Наверное, если бы не Лёнчик Фомичёв и не его грибы, эта хня со мною никогда не случилась бы.

Просто так, по синьке, я ни за что бы на такое не подписался. У меня, чтоб вы знали, условка не погашенная по двести тринадцатой, и от таких дел мне в стороне держаться надо, за версту их обходить. Но Лёнчик приволок грибов, и не тех, какими нормальные люди нормальную водяру заедают. Только вот с предъявой к нему за те грибы уже не подкатишь, ну разве что сесть в автобус или же пешедралом дочапать до Новокриковского, отыскать там свежий холмик с крестом деревянным временным да спросить: что ж ты, сука ты блядская, наделал-то? Ничего Лёнчик теперь не ответит, будет тупо пялиться с таблички овальной.

А началось все в пятницу, и с утра я был трезвей трезвого, даже по пивасику не ударил, с минералочкой утро переболел – потому как срок мне пришел в УИИ отмечаться, а туда даже с легким запашком – ни-ни. Ну, сходил, уибашка мой поставил галочку, где надо, вопросики позадавал, но недолго: я ж не просто так именно к концу дня туда выбрался, а чтобы на уши конкретно мне не присели.

Отстрелялся – и к Хомяку, у него как раз отец на сутках был, а мать на выходные в Питер умотала, к сестре своей. Хомяк так-то по жизни Вовка Хомяков, но давнее школьное погоняло в жилу пришлось: щеки у него пухлые, вполне себе хомячьи. Зюзя уже у Хомяка сидел, а после и Лёнчик подтянулся, с грибами вместе. Про грибы мы тогда не знали, мы по-простому посидеть собирались. Посинячить, конечно, но без фанатизма. Как обычно.

Поводов нашлось аж два. Во-первых, вечер пятницы. Во-вторых, две литрухи «Славянской», что подогнал Хомяку клиент как премию за ударную работу: Хомяк машины красит, и ему порой перепадает кое-что сверх того, что через кассу идет. В общем, только на закусон пришлось в тот вечер потратиться.

Уговорили мы вчетвером обе литрухи под рыбку, колбаску да оливьешку покупную, да под сериал по ящику, но тот был скучный, для фона крутился. Потрындели о своем – давно уж вчетвером не собирались, недели две. Допили-доели, и случилось с нами томление духа. И неопределенность в мыслях. Бывает такое: вроде уже не трезвый, но толком еще не развезло и не догнало, и хочется чего-то, куда-то рвется душа, а не въехать так сразу, куда и к чему она рвется: не то всечь кому-то в репу, не то тёлку скадрить, не то в магаз за добавкой метнуться… Одно слово, томление духа.

Пошли на улицу прошвырнуться, сами толком не понимая, как дальше вечер сложится. Уже втроем пошли: Хомяк как-то засоловел, в горизонт его повело, он еще до того с корешами в автосервисе своем кирнул, конец недели отметил. Сказал, что спать заляжет, и в дверь просил не трезвонить, если соскучимся, – не отопрет. Он, щекастый, всегда такой скучный: насинячится – и дрыхнет, не пробивает его на подвиги. Как же я ему завидую… особенно сейчас.

А мы втроем с Зюзей и Лёнчиком – первым делом к магазу. Хотели по пивчанскому ударить, полирнуть, значит, «Славянскую». Но всё даже лучше устроилось: в «24 часа» винишко завезли – испанское, дешевое, в двухлитровых пакетах. Херес типа. Не знаю уж, в каких-таких испаниях тот херес бодяжат, в Румынии или в нашем каком Залупинске, да и похер: и пьется влет, и градус приличный, и девчонкам на стол не западло выставить, если те не лахудры синячные, а с понятием.

Взяли два пакета, пошли на зады Химки, там типа парк небольшой или, наоборот, сквер здоровенный, но убитый: скамейки разломаны, на площадке волейбольной даже столбов не осталось, куда сетку привязывали. А от фонтана лишь здоровенная лоханка бетонная уцелела, но уже лет сто там только мусор валяется.

Устроились на скамейке… Ну как на скамейке – от нее три тумбы бетонные остались, торчат, а деревяхи, что промежду ними были, мы же и спалили пару лет назад, когда на первомай шашлыки затеяли. Присели – я на средней тумбе, Зюзя с Лёнчиком по краям – покуриваем, пачку винную друг другу передаем, отхлебываем. Хорошо херес пошел. Сидим, кругом июнь, соловьи в черемухе надрываются… Благодать.

А сквер тот, или парк, – место обычно безлюдное, но тянется через него наискось дорожка, плитами выложенная. По ней на автостанцию и вообще к центру города ходят те, кто у нас за железкой живет, и те, кто еще дальше, за рекой, за пешеходным мостом. Ну, и с автостанции и других мест, понятно, к себе обратно хиляют той же дорожкой, а наша скамейка – от нее невдалеке: сидим, поглядываем – может, кто знакомый пройдет… Или наоборот, кто из чужаков, кому вломить можно. Или тёлки с нашей окраины за вечерними приключениями намылятся… Удобное, в общем, место. Стратегическое.

Едва там расселись, как раз «вишенка» к автостанции подкатила, народ с нее потянулся. Но не интересный: мужичок средних лет, в меру поддатый, тетки знакомые с Порхова… смутно знакомые… явно видел их, и не раз, но имен не знаю. Толстуха еще прочапала с сумкой на колесиках, зыркнула злобно на нас и на херес наш. Вот и всё… но мы сидим, надежды не теряем, попиваем винишко и следующую «вишенку» ждем, они раз в полчаса приходят.

«Вишенки», если кто не знает, – это такие автобусики, пазики новенькие, – теперь между нами и Питером ездят вместо прежних икарусов. И все как один… угадаете, какого цвета? – ну да, вишневого.

Но раньше другой «вишенки» со стороны автостанции Витасик появился. Он ту же школу кончал, что и мы, и в тот же год. Однако по другой дороге двинул – в Питере учится, не помню в каком институте, на инженера. Живет там в общаге, а на выходные, почти на каждые, домой ездит.

Ботаном никто Витасика не зовет. Во-первых, очков он не носит. Во-вторых, один на один почти любому может вломить так, что мало не будет. А компанией его бить для здоровья совсем не полезно, даже наоборот: за него вся братва с Карла Маркса и с Большой Советской впишется, там два его старших братана в большом авторитете ходят.

Увидел нас, подошел. Мы ему хереса: будешь, мол? Обычно отказывался, но тут неслабо так присосался. И видим мы, что какой-то он сам не свой. Бледноватый какой-то, и потряхивает его слегонца.

Выспрашивать не пришлось, сам всё рассказал. Оказалось, он домой сегодня торопился, зачем, не сказал, да и не важно. А в Питере на посадку в «вишенки» очередь приличная стоит, как всегда в пятницу под вечер. Ну, он встал, отстоял, а времени впритык уже оставалось. И тут ровно перед ним места в «вишенке» кончаются, а на следующей ему никак не успеть… Он к бомбилам метнулся, что невдалеке, за углом, народ в свои тачки зазывали, – но те только на буднях в одну цену с автобусами возят, а как уикенд, так задирают почти вдвое. Зато и везут быстрее, что да, то да, «вишенки» тихоходные в сравнении с легковыми.

В общем, отдал Витасик вместо трех сотен целых пять, деваться ему было некуда. Посидеть пришлось, пока тачка пассажирами заполнилась, но все-таки успевал… Поехали, и быстро, но ту «вишенку», куда Витасик не поместился, не догнали, фора у нее приличная была. Вернее, потом всё же догнали… Вернее, не так…

Короче, под откосом та «вишенка» валялась. Совсем рядом, на въезде в город, где раньше железнодорожный переезд был, а недавно высоченный путепровод построили. Вот с его откоса «вишенка» и сверзилась, оградку проломив… Под ним на боку лежит, вся измятая-покореженная. Менты уже там, скорых сразу несколько штук. В общем, было отчего взбледнуть Витасику: допер, что подошел бы к очереди минутой раньше – и лежать бы ему сейчас в одной из тех скорых. И хорошо еще, если бы она в больничку покатила, а могла бы и в морг.

Но мы Витасика успокоили: нет, говорим, «твой» пазик нормально прибыл – мы видели, как люди с него шли. Это другая, говорим, «вишенка» сковырнулась – из тех, что раньше ехали.

Витасик обсуждать, та «вишенка» или не та, не стал, глотнул еще хереса и дальше почапал. Куда он там спешил, не знаю, нам так и не рассказал. К бабе небось – Зюзя предположил. Может, и так – девки на Витасика ведутся: парень видный и не дурак, и язык без костей, любую уболтает.

И как-то сам собой у нас разговор на женский пол свернул, и трепался больше всех Зюзя, как обычно. Он о тёлках в основном только и треплется, редко ему перепадает: мелкий и задохлый, да и ума небольшого, если уж по чесноку… А у нас с Лёнчиком всё нормально с этим делом. Правда, сам-то я к той пятнице уже неделю как с Сонькой разбежался. Нездоровые у нее какие-то намеки пошли… И с родаками меня тянула знакомиться. В общем, разбежались, и мысль Зюзи, что вечер надо завершить не мордобоем, а блядоходом, я поддержал.

За разговором первый пакет с хересом дно показал, а второй пока прижали: с девчонками, мол, приговорим чуть позже. Тогда-то Лёнчик свои грибы и вытащил…

Я до этих дел не особый охотник. Не мое. У меня папашка на синьке сидел, пока на зоне ласты не склеил, и прочие все предки и родственники однолюбы, бухлу не изменяли со шмалью и прочим. Не та у меня, в общем, наследственность. Пробовал изредка, не без того, но осторожно, чтоб не втянуться.

А вот Лёнчик эксперименты любит… любил…

Короче, достает он пакетик небольшой, прозрачный, а в нем «сушёнка» – тоненькие такие ломтики, вроде чипсов, только поменьше и темные. Рассказывает, что брательник двоюродный ему подогнал, тот еще грибник-травник.

Зюзя щепоть приличную уцепил, а я аккуратно взял, пару-тройку ломтиков. Лёнчик подначивает: больше бери, Гвоздь, не ссы, оно природное, вреда не будет. Ну да у него вечно одна песня. Если трава или грибы, так природное, а если колёса притаранит, то слова другие на тот же мотивчик: бери, не ссы, доктора дурного не придумают…

Гвоздь, если кто не въехал, это погоняло мое, и у папашки было такое же. Семейное прозвище, наследственное, от фамилии.

В общем, посасываю я ту чипсину аккуратно, и тут она идет… тьфу, да не чипсина идет, а девушка, – по той дорожке, что мимо нас тянется. Но не с автостанции, а немного со стороны откуда-то вывернула. Еще раз повторяю: именно девушка идет, тёлкой ее назвать язык не поворачивается.

Зюзя аж простонал:

– И ведь ебёт же кто-то…

Он вообще-то такое и про любую страхолюдину может ляпнуть, но тут явно в хорошем смысле прозвучало. Лёнчик, тот ничего не сказал, шумно этак выдохнул и во все глаза на девушку уставился.

А я… я машинально в рот две оставшиеся чипсины кинул, хрумкнул пару раз и проглотил – вообще не понимая, что делаю. Может, и еще ухватил, пакет как раз у меня был… Не помню. Со мной стояк случился, конкретный такой, словно мне опять пятнадцать лет и на любую мокрощелку в короткой юбочке колом у меня встает.

Позже понять пытался: с чего мы так все разом на нее возбудились-то? Нет, из себя вся очень даже, но мало ли симпотных цып по улицам бегает? Не повод же, чтоб в штанах этакий ахтунг случался. Или грибы так торкнули? Так они ведь иначе вштыривают, да и рановато вроде… только-только приняли, и сразу вдруг приход. Разве что на синьку как-то наложились. Не знаю, врать не буду.

Подходит ближе, и видим, что не из заречных она, и не из наших, порховских.

Но и другое видать: вечер пятницы у девушки начался уже давно. И проходил не то чтобы тихо и спокойно. На лбу свежая ссадина немаленькая, блузка сбоку порвана, и пятна вокруг какие-то – не разглядеть в сумерках, чем загажено.

И шагает она… в общем, странный такой походняк, едва ноги волочит – совсем не так девчонки ходят, довольные собой и жизнью.

Ага, смекаю, проблемы у нее нарисовались… Так мы ж с Лёнчиком всегда такой симпатяжке помочь готовы, как Бэтмен с Суперменом. Ну и Зюзя, среди супергероев не числящийся, – тоже всегда готов.

Однако девушка гордая попалась. Идет и нос воротит от нас и от хереса нашего. Ну вот реально смотрит в сторону, вправо куда-то. Хотя на что там пялиться? – там лишь обшарпанная задняя стена ДК Химиков, или, если по-простому, Химки. Правда, хер стоячий на той стене намалеван в две краски – здоровенный, чуть не в человечий рост, – а больше и глянуть-то не на что.

Тут странное выясняется: смотрит-то она в сторону, но чапает прямиком к нам! Чуть с дорожки сошла – и к скамейке, и прямо в Зюзю уперлась. Но не остановилась, продолжила как бы идти… в смысле, начала падать, но Зюзя подхватил ее, не дал на него свалиться.

– Да она ж загашена в ноль! – Зюзя первым допер, но и мы с Лёнчиком что-то такое уже прорюхали, только сказать не успели.

А Зюзя, таракан похотливый, вскочил, девушку под ручку – и направился с ней куда-то в сторону.

Хотя нет… Что значит «куда-то»? Дураку ясно, куда он ее повел. На дальний конец парка-сквера, где тот к промке примыкает. Там, вдоль глухой ограды каких-то складов, деревья и кусты растут густо так, неухоженно, словно кусок натурального дикого леса. И те, кто в парке тусуется, как мы сейчас, туда по разным делам отходят, подальше от чужих глаз. Там, у ограды, и на кучки человечьего дерьма напороться можно, но чаще – на пустые инсулинки и поюзанные презики.

Она не сопротивляется и вопросов не задает, идет, как только что шла, но теперь в ту сторону… И голову держит всё так же, вбок смотрит, только с того боку теперь Зюзя. Но девушка его не видит, походу. Видно, что не просто нашмалялась, что под чем-то она конкретным и тяжелым.

А смешно со стороны парочка смотрится: задохлик Зюзя на полголовы ниже, да и весит меньше, наверное. Мы с Лёнчиком переглянулись, он говорит:

– У меня щас всё в штанах взорвется… Ядреным взрывом.

Как с языка снял. У меня та же фигня. Причем умом-то догоняю: за тем, что придурок Зюзя затеял, сто тридцать первая статья в полный рост рисуется. Не факт, что по ней закроют, даже бесплатный адвокат, наверное, отмажет, – только мне-то по барабану: едва по новому делу пойду – и всё, прощай, условка, здравствуй, зона.

Но это я головой понимаю. А ногами, походу, головка командует. И они, ноги, уже вслед за Зюзей и девицей сами шагают. И Лёнчика туда же его ядреная боеголовка тащит, штаны спереди бугрит.

Зря терять время Зюзя не стал.

Мы с Лёнчиком чуть замешкались: постояли, поглазели, не идет ли кто, не срисовал ли издали, что тут у нас происходит. Никого не увидели, тихо и пусто в сквере.

В кусты зашли, видим: девка уже на спине лежит, ноги задрала-раскинула, а между ног Зюзя устроился и вовсю ее охаживает. Пыхтит, как паровоз. А она хоть бы застонала для приличия. Словно Зюзя манекен долбит, словно куклу резиновую.

Сумерки в июне длинные, до самой полуночи смеркается, а то и дольше. И пока на остатках скамеечки мы сидели, всё вокруг неплохо видно было. Но в кустах иное дело – темно, свет не долетает, и толком ничего разглядеть поначалу не удавалось: ноги девушки – два белых пятна, а между ними третье вверх-вниз дергается – это Зюзя, стало быть, задницей своей светит.

Но замечаю: чем дальше, тем видней становится. Или зрачки попривыкли, или грибочки наконец вштыривать начали, или то и другое разом. Всё уже рассмотреть могу, даже трусы женские, в сторону отброшенные. И вижу, что девушка на Зюзины старания реагирует… ну, примерно как колода деревянная с дыркой, в ней просверленной. Или даже чуть холоднее.

Смотрит по-прежнему в сторону и хоть бы рукой-ногой шевельнула или звук какой издала… Если бы не видели сами только что, как она к нам шагает – точно подумать можно, что Зюзя в кустах трупак отыскал и не удержался, оскоромился.

Но вот что интересно… У меня на этот полутруп стоит по-прежнему, даже сильнее, хотя куда уж сильнее, казалось бы. И не только у меня. Слышу, рядом еще одно пыхтение наметилось – повернулся, а это Лёнчик утерпеть не смог: вжикнул молнией, елдину выкатил и давай ее наяривать, а сам на девку во все глаза пялится… И мне, заметьте, странным это ничуть не кажется. У меня, если по чесноку, рука тянется тем же самым заняться.

Ну дела… Ладно Зюзя, спермотоксикозом истомленный, но мы-то с Лёнчиком с чего так завелись?!

При этом часть моей башки вполне трезвой оставалась… Или не совсем трезвой, но всё ж соображала, про сто тридцать первую помнила и понукала меня: «Вали, вали отсюда! Присядешь ведь конкретно!» А другая часть башки берега потеряла и вопила гораздо громче и отчего-то голосом Лёнчика: «Не ссы, Гвоздь, она ж гашёная, не вспомнит ни хера потом!»

Но я и реального-то Лёнчика посылаю, если пургу несет, и этого, что в голове вякал, тоже послал. И пошагал оттуда. Заканчивайте, дескать, без меня. Потому как и начался трах тоже без меня, и это очень в тему: может, она, пока мы с Лёнчиком не подошли, полное согласие Зюзе изъявила, на всё и во всех позах. А может, и нет, но я в любом разе при нынешнем раскладе лишь свидетелем пойду, и моя условка при мне останется.

Правильно всё решил, только сделать не получилось… Словно бы резиновый жгут невидимый между девушкой и мною кто-то привязал – и, едва я в сторону двинул, жгут тот натянулся и обратно подтащил. Сам не понял, как получилось, что никуда не ушел, что оказался гораздо ближе к парочке.

А Зюзя тем временем скорострелом оказался. Кончил. Застонал, задергался… Но блаженно расслабиться у него не сложилось. Лёнчик задохлика нашего тут же с девицы согнал, сам на нее пристроился. Зюзя кое-как на ноги поднялся, штаны подтянул-застегнул, а сам аж шатается. Выжат как лимон. Понятно теперь, отчего у него с тёлками не ладится – если даже поведется на него какая по пьяни, то надолго потом любовь не затягивается. Пары минут своим стручком не потыкал – и всё, готов, совсем никакой…

Меня проблемы Зюзи не парили, я одну интересную штуку заметил… Руки девушки в стороны раскинуты, и одна возле самых кроссовок моих оказалась. Блузка у нее с рукавами до локтя, и вижу теперь, что ниже рука согнута там, где гнуться ей не полагается, и кожу на этом новом сгибе что-то изнутри натянуло… Закрытый перелом, ясней ясного. Она-то сейчас вмазанная и ничего не чувствует, и не вспомнит потом, где грабку поломала. А на нас при таких делах средний вред здоровью повесить как два пальца об асфальт, и к сто тридцать первой нехилый уже букет отягчающих наберется…

Короче, попробовал я снова уйти. Пятясь, по шажочку, но всё-таки отходить начал. Жгут невидимый никуда не делся, обратно меня тянет, и кто бы кого одолел, даже не знаю.

Но тут, не раньше и не позже, грибочки подействовали. И меня конкретно с них вштырило… Торкнуло не по-детски. Видится мне, будто девка взорвалась. Ну вот натурально взорвалась, только без звука, а так-то кровь, требуха и всё дерьмо, что в требухе, во все стороны полетели. Словно схавала красотка наша на ужин бомбу с таймером – и вот теперь та в кишках сработала, всё брюхо разворотила.

Лёнчика тот как бы взрыв в сторону отшвырнул, но недалеко. Лежит на спине рядом, штаны приспущены, елдак к небу торчит, как ракета на пусковой. И глючится мне, что от вскрытого брюха к Лёнчикову херу какая-то поебень тянется. Черная такая, на вид слизистая, не жидкая и не твердая, а… ну как густая сопля примерно. Только громадная, будто кит высморкался. И даже не просто тянется, а втягивается, вползает в Лёнчика. Словно он клизма огромная – и своим хером, как носиком клизмы, поебень эту засасывает.

Долго я на глюк не пялился. Потому как у грибков еще одно действие проявилось: резиновый жгут, что к девке меня тянул, пропал как не было. Может, и стояк в штанах пропал, не знаю, я не следил – развернулся и рванул с высокого старта.

По-хорошему надо было мне с приключаловом завязывать – домой и отоспаться.

Но я вместо того, сам не знаю как, на Карла Маркса очутился, совсем в другой стороне. Улица Карла Маркса – это наш как бы бродвейчик, типа Крещатика или Невского.

Жизнь там била ключом. Особенно после тихого парка. Окна светятся, музон играет, девки хохочут. На улицу возле кафешек и ресторанчиков по летнему времени столики выставлены и не пустуют. На тротуарах людей хватает, веселых и поддатых. Вечер пятницы, хуле.

А вот мне там быть не стоило. С моей условкой в кабаки дорога закрыта. И вообще в общественных местах появляться под синькой или веществами нельзя. Таким, как я, условно осужденным, лучше в укромных местах расслабон ловить. В скверах заброшенных, например.

И как бы я всё это понимаю – но все равно по Карла Маркса тащусь, сам не зная куда. Глюки больше не торкают, но измена и без них конкретная. Кажется мне, что не на главной я улице родного городка, до камушка мне знакомой, – а хрен знает где, на чужой какой-то планете. Дома словно первый раз вижу, а на вывесках буквы вроде наши, а прочесть не могу, или могу, но не въезжаю, что прочел. Или тут же забываю. Люди вокруг непонятные и опасные. Говорят все, говорят, говорят – и громко так, будто молотками по ушам лупят, – а ни слова не понять. Чем дальше, тем яснее, что все, кто вокруг, – и не люди вовсе, а чужаки какие-то. И если кого из них за рожу ухватить, то кожа стянется, сползет, как маска, и покажется из-под нее рыло чешуйчатое. Или та черная поебень, что Лёнчик своим хером втянул, как клизмой. Тревожно и страшно мне стало, что уж скрывать. Зассал не по-детски.

Да, вот еще что было… Знакомых постоянно встречал. Вернее, мерещилось, что встречал, а так-то на самом деле это чужаки чешуйчатые знакомцами прикидывались. Соньку, с которой разбежались, раз пять встретил или шесть. Один раз даже вломить собрался чуваку, с каким она под ручку хиляла. Удержался кое-как, какой-то маленький кусочек мозга понимал всё же: не она это, грибы штырят… Хотя одна из тех пяти или шести тогда встреченных, может, и вправду Сонькой была, поди пойми, – город у нас небольшой, пятьдесят с хреном тысяч, а бродвейчик один, могли и пересечься.

И подумалось мне, что от дури грибной непременно надо избавиться. Перешибить ее чем-нибудь. Принять пару стопарей, наплевав, что здесь торгуют с наценкой, – и перешибить.

А что дальше было, не помню. Черная дыра. Обрыв пленки. Кирнул ли я еще или нет и как домой попал, с какими приключениями, – всё в той черной дыре кануло. Бывает со мной такое… Свою двести тринадцатую так и заработал: свидетели о подвигах моих рассказывают, а сам ни сном ни духом.

Но как-то до дома добрался – проснулся именно там поздним утром. Лежу в одежде на кровати неразобранной, один, а ведь бывает по утрам всяко, порой такая рядом посапывает, что в толк не взять: как столько выпить-то сумел?

Полежал, повспоминал вчерашнее… До обрыва пленки добрался, дальше никак.

Попробовал встать. Получилось. Похмелюга, конечно, мучает, но средней тяжести, а я к ней привычный. Сходил в сортир, отлил, потом водички холодной попил вволю… Чутка полегчало.

Набрал Зюзю – звонки идут, но не отвечает. Набрал Лёнчика – та же картина. Ладно, думаю, пусть отоспятся, а я пока поправкой здоровья займусь.

Поплелся в ближний магаз, он рядом, за два дома – а дома у нас сельские, с участками, хоть и числятся городом те улочки, что между железкой и рекой.

Купил две полторашки «Арсенального» крепкого, одну сразу высосал, неторопливо, с перекурами, – тут же, возле магаза. Пока сидел, двое мужичков знакомых подвалили, затарились, рядом пристроились. Спрашивают: где извозюкался так?

И только тогда я заметил, что снизу джинсы у меня изгажены. Пятна уже подсохшие, но не до конца. Одно или два вроде как от крови, остальные – не пойми от чего, мерзость какая-то липкая. Сорвал я пучок травы, отчистил, что смог, а мужичкам чистую правду ответил: дескать, приключался ночью по синьке, а как, где, с кем – не вспомнить, мог и нос кому расхерачить, мог и сам себе сблевать на штанину…

Но это я им сказал. А у самого в голове другое вертится: глюк давешний. Тот, где девка взорвалась. Припоминаю, как я стоял, как она лежала – и получается, что ошметки взрыва как раз туда бы мне прилетели, где сейчас пятна нашел… Хренасе, думаю.

Мужички допили и отвалили, а я опять парням начал названивать. Лёнчик снова не отозвался, а вот Зюзя прорезался, но по голосу слышу: плох совсем, доходит. Ладно, взял еще пивка да чекушку, пошел его лечить: крепитесь, больной, добрый доктор Айболит на подходе.

До Зюзи чапать от магаза подольше, чем до меня – домов шесть или семь, а потом еще вбок по переулку. Но я к тому времени взбодрился от пивасика и дошагал легко.

Мамашка Зюзина и на меня уставилась с большим подозрением, и на пакет, где лекарство лежало. Она в башку себе отчего-то вбила, что мы с Лёнчиком и Хомяком спаиваем Зюзю и на разные дурные дела подбиваем. Ага, щас… Это кто у нас придумал вчера убабаханную девчонку в кустах пялить, а?

Но разборок мамашка чинить не стала, буркнула что-то и отчалила.

А Зюзя и вправду плох оказался. Лежит, стонет, шевельнуться едва может. Он, оказывается, и первый мой звонок слышал, но до трубы дотянуться не смог.

Ну что, стал лечить… Приложился Зюзя к пивку, потом еще – полегчало. С кровати за стол перебрался, я ему тут же стопарь беленькой накапал, себя тоже не забыл.

А как оклемался малеха, осторожно его выспрашивать начинаю: что, мол, помнит о вчерашнем? О том, что в сквере за Химкой случилось?

Он мнется, отвечает уклончиво. Дескать, смутно всё вспоминается. Ну да, вроде пошел в кусты с какой-то тёлкой перепихнуться… Или не пошел, а лишь хотел пойти… Не помнит. Пьян был. Да и грибы штырили.

Чувствую, что говорит Зюзя меньше, чем помнит. Бабахнул ему в лоб:

– Тоже видел, как у девчонки брюхо взорвалось?

Зюзя так вытаращился, так челюсть отвесил, что мог бы уже не отвечать, и без того все ясно… Но он ответил, хоть и без слов, – кивнул мне и к чекушке потянулся.

Допили водку уже не натощак, уже закуску душа принимала. Пиваса вторую полторашку почали (а для меня третью). А пока пили-ели, так все мозги сломали, но не догнали: как могло двоим одно и то же привидеться? Не бывает, грибы это вам не кино, после них каждому свое мерещится.

Причем Зюзя ту черную поебень, что Лёнчик-клизма всасывал, не увидел. Не успел, сразу после взрыва оттуда рванул, а я тогда даже и не заметил, что он смылся… Так что, может, та поебень – личный мой глюк, персональный. Но взрыв-то? Как его-то на пару посмотреть сподобились?

Снова набрал Лёнчика и снова без толку, но теперь ответили мне, что абонент отключился или вне зоны доступа.

– Идти туда надо, в парк, – говорю. – Если ей и вправду кто-то в задницу петарду с часовым заводом запихал, то на земле там следы остались от того, что вокруг разлетелось. А если их нету – значит, грибы такие вот были особенные, а я и вправду сам себе на джинсы наблевал.

– А вдруг… вдруг она там сама еще валяется?

Не хотелось Зюзе в парк хилять, ох и не хотелось… И он придумал: давай, дескать, по районному ТВ глянем – скажут или нет про трупешник с брюхом разорванным?

Включили, но там три каких-то важных хрена и ведущая трындели за состояние дорог в районе да за безопасность на них. Хотя что там трындеть, достаточно с Таллинки съехать чуть в сторону – а после запись с видеорегистратора по райТВ прокрутить. Если, конечно, регистратор не накроется от тряски на колдобинах.

Мы не вслушивались, мы пиво допивали. И как-то они разом закончились – и «Арсенальное» крепкое, и словесный понос дорожный. О местных происшествиях началось, но о мертвой девке с дырой вместо брюха – ни словечка… Все о вчерашнем талдычили, о «вишенке», под откос сверзившейся. Еще бы, семеро жмуров плюс полтора десятка в больнице, и троим из них доктора ничего хорошего не обещают. Давно такого в районе не случалось.

Фотографии погибших показывали, говорили о каждом коротенько… Одного я даже видал когда-то на тренировках, только он на бокс ходил, а я на самбо – кивали потом при встречах, а имен друг друга и не знали, я так точно не знал.

Потом еще одну фотку во весь экран вывесили, а слова другие: дескать, та «вишенка» под завязку была заполнена, двадцать шесть пассажиров и шофер. Но спасатели одного пассажира не досчитались, этой вот самой девушки. Не нашли ее ни среди погибших, ни среди пострадавших. Дескать, могла она уйти далеко с места аварии в состоянии… не помню… какого-то там шока… в общем, могла уйти, и провалы в памяти вполне вероятны. И если кто ее встречал, звоните скорее по такому-то телефону. И даже награду от родных сулят тому, кто знает, где она сейчас. Немного, десять косарей – видать, небогато ее родня живет.

Мы с Зюзей телефон не записали, протормозили. Мы с ним на экран уставились и, походу, одну мысль думали: «Она? Не она?»

Вроде и похожа отчасти, только та, наша вчерашняя, раз в двадцать примерно симпотнее была. Мимо этой, с экрана, я б прошел и не обернулся. И стояк точно не словил бы.

А в остальном всё сходится. По ящику время аварии с точностью до минуты сказали – как раз бы успела от того откоса до нас дочапать. И ссадина на лбу, и рука сломанная… Всё в тему ложится.

Подумалось мне, что знаем мы с Зюзей, где десять косарей лежат и нас поджидают… Если, конечно, кто другой в те кусты уже сегодня не заглянул – погадить, вмазаться или перепихнуться.

В парке нас поджидали не десять косарей, а большой облом.

Издали еще видим: обтянуты те кусты красно-белой лентой, ментовский «луноход» невдалеке стоит, и микроавтобус с синими номерами, и две легковушки.

Даже подходить не стали, незачем там светиться.

– К Лёнчику пошли, – говорю. – Он, походу, больше нас знать должен, последним тут оставался.

Жил Лёнчик на улице Жукова, возле водонапорки. Он там уже третий год – как на «Веду» устроился электропогрузчиком рулить, так сразу от матери съехал и однушку снял на пару с кентом со своей работы.

Пошли, и Зюзя туда едва дотащился. Опять ему поплохело. Бледный, вялый, тормознутый, ноги с трудом волочит… Пришлось по пути еще чекушку прикупить и из горлышка освоить. Взбодрился Зюзя, но не сильно. И ненадолго, как вскоре выяснилось.

…Во дворе пятиэтажки стол стоял, укромно так, в кустах жасмина, и две скамейки – а рядом как раз подъезд Лёнчиков. За тем столом раньше пенсы козла забивали, да распалась у них компания, поумирали, видать. А сейчас парни сидели, немного знакомые, по пивасу ударяли. И давно сидели, пустых полторашек прилично у них скопилось.

Мы к ним: не видели, дескать, не уходил Лёнчик из дома?

Не хотелось нам зря на пятый без лифта хилять, особенно Зюзе, на него опять немощь и бледность напали.

Уходил, отвечают, но вернулся вскоре, да не один, а с тёлкой. Она, кстати, через часок ушла, Лёнчик не провожал. Так что идите смело, дома он.

Ну дела, думаю. Мало Лёнчику вчерашнего, снова на блядоход его потянуло… Орел.

Поднялись, кнопку звонка давим. Слышим, как в квартире динь-динькает, а больше ни звука, ни движения. И тут я заметил, что дверь неплотно к косяку прилегает. Самую малость, миллиметра в два или три щелочка. Толкнул – так и есть, не заперто.

Выскочили мы из подъезда как ошпаренные. Ребята с пивом удивленно вслед глянули, но окликать не стали.

По улице Жукова дома лишь с одной стороны, с другой – узкая полоска земли с соснами, дальше уже река. Мы туда, и под соснами Зюзя сблевал, а я поглядел на его блевоту – и за компанию метнул наружу, что пил и чем закусывал. Полегчало…

Уселись на высоком берегу, над обрывом. Зюзя спрашивает:

– Позвонить надо, да? Ментам стукануть?

– Незачем, – говорю. – Лёнчику уже фиолетово, а себе мешок неприятностей нарисуем. Завтра к вечеру сосед его с фазенды вернется, пусть он и стуканет. А мы с тобой, если вдруг что, внутри не были: в дверь потрезвонили, никто нам не открыл, с тем и ушли. Догоняешь?

Помолчали. Потом Зюзя говорит, а голос такой слабый, словно ласты склеить собрался:

– А я ведь не кончил в нее… Я ведь прикинулся… Пусть, думаю, лучше скорострелом назовут, чем… Вот и застонал да задергался.

– В смысле? Не догоняю…

Он растолковал: что-то странное ему чудилось, когда девке в кустах вдувал. Типа словно бы запихал он свой отросток в трубу пылесоса, а тот включен на полную мощность. Откуда у Зюзи такие сравнения, я выпытывать не стал. Догадывался откуда.

И «пылесос», мол, всё сильнее и сильнее работал. Так, что Зюзя забоялся: ну как его целиком туда, в пиздень, засосет… Потом-то он на грибы всё списал, а вот сейчас поглядел на то, что у Лёнчика на кровати лежит, и думает: может, и не торкало, может, всё взаправду?

– Думаешь, это она сегодня к Лёнчику заявилась? – спрашивает.

А я ничего не думаю… Полное со мной безмыслие приключилось. Сижу, смотрю на реку, и ни единой мыслишки в голове не бродит. Там, под черепушкой, прочно одна картинка прописалась: то, что мы сейчас в пятиэтажке нашли. То, что от Лёнчика уцелело.

Я сразу, едва войдя, просёк: неладно в квартире. Воняло так, что хоть противогаз надевай. Причем запах непонятный, но вроде всё же знакомый… Лишь позже допер: чем-то похожим от джинсов моих тянуло, когда травой их отчищал. Только тогда шмонило едва-едва, а у Лёнчика хоть топор вешай. Но это я потом догнал, а тогда лишь Зюзе шепчу: руки, мол, в задницу засунь, не хватайся тут ни за что, пальцы не оставляй.

Дверь в комнату была настежь распахнута. И мы из прихожей увидели, что всё там изгажено – точь-в-точь как штанцы мои, только на них пятна были, а тут лужи на полу… Но и пятна есть, те – на стенах. Кишки на полу валялись, много. Но совсем не так выглядели, как свиные, например, при потрошении. Не колбаски, изнутри дерьмом всяким набитые, – лопнувшие, опустевшие. А всё дерьмо из них – лужами да пятнами вокруг.

Ленчик на кровати лежал. Голый. И не смог бы нам уже помочь, рассказать, чем история вчерашняя завершилась и что здесь сегодня произошло.

И в нашей помощи уже не нуждался.

Руки-ноги у него были вроде нормальные. А вот с туловищем и головой беда – опали, сморщились, как у резиновой бабы, из которой весь воздух выпустили. И снизу дыра от пупка до паха.

Пустая шкурка. И даже там, где внутри рёбра и череп должны были по идее остаться, – нет ничего, одна лишь кожа, пустая и сморщенная.

Таким я его и запомнил: рожа скомкана, словно маска резиновая, небрежно снятая и брошенная, и кровью и дерьмом из брюха измазана, и волосы тем же самым пропитались, сосульками слипшимися торчат… И рот беззубый широко распахнут. И мухи, через приоткрытое окно налетевшие, – летают, жужжат, по Лёнчику ползают.

Хоронили Лёнчика в закрытом гробу. Под деревянной крышкой вторая, металлическая, наглухо запаянная и без окошка.

Зюзи на похоронах не было. Он уже в воскресенье в больницу нашу загремел, в ЦРБ, что на Воровского.

Сходил потом туда к нему с передачкой: печенье, апельсины, все дела. Апельсины, понятно, зарядил шприцем, как положено. Да только понял, едва Зюзю увидев, что подгон мой без надобности, зря беленькую извел и со шприцем зря возился.

Лежит он совсем никакой, к вене капельница тянется, говорит едва-едва… Какое уж тут бухлишко. Забрал апельсины обратно, чтоб не пропали, а то ведь санитары сожрут, не подавятся.

А второй раз навестить не успел. Зюзю в Питер забрали, в областную больницу, – видать, не очень-то лепилы районные в болезни его понимали.

И остался я с этой поебенью один на один. Даже потолковать о ней не с кем.

Через неделю пошел к Витасику. А к кому еще? Он хоть как-то, хоть с краешку к этой истории причастен. И со мной издавна знаком, знает: Гвоздь за базар всегда отвечает. Да и голова у Витасика, если по чесноку, варит лучше моей, недаром на инженера учится.

В общем, созвонился, договорился и пошел. Взял ноль-семь беленькой, не столько для Витасика, сколько для себя: совсем по трезвяку такие вещи поди-ка начни вываливать…

Посидели, приняли, и всё я рассказал. В какой-то момент Витасик диктофон включил, просит: начни еще раз, с начала. А мне не жалко, я во второй раз даже припомнил кое-что, поначалу упущенное.

На белку или грибы Витасик мою историю списывать не стал. Запаянный гроб Лёнчика – доказательство весомое. Городок небольшой, и слухи о том, что именно в гробу лежало, поползли.

Долго толковали… За окном уже светлеть начало. Так и этак прикидывали, а Витасик еще ноут свой распахнул, в тырнете ответ поискали: может, где, когда и с кем случалось похожее?

Ничего не нашли. Там про инкубов-суккубов всяких много написано… Но чтобы суккуб был на громадную черную соплю похож и из бабы в мужика мог перебраться – такого мы не увидели. Самим пришлось мозгами шевелить, разгадку отыскивать.

Вот что надумали к утру.

Черная поебень эта – паразит, в людях живущий, как глист в кишках. Или не совсем паразит, а… как-то вот Витасик его назвал… в общем, сотрудничает с человеком, как гриб примерно с деревом. Если в бабе обитает, то делает так, чтобы мужики на нее без осечек велись. Если в мужике – обеспечивает, чтобы бабы тому не отказывали. Как именно это происходит, мы с Витасиком к согласию не пришли. Он считал, что запах всему виной, легкий, почти незаметный. А мне казалось, что поебень эта напрямую по мозгам бьет, как-то вот умеет в них залезть на расстоянии. Далековато для запаха было – там, в парке, когда я стояк словил.

И жил паразит в девке, не тужил – и надо ж было ей в ту «вишенку» сесть, что под откос навернулась. Но поебень эта не совсем безмозглая, походу. И не слепая-глухая, как-то узнаёт, что снаружи творится. Поднял паразит свою полудохлую и бессознательную хозяйку и погнал оттуда, ему ведь ни в больничку, ни в морг на трупорезный стол не с руки попадать было.

Но девка, видать, помирала… Если вообще не померла, пока до парка дошагала, – может, паразит и мертвяками рулить умеет, пока те свежие. Срочно новое тело требовалось, хоть какое. Вот Лёнчик и подвернулся. Почему не Зюзя? Тут снова мы разошлись: Витасик считал, что задохлик наш слишком мелкий, не разместиться в нем паразиту, не угробив тело. А как по мне, так тварь эта забоялась в Зюзе навеки застрять. Поглядела на него: кто же такому даст, и ароматы не помогут, – и забоялась. В Лёнчика прописалась, а до того из Зюзи высосала, что смогла. Других-то мужиков поебень должна сосать по идее осторожно, по чуть, не палясь. Но с Зюзей не церемонилась – видать, крайняк у нее случился.

Ну а утром тварь Лёнчика на блядоход погнала и в привычное тело переползла, в женское.

Я в толк не мог взять: зачем при таких делах старое тело взрывать, дерьмо по сторонам разбрызгивать? Витасик так придумал: слишком большой паразит, чтобы в одном месте сидеть, он повсюду расползается, по всем кишкам и прочим местам… А когда команда «На выход с вещами!» – резко в одну кучку собирается, живот разрывая и круша… Может, и так. А вот что с ребрами и черепом Лёнчика случилось, мы не доперли, как головы ни ломали. Вроде бы уцелеть должны, а не уцелели. Растворились как-то, или еще что-то с ними вышло… Наверное, ментовские эксперты больше на этот счет знали, а может, и они не въехали.

Откуда эта дрянь у нас появилась? А хер ее поймет… Может, из космоса прилетела, совсем крохотной еще, на метеорите каком. Или испокон тут такие живут, не светятся, – не на пустом же месте истории про инкубов-суккубов появились.

Напоследок решили мы с Витасиком через неделю снова встретиться. Он пообещал в тырнет поглубже зарыться и мою историю письменно изложить, типа байка такая выдуманная, – и на всяких специальных форумах раскидать, может, откликнется кто, с кем случалось похожее… А я взялся тёлку ту разыскать, что к Лёнчику в последнее его утро приходила, она ведь сейчас поопаснее бомбы с часовым механизмом.

На том и распрощались.

Девушка у меня после Соньки так и не появилась… Никакая, ни постоянная, ни прошмандовка, на ночь склеенная.

Не получается теперь у меня с девушками… Смотрю на любую и думаю: а вдруг это та самая, что Лёнчик перед смертью к себе привел?

Парней, что пиво у подъезда лакали, я нашел влет. Да толку-то… Лишь одно понял: не здешнюю тёлку Лёнчик скадрил. Не из этой части города, а скорее вообще приезжая. У нас ведь как: вроде и не знаком ты с тёлкой, но столько раз пересекались на улицах, в магазах или еще где, что верхним чутьем чуешь: своя, местная. А в той парни свою не почуяли…

Приметы они толком не описали. Каждый свое твердил, даже в цвете волос не сошлись. Но любопытно вот что: туда шла, с Лёнчиком, так они и внимания не обратили, а как обратно – заинтересовались, вслед стали пялиться… Видать, прав Витасик про запахи, и этих самым краешком зацепило.

В общем, стал я девок конкретно бояться. Что, если ошиблись парни и чувиха та местная, просто не встречалась им?

Пустым я к Витасику через неделю пришел, без улова.

А он пачечку листков протянул: вот, мол, как я историю твою изобразил.

Посидел, почитал… Фигня какая-то. Да разве я так базарю? «Спермотоксикоз», «эксперимент», «томление духа»… За этакие слова в приличной компании и по щам прилететь может.

Но Витасик сказал: так надо. Он историю на сайт собрался заслать, хренотой такой занимающийся, на конкурс какой-то, там мат через слово не в жилу, – выложить можно, не запрещают, да не дочитает никто. Ну, надо так надо…

И напоследок. Тем парням, кто Витасикову писанину одолел: берегите себя, в натуре. А если заметите, что, как тёлке своей вдуете, так потом целый день без сил и ничего не хочется, – линяйте от нее, бросайте всё и линяйте.

И еще: грибы с синькой никогда не мешайте, херня получится, а не кайф, проверено.

Красный Уткоробот преодолел море лавы и вышел прямиком к порталу. Стальные ноги дымились от жара, но Уткоробот не боялся. Он встал напротив Злобной Свиньи и поднял раструбы огнеметов.

– Сдавайся, злодей! – прокричал Уткоробот.

– Нет. Аха-ха-ха! Я порабощу эту планету!

– Я не дам тебе это сделать!

– Аха-ха-ха! Тогда ты познаешь мой гнев! – последнюю фразу увлекшийся Миша произнес вслух. Замер. Красный карандаш застыл над листком бумаги. Шея сама втянулась в плечи.

– Придурок! – немедленно отреагировали сзади. Кулак больно ткнул в спину.

– Кто обзывается, тот так и называется! – буркнул Миша, не оборачиваясь.

Весь класс смотрел на него. Учительница вышла, оставив первый «Б» на рисование. Она часто так делала, а когда возвращалась, от нее неприятно пахло. От папы так пахло, когда приезжал дядя Олег, и они на весь вечер запирались в кабинете и смотрели взрослые фильмы, а потом выносили оттуда пустые бутылки.

– Факт! Факт! – Сидящий на последней парте Гаврила вытянул средний палец.

– Это плохо! – сказал Миша.

Недавно он спросил у родителей, что значит средний палец и слово «факт», и, пока папа странно улыбался, поглощая суп, мама напряженно объясняла, что так делают только плохо воспитанные мальчики. Что это неприлично.

– Мишенька-писенька, – продолжил Гаврила.

– Перестань! – возмутился Миша. – Это некрасиво!

Одноклассники зашумели, переключившись на новое развлечение. Карандаши легли на столы. Кто-то засмеялся противно, издевательски. Миша угрюмо прикрыл глаза руками, чтобы не видеть смеющихся над ним лиц. Только Глеб смотрел понимающе, но не вмешивался.

Папа говорил, что если задирают – нужно не реагировать. Если же ударили – то бить. Бить и не бояться, что ударят сильнее.

Миша же все равно боялся.

Он посмотрел на свой рисунок. Красный Уткоробот стоял напротив Злобной Свиньи и не ведал страха. Из рук героя бил огонь.

Зажигалка в кармане словно нагрелась. Хотелось взять ее, щелкнуть кнопкой и увидеть, как гудит острое пламя, которое даже на ветру не гасло. Его талисман, тайно взятый из ящичка на кухне. Вот бы сжечь Гаврилу, как Злобную Свинью в третьем эпизоде второго сезона его любимого комикса «Красный Уткоробот».

Который Миша придумал сам!

В спину опять ткнули. От обиды захотелось плакать. Но снова вспомнился голос папы:

«Мужики не плачут».

Что он понимает. Он большой, сильный… а Миша маленький.

Опять тычок, уже болезненный.

– Отстань от меня! – крикнул Миша, обернувшись. Гаврила выставил перед собой два кулака с поднятыми средними пальцами и водил ими перед лицом Миши, одновременно показывая язык. Глаза его были как у жабы. Выпученные и глупые.

– А то что? Расплачешься, Мишенька-писенька? – проквакал Гаврила.

Миша схватил со стола учебник и бросил обидчику в лицо.

В ответ тот нелепо взмахнул руками, защищаясь, класс взвыл от веселья, но шум-гам прервал властный голос Марии Петровны.

– Это что за бардак?! – рявкнула она с порога.

– Мария Петровна, Погостин кидается! Он в меня книгу кинул! – запричитал Гаврила.

– Погостин, это правда?

Учительница прошла к ним, забрала «Азбуку» со стола Гаврилы и нависла над Мишей. Книжка хлопнула о стол.

– Он первый начал! – попытался защититься Миша, но взгляд Марии Петровны не сулил ничего хорошего.

– Еще одно замечание, Погостин! – отрезала та. Вернулась к себе, села на стул и взяла в руки телефон. Глянула на класс поверх очков и сказала: – Рисуйте.

А затем погрузилась в экран. Нечестно. У детей на время занятий телефоны и умные часы забирали, а она половину урока проводила за смартфоном. Миша посмотрел исподлобья на коробку, куда складывали все «гаджеты», как говорил папа. Сундук с сокровищами, отобранными перед уроком у всех ребят.

У всех, кроме Миши. Потому что мама и папа сказали, что ему рано. Что они хотят, чтобы у него было детство. Чтобы он бегал и играл.

Как может телефон с играми помешать детству – Миша не понимал. И это тоже обижало. Даже часы, которые подарила тетя Мила, лежали у отца в кабинете, потому что «Зачем они тебе, ты всегда с нами, а в школе они тебя только отвлекать будут».

Жизнь несправедлива!

Миша взял карандаш, но рисовать уже не хотелось. Особенно скучное задание, которое выдала Мария Петровна. Нарисуйте домик и дерево. Зачем ему рисовать домик и дерево? У него есть домик, и есть две сосны рядом. А Красного Уткоробота нет ни у кого!

– Тебе пиздец, – прошептал позади Гаврила.

– Мария Петровна, Соколов говорит плохие слова! – пожаловался Миша, но учительница лишь шикнула на него, только на миг оторвавшись от телефона. Прервала властным жестом детский гомон.

Миша уткнулся в рисунок. Отложил карандаш в сторону и посмотрел на Глеба. Его лучший друг, высунув язык от усердия, рисовал домик с печной трубой. Словно почуяв взгляд, Глеб поднял голову и широко улыбнулся. Украдкой показал большой палец, мол, все отлично.

От этого на душе стало полегче.

На динамической паузе Гаврила нашел Мишу в коридоре. Сбил с ног, будто играя. Ударил ботинком по коленке.

– Придурочная ябеда, – сказал обидчик. Миша поднялся, отряхнулся. Скрепыши, которых он показывал Глебу, рассыпались по полу. И тот, что был в виде осьминога, оказался под кедами Гаврилы.

– Я не ябеда! – крикнул Миша. – Не ябеда. Отдай, это мое!

Жабоглазый издевательски передразнил его и толкнул в плечо.

– Ябеда!

«Надо уметь постоять за себя. Даже если тебе страшно – надо. Лучше пасть в бою, чем прослыть трусом», – зазвучал в голове голос папы. Но что если Гаврила разозлится еще больше?

– Что молчишь, ябеда? – Гаврила ударил его в плечо. – Что молчишь, придурочный?

Товарищи Гаврилы стояли за его спиной и смеялись.

И тогда Миша ударил, как мог. Но не попал. Одноклассник увернулся от нелепого и слабого тычка и в ответ врезал в глаз. От боли вся смелость исчезла в один миг. Миша схватился за лицо и громко заплакал.

– Что это такое? – послышался голос Елены Павловны, учительницы математики. – Что такое? Соколов?! Опять ты?!

– Он первый меня ударил! – завопил тот.

Миша плакал, растирая слезы по лицу. Он ненавидел школу. Здесь его постоянно обижали. А когда приходила мама разговаривать с учительницей – та рассказывала, что все в порядке. Что это дети. Что это солицизация. Или как-то по-другому.

– Погостин? Покажи, что у тебя. – Теплые руки Елены Павловны отняли ладони Миши от лица. – Ох-ох. Пойдем, пойдем со мною. Холод приложим.

Глеб украдкой собрал скрепышей и протянул другу. Зажав в кулаке резиновые фигурки, Миша потопал с математичкой в кабинет к медсестре. Глаз болел и опух. Слезы текли не останавливаясь. Миша всхлипывал, шмыгал носом. Но когда к лицу приложили что-то холодное – стало чуточку полегче.

– Это Соколов тебя ударил? – спросила Елена Павловна.

– Да. Он меня все время обзывает и обижает.

– Драться нехорошо. Если бы ты его не ударил, он бы тебя не обидел.

– Обидел бы! – вспыхнул Миша.

Посмотрел на учительницу здоровым глазом. Какие же взрослые ку-ку, все время говорят разное. То драться нехорошо, то драться надо.

Миша хотел, чтобы его просто никто не трогал. Чтобы можно было целыми днями смотреть мультики, рисовать, играть в «Лего Майнкрафт» и, может быть, когда он станет взрослым, купить себе игровую приставку и играть в настоящий «Майнкрафт»!

Чтобы не было школы, не было Гаврилы Соколова. Были только мама, папа и Глеб.

Он снова всхлипнул.

– Позвоню твоему папе, – сказала Елена Павловна. – Подержи пока.

Миша послушно прижал к лицу что-то холодное и твердое. Папа будет ругаться. Какой плохой день. Папа, услышав имя Гаврилы, вечно стискивал зубы и цедил неразборчиво. Взгляд его сразу менялся, в нем появлялось нехорошее. Но мама подходила к нему, обнимала и шептала что-то на ухо, отчего папа оттаивал.

– Не надо, – жалобно пискнул Миша.

– Не переживай. Все будет хорошо!

Плацкартный вагон мерно потряхивало. Поезд приближался к вокзалу. Живот у Михи до сих пор крутило от тюремной снеди, но туалет уже час как был закрыт – санитарная зона. Он отбил брату короткое сообщение: «Подъезжаю». Ответа не дождался.

На платформе тоже никто не встретил. По сердцу скребло смутной тревогой. Братья почти не связывались за время Михиного заключения – зона попалась строгая, «красная», и вымутить телефон было нереально. Письма же оседали в столе начальника колонии.

Миха честно оттрубил весь срок: прошения по УДО начальник после отказа «стучать» рвал у него на глазах. Хранение и распространение – глупая статья. Да оно и вышло глупо. Не было времени ни спустить «вес» в унитаз, ни отвесить Лерику подзатыльник за то, что он притащил домой эту дрянь. Только и оставалось рыкнуть напоследок: «Напиши ему – прямо при мне пиши, – что больше этим дерьмом не занимаешься!» Михе пришлось, как всегда, впрячься за слабого, слишком мягкотелого для тюрьмы Валерку. Всю вину Миха взял на себя, выиграв тем самым четырехгодичный отпуск в исправительной колонии. А Лерик остался один. По крайней мере, Миха на это очень надеялся: что не объявится вновь на горизонте гадкий Киря.

Киря жил с братьями в одном дворе. Мелкий, лопоухий, вертлявый, всегда с козявками и соплями на рукавах, он быстро сдружился с Лериком – подкупил его третьим «Варкрафтом», DVD-проигрывателем и полным еды холодильником. Киря тоже был «безотцовщиной», но с оговоркой – время от времени к его размалеванной мамаше приезжал на день-два бритоголовый мужик, которого Киря называл «папой». Миху такие знакомства Валерки в восторг не приводили, но он терпел – для него Киря стал тем, к кому можно сплавить Лерика, если у мамки случался очередной «приход».

Отца Миха не знал. Лет с десяти, как старший, он взвалил на себя ответственность за обоих – мать и брата, еще задолго до того, как родительницу увезли на скорой. В тот раз случился особенно тяжелый приступ – она три дня кряду материлась, жевала губки и бытовую химию, ссорилась с голосами в голове, ползала по ею же заблеванным полам – без перерыва на сон. И вдруг завалилась набок посреди коридора – точно игрушка, у которой кончился заряд. В больнице потом сказали – кровоизлияние в мозг.

Работать Миха начал с младых ногтей – мамке задерживали пенсию по инвалидности, дома хоть шаром покати, все уходило на выпивку. Наверное, так он и упустил Валерку. Миха – с раннего возраста крепкий и плечистый – сначала таскал на рынке коробки за смешную сотку в день, потом устроился на склад. Лерик же добывал деньги по-своему: играл в автоматы, сдавал не пойми откуда берущийся цветмет и постоянно отирался с Кирей. К пятнадцати годам Миха успел сорвать спину, начал курить и обзавелся внушительными «банками» – как у молодого ван Дамма. Валера, наоборот, опух и расплылся – от постоянного поедания «Сникерсов» и сидения за компом у Кири. Тот тоже изменился – из капризного избалованного неряхи превратился в долговязую бледную тень с вечными мешками у глаз и торчащими в стороны ушами. Постоянно нес стремную чушь: про закладки, соли, «темный интернет» и снафф-видео. С нервной усмешкой к месту и не к месту вставлял фразу: «Будешь слишком аппетитным – тебя сожрут!» Ходили слухи, будто что-то с ним случилось, возможно, связанное с его «папой», который вдруг просто перестал приезжать. Миха же был уверен, что Киря подсел на какую-нибудь пакость, так что, на всякий случай, на правах старшего советовал держаться Лерику от него подальше. Но Валерка игнорировал наставления и продолжал общаться со странным приятелем. Временами из Кириной квартиры Лерик приносил пугающие идеи. Пару раз включал Михе на телефоне видео, вроде тех, где какой-то ублюдок отрезал визжащему щенку лапки садовым секатором, или где изящная азиатка насмерть топтала каблуками кролика.

– Прикинь, такой видос можно за штуку баксов продать! У нас же тут этих дворняг как собак нерезаных! – усмехался Валерка собственному каламбуру, но Миха оставался непреклонен.

– Таким только мрази занимаются. – И, если чувствовал, что Валерка вот-вот даст слабину, спрашивал: – Ты че, мразь?

И Лерик обреченно мотал головой – мразью он быть не хотел. По крайней мере, Миха на это надеялся.

Может быть, поэтому он и оговорил себя, когда менты извлекли из туалетного бачка пузатый, набитый таблетками пакет, – верил, что у брата еще есть шанс остаться нормальным человеком.

И теперь предстояло выяснить, не ошибся ли он в Валерке.

Родной город встретил жарким маревом; градины пота катились по спине, выступали на висках. Зайдя по дороге в магазин, Миха купил на остатки пособия нехитрой снеди. К алкоголю он так и не пристрастился – не мог изгнать из головы воспоминание о том, как мать предлагала себя соседу за бутылку.

Домофон не работал. Миха шмыгнул в прохладное нутро подъезда. Под почтовыми ящиками валялись разбросанные листовки. Он выругался:

– Свиньи!

Миха вставил ключ в скважину, потянул; дерматин с чмоканьем отвалился от дверного проема. Еще не осознавая толком почему, Миха выронил сумку и поспешно зажал нос. Глаза слезились, вглядываясь во тьму прихожей, а квартира выдыхала в лицо тяжелую вонь пополам с мушиным жужжанием. Одна муха села Михе на палец, и тот махнул рукой, сгоняя насекомое. Тут же запах, подобно хищному зверю, набросился на ноздри пришедшего, принявшись терзать их изнутри – царапать гнилостными нотками слизистую, перекатываться соленой вонью застарелого пота и мочи, щекотать пылью и дразнить не пойми откуда взявшимся химозным клубничным ароматом. А еще в квартире явственно ощущалось чье-то враждебное присутствие. До того явственно, что рука сама принялась нащупывать в сумке что-нибудь, что сошло бы за оружие.

Паника накатила мощной волной. «Во что ж ты опять ввязался? Соли? Закладки? Детское порно?» Перед глазами плясали картины, одна страшнее другой: как Валерик вяло хнычет, пока ему в зад засовывают бутылку из-под шампанского; как эта же бутылка разбивается внутри него после очередного удара остроносым мокасином; как брат ползает по квартире, оставляя влажный след, точно гигантская улитка…

На полу действительно виднелись какие-то бурые потеки. Кровь? Дерьмо?

Он шагнул в квартиру, и мухи, встревоженные, поднялись в воздух, замельтешили перед глазами. Одна залетела прямо в ноздрю, и Миху едва не стошнило. Съеденный на станции беляш в сопровождении кофе и желудочного сока подкатил к горлу. Нога вляпалась во что-то склизкое, мягкое и поехала по коридору, так что Миха едва не сел на шпагат – прямо во влажные пятна, что так занимали мух.

Удержав равновесие, Миха бросил сумку на заваленное газетами трюмо. В квартире было темно, окно на кухне заклеено намертво обрезками обоев, и лишь тусклый свет подъездной лампы позволял прокладывать путь меж вздувшихся истекающих гноем мусорных пакетов. Подошвы липли к линолеуму, будто намазанные клеем. Наконец он добрался до Валеркиной комнаты, обнял пальцами дверную ручку – та была скользкой – и, задержав дыхание, рванул дверь на себя, ожидая чего угодно – кровавой бани или наркопритона. Но это…

Брат как ни в чем не бывало сидел перед монитором – спиной ко входу, абсолютно голый. С боков свешивались тяжелые складки, похожие на сдувшиеся спасательные круги. «Поднабрал», – машинально отметил Миха.

Вонь в Валеркиной комнате достигала оглушительного апогея. Казалось, вдохнув разок этот спертый застоявшийся воздух, сдобренный ароматами всех телесных жидкостей во всех возможных состояниях, он уже никогда не сможет почувствовать никакого иного запаха – обоняние просто отключится, как рвутся барабанные перепонки от громкого звука или выгорает сетчатка, если долго смотреть на солнце. Но даже вонь отошла на задний план, когда Миха разглядел творящееся на мониторе. Там, размазывая слезы по лицу, голый мужик натурально имел собаку. Облезлая дворняга огрызалась и пыталась укусить партнера, но тогда из-за кадра появлялась рука и хлестала собаку по морде чем-то длинным, отчего на шкуре оставались кровавые подтеки. Застыв, Миха со смесью дурноты и ужаса наблюдал за происходящим на мониторе и ритмично дергающимся локтем брата.

– Лерик, какого хуя?

Брат дернулся, как от пощечины, но на голос не обернулся. По всему его массивному телу пробежала болезненная дрожь, черные от грязи пятки оторвались от пола; пальцы ног поджались, и Миха с отстраненным спокойствием определил: Лерик кончил. Спустя секунду об пол с хлюпаньем шмякнулось что-то похожее на пластиковый тубус. Валера грузно встал из-за компьютера, потопал к брату, и Михе вдруг захотелось со всей дури садануть кулаком по этой прыщавой, заплывшей жиром и поросшей щетиной морде. А еще лучше – оттолкнуть, пнуть ногой в отвисшее брюхо. Словом, любой ценой удержать на расстоянии это чудовище, лишь отдаленно похожее на Валерика.

– Стой, блядь, где стоишь! – взвизгнул Миха, и брат послушно замер, развел руками, словно извиняясь. – Хули ты исполняешь? Почему в квартире срач? Ты без меня совсем опустился? Выглядишь как чухан и воняешь…

Теперь пазл сложился – источником оглушающего смрада был сам Валера. Детали его облика выплывали из полутьмы по очереди – красные глаза за линзами очков, крупный гнойник на подбородке и россыпь прыщей на лбу, пятна и потеки на груди; в спутанных волосах копошились вши. Источник клубничной примеси определить теперь тоже нетрудно – на краю стола стоял флакон с лубрикантом.

– Ты совсем краев не видишь? Пиздец, Валера! Как ты в этом живешь?

Миха обвел взглядом комнату – неведомые, незнакомые тени в углах оформились, приобрели вид коробок из-под пиццы, скомканных салфеток и прочего бытового мусора. Многострадальный диван потемнел от всех впитавшихся в него жидкостей, натекших с грузного Валериного тела.

– Хуль молчишь? А?

И тут Лерик резко подскочил к Михе. Тот было отшатнулся, но уперся лопатками в межкомнатную дверь – и когда та успела закрыться? Лицо Валеры было совсем рядом, так близко, что видны были бурые кровяные корки под угреватым носом. Вонь усилилась. К горлу опять подкатила бурда, никак не желающая перекочевать в кишечник, и Миха готов был задохнуться собственной блевотиной, лишь бы не вдыхать.

Валерины пальцы с грязными нестриженными ногтями уперлись в уголки рта, отороченного клочковатой щетиной; потянули в стороны, растягивая лицо в неестественной уродливой улыбке. Дохнуло давно не чищенными зубами. Лерик распахнул рот, насколько позволяла анатомия; достаточно, чтобы Миха разглядел и воспаленное горло, и кариозные моляры, и почерневшую от гнили кочерыжку на месте языка.

– Кто? Кто это сделал? Ты опять во что-то ввязался?

Валерка пожал плечами. Так, словно речь шла о сущей мелочи. Мол, не переживай, Миха, все путем.

– У-а-и!

– Чего, блядь?

– У-а-и!

Видя, что Миха его не понял, толстяк нагнулся, выудил в груде мусора коробку из-под пиццы, вытряхнул остатки, оторвал крышку. Каким-то непостижимым образом найдя в бардаке маркер, что-то размашисто начеркал на картоне, повернул к Михе. Примитивный рисунок изображал человечка, дверь и красноречиво направленную на нее стрелочку.

– Ты че, писать тоже разучился? Дверь… В смысле? Ты меня выгоняешь, что ли? Совсем охуел? – включил Миха «бычку», но тут же осекся. – Погоди. Тебя пасут?

«Все-таки наркотики. На что его подсадили?»

Поток мыслей прервало скрипение маркера о картон – Валера снова рисовал. Закончив, повернул картонку к брату. Человечек обзавелся многократно заштрихованной шеей, будто из той хлестала черная кровь, а рядом стояло нечто тощее, высокое с калякой-малякой вместо головы.

Миха еще раз оглядел брата – теперь по-новому. Отойдя от первоначального шока, он старался трезво оценить произошедшее: срач в квартире, стремная порнуха, откушенный – теперь Миха четко это понимал – язык. Видок у Валеры был такой, словно тот плескался в выгребной яме. Голый, покрытый пятнами, о происхождении которых думать не хотелось, в заляпанных очках, с картонкой в руке Валерик выглядел однозначно сумасшедшим. Местами на коже проглядывали глубокие следы от зубов.

«Свихнулся. Как мамка. Значит, наследственное», – с накатывающей тоской подумал Миха. М-да, сначала зона, теперь вот брат-инвалид на его, Михи, иждивении. Сейчас бы, конечно, вызвать санитаров, сунуть в зубы по тыщонке и главврачу коньяку хорошего, чтоб упекли Валерку далеко и надолго. А самому обосноваться в квартире, найти работу, познакомиться с девушкой, создать семью… Эта мысль оформилась так быстро, что Миха даже не успел ее как следует осознать. А когда осознал и оценил, его аж передернуло от омерзения – теперь по отношению к себе. Это была чужая мысль; мысль той, павшей, опустившейся матери, что не выкинула их на улицу лишь из-за пособия. «Ну уж нет, мама, мразью я не стану!»

