Летом 699 г. от основания Рима, то есть за 55 лет до рождения Христа, проконсул Галлии, Гай Юлий Цезарь, устремил свой взгляд в сторону Британии. Еще ведя войны в Германии и Галлии, он обратил внимание на этот мрачный остров, уже тогда ставший препятствием на пути осуществления его проектов и разжегший его амбиции. Он знал, что эти земли населяют такие же племена, как и те, которые противостояли римскому оружию в Германии, Галлии и Испании. Жители острова помогали местным племенам в последних кампаниях на северном берегу Галлии и принадлежали к тем же кельтским народам, что и они. Но кельтские черты были у них более выражены из-за замкнутой островной жизни. Воины-добровольцы с острова разделили горечь поражения венетов на берегах Бретани за год до этого. Беженцы из быстро завоеванной Галлии нашли теплый прием и убежище в Британии.

Юлий Цезарь. Римская статуя I века до н. э.

Для Цезаря завоевание острова стало частью покорения северных варваров и распространения на них римского правления. Нетронутая земля, не страдающая от избытка лесов и болот, отличалась плодородием. Климат, хотя и далеко не мягкий, был ровным и здоровым. Местные жители, пусть грубые и неотесанные, представляли определенную ценность для использования в качестве рабов в земледелии, в рудниках и даже для работы по дому. Ходили слухи о жемчуге и золоте, которыми якобы изобиловал остров.

Существовали и другие веские причины для покорения острова. Товарищ Цезаря по Триумвирату, Красс, уже возбудил воображение римского Сената и народа своим ярким и смелым маршем в направлении Месопотамии. Здесь, на другом краю ойкумены, Цезарю предоставлялась возможность совершить нечто столь же дерзкое. Римляне ненавидели море и боялись его. Крайним напряжением сил они за двести лет до этого победили Карфаген на родном для себя Средиземном море, но мысль о высадке римских легионов на далеком, неизведанном, мифическом острове в бескрайнем Северном океане будоражила умы и стала бы темой разговоров во всех слоях римского общества.

Кроме того, Британия была исконным центром религии друидов, которая в разной степени и в разных формах оказывала влияние на жизнь Галлии и Германии. «Те, кто хочет изучить этот предмет, – писал Цезарь, – обычно отправляются с этой целью в Британию». Тамошние друиды не зная жалости приносили отвратительные человеческие жертвоприношения. Таинственные лесные жрецы связывали себя и своих сторонников узами самых ужасных ритуалов, в которых только может участвовать человек. По-видимому, именно там, на деревянных алтарях этого мрачного острова, скрыт один из ужасных и тревожащих воображение секретов, который объединял галльские племена. И откуда только взялся этот жуткий обычай? Не является ли он частью наследия Карфагена, завещанного Западному миру перед тем, как римские легионы разрушили его до основания? Тогда это одна из проблем, не решенных до сих пор. Цезарь был прозорлив, и там, где он побеждал, возникала цивилизация.

Итак, в то лето, за 55 лет до рождения Христа, он вывел свою армию из Германии, уничтожил искусно построенный им самим величественный деревянный мост, перекинутый через Рейн где-то севернее Кобленца, и в течение июля успешно продвигался на запад, к галльскому побережью, примерно в район между современными городами Кале и Булонью.

Цезарь считал бриттов одной из отсталых ветвей кельтских племен, подобных тем, которые он приводил к подчинению в Галлии. С армией из десяти легионов (менее 50 тысяч солдат) он собирался бороться против храброго, воинственного народа, насчитывавшего около полумиллиона воинов. На другом фланге римскому полководцу угрожали германцы, откатившиеся на запад под давлением с востока. Его политика по отношению к ним состояла в том, чтобы отбрасывать их наступающие орды к Рейну каждый раз, когда они вторгались в лежащие за этой рекой области.

Хотя война тогда велась с обеих сторон только закаленным железом и успех зависел лишь от дисциплины и искусства полководца, Цезарь понимал, что он и его солдаты не уступают этим здоровякам. Ему казалось, что рейд на Британию ненамного увеличит трудности и опасности похода. Но на побережье обнаружились новые проблемы: приливы, неизвестные на Средиземном море, шторма, часто и яростно обрушивающиеся на берега. Капитаны римских галер столкнулись с грозной мощью Северного моря. Тем не менее всего лишь за год до этого они, с заметным преимуществом, уничтожили флот стойких прибрежных венетов. Серпами, прикрепленными к концам длинных шестов, римляне перерезали веревки и фалы на отличных парусных судах противника, а абордажные группы перебили экипажи. Они взяли под свой контроль проливы, отделявшие Британию от материка.

Теперь соленая вода была уже не барьером между ними, а дорогой, ведущей к острову. Если не принимать во внимание случайности погоды, приливы и течения, о которых он, по собственному признанию, не мог получить достоверной информации, Юлий Цезарь не видел каких-либо трудностей в осуществлении вторжения на Британию. Тогда еще не было той далекой цепи истерзанных бурями кораблей, которые спустя почти две тысячи лет встали между великим корсиканским завоевателем и господством над миром. Все, что было нужно, – это выбрать хороший ясный день в августе, забросить несколько легионов на ближайший берег и посмотреть, каков в конце концов собой этот странный остров.

Двигаясь от Рейна через северную Галлию, возможно через Реймс и Амьен, к побережью, Цезарь послал одного из своих людей на боевом корабле на разведку к берегам острова, и, когда он вышел туда, где сейчас Булонь, или, может быть, к устью Соммы, разведчик уже ждал вместе со знающими людьми, кельтскими вождями, торговцами и бриттами-предателями. Сконцентрировав свои силы, разбившие венетов, в двух портах или бухтах, ближайших к Британии, Цезарь стал дожидаться подходящего для десанта дня.

* * *

Каким же в действительности был этот остров, которому впервые в истории предстояло стать единым целым с огромным миром? Уже в двадцатом столетии около Суонскомба раскопали человеческий череп, которому не менее четверти миллиона лет. Биологи находят важные различия в строении черепов сегодняшних людей, но нет никаких оснований полагать, что этот далекий палеолитический предок не был способен на все те преступления и глупости, которые во все времена ассоциировались с человечеством.

Очевидно, на протяжении долгого, почти неподвижного времени мужчины и женщины, обнаженные или укрытые шкурами животных, бродили по первозданным лесам и перебирались через широкие топи, охотясь друг на друга и диких зверей, подбадриваемые, как прекрасно говорит историк Тревельян, песнями несметных птиц. Считается, что вся южная Британия могла в тот период прокормить своей дичью не более семисот семей. Вот уж и впрямь венцы творения! Они населяли всю эту чудесную землю и не знали никакой работы, кроме спорта и драки. К тому времени человек уже выяснил, что камень лучше кулака. Люди зарывались поглубже в мел и щебень в поисках подходящих по качеству и размерам кусков кремня для боевых топоров и тем самым обеспечивали себе выживание. Но пока они научились только делать из кремня грубые орудия, обивая их края.

В конце ледникового периода изменения в климате сокрушили культуры охотников древнекаменного века, а по прошествии долгого периода волны вторжений занесли в западные леса неолитическую культуру. Пришельцы владели примитивным земледелием: взрыхляли землю и сеяли семена съедобных трав. Они делали ямы или норы, которые постепенно наполняли отбросами, и для большей безопасности держались вместе. Тогда же были построены земляные ограждения на склонах холмов, куда они загоняли скот на ночь. Уиндмилл Хилл, около Эйвбери, иллюстрирует попытки этих примитивных инженеров, пытавшихся защитить стада и людей. Более того, неолитический человек изобрел способ шлифовать камень, придавая ему необходимую для убийства форму. Это означало большой прогресс, но впереди были и другие изобретения.

Похоже, что в то время «вся Западная Европа была населена расой долихоцефалов, несколько различающихся внешне, и особенно цветом кожи, вероятно, более светлым на севере и более темным на юге, но в основном похожих. В эту область «длинноголовых» вклинились гонимые с востока «круглоголовые» пришельцы, известные антропологам как «альпийская раса». Но все же большинство хлынувших в Британию людей принадлежали к западноевропейскому «длинноголовому» типу, и поэтому они в общем имели сходство с людьми, уже жившими там; следовательно, несмотря на различия среди разнообразных пришельцев, в Британии существовала тенденция к установлению и поддержанию относительного единообразия «длинноголового» типа».

Огромное большинство черепов, найденных в Британии, какой бы век мы ни взяли, принадлежит к длинно— или среднеголовому видам. Тем не менее известно, что народ культуры колоколовидных кубков и другие «круглоголовые» племена проникали в разных местах на остров и упрочивали свое положение как одного из основных элементов населения.

Кремация, принятая почти повсеместно в период позднего бронзового века, уничтожила все свидетельства смешения длинноголовых и круглоголовых людей, но, несомненно, оба типа сохранялись, и на основании более поздних свидетельств, когда в римские времена кремация сменилась захоронением, антропологи старшей школы утверждают, что способны обнаружить характерный романо-британский тип, хотя он, возможно, установился еще до римского завоевания. Правда, дальнейшие исследования поставили под сомнение это утверждение.

В давние времена Британия была частью континента. Ее соединяла с Голландией широкая долина, где Темза и Рейн встречались и несли свои воды на север. После какого-то легкого сдвига земной поверхности эта долина опустилась на несколько сот футов и открыла доступ океану к Северному и Балтийскому морям. Океанские волны и приливы промыли Дуврский пролив и Английский канал. Когда случился этот громадный разрыв? До последнего времени геологи относили его к периоду задолго до появления неолитического человека. Но изучение слоев глины, отложений норвежских ледников показывает слой за слоем и год за годом, какой была погода, и к тому же современная наука нашла другие методы счета веков.

На основе этих и других данных были созданы временные и климатические шкалы, охватывающие с допустимой точностью много тысяч лет доисторического времени. Эти шкалы позволяют определить, когда в результате некоторого смягчения климата дубовые леса сменили хвойные, а окаменелая растительность дает дополнительные детали. Сети траулеров приносят со дна Северного моря фрагменты деревьев, и те, помещенные на климатическую шкалу, показывают, что дубы росли на 60 морских саженей ниже нынешнего уровня моря менее 9 тысяч лет тому назад, когда строились пирамиды и ученые египтяне старательно исследовали древние руины Саккары. Британия все еще оставалась чем-то вроде выступа Европы или же отделялась от нее узким приливным потоком, постепенно увеличившимся до Дуврского пролива.

Тогда же, когда наш нынешний остров еще был соединен с континентом, произошло другое великое усовершенствование в человеческих методах разрушения. Стали известны медь и олово, и их открытие взбудоражило мир. Первая была слишком мягкой, а второе – слишком хрупким для изготовления оружия, но, смешанные человеческим гением, они открыли Бронзовый век. Люди, вооруженные бронзовым оружием, могли одолеть тех, кто имел кремневое. Это изобретение приветствовалось, и Бронзовый век вступил в свои права.

Нашествие, или, скорее, проникновение бронзовых орудий и оружия с континента заняло многие столетия, и лишь по прошествии двадцати или тридцати поколений стали заметны какие-то изменения. Профессор Коллингвуд нарисовал нам картину позднего Бронзового века. «Британия, – говорит он, – в целом была отсталой страной по сравнению с континентом, примитивной, застойной и пассивной, получавшей большую часть плодов прогресса в результате вторжений и вывоза из-за морей. Ее население жило либо изолированными хозяйствами, либо в деревнях, расположенных главным образом на каменистых берегах рек или на возвышенностях, таких, как меловые холмы и оолитовые плато, которые к тому времени в значительной степени лишились естественной растительности.

Каждое поселение окружали небольшие поля, возделываемые то ли сохой, вроде той, которой еще недавно пользовались арендаторы на Гибридах, то ли – в лучшем случае – легким плугом, рыхлившим почву, не переворачивая дерна. Умерших сжигали, а их пепел сохраняли в урнах, закапывая их на обычных кладбищах. Итак, на земле обитали предприимчивые племена, жившие земледелием и скотоводством.

Дополнительными источниками для их существования служили охота и рыболовство. Жизнь была устойчивой и стабильной, и численность населения росла. Они делали грубые гончарные изделия без гончарного круга и все еще использовали кремень для таких вещей, как наконечники стрел, но их посещали странствующие плавильщики бронзы, умевшие делать мечи, копья, топоры и многие другие виды инструментов и утвари, например, серпы, плотницкие инструменты, металлические части колесных повозок, ведра и котлы. Судя по отсутствию городов и малочисленности настоящих укреплений, эти люди были малоорганизованны для войны, а их политическая жизнь была проста и неразвита, хотя определенно существовало различие между богатыми и бедными, так как многие виды (но не все) металлических предметов, принадлежащих тому периоду, подразумевают значительную степень богатства и роскоши».

Поздний Бронзовый век в южных частях Британии, по мнению большинства авторитетных ученых, начался за 1000 лет до новой эры и продолжался приблизительно до 400 г. до новой эры. К этому времени парад изобретений вывел на сцену новый металл. Было открыто железо, и постепенно его научились ковать. Люди, вооруженные железом, пришли с континента в Британию и уничтожили людей бронзы. В этом через минувшие тысячелетия мы можем ясно узнать себе подобного. Безусловно, современный человек назвал бы двуногое существо, способное убить другого железным оружием, человеком и своим братом. Нет никаких сомнений, что для того чтобы крушить черепа, будь то длинноголовые или круглые, железо подходит лучше всего.

Железный век пришел на смену Бронзовому. Он принес с собой более сложную и высокую форму общества, но тогдашнее население с его рутинными обычаями воспринимало новшества очень незначительно. Оно менялось крайне медленно и понемногу. Конечно, бронзовые инструменты оставались в употреблении, особенно в Северной Британии, до последнего века накануне новой эры.

Столкновение железа с бронзой произошло на нашем острове до того, как он привлек внимание Юлия Цезаря. Начиная приблизительно с 500 г. до новой эры периодические вторжения с материка постепенно видоизменили всю южную часть острова. «В целом, – говорит профессор Коллингвуд, – поселения, где найдены гончарные изделия, характерные для этой культуры, встречаются по всему юго-востоку. Многие из них указывают на образ жизни, почти неотличимый от того, который вели люди позднего Бронзового века: это отдельные хозяйства или деревни, часто незащищенные, лежащие среди небольших полей на берегах рек или на небольших возвышенностях. Их жители хранили зерно в подземных ямах и мололи его с помощью примитивных ручных мельниц, в которых еще не было верхнего камня, вращающегося на нижнем, держали быков, овец, коз и свиней. Мертвых главным образом кремировали. Они все еще пользовались бронзовыми и даже каменными орудиями и почти не имели железных. Время их существования определяется по изменениям в стиле керамики, которую, однако, по-прежнему делали без гончарного круга».

Переселенцы Железного века вновь стали возводить стоянки на вершинах холмов, строительство которых прекратилось еще в конце неолитического века. В IV–III вв. до новой эры в обитаемых частях острова их появилось немало. Они состояли из вала, иногда каменного, но обычно земляного, обложенного бревнами и защищенного сплошным рвом.

Размеры этих валов были обычно не очень большими. Входы проектировались просто, хотя археологические раскопки в некоторых случаях обнаружили при них остатки деревянных сторожек. Эти стоянки являлись не просто убежищами. Часто они представляли собой поселения с отдельными жилищами и были постоянно обитаемыми. Не похоже на то, чтобы они служили чужакам в качестве опорных пунктов на вражеской земле. Наоборот, вероятно, они возникали постепенно, по мере увеличения числа пришельцев, имеющих железные орудия, и развития племенной системы, которая и породила в конце концов войны между различными родами.

Последняя волна кельтских нашествий, отметивших Железный век, накрыла Англию в начале первого века до нашей эры. «Племена белгов появились в Кенте и распространились по Эссексу, Хартфордширу и части Оксфордшира, тогда как другие группы… позднее… распространились по Гемпширу, Уилтширу, Дорсету и части Суссекса». Нет сомнений в том, что белги были самыми развитыми из всех пришельцев, когда-либо прежде достигавших глубин острова. Они ездили верхом и на колесницах. Они менее других племен селились в укреплениях на холмах, которым так доверяли тогдашние жители. Белги построили новые города в долинах, иногда выбирая места пониже старых поселений. Они первыми пустили в обращение серебряные и медные монеты. Пришельцы стали племенной аристократией Британии, покорив старожилов этих мест. На востоке они построили Уитхемпстед, Веруламий (Сент-Олбанс), Камулодунум (Колчестер); на юге Каллева (Силчестер) и Вента Белгарум (Винчестер). Считается, что белги произошли от обитателей Галлии и являются родственными им. Это деятельное, энергичное, властное племя с легкостью и быстротой утверждалось повсюду и, возможно, рассчитывало на долгое господство. Но за ними уже слышалась тяжелая поступь римских легионов, и вскоре белгам пришлось защищать свой трофей от еще лучших воинов и от более высоких систем управления и ведения войны.

Между тем в Риме, центре тогдашнего цивилизованного мира, о западных островах имели лишь смутное представление. «Древние географы полагали, что океан окружает всю землю, и не знали ни о каких островах в нем», – пишет Дерби в «Исторической географии Англии». Геродот около 445 г. до новой эры слышал что-то о таинственных островах далеко на западе, которые называл Касситеридами, но осторожно относил их в область мифов. Однако в середине IV в. до новой эры Пифей из Марселя – определенно, один из величайших в истории исследователей – совершил два путешествия, во время которых действительно обогнул Британские острова. Он объявил о существовании «Претанических островов, Альбиона и Иерны», как называл их Аристотель. Пифея сочли выдумщиком, и его открытия вызвали восхищение только после того, как мир, в котором он жил, давно ушел в прошлое. Но уже в III в. до новой эры римляне хорошо знали о трех больших островах – Альбион, Иерне, Туле (Исландия). Это был самый край света, где все казалось необычным и чудовищным. Тем не менее в Риме была развита торговля оловом, в которой были замешаны большие интересы, и Полибий, писавший в 140 г. до новой эры, показывает, что по крайней мере этот аспект широко обсуждался теми, кто писал о торговле.

* * *

Обо всем этом мы информированы гораздо лучше, чем Цезарь, когда он отплыл из Булони. Вот некоторые из полученных им впечатлений:

«Внутренняя Британия населена людьми, которые утверждают, на основании устных преданий, что являются исконными жителями этих мест; побережье занимают пришельцы-белги, явившиеся для грабежей и войны, – почти все они сохранили названия племен, от которых происходят, и потом осели и стали возделывать землю. Этот народ весьма многочислен, дворы в поселениях стоят близко друг к другу, сильно напоминая галльские, и скота очень много. В качестве денег они используют бронзовые или золотые монеты, а также железные слитки установленного веса. Во внутренней части острова находят олово, а у побережья есть немного железа; медь они обычно привозят. Тамошние леса разнообразны, как и в Галлии, только бук и ель не растут здесь. Они считают, что кроликов, кур и гусей есть нельзя, но их держат ради удовольствия и забавы. Климат умереннее, чем в Галлии, холода не такие суровые…

Самые цивилизованные из жителей – те, которые живут в Кенте (это район полностью береговой) и чей уклад жизни немногим отличается от галльского. Большинство племен внутренней части не засевает полей, а живут за счет молока и мяса и носят звериные шкуры. Все бритты раскрашивают тела вайдой, которая имеет синий цвет, и это придает им более страшный вид в бою. Волосы они носят длинные, а все тело бреют, кроме головы и верхней губы. Жен они имеют общих на 10–12 мужчин, особенно братья и отцы с сыновьями; но дети от этих союзов считаются детьми того, кто первым сожительствовал с женщиной».

В один из теплых дней в конце августа 55 г. до новой эры Цезарь отплыл с восьмьюдесятью транспортными судами, на Которых разместились два легиона. Корабли вышли в море в полночь, а уже с первыми лучами солнца римский полководец увидел белые скалы Дувра со стоявшими на них вооруженными людьми. Он счел это место «совершенно неподходящим для высадки», так как со скал можно было обстреливать берег. Тем не менее он стал на якорь до прилива, а затем прошел на семь миль дальше и высадился на Альбион между Дилом и Уолмером, на отлогом берегу.

Но бритты, наблюдавшие за этими передвижениями, двигались вдоль берега и оказались готовыми встретить его. Произошедшие далее события вошли в историю. Мужчины, верхом и на колесницах, вышли к берегу, чтобы с оружием в руках встретить чужаков-завоевателей. Боевые и транспортные корабли Цезаря остановились там, где было глубже. Легионеры, думая, что глубина весьма велика, замешкались перед градом дротиков и камней, но орлоносец десятого легиона бросился в воду со священной эмблемой, и Цезарь повел свои боевые суда с катапультами и лучниками на фланг бриттов. Ободренные римляне спрыгивали с кораблей и, с трудом строясь на ходу, по колено в воде пошли на врага. Произошла короткая ожесточенная схватка в волнах, но римляне достигли суши и, приняв боевой порядок, вынудили бриттов бежать.

Однако тяжелая высадка стала лишь первой из ожидавших Цезаря неприятностей. Его кавалерия на восемнадцати транспортах, пустившаяся в путь три дня спустя, уже была в поле зрения лагеря, когда внезапно налетевший ветер унес суда далеко вниз по проливу, и римлянам еще очень повезло, что они вернулись на континент.

Высокий прилив нанес тяжелый урон стоящему на якоре флоту. Цезарь, привыкший к небольшим приливам родного Средиземного моря, не ожидал этого и не понял его причины – полнолуния. «Несколько кораблей, – пишет он, – были разбиты, а остальные, потеряв канаты, якоря и остаток такелажа, пришли в негодность, что, естественно, поставило всю армию в трудное положение. У них не было ни других кораблей, чтобы вернуться, ни материалов для строительства нового флота, а так как предполагалось, что им нужно вернуться в Галлию на зиму, то они и не запаслись зерном для зимовки в Британии».

После сражения на берегу бритты запросили мира, но затем, видя, какие невзгоды обрушились на пришельцев, и надеясь на благоприятный оборот событий, прервали переговоры. Многочисленное войско напало на римских фуражиров. Но легионеры заранее побеспокоились о мерах предосторожности, а дисциплина и оружие снова сказали свое слово. О том, сколько пищи было на острове, можно судить по тому, что два легиона продержались две недели за счет находившихся поблизости от лагеря полей. Бритты покорились. Победители выдвинули незначительные требования. Разобрав большую часть кораблей для ремонта остальных, Цезарь был рад вернуться на материк с несколькими заложниками и пленными. Он и не пытался представить свою экспедицию успешной. Чтобы стереть память о ней, он вернулся в следующем году, на этот раз с пятью легионами и кавалерией, доставленными на восьмистах судах. Размеры этой армады привели бриттов в ужас.

Высадка прошла без помех, но море снова воспротивилось завоевателям. Цезарь прошел 12 миль вглубь острова, когда известие о том, что сильный шторм разбил или повредил значительную часть флота, вынудило его возвратиться. Ему пришлось потратить 10 дней на то, чтобы вытащить все свои корабли на берег и укрепить лагерь. Суда стали частью римского бивака. Покончив с этим, Цезарь возобновил поход и, без труда уничтожив частокол, за которым укрывались бритты, перешел Темзу около Брентфорда. Но среди бриттов нашелся лидер в лице вождя Кассивелауна, оказавшегося мастером воевать в условиях значительного превосходства врага. Распустив по домам массу необученных пехотинцев и крестьян, он оставил колесницы и всадников и не отставал от неприятеля.

Цезарь дает детальное описание сражения с участием колесниц: «В сражении на колесницах бритты начинают с того, что гонят их по полю, метая дротики, и обычно одного ужаса, который наводят кони и стук колес, достаточно, чтобы расстроить неприятельские ряды. Потом, пробившись через эскадроны собственной кавалерии, они спрыгивают с колесниц и бьются пешими. Меж тем колесничие отходят на небольшое расстояние от поля боя и располагают колесницы так, чтобы их хозяева, если их будут теснить, могли легко отступить к своим. Таким образом они сочетают мобильность конницы с устойчивостью пехоты, а благодаря ежедневной подготовке и практике достигают столь высокого умения, что даже на крутом склоне способны управлять лошадьми на всем скаку и быстро сдерживают их и поворачивают. Они могут пробежать по дышлу, стать на ярмо и вернуться в колесницу с быстротой молнии».

Кассивелаун, используя эти мобильные силы и избегая подготовленного сражения на заранее выбранном месте, сопровождал совершавшие набеги римские легионы и отрезал отправленные за продовольствием группы. Тем не менее Цезарь захватил первый опорный пункт, и племена начали переговоры поодиночке. Хорошо задуманный план уничтожения базы Цезаря на кентском побережье потерпел крах. После этого Кассивелаун, чье политическое благоразумие равнялось его осторожности в тактических вопросах, предложил отдать заложников, выплатить дань и подчиниться в обмен на согласие Цезаря покинуть остров. При полном штиле «он отплыл поздно вечером и на рассвете привел весь флот в целости и сохранности к берегу».

На этот раз Цезарь провозгласил себя завоевателем. Он получил триумф, и пленные бритты уныло прошли вслед за ним по улицам Рима; но на протяжении почти ста лет никакая вражеская армия уже не высаживалась на берегах острова. Можно было только надеяться, что последующие защитники острова достигнут таких же успехов и что их действия будут также соразмеримы с обстоятельствами. О Кассивелауне известно мало, но он оставил о себе память как о предусмотрительном и искусном вожде, качества которого, хотя и были проявлены в глубокой древности, могут быть сравнимы с теми, которыми обладал Фабий Максим Кунктатор.

На протяжении ста лет, последовавших за вторжением Юлия Цезаря, Британские острова не подвергались нашествиям. Города белгов жили своей жизнью, а воинственные племена, не прекращавшие междоусобиц, утешали себя иллюзией, что больше никто не собирается на них напасть. Однако росли контакты бриттов с материком и Римской цивилизацией и процветала торговля многочисленными товарами. Римские купцы обосновались во многих частях острова и, возвращаясь в Рим, привозили рассказы о богатстве далекой страны и тех перспективах, которые перед ней откроются, если там создать сильное правительство.

В 41 г. новой эры после убийства императора Калигулы стечение случайностей возвело его дядю, неотесанного шута-ученого Клавдия, на мировой трон. Никто не допускал даже мысли, что новый правитель имеет сколько-нибудь связную программу завоеваний. Опытные чиновники определяли все аспекты имперской политики, и она продолжала оставаться столь же крупномасштабной. Все ее направления получали растущую поддержку и одобрение со стороны многих слоев общества. Видные сенаторы открыто высказывали свои взгляды, их важные коммерческие и финансовые интересы согласовывались и примирялись, а высшее общество получало новые темы для сплетен. Таким образом, в этот героический период новый император всегда мог получить ряд проектов возможных завоеваний, заранее хорошо продуманных и поддержанных всем римским обществом. Любой из них мог захватить воображение будущих носителей верховной власти. Впоследствии мы видим императоров, вознесенных на вершину власти случайностью, чьими единственными отличиями были их необузданные и изменчивые страсти, дворы которых погрязли в похоти и жестокости. Эти правители были жестокими или слабоумными и, декретируя огромные кампании и ставя печати на важные и благотворные законы, являлись пешками в руках своих советников или фаворитов.

Новому монарху описали выгоды от завоевания непокоренного острова Британия, и это возбудило его интерес. Его привлекла возможность приобрести военную репутацию. Клавдий отдал приказ приступить к этому волнующему и, вероятно, прибыльному предприятию. В 43 г. новой эры, почти сто лет спустя после ухода Цезаря с острова, мощная, хорошо организованная римская армия численностью примерно 20 тысяч солдат готовилась к покорению Британии. «Солдаты возмущались, думая о том, что вести кампанию придется за пределами известного мира», – писал греческий историк Дион Кассий. Когда фаворит императора вольноотпущенник Нарцисс попытался обратиться к ним, они восприняли это как оскорбление. Вид бывшего раба, призванного выступить в роли попечителя их командира, заставил их вспомнить о долге. Они дразнили Нарцисса за его рабское происхождение, насмешливо крича «Ио Сатурналия!» (на празднике Сатурна рабы надевали одежды своих хозяев и веселились), но все же решили подчиниться приказу.

«Эта отсрочка, однако, – вспоминал далее Дион Кассий, – задержала отплытие. Их отправили, разделив на три части, чтобы избежать помех при высадке – что могло случиться, если бы они были все вместе, – и поначалу они пали духом, потому что сбились с курса, но потом ободрились, потому что увидели вспышку света, промелькнувшую с востока на запад, в том направлении, куда они плыли. Они подошли к острову и увидели, что никто не вышел против них, потому что бритты, имея ложные сведения, не ожидали прибытия и поэтому не собрались заранее отразить нападение».

Внутренняя ситуация на острове благоприятствовала вторжению. Кунобелин (шекспировский Цимбелин) установил господство над юго-востоком острова, его столицей был Колчестер. Но когда он стал стар, раздоры и распри начали ослаблять его власть, и после его смерти королевством совместно управляли его сыновья, Каратак и Тогодумн. Их признали не повсюду, и у них не было времени, чтобы образовать коалицию племен до прибытия Плавтия и его легионов. Население Кента прибегло к тактике Кассивелауна, и Плавтию доставило немало трудов отыскать противника, но, в конце концов преуспев в этом, он сначала разбил Каратака, а затем и его брата где-то в восточном Кенте. Затем, наступая по пути, которым шел когда-то Цезарь, он столкнулся с неизвестной ему рекой, Медуэй. «Варвары думали, что римляне не смогут переправиться без моста, и поэтому довольно беззаботно расположились на противоположном берегу», но Плавтий выслал «отряд германцев, привыкших легко плавать в полном снаряжений через самые бурные потоки. Те внезапно напали на врага, но вместо того чтобы стрелять по людям, вывели из строя лошадей, запряженных в колесницы, и в последовавшей за этим суматохе не спаслись даже конники противника». Тем не менее бритты встретили римлян на второй день, и разбить их удалось только после атаки с фланга – Веспасиан, будущий император, смог отыскать брод выше по течению. Эта победа расстроила планы римлян. Плавтий выиграл сражение слишком скоро и не в том месте. Нужно было что-то сделать, чтобы показать, что для полной победы необходимо присутствие императора. Поэтому Клавдий, ожидавший развития событий в Галлии, пересек море, приведя значительное подкрепление, в том числе несколько слонов. Победа в сражении была обеспечена, и римляне взяли верх. Клавдий возвратился в Рим, чтобы принять от Сената титул «Британию» и разрешение провести триумф.

Но война на острове продолжалась. Бритты избегали контактов с римлянами и прятались в болотах и лесах, надеясь истощить завоевателей, чтобы те, как в дни Цезаря, уплыли, ничего не добившись. Каратак бежал к валлийской границе и, подняв тамошние племена, еще в течение более шести лет продолжал упорное сопротивление. Лишь в 50 г. новой эры он потерпел окончательное поражение от уже нового военачальника, Остория, человека способного и энергичного, покорившего все наиболее заселенные районы от реки Уош до Северна. Каратак, бросивший остатки своих войска на западе, попытался поднять племя бригантов на севере, но их царица предала его в руки римлян.

«Молва о нем, – пишет Светоний в «Жизни двенадцати цезарей», – распространилась к тому времени по провинциям Галлия и Италия, и по его прибытии в римскую столицу народ сбежался со всех кварталов, чтобы поглазеть на него. Церемония его вступления в город проводилась с великой торжественностью. На примыкавшей к римскому лагерю равнине выстроили в боевом порядке преторианские войска. Перед ними расположился император со своими приближенными, а позади собралось множество народа. Процессия началась с того, что принесли трофеи, захваченные в войне. Затем провели братьев побежденного вождя, его жену и дочь, закованных в цепи. Униженными жестами и умоляющими взглядами выдавали они одолевавшие их страхи. Но не таков был сам Каратак. Мужественной поступью, с бесстрашным выражением лица подошел он к месту, где сидел император, и обратился к нему так:

«Если бы к своему высокому рождению и видному положению я добавил бы добродетель умеренности, то Рим принял бы меня скорее как друга, чем пленника, и ты не отверг бы союза с потомками прославленных героев, управлявшими многими народами. Поворот моей судьбы принес тебе величие, а мне унижение. У меня было оружие, воины и кони, я владел огромными богатствами, так что удивительного, если я не хочу терять их? Из-за того, что Рим стремится к господству над всем миром, следует ли, что все должны беспрепятственно подчиниться? Я долго противостоял успехам твоего оружия, и действуй я иначе, то разве прославился бы ты новым завоеванием, а я смелым сопротивлением? Теперь я в твоей власти. Если ты решишь отомстить мне, о моей участи скоро забудут, а ты не удостоишься никакой чести. Сохрани мне жизнь, и я надолго останусь памятником твоего милосердия».

Сразу же после этой речи Клавдий даровал ему свободу и так же поступил с другими видными пленниками. Все они благодарили его самым любезным образом и, как только с них сняли цепи, подошли к Агриппине, сидевшей на скамье неподалеку, и повторили ей те же горячие заявления благодарности и уважения».

Завоевание закончилось еще одной ужасной вспышкой восстания. В 61 г. новой эры, по словам Тацита, «нам пришлось понести в Британии тяжелое поражение». Новый правитель, Светоний, глубоко увяз на Западе. Основные действия римской армии были перенесены из Роксетера в Честер. Он приготовился напасть на «густонаселенный, ставший прибежищем для многих беженцев остров Мона (Англси) и для этого построил флот из плоскодонных кораблей, подходящих для плавания в мелководных морях и не боящихся подводных камней. Пехота переправилась на лодках, а конница перешла бродами; там, где было слишком глубоко, солдаты плыли рядом с лошадьми. Противник выстроился на берегу – плотная толпа вооруженных мужчин, в которой виднелись фигуры женщин в черном, похожих на фурий, с распущенными волосами и факелами в руках. Вокруг были друиды, выкрикивавшие страшные проклятия и протягивавшие к небу руки. Столь непривычное зрелище устрашило солдат. Словно парализованные, они замерли неподвижно, подставляя свои тела под удары. Наконец, ободренные полководцем, побуждая друг друга не теряться перед толпой женщин и фанатиков, они перешли в наступление, сломили сопротивление и оттеснили врага в огонь факелов.

Светоний разместил у побежденных гарнизон и приказал вырубить их священные рощи, где проводились свирепые обряды: ведь частью их религии было пролитие крови пленных на алтари и вопрошение у богов судьбы через истолкование значения человеческих внутренностей».

Эта драматическая сцена на границах современного Уэльса была прелюдией к трагедии. Умер Прасутаг, король обитавшего на востоке племени иценов. Надеясь спасти королевство и свою семью от назойливых притязаний, он назначил Нерона, ставшего императором после Клавдия, своим наследником вместе с двумя своими дочерьми. «Но, – пишет Тацит, – получилось наоборот. Его царство было разграблено центурионами, а его личное достояние – рабами, как будто их захватили оружием. Жену царя, Боудикку, высекли плетьми, а дочерей обесчестили. У всех вождей иценов отобрали унаследованное от предков имущество, как будто римляне получили всю эту область в дар, а родственников самого царя низвергли в рабство». Так пишет римский историк.

Племя Боудикки, самое сильное и до сей поры самое покорное, яростно выступило против римских завоевателей. Ицены взялись за оружие. Почти все жившие поблизости бритты встали под знамя Боудикки, и она оказалась во главе многочисленной армии. Ненависть, словно вырвавшаяся из бездны, соответствовала степени жестокости завоевания. Это восстание было похоже на крик ярости и гнева против неодолимого завоевания, который словно придавал бриттам сил. Немецкий историк Ранке назвал Боудикку «яростной, искренней и ужасной». Памятник ей на набережной Темзы, напротив Биг Бена, напоминает нам о том суровом призыве победить или умереть, который звучит в веках.

Во всей Британии было только четыре легиона, самое большое 20 тысяч солдат. Четырнадцатый и двадцатый участвовали в валлийской кампании Светония, девятый находился у Линкольна, а второй у Глостера.

Первой целью восставших стал Камулодунум (Колчестер), незащищенное стеной поселение римлян и романизированных бриттов, где недавно обосновавшиеся ветераны, поддерживаемые солдатами, надеявшимися получить такие же привилегии, выбрасывали жителей из домов и сгоняли с их земли. Смелости бриттам придали и предзнаменования. Статуя Виктории, словно попытавшись бежать от врага, рухнула лицом вниз. Море стало красным. Из палаты совета и театра слышались странные крики. Римские чиновники, торговцы, ростовщики и те бритты, которые делили с чужеземцами власть и барыши, оказались с горсткой старых солдат среди «множества варваров». Светоний был далеко, на расстоянии месяца пути. До девятого легиона – 120 миль. К римлянам не было жалости, им не оставили никакой надежды. Город сожгли дотла. Храм, прочные стены которого сопротивлялись пламени, продержался еще два дня. Все, римляне и их сторонники из числа бриттов, были убиты, и все разрушено. Между тем девятый легион шел на выручку. Одержавшие победу бритты вышли из Колчестера ему навстречу. За счет численного превосходства они сломили римскую пехоту и уничтожили всех до единого. Римскому военачальнику, Петилию Цериалу, пришлось бежать с конницей. Вот такие известия достигли Светония.

Он сразу понял, что его армия уже не успеет прийти вовремя, чтобы предотвратить еще большую катастрофу, но, как говорит Тацит, «неустрашимо пробился через враждебную страну к Лондинию, городу, хотя и не имевшему статус колонии, но людному из-за обилия торговцев».

Это первое упоминание о Лондоне в литературе. Хотя там находили фрагменты галльской или италийской керамики, возможно предшествовавшей римскому завоеванию, очевидно, что это место приобрело какое-то значение только после прихода завоевателей Клавдия, а также массы армейских поставщиков и чиновников, нашедших здесь наиболее удобное на Темзе место для строительства моста.

Светоний подошел к Лондону лишь с небольшим конным эскортом. Еще раньше он направил приказ второму легиону встретить его там на пути из Глостера, но его командир, напуганный поражением девятого легиона, не исполнил приказ. Лондон был большим, не имевшим укреплений городом, полным римских торговцев и сотрудничающих с ними бриттов, зависимых людей и рабов. В нем находился военный склад с ценными запасами, который охраняла горстка легионеров. Горожане умоляли Светония защитить их, но, когда он узнал, что Боудикка, преследовавшая Цериала по направлению к Линкольну, повернула и идет на юг, он принял тяжелое, но верное решение предоставить жителей своей судьбе. Второй легион ослушался его, и у него не было сил противостоять надвигающимся огромным массам. Ему оставалось только одно: соединиться с четырнадцатым и двадцатым легионами, спешившими изо всех сил из Уэльса к Лондону по римской дороге. Посему, оставшись глухим к мольбам жителей, он дал сигнал к маршу, но все же принял в свои ряды всех, кто пожелал пойти с ним.

Бойня, устроенная в Лондоне, была всеобщей. Не щадили никого – ни мужчин, ни женщин, ни детей. Гнев восставших обрушился прежде всего на тех бриттов, которые предались порокам и соблазнам завоевателей. В недавние времена, когда дома в Лондоне пошли вверх и потребовались более глубокие котлованы, экскаваторы во многих местах натыкались на слои золы – следы уничтожения города руками самих бриттов.

Затем Боудикка повернула к Веруламию (Сент-Олбансу). Здесь находился еще один центр торговли, которому был дарован высокий гражданский статус. Его постигла сходная с Лондоном участь – всеобщее побоище и уничтожение. По словам Тацита, «не менее 70 тысяч римских граждан и их союзников были убиты» во всех трех городах, «ведь восставшие не знали ни взятия в плен, ни продажи в рабство, ни какого-либо способа обмена, обычно применявшегося на войне, но торопились убивать, резать, распинать, вешать и сжигать».

Эти суровые слова показывают нам, какой неумолимой была война между Карфагеном и его наемниками за два столетия до этих событий. Некоторые современные авторитетные лица полагают, что эти цифры завышены, но нет никаких оснований сомневаться в том, что Лондон мог вмещать 30 или 40 тысяч жителей, а Колчестер и Сент-Олбанс столько же каждый. Если добавить сюда жертв резни вне, городов, то расчеты Тацита могут быть верны. Возможно, это самый ужасный эпизод, известный нашему острову. Мы видим, как грубое и разлагающее начало более высокой цивилизации было еще более омрачено диким и свирепым восстанием местных племен. И все же первостепенное право людей – это право умирать и убивать посягающих на ту землю, на которой они живут, и наказывать с исключительной суровостью всех представителей собственного народа, которые, так сказать, погрели руки у чужого огня.

«И Светоний, имея в своем распоряжении четырнадцатый легион и ветеранов двадцатого, а также вспомогательные войска, находившиеся поблизости, что составляло всего около 10 тысяч полностью вооруженных людей, решил… дать бой. Выбрав позицию на теснине, уходящей к лесу, и убедившись, что враг только впереди, на открытой равнине, где нет мест для засад, он поставил легионы сомкнутым строем, с легковооруженными воинами по бокам и плотными рядами конницы на флангах».

День сражения оказался решающим. Армия варваров, силой в 80 тысяч человек, сопровождаемая – подобно тому, как это принято у германцев и галлов, – женщинами и детьми в неуклюжем обозе, выдвинулась боевым порядком, преисполненная решимости победить или пасть в бою. Никто не думал о том, как сложатся обстоятельства после боя. Для обеих сторон вопрос стоял так – все или ничего. При всех неблагоприятных обстоятельствах римские дисциплина и тактическая выучка восторжествовали. Пощады не было даже детям.

«То была славная победа, достойная стать в ряд с великими победами древности. Некоторые утверждают, что на поле осталось чуть менее 80 тысяч бриттов, тогда как наши потеряли убитыми около 400 человек и ранеными немногим больше». Так рассказывают победители. Боудикка приняла яд. Пений Постум, командир второго легиона, не подчинившийся приказу и лишивший своих людей их доли в победе, пронзил себя мечом, когда услышал об успехе четырнадцатого и двадцатого легионов.

Теперь Светоний думал только о мести, и восставшим действительно было за что расплачиваться. Нерон прислал из Германии подкрепление в 4–5 тысяч человек, и все враждебные или подозреваемые во враждебности племена были наказаны огнем и мечом. Хуже всего им приходилось от нехватки продовольствия, потому что бритты, уверенные в том, что им удастся захватить припасы римлян, вывели против них всех мужчин, оставив незасеянными поля. Тем не менее дух их остался не сломленным, и вполне возможно, что уничтожению подвергся бы весь этот древний народ, если бы не возражения нового прокуратора, поддержанного чиновниками в Риме, которые опасались, что вместо провинции получат пустыню.

Как человек действий Светоний завоевал большой авторитет, и его военные решения были здравыми и благоразумными. Но в Римском государстве существовала одна опасная особенность, которую нельзя сбрасывать со счетов под предлогом того, что она порождена лишь завистью влиятельных и могущественных людей. Стали говорить, что Светоний чересчур жаждет воинской славы и что широкое восстание в провинции застигло его врасплох, что «неудачи его являются следствием его глупости, а успехи объясняются благоприятствованием судьбы». Нужно прислать нового правителя, «без злобы к противнику, который мягко обойдется с покоренным врагом».

Именно в таком смысле постоянно писал в Рим прокуратор Юлий Классициан, чье надгробие находится сейчас в Британском музее. Он настойчиво просил усмирить воинствующие банды, все еще продолжающие драться и не желающие ни мира, ни пощады, голодающие и погибающие в лесах и на болотах. В конце концов было решено примириться с бриттами. Волнения в Германии и опасности, грозящие из-за Рейна, заставили даже имперские власти в Риме понять бессмысленность напрасной траты сил в далеких краях. Благовидный предлог для смещения Светония появился после того, как несколько его кораблей были разбиты бурей. Император Нерон послал нового правителя, который договорился о мире с отчаянными племенами, благодаря чему их кровь навсегда сохранилась в жилах островной расы.

В 78 г. в Британию был направлен новый правитель, Агрикола, талантливый и энергичный деятель. Вместо того чтобы тратить первый год пребывания в должности на церемониальный объезд страны, он взялся за тех, кто все еще оспаривал власть Рима. Большое племя, перебившее вспомогательный конный отряд, было уничтожено. Был покорен остров Мона, с которого некогда из-за восстания Боудикки отозвали Светония. С помощью военных мер он объединил уважаемых и разумных. По словам Тацита (женатого на его дочери), он провозгласил, что «малое приобретается завоеванием, если за ним следует подавление». Агрикола уменьшил хлебную дань. Он поощрял строительство храмов, судов, жилых домов. Он содействовал образованию сыновей вождей, отдавая такое «предпочтение природным качествам бриттов перед рвением галлов», что зажиточные классы были усмирены и даже согласились принять тогу и другие римские обычаи. «Так шаг за шагом они перешли к тому, что располагает к порокам, – портикам, баням, изысканным пиршествам. Все это по своему невежеству они называли цивилизацией, когда это было всего лишь частью их рабства».

Памятник Гнею Юлию Агриколе в римских термах в Бате.

Хотя в Сенате и правящих кругах Рима постоянно говорилось, что имперская политика сохраняет приверженность принципу великого Августа – границы нужно держать, но не расширять, – Агрикола получил разрешение провести в Британии шесть кампаний. В ходе третьей он достиг Тайна, причем передовые части его легионов поддерживались каждый раз флотом. В пятой Агрикола вышел на линию рек Форт и Клайд и там вполне мог бы остановиться. Но провинция не могла надеяться ни на безопасность, ни на постоянный мир, пока оставались непокоренными сильные племена и крупные отряды отчаянных воинов, откатывавшихся под давлением его наступления на север. И действительно, вполне очевидно, что римский полководец никогда бы по своей воле не остановился нигде, разве что на берегу океана. Вот почему в шестой кампании Агрикола снова двинулся на север со всеми своими силами. Теперь положение стало угрожающим. Прошлые несчастья показали бриттам, чем чревата разобщенность.

Зять Агриколы рассказывает: «Наша армия, гордая добытой славой, только и твердила, что надо достичь крайних пределов Каледонии и хотя бы ценой непрерывных сражений отыскать оконечность Британии. Но бритты, полагая, что побеждены не столько нашей доблестью, сколько нашим общим умением пользоваться возможностью, нисколько не умерили своей заносчивости, вооружили молодежь, отправили жен и детей в безопасное место и сошлись вместе, чтобы скрепить священными ритуалами нерасторжимый союз племен».

Решающая битва произошла у горы Гравпий, местонахождение которой до сих пор не установлено, хотя некоторые предполагают, что это район перевала Килликрэнки. Тацит в неубедительных подробностях описывает ход этого знаменитого сражения. Вся Каледония, все, что осталось от Британии, огромное множество сломленных, преследуемых людей, решивших сделать выбор между свободой или смертью, выступили, имея численное превосходство в соотношении четыре или пять к одному, против умело управляемых римских легионов и вспомогательных сил, среди которых, несомненно, было немало бриттов-предателей. Тацит наверняка сильно преувеличил размеры армии противника в этих диких местах, где не было заранее приготовленных складов. Ее численность, хотя и значительная, должна была быть жестко ограниченной. Очевидно, как и во многих сражениях древности, проигравшая сторона стала жертвой ошибки, и судьба битвы решилась еще до того, как основная масса войска осознала, что бой уже начался. Резервы спустились с холмов слишком поздно, чтобы добыть победу, но как раз вовремя, чтобы быть истребленными по пути. У горы Гравпий закончилось последнее организованное сопротивление Британии римскому завоеванию. Здесь, согласно донесению победителей, «десять тысяч врагов было убито, а с нашей стороны погибли около трехсот шестидесяти человек». Победа Клайва у Плесси, обеспечившая Британской империи долгую власть в Индии, была добыта меньшими силами и с меньшими потерями.

Теперь был открыт путь к полному покорению острова, и если бы римское правительство поддержало или хотя бы поощрило Агриколу, ход истории мог быть иным. Но для Рима сражение в Каледонии было лишь эпизодом в бесконечных войнах; настоящую тревогу вызывали тогда области между Рейном и Дунаем. Верх взяла осторожность, и остатки бриттов смогли раствориться в северных туманах.

Дион Кассий, писавший более столетия спустя, рассказывает, что они были постоянным источником расходов и беспокойства для успокоившихся областей юга: «В Британии есть два очень больших племени, каледоны и меаты. Меаты обитают вблизи гор, которые делят остров надвое, каледоны за ними. И те, и другие живут на диких, безводных холмах или заброшенных и болотистых равнинах, не имея ни стен, ни городов, ни земледелия, кормясь тем, что растет, а также орехами, которые они собирают. У них много рыбы, но они ее не едят. Живут в лачугах, ходят обнаженными и босыми; у них нет отдельных браков, а детей воспитывают сообща. Правление у них демократическое, и они склонны к воровству… Они переносят голод, холод и подобные тяготы; залезают в болота и сидят днями, высунув над водой только головы, а в лесу кормятся корой и корнями».

На диком севере и западе свободные племена нашли убежище в горах, но в остальном завоевание и умиротворение были наконец завершены, и Британия стала одной из сорока пяти провинций Римской империи. Великий Август провозгласил в качестве имперского идеала создание содружества самоуправляющихся округов. Каждая провинция была организована как отдельная единица, и в ее пределах города получали свои уставы и права. Провинции разделялись на те, которым угрожало вторжение варваров или восстание и для которых требовалось выделение имперского гарнизона, и те, которые не нуждались в подобной защите. Военные провинции находились под непосредственным руководством императора. Более прикрытые контролировались, по крайней мере по форме, через Сенат, но во всех провинциях следовали принципу приспособления формы правления к местным условиям. Никакие расовые, языковые или религиозные предубеждения не нарушали универсальный характер римской системы. Единственными делениями были деления на классы, и это не подвергалось никакому сомнению нигде по всему подвластному Риму миру. Были римские граждане, была огромная масса не римских граждан и были рабы, но для удачливых представителей низшего класса существовала возможность получить полное гражданство. Вот на такой основе и развивалась теперь жизнь Британии.

На протяжении трех столетий Британия, смирившаяся с римской системой, переживала во многих отношениях самые спокойные и самые просвещенные времена, когда-либо выпадавшие ее обитателям. Военные силы, защищавшие границы, были невелики. Защитные валы удерживали вспомогательные части, а один легион поддержки находился в Йорке. Для Уэльса хватало легиона в Честере и еще одного в Карлеоне-на-Уске. Всего армия завоевателей насчитывала менее 40 тысяч человек, и через несколько поколений уже набиралась из местных жителей и почти целиком из чистокровных бриттов. В этот период, почти равный тому, который отделяет нас от правления королевы Елизаветы I, зажиточные люди в Британии жили лучше, чем когда-либо потом вплоть до конца викторианских времен. С 400 по 1900 гг. ни у кого не было центрального отопления и лишь немногие имели горячие ванны. Богатый гражданин, строивший загородный дом, считал обогрев само собой разумеющимся делом. В течение полутора тысяч лет его потомки жили в холодных, не обогреваемых жилищах, радуясь время от времени жару огромных костров. Даже сейчас относительно меньшая доля населения обитает в домах с центральным отоплением, чем в те давние времена. Что касается ванн, то они совершенно исчезли до середины XIX века. На протяжении всех этих долгих и унылых веков холод и грязь сопутствовали даже самым удачливым и высокопоставленным гражданам страны.

В отношении культуры и учености Британия была лишь бледным отражением Рима, в отличие от Галлии. Но был закон, был порядок, был мир, было тепло, были пища и устоявшийся образ жизни. Бриттов уже не причисляли к варварам, но при этом они не усвоили римскую леность и роскошь. Культура затронула даже деревни. Постепенно укоренялись римские привычки, росло использование римской утвари и даже римской речи. Сами бритты считали себя такими же римлянами, как и другие. Можно даже сказать, что из всех провинций лишь немногие ассимилировали римскую систему с таким же успехом, как на этом далеком острове. Местные легионеры считались равными иллирийцам или стояли вслед за ними, считавшимися лучшим войском в империи. Люди гордились принадлежностью к столь величественному и обширному государству. Быть римским гражданином означало быть гражданином мира, поднятым на пьедестал неоспоримого превосходства над варварами или рабами. Передвижение по великой империи было таким же быстрым, как при восшествии на трон королевы Виктории, и ему не препятствовали ни границы, ни законы, ни различия в денежных системах или национальностях. В Норвиче есть памятник, поставленный выходцем из Сирии своей жене. В Йорке умер Констанций I Хлор. Солдаты из Британии стояли на Рейне, Дунае и Евфрате. Войска из Малой Азии, высматривавшие в тумане северных разбойников с высоты защитных укреплений, исповедовали культ Митры. Поклонение этому персидскому богу Солнца широко распространилось по всему римскому миру, особенно привлекая солдат, купцов и администраторов. В III в. митраизм соперничал с христианством и, как показывает впечатляющий храм, обнаруженный в Уолбруке в 1954 г., имел немало почитателей в Лондоне.

Насильственные перемены в столице империи не так уж сильно, как можно было бы предположить, влияли на повседневную жизнь населения. То тут, то там вспыхивали восстания и разгорались войны. Соперничающие императоры боролись друг с другом. Легионы бунтовали. В провинциях, пользуясь этими обстоятельствами, появлялись узурпаторы. В Британии проявляли живой интерес к политическим событиям в римском мире и имели свою собственную точку зрения на перемены в имперской власти и столичную мораль. Немало горячих натур промелькнуло за три века на острове, сыграв свою роль в смертельной политической игре с ее беспримерными призами и роковыми потерями. Но все они полностью примирялись с римской идеей. В Британии был свой закон, своя жизнь, которая текла широким, пусть иногда и несколько бурным потоком по неизменному руслу. Опрос общественного мнения, если бы его провели в IV в., выявил бы стремление людей к сохранению римского режима.

В наш лихорадочный, переменчивый и ненадежный век, когда жизнь находится в движении и ничто не принимается на веру, нам нужно с уважением изучать этот период, когда на протяжении многих поколений силами всего трехсот тысяч солдат поддерживался мир на всей известной тогда земле и когда первый, чистый импульс христианства возвысил души людей до созерцания нового и более великого идеала за пределами окружающего их земного мира.

Римская цивилизация даровала нам гражданские и политические ценности. Кварталы городов имели в плане квадратную форму. Их строительство осуществлялось под методичным и четким управлением. Здания возводились в соответствии со стандартными для всего римского мира образцами. В каждом городе были форум, храм, суды, тюрьмы, бани, рынки и водостоки. Очевидно, в I в. строители с оптимизмом оценивали ресурсы и будущее Британии, и все их города проектировались с расчетом на рост населения. То был период надежд.

Специалисты спорят по вопросу о населении римской Британии, и их оценки варьируются от полумиллиона до полутора миллионов человек. С некоторой определенностью можно сказать, что армия, гражданские службы, городские жители, обеспеченные слои и зависевшие от них группы насчитывали 300–400 тысяч человек. Для обеспечения их пищей при сельскохозяйственных методах того времени требовалось бы вдвое больше работающих на земле. Следовательно, можно предположить, что в романизированной области население составляло по меньшей мере миллион человек. Возможно, оно было значительно больше. Но нет никаких признаков того, что в период римского владычества происходило сколько-нибудь значительное увеличение его численности.

Через два с лишним столетия мира и порядка жителей оставалось примерно столько же, как в дни Кассивелауна. Неспособность поощрить и поддержать прирост населения вызывали разочарование в римской Британии. Завоеватели, столь легко подчинившие бриттов и приучившие их к своему образу общественной жизни, не принесли с собой никаких глобальных перемен к лучшему, кроме прекращения племенной войны, увеличения ежегодного дохода, получаемого за счет урожайности. Новое общество, при всем изяществе его структуры, оттенке элегантности и роскоши – бани, банкеты, тоги, школы, литература, риторика – имело в своей основе фундамент, мало чем отличающийся от сельского хозяйства доисторических времен. Примитивный достаток, в котором жили древние бритты, был способен лишь до весьма умеренной степени обеспечивать величие и блеск фасада римской жизни. Обработка земли по большей части ограничивалась более легкими и культивируемыми без особых усилий возвышенными участками, которые тысячи лет возделывались одинаково примитивным способом.

В Британии знали о галльском плуте на колесах, но он так и не вытеснил местное орудие, способное оставлять лишь мелкую борозду. За немногими исключениями, не предпринималось крупномасштабных попыток расчистить леса, осушить топи, взяться за возделывание тяжелых глинистых почв в долинах, богатых плодородными отложениями. Та добыча свинца и олова и плавка металлов, которые существовали с незапамятных времен, могли бы принести что-то при организованном управлении, но для этого не было новой науки, не было качественного рывка знаний в технологической сфере. Таким образом, экономический базис оставался неизменным, и Британия становилась скорее более благовоспитанной, чем богатой. Хозяйство страны развивалось мало и в главном оставалось застойным. Новая конструкция, такая величественная и восхитительная, в своей основе была легкой и хрупкой.

Все это вскоре отразилось и на смело спроектированных городах. Сельское хозяйство оказалось не в состоянии поддерживать надежды их создателей. Раскопки показывают, что первоначальные городские территории так и не были полностью заселены, а если и были, то затем часть их кварталов постепенно приходила в упадок. Чтобы они развивались, недоставало материального благосостояния. Тем не менее люди жили в безопасности, и та собственность, которую они имели, охранялась железными законами. Городская жизнь в Британии провалилась не в смысле существования, а в смысле расширения. Она тянулась подобно жизни какого-нибудь увядающего провинциального городка, спокойная, ограниченная, даже угасающая, но не без некоторого изящества и достоинства.

Существованием Лондона мы обязаны Риму. Военные инженеры Клавдия, бюрократия, заправлявшая снабжением армии, купцы, последовавшие за ними, вдохнули в него новые силы для жизни. Складывание дорожной системы повлекло развитие торговли. Просторный и хорошо спланированный город с мощными стенами встал на месте деревянного торгового поселения 61 г. нашей эры и вскоре стал занимать ведущее место в жизни римской провинции Британии, превзойдя старую столицу белгов, Колчестер, как коммерческий центр. В конце III в. в Лондоне чеканили монеты, и здесь же располагался центральный орган финансовой администрации. В более поздние времена Лондон, похоже, стал центром гражданского управления, как Йорк – военного, хотя он так и не получил статус муниципия.

Расцвет римской жизни в Британии – это ее виллы, разбросанные по всей заселенной области. Виллы сельских господ скромного положения строились в самых живописных местах девственных уголков, среди первозданных лесов и стремительных вольных рек. Таких удобных строений, с прилегающими к ним землями, становилось все больше. В южных графствах их обнаружено по меньшей мере пятьсот. На севере их не находят дальше Йоркшира, на западе – дальше Гламоргана. Относительная неудача городской жизни подтолкнула более высокие классы бриттов к утверждению в сельской местности, и, таким образом, система вилл стала доминирующей чертой римской Британии в период ее подъема. Виллы продолжали процветать и после того, как города пришли в упадок. Последние после III в. как бы съежились. Виллы все еще преуспевали в IV, а в некоторых случаях вошли и в мрачные времена V в.

Потребность в сильной обороне во времена, когда экспансия империи практически достигла пределов, была удовлетворена императорами из династии Флавиев. Этому служила их пограничная политика. Первым сплошную линию укреплений построил Домициан. Около 89 г. новой эры был сооружен огромный земляной вал на Черном море и еще один, соединявший Рейн с Дунаем. К концу I в. сложился стандартный тип пограничного барьера. Строительные работы Агриколы в Северной Британии остались незавершенными из-за его спешного отзыва. Никакой удовлетворительной оборонительной линии так и не было возведено, и позиции, завоеванные им в Шотландии, пришлось постепенно оставить. Легионы отступили к линии Стейнгейт, дороге, идущей на запад от Карлайла. Последующие годы явили слабость британской границы. Прибытие в Англию Адриана было отмечено серьезной катастрофой. Девятый легион больше не упоминается в истории после подавления восстания племен в Северной Британии. Оборона оказалась дезорганизованной, и над провинцией нависла опасность. В 122 г. Адриан сам прибыл в Британию, и началась реорганизация границы.

В течение последующих пяти лет был построен военный барьер между Тайном и Солуэем длиной в 73 мили. Он состоял из каменного вала 8-10 футов толщиной, имел 17 крепостей со вспомогательными когортами, около 80 укрепленных пунктов и вдвое большее число сигнальных башен. Перед стеной прорыли ров глубиной 30 футов, а дальше еще один, служивший таможенной границей и, возможно, контролировавшийся финансовой администрацией. Все эти сооружения требовали гарнизона в примерно 14 тысяч человек, не считая 5 тысяч, которые, независимо от боевых частей в крепостях, несли патрульную службу вдоль стены. Войска снабжались местным населением, платившим налоги пшеницей, каждая крепость имела хранилище, рассчитанное на годовой запас продовольствия.

Двадцать лет спустя, в правление императора Антонина Пия, римские войска снова двинулись на север по местам былых завоеваний Агриколы, и через перешеек Форт-Клайд построили новый вал протяженностью 37 миль. Цель заключалась в том, чтобы контролировать племена, живущие на восточной и центральной равнинах, но римские силы в Британии не могли послать солдат для защиты новых рубежей, не ослабляя своих позиций на валу Адриана и на западе. Середина II в. стала тревожной из-за военных столкновений в этом районе. Примерно в 186 г. вал Антонина был оставлен, и войска сконцентрировались на первоначальной линии обороны. Северная пограничная система постоянно подвергалась нападениям местных племен и набегам с севера, и в некоторых местах вал оказался совершенно разрушенным, как и военные лагеря.

Стабильность была достигнута лишь в 208 г., когда в Британию прибыл император Север, бросивший всю свою энергию на реорганизацию системы укреплений. Разрушения были столь велики, ремонтные работы столь масштабны, что в более поздние времена считали, что именно он построил стену, которую на самом деле только восстановил. Император умер в 211 г., но мир вдоль римского вала установился еще на сотню лет.

Об активности римлян в дорожном строительстве можно судить по мильным камням, которые находят время от времени и на которых высечено имя императора, по чьему приказу выполнялась эта работа. Эти длинные, четко проложенные мощеные дороги пересекали остров. При их строительстве сначала укладывали крупные камни, часто на песочную «подушку», затем засыпали гравий и трамбовали. В среднем толщина полотна достигала 18 дюймов. В особых случаях или после большого ремонта она увеличивалась до 3 футов. За Блэкстоун Эдж, где дорога проложена по торфянику, ее ширина составляет 16 футов. Там уложены квадратные блоки из песчаника, по обеим сторонам идет бордюр, а посредине сделана линия из больших квадратных камней. Древние телеги, скатывавшиеся с крутого холма и тормозившиеся специальными лотками, оставили на них свои следы в виде желобков.

Особенно активно велось дорожное строительство в первые полстолетия после клавдиевского вторжения. Во II в. основные работы концентрировались на границах военных округов. К III в. дорожная система была завершена, и ей требовался только ремонт.

Раскопки показывают, что некоторое строительство шло и в период Константина, но к 340 г. все новые работы закончились, хотя ремонт их продолжался до тех пор, пока это было возможно. Такая же картина отмечается и в Галлии после 350 г. Эти скучные факты служат одним из свидетельств подъема и упадка римской власти и римского могущества.

Если бы житель Честера в римской Британии проснулся в нашем времени, он нашел бы, что многие законы являются прямым продолжением тех, которые ему знакомы. В каждой деревне он обнаружил бы храмы и священников новой веры, которая в его дни повсюду одерживала победы. Наверное, ему показалось бы, что возможности христианского богослужения далеко превосходят число верующих. Он не без гордости отметил бы, что его дети вынуждены учить латынь, если хотят поступить в самые известные университеты. Возможно, он столкнулся бы с серьезными трудностями в произношении. В публичных библиотеках он обнаружил бы шедевры древней литературы, напечатанные на непривычно дешевой бумаге и большими тиражами. Он увидел бы прочное правительство и ощутил чувство принадлежности к огромной империи. Он смог бы искупаться в водах Бата или, если это слишком далеко, отыскал бы парильни и туалетные удобства в каждом городе. Он увидел бы все свои проблемы с валютой, землевладением, общественной моралью и этикетом, представленные в несколько ином аспекте, но все так же живо обсуждаемые.

Как и у нас, у него было бы чувство принадлежности к обществу, которому угрожают, и империи, расцвет которой уже миновал. Так же, как и мы, он бы боялся внезапного нападения варварских сил, вооруженных равным по мощи оружием. Он бы так же опасался людей из-за Северного моря, и его учили бы тому, что его границы на Рейне. Наиболее заметными переменами, с которыми он бы столкнулся, были бы скорость передвижения и объем печатной и вещательной продукции. Возможно, что и то, и другое огорчило бы его и внушило беспокойство. Но этому он смог бы противопоставить такие достижения, как хлороформ, антисептики и более научные знания в области гигиены. Он смог бы читать более толстые книги по истории с рассказами, уступающими Тациту и Диону Кассию. Кино и телевидение дали бы ему возможность увидеть «области, о которых не знал Цезарь», и он исполнился бы горечи и изумления. В зарубежных поездках ему во всем чинили бы помехи. Если бы он пожелал поехать в Рим, Константинополь и Иерусалим, исключив морское путешествие, то его въездную визу внимательно изучали бы на дюжине границ. В нем постарались бы вызвать множество племенных и расовых предубеждений и враждебных чувств, которых он не испытывал прежде. Но чем больше он узнавал бы о том, что случилось после III в., тем больше он бы радовался тому, что не проснулся раньше.

При тщательном сохранении человеческих и материальных ресурсов Римской империи их, вероятно, оказалось бы достаточно, чтобы сохранять целостность границ. Но слишком часто они растрачивались впустую в войнах между соперничающими императорами, и к середине III в. империя находилась в состоянии политического хаоса, а ее финансы лежали в руинах. Однако запас жизненных сил оставался велик, и из иллирийских армий выходила череда великих солдат и администраторов, восстанавливавших ее единство и укреплявших границы. К концу столетия Рим по-прежнему казался могучим и стабильным. Но под поверхностью фундамент давал трещины, и через щели просачивались новые идеи и новые институты. По-i всюду приходили в упадок города; торговля, промышленность и сельское хозяйство гнулись под тяжестью налогов. Менее безопасным и надежным стало сообщение, в некоторых провинциях появились мародеры – крестьяне, не способные более жить за счет земли. Империя постепенно распадалась на общности неизвестного классической древности типа, которые со временем сольются воедино и составят новую модель – феодальную и христианскую. Но прежде чем это случится, пройдут поколения, когда новый абсолютизм будет бороться за то, чтобы дороги оставались открытыми, поля возделанными, а варвары не пересекали границ.

Тем не менее Римская империя была старой системой. Ее артерии и вены несли напряжение всего того, что выдержал и пережил древний мир. Римский мир, подобно пожилому человеку, хотел уйти на покой, чтобы в тишине и неспешности наслаждаться с философской отрешенностью теми плодами, которыми жизнь одарила более удачливые классы. Но внутренний консерватизм тревожили новые идеи, а по другую сторону тщательно охраняемых границ уже волновались и замышляли недоброе огромные массы голодных, диких людей. Характерными чертами римского мира были толерантность ко всем религиям и восприятие универсальной системы управления. Каждое поколение после середины II в. видело нарастающую слабость государства и стремление к единообразной религии. Христианство ставило вновь все те вопросы, ответы на которые вечно искал Рим, и некоторые другие, над которыми он никогда не задумывался. Хотя различия в общественном положении, со всеми их прискорбными последствиями, принимались в эти столетия – даже теми, кто в наибольшей степени страдал от них – как часть закона природы, институт рабства, охватывавший треть римского общества, не мог бесконечно долго противостоять тем новым динамичным мыслям, которые несло с собой христианство.

Чередование фанатичного распутства и строгого пуританизма, отмечавшее смену императоров, контраст между моралью в центре державы и той, которой придерживались на многих подвластных землях, порождали постоянно растущее недовольство и волнения. В то время, когда человечество, похоже, разрешило значительную часть материальных трудностей и когда высшее правительство предоставило неограниченную свободу духовному эксперименту, неумолимые силы уже пришли в движение. Не отдыхать, не останавливаться: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Евр. 13:14). Странные, необычные повороты судьбы, разрушительные для мира и порядка, но будоражащие сердца людей. Перед римской системой лежали неизмеримые беды – нищета, кровопролитие, хаос и долгая ночь, которой было суждено опуститься на мир.

Снаружи на границы напирали грубые варвары. Здесь же, внутри, свирепые звери объединились в братство по оружию с лучшими воинами. В суматохе и неразберихе этих обществ, со всеми их злодеяниями и варварством, было больше жизни, чем в величественных достижениях Римской империи.

Мы видим, как эти силы, вздуваясь подобно наводнению у грозных плотин римского мира, не только перехлестывали через край дамбы, но и незаметно просачивались через трещины и щели, хотя все это время римляне сознавали хрупкость своего общества. Потоки новой, дикой жизни беспрерывно прорывались из Азии, волна за волной устремляясь на запад. Нелегко было получить против них превосходство в оружии. Всю защиту составляли холодная сталь, дисциплина и немного денег, необходимых для перемещения и организации армий. Все зависело от высоких качеств легионов: падают они – падает все. С середины II в. все эти разрушительные силы проявлялись четко и определенно. Люди в римской Британии на протяжении многих поколений думали, что они разгадали загадку Сфинкса. Однако они неправильно понимали значение его улыбки.

Нельзя понять истории без постоянного обращения к тем длительным периодам, с которыми мы то и дело сталкиваемся на опыте нашей собственной короткой жизни. Пять лет – это много. Двадцать лет – это горизонт для большинства людей. Пятьдесят лет – древность. Чтобы понять, как удар судьбы воздействует на то или иное поколение, надо прежде всего представить себе его положение и затем приложить к нему шкалу нашей собственной жизни. Так, почти все изменения гораздо менее ощутимы для тех, кто является их свидетелями, чем для тех, кто в качестве хроникера сталкивается с ними тогда, когда они уже превратились в характерные черты эпохи.

