, что у этих карт имелся создатель, они с детства стали частью ее жизни.

– Извини, не знаю. Они издавна живут в моем доме. У меня есть разные колоды. Ты хотел бы оставить их себе?

– Нет, я не могу…

Тем не менее теперь он уже перебирал их обеими руками, наугад открывая то одну, то другую. Он пожирал их голодными глазами, и Шэй вдруг отчаянно захотелось порадовать его. Здесь у них мало личных радостей.

– А если я попрошу тебя сохранить их пока здесь, у тебя? Ты окажешь мне услугу.

– Ах! Да, правда? С удовольствием… – даже отвечая ей, он не мог оторвать взгляда от ее карт, его горящие глаза метались по картинкам. Он быстро перевернул три какие-то попавшие ему под руку карты, и Шэй непроизвольно мысленно вспомнила их значения:

«Пятерка Кубков. Пятерка Жезлов. Тройка Мечей: Ревность. Соперничество. Потеря».

Позже, на улице, на них опять обрушился холод. Шэй и Алюэтта стояли под навесом, где так же, дрожа под моросящим дождем, девушки еще топтались в ожидании. Гремя по булыжникам, извозчики подкатывали на экипажах, и вереница людей, запрыгивая на подножки, называя самые разные места: игорные дома, таверны, залы для игры в кегли. Перед выходом Алюэтта еще захватила с собой несколько ящиков, и теперь слегка покачивалась под их весом.

– Молодец, что порадовала Трасселла, – заметила она, – он будет хранить их как сокровище, уж я-то знаю. А тебе они и правда не нужны?

– Они лишь детская забава, – покачав головой, ответила Шэй.

Обычно она оставляла любые упоминания о своей домашней жизни у городских ворот, но Алюэтта со своими взрывами, порошками и стекающими с кончиков пальцев молниями заставила ее почувствовать себя самой обыкновенной горожанкой.

– Настоящие судьбы открываются только в лесах, среди птиц, – она махнула рукой на восток.

Шэй не сомневалась, что Алюэтте понравилось бы в Бердленде, в ее птичьей земле. Храм поклонения птицам, построенный там ее сородичами, по зрелищности мог бы соперничать с представлениями на сцене Блэкфрайерса.

Она оглянулась вокруг. Из проезжавшей мимо лакированной кареты, блестевшей под дождем, донесся аромат духов. Поблескивали и медные дверные ручки, а музыканты сыграли выходную мелодию. Повсюду пахло большими деньгами. Она опаздывала домой, но заработанные два пенса, возможно, смягчат гнев ее отца.

– Так мне будут платить? – спросила она как можно небрежнее.

Заметив, как на мгновение приподнялась в удивлении бровь Алюэтты, Шэй догадалась, что ее вопрос не слишком уместен. Она была достаточно состоятельной, чтобы считать пошлыми разговоры о деньгах.

– Ну да, конечно, наверное, – ответила она, подняв повыше воротник, – поговори завтра с Форстером, он разберется. По-моему, Бесподобный говорил о двух пенсах.

Она уже явно собиралась уйти, но что-то в голосе Шэй, должно быть, заставило ее помедлить, или, может, она заметила, что тонкая рубашка Шэй явно не спасает ее от холода.

– Может, сейчас я сама заплачу тебе, а остальное обсудим завтра?

Шэй протянула руку, мгновенно промокшую от дождя.

Ливень разразился, когда колокола пробили шесть раз, деловой центр уже растекался по домам. Сжимая в руке монеты, Шэй направилась на юг под звуки пьяного пения и бегущей по улицам дождевой воды. Она старалась ничем не выделяться из толпы – шла с рассеянным, небрежным видом, не обращая ни малейшего внимания на других прохожих, – и, слегка попетляв по переулкам, вышла к пристани Ботольфа. Она ждала в тенистой сторонке, наблюдая, как пассажиры выходили из полумрака на подгнившие доски причала. Туман начал рассеиваться, и на другом берегу реки замерцали огни Саутуарка. Дальние факелы освещали последнюю за день травлю медведя. Лондон никогда не спал. Слева туман прорезало шумное водяное колесо моста, а справа она различала лопасти ветряных мельниц прихода Хорслидаун. Повсюду постоянное движение. Шэй присела на корточки у стены с подветренной стороны; лодка ее отца пока не появилась.

Над ней из монастырских руин поднимался остов новой башни, и рабочие перекрикивались друг с другом на смешанном англо-фламандском наречии. Кельи монахов приспособили под жилье, и теперь из камней внешних стен строили башню, где могла разместиться еще пара десятков комнат. С каждым днем в центре строилось все больше зданий. На домах вырастали новые этажи, и новые дороги прорезали целые районы. Жалкие лачуги вырастали вокруг ворот как грибы. Говорили, что за шесть месяцев, потраченных на вычерчивание карты города, она успела безнадежно устареть. Ветер, вода, огонь и камень – Лондон вбирал в себя все. Он поглощал их и двигался дальше, подобной любой реке и городу.

Шэй слышала плеск речных волн, бульканье ливневой канализации и тихие разговоры сидящих в лодках гребцов. Если бы не выкрики пассажиров: «Эй, вези до Уэстворда!» или «Греби живей», она могла бы уснуть. Толпа поредела, и оставшиеся либо просто затихли, либо дремали, одурманенные выпивкой.

В ожидании она еще дважды слышала удары колокола. Лонан опаздывал. Вода стала дымно-серой, вдали зажглись фонари. И наконец туман прорезал знакомый нос. В темноте она не смогла разглядеть его клюв, да и белая окраска выглядела серой, но Шэй отлично знала своеобразие этих лодочных изгибов. Она издала тихий свист, и он эхом вернулся к ней. Выбравшись из своего укромного места, она размяла ноги. Осторожно прошагав по мокрым доскам, она вдруг – запоздало – замерла. Трое мужчин, судя по нарядам, благородные господа, стояли, разговаривая у кромки воды. Она не слышала, как они появились, так что они, должно быть, прогуливались вдоль берега; в паре кварталов от пристани находился игорный дом.

– Лодка! Черт побери, лодка! – взревел один из них, глянув на реку.

И словно в ответ на его призыв из тумана выскользнула белая лодка, но господин продолжал смотреть куда-то выше по течению. Шэй держалась в тени, украдкой пройдя по причалу. Бесшумно подойдя к краю, она поймала веревку, как обычно брошенную ей отцом. И как можно тише привязала ее к железному кольцу. Отец, оставаясь в лодке, поставил ногу на причал, чтобы подтянуть судно поближе. Он не произнес ни слова. Нос лодки едва задел причал, прежде чем она схватила веревку, но вдруг ее пальцы слегка придавила подошва ботинка. Мягкое давление, но достаточное, чтобы она замерла.

– Что за шутки? – убрав ногу, мужчина присел на корточки, положив руку на плечо Шэй. Он мягко сжал его, как будто собирался сообщить плохие новости.

– Эй, ты что, не слышал, как я подзывал лодку? – крикнул он лодочнику, сурово глянув на Шэй. Но его взгляд отличался трезвой пристальностью, он был не так пьян, как она надеялась.

– Слышал, господин, – дрожащим голосом ответил с воды отец, разыгрывая немощность, – но мое ветхое корыто не подойдет такой прекрасной компании. Оно маловато и для трех тщедушных фермеров, не говоря уже о трех господах. Вот и подумал, что смогу лишь перевезти на ту сторону эту юную даму, а вы наймете большую барку. Их еще много на воде. С навесами и мягкими сиденьями. На некоторых может даже иметься запасец рома, чтобы разогнать вечерний холод.

– Юную даму, говоришь? – мужчина сдернул шапку с головы Шэй.

Что бы он там ни увидел, это его не удивило.

– Я думаю, мы сможем договориться, чтобы ваша лодка добралась до нужных нам мест. И мы готовы сделать крюк, чтобы высадить по пути юную даму.

Шэй оцепенела. Лучше всего, если бы ей удалось сесть в лодку одной. Также неплохо, если мужчины сядут в лодку, а она останется ночевать в городе. Но пятеро людей в отцовской лодке – худший из возможных вариантов. Страшное, взрослое решение: если бы она начала сопротивляться, то, скорее всего, этот человек захватил бы лодку. После легкого замешательства отец рухнул на колени. Его ноги, казалось, одеревенели и сам он застыл в странной позе. Подняв фонарь, он поднес его к лицу и вытаращил глаза. Два мраморных шара, пестрые и мутные, выглядели как свернувшееся молоко. Сами зрачки спрятались за этой пеленой где-то в глубине, как рыба подо льдом Темзы. Он вращал ими то в одну, то в другую сторону; это было бы забавно, если вы не собирались доверить ему свою жизнь.

– Как скажете, господа. Возможно, вы будете достаточно добры, возможно, вы как раз будете подсказывать мне, не возникнет ли впереди препятствий, с вами я буду чувствовать себя гораздо спокойнее.

– Ох-хо-хо, – рассмеявшись, воскликнул один из его спутников, – вот уже не думал, что дорога домой будет самой опасной частью вечера. Только ты мог выбрать шлюху, похожую на мальчишку-подмастерья, и слепого лодочника.

Первый мужчина перевел взгляд с Шэй на ее отца, а потом оглянулся на своих приятелей. Убрав руку с ее плеча руку, он шлепнул ее по заднице, столкнув в лодку. Затем с тем же унылым видом отпихнул лодку от пристани. Веревка проскользнула через ее руки, и береговые фигуры мгновенно скрылись в тумане. А с берега опять донеслись призывные крики:

– Лодка, лодка! До Вестварда, где же, черт побери, хоть одна нормальная лодка!

– Простите, отец, – сказала Шэй, поудобнее устроившись в лодке, чтобы она перестала раскачиваться, – я думала, что пристань уже опустела.

– Ладно, я тоже ошибся, – не оборачиваясь, признался он, – ведь слышал голоса, только подумал, что они доносятся с востока от причала. Во всем виноват туман.

Шэй принялась грести, а ее отец длинным веслом направлял лодку нужным курсом. Он стоял, расправив плечи, принюхиваясь к воздуху и следя за колебаниями воды. Он знал приливы лучше всех на реке, и Шэй восхищалась точностью его движений. Они пересекали реку, направляясь к южному берегу, где было спокойнее. Отец издавал низкие переливчатые свисты и порой получал ответные сигналы. Когда они преодолели ярдов пятьдесят, из тумана выплыл голос:

– Ты, что ли, Лонан?

– Да. Не видел тебя, Джон, весь вечер. Ты пустой?

– Пустой. Возил компанию к Вестминстеру, да вот надо бы найти еще какого-то пассажира, прежде чем возвращаться домой.

Джона скрывал туман, но Шэй слышала ритмичные удары весел, удерживающие лодку на месте.

– У пристани Ботольфа ждут три господина. Вполне богатые на вид, на запад им надобно.

Шэй не уловила в голосе отца никакого неодобрения, однако невидимый Джон рассмеялся и спросил:

– Но?

– Игроки, и я сомневаюсь, что их игры на этот вечер закончились.

Слова ее отца замерли в молчаливой паузе.

– Спасибо, Лонан. Пожалуй, для игр сегодня мне уже поздновато, наверное, поищу лучше на других пристанях кого-нибудь менее игривого.

Южный берег реки. Мост – это слово крутилось на кончике языка: близкое, но ускользающее. Из тумана появились и в нем же растаяли спящие лебеди. Днище лодки коротко скользнуло по гравию, вынеся из воды ее клюв и сложенные по бортам крылья, и Шэй увидела, как открылся и закрылся тусклый глаз.

– Птицы – боги, – прошептала она.

Южный берег реки принадлежал животным. Лонан вел их достаточно близко к Саутуарку, они слышали даже блеяние овец. Какой-то злополучный фермер прибыл после закрытия моста и сегодня ночью будет спать в согревающем кругу своей паствы. В богатых владениях на берегу реки лаяли сторожевые собаки, а в тех, что победнее, шипели гуси. Восточнее, ниже по реке, слышались мычание быков и сопение и рев медведей. Завтрашнее развлечение заявляло о своем существовании, возможно, в последний раз.

– Ты припозднилась сегодня, – заметил Лонан, – я подходил к причалу пару раз. Мы едва успеем на Мурмурацию[6].

По его голосу Шэй поняла, что он пытался удержаться от упреков.

– Я нашла новую работу, – сообщила она, – странное занятие, но платят по два пенса. Буду грести изо всех сил, и мы появимся там раньше скворцов.

Ее отец, склонившись к рулю, направил лодку подальше от берега. Колючая путаница гнезда лысухи мелькнула под нависающими корнями.

– Ты видела птиц в своих блужданиях? – спросил он.

Не желая волновать его, она не упомянула о птичьей лавке. Зато рассказала, что возле Грейс-Инн-роуд видела пару сапсанов. Когда она увидела их, ее сердце радостно забилось, и ее радость в основном объяснялась тем, что она сможет рассказать о них отцу. Он давно любил соколов, но теперь они редко залетали в центр этого шумного и задымленного города.

– Идущие с севера повозки завезли в поля мышей, – пояснила она, – и сапсаны долго охотились на них.

Ей хотелось бы описать, как на ее глазах птица преображалась, как она превращалась из парящего в небе существа в беспощадного охотника, стремительно – вращаясь и ускоряясь – падая вниз, а потом, выпускала лапки, хватала добычу и, скользя над землей, улетала с вялым зверьком в когтях.

– Ты же понимаешь, что они быстрее смерти? – заметил Лонан, направляя лодку к приливной волне. Он повторял ей эти рассуждения много-много раз, но Шэй терпеливо выслушивала его снова и снова.

– Быстрее, чем нас, людей, могут домчать лошади. Однако, не больше трех десятков миль за час. Быстрее бывали только те, кто падал замертво, – его смех напоминал скрип весел, – истинно говорят, что быстрее всего люди на пороге смерти. Чтобы достичь пятидесяти миль в час, нам пришлось бы сброситься с обрыва. Нам не превзойти твоих сегодняшних сапсанов. Они способны покрыть шесть десятков миль! Шестьдесят миль в час! Быстрее самой смерти.

Он принюхался к току воздуха. Теперь они находились к востоку от города, и запахи мяса, дыма, эля и клоак Саутуарка сменились деревенскими запахами. Шэй усиленно налегала на весла, и струйки холодного пота уже холодили кожу.

Позже Шэй подумала, что ей следовало продолжить разговор о птицах. Лонан маневрировал лодкой, обходя водовороты вблизи морских ворот дворца Плацентия, и, как только они вернулись в спокойные воды, вдруг спросил оживленным помолодевшим голосом:

– Помнишь, милая, как мы ныряли, бегая сюда на свидания? Подныривали прямо под баржи.

Шэй перестала грести. Когда они возвращались домой, Лонана нередко одолевали воспоминания. Временами он говорил с ней, словно она была Авой, ее матерью, умершей одиннадцать лет назад. Обычно, когда это случилось, она мягко напоминала ему тем тоном, каким сам он мог бы разговаривать с собакой: «Отец, мамы больше нет. Это я, Шэй, ваша дочь». И обычно ее слова возвращали его в реальность. Он мог поворчать и отшутиться, но уже с осторожностью произносить ее имя. Обычно… Хотя иногда, какой бы опасностью ни грозила его глубокая мечтательность, Шэй ничего не говорила. Ведь у нее от матери осталось так мало воспоминаний: черепаховый гребень, швейная коробка и вот такие моменты. Лонан говорил о ней лишь иногда, и в эти хрупкие, нежные моменты казалось, что ее мать молча сидела рядом с ними. Она ничему не завидовала в жизни отца, кроме этого: он иногда запросто общался с Авой. Но сейчас время оказалось совсем неподходящим. Они шли по реке на лебединой лодке, где из-за вспышки его печали они оба могли погрузиться в ледяную воду.

– Я Шэй, ваша дочь, – как можно спокойнее произнесла она, – Авы с нами давно нет, отец.

После ее слов он надолго умолк.

Снова на восток, на речную быстрину, где приливное течение удвоило силу ее гребли. При подходе к Уопингу Лонан направил лодку на глубокую середину Темзы. На виселицах в Уопинге вешали пиратов, и их трупы болтались низко над рекой, дожидаясь, пока приливы трижды утопят их в своих водах. Это зрелище вызывало у нее отвращение: фиолетовые и раздутые тела выпирали, точно колбасы, из своих одежд. На них с яростью набрасывались стаи взбудораженных чаек, погружая жадные клювы в мясистые трофеи, и дальше по берегу еще много миль белели скопления наевшихся птиц с испачканным кровью оперением.

Когда впереди завиднелся купол сетей Бердленда, на западном горизонте еще горел полукруг солнца. Сгущение сумерек знаменовало приближение Мурмурации: ее устраивала огромная стая скворцов, обитавшая на ближнем болоте. С наступлением сумерек они исполняли вихревые танцы воздушного представления, и Шэй, как и ее матери до нее, предстояло разгадывать смысл их ритуальных полетов. Прищурившись, она глянула в сторону болота. Птицы пока не появились, зато извилистая процессия людей уже скользила в глубине под сетями к одинокому болотному дереву. На сером фоне небес вырисовывались разлетающиеся пряди волос шедших впереди взрослых; дети, болтая и бегая туда-сюда, разбрасывали червяков для ворон. Они двигались еле-еле: мужчины опирались на палки, женщины пригибались к земле. Видимо, сегодня в болото отправилась вся община Бердленда. Ритуал мог начаться без нее.

Они привязали лодку, когда дневной свет угас. Обычно дорога домой к Бердленду освещалась извилистой вереницей факелов, но сегодня их не стали зажигать. Однако Лонан мог с легкостью пройти там и в полной темноте. Он уверенно вел дочь по самым твердым местам болота, где их ноги лишь на дюйм погружались в губчатый покров. Время от времени, вдалеке, брызги болотного газа окрашивали сумерки в тот холодный темно-синий оттенок, какой изредка бывает и синева неба. Шэй почувствовала Бердленд, когда они проходили мимо. Глянув налево, она различила еле заметное свечение, что окаймляло очертания пустых домов.

Они догнали процессию авискультан за несколько ярдов до ритуального дерева, и Шэй, проскользнув вперед, попыталась создать впечатление, что успела вовремя.

– Птицы – боги, – непроизвольно произнесла она и получила в ответ разноголосый хор юных соплеменников:

– Боги – птицы.

Пожилой мужчина коснулся плеча ее отца, и они вдвоем повернули назад, скрывшись в колонне людей. Шэй не обратила внимания на малочисленность толпы. Их племя заметно уменьшилось. Во времена ее матери здесь жило в два раза больше людей, и сама она тогда любила вспоминать о многолюдности ее детства. Процессия двигалась медленно, и Шэй воспользовалась оставшимся временем, чтобы привести свой разум в порядок. Как обычно, она достигла успокоения, представляя себя летящим ястребом. Вверх, вверх, поднимаясь все выше, и вот уже процессия людей выглядела как угольная стрела на светлом фоне, направленная точно на их ритуальное скворцовое дерево. Его далекая магия сработала, ее напряжение исчезло.

– Довольно. Давайте начнем, – она остановила соплеменников в двадцати футах от дерева на островке сухой травы, и голоса сразу затихли. Шэй легла на спину, и все взрослые с благодарностью припали к земле. Влага травы просачивалась к ее лопаткам и ягодицам. Ее голос звучал хорошо. Частенько ей не удавалось добиться нужного тона, но сегодня у нее получилось. Дети сновали вокруг с напряженным волнением, бегая к дереву и обратно и поглядывая в небеса, стремились увидеть возвращение первой птицы.

Она любила эти предшествующие ритуалу моменты. Такое же затишье она слышала в театре Блэкфрайерс перед открытием занавеса. Множество пар глаз устремились в небеса, когда на небесном полотне появилась первая карандашная галочка. Следом – еще две, за ними вереницы струй, сливающиеся в потоки, и, наконец, сплошным ливнем, бессчетное множество птиц скрыло само небо, не позволяя не то что сосчитать их, но даже увидеть по отдельности; их великое множество потрясало и заставляло в благоговении припадать к земле. Небеса стихийно бурлили, но постепенно, словно по проявлению божественной благодати, скворцы сливались в единое упорядоченное гигантское существо, и Шэй неизменно следила за ними, затаив дыхание.

Что являли собой их танцы? Образ дымной свечи или мерцания звезд, что освещают землю ясными ночами. Они поблескивали черным шелком. Живые небесные картины плавно менялись, перетекая одна в другую и создавая образы более древние, чем сама Земля, образы тех времен, что предшествовали появлению рода человеческого. Очертания стай бугрились как мускулы, и она чувствовала их скручивание и расширение, их беспредельное растягивание.

Шэй постаралась оживить голос своей матери – утяжеляя слова, не позволяя ветру развеять их по болоту. Когда-то Шэй и ее мать лежали здесь вместе, соединив руки, и палец матери вырисовывал таинственный узор на ладони Шэй – неосознанно или осознанно, Шэй так и не узнала. Спустя годы, она еще ощущала оставшуюся в ней пустоту, как дырку после первого выпавшего зуба. Ее язык тогда исследовал первую потерю, как неведомую часть тела.

Сжав кулак, она обвела взглядом своих соплеменников. Множество людей, покоренных десятком тысяч резвящихся скворцов. Даже дети – те же птенцы, – которые раньше что-то лепетали, радовались и, разевая рты, глазели на это представление, теперь тихо лежали на спине, затаив дыхание. Ей хотелось, чтобы этого было достаточно. Достаточно вот такого простого лежания под небом на пропитанной влагой земле и благоговейного внимания древнейшему языку птиц. Зачем люди так жаждут узнать, что он означает?

Ей хотелось сказать, что это представление выглядело как Лондон, с его красотами и дикостью, с его способностью меняться, оставаясь неизменным. В небе виделись и постепенно назревавший городской переполох, и волнующая душевная радость. И как в Лондоне нельзя быть сторонним наблюдателем, так и для понимания этой стаи надо стать ее частью. Но существовали негласные правила, что́ именно в сущности Мурмурации разрешалось открывать. Даже будущее имеет свои традиции.

Посетит ли ее хоть раз то прозрение, что сверкало во время таких ритуалов в глазах ее матери? Шэй сомневалась, но она во всем сомневалась. На нее устремились все взгляды – исполненные нужды и жажды, – и она сделала глубокий вдох. Как же это получалось у Бесподобного? Выждав на несколько мгновений дольше обычного, она резко повысила голос:

– Все ли мы видели свечу и фитиль? – интересный вопрос. Шэй нравилось, как мать подводила людей к порогу откровения, а потом приглашала перешагнуть его, превращая Мурмурацию скорее в некий дар, чем предостережение.

– Все ли увидели, как яркие языки пламени танцевали на ветру, и скрытое в их средоточии топливо?

Велико бремя небесных таинств. Тучи набрякли водой, и темные печальные фигуры мокли под дождевым куполом. После смерти ее матери, оставшись без духовного руководства, все смирились с тем, что утро наступало слишком быстро, а сон – слишком поздно, что Шэй обладала самым сильным в племени даром видения, хотя она не смела признаться, что ее предсказания всегда бывали отчасти лицедейством; и все же в такие моменты она чувствовала себя ближе к матери.

– Свеча и фитиль, – она помедлила, позволив остальным увидеть их тоже, – мир объят огнем, – ее ум пребывал в смущении, а птицы свивались в спирали. Ее способности были и, возможно, навсегда останутся поверхностными.

– Мы – фитиль. Все сгорит, и только мы выживем.

Позже в их дом заходили люди. Авискультане других общин, пришедшие к ним ради Мурмурации, принесли новости из Лидса и Гвента, из Корнуолла и Уэксфорда. Они обладали тем же тайным даром неприметности, что развила в себе Шэй. В их верованиях не было ничего запретного, но в такие подозрительно тревожные времена здравомыслящие люди не собирались привлекать внимание к своим особенностям. Они жили одинаково скромно и тихо и бесконечно почтительно относились к Шэй. Она старалась играть с этими детьми – казалось, совсем недавно она сама была одной из них, – но эти птенцы хранили несгибаемую учтивость. Они приносили еду. Порой даже угощения: засахаренный имбирь с Королевской биржи или настоящий французский бренди, но в этом году появлялись только самые простые продукты. Джонсоны приносили ячмень, а у входной двери еще висел мешок твердой, обмазанной глиной репы. Шэй не просила ни о каких подношениях. Кожа на лице Лонана сморщилась и обвисла, как старая изношенная одежда, и река в этом году замерзала уже два раза. Каждый такой морозный день не сулил лодочникам прибыли. Общаясь с гостями, Шэй оставила недоеденной половину своего ужина; Лонан доест его завтра, а она могла подкрепиться и в театре. Проведя там лишь один день, она уже планировала возвращение в Блэкфрайерс. Почему ей постоянно хотелось бывать в новых местах? В этом грязном и дымном городе с его загребущими руками и обманчивым звоном денег за любым поворотом – все это разжигало жажду новых просторов и воздуха, способного поглотить любые ее крики. Но в Бердленде ее окружали иные, только домашние ценности. Сегодня она готова променять эти небеса и болота на деревянную будку под сценой и на новый неведомый мир, открываемый накрашенными устами.

– Будь добра, Шэй, как хозяйка дома, – Колм протянул ей бритву и точильный ремень.

Девочка, сидевшая спиной к Шэй, ссутулилась, когда Колм начал втирать буйволиный жир в остатки ее волос. Их обрезали небрежно, подготовив к бритью, и определение птенца подходило этой девчушке более, чем большинству ее ровесниц.

– Не успеешь и глазом моргнуть, – прошептала Шэй на ухо девочке, присев рядом с ней.

Девочка сидела неподвижно. Она выглядела спокойной, но ее мышцы под мягким пушком на затылке напряженно сжались, и она вздрогнула, когда ладонь Шэй коснулась ее. Эта девочка вместе со стайкой других детей следовала за ней на ежедневных утренних обходах. Мать Шэй, наверное, знала бы имя девочки, и на свои обходы она всегда ходила с мешочком семечек подсолнуха, чтобы угощать детей. Опустившись на колени, Шэй положила руки на детские плечи.

– Как тебя зовут?

– Шахин. – Древнее арабское имя, уходящее в глубину авискультанской истории, в те дни, когда их племена еще не разнесло ветрами по всей Европе. Какое-то слишком взрослое имя для птенца, словно ребенка нарядили во взрослые одежды.

– Шахин, хочешь посмотреть сначала мою татуировку? – Еле заметный кивок. Девочка развела в стороны ежик волос на макушке Шэй, чтобы посмотреть на изображенную под ними птицу.

– Симпатичная, – робко произнесла она.

– Ее сделали два года назад, и мне было почти совсем не больно, – не вставая с колен, сообщила Шэй, – а кого ты выбрала для себя?

– Ястреба, – прошептала девочка, продолжая играть волосами Шэй.

– Надо же! – искренне удивилась Шэй.

Обычно девочки выбирали павлинов или попугаев. Именно мальчики предпочитали заказывать охотничьих птиц.

– Неужели тебе нравятся такие драчливые птенцы? – она шутливо дернула девочку за ухо.

– Я хочу отгадывать тайны Мурмурации, если ты уйдешь, – поежившись, с улыбкой ответила девочка, – я должна стать одинокой птицей.

Шэй, оглянувшись, убедилась, что их никто не подслушивает и, понизив голос, спросила:

– Если я уйду?

Ее толкования никогда не пользовались материнской популярностью, но она знала, что обречена всю жизнь проводить ритуалы Мурмураций. Она не напрашивалась на эту роль, она просто перешла к ней по наследству вместе с материнскими вещами. Девочка склонила голову, и Шэй, готовая начать бритье, взяла наточенную бритву.

– Я просто имела в виду, если тебя не будет поблизости, – пояснила она, не поднимая головы, – в общем, если ты уйдешь куда-нибудь далеко, – заключила Шахин, так и не посмев взглянуть Шэй в глаза.

Беззвездная ночь на голодный желудок. Только в их доме еще не убрали лестницу. Когда Лонан забрался наверх, Шэй встала у подножия и последовала за ним, хватаясь руками за оставленные им влажные следы на подмороженных ступеньках. Внутри было очень холодно и слегка пахло речной водой. Она зажгла свечку, пока ее отец пытался на ощупь найти что-то. Он коснулся своей кружки, сумки, вязания и с удовлетворением опустился в кресло.

– Развести огонь? – спросила Шэй. В прошлые годы с приходом осени они ежедневно разводили огонь в очаге, но сейчас им не хватало денег. Холод просочился во все углы, и вся мебель уже пропиталась зимней стылостью.

– Сомневаюсь, что оно того стоит. Через четверть часа я буду уже спать, – сказал Лонан, выпуская в замерзший воздух белые облачка пара.

Шэй вздохнула с облегчением, заметив к тому же, что в дровяной корзине валялись всего две тощие ветки. Ей следовало сегодня купить дров в городе. Если бы она доставила сегодня еще одно письмо, то у нее хватило бы денег, чтобы заполнить топливом эту корзину и не пришлось бы заканчивать это глупое притворство тем, что за окном еще пока только осень. Но Лондон стирал ее воспоминания и ответственность за этот дом. Едва она попадала в город, Бердленд – породившая ее земля, ее родня – становился для нее чем-то вроде давней истории.

– Тогда завтра я прогрею дом для вас, – сказала она.

С тех пор как Лонан ослеп, движения души стали с большей легкостью проявляться на его лице. По нему промелькнула быстрая и ясная улыбка, и, как обычно, ее кольнуло угрызение совести. Сознание того, что тебя любят, не должно быть тяжким бременем. Пытаясь согреться, она сунула руки в рукава и обнаружила скомканную бумагу.

– Эй, у меня есть кое-что для вас, – она опустилась рядом с отцом на колени и развернула оберточную бумагу.

Склонив голову, он прислушивался к шуршанию, а она поднесла угощение к его носу. По цвету оно так напоминало янтарь, что казалось, под крупинками сахара скрывается пойманное в ловушку насекомое.

Его ноздри вздрогнули.

– Похоже на персик. Нет, персик или апельсин.

Она коснулась угощением его губ, и он открыл рот пошире, как птенец – клюв. Он помедлил, ощущая его на языке, затем закрыл рот и начал пробовать на вкус. Опять укол вины; глубина наслаждения этим вкусом, отразившаяся на отцовском лице, вызвала у нее смешанное чувство радости и стыда.

– Этот фрукт называется абрикос, – сообщила она.

Дул слабый ветер, но вибрации колышущихся сетей проникали в этот покрытый ими дом. Позволив знакомым колыханиям убаюкать ее, Шэй уснула, свернувшись вокруг прорезавшего комнату дерева, служившего своеобразным проводником между землей и небом.

Она проснулась от холода. Просочившись под одеяла и одежду, он принялся изводить ее: «Вставай, поднимайся». Шэй передвигалась как можно тише; достаточно быстро, чтобы разогнать кровь в закоченевших пальцах, но достаточно медленно, чтобы не разбудить отца. В дровяной корзине две хилые ветки валежника и никакого завтрака. Она могла оставить остатки хлеба на обед Лонану, ведь до ее возвращения в доме больше не будет ни крошки еды. Запалив сухую древесину, она поставила кипятиться воду. В таком холоде она будет закипать вечность, поэтому, устроившись в ожидании на пороге, Шэй принялась разглядывать просторы Бердленда.

Над болотными низинами возвышался огромный купол из сетей, более шестисот футов в высоту, выше собора Святого Павла, как любили хвалиться авискультане. Даже на пороге своего удаленного от центра дома Шэй слышала, как оживляет небеса утренний птичий хор. Она сидела дольше обычного, проникаясь красотой. Щебет и песни накатывали и перехлестывались, как волны прибоя, голоса накладывались друг на друга, постепенно достигая единой гармонии. Мелодия удерживала всех, и все поддерживали мелодию. Как горожане могли довольствоваться звонами церковными колоколов и унылой музыкой месс, если каждое утро в воздухе витало такое сладкозвучное, трепещущее безвластие?

Толчок в спину.

– Прекрати выпускать тепло, – хлопнув ее по спине, проскрипел Лонан ломким со сна голосом.

Он удалился обратно, и она видела, как он механически передвигается по комнате как заведенная игрушка. По утрам, как правило, он пребывал в паршивом настроении; по ночам сны возвращали его в прошлое. Шэй представляла себе, как воспоминания дождем заливали его сны. Она видела, как обширные листы прошлого срываются с небес и увлекают его ложе в море счастливой былой жизни. Иногда он просыпался и не мог понять, где находится, как будто его кровать вынесло на вершину горы. Такие дни были самыми страшными: ведь они вдвоем жили на высоте двадцати футов, а кости Лонана стали хрупкими, как у воробья. Тогда Шэй долго разговаривала с ним, держала его за руку и, поглаживая большим пальцем его ладонь, возвращала к реальной жизни, давая названия бесформенным ускользавшим от него реалиям: «Шэй. Бердленд. Сети. Чайник. Печка». Снова и снова, пока ночной туман не рассеивался.

Он снова упал в кресло, беззвучно открывая и закрывая рот, а его руки тянулись к чему-то, что видел только он один. Шэй встала на колени и, поглаживая тыльную сторону его руки, тихо чирикала по-воробьиному, прогоняя призраков ночных кошмаров. Он зевал и вздрагивал, но вскоре успокоился. Слабая рука коснулась ее запястья. Его кожа теперь стала мягкой, как листья щавеля.

– Все хорошо, отец. Это я, Шэй. Ваша дочь. Дочь Авы, – точно вспышка солнечного света озарила его лицо при упоминании имени Авы.

– Да, ваша Шэй. Слушайте, я обещала, что поживу дома на этой неделе, но в городе у меня появилась хорошая работа, – она не осмелилась упомянуть театр, но как раз для такого дня она сберегала белую ложь, – я подумала, что сейчас самое время пойти и позаботиться о самочке сокола лорда Элтема. Помните Девану? Помните, как долго мы обучали ее?

Невольная выразительность лица выдала его настроение. Оно рухнуло, как брошенный на причал мешок зерна. Хотя его голос оставался безучастным:

– Если ты считаешь, что это разумно.

После чая он стал более оживленным, даже капризным. Сидя на краю кровати, он шелушил семечки подсолнуха. Небрежно подбросив парочку семечек в воздух, он ловко, как чайка, поймал их ртом. Этому трюку он выучился давно, до того, как его глаза затуманились. Она вяло покачала головой, вдруг подумав спросить, не осталось ли варенья, которое она привозила, но опомнилась. Если бы что-то осталось, он сам предложил бы.

Он потягивал чай, а его пустые глаза бегали туда-сюда. Ей не хотелось покидать его, пока он еще странствовал между мирами, поэтому она уговорила его нормально одеться, в итоге с трудом натянув обувь на его непослушные ноги, и тогда он сел немного прямее. Его лицо наконец прояснилось.

– Девана. Та юная соколиха. Теперь уж совсем выросла. Роскошная хищница. Однажды я видел, как она взяла олененка, легко подняла его, как чашку чая. – Он поднял свою кружку, слегка расплескав травяной настой.

– Да-да, знаю, – живо согласилась Шэй, – иногда я видела ее над королевскими охотничьими угодьями, да, она выглядела на редкость сильной. Давненько я там не бывала, вот и подумала, что пришло время отполировать ее колпачок и кольца опутенок[7], да, может, еще подлечить пару перьев.

Не велик обман; ей все равно довольно скоро придется зайти к лорду Элтему, а умалчивание подразумевало оплату: в эти дни соверен за каждые три месяца можно считать целым состоянием.

– Я довезу тебя. Сегодня не подморозило, – с глухим стуком он поставил кружку на стол и на удивление резво встал с кресла. – Помятая одежда сидела на нем кривовато, и Шэй отвела глаза. Бледное лицо, белые волосы, белые глаза.

– Нет, – громче, чем хотелось, возразила Шэй, – пару дней мы с лордом Элтемом можем даже не увидеться, а подниматься туда высоко, целых четыре лестничных пролета.

– Ладно, ладно, полагаю, все будет хорошо, – он кивнул с серьезным видом, – ты справишься сама, моя любимая.

Ее сердце радостно сжалось. Когда он в последний раз называл ее «любимой»? Она довела его обратно до кресла, тихо что-то напевая.

– Ты справишься. Ты знаешь, что надо делать, – его глаза блуждали по потолку, пальцы сжимали подлокотники кресла. Вдруг выпрямившись, он добавил:

– Конечно, девочка должна работать, но я не знаю, Ава, что с ней делать. Ей не хватает… не хватает… терпения. Она появляется поздно, по-своему проводит Мурмурации, а затем опять пропадает в городе, не возвращаясь по несколько дней. Одни Птицы ведают, где ее носит.

Даже в этом промерзшем доме щеки Шэй загорелись огнем. Лонан потягивал чай, озабоченно нахмурившись.

– Прям не знаю, что мы будем с ней делать, – по-птичьи повертев головой, он попытался уловить запах Авы. – Ава? Ава, любовь моя? Ты еще здесь?

Тихо выйдя из дома, Шэй спустилась по лестнице.

Бердленд в основном уже пробудился и вернулся к жизни. Над дымоходами вился дымок, от крылец спускались лестницы. Побелевшие от инея сети блестели, как филигранная, опрокинутая над болотом чаша. Два паренька с удочками на плечах пробирались к реке, шутливо пытаясь столкнуть друг друга с тропинки. Кто-то, уже опередив их, растягивал на берегу сети. Узнав Колма, Шэй махнула ему рукой.

Она забралась на веревочный мостик, проходивший по сетевому каркасу. Радуясь его знакомому, как песня, ритмичному покачиванию, она прогулялась по утреннему свету, прямо навстречу открытому небу. Эти сети растянулись на полмили, окружая сероватый шестиугольник болот Бердленда. Шэй знала их досконально, они словно обнимали ее, поддерживая в ней жизнь. По краям опор торчали большие скобы, загнанные глубоко в землю, они удерживали самые крепкие сегменты сетей: шпагат связывался в сети с такой мелкой ячеей, что даже вьюрки не могли в них пролезть. Но Шэй, направившись прямо к центру, сразу же заметила вереницу детей, причем они делали вид, что их путь по болотным кочкам и грязевым прудкам лишь случайно проходил там, где над ними следовала Шэй. Иногда она медлила по утрам, позволяя всем птенцам племени добраться вместе с ней до конца пути, но сегодня ей приходилось спешить. Центральные опоры тянулись от чахлых деревьев к мачтам, изгибавшимся к краям купола. Их верхушки с отверстиями и пазами скреплялись толстыми веревками, шестиугольные хитросплетения более толстого, с руку, каната, включали меньшие шестиугольники с узорчатыми тонкими сетками.

И птицы. Птицы повсюду. Прежде всего слух поражали звуки: грандиозные водопады птичьего пения, переливчатого, как самоцветные сокровища. Поначалу они воспринимались сплошным шумом, но по мере того, как ваши уши привыкали, вы начинали различать отдельные голоса и мелодии. Суматошно перекрикивающийся хор вяхирей обрамляли струистые трели крапивников. Воробьи подворовывали мелодии из музыкальной шкатулки синиц. Постанывали и дрозды, в их голосах звучало нечто человеческое, как будто при желании они могли бы перейти на людской язык. В общий хор вклинивались и сложные мелодичные трели, естественно, слишком витиеватые для воспроизведения одним утонченным горлом. Попискивания и потрескивания, воинственное карканье, благодушное воркование, вибрирующие мелодии. Флейты, целые духовые оркестры, фаготы, барабаны и визгливое пиликанье виол. А потом, подняв глаза к этому переполненному птичьими песнями воздуху, вы увидите, что само небо бурлит от множества порхающих птиц. По-человечески необузданные, их пути пересекались и расходились в волнующем хаотичном великолепии.

Шэй откинулась назад, вздохнула и отдалась в объятия птичьего хора. Воздух полнился музыкой, невесомой и бестелесной. Она взглянула на это небесное царство: непроизвольная запись птичьих партий, настройка крылатого оркестра, небесной жизни. Стайка детей, наблюдая за ней, повторяла ее ритуал.

Уходя, она подвешивала на ветки шарики жира и добавляла семечек в перевернутые ракушки, прицепленные ко всем древесным стволам. Тонкие ломтики бекона и речные червяки, шкварки и семена. Все, что им удавалось достать в этом расточительном, экстравагантном городе выше по течению или накопать у себя за порогом. Впервые в тот день она сбросила чары вчерашнего театра и хорошенько осмотрелась. Она подала сигнал детям на земле внизу.

– Спойте для меня, – сказала она. Лица глядели вверх с надеждой, но не открывая ртов.

– Неужели я все должна делать сама? – шутливо вздохнув, спросила она. – Ладно, поняла… с чего же начать?

Возможно, с исторической баллады, известной даже малышам. Глядя на застывших в ожидании детей, Шэй начала петь:

– Мы скитались бездомно по миру, покинув родные земли Востока…

– …земли Востока, земли Востока… – подхватили птенцы.

– …изгнанные, и разоренные, и вечно гонимые ветром Рока.

Она поднесла ладонь к губам, и дети, хихикая, повторили ее жест. Под ее пение они начали дуть, рассеивая семена.

– Влекомые ветром, как семена, по морям и лесам…

– …по морям и лесам да по морям и лесам, – вторили дети.

– Но вот прилетел сокол, он повел нас к безопасным краям.

Дети воздели руки к небесам.

– Мы следуем за птицами, спим вместе с ними в ночи. Даем защиту, пищу и кров, воздавая им почести.

Часть малышей принялась изображать клюющих зернышки птиц.

– Их полеты указывают нам верные тропы, их песни полны вещих слов…

– …песен птиц – наших богов… – она позволила птенцам выкрикнуть последние слова, словно, отвечая на вопрос в школе:

– И эти боги – птицы!

Шэй видела улыбку Колма, хотя он стоял наверху. Когда дети разразились смехом, он крикнул ей:

– Залети ко мне перед уходом.

Она шла по веревочным мосткам, чувствуя свою неуклюжесть среди вихря легких крыльев. Воробьи порхали вокруг, поглядывая на ее бадейку с кормом. Детский смех и птичьи песни; они разогнали утренний туман.

Колм ждал на вершине купола, задрав лицо к небу и ловя теплые лучи света, пока Шэй заканчивала обход. Он обладал спокойствием, свойственным, по разумению Шэй, только авискультанам. Воробей радостно слетел на его руку, на пробу клюнул пыльное семечко и, встревоженный чьим-то хвостовым пером, быстро упорхнул. Колм даже не заметил. По-прежнему созерцая небесную высь, он спросил:

– Трудный вчера выдался день?

– После шести колоколов. Кое-какие трудности с переправой.

С вечера она совсем не вспоминала о них: о черных глазах и придавившем руку башмаке. Жила в блаженном забвении.

– Лонан забрал тебя, – утверждение. Но многозначительное.

– Да, он предпочитает сам. Говорит, что иначе не уснет.

Колм с ее отцом были примерно одного возраста.

– Спит он отлично, Шэй, ты же знаешь.

Она ничего не ответила. И начала старательно развязывать узел на самой вершине купола. Обычно Колм помалкивал, и то, что он сам начал разговор, явно имело особое значение.

– Шэй, не слишком ли много ты просишь у него? – спросил он, не глядя на нее.

– Я ничего не прошу, – едва ли не жалобным тоном отозвалась Шэй.

– Ты же понимаешь, на что я намекаю. Ты ведь уже не ребенок. Дела говорят лучше слов.

– Вы предлагаете мне сказать ему не приезжать за мной? Но он все равно приедет. Забудет о том, что я говорила ему.

– Не забудет, если ты скажешь, что уже договорилась о переправе. Или если одолжишь его лебединую лодку. Или если скажешь, что останешься в городе, – он развязал один из узлов, – есть множество способов, Шэй. Жаль, что мне приходится напоминать тебе об этом.

Он откинул сектор верхней сетки, подняв его над опорами, и открыл наконец идеальный шестиугольник неба. Бердленд открылся небесам. Пара ближайших голубей тут же вылетела и села на канаты. Колм разбросал семена вокруг входа и заговорил, казалось, с птицами:

– Ты нужна нам здесь. Каждый день недели, пока ты пропадаешь в городе. Нам, старикам, уже трудно справляться со всеми делами.

Он показал на стайку птенцов. Шэй, заметив девочку с ястребиной татуировкой, помахала ей. Все дети помахали им в ответ.

– Мы теряем в городе слишком много птенцов, – тихо произнес он, – они не слушают меня так, как тебя. Они не станут помогать ни Эллису, ни Кроу, ни кому-либо из остальных, – он говорил спокойно, но Шэй поняла его тревогу. И тем не менее зудящая в ее голове мысль просчитывала, скоро ли может прийти Большой паром.

– И что будет со следующей Мурмурацией? – уже сам его вопрос показал, что он сомневался в ней, и Шэй невольно испытала болезненный укол совести.

– Уверена, что я узнаю о ней. И буду здесь.

– Будешь здесь, чтобы вести нас? Впереди, но не с нами?

Шэй кивнула. Она поняла, что он сомневается в ней, но знала, что Колма убеждать бесполезно. Они немного посидели в молчании, наблюдая за сетями. Привлеченные теплом и речным запахом, улетели чайки. Зато голуби прилетели поживиться в кормушках. Два зяблика то залетали под купол, то вылетали обратно, как будто сомневались в собственных намерениях. Время, казалось, остановилось, но вдруг опять раздался звон городских колоколов, с приятной ненавязчивостью из-за дальности расстояния, и тогда Колм и Шэй, не сговариваясь, закрыли шестиугольник небесной отдушины. Птенцы отправились на занятия, а Шэй, пробравшись через стаи беспечных птиц, вышла на тропу к пристани.

Низинные болота простирались до линии горизонта, отчеркнутой от небес смелой рукой. Только Шэй возвышалась среди этой тянувшейся до самой реки низкорослой растительности, по крайней мере пока не появилась мачта Большого парома, как раз вовремя, разметав последние клочки тумана. По пути к пристани ее сопровождали чувства вины и облегчения. Лонан нуждался в заботе деревни. Нуждался в кухарке, предсказательнице, жрице, кормилице, няньке и, что более затруднительно, теперь, когда карты его памяти смешались и перепутались, нуждался в жене. Все те роли, что Шэй умела исполнять, оказались для него бесполезны. Она могла быть дочерью, научилась быть посыльным и вором, бегая по крышам. Здесь же, в их маленьком, скрытом туманом доме, она ничем не могла ему помочь.

Стайки кроншнепов и галок, выискивавших на мелководье червяков, плеск весел и скольжение парусников: Темза жила бурной жизнью своеобразной городской улицы. Опершись локтями на борт парома, Шэй смотрела, как тают вдали серые болотистые земли. Над паромом кричали чайки. Через несколько минут Лондон начал оживать вокруг нее, как сценические декорации; пейзажи жизни резко тянулись ввысь. Узкие каньоны улиц и высокие скалы домов. Паром уже мчался на полной скорости, точно лошадь, приближающаяся к своей конюшне, движение становилось все более оживленным, вскоре река заполнилась огромным множеством лодок, и Шэй вдруг подумала, что могла бы добраться до берега, просто перепрыгивая с одного борта на другой. Лодки исполняли замысловатые танцы, похожие на птичьи, их пути так же пересекались, но они никогда не сталкивались. Волны приветственно хлопали по бокам парома, здания становились все выше, поглощая Шэй, и понемногу паром окунулся в огромный и дружелюбный шумовой котел. Лондон. Она успела полюбить этот город.

Прошлой ночью Бесподобный пообещал встретить ее с парома, но Шэй подумалось, что он просто разыгрывал галантную сцену перед своими друзьями. Поэтому ее сердце радостно забилось – лошадь вырвалась из конюшни, – когда она увидела, что он ждет на причале. Он увлеченно разговаривал с румяным толстяком, который постоянно смахивал пот с шеи, несмотря на то что в затененных местах на реке еще даже не растаял лед. Пока паром скользил к пристани, Шэй заметила, как они обнялись, и толстяк похромал в сторону города. Бесподобный, повернувшись, собрался предложить ей руку для спуска, но она взглянула выразительно – «мальчик-посыльный, помнишь, а не взбалмошная девчонка», – так что он стоял, скрестив руки, и смотрел, как она спускается на берег.

– Ну, доброе утро, паренек, – весело приветствовал он Шэй.

Она сняла свою шапочку. «Паренек?» Взгляд паромщика с любопытством следил за ними.

Они пошли вдоль набережной спиной к утреннему свету, наступая на свои вытянувшиеся перед ними тени. Шэй нравилось, как город, пробуждаясь к жизни, потягивался и скрипел. Подмастерья дружно зевали, наверняка уже опаздывая, и уклонялись от брызг драивших палубы матросов. Стайки чаек патрулировали улицы в поисках деревенских торговцев, не знавших, как уберечь от них свои хлеба, а служанки суетились, как голубицы, тихо повторяя списки покупок.

– С кем ты там болтал? Что за толстяк? – спросила Шэй.

– Никогда раньше его не видел, – ответил Бесподобный, с нарочитой небрежностью пожав плечами, – он просто отдыхал на пристани. А я каждый день изображаю нового персонажа, это держит меня в напряжении, – он поднялся на цыпочках и, сжав кулаки, нанес пару резких ударов незримому противнику, – в общем, мне приходиться общаться с уймой незнакомцев, – добавил он таким тоном, словно исполнял какое-то невыносимое, возложенное на него бремя, а не разыгрывал собственный сценарий.

Они срезали угол, пойдя по более тихой Темз-стрит перпендикулярно реке. По дороге Шэй мельком заметила между домами силуэты кораблей: ощетинившиеся обрубленным лесом покачивающиеся мачты.

И кого же ты играешь сегодня?

– Французского моряка, опоздавшего на свой корабль. Ночь провел на берегу среди вероломных англичан, в итоге они меня ограбили, надули, избили и накачали какой-то дрянью. Я пытался якобы нанять быстроходную лодку, чтобы догнать свой корабль, не желая застрять здесь pour toujours[8].

Он был вовсе не похож на французского моряка. Одетый в просторную белую рубашку со вставкой и вышивкой, гласившей «Время Сатурналий».

– И он тебе поверил? – усмехнувшись, спросила Шэй.

Бесподобный, хитро подмигнув ей, вытащил из кошелька шиллинг. Наклонная Нью-Фиш-стрит опять увлекла их в сторону реки: направления лондонских улиц изменчивы, как приливы и отливы. Они обошли суматошное движение у входа на мост и направились к удаленным причалам, где швартовались океанские корабли. Корабли из Норвегии, с Пиратских берегов Марокко и Египта и с безымянных островов. На сушу доносился сладковатый запах речной грязи и едкой морской воды с самих кораблей. С одной из палуб вдруг что-то сбросили, и птицы в погоне за добычей спикировали в воду. Все вокруг поскрипывало, как новая обувная кожа.

– А как прошло ваше представление?

Вчера Шэй рассказала ему больше, чем собиралась. Он узнал о Мурмурации и предсказаниях, о медленном упадке ее общины. Обычно она скупо упоминала о Бердленде – никогда не знаешь, доброжелательные ли уши тебя услышат, – но сам дымный и полный теней воздух театра Блэкфрайерс располагал к откровенности. Тем не менее от осознания того, как много она наболтала о себе, у нее появилось странное чувство обнаженности, и она поплотнее запахнула куртку.

– На самом деле это не совсем представление. Но… – она не смогла подобрать слово, точно определяющее их ритуал. Может, их обряд, в конце концов, не так уж и сильно отличается от театрального зрелища. – Но все прошло хорошо, хотя получилось так, будто я сама придумывала предсказания, наблюдая за птичьими танцами.

Паруса бились на ветру с хлопками, напоминавшими случайные взрывы аплодисментов, и они вынужденно умолкли на какое-то время.

– Мне хотелось бы увидеть их, – сказал он наконец, – я имею в виду танцы Мурмурации. Хотя сомневаюсь, что они так волшебны, как я представляю. – Он тряхнул головой, словно избавляясь от какого-то наваждения. – Но в общем, что там происходит? – он опять помолчал, пока они обходили припай не растаявшего льда. – Ты что, думаешь, твоя мать действительно видела будущее?

Шэй и сама частенько задавалась таким вопросом.

– Трудно сказать. Возможно, есть какой-то способ предвидения, пока не понятный мне. Жаль, что я не могла провести хоть недолго в ее мыслях. Просто чтобы узнать, как ощущается возникновение предсказания.

Шэй понравилось уже то, как Бесподобный слушал ее. Он всерьез обдумывал все ее слова.

– Ах, нет, – возразил он, – ведь тогда ты поняла бы ее, а не себя.

Он молча взял ее за руку, и они продолжили путь под щетинистыми тенями кораблей. Миновали огромный склад специй, уже за несколько ярдов до которого в воздухе запахло Рождеством.

Здесь причаливали большие, как храмы, корабли, их кормовые мачты прорезали береговую полосу тенями шпилей. Военные парусники пришвартовались рядом друг с другом, зияя пустыми жерлами своих пушек, как разинувшие клювы голодные птенцы. Компания школяров, вяло слоняясь вдоль реки, записывала в тетрадки названия кораблей и сравнивала свои списки. Бесподобный, поспешив за ними, начал читать названия кораблей:

– «Дредноут», «Святой Игнатий», «Морской конек», – провозглашал он с такой гордостью, что Шэй задалась вопросом, долго ли он вообще учился в школе.

– Разве не странно держать своих богов в сетях? – вдруг спросил он. – Это же все равно как запереть святого Павла в Тауэре.

Оценивающе глянув на его лицо, она не заметила в нем ни ехидства, ни жалости, что могло быть еще обиднее, его интерес выглядел искренним.

– Каждое утро после кормления мы открываем сети. И очень много птиц возвращаются каждый день, так что пленом это явно не назовешь. Думай о нашем сетевом куполе как о храме. Иисус ведь не заперт в церкви, верно? Там ему поклоняются, – ее вдруг охватило странное чувство вины. Неужели она сказала что-то еретическое?

Бесподобный украдкой оглянулся, проверив, не подслушивают ли их.

– Кто знает? Возможно, если б его не прибили к кресту, он тоже захотел бы выйти на улицы, – задумчиво помолчав немного, он спросил: – Так как же они передают тебе то, как надо поступать?

Шэй пыталась точно выстроить свои объяснения, словно шаги при переходе по камням через реку.

– Понимаешь, Бесподобный, они особые боги.

Он позвенел монетами в кошельке. Всем своим видом говоря: «Продолжай».

– Наши боги… – Она никогда не находила правильных слов для того, чтобы запечатлеть бурю чувств, рождаемых в ней Бердлендом. – Они… беспечны. И они непостижимы, – следующее замечание она произнесла только мысленно: «Точно так же, как ваши». – Но они красивы и свободны. Если, наблюдая за ними, ты действительно их видишь и понимаешь, то, значит, существует другой мир.

– Но разве это не делает их доказательством существования Бога? Скорее, чем… воплощением? – последнее слово он произнес с осторожностью, как будто пробуя его на вкус.

– Возможно, – согласилась она. От одного такого сильного сомнения все в Бердленде затаили бы дыхание в изумлении, – но птицы так непохожи на насекомых, на скалы, цветы и реки, – она стремилась подыскать христианскую аналогию. – Думай о них как об ангелах.

Скудность человеческого языка бесила Шэй. Как выразить дерзость хвостовых перьев сороки или безжалостность орлиного клюва? Какие слова могут оправдать пленение уникальных колибри или удержание в клетке когтистого ястреба? Благодать. Благоговение. Любовь. Всего лишь слова, что как треснувшие чаши выплескивают свои смыслы с каждым сотрясением воздуха. Слова унижали Шэй здесь, в этом грязном мире.

В отчаянии она закинула к небу голову и увидела, как мимо стрелой пролетела чайка, словно выпущенная белоснежным луком купидона. Именно это она пыталась объяснить, но слова вдруг обрели плоть, породив смех чистой радости.

– Естественно, это также означает, что твои боги питаются червяками, – проследив за ее взглядом, с улыбкой заявил Бесподобный.

Он остановился на несколько шагов впереди и повернулся к ней, обезличенный бьющим ей в глаза солнцем.

– Я мог бы показать тебе, во что сам верю, если ты готова к игре. Если пойдешь со мной в театр.

Шэй не привыкла к зеркалам. Лонан, очевидно, в них не нуждался, а что касается ее самой, то она проводила больше времени, скрывая свою внешность, чем изучая ее. Это означало, что она должна была сосредоточиться на удержании взгляда, пока Бесподобный придавал ей облик нового персонажа. Он подвесил ракушки к ее волосам и ушам и густо обвел ее глаза черными линиями в виде ласточкиного крыла. Под ними он размазал на щеках два румяных сердечка, как будто ее ущипнули. Смазав темным маслом ее длинные по бокам волосы, он зачесал их назад, высушил и ловко скрутил на голове в виде ушей шипящей кошки, закрыв ими татуировку. На губы он наложил белую пасту с запахом говяжьего жира. Когда она заговорила, то обводка из этой скользкой и липкой пасты начала растягиваться и ломаться. Ее лицо стало насмешливой маской, и она вдруг подумала: «Отлично, вот и новый способ прятаться». На улицах Лондона ее преследовали взгляды – мужские взгляды, – они могли догадаться, кто скрывается за ее неказистыми шапками и лохмотьями, но этот нарисованный щит отражал любые проницательные взгляды. Былая Шэй попросту исчезла. Она высунула язык и удивилась, увидев, что ее отражение сделало то же самое.

Пришел черед переодевания. Бесподобный, притащив из костюмерной кучу одежды, начал выбирать подходящие ей наряды. Он облачил ее в простое платье ярко-фиолетового цвета, с высоким вырезом, а затем принялся навешивать на нее ожерелье за ожерельем, от изящных колец до цепей с медалями мэра, пока она не начала дребезжать, поворачивая голову, как оружейная повозка. Даже здесь, за закрытыми дверями, Шэй осознала, какое весомое внимание мог привлечь ее костюм. Она выглядела одновременно и уязвимо, и эффектно. Больше всего ее тревожил цвет; такой фиолетовый оттенок считался королевским, запрещенным для всех, кроме самых именитых аристократов, и кое-где в городе ее могли арестовать просто за то, что она осмелилась вырядиться в такое платье, но Бесподобный ничуть не волновался. Отступив подальше от света, он придирчиво оценил свою работу, а затем удовлетворенно пробурчал себе под нос:

– Ладно. Не пора ли выяснить, какого рода переполох мы сумеем устроить?

– Расступитесь! Эй, вы, там, дайте пройти, – Бесподобный расчищал путь для Шэй, разбрасывая перед ней на грязною дорогу цветочные лепестки. Она упорно старалась ступать именно по лепесткам; почему-то это казалось важным. Она сосредоточилась на запахе роз и свежего навоза, чтобы не видеть множество повернувшихся к ней лиц. И все же она чувствовала исходящий от них пульсирующий жар. Люди взирали на нее из окон и витрин магазинов, замирали со своими тележками и таращились во все глаза. Толпа обтекала ее, распространяя волны внимания, но она, задрав нос, смотрела в небеса, словно ждала знамений от птиц: пролетел грач, а две сороки клевали что-то на соломенной крыше. Это означало опасность обмана, одно из любимых толкований ее матери.

– Кого я должна изображать? – шепотом спросила она Бесподобного, когда они свернули к востоку в более тихие и тенистые улочки под городскими стенами.

– Понятия не имею. Пока, – ответил он, прищурившись от лучей зимнего солнца.

Они остановились где-то к северу от ворот, в грязном обветшалом квартале, слишком бедном, чтобы Шэй разносила там посылки. Однако Бесподобный, казалось, точно знал, куда они направляются. Он показал ей на узкий, не шире ручной тачки, проходец между двумя низкими навесами и взял ее за руку. Она, приподняв подол платья, последовала за ним прямо по грязи. В конце темного, поросшего мхом проулка покачивалась на петлях вывеска таверны: скособоченная сорока уставилась на нее черным глазом. «Одна – к печали», – невольно прозвучал голос в ее голове, когда она переступила порог этого заведения вслед за Бесподобным.

– Господа заядлые и азартные игроки, – голос Бесподобного прозвучал нервно в этом неприглядном тесном помещении. Шэй почувствовала подошвами колкий гравий пола, покрытого склизкой грязью, – я обнаружил настоящее сокровище.

Носком башмака он подтолкнул Шэй вперед, и она, слегка споткнувшись, вошла в круг света. Она не сводила взгляда с пламени свечей, горевших над темным кольцом выпивающей компании.

– Я нашел ее в доках, дрожащей под днищем лодки. Сбежала с корабля, наверное. Пуглива, как лань, но брыкается покруче мула. Не из наших краев, очевидно, и совсем не понимает по-английски. Я как раз собрался к нашему ученому доктору Ди на тот случай, если за нее назначат высокую награду, но, зная, как обитатели «Сороки» любят заключать пари, решил сделать крюк, – в таверне все притихли, а он зазывно продолжил: – За шиллинг можно угадать. Откуда приплыла наша загадочная чужестранка? Лучший ответ получает весь банк, за исключением, конечно, самой незначительной доли для банкира! – Он отвесил им легкий поклон.

По столу застучали монеты, и в мгновение ока Шэй окружили мужчины. Пьяные, грязные мужланы. Они собственнически разглядывали ее; грязные руки поднимали подол, дергали серьги; пробовали за зуб театральные ожерелья. Какой-то игрок попытался раздвинуть ей губы, решив посмотреть на зубы, и Шэй не выдержала; она глухо зарычала и выиграла: тот опасливо отступил. Ее настоящая сущность сжалась внутри наряда, скрытая, как готовый к удару клинок. Мужчины пытались говорить с ней по-французски, а потом на латыни. Она безмолвствовала. Тогда зазвучали совершенно неведомые ей наречия. Один мужчина вдруг прошептал ей на ухо:

– Ежели ты не понимаешь по-английски, то не будешь возражать, если я признаюсь, что хотел бы трахнуть твой красивый ротик. – Быстро развернувшись, он пристально взглянул на выражение ее глаз, но она упорно хранила тупое равнодушие. Он усмехнулся: – Так ты согласна?

– Достаточно, – резко заявил Бесподобный, – делайте ваши ставки, пожалуйста.

– Персиянка, – донесся из-за стола чей-то голос, – я видел таких размалеванных восточных шлюх. Она могла быть игрушкой шаха. Я тоже придержал бы ее для себя. Уж ей-то наверняка известна парочка восточных трюков.

– Итак, мужчина в синем за Персию, – повторил Бесподобный.

Голос из толпы:

– И вовсе она не из Персии. Там не в ходу фиолетовые наряды. Только венецианцы позволяют простолюдинам носить фиолетовое. Она, небось, раскатывала там на гондолах по каналам, может, какая-то актриса или художница.

Предположения хлынули потоком:

– Она из Шотландии или Сиама. Из Мавритании или Малакки.

Один парень, самый младший из всех, предположил, что она может быть и из птичьих девчонок, но его дружно высмеяли.

– Не трать попусту свой шиллинг. Те девчонки такие же серые, как лесные сони.

Бесподобный скинул монеты в кошель.

– Теперь я отвезу ее в Мортлейк. Там доктор Ди узнает, кто она, даже если ему придется разрезать ее, чтобы дознаться правды. – И вторым пинком башмака он вытолкнул Шэй обратно на солнечный свет.

На Брод-стрит Бесподобный ловко перекинул кошель с монетами с руки на руку.

– Ты сыграла прекрасно. Все любят отгадывать тайны. Ты заметила, что каждый из них видел в тебе то, что ему хотелось. Брошенный любовник видел шлюху, честолюбец – принцессу, – он вытащил шесть монет, – вот твоя доля. Неплохо для роли без единого слова!

Во время импровизированного представления она молчала, а сейчас, когда открыла рот, слой помады на ее губах сразу потрескался.

– Ты не вернешься к ним отдать выигрыш?

– Они даже близко не угадали! – презрительно фыркнув, воскликнул он. – И вообще, разве нормальные работяги надираются по утрам? Эти пьяницы уже не ждут от жизни ничего хорошего.

Шэй подоткнула подол повыше. Улицы кишели людьми, а воздух у ворот кишел мошкарой. Все здешнее окружение: грязь, бедность, городские стены – вызвало в ней тоску по открытым пространствам.

– Спасибо, – сказала она, взяв деньги, – но обратно мы пойдем моим путем. По крышам.

Бесподобный охотно поспешил за ней, все еще позвякивая монетами.

Вот так и установился их распорядок дня. В течение десяти дней подряд, каждое утро после девяти ударов колоколов, Шэй наряжалась в новый костюм и гримировалась, а когда Бесподобный придумывал их роли, ее подташнивало от страха. Она играла монахиню в Ньюгейте, шлюху в Хорслейдауне. В четверг Бесподобный поведал компании подмастерьев, что Шэй работала служанкой и прикончила хозяина, который пытался затащить ее в постель, и они, спрятав ее на телеге под кучей свеклы, отвезли к собору в Сент-Олбанс. Шэй никогда раньше не бывала к северу от Лондона, и ей пришлось дожидаться там Бесподобного, а он соизволил приехать только через два часа, лениво труся на лошади и посмеиваясь над ее тревогами.

Утренние часы принадлежали ему, а послеобеденное время – ей. Она брала Бесподобного с собой и показывала ему верхний, овеваемый ветрами город. С неистовым изяществом Шэй летала над Лондоном и, слегка запыхавшаяся, с очередным набором синяков, стучала в задние двери богатых особняков, держа за спиной руки, чтобы скрыть свои ногти. С запада на восток и с севера на юг доставлялись изысканные конверты, запечатанные воском цвета сливок и вишни. Когда Бесподобный поспевал за ней, они прыгали и бегали вместе, и тогда казалось, что только им двоим из всего рода человеческого открыты радости жизни на крыше этого увенчанного облаками мира. Она предсказывала ему будущее по поведению птиц – неизменно драматическое, неизменно с приключениями, – и они, утоляя жажду, пили дождевую воду из потрескавшихся желобов горгулий. А если ему не удавалось угнаться за ней, она отпускала его обратно в средоточие своего нового мира: театр Блэкфрайерс.

Дни растягивались и разверзались, вмещая все чудеса театра. За те первые десять дней дали семь представлений, и ничто никогда еще не казалось Шэй таким истинно правильным. Казалось правильным пристально следить за сценическим действом, сознавая, как вращается вокруг освещенный живым пламенем театр. Казалось правильным, что волны зрительских голосов омывали ее, как вода – прибрежную гальку. Казалось правильным водить пальцем по странице, искать нужные слова – красивые слова, как райские птицы среди лондонских голубей. Она шептала их, смакуя на вкус экзотические определения – «Византийский. Проницательный. Дьявольский», – словно многобуквенные заклинания, миры в миниатюре.

Но самым правильным казалось наблюдать незаметно за Бесподобным и блуждать с ним по его таинственным переулкам. В трех разных пьесах на этой неделе он играл три совершенно разные роли, но Шэй воспринимала их как одно длинное представление с продолжением. Подобно повторяющемуся сну, оно продолжалось вечер за вечером, не раскрывая полностью свою глубину. Перед ней, таинственно мерцая, разворачивались удивительные фрагменты: Бесподобный, рыдая, бежал по проходу в разорванном свадебном платье, и чьи-то руки невольно тянулись к нему из зала, одни сочувственно, другие вожделенно. В сцене боя труба Мавра издавала атональный шум, а затем незаметно соскользнула к траурной мелодии в тот самый момент, когда Алюэтта пристроила лист красного стекла перед фонарем: «звон осколков» – и сцена окрасилась древней как мир кровью. Возможно, сцену заливала бутафорская кровь, но эмоции она пробуждала самые настоящие. Радость. Любовь. Ужас. Одна сцена снова и снова возникала перед ее мысленным взором – Трасселл отыгрывал размышления Бесподобного. Стоя за стеклом, он отражал движения юной королевы – Бесподобного, когда она готовилась к свиданию, уже зная, как и зрители, что оно сулит ей смерть. Поначалу сцена выглядела комедийно, действия двух актеров так точно совпадали, что публика покатывалась со смеху, но затем лицо Трасселла, когда Бесподобный ушел, оставив свое отражение в одиночестве за стеклом, исполнилось выражением ужасного унижения и осознания: тогда она плакала так, как не плакала со дня смерти матери. К ее чувствам примешивался и страх. Всякий раз, когда Бесподобный выходил в зал, Шэй тревожилась за него. Только она могла видеть порождаемые им взгляды, хотя бросающие такие взгляды думали, что их чувства скрыты тьмой зала: зависть, вожделение, ненависть.

Субботнее утро полнилось колокольным звоном, возносившимся к высоким небесам. Шэй проснулась в пестрых сумерках голубятни на крыше Пивоварни. Вчера вечером зрители в театре так долго аплодировали, вызывая актеров на поклоны, что в итоге она опоздала на последний Большой паром в Бердленд, а эта голубятня давно служила ей ночным приютом в случае необходимости. Влажный воздух, насыщенный сумятицей птичьих перьев, запахом солода и сонным воркованием голубей, был для нее таким же домашним, как огонь в камине. Суббота: для разнообразия она решила провести утро в одиночестве. Она могла заняться доставкой писем, позволив Бесподобному гадать, куда она подевалась. С Пивоварни в сторону Ньюгейта, от Ньюгейта до Феттер-Лейн, с Феттер-лейн до Стангейт-стайерс; Шэй старалась путешествовать только по крышам, желая, чтобы мальчики труппы Блэкфрайерс скучали по ней так, как она уже скучала по ним, а когда она наконец-то спустилась вниз в конце знакомой улицы, то обнаружила, что театр охвачен странной суматохой.

Воздух в зале раскалился от дикого тревожного волнения. Мальчики гомонили, зубря роли, шили и перешивали костюмы. Со всех сторон доносились запахи свежих цветов и новых свечей. Бесподобный где-то пропадал, зато Трасселл торчал на сцене, расписывая задник огромными бурными волнами в оттенках умбры. Она понаблюдала за ним, видя, как его кисти создают образ бушующего ада. И когда он наконец отошел, чтобы оценить получившуюся картину, она подскочила к нему на сцену.

– Что происходит? – спросила Шэй.

– Сегодня утром Эванс заявился с новой пьесой, – взволнованно протараторил он, – и надеется, что мы сыграем ее сегодня вечером, «Люцифер в Лаймхаусе». Нам нужно срочно соорудить новые декорации, костюмы и все прочее. Сегодня вечером – премьера! – Последние три слова он произнес так, словно объявлял о рождении королевского отпрыска. Отвернувшись от своей картины, он добавил: – Кстати, писарь в дортуаре копирует сценарии, может, у него уже есть копия для тебя.

– Ты не мог бы держаться подальше от Бесподобного до четырех колоколов? – добавил Трасселл, когда она спустилась обратно в зрительный зал. Должно быть, Шэй выглядела изумленной, потому что он добавил: – Ему нужно выучить к вечеру пропасть текста, и я пытаюсь держать его подальше от любых отвлекающих вещей. Прикинь сам, кому ты еще можешь помочь, и будь уверен, вечером тебе придется жутко много суфлировать, – красная краска испачкала его руки от локтей до кончиков пальцев, но лицо расплылось в глупой усмешке. Сдернув шапку, он произнес с легким поклоном: – И я заранее прошу прощения за мою будущую забывчивость.

Шэй бралась за любую подсобную работу. Она сновала между комнаткой, где гримировались актеры, и сценой, зрительным залом и костюмерной. К четырем колоколам суета утихла, и она ускользнула на крышу, чтобы сверху посмотреть, как валит на премьеру толпа зрителей. Улицу запрудили кареты – изящные, поблескивающие оконными стеклами и с гербами в алых и лазурных тонах. Кучера раскатывали соломенные циновки для своих господ, для безупречных мужских башмаков и женских, отороченные мехом, туфелек, не намокавших со дня их изготовления. Уличные мальчишки пытались регулировать движение: «Всего за пенни отличное место для парковки вашей кареты, а за присмотр всего-то на пенни больше!» – но аристократии вовсе не хотелось торопиться. Они демонстративно медлили, общаясь со знакомыми и желая убедиться, что окружающая толпа оценила все детали их роскошных нарядов. Девушки молча топтались под карнизом перед служебным входом, но всякий раз, когда появлялся одинокий джентльмен, раздавался нестройный хор: «Господин! Богатый господин!» Вошедшие в зрительный зал господа излучали изысканное сияние. Украшения дам соперничали с театральными декорациями благодаря их объемистым корсажам и юбкам с фартингалами[9]. Они вплывали, словно корабли, со свитой в арьергарде, перемещавшей и приподнимавшей павлиньи хвосты их шлейфов над грязными сиденьями. Суровые и вспыльчивые джентльмены стремились привлечь внимание, выкрикивая ценные советы и шлепая кое-кого по задницам. Именно Алюэтта поведала ей, что представления на сцене были не единственным увлекательным зрелищем в театре; зрители разглядывали друг друга так же пристально, как актеров. Толпа тихо ахнула, когда в зале вместе появились лорд Мейпсбери и прибывший с визитом герцог Гиз, они, едва ли не прижимаясь друг к другу, направились к самой дорогой ложе, объявив о своем союзе более ясно, чем это могло бы сделать любое публичное сообщение. Жены упрекали мужей исключительно в излишнем внимании к высоким персонам; отцы навешивали на дочерей бриллиантовые украшения, хвастаясь богатым приданым. Сведущий в настроениях общества человек, взглянув лишь на план рассадки, мог увидеть, кто достиг успеха, а кто попал в опалу.

– Что там парламент, – бросила Алюэтта с горделивым презрением, – главные события Лондона происходят при дворе и в театре Блэкфрайерс.

Сегодня впервые Шэй отсутствовала в комнатке для переодеваний, пока Бесподобный наряжался и накладывал грим, и когда Люцифер вышел на сцену, то его вид изумил ее. Он был в простой уличной одежде, и Алюэтта направила на него лишь луч тусклого белого света. Он играл Люцифера скучающим и беспокойным, видимо, подражая одному из азартных завсегдатаев «Сороки». Лондонцев, пояснил он, слишком легко развратить, а он жаждал настоящего вызова. Так что он отказался на месяц от своего могущества и явился на Землю, как самое скромное существо, какое только можно представить.

– Актер, кто может быть позорней. Он ниже шлюхи пал. Пал даже ниже правоведа.

Он задался целью развратить неподкупных – монахинь, исповедников, принцев – одной лишь магией слова.

Придерживаясь сценария более, чем обычно, он тем не менее обострял пьесу злободневными ремарками и завуалированными оскорблениями, направленными на многих зрителей. Некоторые получались настолько колкими (и настолько непристойными), что Шэй удивилась тому, почему его мишени тут же не вскакивают и не набрасываются на него прямо на сцене, но Алюэтта прошептала:

– Это же большая честь – быть включенным в действо. Словно вашу голову выставили на пике, только гораздо менее болезненно.

Пьеса оказалась смешнее, чем большинство из тех, что Шэй уже видела, но и более жестокой. Бесподобный восторгался каждой душой, свернувшей с праведного пути, и, судя по ликованию зала, большинство зрителей испытывали те же чувства. Но в финале, когда Люцифер наконец убедил девушку-цветочницу обокрасть своего хозяина, его лицо исказили противоречивые эмоции. Радость смешалась с жалостью к ее падению. Триумф и сожаления сражались во время ее наказания, и его настроения, подобно смене погоды, заражали зрителей. Во втором акте из зала уже доносился сдержанный плач, а на последних сценах рыдания и всхлипывания заглушали музыкальный аккомпанемент. Когда труппа вышла на поклоны, фонари Алюэтты осветили господ и дам с размазанным макияжем, скрытно комкавших платочки.

Прошло больше часа, прежде чем зал наконец опустел, и все это время Шэй и Алюэтта сидели в будке под сценой и разговаривали. Шэй все еще не могла толком понять натуру Алюэтты. Ее разговорчивость, казалось, зависела от прихотливых приливно-отливных настроений: то она увлеченно, с воодушевлением хватая Шэй за руку, бурно описывала что-то, сверкая глазами, а затем, словно опомнившись, умолкала, будто вдруг почувствовав себя обманутой. Если же разговор переходил к пиротехнике, печатному делу или изготовлению переносных часов, она оживала и слова так и сыпались из ее рта, наскакивая друг на друга. Но потом она шлепала себя ладонью по губам и опять умолкала.

Наконец все успокоилось, лязгнул дверной засов. Из своего подполья они увидели, как по сцене прошли две пары ног в бархатных чулках, заправленных в кожаные сапоги, и сопровождаемых обрывками разговора: «Эванс говорил о более тонком исполнении последнего акта», – и на минуту помещение заполнилось светом, словно опять распахнулись двери на сцену.

– Далеко ли они направились?

Дортуар находился в другой стороне, но из-за сцены доносилось тихое журчание голосов. Алюэтта перехватила ее взгляд и, помедлив, сообщила каким-то новым, исполненным мягкости голосом:

– За кулисы. Бесподобный пробудет там какое-то время. Заключительное развлечение.

– Развлечение? – недоуменно повторила Шэй.

– Ну видела тех типов? Господ? – поджав губы, процедила Алюэтта. – Они не чувствуют, что их деньги достойно окупились, пока не увидят того, что не показывали всей прочей публике. Можно назвать это чем-то вроде особенной услуги или близостью для избранных.

Лицо ее хранило унылое выражение, но она пристально глянула на Шэй, оценивая ее понятливость. Однако Шэй как раз сомневалась в том, что правильно поняла ее слова.

– Для наших мальчиков, – вздохнула Алюэтта, – вечерняя работа только начинается, – она с треском закрыла свой реквизиторский ящик, – мы можем пойти посмотреть, только недолго.

Шэй кивнула и последовала за ней по сцене. Прижав палец к губам, Алюэтта провела ее в комнату за кулисами, теперь странно преобразившуюся. Ее освещали разноцветные фонари, а направленные в центр желтые лучи превратили двух одетых в тоги мальчиков в бронзовые статуи. Заднюю стену комнаты заливал сине-зеленый свет, и там похожий на водное существо высокородный толстяк, с трудом согнувшись, завязывал туфли раздраженно взиравшей на него даме. Сюда же явились и юные актеры, подавленные, недокормленные и безбородые, неуклюжие и угловатые. Только Бланк, мавританский музыкант, выглядел так, как будто принадлежал этой компании. Он тихо поигрывал на трубе в углу, и младшие мальчики старались держаться как можно ближе к нему.

– Нас здесь не ждут, – Алюэтта потащила Шэй к темной нише. Их путь украшали радужные огни.

– Меня это устраивает, – тихо ответила Шэй, сжимаясь в алькове, – но что там происходит?

– Это витрина лавки, – скользнув по ней выразительным взглядом, пробурчала Алюэтта, – если ты не хочешь стать товаром… – она умолка, не закончив фразу.

Бесподобный стоял в ближайшем углу между двумя мужчинами в черных кожаных нарядах.

– Вон там ходячий гульфик – лорд Мейпсбери. А другой – наш хозяин, – прошептала Алюэтта.

Эванс. Генри Эванс. Хотя именно он платил ей по два пенни в день, Шэй знала о нем только благодаря сплетням. Владелец театра, друг королевы, одной ногой при дворе, другой на помойке. Владелец вороных лошадей с черными плюмажами, удилами и сбруей якобы сплошь из серебра (никто не посмеет их украсть). Он окружил себя свитой из никчемных младших сынков с порочными наклонностями и вечными долгами, которые показывали свой норов с незнакомцами, но перед ним трусили.

При всем своем высоком росте он отличался странным телосложением, как будто его собрали из разнородных остатков. Седые, до плеч волосы, неумело подкрашенные черникой, придавали ему вид старой, пегой лошади. Покатые плечи, круглый живот и длинные, висевшие как плети руки. Мышцы его заплыли жиром, на костяшках пальцев, в отличие от макушки, черноту волосяного покрова сменила седина. Хотя глаза оставались весьма оживленными. Он искоса оглядел комнату и вновь сосредоточился на Мейпсбери и Бесподобном. Они стояли достаточно близко, чтобы Шэй услышала их разговор.

– Я слышал, его сняли после трех выступлений. Народ уходил до того, как успевали прийти все опоздавшие. Прошлым вечером мы заработали больше на продаже устриц, чем они – на билетах.

– Вот и славно, – равнодушно произнес Мейпсбери, – не люблю шутов. Дураков я могу увидеть бесплатно.

– Вы, безусловно, правы, – вставил Эванс, услышав в неодобрении лорда приглашение к разговору, – оставим комедию для деревенщин. Наш город создан для магии, – он слегка коснулся плеча Мейпсбери, – у нас есть закрытое представление на эту тему, верно Бесподобный?

Бесподобный оживился, вытянувшись, точно натянутая струна.

– Да, есть. «Метаморфозы» Овидия. Мальчики становятся ослами, боги становятся мужчинами, а птицы превращаются в красоток.

У Мейпсбери был взгляд торгаша.

– И которая из этих птиц… – он обвел комнату позади него жестом руки, – покажет такое превращение?

– Трасселл взял это на себя, – впервые в голосе Бесподобного появилась пылкость, – этот парнишка сегодня играл уличного торговца. Он поет, танцует и прекрасно играет.

Скука на лице Мейпсбери резко усилилась, как опускающаяся решетка ворот, и Эванс поспешил вмешаться:

– Но, конечно же, эта роль в пьесе была написана для лорда Бесподобного. Саму королеву очаровало его выступление.

– Так ее уже показывали при дворе?

– На частном маскараде. Исключительно для избранных. Доверенных лиц.

– Вряд ли тогда это что-то новенькое, не так ли? – Мейпсбери окинул взглядом комнату. Возможно, в другой раз… – он сделал знак слуге в углу, – подавай карету.

Когда они остались одни, на лице Эванса не отразилось ничего плохого, но он ухватил Бесподобного за локоть, крутанул и притянул к себе поближе.

– Ну что, вылез с твоим чертовым Трасселлом? Никому не хочется видеть, как Трасселл превратится в девственницу. Он едва приемлем в роли мальчика. Бес тебе в ребро, ты поглупел или просто устал от работы?

Плечо Бесподобного поникло, когда Эванс скрутил его.

– Зато стал хорошо играть. Я сам с ним занимался. Вы удивитесь.

– А я не хочу удивляться. Хочу, чтобы мне платили.

Острые ногти впились в его руку. Бесподобный перекосился и, согнувшись, взвыл от боли. Пальцы Эванса вздувались вокруг колец.

Проходя мимо них к выходу, унылый аристократ в украшенной пером шляпе сделал затейливый поклон. Когда он удалился, даже легкое подобие улыбки стерлось с лица Эванса.

– И кстати, говоря об сюрпризах. Сценарий есть сценарий. А не чертово приложение к твоим комментариям.

Бесподобный покачал головой и, резко замерев, возразил:

– Наш драматург повторяется. Должно же быть какое-то разнообразие.

– Тогда рядись в другую гребаную рясу, – лицо Эванса скривилось. – Монолог о богатстве России должен звучать обязательно. Кертон заплатил целое состояние за этот сценарий. Ему нужны спонсоры для его тамошних приключений. И заруби себе на носу: ты не актер, ты мальчик на побегушках.

Отпустив руку Бесподобного, он окинул его взглядом с головы до ног.

– У тебя тоже начала пробиваться бородка. Сколько же лет тебе уже стукнуло, тридцать?

– Мне пятнадцать. Вы же знаете.

– Мог бы поклясться, что ты старше. На вид уж точно. Может, настало время для перехода в обычный театр? Я слышал, что в «Занавес»[10] подыскивают новых актеров.

– Эванс, я и здесь всем доволен. Мы распродали билеты почти на неделю вперед. Люди приходят на меня.