– Ладно. Потом расскажешь. Пошли приведем тебя в порядок.

Миха кивнул в сторону ванной, но Валерик не тронулся с места. Наоборот, даже отступил на шаг, замотал головой в едва ли не суеверном ужасе.

– Не понял? Пошли, или тебе пинка для скорости не хватает?

Валерик отшатнулся еще сильнее, воздел руки в мольбе, заскулил – мыться он явно не хотел.

– Ну, не хочешь по-хорошему…

Миха напрыгнул на брата, попытался ухватить за короткую шею, но рука соскользнула: загривок Лерика покрывала какая-то слизь – не то жир, не то проклятая клубничная смазка. От прикосновения к брату по телу пробежала дрожь отвращения – точно сунулся рукой в нужник. А Валера, не теряя времени, схватил груду мусора и швырнул Михе в лицо. Жирные ошметки облепили одежду, которую Миха накануне собственноручно выстирал – хотелось вернуться домой «с иголочки». Не задалось: на воротник рубашки налип кусочек колбасы, в нагрудный карман набилось что-то похожее на растаявший сыр; джинсы пропитались какой-то жидкой дрянью.

– Ну, Лерик, ты напросился!

Теперь Миха не боялся запачкаться – все самое страшное уже произошло, и он пошел в полноценную атаку. Было непросто: он врезался в стены, получал по лицу грязной пяткой, был дважды укушен, но, наконец, брата удалось загнать в угол. Оба выдохлись, Валеркино брюхо ходило ходуном, очки потерялись в мусорных завалах.

– Попался, который кусался?

И Валерка… разрыдался. Тяжело, мощно, точно кто-то открыл кран; слезы оставляли дорожки на грязных щеках, под носом надулся пузырь. Брат жалобно шлепал губами и жался в стену.

– Хорош-хорош, – увещевал Миха, кое-как поднимая Лерика на руки – тяжелый, боров! Тот по-птичьи цеплялся за одежду, натужно всхлипывал и подслеповато моргал заплаканными глазками. – Помнишь, как в детстве? Вдруг из маминой из спальни, кривоногий и хромой…

Кое-как добрались до ванной; потревоженные мухи закружились над унитазом. В самой ванне стояли вздутые черные пакеты. Они протекли, и рыжая дрянь проложила дорожку к сливу.

– Ну как так-то, Лерик?

Усадив брата на край ванны, Миха вынул пакеты, ногой захлопнул крышку унитаза, не заглядывая внутрь – меньше всего хотелось знать, чем интересовались мухи. Включил воду. Заслышав шипение душевого шланга, Валерка заметался, замычал, попытался встать, но легкий толчок в грудь свалил его в ванну. Под струями брат корчился так, будто из душа лился кипяток – Миха даже проверил, не горячо ли?

– Хорош вертеться! – рявкнул он, направляя струю Валерке в лицо. – Чистота – залог здоровья! Спасибо мне еще скажешь… или нарисуешь.

«Интересно, а можно пересадить язык? И где искать донора?»

Миха на пробу прикусил язык, насколько хватило длины. Больно. Что же щелкнуло в голове у Валерика, что тот оттяпал себе этот маленький, но настолько важный для человека орган? Поливая братца, сам Миха грузился невеселыми мыслями: как жить с таким вот родственничком? Наверняка нужны какие-нибудь таблетки, а то и сиделка. Работать придется за двоих. Еще хорошо, если возьмут – с судимостью-то. Мелькнула шальная мысль про крышевание трассы или «массажных салонов», но тут же была безжалостно придавлена – как мерзкий таракан.

«Не в этой жизни!»

Мыла не нашлось, зато обнаружился порошок, как утверждала упаковка – с ароматом морозной свежести. Свежесть бы сейчас не помешала – вступив в реакцию с водой, жирная корка на Валерином теле завоняла еще сильнее, а тот вдобавок уворачивался от струй, прикрывая то пах, то лицо.

– А ну не вертись! Мылься давай!

Миха щедро высыпал содержимое упаковки Валере на голову, и тот заморгал вдвойне усиленно – защипало глаза.

– Что ж с тобой произошло-то, Лерик? Как ты так зачуханился, а?

Брат не отвечал, лишь тоскливо подвывал и вертелся ужом под струями. Поняв, что так ничего не добьется, Миха заткнул слив пробкой и бросил душ на дно. Валера отшатнулся от шланга, как от змеи, прижался к стенке.

– Э-э-э, нет, брат, так не пойдет.

Миха с силой надавил на плечи Лерику, и тот обреченно уселся в серую от грязи воду. Ванна набралась быстро, и теперь Валера сидел по самые свои обвисшие сиськи в серой пене, похожий на огромную жабу.

– Сиди отмокай.

Дверь в ванную Миха на всякий случай подпер снаружи стулом – мало ли что. Переодевшись по-быстрому в чистое – благо в сумке имелся запасной комплект одежды, он взял столько пакетов с мусором, сколько мог унести, и покинул смрадное жилище. Теперь даже подъездная вонь казалась цветочным благоуханием. Возле самой двери вслед ему раздались какие-то щелчки, точно за спиной под беззвучное фламенко кружилась танцовщица с кастаньетами.

В магазине Миха с наслаждением вдыхал нормальные запахи: свежего хлеба, нарезанной, уже слегка заветренной колбасы и спелых помидоров. Самыми же вожделенными были терпкие ароматы бытовой химии. Он щедро сгреб несколько брусков хозяйственного мыла, четыре банки порошкового «Пемолюкса» – такой дешевле, три освежителя воздуха от «Красной цены», пару перчаток, рулон мусорных мешков и жесткую губку.

Перед дверью Миха долго стоял, не решаясь войти: глубоко дыша, топтался на месте, уговаривал себя. Наконец, набравшись мужества, толкнул дверь в квартиру. Было тихо. Подозрительно тихо. Он отложил покупки в сторонку, заглянул в ванную…

– Твою ж бога душу, Валера, какого хера, а?

Брат стоял в чем мать родила посреди ванной и сосредоточенно размазывал по груди нечто, похожее на шоколад, но запах выдавал в вязкой дряни иное.

– Это фиаско, братан!

И снова банные процедуры, растертая до красноты кожа, и снова Лерик жался в угол, как побитый щенок, защищая руками самые изгвазданные места.

Убедившись, что брат более-менее чист, Миха повторно запер его в ванной, предварительно набрав пару ведер воды – чтоб не мотаться. Фронт работ представлялся циклопически-огромным: горы мусора, заляпанная до состояния камуфляжной расцветки кухня, испоганенные обои; мебель, покрытая засохшими пятнами жира, и мухи-мухи-мухи. Их мельтешение было столь вездесущим, что казалось, будто Миха попал в старое зернистое кино. И повсюду его сопровождали щелчки – то ли трещали половицы, то ли в кулер компьютера что-то забилось, то ли дурачился Лерик. Миха попробовал издать такой же, не пользуясь языком – не получилось.

Вонь в квартире требовала перво-наперво заняться мусорными кучами на полу, но Миха все же, пересилив себя, обратился к мусору другого рода – если у Валерика на компе осталось какое-нибудь нелегальное дерьмо, то от него желательно избавиться как можно скорее – в случае чего разбираться не будут, и новая ходка не заставит себя долго ждать. Миха нетерпеливо поелозил мышью, пробуждая технику ото сна. Зажегся монитор – на нем, как на сетчатке мертвеца, застыло изображение мужика, совокупляющего несчастную дворнягу.

– Пиздец.

Все файлы обнаружились на рабочем столе и в папке «загрузки». Открывая видео одно за другим, Миха, не вглядываясь, тут же закрывал его и безжалостно вдавливал кнопку delete. С каждым последующим роликом он преисполнялся мрачной решимости: им с братцем предстоял очень серьезный разговор и, похоже, не менее серьезное лечение. Чего только не было: казни мексиканских картелей, записи изнасилований, копрофилия, некрофилия. От видео с мальчонкой лет семи Миху опять затошнило. Все это за версту пахло Кирей; он почти увидел этого бледного лопоухого ублюдка, его наглую ухмылку и беспрестанно щелкающие четки в руках. Перед тем как Миха отправился на зону, Валерка клятвенно пообещал, что и словом не перекинется с другом детства. Судя по всему, обещание он не сдержал. Миха, поколебавшись, открыл Валеркину «Телегу» и безошибочно ткнул на желтую аватарку в виде ехидного колобка. Конечно же, переписка не прекратилась. Последнее сообщение пришло месяца два назад – видео под живописным названием «БАМЖИ УБИВАЮТ И ЕДЯТ КОШКУ ЖЕСТЬ!!!!» Та-а-ак…

Миха принялся прокручивать переписку, чувствуя, как волосы на затылке встают дыбом. Разнообразные мерзкие картинки и видео вроде «пацан ебет поролизованую мать» и «сикарио казнят полицию 18+», «нелигальный аборт малалетке», а также кадры расчлененки, гниющих ран, инвалидов в женском белье перемежались еще более гадкими сообщениями: «измажся дерьмом», «поймай какоенить животное», «снюхай свою перхать» и самое жуткое своей размытостью «на детской площадке их всегда полно». Миха в прострации прокрутил переписку почти на четыре года назад. Голосовые он пропускал – слышать гнусавый Кирин голос было выше его сил.

Вот и оно, сообщение, отправленное Валеркой под Михиным надзором – «Кирь, я слезаю с темы, извини». Миха тогда так и не узнал, что ответил друг Лерика, зато мог узнать сейчас. Частокол голосового сообщения походил на ряды неровно торчащих зубов. С неохотой Миха кликнул на голосовуху, и тут же колонки разразились гнусавым поросячьим визгом:

«Слышь, мудак, ты в край берега попутал? Ты меня через хуй кинуть решил? Рили? Ты, блядь, забыл, кто я такой? Ты реально думаешь, что можешь вот так соскочить? Ты, мразь, у меня говном умоешься!»

Следом шло короткое сообщение: «Думаешь выйдешь чистеньким? Хуй! Зацени видос!»

Черный квадрат с белым треугольником кнопки play ничего хорошего не предвещал. Название видео состояло из нечитабельных кракозябр. Вот, значит, как Киря превратился в Валеркиного кукловода; вот почему отдавал ему приказы в худших традициях снафф-шоу из даркнета: Киря его шантажировал, угрожал опубликовать на Валерку какой-то компромат. С тяжелым сердцем Миха нажал на кнопку воспроизведения.

Экран почернел, зазернился, а спустя секунду показал темную комнату. Холодным потом прошибло узнавание – это была их квартира. Вернее, комната Валерки, в которой сейчас сидел Миха. Вот только вместо шкафа, двери и противоположной стены в бесконечность утекал длинный, покрытый кафелем и ярко освещенный коридор. С потолка тут и там на цепях свисало что-то бледно-синюшное, такое холодное, что даже на зернистом видео удавалось заметить морозный парок. Там, в дальнем конце коридора, что-то зашевелилось. Нечто тощее, паукообразное медленно, нарочито лениво разворачивалось, выпрастывало конечности, будто потягиваясь. Выросло ввысь и также медленно поплелось по коридору, задевая эти бледные и синюшные – теперь Миха видел – освежеванные туши. Их равномерное покачивание гипнотизировало, притягивало взгляд. Миха и сам не заметил, как оказался так близко у монитора, что клавиатура уперлась в ребра, а одежда прилипла к жирным пятнам на столе. Туши после прикосновения тени принимались шевелиться, беспомощно дергали обрубленными конечностями, разевали пасти. Нет, не пасти – рты. Одна из ближайших туш обернулась к экрану, вывернув шею под немыслимым углом, и стало ясно, что на цепях висят не свиньи – люди. Искалеченные, местами примерзшие друг к другу, но каким-то непостижимым образом все еще живые.

Это было страшно. Хотелось отвернуться, закрыть глаза, вырубить этот кошмар, но под гипнозом мерно раскачивающихся туш и плывущей меж ними тени он не мог оторвать прилипших пальцев от столешницы – мог только смотреть. И вот туши остались позади. Из коридора тень шагнула в комнату – в ту самую, где сейчас был Миха! Черные сальные патлы волочились по полу, загораживали лицо, укрывали жуткую фигуру, пока та не спеша, почти жеманно подбиралась к экрану с той стороны. Раздалось шипение – будто кто-то с силой втягивал ноздрями воздух. Впервые с начала видео Миха понял, что все это время смотрел на экран в абсолютной тишине – утихло и мушиное жужжание, и странные щелчки. И этот звук вырвал его из оцепенения – надо что-то делать, что-то предпринять, прежде чем это создание приблизит к экрану то, что скрыто волосами, посмотрит Михе в глаза и, что хуже – заставит взглянуть в свои. Он уже нашаривал пальцами кнопки «альт» и «эф-четыре», когда заметил малюсенький огонек в сантиметре над монитором. Ехидно помаргивала желтым светодиодом вебка, сигнализируя о передаче видеосигнала… куда-то туда, в коридор с подвешенными человеческими тушами и тощей тварью, обитающей среди них. Не найдя нужных клавиш на засранной клавиатуре, Миха торопливо «закрыл» монитор, просто опрокинув его прямо на стол. Но за секунду до того, как экран грохнул о столешницу, из монитора высунулся палец – самый настоящий и очень длинный, с таким количеством фаланг, что им можно было бы прочищать коленца водосточной трубы. Этот палец осторожно, почти нежно чиркнул ногтем по Михиному запястью, а из-под монитора сладострастно прошелестело:

– Ап-петит-ный…

Нога сама собой долбанула по передней стенке системного блока. Большой палец безошибочно попал в круглую кнопку выключения. Шум кулеров постепенно затихал, а Миха уже свалился на пол, жадно глотая воздух.

Что это было, твою мать? Гипноз? Галлюцинация? Хитрая оптическая иллюзия вкупе с этими, как их, низкочастотными волнами? Все теории терпели крах – на запястье алел кровоточащий полумесяц от чужого – и чуждого всему человеческому! – ногтя. Миха машинально присосался губами к царапине. Кровь почему-то оказалась не соленой, а горькой; засела гадким послевкусием на небе. В ушах звенело эхо: «Аппетитный-титный-тный…» Он готов был поклясться, что в тот момент, когда прозвучал этот голос, звук доносился не из колонок, а откуда-то из-за спины или, хуже того – из глубин его собственной черепной коробки.

Миха провалялся на грязном полу не меньше десяти минут. Наконец, когда накатывающие мысли – одна бредовее другой – наполнили мозг хаотичным броуновским движением, он вскочил на ноги. Тело требовало активности; нужно было отвлечься, занять себя чем-то. Он кипел жаждой деятельности. Так всегда бывало, когда в жизни что-то шло наперекосяк: если получал двойку – мыл посуду; когда впервые бросила девушка, Миха засел за учебники и закрыл год без троек; когда мать запила – стал чуть ли ни ежедневно убирать в квартире, чтобы блестели полы, по которым потом ползала опустившаяся родительница. Миха «чинил» реальность, останавливал энтропию. Ему казалось, что делая правильные вещи – убирая, отмывая, чиня, приводя в порядок, – постепенно возвращаешь к норме и окружающую действительность. Когда полиция пришла с обыском, Миха принялся было складывать наваленную на стул одежду, чем заслужил еще больше подозрений. Даже когда из туалетного бачка извлекли пузатый белый пакет, похожий на распухшего утопленника, первым порывом было отвергнуть, стряхнуть эту чужую грязь. Но он сказал: «Да. Мое». Валерик, как и было оговорено, смолчал.

Так сработал его мозг и в этот раз. Чтобы привести в порядок мир, нужно привести в порядок квартиру, и тогда вернется разум к Валерке, исчезнет с винта невозможное жуткое видео, заживет полумесяц на запястье.

На вынос всего мусора ушло ходок шесть. Уборка в одном только коридоре заняла часа два, не меньше. Встревоженные тараканы разбегались по углам и заползали под плинтуса, шевеля усами – будто бы грозя, мол, мы еще вернемся. Полностью избавиться от мух так и не удалось – распахнув все окна настежь, Миха гонялся за ними по квартире как сумасшедший, но те лишь лениво уворачивались, слишком перекормленные, чтобы покидать обетованный мушиный рай. Чего только ни нашлось в грудах мусора – использованная туалетная бумага, недоеденные полуфабрикаты, высохшие земляные комья – с корешками и дохлыми червями. Даже крысиный трупик – плоский и мумифицированный. Пару раз Миха все же проблевался, как ни сдерживался, чтобы не прибавлять себе работы – первый раз злополучным беляшом, второй – тягучей желчью. Во рту оставался горький железистый привкус. А еще, как назло, на небе что-то вскочило, и Миха не мог перестать трогать этот бугорок языком.

В какой-то момент среди мусора на глаза Михе попались белые в горошек трусики с засохшим пятном. Он подцепил их осторожно шваброй – неужели Валерка в этот блевотник еще и баб водил? Очень мелких баб. Возможно, карлиц. Михе очень хотелось верить, что эти крохотные трусики, которые бы никак не налезли на взрослого человека, принадлежали именно карлице, а не… кому-нибудь другому.

Под компьютерным столом обнаружился короткий пластиковый тубус, весь перемотанный скотчем.

«Дрочилка, что ли?» – подумал Миха.

Он угадал, но лишь частично. Взглянув на раздроченную багровую дыру, отороченную слипшейся шерстью, Миха не сразу понял, что начинка у мастурбатора совсем не из силикона, ведь в силиконе не заводятся опарыши. Осознав, что держит в руках, аж взвизгнул от омерзения, выронил дрянь из рук. Та упала на пол, обрызгав кроссовки гнилостной жижей. По ноге хлестнул облезлый кошачий хвост.

– Ебт, Валера… – выдохнул Миха со смесью ужаса и сожаления – может, сдать брата в дурку было не такой уж и плохой идеей? Как минимум дворовые кошки целее будут.

К компьютеру Миха больше не подходил. Тот представлялся растревоженным осиным гнездом: тронь – и ринутся наружу хищные твари. Оставшуюся уборку проводил уже без былого энтузиазма, тупо, будто сомнамбула. Как Сизиф мучился со своим пресловутым камнем, так и Миха провозился до позднего вечера, осознавая, что все это втуне: пока Валерик не придет в себя, история будет повторяться снова и снова. С твердым намерением во что бы то ни стало вытащить брата из этого дерьма – и в буквальном, и в переносном смыслах – Миха собрал остатки мусора, пустые банки из-под «Доместоса», изведенные на тряпки старые футболки и с облегчением вышел на улицу. Вдохнул полной грудью вечерний прохладный воздух: запах нечистот въелся в квартиру настолько плотно, что лимонный освежитель растворился в нем, стал частью омерзительного ансамбля и совершенно не спасал от уже ставшей привычной дурноты. Язвочка во рту раздулась до неприличия и щекотала небный язычок, отчего к горлу то и дело подкатывало.

Задержавшись во дворе, Миха присел на лавку, оглядел расцветавшие яркими квадратиками окон девятиэтажки – свою и ту, что напротив.

– Охренеть. Считай, весь день провозился.

Ужасно хотелось курить – до зубовного скрежета. А еще хотелось войти в подъезд и оказаться в какой-нибудь другой квартире, любой другой из этих светящихся ячеек, лишь бы не в той, темной, с заклеенными окнами и сумасшедшим братом, запертым в ванной. Вдруг Миха остановил взгляд на темном окне четвертого этажа.

«Киря!»

Вот в ком корень всех зол! Вот где обитает этот наглый чепушила с мерзкой ухмылкой, прыщами, щелканьем четок и тонкой хрупкой шеей! Вот с кого надо спросить за несчастного Валерку. Он не сразу заметил, что сжимает кулаки до боли в костяшках. Приступ гнева согнал усталость, будто и не было всех этих часов с тряпкой и шваброй. Миха вскочил со скамейки и решительно направился к соседскому подъезду. Слабый магнит домофонной замычки не выдержал резкого рывка; Миха взбежал по лестнице и принялся долбить в обитую исцарапанным железом дверь.

– Открывай, мудила! Слышишь? Открывай, хуеплет говнорожий! Сука, я тебе говорил держаться от Валерки подальше! Ну? Ты мне, пидарас, за все ответишь!

– Че долбишься? – раздалось из-за спины. – Не вишь, опечатано?

Миха обернулся, едва успев согнать зверское выражение с лица. Из-за двери напротив осторожно выглядывал пенсионер дядя Саша. Сколько Миха себя помнил, крепкий дедок каждый день тягал из местной речушки всякую рыбью мелочь, а после раздавал тем, у кого дома были кошки. В особенно тяжелые времена Миха не гнушался перехватить у соседа рыбку-другую – когда дома даже продать, кроме обоев, было нечего. Сейчас ситуация, при всей дерьмовости, была не настолько критичной, но Миха все равно обрадовался, увидев знакомое лицо.

– О, дядь Саш, здрасьте!

Старик подслеповато прищурился, и на его лице мелькнуло узнавание.

– Ба, Мишка, ты, что ль? Уже вышел? Али сбег?

– От звонка до звонка я свой срок отсидел, – пробасил Миха, подражая Шуфутинскому.

– А, добро-добро… А ты чего здесь?

– Да вот, Кирюху проведать зашел, – слукавил Миха. – А тут вот…

И указал на не замеченную им в яростном порыве белую бумажку с печатью, соединявшую дверь и косяк.

– Дык это, помер он. Почитай с месяц как…

– В смысле «помер»? – Внутри у Михи словно что-то оборвалось. Бурлившая ярость осела грязной пеной, подкативший к горлу кипяток жег изнутри, не находя выхода. – А что с… кха!

Что-то вдруг скатилось по гортани внутрь, вызвав приступ кашля – будто муху проглотил. Миха согнулся; во рту разливался гадкий привкус горечи. Языком он потрогал небо – вздувшийся типун или чем бы эта хрень ни была – пропал. «Неужели я его проглотил?» – ужаснулся он.

– Курить бросай! – назидательно сказал дядя Саша, сам раскуривая папиросу. – А с этим… А что с ним может быть? Наркоман он и есть наркоман. Сторчался твой Киря как есть. Ему сначала ногу ампутировали, потом руку по локоть, а этот знай себе – с «крокодилами» плавает или еще с чем, уж я не знаю. С месяц назад вой такой поднял, что думали – режут заживо. Квартиру вскрыли, а там этот – на подоконнике сидит и лыбится. «Не достанешь!» сказал – и вниз башкой. Я-то тут с полицией был, понятым, значит, все видел. Свинарник он у себя развел – ужас. Спасибо покойнику, хоть на людях самоубился, а то уборку бы через месяц только пустили – пока суд да дело. А мы – ходи-дыши. Духан был, конечно, хоть святых выноси…

Дедок еще долго разглагольствовал, но Миха его уже не слушал. Желудок вел себя странно; казалось, там внутри что-то ворочалось, врастало и пускало корни. Устраивалось поудобнее, будто огромный глист. В голове же, напротив, было совершенно пусто: некому мстить, некого обвинить, некому даже морду набить за случившееся с братом.

«Кстати, как там Валерка? Он ведь с утра в ванной сидит, – вспомнил Миха. – Надо его хотя бы покормить, блин!»

– Извините, дядь Саш, двину я. Дел много…

– Беги-беги. А курить бросай, слышь! – донеслось в спину.

Миха скатился по лестнице, проскочил через двор, рывком открыл дверь в подъезд.

Странный звук насторожил его еще на лестничной клетке. Стоило зайти в квартиру, как захотелось зажать уши. Казалось, прямо в ванной кто-то неумело режет свинью.

Нож попал мимо сердца, застрял в ребрах, и несчастное животное сходит с ума от страха и боли, визжит на пределе голосовых связок. Стул, как назло, засел крепко, упершись ножками в отставшую половицу – убрать его получилось не сразу. Все время пока Миха возился с дверью, Лерик продолжал визжать – протяжно, бессмысленно, на одной ноте; и как дыхалки хватало?

Распахнув, наконец, дверь в ванную, он бросился к брату – на левой стороне черепа у того пузырилась кровь. Пухлая ладонь прикрывала ухо, но, с усилием отняв руку брата от головы, Миха похолодел – его, уха, и вовсе не было. Обкусанные края кровоточили, а на Миху слепо взирала залитая кровью дыра. В животе что-то снова крутанулось – будто кто провел ногтем по стенке желудка изнутри.

«Неудивительно. Время срать, а мы не ели».

Но чувство в животе мало напоминало голод. Скорее наоборот, это была странная неприятная наполненность, словно он в забытьи наелся дорожного гравия. Очень подвижного и живого гравия.

– Ты что натворил? Ухо где? Где ухо? – Ужас мешался с яростью. Хотелось как следует встряхнуть брата, пробудить его от неведомого кошмара. Миха орал в эту искалеченную дырку, а Лерик подвывал не то от боли, не то от страха. – Ухо где, дебил? Его в лед надо! Куда ты его дел?

Валерик плаксиво лепетал неразборчивое, тыкал окровавленным пальцем себе в рот. Осознание пришло не сразу, а когда все же оформилось, вызвало новую вспышку гнева. Подзатыльник – несильный, «воспитательный» – получился совершенно машинально.

– Ты его сожрал? Ты на хрена его сожрал, дебил? – Найденная в шкафчике перекись вскипела на ране, тоненько завизжал Лерик. – Не ной. Сам, дурак, виноват. Как ты его вообще…

По мере того, как розовая пена вместе с начавшей запекаться кровью стекала с Валеркиной головы, вопросов у Михи лишь прибавлялось – по краю ушной раковины, той ее части, что еще оставалась на месте, шли зазубренные – ни с чем не перепутаешь – следы человеческих зубов, как на кружке «Докторской».

– Как ты умудрился-то… – выдохнул Миха, поймал затравленный взгляд брата и впервые вслушался в то, что умалишенный лепетал вот уже добрую минуту.

– Э-а, э-а, – повторял Лерик, тыкал себя в грудь и мотал окровавленной башкой.

«Не я», – перевел Миха, и коротко обритые на затылке волоски стали дыбом.

После принудительных банных процедур оба вымотались до предела. Валерик хныкал и вертелся; Миха со слипающимися глазами вытирал толстяка полотенцем. Израсходовав два полотенца на безразмерную тушу брата, Миха устало присел на краешек ванны. Живот крутило и дергало пульсирующими спазмами – то ли от приступов рвоты, то ли от голода, то ли Миха-таки что-то подхватил в Валеркином свинарнике.

Самое «интересное» началось после купания. Стоило вывести Лерика из ванной, как тот выпучил глаза, схватился за голову и, рухнув на колени, застонал. Похожий на лысого крота, он споро пополз в сторону своей комнаты, и там стон перерос в самый настоящий горестный вой.

– Да-да, разобрал я твои авгиевы конюшни. Мог бы и спасибо сказать.

И тут произошло нечто, чего за Лериком раньше не водилось. Брат вскочил, обернулся и по-звериному зарычал; скрючил пальцы, будто хотел впиться ими Михе в лицо.

– Тише будь! – рявкнул Миха, но неуверенно – ему стало не по себе. Он ярко представил, как эти сто с лишним килограммов плоти набрасываются, валят с ног, и вонючие нечищеные зубы отхватывают по очереди нос, уши, язык… Но Лерик взглянул брату за спину и тоненько заскулил, сползая по стене. Потом встал на четвереньки и отполз, отклячив широкий зад.

«Как мать», – подумалось.

Пальцы толстяка нащупали лежащий на полу маркер. Двумя руками, пыхтя от старания, Валера принялся черкать прямо на обоях. Сначала это выглядело как ряд разрозненных линий, потом появились перекладины. Брату это явно стоило большого труда – он даже вспотел. Но вот из черт и закорючек проявилось криво написанное – нет, нарисованное – слово:

«ГOllODHAR».

Валерка, закончив художество, ткнул пальцем брату в живот. И на секунду Михе показалось, что кто-то в животе толкнулся в ответ – как младенец в утробе. От такой мысли замутило. Прогнав гадкие ощущения, Миха вгляделся в надпись на обоях. Расшифровать каракули оказалось нетрудно: «голодная». Вспомнились коридор, трупы и палец. Вспомнилось: «Ап-петит-ный…» Сейчас Миха не был уверен, что ему это не померещилось, что он сам не стал жертвой изощренно смонтированного, хитро спланированного суицидником Кирей жестокого розыгрыша, способного сводить людей с ума – как Валерку. А что, если и его рассудок дал трещину благодаря хитростям типа бинауральных шумов и двадцать пятого кадра? Поняв, что у него разыгрывается натуральная паранойя, Миха помассировал виски и на минуту закрыл глаза, успокаиваясь.

Подошел к компьютеру, поднял с клавиатуры поврежденный монитор – от удара через него пролегло несколько темных полос. На экране застыла тьма кафельного коридора; никакой тощей тени – словно та теперь находилась где-то еще.

Миха спросил:

– Это из-за того видео, да?

Валерка вместо ответа открыл рот, чтобы еще раз продемонстрировать искалеченный язык. Пахнуло гнилью. Миха сглотнул.

– Походу у тебя эта хрень загноилась. Надо скорую.

Он снял трубку с телефона в коридоре, но гудков не было – под черным корпусом болтался криво отрезанный – будто его грызла собака – провод.

– Мда-а-а… И как, вкусно? Мобилы у тебя тоже небось нет? – Миха устало вздохнул. – Ладно. Собирайся. Одежда твоя где?

Валерка с выпученными глазами замотал головой, схватил маркер, нарисовал на обоях домик, ткнул пальцем в его центр. Подумав, добавил в него смайлик.

– Мозги мне не еби. Челюсть тебе ампутируют – будешь до конца жизни через трубочку питаться, похудеешь заодно. Пошли.

Валерик еще категоричней завертел башкой и для верности вцепился в угол стола.

– А ну вставай! Совсем ебу дал со своими видосами! Давай-давай, пошевеливайся…

Как Лерик ни сопротивлялся, Миха был сильнее. Не без зуботычин, но ему удалось втиснуть Валеру в растянутые треники. Нашел для братца застиранную футболку с еле различимым логотипом «КиШа». Сложнее оказалось с обувью – всю ее Миха, похоже, выкинул вместе с мусором. Благо обнаружилась пара стоптанных до состояния коврика тапочек. Живот крутило нестерпимой судорогой, будто кишки взбунтовались против хозяина и теперь собирались покинуть организм любым из двух доступных способов, а если не получится – прорвать мембрану пресса, растянуть пупок и вытечь наружу склизкой сизой массой. Мерзкое ощущение Миха залил стаканом воды из-под крана, перебив гнилостную горечь, идущую из пищевода, привкусом водопроводных труб и хлорки.

Вытолкнуть Валерку за дверь оказалось не менее трудоемкой задачей: толстяк противился до последнего – выл, плевался, царапался. А попав в подъезд, окончательно сник, сгорбился и задрожал.

Снаружи Миха проверил наличность в кошельке – не густо, но на попутку до больницы должно хватить. На улице стало особенно заметно, что от Лерика до сих пор разит с неимоверной силой.

– Зачуханился ты, конечно! Смотри мне, если тебя в машину не пустят… Постой-ка вот здесь.

Миха оставил брата у подъезда, а сам вышел к дороге, вытянул руку. К ночному ветерку примешивалась вонь от стоящих вблизи контейнеров – за несколько часов на жаре мусор из квартиры по-настоящему вспрел и теперь душной вонью привлекал мелкую нечисть: тараканов и крыс, что копошились и дербанили пакеты; казалось, Миха вынес на помойку что-то живое, подвижное.

Вдалеке показались фары. Миха вытянул руку и вдруг почувствовал, как в желудке снова судорожно кувыркнулось. Вдруг ужасно захотелось ссать – что-то изнутри надавило на мочевой пузырь. Миха не услышал, а скорее почувствовал в животе какой-то хруст и щелчки – точно из кокона куколки выбиралось на свет огромное насекомое.

«Но ведь гельминты – не насекомые?» – невпопад вспомнил он школьный курс биологии.

В кишках дернуло так, что Миха от боли обрушился прямо на асфальт. Кажется, его не выкручивало так с тех пор, как ему год назад вырезали аппендицит. Но ведь у человека всего один аппендикс, кажется? Или это заворот кишок? От боли хотелось выть, и Миха завыл, точнее попытался, но не издал ни звука – глотку что-то намертво заткнуло. Казалось, в горло запихали тугих колючих волокон, похожих на шерсть, щетину или… волосы? Когда изо рта, подобно смоле, заструились измазанные желчью черные лохмы, Миха не просто хрипел, а бился в истерике – он узнал эти волосы. А те все ползли наружу, никак не заканчиваясь. Вдруг уже небо царапнуло изнутри. Скосив глаза, Миха с ужасом, через мутную дымку охватившей его дурноты, смотрел, как изо рта вылезают знакомые пальцы с десятками фаланг, как они расширяют себе проход, надрывая щеки и царапая губы ногтями. Нарушая все законы анатомии, выдавливая челюсть из пазов, наружу показалась вытянутая голова, следом – узкие плечи и бледная спина с торчащими наружу позвонками, тощий таз.

Мелькнули пятки, и существо вывалилось на асфальт целиком. Подобралось, выпрямилось во весь рост, зашелестело прелой листвой.

– Ап-петит-ный. Весь ап-петит-ный…

Орать разодранным горлом было больно, но Миха орал из последних сил. Казалось, что как только крик закончится – Голодная приступит к трапезе.

Мимо прошмыгнул коренастый дедок с глазастым хрюкающим мопсом. Миха пытался ухватить деда за ботинок, поймал за лапку мопса, но тот вывернулся, огрызнулся. Миха засипел изо всех сил, но прохожий лишь скривился брезгливо, отшатнулся, едва не сбив с ног жуткую фигуру в полуметре от себя. Не обращая на тварь никакого внимания, тявкнул через плечо:

– Алкота сраная!

И шмыгнул к подъезду. Голодная же поворачивалась к Михе. Медленно, словно наслаждалась производимым эффектом, красовалась в желтом свете фонаря. Каждое движение сопровождалось аритмичным щелканьем – точно у обезумевшей байлаоры с кастаньетами. Меж длинных слипшихся прядей виднелись торчащие тут и там из тела зубы. На концах повисших грудных мешочков голодно щелкали маленькие челюсти – такая же, но вертикальная, располагалась в паху. Вместо клитора похабно болтался длинный серый язык. Впалый живот лип к очерченному кожей позвоночнику, как у концлагерной узницы. Ухмылка растянула многочисленные рты, когда Голодная встала над Михой, расставила тощие ноги и медленно стала садиться ему на лицо. Язык-клитор нетерпеливо метался в вертикальной пасти – оттуда пахло сырым мясом и вечностью…

Миха зажмурился в детской наивной попытке защититься от воплощенного кошмара. Неожиданно в него врезалось что-то большое и мягкое. С силой потащило прочь; асфальт оцарапал спину под футболкой. Миху отбросило в какую-то мокрую грязь. На голову посыпалась всевозможная дрянь – окурки, пакеты, картофельные очистки; на нос шлепнулся использованный презерватив – скользкий от смазки. Лицо залепило собачьей кучей. Отплевавшись и продрав глаза, он увидел прямо над собой Валерку: тот щедро зачерпывал мусор, буквально засыпая этим добром брата. Пухлые губы шлепали мантру:

– И-ха, аишка! И-ха! Не-и-ый! Не-а-э-и-ный!

Миха хотел было ответить, но осекся, завороженный «кастаньетной» походкой твари, что медленно приближалась к Лерику со спины. Будто что-то почуяв, тот прекратил осыпать Миху мусором и повернулся к Голодной; сжал кулаки и воинственно засопел.

– А-вай! А-вай, у!

С потаенной гордостью Миха подумал, что сейчас младший брат с лихвой вернул старшему долг за все дворовые потасовки, терки за гаражами, школьные драки и даже за те четыре года общего режима, которые Миха взял на себя. Нужно было что-то сказать, позвать брата по имени, хотя бы попытаться, но Миха смог издать лишь надрывный сип. Вместо него заговорила Голодная:

– Боль-шое серд-це. Чис-тое. Ап-петит-ное…

Хотя тварь и казалась тоще рябины, но сбила Лерика с ног одним прыжком, с легкостью. Разодрала пополам логотип «КиШа», а следом мягко, как в масло, погрузила сначала длинные паучьи пальцы, а затем и худосочные руки по локоть в Валеркину грудь. Пошерудила там, крутанула и извлекла что-то красное, неправильной формы, похожее на карамельное яблоко.

– Лерик… – кое-как выдавил Миха, глядя в застывшие, такие беззащитные без очков глаза брата.

А Голодная, не вставая с трупа, грызла вырванное сердце, и кровь текла по серому мертвому подбородку, впитываясь прямо в кожу. Будто почувствовав Михин взгляд, тварь смахнула прядь с лица – как флиртующая за аперитивом кокетка – и вперила мерцающие глаза в Миху. Челюсти жевали, а зубастые пустые глазницы смеялись и оглушительно щелкали. И шептали-кричали, торжествующе шипели:

– Ап-петит-ный! Все еще ап-петит-ный!

С того вечера, когда Голодная сожрала Валеркино большое и чистое, несмотря ни на что, сердце, прошло немало времени. Остальное не тронула – мертвечина Голодную не интересовала. Теперь тварь занимала новая добыча. Каждый день на нёбе у Михи вызревал гнойный чирей, а к вечеру его начинало корчить от боли; гортань вновь и вновь в муках порождала на свет видимую лишь ему одному нечисть, после чего на лице, руках и ягодицах появлялись следы укусов. Однажды Голодная высосала ему глаз – уселась сверху, как любовница, и в один «поцелуй» лишила глазного яблока.

Переписка с Кирей была прочитана от корки до корки, заодно прослушаны и все голосовые. Киря болтал очень много – в основном нес всякую херь про мертвых падших ангелов, вынужденных жрать человеческое и светлое в надежде на время вновь почувствовать себя живыми. Говорил о старых сказках из немецкого фольклора, где дети специально мазались грязью, чтобы ведьма их не нашла по запаху. Еще Киря из раза в раз, хихикая, гнусавил в микрофон: «Будешь слишком аппетитным – тебя сожрут!»

И Миха делал все, чтобы стать другим. Не аппетитным.

Работал он теперь из дома – помогли Валеркины архивы. Миха модерировал телеграм-каналы по продаже грязного контента – ЦП, зоо, некро и даже «хард-краш». Всего-то делов – принимать оплату и раздавать инвайты. В качестве бесплатного бонуса как посреднику – доступ к самому запретному контенту.

Вот и сейчас Миха открыл запароленную папку – таких теперь на компьютере покойного Валерки снова стало много, как раньше, – и выбрал файл с видео. Там, посреди грязной советской ванной комнаты, плюгавый мужик заставлял раздетую девочку лет семи «играть в балет» и задирать почти к плечам худые лягушачьи ноги.

Член, погрузившись в склизкую от разложения плоть, сначала скукожился, но после привычно отозвался на ласки копошащихся личинок. Крылышки и лапки облепивших мошонку мух щекотали кожу.

Плюгавый дядька на экране помогал девчонке задирать ноги, сам подбираясь рукой все ближе к ее паху. От вони дохлой крысы – на кошку у Михи духу пока не хватало – хотелось блевать, и он не стал сдерживаться. Желчь с остатками пиццы выплеснулась на живот, стекла на импровизированный мастурбатор. Члену стало горячо.

Миха давно уже вызывал сам у себя тоскливое омерзение, и, наверное, было бы лучше покончить с собой, чем становиться этим, но он не хотел, чтобы Валеркина жертва осталась напрасной.

Сейчас Миха уже понимал, почему Голодная продолжала покусывать брата, когда тот опустился ниже некуда. Киря в своих последних голосовых сказал Валерке кое-что еще: «Перешли видос кому-нибудь! Распространи! Поверь, жить тебе будет гораздо спокойнее, когда эта блядота начнет щелкать зубами над ухом у кого-то другого!»

Но Миха тщательно проверил историю Валеркиных переписок – треклятое видео Лерик не пересылал никому. Не стал мразью. Как не собирался становиться мразью и сам Миха.

Переключившись с детского порно на кафельный коридор с развешенными человеческими тушами, нашел взглядом болтающуюся на крюке тощую фигурку лопоухого Кири и задвигал мастурбатором сильнее.

– Ну что, сука, аппетитный? – лихорадочно повторял Миха, изливая семя в мертвую крысу. Не отводя взгляда от искаженного болью Кириного лица. – Теперь аппетитный?

Все началось с того, что я трахнул искусственное влагалище. По просьбе девушки, на которой собирался жениться буквально через полгода. Это на тот момент, когда я, ну, вы поняли, что сделал. Сейчас до нашей свадьбы осталось бы чуть больше недели. До свадьбы, которая никогда не состоится, потому что Женька – давно уже не Женька, а я – не я.

Все началось на самоизоляции, хотя она с самого начала предпочитала говорить «локдаун». Весна в масках плавно перетекла в такое же масочное лето. Мы целыми днями валялись на диване и сходили с ума от жары. Кондиционером никто из нас так и не озаботился, когда стоило это сделать, а приглашать домой незнакомых мастеров в разгар пандемии желания не было никакого. И сил тоже не было. Мы оживали только к вечеру, принимали душ вместе или по очереди, ели заказанные с доставкой полуфабрикаты, лениво, без особой искры занимались сексом и до поздней ночи таращились в экраны ноутбуков, то играя по сети, то пересматривая старые фильмы. Женька предпочитала ужасы, я – криминальные драмы. Мы соглашались друг с другом, что подавляющее большинство фильмов, снятых после девяносто пятого года – лютое говно. В середине июня меня выпнули с работы, но из-за жары и отупения у нас даже не было особенных эмоций по этому поводу. Выгнали и выгнали. Денег, которые Женька ухитрялась нашабашить копирайтингом, хватало. Тем более что и я стал ей помогать по мере сил. Без шуток, это было лучшее время в моей жизни.

Когда лето перевалило через экватор, мы, кажется, стали сходить с ума от скуки. С Женькиной подачи в нашей жизни появился какой-то нездоровый, болезненный эротизм. Сходить голыми выкинуть мусор – легко. В три часа ночи, когда все уже спят, но все же. Мы играли в игры на раздевание и на желания. Вообще на все, что могло прийти в голову. На вещи, на которые вообще играть не стоило.

И да, трахнуть искусственное влагалище было одним из желаний, проигранных мной Женьке. Не настоящую секс-игрушку, тогда еще – нет. Обязательно самодельное. Потому что в тот момент Женька все еще считала, что мы шутим. Что может быть веселее, чем немного унизить партнера? Унизить тет-а-тет, подарить друг другу лишний повод отпускать непонятные окружающим фразы, вгоняющие в краску.

Особый шарм она находила в том, что я должен был изготовить вагину сам, из подручных материалов. Хорошо хоть, что разрешила пользоваться инструкциями из Интернета. Чипсы в цилиндрической банке мы заказали с доставкой, а уж в полотенцах и перчатках недостатка и так не было. Игрушка вышла кривая, но сделанная с душой и старательно. В тот момент все это и правда казалось просто шуткой. Мы хихикали, как подростки, давясь высыпанными в тарелку чипсами со вкусом курицы карри и рассуждая, что будет нехорошо, если специи попадут на член. Получится хуевый карривурст, ха-ха. Хохотали, словно ничего остроумнее в жизни не слышали.

А вечером я это сделал. Чтобы вы понимали, процесс начинался тоже как игра. Забава. Женька без перерыва смеялась, глядя, как я, краснея, пытаюсь… ну, начать. Свернутое и засунутое в банку полотенце, как назло, оказалось великовато для наших целей, было тесновато, так что получилось у меня далеко не сразу. А потом настроение Женьки изменилось, резко. Как будто в ее голове переключился тумблер.

Глядя поверх ритмично покачивающегося донышка банки, я видел, что на щеках и лбу Женьки расцвели яркие красные пятна, дыхание сбилось, а глаза заблестели уже не от веселья. И она настояла на том, что я должен закончить с игрушкой, прежде чем прикоснусь к ней.

И уже через пару дней мы снова сидели за кухонным столом, посмеиваясь и завязывая хитрыми узлами резиновую перчатку, которую после надули через прорезь на одном из пальцев. Уже без всяких проигранных споров. Просто потому, что она просила меня очень сильно. Нелепая у нас получилась конструкция. Почти непригодная для использования, но Женька все равно завелась, глядя, как я пытаюсь удержать скользкий от щедро налитой на него смазки латексный пузырь.

Не прошло и недели, как она объявила, что сжалилась надо мной и заказала игрушку, изготовленную заботливыми руками китайцев в чистом и светлом цеху. Я усомнился по поводу света и чистоты, но спорить не стал. Потому что после месяцев апатии и лени, неизвестно еще к чему могущих привести, нам снова стало весело вместе. Пусть даже мне пришлось для этого пойти немного наперекор своим желаниям. Если подумать, Женя довольно часто заставляла меня идти наперекор желаниям, но все же чаще, чем наши авантюры заканчивались бедами. Так почему я не должен был довериться ей и на этот раз?

К концу августа в ящике письменного стола, за которым Женька работала, лежало уже пять разных приспособлений. Самые первые самоделки она отправила в мусор, хотя и не без сожаления. По крайней мере, мне так показалось. Сам я занимался текстами для Женькиного фриланса в другой комнате, и порой мне казалось, будто я слышу, как она перебирает игрушки, катает их с места на место. Но застать ее за этим занятием мне не удалось ни разу.

В сентябре, когда самоизоляция подошла к концу, я нашел работу, а Женьке пришлось выйти на учебу. Мы стали проводить вместе меньше времени, и я подумал, что на этом внезапное увлечение закончится, но не тут-то было. Искусственных вагин стало больше. Гораздо больше.

Женька тащила их домой при каждом удобном случае. Она вполне могла пойти погулять с подружками, отправиться навестить маму, поехать на лекции… а потом с сияющим лицом влететь в квартиру и извлечь из рюкзака очередную безликую непрозрачную коробочку.

«Заскочила по пути».

«Зашла, пока возвращалась».

«Прикупила по случаю, нравится?»

«Там у метро новый секс-шоп открылся, я не устояла!»

Да и просто так, без всяких комментариев. Один раз ее не в меру любопытная мама нашла странную продолговатую упаковку, когда зачем-то полезла рыться в вещах дочери. И правда, как не заглянуть в рюкзак студентки последнего курса, приехавшей тебя навестить? В тот раз Женя уперлась рогом, не давая матери сунуть нос под картон, и даже крупно с ней поссорилась. А едва вернувшись домой, сорвала с игрушки упаковку и сунула мне в руки, подталкивая к спальне.

– Чуть не спалилась! – восторгалась она. – Представляешь, чуть не спалилась!

Не могу даже вспомнить, чтобы что-то еще заводило Женьку так же сильно, как это «чуть не спалилась». К счастью, больше у нее таких провалов не случалось. Либо я просто не в курсе.

Да, к концу сентября влагалища занимали уже не ящик стола, а целую полку в комоде – широкую и глубокую. Они были всех возможных цветов и размеров, от вполне реалистичных до ядовито-зеленых, будто сделанных для тех, кто мечтает об инопланетянках. На некоторых из них были волосы, густые ретро-кусты или пародии на полосочки на лобке. Они вибрировали, пульсировали, тряслись или перекатывали под латексной кожей нечто, похожее на выпирающие из-под мышц переломанные кости. И я перепробовал их все. Временами казалось, что я работаю в отделе контроля качества гигантской фабрики секс-игрушек, беспрерывно расширяющей ассортимент.

Чем дальше, тем больше хотелось Женьке. Она превратилась в исследователя, увлеченного мало кому понятной, но безумно интересной проблемой. Она наблюдала и заставляла подробно описывать ощущения от использования каждой модели. Ни одна игрушка не извлекалась из шкафа дважды. А мне все сложнее становилось пользоваться ими под пристальным взглядом ее блестящих глаз.

В середине октября, когда Женька вновь оказалась на дистанционке, я поставил вопрос ребром. Меня уже тошнило от басовито гудящих, визгливо жужжащих, шипящих, дрожащих, извивающихся, пахнущих резиной и смазкой вагин. То, что поначалу казалось игрой, перестало быть ею. Секс превратился в пытку. Я даже подумывал, что такими темпами стану импотентом куда раньше, чем мы поженимся.

– В конце концов, это уже какой-то больной фетиш! – закончил я свою тираду.

Женька пожала плечами.

– Не фетиш, а кинк. Вот если бы я могла кончить, только когда ты в красных трусах и пионерском галстуке – это был бы фетиш. Но если ты хочешь прекратить, то давай. Сказал бы сразу, что тебе не нравится. Только я уже заказала еще одну… давай это будет последняя?

И я, конечно, согласился. Вздохнул, но согласился. А еще через пару дней в нашу жизнь вошла Она. Нечто большее, чем игрушка. Это стало понятно сразу.

Посылку принес курьер, худощавый парень в одежде без логотипов транспортной компании. Женя была в душе, так что встретиться с ним пришлось мне. С лицом, не выражающим совершенно никаких эмоций, он отдал мне коробку, обернутую в несколько слоев плотной крафтовой бумаги. Я расписался в накладной, и посыльный ушел, оставив меня наедине с новым приобретением. С Ней.

– Женька, посылка пришла! – крикнул я невесте.

– Хорошо, без меня не открывай! – ответила она, моментально выключив воду.

Да я и не собирался. Напротив – едва подавил желание швырнуть коробку в мусорные баки прямо из окна. Уже минуту спустя Женька стояла в коридоре, с волос текло на полотенце, которым она обернулась. Она дрожащими от нетерпения пальцами рвала бумагу, а я пытался осознать, почему мне этого так сильно не хочется. Почему я уже испытываю инстинктивное отвращение, как перед пауками и тараканами.

Эта игрушка оказалась не такой, как все предыдущие. Она напоминала кусок настоящей плоти, обернутый в искусственную кожу высокого качества. Упругая, гладкая и теплая. На корпусе, если это можно так назвать, не было ни единого шва.

Женька благоговейно потискала ее, без стеснения раздвинула пальцами складки, скрывающие вход в полость, и восхищенно присвистнула.

– Ты посмотри, как настоящая!

Я посмотрел и равнодушно пожал плечами. Но вообще-то она была права. Эта игрушка отличалась от всего, что мы приобретали раньше. Те поделки, даже старательно исполненные, походили на пародию, убогую имитацию. При взгляде на них становилось смешно и немного стыдно. Эта же…

Смотреть на нее было неловко. По-настоящему неловко. Как будто ты зашел в комнату, где спит на кровати, раскинувшись и сбросив одеяло, твоя двоюродная сестра. Или будто ты подглядываешь через замочную скважину. Словом, эта игрушка вызывала ощущение запретности, неправильности происходящего. Она была слишком реалистичной, настоящей, похабной, чтобы над Ней хотелось шутить.

– Ты где эту штуковину откопала? – спросил я, не решаясь взять бледно-розовый мешочек в руки.

– Да есть одно место. – Женька хитро прищурилась. – Пришлось ради нее на некоторых форумах посидеть, с некоторыми людьми познакомиться. Ну, ты понимаешь.

Я не понимал. Не понимал, куда и насколько глубоко нужно влезть, чтобы приобрести нечто подобное в Интернете. Я поглядел на Женьку, восторженно вертящую в руках покупку. Нет, не просто вертящую. Ласкающую. Она любовно поглаживала игрушку, легонько проникая пальцами внутрь, тискала ее, едва не принюхивалась и не облизывала.

– Она сама увлажняется! – воскликнула моя невеста и моментально покраснела.

– Где-то в ней уже смазка есть?

– Похоже! Вот это кла-а-асс!..

В тот момент она напоминала настоящего порноголика. Кого-то из тех, кто начинает с легкой эротики, потом переходит на порно, на тяжелое порно и в конце концов добирается до настоящего снаффа с изнасилованиями. Любой, кто бывает в сети, знает, как это происходит. И мне это не нравилось. Потому что снафф с изнасилованием – это зачастую тоже не финишная точка.

Женьке очень не хотелось ждать вечера, чтобы опробовать новую игрушку, но я настоял. Прикасаться к Ней при свете дня, тем более использовать по назначению, было мерзко до дрожи. Как будто мне предстояло сношать огромную личинку насекомого. Я просто надеялся, что в темноте будет проще. И я ошибся, о да.

Вагина, оказавшаяся теплой и упругой на ощупь, вздрогнула, когда я взял ее в руку, ложась в кровать. Вздрогнула. Бывает, что эти изделия вибрируют без видимых причин, отрывисто и неожиданно. Бывает, что не до конца вставший на место массажный механизм двигается у тебя под пальцами. Когда ты держишь игрушку в руках впервые, случается нечаянно запустить ее, нажав на определенную точку. Но ни одно из этих движений не похоже на мышечное сокращение. Перепутать невозможно, как невозможно перепутать секс и мастурбацию. Имитация всегда, всегда отличима от оригинала.

Так вот, эта игрушка дернулась. Вздрогнула, как вздрагивает от прикосновения возбужденная девушка. С тем только отличием, что в случае с девушкой ощутить это движение под ладонью приятно. А искусственное же влагалище я едва не отбросил с пронзительным криком. Остановил только пристальный взгляд Женьки. Ее глаза маслено блестели в свете заглядывающего к нам в окна фонаря, и в них читалось нетерпение. Она явно хотела насладиться последним разом. Насладиться по-настоящему. А когда любишь человека – иногда делаешь ради него всякое. К примеру, трахаешь предметы, которых боишься.

Начиная, я не думал, что смогу закончить. Женя осталась бы без своего финального развлечения, без логического завершения исследования, которое неосознанно вела. Дело было в чистой физиологии. Личинка насекомого, помните?

Но вышло иначе.

Это сложно описать. Впервые у меня не было чувства, что я занимаюсь чем-то странным. Стыд за то, что я сую член в пластиковую поделку, воплощающую отчаяние одинокого мужчины, не возник. Она была теплой, мягкой, скользкой и… И Она хотела этого. Каждый, у кого есть опыт в постели, особенно по любви, а не в чисто механических упражнениях, может это понять.

Я застонал. Впервые за все время, что мы этим занимались, я застонал, начав. Впервые ощутил, что получаю удовольствие, а не выполняю чужую дурацкую прихоть.

– Ого! – воскликнула Женька, и я вздрогнул. Всего за несколько секунд я успел позабыть, что она рядом.

Это не имело совершенно ничего общего с тем, что происходило раньше. Вообще ни с чем. Это было куда лучше наших первых самоделок. Лучше дешевых игрушек, лучше дорогих. Это было лучше первого раза, неловкого и почти не принесшего удовольствия ни мне, ни полупьяной однокласснице на выпускном. Это было лучше… Лучше всего. Лучше Женьки.

Движения рукой совершенно не ощущались. Рецепторы, оглушенные эндорфином, не регистрировали их. Я был уверен, что лежу неподвижно. Я чувствовал горячие бедра, трущиеся о мою кожу, будто верхом на мне сидела девушка. Ее ногти, длинные и острые, впивались в кожу у меня на груди. Я слышал Ее стоны. Чувствовал, как длинные распущенные волосы щекочут мое лицо. Густой запах пота и возбуждения бил в ноздри.

Женька? Ее больше не существовало вовсе. Даже краем сознания я не понимал, что происходит на самом деле. Иллюзия, удивительно легко возникшая в голове, целиком захватила меня. Реального мира не существовало. По крайней мере, до финала. Яркого, как никогда в жизни. Мираж начал таять. Я успел только почувствовать, как всем телом отозвалась на него сидящая верхом на мне девушка, как она изогнулась, плотнее притискиваясь к моему паху, и все закончилось.

Я лежал, тяжело дыша, на насквозь мокрой от пота простыне. Голова кружилась, во рту пересохло. Мне потребовалось не меньше минуты, чтобы сфокусировать взгляд на Женьке. Она смотрела на меня, против обыкновения, без улыбки. Ни тени веселья или возбуждения на лице. Она глядела с отвращением. Со злостью и раздражением. Что я мог ей сказать? В голове все еще стоял звон. Из горла не удалось бы выдавить ни звука, даже появись у меня такое желание.

Резко подхватившись, Женька вырвала у меня из руки игрушку и выбежала из комнаты. На кухне скрипнула дверца шкафчика, за которым пряталось мусорное ведро, коротко прошуршал пакет. Затем до комнаты долетел порыв холодного верта, принесший с собой запах табачного дыма.

Я уснул прежде, чем она вернулась в постель.

Утром мы не сказали друг другу ни слова. Я молча позавтракал тем, что Женька молча выложила на стол из холодильника. Потом собрался на работу, молча взял мусорный пакет и, показно брезгливо держа его перед собой кончиками пальцев, вышел за дверь. Игрушка все еще была внутри, и я без особых размышлений переложил ее в сумку, которая болталась на плече. До сих пор не могу понять, зачем я это сделал.

А на работе все произошло как-то само собой. С самого утра все валилось из рук, клиенты раздражали, а начальник раздавал указания особенно мерзким тоном. Женя не подняла трубку, когда я набрал ее номер в обеденный перерыв. Контейнер с едой оказался «случайно» наполнен прокисшим в холодильнике супом, который еще и вылился из него, измазав плохо закрытый зип-пакет.

И под конец перерыва мне в голову пришла мысль. Вполне очевидная, даже по-своему логичная. Мне нужно было попуститься. Расслабиться. Ведь у меня как раз была под рукой штука, специально для этого созданная, не так ли?

Я сделал это в туалете, куда с независимым видом направился, сжимая в руках сумку. И это снова не было похоже на использование секс-игрушки. Ни одного мига искусственности, ни намека на игру. Я не играл, я занимался сексом! Лишь какая-то очень слабая, задвинутая в самый дальний угол черепа часть сознания еще понимала, что я стою в тесной кабинке, нависнув над унитазом, и ублажаю себя, держа в руке упругий теплый мешочек. Все остальное сознание сосредоточилось на мышечных сокращениях этого странного предмета, на его мягкости, гладкости и скользком жаре у него внутри. Я ощущал, как низом живота шлепаю о крепкие ягодицы. Я слышал слабые стоны, звучащие в унисон с моим напряженным сопением. По туалету, перебивая резкую вонь дешевых моющих средств, плыл знакомый уже тяжелый аромат – аромат возбуждения и желания, сладко-соленый, свежий и пряный. Вздрогнув всем телом, я кончил. Ярко, как в предыдущий раз.

Утирая пот со лба, я медленно опустился на стульчак. Сердце колотилось в груди, перед глазами плыло, но в то же время я ощущал, что меня переполняет энергия. Хотелось немедленно встать и пойти работать. Или побежать вокруг стадиона. Отжаться сто раз. Подраться. Что угодно, лишь бы не оставаться на месте. Работа закипела. Все неприятности отошли на второй план. Все было легко и приятно, пока… Пока не наступило время возвращаться домой.

Дома было тихо, уютно, вкусно пахло едой и свежевымытыми полами. Женька, ненавидевшая уборку в любой форме, привела квартиру в порядок. Одна. Без нытья и страданий. И встретила меня широкой улыбкой, завертелась вокруг, едва ли не бросаясь помогать стаскивать ботинки и ветровку.

– Знаешь, я их все выкинула! – затараторила она, даже не поздоровавшись. – Решила, что, раз уж закончили – значит, закончили. Наверное, тебя и правда некрасиво было заставлять вообще этим заниматься. Ты же не обижаешься?

Я уверил Женьку, что, конечно же, не обижаюсь, и пулей проскочил в ванную, плотно захлопнув за собой дверь. Тщательно вымыл руки и поплескал в лицо, вспотевшее под маской, холодной водой. Женькины прикосновения были неприятны. Она сама вообще в целом показалась мне неприятной. Жалкой и заискивающей. То, что у нее не хватило моральных сил закончить историю с достоинством, показалось вдруг таким смешным и странным. Твердость нужно демонстрировать до конца. Мне не хотелось выходить, чтобы не сталкиваться с ней еще раз. Не смотреть на нее новым обострившимся вдруг взглядом, не отмечать про себя россыпь мелких прыщиков на лбу, старый шрам на подбородке… Все то, что совсем недавно казалось мне не важным, а то и вовсе невидимым, теперь приковывало взгляд. Желчь забурлила в желудке, обжигающим комом проскочила в пищевод, обожгла глотку.

– Ты в порядке? – крикнула Женька из-за двери. – Что с тобой?

Я с трудом проглотил горькую тягучую слюну и ответил:

– Все нормально! Нормально! – И тут же добавил шепотом: – Свали уже куда-нибудь…

Я устыдился брошенной тайком фразы, но не настолько, чтобы хотя бы изобразить любящего человека, выйдя в коридор. Женя уже успела перебежать на кухню. Стояла, задрав нос, рядом со столом. На тарелках, которые я не хотел покупать из-за аляповатого рисунка, исходила паром какая-то странная смесь рыжеватого цвета.

– Это карри! – гордо объявила невеста и тут же добавила тише: – Ну, рис с курицей, овощами и специями. Ты же любишь рис и курицу? Я просто подумала, что сколько можно питаться…

– Хуевый карривурст.

Я прервал ее резче, чем стоило бы. Просто не удержал себя в руках. Напряжение первой половины дня вернулось сторицей, пробежало жаркой волной нервной дрожи по бедрам и икрам. Захотелось залепить Женьке пощечину. Просто так или за пропущенный вызов – не важно. Захотелось кричать, прижимая руки к щекам. Захотелось трахнуть спасенную из мусорки игрушку прямо у нее на глазах.

Но я не сделал ничего из этого. Только улыбнулся, будто извиняясь, и сел за стол. Еда оказалась совершенно безвкусной.

Через неделю безвкусной стала и сама жизнь. Во всяком случае та ее часть, что проходила дома. Женька уже не просто казалась жалкой или смешной – она не вызывала ничего, кроме раздражения и желания заткнуть ее хоть как-то. Но я терпел. Терпел, сам не знаю почему. Наверное, потому что в глубине души понимал: трижды за рабочий день уединяться в туалете с искусственной вагиной неправильно. Если не сказать больше. Или я еще надеялся, что в какой-то момент все станет лучше. Чувства вернутся. Да и день свадьбы был уже назначен…

А еще я боялся игрушки, прочно поселившейся у меня в сумке. Да, пользовался Ею трижды в день – и боялся. Потому что за полторы недели, которые Она пробыла у меня в руках, я ни разу не открыл и не промыл Ее. Этого не требовалось. Больше того, это было невозможно. Чем больше я вертел Ее в руках, чем больше разглядывал до и после использования, тем больше я убеждался, что Она не создана руками человека. Вообще не создана искусственно. Если только выращена в пробирке. В Ней не было ни грамма пластика. Оболочка, которую я принял за высококачественный кожзам, не была ни синтетикой, ни кожей. Это было нечто, похожее на кишку. Грубую толстенную кишку. На оболочку двоякодышащей рыбы, пережидающей засуху. На кокон насекомого, ждущего, когда оно окажется в благоприятных условиях для роста. Оно жило, это создание, о природе которого я не имел понятия. Жило, не имея никаких органов, кроме половых. Жило и ждало.

И хотя мне было страшно, я был уже не в силах отказаться от Нее. Каждый раз, как я уединялся с Ней в туалете, был моей дозой. Инъекция дофамина и адреналина прямиком в мозг. Тонкая игла, щекочущая центры удовольствия, похороненные где-то в архикортексе.

А потом Женька обо всем узнала. Самым глупым и пошлым образом: влезла в сумку, решив зачем-то самостоятельно достать оттуда контейнер с обедом, и наткнулась на неискусственную вагину, заботливо завернутую в плотный пакет. И когда я, уже по обыкновению переждавший приступ тошноты в ванной, появился на кухне, эта штука лежала на разделочной доске. Моя невеста, тогда еще не успевшая стать бывшей невестой, нависала над Ней, держа в руке нож.

– Ты совсем охуел, да? – грозно произнесла она, едва завидев меня. – Трахаешь ее тайком, да? Да это она, она тебя трахает! Я еще в первый раз заметила!

Истерики не было. По крайней мере слез не было точно. Женькин голос звучал зло, но ровно. Как будто она уже все знала и только получила последнее доказательство.

Ответа она ждать не стала. Нож коротко сверкнул в воздухе – на упругом розовом мешочке появилась глубокая рана. Именно так. Рана, моментально набухшая ярко-алой кровью. Думаю, именно вид крови остановил Женьку, готовую полоснуть еще раз. У нее не было возможности подолгу разглядывать игрушку, которую она принесла домой. Ей неоткуда было знать, что Она представляет собой на самом деле. Женя застыла, не веря своим глазам. Ее рот широко распахнулся, глаза выкатились из орбит. Блестящая леска слюны натянулась и лопнула между губами.

Должно быть, для нее время остановилось в этот момент. Рукой, держащей игрушку, она наверняка почувствовала сокращение сильных мышц. От ее взгляда не могло укрыться, как сжался продолговатый комок, выплескивая густую кровь на доску. Не уверен, что она смогла до конца все это осознать. Я не дал ей такого шанса.

Для меня время продолжало двигаться в прежнем темпе. Я шагнул вперед. Моя рука вцепилась в Женькины волосы. Вырываться она даже не пыталась. Я легко, даже слишком легко рванул ее назад, вообще не почувствовав сопротивления. Женька опрокинулась спиной вперед. Затылок с громким стуком столкнулся с краем столешницы.

Уже по одному только звуку я понял, что она умерла. Мгновенно. Мне не требовалось прикасаться к ней, неумело искать пульс, подносить зеркальце к губам. Женька умерла. Не было больше Женьки. Неприятный разговор о расставании стал ненужным, свадьба отменилась сама собой.