Мы всматриваемся в эти события, отделенные от нас толщей в почти две тысячи лет, через неясные телескопы исследований. Мы не сомневаемся, что II и до некоторой степени III вв. христианской эры, по контрасту с тем периодом, что был до них, и большей частью последующих эпох, стали для Британии Золотым веком. Но к началу IV в. на это несовершенное, но тем не менее достаточно благополучное общество надвинулась тень. Ощущение безопасности твердо и решительно уходило из римской Британии. Ее граждане каждодневно чувствовали, что мировая империя, частью которой была их провинция, приходит в упадок. Для них началось тревожное время.

Лопата археолога, корректирующая и расширяющая познания историков, открытие и изучение раскопок, руин, камней, надписей, монет и скелетов, не применявшиеся ранее данные аэрофотосъемки представляют нам новые сведения, в которых нельзя сомневаться. Хотя основные представления XIX в. не опровергнуты, современные знания стали более точными, более конкретными и более глубокими. Тот упор на события, их причины и хронологию, который делали писатели-викторианцы, изменился, особенно после Первой мировой войны. События, излагавшиеся ими драматически, теперь смягчены или вообще больше не привлекают внимание историков. Множество твердых классификаций и четких определений располагаются в устоявшемся порядке. Мы движемся более мелкими шагами, но по более твердой опоре. Знаменитые книги, которые их авторы писали всю жизнь и оценивали как итоговые, сейчас считаются устаревшими, а новые заключения выводятся не столько из новых точек зрения, сколько из новых открытий. Тем не менее, несмотря на открытие множества новых фактов, история остается в своих главных положениях прежней, так как основывается на простых и понятных событиях.

С конца III в., когда римская цивилизация в Британии, так же как и угроза Риму, были в зените, начались вторжения варваров из Европы и с забытого острова на запад. Скотты, которых сейчас мы назвали бы ирландцами, и пикты из Шотландии с переменным успехом давили на вал Адриана, превратив ее фланги на обоих берегах в чаши огромных весов. В то же время саксы перебрались на баркасах через Северное море и густо заселили все восточное побережье от Ньюкасла до Дувра. Начиная с этого времени сельские жители Британии жили под постоянной угрозой внезапных жестоких и кровопролитных набегов с моря, сравнимых с угрозой с воздуха для современных народов. В последние годы из земли извлечено много доказательств тому. Все они подводят к одному выводу: жизнь на виллах, на которой основывалась римская оккупация, оказалась в опасности. Мы видим признаки страха по всей стране. Кроме крепостей вдоль восточного и южного побережий и системы галер на их базе, предпринимается множество новых мер предосторожности. Стены Лондона снабжаются бастионами, камни для которых берут из жилых домов, уже не нужных в условиях сокращения городского населения. Тут и там широкие римские въездные ворота сужаются наполовину с помощью новой кладки, еще одного доказательства нарастающей опасности. По всей стране нашли множество кладов монет, датируемых в подавляющем большинстве до 400 г. Над этим благополучным, спокойным, обустроенным миром нависло ощущение постоянной угрозы.

Подобно многим приходящим в упадок государствам Римская империя продолжала существовать на протяжении нескольких поколений после того, как ее жизненная сила уже истощилась. В течение почти ста лет наш остров был ареной противостояния умирающей цивилизации, и сильного, голодного варварства. До 300 г. вал Адриана с его гарнизонами удерживал северных дикарей, но затем пришлось создавать новую линию обороны. Вдоль всего восточного и южного побережий с большим трудом была возведена новая линия обороны с большими крепостями. Она протянулась от реки Уош до Саутгемптона. Одной из главных крепостей была крепость Ричборо, известная поколению Первой мировой войны как бесценный паромный порт для снабжения армий во Франции.

Иногда возникают споры относительно стратегической концепции, вызвавшей к жизни эти укрепления. Высказывалось много разноречивых суждений о политике тех, кто пытался защитить 400 миль побережья с помощью этих восьми крепостей. Критикующие ее явно не правы. Новый рубеж прибрежных крепостей мог иметь какую-то ценность и смысл только в качестве базы британско-римского флота.

Такой флот, Классис Британика, существовал с I в. Его постоянными пунктами были Дувр и Лимпне. Весь берег был подготовлен к обороне, и на долгое время эти меры оказались эффективными. Вегеций, писавший в IV в. об искусстве войны, упоминает особый тип легких галер, входивших в состав британского флота. Эти суда, а также паруса, одежда экипажа, даже лица были выкрашены в цвет морской волны, чтобы сделать их невидимыми, и Вегеций сообщает, что их называли «раскрашенными». По мере того как имперская и британская морская мощь постепенно уступала силе разбойников, стены крепостей росли все выше, а польза от них уменьшалась. Весельные галеры, действовавшие с баз, отстоявших друг от друга на 50-100 миль, не могли бесконечно долго справляться с ударами противника. Даже океанский флот, способный месяцами не заходить на базы, даже это мощное средство устрашения оказалось бы слишком медлительным против весельных судов, пускающихся в поход с берегов нынешних Голландии, Германии и Дании в тихую погоду.

Бритты были энергичным и смелым народом. Они не только имели свою собственную точку зрения на происходившие события, но и сами хотели участвовать в игре. Со временем римский гарнизон в Британии становился все более британским и к концу III в. приобрел явно национальный характер. Сражаясь во имя Рима и его граждан и не испытывая стремления к независимости, провинция и армия критически относились к правительству империи. Императоры, пренебрегавшие мнением Британии или приносившие в жертву ее интересы, а особенно те, кого можно было обвинить в недобросовестной защите провинции, становились объектами сильного негодования. Растущие опасности того времени усугублялись сериями мятежей и восстаний. Невозможно предположить, что римские военные центры в Честере, Йорке или Карлеоне-на-Уске выдвинули претендентов на императорскую диадему, не опираясь на существенную поддержку местного общественного мнения. Это были не просто мятежи недовольных солдат, но смелые притязания на контроль над Римской империей со стороны легионов, пусть и насчитывавших лишь несколько тысяч человек, но выражавших настроение, чувства и устремления общества, в котором они жили. Они оставили провинциальную сцену ради столичного театра. К несчастью, всякий раз они забирали с собой значительные части скудных военных сил, необходимых для защиты границ.

Император Диоклетиан вошел в историю прежде всего как преследователь ранних христиан, и затраты, которые он понес на восстановление границ империи, остались в тени. Целью его политики было реорганизовать систему управления. Теперь должно было быть два императора и два цезаря, причем он сам становился старшим из четырех. В нужное время императоры уходят, уступая место цезарям, назначаются новые, и так сохраняется преемственность. Соимператор Максимин, посланный в 285 г. в Галлию и ответственный за Британию, был глубоко обеспокоен набегами саксов-пиратов. Он укрепил охранявший пролив флот и поставил во главе его Караузия. Жесткий, решительный, амбициозный и неразборчивый в средствах, этот человек, база которого находилась в Булони, поощрял разбойников совершать набеги и грабежи, а затем, когда они возвращались с добычей, нападал на них во главе романо-британского флота, захватывал во множестве и безжалостно уничтожал.

Его успехи не удовлетворяли британское население; его обвиняли в сговоре с теми, кого он истреблял. Он объяснял, что это часть его плана, но против него был тот факт, что все награбленное оставалось у него. Максимин попытался предать Караузия суду, но тот, высадившись в Британии и провозгласив себя императором, привлек на свою сторону ирландский гарнизон и нанес Максимину поражение в морском сражении. После этого было решено договориться с упрямым мятежником, и в 287 г. Караузия признали одним из соправителей, отдав ему Британию и северную Галлию.

В течение шести лет этот авантюрист, имевший за собой силу в лице флота, управлял нашим островом и, как представляется, вполне сносно служил его интересам. Однако император Диоклетиан и другие соправители только поджидали удобного момента, и в 293 г. все притворное дружелюбие было отброшено. Один из новых цезарей, Констанций I Хлор, осадил и взял Булонь, главную базу Караузия на континенте, а самого Караузия вскоре убили его же люди. Появился новый соискатель на место убитого, но народ не поддержал его, и вся Британия пришла в волнение. Этим тут же воспользовались пикты. Они прорвались через вал Адриана и прошли по северным районам с огнем и мечом. Хлор поспешил на помощь, преодолев пролив. Часть войск высадилась в Портсмуте. Хлор прошел вверх по Темзе и был с благодарностью и смирением принят в Лондоне. Порядок был восстановлен. Обнаруженный под Аррасом в 1922 г. золотой медальон изображает Хлора во главе поднимающегося по Темзе флота. Он прогнал пиктов и взялся за восстановление и укрепление оборонительной системы.

В Британии делали все возможное, чтобы отразить набеги, и на протяжении двух или трех поколений наносили ответные удары силами флотилий. Римские когорты и британские вспомогательные войска то и дело выступали против вторгавшихся в страну неприятелей. Но хотя ослабление страны происходило постепенно и положение усугублялось почти незаметно, мы должны признать, что в 367 г. Британию охватил беспримерный ужас. В тот роковой год пикты, скотты и саксы словно сговорились действовать сообща. Они все разом обрушились на страну. Имперские войска стойко сопротивлялись. Но, несмотря на это, в обороне образовалась брешь, куда хлынули орды завоевателей. Виллы и дома сельских жителей оказались стертыми с лица земли. Об этом свидетельствуют развалины и многочисленные находки. Чудесный милденхоллский серебряный сервиз, находящийся в Британском музее, был, как считают, закопан его владельцами, когда грабители напали на виллу. Очевидно, они уже не смогли выкопать его. После этой катастрофы жизнь на виллах так и не вошла в прежнее русло. Хотя города уже пришли в упадок, все же теперь люди искали в них убежища. Там по крайней мере были стены.

Страницы истории свидетельствуют, что правительство империи неоднократно предпринимало усилия по защите Британии. Несмотря на восстания, постоянно поднимаемые неблагодарной провинцией, сюда направлялись полководцы с войсками для восстановления порядка или отпора варварам.

После бедствия 367 г. император Валентиниан прислал на остров военачальника Феодосия со значительными силами для освобождения провинции. Феодосии выполнил поставленную задачу: об этом свидетельствует то, что мы снова обнаруживаем на береговых укреплениях следы дальнейшей реконструкции. Однако население Британии, не извлекшее никакого урока из предыдущих событий, в 383 г. предалось под власть некоего испанца, Магна Максима, провозгласившего себя императором. Собрав все немногочисленные войска, которые он смог найти, лишив вал Адриана и крепости последних солдат, Максим поспешил в Галлию и нанес поражение императору Грациану около Парижа. Грациан был убит своими же солдатами, а Максим стал хозяином не только Британии, но и Галлии и Испании. В течение 5 лет он пытался отстоять свои притязания на эти обширные владения, но сменивший Грациана Феодосии в конце концов разбил его войско и убил его самого.

Между тем вал Адриана снова оказался уязвимым, и Британия предстала беззащитной перед врагами с севера. Южные рубежи также оказались открытыми. Прошло семь лет, прежде чем Феодосии смог прислать на остров своего полководца Стилихона. Этот великий военачальник изгнал захватчиков и укрепил оборонительные рубежи. Придворный поэт Клавдиан в возвышенных выражениях описывает освобождение Британии от саксов, пиктов и скоттов в 400 г. Воспевая первое консульство Стилихона, он рассказывает, как благодарна была Британия своему освободителю. Однако вскоре чувство признательности померкло.

Стилихон возвратился в Рим и стал там во главе войск, когда в Италию вторглись вестготы во главе с Аларихом. Чтобы защитить сердце империи, Стилихону пришлось отозвать из Британии часть гарнизона. В 402 г. он разгромил Алариха в битве при Полленции и изгнал его из Италии. Но почти тут же последовало новое вторжение варваров под предводительством Радагайса. В 405 г. Стилихон разбил и этого врага. Италия была почти очищена, когда объединившиеся свевы, вандалы, авары и бургунды прорвались через границы на Рейне и захватили северную Галлию. Неукротимый Стилихон готовился отразить и это нападение, когда британская армия, недовольная тем, что провинция оставлена на произвол судьбы, подняла мятеж. Императором восставшие поставили некоего Марка, а после его скорого убийства избрали Грациана, уроженца Британии. Через 4 месяца он тоже пал от руки убийцы, и солдаты выдвинули бритта, носившего знаменитое имя Константин. Вместо защиты острова Константину пришлось остаться на континенте, отстаивая незаконно присвоенный им титул. Призвав из Британии остатки войск, он, как и Магн Максим, направился в Булонь, чтобы там испытать свою судьбу. Три года шла – с переменным успехом – его борьба со Стилихоном, но в конце концов его пленили и казнили. Никто из тех, кто поддерживал Константина, уже не вернулся в Британию. Таким образом, в те роковые годы остров оказался без защитников, часть из которых воевала на стороне Рима, а другая сражалась против него.

К началу V века все легионы по той или иной причине покинули страну, и император Гонорий в ответ на отчаянные призывы о помощи прислал в 410 г. свое прощальное послание, посоветовав принять меры по защите собственными силами.

Первые сведения о Британии после того, как Рим перестал защищать остров, оставил нам святой Герман, добывавший здесь в 429 г. Епископ прибыл из Оксерра, чтобы искоренить пелагианство, которое, несмотря на то что наш остров уже был христианским, сумело развиться на нем. Учение Пелагия состояло в выдвижении на первый план свободной воли, что подрывало доктрину о первородном грехе. Таким образом, оно угрожало лишить человечество, с самого его рождения, важной части его наследия. Герман из Оксерра и его спутник, еще один епископ, прибыли в Сент-Олбанс и, как нас уверяют, вскоре убедили сомневающихся и уничтожили еретические взгляды, которыми эти сомневающиеся столь неосторожно прониклись. Какой же увидел Британию епископ? Он говорит о ней как о богатой земле. Есть сокровища, есть стада, много пищи, функционируют гражданские и религиозные институты, страна процветает, но воюет. Враждебная армия приближается с севера и востока. Она, как сказано, состоит из саксов, пиктов и скоттов, объединившихся в нечестивый союз.

Епископ был известным военачальником и потому взялся за организацию местных сил. Герман провел осмотр прилегающих районов и отметил лежащую на пути завоевателей долину в окружении высоких холмов. Он принял на себя командование и устроился в засаде, поджидая свирепые языческие орды. Когда враг появился в лощине, внезапно «священники трижды прокричали «аллилуйя»… Их крик подхватило могучее эхо; неприятель был поражен ужасом, думая, что скалы и само небо рушатся на них. Страх был таков, что враги бросились в бегство. В этом беспорядочном отступлении они бросали оружие… река поглотила многих… хотя при наступлении они преодолели ее в полном порядке. Праведная армия увидела себя отмщенной. Брошенные трофеи собрали… Так епископ вернулся в Оксерр, решив дела этого богатейшего острова и одолев своих врагов как духовных, так и плотских, то есть пелагов и саксов», – пишет Констанций Лионский, автор жития святого Германа.

Прошло еще двенадцать лет, и некий галльский хронист в 441 или 442 г. записывает следующее мрачное сообщение: «Бритты в эти дни через всевозможные беды и несчастья подпадают под власть саксов». Что же случилось? Это уже нечто большее, чем набеги IV в.: началось массовое переселение из северной Германии. Тьма сгущается над Британией.

Заглянуть в эти темные века мы можем через четыре окошка с тусклым или цветным стеклом. У нас есть трактат Гильдаса Мудрого, написанный примерно в 545 г., то есть через сотню лет после того, как Британию отделила от Рима плотная завеса. Примерно два столетия спустя Беда Достопочтенный, писавший главным образом об истории английской церкви, предоставляет ценные сведения о самой стране, выходя за пределы своего предмета. Сборник, известный под названием «История Британии», содержит несколько еще более ранних документов. Наконец, в IX в., весьма вероятно, в правление короля Альфреда, были сведены вместе различные анналы, сохранившиеся в монастырях. Труд этот известен как «Англосаксонская хроника». Сверяя их друг с другом и с открытиями археологов, мы получаем следующую картину.

Используя привычную тактику римлян, самый сильный из британских вождей примерно в 450 г. попытался упрочить свое господство, приведя из-за моря отряд наемников. Они его обманули. Едва путь оказался открытым, как приглашенные завоеватели растеклись по стране от Хамбера до Портсмута. Но бритты отчаянно сопротивлялись, и это сопротивление крепло по мере того, как захватчики отдалялись от побережья. Наступление было остановлено почти на 50 лет в результате битвы у горы Бадон, победу в которой одержали бритты. Если мы проведем воображаемую V-oбpaзнyю линию от Честера к Саутгемптону и от Саутгемптона к Хамберу, то увидим, что основная масса следов пребывания саксов – места с окончанием на – инг и – ингс, обычно свидетельствующие о ранних поселениях, – находятся к востоку от этой второй линии. Это и есть Англия приблизительно 500 г. Средний сектор – это спорная земля, а запад – это все еще Британия.

Пока все это подтверждается как исторически, так и географически. Гильдас, возможно, слышал о наемниках от стариков, которых знал в годы своей юности, и нет никаких оснований сомневаться в заявлениях Ненния, составителя хроники IX в., и Беды, согласных в том, что обманутого вождя, призвавшего смертельных врагов, звали Вортигерн. Хенгист, чье имя часто упоминается в рассказе, подобно любому средневековому наемнику, был готов продать свой меч и свои корабли любому, кто даст ему землю для его людей. Получил же он то, что в будущем стало Кентским королевством.

Вот что рассказывает об этой трагедии Гильдас: «Не успели они (бритты) вернуться на свою землю, как полчища нечестивых пиктов и скоттов хлынули из своих лодок… Эти два племени отличаются отчасти своими нравами и обычаями, но схожи в кровожадности и привычке закрывать свои подлые лица волосами вместо того, чтобы скрывать одеждой те части тела, которые того требуют. Они захватили всю северную часть страны до самого вала. На этом валу стоял робкий и слабый гарнизон. Обнаженные враги цепляли крючьями несчастных людей и сбрасывали их с вала на землю. Что еще добавить? Отчаявшиеся люди покинули вал и свои города и побежали… Враг снова преследовал их и учинил побоище, какого еще не бывало. Как овцы перед мясниками, так и наши достойные жалости граждане разорены своими врагами до Такой меры, что их жизнь сравнима с существованием диких зверей. Они вынуждены красть, чтобы добыть себе скудное пропитание. Эти бедствия, пришедшие из-за моря, усугублены местными внутренними распрями, столь частыми, что страна лишена продуктов…»

И вот эти несчастные отправляют письмо Этию, влиятельному римлянину – «Этию, трижды консулу, стоны британцев»: «Варвары гонят нас к морю, море гонит нас к варварам; между этими двумя способами смерти мы либо будем перебиты, либо утонем». Но помощи нет. Меж тем страшный голод вынуждает многих сдаться грабителям… «Но другие благоразумной сдаче предпочли Вылазки с гор, из пещер, перевалов и густых лесов. И тогда, впервые доверившись не человеку, но Богу, перебили они врагов, столь многие годы грабивших их страну… Смелость наших неприятелей была испытана, но не злобность наших собственных соотечественников: враг оставил наших граждан, но наши граждане не оставили греха».

Ненний сообщает нам то, что опускают другие, – имя британского воина, одержавшего победу в битве у горы Бадон, и этим переносит нас из тумана истории, смутно хранимой памятью, в светлый мир романтики. Неясная и смутная, но одновременно величественная и блистающая, нам открывается там легенда о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола. Где-то на острове некий великий предводитель собрал силы римских британцев и сразился насмерть с вторгшимися варварами. С ним, с его именем и его деяниями связано все, на что только способны рыцарский роман и поэзия. Двенадцать битв, все произошедшие в неизвестных местах, с неведомыми врагами, о которых сообщается только то, что они были язычниками, подробно излагаются на латыни Неннием. Другие авторы говорят: «Нет никакого Артура, по крайней мере, нет никаких доказательств его существования». И только когда Гальфрид Монмутский через шесть столетий воспел доблести феодализма и военной аристократии, рыцарство, честь, христианская вера, воины в доспехах и очаровательные дамы были вознесены на победный пьедестал, освещенный славой. Позднее эту легенду перескажут и приукрасят Мэллори, Спенсер и Теннисон. Правдой или вымыслом, но они навсегда пленят умы людей. Трудно поверить, что все это было изобретением неведомого кельтского писателя. Если это так, то он должен был быть удивительным выдумщиком, обладавшим необыкновенным талантом.

Современные исследования признают существование Артура. Сначала робко, а затем решительно позднейшие и наиболее информированные авторы соглашаются с тем, что он реальная личность. Они не могут сказать, когда именно в тот темный период он жил, когда взял власть или когда вел свои битвы. Однако они готовы поверить, что этот великий воин все же жил, что он сохранил достижения цивилизации вопреки всем бурям и что его войско состояло из верных последователей, память о которых не умерла. Все четыре группы кельтских племен, обитавшие в холмистой Британии, с восторгом приняли легенду об Артуре, и каждая претендует на то, чтобы именно ее область считалась ареной его подвигов. Поиски королевства Артура идут от Корнуэлла до Камберленда.

Статуя короля Артура в судебной церкви Инсбрука. Скульптор Петер Вишер по эскизу Альбрехта Дюрера. Статуя одета в немецкий доспех начала XV века, являющийся анахронизмом.

Современные утверждения иногда доходят до крайностей, и опасения встретить возражения ведет некоторых авторов к тому, что они теряют почти весь свой разум. Ограничимся одним примером таких рассуждений.

«Можно с определенностью считать, что какой-то вождь по имени Артур все же существовал, вероятно в Южном Уэльсе. Возможно, что он стоял во главе объединенных кельтских войск или сил горной области и выступал против разбойников и завоевателей (не обязательно, что все они были тевтонами). Также возможно, что он участвовал во всех или некоторых из приписываемых ему сражений; с другой стороны, не исключено, что это участие приписали ему позднее».

Не так уж много после стольких трудов и исследований. Тем не менее к попыткам установить фактическую основу артуровских легенд нужно относиться с уважением. Здесь мы становимся на сторону тех, кто считает, что не все в истории Гальфрида Монмутского, восхитившей всю читающую Европу XII в., выдумка. Если мы сумеем точно понять, что случилось, то нашему взору откроются события, одновременно основанные на реальности и рожденные воображением. Они столь же неотделимы от наследия человечества, как «Одиссея» или Ветхий Завет. Все это правда или должно быть ею, а кроме того, нечто большее и лучшее. И когда бы люди ни выступали против варварства, тирании и массовых убийств в защиту свободы, чести и закона, пусть они помнят, что слава их дел, даже если сами они погибнут, будет жить до тех пор, пока земля будет вращаться. Так давайте же провозгласим, что король Артур и его благородные рыцари, охранявшие священный огонь христианства и мировой порядок, с помощью доблести, физической силы и добрых коней и доспехов уничтожили несметные полчища нечестивых варваров и на все времена оставили пример порядочным людям.

Источники сообщают нам, что он был Dux Bellorum. Что может быть более естественным и необходимым, чем то, что главнокомандующий мог быть признан новым властителем Британии, так же, как за пятьдесят лет до этого бритты призвали Аэция? Стоит только признать, что Артур был командующим мобильной полевой армией, переходившей из одной части страны в другую и объединявшейся с местными силами, и споры насчет того, где происходили его битвы, решаются сами по себе. Кроме того, IV в. стал свидетелем превращения конницы в господствующую силу на поле боя. Пехота перестала играть главную роль, а легионы ушли с исторической сцены навсегда. Вторгшиеся саксы были пехотинцами, сражавшимися мечом и копьем и почти не имевшими доспехов. В бою с таким врагом даже небольшой отряд обычной римской конницы мог легко оказаться непобедимым. Если вождь, вроде Артура, собрал защищенную доспехами конницу, он мог свободно передвигаться по Британии, повсюду возглавляя местное сопротивление захватчикам и одерживая победы одну за другой. Память об Артуре несет в себе надежду на то, что когда-нибудь избавитель вернется. Постоянные невзгоды того трудного времени способствовали сохранению этой легенды. Артура описывали как последнего из римлян. Он понимал римские идеи и использовал их на благо народа Британии. «Наследие Рима, – говорит профессор Коллингвуд, – живет во многих формах, но из людей, создававших это наследие, Артур был последним, и история римской Британии заканчивается вместе с ним».

«Двенадцатая битва» Артура, – пишет Ненний, – была на горе Бадон, где в один день только от руки Артура пали 960 человек, и никто не положил их, кроме него одного. И во всех сражениях он оказывался победителем. Но саксы, когда были повержены во всех этих битвах, стали искать помощи в Германии, и число их возрастало беспрерывно».

Все попытки точно определить гору Бадон закончились неудачей. Сотни научных исследований не принесли никакого результата, но если, что представляется наиболее вероятным, она находилась на спорной земле, то больше всего подходит Лиддингтон Кэмп, возле Суиндона. С другой стороны, мы можем довольно точно определить дату сражения. Гильдас пишет, что она случилась за 43 года и 1 месяц до того дня, когда он делал свою запись, а запомнил он это потому, что тогда был день его рождения. Из его книги мы знаем, что еще был жив король Северного Уэльса, Мелгуин, а в анналах Камбрии сообщается, что смерть от чумы постигла его в 547 г. Самое позднее, когда Гильдас мог записать рассказ, это 547 г., а значит, битва на горе Бадон произошла за 43 года до этого, в 503 г. Мы имеем возможность перепроверить эти данные по Ирландским летописям, где значится, что сам Гильдас умер в 569 или 570 г. Таким образом, он вряд ли родился раньше 490 г., а значит, дата сражения где-то между 490 и 503 гг.

* * *

Живо обсуждается и еще один, более емкий вопрос. Истребили ли завоеватели коренное население или наложились на него и до некоторой степени смешались с ним? Здесь необходимо различать период жестоких набегов с целью грабежа и период устройства на новом месте. Гильдас говорит о первом, и описанные им сцены повторились во время нашествия данов тремя столетиями позже. Но для поселенца такие налеты бывали редкостью. Он занимался работой на земле, причем работа являлась не менее важной для него, чем сама земля. Названия мест свидетельствуют, что в Суссексе жители, как правило, уничтожались. Есть основания думать, что далее к западу значительное британское население все же сохранилось, а древнейший западно-саксонский кодекс от 694 г. предусматривает права «валлийцев» различных категорий – состоятельных землевладельцев и «королевских валлийцев, выполняющих его поручения», – посыльных из местных, хорошо знающих местные дороги. Даже там, где коренные жители не были сохранены в качестве работников в хозяйствах саксов, мы можем предполагать, что мольба девушки, жалость к убитой горем красавице, сексуальные потребности завоевателей создали все же какие-то узы между победителями и побежденными.

Таким образом сохранялся народ, таким образом со временем смягчались тяжелые условия завоевания. Полное уничтожение целого народа на большой территории противно человеческому разуму. При отсутствии жалости были, по крайней мере, соображения практической выгоды или естественные соблазны плоти. Серьезные ученые склонны считать, что для основной массы бриттов англосаксонское завоевание стало главным образом сменой хозяев. Богатых перебили, а те, кто был отважен и горд, – а таких нашлось довольно много – отступили к западным горам. Другие крупные отряды поспешно перебрались в Бретань, откуда их отдаленным потомкам суждено было впоследствии вернуться.

Саксы селились прежде всего в долинах. Хозяйство в представлении сакса – это луг для сена возле реки, невысокие склоны для пашни и более высокие для выпаса скота. Но во многих местах должно было пройти немало времени, прежде чем низины были расчищены и осушены. Но пока эта работа шла, чем он мог кормиться, если не продукцией крестьян-бриттов? Более естественно предположить, что сакс держал местных жителей в качестве своих сервов, заставляя их работать на знакомой им земле, пока его долина не была подготовлена к пашне. Затем старые хозяйства оставлялись, а все население собиралось в деревне у реки. Но язык жителей долин, селившихся компактными группами, возобладал над языком тех, кто обрабатывал высокие участки и чьи хозяйства были изолированы друг от друга. Изучение современных английских географических названий показывает, что названия холмов, лесов и рек часто имеют кельтское происхождение, даже в тех районах, где названия деревень англосакские. Таким образом, даже не предполагая полного уничтожения, исчезновение английского языка можно объяснить даже в тех местах, где, как мы знаем, местное население должно было уцелеть. Ему пришлось выучить язык хозяев, так как последним было ни к чему изучать язык бриттов. Вот так латынь и британский полностью уступили место речи пришельцев, и даже небольшие их следы с трудом отыскиваются в наших самых ранних летописях.

Местные условия после завоевания были разнообразны. Есть достаточные основания считать, что в Кенте пришельцы селились рядом с прежними жителями, чье имя приняли. В Нортумбрии сильны следы кельтского права. В Хантсе и Уилтсе сохранился широкий пояс британских имен, дающий основание предположить, что коренное население продолжало обрабатывать свои поля на склонах, тогда как саксы расчищали долины. Какого-либо барьера между завоевателями и местными жителями из-за цвета кожи не существовало. Физический тип обоих народов примерно одинаков, и весьма вероятно, что во многих районах значительные британские элементы оказались включенными в сакское племя.

Не только бритты, но и сами пришельцы нуждались в безопасности и стабильности. Их суровые законы, к которым они привыкли, были результатом огромного давления алчных орд, катившихся на запад из Центральной Азии. Воины, возвращавшиеся после полугодового набега, были не прочь предаться безделью. Очевидно, они не оставались безразличными к новым веяниям, но где, спрашивали вожди и старейшины, можно отыскать надежное место? В V в., когда натиск с востока усилился, а возвращавшиеся из набегов на Британию привозили не только добычу, но и рассказы о богатствах, в умах правителей сложилось представление о трудностях достижения острова и, следовательно, о безопасности, которую обеспечит себе отважный и героический народ, сумевший оккупировать эту землю. Возможно там, на ласкаемом волнами острове, можно будет обосноваться и наслаждаться жизнью, не страшась угрозы покорения более сильной расой и обходясь без ежедневных жертвоприношений, неотделимых от воинской и племенной жизни на континенте. Этим диким воинам Британия представлялась убежищем. Оставляя отчаяние и устремляя взор к надежде, все новые и новые мигранты год за годом прибывали в Британию, и в результате их набегов там постепенно складывалась система саксонских поселений.

* * *

Саксы были самыми жестокими из всех германских племен. Само их имя, распространившееся на целую конфедерацию северных народностей, как полагают, произошло от названия короткого одноручного меча. Хотя Беда Достопочтенный, а также историческая традиция приписывают завоевание Британии англам, ютам и саксам вместе и хотя различные поселения имеют свои особенности, характерные для каждой из этих народностей, вполне вероятно, что до всеобщего исхода из Шлезвиг-Гольштейна саксы практически объединились или включили в себя две другие – ютов и англов.

Исторические книги нашего детства брали на себя смелость точно датировать каждое крупное событие. В них утверждалось, что в 449 г. Хенгист и Хорса, приглашенные Вортигерном, основали королевство ютов в Кенте, построив его на костях прежних жителей. В 477 г. вторжение саксов продолжилось: прибыли Элла и три его сына.

В 495 г. появились Кердик и Кинрик. В 501 г. пират Порт основал Портсмут. В 514 г. пришла очередь сразиться с бриттами западных саксов – Стуфа и Витгара. В 544 г. Витгар был убит. В 547 г. появился Ида, основатель Нортумберлендского королевства. В отношении этих дат можно лишь сказать, что в основном они соответствуют фактам и что следовавшие одна за другой волны захватчиков, за которыми шли поселенцы, обрушились на наши несчастные берега.

Некоторые авторы дают иную картину. «Основная масса хозяйств в пределах деревни, – пишет Дж. Р. Грин в «Краткой истории английского народа», – принадлежала свободным людям, или кэрлам; но среди них встречались и более крупные дома эрлов, или тех, кто отличался благородством крови, кого почитали наследственно и из кого выбирали вождей деревни в военное время и старейшин в мирное. Но выбор был чисто произвольным, и человек благородной крови не пользовался среди односельчан никакими законными привилегиями».

Если это так, то, возможно, мы рано реализовали демократический идеал «общества всех под руководством лучших». В характерных для германцев представлениях, несомненно, заложены многие из тех принципов, которыми восхищаются сейчас и которые составили признанную часть миссии англоязычных народов. Но завоеватели римской Британии, далекие от воплощения на практике этих идеалов, принесли с собой структуру общества, мерзкую и порочную в своей основе. Пришельцы внедрили в Британии общий для всех германских племен принцип использования денег для регулирования всех правовых отношений между людьми. Если и было какое-то равенство, то это было равенство в пределах каждого социального класса. Если и была свобода, то это была свобода главным образом для богатых. Если и были права, то преимущественно права собственности. Не существовало преступления, которое невозможно было загладить денежной выплатой. Не считая отказа участвовать в походе, не было более ужасного нарушения, чем кража.

Сложная система штрафов определяла точную стоимость или ценность каждого человека в шиллингах. Правитель, этелинг, оценивался в 1500 шиллингов (в Кенте 1 шиллинг стоила корова); знатный человек, эрл, – в 300 шиллингов; кэрл, или крестьянин, имевший свое хозяйство, – в 100 шиллингов; лэт, или серв, – в 40–80 шиллингов, а раб не стоил ничего. Все эти законы логически и математически доходили до крайностей. Если кэрл убивал эрла, то ему приходилось платить компенсацию в 3 раза большую, чем если бы убийцей был тоже эрл. Эти законы применялись ко всем семьям. Жизнь убитого компенсировалась деньгами. С деньгами возможно было все, без них – только утрата свободы или воздаяние. Однако и правитель, оцениваемый в 1500 шиллингов, страдал в некоторых отношениях. За злословие наказывали вырыванием языка. Если правитель был повинен в этом, то его язык стоил в 5 раз больше, чем язык эрла, или в 15 раз больше, чем язык лэта, и откупиться он мог только на этих условиях. Так что поношение бедняка стоило дешево. Выкуп, как сказал впоследствии Альфред, все же лучше кровной мести.

В основе германской системы были кровь и родство. Семья рассматривалась как единица, племя считалось целым. Великое переселение народов положило начало замене кровно-родственной системы общества на локальные общности. Хозяйство стало основываться на владении землей. Эта перемена, как и многие другие уроки, преподанные человечеству, стала следствием суровых потребностей войны. Сражаясь за жизнь и стремясь обосноваться на земле с людьми, испытывающими такое же давление, каждый передовой отряд неизбежно попадал в руки самого смелого, самого решительного, самого удачливого военного предводителя. Это уже не был поход, затянувшийся на несколько месяцев или самое большее год. Нужно было основать поселения, поднять и обработать новые земли, обладавшие девственным плодородием. Все это нужно было охранять, а кто это сделает, если не отважные вожди, которые провели их по телам бывших хозяев?

Таким образом, поселения саксов в Англии копировали их образ жизни в Германии, который они привезли с собой из-за моря и модифицировали в новых для себя условиях. Вооруженные колонисты вынуждены были создать более сильную государственную власть в условиях продолжающихся военных действий. В Германии они не имели королей. В Британии они появились в лице вождей, заявивших о своем происхождении от древних богов. Положение короля непрерывно укреплялось, а из его сторонников или приближенных постепенно складывался новый общественный класс, несший в себе зародыш феодализма. Именно этому классу и предстояло в конце концов стать доминирующей силой. Но господин – это не только хозяин, но и защитник. Он должен заступаться за своих людей, поддерживать их в суде, кормить в голодное время, а они за это обязаны работать на его земле и идти за ним на войну.

Поначалу король был всего лишь военным предводителем, сделавшимся постоянным, но стоило ему утвердиться, как у него появились свои интересы, свои потребности, свои заботы. Обезопасить себя – стало его первостепенным желанием. Но как достичь этого? Только одним путем – собрать вокруг себя отряд из самых лучших воинов и заинтересовать их непосредственно в завоевании и обустройстве. Ему нечего было дать им, кроме земли. Должна быть некая иерархия. Короля нужно окружить теми, кто разделял с ним подвиги и трофеи. Военная добыча вскоре иссякла, но земля осталась навсегда. Ее было много, и самой разной, но давать каждому отдельному воину документ на право собственности противоречило всей традиции германских племен. Теперь, в тяжелых условиях войны, земля быстро становилась частной собственностью. Поначалу почти незаметно, но с VII в. с возрастающей скоростью формировалась земельная аристократия, обязанная королю всем, что у нее было. Пока сопротивление бриттов оставалось достаточно энергичным и исход борьбы на протяжении почти двухсот лет был неясен, этот новый институт личного руководства успел пустить глубокие корни в складе характера англосаксов.

Но вместе с этой тенденцией к оформлению структуры общества выявилось и стремление к противоборству мелких сил, конфликтующих между собой. Расстояния были обычно непреодолимыми, а грамотность неизвестной. Округа были отрезаны один от другого, как острова в бурном море, и так же чувствовали себя группы воинов, появившиеся за границей вторжения. Отмечая многочисленные недостатки и пороки, свойственные завоевателям, нужно особо выделить их неспособность объединяться. На протяжении долгого времени остров являл собой картину хаоса из-за раздоров небольших и плохо организованных сообществ. Хотя со времени переселения люди, живущие, к югу от Хамбера, подчинялись общему владыке, королевская власть так и не смогла подняться до национального уровня. Завоеватели остались мародерами, но немало потрудились, чтобы закрепиться на острове.

Много было написано о расслабляющем влиянии римского правления в Британии, о том, что в условиях скромного комфорта люди стали вялыми и безынициативными. Несомненно, что Гильдас своим трактатом создал впечатление, возможно в данном случае обоснованное, об откровенной некомпетентности администрации после падения римской власти. Но ради справедливости следует признать тот факт, что бритты боролись с теми, кого сейчас называют англичанами, на протяжении почти двух с половиной столетий. При этом в течение ста лет борьба шла под эгидой Рима, но полтора столетия они сражались в одиночку. Этот конфликт то разгорался, то затихал. Достигнутые бриттами победы на целое поколение остановили завоевание, и в конце концов горы, непокоренные даже римлянами, оказались непобедимой цитаделью британского народа.

Красный закат; долгая ночь; бледный, туманный рассвет! Но когда светлеет, то далеким потомкам становится ясно, что все изменилось. Ночь опустилась на Британию. Рассвет встал уже над Англией – варварской, бедной, покоренной, деградировавшей и разделенной, но живой. Британия принимала активное участие в делах мировой империи – Англия снова превратилась в варварский остров. Страна была христианской – теперь стала языческой. Прежде ее население наслаждалось жизнью в городах, с храмами, рынками, академиями. Города кормили ремесленников и торговцев, профессоров литературы и риторики.

На протяжении четырехсот лет царили порядок и закон, уважение к собственности, развивалась культура. Теперь все исчезло. Здания, там где они строились, были из дерева, а не камня. Люди полностью утратили искусство письма. Жалкие рунические каракули были единственным способом выражения мыслей и желаний, предназначенных для передачи на расстояние. Варварство в лохмотьях управляло всем. Оно растеряло даже те замечательные военные навыки, с помощью которых германские племена раньше могли защитить себя. Страну терзали смуты и конфликты мелких разбойников; время от времени то один, то другой подобный вождь провозглашал себя королем.

Варвары не могли быть достойны имени нации или даже племени, однако этот период ученые мужи XIX в. в один голос провозгласили шагом человечества вперед. Мы словно просыпаемся после ужасного и, как могло показаться, бесконечного кошмара, чтобы увидеть картину полного упадка. Дикие орды, превратившие в руины римскую культуру, не оставили даже семян будущего возрождения. Наверняка они бы до бесконечности барахтались в грязи и убожестве, если бы некая новая сила, шевелившаяся за морями, медленно и мучительно пробуждавшаяся в руинах цивилизации, не достигла наконец разными тропами несчастного острова, на который, по словам Прокопия, переправлял с материка души мертвых грубый и неотесанный Харон.

В первые два века римского владычества в Британии христианство не стало религией Империи. Оно развивалось наравне с языческими культами в условиях толерантности имперской системы. И все же в Британии появилась христианская церковь, посылавшая своих епископов на первые соборы и даже достаточно самостоятельная, чтобы в сердцах ее беспокойных приверженцев без посторонней помощи зародилась пелагианская ересь. Когда пришли черные дни и долгая борьба с саксами была проиграна, британские священники вместе со всеми оставшимися в живых отступили в западные области острова. Пропасть между враждующими народами была настолько велика, что британские епископы даже не пытались обратить в свою веру завоевателей. Однако возможно, что им просто не представился случай для этого. Через какое-то время один из светочей церкви, впоследствии известный как святой Давид, завершил крещение области, называемой теперь Уэльсом. Не считая этого, британское христианство угасало и, может быть, совсем утратило бы свое влияние, если бы не появление одной замечательной и внушающей симпатию личности.

Святой Патрик был романизированным бриттом из хорошей, достойной семьи, жившей, вероятно, в долине Северна. Его отец был дьяконом, римским гражданином и членом муниципального совета. Однажды – это было в начале V в. – на его приход обрушился отряд ирландских разбойников, сеявших огонь и смерть. Юного Патрика увезли и продали в рабство в Ирландию. До сих пор точно не установлено, жил ли он в Коннауте или Ольстере: свидетельства противоречивы. Весьма возможно, что верны обе версии, и тогда обе провинции могут гордиться этой честью. Как бы там ни было, на протяжении шести лет он ухаживал за свиньями, и одиночество привело к тому, что он стал искать утешения в религии. Некое чудесное озарение подтолкнуло его к бегству. Хотя от моря его отделяло много миль, он добрался до порта, нашел корабль и убедил капитана взять его на борт. После долгих странствий Патрик оказался на одном из островков неподалеку от Марселя, тогдашнего центра монашеского движения, распространившегося в западном Средиземноморье. Позднее он общался с епископом Германом из Оксерра.

У него зародилось искреннее желание воздать добром за зло и распространить в Ирландии благую весть среди своих бывших похитителей. После четырнадцати лет тщательной самоподготовки и занятий с епископом Патрик пустился в казавшееся отчаянным предприятием путешествие и в 432 г. отплыл в ту страну, которую он покинул. Его ждал скорый успех и бессмертная слава. «Он сплотил уже существующую церковь; он обратил в веру королевства, все еще бывшие языческими, особенно на западе; он соединил Ирландию с западноевропейской церковью и сделал ее частью христианского мира». Одним из его деяний, не столь возвышенных, но оставшихся навечно в памяти, было изгнание с ирландской земли змей, рептилий и им подобных тварей, за что и доныне прославляется его имя.

Таким образом, именно в Ирландии, а не в Уэльсе или Англии, снова вспыхнул и засиял во тьме свет христианства. И именно из Ирландии христианская вера была принесена на север Британии и впервые явила благо искупления разбойным племенам пиктов. Колумба, родившийся через полстолетия после смерти святого Патрика, был уже плодом Ирландской церкви. Проникнутый его милосердием и пламенем, он стал новым защитником веры. Из монастыря, основанного им на острове Иона, его ученики отправились в королевство бриттов Стратклайд, к племенам пиктов на север и в английское королевство Нортумбрия. Он стал основателем Шотландской христианской церкви. Так благая весть, привезенная святым Патриком в Ирландию, пересекла бурные воды и распространилась по обширным областям острова. Было, однако, одно различие между той формой христианства, которая достигла Англии с миссией святого Колумбы, и той, что была распространена в христианских странах Европы. Монашеское по форме, учение Колумбы проделало путь с Востока через Ирландию к своему новому дому, не побывав в центре, в Риме. Вот почему в кельтских церквах сложилась такая форма управления, в основе которой лежали слабо связанные между собой сообщества монахов и проповедников. Поэтому кельтские церкви в тот ранний период не были связаны с всеохватывающей организацией папства.

Несмотря на медлительность средств сообщения и скудость новостей, папство с самого начала с глубоким вниманием следило за результатами трудов святого Колумбы. Интерес этот возбуждало не только распространение благой вести, но и любое уклонение с истинного пути, которое могли допустить новые христиане. В Риме с благодарностью наблюдали за пылким христианским движением на далеких северных островах и с озабоченностью понимали, что оно с самого начала независимо от папского престола. В те дни первой заботой епископа Рима было собирать всех овечек Христовых в одно стадо. Здесь, на севере, при всей очевидности рвения новообращенных, сама вера распространялась неуклюже и, главное, без всякой связи с Римом.

Принимая во внимание разнообразные причины, в том числе и распространение учения Христа, в последнее десятилетие VI в. было решено направить в Англию наставника и учителя, который бы не только проповедовал и обращал язычников, но и создал бы прочный союз между британскими христианами и остальной церковью. Для этой высокой цели папа Григорий, впоследствии прозванный «Великим», и церковные деятели, собравшиеся в Риме, выбрали надежного и образованного монаха по имени Августин. Святой Августин, каким он вошел в историю, начал свою миссию в 596 г. под надежным покровительством. Кент был известен как часть Британских островов, всегда имевшая тесные контакты с Европой, несколько более развитой в культурном отношении.

Король Кента женился на Берте, дочери франкского короля, потомка Хлодвига, восседавшего на троне в Париже. Хотя муж ее все еще поклонялся Тору и Одину, королева Берта уже начала распространять истинное учение в придворных кругах. Ее священник, искренний и энергичный франк, получил полную свободу действий, и народ Кента, уже благосклонно воспринимавший господствующее в Западной Европе вероучение, получил мощный импульс. Таким образом, Августин, высадившись в Кенте, встретил уже подготовленную почву. Его прибытие стало сигналом к действию. С помощью франкской принцессы он обратил в новую веру короля Этельберта, уже давно по политическим соображениям обдумывавшего такой шаг. На руинах древней британской церкви святого Мартина он возродил христианство в Кентербери, которому суждено было стать центром и вершиной религиозной жизни Англии.

Этельберт, владыка Англии, имел власть над королевством юга и запада. Его политика была одновременно умелой и амбициозной; его обращение в христианство, будучи искренним, согласовывалось с его политическими целями. Теперь он сам, как единственный христианин из английских правителей, мог протянуть руку британским принцам и, используя христианскую веру как поруку союза, установить свое верховенство над всей страной. Это, несомненно, вполне соответствовало идеям, привезенным Августином из Рима. В начале VII в. Этельберт и Августин созвали собор британских епископов. Местом его проведения избрали долину Северна, на границе между английскими и британскими владениями, далеко за пределами Кентского королевства.

Так появился шанс на установление всеобщего и длительного мира для обоих народов, на их примирение во имя Христа, а Этельберт и его потомки могли пожать плоды этого урегулирования. Приходится сожалеть, что эта надежда, поддержанная прозорливыми и благожелательно настроенными, миролюбивыми политиками, не была реализована. Неудача объясняется двумя различными причинами: во-первых, угрюмым и завистливым характером британских епископов, а во-вторых, бестактностью и высокомерием Августина.

Состоялось два собора, с перерывом во времени. Дискуссии были намеренно ограничены интересными, но не вызывающими противоречий вопросами: дата Пасхи и форма тонзуры. Августин настаивал на римском Обычае брить только макушку. Британские епископы имитировали метод друидов брить голову от темени к ушам, оставляя прядь на лбу. Гротескный выбор! Эти вопросы вполне можно было бы урегулировать, но они – что было удобно для епископов – представляли собой то обширное пастбище, на котором они могли публично пощипывать травку, тогда как действительно важные проблемы вызывали ожесточенные споры за кулисами.

Но британские епископы, как оказалось, не были настроены бросаться в крепкие объятия Рима. Почему должны они, столь долго защищавшие веру, которой угрожали гонения и преследования, принимать теперь руководство от сакса, кентского короля, только что приобщившегося к вере, чьи политические намерения, при всей их возвышенности, были вполне очевидны? Второй собор закончился полным разрывом.

Когда Августин столкнулся с тем, что счел безрассудным предубеждением и глубоко укоренившейся враждебностью, когда он увидел, что немногих епископов, убежденных им собраться, обозвали предателями, отпадшими от веры, он быстро перешел к угрозам. Если британское христианство не примет сделанных справедливых предложений, то все влияние и весь престиж Рима будут брошены против них английской стороной. Армии саксов получат благословение и поддержку Рима и нерушимых традиций христианской церкви, и к преданным своей вере британским христианам не будет уже никакого сочувствия, когда новообращенные англичане станут резать им горло. «Если, – воскликнул святой Августин, – вы не придете к миру со своими друзьями, то получите войну с врагами». Но как раз это самое бритты и видели уже на протяжении двух столетий. Такой язык они понимали. Собор не устранил вражду; барьер остался непреодоленным. Все дальнейшие попытки Рима установить через Этельберта и Кентское королевство хоть какой-то контакт с христианам и бриттами неуклонно отвергались.

Миссия Августина, таким образом, подошла к достойному, но слишком скорому завершению. За исключением посвящения Меллита в сан епископа восточных саксов в церкви, стоявшей на месте будущего собора святого Павла, он почти ничего не сделал для обращения язычников за пределами Кента. Присвоенный Августину титул «Апостола англичан» на многие века создал ему репутацию человека, обратившего в христианскую веру Британию, некогда знаменитую римскую провинцию, и ореол этой славы сиял над ним до сравнительно недавнего времени.

Прошло не одно десятилетие, прежде чем послы из Рима начали проникать в северную Англию и обращать ее население в христианство. Этому предшествовали некоторые политические и династические события. Одержав ряд побед, Редвальд, король восточных англов, утвердил господство над землями центральной Англии, от Ди до Хамбера. Опираясь на помощь Редвальда, корону Нортумбрии получил находившийся в изгнании принц Эдвин, который достиг такого положения постепенно, шаг за шагом, и только благодаря личным способностям. Еще до смерти своего союзника Редвальда Эдвин был признан верховным владыкой всех английских королевств, за исключением Кента, а острова Мона (Англси) и Мэн покорились его кораблям. Помимо того, что он добился своего личного первенства, конфедерация, основанная им, предвосхитила возникновение всеанглийского королевства, оформившегося уже при королях Мерсии и Уэссекса. Эдвин взял в жены христианскую принцессу Кента, религию которой обязался уважать. Вследствие этого вместе с ней из Кентербери в столицу Эдвина, Йорк, прибыл в 625 г. первый римский миссионер, Паулин, впервые побывавший в Британии еще во времена святого Августина, двадцатью пятью годами раньше.

У нас есть лестное и поучительное описание Эдвина: «Повсюду в Британии, где простиралась власть короля Эдвина, царил полный мир и, как говорили, женщина с новорожденным младенцем могла пройти через остров от моря до моря без ущерба для себя. Этот король проявлял такую заботу о благе своего народа, что в некоторых местах, где ему встречались чистые источники у дороги, он приказал установить стойки с привязанными к ним сосудами для питья, из которых могли освежиться путники, и никто не смел пользоваться ими для иных целей, чем те, для которых они были предназначены, – то ли из страха перед королем, то ли из-за любви к нему».

Он содействовал возрождению римских обычаев: «Его знамена несли перед ним не только в бою, но и в мирное время, когда он объезжал города, поселения или провинции со своими танами. Знаменосец всегда должен был идти перед ним, когда он направлялся куда-либо, – по римской моде».

Таков был в годы своего наивысшего могущества человек, которого посетил Паулин. Римский миссионер обратил в христианство Эдвина, и все королевство Нортумбрия, напоминавшее Англию в миниатюре, стало христианским. Но это благое событие неожиданно повлекло за собой серьезные последствия. Верховенство Нортумбрии яростно оспаривалось королем Мерсии Пендой. В 633 г. Пенда заключил, казалось бы, неприемлемый для него, язычника, союз с Кадваллоном, христианином-бриттом, королем Северного Уэльса, с целью свергнуть сюзеренитет Эдвина и подорвать могущество Нортумбрии. Впервые, насколько известно в истории, британцы и англичане сражались бок о бок. Политика в тот раз оказалась сильнее религии или национальных связей. В жестокой битве под Донкастером Эдвин потерпел поражение и был убит, а его голова была выставлена для обозрения на частоколе захваченного Йорка. Он не был последним, кончившим жизнь подобным образом. Возможно, что жители Йорка, города, где стояли когда-то легионы, все еще хранили римско-британские традиции и поэтому приветствовали победу бриттов. Это внезапное крушение величайшего из королей, когда-либо до того правивших на острове, повлекло за собой столь же быстрые ответные действия. Бритт Кадваллон восторжествовал над Нортумбрией. Наконец-то появилась долгожданная возможность воздать за все врагам-саксам. Пришел час расплатиться по старым, но очень тяжким долгам. Мы видим, как возрождается дух Боудикки.

Однако сила Нортумбрии была еще велика. По стране пронеслось известие об убийстве Эдвина. Его преемник, Освальд, правитель Берниции, одной из двух провинций королевства, поневоле оказался во главе разъяренных новообращенных саксонских воинов. В течение года после гибели Эдвина Освальд уничтожил Кадваллона и его силы в тяжелых боях, шедших вдоль Адрианова вала. То было последнее решительное сражение между бриттами и саксами, и надо отметить, что своими действиями бритты сами вырыли себе могилу. Чтобы отомстить за унижение, они объединились с язычниками-саксами и использовали их стремление сохранить страну разобщенной. Они сами убили светлую надежду исповедуемого ими христианства и были теперь повержены. Долгая история их борьбы с завоевателями закончилась, таким образом, совсем плохо, но для нашего повествования важно то, что она наконец-то закончилась.

Разгром Кадваллона и изгнание из Нортумбрии диких западных бриттов, чьи жестокости и зверства привели к тому, что на севере Все саксы объединили свои силы, стали прелюдией к борьбе с королем Пендой. Племена саксов считали его человеком, заключившим постыдный союз с их кровным врагом и принесшим им безграничные страдания и смерть. Тем не менее некоторое время Пенда процветал. В течение семи лет, опираясь на всю мощь Мерсии, он поклонялся Тору и Одину. Он разбил войска короля Освальда, а его самого обезглавил и разрубил на части, как прежде поступил с его предшественником. Но через несколько лет младший брат Освальда, Освью, предъявил Пенде семейный счет, и тот сам пал от меча, который слишком часто обнажал. Так могущество Нортумбрии укрепилось благодаря испытаниям и трудностям, через которые прошел ее народ.

Провал попыток Этельберта заключить христианский союз между Англией и Британией привел к тому, что ситуация на острове определялось теперь при дворе нортумбрийского короля. Теперь Рим смотрел уже не на Кентербери, а на Йорк, и надежды христианства возлагались не на армии бриттов, а на английские. Когда на Нортумбрию обрушились несчастья, Паулин морем поспешил в Кентербери. Ни он, ни Августин не принадлежали к тому типу людей, которые смело смотрят в лицо жестокостям войны. Достойно подготовленные в вопросах богословских доктрин, проводники интересов и политики папства, они не были теми людьми, из которых получаются мученики или странствующие проповедники. Поездка в Британию оказалась для них слишком тяжелой. Но помощник Паулина, некий Иаков Дьякон, оставался на своем посту, пока шла борьба, не прекращая проповедовать и крестить среди грабежей и убийств. Еще более важной оказалась работа кельтской миссии в Нортумбрии под руководством святого Эйдана. Именно кельтские миссионеры возродили христианство в большей части Мерсии и восточной Англии. Так два потока христианской веры снова встретились в Англии, и уже в ближайшем будущем острову было суждено стать свидетелем борьбы за верховенство между ними.

После поражения и смерти Пенды англосаксонская Англия решительно устремилась в христианскую веру. Не осталось ни одного королевства, в котором преобладали бы языческие традиции. Если не принимать во внимание отдельных приверженцев Одина, фактически весь остров стал христианским. Но это чудесное событие, которое могло бы иметь столько благих последствий, омрачилось разделением двух народов. Нашлись и новые причины для этого: к жестокой этнической вражде добавился разный взгляд на церковное управление, разведший их почти так же, как несовместимость христианства и язычества. Теперь вопрос стоял уже не о том, быть ли острову христианским или варварским, а о том, какое христианство возьмет верх – римское или кельтское. Различия между ними сохранялись на протяжении веков, оставаясь предметами спора между двумя сторонами.

Самая известная и во многом успешная попытка преодолеть их имела место на синоде в Уитби в 664 г. Основные споры шли по вопросу о том, должно ли британское христианство согласиться с общим планом развития церкви, предлагаемым Римом, или опираться на идеи, которые выражали монашеские ордена, основавшие кельтские церкви севера. Чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону, но в конце после заслушивания множества богословских трактатов было принято решение, что церковь Нортумбрии должна быть частью римской церкви и католической системы. Вскоре с этим согласилась Мерсия. Хотя кельтский вождь и его сторонники, возмущенные, возвратились на остров Иону, а ирландское духовенство отказалось подчиниться принятому решению, важность этого события невозможно переоценить.

Вместо религии, контролируемой аббатами, чьи представления были ограниченны и которые строго следовали стеснительным правилам поведения, установленным ими в различных мелких монастырях или заброшенных городках, перед каждым членом английской церкви открывалась заманчивая перспектива принадлежать к вере, которая господствовала во всем цивилизованном мире и объединяла всех его жителей. Эти события позволили Нортумбрии достичь зенита свой славы. Впервые в Британии было достигнуто единство веры и морали, а под управлением церкви оказалось пять шестых острова. В духовной сфере также был сделан решительный шаг. Остров стал теперь полностью христианским, причем большая и сильнейшая его часть была непосредственно связана с папством.

У Рима вряд ли имелись основания быть удовлетворенным миссиями Августина и Паулина. Там понимали, что попытки влиять на британское христианство и руководить им, используя Кентское королевство, провалились из-за слабости последнего. Теперь возник новый план, иллюстрирующий универсальный характер католической церкви. Нести свет Евангелия в северные туманы предстояло двум новым миссионерам, избранным в 668 г. Первый из них – уроженец Малой Азии, Теодор из Тарса, второй – африканец по имени Адриан, из Карфагена. Они принадлежали к более сильному, чем их предшественники, типу, и их цельный характер замечали все.

Когда они прибыли в Кентербери, лишь три епископа из всей Англии приветствовали их. Когда они завершили свою работу, увенчанный митрой фасад английской церкви вознесся в таком величии, что оно не померкло до сих пор. До своей смерти в 690 г. Теодор увеличил число епархий с семи до четырнадцати, а сплоченность церкви благодаря его административным умениям возросла. До сих пор церковь не канонизировала Теодора как святого. Этот замечательный азиат был одним из ранних государственных деятелей Англии и направлял ее шаги мудро и взвешенно, что принесло свои плоды.

В VII–VIII вв. между различными англосаксонскими королями развернулась долгая и запутанная борьба за лидерство. Она была важна для тех, кто жил в тот период, но почти не повлияла на последующий ход истории. Достаточно будет уделить ей несколько слов. Первенство Нортумбрии постоянно оспаривалось, так как это государство было слабым и к тому же занимало невыгодное географическое положение. Оно подвергалось осаде со всех сторон: с севера – пиктами, с запада – британским королевством Стратклайд, с юга – Мерсией, завистливые жители которой все еще помнили о поражении Пенды и наказании, наложенном на его сторонников. Противостоять стольким врагам сразу Нортумбрия не могла, несмотря на предпринимаемые ею усилия. Среди соперничающих королей, ведущих между собой изнурительные распри, время от времени появлялись значительные правители, угрожающие слабой стране. В итоге потеря Нортубмрией ведущих позиций на острове стала неизбежной.

Однако Нортумбрии повезло в том отношении, что свидетелем этих мрачных времен оказался хронист, на которого мы уже ссылались, чьи слова дошли до нас из долгого молчания прошлого. Беда, способный и одаренный монах, работавший в полной неизвестности в церковной тиши, остался единственным человеком, чей голос доносится из тех окутанных мраком времен. В отличие от Гильдаса, Беда писал историю. Благодарные средние века наградили Гильдаса титулом «Мудрый», а от имени «Беда Достопочтенный» все еще веет гордой славой. Он один пытался нарисовать и, насколько можно, объяснить происходящее в англосаксонской Англии в ранний период ее истории: христианская Англия, разделенная племенными, территориальными, династическими и личными междоусобицами на конгломерат, который один елизаветинский антиквар назвал Гептархией, – семь разной силы королевств, все исповедующие учение Христа и борющиеся друг с другом за господство, опираясь на силу и обман. Период почти непрерывных войн, ведущихся единоверцами с жестокостью и разбоем, продолжался почти сто лет – с 731 по 829 гг.

Лидерство в саксонской Англии перешло к Мерсии. Почти восемьдесят лет два короля Мерсии сохраняли свое доминирующее влияние во всей Англии к югу от Хамбера. Этельбальд и Оффа правили каждый по сорок лет. Прежде чем стать полновластным правителем, Этельбальд побывал в изгнании. Будучи беглецом, он общался с монахами и отшельниками. Получив власть, Этельбальд остался благочестивым, но стал испытывать плотские соблазны. Святой Гутлак утешил его в несчастье и бедности, но святой Бонифаций был вынужден упрекнуть его в распущенности. Под воздействием христианской веры требования морали в вопросах нравственности стали так строги, что церковнослужители могли заклеймить короля, назвав его распутником. Бонифаций из Германии осудил Этельбальда за «двойной грех», который тот совершил в женском монастыре, использовав преимущества своего положения для получения милостей, иначе ему недоступных. Исторические хроники этого повелителя скудны. Он проявлял милость к бедным; он охранял закон и порядок; в 733 г. он совершил набег на Уэссекс; в 740 г. он опустошил часть Нортумбрии, пока ее обремененный бесчисленными заботами король боролся с пиктами. После последней победы Этельбальд стал именовать себя «королем южных англичан» и «королем Британии». К югу от Хамбера эти притязания были справедливы.

На смену Этельбальду, убитому в конце концов своей стражей, пришел еще более великий человек. Об Оффе, правившем в Мерси и вторые сорок лет, мало что известно, но влияние его заметно не только в Англии, но и на континенте. Оффа был современником Карла Великого. Его политика переплеталась с политикой Европы, его считали первым «королем англичан», и при нем произошла первая с римских времен ссора с континентом.

Карл Великий желал, чтобы один из его сыновей женился на одной из дочерей Оффы. Таким образом, мы имеем доказательство того, как высоко ценили этого английского правителя. В свою очередь, Оффа поставил условие, что одновременно и его сын должен жениться на дочери Карла Великого. Основатель Священной Римской империи поначалу пришел в ярость от такого намека на равенство, но через некоторое время счел целесообразным возобновить союз с Оффой. Похоже, что «король англичан» ввел эмбарго на торговлю с континентом, и неудобства от этих репрессалий вскоре перевесили все соображения гордости и самолюбия. В очень скором времени Оффа снова стал «дражайшим братом» императора, и Карл Великий согласился способствовать тому, чтобы купцы обеих стран взаимно пользовались королевской протекцией «в соответствии с древним обычаем торговли». Очевидно, товары, о которых шла речь, были «черным камнем», предположительно углем, доставлявшимся в Англию из Франции в обмен на одежду. Обсуждались также вопросы о выдаче беженцев. В частности, Карла Великого интересовал один скотт, который ел мясо во время великого поста. В подарок он прислал старинный меч и шелковые мантии. Таким образом, мы видим, что Оффу признавал равным себе по положению величайший правитель в Европе. Очевидно, что в те времена мощь острова заставляла считаться с ним. Монархи могучих империй не составляют брачных контрактов для своих детей и не занимаются деталями торговых договоров с людьми, не имеющими влияния.

Успехи, достигнутые за время двух долгих правлений Этельбальда и Оффы, когда ситуация в Англии постоянно изменялась, снова утвердили остров в качестве признанной в мире силы. Мы знаем, что Оффа величал себя не только «королем англичан» («rex Anglorum»), но и также «королем всей земли англичан» («rex totius Anglorum patriae»). Это выражение «rex Anglorum» справедливо отмечается историками как важная веха в нашей истории. Появился король, который правил большей частью острова, чья торговля имела большое значение и чьи дочери считались достойными супругами для сыновей Карла Великого. Впечатление, которое Оффа производил на соседей, является почти единственным источником наших сведений о нем. Из их летописей становится ясно, что он подавил мелких королей долины Северна, разбил западных саксов в Оксфордшире и покорил Беркшир; обезглавил короля восточной Англии; что был хозяином Лондона, уничтожил монархию, основанную Хенгистом в Кенте, и с крайней суровостью расправился с Кентским восстанием. В дальнейшем свои распоряжения он отдавал уже в Кенте. Он захватил его монетный двор и начертал свое имя на монетах, чеканившихся архиепископом Кентерберийским.

Одна их этих монет имеет свою собственную интересную историю. Это золотой динар, хорошая копия арабского, и на нем выбита надпись «rex Offa». В Кентербери арабские буквы считали, по-видимому, простым украшением, и все христиане наверняка были бы шокированы, узнав, что монета провозглашает «Нет Бога, кроме единого, и Магомет пророк его». Оффа установил хорошие отношения с папой римским. Верховный понтифик, обращаясь к нему, называл короля «rex Anglorum». В 787 г. папские послы были с радостью приняты Оффой и получили уверения в его почтении к наместнику престола святого Петра. Эти заявления были дополнены небольшой ежегодной данью папству, часть которой по недоразумению выплачивалась теми самыми монетами, которые провозглашали мусульманский символ веры.

Изучая деятельность Оффы, мы становимся похожими на геологов, которые вместо окаменелости находят только пустоту, несомненно служившую местом пребывания некоего существа необычной силы и размера. Алкуин, один из немногих хронистов того периода, живший при дворе Карла Великого, обращается к Оффе в таких выражениях: «Ты – слава Британии и меч против ее врагов». У нас есть материальный памятник его правления – Огромная преграда, построенная по его приказу между обращенной в христианство саксонской Англией и. еще непокоренными британцами.

Произошла смена ролей, и теперь те, кто никогда не изменял старой вере и всегда оставался независимым, упали во мнении своих противников только потому, что жили на бесплодных горных землях, тогда как их удачливые преследователи величественно и даже с достоинством расхаживали по плодородным равнинам. Этот вал, идущий по холмам и долинам, оставляющий бреши для непроходимых лесов, тянется от устья Северна до Мерсея и является доказательством огромной мощи государства, укреплявшегося Оффой. Когда думаешь о том, какой суровой была борьба за жизнь, когда понимаешь, что главной заботой не только семей, но и целых народов была добыча пропитания, достаточного, чтобы свети концы с концами, то факт, что возведение столь протяженного вала явилось прежде всего трудом всей жизни и исполнением воли одного человека, поражает. Он дает нам представление о размерах и силе королевства Оффы. Такие сооружения возможно создавать лишь на фундаменте эффективной политической власти.

«Вал Оффы» демонстрирует не только могущество этого человека, но и его политику. Во многих местах он идет по рубежам, выгодным британцам, и историки уже пришли к заключению, что это не столько укрепление, сколько граница, проведенная по соглашению, к взаимной выгоде. Это не вал вроде вала Адриана или Антонина, не рубеж между дикостью и цивилизацией, а скорее материальное выражение торжественного договора, который на длительный срок избавил Оффу от угрозы британского вторжения и, таким образом, обеспечил ему надежный тыл для переговоров с Европой и возможность для соперничества с ней.

Порядок влечет за собой рост искусства и культуры. Англичане принесли с собой, с континента живое варварское искусство и примитивную поэзию. Утвердившись на острове, это искусство подверглось сильному влиянию кельтского духа, особенно проявлявшегося в деталях и оттенках, подавленного римским провинциализмом, но возродившегося снова, как только исчезло римское правление. Христианство дало им новые темы. Как результат, мы можем увидеть такие шедевры, как Линдисфарнские Евангелия и скульптурные кресты в северной Англии. Возник целый мир, изящный и цивилизованный, существовавший в монастырях и дошедший до нас только во фрагментах. Величайшим ученым того времени повсеместно считался Беда.

Именно его влиянию мир обязан практике, принятой позднее, – счету лет от рождения Христа. Самым популярным писателем Англии был Олдгельм из Малмсбери, именно его больше всего переписывали в монастырях на континенте. Процветала народная поэзия; в Уэссексе были сделаны первые шаги в искусстве прозы. Еще один западный сакс, Бонифаций из Кредитона, близ Эксетера, стал апостолом Германии. В VTII в. Англия и действительно претендовала на место в авангарде западной культуры.

После беспорядочной сумятицы темных столетий мы сейчас отчетливо видим их результат. Англия, с ее независимым характером и индивидуальностью, едва ли могла стать частью мировой цивилизации, как это было в римские времена, и теперь возникла новая Англия, как никогда близкая к национальному единству и обладающая оригинальностью. С этого времени ее бессмертный дух предстал перед всеми.

После падения императорского Рима захватившие его варвары в свою очередь оказались побеждены учением Христа. Хотя они не больше, чем нынешние люди, преуспели в избавлении себя от искушений, теперь они, связанные узами христианства, имели общую основу с другими народами Европы. Существовала международная организация, которая, занимая высокое положение в каждой стране, была самой могущественной и фактически единственной прочной структурой, сохранившейся от прежних времен. Стоявший во главе ее епископ Рима возродил в духовной, или по крайней мере церковной, форме исчезнувшую власть цезарей. Христианская церковь стала единственным прибежищем учености и знаний. В своих церквах и в монастырях она укрыла все, оставшееся от древних времен. Она предложила погрязшему в раздорах и пороках человечеству «последнее утешение в человеческой скорби и обуздание земных страстей». Таким образом, тогда как свет языческой цивилизации еще не погас, уже взошло новое лучезарное светило, поражая своим блеском варварские орды не только нашего острова, но и всей Европы. Христианское откровение смирило и возвысило их. Повсюду, от Евфрата до Бойна, люди отрекались от старых богов, а христианские священники проникали во все уголки, находя в каждом городе понимание братьев по вере и всеобщее, пусть иногда и скромное, гостеприимство.