– Пока приходят. И вообще, ты знаешь, сколько я получаю от здешнего заведения? После оплаты аренды, услуг распорядителя празднеств и выдачи бесплатных билетов каждому смазливому придворному фавориту, затрат на реквизиторские меха и огненные трюки, да на чертовы грибы для вашей толстой фламандской свиньи, что прячется там в углу, – Алюэтта опустила голову, – да на драматургов и уборщиков, – он в отчаянии воздел руки к потолку, – остается не так много, как ты думаешь. Конечно, не настолько, чтобы потерять сон из-за того, что отправил тебя пинком под зад в твою изысканную семейку с пенни в кармане. Поэтому, – он вновь схватил Бесподобного, на сей раз между ног, – почему бы тебе не перестать лениться, давно пора устроить несколько частных представлений? Ведь именно они приносят денежки.

– Пошли отсюда, – прошептала Алюэтта, – мы тут ничем не поможем.

На улице Алюэтта, защищаясь от дождя, подняла воротник. Она дрожала, и вены на ее руках посинели от холода, но она не спешила уйти. Шэй не смела думать о том, чтобы остаться в Лондоне еще на одну ночь, но пока что-то удерживало ее около театра. Алюэтта редко смотрела ей в глаза, но теперь смотрела; холодными, размером с утиное яйцо глазами, опушенными густыми ресницами.

– Ступай домой, Шэй. Завтра два спектакля. Не переживай за Бесподобного. Он большой мальчик.

Но голос ее звучал не слишком убедительно.

Возвращение в Бердленд через Темзу, усеянную звездами. Возвращение к туманному куполу сетей, хотя перед ее мысленным взором все прокручивались картины того, как пальцы Эванса впиваются в белую плоть. Черные кольца, грязные ногти, и Бесподобный, извивающийся, как фитилек, в этой жесткой хватке.

Шэй вовсе не стала задерживаться в Бердленде. Когда она появилась дома, Лонан уже спал и так же спал, когда она ушла, но по крайней мере – с восемью пенсами под подушкой и дровами в корзине. Еще до рассвета она отправилась наполнять семечками птичьи кормушки. Но даже первые всплески утреннего щебета не могли заглушить зловещий голос в ее голове: «Ты поглупел или просто устал?..» И вид руки Эванса между ног Бесподобного. Хитрые, лисьи глаза и дребезжащий, как разбитое стекло, голос. Она оставила записку под дверью Колма; он сможет прочесть ее отцу позже: «В конце концов сегодня я доберусь до Элтем-хауса и позабочусь о Деване. Я напомню ей о тебе. На столе джем».

Когда она возвращалась в город, рассвет уже нашептывал обещания на горизонте. С прошлого вечера она так и не переоделась, и запах театра сопровождал ее по всему Бердленду. Все те же древние звезды отражались все в той же древней реке, а черные ногти вгрызались в бледную кожу всякий раз, когда она давала отдых глазам.

Количество слуг, населявших Элтем-хаус, было так же огромно, как плотные слои луковицы. Отделавшись от мальчика на побегушках и избавившись от назойливого внимания одного-двух лакеев, Шэй удалось проникнуть лишь в холл особняка. Но она набралась терпения. Она показала имевшиеся у нее грамоты лакею, увядая под взглядом ужасающего дворецкого, и ждала, когда это сообщение будет передано: «Авискультанин явился для ухода за соколихой».

Ее передавали с рук на руки, от дворецкого к горничной, от горничной к секретарю и далее к каким-то таинственным слугам в глубине дома. Она оказалась в приемной, намного превосходившей размерами домишки в Бердленде, здесь ее окружали библейские сцены, пестревшие на шелковых стенных обоях. Она с благоговением разглядывала комнату, так явно используемую для приема таких же, как она, случайных бродяг. Часовой механизм дома крутился вокруг нее, незримый, но слышимый благодаря звукам шагов, стуку открывающихся и закрывающихся дверей и басовитому рокоту мужских разговоров. Изучая картину семи смертных грехов, она пыталась догадаться, какая фигура изображала обжорство, а какая – жадность, но ее размышления прервал тот же самый осанистый дворецкий, он вернулся и объявил, что ее ждут на крыше.

Они шли вместе по сужающимся лестницам, чьи ступеньки по мере подъема становились все более потертыми. Через комнаты слуг, мимо влажных ливрей, сушившихся на бельевых веревках, в помещения, забитые сломанной мебелью, и мимо бессильной горничной с пальцем во рту за занавеской на узкой кровати. Мимо комнаты, полной кроватей, теснившихся так близко друг к другу, что получалось нечто вроде второго этажа, и мимо другого помещения с жестяной, наполненной водой ванной, закипавшей на печи. Дом выглядел деятельным, теплым, неряшливым и уютным. Заключительный ряд ступеней привел на крышу: к своеобразному, сколоченному из досок кукольному домику.

– Отсюда я уже знаю, как идти, – сказала Шэй, и губы дворецкого расплылись в первой за день улыбке. Он вручил ей изящный медный ключик и сказал:

– Когда закончишь, оставишь его у кухарки. Можешь также попросить у нее кусок вишневого пирога.

Ясный, чистый воздух и свежий ветер. Клетка Деваны стояла в угловой части крыши. Жилище птицы, витиевато отделанное в стиле восточной пагоды, и его внутренняя обстановка создавалась с бо́льшим тщанием, чем любое другое жилье выше второго этажа. Она свистом позвала соколиху, но из клетки не донеслось ни звука.

– Я должна войти к вам, верно, Ваше Величество? – с улыбкой спросила она.

Она притащила табуретку и раскрыла свою сумку с инструментами. Девана сидела на самом краю насеста, подчеркнуто глядя в другую сторону. Даже в состоянии покоя все ее тело казалось струящимся воплощением движения. Пятнистые черные перья, подобно беззвездной ночи, стекали от глаз к хвосту. Облачно-серый загнутый клюв над светлой грудкой, белые крылья и белый треугольник хвоста с серыми стрелками. Ее оперение выглядело снегом на вспаханном поле. Раскинув крылья, Девана быстро сложила их снова. Амуниция соколиной охоты висела на простых гвоздях с внутренней стороны дверцы. Шэй вдруг с недоумением осознала, что их оставили на виду. Замшевые опутенки имперского пурпурного цвета с белоснежными швами поблескивали брызгами рубинов вокруг крепежного кольца. Колокольцы Деваны отлили из желтой латуни. Ее ремешки сделали из сиреневой замши. Да и сам колпачок выглядел чудесно, сшитый из броской пурпурной кожи, мягкой, как кроличьи уши, и покрытой настолько тонким узором, что прощупывался только при прикосновении подушечкой пальца. Белые и золотые швы пронизывали перьевые узоры вокруг опалов, незрячих глаз колпачка. Его делала ее мать. В Бердленде Шэй даже не знала о таком мастерстве матери: затейливом и причудливом. Бердленд был домом для ее матери, но только здесь, на крышах, Шэй начала понимать Аву. Шэй жалела, что ей не довелось лучше узнать ее такой.

Она развернула свои инструменты и издала мягкое горловое щебетание. Девана демонстративно отвернулась. Шэй обработала льняным маслом выделанную кожу, пройдясь по ней скрученным концом мягкой льняной салфетки. Уксус вернул блеск спящему свету драгоценных камней. Она распаковала новые перья для головного убора. Брызги серых журавлиных перышек все еще хорошо смотрелись, но на внутренней стороне других украшений стерлись ромбовидные узоры. В качестве замены она собиралась использовать перышки птармиганов, белых куропаток. Белые с черной волной по краю. Она знала, что другие мастера предпочли бы перышки тропических птиц: лазурные с шеи пчелоедов или алые – краснолобых щурок. Но Шэй полагала, что такая яркость унижает и соколов, и их добычу. Идеальны только белый, серый и черный: оттенки жизни и смерти.

Соколиха, переместившись боком на край насеста, нацелила взгляд на Шэй. Шэй мгновенно опустила глаза. Всего можно добиться без единого мига соприкосновения взглядами. Никогда, даже мельком, она не смотрела в эти влажно поблескивающие темные глаза. Шэй понимала, что значит ответить взглядом такой птице, как Девана. Такой взгляд мог быть одновременно угрозой, посулом и вызовом. И взгляд птицы тоже мог означать опасность. Когда сокол видит взгляд добычи, это конец дела, а не начало. Ожесточенная геометрия хищной птицы, скорость пикирования и определение силы ветра, поворота и падения, вытягивание крыльев и хвоста в одну страшную убийственную стрелу, за чем следует точнейший, неизбежный удар по шее или спине, – все это решается в тот момент, когда соколиные глаза встретились с вашими.

– Как поживаешь? – спросила она. – Выглядишь хорошо. Острые глаза, клюв и когти, как сказал бы отец. Ты ведь помнишь меня, верно? Может, не голос, но мой образ, – она пыталась воссоздать впечатляющую мягкость говора своего отца.

Она действовала так же, как ее мать, и говорила с птицей, стоя там, где стоял ее отец. Просунув в клетку руку в перчатке, она попыталась соблазнить Девану куском свежего кролика, пойманного этим утром на болоте. Птица выказала явное презрение; она отвернулась и уставилась в небо над городом.

– О, да у нас тут разыгралась фантазия. Мы слишком хороши для крольчатины? Наверное, госпожа, надо было принести вам лебедя.

Девана, словно поняв сказанное, вновь глянула на Шэй, и девушка мгновенно, как смущенная невеста, опустила взгляд долу.

Сколько же дней и ночей она провела здесь, наверху? Она встретила на этой крыше Девану в тот день, когда ее принесли. В один из тех жутко ветреных, обесцвеченных дней после смерти Авы. Птенец тогда сердито пищал, открывая рот, вырванный из своего арктического дома, по-детски хрупкий и по-волчьи злобный.

«Ты объезжаешь лошадь, – говорил ей отец, – но сокола воспитываешь». На этой крыше Шэй и Девана вместе изучали трюки и приемы соколиного мастерства: опутенки и приманки, раскручивающиеся спирали шнура. Но приемы лишь начало пути. Основная часть тренировок заключалась в продолжительности занятий и терпении, а в те трагические дни Шэй с избытком хватало и того, и другого. Они устало сознавали беспомощность друг друга, не достигая особых успехов, а просто находясь рядом. Вместе дремали, прятались от дождя и даже ели вместе. Кроликов и молочных поросят, омаров и мышей. «Кусочек мне, кусочек тебе». Тянулись долгие недели успехов и неудач, близости и приступов гнева. С насеста на плечо. На руку в перчатке. Но вот однажды весенним утром Девана взяла кусочек приготовленного кролика прямо изо рта Шэй, когда веснушчатые перышки на ее гребне топорщились под любящим дыханием девочки.

Она скучала по этому сейчас. Птичий мир оставался там, где она жила, но здесь она выросла. Ее первая оплачиваемая работа, ее первая настоящая свобода. И первая любовь тоже, она и Девана прониклись друг другом, как юные возлюбленные. Но судьба Деваны виделась яснее, чем судьба Шэй. На своей первой охоте с лордом Элтемом эта соколиха убила цаплю, а на второй – сбила лебедя. Это ознаменовало окончание жизни Шэй на этой крыше; Деване теперь предстояло охотиться для того, кто носит перчатку.

Шэй долго пробыла на крыше. Театр нуждался в ней к четырем колоколам, но до тех пор она с удовольствием сидела и болтала с Деваной. Она рассказала соколихе о дымовых шашках Алюэтты и о татуировке юной авискультанки Шахин. Поделилась с ней слухами и новостями. И она рассказала о Бесподобном, и, описывая множество его ролей, плавно сменявших друг друга, Шэй сама вдруг впервые разглядела его цельный и сложный образ. И все это время Девана впитывала эти воспоминания своими непоколебимыми глазами.

Закончив дела, Шэй спустилась по лабиринту комнат на кухню. Она любила здешние кухни. Они с отцом, лишившись матери и жены, в растерянности дрейфовали по жизни, в лучшем случае питаясь куском хлеба с мясом, поэтому кухня с перевернутой кастрюлей в качестве табурета рядом с очагом, где влажный пар оседал на ее волосах и где ее вкусно кормили, могла показаться чем-то вроде рая. Она впитывала ароматы четырех блюд, каждое в разной стадии готовности. Острые пряные волны яблок с гвоздикой, маслянистость поджаренной гусиной кожи в одном восхитительном дюйме от огня, горячих шариков свежесваренных яиц, и все они накладывались на незамысловатый уютный запах свежего хлеба. Она все еще ждала своего вишневого пирога, когда снова появился дворецкий. Он поманил ее за собой пухлым пальцем.

Вестибюль; очередной просторный зал. От такой расточительности у Шэй перехватило дыхание. Дворецкий нацелил свои слова в потолок.

– Лорд Элтем велел передать, что не знал о том, что ваш отец больше не присутствует на занятиях, – глядя в потолок, изрек дворецкий, – и, учитывая высокое мастерство вашего отца и вашу… – он замялся, – юность, он решил понизить вам плату до шести пенсов, – на нее он так и не взглянул.

Шесть пенсов! Вдвое меньше их прежнего вознаграждения, причем его недостаточно, чтобы покрыть даже их трехдневные расходы. Она подавила гнев.

– Я делаю свою работу по крайней мере так же мастерски, как мой отец. Я ухаживал за Деваной с момента ее появления здесь едва оперившимся птенцом. Назовите мне хоть один недостаток моей работы, и я исправлю его бесплатно.

Она понимала безнадежность своих возражений. Раз уж дворецкий начинал с «лорд Элтем велел передать», то это означало уже не упрек, а приговор, и лишь его несправедливость побудила ее выдвинуть возражение. Сжав кулаки, она поднялась на цыпочки.

– Дело не в работе, а в работнике. Цена, которую мы платили, предназначалась для мастера-сокольника, с кем и приличествует иметь дело человеку с репутацией лорда Элтема.

– Я работаю мастерски! – от гнева Шэй напряженно вытянулась. – Найдите сокольника, который говорит, что он может делать то, что делаю я, и мы посмотрим, кто из нас окажется лучше.

– Если бы лорд знал, что последние два года ты работал здесь один, – произнес он ледяным тоном, – то попросил бы вернуть часть выданных выплат. Лучше не лезь на рожон, парень.

Она узнала этот тон; он уже терял терпение. Если бы она сейчас продолжила протесты, то у него появилось бы отличное оправдание и вовсе выгнать ее.

– Как вас зовут? – плечи Шэй дрожали от усилий, направленных на то, чтобы выглядеть невозмутимой. Однако мысленно она задавала этот вопрос менее угрожающе. Она не понимала толком, почему знание его имени может иметь значение, однако вся эта ситуация казалась совершенно нереальной: два незнакомца в вестибюле, даже не в приемной, вели переговоры, порученные другой, более реальной особой. В Ист-энде самые дешевые дома покрывали крышами из пучковой соломы, и порой они прогибались под ее весом. Именно такую слабость под ногами она почувствовала сейчас.

– Меня зовут Карвер. И разговор окончен. Бери шесть пенсов и будь благодарен за то, что тебе удавалось обманывать нас последние два года.

Как ни странно, но последней каплей для нее стало слово «нас», а не «обманывать». Она выбила монету из руки дворецкого, постаравшись не смотреть, куда она полетела, и гордо удалилась.

Выйдя из особняка, она едва не искрила от ярости. Только что закончились петушиные бои, и на улицу изверглись толпы зрителей, накачанных деньгами, страстями кровопролитного зрелища и выпивкой. Они практически заблокировали уличное движение, бурно обсуждая и вспоминая самые захватывающие моменты прошедших боев. Противный как жаба тип, взмокший от пота, показал какой-то птичий смертельный удар своим приятелям и, размахавшись руками, случайно залепил пощечину Шэй.

– Эй, задирая петуха, следи за своими крыльями, – крикнула она, ударив его по плечу.

Он резко развернулся, руки его компаньонов тут же легли на рукоятки ножей. Оглядев ее сверху донизу, тип явно решил не связываться с такой мелюзгой. Вытащив серый носовой платок, он вытер им лоб. И отвернувшись от нее, молча пошел дальше. Шэй вновь охватила злость. Чудовищность вырытой для нее денежной ямы вытеснила из ее головы все остальное. Цепляясь саднящими кончиками пальцев за острые выбоины в каменной кладке, она забралась на садовую стену. Легко перепрыгнув со стены, она ухватилась за карниз, а затем, раскачавшись, дотянулась до противоположного свеса крыши. Напряженно изогнувшись, она выскочила на нее и, не глядя ни вниз, ни назад, нацелившись на луну, точно лунатик наяву, бросилась бежать.

Час спустя, взмокнув от пота и дрожа мелкой дрожью, она лежала в полумраке под клеткой Деваны. Она бежала с лихорадочной беспечностью, бросаясь на крыши, словно их покрывали перины. Получая ссадины и синяки, спотыкаясь и оступаясь, делая пируэты, цепляясь, карабкаясь и поскальзываясь, так что руки ее стали похожи на кроваво-черные сажные перчатки, она в итоге вернулась на крышу Элтем-хауса. Ее невыносимо терзала мысль о том, что дворецкий теперь думает, будто все дело в деньгах; она заботилась бы о Деване, даже если бы ей самой пришлось платить за уход.

Девана перебралась на край насеста и терпеливо смотрела на Шэй. Знаток повреждений, птица с собственническим интересом осматривала ее раны.

Голос ее отца оставался такой же частью этой крыши, как и черепица. Из памяти всплыл вопрос, заданный им много лет назад:

– Как, по-твоему, Шэй, сокол узнает добычу? – его толстые пальцы с любовью прижимались к оперению шеи Деваны, вызывая девичий трепет.

– Наверное, по размеру. Или, может, по облику и окраске?

– Все, что она видит, – это страх, – покачав головой, возразил он. – Все, что убегает, – является добычей.

– Итак, кто же я? – спросила она птицу. И она поняла все, что нужно, по беглому поверхностному взгляду Деваны. Натренированный взгляд отметил биение пульса и прочность костей. Она почувствовала в воздухе запах крови и пота на лбу. Шэй рассмеялась.

– Ну как, похожа на добычу? – Птица почесала перья внизу живота, а Шэй тем временем упаковала в мешок колпачок, опутенки и перчатки. Между ними протянулась незримая связь, подумала Шэй. Выросшие двумя лишенными матерей существами, они хотели видеть только друг друга, несмотря на документы на собственность лорда Элтема или, может быть, именно из-за них. В последний раз глянув на потемневший, как вино, горизонт, Шэй отвязала Девану и выгнала птицу на крышу. Потом заперла клетку медным ключиком и со свистом перебралась на другую сторону особняка.

Она скорее почувствовала, чем увидела полет Деваны. Шелест оперения и яркий взмах снежного крыла. Скользящий к небу ангел. Послав в небеса воздушный поцелуй, Шэй направилась на запад к театру. По крайней мере одна из них обрела свободу.

Она не стала утруждать себя, входя в театр через двери, а просто, согнувшись, нырнула в открытое окно и прошла к лестнице по галерее. Днем зал выглядел серо и однообразно; спускаясь все ниже, она достигла дортуара. Узнаваемый запах жилища мальчиков проникал даже за дверь: пот, и эль, и что-то еще, менее приятное для обоняния. Изнутри не доносилось ни звука, и она решила, что спальня пуста, однако, открыв дверь, увидела бо́льшую часть труппы полуодетой. Напряженная, как на церковной службе, тишина; к ней повернулись лишь головы. Только Трасселл встал с постели. Поднеся палец к губам, он повел ее за угол. В лучах дневного света его лицо казалось на редкость серьезным. – Сегодня надо блюсти тишину, вчера вечером они давали частное представление.

– И Бесподобный? – спросила Шэй.

– Он с Пикманом и Пейви.

Она часто видела и Пикмана, и Пейви. Бледные, робкие мальчики, тонкие, как змейки. Им не давали ролей со словами, и в спектаклях они лишь уныло топтались на заднем плане в дешевых костюмах.

А что играли? «Клеопатру?»

– Опущенные глаза Трасселла послужили своего рода предупреждением.

– Частные маскарады, как правило, более… импровизированные. – Он впервые посмотрел ей в глаза. – Действие разворачивается скорее… гмм… под руководством зрителей.

Она добралась до спальной кельи Бесподобного. Его кровать драпировалась со всех сторон выцветшим турецким ковром. Она отодвинула полог в сторону и забралась к нему. Местами ковер так сильно протерся, что пропускал пестрый, мшистый свет, отчего Бесподобный выглядел упавшей, поросшей лишайником статуей. Только пульсирующая на шее жилка свидетельствовала, что он жив. Его грим совершенно размазался: от глаз до подбородка тянулись черные полосы разводов, а в углу рта запеклась кровь. Подойдя ближе, Шэй обвила его руками. Ковер приглушал любые внешние щумы.

Они долго лежали рядом, а потом Шэй начала говорить. Из нее с горечью изливалась история Деваны и дворецкого и все сегодняшние события, и она не заботилась о том, что мальчики снаружи могут услышать ее. Потребовалось полчаса, чтобы рассказать всю историю, и, когда она закончила и вытерла глаза простыней, Бесподобный по-прежнему даже не шевельнулся. Может, он все-таки спал. Она принимала его неподвижность за внимание, но его дыхание оставалось поверхностным и ровным. Но ей было все равно: рассказывая о Деване, она вновь исполнилась гневом. Она поправила ему выбившуюся прядь, когда его грудная клетка вдруг поднялась и опала от ее прикосновения.

Хотя, когда он внезапно заговорил, его голос звучал совсем не сонно.

– Они хотят отнять у нас все, как бы мало мы ни имели.

Кивнув, она погладила его по голове. Кровь под ее ногтями могла быть как ее, так и его.

Повернувшись, он взглянул на нее. Его губы заметно побледнели.

– Мало того, что у них больше, чем у нас. Гораздо больше, чем у нас. Они хотят, чтобы у нас ничего не осталось, – его руки зарылись в волосах, а затем нырнули под простыню. К ребрам, бедрам, рубцам шрамов.

– Они грабят нас снова и снова, и сами же презирают нас за нашу нищету.

Его глаза оставались тусклыми, как вода в затянутом ряской пруду.

– Прошлой ночью или, наверное, ближе к утру нас с Пикманом нарядили, черт их побери, как Елену Прекрасную и Клитемнестру, хотя никто из этих жирных извращенцев даже не знал эти имена. Нажравшись коньяка и лебединого мяса, они принялись указывать нам, как и что надо играть, – его рука слегка коснулась синяка на скуле. Он начал говорить с развязной господской медлительностью: «Сначала ты делаешь так, а потом он делает эдак. И затем вы все трое вместе». – На его запястьях остались розовые, как десны, следы, на которые Шэй старалась не смотреть.

– Ты знала, что Эванс забирает себе все деньги от оплаты частных представлений? Господа могут расщедриться на вознаграждение в случае «необычайного представления», но в противном случае мы всего лишь одно из блюд на их пиршестве.

Их дыхание достигло своего рода общего ритма. Он поднес руки к ее лицу.

– Знаешь, что они не могут у нас отнять? Наши голоса.

– Вот представь такое, – немного помедлив, добавил он, – черный корабль с черными разодранными в клочья парусами круто кренится под ветром, – он откинул ее волосы назад так, что их пряди пошли волнами, – звезды, отражаясь в воде, танцуют в окружающих корабль волнах. Под палубой в трюме сжалась в углу чулана девочка, так крепко держа ракушку, что видно, как ее края порезали ей кожу, – он сжал ее кулак, – и она поет что-то себе под нос, почти беззвучно, видно лишь, как шевелятся ее губы, хотя корабль пуст, как свежевыкопанная могила. И вдруг она замирает, прислушиваясь…

Из дортуара доносился лишь тихий шорох движений.

– Прислушиваясь к чему? – спросила Шэй.

– Не знаю, – помолчав, признался Бесподобный, – к чему-то. Но ты представила ее?

Шэй представила. И все еще представляла ее.

– Конечно.

– И ее одежду?

– Да.

– Опиши мне ее.

– Для нее они выглядят слишком по-детски, – начала она, закрыв глаза, – как наряд куклы. Со множеством лишних оборок и пряжек. А подол платья опален огнем.

– А какие у нее волосы?

– Обрезаны ножом. Неровно, зигзагами, затейливыми, как готическая вязь соборов.

– И вот нос корабля, – продолжил он, улыбнувшись, – рассекает волны, их брызги изгибаются как шлейф новобрачной? Видишь их?

– Да-да-да!

– Я сотворил эти образы. Прямо сейчас. Мы сотворили их нашими мыслями, нашими голосами. Мы создали их из пустоты.

Он разжег трубку, затянулся и привлек Шэй к себе. Коснувшись ее губ, он выдохнул. Шэй позволила влажному дыму наполнить ее.

– Мы создали образы и послали их глубже, чем этот дым. Прямо… к… нашим… сердцам! – Его голос казался подавленным самой этой идеей. – Черный корабль. Живая девочка. Безбрежное море. А Эванс не смог бы ничего создать, даже потратив десять тысяч фунтов, – затянувшись еще разок, он уверенно, словно изрекал неоспоримый факт, заключил: – Нам нужен наш собственный театр. Свободный театр, сотворенный из слов. В том мире мы сможем дышать…

Ее ладони прижались к его костлявым ягодицам, а их общее дыхание пахло табаком. Услышав в последних словах подразумеваемый вопрос, она прошептала, коснувшись губами его ушной раковины:

– Я за…

Он поцеловал ее в лоб и вновь продолжил уже своим сценическим голосом:

– Девочка на корабле смахивает капли крови с платья, а затем начинает петь, поднимаясь по лестнице. Мелодия меняется в ритме ее шагов.

И Шэй услышала ту мелодию: «Ля-ля-бум-ля-ля-бум-ля…»

Шэй проснулась за ковром в узкой кровати вместе со спящим Бесподобным, в загустевшем от их пота воздухе. Приподнявшись на локте, она прислушалась к театральной версии утреннего хора – звукам пробуждения шестнадцати мальчиков. Она уже различала индивидуальные песни. Тише всего звучал карандаш Трасселла, к нему присоединялось учащенное дыхание Клифтона, занимавшегося зарядкой. Чуть громче журчали голоса Пикмана и Пейви, они пересказывали друг другу свои сны. Обычные, повседневные звуки места, уже казавшегося ей домом. Шэй знала мальчиков Блэкфрайерса всего лишь две недели, но они относились к ней с особой пылкостью сирот. Кем она стала для этих мальчиков с городской грязью под каждым ногтем и в каждом шве их потрепанной одежды? Она ведь была не совсем мальчиком, но и не совсем девочкой. Они обращались к ней, как к одной из них: старшие парни называли ее «мальчиком» или «парнем», а младшие даже – «сэром». Они заказывали для нее тот же эль, обсуждали с ней одних и тех же шлюх и обязательно включали ее в любые поддразнивания, затрагивающие недостатки роста или мускульной силы. А когда, в праздные часы между дневными и вечерними представлениями, они разглядывали обнаженные фигуры, нарисованные углем Трасселла, то ей предоставляли ту же самую четверть часа для уединения в занавешенной задней комнате. Но она все-таки отличалась от них. Каждый из тех четырнадцати дней, что она провела в театре, приносил ей новую роль. Она передавала новости и сообщения и хранила трагически крошечные секреты. Каждая запущенная боль подростков попадала ей в ухо, хотя она мало чем могла помочь. Она вытирала слезы и носы, игнорировала эрекцию и неизменно учила с ними тексты ролей, так что в итоге уже суфлировала без сценария. Некоторые мальчики приставали к ней с письмами родным, прося доставить, скопировать или даже написать их, и она понимала, что под их обыденным словами крылись глубокие раны: «У меня есть роль в пять строк в “Купидоне и Психее”, поэтому, наверное, я все еще нужен здесь», или «Ждет ли меня снежная сосна? Пожалуйста, ответьте, хотя я знаю, что вы заняты, ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста». Безнадежные, детские жалобы, которыми – Шэй знала – они ни за что не поделятся с другими мальчиками. Слишком молодая, чтобы заменить им мать, но слишком умная и опытная для сестры, она стала для них, как поняла в порыве трепетного волнения, другом, вернее подругой. Такое понятие было ново для нее. Даже само слово звучало экзотично: как несущаяся по ветру птица джунглей. Друг, подруга. Там, на занавешенной койке, она практиковалась в произношении этих слов, пока не почувствовала, как они пообтерлись, став привычными: «Мой друг Трасселл». «Вы знаете мою подругу Алюэтту?» «Ах, это подарок одного моего друга».

Из-под покрывала донесся хрипловатый голос Бесподобного:

– Ты помнишь, о чем мы говорили вчера вечером?

Проникнув рукой под простыню в теплое лежбище, Шэй погладила его локоть. По видимой ею части руки тянулась гирлянда синяков.

– Конечно помню.

Так и не высунув голову из-под покрывал, он как-то по-взрослому пожал ей руку.

– Хорошо, тогда сегодня мы сходим к Бланку, поищем костюмы. А завтра начнем сочинять.

Через час эта парочка сидела на старой пристани под сенью позеленевших бортов корабля, накрепко пришвартованного к берегу.

– Что с ним случилось? – спросила Шэй.

Корабль выглядел поврежденным и покрытым бурой коркой водорослей. Планшири[11] позеленели, а в воздухе развевались грязные лохмотья порванных парусов. Он кренился в сторону реки, словно отвергал свое пребывание на суше.

Бесподобный протянул руку и погладил борт корабля.

– Эта старушка родилась под несчастливой звездой, она сменила множество амплуа – в том числе военного корабля, углевоза и парома, – но когда его команда вытащила Бланка из воды и продала как ловца жемчуга, он служил для перевозки рабов. Правда, это продолжалось недолго – потом одной английской экспедиции, посланной на поиски редких растений и животных для королевы, понадобился неприметный корабль для отправки своих находок домой. Угадай, кого они выбрали? – Он погладил борт корабля, как будто это был домашний питомец. – Бланк тоже отправился в обратный путь, но англичане, должно быть, подхватили там не только животных, и, как только они вышли в открытое море, экипаж начал дохнуть как мухи. Когда корабль наконец приполз в Лондон, он назывался «Альбатрос», шестеро выживших членов экипажа сгрудились на смотровой площадке мачты, и Бланк среди них. Существует множество различных юридических претензий на владение «Альбатросом», так что пока суд не разберется с ними, Бланк продолжает жить здесь. Вместе со всеми теми редкими растениями, что дико разрослись повсюду. Он клянется, что где-то там в трюме еще бродит и ягуар, но это может быть просто байкой, чтобы отпугнуть воров.

Он свистнул, подойдя к трапу, где сидел моряк, вырезая какой-то узор на куске плавника. Непринужденный и в то же время ловкий способ иметь при себе нож, не выглядя при этом угрожающе, и Шэй на случай усвоила это знание. Моряк не посмотрел наверх, но спросил:

– И кто там лезет на борт?

Бесподобный прислонился к перилам.

– Так, четыре часа в таверне выпивал за мой счет и не помнишь моего имени? Я слышал, что моряки не самые умные, но…

Мужчина по-прежнему не поднимал глаза, но в его голосе прозвучал легкий смешок.

– Ну да, только того парня звали лорд Бесподобный, как он мне сказал. А через день я завалился в театр Блэкфрайерс, и там он уже называл себя Фаустусом. А в следующий раз изображал девицу, как я слышал. У меня строгие инструкции: не пускать больше двух человек. А с вами может набраться и сотня.

– Сегодня только я и мой друг, – рассмеялся Бесподобный.

Моряк задумчиво глянул на них.

– Ну, кажется, все по-честному. Бланк торчит на своей мачте. Он не спускался весь день.

Скорчив рожу, Бесподобный повел Шэй на борт. Палуба накренилась под ужасным углом, и все вокруг захватила растительность. Виноградные лозы вырывались из люков и, карабкаясь на свободу по планширям, буйно изливались во все стороны. Цветущие лианы обвивали пушечные жерла и канатные бухты; гниющая спасательная шлюпка отяжелела от желтых, размером с тарелку, цветов. Шэй прошла по ковру из мха и травы, мягко-кочковатому, как на старых могилах. Все выглядело экзотическим и незнакомым. Пальмы прорастали плотными оранжевыми пиками, а под скособоченным деревом догнивала куча фруктов.

– Как же это они успели так дико разрастись? – спросила она.

– Пока стояли на карантине, – пояснил Бесподобный, – команда высыпала семена и вытащила наверх деревья. Они сожрали, что смогли, и грозились сжечь все остальное, если их не выпустят на свободу.

Шэй глянула на мачту. Вьющиеся растения обвивались вокруг подгнивающих столбов, и даже паруса потяжелели от лишайников.

– Бланк! Дружище! – крикнул Бесподобный, встав у основания мачты, – мы притопали навестить вас. Спускайтесь.

– Нет, сами поднимайтесь, – уверенно откликнулся далекий голос.

– Бланк! Старина! Нас здесь двое, а вы там один. Вам явно самому разумнее спуститься.

Ответа не последовало. Шэй глянула на корму корабля. Горизонт закрыли дождевые облака. Бесподобный чертыхнулся.

– Похоже, нам придется карабкаться. – Он подошел к поросшей мхом веревочной лестнице. – Проклятие… вот уж дурацкое местечко… для жизни.

Когда они поднялись выше крыш, он притих и его дыхание участилось. Над ними темнела смотровая площадка, так называемое «воронье гнездо». Ее расширили голыми досками, которые свисали по бокам, а подъем на последние несколько футов усложнился тем, что веревочная лестница перед входом на площадку отклонялась назад. В какой-то момент Шэй осознала, что висит над палубой, видя над собой только облака.

Она влезла за Бесподобным в крошечную каморку, где брезентовые стены изобиловали яркими цветами. Бланк сидел на пятачке, залитом солнечным светом. Он носил треуголку и странный сюртук с расходящимися хвостами: слишком шикарный для такого места. Блестящие медные пуговицы звякнули, когда он, подавшись вперед, протянул руку Бесподобному.

– Ну, привет, сухопутный бродяга, – изрек он.

– Привет-привет, морской бродяга, – еще отдуваясь после подъема, ответил Бесподобный, – а это Шэй.

Даже стоя на коленях, Шэй умудрилась сделать поклон. Что-то в тенорке Бланка выбило ее из колеи: словно служанку в столовой.

Он с улыбкой поклонился в ответ.

– Грязные коленки, но хорошие манеры, ты заметно лучше обычной шпаны лорда Бесподобного. Я видел тебя за сценой в театре, верно? Надеюсь, Алюэтта опекает тебя. – Он говорил точно и весомо, каждое слово как камень, брошенный в пруд. Она кивнула, заметив также, что он пристально глянул на ее татуировку и боковые пряди волос. В своем морском наряде в окружении экзотических растений Бланк больше бросался в глаза, чем она. Она опустила голову и услышала лишь как он, довольно вздохнув, прошептал:

– В самом деле, редкая птица.

Она не успела ответить на похвалу, поскольку Бесподобный тут же принялся расхаживать и болтать. Он, должно быть, совсем не спал, потому что со вчерашнего дня уточнил и расширил свои планы. Он поведал Бланку об уличном театре с импровизированными представлениями в тавернах и заброшенных помещениях, где публика будет настолько вовлечена в действие, что невозможно будет отличить актеров от зрителей. Эта каморка не ограничивала воображение Бесподобного, и по мере описания его планы менялись и ширились, прорастая на каждом шагу побегами новых идей. Позволив потоку слов обтекать ее, Шэй присмотрелась к антуражу «вороньего гнезда». Оно было головокружительно вытянуто вверх, а снаружи драпировалось плотной тканью кремового оттенка. На трех стенах имелись вышивки неведомых в Англии оттенков с подробным изображением тропического острова. Сапфировые волны ласкали ониксовые берега, а с изумрудных фруктовых деревьев свисали плоды гранатовой и рубиновой окраски. Канареечно-алмазное солнце согревало аквамариновое небо. На волнах голосов и покачивания судна Шэй почувствовала себя птицей, разглядывающей сказочный остров. Ее так увлекли детали, что она не заметила, как стихли голоса Бесподобного и Бланка. Сам Бланк снисходительно наблюдал за ней.

– Можно? – спросил он, похлопав ее по плечу. Шэй кивнула, не зная, на что она согласилась. Подойдя ближе, Бланк коснулся ее локтей и бедер. Затем он повернул ее боком, как монету. Холодные пальцы обвили шею.

– Нам нужны костюмы, – пояснил Бесподобный, заметив ее смущение, – а Бланк дьявольски искусно орудует иголкой с ниткой. Мастер в изготовлении одежды и татуировок. Да еще трубит мастерски. Умеет ходить под парусами, нырять и плавать. Слава богу, он совсем никудышный актер, иначе мы никогда не смогли бы подружиться.

С каждым прикосновением Бланк делал свои замеры, поворачивая ее так и эдак, а Шэй не могла избавиться от ощущения, что он буквально раздевал ее взглядом. Через некотороые время принялся что-то шить, не глядя на свое рукоделие.

– Подойди, Шэй, присядь рядом со мной, – предложил он, – понравился тебе мой дом?

– Понравился, – не задумываясь, призналась она. – Высокий. Кажется, что он летит, верно?

Повсюду виднелись груды остатков театрального реквизита. В одном углу под картонной луной, прибитой к наполовину расписанной мачте, скопилась стопка дымовых шашек Алюэтты, упакованных в соломенные циновки. Сверху на нее злобно пялился огромный алый воздушный змей, запускавшийся с крыши театра перед спектаклем «Битва Святого Георгия с драконом». В углу висели разнообразные костюмы: сценические наряды, принесенные сюда для ремонта или чистки. Поглаживая пальцами каждый из них по очереди, Шэй наслаждалась текстурой кружев и шелка, тканей, к которым она даже не прикасалась до прихода в Блэкфрайерс. Какой-то месяц назад она воспринимала все эти костюмы просто и отстраненно – как красивые вещи, – но после дней, проведенных с Бесподобным, все, к чему она прикасалась, превращалось в забавные истории. Каждый наряд представлял собой мир в миниатюре. Согласно нынешнему сценарию, твидовый костюм носил принарядившийся для приезда в город сквайр, его дополняли борода, сапоги и впечатляющий гульфик. Она натянула на себя куртку. Размер вполне подошел ей, и Шэй тут же почувствовала, как из нее начала выпирать плоть персонажа, задиристая и упрямая; она вздернула подбородок и забила копытом, изображая норовистую лошадь. Черное шелковое платье и вуаль будут отлично смотреться на Бесподобном; подчеркнут его красивые глаза. Какая героиня могла носить такое черное платье? Вдова, но явно не скорбящая. Разные роли начали разворачиваться перед ее мысленным взором: смешной курносый простак, заявившийся в Лондон на петушиные бои, мечтая продемонстрировать свои последние обновки и завоевания на любовном поприще.

Петушиные бои. Она задумалась над одной идеей.

– Бланк, а можно одолжить на денек эти два костюма? – спросила она, вмешавшись в их быстрый дружеский разговор.

Бесподобный насторожился тут же, как почуявшая след собака. Бланк сдержал улыбку.

Она натянула чулки и пристроила на место гульфик. Заметив на ограде патронташ, она перебросила его через плечо. Дымовые шашки, казалось, просто созданы для установки в гнезда этого патронташа. Бесподобный удивленно приподнял бровь.

– Просто для показухи, – пояснила она. – Почему бы для разнообразия не попугать народ?

Но задуманная сцена разворачивалась перед ней, подобно сценарию, и она достаточно хорошо знала, что некоторые истории обретали собственную движущую силу. Где-то в ее голове дымовые шашки нашептывали ей, что они тоже должны сыграть свою роль. Она накинула вуаль на голову Бесподобного и, понизив голос, сказала:

– Пошевеливайся, милочка! Я беру тебя с собой.

Они являли собой странную парочку, коренастый воинственного вида сквайр и стройная вдова, но любое предубеждение каретных кучеров при виде их синяков и патронташа заглушалось видом солидного кошеля. Учитывая дорожные заторы на улицах южного берега реки, пешком они дошли бы быстрее, но Шэй хотелось, чтобы их прибытие выглядело шикарно. Они проползли по улицам Саутуарка, и из всех дверей доносились громкие возгласы: крики, смех, сопровождаемые гомоном домашних животных. Из-за скорого начала петушиных боев вся улица двигалась с черепашьей скоростью, но Шэй заставила кучера довезти их до самого входа в Круглую башню, тормозя движение в обоих направлениях. Благодаря толстому твидовому костюму и смешному гульфику ей уже вполне удалось войти в свою роль. Она помогла Бесподобному спуститься на землю – промельк тонких лодыжек, карминных губ под вуалью, – даже движения его рук стали более мягкими и изящными, чем обычно. Она окинула взглядом небо, Девана как раз парила над берегом по ветру, поджав лапы, готовая к тому, что заблудшая добыча выдаст себя. Добрый знак: Шэй слегка коснулась полей шляпы.

Войдя в башню, они сразу почувствовали царящее там настроение. Страх. Животный страх. Запахи дерьма, крови и пота и чего-то еще: едкий металлический привкус. Страх пронизывал весь зал. Она сосредоточилась на публике, а не на бойцовских петухах, но взгляд невольно выхватывал фрагменты боя. Справа от нее красными вспышками мелькали яростные задиристые столкновения. Вздымались бесполезные крылья. И гвалт толпы здесь отличался редкостным разнообразием: тихие стоны, смех и сдавленное дыхание, унылые и разочарованные возгласы перемежались с победным карканьем. Звуки сливались, уподобляясь реву водяного колеса, угрожавшему захватить и утопить ее. Она потрясенно застыла, и Бесподобный незаметно сжал ее руку.

– Ты справишься, – прошептал он. – Помни, тобой владеет не страх, а гнев.

Духота спертого воздуха действовала угнетающе. Окровавленные перья падали, как снег, дополняемый плевками и пивным дыханием завывающей толпы. В первом ряду торчали только юные подмастерья с потными ладонями и сжатыми кулаками, которые стойко, как солдаты, терпели долетавшие до них брызги крови. Господа располагались выше, на втором ярусе. Она узнала Гилмора. Его петухи считались лучшими в Лондоне, и она как раз надеялась, что он будет здесь. Она склонилась к Бесподобному.

– Он здесь. Я так и знала. Как ты думаешь, где они держат птиц перед боем?

Бесподобный обвел взглядом зал.

– Вон там сбоку виднеется дверца. Но я не уверен, что нас даже в таком виде туда пустят, – он вытащил из складок юбки кошель, – держи реквизиторские деньги, только не давай ему толком разглядеть их, пусть прельстится увесистостью нашего кожаного мешочка, – он перебросил его с руки на руку, – скажи… скажи, что твоя дама захотела бойцовского петуха и готова заплатить, сколько бы он ни стоил. Если повезет, выйдешь отсюда с ним под мышкой.

Не дав ей ничего возразить, он подтолкнул ее в толпу, и они прошли через скопление зрителей в затишье между боями. Скамьи превратились в истоптанные ступени. Доски стали скользкими от влаги. Гилмор сидел в компании своих подручных. Его губы влажно поблескивали, он выглядел суровым и напряженным и то и дело вытирал руки о штаны.

Шэй мысленно подготовилась к мужскому разговору. Ей вспомнилась сонная скука голоса джентльмена, пристававшего к ней на пристани.

– Гилмор. Даме нужен боевой петушок, а мне сказали, что именно вы владеете лучшими драчунами, – небрежный тон показывал, как мало ее заботит, торгует ли Гилмор своими птицами.

Он не сводил глаз с арены. К его верхней губе пристал красный завиток перышка, дрожавший при каждом вздохе.

– Приходите в лавку, как все остальные. Мои парни подберут то, что ей надо.

– Дама хочет одну из этих птичек. Кровь бросилась в голову, если вы понимаете, о чем я. Она звякнула перед ним кошелем, и его взгляд в первый раз скользнул по ним. Гилмор непроизвольно оценивал их одежду, манеру речи, прикидывая, можно ли ждать от них неприятностей.

– Видишь моего человека у дверцы внизу? Скажи ему, чтобы показал вам принца Тройнованта. Но учти, это будет стоить вам гинеи. Он убийца, настоящий зверюга, – не отводя взгляда от площадки петушиного боя, он обхватил запястье Бесподобного, – коли уж даме так нравятся убийцы, то я могу сделать ей одолжение.

Из первого ряда раздались крики, и Шэй пристально взглянула на дрожащее перо на губе Гилмора. Внизу на ринг выбросили двух петухов.

– А теперь проваливайте, – буркнул Гилмор, – я занят.

Они прошли через два яруса ревущих зрителей к пыльному и плохо освещенному сектору зала. Сутулившийся у дверцы парень наблюдал за поединком.

– Ваш главный продает нам принца Тройнованта, – грубо произнесла Шэй, – покажите-ка его поживей.

Продолжая искоса следить за боем, он открыл дверь и замаячил у входа. В петушином загоне царило еще большее возбуждение, чем на арене. Кубы поставленных друг на друга клеток являли собой шаткую пирамиду, и запертые в них петухи без оглядки клевали своих соседей. Взмахи крыльев взбивали промозглый воздух. Шэй подумала, что ее сейчас стошнит.

– Вот он, – сказал парень, протащив по земле одну из клеток.

Шэй пришлось отвести взгляд от грубых, ржавых шрамов, оставшихся после удаления бородки и гребешка. Эту обтекаемую, изящную птицу покрывали порезы и шрамы, и всем своим обликом она напоминала оперенный нож. На лапах торчали длинные, как металлические шипы, серебряные шпоры.

– Злобный маленький ублюдок. Красивые всегда такие, верно? – Он игриво подтолкнул Шэй локтем.

– Еще раз так со мной заговоришь, – вновь изобразив господскую манеру, лениво пригрозила Шэй, – и я запорю тебя, прогнав под плеткой отсюда до самой реки. Подожди снаружи.

Парень не выглядел особенно пристыженным, но быстро ретировался к двери. Открыв ее, он подмигнул Бесподобному, пробурчав:

– Развлекайтесь, мисс.

Когда дверь за ним закрылась, Бесподобный откинул свою вуаль.

– Бог знает, что он подумал о том, чем мы намерены здесь заняться. Каков план? Вручить реквизиторскую гинею парню и уйти отсюда с этим «Прынцем» под мышкой?

Птица с надеждой пялилась на них из своей клетки. Шэй изо всех сил пыталась сдерживать гнев.

– Со всеми, – прошептала она.

– Что-о?

– Нужно выпустить их всех.

– Как же, интересно? – Бесподобный покачал головой. – Если мы появимся с ними в зале, нас, черт побери, растерзают на месте.

Рев и топот из-за двери так сотрясли стены загона, что в консолях постукивали свечи. Шэй оглядела помещение.

– Как они сюда попали? Точно не через зал. Должен быть другой выход.

Она отодвинула клетки от внешней стены.

– Подопри чем-нибудь дверь.

Бесподобный подпер дверь скамьей, а Шэй быстро обследовала стену. В последней ее трети она нашла то, что искала: низкие двойные дверцы. Они были плотно закрыты, но она всегда носила с собой отцовскую отмычку: павлинье перо с уплощенным концом, им она и попыталась открыть замок. Без пользы; скважина заросла ржавчиной, и перо в ней без толку прокручивалось.

– Ведите себя прилично, я вхожу, – донесся снаружи голос парня. Дверь грохнула о скамейку, и он попытался снова. – Эй, может, отвалите от двери?

– Если мы возьмемся за один конец, – предложил Бесподобный, показав на другую скамью, то сможем протаранить эти дверцы.

Они взялись за край и саданули скамейкой по низкому выходу. Дверцы, должно быть, подгрызенные древоточцем, разлетелись с первого же удара, и по полу протянулись лучи осеннего солнца. Птицы тотчас начали биться о решетки. Шэй попыталась протащить одну клетку через проем в стене, но забияка злобно клюнул ее. Его заточенный клюв сразу пробил кожу до крови. Она отдернула руку.

– Лучше так, – предложил Бесподобный. Он лег на спину и пнул клетку по полу в сторону выхода. Крик за подпертой дверью стал громче, парень уже наваливался плечом, пытаясь пролезть к ним. Шэй присоединилась к Бесподобному, и клетки с разъяренными петухами, кувыркаясь на пути, двигались к выходу. Они были тяжелее, чем выглядели, и к тому моменту, когда их все удалось вытолкнуть на улицу, Шэй и Бесподобный взмокли от пота. Закончив, они полежали немного под оседавшими как снег мелкими перьями, затем Шэй, тоже нырнув в проем, выбралась на улицу. Бесподобный вернулся к внутренней двери и подпер ее плечом.

Любое зрелище в Саутуарке, платное или дармовое, находило своих зрителей. Прохожие на Пайк-стрит, останавливаясь, с любопытством смотрели, как Шэй борется с запорами клеток. Даже обретая свободу, птицы продолжали охотиться на ее пальцы, и каждая открытая клетка дорого обходилась ее рукам. Ручейки крови стекали вниз, пятная каплями землю около ее ног. «Птицы – боги», – беспомощно напоминала она себе.

Чего же она ожидала, освобождая их? Петухи не слишком хорошо летали, но они обладали достаточной скоростью и силой, чтобы, по крайней мере, улепетнуть с этой улицы. Но вместо этого, встряхиваясь, как призовые бойцы, они бросались в атаку на любую ближайшую птицу. Улица мгновенно превратилась в поле битвы; птицы наскакивали друг на друга, сливаясь в дикие метущиеся клубки. Блестя шпорами на солнце, они падали, но тут же вскакивали и, заливаясь кровью, кидались в очередной бой. Заклеванные до крови головы воинственно вскидывались, по белым перьям тянулись красные струйки, а двадцать пар крыльев неистово взбивали вокруг уличную пыль.

– Прекратите драться! Бегите! – кричала Шэй, ринувшись в птичью сумятицу, ее брюки порвались, пока она в сердцах пинала птиц в сторону дороги. Ее лицо заливали слезы, по лодыжкам струилась кровь.

– Убегайте же, ради Бога.

Некоторые задиры, с кровавыми ранами, спотыкались, пошатываясь, а отпетые неудачники бессильно валились у ее ног. Гвалт стоял неимоверный: пронзительные вопли, порожденные то ли болью, то ли триумфом. Они умирали в грязи, в моче и отбросах, а над ними неизменно висело огромное, пустое небо. Схватки вокруг нее продолжались, испуганные женщины прятались под навесами лавок, в страхе обернув подолы юбок вокруг ног.

Охваченная отчаянной яростью, она протолкалась через зевак обратно к главному входу на арену. Стража с тревогой смотрела на ее порванную одежду, испещренную каплями крови. Она гордо выпрямилась.

– Все бойцовские петухи вырвались на свободу и дерутся там за углом. Ведь пропадают сотни фунтов. Они ж там, дико буйствуя, точно перебьют друг друга задаром.

Как только из-за угла донеслись отзвуки шагов охранников, Шэй задвинула засов, заперев главные двери. Затем, используя засов в качестве опоры, забралась на архитрав[12]. Опоясывающие второй этаж окна закрыли от солнца. Завернув за ближайший угол, она открыла ставни. Внизу на арене как раз закончился бой, люди обменивались деньгами, похлопывая друг дружку по спинам. Кто-то швырнул в мешок то, что осталось от проигравшей птицы.

Она оказалась на высоте футов в пятнадцать и отлично видела всю арену.

– Бойцовские петухи! – крикнула она. Никакого ответа. Ее лицо вспыхнуло от гнева. «Сценический голос», – напомнила она себе.

– Бойцовские петухи! – на сей раз к ней повернулось множество лиц, и она подавила желание скрыться от глаз.

Она заставила себя встретиться взглядом с Гилмором. Узнает ли он ее теперь?

– Значит, всех вас, важных особ, радуют смертельные схватки?

Стало на удивление тихо. Около сотни глаз взирали на нее, в основном явно ожидая нового развлечения. Она достала из сумки одну из дымовых шашек Алюэтты, помахала ею под взглядами мужчин, а затем от настенного факела подожгла фитиль. Он зашипел и воспламенился. Все настороженно прислушивались.

– Все двери заперты. Единственный выход – загрузочный люк в петушином загоне.

Головы развернулись к заднему сектору зала. Она услышала, как кто-то внизу попытался открыть главные двери.

– Через пять минут это заведение сгорит дотла. Выживут только сильные.

Она швырнула шашку к входным дверям. Ей хотелось загнать всех в тот тесный загон, заставить их вылезать через низкие задние дверцы и посмотреть, как им это понравится. Снаряд, описав в воздухе черную дугу, подпрыгнул, взорвался и выпустил дымные облака. После момента непонимания раздался разъяренный – почти сексуальный – стон, и ошалевшие мужчины бросились к загону.

– Улепетывайте, цыплятки, улепетывайте. – Следующая шашка упала на арену и завертелась, поначалу не произведя особого впечатления, но потом выплюнула черный дым, и он рассеялся повсюду, оседая серой пылью. Теперь она едва видела фигуры мужчин, но зато отлично слышала их. Кашель, крики, лязг клинков и треск дерева. Запалив еще одну шашку, она, ловко цепляясь за выступы, обошла по карнизу здание и глянула вниз на выход из петушиного загона. Господа выползали через сломанную дверь, окровавленные и покрытые сажей, и вся эта задняя стена начала сотрясаться. Изнутри донесся приглушенный крик, сменившийся еще несколькими уже истошными воплями. Потом послышался зловещий, тоскливый скрежет, и вся задняя стенка с грохотом и треском рухнула в странном замедленном обвале. Люди падали, задыхаясь от кашля, но сзади на них напирала уже следующая волна бегущих. Все обнажили шпаги, многие сильно хромали. Шэй швырнула в толпу последнюю шашку, развернулась на каблуках и быстро убежала по крышам. Солнце и слезы слепили глаза, а когда она закрывала их, из памяти всплывали жуткие фрагменты петушиных боев. Покрасневшие от крови перья и металлический кровавый привкус.

Она вернулась незадолго до начала представления и обнаружила, что в театре царит переполох. Трасселл расхаживал у входа, так поглощенный собственными заботами, что даже не заметил ее встрепанного вида. Лицо его покрывал спешно нанесенный грим, а слишком большая золотая туника болталась на нем как на вешалке.

– Ты видела Бесподобного? – взволнованно спросил он, схватив ее за плечи. – Где он, черт возьми? Я же никогда раньше не играл Клеопатру, – отпустив ее, он продолжил топтаться у двери, бормоча текст роли.

– Разве его еще нет? – Шэй оглянулась. – Он ушел из Саутуарка раньше меня.

Он, может, и не так быстр, как она, но прошло уже с полчаса – достаточно времени, чтобы добраться из Саутуарка до театра. В памяти вспыхнули тошнотворные воспоминания той уличной неразберихи: кровавой, дымной и яростной.

В театре прозвенел колокольчик, и Трасселл покачал головой.

– Нет, он не появлялся целый день. Ты можешь подождать его здесь? Я не нужен до третьей сцены. Алюэтта сможет суфлировать. – За ее спиной разлетелись голуби, испуганные шумом подъехавшей кареты. Рука Трасселла взлетела ко рту.

– Вот черт, еще и Эванс прикатил. Он вышвырнет нас обоих, если выступление провалится.

Когда колокольчик прозвенел во второй раз, запоздалые зрители проскользнули в театр, оставляя странно притихшую улицу. Шэй, стерев с пальцев засохшую кровь, вознесла божественным птицам молитву о своевременном появлении Бесподобного. Подняв глаза, она увидела знакомый силуэт Деваны, рассекающей небо. Свистнув в два пальца, она прошептала:

– Где он, девочка?

Как будто в ответ из-за угла с такой скоростью вывернула повозка, что два колеса пролетели над землей. С бесшабашным криком Бесподобный наполовину спрыгнул, наполовину свалился с телеги. Он отряхнулся, не выпуская из рук туфель. Он явно старался удержаться от улыбки, но не смог.

– Ты ничего не забыла? – он выглядел раскрасневшимся, но вроде бы не пострадал. – Едва ты рванула на крыши, для обвинения осталась только одна вдовушка. Мне удалось оторваться от них только через четверть часа. Потом кучер той колымаги захотел взять с меня плату за спасение, однако я не собирался платить ему той монетой, которой ему хотелось.

Он надел туфли и взял ее за руку.

– Хотя ежели серьезно, там царило полное безумие. Я-то думал, ты взяла шашки для показухи… а там ведь могли погибнуть люди.

– От того дыма?! – Шэй успокоенно рассмеялась. – В худшем случае они немного покашляют.

Они проскользнули внутрь на цыпочках и, обходя зал, даже не взглянули на начавшееся на сцене действие. Перед ними маячили только затылки, не слышалось ни единого смешка. Они быстро спустились в комнату для переодевания, где Бесподобный начал снимать шелка своей вдовы.

– Ладно, зрелище получилось потрясное. Никогда еще не видел таких перепуганных горожан.

До них донесся вступительный монолог. Слышались и шаги, вероятно, Трасселла, вышагивающего за кулисами. Прислушиваясь к репликам на сцене, Бесподобный отвел в сторону вуаль, а потом плотно закрыл дверь.

У меня еще полно времени, – он поднял руки Шэй и прижал их к стене над ее головой. Костяшки ее пальцев коснулись кирпичной кладки, а их взгляды скрестились. Откинув назад вуаль, он поцеловал ее крепче, чем обычно. Его губы пахли дымом, а руки упорно расстегивали ее пуговицы. Вуаль слетела вниз, и он рассмеялся.

– Долго ли ждать третьей сцены? Трасселлу не помешает немного поволноваться.

Позже Шэй задавалась вопросом, как мог Бесподобный так точно рассчитать время. Ее одежда упала на пол, когда зрители ахнули, встретив появление Цезаря; он вошел в нее в напряженной тишине, и ритму его страстных движений подыгрывал лязг мечей в сценической схватке легионеров. Их первый раз – первый реальный раз – перемежался и управлялся возгласами толпы, ничего не ведающих господ, сидевших за стеной всего в нескольких дюймах от них. И наконец, когда он выскользнул из нее и они, смеясь, опустились на пол, первая сцена подошла к развязке. Слегка побитые и задыхающиеся, они отдыхали, все еще зарывшись пальцами в волосы друг друга, а стены комнатушки сотрясались от бурных аплодисментов.

В ту ночь Шэй спала в своем наряде для петушиных боев. Свернулась клубочком, прямо в твидовых, пропахших дымом лохмотьях. Пустой патронташ, перекинутый через ее плечо, почему-то выглядел более угрожающим, чем с дымовыми шашками. Она проспала шесть колоколов, проспала и пробуждение мальчишек. Проспала уход Бесподобного, все еще погруженная в сны, где парила на горячих волнах охваченного пожаром Лондона. Дым тянулся за ее крыльями, а ее пальцы стали серебряными иглами.

Ее разбудило прикосновение. Чья-то рука слегка трепала ее по заднице. Наконец, сбросив остатки сна, она приоткрыла полу занавеса, в опустевшем дортуаре ее ждал только смущенный Трасселл.

– Извини, я не хотел трогать тебя… там. Просто не знал, в какую сторону головой ты спишь, – его лицо покраснело, а взгляд не отрывался от пола; Шэй подавила улыбку.

Трасселл испытывал неловкость при общении с любыми людьми. На сцене ему давали исполнять шутовские роли, и ему законно приходилось спотыкаться, заикаться или забывать свои реплики; уж лучше делать вид, что так все и было задумано. И его замешательство по поводу собственной неуклюжести вызывало у зрителей восторженные вопли.

Но поначалу такая общая неловкость общения скрывала от Шэй тот факт, что с ней он вел себя еще более неловко. Шмыгая носом, он молча переступал с ноги на ногу. Казалось, он сказал все, что хотел.

– Так зачем ты разбудил меня, Трасселл, – решила она помочь ему, – может, что-то случилось?

– Да, прости. Вчера вечером Пейви пошел выпить после представления, и он сказал, что в «Синем Кабане» выпивала компания мужчин. Они спрашивали о девчонке с татуировками и клочковатыми волосами. Спрашивали еще, кто может знать, как делать дымовые шашки, – он снова умолк.

Да, вчера вечером она разговаривала с Гилмором. Смотрела ему прямо в глаза, но без малейшего намека на признание. Что же изменилось?

– Кто-то упоминал мое имя?

– Пейви так не думает, но он слишком испугался, чтобы подобраться поближе. Ты же знаешь, что здесь никто ничего не скажет, да? Я успел пообщаться со всеми, и все наши будут при случае говорить, что никогда не встречали никого, похожего на тебя.

Хорошо, что они еще не добрались до театра. Но плохо, что им известно, как она выглядит. В какой-то момент это могло привести их и в Бердленд. Восемь колоколов; она могла успеть побывать там и вернуться до дневного выступления.

Она стояла на носовой палубе Большого парома подобно резной фигуре над водорезом, позволяя водяным брызгам смывать с нее грязь Лондона, пока вновь не стала розовой, юной авискультанкой. Когда они обогнули последний поворот перед Бердлендом, она испытала прилив волнения: у пристани покачивалась лебединая лодка ее отца. Кольца грязи покрыли борта, явно показывая, что ею не пользовались по меньшей мере неделю. Сойдя с парома, она погладила на удачу лебединую голову; изначально маслянисто черный клюв теперь поседел, и Шэй сделала мысленную заметку, чтобы сегодня же подкрасить его. Очередной пункт в списке ее дел. Подкрасить лодку, разжечь огонь, починить одежду Лонана. Рутинные домашние дела начали громоздиться в ее разуме. Она мысленно повторяла их список, как молитву, и они так поглотили ее внимание, что она едва не пропустила предупредительный сигнал. Два коротких вороньих крика подряд, так умело изданных, что сначала она не узнала, что каркал именно человек. Восприняла она лишь повторное карканье. Такие сигналы узнавали даже дети. Один сигнал означал безопасный проход, двойной – предупреждал об опасности и призывал остановиться.

До Бердленда оставалось еще ярдов двести, но кто-то, работая на сетевом куполе, мог заметить ее. Что ж, будет только полезно подождать и узнать, в чем там дело. Она присела на кочку, услышав, как где-то прогудела невидимая выпь, и вскоре заметила, как от купола в ее сторону спешно направилась знакомая фигура. Шэй подняла руку, приветствуя Колма, но он, махнув ей в ответ, указал на причал. Тогда она вернулась обратно по болоту, решив подождать вестей на корме лебединой лодки. Чайки кружили над головой, и она, достав из сумки кусок хлеба, развлекалась, подбрасывая кусочки в воздух и наблюдая за их ловкой воздушной акробатикой.

Колм начал говорить еще до того, как вышел на пристань.

– Нас навестили чужаки, – сообщил он без упреков, как мог бы поведать об интересной птице, залетевшей в сети, – горожане из Лондона, притащили с собой на поводках каких-то похожих на кровожадных волков зверюг.

– Искали меня? – вопросительно начала она, но сразу осознала, что больше их здесь никто не мог интересовать.

– Да. Тебя ищут.

Татуировки и клочки волос. Любой бедствующий пьяница посоветовал бы им поискать в Бердленде.

– Когда?

Вчера вечером. Но они обещали вернуться. Даже угрожали.

– Что вы им сказали?

– Я сказал правду. Что мы больше тебя не видим. Что чаще всего ты ночуешь в Лондоне, но мы понятия не имеем, где именно.

Шэй оглянулась на город; ей не приходило в голову, что тамошние события могут повлиять на жизнь в Бердленде; они изначально жили в разных мирах.

– Мы сказали им, что ты больше не вернешься, но они захотели увидеть твоего отца.

Шэй стало тошно от одной мысли о том, что люди Гилмора побывали в жилище ее отца. Они были слишком большими, слишком неуклюжими для их хрупкого дома. Она представила себе по-птичьи тонкие запястья и лодыжки Лонана, его открывающийся и закрывающийся рот.

– И, конечно, он все запутал. Сказал, что видел тебя вчера и что ты появляешься каждую неделю на Мурмурацию. Я пытался объяснить, что он потерял память, но не думаю, что они мне поверили. Есть все шансы, что они вернутся сегодня.

Чайки улетели от нее. Они поплыли дальше по реке, выискивая, чем бы еще поживиться.

– Я хочу увидеться с ним. Объяснить…

– Не думаю, Шэй, что это разумно. Ты должна понять, что нам пришлось повторять ему снова и снова, что ты больше не вернешься. Мне не хочется, чтобы чужаки снова заявились сюда. Мне удалось отговорить Лонана от путешествий в Лондон на лебединой лодке. Сейчас с ним занимается Шахин, учит его, что говорить, если они вернутся.

– Шахин? Та ястребиная девочка? А при чем тут вообще она?

– Мы нуждались в еще одной толковательнице ритуалов Мурмураций. Стая огромна, и все здесь напуганы. Она хорошо справляется, быстро учится, – он провел рукой по волосам, – вероятно, это временно, но пока тебе нельзя здесь появляться, по крайней мере, пока не закончатся эти волчьи происки. Если Лонан скажет им, что ты возвращалась в Бердленд, они никогда не оставят нас в покое.

Он посмотрел через плечо, и Шэй вспомнились крики вороны.

– Почему ты предупредил меня? Почему просто не вышел ко мне?

– Шэй… Шэй… – он опустил глаза. – Некоторые наши родичи считают, что было бы лучше отдать тебя лондонцам и покончить с этим.

– Какие родичи?

– Да, их немного. И никто из них не пользуется влиянием. Но сейчас для тебя здесь не так безопасно, как ты думаешь.

Должно быть, Шахин. Она дрожала и тряслась, пока ей делали татуировки, но не проронила ни слезинки.

– Шэй, они перебили голубей, – лицо Колма впервые горестно исказилось.

Чайки с интересом следили за тем, как Шэй выкладывала на причал привезенные подарки. Сначала засахаренный имбирь, завернутый в коричневую бумагу, и пять серебряных пенни. Она вдруг осознала, что ее не волнует, будет ли кто-то другой толковать Мурмурации, но терзали мысли о том, что завтра утром Лонана разбудит чужая рука.

Она достала чудесный спелый абрикос. Рядом поставила расписную деревянную коробку с чаем из Индии. Ее огорчало, что кто-то другой поведет его на берег, чтобы избавить от ночных кошмаров. Что кто-то другой будет произносить его имя.

Грецкие орехи в скорлупе и букетик увядших лилий. Кто-то другой вручит ему кружку чая. Кто-то другой причешет его взъерошенные волосы. Ее скромная кучка сокровищ выглядела безвкусно кричащей под суровым небом Бердленда, и даже если бы Колм сказал ее отцу, кто принес подарки, то его сообщение через мгновение стерлось бы из его памяти. Но она представила вспышку удовольствия на отцовском лице и решила, что ей довольно и этого.

– Тогда мне придется взять его лодку, – сказала она, и Колм кивнул.

Он помог ей оттолкнуться от пристани, лодку с одной Шэй на борту отнесло вниз по течению. Он постоял на пристани, затенив ладонью глаза.

– Передайте отцу, что в башне Святого Павла угнездилась семейка сапсанов, – попросила она. На днях она слышала, как они ссорились, будто старая парочка.

Прилив тащил лодку обратно к городу, и фигура Колма на причале с каждым мгновением становилась все меньше. Оказавшись ярдах в десяти от берега, она крикнула ему:

– Передайте ему, что они быстрее смерти!

Затем, положив голову на гладкую банку[13], она просто позволила приливу нести лодку по течению. Первую милю чайки следовали за ней, но сдались, сообразив, что запасы корма у нее закончились.

Высадившись на старую пристань, Шэй сразу увидела нечто новое. Поначалу она едва узнала себя. На плакате грубо намалевали какую-то карикатуру – хитрую и злобную косоглазую физиономию – но лохмы и хохолки по бокам головы и каракули татуировки могли иметь отношение только к ней. Она изумленно разглядывала изображение, но потом додумалась прочитать помещенное под ним объявление. Оно гласило:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ЮНАЯ ДИКАРКА ШЭЙ

ОБВИНЯЕТСЯ В УНИЧТОЖЕНИИ ИМУЩЕСТВА – ПОДЖОГЕ —

НАНЕСЕНИИ УВЕЧИЙ

Она оглянулась. Мимо нее, подняв воротники и спрятав руки в рукава, бежали от холода горожане. Сорвав плакат, она скомкала его и сунула в сумку. Она устремилась дальше, но ей казалось, что все подозрительно смотрят на нее, и она натянула шапку на самые уши. Через пару минут ей на глаза попался другой плакат. Он висел в витрине, и его она никак не могла достать. Опустив взгляд, она перешла на другую сторону улицы. В нескольких ярдах от нее на стене таверны красовались подряд еще три плаката. РАЗЫСКИВАЕТСЯ… РАЗЫСКИВАЕТСЯ… РАЗЫСКИВАЕТСЯ… Она попыталась оторвать края, но бумагу крепко приклеили, поэтому она вырвала полоски с глазами и волосами и принялась искать безопасные пути отхода, осознав, что просто на улице больше находиться нельзя. К стене постоялого двора Баркли пристроилась лестница, и Шэй забралась по ней на остроконечную крышу. Потрескавшаяся черепица предательски, как лед, скользила, но по крайней мере ей больше не попадалось чертовых объявлений, и она знала простой путь по крышам на север до самого театра.

К ее удивлению, на крыше театра маячили четыре фигуры. Бланк и выглядевший удрученным Трасселл, веселый Бесподобный и пылающая от ярости Алюэтта; около ее ног валялся ворох разорванных плакатов с объявлениями «РАЗЫСКИВАЕТСЯ». Когда Шэй, подтянувшись, забралась на карниз, Бесподобный медленно захлопал в ладоши и заявил:

– Уничтожение и поджог?! Я дико завидую. Хотя подал бы в суд за такой карикатурный портрет. Надо будет предложить Гилмору, чтобы он заказал Трасселлу более лестное изображение. Ты же понимаешь, что это и на мне отразится. – Он подмигнул ей, но потом подошел и крепко обнял ее. – Чертовски жаль. Не представляю, как он догадался, что ты играла роль того бородача.

– Я сорвала несколько штук, – встряла Алюэтта, – но они появляются слишком быстро. Приспешники Гилмора расклеивают их по всему городу. Конечно, его имя нигде не упоминается, но уличная ребятня быстро узнает, кто за тобой охотится, – разгладив один из плакатов, она глянула на него, – до твоего прихода мы как раз обсуждали эту историю. Кто-то из нас может постоянно находиться с тобой. Бесподобный может встречать тебя утром, я буду присматривать за тобой в театре, а Бланк предложил тебе койку на своем корабле. И вообще мы составим план для всей остальной кампании.

Сердце Шэй дрогнуло; от волнения она едва слышала, что говорит Алюэтта. Они готовы защищать ее. Более того, им и в голову не приходило ничего иного. Она думала, что никто не любил ее так сильно, как она любила их, и ей вдруг до боли захотелось проявить к ним подобную доброту.

– На самом деле у меня есть идея, как все это исправить, – заявил молчавший до сих пор Бланк и, предваряя шквал вопросов, поднял руки, – только надо будет кое-что организовать. Мне понадобится помощь Алюэтты и Трасселла и еще пара свободных часов. Возможно, вам придется сегодня вечером выступать без меня.

После его ухода никто из оставшихся не захотел покидать крышу. Бесподобный прошелся по краю, а затем сел и развернул тряпочный сверток с четырьмя запеченными, покрытыми жиром поросятами, доставленными ему утром юной привратницей со служебного входа. В полном молчании компания принялась за еду, и в конце трапезы, изрядно испачкавшись жиром, они слегка отупели от сытости, сидя как птенцы ястреба в гнезде с разбросанными вокруг косточками.

– Четыре целых поросенка. Бедолага получит порку, если узнают. Надеюсь, ты хотя бы выдал такой щедрой поклоннице билеты на вечер. – Алюэтта ела меньше других, выбирая лишь кусочки самого светлого мяса.

Она откинулась на спину, ловя тепло осеннего солнца, его слабые лучи озарили ее лицо и руки.

– Не смог бы при всем желании, – откликнулся Бесподобный, – все билеты распроданы на много дней вперед.

Трасселл глубоко зарылся во вторую тушку лицом, обгладывая ее с такой сосредоточенностью, какую Шэй видела только у изголодавшихся нищих. Но даже когда он, наевшись до отвала, улегся, поглаживая руками набитый живот, на ткани остались еще два нетронутых блестящих поросенка.

– Какая расточительность, – вяло заметила Алюэтта, – может, стоит отнести их в дортуар, осчастливить наших мальчиков?

Еще вчера Шэй взяла бы одного поросенка домой для своего отца. Это могло стать для него редким удовольствием. А вот сегодня у нее созрел другой план.

– Можно я возьму одного? – спросила она.

– Конечно. Бери обоих, если надо.

– Нет, одного вполне достаточно. Смотрите…

Она окинула небо пристальным взглядом. Стрижи охотились за мухами, стайки голубей перелетали с крыши на крышу. Вороны вытягивали растущий между черепицами мох. Но весь верхний мир принадлежал охотникам. Соколам. Трем… Нет, четырем. Одна пара играючи гоняла по крыше обреченного мелкого грызуна. И среди охотников, поймав ветер, как головорез, привалившийся к дверце кареты, парила Девана. Поднявшись на ноги, Шэй отряхнулась и поднесла к губам сложенные ковшиком руки. Ее первый призывный крик напоминал карканье, но второй прозвучал лучше, заставив разлететься встревоженных ворон. Теперь она привлекла всеобщее внимание. И последний призыв.

Девана уже кружила над ней. Наклонив голову и сокращая круги, она пока, однако, не пыталась снижаться.

– Не пытайся заставить меня умолять тебя! – смеясь, воскликнула Шэй. Остальные взирали на нее, не понимая, что происходит. Она воспроизвела последний призыв, а Девана сделала еще два круга. Медленно. Словно ничего не слышала и не видела. Но вот, легчайшим быстрым движением сложив крылья, птица начала падать по крутой дуге, стремительно увеличиваясь в размерах, точно несущаяся на вас телега. Шэй стояла, вытянув руку, и Девана, ни на йоту не отклонившись от выбранного курса, в полной тишине раскинула крылья, сбрасывая скорость, и сразу обеими лапками ухватилась за предплечье Шэй. Высокомерный взгляд стрельнул по крыше. Знакомый птичий вес; легче, чем она выглядела, зато сил у нее было больше, чем казалось.

– Не смотрите ей в глаза, – прошептала она.

Появление Деваны стало, как обычно, чудом. Она устроилась поудобнее на руке Шэй, последний раз взмахнув крыльями – поглядите, какая красавица! – и, наконец успокоившись, принялась чистить перышки.

– О, святые угодники, она прекрасна, – Бесподобный не мог отвести от нее глаз.

Не отрывая взгляда от сокола и точно рыба открывая и закрывая рот, Трасселл достал бумагу с карандашом и начал рисовать. На долю мгновения Девана скосила глаз на стержень карандаша – его царапанье напоминало звук мышиных коготков, – а затем вернулась к своему занятию, довольная тем, что ей пока никого не нужно убивать. Шэй взяла поросячью ножку. И Девана мгновенно ухватила ее клювом. Резко покрутив головой, птица проглотила оторванный кусок мяса. Шэй повернула кость другой стороной, и птица повторила свои действия. С впечатляющей ловкостью она подбросила угощение вверх, опять схватила его клювом и проглотила целиком. Глаза ее сразу же уставились на оставшуюся свинину.

– Хвастунья, – прошептала Шэй. Дважды Девана обводила компанию взглядом, еще дважды она отрывала и глотала кусочки мяса, а затем нежным нажатием когтя дала Шэй понять, что наелась. Слегка приподняв крылья, так что ее очертания образовали изящную букву «М», она без предупреждения слетела с руки; сделав три веских, вдумчивых взмаха крыла, нырнула вниз с крыши, но тут же вновь взмыла в небо над городом.

– Следите за ней. – В вышине летали и другие хищные птицы, но никто не двигался так, как Девана. Ее пикирования и вертикальные развороты чем-то напоминали театральное представление.

– Видите? Понимаете теперь, как можно узнать ее!

– Убийственная хищница, – кивнул Бесподобный.

Девана вновь сложила крылья и, изменив курс, исчезла за крышами зданий.

Казалось, до сих пор все они сидели, затаив дыхание. Но теперь Бесподобный и Алюэтта наперебой начали задавать вопросы:

– Когда ты ее приручила?..

– Она всегда прилетает?..

Шэй пыталась рассказать им историю ее знакомства с Деваной. Как она познакомилась с этой юной соколихой, когда та была еще всего лишь кучкой перьев с зияющим клювом. Как они вместе росли, вместе учились; дикие осиротевшие птенцы с раскинувшимся под ними Лондоном. Как, в ее понимании, протянулась между ними невидимая нить и как, представляя их общение, она увидела себя глазами Деваны: как грызуна, бегающего по крышам на городских улицах. Когда их вопросы иссякли, Шэй присела рядом с Трасселлом. Он сделал набросок головы Деваны. Блестящие глаза под тяжелыми веками, струящиеся перья и клюв, очерченный тремя точными линиями. Живой, обтекаемый клинок.

– Теперь я понимаю, Шэй, – тихо сказал он, не сводя задумчивого взгляда с рисунка. – Именно этому вы поклоняетесь.

Послеобеденное выступление прошло небрежно и нервно. Доктор Фауст бродил в передней части сцены, всего в нескольких дюймах от суфлерской будки, опасаясь, что с уходом остальных персонажей некому будет присматривать за Шэй. Но Шэй чувствовала себя неуязвимой. Благодаря Деване в небе и друзьям вокруг нее. Бесподобный играл непринужденно, но один из своих самых пылких монологов он произнес, глядя прямо в окружавший ее сумрак. Она послала ему воздушный поцелуй. Сократили также и выходы на поклоны. Не дожидаясь, когда стихнут аплодисменты, Бесподобный и Пейви после первых же поклонов отправились смывать грим. Обычно она медлила в будке, когда он выходил из театра, давая ему возможность пофлиртовать с поклонниками около служебного выхода, но сегодня он взял ее за руку и вывел за собой.

На улицах уже сгустились сумерки. Зажигались первые фонари, и фермеры гнали непроданных животных обратно к воротам. На каждом шагу Шэй ожидала воя волкодавов или грохота колес преследующей ее повозки. От Блэкфрайерса они направились на север к городским стенам. Толпа мешала Шэй видеть перспективу, но Бесподобный то и дело поднимался на цыпочки.

– Вот черт, – прошептал он, – еще остались не сорванные плакаты. На самом деле, по-моему, их стало даже больше.

Протолкавшись через толпу, они обнаружили, что плакаты покрывали практически всю стену, так наспех приклеенные, что их края заворачивались. В сумерках их молочная белизна бросалась в глаза, словно только что проросшие грибы. Шэй стало тошно. Более того, она почувствовала себя загнанной в угол. От них никуда не скрыться. Еще множество других объявлений поблескивали на колоннах, тянувшихся к воротам Ладгейт-хилл.

– Не понимаю, чем же Бланк занимался целый день, – пробурчал Бесподобный, обнимая ее за плечи.

Шэй не поднимала глаз от земли. Осколки дня лежали у ее ног в грязи.

– Ох, погоди-ка. Давай, поглядим! – вдруг воскликнул Бесподобный.

Он затащил Шэй под тенистую стену с группой объявлений. Верхняя часть являла живенькую карикатуру на Бесподобного, где его лицо с намалеванными бровями обрамляли пышные кудряшки. Под его изображением тем же почерком, что на ее плакате, были начертаны слова:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ЛОРД БЕСПОДОБНЫЙ

ДЬЯВОЛЬЩИНА – ОБОЛЬЩЕНИЕ – ПОДСТРЕКАТЕЛЬСТВО К МЯТЕЖУ

Шэй громко рассмеялась. На следующей стене маячили объявления с мрачным лицом Алюэтты, и текст под ним гласил:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

АЛЮЭТТА ФЛАМАНДСКАЯ

МАГИЯ – ПРЕЛЮБОДЕЙСТВО – ЧАРОДЕЙСТВО

А далее висели два одиноких Бланка в лихо заломленной треуголке, со списком преступлений, включавшим в себя растрату и воровство. Ниже располагалось броское объявление, написанное жирными черными буквами. Такое же сообщение украшало и все другие плакаты, даже те немногие, что еще остались с Юной Дикаркой Шэй.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПРИЗРАЧНЫЙ ТЕАТР

ТАЙНОЕ МЕСТОПОЛОЖЕНИЕ

СКОРО ПРЕМЬЕРА

Везде, где они шли, от стен собора Святого Павла до самой реки, на них смотрели четыре выразительных лица. Плакаты с Дикаркой Шэй затерялись в блеске других объявлений. Взволнованный таким поворотом дел, Бесподобный почти бежал вперед.

– Призрачный театр… – бормотал он. – Добро пожаловать в Призрачный театр… Мне лично нравится. Должно быть, название придумал Бланк. Алюэтте не хватило бы воображения.

Он остановился возле аббатства Коула и взял Шэй за руки. С церковных стен на них смотрели лица их друзей.

– Началось! – воодушевленно произнес он. – Теперь мы должны все устроить. Начало положено.

На стенах церквей имелись лучшие опоры для рук: горгульи, зубчатые стены, архитравы и водостоки.

– Помоги мне забраться, – сказал Бесподобный, склонившись к ней.

Поднимаясь, они то и дело останавливались, сгибаясь от приступов смеха. Забравшись друг за другом по стенам, они наконец встали на крыше, взявшись за руки, их взгляды скользили по раскинувшейся внизу половине города. Он поднял ее руку, как победивший боксер, и крикнул в небо:

– Мы – Призрачный театр!

Бесподобный, Алюэтта, Бланк и Трасселл. Игра, освещение, музыка и декорации – огонь, воздух, вода и земля. Эта четверка образовывала узел хитросплетения новой театральной затеи, все нити вели к ним. А в глубине, под покровом этой паутины, скрывалась тайна Призрачного театра. Каким же ему суждено стать? Бесподобному хотелось играть саму жизнь, реальные истории, истории без богов, демонов и колдунов, где самые обычные люди – «такие, как мы с вами» – жили бы, смеялись и умирали. Первое правило: никаких выдуманных сценариев, только истории, вытащенные из темных уголков самой их жизни. В итоге их репетиции на крыше напоминали исповеди.

– Расскажи о своих ощущениях…

– Что с тобой происходило?..

Все они рассказывали истории, до сих пор сокрытые во мраке ночи. Когда Шэй участвовала в этих репетициях, то испытывала воодушевление, и ее рассказы внимательно слушали. Но изредка, когда она оставалась в одиночестве, ее охватывал страх того, что она потеряет свою самобытность, – ее тревожило то, что вскоре она может исчерпать скудные запасы своей незаурядной новизны. Она установила правило и для себя: не проводить более двух ночей подряд в келье Бесподобного: ей не хотелось обыденного постоянства. Несмотря на преследования Гилмора, она оставалась более свободной, чем любой мальчик из труппы Блэкфрайерса, и они завидовали ей и ценили ее за это. Поэтому по утрам она продолжала носиться по городу, доставляя письма, а возвращаясь, привносила в жизнь душного дортуара свежий воздух крыш и свежие сплетни. В самые холодные ночи она спала у Бланка под кучей меховых и кашемировых костюмов, одурманенная как медленным покачиванием корабля, так и тлеющими по углам для обогрева пучками специй. Да и жизнь самого Бланка отличалась странным непостоянством. Он мог уходить и возвращаться в любое время дня и ночи, мог молчать целыми днями, но порой становился говорливым во сне. В общем, между ними установились молчаливые и благожелательные дружеские отношения, ставшие благословенным облегчением после суматошного общения в дортуаре. Хотя в основном если она не оставалась в Блэкфрайерсе, то спала на крыше Элтем-хауса. Она ложилась около печных труб, которые в особняках такого размаха практически не успевали остыть после жарки ужина до первой утренней выпечки.