Но куда больше меня волновал странный предмет, истекающий кровью на столе. Я подхватил Ее на руки, зажал рану пальцами. Края разреза пульсировали, словно в такт с сокращениями сердца, которого не было. Горячая липкая жидкость моментально испачкала ладони. Я прижал Ее к себе, мягко поглаживая, как сбитого на дороге щенка. Как сломанную руку. Как любимую женщину, умершую от единственного удара по затылку.

Колесики образов, живущих в самых глубинах человеческого подсознания, которыми обычный человек никогда не пользуется, вдруг пришли в движение. Мне необходимо было спасти то ценное, что я держал у себя в руках. То единственное, что придавало мне сил в последние полторы недели. Драгоценное мое существо. И я откуда-то уже знал, как мне следует поступить.

Прижимая Ее, корчащуюся от боли, к груди одной рукой, я второй быстро стащил с тела Женьки домашние шорты и белье. Краем сознания отметил, что невеста, обычно тщательно следившая за своим телом, не брилась уже несколько дней. С тех самых пор, как осознала, что я больше не намерен к ней прикасаться. Возможно, она даже догадывалась, что у меня появилась другая. Бедная наивная Женька, своими руками вложившая мне в ладони Ту, на кого я ее променяю.

Я громко хихикнул, икнул и едва не блеванул прямо мертвой Женьке между ног. Пришлось проглотить ком рвоты, чтобы не запачкать тело. Иначе пришлось бы мыть, а на это времени у меня не было. Дрожа от напряжения, я медленно, миллиметр за миллиметром, ввел продолговатый мешочек плоти, напрягшийся и отвердевший, словно чтобы помочь мне, туда, куда с таким удовольствием раньше проникал сам. И снова захихикал, поражаясь иронии ситуации.

Игрушка, которая игрушкой вовсе не была, вошла плотно. В какой-то момент Она скользнула вперед сама, оттолкнувшись от моей ладони, и я ощутил, как на моей спине выступил холодный пот. Прижимая ладонь ко рту, чтобы сдержать истошный вопль, я отполз назад по полу кухни, уперся лопатками в плиту. Что я делаю? Чем я занимаюсь? Почему не звоню в полицию, не пишу явку с повинной?

Вопросы закружились в голове, гудя, как рой мух, вспугнутых с гниющей падали. Кости черепа заныли, как будто сквозь них пошла низкая, срывающаяся в басовитый рокот, вибрация. Мозг стал распухать от ужаса и отчаяния, раздвигая швы черепной коробки. Женька! Это ведь Женька лежала на полу, раскинув руки, в постыдно спущенных до колен трусах, оскверненная этой мерзостью, которую я, как какой-то чертов…

Терпкий, но тонкий аромат коснулся моих ноздрей. Это было как прикосновение мягких пальчиков к коже, невесомое, едва уловимое, заметное только тому, кто знает, что замечать. Вибрация, терзавшая мою голову, не улеглась совсем, но переродилась, превращаясь в пульсацию, скорее приятную, чем болезненную. Разгоряченный мозг получил порцию прохлады, успокаивающей истерику.

Женькин труп перестал казаться чем-то сакральным, как бренная оболочка погибшей великомученицы. Я понял вдруг, что сама по себе моя невеста была именно такой, какой я видел ее в последние дни: пустой и мелочной, глупой, трусливой, склочной. Зато теперь я своими руками сотворил из нее нечто большее. Нечто великое. Нечто, лежащее за гранью человеческого понимания.

Приподнявшись, я с удивлением посмотрел на свои пальцы, потом перевел взгляд на складки мягкой плоти, так естественно смотрящиеся у Женьки между ног. Запах усилился. Я снова всхлипнул, но уже от умиления и восторга. Как могли мои руки, такие неловкие и неумелые, создать нечто столь гармоничное? Как мой мозг, примитивный и медленный, мог додуматься до чего-то подобного? И почему я еще не воздал должного своему творению, почему не принес драгоценный дар? Встав на четвереньки, я пополз вперед, на ходу расстегивая ремень.

Женькина кожа уже стала похожа на плотную резину, натянутую на пластиковый каркас искусственных костей. Ее голова моталась на тонкой шее, не успевшей схватиться трупным окоченением, когда я двигался в ней. В том, что я своими руками ввел в нее. И там, между широко раскинутых худых ног, она была горяча, влажна и податлива, как никогда.

В момент оргазма в моей голове словно вспыхнула, перегорая, лампочка. Вспыхнула – и тут же оставила меня в блаженной тьме беспамятства.

Тьма царила в квартире. Тьма и тишина, нарушаемая лишь сопением и чавканьем. Я лежал на полу, завалившись на бок, и смотрел в темный угол кухни, который впервые видел с такого ракурса. Под окнами промчалась скорая помощь, отбрасывая синие блики на стены и пол. Чавканье прекратилось, пока мертвенный свет мелькал дрожащими бликами.

Я медленно перекатился на спину. В памяти восстанавливались события вечера. Женькино тело на полу. И то, что я с этим телом делаю. Только вот трупа нигде не было. Женька была живой, стояла на четвереньках, все еще голая ниже пояса, и жрала что-то прямо из холодильника. Там много всего было – в последние дни она расстаралась, демонстрируя все свои кулинарные умения. А теперь дорвалась до того, к чему я не притронулся.

Я осторожно выполз из-под стола и сел, держа руку выставленной вперед, чтобы не удариться лбом о столешницу.

– Женька? – голос прозвучал хрипло, в горле пересохло. – Жень?

Что я собирался ей сказать? Что она скажет мне после того, как я впихнул в ее беспомощное тело… то, что впихнул? Да еще и улегся сверху, фактически насилуя мертвое, как я думал, тело. Мне стало дурно. Голова закружилась. Никак не получалось сглотнуть – глотка попросту не желала сокращаться.

– Женя?

Она не отозвалась. Не оторвалась от еды. Вообще никак не среагировала. Неяркий свет, льющийся из распахнутого холодильника, с беспощадной четкостью очерчивал ее фигуру, оставляя загадку только в том, что скрывалось между полукружий ягодиц и чуть расставленных бедер. Нездоровое любопытство укололо меня. Она хоть вытащила из себя… это?

Поддавшись мгновенному порыву, я протянул руку и коснулся ее. Кончики пальцев скользнули по внутренней поверхности Женькиного бедра, и я вздрогнул. Холодная. Она была все такая же холодная, как и на полу, даже холоднее, ведь тогда ее тело едва успело остыть. Сейчас она должна была уже окоченеть, а не жрать, хлюпая и чавкая, крабовый салат из контейнера.

Не переставая жевать, Женька вдруг заурчала утробно, как кошка, довольная вниманием. Она выгнула спину, так что под обвисшей футболкой я отчетливо разглядел раздувшийся живот, и вильнула ягодицами, чуть повела бедрами. Холодными неживыми бедрами.

Тяжелый сладковато-соленый запах поплыл по кухне, и на этот раз я даже толком не сопротивлялся. Все время, что я стоял, фрикциями толкая Женьку вперед, будто пытаясь затолкать ее в холодильник, она не отрывалась от еды.

Финал вышел далеко не таким ярким. Лампочки, лопнувшей в голове, не было, только вошла в затылок длинная тупая игла боли и повернулась, как при лоботомии, заставляя цветные пятна плясать перед глазами. А потом это ощущение схлынуло, оставляя после себя усталость, бесконечную и серую. Я с усилием оторвался от чавкающей Женьки, отполз к стене коридора возле кухни. Хотелось курить, но сигареты остались в джинсах, а джинсы я бросил у плиты, еще когда полз к лежащему на полу телу. Сил двигаться обратно, только чтобы обжечь легкие дымом, уже не оставалось. Истома размягчила мышцы до состояния жиденькой манной каши.

Даже не приводя в порядок одежду, я улегся на пол, вытянув ноги и положив руки под голову. В голую ягодицу впилось что-то маленькое и острое, вроде сухой хлебной крошки, но я даже не поморщился. Я уже спал, когда боль докатилась до мозга по нитям нервных окончаний.

А дальше… Дальше от меня уже ничего не зависело. Никакого контроля над ситуацией не было. Я проснулся, лежа на спине, от того, что Женька сидела на мне верхом. Я уже был в ней, хотя и не думал, что у меня хватит сил на еще один раз. Она двигалась жесткими жадными рывками, едва слышно порыкивая в такт, и я не мог сопротивляться. Потому что и не хотел толком.

А еще потому, что я узнал ее. Узнал, вспомнив наш самый первый раз, когда я с содроганием держал в руках продолговатый теплый предмет, так похожий на гигантский мягкий кокон. То, что сидело на мне, впившись ногтями в плечи, больше не было Женькой. Это была Она – девушка из морока, явившегося мне тем вечером. Я, совершенно не понимая, что делаю, подался вперед, утыкаясь лицом ей в ключицу. И наградой мне стал короткий хриплый смешок, раздавшийся в жаркой пустоте, где мы оба пребывали.

Она поднялась на ноги легко и грациозно. Меня вымотало наше короткое яростное соитие, в голове гудело, смертельно хотелось пить и спать. Я пополз в сторону спальни, краем глаза наблюдая, как двигается, чуть пританцовывая, по квартире то, что явилось из симбиоза смерти и похоти. Схватившись за ворот любимой Женькиной футболки, она легко разорвала ее и бесполезной тряпкой швырнула на пол. И это было прекрасно и правильно. Я оскалился, приветствуя это действие, и восторженно захрипел, снова проваливаясь в гулкое небытие.

Сколько занял мой путь до кровати? Не могу сказать точно. Часы. Я проползал на руках совсем немного, волоча за собой онемевшую нижнюю половину тела, чувствуя, как уже не опускающийся ни на минуту член скребет нежной головкой по полу, после чего Она переворачивала меня на спину, и случка повторялась. Я заканчивал, Она поднималась на ноги, веселая и бодрая. Она танцевала, широко раскидывая руки, бесстыже раздвигая ноги и с каждым разом все меньше напоминая Женьку.

Ее тело перестраивалось. От изящной хрупкости моей невесты, сухопарой и тонкокожей, не осталось и следа. То, что пришло ей на смену, обладало телом охотницы, привыкшей выслеживать добычу и вступать с ней в схватку. Узкие бедра окрепли, икры налились упругой силой. Мягкие, но сильные пальцы впивались в мои плечи, загоняя под кожу ногти, ставшие толще и мощнее. Почти плоская Женькина грудь округлилась, потяжелела. Твердые кончики сосков теперь касались моего лица, когда она склонялась надо мной, слезая.

По квартире плыл тяжелый запах пота, вагинальной смазки, слюны и спермы. Воздух стал густым и тяжелым, влажным. С каждым вдохом я понимал все яснее, что происходящее мне нравится. Мне нравился даже тяжелый стук, с которым ходила по комнате… Она.

То, что выходные остались позади, стало ясно только потому, что мне позвонил начальник. Я валялся в кровати, совершенно обессиленный, с посиневшим от долгого непроходящего напряжения пенисом, с плечами, до мяса располосованными Ее когтями, тонкими и изящно изогнутыми. Ее прекрасными когтями. Ее язык, длинный и подвижный, как змея, скользил по моему телу, жадно слизывая любые выделения, которые оно еще способно было произвести. Воздух загустел настолько, что я не вдыхал, а практически пил его, втягивая носом жадно, с громкими всхлипами. Капельки влаги катились по стенам, срывались с потолка. Шторы, которые Она плотно задернула, маслено поблескивали.

В этот маленький мирок, душный, мокрый, пахнущий похотью и усталостью, ворвалась резкая трель мобильного. Она не дрогнула, не повернула голову, словно вообще не обратила на звук внимания.

– Телефон… – хрипнул я. – Телефон…

Она вопросительно глянула на меня, и я не мог не поразиться ее красоте. Черты пока оставались Женькиными, но уже избавились от всего человеческого несовершенства. Скулы стали шире, приобрели монгольскую четкость линий. Губы, изначально тонкие и бледные, наполнились жадностью. Но больше всего мне понравились глаза. У кого, кроме Нее, могли быть такие прекрасные, лишенные радужки и белка, совершенно черные глаза со слабым фиолетовым отблеском? Да, Она была прекрасна. Даже маленькие рожки, прорвавшие воспаленную кожу на лбу, совсем Ее не портили, как и ручейки крови, прочертившие дорожки через лоб и щеки, прямо до уголков губ. Я потянулся и слизал алую жидкость. На вкус она напоминала винный уксус, будто я облизал горлышко бутылки, вскрытой после нескольких столетий во влажном погребе. Ничего человеческого, ничего.

– Телефон…

Мне уже казалось, что Она проигнорирует просьбу точно так же, как и звонок. Но, с явным нежеланием оторвавшись от уже саднившей от движений языка кожи, Она змеей скользнула к столу и отдала мне трубку. Я двинул пальцем, принимая вызов, прислонил динамик к уху.

– Алло! – загрохотал голос начальника. – Ты где? Рабочий день начался давно уже!

Я рассмеялся, будто летний ветер провыл в пересохшей водосточной трубе. Начальник тут же сбавил тон.

– Ты там чего, заболел?

– Ага…

– Ковид?

Я промолчал. Слышно было, как напряженно трудится мозг этого человека, пытаясь выдумать решение проблемы. Скрипят шестеренки, шуршит механизм…

– Ладно, я понял.

Ничего он не понял. Я улыбнулся. Она, в этот самый миг поднявшая на меня глаза, улыбнулась в ответ хищной улыбкой, полукругом, составленным из тонких зубов рыбы-удильщика.

– Я тебя пока отпускаю с работы так, хорошо? Но ты вызови врача хоть. С больничным потом разберемся. Ладно, все…

– Постойте!.. – Я постарался стереть улыбку с лица, в отличие от Нее, высунувшей язык прямо между иглами зубов. – Я понимаю, что… Прямо неудобно просить…

Я старательно засопел в трубку. Это было странно: мой мозг не до конца осознавал, что я делаю, а язык уже лгал так, как Она хотела. О да, Она была довольна. То, что делал Ее язык, ясно давало это понять.

– Ну? – не утерпел начальник.

– Там же кто-то из ребят рядом со мной живет, да? Влад вроде бы. Вы не могли бы его попросить мне лекарства занести? Что-нибудь жаропонижающее. Очень надо. Не могу сам до аптеки дойти.

Его сомнение повисло в слабо шипящем помехами эфире, и я добавил так жалостливо, как только мог:

– Пожалуйста!

– Ладно, я его попрошу. Только не зарази его смотри, не хватало мне двоих сразу потерять!

– Спасибо.

Я повесил трубку, не прощаясь. Мне можно, я ведь болен. И сразу же кончил под Ее радостное урчание.

Теперь нас двое. Двое и Она. Я знал, кого попросить прислать ко мне. Не обдумывал это нарочно, но почему-то знал.

Вдвоем легче. Пока Она занята одним, второй может отдохнуть на полу в коридоре. Кровать превратилась в Ее алтарь, на который мы по очереди приходим, чтобы принести Ей дар, которого Она так жаждет. Который необходим Ей.

Лежа на спине, погрузив саднящие царапины на плечах в теплую лужу, собравшуюся между стеной и дверью ванной комнаты, я слушал счастливые стоны Влада, доносящиеся из комнаты, и улыбался, вспоминая, как он орал, едва оказавшись в квартире. Глупый толстый Владик. Одинокий Владик. Владик-девственник.

Когда Она втащила его в квартиру одним резким движением, молниеносно ухватив за рукав куртки, он еще не голосил. И когда мы с Ней вдвоем повалили его на пол и принялись срывать одежду с рыхлого тела, он молчал. И только когда я прижал его ноги к полу, а Она, усевшись верхом, облизала залитое потом и слезами лицо чудесным, длинным и подвижным языком, Владик принялся орать. Недолго, впрочем. Испарения, пропитавшие квартиру, превратившие кровать в сочащийся телесными жидкостями жертвенный стол, проникли и в его крупное тело. И Владик тоже понял, что ничего плохого с ним не происходило. И с радостью принял новую жизнь.

Неделя потребовалась Женькиным родственникам, чтобы забить тревогу. Я и не знал, что она звонила домой едва ли не каждый день, подолгу разговаривая с мамой. Моя трубка давно уже сдохла от безрезультатных звонков начальника, мобильник Влада Она разбила о стену, разозлившись на бесконечные трели. Но телефон невесты Она сама дала мне в руку, как раз когда я в очередной раз лежал на алтаре, чувствуя, как каждая фрикция выдавливает жидкость из насквозь мокрого матраца.

– Где моя Женечка? – с беспокойством и тихой угрозой шипела в трубку ее мать. – Почему я моей Женечке звоню, а она не отвечает?

Я расхохотался, глядя, как то, что когда-то было ее Женечкой, двигает тазом, синхронно помахивая в воздухе длинным мускулистым хвостом. Тяжелые ягодицы ритмично шлепали меня по бедрам, покачивались в воздухе длинные изящно загнутые рога, тяжелые раздвоенные копыта топтали кровать, глубоко ее продавливая. Только на свой член, уже даже не синий, а черный, я старался не смотреть.

– Женечки больше нет! – уверенно ответил я под Ее одобрительное рычание.

– Как это?! – взвыла женщина. – Ты что такое…

– Женя умерла, чтобы началась жизнь более прекрасная, более значимая, более ценная. Женя умерла, потому что не хотела, чтобы Она пришла в наш мир, и в результате стала питательным субстратом. Женя – перегной, на котором возросло то, ради чего единственного стоит жить и стоит умирать. И эта смерть была не напрасной. Женя живет в Ней, как Она ожила в Жене. Это ли не любовь?

Женщина не ответила. Не уверен, что она вообще дослушала до конца. Думаю, Женькина провинциальная мама в своей простоте решила, что ее дочь умерла при родах. Или что я подсел на наркотики, расчленил и съел ее. В любом случае уже меньше чем через сутки в дверь позвонили. Открыл я один – Владик как раз был занят Ею. Или Она им, смотря как на это взглянуть.

Смотреть в глазок я не стал, да и зачем? Благодаря Ей я и так знал, кто окажется на пороге. Вся родня из Ельца во главе с матерью, сумевшей перебраться в столицу. Быстро же добрались! Я распахнул дверь резким движением и замер, приветливо разведя руки в стороны. Я счастлив был пригласить их войти. А они, в один голос вскрикнув, отплатили мне за это мощным ударом в челюсть.

– Женька! – густым басом завопил мужик, ударивший меня. – Женька, сестренка!

Они зашли внутрь, брезгливо перешагивая через мое тело, лежащее поперек прихожей. Кем они посчитали меня, исхудавшего, с израненными плечами и грудью, с торчащим внизу живота почерневшим членом? Одеждой мы все давно уже пренебрегали.

Выкрикивая имя родственницы, они вчетвером двинулись вглубь квартиры. Я успел закрыть дверь прежде, чем они завопили. Видимо, черты Женьки еще не до конца стерлись с Ее лица, потому что родственники ее узнали, совершенно точно. Трое мужчин – отец и братья, насколько я понял, – загомонили разом, дико тараща глаза и переводя взгляд с копыт на рога и обратно. Женькина мать шагнула вперед, уже тоненько завывая и протягивая руки к Той, в ком узнала свою дочь. И Она шагнула навстречу. Чуть изогнутый, бритвенно острый коготь скользнул по горлу женщины, вспарывая плоть легко, как подогретое масло. Кровь брызнула веселым фонтанчиком прямо Ей на лицо, и Она застонала, облизываясь. Мужчины даже не дернулись. Когда Она, размазывая свежую кровь по телу, улеглась в проходе, они лишь послушно выстроились в очередь, стаскивая одежду, как призывники на медкомиссии в военкомате.

Так нас стало больше. Так у нас появилась еда.

Я сразу увидел разницу между собой и ними. Они были скотом. Они не понимали, зачем и почему находятся в квартире, которая уже начала обрастать слизистой массой, сглаживающей углы и блокирующей солнечный свет. Они шатались взад и вперед, тупо ожидая возможности принести Ей дар. Когда я приказывал – они шли на кухню и варили мясо на грязной плите, глядя, как клубы пара поднимаются к потолку. Когда я бил их или пинал – спасались бегством, пытались спрятаться в ванной или прихожей, даже если были тяжелее, выше и сильнее меня.

Сказать, сколько именно их было, я уже не мог. К нам приходили время от времени люди, мужчины и женщины – соседи, сектанты, рекламщики. Все они оказывались внутри. Женщины шли на мясо, мужчины становились Ее скотом. В какой-то момент мне стало тяжело ходить по квартире, распихивая безмозглые тела с окостеневшими пенисами, покрытые потом и слизью. И тогда Она заговорила со мной.

Мы лежали рядом на алтаре, окончательно утратившем сходство с кроватью, превратившемся в слизистую лепешку, вдавленную в размокший пол. Теплая влага обволакивала меня со всех сторон, лаская кожу, помогая расслабиться. Она, отяжелевшая, заметно раздавшаяся в бедрах, с огромной грудью, лежащей на округлившемся животе, была рядом. Кончики когтей, окончательно отвердевших и заострившихся, скользили по коже, едва заметно царапая. И тогда я услышал Ее.

– Нам стало тесно, – произнесла Она мягко и хрипло. – Настало время пойти дальше. Почему дверь заперта? Разве ты хочешь прятать меня ото всех? Ты стесняешься меня? Я больше не кажусь тебе прекрасной? Или ты боишься, что любви на всех не хватит?

– Ты прекрасна! – горячо заверил я, и Она тихо рассмеялась.

Я засмеялся в ответ. Не прекращая смеяться, вышел в прихожую и распахнул входную дверь, с трудом повернув собачку заросшего слизью замка. Мне казалось, что в квартиру должен хлынуть ледяной воздух из промерзшего подъезда, выдувая из комнат влагу, отрезвляя и приводя в чувство всех, кто сейчас лежал или сидел на полу, но вышло иначе. Густой и горячий, влажный, резко пахнущий воздух нашего логова хлынул наружу, в тишину спящего подъезда. Влажная слизь, покрывавшая пол прихожей, зашевелилась под босыми стопами, растекаясь по грязному бетонному полу. Первые тяжелые капли полетели вниз мимо лестничных маршей. Гулкие шлепки, отдаваясь эхом, отразились от обшарпанных стен.

Не прекращая смеяться, я первым шагнул за порог. Холод чувствовался, но совсем легко, почти незаметно. Густые клубы желтоватого пара валили из распахнутой двери. Окна на лестничных клетках запотевали, изгоняя мир из нашей сказки.

Я оглянулся. Скот стоял в прихожей. Они толпились, боязливо выглядывая из квартиры, смотрели на меня с тупым обезьяньим восхищением. Худые и толстые, высокие и низкие, молодые и старые. Все те, кто угодил в Ее сети, познал Ее силу, причастился Ее красоты. Те, кто стал частью слизи, мягкими волнами катящейся по ступеням вниз и, игнорируя все законы природы, вверх.

– Это наше! – отчетливо произнес я. – Наше!

Стадо заволновалось. Они переглядывались и мялись с ноги на ногу, задевая друг друга эрекциями, которые никогда уже не опадут. Им было страшно выходить из квартиры, казавшейся безопасной. Они еще не понимали.

– Наше!

Я топнул ногой, и слизь брызгами разлетелась по сторонам, пятная соседские двери и неровные стены.

– Наше!

И скот, восторженно воя, рванулся наружу в едином воодушевленном порыве. Они хохотали и корчились, поскальзывались на ступенях и падали, ломая кости и совершенно этого не замечая. Они ломились в двери, пугая людей, уже угодивших в культ, но еще не знающих об этом.

Она вышла из квартиры последней. Неторопливо, тяжело стуча копытами по бетону, приблизилась ко мне, провела по груди рукой, оставляя кровавые полосы.

– Идем, – сказала Она и направилась вверх по лестнице, покачивая хвостом в такт шагам.

В ту ночь мы превратили весь подъезд в наш алтарь. Она осталась на самом верху заполненного сладостными соками улья, осталась царствовать над копошащимися у нее под ногами ничтожными созданиями, и очередь из покорного скота, которую я был наделен правом игнорировать, тянулась на несколько пролетов вниз.

Ничто больше не имело смысла. Не было больше времени, не было больше мира за пределами исходящего соками муравейника. То, что многие привыкли называть реальностью, пыталось огородить нас шаткими заграждениями, показывало нам свое презрение блеском стекол противогазов, которые напяливали на себя глупцы, все еще считающие одежду необходимостью.

Новый скот все равно прибывал к нам. Люди, услышавшие зов, недоступный многим, мчались через все преграды, на ходу скидывая с себя разум и одежду, чтобы покорно встать в конец очереди, теперь змеящейся от самого входа в подъезд и до самого верха. Старые и молодые, они покорно стояли, жадно вдыхая терпкий запах. Я знал, что они там, хотя больше и не отходил от Нее ни на шаг.

Она изменилась. Мы все изменились.

Она обрела свою идеальную форму. Ту, которую мудрые предки придавали статуэткам, посвященным их богиням. Груди не просто лежали на животе – они словно стекали с него двумя огромными каплями, увенчанными огромными сосками. Ее ноги стали похожи на два перевернутых конуса, прикрепленных к широкому тазу. Ее лоно блестело от беспрерывно накачивающейся внутрь спермы. На Ее губах не успевала застывать кровь, льющаяся из ран на наших плечах.

Я лежал рядом с Ней, гордясь Ею, как отец гордится талантливым чадом, как мужчина гордится прекрасной любовницей, как раб гордится великой госпожой. Я наблюдал, как покрытые розоватой слизью задницы двигаются, содрогаясь, как сладкая мука искажает лица. Я врастал в плоть того, во что превращался улей. Врастал в Нее. Мы становились единым целым. И ничего прекраснее я не испытывал в жизни.

Мы едины. Все мы. Скот, я, Она. Мы больше не существуем по отдельности.

Мы – дышащий в глубине улья организм.

Мы – плод истинной любви.

Мы – любовь.

Мы смеемся над человеком в противогазе, который кричит в черную трубку:

– Что значит «нет разрешения на эвакуацию»?! У нас половина дома превратилась в пизду! Это я не выражаюсь, это буквально! В огромную пизду! И знаете что? Эта хуйня беременна! Да, сука, беременна! Я гинекологов звал, они смотрели! Блевали прямо в химзу, но смотрели, анализы брали! Да, я прямо сейчас перед ней стою!

Это смешно, потому что он не понимает простой вещи. Толстяк в противогазе не понимает – эвакуация не поможет. Уже не поможет. Слишком многих они пропустили внутрь. Слишком долго сомневались.

Мы содрогаемся всем телом. Из того, что раньше, до того, как заросло нежной плотью, было дверьми подъезда, выплескивается вал густой солоноватой жидкости, сметающий все: глупого человека, тяжелые машины, хлипкие заграждения… Мы движемся вниз, катимся по слизи, похоронившей ступени подъезда. Мы готовы огласить землю кличем, какого она не слышала с библейских времен. Готовы выкрикнуть Ее имя, которое познали, как величайшую тайну, слившись с Нею. И тогда не останется в мире никого, кто был бы глух к этому призыву.

И тогда… Тогда любви хватит на всех.

Топот ног об асфальт отдавался в голове. Рюкзак лупил по мокрой спине на каждом шагу, но сбросить его Марина не могла. Потерять в один день и достоинство, и учебники было бы уже чересчур. С потерей первого все стало предельно ясно, когда она заметила стаю одноклассников в засаде у ларька возле школы. Заметила раньше, чем им хотелось бы, поэтому развернулась на пятках и рванула обратно в ту же секунду, как оказалась в их поле зрения.

В этот раз у нее была фора, так что бегство длилось дольше обычного. Как правило, Марина успевала только выскочить из школы или – максимум – добежать до женского туалета. А сегодня погоня длилась и длилась. Через школьный двор, через дорогу, сквер с памятником павшим воинам, в замусоренный трехэтажный недострой, где Марина наконец споткнулась о первую же ступеньку и ободрала ладони, упав на лестницу.

Сзади топотали и матерились. Подняв выдохом облачко пыли, Марина вскочила и побежала наверх. Горло жгло, ноги жгло, ладони тоже жгло. Марина плохо бегала. Училась хорошо, а бегала – плохо. И ей казалось, что начавшие курить еще в пятом классе пацаны тоже должны были плохо бегать. Лишь это предположение не позволяло Марине сдаться. Сегодня у нее был шанс отделаться только содранными ладонями. Сегодня ей не порежут одежду, не налепят жвачки в волосы, не сломают чехол для очков. И не снимут все это на телефон, чтобы слить в чат класса.

Однако могло выйти и хуже, учитывая, что она сделала. Теперь все по-другому. Иначе они давно бы уже плюнули на погоню и вернулись обратно к ларьку – караулить малахольных младшуков, чтобы отжать денег на пиво. Иначе и сама Марина, возможно, уже остановилась бы, смиренно позволяя экзекуции случиться, чтобы поскорее отправиться домой. А не карабкалась бы на третий этаж по лишенным перил лестничным пролетам, выжимая последние силы из гудящих ног и остатки воздуха – из легких. Да, униженная. Да, оплеванная. Но живая.

И так было бы вчера или неделю назад. Но не сейчас.

Хищные тени промелькнули на ступенях парой пролетов ниже. Марина вжалась в стену, испытав тошнотворное головокружение при взгляде в широкий зазор.

– Стой, шкура!

Крик, многократно усиленный эхом бетонного колодца, на несколько секунд пригвоздил ее к месту. Взгляд в панике ощупывал захламленную бетонную коробку в поисках хоть какого-то укрытия, метался по кучам мусора, прикипевшим к полу грязным тряпкам. И зацепился за железную кровать, засыпанную ветошью, у стены, шагах в десяти.

Марина шмыгнула туда со скоростью испуганного таракана, схватив по пути кусок кирпича. Заползла под свисавшие с кровати до самого пола одеяла, простыни и черт знает что еще, царапая подбородок о бетонный пол, чтобы втиснуть в убежище рюкзак.

Почти ткнувшись носом в свежие останки какого-то зверька, она ударилась затылком о каркас кровати и зажала ладонью рот и ноздри. Белесые косточки торчали из прилипшей к бетону шкурки, под которой что-то явственно шевелилось. По сохранившемуся серому хвосту Марина поняла, что зверек при жизни был кошкой.

Девочка еще сильнее зажала пальцами нос и глубоко вдохнула ртом, быстро втянула в укрытие ноги и мысленно взмолилась, чтобы ей повезло сделать это до того, как преследователи одолели последнюю ступеньку.

– Выходи, тварь мелкая!

Рев Болдина отразился от стен и умер в ушах Марины вместе с надеждой на благополучный исход.

– Я ей голову откручу, Болт, отвечаю, – задыхаясь, пробормотал Шматов, громко закашлялся и сплюнул.

Абакумова она не услышала. Зато были слышны шаги, приближающиеся к укрытию Марины.

– Выходи, сказал! – гавкнул Болдин прямо у нее над головой и врезал ногой по спинке кровати.

Марина подавилась криком и дернулась вперед, опять едва не ткнувшись лицом в вонючий труп. Кровать сдвинулась, и прежде, чем Марина поняла, что обнаружена, Болт схватил ее за щиколотки и рванул на себя. Куртка Марины задралась вместе со свитером, а острые камни впились в живот. Она вскрикнула и задрыгала ногами, пытаясь стряхнуть пальцы. Болт дернул еще раз и еще, но достать Марину мешал ее рюкзак.

– Шмат, помогай! – крикнул Болдин, все сильнее цепляясь за щиколотки Марины.

Ноги Шматова остановились справа от нее. Марина взвизгнула от очередного рывка: шершавый пол сдирал кожу с тазовых костей, а пальцы Болдина рвали сухожилия. Сжав кусок кирпича покрепче, она яростно ударила Шмата в голень. Тот взвыл и запрыгал на здоровой ноге, выплевывая ругательства.

– Ах ты, крыса!

Длинные руки нырнули под кровать и схватили за джинсы. Марина почувствовала холодные пальцы на коже под поясом и забилась еще сильнее, перекатываясь набок. Она лягалась изо всех сил, но Болт упрямо продолжал тащить. Отпустил лишь на секунду, но только чтобы снова вцепиться в ноги. Под руку подвернулось что-то пушистое. Марина сжала это «что-то» в руке, перед тем как выехать из-под кровати на исцарапанной спине.

Она уставилась на Болдина снизу вверх: румяное лицо Болта расцвело злорадным восторгом. Не веря в то, что делает это, Марина выбросила руку из-за головы, швырнув в него смрадный комок шерсти.

Личинки веером разлетелись в стороны, орошая Шматова, Болдина и саму Марину. Кошка шлепнула Болта по животу, оставив на куртке мокрое пятно. Чувствуя шевеление в волосах, Марина поползла назад, завороженно глядя, как оба прыгают и дергаются, стряхивая с себя червей и вопя. Болт в приступе отвращения растоптал кошачий труп и заматерился громче прежнего, вытирая слизь с подошвы о бетон.

Марина вскочила на ноги и тут же угодила в крепкое кольцо чьих-то рук. Видимо, пока Болт возился с ней под кроватью, Абакумов вовсе не отдыхал на лестнице, а обошел их и все это время выжидал у нее за спиной.

Марина дернулась, ударив затылком в его подбородок, и услышала шипение. Продолжая сдавливать ей ребра одной рукой, другой Кум схватил за волосы и потянул, подставляя открытую шею и лицо приближавшемуся Болдину. Сердце начало отбивать чечетку.

– Я заставлю тебя сожрать это говно, Климова! Тварь психованная! – Болт уже не просто орал, он визжал, сотрясая фальцетом каменные стены. Кум усмехнулся, окутав ее никотиновым смрадом. Не имея возможности ни вдохнуть, ни выдохнуть, Марина зажмурилась, мечтая потерять сознание и пропустить все самое ужасное.

– Люди спят, а вы орете, – глухо прохрипел незнакомый голос.

Марина почувствовала, что хватка на волосах ослабла, и открыла глаза. Груда тряпья на кровати зашевелилась, являя миру всклокоченную немытую голову, мелко усеянную то ли крошками, то ли гнидами. С худого, будто бы состоящего из одних скул, лица на них уставились мутные, словно в формальдегиде, глаза с белесыми зрачками. Взгляд плавал, ни на ком толком не задерживаясь. Из тряпья показались сначала длинные желтые ногти, а затем уже выползла и тощая бледная рука, покрытая черными пятнами.

Ворча что-то неразборчивое, женщина вылупилась наконец из задеревеневших от сырости и грязи тряпок и сползла на пол.

– Э, дичь, – разомкнул челюсти Болт, отодвигаясь подальше. – Закопайся обратно по-рыхлому.

Он ткнул пальцем в сторону ее лежбища, но уверенности в голосе уже не чувствовалось.

Женщина повернула косматую голову к Болдину и расплылась в улыбке настолько широкой, что казалось, вот-вот разрежет череп надвое. На синюшных губах треснула задубевшая в корку кожа, разъехалась, показывая желтые крупные зубы. Щели между ними заросли зеленым, как морская капуста, налетом.

Болдин попятился, скривившись. Женщина неровно двинулась к нему, протянув когтистые почерневшие руки.

– Мальчики, – ласковым голосом протянула она со странной интонацией, будто ее горло не было приспособлено к тому, чтобы издавать звуки, – на десять капель… хоть сколько…

– Тетя, уйди, – сказал Болдин, но та продолжала шаркать и бубнить на разные лады, словно перебирая тональности в поисках нужной. – Уйди! Уйди, сказал! Не трогай! – все громче орал Болт, пятясь от нее, как от чумной, словно одно маленькое касание могло его заразить.

– Ну на десять капель…

– Отвали!

– …сколько не жалко…

Болт, матерясь, отступал по дуге, миновал лестничный пролет и оказался в тупике. Упершись спиной в стену, он в последний раз прокричал женщине визгливое «Отойди!» и изо всех сил толкнул.

Марина резко вдохнула, увидев, как заплетающиеся тонкие ноги в дырявых брюках неловко замерли на самом краю бетонной плиты, аккурат над широким промежутком между лестницами. Женщина неуклюже взмахнула руками, выгнувшись сначала назад, потом вперед, и замерла, словно проверяя туловище на устойчивость. Вместе с ней в помещении замерли все, боясь нарушить звенящую тишину, будто даже слабое колыхание воздуха могло сдуть ее с высоты трех этажей.

Внезапно женщина резко выпрямилась, вмиг обретая твердость в ногах. Тусклые глаза сверкнули осмысленностью и каким-то зловещим озорством.

– А сейчас, фраера, цирковые номера! – словно конферансье, крикнула она и солдатиком нырнула вниз.

У Марины в ушах отключились все звуки. Она даже не сразу заметила, что осталась совсем одна. Ее несостоявшиеся мучители только что еще были здесь, и вдруг в один миг их не стало. Лишь удаляющиеся отголоски панического топота по пыльным ступеням напоминали о недавнем присутствии банды.

Марина спускалась по лестнице, держась за стену, на негнущихся ногах, мучительно долго преодолевая, по ощущениям, не три, а тридцать три пролета. То, что тело лежало с закрытыми глазами, принесло немного облегчения. Не было этого пустого посмертного взгляда, из-под пакли пыльных черных волос не расползалась красная лужа. Могло показаться, что женщина спит.

Марина присела рядом, едва не упав из-за дрожи в коленях. Посмотрела на бездвижную грудь под растянутым свитером, пытаясь понять, как же все так получилось. Произошедшее не переваривалось, плавая где-то в животе вязкими липкими комками, подступая к пищеводу.

Трясущимися пальцами она убрала со лба женщины камушек.

Глаза покойницы открылись.

Взгляд остановился на остолбеневшей Марине.

Синие губы разомкнулись.

– Псс. Ну что? Обосрались?

В ответ Марина закатила глаза и завалилась набок.

Она закрыла за собой дверь. На кухне бормотал телевизор. Рыбный душок проникал в коридор. Маринин нос на запах почти не реагировал. Там, в носу, застрял дух сивушных масел и помоев, исходивший от мертвого тела.

Она еще какое-то время топталась в коридоре. Раздеваться не хотелось. Закоченевшая на полу заброшки, Марина никак не могла согреться в натопленной квартире. Как и избавиться от ощущения, что за шиворотом что-то ползает.

– Это ты? – спросил с кухни отец, звякая чем-то стеклянным. – Что так поздно? Стемнело почти.

«Язык еще не заплетается», – подумала Марина. Значит, он сам недавно пришел.

– С подружками, па. – Марина стянула шарф и привалилась к стене, думая, что бывает нечто страшнее, чем очнуться рядом с трупом. К примеру, очнуться и понять, что труп ушел.

– Ты дура совсем?

Марина посмотрела на соседку. Наташа стряхнула с парты мокрые деревянные крошки, поморщившись, вытерла руку о юбку и вырвала у Марины обкусанный карандаш.

– Все нормально вообще? Тебя человеческой едой не кормят? – Бочарова скривилась, держа карандаш кончиками пальцев.

– Извини, – пробормотала Марина, уставившись на отметины своих зубов.

– Ты уже не человек, блядь, ты бобриха нахуй, – фыркнула Наташа, снова поворачиваясь к парте сзади, чтобы возобновить прерванную беседу с подругой.

– Извини, – зачем-то повторила Марина себе под нос.

Это был первый диалог, в который она вступила за день. С утра ходила с опущенной головой, не решаясь поднять глаза и встретиться взглядом с кем-то из вчерашних преследователей. За бессонную ночь она пришла к успокаивающему выводу, что не было никакой женщины, не было никакого «прыжка веры» и пропитанного запахом спирта тела на ледяном полу. Наверняка ее просто вырубило от пережитого стресса, а вся эта история приснилась. Либо хулиганы сделали с ней что-то такое, что мозг предпочел забыть, и теперь Марина с Болдиным квиты. Она где-то читала о таком. Иначе как объяснить, что никто из них еще не зажал ее в коридоре, чтобы обсудить вчерашнее.

Позади громыхнул мальчишечий хохот. Марина подпрыгнула на стуле и тут же закрыла ладонями лицо, представив, как по-идиотски выглядит со стороны. Благо все в классе занимались своими делами.

Осторожно, как и всегда, она посмотрела через плечо. Так, чтобы в случае чего можно было легко притвориться, что разглядывает кого-нибудь в ряду напротив. Среди шумного веселья на задних партах мертвенно белело лицо Болдина. Привычный румянец будто стерли со щек ластиком. Не обращая внимания на хохочущих друзей, он смотрел прямо на Марину. Она резко отвернулась к доске. Спина мгновенно взмокла. Вспыхнула правая щека, словно взгляд Болта оставил там ожог.

Марина сунула в рот большой палец и сжала зубами ноготь.

Серый потолок, суженный лестничными пролетами до небольшого прямоугольника, покачивался перед глазами. Запрокинув голову, Марина стояла на том самом месте, где тело ударилось об пол. Она предпочитала про себя называть женщину просто «тело». Не только потому, что не знала имени, но и потому, что мертвой видела ее дольше, чем живой.

Выпрямив шею, Марина зажмурилась от головокружения. Сырой ветер, гонявший сухие листья по шершавому полу, просунул под куртку ледяные пальцы, напомнив о руках Болта, вцепившихся в пояс джинсов. В темноте под сомкнутыми веками мелькнули, отталкиваясь от края, тощие ноги; распахнулись белесые, будто залитые молоком, глаза. Марина застонала и поторопилась к началу подъема, пока внутри еще теплилась решимость. Помедлила только у последней ступеньки, чтобы окинуть осторожным взглядом помещение, и медленно шагнула вперед, одновременно наступая на горло своему страху.

Тряпки так и валялись на кровати заскорузлой грудой. Марина не особо рассматривала ее в прошлый раз и, конечно, не помнила, в том ли порядке, что и прежде, лежат грязные комки одеял и простыней, или же их с тех пор перекладывали. Она разглядела рукав коричневой дубленки, похожий на гниющий язык, что-то из детской одежды с утятами, почерневший уголок подушки. Все было перекручено, спрессовано, слеплено друг с другом и абсолютно неподвижно.

Она подошла чуть ближе и затаила дыхание, до рези в глазах вглядываясь в дурно пахнущую кучу. Не моргала, ожидая чего угодно. Что холм шевельнется, подсказывая, что внутри кто-то есть, или распахнется тряпичная пасть, обовьет ее рукавом-языком и затянет под преющие тряпки, где Марина будет гнить месяцами, не в силах шевельнуться. Тем не менее Марина кралась вперед крошечными шажками, пока носок ботинка не подтолкнул что-то мягкое. Вздрогнув, она бросила взгляд вниз и отодвинула ногу от крысиного трупа. Кто-то выгрыз крысе брюшко. И судя по останкам, совсем недавно.

Марина сглотнула и снова подняла взгляд на холм из тряпок. Стараясь издавать как можно меньше шума, подошла к обломанной круглой палке, в лучшие времена служившей шваброй, подняла и крепко стиснула в руках. Выставив перед собой острый конец, как копье, снова приблизилась к кровати. Остановившись в паре шагов, Марина потянулась палкой к куче, медленно перемещая свой небольшой вес с пяток на носки: длины копья едва хватало, но она не могла заставить себя сделать еще хотя бы шажок. Пальцы, стиснувшие черенок, горели у кромки до мяса обкусанных ногтей.

Импровизированное копье зависло в сантиметре от скомканных одеял. Вытянутые до предела руки едва не выскакивали из суставов.

Палка мягко клюнула кучу ткани. Грудь вытолкнула застрявший в горле выдох, тут же подхваченный и унесенный ветром. Марина ткнула посильнее, ощутив внезапную смелость. Чуть поворошила задубевшую ткань. Поморщившись, копнула глубже. Палка двигалась туго и в конце концов завязла. Марина шевельнула ею в одну сторону, в другую, но орудие дальше не двигалось.

Марина потянула на себя. А куча – в себя.

Палку с силой выдернули из рук, едва не заставив Марину рухнуть по инерции лицом в вонючие тряпки, и швабра так и осталась торчать из кучи.

– В глаз себе потыкай, – громко пробубнил холм и выплюнул палку девочке под ноги.

Марина вытянулась, словно в позвоночник вогнали сваю. На деревянных ногах попятилась к колонне.

– Т-ты кто? – просипела она.

– Оля, – буднично ответила ветошь.

– Ма… Ма-марина. – Она схватилась за колонну, чтобы не осесть на пол.

– Заика, что ли?

– Н-нет.

– Ладно.

Повисла пауза, настолько долгая, что Марина уже начала сомневаться, состоялся ли этот странный диалог вообще или прозвучал только в ее воображении. Облизнув сухие губы, она отлипла от колонны и робко двинулась обратно к куче.

– Я видела вас вчера. Я была здесь. С ребятами. Троими ребятами. Помните?

Куча молчала. Под ноги снова попался крысиный труп, и Марина просто подвинула его, уже не испытывая ни удивления, ни гадливости.

– Вы, – она выкручивала пальцы, вглядываясь в грязные складки, – вы прыгнули. Упали. Как вы… себя чувствуете?

Куча хрюкнула. Неуместный звук Марину приободрил: женщина слушала. Откликалась. Марина подошла ближе, ища глазами хоть одну щелочку, чтобы увидеть собеседницу.

– Как вы там дышите?

Резкий каркающий звук, приглушенный одеялами, заставил Марину отступить. Кровать содрогнулась от хохота, куча зашевелилась и распалась на вершине. Марина едва не бросилась к лестнице, когда из норы показалась свалявшаяся пакля, знакомая до мурашек. Покрытые пятнами руки расправили пальцы с чудовищными ногтями, раздвигая тряпки. Хохот стал громче, страшнее. Женщина уселась в своем «гнезде» сгорбленным стервятником, демонстрируя костлявую спину. Смех стих, еще несколько секунд полетав по залу.

– Ты зачем вернулась, дурной ребенок? – хрипло спросила она.

– Хотела у-узнать, к-как…

– Ты же не заика.

– Хотела узнать, как вы! – почти крикнула Марина, сама себя напугав.

– Как… я?

Косматая голова медленно провернулась, как у куклы: еще чуть-чуть, и подбородок смог бы коснуться спины. Мутный взгляд пиявкой присосался к Марине. Рот разъехался, словно по швам, почти достав уголками до ушей.

– Вы же прыг… упали вчера, – оправдывалась Марина, чуть не плача.

– А ты до-о-обренькая, – елейно проскрипели порванные губы. Тело повернулось на шарнирной шее, и по-совиному выкрученная голова вернулась на свое место. –  Бомжиху проведать пришла, – прошипела Ольга, сползая со своего лежбища.

Марина пискнула, подхватила с пола все тот же черенок от швабры и попятилась.

Ольга перетекла на пол и выпрямилась. Без мешковатого свитера она была похожа на насекомое.

– Может, еще и завтрак мне школьный отдашь?

Она надвигалась медленно, ощупывая Марину холодным взглядом, покачивая головой, по-змеиному гипнотизируя.

– Не надо, – всхлипнула Марина, продолжая отступать.

Ноги подогнулись, и она плюхнулась на пол, уже не шагая, а отползая к колонне. Упершись в нее спиной, подобрала колени и, вцепившись в палку из последних сил, выставила острый конец перед собой. Ольга нависла над ней, обдавая запахом перегара и гнили.

– От любопытства. Кошка. Сдохла.

Она выплевывала каждое слово, уткнувшись голым животом в копье.

– Пожалуйста! – вскрикнула Марина, чувствуя, что палка начинает дрожать, как и она сама.

Что-то чпокнуло, будто лопнул гнойник. Марина завизжала. Под тяжестью Ольгиного тела черенок вдавился в собственный живот Марины. Ольга схватила «копье», клацнув ногтями, словно помогая себя проткнуть. Чудовищно медленно она сползала по деревяшке вниз, нанизывая себя на острый край. Навершие уже полностью исчезло, погрузившись в мясо, затягивая за собой и бледную кожу.

– Это хотела увидеть? – продолжала ухмыляться Ольга, с любопытством рассматривая бегущие по щекам Марины слезы. Та быстро замотала головой, замычала. – А что? Зачем вернулась? На уродца посмотреть? Фоточку снять?

Марина ударилась затылком о колонну и заскребла подошвами по полу. Сейчас ей хотелось забиться в трещину на бетоне.

– Ты должна была бежать отсюда своими маленькими ножками до своей маленькой комнатки отстирывать свои маленькие штанишки, как эти трое дристунов! Зачем! Ты! Пришла!

– Сказать спасибо! – выкрикнула Марина и зарыдала в полный голос.

Давление на живот ослабло. Черенок выскользнул из обмякших рук и со стуком полетел в сторону. Марина уткнулась лицом в колени. Съежилась, протяжно всхлипывая, икая от захлестнувшего ужаса. Хотелось к маме. Забраться к ней в кровать, уткнуться мокрым лицом в теплую ночную рубашку. Слушать, как бьется сердце.

– Пожалуйста, – донеслось до ее ушей с порывом ветра. Устало и безжизненно.

Кровать заскрипела.

– Не приходи больше.

После физкультуры волосы слиплись. Пол кабинета покачивался, а голоса одноклассников смешивались в отдаленный гул. Температура у Марины поднялась еще с вечера, поэтому дома она отключилась, едва коснувшись головой подушки, несмотря на пережитые события и отцовский громоподобный храп. Наутро не полегчало, но перспектива отлеживаться дома была безрадостной. Оставаться наедине с воспоминаниями, бесконечно прокручивать их, раз за разом вылавливая все больше подробностей, Марина не хотела. Как и бродить мимо двери родительской спальни, где отец не ночевал уже два года, перебравшись на диван в гостиной. Сама Марина иногда пряталась у мамы под одеялом, слушала успокаивающий стук в теплой груди. Замедляющийся, останавливающийся.

Голова закружилась пуще прежнего, когда Марина заметила ненавистную троицу, резавшуюся в карты на задней парте. Физру они прогуливали регулярно, с чем руководство школы давно смирилось. Болдин жил на попечении дедушки с бабушкой, которые не имели ни моральных, ни физических сил повлиять на внука. У Кума и Шмата отцы работали вахтовым методом, а матери явно не были для отпрысков авторитетами, и их тоже не трогали. Все всё понимали, вздыхали и оставляли как есть.

Она отвела взгляд, дошла до своего места и тяжело опустилась на стул. Ей по-прежнему казалось подозрительным, что изверги оставили ее в покое, поэтому Марина предпочитала соблюдать привычные меры предосторожности, главная из которых состояла в том, чтобы не смотреть хищникам в глаза.

Изучая расписание, она на ощупь открыла рюкзак, пошарила там в поисках футляра с очками и замерла. Судорожно сглотнув, подняла руку к лицу.

– Фу, кто бзданул?! – возмутился Вадик Котов, сидевший позади нее.

Класс наполняла тошнотворная вонь. Одноклассники принюхивались, зажимали носы, ругались, изображали рвотные позывы.

Марина продолжала таращиться на свою ладонь, покрытую комковатой красно-бурой слизью. Во рту стало горько.

– Климова! У тебя в рюкзаке кто-то сдох? – выкрикнул Кум, и вся троица грохнула хохотом.

– Не, это бухой батя ей обед положил! – вторил приятелю Шмат.

В жирных комках, покрывших ладонь, что-то извивалось. У Марины дрогнули губы. Потом подбородок. Следом затряслась рука – несколько опарышей упали на пол. Сидевшая напротив Настя Акимова взвизгнула и забралась с ногами на стул. Визг потонул в хохоте. Болт с приятелями, казалось, могли порвать себе рты от веселья. И у Марины внутри тоже что-то порвалось.

– Да помойся ты уже! Дама червей! – не выдержала Наташа и пихнула ее в спину.

Качнувшись на стуле, Марина потеряла равновесие и упала на колени под новый взрыв злого смеха. Смех не заканчивался, не стихал, смех гнался за ней по коридору до самого туалета и дальше. Возможно, смех собирался преследовать ее до смертного одра. В голове у Марины хохот одноклассников смолк, только когда она снова очутилась в маминой кровати под пыльным, давно не стиранным покрывалом.

Марина оторвала голову от мокрой подушки, когда уже стемнело. Отец храпел на кухне, расплющив лицо по столешнице. Стоя в дверном проеме, Марина слушала неровное клокочущее дыхание и вдруг поняла, что вряд ли заплачет, если отец задохнется.

Закрыла едва отпитую бутылку, сунула в старую мамину сумку и ушла, тихо затворив дверь…

– Эй. – Марина положила телефон на сырой матрас фонариком вверх и потормошила кучу. Мелкий осенний дождь умиротворяюще шуршал листьями, капал в лужу у пустого квадрата окна. – Э-эй! – Она ткнула в тряпки обеими руками и затрясла кучу сильнее, начиная почему-то сердиться. – Вылезайте! Я знаю, что вы там!

– Проваливай, – донесся недовольный голос с самого дна кучи.

– Не провалю! Я к вам пришла.

– Ну и дура. Топай отсюда.

Марина открыла сумку, доставая единственный козырь.

– Вы водку будете?

Повисла долгая пауза. После чего сбоку кучи вывалились тряпки и наружу выглянула Ольга с недоверчивой и слегка удивленной гримасой на лице. Увидев бутылку, она уже вся целиком выбралась на воздух и присела на краю матраса, скрипнув ржавыми пружинами.

– Где взяла?

– Какая разница?

На Ольге снова была какая-то безразмерная хламида, и Марина порадовалась, что не видит ее живота.

– Это мне? – спросила Ольга.

– Вам.

– За что?

– Просто.

Женщина снова недоверчиво покосилась на бутылку. Марина открутила крышку и протянула бутылку Ольге. Когтистые пальцы сомкнулись на горлышке, задев ладонь.

Марина непроизвольно отдернула руку и смутилась от собственной брезгливости. Не заметив этого или просто сделав вид, Ольга опрокинула в рот сразу половину бутылки. Переминаясь с ноги на ногу, Марина с изумлением наблюдала за тем, как сокращаются мышцы тощего горла. На грязном лице Ольги разливалось умиротворение. Прикрыв глаза, она откинулась на тряпье, словно кто-то спел ей колыбельную.

Марина, еще несколько секунд потоптавшись, достала найденную в почтовом ящике рекламную газету и разложила на матрасе в метре от новой знакомой. Аккуратно присела. Ольга даже не приоткрыла глаз. Вздохнув, Марина подняла взгляд к покрытому трещинами потолку, на пятно света.

– Зачем вам водка? – вдруг подумала она вслух.

– Черви, – хрипло ответила Ольга, все еще не открывая глаз.

Марина вздрогнула и больно ущипнула себя за руку в том месте, где днем ползали личинки.

– А что черви? – тихо спросила она.

– Ползают. Щекочут. Жрут.

Под сердцем заныло.

– Водкой потравишь их или спиртом. Или стеклоочистителем. И легчает. А потом снова заводятся.

– Это вы кошек с крысами едите?

– Ну я.

– Понятно…

– Что тебе понятно?

– Ну, что вы едите.

Ольга фыркнула.

– Их кормить надо. Ясно?

– Ясно. Значит, получается, боль вы чувствуете? – Она покосилась на живот Ольги.

– Все я чувствую. Просто не так, как раньше. Проходит быстро. А вот когда изнутри едят, болит невыносимо. И постоянно.

Марина посмотрела в окно. Листья пританцовывали на ветру в теплом свете фонаря, прятавшегося в кроне высокой липы. Поблескивали от дождя и сквозь пелену слез на ресницах, напоминали Марине желтых и красных рыбок, вьющихся в аквариуме.

– Можно я еще немножко тут посижу? – всхлипнула она.

Ольга помолчала.

– Посиди.

На следующий день Марина едва дотянула до последнего звонка. Вонь, которую она выводила из рюкзака весь вчерашний вечер, казалось, все равно сопровождала ее повсюду. Ехидные смешки, брезгливые взгляды, оскорбления, сказанные шепотом, но так, чтобы она слышала, словно бы подтверждали это. Она и сама постоянно чувствовала смрад. Уже даже не от рюкзака, а от себя. Отвечать на уроках приходилось под фонограмму наигранных горловых спазмов и паскудного хихиканья с задних парт, лишь ненадолго прерываемого стуком ручки по учительскому столу. Даже Бочарова в буфете встала и, стыдливо пряча глаза, пересела за другой стол.

Марина первой вылетела из дверей школы во двор. Жадно втянула в легкие промозглый воздух, окунулась в туман. Ей чудилось, что, вдохнув у порога сегодня утром, она провела все пять уроков не дыша. К горлу подкатывал ком, который Марина не могла ни проглотить, ни выплакать. Привычный путь домой казался долгой изнуряющей дорогой, ведущей в тупик.

– Что тебе дома не сидится, дурной ребенок?

Газета лежала там же, где Марина оставила ее вчера. Она села, опустив плечи, будто сдулась. Ольга, узнавшая ее то ли по шагам, то ли по запаху, выкопалась из тряпок по пояс и теперь смотрела на Марину, склонив голову набок.

– Кто бухает у тебя? Мать? Отец?

Марина вздрогнула и повернулась к ней. Она боялась, что при дневном свете не сможет спокойно смотреть на рассыпанные по синеватой коже трупные пятна и в жуткие белые глаза, но зрелище внезапно оказалось не таким уж отвратительным.

– Ты же бутылку ту из дома притащила. Так кто?

– Отец.

Внезапно для самой себя Марина злобно пнула валявшийся рядом кусок кирпича. Возможно, тот же самый, которым несколько дней назад она ударила Шматова.

– Хреново. – Ольга проследила полет кирпича и поджала губы.

– Нормально, – шмыгнула носом Марина. – В детдоме хуже.

– Наверное.

– Не бьет же. Просто тихо бухает. У нас девочка в школе есть, во втором классе. Каждый день новые синяки поверх старых. Одежда как с помойки. Еще и дурочка немного, то ли оттого, что мать пила, пока беременная ходила, то ли оттого, что по голове часто лупят. Мне повезло еще.

– Конечно.

Марина посмотрела на кривую ухмылку. Ольга что, смеется над ней? В мимике трупов сложно разобраться.

– А как вы умерли? Вы же умерли?

– Зачем тебе?

– Интересно.

– Какие-то некрофильские увлечения для твоего возраста. Мальчиками не интересуешься совсем?

Ольга легла на спину и уставилась в потолок.

– Так и быть. Я повесилась. Давай спроси почему.

– Почему? – Марина сглотнула.

– Это сарказм, дурочка. С чего ты взяла, что я хочу об этом рассказывать?

– Ну, может, вам легче станет.

Ольга громко фыркнула.

– Может, я «белку» по пьяни словила и удавилась. Может, родителей убила за сто рублей на бутылку и откинулась, чтобы в тюрьму не садиться. Или бухала, как мразь, завалилась спать и во сне грудного ребенка придавила до смерти. Все еще хочешь, чтобы мне полегчало?

Марина поежилась, стряхивая мурашки, крадущиеся по спине к затылку.

– Наверное, – выдавила она, – каждый заслуживает, чтобы его кто-то пожалел. И понял.

– Ну да. Ты же добренькая. И глупенькая. Представь, как человек по жизни накосячить должен, чтобы даже смерть его на три буквы послала? Жалко ей…

Ольга прерывисто вздохнула, словно на груди у нее лежало что-то тяжелое.

– Черви не дадут. Не будет легкой смерти. Пока есть что жрать и кому кормить. Я пыталась… пыталась просто дать им закончить. Дожрать. Но это так медленно. И так больно. Боже, как же это больно.

Марина задержала дыхание и снова уставилась в окно, на пляшущие листья.

– Я заслужила. Некоторые заслуживают червей. Но не те, кто злится на отца за то, что трезвым его не помнят.

Марина вздрогнула, когда под Ольгой скрипнул матрас. И ощутила легкое прикосновение к волосам на макушке.

Отец был не один. За дверью кухни каркали сиплые голоса на увеличенной из-за водки громкости. Наверное, дядя Вова и дядя Андрей с шиномонтажки. Вместо того чтобы разозлиться, Марина на этот раз задумалась, как бы незаметно разжиться спиртным для Ольги. Удивительно, но той хватало всего одной бутылки, чтобы вытравить паразитов на несколько суток, а вот отец с друзьями и вечера без дозы прожить не могут. И вроде бы не сказать, чтобы жрали ведрами, но закладывали за воротник как по расписанию. Может, у них червей больше? Или кусают больнее?

Марина задумалась о том, как происходит «заражение». Нужно сделать что-то плохое? Или не сделать чего-то хорошего? Чем именно черви кормятся? У всех одинаково или в каждом человеке чем-то, присущим только ему? И вдруг вспомнила о Болдине. Были ли черви у него? Четыре года назад она с уверенностью сказала бы, что нет. Тогда еще не Болт, а просто Стас был обычным мальчиком с обычной успеваемостью, только начинавшим баловаться с сигаретами, причем даже не по своей инициативе. А потом его мать посадили. Марина слышала от кого-то из взрослых, что посадили из-за Стаса. Вроде убила своего любовника за то, что тот ему что-то сделал. Не специально убила, конечно. Маринина мама, тогда еще не подозревавшая об опухоли, в разговоре с отцом сказала, что убитый – «извращенец, сломавший ребенку психику», а мама Болдина «сама виновата, тащила в дом кого ни попадя». Марине запомнились эти слова. За ними стояло что-то… что-то стыдное, о чем говорят только шепотом. Да, если Стас и заразился червями, то, вероятнее всего, тогда.

Кухонная вечеринка закончилась к часу ночи. Отец даже заглянул к ней перед сном, промямлил что-то про любимую доченьку. Гладил по голове там же, где вчера гладила Ольга, но промахивался и больно цеплял волосы, хотя ногти у него были короткие. Десяти минут, пока Марина собиралась, хватило, чтобы отец провалился в глубокий пьяный сон. Она отыскала под кухонным столом бутылку, наполовину еще полную, собрала в пакет заветренные бутерброды. Не то чтобы ей было жаль крыс, но представлять, как Ольга жадно погружает зубы в пищащие серые тушки, было физически больно.

Марина вылетела из подъезда на крыльях благих намерений и резко затормозила. Мимо дома брела компания. Марина узнала парней, и ноги сами развернулись обратно к подъезду.

– Опа, кого я вижу!

Болт, подскочив, дернул за плечо. Сзади Марину подпер Шмат, Абакумов тоже был рядом. Иногда ей казалось, что у них один мозг на троих, иначе не получилось бы действовать так слаженно.

Ее затолкали в неухоженный палисадник, под покров раскидистой сливы. Кум отобрал рюкзак и деловито в нем копался. Шматов крепко держал, зажав ладонью рот.

– Куда намылилась? На свидание? – негромко хохотнул Болдин.

Марина мычала в ответ через потную ладонь Шматова, отчаянно дыша носом.

– Прикинь, а ты походу прав. – Кум вынул из сумки водку и с усмешкой показал другу. Тот присвистнул.

– Чо, он тебя без фуфыря не трахает?

Шмат захрюкал у Марины над ухом.

– Слу-ушай, мне тут птичка донесла, что ты на заброшку бегаешь. – Болт закурил и выдохнул ей в лицо. Глаза Марины заслезились от дыма.

– Я вот и решил сходить посмотреть, что ты там забыла. Вдруг письку на дохлых кошек натираешь, ты ж любишь такое. В чате поржали бы.

Марина застыла и уставилась на него, не моргая.

– И, кароч, охренел я, Климова. Смотрю, ты там с бомжихой базаришь. А бомжиху-то я хорошо помню… она же дохлая совсем была.

Болт склонился к ее лицу.

– Руку убери, – коротко приказал он Шматову. – Давай, Климова, рассказывай. Вы подружки теперь? Или ты ее заяву накатать уговариваешь?

– Ты псих, – выдохнула Марина. Губы, измятые грубой рукой, болели. – Пустите меня!

– Я ведь и морду тебе прижечь могу. – Он поводил в воздухе перед ее глазами тлеющим угольком. – Хотя не. Если твой батя заметит, то ментов вызовет. Если завуч – тоже вызовет.

Подумав, Болт выбросил сигарету, взял у Кума бутылку и открыл. Сделал два глотка и уткнулся в сгиб локтя, жмуря слезящиеся глаза. А когда те снова открылись, Марина уловила в зрачках Стаса нездоровый блеск.

– Нос зажми.

Она не успела сообразить, к кому он обращается, когда прокуренная лапа перекрыла ей доступ к воздуху. Другая рука стиснула лицо, больно надавила на щеки, заставляя раскрыть рот. В сомкнутые губы тыкалось горлышко бутылки, разбивая их о зубы. Задохнувшись, Марина сдалась, услышала стук стекла о резцы, и в горло хлынул жидкий огонь. Дыхание снова перехватило, она почувствовала, что захлебывается. Горлышко исчезло, и Марина закашляла, обрызгав обоих, молясь, чтобы ее не вырвало Болдину на кроссовки. Его лицо и так кривилось и дергалось от злости, словно под кожей кто-то ползал.

– По-хорошему не понимаешь, Климова, – сказал он, вытирая брызги. – Почему тетка живая? Что у вас за дела там?

– Я… я не знаю ничего…

Водка бултыхалась в пустом желудке, плавила внутренности. Горло горело. Лицо Болдина то заволакивало мутью, то прояснялось. Он отхлебнул еще, уже не морщась, и передал бутылку Абакумову. Встав прямо перед Мариной, дернул «собачку» молнии на ее куртке. Шматов перехватил руки, заламывая их локтями за спину, чтобы не мешала. Когда куртка распахнулась, Марина почувствовала, как пуговица джинсов выскочила из петли.

– Что… ты зачем… – прошептала она, врастая в землю от догадки.

– Допрашивать будем. По очереди, – буднично ответил Болт, стягивая с нее джинсы до середины бедер. – После этого девки разговорчивее.

– П-перестань…

– Не уверен, что у меня на тебя встанет, конечно. Но думаю, Паша мне подрочит, если что. Так ведь, Кум?