В условиях волнений и невежества эпохи упадка Рима все интеллектуальные элементы нашли поначалу убежище в церкви и впоследствии использовали ее для своего возвышения. Она стала школой политиков. Фактическая монополия на знания и искусство письменности делала служителей церкви незаменимыми для заносчивых и буйных вождей того времени. При каждом дворе гражданскими служащими и часто государственными деятелями становились духовные лица. Естественно и неизбежно они занимали место римских магистратов, чью одежду носили и носят поныне. Торжествующее варварство незаметно уступило свои позиции церковной структуре, опора на которую во множестве случаев приносила ему успех в непрекращающейся борьбе за власть. После хаоса мрачного средневековья, когда наконец над Британией снова взошло солнце, она явилась миру также глубоко изменившейся, но не лишившейся ни своей оригинальности, ни величия. В воздухе повеяло необычайной свежестью.

Рвение новообращенных язычников повлекло за собой раздоры, обернувшиеся новыми бедами, хотя церковь самим своим духом призвана внедрять мягкость и милосердие. Это рвение и стремление церкви защитить свои интересы привели к тому, что она стала всеми способами укреплять собственную власть. Потомки грозных завоевателей отличались смирением и верой, которые в скором времени, в силу их человеческой слабости, сделали их жертвами организованной эксплуатации. Такое положение дел дало церкви возможность в течение V–VI вв. сосредоточить в своих руках столь обширные богатства и земли, что она уже не могла контролировать их. Теперь мы видим христианство благочестивое, но одновременно своевольное и упрямое, духовно единое, но ставшее жертвой мирских усобиц, истово верующее, но при этом полное амбиций.

И вот это молодое, неокрепшее общество подверглось теперь двум тяжелым испытаниям извне. Первое из них пришло с востока. В Аравии Магомет поднял воинственные знамена ислама. Его знаменитый побег из Мекки в Медину, получивший название хиджры и ставший точкой отсчета лет у мусульман, произошел в 622 г. В течение последующих десятилетий Магомет и его последователи, халифы, стали хозяевами всей Аравии, Персии, большей части Византийской империи и всего североафриканского побережья. В начале следующего века ислам перебрался через Гибралтарский пролив и покорил Испанию, откуда его смогли вытеснить только спустя почти восемь столетий. В какой-то момент показалось, что и Франция уступит, но арабы были разбиты Карлом Мартеллом, дедом Карла Великого, в 732 г. при Пуатье. Таким образом, начав свой путь в Мекке, ислам оказался совсем неподалеку от Британских островов.

Однако, как оказалось, судьба предназначила Британии вторую волну вторжения. Она пришла с севера. В Скандинавии викинги вывели в море свои ладьи. Это двойное нашествие – арабов и пиратов – дезорганизовало ослабленную Европу на десять поколений. Лишь в XI в., закованные в броню средневековые рыцари, сами состоявшие преимущественно из обращенных потомков викингов, положили предел арабским завоеваниям и создали в добавление к существующей христианской церкви внушительную и эффективную военную систему.

Око за око: то насилие, которое саксы принесли бриттам, той же мерой было отмерено англичанам через четыреста лет. В VIII в. завоевательная энергия с неистовой силой проявила себя в Скандинавии. Из Норвегии, Швеции и Дании стали совершать набеги отряды грозных воинов, которые, вдобавок к их прочим боевым качествам, оказались и дерзкими морскими разбойниками. Причинами этой этнической активности были резкий рост населения, жажда приключений и осложнения династических споров. При этом данов, или древних скандинавов, не гнали на запад новые орды из азиатских степей. Они пришли в движение сами по себе. Отвага их была изумительна. Один поток разбойников и мародеров направился из Швеции на юг и не только достиг Константинополя, но и оставил на обратном пути семена, которые через несколько столетий взошли на русской почве. Другие отряды отправились на баркасах из Норвегии к Средиземному морю, разоряя его берега, и были с трудом остановлены арабскими королевствами Испании и Северной Африки. Третий мощный импульс вынес орды скандинавских буканьеров к Британским островам, Нормандии, Исландии и затем через Атлантику к Американскому континенту.

Отношения между данами и норвежцами были запутанными и противоречивыми. Иногда они вместе участвовали в набегах, но это не мешало им время от времени сходиться друг против друга в отчаянных битвах. Однако в саксонской Англии как тех, так и других одинаково воспринимали как безжалостный бич Божий. Даны были невероятно жестоки. Не будучи каннибалами, они обычно отмечали победу, поставив котлы с едой на тела поверженных врагов или воткнув в них вертелы. Когда после сражения в Ирландии между викингами и данами местные жители – сами не слишком щепетильные в подобных вопросах – ужаснулись этому обычаю и спросили, зачем они это сделали, то получили ответ: «А почему бы нет? Они бы поступили с нами так же, если бы победили».

Об этих скандинавских воинах говорили, что они никогда не оплакивают ни свои грехи, ни смерть своих друзей. Однако точно известно, что во многих местах, где эти разбойничьи отряды все же иногда оседали, они быстро привыкали к роскоши. Даны начинали принимать ванны и носить шелковые одежды. На кораблях хранились палатки и кровати для использования на берегу. Их вожди на всех землях, куда они проникали, имели по несколько жен, а на востоке с легкостью восприняли гаремную систему. У одного вождя насчитывалось не менее восьмисот наложниц, но, возможно, эта дошедшая до нас легенда навеяна Библией. Когда в 936 г. ирландцы отбили у них Лимерик, то были поражены красотой женщин, захваченных ранее разбойниками, и огромной массой шелков и вышивок, украшавших их. Несомненно, чтобы прийти в себя, им не понадобилось много времени.

Статуя викинга на берегу Тронхеймского фьорда.

Душа викингов воплотилась в их ладьях. Они создали и в VIII–IX вв. довели до совершенства судно, которое, имея небольшую осадку, могло проходить по рекам или становиться на якорь в бесчисленных бухтах и заливах и которое, отличаясь красотой линий и устойчивостью конструкции, могло благополучно выдерживать самые яростные бури Атлантического океана.

Мы многое знаем об этих кораблях. Полдюжины их были найдены почти неповрежденными. Самый знаменитый раскопали в Гокстаде, в Норвегии, в 1880 г., когда исследовали курган. Он сохранился почти целиком, вплоть до котлов для приготовления пищи и игровых досок, которыми пользовались моряки. В 1944 г. его тщательно измерили. Судно было среднего размера: 76 футов 6 дюймов от носа до кормы, 17 футов 6 дюймов в ширину, а осадка не превышала 2 футов 9 дюймов. Корабль был обшит внакрой 16 крепкими дубовыми шпангоутами, скрепленными деревянными гвоздями и железными болтами и проконопаченными крученой шерстью. Обшивные доски крепились к ребрам лыком, что придавало каркасу большую эластичность. На палубу стелили доски, не прибивая их гвоздями. Припасы, конечно, хранились в запираемых ящиках, которые исчезли. Мачта была установлена на большом, крепком блоке, устроенном так хитро, что, по словам профессора Коллингвуда, «когда мачта стояла прямо и твердо, легкий эластичный корпус корабля не испытывал никакой нагрузки».

Каждый борт был снабжен 16 веслами от 17 до 19 футов длиной; более длинные из них использовались на носу и корме, где планшир находился выше ватерлинии; все они были прекрасной формы и входили в уключины, проделанные в главном шпангоуте. Когда весла убирали, уключины закрывались хорошо подогнанными задвижками. Руль, установленный у правого борта, представлял собой короткое весло в форме крикетной биты. Он был снабжен подвижным румпелем и прикреплен к кораблю с помощью бесхитростного приспособления, дававшего лопасти возможность маневра. На мачте, 40 футов высотой, с длинным, тяжелым реем, крепился квадратный парус. Судно имело небольшую лодку, или ялик. Три из них также найдены в кургане. На корабле, подобном обнаруженному в Гокстаде, мог помещаться экипаж из 50 человек и при необходимости еще 30 воинов или пленных. Запасов для них хватало на месяц.

Таковы были корабли, которые, различаясь по размерам, уносили викингов за добычей – к штурму Константинополя, к осаде Парижа, к основанию Дублина, к открытию Америки. Живая и яркая картина встает перед нами: резной в форме дракона руль; высокая изогнутая корма; длинный ряд щитов, черных и желтых, вдоль бортов; блеск стали; запах смерти. Те корабли, на которых совершались великие океанские путешествия, были несколько крепче и прочнее, с более высокой надводной частью, но и судно, созданное по образцу гокстадского в 1892 г., пересекло Атлантику за четыре недели.

И все же эти превосходные суда, символ морской мощи викингов, были бы бесполезными без людей, которые управляли ими. Вожди формировали отряды исключительно из добровольцев, уже доказавших свои способности. В сагах мы читаем о командах из «победителей, или веселых людей»: экипаж отбирали, несомненно, из многих соискателей, «столь же ловких с рулем или веслом, как и с мечом». Те, кто попадал в команду, обязана были подчиняться строгим правилам, «Военному кодексу». Отбирали мужчин от 16 до 60, но лишь тех, чья сила и умение уже были испытаны. В плавании не допускалось никаких раздоров, старые обиды должны были быть забыты. Женщины на борт не допускались. Все новости доносились только капитану. Захваченная добыча целиком сваливалась в кучу и затем продавалась и делилась в соответствии с правилами. Все военные трофеи являлись личными, то есть не считались собственностью, которая по скандинавским законам переходила по наследству к родственникам. Воин должен был забрать свою добычу с собой в могилу.

«Когда против завоевателей выступали примерно равные им силы, – говорит Оман, – викинги всегда сохраняли свои позиции. Но когда поднимались все окрестные селения и сопротивление разбойникам становилось массовым, тем приходилось остерегаться, чтобы не быть сокрушенными превосходящими силами». Лишь в тех случаях, когда собирался флот исключительной силы, скандинавы осмеливались предложить противнику сражение на открытой местности. В конце концов их главной целью были грабежи, а не война, и когда какая-то земля встречала их огромным войском, они возвращались на корабли и уплывали, чтобы опустошить какую-нибудь другую еще не тронутую провинцию.

Вскоре они научились обеспечивать себе быстрое передвижение по суше. Высаживаясь на берег, они сгоняли вместе всех лошадей, которых находили неподалеку, и пользовались ими, становясь всадниками и перевозя добычу. Лошадей они собирали только для быстроты марша и не имели никакого намерения использовать конницу в сражении. Первое упоминание в англосаксонской хронике об этом приходится на 866 г., когда «огромная языческая армия подошла к земле восточных англов, и эта армия была конная».

Когда мы размышляем о жестокостях и зверствах этих морских разбойников, этих самых постыдных пиратов, каких только носило море, или отворачиваемся в ужасе от их диких злодеяний и опустошений, мы должны также помнить о дисциплине, стойкости, чувстве товарищества и боевой доблести, которые, без сомнения, превратили их в тот период в самый отважный и грозный народ в мире.

* * *

Одним летним днем, вероятно в 789 г., когда «простодушный английский народ, рассеявшись по равнинам, наслаждался тишиной и покоем и впрягал быков в плуг», королевскому служащему, управляющему Дорчестером, сообщили, что к берегу подошли три корабля. Он вскочил на коня и отправился с несколькими людьми к бухте, думая, что это купцы, а не враги. Отдавая распоряжения как человек, имеющий власть, он приказал отправить их в город, но «они убили на месте его и всех, кто был с ним». Эти события стали прелюдией к кровавой борьбе, которая на протяжении двухсот пятидесяти лет, принося удачу то одной, то другой стороне, разоряла и опустошала Англию. Так начался век викингов.

Январским утром 793 г. богатое монашеское поселение на острове Линдисфарн (Холи-Айленд), неподалеку от побережья Нортумбрии, подверглось внезапному нападению сильного флота, вышедшего из Дании. Викинги разграбили поселение, зарезали скот, убили многих монахов и уплыли с богатой добычей: золотом, украшениями, священным предметами, а также всеми теми монахами, за которых можно было получить хорошую цену на европейском невольничьем рынке. Это нападение было спланировано тщательно и со знанием дела. Оно было совершено абсолютно неожиданно, в разгар зимы, до того, как какая-либо помощь успела бы прийти на остров. Известие об этом изуверстве широко распространилось не только в Англии, но и во всей Европе и громкий голос церкви выразил всеобщую тревогу. Нортумбриец Алкуин, находясь при дворе Карла Великого, писал своим соотечественникам: «Подумать только – почти триста пятьдесят лет наши предки прожили в этой прекрасной стране, и никогда прежде они не испытывали такого ужаса, который мы только что пережили от язычников. Невозможно было предположить, что они способны совершить такое плавание. Посмотрите на церковь святого Кутберта, забрызганную кровью служителей Христа, лишенную всех своих украшений… В Йорке, откуда после отъезда Паулина зародилась средь нас христианская вера, – там начались бедствия и горе… Но еще раньше мы видели знамения этих несчастий. Иначе что еще может означать тот кровавый дождь во время поста в городе Йорке?»

Когда в следующем году грабители вернулись и высадились около Ярроу, их атаковали смело и решительно. Помогла англичанам и плохая погода. Многие викинги были убиты. Их «короля» схватили и предали жестокой смерти, а те, кому удалось спастись, принесли в Данию столь ужасный рассказ, что на протяжении сорока лет английские берега не знали жестоких нападений. В этот период викинги не стремились к массированному вторжению и захвату земель, но, используя свою морскую мощь, совершали набеги на восточное побережье Шотландии и шотландские острова. Монашеские колонии, находившие там прежде надежное прибежище, оказались особенно легкой добычей. Богатство и обособленное положение превратили их в притягательную для морских разбойников жертву. В 802 г. был разграблен и разрушен монастырь на Ионе. Привлекли мародеров и ирландские церкви и монастыри, страданиям которых с того времени не было конца. Церковь нашла силы восстановить разрушенное. Прежде чем нанести повторный визит, викинги, имея широкий выбор действий, позволили себе сделать некоторый перерыв. Остров Иона подвергался разграблению трижды, а монастырь Килдэр – не менее четырнадцати раз.

Морской разбой стал постоянной профессией, а церковь – беспрерывно пополняемым казначейством. Историк Карла Великого, Эгингард, отмечает, что разграбления следовали постоянно и страх снова объял христианский мир. Однако никаких эффективных мер для защиты не принималось, а разбойничий бизнес оказался столь прибыльным, что к нему потянулась вся Скандинавия. «Эти веселые, стройные, отважные господа с Севера», как назвал их один шотландский хронист, каждый год во все большем количестве отправлялись за добычей и возвращались, ликующие и богатые. Их пример побуждал молодое поколение действовать столь же дерзко, и другие флоты уходили еще дальше. Они вторглись в Средиземное море. Карл Великий, увидев однажды из окна в городке вблизи современного Нарбонна грозные корабли викингов, предупредил потомков о грядущих нелегких битвах.

* * *

Яростная буря разразилась в 835 г., и мощные флоты, состоящие иногда из трехсот или четырехсот судов, устремились по рекам Англии, Франции и России. Такого масштабного разбоя еще не было.

В течение тридцати лет южная Англия подвергалась постоянным нападениям. Не одну осаду выдержал Париж. Оборонялся Константинополь. Были захвачены портовые города Ирландии. Викинги под командой Олафа основали Дублин. Во многих случаях они оседали на завоеванной территории. Шведы проникли вглубь России, управляя расположенными на реках городами и собирая дань с купцов. Норвежские викинги, чей родной климат был еще более суров, чем шотландский, сочли север Британских островов пригодным для заселения. Они колонизировали Шетландские, Фарерские острова и Ирландию. Они достигли Гренландии и Стоунландии (Лабрадора). Они поднялись вверх по реке Святого Лаврентия. Они достигли Америки, но не смогли оценить в должной степени это открытие.

Долгое время им не удавалось захватить постоянный плацдарм в Британии или во Франции. Лишь в 865 г., когда сопротивление на континенте временно усилилось, началось великое вторжение данов в Нортумбрию и восточную Англию.

Саксонская Англия в это время вполне «созрела для жатвы». Захватчики вторглись на восточное побережье с его лежащими в руинах римскими крепостями, погребенными под вековыми отложениями. Римские галеры уже давно не несли патрульной службы. Не было имперского правительства, которое могло бы послать на выручку великого полководца или легион. Их место заняли многочисленные аббатства и монастыри, церкви и соборы, хранившие в тот голодный век золото и серебро, драгоценности и большие запасы продуктов, вина и всевозможных предметов роскоши. Благочестивые англичане слишком буквально восприняли идею отпущения грехов за деньги. Грехов было много, раскаивались в них часто, и церковь процветала. Она представляла собой лакомый кусок для завоевателей, которые могли легко обогатиться при помощи своих острых мечей.

К излишнему раболепию перед церковью в те времена добавилось плохое военное управление. Система обороны англичан была приспособлена к тому, чтобы удерживать потомков древних бриттов на их бесплодных горных землях и охранять границу от проникновения соседей-саксов. Местный господин, призванный своим королем или сюзереном, мог собрать здоровых крестьян для службы в своем округе на сорок дней. Эту повинность несли неохотно, и когда срок заканчивался, армия распускалась, даже несмотря на приближение врага.

Крестьяне не принимали во внимание серьезные опасности, ради которых и затевалась вся кампания. Но теперь враги англичан стали более многочисленны и разнообразны, и наиболее сильными из них были викинги. Даны и скандинавы имели за собой не только преимущество внезапности, которое долгое время обеспечивала им морская мощь. На суше они также проявляли и мобильность, и искусство вести войну. Свои лагеря они обыкновенно укрепляли с почти римской тщательностью. Их военная хитрость также достойна высокой оценки. Среди их уловок особенно известна одна – «ложное бегство». Снова и снова читаем мы о том, что англичане наголову разгромили армию язычников, но в итоге поле сражения оставалось за данами. В одном случае их предводитель, осаждавший город, объявил о том, что умирает, и умолял местного епископа похоронить его по-христиански. Достойный церковнослужитель возрадовался обращению и уступил этой просьбе, но когда тело умершего викинга внесли в город для христианского погребения, внезапно оказалось, что сопровождавшие его не кто иные, как облаченные в траур вооруженные воины, лучшие из лучших, которые сразу же занялись грабежами и убийствами.

Есть немало сообщений подобного рода о таких хитростях викингов. Фактически это были самые дерзкие и коварные пираты и мошенники, которые появлялись когда-либо, и, благодаря весьма несовершенной военной организации саксов в условиях того времени, они достигли всего, чего хотели, превзойдя многих, пытавшихся подражать им в этом искусстве, – а таких было немало.

* * *

Самым знаменитым героем легенд викингов того времени являлся Рагнар Лодброк, «Волосатый зад». Он родился в Норвегии, но был связан с правящей династией Дании. В набегах он участвовал с юности. «Запад за морями» – таков был его девиз. Корабль Рагнара ходил от Оркнейских островов до Белого моря. В 845 г. он провел флот викингов по Сене и напал на Париж. Последовала жуткая бойня, но чума неожиданно заставила пиратов отступить. Он повернул свои мобильные силы против Нортумбрии. И здесь судьба снова оказалась не на его стороне. Как повествует скандинавская история, его захватил в плен король Нортумбрии и бросил умирать в яму со змеями. Среди этой массы ползающих отвратительных гадюк Рагнар и нашел свою смерть. У него было четыре сына, и, лежа под ядовитыми рептилиями, он, по преданию, произнес страшную фразу: «Эти поросята захрюкали бы сейчас, если бы знали, каково пришлось старому кабану». Скальды донесли до нас, при каких обстоятельствах его сыновья узнали о смерти отца. Бьерн «Железнобокий» так сильно стиснул древко копья, что на нем остались вмятины от его пальцев. Игравший в шахматы Хвитсерк сжал фигуру с такой силой, что из-под ногтей пальцев выступила кровь. Сигурд «Змеиноглазый» подрезал ножом ногти и делал это, пока не срезал плоть до костей. Но общее внимание привлек к себе четвертый сын, Ивар «Бескостный». Он потребовал, чтобы ему во всех деталях рассказали о казни отца, и его лицо «поочередно покраснело, посинело и побледнело, а кожа словно распухла от гнева».

За казнь Рагнара его сыновья должны были отомстить смертью его убийцы. Выбранный ими способ воздаяния назывался «кровавый орел». С убийцы нужно было срезать плоть и ребра, распилить их в форме орла, после чего послушный долгу сын вырывал собственными руками пульсирующие легкие. Именно такая судьба, согласно легенде, постигла короля Нортумбрии. Но фактически последствия его смерти были для Англии довольно серьезными. Ивар, искусный и хитрый воин, руководил скандинавским вторжением в Англию в последней четверти IX в. Именно он спланировал крупные кампании, в результате которых были завоеваны восточная Англия, Дейра в Нортумбрии и Мерсия. Прежде он сражался в Ирландии, но в 866 г. появился в восточной Англии. Весной 867 г. его мощная армия, организованная на базе корабельных команд, но теперь пересевшая на лошадей (не для сражения, а для быстроты передвижения) прошла к северу по старой римской дороге и переправилась через Хамбер.

Ивар осадил Йорк. Только теперь – слишком поздно – жители Нортумбрии, поддерживающие двух соперничающих королей, позабыли свои раздоры и объединились, как оказалось, в последний раз. Возле Йорка они атаковали армию данов. Поначалу им сопутствовал успех – язычники были отброшены к стенам города. Защитники Йорка предприняли вылазку, и в суматохе викинги разбили их всех с большими потерями, убив обоих королей и полностью уничтожив их способность сопротивляться. Это был конец Нортумбрии. Она никогда не достигла господствующего положения, подобного тому, которое занимала до той поры.

Как выразился Ходжкин в «Истории англосаксов», «школы и монастыри погрузились во мрак и ничтожество, и королевство, давшее Беду и Алкуина, оставившее громадные каменные кресты, шедевры искусства и такие образцы поэзии, как поэмы Кэдмона и Видение Распятия, вернулись после поражения 867 г. к прежней жизни темного варварства… Династия оборвалась, церковь наполовину задохнулась, культура опустилась до варварского состояния».

Симеон Даремский, писавший спустя полтора столетия после этой катастрофы под Йорком, подтверждает эти горестные оценки: «Армия разбойников появлялась то здесь, то там, и повсеместно ей сопутствовали кровопролитие и скорбь. Повсюду она разрушала церкви и монастыри, предавая их огню и мечу. Покидая то или иное место, она оставляла за собой лишь стены без крыш. Разрушение было столь велико, что в наше время едва ли найдешь что-то, сохранившееся от тех лет, – нет ни единого следа их былого величия».

Но цель Ивара заключалась в том, чтобы завоевать Мерсию, которая, как всем известно, на протяжении почти ста лет была сильнейшим королевством Англии. Ивар расположился за Ноттингемом. Король Мерсии призвал помощь из Уэссекса. Старый правитель Уэссекса умер, но два его сына, Этельред и Альфред, откликнулись на его призыв. Они выступили ему на подмогу и предложили совместно атаковать осаждавших, но мерсийцы колебались и предпочли вступить в переговоры. В этой борьбе Ивар показал себя не только умелым воителем, но и искусным политиком. Он не тронул церкви в Йорке и Рипоне, согласился усадить на трон вассального короля, некоего Эгберта, из Нортумбрии и, завершив кампанию 868 г. заключением договора, сделавшего его хозяином Ноттингема, перезимовал в Йорке, строя укрепления для своих войск.

Пока ненасытные даны, стремясь захватить как можно больше, вышли за пределы восточной Англии, подчинили Мерсию и разграбили Нортумбрию, король Уэссекса и его брат Альфред потихоньку собирали силы. Их положение было столь шатким и неопределенным, что даже незначительное его ухудшение могло стать роковым. Вот почему таким облегчением стало то, что Ивар, нарушив Ноттингемский договор и предав короля Восточной Англии Эдмунда мученической смерти, внезапно покинул Англию навсегда. Анналы Ольстера сообщают, что предводители скандинавов, Олаф и Ивар, снова прибыли в 870 г. из Шотландии, и «великое множество пленных, англичан, бриттов и пиктов, было увезено в Ирландию». И вот последняя запись: «872. Ивар, король всех скандинавов в Ирландии и Британии, закончил свою жизнь». Он завоевал Мерсию и Восточную Англию. Он захватил Думбартон – крупный укрепленный пункт королевства Стратклайд. Обремененный добычей и казавшийся непобедимым, он обосновался в Дублине и мирно скончался там два года спустя. Набожные хронисты сообщают, что он «почил во Христе». Так что возможно, что он получил не только все богатства этого мира, но и благую долю после смерти.

* * *

Теперь даны с каждым годом задерживались на острове все дольше. Летом флоты приходили, чтобы грабить и разрушать, но с каждым годом все более ясным становилось стремление захватчиков остаться в этой стране, более зеленой и менее суровой, чем их собственная. В конце концов воин переставал участвовать в походах, а благоприятные условия на завоеванной земле позволяли перевезти туда жену и детей. Итак, снова вслед за пиратством и разбоем следовал процесс оседлости. Но поселения данов отличались от поселений саксов: они представляли собой военные лагеря, а их границы были фронтовыми рубежами, поддерживаемыми системой фортов. Стэмфорд, Ноттингем, Линкольн, Дерби, Лейстер – все это базы новых завоевателей. За этими линиями фронта те, кто раньше был воинами, теперь, через десять лет, становились колонистами, обрабатывавшими захваченную землю. Поселения данов в Англии – типичные военные крепости. Они проложили себе дорогу на остров мечами и стремились прочно на нем утвердиться. Положение фермера нового типа, фермера-воина, с самого начала было иным, чем положение обычного мирного земледельца. Так как не было какой-либо крепкой национальной организации, способной изгнать с освоенной ими земли доселе неведомых выходцев, прибывших из-за моря, саксы на протяжении четырех столетий считали себя собственниками этой земли, которую на самом деле почти полностью уступили пришельцам-данам. Окончательно этого не произошло потому – как почти всегда бывает при крутом повороте судьбы, – что в эту эру опасности и упадка на сцене появляется одна из величайших в истории фигур.

Некоторые подробности жизни Альфреда Великого известны нам от Ассера, монаха из монастыря святого Давида, ставшего епископом Шерборна. Епископ, естественно, останавливается прежде всего на религиозных и моральных качествах своего героя, но нужно также помнить, что, несмотря на слабое здоровье, Альфред прославился как охотник и что отец брал его мальчиком в Рим, так что он получил яркие представления о том, как велик этот мир. Вначале Альфред замешал своего старшего брата, короля, с которым имел хорошие отношения. Они не завидовали друг другу, однако характеры их сильно отличались. Этельред склонялся к церковной точке зрения, что лучшие средства для одоления язычников – это вера и молитва. Альфред, также будучи благочестивым, делал упор на политику и оружие.

Раньше господство Мерсии в Англии и так мало кому нравилось, а ее короли к тому же совершили серьезную ошибку, поссорившись с Кентерберийской епархией. Когда в 825 г. мерсийская армия, вторгшаяся в Уэссекс, потерпела поражение от деда Альфреда, короля Эгберта, у Элландуна, возле Суиндона, юг и восток острова поспешили договориться с победителем, и союз Кента, церковного центра, с Уэссексом, сильнейшим английским королевством, оказался довольно прочным. То, что являлось целью политики западных саксов на протяжении многих поколений, было достигнуто как раз вовремя, чтобы встретить, вторжение с севера. Уэссекс занимал стратегически выгодное положение: на севере его защищали горные хребты, на его территории не протекали такие длинные и спокойные реки, как в Мерсии, продвигаясь по которым даны смогли достичь самого сердца этого королевства. Кроме того, в Уэссексе получило развитие местное управление, способствовавшее исключительной устойчивости королевства при нападении противника: олдермены, стоявшие во главе графств, в случае опасности могли действовать самостоятельно. Преимущества такой системы проявились позже. Подобные округа, каждый под командованием своего правителя, выполнявшего как гражданские, так и военные функции, были значительным шагом вперед по сравнению с древними племенными королевствами и союзами племен. После того как оборвались династии Кента, Нортумбрии и Мерсии, внимание всех обратилось в сторону Уэссекса, где правил королевский дом, история которого началась еще в первые годы саксонских поселений.

Даны заняли Лондон, тогда еще бывший не английской столицей, а всего лишь городком в королевстве Мерсия, и их армия укрылась в Рединге. Двигаясь вперед, они встретились с силами западных саксов на беркширских низинах, и там в январе 871 г. произошла битва при Эшдауне. Обе стороны разделили свои силы на две части. Этельред медлил, занятый церковными обрядами и ритуалами. Внешне войско западных саксов не шло ни в какое сравнение с викингами, с их ярко раскрашенными щитами и знаменами, пышными нарядами И золотыми браслетами. Медленно приближаясь, викинги громко бряцали щитами и оружием и издавали долгие вызывающие боевые кличи. Хотя луками тогда пользовались мало, в воздухе замелькали стрелы и дротики. Король продолжал молиться. Тем, кто предупреждал его о скором начале битвы, он отвечал, что на первом месте Бог. «Но Альфред, – как рассказывает епископ Ассер со слов «заслуживающих доверия очевидцев», – видя, что язычники быстро вышли на поле и готовы к бою… не мог больше сдерживать атаки врага и был вынужден выбирать между полным отступлением и началом сражения, не дожидаясь брата. Наконец, подобно дикому кабану, он смело повел христианские силы на армию неприятеля… несмотря на то, что король еще не появился. И так, полагаясь на Божий промысел и с верой в Его Помощь, он сомкнул свои ряды и в надлежащем порядке двинул свои знамена на врага».

Бой был долгим и упорным. Король Этельред, исполнив духовный долг, вскоре присоединился к брату. «Варвары, – пишет епископ, – захватили высоты, и христианам пришлось наступать вверх по склону. На том месте стояло какое-то низкорослое дерево, которое мы видели собственными глазами. Возле него и сошлись в схватке противостоящие шеренги, причем все громко кричали – одни, устремленные к греху, другие – сражаясь за жизнь своих любимых и родную землю». Наконец даны дрогнули и, преследуемые по пятам, устремились к Редингу. Они бежали до наступления тьмы, бежали всю ночь и следующий день, и вся ширь Эшдауна – то есть беркширские холмы – была усеяна убитыми, среди которых обнаружились тела одного из королей викингов и пятерых его ярлов.

Эта победа не смогла подорвать мощь армии данов; через две недели они снова вышли на поле боя. Но битва при Эшдауне справедливо занимает место в ряду исторических сражений из-за своего значения. Если бы западные саксы были разбиты, вся Англия погрузилась бы в анархию язычества. Но они одержали победу, и надежда на то, что на острове еще сохранится христианская цивилизация, не угасла. Впервые захватчики потерпели поражение на поле боя. Последнее из саксонских королевств выдержало приступ. Саксы смогли выстоять в открытом бою, и это привело к тому, что Альфред заставил их поверить в свою силу как нации. Многие поколения саксонских авторов хранили в памяти дорогое для них сражение при Эшдауне. Это было первое сражение Альфреда.

На протяжении всего 871 г. обе армии вели смертельную войну. Король Этельред в скором времени заболел и умер. Хотя у него остались дети, никто не сомневался, кто должен стать его наследником. В 24 года Альфред сделался королем, получив тяжелое наследство. Война шла с переменным успехом, фортуна склонялась то в одну, то в другую сторону. Даны получали сильное подкрепление из-за морей, «летнюю армию», как ее называли, «неисчислимую и жаждущую биться против армии западных саксов».

Произошло семь или восемь битв, и, как сообщается, обычно поле боя оставалось за данами. Возле Уилтона, в самом сердце своей страны, летом, примерно через месяц после того, как он принял корону, Альфред потерпел очевидное поражение. Смерть и дезертирство подтачивали его ряды, а викинги снова с успехом применили свою уловку – «ложное отступление».

На утро после этого несчастья Альфред счел за лучшее договориться с врагом, пока у него еще оставалась хоть какая-то армия. Мы не знаем условий соглашения, но, несомненно, в числе них были и тяжелые выплаты. «Саксы заключили мир с варварами на условии, что они откупятся от них, и они это сделали», – лаконично сообщает хроника. Но прежде чем отступить к Лондону, даны выждали три или четыре месяца, пока не получили обещанное. Тем не менее все эти сражения доказали викингам грозную силу Альфреда и саксов. Упорством в боях и бесславным договором Альфред добился пяти лет мира и безопасности, которые позволили ему укрепить свою власть.

Сейчас трудно анализировать причины, побудившие данов заключить мир с Альфредом. Они наверняка были убеждены в том, что подчинить западных саксов можно только путем долгой и кровопролитной борьбы. Война была по душе обеим сторонам, и она возобновлялась снова и снова, принося успех то данам, то саксам, но и те, и другие почти ничего не достигли, кроме бесчисленных шрамов и множества трупов. Но Альфред всегда рассчитывал на раскол среди завоевателей, и постепенно усиливающиеся внутри языческой армии противоречия оправдывали его политику.

По-прежнему удерживая за собой Лондон, даны отошли в центральные районы Англии, бывшие теперь в их полном подчинении. «Мерсийцы заключили мир с армией», – так отметил это Ассер. Их король Бургред в 874 г. был изгнан из страны и благочестиво почил в Риме, где пользовался папским сочувствием. «После его изгнания, – говорит Ассер, – варвары подчинили своему господству все королевство мерсийцев. Они использовали прием, неоднократно применявшийся позднее, – поставили у власти местную марионетку после того, как новый «правитель» дал им заложников и принес клятву «не препятствовать их желаниям и быть послушным во всем».

Но в последней четверти IX в. в рядах «Великой языческой армии» произошло глубокое изменение, поначалу едва заметное. Альфред и жители Уэссекса оказались слишком упорным противником, подчинить которого было нелегко, поэтому некоторые из данов хотели обосноваться на уже удерживаемых землях. Остальные выступали за продолжение войны в подходящий момент, пока не будет подчинена вся страна. Возможно, обе эти группы действовали согласованно: первая представляла собой основные силы, надежный и прочный тыл, вторая становилась своеобразным «экспедиционным корпусом». После удара по королевству Стратклайд, угона скота и завладения сельскохозяйственным инвентарем почти половина морских разбойников осела в Нортумбрии и Восточной Англии. С этого времени они начали «возделывать землю, чтобы жить честным трудом». Значимость такой перемены огромна. Мы должны помнить о дисциплине и организации данов. Экипажи кораблей, действуя вместе, сражались на берегу как солдаты. Вся организация их поселений была военной. Моряки превратились в солдат, а солдаты стали йоменами. Они сохранили свой особый дух независимости, отличавший их суда, когда даже изредка возникавшие конфликты регулировались на основе принципов товарищества и дисциплины.

Таким образом, на всем востоке Англии сформировался класс земледельцев. Они были свободны от вассальной зависимости (за исключением случаев совместной обороны), они завоевали эту землю мечом и были преданы только военной организации, дававшей им возможность сохранять ее. Это крепкое, отважное племя пустило корни от Йоркшира до Норфолка. Время шло, и они забывали море, забывали армию и думали только о земле – своей собственной земле. Им нравилась такая жизнь. Будучи довольно умелыми земледельцами, они все же почти ничему не могли научить прежнее население; они не принесли с собой ни новых орудий, ни методов, но были преисполнены решимости учиться у него.

Даны не полагались только на свой труд. Должно быть, они эксплуатировали старых хозяев и их сервов. Распределение земли осуществлялось исходя из доли, способной прокормить семью. Единицей владения стала площадь, вспаханная восемью быками за определенное время и при предписанных условиях. Они упорно трудились сами, но, очевидно, использовали и труд местного населения.

Таким образом, поселения данов значительно отличались от существовавших четырьмя столетиями ранее поселений саксов. Об истреблении прежних жителей теперь не было и речи. Два языка не столь уж сильно отличались друг от друга; образ жизни, способы обработки земли были во многом сходными. Колонисты – именно ими теперь стали даны – привезли из Скандинавии свои семьи, но также несомненно и то, что у них устанавливались естественные человеческие отношения с покоренными саксами. Кровь этих энергичных индивидуалистов, гордых и удачливых вояк, смешивалась с кровью людей островной расы, вливая новые силы, укрепляя и возрождая ее. Как современная сталь становится тверже от сплава с относительно небольшими количествами особых металлов, так и стойкая черта индивидуализма, основанного на земельной собственности, сыграла впоследствии полезную роль в жизни Англии. Когда в правление Генриха II после больших неурядиц появились великие законы и открылись королевские суды, потомки этих стойких земледельцев – не только независимые крестьяне, но и люди помельче – оказались в состоянии отстаивать свои права. Невзгоды последующих трехсот лет не истребили их изначальной твердости характера и глубокой преданности завоеванной земле. На протяжении всей английской истории эта черта продолжала иметь большое значение для нашей нации.

Скандинавские морские разбойники принесли с собой много новых обычаев. У них была другая нотация, называемая «двенадцатеричной системой». Вместо десятка даны пользовались двенадцатью, и даже в наше время в некоторых районах Восточной Англии можно в рыночные дни услышать выражение «долгая сотня», то есть 120.

Они иначе, чем привыкшие к манору саксы, смотрели на социальную справедливость. Их обычное право, постепенно формировавшееся в то время на саксонской основе, несомненно, улучшилось. Ф. Стентон в своем труде «Даны в Англии» пишет: «В Восточной Англии мы имеем регион, в котором влияние данов выдержало испытание временем. Задолго до нормандского завоевания оно приобрело отчетливую форму сельского общества, сохранившего много скандинавских черт, в котором свободный человек крестьянского состояния успешно сохранял свои позиции на фоне тенденции к манориализму».

После скандинавского завоевания жизнь свободного крестьянского населения, существование которого в Уэссексе и английской Мерсии затруднялось бременем налогов и обороны, стала несколько легче. И это население имело столь близкое отношение к первым завоевателям, что ученые ищут в Книге Страшного суда, знаменитой земельной описи XI в., средства оценки численности армий викингов в IX в. Мы еще увидим, каким почтительным было отношение англосаксонских монархов к округам, населенным данами (Денло), даже после их решающей победы. Законы, введенные там, стали называться датскими. Чтобы неразрывно смешаться с душой и телом нации, оставалось только принять христианство. Альфред, проведя ряд отважных битв и сделав политические уступки, получил пятилетнюю передышку. В этот промежуток времени король викингов Хальфден сошел со сцены. Ограбленная и истерзанная церковь отомстила за его злодеяния тем, что объявила, будто Бог наказал его в конце концов безумием и зловонием, которое делало для его товарищей присутствие рядом с ним невыносимым.

В Линдисфарне, в разграбленной данами Нортумбрии, рассказывают трогательную историю. Разоренные монахи покинули опустошенную и оскверненную обитель и унесли на своих плечах прах святого Кутберта и кости святого Эдана. После семи лет странствий по суше и по морю они обосновались на новом месте, в Честер-ле-Стрит. Почитание святого Кутберта, распространившееся на севере, принесло этой епархии такое богатство, что в 995 г. ее епископы начали строительство нового собора у Дарема, куда и перенесли кости святого Кутберта. Престиж храма был столь велик, что до XIX в. епископы Дарема пользовались огромной властью в северо-восточной Англии.

Мир, купленный Альфредом столь дорогой ценой, закончился. Новый предводитель агрессивной и воинственной части данов Гутрум составил план покорения Уэссекса, предполагавший действия как на суше, так и на море. Сухопутная армия прошла к Уорхэму, где в бухте Пул к ней присоединились морские силы. Укрепившись в этом районе, она возобновила нападения на королевство Альфреда, совершая набеги со всех сторон. Осторожный король желал мира и предложил компенсацию. Вероятно, в то же самое время он окружил сухопутную армию возле Уорхэма. Даны взяли золото и «поклялись на Священном Кольце», что уйдут и будут твердо придерживаться мира. С вероломством, которое невозможно описать словами, они внезапно ринулись на Эксетер и захватили его. Альфред, подняв свою пехоту, последовал за ними, но прибыл слишком поздно. «Они находились в крепости, где их невозможно было достать». Но пусть язычники поберегутся нарушать клятвы! Ужасная буря разметала морскую армию. Те попытались соединиться со своими товарищами с моря. Их уничтожила в районе Суонаджа стихия, в чем видели вмешательство Всевышнего.

Затонуло 120 кораблей, и свыше 5 тысяч клятвопреступников погибли, как того и заслуживали. Весь тщательно подготовленный план рассыпался, и Альфред, осаждавший Эксетер, летом 877 г. понял, что противник расположен заключить мир. Даны принесли еще более торжественные клятвы и соблюдали их в течение пяти месяцев.

Статуя Альфреда Великого в Уинчестере.

В январе 878 г. судьба Альфреда изменилась самым удивительным образом. Его штаб и двор располагались в Чиппенхэме, в Уилтшире. Был канун Крещения, и саксы, для которых в эти трудные дни праздники были большой поддержкой, не выставили охранения, так как были заняты религиозными торжествами или, по другой версии, даже пьяны. Враг ударил сверху. Вся армия Уэссекса, единственная защита Англии к югу от Темзы, была повергнута в смятение. Многие погибли. Большая часть разбежалась по домам. Значительное число саксов бежало за море. При французском дворе появились беженцы с призывами о помощи, которые остались тщетными. Лишь горстка приближенных короля и сам Альфред укрылись в болотах и лесах Сомерсета и острова Ательней, поднимавшегося из трясин. В жизни Альфреда наступил самый мрачный час. Прошло несколько месяцев, прежде чем он смог начать партизанскую войну. «С танами и вассалами он вел полную тревог и опасностей жизнь и испытывал великие лишения… Ему нечем было удовлетворять свои нужды, кроме как тем, что в частых вылазках удавалось добыть тайком или открыто как у язычников, так и у христиан, подчинившихся их правлению». Он жил так, как впоследствии Робин Гуд в Шервудском лесу.

Эти драматические события жизни Альфреда послужили материалом для многочисленных легенд. Мы видим короля-воина, переодетого в бродячего музыканта и играющего на арфе в лагерях данов. Мы видим его в образе слуги на кухне саксонской хозяйки. Знаменитая история об Альфреде и хлебе впервые появляется в последнем издании «Жизни епископа Ассера». Она гласит: «Однажды случилось так, что крестьянка, жена пастуха, у которого остановился король Альфред, собралась испечь хлеб, а король сидел у огня, готовя лук, стрелы и другое оружие. В какой-то момент женщина увидела, что ее хлеб подгорает; она бросилась к огню и вытащила хлеб, выговаривая неустрашимому королю: «Эй, почему вы не перевернули хлеб, когда увидели, что он горит, тем более что сами так любите есть его теплым». Введенная в заблуждение женщина даже не подумала, что говорит с королем Альфредом, который столь решительно сражался с язычниками и одержал над ними много побед». Тяжела была судьба некогда безжалостных англичан. Запертые в горах, но непокоренные, потомки древних бриттов, должно быть, думали о том, что час отмщения настанет.

Вожди данов наверняка чувствовали себя тогда хозяевами положения. Народу Уэссекса казалось, что все кончено. Его войско было рассеяно, страна Захвачена, король, даже если и остался жив, скрывался. То, что в столь незавидной ситуации Альфред частично сохранил свою власть и поддерживал связь с подданными, доказывает его незаурядные способности.

К концу великого поста данов постигло внезапное несчастье. Команды двадцати трех кораблей, совершив немало бесчинств в Уэльсе, отправились к Девону, чтобы атаковать укрепленный пункт Альфреда на Эксморе. Штурмовать это место было трудно, но «осадив его, они думали, что таны короля скоро не выдержат голода и жажды… так как в крепости отсутствовали запасы воды. Христиане… вдохновленные небом, решили либо умереть, либо победить. Поэтому на рассвете они обрушились на язычников и в первом же бою положили много врагов, включая их короля. Лишь немногие спаслись, бежав на корабли».

Было убито 800 данов, а среди трофеев оказалось волшебное знамя, известное как «Ворон», о котором говорили, что его выткали за один день три дочери Рагнара Лодброка и что «в каждом сражении, когда это знамя шло перед ними, ворон в середине рисунка шевелил крыльями, как будто живой, если им суждена была победа». В данном случае он не шевелил крыльями, а безжизненно висел в шелковых складках. Это доказало саксам, что, имея такие предзнаменования, данам невозможно победить.

Альфред, ободренный этой победой и жаждущий снова сразиться в открытом поле, продолжал партизанскую войну, рассылая в то же время гонцов с призывом к фирду, местному ополчению, готовиться к концу мая. Все откликались: короля любили и им восхищались. Новость о том, что он жив и борется, вызывала повсюду радость. Большинство воинов вернулось. Все-таки над их страной нависла угроза завоевания, король оказался героем, а сами они всегда имели возможность снова возвратиться домой.

Войска из Сомерсета, Уилтшира и Гемпшира собрались возле Селвуда. Место было выбрано на границе трех графств, и уже из этого мы видим, как нелегко пришлось Альфреду в тактическом плане. Тем не менее у него снова была армия, «и когда они увидели короля, то встретили его, словно восставшего из мертвых после столь многих тягот, и великая радость преисполнила их».

Пока люди воодушевлены, необходимо было дать сражение. Даны по-прежнему крепко держались в разграбленном ими Чиппенхэме. Альфред продвинулся к Этандуну (теперь Эдингтон), и там на голой равнине произошло самое крупное сражение из всех войн Альфреда. На кону была судьба королевства и его собственная жизнь. Все лежало на весах судьбы. Воины с обеих сторон спешились; коней отвели в тыл. Шеренги построились, войска сошлись и в течение четырех часов жестоко бились мечами и топорами. Но язычники, нарушившие клятву, потеряли расположение Бога и в конце концов – по этой или по какой другой причине – бежали с поля боя. На этот раз преследование их принесло плоды. Гутрум, король армии викингов, до недавнего времени хозяин единственного непокоренного английского королевства, оказался запертым в своем лагере. Епископ Ассер говорит, что «варвар, терзаемый голодом, холодом и страхом, в последнем порыве отчаяния взмолился о мире». Даны предложили Альфреду дать столько заложников, сколько он захочет, и взамен просили его немедленно уйти. Но Альфред смотрел дальше.

Странно то, что он хотел обратить своих диких противников в христианскую веру. Крещение как наказание за поражение могло потерять свою духовную ценность. Пути духа таинственны, но мы и сейчас задаем себе вопрос, как можно было за один день изменить души этих отчаянных воителей, разбойников и пиратов. И действительно, для разбитой армии викингов это массовое крещение стало чем-то формальным. Один ветеран, как сообщается, заявил, что проходил через это омовение уже раз двадцать, и пожаловался на то, что данный ему стихарь не таков, как должно. Но целью Альфреда было заключить долгий мир с Гутрумом. И предводитель викингов, и его армия находились в его власти. Он мог заморить их голодом и принудить к сдаче, чтобы перебить всех до единого. Вместо этого он пожелал разделить с ними землю с тем, чтобы оба народа, несмотря на нанесенные друг другу страшные оскорбления, жили вместе в дружбе. В течение двенадцати дней он принимал в своем лагере Гутрума с тридцатью видными пиратами. Альфред стал крестным отцом Гутрума и поднял его из купели. Он называл его своим сыном и одарил его вместе с воинами дорогими подарками.

Надо иметь большую силу духа, чтобы подняться над довлеющими обстоятельствами, остаться невозмутимым и не дать себя увлечь ни крайностям победы, ни крайностям поражения, проявлять упорство перед лицом несчастья, хладнокровно встречать превратности судьбы, продолжать верить в людей даже после неоднократных предательств. Эти качества возвышают Альфреда среди всех королей этой темной эпохи варварских войн и увенчивают лаврами бессмертной славы.

* * *

Четырнадцать лет отделяют победу у Этандуна и первое сколько-нибудь серьезное нападение данов. Несмотря на беспокойства и волнения, эти годы для того времени можно считать мирными.

Альфред неутомимо укреплял свою область. Он согласился на то, чтобы даны селились в восточной Англии, но одновременно поддерживал самые лучшие отношения с истерзанным королевством Мерсия, которое стало данником викингов, оставаясь по большей части неоккупированным ими. В 886 г. Альфред выдал замуж свою старшую дочь за регента Мерсии Этельреда, стремившегося к тому, чтобы стать королем вместо изгнанного правителя Бургреда. Несколько браков между королевскими домами Мерсии и Уэссекса уже состоялись ранее, и этот шаг окончательно скрепил сотрудничество юга и центра страны.

Первым результатом этого нового союза стало освобождение Лондона в 886 г. Лондон давно был торговым центром христианской Англии. Древний Рим видел в этом плацдарме на Темзе, на перекрестке всех сухопутных и морских путей, самый значительный коммерческий и военный центр острова. Теперь городу суждено было стать национальной столицей. В «Хронике» мы читаем: «Король Альфред возвратил Лондон, и все англичане – те, кто был свободен от чужеземной зависимости, – обратились к нему, и тогда он вверил город олдермену Этельреду». Похоже, что освобождение Лондона не обошлось без тяжелого боя и больших жертв, но письменных свидетельств этого нет. Мы почти ничего не знаем, кроме того факта, что после победы Альфред заставил горожан организовать эффективные силы обороны и привел в порядок городские стены.

Главная задача Альфреда заключалась в том, чтобы восстановить оборону и поднять эффективность войска западных саксов. Он реорганизовал фирд, ополчение свободных крестьян, разделив его на две части, и ввел практику ротации. Хотя его армии стали несколько меньше, солдаты уже не так стремились дезертировать во время долгой кампании, зная, что за их землей присматривает та половина воинов, которая осталась дома. Умеренность его реформ показывает, какие огромные трудности ему пришлось преодолевать, и доказывает, что даже во время смертельной опасности было почти невозможно удерживать англичан под ружьем. Альфред укрепил всю страну крепостями, расположив их вдоль пролива, у устья Северна и в долине Темзы. К каждой был приписан определенный вспомогательный округ, в задачу которого входило предоставлять людей для охраны стен и содержать укрепления в порядке. Он также думал о морской мощи Англии. Для того чтобы чувствовать себя в безопасности на острове, необходимо господствовать на море. Он много занимался вопросом конструкции судов и надеялся победить викингов, воюя на более крупных кораблях, чем их собственные. Сведения об этом были обнаружены сравнительно недавно: «Тогда король Альфред приказал построить против данов боевые корабли почти вдвое большего размера. Некоторые имели 60 весел, другие больше. Они были быстрее и устойчивее, а также выше, чем другие. Они не напоминали ни датские, ни фризские, но имели такую форму, какую король счел наиболее полезной».

Однако не имевшие опыта моряки не могли освоить управление большими кораблями. В бою, когда девять из них сразились с шестью пиратскими судами, несколько, как сообщает «Хроника», оказались выброшенными на берег. Лишь два вражеских корабля попали в руки Альфреда, предоставив ему возможность повесить их команды у Винчестера, что дало королю некоторое удовлетворение. И все же начало английского военно-морского флота нужно связывать с королем Альфредом.

Несмотря на эти трудности, после отвоевания Лондона в 886 г. был подписан договор. Привлекают внимание термины, обозначающие договаривающиеся стороны. На стороне Альфреда – «советники английского народа», на стороне Гутрума – «люди, которые живут в Восточной Англии». В Области датского права, основу населения которой составили даны и завоеванные ими жители, еще не сложилось государство. С другой стороны, англичане уже достигли стадии «Король и Витан», и никто не сделал для этого больше, чем Альфред. Договор определил политическую границу, идущую по Темзе, Ли, вдоль Ли к ее истоку, затем к Бедфорду и далее по Уз к Уотлинг Стрит, старой римской дороге. О других землях договора не было. Эта линия вовсе не следовала по каким-то естественным рубежам. Договор признавал сложившуюся линию фронта, и граница проходила по ничейной земле.

Вторая часть договора любопытна и поучительна. Обе стороны были знакомы с идеей «выкупа». Для того чтобы как-то справляться с непрекращающимися убийствами и физическим вредом, что было неизбежно в тех условиях анархии, требовалось любой ценой согласовать шкалу компенсаций. Ничто не могло помешать данам убивать и грабить англичан, но если эту войну и суждено было как-то остановить, то только согласованным тарифом. Как датские, так и английские независимые крестьяне оценивались в 200 шиллингов каждый, а люди более высокого положения в 8,5 марок чистого золота. Приняв это положение договора, Гутрум на деле брал обязательство не допускать дискриминации в вопросе выкупа между своими английскими и скандинавскими подданными. Альфред одержал победу в важном вопросе, что является свидетельством силы и реальности его власти.

* * *

В сборнике законов (судебнике) короля Альфреда сделана попытка соединить законы Моисея с христианскими принципами и древнегерманскими обычаями. Он изменил Золотое Правило. Вместо заповеди Христа «Делай другим то, что хочешь, чтобы делали тебе», он принял принцип, требующий меньших усилий: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы делали тебе», снабдив таким комментарием: «Придерживаясь этого наставления, судья может поступать по справедливости со всеми людьми; ему не нужны другие кодексы. Пусть думает о себе как об истце и определяет, какой приговор удовлетворил бы его». В преамбуле король скромно заметил: «Мы не взяли на себя смелости письменно излагать многие собственные законы, потому что не можем знать, что встретит одобрение наших преемников». Законы Альфреда, постоянно дополняемые его наследниками, превратились в кодекс обычного права, применяемый судами. Впоследствии известные как законы святого Эдуарда Исповедника, они уважались нормандскими королями. На их основе посредством манипуляций феодальных юристов было создано обычное право.

Всеми имевшимися в его распоряжении средствами король поощрял церковь и ученость. Превыше всего он ставил распространение образования. Сохранилось его предписание епископу Вустерскому, которое приводит Ходжкин: «Я бы хотел сообщить вам, что мне вспомнилось, какие мудрые люди встречались раньше в английском народе, как духовного сана, так и миряне, и какие счастливые времена были тогда для англичан, и как короли, управлявшие тогда народом, подчинялись Богу и Его слугам, и они, с одной стороны, поддерживали мир и нравственность в своих владениях, а также укрепляли свою власть, а с другой – увеличивали свою территорию, как преуспевали они в войне и управлении… как приходили в эту землю чужеземцы за мудростью и наставлением… Настолько упала грамотность в английском народе, что теперь мало кто может понять их псалтыри на английском или перевести письмо с латыни на английский…».

Альфред хотел переустроить монастырскую жизнь, которая серьезно деградировала в условиях всеобщей анархии. Ходжкин цитирует статью судебника: «Если кто берет монахиню из монастыря без разрешения короля или епископа, то пусть заплатит 120 шиллингов, половину королю, половину епископу… Если она проживет дольше, чем тот, кто умыкнул ее, то не унаследует она ничего из его собственности. Если родит она ребенка, то не унаследует он собственности больше, чем мать его».

И, наконец, необходимо сказать об изучении Альфредом истории. Именно при нем началось составление «Англосаксонской хроники». Тот факт, что ранние записи фрагментарны, вселяет уверенность в том, что составители не привлекали воображение для их написания. Со времен короля Альфреда хроники точны, часто многословны, иногда написаны с пониманием истории и в то же время не лишены красноречия.

Сквозь столетия мы различаем внушительный и гибкий интеллект, равно умело пользующийся мечом войны и правосудия, применяющий для защиты как оружие, так и политику. Он заботится о церкви, учености и искусстве посреди несчастий и опасностей, собирает нацию и всегда стремится, невзирая на распри и ненависть, присущие тому времени, к миру, который неизменно благоприятствовал нашей стране.

Для мудрецов этот король, как говорилось, был чудом. «С колыбели его наполняла любовь к мудрости», – писал Ассер. Христианская культура его двора резко контрастировала с бессмысленным варварством жизни викингов. Более древнему народу предстояло смирить воителей и обучить их искусству мира, показать им ценность совместной оседлой жизни. Мы наблюдаем рождение нации. Результат трудов Альфреда – это будущее смешение саксов и данов в единой христианской Англии.

В суровые времена нормандского господства фигура великого Альфреда служила маяком, ярким символом побед саксов. Он был народным героем. Правитель, научивший их мужеству и придавший им уверенность в своих силах во время беспрестанных войн с данами, поддержавший их своей твердой верой, давший им законы и хорошее управление, сохранивший в хрониках их героические дела, прославлен в легендах и песнях как Альфред Великий.

* * *

Альфреда ожидала еще одна, последняя война. Викинги в это время переживали не лучшие времена. В 885 г. они поднялись по Сене с сотнями кораблей и армией в 40 тысяч человек. Пустив в ход все известные военные средства, они взяли в осаду Париж и на протяжении более года пытались взломать его стены. Им мешал укрепленный мост, переброшенный франками через реку. Они перетащили свои корабли по суше в обход моста и опустошили окрестные земли, но так и не смогли взять Париж. Граф Одо защитил город от наглых пиратов, а тем временем повсюду люди настойчиво требовали, чтобы король франков пришел на помощь столице. Карл Великий не передал своих качеств детям. Полученные ими прозвища достаточно убедительно свидетельствуют об их деградации. Карл Лысый умер, его сменил Карл Толстый. Этот несчастный инвалид вынужден был в конце концов собрать внушительную армию и двинуть ее на Париж. Действия его оказались неэффективными, но город стойко держался благодаря решимости Одо. Наступление викингов ослабло и затем окончательно сорвалось. Что точно произошло, неизвестно, так как известия, передаваемые различными хрониками, противоречивы. Однако мы знаем, что тогда же викинги вели другие сражения, с германскими армиями, в одной из которых их телами был заполнен ров.

Очевидно, их наступление по всем направлениям в Западной Европе встретило сопротивление, которое, хотя и не было мощным, все же оказалось им не по силам. В течение шести лет викинги опустошали внутренние районы Северной Франции. За ними следовал голод. Самые прекрасные области оказались разграбленными – куда теперь могли они направиться? Варвары снова обратили взоры на Англию: за это время хозяйство там должно было восстановиться. На континенте их знамена склонялись все ниже, но, может быть, на острове их снова ждет добыча. «Это было, – пишет в своем восхитительном повествовании Ходжкин, – изголодавшееся чудовище, повернувшееся к Англии как в поисках пищи, так и для грабежа». Главарям языческих разбойников и пиратов досталась эффективная военная и морская машина, но им приходилось иметь дело с грозными ветеранами, которых нужно было кормить, которыми нужно было управлять и которые должны были кого-то убивать. Люди, подобные этим ветеранам, способны разработать грандиозные планы, и, несомненно, их набег на Англию был одним из самых тщательно подготовленных и спланированных злодеяний того времени.

Гутрум умер в 891 г., и договор, заключенный им с Альфредом и с трудом соблюдавшийся, прекратил свое действие. Внезапно, осенью 892 г., вражеская армада из 250 кораблей появилась у Лимпне, доставив «Великую языческую армию», разграбившую Францию, для вторжения в Англию. Викинги сошли на берег и укрепились у Эпплдора, на окраине леса. За ними последовала вторая волна захватчиков с континента численностью в 80 кораблей. Они поднялись вверх по Темзе и закрепились на ее южном берегу у Милтона, около Ситтингборна. Таким образом викинги собирались напасть на Кент с двух сторон, В третий раз Альфред стоял перед необходимостью защищать свое королевство в серьезной битве с опытным врагом, действовавшим согласованно и продуманно. У англичан – мы можем их так назвать, потому что мерсийцы и западные саксы выступили вместе – было за спиной 14 лет хрупкого мира, который они могли использовать для улучшения своей обороны. Они укрепили многие южные города, которые превратились в «бурги». Улучшилась организация фирда, хотя присущие ему слабости остались. Были сделаны запасы денег и продовольствия, упрочено управление, и все признавали власть Альфреда. Как и у Карла Великого, у него был отважный сын. В возрасте 22 лет Эдуард уже мог вести армии отца в сражение. Во главе мерсийцев стоял Этельред, достойный товарищ Эдуарду. Болевший в это время король нечасто появлялся перед армиями; он редко находился во главе войска, и основные эпизоды войны связаны, как это и должно быть, с двумя молодыми вождями.

В этой третьей войне англичане разбили викингов. Благодаря господству на море захватчики овладели Кентским полуостровом с севера и юга. Альфред попытался откупиться от них и, вероятно, сумел задержать их наступление. Он убедил вождя викингов, Хэстена, крестить двух его сыновей. Он дал Хэстену много денег, и стороны обменялись клятвами о мире, но лишь затем, чтобы нарушить их. Между тем даны не прекращали совершать набеги, и Альфред пытался поднять против них Англию. В 893 г. третий отряд, состоявший из ветеранов, обосновавшихся в Нортумбрии и Восточной Англии, обогнул южное побережье и, высадившись, осадил Эксетер. На этот раз молодые предводители англичан нанесли ответный удар. Очевидно, они имели в своем распоряжении значительную конную силу – еще не то, что мы называем кавалерией, но уже обладавшую быстротой передвижения. Они напали на колонну разбойников возле современного Олдершота, обратили их в бегство и преследовали неприятеля на протяжении двадцати миль, до тех пор, пока скандинавы не спаслись, спустившись по Темзе, и укрылись за Кольном. К несчастью, у молодых вождей не хватило сил возобновить наступление, к тому же у них закончилась провизия. Вследствие этого преследование пришлось прекратить, и враг ускользнул.

Даны закрепились в Бенфлите, на Темзе ниже Лондона, и, как говорят, их сооружения можно обнаружить даже сейчас. Затем, оправившись от поражения, они отплыли для других разбоев, оставив в крепости относительно небольшой гарнизон. Его-то и атаковали молодые принцы. Штурмовать хорошо укрепленный пункт в тех войнах было почти невозможно, но сын Альфреда и его зять с большими силами обрушились на врага из Лондона и «обратили армию в бегство, захватили форт и взяли все, что там было, добро, а также женщин и детей, и отвезли все в Лондон. И все корабли они или разбили на куски, или сожгли, или отвели в Лондон и Рочестер».

Так рассказывает «Англосаксонская хроника». В XIX в., когда строилась железная дорога, на месте Бенфлита раскопали обугленные части кораблей и много скелетов. В захваченной крепости победители обнаружили жену Хэстена и двух его сыновей. Это были ценные заложники, и короля Альфреда многие осуждали и тогда, и впоследствии за то, что он вернул их Хэстену. Жену он возвратил ему из гуманности. Что касается сыновей, то их крестили, и Альфред стал крестным отцом одного, а Этельред из Мерсии – другого. Так что они стали братьями во Христе, и король защитил детей от последствий неправедной войны их отца. В IX в. понять его поведение было трудно, ведь королевство отчаянно сражалось с жестокими разбойниками, но этот поступок послужил одной из причин того, что в более поздние времена короля называли Альфредом Великим. Война продолжалась, но, как указывают хроники, Хэстен больше не участвовал в ней. Скорее всего, милосердие и великодушие Альфреда не оказались напрасными.

В этой жестокой войне викинги использовали три армии: первую, самую большую, привел с континента Хэстен, вторая высадилась возле Лимпне, а третья пришла из Области датского права. В конце концов все они были разбиты в сражении с христианами из Мерсии, Уэссекса и Уэльса.

Заслуживает внимания еще один случай. «Англосаксонская хроника» рассказывает: «Перед зимой (зима 894–895 гг. – У. Ч.)… даны провели свои корабли вверх по Темзе и затем вверх по Ли… и построили форт в двадцати милях над городом Лондоном… Осенью (895 г. – У. Ч.) король стал лагерем вблизи города, пока убирали хлеб, чтобы даны не лишили его урожая. Потом однажды король проехал возле реки, чтобы выяснить, как помешать данам проникнуть в город, чтобы они не смогли провести туда свои корабли… Он построил два форта на обоих берегах реки… Тогда даны поняли, что они не смогут провести свои корабли. Поэтому они оставили их и отправились по суше… и жители Лондона захватили корабли и все, что не смогли унести, разбили, а все, что стоило забрать, доставили в Лондон».

В 896 г. война пошла на убыль, и викинги, силы которых в это время, похоже, иссякли, рассеялись: одни обосновались в Области датского права, другие возвратились во Францию. «По милости Бога, – подводит итоги войны «Хроника», – армия (данов. – У. Ч.) не нанесла большого урона английскому народу». Альфред надежно защитил родной остров. Политическими и военными методами он сохранил в Англии христианскую цивилизацию. Он заложил основы могущества юга, который с тех пор поддерживал авторитет всего острова, а позднее и Британской империи. Он освободил Лондон и оставил после себя доблестных наследников, которые на протяжении нескольких поколений, как мы увидим, успешно продолжали его дело.

* * *

Альфред умер в 899 г., но борьба с викингами продолжалась, и еще не раз события принимали для англичан неожиданный оборот. Род Альфреда дал английскому народу немало великих правителей, и пока его необыкновенные качества передавались из поколения в поколение, победа не покидала ряды христиан. В его сыне Эдуарде, который сразу же был провозглашен королем, армия еще при жизни Альфреда нашла неустрашимого предводителя. Между Эдуардом и его двоюродным братом Этельредом произошла ссора, и последний бежал к данам и поднял викингов Нортумбрии и Восточной Англии на новый набег против своей родной страны. В 904 г. Этельред и король данов пересекли верховья Темзы возле Криклэйда и разграбили часть Уилтшира. В отместку Эдуард приказал армии, сформированной из жителей Кента и Лондона, вторгнуться в Восточную Англию. Они опустошили среднюю Англию, но ополчение Кента промедлило с отходом и было вынуждено вступить в бой с разъяренными данами. Даны одержали победу и устроили большую бойню, но, как пожелала судьба, оба – датский король Эрик и изменник Этельред – погибли на поле боя, и новый король данов, Гутрум II, заключил с Эдуардом мир на основе, договора 886 г., сделав к нему дополнения, которые показывают, что с годами ситуация изменилась. Предполагалось, что даны теперь христиане и платят церковную десятину, а приходской священник должен быть оштрафован, если вводит в заблуждение паству относительно времени поста или религиозного праздника.

В 910 г. даны нарушили этот договор, и в Мерсии возобновилась война. Главные силы Уэссекса и Кента уже были высланы Эдуардом, находившимся с флотом, на помощь мерсийцам, и в решающем сражении у Теттенхолла, в Стаффордшире, даны потерпели тяжелое поражение.

Эта победа англичан стала важной вехой в долгом конфликте. Армии данов в Нортумбрии так и не оправились после битвы у Теттенхолла, а их области оказались незащищенными перед лицом английского завоевания. До этого Мерсия и Уэссекс оборонялись и часто оказывались в самом критическом положении. Теперь все переменилось. Страх обуял данов.

Как мы уже знаем, сестра Эдуарда Этельфледа вышла замуж за эрла Этельреда, правителя Мерсии. Этельред умер в 911 г., и его вдова унаследовала Мерсийское королевство. В те жестокие времена появление женщины-правительницы уже само по себе означало наличие у нее выдающихся способностей. Эдуард Старший, как его назвали впоследствии, и его сестра Этельфледа, «Госпожа мерсийцев», совместно вели войну и достигли в ней такого успеха, которого никогда не знал Альфред. Оба королевства, связанные родством и побуждаемые необходимостью, осуществляли единую политику, и очередное нападение данов было встречено уверенно и вскоре отбито. После этого победители приступили к полному завоеванию Области датского права. На выполнение этой задачи ушли следующие десять лет. Брат и сестра наступали согласованно, укрепляя занимаемые ими города. В 918 г., когда Эдуард взял штурмом Темпефорд, возле Бедфорда, и король Гутрум II был убит, Восточная Англия прекратила сопротивление, а вожди данов подчинились Эдуарду как своему покровителю и господину. За это они сохранили свои владения и получили право жить по местным законам. В то же время «Госпожа мерсийцев» завоевала Лейстер и получила из Йорка предложения о подчинении ей. В этот момент, когда Мерсия достигла максимального успеха, Этельфледа умерла, и Эдуард, поспешивший в Тамуорт, был приглашен знатью Мерсии занять вакантный трон.

Власть сына Альфреда никто не оспаривал во всей Англии к югу от Хамбера, и бритты в лице принцев Северного и Южного Уэльса поторопились признать его своим сувереном. Продвигаясь в следующие два года на север, Эдуард построил форты в Манчестере, Телуолле и Бейкуэлле. Даны Нортумбрии поняли, что близится их конец. Казалось, что прочное и долговременное единство в стране будет вот-вот достигнуто. Эдуард Старший триумфально правил еще пять лет, и когда он умер в 924 г., его власть перешла к третьему замечательному повелителю, способному во всех отношениях продолжить дело отца и деда.

Этельстан, третий из великих западносаксонских королей, попытался поначалу, в соответствии с традициями своего дома, наладить мирные отношения с независимыми частями Области датского права, но после того как это привело к конфликту, вошел в Йоркшир в 926 г. и утвердился там. Нортумбрия покорилась; короли скоттов и Стратклайда признали его своим «отцом и повелителем», а князья валлийцев согласились платить дань. Установился недолгий тревожный мир, после которого в 933 г. началась кампания против скоттов. В 937 г. вспыхнуло общее восстание и возобновилась война, в которой приняли участие все прежде покоренные племена. Вся северная Британия – кельты, даны и норвежцы, язычники и христиане – выступила сообща под предводительством Константина, короля скоттов, и Олафа из Дублина, получившего подкрепления из Норвегии.

На этот раз время не растрачивалось попусту в маневрах – последовала битва, которая сохранилась для нас в описаниях исландской саги и английской поэмы. Как отмечает автор саги, Этельстан вызвал своих противников на бой и те были столь безрассудны, что согласились. Английский король даже предложил место, где двум войскам предстояло померяться силами. Армии, очень большие для тех скудных времен, заняли свои позиции, словно приготовившись к Олимпийским играм, и все это сопровождалось долгими переговорами.