В первый раз, когда Шэй спала там, Девана терпеливо кружила над ней, то спускаясь ниже, то поднимаясь – с осторожностью, необычной для птицы, вновь привыкшей делать именно то, что ей нравится. Ее запертая клетка оставалась холодной, а труба находилась в десяти ярдах от нее, но все же она настороженно косилась на свой бывший дом, как на опасного хищника. Куртуазный танец их общения продолжался целый час, и только когда Шэй, смутив птицу, свернулась вокруг кирпичной трубы, Девана приземлилась рядом со звуком тише снегопада.

Сколько ночей они провели там? Достаточно для того, чтобы когти Деваны проделали борозды в перилах, где она всегда сидела, высокомерно поглядывая на Шэй. Достаточно ночей, чтобы Шэй успела отполировать и починить все опутенки, поэтому Девана летала в небесах с сиреневыми кожаными ремешками на лапках, словно рыцарь с платочком своей дамы. Достаточно ночей, чтобы Шэй, пересказала птице все реплики своей роли из представления Призрачного театра, и благодаря надменному непониманию слушательницы ей самой удалось как-то уменьшить боязнь сцены.

Как же Шэй любила звуки, издаваемые Деваной при чистке перышек. Ее писклявые жалобы и приглушенное воркование, уверенный шорох ее складывающегося хвоста, еле слышное почесывание клюва под оперением. Они действовали как снотворное, но к моменту ее пробуждения Девана уже всегда исчезала – так же как исчезал Бланк, как исчезала и ее мать, – а будил ее доносившийся снизу запах выпекавшегося в кухне утреннего хлеба, будил, побуждая к новым прогулкам по крышам.

Именно на одной из тех прогулок после ночи с Деваной, чувствуя себя скованной, замерзшей и отвергнутой, Шэй нашла то, что искала. Уютное гнездышко для нее и Бесподобного, вдали от тесного укрытия дортуара, где на него наконец могла смотреть только одна пара глаз. Она давно присматривалась к одному из тех больших особняков, чьи владельцы смывались в загородные дома на те месяцы, когда Лондон тушился в супе дымной и потогонной жары, достаточно большому, чтобы иметь желанную просторную спальню, но не настолько роскошному, чтобы оставить для ухода за ним основную прислугу. И вот один дом привлек ее внимание. Айви-Бридж-хаус находился прямо на ее пути от Вестминстера к Ньюгейт-стрит, здесь она частенько путешествовала по крышам. Три дня подряд она проходила мимо него и не видела никаких признаков внутренней жизни.

В верхнем торцевом окне смутно виднелась кровать с четырьмя столбиками, заправленная светлым постельным бельем под балдахином, изысканно-белым, как свадебное платье. На более высоких этажах защита становилась слабее; на уровне земли многостворчатые окна закрывали толстые кованые решетки с острыми пиками на концах. Но на четвертом этаже она сразу увидела и открыла люк на крыше, после чего провела целое утро, гуляя по комнатам, как призрак, и прислушиваясь к тому, как затихают и становятся громче звуки ее шагов, пока она обследовала кухню в поисках остатков еды.

На следующий же день, сразу после репетиции, она привела сюда Бесподобного, прямо в плаще и шляпе ученого мужа, и она тоже не сняла своего маскировочного костюма. Забравшись в дом через верхний люк и тихо зайдя в спальню, они вдруг испытали смущение и, взявшись за руки, тихо по-кошачьи обошли вокруг балдахина, обмениваясь скрытными взглядами. В конце концов кровать показалась им слишком мягкой, слишком невинной и безгрешной для чего-либо, кроме сна, поэтому они предпочли заняться любовными играми на полу. Он всерьез отнесся к выбору удобных поз, меняя их по мере нарастания страсти, в итоге, когда она уже стояла на коленях, и его плащ укрывал их, они стали резвиться, играя как дети, спрятавшиеся под плащевым покровом импровизированной крепости. Получалось забавно. Быстро. Не слишком удобно, но безболезненно. Его руки ловко перемещали ее в желаемые положения. Он наглядно показывал ей все, что хотел, как обычно объяснял словами на сцене. Пристроившись к ней сзади, он удерживал ее, как фермер овцу, собираясь начать стрижку. Потом он опустился в кресло, и она оседлала его, такая поза понравилась ей больше, хотя перед глазами назойливо маячил ряд семейных портретов, но она, показав им язык и закрыв глаза, избавилась от их ненужного внимания и продолжала скакать на нем, пока он не кончил.

Никаких подглядывающих глаз и шуточек мальчиков за старым грязным ковром. Казалось, они впервые по-настоящему познавали друг друга. Потом, успокоившись и обсохнув, она отстраненно взирала на свои ногти и ноги, вспоминая все те места, где он прикасался к ней. Ей хотелось раскрасить ими свое тело с головы до пят. Сохранить на себе яркие пятна его ласк. На ключицах и ямочках на спине, на шее от плеча до уха, на нежной коже внутренней стороны бедер. Она представляла их себе в виде черных татуировок и в итоге стала подобна гагатовой статуе.

Проснувшись от трех ударов колоколов, Бесподобный выглядел осовело и беззаботно счастливым.

– У нас в запасе еще целый час, – сказала она.

Ей хотелось заняться новыми исследованиями. Либо шикарного особняка, либо самого Бесподобного, либо и того и другого.

Он поцеловал ее в темечко, прямо в кончик птичьего клюва и прошептал:

– А не могла бы ты оставить меня здесь одного на полчасика?

Она пыталась скрыть свое замешательство. Может, это часть любовного ритуала? Какая-то общепризнанная мужская нужда, о которой ничего не известно дикарке из Бердленда?

– Часто ли, Шэй, ты бываешь в полном одиночестве? – спросил он, поглаживая ее шею. – Когда вокруг не видно ни одной живой души?

Она задумалась. Недавно она в одиночестве гребла на лодке в Лондон. Покидая болота. И в восточном районе на более широких крышах она оставалась единственной фигурой на много миль вокруг.

– Иногда. Не часто.

– А я не могу даже толком вспомнить последний раз, – прошептал он ей на ухо. – Наверное, лишь в детстве, когда я потерялся в лесу. Но оказаться в безлюдном доме. В полном одиночестве, в тишине и безмолвии. Это, вероятно, нечто…

Несколько часов спустя он вернулся в театр, но кое-что принес для нее. То, что нашел в шкатулке с драгоценностями, спрятанной в камине.

– Люди считают, что поступают мудро, пряча там вещи, но лучше бы они оставили их на туалетном столике, туда я вообще поленился бы заглянуть.

Он вручил ей сережку в виде черепа. Возможно, из коралла, но покрашенную черным лаком с какой-то мрачной утонченностью.

Подобные свидания продолжались целую зиму. Шэй находила для них покинутое жилье, и они занимались любовью уже по традиции прямо в репетиционных костюмах. А потом она в одиноком изумлении уходила гулять по крышам, и он тоже, в одиночестве, мечтательно раскидывался на очередном снежно-белом, запретном ложе. И всякий раз приносил в театр занятные безделушки, их стало так много, что их келья – «наша келья», – с особым волнением произносила она – позвякивала от их телодвижений. Ожерелья и браслеты, медали и ножи. Камеи и жемчуга, кружева и бархат. Позже она подумала, что, получая подарок после каждого совокупления, могла бы почувствовать себя подкупленной. Но на самом деле чувствовала себя бесценной драгоценностью. Она стала всего лишь одной из множества тех прекрасных блестящих вещиц, что сверкали, звенели и мерцали на голых коричневых досках этой скрытой от глаз кельи.

Акт II

Шэй должна была запеть лишь после того, как ей пронзят грудь.

Она сверзилась с лестницы. Куртка зацепилась за какой-то крючок, и она, потеряв равновесие, грохнулась на пол. Вокруг нее висели ровные ряды говяжьих туш, мраморно-розовых в отраженном свечении ледяных блоков. Она проползла по полу и открыла ведущий на улицу люк, но его закрывала частая решетка из железных прутьев. Она попыталась раздвинуть их, слыша топот круживших над головой шагов. Нет никаких других выходов из подвала, как нет и мест, где можно спрятаться. Звуки шагов над ней затихли, а затем возобновились с новой силой. Поморщившись, она с отвращением залезла в самую большую из туш. Мясо было застывшим от холода, но ей удалось раздвинуть и опять соединить края разрубленной грудной клетки, и она сжалась внутри, как куколка в коконе. Из своего укрытия в грудной клетке она потянула за края разрезанного живота и завернулась в эту мясную тушу как в плащ. В поисках точки опоры ее ноги нащупали замороженные ступеньки ребер, и твердо встали на них. Освещение в подвале было тусклым, и люди наверху не могли быть уверены, что она спустится сюда, поэтому Шэй, замедлив дыхание, услышала, лишь как тихо поскрипывают на цепях соседние туши. Они медленно покачивались от какого-то незаметного сквозняка.

Люди с осторожностью спустились в подвал. Они тихо переговаривались, темноту прорезал свет одинокого факела. Преследователи обошли подполье, пройдя в нескольких дюймах от нее, и она затаила дыхание; белое облачко выдоха могло бы выдать ее присутствие в этом леднике. Увесистая туша слегка повернулась, и Шэй разглядела узкую полосу подвального помещения: четверо молчаливых мужчин в черных кожаных костюмах с обнаженными шпагами. Она следила за их ногами сквозь завесы говяжьей плоти.

– Тут кто-то открыл люк, – произнес чей-то голос.

– Она, конечно, тощая мерзавка, – заметил другой мужчина, просунув руку между прутьями, – но разве ей удалось бы протиснуться сюда?

– Тогда ты, может, думаешь, что она удрала через задний ход? – вместо ответа спросил кто-то.

– Я не понимаю, как она могла проскользнуть мимо нас, но ведь здесь-то вроде бы ее нет?

Тишина. Что же они теперь там делают? Шэй не могла этого видеть, зато видели зрители Призрачного театра. Они увидели подозрительный взгляд на лице одного преследователя, когда он заметил на полу сдвинутое соломенное покрытие. Они следили, как он двинулся от двери к световому люку, а потом к одной странной туше. И они увидели прижатые к губам пальцы и бесшумные, крадущиеся шаги людей. Далее последовал безмолвный отсчет до трех, а затем, по командному взмаху, все шпаги одновременно пронзили ее говяжье укрытие. Четыре клинка пронзили плоть и вылезли наружу. И вот тогда…

Медленно стекающие капли крови, уже свежей крови, окрасили покрытый соломой пол. Скрип цепей, сдержанный вздох и треск льда. А потом тело, окровавленное и вялое, как мертворожденный, выскользнуло и упало на колени.

Снова наступила тишина, потом окровавленная голова поднялась и мертвая девушка запела.

Это произвело потрясающее впечатление.

Четырьмя часами ранее, когда труппа Призрачного театра перебралась за реку, Саутуарк уже наводнили оживленные толпы. Наступило воскресенье, откуда ни возьмись наполненное ярким незамысловато-теплым солнцем, и отдыхающие горожане радостно высыпали на улицы.

Перед каждой таверной змеились очереди, а улицы хрустели под ногами измельченной смесью скорлупы – ореховой и устричной, – темневшей в дорожной грязи. Им пришлось ждать четверть часа, когда на южном конце моста выставят головы казненных изменников. Шэй не могла на них смотреть, но Бесподобный с удовольствием рассматривал каждую и провел много времени перед одной из них.

– Лорд Карлайт, – произнес он с отстраненной задумчивостью, – он частенько захаживал к нам в Блэкфрайерс.

Достав расческу, он принялся тщательно причесываться, зачесывая волосы то на одну, то на другую сторону, пока Алюэтта не подтолкнула его в спину.

Шэй скромно помалкивала. В своей тунике, шапке и чулках она выглядела самым обычным парнем, и подвыпившие подмастерья даже не замечали ее присутствия. Тем не менее они пришли в Саутуарк – а там, как гласит поговорка, каждому горшку найдется подходящая крышка, хотя это звучит не так очаровательно и романтично, как в отцовском толковании этого выражения.

По воскресеньям в Блэкфрайерсе не давали спектаклей, так что утром у них было достаточно времени, чтобы осмотреть место для первого представления Призрачного театра. Но их пьеса не нуждалась в обычных театральных трюках и реквизите, поэтому после проверки удобства зрительских мест и входов у них осталось еще много свободного времени.

Бесподобный уже придумал программу развлечений.

– Сначала заправимся элем в «Крест-Кис», затем подкрепимся лобстером у «Гинти» и рванем в медвежью яму, надо же прикоснуться к Сакерсону[14] на удачу.

Сакерсон: непобедимый, неутомимый, необузданный, но кровожадный чемпион медвежьей ямы. Девять футов мышц со смрадным дыханием и лапами размером с кузнечные мехи. Эти лапы когтили, забивали, рвали, дразнили и калечили целые своры собак, волков и даже – в один легендарный вечер – растерзали самих львов. Лондонская молодежь страстно обожала Сакерсона: истинная мощь и ярость, запертые в клетку, но непокоренные. Мальчики труппы Блэкфрайерс были просто одержимы им, они взывали к его духу и молились ему так же, как господа могли молиться своему Господу. Трасселл запрашивал по полпенни за свои героические рисунки сражений этого медведя, но не с собаками, а с шерифами, владельцами театров и школьными учителями. Если кто-то обижал мальчика из труппы Блэкфрайерс, то Трасселл мог за кружку эля изобразить его в луже крови под лапами этого святого животного.

Медвежья яма представляла собой приземистое, лишенное окон здание, темневшее над Саутуарком, подобно грозовой туче. Бесподобный заплатил по шиллингу за каждого из них, и они ненадолго получили доступ к клетке Сакерсона; считалось, что прикосновение к его лапе наделяет особой смелостью.

– Заходите!

В полумраке медвежьей клетки расширившиеся зрачки Бесподобного почернели; он выглядел обалдевшим и ослепленным. Даже в полутьме ощущалось подавляющее присутствие Сакерсона – там стоял такой густой медвежий дух, что недолго было и в обморок хлопнуться: все пропиталось запахами пота, мускуса, мокрой соломы и свежей крови. Шэй почувствовала себя тростинкой, сдавленной этой гнетущей обстановкой. Глубокие вздохи эхом отразились от стен, когда медведь, волоча лапы, переместился в угол, где под его весом со скрипом прогнулись доски. Большой Сакерсон, слишком большой для этой тесной даже для людей ямы. Шэй подошла достаточно близко, чтобы разглядеть его морду, а при виде его лап она невольно осознала хрупкость собственных костей. Ему хватило бы легчайшего усилия, чтобы переломать их все. Но вопреки собственному желанию она продолжала подходить к нему. Вблизи медведь пах приятнее, какой-то густой перезрелостью: терновых ягод и запеченного мяса. Его темно-серый, как обугленное дерево, мех местами отливал глянцевой чернотой слипшейся с землей крови, причем не только собачьей. Шэй шагнула еще ближе к его массивной туше. Пол опускался и скрипел, когда ее дыхание коснулось шерсти на его животе. Она сжалась от близости к такой могучей силе и такой жестокой боли. От него исходило тепло, и Шэй вдруг осознала, что больше всего ей сейчас хотелось бы зарыться в его теплый мех, вобрать в себя его мощный жар.

– Эй, осторожней, они же здесь не сажают его на цепь. Вдруг он разъярится… – послышался встревоженный голос Бесподобного, – в общем, нас не смогут мгновенно выпустить отсюда.

Горячее медвежье дыхание обдало голову Шэй, когда Сакерсон наклонился, чтобы понюхать ее. Она позволила его нежному, кожистому носу исследовать ее кожу. Затем, без предупреждения, он неуклюже откинулся назад, отчего содрогнулась вся яма. Шлепнувшись на задницу, он вытянул перед собой задние лапы и начал зализывать раны. Вылизывая языком темные пятна на шкуре, он изредка вгрызался в слипшийся мех и продолжал иногда громко зевать, а из его живота доносилось низкое урчание. Сидя там, он напоминал измученного малыша, и Шэй вдруг поразилась, подумав о том, что когда-то он, разумеется, был медвежонком и со своими дикими братьями и сестрами носился по склонам холмов. Мать-медведица таскала его за шкирку, шлепала за шалости, и вылизывала колтуны, и, да, промывала ему раны. Невольные слезы, еще бессознательно, обожгли ей глаза, и она подалась вперед, оказавшись прямо между огромными задними лапами, а Сакерсон вдруг перестал пожевывать свой коготь. Печальные глаза, бдительно поднявшиеся уши. На уровне глаз Шэй на его плече пульсировала черным жаром рваная рана. Издали она подумала, что в ране видна обнажившаяся кость, но, подойдя ближе, осознала, что в кровоточащей плоти застрял чей-то зуб. Сакерсон изогнулся, и зуб слегка сдвинулся. Он вдруг резко рыкнул, но это утробное рычание скорее было выдохом, ударившим по полу, чем стоном.

– Откуда его привезли? – спросила Шэй.

– Из Шварцвальда, в Германии, – с нервной боязливостью ответил Бесподобный, – там снег лежит по девять месяцев в году, а лес настолько густой, что можно месяц бродить по чаще, не видя солнца. Понадобилось два десятка человек, чтобы переправить его сюда.

Шэй представила безбрежные волны сосновых крон. Белое небо, белый снег и деревья с вечнозеленой хвоей. В германских лесах жили дятлы и коноплянки, горлицы и вороны. Так что же слышал малыш Сакерсон на своей родине? Она облизнула губы и попробовала издать голубиный зов. Удивительно трудно было точно воспроизвести воркование мягкого серого голубиного горла: создать единый живой канал, связующий живот и горло. Она сделала вторую попытку, и уши Сакерсона по-собачьи дрогнули. Шэй еще раз проворковала, и птичий голос расцвел в ней падающим с ели снегом. Медведь издал вопрошающий стон, мягкий и растерянный, а она, продолжая ворковать, придвинулась еще ближе. И положила руку на рану медведя: теплую и влажную, пульсирующую болью рану. Прижимаясь к пульсирующим кровью и издерганным в схватках старым мышцам, она отыскала острие зуба. Ее тихое воркование смешалось мощным выдохом его глотки. Повернув зуб, она одновременно вырвала его, по-прежнему прижимаясь к медведю. Вытащенный клык, длиной с ее ладонь, искривленный, как старые деревья, сочился желтым гноем. Она протянула его медведю, чтобы тот увидел, но его вновь начал беспокоить сломанный коготь. Рана окрасилась свежей кровью.

Вернувшись на солнечную улицу, Шэй продолжала сжимать клык в руке. Они прокладывали себе путь через толпы Саутуарка, которые, уж если на то пошло, стали теперь более шумными. Подмастерья выпивали с самого утра, и казни уже закончились. Когда они подошли к таверне, у нее от страха болезненно засосало под ложечкой; снаружи стояла очередь, а внутри уже собралась целая толпа, все ждали их.

Верхнее помещение заполнили компании, свободно расположившиеся прямо на полу. Представление не нуждалось в сцене, но тем труднее было сосредоточиться в этой беспорядочной и шумной толпе. Люди перекрикивались друг с другом через зал, бродили туда-сюда, чокаясь и перенося зажатые подбородками кружки эля. Уже человек пятьдесят-шестьдесят. Воздух заполнился высохшим после развеселой пирушки потом, голоса звучали все громче и вскоре слились в рев, похожий на шум большого корабля. Так… Много… Лиц… Шэй приглядывалась к ним, одному за другим – большие розовые блины с разинутыми ртами, жадными до разговоров, пива и закушенных ломтей хлеба, – и чудовищность грядущего вечера тяжелым камнем провалилась в глубину ее живота. Вскоре все эти лица обратятся к ней. Они хотели чего-то от нее, а она была уверена, что у нее нет того, что они хотели. Чего же они хотели? Страх сжимался и ворочался в ней – устраивающейся на ночь собакой, – а вокруг нее кружилась пропахшая потом и пивными парами таверна. Ей уже не хватало воздуха.

Сквозь толпу в холодный переулок. Вечерний воздух хлестнул ее по щекам. Она стояла, упершись ладонями в колени и дышала свежестью мороза, наслаждаясь его царапающими горло укусами. Где-то высоко над ней черным шаром по звездному небу кружила птица, и ее сердце потянулось к ней. Она вообразила себя там, наверху, в шуме ветра и снежных кристаллов, смотрящей на девушку в темном переулке, похожую на темную былинку. Это помогло успокоиться.

Она вздрогнула, почувствовав на плече чью-то руку.

– Все в порядке? – в дверном проеме появилась фигура Бесподобного, очередная черная птица на светлом фоне. Ответа от нее он не ждал, лишь добавил: – Приспичило, вышел отлить.

Отойдя на пару шагов, он пустил шумную струю в сторону двери. Испаряющаяся на лету жидкость, его фальшивое посвистывание и едкий, как болотная вода, запах.

– Так все в порядке? – вновь спросил он, застегивая пуговицы.

– Сомневаюсь, что я смогу сыграть, – произнесла она, стуча зубами от страха.

– Я знаю, – ответил он с вялой невыразительностью. Без злости, но и без сострадания.

– Ты знаешь, что я не смогу? – Она не надеялась, что он подскажет ей какой-то выход из положения.

– Я знаю, каково это. – Он раскурил свою трубку, и она успела заметить, как напряженно вытянулись черты его лица. Его взгляд метнулся в сторону дверного проема. – Все эти люди. Все эти глаза. Им нужно чертовски много. Все в тебе кричит, что надо бежать в самый дальний уголок мира, свернуться калачиком, спрятаться там, – он повернулся к ней. Его зубы невольно клацнули.

– Да.

Значит, он понимал ее. Тогда, возможно, есть какое-то спасение.

Он молча взял ее руку и засунул себе под рубашку. Его сердце стучало так сильно, что билось об ребра. Если Шэй думала, что они с Бесподобным в одной лодке и это может помочь, то ошибалась.

– Я чувствую то же самое, – признался он, выпустив струйку дыма, – как будто все мои тощие мощи хотят убежать назад в Блэкфрайерс, утянув меня за собой.

– Так что же нам делать?

Выбросив остатки табака из трубки, Бесподобный потушил крошечные янтарные звезды носком ботинка.

– Мы просто отыграем свои роли. Мы будем чувствовать страх вплоть до того момента, когда начнем говорить, и с ним невозможно справиться, но помни, нам обязательно надо все выдержать, – он пытливо взглянул на нее, – именно выдержать. Твой воск может сгореть, но фитиль-то останется. Поначалу ты сомневаешься, что вообще способна что-то сыграть. Сомневаешься, что сможешь сыграть, уже играя. А как будет в следующий раз? – Он прижал ее руку к своей груди. – Будет еще труднее.

Сноп света и чей-то голос за их спинами:

– Бесподобный, пора начинать.

В дверях появилась оставшаяся троица их труппы, и Бесподобный жестом подозвал их. Они встали кругом, обняв друг друга за плечи, так близко, что их ледяные дыхания слились воедино. Бланк сжал ее руку, и она вдруг испытала такое гармоничное смешение радости и страха, что едва не рассмеялась.

– Я понимаю, что у нас есть лишь наши простые слова, – сказал Бесподобный, – но сегодня вечером мы создадим из них некое чудное зрелище. – Кольцо голов согласно кивнуло. – Большинство людей здесь никогда не видели пьесы без богов и королей, да, черт побери, некоторые из них вообще не бывали в театрах, – он обвел глазами их тесный круг, убедившись, что все взгляды устремлены на него.

Шэй вдруг захотелось, чтобы эти мгновения длились вечно, чтобы они вечно стояли в этих дружеских объятиях, в кругу их смешанных дыханий.

– Сыграем правдиво, – продолжил Бесподобный, – сыграем красиво, и тогда завтра эти люди почувствуют себя героями, а у нас пятерых появится нечто исконно принадлежащее только нам, – его ногти впились в ладонь Шэй. Обведя напоследок взглядом друзей, он вдруг исполнился весомой важности. Гордо расправив плечи, он снял шляпу и заключил: – Ладно! Давайте-ка воспламеним их души.

Пьеса была достаточно проста: четверо из них ограбили лавку (птичью лавку Гилмора; благодаря ее истории), но их застали на месте преступления. Они разбежались, но их преследовали Гилмор и его слуги. Бесподобный первым добрался до назначенного места встречи, до этой самой задней комнаты, а Шэй, Алюэтту и Бланка все еще преследовали. И, поджидая своих друзей, Бесподобный начал общаться со зрителями.

Не было ни поднятия занавеса, ни затемнения света. Лишь вкрадчиво тихая мелодия трубы непривычно прорезала волны этого пивного шума, и Бесподобный сказал:

– Мне удалось оторваться от головорезов на углу Найт-Райдер-стрит. Я свернул налево, а они побежали направо, преследуя остальных. В таких делах мне всегда везло.

Опустившись на колени, он очертил мелом большой прямоугольник: сцена. Толпа инстинктивно отступила.

Он говорил с горечью, поглядывая на свою кружку эля так же, как на зрителей, рассказывал о задуманных планах и совершенных ими ошибках. От его разглагольствований Шэй начало подташнивать, словно она неслась в катящейся с горы повозке. Говорил он с чистым лондонским акцентом, невнятно и игриво, слова сливались друг с другом, дополняясь своеобразным сленгом, который Шэй тоже узнала из подслушанных в пабах разговоров. Парни уподоблялись клинкам, девушки – ножнам, и наиболее юные зрители встречали хохотом каждую его удачную шутку. Он говорил, задыхаясь, словно изрядно обессилев, что резко отличалось от традиционно играемых им в театре героических персонажей. Но публика встречала его восторженно. Не прошло и двух минут, как он вызвал первый настоящий смех, поначалу робкий – неужели этот балагур и правда повеселит нас, – и затем взрывы смеха зазвучали вполне уверенно. Все лица повернулись к нему. Глаза заблестели. Рты закрылись, перестав пить и жевать. Какое же они производили впечатление, вся эта публика? Она не смогла бы точно описать его, но создавалось впечатление, что Бесподобному удалось добиться своего рода зрительского признания.

– А потом Бланк ударил его. Всего лишь резанул по уху, но понятно же, что тут должно пролиться море крови. И понятно, что грошовая цена благородной крови обойдется нам в целый соверен.

Это была реплика Бланка. Он открыл боковую дверь, а через мгновение оказался на холодном ночном воздухе. Толпа хлынула за ним. Теперь улицу освещали фонари, и Бланк стоял в ожидании на краю другого мелового обвода. Он прошептал свою роль тихо и отчаянно. Пытаясь услышать его, зрители зашикали друг на друга и быстро затихли. Он сообщил, что приспешники Гилмора догнали его и покончили с ним. Еще добавил, что знал страшные тайны, до сих пор не слышанные человеческим ухом, ведь он ими ни с кем не делился, но нынче вечером, став призраком, откроет их. С нарастающим ужасом Шэй осознала – что бы там ни говорил Бесподобный, – что на самом деле Бланк потрясающе играл свою роль. Его страх и печаль создавали верный настрой. Вам действительно казалось, что вы слышите лай собак и крики окружающих его преследователей.

Крики доносились с другого конца переулка, и Бланк оглянулся. По-прежнему не выходя из образа. Толпа разделилась, пропуская четырех парней в черных кожаных костюмах. Шиканье затихло, и Шэй с восхищением вглядывалась в лица публики. Искренний гнев, искренний страх. Преследователи окружили Бланка в считаные мгновения, скрыв его от публики, лишь дубинки их поднимались и опускались. Избиение продолжалось целую минуту. И на целую минуту толпа затаила дыхание, а потом, смахнув пот со лба, компания довольных преследователей удалилась, обнявшись друг с другом.

Прежде чем зрители успели разразиться аплодисментами, Бесподобный вдруг крикнул:

– А что же стало с моей подругой, Алюэттой Фламандской? – Он поспешил назад в таверну и поднялся по лестнице. Толпа последовала за ним. Сцена Алюэтты происходила на крыше, поэтому Шэй, оставшись одна в опустевшем зале, пыталась успокоиться. Она знала, что происходило наверху, слыша доносившиеся оттуда приглушенные звуки. Топот бегущих шагов, смех. Общие выразительные восклицания. Удар и резко оборвавшаяся песня.

Но вот все вернулись вниз, и настал ее черед. Ее захлестнула волна возбуждения. От липкого обжигающего страха у нее перехватило горло. Сигналом к ее реплике послужила погребальная барабанная дробь Бланка. Бесподобный, присев перед ней, очертил вокруг ее ног нечто похожее на меловой круг. Или на сердце. И осторожно удалился, не взглянув на нее, зато к ней повернулись все лица. Бремя внимания аудитории казалось физически тяжким. Она резко подалась вперед и на мгновение подумала – нет, поняла, – что у нее ничего не получится.

Ее текст: «Я знала, что он убьет меня», – эти слова маячили перед ней, словно начертанные в небесах. – «Я знала. Знала. Знала. Близка моя смерть». – Лица, как глухая стена. – «Я знала, что он станет моей смертью».

Слова замирали на языке. Застревали и вяло выпадали изо рта. Она повторила первую фразу, и все остальные начали громоздиться перед ней, точно наехавшие друг на друга повозки. Она тараторила то, что помнила, оставляя в запасе то, что сумбурно скрывалось за барьером забывчивости. Размытое множество лиц растеряло восторженные выражения, и ее грудь сдавил стыд; она погубила упорные труды своих друзей. А затем появились актеры, играющие пособников Гилмора. Их крики: «Все туда. Вон она, я вижу эту мерзавку!» – зрители скрутили шеи, а Шэй, опустившись на колени, заползла в толпу. Действовать было легче, чем говорить. На заляпанном брызгами пива полу острые концы соломы врезались в ее ладони, но невидимые руки направляли ее к ступенькам. Толпа сплотилась вокруг нее, и кто-то крикнул: «В ледник!» Прикрываемая со всех сторон, она добралась до люка. Чьи-то руки распахнули его и столкнули ее вниз. Наполовину падая, наполовину сбегая, она влетела в ледяной погреб. Огромные глыбы испускали призрачное свечение, как будто лед сиял изнутри, говяжьи туши висели аккуратным квадратом. Она поискала, где бы спрятаться, несмотря на то что в сущности спрятаться там было негде. Раньше, на репетиции, забравшись в говяжью тушу, она испытала клаустрофобию, теперь же почувствовала облегчение.

Когда преследователи наконец окружили ее, она мысленно вспомнила все указания: выжать пузырь с кровью, размазать по лицу и спрятать его внутри туши. Казалось бы, все просто, если бы при этом не приходилось сжиматься, прячась в бычьем трупе. Она следила за ногами мужчин и увидела, как вокруг нее блеснула сталь вонзенных и вытащенных клинков. Сжать, размазать, спрятать. Все сделав, она с грохотом выпала на солому, правда, менее изящно, чем на репетиции. Больно ударившись локтем, она невольно вскрикнула. Глупая, бестолковая Шэй. Ей же полагалось уже умереть. Распластавшись на полу, она скорее чувствовала, чем видела волнение публики. И что дальше? Песня…

Петь никому из них не хотелось, но Бесподобный настаивал на необходимости песен.

– Сценическим пьесам требуется получить одобрение Распорядителя празднеств, а музыкальным представлениям никакого одобрения не надо. Поэтому пара песен может спасти нашу шкуру.

Ее рот отказывался открываться. «Он убьет меня», – подумала она. – Ее сердце колотилось, но тело вдруг обрело странную легкость, а зрение затуманилось. Она словно возносилась к небу, как дым. Все выше и выше, и вот уже она увидела себя сверху. Внизу на полу распростерлась какая-то по-мальчишески одетая девушка. Она наблюдала за тем, как раскрывается и закрывается ее рот, как сцена отдаляется, вмещая уже застывшую, как прибрежные камни, публику, а ее руки вздымаются как крылья в нахлынувших со всех сторон облаках…

Неожиданно она осознала, что оказалась на верхней площадке лестницы, чьи-то руки касались ее спины, а в ушах звенели восторженные голоса. Сначала она испуганно сжалась от этих прикосновений, подумав, что ее схватили подвыпившие подмастерья, намереваясь задать трепку. Но нет, ее одобрительно похлопывали по спине. Люди ликовали, радуясь ее успеху. Уже изрядно выпив, они восхваляли ее золотой голос, а она чувствовала себя неловко от излишней людской близости, тесноты и от громогласности восхвалений. Дождавшись истощения потока красноречия, она улизнула на улицу, где между нависающими карнизами желтела раздутая полная луна, а по темным углам стремительно разбегались крысы. Дождь превратил дорогу в грязное месиво, но, по крайней мере, в воздухе запахло свежестью. Она глубоко вдохнула, купаясь в лунном свете. Только пятна грязи на коленях и боль в локте говорили ей о том, что произошло в реальности.

И снова – прямоугольник света. В переулке появился удивленный Трасселл и, заметив ее, широко улыбнулся. Он вытащил кисет из сумки и достал трубку.

– Хочешь покурить? – спросил он.

– Если поделишься, – прошептала она.

Он поджег и раскурил трубку, а потом обхватил ее плечи, словно хотел встряхнуть.

– С тобой все в порядке? Ты сыграла потрясающе.

Она встряхнулась, пытаясь оценить собственное состояние. Ее лицо все еще горело, и рука побаливала.

– А что там происходило? Я ничего не помню.

– Почему ты не говорила, что умеешь так здорово петь? Как тебе удалось? Ведь на репетиции ты пела совсем по-другому.

– Сама не знаю, – ответила она, вдруг осознав, что у нее саднит горло.

– Ты вообще ничего не помнишь? – Он по-прежнему держал ее за плечи. – Ты отлично сыграла, – в его голосе звучало явное удивление.

– Правда?

На самом деле Трасселл всегда нахваливал ее, делая разные комплименты, но она все еще боялась услышать, что подвела остальных.

– Правда-правда. Поначалу я подумал, что ты потеряешь внимание зрителей, ну, после твоего начала… сама понимаешь… – Он сделал смутный жест, – но в общем, твое пение их начисто заворожило.

Гордость. Славословия. Пьянящее чувство.

– Но чем? Что же я делала?

– Ох, даже описать трудно. Жаль, я не способен воспроизвести. Все началось как песня, но затем, казалось, твой голос рассыпался на множество отголосков. Сначала слышалось пение птиц, а затем какое-то пророческое песнопение. Неужели ты ничего не помнишь? Ты щебетала и ворковала словно дикие голуби. А потом ты запела о том, что все мы птицы. Ты говорила нам, что отныне наши ноги никогда не коснутся мрачной земли. Люди плакали. Даже суровые старики смахивали слезы, – он говорил тем благоговейным шепотом, что мальчики Блэкфрайерса обычно сдержанные в проявлении чувств, использовали лишь в невероятных случаях – они плакали, как девчонки.

Трасселл завладел ее руками. Он весь дрожал, хотя вечер выдался теплым.

– Шэй, можно мне… – начал он, но умолк, заметив, что в проеме боковой двери возникла знакомая фигура. Там, привалившись к косяку, стоял Бланк в расстегнутой куртке. Поднеся к губам трубу, он выдул далеко не гармоничную каденцию; он был безнадежно пьян.

– Тебе следовало предупредить меня! – воскликнул он укоризненно-восторженным тоном. Мне не сразу удалось уловить твою мелодию. Я наигрывал, конечно, что-то, но не уверен, что сумел дать живенькое сопровождение, – он чмокнул ее в щеку: щетина как черствый хлеб и противный запашок крепкого вина, – давайте-ка, друзья, возвращайтесь в таверну. Надо же отметить премьеру.

Только через час их нашел Бесподобный. Он привалился к молодой баронессе, обнимая ее за плечи, хотя, похоже, нуждался в таком объятии исключительно для опоры, не имея распутных желаний.

– Ах, вот она, черт побери, – он склонился в шутливом поклоне, ловко подхватив упавшую с головы шляпу прежде, чем она шлепнулась в грязь. Возможно, он был не настолько пьян, как хотел показать. – Ты моя дорогая Птичка. Именно. Темнейшая из темных лошадок. Ты полуночный черный жеребец в угольном подвале. Дьявольская погребальная кобылица в черных лохмотьях звездной ночи! – Он шмыгнул носом. – Сама царица ночи! – Бросив свою спутницу, он потащил за собой Шэй, Алюэтту, Бланка и Трасселла. Всех их окружали поклонники, но Бесподобный торжественно произнес:

– Вы же, драгоценные мои, согласны немного потерпеть? Пока труппа удалится на совещание.

Пять голов сдвинулись вместе на холодной улочке, они стояли плечом к плечу, и облачка их дыханий смешивались в кругу.

– Это. Было. Нечто. Потрясное. – Он крепко взял Шэй за плечо, пряди его волос щекотали ее макушку. – Это было… Это было… – И вдруг, почти изящно, он опустился на землю прямо в переулке.

Лабиринт ночи. Еще две таверны. Разные залы тонули в том же море шума, отставшие заблудились по пути. Тихие улицы, а затем нестройный многоголосый хор за закрытыми дверями в притонах, известных только Бесподобному. Их пригласили на карточную игру в пекарне, разжигавшей печи для утренней выпечки, и Бесподобный проиграл приличную сумму монет двум джентльменам из трущоб, однако они тут же все вернули за его пародийное изображение королевы. На прощальной вечеринке на каком-то корабле, по случаю утреннего отправления в море, напивались напоследок чисто выбритые юные моряки в грубых, но чистых белых робах. Они пили с угрюмой целеустремленностью, неумело делали друг другу татуировки, оставляли завещания, и снова пили, так умоляя Шэй о поцелуях и ласках, что она не могла отказать им, таким юным и исполненным радужных надежд. Она отплясывала с ними, не обращая внимания на демонстрацию прижимавшейся к ней восставшей подростковой плоти, пресекала только происки самых пронырливых и наглых рук. И Бесподобного закрутила эта ночь, бросив в центр людского водоворота. Порой теряя его из виду, Шэй просто смотрела за кружением толпы, дожидаясь, когда его кудрявая голова промелькнет в ее центре. Она знала, что, когда рассвет сотрет с этой сцены призрачный глянец, она будет, ослабев, кружиться, оказавшись в его келье, в его объятиях, ее лицо уткнется в его локоны, сами подобные миниатюрному вихрю, и тогда они двое станут центром города, и все будет, замедляясь, вращаться вокруг них.

Такая ночь могла бы стать идеальной для одного из тех поучительных рассказов старших авискультан о распущенности лондонской жизни, которым Шэй внимала в детстве вместе с другими подростками, охваченная страхом (и тайным восторгом). Вечер самозабвенного пьянства, непристойных песен, будивших законопослушных граждан после давно минувшего комендантского часа, вечер безмерного ликующего празднования. Пролитые вина и брошенная еда. Безрассудные пари и курение дешевого табака. Но на самом деле, кружась в глубинах этого ночного водоворота, Шэй внезапно поняла всю его восхитительную невинность, всего лишь незатейливые бурные излияния оживленных детей, впервые обретших свои голоса и шанс свободно пользоваться ими. Но вот, когда даже самые выносливые гуляки начали падать, пятеро актеров нового театра и остатки их страстных последователей во главе с Бесподобным потащились обратно к Темзе.

– Нас ждет последний, финальный, я обещаю… – воскликнул он, – главный глоток этой великолепной ночи!

Теплая прель экзотических растений и пылающие жаровни на борту корабля Бланка придавали всему действу тропический дух, несмотря на то что дыхание мальчиков клубилось холодными облачками. Парни выкатили из трюма позеленевшую бочку, и Шэй, хотя впервые так много выпила, стояла в очереди, смеясь вместе с остальными, ради возможности лечь на спину и сделать огромный глоток, припав к хлещущей из бочки струе. А как только рассветная корона позолотила горизонт, то подобно первым проявлениям похмелья над рекой начал раскатываться туман. Он поднимался медленно вязким влажным маревом, с такой спокойной своевременностью, как будто Бесподобный как-то умудрился подготовить начало этой природной сцены. (Мог ли он это сделать? Шэй вообразила, что он каким-то таинственным образом сотворил чудесное совпадение небрежной сценической ремаркой: «Слева на сцену входит туман».) Не нуждаясь в особых приглашениях, мальчики начали взбираться на окружающие декорации. Они лезли все выше и выше, Шэй последовала за ними, поднимаясь над собирающейся белизной, и вскоре мальчики облепили все корабельные снасти. Они раскачивались на них в пьяной радости, перебрасывая из рук в руки кружки вина и задрав головы к небесам, и по мере того, как поднимались клубы густого тумана – доходя сначала до лодыжек, потом до коленей и выше, – они тоже взбирались выше, пока сами не повисли в вышине, как звезды, разглядывая белесый пейзаж Лондона, накрытого облаками и прорезанного лишь самыми высокими башнями и шпилями, темневшими словно игрушки между туманными валами. Прозвеневший вдруг голос обладал такой выразительной ясностью, что, казалось бы, вмещал в себя все утреннее небо, и Шэй не сразу поняла, что прозвучавшие в ее голове слова прокричал юный итальянец, висевший совсем рядом с ней.

– Ты слышала? – спросил он. – Мы стали птицами.

От него пахло маслом для волос и по́том, а изумление пронзало его голос, как пронзивший туман шпиль собора Святого Павла.

– Ты слышала, ты слышала?

Его рука обвилась вокруг ее запястья, но взгляд парил в небесах. Он изогнулся над бездной, и его звонкий голос услышали все вокруг.

– Мы стали птицами, – воскликнул он. – И ноги наши никогда больше не коснутся этой мрачной земли!

– Речной воздух, безусловно, лучшее лекарство от похмелья, – Алюэтта не потрудилась скрыть свой смех.

А вот Шэй надеялась, что ей удалось скрыть свое жуткое состояние; Алюэтте, похоже, совершенно не повредили возлияния предыдущего вечера. Они, касаясь друга друга коленями, оседлали заднее сиденье лодки, низкую деревянную скамью, до блеска отполированную задницами тысяч людей. Темза пенилась вокруг, подобно бурому, спитому чаю, испещренному гребешками множества перекрывающихся кильватерных волн. Шум над рекой стоял такой же, как на лондонских улицах. Лающий смех и крики чаек, звон церковных колоколов и вездесущий шум колес водяных мельниц. Одна из лодок прошла так близко к ним, что парень в синей шапке, наклонившись, со смехом закинул яблочный огрызок на колени Алюэтты. Мельком глянув на него, она швырнула огрызок обратно.

– Ты нормально себя чувствуешь? Мы могли бы съездить к Ди[15] в другой день, но я подумала, что речной воздух поможет тебе быстрее прийти в себя.

– Мне уже лучше, – Шэй осторожно кивнула. – Ну, скоро будет лучше, – на воздухе тошнотворное ощущение стало слабее, – а почему Ди не приходит в театр?

– Потому что его в любое время дня и ночи могут вызвать к королеве, – Алюэтта рассмеялась, – и, как и все из ее ближнего окружения, он просто должен быть готов в любой момент заявиться ко двору. Он переживает, что как только смоется из Мортлейка, ей тут же понадобится небесное толкование для решения жизненно важного вопроса, например что съесть на ужин. И если его не окажется поблизости, то найдется полно желающих заменить его.

Шэй кивнула, ничуть не возражая против поездки. Прогулка на лодке, общение с самой Алюэттой и настоящим волшебником – день обещал быть чудесным. Она слышала имя Джона Ди в театре, его всегда произносили с тихим благоговением. Большая часть их сценографических фокусов готовилась в его лаборатории в Мортлейке. Наемная карета доставляла множество замысловатых упаковок: фаршированные соломой для защиты находящихся внутри механизмов и взрывчатых веществ деревянные коробки ручной работы располагались, точно принцессы, на отдельных подушках. Драконы, сплетенные из ивовых прутьев и оклеенные такой тонкой разноцветной бумагой, что сквозь нее было видно грубые кончики пальцев в черных перчатках, что поджигали запальный шнур. Правда, ходили слухи о гораздо более впечатляющих фокусах, но их придерживали для частных представлений у королевы. Бесподобный утверждал, что сам видел, как во рву Флемингс-холла вспыхнула вода. Грохнули пушки, загорелись паруса, и он поклялся жизнью своей семьи, что слышал крики моряков на горящих кораблях, в общем, настоящие кошмары для их ночных детских разговоров.

– А ты бывала на каком-нибудь маскараде? Устроенном для королевы?

– Пару раз, – кивнула Алюэтта, – но Эванс и Ди готовят такие празднества в глубокой тайне. Они неделями корпят над сценариями и фокусами, закрывшись в его доме. Ничто не оставлено на волю случая. Знаешь, как разозлился Эванс, когда Бесподобный слегка изменил слова Клеопатры? Но это ерунда по сравнению с тем, что происходит на королевском маскараде. Ди верит, что в определенных сочетаниях слов заключена магия, навроде заклинаний, спрятанных им в текстах, и даже Бесподобному пришлось выучить роль слово в слово. Только тогда я и видела, как он зубрит текст.

– И какие же маскарадные представления нравятся королеве?

– Да такие же, как всем, – подумав, ответила Алюэтта. – Жестокие драмы со счастливыми концами. То, что бывает только в сказках.

Движение на север уменьшилось, и река разделилась на пути богатых и бедных. Рыбацкие лодки мало чем отличались от простецких плотов, а барки из Вестминстера и Ламбета напоминали плавучие дома. По берегам тянулись богатые палисадники и жалкие лачуги, герольды и оруженосцы; в одном из садов, изобилующем грушевыми деревьями, покачивались на ветру толстопузые желтые фрукты. Шэй не сразу поняла, какие воспоминания навевают ей эти виды, но едва только вспомнила, ее охватило трепетное волнение: это же театр. В восточном Лондоне и Сити вся жизнь проходила перед вашими глазами. Лица, пейзажи, дверные проемы: все было открыто. Но западный Лондон предлагал лишь декоративные пейзажи. Они прошли мимо дома на северном берегу, высокого краснокирпичного особняка, демонстрирующего декоративные цветущие сады с птицами, красивее любой картины. Идеально подрезанные шары крон фруктовых деревьев, живые изгороди при ближайшем рассмотрении принимали формы львов или медведей. За этими декорациями таилась невообразимая жизнь. Шэй никогда не доведется прогуляться по тем садовым аллеям, попробовать гладкие персики и пассифлоры с тех деревьев. Не доведется увидеть музыкантов, играющих на клавесине, из открытого окна до нее доносилась лишь красивая мелодия. Погрузив руку в воду, она наслаждаясь напором убегающей вдаль холодной воды, видя перед мысленным взором свои иные воплощения.

Когда течение реки замедлилось, Алюэтта спросила:

– Ты слышала, что произошло вчера вечером после нашего выступления?

– Нет, – сказала Шэй.

– Народ разошелся ни на шутку. Пошел грабить. Публика кипела от возмущения. Очевидно, они разгромили лавку Гилмора. И пару соседних.

– Серьезно? – эта новость встревожила и взволновала Шэй в равной мере.

– Куда уж серьезнее, – ответила она, – их вопли слышали на других улицах. Вооружившиеся молотками парни скандировали: «Мы – птицы». И Бесподобный говорит всем, что ты так и пророчествовала.

Темный причал покрылся скользкими водорослями. В углах нижних ступеней скопились мертвые листья, и Шэй почувствовала густой запах гниения. Древние вязы с узловатыми ветвями погрузили дом в тень, даже в полдень в каждом окне горели свечи. Лодочник запросил целый шиллинг, чтобы подождать их возвращения, и после неудачного торга Алюэтта все-таки заплатила ему.

– В Мортлейке у любого подонка есть своя лодка. Если бы мы не задержали здесь нашего лоцмана, то нам пришлось бы вплавь добираться обратно.

Сад выглядел заброшенным, забитые сорняками цветы загнивали на корню. Улитки расплодились сверх всякой меры, их слизью покрылась даже дорожка. Вода капала со всех выступов: свесов, подоконников, карнизов. Они стояли на крыльце, глядя на реку через капельную завесу, Алюэтта зябко поежилась.

В доме, однако, было теплее. На звон колокольчика явился важный лакей в парике и провел их по ряду уютных комнат, где в каждом камине горели дрова. Все они пустовали, но, казалось, ждали в предвкушении скорого возвращения хозяина. Слуга провел их в глубину дома по длинному коридору, с двух сторон заставленному полками с книгами. В конце его за двойными дверями оказалась просторная, залитая тусклым зеленым светом комната с полом, выложенным каменными плитами. Стеклянные стены и потолок, – заметила Шэй, – тоже покрывала затейливая расплывчатая сеть водорослей, поэтому они выглядели чудесным, освещенным изнутри опалом. Тусклый и какой-то вязкий свет озарял это теплое, как навозная куча под жарким летним солнцем, помещение. Согнувшись над чем-то, Ди стоял к ним спиной. Алюэтта направилась к нему, начав что-то говорить, но он просто предостерегающе поднял руку, остановив ее, и вернулся к своему занятию. Алюэтта закатила глаза.

Шэй огляделась, пытаясь запечатлеть в памяти обстановку, чтобы позже описать ее Бесподобному. В левой части лаборатории следы водорослей стерли, оставив в центре каждого стекла размытый световой круг. Слабые лучи света омывали деревянную вешалку, украшенную гирляндами каких-то свертков. Сначала Шэй показалось, что там висят шпульки с хлопком, но, приблизившись, она разглядела ряды коконов. Верхний ряд покрывала белая опушка, на каждом последующем ярусе куколки были более темными и твердыми; а нижний ряд выглядел таким же щербатым, как зубы во рту пьяницы. Из некоторых начало что-то вылупляться, ошметки их коконов свисали с вешалки; некоторые выглядели готовыми: хрупкими и набухшими. Пока Алюэтта рассеянно ждала рядом с ней, нетерпеливо постукивая носком туфли по полу, Шэй заметила первую дрожь на самом правом коконе. Она опустилась на колени, и вдруг куколка дернулась и прорвала кокон. Изнутри, стремясь к свету, появилось влажное, опушенное перышками черное существо. Шэй отвела глаза, сочтя это зрелище слишком интимным. Она повернулась к другой части комнаты. Уголок, в котором она стояла, выглядел диким, как джунгли, все горизонтальные поверхности полнились горшками с растениями. Из торфяной почвы выглядывали толстые, как пальцы, бело-зеленые стрелки. Некоторые травы она узнала, но гораздо больше видела впервые. В объемистом горшке земли росла одинокая орхидея, со стеблем тоньше ее большого пальца.

– Смотри, – прошептала Алюэтта, вставив кончик карандаша между двумя странными листьями, окаймленными похожими на ресницы отросточками. Листья защелкнулись, а отростки сплелись, как молитвенно сложенные руки. Алюэтта глянула на Шэй с заразительной улыбкой. Она стала молча показывать ей оригинальных обитателей этого мира. Огромная бабочка цвета подсолнуха медленно раскрыла крылья, показав пару фальшивых глаз. Наконец Ди хмыкнул и повернулся к ним.

– Алюэтта, всегда рад видеть тебя, – он был худым и коротко стриженным, что делало его голову похожей на оживленный череп. Кожа так плотно обтягивала голову, что из-под нее проступали контуры черепных костей. Темнели впалые щеки и впадины у висков, а на лбу и шее под кожей синели вены; да и сама кожа выглядела почти прозрачной. Цепкий взгляд его прищуренных глаз прошелся по лаборатории, что-то выясняя и отмечая.

– Если это… – Ди покачал куколку на ладони, – способно превратиться в то, – он показал на трепетавшую на стекле бабочку, – то насколько же легче превратить свинец в золото? – Морщины избороздили все его лицо: стрелки вокруг глаз, углублялись на лбу и сходились двумя разочарованным дугами к уголкам рта, но Шэй поняла, на самом деле сейчас он разговаривал сам с собой.

– Природу нужно убедить отказаться от своих тайн. Ее нужно соблазнить, – на последнем слове он взглянул на Шэй. – Кто это?

Он шагнул вперед и вывел Шэй на освещенный участок. Его руки были тонкими, но хватка крепка, как у ястреба. Подвижные глаза ученого оценили каждый дюйм ее тела. Он дотянулся обеими руками до ее волос и раздвинул их на макушке. Его взгляд вперился в бритую полоску черепа.

– Пожалуй, авискультанин, – восхищенно произнес он, – птицы – боги и…

– …боги – птицы, – машинально закончила Шэй.

– Замечательно. У меня будут к тебе вопросы позже. Но сначала к Алюэтте. Как там действуют наши кораблики?

– Отлично. Два совсем не взорвались, а один загорелся в коробке, но остальные сработали, как и планировалось. В той сцене с разговором о кофейнях. Лорд Хенрик утверждает, что видел на борту маленьких гомункулов с факелами, так что теперь все хотят купить билеты.

– Идиоты, – надув губы, проворчал Ди, – дайте им чудо, и они превратят его в невероятную чушь! – заключил он и, похоже, устав от театральных новостей, повернулся к Шэй.

Мужчины, конечно, и раньше смотрели на нее так же пристально, да только с иными намерениями. Она чувствовала себя проколотой и вклеенной в альбом диковиной.

– Садись, парень, садись, – он жестом пригласил ее за длинный стол и сам устроился напротив нее. И вновь окинул ее пристальным взглядом. Подобные паучьим лапкам пальцы очертили в воздухе пару изогнутых линий.

– Авискультанин. И совсем юнец еще. Так вы, слыхал, искусны в гаданиях по перемещению птичьих стай, верно? – руки, двигаясь в непроизвольном танце, зеркально отражали друг друга.

Шэй кивнула.

– И по внутренностям и жертвоприношениям тоже?

– Нет, – его внимание давило на нее, и она почувствовала, что оно становится все весомее, – мы не причиняем вреда птицам. Никогда.

Два костлявых пальца поднялись одновременно, а кончики ногтей скрестились, изобразив какой-то неведомый магический земной знак.

– Но вы же общаетесь с ними? Вы узнали секреты пения птиц?

Она покачала головой. Всю жизнь Шэй слышала такие передающиеся потрясенным шепотом слухи. Птичники, как называли их в народе, умеют общаться с орлами и склонять их выполнению приказов. Птичники способны убедить сорок поделиться своей добычей. В глазах Ди сверкнул голодный взгляд. Соединив большие пальцы, он растопырил остальные, изобразив крылья. Его глаза сияли, а руки-крылья с трепетом вознеслись к потолку. Даже если бы он закрыл глаза, вся его поза весьма очевидно задавала один единственный вопрос.

– Нет, – вздохнув, ответила она, – конечно нет. Даже дети знают, что это лишь сказки.

Ди явно вознамерился чем-то удивить ее. Он направил их в более темный угол лаборатории. Шэй никогда раньше не видела такого беспорядочно загроможденного пространства; каково это – владеть таким количеством вещей? Когда свет потемнел, Алюэтта взяла ее за локоть и подтолкнула вправо.

– Слушай, – прошептала она, – просто делай, как я, и не смотри налево.

– На что не смотреть?

– Просто не смотри, – пылко повторила она, – пожалуйста.

Естественно, это было невозможно. Благополучно пройдя вслед за подругой, Шэй осознала, что может вознаградить себя быстрым взглядом назад. Ошибка. Стену украшала выставка китайских вееров, прикрепленных к каждому углу. Затем, присмотревшись, она поняла, что эти блестящие сине-зеленые перья – вовсе не веера. А павлины. Прибитые гвоздями – совершенно мертвые – к стене, со вспоротыми крестом животами. С обнажившимися трубчатыми, червеобразными внутренностями. Шэй замерла, тошнота подступила ко рту, но она сумела загнать ее обратно. Алюэтта хотела увести ее, но она застыла от отвращения. Оглянувшись через плечо, Ди поймал ее взгляд.

– Плиний Старший[16] писал, что в Индии павлины едят свинец, а испражняются золотом. Я пытался исследовать их механизмы пищеварения.

Шэй точно окаменела. Полупрозрачные кишки внутренностей павлинов топорщились комковатыми опухолями.

Как продвигается эксперимент? – тихо и сдержанно спросила Алюэтта, пытаясь смягчить напряженность создавшегося положения.

– Безрезультатно, – отворачиваясь, пробурчал Ди.

Пальцы Алюэтты крепко держали локоть Шэй, когда они проходили между двумя столами, заставленными рядами стеклянных банок. Шэй боролась с желанием сбросить их все со столов, просто чтобы услышать, как все они разобьются вдребезги. Во рту еще оставался противный тошнотворный привкус, и сама эта лаборатория, казалось, пропахла дерьмом. Ди стоял перед дверью, отверстие в ней, проделанное на высоте его талии, закрывала изнутри черная ткань. Кряхтя, как старые мехи, он опустился на колени и просунул в дыру голову.

Изобразив пантомиму, Алюэтта нацелила пинок на его зад и прошептала Шэй:

– Прости меня.

Несмотря на тошноту, Шэй испытала приятный укол самолюбия. Подруга поняла ее мучения; более того, она прошла через них вместе с ней. Она с благодарностью сжала руку Алюэтты.

Ди вытащил голову обратно, редкие пряди оставшихся волос неряшливо облепили его лицо, как морские водоросли.

– У них все хорошо. Посмотрите.

Алюэтта откинула край черной ткани. Она предложила Шэй встать на колени.

– Загляни туда. Поверь мне, оно того стоит.

Шэй сунула голову в таинственную дыру. Внутри царила чернота безлунной полночи, но постепенно, словно загоравшиеся звезды, начали появляться булавочные вспышки света. Она удивленно прищурилась. Но светлые вспышки продолжали появляться, причем некоторые из них стали больше, а некоторые двигались. Она сосредоточилась на том месте, где полагалось быть полу, и различила обтекаемые луковичные формы, из-за темноты их размеры оставались неопределимыми, хотя они светились изнутри туманным светом. Бледным, светло-синим цветом непонятного происхождения. Эти формы тянулись в глубину, словно чахлый лес.

– А что я там могу увидеть? – спросила она.

– Имей терпение, – сказал Ди.

Шэй захотелось увидеть обожаемые ею блестящие немигающие глаза Деваны – вместе с острым как меч клювом, – но вот воздух над этим странным лесом начал вспыхивать случайными проблесками света, почти такими же голубыми, как сам лес. Словно Лондон с его птицами изобразили в призрачном свете. Она пыталась оценить размеры помещения. Глубина могла достигать как пяти футов, так и пяти миль, но вдруг воспоминания о другом месте вернулись вместе с тошнотой.

– Вы живете на дальних болотах, – опять произнес Ди противным резким голосом.

– Да, я живу с отцом.

– Однажды я побывал там на ритуале со скворцами. На садурации.

– Мурмурации.

– Да. Точно. Потрясающе. Лично я верю, что создаваемые ими фигуры являются частью ангельского языка, давно забытого людьми. Я много писал на эту тему. Но там у вас очень искусная предсказательница. Действительно, на редкость искусная.

Шэй попыталась встать и ударилась головой о раму.

– Не двигайся, – попросила ее Алюэтта, – погоди еще минутку.

И внезапно воздух перед ней начал светиться. Помещение за дверью превосходило размерами лабораторию. Весь его пол покрывали грибы, мерцавшие слабым, бледным светом. Какой-то призрачный лес. И воздух, теперь она увидела, наполнился светом звездочек, летающих, как птицы, звездочек.

– Ту предсказательницу, – голос Шэй дрогнул от волнения, – звали Авой?

– По-моему, да. Поразительная женщина. Высокая, спокойная. Она постигла тайны других миров, они так явственно проступали в ее глазах. Она толковала танцы этих птиц так же, как вы или я могли бы прочитать книгу.

Расческа, ощущение прикосновения руки и колпачок Деваны – это все, что осталось у Шэй от матери. Она отчаянно нуждалась в других воспоминаниях.

Рука потянула ее за пояс, она, вытащив голову из отверстия, прищурилась от света лаборатории.

– Что ты увидел там? – спросил Ди, как будто она изучала не его эксперимент, как будто его собственный мир оставался для него загадкой.

– Мертвый город. И призрачных птиц, – Шэй казалось, что она все еще чувствует запах павлиньих внутренностей.

Ди кивнул, как будто она сделала некое открытие, а Алюэтта добавила:

– Тот лес испускает фосфоресцирующий свет.

Шэй покачала головой.

– Его испускают светящиеся грибы, что растут на мертвых бревнах. Изначально, вероятно, это фальшивый свет. Такие медовые грибы росли в Молдавии. А птицы – польские светляки. Шахтеры берут их под землю в банках. В них можно собрать их свет, – она пристально глянула на Ди, и он молча закрыл рот.

– Можно, конечно, собрать их свет, но с большими затратами времени и рабочей силы, – заметил он, повернувшись к Шэй, – со всей этой плантации в прошлом месяце получился лишь маленький сбор, – он взял с верстака закрытую и черную бутылку.

– Возможно, скоро процесс станет проще. Я слышал, что такие же виды есть в лесах Карлайла.

– Вы видели мою мать, Аву, – подавив раздражение и гнев, сказала Шэй, – она проводила ритуал как предсказательница.

Внимание Ди удвоилось.

– И ты унаследовал ее дар? Погоди-ка. Не ты ли дитя с прошлого вечера?

– Какого прошлого вечера? – не поняла Шэй.

– Из Призрачного театра.

– Вы уже слышали об этом? – опять встряла Алюэтта. – Неужели кто-то уже успел проспаться с похмелья!

– Естественно, слышал, – его руки опять потянулись к лицу Шэй. – Если ребенок, вещая на неведомом языке, вызывает необузданные страсти, то мне сразу сообщают. Это же входит в сферу моих научных интересов. Сегодня я уже получил четыре сообщения о вчерашних событиях, – покачав голову Шэй из стороны в сторону, он взял со столика перо и бумагу. – Скажи-ка мне, что ты говорил в конце представления. Пророчество, пожалуйста.

– Он ничего не помнит, – с особым удовольствием произнесла Алюэтта.

– Может, ты выпил особый напиток? Или пребывал в молитвенном трансе. А кто-нибудь из зрителей записал пророчества?

– Увы, мне жаль, – сказала Шэй, – все случилось слишком быстро. Я должен был петь, но едва открыл рот, то почувствовал, как поднимаюсь…

– Да-да-да, – протараторил он, – божественная точка обзора. Возможно, седьмая сфера, – кончик пера Ди заскользил по странице, – ты почувствовал присутствие духов? Крылатых существ?

Она заставила себя взглянуть на павлинов. Больше она не станет ничего объяснять ему.

– Я ничего не помню после того, как открыл рот. Память вернулась ко мне позже, когда представление закончилось.

– Идиоты. Одни идиоты, – Ди начал в волнении кружить по комнате. – Не видят того, что у них перед носом, – он вернулся и схватил Шэй за запястье: – Когда у вас следующее выступление?

– Я не знаю. Мы ждали, каков будет отклик на первое выступление. Но могу поручиться, что скоро.

Ди покопался в своем кошеле и вручил Алюэтте монету.

– Гинею получит тот, кто запишет все, что он скажет, когда в следующий раз будет в таком состоянии. Погодите минутку, – он вернулся к своей бумаге и написал семь коротких фраз на латыни. Шэй понятия не имела, что они могли значить. – Передайте это своим легкомысленным друзьям, лорду Бесподобному и малышу Трасселлу. Скажите им, что за этот маскарад не заплатят, пока я не услышу выученные ими роли.

Шэй хотелось расспросить его о своей матери, но Ди уже отвернулся от них. Алюэтта, проведя по горлу ребром ладони, показала Шэй, что им пора убираться, и они ушли тем же путем, что и прибыли.

Несмотря на заплаченный шиллинг, лодочник их не дождался.

Осень превратилась в зиму, и ворохи листьев на речных берегах, отгорев огненным блеском, почернели. Следы колес замерзали, таяли и замерзли снова, пока улицы не покрылись глубокими колеями. Вороны и галки ссорились из-за скудной добычи, а крыши стали коварно скользкими, но очень красивыми. Шэй, доставляя послания, выбирала довольно извилистые маршруты, чтобы по пути заглянуть на крышу театра Блэкфрайерс, просто ощутить ее под ногами. Ее шаги служили посланиями тому, кто мог бодрствовать внизу.

– «Тук-тук-тук, я скучаю по тебе, – выстукивали ее ноги по этой дощатой крыше, – тук – тук – тук; ты тоже по мне скучаешь?»

По вечерам, когда она не ночевала с Деваной, Шэй оставалась в театре и каждую ночь слышала, как плачут мальчики о своих матерях. Плач передавался как сигналы башен на склонах холмов, как вой стаи волков под луной. Именно о матерях, заметила она, а не об отцах. Не во мраке ночи, а в сердцах своих.

Иногда по вечерам Шэй переправлялась за реку. Она оставляла на пристани Бердленда подарки для Лонана и свертки с семечками для птиц. Передавались ли отцу ее подарки? Как бы она ни старалась хранить в памяти яркие образы родного дома, их постепенно затягивало туманное, залитое лунным светом марево. Их заволакивал смог, выдували ветра Лондона.

А что происходило в ее жизни с Бесподобным? Они вели двойные игры, играя сцену за сценой в своих личных покоях. Шэй жила тогда в покинутых владельцами домах, где они, находя тайное убежище, исследовали друг друга, мысленно строя карты новых миров. Ее пальцы очерчивали контуры новых владений: его городов и дальних островов, его главных дорог и неизведанных земель. Он же, подобно Магеллану, пускался в кругосветные плавания, досконально исследуя ее, от кончиков пальцев ног до кончиков волос на макушке и обратно. По ночам она играла роль его лебедя – изгибаясь под ним бледной и необыкновенной птицей, – а днем его сороки, крадущей для него красивые блестящие безделушки, а за пределами их личного мира росло нечто поистине грандиозное: Призрачный театр. Пятеро его актеров устраивали представления на старых повозках и в сгоревших часовнях. Шэй пела в подвалах и на чердаках, никогда не помня ни слова из своих песен. И затем, когда начали кусаться зимние морозы, Бесподобный, лихо распевая, вывел множество почитателей через Крипплегейт в пустынные земли Тентерграунд, где выстроились два десятка открытых гробов, а в них – двадцать белых лиц, слепо смотревших в облачное небо.

Первой поднялась и заговорила Алюэтта:

«Именно моя хозяйка забыла на рынке вишни, поэтому мне, простофиле, пришлось бежать в район Сент-Джайлза, даже не сняв фартука, но я зареклась в будущем так торопиться, да только нынче ежели бы не поспешила, то получила бы от хозяина выволочку, уж как ему нравится руки-то распускать… и вдруг на полдороге по Уайткросс-стрит, где сроду не появлялось никаких карет, на меня вынеслась карета, и я едва успела вскрикнуть, когда переднее колесо сбило меня с ног, ударив в плечо, и я уже валялась на земле, глядя на мою сломанную руку, а ведь именно моя хозяйка забыла забрать вишни, но…»

Следом за ней вступил мальчишеский голос:

«…они говорили, что ирландцы будут рады нас видеть, и мы, как дуралеи, мы поверили им, и даже приветливо махали солдатам на берегу, тогда я впервые увидел мушкеты, выстроившиеся в ряд, они нацелились на нас, как иголки из игольника, и много сотен нас, мальчишек, попа́дало, большинство умерли до того, как упали в воду, но меня только ранили, поэтому я нырнул в покрасневшее от крови море, а когда вынырнул, чтобы глотнуть воздуха, вокруг продолжалась стрельба, и, уже задыхаясь, я даже приветствовал попавшую мне в глаз пулю… а они говорили, что ирландцы будут рады нас видеть».

Голоса разных призраков с драматичными историями разной длины громоздились друг на друга, подобно камням, и в итоге их нестройный хор уже звучал бесконечной литанией. Персонаж Шэй наконец присоединился к ним, бросая свои реплики в ритме дыхания трубы Бланка, и их мелодичные голоса сливались над головами в дикие птичьи трели.

«…они сказали: твоя хозяйка заболела, и велели мне идти за ними, а в глубине души я знала, что меня обманули, но что ты можешь сделать, когда их четверо, и ты одна, они богаты, а ты бедна, и, уже умирая прямо там, в переулке, я успела увидеть, как втоптали в грязь мой новый платочек, и подумала о позоре, о страшном позоре, но они велели идти за ними».

Она тараторила свою роль, как ребенок молитву, но в какой-то момент из ее груди с хрипом вырвалась странная песня, непрошеная песня, с щемящей болью в сердце возносившаяся над землей, и она смотрела на себя, в одном гробу среди многих, ее губы шевелились беззвучно, но толпа вдруг всколыхнулась и хлынула водопадом, и тогда…

…никому не ведомо, сколько времени прошло до того, как Шэй, влажная от испарины и покрытая ноющими порезами, пришла в себя в какой-то повозке и спросила:

– Что же я делала? О чем пела? Кого я играла на этот раз?

В воскресенье днем труппа Блэкфрайерс собиралась отправиться на репетицию, но неожиданно выглянувшее солнце застало их в ленивой неге на крыше театра. Было что-то в их настроении от сладкого спокойствия после соития. Трасселл вяло жевал куриную ножку, Бланк зашивал прореху на куртке Алюэтты, а ее голова лежала на его коленях. Все они в той или иной степени пострадали на вчерашнем представлении Призрачного театра. На коленях и локтях Шэй появились синяки; кучи белья, как и планировалось, ослабили удар, но все равно для впечатляющего зрелища ей пришлось падать со второго этажа. Бесподобному досталось больше всех. Его одежду порвали в клочья, а черная краска с его волос потекла, оставив на лбу фиолетовые разводы. Это не мешало ему, однако, живо разглагольствовать, меряя шагами крышу по периметру.

– И вообще, я думал, что они способны убить меня. Помнишь, когда ты спрыгнула? Они принялись травить меня. Набросились как звери. Все точно с цепи сорвались. Пара подмастерьев схватила меня за руки, за ноги, собираясь сбросить вниз.

Шэй покачала головой.

– Да, ужасно не хотелось, но я невольно крикнула им: «Это же спектакль, просто спектакль!»

– Пришлось поклясться, что ты не умерла, чтобы они отпустили меня.

Он сделал еще один круг, а потом его бровь вздернулась при виде вдруг открывшейся дверцы люка. Она тут же закрылась, опять упав на крышу, а невидимый голос воскликнул:

– О, дьявол, прости Господи, – из люка наконец выскочила взмокшая от пота и бордовая от ярости физиономия, – ну, и какого хрена вы все здесь торчите? Я не привык карабкаться по лестницам за лентяями. И уж тем более за вами, мелкие ничтожества.

Подтянувшись, Эванс выбрался из люка, отдышался и плюхнулся на крышку светового люка. Пока он протирал лоб грязным платочком, Шэй спряталась за трубой; следуя какому-то смутному ощущению исходящей от Эванса опасности. От этого розовощекого толстяка с массивными перстнями, взрезавшимися в его пухлые пальцы.

– Ну, разве это не самая шутовская команда? – он нацелил скрюченный палец на Бесподобного и Трасселла. – Вы двое должны сейчас репетировать, и Бог знает, как вам это нужно, – он перевел взгляд на Алюэтту, – уж не знаю, где именно тебе сейчас положено быть, но уж точно не на моей гребаной крыше, набивая свои толстые фламандские щеки! – Он вновь промокнул платком лоб. – Та-а-ак… И кто это у нас здесь затеял самую неумелую в мире игру в прятки? А? И кто же? Ну так и есть! Наша мисс-скромница, пацан-на-улице, девчушка-в-кроватке. Эй, выходи-ка из своего укрытия, мне с тобой тоже нужно потолковать.

– Эванс, это же Шэй, – выступив вперед, сказал Бесподобный.

– Знаем мы, кто она, – отмахнулся Эванс, – мне поведал о ней старина Джон Ди. Полагаю, я еще даже плачу ей, – взяв Шэй за руку, он вытащил ее на середину крыши. Присмотревшись к ее лицу, он ехидно спросил: – Так это правда?

Шэй, вдруг смутившись, кивнула.

– Два пенни в день, – продолжил он, позвенев монетами в кошельке, – за то, что ты сидишь там и созерцаешь грудь своего любовника. Не много же я получаю за свои денежки, верно? Не пора ли тебе взяться за более прибыльное дельце.

Раскинув руки, он поочередно взглянул на каждого из оставшейся четверки.

– Ладно, к делу. В следующую субботу я устраиваю празднество в своем новом особняке. Там соберутся великие мира сего, и мне нужны детишки высшей пробы для их развлечения. Трасселл и Бесподобный, вы будете подавать напитки и угощения.

– Что ли, будет настоящее маскарадное представление? – уточнил Бесподобный. – Или нам уготована лишь роль хваленых лакеев?

– Тебе даже похвалиться не светит, – усмехнулся Эванс. – Нет, спектакля не будет, мне хочется, чтобы гости чувствовали себя непринужденно. Так что мы нарядим тебя в тогу, и твоя глупая рожа будет постоянно на виду у всех гостей. И твоя, Трасселл, тоже, так что на этой неделе больше никакого куриного обжорства, – он глянул на запеченную птицу и злобно оторвал окорочок, – теперь ты, фламандочка. Съезди еще раз к старине Ди и забери этих чертовых светляков, мы ведь за них уже заплатили чертову пропасть денег. Еще возьми в запас фейерверки, ты же знаешь, как их любит наша королева.

– У вас будет и королева? – не удержавшись, спросил Бесподобный.

– Вероятно. Возможно, – он встал перед Шэй: – И у тебя тоже… Щебетунья… Будет важная роль.

Они все повернулись к Шэй.

– Но она же только суфлер, – возразила Алюэтта, – вряд ли она сможет развлечь гостей.

Эванс вытянулся, гордо расправив плечи и выпятив живот. Крыша, конечно, мало подходила для задуманной им впечатляющей сцены.

– Я говорю о ее оригинальной роли. С пением. И предсказаниями. Забыли ваши призрачные действа? – его голос сочился сарказмом, а Шэй впервые увидела Бесподобного таким растерянным и смущенным.

– О, хо-хо. Неужели ты думал, что я не знаю? Драгоценный мой, Бесподобный, ты не сможешь купить даже пирог без того, чтобы мне тут же не донесли, с какой он начинкой. Даже если ты дрочишь, мне сразу донесут, кого ты так мечтаешь трахнуть. Ди поведал мне, что эта маленькая щебетунья предсказывала судьбу перед сборищем бедных пьяниц, а теперь ей предстоит повторить это перед знатной публикой.

При одной мысли об этом Шэй пробрала дрожь. Сумеет ли она все ему объяснить?

– Я не смогу… сама не знаю, когда меня посетит прозрение, – сама того не желая, она невольно озвучила свои мысли.

Эванс смерил ее тусклым взглядом, и его голос вновь исполнился сарказма:

– Ах, прости, я не понял. Ну, если не сможешь, значит, не сможешь. Ладно, малышка. Все, что мы можем сделать, – это постараться изо всех сил, и если ничего не получится, то, несомненно, люди нас поймут, – он оторвал кусок окорочка, – а потом я лично сброшу тебя с этой крыши.

У нее возникло ощущение, будто ей залепили пощечину. Можно ли испытывать страх перед сценой за несколько дней до выступления?

– Дело в том, Эванс, – встрял Бесподобный, шагнув вперед с поднятыми руками, – что она вроде как впадает в транс. Ей совершенно неизвестно заранее, что именно она будет говорить или петь. И в итоге ее предсказания могут прозвучать несколько… – он помедлил, выбирая более впечатляющее слово, – апокалиптически. Луна в огне. Армии орлов. Такого рода образы… Возможно, это не совсем уместно для слуха королевы.

Эванс ущипнул себя за нос.

– Боже упаси, – Эванс наморщил нос. – Ну, теперь я знаю, как ответить моим друзьям, когда они спросят: «Неужели актеры просто выдумывают свои роли по ходу дела?» – Он выглядел невероятно усталым. – Ладно. Итак, Бесподобный и Трасселл, вы приходите ко мне в пятницу к шести колоколам. Фламандка, отправляйся в Мортлейк и завтра днем привези сюда наших летающих друзей. А ты, «Малышка-ни-то-ни-се», уволена. Забирай свои вещички и проваливай обратно в болота.

– Нет, вы не можете… – одновременно воскликнули Бесподобный и Трасселл.

– Могу. И уволю. Уже уволил. Она получала по два пенса в день, чтобы вам двоим не пришлось утруждаться, зубря ваши реплики? Если у нее нет других талантов, то ей явно переплачивали!

На крыше стояла бы полная тишина, если бы ее не нарушало совсем неместное воркование голубя. Шэй чувствовала, как в ней поднимается жар, как в момент, предшествующий прорыву песни.

– Карты, – вдруг сказал Трасселл.

– Что? – Эванс наклонил голову.

– Шэй, я рисовал для тебя оригинальные карты. В подарок на день твоего рождения, но они практически закончены.

– Какие карты? – спросил Эванс.

– Ну да, гадательные карты… – Трасселл подыскивал слово, способное исправить положение, – карты судьбы.

– Гадание по картам? – вяло хмыкнув, произнес Эванс, – развлекаловка деревенских ярмарок. Ну допустим, номер может и получиться, если выбрать эффектный наряд и реквизитец… давай-ка взглянем на эти картишки.

Деревянную шкатулку украшали красные камешки. Театральные драгоценности; в реквизиторском шкафу они заполняли целый ящик. Сдвинув крышку, Шэй вытащила колоду. Карты с красными рубашками и изящными картинками были сделаны из плотной бумаги: наборы мастей из воронов, воробьев, ястребов и сорок. Прекрасные живые изображения. По одному виду птицы на каждой карте, чернильный контур заполняли живописные краски. Казалось, эти бумажные птицы готовы взлететь; Трасселл запечатлел их в разные моменты движения. Ястреб замер с распростертыми крыльями, схватив добычу острыми когтями. Присевший на ветку ворон вонзил клюв в кость, воробей выглядывал из гнезда. У нее не было времени проверить, хватает ли карт для Старших Арканов. Но значения большинства карт она угадала по самим рисункам. Два целующихся лебедя, должно быть, Любовники, фламинго со скрещенными в форме четверки ногами напоминал Повешенного. Глубоко вздохнув, она выложила перед Эвансом ряд из трех карт.

– И ты умеешь предсказывать по ним судьбу? – с сомнением спросил он, и Шэй бросила украдкой благодарный взгляд на Трасселла; на картах были птицы ее детства, из Бердленда, и она понятия не имела, как он успел узнать ее так хорошо.

Она перевернула первую карту. Восьмерка воробьев. Она изображала улетающих птиц и отвернувшегося человека: разочарование.

– Да, – сказала она, стараясь унять трепет забившегося в груди сердца. – Да, умею.

– Неужели он весь из стекла? – Шэй шла, спотыкаясь, но не отводя глаз от сиявшего впереди здания. Улицы покрылись неровными льдистыми колеями; легче было бы идти по вспаханному полю; Алюэтта и Трасселл замерли с раскрытыми ртами; только Бесподобный, казалось, ничуть не удивился.

– Все стены украшены венецианскими стеклами, – сказал он, – очевидно, понадобилось больше трех десятков штук. Каждое из них стоит больше, чем особнячок в Шордиче. А в плане здание выстроено в форме буквы «Е» на тот случай, если сюда заглянет Ее величество. Первый этаж весь отделан деревянными панелями, чтобы Эванс мог спокойно есть и спать. Каморки слуг, естественно, скрыты от глаз. Зато вся роскошь выставлена напоказ.

Дом проплывал в вечернем воздухе, притягивая их взгляды. И не только их взгляды. Улицу заполнили толпы зевак, все лица, взиравшие на невиданное здание, озарялись одним и тем же странным светом. Уже простаивали без дела продавцы каштанов и шлюхи, обычно живо интересовавшие прохожих.

– Кто бы согласился там жить? – дом не соответствовал мнению Шэй об Эвансе. Его, конечно, переполняло тщеславие, но дом выглядел чертовски неудобным для жизни.

– Никто. На самом деле жить в нем никто не собирается. Это лишь приманка для королевы. Лорды устраивают в своих поместьях фейерверки и банкеты, у Эванса появилась такая стеклянная диковина. Даже если королева придет только на час, один ее приход сотворит чудеса с его статусом.

Они подошли ближе. За стеклянными окнами все-таки шла жизнь; за каждым окном виднелась отдельная комната. В них мерцали огни факелов, а живописные изображения и обрамления оконных витражей придавали огненному свету геометрические формы. Зачаровывал уже сам свет этих разноцветных звезд и гербов, посверкивающих зеркальными узорами и радужными вспышками. В комнатах за окнами маячили какие-то люди, и, хотя дальность расстояния не позволяла разглядеть их, они явно принадлежали к господскому сословию, если судить по их занятиям: выпивка, разговоры, манерные танцы и променады, каждое огромное окно представляло разнообразные сцены. Какой-то толстячок целовал руку такой высокой даме, что, даже присев в реверансе, она смотрела на него сверху вниз. Пара молодчиков затеяла игру со слугами, заставляя их бросать им фрукты. Они по очереди разреза́ли надвое эти своеобразные метательные снаряды, прежде чем окончательно определились с выбором. Шэй разглядела, как один из игроков поймал персик на острие своего кинжала и с удовольствием откусил его сочную мякоть. Освещенные внутренним светом люди множились в отражениях и выглядели как живые картины.

Бесподобный вывел их в боковой переулок, и к тому времени, когда это освещенное здание вновь предстало перед глазами, действующие персонажи изменились. Мужчина в черном наливал вино в рот стоявшей на коленях девушки, постепенно отводя горлышко бутылки все дальше от нее. Когда жидкость наконец пролилась из ее рта, из комнаты на улицу донеслись ликующие возгласы, и деньги перешли из рук в руки. Однако восприятие не могло справиться с одновременным наблюдением за десятком заоконных интермедий.

Они добрались до входа в дом как раз в тот момент, когда туда же подъехал на лошади некий господин в сопровождении свиты. Он спешился, и пара молчаливых пажей сразу перехватила поводья.

– Эванс никому не разрешает задерживаться у входа. Ни лошадям, ни каретам. Чтобы не пачкали подъезд, – с презрением, в равной мере смешанным с восхищением, пояснил Бесподобный, – на заднем дворе имеются конюшни и каретные сараи.

Они стояли около фундамента здания, залитые лучами радужного света, видя, как из подъезжавших друг за другом карет выгружаются аристократы, оглашая воздух громкими приветствиями. За открытыми двойными дверями, достаточно широкими для проезда кареты, открывался вид на полированную лестницу. Вход охраняла пара дворецких Эванса.

– Эй, зеваки, – окликнул их один из дворецких, – для слуг имеется задний вход. Вы уже опаздываете.

Бесподобный шутливо поклонился и, убедившись, что его лицо ярко освещено, сказал:

– Простите, что подпортили сей блистательный антураж. Capisco[17]. – И, понизив голос, добавил: – В следующий раз я войду в парадные двери.

Они вошли на кухню в тот момент, когда суматоха там начинала перерастать в безумный хаос. В дымном и жарком пару сновали юные слуги с уставленными блюдами подносами и служанки с подоткнутыми подолами. Кухарка с влажными от пота волосами выкрикнула:

– Живо скидывайте обувь и чулки! О, черт возьми! – последнее восклицание она адресовала Шэй, увидев ее грязные босые ноги: все, до мельчайшей складочки, покрытые засохшей черной грязью. Подтолкнув к Шэй грязный таз с водой, она добавила: – постарайся смыть самую заметную грязь.

– И кто же вы? – вся фигура кухарки была обильно присыпана мукой и сахаром. – Уж не хотите ли вы сказать, что вас позвали развлекать гостей? – В ответе она не нуждалась. – Ладно, посидите там тихо и ничего не трогайте.

Присев на корточки у задней стены, они смотрели, как разворачивается кухонная истерия. Бригада поваров заканчивала украшение сахарных скульптур. На столах высились дворцы и замки, даже своеобразная копия витражного особняка Эванса, и, едва на них наносили последние штрихи, юные слуги уносили их.