Абакумов едва не подавился водкой и плюхнулся на задницу, сдавленно хихикая. Холод покрыл ноги Марины мурашками. Паника разметала клочьями все мысли. Он же шутит. Он же не серьезно. Это ведь преступление.

– Прекрати, ты сядешь! – выплюнула Марина, надеясь, что хотя бы этот аргумент сможет повлиять на Болдина.

– Напилась и сама рогатку раздвинула. – Он наклонился к ее уху, чтобы Марина четко расслышала каждое слово. – Не понимаю, что ты ломаешься. Это же ваша бабья функция.

Болт оттянул резинку ее трусов и втиснул руку между сжатых бедер. Марина охнула и уставилась ему в лицо, изумленная собственной догадкой. Вот оно. Вот чем он их кормит, червей.

– Хоть ты и типа умная, все равно залетишь по пьяни от какого-нибудь оленя и будешь потом своему прицепу батю искать. Каждый месяц нового, – сказал Болт тихо, с холодной злобой, уже не красуясь на потеху дружкам. Каждым словом делая надрез у нее на душе. И из этих ран ядовитыми ручьями тек стыд, струясь вниз, туда, где двигались его пальцы и где она сама стеснялась себя касаться.

– Сколько их еще через тебя пройдет, лишь бы дырку заткнуть. Может, я лучшим буду.

Он не шутит. Он серьезно.

– Так что там…

– Стас, не…

– Что там по дохлой живой бомжихе? – Он остановил руку, слушая ее всхлипы.

– Стас…

– Не слышу!

– Не может она умереть! Я не знаю как, просто… просто не может! – проскулила Марина, сгибаясь пополам, почти повиснув на локтях.

Рука исчезла.

– Пошли, ребзя. Глянем, что эта алкашка может и не может. А тебя, – Болт схватил Марину за лицо, сминая мокрые от слез щеки, – тебя чтобы я там больше не видел. Если не хочешь продолжить.

Он снова завладел бутылкой и плеснул на ладонь, которой прикасался к Марине.

Ее накрыло удушливой волной отчаяния. Исчезли руки Шматова. Стихли шаги и голоса.

А на следующий день исчезла она сама. Не слыша издевок, не получая тычков, Марина чувствовала себя невидимой. И причиной потери интереса было совсем не то, что она старалась обходить троицу десятой дорогой. Они в целом вели себя странно. Абакумов «зависал», пялясь в далекое никуда. Шмат выглядел так, будто пришел в школу впервые в жизни, никогда раньше не видел парт, доски и даже своих рук. Только Болт просто сидел в глубокой задумчивости и хмурил брови.

Лишь однажды Марина едва не напомнила им о своем существовании: когда после школы отправилась следом за бандой. Чуть не попалась на глаза Абакумову, высунувшись из-за угла, но тут же нырнула обратно. Когда выглянула снова, они уже стояли у входа в заброшку, что-то проверяя в своих рюкзаках. Марина вспомнила, что на перемене Болдин показывал Шмату какие-то ржавые клещи.

Она смотрела, как парни заходят в здание, и выкручивала себе кожу на руке.

Прошло еще два дня, события которых Марина точно не помнила, за исключением тех моментов, когда кралась за троицей, идущей все тем же маршрутом. Она почти не спала, напряженно размышляя о том, что могло твориться на третьем этаже заброшенного дома. Мысли ползали в голове, извивались, сворачивались в клубки, грызли.

На третий день терпение лопнуло.

Марина сидела на пне давно спиленного дерева около часа, когда увидела всех троих, спускавшихся с лестницы на улицу. Сердце подпрыгнуло, заставив и саму Марину вскочить на ноги. Она проследила за тем, как банда уходит другой дорогой, и побежала к заброшке.

Ольгино гнездо было разрушено. Тряпки валялись по всей кровати, часть лежала на полу. Марина заметила исцарапанные руки, свисавшие у изголовья. Они были прикручены к стальным прутьям толстыми мотками проволоки. Два ногтя вырваны с корнем, над синюшными голыми ложами осталась белая бахрома кожи.

Марина замерла. Носки ботинок врезались в невидимую стену. Голос застрял в глубине горла. Она словно вернулась на неделю назад, когда тряслась перед этой кроватью осенним листом, подталкиваемая вперед какой-то внутренней решимостью. А сейчас не могла сделать даже один жалкий шажок к кровати.

Марина немного отступила. Потом еще немного. А потом поступила так, как Ольга велела ей в самом начале – сбежала.

Банда ходила на заброшку каждый день, не замечая, что теперь их стало четверо. Марина отставала неподалеку от здания и мысленно переносилась вслед за ними в бетонную коробку, рисуя в уме самые жуткие образы, на которые только было способно ее воображение. Руки превратились в куски мяса с оторванными заусенцами и гноящимися царапинами. У ногтей не осталось краев, чтобы грызть, и Марина скребла передними зубами ногтевую пластину. Дома она бродила по квартире из комнаты в комнату, обходя дверь родительской спальни. Словно вокруг этого места тоже вырос невидимый барьер. И Марина недостойна была войти. Недостойна успокоения в маминой кровати, будто, даже коснувшись подушки, она могла испачкать память о ней.

Раньше этот «барьер» не пускал только отца. Потому что он струсил и залез в бутылку, ограждая себя от ее болезни в последние месяцы. Еще не испустив последний вздох, жена уже стала для него трупом. Мертвым телом на кровати в комнате, в которой когда-то они выбирали имя будущей дочери. Теперь струсила сама Марина, и дверь, прежде гостеприимно распахнутая для ее радостей и горестей, закрылась навсегда.

В школе хохот и карточные игры на задних партах прекратились. Шматов и Кум выглядели подавленными, даже как-то физически уменьшились, ссутулились. Если и приставали к кому, то уже без прежнего задора. Болт ходил задумчивым, но пару раз, она могла поклясться в этом, Марина видела мечтательную улыбку на его лице.

Однажды она проснулась от боли. Свернулась калачиком, обхватив руками живот, и крепко зажмурилась, стараясь успеть догнать ускользающий сон. Тревожный и вязкий, он служил для нее единственным доступным обезболивающим.

Марина захныкала и накрылась одеялом с головой, пытаясь найти мало-мальски удобное положение, в котором спазмы хоть чуть-чуть стихнут. Смутная тревога покусывала сердце. Так бывает, когда кажется, что ты не один в темноте комнаты, что под покровом теней туда пробралось что-то еще и теперь выжидает удобного момента, чтобы забраться дальше, в тебя.

Она задержала дыхание, прислушиваясь к ощущениям, и почувствовала, что умирает.

Там, внутри, в скрученных судорогой, истекающих болью внутренностях, что-то шевелилось.

Дождь хлестал по лицу. Промокшая Марина битый час плутала вслед за тремя одноклассниками, чей обычный маршрут поменялся из-за непогоды. Сначала они направились в магазин, потом курили на остановке, потом повстречали каких-то гопников, которых Марина не знала. Наконец их путь завершился у дома Кума. Когда банда скрылась в подъезде, Марина выждала несколько минут, считая капли, падающие с края капюшона. Решив, что парни засели надолго, Марина развернулась и побежала.

Рюкзак шлепал по мокрой куртке. Она среза́ла через гаражи и палисадники, будто за ней гнались чудовища.

Марина пересекла пустырь под настоящим ливнем. Сырость пролезла под куртку, свитер, джинсы, даже в нижнее белье. В ботинках хлюпало.

Она влетела на третий этаж, оставляя грязные лужи на ступенях. Марине казалось, что это не дождевая вода, а она сама тает и растекается грязной жижей.

Вонь, витавшая в разбавленном дождем воздухе, заставила ноги подкоситься. Это был совсем не тот запах прелого тряпья с примесью сладковатой гнили. Марину словно бросили в выгребную яму, куда скидывали трупы и справляли нужду.

Задыхаясь, она пошла прямо к кровати, сжав изувеченные ладони в кулаки. От Ольги по-прежнему виднелись только руки. Несколько пальцев торчали под странными углами, будто им пытались придать какую-то конкретную форму, вылепить из кистей некую зловещую инсталляцию. Марина видела маленькие косточки, прорвавшие кожу, противясь замыслу «скульптора». Смотрела на обломки оставшихся ногтей и сдирала свои собственные.

Ноги неумолимо приближали ее к накрытому тряпками силуэту. Протяжно всхлипнув, Марина замотала головой.

Нет, пожалуйста, я не хочу, пожалуйста, не хочу…

Дрожащие руки взялись за край грязной простыни, пятная ее кровью из разодранного пальца.

Пожалуйста…

Одним взмахом Марина откинула ветхое полотно, окатив себя запахами мочи, гари и разложения.

– Привет, дурной ребенок, – устало произнесла Ольга, разлепив глаз.

Марина зажала рот ладонью и осела на пол.

Вторая глазница ощетинилась сигаретными бычками, вдавленными в целую пригоршню черного горелого табака. В щеке было несколько прожженных дыр, сквозь которые виднелись заросшие зеленоватым налетом зубы.

– Опять посмотреть пришла?

Оплавленные соски торчали углями под надписью «шлюха», нацарапанной чем-то тупым и твердым с такой ненавистью, что под буквами проглядывала кость. Судя по всему, больше всего Болдину и компании нравилось тушить об Ольгу сигареты. Маринин шарящий, подслеповатый от слез взгляд всюду натыкался на черные кратеры, словно оспенные язвы. С ребер был снят клок кожи. Подцеплен чем-то острым и оторван, как кусок тряпки. Меж неровных краев едва двигались подсушенные ребра. Колени были разбиты. Раздроблены, размазаны, раскрошены. Сначала по ним били, а потом копались, выковыривая сухожилия и кусочки бурого мяса. Пальцев на левой ноге не было. Ни одного.

Марина взвыла сквозь вдавленные в губы ладони. Все тело Ольги – дорожная карта боли и ненависти. Да, холодное. Да, неживое. Но говорящее, думающее, чувствующее. Способное на сострадание. Изломанное, изувеченное тем, кто способен только на жалкую месть маленьким девочкам и мертвым женщинам. Из-за нее.

Подвывая, Марина поползла на четвереньках к изголовью, вцепилась в проволоку, приковавшую Ольгу к ее смертному ложу, и начала разматывать срывающимися пальцами.

– Я сейчас, я сейчас, – бормотала она в каком-то исступлении, освобождая сломанные руки. Потом села рядом с Олиной головой, жадно всматриваясь в обесцвеченную радужку.

– У папы гараж есть, – зашептала Марина, положив руку ей на лоб. – Он его забросил, но я знаю, где ключи. Пойдем туда. Там никто не найдет…

Голова Ольги перекатилась, почти ткнув носом Маринино лицо.

– Жрут, да? – спросила она с присвистом, который вылетал то ли изо рта, то ли из прожженной в горле дыры. – Потому и пришла сюда тогда, в первый раз, что уже жрали. И еще раньше, когда батя бухал, а ты его за это ненавидела. Они же осторожные, под голос совести маскируются. Сидят тихенько-тихенько, кушают маленько-маленько. А ты им накидываешь, и еще, и с горкой, день за днем. Сначала еды, потом водки, потом наркоты, члена каждый день разного. А когда ты им этого не даешь, они жрут тебя.

Гримаса боли на несколько секунд исказила лицо Ольги, заставив осечься. Марина прилипла взглядом к бледной шее, на которой вспух бугорок и через секунду пропал. Глаз на пару мгновений закатился под дрожащее веко и снова посмотрел на нее.

– Я дочь свою пробухала, – выдохнула Ольга. – Спала и задавила. Кроватки не было у нее. Уж сколько меня бабка моя лечила от водки этой, сколько плакала, внушала, к врачам водила, кодировала. А после этого прокляла, прямо перед смертью, прямо в глаза мне. И понеслась. Года три меня жрали, потом в петлю полезла. Не смогла терпеть, легкой смерти захотела. От наказания сбежать. Я здесь жарюсь в собственном аду, понимаешь? Какие ключи? Какой гараж, Марина?

Ее улыбка резала Марине сердце. Девочка прилегла рядом с Ольгой. Ей показалось, что сквозь тонкую перегородку голых ребер доносится склизкое шевеление хищного полчища, которому вот-вот станет нечего поедать. Хотелось просунуть внутрь руки и выгрести их, всех до единого, сжечь в большом костре. Достать, как опухоль. Только бы не наблюдать, как Оля тихо и добровольно угасает.

– Дурная и добрая. – Кое-как Ольга согнула руку и вытерла Марине щеку тыльной стороной запястья. – Они таких любят. Не пускай, не корми. Ты не виновата. Я сама это все…

Голос далеко внизу, комментирующий погоду отборным матом, сам прозвучал как раскат грома. Марина метнула взгляд в сторону лестницы и сжала губы от жгучей досады. Могла успеть, могла же! Если б пришла раньше, бежала быстрее, уши не развешивала, то сейчас обе были бы в безопасности.

– Прячься, – шепнула Ольга, толкнув ее в плечо. – Ну!

Марина юркнула под кровать и застыла там дрожащим мокрым комочком.

– Та-ак, а что это тут у нас?

От этого угрожающе-ласкового тона зубы всегда начинали отбивать дробь, но сейчас сжались так, что могла треснуть эмаль. Марина даже не сомневалась, что Болт способен услышать их стук.

– В побег собралась?

Его ноги остановились прямо перед глазами Марины. Потом одна поднялась и скрылась из ее поля зрения. Сетка кровати с жалобным стоном прогнулась, наверху захрипела Ольга.

Марина зажмурилась и впилась зубами в ладонь. Хотелось исчезнуть, испариться, раствориться в воздухе.

Послышался придушенный рык, а сразу следом – удивленный вопль. Болт отшатнулся от кровати, но тут же подскочил к ней снова, и металлический каркас затрясся от ударов.

– Кусаться?! Кусаться вздумала, тварь?! – орал он, подкрепляя каждое слово яростным пинком.

Сетка прогибалась так низко, что вдавливала Марину в пол. И так легко, словно между его ботинками и матрасом никого не было. Ольга больше не издавала звуков, но Марина и так понимала, что сейчас ломаются кости, крошится лицо, рвутся остатки кожи. Понимала, что прямо сейчас Ольга превращается в ничто. В памяти вспыхнула картина того, как Болт втаптывал в бетон сгнившую кошку.

От вида рухнувшего на пол тела стало больно глазам. Болт сдернул Ольгу вниз, оттащил метра на три и присел, чтобы запихнуть в ту самую рану над пупком какую-то тряпку. Две тени обогнули их, наплывая друг на друга, и Марина поняла, что приятели-подручные Болдина тоже здесь, просто не хотят приближаться.

– Дай сюда. – Болдин шагнул к одной из теней, вернулся, и сверху на Ольгу что-то полилось.

Марина нырнула лицом в рукав куртки, но не могла оторвать глаз от блестящей мокрой пленки на Олиной коже и круживших вокруг ее тела ног, выжигая жуткую картинку в памяти. Отпечатывая на сетчатке бесформенный профиль с черной глазницей, рытвины и вмятины на ощетинившемся сломанными костями теле. Намертво связывая этот образ с острым запахом бензина.

– Если после этого ты не сдохнешь, я со смеху умру, – с улыбкой в голосе сказал Болт, щелкая зажигалкой, и поднес огонек к тряпке.

– Слышь… – подал голос Шмат.

– За углом поссышь, – хохотнул Болт в ответ. – Ной поменьше, а то заебал.

Марина живо представила лицо Шматова, глупо моргающего после очередной словесной оплеухи от своего начальника. Если б могла, она сказала бы ему, что стоило бежать от Болдина еще в тот день, когда она застала их с той второклашкой за гаражами, возле школы. Когда Болт нацепил пакет девочке на голову и пытался прожечь целлофан сигаретой, вжав ребенка коленом в стенку гаража. Когда Марина, повинуясь секундному порыву, крикнула «эй!», и Болдин отскочил от плачущей жертвы. Еще в тот день и Шмату, и Куму следовало не гнаться за Мариной по команде «фас!», а притвориться, что они не знают Болдина, не видят Болдина, не слышат Болдина. Она сказала бы обоим, что эта дружба приведет их сюда и заставит смотреть, как их вожак сжигает человека, и участвовать в этом. И сказала бы себе, что нужно было найти ту девочку на следующий день и отвести ее к директрисе и в полицию. Потому что трусливое молчание приведет ее сюда и заставит смотреть…

Тело занялось удивительно быстро. Пламя оглаживало изрезанную кожу, надувало волдыри, плавило вылезшие кости, превращало волосы в пепел. Болт, отступив к дружкам, подальше от жара, с восторгом наблюдал за всем этим. Огненная пляска ввела его в благоговейный транс.

Внутренности Марины выкрутило, словно их яростно грызли.

Она поползла из укрытия, роняя слезы в пыль. Сейчас Болт и его свита уже не существовали. Была только Ольга. Ольга и боль в животе.

Окривевшая, деревянная, Марина выбралась наружу, стягивая с себя мокрую куртку. Боясь, что ее вот-вот остановят, она почти упала на сгорающее тело, укрывая его. Сощурилась от вонючего дыма, задыхаясь в нем.

– Я же сказал, Климова. Не суйся сюда, если не хочешь продолжить.

Ничуть не расстроенный ее вмешательством, Болдин выплыл из дыма и присел рядом на корточки. Так, что обугленное тело оказалось между ними.

– Или ты хочешь?

Марина убрала руки с неподвижного тела. Зашарила пальцами по полу. Что-то холодное и знакомое на ощупь впилось в ладонь острыми краями.

Болдин ухмыльнулся, а в следующую секунду его голова с коротким стуком мотнулась в сторону.

Изумленно хлопая ресницами, Болт медленно повернулся к Марине. Челюсть съехала вбок и вниз, придавая лицу комичное выражение.

Кусок кирпича выпал из ее пальцев. Откинув куртку с живота Ольги, Марина, не думая, погрузила руки в разъеденную огнем рану и зачерпнула полные пригоршни горячей шевелящейся массы.

Никто не помог Стасу Болдину, когда она с остервенением размазывала червей по его лицу. Снова и снова, горсть за горстью, втирая липкую дымящуюся кашу в глаза, в ноздри, в приоткрытый и перекошенный набок рот. Руслан-Кум и Паша-Шмат замерли, очевидно попросту не зная, что делать – главарь уже был не в состоянии раздавать команды.

– Что это, Болдин?! Мамочка обед положила?! Еще хочешь?! Продолжить хочешь, а?! – ревела Марина в покрытое червями лицо, скармливая ему очередную порцию. И одновременно скармливая его им.

Личинки сыпались на пол, извивались в комковатой массе. А Марина била, втирала и орала, пока Шматов не очнулся и не дернул ее за локоть. Она, брыкаясь, проехалась по бетону на заднице и вцепилась зубами в его руку. Вскрикнув, Шмат отпустил.

Болт распахнул пустые глаза, сморгнув желтоватый фарш. Уцелевшие черви безмятежно ползали по окаменевшему лицу, соскальзывали вниз, к сородичам, напоминавшим живой ковер.

– Эй! – тихо окликнул его Кум, приблизившись. – Стас! Ты живой?

Болт дернул мышцами лица, не оборачиваясь на голос. Потом сонно поднял руку и ударил себя прямо в перекосившуюся челюсть, будто пытаясь вправить. Со второго раза ему это удалось.

Болт тяжело поднялся, пошатнулся, словно еще не научился ходить, и Марина похолодела. Показалось, что ослепшие глаза смотрят прямо на нее.

А потом Болдин улыбнулся. Наклонившись, подобрал покрытой личинками рукой кусок арматуры с пола. Его рот разъезжался все шире и шире, пока он разворачивался к Куму. Тот отшатнулся.

– Стас, кончай придуриваться, – дрогнувшим голосом сказал Кум, выставив вперед руку в примирительном жесте.

– А сейчас, фраера, цирковые номера! – восторженно взвизгнул Болдин и махнул арматурой.

Кум заорал так, что Марина зажала уши. Рука Абакумова мотнулась, разбрызгивая кровь из расщепленной между пальцами, превратившейся в подобие клешни ладони. Кум, не прекращая вопить, обхватил запястье и рухнул на колени. Истерически хохоча, Болдин ухватился за железку обеими руками и обрушил ее на голову друга, оставив глубокую борозду на черепе. Крик оборвался. Кум закатил глаза, словно пытаясь рассмотреть, что произошло с его лбом, и тут же получил еще одну вмятину рядом с первой. Череп треснул, заливая лицо красными ручьями. С третьим ударом выпучился правый глаз, что выглядело даже иронично – словно бы некая часть Абакумова очень удивилась такому повороту, а другая всегда знала, что так все и закончится. Кум рухнул лицом в пол, и брызги крови оросили ползающих в пыли червей.

Только теперь Шмат побежал. Болт развернулся к нему и почти играючи швырнул вслед окровавленный кусок железа, целясь в ноги. Шматов растянулся на полу, упав почти плашмя, и взвыл от боли и ужаса. Пополз к лестнице, но Болдин не дал ему уйти. Сейчас Болт двигался быстро и легко, без каких-либо видимых усилий, будто играя. Даже успел прихватить канистру, из которой поливал Ольгу несколько минут назад. Брызги крови, смешавшись со склизкой кашицей раздавленных червей, стекали по застывшей улыбке.

Болт перевернул скулящего Шматова на спину и уселся сверху.

– Не надо, Стас, не надо! – умолял тот, задрав руки в попытке то ли прикрыться, то ли спрятаться от обезумевшего приятеля.

Болт вцепился Шмату в лицо, вдавил липкие от крови пальцы в щеки. Заставил раскрыть рот и поднял канистру. Бензин хлынул в глотку Шмату, сжигая слизистую. Забрызгал лицо, разъедая глаза. Шмат забулькал, захныкал, затем сорвался в истошный кашель, будто пытался отрыгнуть собственный желудок. Рвал руку Болдина от лица, пытался дотянуться до его глаз, сучил ногами по полу… Через минуту затих. Болт издал облегченный вздох и отбросил пустую канистру. Запрокинул голову, уставившись в потолок.

Марина метнулась к Ольге, вжалась в куртку, закрыла глаза. Она ждала приближающихся шагов. Ждала цепких рук, ждала личинок, которые посыплются на нее сверху с сумасшедшего улыбающегося лица.

И Марина услышала шаги. Неторопливые, спокойные, гулкие. Они отдалялись – Болт шел к лестнице. Потом остановился. Наступившая тишина зазвенела у Марины в ушах.

Раздался легкий шаркающий звук, секундная пауза – и глухой тяжелый удар внизу.

Марина открыла дрожащие веки и огляделась.

Личинки купались в крови, прокладывая в луже дорожку к Куму, к его уставившемуся в пол выпученному глазу. Шматов не двигался, залитый бензином.

Марина снова осторожно положила голову на накрытую курткой грудь Ольги… того, что было Ольгой. Под тканью что-то еле слышно стукнуло. Два тихих парных стука. И через секунду – снова. Следом донесся нежный, едва слышный шепот:

– Не корми… червей…

Закрыв глаза, Марина мысленно повторяла эти слова снова и снова, слушая затухающий стук.

Звук поезда Жека услышал издалека, а чуть погодя над темнотой тянущегося вдоль одноколейки бора проступила неяркая кайма света. Электричка или товарный – особой разницы нет. Если все сделать по уму, то с лихвой хватит и одного вагона.

– Ползет, – выдохнул Жека. – Шанхай, слышь?

Бывший борец сощурил и без того узкие глаза. Коротко поиграл широченными плечами под старой кожанкой, словно готовясь к броску. Переживаний на мясистом и невзрачном лице подельника Жека увидел не больше, чем на бампере или лобовом стекле черной «восьмерки» Шанхая, доставившей их сюда. С другой стороны, если из двух десятков жмуров, настойчиво вешаемых пересудами братвы на Шанхая, правдой была хотя бы четверть, то какой смысл переживать? Плюс один грех, минус один грех – с таким грузом на той стороне встречать будут точно не те, кого малюют на иконах…

Рядом мотнул крупной лысой головой, невнятно замычал Чупыч, крыса полудохлая… Надо же, залили в него больше бутылки, а оклемался. Шкурой чувствует, что финиш уже в жопу дышит. Хочет жить урод, хочет… С другой стороны, а кто бы не хотел?

Свет огней электрички стал ярче, мычание – различимее.

– Е… не-е надо… пацаны-ы-ы, бля-я-я…

«Не надо было дурь у Саныча брать, а потом по углам шхериться. Знал же, что Саныч за такое конкретно спросит».

Правая ладонь скользнула в карман куртки, за ножом. Белая скомканная тряпка уже ждала в левой, наготове. На душе было тоскливо, гадко… и что-то еще, незнакомое, выворачивающее наизнанку со сноровкой преуспевшего в своем ремесле живодера. А деваться некуда – надо принести что сказали… Разорвись, заштопайся, снова разорвись, но принеси.

– Шанхай, тачка вроде какая-то едет?!

Возглас заглушил щелчок выкидухи. Шанхай настороженно повернул голову в сторону грунтовки, на которой осталась «восьмерка», выпустив Жеку и Чупыча из вида.

– Пацаны-ы-ы, бля-я-я…

Жека резко задрал Чупычу темно-синюю футболку, коротко и наискось чиркнул лезвием по животу. Порез тут же набух кровью. Жека приложил к нему платок – не остановить, намочить ткань как можно сильнее…

– Точняк, мотор шумит, – напористо бросил Жека, не давая Шанхаю посмотреть в сторону Чупыча. – Сюда катит, нахуй…

– Да гонишь… Ровно все, кажись.

– Блядь, слышу же…

Когда Шанхай повернулся, футболка уже скрыла порез, а сложенный нож и платок лежали в кармане.

– В уши долбишься, Жара? – Кривая ухмылка открыла крупные зубы. – Ровно там все, так-то.

Жека развел руками.

– Братуха, реально мотор хуячил. И музон. Нервяк, глюкануло…

– В уши тебе бзднуло, так-то… Ладно, на раз-два тащим. На раз – кидаем. Хуйню упорешь – следом за ним полетишь.

Укрывшие их кусты и одноколейку разделяло метров семь. Состав вытягивался из-за поворота, свет вагонных окон скользил по деревьям – электричка. Шанхай проворно раскатал черную шапочку с макушки на лицо, превратив ее в маску с прорезями для глаз. Сгреб Чупыча за запястья. Жека тоже скрыл лицо под маской, намертво стиснул пальцы на худых щиколотках приговоренного.

– Раз-два!

Они выскочили из кустов, побежали к составу. Под ногами хрустнул щебень пологой насыпи, и Шанхай замер в трех шагах от электрички. Жека остановился одновременно с ним.

Чупыч колыхался жилистым телом, матерился и умолял – люто, внятно. Из оттопыренного кармана спортивных штанов выпал чупа-чупс, еще два… В мельтешащем свете вагонных окон Жека разглядел лицо Чупыча. Совершенно серое и до неузнаваемости искаженное лицо человека, который полностью осознал, что с ним сделают через несколько секунд.

Жека неистово пытался отрешиться от всего этого, а в голове крутилось паскудной, безнадежно заевшей пластинкой: «Саныч бы все равно тебя грохнул, а я не мог проехать мимо такой темы, не мог. Катьку кормить надо, блядь».

Шанхай мотнул головой, качнул Чупыча от электрички. Жека машинально повторил его движение; они качнули еще раз, и опять…

– Раз!

Жека отпустил щиколотки приговоренного. Шанхай разжал пальцы раньше, забрасывая Чупыча под вагон наискось, головой вперед.

Взгляд притянуло за ним, словно так напоследок пожелал Чупыч, и Жека не мог отвернуться.

Приговоренный упал на рельс животом, метрах в трех от колеса. Рывком приподнялся на локтях, но больше не успел ничего.

Стальной круг коснулся бока Чупыча. Жеке показалось, что его оттолкнет в сторону и он сумеет извернуться, заползти под вагон, переждать или выскочить с другой стороны.

Миг спустя нижний край колеса вмялся в тело Чупыча, как скалка в тесто, и тут же выскочил с другой стороны. Шум электрички заглушил хруст перебитых позвонков, но тот как будто перепрыгнул от рельса в голову Жеки – четкий, омерзительный, толкнувший из желудка к горлу едкий сгусток тошноты.

Нижняя часть Чупыча упала на насыпь, длинные ноги дернулись раз, другой. Ближайшие шпалы и щебень начали темнеть, мокнуть. Подвагонная темнота скрыла торс Чупыча, но Жека не мог прогнать наваждение, что тот еще пытается ползти, выжить… А потом – найти их с подельником, чтобы спросить за все.

В смятое чужой смертью сознание проскользнул крик Шанхая:

– Жара, валим нахуй!

Жека кинулся за ним, не замечая хлещущих по лицу веток. К душе клещом присосалось понимание того, что убежать от памяти последних минут будет неизмеримо сложнее. Если вообще получится…

Хотя в жизни есть вещи и похуже.

Голая Катька ждала его за дверью.

– Принессс…

Она не спрашивала – озвучила то, что знала с полной уверенностью. Шагнула назад, впуская его в квартиру, и нетерпеливо по-кошачьи цапнула воздух растопыренными пальцами. Огромные, в половину радужки зрачки мелко тряслись, напоминая бесконечный тоннель в алом тумане склеры.

– Давай, ну!

Жека обреченно сгорбился. Шаткая надежда, что его встретит нормальная, не взятая под власть твари десятилетка, разлетелась вдребезги.

Он отвел взгляд – никак не мог привыкнуть к Катькиной наготе, которую обожала тварь. Протянул ей платок. Сестра уткнулась в него носом, вдохнула протяжно, с наслаждением. От ее хихиканья, совсем не детского, с ублюдочными нотками, Жека тоскливо выматерился одними губами.

Катька вдохнула еще раз, блаженно прикрыла глаза.

– Боя-я-ялся Чупыч… Бздел, стремался, очко жим-жим-жим-жим-жим. Сса-а-ался… Вкусно сса-а-ался, дурилка, а потом – чик-чик колесиком.

Она открыла глаза. Ловко оторвала от платка около трети, затолкала лоскут в рот и принялась жевать, постанывая, больше смакуя не кровь – пропитавший ее страх. Жека снова выматерился, побрел на кухню.

– Жалко, ухо не привез, – долетело в спину. – Или язык. Язык в страхе – это такой ням-ням…

Рука сама сгребла полупустую бутылку «Распутина», горлышко неприятно цокнуло о зубы. Жека начал пить – взахлеб, пытаясь без остатка растворить в водке услышанное сейчас и сделанное часом ранее. В памяти крутился чупа-чупс, а вместо леденцового кругляша у него была голова мертвого Чупыча…

Допил и не глядя отбросил бутылку в раковину. Грузно присел на табуретку, стараясь не глядеть в сторону прихожей.

Катька пришла сама. Встала в шаге от Жеки, спрятала руку с тряпкой за спину.

– Серега Бузыкин завтра вечером японца из Владика пригонит… В соседней области без палева можно прижать, скажу место. Суеты на пять минут – Серегу в болото, тачка твоя. Чистая тема, хорошее лавэ.

Она говорила спокойно, по-взрослому. Жека скосил на нее глаза, набычился.

– Уймись, блядь. Катьку оставь…

– Ну и зря… – тон сестры не изменился. – И сам бы поднялся, и мне пожрать принес. Ладно, не хочешь тачку – можно лавэ поближе, но и пожиже. Юльке Загрянской завтра должок вернут, три с половиной тонны зеленых… Давать подробности?

– Глохни, блядь…

– Ой, смотри, какой пиздец!

Испуг в голосе Катьки вынудил кинуть взгляд на выставленную вперед ладонь сестры.

– Фокус-покус! Палец-ломалец!

– Не на…

Мизинец Катьки резко загнулся назад. Хруст заставил Жеку сжать кулаки, вскочить с табуретки.

– Не трогай ее!

– Ути-пути, братская любовь… – захихикала тварь. – Палец – это еще хуйня. А хочешь, Катька из дома уйдет и торчкам отсасывать будет? Самым конченым, спидозным. С проглотом, хи-хи… Дырки все свои подставит за просто так, любителей в молодое мясо хуй забить знаешь сколько? – Она расставила ноги, прижала здоровую ладонь к промежности, пошевелила пальцами. – Будут ее ебать в два смычка. А лучше – в три, пока кровушка из дырок не хлынет. Найдет таких, чтобы хуище до колена и чтобы засаживали на полную. Или тебя кривого свяжет и тоже за щеку примет? Чмок-чмок, сла-а-аденько… Потом сам будешь добавки клянчить.

– Заткнись, блядь!

– Сам заткнись. – Взгляд Катьки оцарапал злобой. – За базаром следи. Если чего-то не хочешь, так и скажи, а блядью Саныча называй, меня не стоит. Сядь и порепетируй… Саныч – блядь, петушара дырявый. Ся-я-ядь…

Жека медленно опустился обратно на табурет, чувствуя, что трезвеет. Сестра паскудно ухмыльнулась.

– Вот так жить можно… Теперь слушай: дней на пять у меня пожевать есть. А потом еще тащи и повкуснее. Чтобы страха погуще, в три слоя, и ужасом еще поперчено как следует. Понял? Иначе Катька себе дойку отрежет и слопает. Там жрать на один укус, но лучше, чем ничего.

– Понял.

– У-у-умничка… Жалко, мамуля тебя не слышит. Плакала бы от счастья.

Нахлынувшая беспомощность заставила Жеку зажмуриться, скрежетнуть зубами. Гнида-память воскресила пьяное зареванное лицо матери, и он услышал ее голос – глухой, дрожащий.

«Вы мне всю жизнь… в говно превратили. Ссыкуха мелкая… не-на-ви-жу! Что от вас хорошего, а? Кому я с вами нужна? Нет больше жизни, не-е-ет… Черти бы все побрали… в первую очередь – ссыкуху эту… Мразь, не-на-ви-жу».

Наталкиваясь друг на друга, проскочили фрагменты недавнего прошлого. Люди в белых халатах в квартире, носилки с матерью, старая больничная палата. Заказ гроба, редкий дождь на похоронах, могильный холмик, деревянный крест с табличкой «Жараевская Инга Васильевна». И дикое бездумное равнодушие ко всему происходящему…

И жуткая улыбка Катьки, пожирающей разорванных, испачканных землей червей. Первая весточка о том, что на пожелание матери не закрыли глаза те, кто цепляется за любую возможность принести в этот мир частицу зла. Как сказала новая Катька, это произошло бы рано или поздно, ведь материнское слово, породнившееся с чистой ненавистью, открывает дорогу и не в такую тьму…

Тварь загнула мизинец обратно, качнула головой.

– Завтра к хирургу ее, скажешь – поиграла неудачно. Теперь можешь покормить, братишка…

Глаза сестры стали нормальными. Она испуганно огляделась, сморщилась от боли.

– Что случилось… Где одежда?!

Жека вскочил с табурета, метнулся в комнату за своей футболкой. Напялил ее на Катьку, осторожно прижал сестру к себе.

– Потерпи, пожалуйста. Завтра к врачу пойдем, обещаю. Кушать хочешь?

Она кивнула и заплакала. Жека закусил губу, чтобы не заплакать вместе с ней.

Сестра была единственной, кого он любил и берег. Зло, вселившееся в Катьку полтора месяца назад, не изменило отношения Жеки к сестре. Он не знал, как избавить ее от твари; умолял оставить Катьку, угрожал, связывал ее – все зря. Оставалось лишь надеяться, что все поправимо. А пока приходилось нести в дом то, что связано со страхом и болью. Рядовой бык из бригады Саныча заходил на эту сторону жизни чаще простых обывателей, и Жека старался не пропустить ничего подходящего, сам вызывался помочь – как сегодня Шанхаю, а еще лучше – сделать в одиночку. Но сам еще не убивал, Катьке хватало крови и страха, а сегодня был первый, пусть и приговоренный чужой волей и убитый не только его руками…

Время от времени тварь рассказывала, где без лишнего риска можно добыть денег или что-нибудь ценное. Жека чувствовал – здесь нет никакого вранья, но упрямо не поддавался искушению. Идти на поводу у нечистой силы – это верная тропинка во тьму и беспредел, с лихвой хватит работы на Саныча, тоже далекого от человеколюбия и добродетели…

«Потерпи, Катенок, я что-нибудь обязательно придумаю».

«Долго он там? Дохуя уже базарит…»

Жека щелкнул суставами пальцев, посмотрел в сторону церкви. Через пару дней после истории с Чупычем ему выпало временное повышение – возить-охранять Саныча вместо прежнего телохранителя, загремевшего в больницу с аппендицитом. Напарник Махно – качок, похожий на Маттиаса Хьюза, только с рыжими волосами ежиком и тонким косым шрамом на левой щеке, – безмятежно дрых, откинув сиденье «мерседеса».

«Вот не разбужу, и пусть тебе Саныч очко запаяет, – поджал губы Жека. – О, идет наконец-то».

Авторитет вышел на церковное крыльцо. Замер, перекрестился, посмотрел в небо. Следом показался рослый осанистый священник средних лет – высокий лоб, окладистая борода, благодушное выражение лица, степенные жесты.

Он наклонился к Санычу, зашевелил губами. Авторитет задумчиво кивал, глядя себе под ноги.

«Хватит уже, жрать охота», – вздохнул Жека. Покосился на Махно, легонько толкнул его в плечо.

– Саныч идет.

– А, да… – Тот открыл глаза, поднял сиденье. – Заебись покемарил.

«Заебись у тебя в жопе».

Священник договорил, Саныч пожал ему руку и пошел к «мерседесу» – невысокий, жилистый, остролицый и легкий в движениях, похожий на битого жизнью лиса. Сел в машину, негромко скомандовал:

– Домой.

Пару минут ехали молча. Жека незаметно посматривал на Саныча в зеркало заднего вида; авторитет задумчиво щурился, то ли вспоминая беседу со священником, то ли размышляя о чем-то еще.

Потом несильно хлопнул Жеку по плечу.

– Тачку в гараж загонишь, пожри, если хочешь, и до видюшника в бытухе на Чкалова с Шанхаем скатайся… Коммерс бабки уже неделю маринует, надо растолковать, что такая канитель здоровья ни хрена не прибавляет. Как следует растолкуйте, ясно?

– Ясно.

– Лады.

Спустя час Шанхай припарковал «восьмерку» рядом с домом быта. Надел тонкие нитяные перчатки, дал такие же Жеке. Взял с заднего сиденья небольшую спортивную сумку.

– Пошли, Жара.

Жека кивнул на сумку.

– Что там?

– Все для задушевного разговора, так-то, – криво ухмыльнулся Шанхай. – Держи и топай давай. У меня так-то еще дела есть, побыстрее надо…

Они зашли в дом быта, поднялись на второй этаж. Прошли мимо прикрытых дверей видеосалона – бывшей парикмахерской, – из-за которых раздавались автоматные очереди, взрывы и гнусавые возгласы переводчика. Взгляд Жеки скользнул по самодельной афишке, зацепился за последнее название… Жека сбавил шаг, но идущий следом Шанхай нетерпеливо подтолкнул в спину – иди, некогда. По соседству с видеосалоном находилась небольшая подсобка, Шанхай вел туда.

Толкнул приоткрытую дверь. За угловым столиком в дальнем углу складывал видеокассеты в стопку и курил невысокий полноватый мужик лет сорока пяти в «вареных» джинсах и жилетке. Он резко повернулся к вошедшим, встал, сузил серые глаза. На гладко выбритой физиономии проныры застыли неприязнь и тщательно скрываемая тревога.

– Курить вредно, так-то, – беззаботно проговорил Шанхай. – А вредней всего – с бабками динамить. Не знал?

Мужик по-бычьи наклонил голову, дернул щекой.

– Скажите Санычу, что я в прошлый раз переплатил. Нет денег.

– Для таких, как ты, Михаил Александрович, всосал? – Шанхай качнул головой в сторону видеосалона. – А там у тебя бесплатный сеанс, так-то? Или как?

– Денег нет!

Шанхай скользнул вперед атакующей змеей – стремительно и плавно. Звук удара Жека не расслышал, но мужика отбросило назад, раздался частый перестук падающих на пол видеокассет.

Шанхай негромко бросил через плечо:

– Сумку дай. Дверь закрой.

Жека сунул ему сумку, плотно прикрыл дверь. Шанхай достал из сумки утюг, поставил его на стол, воткнул в розетку. Мужик ворочался на полу, сдавленно постанывая.

– Жара, на афише ужасы видел? – хмыкнул Шанхай. – «Изгоняющий дьявола»? Ничего, мы изгоняющего жадность забацаем. Смотри за дверью, так-то.

Он ловко сгреб запястье мужика, скупо развернулся. Тот звучно влип лицом в грязный линолеум, придушенно взвыл. Шанхай припечатал ладонь мужика к полу, наступил на растопыренные пальцы.

– Я отдам, – донеслось снизу. – Не надо…

Жека физически чувствовал ужас владельца видеосалона – плотный, липкий, до отказа заполнивший подсобку.

«Катька бы обожралась».

– Отдашь, а как же, – кивнул Шанхай. – Но за косяк все равно спросить надо, так-то. Кто косяки прощает, того потом в жопу ебут кому не лень. Закон жизни, так-то.

Он дотянулся до утюга, поставил его мужику между лопаток, придавил подошвой. Тот дернулся, но Шанхай убрал ногу с утюга, жестко пнул носком ботинка в зубы, обрывая крик. Поставил ногу обратно.

– Будешь орать, утюг на яйца положу.

Из-под утюга пополз дымок, запахло горелой тряпкой. Мужик ерзал на полу, жутко хрипя и брызгая красной слюной, глаза у него были абсолютно дикие от боли. К запаху тряпки примешалась вонь жареного мяса. Шанхай снова вколотил носок ботинка в окровавленный рот, с силой наступил мужику на лицо. Из-под подошвы тек глухой мучительный стон.

– Хуевое кино, так-то? – ощерился Шанхай. – Дальше будешь смотреть? А?!

Стон утих. Мужик перестал дергаться и лежал неподвижно. Шанхай снял утюг с его спины, поставил на стол. Приложил два пальца к шее мужика, прищелкнул языком, на лице появилась досада.

– Блядь, переборщил чуток… Ладно, один хуй никто не видел, так-то. Глянь, есть там кто?

Жека приоткрыл дверь, кинул быстрый взгляд в щель.

– Голяк.

Шанхай взял сумку, шагнул к двери.

– Валим, хули ждать.

– А… – Жека замешкался. – Сейчас, погоди…

– Ебнулся, что ли? Чего ждать, так-то? Вали бегом.

Жека едва не взвыл от разочарования. Уходить пустым не хотелось – сегодня шел пятый день после смерти Чупыча. Той же жилетки хватило бы Катьке надолго, но Шанхай не даст забрать отсюда ничего. И мочить платок кровью мертвеца на глазах спутника – тоже не выход, Шанхай обязательно начнет задавать вопросы и не успокоится, пока не получит ответы. А чем они могут аукнуться, Жеке не хотелось даже думать…

Он негромко скрипнул зубами и открыл дверь.

– Не принессс…

Присвист Катьки осуждал, не сулил ничего хорошего. По спине Жеки пробежали частые зябкие мурашки – глаза сестры заплыли темным мутным багрянцем, без намека на зрачок. Такое с ней было первый раз.

Жека поежился, пытаясь унять паскудную дрожь во всем теле.

– Ну не получилось, прости… Я… я придумаю что-нибудь. Завтра, хорошо?

– Ну тогда я так поем.

Катька мгновенно вскинула правую руку на уровень рта, ощерилась и вонзила зубы в предплечье.

– Нет! – охнул Жека. – Стой!

Кровь из прокушенной руки окрасила тонкие бледные губы Катьки. Багрянец быстро наливался чернотой,

– Я найду поесть! – сдался Жека. – Прямо сейчас пойду и найду!

Сестра медленно разжала челюсти, облизала ранки. На Жеку уставились два черных провала, в которых пряталось зло – еще большее, чем то, что он видел несколько секунд назад.

– У тебя час, – скучно бросила Катька. – Потом обглодаю руку. Время тикает! Тик-так, тик-так…

Жека схватил с вешалки черную шапочку, повернулся и выбежал из квартиры.

Возле подъезда он замешкался, прикидывая – куда, что, как… Мысли мельтешили, сбивая друг друга, и Жека решил довериться удаче. Быстро зашагал влево, к городской окраине.

С километр он прошел впустую. Вечер радовал теплом, и народа на улице хватало, но добывать еду для твари при свидетелях Жека хотел меньше всего. Не факт, что Саныч обязательно впишется за своего бойца и отмажет: авторитет любил дисциплину, чаще всего зверея от лишних и неожиданных проблем, и мог оставить виновника с ними наедине. Жека был не готов к этому. Бросить Катьку в одиночестве значило убить ее.

Отрывистую ругань в два голоса – мужской и женский – Жека услышал чуть позже там, где на отшибе от троицы серых, стоящих буквой «п» пятиэтажек скучилась пара десятков разномастных гаражей. Между ними и широкой полосой густого кустарника натопталась мозоль маленького пустыря – место, облюбованное желающими распить бутылку-другую.

Жека прислушался к перебранке, покусал губу.

«Рискнуть? Если больше двух, то нахуй».

Он надвинул шапочку до бровей, зашагал к гаражам. Ругань становилась все громче, визгливый женский и явно нетрезвый голос звучал гораздо чаще; мужик огрызался короче, но сплошным забористым матом.

Скоро стало ясно – ругаются на пустыре. Туда мимо задних стен гаражей вела узкая, изрядно замусоренная тропинка.

Жека двинулся по ней, готовый отказаться от замысла, если услышит третий голос. До пустыря оставалось пятнадцать метров, десять… Жека раскатал шапочку на лицо, подобрался, стараясь идти бесшумно. В темпе нагнать страха, добыть крови и все, без перебора. Хотя бы на сегодня Катьке хватит, а завтра… завтра будет видно.

Мужик – невысокий, худой – стоял к нему спиной. Помятый черный пиджак и такие же брюки, серая кепка-шестиклинка, коричневые полуботинки. На самодельной – два приземистых чурбака и широкая, вытертая множеством седалищ доска – скамеечке стояли початая бутылка «Рояля», литровый пластик с оранжевым лимонадом, банка кильки, обломанная половинка ржаного и прозрачный пакетик с квашеной капустой.

Женщина лет тридцати пяти – рыжеватая, круглолицая, плоскогрудая и довольно потасканная с виду, с овальным мазком родимого пятна на левой скуле, одетая во что-то мешковатое и неяркое – заметила Жеку еще на тропинке. Осеклась на полуслове, над округлившимися глазами домиком выгнулись редкие брови.

– Ге-е-ен, это кто?

«Хуй в пальто».

Жека рванулся к начавшему поворачивать голову мужику, с ходу впечатал кулак в низколобый и горбоносый профиль.

Мужика откинуло к скамеечке, он перевалился через нее, зацепив бутылки и большую часть закуски, треснулся плечом о кирпичную стену гаража. И тут же начал вставать, пошатываясь и отрывисто бормоча что-то шипящее, угрожающее.

«Сука-а-а…»

Густая синева наколок мужика на пальцах и тыльной стороне кистей заставила Жеку промедлить со вторым ударом. Девять из десяти – Гена был сидельцем со стажем и, не исключено, имеющим вес в воровской общине города. Делать какие-нибудь выводы по пьянке с нехитрой закуской и в компании дешевой шалавы вряд ли стоило – правильному вору полагается быть скромным. Местную воровскую масть Жека более-менее знал, а Гену видел первый раз, но это тоже ничего не значило: тот мог угодить на зону давно, а освободиться вчера-сегодня.

По всему выходило – лучше отступиться и бежать на новые поиски, ведь за разбитое без повода лицо будут спрашивать так, что мало не покажется. И Саныч поперек ничего не вякнет, иначе бы не стал авторитетом, имей привычку голос себе в ущерб подавать…

– Гену не трожь!

Шалава оказалась не в меру прыткой и боевой, успела подскочить к Жеке, растопыренные пальцы мелькнули возле самого лица. Еще немного – и достала бы до глаз.

Жека отдернул голову, но корявый пинок в пах отбить не сумел. Удар пришелся вскользь, ниже и левее. Но Жека все равно зашипел от боли, согнулся, прижимая ладони к паху.

Шалава ликующе взвизгнула и сдернула с Жеки шапочку. В следующий миг Жека встретился взглядом с Геной. Его правая рука нырнула в карман брюк, а обратное движение закончилось негромким щелчком.

Острие выкидного ножа смотрело Жеке в солнечное сплетение. Гена таращился Жеке в лицо – зло и цепко, запоминая намертво.

«Влип, блядь… Блядь, блядь!»

Нахлынувшая тоска была жгучей и беспредельной. Жека отчетливо понимал – выбора нет, придется убивать. Иначе убьют его. Смерть уже бродила по пустырю, с интересом выжидая, кто одержит верх.

Бегство могло дать недолгую отсрочку, но не спасение. Жека знал – его начнут искать спустя считаные часы и, скорее всего, найдут. И убежать второй раз уже не выйдет.

– Параша борзая… – процедил Гена. – Потроха жмут, пидор?

Осмелевшая шалава снова прыгнула вперед, целясь разодрать ногтями лицо. Жека ощерился, качнул корпусом влево и безжалостно всадил кулак ей в ребра. Кто ж тебя, тварь, просил шапочку трогать, сейчас бы уже разбежались малой кровью…

Шалава сдавленно крякнула и сложилась пополам. Жека шагнул ближе, с силой толкнул колено навстречу ее лицу. Протяжно хрустнуло, и шалава повалилась на землю. Изуродованный нос частил кровавыми пузырями, из расплющенных губ сочилось глухое жуткое мычание.

Лицо Гены стало вурдалачьей маской. В потемневших глазах жило обещание долгой боли. Жека поймал себя на мысли, что этот расклад лучше других, ведь в таком состоянии Гена не будет звать на помощь, он хочет поквитаться сам, только сам…

– Пидор, я тебе за Гальку…

Жека подобрался, сторожа каждое его движение. Проморгаешь – и все, в мешок для трупа будут совковой лопатой сгребать.

– Покромсаю, козлятина… – Острие узкого клинка чертило хитрые загогулины. – Хуй отрежу, соской будет…

Жека дернул его обманкой, показывая, что будет бить правой, и тут же скользнул в другую сторону. Гена купился лишь отчасти, но Жеке хватило и этого. Он отбил чуть запоздавшую руку с ножом и плюнул Гене в глаза.

Тот – битая тварь! – махнул ножом вслепую, но Жеки там уже не было. Удар под колени опрокинул Гену головой на скамеечку, точно на чурбак.

Жека пнул по запястью руки с ножом – надо же, не выпустил, волчара! – и мощно добавил носком ботинка в живот.

Гена утробно рыкнул и скрючился, хапая воздух посеревшими губами. Жека поднял нож, деревянная полированная рукоятка легла в ладонь как влитая.

«Честно, не хотел…»

Клинок до упора погрузился Гене в висок, и Жека сразу же выдернул нож, шагнул назад. Смерть дохнула Гене в глаза, они потухли, стылый взгляд устремился в никуда…

Жека повернулся к женщине. Она тяжело вставала на четвереньки, ниточки кровавой слюны ложились на пыльную землю пустыря бессмысленным узором.

Жека посмотрел женщине в глаза. В них не было ничего, кроме липкого одуряющего страха: Катьке наверняка придется по вкусу…

До ушей долетел шепот:

– Е… ада…

Жека понял, что она просит не убивать, но в душе кто-то хмыкнул – недоверчиво, издевательски: «Тебе до ада?»

Жека вздрогнул, закусил нижнюю губу. Лезвие полоснуло женщину по горлу, а потом взрезало ткань ее наряда, отхватив приличный лоскут. Жека сразу смял его, прижал к разрезу, пропитывая как следует. Суетливо оглянулся – не идет ли кто-нибудь.

Все тихо.

Скоро он смял ткань, отжимая лишнюю кровь. Подобрал шапочку, сунул ткань в нее. Наскоро сполоснул руки оранжевой газировкой, вытер рукоятку ножа о штаны, оглядел себя: вроде чистый.

Еще раз осмотрелся. Серебристый баллончик дихлофоса в мусорной куче на краю пустыря зацепил внимание. Жека подобрал его, встряхнул… ага, плещется на донышке. Попшикал на ботинки, вдруг будут искать с собаками?

Обратно Жека ушел другим путем, через кусты. Чем дальше от пустыря он попадется кому-нибудь на глаза первый раз, тем лучше. Напряжение схватки ушло, и на душе стало погано до исступления. В трупах не было нужды, но вышло так, как вышло, и Жека знал – с этим придется жить, если слово «жить» подходит к тому, что творится с ним в последнее время…

«Зачем ты стащила шапочку, дура?!»

– Принессс…

Катька выхватила у него окровавленный лоскут, расправила, медленно вытерла им лицо.

– Два жмура, ура-ура… Конечно, мог бы покромсать подольше, глаза выколоть, губы отрезать… Но все равно – прелесть. Хвалю.

Жека едва сдержался, чтобы не отвесить Катьке затрещину. Скрипнул зубами, отвернулся. Душу курочила злость, и к ней прилип страх, что Жека вот-вот перестанет разделять Катьку на близкого человека и сидящую в ней тварь и начнет ненавидеть как одно целое…

Жека бездумно прошел на кухню, присел, крепко сжал ладонями виски. Шепот родился в голове сам собой, и Жека знал – это голоса его мертвецов.

«Все напрасно, парень. Не старайся, не стоит…»

– Заткнитесь нахуй, – жалобно попросил он, и мертвые оставили его в покое.

Жека покосился на хлебницу, рядом с которой лежал длинный нож. Может, голоса правы, и лучше поставить точку здесь и сейчас? А потом будь что будет…

Он представил Катьку с ножом в груди или с перерезанным горлом – в глазах потемнело. Не получится, сейчас точно не сможет. Да и сможет ли вообще?

Жека закрыл глаза, но слезы побежали из-под сомкнутых век, и казалось, что они не иссякнут никогда. Он не знал, из-за кого или чего плачет больше – из-за сестры, себя или из-за материнской ненависти, которая не ушла в могилу вместе с породившей ее. А может, из-за всего сразу…

«Надо что-то делать… Надо что-то делать…»

– Простите, это… Можно побаз… поговорить можно?

– Да, сын мой?

Стоящий боком священник повернулся, чуть сощуренные светло-карие глаза смотрели внимательно и добро.

Жека замялся. Внезапно показалось, что, услышав его рассказ, священник начнет хохотать, пугая малочисленных посетителей церкви. Взгляды святых на стенах и иконах были строгими, усталыми, будто вопрошая: ты уверен, что пришел туда, куда нужно? Даже церковные запахи казались резкими и неприятными, будто заставляли Жеку одуматься и уйти.

Он тягостно вздохнул.

– Это… А можно без левых ушей?

Священник улыбнулся – скупо, но без тени насмешки.

– Сын мой, исповедоваться можно будет чуть позже.

– Не это… Точнее – правильная тема, но потом. У меня с сестрой реальная беда. Как бы заболела…

– Может, врачи лучше помогут?

– Не, там другое… – Жека никак не мог побороть клятую робость. – Нельзя ей к врачам. А вы же Саны… Михаила Александровича знаете, да? Я вас недавно видел с ним.

Он сам не понял, почему назвал имя-отчество авторитета. Наверное, для уверенности – сам Саныч никогда не терял времени и не лил из пустого в порожнее, сразу переходя к делу. Священник сощурился больше, медленно кивнул.

– Хороший человек, много нам помогает.

– Я в его бриг… Работаю, короче. В общем, сестра у меня…

Он опять замялся. Священник мягко взял его под локоть, отвел в сторону, подальше от всех.

– Рассказывайте, сын мой, не бойтесь. Мне можно доверять.

Жека решился, словно шагнул с крутого берега в темную гладь омута. Начал рассказывать, перепрыгивая с одного на другое, повторяясь, но стараясь не забыть ничего.

Священник слушал молча. Взгляд стал цепким, задумчивым, время от времени в нем мелькали то ли тревога, то ли недоверие. Когда Жека закончил говорить, священник тихо бросил:

– Все?

– Вроде да… – Жека заморгал, вспоминая свой рассказ, кивнул. – Точняк, все.

Священник медленно помотал головой, будто помогая услышанному улечься как следует.

– Дела скорбные…

– Поможете? – с надеждой выдохнул Жека. – Я больше не знаю, кто может. В видюшнике название увидел – «Изгоняющий дьявола», потом Леха Рязанский рассказал, что там такие, как вы, все делали… Поможете?

Священник кивнул.

– По крайней мере, попытаюсь. Если не я, так кто-нибудь другой, поищем умельцев. Поехали, посмотрим на рабу Божию Екатерину.

– Прямо сейчас?!

– А когда? Через год? Поехали.

– А как вас зовут? – спохватился Жека.

– Отец Евгений.

– Я тоже. В смысле – просто Евгений.

– Замечательно. Все, поехали.

Катька встретила их как обычно – у дверей, голая. При виде священника гаденько захихикала, провела рукой с загипсованным пальцем у себя между ног.

– Лизнешь, папаша? А потом я у тебя почмокаю. У тебя ж на малолеток встает, да?

Отец Евгений ничего не ответил, внимательно глядя на Катьку. Она вдруг прикрыла грудь и промежность, глянула совсем иначе – испуганно, виновато. Попятилась в комнату. Священник чуть помедлил и шагнул за ней, Жека – следом.

Отец Евгений махнул рукой.

– Не мешайте. Если что, я позову.

Жека послушно остановился. Катька и отец Евгений зашли в комнату, плотно закрыв дверь.

Скоро из комнаты донесся неразборчивый бубнеж сестры, изредка прерываемый спокойными репликами священника. Жека превратился в слух, но все было спокойно – не так, как в «Изгоняющем дьявола».

Он постоял в коридоре еще несколько минут. Теперь чаще звучал голос отца Евгения – очень тихо и нараспев, словно убаюкивал одолевшую Катьку тварь. Жека не мог разобрать ни слова, но тон не наводил на плохие мысли. Сестра отвечала скупо и так же неразборчиво. Жека пошел на кухню, сел, сцепил руки в замок и сгорбился, глядя перед собой и пытаясь не думать ни о чем. Если у отца Евгения и его умельцев ничего не выйдет, то… то как быть, как? Избавить сестру от мучений раз и навсегда? Тогда уж лучше самому потом под электричку или в петлю, ведь Жека даже не представлял, как сможет жить дальше, если на руках будет кровь Катьки…

Шаги в коридоре раздались нескоро. Жека вскочил с табуретки, шагнул навстречу священнику.

– Все нормально, – кивнул тот. – Уснула.

– Все, что ли? – недоверчиво выдавил Жека.

– Не все, но сразу скажу – ожидания были совсем плохими… Оказалось же – не так страшен враг, как его малюют. Еще пару раз побеседуем, ритуал небольшой проведем, и все будет хорошо.

– Спасибо вам!

– Успеешь еще поблагодарить, – улыбнулся отец Евгений. – Ладно, держи хвост пистолетом, завтра вечером увидимся. Сегодня она должна тихой быть, а завтра… Завтра будет лучше, чем вчера.

– Спасибо!

– Все, пойду я. – Он мягко положил ладонь на плечо Жеки. – Отдыхай, сын мой. Натерпелся ты с ней… Да и она тоже натерпелась.

Жека смог только кивнуть. К горлу подступил ком – тягучий, шершавый, не дающий толком вдохнуть. Следом пришли слезы.

– Ну-ну… – качнул головой священник. – Держись.

Жека торопливо вытер щеки и глаза рукавом, глухо проговорил:

– На исповедь потом приду. Обязательно.

– Приходи, конечно. Все, прости, мне пора.

Отец Евгений ушел. Жека прокрался к комнате сестры, осторожно приоткрыл дверь. Накрытая одеялом Катька спала.

Жека неумело перекрестился, закрыл дверь.

«Боженька, хоть бы все получилось. Помоги, пожалуйста».

Сознание пришло с пульсирующей в голове болью. Жека моргнул и застонал: серая муть в глазах рассеивалась неохотно, очертания человеческих фигур и места, где он находился, не спешили обретать четкость.

– Гля, очухивается…

Жека узнал голос Шанхая. В висках стрельнуло, Жека сморщился и вспомнил: отец Евгений на пороге квартиры, а за ним – Шанхай и Махно. Священник отходит в сторону, и Шанхай срывается с места к Жеке – плавно и стремительно, как в подсобке у видеосалона. Удар – и провал в темноту.

– Ты не перестарался, а? – во втором голосе звучало сомнение. – Надо, чтобы подольше протянул.

«Саныч? – Мысль была тяжелой, заторможенной. – Он здесь почему… Почему связали? Что, блядь, такое?»

Только теперь пришло понимание, что он сидит на стуле или чем-то похожем, связанный по рукам и ногам. Рот был свободен.

– Хоть до Нового года доколбасится, – уверенно протянул Шанхай. – Все как скажете, так-то.

– Ладно, верю…

Жека ненадолго закрыл глаза, снова открыл. Стало чуть лучше. На голову полилась холодная вода, боль начала утихать.

– На-ка, взбодрись еще. – Жесткая ладонь наскоро умыла лицо, похлопала по щеке. – Все, давай-давай, делу – время, отключке – час.

Жека огляделся. Судя по обстановке и ведущей вверх лестнице у стены, он находился в подвале – просторном, чистом, незнакомом. Шанхай и Махно расслабленно стояли в паре шагов, и лица у них были равнодушные до ужаса, чужие. Словно все сделанное, сказанное и выпитое вместе безвозвратно кануло туда, где нет ничего человеческого, трогающего душу. Чуть дальше, у стены, на низеньком диване сидел Саныч, взгляд авторитета блуждал по подвалу, явно стараясь не попадать на Жеку.

– Здравствуй, братик…

Голос сестры раздался за спиной, и Жека дернулся, будто к коже приложили оголенный электропровод. Катька говорила без малейшей тревоги, беззаботно, будто чужой подвал был для нее ничуть не страшнее родной квартиры.

– Что же ты от нас такое чудо прятал? – вздохнул Саныч. – Ни себе ни людям, нельзя так…

Он поджал губы, первый раз встретился с Жекой взглядами. И тут же отвел глаза.

– Отпустите ее… – выдавил Жека. – Нас… нас отпустите.

– Раньше надо было думать, ра-а-аньше… Теперь извини, но не ты условия выставляешь, а она. Эх, столько лавэ потеряли, что ж ты так? Только сегодня за полчаса пятьдесят штук грина подняли в легкую, и еще столько же светит… А с ее знаниями не только лавэ, это и безопасность, и власть… много чего. Я уже через неделю могу город в кулак взять, и это только начало… Опять же, она рассказала, что ты Гену Полярного мочканул, а я из-за него с блатными бодаться не хочу, если что.

– Отпустите…

– Тихо, тихо, братик. – Катька обошла Жеку и встала перед ним. – Здесь меня объедками кормить не будут, только деликатесы и от пуза. Не все ж такие, как ты. Отец Евгений, вон, правильно все взвесил и понял, как лучше для всех сделать… Хотя – вру, не для всех. Ты не в счет.

Жека впился взглядом в лицо Саныча.

– Не верьте ей. Она же вас потом тоже сожрет!

Сказал и понял – Саныч не будет слушать его. Тварь уже одурманила разум авторитета, ослепила, оглушила новыми возможностями и теперь затаится в ожидании, когда можно будет забраться выше, выше, выше и привести в этот мир еще больше таких, как она…

Саныч укрепил его понимание: хмыкнул снисходительно, словно выслушал кого-то недалекого.

– С Михаилом Александровичем мы друг друга поняли, – проворковала Катька с таким лицом, что Жека покрылся липким горячим потом. – Каждому будет кусок по рту и аппетиту, никто не подавится… А теперь я хочу ням-ням, братик. Знаешь, что самое вкусное? Это страдания близкого. Его кровь, его плоть – ешь-ешь, и не остановиться… Тебя мне хватит надолго.

Жека рванулся, но узлы были надежными, а стул – привинченным к полу. Тогда Жека закричал – на пределе сил, матерясь, умоляя, все-таки пытаясь достучаться до Саныча, упросить хотя бы об отсрочке… В памяти возникло лицо Чупыча за несколько секунд до броска под электричку, и Жека осознал – пронзительно, без сомнений – надежды нет.

Он замолчал, оцепенело глядя перед собой. Саныч негромко откашлялся, сухо проговорил:

– Отец Евгений сказал, что помолится за тебя.

– Вы все сдохнете, черти, – с ненавистью процедил Жека, губы тряслись. – Хуже, блядь, чем я… Ей всегда мало, блядь…

Саныч то ли улыбнулся, то ли оскалился и пошел к лестнице, бросив на ходу:

– Начинайте.

Катька метнулась к Шанхаю, сжала ладошками его пятерню.

– Отрежь ему ухо, пожа-пожа-пожа-а-алуйста. Ухо хочу ням-ням! Только ме-е-е-едленно… А потом – губы! А язык в последнюю очередь. Пусть кричит до конца, я хочу с криком, так слаще.

– Хоть ухо, хоть нос, так-то… – Шанхай обошел Жеку, за спиной звякнул металл. Через несколько секунд сильные пальцы стиснули ухо Жеки, оттянули в сторону. Кожу обожгло прикосновение чего-то прохладного, острого. А потом сталь рассекла хрящ, двинулась вниз, и Жека закричал – исступленно, обреченно, жутко.

В крик вплелся ликующий хохот Катьки.

Настя Хрипцова легко перескочила с выдвижной ступеньки на перрон и, щурясь на солнышко, глубоко вдохнула свежий воздух родной провинции. Ветерок тронул волосы, щекотнул шею. По коже побежали мурашки, сердечко затрепетало.