По мере того как массы вооруженных людей размахивали друг перед другом щитами и оружием, перебрасывались насмешками, обстановка накалялась, и дело дошло даже до ожесточенной стычки между нортумбрийцами и исландскими викингами, с одной стороны, и частью английской армии – с другой. Хотя вождь нортумбрийцев и бежал с поля боя, англичане потерпели поражение. Но настоящая битва произошла на следующий день. Противники сошлись со всей подобающей случаю важностью, выставляя напоказ свою мощь, и яростно обрушились друг на друга с кольями, топорами и мечами. Сражение кипело весь день.

Победная песнь Брунанбурга позволяет нам проникнуть в мысли и настроения англосаксов, с их примитивной образностью и восторгом, в который приводила их война: «Вот Этельстан-король, повелитель эрлов, дарующий браслеты знатным, и также брат его, Эдмунд Этелинг, завоевавший вековую славу на поле брани, с мечами на Брунанбурге. Они пробили стену щитов, они ломали боевые древки тяжелыми топорами, и скотты дрогнули… Поле окрасилось кровью воинов!.. И тогда солнце, стоявшее в зените… величественная звезда, взошедшая над землей, яркая, словно божья свеча, быстро зашла за горизонт. Лежат солдаты, многие пронзены копьями, северные люди с пробитыми щитами… И вот скотты, смертельно утомленные битвой, оставили после себя пировать на мертвечине покрытого пылью ворона с кривым клювом, чернокрылого орла с белым хвостом, жадного боевого сокола и серого зверя, лесного волка».

Победа англичан была полной. Константин, «клятвопреступник», как утверждали победители, бежал на север, а Олаф с остатками своей армии вернулся в Дублин. Так внук короля Альфреда, доблестный Этельстан, стал одним из первых государей в Западной Европе. На монетах и грамотах он называл себя Rex totius Britanniae.

Его притязания были признаны на континенте. Три его сестры вышли замуж за каролингского короля, Карла Простоватого, за капетинга, Гуго Великого, и за Оттона Саксонского, будущего императора Священной Римской империи. Он даже возвел на престол норвежского принца, поклявшегося в верности ему и принявшего в качестве его вассала крещение в Йорке. Можно было бы надеяться, что наконец-то наступит умиротворение, но этого не произошло, и, когда через два года после Брунанбурга Этельстан умер и его сменил на троне сводный брат, юноша 18 лет, разбитые противники снова поднялись против него. Эдмунд – в духе своего народа – сохранил завоеванные ранее позиции. Он правил всего шесть лет, но когда умер в 946 г., то сохранил все, не уступив ни дюйма. Эдмунду унаследовал его брат Эдред, внук Альфреда, младший сын Эдуарда Старшего. Он тоже сумел защитить свою страну, подавив всех врагов силой оружия, и, похоже, навсегда погасил мятежные настроения Нортумбрии.

Историки считают 954 г. концом первого большого периода в викинговской истории Англии. Сто двадцать лет прошло после того, как удар викингов потряс остров. В течение сорока лет английское христианское общество боролось за жизнь. В течение восьмидесяти лет пять королей-воинов – Альфред, Эдуард, Этельстан, Эдмунд и Эдред – сражались с завоевателями. Английское правление было теперь восстановлено по всей стране, хотя и в изменившейся с ходом времени форме. Однако наряду с ним пустили глубокие корни поселения данов, покрывавшие огромную восточную равнину. И в этих поселениях под властью английского короля сохранялись и кровь северного народа, и его обычаи.

Весь этот долгий процесс достиг наибольших масштабов в период прочного, мирного правления Эдгара. Завоевание новых земель сопровождалось постепенной перестройкой управления. Она изменила развитие английских государственных институтов, и ее влияние чувствуется до сих пор.

Были реорганизованы графства, во главе каждого из которых стоял шериф или главный магистрат, преданный чиновник, ответственный непосредственно перед короной. Графства, в свою очередь, разделили на округа, а города подготовили для обороны. Сложная система судов – в графствах, округах и городах, имевших самоуправление – поддерживала закон и порядок и преследовала преступников. Были пересмотрены налоги. И, наконец, вместе с военным и политическим возрождением резко оживилась монастырская жизнь и возродилась ученость, давшая начало нашей литературе. Движение в этом направлении шло медленно, но в середине века, после того как Англия соприкоснулась с религиозным движением на континенте, оно ускорилось. Работы Дунстана, архиепископа Кентерберийского, и его младших современников, Освальда, епископа Вустерского, и Этельвольда, епископа Винчестерского, способствовали возрождению строгих религиозных норм в монастырях и косвенным образом реформированию епископата, по мере того, как все большее число монахов становились епископами. Еще одним, пусть и относительно случайным, результатом стало расширение учености и появление замечательных иллюстрированных рукописей, находивших большой спрос в тогдашней Европе. Многие из них, предназначенные для религиозного наставления мирян, были написаны на английском языке. Церковные поучения Элфрика, аббата из Эйншема, стали первым достижением английского литературного языка: столь значительных высот родной язык не достигал еще нигде в Европе. С какой точки зрения ни посмотреть, X в. стал решительным шагом вперед в судьбе Англии. Несмотря на катастрофический упадок монархии, последовавший за смертью Эдгара, английская государственная организация и культура укоренились столь крепко, что меньше чем за 100 лет пережили два чужеземных вторжения.

Современникам казалось, что после величественной коронации в Бате в 973 г., ставшей образцом всех последующих коронаций, единство страны наконец-то скреплено навеки. Повсюду – в графствах, округах и городах – регулярно заседают суды, чеканится единая монета, установлена единая система мер и весов. Возрождаются искусства строительства и отделки; в церкви снова начинает процветать ученость; есть литературный язык, на котором пишут все образованные люди. На острове восстановлена цивилизация. Но политическая структура готова вот-вот опрокинуться. Прежде ее поддерживали сильные, вооруженные люди. Теперь трон воинов унаследовал ребенок, беспомощный, колеблющийся и ненадежный. Стране выпало 25 мирных лет, и англичане, столь великолепно проявившие себя в опасностях и невзгодах, непобедимые под доблестным руководством, утратили свой боевой дух под расслабляющим влиянием покоя. Наступило время Этельреда Неготового. Но так же безошибочно можно назвать его Этельредом-не-получающим совета.

В 980 г. снова начались серьезные набеги. Разбойники из Ирландии опустошили Честер. Население Саутгемптона пострадало от пришельцев из Скандинавии или Дании. Разграблению подверглись Танет, Корнуэлл и Девон. Многие люди погибли. До нас дошла эпическая поэма «Битва при Малдоне», где рассказывается о сражении 991 г. Даны собрались на острове Норти, к востоку от Малдона, англичане расположились на южном берегу реки Блэкуотер. Сражение развернулось на плотине, соединяющей остров с материком и затопленной приливом. Викинги принялись по привычке торговаться: «Ради вашей безопасности быстрее присылайте кольца; лучше вам откупиться данью от наших копий, чем участвовать в жестокой войне… Мы уйдем за море с данью, и меж нами будет мир». Но Биртнот, олдермен Эссекса, ответил: «Послушай ты, разбойник, что говорят эти люди. Они заплатят тебе дань кольями, смертоносными дротиками и старыми мечами… Не простой человек стоит здесь, а эрл со своими людьми, и он защитит эту землю Этельреда, владения и народ моего принца. Язычники падут в бою. Постыдно для меня отпускать тебя с данью, не дав боя, раз уж ты так далеко зашел на нашу землю. Не так-то легко взять сокровище; сначала пусть в жестоком бою получат свое острие и лезвие, прежде чем мы заплатим дань…».

Столь высокие слова не подтвердились дальнейшим ходом дела. Пока шел обмен колкостями, вода пошла на убыль, и дамба обнажилась. Англичане согласились, чтобы викинги перешли через нее и построились на южном берегу в боевом порядке. Едва начался бой, как войска Биртнота не выдержали. Многие из них бросились наутек, но группа танов, понимая, что все потеряно, сражалась насмерть. За этим поражением последовал самый унизительный период господства данов.

Мы уже видели, что в свое время Альфред без колебаний использовал как оружие, так и деньги. Этельред пользовался деньгами вместо оружия. Он брал их все больше и больше, а получал все меньше и меньше. В 991 г. он откупился от захватчиков 10 тысячами фунтов серебра. В 994 г. за 16 тысяч фунтов он получил не только короткую передышку, но и крещение разбойника Олафа – уступку, брошенную ему как подачку. В 1002 г. он еще раз купил мир за 24 тысячи фунтов серебра, но на этот раз был вынужден сам нарушить договор.

В этот период разложения и упадка англичане приняли на службу большое количество наемников-данов. Этельред подозревал, что эти опасные помощники плетут заговор против него. Охваченный паникой, он приказал убить всех данов на юге Англии, то ли чтобы расплатиться с ними, то ли чтобы установить мир на своей земле. План его был реализован в 1002 г. в день святого Бриса. Среди жертв оказалась Гуннхильд, жена Паллига, одного из вождей викингов, и сестра Свейна Вилобородого, короля Дании. Свейн поклялся жестоко отомстить и в течение двух лет обрушивал свой гнев на несчастный остров. От его мести пострадали Эксетер, Уилтон, Норвич и Тетфорд, что показывает, какими были масштабы воздаяния. Но кровь не утолила ярость мстителя. На какое-то время в его планы вмешался голод – армия данов не могла больше прокормиться на разоренной земле и в 1005 г. возвратилась в Данию. Но летописи 1006 г. отмечают, что Свейн снова прибыл в Англию, разграбил Кент, опустошил Рединг и Уоллинфорд. В конце концов Этельред купил еще один недолгий мир, уплатив 36 тысяч фунтов серебра, что равнялось национальному доходу за три года.

Была предпринята отчаянная попытка построить флот. Взявшись за дело с энергией обреченных, воодушевившей некогда карфагенян на последнюю битву, обедневший, несчастный народ, страдающий от грабежей и голода, построил огромное количество кораблей. Новый флот был собран в Сэндвиче в 1009 г. «Но, – отмечает «Хроника», – либо нам не хватило удачи, либо мы были недостойны того, чтобы эта сила пошла на пользу этой земле». Командующие флотом рассорились. В бою несколько кораблей затонуло, другие пропали во время шторма, а остальные были постыдно покинуты своими командирами. «И затем, те, кто были на кораблях, привели их в Лондон, позволив труду всего народа вот так легко пропасть впустую». Есть документ о последней выплате викингам в 1012 г. На этот раз было изъято 48 тысяч фунтов серебра, а вдобавок враги разграбили Кентербери, захватили в заложники архиепископа, потребовав за него выкуп, и в конце концов убили его за то, что он отказался принуждать свою паству к сбору денег. «Хроника» отмечает: «Все эти невзгоды выпали на нас из-за дурных советов, потому что дань предлагалась им в не то время, когда нужно, а также потому, что не было им сопротивления; но тогда, когда все зло было совершено, с ними заключали мир. И несмотря на мир и дань, они ходили повсюду толпами, разоряя наш несчастный народ и убивая людей».

Ни к чему перечислять дальнейшие несчастья. Сведения о подобных ужасах, происходивших в более ранние века, не дошли до нас лишь потому, что они не зафиксированы в летописях.

Вполне достаточно бросить беглый взгляд на эту жуткую сцену, чтобы ощутить ее полнейшую безысходность, безнадежное уныние и жестокость. Отметим лишь, что в 1013 г. Свейн в сопровождении своего младшего сына, Кнуда, снова объявился в Англии, подчинил йоркширских данов и пять городов Области датского права, был признан повелителем Нортумбрии и датской Мерсии, разорил Оксфорд и Винчестер, совершив карательный поход. Хотя англичанам удалось отбросить Свейна от Лондона, все же он был провозглашен королем Англии, тогда как Этельред бежал в поисках убежища к герцогу Нормандскому, на сестре которого он в свое время женился. После таких триумфальных побед Свейн умер в начале 1014 г. Наступила еще одна передышка. Англичане снова обратились к Этельреду, «заявив, что нет им господина» милее, чем их настоящий господин, если только править ими он будет лучше, чем делал это прежде».

Но вскоре юный датский принц, Кнуд, выдвинул свои притязания на английскую корону. В этот момент дух Альфреда снова возродился в сыне Этельреда, Эдмунде – Эдмунде Железнобоком, как стали потом называть его. В двадцать лет он уже прославился. Несмотря на то что Этельред объявил его бунтовщиком, Эдмунд отказался повиноваться своему отцу, собрал силы и, блестяще проведя военную кампанию, нанес данам ряд серьезных поражений. Он выигрывал сражения, он освободил Лондон, он боролся с предателями, и сердца людей обратились к нему. В разоренной Англии нашлись люди, готовые сражаться рядом с новым героем. Этельред умер, и Эдмунд, последняя надежда англичан, был провозглашен королем. Несмотря на многие трудности и тяжелое поражение, он оказался достаточно мужественным, чтобы разделить королевство, а затем приступить к собиранию сил для возобновления борьбы, но в 1016 г., в возрасте 22 лет, Эдмунд Железнобокий скончался, и все королевство впало в отчаяние.

Король Кнуд и море. Художник Джозеф Кронхайм.

Церковная аристократия, игравшая такую большую роль в политике, давно твердила о пророчествах, возвещавших грядущее горе и приписываемых святому Дунстану. В Саутгемптоне, еще при жизни Эдмунда, светская и духовная знать Англии сошлась на том, чтобы навсегда отказать в поддержке потомкам Этельреда и признать королем Кнуда. Всякое сопротивление данам, моральное и военное, прекратилось. Род Этельреда была отрезан от наследования королевского трона, а последние представители Уэссекской династии бежали из страны. Юный датский принц благосклонно принял это всеобщее униженное подчинение, хотя ему и понадобилось несколько кровавых расправ для укрепления своего положения. Он сдержал свое обещание исполнять обязанности короля как в духовных, так и в мирских делах всей страны. Английские магнаты согласились откупиться от армии данов огромной компенсацией, и новый король, поддержанный датскими вождями, «поклялся своей душой» и взял обязательство править в интересах всех. Таково было соглашение, торжественно подписанное представителями англичан и данов. «Королевская династия, – пишет немецкий историк Ранке в «Истории Англии», – чьи права и огромное превосходство были связаны с самыми ранними поселениями, которая завершила объединение королевства и спасла его от многих несчастий, в момент морального истощения и политической катастрофы была отстранена от власти церковной и мирской знатью как англосаксонского, так и датского происхождения».

* * *

Суверенитет может быть основан на трех принципах: завоевании, которое никто не в силах оспорить; наследственном праве, весьма уважаемом всеми; и выборах – что-то вроде компромисса между двумя первыми. Именно на последней основе начал свое правление Кнуд. Возможно, что у Альфреда и Кнуда ранний идеал справедливого правления сложился под влиянием примера Траяна. Этого императора весьма уважал папа Григорий, приславший первых миссионеров в Англию. Есть сведения, что рассказы о добродетелях Траяна зачитывались вслух во время церковных служб в Англии. Кнуд, может быть, тоже изучал и наверняка копировал императора Августа. Все знают, какой урок преподнес он своим льстецам, когда уселся на берегу и воспретил наступление прилива. Новый король обязал себя подчиняться законам, посредством которых правил. Даже в исполнении воинских обязанностей он считал необходимым следовать установлениям, определенным для его собственной дружины. В самом начале он распустил огромную датскую армию и полностью доверился преданности униженных англичан. Кнуд женился на Эмме Нормандской, вдове Этельреда, и таким образом упредил любые действия герцога Нормандского от имени ее потомков от Этельреда.

Кнуд считался властителем пяти или шести государств. Он уже был королем Дании, когда завоевал Англию, и имел основания претендовать на трон Норвегии. Шотландия признала свой и Англии вассалитет от него. Власть викингов, хотя к тому времени уже подорванная, все еще распространялась от Норвегии до Северной Америки и от Балтики до Востока. Но из всех этих областей Кнуд выбрал Англию в качестве своей родины и столицы. Как говорят, ему нравился англосаксонский образ жизни. Ему хотелось, чтобы его считали «наследником Эдгара», чьи семнадцать лет мира ярко контрастировали с последующими жестокими временами. Он правил в соответствии с законами и давал понять, что их должно применять строго независимо от его исполнительной власти.

Он строил церкви, заявлял о своей приверженности христианской вере и папской власти. Он почтил память святого Эдмунда и святого Альфега, убитых его соотечественниками, и с большой торжественностью перенес их останки в Кентербери. Находясь в 1027 г. с паломничеством в Риме, Кнуд написал письмо своим подданным, в котором в возвышенных выражениях обещал творить равное ко всем правосудие и делал особый упор на уплату церковных сборов. Его дочь вышла замуж за старшего сына германского императора Конрада, расширившего в итоге свою империю до берегов Одера. Все эти замечательные достижения, благословенные Богом и милостью судьбы, стали в значительной степени возможны благодаря его личным качествам. В данном случае мы снова видим, как власть великого человека создает порядок из бесконечных конфликтов и противоречий и обращает себе на службу гармонию и единство и как отсутствие таких людей оборачивается безмерными страданиями для страны.

Некоторые из ранних свидетельств о Кнуде проливают свет на его характер и склонности. «Когда он входил в монастыри и встречал великое почтение, то шел смиренно, с удивительным благоговением опустив глаза и обильно проливая слезы… он искренне ждал вмешательства святых. Но когда дело доходило до королевских пожертвований – о! – как часто его роняющие слезы глаза устремлялись на землю! Как часто бил он себя в грудь! Какие вздохи он издавал! Как часто он молился о том, чтобы быть достойным небесного милосердия!»

Но вот эпизод из одной саги, написанной двумя столетиями позже и в совсем другом тоне: «Когда король Канут и эрл Ульф немного сыграли, король сделал неверный ход, и эрл взял его коня, но король снова поставил фигуру на доску и приказал эрлу сделать другой ход. Эрл рассердился, перевернул доску, встал и пошел прочь. Король сказал: «Убегай, Ульф Боязливый». Эрл повернулся у двери и ответил: «… Ты не называл меня Ульфом Боязливым у реки Хельге, когда я поспешил к тебе на помощь и когда шведы били тебя, как собаку». Затем эрл вышел и отправился спать… Утром, когда король одевался, он сказал своему слуге: «Иди к эрлу Ульфу и убей его».

Юноша пошел, некоторое время отсутствовал, а затем вернулся. Король сказал: «Ты убил эрла?»

«Я не убил его, потому что он ушел в церковь святого Луция».

Управляющим двором был у короля человек по имени Ивар Белый, норвежец по рождению. Король сказал ему: «Иди и убей эрла».

Ивар пошел в церковь и там, на хорах, проткнул мечом эрла, который умер на месте. Потом Ивар пришел к королю с окровавленным мечом.

Король сказал: «Ты убил эрла?»

«Я убил его», – ответил тот.

«Ты сделал хорошо».

После того как эрл был убит, монахи закрыли церковь и заперли двери. Когда об этом сказали королю, он послал монахам письмо, приказав открыть церковь и исполнить мессу. Они сделали, как приказано, и когда король пришел в церковь, то одарил ее огромной собственностью, так что она получила большие владения, благодаря которым это место быстро разбогатело, а те земли с тех пор всегда принадлежат ей».

* * *

Тем временем за проливом поднималась новая военная сила. Поселение викингов, основанное в Нормандии в начале X в., превратилось в самое мощное государство во Франции. Менее чем за сто лет морские разбойники превратились в феодальное общество. Сохранившиеся свидетельства перенасыщены легендами. Мы даже не знаем, был ли Роллон, по традиции считающийся основателем Нормандского государства, норвежцем, даном или шведом. История Нормандии начинается с договора Сент-Клер-сюр-Эпт, заключенного между Роллоном и Карлом Простоватым, королем западных франков. Это соглашение подтвердило сюзеренитет короля Франции и определяло границы герцогства Нормандии.

В Нормандии сложился класс рыцарей и знати, владевший землей, несший за нее военную службу и передававший ее в субаренду на таких же условиях. Норманны, с их стремлением к законности и порядку, заложили основы общества, в котором в скором времени выросла отличная армия. Нормандия жила по строгим законам, установленным верховной властью герцога. Никто, кроме самого герцога, не имел права возводить крепости или укрепления. Суд (или «курия») герцога состоял из его придворных чиновников, видных представителей церкви и наиболее значительных землевладельцев, обязанных ему не только военной службой, но и личным присутствием при дворе, где находился центр управления. По всей Нормандии виконты защищали интересы герцога и заставляли считаться с его решениями. Они не только собирали налоги с владений герцога, но и являлись, по сути, префектами, поддерживавшими тесную связь с курией и надзиравшими над округами, схожими с английскими графствами. Герцоги Нормандии построили такие отношения с церковью, которые стали образцом для всей средневековой Европы. Они охраняли монастыри, находившиеся на территории их владений, и покровительствовали им. Правители Нормандии приветствовали религиозное возрождение в X в. и благосклонно относились к его проводникам, оказывая им помощь и содействие. Однако они закрепили за собой право назначать епископов и аббатов.

Именно из этой сильной и сплоченной земли и суждено было выйти будущим правителям Англии. Еще в 1028–1035 гг. герцог Нормандии Роберт строил планы завоевания острова. В нем проснулись инстинкты его предков-викингов Его смерть и отсутствие законного наследника задержали осуществление этих намерений, но лишь на время.

В событиях английской истории того периода привлекает внимание Эмма, сестра Роберта Нормандского. В свое время Этельред женился на ней в силу разумного желания получить благодаря кровным узам военную поддержку самого мощного государства в Европе. Кнуд взял ее в жены ради объединения Англии. О ее жизни и качествах известно мало. Тем не менее она – из тех немногих женщин, кому довелось оказаться в гуще событий в переломный исторический момент, когда сошлись в бою столь достойные соперники, как даны и англичане. Фактически у Эммы было два мужа и два сына, бывших королями Англии.

В 1035 г. умер Кнуд, а вместе с ним распалась и его империя. Он оставил трех сыновей, двух от Эльгивы из Нортгемптона и одного, Хардекнуда, от Эммы. Эти наследники были невежественными и грубыми викингами, а потому мысли многих устремились к представителям старой западносаксонской династии, Альфреду и Эдуарду, сыновьям Этельреда и Эммы, жившим в изгнании, в Нормандии. Старший, Альфред, «невинный принц», как называет его один хронист, поспешил в 1036 г. в Англию под предлогом навестить вновь овдовевшую мать, бывшую королеву Эмму.

Вождем датской партии в Англии был эрл Уэссекса Годвин. Он обладал огромными способностями и пользовался сильнейшим политическим влиянием. Дерзкого Альфреда арестовали, а тех, кто сопровождал его, убили. Самого несчастного принца затем ослепили, и вскоре он закончил свои дни в монастыре Эли. Инициатива совершения этого злодеяния приписывается Годвину. Упростив таким образом проблему наследования, сыновья Кнуда быстро поделили отцовское достояние. Свейн некоторое время правил в Норвегии, но два его брата, владевшие Англией, прожили недолго, и через шесть лет трон Англии снова оказался вакантным.

Годвин по-прежнему оставался сильнейшим из всех эрлов в стране, и теперь власть была в его руках. В Нормандии в изгнании еще жил Эдуард, второй сын Этельреда и Эммы, младший брат убитого Альфреда. В те дни, когда в королевстве вновь начались смуты, в сердцах людей возродилось стремление к стабильности. Обеспечить ее могла только монархия, и прославленная династия Альфреда Великого обладала неоспоримыми правами и древними титулами. Эта саксонская монархия на протяжении пяти или шести поколений возглавляла сопротивление данам.

Западносаксонская династия была старейшей в Европе. Два поколения назад дом Капетов властвовал лишь в Париже и Иль-де-Франсе, а нормандские герцоги разбойничали на морях. Люди с трепетом и почтением относились к любому, кто мог объявить себя потомком Великого Короля, – так же, как к далекому Египту или древней античности. Годвин понимал, что может укрепить свою власть и получить поддержку англичан и данов, сделав Эдуарда королем. Он вступил в переговоры с изгнанником, угрожая, если его условия не будут приняты, возвести на трон племянника Кнуда. Первым из этих требований было ограничение нормандского влияния в Англии. Убедить Эдуарда труда не составило: его тепло встретили на родине и короновали. В последующие 24 года, с небольшим перерывом, Англией управляли Годвин и его сыновья. «Его до такой степени превозносили, – гласит «Хроника» Флоренция Вустерского, – как будто он правил королем и всей Англией».

Эдуард был тихим, набожным человеком, не имевшим склонности к войне или административной работе. Полученное им воспитание делало его невольным, хотя и ненавязчивым, агентом нормандского влияния, насколько это позволял эрл Годвин. В английской церкви появились прелаты из Нормандии, при королевском дворе – чиновники из Нормандии, в английских графствах – землевладельцы из Нормандии. Для сохранения равновесия Эдуард был обязан жениться на юной и красивой дочери Годвина, но, как уверяют авторы того времени, этот союз был формальным. Историческая традиция описывает его как слабовольного, мягкого, доброго человека. Некоторые из более поздних хронистов заявляют, что в нем просматривалась некая скрытая энергия, проявившаяся в том, как он расправился с представлявшей для него опасность группой воинов, англичан и данов. Тем не менее больше всего в жизни он интересовался религией, и по мере возмужания его взгляды становились все более схожими с представлениями какого-нибудь монаха. В то суровое время он играл примерно такую же роль, какая выпала на долю во многом похожего на него Генриха VI во время войны Роз. Шли годы, и его светлость была вознаграждена почитанием народа, прощавшего ему слабости ради добродетелей.

Между тем семейство Годвинов под прикрытием короны сохраняло свою власть. Непотизм в те времена заключался не только в облагодетельствовании собственной семьи; это был почти единственный способ, с помощью которого правитель мог получить достойных доверия помощников. Семейные узы, хотя и они нередко рвались, давали по крайней мере уверенность в определенной общности интересов. В те примитивные времена существовало общее мнение, что человек может доверять брату, брату жены или сыну, но никак не чужаку. Поэтому не нужно спешить осуждать Годвина за то, что он разделил королевство между своими родственниками; так же не стоит удивляться тому, что другие честолюбивые магнаты обнаружили в этом распределении милостей и власти серьезные причины для жалоб. Несколько лет при английском дворе продолжалось острое соперничество между норманнами, с одной стороны, и саксами и данами, с другой. Каждая из группировок стремилась увеличить свое влияние на короля.

Кризис наступил в 1051 г., когда норманнам удалось отправить Годвина в изгнание. В отсутствие Годвина, как говорят хроники, Вильгельм Нормандский нанес официальный визит английскому королю по вопросу наследования короны. Весьма вероятно, что король Эдуард обещал сделать Вильгельма своим наследником. Но в следующем году Годвин вернулся, поддерживаемый войском, набранным во Фландрии, и опираясь на активную помощь своего сына Харольда. Вместе отец и сын убедили короля Эдуарда вновь принять их к себе на службу. Множество агентов Нормандии было изгнано из Англии, и вся страна снова ощутила власть семейства Годвинов. Непосредственно контролируемые ими территории притянулись от реки Уош до Бристольского залива.

В 1053 г., через семь месяцев после этой «реставрации», Годвин умер. После того как Кнуд возвысил его, он на протяжении 35 лет управлял государством. Старший из его оставшихся в живых сыновей, Харольд, унаследовал огромные владения отца. Теперь он взошел на вершину власти и еще 13 беспокойных лет оставался фактическим господином Англии. Несмотря на противодействие соперничавших эрлов и оппозицию сторонников Нормандии, еще сохранившихся при королевском дворе, Годвины, отец и сын, удерживали руль власти в условиях того, что мы называем теперь конституционной монархией. Один брат Харольда стал эрлом Мерсии, а третий сын Годвина, Тостиг, пользовавшийся благосклонностью короля Эдуарда, – эрлом Нортумбрии, что вызвало недовольство магнатов этих областей. Но теперь и в доме Годвинов не было единства. Вскоре Харольд и Тостиг превратились в заклятых врагов. Для предотвращения распада страны потребовалось все искусство, энергия и проницательность Харольда. И все же, как мы увидим, разрыв между братьями сделал страну жертвой чужих амбиций.

* * *

Состояние Англии в последние годы правления Эдуарда Исповедника можно охарактеризовать как далеко зашедшую политическую слабость. Появлялись иллюстрированные рукописи, скульптуры, металлические изделия и здания, имевшие художественную ценность, религиозная жизнь процветала, сохранялись стабильные законы и управление, но добродетели и энергия наследников Альфреда истощились, а сама саксонская империя клонилась к упадку. Несколько слабых принцев, большинство из которых умерли молодыми, ушли из жизни, не оставив детей. Даже потомки плодовитого Этельреда Неготового умирали с непонятной быстротой. И вот пришел момент, когда только болезненный мальчик, его сестра и престарелый король представляли воинственную династию, разбившую викингов и отвоевавшую захваченные данами области. В провинциях все более независимыми становились крупные эрлы.

Хотя Англия все еще была единственным государством в Европе, имевшим королевское казначейство, перед которым должны были отчитываться все шерифы, королевский контроль над этими шерифами слабел. Король жил главным образом за счет своих личных владений и управлял как мог через свой двор. Значительную часть власти монархии на практике жестко ограничивала небольшая группа англо-датской знати. Английские короли всегда опирались на совет, избранный из ее числа в количестве не более шестидесяти человек, которые, не имея на то серьезных оснований, рассматривали себя как представителей всей страны. На деле это был комитет из придворных, великих танов и духовных лиц. Но в то же время это собрание «мудрых» никоим образом не воплощало жизнь нации. Оно ослабляло исполнительную власть короля, ничего не делая для усиления своей собственной.

В условиях общего упадка его характер и качество также пострадали. Проявлялась тенденция к усилению в нем самых известных семейств. По мере ослабления центральной власти местные вожди ссорились и плели интриги в каждом графстве, преследуя личные и семейные цели и не признавая других интересов, кроме своих собственных. Множились распри и волнения. Народ страдал не только из-за конфликтов мелких чиновников, но и из-за глубокого различия в обычаях между саксонскими и датскими округами. Абсурдные парадоксы и противоречия препятствовали отправлению правосудия.

Система землевладения варьировалась от полного манориального состояния в Уэссексе до свободных общин в Области датского права на севере и востоке. Служба танов королю считалась личным долгом, а не обязательством за наделение землей. С островом все меньше считались на континенте, он утратил свое политическое влияние. Обороной, как на побережье, так и в городах, никто не занимался. Вся система, моральная, социальная, политическая и военная, представлялась будущим завоевателям потерявшей свою эффективность.

Эдуард Исповедник представляется нам слабой, безвольной и ненадежной личностью. Средневековая легенда, тщательно поддерживаемая церковью, чьим преданным слугой был король, возвысила этого человека. Свет англосаксонской Англии слабел, и в сгущающейся тьме этот кроткий седобородый пророк уже предсказал близкий конец. Когда лежавший на смертном одре Эдуард заговорил о приближающемся времени зла, его вдохновенное бормотание вселило в слушателей страх. Только архиепископ Стиганд, стойкий приверженец Годвина, остался невозмутимым и прошептал на ухо Харольду, что возраст и болезнь лишили монарха рассудка. Так 5 января 1066 г. оборвалась династия саксонских королей. К национальному чувству англичан, которым скоро было суждено испытать завоевание, в тот горестный период добавилась благодарность церкви, и память о короле оказалась окруженной ореолом святости и благочестия.

Шли годы, и он становился объектом народного поклонения. Его усыпальница в Вестминстере превратилась в центр паломничества. Канонизированный в 1161 г., он еще века жил в памяти саксонского народа. Завоеватели из Нормандии тоже способствовали утверждению его славы. Для них он был королем, мудростью которого трон была оставлен, как они утверждали, их герцогу. Поэтому обе стороны благословляли его память, и до тех пор, пока англичане не стали во время Столетней войны почитать святого Георгия, Эдуард Исповедник считался святым покровителем королевства. Несомненно, для настроения и характера англичан культ святого Георгия оказался более подходящим.

Англия, отвлеченная раздорами и внутренним соперничеством, уже давно обращала на себя внимание соседних стран. Скандинавы надеялись возродить империю Кнуда. Норманны заявляли, что их герцогу король Эдуард обещал передать трон. Награда казалась достаточно велика, чтобы разжечь амбиции алчных держав. Вскоре после смерти Эдуарда Исповедника они объединили свои усилия, что дало им определенные преимущества.

Однажды утром герцог Роберт Нормандский, четвертый потомок Роллона, направлялся в свою столицу, город Фалез, когда увидел Арлетту, дочь дубильщика, полоскавшую в реке белье. Любовь вспыхнула в нем в одно мгновение. Он привез ее в замок и, хотя уже был женат на знатной женщине, жил с ней до конца своих дней. От этого романтического союза, не становившегося тем не менее законным, родился в 1027 г. сын, Вильгельм, ставший впоследствии знаменитым.

Герцог Роберт умер, когда Вильгельму исполнилось всего семь лет, и в те суровые времена факт перехода наследства к несовершеннолетнему вызвал опасения и сомнения. Один за другим умерли насильственной смертью знатные люди, бывшие его опекунами, и честолюбивые претенденты зашевелились по всей Нормандии. Неужто ими будет управлять бастард? Не суждено ли внуку дубильщика стать сеньором многих прославленных в битвах семейств? Клеймо незаконнорожденного глубоко въелось в натуру Вильгельма. Оно ожесточило и закалило его. Когда, много лет спустя, он осадил Алансон, жители города опрометчиво вывесили на стенах шкуры, крича: «Шкуры для дубильщика!» Вильгельм отплатил за насмешку тем, что разорил город, а его знатных жителей изувечил или снял с живых кожу. Французский король Генрих провозгласил одной из целей своей политики признание прав Вильгельма и сохранение мальчика на герцогском троне. Он стал его покровителем и господином.

Если бы не это, тот вряд ли остался бы в живых. В 1047 г., когда ему было 20 лет, против него организовали опасный заговор, и поначалу он едва избежал гибели. Участники выступления намеревались разделить герцогство между собой, номинально наделив одного из них, которому они принесли клятву, герцогским титулом. Вильгельм находился на охоте в центре враждебной ему страны. Заговорщики планировали захватить герцога, но его шут успел вовремя предупредить хозяина, и тот спасся. К рассвету он проскакал 40 миль и на некоторое время укрылся в верном ему Фалезе. Зная, что собственных сил у него недостаточно, Вильгельм обратился за помощью к своему сеньору, королю Франции. Последний не отказал. Вильгельм собрал преданных ему баронов и вассалов. В битве при Вал-э-Дюн, где основную роль играла конница, мятежники были разгромлены. Впервые за все время позиции Вильгельма как герцога Нормандского укрепились.

Существовавшая социальная система позволяла крупным магнатам затевать междоусобицы и даже вести гражданские войны, но когда государство попадало в руки сильных правителей, тем удавалось удерживать их склоки в разумных пределах. Однако это не препятствовало быстрому росту военизированного общества, чьи основы, как военные, так и светские, были одинаковыми во всех государствах. Ощущение близости к сеньору на каждой ступени феодальной иерархии, связь земли с воинской мощью, признание папской власти в духовных вопросах – все это объединяло закованных в сталь рыцарей и знать Европы. К полному господству всеобщей христианской церкви добавилась концепция военной аристократии, вдохновленная идеями рыцарства и вплетенная в систему воинской службы, основанной на владении землей. Все это сопровождалось подъемом роли кавалерии, ставшей господствующей силой на войне. Одновременно появлялись новые силы, которые могли не только сражаться, но и управлять.

Ни в какой другой части феодального мира боевые качества новой военной организации не были вознесены на такую высоту, как в Нормандии. Вильгельм был мастером войны и этим создал своему небольшому герцогству престиж, подобный тому, который имела Англия тридцатью годами раньше под твердым и дальновидным управлением Кнуда. Он и его рыцари смотрели на мир бесстрашно и дерзко. К естественному честолюбию этих воинственных людей добавлялись и некоторые основательные причины, заставлявшие их обратить взор через пролив. Вильгельм, как и его отец, был тесно связан с саксонским двором и внимательно наблюдал за каждым шагом англо-датской партии, возглавляемой Годвином и его сыном Харольдом.

Судьба сыграла на руку нормандскому герцогу. Однажды, вероятно в 1064 г., Харольд, совершавший инспекционное плавание, оказался по воле ветров выброшенным на французское побережье. Граф Понтье, властвовавший в том районе, смотрел на потерпевших крушение моряков и их корабль как на найденный клад. Он задержал Харольда и потребовал за него выкуп, причем весьма немалый. Отношения между дворами Англии и Нормандии носили в то время тесный и дружеский характер, и герцог Нормандский попросил освободить тана короля Эдуарда. Когда вежливая просьба осталась без ответа, он прибег к требованию, подкрепив его силой оружия. Граф Понтье нехотя отказался от свалившегося на него богатства и препроводил Харольда ко двору герцога. Вильгельм и Харольд подружились. Они очень понравились друг другу, и даже политика не помешала их сближению. Мы видим их на соколиной охоте, на поле сражения с бретонцами, помогающих один другому в опасных стычках. Вильгельм оказал Харольду честь и возвел его в рыцарское достоинство. Но делая это, герцог смотрел в будущее, рассчитывая на английскую корону. Это действительно была награда, которая стоила того, чтобы за нее побороться. Харольд имел небольшую долю королевской крови со стороны матери, но притязания Вильгельма на корону были более очевидны (или по крайней мере менее туманны) благодаря династическим связям его отца. И эти притязания он твердо вознамерился отстоять. Герцог видел, какую власть приобрел Харольд в правление Эдуарда Исповедника, и понимал, как легко можно обратить ее в полное господство, если только его союзник окажется на месте, когда король умрет. Вильгельм предложил Харольду заключить договор, согласно которому он сам должен стать королем Англии, а Харольд – эрлом всей провинции Уэссекс. Порукой этому и гарантией его близости с королем должен был стать брак между Харольдом и дочерью Вильгельма.

Вся эта история с невыразимым очарованием рассказана в хронике правления, приписываемой супруге Вильгельма королеве Матильде, но в действительности созданной английскими художниками под руководством его сводного брата Одо, епископа Байо. Конечно, это нормандская версия, которая на протяжении поколений использовалась историками для полного оправдания – даже в те далекие дни агрессоры нуждались в оправданиях – вторжения Вильгельма в Англию. Саксы сходились на том, что это всего лишь обычная пропаганда противника. Таким образом, мы имеем противоречивые свидетельства, что не является чем-то необычным. Однако вероятно, что Харольд принес Вильгельму торжественную клятву отказаться от всех прав и планов, связанных с претензиями на английскую корону, и весьма возможно, что, не сделай он этого, не видеть бы ему больше Англии.

Феодальное значение этой клятвы, делавшей Харольда вассалом Вильгельма, было усилено одной хитростью, неизвестной ранее, но вполне в духе того времени. Под алтарем или столом, на котором поклялся Харольд, была спрятана некая священная реликвия – как утверждали некоторые более поздние авторы, кости святого Эдмунда. Усиленная таким образом клятва имела тройную святость, что признавалось всем христианским миром, и обязательство, пусть и принятое на себя Харольдом без собственного ведома, ничуть не теряло своей силы. Тем не менее нельзя сказать, что сделка между двумя мужчинами не имела под собой оснований, и Харольд, вероятно, видел тогда в ней хорошие выгоды для себя.

К этому времени Вильгельм укрепил свое положение на родине. Он разбил мятежные армии своих соперников и амбициозных родственников, стабилизировал западную границу с Бретанью, а на юго-западе отвоевал Мен у самой могущественной из правящих династий Северной Франции, Анжуйской. Он заставил те силы в Париже, которые защищали его в юности, уважать его в зрелом возрасте, а своим браком с Матильдой, дочерью графа Фландрского, приобрел полезного союзника на востоке.

Между тем Харольд, уже получивший свободу, пользуясь общим признанием, со все большим успехом управлял Англией. Наконец в январе 1066 г. Эдуард Исповедник умер, освободившись, как мы полагаем, от тех грехов, которые успел совершить в своей жизни. Перед самой смертью, несмотря на якобы данное им Вильгельму обещание, он, как считается, рекомендовал Харольда, своего молодого советника и помощника, как наилучшего кандидата на вакантный трон. Сделать выбор предстояло Витану. В любом случае за Харольда в начале того рокового 1066 г. уже высказывались Лондон, центральные графства и юг. После этого его со всей торжественностью короновали в Вестминстерском аббатстве.

Это событие и открыло ворота войне. Во Франции уже был прецедент, когда человек некоролевской крови, Гуго Капет, стал королем, но это вызвало сильное недовольство знати, чьи представления, идеи и чувства постепенно становились законом для западной Европы. Каждый стремившийся к трону тан, услышав известие о возвышении Харольда, воспринимал его как оскорбление. Но в то же время каждый видел, какие широкие возможности открыты перед теми, кто имеет неплохие способности и острый меч. Кроме того, вся структура феодального мира зиждилась на святости клятвы. Против клятвопреступников и рыцарство, и церковь выступали с удвоенной силой. Харольду не повезло и потому, что Стиганд, архиепископ Кентеберийский, получил паллиум от папы-раскольника. Следовательно, Рим мог не признавать Харольда королем.

В этот самый момент Всевышний простер руку из небесных сфер и сделал неопределенный жест, который мог быть двояко истолкован. Хвостатая комета, или, как ее называли тогда, «волосатая звезда», появившаяся во время коронации Харольда, идентифицируется сейчас астрономами как комета Галлея, ранее уже возвещавшая рождение Господа. Очевидно, что этот редкий пример божественного вмешательства мог быть использован путем ловкой интерпретации к выгоде Харольда. Но завоеватели представили все по-своему, и в их глазах этот знак сулил приближающееся падение этого святотатца и клятвопреступника.

Были спешно подготовлены два разных проекта вторжения. Первый появился в Скандинавии. Преемники Кнуда в Норвегии вознамерились возродить свое господство в Англии. Экспедиция уже организовывалась, когда Тостиг, мстительный сводный брат Харольда, отправленный в изгнание и лишенный своих владений в Нортумбрии, прибыл с достоверными известиями о кризисе на острове и слабом состоянии его обороны. Король Харольд Хардрада двинулся на завоевание английской короны. Сначала он поплыл к Оркнейским островам, собирая рекрутов с Шетлендских островов и острова Мэн. Вместе с Тостигом он направился к северо-восточному побережью Англии, имея большой флот и армию. Это было в конце лета 1066 г.

Таким образом, Харольд Английский столкнулся с двойной угрозой – с северо-востока и с юга. В сентябре 1066 г. он узнал, что норвежский флот, с Хардрадой и Тостигом на борту, поднялся по Хамберу, разбил местное ополчение под командой эрлов Эдвина и Моркара и стал лагерем у Стамфорд Бридж вблизи Йорка. Теперь Харольду представилась возможность проявить свои военные способности. Новость эта достигла его в Лондоне, где он дожидался развития событий, пытаясь определить, кто из его противников нанесет первый удар и откуда. Во главе своей дружины король поспешил на север по римской дороге к Йорку, созывая по пути местные силы. Скорость его маневра застигла скандинавов врасплох. Через пять дней после поражения Эдвина и Моркара Харольд вышел к Йорку и в тот же день предстал перед норвежской армией в десяти милях от города.

Сражение началось. Англичане атаковали, но поначалу враг, хотя и без тяжелых доспехов, сохранял боевой порядок. Через какое-то время, обманутые ложным отступлением – привычной хитростью того времени, – скандинавы раскрылись и перешли в наступление со всех сторон. Этого-то и ждал Харольд. Противники сошлись в ближнем бою. Хардрада был ранен стрелой в горло, и Тостиг, принявший командование, занял его место у знамени, прозванного «Разоритель земель». Воспользовавшись этой паузой, Харольд предложил брату мир и обещал пощадить всех оставшихся в живых скандинавов, но те «все вместе ответили, что скорее падут как один, чем примут пощаду от англичан». Доблестные вилланы Харольда, в жилах которых текла та же кровь, что и у викингов, бросились вперед с боевым кличем, и сражение возобновилось.

В этот момент на помощь завоевателям подошли те, кто оставался на кораблях. В отличие от своих товарищей, они были в доспехах, но, разгоряченные и усталые после быстрого марша, сняли кольчуги и разделили жребий своих оказавшихся в тяжелом положении друзей – почти все они были убиты. Одержавший победу Харольд похоронил Хардраду, дав ему презрительно обещанные семь футов английской земли, но пощадил его сына Олафа и позволил ему уйти с миром, забрав оставшихся в живых. Тостиг заплатил жизнью за свою неуемную злобу. Хотя сражение у Стамфорд Бридж осталось в тени битвы при Гастингсе, его можно считать одним из решающих в английской истории. Никогда больше ни одна скандинавская армия уже не угрожала всерьез власти короля или единству страны.

В миг победы королю доложили, что на юге, в Певенси, высадился «Вильгельм Бастард».

Вторжение Вильгельма Завоевателя в Англию готовилось так тщательно, как в наши дни планируется важное деловое предприятие. Ресурсов Нормандии явно не хватало для решения этой задачи, но имя герцога было известно в феодальном мире, а идея захватить и поделить Англию привлекла военную знать многих земель. Нормандские бароны отказались официально поддержать экспедицию, считая, что это дело герцога, а не Нормандии. Но подавляющее большинство из них поспешило выделить свою долю рыцарей и судов. Большой контингент прислала Бретань. Нужно помнить, что немало выходцев из лучших семейств римских бриттов нашли там убежище, основали свои поселения и сохранили связи с народом своих предков. Однако интерес проявила вся Франция. Наемники приехали из Фландрии и даже из-за Альп; на призыв откликнулись норманны из Испании и Южной Италии, знать и рыцари. Акциями этого предприятия стали рыцари и корабли, и было ясно, что земли поверженной Англии будут разделены в зависимости от вклада каждого и с учетом премий за хорошую работу в полевых условиях. Весной 1066 г. вся славная компания, состоявшая из дерзких разбойников, жаждущих земли и войны, собралась в Сент-Валери, у устья Соммы. Начиная с весны во всех французских портах строились суда, и к августу почти 700 кораблей и около 7 тысяч человек, среди которых было немало людей высокого звания и положения, были готовы последовать за прославленным герцогом для дележа земель и богатств Англии.

Но погода не благоприятствовала вторжению. В течение целых шести недель не было ни одного дня, когда дул бы южный ветер. Разношерстная армия, не скрепленная ни феодальной верностью, ни патриотизмом, ни моральным долгом, начала рассыпаться. Ее сдерживали только авторитет Вильгельма и ожидание богатой добычи. Наконец в отношении погоды было решено принять крайние меры. Из церкви Сент-Валери были доставлены кости святого Эдмунда, и их с большой пышностью, оказывая военные и религиозные почести, провезли вдоль берега. Это сработало, потому что уже на следующий день ветер переменился, правда, не на южный, а на юго-западный. Вильгельм счел это достаточным и подал сигнал к отплытию. Весь флот вышел в море, со всеми припасами, оружием, доспехами и большим количеством лошадей. Чтобы не рассеяться, место сбора заранее определили в устье Соммы, а на мачте корабля, на котором находился герцог, зажгли к ночи чрезвычайно яркую лампу. На следующее утро все устремились к английскому берегу. Герцог, плывший на самом быстром корабле, вскоре оказался в одиночестве на середине пролива. Он приказал лечь в дрейф и позавтракал со своими приближенными, «как будто был у себя дома». В вине недостатка не было, и после еды он в восторженных выражениях высказался по поводу своего великого предприятия и тех трофеев и прибыли, которые оно принесет всем участникам.

Двадцать восьмого сентября флот подошел к берегу, и все корабли спокойно стали на якорь в заливе Певенси. Высадке никто не воспрепятствовал. Местное ополчение в тот год уже четыре раза собиралось для охраны побережья и, в истинно английском духе придя к выводу, что опасность миновала, потому что еще не подошла, разошлось по домам. Вильгельм сошел с корабля и, как гласит предание, упал лицом вниз, делая шаг из лодки. «Видите, – сказал он, толкуя дурное знамение к своей выгоде, – я взял Англию обеими руками». Вильгельм занялся организацией армии, совершил ради пополнения припасов набег на Суссекс, построил некоторые оборонительные сооружения для защиты флота, а также базы. За этими делами прошло две недели.

Тем временем Харольд и его крестьяне, число которых, как это ни печально, уменьшилось после битвы у Стамфорд Бридж, без отдыха мчались на своих лошадях по Уотлинг Стрит, спеша в Лондон. За семь дней они прошли 200 миль. В Лондоне король собрал все, какие только можно, силы, и влиятельные лица Уэссекса и Кента, не мешкая, присоединились к нему, приведя с собой своих вассалов и местные отряды. Задержавшись в Лондоне всего на пять дней, Харольд выступил к Певенси и утром 13 октября занял позиции на склоне холма, перекрывавшего прямой путь к столице.

И тогда, и сейчас короля упрекали в том, что он сделал ставку на немедленное сражение. Верность северных эрлов, Эдвина и Моркара, была сомнительной. Они спешили на юг со значительными подкреплениями, но Харольд не был уверен, что они присоединятся к нему. И действительно, в данном случае эрлы «воздержались от битвы». Некоторые предполагали, что королю следовало бы воспользоваться тактикой, примененной за одиннадцать веков до того Кассивелауном против Цезаря. Но эти критики упускают из вида то, что римская армия состояла только из пехоты, а бритты имели конницу и колесницы. Войско же герцога Нормандского представляло собой почти целиком конницу со вспомогательным отрядом лучников, тогда как в распоряжении Харольда были только пешие воины, использовавшие лошадей лишь для транспортных целей. Одно дело, когда конные силы сопровождают пехоту противника, то и дело тревожа ее, и совсем другое, когда пешие солдаты прибегают к этой тактике против конницы.

Король Харольд твердо верил в своих несгибаемых воинов, умело владевших секирой, а потому с легким сердцем выстроил войско утром 14 октября. Сейчас ведется много споров о численности обеих сторон. Некоторые современные авторы полагают, что в рядах завоевателей сражалось 5–6 тысяч рыцарей и тяжеловооруженных всадников, а также несколько тысяч лучников. Против них стояло от 8 до 10 тысяч человек, вооруженных секирами и кольями. Возможно, численность и тех, и других преувеличена. Как бы там ни было, с первыми лучами солнца Вильгельм выступил из лагеря, решив поставить на кон все, а Харольд, в 8 милях от лагеря, твердо ожидал его.

Едва битва началась, как рыцарь-менестрель Иво Тайллефер, заслуживший право первым пойти в атаку, поскакал вверх по склону и удивил англичан тем, что, подбросив в воздух копье и щит, сумел поймать их. Затем он вклинился вглубь английских рядов и был убит. Конные атаки неповоротливых, закованных в броню рыцарей Вильгельма разбились о плотную, организованную массу англичан. Ни стрелы, ни рейды конницы не брали их. Левое крыло норманнов было отброшено и в беспорядке поспешно отступило по склону холма. И вот тут правый фланг Харольда, состоявший в основном из местных крестьян, нарушил строй, устремившись в погоню. Находившийся в центре Вильгельм сразу же направил против них свои дисциплинированные части и всех уничтожил. Затем норманны перестроились и приступили к новым атакам на англичан, чередуя наступления конницы с ожесточенным обстрелом из луков. Не раз отмечалось, что эта часть сражения напоминает вторую половину дня битвы при Ватерлоо, когда кавалерия Нея изнурила себя атаками на британцев, которые сменялись артиллерийскими обстрелами. Пехота на поле Ватерлоо стояла так же непоколебимо, как и ополчение под Гастингсом. Как говорят, никогда еще нормандские рыцари не встречали столь упорных пехотинцев. Они оказались совершенно не в состоянии пробиться через стену щитов и несли тяжелые потери от секир, копий и палиц. Но и град стрел собирал свой смертельный урожай. Англичане, стояли так тесно, что раненых невозможно было унести, а мертвым не хватало места, чтобы упасть на землю.

Уже близился вечер, когда определился хоть какой-то результат, и произошло это после того, как Вильгельм применил проверенный временем прием ложного отступления. Он видел, с какой готовностью правый фланг Харольда оставил свои позиции для преследования отходивших после неудачи норманнов. Герцог организовал притворное беспорядочное отступление и в то же время оставил при себе мощные силы. Окружавшие Харольда воины сохранили дисциплину и не нарушили строй, но чувство облегчения, охватившее менее опытные войска при виде бегущего неприятеля, оказалось слишком сильным. Предвидя победу, они хлынули вперед и на середине склона были жестоко изрублены всадниками Вильгельма. Сгущались сумерки, а вокруг короля и его знамени оставалась только его доблестная личная дружина. Два его брата, Гирт и Леофвин, уже погибли. Вильгельм приказал лучникам стрелять выше, чтобы стрелы падали за стеной щитов, и одна из них попала Харольду в правый глаз, смертельно ранив его. Он упал рядом с королевским штандартом – только смерть смогла победить его. Судьба этой упорной битвы была решена. Последние организованные силы были расстроены, но не истреблены. Они отступили в лес, и Вильгельм, сражавшийся в первых рядах и потерявший под собой трех коней, мог наконец объявить о победе. Тем не менее преследования не получилось. На другой стороне холма оказался глубокий ров, куда попадало немало нормандских всадников и где их перебили разъяренные англичане, скрывавшиеся в лесу.

Нагое тело мертвого короля, завернутое в пурпурную, накидку, было спрятано среди скал у бухты. Его мать напрасно предлагала за тело сына столько золота, сколько оно весит, чтобы предать его освященной земле. Герцог Нормандии ответил, что королю больше подходит лежать на саксонском берегу, защищая который он отдал жизнь. Позднее тело перенесли в Уолтхэмское аббатство, основанное самим Харольдом. И хотя англичане снова смирились с завоеванием и подчинились своей новой судьбе, однако имя Харольда должно навеки быть почитаемым на острове, за который он и его славные крестьяне упорно сражались до конца.

Армия вторжения стала лагерем на поле битвы. Герцог Вильгельм знал, что покорение только начинается. На протяжении более чем года он непосредственно планировал вторгнуться в Англию и занять английский трон. Теперь, через месяц после высадки, он разбил единственную организованную саксонскую армию и уничтожил своего соперника. Но внутренние раздоры, раскалывавшие остров в последние годы, создавали новые трудности для норманнов. Та самая разобщенность, которая содействовала успеху на первом этапе, затягивала подчинение в дальнейшем. Саксонские лорды на севере и западе могли бесконечно долго продолжать борьбу на местах и прерывать сообщение завоевателей с континентом. Вильгельм начал осторожное наступление на Лондон.

Вильгельм был главным выразителем той доктрины, которая в нашем цивилизованном веке получила название «устрашение» – массовый террор и использование кровавых, безжалостных расправ с непокорными для подчинения остальных. Теперь, с внушительной и сплоченной силой из норманнов, французов и бретонцев, он шел через Кент на столицу, и поначалу ни один местный житель не явился в его лагерь, чтобы принести присягу на верность. Население Ромни уничтожило небольшой отряд рыцарей. Их настигла месть. Известие об этом распространилось по стране, и люди стали стекаться, «как мухи на рану», чтобы заявить о своей покорности и избежать подобной участи. Рассказ об этих событиях глубоко запал в сердца англичан.

Приблизившись к Лондону, Вильгельм обошел вокруг города и жестоко разорил все его окрестности на большом расстоянии. От Саутворка он двинулся к Уоллингфорду, а оттуда через Чилтернс к Беркгемстеду, где саксонская знать и духовенство робко и униженно явились к его палатке с предложением короны. На Рождество Альфред, архиепископ Йорка, короновал его в Вестминстере. Вильгельм быстро установил свою власть по всей Англии к югу от Хамбера. Через два года после завоевания герцогиня Матильда, правившая Нормандией в отсутствие мужа, прибыла из-за моря на свою коронацию в Вестминстере на Троицын день 1068 г., а годом позже на английской земле родился их сын, Генрих, ставший символом династической стабильности.

Север все еще оставался под властью непокорных и дерзких саксонских лордов, Эдвина и Моркара. Король собрал армию и двинулся против них. Путь Вильгельма на север надолго оставил след как на земле, так и в памяти людей, переживших этот поход. Их потомки долго помнили жестокости и насилия нового короля. От побережья до побережья все графства лежали в запустении, и преследуемые люди искали убежища в лесистых долинах Йоркшира, чтобы умереть там от голода и холода, или продавали себя в рабство за пищу. В течение долгих лет легенды рассказывали об «опустошении» и о разлагающихся телах умерших от голода у дороги. Рождество 1069 г. Вильгельм встретил в Йорке, а по окончании празднеств продолжил охоту на людей. Только один город все еще оставался непокорным воле Вильгельма – Честер. Глубокой зимой 1070 г. Завоеватель повел свою армию через Англию. Город сдался после предъявления ультиматума и согласился на возведение крепости.

Статуя Вильгельма Завоевателя в Фалезе.

Теперь Англия к северу от Хамбера находилась под нормандским контролем. Норманны сформировали огромное графство Ричмонд. Была реорганизована Даремская епархия, наделенная широкими правами местного управления. Теперь стало ясно, что Нормандии хватит силы, чтобы поглотить Англию целиком, но сохранит ли Вильгельм все свои завоевания, не подвергаясь нападениям извне, – оставалось большим вопросом до самых последних лет его правления. Период покорения Англии был тяжелым и грозным временем. На протяжении по меньшей мере двадцати лет после захвата норманны находились на положении вражеской армии в чужой стране. Население удерживалось в покорности благодаря системе крепостей, расположенных в узловых пунктах. Саксонское сопротивление продолжалось долго. Легенды и хронисты донесли до нас рассказ о последнем противостоянии завоевателям Хируорда Бодрого на болотистых просторах возле Эли. Лишь через пять лет после Гастингса, в 1071 г., сопротивление Хируорда было подавлено. К нему примыкали многие саксонские таны, единственный класс, способный тогда выставлять новых лидеров. Конец этого периода символизирует постройка крепости Эли.

Вскоре возникла другая внутренняя опасность. В 1075 г. в центральных областях произошло восстание недовольных норманнских рыцарей. Оно охватило Восточную Англию и распространилось до валлийской границы. К восставшим присоединился и один из оставшихся в живых саксонских вождей Вальтеоф, заключивший ранее мир с Вильгельмом. Находившийся в Нормандии король вынужден был спешно вернуться для подавления мятежников. Саксонское население, боявшееся наступления хаоса, поддержало Завоевателя. Собранный им фирд одержал победу. Возмездие постигло одного Вальтеофа, которого казнили на холме возле Винчестера. Сочувствующие саксам монахи-хронисты рассказали о сцене казни, нарисовав трогательные картины. Средневековая легенда объясняет незавидную судьбу Вильгельма в последние годы жизни именно этим актом мести, в котором он был повинен. Поражение восстания означало также окончательное подчинение Англии. Нормандские крепости охраняли города, нормандские лорды владели землей, а нормандские церкви оберегали души людей. Вся Англия имела одного хозяина, завоевание завершилось, и началась работа по реконструкции.

Горе побежденным! Норманны прочно закрепились на английской земле, став ее полными хозяевами. Воин из Анжу, Мена, Бретани или даже из-за Альп или Пиренеев владел поместьем и графством соответственно своему рангу и доблести, и его первая задача состояла в том, чтобы обезопасить себя. Повсюду поднимались замки. Это еще не были массивные каменные сооружения, как в более поздние времена, они представляли собой простые укрепленные пункты, с земляным валом и частоколом, а также с центральной башней из бревен. Из этих укрепленных пунктов выезжали всадники, чтобы управлять прилегающей территорией и эксплуатировать население. Над всеми, на самой вершине иерархической пирамиды, восседал Вильгельм, энергичный и беспощадный, довольный своей добычей, требующий исправной службы от своих приверженцев и хорошо платящий тем, кто исполнял свой долг.

В первое время норманны не воспринимали ни манер, ни обычаев англичан. Их единственной культурой была французская. Уцелевшая саксонская знать отправляла своих сыновей учиться во французские монастыри. Англичане повторили опыт древних бриттов: все, кто могли, учили французский, как когда-то современники Боудикки – латынь. Поначалу завоеватели, презиравшие неотесанных англичан, с их точки зрения грубых и невежественных, правили силой оружия. Но вскоре, что вполне совпадало с истинной норманнской традицией, они начали жениться на местных девушках и отождествлять себя с прошлым Англии.

Царствование Вильгельма в Англии примечательно тем, что все это время герцогу Нормандскому приходилось отвлекаться на бесконечные интриги и конфликты, возникавшие между ним и королем Франции. Хотя Англия была владением более ценным, чем Нормандия, Вильгельм и его сыновья проявляли больший интерес к своим континентальным землям. В свою очередь, французские короли ставили на первое место в своей политике ослабление нормандских герцогов, чье могущество значительно возросло и чьи границы проходили всего в двадцати милях от Парижа. Все это вылилось в борьбу, исход которой был решен только в 1203 г., когда король Иоанн потерял Нормандию. Пока же годы шли. Королева Матильда довольно успешно справлялась с ролью регента в Руане, но буйные сыновья отравляли ей жизнь. Старший, Робер, будущий рыцарь-крестоносец, непоседливый и расточительный, унаследовавший от отца любовь к сражениям и приключениям, но лишенный его непреклонности и не имевший твердых практических целей, возмущался тем, что Вильгельм столь настойчиво цепляется за жизнь, и нетерпеливо требовал своего наследства, Нормандии. Не раз приходилось отцу пересекать пролив, чтобы наказать мятежные города и предотвратить заговоры собственного сына с французским двором. Изгнанный из Нормандии, Робер нашел убежище в замке короля Филиппа. Неумолимый Вильгельм отправился туда. Там, за стенами замка, со спущенными забралами сошлись в бою отец и сын. Робер ранил Вильгельма в руку и сбросил с коня. Он и убил бы отца, если бы того не спас один англичанин, некий Токиг из Уоллингфорда, вовремя помогший поверженному Завоевателю вернуться в седло. Эта схватка охладила обоих, и на какое-то время они примирились.

Умерла Матильда, и Вильгельм с годами становился все жестче и суровее. Доведенный до ярости набегами французов, он перешел границу и двинулся к Монту, сея по пути разрушения и огонь. Норманны захватили город врасплох, и во время ужасного разграбления вспыхнул пожар. Когда Вильгельм проезжал по улицам, его конь споткнулся на пепелище, и герцога бросило на луку седла. Больного, его перевезли в монастырь Сен-Жерваз в Руане. Там, на возвышавшемся над городом холме, он пролежал жаркое лето 1087 г., сопротивляясь мучительной болезни. Когда смерть подошла ближе, к нему приехали сыновья, Вильгельм и Генрих. Вильгельм, чьим единственным достоинством была сыновняя преданность, был назван преемником Завоевателя в Англии. Неблагодарный Робер получил наконец Нормандию. Младшему, Генриху, досталось лишь 5 тысяч фунтов серебра и пророчество, сулившее ему власть над единым народом Нормандии и Англии. Пророчество оказалось вовсе не пустым.

Когда подданные Завоевателя узнали, что он умирает, их охватил страх. Какие беды последуют за смертью сильного правителя? В четверг, 9 сентября 1087 г., когда над холмами раздались звуки колоколов руанского собора, Вильгельм умер, и вместе с ним пришел конец его власти. Достойные презрения слуги раздели умершего и обворовали помещение, в котором он лежал. Руанские священники отвезли его в церковь святого Стефана в Кане, основанную самим Вильгельмом. Даже последний путь Завоевателя не был спокойным. Уже на кладбище некто по имени Асцелин закричал, что усопший герцог лишил его отца участка земли, предназначенного для могилы, и на глазах у всех потребовал от изумленных наследников восстановления справедливости. Чтобы опустить герцога в землю, за участок пришлось заплатить 60 шиллингов.

Прах короля был предан земле, но обширное государство, созданное Вильгельмом, осталось. Вот что говорит хронист: «Он был очень строгим и жестоким человеком, и никто не осмеливался делать что-либо вопреки ему. Он сажал на цепь тех эрлов, которые поступали против его воли. Он изгонял епископов из их епархий и аббатов из их аббатств; он бросал танов в тюрьму и не пощадил даже своего брата, которого звали Одо. Одо был самым могущественным епископом в Нормандии, имел графство в Англии и стоял вслед за королем. Он (король) заточил его в тюрьму. Помимо прочего, он обеспечил стране безопасность – честный человек мог путешествовать по всему королевству с полной пазухой золота и не бояться; никто не смел ударить другого, какое бы зло тот ему ни причинил. И если какой-нибудь мужчина вступал в связь с женщиной против ее воли, его сразу оскопляли.

Он управлял всей Англией, и благодаря его умению все узнавать в стране не было клочка земли, хозяин которого оставался бы неизвестным ему. Он знал, чего она стоит, и все сведения записывал. Уэльс был в его власти, и он строил там крепости и полностью контролировал его жителей. Благодаря своей силе он подчинил себе также Шотландию. Земля Нормандии принадлежала ему по праву наследования, и он правил графством Мен; если бы он прожил на два года больше, то покорил бы и Ирландию одной своей расчетливостью и без оружия. Без сомнения, в его время народ много угнетали и чинили много несправедливостей».

* * *

Норманны принесли в Англию свою систему землевладения, основанную на военной службе. Нормандское завоевание не только привело к революции в военном деле. В высших слоях общества также произошли серьезные перемены: ему была навязана военная каста, которая заняла господствующее положение. Поначалу Вильгельм ставил цель создать эффективную и компактную армию, а потому сроки рыцарской службы и количество людей от каждого из крупных подданных интересовали его больше, чем социальные отношения, складывающиеся на принадлежащих им землях. Норманны, составлявшие незначительное меньшинство, уничтожили саксонский правящий класс и распространили на Англию свое господство. Но основная масса жителей была затронута этой переменой не прямо, а косвенно, и феодальная структура на протяжении многих лет была столь же неопределенной, сколь и внушительной.

Между новыми хозяевами страны бесконечно возникали споры относительно права собственности на их земли, а также конфликты по поводу того, как эти права сочетаются с обычаями и законами англосаксонской Англии. Особенно громкими были жалобы епархий и аббатств, так что королевским посланцам приходилось раз за разом созывать ассамблеи судов графств для урегулирования этих споров. Наконец в 1086 г. была проведена регистрация всего состояния вассалов короля, от которых он получал значительную часть своего собственного дохода. Каждый участник переписи скреплял сведения своей клятвой. Эта опись, как ее называли, была проведена с такой точностью и правильностью, которые уникальны не только для своего времени, но и для многих последующих столетий. История многих английских деревень начинается с Книги Страшного суда. Результат этого знаменитого исследования показал, что экономическая структура Англии и ее крестьянская жизнь мало изменились под влиянием завоевания.

Но проведение этой великой описи также знаменует собой кризис. Нормандскому гарнизону в Англии угрожали из-за границы другие завоеватели. Правители Скандинавии все еще стремились вернуть остров, бывший когда-то частью их империи. Они поддержали восстание на севере в 1069 г., затем другое – в 1085 г., они угрожали вторжением, демонстрируя все большую энергию. Был даже снаряжен флот, и хотя он не пустился в плавание из-за убийства своего предводителя, Вильгельм принял меры предосторожности. Появилась необходимость урегулировать все противоречия, возникшие из-за завоевания, а потому Книга Страшного суда составлялась в условиях внешней угрозы. В 1086 г. Вильгельм собрал в Солсбери «всех, владеющих землей на любом основании, кем бы они ни были, со всей страны». Королю требовалось увериться в преданности ему всех значительных вассалов, и эта огромная масса совместно принесла ему присягу на верность.

Достижения норманнов не ограничиваются только военной сферой. Хотя владение собственностью обуславливалось теперь рыцарской службой (что порождало новую аристократию), немало сохранилось и от прежней саксонской Англии. Норманны были скорее администраторами, чем творцами законов. Центром управления служила Курия, высший апелляционный суд и инструмент надзора; здесь сохранялись и развивались финансовые и канцелярские методы англосаксонского королевства. Вся саксонская система местного управления, имевшая огромное значение для будущего Англии – графства, шерифы, суды, – также сохранилась, и посредством нее король поддерживал интенсивные контакты со всей страной. Фактически с помощью этих средств Завоеватель сам собрал всю информацию для переписи. Норманны не только сохранили суды, но и не отменили подати, такие, как данегельд, приспособив их теперь для себя. Местное ополчение, собиравшееся в графствах, продолжало существовать и после завоевания и сослужило хорошую службу Вильгельму и его преемникам. Таким образом, в будущем в системе управления Англией прочно переплелись как нормандские, так и саксонские институты.

В некоторых отношениях все это привело к резкому ускорению создания манориальной системы, то есть того процесса, который уже давно шел в англосаксонской Англии, и прежде всего в Уэссексе. Но даже в Уэссексе все еще господствовало представление о том, что узы господина и крестьянина – это узы главным образом личные, что свободный человек может перейти от одного хозяина к другому вместе со своей землей. Суть нормандского феодализма, напротив, заключалась в том, что земля остается у господина, что бы ни делал крестьянин. Таким образом, феодальная лестница поднималась ярус за ярусом до короля, так что каждый акр земли мог быть зарегистрирован как чье-то владение, обусловленное той или иной формой службы. Но помимо военной службы, существовала еще служба судебных заседаний, причем суды – за разными исключениями – были судами короля, осуществлявшего старинное обычное право. Сохранение округов, судов и шерифов и является главным отличием между английским и континентальным феодализмом.

В Англии власть короля повсюду – в Нортумбрии так же, как в Миддлсексе: преступление, где бы оно ни произошло, – это нарушение его порядка; если он пожелает что-то узнать, то скажет своему чиновнику, шерифу, собрать жюри присяжных и выяснить или, как это случалось в более поздние времена, прислать к нему в Вестминстер нескольких уважаемых граждан. Но, возможно, когда они попадали в Вестминстер, то говорили королю, что он получает плохие советы и что они не станут платить налоги, пока он не предпримет то-то и то-то. Далеко в глубине веков мы уже видим конституционный вопрос XVII в. В те дни в Англии не было больших торговых городов, кроме Лондона.