– Тащите их наверх, пока не растаяли. Да поживей! – крикнул им вслед кто-то из поваров.

Две крутившие вертела собаки бегали внутри подвешенных к потолку деревянных колес. Время от времени слышалось их громкое тявканье, Шэй только не могла понять, чем вызван их лай, болью или возбуждением? Куда же им полагалось идти? Что полагалось делать? Она села поближе к Бесподобному, отодвинувшись от слюны, капавшей из пасти ближайшей собаки. В углу две швеи орудовали иголками, укорачивая подолы платьев подавальщиц до вызывающе соблазнительной длины. Пытаясь выразить сочувствие, Шэй печально улыбнулась одной из этих девушек, но та отвернулась, пряча блестевшие от слез глаза.

– Погляди-ка! – прошептал Трасселл, толкнув ее локтем в бок.

Три девушки запускали изящные сахарные галеоны в большую чашу, наполненную пуншем. Покачивающиеся призрачно-белые кораблики успокаивались на темно-бордовых легких волнах. Как только все кораблики успокоились, слуги, взявшись за ручки огромной серебряной чаши, осторожно подняли ее на плечи.

Шэй не заметила прихода Эванса. Совершенно безмолвно он вдруг появился на пороге кухни и, прислонившись к дверному косяку, пробежал взглядом по суетившимся слугам, не глядя схватив засахаренный фрукт с проносимого мимо подноса. Он успел посадить пятно на свою яркую канареечно-желтую, как лепестки подсолнуха, шелковую рубашку, натянувшуюся на его объемистой талии, как на барабане. Его кремовые чулки пузырились на коленях. Не жуя, он проглотил цукат и, пробравшись к Бесподобному, развернул его лицом к свету. Унизанные кольцами пальцы невольно привлекали внимание и к скопившейся под ногтями грязи; Шэй уловила исходивший от него запах сирени, смешанный с утиным жиром. Он посторонился, пропустив слуг с чашей пунша, а затем резко хлопнул своими пухлыми ладонями.

– Итак, актеры, живо ко мне. Я придумал вам наряды.

Позади Эванса маячил слуга в холщовой рубахе с бадьей золотой жидкости. Бесподобный подозрительно глянул на него.

– Золотая краска? Мы что, будем изображать tableau?[18] Господи, Эванс, неужели мы вернемся на дюжину лет в прошлое? Я думал, что смогу показать моего Фауста. Или одного из Генрихов, они всегда популярны в монархических кругах.

Голос Эванса прозвучал достаточно громко, чтобы его услышала вся кухня:

– Ну, ты ошибся в своих соображениях. Вашей склонностью к улучшению согласованного сценария вы добились того, что вам запретили играть роли со словами перед нашей государыней. Более того… – оценив взглядом мятежное лицо Бесподобного, он взял со стола яблоко. «Отполировал» его о чулки и бросил ожидавшему распоряжений слуге, приказав: – Долтри, покрась и фрукт тоже, а потом засунешь ему в рот. Он может изобразить… Как там звали красотку с золотым яблоком?

Долтри выглядел смущенным.

– Эрида, – пряча усмешку, подсказала Алюэтта.

– Точно, Эрида! Бесподобный, ты будешь Эридой. Тогда Трасселл сможет изобразить Париса. Пусть уж наш Парис будет коротышкой с кроличьими зубами. А наша французистая барышня с классическими знаниями побудет вечерок Афродитой.

– Я же не актриса, – закрыв в изумлении открывшийся рот, запротестовала Алюэтта. – Мое дело – пиротехнические эффекты. У меня все готово.

– Ну, уж роль красотки тебе по зубам. Мой человек говорит, что редко видел более тонкую игру, – он бросил на нее колкий взгляд, и она мгновенно ответила ему тем же. – У нас здесь солидный взрослый бал. И деткам пора, смиренно помолившись, на время заткнуться.

Но возмущенная Алюэтта явно не желала сдавать свои позиции.

– Господи! Постарайтесь понять. Вам троим отведены лишь крошечные роли на сегодняшнем вечере. Я не хочу, чтобы вы болтали, или играли, или взрывали фейерверки перед проклятой королевой. Ваша роль чисто, – он раскинул руки, – декоративная. Мне нужно, чтобы ты сбросила свои шмотки, выкрасилась золотой краской и просто вышла, держа в руках блюдо с хре́новыми… – он окинул взглядом кухню: – Кухарка, что мы подаем для начала?

– Петушиные гребешки, фаршированные листьями куркумы и цукатами, – ответила она, склонившись над печью.

– Вот, – вздохнув, подхватил Эванс, – мне нужно, чтобы ты вынесла блюдо с хре́новыми гребешками! Ты способна справиться с такой задачей или мне придется взять с улицы юных оборванцев, зная, что они-то смогут проявить хоть каплю благодарности?

Когда пререкания наконец утихли, Эванс достал новый сверток.

А где наша Птичка? Как обычно, прячется за Бесподобным. Выходи.

Шэй выступила вперед, и он передал ей пакет в тонкой блестящей бумаге. Что-то легкое и скользкое.

– Переоденься, посмотрим, что из тебя получится.

– Прямо здесь? – она растерянно оглянулась на поваров, слуг и служанок и собак.

– Нет, в моей личной гардеробной! – ехидно пошутил он. – Разумеется, здесь, маленькая негодница! Никто на тебя смотреть не будет. Неужели ты воображаешь, что кому-то здесь реально захочется увидеть тебя голой?

Они принялись молча разоблачаться. Трасселл и Бесподобный носили исподнее – льняные мешочки, завязанные веревкой, Алюэтта тоже, но с полосой ткани для груди. Она смущенно разгладила ее, чтобы закрыть как можно больше. Видеть Бесподобного обнаженным Шэй считала своим личным драгоценным правом, поэтому мысль о том, что другие увидят его обнаженное тело, расстроила Шэй больше, чем перспектива ее собственного смущения. Ее костюм выглядел на редкость необычно. Он лежал на столе под тонкой бумагой, полуночно-синий с грубыми узорами. Она осторожно развязала сверток. Блестящая и скользкая яркая ткань радужной гаммы; сердце Шэй екнуло. Юбку сделали из перьев сороки. Но не черно-белых, а хвостовых, чисто черных, подобных цвету неба в полночь. Она подавила приступ тошноты. Должно быть, на юбку пошло множество перьев. Множество перьев означало множество мертвых птиц. Встав как можно ближе к стене, она быстро разделась, пытаясь спрятать свою перетянутую тканью грудь. Тем не менее она чувствовала давление устремленных на нее взглядов.

Платье подошло ей идеально. И снова сердце ее екнуло, когда красота наряда начала уступать место осознанию того, что кто-то изучил ее достаточно близко, узнав все ее размеры. Она надеялась, что к пошиву привлекли Бланка. Одевшись в это платье, она сразу отвернулась от стены. Бесподобный, Алюэтта и Трасселл стояли в ряд, подняв вверх руки, а Долтри покрывал их золотой краской.

– Осторожней, черт побери, – бросил Эванс, пристально следя за процессом, – эта краска стоит дороже твоей никчемной жизни.

Он заметил, что Шэй тоже наблюдает за ними.

– Ну же, выходи, дай наконец поглядеть, что получилось.

Она приблизилась к ним. В глазах Алюэтты сверкнул непонятный огонек. Бесподобный и Трасселл отвернулись.

– Полагаю, так и должно быть. Для меня твой вид ничего не значит, но, надеюсь, не все мои гости настолько… разборчивы.

Даже Шэй услышала, как Бесподобный фыркнул. Не оглядываясь, Эванс напомнил художнику:

– Яблоко, – ухмылка Бесподобного тут же исчезла, – открывай рот пошире.

Шэй осторожно глянула на бадью с краской. Ее поверхность покрылась густой коричневатой пленкой.

– Краска не для тебя, Птичка-Щебетунья, – бросил Эванс, проследив за ее взглядом, на сегодня у нас на тебя другие планы. Садись.

Он посадил ее на стул и вытащил из мешка бритву. Суматоха на кухне продолжалась, но всеобщее внимание было приковано к Шэй. Она знала, что можно видеть человека, не глядя на него. Устроившись напротив нее, Эванс подточил бритву на кожаном ремне.

– Значит, ты из птичников, верно? – тихо, чтобы никто больше не слышал, спросил он.

Шэй поискала взглядом Бесподобного, но его глаза ничего ей не подсказали.

– Да, я из народа авискультан. Это же… это же не преступление.

– Я и не говорил о преступлении, – он вздохнул, – хотя далеко не все пакости считаются преступлениями, – подняв глаза, он увидел страх в ее глазах, – да ради бога. Никого не волнует, что ваши боги откладывают яйца. Мы же в Лондоне, а не сельской глуши; тут в избытке и более странных культов, чем ваш. Я просто хочу проверить, есть ли у тебя татуировка.

Внезапно шарканье его бритвы по ремню стало самым громким звуком в кухне. Она согласно кивнула.

– Ну, дайте же, ради всего святого, горячей воды с мылом! – последнее восклицание адресовалось широкой согбенной спине кухарки, которая тут же выпрямилась и притащила ему с плиты тазик с водой.

Эванс растворил мыло в воде, его улыбка исчезла за облаком пара.

– Что ж, давайте посмотрим, кто у нас скрывается под этим ежиком.

Толстые пальцы, массивные кольца. Ухватив ее за подбородок, он легким нажимом наклонил ее голову. Что он там увидел? Шэй ведь постаралась изменить свой облик так, чтобы люди видели в ней того, кого ей хотелось. Мальчика. Посыльного. Чтобы ни о чем не волноваться. Но Эванс все равно не видел ее реальной сущности, решила она. Он видел лишь возможность ее выгодного для себя использования. Она встретила его взгляд и впервые сама внимательно посмотрела на него. От уголков глаз разбегались лучики морщин. Глубокие борозды поднимались от носа к линии волос, разделяя поперечные, избороздившие лоб складки. Мятые мешки под глазами также покрылись тонкой морщинистой сеткой. Когда он уцепился пальцами за ее подбородок, она почувствовала, как бритва начала скрести по ее черепу. Закончив, он мягко вытер мыло салфеткой, отчего она испытала столь странное интимное ощущение, что резко сдвинула ноги. Он действовал вполне умело. Так же как могла бы сделать ее мать, он не тронул волос на боках, и из этих утолщенных, благодаря мыльной пене, прядей, могли получиться своеобразные крылья. Завершив бритье, он отступил и, разглядывая татуировку, поворачивал ее голову так и этак. Несмотря на жару кухни, ее оголенная макушка оставалась холодной.

– Я предпочел бы, конечно, нечто более воинственное, даже мистическое, – опять со вздохом сказал он, – орлица могла бы стать для тебя впечатляющим сценическим именем. Или птица-феникс, – он смахнул остатки мыльной пены, – ну да ладно, ничего не поделаешь.

Развернув ее вместе со стулом лицом к кухонной публике, он произнес своим церемониальным голосом:

– Дамы и господа, представляю вам… – он исполнил на столе импровизированную барабанную дробь, – нашего чертова воробья!

Строй служанок застыл с блюдами в руках. Алюэтта и Бесподобный из-под слоя золотой краски бросали на Эванса яростные взгляды. Однако он все еще о чем-то думал, глядя на Шэй.

– Стало все-таки лучше, – подавшись к ней, заметил он, – теперь ты выглядишь как идиотка из Бедлама[19], что добавляет ощущения опасности. Но этого маловато, – он понизил голос так, чтобы его слышала только Шэй, – охотник или добыча? – склонив голову набок, он выжидающе взирал на нее.

Шэй выдержала его взгляд, но ничего не сказала.

– Молчание означает добычу, малышка, – тоскливо изрек он.

– Тогда и то и другое.

– Так не бывает, – он выглядел по-настоящему разочарованным, – ты не можешь быть в этой жизни и охотником, и добычей.

– Таковы сороки. Убить соперниц или быть убитой ими. Лисы тоже.

– Верно-верно, – он равнодушно отвернулся, – но ты же не хитрющая сорока, что бы там ни думали ваши чокнутые сородичи. Ты же называешь себя человеком, а людям приходится делать выбор.

Шэй подавила нервное напряжение.

– Тогда охотник, – заявила она звонким сценическим голосом.

Возможно… Но пока еще впечатление слабовато. – Его острый взгляд, казалось, пронзил ее до глубины души. – Хотя у тебя есть потенциал. Повтори-ка, кто ты.

– Охотница, – ожесточившись, крикнула она, – я охотница, – и внезапно, понизив голос, угрожающе добавила: – Воробьиная пустельга[20].

– Вот с этим уже можно работать, – кивнул он и, порывшись в мешке, добавил: – Протяни-ка руку.

Она задумчиво помедлила. Потом протянула к нему руку. Под ее длинными ногтями чернела лондонская грязь. Он вытащил из мешка засаленный кожаный чехол и, приоткрыв его, блеснул металлом. Внутри лежали какие-то ножички, отмычки, надфили и пилочки, похожие на инструменты замочного мастера. Ее сердце екнуло. Что же он хотел прорезать в ней? Он взял пилку и, подняв ее руку, повернул пальцами к себе.

– Не двигайся.

Когда он начал приводить в порядок ее ногти, его лицо приобрело выражение мягкой женственности; разворачивая ее пальцы к свету, он ловко подпиливал ей ногти, придавая им заостренную форму. Кто-то из ближайших слуг запел колыбельную, и эта странная домашняя обстановка смутила ее. Эванс действовал удивительно искусно. Удалил грязь из-под каждого ногтя и подровнял края. Затем он открыл стеклянный флакончик и покрыл ей ногти глянцевым черным лаком, таким же блестящим, как его карета.

Подсушивая лак, он подул на них. Зловонный запах изо рта и судорожная дрожь в животе.

– Вот так… давай-ка, поиграй ими.

Теперь ее руки с острыми, как кинжалы, ногтями напоминали скорее когтистую лапку. Она поднесла их к свету, а затем осторожно вонзила в свою же руку.

– Своеобразная охотница, – усмехнулся Эванс, – я дал тебе оружие, и ты им воспользовалась.

Она дотронулась рукой до его щеки, и его глаза сверкнули. Черные глаза, как у птицы, с красными белками, как будто он никогда не спал. Шэй поискала в них знаки: «можно, нельзя, пожалуйста, не надо», – но в глазах ничего не отразилось; чернота ночного неба, недвижимой воды. Осторожно погрузив острия, она невозмутимо провела ими по его щеке, и под ее ногтями расцвели пять прекрасных капель крови. Мгновение, вечность. Он нежно отвел руку Шэй и ударил ею по ее же щеке. Водянистые мертвые колодца черных глаз. Когда он выпустил ее запястье, она хотела стереть следы крови с его щеки, но он остановил ее:

– Нет, оставь их.

Внезапно к нему метнулся Долтри.

– Она здесь, – шепнул он на ухо Эвансу, и вся кухня напряженно затихла.

– Неужели? Ты уверен?

– Гонцы прибыли, пока вы тут трудились. Ее карета перед входом.

– Кто там у нас может приветствовать ее? Только Палмер? О боже. – Он вздохнул, прижав к губам тыльную сторону ладони, скривился и нервно откусил попавшееся под руку яблоко. – Я выйду через мгновение. – Он повернулся к золотым фигурам: – Вы трое, берите каждый по подносу и на второй этаж, там установлены три постамента, вы сразу их увидите.

Он стер кровь со щеки.

– А воробьиная пустельга? Будет играть на верхнем этаже, где ей устроили гнездышко. Тебе придется самой придумать, как там устроиться.

– В гнезде?

– Да, в треклятом гнезде. – Он обвел суровым взглядом всех четверых. – Господи, с кем мне приходится работать! – Он дважды, словно выстрелив из ружья, резко хлопнул в ладоши. – Живо по местам. И если вы облажаетесь, то я отправлю вас всех в тур по Шотландии. – Он нацелил толстый палец на Бесподобного, застывшего с золотым яблоком во рту: – И ты будешь вечно играть только злосчастного Эдуарда II[21].

Они последовали за Долтри по деревянным ступеням навстречу многоголосью шумного бала. Алюэтта одергивала свой наряд, пытаясь получше прикрыться, но добилась лишь того, что за ней потянулась золотая дорожка чешуек отслоившейся краски. Бесподобный заметно помрачнел. Дойдя до верхней площадки первой лестницы, Долтри направил золотую троицу к бальному залу, а затем открыл дверь для для Шэй, ведущую на темный балкон.

– Поднимешься по наружной лестнице на следующий этаж, войдешь обратно и попадешь в среднее крыло нашего выстроенного в честь Елизаветы здания. По внутренней задней лестнице справа пройдешь к лабиринту коридоров и по нему доберешься до нужной тебе комнаты, она находится этажом выше. В бальном зале уже царит буйное веселье, и я не стал бы держать пари на то, что ты в своем гнездышке останешься в целости и сохранности. В таком-то наряде, – он неодобрительно покачал головой и понизил голос, – я видел тебя в леднике, видел всю вашу труппу. Грандиозное представление. Впервые я почувствовал себя непосредственным участником действа.

Шэй растерялась, не придумав, что ответить на его похвалу. Она еще не привыкла к мысли о том, что в умах незнакомых людей живет ее реальный и уязвимый образ.

Опять покачав головой, Долтри ушел вниз по парадной лестнице, оставив ее в темноте вечера на холодной и грубо сколоченной деревянной площадке. Ей вдруг подумалось, что как-то неприлично торчать на улице в таком наряде. Она быстро поднялась по наружной лестнице. На очередном этаже из-за дощатой деревянной двери пробивались лучи света. Прижав ухо к дверной щели, она услышала праздничный шум. И снова поежилась, причем не только от холода. Город внизу затих, и она быстро позвала Девану. Благодаря мгновенному отклику с небес, она сразу почувствовала себя менее одинокой. Глубоко вздохнув, она толкнула дверь и вновь вошла в особняк.

За дверью ее ожидало огромное потрясение. Взрывная жаркая и живописная сумятица, гремящая музыкой и смехом. Комнату заливал яркий свет; преломляясь в хрустале, его лучи метались по всему помещению и, пофлиртовав с бриллиантовой брошью, возвращались, утроенные, радужные и отраженные в зеркалах, воспламеняя, казалось, сам воздух. Из-за пестроты яркого света Шэй не сразу разглядела в этом зале людей. Все из высшего общества, господа и дамы в таких изысканных нарядах, каких Шэй не видела даже на театральной публике. Их одежда напоминала архитектурные сооружения: в причудливом смешении проволочных каркасов и набивок, рюшей и подтяжек, с детальными схемами конструкций, исполненных преданными командами искусных слуг. Жесткие гофрированные воротники размером с каретные колеса и юбки с фартингалами, объемные, как гребные лодки. Ее растерянный взгляд выхватывал из толпы случайные образы. Скособоченный парик. Рука в перстнях на чьей-то пышной заднице. Подносы с сахарными мышатами, подобными настоящим. Ошеломленная шумом и светом, она невольно застыла с краю, но быстро заставила себя двигаться дальше. Прижавшись к стене, обходя захмелевшие пары, она добралась до внутренней винтовой лестницы в дальнем углу. Звуковые волны бились о стеклянные стены. Цепляясь за них, Шэй с трудом поднималась по ступеням на более тихий этаж, надеясь избавиться от ослепительных вспышек света и оглушительной какофонии звуков. Стеклянные ступени, стеклянные стены. Ее ступни оставили на стекле лишь призрачные, мгновенно испарявшиеся следы.

Она оказалась в одном из крыльев елизаветинской буквы «Е», причем в соседнем крыле, параллельно ей, кто-то тоже поднимался по лестнице. На расстоянии десяти футов, но беззвучно. Она спокойно смотрела на него, и он, видимо, почувствовал, что за ним наблюдают. Он повернул голову, глянув на нее через стеклянные стены. Гилмор.

Тоже оглянувшись, Шэй потрясенно осознала быстроту его реакции. Он находился позади и ниже ее, но, увидев ее лицо, помчался наверх, перескакивая через три ступени. Смутно видя очертания его бегущей фигуры, она проклинала свою медлительность. Как и Девана, он умел нацелиться на свою добычу так, что она толком не успевала осознать, что ее преследуют.

Вверх или вниз? Бальный зал обещал безопасность в толпе, но ей все равно в итоге предстояло подняться наверх. Тогда лучше наверх. Она взлетела по гулким стеклянным ступеням и выбежала в стеклянный проход. Преодолела еще половину лестничного пролета и вдруг обнаружила, что пола под ней больше нет. Остановившись, Шэй схватилась за стену. Постояла немного, приглядываясь к странному месту. И быстро поняла, что перед ней не пропасть, а просто блестящий стеклянный пол. Она уже разглядела и каркас из светлого дерева, поддерживающий галерею. Звуки доносившихся сзади шагов побудили ее броситься к перекрестку. Стук шагов становился все громче, и она поняла, что у нее есть только три пути.

Прямо. По стеклянной галерее, подавив тревожный внутренний голос, твердивший об ускользающей из-под ног земле. К странному перекрестку. Слева обрамленному зеркалами, а справа – только стеклами. Слева мог идти и Гилмор, но ее скроют зеркальные стены. Она заскользила туда, но вдруг замерла между уходившими в бесконечность отражениями.

Быстрый перестук шагов, а затем – проклятие! Близкие, но не приближающиеся шаги. Она стояла неподвижно. Три Гилмора пересекли конец галереи. То ли все они лишь отражения, то ли одна фигура реальна? Этого она не поняла. Безотчетно ей захотелось убежать в противоположном направлении, но она задумчиво помедлила. «Не добыча, а охотник», – напомнила она себе. Она сосредоточенно прижала ногти к вискам. Нет, лучше следовать за ним. Он явно не будет возвращаться назад и не ожидает, что она окажется позади него. Пригнувшись, она направилась туда, где видела его. Она шла так медленно, что ее следы успевали исчезнуть. Благодаря этому она чувствовала себя невидимкой.

Внезапно увидев чью-то фигуру, она замерла. Фигура замерла тоже. Всего лишь отражение. Она разглядела розовую выбритую дорожку на голове, свои блестящие черные ногти. На перекрестке, где Гилмор повернул направо, она помедлила, осторожно выглянув в этот боковой проход. Половина ее лица с боковым ежиком волос и приподнятой бровью размножилась в уменьшающихся до бесконечности версиях. Звуки шагов стали еще тише.

Что же говорил Долтри? Ей надо попасть в комнату выше этажом, и она пока не видела нужной лестницы. Она двигалась как можно тише. Каждый скрип и шаг отзывались эхом, и даже ее дыхание звучало странно громко. С улицы она не видела верхней комнаты, так что, вероятно, она скрыта в глубине дома. Среди зеркал было трудно определить собственное местоположение, но она подумала, что середина этого этажа должна быть справа от нее. Она пошла по проходу с зеркальным полом, но через каждые несколько шагов зеркало сменялось прозрачной стеклянной панелью, поэтому перед ней преломлялась и отражалась осколочная мозаика нижнего приема. Она видела мелькание перчаток и подносов, смеющихся лиц, расплавленное мерцание факелов, блеск драгоценностей и цветочные композиции. На вертеле медленно вращалась туша ягненка. Разок она увидела преклонившего колени Трасселла, он совершал странные телодвижения, его губы двигались, явно произнося какие-то слова, но она слышала лишь гулкие тихие звуки собственных ступней по стеклу да поскрипывание деревянных конструкций здания. Она попала в странный коридор без крыши. Возвела глаза к небу и помолилась невидимым ночным птицам. «Боги – птицы, а птицы – боги». – Временное безмолвие. Опять звуки шагов, но не Гилмора. Перестук двух пар каблуков. Она последовала за ним и, повернув за угол, оказалась лицом к лицу с двумя дамами. Она сочла их сестрами, обе в белых париках и платьях из белой тафты. Их фартингалы были такими широкими, что юбки задевали стены, и им приходилось ходить гуськом, друг за другом. Завидев ее, они завизжали в унисон, а она быстро приложила пальцы к губам.

– Тише, пожалуйста. Вы видели лестницу наверх? В комнату с гнездом?

Старшая глянула на нее с отвращением.

– И в таком идиотском наряде ты пытаешься заткнуть нам рот? – достав носовой платок, она прижала его ко рту. – Что ты вообще за чучело?

Тишина сменилась звуком шагов. Они все ближе и ближе. Звучало так, будто кто-то догонял этих женщин. Шэй развернулась и побежала обратно. На этот раз она повернула направо в длинный зеркальный коридор. Успела сделать пять шагов, когда ярдах в пяти перед ней появился Гилмор, но он шел в одну с ней сторону. Шэй присела и затаила дыхание. Она видела его широкую спину, упертые в бока руки. Внезапно он оглянулся. И опять же, скорость его реакции потрясла ее. Он был крупным мужчиной, но мгновенно ловко развернулся и бросился к ней. Чуть помедлив, она тоже помчалась назад. Ее ступни увлажнились от пота, и она поскользнулась на стеклянном полу. Он явно догонял ее. Она слышала его шаги, а затем вдруг от грохота под ней задрожал пол. Она рискнула оглянуться назад. Гилмор лежал на полу, а по преградившей ему путь стеклянной стене растекалась кровь. Он тряс головой, как собака, и капли крови брызгали на стекло.

Она повернула налево. Вслед ей прозвучал смех. Она двигалась дальше, вытянув перед собой руки; ей не хотелось, как Гилмору, врезаться в невидимую стеклянную стену. Похоже, она заблудилась, но если ей удастся вернуться на открытую галерею, то луна подскажет ей, хотя бы в какой стороне восток и запад. Очередной отдельный коридор проходил параллельно, и она видела, что там происходит. В конце того коридора открылась дверь и оттуда вышел Гилмор. С испачканным кровью лицом и разбитым носом. Он смотрел на нее через разделявшие их стекла. Он был на голову выше ее. Его губы двигались, но она не слышала ни слова. Она помедлила. Оба коридора уходили неведомо куда. Если они в итоге пересекутся, то она окажется в ловушке. Шэй бросилась вправо. Гилмор последовал за ней. Она замерла. Обернулась, и Гилмор глянул в ее сторону, продолжая идти с кошачьей мягкостью. Неожиданно он завопил так, что стекло задрожало. Они оба остановились. Не лучше ли будет переждать, пока он уйдет? Она слышала его смех, но не смогла понять, далеко ли проходит коридор Гилмора. Он снова завопил, и ей захотелось показать ему язык. Они перемещались туда-сюда, как зеркальные отражения. «Не будь добычей, не будь добычей», – мысленно твердила она, но ее ноги дрожали от страха. Гилмор повертел головой, а затем бросился на стекло. Вся галерея содрогнулась, затрещала деревянная рама. Собравшись с новыми силами, он сделал второй бросок. Опора сверху раскололась, стекло треснуло. Шэй не стала ждать его третьей попытки; поскальзываясь от спешки, она бросилась наутек, как кролик. Пробежав ярдов десять, она почувствовала, как задрожал пол, и услышала грохот. Пару раз она свернула налево, стараясь оставаться вне поля зрения. После третьего поворота она оказалась в зеркальном зале, где стояли две сестры с напряженно вытянутыми лицами. Их множественные отражения отличались широким разнообразием: тощие, пухлые, волнистые, затянутые в корсет талии, похожие на песочные часы. Шэй не увидела другого выхода.

Шаги, быстрые. Они все ближе и ближе, затем замерли. Проклятие, а затем они начали удаляться налево.

– Здесь тупик, – сообщила старшая сестра, – тебе придется вернуться. Боже, как это утомительно, – Шэй вновь приложила палец к губам. Плохая идея. Дама посмотрела на нее. – Я же говорила, что не намерена молчать. Лучше сама найди выход и выведи нас отсюда.

Снова послышались звуки шагов, они опять двигались в их сторону.

Быстрые размышления. Она уподобилась кролику в поле, накрытому вдруг холодной тенью крыльев ястреба. Придется действовать быстро. В одно мгновение, встав на цыпочки, Шэй прижала заостренные ногти к яремной вене на шее женщины.

– Сегодня я уже убила одну жертву этими ногтями, – прошептала она, – надеюсь, вы не хотите стать второй. Вы вернетесь тем же путем, каким пришли. И если кто-нибудь спросит, видели ли вы меня, вы пошлете их в другую сторону, – глаза женщины закатились так, что Шэй испугалась, уж не хлопнется ли она в обморок. – Вы знаете, где выход?

Женщина покачала головой, но ее сестра сказала:

– Выхода не знаем, но мы видели нужную тебе лестницу. Наверх.

– Не только вскрытие яремной вены может убить, – со зловещим трагизмом произнесла Шэй, – вы же знаете, как обходятся со свиньями? Чтобы пустить им кровь?

Голова женщины слабо дернулась.

– Можно вскрыть вену и на бедре. Из нее кровь льется фонтаном, – одним движением она подняла объемную юбку женщины, а под ней обнаружился куполообразный решетчатый каркас, прочнее, чем решетки на окнах дома в Уайтчепеле. Шэй спряталась под ним. Под задней частью купола оказалось достаточно места, и она надеялась, что вприсядку сможет и ходить. Она царапнула бедро женщины, вызвав испуганную дрожь. Затем ущипнула ее ногтями.

– Идите же, – тихо приказала она, – к той лестнице.

Ей дважды пришлось замедлять движение женщины уколами ногтей.

– Не так быстро, – шипела она.

Бедра самой Шэй уже горели от ходьбы вприсядку, к тому же приходилось поддерживать давление ногтей на бедро женщины. Под юбкой было влажно, влажно и тесно, и ее босые вспотевшие ноги прилипали к полу. Они свернули направо, ее усталые мышцы уже пылали огнем, а затем пошли обратно в ту сторону, откуда она пришла. Она усвоила ритмичность продвижения: два своих коротких шаркающих шага на каждый шаг ее проводницы, и тогда идти стало легче.

Вдруг они остановились.

– Вы видели здесь странную служанку? – спросил мужской голос. – С бритой головой, в синем наряде?

Плоть женщины задрожала под острым ногтем Шэй. Слишком поздно ей пришло в голову, что они ведь могут молча показать мужчине, где она прячется. Каркас над ней безмолвно дрожал, но вот вторая сестра сказала:

– Да, видели. Ужасное маленькое создание. Если вы вернетесь в ту сторону, сможете найти эту страхолюдину.

Женщина повернулась, пропуская Гилмора, и Шэй чуть не упала. Она ухватилась за женскую ногу, тут же услышав испуганный вздох. Носки ботинок Гилмора промелькнули под подолом, пока он протискивался мимо.

– Благодарю вас, дамы.

Они медленно продолжили путь. Сестры не разговаривали. Горящие мышцы бедер и колени Шэй дрожали от перенапряжения. Четверть часа они бродили в поисках нужной лестницы. Наконец они остановились, и передняя часть юбки поднялась, как занавес. В просвете появилось лицо сестры.

– По-моему, мы пришли.

По холодящему кожу стеклянному полу Шэй выскользнула из укрытия и перевернулась на спину. Два лица взирали на нее сверху. Они находились в узком стеклянном коридоре перед стеклянным кубом над деревянной платформой. На стене висела афиша.

ПТИЧНИЦА ШЭЙ

КАРТЫ СУДЬБЫ

ПРЕДСКАЗАНИЯ

ПРОРОЧЕСКИЕ ПЕСНОПЕНИЯ

Шэй помассировала мышцы, возвращая ноги к жизни, а сестры с любопытством разглядывали ее.

– Так это ты поющая птичка? Из тех нелегальных представлений?

Шэй кивнула, еще не успев толком отдышаться, а дама склонилась к ней.

– И ты можешь предсказать нам судьбу?

– Я могу предсказать вам, что стервятники будут вечно клевать вашу печень, если вы сообщите тому мужчине, куда я пошла.

Взвизгнув отчасти с ужасом, отчасти с ликованием, дамы стремительно удалились прочь.

Перестук каблуков по стеклу. Отдаленный смех. Слабый свет звезд. Вытянувшись в полный рост, Шэй пожалела, что нельзя лежать вот так вечно. Если Гилмор найдет ее здесь, то ей конец, но спускаться вниз могло быть еще опаснее. По крайней мере, это стеклянное гнездо выглядит более безопасным. Она поднялась на ноги и стряхнула с себя пыль. Добираясь сюда, она потеряла пару перьев, и весь наряд пропитался потом.

В центре комнаты поблескивал стеклянный дом, украшенный детальными изображениями сцен из птичьей жизни. Птицы пикировали, парили, кружились и изгибались так, что их клювы перекрещивались с хвостами. Павлиний веер, отражаясь в призматическом кристалле, рассыпал радужные лучи по всему полу. Она шагнула внутрь, и всю ее исполосовал разноцветный свет. Насест возвышался в углу, создавая впечатление сказочной сцены: это была колода, покрытая влажным мхом и опоясанная ромашковыми венками. Она забралась на колоду и присела на корточки. Ощущение было смехотворное, но, по крайней мере, она скрылась от всего вокруг. Платье сердито шуршало, пока она, вертясь, разглядывала, как удлиняются на полу мерцающие радужные лучи. Откуда же исходит этот переменчивый свет? Она подняла глаза и ахнула от изумления. Над стеклянным потолком чернело ночное небо, но оно загадочным образом освещалось множеством танцующих звездочек. Присматриваясь, она поднялась на цыпочки. Наверху, между двух стекол, разделенных воздушной прослойкой, кружились светлячки. Они-то и излучали мягкий, мерцающий свет, подобный угасающим огонькам.

Прошло четверть часа. Потом еще четверть. Дважды люди, прочитав афишу, прижимали носы к стеклам, но не входили. Лежа на спине, Шэй смотрела, как светлячки выписывают странные рисунки на фоне ночного неба. Шум приема накатывал и откатывал бурными волнами: взрывы громкого смеха перемежались звоном бьющегося стекла. Ноги у нее продолжали болеть. Она представила себе сцены происходящего внизу веселья, подумав, как могла бы появиться там перед всеми этими гостями. И все же там лучше, чем в этом застеколье. Она постучала пальцами ног по полу. «Тук, тук, тук» – означало: я скучаю, мне вас не хватает. «Тук, тук, тук» – надеюсь, вы тоже скучаете по мне? Они, разумеется, не могли ее слышать, но она чувствовала себя лучше, сознавая, что они находятся поблизости. Вечером в дортуаре она раскинула эти карты для всех его обитателей, заново постигая их смыслы и значения. Алюэтта высокомерно поглядывала за ее действиями, но обрадовалась, когда Шэй вытащила для нее Императрицу; Бесподобный уверял, что мог бы предсказать, какие карты ему выпадут до того, как Шэй перевернула их, и когда в четвертом заходе он угадал правильно, то ликующе удалился в свою келью. Трасселлу три раза подряд выпадали Любовники, и он краснел и вздыхал, слушая, как вся труппа дразнила его по поводу тайной пассии. Знание того, что они тоже здесь с ней, в этом здании, пусть даже изображают неподвижные статуи на нижнем этаже, немного успокаивало ее.

Она услышала приближение королевы Елизаветы до того, как увидела ее. Не саму царствующую особу, а ее шелестящий плащ, он предшествовал ей, как первые признаки дождя. Через пару мгновений, подобно кораблю, в гавань вплыла сама королева. Она оказалась менее величественной, чем ожидала Шэй, с тонкими чертами лица и тонкими руками. Ее платье из алой парчи покрывала вышивка из лавровых листьев. На спину спускался короткий плащ из белого меха, а пурпурный, расшитый жемчугом лиф переливался всеми цветами радуги. Каждый дюйм наряда небрежно поблескивал россыпью драгоценных камней, всей цветовой палитры, доступной только королеве и птицам. Кружевной гофрированный воротник обрамлял это удивительное лицо – тусклую белую маску цвета суточного молока. Вокруг глаз и губ макияж потрескался, как речное русло в разгар засушливого лета. Но за этим потрескавшимся белым фасадом сверкал пристальный взгляд. Неизменно темные живые глаза и тонкие губы. За ее спиной толпилось сопровождение – пажи, советники, дворяне, – все стремились занять местечко поближе к ее персоне, в итоге подавляя ее своей массой. Повлажневший воздух обременяли экзотические ароматы, шумные вздохи и перешептывания.

Ее недовольное восклицание мгновенно утихомирило всю свиту. Присев в реверансе, Шэй избегала королевского взгляда. Ей не следовало открывать рот, пока с ней не заговорят, но королева молчала. Она не смотрела на платье Шэй или на изысканно украшенный насест. Вместо этого ее сверкающий взгляд пробежался по лицу Шэй. Оценивающе задержавшись на глазах, широте лба, странной прическе, губах и подбородке. Такое же ощущение она испытывала, когда Бланк снимал с нее мерки. Но она хранила молчание, пока Елизавета не повелела толпившейся сзади свите:

– Оставьте нас наедине.

Комната постепенно пустела, и наконец в ней остались только Шэй, сама королева и трое телохранителей с длинными, как рука Шэй, мечами.

– Вряд ли, господа, «наедине» подразумевало ваше присутствие, – приподняв бровь, изрекла королева.

Ближайший придворный в зеленом кожаном костюме, с необыкновенными усами, встревоженно начал:

– Но ради безопасности вашего величества… – однако под королевским взглядом его голос затих и сошел на нет.

– Уймитесь! Что, по-вашему, она может сделать, заклевать меня до смерти? Я рискну.

Никто, однако, далеко не ушел. Сановные фигуры обступили стеклянные стены ее гнезда. Правда, им хватило ума не пялиться внутрь открыто, но все они продолжали медленно прогуливаться по периметру. Губы их шевелились, поддерживая тихие разговоры, но глаза то и дело косили в сторону Шэй и королевы.

Елизавета молча опустилась на стул. Платье, словно заключая ее, раскинулось вокруг. Она вновь посмотрела на Шэй.

– Покажи мне свои руки.

Шэй спрятала заостренные ногти, но взгляд Елизаветы замечал все. Она послушно вытянула руку, и Королева коснулась подушечек ее пальцев под ногтями.

– Тонкое оружие. Но в любом случае здесь так мало места, длинный меч не удалось бы вытащить из ножен. И тем не менее они настаивают на своей воинственной экипировке. Мужчины обожают их воинственные игрушки, – она выглядела усталой, и Шэй невольно задавалась вопросом, сколько же весит ее наряд. – Хотя, Птичка, под ногтями у тебя тоже кровь. Может, мне стоило бы побеспокоиться?

Прозвучал ли в ее вопросе намек на юмор? Шэй не осмелилась предположить этого.

– Нет, ваше величество. Это следы… самоистязания.

Молчаливая пауза.

– И на твоей голове…

Шэй, кивнув, склонила голову. Королевские пальцы коснулись контура ее татуировки.

– Воробьиная пустельга. Красивая работа, но кто-то мог бы назвать ее богохульством.

Шэй затаила дыхание.

– Ладно, по крайней мере, ты не католичка, – она вновь завладела рукой Шэй. – Ты живешь со своим народом, авискультанами?

Шэй кивнула.

– Нехристианам в наши времена живется трудно, – она покачала головой.

– Ваше величество, мы никому не причиняем вреда. И мы такие же верноподданные, как христиане.

– Никому? Может быть, только одному продавцу птиц? – Шэй опустила глаза к полу. Рука, приподнявшая ее подбородок, была мягкой, но сильной, – ты не можешь позволить себе врагов, малышка. На победу у тебя нет шансов. Однако… – Елизавета оглянулась через плечо на своих придворных. – До твоего гнездышка четыре лестничных пролета. Чем ты способна вознаградить усилия моих больных ног?

Не поднимая головы, Шэй продолжала молчать. Королева зачитала вслух афишу.

– Воробьиная Пустельга: поет, как птица, предсказывает судьбы, как Весталка. Что же ты предпочтешь?

Шэй опустилась на пол и выставила между ними столик из протравленного стекла. Далее разложила веером карты Трасселла.

– Тебе не нужно прикоснуться ко мне? – в пронизанном нервным напряжением воздухе гнезда голос Елизаветы прозвучал удивительно ясно и звонко. – Почувствовать мою энергию? – взгляд королевы отличался соколиной зоркостью, достаточно острой, чтобы заглянуть в будущее.

«С ней надо быть поосторожнее», – мысленно предупредила себя Шэй.

– В этом нет необходимости, – ответила она, но, вытянув руку, положила ее прямо на стол. Елизавета стянула белую перчатку и, уронив ее на пол, накрыла руку Шэй своей ладонью.

Ее рука оказалась легкой и мягкой, как у ребенка. Вокруг них продолжала медленно создаваться магнетическая сфера; пристальные взгляды сквозь стекло множились в своих отражениях. Шэй перетасовывала карты, надеясь, что дрожь ее рук будет не слишком заметна.

– Задумайте интересующий вас вопрос, но не говорите его мне, – подумав, что ее слова прозвучали слишком повелительно, она добавила: – Ваше величество.

– Пожалуйста, снимите, – она протянула колоду королеве.

Королева сняла часть карт и, чуть помедлив, своевольно сняла карты еще раз.

– За закрытой дверью ты можешь называть меня Елизаветой. Даже не припомню, когда меня так называли в последний раз.

Шэй сомневалась, что сможет назвать королеву по имени, уж лучше вообще обойтись без него.

– Вы позволите мне действовать двумя руками?

Елизавета убрала руку, и Шэй, отсчитав карты, выложила три рубашками наверх.

– Я пришла сюда, Птичка, потому что о тебе высокого мнения Джон Ди. Хотя он полагал, что ты мальчик, поэтому я не уверена, что мне следует доверять его мнению. Он всегда сообщает мне о том, что может быть либо полезно, либо красиво и оригинально.

Шэй кивнула с неопределенным видом.

– Сам он, безусловно, не красив, так что, полагаю, что ему должно быть полезным. И Эвансу тоже. Какова же моя натура, дитя?

Шэй все еще раздумывала, что могло бы прозвучать менее оскорбительно, когда Елизавета продолжила:

– Гм, возможно, во мне сочетается польза и красота. А в тебе?

– Я стремлюсь к пользе. Но не уверена, что у меня получится. – Она перевернула первую карту. Стриж. Елизавета подняла бровь, и Шэй заметила, как растянулись морщинки макияжа в уголках ее глаз.

– Сама по себе эта карта ничего не значит, – пояснила она, – важна комбинация.

Она перевернула вторую карту: Сокол. Третьей оказалась Ласточка. Не так уж и плохо. Шэй уже начала волноваться, как найти подходящее королевское объяснение крапивнику или даже, не дай бог, воробью. Благодаря фантазии Трасселла, изображения Стрижа и Ласточки склонились к Соколу, а сам он, подобно стреле, стремился к земле, вытянув когти в предчувствии славной добычи.

– Успех и могущество. Ваше величество сочетает в себе оба качества. Живость и благодать. Поистине благоприятное сочетание.

На лице Елизаветы отразилась явная скука. Снаружи наблюдатели тянули шеи, заглядывая за спины друг друга, в стремлении увидеть карты.

– Прикрасы, прикрасы, прикрасы. Как ты думаешь, мне нужна лесть? Лесть для меня, что дерьмо для тебя. Я переступаю через кучи лести каждый день. Пора вспомнить о пользе.

– Стрижи и ласточки спят на лету, едят на лету и совокупляются на лету, – говоря о пользе, она покраснела, – умирают они тоже в полете, падая, как камни, на землю. У них бесполезные лапки и бесполезные когти. Они носятся на пределе сил, насыщая ненасытные рты. Опережая само солнце. Они видят лето до его начала и еще по свету чувствуют приближение ночи. Но их возглавляет Сокол. Мал, но суров и чистокровен, беззастенчив в смерти. Смертельно красив. Ужасен в смерти, – теперь Шэй говорила по наитию, в их учебных гадательных книгах таких описаний карт не встречалось.

– Уже лучше, – глаза Елизаветы словно облизывали ее языком, – однако все это еще только оригинальные сведения. Сделай их орудием, Птичка. Обостри их.

– Польза в быстроте и ожесточении, – эти слова вспыхнули в голове. – Спустите с привязи смерть, она не угомонится, пока не сгорит питающая ее добыча. Нанесите удар прежде, чем ваши враги увидят вас вооруженной. Не отдыхайте, не медлите, не ждите советов.

Елизавета рассмеялась, и создалось впечатление, что в стеклянном гнезде появился другой человек – более молодой и беспечный.

– Значит, советы мне не нужны. О, как бы им это понравилось! Как много людей, по-твоему, обсуждают мои решения? Более того, меняют их. Как думаешь, сколько придворных прозябают в словопрениях, дабы принять мои решения? – Она сама вдруг задумалась над этим вопросом, словно его задала ей Шэй. – Может быть, сотня? Полсотни, по меньшей мере. Полсотни решают, каково будет меню на ужин или какие драгоценности стоит выбрать на бал. Сотня обсуждает любые более важные дела. Вот и попробуй «не ждать советов».

Шэй бросило в дрожь. Сидя перед ней в мехах и драгоценностях, Елизавета являлась воплощением смерти. Шэй копнула глубже, вызвав в памяти мать. Ее могущество. И вдруг всплыли материнские слова, небрежно брошенные десять лет назад.

– Я всего лишь флюгер. Вы сами должны понять, на что я вам показываю.

Тогда наступила самая длинная молчаливая пауза. Наконец взгляд Елизаветы смягчился, и вскоре она снова взяла Шэй за руку.

– Я поняла. Все ясно. Не стоило ожидать, что ты вручишь мне топор и покажешь преступные шеи. – Она рассмеялась искренним, как на застольях в таверне, смехом. – Спасибо тебе, флюгер.

Наступило напряженное молчание. Множество лиц, припавших к стеклам, дробились в птичьих гравюрах. Может быть, они закончили? Удалось ли ей удовлетворить королеву?

– Ди говорил, что тебе известна древняя магия, – в вопросах Елизаветы всегда имелись лазейки.

– Он слишком добр, – Шэй пыталась подобрать верные слова, – я могу предсказывать будущее по танцам птичьих стай. Или, по крайней мере, пытаюсь…

– А твои песнопения? – отмахнувшись от ее слов, спросила Елизавета, – Ди полагает, что в них таится магический язык.

– Я не знаю, ваше величество. Когда я пою, то пребываю вне себя. Даже не представляю, о чем говорю.

Елизавета понимающе кивнула, но в ее глазах сверкнуло явное желание.

– Спой для меня, Птичка.

– Я… я не уверена, что смогу. Песни рождаются помимо моей воли, я не имею над ними власти.

– Зато власть есть у меня, верно? Вспомни, что ты так же предана мне, как любой христианин. Спой для меня.

Ничто в ее скудном репертуаре не подходило для слуха королевы. Смысл песен Бесподобного варьировался от мирского до мятежного, а в Бердленде она выучила только детские песенки. Она выучила еще арию из пьесы Клеопатры, хотя королева, должно быть, слышала ее раз двадцать. И вот, закрыв глаза, Шэй начала петь:

– «Любой венец чреват венцом терновым, тьма королеву может поджидать…»

Стекло имело любопытный эффект, усиливая и растягивая каждую ноту. Фразы растекались и сплетались, возвращаясь эхом до начала нового мелодического отрывка.

– «Любому сердцу суждено разбиться, лишь крыльям суждено летать…»

Почему вдруг у нее родились другие слова… Новая песня поднималась в ней мощной волной. Она взмывала к ее груди, к ее горлу, к ее закрытым, зажмуренным глазам и, прорвавшись наружу, затопила все вокруг, погрузив ее в безбрежные воды океана, и… и…

…придя в себя, она осознала, что лежит, свернувшись клубочком, обнимая руками голые колени. Почесав голову, она почувствовала остроту собственных ногтей. Окружение выглядело на редкость странно: лесной пень, на стеклах сумрачные очертания птиц. Она подняла голову, чтобы сориентироваться. Никаких звезд. Только один оставшийся в живых светлячок беспомощно бился за потолочными стеклами. Остальные угасли, стали темными точками на фоне неба. У нее болели ноги и плечи, словно она обгорела на солнце, а во рту ощущался привкус крови.

– Ау, есть тут кто-нибудь? – спросила она. В ответ – тишина.

Она выбралась из гнезда, прошла мимо серых зеркал и потускневших стекол. Полы покрылись пеплом и лужицами рвоты; дважды ей приходилось переступать через лежащие ничком фигуры. В темноте ориентироваться в лабиринте стало легче, хотя она продолжала порой сталкиваться с собственными дикими отражениями, вдруг возникавшими в светящемся воздухе. На одном из углов она оказалась лицом к лицу со своим увеличенным двойником, бледным, оборванным, с широко раскрытыми глазами. Протянув руку, она коснулась своего отраженного лица, и дрожь пробежала по ней, когда ее ногти коснулись холодного стекла. Повсюду сокрушительные останки бала. Она спускалась к выходу по осколкам битого стекла, по обглоданным косточкам куропаток. И уже начала приседать в реверансе перед раскинувшейся в углу дамой, когда осознала, что перед ней сброшенное платье, оно кособоко стояло на своих юбках с корсетом.

– Простите, миледи, – пробормотала она, усмехнувшись, и слегка поклонилась.

Уборщики мыли полы в бальном зале, тихо напевая бодрую песенку. Она отклонилась от прямого пути. Даже на кухне царила тишина. Мертвецки пьяная кухарка похрапывала, лежа прямо на большом кухонном столе, спали в углу и крутившие вертел собаки. Шэй взяла с оставшегося подноса сахарный кораблик и, выходя из особняка, отломала мачту и принялась сосать ее. Бодрствовали только стражники, и их сонные взгляды следовали за ней всю дорогу по переулку Святой Анны.

Может, пробило уже четыре колокола? Во всяком случае, в такой мрак она попала впервые. Серая размытая луна еле просматривалась за облаками, такого света было явно маловато, чтобы рискнуть пробежаться по крышам. Вместо этого она предпочла осторожно пробираться по пустынным улицам, время от времени руководствуясь светом из верхних окон, где у некоторых ночных сов еще горели одинокие свечи. Стояла такая тишь, что она порой слышала храп из захудалых домишек. Шэй попыталась призвать Девану. Но отклика не дождалась.

Дальше к западу улицы стали более оживленными. Небо над королевским Уайтхоллом пылало огненным заревом, наверное, там ночи напролет, под фонарным светом, неустанно бодрствовало и трудилось множество слуг. Неистовый топот копыт – шум мчавшихся по главным улицам всадников – вынудил ее свернуть в переулки. В Лондоне явно что-то случилось. В любую другую ночь она сочла бы, что ей повезло, и выяснила бы, что происходит. Она мельком видела посланников и солдат и могла бы принести такие сплетни из внешнего мира, которые приводили в восторг мальчиков в дортуаре. Но из-за дрожи в усталых ноющих конечностях она не могла сейчас довериться крышам и к тому же жаждала как можно скорее оказаться среди друзей. Она следовала дальше по переулкам, где огни с Чипсайда и Найтрайдер-стрит отбрасывали ее тени на стены домов.

Кто-то оставил незапертой уличную дверь театра. Наверное, Бесподобный. Проскользнув внутрь, она на цыпочках спустилась в дортуар, чью тишину нарушали лишь тихие сонные вздохи и бормотания. Шэй пробралась к их занавешенной ковром келье, но внутри было холодно и пусто. Это ее ничуть не тронуло, через пару мгновений она провалилась в глубокий сон.

Именно Трасселл разбудил ее, положив руки ей на плечи. Где-то наверху звенел колокольчик, и Шэй заставила себя открыть глаза.

– Эванс уже в театре, – сообщил Трасселл, – и трезвонит, призывая нас. Одевайся.

Пустое пространство на кровати рядом с ней теперь вдруг показалось странно значительным. Проследив за ее взглядом, Трасселл кивнул:

– Да, прошлой ночью произошел один малоприятный… эпизод, – промямлил он.

– С Бесподобным? – земля расступилась под ней.

– Пока мы стояли там, изображая статуи, лорд Эксетер повесил свой плащ на Бесподобного. А он, конечно, разорвал его на куски и вернул, заявив, что сделал ему одолжение. Если бы Эванс не вмешался, могло дойти и до смертоубийства. В общем, Бесподобного с позором изгнали, но сейчас, по-моему, речь пойдет не о нем. Эванс хочет видеть именно тебя.

– А где сейчас Бесподобный?

– Кто знает? – раздув щеки, буркнул Трасселл. – Зализывает где-то раны. Или развлекается с кем-то. Слушай, поторопись, лучше не испытывать терпение Эванса, заставляя его ждать.

Она переоделась на занавешенной кровати. Птичий костюм за ночь изрядно полинял, и на месте, где она спала, темнел круг от черных перьев. Трасселл ждал снаружи, и за ним маячила Алюэтта, но в остальном дортуар уже опустел. Они в молчании поднялись по лестнице, обнаружив, что Эванс сидит, скрестив ноги на грибовидной скамейке из «Аркадии». Он так и не сменил вчерашний наряд, и от него разило спиртным. Глядя, как они поднимаются на сцену, он в последний раз звякнул колокольчиком.

– А вот и Трасселл, если ты уже вышел из роли статуи Париса. Я слышал, что прошлой ночью ты выглядел поразительно пристойно. – Он поставил колокольчик и улыбнулся Алюэтте. – А благодаря тебе Лондон узрел самую брюзгливую Афродиту. Великолепно. Не дуйся, фламандочка. Лорд Суррей поведал мне, что если тебе нужна помощь в удалении золотой краски из труднодоступных мест, то он в игре; похоже, некоторые господа таки предпочитают именно угрюмых и пышнозадых богинь.

– Однако вот она, истинная звезда вчерашнего ночного действа! – торжественно произнес он, медленно хлопая в ладоши. – Может, она и едва не довела меня до сердечного приступа, но в конце концов проявила все свои таланты, – он простер руку к Шэй. – Ты, маленькая красотка! Спроси меня, где я пребывал в полночь?

– Где вы пребывали в полночь, сэр? – послушно спросила она.

– Не твое собачье дело, – он ухмыльнулся самому себе, – прости, сила привычки. В полночь, моя миниатюрная, пернатая провидица, я сидел в королевской барке, выпивая лично с ее величеством стаканчик на сон грядущий. Наша королева влюбилась в одну Птичку. Это хорошая новость для тебя и еще более хорошая для меня, ведь теперь весь остальной двор жаждет услышать предсказания судьбы из уст нашего Воробушка. С утра у меня уже побывали шестеро посыльных, желая забронировать сеанс. Возможно, нам придется построить для тебя уютное гнездышко где-то под крышей.

– Что же я делала? – спросила Шэй.

Вытянув руку, Эванс коснулся кончиков ее ногтей.

– Так ты вообще ничего не помнишь? Мне казалось, что беспамятство лишь часть роли, – он погладил ее по руке, – ты погадала королеве на картах, а потом она приказала тебе петь.

– Как раз это я помню. Только не помню, что происходило после того, как я спела пару первых фраз.

Эванс откинулся на спинку скамьи и самодовольно рыгнул.

– Ну, начало звучало вполне себе обычно. Ты спела куплетец песни Клеопатры, но довольно быстро стихи обрели иные, более зрелые смыслы. Несомненно, что в первоисточнике имелись более «царственные выражения», и он гораздо меньше напоминал занудный «вой под луной». Получилось весьма живописное зрелище. Яркое «телесное» воплощение. А потом она держала тебя за руки, а ты стояла на коленях и пела как птица, – он пристально посмотрел на нее, – причем это отнюдь не метафора. Ты именно щебетала по-птичьи. Более того, как целая птичья стая, наверное, ворон или куриц. Даже через стекло твое пение звучало явно пугающе, так что бог знает, как оно воспринималось внутри. Придворные Елизаветы обнажили мечи, да и сам я мог бы перерезать тебе горло в крайнем случае. Ты продолжала этот предрассветный птичий хор, пока сами стены не начали вибрировать и дрожать, а потом распласталась на полу.

Представив себе описанную картину, Шэй мучительно сжалась.

– Ты лежала там, как мертвая или в трансе, а стены все еще звенели. Королева еще немного посидела там с задумчивым видом, затем накрыла тебя своим плащом и направилась к стайке своих советников. Я понятия не имел, что они обсуждали, то ли она сочла, что ее оскорбили в моем доме, то ли подумала, что твое выступление каким-то образом могло быть ей полезным. В общем, они закончили трепотню, а уже через час мы с королевой распивали бренди на королевской барке и смеялись, как пьяные приятели. Кстати, помнишь происки Гилмора? Так вот, он больше не будет тебя беспокоить. Она должным образом велела ему отвалить от тебя.

Алюэтта усмехнулась, выслушав эту историю, но Эванс добавил:

– Это еще не все, – он повернулся к Алюэтте и Трасселлу: – Вы двое, тоже отвалите пока. Мне надо переговорить с нашей Птичкой наедине.

Шэй никогда раньше не оставалась наедине с Эвансом. Он оценивающе взглянул на нее, и она, напряженно сжавшись, гордо вздернула подбородок.

– Полагаю, ты еще не слышала, что происходило нынче утром, – сказал он, – по всему городу.

Солдаты. Лошади. Зарево над Уайтхоллом… Она покачала головой.

Около полуночи из Вестминстера вышел отряд солдат. Они прочесывали округу, забирая католиков, не останавливаясь, чтобы поспать или поесть. Как правило, после захвата первого же инакомыслящего остальные, получив весточку, скрывались. Но не в этот раз. Говорят, что закованные в цепи заключенные растянулись по дороге до самого Колчестера. И, очевидно, их ряды увеличиваются.

– Из-за каких-то моих предсказаний?

– А что же еще можно подумать? Простое совпадение? Но так или иначе… – его улыбка стала печальной, – и, как я слышал, на плечах всех этих солдат появилась меловая эмблема: Стриж.

– Нет, это не может быть из-за меня.

– Прошлым вечером, Шэй, ты сделала выбор. Ты предпочла охотника добыче и, должен признать, я в тебе сомневался. Но вот полдня спустя, тебя можно поздравить с первым убийством. И как теперь ты себя чувствуешь?

Отвратительно.

– Она сама выбирала карты и решала, что они значили для нее. Она отдавала приказы. Я просто озвучивала их значения.

Эванс заговорщицки улыбнулся.

– «Спустите с привязи смерть, она не угомонится…» – пропел он, и ей вспомнился привкус этих слов на языке.

Перед мысленным взором промелькнули видения – кролики разбегаются по норам, мечи сверкают над головами, Бердленд объят огнем, – и ее охватила ярость.

– Я говорила то, что, мне казалось, она хотела услышать. И вовсе не думала, что кто-то может пострадать.

Края пяти легких царапин на его щеке порозовели. Подавшись к ней, он похлопал ее по запястью и заключил:

– Таков театр, Шэй.

После того как разговор закончился, Шэй увидела очередное похищение – обрывочно, как в сверкании молний. Эванс и его подручные на лошадях, все в черном. Шпоры вонзаются в бока, крики охотников и перешептывание мальчиков в дортуаре Блэкфрайерса: «К вечеру у нас появится новичок».

Она поднялась на крыши, чтобы посмотреть на эту охоту. Люди действовали как пастушьи собаки, загоняя группу школяров подальше от толпы в тихие переулки. Дети бежали, придерживая руками шапки. Загонщики смеялись.

Держа поводья одной рукой, Эванс пустил лошадь галопом и с легкостью выдернул выбранного им мальчика, прямо на ходу треснув его по уху. Шэй увидела пару бьющихся в воздухе голых ног, а потом все стихло. Единственной уликой случившегося осталась втоптанная в грязь школьная шапка.

Нового мальчика она увидела, только закончив дневные поручения. Алюэтте понадобилась помощь в починке воздуходувных мехов, а после этого Шэй заново пришивала пуговицы к сюртуку Бланка. Когда же все насущные дела закончились, она принялась протирать пыль и убирать, просто радуясь, что стала частью размеренного бытия Блэкфрайерса. Теперь, вполне освоившись с театральной жизнью, Шэй поняла, что первые задания давались ей здесь скорее из жалости, чем из необходимости, подобно тому, как мать поручала ей носить мешочки с семенами во время обряда Мурмурации, но она быстро училась и умело орудовала иголкой на авискультанский манер.

До дортуара она добралась уже почти в сумерках. Новичок лежал ничком на угловой кровати и тихо, но безостановочно плакал, уткнувшись носом в простыню. Шэй видела, как поднимаются и опадают его узкие худенькие плечи. Он сучил босыми ногами, как девчонка. С крыши он выглядел постарше; лет на тринадцать. Она сразу испытала родственное чувство одиночества. А вокруг них в дортуаре продолжалась обычная жизнь. Пейви, в отчаянном старании высунув кончик языка, неумело тыкал иголкой, пришивая рукав к куртке, а два других мальчика, размахивая палками, изображали бой на мечах. Снова и снова они сходились, парируя удары, делая разные выпады, вращаясь и приседая так, что их действия уже напоминали своеобразный танец. Бесподобный, сидя на краю своей койки, с мрачным видом махнул ей рукой. Так и не сменив наряд после бала в особняке Эванса, он раскуривал трубку. Шэй хотелось подойти к нему, но ее беспокоил вид новичка. Ей невыносимо было видеть, как жизнь труппы равнодушно вращается вокруг, словно не замечая его тихого плача. Она присела рядом с ним, хлипкая койка скрипнула под их общим весом, но Бесподобный вдруг предупредительно погрозил ей пальцем. Он сполз на пол и присоединился к ним.

– Я просто хочу поговорить с ним, – сказала она, – мне же понятно, как чувствуют себя здесь новички.

– Нельзя, Шэй, – он положил руку ей на плечо, – ты наговоришь ему глупостей.

– Я только хочу сказать ему, что, как бы тяжело это ни было, в конце концов все будет хорошо.

Еще ей хотелось сказать, как глубоки здесь колодцы дружбы и безбрежны океаны любви.

– Вот именно, – подхватил Бесподобный, – глупости. Ничего хорошего может не получиться. Уж точно, если он не перестанет реветь. У него есть, может, пара дней, чтобы произвести на Эванса хорошее впечатление, – он взял Шэй за руку – пойми, мы-то не можем гарантировать, что он останется с нами, у Эванса в запасе имеются гораздо худшие места для работы, чем театр Блэкфрайерс.

Он пнул остов кровати.

– Вставай. И перестань хныкать. Слезы тебе не помогут.

Мальчик вытер нос рукавом, его плечи беспомощно затряслись.

– Тебе надо настроиться на новую жизнь, – вздохнув, проворчал Бесподобный, – вот так, сразу! – он щелкнул пальцами, заметив, что мальчик следил за его рукой.

Подсунув большой палец под подбородок мальчика, Бесподобный приподнял его голову.

– Вот так. Ты здесь. С нами, – произнес он убедительным, ровным голосом, – и не остается ничего другого, как смириться.

Мальчик по-прежнему не поднимал взгляда на него, но кивнул.

– И никто за тобой не придет, – мальчик попытался возразить, но Бесподобный перебил его, – я прожил здесь четыре года, дольше всех из нашей труппы. И видел, как мальчики приходили и уходили, из простых и знатных горожан. И каждый из них говорил: «За мной придут» и все они ошибались.

В комнате стало тихо. Перестук палок продолжался, но все мальчики прислушивались к разговору.

– Повтори: «Никто за мной не придет».

Мальчик кивнул, но ничего не сказал.

– Мало. Надо сказать.

– Никто за мной не придет, – у него оказался приятный голос: тонкий и выразительный.

– Да, и еще раз: «Никто никогда не придет за мной».

– Бесподобный… пожалуйста, – прошептала Шэй, но он предупреждающе вскинул руку.

– Я говорю совершенно серьезно. Не обращай внимания на Шэй. Все мы здесь когда-то были так же несчастны, как ты. Большинство думали, что не останутся. Но посмотри на нас. Все взгляды в притихшей комнате обратились к ним двоим.

– Никто никогда не придет за мной? – мальчик превратил утверждение в вопрос, но, по крайней мере, он спонтанно произнес эти слова.

Бесподобный кивнул и улыбнулся.

– Здесь не такая уж плохая жизнь. Можно поздно вставать, курить сколько угодно и пить бесплатно. К тому же всем девушкам нравятся актеры, – по комнате пробежала насмешливая волна, а он, взяв мальчика за руку, добавил: – Ну ка, давай мы дадим тебе почитать один сценарий.

В ту ночь в его келье, когда они бесшумно ласкали друг друга, Шэй прошептала:

– Где ты пропадал прошлой ночью? Я волновалась.

– Просто напивался, – он пожал плечами, – в тавернах за воротами стало меньше шума из-за комендантского часа. Мне казалось, что разумнее подольше не попадаться на глаза Эвансу, но твое маленькое… представление прошлой ночью, кажется, смягчило его.

Он ничего не спрашивал о ее общении с королевой. Ей не терпелось поговорить об этом – она знала, что только он из знакомого ей окружения мог бы понять испытанные ею чувства, – но она не осмеливалась упоминать о событиях прошлой ночи, дожидаясь, когда он сам проявит к ним интерес. Но Бесподобный задумчиво смотрел в потолок.

– Ты же поняла, верно, что этот новичок должен послужить предупреждением для меня?

Нет, она не поняла. Просто не задумывалась об этом. Хотя заметила, как искоса поглядывали остальные мальчики дортуара на поставленную дополнительно раскладную кровать.

Неужели ему хотелось говорить об этом? Она так не думала.

– Бесподобный, а ты не хочешь рассказать мне, как сам попал сюда? – решилась спросить она. – Я больше знаю о путешествии этого новичка, чем о твоем.

Он погладил ее по голове, но ничего не ответил. Потом тихо испустил долгий вздох.

– Я родился на этой сцене четыре года назад. Чудесным образом появился на свет, умея ходить и болтать. До этого не было ничего, ничего. Понятно?

Через пару минут он провалился в сон.

Если Лондон сравнить с живым организмом, то его кровью служили сплетни. Новости о представлении Шэй бурлили на улицах как дождевая вода. Низвергаясь с каждого карниза, она струилась по дорожным колеям вместе с нечистотами. Подобные ее истории сплетни с каждым новым рассказчиком обрастали страшными и зловещими подробностями.

«Странное создание, наполовину птица, наполовину мальчик, поведало королеве, где найти всех изменников в стране».

«Она спела песню, и ее голос завораживал слушателей и разбивал вдребезги все окна в округе».

«Она подобна сирене, вещает как прорицательница и сама воплощение смерти».

Эванс переселил ее в верхнюю комнату театра Блэкфрайерс, велев изобразить на стенах сельские пейзажи и установив там в качестве насеста сценический трон, спешно разрисованный танцующими воробьями. Целыми днями очередь из знатных господ и дам змеилась по двум лестничным пролетам, в то время как зал внизу заполнялся лишь наполовину. Они приходили простоволосыми и с благоговейным видом преклоняли колени, несмотря на то что Шэй говорила, что в этом нет необходимости. Блестя глазами, они смотрели, как руки с черными кинжально-острыми ногтями раздавали птичьи карты Таро. За день Шэй успевала сбиться со счета: пара десятков гаданий и падающие дождем монеты.

«Башня, Два Ястреба, Туз Воронов: высокие позиции, потеря и влияние».

Казалось, что Лондон способен вынести только одного из них. Чем быстрее прибавлялась публика Шэй, те быстрее она убавлялась у Бесподобного. Три новые пьесы подряд не привлекли внимания горожан, и все чаще по вечерам после представления мальчиков увозили на какие-то частные маскарады. Зачастую, когда охрипшая и отупевшая Шэй наконец возвращалась в их келью, Бесподобный уже спал на испачканных гримом простынях.

Шэй не знала толком, что именно Эванс знал о представлениях Призрачного театра. Он никогда не упоминал о них, но раз за разом, как раз когда она готовилась к репетиции, он приводил к ней какую-нибудь страдающую от любви герцогиню с неотложными вопросами и толстым кошельком, и Шэй застревала на своем насесте, в то время как Бесподобный, дожидаясь ее, ругался и топал по крыше над ней; в итоге еженедельные представления Призрачного театра стали играться раз в две недели, а потом и всего раз в месяц.

«Король Соро́к, Правосудие, Восьмерка Ястребов: контроль, мастерство и наказание».

Черные Стрижи Елизаветы изрядно почистили карту Англии, оставляя за собой множество брошенных в тюрьмы (и казненных) изменников. В народе ходили слухи, что они никогда не спят. Что они способны видеть в темноте. И что Шэй управляет ими посредством своих птичьих песен.

«Рыцарь Сорок, Королева Сорок, Повешенный: амбиции, решимость, время неопределенности».

Обычно Шэй умела сдерживать проявления своих талантов, управляя ими как объезженной лошадью. Опять же, легко заработав много денег, она отправила кругленькую сумму домой в Бердленд, становившийся для нее сонным наваждением. Где-то, когда-то, кто-то еще пророчествовал на обрядах Мурмурации, изумленно глядя на болотные небеса, в то время как Шэй, словно пойманная в клетку птица, распевала песни для разряженных лордов и леди. Кто-то еще кормил Лонана, держа его за руку, так же как Шэй держалась за лодыжку Бесподобного, пока он спал. Она пыталась спрятаться от этого осознания, пыталась задушить его грудами монет. Но когда она вгляделась в себя – отбросив макияж, лакированные когти, шелковые наряды и шелковые туфли, – то поняла, что больше не сможет вернуться домой. Из-за мыслей о Бердленде ее подарки родичам становились все более роскошными. Уже трижды без предупреждения она прерывала череду предсказаний и устремлялась на городские крыши, ведомая счастливым полетом Деваны. Она носилась по городу так долго, что ее ногти ломались и тупились, а ноги покрывались порезами. Эванс скулил о возвращении денег, но что он мог сделать? Он нуждался в ней. Впервые у нее появилась хоть какая-то власть, и Шэй втайне лелеяла эту мысль. Каждое утро он суетился, занимаясь ее мытьем и бритьем. Он даже пытался заставить ее поклясться в верности, наряжая во все более изощренные костюмы. Но все это время Шэй просто смотрела на него глазами Деваны.

Иногда они только вдвоем готовились к утреннему гаданию. Тихие звуки бритвы по ремню и пилки на ногтях. Затихший театр и слабое щебетание птиц. Эванс брал ее за руку с какой-то любовной нежностью, а она изучала пульс крови на его горле. Жестокие, безжалостные ногти и тайные мысли Деваны, звучавшие в ее голове: «Еще не время».

Душистые ароматы табака и каприфоли возносились к тонкому лунному серпику. Бабочки размером с ладонь трепыхались в потоке бренди. И тошнотворным сопровождением – ритмичные звонкие удары кожаной плетки по голой плоти. Шэй совершила ужасную ошибку, последовав сюда за мальчиками.

Бесподобный всегда тщательно скрывал от нее подробности частных маскарадов, но она научилась читать символические признаки их приближения, и сегодня вечером, когда все тайные знаки сошлись, она решила проследить за ним. В понимании Шэй любовь к ближнему означала разделение с ним и радости, и горя, даже если такое разделение не уменьшало, даже если оно удваивало боль. Сегодняшние знамения: тайный разговор Бесподобного с Алюэттой, оборванный при появлении Шэй; долгие часы, потраченные Бланком на изготовление костюмов, не имевших ни малейшего отношения к их репертуару; покрасневшие глаза и обкусанные ногти Пейви. Видя все это раньше, Шэй уже знала, что теперь надо ждать внезапного появления на заднем дворе черной кареты Эванса, она будет стоять там наготове, запряженная лошадьми.

Из своего укромного наблюдательного пункта на крыше театра она не могла точно разглядеть, кто садится в карету, но в глубине души не сомневалась, что среди них был и Бесподобный. Черный блеск крыши кареты был легко различим под лунным светом, и она следовала по крышам ее маршрутом по западному району Лондона, видя, как толпы людей, точно птицы, бросаются врассыпную, не желая попасть под колеса. И не только она следовала по этому пути. Где-то в небесной вышине Девана, вылетев из своего ночного гнезда в надежде на удачную охоту, следовала за ней так же, как сама она следовала за мальчиками.

Шэй догадалась, что они направляются к Уайтхоллу задолго до того, как ночную тьму рассеяли огни этого дворца. Там, в самом сердце властвующей лондонской элиты, никогда не смолкал шум и неизменно горели огни. Экипаж промчался по открытым внутренним дворам, оттеснив торговцев и жалобщиков, а Шэй следовала над ними по выемчатому лунному ландшафту, ощерившемуся грязными оштукатуренными и худосочными дымоходами. Когда карета замедлила ход, Шэй тоже убавила шаг, с очевидностью узнав место проведения маскарада.

Среди закопченных черных крыш и лишенных света дворцовых интерьеров этот внутренний двор сиял, как драгоценный зеленый самоцвет. Как своеобразный сад. Не просто сад, но волшебный весенний сад; слишком яркий и свежий, он в безумной смелости бросил вызов гнетущей, холодной зиме. В углах полыхали жаровни, превращая это пространство в тропический рай и отбрасывая на стены причудливые изменчивые тени. Опустившись на четвереньки, Шэй подобралась так близко, как ей позволила собственная смелость. Раскинувшись как паук на несуразной беседке, увитой розами, она попыталась разобраться, какой же вклад сделала Алюэтта в украшение сцены внизу. Фруктовые деревья выглядели достаточно естественно, хотя сейчас было слишком морозно для трепетавших под незримым ветерком цветов, и она вспомнила, что в начале недели Бланку доставили рулон белоснежного шелка. Говорливый и слишком темный поток струился в явно искусственном русле, но статуи с их мраморными телами, местами поросшими мхом, выглядели так, как будто стояли там не одно десятилетие. Замедлив дыхание, она услышала шум, похожий на выпуск пара, и увидела, как из двух щелевидных окон вырвались белые брызги бурных ручьев. Множество бабочек усиленно било крыльями в потоках теплого воздуха, и в итоге нескольким из них, совсем обессиленным, удалось долететь до деревьев. Ей хотелось, чтобы Девана, составив ей компанию, посмотрела на их панический разлет, но крыша беседки находилась слишком близко к земле, и к тому же в Уайтхолле было слишком суетно и людно; Девана предпочитала садиться только там, откуда могла легко взлететь.

Послышался скрежет отодвигаемого засова, и в дивный сад вошла компания из четырех придворных. Шэй не узнала их, но знала, в общем, что подобные типы обычно занимали личные ложи в Блэкфрайерсе: отороченные мехом плащи и объемистые – размером с бочку эля – животы. Минутное затишье сменилось топотом шагов и криками восторга. Господа обнаружили, что висящие на фруктовых деревьях груши на самом деле были завернутыми в золотые листы кусками ростбифа. Речной поток зазывно попахивал коньяком. Бабочки цеплялись за их одежды, как девицы на служебном входе театра. Но все-таки что-то еще казалось Шэй совсем ненатуральным, даже в этом искусственно созданном оазисе. Она вновь окинула нижний сад пристальным взглядом, отметив, как фланирующие по аллеям господа властно общались друг с другом, даже получая удовольствие, они привычно показывали свое господское положение в этом мире. Но вот оно… странное движение. Шэй присмотрелась получше и увидела дрожь одной из статуй – нимфы в развевающейся мантии и сандалиях. И в тот же момент Шэй поняла, что эта дрожь порождена страхом. Она подползла к краю, чтобы лучше видеть. Роль нимфы играл Пейви, густой и толстый слой грима буквально превратил его в каменную статую. Он снова вздрогнул, и по подолу его туники расплылось темное пятно.

Голос справа от нее:

– Добро пожаловать в благословенную Аркадию! – Она не видела лица статуи Пана, но голос узнала мгновенно. Смутившись, Шэй удивилась, как же она сразу не узнала его, даже под слоем гипса и лишайника – как она могла не узнать его глаза, этот рельефный торс?

– Вы попали в сад чудес, где все оказывается не тем, чем кажется, где все дозволено! – движения Бесподобного отличались странной скованностью, от талии до плеч, и голова его оставалась совершенно неподвижной, хотя голос искрился весельем. Из-за мужской болтовни и шелеста ветра Шэй улавливала лишь обрывки его слов – «…отчасти девушка, отчасти ослица, сведенная с ума благочестивыми желаниями», – а господа, расположившись возле его ноги, скрестили ноги, как примерные школьницы. Когда он на негнущихся ногах сошел с пьедестала и его гипсовый гульфик комично задергался перед их лицами, господа поднялись и соизволили последовать за ним по саду. Другие статуи повернулись, глянув им вслед, и она потрясенно узнала в фавне Трасселла; несмотря на длинные уши, рога и морду, она узнала его поблескивающие влагой глаза. А вот пастушку изображал незнакомый ей мальчик. Совсем юный, подумала она, заметив, какие тонкие и хрупкие запястья и шея выглядывают из-под гипсовой оболочки.

Шэй, разумеется, изучила и повадки мужчин. Нельзя стать незаметной среди них, не понимая особенностей их натуры. Так что она всегда скрытно наблюдала за каждым уличным певцом и хвастливым любителем эля, запоминая мужские позы и выражения, чтобы позже использовать их с пользой для себя. Но ей никак не удавалось овладеть одной мужской особенностью: их способностью в мгновение ока менять настроение: от любви к ненависти, от спокойствия к неистовству. Имелась также и непонятая ею скрытая астрология подсказок и источников их недовольства. Так случилось и в саду. Только что господа следовали за Бесподобным, изображая легкомысленный детский восторг, зачерпывая кубками коньяк из ручья или замирая в изумлении при виде слетавших на их ладони бабочек, но внезапно, без всякого понятного Шэй повода, их поведение резко изменилось. Подобно множеству птиц, слетавшихся в стаю, они превратились из детей в мужчин, в озверевших самцов.

Зверская трансформация произошла в одно мгновение. Трижды просвистел хлесткий ремень. Пальцы вгрызлись в плоть, терзая кожу, уничтожая иллюзию камня. Трасселл рухнул на колени, пастушка рухнула на колени. Руки вцеплялись в волосы, срывали оболочки, самцы действовали с усердием чернорабочих. Исчезли улыбки и смех, теперь мужчины со всей серьезностью трудились над выполнением тяжелой задачи. Сломанные и сброшенные с пьедесталов статуи схватили и подвергли насилию. Но одна из статуй мальчиков вдруг начала подыгрывать господам, Бесподобный исполнял двойную роль: охотника и добычи. Поначалу он руководил действом, но затем завалили и его самого. Создав из Трасселла и пастушки непристойную композицию, он отступил и стал восхищаться своим творчеством. Шэй вспомнилось, как он руководил ею на репетиции – «ты встанешь там, а он придет сюда», – добиваясь наилучшего для зрителей впечатления.

Внезапно Шэй почувствовала острую, как лезвие ножа, боль. Девана тихо опустилась ей на плечо, но бурные мужские возгласы удачно заглушили невольно вырвавшийся у нее вскрик. Птица сидела тихо, как ночной охотник, но ее когти мгновенно погрузились в руку, и, когда она сжала их, Шэй задохнулась от боли. Девана устроилась поудобнее, и на мгновение Шэй удалось притвориться, что раскинувшийся внизу райский сад представляет всего лишь сцену, украшенную золотыми, белыми и зелеными декорациями, а они с Деваной всего лишь простые зрители в полуночном зале. Все выглядело довольно мирно и спокойно. Но вот один господин пригнул Бесподобного к скамейке, потом с хохотом, так что темный напиток стекал по его щекам, выхлебал полный бренди кубок, вытер лицо и снял свой ремень. Напряженное мужское сопение перемежалось сдавленными криками. В ручье пенилось множество мертвых бабочек.

Что же увидела Девана в глазах Бесподобного, когда этот господин обхватил его за шею – как барашка перед стрижкой – и принялся трясти за голову? Разглядела ли она в тех глазах вспыхнувшую на мгновение обжигающую ненависть, прежде чем что-то в них угасло и они вновь словно окаменели? Еще одно экстатическое сжатие когтей, и Девана издала крик, используемый ею лишь в момент убийства – резкий, безжалостный, триумфальный. Крик прозвучал достаточно громко, чтобы заставить Бесподобного глянуть вверх, и на мгновение его взгляд встретился с глазами Шэй, но она тут же вскочила и бросилась прочь. Без оглядки Шэй бежала назад, а Девана, неловко пытаясь расправить крылья в тесноте низких дворцовых крыш, в тревоге переместилась ей на спину. Шэй шумно карабкалась по доскам, не заботясь о том, что ее могут услышать, мчалась и прыгала, сознавая лишь то, что должна быстрее убежать, убежать от собственных мучительных мыслей, натыкаясь на стены и дымоходы и получая облегчение от этой физической боли. Прочь, прочь, как можно дальше, и вот уже она выскочила, как пробка, на безлюдные западные улицы Лондона, на сей раз не заботясь, летела ли за ней Девана. Разворот на восток, и еще добрая миля неистовых подъемов и спусков с разбитыми в кровь ступнями, прыжками через переулки с крыши на крышу, подъемами вдоль желобов и по соломенным скатам, и, наконец, запыхавшаяся и зареванная, она запрыгнула в окно театра и спустилась в дортуар, где еще бодрствовали оставшиеся мальчики, уже достаточно взрослые, чтобы ни о чем не спрашивать.

Она провалялась без сна все глухие ночные часы, дожидаясь возвращения Бесподобного. Он вернулся на удивление чистым. На нем не осталось следов гипса, но его кожа выглядела ободранной, как у ощипанного цыпленка, и они ни словом обмолвились об этой ночи.

С той поры Бесподобный все силы отдавал постановкам Призрачного театра. Они могли давать по два, даже по три представления в неделю, если у него оставалось время, выступая по ночам после спектаклей в Блэкфрайерсе. Теперь он обходился без реквизита, даже без репетиций. Просто разыгрывал истории, рассказанные ему простыми горожанами. Один юнга с черными глазами, похожими на темные омуты, нашептал историю о своих мытарствах в жаждущие уши Бесподобного, и уже через сутки Бесподобный играл на трапе «Альбатроса», прорезая ночную тьму и живо представляя историю несчастного юнги, а сто пар ушей напряженно прислушивались к его речам, порой заглушаемым шумом волн.

Остался в прошлом изящный язык постановок театра Блэкфрайерс, теперь Бесподобный использовал медлительный лондонский говор, порой хлесткий, как ожог, говор таверн, и их представления привлекали все больше и больше зрителей. Эти новые спектакли пугали Шэй, ведь она видела так много незнакомых, но уже узнававших ее лиц. Уличная детвора и подмастерья, цветочницы и мавры. Простаки, цыгане, висельники и воры из Саутуарка.

Теперь известность Бесподобного простиралась от дворцов до богаделен. Если они вместе проходили по богатейшим улицам Лондона, Шэй порой, затевая своеобразную игру, отставала от него достаточно далеко, чтобы последить за поведением людей. Алчущие лица поворачивались ему вслед и, убедившись, что никто не обращает на них внимания, люди, и мужчины, и женщины, смотрели на него одинаково: нервные, оценивающие взгляды, как будто они выбирали фрукты в лавке. Эти люди сознавали его доступность и могли лицезреть за шесть пенсов, но кто знает, долго ли еще им позволят видеть его. Бывали и откровенно корыстные взгляды, сочетавшие в себе в равной мере похоть и отвращение. Вспышка воображения – попугай в клетке Гилмора и ее рука с крючком на дверце. Мысль об Бесподобном, пойманном в ловушку одним из этих похотливых, ненавистнических взглядов, так встревожила ее, что она бросилась за ним и, догнав, крепко ухватилась за его руку.

На бедных улицах таких сложностей не возникало. Там его любили и хотели показать свою любовь. Благодаря особой привлекательности он собирал за собой свиту из мальчиков и девочек, они следовали за ним, словно выводок птенцов, к тому же на каждом углу его одаривали подарками. Они возвращались в Блэкфрайерс с сумками с еды, записками, одеждой и табаком, а другие мальчики голодной стаей устремлялись на эту добычу.