– Ух ты, какай стала! Милай моя! Звя-азда, ну прям звязда!

Низенькая круглая Василиса Андреевна – «мама Вася», как Настя с малых лет привыкла ее звать, – подкатилась веселым цветастым мячиком. Обняла, затискала, захлопала в ладоши. Восхищенно ахая да охая, завертела – и завертелась сама, разглядывая то с одного боку, то с другого.

– А платьице‑то у нее какой, глянь‑ко!.. А босоножки‑то, а? А, Вить?

– А что? Модно, – брякнул дядя Витя связкой ключей в ладони. Под полоской желтых от никотина усов пряталась меланхоличная полуулыбка. – Ну, здравствуй, племянница. Добре, что приехала.

– Да! Здравствуй‑здравствуй, милай ты наша! – спохватилась тетка. – Как добралась‑то? Устала в дороге небось?

– Попа болит, – хихикнула Настя. – А так нормально…

– Ну иш‑шо бы, три часа волындалась, даж больше.

– Так она, Вить, иш‑шо в Москве‑то небось по метрам зачухалась, пока до вокзала дошкандыляла. Да, Насть? Да? Или ты на такси?

– На такси.

Настя с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос, заново привыкая к акающему да ишшокающему брянско‑шуйскому эсперанто родичей, одновременно такому милому и такому смешному.

– А у нас свое такси. Местнай… Дай‑ко. – Дядя Витя подхватил ее чемодан и двинулся к тени у стен маленького вокзала. – Василис, я в машине буду, догоняйте!..

– Вишь как? Таксист выискалсо. Ну пойдем, правда что ль, чаго стоять‑то. Как мама, папа? Учеба как, а?..

Пять минут спустя Настя продолжала отвечать на расспросы уже с заднего сиденья старенькой, но все еще ходкой дядиной «девятки». Салон пропах пылью, однако все равно тут было куда уютнее, чем в вагоне «Ласточки». Может быть, потому, что в детстве всегда так каталась, слушая разговоры сидящих впереди взрослых. Может быть, еще и потому, что за стеклом проплывали до слез знакомые дома и улочки. Опрятные деревянные постройки едва ли не царских времен – и типичные пятиэтажные короба советской поры, похожие на дородных кумушек, игриво поглядывающих из‑за высоких берез: «Смотри‑ко, кого принесло! Да то ж Настька с третьего подъезду, студенточка! Никак на каникулы пожаловала, порыбалить!»

На перекрестке, когда машина повернула на проспект, то есть попросту на самую широкую и длинную в городе улицу, Настя прилипла глазами к окну, высматривая звонницу Воскресенского собора. Над всеми прочими городскими зданиями та возвышалась, будто барин с картинки в учебнике над бухнувшимися в ножки холопами.

– Шею‑то не сверни, милай моя! Ужель соскучилась? Ну иш‑шо бы, в Москве таку красоту разве сыщешь…

– Вася, а Вася, – прервал жену дядя Витя. Солнце теперь светило ему прямо в глаза. – А подай‑ко очечи, а?

– А волшебной слово?

– Какой те иш‑шо «волшебной слово»?.. Бягом, тваю мать!

– Ишь ты! Суров, как брянский лес…

Настя все‑таки не выдержала и прыснула в голос:

– Ой, не смешите!

– А чагой‑то «не смешите»? Тушь повытечет, что ль?

Дядя Витя надел старые солнцезащитные очки с большими квадратными стеклами и стал похож на Терминатора, только с усами. Настя согнулась пополам, давясь смехом. Отдышавшись, махнула рукой.

– Ох… и правда соскучилась я! И по городу, и по вам, родные мои.

– А мы тож скучали. А, Вить? А?

– А то! Знамо, скучали. Вот завтра утречком в Иваново прокачусь за спиннингом новым, а потом с вечера рыбалить поедем. На катере, а? А, Насть?

– А то! – в тон дяде ответила Настя. Потом вспомнила. – Только сначала я с девчонками встречусь, ладно?

– Уговорились, что ль?

– Вроде того. – Она уже набирала сообщение в мобильном.

Прошло каких‑то полчаса, и все собрались за обеденным столом. Хотя для обеда было еще рановато, скорее уж поздний завтрак. Но это по меркам Насти, успевшей отвыкнуть от заведенных у тети и дяди порядков. Теперь, глядя на разложенные по тарелкам первое, второе и десерт, она дергала за рукав подругу – помогай.

– Кушайти, кушайти, милай мои! – звенела хозяйка дома. – Супчику, а? Анжик, супчику будешь? Или котлетку? А?

– Спасибо большое, я сытая…

– Ну, значит, супчику! – скомандовала мама Вася, орудуя половником. – А котлетку опосля.

Анжелика Саакян жила на соседней улице – хотя здесь, в маленькой Шуе, все улицы были в той или иной мере соседними – и училась с Настей в одном классе. Как и Света, еще одна их подружка.

– А Светка чагой не пришла? Али придет иш‑шо? – поинтересовался дядя Витя, благоразумно наблюдавший за всей суетой со стороны, прислонясь к стенке видавшего виды комода.

– Не знаю. – Настя переглянулась с подругой. – Что‑то молчит, на звонки не отвечает. И в «Одноклассниках» ее нет, оффлайн.

– Спит, наверное, – пожала полными плечами Анжик. – Я ей в вотсап голосовое отправила – как проснется, порадуется. Правда, им же из Кочнево добираться…

– Ну, к ужину поспеют – разговеемся, – решил дядя Витя. А потом добавил, усмехаясь в усы: – Иш‑шо разочек…

И полез в комод за рюмками.

– Ты это чагой‑та? – встрепенулась тетка. – Чагой удумал‑то, я тья спрашиваю?!

– Знамо дело – отметить надо… Али как?

– Али хрен тебе в пердак! Какай такай «отметить»?! Время‑то видал, время‑то, а? Неча девок мне спаивать! Иш-шь ты!

– Тьху ты! Тудыть тебя, Вася… Время! – Дядя Витя с досадой крякнул, садясь за стол. Табурет под ним ответил не менее ворчливым скрипом. – Так и живем, плямяшка, вишь? Время срать – а мы не емши…

– И правда‑то! Котлетку, Анжик, а? А, Насть?

– А может… – задумалась Настя, которой объедаться вовсе не хотелось, – может, мы сами к ним, в Кочнево, заедем? Ну, типа в гости?

– Да вы ж дозвониться не можете. Как же вы, без предупреждения‑то?

– Ну, мы так можем…

– Сюрпризом! – пришла на выручку Анжик.

– Сурпризом дело хорошее. А если не будет там Светки‑то? – все еще сомневалась тетя.

– Да куда ж она денется, беременная!

– А не будет – обратно свезу, – заключил дядя Витя. – И правда, Вась, чай не тридевять земель, нехай прокатятся дети. Как раз и время пройдет. А, Вась?..

Дорога из города была прямая как стрела, однако дядя Витя по пути вывернул руль на первом же перекрестке. Притормозил на пустующей стоянке возле «Магнита» – самого большого гипермаркета в округе. Настя и Анжик молча сидели сзади, выжидая. В приоткрытое окно надувало запах прелого навоза с полей в паре сотен метров по другую сторону от магазина. Дальше, за полями, темнела полоска леса. В зеркале заднего вида отражались «терминаторские» очки дяди Вити, который заглушил мотор и замер, спокойно сложив руки на коленях.

– Насть, а Насть! – сказал он наконец вкрадчиво. – Ну ты ж оглянись вокруг себя…

Настя и правда начала осматриваться.

– …Не дерет ли кто тебя! – закончил дядя Витя громко. – Чагой расселись‑то, а? С пустыми руками гостевать намылились, что ль?

– В смысле? – спросила Настя, пихнув ехидно хихикающую подругу локтем в упитанный бок.

– Ну мы чагой стоим‑то здесь, милай моя?.. Думашь, я понюхать тут встал? Нанюхался за всю жисть‑то. Идите‑ко купите, чагой там брюхатым пить можно…

– Ой. Так у меня же паспорт в чемодане…

– У меня с собой!

– Вот и шуруйте, сестры‑армяне. А я пока покурякаю.

Существо смотрит прямо на меня. Глядит в упор, не отрываясь. Оно меня рассматривает.

Мой взгляд тоже ловит малейшее движение его сгорбленного тщедушного тела.

Худые длинные руки существа согнуты в локтях и прижаты к груди. Неестественно большие кисти, с узловатыми длинными пальцами, шевелятся и щупают выпирающие сквозь бледную кожу ребра. Подобно двум облезлым паукам птицеедам, которые перебирают лапками по телу крупноватой для себя добычи.

От вида его паукообразных кистей меня пробивает озноб. Мелкая дрожь пробегает по телу. Существо меня передразнивает. Дергается и вжимает голову в плечи. Переминается с одной тощей ноги с огромной ступней на другую.

Примерно так выглядят больные синдромом Марфана. Это такое генетическое заболевание с распространенностью один к пяти тысячам. Страдающий таким недугом является счастливым обладателем внешности живого скелета с неестественно длинными конечностями. Такие патологии, как сколиоз и кифоз, килевидная грудина, гиперподвижность суставов и плоскостопие – прилагаются.

Разглядывая лицо существа, чувствую, как мое собственное непроизвольно морщится.

Уродец снова кривляется в ответ. Корчит рожу. Его раздвоенная верхняя губа поднимается к носу, и ее половинки расходятся в стороны, обнажая два резца размером с подушечки жевательных резинок.

Примерно так выглядит хейлосхизис – лицевой дефект, который еще называют расщепление нёба или просто «заячья губа». Несросшиеся ткани нёбных долей или отростков верхней челюсти плюс раздвоение верхней губы. Добавить две жвачки «Стиморол» вместо передних зубов, и получится улыбка на миллион, которой существо меня одаривает.

Тощее нечто с мертвецки бледной кожей, покрытой пупырышками. Оно лихорадочно трясется всем своим костлявым телом. Скалит заячью пасть, пуская слюни на подбородок.

Примерно так выглядит то, что я сейчас вижу, глядя в большое зеркало перед собой.

Взглянув на меня, даже троечник из медучилища влегкую диагностирует синдром Марфана, хейлосхизис и, возможно, вегетососудистую дистонию. Любой другой человек отведет взгляд и постарается скорее забыть увиденное. И это нормально. Это естественно.

Все эти речи о внутренней красоте – просто треп. «Книга по обложке», «встреча по одежке». Такие разговоры ведут только люди с нормальным лицом и телом. Пустые разговоры. А на деле, когда от вида внешнего подступает тошнота к горлу, едва ли кто-то захочет с тобой знакомиться поближе, чтобы познать твой мир внутренний.

Зеркало передо мной висит на платяном шкафу, который занимает почти треть комнаты. Гвозди, забитые в его дверцу и загнутые наподобие крючков, поддерживают сверху и снизу зеркало, на котором, кроме царапин и черных пятен, видны следы от рамы по периметру. Сам шкаф из стандартного ДВП под красное дерево – советского производства. А зеркало, возможно, отражало людей еще в дореволюционной одежде. Но сейчас оно отражает меня и остальную часть комнаты.

Отражает тумбочку, примостившуюся в дальнем углу у окна, и стоящий на ней черный куб видеодвойки. Прямо за моей спиной отражается придвинутый спинкой к стене разложенный диван-софа, который занимает еще треть пространства комнаты. Рядом с диваном небольшой журнальный столик. Вместо журналов на нем пепельница, полная окурков со спичками, и бутылка из темно-зеленого стекла с тремя семерками на этикетке.

Картинка в зеркале неподвижна, словно стоп-кадр. Только рябит помехами экран видеодвойки и отражение моего голого тельца потряхивает крупная дрожь.

Когда у тебя суженные кровеносные сосуды, ощущение озноба почти никогда не проходит. Это всегда холодные ладони и ступни. Это пилоэрекция, она же «гусиная кожа». Это когда мерзнешь даже летом.

Сгребаю своей паучьей лапой бутылку со столика и хлебаю с горла. Половина льет мимо пасти. Стекает по морде и капает на грудь. Не очень-то удобно пить прямо из бутылки, когда у тебя раздвоенная верхняя губа. Но осколки стеклянного стакана на полу и лежащая среди них металлическая трубочка для коктейлей не оставляют других вариантов. Утерев рукой подбородок, прикладываюсь к бутылке еще раз. Тепло разливается от глотки по всему телу.

Один мой коллега, Степан Степанович, часто повторяет: «Пить надо каждый день. И желательно по дохуя». Произнося это, он обычно откупоривает зажигалкой бутылку пива. Затем выхлебывает ее залпом и, громко отрыгнув, сообщает мне: «А глядя на твою рожу, пить хочется не просыхая». И потом долго хохочет. Хороший мужик Степаныч. Веселый.

Без юмора в нашей работе никак.

Все наши коллеги называют Степаныча Смеханыч. А меня – Зайцеглист. Ну, типа я худой как гельминт, а фамилия моя – Зайцев. Зайцеглист. Смешно же. Ну да, к моей очаровательной мордахе прилагается еще и говорящая фамилия. Так что моя судьба не злодейка. Моя судьба – юмористка из «Аншлага». И шутки у нее такие же уморительные, как у Смеханыча. Но последняя ее хохма – это просто отпад. Правда, все никак не могу взять в толк, в чем прикол. Ведь обязательно должен быть подвох.

А сама хохма вот такая: прямо сейчас, прямо в данный момент на моем разложенном диване спит нагишом, наверное, самая красивая девушка на этом свете. Нет, ее никто не похищал и не удерживает тут силой. Вся соль в том, что она здесь по своей воле. И уже далеко не в первый раз.

Можно подумать, что для уродца вроде меня любая страшила, которая готова ему дать, становится королевой красоты. Так оно и есть в общем-то, но не в этом случае. Ведь в те моменты, когда мы с ней появляемся на людях, мужчинки сворачивают головы, глядя нам вслед. Их шейные позвонки трещат, как сырые ветки в костре. Только от этого костра пахнет не дымом, а за версту воняет тестостероном. Оно и понятно, ведь такую королеву красоты в нашем задрипанном Черноволжске обычно не встретишь.

Смеханыч как-то рассказывал анекдот про нового русского и девушку-модель. Стоит такой новый русский перед зеркалом. Рожа помятая с бодуна, заплывшая. Волосатая отвисшая грудь. Брюхо дряблое. Отврат, короче. А на кровати спит «девушка с обложки». Натуральная блондинка. Девяносто-шестьдесят-девяносто. Все дела, в общем. И вот новый русский смотрит то на себя, то на нее. И говорит такой: «Ну это ж надо так бабки любить!»

Переводя взгляд со своего отражения на королеву красоты, спящую на моем продавленном диване, бормочу под нос аналогичную фразу: «Это ж надо так любить… Что?»

Бормочу, похоже, слишком громко. Диван заскрипел. Королева заворочалась и перевернулась на бок. Качнулись две идеальные близняшки с бледно-розовыми сосками. Сползли по подушке и свесились на грязный линолеум волосы. Черные, как зависть моих немногочисленных знакомых.

Половина моих коллег сожрет свои свидетельства о браке, если моя королева их об этом попросит. А Смеханыч, который называет нас «красавица и уебище», вообще внаглую требует у меня ее телефон. Но этот Казанова, воняющий перегаром и одеколоном «Дабл Виски», его не получит. И совсем не потому, что мое эго раздуто от собственнических амбиций или иллюзий на свой счет. Вовсе нет. Просто я сам не знаю ее номера.

Она приходит и уходит, когда захочет. Как та самая кошка, которая гуляет сама по себе. Во всем остальном мы почти полноценные сожители. Можно даже сказать, что у нас гражданский брак. Если не брать во внимание ее появления и исчезновения. Но с моей ли рожей возмущаться? Ревность – это чувство для нормальных людей. Людей с нормальной внешностью. А ты даже не думай возникать, Зайцеглист.

В тишине моей съемной однушки раздается ее голос:

– Привет, Зайчик!

Он заставляет меня, погруженного в самоедские мысли, вздрогнуть от неожиданности. Прямо как тогда в видеопрокате.

Меня занесло в тот пиратский филиал фабрики грез простое желание спрятаться от январской пурги и хоть немного согреться по дороге с работы. Внутри ни души. В городе даже еще не обнаружили самого первого подранка, но листовки «ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ», расклеенные на каждом столбе, явно не вдохновляли народ на вечерние прогулки.

Стою, трясусь между стеллажей. Стучу зубами. И тут за спиной слышу:

– Привет, Зайчик!

Вздрагиваю, дергаюсь как ужаленный и едва не опрокидываю стойку с видеокассетами. Конструкция качается и начинает заваливаться набок. Несколько кассет падает на пол. Оборачиваюсь на голос и забываю, как дышать. Потому что на меня смотрят самые обалденные глазищи, что мне доводилось видеть. Не дожидаясь, пока брови над этими глазами поползут вверх от испуга или отвращения, опускаю взгляд ниже. Смотрю на ее рот. На ротик. Идеальный ротик с пухлыми губками. Эти губки, как ни странно, не кривятся от омерзения, а растягиваются в потрясной белозубой улыбке. Потом этот ротик произносит:

– Любишь ужастики? – Она кивает на стойку, которую я едва не опрокинул.

Пялюсь на табличку «УЖАСЫ» в полном недоумении, почему такая девушка вообще со мной заговорила. А она продолжает:

– Я их просто обожаю. Особенно про вампиров.

Она крутит головой по сторонам, разглядывая разбросанные кассеты. Снег летит с ее волос и искрится в тусклом освещении. Повернувшись ко мне спиной, она наклоняется к пестрым футлярам на полу. Вдох опять застревает в моей груди. Потому что ее короткая куртка задирается, оголяя поясницу. Джинсы слегка сползают, так что становится видна складка между ягодицами. Ее гладкая кожа белее снега в волосах. Она встает, разворачивается и протягивает мне футляр с надписью «Интервью с вампиром».

– Вот этот классный! – говорит она. – Больше половины там враки, конечно. Ну а так супер!

Тянусь за кассетой, и наши пальцы соприкасаются. Мои уродливые длинные крючки и ее аккуратные тонкие пальчики. Заикаясь, лопочу что-то про свои холодные руки. Какие-то нелепые извинения. Какую-то медицинскую чушь про вегетососудистую дистонию. Она улыбается и говорит, что ничего страшного. Что у нее такая же фигня. Еще она говорит, что замерзла. Неудивительно. В ее-то коротенькой джинсовке в такую погоду.

– Если хочешь, можем пойти к тебе, посмотреть вместе, – говорит она, глядя мне прямо в глаза.

В полумраке ее зрачки кажутся такими огромными. Почти не видно радужки. Самые обалденные глазищи, что мне доводилось видеть. Не отводя взгляд, она берет меня за руку и говорит:

– Пригласишь меня?

Снова забываю, как дышать.

Прихожу в себя уже дома. Вот так же, как сейчас, стоя голым перед зеркалом, в попытках понять, что вообще происходит и как такое счастье могло свалиться на мою страшную голову.

– Зайчик! Ты что там, стоя спишь?

Невольно улыбаюсь своему отражению, показывая ему передние зубищи. Зайчик. Смешно же. Благодаря всего лишь одной попсовой песне все вдруг стали зайками и зайчиками. Куда ни глянь – кругом одни пушистики. Волшебная сила музыки, не иначе. Поворачиваюсь к моей проснувшейся королеве и говорю:

– Привет, Зайка.

Зайка морщит носик.

– Ну За-а-ай! Ну прям с утра. – Она смотрит на пузырь в моей руке. – Фу! Меня от одного вида этого пойла мутит. Бе!

Таких бутылок в моем холодильнике завсегда имеется несколько штук. Потому что «пить нужно каждый день…»

– Вот и хорошо, что мутит. Не надо трогать мою еду, – говорю я. – Да и вечер уже, кстати. Мы продрыхли весь день.

– Питье, глупый, – говорит она, уже улыбаясь. – Это питье.

Самая обалденная улыбка, что мне доводилось видеть. Взбалтываю содержимое на дне зеленой бутылки и улыбаюсь в ответ.

– Ну ведь говорят про пьяного, что он нажрался?

Зайка показывает мне язык. Приподнявшись на локтях, кладет подбородок на кулачки и произносит:

– Вот любишь ты эту дрянь пить.

– Не больше, чем ты свой тархун.

Помимо пузырей с тремя топорами, в моем холодильнике иногда появляются бутылки с Зайкиным дорогущим бухлом, бледно-зеленого цвета. Ради которого даже пришлось купить фужеры. Потому что пить сей благородный напиток из граненого стакана – «Фи!».

– Я абсент не просто люблю, а обожаю! – Зайка закатывает глаза. – Это же напиток вампиров, глупый.

Зайка наклоняет головку набок, и прядь волос спадает ей на лицо. Она накручивает ее на пальчик.

– А еще я обожаю тебя и твою морковку! – говорит она, глядя вниз моего живота.

Наклоняю голову и смотрю на свой бледный скукоженный стручок, едва заметный в мочалке кудрявых волос. Морковке должно быть очень обидно такое сравнение. Это ж надо так любить… Что? Мою зарплату санитара в морге?

Не отводя глаз от моего паха, Зайка говорит:

– Так бы и слопала. – Она проводит языком по верхней губе. – Ам!

– Ам!

Широко раскрыв рот, Смеханыч откусывает сразу половину бутерброда.

– Это что? – спрашивает он с набитым ртом. – Буженина?

Белые хлебные крошки шевелятся в его усах, как блохи. Чавкая мясом, он говорит:

– Сыровато как-то.

Так же он говорил на прошлом дежурстве.

Я говорю:

– Не надо трогать мою еду.

Продолжая жевать, Смеханыч выпучивает на меня глаза.

– Заяц! Так это твой бутер?

Так же делано он удивлялся на прошлом дежурстве.

– Ни хрена себе! Людям в стране жрать нечего, а ты деликатесы хомячишь! Вернее, зайчачишь!

Так же тонко он шутил на прошлом дежурстве.

Смешно. Смеханыч ржет. Его гогот негромким эхом отражается от покрытых белым кафелем стен секционной. Непрожеванные кусочки еды, крошки и слюни летят изо рта Смеханыча. Они падают на простыню, которой накрыт труп, лежащий на каталке перед ним. Брызги слюны долетают даже до меня, стоящего по другую сторону от тела. Сквозь сжатые зубы повторяю по словам:

– Не надо. Трогать. Мою. Еду.

Жирными пальцами Смеханыч заталкивает в рот остатки бутерброда.

– Ну извините, холодильник-то общий, – чавкает он и вытирает ладони о давно не стираный халат. – Ладно, что там по смене спихнули? Давай хрен к носу прикинем, с чего начать попроще.

Вместо прикидывания хрена прикрываю нос папкой с бланками о приеме тел. Тошнотворный запах медицинского спирта из пасти коллеги не перебивает даже сожранный им бутерброд.

– Алле…

Смеханыч берет простыню за край у изголовья покойного. Бухой клоун сейчас покажет фокус. Он резко сдергивает ткань с тела и, подняв руку над головой, разжимает пальцы прямо в воздухе.

– …Оп!

Конфетти из хлебных крошек взмывает вверх. Простыня цепляется за ноги трупа и сползает на кафельный пол, тем самым подпортив кульминацию номера. Да и под пологом оказалась не красотка-ассистентка в платье из блесток, а голый мертвый мужик лет пятидесяти.

На теле покойного несколько небольших колотых ран. Две в области печени, одна в правой части груди и одна на шее. Похоже, что раны нанесены тонким острым предметом. Чем-то вроде шила или отвертки. Иных видимых повреждений на теле нет.

Глядя на покойника, мой коллега тянет лыбу.

– Ну здрасьте-забор покрасьте! – говорит он. – Вот так встреча, одногруппничек!

Похлопывая труп по щеке, он говорит:

– А без пинджака-то не так солидно выглядишь, бизьнесьмен.

Глядя в раскрытую папку, спрашиваю:

– Знакомый? Тоже медик?

– Хуедик! – Смеханыч отвешивает покойному оплеуху. – Учились вместе. После меда он в бизнеса подался. Сначала вроде спекулировал и челночил. Барыжничал всяким говном забугорным. Потом – хрен его знает. Но на встрече выпускников все от его «мерина» пообосцались кипятком.

Наклонившись над трупом, почти нос к носу, Смеханыч говорит:

– Ну что, Садов, колясочку-то к гробу успел переделать?

Я говорю:

– Он Садовский. – Приподнимаю картонную папку. – По документам.

Смеханыч распрямляется и говорит:

– А по студенческому билету был Садов. Угадай, какую букву его фамилии мы все время коверкали? – Смеханыч клокочет мокротой в горле и выхаркивает на пол. – Садовский, бля!

Подняв простыню, Смеханыч сворачивает ее в ком и кладет на лицо покойного. Велит мне убрать каталку с телом к холодильнику, а сам выкрикивает в гулкую пустоту секционной:

– Следующи-и-и-ий!

Послушно беру каталку за рукояти и толкаю перед собой. Провожая взглядом своего знакомого, Смеханыч говорит:

– Это просто удивительно.

Смотрю на коллегу, подняв брови.

– Схлопотать от бандюков заточкой в печень?

Смеханыч говорит:

– В удивительное время мы живем. Был херовым студентом-медиком – стал предпринимателем. Раньше за спекуляцию уголовная статья была, а сейчас это называется бизнес. Можно сменить фамилию. Можно стать кем угодно и делать что хочешь. Удивительное время сейчас. Свободное. Время перемен и возможностей. Можно петь идиотские песни. «Зайки-зайчики, баньки-тазики». Бред же. А ведь нравится людя́м. Слушают, подпевают этому румыну.

Продолжая катить тело, говорю через плечо:

– Так он же болгарин.

– Да какая разница. – Слышу, как Смеханыч снова харкает на пол.

Шаркая ногой по кафелю, растирая харчок, он говорит:

– Еще совсем недавно за такие песни можно было из кабинета цензора прямиком в дурку попасть. А сейчас – на телевидение и стать звяздой.

Паркую каталку у холодильника. Смеханыч говорит мне в спину:

– Даже ты, Заяц, можешь сейчас стать знаменитостью. Допустим, актером.

Мне не видно лица коллеги, но я почти уверен, что он лыбится. Внимание, сейчас будет шутка.

– Народу сейчас нравится всякая херня. Иди в ужасы. Тебя там с руками оторвут. Такая экономия на гриме! – Смеханыч гогочет на всю секционную.

Хороший мужик Степаныч. Веселый.

Забавно, а ведь если бы не такие челноки, как Садов-Садовский, Смеханыч и знать бы не знал про фильмы ужасов. Единственными его ужасами так и остались бы сухой закон да медвытрезвители.

Челноки – одни из первых, кто переступил через упавший железный занавес и двинул на тот берег. А когда вернулись, достали из своих клетчатых баулов столько всего. Новое кино, музыка, мода. Они привезли нам перемены и возможности. Кому-то это позволило взглянуть на мир по-новому. Но для большинства перемены уместились в карман турецких джинсов. А возможности забулькали в бутылке «Амаретто», которое теперь можно хлестать, как Смеханыч, с утра до вечера, не боясь уехать в лечебно-трудовой профилакторий.

Оставив тело Садовского у холодильника, возвращаюсь к коллеге и еще двум трупам, переданным предыдущей сменой.

Смеханыч уже снял простыню с первого. Осматриваю тело. На нем колотые раны, как у Садовского. Кожа покрыта синими тюремными наколками. Гляжу на лицо. Теперь моя очередь здороваться с покойным. Сегодня и впрямь день встречи выпускников какой-то. Этот мой одноклассник не вылезал из спортивных секций. Каждое лето проводил в спортивном лагере. Судя по количеству его наколок, любовь к лагерям не исчезла. Парню пророчили большое спортивное будущее, а он стал бандитским быком. Время перемен. Время возможностей.

Смеханыч говорит:

– М-да. Некоторые вещи все же не меняются. – Он кивает на тело. – Вон урки, как тыкали друг дружку заточками, так и тыкают. А в этого, наверное, еще и хером тыкали, смазливый такой.

Под гогот Смеханыча повторяю маршрут с каталкой и возвращаюсь. Он снимает простыню с третьего тела и произносит:

– Опять подранок.

Подранки.

Когда в начале года нам привезли первого, следом за ним нагрянули комиссии из всех возможных инстанций. Милиция, городская администрация, военные, представители областной думы, эпидемиологи, зоологи, биологи, еще какие-то «ологи». Такого количества живых наш морг просто не вмещал. Да и сам подранок, который оказался работником видеопроката, наверное, при жизни не получал столько внимания.

Слухи в маленьком городе распространяются быстро. Как перегар от Смеханыча. Слухи про маньяка. Слухи про сектантов и похитителей органов. Был даже слушок про зверюгу-мутанта из прилегающих к Черноволжской АЭС лесов. Но в конце концов общественность удовлетворила официальная версия про стаю бездомных собак, одичавших и озверевших с голодухи. И уже к весне отношение к ситуации стало предельно простым: «Опять подранок».

Криминальные сводки уже давно набили оскомину всей стране. А уж в нашем городе, где по статистике у каждого третьего есть подозрительная опухоль под мышкой, тем более. В таком городе чужая насильственная смерть очень быстро становится обыденностью. Будь то хоть бизнесмен, заколотый заточкой, хоть работник видеопроката с разорванным горлом. И кстати, да. Называть их подранками придумал Смеханыч, который сейчас изучает очередного.

Шеи у подранка практически нет. Только почти голый позвоночный столб, обвитый фрагментами мышечных волокон. Видно остатки щитовидной железы и огрызки трубок пищевода с трахеей.

У покойного почти лысая голова. Лишь кантик аккуратно подстриженных оставшихся волос обрамляет ее по кругу. Мой коллега делает профессиональное замечание, что если посмотреть на этого подранка сзади, тот похож на чупа-чупс.

Доставая пачку сигарет, Смеханыч говорит:

– Невероятно. Даже блохастые тузики сейчас делают что хотят. Захотели человечину – жрут человечину. Поедая исключительно человечьи шейки. И ведь никто не возражает. Удивительное время.

Смеханыч подбрасывает в руке зажигалку с изображением голой женщины. Нижняя часть зажигалки вся в сколах и царапинах от пивных крышек.

– А знаешь, что еще удивительно, Заяц? – Поймав вещицу, он подносит ее глазам. – То, что с тобой кто-то трахается.

Глядя на зажигалку, Смеханыч облизывает верхнюю губу, касаясь языком усов. Он говорит:

– То, что тебе дает такая телка – вот это действительно удивительно.

А вот тут и не поспоришь.

До Зайки я встречался только с Дунькой Кулаковой. Это Смеханыч так называет дрочку. До Зайки я был девственником. Придорожные путаны, которые от меня шарахались, не дадут соврать. Именно поэтому у меня в голове до сих пор не укладывается, что мы с Зайкой занимаемся этим.

Про это по телику показывают передачу, которая идет поздно ночью. Она так и называется: «Про ЭТО». Ведет эту передачу женщина с экзотичной для нас кожей цвета молочного шоколада и таким привычным именем – Елена. Она говорит с гостями программы про коитус. Она рассказывает зрителям про пенетрацию и фелляцию. Про куннилингус, иррумацию и дефлорацию. Елена говорит, что Дунька Кулакова – это не дрочка, а мастурбация.

Все эти слова словно заклинания. Нам неизвестно, что они означают. Но нам знакомы слова «девальвация», «деноминация» и «приватизация». Чисто подсознательно мы понимаем, что иррумация и приватизация – просто разные формы и способы, как нас поиметь.

Елена говорит про это нам – людям, которые, несмотря на перемены вокруг, так и не признались, что у них в стране есть секс. Мы признались, что у нас есть это. И Елена помогает нам преодолеть наши с этим трудности.

Но у моей Зайки никаких проблем с этим нет. Ее поведение на моем разложенном диване, пожалуй, вогнало бы в краску даже актрис из немецких фильмов для взрослых.

Моя Зайка вытворяет такие штуки… Стыдно признаваться даже самому себе, но… Меня дико прет, когда во время этого она вводит свой палец мне в зад и что-то там делает с моей простатой. Это просто офигенно. Когда я вхожу в Зайку, а ее палец во мне, то каждый толчок моей тощей задницы, который Елена называет фрикцией, это как слегка кончить. А уж когда кончаю по полной, то тупо цепенею от удовольствия. Валяюсь, как паралитик, и пускаю слюни, без сил даже пошевелиться.

Это дико приятно ощущать и все же немного стремно осознавать. Ведь, что бы там ни говорила Елена, мужское очко – штука неприкосновенная. Это твердо знают все мужчины, едва ли не с самого детства. Ну или со школы.

Именно школу мы с одноклассниками в тот раз и прогуливали, когда завалились к пацану, у которого дома был видеомагнитофон. Купленный у одного из садовых-садовских, он занимал центральное место в квартире – на тумбочке под теликом. А в самой тумбочке – видеокассеты. Боевики и комедии, мелодрамы и ужасы, расставленные рядами. Но были и другие кассеты, никак не подписанные. Лежащие в родительских шкафах и ящиках с бельем. Кассеты с теми самыми немецкими фильмами. Спрятанные от детей, но непременно ими находимые.

Такую кассету мы тогда и воткнули в видак. И во все глаза смотрели, как усатый сантехник прочищал радушной домохозяйке трубы. А та, прямо как мы, удивленно выпучивала глаза, мол, неужели там у меня тоже засоры? Она широко и беззвучно раскрывала рот, как рыба. А на экране горел значок перечеркнутого динамика, чтобы сантехнические работы не беспокоили соседей.

И вот в тишине слышно только хлюпанье крайней плоти и шлепанье кулаков о почти безволосые лобки и мошонки. Хлюпанье, шлепанье и тихое кряхтение, прерываемое звуками плевков.

Сантехник на экране старается. Звуки шлепков становятся интенсивнее, а кряхтение уже переходит в стоны. В этот самый момент кто-то взвизгивает: «Фу-у-у! Пидор!» Этот вскрик обращен к мальчишке, сидящему на полу без штанов. Его ноги согнуты в коленях, так что пятки касаются ягодиц, и широко разведены в стороны. Одна его рука наяривает член, почти прижав его к животу. Другую руку он запустил под мошонку, вставив средний палец себе в зад.

Поглощенный своим занятием, он не слышит: «Пизди пидораса!» Его глаза закрыты, и он не видит, как чей-то кулак, перемазанный в белом и липком, несется к его лицу. Когда кулак достигает цели, остальные мальчишки вскакивают со своих мест и тоже начинают работать кулаками. Не дрочить – бить. Те, кто не успел кончить, все еще сжимают свои приборы в руках и лупят свободной рукой с особым остервенением. Тычки и оплеухи сыплются градом. Стоя вокруг жертвы, драчуны со спущенными штанами трясут кто стоячим, кто обвисшим писюном и окучивают кулаками голову одноклассника не переставая. А он, сидя на полу, качается от одного удара к другому, как неваляшка, все еще сжимая член и не вынув палец.

Нога в черном дырявом носке бьет его пяткой прямо в ухо, и он заваливается на бок. К тому моменту его лицо уже стало сизого с красным цвета, как натруженная головка члена сантехника на экране. Оба глаза заплыли. На сторону свернут нос, по которому снова лупит нога в дырявом носке. Потом другие ноги, в таких же черных дырявых носках, пинают его лежачее тело. Пинают по заднице. Под дых и в пах. Бьют по ребрам. Топчут голову.

После возгласа «Фу-у-у! Пидор обдристался!» школьники расступаются вокруг одноклассника, свернувшегося на полу в позе эмбриона. Красная, коричневая и белая жидкости, что из него вытекают, почти не видны на пестром ковре. Только домохозяйка на экране, словно разглядев их, раскрыла свой перемазанный белым рот.

Слухи в маленьком городе распространяются быстро. Как вонь от обделавшегося избитого школьника. Вслед за школой узнал весь двор. А потом и весь район. Слово «пидор», написанное дерьмом на двери его квартиры, стало регулярным и самым безобидным приветом в его адрес.

Ходили слухи, что на стене заброшенной стройки, где нашли его тело, тоже было написано это слово. По слухам, он со спущенными штанами болтался в петле, сделанной из его собственного ремня. А из его задницы торчала зеленая винная бутылка. Говорили даже, что на цветочнице его могилы регулярно появлялась куча дерьма, а на памятнике – неизменное «пидор». Разные ходили слухи. Но потом старое кладбище, на котором хоронили только бомжей и самоубийц, присоединили к зоне отчуждения законсервированной АЭС и обнесли охраняемым кордоном. И слухи прекратились.

Эх, Елена, где же вы были раньше? Ведь парень всего-навсего умел делать себе приятно.

Но мужское очко – штука неприкосновенная. Почти священная. Об этом мы с детства знаем от судимых отцов или дядек. От братьев, которые хоть и не мотали срок, но ведут себя так, словно у них вся спина в куполах. Даже если у вас нет сидевших родственников, вас просветит приятель, у которого такой родни – полный комплект. Страх за свое пукало настолько глубоко сидит в нас, что даже в общественной бане или душевой, если мы уроним мыло, то скорее пойдем домой немытыми, чем наклонимся, чтобы его поднять.

Садовы-садовские притащили нам новое кино, одежду, еду и музыку. Но, видимо, споткнулись о железный занавес и обронили новый взгляд на себя и на людей вокруг. В мире, который стремительно меняется, нас все еще до усрачки пугает чужой палец в чужой жопе.

Но мою Зайку не пугает вообще ничего. И после занятий этим мы, как обычно, валяемся в обнимку на разложенном диване и смотрим ее любимые вампирские ужастики по видаку.

Очередной из них, про двух братьев-бандюков. По сюжету они, скрываясь от погони, заваливаются в какой-то мексиканский стриптиз-бар.

Прямо сейчас на экране один из братьев сидит за столом и с раскрытым ртом смотрит на танцующую на этом столе эффектную мексиканку. Из одежды на ней только нижнее белье и головной убор из больших птичьих перьев. В руке она держит бутылку. Во время танца стриптизерша поднимает одну ногу и, протянув босую ступню к лицу бандоса, кладет пальцы ноги в его раскрытый рот. Тот не возражает, а она льет содержимое бутылки себе на бедро. Жидкость бежит по ее ляжке, потом по голени и капает с пальцев ноги, которые бандос жадно облизывает, не сводя глаз с танцовщицы. Кажется, Елена называет это фут-фетишем.

Мексиканка очень красивая. Но все же не так хороша, как моя Зайка. Которая уставилась в телик, положив голову мне на грудь. Чмокнув ее в макушку, говорю, что эта «латина» с ней и рядом не валялась. Хихикнув, Зайка велит мне смотреть дальше.

А дальше, спустя мгновение, мексиканка превращается в лысую, сморщенную, зубастую образину. Меня аж передергивает. Как в зеркало посмотрелся. Словно угадав мою реакцию, Зайка смеется.

Сквозь смех она спрашивает:

– Ну? А как она тебе сейчас?

Не дожидаясь ответа, она убирает голову с моей груди и садится рядом, поджав под себя ноги.

– По-моему, она красивая. Да и вообще, кого волнует внешность? Разве это важно? Я думаю – нет. Внешность совсем не главное, – говорит она, глядя на страшилу в телике.

Лежа на спине, убираю руки за голову и смотрю на свою Зайку снизу вверх.

На ней моя домашняя растянутая майка. Правая лямка сползла на плечо, и одна грудь вот-вот выпрыгнет наружу. Одна из двух идеальных близняшек, которые едва помещаются в мои огромные лапы. Сквозь ткань майки проступают ее всегда твердые стоячие соски.

Люстра под потолком хорошо освещает комнату. Но на гриве Зайкиных черных волос, с прямой челкой по брови, нет ни единого блика от лампочек. Ее волосы словно поглощают свет. Они чернее черного. А ее кожа – наоборот, как будто излучает какое-то едва уловимое свечение. Она белее белого.

Зайка как-то говорила, что у нее румынские корни. Ее европейские черты лица и черные волосы вполне соответствуют румынскому типу внешности. Только мне всегда думалось, что кожа у румын смугловатая.

Любуясь на Зайкин аккуратный вздернутый носик, на пухлые губки и на огромные глаза с черными бровями, говорю:

– Внешность не главное? Серьезно?

Зайка отвлекается от фильма.

– Ну коне-е-ечно! – растягивает она и легонько надавливает указательным пальцем на кончик моего носа. – ПИП!

Она всегда так делает. Сморозит что-нибудь с умным видом, а потом это вот: «ПИП!» – и я чувствую себя полным идиотом. Например, лезет ко мне в тарелку, хотя до этого сама отказывалась от еды. И ведь знает, что я этого терпеть не могу, и все равно – ПИП! Прошу не трогать мою еду, а она в ответ называет меня жадиной и – ПИП!

Или вот когда закидывает в стирку свои шмотки, перепачканные кровью. Остальные вещи в бельевой корзине потом ведь замучаешься отстирывать. На мой тихий бубнеж только: «Ну За-а-ай! Ну у меня ведь эти дни!» Я говорю, что это ненормально. Столько крови и так часто. А в ответ: «Ну конечно нормально, глупый. Я же де-е-евочка! ПИП!»

Интересно, нормальные люди с нормальной внешностью могут качать права из-за подобного? Или даже расстаться? Нормальные, может, и могут. А ты даже не думай возникать, Зайцеглист.

Фильм приближается к концу. Герои разматывают упырей колами, крестами и святой водой. Они стреляют по окнам, и солнечные лучи, проникающие сквозь разбитые стекла, испепеляют кровососов в прах.

Зайка смотрит в экран, сидя на диване по-турецки. В руке у нее тлеет сигарета, а на столике рядом с диваном – полная пепельница, похожая на ежика из окурков и горелых спичек.

– Какие глупости. – Она пальчиком стряхивает пепел с сигареты. – Не все вампиры боятся солнечного света. А тут прям толпа солнечных бояк собралась. Не бывает такого.

Протирая слезящиеся от дыма глаза, говорю:

– Не бывает? Точно?

Зайка приделывает «ежику» еще одну иголку.

– Ну конечно, глупый! – она округляет глаза. – Некоторые, может, и боятся солнца, но не все же подряд. Это типа аллергии. Вот представь себе, что в каком-нибудь баре собралась толпа людей, которые все до одного чихают при виде котиков! Ну ерунда ведь! – пожимает она плечами. – Или фода сфятая, котофой они тут фсех полифают. Ферующим она, мофет, и фредна. Но не фсе фе фампифы ферующие.

Когда она так возбужденно лопочет про своих любимых кровососов, то иногда немного шепелявит. Она так быстро тараторит, что язык задевает ее очаровательные верхние клычки. Маленькие, но острые. Иногда, во время этого, она кусается. Не до крови, конечно, но ощутимо. И дико приятно.

Смотрю, как она хмурит брови, и, стараясь не улыбаться, говорю:

– Верующие вампиры?

Не заметив сарказма, она отвечает, немного успокоившись:

– Ну да. Вон Дракула. – Она кивает головой куда-то в пространство. – Был верующий, вот от креста и шарахался. А солнца не боялся совсем. Гулял себе днем преспокойно и не сгорал. Даже не дымился.

Зайка глубоко вздыхает.

– Да и вообще: есть вампиры, есть упыри, есть вурдалаки. Они все ра-а-азные! – Она трясет рукой с раскрытой вверх ладошкой. – А глупые киношники их одинаковыми, как цыплят инкубаторных, показывают! – Она тычет пальцем в телик.

Громко сопя носом и надув губки, Зайка складывает руки на груди, и ее обалденные близняшки прижимаются друг к другу. Уставившись на них, говорю:

– Зай, ты ведь в курсе, что это просто кино?

– В том-то и дело, глупый, – говорит она и нажимает пальцем на кончик моего носа. – ПИП!

Потом она наклоняется ко мне и целует. Ее ротик с пухлыми губками и очаровательными клычками прижимается к моей заячьей зубастой пасти.

Это ж надо так любить… Что?

– Что-что. Хату твою, конечно. – Смеханыч прикуривает сигарету. – Это и ежу понятно. Но ты же заяц, а не еж, вот никак и не поймешь.

Смеханыч ржет и выдыхает дым, развалившись на диванчике в ординаторской. Сижу напротив него на стуле и машу ладонью перед лицом, разгоняя клубы дыма. Между нами в этот раз не каталка с телом, а небольшой столик. От Смеханыча всегда лучше держаться на расстоянии, чтоб не окосеть от перегара.

– Хату она твою отжать хочет, тут к гадалке не ходи, – говорит Смеханыч, сделав затяжку. – Черные риелторы. Слыхал про таких?

Мотаю головой. На что мой собеседник прищуривается и говорит с интонацией Карлсона:

– О, брат. Это жулики. – Он выдыхает дым в мою сторону и продолжает уже обычным голосом: – Они обрабатывают одиноких людей. Старух там, алкашей. Ну или дрочил вроде тебя. Засирают им мозги так, что те на них переписывают свою жилплощадь. А потом этих лохов пускают по миру или даже в расход. И все дела. Ну а что? Время сейчас такое. Есть все хотят. А сильный всегда ест слабого, – подводит итог бухой философ.

Чтобы жить, надо есть. Как ни крути. Но всегда найдется тот, кто хочет жрать в три горла. Жрать и свое, и чужое. Как Смеханыч.

Он тянется через весь стол и хватает бутерброд, лежащий на газете передо мной. Рукой с зажатой сигаретой берет со стола стеклянную колбу со спиртом. Отпивает, закусывет, закуривает.

– Ну вот ты, Заяц, – рыгнув, говорит он. – Если ты вдруг пропадешь, тебя разве будут искать? Да у нас все отделение только перекрестится, если ты сгинешь.

Он заходится хохотом, а потом кашлем, извергая из горла клубы дыма и фейерверки слюны. Прокашлявшись, шепчет сиплым голосом:

– По тебе только я скучать буду. Вернее, по твоим бутерам. Но вот твоя телочка… – Он прищуривается. – Эта фифа с тобой явно не из-за них.

Смеханыч трясет моим бутербродом, и кусок мяса шлепает по хлебу.

– Не надо-трогать-мою-еду, – пародирует он меня.

Напарник сегодня явно в юмористическом ударе. Откинувшись на спинку дивана, он тяжело и хрипло дышит после очередного приступа смеха с кашлем. Красные, покрытые потом щеки надуваются. За эту смену запасы спирта в морге, видимо, оскудели больше обычного.

Отдышавшись, мой коллега закидывает руку на спинку дивана и широко разводит колени. Приняв эту позу короля общественного транспорта, продолжает монолог:

– Заяц, а заяц? Дай ты мне ее телефон в конце концов. Мы с ней пообщаемся за бутылочкой полусладкого. В приватной обстановке, так сказать. – Он мнет рукой промежность сквозь штаны. – Выясню, чего ей надо. А потом все как есть тебе доложу.

Молча встаю из-за стола и направляюсь в секционную, чтобы продолжить работу после перерыва.

Смеханыч говорит мне в спину:

– Ну Заяц! Ну для тебя ж стараюсь! Заяц! Заяц!

Выйдя из ординаторской, закрываю за собой дверь, из-за которой слышно, как Смеханыч снова изображает мультперсонажа:

– За-а-ае-е-ец! Ты меня слы-ы-ышишь?

Слышу-слышу. Возможно, Степаныч помнил бы и про ее номер, и про мою съемную хату, если бы не так рьяно следовал своей поговорке.

Все в отделении называют Степаныча Смеханычем. А за глаза – Стаканычем.

В отделении также могут рассказать про то, как молодой и талантливый советский хирург Степан Степанович Орлов с наступлением времени перемен и возможностей стал зрелым и опытным российским хирургом с маленькой зарплатой. Хирургом, который, вернувшись однажды с дежурства, не обнаружил дома ни жены, ни ее вещей. Если верить слухам, она ушла от него к какому-то коммерсанту. После развода он стал просто Степанычем – душой коллектива с легким алкогольным амбре. Однажды амбре было чуть сильнее обычного, и его рука со скальпелем дрогнула. По слухам, только благодаря старым связям и былым заслугам он все же не сменил медицинский халат на тюремную робу. Так уважаемый хирург Степан Степанович Орлов хапнул свою порцию перемен и возможностей. И стал Смеханычем, судмедэкспертом, от которого вечно разит перегаром и одеколоном «Дабл Виски».

Заступив после выходных на дежурство, еще в раздевалке по запаху чую, что Смеханыч уже здесь.

Переодевшись, захожу в секционную, где и застаю коллегу лежащим на столе для вскрытий. Голый Смеханыч с разорванной шеей все еще источает ароматы паленого алкоголя и дешевого парфюма.

Все в отделении думали, что Смеханыча когда-нибудь укокошат за его длинный язык. Прибьют его же друзья-собутыльники. Но им закусили друзья человека. Так Смеханыч стал Подранычем.

Тузики в этот раз внесли разнообразие в свое меню. Помимо шеи, у моего, теперь уже бывшего, коллеги разорван правый бок. Видно поврежденную, буквально надкушенную печень. Мохнатым гурманам явно не по вкусу пришелся этот раздутый и потемневший орган алкоголика. Псы-людоеды всего лишь ненамного опередили цирроз.

Мой новый напарник уже подготовил тело старого к вскрытию. Что ж, нужно делать работу и валить домой. Где меня ждет Зайка, это и неизменные вампирские киношки.

Вампир на экране почему-то гасит других вампиров. Он шинкует их в капусту своим мечом, похожим на самурайский. Зайка говорит, что он не совсем вампир. Полукровка, рожденный от вампира и человека. Это называется «дампир». Кожа у этого дампира цвета темного шоколада. Темнее, чем у Елены из «Про ЭТО». Но они хорошо бы смотрелись вместе. На мой вопрос, зачем он убивает других кровососов, Зайка пожимает плечами.

– Ну он типа хороший. – Она корчит гримасу, будто съела лимон. – Борется со злом. А может, просто хочет перебить всех вампиров, чтобы вся человеческая кровь только ему досталась.

Слушая очередной вампирский ликбез, опускаю блестящую трубочку в граненый стакан, наполненный почти до краев.

– Ну, как говорит Смеханыч, – по привычке поминаю его в настоящем времени, – пить надо каждый день!

Процитировав усопшего коллегу, беру трубочку в уголок рта и высасываю залпом весь стакан.

– Твой Смеханыч козел, – говорит Зайка и тоже осушает свой фужер с абсентом одним глотком.

Трубочка вываливается из моего рта и бряцает по пустому стакану. Я говорю:

– Вы знакомы?

– На днях познакомились. – Зайка берет лежащую на столике зажигалку и сигарету из пачки. – Я шла к тебе, а он у тебя в подъезде отирался. Там до сих пор, по-моему, его перегаром воняет. И противным одеколоном. Бе!

Глядя на ее кулачок с зажатой зажигалкой, издаю звук:

– И?..

Колесико чиркает по кремню, летят искры, но газ никак не хочет воспламеняться.

Чирк-чирк-чирк!

– Он поздоровался, – говорит Зайка с сигаретой во рту. – Сказал, что его зовут Степан Степанович. Для друзей просто Смеханыч.

Чирк!

– Сказал, что он тебе как отец.

Чирк!

– И хочет познакомиться со мной поближе. Поболтать по-отечески.

Чирк!

– Домой к себе звал.

Чирк!

Я снова пищу как мышь:

– И?..

– И я послала его в жопу, – говорит Зайка. – Этот козел пытался лапать меня за зад.

Чирк-чирк-чирк!

Пламя наконец вспыхивает, и Зайка прикуривает. Выдыхая дым, говорит:

– Он был просто козел. – Зажигалка крутится в ее пальцах. – Обычный циррозный козел.

Зайка кидает зажигалку на столик. Вещица кувыркается и замирает на краю, едва не свалившись на пол. На ней изображена голая женщина. Нижняя часть зажигалки покрыта сколами и царапинами.

Протягивая мне пустой фужер, Зайка просит обновить.

На кухне я немного разбавляю абсент из подготовленной заранее бутылки с водой. Зайка сегодня разошлась с алкоголем. Надо бы ей притормозить.

Когда я возвращаюсь в комнату, неугомонный жадина дампир все еще крошит своих собратьев. Протягиваю Зайке фужер и сажусь на диван рядом. Она выпивает порцию залпом и, притянув меня за подбородок, целует в губы. Потом садится верхом мне на колени и снимает с себя растянутую майку. Мы снова занимаемся этим.

Видеодвойка шипит и мерцает помехами на экране. В тишине слышно только хлюпанье моей крайней плоти и шлепанье Зайкиного кулачка о мои яйца и лобок.

Диван разложен. Я сижу на нем с закрытыми глазами. Сижу полулежа, упираясь лопатками в жесткую спинку дивана и касаясь затылком прохладной стены комнаты. Мои ноги вытянуты и разведены в стороны. Левое колено все влажное и немного затекло.

Оседлав мою левую ногу, Зайка сидит на ней, лицом ко мне. Плотно прижав свою промежность к моему мосластому колену, она двигает бедрами и одновременно обслуживает меня правой рукой.

Многие мужчины, рассказывая о своих половых подвигах, с гордостью говорят что-то типа «Дал в рот» или «Сунул в ладошку». Они говорят это с довольным видом. С видом явного превосходства.

Кажется, Елена говорила что-то про доминирование.

Чувство превосходства в этом случае – это большое заблуждение, надо сказать. Во-первых, потому что весьма сложно насильно дать кому-то в рот или в руку. Поэтому в рот все-таки берут, а не дают. Как ни крути. А во-вторых, твой прибор – это хрупкий и нежный орган. А он хрупкий и нежный, хоть ты и называешь его дубиной или шлангом. И когда твой нежный орган во рту или в руках у твоей подружки – ты весь у нее в руках. Тут доминирование работает совсем в другую сторону. Так что лучше воздержись от резких движений, ведь ты полностью в ее власти.

Вот и я сейчас в полной власти моей королевы, которая держит в руках мой конец и яйца, словно свои царские символы – скипетр и державу.

Левой рукой, сжимая четырьмя пальцами мои тестикулы, она умудрилась ввести указательный мне в анус. Правая рука с зажатым в ней пенисом то ускоряет, то замедляет движения. В такт им она ерзает по моему уже мокрому, а не влажному колену.

Зайка наклоняется и целует меня. Она проводит языком по моей раздвоенной губе. Облизывает щеки и подбородок. Один за другим ставит засосы на шее. Она кусает меня за мочку уха и шепчет в него:

– Давно догадался?

Поднимаю веки и смотрю ей в глаза. В них совсем нет радужки. Только черные зрачки размером с монету.

Кроме того, что скоро кончу, чувствую еще кое-что. Ее пальцев в моей заднице уже как минимум два. Они растягивают сфинктер и сильно давят на предстательную железу. Остальные пальцы клещами сжимают мошонку. Еще что-то царапает мне живот.

Опускаю голову и смотрю на руку, которой Зайка гоняет мне лысого. Она сжимает мой член в кулаке, держа его вертикально так, что большой палец ее руки направлен ко мне. Откуда-то взявшийся на нем длинный ноготь царапает мой живот. Это даже не ноготь. Это коготь длиной в две фаланги, который растет прямо на глазах. При каждом движении ее руки вверх-вниз этот коготь оставляет на моем животе вертикальные царапины от лобка и до пупа.

Поднимаю голову и снова смотрю Зайке в глаза. Теперь в них не видно и белка тоже. Под веками с длинными пушистыми ресницами только полностью черное глазное яблоко. Она улыбается, и становятся видны ее клычки, которые, как и ногти, заметно удлинились.

Дергаюсь. Рыпаюсь. Упираюсь руками в диван в попытке освободиться. Глядя своими чернющими буркалами мне в глаза, Зайка говорит:

– Тише, Зайчик.

Все мое тело тут же коченеет.

Как в холодной воде сводит икроножную мышцу, так сейчас сводит каждый мускул моего тела. Даже веки раскрываются настолько сильно, что я не могу их сжать.

Зайка улыбается шире. Чуть приоткрыв рот, она проводит языком по своим клыкам и продолжает работать правой рукой.

Ощущение близкого финиша притупляет боль. Как говорит Елена, на этом основаны все садомазо-игры. Коготь на большом пальце продолжает шинковать мой живот. Что-то колет в простату и правое яичко.

Интересно, ее когти вырастают на всех пальцах одновременно?

Вместе с этими мыслями становится нереально хорошо. Тепло разливается от паха по всему телу, поднимая дыбом каждый волосок на коже. Волна спазма накрывает меня. Я испытываю самый яркий оргазм в своей жизни. С огромной вероятностью – самый последний.

Волна удовольствия рвется из моего тела наружу. И я кончаю себе на живот красным.

Да, когти отрастают на всех ее пальцах одновременно.

В этот самый момент Зайка выгибает спину и запрокидывает голову, взмахнув волосами. Она издает протяжный громкий стон. Судорога пробегает по ее телу, от ступней и до кистей рук, которые она конвульсивно сжимает. У меня темнеет в глазах от боли.

Моя Зайка-кровососка выпрямляется и, закусив губу, смотрит на меня исподлобья. Ее клыки вонзаются в кожу нижней губы, и из проколов по подбородку бегут два красных ручейка. Потом она разжимает зубы, и ручейки всасываются назад в круглые ранки, от которых тут же не остается и следа. Зайка глубоко и часто дышит. Судя по моей мокрой коленке и влажному дивану под ногой, ей понравилось.

Под моей задницей тоже влажно. Под ней жесткий, липкий и насквозь мокрый диван. Мои причиндалы все еще во власти моей королевы. Истекающий ледяным потом, жду, как она соизволит ими распорядиться. А отпускать их она не торопится. Парализованный ее вампирским гипнозом, не могу пошевелиться, но прекрасно все чувствую. Чувствую свой обмякший стручок в ее руке. Расплющенный и смятый, будто это не член, а пустой тюбик зубной пасты. И Зайка давит его с такой силой, словно ей непременно нужно почистить свои клыки. Еще чувствую ее когти, вонзившиеся мне в левое яйцо. Смеханыч бы точно сказал что-нибудь в духе «зайка-однояйка».

Вдобавок ощущаю, что количество пальцев внутри меня опять увеличилось. Сфинктер растянут до предела и, кажется, вот-вот лопнет, как уже лопнула кожа ануса. Острые когти шевелятся внутри моей предстательной железы.

Смеханыч как-то шутил: «Знаешь, как геморрой болит? Он болит как зуб, но только в жопе!» Смешно. Смеханыч ржал. Если следовать этой анально-зубной аналогии, из моей жопы сейчас рвут зуб мудрости. Слесарными плоскогубцами, без анестезии.

Меж тем дыхание моей вампирши выравнивается. Она придвинулась ко мне ближе, и ее соски щекочут мне грудь.

– Ну? – говорит она, отдышавшись. – Давно догадался, Зайчик?

Можно не замечать многое. Можно не замечать, что ваша подружка вам изменяет. Можно не замечать, что она хочет отжать вашу хату. Можно даже не замечать, что она жрет людей, обгладывая им шеи. Но чтобы не замечать, что ваша девушка не отражается в зеркале, надо быть просто слепым.

Не в силах издать ни звука, только кошу глазами на шкаф. Она поворачивает голову и смотрит в зеркало, в котором отражаюсь я. Отражается диван, столик, телик, вся комната. Отражается все, кроме Зайки.

– Блин, я стала такой беспечной… – говорит она. – Привыкла, что отражаюсь везде, кроме очень старых зеркал. Блин… И где ты только нашел эту рухлядь?

Моя кровососка вдруг начинает смеяться. Она хохочет и подпрыгивает на мне, не ослабляя хватку. От вспышки боли у меня снова темнеет в глазах. Они лезут из орбит и, кажется, вот-вот выпадут прямо на Зайкины сиськи, которые прыгают перед моим носом.

Радостно взвизгивая, она говорит:

– А это даже прикольно. Сто лет не чувствовала себя неотразимой.

Неужели вместе с куском печени она отхватила у Смеханыча его искрометное чувство юмора? Зайка перестает смеяться так же внезапно, как начала, и резко меняет тон:

– Зайчик! Ну почему? Если ты знал с самого начала, почему сейчас? Я тебе надоела?

Сиплым шепотом выдавливаю:

– Не надо…

Она меня как будто не слышит.

– Зайчик, ну что не так? Тебе что, со мной плохо?

Это похоже на ссору перед расставанием. Совсем как у обычных сожителей. Только с раздавленными тестикулами и ректальными разрывами. Впрочем, мне как-то приходилось слышать от других что-то вроде «Да я ради нее жопу рву!» или «Она держит меня за яйца!» Кажется, еще немного – и Зайка скажет, что я испортил ей жизнь.

– Зайчик! Ну ведь можно было меня просто бросить! Зачем убивать-то? Зачем забирать мою жизнь?

Почти угадал.

Она продолжает:

– Да еще таким дурацким способом. Я же не верю в Бога. И на его водичку, которой ты испортил мой абсент, мне вообще пофиг. Что ты еще придумал? Крест под подушку запрятал?

Моя королева отпускает свой скипетр и освободившейся рукой разбрасывает подушки на диване. Вдохнув немного воздуха, хриплю:

– Не надо…

Не обращая на меня внимания, моя мучительница тянется куда-то мне за спину. Слышу, как она хлопает ладонью по дивану. Потом раздается треск ткани, и Зайка вынимает из набивки дивана деревянный кол. Она подносит этот фаллический символ расправы над кровососами к своему лицу и внимательно его рассматривает.

Склонив голову набок, она говорит:

– Ух ты! Даже осиновый! – Она крутит деревяшкой перед глазами. – А ты подготовился, мой ушастенький Ван Хельсинг. – Она надавливает острием кола на кончик моего носа – ПИП!

– Знаешь, – говорит она, – я видела киношку про Иуду. Это тот тип, который Иисуса сдал. Сына того самого Бога, чью водичку ты мне в абсент набулькал. – Она снова давит колом на мой нос. – Этот Иуда повесился на осинке и стал вампиром. Представляешь? Вообще, удавленники упырями становятся, а не вампирами, ну да ладно.

Она ковыряет заостренной деревяшкой в клыках, как зубочисткой.

– Так вот, типа поэтому колы из осинки делают. Но это все враки киношные. Что-то такое в осине есть, конечно. Но она скорее расслабляет, чем убивает. Лет двести назад, когда я только стала вампиром, мы эти штуки совсем по-другому использовали.

С игривой улыбкой моя Зайка-вампирка проводит языком по колу снизу вверх. Чувствую, как кровь, которая еще не вся вытекла из моей жопы, приливает к паху. Облизав деревяшку еще раз, моя бесстыжая вампирша берет ее в рот и засовывает до самого основания, закрыв глаза. Потом медленно вынимает, причмокнув губами в конце. Похотливая кровососка приподнимается и со стоном вводит блестящий от слюны кол в себя. Она снова стонет, а я снова чувствую стояк. Елена называет это эрекцией.

Даже истекающий кровью. Даже с яйцами, раздавленными всмятку. Даже накуканенный на ее когтистые пальцы, я дико хочу ее. Настолько она хороша. Ну или настолько я ебанутый. Даже Елена не знает, как такое назвать.

Но в следующее мгновение мой писюн опадает и скукоживается. Он словно хочет спрятаться куда подальше. Потому что моя потрясающая Зайка-вампирка делает финт в стиле той мексиканки из фильма.

Ее кожа сереет и покрывается глубокими морщинами. Курносый носик вваливается в осунувшееся лицо и сопит двумя черными дырками. А пухлые губки сдуваются и вытягиваются в пасть до ушей, полную желтых кривых зубов.

Глядя на два обвисших до пупка мешочка, которыми стала ее грудь, думаю, что лучше бы мои глаза вывалились из орбит, когда эти сиськи еще были надутыми и задорно прыгали перед моим лицом.

Эта мразь сидит на моей ноге и конвульсивно дрыгается, издавая клекот.

– Ку-ку, мой мальчик! – говорит она с интонацией фрекен Бок.

Снова юмор от Смеханыча. Интересно, она начнет так же жестко бухать?

Мгновение, и Зайка снова принимает привычный мне вид. Даже клыки уменьшаются и зрачки становятся обычного размера.

– Зайчик! – говорит она, сделав бровки домиком. – Ты так загнан на внешность. На свою и на чужую. Бубнишь постоянно свое: «Это ж надо так любить… Что?» – изображает она меня. – Ты совсем не хочешь принимать ни себя, ни мир вокруг. Внешность не главное. Скоро всем будет плевать на нее. Мир меняется. Но ты, как старый дед из глухой румынской деревни, совсем не готов к переменам. Совсе-е-ем!

Перемены и возможности. Словно Смеханыч говорит Зайкиным голосом. Слушать это почти так же невыносимо, как чувствовать ее когти внутри.

Зайка глубоко вздыхает.

– А еще ты ужасная жадина, – говорит она, глядя на стоящий рядом с диваном журнальный столик и пустые стаканы на нем. – Перепортил все мое и выдул все свое.

Она вынимает и бросает на подушку трубочку из граненого стакана. Потом макает палец в остатки темно-бордовой жидкости на дне.

– После таких нервотрепок так хочется напиться. В магазин, что ли, тебя отправить? – хихикает она и, вынув палец из стакана, подносит его ко рту.

– Не надо… – хриплю я.

– Вот любишь ты эту дрянь пить, – говорит Зайка и кладет палец себе в рот.

А потом она замирает.

Застывает, обхватив губами свой палец. Глаза широко раскрыты, а брови спрятались под челку. Ее левая рука, с моим хозяйством, расслабляется.

Она замирает всего лишь на мгновение, но этого достаточно.