Если бы Вильгельм не сохранил графства и округа как реальные единицы, то центральное правительство не столкнулось бы ни с каким сопротивлением и не имело бы никакого противовеса, не считая крупных баронских семейств. В нормандской системе находился зародыш конституционной оппозиции, способной (если не предназначенной) контролировать управление, не разрушая его. Очагом потенциальной оппозиции оказались графства, знать более мелкого ранга и ее нетитулованное потомство, мировые суды и рыцарство. Они, естественно, поддерживали корону и стремились к спокойной жизни. Через несколько столетий они сплотились с Тюдорами, а уже в другом веке – с парламентом против самой короны. Что-то другое менялось, они же всегда оставались. Причина этого заключалась в том, что Вильгельм понял – древняя западно-саксонская организация, управлять которой смогли только одни норманны, чрезвычайно удобна. Завоеватель не хотел, чтобы с ним поступили так, как он в свое время обошелся с королем Франции. Он видел – и извлек из этого урок, – какие беды ждут страну, разделенную на большие провинции. Маленькие графства Англии, с королевскими чиновниками во главе каждой, позволяли ему поддерживать как раз тот баланс власти, который требовался для проведения необходимой финансовой и правовой политики, но в то же время не были способны к мятежу как самостоятельные единицы.

Старая английская знать исчезла после битвы при Гастингсе. Но во всей Книге Страшного суда то и дело те, кого мы позже станем называть поместным дворянством, уже упоминаются как группа, имеющая решающее мнение. Этот класс – люди, пользующиеся влиянием в своей местности, имеющие время и возможность посетить суд шерифа, а затем и съездить в Вестминстер. Со временем из них появятся Пимы и Гемпдены. Завоевание Англии стало наибольшим успехом норманнов. Оно снова связало историю острова и Европы и к тому же предотвратило его включение в орбиту влияния Скандинавской империи, находившейся на более низкой ступени развития, чем другие европейские государства.

* * *

Завоевание влило мощную живительную струю в английскую церковь. Высокие посты – епископов, аббатов и другие – были теперь, естественно, отданы норманнам, и английские обычаи уступили место новомодным, привезенным с континента. Век завоевания совпал с периодом многосторонних реформ церкви и успехами папской власти, связанными с Гильдебрандом, ставшим в 1073 г. папой под именем Григория VII. Под руководством новых епископов в это движение была вовлечена и Англия. По всей стране возникали новые аббатства, что свидетельствовало о набожности завоевателей, хотя лишь немногие из созданных ими заведений достигали богатства и репутации прежних.

Эти монастыри и епархии были главными центрами религии и образования до того времени, когда, примерно через столетие, их не превзошли университеты. Но новые церковнослужители были еще менее, чем знать, склонны подводить какую-либо историческую черту под нормандским завоеванием. Медленно, но верно французы приходили к почитанию старых английских святых и святынь, и религиозная жизнь не прервалась с веком Дунстана. При Ланфранке и Ансельме, бывших один за другим архиепископами Кентерберийскими, церковь управлялась двумя величайшими людьми того времени и с их помощью извлекла несметные выгоды.

Организуя свою экспедицию в 1066 г., Вильгельм заручился полной поддержкой папы римского, и церковь благословила его знамена. Его знали как ревностного церковного реформатора, а саксонскую церковь считали ограниченной и фанатичной. Со времен вторжения данов подать в папскую казну выплачивалась нерегулярно. Стиганд, благословенный папой – схизматиком Бенедиктом IX, допускал существование сразу двух церковных центров – в Винчестере и Кентербери. Против этих нарушений и выступил Вильгельм, верный сын церкви. Закрепив успех завоевания в мирской сфере, он повернулся к сфере религиозной.

Ключевым событием стало назначение архиепископа Кентерберийского. В 1070 г. вместо сакса Стиганда этот пост занял Ланфранк. Ломбардец, человек больших административных способностей, он обучался в знаменитых североитальянских школах и аббатстве Бека, аббатом которого сам и стал. Ланфранк быстро вдохнул в английское духовенство новые силы. Проведя последовательно несколько соборов, подобных которым Англия не видела со времен Теодора, он реформировал церковную организацию и ужесточил дисциплину. Прежние епархии были перенесены из деревень в города – из Кредитона в Эксетер, из Селси – в Чичестер. Были учреждены новые епископаты, а в 1087 г. каменщики приступили к строительству семи новых соборов. В то же время начало распространяться монастырское движение, возникшее в аббатстве Клюни. Завоевание спасло английскую церковь от того застоя, в котором она оказалась, и восстановило ее контакты с более богатой жизнью христианской церкви в Европе, обладавшей богатым наследием учености.

Дух давно исчезнувшей Римской империи, оживленный католической церковью, возвратился на остров, принеся с собой три краеугольных понятия. Во-первых, Англия была связана с Европой, где национализм или даже концепция национальности не имели места, но где общие для всех стран правила поведения и законы объединили победоносные военные классы на уровне, возвышающемся над народом. Во-вторых, окрепла идея монархии – в том смысле, что короли были выражением классовой иерархии, возглавляемой ими, и арбитрами различных интересов, часто конфликтующих между собой. В-третьих, укрепилась победоносная католическая церковь, соединяющая несколько необычным образом римский империализм и христианскую этику, пронизанная социальной и военной системой своего века, ревниво относящаяся к своим собственным интересам и власти, но все еще сохраняющая знания и искусство.

При жизни первого поколения после нормандского завоевания одержавшая победу армия обустраивалась на захваченной земле и внедряла в саксонской Англии, где связь вассала и сеньора носила главным образом личный характер, феодальную модель, при которой эта связь основывалась прежде всего на землевладении. При Вильгельме Завоевателе этот процесс проходил довольно жестко. При его сыне Вильгельме, прозванном Руфусом (Рыжим), суровость дополнялась непостоянством. Более того, восхождение второго из оставшихся в живых сыновей Завоевателя на английский престол сопровождалось конфликтом. Решение Вильгельма I разделить английские и нормандские земли принесло с собой новые проблемы.

Крупные бароны располагали собственностью по обе стороны пролива. Следовательно, теперь им приходилось присягать на верность двум господам, и они, что вполне естественно, пытались как-то сыграть на этом. И герцог Робер, и Вильгельм II были недовольны этим разделением, и их братские узы не спасли их от зависти по отношению друг ко другу. На протяжении тринадцати лет правления Вильгельма англо-нормандские королевства немало пострадали от братоубийственной вражды и мятежей баронов. Саксонское население Англии, опасавшееся возврата к хаосу, предшествовавшему завоеванию, поддерживало короля в борьбе со всеми мятежниками. Ополчение (фирд) откликалось на каждый призыв и выступало на его стороне во всех сражениях, как и на стороне его отца в 1075 г. Таким образом, Вильгельм II смог наконец включить в королевство Камберленд и Уэстморленд. Робер, столь долго мучивший Завоевателя, отправился, горя храбростью, в Первый крестовый поход, оставив Нормандию брату под залог в 10 тысяч марок.

Дух крестовых походов на какое-то время взбудоражил умы всех людей в Западной Европе. Пример им подали христианские королевства Испании, ведя священные войны против арабов. Теперь, ближе к концу XI в., в полутора тысячах миль к востоку у христианства появился новый враг. Турки-сельджуки оказывали сильное давление на Византийскую империю в Малой Азии, беспокоя благочестивых европейских пилигримов от Сирии до Святой земли. Византийский император обратился за помощью к Западу, и в 1095 г. папа Урбан II, давно мечтавший о возвращении Иерусалима христианам, призвал рыцарство Европы к походу за крестом. Отклик последовал незамедлительно, ошеломляющий и поначалу трагичный. Странствующий монах Петр Пустынник воззвал к оружию. Проповедь его произвела столь сильное впечатление, что в 1096 г. восторженная недисциплинированная толпа в 20 тысяч человек, состоявшая в основном из необученных военному делу крестьян, выступила из Кельна на восток под его предводительством. Лишь немногие добрались до Святой земли. Пройдя через Венгрию и Балканы, большинство погибло от турецких стрел в горах Малой Азии.

Так называемый «Народный крестовый поход» провалился. Но к этому времени к святому делу подключились самые влиятельные магнаты Европы. Четыре армии, насчитывавшие примерно по 10 тысяч человек каждая и руководимые известнейшими представителями знати своего века, среди которых был и герцог Лотарингский Годфрид де Бульон, подошли к Константинополю из Франции, Германии, Италии и Северо-Западной Европы. Византийский император оказался в затруднительном положении. Он надеялся получить подкрепления с Запада и рассчитывал на помощь послушных ему наемников, которыми мог бы распоряжаться. Вместо этого вокруг его столицы стали лагерем четыре могучих и честолюбивых воинства.

Марш крестоносцев через владения Алексея I к удерживаемым турками землям был омрачен интригами и тяжелыми спорами, не обошлось и без упорных боев. Путь пролегал через Малую Азию; в 1098 г. крестоносцы осадили и захватили Антиохию, некогда прочный бастион христианской веры, теперь захваченную турками. Ободрило и поддержало крестоносцев и прибытие с сирийского побережья английского флота под командованием принца Эдгара Этелинга, внучатого племянника Эдуарда Исповедника. Так благодаря прихоти фортуны участниками одного предприятия стали отстраненный наследник саксонской королевской династии и Робер Нормандский, отстраненный наследник Вильгельма Завоевателя. Пользуясь соперничеством между турками и султанами Египта, а также раздорами среди самих турок, крестоносцы продвигались вперед. Седьмого июня 1099 г. они достигли заветной цели и стали лагерем вокруг Иерусалима, находившегося тогда в руках египтян.

Четырнадцатого июля штурм города завершился успехом. Годфрид де Бульон, отказавшийся короноваться в священном городе Христа, был провозглашен правителем и получил титул «Защитник Святого Гроба». Победу закрепил успех в битве при Аскалоне, где потерпела поражение армия, шедшая на помощь осажденным из Египта. После этого многие крестоносцы отправились домой, но еще на протяжении почти ста лет рыцари из самых разных стран Европы правили цепочкой княжеств, созданных в Палестине и вдоль сирийского побережья. Западное христианство, долгое время бывшее жертвой захватчиков, нанесло наконец ответный удар и завоевало первую опору в восточном мире.

В Англии вымогательства и жестокие методы Руфуса то и дело досаждали баронам и провоцировали их на неповиновение. В августе 1100 г. он загадочно погиб во время охоты от раны стрелой в голову, оставив память о бесстыдных требованиях, постоянных придирках и нечестивых нравах. Однако он передал своему преемнику покорное королевство. В годы его правления основные успехи были достигнуты в финансовой области, но кроме того более прочно утвердилась новая феодальная монархия, территория которой расширилась по сравнению с началом правления Руфуса. Нормандские лорды, расселенные еще Завоевателем вдоль валлийской границы, прочно обосновались в Южном Уэльсе. Под контроль норманнов наконец попали северные графства, благодаря чему граница была надежно защищена от нападений скоттов. Грубые руки Руфуса, так раздражавшие баронов и оскорблявшие их, укрепляли вместе с тем права феодального короля.

Принц Генрих, младший из королевских братьев, был среди участников роковой охоты. Нет никаких доказательств, что он каким-то образом причастен к смерти брата, но времени на траур он явно не тратил. Генрих сразу же направился в королевское казначейство в Винчестере и после резкого спора с его хранителями завладел казной. Очевидно, он представлял некую довольно сильную группировку в руководящих кругах и проводил свою собственную политику. Для мирянина его ученость вполне заслуживала прозвища Боклерк, которым его наградила традиция того времени. Он создал прецедент, обнародовав при вступлении на трон грамоту, и в дальнейшем этому примеру последовали его преемники. Этой грамотой Генрих пытался успокоить и привлечь на свою сторону те могущественные светские и церковные силы, которые его предшественник оттолкнул от себя своей бестактностью и жадностью. Он гарантировал уважение прав баронов и церкви. В то же время, ценя преданность саксов, проявленную в годы правления его отца и брата, Генрих обещал покоренному народу правосудие и законы Эдуарда Исповедника. Он знал, что разногласия, вызванные отделением Нормандии от Англии, ни в коей мере не улажены. Герцог Робер уже возвращался из крестового похода, чтобы получить назад свое заложенное владение.

Бароны по обе стороны пролива только выигрывали от вражды братьев, торгуясь с ними и преследуя собственные интересы. Стремление Генриха опереться, по крайней мере частично, на саксонское население Англии, возбудившее подозрения нормандских баронов, привело его к решению вступить в брак с Матильдой, племянницей последнего оставшегося в живых саксонского претендента на английский трон и потомка старой королевской династии. Бароны, успокоенные грамотой, согласились с этой династической комбинацией. Бесконечная череда смешанных браков между представителями старой саксонской и новой нормандской знати получила таким образом высочайшее одобрение.

Теперь Генрих был готов встретить Робера, когда бы тот ни вернулся. Это случилось в сентябре 1100 г. Сразу же вслед за этим в Англии возобновились феодальные раздоры, и в течение следующих шести лет королю Генриху I пришлось воевать, чтобы утвердить титул, полученный им согласно воле отца. Во главе оппозиции в Англии встал дом Монтгомери. Генрих упорно осаждал один замок этой семьи за другим и в конце концов сокрушил мощь клана Монтгомери и присоединил их владения к короне. Но корень зла лежал в Нормандии, и в 1105 г., укрепив свое положение в Англии, Генрих отправился на континент. В сентябре 1106 г. произошла самая важная после Гастингса битва при Таншбрэ. Король Генрих одержал полную победу. Герцог Робер был схвачен и отправлен в Англию, где провел остаток своих дней в тюрьме. Нормандия признала власть Генриха, и контроль над англо-нормандской политикой переместился из Руана в Лондон. Саксы, преданно воевавшие на стороне Генриха, считали это сражение реваншем за поражение при Гастингсе. Сближение с короной, а также брак короля с Матильдой избавили их, по крайней мере отчасти, от неприятного ощущения того, что они завоеваны. Саксы уже больше не испытывали позора, а наказание можно вынести. Благодаря этим двум дальновидным решениям на острове было достигнуто определенное единство.

После этих событий порядок престолонаследования никто не оспаривал. Власть короля Англии установилась по обе стороны пролива. Саксы доказали свою преданность, наиболее крупные бароны были усмирены. Справившись с внешними угрозами, Генрих мог на некоторое время посвятить себя внутреннему управлению и укреплению королевского могущества по всей стране. Он старался придать англо-нормандскому царствованию новые, более властные черты. В средневековой Европе сохранилась традиция считать королевский сан чем-то более возвышенным, чем просто звание сеньора. Король был не только вершиной феодальной пирамиды, но и помазанником Божьим на земле. Распад Римской империи не разрушил эту римскую концепцию верховной власти полностью, и Генрих приступил к внедрению этой идеи в плоть англо-нормандского государства, а занимаясь этим, он не мог не оживить – сознательно или нет – английское представление о короле как хранителе мира и защитнике народа.

Центр управления, королевская курия, представлял собой рыхлый орган, состоящий из крупнейших землевладельцев, обязанностью которых было посещать его собрания при вызове, и тех личных слуг монарха, которые могли быть использованы как для правительственной службы, так и исполнения придворных поручений. Генрих понимал, что королевские слуги, принадлежащие к слою мелких баронов, могли бы, будучи объединенными в некий постоянный совет, сдерживать буйства более крупных вассалов. Это было начало, осторожное, робкое, почти незаметное, создания административного аппарата, более эффективного и последовательного, чем что-либо, известное ранее. Вскоре у этих чиновников появились собственные интересы. Такие семейства, как Клинтоны и Бассеттсы, которых король, как выражается хронист, «возвысил из грязи до службы ему», закрепились на придворных должностях и фактически стали классом бюрократии.

Сила любого правительства зависит в конечном итоге от его финансов. Вот почему новые черты английского государства проявились прежде всего в отношении сбора и распределения доходов. В феодальном обществе нет различия между личными и общественными ресурсами короны. Считается, что король – это только самый крупный землевладелец в государстве. Шерифы графств собирали не только налоги и сборы, причитающиеся короне, но и доход с королевских владений, и они несли ответственность, когда ежегодно появлялись в королевском казначействе, за точную выплату доходов от каждого из графств. Чиновники Генриха создали специальный орган для ведения дел с шерифами. Он назывался Казначейством и все еще рассматривался как курия, собирающаяся для решения серьезных финансовых вопросов, но постепенно начинал приобретать определенную самостоятельность. Название его было взято от расчерченной на клетки доски, применявшейся для облегчения счета римских числительных. Помимо прочего, здесь хранились письменные отчеты, в том числе важные документы, называвшиеся пайп-роллз (Pipe-Rolls), потому что их хранили свернутыми в форме свитка. Таким образом, король организовал более надежный контроль за финансами страны, а на свет появился самый ранний специализированный отдел королевской администрации. Его преемник существует и поныне.

Генрих позаботился о том, что шерифы графств находились под строгим контролем, и за время своего правления он несколько раз велел пересмотреть состав шерифов. В беспокойные времена шерифами нередко становились ставленники влиятельных баронов, и эта должность начала превращаться в наследственную. Король следил за тем, чтобы по мере возможности ключевые позиции занимали его люди. Одним из самых обильных источников доходов были штрафы, налагаемые судами на провинившихся. Бароны поняли это так же быстро, как и король, и их поместные суды обеспечивали их значительными доходами, которые можно было сразу же обратить на вооружение вассалов. В своих владениях бароны могли судить почти любого мирянина. Но в судах округов и графств корона имела в своем распоряжении старую саксонскую систему правосудия. Эти почтенные институты могли использоваться в противовес феодальным судам баронов. Таким образом, Генрих реорганизовал и отрегулировал суды графств и показал всем, что в стране существует королевское правосудие. Чиновники короны, в данном случае судьи, разбирали дела на выездных заседаниях и благодаря самой природе своих функций часто вступали в конфликт не только со скромными просителями и злодеями, но и с напыщенными военными магнатами.

Король вступил в развернувшееся на территории всей страны соревнование с баронами, которое должно было показать, кто более заслуживает богатой добычи, приносимой законом. Посредством контроля над шерифами он связал монархию со старой саксонской системой местного правосудия. Завоеватель подал пример, когда, проводя опись, соединил континентальную систему сбора информации, при которой присяга использовалась как средство заставить подданных говорить правду, с английским делением на графства и округа. Его сын, преследуя уже другие цели, продолжил и углубил этот процесс, постоянно рассылая по всей стране своих чиновников и созывая суды графств для рассмотрения королевских претензий по доходам и слушания дел, представляющих интерес для короны. Эти расследования, проводимые на местах королевскими чиновниками, привели в правление Генриха II к далеко идущим последствиям. Хронисты отзывались о Генрихе I хорошо: «Добрый он был человек, и очень его чтили. В его времена никто не смел причинить вред другому». Они прозвали его «Лев правосудия», и не нашлось никого, кто попытался бы лишить короля почтенного титула.

Его правление нужно рассматривать как период, когда центральное правительство посредством хорошо организованной и четкой бухгалтерии и делопроизводства более точно определило структуру и ресурсы государства. Этот процесс вызвал недовольство и злость вассальных вождей, которые контролировали местное управление. С годами напряжение между королевской властью и феодальными лидерами росло. Рука короля, тяжесть которой ощущали все, все чаще поднималась на защиту народа от несправедливостей и капризов местных правителей, хотя и со стороны баронов были примеры замечательного управления, потому что не все норманны ограничивались лишь грабежами, как в более ранние годы. Тем не менее страна, удерживаемая в подчинении и эксплуатируемая феодальной знатью, все время оставалась жертвой местного угнетения. Мы видим, как король и центральное правительство приобретают доверие и преданность народа. Это послужило еще одним источником его авторитета. Иногда поддержка представлялась королю с охотой и готовностью, иногда сдержанно и без особого энтузиазма, но он получал ее всегда, особенно после периодов слабости и беспорядка, когда показывал себя сильным и справедливым правителем.

Теперь англо-нормандское государство было сильным. Генрих стал господином Англии, Нормандии и Мена. В 1109 г. его единственная законная дочь, Мод, обручилась с Генрихом V, императором Священной Римской империи и королем Германии. С другой стороны, воссоединение Англии и Нормандии после Таншбрэ возбудило враждебность Франции.

В начале XII в. власть Парижа возросла. Французская монархия обрела реальную силу после восхождения на престол Людовика VI. Безопасность Франции требовала окончательного разрыва Англии и Нормандии. Формально герцог Нормандии был вассалом короля Франции, и то, что у плененного герцога Робера остался сын, давало французскому королю повод для вмешательства в дела Англии, а недовольным норманнским баронам предоставляло неиссякаемые возможности для мятежей. Нормандские дела вынуждали Генриха в последние годы правления вмешиваться в политику Северной Франции. Его позициям в Нормандии постоянно угрожали притязания сына Робера, Вильгельма Клито, которого до самой его смерти в 1128 г. поддерживал Людовик. Другая угроза исходила от соседнего государства Анжу, оспаривавшего права короля Генриха на Мен. Бремя войны омрачило последний период его нахождения у власти. С военной точки зрения Генрих легко мог противопоставить свою армию любой, выведенной на поле битвы французами.

И здесь мы наблюдаем то, что можно назвать вмешательством злого рока. У короля был сын Вильгельм, очевидный и неоспоримый наследник. На этого юношу 17 лет возлагалось много надежд. Зимой 1120 г. он возвращался из Франции на королевском корабле. У побережья Нормандии судно ударилось о скалу и разбилось. Принц смог уцелеть, сев в лодку, и попытался спасти свою сестру. Но с борта тонущего корабля спрыгнуло очень много людей, и перегруженная лодка пошла на дно. В данном случае неумолимо сработал принцип равенства: все, кто был в лодке, утонули, и на плаву остались только двое: корабельный мясник и рыцарь. «Где принц?» – спросил рыцарь, держась за борт лодки. «Все утонули», – ответил мясник. «Тогда, – сказал рыцарь, – для Англии все потеряно». После этого он отпустил руки. Мясник благополучно добрался до берега. Он оказался единственным спасшимся человеком и рассказал о случившемся. Никто не осмеливался передать известие о трагедии королю. Услышав все же о произошедшем, «он больше никогда не улыбался». Это было не просто отцовское горе. Смерть его сына предвещала крушение сложившейся системы и угрожала начавшейся консолидации страны, чему была посвящена вся жизнь Генриха. Англия снова стояла перед опасным спором о престолонаследии. Силы анархии росли, и каждый барон в своем замке взвешивал шансы того или другого претендента на корону.

Соискателей короны было двое, и каждый из них имел определенные права на нее. У короля была дочь Матильда, или Мод, как звали ее англичане, но хотя в нормандском кодексе отсутствовало салическое право, эта шумная, бряцающая оружием, доспехами и шпорами аристократия не воспринимала идею женского правления. Другим претендентом являлся Стефан, сын дочери Завоевателя Аделии. Стефан Блуаский был вовсе не малозначительной фигурой на континенте и к тому же имел большие владения в Англии. Он стал, после того как его старший брат отказался от, претензий на трон, законным наследником по мужской линии. Феодальная система жила духом присяги на верность. Во всем христианском мире обвинение в нарушении клятвы считалось почти смертельным. Искупить клятвопреступление можно было только великими победами. Но в данном случае возникла дилемма, решать которую каждый мог сам в соответствии со своими интересами и амбициями. Назревал раскол – открытый и всеобщий!

На закате жизни король Генрих поставил перед собой Цель передать вакантный трон своей дочери Мод. Оставшиеся годы он потратил на попытки изобрести некую «прагматическую санкцию», которая уберегла бы его обширные владения от гражданской войны. В возрасте 8 лет Мод была обручена с императором Священной Римской империи. В 1125 г., через 5 лет после гибели принца Вильгельма, император умер, и Мод в 22 года стала вдовой и императрицей. У нас есть много свидетельств об этой замечательной принцессе, о которой говорили, что «у нее натура мужчины в образе женщины». Жесткая, гордая, суровая, ставившая политику выше всех других страстей, даже самых неистовых, она была способна повлиять на любую войну, и ей же было суждено стать матерью одного из величайших английских королей.

На нее – после зрелого рассуждения – и возложил Генрих все свои надежды. Дважды собирал он своих ропщущих баронов и брал с них торжественную клятву стоять за Мод. Впоследствии, чтобы усилить ее власть и защитить Нормандию от посягательств Анжу после своей смерти, он выдал ее замуж за графа Анжуйского, соединив таким образом интересы самого могущественного государства в северной Франции с английским королевским домом. В более поздние века англичане не противились королевам, и именно королевы, возможно, служили нашей нации наилучшим образом. Но тогда в английском королевстве общество было глубоко расколото, и все могли выбирать, стать ли им на ту или иную сторону. Готовые столкнуться политические силы дожидались только смерти короля. Бароны, поддерживаемые в то время церковью, были заинтересованы в том, чтобы ограничить власть короны и восстановить контроль над своими округами. Свой шанс они увидели в ослаблении королевской власти.

Дав острову тридцать лет мира и порядка и примирив саксонское население с нормандским правлением, Генрих I скончался 1 декабря 1135 г. с твердой надеждой на то, что его дочь Мод продолжит его дело. Но она находилась в это время в Анжу с мужем, и первым на месте оказался Стефан. Быстро вернувшись из Блуа, он направился в Лондон и предъявил права на корону. Светские силы были расколоты, и решающее слово принадлежало церкви. Стефан обладал тем преимуществом, что его брат Генрих являлся епископом Винчестерским и пользовался большим влиянием в совете. С помощью Генриха Стефан договорился с церковью и, поддержанный таким образом, был коронован и объявлен королем. Частью этого молчаливого соглашения стало обязательство Стефана смягчить жесткий контроль центра, сильно задевавший знать во время предыдущих двух правлений.

Было и еще одно, дополнительное осложнение. Генрих I имел внебрачного сына, Роберта Глостерского, известного полководца и влиятельного землевладельца, одного из тех, кого называют беспристрастным бароном. Роберт не считал свои шансы достаточно высокими, чтобы состязаться с законными наследниками. Почти с самого начала он твердо поддерживал свою сводную сестру Мод, став одним из самых решительных противников Стефана.

Безусловно, право на престол, полученный на столь спорных основаниях, можно было поддерживать лишь искусным управлением. Чем больше мы размышляем о недостатках современного правительства, тем лучше понимаем трудности тех времен. Стефан в первые годы пребывания на троне утратил поддержку трех основных групп, составлявших его опору. Бароны, за исключением немногих обласканных новой монархией, были уверены, что наступил долгожданный момент для предъявления своих притязаний. Недавно возникшая гражданская служба, состоявшая из крупных чиновников, соединенных семейными узами, вооруженных знаниями, искусством письма, обученных управлению, также начала отходить от нового короля. Многие прелаты посчитали себя оскорбленными, когда Стефан нарушил церковную юрисдикцию, бросив в тюрьму знатную семью епископа Солсберийского Роджера, заподозренного в намерении перейти на другую сторону. В итоге большинство служителей церкви оказалось против него. Опасное недовольство охватило все слои общества, сверху донизу.

«Когда изменники поняли, – говорит «Англосаксонская хроника», – что король Стефан мягкий и добрый человек и не чинит правосудия, они стали творить всевозможные злодеяния. Они платили дань и приносили присяги, но были не верны».

Король Шотландии Давид, убежденный в слабости Англии, перешел границу и предъявил претензии на Нортумбрию. Против него двинулся архиепископ Йоркский, поддержанный населением северных графств. Развернув знамена святого Петра Йоркского, святого Иоанна Беверлийского и святого Уилфреда Рипонского, он в смертельном сражении при Норталлертоне, известном впоследствии как «Битва знамен», отбросил и разгромил захватчиков. Однако эта неудача вовсе не обескуражила недовольных и стала прелюдией к гражданской войне.

В 1139 г. Мод, решив проблемы, задерживавшие ее во Франции, высадилась в королевстве, чтобы объявить о своих правах. Как и ранее Стефан, она нашла главную опору в церкви. Люди, правившие Англией при Генрихе I и недовольные слабостью Стефана по отношению к баронам, присоединились к врагам короля. В 1141 г. разразилось восстание против правления Стефана, и в результате битвы при Линкольне король оказался в плену. На сторону Мод перешел даже брат Стефана, прежде бывший его основным сторонником. Почти целый год некоронованная Мод, по существу, контролировала Англию. Лондонцам она понравилась еще меньше, чем Стефан. Когда их терпение кончилось, они изгнали ее из столицы. Тем не менее Мод продолжала воевать. Но испытание, которому подвергалось государство, оказалось слишком сильным. Остров погрузился в смуту гражданской войны. На большей части страны в последующие шесть лет не было ни мира, ни закона.

Для баронов гражданская война стала первым удачным опытом противостояния централизующей политике королей. Стефан, столкнувшись с противодействием влиятельных противников, не сумел сохранить права короны. Королевские доходы уменьшились, административный контроль ослаб, значительная часть государственного аппарата оказалась на время не удел. Бароны упрочили свой судебный контроль, их замки внушали людям страх. Казалось, что раскол верховной власти уничтожил все достижения нормандских королей. Страдания населения области Фен, где вакханалия разрушения в период анархии была особенно жестокой, в мрачных тонах описаны монахом из Питерборо в «Англосаксонской хронике»: «Каждый могущественный человек строил себе замок и держал его против короля… а когда замок был построен, его наполняли дьяволами и людьми зла. Они захватывали тех, у кого, по их мнению, была какая-то собственность, и бросали их в тюрьму, требуя за них золото и серебро, и предавали их неописуемым пыткам… Многие тысячи погибли от голода. Я не могу рассказать обо всех ужасах и муках, которые они обрушили на несчастных жителей этой земли. И длилось это девятнадцать зим, пока Стефан был королем, и становилось все хуже. Они накладывали все новую дань на деревни… а когда несчастным нечего было отдавать, они грабили деревни и предавали их огню, так что можно было ехать целый день и не встретить ни одного человека и ни одной деревни, где возделывали бы землю. Хлеб стал дорог, а также мясо, сыр и масло, потому что никто не работал на земле. Несчастные люди страдали от голода, некоторые просили подаяние у тех, кто был когда-то богат, другие бежали… Там, где люди пахали и сеяли, земля не давала урожая, потому что эти злодеяния погубили ее, и люди говорили, что Бог и его святые спят».

Другой автор, монах из Винчестера, примерно так же описывает несчастья, обрушившиеся на его часть Англии: «У некоторых любовь к своей земле обернулась отвращением и горечью, и они предпочли уйти в далекие области. Другие, надеясь на защиту, строили мазанки вокруг церквей и проводили свою жизнь в страхе и муке. Некоторые из-за недостатка пищи ели… собак и лошадей, другие утоляли голод немытыми и сырыми травами и кореньями. Во всех графствах часть населения вымерла от голода, другая, с женами и детьми, в отчаянии обрекла себя на добровольное изгнание. Можно было встретить деревни с некогда славными названиями стоящие пустыми, потому что люди, мужчины и женщины, старые и молодые, покинули их. Вы могли видеть поля, наливающиеся урожаем… но земледельцы уже погибли от голода…».

Возможно, что все эти ужасы не были типичны для страны в целом. На значительной части Англии боевые действия носили спорадический и локальный характер. Тяжкую ношу гражданской войны несли центральные и южные графства. Но эти потрясения глубоко проникли в сознание народа. Люди поняли, как жизненно важен институт сильной монархии для безопасности жизни и собственности. Вряд ли можно было отыскать лучшие причины для укрепления монархии, чем события времен правления Стефана. Люди с тоской вспоминали Генриха I. Но правитель, еще более великий, чем покойный король, был уже рядом.

В 1147 г. поддерживавший Мод Роберт Глостерский умер, и во главе сторонников императрицы встал ее сын. Генрих Плантагенет был рожден править.

Его дед, Фульк по прозвищу Младший, создал из земель Анжу, Турени и Мена княжество, непревзойденное во Франции по своим размерам и превосходящее ресурсами Нормандию. В 1143 г. Фульк, король Иерусалима, умер, оставив трон двоим своим сыновьям. Третий его сын, Жоффруа, стал наследником французских владений. Его брак с Мод объединил нормандские и анжуйские земли, а сын от этого брака с самого рождения в 1133 г. был признан «господином многих народов». Современники знали его как Генриха Фиц-Эмпресса, но в английской истории осталось другое его имя, источником для которого послужил его герб – ветка ракитника, Planta Genesta. Позднейшие поколения превратили его в имя великой династии, Плантагенеты. В нем с наибольшей силой воплотились способности и энергия его семьи. В немалой степени в Генрихе проявилась страстная и безжалостная ярость, которая, как намекали, досталась дому Анжу не откуда-нибудь, а от союза с самим сатаной.

Еще не достигнув 15 лет, в 1147 г., Генрих активно отстаивал свои притязания на английский трон. Его небольшой отряд, посланный в Англию, был разбит силами Стефана, и он укрылся в Нормандии. В следующем году императрица Мод отказалась от слабых надежд на успех и присоединилась к сыну. Жить ей оставалось еще 19 лет, но ее нога больше не ступала на английскую землю. Большую часть дней она проводила – что было естественно для того времени – в благочестивых занятиях. Но в годы, последовавшие за триумфом Генриха, Мод играла важную политическую роль, будучи регентом в Нормандии и наг следственных владениях Анжу. В то время как Мод боролась за корону в Англии, ей часто ставили в упрек самоуверенность и надменность, но как регент она показала себя проницательным советником сына.

На несколько лет установился тревожный мир. Король Стефан оставался у власти, хотя и испытывал определенное беспокойство.

Тем временем Генрих стал в 1150 г. герцогом Нормандии. В следующем году после смерти отца он стал также графом Анжуйским, Туреньским и Менским. Имея все эти титулы, Генрих отправился в Париж, чтобы принести присягу своему сюзерену, королю Франции, значительной частью земель которой он уже владел.

Людовик VII был похож на английского короля Эдуарда Исповедника. С простодушием верующего он воплощал в жизнь закон Христа, проводя дни в молитвах, а ночи в бодрствовании и покаяниях. Выходя из часовни, он задерживал весь двор, ожидая пока пройдет самый незнатный из присутствующих. Эти благочестивые привычки мало располагали к нему его жену. Элеонора Аквитанская сама была правящей принцессой, и в жилах ее текла горячая южная кровь.

К тому времени, когда перед ее мужем внезапно предстал самый замечательный из его вассалов – широкоплечий, крепкий юноша с «выразительной внешностью», – живой речью и бьющей через край энергией, – она уже не раз жаловалась, что «вышла замуж за монаха, а не за короля». Элеонора не тратила времени, чтобы принять решение. Папство склонилось перед сильной волей высокой феодальной знати, и в 1152 г. она получила развод на основании единокровия с мужем. Но что ошеломило французский двор и открыло глаза набожному королю, так это скорый брак между Элеонорой и Генрихом два месяца спустя. Таким образом, половина Франции перешла из-под контроля Людовика в руки Генриха. Редко когда политика и страсть соединялись столь успешно. В те времена брак был одним из самых верных способов нанести политический удар. Впоследствии Генрих признал свое намерение увеличить таким путем принадлежащие ему земли. Вся Европа, оценившая его смелость и дерзость, восхитилась им. Ему было 19 лет, а ей, скорее всего, уже 30, и, объединяя свои владения, они заключали союз против всех возможных соперников. Людовик VII нашел духовные утешения, но не смог избавиться от проблем, связанных с управлением своими владениями.

Знатные супруги столкнулась с перспективой войны на всех направлениях. Объединение Нормандии и Анжу (включавшего Пуату, Перигор, Гасконь, Сентонж, Лимузен и Ангумуа), притязания на Овернь и Тулузу потрясли весь феодальный христианский мир. Повсюду люди лишь качали головой, слыша о таком могуществе, когда столь много народов и государств, разделенных давними распрями или противоречивыми интересами, вдруг слились благодаря любовной интриге. Против нормандского выскочки выступили монархи всех соседних стран; каждый из них имел свои причины для недовольства. Король Франции имел все основания жаловаться; английский король Стефан оспаривал право на Нормандию, но не имел сил, чтобы пересечь пролив; граф Шампани, граф Перше; собственный брат Генриха, Жоффруа, – все вдруг набросились на него.

Через месяц после свадьбы Генриха и Элеоноры эти враги предприняли наступление в Нормандии. Но молодой герцог разбил и рассеял их, отразив нападение. Нормандская армия снова доказала свое высокие боевые качества. Генриху еще не исполнилось двадцати лет, а он уже очистил Нормандию от мятежников и усмирил Анжу. Затем он обратился к Англии. В январе 1153 г. этот доблестный герой высадился на острове, и сердца людей, измученных гражданской войной, обратились к нему. Мерлин предрекал появление освободителя – разве не течет в его жилах кровь Вильгельма Завоевателя, разве не связан он через свою бабушку Матильду, жену Генриха I, с Кедриком и давно угасшей англосаксонской династией? Усталый остров приветствовал его с надеждой, и когда он после высадки преклонил колени в первой попавшейся церкви, то священник выразил желание всего народа в таких словах: «Смотрите, вот идет Господин, Правитель, и королевство в его руке».

После этого произошло несколько битв: сражение при Малмсбери, где дождь со снегом, словно специально направленный Всемогущим Богом, бил в лицо противника; бой при Уоллингфорде, где король Стефан благодаря небесному вмешательству трижды падал с коня, прежде чем вступить в бой. Романтический ореол, ужас, успех – все это сопутствовало юному, могучему воину, не только умевшему владеть мечом, но обладающему правами на трон. Интересам баронов была бы выгодна патовая ситуация: они не желали видеть на престоле ни слабого Стефана, ни победоносного Генриха. Чем слабее король, тем сильнее знать. В 1153 г. в Винчестере был заключен договор, согласно которому Стефан объявлял Генриха своим приемным сыном и наследником. «В делах королевства, – пообещал Стефан, – я буду действовать по совету герцога, но во всей Англии, как в части герцога, так и моей, я буду вершить королевское правосудие». После этого Генрих присягнул ему на верность и оказал все прочие знаки вассального подчинения, а когда через год Стефан умер, он был провозглашен королем и коронован. После Альфреда Великого ни один новый монарх в Англии не вызывал, столько надежд и восторгов.

С восшествием Генриха II на трон началось одно из самых содержательных и значительных правлений в английской истории. Новый сюзерен правил империей, и, как хвастали его подданные, его власть распространялась «от Арктического океана до Пиренеев». Англия была для него всего лишь одной – наиболее крупной, хотя, вероятно, наименее притягательной – из провинций. Но он принес с собой элемент внешнего принуждения, который, как и во времена Вильгельма Оранского, был необходим для формирования национального единства. И англичане, и норманны приняли его как правителя всей страны. Этот человек вызывал память о Гастингсе, и после ужасной анархии гражданской войны и чинимых баронами грабежей все с готовностью воспринимали его приказания. Таким образом, оставаясь французом, говорящим на чужом языке и ведущим отличный от английского образ жизни, он придал нашей стране те черты, которые сохранились по сей день.

После ста лет, в течение которых она служила лагерем для вторгшейся армии и полем боя ссорящихся чиновников, Англия наконец навсегда стала единым королевством, в основе которого лежали христианство и римская цивилизация, там еще сохранилось наследие древнего Рима. Генрих Плантагенет первым создал определенную связь между Англией, Шотландией и Ирландией; он восстановил ту систему королевского управления, которую, опередив свое время, воздвиг его дед, Генрих I. Он заново заложил фундамент центральной власти, основанной на казначействе и судах, которая должна была в итоге сменить феодальную систему Вильгельма Завоевателя. Король возродил англосаксонскую традицию самоуправления под королевской властью в графствах и городах и оберегал ее; он развил и сделал постоянными выездные суды и судебные разбирательства, сохранившиеся до сих пор. Именно ему мы обязаны тем выдержавшим испытание временем фактом, что англоязычные народы по всему миру руководствуются английским общим правом, а не римским. Своими Кларендонскими постановлениями он хотел закрепить определенную модель отношений церкви и государства и вынудить церковь как общественный институт подчиниться законам королевства. В этом предприятии ему, после тяжелой борьбы, пришлось отступить, а решение данной задачи осталось на долю Генриха VIII, который, пусть и столетия спустя, отомстил за своего предшественника, уничтожив гробницу святого Фомы в Кентербери.

Вот портрет этого одаренного человека, долгое время вызывавшего зависть современников: плотный, коренастый, с бычьей шеей, сильными руками и грубыми пальцами; изогнутые от бесконечной езды верхом ноги; большая круглая голова с короткими рыжими волосами; веснушчатое лицо; низкий, надтреснутый голос. Дни его были заняты государственными делами и беспрерывными разъездами и путешествиями. Генриха отмечали умеренность в еде и одежде и частые смены настроения. Кроме страсти к охоте король имел и другие увлечения, вызывавшие порицание церкви и негодование королевы.

Говорили, что при крайней опасности он всегда оставался спокойным и мягким, но когда напряжение ослабевало, становился капризным и раздражительным. «Он был более внимателен к погибшим солдатам, чем к живым, и больше горевал об утрате павших, чем утешался любовью оставшихся». Он часто ездил по своим многочисленным владениям, появляясь неожиданно в Англии, когда все думали, что он на юге Франции. В этих поездках по провинциям короля всегда сопровождали телеги, груженые толстенными свитками, представлявшими собой то, что сейчас называется архивом. Двор и обоз Генриха с трудом поспевали за ним. Иногда, назначив ранний отъезд, он просыпал до полудня, и тогда все дожидались его, полностью готовые к путешествию. Иногда же отправлялся задолго до назначенного часа, и тогда сопровождавшим приходилось нагонять его изо всех сил. В Англии, как и в других его владениях, не оставляемых неизменным вниманием короля, все начинало шевелиться и бурлить при его прибытии.

Но этот монарх XII в., со всеми своими страстями и заботами, планами и чувствами, не был материалистом: он был богопомазанником, он требовал, как и архиепископ Кентерберийский – «эти два сильных вола, которые тянули плуг Англии», – полной покорности от своих подданных. Религиозные обряды, страх вечного проклятия, надежда на Царствие Божие, более прекрасное, чем все его земные владения, и на загробное воздаяние не покидали его ни на час. Временами его захлестывало раскаяние, и он предавался угрызениям совести. От этого мира король брал все доступные ему радости и расплачивался за все свои грехи. Его изображают как человека, подверженного как духовной экзальтации, так и уничижению. Это не был монарх-отшельник: короли в то время были столь же доступны, как современные президенты США. В любое время люди могли нарушить его покой, придя со своими делами, известиями, сплетнями, предложениями и жалобами. Споры в присутствии короля разгорались нешуточные, перед лицом Его Величества не стеснялись ни знать, ни придворные, а бесценный советник короля, шут, жестко и категорично высказывался по любому поводу.

Скульптура Генриха II в Кентерберийском соборе.

Немногие из смертных жили столь полнокровной жизнью, как Генрих II, немногие так крепко приложились к чаше триумфа и горя. В более поздние годы он расстался с Элеонорой. Когда ей было за 50 лет, а ему только 42, Генрих, как говорят, влюбился в «прекрасную Розамунду», девицу из знатного семейства, отличавшуюся неземной красотой. Последующим поколениям доставляло наслаждение читать трагедию о том, как королева Элеонора с помощью шелковой нити прошла по запутанному лабиринту Вудстока и предложила своей злополучной сопернице сделать нелегкий выбор между кинжалом и чашей с ядом. Дотошные исследователи сделали все, чтобы подорвать доверие к этому прекрасному рассказу, но он, несомненно, должен занять свое место в любом повествовании об этом знаменитом короле.

Таким был человек, принявший неспокойное и раздробленное наследство Стефана. Еще до восхождения на английский престол Генрих принял участие в войне, защищая свое континентальное наследство. Она стала для него первой из многочисленных подобных столкновений. С самого момента появления сильного нормандского государства в северо-западной Франции за сто лет до описываемых событий французская монархия беспрерывно боролась против притязаний великих герцогств и графств на центральное правительство. Герцоги Нормандии, Аквитании и Бретани, графы Анжуйские, Булонские, Тулузские и Фландрские, вместе с другими крупными феодальными вассалами, стремились к полной независимости и временами в периоды ослабления монархии, казалось, были близки к успеху. Битва при Гастингсе сделала величайшего из французских подданных, герцога Нормандии, также и королем Англии, но восхождение Генриха II на английский трон угрожало Франции более серьезными опасностями. Французским монархам всегда удавалось ослабить политическое давление за счет стравливания чересчур могущественных подданных друг с другом. Борьба между Анжу и Нормандией в XI в. радовала французских королей, видевших, как враждуют их главные противники. Но когда Генрих II в одночасье стал королем Англии, герцогом Нормандии, властителем Аквитании, Бретани, Пуатье, Анжу, Мена и Гиени, правителем земель от Соммы до Пиренеев – более чем половины Франции, – нарушился весь баланс власти между феодальными владыками.

Вместо борьбы с дюжиной разделенных и соперничающих между собой княжеств Людовик VII оказался вдруг один на один с единой имперской державой, ресурсы которой далеко превосходили его собственные. Он был не тот человек, чтобы достойно противостоять столь значительному объединению. Ему уже пришлось немало пострадать от развода с Элеонорой, от того, что она соединила свои силы с его соперником. От него у нее было три сына, от Людовика – только дочери. И все же у французского короля имелись некоторые преимущества. Ему удалось на протяжении своей жизни устоять против Плантагенетов, и после почти четырехвековой разорительной борьбы окончательная победа в Европе осталась за Францией. Империя его врага выглядела более внушительной на карте, чем в действительности. Это был пестрый, слабо связанный конгломерат государств, случайно соединенный браком и не имевший ни общей цели, ни единой армии. Единственное, что связывало Англию и ее континентальную империю, – это тот факт, что сам Генрих и некоторые из его магнатов владели землями по ту сторону пролива. Не было даже намека на единое центральное правительство; не было единообразия в управлении и обычаях; не было общих интересов или чувства преданности. Каким бы слабым ни представлялся Людовик VII в борьбе с предприимчивым и деятельным Генрихом, ход событий складывался в пользу компактной французской монархии, и даже безвольный Людовик оставил ее более крепкой и прочной, чем в начале своего правления.

Главный метод борьбы, примененный французами, был прост. Генрих унаследовал обширные владения со всеми их местными раздорами и конфликтами. Людовик больше не мог натравить графа Анжуйского на герцога Нормандского, но он все еще мог поддерживать и в Анжу, и в Нормандии те распри и мелкие войны, которые истощали силы феодальных властителей, остающихся в принципе его вассалами. Приносила плоды и такая уловка, как использование семейных ссор. В более поздние годы правления английского короля сыновья Генриха II, горячие, непокорные и гордые, позволили Людовику VII и его преемнику, хитрому и одаренному Филиппу Августу, втянуть их в борьбу против собственного отца.

* * *

Мы можем спросить: как все это влияло на повседневную жизнь Англии и на ход ее истории? Простой народ мало понимал раздоры между феодалами в далеких странах и ссоры внутри чуждого ему правящего класса. Кроме того, это давно мешало людям совершать паломничества. В течение нескольких поколений самым смелым и лучшим англичанам суждено было сражаться и умирать на болотах Луары или на прожаренных солнцем холмах южной Франции во имя мечты об английском господстве над французской землей. Ради этого два века спустя англичане одерживали блестящие победы при Креси, Пуатье и Азенкуре и умирали в страшном лиможском марше Черного Принца. Во имя этой мечты они превратили плодородную Францию в пустыню, где даже самые выносливые звери умирали от голода и жажды. На протяжении всего средневековья война Англии с Францией не прекращалась и часто становилась проблемой, выходящей на первый план. Она затронула все сферы английской жизни, оказывая губительное влияние на состояние английского общества и его институты.

Ни один эпизод не демонстрирует нам столь ярко политику Англии XII в., чем ссора Генриха II с его подданным и другом, Томасом Бекетом, архиепископом Кентерберийским. Нам нужно осознать серьезность этого конфликта. Военное государство в феодальном христианском мире подчинялось церкви в духовных делах, но оно никогда не поддерживало идею передачи светской власти священникам. Однако церковь, постоянно богатевшая за счет дарений баронов, беспокоившихся на пороге смерти о загробной жизни, превратилась в величайшего землевладельца и располагала крупнейшим капиталом в стране. Рим использовал все свое духовное искусство, воздействуя на предрассудки сторон, затронутых этой борьбой. Церковь как влиятельная организация постоянно бросала вызов мощи и власти государства. Вопросы доктрины вполне могли быть решены, но как осуществлять управление государством при наличии двух конфликтующих сил, каждая из которых имела необъятные притязания на ограниченные национальные ресурсы? Этот конфликт не ограничивался Англией, будучи общей проблемой во всем тогдашнем европейском мире.

Компромисс помог Англии избежать раскола при Вильгельме Завоевателе. Под руководством Ланфранка церковь сотрудничала с короной, и каждая из сторон поддерживала другую и помогала ей в борьбе с мятежными баронами или угнетенным народом. Но теперь во главе религиозной иерархии стала неординарная личность, Томас Бекет. Он был канцлером королевства, или, как заметил немецкий историк Ранке, «наиболее доверенным министром кабинета». И во внутренних, и во внешних делах Бекет верно служил своему господину. Он реорганизовал скутагий – налог, позволявший знати откупаться деньгами от воинской службы, налог, который в итоге и поразил феодальную систему в самое сердце. Он сыграл свою роль в завоевании Бретани. Король был уверен, что Бекет – его человек, не простой слуга, но верный товарищ в совместном предприятии. Благодаря непосредственному влиянию и личным усилиям короля Бекета избрали архиепископом Кентерберийским.

С этого момента все его дарования и способности оказались направленными в другое русло. С Бекетом произошла трансформация, подобная той, которая в одну ночь превратила бесшабашного принца в августейшего повелителя Генриха V. Его личная жизнь отличалась благочестием и праведностью, хотя, конечно, Бекет участвовал в политических делах и не был просто темной фигурой, стоявшей за троном. Но тогда как прежде, будучи придворным и князем церкви, он соревновался с другими в пышности и великолепии, то теперь Бекет пытался крайним аскетизмом и суровостью создать себе славу святого. В духовной сфере он, используя привычные ему методы, преследовал те же цели, что и прежде в политике, и преуспел и в том, и в другом. Теперь он отстаивал интересы церкви в многочисленных аспектах ее отношений с короной. Свои враждебные действия Бекет обосновывал универсальными идеями католической церкви и папской власти, которые, распространившись далеко за пределами нашего острова, господствовали во всей Европе и уходили корнями в нечто таинственное и возвышенное. После путешествия по континенту и конклава с участием высших религиозных чинов Франции и Италии он возвратился в Англию, исполненный решимости добиться независимости церкви от государства, представляемого королем. Этим он положил начало конфликту, которого мудрый Ланфранк на протяжении своей жизни всячески стремился избегать. К этому времени английское общество вполне созрело для спора по этому вопросу.

Саксонская Англия странным образом предвосхитила ту теорию, к которой в далеком будущем вернулись елизаветинские реформаторы. И саксы, и англичане XVI в. считали монарха человеком, определенным Богом не только для того, чтобы управлять государством, но и для того, чтобы защищать церковь и направлять ее. В XII в., однако, папство укрепилось при Григории VII и его преемниках. Рим начал выдвигать притязания, вряд ли совместимые с традиционными представлениями о частичном суверенитете короля во всех духовных делах. Григорианское движение выступало за то, чтобы управление церковью находилось в руках духовенства под верховным руководством папы. В соответствии с этой точкой зрения, король – это всего лишь мирянин, чья единственная религиозная обязанность состоит в том, чтобы повиноваться церковной иерархии. Церковь – отдельная организация, со своими собственными законами и своей подчиненностью. Ко времени правления Генриха II епископ был уже не просто духовным чиновником, но и крупным землевладельцем, равным графу; он мог выставить военные силы, мог отлучить врагов от церкви, даже если они были друзьями короля. Так кто же должен тогда назначать епископа? А, будучи назначен, кому он должен подчиняться, если папа приказывает одно, а король требует другое? Если король и его советники принимают закон, противоречащий закону церкви, какой власти он должен подчиниться? Так возник конфликт, нашедший свое предметное воплощение в вопросе об инвеституре, в споре по поводу которого Генрих II и Бекет оказались непримиримыми противниками.

Борьба между Генрихом II и Бекетом приняла форму диспута по второстепенным вопросам, что прикрывало суть их разногласий. То, что речь шла больше об отдельных случаях управления и не касалась основных принципов, объясняется простой причиной. Корона возмущалась претензиями церкви на вмешательство в дела государства, но в средние века ни один монарх не смел бросить церкви вызов или, как бы ни хотелось ему ограничить ее влияние, пойти на полный разрыв. Только в XVI в. английский король, вступив в конфликт с папством, осмелился отвергнуть власть Рима и без обиняков провозгласил верховенство государства в духовных делах. В XII в. единственным практически возможным путем был компромисс. Но в тот период церковь не была настроена на сделку. Во всех странах светская власть приняла вызов, но дать достойный ответ ей было нелегко, и, по крайней мере в Центральной Европе, борьба закончилась только с истощением сил и империи, и папства.

Церковь в Англии, как и бароны, заметно укрепилась со времени Вильгельма Завоевателя и его верного архиепископа Ланфранка. Находившийся в затруднительном положении Стефан пошел на широкие уступки церкви, политическое влияние которой достигло зенита. Генрих понимал, что эти послабления создают угрозу его королевским правам. Он задумал восстановить утраченные позиции и в качестве первого шага в 1162 г. назначил своего преданного вассала Бекета архиепископом Кентербери, полагая, что этим он обеспечит уступчивость епископата. На деле же он дал церкви лидера, необыкновенно активного и упорного.

Игнорируя либо не замечая зловещих признаков перемены в позиции Бекета, Генрих сделал второй шаг и опубликовал в 1164 г. Кларендонские постановления. В них он провозгласил, имея на то основания, свое намерение восстановить обычаи королевства в том виде, в котором они существовали до анархии периода правления Стефана. Он хотел вернуться на тридцать лет назад и ликвидировать последствия капитуляции своего предшественника. Но Бекет оказал сопротивление. Уступки Стефана рассматривались им как неоспоримые приобретения церкви. Он отказался признать их утратившими силу. Бекет заявил, что Кларендонские постановления не отражают отношения между церковью и короной. Когда в октябре 1164 г. его вызвали в Большой Совет и потребовали объяснить свое поведение, архиепископ надменно отверг власть короля и отдал себя под защиту папы и Бога.

Тем самым Бекет разрушил то единство, которое было столь необходимо для королевства, и фактически объявил войну Генриху в духовной сфере. Упорствуя в неповиновении, он укрылся на континенте, где такой же конфликт уже терзал Германию и Италию. Этот горький спор потряс правящие классы Англии и вызвал смятение в умах. Он продолжался шесть лет, на протяжении которых архиепископ Кентерберийский оставался в изгнании во Франции. Только в 1170 г. в Турени между ним и королем произошло явное примирение. Обе стороны, похоже, принципиально отказались от своих притязаний. Генрих не упоминал о своих правах и обычаях. Архиепископа не призывали приносить клятву. Ему пообещали безопасное возвращение и беспрепятственное владение своим престолом. Последний раз король и примас встретились летом 1170 г. в Шамоне. «Мой господин, – сказал Бекет в конце свидания, – сердце говорит мне, что я расстаюсь с вами, как с человеком, которого уже не увижу в этой жизни». «Ты считаешь меня предателем?» – спросил король. «Это далеко не так», – ответил архиепископ. Он вернулся в Кентербери, исполненный решимости получить от папы неограниченную власть для отлучения от церкви, чтобы дисциплинировать английские церковные силы. «Чем могущественнее и неистовее правитель, – писал Бекет, – тем более крепкая дубинка и прочная цепь нужны, чтобы захватить его и держать в узде». «Я еду в Англию; мир или гибель ждет меня – не знаю, но Бог определил, какая судьба ждет меня».

Тем временем, в отсутствие Бекета, Генрих принял решение обеспечить мирный переход власти к своему сыну, юному Генриху, и для этого короновать того еще при своей жизни. Церемонию осуществили архиепископ Йоркский и несколько других священнослужителей. Это вызвало сильное недовольство Бекета, увидевшего в коронации посягательства на столь ревностно охраняемые им права Кентерберийской епархии. После достигнутого во Франции соглашения Генрих II полагал, что прошлое осталось в прошлом. Но Бекет придерживался других взглядов.

Прием, оказанный ему на родине после нескольких лет изгнания, был поразителен. В Кентербери монахи встретили его, как Божьего ангела. «Я пришел, чтобы умереть среди вас, – сказал он во время проповеди. – В этой церкви есть мученики, и скоро Бог увеличит их число». Он с триумфом доехал до Лондона, раздавая милостыню просящим, возбужденным людям. Затем без промедления отлучил от церкви священников, участвовавших в короновании юного Генриха. Эти несчастные все вместе отправились к королю, находившемуся тогда в Нормандии. В их рассказе речь шла не только о вызове, брошенном власти в церковной сфере, но и о настоящем мятеже и узурпации. По их словам, архиепископ был готов «сорвать корону с головы молодого короля».

Генрих Плантагенет выслушал известие об этом в присутствии своих рыцарей и знати. Он воспринял его со всем пылом своей натуры. Ярость, накопившаяся в нем, вылилась: «Что за дураков и трусов, – вскричал он, – вскормил я в своем доме, что ни один не отомстит за меня этому непокорному священнику!» По другой версии, он назвал Бекета «духовником-выскочкой». Тут же был созван Совет, чтобы определить меры, необходимые для укрепления королевской власти. В основном все разделяли гнев короля. Но рассуждать приходилось здраво. При всех трудностях, существовавших в тогдашнем обществе, король не мог поддержать опасный конфликт между церковью и государством.

Но между тем события уже разворачивались иначе. Четыре рыцаря услышали горькие слова короля, произнесенные в широком кругу. Они тут же поспешили на побережье. Они пересекли пролив. Они потребовали лошадей и поскакали в Кентербери. Двадцать девятого декабря 1170 г. они нашли архиепископа в соборе. Последовавшая за этим трагедия известна. Он выступил против них с крестом и митрой, бесстрашный и решительный, как в бою, мастер-лицедей. Обменявшись репликами, они набросились на него, изрубили мечами и оставили умирать, как Юлия Цезаря, с десятком ран, взывающих к отмщению.

Эта трагедия оказалась фатальной для короля. Убийство незаурядного священнослужителя, словно нарушение феодальной клятвы, ударило страну в самое сердце. Ужас охватил всю Англию. Мертвого архиепископа провозгласили святым, и тут же выяснилось, что его останки исцеляют неизлечимые болезни, а чтобы избавиться от хворей, достаточно прикосновения к его одеждам. Преступление короля было огромно. Услышав страшное известие, Генрих ощутил горе и страх. Он долго пытался воздействовать на своего противника через закон, но теперь все его искусные попытки оказались сорваны одним жестоким, зверским убийством. И хотя Генрих никогда не думал о том, чтобы такое злодеяние свершилось, его жестокие слова слышали многие, и теперь на нем стояло клеймо убийцы или, что еще хуже, святотатца.

В последующие годы он пытался восстановить свой авторитет и искупить огромную вину. Он совершал паломничества к гробнице убитого архиепископа. Он подвергал себя публичным покаяниям. Несколько раз в годовщину смерти Бекета Генрих раздевался до пояса и опускался на колени, а торжествующие монахи хлестали его плетьми. Можно, однако, предположить, что телесные наказания, как явствует из зарисовок того времени, осуществлялись с помощью березовых прутьев и носили главным образом символический характер. Являя такое раскаяние и покорность, Генрих упорно стремился восстановить права государства. В 1172 г. он добился примирения с папой в Авранше на относительно легких условиях. Многие историки полагают, что по сути, хотя и не по форме, король к концу жизни добился реализации основных принципов Кларендонских постановлений, которые в конце концов вполне совпадают с тем, что английский или любой другой разумный народ хотел бы иметь в качестве закона. Конечно, папство поддерживало его в семейных проблемах. Сыновья-рыцари заслужили прощение участием в священных войнах. Но и тяжелая жертва Бекета не оказалась напрасной. До Реформации церковь сохранила систему собственных судов, независимых от королевской власти, и право апелляции к Риму, то есть те важнейшие пункты, по которым Бекет так и не уступил королю.

К несомненному достоинству того века следует отнести то, что столь серьезные конфликты, потрясавшие души людей, проходили в суровой, но вместе с тем справедливой борьбе. В современных конфликтах и революциях, произошедших в некоторых крупных государствах, епископов и архиепископов массово отправляли в концлагеря и убивали выстрелом в затылок в теплых, ярко освещенных коридорах тюрьмы. Какое право имеем мы заявлять о превосходстве нашей цивилизации над обществом времен Генриха И? Мы все глубже погружаемся в варварство, потому что терпим это в силу моральной летаргии и прикрываем лоском научного комфорта.

* * *

После смерти Бекета королю оставалось жить еще 18 лет. В некотором смысле это были годы славы. Вся Европа дивилась обширности владений Генриха, к которым он в 1171 г. добавил Ирландию. Посредством замужества дочерей Генрих был связан с королем Сицилии, королем Кастилии и Генрихом Львом Саксонским, самым могущественным принцем в Германии. Агенты-дипломаты распространили его влияние в ломбардских городах северной Италии. Император и папа приглашали его во имя Христа и всей Европы возглавить новый крестовый поход и стать королем Иерусалима. И действительно, в христианском мире Генрих стоял вслед за императором Священной Римской империи, Фридрихом Барбароссой. Современники подозревали, что его цель – завоевать какое-нибудь королевство в Италии и даже носить императорскую корону.

Однако Генрих хорошо знал, что его величие – это величие его личности, что оно незначительно и преходяще. В эти годы Генрих имел большие семейные неприятности: его сыновья выступали против него. Троим старшим он обеспечил звучные титулы и богатые владения. Генриху достались Нормандия, Мен и Анжу, Ричард получил Аквитанию, а Жоффруа – Бретань. Сыновья Генриха были типичными отпрысками анжуйского семейства: они жаждали как власти, так и титулов и не питали никакого уважения к отцу. Подстрекаемые матерью, королевой Элеонорой, жившей в Пуатье отдельно от мужа, они с 1173 по 1186 г. несколько раз то вместе, то порознь поднимали мятежи, объединяясь со своими союзниками. При этом они всегда могли рассчитывать на активную поддержку короля Франции, никогда не упускавшего возможности вмешаться в английские дела. Генрих обращался с сыновьями великодушно, но не питал никаких иллюзий на их счет. В это время королевскую палату в Вестминстере украсили картинами, написанными по приказанию короля. Одна из них представляла четырех орлят, клюющих орла-родителя, причем четвертый расположился на шее, готовый выклевать глаза. «Четыре орленка, – сказал, как сообщают, король, – это четыре моих сына, которые не перестают преследовать меня даже при смерти. Самый младший, которого я сейчас с такой любовью обнимаю, нанесет мне когда-нибудь самое тяжкое оскорбление».

Так и случилось. Иоанн, которого он пытался обеспечить наследством, равным наследству его братьев, присоединился к последнему заговору против него. В 1188 г. Ричард, ставший старшим из его сыновей после смерти Генриха, пошел войной на него, объединившись с королем Франции Филиппом. Будучи уже безнадежно больным, Генрих потерпел поражение у Ле Ман и укрылся в Нормандии. Увидев в списке заговорщиков имя своего сына Иоанна, которого он почему-то особенно любил, король перестал бороться за жизнь. «Будь что будет, – прошептал он. – Позор, позор побежденному королю». Сказав это, сей замечательный человек, твердый, жестокий, бывший всю жизнь одиноким, испустил дух в Шиноне 6 июля 1189 г. Набожных людей учили, что столь печальный конец постиг его как наказание Божье, ниспосланное убийце Бекета. Таков горький вкус земной власти. Такова изменчивость славы.

Плантагенеты были суровыми господами, способными управлять бурными событиями тех лет. Однако это было буйство жизни и энергии, а не упадка. У Англии были более великие короли-воины и более тонкие короли-дипломаты, чем Генрих II, но никто не оказал столь значительного влияния на наши законы и институты, как он. Его странные взрывы безумной энергии не исчерпывались политикой, войной и охотой. Генрих обладал определенными способностями в решении проблем управления и законодательства, и именно в этих областях лежат его достижения. Названия его сражений улетели с пылью, но английская конституция и английское общее право навсегда останутся связанными с его именем.

Этот великий король появился вовремя. Вильгельм I и Генрих I принесли в Англию и сохранили там все те институты, которые их преемнику пришлось реорганизовывать. При них Англия менялась медленно и осторожно. Страна должна была сама приспосабливаться к своим новым законам и правителям. Однако в 1154 г. Генрих Анжуйский взошел на трон в стране, которую почти двадцатилетняя анархия подготовила к восприятию сильной центральной власти. Сам француз, хозяин более половины Франции, он приступил к делу с дальновидностью, богатым опытом и силой, которая не стеснялась снизойти до хитрости. Беды и несчастья правления Стефана предопределили решимость Генриха не только обуздать независимость баронов и восстановить утраченные предшественником позиции, но и пойти дальше. Вместо множества манориальных судов, где местные магнаты отправляли правосудие, справедливость и характер которого варьировались в зависимости от обычаев и нравов графств и округов, он планировал ввести систему королевских судов, которые придерживались бы закона, общего для всей Англии и всех подданных.

Такая политика имела свои опасности. Королю хватало мудрости, чтобы избежать прямого штурма, так как он знал, как знал это и Завоеватель, что малейшее покушение на неизменность и святость привычных прав вызовет катастрофу. Оказавшись перед этим препятствием, Генрих поступил разумно, противопоставляя один обычай другому и облачая нововведения в привычные одежды устоявшихся форм. Он проявлял осторожность, сохраняя уже существующие институты. Его план состоял в том, чтобы придать старым принципам новое значение. В неписаной конституции пределы традиционных прав короля определялись нечетко. Это и открывало возможности для их увеличения. Веками до завоевания церковь и король были врагами феодальной анархии, но о том, чтобы значительно расширить границы королевской юрисдикции, речи не было. Придерживаясь эластичной концепции общественного порядка, король использовал ее для того, чтобы свести все уголовные дела в свои суды. Для каждого подданного существовали свои законы, нарушение которых считалось преступлением, и чем более высокое положение занимал этот человек, тем серьезнее было преступление. Законы короля были превыше всего, и тот, кто нарушал их, подлежал королевскому суду. Но они имели свои пределы и зачастую распространялись только на те преступления, которые совершались в присутствии короля, на его дороге или его земле. Со смертью короля заканчивалась и его юрисдикция, и люди могли делать все, что хотели.

Постепенно король начал претендовать на то, чтобы его судебная власть распространялась на всю Англию и чтобы любой преступник, независимо от места преступления, представал перед королевским судом. В отношении гражданских дел он, основываясь на ином принципе, воспользовался старинным правом королевского суда рассматривать апелляции по делам, связанным с отказом в правосудии и с защитой людей, владеющих землей. Генрих не объявлял в открытую свои цели: изменения вводились постепенно и без принятия законов, так что поначалу почти не ощущались. Лишь в редких случаях можно датировать то или иное нововведение, однако по смерти короля достаточно было оглянуться и увидеть, сколь многое изменилось за 35 лет пребывания Генриха II на английском троне.

Но для того чтобы предстать консерватором в законодательной сфере, королю нужно было быть последовательным. Принуждение могло играть в его действиях очень незначительную роль; первым принципом его политики было привлечение дел к своим судам, а не возбуждение их. Требовалась какая-то приманка, чтобы заставить обращаться тяжущихся в королевские суды: король должен был предложить лучшее правосудие, чем местные лорды. В этой связи Генрих предложил обращающимся в свои суды совершенно новую процедуру – суд присяжных. Regale quoddam beneficcium – королевское благодеяние, как назвал это один современник, характеризуя тем самым и источник этого института, и роль, которую он сыграл в утверждении общего права. Генрих не изобрел жюри присяжных – он поставил перед ним новую цель. Идея суда присяжных – это неоценимый вклад франков в английскую систему правосудия, потому что, будучи неизвестен в Англии, он применялся еще в практике каролингских королей. Вначале это был инструмент королевского административного управления: король имел право созвать жюри из нескольких человек для дачи показаний под присягой по любому вопросу, затрагивающему интересы короны. Именно с помощью этой ранней формы жюри Завоеватель установил свои права при проведении знаменитой описи, результатом которой стала Книга Страшного суда. Гений Генриха II, осознавшего новые возможности такой процедуры, ввел регулярное использование в судах инструмента, применявшегося до сей поры только в административных целях.

Правом созыва жюри обладал только король. Соответственно Генрих не даровал его частным судам, а ограничил применением по отношению к тем, кто искал правосудия у королевских судей. Это был хитрый шаг. До той поры как гражданские, так и уголовные дела решались посредством клятвы, испытания огнем и водой или поединка. Суд мог приказать одной из сторон собрать группу людей, которые поклялись бы в ее пользу и которых, в случае лжесвидетельствования, покарал бы Бог; суд мог приговорить тяжущегося к испытанию раскаленным железом, проглатыванию куска хлеба или погружению в воду под наблюдением священника. Если железо не жгло, хлеб не вызывал удушения, а вода отвергала, не позволяя утонуть, это означало, что Божественное провидение подает видимый знак в пользу невиновности данного человека. Поединок, или испытание боем, был нормандским нововведением, основанным на тогдашней теории, согласно которой Бог битв укрепит руку правого. Одно время это испытание широко использовалось при решении споров о земле. Однако монастыри и другие крупные землевладельцы из предосторожности помогали Всевышнему тем, что нанимали для защиты своей собственности и прав профессиональных воинов. Все это оставляло немного места для спора по сути дела.