Даже записки от безнадежно влюбленных страдальцев, уныло втиснутые в руку Бесподобного у служебного входа в театр, могли дать идею для новой постановки. Внимание Бесподобного привлекло одно послание, автора которого Шэй так и не удалось обнаружить. Оно было написано старательным, но изменчивым почерком – каждая буква выглядела дрожащей и обособленной, как его поклонницы возле заднего входа в театр, – а текст покрывал целых пять страниц. В тот вечер представление Призрачного театра в таверне ограничилось практически чтением вслух этого послания, Бесподобный, даже не сменив своего сценического костюма, читал его по-девичьи тонким голосом, заранее исполненным извинений, и звучание самих слов напоминало тихие шаги на полуночной лестничной клетке, а вокруг него Шэй, Трасселл и Бланк распевали охотничьи песни, полные любви и страсти. Громогласным исполнением они заглушали его историю, и публика недовольно гудела, отчаянно желая расслышать слова девушки, но труппа пела еще громче, почти крича, заглушая его, как крысу в бочке, и Шэй раздувала грудь и вопила, пока, как обычно, в ней не всколыхнулся бессознательный пророческий прилив, после чего она пришла в себя лишь в дортуаре, когда Трасселл разбудил ее. Она больше даже не спрашивала, что случилось.

Они спустились по стене здания в тихий двор, где Бесподобный, тяжело отдуваясь, отдыхал, согнувшись, упершись руками в колени. Шэй, как обычно, подыскала им особняк на Лиденхолл-маркет, чьи владельцы уехали на зимний сезон, но спальня там оказалась таким тихим райским местечком, что они оба проспали. По крышам сама Шэй могла вернуться в театр за четверть часа, но Бесподобный, не желая застрять в заторах по дороге, с трудом следовал за ней по пятам, и она посмеивалась над тем, что он не в состоянии угнаться за ней. На Сент-Сайтес-лейн он уже блестел от пота, а к Сент-Мэри-ле-Боу еле переводил дух. Они могли, разумеется, пройти последнюю милю и по земле, но Шэй не хотелось облегчать жизнь Бесподобному, пока он не попросит. А он не просил. Так что она начала очередной этап пробежки по соломенным и выщербленным черепичным крышам, и, по мере того как усталость брала свое, расстояния между домами казались все шире, и прыгать становилось все труднее.

– Ну что, старичок, надо тебе отдышаться? Твоя публика явно расстроилась бы, видя, как ты тут пыхтишь, точно загнанный зверь.

Не разгибаясь, Бесподобный махнул рукой в сторону шумящей внизу улицы.

Дверь театра заслонила компания людей. У входа стояло два наемных экипажа, запряженных зашоренными лошадьми; кто-то явно послал слуг вперед, чтобы забронировать лучшие места. Стайка из шести девушек, не разговаривая друг с другом, делали вид, будто они не просто так ошиваются поблизости. Они постоянно дожидались здесь Бесподобного, несмотря на то что число его театральных поклонников заметно уменьшилось. Но за ними топталась еще более скудная группа: приверженцы Шэй. Ее неизменно удивляло и беспокоило, что такие люди вообще существуют. Они выглядели гораздо скромнее и вели себя тише, чем девушки, поджидавшие Бесподобного. Уличные беспризорники, все безмолвные, зачастую калеки с грязными всклокоченными волосами и одышливые старики. Они бросались вперед, стремясь прикоснуться к ней, словно рыбы, всплывшие на поверхность за насекомыми. Пальцы теребили ее подол, руки тянулись к ее коленям. Каждый день она пыталась поговорить с ними, и каждый день они упорно молчали. Просто бросали на нее взгляды и тут же опускали их к земле.

– Здравствуйте, – сказала она, как обычно. – Здравствуйте. Здравствуйте.

Она открыла двери. После зимнего солнца вход в театр казался прямоугольным черным провалом, Шэй даже не успела переступить порог, поскольку за плечо ее сразу схватила и чья-то властная рука.

– Где тебя, черт побери, носило? Ты уже пропустила два назначенных сеанса предсказаний. Мне пришлось посадить вместо тебя Пейви в птичьем парике, – Эванс покачал головой, – у меня двадцать предприятий в городе, и только в этом театре не все выполняют мои требования, – в его голосе явно звучало возмущение: Шэй собирались дать обидный, публичный урок, – неблагодарная придурочная девчонка! Думаешь, я не знаю о восьми пенсах твоих вчерашних чаевых? Тебе следовало бы на коленях благодарить меня… если бы не я, ты прозябала бы в своем Птичьем болоте, поклоняясь там своим уткам и поедая всякую дрянь. Ты хоть понимаешь, дикарка, что ни разу не сказала спасибо за все, что я тебе дал?

– Не называйте меня так! – невольно вырвалось у нее. Ее лицо покраснело, она едва сдерживала слезы.

За происходящим с жадностью наблюдали все окружающие: поклонницы Бесподобного, ее приверженцы, кучера и подмастерья.

Эванс довольно кивнул, не снимая рук с ее плеч. Он стоял так близко, что она почувствовала запах съеденного им мяса.

– Именно дикарка. Ублюдочный цыпленок. Пожирательница червей! Я буду называть тебя как мне заблагорассудится, ты принадлежишь мне.

Слова звучали хлестко, как пощечины. Они напоминали школьные перебранки, какие она слышала от старших школьников, но из-за них, словно обезумев от обиды, она тут же выпалила:

– И для таких, как вы, есть много не менее хлестких прозвищ! Жиртрест, Плешивая жаба, похититель детей, вор!

Его лицо ничуть не изменилось. Более того, выражение его лица хранило такое спокойствие, что Шэй не сразу поняла, что же именно все-таки изменилось. Продолжая держать руки на ее плечах, он начал яростно проталкивать большие пальцы под ее ключицы. Именно боль привела ее к осознанию. Изогнувшись, она попыталась вырваться из его хватки, но он со всей силы придавил ее к земле. Слишком поздно она почувствовала, какая сила скрывается под его жировыми складками.

Двое его приспешников с жадностью следили за ними, стоя около наемных экипажей. Он вывернул ей плечо, вынудив склонить голову набок, и прижался губами к ее уху.

– Неужели ты назвала меня вором? – насмешливо, не зловеще спросил он.

– Я пошутила, глупая шутка, – пробормотала она.

– Эванс, прекратите! – крикнул Бесподобный, отвернувшись от своих поклонниц.

– Ах, лорд Бесподобный! – даже не обернувшись откликнулся Эванс. – Вот еще один неблагодарный бродяга. Разве у нас нет дел нынче утром?

– Эванс, нам уже пора быть в комнате для переодевания. Мне нужно заняться гримом и костюмом. Шэй собиралась помочь мне.

– Ах, ты же играешь нынче богиню Диану, – рассмеявшись, бросил он, – сомневаюсь, что этой дурнушке известно, как сделать тебя более женственным, – он с силой вдавил палец в плечо Шэй, – и вообще, у нас тут ценная поучительная беседа. Наша подруга думает, что я похищаю мальчиков. Кто бы, интересно, мог внушить ей такую идею?

– Да ерунда, Эванс, – плечи Бесподобного поникли, – она имела в виду совершенно другое.

– На самом деле, по-моему, ты не ответил на мой вопрос, – обдумав слова Бесподобного, заявил он и вновь склонился к Шэй.

– Почему бы тебе не рассказать всем, каких именно мальчиков, по-твоему, я мог украсть? – Его ногти резко вдавились в ее плоть, и Шэй вскрикнула от боли. Толстые пальцы и черные кольца. Потные и мясистые. Она понимала, что ей следовало бы заткнуться, но на них смотрело слишком много зрителей.

– Трасселла, – пробурчала она.

Эванс поднял ее с колен и хлопнул по спине. Теперь стайка ее поклонников на углу могла лучше видеть, что с ней происходит.

– Трасселла, – повторила она, – вы стащили его на улице, как спелый персик. И Пейви. Говорят, вы водили его по закоулкам, как ярмарочного шута, – она перехватила взгляд Бесподобного, но его лицо не отражало ни малейших эмоций, – и лорда Бесподобного. Забрали из семьи, где его любили и лелеяли и до сих пор скучают по нему.

Эванс отступил назад. Ей явно удалось удивить его.

– Однако наш воробушек решил сегодня сыграть ястреба? Такого мы еще не видели, не так ли?

Он похлопал себя по камзолу, порылся за пазухой, но так ничего и не достал.

– М-да, Трасселл. Симпатичный малыш Трасселл. Да мне он на дух был не нужен. Разве ты не заметила, какой он медлительный тугодум? И только и знает, что хныкать. Он скучает по своей семье, он скучает по своей собаке, – он передернул плечами, – в общем, с ним чертовски много хлопот. Но, к сожалению, кое-кому он очень понравился. Очень понравился, воробушек, твоей старой подруге, королеве. Она услышала однажды его пение в церкви Святого Павла, и мне пришлось выполнить ее приказ. «В пении Трасселла нуждаются дворцовые празднества». Пока он еще слишком юн и неуклюж, но как только его таланты расцветут… хотя в его случае их расцвет может занять целую вечность, – он прямо взглянул на Шэй, – ты считаешь кражей приказ королевы? Ведь она приказывает раздобыть то, чем уже и без того владеет! Так что, скажу тебе, зря ты тут раскричалась. Все. Совершенно. Законно.

Бесподобный хотел взять Шэй за руку, но Эванс оттолкнул его.

– Теперь Пейви. Понятно, как это выглядит. По закону, конечно, можно расценивать мое дельце как кражу. Только вот украл-то я его с виселицы. Если бы я не забрал его, то через час ему свернули бы шею. – Он оглянулся через плечо на своих подручных: – В чем бишь его обвинили?

– Пейви? – усмехнувшись, уточнил пожилой мужчина. – Так он ведь стащил Рождественскую шкатулку. Подарочные наградные для всей Ситинг-лейн. Судя по всему, там набралась кругленькая сумма. Он спрятал ее под кроватью.

– Рождественскую шкатулку, приготовленную, черт побери, для работяг его собственной улицы. Прости Господи, ну не идиот ли этот парень! Потребовалось много денег, влиятельных заступников и длинных речей, чтобы снять-таки петлю с его шеи. И да, мы протащили его по улице, связанного как строптивую скотину, должен же он был понести хоть какое-то наказание. Та публичная процессия, вероятно, спасла ему жизнь. Если я и украл его, то именно так, как Иосиф Аримафейский украл Христа, – и он еще раз улыбнулся с совершенно невинным видом.

– Она все поняла, Эванс, и сожалеет, – Бесподобный воздел руки в молитвенном жесте.

Эванс долго молчал. Окинув взглядом Бесподобного, он сделал шаг назад. Между ними промелькнул взгляд, исполненный какой-то мужской оценки, и Шэй подумала, что, возможно, Эванс собирается отпустить их.

– С Бесподобным, правда, приключилась совсем душераздирающая история. Бессовестный владелец театра вырвал его из лона любящей семьи. От такого обвинения труднее защититься, верно?

Шэй глянула на Бесподобного, но он не отрывал глаз от земли. Она впервые видела его таким кротким и смущенным, и у нее вдруг болезненно сжалось сердце.

– Поведай же мне, вещая птичка, о родне Бесподобного. Надо полагать, он из дворян?

– Не знаю, – прошептала она, испытывая дурное предчувствие.

– Но они, по крайней мере, благородных кровей? Такое утонченное лицо и очаровательный голос. Даже имя… Бесподобный, – он произнес его с явным удовольствием. – На мосту, кстати, есть «Бесподобный Дом». Четыре гребаных этажа аристократов. Наверняка, один из его обитателей тот самый несчастный отец.

Однажды Шэй ограбили. Еще до того, как она услышала шаги и свист лезвия ножа, какое-то звериное чутье сообщило ей о надвигающейся опасности. Она не знала, какой именно опасности, но явно зловещей.

– Да уж, бедный господин…

Эвансу внимали все окружающие, поклонницы, его верные слуги и сама Шэй.

– Данн, – он вновь повернулся к карете, – достань-ка мне книгу четырехлетней давности.

Мужчина расстегнул сумку на задней лошади, и она слегка хлестнула его хвостом.

– Бесподобный, так в какой же день?..

Бесподобный не поднимал глаз. Вытянув руку, Эванс взял его за подбородок и поднял, заставив парня посмотреть на себя.

В какой же день, сынок, мы встретились? Я знаю, что ты помнишь. Не заставляй меня искать…

– Двенадцатого января, – тихий голос Бесподобного напоминал шуршание прибрежной гальки.

– Верно, январь. Лед на Темзе, если я верно помню. Продавцы каштанов вели успешную торговлю, – он листал книгу в кожаном переплете, иногда останавливаясь, чтобы послюнявить кончики пальцев, – ага, нашел! Расходы за двенадцатое января. За свечи – восемь пенсов. Нюхательный табак – на шиллинг. Дороговато. Может, Данн, ты слишком много дал на чай? – Данн услужливо рассмеялся. – Корм для лошадей. Вода и… А вот и нужная строчка. Мальчик – шесть пенсов.

Он держал руку под подбородком Бесподобного.

– Итак, мальчик. Не подскажешь имя. Не думаю, правда, что оно имеет значение. Кем же, по-вашему, был тот мальчик?

Бесподобный слегка вздохнул. Его рука лежала на бедре, рядом с рукояткой ножа. Когда он заговорил с какой-то странной робостью, Шэй подумала, что он не в себе.

– Эванс. Пожалуйста. Не стоит продолжать.

– Какой же мальчик обошелся нам в шесть пенсов? – в голосе Эванса, явно играющего на публику, проявился покровительственный оттенок.

– Ну, я.

– Верно. Ты. Дешевле коробки свечей, что кажется справедливым, учитывая все порождаемые тобой неприятности.

Он повернулся к Шэй.

– Мне и в голову не приходило красть, уводить силой или льстить кому-то, чтобы получить такой спелый персик. Он упал прямо мне в руки. Его мать и отец не могли дождаться, когда избавятся от него. И, какой сюрприз, они запросили цену, как раз достаточную для покупки бутылки бренди. Как ты думаешь, пацан-на-улице, какими людьми они были?

Шэй отдала бы все, что имела, лишь бы он наконец умолк.

– Вот что я тебе скажу. Они были не более аристократичны, чем ты, воробушек. А тебя уж никак не отнесешь к аристократии.

Эванс покровительственно положил руки ей на плечи. Жужжали мухи, хвосты со свистом рассекали воздух. Бесподобный съежился. Возможно, его пытка закончилась. Но Эванс продолжил со скучающим видом:

– Начнем с того, что его мать, понятное дело, предложила свои услуги, и должен признать, я согласился. Цена та же, что за мальчишку, но только на час. Тем не менее она не стоила и половины тех затрат.

Если бы Бесподобный не издал жуткий вопль – мучительный, звериный рев, – то, кто знает, чем бы закончилась эта сцена. В два счета он взлетел на спину Эванса, обхватил его голову и, вцепившись тонкими пальцами ему в лицо, старался удержаться на нем, цепляясь за все, что попадало под руки: глаза, рот, уши. Шэй увидела оскаленные зубы и содрогающееся от рыданий горло. Эванс пошатнулся и, топчась на месте, попытался сбросить со спины опасный груз, но Бесподобный вдруг с тошнотворным, хлюпающим звуком вгрызся зубами ему в шею. Эванс закрутился, молотя руками воздух, но Бесподобный держался за него с цепкостью обезьяны. Он резко развернулся, и толпа замерла в потрясенном молчании; лишь шатающийся по мостовой Эванс ревел как затравленный медведь. Он закинул назад трясущуюся руку, но Бесподобный лишь усилил хватку. Потом Шэй заметила, как тонкая рука в красном бархатном рукаве начала шарить по его боку. Бесподобный вслепую пытался нащупать свой нож.

– Нет, Бесподобный! – воскликнула она.

Она понимала, что если он вытащит нож, то ему конец. Шагнув к нему, она ударила его по руке и, подойдя еще ближе, схватила за локоть. Эванс извернулся, пытаясь дотянуться до Бесподобного, и перед ней промелькнули мгновения их схватки. Пальцы, рвущие клочки волос. Разинутый окровавленный рот и зубы, вновь вонзившиеся в жертву. Воткнувшийся в живот локоть. Их вопли смешались: вопли кровопролитной бойни.

Она снова потянула за локоть, и Бесподобный дернулся сильнее, чем она могла себе представить, но в то же время Эванс повернулся, а у нее в руке осталась лишь его рубашка. Она порвалась от воротника до низа, но из-за этого Бесподобный упал, приземлившись на мостовую с глухим звуком. Вокруг стало удивительно тихо: только надсадное дыхание противоборствующих мужчин и свист ветра на крышах.

Дотронувшись до затылка, Эванс обнаружил, что его ладонь окрасилась кровью. Шэй встала между ними, раскинув руки. Бесподобному хватило времени перевернуться с потрясенным видом и подняться с колен. Не оборачиваясь, она услышала, как он бросился наутек: шлепанье босых мальчишеских ног по булыжниках, а затем – едва подручные Эванса наконец опомнились – перестук тяжелых башмаков. Она присела перед Эвансом, собираясь успокоить его.

Но он, размахнувшись, отбросил ее, и она, пролетев через улицу, упала, больно ударившись рукой и головой. От такого удара у нее лязгнули зубы, а когда она попыталась выпрямить руку, та бессильно повисла. Холодные, мокрые булыжники с жижей конского навоза. Она попытался приподняться, опершись на другую руку, но уже ничего не увидела. Эванс и его подручные исчезли. Наконец она встала и направилась к улочке, откуда они пришли; оттуда она могла забраться на крышу, откуда было лучше видно. Она запрыгнула на какой-то сарай, а потом, подтянувшись одной рукой, перебралась на крышу. Ее локоть болел, но рука не была сломана. С крыши вид улиц напоминал расстеленную под ней карту. У подножия холма струилась лента реки; скорее всего, он свернул налево, потому что справа простирались открытые дворы исправительного дома Брайдуэлла, где было трудно спрятаться. Поэтому она направилась в левую сторону, перебравшись за выпуклую свинцовую кровлю церкви Святого Андрея у Гардероба[22] к уличному перекрестку. Внизу она заметила, как Эванс и его люди рыскают по улицам, но Бесподобный точно сквозь землю провалился. Он умел быстро бегать.

Под ключицами Шэй расцвели синяки, и ее локоть распух, как яйцо. Всякий раз, когда она поворачивала шею, в ней что-то неприятно щелкало. Сегодняшнее выступление, конечно, состоится – Эванс не сделал никаких отмен, – но главную роль там всегда играл Бесподобный. С востока донесся звон церковных колоколов, и Шэй поняла, что до начала спектакля остался всего час. Она сидела в укромном местечке на крыше театра и смотрела на проходившую внизу улицу. К Блэкфрайерсу стекался людской поток: голландцы со шлюхами из Голландской лиги[23], щеголявшие своими дорогими шляпами, и стайки молодых галантных кавалеров, смолящих самый модный в нынешнем месяце табак. Люди Эванса сновали туда-сюда, но сам он не появлялся.

Шум: шуршание ног по штукатурке и затрудненные вздохи. Сначала на краю крыши появились две руки, а потом на нее забрался и сам Бесподобный. Его покрасневшее лицо блестело от пота, а влажные волосы облепили голову. Он притулился рядом с ней, и она молча обняла его. Она чувствовала, как колотится его сердце и дрожат руки.

– Они готовятся к началу? – спросил он.

– Не знаю толком, но двери уже открыли. А кто мог бы сыграть твою роль, если бы ты… заболел?

– Ну, Трасселл, возможно. Он репетировал раньше эту роль. Хотя без суфлера он вряд ли будет хорош.

Его глаза блестели, как мокрая акварель, но их обоих сейчас поглотило зрелище заката, румяное зарево на западе постепенно стиралось синевой. В такой позе, с опущенными плечами, он выглядел совсем ребенком. Царапина над его левым глазом пламенела цветом шиповника. Шэй слегка толкнула его ногой.

– Мы все искали тебя, – ее слова прозвучали более обвинительно, чем ей хотелось.

– Могли бы просто ждать здесь. Мне же некуда больше идти.

Они продолжали молча смотреть, как линяют небесные краски.

– Почему ты не рассказал мне о своих родителях? – спросила Шэй. – Меня не волнует, что ты не из лордов. Возможно, это даже лучше. Ты же знаешь, как я отношусь ко всем этим господам.

Впервые он взглянул на нее откровенно.

– Понимаешь, Шэй, я назвался так не для того, чтобы кому-то понравиться. Мне просто нужно было броское имя: лорд Бесподобный. Титул открывает двери и кошельки, помогает найти поддержку. Эванс тоже с самого начала загорелся этой идеей; для привлечения определенного типа клиентов нет ничего лучше, чем шикарный парень в шикарном наряде. Все, что ему нужно было сделать, – это солгать. Если он обращался со мной как с отпрыском разорившихся аристократов, то я становился аристократом, каким бы ни было мое настоящее происхождение. Есть много бедняков, заработавших достаточно денег, чтобы стереть из памяти имена своих родителей, даже более скромных, чем мои. Да, важно именно славное имя. Оно своего рода заклинание.

В ближайших домах начали загораться огни. Окна осветились россыпями светлячков, а на востоке сквозь вечерний синий бархат проступили звезды.

– А знаешь, как королева превращает обычного человека в рыцаря? – спросил он. – Всего пятью словами: «Я посвящаю вас в рыцари». Пять слов, и человек возвышается над всеми прочими смертными. В таких именах – сила, Шэй, а к ним еще и мечи впридачу. Только и всего.

Он отодвинул ногу, и Шэй вдруг поняла, с ощущением какой-то совершенной ею ошибки, что он может злиться на нее.

Ей хотелось отвлечь его от мыслей о скором начале сегодняшнего представления.

– А кто же ты на самом деле? – спросила она.

Невероятно живописная палитра заката продолжала меняться. Он склонился к ней, его губы оказались паре дюймов от ее уха.

– Мое имя – Галли, – тихо произнес он, и в тот же миг до них донесся дальний крик речной крачки.

– В общем, так меня назвали. Наверное, и сейчас могли бы звать. Я родился на какой-то ферме из тех, что встречаются на полпути из ниоткуда в никуда, и я даже не могу представить, что мои родители потрудились зарегистрировать мое рождение.

Он снял крупинку туши с кончика ресницы и добавил:

– Мой отец был пожирателем грехов, а моя мать пьянствовала. Вообще-то, отец тоже изрядно выпивал, но ему приходилось воздерживаться во время работы.

– Что значит пожиратель грехов? – спросила Шэй. Это звучало как персонаж из сборника сказок.

Он вытянул руки так, словно пытался сбросить груз воспоминаний.

– Такой род занятий практикуют, пожалуй, только в глубинке. Жители деревень полагают, что грехи мертвеца можно передать другому человеку, благодаря чему умерший сподобится все-таки попасть в рай. И угадай, кто получал все эти грехи?

– Пожиратель грехов?

– Моего отца вызывали всякий раз, когда умирал какой-нибудь местный преступник, – кивнув, продолжил Бесподобный, – настоящий грешник, отец не стал бы гонять лошадь за что-то меньшее, чем непредумышленное убийство. Мы втроем ехали в какую-то захудалую деревеньку, а там он усаживался возле гроба на дурацком стульчике, его он возил с собой. Родня приносила ему порой просто корку хлеба и кружку эля; идея состояла в том, что когда он поедал это подношение, то брал на себя все грехи умершего, – он покачал головой, – полный идиотизм. Именно папуля назвал меня Галли[24]. Мать называла просто Малец. Местные дети дразнили меня, обзывая Грязным Галли. Вонючим Мальцом. Могильным Галли.

Шэй восприняла Галли иначе: как уменьшительное имя от чайки, Гал. Дерзкой, льстивой и наглой птицы. Но имя Галли также могло означать и протоку, где стирают белье.

– Для пополнения заказов от умирающих грешников нам приходилось каждый месяц переезжать в новые деревни. Какие-то захолустья, где я рос все таким же тощим, рыжеватым простаком, а мои родители, продолжая пьянствовать, заниматься все тем же позорным промыслом. Таких обстоятельств с лихвой хватало, чтобы стать мишенью для издевательств изобретательных детишек. Но они издевались надо мной по другой причине. Они издевались, зная, что меня никто не любит.

Последние слова повисли в воздухе, как белье на веревке.

– Дети всегда это понимают, – он удрученно покачал головой.

С улицы донесся крик: «Двери!» – и двойной стук ознаменовал то, что вход в театр закрыли. Тремя этажами ниже Трасселлу предстояло начать свой монолог. Но Шэй хотелось дать ему выговориться.

– Лучше расскажи мне, как ты все-таки стал Бесподобным.

Сначала она подумала, что он ее не услышал. Он сидел, настороженно прислушиваясь к затихающим голосам зрительного зала, но затем точно очнулся и выразительно, словно входя в новую роль, произнес:

– В тот день, купив меня, Эванс не спросил моего имени. Он и его подручные налетели неожиданно, как ураган, все на вороных, блестящих шкурами лошадях.

Сейчас крыша стала его сценой, с задником в виде заката.

– Сам он стоял на помосте около виселицы – единственном месте в деревне, похожем на сцену, – Бесподобный гордо выпрямился и, изображая Эванса, понизил голос: – Поднимитесь сюда, умеющие петь мальчики.

Но желающих оказалось немного; умные родители спрятали своих детей и спрятались сами. Им не понравился вид банды Эванса: их видавшие виды мечи в ножнах и суровые лица со шрамами. Только у троих ребят хватило смелости или глупости выйти вперед. Первый, бледный, как альбинос, пацан с короткими волосами выглядел тощим и вертлявым пронырой. Он начал говорить им, как его зовут, но Эванс остановил его: «Мне нужен голос, а не имя». Мальчик спел достаточно хорошо, немного напыщенно, пытаясь играть голосом на высоких нотах, но Эванс забраковал его сразу после первого куплета.

Шэй могла представить это на редкость ясно. Ветер ворошит солому, обдувая голые ноги на помосте.

– Парень по имени Бернс стал следующим, но ему даже рта раскрыть не дали. Эванс сразу выпроводил его. Мальчик выглядел разочарованным, дурачина. Тогда я кое-что сообразил. Что бы они там ни говорили, им нужно было нечто большее, чем просто голоситый малец. Да, прости господи, появился и третий мальчик. Еще младше первых, он мял в руке шапку и так дергался, как будто его поджаривали на костре. По команде, он открыл рот и затем… ни звука. Кто-то ткнул его мечом, и толпа заржала, видя, как мальчик обоссался. Пустая трата времени Эванса.

Он встал на край крыши и продолжил монолог, глядя на улицу.

– И тут чьи-то руки оказались на моем плече и поясе, – он положил руки в упомянутые места.

– Моя мать была крупной женщиной, с толстыми, как окорока, руками. Она вытолкнула меня вперед и, подмигнув этой банде, сказала: «Этот малец поет, как птица».

– Я сказал: «Ага. Как ворона», – чем вызвал очередной взрыв смеха.

Он снова покачал головой, словно отвечая на вопрос, который не задала Шэй.

– Мне интересно, что особенного Эванс увидел во мне в тот день. Я иногда думаю об этом, глядя на свое отражение в зеркале. Хотя, возможно, что бы то ни было, сам человек не способен увидеть в себе ничего особенного. В любом случае мной он сразу заинтересовался. Положил руку на мою голову и повертел туда-сюда, ища бог его знает что, а затем он повел меня вверх по ступенькам.

Он помедлил, прислушавшись к каким-то звукам с улицы.

– Итак, моей первой сценой стал помост виселицы. Вполне справедливо. В каком-то смысле в тот день я умер, и мне еще предстоит умереть снова.

– Он велел мне спеть, – приосанившись, продолжил он, – и я спел.

Шэй раньше не слышала, как он поет. Его безличная манера исполнения отличалась своеобразной строгостью.

– «Лондонцы, задрав носы, нагло прут на всех парах,В золотых своих штанах щеголяют на лугах,А получив пинок под зад, драпают назад,Да, получив под зад пинок, все драпают назад».

– Мой куплетец не вызвал привычного отклика, – заметил он с еле заметной усмешкой. – Ни криков «давай дальше», ни смеха, никто даже не подхватил припев. Толпа молчала, а Эванс напоследок окинул меня одобрительным взглядом. И велел своим людям бросить меня в глубину повозки с гусями.

Внизу на улице открылись двери, выпустив волну шума. Компания господ, завернув за угол, облегчала свои мочевые пузыри.

– Антракт, – проворчал Бесподобный.

– Его люди тоже не спрашивали моего имени. Я лежал в темноте на соломе в компании этих гогочущих птиц и сквозь щель в борту следил за дорогой. Долго за бортом мелькали одни деревья, но в конце концов вокруг начали появляться признаки приближения к столице. Грязные деревушки и пыльные палаточные лагеря. Прачки возле темных прудов и паруса палаточных шатров, словно вытащенные на берег корабли. В восемь колоколов в Саутуарке еще было светло как днем. Факелы на каждом углу и гладкие, как шелк, дороги. На Лондонском мосту в тот вечер мы изрядно застряли, быстрее бы пешком дошли. Помню, как мимо нас двое мужчин в кожаных перчатках вели верблюда, настоящего живого верблюда, а за ними я увидел то самое здание с каменной вывеской над окном: БЕСПОДОБНЫЙ ДОМ, 1543. Как же приятно перекатывалось на языке название этого дома.

Из театра вырвалась волна смеха, и Бесподобный скривился.

– После моста наши всадники бодрее орудовали кнутами, и лошади встрепенулись, почувствовав близость дома. Мы притащились сюда, в Блэкфрайерс, хотя тогда я не знал, куда меня привезли, и один из мужчин провел меня по этому темному и пустому театру. Я впервые стоял на настоящей сцене, со странным ощущением, будто попал в церковь, где воняло, как в таверне. Мы спустились в подвал, полный мальчиков. Двадцать физиономий – на грани между любопытством и враждебностью. Мой поработитель толкнул меня вперед и сказал: «Новенький». Кто-то спросил: «У него есть имя?»

Вечер и театр вновь затихли.

– Неважно, кем они могли стать, но двадцать парней – это уже публика. Я выждал паузу, вздохнул, а потом, вытащив из-да пазухи трубку, сказал: «Зовите меня Бесподобным».

Снизу поднялась волна аплодисментов.

– Кончился второй акт, – констатировал Бесподобный, – Трасселл, должно быть, прибил убийцу. – Он стоял на краю крыши: темная фигура на фоне темного неба. – Через неделю я сыграл в своем первом представлении, а через месяц мне поручили главную роль. Здесь жили красивые мальчики и мальчики, которые умели петь. А некоторые были и красивы, и пели. Но никто из них не умел лгать. Если тебе приставили нож к горлу, то у тебя есть несколько вздохов, чтобы объяснить, почему у тебя под кроватью оказались шикарные карманные часы, – его задумчивый взгляд устремился во мрак и, помолчав, он продолжил: – Потом я с легкостью сыграл Клеопатру, юную королеву знойного континента и любовницу Цезаря.

Некоторое время они сидели в тишине.

– Есть и другие театры, – сказала она, – взрослых актеров.

– И что, по-твоему, они думают о мальчиках вроде меня? – мгновенно спросил он.

Враждебность между труппами мальчиков и взрослых актеров была достаточно очевидна. Шекспир иронизировал над Эвансом, лорд Стрэндж высмеивал мальчиков из школы Святого Павла. Но Шэй думала об этом как о господском соперничестве между богатыми владельцами, они, словно дети, играли с оловянными солдатиками. Ей никогда не приходило в голову, что Бесподобный, или Трасселл, или другие мальчики тоже могут соперничать между собой.

– Не знаю, – призналась она.

– Они полагают, и это их слова, что мои пробы достаточно хороши. Немного вульгарны, но от вульгарности можно избавиться. Только они предпочли бы актера, прошедшего обучение, зубря сценарии, а не играя на коленях какого-то господина.

Шэй понимала, что не стоило заострять внимание на первой части его признания, но вопрос уже невольно вырвался у нее.

– Так ты ходил на прослушивание в другую труппу?

На лице его теперь отражалось более безнадежное отчаяние, чем в начале их разговора.

– Конечно. Мы все ходили. Мы ведь не обучены ничему другому. Мы все здесь как в Тауэре и просто ждем удара палача.

Шэй стало тошно. Она едва успела приобщиться к этому новому миру, неужели же он исчезнет так же быстро, как появился?

– А ты, Шэй? – его голос прозвучал мягче. С оттенком беспокойства.

– Что?

– Ты понимаешь, что тебя ждет то же самое?

Она не понимала. Не думала об этом. По крайней мере, пока он не затронул эту тему, но теперь, естественно, поняла его безусловную правоту.

– Ты не первая гадалка Эванса. И последней не будешь. Что произойдет, когда Лондон ухватится за очередную сенсацию и ты перестанешь быть его пропуском к королеве? Как, ты думаешь, он поступит с тобой?

У нее засосало под ложечкой; после всех обвинений, выдвинутых ею Эвансу, он, должно быть, страшно разозлился на нее.

– Кто тогда защитит тебя от Гилмора? Кто защитит тебя от родни тех, кого забрали Черные Стрижи? Или, коли на то пошло, если ветер подует в другую сторону, кто защитит тебя от самой Елизаветы?

Она молчала, надеясь услышать, что у него есть план спасения. Но в профиль на фоне неба он выглядел тонким, как тростинка. Маленьким и уставшим; совсем мальчишкой.

– Призрачный театр, – вдруг решительно произнес он, – за ним будущее. По крайней мере, мое будущее.

Опустившись на колени, он взял Шэй за руки.

– Дело в том, Шэй, что лишь на сцене жизнь обретает истинный смысл. Там в суетном мире, – он широко раскинул руки, – царит произвол и случай. Погибают герои, страдают добряки, – он топнул ногой по крыше театра, – именно у нас, в театре, живет правда. Снаружи все мертво, там невозможно дышать, невозможно расти. Слова обречены на смерть. Но здесь…

Он выставил ногу вперед, как и в своих героических ролях, и воскликнул, устремив взгляд в облака:

– Мы царствуем!

Он щелкнул пальцами, и снизу поднялся дым; должно быть, погасили фонари у входа на сцену.

– Реальный мир для нас ничего не значит. Его декорации безвкусны и размыты. Сюжеты абсурдны. Наряды однообразны и грязны…

Он тяжело вздохнул.

– Там мы умрем, Шэй.

Новый год принес чуму; единственными развлечениями в городе остались праздничные гулянья и Призрачный театр. Чума началась на Крукед-лейн, и к концу месяца больные появились в каждом втором доме, а их ближайшие соседи паковали ценности и подковывали лошадей.

Призрачный театр ответил полночным выступлением на водяной мельнице Лондонского моста. За Бесподобным до самого верха мельницы гнались одетые в черные кожаные мундиры преследователи, но там он нырнул, как зимородок, в ночную пустоту. После этого шайка подмастерьев поджигала корабли от пристани Буттольф до Таможенных складов, в итоге уже казалось, что огнем горит сама река.

К концу февраля чума превратила приход Биллингсгейт в обитель призраков. Вскоре после него пали Лэнгборн, Кэндлстик и Даугейт. Королевское путешествие в Норфолк тайно началось на месяц раньше, и, как только укатила Елизавета, богачи смылись из города так же быстро, как и бедняки. Очереди возле гнездышка Шэй поредели до того, что в какой-то день ей уже повезло предсказать всего две судьбы.

А вот Призрачный театр заставил чуму работать на себя. В марте они соорудили в Тайберне шуточные виселицы и за пенни вешали на них соломенные чучела персон, одетых в костюм по выбору заказчика. Смеющиеся мальчишки казнили лордов и рабовладельцев, политиков и священников. (Бесподобный забирал себе всю их выручку, и Алюэтта, Бланк и Шэй намеренно этого не замечали. Никто не знал, где ему теперь приходится ночевать – у них, по крайней мере, еще имелась крыша над головой.)

Чума двигалась на запад, чума двигалась на север, смывая, как паводком, жителей беднейших улиц. Каждый день закрывались очередные театры или таверны. Актеры попрошайничали на уличных углах, а в погребах прокисали бочки эля.

Располагая свободным временем, Шэй спасалась на крышах, как ласточка. По крышам она гуляла, ела там, иногда спала, спускаясь только для сеансов гаданий. Она обитала в верхнем мире, а Бесподобный жил в нижнем. Он прятался в заброшенных чумных домах, окутанный дымом и дурными фантазиями.

Теперь они в основном встречались перед началом выступлений – «Итак, кого мы сегодня изображаем?», – и Бесподобный сочинял для нее роли, в которых она предавала его снова и снова. Их ссоры и поцелуи, страхи и страсти – все разыгрывалось на глазах множества незнакомых зрителей, с горящими зданиями в финале.

В городе осталось только два рода зрелищ. Призрачный театр играл драмы, но больше всего зрителей собрала чума. Лондон мог пасть по вине одного из них.

Шэй и Бесподобный шли по пустынным, как сельские дороги, улицам Куинхита, между стоявшими друг напротив друга домами клубился дымный туман, и, когда раздавался отдаленный бой церковных колоколов, Шэй представлялось, что эти жилища дрейфуют подобно дырявым лодкам. Они появились вместе на улице впервые за несколько месяцев – в эти чумные дни, не рискуя подцепить лихорадку и бубоны в подмышках, их никто не преследовал, поэтому они могли свободно прогуливаться по Тринити-лейн, изображая галантную парочку на «Променаде святого Павла». Шэй не осмелилась бы признаться в том, что Лондон во время чумы казался ей прекрасным. Ей нравились пылающие на каждом углу костры, где сжигались горы зараженной одежды и постельного белья, добавляя к городскому смогу дымовую завесу. Издали костры смотрелись как призрачные блуждающие огоньки, но по мере приближения вы слышали, как щелкали и шипели, умирая, блохи и клещи. Над погребальными кострами взлетали стайки огненных угольков, позже падавшие на землю хлопьями черного снега. Бесподобный перевел ее на другую сторону переулка. Шагах в десяти перед ними шли два чумных врача в длинных, до земли, черных плащах и металлических длинноклювых масках. Бесподобный следовал в шлейфе пахучего серого дыма, исходившего от трав – камфоры и гвоздики, опия и розовых лепестков, – тлевших в их металлических клювах. Подолы плащей этих докторов касались земли, и казалось, что они плавно скользят по неровностям дороги, и Шэй с Бесподобным двигались вслед за ароматом горящих лепестков и постукиванием их тростей. Тук тук тук тук тук тук тук… В этом туманном воздухе врачи напоминали сказочных персонажей.

Вдалеке вновь зазвонили колокола. Напоминая о том, что в богатых районах города жизнь продолжалась, как и прежде. Но здесь единственным уличным шумом оставались шелестевшие на ветру объявления, вывешенные на дверях близлежащих пораженных чумой домов. На более богатых домах вывешивались надписи «ДА ПРОСТИТ БОГ НАШИ ДУШИ», а на бедных просто ставили красный крест «Х», достаточно ясное предупреждение о том, что там можно найти свободные койки. Они прошли мимо обветшалого дома с таким крестом, начертанным всего лишь в футе от земли, и Шэй вздрогнула при мысли о том, сколько же лет могло быть ребенку, способному дотянуться лишь до такой высоты, – пять или шесть? Из-за этой двери раздался неистовый лай, и она остановилась, пронзенная мучительной тревогой. Тут же собачьи когти начали яростно царапать дверь, и она опять вздрогнула, но Бесподобный потянул ее дальше.

– Не отставай, ты же знаешь, что мы в безопасности, только следуя в кильватере дымных врачевателей.

Она побежала за ним, следя за дорогой. Без лошадей, раньше топтавшихся и испражнявшихся здесь целыми днями, земля стала такой же твердой, как булыжник.

– А знаешь, чума ведь открывает великолепные возможности! – воскликнул Бесподобный. – Все другие театры закрываются. Королевские войска ушли куда-то на север. Здание «Занавеса» окружено чумными домами, так что даже если актеры готовы играть, то зрителей туда не затащишь. Не имеет значения, что в Лондоне затишье. Блэкфрайерс ведь остался единственным действующим театром в городе.

Вытащив клинок из ножен, он сделал несколько выпадов, вырисовываясь впереди туманным силуэтом. А потом, развернувшись, взглянул на Шэй, спрятав за спиной одну руку.

– Лондон предоставлен наемным убийцам… – он дотронулся до кончика клинка и с поклоном добавил: – И глупцам, – и в то же мгновение клинок оказался у ее горла. Она отмахнулась от него.

Чумные доктора повернули направо, скрывшись в тумане, а Шэй и Бесподобный свернули налево. И тут же словно пробудились ото сна. В западном районе Лондона еще шла оживленная жизнь, туман там начал рассеиваться. Бесподобный указал на возчика, чья голова сонно покачивалась в ритме лошадиных копыт, и прошептал:

– Давай, живо, – он подсадил Шэй на задний край повозки и запрыгнул сам. Доски опустились под их весом, но кучер не повернулся, и Бесподобный, усмехнувшись, добавил: – Нам подали личный экипаж.

Шэй болтала ногами в воздухе, поглядывая, как мимо них, точно водный поток, проносится городская улица. Прилавки торговцев полнились чулками, носками и овощами, холодными кусками мяса и рулонами тканей. Подмастерья позевывали в дверных проемах, отступая в сторонку, чтобы пропустить закутанных в шали покупательниц, с круглыми гофрированными воротниками или в соболиных накидках. По булыжниках гремели колеса повозок, всадники плелись еле-еле из-за медленного движения телег. Зазывные вывески поскрипывали на своих консолях, а из окон третьих этажей сливались ведра нечистот. Глядя на столь бурные проявления жизни, Шэй вдруг почувствовала себя какой-то пылинкой; как одна улица может вмещать такое множество суеты? Причем вокруг множество подобных улиц. Безумный вихрь людей и животных, красок и звуков сливался в невиданного и разнородного мифологического зверя: ревущего тысячеголового монстра, способного оглушить своим ревом и ослепить оперением. И внезапно Шэй испытала трепетный собственнический восторг. Мой город. Мой народ. Все вокруг казалось великолепным, даже вонь и пот, грязь и камни.

– Очнись, блаженная! – Бесподобный ткнул ее локтем, когда они приблизились к ближайшему к театру перекрестку и ловко спрыгнули с повозки, только тогда кучер заметил их, хотя его протестующие крики бесследно поглотил безумный гвалт самого Лондона. У служебных дверей не топтались девушки. И перед входом не стояли в ожидании фургоны поставщиков, никто также не смывал грязь с булыжной мостовой. Поцеловав ее в макушку, Бесподобный сказал:

– Увидимся позже. Не делай того, чего не сделал бы я.

Он успел пройти полпути до угла, когда Шэй окликнула его. Дверные ручки театрального входа связывала веревка, а над ними висела кремовая бумага с приказом. Она развевалось на ветру, подобно чумным объявлениям, но распоряжение было написано убористым, витиеватым почерком. Увидев внизу подпись распорядителя празднеств, Шэй поняла, что произошло. Стоя за ее спиной, Бесподобный тоже прочитал приказ.

– Тебе не стоило искушать судьбу, – сказала она ему, – очевидно, мы тоже закрываемся. Из-за вспышки чумы на Крид-лейн.

Крид-лейн находилась всего в двух кварталах от театра.

– Хотя здесь ничего определенного не сказано, – заключила она.

Настроение Шэй испортилось. После ухода от лорда Элтема она жила лишь на доходы от гаданий по картам и предсказаний судьбы. Теперь ей оставалась лишь прежняя работа посыльного, но, учитывая, что половина города закрылась на карантин, среди посыльных возникла ожесточенная конкуренция. Дети в два раза младше ее бегали с поручениями, зарабатывая хоть на кусок хлеба. С уколом вины она осознала, что остальным стало еще хуже. Что могли мальчики из труппы Блэкфрайерс делать в этом городе без театра?

Шэй склонила голову на плечо Бесподобного, и они так и стояли у входа, не зная, что же делать дальше. И тогда сверху раздался голос.

– Так-так, уж не вижу ли я новоявленных безработных, – из окна над ними торчало вверх тормашками знакомое лицо. Черные волосы с жирным блеском и вздувшиеся вены: Эванс.

Он смотрел на них, не отрываясь, в нарастающем молчаливом напряжении.

– Поднимайтесь, вы оба, – наконец изрек он. – Может, я спасу вас от работного дома.

Только теперь Шэй поняла, в каком запустении пребывал театр последние месяцы. В воздухе витал запах плесени, вокруг громоздились сваленные в кучу костюмы и реквизит. Выветрилось и особое ощущение предвкушения, обычно переполнявшее все здание. Пока они поднимались по неосвещенной лестнице, Шэй наблюдала за лицом Бесподобного. На нем запечатлелась мрачная решимость.

– Ты разговаривал с Эвансом после… того дня? – спросила она. Бесподобный отрицательно качнул головой.

В театре было так же холодно, как на улице, их шаги по лестнице в унисон отражались эхом. «Топ, топ, топ», – как шаги по ступенькам на помост виселицы. Они нашли Эванса в чердачном гнездышке, где обычно гадала Шэй. Крыша начала протекать, и верхняя половина пейзажей на лесных декорациях покрылась грязными водянистыми подтеками. Сам воздух пропитался болотной сыростью. Ссутулившись на птичьем троне, Эванс потягивал бренди из фляжки.

– Итак, добро пожаловать в реальный призрачный театр. Зрители мертвы, но аренда, увы, реальна. А как дела у вашей призрачной труппы? Все еще пускаете шапку по кругу, как попрошайки? – он обращался непосредственно к Шэй, даже мельком не взглянув на Бесподобного.

Но ответил именно Бесподобный:

– У нас-то дела получше, чем здесь. Никому не под силу закрыть наши двери.

– Поживем – увидим, – Эванс покачал головой, – таверны ведь закрываются, к тому же ужесточают комендантский час. Посмотрим, насколько будут щедры ваши зрители на трезвую голову. И вы же понимаете, что распорядитель празднеств, покончив с остальными театрами, будет теперь особенно интересоваться вашими тощими задницами. Полагаю, его крайне заинтересует ваше новое представление.

Шэй уже беспокоилась об этом. До сих пор подручные распорядителя вылавливали более крупных рыб.

– Ну а вы что будете делать теперь, – спросила она его, – когда закрыли Блэкфрайерс?

Эванс потянулся. От него пахло выпивкой и потом.

– Уеду в деревню, подожду окончания чумы. Постреляю оленей и потрахаюсь с женушкой. Или наоборот. Важнее другое: что собираетесь делать вы двое?

Он все еще пристально смотрел только на Шэй, и она почувствовала, что именно это и придало смелости Бесподобному. Он встал перед Эвансом и сказал:

– А почему вас это волнует? Я думал, мы больше не представляем для вас интереса?

– Вы и не представляете, но мне поступило предложение отправить труппу мальчиков Блэкфрайерса гастролировать. На севере пока нет чумы, а из культурных развлечений у них только бродячие клоуны да редкие кукловоды. Возможно, пара лондонских спектаклей с несколькими актерами, слухи о которых дошли и до провинции, смогут заработать там кучу денег.

Бесподобный притворился равнодушным, но его выдало бессознательное нервное постукивание ноги.

– Что ж, повезло вам. Я уверен, что Трасселл и Пейви сумеют заменить целую труппу.

– На прошлой неделе Трасселл заблудился, забирая костюмы из Уайтчепела, – усмехнувшись, сообщил Эванс, – а Пейви умудрился свалиться с осла и сломать руку. Естественно, речь идет о деревянном реквизиторском осле. По-моему, выехав из города, они успеют проехать разве что полмили до того, как их ограбят, или убьют, или и то и другое. В любом случае, хотя мне неприятно это говорить, нам не помешало бы броское имя для привлечения сельских зрителей.

– У меня есть поклонники за городом, – горделиво приосанившись, заявил Бесподобный. – Один охотник из Кента до сих пор каждую неделю присылает мне свежих лесных голубей.

Лицо Эванса выражало чистейшее наслаждение.

– Ну, можно порадоваться за тебя, но я скорее думал о Воробушке. Она могла бы неплохо развернуться на севере.

Шэй едва успела привыкнуть к тому, что ее узнают в Лондоне. Она молча слушала Эванса.

– За городскими стенами народ не особо искушен, – он глянул на Бесподобного. – Понимаю, вам это не понравится. Но хорошо ли там встретят предсказывающую судьбу и впадающую в транс птичку? Пожалуй. Удачно и то, что с виду ее можно принять за парня, и она знакома с самой королевой. Теперь это может помочь получить пару лицензий, – он вновь рассмеялся. – Не дуйся, Бесподобный. Я уверен, что в городах побольше народ захочет увидеть того, кто разгорячил лондонскую публику. Выдашь им своего Люцифера или порадуешь оригинальными Бытописаниями. Но глубинку заинтересуют исключительно птичьи песни и трансы.

Он говорил с подкупающей уверенностью, и Шэй почувствовала привлекательность его плана. Все они будут снова вместе, и никто не будет стоять над душой. Она уже представляла ночевки в фургонах, и выступления под звездами, и недели в обнимку со скучающим, но сытым Бесподобным. Лонан и Бердленд останутся далеко позади, делая ее отсутствие необходимостью, а не выбором. Хотя она пока скрывала свою заинтересованность.

– А зачем нам нужны вы? – спросила она. – Мы можем путешествовать сами по себе. Бесподобный знает все свои роли наизусть.

– Да пожалуйста, – Эванс повернулся к ней, – вам нужны лишь костюмы и сценарии для остальных актеров. Ах да, еще нужные связи в театрах. Фургоны. Лошади. Провизия и питье. Карты. Ну и, естественно, вот это. – Он извлек из недр колета лист бумаги. – Королевский патент. Помните, что пока вы оба принадлежите мне. – Он резко поднялся с трона. – Но ладно, давайте мне десять фунтов, и все будет в вашем распоряжении. Вы даже можете оставлять себе всю прибыль. У меня нет желания таскаться с вами по стране за пару шиллингов в неделю.

Десять фунтов казались невероятной суммой, и Шэй прокляла себя за то, что увлеклась его идеями. Но Бесподобный не колебался ни мгновения. Он протянул руку и сказал:

– Хорошая сделка. Дайте мне два дня.

Приезжие обычно отчаянно цепляются за жизнь в Лондоне. И чем дальше те края, откуда они прибыли, тем сильнее их притягивает эта столица. Девана вылупилась из яйца в какой-то промозглой арктической тундре, а теперь она стала поистине преданной Лондону обитательницей, и сердце Шэй пело от радости при виде силуэта птицы, парящей над лодкой, скрашивая ей путь к Бердленду. Девана надменно скользила в небесной вышине, как будто надежно держала весь город в поле своего острого зрения, а Шэй пожелала ей спуститься ниже, отчаянно нуждаясь в дружеской компании в этой печальной поездке. Если бы она знала, что Девана последует за ней за городские стены, то захватила бы мясную приманку. Сейчас же ей оставалось лишь свистеть и щебетать, призывая птицу вниз, и Девана, снижаясь, парила над ней большими кругами, а в итоге возникла на носу гребной лодки, с отвращением вглядываясь на речную гладь.

– У меня нет ничего вкусного для тебя, девочка, – сказала она, – только я сама.

Девана, расправив крылья над бризом, вернулась к убийственному созерцанию речных вод. Что-то в этих легких волнах внушало ей опасения. Шэй рискнула взглянуть в эти полные ночного неба глаза.

– Понимаешь, девочка, Бесподобный сегодня дает представление для лорда Мэйпсбери, – она подчеркнула это имя так, будто Девана могла его узнать. Бог знает, что оно из себя представляло. Мальчики крестились при одном его упоминании, и даже Эванс мрачнел, если он начинал разговор. Когда Шэй наконец призналась Алюэтте, что тайно подсмотрела один частный маскарад, она коротко бросила: «Слава Богу, то был не один из маскарадов Мэйпсбери».

– Да, сегодня он выступит. А завтра у нас будет десять фунтов.

«Не стоит связывать эти два события», – мысленно одернула она себя. Не зная, что же лучше – знать или не знать, какие испытания предстояли сегодня Бесподобному? Вот уж действительно спорный вопрос; сам он молчал, когда готовился к выходу в «вороньем гнезде», его рассеянный взгляд блуждал в неведомых далях, пока Бланк делал примерки, одевал и гримировал его. Только они трое знали, куда он направляется; только так можно было сохранить все вознаграждение в одних руках. Одевшись, он сразу ушел, а Шэй и Бланк наблюдали из «вороньего гнезда» за уходом Бесподобного. Маленькая фигура исчезла в пасти кареты, повернувшись боком, чтобы не помять свои сверкающие крылья, но не оглянувшись назад. И тогда Бланк начал напиваться, напиваясь до смерти в отчаянии, пока не отключился, рухнув на кучу костюмов. «Все-таки лучше было бы знать», – решила она. Любые страсти предпочтительнее тех образов, что маячили перед ее мысленным взором, едва она закрывала глаза: кровь и зубы и огромные волосатые ручищи на тонких запястьях. С самого детства она боялась темноты, любая тень представлялась ей чудовищным монстром.

Ее мысли вновь обратились к Деване.

– Обычно ты не летаешь так поздно, – заметила она, – все равно уже слишком темно, чтобы охотиться. Ты подождешь меня в лодке, пока я доставлю подарки? – она взяла сумку, и Девана скосила на нее взгляд. – Прости, девочка, там нет мяса. Только сладости.

Громадные облака рассеяли над ней лучи лунного света. Факелы в Бердленде не горели, сгнив прямо на палках, но земля под ногами затвердела. Она не заметила никаких следов охраны, и едва ли хоть в одном доме горел свет; тем не менее она на всякий случай пошла кружным путем. Их дом опустился на землю. Должно быть, Лонан не мог больше подниматься на дерево. Всего десять ступенек. Закрыв глаза, она вспоминала, как в детстве он носил ее наверх, одной рукой держась за лестницу; покачивая ее на руке, он делал вид, что роняет ее, и едва она сжималась от страха, хватал ее за запястье.

Он совсем исхудал. Его растрепанные волосы белели, как покрытая инеем трава. Она прятала для него подарки в тех местах, где, как она думала, он сможет найти их, в отличие от гостей. Сушеный абрикос устроился в его башмаке. Нефритовый голубок скрылся под лезвием его мясного ножа. Монеты и сласти торчали из каждой трещины и щели. Вернувшись на лодку, она сказала Деване, спокойно сидевшей на носу:

– Он не узнает, что подарочки от меня, но будет знать, что кто-то думает о нем. Каждый божий день.

На его лицо упала прядь волос, и, когда она заправила ее за ухо, он пошевелился. Не открывая глаз, он три раза покачал головой: «Нет, нет, нет» – и потянулся к ней. Она взяла его за руку. Хрупкую, как ветка. Пусть он думает, что она Ава, какая ей разница? Она пригладила упрямый хохолок его волос, и он снова покачал головой. Она вытащила из глубин своего существа голос матери:

– Тш-ш, милый, все хорошо, спи спокойно. – Так ведь они, взрослые, разговаривали друг с другом?

Он успокоился, открыл слепые глаза, они что-то поискали и опять закрылись.

– Спасибо, мама, – прошептал он, улегшись обратно, и почти мгновенно снова уснул.

Пока Шэй навещала отца, Девана слетала в их сети. Позже она снова ждала на носу, но теперь в ее клюве трепетала дичь. Когти окрасились кровью, а возле ног Шэй лежало идеально белое крыло.

– О, девочка, – вздохнула Шэй. Алая кровь, белая плоть, треск костей и сухожилий.

Бесподобный.

Акт III

Раньше, когда мальчики труппы Блэкфрайерса играли «Люцифера в Лаймхаусе», Шэй очень нравилась одна сцена. Люцифер Бесподобного накидывает свой плащ на цветочницу – как на птицу под его крылом, – и она мгновенно исчезает. Шэй знала, что это сценический трюк, более того, она сама помогала подготовить люк, но все же таинственное изящество исполнения вызывало у нее трепетную дрожь. И вот теперь также таинственно исчез Лондон. Только что они быстро проезжали по окраинам, вся труппа возбужденно хохотала от постоянной тряски и развеселых встречных поселян, а потом, совершенно неожиданно, лес накрыл своим плащом повозки, и им открылось нечто неведомое.

Если Шэй когда-нибудь и представляла себе лесистые низины, то представляла их свежими, зелеными и полными жизни. Но теперь она обнаружила, что царством природы там завладели смерть и гниение. Копыта лошадей смешивали перегной из черных листьев, мертвых насекомых и рассыпавшихся в темную труху, краснеющих как тлеющие угольки гнилушек. Там жили какие-то бледные и безглазые твари: хилые грибы и извивающиеся черви, прятавшиеся в свои незримые норки. Хуже всего, что совсем не было птиц. Видимо, они относились к этому скрытому от небес царству еще более подозрительно, чем Шэй. Время замедлилось в насыщенном пылью воздухе, она даже старалась не вдыхать его глубоко, с опаской представляя, как невидимые усики сворачиваются в ее легких, растворяются в крови, а затем прорастают из городской грязи, скопившейся под ногтями.

– Стоит отклониться с дороги на десяток шагов и можно заблудиться навсегда, – предупредил ее Бесподобный, натягивая капюшон на голову.

За те первые недели они стали бродячим театром Блэкфрайерс, с повозками реквизита, портными и мальчиками-актерами, имевшими только по паре реплик за целую пьесу. Они выступали в маленьких растянувшихся вдоль единственной улицы городках, уместившихся бы на одной из площадей Саутуарка. Когда отпирались городские ворота, то взгляду сразу открывалась вся главная улица до задней стены городка. Таверны сочетали городские цены с деревенской едой, и публика желала видеть спектакли последнего лондонского сезона (а увидев, жаловалась, что не получила обещанного потрясения). К тому же зрители в основном состояли из скрипучих стариков; они ворчали, ерзали и мочились прямо там, где стояли. Время от времени родовитой дочери в тесном кругу родителей позволяли появиться на представлении, и она пыжилась в аляповатом наряде, неудачно скопированном с фасонов прошлогодней венецианской моды. Шлюхи, по словам старших мальчиков, требовали плату за то, что в Лондоне мальчики могли получить бесплатно, хотя платить, по их мнению, вовсе не стоило.

Но одна радость все же развеяла тоскливое настроение. Во время поездки по южному побережью они попали на открытые сельские угодья, где дороги мало чем отличались от широкой тропы с примятой травой, и там Шэй заметила стайку хищных птиц. Они пользовались услугами проезжавших повозок, как охотники – загонщиками: чтобы выманить добычу на открытое пространство. Колеса грохотали, и Шэй увидела, как парившая в небе хищная птица вдруг сложила крылья и камнем ринулась к земле. Она упала в мгновение ока и на лету подхватила когтем полевку. Щелкнув клювом и развернув дугой крылья, охотница плавно взлетела. А затем эта соколиха небрежно подбросила добычу перед собой. Даже издалека Шэй заметила, как корчилось и извивалось в последних судорогах создание, попавшее в странный воздушный мир, прежде чем острый клюв прикончил его, словно опустив занавес этой смертельной драмы. Она узнала птицу, узнала Девану. Ее тоска по дому мгновенно исчезла. Девана олицетворяла для нее Лондон: его стиль и жестокость, и все время, пока птица следила за ней, Шэй чувствовала себя так же беззаботно и безопасно, как в своей детской кроватке.

В тот вечер, перед тем как труппа разбила лагерь, Шэй купила кролика у встречного браконьера. Пришлось отдать ему свою дневную выручку, но в этом захолустье больше тратить деньги было не на что. Она забросила тушку на крышу фургона, а когда проснулась утром, кролик уже исчез.

Дувр, Винчестер, Бат. Они давали по одному представлению в каждом городке, налетая и исчезая как саранча; опустошив кошельки обитателей, они не собирались возвращаться. Звездные ночи и дождливые дни не способствовали большим сборам, и таверны становились все более захудалыми. Как только закончились приличные городки, труппа начала сбрасывать шкуру Блэкфрайерса. Они оставили на обочине бесполезный реквизит и пришедшие в негодность костюмы, продали повозки, продали мечи. Мальчики тоже постепенно исчезали, отставая ради простых деревенских девушек и работы на фермах. Исчезали, как призраки, и единственным признаком их недавнего присутствия служила забытая пара ботинок у двери меблированной комнаты или расседланная лошадь в конюшне. Вскоре они снова, в сущности, стали Призрачным театром во всем, кроме названия. Шэй, Бесподобный, Алюэтта, Бланк, Трасселл и парочка тех решительных городских парней, которые ютились в изрядно обезлюдевшем центре их лагерей, ежедневно узнавая новости об отступлении чумы.

Покачиваясь на спине лошади, Бесподобный сочинял новые тексты, устраивал репетиции и отказывался от целых пьес. Любовные сцены в седле и условные поединки на мечах. Не то чтобы они нуждались в новых постановках. В большинство вечеров, начиная скучать, он отклонялся от собственных сценариев, а в провинции он скучал постоянно. Свою версию «Абеляра и Элоизы»[25] он начал со слов: «Вчера, проснувшись, я вдруг осознал, что птицей стал…» В таком настроении только Трасселл пытался подыгрывать ему, и Бесподобный протащил его через сюжетные хитросплетения их дуэта, становившиеся все более обалденными и нереальными. Толпа бурно встречала их птичьи имитации и бредовые представления.

В грязной деревушке по дороге в Освестри Бесподобный экспромтом выдал новую пьесу. О преображении двух пар возлюбленных благодаря воздействию любовного зелья. Шэй и Трасселл, Бланк и Алюэтта сходились и расходились, сплетались и разделялись во всех возможных сочетаниях. Семена одуванчиков в волосах, пятна травы на коленях. Шэй считала убийственной его прихотливую и драматичную логику, но ремарки вынуждали ее действовать с точностью шахматной фигуры, переходя из рук в руки, из уст в уста. И, согласно этим ремаркам, язык Трасселла щекотал ее ухо, а рука Алюэтты опускалась ей на грудь. После представления, однако, она и Бесподобный как ни в чем ни бывало уединялись в своей палатке.

Безудержная, как птицы, труппа пересекала живущую слухами Англию. Оказалось, что они были не единственными скитальцами. Повсюду оставались и мрачные следы Черных Стрижей Елизаветы. Виселицы смотрелись как новые, их полные живых соков стойки и перекладины еще отливали зеленью, и трупы на них из-за стремительных налетов ворон развевались, как флаги. Имелись и другие, менее объяснимые, следы. Дважды им приходилось проходить по горящим огороженным землям[26], где за тлеющими живыми изгородями на мили простиралась дымовая завеса полей былых сражений. Изгородь второго пожарища увенчивал изорванный плакат, гасивший: «НЕТ ГОСПОДАМ! НЕТ ОГОРАЖИВАНИЯМ! НЕТ ПОКОЮ!»

– Что это значит? – спрашивала Шэй всех и каждого. Но мальчики понятия не имели, а местные жители упорно уклонялись от ответа. Горящие земли испугали Шэй. Она гордилась тем, что изучила правила жизни большого Лондона и отлично знала безопасные и опасные кварталы; знала, где она останется невидимой и где она будет выделяться; и также знала, где девушке, даже переодетой, никогда не следует ходить одной. Однако здесь опасность могла угрожать им с неожиданностью молнии в грозу. Внутренние районы Англии изобиловали дикими, неизведанными землями, столь же случайными, как болота, где пожары могли вспыхнуть совершенно неожиданно.

Лето клонилось к осени. Над ними раскинулись вылинявшие небеса, и листва потемнела, как обгоревшая бумага. Птицы усердно готовились к зиме, заставляя Шэй беспокоиться о грядущих временах. Девана частенько следовала за ними, но навещала ее редко. Она проносилась мимо на снежных крыльях, сверкнув в лунном свете своим черным от крови клювом, и при случае с фырканьем поглощала скудные приношения Шэй.

Они взбирались по гористым холмам Англии, подражая медленному наступлению зимы, видя, как седеет, обнажается и твердеет земля. Теперь их встречали безымянные, не отмеченные на карте городки. Села. Деревни. Лагерные стоянки. А их компания обходилась уже без реквизита и даже без сцены. Зачастую лишь натянутая веревка отделяла актеров от зрителей. Дрались картонными мечами, а короны сплетали из листьев. Все чувства передавались мимикой, телодвижениями и жестами. Зрителям полюбились неуклюжие оплошности и падения Трасселла, как случайные, так и намеренные. На Бесподобного они взирали в ошеломленном молчании, и Шэй никогда не могла понять, свидетельствовало оно о скрытом презрении или о благоговении.

Местечко Брекнок состояло лишь из выстроившихся кругом домов, укрытых окрестными лесами, там труппа подкрепилась на ужин тушеными желудями, гоняя овец с импровизированной сцены. Бесподобный, проснувшись в кои-то веки за час до начала представления, провел его с деревенскими детьми, а Шэй поглядывала, как он, присев на корточки, болтает с ними, ероша волосы. Когда он закончил, дети разбрелись по двое – по трое, весело перешептываясь друг с другом. Она понимала, что лучше не спрашивать о его задумке, хотя он явно что-то задумал. За считаные минуты до начала выступления он отозвал ее в сторонку.

– Ты знаешь стих о заблудшей овце?[27] – спросил он.

Она кивнула. По этой притче придумали колыбельную песенку: ее все знали.

– После какой реплики мне начинать? – спросила она.

– Сама поймешь.

Ни костюмов, ни реквизита, ни декораций. Бесподобный присел на мокрую траву и сказал:

– Я жил когда-то в ваших краях. Может, милях в пяти отсюда. Только вот не могу вспомнить название деревни… Правда, может, по бедности она и вовсе не имела его, – зритель в первом ряду рассмеялся, – недолго жил. Может, месяца три. Во всяком случае, их хватило, чтобы появилось стремление еще разок вернуться в Брекнок, – новые вспышки смеха.

– Мой отец был пожирателем грехов, – продолжил он, и старик из задних рядов испуганно перекрестился, – хотя времена тогда были мирными. В Брекноке умирало не так много грешников. И ваша вина в том, что в детстве мне пришлось поголодать. Вы, валлийцы, слишком честны и благонравны, чтобы поддерживать приличный доход пожирателя грехов. И я тогда мечтал: «Вот если бы мой папаша стал пожирателем грехов в Лондоне! Тогда его брюхо вдоволь наполнялось бы грешным хлебом и элем столичных убийц, а я мог бы вволю наесться мясом», – за это он получил еще один легкий смешок.

– Итак, в вашем безгрешном мире мы, понятное дело, жили как бездомные бродяги. Вот нам и приходилось искать подножный корм, – по толпе прокатилась волна сочувственных возгласов. – Однажды мы собирали грибы. Вернее, я лично собирал грибы. Мои родители продержались около четверти часа, а потом их призвал разгульный шум открывшейся таверны. В лучших местах на опушках грибочки уже собрали, потому что мои родители любили подольше поспать, так что мне пришлось углубиться в лес. Все вы знаете, как магически леса затягивают грибников, – он доверительно подался вперед, – уже в десяти ярдах от опушки вы попадаете в другой мир, словно Иона – во чрево кита[28]. Грибы ведь любят расти во влажных и сумрачных местах, с них я и решил начать. Искал болотистые дебри, хотя сами вы таких обычно избегаете. Но я ведь был еще мальчонкой, понимаете? Мои тряпичные чуни почти сразу промокли. Но я обладал чутьем на грибы, своего рода врожденным даром, – голос его ослабел, – редкие блики света пестрели на мокрых листьях, пахло гнилой прелью, и слышался звук капающей где-то воды. Слушайте и смотрите, вот же они растут, – говоря, он жестикулировал, изображая в воздухе разные грибные формы.

И Шэй живо все представила. Она видела, как белые символы плодородия прорывают лиственный ковер.

– И вот набрал я целую кучу. Моя корзина едва не переполнилась, и я с трудом тащил ее обеими руками, – его голос теперь стал по-мальчишески звонким, с легким оттенком гордости, – но тогда, конечно, я поднял глаза и понял, что заблудился. Прошло уже много времени, а я оказался совсем один в лесной чащобе.

Ребенок в толпе испуганно ойкнул, и видение в голове Шэй потемнело. Теперь верхушки деревьев устремились в ночное небо, а ее окружил густой подлесок. В тишине не слышалось ни дуновения ветра, ни голосов птиц.

– Поначалу я пытался вернуться по своим следам, но бог знает, откуда я пришел. Я принялся кричать и плакать, – он скрестил руки на груди, как ребенок в постели, – я понимал, что разумнее всего подождать, но… – его голос стал еле слышным, – боялся, что никто не пойдет искать меня.

Непроизвольно Шэй подняла глаза, глянув, не кружит ли поблизости Девана. Бесподобный продолжил:

– И я побрел, куда глаза глядят, стараясь никуда не сворачивать. – Он вытянул руку вперед. – Шел только прямо, как стрела, а под моими ногами чавкала и потрескивала земля.

– И что тогда случилось? – спросила девочка из первого ряда.

Он взял ее руку.

– В конце концов меня нашли. Оказалось, что я блуждал не так далеко от деревни, – он сжал ее руку. – Даже тогда, в свои шесть или семь лет, я страшно удивился, что родители не поленились пойти искать меня.

– Вероятно, побоялись, что пропадет их корзина, – вдруг в тишине резко прозвучал его отрывистый смех, и после паузы он заговорил таким странным голосом, какого Шэй еще не слышала от него раньше. Вялым и невыразительным, как топкое болото, голосом.

– Порой мне кажется, что тот мальчик все еще блуждает. Под этими древними деревьями. За несколько минут до сна, или сразу после представления, или сидя на корме лодки я мысленно вижу его. В глубине леса, и с каждым шагом он уходит все дальше. Но на сей раз некому идти искать его.

Он откашлялся и начал петь:

– Каждый заблудший агнец найдет путь…

Шэй присоединилась к нему со второй строчки. Она вторила ему, взяв на октаву выше. Простая мелодия этой песни повышалась и понижалась с легкими интервалами, привычными, как старые ступеньки давно знакомой лестницы. Их голоса следовали друг за другом, но не сливались. И ей вспомнился первый день их знакомства, когда они бежали по разным крышам. Но потом из толпы раздался крик.

Со всех сторон из леса начали появляться деревенские дети с корзинками грибов, все они тоже пели. Поначалу их песни звучали по-разному, отличаясь высотой и ритмом, но по мере приближения детей все исполнители запели в унисон. Общий радостный хор пел: «Каждый заблудший агнец», хотя, когда дети добежали до сцены, пение гордых собой грибников сменилось безудержным смехом. Голос Бесподобного заглушил громкий хохот, песня постепенно сошла на нет, и теперь Шэй слышала лишь звон сыпавшихся в шляпу монет.

В тот вечер, в палатке, Шэй оседлала его, прижав к земле.

– Ну и была ли хоть доля правды в твоей сегодняшней истории? Вы действительно жили здесь?

Он пытался сбросить ее и потерпел неудачу. Его лицо выглядело как пустой лист бумаги.

– Не знаю. Вероятно. В этих краях все поселения выглядят одинаково.

Она не видела выражения его глаз в темноте. Ее руки сжимали его запястья. А губы прижались к его лбу.

– Если ты когда-нибудь снова потеряешься, я найду тебя, – сказала она, – буду искать до тех пор, пока не найду.

На следующий день они потеряли последнего мальчика из труппы Блэкфрайерса. Пейви еще в Херефорде познакомился с одной девушкой и потом всю дорогу по Уэльсу тосковал по ней, поэтому никто из них не удивился, обнаружив пустую палатку с открытыми полами и развевающейся над ними запиской. Пейви умел достаточно хорошо читать, но писать не научился, поэтому прикрепил к парусине потрепанную страницу сценария. Текст гласил: «Иезавель удаляется со сцены – наступает ночь».

И вновь их осталось всего пятеро: Алюэтта, Бланк, Бесподобный, Шэй и Трасселл – Призрачный театр на лошадях. В тот день они долго ехали, не заметив ни души, но повсюду встречали свежие следы разорения. Вдоль дорог дымились почерневшие, тлеющие пни, миля за милей тянулась и подожженная боярышниковая изгородь. Руки Шэй устали крепко держать поводья – лошади пугливо дергались от дыма и потрескивания углей. Костер на унылом деревенском распутье так обильно чадил дымом, что дневной свет превратился в сумерки. Труппа осторожно проехала мимо кучи дымящихся изгородей высотой в человеческий рост. В ближайшей долине свободно разгуливала домашняя скотина, а на другой стороне дороги лежало стадо коров, но Алюэтта обратила их в бегство, запустив шутиху.

Они спешились в деревне, где скошенная трава щетинилась, как начавшая отрастать бородка. На востоке темнели поднимающиеся в небо клубы дыма. Все пятеро расположились вокруг кухонного горшка, их задумчивое молчание нарушали лишь одинокий крик лесного голубя да журчание реки. «Но этой мелодии природы было достаточно, – подумала Шэй, – более чем достаточно». Ее голова лежала на коленях Алюэтты, задумавшей вплести ей в волосы цветы одуванчиков. Тихий звук расчесывающего волосы гребня напоминал кошачий язычок, вылизывающий шерсть.

– Помните ту виселицу, что мы проехали пару миль назад? Как думаете, мы сможем перетащить ее сюда?

Трое издали тихий стон; догадавшись, что Бесподобного осенила одна из бредовых идей. Только Алюэтта заглотила наживку.

– По-моему, сможем. Одолжим повозку с быками. Двое мужчин смогут повалить ее набок. Дорога там достаточно широка. А какой план?

Бесподобный встал.

– Я в центре сцены…

(«Какой сюрприз», – прошептал Трасселл.)

– С петлей на шее, – он изобразил казнь, свесив голову набок, – рядом со мной палач.

– Со всем уважением, – встрял Трасселл, – я очень хотел бы стать добровольцем на эту роль, – он стряхнул травинки с волос и добавил – входя в роль – с деревенским простодушием: – Меньше слов, сынок, лучше шею вымой.

– Нет, казнь должна выглядеть реалистично, – отмахнулся Бесподобный, – поэтому мне не хотелось бы, чтобы другой конец веревки держал самый неуклюжий из известных мне актеров, – по-моему, с такой ролью вполне справится Алюэтта.

Он развернулся, задиристо глянув на Трасселла.

– Меня арестовали, допустим, за…

– Подстрекательство к мятежу, – предложил Бланк.

– Сокрытие доходов, – предположила Алюэтта.

– За содомию, – пробурчал Трасселл.

Бесподобный закатил глаза.

– За кражу скотины? – вставила Шэй.

– Точно, кражу скотины, спасибо, Шэй, – он послал ей воздушный поцелуй.

Бланк приподнялся на локтях.

– Ага, я понял. Значит, зрители будут присяжными.

– Да-да, – Бесподобный уже едва не приплясывал от волнения.

– Пожалуй, я представлю доказательства: свидетелей, пятна крови, куски мяса, – обойдя его, заявил Трасселл.

– Я парирую, – Бесподобный поднял воображаемый меч, – на моей стороне доброе имя и моя безупречная репутация.

Его последние слова вызвали дружный смех.

– Я буду палачом из местных жителей, – предложила Алюэтта, – чтобы посеять сомнения. В этих краях уже бывали воры. Какие-то бродячие чужаки.

– Петля затягивается, – поднял руку Трасселл, – дыхания осталось только для одной последней речи.

– В ней я последний раз заявляю о своей невиновности, – с поклоном подхватил Бесподобный, – несмотря на затягивающуюся удавку, прошу и умоляю поверить мне. Если я убеждаю их в моей невиновности, то зрители уносят меня оттуда на своих плечах.

– Только если убедишь, – заметил Трасселл, – но что будет, если выиграю я? – он смотрел, как Бесподобный приплясывает у костра.

– Трасселл, в тот день, когда я не смогу завладеть сочувствием толпы невежественных крестьян, – Бесподобный повалился на землю, – ты сможешь повесить меня по-настоящему.

Безмолвие вновь накрыло их своим плащом. Шэй задремала. Алюэтта читала. Трасселл рисовал. Но Бесподобный вновь нарушил их спокойствие.

– Но куда же все подевались?

Колокол уже пробил четыре удара, и, как правило, к этому времени вокруг них уже слонялись деревенские дети, однако сейчас слышались только птичьи крики.

Бесподобный забрал у Трасселла карандаш и отсыпал ему горсть монет.

– Сгоняй в деревню. Купи пару кружек пива да покрасуйся перед ними в своем столичном наряде. И поведай им также, что будет петь Воробушек.

Шэй спрятала улыбку. Чем дальше они отъезжали от Лондона, тем больше внимания она привлекала. К северу от Оксфорда зрителей не волновали спектакли, прославившие труппу мальчиков Блэкфрайерса, зато на предсказывающую судьбы полудевочку-полуптицу стоило потратить пару пенни. Поначалу Бесподобный пытался соперничать. Ее даже не упоминали на новых афишах, но, когда ветер переменился и леса поредели, ее имя все-таки указали, затем оно стало крупнее и в итоге возглавило афишу. «Воробушек, тот самый Воробушек, с ней советуется сама королева!» – слышала она, поднимаясь на сцену. Но она с удовольствием играла и роли, созданные для нее Бесподобным, и зрители все равно таращили на нее глаза – хотя только теперь она поняла, сколько недель гаданий эти роли отняли у нее. Теперь она пела только по собственному желанию и трансы уже воспринимала скорее как дар, чем как тяжкое бремя.

Через часок Трасселл вернулся, явно успев промочить горло, выпив эля.

– Они все развлекаются в Кокейне, – сообщил он, смахивая крошки хлеба с куртки.

– В волшебной стране Кокейн? – ледяная издевка в голосе Бесподобного обычно служила ему для ответа на самые нелепые сельские суеверия. – Она ведь, по-моему, находится где-то в Европе? Если бы на окраине Алвертона действительно объявилось сказочное местечко изобильных сокровищ, то, наверное, мы уже услышали бы о нем! – Он огляделся, прищурившись, словно ожидал появления перед ними страны упомянутого изобилия.

– Естественно, я знаю, что это выдумка, – возразил он, – просто говорю вам то, что мне поведали в таверне. «Кокейн открывается только на один вечер, – пояснил он, вновь перейдя на деревенский говор, – уж лучше я погляжу на страну чудес, чем на компанию разряженных лондонских паяцев», – он почесал затылок, – в любом случае, они не придут, никто не придет.

Кокейн – Шэй слышала такое название, но перед мысленным взором не возникло никаких картин. Хотя Алюэтта вполне могла что-то знать. Здесь, в глуши, представления не нуждались в реквизите, и Алюэтту понизили до актрисы второго состава. Она проводила дни, собирая местные природные редкости: ядовитые грибы, способные прикончить так быстро, что и вздохнуть не успеешь; травы для поднятия или для подавления страстей; кровь животных, придающую выпившему непобедимую силу. В окрестностях Бери она, наконец, нашла источник огня Джона Ди, те самые светящиеся грибы, что росли на гниющих деревьях. Теперь, когда она ехала, в ее седельных сумках позвякивали склянки со светящейся жидкостью, которую она ежевечерне старательно перегоняла на кострах. В Херефордшире труппа наткнулась на остатки резни; человеческие скелеты лежали там, где попа́дали убитые бедолаги, но их быстро обгладывали вороны. Большинство актеров отводили глаза, но Алюэтта бросилась к ним и принялась соскребать мох, выросший на черепах. Она потратила целую крону – огромную сумму, – чтобы отправить с конным гонцом этот черепной мох доктору Ди, но три дня спустя появился всадник, вручивший ей две гинеи и запечатанное письмо.

Шэй нашла подругу на постельной скатке в окружении каких-то склянок и коробок. Услышав, о чем пришла спросить Шэй, она задумчиво нахмурилась.

– Кокейн? Это детская сказка. Погоди. – Она достала из сундука книжку и прочитала: «В городе Кокейн жареные свиньи сами вырезают для вас лучшие филейные кусочки со спины, а жареные кролики радостно запрыгивают вам в рот. Реки там полны вина, всегда светит солнце, а театральные кулисы… – она захлопнула книжку, – всегда открыты».

– Тогда надевай свое лучшее платье, – рассмеявшись, сказала Шэй, – мы поглядим на него сегодня вечером.

Его можно было увидеть издалека. Высокие золотые стены мерцали в вечернем воздухе, и по мере приближения труппы мерцание обрело очертание сказочного огненного замка. Он поднимался на вершине холма, окруженный ореолом пылающих факелов, которые подчеркивали мрак окружающих полей. Непрестанный трехтактный – раз-два-три, раз-два-три – барабанный бой притягивал поток местных жителей вверх по освещенной факелами дорожке. Труппа смешалась с толпой, охваченной праздничным настроением. Шествие протянулось по склону на сотни ярдов, своего рода пощечина по самолюбию Призрачного театра с поредевшими зрителями.

Пристроившись в хвост очереди, где-то на полпути к вершине холма, куда едва дотягивалось сияние Кокейна, Бесподобный искоса глянул на бредущих поселян.

– К черту, как же мне все надоело! Ну двигайтесь поживей. – Он взирал на людей, скроив на лице свою самую презрительную мину.

На входе лихорадочно работали два раздетых до пояса и блестевших от пота барабанщика, они получали по пенни с каждого новоприбывшего. Бесподобный, пройдя мимо них, направился к маячившей в полумраке фигуре. Высокий мужчина, наверное, шести футов ростом, в грязных чулках и рубахе, каких постыдился бы и фермер, поблескивал, однако, серебряными серьгами в ушах, а шею охватывали массивные серебряные бусы.

– Мы из лондонского Призрачного театра, – заявил Бесподобный, – в гастрольном туре. И нам подумалось, что стоит взглянуть на ваше представление.

Мужчина развернул к свету свое кресло, но ничего не сказал.

– Я лорд Бесподобный, – он протянул руку, и мужчина обхватил ее большой ладонью. С чернотой под ногтями и грязными бороздками в складках кожи.

Медлительный говор речника:

– Джаггер. По сути – Разносчик.

– У вас здесь порядочно декораций. Вы устанавливаете их каждый вечер?

– В порядке очереди, – мужчина вздохнул.

– Я догадался. И только надеялся, что как собратья по артистическому цеху…

– Собратья-артисты… Из Лондона… – Он обдумал это, а потом окликнул парней на воротах. – Так вас пятеро? Возьмите с них двойную плату, – он оглянулся на Бесподобного: – К тому же вам придется отстоять очередь.

Бесподобный протянул руку к клинку, и Шэй уже хотела оттащить его подальше, но тут вмешался Трасселл.

– С нами также Воробушек.

Джаггер наклонил голову и снял факел со стены. Шэй отступила от жара факельного огня, пока он разглядывал ее.

– Значит, слухи верны. Люди спрашивали о тебе, предлагали деньги. Говорят, королева хотела бы вернуть тебя в твое лондонское гнездышко, – он поднес факел поближе. – А ты, девочка, правда, вещая птичка? Или, может, просто дуришь деревенских олухов?

Она сняла шапку и раздвинула волосы, показав следы своей татуировки, и Джаггер рассмеялся.

– Тогда ладно. Вы четверо можете пройти бесплатно, прямо сейчас. А его Светлость все-таки заплатит вдвое больше, – отвесив шутовской поклон Бесподобному, он отступил обратно в полумрак.

Войдя в ворота, они попали в золотой лабиринт. Распевая песни и восторженно вопя, народ шустро месил грязь под ногами. Труппа бродила, смешавшись оживленной гудящей толпой. В пабе стояло восемь огромных одинаковых бочек, размером с крытую повозку, желающих выпить было полно, поэтому краны не закрывались, но трактирщики постоянно подставляли кружки под пенные струи. Служанки сновали взад-вперед с дымящимся мясом на подносах, и клиенты брали то, что хотели.