Изо всех оставшихся сил толкаю Зайку в грудь. Она заваливается на спину, раздвинув ноги, между которых торчит осиновый кол-самотык. Хватаю его за основание и тяну на себя. Дрын легко поддается и с хлюпом выходит наружу. Перехватываю его в ладони на манер кинжала, острием вниз. Поднимаю над головой и с размаху всаживаю эту липкую влажную хреновину в мою Зайку. Прямо в левую грудь, рядом с соском. Кол входит в ее тело наполовину. Кладу на его основание обе ладони и наваливаюсь всем телом, заталкивая глубже.

Не убивает, но расслабляет. Вот и расслабься, Зайка. А мне нужно действовать быстро.

Комната перед глазами плывет и кружится. Остатки сил стремительно покидают тело вместе с кровью, которая хлещет из моей задницы даже не ручьем, а водопадом. Онемевшие ноги не слушаются, и я червем ползаю по дивану в поисках жизненно необходимых для меня вещей.

Зеленую бутылку из-под «Трех топоров» нахожу под диваном, а трубочку для коктейлей – на подушке. Зажав эти предметы в руках, подползаю к Зайке. Кое-как забираюсь на ее неподвижное тело и на трясущихся конечностях встаю над ней на четвереньки. Меня мотает из стороны в сторону. Только с третьей попытки получается сесть на нее верхом и распрямить спину.

Я держу в руке стальную трубочку для коктейлей. Сжимаю ее в кулаке, как до этого сжимал кол. Подношу к Зайкиной шее один конец трубки, при этом зажав подушечкой большого пальца другой. Моя рука ходит ходуном, но это движение четко и многократно отработано. И я аккуратно втыкаю свой инструмент в Зайкину шею, на ладонь ниже правого уха. Точно в наружную сонную артерию.

Чтобы кровь не ударила из соломинки фонтаном, продолжаю прижимать ее большим пальцем с одного конца. Другой рукой подношу к ней пустой зеленый пузырь. Затем убираю палец и быстро опускаю конец трубочки в бутылку.

Вопреки моим ожиданиям, кровь из трубки не ударила мощным напором, как у обычных людей, а потекла вялой струйкой. Возможно, осиновый кол замедляет все процессы в вампирском организме.

Бутылка наполняется Зайкиной кровью, а мой рот – вязкой слюной. Но нужно держать себя в руках. Нужно все делать четко, без палева, как это делается всегда. Убираю наполненную бутылку и подставляю следующую. Затем из потрясной Зайкиной сиськи выдергиваю кол. Рана, оставленная им, медленно затягивается. Струя из трубочки тут же переходит на капли, а потом совсем иссякает, не наполнив бутылку даже наполовину. Ну и кто из нас еще жадина?

Вынимаю трубку из Зайкиной шеи. Круглая колотая рана не заживает. Наверное, все силы ушли на восстановление дыры в груди. Слабоватая у нее регенерация. Хотя все кровопийцы ведь ра-а-азные.

Делаю на ее туловище еще несколько хаотичных проколов. Теперь она выглядит как обычная жертва уголовной мести, заколотая заточкой. Жертва времени перемен и возможностей.

Сжимая своей паучьей лапой зеленую бутылку, наполненную Зайкиной кровью, подношу ко рту и, широко его раскрыв, пью прямо из горла. Течет по морде, капает на грудь. Тепло разливается от глотки по всему телу.

С каждым глотком чувствую, как останавливается кровотечение внутри меня. Щекоча тощие ляжки, кровь втягивается назад, наполняя и восстанавливая изничтоженную мочеполовую систему.

Стоя на коленях над Зайкиным телом, я гляжу в зеркало. Смотрю на себя своими зенками с полностью черными глазными яблоками.

Моя губа поднимается к носу. Нёбные доли во рту расходятся в стороны, и передние зубищи выдвигаются из десны еще на две своих длины. Мои руки вытягиваются почти до колен. Согнув их в локтях, подношу кисти к шее и трогаю проступившую на ней широкую странгуляционную борозду – вечную метку удавленника.

Взглянув на меня сейчас, хоть троечник из медучилища, хоть любой другой человек обделается и станет заикой на всю оставшуюся жизнь. Которая, впрочем, после увиденного будет недолгой.

Так и подмывает, как киношный вампир, пафосно развести руки в стороны, ладонями вверх. И прорычать что-нибудь типа: «О ДА!» Но врожденная скромность не позволяет. Вместо этого принимаю свой обычный вид. Тоже мерзкий, но позволяющий жить среди нормальных людей.

Все эти вампирские прибамбасы в виде клыков – вещь хоть и эффектная, но ужасно неудобная при питании. В отличие от стальной трубочки для коктейлей, которую я сейчас опускаю в граненый стакан, а потом выливаю в него остатки из пузыря. Взяв стакан в руку, сажусь на диван рядом с моей неподвижной Зайкой.

Она так и застыла, держа свой пальчик во рту и сложив губки бантиком. Ее глаза широко раскрыты. Пушистые ресницы на веках еле заметно подрагивают.

Много ли о переменах и принятии себя может знать двухсотлетняя кровопийца-нимфоманка, застрявшая в развитии на уровне подростка с богемными замашками? Уж точно не больше затравленного постперестроечного подростка, доведенного до петли на шее.

Голос Смеханыча в моей голове говорит: «Удивительное время. Время перемен. Время возможностей». Медик может стать бизнесменом, а спортсмен бандитом. Удавившийся подросток – упырем. Нужно только откопаться из загаженной радиацией земли своей могилы, и можно начинать жить заново.

Только чтобы жить, надо есть.

Мой упыриный рацион – это в основном бутерброды с мертвечиной. Ну и свежая кровь, разлитая по бутылкам. Мертвого мяса хватает на работе, а живых людей я сцеживаю экономно – одного-двух человечков в месяц, не более. Такая скромная диета позволяет нормально существовать, не привлекая к себе внимания.

Но всегда найдется кто-то, кто хочет есть в три горла.

Одна жадная вампирша жрет просто как не в себя. Буквально завалила наш морг подранками. Такими темпами в нашем городишке скоро станет попросту нечем питаться. В итоге она, конечно, бросит и город, и меня. Как жена Смеханыча. А сама отправится в какой-нибудь мегаполис, где мне с моей рожей ловить абсолютно нечего.

Все это совершенно никуда не годится.

Глажу свою Зайку по голове и сообщаю, что нам нужно расстаться. Она смотрит на меня не моргая и шевелит губами: «Почему?»

– Зайка, я пытаюсь тебе сказать об этом весь вечер, но ты постоянно затыкаешь мне рот. – Слегка надавливаю пальцем на кончик ее носа. – ПИП!

Потягивая через трубочку ее кровь из стакана, говорю по словам:

– Не надо. Трогать. Мою. Еду.

Ден возвращался с работы, когда позвонила мама – предупредить, что по квартирам ходят колдуны.

– Даже открывать не вздумай, сына. Они со шприцами ходят, незаметно вколют яд, а потом требуют деньги за противоядие…

– Ма, – устало ответил Ден, – к нам не придут, у нас дом с охраной.

На самом деле охраны не было. Но Ден привык

всегда

врать маме.

– Я еще смотрела в новостях, что колдуны эти с бандитами теперь работают. Заговорят грабителя, а он по стене заберется, как паук, и в квартиру – своим откроет, они все вынесут. Вы уж всегда форточки закрывайте. И Сонечку предупреди!

– Ма, – поморщился Ден, – никто к нам не заберется.

Мама, вспомнив про Соню, переключилась на нее.

– А как у вас с Сонечкой дела? Не надумали расписаться?

– Не надумали. Не до этого.

На самом деле Сонечки тоже не было. Точнее, была, но она

шкура

бросила Дена неделю назад, сказав перед уходом, что если бы существовал институт вранья, то Ден закончил бы его с отличием по специальности «Пиздобол».

И Соня была права.

– Ладно, ма, я почти дома, от Сони тебе привет.

Мама хотела еще что-то добавить, про оборотней и маньяков, но Ден сбросил вызов. Остаток пути обдумывал, как вернуть Соню, как

напиздеть

убедить, что все наладится, и они заживут как в сказке.

Вот только хорошее не шло в голову, а осенняя слякоть вокруг усиливала чувство отчаяния. Разорванные мусорные пакеты во дворе наводили на мысль о выпотрошенных мертвецах, а густая темнота между лестничными пролетами напоминала бездонные норы, в которых дремлют неведомые твари.

Открывая дверь съемной старой однушки, Ден невольно оглянулся на лестницу, но не увидел ничего, кроме надписей, которые предупреждали, что «тут были гробовцы».

Ден невесело усмехнулся, подумав, что даже грабители не захотели бы соваться в эту унылую дыру. Для него все колдуны, оборотни, маньяки, бандиты и прочие выползни из желтушных СМИ существовали где-то в параллельной реальности. Ден, конечно, знал, что после развала большой страны в их городке поселился хаос вседозволенности, где самыми сильными оказались уличные банды. Именно они сначала поделили между собой весь город, а после потратили два десятка лет, отвоевывая друг у друга эти территории.

Самыми опасными в городе считались те самые гробовцы, которым приписывали и игры с нечистыми, и дружбу с колдунами. Оправдывая свое название, гробовцы держали все кладбища в округе и, по слухам, поднимали из могил мертвецов. В детстве все это Дена, может, и пугало. Но сейчас, в тридцать с небольшим, пугало другое.

Отсутствие

ебли

перспектив. Жалкая работа, жалкая зарплата, жалкая квартира. И вырваться из этого заколдованного круга никак не получалось. Все дело в неконтролируемой привычке Дена врать. Близкие называли это заразой или

даром

болезнью. Даже придумали диагноз: «пиздобольство».

Ден врал всегда. Во дворе («у меня дома сто арбузов»), в школе («у меня сто игр»), дома («нам не задавали») и на уроках («у меня собака заболела, я не успел выучить»), в институте («я позже сдам реферат, только поставьте зачет»), в компании друзей («еще немного, и у меня свой бизнес появится»), на работе («бизнес – не мое, зато я отлично лажу с людьми»), в соцсетях («у меня свой ресторан, но сегодня предлагаю просто в кафе»).

Ден врал девушкам и случайным знакомым, врал начальству и хозяйке квартиры, даже самому себе врал. Ден не замечал, как начинал

против своей воли

сочинять очередную ложь, понимал, что врет, но не мог остановиться, словно кто-то другой внутри него продолжал сочинять

и верить

эту ложь. Может, и вправду это болезнь, но лечиться от нее Ден не пытался. Не хотел. Если хорошенько подумать, та же ложь о знакомстве с опасными и влиятельными людьми его часто спасала от гопников, помогла худо-бедно окончить школу, институт, найти хоть какую-то работу, найти Соню.

А еще Ден на удивление хорошо чувствовал людей, уязвимых для вранья. И именно на них отрабатывал свои навыки. Соня оказалась одной из тех, кого легко «обмануть», но даже у нее за пару лет выработался иммунитет, и она бросила Дена, сказав на прощание:

«Пиздобольство тебя погубит».

И хоть Ден ее любил (очень сильно), но считал, что

пиздобольство

ложь – это не зараза, это его самое сильное оружие. Оно и поможет вернуть Соню обратно. Когда-нибудь потом, а пока…

Пока Ден отрабатывал свои навыки на других. Например, в соцсетях, на красотках, чьи страницы составляли половину его закладок в браузере. Буквально вчера Ден наткнулся на профиль очередной. Рыжая, худая, с аппетитной грудью и обворожительной улыбкой. Кира Рубич. Никакой личной информации, только статус:

«Удиви меня».

Ден, конечно, сразу написал:

«Хэллоу, готов удивить!»

Сообщение его висело непрочитанным со вчерашнего дня. Рыжая хоть и заходила на свою страницу, но до сих пор не ответила. Ден, показав в монитор средний палец, ушел заваривать на ужин бич-пакет.

Форточка на кухне оказалась открыта, в сумерках колышущиеся шторы напоминали призраков из старых фильмов. Вспомнились слова мамы про бандитов, забирающихся в квартиры. Ден поежился, закрыл форточку.

Когда вернулся в комнату, увидел в окне с диалогами уведомление.

Ответ от рыжей.

«???»

Видимо, это значило: «Чем ты готов удивить?»

Ден на секунду растерялся, посмотрел по сторонам. Увидел на столе книги, забытые Соней, среди них унылая классика, тошнотные комиксы – ничего интересного. Потом взгляд зацепился за старый постер с картинками-отсылками к играм и надписью «Верните мой 2002». Остроумный ответ пришел сам собой.

«Если тебе интересно, то в „ГТА Вайс Сити“ я с первого раза прошел миссию с вертолетиком! Что скажешь?»

Ответ не заставил себя ждать. Рыжая написала:

«скажу, что ты долбоеб».

Ден скривился. Да, он написал глупость, но так реагировать на безобидные шутки может только человек без

ебли

юмора.

Ден не сдался, снова пошел в атаку.

«Аккуратнее, если не знаешь, с кем общаешься».

Ответное сообщение пришло через секунду:

«и с кем я общаюсь? с долбоебом?»

Пальцы сами легли на клавиатуру, и буквы появились на экране быстрее, чем Ден успел подумать о последствиях. Он был уязвлен и жаждал поставить дерзкую деваху на место. Поэтому сначала отправил сообщение, а только потом понял, что мог ляпнуть лишнего. Рыжая мгновенно прочитала и принялась печатать ответ. А Ден сидел, смотрел в монитор и пытался предугадать, какие последствия его ждут.

На экране висело его сообщение:

«Я Дрём. Что теперь скажешь?»

Дрём был личностью полумифической. Если точнее, его считали городской легендой. Одни верили, что это талантливый уличный художник, чьи рисунки способны оживать. Другие уверяли, что это наемный убийца, умеющий притворяться чужой тенью. Были даже те, кто клялся, мол, Дрём – дьявол, тайно заправляющий городом.

Имелись и попсовые легенды про то, что на слабый пол имя Дрёма оказывало магическое влияние. Мол, услышав это прозвище, девушки теряли голову, ведь для них Дрём был предметом обожания сродни вампиру из сопливой подростковой саги. Многие парни этим пользовались и нередко получали награду. Чем хуже Ден? Ведь умение

пиздеть

врать – его сильная сторона.

Кроме того, что он теряет? Если рыжая отошьет, в следующий раз он придумает

пиздеж

историю правдоподобнее.

Но тут рыжая удивила. Написала:

«уже интересно, заинтриговал».

Не успел он хоть что-то сообразить, рыжая скинула фото и подпись:

«у меня вопрос: если ты художник, сможешь это нарисовать?»

А на фото голая грудь. Розовые соски, ровный загар, идеальные округлости. Рыжая даже лицо свое не стала замазывать, высунув язык, лукаво подмигивала. Ден почувствовал, что член тут же стал твердым, а сердце забилось быстрее.

«Нарисую так, что оживет через секунду!»

А она написала:

«рисунок или твой член?»

Ден, понимая, что теряет голову, ответил:

«Мой член уже ожил!»

Рыжая не заставила себя ждать:

«кафе „Дамаг“, через час, оживим друг друга».

Вот так, легко и быстро.

От накатившего желания Ден совсем потерял голову. Целый вихрь мыслей пронесся в голове. Это развод, обман, ловушка, шутка, издевательство, чей-то хитрый план, похищение, пытки, убийство, его будут бить, насиловать, скормят собакам.

Но сквозь вихрь этих мыслей пробивалась одна, самая яркая.

А что ты теряешь?

Ничего. Денег у него нет, ценных вещей тоже. Кому он сдался? Если и в самом деле выгорит, если ему удастся затащить в койку рыжую, это станет самым ярким воспоминанием за тридцать лет. Если нет,

пидора ответ

то у него останется фото голой груди, на которое можно передернуть.

Собравшись с мыслями, Ден написал:

«Буду, готовь мольберт».

И тут же получил еще одно фото.

Загорелая задница без трусиков. Подтянутая, крепкая, как орех, а между ног угадываются очертания половых губ, идеально ровных, нереально сочных.

«они ждут».

Кажется, Ден собрался за минуту. Уже одетый, спохватился, быстро сбегал в душ, помыл голову и член, снова оделся. Пока спускался, посмотрел, где находится кафе «Дамаг». Вполне себе бюджетное местечко недалеко от центра. Деньги на кофе можно взять из отложенных на квартиру. Потом у кого-нибудь перезаймет.

На улице, по всем законам осени, уже стемнело, редкие горбатые фонари освещали крохотные островки тротуаров. За границей света то и дело плескалась чернота, чудилось, что в этой черноте ползает кто-то опасный. Следит и крадется за ним. Ден невольно ускорился и через пять минут вышел на большой проспект, где фонарей было больше. На перекрестке патлатый юнец раздавал листовки с очередным «кандидатом в мэры».

Кандидат походил на огромную змею, а слоган его звучал странно:

«Пробудим в городе новую жизнь».

Ден взял листовку из вежливости и почти сразу выкинул в урну. Лицо кандидата словно отпечаталось на сетчатке черным пятном, но его быстро вытеснил образ рыжей.

Кафе «Дамаг» Ден нашел без труда. Несмотря на вечерний час, внутри было почти пусто. Одна парочка сидела в углу, у окна за чашкой кофе дремал старичок с козлиной бородкой. Ден огляделся, не увидел рыжей, решил подождать.

Прыщавый официант принес меню и тут же испарился. Другие посетители на Дена не обратили внимания. Он достал телефон, написал рыжей:

«Я здесь».

Только сообщение улетело, как прозвенел колокольчик над входной дверью, и на пороге появилась она. Кира Рубич. Невысокая, кудрявая, в обтягивающих джинсах и черной кожаной куртке. Увидев Дена, улыбнулась, подсела за стол.

– Хэллоу, Дрём.

– И тебе привет, – смущенно улыбнулся Ден, протягивая ей меню.

Его рыжая даже не посмотрела. Изучала Дена.

– Я тебя не таким представляла.

Голос у нее был низкий, чуть хриплый, но при этом тягучий, как мед. Ден еще больше смутился, вспомнив, что в соцсетях у него стоит

охуенное

фото дьявола в косухе.

– Жизнь потаскала, – натянуто улыбнулся Ден, а сам невольно скользнул взглядом по груди рыжей.

Она пришла без лифчика. И у нее торчали соски.

– Хорош пялиться, – поморщилась рыжая. – Удиви меня своими работами.

Ден растерялся. Уже хотел соврать, что новые его работы пока никому нельзя показывать, но тут над дверью снова прозвенел колокольчик, и в кафе появился похожий на гориллу амбал со спортивной сумкой.

Недовольно оглядевшись, он двинулся к Дену и рыжей. Остановился возле их стола, оценивающе посмотрел на Киру, повернулся к Дену.

– Ты Дрём?

Ден даже не понял, что обращаются к нему. При виде амбала он, как мог, вжался в стул и отдал бы все, чтобы слиться с этим стулом.

– Хули молчишь? – повысил голос амбал. – Ты Дрём?

– Я…

головка от хуя

Ден пытался придумать хоть одно оправдание, зачем он прикинулся Дрёмом. Но амбал оказался быстрее. Достал из кармана старенький кнопочный телефон, бросил на стол. Сумку кинул на колени Дену.

– Харэ шифроваться, Дрёма. Это от колдунов благодарочка.

Амбал подмигнул и пошел к выходу. Рыжая молча наблюдала за происходящим.

– Это что? – Кира указала сначала на телефон, потом на сумку.

Сумка была нетяжелая. Мелькнула мысль, что внутри лежат…

– Деньги, – ахнула рыжая, когда Ден открыл сумку.

Десятки аккуратных пачек, все по тысяче.

– За какие заслуги? – спросила рыжая, восхищенно глядя на деньги.

И снова Ден ляпнул первое, что в голову пришло:

– За то, что в «ГТА» миссию с вертолетиком с первого раза прошел.

Старый телефон на столе вздрогнул. Сообщение с незнакомого номера:

«Вали оттуда! Погоня началась!»

Какая еще погоня?

Тут же прилетело второе сообщение:

«Хули сидишь? Они рядом! Деньги забирай!»

Ден испуганно завертел головой. На другой стороне улицы остановился милицейский уазик, на кухне послышалась ругань, испуганные возгласы, среди которых Ден разобрал только одно слово.

Колдун?

Колдун!

Кажется, рыжая что-то спрашивала, но Ден не услышал, схватив сумку и телефон, рванул к выходу. Из милицейского уазика выпорхнули патрульные, указали на кафе, и Ден сиганул во дворы. Нырнул в одну подворотню, в другую. Впереди, дрожа в свете фонарей, бежала его собственная тень, какая-то мохнатая, угловатая. Из темноты выплывали безликие серые дома, похожие на бетонные склепы. А в окнах маячили

мертвецы

черные бесформенные тени.

Ден чуть не закричал от радости, увидев свой дом. Сумка с каждой секундой становилась тяжелее, а от шума в ушах чудился цокот копыт за спиной. Темнота в подъезде вибрировала и казалась живой, словно там, в бездонных норах, пробуждалось нечто опасное. Ден с трудом вытащил из карманов ключи,

пиздец как громко

открыл замок и залетел в квартиру.

В темноте показалось, что прихожую заполнили призраки. Но это ветер шевелил одежду на вешалке. Форточка снова открылась. Шпингалет не выдержал натиска ветра.

Ден приник к запертой двери, прислушался, нет ли погони. Тишина, даже ветер утих, только слышно, как часы на кухне отмеряют каждую секунду, словно ножом отрубают. Ден достал прихваченный телефон. Отправил сообщение на незнакомый номер:

«Кто ты? Чего хочешь?»

Пока ждал ответа, открыл сумку, проверил деньги. Настоящие. Запоздало пришла мысль, что в сумке может быть жучок или еще чего похуже. Проклиная себя за тупость, Ден вытряхнул все деньги, прощупал сумку, но ничего не нашел.

Только он выдохнул, как зазвонил старый телефон. Тот самый номер.

Ден выждал несколько секунд,

вдруг ошиблись номером, ага

но от противной заунывной мелодии заболели уши. Ден не выдержал.

– Алло, кто это?

На том конце молчали, но Ден слышал дыхание, хриплое и тяжелое.

– Мне не нужны эти деньги, – тихо сказал Ден. – И я не Дрём. Я соврал. Напиздел, чтобы понравиться девушке. Понятия не имею, кто такой Дрём. Как мне вернуть деньги? Я прямо сейчас…

– Ты правда не знаешь, кто такой Дрём?

Голос был под стать дыханию, хриплый, тяжелый. Не мужской, но и не женский. Будто бы… нечеловеческий.

– Не знаю я, – честно ответил Ден. – Дрёма не существует и…

– Как это не существует? – усмехнулись на том конце. – Ты же и есть Дрём!

Да они издеваются!

– Я не Дрём! И никогда им не был! Меня зовут Ден, я продаю канцтовары и…

– Ты Дрём, – повторили на том конце. – Если взял деньги, значит, ты Дрём. И теперь назад дороги нет.

– Хватит, – не выдержал Ден. – Заберите свои деньги и оставьте меня в покое.

Повисла пауза, Ден отчетливо слышал на другом конце шорох. И легкое шипение, словно рядом с трубкой ползала змея.

– Как думаешь, – поинтересовался таинственный собеседник, – кто такой Дрём и чем он занимается?

– Понятия не имею, – пробормотал Ден. – Рисует?

– Он пробуждает демонов.

За спиной раздался шелест. Ден резко повернулся. Показалось, что в кухню метнулась чья-то призрачная тень.

– Откуда, по-твоему, прозвище Дрём? – вкрадчиво прошелестел голос. – Не от того ли, что он будит дремлющих демонов?

Страх противной занозой впился чуть ниже сердца.

– Вы ведь шутите? Скажите, что вы…

– Ты по уши в дерьме. Советую сдохнуть быстрее, чем это дерьмо тебя утопит.

– Что мне делать? – Сердце Дена грозило разорваться от страха. – Как все исправить? Я верну деньги, я отдам все, что у меня есть!

В трубке раздался противный звук, будто поскребли ножом по кастрюле.

– Что делать? Нехер было пиздеть.

– Я…

– Не пиздел?

пиздел

– Мой тебе совет: начал пиздеть – пизди до конца. И зря ты в квартиру свалил.

– А куда мне еще валить?..

– Твои проблемы. Но советую тика́ть.

Тяжелое дыхание сменилось быстрыми гудками.

Ден попытался перезвонить.

«Номер недоступен».

– Сука, – всхлипнул Ден. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Дрём существует? И он будит демонов? Кто в здравом уме поверит в этот бред? Тем не менее незнакомый амбал передал Дрёму деньги, большие деньги. С приветом от колдунов. Значит, этот Дрём помогает колдунам будить демонов. Но для чего?

Мистические бандитские разборки, существовавшие где-то в параллельной реальности, вдруг бесцеремонно ворвались в скучную обыденную жизнь Дена и грозили большими неприятностями. А все из-за безобидного вранья,

нихуя

в которое поверили нехорошие люди. Что там сказал незнакомец по телефону? Срочно тикать с квартиры? Но куда? К маме? К Соне?

В дверь позвонили. Постучали. Подергали ручку. Ударили тяжелым.

Ден замер, стараясь не дышать. Сработал детский инстинкт: если не шуметь, подумают, что никого нет дома.

– Эй, Дрём, – раздался голос снаружи. – Мы знаем, ты в квартире. Открывай, если не хочешь проблем.

Ден чуть не крикнул, что он не Дрём, но вовремя спохватился.

Незваный гость

в жопе кость

выругался, начал ковырять отмычкой в замке. Ден в отчаянии метнулся к двери, запер внутренний замок.

– Он в хате! – крикнули с лестничной клетки. – Запускай паука!

На кухне зазвенело стекло. Ден запоздало вспомнил про форточку, рванул к ней и замер на пороге, глядя, как в окно забирается огромный косматый паук.

– Здравствуй, родной.

Косматый паук оказался косматым коротышкой с длинными руками, а вместо пальцев у него красовались острые ножи, как у злодея из фильмов про страшные сны.

– Забирайте деньги, – пробормотал Ден, пятясь в прихожую. – Я ничего не потратил, мне их дали по ошибке.

– Какая ошибка, родной, – оскалился коротышка, – забрать деньги мог только настоящий Дрём. Проверенный источник слил нам наводку.

Он подскочил, ткнул Дена ножом в живот.

– Открывай дверь, или кишки выпущу.

Ден, с трудом уняв дрожь, отпер замки. С лестницы пахнуло гнилью. В квартиру завалились трое. Один детина с забинтованной головой, другой детина с обожженным лицом. Третий, высокий и костлявый, был в балахоне. Дену показалось, что из-под огромного капюшона торчит голый череп.

– Нашелся, Дрёма, – усмехнулся костлявый. – Долго тебя наши гробовцы после последнего обряда искали. Даже духов по твоему следу пускали.

– Я не…

Ден дернулся и тут же получил кулаком в лицо от обожженного. Из глаз посыпались искры, а во рту хрустнул зуб.

– Сильно не бей! – рявкнул костлявый. – Парню еще работать. Да уложите вы его, хули встали?

Сильная рука схватила Дена за шею, повалила на пол, прямо в грязь.

– Это ошибка, – прохрипел Ден. – Заберите деньги! Прошу! Я не Дрём, не надо!

Не церемонясь, ему заткнули рот тряпкой, которой Соня вытирала пол. Ден пытался сопротивляться, но его сильнее прижали к полу. Костлявый вытащил из складок балахона шприц и ампулу с зеленоватой жидкостью.

– Убивать мы тебя не будем, не бойся. Ты нам нужен живой. Пока. А вот стимул для работы дадим. Тут у нас яд. Особый, по рецепту.

– Я сам замешивал, – с гордостью добавил коротышка.

Костлявый чертыхнулся.

– Гурам, ты в прошлый раз так намешал, что столичный колдун раньше времени откинулся, не успел обряд с духами закончить.

– В этот раз все четко. Подействует через два часа, не раньше.

– Точно?

– Бля буду.

– На твоей совести, Гурам.

Костлявый опустился на колени.

– Расклад такой, Дрём. Ввожу тебе яд. Потом едем в наше гнездо. У тебя будет два часа, чтобы разбудить для нас демона. Не успеешь – сдохнешь, понял?

Ден замычал, но тряпку изо рта у него не достали.

– Ты уж постарайся, родной, если хочешь жить. – Костлявый набрал в шприц жидкость из ампулы. – Мы хотели по-хорошему, веришь? Но мусора из столицы своими облавами почти весь кислород перекрыли, а на кону выборы, судьбу города надо решать, а нам сил не хватает. Бля, да приспустите вы ему штаны.

Штаны Дена бесцеремонно стянули до самых колен.

– Если разбудишь для нас демона, – продолжал костлявый, – дадим противоядие. Мы хоть и бандиты, но слово держим. Вот так…

Ден почувствовал, как под кожу вошла холодная игла. От боли он дернулся, застонал, но через секунду все закончилось, тут же навалилось чувство безысходности.

– Машина ждет внизу. – Костлявый убрал шприц. – Надо торопиться. Ты бери чего надо для обряда. Амулеты, приманки, угощения. Через пять минут выдвигаемся.

Ден так и лежал на полу, смысл сказанного не мог оформиться в единую картинку.

– Помогите ему в себя прийти.

Обожженный пнул Дена в живот. Перебинтованный поднял его, отвесил оплеуху.

– Вещи собирай! – рявкнули они хором.

Ден, пошатываясь, побрел в комнату. Огляделся. На столе ноутбук, тарелка с остывшим ужином, книги, оставшиеся от Сони. Унылая классика и тошнотные комиксы. Надпись на одной из книг гласила: «Мои прекрасные демоны».

Ден машинально взял книгу с комиксами, вышел в коридор.

– Это все? – удивился костлявый.

– У меня н-ничего больше нет.

Его вытолкали на лестницу, даже дверь квартиры не прикрыли. Деньги так и остались в прихожей вместе с телефоном и всей его жалкой жизнью, которая

летела в пизду

грозила оборваться в любую минуту.

– Парни, это все большая…

– Пиздуй давай, и рот на замок.

Во дворе стоял милицейский уазик, тот самый, что Ден видел возле кафе. Обожженный детина открыл багажник, на его дне лежали мертвые менты.

– Может, Дрёма к жмурам?

– Не надо, – ответил костлявый. – Еще свернет шею на кочках. Сажай на заднее, посередине. И чтобы не рыпался.

Ден ясно понимал, что если сейчас он сядет в машину, то назад уже не вернется. Но что делать, он не понимал.

– Парни, говорю вам, это все ошибка, я не…

Костлявый оборвал его взмахом руки.

– Еще раз вякнешь не по делу, отрежу член.

Дена затолкали в машину. Справа устроился коротышка, слева обожженный. За руль сел перебинтованный.

– От мусоров повесь оберег, – велел костлявый. – Чтобы на хвост не сели.

Детина намотал на зеркало заднего вида окровавленный капитанский погон. Рядом на зеркале висел стикер с напоминанием:

«Дрёма убиваем после обряда».

Ден тихо сглотнул. Когда машина тронулась с места, он оглянулся в надежде, что их заметит кто-то из соседей. Нет, двор будто вымер, только хищные тени рыскали в свете мутного фонаря возле подъезда.

– Чего там у тебя? – Костлявый заметил комиксы, забрал их у Дена. – «Мои прекрасные демоны»? Это еще что за бесоебство?

– Это не мое, – пробормотал Ден. – По ошибке взял.

– Почему сразу бесоебство, – встрял коротышка. – Отличные комиксы! И демоны харизматичные, особенно Багур!

– Кто? – усмехнулся костлявый. – Булгур?

– Багур, йопта, – огрызнулся коротышка. – Демон безумия. Самый смачный. Появлялся неожиданно, в разгар безумия. Мог одной левой уложить пачку негодяев, подчинить себе человека, изменить прошлое и исполнить желание хозяина. И, бля, появлялся всегда эффектно.

– Это как? – усмехнулся костлявый.

– Вылезал из мертвеца с фразой: «Здорова, педики!»

Костлявый издевательски засмеялся.

– Гурам, не читай херню. Демоны так не появляются, они не могут исполнять желания и изменять прошлое. Это бред для детей.

– Это не бред, а поэзия мрака, – разозлился коротышка. – Гробовцы сами демонам поклоняются.

– Наши демоны настоящие. И опасные. Они не появляются из воздуха. Демоны уже здесь, среди нас. Но они спят. Точнее, они погружены в дремоту,

поеботу

в которой находятся тысячи лет. Они спят в темноте. Они и есть темнота. Они питаются нашей энергией, а мы питаемся их силой. А если их разбудить, подчинить себе, тогда мы сможем подчинить весь город. Вот это, Гурам, настоящая поэзия мрака.

Ден вспомнил свой темный подъезд, черноту в углах, похожую на норы. Представил, как в этих норах покоятся огромные рогатые твари, как они высасывают из людей энергию и жаждут прорваться в мир живых, чтобы посеять безумие.

– Трудность в том, что разбудить их под силу настоящему колдуну, способному подчинять себе демонов, – продолжал костлявый, – иначе быть беде

пизде

Все резко посмотрели на Дена, даже детина за рулем. Уазик на кого-то налетел. Ден ударился головой о крышу, зашипел от боли.

– Кто там был? – поинтересовался костлявый. – Собака?

– Человек, – отозвался детина.

Ден, чувствуя, что сам все глубже скатывается в бездну безумия, не выдержал:

– Я не смогу! Не смогу разбудить демона! Я не Дрём, я вовсе не колдун,

я любила и люблю-ю-ю…

и у меня ничего не получится! Остановите! Убейте меня прямо здесь! Слышите?

Костлявый обернулся, и Ден увидел в упор, что это в самом деле мертвец. Одна щека у него сгнила, а вместо правого глаза чернел провал, где копошилось что-то белое.

– Послушай, Дрём, – костлявый ткнул пальцем себе в пустую глазницу, – это твоя работа. Однажды ты поднял меня из мертвых, ты пробудил духов, которые помогли нам удержать город. Твоего лица под маской

и хуйца

никто из живых не видел, но среди живых про тебя ходят легенды. Ты – наш последний шанс. Столичные менты обложили со всех стороны, счет идет на часы. И если мы… ты не успеешь помочь, тогда прикончат всех. И тебя тоже. А если разбудишь демона, если ты справишься, тогда всех нас ждет новая жизнь.

Пока костлявый говорил, Дена замутило. Смысл сказанных слов доходил с

говном

трудом. Похоже, яд уже начинал действовать. Ден хотел сказать про это, но не смог и рта открыть, словно кто-то ему не давал.

Уазик петлял по незнакомым улицам, а старые заброшенные дома нависали над ними могильными плитами. Обогнув городскую свалку, детина свернул к кладбищу.

– Почти на месте, – доложил костлявый.

В стороне от кладбища стоял морг. Раньше Ден видел его только по телевизору, и в детстве морг напоминал огромную клетку, где томятся души мертвецов. Возможно, через час и его душа застрянет в этих стенах.

Машину загнали на территорию. Дена вытолкнули из салона и тут же грубо пихнули на крыльцо, а оттуда в грязную и душную утробу морга. Перед глазами вовсю плясали черные рогатые пятна, а во рту появился странный привкус старых лекарств.

– К главному его, – велел кому-то костлявый. – Времени мало. Все готово?

В ответ раздалось невнятное шипение. Дена буквально протащили по коридору и бросили в комнату, пахнущую

смертью

старыми лекарствами. Ден, поборов слабость, огляделся. На секунду показалось, что он вернулся в прошлое, в свою детскую комнату. На полу и на стенах висели ковры с демоническими узорами, напоминающие порталы в иные миры. Повсюду лежали стопки книг, и все они отбрасывали причудливые рогатые тени. В углу Ден различил стол с компьютером, за которым сидел

мертвец

патлатый юнец, у которого Ден брал предвыборную листовку.

Ностальгическую картину детства нарушали цепи у дальней стены, где висели

еда

люди с мешками на голове. Не понять, живые или нет. Двое в милицейской форме, один в медицинском халате, еще была женщина в махровой ночнушке. И ребенок.

А еще в центре комнаты лежала куча изуродованных тел, наспех прикрытая тряпками. От нее и пахло

новой жизнью

старыми лекарствами. Перед кучей тел на диване сидел человек. Тот самый кандидат с предвыборной листовки, похожий на змею.

«Пробудим в городе новую жизнь».

– Это точно Дрём? – прищурился кандидат, поглаживая длинную черную трость.

– Это он, – заверил костлявый. – Я чувствую в нем силу. Чувствую с ним

анальную

связь. И он ощущает демонов в темноте, я заметил это.

– Тогда начинайте, – сказал кандидат. – Времени нет. Столичные пасут уже весь город. Если они успеют расчухать, где гнездо, нам конец. Никакие демоны не спасут.

– Мы использовали оберег, чтобы мусора не сели на хвост.

– Ты перед смертью тоже его использовал, – разозлился кандидат. – А потом пришлось тебя воскрешать. Не проебись, колдун, у тебя нет права на ошибку.

Костлявый молча поднял Дена, толкнул к куче тел.

– Начинай.

Ден растерянно огляделся, зацепился взглядом за

еду

пленников в цепях. Попытался вспомнить комиксы, которые читала Соня. Хоть что-то полезное или спасительное оттуда.

– Какого хера ты ждешь?

Ден, как смог, изобразил замешательство.

– Здесь кое-чего… не хватает.

– Скажи чего. – Кандидат встал с дивана, подошел ближе. – Принесем.

Ответ созрел в голове моментально, будто

не твой

сам собой.

– М-мертвец. Нужен свежий мертвец.

– Мы уже откопали целую кучу, как ты просил в прошлый раз. – Кандидат кивнул на груду тел перед диваном. – Чтобы демон пришел на запах. Мы отловили и привязали цепями живых, для еды, хотя в прошлый раз они не пригодились

мелкие духи на них не купились

мы даже приволокли сюда старый компьютер, через который демоны якобы могут общаться. Всего этого мало?

Ден поморщился, словно вместе с ядом по венам текли чужие мысли.

– Нужен свежий труп, еще не остывший. Чтобы сильный демон

повеселился

в него вселился. Это не просто дух, это

ебать какой

могущественный демон. И если ему что-то не понравится, он вас прикончит.

Кандидат, чуть помедлив, щелкнул пальцем, и в комнату завели…

– Соня! – изумился Ден. – Нет, только не ее, прошу!

Соня была раздета, избита и изрезана. На теле ее не осталось живого места. Глаза были завязаны, а рот заклеен скотчем.

– Прошу, – в ужасе прошептал Ден, – я сделаю все, что попросите, только отпустите девушку, умоляю…

– Ты просил свежего мертвеца, – пожал плечами кандидат. – Получай.

Костлявый перерезал Соне горло. Она повалилась на пол, заливая кровью ковер. Ден заплакал. Ноги подогнулись, и он рухнул на колени, пополз к Соне, но его схватили.

– Ты сам виноват, – прошептал кандидат в самое ухо. – Нехер было

пиздеть

бегать от нас. Получи расплату. У тебя есть шанс все исправить, не просри его. Мне не нужны никчемные духи и унылые мертвяки. Мне нужен только демон. Самый сильный. Тот, кто подчинит себе город. Тот, кто воскресит и поведет за собой армию мертвецов, прикончит столичных шавок и пробудит в городе новую жизнь. Ты понял?

Ден, которого трясло от рыданий, не ответил. Тут же он получил удар в живот.

– Ты понял?

– Д-да. Понял!

– А теперь начинай. У тебя осталось… сколько?

– Минут десять, – подсказал костлявый.

– Торопись.

Что делать, Ден по-прежнему не знал. В сердце дыра, в голове пустота. И желание умереть. А лучше утащить за собой на тот свет всех этих ублюдков.

Он прикрыл глаза. Прислушался к своим мыслям, чувствам. Ничего, абсолютно ничего, будто кто-то забрал, поглотил все его силы.

– Я не знаю, как разбудить вашего сраного демона, – сказал наконец Ден. – Я не Дрём. Убейте меня. Убейте, и дело с концом.

Кандидат навис над ним.

– Если ты не Дрём, тогда кто?

Ден, понимая, что это

пиздец

конец, собрался с духом и выпалил:

– Я – пиздобол.

Голову тут же пронзила острая боль. Пищевод обожгло чем-то горячим. Похоже, яд начал действовать раньше. Комната вдруг сделалась душной и тесной. Кандидат кому-то махнул, отдал приказ

выпускать

стрелять, но прикончить Дена не успели. Он упал на колени, и его вырвало чем-то черным прямо на ноги кандидату.

– Да какого хера? Уберите его!

За спиной послышалась возня. Вдалеке раздались выстрелы. Но Дена они не напугали. Он, завороженный, следил за своей тенью. Та увеличивалась, набухала. Казалось, тень растекается по всей комнате, за ее пределы. Дена пробил озноб, на мгновение глаза заволокло пеленой, и он отчетливо увидел черные

норы

тени, что метались по комнате, сплетаясь в одно потустороннее нечто.

Люди, прикованные цепями, начали стонать, корчиться, пытаясь высвободиться. Они понимали, они чувствовали,

что их съедят

Огромная тень под ногами продолжала набухать, а по ту сторону темноты кто-то просыпался, рвался наружу. Завороженный этим зрелищем, Ден дотронулся до тени рукой. Ощутил тепло, такое приятное, такое родное.

Его толкнули, но он не заметил. Его ударили, но он не почувствовал. Он следил за рождением чего-то удивительного. Он, приложив руку к

новой жизни

тянул это нечто к себе, помогал появиться на свет, жаждал увидеть его первым и…

– Да пристрелите вы этого уебка!

Совсем рядом щелкнул затвор. Ден вздрогнул, словно от пощечины. Оглянулся. Увидел обожженного детину с пистолетом.

– Не надо, – улыбнулся ему Ден.

Детина замер в нерешительности.

А через секунду в комнату ворвались люди с автоматами. Возглавляли их трое. Старик с козлиной бородкой из кафе, амбал, который передал ему сумку. И рыжая.

Она, прорвавшись к Дену, мощным ударом вырубила обожженного детину.

– Хэллоу, Дрём.

Ден улыбнулся, оторвал руку от пола.

– Я не Дрём. Я – пиздобол.

– Что ты здесь делаешь?

Ден опустил глаза, увидел, что тени под ним больше нет.

– Принимаю роды.

К ним подскочил старик с козлиной бородкой.

– Что происходит? – Тот самый хриплый голос из телефона. – Мы не опоздали?

– Так это вы, – понял Ден. – Вы меня подставили и отдали гробовцам.

Рыжая не ответила. Она смотрела по сторонам. Демонические узоры на коврах будто ожили, принялись переплетаться, образуя новые порталы. Они чувствовали новую жизнь. И Ден чувствовал. И рыжая, похоже, чувствовала тоже.

– Ты ведь и есть Дрём? – улыбнулся ей Ден. – Ты призывала для них мелких духов, скрывала лицо, а теперь…

– Спасаю всех, пока вы не натворили херни. Прошу…

Она присела рядом с Деном.

– Вы же не пытались здесь кого-то разбудить?

Ден улыбнулся еще шире. Рыжая, теряя терпение, приставила автомат к его голове.

– Говори, что ты натворил?

– Я – ничего. Оно само проснулось.

За спиной у рыжей шевельнулась мертвая Соня. Кожа на трупе резко почернела, лопнула, обнажив новое тело и

новую жизнь

Кандидат тоже видел его. Он упал на колени, поклонился. Повернулся к рыжей.

– Вы опоздали, столичные шавки.

Рыжая сделала знак остальным. Люди с автоматами встали в круг перед ожившей тварью. Та хрустнула суставами, подняла голову. Улыбнулась. И сказала:

– Здорова, педики.

Выстрелы грянули со всех сторон. Комнату наполнил запах пороха, демонические узоры на коврах окрасились кровью. Косматые линии и изгибы превратились в змей, которые хватали и жалили бандитов. Ден едва увернулся от шальной пули, упал рядом с кучей мертвецов перед диваном. В голову пришла безумная мысль. Ден с трудом приподнял чей-то тяжелый торс, спрятался под ним.

– Не стрелять! – рявкнула рыжая. – Прекратить огонь!

Комната была полна трупов. Рядом лежали и бандиты в масках, и оба детины, что привели его сюда. Рядом с обожженным сидела ожившая тварь, с причмокиванием поедая внутренности убитого.

На мертвую девушку она уже не походила. Скорее помесь зверя и древнего человека. Тело твари поросло черной щетиной, наружу торчали переломанные ребра, а в гниющих ранах копошились слизни.

– А шо притихли? – Тварь покрутила головой. – Кому свежих пиздюлин?

Рыжая выпустила в тварь несколько пуль, но та ловко нырнула в тень от стола, вынырнула рядом с кучей мертвецов, одним быстрым движением выбила оружие из рук рыжей и снова нырнула в чью-то тень.

– Пули не берут эту суку. – Рыжая подскочила к дивану, вытащила из-под него перепуганного кандидата. – Кого вы разбудили? Говори!

Кандидат ударил ее ногой в живот и отполз к куче трупов.

– Это все пацан! Он призвал! Пусть прогонит демона!

ни-ху-я

Рыжая огляделась в поисках помощи. Рядом лежал мертвый старик, рядом с ним – выпотрошенный амбал. У входа в луже крови шевелилась пара бандитов, остальные либо сбежали, либо сдохли.

– Тот, кого впустил пацан, – рыжая рисовала в воздухе какие-то символы, – это не просто дух. И не демон. Они могут спасти от пули, навести морок, прочитать мысли

хуисли

а это… настоящий дьявол, и он не успокоится, пока не превратит все в ад и…

Договорить рыжая не успела. Тварь вынырнула из ее тени, прилипла к рыжей, что-то прошептала на ухо. Рыжая замахала руками, попыталась сбросить тварь с себя, но та прилипла, как пиявка, и буквально поглощала девушку. Сломались кости, лопнули глаза, раскрошились зубы.

Ну шо, выебал бы ее такой?

Ден не сразу понял, что голос звучит у него в голове. Ден в последний раз с ужасом смотрел на рыжую. Мгновение – и тварь поглотила ее полностью.

– Одной тупой пиздой меньше.

Кандидат так и лежал на полу, в ужасе глядя на тварь, которая уже изменилась, приняла облик живой Сони, невысокой, стройной и

ебабельной

– Теперь давай с тобой разбираться, товарищ гробовец.

Кандидат что-то судорожно искал в карманах.

– Изыди, тварь! – Он достал маленький крест. – Я тебе приказываю…

– А я тебе приказываю пойти на хуй.

Политик застыл, точно слова твари его

околдовали

успокоили.

– На хуй? – уточнил он.

– На хуй, на хуй, – кивнула тварь.

Политик встал на ноги, покрутился на месте. Показал куда-то в сторону дивана.

– Это пойдет?

– Не знаю, родной, проверь.

Из своего укрытия Ден видел, как кандидат снял штаны, взял с пола трость. Раздался тошнотворный хруст, а за ним влажное хлюпанье.

Тварь же, потеряв интерес к происходящему, принялась стаскивать убитых в кучу к остальным трупам. Ден был уверен: тварь знает, что он лежит рядом и ждет своей участи.

– Ты бы, родной, хоть стонал от удовольствия, – сказала тварь кандидату. – А то елозишь с каменным ебалом.

Политик тут же начал пыхтеть и стонать.

– Дениска, а ты вылезай, хватит прятаться.

Ден закрыл глаза и перестал дышать, надеясь, что тварь

не надейся

его не почует.

– Дениска, еб твою мать, я вижу, что ты живой. Или тоже на хуй захотел?

Ден сбросил с себя мертвеца.

– С тобой как лучше говорить, Дениска?

вот так

или по-человечески?

– Ч-чего ты хочешь от меня? – только и смог выговорить Ден. – Я помог тебе выбраться, чуть не умер.

– За это тебе большое нечеловеческое спасибо, Дениска. Но ты ведь знаешь, как у демонов бывает? После рождения мы съедаем того, кто нас призвал.

Ден попятился к стене.

– Что? Не надо…

Тварь усмехнулась. За спиной у нее, рядом с диваном, продолжал елозить политик.

– Да не бойся ты, Дениска. Я пошутил. Не едим мы людей. Мы страхом вашим питаемся. Ты вкусный, и они…

Тварь показала на людей, прикованных цепями к стене.

– Тоже вкусные. Кстати, среди них твоя мама. Еще живая. Но это не точно.

– Мама, – только и повторил Ден.

Тварь продолжала стаскивать мертвых людей к куче трупов, словно у нее был какой-то план, и

она его придерживалась

– Ну шо, Дениска. – Тварь остановилась. – Понравилось пробуждать демона?

– Но я же… я даже не пробовал выманить тебя из темноты.

– Из темноты? – удивилась тварь. – Это все бредни графоманов. И колдунов пизданутых. Демоны не живут в темноте. Там могут спать только духи слабее вашего пука. Настоящие демоны живут в вас самих. Мы и есть ваша тень. Ваша вторая душа. Шобы нас пробудить, надо найти очень сильное средство. Или яд. Меня вот он пробудил, да еще такого пинка дал, шо я, как чертик, выскочил наружу. Кстати!

Ден вздрогнул, решив, что сейчас тварь его прикончит.

– Имя, – сказала тварь, – надо придумать мне имя. Багур нравится, но не отражает мою суть. Надо шо-то подходящее.

– А в чем твоя суть? – осторожно спросил Ден.

– Ты разве еще не понял, Дениска? Пиздеть.

Ден поймал себя на мысли, что впервые за многие годы у него пропало неконтролируемое желание лгать.

– Так это ты… все это время во мне…

– В тебе, в тебе. Твое феноменальное пиздобольство, оно же дар, оно же зараза – это все моя заслуга. Кроме того раза, когда тебе Соня не дала на первом свидании, когда пообещал ей щенка купить. Серьезно? И я бы не дал ради такого, хотя люблю собак. Кстати, о них. Хочешь фокус?

Тварь щелкнула пальцем, и куча мертвецов, слившись в огромное нечто, ожила.

– Видал? Будет мой верный пэс. Назову его Дружок. Ну-ка…

Дружок, помогая себе десятками ног и рук, неуклюже поднялся.

– Дружок, надо поймать тех, кто успел сдриснуть отсюда… Бля, успокой этого апесдола, никак не уймется.

Дружок подскочил к кандидату, оторвал ему голову.

– Вот так лучше. Дружок, слушай внимательно. Догони костлявого уебана-колдуна и коротышку с ножами, как его там…

– Гурам, – подсказал Ден.

– Точно. Догони и прикончи, пока они не добрались до города. Мы же не хотим испортить городу сюрприз и пробудить в нем раньше времени новую жизнь? А, Дениска?

– Не хотим, – пробормотал Ден.

– Тогда вперед, Дружок!

Огромное нечто ринулась в погоню, выбив двери, а вместе с ними часть стены.

– Тупой, конечно, – сокрушенно сказала тварь. – Ну ничего, обучим. Так, теперь с тобой…

Тварь повернулась к Дену.

– Ты мне нахуй не нужен, вот честно. Но и убивать тебя… жалко.

Тварь глянула по сторонам.

– Давай так, Дениска. Если выполнишь одно задание, уйдешь живым. И разрешу забрать мать с собой. Если она жива, конечно.

Ден уже понял, что ничего хорошего его не ждет.

– Какое задание?

Тварь показала в угол, на стол, на чудом уцелевший старый компьютер.

– Ты смотри, Дениска. Компик еще живой! Иди-ка сюда.

Ден медленно подошел к столу. Увидел на экране знакомую заставку.

– Садись, – подтолкнула его тварь. – Если в «ГТА» пройдешь миссию с вертолетиком с первого раза, отпущу.

Ден вспомнил, что у него никогда не получалось пройти эту миссию сразу. Но ради мамы, ради собственной никчемной жизни…

– Отпустишь? Серьезно?

– Не знаю. – Тварь пожала плечами. – Я же пиз-до-бол. Кстати!

Ден снова вздрогнул.

– Пиздобол – шикарное имя. Отражает мою суть. А ты шо застыл, Дениска? Начинай играть, время пошло.

Я решил, что Кристина глюк. Приход давно закончился, меня отпустило, да и не ловил я никогда таких реальных глюков, но как иначе объяснить ее появление на моем пороге? Последний раз мы виделись… черт, да когда же?! Блядская память сломалась пару лет назад, я порой забываю элементарные вещи. Второй курс художки, что ли? В конце сессии, кажется…

Или нет? Третий, третий курс, точно, сука! Нас выгнали на пленэр, едва сошел снег, и руки зябли от пронизывающего ветра с Онеги. Стуча зубами, мы зарисовывали унылые пейзажи весенней набережной: размокшую чавкающую хлябь пополам с собачьим дерьмом, черные мослы кустов и деревьев, обглоданных острозубой зимой, сероликих прохожих, неведомо как и для чего оказавшихся здесь в этот час. Всю эту дрянь.

Крис была там, в стайке скудоумных выблядков, мнящих себя Айвазовскими и Моне, возюкала огрызком карандаша в блокноте. Рисовала она посредственно. Ай, да какого?! Художник из нее был как из говна пуля, че уж там. На уровне наших одногруппников, что после трех лет учебы не могли нарисовать даже хуй на заборе, но ей одной я прощал это с легкостью. Таким, как Кристина, не обязательно уметь, им достаточно просто быть.

Если говорить о канонической красоте, то нет, красивой она не была. Скорее фактурной. Мраморное лицо, обрамленное черными пружинками волос, исчезающе-тонкие губы, острые вампирские скулы, глаза со стальным отливом, серые, как ебаное питерское небо. Она могла сойти за готку, но готкой не была. Готки тупые и жирные, а Крис была умной и худой. Я частенько любовался ею, мечтал нарисовать ее портрет… ну, до того, как открыл для себя траву и герыч и положил на живопись огромный хуй.

Время на пару с наркотой сожрали семь лет моей жизни с тех далеких пор и часть воспоминаний вприкуску, но этот обрывок – коченеющие руки, промозглая петрозаводская весна, шум озера и задумчивый профиль Крис – сохранился почти целиком. Я вспомнил, как материл себя, не в силах ухватить суть, передать поворот головы и эту мечтательную задумчивость, и комкал страницы из этюдника, а сраный грифель «Фабер-Кастелла» все норовил обломиться под самый корень. Я вспомнил все это, глядя в ее глаза.

Спустя семь лет Кристина стояла на пороге моей хаты, мокрая с головы до ног. Она зябко куталась во что-то среднее между огромной футболкой и куском простыни. С этой ебаной модой бездомного хер отличишь от стиляги. Ткань липла к телу, как в дешевой студенческой комедии, обводя полушария грудей и кнопочки затвердевших сосков. Веселые завитушки волос отяжелели, распрямились, шторами повисли по обе стороны лица, неожиданно смуглого. Под ногами натекла лужа дождевой воды, и я рассеянно отметил, что Крис босая. Она выглядела как та девочка из «Звонка», Садаку или Судоку, как, блядь, ее там, и я реально отложил с полтонны кирпичей. А потом воспоминания сплющили меня, как бобра под паровым катком, и я застыл, еблан ебланом, с выпученными глазами и отвисшей челюстью.

– Здравствуй, Миша.

Не дожидаясь, пока я перестану тупить, она шагнула через порог и вошла в прихожую. Так я понял, что она не вампир. Ебаные вампиры ведь не могут войти, пока их не пригласишь, да?! Или это ебаные оборотни?

Нечленораздельно мыча, я бросился следом, грациозный, как носорог. В попытке закрыть дверь в комнату, я крепко приложил Кристину плечом, но она все же успела прошмыгнуть внутрь. Уши мои запылали, как два пионерских костра. Я увидел хату глазами моей бывшей музы, втянул ее ноздрями вонь холостяцкой бичарни.

Липкий пол, истоптанный уличной обувью, ровным слоем устилали хабари, использованные баяны, раздавленные пластиковые сиськи из-под дешевого пива. Обои пожелтели и отслаивались, облезали клочьями обгоревшей на солнце кожи. К стене, прячась за журнальным столиком, привалился изгаженный диван с продавленной спинкой и черными подпалинами от сигарет на подлокотниках. На столике, застланном рекламными газетами, теснились забитые всяким дерьмом пепельницы, жгуты, почерневшие ложки, курительные трубки, остатки протухшей жратвы и, неожиданно, чуть увядшая белая роза в бутылке от «Клинского». Наверное, я купил ее какой-то из своих шмар.

– Романтично.

Крис тронула розу пальцами, и у меня мгновенно встал. Я уже забыл, когда телка могла завести меня вот так, одним жестом, одним движением! Крис же прошлась равнодушным взглядом по комнате и остановилась на диване.

– Трахаться будем здесь?

– А?

Я выпучил глаза, как ебаный глубоководный краб, хотя секунду назад думал, что теперь меня уже хуй чем проймешь. Я не просто вел себя как полный дебил, я и чувствовал себя аналогично. Так не бывает. Так не бывает! Так, сука, не бывает!

– Трахаться будем здесь? – терпеливо повторила Кристина. – Или есть место почище?

Как с другой планеты я услышал собственный голос, глухой и осипший.

– Есть. В спальне почище.

Без разговоров она схватила меня за ремень и потащила в спальню. Трахаться. Я повалил ее на матрас, прямо в ворох несвежего белья, пропахшего потом и табачным дымом, и прижался к ней, восхитительно мокрой и холодной.

Я не выходил из дома недели полторы, не смотрел ящик, не лазал в Интернет. Откуда мне было знать, что ни сегодня, ни даже вчера не было дождя?

Кристина оказалась целкой. Я неслабо охуел, когда понял это, и все не мог до конца поверить. К своим тридцати я переебал всякого, но девственниц не встречал ни разу. Можно попенять на мой круг общения: сплошь торчки, богема, припизднутые люди искусства – они, походу, рождаются сразу без плевы, чтобы облегчить будущую жизнь, богатую на разврат и случайные связи. Но давайте по чесноку, мы все знаем, что современный мир населяют бляди, и именно поэтому никто вот уже сотни лет не видел единорогов.

Моя голова покоилась на бедре Крис, а ее голова – на моем. После быстрого и жесткого траха тела сами сложились в похотливый инь-ян, где я играл роль светлой половины. Не в переносном, в буквальном смысле – Крис оказалась куда смуглее, чем я помнил. Из этой позы легче легкого перейти к оральным ласкам, но близость ее губ к моему члену не возбуждала. Крис выдоила меня досуха за один заход.

Честно говоря, если бы не кровь, я бы ни за что не понял, что она целка. Крис еблась по-взрослому, умело и с удовольствием. Знала, где погладить, а где надавить, и так сжимала мой хуй влагалищем, что, казалось, вот-вот оторвет. Я смутно понимал, что кончил в нее, но меня это не волновало. В этой жизни меня уже давно нихуя не волновало. Кроме нее. Моего пропавшего вдохновения, которое я только что жестко отодрал.

Крис отклеилась от меня, безошибочно отыскала пачку «Честера» на прикроватной тумбочке. Первая же затяжка заставила ее закашляться, но движения выдавали опытного курильщика. С каждой затяжкой дела шли все лучше, Крис вдыхала дым с явным удовольствием. Под ее насмешливым взглядом я вновь начинал чувствовать неловкость. Как школьник, которого обработала опытная шлюха.

Я натянул влажную простыню, скрывая опавший сморщенный член. Я бы с радостью замотал все свое нескладное тело целиком. Замотал и вынес на мусорку впалую волосатую грудь, тощие мосластые конечности, бледную рожу с глубокими тенями под провалами глаз, давно немытые патлы, сосульками свисающие до самых плеч, и клочковатую бороденку. Я стыдился? Да какого хуя?! Я и слова-то такого не помнил! Я мог ходить в одной и той же заблеванной футболке, не менять белье неделями, а душ на хате сломался больше месяца назад. Но рядом с Крис, чистой, гладкой, я презирал себя и мечтал провалиться сквозь землю.

Тлеющая сигарета осыпалась серым прахом. Губы Крис мягко обхватывали фильтр, и я невольно представил их на моем члене. Нет, ничего не шевельнулось. Я не перегибал с герычем, ширялся не чаще раза в неделю, но, походу, это все же малость влияло на потенцию. В студенческие годы я драл бы ее несколько дней кряду, с короткими перерывами на поссать. Жаль, что тогда у нас нихренашеньки не сложилось.

Крис воткнула бычок в стену, нарисовав на обоях черную запятую – еще одну к сотне таких же. Новая сигарета тут же устроилась между тонких пальцев. Крис чувствовала себя уверенно и раскованно, отчего мне становилось все больше не по себе. В прояснившейся башке закопошились оглушенные наркотой мысли, которые трансформировались в вопросы, и главный из них – какого хуя?! Как Крис оказалась здесь?! Почему и зачем? И что это, блядь, такое было?

– На чем торчишь? – Выпустив дым ноздрями, Кристина наметанным глазом проинспектировала мои вены.

– Ни на чем, – смущенно прохрипел я.

– Врешь. Мне не надо врать, Миша.

– Я правда не подсел. Трава не в счет, а с герычем могу завязать в любой момент…

– Знакомая песня, – кивнула Крис.

Она не осуждала, не отчитывала, но от ее голоса я ощущал себя провинившимся школьником. Блядь, да что за хуйня происходит?!

– Есть что-нибудь?

Я видел сотни шлюх, нуждающихся в срочном раскумаре, и нет, Крис не напоминала их даже отдаленно. Она… блядь, да она как будто щепотку соли спрашивала или ебаную луковицу!

– Травы с полкоробка… – Я неуверенно пожал плечами.

– Нет. Что-нибудь помощнее? Колеса? Порошок? Чтобы накрыло быстро и сильно. У меня мало времени.

Я помотал головой. Эффект виноватого школьника усиливался. Как, блядь, так?! В твоей кровати валяется любовь всей жизни, а у тебя, мудилы, ни порошка, ни колес!

– Можешь достать?

Конечно, я мог достать, говно-вопрос! Не сию секунду, но Крис это устраивало. Пока я звонил барыге, уговаривая его притараканить полкило конфет и шоколадку, она наглаживала мою промежность, правда, безрезультатно. Барыга обещался заехать в течение часа и нажал отбой. Крис кивнула и спросила, словно невзначай:

– Пока твой друг едет, может, трахнешь меня в задницу?

Оттянув свой сосок, она воткнула в него тлеющую сигарету. Сказать, что я охуел – значит не сказать ничего. Я натурально услышал, как шипит обожженная кожа. Кристина щелчком отправила бычок в затянутое грязью окно.

– Тебе это нравится? – потрясенно спросил я.

– В задницу или это? – Она провела пальцем по твердому пылающему соску.

Я молча коснулся груди Крис. Показалось, что моя рука пульсирует в такт ее боли.

– Не очень, но выбора особого нет, – туманно ответила она.

Крис стянула с меня простыню и победоносно улыбнулась. Да, я хотел трахнуть ее в задницу!

До того, как стать моим барыгой, Степа Гвоздев по кличке Гвоздь учился с нами в одной шараге. Учился – громко сказано. Он не прошел дальше первого курса, большую часть которого торчал и ебланил. Я продержался на два курса дольше. Крис… кажется, выпустилась. Хотя хуй его знает, я вовсе не был в этом уверен.

Что барыги типа не употребляют – чистой воды пиздеж. Гвоздь вштыривался всем, до чего дотягивались его потные лапки. Стоя в моей прихожей, он отчаянно шмыгал носом, почесывая крылья характерным жестом. Не надо быть ебаным Шерлоком, чтобы сообразить, что часть товара Гвоздь пустил по своей заросшей соплями ноздре. Я знал, что он меня наебывает, но мне было глубоко похуй, пока он не зарывался сверх меры, а меру Степа чувствовал тонко.

– Чисто для тебя, Михась, как родному, – гундел Гвоздь, протягивая пакетик с белым порошком. – Себе брал. Не какое-то говно бодяжное. От сердца отрываю.

Пиздобол, себе он брал, как же. Свое он хуй отдаст. Наверняка перехватил по дороге, чтобы толкнуть мне с наценкой.

Пряча глаза, Гвоздь украдкой озирался, и его тонкий нос подрагивал совсем по-крысиному. Эта падла словно принюхивалась, выискивая, чего бы спиздить. Он все порывался проскользнуть в комнату, но я прикрыл дверь и мягко загораживал вход, прозрачно намекая, что никому он тут не впился. С Гвоздя станется напроситься на проданную дозу.

– Михась, а ты че такой подрывной? Вроде не подыхаешь. Заранее бы предупредил, я б, может, чего подешевле нарыл.

– Да сойдет.

Торопясь отделаться от него, я сунул ему три косаря. Хватило бы и двух, но мне не терпелось вернуться к своему внезапному счастью. Гвоздь моей щедрости не заметил, привычно спрятал бабки в задний карман, но уходить не спешил, топтался в прихожей, неся какую-то пургу. Я решил, что пора действовать жестче.

– Слушай, Гвоздь, сделай одолжение, съеби, а? – шепнул я. – У меня…

Я осекся. Не поворачивался язык назвать Крис телкой или шмарой, а как называют девушек нормальные люди, я подзабыл. Но Гвоздь понял, оскалился гнусной желтозубой ухмылочкой, закачал головой на тонкой шее, как ебаная индюшка.

– Ништя-я-я-як! – маслено протянул он. – Может, на пару, а? Распялим в тянитолкая?!

Я представил, как этот драный крысеныш елозит своим стручком по лицу Крис, и меня накрыло. В жизни не испытывал такого бешенства. Захотелось повалить этого долбоеба на пол и хуярить, хуярить ногами, слушая, как трещат лицевые кости, крошатся зубы… Видимо, что-то такое отразилось в моем лице, потому что Гвоздь резко осадил, побледнел и попятился.

– Бля, Михась, остынь! Ты че?! Я ж пошутил, епт! Пошутил! Ты че там, королеву трахаешь?