С наступлением более рационального века люди перестали доверять таким древностям, и церковь отказалась проводить испытание в том же году, когда была принята Великая Хартия вольностей. Новая процедура суда быстро завоевала всеобщую благосклонность. Однако и старые формы держались еще долго. Если обвиняемый предпочитал Божье испытание, то никто не мог запретить ему этого, так что прежний порядок не был отменен сразу. В связи с этим в более поздний период обвиняемые столкнулись с ужасами peine forte et dure – принуждения к согласию предстать перед судом присяжных путем медленного сдавливания до смерти. Со временем этот обычай исчез, однако еще в 1818 г. один тяжущийся привел в замешательство судей, обратившись с просьбой предать его испытанию поединком, что заставило парламент запретить эту древнюю процедуру.

Суд присяжных Генриха II не был похож на тот, который знаем мы. Существовало несколько различных форм судебного разбирательства, но всем им была присуща одна важная отличительная черта: присяжные были как свидетелями, так и судьями фактов. Отбирались добропорядочные и правдивые люди, но отбирались не из-за их непредвзятости, а потому, что они, как предполагалось, лучше знают правду. Современное жюри, ничего не знающее о деле, пока оно не выяснено в суде, рождалось медленно. Процесс его формирования не совсем ясен. Присяжные, вызванные в Вестминстер из отдаленных областей, бывало, и не особенно стремились попасть туда. Путь был долог, дороги небезопасны, и иногда приезжали только трое или четверо. Ждать суд не мог. Задержка обходилась дорого. Чтобы избежать затягивания дела и лишних расходов, стороны могли согласиться на жюри de circumstantibus, т. е. жюри из случайных людей. Те несколько членов жюри, которые знали правду, рассказывали ее остальным, а затем все собрание выносило вердикт.

Со временем местные члены жюри, знавшие что-либо о деле, перестали входить в его состав и превратились в свидетелей, дающих показания в ходе открытого судебного процесса перед жюри, состоящим целиком из посторонних. Можно предположить, что именно так все и происходило. Однако изменения накапливались постепенно, по мере развития законов об уликах и свидетелях. К XV в. этот процесс уже шел, однако старые представления сохранялись долго, и даже во времена Тюдоров присяжных могли осудить за нарушение клятвы, если они выносили неверный вердикт.

Система присяжных закрепилась в английской юстиции потому, что при внимательном, дотошном рассмотрении дела двенадцатью честными гражданами и истец, и обвиняемый защищены от произвольного извращения закона. Именно это отличает английскую систему отправления правосудия от континентальных систем, основанных на римском праве. Таким образом, в процессе масштабной централизации сохранился старый принцип, который дошел до наших дней и согласно которому закон исходит от народа, а не дается королем.

Благодаря этим методам правосудие улучшилось. Суд присяжных стал популярным. Профессиональные судьи избавились от местных предубеждений, перестали защищать мнения местных лордов или их управляющих, часто заинтересованных в том или ином деле, а иногда и просто невежественных. Вооруженные данной королем властью созывать жюри присяжных, они обеспечили более быстрое принятие решений и проведение их в жизнь. Соответственно Генриху пришлось построить, почти на пустом месте, целую систему королевских судов, способных справиться с громадным объемом новой работы. Инструментом, к которому он обратился, был королевский Совет – орган, к тому времени уже регулярно осуществлявший всю управленческую деятельность. Ему суждено было стать предшественником и прародителем канцелярии и казначейства, парламента, судов общего права и тех судов исключительного права, на которые так полагались Тюдоры и Стюарты.

В начале правления Генриха II Совет занимался без разбора всеми административными делами, хотя в это время уже начал формироваться Суд казначейства, рассматривавший дела, касавшиеся королевских доходов. В основном Совет мало чем отличался от обычного королевского суда, где, подобно любому другому лорду, государь вершил правосудие над своими вассалами. При Генрихе все это изменилось. Функции королевских судей становились все более специализированными. Во время правления его сыновей Совет начал разделяться на два больших суда, так называемые «Суд королевской скамьи» и «Суд общих тяжб».

Окончательное их разделение произошло лишь спустя столетие. Впоследствии, вместе с Судом казначейства, они вплоть до XIX в. составляли основу системы общего права. В дополнение к ним время от времени назначались выездные судьи, занимавшиеся всевозможными делами в графствах, суды которых таким образом втягивались в орбиту королевского правосудия.

Но это был только первый шаг. Генриху пришлось изобретать средства, с помощью которых тяжущийся мог бы передать свое дело из суда лорда в королевский суд. Генрих прибег к помощи королевского предписания. Формально права баронов нужно было уважать во что бы то ни стало, но и права короля, при некоторой натяжке, можно было распространить на определенные дела как подпадающие под юрисдикцию короны. Исходя из этого принципа, Генрих разработал ряд формул или предписаний, каждое из которых соответствовало определенному типу дел, и каждый человек, сумевший тем или иным способом доказать, что его дело подпадает под формулировку предписания, имел право требовать королевского правосудия. Формулировки предписаний отличались жесткостью, но в то время еще можно было создавать новые предписания.

За восемьдесят лет их число увеличилось, и каждая новая формула наносила удар по феодальным судам. Лишь после восстания Монфора против Генриха III в XIII в. все огромное множество предписаний подвергли пересмотру, и их число было зафиксировано где-то около двухсот. Эта система продержалась шесть сотен лет. Как бы ни менялись времена, обществу приходилось подстраиваться под эту жесткую структуру. В силу этого английское законодательство неизбежно отягощалось архаизмами и юридическими фикциями. Весь ход того или иного дела мог зависеть от предписания, на котором оно основывалось, потому что каждое предписание имело особую процедуру, форму суда и средства судебной защиты. Таким образом, дух формализма, присущий саксам, выжил. Генрих II смог лишь уничтожить примитивные методы более ранних судов, навязав закону процедуру, которая стала не менее жесткой. Система предписаний, хотя и была громоздкой, тем не менее придала английскому праву консервативный дух, сохранявший непрерывность и преемственность его развития.

Принято считать, что регистрация правовых актов начинается с восшествия на престол Ричарда I в 1189 г. Эта дата установлена по косвенным данным на основании статута Эдуарда I. Датировать этот процесс точнее очень трудно, потому что с завершением правления Генриха II мы оказываемся на пороге новой эпохи в истории английского права. С формированием системы королевских судов, осуществляющих равное правосудие по всей стране, былое разнообразие местного права быстро исчезало, а его место занимало право, общее для всей страны и для всех людей. Современный юрист, окажись он в Англии предшественника Генриха, почувствовал бы себя чужим, но в системе, переданной Генрихом сыну, он ощутил бы себя почти как дома. В этом значение великих свершений этого короля. Он заложил те основы английского общего права, на которых продолжили строительство последующие поколения. Впоследствии в этой системе возникали изменения, но его основные черты оставались неизменными.

Именно в те судьбоносные и созидательные годы англоязычные народы начали изобретать способы решения правовых споров, которые, по существу, сохранились до сего времени. Человек может быть обвинен только в том гражданском или уголовном преступлении, которое четко определено и известно закону. Судья является посредником. Он выносит решение на основе тех показаний, которые предъявляют стороны. Свидетели должны выступать публично и под присягой. Их можно подвергать допросу, в том числе перекрестному, но делает это не судья, а сами тяжущиеся или их квалифицированные в правовом отношении и частным образом нанятые представители. Правдивость показаний оценивается не судьей, а двенадцатью добропорядочными и честными гражданами. Лишь после того как жюри присяжных рассмотрит все факты, судья вправе выносить приговор, налагать наказание или штраф в соответствии с законом.

Все это представляется вполне очевидным, даже банальным, но только до тех пор, пока не задумаешься об альтернативной процедуре, все еще преобладающей на значительной части мира. В соответствии с римским правом и производными от него системами, суд в те беспокойные времена, а в некоторых странах и сегодня, часто представляет собой расследование. Судья сам предпринимает выяснение обстоятельств гражданского правонарушения или общественного преступления, и его действия по большей части неконтролируемы. Подозреваемого можно допрашивать наедине, и он должен отвечать на все поставленные ему вопросы. Его право быть представленным юристом ограничено. Свидетели, дающие показания против него, могут делать это тайно и в его отсутствие. И только по завершении всех этих процедур формулируется и объявляется обвинение. Так нередко появляются возможности для тайных устрашений и выколачивания вынужденных признаний, пыток и шантажа с целью получить признание виновности.

Эти пагубные опасности были исключены из общего права Англии более шести столетий тому назад. Ко времени смерти правнука Генриха II, Эдуарда I, английская уголовная и гражданская, процедура уже приняла форму и обрела традиции, которые в основном регулируют жизнь англоязычных народов и сейчас. Во всех притязаниях и спорах, касаются ли они пастбищ Среднего Запада, нефтяных полей Калифорнии, золотоносных шахт Австралии или территориальных прав маори, эти правила применяются, по крайней мере в теории, в соответствии с процедурой и формой суда, установленной английским общим правом.

Значение реформы английского суда не ограничивается судопроизводством. Закон, применявшийся к столь многочисленным проблемам, старым и новым, был по сути общим правом Англии. Законы, касавшиеся убийства, кражи, собственности на землю и свободы личности, были перенесены, вместе со многими другими, в Новый Свет. Таким образом, они, будучи в той или иной степени приспособлены к условиям и характеру времени, восходят по прямой линии к тем, которые правили жизнями и судьбами англичан XII века.

Большинство законов были тогда неписаными, а в Англии многие из них до сих пор остаются в таком положении. Английские правовые акты все еще, например, не содержат определения преступления в убийстве, потому что оно, подобно многим другим, основывается на неписаном обычае, сложившемся в стране и интерпретируемом, развиваемом и применяемом судьями.

Юристы могут только прояснить его, изучая документы, содержащие прежние решения. Для этого они уже в тот давний век заключили свои собственные соглашения. Через сто лет после смерти Генриха они начали группироваться в профессиональные объединения, так называемые «Судебные инны» – это юридические корпорации, наполовину колледжи, наполовину школы права. Они являлись преимущественно светскими, так как присутствие в них священников, обученных законам Рима и каноническому праву, не поощрялось. В этих корпорациях готовились ежегодные юридические отчеты, «Годовые книги», как их тогда называли, авторитет которых признавали судьи и которые выходили почти без перерыва на протяжении трех веков.

За все это время только один человек предпринял попытку изложить в понятном для всех виде английское общее право. Приблизительно в 1250 г. судья по имени Генрих из Брэктона представил сочинение в объемом около 900 страниц под названием «Трактат о законах и обычаях Англии». На протяжении нескольких сотен лет ничего подобного не существовало, но метод Брэктона явился примером, которому стали следовать во всем англоязычном мире. Общее право в этих работах не излагалось, а объяснялось и комментировалось, что вдохновляло позднейших юристов и судей и помогало им развивать его и расширять. Краткие сборники и кодексы, составленные и дарованные на римский манер всемогущим государством подчиненному народу, были чужды духу и традициям Англии. Закон уже существовал в обычаях страны, и все дело сводилось только к обнаружению его путем прилежного изучения и сравнения записанных решений по ранним делам и применению его к конкретному случаю, рассматриваемому судом. С ходом времени менялось и общее право. Правоведы времен правления Генриха II выискали в формулировках своих предшественников X в. значения и принципы, неведомые их авторам, и применили к новым условиям и проблемам своего дня. Ничего. Появился прецедент. Если судье можно доказать, что обычай (или нечто подобное) уже был признан и служил основанием в сходном и более раннем деле, то судья будет более склонен к тому, чтобы, если это соответствует смыслу справедливости и господствующим в обществе чувствам, последовать ему и в данном случае.

Этот медленный, но постоянный рост системы, широко известной как «прецедентное право», в итоге привел к тем же свободам и правам личности, которые зафиксированы в других странах в таких письменных документах, как американская Декларация независимости или Декларация прав человека. Но английское правосудие двигалось вперед более осторожно. Даже создатели «Великой Хартии вольностей» не пытались изложить новый закон или провозгласить какие-либо общие принципы. Причина этого в том, что и правитель, и подданный на практике связаны общим правом и свободы англичан основываются не на каком-то законе государства, но на древнем медленно (развивающемся обычае, признанном жюри свободных людей, которые выносят свои вердикты по каждому делу в открытом суде.

Христианское королевство, основанное в Иерусалиме после Первого крестового похода, просуществовало в течение столетия, обороняемое военными орденами рыцарей-храмовников и госпитальеров. То, что оно продержалось столь долго, объясняется главным образом разобщенностью мусульманских государств, окружавших его. Но в конце концов национальный герой Саладин сумел сплотить турок, или сарацинов, и огромная мусульманская мощь оказалась объединенной. В 1169 г. Саладин стал визирем Египта, а вскоре провозгласил себя султаном. По происхождению он был курдом, по культуре – дамаскцем. Вскоре власть египетского султана распростерлась и на Сирию, так что его владения окружили княжества крестоносцев на левантийском побережье. В 1174 г. он захватил Дамаск, а в 1183 г. – Алеппо. Обеспокоенное растущей опасностью, христианское общество в Иерусалиме и Иерусалимский король, Гвидо де Лузиньян, предложили ставшую опасной корону сначала Филиппу Французскому, затем Генриху II и призвали всю Западную Европу оказать им помощь. Но ссоры западных монархов не позволили вовремя принять эффективные меры. В свою очередь Саладин в 1186 г. объявил священную войну. Пообещав своим воинственным ордам богатую добычу и рискованные предприятия в этом мире и вечное блаженство в ином, он выступил на Иерусалим. Христианская армия, расположившаяся на поле сражения напротив него и насчитывавшая примерно 10 тысяч человек, испытала на себе все «прелести» безводной пустыни и была разбита по частям превосходящими силами противника при Хиттине. Иерусалимский король, Великий Магистр ордена тамплиеров и многие представители знатнейших семейств оказались плененными. В 1187 г. Иерусалим капитулировал, и впоследствии вся Палестина и Сирия, за исключением Тира, Антиохии и Триполи, попали в руки мусульман.

Эти события поразили всю Европу. Папа римский разделял общий ужас христианского Запада. Его легаты объезжали дворы монархов, призывая к миру между христианами и войне с неверными. Монархи трех величайших государств Запада откликнулись на этот призыв; рыцарство Англии, Франции и Германии пришло в движение. Посланцы папы показывали изображения храма Гроба Господня, оскверненного конями сарацин. Глубокий порыв затронул не только знать, но и до некоторой степени все классы. Не без грусти, как показывает литература того времени, молодые крестоносцы покидали родной дом и своих дорогих и близких, чтобы отправиться навстречу опасностям в далекие и неведомые земли. Притягательность войны и приключений смешивалась с жертвенностью и мистицизмом, которые окрашивали деяния и предприятия того века подлинным очарованием романтики. В Германии парламент Майнца поклялся направить экспедицию в Святую землю. Короли Англии и Франции согласились на совместный крестовый поход, не прекратив, однако, своей вражды. Проявлению религиозных чувств способствовали и сборщики налогов. На тех, кто не принял участие в походе, накладывалась «саладинова десятина». С другой стороны, всем крестоносцам было даровано освобождение от налогов и отсрочка уплаты долгов. Таких больших армий для похода на Восток Европа еще не видела. В Германии боевые порядки выстроились под штандартом Фридриха Барбароссы. Скандинавский флот доставил через Гибралтарский пролив 12 тысяч воинов. Закованная в броню доспехов Европа устремилась на Азию. Тем временем первый из защитников, Конрад Монферрат, поспешивший из Константинополя, освободил Тир и уже осаждал Акру.

В самый разгар всех этих волнений Генрих II умер в горе и несчастье. Он не предпринял никаких попыток определить наследника, и престол естественным путем перешел к Ричарду. Новый король не стал глубоко скорбеть из-за смерти отца, против которого выступал с оружием. Преклонив колени, он простоял у гроба ровно столько, сколько потребовалось, чтобы прочитать «Отче наш», и сразу же занялся делами королевства. Несмотря на его многочисленные малопривлекательные качества, люди видели в нем великодушие, добавлявшее блеска его воинской известности.

Статуя Ричарда Львиное Сердце во дворе Вестминстерского дворца в Лондоне.

В начале своего правления Ричард проявил себя неординарным человеком. Во время восстания против отца он нанес поражение войску Генриха II при Ле Ман, причем сам бился впереди конницы, не имея на себе даже кольчуги. В арьергарде разбитой армии стоял верный воин Генриха, Уильям Маршал. Он столкнулся с Ричардом и взял над ним верх. «Пощади меня!» – крикнул Ричард, находясь в опасности. Маршал отвел от него копье и заколол его коня, презрительно сказав: «Я не стану убивать тебя. Пусть это сделает дьявол». Такое унижение и оскорбление было хуже смерти. Вот почему Маршал и его друзья с беспокойством ожидали, как поступит с ними новый государь, на верность которому они теперь должны были присягнуть. Но король Ричард сумел подняться над прошлыми обидами. С достоинством и беспристрастностью рассказал он о мрачном эпизоде, еще столь свежем в его памяти. По воле Ричарда за верным слугой его отца были сохранены все должности и почести, после чего король послал его во Францию действовать там от своего имени. Ричард отдал ему в жены богатую наследницу графства Пемброк, и Маршал в одно мгновение стал одним из могущественных английских баронов. И действительно, было замечено, что король с особой милостью отнесся к тем, кто в свое время верно служил его отцу против него, даже в ущерб своим давним сторонникам.

* * *

Ричард, со всеми своими недостатками и добродетелями, присущими людям героического склада, является одной из самых пленительных фигур средневековья. Он является продуктом и воплощением рыцарского века. В то время в геральдике особо почитался лев, и многие короли стремились к тому, чтобы их имя ассоциировалось со славной репутацией этого зверя. Но когда современники Ричарда назвали его «Львиным Сердцем», то они сделали комплимент уже не королю, а царю зверей. Немногим обязан английский народ этому монарху, и тяжко заплатил он за его приключения. За 10 лет своего правления он лишь дважды побывал на родине, задержавшись там на несколько коротких месяцев; однако память о нем до сих пор волнует сердца англичан и доносит через века представление об образце воина. Ричард прославился не только благодаря своим доблестным подвигам, но и участию во всех крупных военных авантюрах. Высокий, хрупкого сложения, с крепкими нервами, тренированными сильными мышцами и ловкими руками, он наслаждался каждым поединком и воспринимал противников без злобы, как необходимое средство добиться славы. Он любил войну, но не столько ради славы и политических выгод, а так, как другие любят науку или поэзию – за возбуждение, сопутствующее битве, и радость победы. Это стало основной чертой его характера, и, соединившись с большим полководческим талантом, любовь к войне мобилизовала все силы его ума и тела.

Будучи человеком жестким и кровожадным, Ричард в силу своей пылкости не был ни вероломным, ни намеренно жестоким. Он настолько же легко прощал, насколько поспешно воспринимал обиды; он был щедрым до расточительности; в военных делах король отличался предусмотрительностью замыслов и мастерством их воплощения. Его политические союзы формировались на основе симпатий и антипатий; политические схемы не были связаны друг с другом и не имели четкой цели. Преимущества, завоеванные военным гением, уплывали из-за неумения вести дипломатическую борьбу Подчинив себе по пути на восток Мессину на Сицилии, он легко поддался на уговоры своего переменчивого союзника, Филиппа Августа, разделить с ним плоды победы. Между тем при более разумном подходе это завоевание могло бы сорвать хитроумные замыслы французского короля. С таким богатым приобретением, как Кипр, Ричард расстался с еще большей легкостью, чем завоевал его. Вся его жизнь была великолепным парадом, после которого осталась только голая равнина.

Всей душой король стремился к новому крестовому походу. Эта задача словно была подготовлена специально для него и отвечала потребностям его натуры. Спасти Святую землю от поругания неверными, встать во главе рыцарских отрядов за дело, одновременно славное для мужчины и особенно благоугодное Богу, – все это вдохновляло Ричарда. Англичанам намного больше пришелся бы по нраву король, который занимался бы делами государства, дал им мир и порядок, заботился об их растущем благополучии и вершил правосудие по всей стране. Но они понимали, что крестовый поход – это возвышенное и святое предприятие, а церковь учила их тому, что он неким незримым образом принесет им божественное благословение. Король, ради освобождения Гроба Господня, буквально выставил королевство на продажу. Для его кампании в далекой Палестине нужно было любой ценой добыть деньги. Все должности в государстве продавались и перепродавались. Он вводил новые, тяжелые и неслыханные прежде налоги. Он требовал выплаты скутагия (налога, заменяющего военную службу), а затем восстановил плуговой сбор – налог на каждую сотню акров земли. Так Ричард наполнял сундук для священной войны.

Доверив управление двум судейским чиновникам, Уильяму Лоншану, епископу Эли, и Гуго Пьюсету, епископу Дарема, и поставив над ними для верховного контроля доверенного члена семьи, свою мать, престарелую королеву Элеонору Аквитанскую, король отправился на войну летом 1190 г. Он уже пообещал Филиппу Французскому, что женится на его сестре Алисе, хотя она была некрасива собой и к тому же имела не самую хорошую репутацию. Филипп утверждал, что Ричард пытался соблазнить ее, а потому отношения между монархами были неприязненными. Как бы там ни было, после того как Ричард пересек Францию и отплыл на Сицилию, где остановился на зиму, его мать направила к нему Беренгьеру, дочь короля Наваррского, которую он знал и которой восхищался, а теперь решил взять в жены. Вполне понятно, что «Львиные Сердца» должны жениться по любви, а не по политическому расчету, однако то, что Ричард пренебрег Алисой, не позволило заключить союз между королями Англии и Франции, что представлялось крайне важным для их совместных действий во время похода. Филиппа мало успокоила даже компенсация за нанесенное оскорбление в размере 10 тысяч марок. Ссоры Англии и Франции не так-то легко забывались, и ревность, зависть, перебранки не раз омрачали зимнее путешествие двух союзников к Сицилии.

Тем временем Фридрих Барбаросса в мае 1189 г. повел свое германское воинство из Регенсбурга через Венгрию к Константинополю. Трудности возникли сразу после пересечения границ Византийской империи. Преемники Константина все еще правили обширной страной в Балканской Европе и Малой Азии. Император Исаак II Ангел заключил в то время союз с Саладином, и только угрожая этим греческим раскольникам крестовым походом, немцы в марте 1190 г. смогли свободно переправиться через Босфор на азиатский берег. Пройдя через Малую Азию, Барбаросса достиг Киликии. Здесь этот ветеран Второго крестового похода (состоявшегося сорока годами раньше) утонул в реке Гёксу (Салеф), то ли из-за того, что решил искупаться сразу после обеда, то ли из-за того, что его конь поскользнулся на камне. Часть его войска повернула назад, многие умерли от чумы в Антиохии, так что из огромной армии, цвета Германии, едва ли тысяча человек под командованием сына Барбароссы достигли лагеря крестоносцев возле Акры в октябре 1190 г. Но этот остаток держался стойко. Англо-французские армии покинули Сицилию только весной 1191 г. Филипп отплыл прямо к Акре. Ричард задержался на Кипре. Там он рассорился с местным греческим правителем, заявив, что его невесте нанесли оскорбление, завоевал остров и женился на Беренгьере. Лишь 8 июня 1191 г. он наконец прибыл к месту сбора в Акре со своей армией.

Третий крестовый поход может служить блестящей иллюстрацией кодекса рыцарского поведения. Все могущественнейшие монархи Европы выстроились перед обреченной крепостью Саладина, соперничая друг с другом в доблести и зависти. Святая цель их совместного предприятия вовсе не препятствовала ссорам и интригам. Среди них выделялся король Ричард. Сражаясь всегда в самых опасных местах, повергая самых сильных противников, он одновременно вел все это время переговоры с Саладином. Соглашения уже практически удалось достичь. Ради спасения своего гарнизона Саладин предлагал отдать христианских пленных, заплатить большую компенсацию и отказаться от креста, захваченного им в Иерусалиме, на котором претерпел муки Христос (хотя по прошествии двенадцати столетий не было полной уверенности в том, что это тот самый крест). Но переговоры провалились, и Ричард, придя в ярость, безжалостно убил 2 тысячи турков-заложников. Через пять недель после своего прибытия он успешно завершил длившуюся два года осаду Акры.

Ко времени падения Акры слава короля Ричарда как воина и замечательного полководца уже стала предметом разговоров во всех странах. Но ссоры союзников парализовали кампанию. Гвидо де Лузиньян, изгнанный король Иерусалима, спорил с Конрадом Монферратом из-за короны. Ричард занял сторону одного, Филипп – другого. Компромисса удалось достичь, но французский король тут же возвратился домой, чтобы заняться делами во Фландрии и сговориться с принцем Иоанном против его отсутствующего брата. Также покинул лагерь герцог Леопольд Австрийский, оскорбленный лично Ричардом. В этих условиях христианская армия, которой Ричард руководил довольно умело, несмотря на победу при Арзуфе, где полегли тысячи неверных, смогла лишь выйти на возвышенность, позволявшую видеть вдалеке Святой город. Король закрыл глаза – он не мог смотреть на Иерусалим, который был не в состоянии взять. Ричард решил отступить к побережью. В следующем, 1192 г., он захватил Яффу. Снова крестоносцы были вознаграждены лишь возможностью издали взглянуть на Иерусалим, и снова они в отчаянии отступили.

К этому времени известия из Англии стали настолько тревожными, что король счел необходимым возвратиться на родину. Он возобновил переговоры с Саладином и даже предложил отдать свою сестру Иоанну замуж за его брата, чтобы закрепить долгий мир. В упорных боях сарацины заслужили уважение своих противников. Наконец было заключено перемирие на три года, согласно которому прибрежные города были поделены, а небольшие группы крестоносцев получили возможность совершать паломничество к Гробу Господню. Таким образом, они смогли достичь своей желанной цели не как освободители, а только как пилигримы. Долгая борьба между Гвидо и Конрадом окончилась сама собой, потому что Конрад, как раз в тот момент, когда его притязания признал Ричард, был убит ассасинами, руководимыми «Стариком с Горы». Гвидо, отчаявшись восстановить свое наследство, выкупил у английского короля Кипр. Он поселился там и основал династию, которая, опираясь на помощь военных рыцарских орденов, продержалась в борьбе с турками почти четыреста лет.

В начале 1193 г. король отправился домой. Потерпев кораблекрушение в Адриатическом море, он, сменив обличье, пробирался через Германию, но его враг, герцог Австрийский Леопольд, все же вышел на его след. Ричарда схватили и заточили в замке. Столь ценная добыча не должна была оставаться в руках герцога. Сам император Священной Римской империи Генрих VI потребовал выдачи ему знаменитого пленника. На протяжении многих месяцев его заточение было тайной императорского двора, но, как гласит одна прекрасная легенда, Блондель, верный менестрель Ричарда, переходил от замка к замку, играя любимые мелодии своего господина, и наконец ему повезло – он услышал звуки арфы Ричарда.

* * *

Уильям Лоншан, епископ Эли, исполнявший также должности папского легата, канцлера и судьи, с рвением и преданностью взялся за дело управления Англией, доверенное ему Ричардом в 1189 г. Стремясь не уступать в величии и блеске самому королю, он разъезжал по стране с пышной свитой, чем в очень скором времени навлек на себя зависть, а затем и ненависть всей знати. Как верный слуга короля он видел, что главная опасность заключается в чрезмерном усилении позиций принца Иоанна. Потворство Ричарда позволило его брату образовать государство в государстве. Иоанну принадлежали графства Дерби, Ноттингем, Сомерсет, Дорсет, Девон и Корнуэлл; его влияние было сильным в Глостере, он имел большие земли в южном Уэльсе, Ланкастере, Уоллингфорде, Певереле.

Получая доходы со всех этих владений, Иоанн никак не отчитывался перед казначейством. Шерифы этих территорий подчинялись только ему одному; суд отправлялся его слугами, предписания для них выходили из его канцелярии и от его имени. Королевские чиновники и судьи не смели появляться в графствах Иоанна. Епископ Лоншан твердо вознамерился бороться с этой двойной системой управления. Однако его личная напыщенность и самоуверенность уже создали ему многочисленные трудности. Будучи низкого происхождения и к тому же чужеземцем, он столкнулся со враждебностью других членов Совета и подтолкнул их занять сторону Иоанна, который хорошо знал, как повернуть все это себе на пользу.

Летом 1191 г. обе партии вступили в открытый конфликт, и Лоншан выступил против приверженцев Иоанна, восставших в центральной Англии. Это был серьезный кризис. К счастью, король, хотя и находившийся в далеком Леванте, послал на родину Уолтера де Кутанса, архиепископа Руанского, для защиты королевских интересов. Архиепископ сформировал третью партию, лояльную королю, но не желающую поддерживать ни Иоанна, ни Лоншана. В октябре ему удалось занять место Лоншана, бежавшего из Англии. Возвращение из крестового похода той же осенью Филиппа Августа означало, что у Иоанна появились новые возможности для удовлетворения своего честолюбия. В отсутствии Ричарда французский король видел удобный шанс сокрушить мощь Анжуйской династии и изгнать англичан из Франции. В Иоанне он нашел готового на все союзника. Они договорились, что Филипп Август предпримет наступление на Нормандию, а Иоанн в это же время поднимет восстание в Англии.

В начале 1193 г., когда положение и без того было угрожающим, в Англию пришли мрачные известия о том, что король содержится в плену «где-то в Германии». Это вызвало вполне понятный и обоснованный страх у его верных подданных. Иоанн объявил, что Ричард мертв, выступил с оружием и предъявил права на корону. То, что во время длительного отсутствия Ричарда Англия оставалась на его стороне, противостоя всем влиятельным и коварным противникам, свидетельствует о верности, присущей феодальному веку. Глубокое понимание героического характера своего короля и его священной миссии укрепляло приверженность ему огромного числа решительных, независимых людей, чьи имена остались неизвестными для истории.

Церковь не допустила никаких колебаний; Уолтер де Кутанс из Руана держался твердо; королева-мать с энергией, удивительной для 70-летней женщины, выступила на стороне старшего сына. Эти люди доминировали в Совете, а Совет правил страной. Для отражения вторжения со стороны Франции были приняты меры по охране побережья. Войско Иоанна быстро таяло. В апреле напряжение несколько разрядилось, когда из достойных доверия источников поступили сведения, что Ричард жив. Принц Иоанн сделал лучшее, что мог, – тайком уехал во Францию.

* * *

Император Священной Римской империи потребовал за Ричарда чудовищный выкуп в 150 тысяч марок, что в два раза превышало годовой доход английской короны. Еще до освобождения короля в Лондоне приготовили 100 тысяч. Ричард одобрил, и двор согласился. В это же время Филипп и Иоанн не сидели сложа руки. Они предложили императору 80 тысяч марок, если он удержит короля в заключении до Михайлова дня 1194 г., или по 1500 марок за каждый месяц тюрьмы, или 150 тысяч марок, если он выдаст его им. Но император-шантажист уже чувствовал себя обязанным Ричарду, с которым он, возможно несколько опрометчиво, заранее согласовал сумму выкупа. Едва узнав, что император не откажется от сделки, заключенной им со своим узником, Филипп направил Иоанну свое знаменитое послание: «Берегись – Дьявол на свободе».

Оставалось собрать деньги – 150 тысяч марок. От такого удара пошатнулось все королевство. Однако что может быть священнее, чем исполнение феодального обязательства перед попавшим в руки врага сюзереном, тем более заслужившим уважение крестоносцем? Все государственные люди, включая судей, архиепископов и королеву Элеонору, приступили к решению этой нелегкой задачи. Церковь тоже исполнила свой долг. Закон разрешал жертвовать даже священными украшениями соборов для выкупа христианина, участвовавшего в войне за Гроб Господень. Со всех земель брали новый налог. Все миряне были обязаны отдать четверть движимого имущества. Такое же бремя пало и на церковные земли: они отдавали посуду и сокровища, а три монашеских ордена добровольно уступили годовой настриг шерсти. Принц Иоанн, конечно, показал пример сбора налогов в своих графствах. Его слуги рьяно исполняли священный долг, а он оставлял плоды их веры и преданности себе. Всего было сделано три попытки, собрать деньги, и хотя Англия и Нормандия, обложенные данью до предела, не смогли наскрести требуемой суммы целиком, император удовлетворился тем, что есть, понимая, что больше получить не сможет, и решил отпустить пленника на свободу.

В конце 1193 г. первый взнос, оговоренный заранее, был сделан, и в начале февраля 1194 г. Ричард Львиное Сердце получил свободу. Можно не сомневаться, что домой он возвращался с величайшей осторожностью, избегая французских владений. Король снова появился в Лондоне 16 марта. Обедневшие жители Лондона встретили его с ликованием и гордостью. Иоанн снова поднял открытый мятеж, захватил несколько замков и собирал войско, опираясь на помощь Франции. Королевский Совет уже принимал меры против принца-изменника, и Ричард бросил все свои силы на подавление восстания. Иоанн снова бежал во Францию. Король повторно короновался в Лондоне, на этот раз с еще более изощренными церемониями. Так как теперь он уже явно находился в состоянии войны с Филиппом Августом, его первоочередная и единственная задача состояла в том, чтобы собрать деньги и набрать рыцарей. После того как он добился этого, король пересек пролив, чтобы защищать свои французские владения. В Англии Ричард более не появлялся. Но жители острова не ставили ему это в упрек. По понятиям того времени, все было сделано как должно и как нужно.

Одного только прибытия прославленного воина во Францию оказалось достаточно, чтобы восстановить границы и принудить короля Филиппа и его войско к обороне. Иоанн попытался найти прощение у своего брата и сюзерена, которого он столь подло предал. Его усилия были не напрасны. Прекрасно зная, что, если бы Иоанну удалось осуществить свои планы, он все еще оставался бы в германском плену, был лишен трона, а скорее всего, мертв, прекрасно зная вероломство, коварство и неуемную злобу своего брата, Львиное Сердце простил Иоанна, обнял его с братской любовью и вернул ему некоторые из его поместий, за исключением нескольких крепостей, сохранения которых в своих руках требовала элементарная предусмотрительность. Весь христианский мир, все общество, как светское, так и духовное, восхитились этим великодушным жестом, который, скорее всего, все же нельзя назвать мудрым.

* * *

Оставшиеся пять лет правления Ричарда прошли в защите его французских владений и сборе денег ради этой цели в Англии. Страной снова управлял его заместитель, на этот раз Губерт Уолтер, человек, воспитанный в традициях официального двора Генриха II как правая рука Ранульфа де Глянвилла, не какой-нибудь самоучка-дилетант, а настоящий профессиональный администратор, подготовленный и опытный. Губерт Уолтер стал архиепископом Кентерберийским и главным судьей Ричарда. Впоследствии ему было суждено занять пост канцлера короля Иоанна. Таким образом, в течение десяти лет он исполнял обязанности первого министра королевства. Уолтер оказался очень полезным Ричарду, сопровождая его в крестовом походе, и он же помог с организацией выкупа. Проявляя решительность, знания и ловкость, он развил систему сильного централизованного управления, начало которой было положено Генрихом II. Губерт Уолтер выделяется своими способностями среди многих администраторов средневековья.

Королевская власть укрепилась на севере. Следственные комиссии занялись незаконченными судебными и финансовыми делами; другие комиссии, с помощью местных судей, полностью уточнили королевские права и проверили управление правосудием. Была создана новая система по поддержанию порядка, к которой восходит институт мировых судей. Впервые четко оформилась должность коронера. Уолтер де Кутанс, архиепископ Руанский и глава казначейства, предпринял попытку пересмотреть налогообложение и существующую военную систему. Была начата новая оценка земель, стандартизированы единицы мер и веса, наказывались нечестные производители и дельцы. Лондон и главные города получили новые уступки, включая драгоценную привилегию местного самоуправления. По всей стране, из конца в конец, машина управления заработала легко и спокойно. Если кто-то и был не согласен с налогами, он предпочитал молчать. Правда, один человек, прозванный «Уильям Борода», выразил чувства, которые в сходных обстоятельствах с готовностью озвучили бы современные политики. Его повесили.

Хотя Ричард постоянно находился за пределами Англии, а его подвиги и предприятия опустошали карманы подданных и не приносили им никакой выгоды, его страна страдала не столь уж сильно, как это может показаться. Интриги знати и предательства принца Иоанна обуздывало обезличенное правительство, руководившее с помощью силы и опиравшееся на устоявшиеся принципы. Система управления, изобретенная Генрихом II – гражданская служба, как мы можем назвать ее, – выдержала проверку временем. Она счастливо избежала королевского вмешательства и упрочилась к всеобщему удобству и выгоде. Оказалось, что король, оставаясь верховным феодальным сюзереном, был уже не единственным защитником закона и порядка. Появились другие институты, на которые англичане могли положиться.

Война с Филиппом во Франции велась весьма своеобразно. Переговоры не прекращались. Каждый год заключалось перемирие, и каждый год оно нарушалось, как только это позволяли погода и общие условия. Изучая стратегическую оборону Нормандии, Ричард обнаружил утес у излучины Сены возле Андли и увидел в нем ключ к Руану. Хотя по договору о перемирии ему запрещалось создавать там укрепление, король в 1196 г. приступил к строительству самой совершенной крепости, какую только позволял ему его опыт. Его не остановила даже попытка местного епископа начать процесс отлучения его от церкви. Он называл крепость Шато Гайяр, «Дерзкий замок». По мере того как поднималось это строение, со всеми его внешними укреплениями, мостами, рвами с водой и тройной опоясывающей стеной, король радовался тому, что это, несомненно, самая надежная крепость в мире. Он был горд своей крепостью, называя ее «Мое чудесное дитя». «Даже если бы ее стены были железными, – сказал Филипп во гневе, – я бы взял ее». «Даже если бы они были из масла, – возразил Ричард, – я бы удержал ее». Но судьба распорядилась, чтобы последнее слово осталось за Филиппом.

В 1197 г. привычная рутина стычек и переговоров, заключений мира и его нарушений была прервана одним замечательным событием. В ходе небольшого сражения Ричард, ведя наступление, прогнал короля Франции и его армию по улицам Жизора, где десятью годами раньше короли Англии и Франции принесли торжественные клятвы перед выступлением в третий крестовый поход.

В 1199 г., когда трудности сбора налогов на бесконечную войну особенно обострились, королю Ричарду принесли добрую весть. Оказалось, что неподалеку от замка Шалюс, на землях одного из его вассалов, обнаружено сокровище удивительного качества: рельеф из золота, изображающий императора, его жену, сыновей и дочерей, сидящих вокруг золотого стола. Король как верховный господин предъявил свои права на клад. Хозяин замка не пожелал расстаться с богатством, и король осадил его небольшую, слабо защищенную крепость. На третий день осады, гробницы короля в открыто проезжая возле крепостной аббатстве Фонтевро стены и, по-видимому; не сомневаясь в своей многократно испытанной удаче, Ричард был ранен стрелой из аркебуза, попавшей ему в шею, повыше левого плеча. Рана получилась глубокая, а из-за необходимости вырезать наконечник положение еще более ухудшилось. Началась гангрена. Ричард Львиное Сердце понял, что для него, как и для всякого воина, пришла пора перейти в иной мир.

Он спокойно и решительно подготовился к смерти в соответствии с теми принципами, которым всегда следовал. Он завершил свои дела, разделил между друзьями личные вещи, отдав часть на милостыню. Он послал за своей матерью, доблестной Элеонорой, находившейся поблизости. Он объявил Иоанна своим наследником и заставил всех присутствующих присягнуть ему. Он распорядился, чтобы Пьера Базиля, лучника, сделавшего роковой выстрел и теперь заключенного в тюрьму, привели к нему. Он простил его, велел не причинять ему вреда и пожаловал некоторое количество денег. В течение семи лет он не исповедовался, опасаясь, что его заставят примириться с Филиппом, но теперь с примерной набожностью и искренностью совершил исповедание, принял елеопомазание и причастился святых тайн. Он умер в возрасте 42 лет 6 апреля 1199 г., достойный, по мнению всех знавших его, восседать вместе с королем Артуром, Роландом и другими прославленными героями-воинами за каким-нибудь вечным Круглым столом.

С ранившего короля стрелка заживо сняли кожу.

Характер принца, взошедшего на английский трон и ставшего хозяином Нормандии, Анжу, Турени и Мена, претендентом на Бретань и наследником королевы Элеоноры Аквитанской, был уже хорошо известен. Ричард воплощал в себе те достойные восхищения добродетели, которые люди приписывают льву, но зверя, в натуре которого сочетались бы противоречивые качества, присущие Иоанну, наверное, не существует в природе. Безжалостность закаленного воина соединялась в нем с ловкостью и изощренностью ученика Макиавелли. Хотя время от времени он давал волю ярости и гневу и тогда «глаза его метали огонь и лицо приобретало злое выражение», его жестокости были тщательно продуманы и претворялись в жизнь холодным, нечеловеческим умом. Монахи-хронисты подчеркивали его бессердечие, жадность, злобу, вероломство и похоть. Но есть и другие свидетельства, показывающие, что он часто бывал рассудительным, всегда проявлял незаурядные способности, а иногда даже щедрость. Он обладал оригинальным и пытливым складом ума и до конца жизни ценил свою библиотеку. В нем бурная энергия Плантагенетов проявилась настолько сильно, что он был неуравновешен и безудержен.

Один французский писатель, правда, попытался прикрыть его моральные уродства мантией безумия, но знакомство с его действиями показывает, что Иоанн был одарен глубокой сообразительностью, терпением и изобретательностью, а также непоколебимым упорством, которое он проявил, стремясь до самого последнего дыхания удержаться на троне. Те трудности, с которыми он столкнулся и которые успешно преодолел, заслуживают рассудительного и внимательного изучения. Более того, если принять во внимание все обстоятельства, то понимаешь, что британский народ и англоязычный мир гораздо большим обязан порокам Иоанна, чем добродетелям его предшественников, потому как именно союз многих сил, созданный против него, фактически привел к появлению самого знаменитого документа, фиксирующего наши права и свободы и ставшего важной вехой английской конституции.

Хотя Ричард и объявил Иоанна королем, по вопросу о наследовании престола существовало две точки зрения. Жоффруа, его старший брат, оставил после себя сына Артура, принца Бретани. Принимая это во внимание, можно было считать, что внук Генриха II, представитель старшей ветви, имел преимущественное перед Иоанном право по закону о первонаследстве. Уильям Маршал поставил этот вопрос перед архиепископом Кентерберийским, но оба, как архиепископ, так и первый министр, высказались в пользу Иоанна. Королева Элеонора приняла сторону сына, не поддержав внука, мать которого она никогда не любила. Англия приняла восшествие на трон Иоанна без каких-либо возражений. Однако во французских провинциях преобладало другое мнение. Бретань выступила за Артура. Король Франции и верхушка французского общества считали, что спор из-за наследования идет на пользу интересам их страны. Те, кто поддерживал Ричарда в его борьбе с отцом и Иоанна в соперничестве с Ричардом, находили логичным поддержать теперь Артура против Иоанна.

Кроме того, непочтение, выказанное Иоанном в отношении церкви при решении государственных вопросов, оскорбило ее. Из-за его легкомыслия самое начало его правления ознаменовалось дурным предзнаменованием. Когда в Руане ему вручили символическое копье герцогов Нормандских, он повернулся с каким-то шутливым замечанием к сопровождающим его придворным и выронил оружие на землю.

С восшествием на престол Иоанна в северных провинциях Франции стало явно заметным ощущение единения друг с другом и с французским королевством; в то же время по эту сторону пролива английские бароны все больше склонялись к идеям островной ограниченности и даже национализма. Связи с континентом слабели вместе с разделением титулов и уделов в Англии и Нормандии между различными ветвями англо-нормандских семей. Более того, растущая мощь королевской власти и великолепие французского двора в конце XII века служили мощным магнитом, притягивавшим французских вассалов Иоанна к Парижу. Новому королю Иоанну в еще большей степени, чем его предшественникам, приходилось вести борьбу за свои владения на континенте. В Англии он сталкивался с нарастающим сопротивлением налоговому гнету, без которого решить эту задачу было невозможно. В проповеди по случаю коронации архиепископ, как говорят, упомянул, что английская монархия по сути своей выборная, а не наследственная. Если преемственность нормандской династии и англосаксонских королей, включая Эдуарда Исповедника, было принято уважать, то в пользу этого можно привести немало хороших примеров, включая Альфреда Великого. Если архиепископ высказался именно в этом смысле, то, несомненно, сделал это с полного согласия Иоанна. Но принцип выбора монарха среди лиц королевской крови ни в коей мере не ослаблял притязаний Артура в тех областях, где его хотели видеть своим господином.

С самого начала Иоанн опасался своего племянника. Он находился в Бретани, при дворе Артура, когда его достигли известия о смерти Ричарда. Проявив разумную предусмотрительность, Иоанн поспешно уехал из ставших для него опасными владений принца. В Ле Ман Артура приняли с энтузиазмом. Он признал верховенство Филиппа Французского в Анжу, Мене и Турени. После этого основные силы Иоанна могли сосредоточиться лишь в Аквитании и Нормандии. Война и переговоры продолжались примерно в том же духе, что и при прежнем правителе, – с многочисленными стычками и перерывами на переговоры, но английской стороне явно не хватало престижа Львиного Сердца. В 1202 г. Филипп, как сюзерен Иоанна в отношении некоторых территорий, по всей форме вызвал его к своему двору, чтобы тот ответил на обвинения, выдвинутые против него баронами Пуату.

Иоанн ответил, что не подлежит такому суду. Филипп заявил, что вызывает его в качестве графа Пуату. Иоанн объявил, что король Англии не может подчиниться такому требованию. Филипп стал утверждать, что король Франции не может потерять свои права над одним из вассалов только потому, что тот каким-то образом обрел другой титул. Исчерпав все правовые уловки, Иоанн, который даже не получил обещания безопасного возвращения, отказался явиться ко двору и был соответственно приговорен к лишению всех земель во Франции из-за неисполнения службы по отношению к своему сюзерену. Вооруженный таким образом законным правом, признаваемым всеми юристами того времени, Филипп летом 1202 г. вторгся в Нормандию и, практически не встретив сопротивления, захватил многие города. Французский король произвел Артура в рыцари, даровал ему все земли, которых был лишен Иоанн, за исключением Нормандии и Гиени, и пообещал в жены свою дочь Марию. Артуру было тогда 16 лет.

Когда думаешь о том, что французские провинции считались таким же достоянием Плантагенетов, как и все английское королевство, становится очевидным, что и более добродетельный, чем Иоанн, человек был бы так же оскорблен таким обращением и поруганием своих прав. Сдерживаемые им чувства выплеснулись настолько сильно, что его враги никак не ожидали этого.

Артур, узнав, что его бабка Элеонора находится в замке Мирабо в Пуату с незначительной свитой, окружил крепость, взял штурмом внешние укрепления и уже собирался взять под стражу эту всеми уважаемую старую королеву. Враждебно относившейся к нему Элеоноре удалось в самый последний момент послать известие Иоанну, располагавшемуся тогда в Ле Ман. Ее сын с большими силами преодолел за 48 часов 80 миль, захватил на рассвете Артура и осаждавших врасплох и, как он выразился, «милостью Господа» одержал победу. Артур и все бывшие с ним, Гуго Лузиньян и группа мятежных баронов, разом оказались во власти Иоанна, а его мать избежала опасности.

Артур был заключен в тюрьму, сначала в Фалезе, потом в Руане. Никто не сомневался, что ему угрожает смерть. Все бретанские бароны, еще сохранившие верность Иоанну, просили его о том, чтобы он освободил принца, а когда Иоанн отказал, немедленно подняли мятеж. Иоанн понимал, что никогда не будет в безопасности, пока Артур жив. Это, конечно, было верно. Французский король Филипп II Август использовал юного Артура как пешку в своей игре. Французские провинции были разделены и опустошены. Артур, захваченный во время открытого мятежа при осаде крепости, в которой находилась его собственная бабка, был военнопленным. Такое ужасное преступление, как убийство, нередко совершалось ради государственных интересов, в том числе и при обстоятельствах, менее располагающих к этому, чем те, в которых оказался этот исключительно жестокий король. Никто не знает, что случилось с Артуром. Руанская трагедия скрыта под непроницаемой завесой. Командовавший крепостью офицер, некто Юбер де Бург, подробнее о котором будет сказано ниже, сообщил, что по приказу короля он на Пасху 1203 г. передал своего пленника в руки агентов Иоанна, посланных, чтобы оскопить его, и что Артур умер от шока. Это объяснение ни в коей мере не умерило того возмущения, которое поднялось в Бретани и в других провинциях. Затем Юбер утверждал, что Артур еще жив, а Иоанн заявил, что рад тому, что его приказ не был выполнен. Как бы там ни было, больше Артура уже не видели. Тот факт, что его убили по приказу Иоанна, ни тогда, ни потом никем не оспаривался. Оставалось неясным лишь то, был ли он изувечен или ослеплен перед смертью.

Хотя в те времена и знатных, и простолюдинов часто убивали без суда из-за ненависти или по политическим причинам, убийство королем равного ему стало еще одним свидетельством его дурной славы, известной всему миру. Более того, оно не только не предотвратило, но даже ускорило потерю Нормандии.

Итак, Артур был устранен, но Иоанну не удалось воспользоваться плодами своего преступления. Ведь Артур был не более чем инструментом Филиппа Августа, и его исчезновение никак не отразилось на той цели, которую поставил перед собой французский король и к которой он решительно стремился. Боровшийся с ним Ричард вызывал у людей симпатию и расположение, но Иоанн не возбуждал ни в ком подобных чувств прежде всего из-за своего характера. Бретань и центральные провинции Анжу восстали. Филипп договорился с каждой из них и на Пасху 1203 г. совершил путешествие по Луаре к Сомюру. Между северными и южными частями континентальных владений Иоанна уже был вбит клин. Окружив Нормандию, Филипп приготовился нанести удар по опорному пункту своего противника. Осознав опасность, Иоанн бросил все силы и средства на укрепление обороны. Военное положение не было еще отчаянным, и, если бы Иоанн в конце 1203 г. после жестоких, но не принесших результата набегов не покинул Нормандию, он мог бы, получая подкрепления из Англии, удерживать герцогство бесконечно долго. Но по мере того как Филипп брал крепость за крепостью в Центральной Нормандии, нервы Иоанна стали сдавать, и жители этой провинции, которые были не прочь найти подходящий повод для капитуляции, стали оправдываться безразличием англичан. В марте 1204 г. грозная крепость Ричарда, «любимое дитя» Шато Гайяр, пала, открыв врагу дорогу на Руан. Три месяца спустя сдалась столица, и Нормандия стала наконец французской.

Никто в Англии не проливал слез по поводу этой утраты. Даже в своем зените Анжуйская империя не была по-настоящему единой. Время и география выступили на стороне французов. Отделение послужило как интересам Англии, так и Франции. Оно избавило остров от опасного и дорогостоящего отвлечения сил, предотвратило вовлечение англичан в затруднительные ситуации, направило мысли и энергию на собственные дела, а самое главное – сориентировало правящий класс, чужеродный по происхождению, на интересы Англии, а не других территорий. Однако эти утешительные мысли не приходили в голову современникам Иоанна, видевших только катастрофическое и унизительное поражение и обвинявших в нем короля, и без того уже потерявшего доверие народа и знати.

То, что Генрих II добился значительных успехов в восстановлении порядка и создании действенного центрального управления, породило новые трудности для тех, кто пришел ему на смену. Генрих II изобрел инструмент столь мощный и сложный, что он нуждался в тщательном уходе и обращении. Он восстановил порядок только ценой наступления на привилегии баронов. Его фискальные меры были оригинальными и решительными. Действия Генриха II посягали на многие феодальные обычаи. Все это было принято обществом по причине тактичного и осторожного управления со стороны короля; сыграла свою роль и реакция на анархию. Что касается Ричарда I, то он оставил Англию в руках способных администраторов, и недовольство их строгим управлением и финансовой изобретательностью падало непосредственно на них, не задевая самого короля, часто отсутствующего и осененного ореолом славы крестоносца. Иоанн оказался тем человеком, которому пришлось принять на себя главный удар.

Иоанн довел тенденции отцовской системы до логического предела. Еще со времен правления Ричарда остались недоимки по налогам. А его наследнику требовалось все больше и больше денег для борьбы с французским королем Филиппом Августом. Но теперь среди баронов начался расколол. В правление Иоанна они уже заметно отличались от нормандских феодалов, и лишь немногие семьи имели земельные владения по обе стороны пролива. Даже король Ричард сталкивался с отказом своей английской знати сражаться за морем. Причинами баронских волнений являлись споры по поводу военной службы за границей и уплаты скутагия. Систематическим злоупотреблением своими феодальными прерогативами Иоанн довел баронов до ожесточенного сопротивления. Английское общество развивалось поступательно. Классовые интересы приобретали более четкие очертания. Для многих баронов, вовсе не собирающихся нести обязательную службу, присутствие при дворе в первую очередь представляло собой прекрасную возможность употребить свое влияние. Среди служителей церкви росло ощущение единства, корпоративное чувство охватывало муниципалитеты. Все эти классы требовались новому централизованному правительству, но Иоанн предпочитал управлять жесткой королевской рукой.

Кризис наступил в 1205 г. За потерей Нормандии последовала смерть матери Иоанна, Элеоноры, имевшей большое влияние во Франции, что во многом способствовало укреплению положения Иоанна на континенте. Смерть Губерта Уолтера, на протяжении последних десяти лет контролировавшего всю административную машину, лишила его единственного государственного деятеля, чьи советы он уважал и чей авторитет помогал короне удерживать народ в повиновении. После его смерти встал также весьма непростой вопрос о том, кто должен избирать архиепископа Кентерберийского. Папский престол занимал в это время Иннокентий III, один из самых великих пап средневековья, прославившийся искусством государственного управления и дипломатии, вознамерившийся поднять на должную высоту мирскую власть церкви. Спор между Иоанном и Кентерберийским монастырем по поводу выборов в арихиепископат предоставил Иннокентию тот самый шанс, который он давно искал, чтобы утвердить папскую власть в Англии. Отклонив кандидатов как короны, так и духовенства, он организовал выборы Стефана Ленгтона, состоявшиеся в декабре 1206 г. в Риме с большой помпезностью и торжественностью.

Король Иоанн, уверенный, что он имеет достаточное влияние на папский двор, чтобы обеспечить избрание своего кандидата, заранее признал действительным решение папы. Вполне понятно, с какой злостью воспринял он известие о том, как ловко Иннокентий продвинул третьего кандидата. Стефан Ленгтон был английским кардиналом, человеком сильного и благородного характера, одним из известнейших докторов парижских университетов. Под влиянием гнева, не представляя силу своих противников, король возобновил бескровную войну с церковью. Иннокентий III и Стефан Ленгтон были не из тех, кого можно испугать и таким образом вынудить к капитуляции, а в век веры они обладали оружием более сильным, чем любой светский монарх. Когда Иоанн начал преследования духовенства и захваты церковных земель, папа нанес ему ответный удар, наложив интердикт на всю Англию. В течение более шести лет колокола молчали, двери церквей не открывались перед верующими, а покойников приходилось хоронить в неосвященной земле и без последнего причастия. Уже из-за одного этого многие из подданных Иоанна были уверены в том, что они осуждены на вечное проклятие.

Когда Иоанн, ожесточившись после таких действий, повел атаки на церковную собственность с удвоенной силой, папа в 1209 г. пошел на крайнюю меру – отлучение от церкви. Таким образом, подданные короля освобождались от своих обязательств по отношению к монарху, его противники получали благословение церкви и посвящались в рыцари. Но Иоанн был упрям и твердо стоял на своем. Ни интердикт, ни отлучение не вселили страха в его душу. Фактически они лишь усилили жестокость его мер до таких пределов, объяснить которые его современники могли только безумием. Королевская администрация, работавшая с небывалой эффективностью, без особого труда справлялась с выпадавшими на ее долю фискальными и правовыми проблемами и с поддержанием порядка. Папский интердикт, представляя для Иоанна некоторую угрозу, с другой стороны давал королю возможность осуществить замыслы, уже давно созревшие в его голове. Церковная собственность сбежавших за границу священников конфисковывалась короной; доходы все большего числа остававшихся без своих глав аббатств и епископств эксплуатировались королевскими чиновниками. Казначейство переполнялось добычей. Если бы ссора с церковью не сочеталась с политическими трудностями, корона смогла бы создать для себя такое положение, которое было достигнуто ею только в дни Генриха VIII.

После потери Нормандии Иоанн предпринял все возможные усилия для создания на континенте альянса против Филиппа Августа. Союзников он нашел в лице императора Отгона IV и графов Тулузы и Фландрии, но его разрыв с церковью ускорил создание гораздо более грозного союза между королем Франции и папством. В 1213 г. Иоанну пришлось выбирать между подчинением папе и французским вторжением, опирающимся на все военные и духовные ресурсы, которые смог привести в движение Иннокентий III. Тревожная ситуация в Англии вынудила Иоанна склониться перед опасностью и принять условия папы. Иннокентий III мог радоваться тому, что навязал английскому королю свои условия.

Однако Иоанн еще не исчерпал всех своих уловок и, сделав хитрый ход, достойный называться проявлением политического гения, превратил поражение в нечто близкое триумфу. Раз невозможно господствовать, он покорится; покорившись, он раскается, а в этом раскаянии ему никто не будет строить преграды. Необходимо любой ценой разорвать сжимающийся круг врагов. Он предложил Иннокентию принять временный сюзеренитет над страной, зная, что перед таким соблазном понтифик не устоит. Он сделал Англию леном, феодальным поместьем папства, и принес присягу на верность папе как своему феодальному господину. Иннокентий с готовностью ухватился за предложение Иоанна, и к длинному перечню светских титулов папы добавился еще один высокий сан. Он простил раскаявшегося короля и взял его самого и все королевство под свое особое покровительство. Папа принял сюзеренитет над Англией из рук Иоанна и вернул ее ему же как вассалу со своим благословением.

Теперь Иоанн поменялся местами со своими врагами. Он стал любимцем церкви. Филипп Август, потративший немало средств, чтобы собрать армии для вторжения в Англию ради своих личных целей и одновременно показать себя борцом за веру и крестоносцем, решил, что с ним поступили бесчестно, что его духовный союзник отступился от него. Он был возмущен, но не отказался от мысли получить то, к чему так долго стремился. Баронов подобный поворот дел тоже мало устраивал. Их претензии остались неудовлетворенными, их злость – неутоленной. Даже в английской церкви отчетливо наблюдалось разделение. Английские епископы оказались теперь в таком подчинении Рима, которое далеко превосходило то, что требовали их интересы или благочестие. Кроме того, сложившееся положение никак не соответствовало той традиции, к которой они привыкли. Подчинение верховному понтифику было священным долгом, но теперь возникла угроза, что оно дойдет до крайности. Сам Стефан Ленгтон, избранник папы, был не только добрым христианином, но и добрым англичанином. Он предвидел, что Рим использует патронаж над английской церковью для необузданной эксплуатации и полного захвата ее приходов итальянскими ставленниками.

Почти мгновенно Ленгтон превратился в силу, противодействующую папе. Как, должно быть, смеялся король Иоанн, укрывшийся в Дувре, – он манипулировал своими противниками, расстраивая их планы, как кукловод дергает за ниточки своих кукол. Ни Иоанн, ни Иннокентий не собирались разрывать свой союз, и недовольные бароны начали сплачиваться под руководством Стефана Ленгтона. Война с Францией продолжалась, и постоянные требования королем денег и службы не давали остыть ярости баронов. Английская экспедиция, организованная в 1214 г. в Пуату и возглавляемая Иоанном, потерпела крах. В северной Франции армия во главе с его племянником, Отгоном Саксонским и графом Солсбери, была разбита королем Филиппом при Бувине. Это сражение в один день опрокинуло все планы Иоанна во Франции, на которые он возлагал большие надежды. У внутренних врагов короля снова появилась подходящая возможность ограничить правление деспотичного монарха, разбитого на поле сражения. Они открыто угрожали восстанием, если их условия не будут приняты. Предоставленные самим себе, они, возможно, ничего бы не добились и только упустили бы случай, упорствуя в своих эгоистичных требованиях, но архиепископ Ленгтон, желавший справедливого мира, оказал на них умиротворяющее и сдерживающее влияние. Иоанн, будучи вассалом папы, тоже не мог открыто не считаться с советами архиепископа Кентерберийского.

Но у короля еще оставался один, последний ход. Вдохновляемый папой, он принес клятву крестоносца и призвал папский престол отлучить своих противников от церкви. В этом ему не отказали. Теперь, по сравнению с 1213 г., условия полностью переменились. Бароны, считавшие себя борцами за веру, противостоящими отлученному королю, сами оказались под церковным проклятием. Но столь поспешное применение церковных мер повлияло на них не совсем так, как рассчитывал Иоанн, – оно устранило один из немногих факторов, который еще сдерживал баронов. Ободренные военными неудачами короля за границей, они, несмотря на папскую буллу, упорствовали в своих требованиях. На их стороне оказалась и значительная часть священников. Маневры Иоанна, пытавшегося оторвать духовенство от баронов и обещавшего даровать церкви свободу выборов, оказались тщетными. Для оппозиции единственным выходом представлялось вооруженное восстание. Хотя впоследствии архиепископ показал себя человеком, не желающим идти на крайности и отнюдь не стремящимся к гражданской войне, именно он убедил баронов сформулировать свои требования на основе уважения древних обычаев и законов и сформулировал принципы, за которые они могли бороться помимо защиты своих собственных классовых интересов.

После сорока лет существования административной системы, сформированной Генрихом II, противники Иоанна ушли далеко вперед по сравнению с магнатами времен короля Стефана. Они научились думать разумно и конструктивно. Вместо своевольного деспотизма короля они предлагали уже не губительную анархию феодального сепаратизма, а систему сдержек и противовесов, которая бы позволяла им согласовывать свои действия с монархией и препятствовала бы извращению сути королевской власти тираном или глупцом. Вожди баронской оппозиции в 1215 г. в полумраке, наощупь двигались к одному из фундаментальных конституционных принципов. Правительство отныне должно означать нечто большее, чем самоуправство кого-либо, а обычай и закон должны стоять даже выше короля. Именно эта идея, возможно понимаемая не совсем так, как в наши дни, придала единство и силу баронской оппозиции и превратила хартию, вызванную к жизни их требованиями, в документ непреходящего значения.

Одним июньским утром бароны и духовенство начали съезжаться на большом лугу в Раннимеде, между Стейнсом и Виндзором. Время от времени собравшихся охватывало чувство страха. Многие так и не прибыли к месту сбора, а немногие явившиеся смельчаки знали, что король никогда не простит им своего унижения. Он будет преследовать их, когда только сможет, так что по крайней мере те из собравшихся, кто не имел духовного сана, поставили на кон свои жизни. Для короля устроили небольшой трон и шатер. Несколько баронов, похоже самых решительных, набросали на пергаменте короткий документ. Их слуги и вассалы застыли в мрачном молчании на некотором удалении. Разве восстание с оружием в руках против короны – не самое тяжкое феодальное преступление? Затем события стали развиваться быстро. Со стороны Виндзора появилась небольшая кавалькада. Постепенно люди начали различать лица короля, папского легата, архиепископа Кентерберийского и нескольких епископов. Они спешились без каких-либо церемоний. Кто-то, возможно архиепископ, коротко изложил предъявляемые условия. Король сразу же объявил, что он согласен. Он сказал, что о деталях нужно тут же договориться в его канцелярии. Оригинальный документ, на котором и основаны «Статьи баронов», хранится сейчас в Британском музее. Он был узаконен в спокойной обстановке, в ходе короткой встречи, ставшей одной из самых знаменитых в нашей истории, 15 июня 1215 г. Затем король возвратился в Виндзор. Примерно четыре дня спустя была, вероятно, юридически оформлена и сама Великая хартия. В последующие столетия ей суждено было стать фундаментом таких принципов и систем управления, о которых не мечтали ни король Иоанн, ни сами его бароны.

В начале 1216 г. сложились, похоже, все условия для того, чтобы Иоанн все же нанес поражение баронской оппозиции и отомстил за унижение Раннимеда. Однако еще до конца лета король умер, а сама «Хартия» пережила и нападки папы, и испытание войной. В следующие сто лет ее переиздавали 38 раз, поначалу с несколькими значительными изменениями, но с сохранением важнейших положений. Затем до XVII в. о «Хартии» мало кто слышал. Через двести с лишним лет парламентская оппозиция, пытавшаяся противостоять поползновениям Стюартов на свободу подданных, отыскала ее и сделала своим лозунгом, объединившим страну в борьбе против угнетения. Так была создана славная легенда о «Хартии свобод англичанина».

Если отбросить риторические восхваления, столь щедро отпускаемые в адрес «Великой хартии вольностей», и изучить сам документ, то обнаруживается, что он довольно любопытен. По форме «Хартия» напоминает правовой договор и состоит из 61 пункта, каждый из которых посвящен либо различным вопросам управления и феодальным обычаям, либо содержит тщательно разработанные условия выполнения тех или иных обязательств. В нем совершенно отсутствует какое-либо заявление о принципах демократического управления или правах человека. Это не декларация конституционной доктрины, а практическое пособие по исправлению текущих злоупотреблений в феодальной системе. На первое место в нем выходят вопросы взимания скутагия, освобождения от его уплаты, феодальная опека. Само упоминающееся в «Хартии» понятие «свободный человек» не имело еще современного значения, и сомнительно, что под ним понимался даже слой богатейших купцов, не говоря уже о крестьянах или беднейших классах, составлявших основную часть народа. Со, стороны короля в документе содержалось обещание хорошего управления в будущем, но оно ограничивалось соблюдением обычных привилегий и интересов баронов как класса. В свою очередь, бароны вынуждены были пойти на некоторые обязательства перед своими арендаторами. Ограничения, навязанные Иоанну, в какой-то мере применялись и к крупным арендаторам, но соблюдались они скорее для приличия. Вилланам, в том, что касается их защиты, уделено столько же внимания, сколь и ценному движимому имуществу, закрепленному за поместьем, а не за свободными гражданами королевства.

XIII веку суждено было стать великим столетием парламентского развития, однако в «Хартии» нет никакого упоминания ни о парламенте, ни о представительстве кого-либо, кроме баронов. Великие лозунги будущего не нашли себе здесь места. По сути, «Хартия» – это удовлетворение феодальных жалоб. Недовольный правящий класс добился этого от противящегося ему короля. Речь идет о сохранении тех привилегий, на которых настаивали бароны, и при этом игнорируются некоторые очень важные вопросы, которые король и бароны должны были решить, как, например, условия военной службы.

Вместе с тем нельзя легко отмахиваться от «Великой хартии вольностей», как это сделал один современный писатель, назвавший документ «памятником классовому эгоизму». Даже в те дни люди всех званий выше виллана были заинтересованы в обеспечении неприкосновенности землевладения от возможных незаконных притязаний. Более того, даже самые крупные магнаты могли владеть – и часто владели – помимо своей основной усадьбы участками земли в самых разнообразных формах: на основе рыцарской службы (держания), по праву сокиджа или по завещанию. Таким образом, заботясь о себе в Раннимеде, бароны фактически защищали и закрепляли права всего земельного класса – простых рыцарей с двумястами акрами, крестьянина или йомена с шестьюдесятью. И есть свидетельства, что во всей стране «Хартию» воспринимали именно так. В 1218 г. один чиновник попытался отменить своей волей решение местного суда в Линкольншире. Жертвой оказался крупный собственник, но все графство выступило в его поддержку, за «клятвенно обещанную и дарованную свободу», действуя «с ним, за себя так же, как за него, и за общество всего королевства».

Даже если магнаты XIII в. мало понимали, что такое общие свободы, и еще меньше думали о парламентской демократии, они все же закрепили один принцип, которому было суждено иметь первостепенное значение для будущего развития английского общества и английских институтов. По всему документу проходит красной нитью мысль о том, что существует закон, который выше короля и который даже он не должен нарушать. Подтверждение высшего закона и его выражение в грамоте являются великим достижением «Великой хартии вольностей», и уже одно это оправдывает то уважение, которое питают к ней люди. Правление Генриха II, по мнению большинства уважаемых исследователей, знаменует начало господства закона. Но корона еще оставалась над законом, а правовая система, созданная Генрихом, могла стать, что продемонстрировал Иоанн, инструментом угнетения.

В первый раз сам король оказался связан законом. Этот основной принцип пережил многие поколения, развивался на протяжении веков и приобрел свое настоящее значение через многие годы после того, как феодальные распри начала XIII в. ушли в прошлое. Со временем «Хартия» стала незыблемым свидетелем того, что власть короны не абсолютна.

Факты, воплощенные в ней, и обстоятельства, приведшие к ее возникновению, оказались или похороненными в прошлом, или неверно поняты потомками. Основополагающая идея верховенства закона, давно жившая в феодальном обычае, была возвышена этим документом и превращена в национальную доктрину. И когда в последующие столетия государство, разбухшее от собственной власти, предпринимало попытки грубого попрания прав и свобод своих подданных, то именно к ней снова и снова обращали они свой призыв и всегда одерживали победу.

Иоанн умер, находясь в трудном, безвыходном положении. За время его беспокойного правления против него сложилась, как тогда представлялось, неодолимая коалиция врагов. Он воевал с английскими баронами, вынудившими его даровать «Хартию». Те пригласили Людовика, сына непримиримого Филиппа Августа, в страну в качестве своего сюзерена, а вместе с ним явились иностранные войска и дерзкие авантюристы. Мятежные бароны к северу от Хамбера получили поддержку Александра, короля шотландцев; на западе недовольным оказывал помощь Ллевеллин, могущественный владыка северного Уэльса. Города были в основном против короля, особенно враждебно воспринимали его в Лондоне. Портовые города юго-восточной Англии оказались в руках противника. Винчестер, Вустер и Карлайл, разделенные огромными по тем временам расстояниями, объединились в оппозиции короне.