– Всего лишь зазывная декорация. И не слишком изысканная, – заметил Бесподобный, и он оказался прав – вблизи все сооружения выглядели аляповато и безвкусно. Сколоченные из тонких досок стены покрывала грубая блестящая бумага, во все стороны отражавшая огни факелов. Но он ахнул вместе с остальными, когда они впервые увидели этот сияющий город и необузданные, многочисленные толпы, какие обычно собирались на любой лондонской ярмарке. В каждой золотой стене тянулись ряды открытых окон, и люди стояли в очереди, чтобы увидеть то, что таилось в их глубине. Шэй нашла свободное местечко и просунула голову к окну. Тусклые фонари осветили фигуру, лежащую в круге веревок. Белое существо с телом лошади, но торсом и головой человека, потянулось, зевнуло и заговорило в своем сумрачном загоне. Она потянула за руку Бесподобного и заставила его тоже поглядеть. Он рассмеялся.

– Видишь, как двигается его верхняя половина, а нижняя остается недвижимой? Не скажу, что хотел бы проводить вечера, забравшись по пояс в дохлую лошадь, но, полагаю, так тоже можно зарабатывать на жизнь.

Назад в шумную толпу. Палатки с прорицателями и боксерами, на каждом углу тьму освещали глотатели огня и живые статуи. Над центральной площадью натянули канат, и там без конца кувыркались два акробата, перепрыгивая друг через друга. Они выступали достаточно близко, и Шэй видела точнейшую согласованность их движений и даже падающие с них капли пота.

Все удовольствия даром. Дети выгрызали самое белое мясо с куриных ножек, а остальное бросали в грязь, в то время как взрослые неустанно подливали бренди в эль и залпом проглатывали горячительную смесь. Не удавалось пройти и десятка шагов без того, чтобы вам в руки не сунули какую-то листовку. Некоторые зазывали на развлечения – «СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ ПОДВОДНОГО РУСАЛА» или «ВАС ЖДЕТ НЕИССЯКАЕМЫЙ ВИННЫЙ ИСТОЧНИК», – но в других содержались политические призывы. Шэй и Трасселл бегали как беспечные дети, набивая животы свиными окорочками, или играли, набрасывая метательные кольца на колышки, только Алюэтта спокойно сидела и почитывала.

– Они из местных коммонеров[29], – сообщила она присевшей отдохнуть Шэй, – помнишь, мы видели горящие изгороди и ограды? Это их работа. Они уничтожают огороженные участки, возвращая земли общинам.

– Значит, они хорошие люди, верно? – набив рот мясом, не слишком четко произнес Трасселл. – Они ведь поддерживают крестьянство! – его щеки блестели от жира.

– Хорошие люди? Может, и хорошие, – покачала головой Алюэтта. – Но уж точно преступники.

Вновь раздался барабанный бой, и Трасселл потащил всех остальных в сторону источника этого грохота. Завернув за угол, они попали на очередную золотистую площадь, где девушки в костюмах молочниц несли бадьи эля, заливая их содержимое в любой открытый рот. И вновь в стенах зазывно темнели провалы окон. Шэй заглядывала в каждое из них. Сначала Бесподобный старался развеивать ее иллюзии – объяснял, как цыганская гадалка могла узнать о заблудшем отце Трасселла, и уверенно утверждал, что прирученный лев на самом деле всего лишь бритый тибетский мастиф, – но вскоре поистине впечатляющие зрелища Кокейна заставили умолкнуть даже его. Они продолжали гулять, и он взирал на все жадными восприимчивыми глазами. Но когда колокола пробили восемь раз, он уже ходил с тем же видом, с каким раньше водил Шэй по Королевской бирже: изголодавшимся и насмешливо презрительным одновременно.

Они посидели у огромного костра, главного притягательного зрелища Кокейна. Над головами пламенел плакат с лозунгом: «НЕТ ОГОРАЖИВАНИЯМ – НЕТ ЛЕНДЛОРДАМ – НЕТ ПОКОЮ», – обдаваемый волнами жара. Дети играли, бегали, смеялись, согретые огненным теплом. Снова и снова они подбегали к стойке, где на полках лежали соломенные куклы, одетые по лондонской моде и предназначенные для сжигания в этом костре. Шэй невольно вздрогнула, глядя на детское разрушительное веселье, шипение кружевных и хлопковых нарядов.

– Как же они могут себе все это позволить? – спросила она. Потрясенная и подавленная как могуществом устроителей, так и жаром, и шумом. – Я понимаю, что толпа большая, но ведь за вход берут всего пенни.

Очевидно, Бесподобный думал о том же.

– Я уверен, что они получают солидный куш с азартных игр. И, может быть, – он вдруг схватил Шэй за руку, – смотри…

В толпе сновал паренек, еще ребенок, с деловитым, обеспокоенным лицом и связанными в «конский хвост» волосами, как и другая обслуга Кокейна. Он бубнил что-то себе под нос, проскальзывая между гуляками, а его рука – как заметила Шэй – ныряла незаметно и быстро, как кошачий язычок, в кошельки и сумки. Один шаг – один кошель; другой шаг – другая сумка. Шэй восхитилась его мастерством; он действовал виртуозно. Они смотрели на извилистый путь мальчика в толпе, и, когда он подошел ближе, Бесподобный глянул на Шэй и тихо сказал:

– Поговори со мной немного и не смотри на мальчишку. – Он упер руки в бока, так что открылся кошель на его поясе. Шэй быстро затараторила что-то, не сводя взгляда с лица Бесподобного. Мгновением позже было бы слишком поздно.

Мальчик задержался около них на пару мгновений. Едва он устремился дальше, Бесподобный резко отвел руку назад и схватил паренька за локоть. Мальчик согнулся и попытался вывернуться, но Бесподобный развернулся и схватил его другую руку.

– Ты знаешь, что на самом деле в приличных заведениях не принято грабить клиентов! – хорошо поставленным голосом произнес Бесподобный, достаточно громко, чтобы заинтересовать ближайших гуляк. – Добропорядочные люди не одобряют кражи. Да и грешники тоже, в общем.

Мальчик спокойно посмотрел на него, а затем дважды коротко свистнул. Ничего не произошло. Он не сводил глаз с земли, пока Бесподобный крепко держал его. Затем толпа расступилась, к ним приблизился Джаггер. Он оценил мизансцену: побелевшие суставы Бесподобного и ожидающие лица толпы. Он повернулся к ним.

– Дамы и господа, – его впечатляющий голос взывал к тишине. – Если вы все проверите свои карманы, то некоторые из вас обнаружат, что получили подарки.

Головы опускались, а потом по толпе прокатился смех. Одна за другой вверх тянулись руки, многие из них сжимали золотые монеты.

Тогда и Джаггер тоже рассмеялся.

– Это испанские полуангелы, спасенные после кораблекрушения и переданные вам, добрые люди, моим юным помощником, – паренек кротко кивнул. – Вот видите, теперь среди нас есть богачи, о которых мы еще не знаем. Лондон забирает ваши фунты и тратит их во дворцах, мы же берем ваши пенни и открываем вам этот волшебный мир. Вспомните об этом, когда к вам придут их сборщики налогов, – он бросил в толпу горсть золотых монет, – потратьте же их, как сочтете нужным.

Под ликующий хор он снял руку Бесподобного с локтя мальчика и наклонился к нему ближе. Его слова предназначались только для Бесподобного, но, говоря, он смотрел на Шэй.

– Не все иллюзии обманчивы, малыш.

После этого Бесподобный притих. Они бродили, ошеломленные и пьяные, день уже клонился к вечеру. Земля покрылась вязким месивом из эля, обглоданных костей и растоптанных памфлетов, и осмелевшие крысы начали выбегать из углов, чтобы поесть. Люди, пошатываясь, тащились по грязи; девушки и юноши исчезали в укромных темных уголках. Бланк покинул их, сказав, что повидал достаточно, и вскоре после него исчез Бесподобный; исчез незаметно, без прощания. Поэтому Шэй, Трасселл и Алюэтта бродили втроем, молча созерцая очередные представления и мучаясь от тяжести в животах; Шэй давно не ела так много. На очередной грязной площади двое мужчин боролись на огороженном помосте. Один был одет в шелк, другой – в фермерскую рубаху. Толпа безжалостно освистывала шелкового модника и приветствовала каждый удачный удар, нанесенный фермером. Понаблюдав за борьбой, Трасселл вдруг сказал:

– Надо же, а я-то думал, что Бланк ушел.

Знакомая треуголка и морская куртка. Он смотрел в оконце какое-то представление. Шэй, потянув его за рукав, спросила:

– Почему ты все еще здесь?

Он оглянулся. Глаза его были широко раскрыты.

– Да задержался немного, чтобы увидеть одно чудо. Поглядите сами.

Шэй и Алюэтта подошли к оконным проемам по обе стороны от него. Внутри на платформе стоял большой сосуд с водой, окрашенной в синий цвет сценическими фонарями. Над ним возвышался деревянный каркас, где возились люди с лоснящимися, зачесанными назад волосами.

– На что смотреть-то? – прошептала Шэй, и Бланк ответил:

– Погодите, сейчас начнется новый показ.

Свет погас, и служители вынесли что-то к задней стене сосуда. Что-то достаточно тяжелое, поскольку они с трудом поднимались по деревянной лестнице, а потом Шэй услышала напряжение в их голосах: «Раз, два, три, пошел!»

В воду опустился бирюзовый треугольник, похожий на хвост сокола. За ним последовала дуга радужных чешуек, таких же маслянисто-сине-черных, как оперение павлина. Хвост взметнулся, и следом в воду погрузилось туловище. Широкая мужская спина, перекрещенная шрамами и с мускулами, как у циркового акробата. В шее этого русала с каждой стороны темнели по три разреза, концы которых колыхались в воде. И, наконец, появилась голова с кудрявой черной шевелюрой.

– Я знаю его.

Шэй отступила в недоумении, глянув на лицо Бланка. Оно отражало восхищенное внимание. Русал всплыл со дна и прищурился в синем водянистом свете. Шэй показалось, что его плечи обвивали тонкие веревки, для удержания в воде, но выглядел он совершенно реальным. Изо рта вырвался воздушный пузырь. Мужчины коснулись воды факелами, и ее поверхность вспыхнула пламенем. Все зрители тихо ахнули.

– Горящая вода, – прошептала Алюэтта, – это же греческий огонь. Доктор Ди так мечтал увидеть его.

Но Шэй не взволновал сам огонь, она не могла отвести глаз от русала.

– Кто же он? – спросила она.

– Его зовут Малик, – сообщил Бланк, взяв Шэй за руку, – мы с ним работали ныряльщиками. Он с моего родного острова, но я думал, что он умер несколько лет назад.

– Так он настоящий?

– Естественно, настоящий, – Бланк вдруг тряхнул головой. – Ах! Ты имеешь в виду, действительно у него есть хвост и жабры. Нет, конечно нет.

Русал плавал под водой, едва моргая, его хвост покачивался, как часовой маятник.

– Как красиво, – Шэй почувствовала, как время вдруг начало давить на нее. Еще один пузырь воздуха сорвался с его губ, когда он перекувырнулся. Она заставила себя дышать.

– Как долго он может оставаться в воде?

– Может, минуты три… Мне ни разу не удавалось победить его.

Шэй тяжело вздохнула, желая вдохнуть воздух в его легкие. Ее грудь защемило при мысли об этом. Русал извивался в кольцах дыма, его лопатки сошлись, как крылья. Он опустился на дно бассейна. Над ним бушевало пламя.

– Выпустите его! – совсем измучившись, крикнула Шэй. – Он слишком долго не дышит.

Русал повернулся так, чтобы его увидели со всех сторон. Языки пламени вздымались ввысь, но вот, без предупреждения, на огонь набросили покрывало, и сцена вновь погрузилась во мрак. Раздался общий вздох облегчения. И тогда Шэй осознала, как много людей наблюдали за русалом, припав к многочисленным смотровым оконцам. Она сползла вниз, словно выброшенная на берег рыба.

– Какой-то ужас.

Шэй никогда раньше не видела Бланка в таком волнении. Он побежал по деревянному помосту в поисках входа в помещение с бассейном.

– Скорей, нужно пробраться за кулисы.

Бесподобного поблизости не оказалось, а Шэй побоялась оставить Бланка одного в таком состоянии. Улочки лабиринта не имели очевидных выходов, поэтому они вчетвером кружили между стен, ища путь к сценам. Именно Трасселл заметил, как один из коммонеров надавил на какой-то сучок в одной из досок, и она, скользнув в сторону, пропустила его внутрь. Переждав минутку, они последовали за ним. За отверстием шириной меньше дюйма проходила крепкая натянутая веревка. Бланк ухватил ее большим пальцем, потянул на себя, и тогда вдруг открылся своеобразный дверной проем.

– О, какой изящный механизм, – одобрительно кивнула Алюэтта.

Закулисье напомнило им лондонский театр. Там высились простые задники деревянных пейзажей и стояли до боли знакомые запахи опилок и красок. Мимо проносились лилипуты и огнеглотатели, а рабочие сцены и ассистентки тащили за ними реквизит. Бланк, остановив паренька, спросил его про русала, и парень со вздохом спокойно взял его за руку и провел всех четверых в глубину театра к палатке, приткнувшейся к заднику дворцовых стен. Палатка в глубине лагеря, посреди огромного деревянного дворца, возведенного в неведомом мире. Помещение оказалось просторным, очевидно, давая приют для отдыха многим исполнителям. Там пахло камфорой и сыростью.

Русал лежал на узенькой деревянной раскладной кровати, и рядом лежал его хвост. Он свернулся дугой на столе, а девушка втирала в его чешую льняное масло. Чешуя отливала блеском, как павлиньи перья. Но Бланк смотрел только на русала. Он присел рядом с ним, так что их лица оказались в дюймах друг от друга, и на мгновение Шэй подумала, что Бланку лишь хотелось посмотреть в это совсем истощенное лицо, но затем он положил руку на плечо Малика и прошептал:

– Réveile[30], Малик, – эти слова мгновенно оживили русала.

Он сел и, задыхаясь, как будто только что закончил гонку, глянул на Бланка изумленными глазами.

Они молча заключили друг друга в крепкие объятия и так долго не разъединялись, словно боялись, что, разъединившись, рухнут без сил. Потом Бланк сел под навесом напротив друга, с удивлением поглядывая на него. Этот самый живой и говорящий русал казался гораздо бо́льшим чудом, чем его подводное представление. Его говор оказался таким же протяжным, как у Бланка, и слова он подбирал медленно, словно выискивал сухие кочки на болоте.

– Я нырял в одно озеро в Шотландии. Лох вроде по-ихнему? Там, по общему мнению, есть потайное местечко, где спрятано сокровище в подводной пещере на глубине около десяти ярдов. Мы ныряли в костюмах из китовой кожи и жира под лед толщиной с твою руку. Тяжелая работенка, но и платили хорошо. Только однажды утром я пришел на причал, а бригадиры-то исчезли со всей нашей оснасткой и всеми деньгами. Три года. Я тащился на юг, побираясь по дороге. Иногда в северных деревнях мне платили пенни за то, чтобы потрогать мои волосы. Он провел пальцами по тугим кудрям.

– Потом в Карлайле я столкнулся с труппой Кокейна. Тогда они бунтовали, их интересовала только политика. – Он вздрогнул, и капли воды заструились вниз по его торсу. – Они ездили из города в город, подстрекая народ к восстанию. Против королевы, против лордов, против Церкви. Их было немного. Джаггер и несколько его сторонников. Серьезные люди. Суровые люди. Они предложили мне присоединиться к ним, но я ответил, что мой вид и так уже не вызывает особой симпатии у народа.

Бланк понимающе кивнул. Он перевернул хвост и коснулся масляного покрытия. Чешуйки поднялись маленькими радужными пиками.

– Через полгода Джаггер опять объявился. С той же песней, с тем же бренди, и он сказал мне: «Я перестал говорить людям о лучшем мире. Вместо этого теперь собираюсь показывать им его».

Малик обвел взглядом палатку. Маленькое, но удобное жилье.

– Когда я приехал к ним, бассейн уже сделали, а реквизитор заканчивал мастерить костюм. Кокейн получает то, что ему нужно. Каждый заработанный нами пенни делится поровну. Заинтересованные строители делают то же самое, что и Джаггер.

– Но что именно они делают? – вдруг спросила молчаливая до сих пор Шэй.

– Кокейн. Край чудес премногих, молочных рек и кисельных берегов.

– Но является ли он театральным развлечением? Или бунтом? Может, ваша деятельность устроена ради привлечения новых коммонеров? Или коммонеры наняты для охраны представлений?

– Я не уверен, что они сами понимают, ради чего стараются, – немного подумав, ответил Малик, – даже если раньше у них имелись более реальные цели. Это больше похоже на стихийный пожар, чем на создание рук человеческих… все происходит вроде как само по себе.

Снаружи доносились хорошо знакомые Шэй звуки. Грохот разбираемых пейзажных декораций и звон монет перемежался голосами рабочих, задиристыми и саркастическими. Город начал паковаться, да им им самим еще предстояла дальняя дорога. Шэй неохотно показала Бланку, что им пора уходить.

– Оставайтесь.

Они остановились на полпути к выходу. Кокейн теперь превратился всего лишь в набор деревянных панелей, погруженных на конные повозки. Малик встал на ноги, напряженный как боксер.

– Все вы, оставайтесь.

Они помедлили у выхода.

– Бланк, ты сможешь работать со мной. Мне за вечер удается сделать только три погружения, а вместе мы сможем сделать все шесть, и у нас всегда найдутся роли для ваших актеров.

– Мы все здесь знаем о труппе мальчиков Блэкфрайерса, – он положил руку на плечо Трасселла, – наши пути частенько практически пересекались. Вы с Бесподобным могли бы достичь у нас успеха, – он отвесил поклон Алюэтте, – и у нас есть деньги на эффекты. Греческий огонь тоже. В любом случае Джаггер принял бы всю вашу компанию, чтобы заполучить Воробушка.

Сердце Шэй екнуло, когда все трое ее спутников вопросительно взглянули на нее.

– Вы знаете и о моих выступлениях? – побледнев, уточнила она.

– Еще бы. Земля слухами полнится. По стране они расходятся не так быстро, как в городе, но все-таки не задерживаются. Джаггер частенько говорил о тебе. Он видел тебя в Беллбруке.

Беллбрук: богом забытая деревушка, даже не указанная на карте. Они устраивали там импровизированное представление прямо на мокрой траве какой-то лужайки, и она, придя в себя после транса, обнаружила, что ее ноги испещрены темными пятнами от чернильных грибов-навозников.

– Мы делим деньги по-честному. Все исполнители равно важны. Сами себе слуги, сами себе короли. Вдоволь едим, вдоволь пьем.

Стол перед ними покрывали остатки угощений. Мясные куриные окорочка, виноградные кисти с ягодами размером с яйцо. Но Алюэтта развернулась, намереваясь уходить.

– Мы временно гастролируем по стране. Пока в Лондоне не закончится эпидемия.

– Тогда почему бы вам не поиграть с нами временно? – кивнув, предложил Малик. – Вы же видели, как мы популярны.

– Мы уже сами себе хозяева, – Алюэтта явно не хотела возвращаться в палатку. – А где вы будете завтра?

– Без понятия. Мы едем ночью, утром высыпаемся, вечером играем.

– Вы не короли, – резко оглянувшись, бросила Алюэтта, – вы ряженые бараны, пасущиеся на общинных пастбищах.

Они нашли Бесподобного на выходе, он сидел в полумраке у разобранного входа. Его нога отстукивала какой-то бравурный ритм.

– Где вы пропадали? Я провел исследования. Беру свои слова назад. Это замечательное заведение.

Запоздалые гуляки, спотыкаясь, спускались с холма в темноте. Факелы догорели, и над дорожкой вились остатки дыма.

– Ты видел греческий огонь? – задыхаясь, как поклонницы Бесподобного, спросила Алюэтта. – Я видела, как они подожгли бассейн с водой.

– Увидела, вот и славно, но мне удалось увидеть кое-что более важное, – ухмыльнувшись, он вытащил из-за спины колчан со стрелами. Их наконечники имели странную, песчаную текстуру, и от них пахло каким-то болотным газом.

– Ты все узнал? Как? – спросила Алюэтта.

Он с довольным видом коснулся носа.

– Погодите, сейчас увидите! – Он вставил стрелу в лук и натянул тетиву. Затем сунул наконечник стрелы в пламя факела. Вскоре она начала искриться, и тогда он выстрелил, нацелив стрелу в небо. Вздымаясь по длинной дуге, она шипела, плевалась и крутилась, а затем вспыхнула ярко-белым цветком, испускавшим падающие огненные лепестки.

– Красотища! – прошептала Алюэтта, глядя, как продолжает сгорать приземлившаяся на мокрую землю стрела. И радостно проворчала: – Только не трать больше попусту. Сохрани их. Если я сумею выяснить, как они сделаны, то доктор Ди заплатит нам кругленькую сумму.

Она пошла забрать их у него, но он предупредительно помотал пальцем.

– Э нет, сама раздобудь их.

Лошади осторожно вышагивали по темной дороге. Шэй видела впереди лишь силуэт Бесподобного, но его оживленный голос словно искрился от удовольствия.

– Именно такие представления мы могли бы устраивать постоянно, – его пальцы почернели от копоти, он пах чем-то разрушительным. – Они изменяют любую деревню. Вы видели тамошних детей? Я никогда не видел такого восторга на наших представлениях!

Его явно охватило возбуждение. После каждой фразы он пришпоривал свою лошадь и улетал вперед. Да еще, размахивая мечом, пытался разогнать мотыльков. Алюэтта разволновалась не меньше, чем он. Она ехала рядом с Шэй.

– Греческий огонь! – воскликнула она. – Жидкое пламя! Ты понимаешь, что это значит?

Шэй не понимала.

– Это же… это же… – Шэй еще не приходилась слышать, чтобы подруга терялась в выборе слов, – это же легендарная смесь, ее использовали еще византийцы. Они запускали огненные струи со своих кораблей. Они заливали эту смесь в гранаты. А смоченные ею стрелы горели часами.

Она и Бесподобный одновременно покачали головами.

– Какие же они шустрые, шустрые и умные провинциалы.

Езда по ночам всегда вызывала у Шэй чувство вины, как будто она пропустила комендантский час и стража в любой момент может задержать их. Они медленно ехали по невидимым дорогам, переезжая из рощицы в рощицу. Теплый воздух и тусклый лунный свет. Бесподобный и Алюэтта, разговаривая друг с другом, то пришпоривали лошадей, то придерживали их.

– Подожжем Темзу, и устроим в пламени лодочные гонки!

– Натянем проволочные ограждения на крыше собора Святого Павла и покажем сценические бои на мечах на фоне пылающих небес.

– А в облаках будет пылать надпись: «Призрачный театр».

Они скакали по дороге, обсаженной деревьями, их кроны мягко склонялись друг к другу. Они напоминали арочные своды собора Святого Павла. Шэй уловила миндальный аромат луноцвета, но к нему примешивался легкий запашок табачного дыма.

Бесподобный опять взмахнул мечом, отмахиваясь от ночных бабочек.

– Отвяжитесь, летучие чертенята. – В сотый раз он натянул поводья, замедлив шаг лошади, чтобы позволить отставшим догнать их. – Представь только, что мы сможем устроить в Лондоне. Вот уж страху-то будет! Мы тратим время впустую! – Он достал стрелу из своего колчана и вставил ее в лук. – Черт! – потом окунул кончик стрелы в пламя факела, и она тут же начала искрить.

– Ради бога, Бесподобный, не пугай лошадей! – едва успела воскликнуть Алюэтта, когда стрела взмыла в небо по великолепной спирали и взорвалась ливнем белых искристых брызг. Стало светло как днем. И на этот краткий миг в черном обрамлении дали перед ними возникли три всадника с обнаженными мечами.

Первым опомнился Бланк.

– Тихо, молчите, – прошептал он, – просто разворачиваемся. Спокойно.

Трасселл смотрел в другую сторону.

– Что? Почему?

– Объясню позже. Делайте, как я говорю. Быстро.

Шэй развернула лошадь. Ее глаза еще не привыкли к темноте после вспышки света, поэтому она оценивала расстояние по звуку. Тихий стук копыт и никаких разговоров. Они успели проехать ярдов десять, но внезапно Бесподобный вытянул руку, преградив ей путь.

– Погодите. Так лучше слышно. – Они замерли на дороге, и лошади тут же начали рассеянно щипать траву. Перешептывание:

– В какую сторону теперь?

– Свернем с дороги?

– Там же дикие заросли. Если мы направимся туда, то лошадь может сломать ногу.

Послышался перестук копыт, близкий. Чиркнул кремень, и внезапно загорелся факел. В непосредственной близости от нее появилось чье-то лицо. Низколобый мужчина с завязанными на затылке волосами мрачно добавил:

– Хуже того. Вы сами можете сломать шеи.

Попятившись, она увидела, как вокруг нее зажглись огни. Четверо мужчин с фонарями и мечами. Все они были с «конскими хвостами» и выглядели очень довольными. Самый дальний приблизился и сказал:

– Мы хотели бы поговорить с Воробушком.

Его лошадь била копытом по земле, и Шэй почувствовала, а не увидела, что остальные ждут за ее спиной.

– Ну так говорите, – сказала она.

– Наедине, если вы не возражаете.

Выехав вперед, Алюэтта перегородила Шэй дорогу.

– Никуда она с вами не поедет. Придете завтра на наше выступление. И купите, черт возьми, билеты.

Четверо здесь и трое на дороге. А актеров Призрачного театра только пятеро. Не слишком неравный бой, но в незнакомцах чувствовалась та вольная лихость, что ассоциировалась для Шэй с убийцами. Она сказала как можно равнодушнее:

– Алюэтта права. Приходите завтра на наше представление. И, разумеется, вам не понадобятся билеты. Мы будем рады видеть вас.

Мужчины, казалось, выразили молчаливое согласие. Передняя лошадь потянулась к траве, но всадник вновь натянул поводья, заставив ее поднять голову.

– Боюсь, это вовсе не предложение. Считайте это нашим требованием.

Бесподобный поставил свою лошадь рядом с Алюэттой и сказал:

– Требование? Вы что, банда вербовщиков? – он ухмыльнулся. – Или того хуже, это можно назвать чем-то вроде человеческого огораживания.

Он явно порадовался собственной шутке, но низколобый смерил его равнодушным взглядом.

– Называйте как хотите. Она нам нужна. У нее есть дар, а дарами надо делиться.

Бесподобного, казалось, устраивало, что они обменивались словами, а не ударами.

– Дары даются, а не отбираются. – Он расслабленно держался в седле, но его голос звучал напряженно.

– Тогда давайте, – рассмеялся низколобый, протягивая руки.

Бесподобный сжал пятками бока лошади.

– Вытягиваемся в линию, – прошептал он, и они быстро перестроились. Бесподобный протянул руки в обе стороны. Шэй взяла левую; она была прохладной и сухой.

– Мы едем дальше. Если вы остановите нас, то это будет ваш выбор.

Шэй свела бедра, и ее лошадь двинулась вперед. Она крепко сжала руку Бесподобного. Его лошадь, сделав неуверенный шаг, остановилась. Шэй заметила, как его пятки еще сильнее сжали бока животного. Неохотно лошадь подошла ближе к незнакомцам, и остальные последовали за ней, но мелкими настороженными шагами. Когда они оказались достаточно близко, чтобы услышать дыхание людей, лошадь Бесподобного вскинула голову и заартачилась. Она поднялась на дыбы, но Бесподобный успокоил ее.

– Ну же, девочка, – еще один маленький шаг. Шэй тоже настаивала на своем. Она уже приблизилась настолько, что почувствовала табачный запах в мужском дыхании. Тем не менее они продолжали двигаться дальше.

Лязг металла. Трижды просвистели клинки. «Вжик – вжииик – вжииик». В лунном свете блеснули ножи. Трасселл вскрикнул, когда его лошадь встала на дыбы и, развернувшись, поскакала прочь. Он исчез в мгновение ока.

– Есть один умный парень. И вам лучше последовать за ним.

Шэй побуждала лошадь идти вперед, но она фыркнула и забила копытом по земле. На морде ее появились следы пены. Животное явно боялось протискиваться между лошадьми коммонеров, но Шэй впилась пятками в лошадиные бока. Еще два шага. Она уже оказалась практически рядом с людьми Джаггера, достаточно близко, чтобы дотянуться и сорвать шляпу с ближайшего всадника. Еще один шаг, седла уже задевали друг друга, и лошади опять остановились. Бесподобный оказался лицом к лицу с их лидером.

– Не будет ли Джаггер возражать, – спросил он, если ты доставишь ему мертвого воробушка?

– Да, будет, – кивнув низколобый, – но сомневаюсь, что в этом есть необходимость.

Шэй не понимала, что он имел в виду, пока он не вонзил свой клинок глубоко в живот Бесподобного с таким церемонным видом, словно передавал некое послание. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем коммонер вытащил лезвие. Бесподобный опустил взгляд на свою белую рубашку; лунного света хватило, чтобы увидеть, как она потемнела до самого подола. Все замерли, а потом Бесподобный почти изящно соскользнул с лошади. Стояла такая тишина, что Шэй услышала, как толчками изливается его кровь, почувствовала даже ее запах: металлический привкус крови.

Но внезапно Шэй вдруг обхватили чьи-то руки, и мир в ее глазах перевернулся. Лошади коммонеров припустили рысью, и она еще видела в лунном свете, как Алюэтта и Бланк спешились и, уменьшаясь в размерах, сгорбились над упавшим Бесподобным, видела, как они уложили его на спину и зажали ему рану, а потом сцена превратилась в размытую миниатюру, лошади перешли на галоп, и она слышала теперь только стук копыт и пульсацию крови в ушах, но неожиданно они свернули на другую дорогу, и в тот же миг весь ее знакомый мир исчез бесследно.

Для нее приготовили большую птичью клетку. Шесть футов в высоту и четыре – в поперечнике; достаточно большую, чтобы во время езды биться о борта телеги. Стены сколотили из деревянных реек, а основание заполнили тяжелым балластом. Шэй держалась за рейки, раскачиваясь туда-сюда, но едва могла оторваться от дна. Ее повозка ехала в середине медленно ползущего в ночи обоза. В какой-то момент к ней подошел парень с повязкой на глазу и передал тарелку супа, кусок хлеба и ведро. Ведро встревожило ее больше всего, очевидно, они не собирались останавливаться в ближайшее время.

Она потерла ноющие запястья. Похитители связали их, а затем подвесили к шесту за спинами, как обычную поклажу. Они долго ехали в молчании, не обращая внимания на ее тщетные попытки освободиться, а в итоге затолкали в эту клетку и заперли дверцу. То, что в хозяйстве Кокейна имелся такой реквизит – клетка размером с человеческий рост, – добавляло страха к ее мучениям.

Телеги мчались по неосвещенным дорогам, и Шэй неистовствовала, возмущалась и кричала, но ритмический перестук колес и безразличие конвоя в итоге утомили ее. Она улеглась на дно, свернувшись в клубок, пообещав себе, что отдохнет немного, однако, очнувшись, осознала, что вокруг уже светло, а перед ней на стуле сидел Джаггер. Он вырезал что-то из зуба какого-то зверя, длиной с ладонь Шэй. Она лишь приоткрыла глаза, но он заметил, как она пошевелилась. Поворачивая зуб, он придирчиво осмотрел его с разных сторон.

– Ну, как поживает наша гостья?

– Пленница, а не гостья. В клетки сажают пленников, – огрызнулась она. Одна его фраза вновь разожгла ее гнев.

– Может быть, и так, – согласился он, – или, может быть, совсем наоборот.

– Если наоборот, то могу ли я получить ключ? – спросила она.

– Конечно же нет.

– Значит, я в плену.

– Да что ты говоришь, – произнес он с равнодушным видом, – может, тебе станет легче, если ты будешь думать о себе как о своеобразном налоге.

Она презрительно фыркнула, а он продолжил:

– Я говорю серьезно. Уайтхолл забирает нашу родню. Деньги. Мужчин. Продовольствие. Мы просто возвращаем часть того, что нам задолжала столица.

– Тогда вы ничем не лучше их.

Он положил зуб на колени. Помолчал немного и сказал:

– Мы строим сказочный дворец, открытый для всех. Наши люди проводят дни, освобождая земли, огороженные вашими лордами. Мы не стремимся к обогащению. Здесь ты будешь помогать тысячам мужчин и женщин, а они нуждаются в твоей помощи гораздо больше, чем любая леди Лондона.

– А мои желания не учитываются?

– Учитываются, – он склонил голову, – при всех прочих равных я освободил бы тебя. Но все наши жизни должны оцениваться. У наших зрителей похитили сыновей, заставив их умирать в войнах с иноземными народами; тебя же будут кормить три раза в день и надежно охранять. Повезло, – он изобразил руками две чаши весов, и одна из них, явно потяжелев, опустилась.

Шэй почувствовала собственное бессилие от того, как ловко люди обходились со словами. Они умели пользоваться их магией. Джаггер полагал, что, назвав ее налогом, имел право запереть ее в клетке. Как будто, не используя слово «раб», он отменял любое рабство. Людские речи были ареной, на которой она никогда не побеждала. Но на самом деле их волновали только действия. Она прижалась лицом к промежутку между двумя рейками и сказала:

– Я не буду выступать для вас. Никогда.

– Посмотрим, – сказал он, затачивая кончик зуба.

День и ночь прошли в дороге, долгие мили Шэй проводила в одиночестве на повозке, и компанию ей порой составляли лишь миски с супом, ломти хлеба да чистое ведро. В темном и маслянистом вареве плавали грибы, а хлеб был обжигающе горячим. Она ела без особого желания, но, когда жар пищи проникал в ее жилы, мир, казалось, замедлялся и опрокидывался; облака опустились, дорога превратилась в сверкающий ручей. Она лежала на застеленном соломой полу клетки и спала поверхностным, прерывистым сном. Картины прошлой ночи повторялись в ее памяти снова и снова: Бесподобный соскальзывал с лошади, и руки Бланка в его крови. Двигался ли он еще, когда ускользал из поля ее зрения? Она не могла вспомнить.

Когда она проснулась, повозки стояли под таким плотным пологом леса, что она не смогла понять, день это или ночь. С одной стороны Джаггер разговаривал с незнакомыми людьми, их головы вместе склонились над какой-то картой.

Парень с повязкой на глазу, принеся очередную миску супа, прошептал:

– Следи за пожарной повозкой позади нас, когда мы достигнем ограждений. Это будет то еще зрелище!

Обоз выехал из леса в холмы, где геометрический ландшафт сельской местности представлял собой разделенные на аккуратные прямоугольники поля. Они проезжали мимо живых изгородей боярышника, жалкую имитацию обсаженных платанами больших дорог. Шэй повернулась, чтобы посмотреть на грохотавшую сзади повозку. Внезапно с ее борта вылетела пламенная струя, и кожу Шэй опалило жаром, несмотря на разделявшее их расстояние. Мужчины, обвязав лица мокрыми тряпками, работали на насосах, продолжая выстреливать струями огня. Живые изгороди задымились, а затем вспыхнули и дружно занялись пламенем. В кильватере Кокейна стояла огненная стена. Шэй забарабанила по рейкам клетки. Уже наступил апрель: боярышник давал приют гнездам черных дроздов, охраняя их своими шипами от ястребов и соколов. Слепые липкие птенцы и их разоренные родители. Глядя, как легко вспыхивают гнезда, она кричала:

– Прекратите, подождите! – пока не сорвала голос.

На последние несколько миль коммонеры переправили ее на барку и, прибыв на место, вынесли ее прямо в клетке в покрытую маргаритками рощицу, а вокруг начали строить Кокейн. Рабочие сцены возводили стены замка, приводя их в стоячее положение с помощью длинных канатов, со всех сторон доносился перестук молотков. Коммонеры затащили ее клетку в палатку размером с комнату, через которую ходили другие актеры. Некоторые пытались поговорить с ней, но большинство отводили глаза. Так или иначе, Шэй делала вид, что не замечает их всех, подавляя свой гнев. Она не выступала для них, но ее сердце невольно билось быстрее, эти праздничные вечера жили по своим особым ритмам. По мере завершения подготовки обстановка в театре становилась все напряженнее. Взрывы смеха и бурные обсуждения возникших трудностей. Очередь, растущая за кулисами у одного зеркала. Крестные знамения и последние молитвы, а затем, как-то незаметно, открывались ворота и, как по мановению птичьего крыла, деревянный город обретал жизнь.

Рядом с ней лежал костюм, ее костюм. Короткий плащ из тканевых перьев во всех мыслимых оттенках коричневого, от красного до почти черного. Осеннее оперение. Шэй слышала, как начинались выступления – предвкушающий шепот толпы и представление актеров, – а затем четверо мужчин просунули под крышей клетки длинные толстые жерди и вынесли ее из палатки на своих плечах. Шэй переправили за кулисы, где громоздилось служебное хозяйство города: пустые бочки и нагромождения каркасов. Прочертив на земле линию, отрабатывал свои трюки канатоходец. Носильщики раздвинули плечами полы палатки и поставили ее клетку на турецкий ковер. Сверху накинули красную бархатную ткань, а затем кто-то из служителей поднял угол, чтобы пожелать Шэй удачи. Но она отвернулась.

Входя в зал, зрители переговаривались вполголоса, скрипели стулья и перехлестывались волны случайных разговоров. Через минуту зычный голос утихомирил толпу:

– Дамы и господа. Сегодня у нас редкое развлечение. С ней советуются королевы, а лорды ловят каждое ее слово. В Лондоне за сеанс ей платили тысячу гиней, но здесь, сегодня вечером, она предсказывает судьбы и поет бесплатно. Потому что у нас в Кокейне мы все лорды.

Ответом ему стал взрыв аплодисментов.

– Спросите ее о будущем, дамы и господа, поговорите с вашими ушедшими в мир иной близкими, дарю вам… нашего Воробушка!

Ткань соскользнула назад, и Шэй зажмурилась от яркого света. Джаггер поклонился и открыл дверцу клетки. Она увидела освещенный свечами шатер, заполненный толпой любопытных сельских жителей. Даже если бы она намеревалась устроить какое-то представление, здешняя обстановка не имела ничего общего с магией театра. Девушка на сцене с костюмом у ее ног.

«Заговоривший первым проиграет», – всплыли у нее в памяти слова Эванса. Так он однажды сказал по поводу какой-то важной сделки. Она глазела в зал, и толпа глазела на нее в ответ. Смущение едва не спровоцировало ее открыть рот, но она держала себя в руках. Длила молчаливое ожидание. Женщина поднялась на ноги. Седая и тучная, с обветренным лицом, она оперлась на палку и спросила:

– Мой сын ушел в море два года назад, и с тех пор я не слышала от него ни слова. Где он? Он в безопасности?

Она плюхнулась обратно на свое место, а Шэй невозмутимо уставилась на нее. Из задних рядов донеслось тихое бормотание, кто-то встал и вышел из палатки.

– Какая нас ждет зима? – глухо спросил мужчина.

Шэй даже не взглянула на него. Она оглянулась через плечо на Джаггера, но он спокойно сидел, поигрывая своим ножом. Видя, что она не отвечает на вопросы, люди начали расходиться друг за другом. Отвернувшись к задней части шатра, она слышала, как уходят зрители. Снаружи доносился приглушенный развеселый шум Кокейна. Одобрительные и недовольные возгласы перемежались с тихим вжиканьем ножа Джаггера.

Когда шатер опустел, Джаггер свистнул.

– Ладно, парни, пока закрываемся. Следующее представление через два часа.

Взяв Шэй за локоть, он вывел ее из клетки; ей давно было пора размять ноги.

– На следующем представлении я буду вести себя так же. И на всех последующих! – заявила она, проклиная предательскую ярость, невольно прозвучавшую в ее голосе.

– Валяй. Я предпочел бы гадалку для этого паноптикума, но придется пользоваться тем, что дают. Они все равно будут выстраиваться в очереди, чтобы увидеть гадалку, дававшую советы самой королеве. И им не впервой сталкиваться с заносчивыми стервами из Лондона. В любом случае я останусь в выигрыше.

Через час началось новое представление. Те же вонючие поселяне и то же паршивое свечное освещение, но на сей раз она заговорила еще до того, как они заняли свои места.

– Меня взяли в плен. Я жила свободно, как вы, но эти люди похитили меня и посадили в клетку. В лабиринтах Кокейна коммонеры проповедуют свободу, но, едва речь заходит о деньгах, они становятся жаднее самых алчных ростовщиков Лондона. Англия выступает против рабства, но здесь я чувствую себя рабыней! – Она привлекла внимание зрителей, но не дождалась ни криков поддержки, ни аплодисментов. – Это не игра, понимаете? Меня поймали в ловушку. Заперли в клетке. Я взываю о помощи. Передайте труппе Блэкфрайерс, что вы видели меня здесь. Передайте им, чтобы они нагрянули и освободили меня от этих похитителей.

На сей раз зрители разошлись не так быстро. Они начали уходить, когда она замолчала, уходили в молчании, и тогда Шэй услышала жидкие аплодисменты из глубины шатра. К ней приблизился Джаггер.

– После огораживания им оставили клочки земли, – прошипел Джаггер, – и они сдохнут, если не заплатят положенную десятину. Эти бедолаги знают, как выглядит рабство, и оно не ассоциируется у них с турецкими коврами и французским бренди. Я с нетерпением жду нашего следующего выступления. Ты сможешь придумать что-нибудь поинтереснее, – он повысил голос. – Пакуйте вещи, парни, здесь мы закончили.

Так началась жизнь Воробушка в труппе Кокейна. Каждому вечернему представлению предшествовали два дня путешествия. По возможности они предпочитали водные пути, в колонне из простых барок, где размещались декорации, артисты и припасы. Борта центрального судна с низкой осадкой прорезали щели для лучников. Именно там путешествовали Джаггер и его свита. Там же держали и Шэй. Большую часть времени путешествия могли бы быть приятным плаванием по Темзе, если бы не приходилось сидеть в клетке. Коммонеры сонно гребли под сводами древесных крон, а Шэй наблюдала за жизнью стрижей и зимородков, видела, как стремительно, вытянувшись как стрелы, взлетали в небо цапли. Раз в день Джаггер открывал дверцу клетки, чтобы прочитать ей лекцию о своих политических взглядах. Он говорил скучно, монотонно и бесстрастно. Нудно описывал, как Англию разделяли на части, воровали земли, разрубали их постепенно, сдирая мясо с костей, но с тем же успехом он мог цитировать кулинарный рецепт, учитывая нехватку огня в его словах. Тем не менее разминание ног было такой сладкой мукой, что она почти с нетерпением ждала его разговоров. Когда же она лежала на спине, то видела только небо и птиц. Она сознавала, что Трасселл, Алюэтта и Бланк тоже путешествуют где-то под одним с ней небом, и это утешало ее. А Бесподобный? Она так много раз видела, как он умирал на сцене, героически, рухнув на колени, хрипло и возмущенно издавал последние слова роли, но ей еще не приходилось видеть его таким, каким он выглядел в ту ночь, когда похитители пырнули его ножом: безмолвно открывшийся рот и тяжелое безжизненное падение. Когда она спросила, есть ли какие-нибудь новости о нем, Джаггер прошептал:

– Ты больше не увидишь того парня в этом мире.

Жизнь сливалась в смазанную череду дней, оставляя ей лишь смутные образы. Ее голова кружилась, и каждый вечер на нее обрушивались тяжелые кошмары. Сначала она думала, что так на нее действует плен, но по прошествии нескольких дней поняла, что ясность мысли у нее появлялась только тогда, когда пустел живот. Ее питание оставалось неизменным – черный хлеб и грибной суп, красное вино и бренди, – даже когда остальной банде подавали что-то другое. И явно неспроста. Она смотрела в оба, ища особые приметы. На одном из грибных котелков на камбузе была нарисована мелом птица, и ее суп всегда готовился отдельно, под присмотром огромного однорукого повара коммонеров. Даже вино ей наливали из особой бутылки. Команда вела себя вполне здраво, а вот у Шэй каждый вечер после ужина мир начинал расплываться и кружиться. Ее либо травили, либо успокаивали, одурманивая, и она не знала, что было хуже.

Через две недели после заключения Шэй объявила голодовку.

– Ты должна поесть, – сказал парень с повязкой на глазу, когда она вернула еще теплый суп и все еще холодное вино. Шэй проигнорировала его. Минутой позже рядом с ней присел один из приближенных Джаггера, всем своим видом показывая, насколько ниже его достоинства разбираться с ее капризами.

– Ты должна поесть, – суп уже остыл, покрывшись сероватой пленкой, что лишь поддержало ее решимость.

Она действительно начала беспокоиться, когда юные мальчики, столпившись вокруг ее клетки, упорно нашептывали:

– Ты должна есть. Пожалуйста, Воробушек, доверься нам. Так будет лучше.

На следующий день барки шли по извилистому участку реки, где склонившиеся к воде ивы купали свои листья в кильватере расходящихся волн, а заросшие берега кишели насекомыми. На пять колоколов повар принес ей тот же самый черный хлеб и черный суп. Шэй проигнорировала его с видом капризной кошки. Именно тогда к ней заявился Джаггер. Он присел на корточки, продолжая натирать воском тетиву своего лука. Его большой тисовый лук с двойным изгибом подрагивал, как верхняя губа; высота этого оружия была не меньше роста самой Шэй. Повозя воском по тетиве, он протолкнул миску с едой обратно через решетку.

– Ешь.

Она отодвигала миску, пока та не уперлась в рейки клетки.

– Это отрава. Еда отравлена, а я заперта в клетке. Кокейн стал моей тюрьмой.

Джаггер опустился на палубу и нахмурил лоб. Выиграла ли она? Могло ли все получиться так просто?

Затем он взял свой лук, одновременно наложив стрелу. Он поднял его, не глядя, натянул и стрельнул небрежно, как будто выбрасывал что-то. Вскрик и плеск крыльев по воде. Шэй развернулась и в ужасе увидела, как по знаку Джаггера мальчик нырнул в воду. Парень поднял на борт умирающего лебедя еще до того, как его крылья перестали биться в конвульсиях. Чистота белизны и чистота алой крови. Слишком идеальные цвета для этого серого мира. Джаггер прибил шею птицы к двери каюты, а затем, расправив ее крылья, прибил и их, словно распял ангела.

– Завтра я убью двух птиц, – заявил он, унося миску с едой.

В те дни коммонеры трудились с усердием муравьев-солдат. Они вырывали изгороди с корнями и долго тащили их за собой. Потом окунали изгороди в смолу и поджигали факелами. Их маршруты казались бессмысленными, изобиловали возвращениями и резкими поворотами. Каждый поджог приводил к повышению вознаграждения за их головы, но никто, включая самих коммонеров, не знал, где они устроят пожар в следующий раз. Где-то рядом с шотландской границей они освободили недавно огороженную долину, а затем вся команда поднялась в предгорья. Тогда впервые Шэй увидела, какие разрушения они оставляли за собой. Поля дыма и спаленной красной земли – шлейф кровавой свадьбы.

За огненными днями следовали вечера Кокейна. Золотистые стены и карнавальный антураж, а внутри запахи свинины, эля и блевотины. Другие исполнители не замечали ее, то ли опасаясь, то ли завидуя, Шэй не могла сказать, но ее по-прежнему оставляли одну общаться со зрителями. Она всячески старалась спровоцировать их: не замечала, упрашивала, льстила или оскорбляла. Она могла просить и умолять, но возникало ощущение, будто ее накрыли непроницаемым стеклянным колпаком. Что бы она ни делала, это оставалось ее собственной игрой. И каждый вечер зрители приходили со своими печальными, серьезными вопросами, которые постепенно разбивали ей сердце.

– Когда будет дождь? Мы уже варим суп из кожаных подметок.

– Выживет ли мой мальчик? У нас родилось восемь детей и только девочки дожили до двух лет.

– Где моя жена? Где мой сын? Где моя мать? Можете передать им сообщение? Пожалуйста. Привет… поцелуй…

Постепенно до нее начало доходить, что они в такой же ловушке, как и она. Могла ли она ответить на их вопросы, когда ее собственные близкие люди пропали, унесенные ветрами? В каждом ясноглазом мальчике из зала она видела призрак Блэкфрайерса, их призраки преследовали ее больше днем, чем по ночам. Она слушала и пыталась отвечать, но ничего не помогало. Еще она иногда пела, и пение в трансе, казалось, помогало, хотя бы краткий миг.

Дни текли, как черная река, и Шэй плыла по ней, наполовину отрешенно глядя на облака. Клетка, суп, повозки, облака, барка, суп, клетка, а затем новые выступления. Сколько раз она выступала? Она не могла сказать – все сливалось в одно долгое выступление, которое она смотрела издалека, и до ее ушей долетали лишь его тихие отголоски. Детские песни перемежались птичьим граем. Одетая в осенний костюм, она рыдала на коленях, склонив голову на колени какого-то фермера. Теперь дверцу клетки оставляли открытой, отчасти им удалось укротить ее натуру, хотя в глубине своего существа она оставалась необузданной. Она отвечала на вопросы соловьиными трелями, а зрители кивали в ответ: «Да, да, все ясно». Темные тучи и пригоршни речной воды, иногда с листьями, плавающими в ней, как подарок. Мир повернулся на спину; река стала воздухом, а небо – отраженной в ней картиной. Земная твердь исчезла, и каждый день становился прыжком с крыши мирового здания без видимой опоры для ног.

Ее охранял парень с повязкой на глазу. Его звали Валентин. Осиротевший городской мальчишка, не старше ее самой, его судьба могла быть сходна с судьбами мальчиков труппы Блэкфрайерса, судя по тому, как его дневное самодовольство сменялось ночными кошмарами. Когда все вокруг засыпали, он начинал пылко изливать душу. Воспоминал о своей матери или брате, ушедшем далеко в море, о своей собаке, о друзьях – и однажды, когда гроза нещадно раскачала барку, он протянул грязную руку между прутьями и крепко ухватился за руку Шэй; для его блага или ее, она не могла сказать. Однажды ночью он прошептал ей:

– Твой приятель, я слышал, что он по-прежнему жив, – и ей пришлось помотать головой, стряхивая оцепенение, чтобы вспомнить его имя. Бесподобный, Бердленд, Лонан: инородные, далекие слова, уплывшие по бесшумным рекам забвения.

Однажды на выступлении Шэй вдруг осознала, что не в силах больше слушать о потерях, голоде и страхах, поэтому пела безостановочно целый час. Одну песню с повторявшимися вновь и вновь словами, но зрители взирали на нее в немом восторге. Они слышали в ее пении то, что она не могла.

А как-то днем реку перекрыло упавшее дерево, и Джаггер на часок оставил ее на барке. Мужчины расчищали путь, а Шэй лежала на спине под обрамлявшими небо деревьями, не видя ни людей, ни лодок – только небеса и птиц, писавших свои послания в вышине. Дрозды рассказывали возмутительные истории, а голуби сварливо пререкались. Незамысловатую речь цапли заглушали болтливые гуси. А потом – как удар молнии – сокол схватил голубя прямо в воздухе. Белая вспышка, шквал перьев – и добыча исчезла. Радость прорвалась сквозь ее черное ледяное оцепенение. Должно быть, это Девана, она не видела своих отметин, но только городская птица, привыкшая к насилию и изобилию дичи, могла убить с такой экстравагантностью. Шэй, забравшись на крышу камбуза, следила за стремительным кружением этого сокола. Только тогда она заметила в птице нечто странное. От Деваны исходило призрачное свечение – гибельный цвет, фосфоресцирующий свет гнилушек на пне, – оно выделяло ее на фоне сумерек. Шэй прищурилась и попыталась встретиться с ней взглядом даже на такой большой высоте.

И в тот же миг словно повернулись какие-то песочные часы, и сам мир перевернулся. Шэй вознеслась к водянистым небесам и неотрывно смотрела вниз в воздушную бездну. Ветер покачивал ее крылья, и она смеялась над медлительностью нижнего мира. Его нелепой задумчивостью. Она парила, кружила, резко разворачивалась и ускорялась, словно могла править самими ветрами. Обернувшись легкими перышками, она копьем устремилась вниз к палубе главной барки. Обрушившийся на нее ветер придал ей форму летящей вниз стрелы, вниз к дверце клетки, открытой как любовные объятия, и через мгновение…

Она вернулась обратно на влажную солому с кроличьими костями и с поднявшейся к горлу черной желчью, а небо снова стало неведомым миром. Но какие-то чары рассеялись.

Она не видела Девану с тех пор, как ее взяли в плен. Поэтому сомневалась, что соколиха следовала за ней. Но нет, раз Девана появилась рядом, значит, и труппа Блэкфрайерса тоже где-то поблизости. И если именно фосфором подсветили ее крылья, то это означало, что и Алюэтта следила за ней. Алюэтта, Трасселл и Бланк. И, несмотря ни на что, надеялась на чудо, что Бесподобный тоже с ними.

Час за часом она лежала без сна, видя свое положение по-новому, глазами хищной птицы, и к рассвету Шэй поняла, как сбежит из Кокейна.

Во сне с Шэй разговаривала Девана. Не скрипучим криком, каким она пользуется, чтобы напугать добычу, а девичьим голосом. Мягким и полным, словно оперение на скоколиной груди. Полным воркующего трепета. И тот голос говорил, что Шэй стала добычей. Он шептал, что она ослабела. Спрашивал, сколько ночей Шэй провела, жалея себя.

Шэй попыталась ответить, но Девана взмахнула крыльями в возмущенном упреке: «Молчи, девочка».

Девана говорила, что у этих людей хрупкие кости и тонкие шеи. И что у всех них есть слабые места, их только надо найти, и тогда они будут истекать кровью, пока не умрут. Все, что тебе нужно, – это их страх, заключила Девана.

Еще во сне Шэй начала затачивать ногти о рейки клетки: вжик, вжик…

Девана, страстно вздыхая, по-дружески нашептывала ей: либо ты охотник, либо охотятся на тебя; не бывает сторонних наблюдателей.

Не открывая глаз, Шэй спрятала руки за спиной и снисходительно улыбнулась. Она готова…

Валентин сидел на страже, и она позволила ему рассказывать свои истории, дожидаясь, когда вся команда успокоится и заснет. Лишь ночью в полной тишине она сама задала вопрос:

– Не мог бы ты принести мне немного мяса?

– Тебе нельзя мясо, извини, – ответил он, – у тебя особое меню, – однако в его голосе сквозило сомнение. Шэй, опустив голову, готовилась к следующей сцене. Бесподобный однажды научил ее, как использовать луковый сок – вполне достаточно пропитать им край одежды, чтобы вызвать слезы. А когда она спросила, почему она просто не может вспомнить нечто печальное – одно воспоминание о матери могло заставить ее рыдать, – он улыбнулся и сказал: «Ах, но ты же должна быть в состоянии так же быстро прекратить плакать». Неважно, на барке достаточно темно, чтобы она просто изобразила плач. Ее плечи задрожали, когда она, всхлипнув, сказала:

– Каждый день ты даешь мне только черную отраву, а потом смотришь и смеешься.

Его лица она не видела, но услышала беспокойство в его голосе:

– Никто не смеется, тем более я. От такой похлебки, ну, тебе же самой лучше, я уверен.

– Откуда ты знаешь, что мне лучше, если никто из вас не ест ее? – Она решила нащупать его слабое место. – Мне не позволено даже пробовать домашнюю пищу и воспоминать о моей семье, – она бросилась на пол, – никогда, никакого ощущения до доброжелательности. Вот что ты ел сегодня?

– Гусятину, – прошептал он.

Тогда не было смысла просить объедки. Она изобразила горькие рыдания.

– Но там еще кролик остался, – добавил он, – со вчерашнего дня.

Он явно боялся, и она не посмела пока давить на него слишком сильно.

– Я понимаю, что это опасно для тебя, – сказала она, – но мне больше некого попросить. Никто здесь не знает меня так близко, как ты, – именно для такого момента она сохранила одну историю: – Когда я была маленькой, то охотилась на кроликов с соколом. В восточных болотах, там, где небо и земля сливались воедино. В том огромном мире нас было только двое маленьких птенцов, и я могла отпустить ту птицу и наблюдать, как она поднимается в небо, уменьшаясь, и тогда я оставалась… почти… одна. Моя соколиха умела падать, как камень, и я падала вместе с ней, отрываясь от нее в полете… – она выдержала трагическую паузу. – Нужно только давать птице попробовать то, что они ловят. Тогда соколиха никогда не узнает, что не нуждается в тебе. Я всегда делилась с ней добычей; немного для нее, немного для себя. Даже птица в клетке заслуживает поощрения.

Когда он вернулся, то принес завернутый в платок кусок мяса, и Шэй с легким чувством вины почувствовала вкус власти. Простыми словами она заставила кого-то сделать то, что ей хотелось. Но парень не сразу передал сверток. Сначала он подсел поближе, сбоку от клетки. Молча взял ее за руку. И сунул ее в свои штаны, где уже отвердела его восставшая плоть. И лишь потом просунул в клетку завернутое в платок угощение и сказал:

– Расскажи мне еще о том соколе.

Позже, покончив с его желаниями, Шэй разделила мясо на две части. Она съела свою долю без удовольствия, а вторую половину положила на крышу клетки. Если она сможет поддерживать связь с Деваной, то птица сыграет роль указателя ее местоположения. Бесподобный сможет узнать Девану, она не сомневалась. Труппа частенько собиралась по утрам на крыше театра, где Девана надменным стражем парила над их головами, и Шэй всегда поясняла им, чем отличается ее стиль полета. В ожидании Деваны она упорно бодрствовала, но все вокруг точно сговорилось усыпить ее; легкое покачивание лодки и теплый ночной воздух убаюкивали как в колыбели. Пробудившись, она обнаружила, что оставленное мясо привлекло только мух.

На той неделе Валентин каждую ночь повторял их жалкую сделку. Шэй бездумно удовлетворяла его, а потом оставляла половину мяса на крыше клетки. Никаких признаков Деваны. Однажды, правда, обнаглевшая водяная крыса, подергивая носом, взбежала по рейкам наверх и одним махом проглотила угощение.

Они выступали где-то на окраине Колчестера. Или, может, это произошло в Сент-Олбансе. Из-за черной похлебки дни Шэй так давно сливались друг с другом, что она понятия не имела, долго ли живет в плену. Но, где бы они ни выступали, то местечко уже было достаточно близко к Лондону, и она могла бы поклясться, что уловила запах столичного дыма. Собравшаяся на ее представление толпа зрителей могла бы заполнить десяток залов театра Блэкфрайерс, и от них, точно жар, исходили волны нищеты и нужды. Их вопросы заставили ее задуматься о множестве потерянных сыновей. Она представляла, как они умирали в чужой земле; сотню дней добирались туда и через несколько мгновений умирали. Она видела, как нищие парни просили подаяния на улицах Лондона, как темные личности уводили в темные комнаты девушек, выходивших оттуда с погасшими, как свечи, глазами. Все эти провинциальные городки испытывали жуткие потери. Она приобщилась к их страданиям, позволив им смешаться с собственными душевными страданиями. Она пела колыбельные и детские песни, щебетала и ухала совой, продолжала говорить снова и снова: «Он вернется, она здорова и любима». А когда уже собственная ложь становилась невыносимой, то ее вдруг захлестывала таинственная волна, и она поднималась в трансе, пела и кричала, но потом начисто обо всем забывала.

В сумеречном, отраженном от воды свете Валентин лежал, обнажившись, как кролик, готовый к котлу. Шэй стала настолько искусной, что ему хватило двух десятков поглаживаний для удовлетворения пылавшей страсти, а Шэй спокойно наблюдала за небесами. Потом, вытершись, он вытащил из сумки очередной сверток.

– Сегодня угощение от жареной свиньи, – полупрозрачный пакет пропитался жиром, и от него исходил такой аппетитный аромат, что Шэй испугалась, не разбудит ли он остальную команду.

Она выждала около четверти часа, дыхание Валентина замедлилось до тихого сопения. И выдержала еще столько же в качестве меры предосторожности, а потом она поднялась и положила мясо вокруг защелки клетки. Задремав, она чуть не пропустила прибытие Деваны. Встрепенулась, лишь услышав скрежет когтей по крыше. Она прижала лицо к рейкам и посмотрела вверх. Девана вскинула голову. Она отливала сине-зеленым светом, как холодное пламя, и даже в лунном освещении ее клюв блестел от жира. Один коготь крепко сжал оставшееся мясо и, оторвав очередной кусок, она быстро проглотила его. Птица испускала подобное светлячкам сияние. Чем же ее намазали?

– Умница, – прошептала Шэй. Пока что ей хватало вида питавшейся птицы. Девана раз за разом отрывала куски мяса и глотала их. Отрывала, глотала и начинала снова. Черные глаза выискивали слабые отсветы во мраке ночи. Шэй разговаривала с ней, опустив взгляд.

– Они здесь поблизости, девочка? А Бесподобный с ними? Это они покрасили тебя? – Она протянула руку сквозь рейки, но Девана не обращала на нее внимания. Только доев мясо, птица спрыгнула вниз, опустившись на предплечье Шэй. Теперь Шэй могла хорошенько разглядеть ее. Фосфоресцирующим составом очертили ее клюв, головку и крылья. Им же посверкивали ее когти. Работу проделали очень аккуратно, избегая маховых перьев, но подчеркивая плавные очертания птичьего тела. Девана засияла чистым светом, приведя в порядок хвостовое перо. Дважды она слегка неуклюже переместилась по руке Шэй, оставив за собой легкие кровавые проколы. Шэй не сразу догадалась, что ее беспокоит. К птичьей лапке привязали клочок темной бумаги. Шэй отвязала и развернула его.

«Я СПАСУ ТЕБЯ»

Больше ничего. На другой стороне пусто.

Девана начала сгибать когти, и Шэй, зная ее привычки, поняла, что птица вот-вот взлетит. Перечитав записку, она усиленно размышляла. Никаких чернил, но есть одна задумка. В своем воображении она снова представила бумажных драконов, взлетавших когда-то с крыши Блэкфрайерса. Наконец она проколола себе кончик пальца о клюв Деваны.

– Прости девочка, – сказала она, выжав из пальца капли крови, и Девана искоса взглянула на них с профессиональным интересом.

Окунув кончик ногтя в кровь, она вывела на бумаге несколько букв:

«З…М…Е…И… – буквы стали тоньше, и она вновь смочила ноготь кровью, – Н…Е…Б…О».

Поймут ли ее идею? Она погладила головку Деваны, и мысли о том, что совсем недавно эта птица могла сидеть на руке Бесподобного, согрели ее, как глоток бренди.

Девана расправила крылья, неожиданно мощные, и у Шэй осталось всего несколько мгновений, чтобы устроить сцену. Она пнула Валентина и встала, выпрямив руку, а Девана подняла в сторону три фута светящегося крыла, как призрачный ангел. Парень застыл в изумлении, Шэй подняла руку, а Девана взлетела и исчезла, сделав три мощных взмаха. Шэй подождала, пока парень придет в себя и взглянет на нее, а затем произнесла внушительным, новым даже для нее голосом:

– Они. Уже. Близко.

Переполох. В считаные минуты на камбузе собрались коммонеры. В команде начались яростные споры. Этому способствовало то, что история Валентина с каждым пересказом становилась все более безумной и жуткой. В клетке возникла призрачная птица с глазами, горящими, как угли, и длинными, как ножи, когтями. Она заговорила с Шэй. Недвижимая и тихая, как выпавший снег, и великолепная, как буревестник. А в небе над баркой, как ответ любым скептикам, кружила Девана, подобная небесной часовой стрелке, далеко за пределами досягаемости полета стрелы.

В считаные минуты Шэй перенесли с барки на повозку, и компания коммонеров покатила на север, по пути меняя команды охранников и не останавливаясь в течение двадцати часов. От лошадей валил пар, как от кипящих чайников. Когда клетку опять вернули на барку, экипаж старался избегать ее, но величина судна не оставляла им особого выбора. Если они протискивались мимо клетки, она поднимала голову к небу и начинала голосить. Помимо призывных птичьих кличей исполняла и старинные племенные мелодии. Языческие песнопения перекликались с тревожными криками и карканьем, которые разрывали ей горло.

На следующую ночь, чисто вытерев руку, она прошептала Валентину:

– Ты мне нравишься, поэтому заранее предупреждаю тебя. Когда они появятся, то заберут ваши глаза.

Пьянящее, как первый глоток вина, ощущение власти слов, порождающих страх в человеке.

– Когда кто появится?

Она заперта в клетке, он на свободе, однако…

– Птицы. Когда я призову их. Они начнут с глаз. Тогда закрой голову и спрячься в трюме.

Под палубой везли грузы. Там едва хватило бы места и для мышей.

Два дня непрерывного путешествия, но как только они замедляли ход, Девана возвращалась и кружила над ними. Коммонеры следили за ней, сгрудившись в низине между пологих холмов, что раскинулись как смятые простыни, омываемые небесным сиянием, не сравнимым по древности с заревом лондонских закатов. Шэй стала вести себя послушно. Она попросила одного из шпагоглотателей побрить ей голову, а затем втирала в кожу головы льняное масло, чтобы очертания ее татуировки проявились во всей красе. Она показала реквизиторам, как надо ее освещать, чтобы добиться впечатляющего блеска. Дощатый пол сплошь покрыли турецкими коврами, чтобы она могла ходить босиком.

– Сегодня вечером мне не нужно вашего объявления, – заявила она Джаггеру, – позвольте мне показать вам новое представление.

Прямо перед ним она переоделась в птичье платье, посмеиваясь над его изумленным взглядом. Когда она вышла на освещенную площадку, один лишь ее взгляд заглушил шум толпы. Сначала никаких слов. Уроки Бесподобного: держи их в напряжении. Тишина стала полнейшей. Тьма кромешной. Она не придумывала сценария, но любые ее слова вызовут бурю чувств. Неважно, что она сама не видела воздействия своих слов.

– Я быстрее самой смерти! – с какой-то отстраненностью она услышала собственный голос.

Сельские провинциалы: люди сразу начали креститься и бормотать молитвы.

– Так быстра, что вижу будущее, – наклон головы, подсмотренный у Деваны. – Вы, третий ряд. В синей шляпе. – Она сверлила его взглядом, пока он не отвернулся. – Она знает, что вы сделали. Но прощения не будет. Вы понимаете?

Он кивнул; смущенное движение деревенского увальня.

– Вы не будете прощены, но вас еще можно спасти.

Он кивнул так резко, что с головы свалилась шляпа, и забормотал, словно заученный катехизис:

– Спасибо вам, спасибо, спасибо…

Она продолжала игру.

– Первый ряд. Блондинка с косами. Вы недавно потеряли близкого человека, – не надо особой прозорливости для такого утверждения в этих краях, где люди дохли как крысы и их хоронили в общих могилах. Но девушка ахнула и прижала руку к животу. Одежда висела на ней как на вешалке, и Шэй осенило. Она положила голову девушке на колени и сказала:

– Вы потеряли ребенка.

Девушка выглядела потрясенной, и в ее голосе прорывались всхлипы.

– Да, мальчика… Майкла, – еле слышно произнесла она, и, когда Шэй повторила имя перед зрителями, все ахнули.

– Малыш Майкл. – Она опустилась на колени и взяла девушку за руки. Ей нужно было узнать, был ли он мертворожденным или прожил несколько недель.

– Удалось ли ему увидеть дневной свет? – неуверенно спросила она.

Девушка вздрогнула и сжалась.

– Нет. Родился мертвым. Что же я сделала не так?

Вот и момент для ритуала Мурмурации. На сцене и в постели. Нельзя позволить чувствам так просто завладеть умом. Даже хаос имеет особый свод правил. Шэй подняла голову девушки и быстро, так чтобы услышала только она, прошептала:

– Вы все делали правильно. Все правильно.

Она откинула назад голову и заверещала как сипуха. Давненько она не исполняла такой песни, но все вышло хорошо. Короткий вопросительный клич, а затем длинный отклик.

– Хо, ху… Хо-ху-хооо? – проухала она по-совиному.

Она обращалась к публике, но смотрела на девушку.

– Когда вы услышите следующий призыв, это будет голос Майкла. «Хо, ху, ху-хо-ху». Вы слышите?

Девушка кивнула.

– Дети, так и не увидевшие дневного света, становятся ночными птицами. Лесными завирушками, соловьями, сипухами и козодоями. Он всегда будет рядом и всегда будет говорить с тобой.

Девушка захлебнулась благодарностью и схватила за руку своего спутника.

Потребовался всего час. Зрители слушали в изумлении. Она руководствовалась наставлениями отца. «Ты приручаешь лошадь, но воспитываешь ястреба». Эта публика не имела ничего общего с ястребиными. Она могла приручить их и превратить в свое оружие. Она могла вооружить их посланием, и они будут распространять его, когда Кокейн уедет отсюда. И есть надежда, что оно дойдет до труппы Блэкфрайерс. Она возвела глаза к потолку шатра.

– Прежде чем я уйду… – по толпе прокатился тихий печальный стон.

– Прежде чем уйти, я вознесусь над облаками, оттуда увижу всю Англию, ее будущее и ее прошлое, все откроется моему взору подобно этим обширным полям. Я вижу трудные времена позади нас, – она впервые произносила эти слова, – вижу голод и наводнения, вижу наших мертворожденных детей и наши налоги, – ропот согласия пробежал шатру, – вижу студеные морозы и долгие зимы, – ее руки раскинулись широко, как крылья. – И я вижу наше будущее.

Она издала соколиный крик, прозвучавший на редкость пронзительно для разгоряченной толпы, и провозгласила:

– Приближается воинство птиц. Они сияют лунным светом.

Позади нее началось волнение и явно горячий спор между коммонерами. Прежде чем она смогла заговорить снова, занавес бесцеремонно опустили, скрыв ее от зала.

И тогда она закричала:

– Птицы с сиянием небесных звезд. Они слетят на землю яростным воинством… – она вновь издала соколиный клич и скрючила пальцы с острыми ногтями.

Руки попытались закрыть занавес. Другие руки цеплялись за нее сзади. Все зрители вскочили на ноги и, вцепившись в занавес сорвали его, сорвав покровы с застывшей фигуры Шэй.

– Они ослепят тиранов, надсмотрщиков над рабами, землевладельцев и нечестивцев. – Она принялась срывать с себя одежду, и тряпочные перья падали, как снег. Все лица теперь внимали ей. Тишина часовни.

– Они ослепят и труппу Кокейна, – воскликнула она, и тогда терпение коммонеров закончилось. Они потащили Шэй назад по сцене, ее пятки стучали по доскам, но она пела своим разрывающим горло голосом:

– Как полные луны, птицы с небес светят нам,Их когти цепки, а клювы ослепительно остры.Те птицы воссияют, рассеяв мрак тумана,И спасут от тягостных уз нашей горькой судьбыМы станем птицами по смерти, крылаты мы от рожденья,И мы воспарим над печалью земной, в небе наше спасенье.

Издав последний соколиный крик, она разорвала остатки костюма. Коммонерам пришлось утаскивать ее под гром аплодисментов.

Сборы проводили в страшной спешке. Джаггер сновал повсюду, подгоняя рабочих криками и пинками. Все словно забыли о вежливости предыдущих недель по отношению к Шэй; она болталась поперек скачущей галопом лошади, слева и справа на нее покрикивали конвойные всадники, а затем на барке ее опять заперли в клетку. Они сразу отчалили, хотя половина команды еще не прибыла; Валентину пришлось прыгать на борт уже отходившей от берега барки. Она спросила его, что произошло, но толком не услышала его ответ из-за грохота ящиков и мешков, спешно забрасываемых на палубу.

– Нас преследовали. То ли Черные Стрижи, то ли какая-то неведомая банда. А среди зрителей толкались люди, готовые заплатить за то, чтобы узнать, куда мы идем дальше.

Они нашли ее. Они пришли за ней. Связь с Бесподобным укрепилась; пусть она пока тонка, как волосок, но крепка, как паутина.

Девана вернулась в сумерках. Она парила по снижающейся спирали над баркой, едва шевеля крыльями. Шэй держала язык за зубами; не все еще уснули, зато все держали наготове оружие. Птица сейчас была вне досягаемости даже самой дальнобойной стрелы, но кто знает, что может случиться, если она спустится за угощением. Шэй молча наблюдала за ней. Потом в небе появилось что-то еще. Другая птица, возможно. Она светилась как зеленое земноводное, и Шэй не смогла понять, то ли оно огромно, но еще далеко, то ли мало и уже близко. Его крылья были отведены назад, как перед смертельным падением на добычу, и его клюв и когти тоже светились. Она смотрела, как оно летело по небу. Ни одна настоящая хищная птица не летала так прямолинейно, но Шэй сомневалась, что коммонерам это известно. Ее глаза расширились, когда она заметила еще одного летуна. Затем еще одного.

– Валентин, Валентин, проснись!

Он очнулся в одно мгновение. Она рассмеялась.

– Эй, птичье недоразумение, глянь-ка в небо. Они прилетели.

Было что-то непреклонное в их небесном полете. Вскоре каждый мужчина на барке наблюдал за странными птицами, и Шэй заметила, что многие завязали платки над глазами; Валентин, должно быть, предупредил. Настроившись на голос сокола, она направила пронзительный призывный клич прямо в небеса. Девана тут же отозвалась. Шэй не замечала Джаггера, пока клетка не начала сотрясаться; если бы не решетка, его руки могли бы оторвать ей голову. Она спряталась в глубине, ее губы слишком сильно дрожали, чтобы нормально повторить призыв.

Он схватил ее за плечо.

– Что ты им говоришь? Что они говорят?

Она отскочила от него. Внезапно на нее снизошло спокойствие. Что он мог с ней сделать? С непроницаемым равнодушием она ответила ему достаточно громко, чтобы ее услышала вся команда.

– Они говорят, что созвали войско. И скоро будут атаковать.

– Остановите эту чертову барку – заорал он, оттащив парня от весел. – Заткните ей рот и уши.

Парень шагнул вперед, а Шэй подлетела к решетке. Она издавала надсадные гортанные крики, и он испуганно отпрянул. Подпрыгнув, она нацелила на него свои заточенные ногти. Побеждает в битве не самый сильный, но он несет меньше потерь. Парень приподнялся на локтях, а она прошипела:

– Только дотронься до меня, и ты умрешь первым. Я позабочусь об этом.

Страх. Он больше боялся Джаггера, но все же этот парень боялся и ее. Отпихнув парня в сторону, Джаггер сам открыл дверцу клетки. Он действовал удивительно ловко. Ее запястья связала веревка, а рот заткнули кляпом. Ни брыкания и царапанья не повредили ему. В рот ей запихнули грязную тряпку с тошнотворным запахом сала.

После этой ночи Валентина заменили на седого старого моряка, но, как только он вытащил у нее кляп, принеся еду и напитки, она принялась рассказывать ему о предстоящем нападении. Он, однако, вставив в уши затычки, принялся распевать церковные гимны, заглушая ее болтовню. Ладно, пустяки. Всякий раз, когда он прекращал петь, она вновь заводила свою песню, и ему приходилось увеличивать громкость. Снова и снова, пока обитатели ближайших коек не заорали на них, требуя заткнуться. Когда нового охранника наконец утихомирили, она принялась нашептывать ему байки о подвластном ей птичьем войске, о том, как она прикажет ему разорвать весь их цирк на конфетти.

– Вороны выклюют глаза и одним махом проглотят их. Вороны позаботятся о ваших глазах, ястребы – о ваших глотках, а птицы феникс сожгут вас огненным дыханием. Шэй резко и громко выдохнула и рассмеялась, видя, как ее страж отползал назад по мокрой палубе, – да-да, спать лучше поближе к воде, только там будет безопасное местечко.

– У нас стрел больше, чем у тебя птиц, малышка, – проворчал моряк, но той ночью Шэй заметила, как он перенес свои вещи на ближнюю к воде койку.

Следующий день прошел спокойнее, но слухи по-прежнему носились над водами. Теперь, когда команда не несла вахту, большинство повязывали глаза платками. Шэй следила за небесами и всякий раз, услышав крики птиц, отвечала им. Кокейн не мог спрятаться от птиц. Зарядили дожди, они изливались три, даже четыре дня. Шэй каркала вместе с воронами. Теперь половина команды ходила с повязками на глазах, и парни дрались за койки у бортов барки. Разведчики принесли новости, что поблизости рыщут Черные Стрижи Елизаветы, одаривая монетами всех, кто видел в небе светящихся призрачных птиц. Суматошное бегство коммонеров больше не помогало им скрыться. Они остановились на каком-то мрачном северном холме с тощими, как кошки, овцами и соорудили Кокейн под штормовым ветром, завывавшим вокруг дощатых стен. Руки хватались за шляпы, и птичьи крики из любого куста заставляли всех припадать к земле. Когда она проходила мимо, парни завязывали глаза платками, что приводило Джаггера в дикую ярость.

– Я отхлещу кнутом следующего идиота, завязавшего глаза. Что с вами происходит? Она же, черт побери, маленькая врунья.

В ту ночь прилетели стаи светящихся воздушных змеев. Искрясь на своих орбитах, они сработали как заводные игрушки реальной Мурмурации. Команду обуял страх; Джаггер носился по кораблю, призывая гребцов к оружию и обещая кругленькую сумму первому лучнику, сбившему птицу. Они летали слишком далеко для стрел, но теперь Шэй беспокоилась, что Девана может опасно снизиться. Воздушные змеи вынуждали ее лететь ниже, и впервые за несколько дней Шэй молчала, спрятавшись в клетке.

Это была ошибка.

– Лучники, не стреляйте пока! – Джаггер наблюдал за ней. Наблюдал за ней и наблюдал за небом. Он присел на корточки у клетки и спросил: – Не хочешь поболтать сегодня со своей армией? Беспокоишься, что они могут подлететь слишком близко?

– Я беспокоюсь, – ехидно ответила Шэй, – что они лишат меня удовольствия самой прикончить вас.

Ее слова вызвали у него лишь ухмылку. Он созерцал ее целую вечность, а затем пролаял приказы:

– Снова заткните ей рот кляпом. И погасите фонари. Лучники, держите луки наготове, но не стреляйте без моей команды. Первый, кто издаст звук, отправится за борт. Первый стрелок, сбивший птицу, получит золотой.

Воцарилось напряженное молчание. Лишь волны тихо плескались, обтекая нос, под призрачным светом луны. Двадцать лучников выстроились в два ряда с натянутыми луками и дрожащими в них стрелами. Первый ряд пользовал обычные стрелы, а второй – стрелы с огненными греческими наконечниками. Шэй глянула в небо через решетку. Воздушные змеи вершили свои торжественные полеты, но под ними Девана начала снижаться к лодке. С каждым кругом она пролетала все ниже. Шэй мычала, пытаясь выплюнуть кляп, и Джаггер зажал ей рот рукой. Он шептал команде:

– Рано, парни. Пока рано.

Девана не издавала ни звука. Низкий круг, достаточно близкий, чтобы увидеть, как ее крылья трепещут на ветру. «Она ведь высматривает мясное угощение, – подумала Шэй, – а крыша клетки сегодня пуста». Еще один разворот, и – хвала Богу – она резко взмахнула крыльями. Увидела достаточно. Один взмах, второй… Тетивы двадцати луков натянуты до предела. Поймут ли ее намерения лучники?

Джаггер тихо чертыхнулся и прошептал:

– По моей команде на счет три. Один, два…

«Три» заглушило шипение и свист стрел. «Фьють, фьють, фьють…» – сначала простые стрелы незримо улетали во тьму, а затем небо осветили огненные стрелы. Белый, как солнечный блик на воде, яркий свет выхватил из мрака белый силуэт Деваны, она набирала высоту, борясь с ветром и быстро взмахивая отведенными назад крыльями. Три стрелы пронеслись мимо нее, но после следующего залпа, она забарабанила крыльями по воздуху в такой панике, какой Шэй никогда раньше у нее не видела. И вот черная стрела задела птицу где-то между крылом и шеей, вынудив развернуться, но она резко смахнула ее – каким-то совсем человеческим жестом – и устремилась ввысь, туда, где огненные стрелы уже не могли достичь ее.

Стрелы с шипением попадали в реку, и тогда вновь зажгли фонари. Воздушные змеи остались непоколебимыми в своих полетах, но, погодите, в высоте над ними белел силуэт маленькой птицы, она сопутствовала им, совершая теперь более широкие круги.

Шэй выплюнула кляп и треснула кулаком по рейкам клетки.

– Видите. Они бессмертны. И они никогда ничего не забывают.

Следующим вечером птицы не появились. И следующим вечером также. Но коммонеры упорно носили повязки на глазах. Они понимали, что налеты повторятся.

Первым их увидел Валентин.

– Сэр, – он протянул руку вверх по течению, где над берегом поднимались светящиеся точки. Взмахом руки Джаггер остановил гребцов.

– Лучники, готовьтесь! – скрип луков и щелчки стрел засвидетельствовали боевую готовность, и тогда барка опять медленно двинулась вперед. Огоньки вспыхивали на разных расстояниях, над разными тропинками, как будто в воздух взлетали искры растревоженных углей тлеющих костров. Взмывая верх и вращаясь, они приближались к лодке. На палубу с шипением упал тлеющий уголек. Огни вспыхивали уже совсем близко – некоторые горели практически над головой – и Шэй напряженно пыталась разглядеть, что это за огоньки. Может, сделанные из бумаги птички? Листки бумаги, сложенные журавликами, а затем подожженные? Когда они горели, то поднимались и, поднявшись, сгорали, угасали и падали. Клочки дымящейся бумаги тлели на воде или уносились во тьму незримыми восходящими токами воздуха. Некоторые, догорев, падали на палубу.

Обугленные, белые, бумажные птицы. С черными надписями на них. Джаггер вскочил на ноги.

– Они шлют сообщения. Для этой девчонки. Соберите их. И завяжите ей глаза.

Люди запрыгали, на лету ловя горящие бумажки, и сминали упавшие на палубу обрывки, совали их за пазуху, а остальные смахивали за борт. Шэй прижалась локтями к задней стене клетки, а пятками уперлась в дверцу.

Валентин пытался открыть замок, когда горящие бумаги попадали вокруг них. Белые птицы, черные надписи, с яркими огненными строчками.

– Да завяжи ей глаза, черт побери! – оттолкнув парня в сторону, Джаггер открыл дверцу клетки, сорвав ее с петель. Шэй брыкалась изо всех сил, но он схватил ее за лодыжки и потащил к себе. Треснувшие рейки врезались ей в ладони, но она продолжала сопротивляться из последних сил. Клетка содрогнулась и прорезала белые борозды в досках палубы. Тогда Джаггер, подняв ее, перевернул, и она повисла вниз головой над разорванной бумажной птицей, трепетавшей в луже. На бумаге отпечатался квадрат из букв:

АРТ

АПО

ЕЛК

Что, черт возьми, это могло значить? Руки Шэй соскользнули с прутьев, и в мгновение ока ее связали и ослепили повязкой.

АРТ

АПО

ЕЛК

Смысл сообщения пока оставался для нее совершенно непонятным. Но коммонеры тоже его не поняли. Она каталась по палубе и мычала, пытаясь вытолкнуть кляп. Но, несмотря на яростные метания, она и в этой показной ярости упорно пыталась разгадать смысл послания.

АРТ

АПО

ЕЛК

На следующий день клетку Шэй охраняли уже четверо коммонеров, что лишь усилило страх команды. Когда, принеся еду, ей вынули кляп, она упала на колени и воззвала к небесам:

– Елк, Апо, Арт! Я жду.