– Степа, я тебя прошу русским языком съеби, ну? – горячо зашептал я. – Крис у меня. И она не из этих, она…

– Крис? Из художки, что ли?! Ой, пиздо-бо-о-ол! – Гвоздь скривился. – Не хочешь говорить, не говори, хули пиздеть-то?

Мне вдруг стало дико обидно, что этот высерок не верит.

– Бля буду! Сегодня утром пришла, я сам охренел…

– Ага-ага, – поморщился Гвоздь. – А ниче, что она умерла лет пять назад?

Эта херня не могла быть правдой. Никак не могла. И все же я почувствовал себя, будто пропустил хороший удар в голову. Башку заволокло туманом, из которого донесся чужой потерянный голос:

– Как умерла?

– Да я ебу? – Гвоздь почесал небритый кадык. – Под поезд попала или типа того. Или авария, хуй знает. Галюха Салимова, помнишь ее? Она у меня траву иногда берет; как пыхнет, начинает про всех подряд затирать, ну там, кто сел, кто кони двинул. Она на ее похоронах была… Да бля, погодь…

Он подобрал сопли и достал мобилу. Полистал сайты, что-то наколотил нервными пальцами и сунул мне под нос страничку «ВКонтакте». С фотки профиля, перечеркнутой в нижнем углу траурной лентой, улыбалась Крис. Туман в голове распался на белые поля комментариев с соболезнованиями. Десятками, сотнями комментариев, которые Гвоздь прокручивал грязным пальцем. Любим. Помним. Скорбим. Увидимся на Небесах. Вот это «на Небесах» добило меня окончательно.

– Гвоздь, это херня какая-то, – потерянно пробормотал я. – Я сегодня… Мы с ней…

Гвоздь похлопал меня по щеке, за каким-то хером оттянул веко.

– Э-э-э-э, Михась, да ты ж упорот! – понимающе залыбился этот придурок. – А ну, пошли позырим, кого ты там вместо Крис жарил?

Гыгыкая и скалясь, он протиснулся мимо меня и вошел в комнату. Я почти поверил, что за дверью окажется незнакомая шкура с дырявыми венами или того хуже – пустая комната… Но там оказалась Крис. Она выросла как из-под земли, маленькая, тонкая, голая и взъерошенная.

– Привет, Степа, – поздоровалась она с офонаревшим Гвоздем и зачем-то дотронулась до его подбородка.

Ну, мне показалось, что до подбородка.

Странно булькнув, Гвоздь оплыл тающей свечкой. Сложился в коленях, потом в поясе и, наконец, завалился на бок, сжимая горло руками. Сквозь пальцы, сквозь хрипы на загаженный пол потекла кровь. Яркая, насыщенная в кино, в жизни она выглядела гораздо бледнее. Просто лужа красного цвета, медленно обступающая голую ногу Кристины.

Я обратился в каменный столб. Отключился мозг, отключилось тело. Одни лишь глаза витали в воздухе, как улыбка жирного Чеширского ублюдка. Я ни хрена не понимал, не мог помочь, не мог остановить и потому просто наблюдал.

Пока Крис переворачивала Гвоздя на спину, он еще пытался вяло отмахиваться. Она без особых усилий переборола слабеющие руки, прижав их коленями. Только теперь я разглядел кухонный нож, порхающий в тонких пальцах. Издыхающий Гвоздь пытался орать, но вместо этого лишь хрипел да мычал, скреб ногами, дергал тощей задницей. Со стороны могло показаться, что эти двое трахаются, но нет, нет, все было гораздо страшнее. Крис вырезала ему глаза.

Лезвие в остатках рыбных консервов вошло под веко, сделало оборот, выбросив на пол скользкий окровавленный шарик с обрывком нерва. Еще одно будничное движение, словно ложкой по краям банки с узким горлышком снимая остатки шоколадного крема – и рядом шлепнулся второй. Глаза Гвоздя удивленно смотрели на меня с пола.

Оттянув засаленную челку, Крис полоснула ножом по линии волос – раз, другой, третий, – рывком сдирая скальп. Она разделывала человека, как ебаную курицу! Лезвие пробило висок, ноги Гвоздя вытянулись в последней конвульсии, но Крис продолжала колоть уже мертвое тело в шею, грудь, плечи, оставляя широкие ровные раны.

Наконец нож застрял между ребер. Маленькие аккуратные груди Крис вздымались и опадали, когда она, пошатываясь, встала на ноги. В ушах моих кухонная сталь, отродясь не евшая ничего кровавее колбасы, все еще чавкала живым человечьим мясом. Я достаточно видел Крис в постели, чтобы понять, какой мощный оргазм она испытала, кромсая незадачливого барыгу.

Наверное, надо было хватать жопу в руки и уебывать со всех ног, пока еще цел, но все, на что меня хватило, вылилось в тупое заикающееся блеяние:

– За-за-ч-чем?

По рукам Крис от локтя к пальцам стекала кровь. Капли, срываясь вниз, разбивались о засранный линолеум, терялись, почти исчезали. Крис мазнула ладонью по животу, в нелепой попытке стереть кровь, но стало только хуже. Она вымученно хохотнула.

– Затем, что я так еще не делала. Ну, с глазами. Это бодрит, ты должен попробовать.

Пора, блядь. Пора звать соседей, звонить ментам, вязать мою спятившую музу. Но я смотрел в красно-черные дыры на лице Гвоздя и знал, что жизнь этого куска говна не стоит даже секунды, проведенной рядом с Кристиной.

Труп Гвоздя я определил в ванную. Попыхтеть пришлось изрядно – то ли я совсем ослаб от ширева и травы, то ли этот тощий гондон весил куда больше, чем казалось. На дне старой чугунной ванны с отколотой эмалью, в засохших потеках грязи и вонючей жижи, покойник выглядел одновременно жалко и устрашающе. В раскрытой утробе, в пустых глазницах сквозило что-то беззащитное, но если бы этот мертвяк поднялся и пошел на меня… бля, да я бы собственное сердце высрал!

Крис отрезала ему губы, язык и соски, вспорола брюхо и, по локоть засунув руку под ребра, вынула сердце. Без фанатизма, как пресытившаяся кошка, играющая с дохлой мышью. Странно, я не блеванул, даже не отвернулся. Смотрел до конца, а когда Крис отползла, томно прикрывая веки и мелко подрагивая, просто подхватил Гвоздя под мышки и…

Когда я вернулся, она вовсю колдовала с порошком. Изящное плечико обвивал уродливый браслет медицинского жгута. В почерневшей ложке пузырился героин. На столе лежал мой персональный баян. Никто, кроме меня, им не ширялся, но я понимал: пришло время и ему лишиться девственности.

Я кивнул на шприц.

– А не боишься, что у меня СПИД?

Тупой вопрос! Тупой! И я тупой! Как будто залитая кровью богиня способна испытывать страх!

– Наплевать, – коротко ответила Крис.

Она привычно отыскала вену и пустила по ней такую лошадиную дозу, что я невольно испугался, что скоро здесь станет одним трупом больше. Со сладостным стоном Крис упала на диван. Я поспешно последовал за ней: жгут, ложка, порошок, игла, вена, кровь – поехали-и-и-и-и! И это оказался лучший приход в моей жизни.

Все было, как обычно, да только не совсем. То ли близость Крис, то ли Гвоздь не соврал, но меня размазало ровным слоем по всей Вселенной. По каждому ее камушку, по каждой твари. Да хуй там! По каждому атому! Я бы не взялся описать это словами. Разве что написать полотно. Большое. Огромное. Длиной во всю мою комнату. В десять тысяч таких комнат.

Обои в цветочек, выгоревшие, затертые, уползали за горизонт, многократно копируя собственные пятна грязи. Охуенный холст, подумал я, на ватных ногах подбираясь ближе. В руках обнаружился чемоданчик с красками – одна из немногих вещей, что я еще не снес барыгам. Тюбики прыгали в руках, как скользкие пиявки, я глупо хихикал, пытаясь их удержать. Дохуя чего засохло – зеленый, красный, синий цвета пали самой отвратительной смертью из мира красок. Зато черный был в поряде и брызнул на стену, словно гигантский негр, кончающий на лицо блондинистой евробляди. Еще удалось выдоить немного фиолетового, и с этими мрачными депрессивными тонами я принялся за работу.

Остатки кистей годились разве что на ершик для сральника. Скрывая уродливый рисунок советских обоев, я совершал широкие жирные мазки пальцами. Почему, почему я никогда не делал так раньше?! Живой контакт с будущей картиной, без посредника в виде палки и шерстинок с беличьей задницы, будоражил, посылая вдоль позвоночника ток мощностью в тысячи гигаватт! А может, всему виной героин?

– А ты ведь правда талантлив, Мишка.

Воздух резонировал от ее голоса, наполнялся терпким мускусом, сладкой черной патокой. Я хватал его, наносил на обои штрихами и линиями, запоздало осознавая восторг ребенка, размазывающего по стене собственное говно. Пространство гнулось, словно лист жести, с характерным «буаугау» звуком. Это я гнул его в ебаную дугу!

– Из всего курса ты один чего-то стоил. Мог добиться чего-то реального.

Шепот ее обжег мочку уха, твердые груди уткнулись в спину. Я не заметил, когда она подошла, и обернулся.

– Блядь!!! – заорал я.

Сердце не высралось, но ухнуло куда-то вниз, в бездонную темень. Должно быть, в пятки. За плечом Кристины, неловко придерживая выпадающие кишки, топтался Гвоздь. Во вспоротом брюхе, в кольцах свитого змеей кишечника, лежали, бездумно пялясь на меня, вырезанные глаза. Гвоздь водил по сторонам слепой мордой, и в голове моей звучало знакомое с детства: «Поднимите мне ве-е-еки-и-и!» Парализованный, я едва ли почувствовал, как Крис обняла меня, поцеловала в ямку над ключицей.

– Мне пора уходить, Мишка. Нарисуй нам дверь.

– Нам? – сипло выдохнул я.

– Я заберу это с собой. – Она кивнула на покойника, и пружинки волос запрыгали вверх-вниз. – Я же девочка, не могу оставить после себя бардак.

– Крис, пожалуйста… – От понимания, что я могу ее потерять, едва обретя, пересохло в горле. – Останься.

– Не могу. Нельзя. Отпуск закончился. Если не переедешь, в следующий раз погощу у тебя подольше. Тебя было непросто отыскать.

– Когда?

– Не знаю. – Она помотала головой и, кажется, впервые улыбнулась. – Если повезет, то через год. Или через три. Я правда не знаю.

– Крис, останься, – промямлил я, чувствуя, что вот-вот расплачусь, как избитая сутенером шлюха. – Не уходи. Пусть Гвоздь тоже остается, если надо, только не уходи, хорошо?! Тебе кровь нужна? Я достану, Крис! Я тебе таких уродов буду каждый день водить! Хочешь?! Только не уходи!

Она сбросила мои руки с плеч, рассмеялась хрустально-рассыпчато.

– Что?! Что ты несешь, какая кровь?!

– Ну… – Я вдруг почувствовал себя до безобразия глупо. – Я знаю… Гвоздь сказал… что ты… ну, это…

– Умерла?

Так легко и естественно сорвалось это слово с ее губ, что я понял – в ее понимании в смерти нет ничего противоестественного. Умирать – это нормально. Все умирают.

– Крис… – прошептал я, опускаясь на колени. – Крис…

Нечленораздельно мыча, переминался с ноги на ногу мертвый Гвоздь. Ему тоже не терпелось покинуть место своей смерти.

– Возьми меня с собой… – тихо взмолился я.

Кристина опустилась на корточки. Пальцы ее зарылись мне в волосы, гладили, утешали, а я не мог найти силы поднять глаза, встретиться с ней взглядом. Смотрел, как дурак, на ее разведенные колени. Подсохшая кровь на бедрах растрескалась, пошла сеточкой.

– Ты действительно этого хочешь?

Я затряс головой, раскидывая сальные патлы, вцепился в нее клещом.

– Тогда идем. Давай, Миш, времени мало. Нарисуй нам дверь.

Я поднялся, дрожащий, жалкий. Внутри клокотало и ярилось чуждое, дикое. Пальцы сами выдавили краску на ладонь, сами начертали косяк из толстого бруса, широкую притолоку, развели прямоугольник на неровные доски, добавили массивные петли, изогнутую ручку.

Кристина смотрела спокойно, все с той же полуулыбкой. Я окинул взглядом, что получилось, и увидел недостающую деталь. Мазок, другой – и на самой широкой доске образовался замысловатый срез от сучка. Как зачарованный, я толкнул рисунок ладонью, оставляя черный отпечаток. Радостно застонал Гвоздь, шагая в открытый проем, из которого тянуло сухим жаром. Под палящее солнце неведомого мира. С порога двери на пол посыпался серый безжизненный песок. Ебаный песок сыпался в квартиру, щекоча мои голые ноги.

Пить захотелось уже через десять минут. Через час я умирал от жажды. Пот ручьями сбегал от затылка к заднице, джинсы вымокли насквозь. Чтобы не грохнуться от теплового удара, футболку я намотал на голову. Она высосала всю влагу из головы, и теперь мое лицо, наверное, напоминало сушеную сливу, по которой скатывались последние капли пота. Во рту с трудом ворочался шершавый язык.

Спина и плечи покрылись волдырями. Кроссовки, спешно напяленные на босую ногу, натерли у щиколоток и были забиты этой серой хуйней, которая оказалась скорее пылью, чем песком. Землей, перетертой безжалостным солнцем в раскаленный порошок. Без обуви я не прошел бы по нему и ста метров. А Крис шла. Голышом, босиком, с непокрытой головой. Нет, не шла. Шествовала с ножом в руке.

Шаг за шагом, метр за метром, мы взбирались на покатый холм невероятных размеров, на вершине которого высилось такое же невероятное здание. Где-то у подножия остался вялиться на солнце Гвоздь. Упал, едва сделав несколько шагов, и больше не поднялся. На изуродованном лезвием лице отпечаталось нечто похожее на блаженство.

– Он дома, – ответила Крис на мой вопросительный взгляд. – О нем позаботятся.

Я бы сам с радостью рухнул в пыль, как бедолага Гвоздь. Икры сводило от усталости, а желудок от голода. Но я упрямо переставлял ноги, волоча свою тушку.

Страшно не было. Я ничему не удивлялся и ничего не хотел знать, как ебаный баран, бредущий на бойню с травинкой в зубах. Это не трип, не глюк, вот что я знал точно, остальное – похуй. Любовь всей моей жизни режет людей? Что ж, как говорили в одном старом фильме – у всех свои недостатки. Мертвец встал и пошел? Да насрать, пусть идет. «Даже мертвый негр может играть в баскетбол!» В стене открывается дверь в иной мир? Блядь, да я пойду за Кристиной в ад, если понадобится!

– А это он и есть, Миша, – сказала Кристина, и я со стыдом понял, что все это время бормотал под нос. – Ты уже пошел за мной в ад.

Что ж, нечто подобное я предполагал. Под лютующим солнцем по обожженной спине пробежал холодок, смешанный с разочарованием. Ад оказался неебически скучным местом. Ни котлов со смолой, ни бездонных ям, ни церберов, ни сенобитов. Только закрывающий горизонт холм, засыпанный серой пылью и камнями, да узкая блочная высотка, растущая из его центра, как хуй изо лба.

Трижды я пытался сосчитать этажи, но сбивался на шестом-седьмом десятке. Словно всякий раз, когда мой взгляд перемещался ближе к крыше, дом надстраивал еще несколько. Я нихуя не строитель, но даже мне понятно, что такая конструкция нежизнеспособна. Слишком тонкая, слишком… бесконечная? Однако дом стоял, похоже, очень давно. Ветер изгрыз фасад, наградил его оспяными щербинами. В панелях зияли трещины, оконные проемы с остатками деревянных рам перекосились.

Я вздрогнул. Мне вдруг показалось, что в одном из окон я увидел…

– Осторожно!

Худенькое плечико Крис врезалось в меня с силой стенобитного орудия. Сдавленно матюгнувшись, я ебнулся в пыль, больно ободрав ладони. Крис тут же нависла надо мной, протянула руку, помогая подняться.

– Смотри под ноги! – строго отчитала меня она. – Тут каверны везде… Провалишься – костей не соберешь.

Отряхиваясь, я отыскал глазами эту блядскую каверну – черную дырень размером с пару канализационных люков. Ебланя по сторонам, я бы ушел в нее, как в прорубь, если б не Крис. Каверна… слово-то какое, то ли ковер, то ли таверна… Я осторожно подполз к дыре и сунул в нее любопытное жало.

– Нет! – запоздало вскрикнула Кристина.

Все вокруг затряслось. Сам мир задрожал, будто титаническая лошадь, пытающаяся сбросить со шкуры прилипчивого слепня. Нет, не мир. Я. Это меня молотила крупная дрожь.

Просунув голову внутрь, я увидел, что лежу на тонкой, едва ли в двадцать сантиметров, скорлупе. Изнутри холм напоминал выеденное яйцо, насквозь пробитое иглами света. Все это время мы шли как по тонкому льду, в любое мгновение рискуя провалиться в изрешеченный солнцем мрак. На самое дно, почти невидимое, перемазанное густыми тенями и слизью, где…

Я бы упал туда, если б не Крис. Она вырвала меня, оглашенно орущего, бледного, трясущегося, оттащила в сторону, подальше от каверны и сокрытого в ней. Я выл, пытаясь спрятать лицо в ладонях, она лупила меня по мокрым щекам. Мне не было стыдно за слезы. Мне бы не было стыдно, даже если бы я обоссался. Пальцы цеплялись за ненадежную землю, тонули в горячей пыли и тут же отдергивались, боясь пробить тончайший слой, отделяющий нас от падения. Всюду мне теперь мерещились каверны и то, что под ними. Я вертелся волчком, как бешеный пес в погоне за собственным хвостом. Наконец Крис навалилась на меня, схватила за руки, сумела прижать их к земле.

– Что?!.. Что?!.. Это что за хуйня?! – орал я, брызжа слюнями ей в лицо. – Это что за хуйня?! А?! Что?! Что?!..

Крис молча выкручивала мне руки, пока я не сдался. Захлебываясь в слезах и соплях, я пытался отвернуться, но слева была каверна, полная мрака, и справа была каверна, а надо мной нависало бесстрастное лицо, и каверны были в его глазах. Тогда я выгнулся, до предела запрокидывая голову назад, упираясь лбом в песок, и зарычал так отчаянно и дико, словно пытался напугать пожирающий меня страх.

– Теперь жалеешь, что пошел со мной?

Тихий вопрос Кристины обрезал пуповину истерики стальными ножницами. Из меня точно вынули мышцы и сухожилия. Я унял дрожь, успокоил дыхание. Сложнее всего оказалось прекратить стучать зубами. Я дождался, пока Крис уберет с моего лица спутанные патлы, и надтреснуто каркнул:

– Нет.

Как змея, она метнулась ко мне, прижалась кожа к коже. Вцепилась в губы сухим царапающим поцелуем. Приливная волна похоти смыла пережитый ужас. В джинсах зашевелился хер. Я облапил ладонями задницу Крис и сжал так, что она вскрикнула. Ее желание окатывало меня жаром, я чувствовал, как намокла прижатая к моему животу промежность. Крис со стоном оторвалась от меня и, шатаясь, поднялась на ноги.

– Тогда пойдем! – блуждающим голосом велела она. – Пойдем, иначе тебе придется трахать меня прямо здесь… а здесь нельзя оставаться, ты видел их…

Я проследил за ее взглядом и рухнул глазами в каверну. Нет, нет, нет… Нет, пожалуйста!

– Миша! Миша! – Крис трясла меня за плечи. – Идем. Нам нужно успеть в дом до темноты…

Повторять дважды не пришлось. Теперь я пристально смотрел под ноги. Для бега мне не хватало дыхалки, а Крис, похоже, подстраивалась под меня. Иногда она тревожно поглядывала на небо, и тогда хребет мой охватывал ползучий холод, хотя мне так и не удалось понять, в какой стороне находится светило.

Обходя очередную каверну, я не удержался.

– Что это, Крис? Что там… такое?

Я вспомнил свою истерику, и стыд подпалил щеки.

Подъем становился круче. Крис карабкалась отрешенно, почти не сбив дыхания.

– А что ты видел?

Я задумался. А в самом деле – что? Напрягая память, я пытался подобрать хоть какие-то слова, чтобы описать пиздец, творящийся под тонкой скорлупой холма, и не мог. Не было таких слов в человеческом языке. Даже отдаленно. Одно я знал наверняка – я увидел то, чего не должен был видеть. Теперь я понимаю, что темнота не безжизненна, а тишина обманчива. Остается лишь радоваться, что разум мой цел, а глаза не лопнули. Или жалеть об этом.

– Вот видишь, ты даже описать не можешь. А я не смогу объяснить. Это за рамками человеческих описаний и объяснений. Я уже лет шесть как умерла, а до сих пор не могу слова подобрать… не говоря о том, чтобы понять. Ночью они выползут на поверхность и будут пожирать нас живьем так долго, что ты проклянешь тот миг, когда родился на свет – вот все, что я знаю…

– Ты постоянно говоришь «они»? Почему не «оно»?

– Потому что их много, очень много, Миша. Если нам сильно не повезет, ты поймешь…

– В доме можно укрыться?

Я спросил, потому что не представлял, как можно укрыться от этого в здании без единой целой двери и окна. Крис прикрыла глаза, помотала головой. Сердце заколотилось, как от передоза. Мой мотор разрывало от ужаса.

– Дом, Миша… он скорее огромная живоловка. Чтобы им не пришлось бегать по холму, собирая стадо. Такая, знаешь, здоровущая коробка от торта, набитая человеческим мясом. Но шансы есть. Потому что даже от самого большого торта всегда остаются если не куски, то хотя бы крошки…

Каверны теперь встречались чаще, холм напоминал решето. Громада дома приближалась неотвратимо, но слишком медленно. На ее фоне я ощущал себя крошкой от ебаного торта. Мне вдруг показалось, что свет стал тусклее. Задавать вопросы расхотелось.

Опасения оказались излишними. Мы не просто успели до темноты, но даже прошли несколько этажей, прежде чем снаружи завязалось нечто похожее на сумерки. Пролет за пролетом, по гладким ступеням без перил, мы уходили прочь от предательской тверди и всей той хуйни, что пряталась под ней. С каждым пройденным окошком серый песок отдалялся от нас, и на одном этаже, удостоверившись, что Кристина не видит, я украдкой показал ему средний палец. Отсоси-ка, педрила!

Впрочем, царство серости на этом не закончилось, словно у местного Сатаны в палитре остался один-единственный зачуханский тюбик. Стены, пол, истертый тысячами ног, потолок, прихожие, ветвящиеся сетью комнат – все было одинаково невзрачного мышиного цвета. Глазу решительно не за что зацепиться! Хорошо хоть убийственное пекло осталось снаружи. Перекрытия прятали нас от солнечных лучей, а многочисленные сквозняки приятно холодили обожженную кожу.

Если закрыть на минутку глаза, можно даже представить, что я брожу в какой-нибудь заброшке Питера или Москвы. Например, в Ховринке, только без граффити, дохлых кошек и въедливой вони сырости и ссанины. Можно даже расслышать, как шлепают по бетону босые ноги школоты, напуганной моими шагами. А, нет, это Крис! Или?..

Затылок свело от напряжения. Призрачные холодные пальцы прошлись вдоль позвоночника, как по клавишам пианино. Кристина ступала неслышно. Это расхлябанное громкое шлепанье порождали не ее маленькие ножки, а здоровенные ласты кого-то килограммов на пятьдесят тяжелее. Значит, мне не померещилось? Я действительно видел в окне человеческую фигуру?!

Честно говоря, я смутно догадывался, что в аду должны быть и другие люди, кроме нас двоих. Но совершенно не представлял, чего ожидать от местных обитателей. Кристина поднималась как ни в чем не бывало. Позади осталось этажей пятнадцать, а то и больше, я с трудом дышал, но упрямо топал следом. Что ж, если не боится она, то хули бояться мне?

Он скрывался, как ебучий ниндзя, этот наш невидимый босоногий сосед. Я бы, наверное, прошел мимо, не различив бледного перекошенного лица и блестящих ненавистью зрачков. Он прилип к стене, распластался по ней, слился с тенями, сам став жутковатой оскаленной тенью. Часть здания, такой же серый, невзрачный, он бы дождался, пока я, свистя в хуй, прошел мимо, а после воткнул бы мне в шею обломок кости…

Блядь, у него в руке был острый обломок кости! Как только наш невидимка понял, что Крис его раскрыла, он выскочил на лестничную клетку. Точнее – она. Здоровенная чернокожая баба с обвисшим пузом, морщинистыми сиськами и коротким седым ежиком на голове и манде. В ладони она сжимала обглоданный мосол со следами зубов и остатками мяса. Острый обломок проходил между пальцами, как сраный кулачный ножик. Я представил, как эта заточка пропарывает мою шею, и мне сделалось хуево.

Крис чуть присела, выставив перед собой кухонный нож. Мог ли я представить, что тихоня и отличница, которой я украдкой восхищался, сможет так отважно встретить опасность? Тетка выглядела достаточно крепкой, чтобы расправиться даже со взрослым мужиком. Со мной, например.

Глядя на меня – как мне показалось, с удивлением, – она многообещающе ухмыльнулась. За мясистыми губами тускло желтели неестественно острые зубы, подпиленные до треугольной формы. Я дернул горлом, пытаясь сглотнуть отсутствующую слюну. Будь я один… сука, даже думать не хочу!

Они с Крис поняли друг друга без слов. Несколько охуительно долгих секунд бабища что-то прикидывала в своей седой голове. Поглядывала свиными глазками то на Крис, то на нож, то на меня. Наконец хрюкнула и попыталась отступить обратно в логово, но Крис неожиданно преградила ей дорогу. Тетка рассерженно зарычала, признавая поражение. Голые подошвы зашлепали по бетону, унося острозубую толстуху на верхние этажи. С облегчением выдохнув, Крис опустила нож.

– Постой здесь, я быстро…

Раньше, чем я успел возразить, она исчезла в квартире. Очко сжалось так, что не прошел бы и волосок. Ебал я в рот стоять здесь, как хуй в поле, пока где-то рядом бегает психованная тетка с заточенными зубами! К счастью, Крис действительно обернулась быстро. Сунула мне в руку обломок кости и пару полосок, похожих… блядь, нет, нет, да ну нахуй!

– Что это? – Я брезгливо потряс перед ней полосками.

– Вяленое мясо.

– Чье? – с нажимом спросил я.

– Меньше вопросов, Миша, ешь давай. Тебе нужны силы.

– Да блядь! Крис! Чье это мясо?!

Мой вопль отразился от стен, но эхо погибло, едва родившись, будто сами стены сдавили его, свернув тощую цыплячью шею. Лицо Кристины осталось бесстрастным каменным ликом древней богини. Она сунула вяленую полоску в рот и усиленно заработала челюстями.

– Ну скажи, – взмолился я, – скажи, что это какая-нибудь блядская местная крыса! Скажи!

– Ты же знаешь, что это не так.

Зубы ее методично перемалывали человечину. Хотелось ударить ее по руке, но я не смел. Я гость в ее мире, и кто я такой, чтобы судить тех, кто живет здесь постоянно?

Подойдя вплотную, Крис трогательно привстала на цыпочки и вложила мне в рот полоску мяса. И я послушно сожрал жесткое солоноватое мясо. Разжевал, смочил слюной и отправил в пищевод. Организм не парился всякой хуйней, а просто переваривал жрачку. То, что раньше жрачка не только ходила на двух ногах, но еще и мыслила, желудок волновало меньше всего. Он довольно урчал, напоминая, что не ел уже хуй знает сколько часов.

– Хорошо. – Крис удовлетворенно кивнула. – Здесь без еды ты сам еда. Силы тебе понадобятся, поверь.

– Я бы лучше воды попил…

– Я тоже.

Фарфоровые зубки с животным остервенением рванули вяленую полоску. Жуя на ходу, Крис бодро взлетела на пролет выше. Стиснув обмылок кости в кулаке, я бросился догонять ускользающую музу.

Безликие этажи сменяли друг друга, как отражения. То же количество ступеней и квартир, те же планировки, та же выхолощенная серость. Хуже всего была не жажда и не усталость, а свинцовая скука, висящая на шее пудовой гирей. Подъем длился уже часа три, и я наконец понял, что никаких сумерек на улице нет. Просто глаза временно перестроились на коридорные потемки. Электричество здесь, похоже, не предусматривалось, я не обнаружил даже следов проводки.

– Когда начнет темнеть? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.

Крис обернулась, недовольно поджав губы. Мой жалкий вид не внушил ей оптимизма. С тяжелым вздохом она опустилась прямо на бетон, целомудренно подобрав стройные ноги. Я свалился рядом, обрадованный внезапной передышкой.

– Не знаю. – Худые плечи Кристины взметнулись и опали. – Темнеет сразу, без переходов, а с часами тут не очень. Светлый период длится гораздо дольше, чем… там. Втрое как минимум. Бывает, перед наступлением темноты успеваешь пару раз поспать. Или сдохнуть во сне. Не самый худший вариант, кстати.

Отзвуки ее голоса таяли, как масло в духовке, растекались молчанием. Узкая ладонь прошлась по моей щеке. Я слышал, как щетина скребет по линиям жизни и любви. В глазах Крис я видел сожаление – здесь не место для подобных жестов. Это дом заточенных зубов и человечины на завтрак, солнечных ожогов и выпущенных кишок. Здесь ебутся, как звери – быстро, жестко, без сантиментов, – а не гладят любимое лицо. Потому что здесь нет любимых лиц.

– Спрашивай, – шепнула Крис, укладывая мою голову на свои бедра.

Я смотрел на нее снизу вверх, затылком ощущая горячее лоно. Перевернутая Крис терпеливо ждала, не подгоняла. Пальцы стянули с моей головы чалму-футболку, рылись в волосах, скребли ногтями зудящую кожу. Я прикрыл глаза и спросил. Про все.

Ад существовал по странным, чуждым, но все же непреложным законам. Днем, в условное светлое время суток, люди были предоставлены сами себе. Здесь убивали, калечили, насиловали и жрали друг друга так, как не снилось ни одному животному царству. В мире зверей каннибал становится изгоем, парией. В аду из кожи себе подобных делали накидки, чтобы прятаться от солнца, примитивные шлемы из черепов и ножи из лучевых костей. Пили кровь и пожирали плоть. Загоняли в тупик и медленно убивали, чтобы хоть как-то развлечься. Люди влачили существование в ожидании ночи.

– Рано или поздно к этому приходят все. Или жрешь ты, или выбор невелик. Жара вытягивает силы, а слабым ничего не светит. Чтобы дойти до самого верха, нужно быть очень упертым и иметь много сил. Самое хреновое, тут нет чувства сытости. Помню, как впервые набила брюхо до отказа. Лежала, вся в крови, блевала сырым мясом. Живот надулся, как барабан, я шевелилась с трудом и все равно хотела жрать. Такой меня и нашли. Их было двое. Они долго насиловали меня, а потом придушили от злости. После секса всегда хочется кого-нибудь убить. Тут нет удовлетворения ни в чем. Ни наесться, ни кончить толком. Только боль и смерть немного держат в тонусе… напоминают, что ты еще способен чувствовать. Поэтому мы так рвемся к вам, туда, пусть хоть на день. Поэтому возникают истории о пришельцах с того света…

Я жевал мясную полоску, чувствуя, как возвращаются силы, а с ними растет голод. Тихий голос Кристины выписывал блеклую картину местной жизни. Страшную, жестокую, но безумно унылую. Она сказала, что ее задушили? Что за чушь?

Ночь принадлежит существам под холмом. Никто не может объяснить, что они такое. Но когда Крис вскользь упоминала их, я чувствовал, как мурашки ползут по ее коже. Ночь – время, когда даже самые страшные охотники из человеческого стада превращаются в перепуганных баранов. Тварям из-под холма невозможно противостоять. Можно только бежать вверх, вверх, все время вверх в надежде, что загонщики не поспеют за тобой, занятые менее расторопным мясом.

– Они питаются нами. Натурально жрут. Долго, очень долго. Кажется, на тебе и мяса уже не осталось, а они все еще отрывают куски, дробят кости зубами, высасывают мозг, а ты не можешь сдохнуть, не можешь…

Ее затрясло, и я приподнялся на локте, обнял свободной рукой.

– Откуда ты все это знаешь?

Последняя судорога прошлась по плечам Крис и вновь спряталась под кожу. Затаилась до поры.

– Меня жрали. Дважды. Такое не забывается.

От безумия этих слов, произнесенных израненным голосом, мне заколотило. Я молча встал, закинул мокрую от пота футболку на плечо, помог подняться Крис. Впервые не она потянула меня на опостылевшие ступени. Я вел ее за собой.

– Как такое возможно? – бросил я за спину.

– Здесь смертная тоска, Миша. За годы в этом месте начинаешь находить удовольствие в странных вещах, – невпопад ответила Крис, потирая обожженный сосок. – Как-то я отрезала себе ухо. Вспомнила Ван Гога и подумала: а каково это? Ну, знаешь, самому лишить себя части тела.

Под пружинистой копной волос сложно было угадать количество ушей. Я пытался вспомнить наши бурные потрахушки. Кажется, я кусал ее нежные мочки. Или нет? Блядь, дырявая башка!

Крис избавила меня от сомнений, откинув волосы за плечи. Оба уха оказались на месте. Эта ебанистическая шиза начинала меня утомлять. Может, Крис имела в виду «попыталась отрезать»?

– Темноту можно пережить, Миша. Пережить и идти выше. Там, на верхних этажах, немного проще. По крайней мере, почти не нужно бояться тех, что снизу. Только людей. А люди все-таки не самое страшное, что есть в нашей Вселенной.

– А уши? – брякнул я.

– А уши отрастут. Если, конечно, ты попал сюда с двумя ушами, – криво ухмыльнулась Кристина. – Ночь заканчивается, Миша. А с ней заканчивается кошмар. И все становится как прежде. Даже если тебя сожрут, а кости расшвыряют по этажам, с новым днем ты очнешься в пустыне и будешь спешить к дому, стараясь успеть до темноты. И поползешь вверх. И будешь сражаться с такими же несчастными. Раз за разом. Всегда. Перед рассветом будет сильный ливень. Он смоет все, откатит мертвецов к началу, а выжившие продолжат путь с того этажа, где их застал новый день.

– То есть, если я отрежу себе ухо…

– Ты – особый случай. Ты не принадлежишь этому месту. Как и этот нож. – Она взмахнула рукой, рассекая плотный прожаренный воздух. – Ливень смоет вас, вернет обратно… а жаль.

Легконогая, шустрая, она обогнала меня и попросила с детской серьезностью:

– Доживи до конца ночи. Вместе со мной. И ты вернешься обратно.

Я злобно буравил взглядом гладкие ступени. Понимание говенности мироустройства не улучшило настроения.

– А если я не хочу назад? – зло буркнул я.

– Миша, это не зависит от твоего или моего желания. Это просто произойдет.

– Пиздец какой-то.

Я покачал головой и принялся отсчитывать ступени. Тринадцать. Их всегда тринадцать.

Мы нагнали его посреди лестницы. Мужичок средних лет с кривыми волосатыми ногами и лысиной, напоминающей тонзуру, тискал свой хер, стряхивая капли спермы на перекошенное лицо мертвой белобрысой тётки. Той самой, у которой мы отняли мясо. Каких-то страшных повреждений на покойнице не было, если не считать того, что лежала она на животе, а лицом целилась в потолок.

Не прерывая занятия, мужик смерил нас равнодушным взглядом. Последние мутные капли шлепнулись на растрескавшиеся губы мертвячки. Отстрелявшийся хуй стремительно опадал, съеживался. Только тогда мужик разочарованно скривился и пнул труп по ребрам.

– Блядь, ну что за непруха?! – Черные безумные глаза ощупали фигурку Кристины, прошлись по груди, лизнули между ног. – Как чувствовал, что подождать надо!

Тонкий петушиный голос и внешность заштатного попика никак не вязались с дрочкой на мертвую уродину, судя по всему, им же убитую. Впрочем, я не обольщался. Кристина тоже не выглядела убийцей, однако же Гвоздь бы с этим поспорил.

Мужик неторопливо взял прислоненный к стене… какой-то блядский костяной топор, что ли? Уродливую конструкцию из берцовой кости и челюсти, связанных жилами и полосками кожи. От одного вида оружия у меня леденели яйца.

Крис демонстративно щелкнула ногтем по лезвию ножа.

– Разойдемся? Еда у тебя есть, потребности ты справил. Нам делить нечего.

– Как нечего? Как нечего, голуба?! – закудахтал мужичок, тряся сморщенной елдой. – А лестницу? Это моя лестница!

– Таблички нет, – угрюмо вмешался я, стараясь выглядеть угрожающе.

Я хотел защитить Крис, показать, что я не обуза, но в благодарность получил от нее локтем в живот. Лицо мужчины сморщилось, кисть уверенно крутанула топорик.

– Ты, голуба, болонку-то свою уйми.

Он ловко присел, рубанув топориком мертвую тетку. Костяное лезвие стесало ей половину заляпанного спермой лица. Я счел за лучшее упрятать проснувшийся мачизм в жопу и больше не встревать в переговоры.

– Штаны у твоей собачки отменные! – оскалился мужик. – Я б за такие штаны убил бы, во как! Но день сегодня славный, так что готов поменяться. Штаны на пропуск, а? Махнем, голуба?

– Скоро стемнеет? – спросила Крис, что-то прикидывая.

– Да уж должно бы. С часу на час. Так что поторапливайся. А то на кой мне штаны, которых я и часу не проношу?!

Крис стянула с моего плеча футболку, швырнула этому карикатурному стражу границы. Тот поймал влажную тряпку на лету, зарылся носом в складки, глубоко вдохнул.

– Эх, блядь! До чего ж хорошо! – восхищенно выдохнул он. – Сигаретами пахнет!

Он проворно натянул футболку, огладил сморщенные рукава. Поскреб ногтем пятно от кетчупа, лизнул палец, зажмурился от удовольствия. Меня затошнило.

– Коротковата кольчужка, – хохотнул мужик, разглядывая свисающий из-под ткани конец. – Да и договаривались на штаны…

– Это все, – обрубила Крис.

Мужичок покусал губу, с сомнением рассматривая сталь в ее руке.

Скорчив рожу, кивнул.

– Сойдет.

Он посторонился, пропуская нас.

Расходились тяжело, места было немного. Пришлось идти прямо по мертвячке. Дряблая плоть разъезжалась под ногами, вминалась внутрь. Всего два шага, два ебучих маленьких шага, и прыжок, чтобы не наступить на ухмыляющееся половиной рта лицо. Когда я проходил мимо мужика, тот внезапно вытянул тощую грязную шею и громко залаял. Мы с Крис подпрыгнули от неожиданности, а этот мудак заржал, привалившись спиной к стене.

– По уму, конечно, надо бы…

Темнота упала резко и сразу. Точно нож гильотины, она отрубила ленивую речь мужика. Зрению понадобилось несколько мгновений, чтобы перестроиться на новый лад. Я с удивлением понял, что вижу на несколько метров вокруг.

Крис метнулась вперед, воткнула нож мужику в бедро, а когда тот заорал, выпрямилась, ударив кулаком в раскрытую челюсть. Оглушительно треснуло, и мужик заорал вдвое громче, отчаяннее. Выпавший топор Крис ловко поймала в воздухе.

– Бежим! – гаркнула она мне в ухо.

Не зрением, не слухом, не мозгом – я так и не понял, чем почувствовал это: как из каверн, скользя по тонким стенкам, поднимаются обитатели холма. Я испуганно икнул, и меня вырвало непереваренной человечиной. Пока я блевал себе на джинсы, Крис упрямо волокла меня по ступенькам. В спины нас подталкивало мычание сломанной челюсти.

– У-у-у-уки-и-и! У-у-у-уки-и-и-и!

В нем было вдоволь и боли, и обиды, но куда острее звучал животный ужас. Мне даже стало на секунду жаль этого любителя дрочить на трупы, но я понимал, что своим увечьем он выгадает для нас несколько секунд. Ночные охотники стелились бесшумно. Летели они там, бежали или ползли на брюхе, я не знал, но делали они это чертовски тихо и быстро.

Мы успели пробежать пять или шесть пролетов, когда с самых нижних этажей начал доноситься какой-то шум. Услыхав его, Крис помчалась еще быстрее, хотя казалось, что быстрее невозможно. Тоненькая ладонь в моей руке заледенела, и я с внезапной отчетливостью понял, что это крики тех, кому не повезло повстречаться с обитателями холма. Я отсчитывал секунду за секундой, пытаясь уловить интервал между криками, сливающимися в единый бесконечный вой. Понимание пришло не одно, а под ручку с ужасом. По всем расчетам выходило, что очень скоро к общему протяжному воплю присоединится наш покалеченный друг. И тогда меня проняло до самых печенок. Весь страх, что я испытывал до того, – когда меня пытался зарезать съехавший с катушек барыга, когда едва не забили насмерть скинхеды, когда чуть было не попал под маршрутку, перебегая дорогу в неположенном месте, и множество иных бытовых столкновений со смертью, были полной хуйней. Не страхом даже, а его бледной тенью.

Я скакал, как олимпийский чемпион, обколотый допингом, разом перепрыгивая по три ступеньки. Темнота скрадывала жару, но вместо воздуха я дышал раскаленной лавой. Два насоса в моей груди работали на полную мощность, чудовищным хрипом припоминая мне каждую выкуренную сигарету, каждый забитый кальян. Я почти не отставал от Крис и все же постоянно слышал ее сиплое, отрывистое:

– Быстрее! Быстрее! Не стой! Миша! Не стой!

Мне хотелось крикнуть в ответ, что я ебашу, как демон, но сил с трудом хватало, чтобы просто гонять по легким огонь.

Мимо со скоростью света пролетали чудовищные, безумные, кровавые картины. С наступлением ночи ад перестал быть скучным, но это нихуя не радовало. Лестницы, чистые на первых этажах, завалили свежие трупы. Приходилось следить во все глаза, чтобы не споткнуться об очередного дохляка с проломленным черепом. Недобитки встречались реже, но всякий раз при виде их внутри меня радовалось что-то мелкое, подленькое, гнилое… «Поживем! – кричало оно. – Еще поживем!» Раненые не оставались в долгу – преграждали путь, норовили вцепиться в ноги, повалить, если получится.

– Осторожно! – предупреждала Кристина.

И я становился осторожным.

– Прыгай!

И я прыгал.

– Быстрее! Еще быстрее!

И я послушно переставлял ебаные чугунные гири, по ошибке пришитые вместо ног. Я страшно хотел жить, хотя совершенно запутался в том, что же означает это простое некогда слово.

Словно в инфракрасном спектре, на стенах проявились многочисленные граффити, сделанные кровью и дерьмом. Какие-то лица, сцены, надписи – на такой скорости мозг просто не успевал обрабатывать картинки, наспех выхваченные во тьме.

Пространство потонуло в нескончаемом вое. Я плохо слышал не только Крис, но даже собственное сердце. Зато слышал, что за нами бегут. Другие – такие же, как мы. Однажды мы и сами нагнали резвую старушку, похожую на сморщенный кожаный мешок. Крис подрубила ей сухожилие, а я столкнул вниз, даже не расслышав проклятий, что извергал ее беззубый рот. Я знал: если нас догонят, с нами поступят так же.

Бег длился и длился. У меня давно закончились силы. Второе дыхание открылось и умерло, а за ним и третье. Горели отбитые пятки, пульсировали глаза. Рот спекся без влаги. В какой-то момент я заметил, что Крис не летит ополоумевшей легконогой серной, а плетется, с трудом переставляя ноги. Я понял, что и сам еле тащусь, а впереди нарисовалась целая вереница голых людей, мужчин и женщин, бредущих друг за другом.

– Иди! – шептала Кристина, цепляясь за стену. – Не стой! Нельзя стоять!

Я и сам знал, что нельзя. Сзади уже наползало, стелилось то, что жило под холмом. Разглядеть их не получалось, как ни напрягай глаза. Их присутствие ощущалось иначе. Безысходность – серая, как здешние стены, как пыль, маскирующаяся под песок, – двигалась перед ними лишающей воли волной.

Спотыкаясь, я умудрился обогнуть Крис, пройти вперед. Невероятным усилием подавил в себе желание толкнуть ее ногой, выиграть не секунды даже… секунду… одну. Сейчас мне казалось, что это много. Практически вечность. Целая жизнь. Моя жизнь.

На одной лишь злости, приправленной ненавистью, я совершил рывок и вогнал свое единственное оружие в спину идущего перед нами мужчины. Он изогнулся, сбавил шаг, но не остановился. Руки заметались, в бесплодной попытке достать обломок кости. Я зарычал, ухватил его за плечо, с силой толкнул назад. Мы выживем! Выживем!

Этот пидор не желал умирать. Падая, он вцепился в меня, в волосы, в кожу, до крови царапая ногтями. Мы закачались в шатком равновесии, когда достаточно дыхания, чтобы обе стороны рухнули в пропасть. А пропасть уже была под нами, подбиралась, сверкая мириадами голодных зрачков. Я извернулся, швыряя ей моего противника. Подавись, старая блядь!

Стиснутые пальцы унесли с собой кусок моей кожи и здоровенный клок волос. Я ждал боль, но она все не приходила. Все заглушил ужас. Это случилось. Я остановился.

– Не-е-е-ет… – протяжно и сипло выдохнула Крис, стоящая ступенькой выше.

Вереница людей стремительно исчезала среди верхних пролетов. Одна Кристина оказалась настолько глупой, чтобы остаться со мной. Она не желала признавать, что для меня все уже кончено. Темнота рассеялась, чтобы я мог увидеть их. Вспомнить, что же промелькнуло перед моими глазами там, в песках, когда я неосторожно сунул голову в каверну.

Крик разорвал мне рот. Я осип в ту же секунду, сорвал голос нахуй и шипел, как пришибленная змея, вывалив распухший без воды язык. Крис, ад, моя никчемная жизнь, все вдруг стало несущественным. Лишь где-то в подкорке металась утешительная мысль – это конец. Нельзя оставаться в живых, видев то, что увидел я.

Пальцы мои царапали лицо, снимали кожу лоскутами. Я чувствовал, как она набивается под ногти. Этого было мало, мало, мало! И я вонзил их под веки – в единственное место, где еще сохранилась влага. Пальцы погружались в глазные впадины, а я сипел и давился болью, кусая собственный язык. Выдавливая скользкие шарики, я нащупал их корни, витые, уходящие прямо в мозг, и вырвал их с такой силой, что едва не потерял сознание. Что-то загрохотало, будто стены дома с треском рушились, воздух посвежел. Это они обвивали меня, закутывали в кокон, чтобы питаться мной целую вечность, а когда меня не станет, воскресить и пустить на новый виток. Я не видел ничего вокруг, но их по-прежнему видел прекрасно.

– Почему?! Почему я их вижу?! Почему я их все еще вижу, блядь?!

Лицо стало мокрым, и я даже удивился. Никогда не задумывался, могут ли плакать люди без глаз. Знакомая ладонь легла на мое плечо, сжала, выдавливая из меня остатки воли. Я опустился на колени, хватаясь за исцарапанное лицо.

– Почему я их вижу, Крис?! – подвывая, рыдал я. – Почему-у-у-у?!

– Не видишь, – шепнула она, присаживаясь рядом, прижимаясь восхитительно мокрой холодной кожей. – Не видишь. Их здесь нет, дорогой.

Вновь громыхнуло, и я различил, как стучат капли, вытачивая в бетоне стен новые русла. Ветер забрасывал в пустые окна пригоршни воды, обдувал высушенную кожу. Крис обнимала меня, как щенок тыкалась носом. Я трясся, не в силах прогнать картинки, застрявшие в голове. Шок почти заглушал боль.

– Вставай. Вставай же…

Крис ухватила меня под мышки, поставила на ноги. Я покорно проследовал к оконному проему. Ветер толкал меня в грудь, как уличный задира. Невидимое небо плевало в лицо. Я пробормотал, запинаясь, вздрагивая от ее прикосновений:

– Ты сказала… сказала, что все кончится… когда придет дождь, все кончится…

– Все уже кончилось, Миша. Все кончилось. Ты отправляешься назад.

– А ты? Как же ты? – всхлипнул я. – В этом… аду?

– А я пойду наверх.

– И что там? Что будет, когда ты дойдешь до последнего этажа? Тут ведь есть последний этаж?

Ответа не было долго. Крис молчала, стискивая мое предплечье.

– Что будет? – выпалила она и продолжила, с жаром, будто боясь не успеть: – Новички думают, что там рай. Что, когда дойдешь до последнего этажа, перед тобой раскроются небесные врата и сам апостол Петр зазвенит ключами… Но…

– Но…

– Херня это все. Ты просто становишься живым. На один день. Всего на один. Это твоя награда – кость, которую они бросают тебе, чтобы было к чему стремиться. Я дважды была наверху. Первый раз попала в нашу шарагу. Стояла, как пришибленная, на другой стороне улицы, думая, что рехнулась, и вдруг безумно захотела тебя увидеть. Весь день слонялась по городу и только к вечеру узнала, где тебя найти, но времени уже не оставалось. Следующие два года ушли на то, чтобы попасть к тебе снова…

Я молчал, пораженный. Проходить через кошмар ночь за ночью ради сомнительного удовольствия поебаться с конченым наркоманом? Это уже не ад, это какой-то пиздец! Боль и страх темноты распались.

– Что же делать? – глупо спросил я темноту.

– Жить, – ответила темнота голосом Крис.

– Как мне, блядь, жить после этого?!

– На полную катушку.

– Господи! – взревел я, чувствуя, как кощунственно звучит обращение к нему из этого места. – Что за хуйню ты несешь, Крис?!

– Это не хуйня, это серьезно. – Узкая ладонь погладила мою мокрую щеку. – Живи так, чтобы чертям было тошно. Забудь про рамки и ограничения. Делай то, что нравится, как можно чаще. Здесь этого не будет.

– Ну уж нахуй! – Я отчаянно замотал головой. – Да что нужно сделать, чтобы угодить сюда?! Кем надо быть?!

– Ты ничего не понял, да? Сюда попадают все, – голос Крис был полон безграничного терпения, словно она говорила с дегенератом. – Мама научила меня ходить в церковь. Я помогала людям. Я не совершала зла. Мой самый серьезный проступок – подделка оценки в дневнике за второй класс! Блядь, да я была девственницей, когда меня сбил этот ебаный грузовик! Девственницей! И теперь я всегда девственница! И я здесь! Понимаешь?! Нет никакого рая! Ничего больше нет! Только ад! Для всех!

Под конец она все же сорвалась. Я чувствовал, как дрожит ее тело, и мне хотелось заорать: «Ты пиздишь, сука! Пиздишь!» – да только я ощущал всю истинность ее слов. Сквозь грохот капель я едва различил ее горькие всхлипы. Крис плакала навзрыд.

Я слепо потянулся к ней, чтобы обнять, утешить, но она оттолкнула меня. Бетонный откос ударил под колени, и я, не успев напугаться, выпал в окно. Адский ливень оказался ласковым. Он растворил меня, слизал боль и ужас, унял беспокойство. Я так и не долетел до земли.

Очнулся я от того, что кто-то пилил мне предплечье. Я вскочил, ослепленный светом, бешено размахивая руками, понимая, что опоздал, и эта ебаная мразь успела-таки оттяпать мне конечность. Рот пересох, как русло обмелевшей реки, и глотка вместе с ним, поэтому вместо крика я издавал какое-то испуганное гоблинское «ы-ы-ы-ы»!

Мало-помалу глаза проморгались. Напротив себя я увидел долговязого урода, мотающего нечесаной башкой. Он лупил тупыми глазами, как ебаный олень. Только по глазам я узнал в отталкивающем незнакомце себя. Серые, как любит говорить моя мама, с дымкой. Я думал, что больше никогда их не увижу.

Придурочно хохотнув, я дотронулся до лица. Пощупал дряблое набухшее веко, надавил через него на глазное яблоко. Помутневшая картинка раздвоилась, уехала вниз. Мои глаза на месте. Блядь. Блядь, как же это здорово! Сухие губы разошлись в идиотской улыбке и треснули пополам так больно, что я вскрикнул.

В холодильнике нашлось полбутылки выдохшейся минералки. Запрокинув голову, я вливал в себя безвкусную влагу и стонал, словно мне отсасывали. Во рту насрали не кошки даже, а целый, сука, львиный прайд, трещины на губах горели огнем, но как же я был счастлив вынырнуть из кошмара в реальную жизнь. Как же, блядь, здорово, что никто не пилит мою руку, я просто ее отлежал!

Чудовищный сон, как это часто бывает, всплывал отрывками. Мне снилась Крис, это точно, и какое-то жуткое здание на холме, под которым… Плечи затрясло ознобом. Конечно, долбоеб, высосал почти литр ледяной воды! Я отшвырнул пустую тару и раскатисто рыгнул. Вот же ж хуйня какая, а? Надо тряхануть Гвоздя, что за убийственную дрянь он мне впарил.

Все еще поеживаясь, я поплелся обратно в спальню. В гостиной меня и накрыло. Со стены в меня впились пронзительные фиолетово-черные глаза. Огромное лицо Крис вполоборота смотрелось задумчивым и почти живым. Когда прошел первый ахуй, я приблизился, с любопытством вглядываясь в подсохшие мазки. Я давно не рисовал, особенно так охуенно. Тем удивительнее, что сделал я это, похоже, пальцами – кое-где сохранились кривые отпечатки. Я вновь отошел, любуясь проделанной работой, и разочарованно сплюнул. Этот блядский штришок не дался мне даже в трипе! Картине все равно чего-то недоставало!

– Ебаное говно!

С психу я пнул воздух, словно мяч ударил. Пальцы больно шаркнулись о пол, поддели что-то мягкое, маленькое. Похожий на комок теста кусочек ударился о стену с еле слышным чавканьем. Что-то насторожило меня, заставило с опаской склониться над…

Конечно, это оказался не комок теста. Откуда, блядь, тесту взяться в моей берлоге? Это был язык. Пупырчатый, посеревший, явно сделанный из мяса язык. Я подцепил его двумя пальцами, поднес к носу. Воняло нечищеными зубами. Я задумчиво положил язык на стол. На газетку, словно так будет сохраннее. Между почерневшей ложкой и («Ты не боишься, что у меня СПИД?!») баяном.

В ванной почему-то долго не зажигался свет. Я вглядывался в кромешный мрак, ощущая стремную дрожь, ползущую по спине. Мертвый Гвоздь, с провалами на лице и глазами в брюхе, в темноте становился реальным. Он вставал из грязной ванны, тянул ко мне ебучие грабли с обгрызенными ногтями. Стоило серьезных усилий не сквозануть оттуда.

Лампочка наконец вспыхнула, заливая комнату мертвецким светом прозекторской. Внутри, конечно же, никого не оказалось. Бурое пятно у слива вполне могло оказаться ржавчиной, но в голове почему-то мелькнула мысль: «Бедный тупой мудак! Вечность без языка!» Мать вашу, да что за хуету я порю?!

Я вернулся в гостиную, отыскал мобильник. Пока рылся в записной книжке, косился на темное липкое пятно у двери, формой напоминающее Африку. Я ведь знаю его происхождение. Знаю, чем оно отличается от сотен других пятен рвоты, грязи, пролитого пива и оброненной жрачки, под которыми скрылся линолеум. Что скажешь, Крис, вопрошал я портрет. Что скажешь?

– Какого хуя, Миша, блядь? – заныл в ухо Симон.

Я дернулся, приходя в себя. Отодрал взгляд от фиолетовых зрачков на стене.

– Сёма, не спится?

Я не шутил. Действительно был настолько потерян, что не воспринимал время. Но этот подмудок все равно бы не поверил.

– Сосед, иди нахуй, да?! – зевнул Симон. – Выходной же, блядь! Дай выспаться рабочему человеку!

Сёма работал дворником в управляющей компании, жил тремя этажами выше меня и был лет на пять старше. Он был редкостным уебаном, от него вечно воняло говном, но в какой-то момент мы перестаем выбирать круг общения. Это он выбирает за нас. Торчок-затворник, живущий на пенсию предков, и дворник-алкаш – идеальная, блядь, парочка!

– Тебе какого хуя надо в такую срань?

– Гвоздь дури притащил, чистый термояд. Грешно таким в одно жало упарываться. Будешь?

Трубка запыхтела в сомнениях. Недосмотренный сон клонил Симона к подушке, а жажда халявы велела поднимать ленивую жопу и нестись ко мне. Сон победил.

– Бля, Миш, давай вечерком, а?

– Вечерком сможешь мой хуй пососать.

Симон запыхтел еще интенсивнее.

– Ай, твою ж… уболтал, чертяка языкатый! Ща прибегу!

– Вот и заебись… – тихо пробормотал я, тыча пальцем в отрезанный язык. – Вот и заебись…

Судя по скорости, Симон не прибежал, а прилетел. Звонок в прихожей пиликнул минут через пять. А может, это я снова выпал из реальности. Под странным меняющимся взором Крис это было легко и даже приятно. Рыхлый отечный со сна Симон сжимал в кулаке запечатанную чекушку водки. Еще одна игриво выглядывала из кармана застиранных треников. Рыжие вихры делали Симона похожим на поэта, а гнилозубая улыбка – на жертву цинги. Хлопнув меня по плечу, он не разуваясь прошел в комнату. Я невольно сравнивал его привычное хамство с крысиной осторожностью Гвоздя.

– Ох, ебатьтявсраку! – восхищенно завернул Симон.

Забыв поставить бутылки на стол, он замер, держа их, словно гранаты. Портрет Крис приковал его взгляд.

– Ты ее видишь? – спросил я.

– Ну блядь, не слепой же! – хохотнул Симон. – А я думал, ты пиздишь, что художник! Мы с тобой уже года три знакомы, а ты ж даже цветочек занюханный не нарисовал! Мог бы, блядь, кореша-то намалевать!

– Слышь, Сём… – Я указал пальцем на язык Гвоздя. – А это… тоже видишь?

Подслеповатые глазки Симона прищурились.

– Охтыж, ебанарот! – выдохнул он. – Настоящий, что ли?

Он наклонился пониже, разглядывая страшноватую находку. Я выдохнул долго и протяжно. Все-таки я не ебанулся. Все взаправду. Иначе куда я дел остального Гвоздя? Не сожрал же я его, в самом деле?! Крис побывала здесь. А я побывал там. И это все меняло. Я осторожно потянул из-за пояса спрятанный за спиной молоток.

– Сёма, а помнишь, ты у меня мольберт спиздил?

– А? – Симон поднял на меня непонимающие глаза.

– Хуй на! – выдохнул я, с размаху опуская молоток на его череп.

Узкая часть бойка проломила кость, чавкнула сыто и вышла обратно. На перепачканный кровью и мозгом черный металл налипли огненно-рыжие волоски. Сдавлено хрюкнув, Симон закатил зрачки. Столик затрещал под его тушей, с трудом выдерживая вес. Я схватил Симона за патлы, оттянул и принялся методично превращать его голову в месиво.

«Чувк-чавк, чувк-чавк», – весело напевал молоток. Хруп – сломалась височная кость. Хруп – треснула челюсть. Зубы крошились с каким-то непередаваемым звуком. Кровавые брызги летели во все стороны. Я будто ебаную отбивную готовил! Череп Симона сдувался, из округлой луны превращаясь в полумесяц.

Когда я закончил, устало отвалившись на диван, голова Симона напоминала глубокую миску с густым супом из мозга, крови и костей. Я устало вытер лицо пятерней. Какой там, нахуй, вытер?! Размазал больше…

Как же давно я хотел это сделать! Этот пидор года полтора назад спиздил мой мольберт, пока я переживал приход. Ебаная крыса! Я с мстительным наслаждением врезал мертвому Симону по жирной шее. Молоток спружинил, вырвался из руки и упал на пол. Да и хуй с ним!

На подрагивающих ногах я подошел к портрету моей музы. Окровавленными пальцами провел по губам, сделал тени глубже, сочнее. Вот оно! Вот! Я счастливо расхохотался.

Как ты там сказала? Живи, чтоб чертям было тошно? Делай, что нравится, как можно чаще? Так и поступлю, Крис! Так и поступлю, милая!

Я слезу с наркоты. Наверное, не полностью, а так, чтобы обойтись без ломки, если придется резко бросать. Что-то подсказывает мне, что в аду с веществами туговато.

Я наберу массу. Научусь убивать голыми руками. Натренируюсь в беге по лестницам. Ебаные лестницы, блядь… И зубы. Пожалуй, подпилю зубы, как у той бабы.

Я приду в ад подготовленным. Я приду за тобой, Крис.

Кровавый суп в черепной чаше плескался, когда я щедро черпал его ладонью. Новые мазки ложились на стену, ставшую холстом. Крис оживала.

Лес наползал на деревню со всех сторон. Серо-черный, костлявый, будто пораженный болезнью. Редкие всполохи рыжеватой листвы пропадали в тусклом переплетении стволов и веток. Над деревьями, словно хлопья пепла над костром, галдящей тучей кружили птицы. Их кто-то спугнул.

Лес был живым, хитрым. Он простирался на многие километры вокруг и защищал собственные владения непроходимыми болотами и зарослями вековых деревьев. Кровеносными сосудами его тушу пересекали спрятанные в траве дороги. Одни заманивали в никуда, другие, если повезет, могли привести в самую чащу, где когда-то неведомый великан-создатель разбросал пригоршню крохотных деревень.

Этот лес не любил чужаков. Он похрустывал, скрипел на ветру и тянул изогнутые пальцы туда, где с сумерками боролся едва заметный огонек…

…Оксана переводила луч фонаря с участка на участок, все больше уверяясь, что тут никого нет. Не горел свет в домах, не вился дым из труб, даже собак не было видно. Она долго искала тихую деревеньку, а когда наконец нашла, та превратилась в мертвую… Круглогодично тут проживали человек десять – остальные разъезжались с наступлением холодов. Однако сейчас было не тихо, а безжизненно.

Снова пошел дождь. Оксана накинула капюшон и повернула к дому. Ей не хотелось оставлять детей надолго, однако странности не давали покоя. Местные старики могли лечь спать пораньше, но не боевая тетя Люба. Оксана зашла к ней за ключами, как только приехала. Дом был пуст, дверь нараспашку. Внутри – сыро и холодно, как будто давно не топили. Ключи висели на гвоздике в прихожей вместе с паутиной.

Тетя Люба присматривала за их избушкой на курьих ножках. Они виделись всего пару раз, но Оксана с самого начала почувствовала в ней родную душу. Это была добрая открытая женщина, всегда готовая помочь и умеющая выслушать. Тетя Люба угощала ее земляничным вареньем, а Оксана рассказывала о своих бедах. Рассказывала такое, что не решалась говорить никому. Словно шептала по секрету маме, которую она никогда не знала. В маленьком, но уютном доме тети Любы гостей встречали многочисленные иконы. Теперь их не было. Здесь, у черта на рогах, что-то произошло.

У лесного черта на рогах…

Оксана поежилась, вспоминая старика, который пару часов назад вытаскивал ее «тойоту» из грязи. Непогода изуродовала дорогу так, что проехать по ней мог только трактор. Машина застряла в паре километров от деревни, и старика словно сам бог послал. Он просил называть его Батей, безостановочно смолил папиросы и нес какую-то чепуху. Про охотничий сезон и про лесного черта, который бродит в здешних местах. Оксана развесила уши в знак благодарности, а вот дети насторожились. Особенно Лиза, когда Батя сказал, что такие невесты к ним давно не приезжали.

Запирая калитку, Оксана оглядела улицу. Дождь наполнял канавы, разводил слякоть. Два рабочих фонаря из последних сил сдерживали темноту. За их горбатыми фигурами высились хлипкие заборы и дома, а еще дальше заслоняли горизонт бесконечные шпили деревьев, единой массой врастающие в черное небо.

На терраске горел свет, из дома доносились смешки, музыка. Похоже, Лиза разобралась со старым приемником и теперь развлекала брата. Ромка долго не мог прийти в себя, а сейчас хохотал в голос. Оксана улыбнулась, выдохнула шумно, в глазах защекотало. Она отошла за сарай, где оставила машину – чтобы с дороги не увидели. Села на место водителя и до боли в пальцах сжала руль. По щекам покатились слезы. Она сожгла за собой все мосты, выдернула детей из привычной жизни. Лиза только поступила в университет, завела новых друзей. Ромка пошел в пятый класс и записался на курсы английского. Они никогда ни в чем не нуждались, ради них Оксана терпела Игоря последние три года. Прощала ему измены, побои, хотя прекрасно понимала, что живет с чужим человеком. Не с тем, за кого давным-давно вышла замуж.

– Дура… какая дура… идиотка…

Она уткнулась в руль, не сдерживая рыданий, впиваясь ногтями в обшивку. Ее трясло, не хватало воздуха, накатывала тошнота. Дождь рекой бежал по лобовому стеклу, стучался в крышу. В ливневой стене плясали деревья заброшенного сада.

Игорь избил ее на глазах у детей, а когда те решили заступиться, всыпал и им. Настоящий мужик, ничего не скажешь. Расквасил губу десятилетнему мальчишке и чуть не сломал руку девчонке весом в пятьдесят килограммов. Оксана знала, что рано или поздно это случится, знала, что надо уходить. Но кто бы их отпустил? У Игоря везде были связи, о полиции или разводе не могло идти и речи. Он контролировал всю их жизнь. Вернее, почти всю. Кое-что Оксане сделать удалось. Она за бесценок арендовала этот участок с домом – фактически выкупила, только без оформления документов. Подальше от Москвы, от мужа и его дружков-бандитов. Тогда, в мае, идея казалась замечательной. Все вокруг цвело и зеленело, Оксана любовалась деревенскими красотами и представляла, как они с детьми заведут хозяйство, живность. Будут выращивать овощи, собирать грибы, ходить на речку…

Теперь же, когда серая промозглая реальность бушевала за окном, все выглядело наивной мечтой. Несусветной глупостью. Это не их жизнь, это «Трое из Простоквашино».