С другой стороны, малодушный король пожертвовал престижем страны, чтобы купить полную и безоговорочную поддержку папства. Сильный отряд наемников, единственное в королевстве регулярное войско, находился на содержании Иоанна. Некоторые из крупнейших феодальных полководцев, почтенный Уильям Маршал и знаменитый Ранульф, граф Честерский, имевший за собой сильную поддержку аристократии, примыкали к королю. Основная масса населения, сбитая с толку этой новой ссорой своих господ, в целом склонялась к Иоанну. Она не поддерживала баронов и уж тем более была против вторгшихся в страну иностранцев. На их долю доставались только страдания, причиняемые им обеими сторонами. Таким образом, силы были примерно уравновешены; ситуация грозила вылиться в долгую и упорную гражданскую войну. Казалось, что вернется время анархии, как было в период правления Стефана и Мод. Сам Иоанн, после всех хитростей и двурушничества, незаконных затей и резких, неожиданных поворотов религиозной политики, проявил в последние месяцы жизни воинственную энергию и такую изобретательность, что удивил и друзей, и врагов. Как раз в этот момент он умер от дизентерии, осложненной излишествами в питье и пище.

Смерть короля посреди этих перипетий междоусобной борьбы изменила условия конфликта, но не положила ему конец. Соперничающие группировки и фракции ставили перед собой много различных целей, не думая о благе Англии. Людовик находился на острове и вел боевые действия. Многие вверили ему свою судьбу, уже нарушив клятву верности. Мятежные бароны глубоко погрязли в связях со своими шотландскими и валлийскими союзниками; никто не желал мира. Однако единственная причина, могущая послужить оправданием мятежным баронам, исчезла вместе со смертью Иоанна. Генрих, мальчик девяти лет, был неоспоримым наследником обширной империи своего деда. Он по праву являлся королем Англии. На каком основании можно было обвинять безвинного сына в притеснениях его отца? Одну страницу истории грубо перевернули; новая была чиста. Все стороны прекрасно понимали это. Тем не менее некоторое время все, кто посвятил свою жизнь делу короля и связал с ним свою судьбу, на какое-то время ощущали утрату. Достойно и решительно действовал Уильям Маршал. Если бы он не исполнил свой долг перед короной, сильная централизованная монархия, созданная Генрихом II, от которой зависело развитие королевства, могла бы деградировать, превратившись в гептархию феодальных принцев или что-то похуже. Папский легат, уверенный в неизменности политики Рима, оказал помощь Уильяму Маршалу. Двадцать восьмого октября 1216 г. мальчик-король был коронован в Глостере и начал свое 56-летнее правление. Он был помазан папским легатом, а вместо диадемы, потерянной Иоанном при переправе через Уош, на его голову возложили простое золотое кольцо. Впоследствии оказалось, что скромность королевских регалий вполне соответствовала реальной мощи королевской власти.

Уильям Маршал, которому исполнилось уже 70 лет, без особой охоты возглавил то, что сейчас мы назвали бы регентством. К своим соправителям он причислил графа Честерского, который вполне мог стать его противником, но не предъявил своих претензий, и Юбера де Бурга, верного слугу Иоанна. Мудрость и одновременно слабость нового правительства проявились в переиздании «Хартии», поспешно аннулированной папой в 1215 г. В партии сторонников короля уже преобладали религиозные настроения. Роялисты носили белые кресты, церковь призывала к крестовому походу, а вожди противостоящей группировки были отлучены. «В то время, – сказал много позже Генрих епископу Гроссетесте, – когда мы были сиротой и несовершеннолетним, когда наши подданные были не только отчуждены от нас, но и организованы против нас, именно наша мать, римская церковь, взявшая наше королевство под свою власть, освятила нас, короновала и возвела нас на трон».

Это правление было смутным и горьким, и однако же поступательное развитие королевства продолжалось, несмотря ни на что. На наковальню бросили раскаленное железо, а молот выковал металл, равного которому по прочности еще не видели. В этот период простой народ, с его англосаксонской традицией древних прав и законов, уходящей в далекую древность, страдавший под кованым сапогом знати и королевских наемников, находил утешение главным образом в церкви. Хозяева народа были разобщены; их разделяли не только зависть, амбиции и вкус к войне. Появились новые причины для противостояния между различными группировками баронов. Они разделились на партии, а также раскололись по национальному признаку. Это был век порыва и эксперимента, не основанного на какой-либо цельной политической теории.

* * *

Беспорядки постоянной баронской войны – то друг против друга, то против короля, иногда в союзе с церковью, но чаще без ее поддержки – вызывают отвращение и возмущение у многих, знакомящихся с историей того времени. Но фактом остается то, что король Генрих III, испытав многочисленные трудности, оставил Англии процветание и мир, неведомые тогда, когда он был ребенком. Жестокая война и анархия лежали на поверхности событий; подспудно, в глубине, прокладывали себе путь все те течения, по большей части неосознаваемые, которым было суждено захлестнуть Европу через пять столетий, и почти все важнейшие решения, которые вынужден принимать современный мир, уже имели место в этом средневековом обществе. В этом конфликте участвовали многие герои – одновременно воины и государственные деятели. Мы отделены от выпавших на их долю испытаний долгими веками, но их труды и взгляды объединяют нас с ними, как будто мы читаем об их поступках и словах в утренней газете.

Некоторых из них нам нужно рассмотреть поближе. Стефан Ленгтон, великий архиепископ, был упорным, неутомимым защитником прав англичан от королевских, баронских и даже церковных претензий. Он выступал против короля Иоанна, так же, как и против римского папы. Оба они порой проявляли по отношению к нему свое крайнее недовольство, угрожавшее его жизни. Ленгтон стремился к единству христианства на основе католической церкви, но одновременно действовал во имя интересов Англии против папства. Это верный слуга короны, но в то же время защитник «Хартии» – всего того, что она тогда означала. Внушительная и важная фигура, практичный, способный человек, он иногда колебался в борьбе со злыми силами, но остался несгибаемым на пути к прекрасной, благородной цели, к которой постоянно стремился. Это он если не архитектор нашей конституции, то по меньшей мере пунктуальный и верный строитель.

Вторая крупная фигура на английской сцене того времени – это Юбер де Бург. Шекспир, чей луч волшебного искусства поочередно касается большинства вершин английской истории и освещает их ярким светом, привлек, наше внимание к Юберу. Это солдат и политик, вооруженный практической мудростью, пронизывающей всю его натуру. Он был равно близок и двору, и солдатскому лагерю, высоким духовным чинам и тем, кто был закован в броню. Верный слуга Иоанна, юстициарий, чье имя неотделимо от преступлений и глупостей его правления, при всем том был известен как постоянный и решительный противник злодейств. При Маршале, который и сам был звездой европейского рыцарства, Юбер являлся выдающимся вождем, боровшимся с мятежом против империи. В то же время, поднимаясь над враждующими группировками, он представал защитником прав Англии. Остров не должна грабить жадная знать, его не должны разворовывать чужеземные авантюристы, его нельзя безмерно терзать даже ради нужд папства, которое часто выдавало свои интересы за высшие цели христианского мира.

Мятеж баронов удалось погасить после побед на суше и море. При Линкольне сторонники короля одержали фантастическую победу, оказавшуюся решающей. На улицах города, как повествует история, в течение целого дня 400 королевских рыцарей теснили и колотили 600 своих противников из партии баронов. В этой битве погибли только трое сторонников короля. Современники отказались назвать эту уличную потасовку сражением, именуя ее «ярмаркой в Линкольне». Картину того, что там произошло, составить нелегко. Можно предположить, что рыцари, каждый из которых имел при себе по меньшей мере 8-10 крепких слуг, врезались в толпу, как неуязвимые, закованные в доспехи чудовища, преследуя и сбивая с ног невооруженных людей и занимая круговую оборону при встрече с упорным сопротивлением. При этом осуществлялись хитроумные маневры, применялись различные уловки и военные хитрости, заходы с фланга, удары с тыла, проникновения через потайные ворота с использованием подкупленных слуг и тому подобное. В конце концов роялисты перехитрили мятежников и те понесли большие потери. Непредвиденные случайности бывают даже во время хорошо подготовленных сражений. Один из вождей мятежных баронов, Томас, граф Перше, был смертельно ранен мечом, попавшим в забрало и глубоко вошедшим в мозг. Но для остальных «бронированных» воинов эта битва стала всего лишь веселым приключением. Месть победителей обрушилась на слуг противника и на гражданское население, претерпевшее немалые грабежи и избиения.

«Линкольнская ярмарка» позволила Генриху III одержать победу на суше, а удачная морская битва, которой командовал де Бург, разгромивший у Дувра французские подкрепления, шедшие на помощь Людовику, лишила восстание его континентальных корней. Столкновения постоянно чередовались с переговорами. Обсуждения проходили в горячих спорах, а тем временем каждая сторона опустошала поместья противной группировки, увеличивая несчастья местного населения. Юбер, поддерживаемый Стефаном Ленгтоном и папским легатом, не упускал из рук «Хартии», хотя это была лишь номинально объединяющая противников грамота. Между английскими роялистами, преданными королю, и интересами всеобщей церкви, в том виде, как их понимал папа, неизбежно возникали противоречия. Однако они, при всей их серьезности, выливались в военные столкновения. Так или иначе, но компромиссы достигались не только между короной и баронами, но и в духовной сфере – между Англией и Римом. После года войны в 1217 г. Людовик Французский был вынужден покинуть страну, так как надежды его совершенно не оправдались. «Великая хартия» была переиздана во второй раз, чтобы показать, что правительство держит свое слово. В 1219 г. старик Маршал, с чьим именем было связано немало побед, умер, и Юбер де Бург правил страной на протяжении двенадцати лет. Это был строгий правитель. Когда Фокс де Броте, бывший ранее главным наемником у Иоанна и Уильяма Маршала, обрел слишком большое могущество и предпринял попытку нарушить только что установленный мир в стране, Юбер решил избавиться от него. Захватив в 1224 г. после двухмесячной осады оплот сил Фокса, замок Бедфорд, он приказал повесить перед его стенами двадцать четыре оставшихся в живых рыцаря, возглавлявших гарнизон. В следующем, 1225 г., «Великая хартия» была снова издана в знак умиротворения, приняв в целом свою окончательную форму. Таким образом, она стала неотъемлемой частью английского права и традиции. Если бы не бурные годы несовершеннолетия Генриха III, она могла бы и дальше покрываться плесенью в архивах истории как малозначимый узкопартийный документ.

Ни одно правительство, долго находящееся у власти, не застраховано от ошибок, и каждый государственный деятель должен время от времени идти на уступки верховным властям, упорствующим в своих заблуждениях Но Юбер на протяжении всего своего длительного пребывания вблизи трона выступал за политику, направленную на то, чтобы делать по возможности меньше для возвращения королевских владений во Франции. Он добивался этого не только с помощью советов, но и парализующими действиями, а также организацией бесславных отступлений перед врагом, когда битва представлялась неизбежной. Он ставил препоны на пути подготовки к новой войне, он твердо стоял против нашествия в страну чужеземных фаворитов и авантюристов. Он сопротивлялся попыткам папства любой ценной вытянуть из Англии побольше денег на осуществление грандиозных европейских планов. Он поддерживал порядок и, по мере того как король рос, удерживал придворную партию, формирующуюся вокруг него, от попыток посягнуть на «Хартию». Его точка зрения по всем вопросам полностью отражала английские интересы.

В конце концов в 1229 г. удача отвернулась от него. Энергичный король, которому уже исполнилось 22 года, к тому времени уже признанный совершеннолетним, прибыл в Портсмут с большой армией. Он собрал ее с огромными трудностями, используя всю свою феодальную власть, чтобы отправиться во Францию на защиту тех владений, которые после утраты Нормандии все еще принадлежали английской короне. Юбер не мог контролировать ход подготовки, но переправа армии входила в круг его обязанностей. Король не обнаружил ни кораблей в порту, ни припасов, ни денег на заморское предприятие. Генрих впал в ярость. Обычно мягкий, вежливый, воспитанный и утонченный, он выхватил меч и набросился на де Бурга, укоряя его тем, что он обманул его доверие и подкуплен французами. Ситуация действительно сложилась неприятная и щекотливая: армия горела желанием отправиться за море, а флот и казначейство то ли не могли, то ли не хотели перевезти ее туда. Ссора вскоре уладилась, король взял себя в руки, а экспедиция отплыла в следующем году. Юбер вновь занял свое место, однако продержался на нем недолго: в 1232 г. его отстранила от власти небольшая придворная клика. Опасаясь за свою жизнь, он укрылся в Брентвуде. Его обнаружили там, но какой-то простой кузнец, которому приказали заковать его в цепи, заявил, что скорее умрет, чем сделает это. При этом он произнес слова, ставшие впоследствии знаменитыми и являющиеся, по мнению историков, настоящим памятником Юберу де Бургу: «Разве это не тот преданнейший Юбер, который так часто спасал Англию от опустошения чужестранцами и вернул Англию Англии?»

* * *

Во время правления Иоанна на юге Франции развернулась одна из самых жестоких трагедий в мировой истории. Во владениях Раймона VI, графа Тулузского, возникла и на протяжении нескольких десятилетий развивалась ересь, которая, несмотря на мрачности и суровость своих идей, породила в жизни общества совсем иные настроения. Альбигойцы, или катары, «чистые», как их называли, совершенно отрицали воскрешение тела, чистилище и ад. По их мнению, плотская жизнь на земле – это порождение сатаны. Физическое существование вскоре завершится, и душа, освободившись от проклятого бремени, возродится в вечном блаженстве в Божестве. Приверженцы этого культа, называвшиеся «совершенными», практиковали воздержание и целомудрие и проповедовали, что каждый истинный их последователь должен искренне стремиться к смерти как к избавлению от страданий на земле. Но среди основной массы населения, освобожденной от гнетущего ужаса перед сверхъестественным, в прекрасном, мягком климате тех мест распространились, как нас уверяют, весьма свободные нравы и легкомысленные отношения. Волнующее чувство возвышения над превратностями этого мира и вместе с тем идея освобождения от грозных наказаний за гробом породили на юге Франции особое настроение свободы и счастья. Оно затронуло все классы и послужило источником галантной культуры.

Избавление от церковных оков, которое несли с собой идеи альбигойцев, естественно, не приветствовалось папами. Вся мораль западного мира основывалась на истинах о первородном грехе, искуплении его милостью Божией, об аде, с его нескончаемыми муками, избежать которого можно было только при помощи духовенства. Прошло некоторое время, прежде чем папство осознало, насколько эта новая ересь, распространившаяся в регионах, которые мы называем сейчас южной Францией, опасна для него и одновременно притягательна для людей. Как только серьезность нового вызова была понята верхушкой церкви, искоренение катаров стало первоочередной задачей, оттеснившей даже отвоевание у неверных Гроба Господня. В 1209 г. был провозглашен еще один крестовый поход, и все находившиеся в распоряжении папы светские силы получили приказ двинуться против альбигойцев под руководством Филиппа Французского. В этот период сожжение еретиков и подозреваемых в ереси, время от времени практиковавшееся во Франции, получило официальную санкцию церковных властей. Новая ересь искоренялась при помощи самых ужасных жестокостей, которые только смог изобрести человеческий ум. Так продолжалось почти целое поколение. Еретики, возглавляемые «совершенными», дрались как тигры, рассматривая смерть как окончательное избавление от земного проклятия. Борьба с ними велась ожесточенно и ревностно. Альбигойскую ересь выжгли на корню. Только бедные и голодные обитатели лесов и гор, счастливо уцелевшие в этих краях, все еще носили в себе сомнения по поводу будущего вечного адского проклятия. Они по-прежнему отрицали существование ада и не принимали идею, долгие столетия влиявшую на дисциплинированность и ответственность верующих и авторитет и благополучие церкви.

Всех вождей этого крестового похода превзошел некий Симон де Монфор, «мелкий господин из-под Парижа». Он прошел путь до верховного военачальника в этой войне и был провозглашен командующим. Его сделали виконтом Безьера и Каркассонна. Этот способный, безжалостный человек выполнил свою кровавую задачу и, когда пал при осаде Тулузы, оставил сына, носившего такое же, как и он, имя, который и занял высокое положение среди знати своего века. Имя его стало ассоциироваться с идеей, прославившей его навеки.

Поведение де Бурга отнюдь не было безукоризненным, но его падение организовали люди, стремившиеся не к реформе управления, а к власти. Вождем этого заговора стал его бывший соперник Петер де Рош, епископ Винчестерский. Сам де Рош держался в тени, но на рождественском Совете 1232 г. почти все более-менее значительные посты в администрации были пожалованы его друзьям, большинство из которых, как и он сам, представляли Пуатье. Триумф де Роша и его партии означал больше, чем только поражение де Бурга. Де Бург был последним из великих судей, который имел не только неограниченные полномочия, но и обладал – временно – почти всей полнотой власти. С этого времени придворные должности, как, например, должность кастеляна, зависевшие в основном от милости короля, начали отодвигать на второй план «национальные» должности, занятые магнатами из баронов. По мере того как они все больше прибирались к рукам чужеземцев из Пуату, Савойи, Прованса, национальное чувство баронов, оскорбленное иностранным засильем, порождало их враждебность к чужакам. Под руководством Ричарда Маршала, второго сына великого Уильяма, бароны начали выступать против иностранцев. Де Рош колко отвечал, что иностранцы необходимы королю для зашиты его от измены со стороны собственных подданных. Словно для подкрепления этой точки зрения из-за моря приезжало все больше и больше наемников. Но борьба была недолгой. В союзе с принцем Ллевеллином юный Маршал загнал короля в валлийские болота, разорил Шрусбери и опустошил земли де Роша. Весной 1234 г. Генриху пришлось принять условия своих противников, и, хотя Маршал и погиб в апреле, новый архиепископ, Эдмунд Рич, настоял на выполнении договора. Чиновники из Пуатье были уволены, де Рош счел за лучшее отправиться в путешествие по Италии, а де Бург был с почетом восстановлен во всех своих землях и владениях.

Выходцы из Пуатье были первыми из долгой череды чужеземных фаворитов, которых Генрих III собирал вокруг себя в середине своего правления. Ненависть к чужакам, оказывавшим решающее влияние на короля, захватившим все должности и получающим неслыханные прибыли в стране, национальные интересы которой были им совершенно безразличны, объединила баронскую оппозицию. Благосклонность короля падала на тех, кто льстил его тщеславию и потакал его капризам. Он полюбил экстравагантный блеск и, естественно, предпочитал своим угрюмым баронам ярких авантюристов из Пуату и Прованса. Культура средневекового Прованса, родины трубадуров и колыбели рыцарства, очаровала Генриха. В 1236 г. он женился на Элеоноре, дочери Раймонда Провансского. Вместе с Элеонорой приехали ее многочисленные нуждающиеся в поддержке родственники, главными из которых были четыре ее дяди. Новая волна иностранцев накрыла многие доходные должности и бенефиции – все то, что обиженные бароны считали своей собственностью. Король с радостью проливал дождь подарков на очаровательных родственников, и вся ответственность за злодеяния и пороки его правления лежала на их плечах. По иронии судьбы довольно непопулярным среди них был уже известный нам Симон де Монфор, сын покорителя альбигойцев.

Источником еще более обильного недовольства в Англии было влияние папства на набожного короля, который был благодарен ему за поддержку. Папа Григорий IX, ведший отчаянную борьбу с императором Священной Римской империи Фридрихом II, требовал все больше и больше денег, а его легат, Отто, проявил интерес к реформе английской церкви. В 1240 г. Отто потребовал пятую часть ренты духовенства и движимого имущества, что вызвало в стране бурю. В Беркшире приходские священники опубликовали манифест, в котором отказывали Риму в праве облагать налогом английскую церковь и требовали, чтобы папа римский, как и другие епископы, «жил на своем». Тем не менее в начале 1241 г. Отто возвратился в Рим с большой суммой денег, и папа вознаградил верных итальянских священников тем, что даровал им триста оставшихся свободными английских приходов. Вслед за избранием Иннокентия IX в 1243 г. последовали новые требования денег. В этом году папский посланник запретил епископам в Англии делать назначения в приходах, пока не будет исчерпан длинный перечень избранников Рима. Роберт Гроссетесте, ученый, бывший глава колледжа в Оксфорде, а с 1235 г. епископ Линкольский, впоследствии канонизированный, возглавил английское духовенство, сопротивляющееся папским требованиям. Он стал его защитником. По-прежнему считая римского папу воплощением высшей власти церкви, он во многом предвосхитил те нападки, которые Уиклиф более столетия спустя обрушил на погрязший в вымогательстве и коррупции римский двор.

Церковь, страдающая от папских поборов, и бароны, оскорбленные поползновениями двора, объединились в своей ненависти к чужеземцам. Кризис наступил в 1244 г., когда была назначена баронская комиссия для определения условий выделения субсидий королю. Бароны настаивали на том, чтобы юстициарий, канцлер; казначей и кроме них некоторые судьи избирались Большим Советом, в котором они имели сильное представительство. Таким же образом надлежало избирать четверых членов королевского Совета, наделяя их правом созывать Большой Совет. Попав в беду, король обратился к уже обманутой им церкви, но его призыв остался без ответа (немалую роль в этом сыграло влияние Гроссетесте). В 1247 г. ненасытные чужаки из Пуату поддержали Генриха, стремившегося к деспотическому правлению. К их аппетитам добавились теперь притязания трех сводных братьев короля, Лузиньянов, сыновей королевы Изабеллы от второго брака. Генрих заговорил в новом тоне. «Слуги не судят своего хозяина, – сказал он в 1248 г. – Вассалы не судят своего принца и не связывают его условиями. Они должны предоставлять себя в его распоряжение и быть покорными его воле».

Такой язык не приносил денег, а деньги были ему очень нужны. Генриху пришлось предоставлять новые привилегии или даровать древние права тем, кто желает их купить, и даже продавать посуду и украшения. Жалованье оставалась невыплаченным; участились случаи того, что подданных вынуждали делать дарения в пользу короны. Генрих разрешал пользование королевскими лесными угодьями и допускал вымогательства. В 1252 г. король под предлогом крестового похода потребовал для себя десятину с церковных доходов и собственности на три года. По совету Гроссетесте духовенство отказало ему в этом из-за того, что король со своей стороны не подтвердил «Великую хартию вольностей». В следующем году Гроссетесте умер, так до конца и не уступив ни домогательствам папства, ни притязаниям короны.

Между тем Генрих втайне уже принял на себя большие обязательства на континенте. После смерти императора Священной Римской империи Фридриха II в 1250 г. в Риме возродился старый план объединения Сицилии, которой он управлял, с папскими владениями. В 1254 г. папа предложил Генриху III сицилийскую корону для его сына Эдмунда, и король согласился на это. Шаг был не совсем разумный, а те условия, которыми обставлялся дар, и вовсе превращали его в полную глупость. Английский король брал обязательство предоставить армию и давал гарантии по обеспечению огромных папских долгов, достигавших в то время суммы примерно 90 тысяч фунтов. Когда стало известно, что король принял предложение папы, на его голову обрушилась буря негодования. Большой Совет и духовенство отказались предоставить финансовую помощь. Вдобавок ко всему на имперских выборах 1257 г. брат короля, Ричард Корнуоллский, выдвинул свою кандидатуру на имперский престол, и Генрих потратил немало средств для обеспечения его победы. Последним ударом для короля стала полная неспособность противостоять успехам Ллевеллина, который в 1256 г. изгнал англичан из Уэльса и затем затеял интригу с целью нанести поражение английской группировке в Шотландии. Презираемый, потерявший доверие и запуганный, не имевший ни денег, ни солдат, король столкнулся с мощной ожесточенной оппозицией.

* * *

В последние годы своей жизни Гроссетесте стал связывать большие надежды со своим другом, Симоном де Монфором. Симон женился на сестре короля и унаследовал графство Лестер. На протяжении четырех лет он управлял английскими землями в Гаскони. Сильный и энергичный, он возбуждал зависть и враждебность королевских фаворитов и в результате их происков был отдан под суд в 1252 г. Его оправдали, но в обмен на некоторую сумму денег от короля он с неохотой согласился оставить свою должность. Дружбе с королем пришел конец: с одной стороны возникло презрение, с другой появились подозрения. Так оттуда, откуда его совсем не ждали, появился тот самый лидер, которого так долго недоставало баронам и национальной оппозиции.

В Англии хватало других, более известных людей, к тому же его отношения с королем стали предметом слухов – Монфора обвиняли в том, что он соблазнил свою невесту еще до того, как женился на ней. Тем не менее именно он, с пятью готовыми на все сыновьями, чужеземец, стал в скором времени мозгом английской аристократии. Вокруг него постепенно сплачивались самые крупные феодальные вожди, вся мощь Лондона, все низшее духовенство. На его стороне были симпатии народа. Сохранилось одно письмо придворного чиновника, написанное в июле 1258 г. Король, говорится в нем, уступил огромному давлению. Учреждена комиссия по реформе управления; решено, что «публичные должности должны занимать только англичане», что «эмиссары Рима и иностранных купцов и банкиров должны занять подобающее им положение». Предметом обсуждения стали дарования земель иностранцам, положение королевского двора, охрана крепостей. «Перед баронами, – продолжает наш автор, – стоит великая и трудная задача, которую нельзя выполнить легко или быстро. Они взялись за дело… рьяно. Да будут хорошими результаты!»

Поздние годы правления Генриха III, если учитывать их последствия, имели особенно важное значение для становления и развития английских институтов. Этот период можно назвать временем, когда были посеяны зерна нашей парламентской системы, хотя лишь немногие из тех, кто участвовал в этом, могли предвидеть те результаты, которые в итоге были достигнуты. Комиссия по реформе взялась за дело со всей серьезностью, и в 1258 г. ее предложения получили свое воплощение в Оксфордских провизиях, дополненных и расширенных в 1259 г. Вестмистерскими провизиями. Баронское движение представляло собой нечто большее, чем неприязнь к иностранным советникам. Дело в том, что оба документа, вместе взятые, означают значительное смещение интересов по сравнению с точкой зрения, зафиксированной в «Великой хартии вольностей». Последняя сводилась главным образом к регулированию различных правовых вопросов, тогда как Оксфордские провизии решали основную проблему: как должно осуществляться королевское управление. Многие статьи Вестминстерских провизии указывают на ограничение не королевской, а скорее баронской юрисдикции. Теперь предстояло увидеть плоды труда Генриха II: нация крепла, становилась более сознательной и более уверенной в себе. Заметное увеличение судебной активности по всей стране, более частые визиты судей и чиновников – все они зависели от сотрудничества с местной властью – приучали сельских рыцарей к политической ответственности и администрированию. Первые результаты этого процесса, оформлявшего будущее английских институтов, проявились в XIII веке.

Главное требование баронов заключалось в том, что в будущем король должен управлять через Совет пятнадцати, избираемый четырьмя лицами – двумя от баронской партии и двумя от королевской. Примечательно, что декларация короля о согласии на такой порядок была первым государственным документом, опубликованным на двух языках, английском и французском, со времен Вильгельма Завоевателя. В течение определенного, достаточно короткого триода этот Совет, вызванный к жизни и контролируемый Симоном де Монфором, управлял страной. Обе группировки сдерживали друг друга, деля между собой наиболее значительные исполнительные должности и поручая действительное ведение управленческих дел «меньшим людям», что было в обычае того времени. Магнаты, как только их классовые интересы были взяты под охрану, а их права – которые до определенной степени были правами всего народа – обеспечены, вовсе не желали передавать рычаги власти в руки одного или двух из их числа. Идея правительства из политиков-аристократов и высокообразованных чиновников, не принадлежащих к какой-либо политической группировке и занимающихся управлением под их руководством, уже жила давно и воскрешалась к жизни не раз.

Примерно в это же время стало использоваться слово «парламент». В 1086 г. Вильгельм Завоеватель «долго разговаривал» со своими приближенными и советниками, прежде чем приступить к составлению знаменитой описи, «Книги Страшного суда». В латыни это слово появилось бы как «коллоквиум», а в XII в. «коллоквий» являлся вполне обиходным термином для обозначения консультаций между королем и магнатами. В этот период проходившие время от времени совещания «по большим делам королевства» можно называть парламентом. Но чаще это слово означает постоянный Совет из чиновников и судей, заседавший в Вестминстере для приема петиций, разбора жалоб и общего регулирования законодательства. К XIII в. «парламент» уже обозначает название двух совершенно различных, но связанных между собой институтов.

Если мы обозначим их функции современными, понятными нам словами, то сможем сказать, что первая из этих ассамблей занималась политикой, вторая – законодательством и управлением. Дебаты по поводу обращения в начале сессии очень напоминают «коллоквий», тогда как заседания «парламента» аналогичны стадии прохождения законопроекта через комитет. В правление Генриха III и даже Эдуарда I ни в коем случае нельзя было прийти к выводу, что эти два собрания сольются. Скорее, похоже было на то, что английская конституция станет развиваться по французскому образцу: король и Совет станут действительным правительством, магнаты превратятся просто в знать, а «парламент» будет всего лишь «расчетной палатой» для правовых дел. Наша история не пошла по этому пути. Во-первых, магнаты в течение последующего столетия добились контроля над Советом и связали с ним свои интересы. Во-вторых, английские графства жили своей собственной жизнью, и их представители в Вестминстере должны были пользоваться все более сильным влиянием. Но без мощного импульса, данного Симоном де Монфором, эти силы не соединились бы в устойчивую и долговечную законодательную ассамблею.

Король, придворная партия и влиятельные группы иностранцев, связанные с ними, не имели никакого намерения бесконечно долго подчиняться обременительным условиям провизии. Делалось все возможное, чтобы восстановить утраченное положение. В 1259 г. король, подписав договор о мире с Францией, возвратился из Парижа с надеждами на иностранную помощь. Все те, кто желал видеть сильную монархию, уже смотрели на его сына Эдуарда как на восходящую звезду. Сторонники такой точки зрения стали появляться среди бедных и беспокойных элементов Лондона и других городов. Революционный энтузиазм – ни больше, ни меньше – не удовлетворялся победой над баронами. В воздухе витали идеи, которые не так-то легко выветриваются из голов. Заслуга Симона де Монфора именно в том, что он не удовольствовался победой баронов над короной. Он тут же обратился против них самих. Если должно обуздывать короля, то им тем более следует уважать общие интересы.

В этом отношении притязания средних классов, сыгравших большую роль в возвышении баронов, нельзя было оставлять без внимания. «Ученики», или рыцари-вассалы, которых можно считать выразителями мнения мелкопоместного дворянства, основали собственное мощное объединение, назвав его «Сообщество рыцарей-вассалов Англии». Их поддерживал Симон де Монфор. В скором времени он начал укорять лордов за злоупотребление своими привилегиями. Монфор хотел распространить реформу, уже проведенную в отношении королевской администрации, на поместья баронов. По этому поводу он обращался к Ричарду, графу Глостерскому, управлявшему обширными поместьями на юго-западе и в южном Уэльсе. Он обеспечил издание Советом указа, из которого становилось ясно, что лорды снова находятся под властью короля, который, в свою очередь, – хотя он это и не подчеркивал – подчиняется Совету. Старая диктатура возрождалась в новой форме. Это была диктатура сообщества, и, как часто случается со смелыми идеями, она неизбежно проявилась в деятельности политического лидера. Такое развитие событий полностью раскололо баронскую партию, а король и его доблестный сын Эдуард, стремясь испытать новый порядок на прочность, решили нанести удар по своим разделившимся противникам всеми силами.

На Пасху 1261 г. Генрих, освобожденный папой римским от клятвы в отношении согласия с Оксфордскими и Вестминстерскими провизиями, сместил чиновников и министров, назначенных баронами. Теперь было два правительства, каждое из которых мешало другому. Бароны призвали представителей графств встретиться с ними в Сент-Олбансе, король вызвал их в Виндзор. Обе партии состязались в борьбе за общественную поддержку. Бароны пользовались в стране большей симпатией, и только оппозиция Глостера де Монфору удерживала их от активных действий. После смерти Глостера в июле 1262 г. баронская партия сплотилась вокруг де Монфора, сторонника решительной политики. Разразилась гражданская война. Симон и его сыновья, активно участвовавшие во всех событиях, половина баронов, средний класс, в том виде, в котором он успел возникнуть, и их могущественные союзники в Уэльсе – все они вместе составили грозный боевой порядок, встретивший вызов короны.

Симон де Монфор был не только политиком, но и полководцем. Ничто в его воспитании или условиях жизни не давало оснований предположить, что он пойдет таким путем. Несправедливо утверждать, как это делают порой, что у него отсутствовало реальное понимание конечных целей своих действий. Однако он достиг больших результатов, чем предполагал. К сентябрю 1263 г. реакция против него стала заметной: он добился слишком больших успехов. Эдуард играл на разногласиях между баронами, взывал к их эгоистичным феодальным интересам, разжигал ревность к де Монфору и таким образом создал сильную королевскую партию. В конце года де Монфору пришлось согласиться на третейский суд Людовика IX, французского короля. Решение оказалось не в его пользу. Верный своему монаршьему званию, король Франции защищал прерогативы короля Англии и объявил провизии незаконными. Людовик еще при жизни был причислен к лику святых, а потому его мнение имело большой вес. Однако враждующие партии уже взялись за оружие. В последовавшей за этим гражданской войне феодальная партия более или менее поддерживала короля. Народ, более всего в городах, и партия церковной реформы, особенно францисканцы, примкнули к де Монфору. Для борьбы с симпатизировавшими королю муниципальными олигархиями во многих городах создавались новые структуры власти. Летом 1264 г. Де Монфор вновь отправился на юг, где Генрих и Эдуард оказывали сильное давление на портовые города.

Король и принц Эдуард встретили его в Суссексе с превосходящими силами. Сражение при Льюисе было жестоким. В каком-то смысле оно стало предвестником Эджхилла. Эдуард, подобно Руперту через четыре столетия, победил всех, кто стоял на его пути, и принял необдуманное решение преследовать отступавших. Вернувшись через некоторое время на поле боя, он обнаружил, что все проиграно. Симон, как более искусный и опытный военачальник, устроил ловушку, воспользовавшись особенностями местности: уступив в центре, он обрушил два крыла своей закованной в броню конницы на оба фланга основных королевских сил и смял их, несмотря на все сопротивление. Сам он в ходе боя упал с коня и был унесен с поля на пышных и ярко разукрашенных носилках, подобных карете какого-нибудь генерала XVIII века. Посадив в них для их же большей безопасности двух или трех заложников, де Монфор расположился в центре, среди валлийцев; многочисленные знамена и эмблемы отмечали его присутствие. Во время наступления принц Эдуард захватил этот трофей и убил несчастных заложников из своей же партии, обнаруженных внутри. Но тем временем король, весь его двор и главные сторонники были взяты де Монфором в плен, и энергичный принц вернулся только затем, чтобы разделить их участь.

Теперь Симон де Монфор стал во всех отношениях хозяином Англии, и если бы он, как это произошло в современной истории некоторых европейских стран, жестоко уничтожил всех, кто оказался в его власти, то мог бы надолго закрепить свое положение. В те дни, однако, при всей жестокости, проявлявшейся в отдельных случаях, до крайностей дело не доводили. Люди, боровшиеся за власть и рисковавшие своей жизнью, руководствовались не только насилием, которое не имело решающего значения. Симон заключил договор с пленным королем и потерпевшей поражение партией, согласно которому права короны теоретически уважались, хотя на практике король и его сын подлежали строгому контролю. Общий баланс сил в королевстве сохранялся, и из действий Симона явствует, что он не только ощущал мощь противостоящей ему группировки, но и рассчитывал в конечном итоге на объединение с ней. Держа в своих руках короля, он считал себя в состоянии использовать власть короны для контроля над баронами и создания намного более лучшей политической системы, которая – рассчитывал он на это или нет – должна была автоматически сложиться в результате его действий. Монфор правил страной, держа в плену слабого короля и гордого принца Эдуарда. Так начался третий и последний этап его карьеры.

Все бароны, независимо от принадлежности к той или иной партии, видели, что теперь им противостоит еще более грозная сила, чем та, для избавления от которой они использовали Симона. Сочетание способностей и энергии Симона с наследственной властью монархии Плантагенетов и поддержкой средних классов, уже достаточно активных, представляло опасность для их классовых привилегий, намного более близких для них, чем сопротивление плохому управлению Иоанна и обузе в лице чужеземцев при Генрихе III.

На протяжении всей этой борьбы, имевшей долговременное значение для Англии, бароны никогда не переставали защищать свои собственные интересы. При принятии «Хартии» они служили делу национальной свободы, думая, что защищают собственные привилегии. Теперь у них не оставалось сомнений в том, что Симон – их враг. Он определенно был деспотом, держа в плену короля и имея за спиной поддержку масс народа. Бароны сформировали из своего числа стойкую коалицию и вместе со всеми силами двора, не попавшими еще в руки Симона, день и ночь плели интриги, стремясь свергнуть его.

Какое-то время де Монфор соглашался на то, чтобы необходимые меры были приняты Советом девяти, контролировавшим расходы и назначавшим чиновников, а любое долговременное урегулирование можно отложить до созыва парламента, намеченного на 1265 г. Автократическая позиция графа была непопулярна, однако страна находилась в таком смятении, что обстоятельства, похоже, оправдывали ее. На севере и вдоль валлийских границ оппозиция все еще оставалась сильной и дерзкой, во Франции королева и графы Биго и Варенн интриговали в пользу ее поддержки; папство занимало сторону короля. Де Монфор держал под контролем Малые моря, собрав флот в пяти портовых городах и открыто поддерживая каперство. Однако на западе он лишился поддержки Гилберта де Клэра, графа Глостерского, сына его бывшего соперника Ричарда де Клэра. Не переходя открыто на сторону роялистов, Клэр вел с ними тайные переговоры. Вызванный в парламент в 1265 г., он ответил тем, что обвинил де Монфора в присвоении им и его сыновьями доходов короны и конфискованной собственности оппозиционной ему знати. В этих обвинениях была доля правды, но похоже, что главная обида Клэра состояла в том, что он не участвовал в дележе добычи.

В январе 1265 г. парламент собрался в Лондоне, куда Симон вызвал представителей графств и городов. Его целью было придать революционному урегулированию видимость законности, и именно этим он, под руководством де Монфора, и занялся. Характер этого парламента как представительного собрания более значим, чем его деятельность. Конституционная важность, которую придавали ему как первому представительному парламенту в нашей истории, сейчас несколько снижена в результате современных взглядов на возникновение этого собрания. Практическая причина созыва столь представительного элемента заключалась в желании де Монфора наполнить парламент своими сторонниками: из магнатов были вызваны только пять графов и восемнадцать баронов. Ему снова пришлось опереться на поддержку мелкопоместного дворянства и горожан в противовес враждебности и безразличию магнатов. В этом состояла его тактика.

Парламент послушно одобрил действия де Монфора и согласился с его урегулированием, воплощенным в провизиях. Но отступление Клэра на запад могло означать только возобновление гражданской войны. Король смиренно оставался под контролем Симона, и все это время с ним обращались с глубоким почтением. Принц Эдуард пользовался свободой, что, вероятно, объясняется данным им обещанием не пытаться бежать. Тем временем, однако, тучи баронской бури сгущались, в партии Симона произошло несколько расколов, а неизбежные трудности с управлением убавили его популярность. Однажды принц, отправившись с друзьями поохотиться, позабыл вернуться, как предписывала ему честь. Он ускакал, сначала преследуя по лесу оленя, а затем – более крупную добычу. Эдуард сразу же стал организующим ядром наиболее влиятельных элементов английской жизни, для которых уничтожение Симона де Монфора и его неслыханных нововведений стало главной и первоочередной целью. Дав обещание придерживаться «Хартии», устранить несправедливости и изгнать иностранцев, Эдуард сумел объединить баронскую партию и выбить почву из-под ног Монфора. Теперь граф представлялся многим не более чем вождем своей личной группировки, а его союз с Ллевеллином, означавший признание им притязаний валлийского принца на территорию и независимость, подпортил его репутацию.

Позволив Эдуарду обойти себя в политической игре, де Монфор оказался и в невыгодном военном положении. В то время, когда Эдуард и так называемые пограничные бароны удерживали долину Северна, сам он был заперт, отход на восток – отрезан, а его силы загнаны в южный Уэльс. В начале августа де Монфор предпринял еще одну попытку переправиться через реку и соединиться с силами, идущими с юго-востока под командованием его сына, тоже Симона. Ему удалось перейти Северн возле Вустера, но войско сына угодило в западню, устроенную Эдуардом неподалеку от Кенилворта, и было разбито. Не зная об этой катастрофе, граф сам попал в ловушку у Ившема, где 4 августа и состоялась решающая битва.

Сражение произошло в дождь, во время внезапно нагрянувшей бури. Валлийцы не выстояли перед тяжелой конницей Эдуарда, и небольшой отряд де Монфора, предоставленный самому себе, отчаянно бился до тех пор, пока имеющий подавляющее численное преимущество враг не одолел его сопротивление. Де Монфор пал героем на поле боя. Бароны убили многих попавших им в руки и изуродовали тела погибших. Старый король, жалкая фигура, невольно сопровождавший де Монфора во всех его походах, был ранен одним из сторонников его сына и избежал смерти лишь потому, что успел вовремя крикнуть: «Не убивайте меня! Я Генрих Винчестерский, ваш король».

Великий граф погиб, но его движение распространилось как вширь, так и вглубь по всей стране. Последовавшая за Ившемом непродуманная и наглая раздача конфискованных земель спровоцировала недовольство и сопротивление обиженных. В некоторых изолированных центрах, Кенилворте, Эксхольме и Эли, последователи де Монфора в отчаянии грабили и разоряли баронов. Правительство было 1 слишком слабым, чтобы бороться с ними. Простой народ не скрывал своих симпатий к начатому Монфором делу, повстанцы и преступники нападали на дороги, находя убежище в лесах. Иностранным наемникам от имени короля воспрещался приезд в Англию, так как их безопасность никто не гарантировал. Над страной нависала опасность возврата к феодальной анархии. В этой нелегкой ситуации папа Климент IX и его легат Оттобон выступали за умеренность, и после шестимесячной безуспешной осады Кенилворта Эдуард понял, что подобный образ действий – единственно возможен. Он встретил сильную оппозицию со стороны тех, кто разбогател за счет конфискаций. Граф Глостерский жестоко разочаровался из-за отказа Эдуарда провести обещанные реформы. В начале 1262 г. он потребовал изгнания иностранцев и возобновления действия провизии.

Для подкрепления своих требований он вошел в Лондон со всеобщего согласия горожан. Его действия и влияние легата обеспечили прощение лишенных наследства и хорошие условия для них по компромиссному принципу: «не лишение наследства, но выкуп». В конце 1267 г. по всей стране разъехались судьи, чтобы беспристрастно воплотить этот принцип в жизнь. Документы того времени свидетельствуют, что на местах восстание было направлено против чиновников, что его поддерживало низшее духовенство, а нередко и аббаты и настоятели, что значительная часть мелкопоместных дворян, не связанных с баронской партией феодальными узами, также выступала на стороне де Монфора.

В последние годы жизни, когда Монфор уже погиб, а Эдуард отправился в крестовый поход, немощный король наслаждался относительным миром. Более полустолетия назад он, тогда еще 9-летний мальчик, стал во главе страны, погруженной в пучину гражданской войны. Временами казалось, что и умереть ему придется также окруженным смутой гражданской войны. Однако бури в конце концов прошли: он смог обратиться к прекрасным вещам, всегда интересовавшим его намного больше, чем политическая борьба. Было освящено новое Вестминстерское аббатство, шедевр готической архитектуры; к этому Генрих III стремился всю свою жизнь и этим особенно дорожил. Здесь же в последние недели 1272 г. его и похоронили.

Спокойствие этих последних нескольких лет не должно создать у нас ложное представление, что борьба де Монфора и гражданская война были напрасными. Простой народ еще долгие годы почитал его как святого, а на его могиле творились чудеса. Его поддержка не помогла де Монфору при Ившеме, но он был их другом, он вселял надежду на то, что страданиям и угнетениям бедных будет положен конец, и за это они помнили его, позабыв его недостатки и ошибки. Знатный лорд, окруженный чиновинками, он страдал от излишней доверчивости и нетерпеливости. Он попрал интересы имущих, порвал со всеми традициями, чинил насилие во всех формах и возбуждал подозрение и недоверие.

Тем не менее де Монфор зажег факел, которому суждено было остаться непогашенным на протяжении всей английской истории. Уже в 1267 г. по статуту Мальборо заново вводились в действие главные из Вестминстерских провизии. Не менее важным было его влияние на своего племянника Эдуарда, нового короля, глубоко проникшегося идеями человека, которого он убил. Таким образом, устремления де Монфора пережили и поражение Ившема, и последовавшую за этим реакцию, а в Эдуарде I великий граф нашел своего настоящего наследника.

Мало кто из принцев получил столь основательное образование в сфере искусства правления, как Эдуард I, когда в возрасте 33 лет смерть отца вознесла его на английский престол. Это был опытный лидер и умелый военачальник. Он носил отца на своих плечах; он сражался с Симоном де Монфором и, разделяя многие его взгляды, одолел этого человека. Испытав поражения на поле боя, он научился искусству войны. Когда на закате правления Генриха III ему приходилось временами брать на себя управление страной, он предпочитал действовать спокойно и терпеливо. Это становилось особенно заметным, когда его собственная любовь к порядку и реформам контрастировала с вялостью, неспособностью и общей слабостью его отца в государственных делах.

Заседание Палаты лордов. Английская гравюра XV века.

Стройного телосложения, высокий, на голову выше среднего мужчины, с густыми волосами, которые, меняясь от пшеничных в детстве к черным в зрелом возрасте и седым к старости, отмечали его возраст, гордым лбом и правильными чертами лица, он имел лишь один внешний недостаток – опущенное левое веко, что было характерно и для его отца, а также немного заикался. Впрочем, последний изъян не мешал ему отличаться красноречием. Много можно узнать о человеке по его рукам и ногам. Крепкие, жилистые руки выдавали человека, умеющего обращаться с мечом; длинные ноги позволяли прочно держаться в седле. От современников Эдуард получил прозвище «Длинноногий». Хронист-доминиканец Николас Тривет, оставивший подробное описание внешности короля, рассказывает, что Эдуард находил радость в войнах и турнирах, а особенно в охоте, в том числе соколиной. Преследуя оленя, он не отдавал зверя собакам, не поражал его охотничьим копьем, а гнал что есть сил, чтобы самолично завалить несчастное животное.

Подобный образ действий был характерен и для его правления. Эдуард являет нам качества, представляющие смесь административных способностей Генриха II и личной доблести и великодушия Львиного Сердца. Ни один король не олицетворял настолько ярко избранный для себя девиз: «Каждому – свое». Он был страстным приверженцем справедливости и закона, хотя и понимал их по-своему, а также защитником прав всех групп общества. До последнего дыхания оскорбления и враждебность вызывали у короля бурное сопротивление. Но смирение или акт щедрости во многих случаях находили в его душе быстрый отклик и становились основой будущей дружбы.

Когда умер его отец, Эдуард находился на Сицилии, но крупнейшие магнаты страны, сойдясь у еще не закрытой усыпальницы Генриха III, провозгласили его королем, с согласия всего народа. Прошло два года, прежде чем он вернулся в Англию на коронацию. При его восшествии на трон наследственный и выборный принципы соединились, и никто не задавал вопроса, который из них является определяющим.

Конфликты с Симоном де Монфором и баронами научили его тому, что монархии необходимо держаться на национальном фундаменте. Если Симон в тяжелый для себя миг призвал средний класс помочь ему в борьбе против короны и самодовольной знати, то новый король уже по собственной воле использовал эту силу с самого начала. Соразмерность – вот основной мотив его самых успешных лет. Он видел сдерживающую роль, которую играли мятежные и гордые бароны и жадная церковь по отношению к королевской власти, но также признавал в них угнетателей массы своих подданных; он в гораздо большей степени, чем прежде, принимал во внимание интересы среднего класса и потребности народа в целом, что позволило ему заложить широкую упорядоченную основу, на которой монархия смогла функционировать в интересах всех. Вдохновленный этим, он стремился к национальной монархии, распространению своего владычества на Британских островах и к усилению влияния в европейских делах.

Его административная реформа была направлена не на удовлетворение интересов какой-либо из мощных противоборствующих сил, а скорее на защиту общей справедливости. Если королю не нравились оковы, наложенные на его деда «Хартией», если он желал контролировать растущее богатство и притязания церкви, он все же не взял на себя отвоеванную власть, а распределил ее между, широким кругом лиц. Когда, конфликтуя с недавним прошлым, он отбирал привилегии, полученные баронами и церковью, то всегда делал это в интересах всего общества, что признавалось его подданными. Все его законы, при большом разнообразии проблем, имеют одну общую цель: «Мы должны выяснить, что наше и принадлежит нам, а другие – что их и принадлежит им».

Это было время упорядочения. Царствование Эдуарда памятно не возведением новых великих вех, а тем, что благотворные тенденции трех предшествующих правлений обрели четкие очертания. Многие ошибки были устранены, государственные структуры стали крепче, упорядоченней, обрели единство. Основные тенденции развития нации, складывавшиеся, как мы видели, с большим трудом, теперь вылились в форму, которая, затвердев, пережила трагедию «Черной смерти», Столетней войны с Францией, войны Роз и продержалась до конца средних веков, а кое в чем даже и дольше. В этот период мы наблюдаем, как рыцарская и буржуазная стадии общества постепенно сменяют чистый феодализм. Органы управления, землевладение, военная и финансовая системы, отношения церкви и государства – все обретает те формы, которые просуществовали почти до эпохи Тюдоров.

* * *

Первые восемнадцать лет правления Эдуарда стали свидетелями такого всплеска законотворческой активности, равного которому не было на протяжении столетий. Почти каждый год отмечен каким-либо важным статутом. Немногие из них были оригинальными, большинство составлялось в консервативном тоне, но их совокупный эффект оказался революционным. Эдуард полагался на своего канцлера, Роберта Бернела, епископа Батского и Уэльсского, человека незнатного происхождения, начавшего службу в королевской канцелярии и при дворе и поднявшегося до епископства. До самой своей смерти в 1292 г. Бернел оставался главным советником короля. Всю жизнь он провел на службе короне, вся его политика была посвящена увеличению ее власти за счет феодальных привилегий и влияния. Не пробыв еще и трех недель в должности канцлера после прибытия Эдуарда в Англию в 1274 г., он начал тщательное инспектирование местного управления. Вооруженные перечнем из сорока вопросов, уполномоченные разъехались по всей стране, чтобы выяснить, каковы права и владения короля, какие покушения на них предпринимались, какие чиновники продажны или нерадивы, какие шерифы из корысти покрывают преступления, пренебрегают своими обязанностями, берут взятки или слишком грубы. Подобные расследования предпринимались и прежде, но они никогда не были ни столь тщательными, ни столь плодотворными. Цель политики короля – уважение всех прав и устранение всех беззаконий: «Властитель, но не тиран».

Первый Вестминстерский статут, принятый парламентом в 1275 г., имел отношение к административным злоупотреблениям, вскрытым королевскими уполномоченными. Глостерский статут в 1278 г. предписывал судьям выяснить права феодальных магнатов на отправление правосудия их собственными судами и чиновниками в пределах собственных владений и строго зафиксировать их. Главная польза расследования состояла в том, чтобы напомнить крупным феодалам, что у них есть не только права, но и обязанности.

В 1297 г. Мортмейнский статут запретил одаривать церковь землей, хотя практика позволяла продолжать делать это по королевскому разрешению. В 1285 г. Винчестерский статут обрушился на местные беспорядки, и в том же году появился Второй Вестминстерский статут, укрепивший систему майората. Третий Вестминстерский статут затрагивал вопрос о поместьях, наследуемых без ограничений. Такая земля могла свободно отчуждаться, но на будущее ставилось условие: покупатель должен получать землю не от продавца, но от господина этого продавца и нести те обязанности и службы по отношению к нему, которые существовали до продажи. Таким образом, был положен конец росту феодальной мощи лордов, что сулило крупные выгоды короне как верховному собственнику.

Цель этой знаменитой серии законов была в основном консервативной, и на какое-то время их введение оказалось эффективным. Но экономическое давление вносило большие изменения в отношения собственности в Англии, едва ли менее глубокие, чем те, которые имели место в политической сфере. Земля постепенно переставала быть моральным фактором, на котором базировались национальное общество и оборона. Она становилась – благодаря ряду последовательных шагов – товаром, который в принципе можно было, подобно шерсти или баранине, покупать и продавать и который при определенных ограничениях мог быть либо передан новым владельцам как дар или по завещанию, либо оформлен на условиях неотчуждаемости, чтобы стать фундаментом богатств новой аристократии.

Конечно, на этот активный, хотя и примитивный, рынок попала лишь относительно небольшая часть земли, но и этого количества оказалось достаточно, чтобы возбудить к ней общий интерес. В те дни, когда даже великим принцам отчаянно недоставало наличных денег, в Англии уже существовал один источник кредита, пусть и не очень значительный. В социальную структуру того сурового века незаметно и бесшумно внедрились евреи. Они там были – и их там не было; время от времени они оказывались весьма полезны высоким лицам, когда тем остро требовались деньги, – даже самому королю, не желавшему просить их у парламента. Земля, которую можно было в редких, но вполне определенных случаях приобрести любому, имеющему деньги, толкнула английских евреев на неслыханную дерзость. Она стала переходить в руки сынов израилевых либо через прямую покупку, либо – чаще – через ипотеку. Участков, оказавшихся на рынке, вполне хватало, чтобы оба эти процесса были прибыльными. Через пару десятилетий былые феодальные лорды осознали, что за мимолетную прибыль надолго расстались с частью английской земли, достаточно большой, чтобы это стало заметно.

На некоторое время общество охватил гнев. Мелкие землевладельцы, придавленные закладами, и расточительная знать, совершившая неудачные сделки, объединились в своих претензиях. В страну устремились итальянские ростовщики, которые могли быть так же полезны королю в тяжелые времена, как и евреи. Эдуард видел, что может успокоить влиятельные элементы общества и в то же время уклониться от уплаты щекотливых долгов, если вступит на проторенную дорожку антисемитизма. Слухи о ритуальных убийствах и другие мрачные истории, банальности нашего просвещенного века, были немедленно встречены всеобщим одобрением. Евреев, ставших жертвами людской ненависти, грабили, над ними издевались и в конце концов их изгнали из королевства. Исключение составили несколько лекарей, без чьих умений важные персоны могли бы остаться лишенными должного внимания. Снова этот гонимый, познавший всю глубину горя народ, обобранный до нитки, вынужден был искать убежища в другом месте и начинать все заново. Печальный караван, уже столь знакомый, двинулся в Испанию и северную Африку. Лишь четыре века спустя Оливер Кромвель, заключив тайный контракт с денежными израильтянами, вновь открыл берега Англии для предприимчивого еврейского народа. Понадобился диктатор-кальвинист, чтобы устранить запрет, наложенный королем-католиком. Место евреев заняли банкиры Флоренции и Сиены.

* * *

Наряду с крупными достижениями в законодательной сфере король провел длительную административную реформу, неустанно совершая личные инспекции. Эдуард постоянно разъезжал по своим владениям, персонально вникая во все случаи самых разнообразных злоупотреблений и поправляя превышения власти местными магнатами где острым пером, а где и тяжелой рукой. Законность, часто понимаемая формально вплоть до мелочей, была тем оружием, которое он часто и с охотой брал в руки. Король во всех отношениях наводил порядок в управлении страной и вытеснял личные интересы из сфер, принадлежащих не только ему самому, но и его народу.

В ряду средневековых монархов Эдуард I выделяется той серьезностью, с которой он относился к улучшению государственного управления. Вот почему он совершенно естественно больше полагался на профессиональную помощь советников, чем на то, что точно называли «любительской поддержкой крупных феодалов, шатающихся под тяжестью своего собственного достоинства». К концу XIII в. существовали уже три департамента специализированной администрации. Одним было Казначейство, располагавшееся в Вестминстере, куда стекалось большинство доходов и где велась бухгалтерия. Вторым стала Канцелярия, общий секретариат, ответственный за составление бесчисленных королевских грамот, предписаний и писем. Третий, Гардероб (Wardrobe), имел отдельный секретариат, Малую государственную печать, что было связано с постоянными разъездами королевского двора, и сочетал финансовые и секретарские функции, простиравшиеся от финансирования континентальной войны до покупки какого-нибудь копеечного перца для королевского повара. Бернел был типичным продуктом этой зарождающейся государственной службы. После смерти Бернела его место занял чиновник казначейства, Уолтер Лангтон, казначей, который, подобно своему предшественнику, рассматривал Личфилдскую епархию скорее как награду за хорошую службу, чем как духовную должность.

Будучи ортодоксальнейшим католиком, Эдуард I тем не менее не избежал конфликта с церковью. Внимательно относясь к своим обязанностям по уплате положенного Богу, он в то же время намного проницательнее, чем его отец, понимал и то, что положено цезарю, и обстоятельства не раз вынуждали его к протесту. Лидером церковной партии был Джон Печэм, францисканец, архиепископ Кентерберийский с 1279 по 1292 г. Печэм с большой смелостью отстаивал то, что считал справедливыми правами церкви, и в первую очередь всегда защищал ее независимость от короны. На провинциальном совете, состоявшемся в Рединге в 1279 г., он сделал ряд заявлений, вызвавших недовольство короля. Согласно одному из них, вводилось правило, запрещающее совмещение церковных должностей, что наносило удар по королевскому методу вознаграждения государственных служащих. Другой документ, разозливший короля, требовал, чтобы копия «Хартии», соблюдать которую поклялся Эдуард, была выставлена для публичного обозрения в каждом соборе и каждой церкви. Всем, кто предъявляет королевские предписания о прекращении дела в церковном суде, и всем, кто нарушает «Великую хартию вольностей», грозило отлучение от церкви.

Печэм склонился перед гневом Эдуарда и стал дожидаться своего часа. В 1281 г., когда еще один провинциальный совет собрался в Ламбете, король, подозревая недоброе, разослал предписания всем его участникам, запрещая им «держать совет по делам, относящимся к ведению нашей короны, или касаться нашей персоны, нашего государства или состояния нашего Совета». Печэма это не испугало. Он повторил почти дословно основное постановление редингского Совета, предварив его ясным утверждением церковной свободы, а месяц спустя написал королю примечательное письмо, защищая свои действия. «Никаким человеческим установлением, – писал он, – ни даже клятвой, не можем мы быть обязаны игнорировать законы, бесспорно покоящиеся на божественной власти». «Чудесное письмо», – такой комментарий сделал на полях восхищенный писец, переписывавший послание для архива архиепископа.

Поступок Печэма вполне мог бы спровоцировать кризис, сравнимый со ссорой между Бекетом и Генрихом II, но Эдуард, похоже, спокойно оставил этот вызов без внимания. Королевские предписания с вышеизложенными запретами продолжали появляться. Тем не менее обе стороны проявляли умеренность, и в 1286 г. Эдуард своим знаменитым предписанием мудро распорядился, чтобы разъездные судьи действовали осторожно и осмотрительно в делах церковной юрисдикции, и перечислил те вопросы, которые следовало оставлять в ведении церковных судов. Таким образом, спор между церковью и государством был отложен.

* * *

В начале правления Эдуарда I отношения между Англией и Францией регулировались Парижским договором, заключенным баронской партией в 1259 г. Мир между двумя странами царил на протяжении более тридцати лет, хотя часто омрачался обоюдной враждебностью. Споры по поводу исполнения условий договора и стычки между английскими, гасконскими и французскими моряками в Английском проливе, кульминацией которых стало морское сражение в 1293 г. при Сен-Маэ, не привели бы к возобновлению войны, если бы присутствие англичан на юге Франции не было постоянным вызовом гордости французов и барьером к национальной интеграции. Даже когда французский король Филипп Красивый начал искать возможности спровоцировать Эдуарда, тот, пытаясь достичь компромисса, проявил долготерпение. Однако в конце концов Парижский парламент объявил герцогство Гасконь конфискованным. В знак подчинения Филипп попросил сдать ему главные крепости Гаскони, что означало бы признание его законной власти как сюзерена. Эдуард уступил. Но как только Филипп вступил во владение ими, он снова отказался исполнить его требование. Теперь Эдуард осознал, что должен либо сражаться, либо потерять свои французские владения.

К 1294 г. этот великий король значительно изменился по сравнению с годами своей молодости. На протяжении долгих беспокойных лет он поддерживал своего отца и вот теперь уже почти четверть века правил сам. Между тем мир вокруг него стал другим; он потерял любимую жену, Элеонору Кастильскую, свою мать, Элеонору Прованскую, и двух старших сыновей, умерших во младенчестве. Бернел тоже уже лежал в могиле. Серьезное беспокойство доставляли Уэльс и Шотландия; давала о себе знать оппозиция. Одинокий, запутавшийся и стареющий, король вынужден был решать проблемы, встающие перед ним одна за другой.

В июне 1294 г. он объяснил причины ссоры с французами перед собранием магнатов в Лондоне, уже называвшимся «парламентом». Его решение начать войну было встречено с одобрением, как часто бывает в регулярно созываемых ассамблеях.

Сама война не имела каких-либо существенных особенностей. Англичане вели кампании в Гаскони, совершали налеты на береговые укрепления, долго осаждали Бордо. Весь энтузиазм, проявленный ими вначале, быстро иссякал под неизбежным усилением налогового гнета. Вся шерсть и кожа, основные предметы английской экспортной торговли, были конфискованы и могли быть возвращены владельцам только при условии уплаты таможенного сбора в размере 40 шиллингов с мешка вместо 6 шиллингов 8 пенсов, как было определено парламентом в 1275 г. В сентябре духовенство, к своему большому неудовольствию, получило приказ сделать вклад, равный половине его доходов. Настоятель собора Святого Павла, попытавшийся протестовать в присутствии самого короля, скончался на месте от апоплексического удара. В ноябре парламент ввел обременительный налог на все движимое имущество. Взимание налогов вызвало сильное недовольство, охватившее все классы. Зимой 1294 г. поднялись валлийцы, а когда король, подавив восстание, возвратился, то узнал, что Шотландия заключила союз с Францией. Начиная с 1296 г. война с северным соседом то затихала, то вновь разгоралась.

После октября 1297 г. французская война превратилась в серию перемирий, заключавшихся вплоть до 1303 г. Эти мирные договоры требовали немногим меньших расходов, чем настоящие боевые действия. То были годы жестокого напряжения сил и ресурсов как в самой Англии, так и за границей, особенно на севере. Хотя король без колебаний созывал парламент в Вестминстере для объяснения сложившейся ситуации, он не всегда получал ту поддержку, в которой нуждался. Парламент неохотно соглашался на новые налоги, требуемые от него Эдуардом.

Положение духовенства стало более трудным после опубликования в 1296 г. папской буллы, запрещавшей уплату дополнительных налогов без санкции папы. На осеннем парламенте в Бери Сент-Эдмундс духовенство, возглавляемое Робертом Уинчелси, новым примасом, пришло, после некоторых колебаний, к решению о невозможности каких-либо взносов. В гневе Эдуард объявил их всех вне закона и конфисковал их светские поместья. Архиепископ в ответ пригрозил отлучением от церкви любому, кто ослушается требования папской буллы. Некоторое время бушевали страсти, но затем возобладало благоразумие. К следующему лету ссора затихла, а папа своей новой буллой отменил чрезмерные притязания.

Эдуард тем более склонялся к примирению с церковью, что уже столкнулся с новой оппозицией. В Солсбери он предложил баронам, что некоторые из них должны послужить в Гаскони, пока он будет вести кампанию во Фландрии. Предложение было воспринято плохо. Хамфри де Боэн, граф Херфордский и констебль Англии, вместе с маршалом Роджером Бигодом, графом Норфолкским, заявили, что исполнять свои наследственные должности они могут только в компании с королем. Такие объяснения никого не обманули. Оба графа имели личные обиды на короля и – что намного важнее – выражали недовольство большого числа баронов, которые за последние двадцать лет видели только, как власть короны постоянно возрастает в ущерб им. Пришло время для оживления баронской оппозиции, которая поколением раньше бросила вызов деду Эдуарда.

Некоторое время король не обращал внимание на их неуступчивость. Он торопил с приготовлением к войне, назначил заместителей вместо Херфорда и Норфолка и в августе отплыл во Фландрию. Оппозиция увидела в его отсутствии долгожданную возможность для действия. Она потребовала подтверждения «Великой хартии» и ее дополнения, «Хартии Леса», ставших окончательной версией уступок, вырванных у Иоанна, вместе с шестью дополнительными статьями. Изменения в эти документы должны были в будущем вноситься только с согласия общества; шерсть, хлеб и тому подобные товары не подлежали изъятию против воли владельца; духовенство и миряне должны получить назад свои древние свободы; два графа и их сторонники не подлежат наказанию за отказ служить в Гаскони; прелаты должны зачитать обе хартии вслух в своих соборах и отлучить от церкви тех, кто ими пренебрегает. Осенью графы Херфорд и Норфолк, поддержанные воинским отрядом, явились в Лондон и потребовали принятия этих предложений. Регентский совет, не имея сил сопротивляться, подчинился. Статьи были подтверждены, а в ноябре в Генте Эдуард утвердил их, сохранив, однако, определенные финансовые права короны.

Эти неожиданные уступки были довольно крупными. И король, и оппозиция придавали им большое значение, и Эдуарда подозревали – вероятно, не без основания – в том, что он пытается отойти отданных им обещаний. Несколько раз баронская партия публично привлекала внимание парламента к этим документам, и наконец в феврале 1301 г. королю пришлось под давлением угроз и аргументов парламента, собравшегося в Линкольне, заново подтвердить обе хартии и некоторые другие статьи в торжественной обстановке.

Благодаря этому кризису были установлены два принципа, из которых вытекали важные последствия. Один из них состоял в том, что король не имеет права применять свое феодальное право произвольно. Это ограничение прозвучало похоронным звоном по феодальному набору армии и привело в следующем столетии к возникновению армий, набранных по контракту и служащих за деньги. Второй принцип, ныне признанный, заключался в следующем: король не может выдвигать «крайнюю необходимость» в качестве причины для введения налогов без согласия парламента. Последующие английские монархи вплоть до XVII в. предпринимали такие попытки. Но неудача Эдуарда привела к установлению прецедента; тем самым был сделан большой шаг к зависимости короны от дотаций парламента.

Эдуард в большей степени, чем кто-либо из его предшественников, проявил себя человеком, готовым править в национальных интересах, уважающим конституционный порядок. По иронии судьбы король обнаружил, что принципы, которым он придавал такое значение, были использованы против него. Баронская партия не стала прибегать к оружию войны; она действовала через конституционный аппарат, к созданию которого король приложил столько усилий. Тем самым бароны изменили свою позицию и выступили теперь не как представители феодальной аристократии, а как лидеры национальной оппозиции. Итак, корону снова публично обязали придерживаться принципов «Великой Хартии вольностей», а значимость ее уступок усилило то, что к первоначальным статьям были добавлены средства против значительных злоупотреблений королевской власти, совершенных недавно. Это было реальное развитие установленных ранее конституционных принципов.

* * *

Безуспешно пытаясь защитить французские владения, английские короли пренебрегали распространением своей власти на весь остров Великобритания. Время от времени предпринимались отдельные вторжения в Шотландию и Уэльс, но задача по поддержанию безопасности границ ложилась в основном на плечи местных баронов. Как только Парижский договор принес долгосрочный отдых от континентальных приключений, появилась возможность обратиться к решению остро стоящих проблем внутренней безопасности. Эдуард был первым английским монархом, который направил все королевские ресурсы на национальную экспансию на западе и севере, и именно ему страна обязана завоеванием независимых областей Уэльса и надежной защитой западной границы. Он сделал первый большой шаг к объединению острова. Он предпринял попытку завоевания там, где в свое время потерпели неудачу римляне, саксы и норманны.

В труднодоступных горах Уэльса вырос упорный и непокорный народ, который под предводительством внука великого Ллевеллина нанес в предыдущее правление крепкий удар по политике Англии. Эдуард, помогавший своему отцу, имел опыт отношений с валлийцами. Он не раз воевал с ними с сомнительным успехом. В то время ему часто приходилось убеждаться, что некоторые бароны на западе и юге пользуются своими военными привилегиями в ущерб интересам как валлийского, так и английского народов. Все утверждения о независимости Уэльса раздражали Эдуарда, но столь же противна была ему и система охраны границ Англии баронами-грабителями, не раз и не два бросавшими вызов авторитету короны. В конце концов он решил подчинить непокоренных князьков и диких горцев, живших в условиях дикой свободы еще со времен древности, и в то же время урезать привилегии пограничных баронов.

Использовав все местные ресурсы, накопленные баронами за многие годы постоянной вражды, Эдуард I завоевал Уэльс за несколько лет. Он тщательно и хладнокровно разработал план кампании и упорно вел боевые действия как на суше, так и на море. Его силы состояли главным образом из набранных на службу валлийцев, усиленных регулярными войсками из Гаскони и едва ли не последним феодальным ополчением, но главным, что сломило доблестных бриттов, был ужас зимних кампаний. С независимостью Уэльса было покончено, что и закрепил соответствующий статут. Вся земля ллевеллиновского Уэльса перешла в королевские владения, а само княжество разделили на графства Англси, Карнарвон, Мерионет, Кардиган и Камартен. Сын Эдуарда, родившийся в Карнарвоне, был провозглашен первым английским принцем Уэльским.