Она поведала всем, кто находился в пределах слышимости, что три божественные птицы уже в пути: безжалостные, всевидящие боги с серебряными клювами и огненными когтями.

Джаггер почти не спал. Он останавливал караван по десять раз на дню, уверенный, что заметил на берегу какую-то засаду. Каждую барку охраняли лучники.

– Стреляйте по своему усмотрению, – кричал он, а когда его верный помощник спросил, по каким целям они стреляют, он сказал: – По всем подряд.

Залп за залпом, большими шипящими дугами. Влево и вправо, вперед и назад. Стрелы взмывали в небо. Четверть часа безмолвной стрельбы, лучники уже обливались потом, и тогда Джаггер устало сникал и говорил:

– Отбой, идем дальше.

Без представлений Кокейн мог разориться в считаные дни, поэтому они рискнули сделать остановку в скалистом Скарборо. Команда долго и тихо спорила по поводу безопасности выступления Шэй, но в итоге размер собравшейся толпы вынудил их дать согласие. Люди со всего северо-востока приходили посмотреть именно на нее, и коммонеры не могли позволить себе возврата входной платы. Шэй почувствовала, что удача поворачивается к ней лицом. Раз уж в деревнях знали о ее приезде, то труппа Блэкфрайерса тоже знала. Может, правда, знали и Черные Стрижи.

В тот вечер охранники отнесли ее со связанными руками в главный шатер. Он вмещал сотни людей; брезентовые стены вздымались под порывистыми ветрами Северного моря, и пламя свечей сгибалось, колеблемое ветром. В этом виделось нечто апокалиптическое. И вдохновляющее. Когда ее наконец развязали, Шэй повела себя чисто по-деловому.

– Сверните все ковры, сегодня вечером мне не нужны декорации.

Коммонеры уже знали, что лучше выполнять ее указания по устройству театральной постановки. Они скрутили ковры в рулоны позади нее и окружили клетку горящими свечами.

Она с беспечным видом сидела в клетке, подтачивая свои ногти. Огромная толпа врывалась в шатер бурным волнами, впуская вихри холодного соленого воздуха. Зрители, спеша занять места в передних рядах, поглядывали на нее как ястребы на кролика. Как только болтовня затихла, из толпы раздался невидимый голос:

– Острые взгляды, тупые клинки, Воробушек.

Она обыскала взглядом толпу. «Кто же это сказал?» Какой-то мужской голос. Из первых рядов.

– Не расслышала, что вы там сболтнули, повторите, пожалуйста, – весело откликнулась она, и вновь ей ответил тот же голос. На сей раз из глубины шатра.

– Острые взгляды, тупые клинки!

Джаггер прошептал что-то на ухо прислужнику, и парень втиснулся в толпу. Шэй притворялась равнодушной, но она поняла смысл: «Пора действовать» – сегодня вечером могло произойти что-то важное.

И она начала без всякой преамбулы:

– Есть ли среди вас человек, потерявший близкого родственника?

Почти весь зал поднял руки. Первую половину сеанса Шэй добивалась полного доверия зрителей, чтобы позднее посильнее напугать их. Она действовала по наитию. Плакала с людьми и упрекала их, пела, отвечала на вопросы, шептала и щебетала. И как только она предоставила им достаточно чудес, чтобы они взирали на нее потрясенно, как дети в классе, настал момент все для той же древней песни. Она начала, и ее сердце затрепетало, когда она услышала, как ей начали вторить сотни голосов.

«Как полные луны, птицы с небес светят нам,Их когти цепки, а клювы ослепительно остры.Те птицы воссияют, рассеяв мрак тумана,И спасут от тягостных уз нашей горькой судьбыМы станем птицами по смерти, крылаты мы от рожденья,И мы воспарим над печалью земной, в небе наше спасенье».

Наверняка все придумал Бесподобный. Кто же еще мог обладать таким острым пониманием театрального воздействия на публику? Последнее слово ее песни заглушили три глухих хлопка, донесшиеся из глубины шатра. За ними последовал дым, и вскоре увеличившиеся клубы дыма уже скрыли из вида вход. Шэй почувствовала на языке солоноватый вкус дымного пороха. После очередных трех хлопков, раздался истошный крик:

– Шатер загорелся! Они явились!

Толпу мгновенно охватила всеобщая паника. Грохот опрокинутых стульев, хор испуганных голосов.

– Птицы уже у входа! Спасайтесь через сцену! – послышался чей-то крик. «Похоже, кричал тот же голос», – подумала Шэй. И в один миг на нее обрушился поток тел. В дымной суматохе остроту ощущений добавляли руки, колени и локти. Она бросилась за мужчиной, искавшим выход, и заметила, как Джаггера отбросило назад под мощным напором толпы. Протискиваясь влево, через толчею, она молилась, чтобы ей удалось удержаться на ногах, сознавая, что если упадет, то ее скорее всего просто затопчут. Удачно прорвавшись через толпу, Шэй вскарабкалась на дальний край задымленной сцены. Сделав три шага в гущу дыма, она уже не видела ни души. Свернутые ковры лежали друг на друге, и она, нащупав самый слабо свернутый рулон, протиснулась в его середину. Она лежала в этом тесном коконе, уткнувшись носом в щекочущий ворс, и слышала, как затихает вдали топот бегущих ног.

– Она выбежала с толпой! Закройте главные ворота и проверяйте всех, кто уходит! – голос Джаггера звучал уверенно, но Шэй уловила в нем также оттенок страха. Подавив приступ кашля, она лежала как можно тише. Если она неверно поняла послание бумажных птиц, то зря сейчас пряталась, а не сбежала в толпе.

Арт Апо Елк: Клеопатра, если прочитать с конца.

Паника затихла, только полы палаток еще хлопали на ветру, словно флаги. Шэй лежала недвижимо и тихо, а снаружи деловито сновали люди. Дождь прекратился, но рабочие трудились без отдыха. И вот неожиданно рулон ее ковра подняли и что-то впилось ей в спину.

– Шэй? – произнес чей-то голос.

– Мм-мм-да, – в ее рот набилась ворсистая пыль.

– Слушай. Они охраняют выходы, так что пока я загружу тебя в тележку с реквизитом и вернусь за тобой ближе к вечеру.

Она не могла пошевелиться и едва могла говорить. Голос звучал приглушенно.

– Бесподобный?

– Все, молчи, мы почти у выхода. – С каждым шагом в нее больно врезалось костлявое плечо.

Она пыталась следить за направлением движения, но быстро запуталась. Внезапно ковер рухнул. Теперь тот же голос прозвучал более уверенно:

– Бросил его на повозку к остальным.

Новый голос что-то ворчливо спросил.

– Воробушек улетел. Говорят, что у нее есть войско птиц, они ослепят любого, кто следует за ней.

Звук шагов стал тише, дунул холодный ветер, и телега затряслась по изрезанной колеями дороге. Возчики перекрикивались друг с другом. До ворот они вели себя шумно, но за ними притихли. Шэй вытянулась, пытаясь поудобнее устроиться внутри ковра.

Они долго ехали вниз по склону, затем по сельской дорожке, где колеса вязли в грязи, и тогда уже поползли с черепашьей скоростью. Кучера заговорщически перешептывались друг с другом, но Шэй не смогла разобрать ни слова. Она покалывала себя ногтями; спать нельзя, иначе можно выдать себя храпом. Дыра в конце свернутого ковра казалась серым диском, и он темнел по мере угасания дня. После долгой езды лошади замедлили шаг, голоса умолкли. Они остановились перед рассветом, и повозка начала петлять, поворачивая то в одну, то в другую сторону; она догадалась, что обоз, как обычно, выстраивается по кругу. Она провела много ночей в лагерях коммонеров. Они выставят стражников и патрули, но ее порадовало уже то, что она не слышала лая собак. Ковер вместе с ней подняли с двух концов и резко бросили куда-то, и тогда ей потребовалась вся сила воли, чтобы не вскрикнуть от боли.

Когда все вокруг успокоилось, она протиснулась к краю ковра и выглянула наружу. Ее бросили в палаточном складе, доверху забитом реквизитом. На страже стоял часовой в доспехах, и на мгновение она замерла. Ей хотелось зажечь факел, но коммонеры могли спать всего в нескольких шагах отсюда. Вместо этого она принялась за поиски сундука с костюмами; ее перьевая туника и бритая голова были слишком хорошо узнаваемы. Найдя нужный сундук, она долго перебирала сюртуки и набедренные повязки, костюмы Пьеро и ласты, но в итоге остановилась на одном из костюмов подавальщицы. Лиф у него был длинноват, да сам костюм великоват для нее, но по крайней мере она будет не одна в таком наряде, а волосы скроет под чепцом.

Шэй как раз застегнула непривычные туфли, когда послышался шум, похожий на вздох. Она спряталась за сундуком и пригляделась к задней части палатки. Серое полотно палатки прорезал черный клин, расходящийся книзу, как волны в кильватере лодки. Кто-то пропорол ее сверху донизу и просунул внутрь голову. Трасселл.

Выбравшись из своего укрытия, Шэй бросилась в его объятия. Она прижалась лицом к его груди и заплакала, вдруг осознав, что плачет впервые с тех пор, как ее похитили. Он поддержал ее и, поглаживая по голове, зашептал:

– Тише, мы почти у цели, но нам надо скорее смываться. Возьми меня за руку.

Выйдя, они прошли между двумя темными палатками, земля слегка чавкала у них под ногами. Трасселл вел ее за собой, виляя, как пьяный, и избегая даже малейшего проблеска света. Только в одной палатке, казалось, все еще бодрствовали. Она слабо освещалась изнутри, и Шэй услышала тихие мужские голоса.

– Мы на острове, – прошептал ей на ухо Трасселл, – а мост с другой стороны, напротив этой палатки. Другого выхода нет.

Они обошли палатку с левой стороны. Вдруг он остановил ее. Раздались голоса и звук развязываемых изнутри дверных шнурков.

– Вечеринка, должно быть, закончилась. Переждем.

Он не ошибся. Парочка вышла, сопровождаемая прощальным хором, и кого-то из них вырвало всего в шаге от них.

– Это никуда не годится, – прошептал он, – через четверть часа они закроют мост.

Двое парней болтали у палаточного входа, их вытянутые тени смутно виднелись на траве. Трасселл выглядел неважно. Уставшим и исхудавшим, хотя глаза его сияли.

– Ладно. Прорвемся. Пора проверить твои актерские навыки. Мы любовники, и я гоняюсь за тобой, – он кивнул ей, – допустим, тебе хочется, чтобы я поймал тебя на другой стороне моста, подальше от завистливых глаз. Поняла?

Она кивнула.

– Дежурные на мосту стоят с обеих сторон, но все крутые парни отправились искать тебя. Возможно, нам это сойдет с рук, – он поправил чепец на ее голове. – Гм-м… может, сделаем тебя более неряшливой? Как будто, понимаешь, мы уже потискались…

Шэй заметила его смущение. Она заткнула за пояс подол юбки и порвала плохо прошитый шов. Все, свежий воздух, расхристанный наряд; она уже на свободе.

– Ну как, достаточно растленна? – спросила она.

– Отлично, начали!

Она взяла свою обувь в руки и побежала мимо палатки. Мужчины обернулись и потянулись за мечами, тогда она игриво рассмеялась, делая вид, что никуда не торопится.

– Вернись, ты, мелкая вертихвостка, – Трасселл подражал манере Эванса: грубоватой, но вполне самодовольной.

Он двигался не быстрее, чем она, и она залилась визгливым смехом, видя, как он споткнулся в погоне за ней. Мужчины расслабились, услышав, как он сказал:

– Ах ты чертовка. Разве не знаешь, как опасно останавливать собаку во время охоты?

Он погнался за ней по склону, и ее фальшивый смех вылился в настоящую истерию. Ноги промокли, дыхание сбилось. Черная полоса в сером тумане напоминала реку, туда-то Шэй и направилась.

На берегу перед узким мостом два старика, освещенные скудным светом фонаря, азартно играли в карты. Она подошла ближе, выставила грудь и, приложив палец к губам, прошептала:

– Не говорите ему, куда я пошла.

Она вышла на мост шириной не больше трех досок, и позволила Трасселлу догнать ее. Мужчины засмеялись, когда доски прогнулись под новым весом. Она бросила бежать, размахивая руками и стуча пряжками туфель, пока не выскочила на другой берег. Охранник там выглядел более молодцеватым стариком, и она, хихикая, упала в его объятия.

– Ах, помогите. Меня преследуют. Он никак не уразумеет, что я устала.

Она прижалась к нему и, вспомнив поведение лондонских шлюх, издала томный вздох.

Топот шагов. Пробежавшись, Трасселл замедлил шаг.

– Неужто моя чертовка возжелала сбежать с острова? Ну, это можно устроить.

Он подошел поближе к старому стражнику.

– Поиграю с ней в тех кустах. Спасибо, что не дал ей замерзнуть.

В недолгом колебании старик, похоже, решал вопрос неофициальной иерархии, еще удерживая ее в руках. Но затем оттолкнул Шэй прочь.

– Оприходуй ее там лишний раз за меня, – напутствовал он его.

Они почти ушли, когда старик вдруг вскинул руку.

– А почему это ты не гоняешься за Воробушком? Ведь в лагере оставили только нас, старичков.

Бесподобный был прав. Мальчики труппы Блэкфрайерса умели играть, но почти никто из них не умел лгать. С предательской заминкой Трасселл пробурчал что-то о напавшей на него хвори и притворился, что кашляет, но даже Шэй услышала его фальшь.

– Погодите-ка здесь минутку, – проворчал охранник и пошаркал обратно через мост. Шэй и Трасселл переглянулись, а затем, не сговариваясь, ринулись вниз по склону к воде.

– У меня есть лодка.

Заросший зеленью берег скрывался под узловатыми древесными корнями. Шэй высоко, словно лошадь на параде, поднимала ноги, но все равно цеплялась за них пальцами. В итоге испачкала и ступни, и колени. Трасселл, прорвавшись через подлесок, столкнул в реку небольшую лодку. Они запрыгнули в нее вместе, и растянулись на дне на животах, а за ними по мосту уже замелькали огни фонарей. До них ясно донеслись крики поднятой тревоги. Трасселл стукнул себя по щеке.

– Вот ведь тупица, тупой болван. Мог бы сказать, что я курьер.

Шэй следила за фонарями на мосту.

– Не переживай, просто греби.

Он ударил веслами, взметнув водяные брызги, и лодка начала зигзагами пересекать ручей.

– Погоди. Трасселл, не греби. Дай-ка я сяду на весла, мой отец – лодочник.

Она начала грести, лопасти весел ритмично и мягко, как ножи в масло, погружались в воду, проходили под самой поверхностью и выныривали обратно, а лодка быстро набрала ход и пошла прямым курсом.

– У нас есть где спрятаться?

– Нет. Я не думал, что за нами погонятся. Нам лучше выбраться на берег. Их лодки вдвое быстрее нашей.

Шэй уже оценивала их положение. Коммонеры имели не только быстрые лодки, но и лошадей, так что их могла спасти лишь хитрость. Продолжая грести, она вспомнила наставление отца: «Только добыча спасается бегством». Успокоившись, она попыталась думать как охотник.

Идея. Она приглядывалась к речным берегам, подыскивая нужное место. Нет, здесь слишком открыто. Дальше, главное – терпение и упорство. Дважды они проходили мимо почти идеальных для ее замысла мест, но лишь через четверть часа она увидела то, что искала.

– Мы выйдем здесь, – она направила лодку к длинной дугообразной и илистой заводи, где берег густо зарос деревьями. Трасселл начал затаскивать лодку под низкие ветви, но она сказала:

– Нет, оставь лодку прямо на берегу, пусть ее заметят. А теперь шагай за мной.

Она направилась в левую сторону, убедившись, что следы ее шагов видны в иле, и велела Трасселлу также хорошенько наследить. Как только они оказались достаточно глубоко в лесу, где землю усыпал лиственный покров, то резко свернули направо.

– Теперь стараемся не шуметь и ищем крепкую ветку, сломанную сильным ветром. Достаточно толстую, она должна оставаться на плаву, даже если мы оба будем держаться за нее.

В эту лесную чащу не проникали лучи лунного света. Их окружали черные и серые тени, а под ногами хлюпала вода. Лишь через несколько минут, когда ее глаза привыкли к темноте, она вообще смогла разглядеть что-то, по крайней мере увидела, что толстых веток там нападало много. Она остановилась около ветви размером с небольшое деревце.

– Вот, эта подойдет. Помоги мне перетащить ее в воду.

Тяжелая им попалась ноша. К тому же ветвь цеплялась за коряги и роняла листья, оставляя предательский, хоть и не кровавый след. Вновь добравшись до реки, оба уже взмокли от пота. Тем не менее теперь они находились на пятьдесят ярдов ниже по течению от того места, где бросили лодку, не оставив никаких следов того, что вернулись к реке.

– Раз, два, три, вперед.

Они затащили ветку в воду и сами погрузились в нее по шею, а затем, уцепившись за ветку, позволили течению подхватить их. Уже несколько минут они дрейфовали по реке, их руки скрывала листва, изредка они сами подгребали ногами, ускоряя или замедляя ход, и вскоре Шэй поняла, что ее идея сработала. Перебирая руками, она скользила вдоль ветки, приближаясь к Трасселлу, их мокрые лица уже торчали из воды совсем близко друг от друга. Их взгляды надолго сцепились, но внезапно они одновременно начали смеяться. И дохохотались до того, что ветка, сильно раскачавшись, спугнула спавших ночных птиц, вынудив их рвануть к берегу, а лицо Шэй стало мокрым от слез.

Снова оказавшись на берегу, на несколько миль ниже по течению, они тихо лежали бок о бок, промокшие и дрожащие, но наконец свободные, и Шэй в итоге решилась нарушить молчание. Как только утихло их замешательство, она спросила:

– Трасселл, где же сейчас все наши?

Легкая, как падающая перо, пауза изрядно затянулась.

– Они далеко, Шэй. Здесь только я, – наконец, отвернувшись от нее, сказал Трасселл.

Внезапно она совсем растерялась. Неделями она представляла, как четверо друзей сопровождали ее, подобно птичьему щебету.

– Им пришлось уйти, – пояснил он, – в Лондоне начались восстания, мятежники, как обычно, ополчились на чужеземцев. У Алюэтты старые беспомощные родители. Ты ведь понимаешь, верно?

Она ничего не ответила.

– А Бланк узнал новости о скором отправлении одного корабля. На свой остров. Он собирается вернуться туда. Возможно, уже отчалил, если погода на море прояснилась.

Может ли чье-то отсутствие восприниматься как полное жизни существо?

– Они разбежались, бросив меня в клетке? – пробурчала Шэй.

– Ну, далеко не сразу. Поначалу мы действовали все вместе, – она почувствовала в его голосе встревожившие ее нотки. Может, жалость? – Но со временем…

Его следующий вопрос был таким же осторожным, как первый шаг на речной лед.

– Погоди, Шэй, как ты думаешь, сколько времени ты пробыла в Кокейне?

Эдинбург, Стаффорд, Лидс, Манчестер, Ланкастер, Карлайл. Так много лиц, так много вопросов.

– Месяц? Или немного больше, – едва произнеся эти слова, Шэй осознала, что заблуждается. Похитили ведь ее в мае, она точно знала.

Трасселл погладил ее ладонь.

– Шэй, прошло уже шесть месяцев.

И вдруг, как будто рухнула временная завеса, она увидела и оголившиеся деревья, и подмерзшие листья на земле. Теперь между ними, как омела на ветке ствола дерева, повис последний молчаливый вопрос. Она боялась услышать ответ.

– Ты не упомянул Бесподобного. Где он?

Он убрал руку.

– Его здесь тоже нет. По-моему, он в Лондоне. Мы можем поговорить об этом позже.

Шесть месяцев. Столько же она прожила с мальчиками труппы Блэкфрайерс. Шесть месяцев одурманенного, ничем не разбавленного, кислого как уксус настроения. Она удрученно покачала головой. Проклятые провинции.

Первые три дня, пока черная отрава кокейнской похлебки выходила из организма, Шэй чувствовала себя жутко плохо. Ее бросало то в жар, то в холод, рвало жидкой серой желчью еще до того, как она открывала глаза по утрам. Днем Трасселлу в основном приходилось тащить ее на закорках через подлесок лесной чащи, подальше от дорог. Земля раскачивалась вокруг нее, словно она попала в океанский шторм. Иногда мир переворачивался, и она ползала по облакам, в ужасе глядя на разверстую под ней бездну. Она цеплялась за корни деревьев, плакала, а Трасселл терпеливо успокаивал ее, заговаривая зубы; никогда раньше она не боялась неба. К вечеру ее штаны покрывались прорехами, а из ее лодыжек и бедер Трасселл вытаскивал пригоршни колючек.

Лишь на четвертое утро буря в ее животе затихла. Предыдущем вечером ей впервые удалось удержать в себе съеденный ужин, и проснулась она под небом, вернувшимся на свое законное место. Лучи солнечного света пробили крышу их шалаша, но они напомнили ей клетку, поэтому она тихо оделась и вышла босиком в лес. Прошло несколько месяцев с тех пор, как ее никто не охранял, и она свободно расхаживала по лесу. На оголенных ветвях деревьев, похожих на жертвы удара молнии, темнели клочковатые гнезда грачей. Между деревьями порхали воробьи, перелетая с ветки на ветку. «Птицы – боги». Над головой не кружила Девана – они слишком хорошо прятались, опасаясь преследований. Она присела облегчиться под дубом, и в этом лесу, выглядевшем первобытно дремучим, сейчас слышалось лишь издаваемое ею тихое журчание. Она глубоко вдыхала ледяной воздух, пока грудь не начала болеть. К ее возвращению с прогулки Трасселл уже проснулся.

– Где мы сейчас? – спросила она.

Он сидел на стволе дерева, занимаясь починкой своих башмаков.

– Наверное, где-то между Или и Кембриджем. Дня четыре езды до Лондона, если бы у нас были лошади. И если бы мы рискнули довериться дорогам.

Шэй развернулась и пристально взглянула на него.

– Мы не доверяем дорогам? – она боялась спросить, почему они следуют таким путаным путем.

Он убрал свою иглу.

– Естественно. Джаггер ведь предполагает, что ты направишься в Лондон. И королевские курьеры тоже ищут тебя. Очевидно, в Лондоне полно слухов о том, что ты присоединилась к коммонерам, поэтому Елизавета пока пребывает в сомнениях. Занимаясь твоими поисками, мы постоянно прятались от Стрижей. Нам приходится учитывать то, что любой встречный на дороге может жаждать заловить тебя в собственную клетку.

Они направились в сторону от главной дороги, ныряя в кусты ежевики всякий раз, когда слышали дорожный шум. Это замедляло их продвижение, но догадки Трасселла подтвердились: примерно через час мимо них стремительно проскакали четверо коммонеров с «конскими хвостами», в жилетах, а вскоре после них в другую сторону проехали три повозки с солдатами. В пути Трасселл поведал ей много интересного, и именно так, отрывочно, на укромных лесных стоянках, Шэй узнала историю своего похищения и побега. Он рассказал ей, как они следовали за слухами о выступлениях Кокейна. Днем наблюдали за поднимающимся на горизонте дымом. И, наконец, увидели Девану. Алюэтта клеила воздушных змеев и заготавливала огненные стрелы, пока тревожные новости о родителях не призвали ее домой. Трасселл приходил в Кокейн на последние три выступления; однажды он стоял совсем рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки. Однако только в полдень, когда в лесу стояла тишь, а справа слышался обычный дорожный шум, Трасселл наконец поведал ей о том, что она давно ждала.

– В общем, Бесподобный продал тебя.

Он не стал ходить вокруг да около. Просто, переходя вброд ручей, не глядя на нее, прозаически пересказал основные подробности этой истории.

– Он ведь исчез ненадолго в тот вечер в Кокейне. Нашел треклятого Джаггера и заключил с ним сделку.

– Нет, – невольно вырвалось у нее, и, хотя ей совсем не хотелось думать об этом, тошнотворные подозрения уже начали одолевать ее.

– Алюэтта с самого начала что-то подозревать. Коммонеры ведь точно знали, где нас ждать. И уже даже успели сколотить для тебя клетку.

Шэй вспомнила, как похитители спокойно ехали на своих лошадях. Вспомнила запах табака. И огненную стрелу, запущенную для них как путеводную звезду.

– Нет. Он же не мог, – но сомнения уже глубоко запали в ее душу, – Трасселл, его же пырнули ножом. Ты уже отъехал. А я видела его рану.

Он не повернулся, чтобы посмотреть на нее. Хлестнул палкой по веткам подлеска.

– Что ты видела, Шэй? Только кровь. Полагаю, кровь ягненка. Коровья кровь слишком густая.

Дерьмовый запах с металлическим привкусом и звук струившийся крови.

– Честно говоря, если бы он не инсценировал то ножевое ранение, я сомневаюсь, что мы заподозрили бы его. Но ты же понимаешь, что именно наш Бесподобный должен быть в центре внимания. Что-то тогда все не давало покоя Алюэтте. Пару дней спустя она заставила его раздеться, на его боку не было ни царапины.

Эти слова доконали ее. «Заставила раздеться», а не «увидела раздетым».

– На следующий день, когда он отправился пополнять наши запасы, я обыскал его палатку. И обнаружил в земле под подушкой те самые французские монеты. Золотые монеты. Этой суммы вполне хватило бы, чтобы купить ему настоящий титул в Лондоне.

Дерьмовый запах с металлическим привкусом и табачный дым. Неспешный, ленивый отъезд похитителей. Его история звучала правдиво и невероятно одновременно.

– Нельзя же в Англии безнаказанно покупать и продавать людей… это означало бы рабство, – заметила она, хотя, уже говоря это, сознавала наивную глупость такого замечания.

Королевский ордер означал, что Эванс мог вербовать себе кого угодно, все в рамках закона. Королева владела Эвансом, а Эванс владел Шэй. Она считалась даже не рабыней, а просто его собственностью, очередной записью в приходской книге наряду с декорациями, зданиями, мебелью и оружием – все это необходимо для продолжения жизни театра. Те десять фунтов, что Эванс потребовал у Бесподобного, были в конце концов платой не за жалкие костюмы и наскучившие зрителям сценарии. Это была плата за нее.

Она потянула Трасселла за ремень, вынуждая остановиться.

– Где он теперь?

– Говорят, в Лондоне. Мы выкладывали кучу этих монет около его палатки и не услышали, как он вернулся. А он просто удрал. Я погнался за ним, но ты же знаешь, что он лучше меня управляется с лощадью.

Вдруг ей показалось важным выяснить один вопрос.

– Сколько монет?

– Я… не помню, – мимолетная, как взмах крыла, заминка.

– Нет, помнишь. Сколько же я стоила?

– Сотню золотых монет. И формулу греческого огня.

Он опустился на колени и опустошил на траву свой кошелек. Монета за монетой падали на холодную землю. Они ярко блестели на бурой осенней траве. Ее цена.

Десять ночей под кустами и в канавах они засыпали под молчаливыми звездами и просыпались с мокрыми от росы волосами. Шэй чувствовала себя той же чахлой порослью, через которую они продирались. Ее обуревали душераздирающие эмоции и противоречивые, прихотливые идеи, уничтожавшие сами себя. Однажды они остановились во впадине, далеко от дороги, где съели так много ежевики, что их губы посинели, там Шэй увидела одно странное растение. Семена стелющихся по траве ростков проросли на поляне, где им не за что было цепляться. Три скрученных и свернутых друг вокруг друга усика, покачиваясь на ветру, росли вместе и в итоге всей этой шаткой спиралью вытянулись к солнцу. Трасселл не мог понять, почему вдруг она расплакалась. Десять чертовски трудных дней стоически держалась, а затем от случайного сна начисто потеряла выдержку. Ей приснилось, что мать расчесывала ей волосы, порождая смешанное с болью наслаждение.

Бесподобный предал ее. Он продал ее, взяв деньги и свалив на других бремя ответственности. Мысли об этом мучительно терзали ее. Острее всего она ощущала собственное замешательство. Какой идиоткой она, должно быть, выглядела, проводя время в сплошных любовных грезах, ухаживаниях, оправданиях? Так много воспоминаний, увиденных через призму его предательства, приобрели теперь новые объяснения, как знакомое отражение, увиденное в воде: его общение с другими девушками; ее имя, не упоминавшееся на афишах; в спектаклях Призрачного театра ее возлюбленных всегда играли Бланк и Трасселл. Она терзалась и от того, что, в отличие от нее, все остальные не заблуждались на его счет.

И ее терзали не только воспоминания о Бесподобном, но и переживания за Трасселла. Ах, Трасселл. Он любил ее, это очевидно. Наверное, с тех пор как они только познакомились. Она старалась не замечать этого, и он старательно и неуклонно вел себя соответствующим образом, но его постоянно выдавали глаза. Каждую ночь они засыпали спина к спине, и каждое утро просыпались, свернувшись, как животные в норе, мокрые от пота и росы, смешав свои жаркие дыхания. Разве любовь могла быть обузой? Особенно страстная любовь человека, который, как она теперь поняла, мог быть ее первым настоящим другом. Он мотался за ней по всей Англии, сражался, лгал и строил планы ради того, чтобы увидеть ее снова. Он спал в канавах, прятался от солдат и никогда не жаловался.

Но вот на десятый день на нее обрушилось последнее, отчаянное бремя: Девана. Шэй не представляла, как птице удалось выследить их под лесным покровом, но теперь всякий раз, когда они выходили на открытую местность, Девана кружила над ними. Стрела все-таки ранила ее. Ее силуэт скособочился, и летала она по искривленной орбите. Шэй очень хотелось подлечить раненое крыло, но в первый же раз, когда она позвала птицу, Трасселл затолкал ее в густой подлесок. Он никогда не обходился с ней так раньше.

– Шэй, нельзя, – он глянул на нее безумными глазами, – все же знают, что она твоя! С тем же успехом ты могла бы выкрикнуть свое имя с верхушек этих деревьев.

С тех пор Шэй все сильнее стремилась к Лондону, они брели поблизости от дорог, но постоянно прислушивались к топоту копыт. Обычно такой предосторожности хватало, хотя однажды они случайно наткнулись на троих спящих солдат, чьи лошади молча жевали траву на обочине дороги. Прижав палец к губам, Трасселл показал на что-то выглядывающее из седельной сумки: свернутый плакат. Виднелся только верхний край, но его оказалось достаточно – выбритая верхушка головы с птичьей татуировкой.

По мере приближения к Лондону им стали чаще попадаться поля, то есть более опасные открытые пространства. В сумерках Девана кружила низко над ними, с трудом преодолевая встречные потоки вечернего ветра. Она потеряла большую часть былого сияния, хотя на ее оперении еще оставались фосфоресцирующие пятнышки. Птица скользила все ниже, а Трасселл простонал:

– Прогони ее, заставь держаться подальше. Ведь она приведет их прямо к нам. Но Шэй потратила всю свою жизнь, стараясь привлечь к себе Девану; и не знала команд, дающих птице понять, что надо держаться подальше.

В окрестностях Кембриджа путешествовать им стало проще. Лес изобиловал протоптанными тропами, и они быстро прошли миль десять, не встретив ни души. Столица стала на десять миль ближе, и Шэй уже чувствовала ее приближение.

Им попалось местечко чьей-то вчерашней ночевки, и они устроились около почерневшего кострища, как будто там еще горел огонь. Вокруг стояла тишина. Большие синицы охотились за последними насекомыми, разгоняя невидимых полосатых овсянкок, а Шэй раскладывала карты птичьей колоды таро. Десять Сорок, Башня, Повешенный. Туз Воробьев, Король Сорок. Одни вопросы, без ответов.

– Ты нарисуешь меня? – спросила она.

– Ты уверена, что хочешь? – приподнявшись на локте, уточнил Трасселл.

– Уверена. Ты слишком давно бездельничаешь. По-моему, я еще ни разу не видела тебя так долго без карандаша в руке.

Он открыл свой альбом и перевернул последние странички с листьями, бабочками, ветками и камнями. Ни одного человеческого портрета или рисунка птицы.

– Но, Трасселл, – добавила она, – на сей раз не льсти мне для разнообразия.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты всегда рисуешь лучшее во мне. Показывая меня то красивой, то умной или смелой, а мне хочется увидеть, как я выгляжу на самом деле.

– Я ничего не приукрашиваю, – он с удивлением глянул на нее, – ты на самом деле красива, – он пытался удержать ее взгляд, но не выдержал и опустил глаза.

Шэй покраснела, словно сама называла себя красавицей.

– Попробуй нарисовать меня отстраненно, как некий предмет. Как лист или ветку.

– Ладно. Но ты должна чем-то заниматься, чтобы выглядеть естественно. Погадай мне на картах.

– Теперь я могу спросить, уверен ли ты в своем желании, – рассмеявшись, заметила она, – мы голодаем, блуждаем по лесам, спасаясь от преследований, может получиться не самое счастливое предсказание.

Он бросил на нее такой уклончивый загадочный взгляд, что ее вдруг потрясло осознание. «Боже, – подумала она, – да он сейчас счастлив».

Она выложила расклад Путников. Карту отъезда, карту прибытия, карту погоды и карту спутников. Она, помимо воли, искала правду в этих раскладах. Дурак, как карта прибытия: хороший знак или плохой? Что может означать перевернутый Туз Соро́к?

– Готово, – сообщил Трасселл.

Она успела выложить лишь первый расклад.

– Так быстро?

Он протянул ей рисунок, и она попыталась увидеть себя со стороны. Явно простушка и не красавица. Мелкие, почти детские черты. Слишком смуглая для англичанки, но слишком бледна для экзотической южанки. Она видела живое задумчивое лицо. С легкими признаками раздражения – морщинка между бровей и изгиб слегка выпяченной нижней губы. Мальчик или девочка? Никакой определенности, короткие волосы и ничем особо не примечательный рот, хотя Трасселл нарисовал ее так склонившуюся над картами, что в ее облике проявились материнские черты. Как будто ее сущность еще до конца не определилась. Юный, ничем не примечательный подросток с хмурым взглядом и короткими черными волосами.

– Извини, – пробурчал Трасселл.

Она не могла понять, за что он извиняется. Все, что ей было нужно, – это быть этой девушкой. Простой, как снег, чистой, как вода.

– Ты случайно получилась такой красивой, – добавил он, разгладив бумагу.

В окрестностях Хартфорда леса сменились огороженными участками земли. Слева и справа от них расстилались голые поля, и Трасселл намеревался сделать крюк, чтобы найти более скрытый путь. Но Шэй могла думать только том, чтобы как можно скорее добраться до Лондона, ей уже хотелось затеряться в столичной толпе. Они прошли две мили по открытой местности, и Девана упорно летела над ними, достаточно низко, поэтому Шэй уже видела изгиб ее сломанного крыла. Она выглядела слабее, чем вчера, а завтра еще сильнее ослабнет. Шэй беспокоилась, сможет ли Девана охотиться в таком состоянии. Она покопалась в своей сумке, пытаясь найти для нее какое-то угощение, а когда подняла глаза, увидела, что Трасселл вставил в лук стрелу.

– Нет.

Тетива уже натянута, кончик стрелы воспламенился. У него в глазах стояли слезы.

– Нет, Трасселл, пожалуйста, не надо.

Стрела, рассыпая искры, пролетела справа от птицы, и Девана отклонилась влево. Однако тяжелым затрудненным взмахам крыльев не удалось сразу перенести ее за изгородь, и она развернулась в поисках другого пути.

Его руки нервно тряслись.

– Здесь негде спрятаться. Прогони ее, Шэй. Мне не хочется опять стрелять.

Она выбежала на поле, крича и размахивая руками, но Девана, совершив круг, возвращалась к ней. Шэй отчаянно замолотила руками по воздуху, когда птица направилась к земле, и тогда Девана снова начала подниматься. Но сделав тягостный, низкий круг, она вновь повернула в их сторону.

Трасселл снова натянул лук, и Шэй бросилась к нему по полю. Она ударила его по плечу, когда он выпустил стрелу. Она снова пролетела справа от птицы, но ближе, и Девана, резко начав падать, тяжело замахала крыльями, устремившись к небольшой рощице. Искры расцвели вокруг ее головы, она летела низко к земле, конец крыла зацепился за ветку, и она вновь начала падать. Шэй колошматила Трасселла по груди, а птица, выровняв полет, нацелилась в зазор между изгородями. Он прижимал девушку к себе, пока Девана не исчезла из поля зрения, а сам повторял снова и снова:

– Прости меня, прости, прости меня.

День выдался тихим и молчаливым. Из-да оживленного движения в сторону Лондона они отошли подальше от дороги. Трасселл разговаривал с затылком Шэй.

– Здесь нам надо устроить привал, – глядя в затылок Шэй, сказал Трасселл, – пройдем последние мили, когда стемнеет, тогда сможем войти в город, как только откроются ворота. Меньше шансов быть замеченными.

Она не подала вида, что услышала его, но, когда справа появилась густая рощица, направилась к ней. Они расположились лагерем у ручья в лесистой низине и лежали отдельно, глядя в небо сквозь поредевшую листву. Шэй видела ястребов и канюка, но Девана не появлялась. Они долго лежали, отвернувшись друг от друга, но в конце концов задремали.

А потом раздался шум, тихий, словно скрип открывшейся двери, и перед ними появился олень. Его ноздри подрагивали, принюхиваясь к воздуху, и в углах его рта скопилась пена. Видимо, он стремительно убегал от кого-то, но теперь совсем успокоился; лесные голуби издавали больше шума, чем он. Среди деревьев позади животного что-то затрещало, его уши дернулись, а затем он внезапно перепрыгнул через ручей, перепрыгнул через Шэй и Трасселла и исчез за деревьями, прежде чем они успели оглянуться.

– Идиоты!

Голос доносился из-за рощицы. Один за другим к ручью вышли шесть конных лучников. Они посмотрели на Шэй и Трасселла. Трасселл и Шэй оглянулись.

– Никчемные идиоты! Один олень против шести лучников, мазилы, вы не сумели даже подстрелить его!

Крупная лошадь Эванса вороной масти с белой отметиной на лбу отличалась на редкость спокойным нравом. Натянув вожжи, он глянул на Шэй и Трасселла.

– Черт, да мне отменно повезло! – воскликнул он.

Его волосы, облепившие череп, скрывали глаз, веко под которым обвисло, как седельный мешок. Шэй узнала в нем перемены, виденные ею в родном отце. Они начинались на исходе четвертого десятка жизни. Погладив лошадь по гриве, Эванс нежно проворковал ей на ухо:

– А я ведь говорил им, но никто не слушал. Говорил, что Трасселл придет с запада, поскольку в Ладгейте ближайшие ворота к Блэкфрайерсу. Говорил, что они не пойдут прямиком по дороге, а будут пробираться окольными путями. И говорил, что если мы устроим охоту, то никто не догадается, кого мы здесь ищем. Вы что, языки проглотили? – он в изумлении покачал головой. – Прости, Воробушек, видимо, я затронул больное место.

Внезапно ей стало совсем тошно. Они находились всего в нескольких милях от Лондона. На востоке уже поднималась обычная столичная дымка.

– Так вы искали нас?

– Я и половина страны. Может, как говорится, Бог и зрит каждого падшего воробья[31], но и коммонеры Джаггера будут неподалеку. Держу пари, ты уже пожалела, что навела королеву на мысль об отрядах Черных Стрижей. Разве они не вызывают у тебя нервную дрожь? Они и меня достали. Уж больно тихие. И оглянуться не успеешь.

– Ты, малышка, превратилась из Воробушка в золотого гуся, и я нашел тебя, чтобы продать яйца, – его рот скривился, нижняя губа выпятилась, но голос звучал вполне уверенно, – единственный вопрос, кому их выгоднее продать. Джаггер, конечно, предложит больше денег, но признательность королевы будет более благодатной.

– У нас есть много денег, – впервые нарушил молчание Трасселл.

– Нет, парень, ты ошибаешься, – Эванс не сводил глаз с Шэй.

– Тридцать золотых монет, – добавил Трасселл, открыв кошель.

– Разве это деньги, Трасселл, – усмехнулся Эванс, – когда речь идет о всех благах жизни. Это всего лишь мелочь. Молчи лучше, когда взрослые разговаривают.

– Сделайте ставку на королеву, – сказала Шэй.

– Ты уверена, малышка? – Эванс задумчиво посмотрел на нее расчетливым взглядом. – Боюсь, она уже не уверена в тебе. Я готов поручиться за тебя, но все равно поставил бы три к одному за то, что ты закончишь на виселице.

Почему все воспринимали Шэй более серьезно, чем она сама?

– Разве может королеву действительно беспокоить моя персона?

– Она беспокоится обо всех, таково бремя власти. Каждый подданный может представлять угрозу. Особенно юная красотка, жившая с повстанцами, и, как стало известно теперь, в ее распоряжении смертоносное птичье войско. Уверен, что сейчас проходят бурные совещания по поводу того, что же с тобой делать.

– Неужели теперь я стала еще и красоткой?

Утонченная улыбка смыла с него груз возраста.

– Я всегда говорил, что ты не в моем вкусе, но у тебя есть все задатки красотки. – Он осмотрел ее со всех сторон. – Хорошо бы немного отрастить волосы. И принарядиться соответственно. А что стало с твоими ногтями?

Шэй протянула к нему руки, уже по привычке оценивая свои шансы. Число мужчин. Скорость их лошадей. Что им от нее нужно. Но ее также посетило новое более яркое понимание. Внутренний голос, рожденный птичьими полетами и ветрами, нашептывал: «Ты либо жертва, либо охотник – третьего не дано».

– Завтра вечером я буду в Бердленде. Передайте королеве, что я предскажу ее судьбу по Мурмурации.

Эванс восторженно хлопнул руками.

– Это что, ультиматум? Ультиматум нашей государыне. Ах, какая запальчивость! Позволь мне высказать встречное предложение: я засуну тебя в мешок и брошу к ногам королевы.

Нет уж, Шэй не могла позволить себе снова оказаться в клетке.

– Если вы так поступите, то я предскажу, что вы плетете заговор ее свержения.

– О, так мы затеяли переговоры, – он широко улыбнулся. – Такого мы еще не слышали. – Он объехал их на своей лошади, – тогда я просто снова продам тебя Джаггеру.

– А ему я скажу, – не задумываясь, парировала Шэй, – что ценой за продолжение моего пения будет сожжение всех ваших земель. В деревне, в Лондоне, где бы то ни было. Он сделает это с удовольствием.

Глаза Эванса засели глубоко в его черепе: горящие угли, подернутые холодным ночным мраком.

– Надо же, какие осложнения. Возможно, будет безопаснее убить вас обоих. Конечно, тридцать монет меньше, чем я ожидал, но все же лучше, чем ничего. – Он коснулся своей шляпы, глянув на Трасселла.

Она понимала его. Видела его насквозь.

Такой вариант, естественно, самый безопасный, но где в нем драматическая интрига?

Она развернулась и направилась к дороге.

– В Бердленде на закате.

Она ждала летящих в спину стрел. Дорога оказалась дальше, чем она думала. Эванс что-то пролаял своим людям, а потом погнал лошадь за ней вдогонку.

– Ладно. Я передам королеве. Но лучше, чтобы это звучало как мое предложение. Раскаяние, Шэй, – это все, чего она хочет. Хорошие новости и раскаяние.

Шэй не сводила глаз с дороги. Когда она вышла на тракт, Эванс снова крикнул:

– А Трасселл остается со мной. Только до тех пор, пока я не буду уверен, что твои слова обо мне будут так любезны, как я того заслуживаю.

На горизонте уже клубился лондонский туман. Птицы парили в восходящих потоках воздуха. Шэй шла вперед, не оглядываясь.

По всему Лондону Шэй, не задумываясь, играла уже привычную ей роль, и горожане поступали как им следовало. Сам город стал огромной сложной сценой: каждый дом, зияющий пустыми глазницами окон, каждый торговец с лотком восковых яблок. Безногие нищие попрошайничали перед заколоченными домами, даже солнце казалось театральным реквизитом из золотой фольги. Улицы звенели послечумной суетой, но Шэй шагала прямо посередине, не опасаясь ни солдат, ни приспешников Джаггера или Гилмора. На Олд-Чейндж-стрит мимо нее прошел отряд Стрижей Елизаветы, но она даже не потрудилась прикрыть шапкой татуировку. Шэй предвидела будущее этого сценария. До финального акта еще далеко.

Вокруг нее роилась массовка, но главные герои пока прятались за кулисами. Дети кричали: «Королевский Воробей, Королевский Воробей, спой нам песню», а пассажиры парома умоляли дозволить им коснуться ее подола. Вдали у причала Бердленда темнели очертания длинного ряда фигур. Двое мужчин поддерживали с двух сторон старика с палкой, возможно, Лонана, хотя там на болотах полно стариков. Неважно. Пьеса продвигалась к финалу, но авискультане уже сказали все, что могли.

Опять в одиночестве; теперь ей сопутствовали лишь призраки. По снегу, растаявшему до ледяной грязи цвета птичьего дерьма. Подмерзшая, труднопроходимая земля. Продвижение по кочкам подмороженной хрупкой травы подразумевало бесконечно сложный путь, полный резких разворотов и тупиков, но не стоило рисковать провалиться под тонкий лед в болотные топи. Чулки Шэй потемнели, пропитавшись влагой, башмаки потяжелели. Она смахнула льдинки с бровей и волос, от холода у нее перехватывало дыхание, саднило горло.

Грохот барабанов и дымовая завеса. Их она осознала до того, как увидела королевский кортеж. Барабанная дробь разносилась над болотами в облаках летаргической дымки, а падающий снег то и дело гасил факелы. Придворные рассредоточились гусиным клином с темным клубком тел, скучившимся в центре: лакеи, солдаты, фрейлины, повара, кучера, шуты и затейники, советники и прочие сопровождающие лица. Вся дворцовая челядь шествовала по Бердленду.

Движение процессии было хорошо налажено. Слуги устилали заледеневшее болото широкими досками. Шестеро дюжих мужиков вытаскивали длинные бревна из-под хвоста кортежа и, спотыкаясь, устремлялись вперед, чтобы опять быстро соорудить там твердый, как в любом доме, деревянный пол. Для королевы и ее ближайшего окружения, вроде музыкантов и фрейлин, соорудили передвижную платформу с троном. На протяжение десяти миль слуги таскали доски, вновь и вновь укладывая их на очередные участки болотной земли; Шэй испытывала сострадание, просто глядя на них. Дворцовые капельдинеры держали расписные панели по бокам и с тыла платформы с троном, чтобы глаз королевы не осквернил ни один грязный дюйм подвластного ей королевства.

Шэй дрожала под унылым деревом. Вся эта фальшивая декорация – разукрашенные стены и пол и пылающие жаровни – ничуть не убавляла стылых тягот зимы. Кортеж остановился в десяти ярдах от дерева. Корявый, вылезший из болота корень помешал хорошо установить платформу. Трон королевы слегка накренился в сторону Темзы. Барабаны умолкли, и к ней направился солдат с мушкетом.

– Проходи, – осмотрев ее, разрешил он.

Прогулка казалась нескончаемой. Вблизи ритуального дерева почва стала менее топкой, но выступающие корни застыли ледяными волнами, и она дважды споткнулась. Ее надсадное дыхание заглушало рождавшиеся вокруг звуки: хлопанье знамен и крыльев стаи скворцов, слетавшихся на ветви дерева. Елизавета, облаченная в темные пушистые меха, выглядела настолько исхудавшей, что ее бледное лицо напоминало святые мощи. «Она умирает», – подумала Шэй.

Бесподобный нашел бы, что сказать о макияже королевы. Густом и неряшливо наложенном. Слой белил вокруг глаз потрескался и осыпался, а пятна красных румян придавали ее лицу шутовской вид. Однако взгляд ее оставался бдительным и настороженным.

– Не представляю, как в такой унылой бесплодной земле можно предсказать удачу, – она обвела рукой пустынные болота Бердленда. К счастью, за ее спиной уже собирались скворцы.

– Разве, несмотря на бесплодность, она не производит величественного впечатления? – промолвила Шэй с легким поклоном.

Елизавета бросила беглый взгляд на болотные просторы – тянувшиеся до горизонта стылые серо-бурые земли, окутанные дымом и облаками. Она подняла взгляд на крону дерева.

– Они слетелись? У вас есть все, что нужно?

В верхних ветвях нарастало беспокойство. Птицы прибывали со всех сторон, стая оживляла крону дерева. Под темными телами уже прогибались и покачивались ветви, и еще больше птиц кружило над ними.

– Благоволение бога, условия идеальны. Интересует ли ваше величество будущее какой-то особой линии судьбы?

Случайный порыв ветра, промчавшись по болоту, поднял стаю с ветвей, а затем снова опустил ее вниз. Из-под капюшона Елизаветы выбился легкий завиток: ее рыжие волосы у корней совсем побелели.

– Сегодня, Воробьиная девочка, меня волнует не моя судьба, а твоя.

Она щелкнула пальцами, и слуга, выйдя вперед, развернул перед ними лист бумаги. Шэй узнала это цветовое решение. Желтоватая бумага и черные заглавные буквы: афиша Призрачного театра.

Текст гласил:

ВРЕМЯ САТУРНАЛИЙ!

ПРИЗРАЧНЫЙ ТЕАТР

СМЕРТЬ ЛОРДА БЕСПОДОБНОГО

И ВОЗВРАЩЕНИЕ ВОРОБЬЯ

ЗАВТРА ПРАЗДНЕСТВО В САУТУАРКЕ

Елизавета не сводила взгляда с лица Шэй.

– Их во множестве расклеили по всему городу. Чем быстрее мы их срывали, тем больше их появлялось вновь. Весьма… тревожное явление.

– Клянусь, я ничего не знаю об этом, – холод пробирал ее до костей, но теперь при виде своего имени на афише она вся закоченела, – мне ничего об этом не известно, но я отказалась бы, если бы мне предложили выступить в таком зрелище.

– Ты виделась с ним?

– Нет. Но он знает, что я не стала бы играть в таком представлении.

Елизавета хранила молчание. Она спокойно восседала на троне, не обращая внимания на порывы ветра, раскачивающие панели вокруг нее. На шум ветвей и крикливую птичью перебранку. Ее дыхание пахло дряхлостью и гвоздикой, пряному благовонию надлежало скрыть гнилостный душок. И сочетание этих запахов – смерти и ее сокрытия – воспринималось более скверно, чем каждый из них сам по себе. Затянувшееся молчание побуждало к новым объяснениям.

– Коммонеры заставляли меня выступать, – сказала Шэй, – но теперь я сбежала от них и уединилась. Мой запал выдохся.

Она не знала, услышала ли ее Елизавета. Королева разгладила афишу перед собой, но больше не смотрела на нее.

– Ты знаешь, где он?

– Нет.

– Ты знаешь, где именно он будет выступать?

– Нет.

– А знаешь ты, о чем он будет говорить?

– Нет. И я уверена, что сам он тоже пока этого не знает.

В глубине глаз Елизаветы таился какой-то тревожный огонек. Впервые Шэй задумалась о том, что королева могла бояться Бесподобного. Весь город знал, что порочность подмастерьев с их буйными пьянками раздражала ее, но до сих пор всплески их агрессии оставались беспорядочными, быстро вспыхивая, но также быстро и угасая. С внезапной ясностью Шэй вдруг осознала источник страха Елизаветы. Возможно, именно Бесподобный даст им некий определенный стимул, превратив их из стада в недовольную стаю, из толпы в армию, из обычных бузотеров в вооруженных воинов. Даже закутанная в теплые меха Елизавета снова поежилась, и у Шэй внезапно возникло странное впечатление, что от королевы осталась только голова – глава государства, – покоящаяся на кружевном ложе. Смехотворная и ужасающая картина. Елизавета хлопнула в ладоши, разорвав морозную тишь. Придворные позади нее тоже начали хлопать. Некоторые вертели трещотки. По мере распространения шума огромные волны скворцов поднимались в небо.

Елизавета взяла Шэй за руку и сказала:

– Итак, нам пора прояснить судьбу.

В одно мгновение беспорядочно, как галька, рассеянные птицы слились в единое живое существо. Множество шей тянулось к небу, где в серой дымке разворачивалось своеобразное танцевальное зрелище живого кружевного полотна. Свита разразилась восторженными возгласами, словно узрела праздничный фейерверк, а Елизавета мягко сжала ее руку. Такой человеческий жест на миг лишил Шэй самообладания. Из-за полыхавших вокруг огней факелов птицы выглядели размытым черным пятном на фоне облаков. Предвидение в ней молчало. Почему всем так нужны предсказания? Откуда они возьмутся? Непонятно и бесполезно. Судьба все равно накроет тебя своими волнами. С тем же успехом можно было пытаться спорить с морской стихией.

Но когда она уже придумывала красивые ответы, чтобы скрыть отсутствие вдохновения, произошло нечто удивительное. Мысли рассеялись, разум расстроился. Само существо раскололось надвое, распираемое изнутри холодной льдистой силой. А затем та же сила окрылила ее, вознося к небу, и она оказалась внутри этой птичьей стаи. Скворцы кружились, как раздуваемые неведомым ветром листья, хотя природа пребывала в затишье. Их движения поражали спокойствием; в их хаосе заключался порядок. Небесную отрешенную ипостась Шэй трепало и носило ветром, она чувствовала себя не птицей в стае, а перышком крыла, определяющего и создающего сам полет. Она рассмеялась, испытав чистейшее наслаждение. Влекомая мощным потоком, подобно кленовому семени, то взлетая, то ныряя в убийственную бездну, но вновь возносясь в безопасность родного гнезда.

«Ой, – мысленно сказала она. – Ах, вот как оно бывает». Именно так она себе и представляла Божественное Вдохновение, совершенно поразительным и чудным.

Долго ли она выделывала курбеты и плавно порхала в воздушных потоках этой стаи? Казалось, мгновения, но они были мягкими и текучими, словно наполняющими растяжимый фиал. Ей полагалось что-то понять. Но что? Стая сжималась и растягивалась, вобрав ее в свой напряженный танец.

ОН УМРЕТ РАНЬШЕ НЕЕ, УМРЕТ РАНЬШЕ ТЕБЯ

Эти слова как-то сами складывались, выделяясь из шелеста крыльев и встречного ветра, когтей и снежных хлопьев.

ЛЕС ДОЛЖЕН СГОРЕТЬ, ПРЕЖДЕ

ЧЕМ ВЫРАСТЕТ СНОВА

«Лес – это Лондон?» – спросил ее внутренний голос, зная ответ и не ожидая его.

ОНА ОСТАНОВИТ РЕКУ, ОН ПЕРЕЙДЕТ РЕКУ, ТЫ СТАНЕШЬ РЕКОЙ

Шэй затягивало в извилистую петлю ужасающей неотвратимости. Внезапный захват, спертое дыхание и опрокинутый, как стакан воды, мир.

ПУСТОЕ ГНЕЗДО УБЬЕТ ВАС ВСЕХ

«Как?» – снова и снова спрашивала она, подобно порывам ветра в оголенных ветвях.

ГОРОД ЯВИТСЯ ТЕНЬЮ НЕБЕСНОГО ЦАРСТВИЯ

«Да».

ТЫ БУДЕШЬ ПОВЕРЖЕНА

«Нет!»

Мир, вращаясь вокруг стаи, снова обрел видимые очертания. Небо, снег, вода, земля. Незримый центр вращения Мурмурации потерял свою силу. Птицы рассыпались по небесной бесконечности, и, вновь слившись, вся стая, нырнув с высоты скрипичным изгибом, улетела вдаль по низкой дуге.

ТЫ БУДЕШЬ ПОВЕРЖЕНА

Как могла земля вздыбиться и ударить ее, когда она стояла, крепко, на двух ногах? Но удар сделал свое дело. Небрежная пощечина и боль ледяной земли. Боль на щеке и еще не разомкнувшиеся руки. Но в них не та рука, что ей хотелось. Совершенно не та рука. Слуги подняли ее на ноги, подхватив под мышки. Придворные Елизаветы стояли рядом, и Шэй, теряя сознание, увидела, как их руки потянулись к клинкам.

И вновь неведомый глас. Подобный далеким отголоскам, проникающим в ваш сон.

ВЫ ТРОЕ БУДЕТЕ ПОВЕРЖЕНЫ

Она спала на полу в доме своего отца. Застарелый холод, не согретый за зиму даже дыханием. Итак, он ушел. Ушел отсюда, по крайней мере, еще один призрак в личном театре Шэй. Ее согнутые пальцы онемели, у нее не хватило сил вернуть их к жизни. Кто-то накрыл ее одеялами, но их вес лишь надежнее удерживал внутренний холод. Ее заледеневшие кости постукивали, и она подумала, что может разбиться вдребезги. Луна заглянула в оконце. Шэй заметила пролетевшую по ее диску птицу – добрый знак, говорят, – но ничего не переменилось. Пустое гнездо убьет вас всех. Кто из них сказал это? Занавесы открыты и никогда не закроются снова.

Руки под мышками. Разговоры над ней. Мимолетный взгляд слепых молочных глаз, они увидели ее и отвернулись. Лестницы, сани, лодки. Так много дел. Пустые руки и глупая старая луна над ней.

Медвежий рев. Собачий скулеж. Все лондонские пленники, запертые в клетки.

Она проснулась в приятном тепле. Пол под ней слегка покачивался, и она почувствовала слишком необычный для лондонского воздуха запах. Она знала только одно местечко, пропахшее специями.

– Бланк? – сказала она.

– Доброе утро, – он сидел на трехногом стуле, пришивая что-то к светлой куртке, – наш кракен пробуждается.

Он отложил свое шитье и, опустившись рядом с ней на колени, откинул назад ее спутанные волосы.

– Ты не проснулась, даже когда я поднимал тебя на мачту. Вот уж не думал, что такое может быть.

Он выглядел старше, его кудряшки тронула седина, слегка обвисшие веки прикрыли глаза.

Он неловко встал, его жилье накренилось под странным углом.

– Немного кофе, я думаю, пойдет тебе на пользу.

Он суетился с кастрюлей и кофейными зернами, а Шэй отогревалась душой и телом. Несмотря на легкий крен, в целом «воронье гнездо» осталось прежним, и Шэй выглянула за занавес. Покрывшись льдом, Темза слегка задрала нос «Альбатроса».

– Твои соплеменники чертовски хотели избавиться от тебя, – с удивленным радушием заметил Бланк, – какой-то лодочник прикатил сюда прошлым вечером и укатил, лишь дождавшись меня. Ты что, опять навлекла на них неприятности?

Неужели опять?

– Сомневаюсь. Ведь я была с королевой.

Если он и удивился, то не показал этого. Передвигаясь босиком по своему «вороньему гнезду», он заварил кофе и намазал маслом толстые краюхи хлеба. В Шэй мгновенно проснулся волчий аппетит. Он сел рядом с ней и принялся кормить ее, как птицу.

– И что же наша государыня хотела от тебя?

Кофе был слишком горячим, но ей очень хотелось попробовать обжигающего напитка. Потягивая его мелкими глотками, она сказала:

– Она хотела знать, что делать с Бесподобным.

– Да уж, после возвращения он развил бурную деятельность, – кивнув, признал он.

– Он что, теперь один показывает спектакли?

– Не уверен, что я вообще назвал бы их спектаклями. Скорее, провокации. Может, даже подстрекательства к бунту? И уж точно не один. Вряд ли в городе есть парень, который бы не принимал в них участия, – Бланк глянул на город. – Ты знаешь, что он украл галеон?

– Бесподобный? Да он же едва умеет управляться с лодкой.

– Ну, не обязательно он сам. Кто-то из его рабов. Или, может быть, кто-то украл, чтобы произвести на него впечатление. Уинтур с Фоксом или кто-то еще из множества его поклонников. Короче, некто украл пустой галеон и поджег его. Дрейфующий пожар… – в его голосе невольно прозвучало восхищение, – знаешь, Шэй, это выглядело потрясающе зрелищно. Борта обмазали белой штукатуркой, подожгли паруса и отправили это подобие лебедя в свободное плавание, стреляя из пушек, заряженных мукой.

– Мукой?

– Жаль, ты не видела, – он улыбнулся. – Белый и пылающий Призрак плыл по Темзе, и после каждого выстрела пушки его окутывали густые белые облака, словно городское дыхание.

Да, Бесподобный обладал особым даром – вкладывать в голову чудесные образы. Она представила это зрелище яснее, чем если бы видела его воочию. Призрачный морской дракон скользит по волнам, выдыхая огненный дым на съежившийся город.

– А где он сейчас, Бланк?

– Одному Богу известно. А может, и Он не знает. Уж Елизавета не знает точно. Что ты сказала ей?

Шэй попыталась вспомнить вчерашний вечер.

– Ничего не помню.

Она спала без сновидений, дневные лучи просачивались в щели между половицами. Лондон, как заведенные часы, нашептывал ей свои ритмы: приглушенные крики продавцов, удары церковных колоколов, вопли уличных скандалов и постоянный перестук очередного строительства. Уходил и возвращался Бланк. Уходил в белом морском обмундировании и возвращался, пропитавшись ромом и дымом. Когда свет начал угасать, он вернулся вновь. Шэй упорно пыталась сесть прямо, а он внимательно присмотрелся к ней.

– Очнулась? Жива?

Она кивнула, и он вручил ей афишу.

ВРЕМЯ САТУРНАЛИЙ!

СМЕРТЬ ЛОРДА БЕСПОДОБНОГО И ОСВОБОЖДЕНИЕ САКЕРСОНА

ПРИЗРАЧНЫЙ ТЕАТР ПРИНОСИТ ИЗВИНЕНИЯ

ВОРОБЕЙ ПОКАЗЫВАЕТ СВОИ КОГТИ

ЗАВТРА ПРАЗДНЕСТВО В САУТУАРКЕ

– Их многотысячные толпы тянутся до самого моста, – Бланк задумчиво нахмурился, – это провокация. Преднамеренная провокация. Подмастерья на Сатурналии все равно что звери, и их легко можно подбить на любую авантюру.

Шэй поплотнее закуталась в одеяло.

– Разве им позволят бесчинствовать? Распорядитель празднеств просто сразу наложит запрет на их оргии. – «И Черные Стрижи Елизаветы тоже не оплошают», – подумала она.

– Не так-то это просто. Никто точно не знает, где именно в Саутуарке они начнут развлекаться, а, пока тебя не было, Бесподобный тут приобрел множество преданных последователей. К тому времени, как распорядитель узнает, где они собрались, их там будут тысячи, и его подручные уже не смогут ничего поделать с такой огромной толпой.

Шэй откинула занавес, чтобы глянуть на берег. Темза крепко замерзла, и вереницы людей прямо по льду тянулись к южному берегу. Над рекой разносились их крики и звон пивных кружек. Она заметила, как поскользнулся пьяный парень, и его приятели, смеясь подняли его на ноги.

– Похоже, гульба уже началась.

Бланк склонился над кружкой кофе.

– Нынче все стремятся в Саутуарк. Я слышал, что комнаты там уже сдаются по шиллингу с носа. Все хотят подготовиться.

Шэй задумчиво смотрела на людской поток. Откуда же их берется так много? У нее частенько возникало ощущение беспредельности Лондона и его огромного бесчисленного населения. В этот город стекалась вся Англия, все скатывались к нему с окрестных просторов, готовые ютиться в одной из сумрачных и холодных лондонских каморок. Столица пережевывала их и выбрасывала, но следующее поколение счастливо стремилось занять их место. А теперь все бродяги стекались в Саутуарк. Большинство веселились, большинство выпивали. Дети, в сущности, но им хотелось попасть на Сатурналии. К сумеркам их стало значительно больше. Те, кто додумался захватить фонари, шли напрямик по замерзшей реке, а менее предусмотрительные блуждали и падали, их выдавали только проклятия, когда они по третьему разу пытались перейти на южный берег. Там, подобно драгоценному самоцвету, сверкал Саутуарк. Его даже можно было услышать: тихий, трескучий, как тлеющие угли, гул множества голосов. Шэй задремала, и ей приснилось холодное, пустое гнездо.

Ее разбудил грохот. Какой-то сотрясающий землю треск отдавался во всем ее теле. Казалось рушились огромные деревья; даже «воронье гнездо» вибрировало и содрогалось.

– Бланк?

– Гм-м-м? – Он стоял полностью одетый у прямоугольного проема, залитого лунным светом.

– Что происходит? – спросила она.

Его темная фигура, развернулась к ней.

– Ломают лед на Темзе.

Завернувшись в одеяло, она тоже взглянула на реку. Поначалу казалось, что река горит, но, когда ее зрение прояснилось, она разглядела цепочку людей с факелами. Перед ними другие фигуры размахивали топорами. Люди кричали: «Три, два, один, бьем!» – и разом множество топоров вонзались в ледяной панцирь. Минутная передышка и очередной общий удар. После двух-трех таких ударов во льду появилась трещина. Вереница людей отступила на пару ярдов назад, увлекая за собой факельщиков. Шэй посмотрела на запад вдоль реки. Длинная шеренга людей скрывалась за поворотом около Вестминстера. Бланк натянул башмаки.

– Далеко ли собрался? – спросила Шэй.

Он завязал шнурки.

– Они собираются отрезать Саутуарк, – ответил он, завязывая шнурки, – разобьют лед до самого моста, а затем перекроют его. Если королева прикажет завтра лодочникам оставаться дома, то путь будет отрезан и туда, и обратно. Им все равно, планирует ли Бесподобный остаться в Саутуарке.

Он подбросил ей несколько вещей из кучи костюмов: подбитые мехом штаны и монашескую рясу. Перчатки и носки.

– Одевайся. Ты ведь не хочешь пропустить зрелище?

Перчатки едва ли помогали спускаться по обледеневшей мачте и веревочным лестницам. К тому времени, как они вышли на Темзу, она уже не чувствовала пальцев ни на руках, ни на ногах. Они срезали путь по реке, идя вдоль берега, где лед еще оставался нетронутым. Шэй то шла, то катилась по ледяной поверхности, и такое передвижение заставило ее снова почувствовать себя ребенком. Однажды на Рождество, в ее раннем детстве, вся семья вышла прогуляться по замерзшей Темзе, чтобы посмотреть на празднично одетых горожан, шедших в храм на полуночную службу. Сейчас она испытывала то же чувство: волнение от того, что ее разбудили так поздно, и от того, что мать держала ее за руку и они вместе скользили по льду. А потом из глубинной мышечной памяти всплыло то, как отец нес ее домой на плечах, никогда больше она не испытывала ощущения такой надежной защищенности.

Примерно за четверть часа они добрались до ледорубов. Громкие команды перемежались звонкими ударами топоров; все это выглядело весьма воинственно. От моста Бланк пошел наискосок, и вскоре они обогнали бригады ледорубов. Лунный свет придавал льду матовый оттенок, так что создавалось впечатление прогулки по облакам. Ближе к середине русла толщина льда истончалась, дважды ей приходилось уводить Бланка в сторону, чтобы обойти темные промоины. Они слышали тихий ток реки, спокойно катившей свои воды глубоко под ними, но примерно раз в минуту речное покрытие содрогалось от глухих ударов топоров.

Саутуарк служил им своеобразным маяком. На каждой стене горели факелы, а внизу под ними посверкивали жаровни. Таверны сотрясались от громких песен, а в каждый бордель на улице выстроились очереди. Подмастерья, в клубах собственного дыхания, подзывали свистом проходящих мимо девушек, и Шэй поглубже надвинула капюшон. На стенах пестрели афиши Призрачного театра, и на каждом углу захмелевшей улицы раздавались одни и те же имена: Бесподобный. Воробей. Королева. Завтрашние Сатурналии. Не имея особого выбора, они решили прогуляться. Прошлись по набережной, где подо льдом, слева от них тихо журчала Темза. Бланк до сих пор не заговаривал с ней о Бесподобном, за что Шэй была ему благодарна. Где-то вдалеке треск ломающегося льда смешивался со странным скрежетом, часть реки хорошо освещалась фонарями.

– Видишь те мачты? – сказал Бланк, махнув рукой. – Там застряли во льду торговые суда. Они возьмут на борт одного старого моряка. И если ты сумеешь опять сыграть парня, то там, по крайней мере, согреешься.

Шэй покончила с мужчинами, разговорами и тесными комнатушками. Ей хотелось тишины и простора. На берегу за ними маячило знакомое здание, и она сказала:

– Ты иди куда хочешь. А мне нужно увидеть старого друга. Я найду тебя утром.

Широкий дымоход вел с крыши к огромному камину в медвежьей яме, и Шэй пришлось спускаться, упираясь руками и ногами в стены этой трубы. Кирпичную кладку покрывал толстый слой сажи, и под ее пальцами он начал сдвигаться и осыпаться. Ее левая рука скользнула вниз за отвалившимся черным пластом, но в итоге она все-таки смогла удержаться. Выправившись, она крепче уперлась спиной в стенку. Кирпичи царапали пальцы, но ей пришлось докопаться до надежной опоры. Она лишь вскрикнула от боли и замерла, изо всех сил упершись в стенки. Из-за падающей сажи, спускаясь дальше, она держала рот закрытым. Понемногу, упираясь руками и ногами в шершавые, как наждачка, кирпичи, она продвигалась все глубже. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом… По спине, между лопаток, побежала струйка крови. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом, но вот она уперлась в какой-то выступ и, с облегчением проехав последний фут, приземлилась в очаге. Обугленные головешки развалились под ее ногами, решетка впилась в спину, а рот наполнился пеплом. Выкатившись в яму, она кашляла и отплевывалась.

Кромешная тьма. Подавив очередной приступ кашля, она прислушалась. Тихое шуршание. Мягкое, но весомое. Чуть дальше напряженное сопение. Глухие удары лап, и Шэй уже видела их мысленным взором. Кожаные подушечки с острыми когтями. Она сидела неподвижно, воркуя по-голубиному.

Шаги остановились. Прочистив горло, она вновь попыталась издать голубиный клич, в ответ прямо перед ней раздался тихий скулеж. Продолжая ворковать, она вдруг ощутила на своей шее прикосновение мокрого носа. Мокрый кожистый нос и горячее дыхание. Сакерсон настороженно обнюхивал ее. Вену на шее, ссадины. Обнюхав голову, он спустился к промежности. Держа руки по швам, она прошептала:

– Славный мальчик, привет, дружок, ты ведь учуял на мне запах клетки?

В дымоходе она ободрала костяшки пальцев, и Сакерсон начал вылизывать их. Его язык похож на спрятанную в перчатке руку; шершавый, но мягкий. Как можно медленнее она протянула к нему руку. Способен ли он видеть в этой полутьме? Его тревожное сопение склонило ее к мысли, что не способен. Она коснулась его меха, и он зарычал, низкий рев сотряс ее с головы до ног, но не встревожил. «Что ему еще делать, как не рычать», – подумала она, поглаживая медведя по животу. Так продолжалось минуты две, его язык на ее ранах, ее руки в его шерсти, при его непрерывном рычании.

А потом он умолк. Тихо вздохнув, улегся и свернулся полумесяцем. Шэй прижалась к его животу, пытаясь немного согреться. Ее зубы невольно стучали от холода.

– Они приходят к тебе во сне, мальчик? Приходят? Ко мне тоже. Они не дают нам ни минуты побыть наедине с собой. Сегодня, однако, их внимание должно быть отвлечено. Давай спать, увидимся во сне. В какие земли мы отправимся?

В своих снах она летела, низко и стремительно, по заснеженному лесу. Толстенные деревья издалека выглядели сплошной стеной, но когда она приближалась, то всегда с легкостью пролетала между стволами. Ей даже не приходилось менять курс, просто летела дальше над снежным покрывалом под еловыми лапами, а вокруг свистел ледяной ветер. Дважды она видела уходящие вдаль цепочки медвежьих следов, но не могла остановиться. Она не могла даже оглянуться.

А потом наступило утро. Из арочных окон высоко над ямой просачивался грязный свет. Тем не менее она не знала, что там был Бесподобный, пока он не прочистил горло. Он сидел в первом ряду перед ареной, глядя вниз. Шэй никогда раньше не видела его в зрительном зале.

Он медленно хлопал.

– Какая чудная первая сцена, – заявил он, – я не смог бы сочинить лучше: «Почтеннейшая публика, мы начинаем спектакль с явления почерневшего и ободранного Воробья в объятиях могучего медведя». Я сгораю от любопытства.

Он был одет в ту же тунику, что и в первый день их знакомства, хотя с того времени она успела изрядно поблекнуть и пообтереться. Цвет его лица также поблек: кожа приобрела своеобразный сумеречный оттенок. Бутафорская корона на его голове съехала на одно ухо. Он подался вперед на кресле, сохраняя, однако, определенную дистанцию. «Как обычно, он знает, где будет выглядеть в самом выигрышном свете», – подумала Шэй.

– Итак, какой будет вторая сцена? – спросил он.

Шэй села, постаравшись не разбудить Сакерсона.

– Понятия не имею. Сценария не существует. Это ведь ты рекламируешь представление. Рекламируешь и мое выступление.

– О, прости, сожалею, – он поднял руки, – но сегодня мне чертовски нужно заполнить зал болванами, и, хотя мне больно говорить об этом, твоя личность стала весьма притягательна. О вкусах публики, естественно, не спорят. И безусловно, твоя популярность резко возросла благодаря твоему северному приключению.

– Северному приключению? – тихо произнесла Шэй. – Или, говоря прямо, моему рабству. Твоему предательству. Твоему малодушию и коварству.

– Ну, что бы то ни было, – он покачал головой, – оно пошло тебе на пользу. Ты хорошо выглядишь.

Шэй обдумывала много раз, что она скажет ему во время их следующей встречи, но здесь, сейчас, никакие слова не могли передать глубину ее переживаний.

– Откуда ты узнал, что я здесь? – если Бесподобный смог ее найти, то смогут и враги.

– Я не знал. Просто пришел за медведем. Единственная настоящая звезда из нас троих. – «Сакерсон упоминался в афише», – вспомнила Шэй.

– Ты собираешься заставить его драться?

– Господи, нет! – он взмахнул рукой. – Я собираюсь освободить его. Я собираюсь освободить его и всех городских пленников. Он сможет зайти выпить в пабе «Лебедя» или заказать молочного поросенка в таверне Эмерсона. Я дарую ему свободу в Саутуарке.

Сакерсон пошевелился. В глубине его сна огромная лапа почесала ему ухо.

– То есть свободу для всех, кроме меня?

– Святые небеса, Шэй, это же было необходимо! – раздраженно вздохнув, воскликнул он. – Этого требовала наша драма. Трагедия, – он поднялся с кресла. – Конечно же, ты понимала это, понимала с самого начала. Бесподобный и Воробей, Воробей и Бесподобный. Сказочная история! Какой богатый сюжет. Поющая девушка и предавший ее парень. Королевы и чародеи. Сокровища и измены. Но это могла быть только трагедия, должна же ты это понимать. Когда простолюдины возносятся к солнцу, судьба сжигает их.

В его убедительных объяснениях таилась опасная соблазнительность, но она устояла.

– Помнишь первую ночь в твоей келье? Мы собирались создать нечто новое. Собирались уничтожить обветшалые истории.

– Ну да, собирались, – кивнул он, – и даже создали… Но, увы, замшелые истории чертовски живучи.

Дикая немота придавила ее ко дну медвежьей ямы. Успокаивало только дыхание Сакерсона.

– Да, Шэй, порой мне удавалась роль чертова чародея, – Бесподобный изящным жестом на мгновение прикрыл глаза. – Благодаря мне сцена превращалась в корабль. А Лондон превращался в Рим. Блэкфрайерс становился Вавилоном, – его голос звенел от возбуждения. – Я играл Клеопатру, Калигулу и Константина, – с каждым произнесенным им именем все эти персонажи на мгновение оживали на его лице, – однако все бесполезно.

Он вдруг сник в полнейшем изнеможении.

– Эвансу доставались деньги, а мне – цветы. Ты помнишь все эти цветы, Шэй? Охапки цветов. Их красота не могла соперничать с моей, и они увядали к закату, – он коснулся одной из прорезей туники, – трагедия юного актера. Но все-таки, да, все-таки… – он широко раскинул руки, – я создал Призрачный театр, да, я родился заново. Покорил души множества подмастерьев и проник в сновидения множества богатых девушек. Мои слова, подобно чуме, заразили целый город, а те замшелые истории не сгубили меня.

– А потом ты открыла рот, – он уже опять опустился в кресло, – даже понятия ни о чем не имея… Но ты запела в трансе, и монеты зафонтанировали. Птичий щебет. Увы, благодаря птичьему щебету я опустился на вторые роли. Шэй, ты хоть представляешь, как я старался сбежать? – он уставился на нее пустым взглядом. – Ты даже не представляешь, что я творил, какую кучу лжи наговорил, какие грехи пожирал, – он сплюнул, – все, над чем я работал всю свою жизнь, ты с легкостью, одним махом, вытащила из-за пазухи. Даже не зная, что там лежало.

Он обхватил ладонями щеки и вытянул нос, изображая ищейку.

– Воробей, Воробей, чертов Воробей! Ах, что за волшебная тайна. С ее сплющенными, как блины, сиськами и плоской, как сервировочная доска, задницей. Так мальчик она или девочка, человек или птица? Не пора ли, черт побери, воспользоваться мозгами. Прожила целых шестнадцать лет, ни разу в своей глупой жизни не приняв ни одного решения. Вот я и принял решение за тебя. Разве не каждый ребенок мечтает сбежать и присоединиться к цирку?

Слова. В данном случае вступить в ним в спор означало проиграть. Но ей не оставалось ничего другого.

– Ты продал меня. Продал меня, – она достала горсть монет и швырнула их в зал. Они упали с оглушительным стуком, – тебя самого продали в детстве, и ты продал меня. Ты воплотил в себе все то, что сам же ненавидишь.

Он покачал головой и шагнул на медвежью арену.

– Нет, Шэй, такие люди, как ты и я, уже родились проданными. Я лишь выбрал тебе покупателя.

Подойдя ближе, он протянул руку, и она невольно потянулась к нему. Поставив ее в танцевальную позицию, он начал нашептывать ритм:

– И раз, и два, и раз, и два…

Он хорошо танцевал, даже на смешанной с дерьмом соломе медвежьей ямы. Одна рука на ее талии, другая – в ее ладони.

– Тот первый день, когда я увидел тебя на крыше, он был как чудо. С каждым твоим прыжком я думал про себя, вот сейчас она взлетит, – поддерживая ее под мышки он приподнял ее, оторвав от земли, но немного, на пару дюймов, – я на самом деле думал, что это произойдет. Так ярко представлял твой полет. Твои преследователи с собаками все пялились в небеса, а ты исчезла среди бела дня, – он помедлил. – Но ты спускалась с небес, постоянно. Мы не в силах, Шэй, избавиться от наших ролей. Можем только играть их с некоторым блеском.

Шэй остановила танец.

– Ты любил меня? – вопрос вырвался у нее невольно, как вздох.

– Да, – он не задумался ни на миг. – Да-да. Сто раз да. Мне нравилась твоя колючая стрижка, и твое бормотание, и то, как ты кричала, когда я погружался в тебя, нравились твои шрамы и ссадины, и моряцкие рубашки, и твои пылкие, страстные ногти. Нравились наши сцепленные руки, твои ноги, летавшие над крышами, и то как ты брыкалась во сне, как ты ела и как спала…

Он выглядел тоскливым, как будто, говоря все это, совершал над собой насилие.

– Мне нравилась твоя доброта по отношению к девушкам у служебного входа, твои сбитые коленки и локти и твоя искренняя глупая радость при виде любой сороки или голубой сойки. И твои головокружительные прыжки, и твои птичьи песни и трансы, и твое пение, и твой смех, и твой страх перед сценой, и твои татуировки…

Словесный поток – как паводок. Как же много он видел и как много ей никогда не удавалось спрятать. Она чувствовала себя раздетой. Слова падали вокруг, словно они стояли на сцене. Но ей вдруг вспомнилась одна картина: как Трасселл рисовал ее.

– Это не я. Это просто то, что я делала. Ты любил не меня, а лишь мою роль.

Его глаза округлились и потемнели, но он улыбнулся в первый раз в тот день.

– Ладно, может, и так. Но, ах, Шэй, какая же была великолепная роль!

От главного входа донесся стук. Сакерсон дернул носом, и Шэй отошла, чтобы успокоить его.

– Должно быть, мои парни идут за медведем.

Дверь распахнулась, впустив сверкающий прямоугольник света и компанию поклонников Бесподобного. В основном уличных беспризорников в порванной военной форме, и у каждого на груди блестели жирные красные кресты. Небрежно намалеванные, как на чумных дверях. Они заполнили пространство болтовней, и пивным выхлопом, и звоном цепей. Глаза Шэй пощипывало от яркого света, пока парни спускались в яму, окружая ее и медведя. Они настороженно поглядывали на нее.

– Как там обстановочка? – Бесподобный оперся на палку и поковырял в зубах.

– Бурная. Все разбежались. Ни Стражей, ни домовладельцев, полная свобода. Люди Гилмора там ищут кого-то, – при этом парень искоса глянул на Шэй, – но они тихорятся. Их-то десяток, а нас тысячи, – он раскинул руки, – Саутуарк наш.

– Ты принес жратву для медведя?

– Конечно, – он открыл мешок, и воздух заполнился запахом вареного мяса. – Лебедятина. Оленина. Шикарные шматки.

Мощная спина Сакерсона шевельнулась, но он не проснулся, а лишь подергал носом, принюхиваясь.

– Сначала надень ошейник, потом накорми его.

У Шэй возникло ощущение, будто ее собираются посадить на цепь. Глухой стук замка и стонущий лязг металла отдались ломотой в ее зубах. Бесподобный оторвал лапку от лебединой тушки, а в ней поднялась волна тошноты.

Он заметил, как сжалась ее спина.

– Извини, мы не знали, что ты будешь здесь. Но все одно, ведь идолы одних людей зачастую попадают на обед другим.

Поднявшись на ноги, Сакерсон поиграл могучими мускулами. Склонив голову набок, он коснулся мяса кончиком носа и осторожно взял его зубами. Потом опять сел и принялся задумчиво жевать его. Выплюнув длинную кость, он смахнул ее на солому, и тогда Бесподобный подал знак к выходу. Он вытащил еще один кусок мяса из сумки, и Сакерсон посмотрел на него. Медведь мог быть на редкость проворным, когда дело касалось еды. Встав на четыре лапы, он поднял взгляд на парней Бесподобного, манивших его оленьим бедром.

– Вези меня наверх, – в мгновение ока Бесподобный вскочил на спину медведя. Сакерсон, повернув шею, пытался увидеть, что произошло, но в конце концов предпочел спокойно жевать мясо.

– Присоединяйся ко мне, – предложил он Шэй, как будто они праздно обсуждали очередную сцену, – наша публика ждет.

– Твоя публика. Я покончила с выступлениями.

Бесподобный надул щеки и с шумом выпустил воздух.

– Да ладно. В этом сценарии осталась всего пара страниц. Разве тебе не хочется увидеть, чем дело закончится?

Он сжал каблуками медвежьи бока, словно пришпоривал лошадь. Выехав на холодную улицу, он прищурился, глядя на заиндевевшую дорогу. Сакерсон дважды чихнул – хрипло пролаяв, – и Бесподобный закачался на его спине.

– Вот, молодец, пойдем погуляем, – его руки, как в любовном объятии, обхватили медвежью шею.

Парни обступили медведя, а Шэй вдруг вспомнила о королеве и ее придворных. Она постояла в дверях, щурясь от яркого света. Голодные чайки кричали на нее, требуя кормежки. Она пошла в другую сторону, обратно к реке, решив посмотреть, там ли еще торговые суда; Бланк мог посоветовать ей, что делать.