Утром Игорь как ни в чем не бывало уехал на встречу, а они собрали вещи и прыгнули в машину. Оставили дома телефоны, чтобы их не вычислили через сотового оператора. Никаких звонков, никаких переписок в Сети, способных выдать их будущее местонахождение. За пару недель до побега Оксана, словно героиня шпионского фильма, проверила «тойоту» на средства слежения. Она понимала, что ей светит обвинение в похищении детей (уж Игорь-то постарается), но готова была рискнуть.

Через девять часов пути они прибыли сюда. Но что дальше? Как дальше?..

Оксана вышла под дождь. За домом тонули в темноте двадцать соток деревенского счастья. Забора здесь не было, и сад с огородом уходили прямо в лес, где под немыслимыми углами сгибались черные стволы, трещали и ломались сучья. Ветер трепал заросли в обломках теплицы, пытался вырвать кусты у времянки. Отражения молний сверкали в залитых доверху бочках.

– Мам! – крикнула Лиза с крыльца. – Ты чего мокнешь? Давай домой, я чай заварила!

Сердце защемило. «Домой»… Лиза всегда была умницей. Как с такой помощницей можно думать о плохом?

– Иду, зая. Секундочку еще.

Да, проблемы будут, но Оксана готовилась. С собой у нее приличная сумма, год в деревне они протянут без проблем. Здесь же совсем другие расходы. В тридцати километрах – райцентр со школами, больницами и магазинами. Еще ближе – другие деревни. Два раза в неделю сюда приезжает автолавка со свежими продуктами. Дом крепкий, баня рабочая, дровяник забит до отказа. И в этой глухомани их никто не найдет.

Главное, что они вместе. Они вырвались. И они справятся.

Оксана поднималась по ступенькам, когда заметила силуэт под яблоней. Черный, сгорбленный, рогатый. Он стоял неподвижно, сливаясь с темнотой. Волна холода ударила в спину сзади, лизнула шею. Оксана замерла, пытаясь вглядеться, разложить образ на детальки – понятные и объяснимые. Ветки, старый садовый инвентарь, игры теней – вот и мерещится. Да еще дождь льет как из ведра, толком ничего не рассмотреть.

Силуэт будто бы качнул рогатой головой. Оксана влетела на терраску и заперла дверь на оба засова. Руки тряслись, сердцебиение барабанной дробью отдавалось во всем теле. Оксана отодвинула старые занавески и оглядела двор с тропинкой в сад. Снаружи было пусто. Ветер слизывал влагу с пожухлой травы, над крыльцом дрожала птичья кормушка. Чернота липла к окну и медленно просачивалась сквозь щели в раме. Но никто не преследовал Оксану. Не бродила в темноте рогатая фигура, не хлюпали в раскисшей земле тяжелые копыта. Потому что суеверия оставались суевериями.

Они сидели за столом в гостиной и пили чай с вафельным тортом. Для детей тут все было в новинку, а потому интересно. И рукомойник с подставленным ведром, и газовый баллон у плитки, и потрескивающие в печи поленья. Дождь не прекращался, морзянкой выстукивая на крыше таинственные сигналы. С потолка на тонкой ниточке спускался паук.

В тепле разморило, свет прогнал страхи. Оксана клевала носом, едва понимая, что ей рассказывает Ромка. Она была вымотана, выжата досуха. Целый день за рулем, целый день переживаний и сомнений. Она на секунду провалилась в сон, встретила там темную фигуру под яблоней и вынырнула обратно, чуть не свалившись с табуретки. Сознание затухало, в голове гудело. Лиза приготовила ей кровать в спальне и помогла улечься. Оксана поначалу отпиралась, но в итоге сдалась и залезла под одеяло. Она бы никогда не подумала, что столько счастья может принести простая возможность вытянуть ноги.

За окном ворчал гром, шумел лес. В соседней комнате перешептывались дети. Крохотную деревеньку накрывало ненастье. Оксана попрощалась с этим сумрачным миром до утра и закрыла глаза.

Ей снилось, что у дома ходят.

Ей снилось, что их нашли.

Ей снилось…

Утро так и не наступило. Оксану разбудил крик Ромки и знакомый голос. Батя. Она выскочила в гостиную в чем была – в трусах и футболке.

– И-и-их ты! – обрадовался Батя, облизывая папиросу. – От и хозяюшка наша, красавица. Что дочка, что мамка – одинаково невесты! Хоть куда невесты!

На плече у него висело ружье, с куртки стекала вода.

– Вы что тут делаете? Где…

Хлопнула дверь, и в дом вошел толстяк в засаленной военной форме. Под руку он вел Лизу.

– Мам! – Она вырвалась и повисла на шее у Оксаны. Прошептала: – В туалет приспичило, а во дворе эти. Еще один снаружи, в машину полез.

Толстяк расстегнул бушлат, скинул кепку и взъерошил немытые патлы. Он напоминал перекормленного хряка. Пунцовую, покрытую черной щетиной морду венчал сломанный нос-пятачок. На шее, будто две опухоли, терлись друг о друга лишние подбородки.

– Ну здрасьте, что ли, – сказал он. – Хорошая седня погодка, ага?

Оксана хлопала глазами, не в состоянии выдавить хоть словечко. Взгляд бегал от незваных гостей к детям, от голых коленок к измазанному шоколадом ножу на столе.

– Что им надо, мам?.. – прохныкал Ромка. Он сидел на диване, раздетый и сонный, подмяв под себя простыню с одеялом.

Батя подошел к окну и выглянул в сад. Прикурил, потом обернулся. Чудилось, что вместе с ним улыбаются все до одной морщины.

– Так ить в гости мы пришли, непогодицу переждать. Нельзя туда сейчас, лесной черт лютует. До утра вместе схоронимся, потолкуем по-соседски, по-нашенски, чего б и нет-то?

Толстяк быстро осмотрел дом, проверил, нет ли еще кого. Вошел третий – крепкий бородач в грязных джинсах, свитере и штормовке. От него пахло спиртягой и костром. Он шагнул в комнату, оставляя на полу следы огромных сапог. Хлебнул из кружки остывшего чаю, внимательно оглядел хозяев одним глазом. Второй не открывался – мешал синяк.

– Нормально так. Я малу́ю буду.

Оксану словно окунули в прорубь и тут же ударили током. Лиза что есть силы сжала руку, хрустнули пальцы.

– Э-э, обожди, Клим! – подал голос толстяк. – Я ее вперед заприметил.

– Да стойте вы жениться, – сказал Батя. – Гостинцы сперва на стол мечите, что ж мы пришли как эти, без всего. Такие невесты, а вы, тьху, дуболомы.

Он стряхнул пепел на подоконник и повернулся к толстяку.

– Макар, так ить в тракторе ж осталось, чего сразу не взял?

Тот закряхтел недовольно и выкатился на улицу.

– Послушайте, – начала Оксана, пытаясь успокоить голос, хотя внутри все кипело, – я мужа жду, он с друзьями вот-вот подъехать должен. Забирайте что хотите. Только уходите. Пожалуйста.

– Заберем, заберем, не переживай, – сказал Клим, усаживаясь за стол. – Судя по номерам, с Москвы?

Оксана кивнула. Она села на диван и обняла Ромку, рядом плюхнулась Лиза. Стихия ревела за окном, а в доме все будто замерло. И в этой тишине каждый звук разлетался колокольным звоном. Оксана слышала секундную стрелку в настенных часах, слышала, как колотятся сердца детей, как Батя выдыхает дым, а Клим скрипит зубами.

– У нас есть деньги. Там, в комнате. Пожалуйста…

Вернулся Макар с пакетом и начал выгребать гостинцы. Хлеб, колбасу, соленья. И две бутыли мутной жижи. Клим разлил по кружкам, сделал бутерброд.

– Вы слышали? – спросила Оксана. – У нас деньги, можете взя…

– Видал, Макар, – перебил Клим, – с Москвы они. Во занесло, да?

– С Москвы… Говеный городишко, на хер. Были у нас в армии москвичи, мы их в о`чки головой кунали.

Клим улыбнулся. Заплывший глаз будто бы замер посередине подмигивания. Батя прислонил ружье к столу и сел на табуретку. Предложил хозяевам угощенье, но те отказались.

– И-и-их ты… А мы, значит, старались. Ну, как знаете!

Чокнулись, выпили, закусили. За знакомство, за невест и за лесного черта, будь он неладен. Застолье пошло весело, и присутствие хозяев гостям ничуть не мешало.

Время текло чудовищно медленно. Они пили, травили байки и поливали городских, то и дело бросая липкие взгляды на диван. Верхнюю одежду никто не снял, будто незваным гостям нравилось потеть. Оксана уже не видела в этой троице людей. Тень на обоях позади Бати обросла рогами. Макар окончательно превратился в свинью, похрюкивая после дебильных шуток, не стесняясь звуков, которые издавал его необъятный живот. Клим постоянно слизывал крошки с губ и усов, и язык по-змеиному сновал туда-сюда. Люстра над ними гудела так, словно лампочки вот-вот взорвутся.

Первую бутыль уговорили быстро, и к началу второй Батя совсем окосел. Бессвязно болтал о лесах, о самогонном аппарате, о тракторе. И о земле, которая не выпускает людей со всех окрестных деревень. Макар взял его под локоть и отвел в спальню.

– Давай к нам, малой, – сказал Клим. – Третий нужен.

Ромка посмотрел на Оксану, вжался в нее, словно мог спрятаться от страшных взрослых внутри такой родной, такой теплой мамы.

– Малой, тебе уши прочистить?

– Никуда он не пойдет, – твердо сказала Оксана.

Клим с Макаром переглянулись.

– Вот так вот, – вздохнул Клим, вытирая бороду рукавом. – Не уважают нас москвичи.

Макар похрустел огурцом, облизал пальцы и швырнул пустой бутылью в Оксану. Чуточку промазал, угодив в стену над диваном. Брызнули осколки, Оксане обожгло лицо, на щеке вспыхнула кровью царапина. Макар довольно захрюкал.

– Что вам от нас надо?! – заревела Оксана сквозь слезы. – Выродки! Ублюдки конченые!

Снаружи грянул гром, в деревянных рамах задрожали стекла. Клим посмотрел в пустую кружку и покачал головой.

– Знаешь, Макар, а они не рады гостям совсем.

– Ага. Не нравимся мы им, не годимся. Прям морщатся, видал? Неженки столичные.

Оксана боялась смотреть им в глаза. Сначала в них поблескивали только огоньки похоти, но теперь… С каждой кружкой, с каждой фразой, с каждым неуловимым движением там разгоралось нечто более страшное.

– Мы ж для них никто, на хер. Слякоть деревенская, а не люди.

Клим кивнул. Прикурил Батину папиросу и сказал:

– Вот я и думаю, а чего просто так сидеть? Давай малому ухо отрежем, раз он с нами пить брезгует.

Ромка вздрогнул. Клим подтянул к себе нож, которым несколько часов назад Оксана нарезала детям торт.

– Вот, например, глаз. – Клим дотронулся до синяка. – Штука полезная, нужная. А ухо?

Макар наполнил кружки. На троих.

– Я прошу, умоляю вас… Не трогайте детей, – голос Оксаны застревал во внутренностях, выходил наружу хриплыми стонами. Она понимала, что говорит в пустоту, но не могла иначе. – Забирайте меня, что хотите делайте. Но их оставьте в покое.

Клим к ней даже не обернулся. Он подпилил ноготь, ковырнул заусенец и продолжил, глядя на Макара:

– Без уха ведь тоже все слышно. Сдалось оно ему. Может, новое потом вырастет.

Макар посмотрел на Ромку и подмигнул. Хлопнул по свободному стулу, приглашая. Оксана не могла отпустить сына, не могла разжать пальцы. Она знала, что если сейчас Ромка сядет между этими психами, то она его потеряет.

– Давай, малой, не телись, на хер. Отлипни уже от мамкиной сиськи. Когда еще деревенского самогона попробуешь?

– Прошу… – взмолилась Оксана. – Будьте людьми.

Клим почесал переносицу, подошел к дивану и взял Ромку за ухо.

– Тихо, тихо, хозяйка, не дергайся. А то ведь рубану ненароком.

Маленький кулачок выскользнул из руки Оксаны, а вместе с ним частичка чего-то большого и важного. Будто из любимой семейной фотографии выдрали кусок.

– Мам…

– Все хорошо, милый. Ты только не бойся, я здесь, рядом.

Ромка заменил за столом Батю. Он глотал слезы, дрожащими ладошками поднимал кружку и прикладывался губами к самогону. Когда Клим заставил его сделать несколько больших глотков, Ромку вырвало.

– Злючий самогон в этот раз, ага, – сказал Макар, стуча Ромку по спине. – Горло продирает дай бог.

Злючий… Эти двое как будто не чувствовали градуса, не пьянели совсем. Самогон их только раззадоривал. Делал злее.

Злилась и стихия. Раскаты грома походили на серию взрывов, от которых дом содрогался до самого фундамента. В печной трубе выл ветер. Черные окна вспыхивали багровым заревом, будто снаружи бушевал пожар.

Опрокинув очередную кружку, Клим бахнул кулаком по столу.

– Ладно, хорошо разогрелись, добро. Можно и жениться.

– Давно пора, на хер.

Оксане было плевать на себя. Она могла вытерпеть что угодно, последние месяцы брака научили ее этому. Но неспособность защитить детей сводила с ума. Она надеялась, что их отпустят, что ублюдки возьмут свое и исчезнут из их жизни. Но в глубине души Оксана понимала: их не выпустят из проклятого дома. И это она привезла детей сюда.

– Чтобы все по-честному, – проговорил Клим, – пусть невест малой выбирает.

Макар, не сводя взора с Лизы, снял бушлат и достал из кармана складной нож. Блеснуло лезвие. Он присел к невестам, диван под его тяжестью едва не развалился.

– Только чтоб, на хер, без сюрпризов. Дольше проживете.

Клим, напротив, нож отложил и слепил из ладони Ромки кулак с отставленным указательным пальцем.

– Мне выберем. Знаешь считалки? Давай любую.

У Оксаны плыло перед глазами, будто она смотрела на детей сквозь мутное стекло. Указательный палец Ромки между лапищ Клима казался зубочисткой. Лиза кивнула брату, давая молчаливое согласие. Палец уперся в нее.

– Эни, – сказал Клим, так и не дождавшись ничего от Ромки.

Палец указал на Оксану.

– Бени.

Ромка, повинуясь бородатому кукловоду, переводил палец с мамы на сестру, с сестры на маму. Влево – вправо, вправо – влево. Рики – таки, буль – буль – буль, караки – шмаки.

– Эус… Дэус… – Клим говорил медленно, словно надеялся, что Ромка подключится хотя бы к финалу. – Краснодэус…

Макар ударил по дивану и усмехнулся.

– Бац.

Выбор, конечно же, пал на Лизу.

Клим распрямился, хрустнул суставами и подошел к окну. Открыл его, запуская в дом ночь, и втянул ноздрями воздух.

– Так получше. А то развозить начинает. – Он обернулся к дивану. – Ну что, малая, пойдем на коленки.

Клим вернулся на свое место рядом с Ромкой, выпил. Макар взял Лизу за волосы и сдернул с дивана.

– Вали куда сказали, шлюха московская.

Лиза подходила короткими осторожными шажками – будто по льду пробиралась. Клим не смотрел на нее, уплетая колбасу, утаскивая в рот добычу змеиным своим языком. Он изучал трещины в столешнице и рассуждал:

– Видал, Макар, ситуация? Такая невеста у меня, а все одно хочется малому ухо отрезать.

Макар засмеялся, обдавая Оксану кислым дыханием. Он запихнул нож ей под футболку и медленно срезал лифчик. В брюхе у него клокотало, словно желудок исполнял извращенный свадебный марш.

Клим чуть отодвинулся на стуле и наконец поднял глаза к Лизе.

– Вот я и думаю. Резать? Или не резать?

Лиза была умной девочкой. Она опустилась ему на колени – на самый кончик, подальше от туловища. Но Клим сгреб ее в охапку и усадил между ног, уткнувшись пахом в стройный зад.

– Сиди, как на папке, – сказал он, расстегивая пуговицы ее рубашки, прижимаясь к спине, вдыхая запах волос. – Папка так никогда не делал? Не принято у вас, городских?

Оксана мечтала ослепнуть, только бы не смотреть на то, как Клим спускает с ее дочери джинсы, до колен стягивает трусики. Сидящий рядом с ними Ромка застыл каменным изваянием, уставившись в одну точку. Туда, где ночь несмело переваливалась через подоконник. Ромка был сильным. А вот Оксана не могла даже зажмуриться, не то что отвести взгляд. Макар кряхтел возле нее, щупал и мял соски, целовал и покусывал, но она его почти не замечала.

Клим расстегнул молнию и вытащил из штанов огромный член. Тот возвышался между бледных ног Лизы, будто ее собственный. Оттянув крайнюю плоть, Клим постучал разбухшей головкой по колечку в пупке девчонки.

– Гляди, какая конфета. Если попросишь, дам пососать.

Лиза не просила. Она упиралась руками в столешницу и дрожала всем телом. Волосы сбились на лицо, из сдвинутого лифчика торчала маленькая грудь.

Клим чуть приподнял ее, член заскользил вниз по лобку. Лиза всхлипнула. Клим резко вошел в нее, сделал пару рывков и с шумом выпустил воздух.

– Узкая какая… Макар, твой размер.

С Макара градом катился пот. Он теребил ширинку и бешено крутил головой, глядя то на Оксану, с которой уже сорвал трусы, то за стол, где Клим насаживал на себя Лизу.

Клим разошелся, запыхтел. Опрокинул Лизу на стол – на пол рухнули кружки, потек самогон. Здоровенный член хлюпал во влагалище, как сапог в луже грязи. Лиза терпела. Она не издавала ни звука, словно манекен со спущенными штанами, прижатый лицом к столешнице.

Макар окончательно потерял интерес к Оксане, в которой будто что-то хрустнуло, сломалось. Она влипла в диван и не моргая глядела на содрогания дочери. Макар, облизываясь, смотрел туда же, словно падальщик в ожидании остатков чужой трапезы.

Клим наваливался на Лизу всей тушей, наматывал волосы на кулак и с яростью вдалбливал член все глубже. Сдвинутый стол колотил в стену, скрипели доски пола. Болтающаяся под потолком люстра рассыпала по комнате юркие тени.

– Давай уже, на хер! – крикнул Макар, вытирая испарину.

Клим захрипел, раздул щеки. Приклеился к спине Лизы, катая пальцами соски-горошины.

– Невеста… – выдохнул он ей в шею.

Вздрогнул всем телом, обхватил задницу Лизы и вдавил пальцы в кожу. Скрючился со стоном и замер. Потом неспешно засадил на всю длину раз, второй, третий… И рухнул назад на стул.

– Ч-черт, – выдавил он. – Всем невестам невеста.

Его член все еще стоял торчком, по стволу стекали сперма и кровь. Клим не спешил его убирать. Он поднял опрокинутую бутыль, приложился к горлу и крякнул от удовольствия. Нашарил папиросу, прикурил.

– Ну что, малой, видал? – обратился он к Ромке, но того затягивала влажная чернота в окне.

Словно это было лучшее зрелище на свете. Словно там было на что смотреть. Губы мальчика дрожали, с его стула капало.

Клим встал, вытер член голой рукой и скинул Лизу со стола. Выбросил, как использованную салфетку.

– Принимай, Макар. Оно того стоит.

В этот момент в голове Оксаны лопнуло. Во взоре вспыхнули огоньки, все заволокло красным. Она одним движением запрыгнула на Макара, который расстегивал штаны возле Лизы, и вцепилась зубами в шею. Макар заорал, полоснул ножом наугад раз, другой. Ударил кулаком, рванул за волосы. Оксана чувствовала, как по губам течет кровь ублюдка, чувствовала ее ядовитый вкус, чувствовала плоть жирного хряка на зубах.

Клим сшиб ее ногой. Подошел ближе и открытой ладонью ударил в нос. Хрустнуло.

– Тварь полоумная! – заревел Макар. – Я тебе башку отрежу!

Со щеки сползал кусок мяса, но Оксана рвалась в бой. Клим пнул ее в живот, придавил сапогом к полу. Оксана выплюнула весь воздух и свернулась клубком в нескольких шагах от Лизы. Кровь с лица стекала к подбородку и рушилась на пол маленьким водопадом.

– Теперь смотреть будешь, на хер, – сказал Макар, взбираясь на Лизу.

Он спустил штаны, доставая короткий, загнутый бананом член. Раздвинул ноги Лизы, насколько позволяли джинсы, и примерился. Мохнатое пузо загораживало ему обзор, складки жира тянули вниз. Макара трясло. Свекольного цвета морда будто таяла, по ней ползали крупные капли пота, и казалось, что там, под кожей, шевелятся паразиты. Член из не самого большого банана превращался в гороховый стручок.

Макар запустил толстые волосатые пальцы Лизе во влагалище, второй рукой гоняя по члену шкурку. Он ерзал сверху, тяжело дышал, дергался, словно через него пропускали ток. Ничего не получалось. И тогда Лиза захохотала. В голос, от всей души.

– Смешно, на хер? – рассвирепел Макар. – Смешно тебе?!

Он подхватил нож с пола и воткнул его Лизе в живот.

– А так?!

Страшно, по-звериному завыла Оксана. Ее глаза вылезали из орбит, на лице в кровавые морщины складывалась кожа. Она в судорогах билась на полу, под расползающейся багровой лужей, и протягивала руку к дочери. А Макар трахал Лизу сразу в два члена. И чем больше дырок делал тот, что с лезвием, тем крепче становился тот, что из штанов.

Загрохотали сапоги, и в комнату влетел заспанный Батя.

– С-сучье вымя, вы что тут?!

Он оглядел гостиную потерянным взором. Всюду было заляпано, грязно. Бесновались тени. На полу Макар насиловал труп. Сопел, как медведь на последнем издыхании, с губ и подбородков срывалась пена.

– Только дыркой… и умеете, суки, торговать… подстилки городские… на хер. – Макар дрожал и захлебывался словами. Нож он отбросил, и теперь вставлял член во все проделанные отверстия, до которых мог достать. – Ясно… каким местом… зарабатываете, узким своим, ага… сейчас, обожди маленько… ага, добавлю…

Батя хотел что-то сказать, но заметил открытое окно. Отшатнулся от него, как от люка в преисподнюю, бросился к столу и схватил ружье.

– Кто оставил?! Так ить говорил, что нельзя! Учует!

Батя по дуге обошел окно, закрыл его судорожным движением. Увидел Ромку.

– Ты оставил, паскудник?!

Ромка, словно загипнотизированный, смотрел в темноту. Батя ударил его прикладом и повалил на заляпанные кровью доски.

– Погубить всех удумал?!

Приклад опустился снова, прямо в челюсть, разметывая по полу осколки зубов. Ромка не успел как следует зареветь, потому что третьим ударом Батя проломил ему череп.

Оксана давно сорвала голос, но продолжала бесшумно кричать. Она просто выдыхала воздух, шипела, словно змея, и ползла к сыну. Клим больше не держал ее. Прижав к себе маленькое тельце, Оксана погладила Ромку по голове. В руке остались волосы, частички костей. Ее слезы смешивались с кровью.

Время застыло.

Вокруг ходили люди, слышались голоса. Среди всех слов Оксана разбирала лишь два: лесной черт. Она баюкала Ромку и осипшим голосом напевала ему колыбельную. Ту самую, на которой выросли ее дети.

Дети…

Вскоре к ней бросили тело Лизы. Теперь они были вместе. Их домик, их наивная мечта… Уютная избушка стала семейным склепом.

Лесной черт.

Батя заметил что-то в саду и выстрелил прямо через окно. В комнате зазвенело, Оксана прикрыла детям уши. Батя обстучал с рамы осколки и наполовину высунулся наружу. Заорал что-то, силясь перекричать грозу. Он перегнулся через подоконник для второго выстрела, и тогда темнота забрала его.

Клим подошел к дыре, выглянул наружу.

– Батя?

В лицо ему била косая морось. Никто не ответил. Клим повернулся к Макару и пожал плечами. Тот взял нож и вышел на улицу. Вскоре в черном проеме возникло его круглое лицо.

– Тут следы, на хер. Какие-то… не пойму. И ружье валяется. Сам погляди.

Оксана, булькая кровью, засмеялась. Она наслаждалась моментом. Из последних сил сдирала горло, лишь бы показать, что теперь пришел черед ее мучителей.

– А если вправду приехал кто? – спросил Макар.

Клим посмотрел на него сверху вниз, вгляделся в темноту сада. Повернул голову к Оксане.

– Мы сейчас.

И вышел.

Оксана прижала лоскут кожи к щеке, попробовала приклеить его обратно. Получилось неважно. Она поцеловала детей и встала на ноги. Комната шевелилась, хотела опрокинуть ее, навсегда оставить здесь. Но Оксана выбралась на терраску и ступила босыми ногами на сырую траву. За спиной, в саду, двигались тени. Оксана подставила лицо каплям дождя и шагнула к калитке.

Ее щека свисала ниже подбородка, но боль не мешала идти. Дождь смывал кровь, приклеивал футболку к телу. Холодало. Оксане было все равно, в какую сторону двигаться, поэтому она выбрала лесную дорогу. Там сквозь гряду деревьев просвечивали огоньки.

Оксана размышляла. Кто-то мог застрять на дороге так же, как она. И прямо сейчас ждать помощи. Люди, самые обыкновенные, нормальные люди, а не деревенские выродки.

Огоньки приближались. Оксана еле передвигала ноги, увязая в слякоти, но шла из последних сил. А за ней по лесу шел кто-то еще. Теперь в этом не было сомнений. Если там, в саду, многое можно было списать на воображение или тени, то сейчас Оксана четко видела продирающуюся сквозь деревья фигуру.

Огоньки сложились в один большой костер на обочине. От него шел смрадный запах, валил черный дым. Оксана хорошо знала полыхающий внедорожник, этот идиотский «кенгурятник» она бы не перепутала ни с чем. Из салона на нее смотрела троица обугленных трупов. Значит, не так хорошо она все продумала. Ее бы нашли. Не одни, так другие.

Сзади ударил свет фар. За шумом грозы Оксана не услышала трактор. Она села на дорогу и протянула руку к огню, к теплу.

Рядом зачавкали сапоги.

– Эй, шлюха вовседырочная! Ты куда сбежала, на хер? На цепь захотела?

Лесной черт прятался от огня, Оксана видела его за кругом света. Он переходил от дерева к дереву и наблюдал.

– Видал, Макар, ситуация? Невеста есть, а пожениться не успели.

Макар обошел Оксану, присмотрелся к изуродованному лицу в отблесках пламени, к грязным до самой задницы ногам.

– Страшная как смерть, – заключил он. – Я только если сзади.

Клим сходил к трактору и вернулся с веревкой. Бросил ее Макару.

– Вот тебе вместо цепи. Подвесим, как псину бешеную. Не в грязи же ее оприходовать.

– А давай!

За волосы ее потащили к дереву у обочины, прямо за внедорожником. Макар перебросил веревку через сук, сделал петлю. Накинул ее на шею Оксаны и затянул. Клим вздернул невесту – не слишком высоко, чтобы пальцы ног немного не доставали до земли, – и перевязал ствол.

Она перебирала ногами в воздухе, цеплялась за веревку. Даже после перенесенного ей все еще хотелось жить. Оксана поняла это только сейчас, оказавшись в петле. Она хлопала глазами и по-рыбьи ловила ртом воздух. Лесной черт шагнул ближе.

В спину уперлось волосатое пузо, толстые пальцы стерли жижу между ног. Макар взял ее за бедра, приподнял. На мгновение стало легче дышать. Спереди ее ухватил Клим. Он запрокинул голову и оглядел исчезающие в темноте верхушки деревьев, сделал глубокий вдох.

– Хорошие места здесь. Дожди всегда дороги размывают, и никто никуда не ездит. Все сидят и ждут. Вот мы и ходим в гости.

В анальное отверстие воткнулся член. Макар засопел, работая тазом. Клим сунул два пальца Оксане во влагалище и выгреб грязь. Невеста болталась на виселице, словно марионетка на ниточках, и только насильники не давали ей умереть сразу. Каждое их движение либо дарило кислород, либо затягивало петлю.

В лесной чаще хрустнула ветка. Оксана встрепенулась, попробовала подтянуться на веревке, чтобы увидеть, как-то позвать… Клим проследил за ее взглядом, покачал головой. И Оксана все поняла. Он задрал футболку ей на голову, чтобы не смотреть на покалеченное лицо. Сдавил грудь медвежьей лапой, раздвинул половые губы и медленно ввел член.

– В этих краях нет черта, – шепнул он на ушко. – И бога нет. Есть только я с Макаром да наш полоумный Батя. Он давно ничего не может, зато очень любит смотреть.

Оксана опустила руки и перестала сопротивляться. За спиной от удовольствия захрюкал Макар, взбивая кровавую пену в ее заднем проходе. Клим рывками проталкивал остатки грязи во влагалище. Оксану разрывали надвое. Мокрая футболка на лице загородила ее от леса, где стонали деревья. И где прятался тот, кто очень любит смотреть.

Рассвета Оксана так и не увидела.

…Старая слюнявая мразь, что ты пялишься? Меня трясет от твоих желтых больных глаз. Я чувствую вонь твоего мокрого языка, я чувствую вкус твоих соплей и засохшего пота, я чувствую немощь твоих грязных ног. Ты сплошная невыносимая мерзость. Ты полуживой трухлявый улей. Ты знаешь, что я о тебе думаю, и все равно пялишься на меня…

Старуха вцепилась узловатыми пальцами в редкие доски забора, словно мумия Анки в гашетку ржавого пулемета, и продолжала что-то дребезжать.

Эта сука жила через две трассы от моего участка. Постоянно выползала из своей засратой хибары, в которую не сунулся бы даже конченый вафлер, кое-как добиралась до калитки и лезла с расспросами к прохожим.

…Мразь, я не для того перебрался в вашу вонючую деревню, чтобы слушать твои бредни, чтобы видеть твои грязные ногти. Ненавижу. Ненавижу тебя. Всех вас ненавижу. Чего ради я, как дебил, остановился на полпути к дому и слушаю эту долбаную тортилу? Сука, погода ей не та. Сука, дорогу ей размыло. Сука, антенна не ловит. Сука, сука, сука…

Я стоял и слушал. Шею сводило от ее блеяния.

Сдохла бы ты прямо сейчас.

Я переложил тряпичную сумку из одной руки в другую.

Полупрозрачная сопля просочилась сквозь мокрое дно и дотянулась до моего грязного кроссовка. Лимфа с кровью, наверное. Ну или что там из отрезанной башки может течь. Их там в сумке целых две. Последние слюни или еще какая херня.

Солнце жарило, будто мартен. Лето – любимое время кретинов.

Старуха заткнулась, я воспользовался моментом.

– И вам не хворать, – сказал и развернулся.

Старая блевотина продолжала что-то пердеть у меня за спиной.

Чтоб ты обрыгалась до смерти.

До участка дошел без лишних встреч. Головы били по ноге, и сумка намочила брюки. Влага расползлась по светлой льняной штанине. Еще полчаса ходу, и можно будет подумать, что я обоссался, лежа на боку.

Вообще-то я материал в сумке не таскаю. Надеюсь, понятно почему. Очень проблематично разделывать человека в одном месте, а потом тащить в другое. Спалиться можно за милую душу – собака учует, или случайность какая приключится. Без транспорта – вообще беда. Неудобно. Части человеческих тел пиздец какие тяжелые, особенно когда свежие. Я себе работу стараюсь не усложнять: по кускам закидываю в багажник и подвожу через задние ворота. Жаль, все жидкое при этом вытекает. Но я нацедил впрок, как-нибудь переживу.

Сегодня удача – аж двое подвернулись. Правда, поначалу не хотел их брать – вроде и молодые, но рожи уже пропитые, прокуренные. Отмывать хорошенько придется. Зато теперь – полный боекомплект. И без этой парочки бы завтра выехал, но тут прям фартануло. Грех было оставлять.

Вокруг участка, как обычно, разносился легкий гул. Соседи бесились, но что поделать? Пусть терпят. Мне их тошнотные рожи тоже в болт не впились. Не ради себя же я, в конце концов, все это задумал. Ради себя, конечно, тоже, но есть вещи поважнее. Главное в жизни – миссия, врубаешься? Миссия – это когда все по уму и для дела. И тогда даже всякое ебанько не останется внакладе, всем польза и всем по заслугам. И мне, и тебе. Хотя тебе-то за что? Только и знаешь, что отмалчиваешься. Но ты тут, чую тебя…

Стальная калитка щелкнула и отворилась, пропуская на бетонную дорожку. Я обошел дом, отмахиваясь от мух, жирных, как прыщи на стероидном культуристе. К дому примыкал сарай. Двери плотно закрыты, но гул изнутри все равно слыхать. Еще бы, там же сразу четыре кондея херачат. И вентиляторов – штук пять-шесть. Запах никуда не денется, зато температурка – что надо.

Сумка с головами отправилась в эмалированное ведро. Задрала эта сумка капать. Я сменил кроссовки на кирзачи, натянул телогрейку: здесь внутри дубак, как в жопе у полярника.

Пожрать бы… но это потом.

Замок лязгнул, я зашел в сарай и ткнул локтем в кнопку выключателя. Дюжина ядреных люминесцентных ламп озарила просторную мастерскую, что твой боженька Вселенную в день творения. «И сказал он, что это хорошо. Сказал, что охуенно ваще». Внутри сарай походил на металлический ангар.

А вот и он – красавец… Покрытый мутной пленкой желатина. Сочный и бордовый, как свежеизвлеченная матка девственницы. Мощный и уверенный.

В центре ангара возвышался плод трудов моих – кроваво-красный танк.

Бледные переплетения сухожилий, пухлые мясные волокна, прослойки жира – покрытые толстыми аккуратными стежками, узлами проволоки и железными скобами. Двенадцать тонн великолепия, не меньше. Гладкий маслянистый борт нависал над тугими кожаными гусеницами. Из черных ведущих колес, обожженных газовой горелкой, топорщились острые ребра. Ствол торчал будто гигантский член. Словно мудак-великан так залупил свой хер, что к чертям содрал с него всю кожу.

У меня самого аж встал.

Полгода работы – и такой результат. Ай да я! Холода, конечно, мало. Кондеи надрывались, но последние пару недель из-под танка текла какая-то дрянь. И днище под охладителем провисло. Фигня, главное – ходовая не поплыла. Сохранения идеальной формы за все эти дни и недели ждать глупо.

Скольких же ублюдков я израсходовал? Надо утром в дневник глянуть, посчитать. Люди-человеки – ресурс возобновляемый. Материала за окном – жопой жри. Но все равно интересно. Когда последний раз аналитику подбивал, уже за три сотни перевалило.

Такие времена: дерево сложнее срубить, чем мясо достать. Елку спилишь – какой-нибудь «Зеленстрой» по судам затаскает. С людишками проще. Беспризорники присосались к пакетам с ацетоном – моя клиентура. Лохи, мигрирующие по стране в поисках счастья или работы, – добро пожаловать в сарай! Десятками можно забирать, прямо из их вонючих бытовок. Бухие никому не нужные бабы, малолетние шалавы, рефлексирующие безвольные мужики – вы куда из домишек своих повылупались? Да кому вообще вся эта шваль нужна? Отпускаешь шизанутых родичей вечерком на улице побродить? Отлично, вас понял, принимаю. Они ж на убой идут, а вы, мрази, даже копам о пропаже не заявите. Лишние, все кругом лишние. Все мечтают избавиться от кого-нибудь. И в первую очередь – от себя. Да не вопрос, загребу ваш мусор. Мне не сложно, не благодарите.

Что-то я завелся. Все из-за этой старухи, лярва гнойная.

Я поставил ведро к высоким дощатым ящикам, в которых лежали завернутые в непромокаемую бумагу еще с десяток-другой голов. Поначалу я их обривал, чисто ради эстетики. Потом бросил. Слипшаяся волосня постоянно расползалась по мастерской, клеилась к инструменту, к каждому ебаному шматку мяса. Задрала, так что – свел обработку к минимуму. Верхние позвонки долотом выбил, и хорош. Будет у меня волосатый боекомплект, переживу. И эти, новые – промывать тоже не стану, и так сойдет.

На стальных верстаках и секционных столах – чертежи да схемы, а как же. Я завернул их в прозрачный полиэтилен – чистоту и порядок люблю. Стройные ряды инструментов на стенах – сплошь загляденье. Отверточка к отверточке, крючки и магнитики лесенкой, провода и шланги – ровными кольцами. Трубочки, колбочки, штангенциркули… Идеально.

Разделкой я обычно занимался вне дома. Лишний хлам мне тут не нужен. В сарай тащил только готовые запчасти. Кое-что все равно приходилось подгонять на месте – там кожу срезать, тут кости сточить. С внутренностями вообще сложно: проволокой не соединишь, у меня одних только жидких гвоздей ушло на все про все ведер двадцать.

Скреплять мясо и кости приходилось по-разному. Сшивать и клеить долго, но зато гораздо практичнее, чем использовать металлические крепежи. От крупных стальных элементов появляется, знаете ли, нехилый дисбаланс по весу, да и при вибрации они, боюсь, могут корпус повредить. Вот башню, к примеру, я вообще крепил клеем и толстыми нейлоновыми нитями. И что в итоге? Красотища!

Еще отличная была идея с препаратами. Эксперименты с фармакологией попортили кучу запчастей, но результат того стоил. Фиолетовые разводы и припухшие волокна – следы инъекций – остались на поверхности, ну и хер с ним. Главное – практичность.

Я сдержал порыв, не стал забираться внутрь этого мясного великолепия. На сегодня будет достаточно заправить смазочным материалом, чтобы за ночь танк пропитался, насытился соком и влагой. Чтобы к утру был готов.

Квадратный стальной люк вел в погреб. Здесь у меня хранились жидкости и особо хрупкие детали. Тут тоже дубак, но влажность гораздо выше. Алюминиевые бочки с техническим формалином, пластиковые канистры с человеческими выделениями, полки, забитые непрозрачными контейнерами, – все чин чином, такой же порядок, как и наверху.

Растворы в канистрах сам бодяжил, методом проб и ошибок. Смазка для танка из бабского посмертного дерьма и стылой сукровицы – в интернетах такие рецептики хрен сыщешь. Ртутные примеси, сука, напрочь угрохали мне зубные нервы и траванули желудок, но я все равно так и не вкурил, как определять готовность без пробы на вкус. А уж там – сплевывай, не сплевывай – один хер, говнища этого нажрешься. Ох, башка потом гудела, что яйца по весне. Аскофен мисками жрал! Ну и лидокаин местно помогал, родимый.

Я сграбастал одной рукой сразу две канистры, другой подхватил банку с бурой волокнистой жидкостью и оранжевыми комочками на дне. Сцеженная желчь.

Устал, чуть с лестницы не грохнулся, пока тащился обратно наверх со всем добром.

Приоткрыл пухлые ломти сальных крышек на бортах, вытащил затычки из выведенных наружу пищеводных сфинктеров. Сфинктеры сильно растянуты и быстро сохнут, но если регулярно смазывать вазелином, то служат долго. Жидкость из канистр полилась по кишечным каналам, проложенным внутри мясистого брюха. Фильтры и железы подхватывали слизистый кисель, пропитывались, разбухали. Изнутри огромной машины пошла вибрация и теплые токи. Отлично, все идет по плану.

Костяные опоры и хрящи-амортизаторы смазал еще вчера. Тогда же протестировал и систему поворота башни, проверил прокладки и уплотнительные кольца. Осталось только собранные из потрохов системы охлаждения и нагрева заполнить – что я и сделал. Система заряжания и противооткатное устройство давно готовы.

Из отверстия отрыгнуло тухлым дерьмищем, и я поспешил заткнуть дупло. Топливо заливать будем завтра. Теперь – спать. Спать, спать, спать.

Бр-р-р… Ну и холодрыга тут.

Утро – говаривала моя матушка – главное время дня. Я проснулся так – не проснулся, а подскочил с матраса, как ошпаренный кипятком котяра. Денек будет горячий!

Всю ночь снилась вчерашняя бабка. Бродила по двору полуголая, трясла сизым выменем. То еще зрелище. Заехал бы я к тебе первой, тухлодырая, но деревню не трону, не ссы. Живи, падла, хоть ты меня и бесишь…

Обошел дом, вырубил электричество. В ближайшие дни оно мне тут не понадобится. Гул кондиционеров стих, расползлась тишина. Торжественная прям-таки, мать ее, тишина.

Прошел в ангар. Напряженно горящие автономные красные лампы превратили его в гигантскую утробу. Сейчас устроим сами себе роды. Готовь щипцы и ножницы, ну-ка – толкнем маму ножкой!

Ночью танк обильно потек. Прогнило, сука, что-то в задней части. Чья-то хлипкая тушка, зашитая внутри, не сдюжила. Подводит меня, падла, в последний момент. Что там могло накрыться – маслоагрегат или топливный фильтр? Они рядом; плохо дело, если оба сразу – вытирать уже бессмысленно.

Я сунул в бак резиновый шланг из встроенной в стену огромной бочки, и внутрь хлынула адова смесь мочи, крови и цитрата. Пенные пузыри потекли по борту: видимо, переборщил с напором, – машина булькала и давилась, не успевая заглатывать живительную похлебку.

Готово! Закинув свежие головы в запасник, я распахнул ворота. Ну наконец-то… Какой же тут обалденный воздух!

Разделся догола. Прихватил пакет с картами, два походных фонаря и забрался по скобам на башню. Открыл люк и спустился в отделение управления.

О, сладкое блаженство… Я расположился на сиденье, откинувшись на обтянутую кожей спинку. Зашитые внутрь подвижные ребра шустро подстроились под спину. Мой зад удобно разместился аккурат на чьем-то лице. Не помню, где завалил того узкопленочного гондона, но его плоская рожа идеально подходит к моей жопе. Стыкуется, ебать, как сегменты космической станции, тютелька в тютельку. Руки легли на бедренные и плечевые кости – рычаги и рукоятки танка, босые ступни потоптались, примериваясь, на мокрых от сукровицы педалях. Все такое влажное, такое живое, подрагивающее… Сладкий запах мертвечины, казалось, оседал на моем лице теплой пленкой.

Приборная доска – произведение искусства. Тут все особенно, тут все интимно. Аккуратно обрезанная бабская кожа, кнопки из крупных сосков и подрагивающие члены, налитые кровью до фиолетового блеска. Щиток благоухал ну прям фантастически. Из набухших швов, сквозь стежки, сочились перламутровые капли. Минута-другая, и я уже весь взмок. Какой же кайф! Ну, поехали.

Танк боднул носом створку ворот и выбрался на свежий воздух. Я сделал круг по мертвому огороду, смял алюминиевую ограду и, перескочив дорогу, выехал в поле.

Куда же мы направляемся? Терпение, друг мой, сейчас все расскажу.

Мы с тобой едем в город.

Славное место. Культурный, в рот его ебать, центр.

Да хер там. Сраная помойка, набитая мразями, скотом и уродами. Каждый город – как и любое человеческое скопище! – нужник, задристанный и прогнивший. Мы ненавидим его после того, как сбегаем оттуда. Мы ненавидим его, если остаемся. В то же время мы обожаем город, молимся ему, ублажаем безобразного идола, созданного из собственного дерьма. Культ чертовых говноедов! Мы светим фонариком в это обосранное и затоптанное очко вокзального сортира, видим, как копошатся в коричневом болоте желтые пухлые опарыши. Не можем оторвать глаз. Слюна длинной каплей свисает из наших ртов. Тянется вниз, достает до подвижной поверхности и судорожно втягивается назад. Чувствуешь кислый привкус? Знаю, чувствуешь. Привкус тысяч немытых задов. Это привкус города, привкус скопища. Привкус человеков. Ты ненавидишь и обожаешь его, и ты ненавидишь себя за эту слабость. Я абсолютно прав, иначе хули ты тут сидишь вместе со мной, в моем охренительном танке?

Погнали дальше, чего уж там. Рад любой компании. Ужо мы их подавим. Мы – меч изо рта ангела, и сегодня мы лизнем эту кучу дерьма.

Но чуть позже.

А пока давай-ка подавим коров.

Маршрут у нас нехитрый. Сейчас – по прямой два километра полями до поселка, дальше – пару десятков по трассе до города. Снесем его к елде поганой. Знаю, город – не лучшее место для танка. Идем без поддержки, но не ссы в компот – все продумано. Маршрут проложен на подходящих открытых участках. А пятиэтажки, как укрытие, мне только на руку. Хрен кто на районе такой сюрприз ждет. Да и город наш – одно название «город», а так-то – ПГТ «С Гулькин Хер». Быстро управимся.

Я разложил на коленях карту, разгладил мокрой ладонью пленку…

Ах да, коровы!

Тут у нас по дороге небольшой коровник с загоном. Голов на триста. Молодые коровы, тощие и грязные. Стоят по колено в пюре из собственного зеленого говна. На боках черные корки, мухи зады облепили. Вымени-то почти нет, как их этими механическими отсосниками доят? Их же прилепить не к чему.

Я видел в амбразуру, как коровы бросились врассыпную, когда под гусеницами хрустнул хлипкий заборчик. В говне быстро не побегаешь, парочку сразу затянуло под траки.

Танк вздрогнул – туши лопнули, как гнойные фурункулы. Звонко щелкнули кости, и внутренности выпростались в грязь… Ну, наверное – я этого из кабины не видел. Даже жаль…

Рогатые дуры внезапно поумнели и ломанулись куда-то нам в тыл. Наверное, спасались в проломе ограждения. Да сильно вы мне сдались! Объезжать просто ваш гадюшник неохота, тупорылые котлеты. Молоко вообще пить нельзя, ты в курсе? Оно содержит кровь и гной коровы.

Танк хлюпал и приятно урчал. Мясистые сиськи болтались над панелью по правую руку. Если их хорошенько сжать, то можно прибавить ходу. Что я и сделал. Из треснутых сосков на мое плечо закапала кровь.

Тряска погружала в сиденье, баюкала, как младенца в люльке. Соки и влага доходили до колен, обжигающие струи чужого горячего пота текли по моим бокам и ляжкам. Бедра покрылись маслянистыми разводами спермы. Думаю, не только моей!

Поле я пересек быстро и повернул к изгибу дороги, ведущему прямо к поселку. Тут я планировал вырулить на трассу и уже по асфальту двинуться к цели. На поселок плевать, как и на деревню. Атавизмы цивилизации, отмирающие образования – этим дерьмом и без нас есть кому заняться.

Из-за металлического листа автобусной остановки выскочили белоснежные платьица. Что за детсад по курсу?.. Я прильнул к липкой амбразуре и всмотрелся в убегающие фигурки. А, бабье. Пухлая дурында с двумя мелкими девками удирали, разглядев мое шедевральное творение. Мать схватила малых за руки и бежала по обочине. Шустрая, как черножопый афроамериканский спринтер.

Да не, ты чо. Что я – зверь, что ли, как коров их давить? Тут надо деликатнее.

Я пнул ногой в твердый бугор, и на панель сверху откинулись две волосатые руки, перетянутые строительным скотчем. Пальцы, склеенные по два, загибались в форме спусковых крючков. Я упер в плечо свисающие локти и плавно оттянул их на себя. Танковый пулемет брызнул вдогонку бабам добрую очередь битых костей и стальных болтов. Мощная струя влупила бабенке прямо в широкую спину.

Девчонки-то каковы, а? Так забавно семенили ногами, когда свернули с дороги и бросились к лесу. Бежали, как и раньше – сжимая в кулачках мамкины руки. А больше от мамаши ничего и не осталось.

Я тормознул, чтобы развернуть машину в их сторону. Два красных – теперь уже красных, ты понял, да?! – платьица мелькали среди высокой травы. Ага, девоньки, жизнь – она, сука, такая. Смысл не ищите. Ну вас на хер.

На асфальте трясло гораздо меньше. Не поездка, а одно удовольствие. Я проехал старую церковь, заколоченный кривой клуб и свернул на мост. Тут еще поглядывал по сторонам, сохранял бдительность, но после речки уже можно будет гнать вовсю.

За спиной бодро шипело и хлюпало – танк окончательно разогрелся. Сочленения, сосуды и клапаны жаждали мощи, движения.

Было все-таки определенное удовольствие перемещаться внутри мягкого податливого брюха. Взрослый мужик внутри огромной беременной бабы. Забрался, считай, в самую матку, с головой, с руками-ногами – и не пизди, что никогда не мечтал о подобном!

Сюрприз поджидал сразу за мостом. Дорогу перегородили два белых седана с синими полосками и соответствующими надписями.

Стражи, ебте… Вы-то тут откуда? Ладно б еще один… Ваше место в кустах прятаться, чего повылазили? Неужели меня встречали?

Возле автомобилей засуетились плечистые человечки в широких кожаных куртках с коротышами «Кедрами» через плечо. Непонятно… Что ж, если хотите, первый бой дам тут. Маловато вас только для боя, бесстрашные вы мои.

Человечки попрятались за автомобилями. Я остановил танк метров за пятьдесят. Внутри, вокруг меня, все урчало, в мясных складках бурлили газы, а след от траков наверняка был забрызган испражнениями.

Я переставил фонарь, крутанул осклизлое сиденье и оттянул боковую крышку. За ней из морщинистой коричневой дыры наполовину высунулась смуглая голова с бестолковыми мутными глазами – не, ну а какие еще бельма у трупа-то могут быть?.. Я ухватил башку за челюсть и с усилием потянул на себя. Голова, чпокнув, выскочила, следом за ней дохнуло хлоркой, но тут же свободное место заняла другая. Недовольно почавкал запасник, продолжая мариновать в растворе свежие снаряды.

Дослав голову в казенник, я сунул руку в щель меж двумя жирными ломтями и нащупал в полости с полдюжины склизких текстикул. Шары встрепенулись и дернулись от моих пальцев, как от раскаленных углей.

Человечки выглядывали из-за машин, что-то крякали в мегафон. Не слышно, родимые! Тут же все урчит. Так что простите, герои, и прощевайте. Передавайте приветы мамкам и деткам, сейчас я вам крылышки-то приделаю.

Я сжал в полости яйца, потянул на себя. Ствол вздрогнул, опустился и вперился в одну из машин.

Сквозь урчание раздались глухие щелчки. Танк вздрогнул. Это чо, по нам открыли огонь? Ну и ладненько, не я первый начал.

Голова ударила прямо в крыло одного из автомобилей, разлетевшись огненными шипящими брызгами. Седан юлой закрутился прочь по трассе, а следом за ним растянулся широкий красный след с рыхлыми комками и обрывками кожаной куртки. Беднягу-копа разнесло фаршем по асфальту. Еще один вояка, попавший под душ из моей хитрой начинки, ломанулся в поле. Разорванное брюхо болталось, будто фартук. И этот не боец.

Да и не жилец тоже.

Я зарядил орудие вторым снарядом и навел ствол.

Чуваки, которые скрывались за оставшимся седаном, быстро просекли аромат жареного и дернулись в придорожную канаву. Поздно, блядь! В этот раз я навел прицел чуть ниже, под авто. Взрывом его подбросило вверх – машина рухнула прямиком на головы копам, которые в этот момент уже не драпали, а кое-как расползались, как недодавленные тараканы. Голова разорвалась под колесами и смела осколками ноги дурачков в труху. Не побегаешь! На всякий пожарный я еще раз долбанул в кучу окровавленного металла, но там и так уже никто не дергался.

Что-то как-то легко все прошло, да?

Сквозь довольное урчание охраняющей меня плоти донеслись болезненные всхлипы и странный прерывистый гул. Мясо вокруг стало потряхивать. Что за херня? Меня обложили, что ли?

Я дернул на себя костяной рычаг и вдавил скользкую педаль. Танк резво крутанулся.

Горизонт вроде чист… Две разбитые тачки, обрамленные месивом из свежевыпотрошенных недогероев, да залитое солнцем поле. И дерганая тень скачет по тошнотно-зеленой траве…

Тень и гул… Снаружи вновь раздались глухие частые удары, и борта задергались, как от икоты.

В нас опять стреляли! И это уже серьезно.

Болван, тупой еблан… Где были мои мозги? Танк засипел, затрясся в эпилептическом припадке. Да, родной, это тебе не пульки-семечки из пистолетиков. Да нас уже с вертолета дрючат!.. Из здоровенного, как мой болт, авиационного пулемета.

Дрючат не-по-дет-ски.

Что это может быть? На полицейских вертушках не ставят авиационного оружия, уж я-то знаю. Авиационное – оно есть на боевых, то есть исключительно на армейских. А если это армейский вертолет, то как он тут очутился, да еще и с боекомплектом? С ближайшего аэродрома подняли по тревоге? Ох и шустрые, черти! И все ради меня. Огонь-то когда успели согласовать?

Я развернул башню, вздернул ствол и попытался двинуть задним ходом. Машина вяло шевельнулась, снова засипела и осталась на месте.

Черт, черт, как-то все уже совсем не славно! Стоны вокруг звучали так громко, что я перестал слышать шум лопастей зависшего над нами вертолета. Танк трясся, визжал и хрипел. Температура внутри резко подскочила, в нос ударила кисло-сладкая вонь. Свет фонаря скакал по пылающей панели, с которой бахромой текла мутная слизь. Накрылась гидросистема, бля. Швы расползались, из проемов выдавливались черные комки свернувшейся крови. Воздух внезапно загустел – похоже, гавкнул и воздухоочиститель. Сколько же их там наверху… Один? Два? Сто??? Дебил, тупорылый осел, надо же так облажаться…

Кабину дернуло вбок, и пол накренился. Фонарь грохнулся в лужу у моих ног и погас. Я не мог сообразить, где второй, и оказался в полной темноте.

Плохо дело. Так, ладно. Обматерим себя позже. Надо выбираться.

Упираясь руками в дрожащие куски плоти, я на ощупь отодвинул систему заряжания и протиснулся к нижнему люку. Хрен вам, гастеллы-мересьевы-нестеровы, через башню я не высунусь. Вы меня даже не заметите, мышкой проскочу, хе-хе… По полям, в траве, вылезу-вывезу. Нет у вас методов против человека с миссией…

Но стоило дотянуться до закрепленного на люке хряща, как мои колени резко дернуло обратно, назад. Я больно плюхнулся на липкую мокрую плоть, чуть не сломав собственный хер.

От боли в паху даже не сразу сообразил, что произошло.

В щиколотки вцепились крепкие твердые пальцы.

Что за бред, где фонарь… Я согнулся пополам и едва успел нащупать на лодыжках чьи-то руки, как такие же цепкие пальцы выкрутили мне локти за спину. Ага, разбежались, хер вам! Я откинулся назад, лягнул темноту и почти что нырнул в проход к нижнему люку. Почти.

Пульсирующий липкий шланг перехватил запястья, вздернул к шее и несколько раз обвился вокруг нее. Кольца плотно стянули узел. Достаточно плотно, чтобы глаза и губы от напряжения вспухли, а рот распахнулся, высвобождая раздутый от давления язык. Но недостаточно плотно, чтобы я вырубился и не смог осознавать происходящее.

Толстый, сочащийся технической смазкой обрезок кишки впихнул язык обратно мне в рот и протолкнул дальше – вглубь пищевода. Слепыми змеями по лицу елозили чьи-то воспаленные от жары члены. Почувствовав соленые дорожки слез, они ткнулись мне в глаза.

Изогнувшись костяной основой, сиденье, будто скорпион, скользнуло за спину и вонзило осколки костей в столб позвоночника. Из запасника выбрались злобные головы и вцепились в пальцы на ногах. Они скрежетали осколками зубов, рвали с бедер лоскуты кожи.

Танк трясся в конвульсиях, агонизируя под пулеметным огнем. Боже, что за экстаз!

На головках напирающих членов внезапно ощерились узкие рыбьи пасти, мои глаза лопнули под их яростным напором. Ротастые члены скользнули дальше, вглубь.

И тьма отступила. Яркая раскаленная картинка предстала так же ясно, как солнечный день за окном. Я не видел, нет, но чувствовал все, что происходило внутри моего чудесного творения. Все мое сознание – весь я! – хлынуло по мясным патч-кордам, уходящим из глазниц в глубины кровавой туши, содрогающейся от боли и возбуждения. Я вошел в тело танка, излился сквозь скользкие уретры прямехонько в гигантский плотоядный механизм. Кошмарная перспектива – быть выпитым заживо чудовищными кабелями! – померкла перед невероятной картиной казни, наблюдаемой через призму одних лишь ощущений. Картиной, отвернуться от которой у меня не было никакой возможности.

Заебательская картинка, ничего не скажешь. Тебе же тоже нормально все видно, да?

Танк продолжал перемалывать заключенного внутри себя создателя.

Глазничные пластины щелкнули осколками и пропустили внутрь головы злобные голодные рты, которые тут же впились в желанную мякоть. Толстые пещеристые стволы исступленно долбили в заднюю стенку черепа, мешая друг другу в тесных глазницах. Только что выжранная полость наполнялась едким зловонным семенем.

Ноги сучили по винегрету из внутренностей, которые вывалились из-под задранного к подбородку живота.

Присмотреться к моему новому состоянию было некогда. Я разрывался между желанием насладиться зрелищем собственного уничтожения и возможностью вкусить сладость болезненных пулеметных попаданий, терзающих машину снаружи, когда танк неожиданно тяжело охнул и замер. Стоны стихли, бурление прекратилось. Борта еще слабо подрагивали, но содержимое стремительно сжималось, корпус оседал. Грозная мясная конструкция вваливалась внутрь себя. Раздался гул, точно от тысячи водопадов.

Вот и прокатились… Если ты еще с нами, то извини, братан, но до города я тебя так и не довез. Совсем как мой батя, когда я малой был. Обещал-обещал… Покажу, мол, охуенные карусели и магазины с жвачками…

Невидимая пуповина, связывающая меня с уже остывающей плотью, растаяла. Поток ощущений прекратился. Нечто, только что принявшее меня, тяжело вздохнуло, и остатки того, что еще можно было назвать мной, легким дуновением выскользнули из размягченной мертвой утробы, оставляя ошметки «плода» киснуть в огромном рукотворном желудке. Все вокруг теряло очертания и ясность…

Я скользнул прочь, мимо черных вертолетов, которые, словно стальные ангелы, продолжали терзать неподвижную жертву.

В недавнем прошлом такие гладкие блестящие бока танка темнели, покрываясь сухой морщинистой коркой. Как гениталии пенсионера в финале последнего в жизни соития.

Вдоль трассы, обрамленной высоченным борщевиком, к мясным руинам неспешно ковыляла сгорбленная фигурка.

…А, старая знакомая! Трухлявый улей, мумия-пулеметчица… Знаю-знаю, что тебе надо. Я тебя давно разгадал, сука терпеливая. Как первые запчасти в сарай притащил, сразу твой душок учуял. Дорогу ей размыло, антенна не ловит… Ага-ага. Тортила пиздлявая. Ну, теперь-то мы с тобой наболтаемся вволю… Ненавижу…

«Дилеры смерти» (death dealers) или же «продавцы смерти» – так в шутку называют на Западе музыкальные группы, играющие дэт-метал. Но это еще и расхожий эвфемизм для обозначения преступников, торгующих наркотиками, оружием, детским порно, снафф-видео и тому подобным товаром.

В этом смысле авторы сплаттерпанка, едва ли не самой запретной, постыдной и осуждаемой разновидности литературы ужасов, тоже «продавцы смерти».

В антологии «Беспредел» представлены товары от следующих производителей…

Владислав Женевский (1984–2015) – уфимский писатель, поэт, переводчик, критик, редактор, библиограф. Один из людей, стоявших у истоков так называемой «темной волны» в отечественной литературе. Лауреат премий «Рукопись года», «Мастера ужасов», «Книга года по версии портала Fantlab», многократный лауреат премии «Фанткритик». Большая часть прозаического наследия, а также некоторые стихи и статья «Хоррор в русской литературе» вошли в изданный посмертно авторский сборник Женевского «Запах».

Мемориальная страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/vladzhenevsky

Виктор Точинов (1966–2023) – скоропостижно скончался в апреле 2023 года. Коренной петербуржец, выпускник Ленинградского института авиационного приборостроения, писатель, редактор, независимый издатель, публицист. Лауреат премий «Еврокон», «Книга года по версии портала Fantlab», «Итоги года от журнала „Мир фантастики“» и других, дипломант АБС-премии. Один из первопроходцев жанра хоррор в России нового времени.

Мемориальная страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/victortochinov

Юрий Погуляй – питерский автор, выпускник местного политехнического техникума и Санкт-Петербургской государственной лесотехнической академии. По профессии – программист. Лауреат конкурса «Чертова дюжина» и премии «Хоррор-итоги на Фантлабе». Пишет не только ужасы, но и фэнтези и фантастику. На счету писателя дюжина авторских книг, включая известный цикл «Ледовые корсары». К изданию в серии «Самая страшная книга» планируется авторский сборник.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/poguliay_dark_club

Телеграм-канал:

https://t.me/darkclubpoguliay

Герман Шендеров – уроженец Мытищ, Шендеров уже много лет живет и работает в Германии, параллельно строя карьеру успешного сначала сетевого, а затем и профессионального автора. Лауреат конкурса «Чертова дюжина». В 2024 году в серии «Самая страшная книга» вышел первый авторский сборник Шендерова, который называется «Из бездны».

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/6ezdha

Телеграм-канал:

https://t.me/vselennaya_koshmarov

Валерий Лисицкий – молодой (1990 г. р.) автор хоррора из Москвы, писатель и публицист, выпускник курсов «Мастер текста». Статьи и рассказы Лисицкого публиковались на страницах различных периодических изданий и антологий.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/lisitskiy.i.temnota

Анна Елькова – уроженка города Курск, живет и работает в Москве. Широкую известность Анне принес первый же опубликованный (в антологии «Самая страшная книга 2023») рассказ «Ася», послуживший причиной увольнения автора из частного детского сада, в котором Елькова трудилась педагогом. Случай вылился в громкий скандал и привлек к начинающему писателю внимание крупных СМИ, а самим рассказом заинтересовались кинематографисты.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/claireambo

Вадим Громов – родился и проживает с семьей в Коммунаре в Ленинградской области. Принадлежит к самой что ни на есть «трудовой кости» – учился на печатника, работал слесарем, газовщиком. В литературе ужасов давно, но совмещает это с сочинением детских книг, боевой фантастики и даже песен для шансон-исполнителей. Много раз публиковался в антологиях серии «Самая страшная книга». К изданию планируется и авторский сборник писателя.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/id94387431

М. С. Парфенов – родился в Твери, но долгое время учился (выпускник филологического факультета СФ РУДН), жил и работал в Сочи. Писатель, публицист, редактор, сценарист, популяризатор жанра хоррор. Лауреат премий «Рукопись года», «Мастера ужасов», «Итоги года от журнала „Мир фантастики“», «Книга года по версии портала Fantlab» и других. Член Ассоциации авторов хоррора. Создатель вебзина DARKER и сайта «Зона Ужасов». Автор и составитель нескольких десятков антологий, включая ту, которую вы сейчас дочитываете.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/parfenov_ms

Телеграм-канал: https://t.me/parfenov_ms

Илья «Илюха» Усачев – молодой автор экстремального хоррора и андеграундной («альтернативной») литературы из Черноволжска. Создатель авторского паблика «Чужие истории». «Зайка моя, я твой зайчик!» – первая книжная публикация писателя.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/notmystories

Юджин Ром – автор публикуется под псевдонимом и пока предпочитает не раскрывать свою личность.

Олег Кожин – уроженец Норильска, который живет и работает в столице республики Карелия – Петрозаводске. На счету Кожина уже около десятка книг (включая сборники «Зверинец» и «Шкаф с кошмарами» и роман «Рассвет», изданные в серии «Самая страшная книга») и множество публикаций в периодике и антологиях. Лауреат конкурса «Чертова дюжина», лауреат премий «Рукопись года», «Мастера ужасов» и других.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/olegkojin

Телеграм-канал: https://t.me/kozhinoleg

Александр Подольский – писатель, журналист, редактор. Родился в Подмосковье, в настоящее время проживает в Санкт-Петербурге. Сочинять страшные и странные истории начал в больнице, куда попал после того, как едва не погиб под колесами поезда. Один из создателей и долгое время главный редактор фэнзина DARKER, лауреат конкурса «Чертова дюжина» и премии «Рукопись года» – последняя досталась Подольскому за дебютный авторский сборник «Колумбарий», изданный в серии «Самая страшная книга».

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/podolsky_horror

Николай Романов – уроженец Москвы, Николай Романов с детства увлекается хоррором и, в частности, является большим фанатом серии «Восставший из Ада», а свой первый рассказ ужасов написал в шесть лет. Какое-то время профессионально занимался спортом, а в литературу после долгого перерыва вернулся в 2017 году. Хотя у Романова практически не было публикаций в крупных издательствах и периодике (при этом произведения автора не раз выходили в разнообразных фэнзинах, малотиражках и андеграундных проектах малых издательств), Николай завоевал едва ли не культовую славу в Сети. В частности, благодаря своему программному рассказу «Мясной танк», вошедшему в нашу антологию.

Страница автора «ВКонтакте»:

https://vk.com/romanrazzgrom