Шэй впервые видела на реке такое затишье. Движение лодок полностью прекратилось, остановились даже лопасти водяных мельниц. Большие, размером с ковер, льдины лениво сталкивались в волнах прилива. Шэй спустилась к воде. Группа мужчин пряталась у выступающего в реку причала. Люди в черном кожаном облачении разглядывали какую-то карту. Она обратила на них внимание, только когда один из них вздрогнул, услышав ее шаги. Он пригляделся к ней, а затем, отвернувшись, принялся что-то быстро говорить своим спутникам. Наверняка они были людьми Гилмора. Как можно незаметнее она пустилась наутек, опять прошла мимо медвежьей ямы, а затем уже последовала прямо за гомонящей процессией Бесподобного. На кладбище Кросс Боунс она рискнула оглянуться. Они следовали на некотором отдалении и смотрели только на нее, хотя зрелище Бесподобного верхом на медведе выглядело гораздо более привлекательно. Опять сгрудившись в стороне, они что-то обсудили, а затем разделились на две группы. Одна компания двинулась к реке, а другая – последовала за ней. Шэй неохотно присоединилась к этому парадному шествию.

В Саутуарке царил хаос. Мальчики спали в дверных проемах, а улицы были заплеваны блевотиной. Вороны клевали съедобные остатки, наскакивая друг на друга и устраивая перепалки из-за добычи, а высоко в пустом небосводе в ожидании кружили ястребы. Она пригляделась к ним, но Деваны не обнаружила. По мере продвижения процессия становилась все более многолюдной. Вестовые колотили в барабаны, окна распахивались, и от пьяного забытья пробуждались новые зрители. Время от времени Бесподобный бросал назад пригоршни монет, отчего у шествия вырос длинный детский хвост. Шустрые дети ловко проскальзывали между мужчинами, а спавшие прямо на улице подмастерья, встрепенувшись, сразу присоединялись к процессии, ни о чем не спрашивая. Гром барабанов, рев труб и звон падающих монет. Случайные рычания Сакерсона сопровождались неистовым вороньим карканьем.

Люди Гилмора подошли ближе. Теперь она узнала их, разглядев выражение лиц. Протиснувшись к голове процессии, Шэй оказалась так близко к Бесподобному, что, когда Сакерсон, задрав ногу, выпустил дымящуюся дугу мочи, уловила ее едкий запашок. Осмелятся ли эти преследователи схватить ее здесь? Она сомневалась. Подмастерья время от времени, хлопая ее по спине, взывали: «Спой нам песню, Воробей!» Пусть в драке они могли быть слабыми противниками, зато на их стороне была многочисленность и необузданность. Люди Гилмора предпочли подождать.

Заколоченные двери таверн уже успели вскрыть, и шедшие в сторону запада улицы превратились в полосы препятствий, покрывшись черепками пивных кувшинов. Зрители подходили с боковых улиц, а приближенные Бесподобного украшали их одежды красными крестами.

– Красный крест означает, что ты помер. И ты. И ты, – несмотря на подобные пояснения, вокруг царила праздничная обстановка. Дети хихикали, когда на них малевали кресты, носились кругами и падали в грязь с воплями: «Я помер. Я помер». Капающая краска смешивалась с черной грязью. Белые лица, красные кресты. Шэй не узнала ни души. Не напоминало ли это безумие военный поход?

На запад, на запад, на запад. С народного востока, на королевский запад. Следуя за призывными звуками барабанов и труб, толпа взбиралась на холм. И Шэй внезапно догадалась, где должны состояться Сатурналии.

Парижский сад. Само собой разумеется. Единственное место на южном берегу реки, где развлекались все господа. Это грандиозное заведение предоставляло возможность познать прелести жизни Саутуарка, не запачкав ног. Шлюхи Парижского сада хвалились тем, что купались по два раза в день, а их бойцовые петухи клевали зерна с серебряных подносов. Шэй еще не приходилось бывать там. Она прошла через колонный вход, где ливрейные лакеи обычно прогоняли таких оборванцев, как она, и заметила у реки частную пристань, где высаживались с лодок компании господ. Но сегодня двери стояли широко распахнутыми, а на фасаде здания намалевали тридцатифутовый красный крест.

Толпа, подобно приливной волне, внесла ее в Большой зал. Его прибрали и небрежно побелили. Краска, капая с изысканных канделябров, придавала портретам на стенах вид призраков. Бесподобный и Сакерсон расположились в дальнем конце зала на грубо сколоченной сцене. Фоном им служила нарисованная карта города. На ней изобразили контуры каждого богатого дома к северу от реки. Южная сторона оставалась пустой.

Бесподобный восседал на шатком троне, уткнувшись подбородком в рукоятку длинного деревянного меча. Процессия значительно выросла, и отставшие все еще напирали сзади. В зал постепенно набилось столько народа, что Шэй уже чувствовала себя стиснутой со всех сторон. Одна из самых низких в той толпе, она утыкалась носом в плечи и спины парней. Теснота породила в ней ощущение клаустрофобии, подобное страху перед сценой, не имевшему выхода, и тогда она издала истошный крик.

– Воробей, воробей, воробей! – ответил ей нестройный хор, чьи-то руки мгновенно подхватили и подняли ее. Подмастерья передавали ее вперед с рук на руки с такой осторожностью, словно посылку с обещанием двухпенсовика сверх обещанной оплаты, если доставят ее в целости и сохранности. Один из парней поставил ее на край сцены, где Сакерсон принялся с интересом разглядывать ее. За медведем около задней стены зала скопилась куча бросового оружия. Пики и дубинки. Ржавые мечи и пыльные посохи. Карта Лондона на стене вдруг начала колыхаться, хотя Шэй так и не смогла понять, откуда взялся сквозняк.

– Славные парни! – Бесподобный поднял руку. – Всю жизнь мы провели, играя.

Каждое его слово убавляло крики гомонящей толпы, и к концу фразы все умолкли.

– Мы играли в плохой пьесе. В бездарной пьесе с бездарными актерами в главных ролях. Тем не менее мы с вами вечно оставались на заднем плане. Нам отводили роли крепостных и водовозов, пленников и рабов. Пару десятков лет мы играли одни и те же унылые роли, в то время как наши дамы и господа выходили на поклоны, срывая все аплодисменты.

Он сел на краю сцены, и шеи зрителей вытянулись, стараясь поймать каждое его слово.

– Почему?

Молчание в ответ.

– Почему же? В театрах лучшие роли достаются самым одаренным, – он отвесил изящный поклон, – безусловно, обычно их предоставляют мне, но не всегда. А ведь любой из вас мог бы стать королем. Любой из вас мог бы соблазнить красотку.

Шэй внимательно присмотрелась к залу. По крайней мере, на три четверти его заполняли мужчины.

– Но такова реальная жизнь, да, в реальной жизни таким, как мы, людям не позволено самим выбирать себе роли.

В молчаливой паузе Шэй услышала жадное дыхание первого ряда и шумное карканье стаи ворон за окнами.

– Но нынче настал наш день! Сатурналии. Единственный день, когда слуги становятся хозяевами, а хозяева – слугами. Нам соизволили подарить один этот день. Но мы превратим его в вечность! – последнее восклицание он произнес свистящим шепотом.

– Кто готов пройти посвящение?

На сцену запрыгнул парень. Лопоухий, с мокрыми губами, он отвесил несколько поклонов: Бесподобному, Сакерсону и, наконец, Шэй. Намалеванный на нем крест спускался от плеч к бедрам.

– На колени, – промолвил Бесподобный, и парень опустился на колени. Взяв из пачки листок бумаги, Бесподобный коснулся концом меча каждого плеча парня и объявил: – Нарекаю тебя Мертвым лордом Грешамом. Твои владения ждут тебя. – Он вручил парню листок, и новоявленный лорд, подойдя к карте, нарисовал красный крест на доме, недалеко от Бишопсгейт.

– Следующий!

Тут же выстроилась длинная очередь, и парни, поднимаясь на сцену, становились рыцарями и получали землевладения. Сотни жаждущих лиц. Несмотря на быстроту посвящений, церемония заняла не меньше часа. Сакерсон, сопя, обнюхивал сцену, и в зале, казалось бы, в случайном порядке вспыхивали взрывы смеха и аплодисментов. Заляпанные краской дети с трудом поднимали огромные мечи, так весело болтая, словно их распустили на школьные каникулы: «Что тебе досталось? Кого тебе придется прикончить?»

Шэй не понимала толком, в чем суть этого спектакля. Он носил метафорический смысл, как и все прежние пьесы Бесподобного. Что же будет, когда у каждого парня появится свой участок земли и они застрянут здесь, в Саутуарке?

Мертвые лорд Лотбери, лорд Биллитер. Она знала эти имена: им принадлежали большие особняки и городские поместья. Те усадьбы ни ей, ни этим парням никогда не увидеть изнутри. После каждого прошедшего посвящение парня на карте появлялся новый красный крест. Разбирая дубинки и пики, мальчики сразу начинали потешные бои. Она не понимала смысла этой игры, но так, вероятно, к лучшему. С наступлением темноты все они напьются в стельку, и до тех пор от их игр в лордов никто не пострадает. Карта уже изрядно покраснела, и очередь почти иссякла. Наконец Бесподобный посвятил в рыцари одноногого мальчика, лет двенадцати от силы, нарек его лордом Ломбардом, а затем отложил меч. Он встал и, воздев руки к небесам, призвал толпу к тишине.

– Кто хочет повидать свои новые владения?

Ему ответил хор радостных одобрений.

Подойдя к карте, он дернул за веревку. Карта полетела к земле. Стену здания за этим холстом сломали, и из зала теперь открывался вид на реку и раскинувшийся за ней город. Всю реку уже усеивали лодки. Сотни лодок. Прижатые друг к другу бортами, они выглядели как деревянная дорожка на другой берег. Баркасы и барки, прогулочные лодки с навесами, простые гребные лодки, ялики и плавучие платформы были накрепко связаны канатами. Получилась прочная пешеходная переправа на северный берег.

– Захватим же наш город! Захватим город! Захватим город! – начал нараспев произносить Бесподобный, но через мгновение его слова подхватила толпа, и он опять сел с молчаливой улыбкой.

– Захватим город! Захватим! Захватим город!

– Нет!

Ее голос утонул в громогласном хоре. Теперь она поняла, что должно произойти. Вдохновленные речами Бесподобного толпы мальчиков, в безумной спешке к своим новым землям, подгоняя друг друга, переберутся за реку. А потом… Ножи и мечи, даже ружья. Тайные стражи с птичьей эмблемой на плечах. И множество мертвых подмастерьев на красном от крови снегу.

– Нет! – повторила она. – Нет! – Она топнула ногой, как разгневанный ребенок.

Один из мальчиков оглянулся.

– Остановитесь! – Она снова топнула.

Мальчик шикнул на своего спутника, а затем тишина пронеслась по ним так же легко, как и песнь. Она поднялась на трон, чтобы все увидели ее. Он зашатался под ее ногами.

– Остановитесь. Вас убьют. – Толпу остановила не сила ее голоса, а ее слабость и хрупкость. Опустившись на колени, она упорно сдерживала эмоции. Она должна лишь передать сообщение:

– Вчера вечером я видела королеву, она ожидает вашего наступления. И все лорды ожидают его. Вас ждет засада, все вы умрете.

Толпа начала перешептываться, но вперед выступил Бесподобный.

– Нас нельзя убить. Мы уже мертвы! – окунув палец в краску своего красного креста, он размазал ее по лицу. – Призрачный театр не может умереть!

И он опять начал бубнить себе под нос:

– Захватим город, захватим город, захватим город, – и его призыв вновь начали подхватывать, – мы не можем умереть, и я докажу это, – он протянул ей свой нож и опустил ворот рубашки, обнажив впадину на горле. – Попробуй.

– Бесподобный. Не надо, – она отступила назад.

– Умоляю тебя. Попробуй, – он повернулся к толпе, – мы не можем умереть на Сатурналии, ибо Сатурналии вечны.

Он повернулся к ней.

– Сделай же это. Пусть они убедятся.

В театре имелись всякие бутафорские ножи. С лезвиями, убиравшимися в рукоятку при нажатии кнопки, или кинжалы, сделанные из упругого материала. Но она знала личный нож Бесподобного; она пользовалась им достаточно часто. Где-то в глубине леса Срединных земель даже стоял древний дуб, на коре которого она вырезала этим ножом их имена. Мальчики топтались в зале, следя за ними и сходясь к сцене. Движение замерло, и она вдруг осознала, что находится в состоянии, близком к тому, что испытывала во время ритуала Мурмурации. Она могла встать и сыграть на сцене. Могла лицезреть Бесподобного, спустившего рубашку, обнажив ребра, и живот, и один бледный сосок. На его лице застыло странное выражение, насмешливость смешивалась с чем-то более непоколебимым… возможно, с отчаянным желанием?

Нужны ли ножи? Острие, подобно стреле, указывает цель. Ведь все нужные места и так видны. Сердце. Шея. Запястье. Смертельные точки. Они обнажены. Шэй коснулась острием его шеи прямо под подбородком и почувствовала, как он – едва заметно – вздрогнул. Она надавила достаточно сильно, на его коже образовалась ямочка, но он не отпрянул. Более того, он подался ей навстречу. Кожа натянулась до предела. По его виску стекала капелька пота. Ум может быть спокойным, но тело пестует свои собственные страхи.

Полная тишина. Она не могла избавиться от ощущения замершего зала. Открытые рты, и ни единого дуновения ветра. Лишь падение капли пота.

– Боязнь сцены? – спросила она.

Биение пульса. Синяя вена на шее.

– Как обычно.

А потом она позволила ему взять свою руку и отвести ее в сторону. Его глаза не светились ожидаемым ею триумфом. Он сам приставил нож к шее и небрежно ткнул им кожу, из ранки брызнуло несколько алых капель, и тогда он повторил:

– Мы. Не можем. Умереть.

Тишина взорвалась ликованием; порез и струйка крови.

– Мы. Не можем. Проиграть.

Его голова откинулась назад, как будто вовсе не сам он держал нож. Его голос эхом отразился от потолка:

– Захватим город.

И все всколыхнулись и пошли, как одно огромное животное, в едином порыве отбрасывая стулья и столы с каким-то утробным ревом, порожденным глубинами самой толпы. Босиком, перепрыгивая через кирпичные обломки и скользя дальше по замерзшей земле, мальчики падали и поднимались, размахивая ножами так, словно им угрожади сами небеса. Сакерсон мчался впереди, этот медведь впервые столкнулся с более свободным существом, меньше, чем он сам, боявшимся смерти. Шэй в смятении осознала, что ее, оторвав от земли, тоже несут к реке. Словно рыбу в живом потоке, вздымавшемся и опадавшем, а потом она перевернулась вниз головой, шлепнувшись в грязь, ее давили и топтали, и она быстро катилась все дальше, дальше и дальше, чьи-то пятки били ее по плечам и спине, а она катилась еще быстрее, уже не видя вокруг людей; они стали стихийным потоком, а от стихии не ждут, что она остановится перед ущербом. Шэй обхватила голову руками, а когда тишина вернулась, поднялась с земли и глянула на реку.

Лодки раскачивались под сотнями пар обуви, но своебразная переправа держалась крепко. Когда авангард толпы преодолел две трети пути, солдаты на мосту выпустили бессильные стрелы, но они были слишком далеко на востоке. Раздался ликующий крик. Враги оказались бессильными. Их стрелы никому не вредили. Бесподобный мчался впереди, и Шэй видела, как шевелились его губы, но слова уносил ветер. Раскачивание лодок и натиск несущихся тел придавали толпе грозный импульс. Шэй представила себе, какой вид мог открыться Деване сверху на первый ряд мальчиков – белые барашки волн, накатывающие на северный берег. Что их могло там встретить? Мечи, стрелы, мушкеты? Охотники с собаками?

Но шум оставался радостным. Она забралась на низкую крышу, чтобы увидеть удар первой волны. Пустой берег и пустые лодки. Мальчики роились на причалах, как крысы, не встречая ни малейшего сопротивления. Шэй пристально оглядела горизонт в поисках натянутых луков или кипящих котлов, но увидела лишь темные дымоходы и птичьи силуэты. И вообще, двери прибрежных домов стояли открытыми. Но за считаные минуты Лондон поглотил эту толпу, как поглощал все попадавшее в него.

Шэй ждала несчастных воплей, но никто не вопил, тогда она, отряхнувшись, пошла вниз путем, выбранным мальчиками. Едва она наконец перебралась по лодочной дороге, то оказалась в городе, тихом, как воскресный день.

Лондон выглядел покинутым, все дома распахнули свои двери. То не было небрежностью в спешке бежавших от чумы горожан – это было приглашением. Шэй направилась вверх по холму Святого Андрея, где видела сквозь открытые двери столовые в домах купцов. В каждом из них был накрыт стол к ужину. Она выбрала один дом наугад: трехэтажный, с лавкой тканей на первом этаже. Напольная солома кое-где сбилась, там, где тащили на улицу что-то тяжелое, но мебель осталась на обычных местах, а в столовой было приготовлено угощение. Тушеная крольчатина и устрицы, хлебный пудинг с финиками. Она дотронулась до куска крольчатины. Мясо успело остыть, а соус покрылся жировой пленкой. Шэй задумалась о причинах столь странной заботы. Похоже, хозяева приготовили еду, накрыли столы, а потом сбежали, прихватив свои ценности. Пустое гнездо. Очевидно, это какая-то ловушка, но откуда они знали, что мальчики заявятся сюда, особенно когда река стала непроходимой? Она принюхивалась к вину, запах ее порадовал. Прошлая ночь эхом отражалась от пустых стен: «Она остановит реку, он перейдет реку…» Чьи это слова? Ее? Ветра? Кто бы их ни сказал, Елизавета услышала.

Одни и те же сцены разворачивались на всех улицах вплоть до собора Святого Павла. Мальчики претендовали на свои новые владения, и в каждом втором особняке устраивался пир. Засунув за вороты рубашек стенные драпировки, парни использовали их в качестве салфеток и разрезали поджаренную говядину своими палашами. Она видела, что вино пьется как вода. На Патерностер-роу два мальчика, лет двенадцати, вытащив обеденный стол на улицу, спорили о назначении столовых приборов. Перед ними на блюде лежала огромная жареная форель.

– Присоединяйся, Воробей, – хором предложили они, – к нашему праздничному ужину.

Как-то тревожно было сидеть в кресле с такой богатой обивкой посреди улицы. Она крошила булку для воробьев, пока один из мальчиков раскладывал по тарелкам рыбу.

– А где же сами хозяева? – спросила она.

– Сбежали, – прошепелявил мальчик, набив рот каштанами, – мы не видели ни души с тех пор, как заявились на нашу улицу. Он скорчил смешную рожицу, отполировав вилку подолом своей рубашки, а затем, отставив большой палец, показал на каменное здание, – это теперь наш дом. Красивый, верно? – на двери, приколотая ножом, висела полоска выданной им бумаги: Мертвые лорды Патерностер и Пол.

– И вас тут ожидали эти угощения?

– Да, целый накрытый стол. И полно шикарного бренди, – с господской важностью произнес мальчик, – хотя кто-то получит трепку, когда я выясню, кто позволил этой рыбе остыть.

«Может, тут все отравлено, – подумала Шэй, – да хватит ли для этого яда во всем городе?»

– Вы доверяете тем, кто оставил еду для вас?

– Это же Сатурналии. Они должны подарить нам этот день. Наверное, так уж заведено.

– Ну да, такая традиция, – поддержал его другой мальчик, и они оба кивнули.

Шэй глянула на приколотую к двери бумагу.

– Сатурналии ведь празднуют только один день. А Бесподобный утверждал, что они вечны.

Мальчиков ее слова ничуть не обеспокоили.

– Ну, да, так он говорил.

Она оценивающе глянула на них. В их руках столовые приборы выглядели нелепо громоздкими, а ноги болтались в воздухе, не доставая до земли.

– Так вы не думаете, что он говорил правду? Что все это действительно ваше.

– А что, могло бы получиться забавно. Представить, что весь этот дом наш. Представить всех этих слуг. Я нанял бы множество горничных. Пухленьких малышек, – он помедлил, посмотрев на нее. – Прости, Воробей. Я помню, как Бесподобный говорил, что Сатурналии вечны. Но ты же сама понимаешь, чего стоят слова актеров.

Она попробовала форель и сказала:

– Слушайте, вы же знаете меня, верно?

Мальчики кивнули с полной серьезностью.

– Пообещайте, что к полуночи вы отсюда уйдете. Если не сможете добраться до родительских домов, то переночуйте на крыше. На углу Айви-лейн есть хорошее местечко, – она думала, что они не осознавали грозящей им опасности; для них это была всего лишь игра, – за все эти угощения заставят кого-нибудь заплатить, понимаете? Постарайтесь, чтобы расплачиваться пришлось не вам.

Она пошла дальше на север мимо открытых дверей. Подмастерья ходили в гости от дома к дому, а дети сидели около своих новых владений, точно домовладельцы на параде лорда-мэра.

– Расходитесь по домам, – говорила она всем, проходя мимо, но они лишь отмахивались и смеялись в ответ.

Мальчик, кативший горящее колесо телеги по улице, остановился и отвесил Шэй церемонный поклон. Два младших мальчика неистово резали стенные драпировки особой домашней выделки. Рынок Чипсайд имел призрачный вид; Шэй еще не приходилось видеть его пустым. Она шла по застывшей мерзлой дороге, над ней еле слышно помахивая крыльями пролетела одинокая сипуха. Птица проскользнула над ней с такой грациозностью, что Шэй, сразу вспомнив Девану, опять позвала ее, но ответа не дождалась. Вернется ли к ней соколиха? Возможно, она устала от своей свободы. Понимая, где могла прятаться птица, Шэй свернула на восток к Элтем-хаусу. Она нашла его большие двойные двери широко открытыми, но внутри особняк оставался нетронутым. Поднимаясь по лестницам, она вспомнила здешних слуг: дворецкого и кухарку, угощавшую ее вишневым пирогом. У Элтемов также имелся загородный дом, но лондонские слуги могли бы сами позаботиться о себе; за городскими стенами сегодня вечером будет и так полно слуг. Шэй забралась по узким верхним лестницам и выбралась на крышу, навстречу своему любимому вечеру, морозному и ясному. Птичья клетка пристроилась на конце крыши, как миниатюрный дворец, а она двигалась достаточно шумно, чтобы Девана услышала ее приближение, если бы сидела дома. На первый взгляд домик пустовал, но Шэй уловила там легкое мерцание света. Она просунула внутрь голову и плечи.

Девана съежилась в глубине у стенки. Она пряталась в темноте – поблескивал только один ее открытый глаз, черный драгоценный камень в черном обрамлении. Охотничьи перчатки по-прежнему висели там на крючке, и Шэй быстро надела их. Она протянула к птице руку; никакой реакции. Она призывно свистнула, но Девана забилась еще глубже во мрак. Шэй убрала руку и начала чирикать по-воробьиному, стараясь привычными звуками успокоить и привлечь птицу. После долгого молчания Девана начала с трудом перемещаться по насесту. Она выглядела ужасно. Вокруг ее правого глаза темнело обожженное оперение, и сама глазница мрачно пустовала. На груди поблескивало маслянистое пятно, а одна лапка бессильно волочилась за другой. Она придвинулась поближе. Крыло и лапа выглядели сломанными. Стрелы Джаггера или Трасселла?

– Привет, моя красавица, – Шэй протянула руку почти к самому насесту, но Девана не шелохнулась.

– Хорошо. Я сама подниму тебя, только один раз. Но это ничего не значит.

Она обвила птицу голой рукой, и Девана вдруг издала трель, тонкий звук, какого Шэй никогда раньше не слышала. Она подняла ее с насеста, и сломанная правая лапка бессильно повисла.

– Вот так, – она осторожно опустила ее на перчатку. Левый коготь Деваны напряженно вытянулся, а затем расслабился. Шэй едва почувствовала через кожу перчатки птичьи когти на своей руке.

– Трудные у тебя выдались деньки? Ты так смело уворачивалась от стрел, – спокойно сказала Шэй, стараясь не выдавать охватившей ее тревоги. Птица была пугающе легкой; давно ли она последний раз ела?

Сняв перчатку, она вновь попыталась оценить состояние птицы, положив ее на голую руку. Коготь опять напрягся, и Шэй смотрела, как морщится под ним ее кожа. – Так-так. Чуть глубже, – наконец появились капли крови, и Девана повернула к ней голову.

Их глаза встретились до того, как Шэй вспомнила, что надо отвести взгляд. Один зеркальный глаз. Еще одно предупреждающее сжатие когтя, но едва ощутимое. Тем не менее Шэй уже упорно смотрела вниз; соколиха заслужила это. Она поднесла ее ближе, и птичья головка с благодарностью прижалась к груди Шэй. Последние остатки краски светились на гребне ее клюва, а на макушке зияло пятно сгоревших перьев.

– Умница, хочешь наденем твой колпачок? Он у меня здесь.

Свободной рукой она достала колпачок из мешочка. Девана приподняла голову, не отрывая ее от груди Шэй. Отсутствующий глаз темнел на фоне тусклой щетины.

Она осторожно надела колпачок, и его сиреневая кожа выглядела как оскорбление рядом с масляными следами и черными пятнами оперения. Девана издала ту же странную трель и слегка развела свои крылья. Перья на правом крыле были ободраны до самых стержней. Блеск обнаженного розового цвета напоминал сырое мясо. Еще раз взмахнув крыльями, она плотно прижала их к телу.

Сломанное крыло нуждалось в лечении, но Шэй не могла заняться им сейчас, нужно было раздобыть особые приспособления и восковые свечи. Застегнув до половины куртку, она прижала Девану к своему теплому телу. Словно в награду ей раздалось легкое стрекотание, тихое трепетное дыхание тронуло ее кожу.

Снизу с улицы доносились пьяные песни парней, и было что-то грустное в их веселье, словно они понимали, что близок конец этой ночи.

– Как ты думаешь, девочка? – спросила она птицу. – Есть ли шанс избежать скверного окончания?

Она собиралась найти еды и воска для Деваны, а потом постараться заставить мальчиков разойтись. Этот опустевший город мог быть только ловушкой. Она пыталась представить ход мыслей Елизаветы. Не встретив ни малейшего сопротивления, мальчики разбрелись по домам и насытились; возможно, так она и задумала. Ее советники наверняка хотели бы ответить на силу силой. Столкновение казалось неизбежным только потому, что именно его обычно предпочитали люди. В общем, на данный момент королева достигла своей цели, но Шэй не нуждалась в гадании на картах, она и так знала, что скорее раньше, чем позже сюда заявятся отряды Стрижей. С какой же стороны их ждать?

Понимая, что Девана слишком слаба, Шэй держалась подальше от крыш. Она направилась на юг к реке и обнаружила на Темзе остатки разбросанных лодок. Она повернула на восток к городской стене. Как она и предсказывала, на фермерских землях расположились временные лагеря. Повсюду горели светильники, слуги охраняли полные ценного имущества телеги. Она особо никуда не спешила, поэтому просто ходила вокруг и болтала, собирая новости и сплетни, мило щебетала, невольно пытаясь не замечать тот факт, что после набережной совсем не чувствовала движений Деваны. Западный Лондон был ярко освещен, а во дворце горели факелы. Она подошла как можно ближе, но стены патрулировали войска. Значит, опасность может исходить с севера. По дороге туда она надеялась найти мясную и свечную лавки.

Позже она так и не смогла понять, когда именно умерла Девана. Где-то между Элтем-хаусом и Ломбард-стрит, где она сломала замок на двери мясной лавки, чтобы добраться до висящего внутри молочного поросенка. Ей все стало ясно, едва она расстегнула пуговицы. Что-то ушло из птицы, ее живая легкость. Еще теплое тело стало каким-то вялым.

Шэй поплотнее завернула птицу в куртку и направилась в обратный путь. Начался дождь.

Она сбежала в пустоту крыш; не желая больше видеть крикливых разгулявшихся мальчиков. Она мчалась по жавшимся друг к другу домам, наслаждаясь холодным, ледяным воздухом и следуя на север за лунным светом, но порой ее внезапно останавливал странный шум. Тихое топотание, словно отдаленный рокот грома. Она услышала его уже дважды, поэтому, спрятавшись за башенкой, пристально оглядела окрестные крыши. Холодные дымоходы темнели на фоне звезд, и флюгеры спокойно нацелили свои стрелы по ветру. На севере в городской стене маячили ворота Криплгейт, и звуки могли доноситься оттуда, поэтому она, улегшись на солому, подползла к краю крыши. Происходившее внизу виделось лишь в смутных очертаниях. Какой-то призрачный отряд проходил строевые учения – шаг влево, шаг вправо, достать ножи, убрать ножи – все почти в полной тишине. Единственной реальностью оставался тихий и ритмичный и четкий стук ног. Полностью черные облачения дополнялись и мягкими черными туфлями, а лиц она так и не сумела разглядеть. Когда же луна выглянула из-за облака, Шэй увидела причину: их лица и глаза закрывали темные маски.

Справа от нее раздался командный свист, и эти призраки перешли к действиям. Она услышала, как клацнули лестницы, опустившиеся на край крыши церкви Святого Альфеджа. Если они направятся в ту сторону, то пройдут прямо мимо нее, поэтому она распласталась на соломе и затаила дыхание. Люди, все так же с завязанными глазами, поднимались по лестницам, пользуясь всеми четырьмя конечностями, а затем пошли по крыше цепочкой, каждый держал руку на плече идущего впереди человека. Они проходили так близко, что она слышала звуки их дыхания. Достаточно близко, чтобы увидеть птичьи знаки отличия, нашитые на их мундирах, и ножи на их поясах. Они прошли мимо нее и вышли на крыши Аддл-стрит. Некоторые из парней Бесподобного отправились как раз на Аддл-стрит – она видела, как они устраивали шуточные бои по пути туда, – но сейчас на этой улице стояла тишина. Черные Стрижи выстроились стройными рядами на краю крыши.

Все происходило со зловещей быстротой. На дымоходе закрепили концы веревок, потом командир коснулся избранных плеч, и восемь человек стащили повязки с глаз. Все они мгновенно перемахнули на стены. Незаметные черные веревки и неслышные мягкие туфли. Беззвучный спуск на улицу, а там тишину сразу прорезал громкий шум. Тревожные крики, грохот тяжелых предметов, ударяющихся о твердые поверхности, а затем опять зловещая тишина. Мужчины возвращались на крышу в мгновение ока, переводили дух и опять завязывали друг другу повязки на глазах. Наверняка они были солдатами Елизаветы; Стрижи были ее марионетками, убийцами с острыми ножами. Шэй однажды видела человека, заколотого в Чипсайде. Лезвие скользнуло в тело человека и тут же выскользнуло обратно, а он, еще продолжая что-то говорить, удивленно коснулся спины, и его рука покраснела. Через мгновение он рухнул на колени и задергался в агонии, кашляя кровью.

Насколько хорошо люди способны видеть в такой полутьме? Повязки на глазах, возможно, обостряют остроту зрения, что им и требуется. Пока она раздумывала, что предпринять, по крыше шепотом пронеслась краткая команда, и Стрижи начали двигаться к югу.

Что же делать? Она могла бы, срезав путь, предупредить гулявших в той стороне мальчиков, но тогда сама рисковала нарваться на Стрижей. Вместо этого Шэй направилась в сторону Сильвер-стрит. Там в огромных креслах, вытащенных прямо на дорогу, сидели два ее знакомых мальчика, тихо напевая что-то. Она прочистила горло, что заставило их встрепенуться. Один парень помахал факелом в ее сторону.

– Привет, Воробей! Нам говорили, что ты присоединишься к нам.

– Вам надо срочно убираться отсюда, бегите на восток. Сюда приближаются войска, они даже видят в темноте. Ничего не берите с собой, срочно бегите.

– Бежать-то нам некуда, – мальчик почесал в затылке, – во всех воротах уже выставлена стража.

Увы, дело могло кончиться настоящей резней.

– Тогда бегите на юг. Доберетесь до реки и перейдете на берег Саутуарка, – она не знала, как лучше убедить их в необходимости скорейшего бегства, – множеству парней суждено умереть, надеюсь, вы не хотите оказаться в их числе.

Их медлительность вывела ее из себя; сколько же времени может понадобиться, чтобы убедить бежать отсюда всех парней Бесподобного. Нужно найти иной путь спасения.

– Вы знакомы с Алюэттой?

– Вашей Фламандской девушкой? С лошадиной физиономией?

Шэй кивнула. Да, это она.

– Вы не знаете, где я могу ее найти?

– Попробуй спросить в соборе Святого Павла. Там спратались все чужеземцы.

Мальчики начали паковать свои трофеи, но все равно уходить им явно не хотелось. Шэй прикинула расстояние: собор Святого Павла находился всего в трех кварталах, так что по улице она доберется туда быстрее, чем по крышам. Гулянки на дорогах уже затихли; мальчики отступили в дома, разожгли дрова в каминах. На улицах валялись осколки разбитых бутылей, и ее подошвы вскоре стали липкими от вина.

Снаружи казалось, что в церкви проходит шумное празднество. Высокие двери были распахнуты, и над входным фонарем клубился белый пар. Шэй проскользнула внутрь. В центральном нефе, своеобразном перекрестке городской жизни, получившем прозвище «променад святого Павла», велась кипучая деятельность, именно здесь распускались слухи и заключались сделки, обновлялась мода и заканчивались дела. Но прежде Шэй никогда не видела его в таком жутком виде. В одном конце мальчики устроили рыцарский турнир, они ездили на закорках, бегая друг за другом, вооруженные карнизами от занавесов и посохами. На передних скамьях, заляпанных пятнами крови расположилось множество парней – одни бодрствовали, другие спали, – а на полу рядом с ними Шэй увидела зубы. В другом конце, подражая лондонским модникам, фланировали молодые пары. В слишком больших костюмах и слишком маленьких платьях они шествовали туда-сюда по променаду, под улюлюканье и насмешки своих приятелей. Из сломанных скамей и порванных библий разожгли костры, а купель наполнили вином.

Едва она зашла внутрь, как ее сердце запело от радости. Головы Трасселла, Алюэтты и Бланка склонились над каким-то документом. В старые времена это мог быть сценарий, где Алюэтта могла описать лучшие способы подсветки сцены, пока Бланк разучивал положение пальцев для исполнения новой мелодии на своей трубе и Трасселл трудился над эскизами декораций. Однако сейчас все три лица выглядели напряженными и весьма встревоженными. Несмотря на страшную спешку, Шэй невольно помедлила, глядя на своих друзей.

– О, слава Богу! – Трасселл так крепко обнял ее, что она даже не видела его лица. Он шумно дышал ей в ухо, а затем, отстранившись, обхватил за плечи и добавил: – Прошлым вечером они сбросили меня у ворот, но я не смог перебраться за реку. Потом искал тебя по всему городу, – он заглянул ей в глаза, – еще надеялся, что Девана приведет меня к тебе, но ее нигде не было видно. Неужели она…

В ответ Шэй лишь печально покачала головой, и радость Трасселла тут же угасла.

– Ох, Шэй…

Последовали и другие объятия. Алюэтта, Бланк и Трасселл наперебой пытались ей что-то объяснить про представления и корабли, про мальчиков и речную переправу. Они втроем охраняли группу семей, занявших пять рядов скамей у заднего входа. Тихие, серьезные люди, одетые в черное; три поколения родственников, все они держались за руки, вознося молитвы о спасении.

– Они все из Фландрии, как и Алюэтта, – пояснил Трасселл, – она отвела всю общину к Бишопсгейт, но солдаты отправили их обратно. И мы подумали, что до утра здесь будет безопаснее всего.

Шэй едва не забыла, зачем пришла.

– Сейчас в городе опасно везде. Стрижи шастают по крышам. Их сотни. Они приспособились видеть в темноте и действуют тихо, как мыши.

Алюэтта сверкнула глазами.

– Правда, Алюэтта, без всякой магии. Они закрывают глаза повязками, одеты в черные костюмы и мягкую обувь, как рабочие на сцене. Их отлично подготовили. Необходимо увести отсюда всех ваших людей. И мальчиков тоже.

Шэй нарисовала путь к реке. Он проходил исключительно по боковым, неосвещенным улицам, подальше от галерей, где могли размещаться лучники. Но для передвижения такой толпы людей требовались много места и света. Трое друзей топтались вокруг нее, а она испытала знакомый страх того, что не уверена в собственных решениях. Но они смотрели на нее с такой надеждой, что она заставила себя говорить дальше.

– Слушайте. Стрижи передвигаются по крышам вслепую, чтобы, спустившись, лучше видеть в полумраке. Поэтому нам нужно осветить город. И тогда мы доставим всех отсюда к Темз-стрит. – Она пробегала этим маршрутом множество раз. Улицы там достаточно широкие для двух рядов телег. Она склонилась к Алюэтте: – Есть ли у нас еще огненные стрелы? Нам необходимо освещать путь.

Озабоченное выражение тут же стерлось с лица Алюэтты.

– Ах, у нас есть кое-что получше. Пойдем, посмотришь.

Она потащила Шэй в конец нефа, где громоздились деревянные ящики. Их уже развязали, и Алюэтта просто сняла крышку с ближайшего. Там лежали обложенные соломой остроконечные ракеты и скрученные из бумаги фитили. Поддон заполняли жесткие зеленые спирали с запахом серы и сирени.

– Это что, фейерверки? Все фейерверки? – Там стояло, наверное, три десятка ящиков.

Алюэтта не смогла скрыть довольной ухмылки.

– Такой подарочек задумал Эванс для королевы. На Рождественские гулянья в его стеклянном особняке. Я корпела над ними целых полгода, поэтому мне решительно не хотелось оставлять все в мастерской.

Шэй описала друзьям, какой путь от собора Святого Павла к реке нужно будет освещать этими белыми огнями.

– У нас хватит петард, чтобы осветить нам путь до Темзы?

– С лихвой. Но что мы будем делать, добравшись туда? Ведь лодочную дорогу разрушили, и теперь реку охраняют набитые солдатами барки.

– Неужели мы не сможем перебраться на ту сторону?

Шэй даже не задумывалась о том, что они будут делать, добравшись до Темзы; для нее сама река уже означала безопасность.

– А я думаю, сможем, – подходя к ним, заметил Бланк, – есть же мост.

– На мосту больше стрелков, чем во всем городе, – хмуро возразила Алюэтта, – там просто начнется массовое смертоубийство.

– Не начнется, если мы пройдем под мостом, – Бланк притянул их ближе к себе и сказал, понизив голос: – Вы знаете, что там на каждой опоре есть металлические кольца? – он оглянулся с непроницаемым видом. – Вам, лондонцам, следовало бы лучше знать собственную историю. В случае вторжения, между каждой аркой моста натягиваются цепи, чтобы остановить путь кораблям, идущим вверх по течению. Если мы перекинем там хорошие канаты, то получим своеобразную канатную переправу над самой водой.

Шэй поежилась, представив напор пенных волн под быками моста.

– А как мы переберемся от опоры к опоре, чтобы привязать их?

– Для этого нам понадобится искусный пловец, – Бланк изящно поклонился, – и он к вашим услугам.

Они нерешительно помолчали; почему-то руководящую роль все отвели Шэй.

– Ладно, тогда ты раздобудешь канаты, я приведу мальчиков. А фейерверки обеспечит Алюэтта.

Она заметила, как озабоченно переглянулись Трасселл с Алюэттой.

– В чем дело?

Трасселл взял ее за руку.

– Фламандцы не пойдут за тобой. Они даже меня испугались; Бог знает, что они подумают, увидев тебя. С ним должна идти Алюэтта. А фейерверками займусь я.

Он мог переборщить с освещением и подвергнуть себя опасности в разгар драки; она не осмеливалась просить его об этом, но Трасселл уже запихивал за пазуху ракеты.

– Дайте мне пять минут забраться на крышу, и я начну освещать путь к югу.

Они вновь обнялись, и мягкое тельце Деваны прижалось к ее груди. Трасселл убежал, не дав ей времени поблагодарить его.

В нефе проходил турнир по фехтованию. Один юный верзила вызвал на дуэль двух девчонок из той компании, что фланировала туда-сюда по нефу. На полу скопились кучки монет. Мальчики заключали пари, ставя на кон свои трофеи: канделябры, банки специй, гобелены. Нелегко будет завладеть их вниманием. Шэй огляделась, подыскивая выигрышное местечко. Две трети нефа опоясывала темная галерея, и забраться туда ей не составляло особого труда. Когда она начала подниматься, никто не обратил на нее внимания. Перебравшись с лепнины на статуи, она содрала кожу, цепляясь за обледеневшие стены. Но, ухватившись за край галереи, Шэй ловко подтянулась и залезла на второй ярус. Галерея не освещалась, туда едва доходило теплое дыхание множества мальчиков. Согнувшись, как горгулья, она издала призывный соколиный клич. И мгновенно почувствовала себе чертовски осиротевшей, однако весь собор вдруг затих. Лица обернулись в ее сторону. Темная ширь, полная бледных лун.

– Черные Стрижи вышли на охоту, – вскричала она с театральной выразительностью, – сотни невидимых охотников. Они уже перебили всех от ворот до собора. Мы будем следующими. Поэтому нам надо немедленно уходить.

Молчание затягивалось, однако никто не тронулся с места.

– Следуйте за мной. Наш путь будут освещать фейерверки.

Все упорно, но недоверчиво продолжали смотреть на нее. Какой же голос нужен, чтобы убедить их? Какие нужны слова?

И вдруг с другой стороны собора раздался призыв Бланка. Он стоял в дальнем конце галереи под триптихом тридцатифутовых витражных окон, отчего выглядел как сказочное подводное создание. Вооружившись палкой, он провел ею по стеклу.

– Поднимайтесь и посмотрите, о чем она говорит! – проревел он.

Звонкий дождь падающих осколков всколыхнул толпу. Хлынув наверх по лестнице, мальчики, размахивая пиками и мечами, выбили все стекла витражей и в итоге дружно уставились на темный лабиринт лондонских крыш.

– Давай, Трасселл! – крикнул Бланк.

Еще мгновение город оставался чернильным морем, но вот первая петарда со свистом взмыла над их головами. Треск, подобный удару хлыста, и небо расцветилось огненным фонтаном. Осветились все крыши от собора Святого Павла до болот Мурфилдса, высветив также на каждой крыше затаившиеся черные фигуры. Сияние угасло слишком быстро, не позволив разглядеть, есть ли свободные от засад крыши. Второй свист и двойной треск. К красным огням добавились белые вспышки. Эти пущенные под разными углами ракеты четко с двух сторон высветили отряды Стрижей. Черные фигуры, переместившись к краям крыш, застыли, точно огромная стая муравьев.

И тогда в мгновение ока эти мальчики вновь превратились в толпу, но на сей раз она рванулась не вперед, а ретировалась обратно в церковь. Они стремительно спустились с лестницы и, собирая по дороге остальных, вылетели в холодную ночь. Шэй старалась опередить их, и Бланк, помогая ей, отпихнул в сторону несколько пьяных парней.

– Следуйте за Воробьем! – напутствовал он их.

За ней по пятам ринулась нестройная колонна, по десятку в ряд и длиной с полсотни парней. Ее размытый хвост терялся во мраке. За ними вела своих фламандцев Алюэтта. Иначе их могли бы растоптать. Узкая, забитая кучами мусора улица затрудняла продвижение, но напиравшая сзади толпа вынуждала Шэй торопиться. На Найтрайдер-стрит, освещенной фейерверками, она заметила, что в их ряды в беспорядочной спешке начали стекаться стайки еще легкомысленно настроенных мальчиков с боковых улочек. Их вливания сопровождались взрывами хохота. Ночные дороги подморозило. Шэй не раз поскальзывалась, но упасть на землю ей не позволяли ловкие и крепкие руки спутников. Она уже не понимала толком, то ли они следуют за ней, то ли сами несут ее. Она собиралась провести их по Темз-стрит, но, когда толпа свернула в ту сторону, очередные снопы фейерверков озарили небо. Их сияние внезапно, как удар молнии, явило страшную картину: улицу, поблескивая обнаженными мечами, перегородили ряды Черных Стрижей.

– Наверх! – резко крикнула она.

Начало подъема получилось легким благодаря низкой крыше сарая, откуда с такой же легкостью можно было запрыгнуть на крышу церкви Святого Петра. Зная, что мальчики карабкаются за ней, она не рисковала бежать слишком быстро. Самый удобный путь по крышам до самого моста она знала так же хорошо, как ее отец безопасные тропы через болота; на этом пути мальчики не встретят ни тупиков, ни зияющих непреодолимых провалов. Однако слева и справа от нее быстро перемещались стройные тени. Парни пытались сами найти пути по крышам, поэтому она громко крикнула:

– Следуйте за мной, я знаю безопасный путь.

С севера донесся свист петард, и небо окрасилось праздничным сиянием. На мгновение перед ней как на ладони предстал весь город. За ней клином бежали две шеренги парней, они перекидывали доски между домами, помогая друг друг перебраться на очередную крышу. На бегу она вдруг почувствовала странную опустошенность. Под ней разворачивался город, и она беззаботно перелетала через пропасти улиц. Повсюду, где падали искры фейерверков, вспыхивали пожары, и теперь к небу поднимались клубы дыма; а на крышах мерцали тлеющие угли. В считаные минуты после быстрой череды вспышек петард черное городское море усеяли огненные острова. Проявились истинные очертания Лондона. Улицы надвигались черными окопами, церкви отбрасывали длинные тени, и она уже видела впереди ленту реки. Все ее парни, ошеломленные, карабкались по крышам.

Движение справа от нее. На башенной крыше Л’Эрбера завязалась драка. Стрижи владели воинскими приемами, но мальчики брали количеством. Все больше и больше их запрыгивало на эту крышу, и красные кресты начали преобладать над черными бойцами. Шэй остановилась, затаив дыхание, на крыше «Олд Свона». Однажды она кормила здесь Девану пойманным ужом; и еще любила Бесподобного под летним дождем.

Впереди на крыше Фишмангерс-холла разыгралась отчаянная битва. Десяток черных фигур окружили мальчики с красными крестами. Слышался лязг мечей и ножей. Ломаясь, трещали кости или деревянные бутафорские клинки. В поднятых руках с натянутыми луками дрожали стрелы. Три огромных фейерверка вспыхнули над головой, а когда прогремел третий взрыв, на крыше остались только красные мальчики. Очередная вспышка света. Какой-то парень увенчал кудрявую голову бутафорской короной. Они увидели друг друга одновременно. Их разделяло всего футов тридцать, и до моста оставалось около сотни ярдов. Бесподобный, коснувшись короны в знак приветствия, бросился в сторону реки. Сама того не сознавая, Шэй последовала за ним. На запад, в сторону горевших на мосту фонарей, с легкостью перепрыгнув Уолсис-лейн. Она опередила его. Сил у нее было больше. К тому же, прыгая, он придерживал одной рукой корону, поэтому упал, больно ударившись, но все же ему удалось залезть на крышу. За ним следовали его парни.

– Они сторожат мост, – весело сообщил он, – он выглядит пустым, но они засели там по домам.

Шэй, ухватившись за флюгер, перелетела через недостроенную крышу. И тихо, с кошачьей грацией, спустилась к самому краю.

– Показательные выступления! – захлопав в ладоши, воскликнул Бесподобный.

Многие мальчики далеко отстали, но фейерверки показывали им путь. Парни Бесподобного изо всех сил старались не отставать от него. Кому же он сам хранил верность? Она думала, что его привлекает лишь драматизм зрелища. Но скоро она все узнает наверняка.

– Мы собираемся пройти под мостом. Бланк уже добывает канаты.

Она заметила, с каким трудом ему дается теперь такая беготня. Он попытался что-то сказать, но еще еле переводил дух, и его тихий ответ отнес ветер. Значит…

– Остановись, – в его голосе еще сохранились властные нотки. Она остановилась, внизу справа поблескивала черная гладь реки, но он предостерегающе поднял руку. Сзади к ним приближался беспорядочный гул голосов. Поскальзываясь, падая и чертыхаясь, ее догоняли мальчики.

– Погоди, – отрывисто бросил он, – там впереди…

Фейерверк взорвался в нескольких шагах от них, обрамив ряд стоявших на коленях Стрижей, они ждали их на крышах последней улицы перед мостом. Они незаметно притаились там, и она могла бы наткнуться прямо на них. Шэй вскинула руку, и мальчики за ней замедлили движение. Перевес в числе был на их стороне. Они, вероятно, могли бы прорваться через эту засаду, но многим пришлось бы умереть. Вокруг воцарилась театральная тишина. Людские ряды, напряженно прислушиваясь, стояли на крышах друг напротив друга. Шэй медленно вздохнула.

И внезапно слева от нее вспыхнул яркий свет. Бесподобный держал в руках две огненных стрелы, плюющиеся искрами. Жесткое освещение исказило его лицо, придав ему демонические черты, и он, глядя на луну, испустил мощный крик:

– Вот оно – время Сатурналий! – и рванулся навстречу Стрижам.

Фейерверки вспыхивали снова и снова, и Шэй видела происходящее как обрывочные живые картины: Бесподобный раскинул огненные крылья. Бесподобный летит над черепицей с открытым ртом, закинув голову к небу. Ряд черных фигур ломается. Стрижи устремляются ему навстречу на плоскую крышу, небо залито светом. Словно занавес, натянутый и раскрытый. Три черные фигуры, пять. Затем их руки поднялись, и в каждой поблескивал меч или нож. Стрелы Бесподобного погасли. Одна за другой. Белая звездная вспышка запечатлела сгорбленные черные фигуры, слетевшиеся, как вороны на падаль, и катившуюся по черепице корону, и тогда Шэй повела своих ребят вниз по лестнице на берег, где петарды, накладываясь друг на друга, подожгли само небо.

Мощные корабельные канаты: плетеные громадины толщиной с ногу мускулистого здоровяка. Бланк и Шэй взялись за конец первого, и мальчики, змеясь вдоль улицы, поднимали на плечи хвост этого каната, что издалека делало их похожими на гигантскую гусеницу. Они собрались в темном переулке, и Шэй рискнула заглянуть за угол. Освещенный фонарями подъезд к мосту выглядел почти заманчиво. Ворота стояли открытыми, и сам вход, казалось, не охранялся, но Шэй не сомневалась, что солдаты там есть. Она повернула назад. Сотни мальчиков стояли, положив на плечи извивающуюся канатную змею, перешептывались и курили, как будто ожидая поднятия занавеса.

– Бесподобный говорил, что они прячутся в домах на мосту. Сможем ли мы добраться до первой опоры без стрельбы? – спросила она Бланка.

Он задумчиво оглядел толпу мальчиков и фонари у входа.

– Не сможем, – прикусив губу, пробурчал он.

Шэй оглянулась вокруг.

– Тогда сможем ли мы добраться до первой опоры без особых потерь?

Бланк мрачно молчал.

В факельном свете за ней маячили исполненные надежды лица мальчиков. Ей вновь вспомнилось начало Мурмурации, а она еще так и не знала нужных ответов. Слева от них поднимался шпиль, одетый лесами, которые сделали его похожим на скелет. Эту новую крышу, наверное, будут покрывать не соломой, а черепицей, что подсказало ей одну идею.

– Сможем мы пролезть на стройку? – спросила она Бланка.

В мгновение ока к двери побежало множество мальчиков, подмастерья бросились сбивать засовы. Как только дверь открылась, они хлынули внутрь, заполняя подвалы. Поднимавшийся вокруг остов здания геометрически обрамлял созвездия, но земля скрывалась во мраке.

– Осторожнее, – предупредила она, – нам нужны плитки черепицы, если не найдете их, то берите все, что может послужить щитом.

Там начался настоящий хаос. Мальчики поскальзывались и возбужденно вопили. Некоторые из них нашли доски и уже выставили их перед собой. В незапертом сарае Бланк обнаружил поддон с черепицей и принялся раздавать ее пока не нашедшим щитов мальчикам.

Дождь на улице усилился, приглушая освещение моста. – Десять рядов по десять человек, – сказала Шэй, – одной рукой держите черепицу над головой. Другой – придерживайте канат, – она показала им, что имела в виду.

К ее удивлению, они сразу же сформировали плотный строй; она почти не сомневалась, что им привычно исполнять чужие команды. Держатели канатов подняли черепицу над головами, образовав в своем роде плоскую крышу. Мальчики продолжали прибывать. Раздобыв плитки, они присоединились к концу строя.

– Хорошо. Мы двигаемся быстро и прямо к правой стороне моста, – крикнула она запоздавшим парням, – на мост не заходим. Там солдаты. Спустимся справа на берег, а потом протянем канаты между опорами моста. Идем тесным строем, крепко держим канаты и закрываем головы. Все готовы?

Радостный рев заполнил улицу, и мальчики устремились вперед. В лунном свете они выглядели как мифическое чудище. С каждым шагом плитки щетинисто колебались, а зверь хрипло дышал и ругался. Поначалу они теснились и сталкивались, но потом, подобно театральной массовке, начали слаженное движение. Плитки ритмично колебались, а ноги выбивали четкую барабанную дробь. Пробежка шла своим чередом, а мост оставался безлюдным и тихим. Шэй как раз подумала, что, возможно, он все-таки не охраняется, когда в небе зазвенело множество стрел. В основном они безобидно слетали с черепицы; до Шэй донеслись лишь одиночные вскрики, но им не удалось замедлить общее продвижение. Накрыв голову черепицей, она бежала рядом со всеми. К тому же скорость бега заметно увеличилась. Башмаки стучали по мостовой. До моста оставалось всего несколько ярдов. Она рискнула взглянуть на мост. Солдаты с луками заняли все удобные для стрельбы позиции, и она увидела, как четко действуют лучники: одним плавным движением рука доставала стрелу из заплечного колчана, вставляла ее в нужную выемку, лук натягивался, и стрела вылетала к намеченной цели. Но бегущих стрелы не остановили.

Затем в полосе света возник бывалый солдат и что-то прокричал отряду лучников. Мальчики продолжали бег, огни моста отражались в их залитых дождем плитках, но теперь лучники стреляли почти горизонтально, целясь исключительно в первый ряд. Стрелы скользили над мостовой или щелкали по плиткам, но многие все же достигали целей. Некоторые мальчики падали, и в строе образовались провалы, но остальные по привычке продолжали быстро двигаться дальше. Увлекая за собой Шэй, они устремились туда, где дорога уходила вниз к основам моста. Мальчики неслись прямо по обломкам рухнувшей первой волны, под их ногами раздавались крики и трещали плитки. Ее ноги промокли, сама она застряла в толпе, что-то просвистело и врезалось в лес ног, мальчик рядом с ней упал и мгновенно остался где-то позади, она даже не успела оглянуться, чтобы увидеть, что с ним произошло, но в любом случае нужный момент она уже упустила и теперь скользила к воде на заднице, а мальчики радостно улюлюкали вокруг нее, как будто скатывались с горки на санках, и уже начали входить в холодную воду, сначала до лодыжек, потом до голеней и до колен. Над головами сверкал мост, и мальчики продолжали заходить в реку как можно глубже. Когда они погрузились по шею, над ними еще продолжали свистеть стрелы, но в следующее мгновение они достигли тени, ее отбрасывали высившиеся на мосту трехэтажные дома, и тогда лучники потеряли ориентиры.

Столпившись на основании первой опоры, мальчики подтолкнули Шэй вперед. Бланк уже стоял на мелководье, обвязывая канатом талию. В темноте она разглядела только блеск пуговиц да огибающий его расходящийся клин белой пены, образованный протискивавшимся в арку стремительным течением реки.

– Надо поторопиться. Ребята уже теснятся за мной, – сказала она.

– Через первые арки мы пройдем достаточно легко, – кивнув, заметил Бланк, – там течение не слишком быстрое.

Он снял куртку, плотно свернул ее и положил на выступ опоры. И, не сказав больше ни слова, нырнул в воду. Он поплыл по диагонали вверх по течению, удаляясь от моста, но сама река относила его обратно. Сильные гребки его рук поднимали фонтаны брызг. Один мощный гребок вперед, и течение оттягивало его назад, еще один гребок в сторону, и опять возврат к мосту. Через полминуты он поднялся на выступ следующей опоры.

– Готово, привязал, – крикнул он, и Шэй повела первых парней по канату.

Вода притягивала их, но канат был натянут туго. На полпути канат провис так сильно, что нога Шэй соскользнула, и ее увлекло под арку в темную стремнину воды.

– Не перегружайте канат, – крикнул Бланк, – максимум по десять человек. Иначе не удержитесь.

Сообщение передали на берег, и канат вновь натянулся. Шэй осторожно продолжила движение и вскоре, с трудом переводя дух, соскочила на уступ, где уже стоял мокрый, сбросивший рубашку Бланк. С его волос, поблескивая, стекала вода.

– Нельзя перегружать канат, иначе нам не удержать его, – бросил он и вновь нырнул в воду.

Шэй осознавала, как трудно ему приходится. Он плыл против течения, почти перпендикулярно мосту, но его все равно сносило назад. Дважды он исчезал во мраке под аркой, и дважды ему удавалось вернуться к свету. На сей раз ему потребовалось больше времени, чтобы привязать канат. Дольше пришлось натягивать его. Она уже двигалась дальше по канатной переправе, вокруг нее бушевала вода, раздувая одежду, как паруса, и разметывая по ветру пряди волос. Шэй сосредоточила взгляд на мелькавшей в воде чернильной фигуре Бланка; раз уже он мог переплыть, то она, естественно, сможет перейти. Цепляясь за канат, она уже успела содрать кожу на руках, а когда достигла следующей арки, быстро оглянулась. За ней до самого берега тянулась череда голов. Она напряженно прислушивалась, стремясь понять, идет ли еще на берегу стрельба, но шум воды заглушал все звуки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, схватив Бланка за руку.

– Бывало и хуже, – усмехнулся он, – со следующей парой арок, пожалуй, тоже справлюсь. Сложнее будет только на самой середине.

Шэй беспокоилась, справится ли Бланк с бурным течением. Под девятой аркой ревущее течение набросилось на нее, как банши[32]. Даже с веревкой, плотно зажатой под мышками, вода выталкивала ее ноги почти горизонтально, она медленно продвигалась вперед, чувствуя, как грубые волокна продолжают сдирать кожу на руках до самого верха. Дважды она слышала за спиной странный шум: вскрики, всплески, а затем тревожная тишина. А очередь за ней продолжала расти. Центральные стойки моста были огромными, Шэй и Бланк лежали, отдуваясь, на каменной платформе размером со сцену. Парни, дрожа, как крысы, выскальзывали из воды позади них. Все их былое возбуждение исчезло без следа.

– Чертова хрень, – буркнул Бланк.

Шэй впервые услышала, как он ругается.

– Что случилось?

Следующий пролет был шире, но течение стало менее яростным.

– Там какая-то лодка, – ответил он, глядя вверх по течению.

Шэй присмотрелась к реке. Перед ней простирались черные воды, она ничего не увидела. Тогда она напрягла слух. Да, с реки доносился ритмичный плеск, может, кто-то шел на веслах? Мог ли кто-то там грести против течения?

На платформу забралась очередная группа мальчиков.

– Ничего не поделаешь, но, полагаю, надо пытаться прорваться, – решил Бланк.

Он опять ушел в воду. Аккуратно нырнул. Он уже успел далеко продвинуться, плывя вверх по течению, но глубина все увеличивалась, так же как сила потока. Шэй едва могла видеть Бланка, но его явно относило назад, вот он уже поравнялся с ней, а потом мощная незримая длань Темзы утянула его дальше под арку, а канат дернулся с такой силой, что Шэй чуть не упала. Поскользнувшись на камне, она пыталась удержаться над водой, обдирая колени и цепляясь руками за любые уступы и выбоины. Ее оттащило к краю платформы, где за ней уже чернела сплошная тьма, но одному из подмастерьев все-таки удалось схватить ее за запястье и вытянуть наверх. Лишь четырем парням, крепко державшимся за канатное кольцо, удалось вытащить сначала ее, а затем и Бланка в безопасное место. Он еле шевелился от усталости, его тело покрылось синяками. Откуда-то из его кудрей сочилась кровь. Кашляя и отплевываясь, он растянулся на камнях.

– Ну, похоже, ничего не получится, – наконец обыденно произнес он.

Теньк. Стрела врезалась в устой арки и упала на платформу, никому не причинив вреда. Мальчик поднял ее.

– Она прилетела с реки.

Шэй глянула вверх по течению. Теперь она что-то разглядела. Не самих людей, а их борьбу с волнами. Серебристые брызги от двадцати весел, боровшихся с течением, и острый нос лодки, качавшийся на волнах. Значит, лучники прятались не только на северном берегу и на мосту, но и на лодках. Шэй стало совсем тошно. Единственным выходом оставалась сама река, но она сомневалась, что даже один из десяти мальчиков умел плавать. Может, им стоит вернуться к самой первой арке у берега где течение замедлялось, а берег ближе. Она ошиблась, в соборе Святого Павла они были бы в большей безопасности. Стрела упала к ее ногам в воду, и она приготовилась сказать мальчикам, что надо возвращаться.

– Томаса… епископа Бекета, – голос Бланка с трудом пробивался через оглушительный рев воды, – часовня…

Она высунулась, чтобы посмотреть вверх на мост. Здания вздымались на краю, заслоняя звездное небо. Много лет назад эту часовню на мосту продали и превратили в склад, но она сохранила церковное величие, и люди по-прежнему называли ее именем Томаса Бекета. Шэй никогда в ней не бывала.

– Когда-то здесь сделали вход для паромщиков, – Бланк держал ее за плечи, – чтобы они могли помолиться, прежде чем спуститься под арки. Мы ищем вход в часовню, крикнул он скопившимся на платформе промокшим мальчикам, – дверь должна быть где-то над ватерлинией.

Те, у кого были факелы, снова зажгли их, вызвав град стрел. Теперь гребцы подошли ближе, и Шэй показалось, что она даже разглядела и очертания лодки. Факельные отблески играли на сводах арки.

– Нашел! – крикнул кто-то из ребят.

В одном месте под аркой поднимались железные ступеньки, но в целости сохранилась только пара. Оставшиеся ступени вели к деревянной двери, видневшейся на высоте около восьми футов. Сама дверь позеленела так же, как и стены арки.

– Поднимите ее мне на спину, – Бланк прижался к стене, и мальчики подняли Шэй ему на плечи. Засов проржавел, металл порос ржавчиной, но дерево само по себе, источенное морскими брызгами, выглядело подгнившим. Она толкнула дверь плечом, и доски немного подались под ударом.

– Сделай шаг назад, – сказала она Бланку.

Он послушно отступил, а затем снова резко шагнул к двери. Дерево размягчилось, как и шпатлевка вокруг дверных петель, и второй удар оставил в досках глубокую вмятину.

– Еще разок.

Еще три раза ее плечо обжигало болью, когда врезалось в неподатливые петли, но дерево начало расщепляться. В щель уже виднелся проем, и она просунула туда руку. Кусок двери отвалился, и она, углубившись дальше, рванула на себя какую-то доску. Половина двери рухнула вниз вместе с петлями и штукатуркой, и Шэй нырнула в проем. На мгновение она повисла на пороге, наполовину внутри, наполовину снаружи, а затем упала на твердый пол. Стоя в проходе, она выбила остатки двери.

Внутри оказалась сухая каменная лестница с перилами из гнилой бечевки. Она взобралась наверх, и только на высоте футов десяти нашла то, на чем могла закрепить конец каната: вряд ли кому-то удастся сдвинуть статую однокрылого каменного ангела.

Бросив хвост каната обратно в дверной проем, она крикнула:

– Залезайте по одному. Я пойду искать выход.

Под часовней тянулся длинный прямоугольный зал, ограниченный сводчатыми ребрами, она словно попала внутрь кита, как ветхозаветный пророк Иона. Когда-то здесь читались молитвы, пелись церковные гимны, но теперь крипта часовни служила просто складом для устроенной наверху лавки. К запаху плесени примешивались странные оттенки: возможно, благовоний и мокрой псины. Факелом Шэй не запаслась, поэтому дождалась, когда ее глаза привыкнут к тусклому свету. Когда из полумрака проступили какие-то фигуры, Шэй испуганно сжалась, затаив дыхание.

Сначала она подумала, что попала в очередную медвежью яму; ее взгляд скользил по уходящему во мрак ряду неподвижных лохматых существ. Она приблизилась к ним. Не считая ревущей внизу реки, в часовне стояла недвижимая тишина. Лишь подойдя почти вплотную, она поняла, что маячило перед ней. Меха. Аккуратные ряды русских мехов на деревянных манекенах.

Бланк и мальчики вскоре догнали ее. Они молча проходили между манекенами, кто-то по пути поглаживал мягкие меха.

– Хороший мальчик, – прошептал один парень, и тут же раздался взрыв нервного смеха.

Бланк утихомирил всех, приложив палец к губам. Они находились всего в футе от поверхности моста. Угловые ступени, должно быть, вели в здание самой часовни. Над ними темнели плохо подогнанные потолочные доски, и мрак рассекали лучи лунного света.

– Потушите факелы, – прошептал Бланк. Шэй построила мальчиков в длинную шеренгу.

– Мы ищем выход из часовни как можно ближе к южному берегу, – сказала она, постаравшись придать голосу как можно больше уверенности, – оттуда совсем близко до южного конца моста и Саутуарка.

В крипте установился особый род тишины. Сотни мальчиков, либо пьяных, либо с похмелья, либо дрожащих от холода, пытались бесшумно пройти по гулкому подземелью, где каждый шаг сопровождался эхом. На полпути, услышав сверху топот бегущих ног, Бланк жестом остановил их. Один за другим в щелях угасали и вновь проявлялись лунные лучи, и мальчики застыли в неподвижности, пока это мелькание не закончилось. Когда шум затих, Бланк повел мальчиков наверх в часовню.

Со стен на них злорадно взирали изображения святых, а верхний свод скрывался в темноте. Шэй рискнула выглянуть в окно. Северный конец моста слева ярко освещался, словно там запустили фейерверк, но справа спуск с моста к Саутуарку терялся в ночном сумраке. До конца моста оставалась всего сотня футов, и если она сумеет устроить бесшумное бегство мальчиков, то они прорвутся. Подняв руку, она остановила их продвижение, дожидаясь, когда луна зайдет за облака. Как только стемнело, Бланк открыл дверь и вывел первых парней на обочину дороги. Приложив палец к губам, она быстро повела их во тьму. Фасады лавок забили досками, а каменные дома выглядели холодными и покинутыми. Они дошли до «Бесподобного дома», и Шэй, коснувшись таблички с этим названием, представила, как сам Бесподобный сидел у борта фургона, везущего его в Лондон; значит, эту историю он не выдумал.

Лихорадочный озноб и замешательство. Спешные шаги и тихие всхлипывания. Мальчики старались изо всех сил. Шэй оглянулась и окинула взглядом прерывистую вереницу темных фигур и далекое сияние северного берега. Ничто не указывало на то, что их заметили. Она представляла топот бегущих ног и мелькание горящих факелов, но нет, мальчики жались к домам, гуськом проходя дальше, к ним уже присоединились все отставшие. Возможно, у них все получится.

Ох, три тысячи чертей! – Бланк шел всего на шаг впереди нее, но в полумраке он видел лучше, чем она. Она тоже остановилась и увидела очередное препятствие. Впереди поднимался пролет разводного моста. Он маячил над дорогой прямоугольной черной стеной. Вот почему этот конец никто не охранял.

– И где же он поднимается? – поравнявшись с Бланком, спросила она.

– Там есть лебедки с обеих сторон. Нам нужна та, что на другой стороне дороги.

Лебедка представляла собой большое деревянное колесо, высотой с Бланка. Для раскрутки такой махины могли понадобиться усилия нескольких крепких мужчин.

– Хотя при подъеме и спуске цепи жутко гремят, – заметил он, берясь за рукоятку, – я слышал их лязг и скрежет даже из своего «вороньего гнезда».

Шэй тоже вспомнила этот шум. Отец приводил ее сюда в детстве, чтобы показать, как поднимаются вверх по реке большие корабли, огромные, ощетинившиеся мачтами города, над ними трепетали на ветру бесчисленные флаги, а палубы кишели множеством загорелых матросов. Их любимое место для набдюдений было сбоку от разводного пролета, склонившись, оттуда удавалось даже коснуться верхушек мачт проходивших внизу кораблей. Ей вспомнился тот бешеный шум, жутко медленный подъем пролета действительно раздражал противным скрежетом и лязгом цепей. С северной стороны солдаты, возможно, не увидят, как опускается разводной пролет, но, несомненно, услышат его. Если нечем будет отвлечь стрелков, то они все могут погибнуть около этой опускающейся махины.

Шэй взяла два незажженных пока факела и глянула на север.

– Дождись, когда я зажгу их, – сказала она, коснувшись руки Бланка, а потом начинайте крутить лебедку.

– Нет, – возразил Бланк, проследив за ее взглядом, – они пристрелят тебя.

– Я так не думаю, не сегодня, – она покачала головой, – я все равно попробую, поэтому просто жди моего сигнала.

Она сняла его руку со своего плеча.

– Пожалуйста. Не надо. Мы успеем опустить пролет до того, как они сообразят, что происходит.

Она уже видела эту сцену с высоты птичьего полета. Подобно ангельским крыльям, медленно складывались пролеты. Медленный бег солдат постепенно становится все быстрее. Вспышки света, огня, шум и гам. А затем молодые тела, упавшие возле разводного моста.

– Ты же понимаешь, что вы не успеете. Ради них мы должны попытаться. Если ты успеешь перевести их, то снова поднимите разводной мост. Оставьте лишь двадцатифутовый зазор. Не больше, не меньше.

Он покачал головой, но она уже уходила. С Деваной на груди и погашенными факелами в руках.

– Да. Двадцать футов, – повторила она напоследок, – я единственная на этом мосту смогу перепрыгнуть такой зазор.

Мост выглядел на редкость спокойно и мирно. Шэй вдруг осознала, что никогда раньше не видела ночной лондонской улицы в полном мраке. Даже после комендантского часа в верхних окнах обычно горели бессонные свечи, и печи пекарен придавали улицам огненное сияние. Но здесь, слыша лишь свои глухие шаги и журчание далекой воды, она видела выглядевшие как мертвецы дома, безжизненные, холодные и сырые.

– Стоит ли мне зажечь факел? – обращаясь к Деване, спросила она. – Думаешь, они скорее убьют меня, увидев мое лицо? Или помедлят?

Темная тишь напомнила ей родные болота. Помахивая потушенными факелами, она мысленно вспоминала свой репертуар. Что она могла исполнить для сборища смертоносных солдат. Надо что-то придумать. Она замедлила шаги. Впервые, вдруг поняла Шэй, она не робела… – поздно, слишком поздно бояться. Не испытывала ничего похожего на страх сцены.

В ожидании начала своего выступления она остановилась ярдах в десяти от северного входа. Конечно, здесь стрелки могли убить ее, но она как раз хотела дать им почувствовать свою уязвимость. Пламя огней и глухой ропот голосов. Она с трудом забралась на мостовую ограду. От напряжения ее ноги начали ныть; перила проходили на высоте около пяти футов, и за десятилетия ладони лондонцев отполировали их, сгладив все неровности.

Что же спеть? «Каждый заблудший Агнец?» Одну из разухабистых песен Бесподобного? В сущности, это неважно. До начала оставалось всего несколько мгновений, но она успеет что-нибудь придумать. Дрожащими руками она зажгла один факел, воспламенила от него другой и подняла их как можно выше, чтобы Бланк увидел их на южном конце.

Еще ничего не видя, она уже почувствовала, как внимание солдат, подобно огромному сонному животному, направлялось в ее сторону. Уж этому-то, по крайней мере, Лондон научил ее; теперь она точно знала, когда за ней следили.

Она начала тихо, так она обычно пела сама для себя.

– Жизнь ведет к гибели, жизнь ведет к смерти…

Теперь она разглядела даже самих солдат, они повернулись и зажгли свои фонари. Сначала ей предстала лишь четкая линия натянутых и направленных в ее сторону луков, но она заставила себя смотреть сквозь частокол стрел на маячившие за ними лица. Мальчики, все они. Мальчики, играющие в войну, в то время как мужчины сидели по домам и ждали новостей о славном окончании Сатурналий. Она много раз видела в театре таких мальчиков: шумных, красивых и грустных. Острота ее зрения приближалась к ястребиному. Она видела подергивание бицепсов, натянувших тетиву. Бисеринки пота и влажные промежности.

– Жизнь ведет к гибели, жизни ведет к смерти…

Никто не смотрел на нее дружелюбно. Ни Деваны сверху, ни Бесподобного снизу. Трасселл и Алюэтта бог знает где, и Бланк борется с ловушкой позади нее. Вместо этого настороженные лица за забором луков и стрел. «Они испуганы больше меня», – сказала она себе, и затем, как бы в ответ, далеко за ее спиной раздался глухой стук, его вибрацию она почувствовала ступнями ног. Дернулся разводной мост. Она шагнула вперед и прошла по ограждению, как акробат. Похоже, начала скрежетать лебедка? Она повысила голос до сценической громкости.

– Жизнь подобна падающему с небес камню.

Часть солдат опустили луки. Она развернула стопы внутрь, чтобы лучше держаться на перилах. Ей приходилось противостоять морским ветрам.

– Мы погибаем от любви, мы погибаем на войне.

Она слышала, как скрипит деревянное колесо на южном конце, но солдаты внимали исключительно ей. Возможно, впервые у нее такие великолепные зрители. Она ждала приближения знакомого транса, ждала возвышающего вдохновения, чтобы смотреть на себя вниз с высоты полета Деваны. Ей хотелось уменьшиться до той восхитительной точки, когда телесная сущность больше не имеет значения. Но прозрение не наступало. Она просто стояла там, дрожа на ограждении Лондонского моста с факелами в руках и застывшим холодом в душе.

– Мы погибаем с благодатью и оживаем вновь.

Она швырнула факелы вправо, и они, взлетев по длинным дугам, закрутились, как огненные колеса, падая в темную глубину. Одновременно Шэй спрыгнула на мост. Надеясь, что множество пар глаз теперь следят за падением факелов в черные воды Темзы. Не слишком ловко приземлившись на дорогу, она, пригнувшись, направилась обратно, держась в тени под фасадами домов. Она двигалась размеренно, надо оставить силы для прыжка. Стараясь ступать как можно тише, она поняла всю тщетность своих стараний; звуки ее шагов разносились предательским эхом, и вскоре она заметила, как первая линия солдат сломалась и они начали следовать за ней. Она побежала быстрее, но по-прежнему сберегала силы для прыжка через разводной пролет. Перестук шагов за ее спиной стал громче, и она уже не осмелилась оглянуться назад. Середина дороги скрывалась во тьме, но через двадцать ярдов она увидела огни Саутуарка. И вдруг ее сердце екнуло. Пролет моста слишком круто уходил вверх. До нее уже доносились знакомые голоса.

– Вы сделали слишком широкий зазор, – взревел Бланк, – скорее, ради бога, немного опустите створ.

Возле колеса лебедки двигались маленькие фигуры, и вот уже край пролета опустился еще на один фут, однако и преследователи почти догнали ее. В последнем рывке она стремительно карабкалась по склону мостового пролета, впервые она неслась с такой бешеной скоростью. И, разогнавшись, взлетела вверх, едва касаясь босыми ногами старых досок, уже слыша, как где-то на другой стороне кричали мальчики, приветствуя и подбадривая ее, и наконец, когда Шэй оказалась на вершине разводного пролета, то увидела перед собой заветную небесную высь, а через мгновение, в отчаянии бросившись навстречу небу, развернулась в воздухе, и, глядя вперед и вниз, начала… начала осознавать, что этот полет ей совсем не удался, огни Лондона рушились вокруг нее, и мертвенно холодные волны Темзы благодатно взмыли в воздух, принимая ее в свои объятия.

Что вы могли бы увидеть внизу, если бы на следующее утро стали соколом и парили над окрасившим горизонт рассветом в восходящих потоках воздуха? Серую реку и серые увядшие болота, обычный фон для убийственной охоты. Каждая клеточка вашего крылатого тела настроена на стремительный и зоркий полет и на возможное целенаправленное падение на высмотренную добычу.

Далее, вниз по течению дрейфует темное тело. Его неподвижность означает, что оно, вероятно, уже мертво и поэтому представляет больший интерес для падальщиков, чем для вас. Оно может быть еще съедобным, но разве может проснуться в вас охотничий инстинкт, если оно не испытывает страха и не стремится убежать? Ваше внимание привлекает нечто другое: испуганный бег кролика по увядшей траве или падение птенца из гнезда. Вы оцениваете расстояние – складываете крылья – и становитесь живой ракетой. Какой-то жизни внизу грозит неминуемая смерть, но она еще не знает об этом.

Темное тело – размером с хрупкую девичью фигуру, потрепанную ветром, разбитую волнами, – дрейфует дальше.

Поначалу паромщик тревожился, что посадил на борт карманника. Он выглядел немного староватым для простого плута, но обладал странной настороженной безликостью, обычно присущей ушлому мастаку. Дело речного паромщика могло пострадать, если бы этих местных деревенщин ограбили до того, как они высадились, так что он приглядывал за обстановкой, но большинство пассажиров сошли в Хорслейдауне, а этот парень уже в одиночестве все еще тихо торчал на корме.

Еще через пару миль вниз по течению странный парень подошел и присел рядом с ним. Он начал извиняться едва ли не до того, как спросил, могут ли они подойти к появившемуся впереди причалу. Паромщик не знал там ни одного действующего причала со времен своего отца.

– Я могу, конечно, подойти туда, но там ведь уже ничего не осталось, – сказал он, – и в это время дня там можно застрять на ночь. В темноте я не стал бы останавливаться там.

Если парень и услышал его слова, то не подал вида, а просто всучил ему дополнительную плату.

Сам причал успел прогнить насквозь. Ему пришлось прыгать от сваи к свае, а под рассыпающимися досками кофейной мутью плескалась Темза. Здешний вид ее отнюдь не радовал красотой. От пустынных просторов этих болот веяло величием – голубые небеса нависали над горизонтом, словно отчеркнутым карандашной линией, и отражались в зеркальных осколках топких прудков, – однако само величие производило угнетающее впечатление. Вскоре его башмаки промокли насквозь, а зубы начали постукивать от холода. Он поднял воротник и направился к остаткам поселения. Путь между заплесневелыми деревянными колышками изрядно зарос, и дважды ему пришлось сворачивать назад, обходя заполненные водой каналы. «Просто лабиринт какой-то», – подумал он, и вдвойне было неприятно то, что цель маячила прямо перед глазами.

Все здесь напоминало останки грандиозного кораблекрушения: побелевшие балки торчали из земли, скрещиваясь под безумными углами над гниющими, втоптанными в грязь сетями. Сумерки высасывали все остатки света: посеревшими выглядели небеса, травы, даже его руки.

Дерево засохло еще в дни его юности, и оставалось все таким же сухим теперь, после десятилетий ветров и дождей. Он устроился под его голыми ветвями. И начал распаковывать сумку, прижимаясь спиной к холодному, как камень, стволу. Его голос звучал слабо в этой лишенной отзвуков низине.

– В общем, Шэй, я не уверен, что ты хотела бы именно этого.

Сначала он скомкал свои старые рисунки и засунул их в дупло у корней дерева. Эти рисунки сохранили образы юной Шэй, впервые выехавшей из Лондона, с исполненными страстей глазами и всклокоченными волосами. На следующем наброске она спала в шлюпке, крепко, словно чего-то опасаясь, обхватив себя руками. Затем более поздние картинки из Фландрии. Кормление воробья с руки. Или вот такой рисунок: раскинутые навстречу ветру руки и устремленное в небо лицо. Снова и снова, рисунок за рисунком, и наконец он скомкал свой последний набросок. Он не стал разглядывать его, но и не нуждался в этом – это последнее лицо он помнил лучше, чем свое собственное. Встревоженное выражение, возрастные морщинки и, наконец, запоздалые лучики смеха. Мягкая доброта в ней, как он думал, умерла в клетке Кокейна.

Собрав всю скомканную бумагу в кучу, он достал жестяную урну и высыпал сверху пепел, покрыв этим серым снегом вершину погребального костра. В центр он положил маленький череп. Его клюв походил на загнутый нож, и глубокие впадины глаз даже после смерти, казалось, затягивали вас в себя. Он выглядел таким же ущербно выбеленным, как балки Бердленда и нависающие облака.

Еще один день, все, что он просил у нее, каждый день в тот прошедший год. Еще один день: держаться за его руку и смотреть за птицами. И, слава богу, она старалась. В то утро, обнаружив в тростнике на Темзе застрявшее темное тело, он не надеялся, что она переживет тот день, не говоря уже о десятилетиях. Еще один день, умолял он, и она откликнулась, со временем ее силы становились все светлее и спокойнее до дня ее окончательного ухода.

Бумага вспыхнула не сразу. Шипение черных брызг, а затем оранжевые языки взмыли к рисункам. То ли ему показалось, то ли первый скворец прилетел, едва разгорелось пламя? Скомканные бумаги корчились и чернели. Как сверху, так и снизу. Птицы слетались именно так, как она описывала ему. Сначала по одной и парами, а потом все вместе, как нахлынувший ливень.

…птицы огня, птицы воды, сильные птицы…

От этого огня не исходило тепла; только дымные струи, расплываясь, взлетали и разносились по небесам множеством беспечных крыльев.

они взмывают в небо, они ныряют в море, они поют…

Когда-то он мог бы схватить свой альбом и зарисовать такое зрелище, но кому он его покажет теперь? Еще один день обернулся даром, превзошедшим сокровища трюмов всех кораблей во всех городских портах всех стран этого мира. Соединение рук и взглядов понимающих глаз.

птицы огня, птицы дождя, птицы смерти…

Множество крыльев вознесли эти пепельные останки в заповеданный им простор. Теперь они стали частью того живого, пульсирующего существа, что расцвело в небе огромным таинственно искрометным фейерверком и так же быстро растворилось в вышине.

Вознеслись в родные небеса.

Благодарности

Во-первых, в-последних и всегда – спасибо тебе, Анисса.

Благодарю двух любимых мною писательниц, Эвер Дандас и Мариану Энрикес, за то, что любезно согласились прочитать ранние черновики «Призрачного театра». Их заметки помогли сформировать все, что вы только что прочитали, и Шэй не была бы Шэй без их видения.

Спасибо Лео Робсону и Джонни Дауксу за кофе и многочасовые прогулки во времена карантина, когда я вносил в книгу финальные штрихи, и моему брату за его постоянную поддержку (и иногда сочувствие).

Огромное спасибо Виктории Хоббс. В нашу первую встречу я сказал, что мне нужен человек, который сделал бы для книги то, что продюсер делает для пластинки, и Виктория оказалась настоящим Джорджем Мартином. Также благодарю ее ассистентку Джессику Ли за столь ценный вклад.

Спасибо Эмме Хердман из Блумсбери. В «Призрачном театре» едва ли найдется страница, которая не была бы отполирована или доведена до ума Эммой. Ей удался ловкий трюк, заставивший меня казаться лучшим писателем, чем я есть на самом деле. Также благодарю Мадлен Фини и Сару Хелен Бинни за всю их помощь.

И наконец, спасибо настоящим ребятам из Блэкфрайерс – Джону Чаппеллу, Джону Моттеру, Натану Филду, Алвери Трасселлу, Филипу Пикману, Томасу Граймсу и Саломану Пейви – и красным воздушным змеям из Большого Виндзорского парка.