Валлийские войны Эдуарда являют нам процесс трансформации военной системы от старой саксонской, основанной на случайной, временной службе, к новой, фундамент которой – регулярные войска, получающие за службу деньги. Мы уже видели, как тяжело приходилось Альфреду Великому, который мог созывать ополчение-фирд лишь на некоторый срок. С тех пор прошло 400 лет, а нормандский феодализм все еще сохранял приверженность этому базовому принципу. Но как было можно вести такими методами зимние и летние кампании, затягивавшиеся порой до пятнадцати месяцев? Как можно было осуществлять длительные континентальные экспедиции? На протяжении нескольких царствований баронов устраивало положение, когда они, не желая служить, отделывались деньгами, платя скутагий, а король мог на эти деньги нанять полноценных солдат. В валлийских войнах еще применялись обе системы, но старая постепенно уходила. Правительству требовалась уже не вассальная служба, а надежные наемники, а для этого нужны были деньги.

В то же время происходила революция в способах ведения войны. Тяжелая кавалерия, которая начиная с V в. сменила стройные ряды легионов, доживала свои последние дни. Новый тип пехоты, состоящей из простого народа, начал доказывать свое превосходство. Эта пехота действовала уже не палицами, мечами, копьями или дротиками, а имела на вооружении луки, которым, пройдя долгий путь совершенствования, скрытый от Европы, предстояло в скором времени появиться на военной сцене и занять доминирующее положение на полях сражений. Таков был трофей, полученный победителями от побежденных. В Южном Уэльсе практика стрельбы из лука уже достигла удивительной эффективности. Один из пограничных лордов описал такой случай. Его рыцарь был ранен стрелой, пробившей не только кольчугу, но и набедренник, бедро, деревянное седло и наконец глубоко вонзившейся в бок коня. Этот новый факт военной истории не менее значим, чем триумф бронзы над камнем или железа над бронзой. Впервые пехота получила оружие, способное проникать через броню этого закованного в доспехи века, имеющее большой радиус действия и высокую скорострельность. Никогда прежде ничего подобного не существовало, и луки оставались непревзойденными до прихода современной винтовки. В архиве военного ведомства хранится исследование одного генерала, написанное в мирное время после Ватерлоо. На основе большого опыта наполеоновских войн генерал высказывается за отказ от мушкетов в пользу лука, имеющего превосходство в точности, скорострельности и дальнобойности.

Таким образом, валлийская война, форсировав глубокие изменения в военной системе и методах ведения войны, уничтожила материальную основу феодализма, уже устаревшего в моральном плане в результате административной реформы. Даже после завершения завоевания процесс удержания покоренных территорий требовал методов, лежавших за пределами возможностей феодальных баронов. Каменные замки, со всеми их многочисленными оборонительными сооружениями, действительно долгое время играли заметную роль в тот век тяжелых доспехов. Но теперь крепостные стены нужно было расширять и укреплять не только для того, чтобы вмещать увеличившиеся гарнизоны, но чтобы противостоять огромным осадным орудиям, таким, как недавно усовершенствованные баллисты, и воспрепятствовать нападавшим приблизиться к внутренним стенам. Теперь не только закованные в железо воины будут скакать по окрестностям, сея ужас, но и дисциплинированные пехотные части, владеющие новым, мощным и дальнобойным оружием, двинутся в бой под руководством постоянных командиров, повинующихся плану, предписанному верховным командованием.

* * *

Правление Эдуарда отмечено крупным конфликтом с Шотландией. На протяжении долгих лет оба королевства жили в мире и дружбе. В 1286 г. король Шотландии Александр III погиб, упав ночью с лошади, и оставил наследницей Маргарет, свою внучку. Шотландских магнатов убедили признать эту 14-летнюю принцессу его преемницей. Возник чудесный проект: Маргарет одновременно занимает шотландский престол и выходит замуж за сына английского короля, Эдуарда. Этим достигался бы союз королевских семей, способный устранить противоречия между Англией и Шотландией. Уже по этому плану мы можем судить о здравомыслии того века.

Практически все правящие силы обеих стран согласились с ним. Это была мечта, и, как всякая мечта, она закончилась: в 1290 г. Маргарет пустилась в путь в штормовую погоду и погибла, не достигнув земли. В Шотландии встала проблема наследования, в решении которой немаловажным фактором должны были стать английские интересы. Шотландскую знать связывали с английской королевской семьей многочисленные узы, и из дюжины спорных претендентов, некоторые из которых были бастардами, выделялись двое, Джон Баллиол и Роберт Брюс. Козырной картой Брюса были близкие родственные связи его престарелого отца с предками шотландских монархов. Баллиол, как более дальний родственник, аргументировал свои притязания правом старшинства. Сторонники одного и другого разделились примерно поровну.

Еще со времен Генриха II английская монархия время от времени напоминала о своем сюзеренитете над Шотландией, основанном на признании верховенства саксов над королями скоттов. Король Эдуард, чьи способности в правовой сфере были известны, уже участвовал в разрешении подобной ситуации между Арагоном и Анжу. Теперь он с готовностью взял на себя роль арбитра в спорах о шотландском наследовании. Ввиду того, что противостояние делило страну на два соперничающих лагеря и грозило вылиться в гражданскую войну, шотландцы обратились к помощи Эдуарда, и последний, строго следуя законности, согласился, выдвинув лишь одно предварительное условие: подтверждение сюзеренитета Англии, знаком которого должна была стать сдача нескольких шотландских крепостей. Функцию арбитра английский король выполнил с исключительным достоинством. Он сумел устоять перед соблазном уничтожить целостность этого северного королевства, что предлагали ему некоторые шотландские бароны. В 1292 г. Эдуард вынес решение в пользу Джона Баллиола. Позднейшие суждения ни в коей мере не поставили под сомнение правильность его мнения. Но, учитывая глубокий раскол в стране и признавая силу тех, кто держал сторону Брюса, английский король понимал, что Джон Баллиол неизбежно становится его марионеткой. Решение Эдуарда было справедливым и в то же время благоприятным для Англии. Он подтвердил свой сюзеренитет над Шотландией. Он назвал ее короля, не имевшего твердой поддержки в собственной стране. Но национальное чувство шотландцев кипело, готовое вот-вот выплеснуться через барьеры правового урегулирования. С разочарованием приняв то, чем их наградил король Эдуард, шотландские бароны создали при новом короле Иоанне авторитетный совет из двенадцати крупнейших лордов, который должен был контролировать действия монарха и заботиться о соблюдении прав Шотландии. Таким образом, король Эдуард увидел, что, несмотря на кажущийся успех, он по-прежнему противостоит единому шотландскому народу с независимым правительством, которое ничуть не покорилось ему. Мало того, его участие в разрешении конфликта усилило враждебность северного соседа.

В этот же самый момент Эдуарду самому пришлось стать участником подобного спора и испытать давление со стороны грозного французского короля Филиппа IV. Здесь Эдуард уже был вассалом, гордо защищавшим свои феодальные интересы, а его французский сюзерен отстаивал закон. Более того, если Англия была сильнее Шотландии, „то Франция превосходила Англию в военной мощи. Этот двойной конфликт тяжело отразился на финансовых и военных ресурсах английской монархии. Все оставшиеся годы правления Эдуарда прошли в напряженной борьбе на два фронта на севере и юге, ради которой ему пришлось обложить своих подданных непосильными налогами.

Памятник Эдуарду I в Браф-бай-Сэнд.

Король неустанно разъезжал между Фландрией и Шотландией. В поисках денег он только что не рыл землю. Все остальное уже не имело значения, и находящаяся в зачаточном состоянии парламентская система немало выгадала за счет регулярно повторяющихся уступок, на которые шел король в надежде получить ее поддержку. Он подтвердил почти все реформы, на которые под давлением согласился Иоанн. За некоторым исключением в среде крупных магнатов, народ поддерживал короля во всех его внешних предприятиях, но, соглашаясь снова и снова на его требования, не всегда мирился с непомерным налоговым гнетом. Итак, перед нами предстает мудрый законодатель, экономный охранитель английских финансов, реформатор административной системы, вынужденный выжимать последние силы из своего народа и тем самым возбуждающий оппозицию, омрачавшую его жизнь и бросавшую тень на его славу.

Сопротивляясь Эдуарду, шотландцы пошли на союз с Францией. Эдуард, уже воевавший с Филиппом, воспринял это как враждебный акт. Он вызвал Баллиола для встречи в Бервике. Шотландская знать отказалась отпустить своего короля, и с этого момента началась война. Эдуард ударил по соседям быстро и безжалостно. Он предпринял наступление на Бервик. Город, тогда бывший крупным центром северной торговли и в течении ста лет не знавший войны, оказался неподготовленным и не смог сопротивляться. Спешно возводились частоколы, горожане хватали все, что было под рукой. Английская армия почти без потерь смела эти импровизированные укрепления, и Бервик подвергся насилию и разграблению, невиданным с варварских времен. Тысячи людей были убиты. Самое упорное сопротивление оказали тридцать фламандских купцов, защищавших свой склад, пока он не сгорел. За несколько часов Бервик превратился из одного из самых активных центров европейской торговли в незначительный морской порт, существующий и поныне.

Этот акт устрашения заставил присмиреть самых горячих представителей правящих классов Шотландии. Перт, Стерлиг, Эдинбург уступили надвигающейся с юга силе. И здесь мы являемся свидетелями того, как Эдуард I предвосхитил учение Макиавелли – за ужасом Бервика шотландцы узрели монарха милостивого и прощающего, чье расположение облегчало подчинение во всех его формах. Баллиол оставил трон, и Шотландия подпала под английское управление. Но, как и в Уэльсе, завоеватель принес не только чужестранное правление, но и закон и порядок, одинаково непопулярные в этой стране. Правящие классы Шотландии потерпели полный крах, и Эдуард мог тешить себя тем, что все уже позади. На самом деле все только начиналось. Часто приходится слышать, что Жанна д’Арк первой подняла знамя национализма в Западном мире. Но более чем за сто лет до ее появления рыцарь, объявленный вне закона, Уильям Уоллес, выступивший из своего укрытия в юго-западной Шотландии, сплотил, возглавил и повел к победе шотландский народ. Эдуарду, с переменным успехом воевавшему во Франции, то и дело приходилось выслушивать рассказы о непрекращающихся покушениях на установленный им в Шотландии порядок, в нерушимости которого он прежде был так уверен. Уоллеса поддерживал и укреплял дух твердого и решительного народа. К этому добавлялись высочайшие военные дарования. Имея в своем распоряжении неорганизованную массу отважных воинов, он выковал из нее, несмотря на жестокую бедность и примитивное управление, стойкую, неустрашимую армию, готовую сражаться в любых условиях и упорно преодолевать неудачи. Любопытна структура этой армии. Каждый пятый командовал своей четверкой, каждый десятый своей девяткой и так далее до тысячи. Наказанием за непослушание командиру любого подразделения была смерть.

Командующим северной армии Эдуарда был Уоренн, граф Суррейский. Когда терпеть нападения шотландских повстанцев стало уже невозможно, он выступил во главе значительных сил на Стерлинг. У Стерлинг Бридж возле аббатства Камбускеннет в сентябре 1297 г. он обнаружил армию Уоллеса. На службе у англичан состояло немало шотландцев. Один из них предупредил командующего, что попытка развернуться за длинным, узким мостом, переброшенным через реку, весьма опасна. Этот рыцарь представил расчеты, достойные современного штабного офицера. Чтобы перейти на другую сторону реки, потребуется 11 часов. Что случится, спрашивал он, если авангард будет атакован до завершения переправы? Он упомянул о броде, расположенном выше по реке, где могли бы пройти по крайней мере фланговые силы. Но граф Уоренн не предпринял ничего. Уоллес внимательно наблюдал за тем, как теснятся у моста англичане, и в нужный момент бросил на них всю свою мощь, захватил предмостный плацдарм и уничтожил авангард в пять тысяч человек. Уоренн оставил большую часть Шотландии. Гарнизоны один за другим покидали крепости. Англичане с трудом удержали линию обороны по реке Твид.

Ресурсы короля Эдуарда ни в коем случае не позволяли ему вести войну с Францией и одновременно противостоять ожесточенному сопротивлению в Шотландии. Он решил любой ценой отразить ту угрозу, которая представлялась ему наиболее опасной, и сосредоточить все усилия на подчинении северных соседей. Эдуард начал затяжные переговоры с французским королем и после нескольких периодически возобновляемых перемирий в 1303 г. заключил наконец Парижский договор. Фактически мир наступил еще в 1294 г., когда удалось договориться о браке между Эдуардом и сестрой Филиппа, юной принцессой Маргаритой, и объявить о помолвке сына и наследника Эдуарда, Эдуарда Карнарвонского, и дочери Филиппа Изабеллы. Этот двойной кровный альянс подвел войну с Францией к завершению в 1297 г., хотя из-за осложнений в Риме ни мир, ни брак короля не были формально подтверждены до 1299 г. Таким образом, хотя официально состояние войны окончилось на несколько лет позже, уже в 1294 г. война с Францией завершилась. Благодаря этим дипломатическим успехам Эдуарду удалось, начиная с конца 1297 г., сконцентрировать всю мощь против шотландцев.

В это время Уоллес уже был правителем Шотландии, и ни о каких перемириях не могло быть и речи. Война шла без жалости: на мосту убили одного ненавистного английского чиновника, сборщика налогов. Его кожа, содранная и порезанная на полосы, пошла на ремень для Уоллеса. Вынужденный прекратить кампанию во Франции, Эдуард поспешил на север со всем английским феодальным войском. Битва при Фолкирке в 1298 г., которой король руководил лично, резко отличается от побоища у Стерлинг Бридж. Уоллес, стоявший на этот раз во главе гораздо более значительных сил, принял сражение, находясь на оборонительной позиции. Конницы и лучников у него было мало, и все его надежды возлагались на копейщиков, победить которых можно было, только перебив их. Тяжелая конница английского авангарда была отброшена, понеся тяжелые потери от ударов копейщиков. Но Эдуард, расставив валлийских лучников в промежутках между всадниками второй линии, обрушил град стрел на ряды шотландцев, пытаясь проделать бреши в некоторых местах. Отчасти ему это удалось, и в образовавшиеся бреши, сминая раненых и топча мертвых, устремились английские рыцари. Стоило англичанам нарушить боевой порядок противника, как судьба копейщиков была решена. Побоище закончилось только в глубине леса, и Уоллес и его шотландская армия снова превратились в беглецов, преследуемых мятежников, терпящих всяческие лишения, но не складывающих оружие.

Шотландцы оказались непобедимыми. Лишь в 1305 г. Уоллеса захватили и предали суду в Вестминстер-холле, проведенному со всеми церемониями, после чего казнили в Тайберне. Но шотландская война была из тех, о которых один хронист заметил, что «каждая зима разрушает сделанное каждым летом». Факел борьбы перешел от Уоллеса к Роберту Брюсу.

В последние годы жизни Эдуард превратился в одинокого, подверженного вспышкам гнева старика. Рядом с ним выросло новое поколение, с которым он был плохо знаком и к которому питал мало симпатии. Королева Маргарита была достаточно молода, чтобы сойти ему за дочь, и нередко становилась на сторону своих приемных детей против их отца. Мало кто осмеливался перечить старому королю, но в семейном кругу он не находил ни любви, ни уважения.

Война в Шотландии вспыхнула снова, и связано это было с появлением на политической сцене Роберта Брюса, внука претендента 1290 г., возвысившегося отчасти по праву рождения, отчасти благодаря твердости характера. Встреча между ним и вождем шотландцев, представлявшим английские интересы, состоялась в церкви пограничного городка Дамфрис. Оба лидера вели переговоры с глазу на глаз. Внезапно Брюс вышел из комнаты один и сообщил своим сторонникам, что, похоже, убил собеседника. Его телохранитель поднялся и вошел в святую обитель, чтобы довершить дело. Так у северного народа появился новый защитник. Несмотря на преклонные годы, король Эдуард не дал повода усомниться в своей решительности. Когда известие о коронации Брюса в Скоуне дошло до Винчестера, где монарх находился со своими приближенными, его гнев был ужасен. Он начал кампанию летом 1306 г. Брюс потерпел поражение и спасся на острове Ратлин, у побережья Антрима. Там, согласно легенде, он укрепился духом, наблюдая за упорной работой паука – наверное, самого известного в истории. Следующей весной Брюс возвратился в Шотландию. Эдуард уже не мог ни ходить, ни ездить верхом. Подобно императору Северу, жившему за тысячу лет до него, он передвигался на носилках и так же умер в пути, в очередной раз выступив против непокоренного народа. Последние его мысли были о Шотландии и о Святой земле. Он взял с сына обещание, что его кости будут сопровождать английскую армию, которая наконец приведет Шотландию к смирению, а его сердце будет отправлено в Палестину с отрядом из ста рыцарей для помощи в возвращении Святого города. Ни одно из его желаний так и не было выполнено его пустым и недостойным наследником.

* * *

Эдуард I – последняя великая фигура периода становления английского права. Его статуты, регулировавшие вопросы общественного порядка, определили пределы сеньориальных судов и задержали постепенное распространение прецедентного права, заложили принципы, остававшиеся фундаментальными в имущественном праве вплоть до середины XIX в. Эти великие установления наложили необходимые ограничения на свободу общего права, которые, не вступая в конфликт с его базовыми принципами и не порывая с прошлым, придали ему окончательную форму.

Не менее значительными были достижения Эдуарда I в конституционной сфере. При нем парламент – то есть определенные избранные магнаты и представители графств и городов – стал союзником короны вместо старого Совета баронов. К концу его правления эта концепция утвердилась. Поначалу ей не хватало четкости, и лишь постепенно они, оформляясь, обретала плоть и кровь. Но именно в период правления Эдуарда развитию этой идеи был дан решительный импульс. Вначале из экспериментов, затеянных его отцом в беспокойные времена, могло родиться либо ничего, либо что угодно. К концу его царствования в обычаях и традициях Англии уже прочно укоренилось представление о том, что суверенитет, если использовать термин, вряд ли понимаемый Эдуардом, отныне принадлежит не только короне, не короне и Совету баронов, но короне в парламенте.

В будущем смутно вырисовывались грозные конституционные проблемы. Граница между властью парламента и властью короны была едва заметно обозначена. Было быстро принято, что статут – это закон, введенный в действие королем через парламент, и аннулировать его можно только с согласия самого парламента. Но парламент еще переживал пору младенчества. Инициатива в работе правительства принадлежала по-прежнему королю, который в силу необходимости сохранял во многих отношениях почти неограниченную власть. Имели ли силу закона указы, принятые в Тайном совете, где все решал король? Мог ли король в особых случаях попрать статут под предлогом общественной или монаршей целесообразности? В столкновении власти короля и власти парламента кто должен был определить, на чьей стороне право? Эти вопросы неизбежно должны были возникать по мере развития парламента, но окончательного ответа суждено было ждать до той поры, когда на английский престол взойдут Стюарты.

Тем не менее были заложены основы сильной национальной монархии и парламентского устройства Соединенного Королевства. Их непрерывное развитие и совершенствование зависели от действий ближайшего преемника короля. Праздные и слабовольные, мечтательные и азартные мальчишки повредили зарождающемуся единству острова. Долгие годы гражданской войны и деспотизма – реакции на анархию – задерживали развитие его институтов. Но когда путешественник смотрит на простое мраморное надгробие в Вестминстере с надписью «Здесь лежит Эдуард I, Сокрушитель скоттов», он стоит перед последним приютом строителя английской жизни, человека, прославившего ее и выковавшего ее характер.

Правление Эдуарда II можно справедливо рассматривать как бесславное дополнение к царствованию его отца и как прелюдию к деятельности его сына. Сила и слава, обретенные Эдуардом I в молодости и зрелом возрасте, щитом простерлись над упадком его последних лет. Мы видели его могучим; мы должны видеть его слабым. Люди не живут вечно; и в конце своих дней мужественный воитель, одолевший Симона де Монфора, приведший к подчинению валлийцев, «Сокрушитель скоттов», человек, заложивший основы парламента и заслуживший гордый титул «английского Юстиниана» своими законами, проигрывал битву с весьма недалекой и злобной знатью, которая все более и более обособлялась, образуя специфический слой общества. Смерть принудила его передать командование этой битвой своему растерянному сыну, оказавшемуся неспособным победить в ней.

Сильный и талантливый король с трудом нес это бремя. Ему на смену пришел развращенный слабак, в характере которого было много неприглядного. Многочисленные записи мало рассказывают о войнах и турнирах и подробно останавливаются на интересе Эдуарда к постройке глиняных домиков и рытью канавок.

Он пристрастился к гребле, плаванию и баням. Его дружба со своими советниками превосходила все пределы достоинства и приличия. Это было правление, сама слабость которого в итоге способствовала укреплению Англии. Властный правитель ушел, розга была сломана, и английский народ, уже осознавший свою мощь при старом короле, стал усиливаться еще быстрее и энергичнее. При отсутствии властного парламентского института королевская курия становилась, как мы видели, тем центром, из которого можно было осуществлять управление. После смерти Эдуарда I баронам удалось взять под свой контроль этот смешанный орган, состоявший из влиятельных магнатов и компетентных придворных чиновников. Они учредили комитет лордов-орденеров, представлявший интересы баронов и церкви. Решение внешних проблем в отношениях с Шотландией и Францией было отложено, и гнев баронов в первую очередь обратился на фаворита короля. Пьер Гавестон, молодой, красивый гасконец, пользовался его полным доверием. Его решения становились решениями короля. Было немало таких, кто был готов подчиниться королю, но не терпел претензий его приближенных. Партия баронов обрушилась на Пьера Гавестона. Эдуард и его фаворит попытались отвлечь оппозицию, предприняв наступление на шотландцев. У них ничего не получилось, и в 1311 г. Гавестона выслали во Фландрию. Ему хватило дерзости возвратиться в Англию, что бросало вызов лордам. Вынудив его искать убежище на севере, они преследовали его, не доводя дело до войны – укрепляя свою власть, занимая замки, устанавливая контроль над судами и вооруженными силами. Осажденный врагами в замке Скарборо, Гавестон пошел на переговоры. Ему сохранили жизнь, но взяли под стражу. Однако другие бароны, возглавляемые графом Уорвиком, одним из лидеров орденеров, и не присутствовавшие при соглашении в Скарборо, нарушили достигнутые там условия. Они смяли охрану Гавестона, захватили фаворита в Деддингтоне и отрубили ему голову на холме Блэклоу, возле Уорвика.

Несмотря на эти успехи баронов-орденеров, королевская власть все еще оставалась грозной силой. Эдуард по-прежнему контролировал правительство, хотя и был несколько ограничен оппозицией. Ему приходилось иметь дело как с проблемами во Франции, так и с войной в Шотландии. С целью устранить ближайшее препятствие он решился пойти на завоевание северного королевства. Для похода против шотландцев созывали всех, обязанных королю службой. Летом 1314 г. громадная армия перешла Твид.

Двадцать пять тысяч человек, которых в то время трудно было собрать и еще труднее прокормить, с тремя тысячами рыцарей двигались против врага во главе с Эдуардом II, который был командиром только по названию. Новому защитнику Шотландии, Роберту Брюсу, предстояло испытать на себе месть Англии. Шотландская армия, примерно десять тысяч человек, состояла, как и при Фолкирке, главным образом из мужественных, упорных копейщиков, не боящихся ничего и сражающихся до последнего. Однако Брюс, не сомневаясь в их верности и стойкости, не был уверен в их способности противостоять граду стрел и атакам закованной в броню тяжелой конницы.

Поэтому он предусмотрительно – что доказывает его военный талант – принял три меры предосторожности. Во-первых, он выбрал позицию, при которой его фланги были защищены непроходимым лесом. Во-вторых, по его приказу перед передовой линией было выкопано множество небольших ямок, прикрытых затем ветками и дерном, что стало неприятным сюрпризом для атакующей конницы (этот прием впоследствии был применен рыцарями при Креси). В-третьих, он оставил при себе небольшой отряд хорошо обученных конных рыцарей для предотвращения попыток противника обстрелять его копейщиков с флангов, из леса. Осуществив все эти приготовления, он стал дожидаться английского наступления.

Английская армия была столь велика, что для подхода тыла к фронту требовалось три дня. Расстояние, пригодное для развертывания войск, составляло немногим менее двух тысяч ярдов. Пока воинство группировалось перед шотландскими позициями, произошел один инцидент. Английский рыцарь Генрих де Боэн пробился вперед во главе отряда валлийской пехоты, чтобы, используя фактор внезапности, попытаться отбить замок Стерлинг, осажденный шотландцами. Брюс успел вовремя встретить его с горсткой своих людей перед стенами замка. Боэн сразился с ним один на один. Брюс поджидал его атаки, не садясь в седло. Умело отбив боевым топором копье англичанина, он поразил его одним ударом на глазах у всех.

Утром 24 июня 1314 г. англичане двинулись в наступление. Плотная волна всадников спустилась с холма, преодолела Баннокберн и устремилась вверх по склону на копейщиков. Несмотря на потери из-за вырытых в земле ловушек, они все же сблизились с шотландцами. «И когда два воинства сошлись и кони врезались в шотландские пики, как в густой лес, то поднялся ужасный оглушительный шум от раскалывающихся копий и ржания гибнущих коней, и на какое-то время они застыли, сомкнувшись». Ни одна из сторон не пожелала отступить, и битва продолжалась, охватывая весь фронт. Лучники оставались без дела. Когда они послали стрелы в воздух, как это сделал Вильгельм при Гастингсе, то нанесли больший урон своим, чем шотландской пехоте. Наконец отряду лучников удалось зайти в левый фланг противника. Но Брюс уже предусмотрел такой поворот событий. Его небольшой конный отряд быстро выступил против них и заставил отступить к огромной толпе, ожидающей возможности вступить в бой и уже проявляющей признаки беспокойства.

К сражающимся подходили все новые и новые пополнения. Постепенно усиливалась сумятица. Наконец на холмах справа от англичан появились люди Брюса, размахивающие флагами и издающие громкие крики. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать общее отступление, которое возглавил сам король, окруженный многочисленной личной охраной. Отступление быстро переросло в бегство. Шотландские копейщики устремились вниз по склону, нанося невосполнимые потери англичанам, еще не успевшим пересечь Баннокберн. Никогда английское рыцарство не терпело такого поражения. Даже результаты сражения при Тоутоне в период войны Роз были менее трагичными. Шотландцы утверждали, что убили и захватили в плен тридцать тысяч человек (на самом деле это больше всей английской армии), но тем не менее победа копейщиков, буквально уничтоживших армию из конницы и лучников, должна считаться военным чудом.

В долгой истории Англии мы часто видим, как способные, талантливые правители своими добродетелями порождают будущее зло, а слабые, безвольные монархи открывают дорогу прогрессу. В это время бесконечная борьба за власть вступила в новую фазу. Мы уже видели постоянно возрастающее влияние чиновников королевского двора, которые временами бывали довольно авторитетными. Это сделалось более заметным, а следовательно, и более нетерпимым, когда монарх, попавший под их влияние, оказался неспособным превзойти их в искусстве политики, а его личные качества также оставляли желать много лучшего. Феодальные бароны успешно боролись против королей. Теперь они поняли, что у них на пути стоят королевские чиновники. В то же время королевские служащие были явно необходимы для развития государства. Бароны так же не могли думать о ликвидации этих чиновников, как их предки – об уничтожении монархии. Вот почему в изменившихся условиях новое поколение оппозиционеров стало стремиться к тому, чтобы обрести контроль над бесценным административным аппаратом. В XIV в. они пытались получить возможность выбирать лиц, получающих ключевые посты при дворе, или по крайней мере контролировать их назначение, то есть достичь того, что удалось сделать только вигской знати при Ганноверской династии.

Комитет лордов-орденеров, как мы уже видели, заправлял в королевской курии, но вскоре им стало ясно, что многие важные аспекты управления все еще не доступны им. В те дни считалось, что король не только царствует, но и правит. Личной подписи короля, оттиска печати на документе, предписания, изданного тем или иным чиновником, было достаточно, чтобы на их основе суды выносили amp; решения, солдаты маршировали и палачи исполняли свои функции. Одним из главных обвинений, выдвинутых против Эдуарда II при его смещении, было то, что он не справился с задачей управления страной. С самого начала король слишком многое предоставлял решать своим чиновникам. Комитету лордов казалось, что высший контроль за управлением перешел из королевской курии в некое внутреннее учреждение, называемое «Королевским Гардеробом».

Там, в этом «Гардеробе», король со своими незаменимыми фаворитами решал всевозможные вопросы – от покупки королевских рейтузов до ведения континентальной войны. Опытные, самоуверенные, грубые бароны остались за пределами этого избранного, замкнутого круга. Процесс усиления Гардероба раздражал их, как раздражает человека, вскарабкавшегося на вершину холма, вид новой вершины. Не следует полагать, что подобный опыт существовал только в том далеком веке. В самой природе высшей исполнительной власти заложено свойство стремиться в узкие пределы; без такой концентрации нет никакой исполнительной власти. Но когда этот естественный процесс отмечен противоестественным пороком и запятнан позорным поражением на поле боя, то ясно, что те, кто стучатся в двери власти, нашли отличную возможность для удовлетворения своих притязаний, тем более что многие из лордов благоразумно воздержались от участия в Баннокбернской кампании и могли, таким образом, свалить всю вину за катастрофу на короля.

Силы были примерно равны. Насилие над священной личностью короля считалось ужасным преступлением. Все традиции церкви защищали его. Надменной, эгоистичной аристократии следовало помнить, что простые люди по всей стране, имеющие в избытке луки и алебарды, еще со времен Вильгельма Завоевателя видели в короне своего защитника от баронского произвола и угнетения. А главное – закон и обычай значили очень многое для всех классов, богатых и бедных, в те времена, когда каждый округ жил своей собственной жизнью и с наступлением сумерек почти везде гасили огонь. Бароны могли предъявлять какие угодно обвинения королю в Вестминстере, но стоило ему появиться где-нибудь в Шропшире или Уэстморленде с горсткой стражи и королевской эмблемой и сказать свое слово, как все – и лучники, и рыцари – сплачивались вокруг него.

При таком равновесии сил серьезное значение для соперничающих сторон приобретал парламент. Здесь, по крайней мере, им можно было выступать за или против центральной исполнительной власти перед собранием, которое, при всем своем несовершенстве, представляло народ. Таким образом, как мы видим, в годы этого несчастливого правления обе стороны действовали через парламент, усиливая его власть. При Эдуарде II парламент созывали не менее 25 раз. Он не участвовал в разработке политики или контроле над ее проведением. Его постоянно отвлекали интриги монарха и баронов. Многие из заседавших в нем горожан и рыцарей являлись не более чем ставленниками той или иной группировки. Тем не менее время от времени одной из сторон удавалось склонить его для принятия важного решения, укреплявшего ее позиции. Вот почему правление Эдуарда II оказалось крайне благоприятным периодом для развития в королевстве тех сил, которым суждено было стать существенно отличными по характеру и от короны, и от баронов.

Возглавил баронскую оппозицию Томас Ланкастерский, племянник Эдуарда I. О нем можно сказать мало хорошего. Он уже давно был замечен в изменнических сношениях с шотландцами. Являясь лидером баронов, он способствовал убийству Гавестона, и именно на него (хотя он лично не нес ответственности за предательство, повлекшее смерть фаворита) оказалась направлена вся ненависть, на которую был способен Эдуард II. После поражения у Баннокберна Эдуард попал как раз в руки Томаса и его сторонников в комитете лордов-орденеров. Ланкастер на некоторое время стал самым влиятельным в стране человеком. Однако через несколько лет умеренным членам комитета настолько надоела неспособность графа Ланкастера решать государственные проблемы, что, недовольные увеличивающейся слабостью управления, они объединились с роялистами с целью отстранения его от власти. Победа этой средней, промежуточной партии, возглавляемой графом Пемброкским, не удовлетворила короля. Стремясь к усилению орденеров, лидер победителей, граф Пемброк, и его сторонники осуществили большую реформу королевского двора.

Со своей стороны, Эдуард начал создавать роялистскую партию, во главе которой встали отец и сын Деспенсеры, причем обоих звали Гуго. Они принадлежали к знати и владели землями у валлийской границы. Благодаря удачному брачному союзу с известным и славным семейством Клэр и особой милости короля они, окруженные завистливыми баронами, возвысились до положения, позволявшего им вести управление делами страны. Своекорыстие обоих Деспенсеров и увлечение короля младшим из них возбудили всеобщую ненависть. Особое недовольство вызывали они у пограничных с Уэльсом лордов, встревоженных их непрекращающимися происками и интригами в южном Уэльсе. В 1321 г. эти лорды объединились с партией Ланкастера, намереваясь добиться изгнания Деспенсеров. Однако на этот раз Эдуард проявил неожиданную энергию и решительность. Действуя очень быстро, он сначала нанес поражение пограничным лордам, а затем, в следующем году, разбил у Боробридж в Йоркшире и северных баронов под предводительством Ланкастера. Самому графу Ланкастеру король отрубил голову. В силу необъяснимой переменчивости народных чувств, его могиле стали приписывать чудодейственные свойства, а казнь, по мнению многих современников, сделала его мучеником, жертвой королевского угнетения.

Казалось, что теперь Деспенсеры и их король получили всю полноту власти. Но впереди их ждала жестокая трагедия. Один из главных пограничных лордов, Роджер Мортимер, захваченный королем в плен, ухитрился каким-то образом бежать во Францию. В 1324 г. Карл IV Французский воспользовался разгоревшимся в Гаскони спором и занял своими силами все герцогство, за исключением прибрежной полосы. Жена Эдуарда, Изабелла, «Французская волчица», ненавидевшая мужа из-за его страсти к Гуго Деспенсеру, предложила отправиться во Францию для переговоров со своим братом Карлом по поводу возвращения Гаскони. Там она стала любовницей и сообщницей бежавшего Мортимера. Ей пришла в голову гениальная идея вытребовать из Англии своего сына, принца Эдуарда, чтобы тот принял от Гаскони феодальную присягу верности – оммаж. Как только 14-летний юноша, которого как наследника трона можно было использовать для придания легитимности оппозиции королю, оказался у нее в руках, Изабелла и Мортимер организовали вторжение в Англию, возглавив большой отряд англичан, изгнанных за границу. Правительство Эдуарда оказалось настолько слабым и непопулярным, что Изабеллу скоро ждал полный триумф, который и вдохновил королеву и Мортимера на более смелый шаг. Они решили сместить короля. Конец его правления был ужасен. В неистовом гневе, который в те дни приводил всех, компрометирующих правительство Англии, к кровавому концу, Деспенсеры были схвачены и повешены. Для короля приберегли более страшную казнь. Его заключили в замок Беркли и там, используя жуткие и отвратительные способы казни, не оставлявшие следов на коже, убили. Крики короля, когда раскаленное железо выжигало ему внутренности, были слышны далеко за тюремными стенами, и разбуженное ими мрачное эхо не смолкало еще долго.

Неудачи периода правления Эдуарда II предопределили долгую раздробленность Британских островов. Баннокберн покончил с возможностью объединения английской и шотландской корон силой. За Ирландским морем растаяла мечта о консолидированной англо-нормандской Ирландии. Время не смогло разрушить барьер, возведенный между северной и южной Британией безжалостными войнами. Начиная с Бервика, то есть 1296 г., вооруженная борьба продолжалась 27 лет. Лишь в 1323 г. Роберт Брюс наконец принудил Эдуарда II к миру. Но даже и тогда он не был формально признан королем шотландцев. Этот титул, а также полную независимость для своей страны Брюс обрел лишь по Нортгемптонскому договору, подписанному в 1328 г. после убийства Эдуарда. Год спустя этот спаситель Шотландии умер.

Одна из самых известных историй о средневековом рыцарстве рассказывает нам, как сэр Джеймс, Черный Дуглас, бывший верным соратником Брюса на протяжении двадцати лет, взял сердце своего почившего господина, чтобы предать его погребению в Святой земле, и как, оказавшись в каком-то испанском порту, он откликнулся на внезапный порыв благородства и присоединился к христианам, теснимым в битве с маврами. Преследуя войско неверных, он бросил далеко, в самую гущу схватки серебряную шкатулку с сердцем Брюса. «Вперед, отважное сердце, как ты всегда хотело! Дуглас последует за тобой или умрет!» Его убили как раз в момент победы. Фруассар говорит об этом в прозе, а Этун – волнующими стихами, и каждое поколение шотландских детей заново переживает эту историю о «Добром лорде Джеймсе».

Пока Брюс был жив, его неимоверный авторитет и верность ему его помощников служили заменой тех институтов и традиций, которые объединяли Англию. После, смерти Брюса трон отошел его сыну, Давиду II, мальчику шести лет, и последовало одно из тех правлений несовершеннолетнего, которые были проклятием Шотландии. Власти шотландских королей нередко бросали вызов как крупные магнаты равнин, так и вожди гор. Страну ослабляли также внутренние конфликты. Родственники Баллиола, так и не простившие его убийства Брюсу, были всегда готовы вступить в междоусобную войну. Бароны, поддерживавшие ранее Баллиола и потерявшие свои земли после победы Брюса, постоянно мечтали о том, чтобы вернуть их с английской помощью. Давид II правил 42 года, но не менее 18 из них прошли за пределами королевства. На протяжении долгих лет, пока его регенты вели войны со сторонниками Баллиола, он скрывался во Франции. По возвращении Давид не проявил талантов, двойственных его отцу. Верный своим союзническим обязательствам перед Францией, он вторгся в Англию. В 1346 г., когда состоялась битва при Креси, он потерпел поражение и был пленен у Невилл Кросс в графстве Дарем. Прошло 11 лет, проведенных в тюрьме, прежде чем его выкупили за сумму, легшую тяжким бременем налогов на всю Шотландию. Давида II сменил на престоле его племянник, Роберт Хай-Стюарт, первый король из династии, которой была суждена печальная слава.

На протяжении многих поколений Стюарты, как они стали благозвучно называться, занимали наследственную должность, давшую имя их роду. Их притязания на трон были законными, но добиться лояльности всех шотландцев им не удалось. Первые два Стюарта, Роберт II и Роберт III, взошли на престол уже пожилыми людьми и не отличались силой характера. Делами государства занимались в основном магнаты, то собиравшиеся в королевском Совете, то разъезжавшиеся по своим поместьям. Оставшиеся годы XIV века и большую часть XV века Шотландия находилась в состоянии столь глубокого раскола, что не представляла для Англии никакой угрозы и не имела сил для поддержки своего давнего союзника, Франции. Объединенная Англия, свободная от войны с Францией, могла бы воспользоваться этой ситуацией, но ее саму к середине XV века раздирала война Роз.

Союз корон был очевидным и естественным решением. Но после нескольких безуспешных попыток, предпринимавшихся в Англии не одно царствование, навязать такой союз силой вновь ожившая гордость Шотландии стала непреодолимым препятствием для объединения. Неотъемлемой чертой настоящего шотландца стала ненависть к Англии. Хотя недовольная знать могла бы принять английскую помощь и английские деньги, простой народ был тверд в своей решимости не склониться перед английским правлением, какую бы форму оно не приняло. Память о Баннокберне даже после серии чувствительных поражений не допускала мыслей о капитуляции и хранила шотландцев от отчаяния.

Отсюда удобно проследить шотландскую историю дальше. Судьба была немилосердна к династии Стюартов. Преследуемые несчастьями, они не сумели создать прочных институтов, сравнимых с теми, с помощью которых Плантагенеты обуздали английский феодализм. Король Роберт III послал своего сына, будущего Якова I, на учебу во Францию. В 1406 г. неподалеку от Фламборо Хед его захватили в плен англичане и отправили в Лондон. Якову было тогда 12 лет. В следующем месяце король Роберт умер, и Шотландия на протяжении восемнадцати лет оставалась без монарха. В конце концов английское правительство согласилось возвратить короля Якова за выкуп. Пленение не лишило Якова бодрости и энергии. У него, восхищавшегося положением и властью английского монарха, сформировалось вполне оправданное стремление расширить свои права, и по прибытии в Шотландию король принялся энергично утверждать свой сюзеренитет. В течение тринадцати лет своего реального правления он безжалостно усмирял баронов. Разумеется, это не могло им понравиться. Яков отстранил от дел своих родственников из дома Олбани, бывших регентами во время его отсутствия. Он покончил с претензиями на независимость со стороны влиятельных островных лордов, контролировавших значительную часть севера страны и Гебриды. Все это сопровождалось казнями и конфискациями огромных поместий. В конце концов партия разъяренных баронов решила отомстить монарху, и в 1437 г. им удалось использовать представившуюся возможность и убить Якова. Так умер, не завершив взятой на себя задачи, один из самых сильных шотландских королей.

Трон снова перешел к ребенку, Якову II, семи лет. После неизбежной смуты, сопровождающей правление несовершеннолетнего, Яков вырос и стал популярным и деятельным правителем. Способности, заложенные в нем природой, вскоре оказались востребованными, так как Черные Дугласы, потомки верного рыцаря, служившего Брюсу, превратились в чересчур могущественных подданных, представлявших немалую угрозу для короны. Увеличив свои богатства за счет поместий, конфискованных у приверженцев Баллиола, они стали фактическими хозяевами юго-западной Шотландии. На востоке большие владения имелись у их родственников, Красных Дугласов. Немалое число северных баронов также поддерживало этот клан. Более того, Дугласы претендовали – и на взгляд некоторых, небезосновательно – даже на шотландский трон.

На протяжении более ста лет Дугласы находились в передних рядах защитников Шотландии; один из них отличился в сражении при Оттерберне и стал героем баллады Чеви Чейза. Их беспрестанные интриги, причем не только на родине, но и при английском дворе, с которым они не теряли связей, остро задевали молодого и пылкого короля. В 1452 г., когда Якову только что исполнился 21 год, он пригласил Черного Дугласа в Стерлинг. Гость прибыл туда под охраной, и там король в порыве гнева собственноручно заколол его. Слуги Якова довершили дело. Но убить главу Дугласов еще не значило подавить всю семью. Младший брат убитого и другие его родственники поднялись против короля. Только в 1455 г. ему удалось наконец, предав огню их замки и опустошив их земли, изгнать главных представителей этого клана за границу. Находясь в Англии и подстрекаемые английской короной, они еще много лет досаждали Стюартам интригами и заговорами.

Теперь Яков оказался на вершине могущества, но судьба редко благоволила дому Стюартов долгое время. Воспользовавшись гражданской войной в Англии, Яков в 1460 г. осадил замок Роксберг – крепость, находившуюся в руках англичан. Этого монарха особенно интересовали пушки и вообще всяческое огнестрельное оружие. Однажды, когда он знакомился с одним из имевшихся в его распоряжении примитивных осадных орудий, оно взорвалось, и Яков был убит осколком. Ему шел тогда тридцатый год. В четвертый раз за неполные сто лет трон унаследовал несовершеннолетний. Якову III исполнилось в то время девять лет. Подрастая, он проявлял приятные способности, интересовался музыкой, увлекался архитектурой. Но он не унаследовал талант государственного деятеля, которым обладали два его предшественника. Его правление продолжалось до тюдоровских времен и было отмечено гражданскими войнами и беспорядками. Одним из немногих значительных достижений можно считать последние территориальные приобретения Шотландии – Оркнейские и Шетлендские острова, доставшиеся стране благодаря браку Якова III с дочерью датского короля.

Разобщенность королевства, чему способствовали политика Англии и постоянные трагедии, преследующие шотландских монархов, являлась не единственным источником слабости этого государства. Страна была разделена по кланам, по языку, по культуре. Горные и равнинные области отличались не только географически. Равнинная территория была частью феодального мира и, за исключением юго-запада, Галлоуэя, там говорили на английском. В горных районах сохранялся порядок, более старый, чем феодализм. На равнине король шотландцев представлял собой феодального магната, в горах – вождя довольно свободной конфедерации кланов. Следует отметить, что у него было одно значительное преимущество: кровное родство с новой англо-нормандской знатью и древними кельтскими королями. Не было никакого сомнения в том, что Брюсы происходили из семьи первого короля шотландцев, правившего в IX в., Кеннета Мак-Альпина, а также приходились родственниками Альфреду Великому; Стюарты с полным основанием утверждали свое родство с Банко, современником Макбета. Свет божественной древности ложился на принцев, чья родословная уходила в кельтские сумерки ирландских героических легенд. Для всех шотландцев, и горных, и равнинных, в те периоды, когда так не хватало подчинения и верности, королевская династия была святыней, требовавшей почтения, и тем, у кого в жилах текла королевская кровь, прощалось многое.

Но почтение – недостаточный инструмент для эффективного управления. В Шотландии так и не возникли средства слияния классов, которые в Англии были порождены парламентом. И на практике, и по закону феодальная власть оставалась там намного сильнее, чем в Англии. Королевское правосудие было бессильно влиять на значительные сферы жизни, и многие из судей короны проигрывали в соревновании с феодальной системой. В Шотландии отсутствовал институт мировых судей и не было ничего, похожего на систему правосудия, введенную Плантагенетами в Эйре.

Более того, почти на всей территории королевства феодальное правосудие все еще вело борьбу с более древними клановыми законами и далеко не всегда и везде она увенчивалась успехом. Вожди горцев формально могли признавать верховную власть и право собственности на землю за короной, но их реальное могущество основывалось на поддержке сородичей. Некоторые из вождей горных кланов, например, Гордоны, являлись и феодальными магнатами равнинной области. На западе набиравший силу дом Кэмпбеллов сам выбирал ту роль, которая его устраивала. В грядущие годы Кэмпбеллам еще предстояло продемонстрировать свое огромное влияние.

Подлинной силой Шотландии на протяжении двухсот лет политических усобиц и бесчисленных споров между лордами являлись крестьяне и горожане, жившие своей жизнью. Церковь всецело посвятила себя своей целительной миссии, и анналы средневековой Шотландии украшают много епископов и богословов. В XV в. были открыты три университета – в Сент-Эндрю, Глазго и Абердине, то есть на один больше, чем в Англии в XVIII в.

Что касается Ирландии, она ставит в тупик всех историков. Здесь, на самом западном из Британских островов, обитало одно из старейших христианских сообществ Европы. Там действовали миссионеры и развивалась монастырская грамотность, когда в Англии еще сражались между собой варварские германские пришельцы. Однако до XII в. в Ирландии так и не возникло связующих государство феодальных институтов, которые к тому времени повсюду развивались. Во главе весьма свободной конфедерации сельских княжеств стояла небольшая группа клановых вождей, называвших себя «королями». Над всеми ними простиралась зыбкая власть Верховного короля Тары, представлявшей собой не столичный город, а некий священный холм, окруженный древними земляными укреплениями. До 1000 г. этот титул обычно принимал кто-то из влиятельной северной семьи О’Нилов. Верховный король не имел никакой реальной центральной власти и лишь служил верховным арбитром в генеалогических спорах. Кроме того, ирландцы так и не основали городов, из которых могла бы исходить административная власть.

Еще до начала долгой печальной истории английского вмешательства в Ирландию страна пережила потрясение от скандинавского вторжения, причинившего ей тяжкие страдания. Но и подвергшись разграблению со стороны «северных людей», серьезно нарушивших принятый порядок, Ирландия не изменилась по сути. Первые города построили скандинавы – Дублин, Уотерфорд, Лимерик и Корк. Великий Бриан, нарушивший заведенный порядок наследования титула Верховного короля, сам погиб во время битвы с данами при Клонтарфе в 1014 г. Через полтора столетия один из его преемников, чьи претензии на высший титул подвергались сомнению, король Лейнстера, нашел убежище при дворе Генриха II в Аквитании. Ему удалось добиться разрешения привлекать к себе на службу англо-нормандских рыцарей Генриха. Для Ирландии это решение было роковым. В 1169 г. в страну прибыли первые проводники англо-нормандского влияния.

Среди этих захватчиков были как валлийцы, так и норманны; вторые были представлены франкоговорящими вождями во главе с Ричардом де Клэром, графом Пемброкским, а первые составляли основную массу воинства. Даже и сегодня некоторые вполне обычные ирландские имена дают основание предположить наличие предка-валлийца. Другие предводители происходили из фламандцев. Но все они представляли уже более высокоразвитое, феодальное общество, преобладавшее в Западной Европе, владения которого простирались от Уэльса до Сирии. Военные методы ирландцев оказались несопоставимыми с приемами завоевателей, и Пемброк, известный под кличкой «Тугой Лук», женившийся на дочери короля Лейнстера, возможно, мог бы основать в Ирландии новое феодальное королевство, как сделал в Англии Вильгельм Завоеватель, на Сицилии – Рожер, а в Леванте – крестоносцы. Но «Тугой Лук» сомневался и в собственных силах, и в отношении своего бдительного сюзерена, Генриха И. Поэтому завоевания были предложены королю, и Генрих в 1171 т. ненадолго посетил эту новую прибавку к своим владениям, чтобы принять присягу очередных вассалов. Традиционная независимость ирландской церкви уже давно задевала возрождающее свое могущество папство. Папский престол в то время занимал Адриан IV – англичанин, единственный англичанин, которому суждено было быть папой. В 1155 г. папа издал буллу, согласно которой сюзеренитет над Ирландией даровался английскому королю. Основания для такого решения лежали как в практической, так и в духовной сфере. Но господин и повелитель Англии и большей части Франции почти не имел времени для решения ирландских проблем. Все дела острова Генрих оставил на нормандских авантюристов. Впоследствии такой образ действий вошел в систему.

Столетие, последовавшее за визитом Генриха II, отмечено растущей англо-нормандской экспансией. К этому времени более половины страны оказалось в прямом подчинении захватчиков-рыцарей. Среди них были Джеральд Виндзорский, предок семьи Фицджеральдов, представители которой, как, например, граф Килдэр и многие другие лорды, в будущем долгое время контролировали крупные дороги южной и центральной Ирландии; Уильям де Бург, брат великого английского юстициария и родоначальник графов Ольстерских; Теобальд Уолтер, дворецкий короля Иоанна, родоначальник могущественного рода Батлеров из Ормонда, фамилия которых произошла от названия их официальной должности. Но никакой организованной колонизации и заселения не проводилось. Английскую власть приняли скандинавские города на южном и восточном побережьях, и королевские предписания имели хождения на территории, прилегающей к Дублину.

Примечательно, что эта часть страны называется «Пейл», что можно перевести как «обороняемое место». Непосредственно за областью Пейл лежали большие феодальные поместья, а западнее них – «дикая», непокоренная Ирландия. Два народа существовали бок о бок в неспокойном равновесии, и раскол между ними еще более углубился, когда в конце XIII в. в Ирландии появился парламент. Коренные ирландцы исключались из этого органа; парламент Ирландии состоял только из англичан.

Однако уже через несколько десятилетий после англо-нормандского завоевания ирландские вожди начали приходить в себя после потрясения от знакомства с новыми методами ведения боевых действий. В помощь себе они вербовали наемников, первоначально рекрутируемых по большей части из кельтов и скандинавов, обитавших на западных шотландских островах. Это были ужасные «галлоглассы», или «чужеземные приспешники». При поддержке этих злобных и страшных секирщиков вожди кланов отвоевали для гаэльского народа обширные области Ирландии и могли бы добиться большего, если бы не ссорились беспрестанно между собой.

Тем временем в настроении многих англо-нормандских ирландских баронов произошли изменения. Эти крупные феодальные вассалы постоянно испытывали соблазн присвоить себе независимую роль клановых гаэльских вождей. В свою очередь они могли быть подданными английского короля или мелкими королями, как их новые союзники, с которыми они часто объединялись посредством браков. Подкрепление из Англии приходило редко; в основном это были английские лорды, женившиеся на ирландских наследницах и становившиеся лендлордами в отсутствии. Однако постепенно в стране выросла группа англо-ирландской знати, укрепившаяся на полученной земле и с не меньшей, чем ее кельтские крестьяне, раздражительностью воспринимавшая правление Лондона.

Если бы английские короли постоянно посещали Ирландию или время от времени назначали принцев своими наместниками, узы между двумя странами, возможно, сплелись бы более тесно, принеся им взаимную выгоду. При существовавшем же порядке, позволявшем английскому королю чувствовать за собой силу, на первое место выдвигалось английское право; если бы этого не происходило, то возобладала бы присущая кельтам анархия. Король Иоанн, вспышки ярости которого сопровождались приливами энергии, дважды побывал в Ирландии и дважды приводил беспокойных нормандских баронов и ирландских вождей к подчинению. Хотя Эдуард I никогда не высаживался в Ирландии, власть англичан ощущалась при нем сильнее. Впоследствии гаэлы оживились. Блистательный пример Шотландии не пропал даром. Брат победителя при Баннокберне, Эдуард Брюс, получил приглашение от своих родственников из числа ирландских вождей и прибыл туда с армией шотландских ветеранов. В 1316 г. его короновали короной Ирландии, но после этого недолгого триумфа он, несмотря на помощь брата, потерпел поражение при Дандалке и был убит.

Ирландия не смогла освободиться от английской короны и обрести независимость при шотландской династии. Но победа английского оружия не означала победы английского закона, обычая и языка. Кельтская реакция набирала силу. В Ольстере О’Нилы постепенно прибирали к рукам Тирон. В Ольстере и Коннауте все внешние феодальные знаки почтения были отброшены, когда в 1333 г. династия де Бургов, графов Ольстерских, закончилась на несовершеннолетней девочке. По феодальным законам она становилась полной наследницей и, находясь под опекой короля, должна была выйти замуж по его выбору. Фактически же ее выдали замуж за второго сына Эдуарда III, Лайонела Кларенсского. Но по кельтским законам женщины не могли наследовать титул вождя клана. Мужчины, представлявшие младшие ветви семейства де Бургов, «стали ирландцами» и ухватили все что смогли от наследства и приняли имена клана Бёрк, или, по их основателю, Мак-Уильям. Они открыто игнорировали правительство в Ольстере и Коннауте. В западной провинции говорили на французском и ирландском, но не на английском, так что власть Англии здесь постепенно исчезала.

Для сохранения английского характера области Пейл и прилегающих к ней англо-нормандских поместий в середине XIV в. был созван парламент. Его цель состояла в том, чтобы уберечь англичан от «перехода в ирландцев» и вынудить тех ирландцев, которые проживали в контролируемых Англией частях страны, приспособиться к английским обычаям. Но его постановления не произвели должного эффекта. Нормандские поселенцы в Пейл цеплялись за свое привилегированное положение и противостояли всем попыткам представителей короны перевести «простых ирландцев» под охрану английских законов и институтов. Большая часть страны лежала теперь вне пределов области Пейл, находясь либо под контролем местных вождей, практически не имевших никаких дел с представителями английских королей, либо подчиняясь нормандским династиям, таким, как две ветви Фицджеральдов, главы которых были графами или вождями кланов, в зависимости от того, что их больше устраивало. Английская власть мешала возникновению в Ирландии собственного, местного, или «нормандского» центра власти, а пребывающий в Лондоне «Повелитель Ирландии» не мог ни предоставить себе замену, ни воспрепятствовать смешению колонистов с населением. Ко времени Тюдоров анархическая Ирландия была открыта для нового завоевания, а к несчастьям, связанным с навязываемой стране английской королевской властью, добавились в будущем роковые религиозные расколы, последовавшие за Реформацией Генриха VIII.

Похоже, что только в безвольном сыне Эдуарда I дремали сильные качества этого короля, потому что в лице Эдуарда III Англия вновь обрела лидера, достойного ее постоянно крепнущей мощи. Под видимостью слабого правления Эдуарда II внимательный наблюдатель заметил бы значительный рост национального могущества и процветания. Раздоры и распри знати, пороки безвольного короля и его фаворитов ограничивались очень узким кругом. В это время английский народ обладал сильнейшим оружием, о достоинствах которого совершенно не подозревали за границей. Вместе с луком, попавшим в руки хорошо обученных стрелков, на поле боя появился тип солдата-йомена, ничего подобного которому на континенте не существовало. Основу английской армии теперь составляли не только рыцари, но и лучники.

Мощь луков и умение стрелков достигли такого уровня, что уже самая лучшая кольчуга не могла служить надежной защитой. Стрела, пущенная с расстояния в 250 ярдов, производила такой поражающий эффект, равного которому не имело ни одно метательное или стрелковое оружие пехоты вплоть до Гражданской войны в Америке. Искусный лучник был профессиональным солдатом, заслуженно получающим высокую плату. Он часто отправлялся на войну на малорослой лошадке, но всегда имел при себе транспортное средство, обеспечивающее удобство ему самому и служащее хранилищем его вооружения. Он возил с собой кол с металлическим наконечником, который, будучи воткнут в землю, становился смертельно опасным препятствием для мчащегося коня. Укрывшись за такими кольями, рота лучников в развернутом строю могла бить так быстро и эффективно, что захлебывалась даже атака конницы. Кроме того, участвуя в патрулировании или мелкой стычке, опытный лучник мог поразить противника с такого расстояния, которое никогда прежде в истории войн не считалось опасным. Обо всем этом на континенте, и в особенности во Франции, нашем ближайшем соседе, совершенно не догадывались. Во Франции закованный в тяжелые доспехи рыцарь и его оруженосцы давно уже пользовались своим господствующим положением на поле боя. Пешие солдаты, сопровождавшие армии рыцарей, считались вспомогательным воинством, причем самым неквалифицированным. Военная каста навязывала себя обществу, предъявляя претензии на физическое и техническое превосходство. Английскому боевому луку предстояло продемонстрировать несостоятельность этих притязаний. Две затяжные войны обоих Эдуардов в горах Уэльса и Шотландии стали для англичан тяжелыми уроками, и хотя европейские воины время от времени участвовали в них, они то ли не поняли, то ли не поделились секретом нового оружия. Вот почему к середине XIV в. англичане смотрели на Европу с сознанием неизмеримого превосходства.

Правление Эдуарда III имело несколько четко различимых этапов. В первые годы он был несовершеннолетним, и страной управляли его мать и ее любовник, Роджер Мортимер. Это правительство, пришедшее к власти в – результате чудовищного убийства и представляющее интересы небольшой группы знати, было неизбежно обречено на неудачи во внутренней и внешней политике. Почти четыре года пребывания у власти королевы и Мортимера отмечены уступками в отношении Франции и Шотландии. В защиту этой политики можно выдвинуть много благовидных аргументов, таких как стремление к миру или благоразумие. Регенты удовлетворяли свои потребности за счет того, что постоянно отодвигали на задний план интересы страны. Договор с Францией, подписанный в марте 1327 г., обрекал Англию на возмещение военных убытков и сокращал английские владения до полоски земли, простирающейся от Сенте в Сент-Онже и Бордо до Байонны и беззащитного анклава во внутренней Гаскони. Заключенный в мае 1328 г. «Постыдный Нортгемптонский договор», как назвали его тогда, содержал пункты о признании Брюса королем к северу от Твида и об отказе от всех притязаний Эдуарда I в отношении Шотландии.

Эти события вызвали общее недовольство. И все же непопулярный режим мог бы продержаться еще некоторое время, если бы не конфликт Мортимера с баронами. После падения Деспенсеров Мортимер позаботился о том, чтобы занять то выгодное положение на валлийской границе, которое занимали раньше они и которое он мог использовать в своих интересах, имея особые властные полномочия. Это, а также его непомерное влияние на королеву возбудило зависть баронов, которых он совсем недавно возглавлял. Желание Мортимера прочно закрепить свое высокое положение привело к тому, что в октябре 1328 г. он обратился к созванному в Солсбери парламенту с просьбой присвоить ему титул графа Марч в дополнение к пожизненной должности судьи Уэльса. Мортимер сам присутствовал на заседании, сопровождаемый группой вооруженных вассалов. Но тут оказалось, что некоторые видные представители знати отсутствуют, и среди них Генрих, граф Ланкастерский, сын казненного Томаса и кузен короля, собравший заседание в Лондоне в противовес Солсберийскому парламенту. Прямо из Солсбери Мортимер, захватив с собой юного короля, выступил в поход на земли Ланкастера и предал их разорению. Восстание, последовавшее вслед за этим, он смог успешно подавить.

Было ясно, что сами бароны слишком разделены, чтобы свергнуть одиозное правительство, не дававшее никому пощады. Но здесь Мортимер совершил ошибку, причиной которой стала его самонадеянность. В 1330 г. дядю короля, графа Кентского, обманом убедили в том, что Эдуард II еще жив. Граф предпринял безуспешную попытку вернуть ему свободу и в марте того же года поплатился за это головой. Это событие убедило Генриха Ланкастерского и других магнатов в том, что в следующий раз пострадать от действий Мортимера могут уже они. Было решено нанести удар первыми, присоединившись к Эдуарду III. Глаза всех обратились в сторону короля. В 1329 г., когда ему исполнилось 17 лет, Эдуарда III женили на Филиппе Геннегау, а в июне 1330 г. у него родился сын. Теперь король осознал себя самостоятельным человеком, обязанным исполнить свой долг перед страной. Но реальную власть по-прежнему удерживали в своих руках Мортимер и королева-мать.

В октябре парламент собрался в Ноттингеме. Мортимер и Изабелла, охраняемые немалыми силами, расположились в замке. План, посредством которого королю предстояло взять власть в свои руки, несомненно, был тщательно продуман и подготовлен. В случае успеха парламент, находящийся тут же, поддержал бы его. Мортимер и Изабелла не знали о том, что у замка имеются свои секреты. В самое сердце его вели подземные ходы. Через один из них октябрьской ночью и проникла небольшая группа солдат. Застигнутых врасплох королеву и Мортимера, спальня которого, как обычно, находилась рядом со спальней Изабеллы, протащили по всему подземелью и сдали людям короля. Затем Мортимера перевезли в Лондон, предъявили обвинение в убийстве, совершенном в замке Беркли, и других преступлениях и, после вынесения лордами приговора, повесили 29 ноября 1330 г. Согласно королевскому предписанию, наказанием для Изабеллы стало вечное заточение. На ее содержание в замке Райзинг, в Норфолке, ежегодно выделялось 3 тысячи фунтов, и Эдуард взял себе за правило периодически навещать ее. Изабелла умерла почти 30 лет спустя.

Вот такие мрачные события предшествовали долгому и славному правлению.

Судьба предназначила новому королю продолжить политику его деда, подтвердить английские притязания и проявить себя таким же доблестным, как и Эдуард I. Снова возобновились споры с Шотландией. Со времени Баннокберна Роберт Брюс оставался неоспоримым правителем севера. Его триумф неизбежно означал поражение и изгнание приверженцев противостоящей партии. Эдуард, сын Джона Баллиола, ставленника Эдуарда I, нашел убежище при английском дворе, который оказал ему такое же покровительство, какого были удостоены якобиты при Людовике XIV. Многие люди в Шотландии после смерти Брюса в 1329 г. ожидали поворота в своей судьбе, а убежавшие из страны, или, как их называли, «лишенные наследства», плели бесконечные интриги и оказывали постоянное давление на английское правительство. В 1332 г. они предприняли попытку вернуться в Шотландию. Эдуард Баллиол собрал своих приверженцев и, заручившись тайной поддержкой Эдуарда III, отплыл из Райвенспура в Кингкорн в Файфе. Наступая на Перт, он встретился с регентом малолетнего Давида в Дапплин Мур и разбил его. Многие шотландские магнаты подчинились Баллиолу, а вскоре его короновали в Скоуне.

Голова скульптуры Эдуарда III на надгробии в Вестминстерском аббатстве.

После этого судьба отвернулась от него. В течение двух месяцев Баллиола и его сторонников вытеснили в Англию. Теперь Эдуард III мог добиться от побежденного Баллиола каких угодно условий. Тот признал его своим сюзереном и пообещал отдать графство Бервик. В 1333 г. Эдуард III выступил в поход и приступил к осаде Бервика. Ему удалось нанести шотландцам поражение при Халидон Хилл. По характеру это сражение совершенно не походило на битву у Баннокберна. Главную роль в нем сыграли сильные полки лучников, сломившие копейщиков. Партия «изгнанных» на некоторое время взяла власть в стране в свои руки. Однако за победу нужно было платить. Баллиолу пришлось уступить английскому королю всю юго-восточную Шотландию. Приняв эти территории, Эдуард переборщил: Баллиол скомпрометировал себя в глазах всех шотландцев. Между тем сторонники Роберта Брюса укрылись во Франции. Контакты между Шотландией и Францией и постоянная помощь, оказываемая французским двором врагам Англии, вызвали глубокую вражду англичан и французов. Так война в Шотландии указала дорогу во Фландрию.

У англичан появились новые поводы для недовольства. Они были вынуждены смириться с утратой всех французских владений, за исключением Гаскони, и постоянными набегами на гасконские границы еще со времен Иоанна. Сменяющие один другого английские короли приносили присягу на верность в Париже за владения, которых они по большей части уже давно лишились. Но в 1328 г. Карл IV умер, не оставив прямого наследника, и положение изменилось. Королевская власть перешла к Филиппу Валуа, потребовавшему от Эдуарда принесения вассальной присяги. Между тем и Эдуард III имел – по материнской линии – основания для притязаний на французский престол. Позднее он, заручившись согласием духовных и мирских владык, использовал свои династические права для оправдания французских кампаний.

Внутренние дела меньше притягивали молодого Эдуарда, чем заморские приключения. Кроме того, он с самого начала понимал, сколь выгодно направить неуемную энергию собственной знати на заграничную войну и отвлечь ее таким образом от внутренних интриг и бесплодного соперничества. Это полностью соответствовало и настроению его народа. Континентальные войны Иоанна и Генриха III положили начало длительной борьбе между королем, его знатью и подданными. Монархам требовались люди и деньги. Тогда заморская авантюра считалась делом, представляющим интерес главным образом для короля и касающимся его далеких владений или притязаний. Теперь картина изменилась: все сословия королевства яростно жаждали завоеваний. Эдуарду III не нужно было выбивать из парламента поддержку его экспедиции во Францию. Наоборот, знать, купечество и горожане соперничали друг с другом в стремлении подтолкнуть корону к действиям.

Династические и территориальные споры подкреплялись одним достаточно сильным мотивом, находившим поднимание у многих членов парламента. Торговля шерстью с Нидерландами была основой английского экспорта и приносила заинтересованным лицам хорошую прибыль. Фламандские города достигли высокого уровня развития экономики, которая была основана на искусстве ткачества, доведенном ими почти до совершенства. Процветание этих городов зависело от поступающей из Англии шерсти. Но аристократия, возглавляемая графами Фландрскими, питала симпатии к Франции и мало принимала во внимание благополучие бюргеров, считая их опасными и вредными людьми, рост богатства и влияния которых противоречит устоям феодализма. В связи с этим на протяжении многих лет между фламандскими городами и нидерландским нобилитетом существовало полное расхождение в социальной, экономической и политической сферах. Первые ориентировались на Англию, вторые – на Францию. Графы Фландрские постоянно чинили препятствия торговле шерстью, вызывая злость и раздражение по обе стороны неширокого моря. Представители торгового сословия в английском парламенте, уже возбужденные стычками с французами в проливе, настаивали на принятии решительных мер.

В 1336 г. Эдуарду пришлось дать достойный ответ. Он наложил эмбарго на весь экспорт английской шерсти, вызвав таким образом в Нидерландах жестокий кризис. Городское население поднялось против феодальной аристократии и под руководством Ван Артевельде, воинственного купца из Гента, после яростной борьбы установило контроль над значительной частью страны. Одержавшие победу бюргеры, осознавая опасность реванша либо французов, либо собственной аристократии, обратились за помощью к Англии, и их призывы были встречены благожелательно и заинтересованно. Таким образом, выгоды и амбиции англичан соединились как раз в тот момент, когда их военная мощь достигла наивысшей отметки, и в 1337 г., после того как Эдуард отказался принести феодальную присягу Филиппу VI, началась Столетняя война. Она так и не была завершена, никакого мирного договора подписано не было, и только после Амьена в 1802 г., когда Франция уже стала республикой, а наследник французского престола нашел убежище на британских островах, английский монарх формально отозвал свои притязания на трон Валуа и Бурбонов.

Экспедиционную армию Англии Эдуард собирал медленно. Это было не феодальное войско, а оплачиваемая боевая сила из отобранных людей. Ее основу составляли солдаты, служащие по контракту и рекрутируемые по усмотрению самих командиров. В результате этого каждое графство должно было представить большое количество надежных ополченцев. Рыцари и лучники воплощали цвет нации, из собравшихся в юго-восточных портах воинов сформировалась грозная и эффективная армия вторжения, одна из сильнейших в истории. Обо всех этих приготовлениях хорошо знали на континенте, и для отражения угрозы требовалась вся мощь французской монархии.

В первую очередь Филипп надеялся на море. На протяжении многих лет там шла каперская война, и приморское население обеих сторон было проникнуто чувством жгучей ненависти. Франция привлекла все свои морские ресурсы, чтобы построить флот; во французских бухтах появились даже одолженные у Генуи галеры. В Нормандии обсуждались планы контрвторжения, которое должно было повторить успех Вильгельма Завоевателя. Но Эдуарда нельзя было упрекнуть в невнимании к флоту. Еще в начале правления парламент даровал ему титул «Король моря», отдавая должное интересу монарха в этой области. Эдуард смог собрать флот, равный по судам флоту противника и превосходящий его по численности матросов. Прежде чем переправлять на континент английскую армию и размещать ее там, возникла необходимость дать большое морское сражение. Летом 1340 г. флоты сторон сошлись у Слюи; битва продолжалась 9 часов. «Это сражение, – говорит Фруассар, – было по-настоящему жестоким и страшным, потому что битвы на море более опасны и жестоки; ведь на море некуда отступать и бежать и нет другого средства, как только сражаться и вверять себя судьбе». Французские адмиралы получили приказ: под страхом смерти предотвратить вторжение, и обе стороны дрались хорошо, но французский флот был все же разбит, и контроль над проливом перешел к Англии. Теперь, когда морской путь был открыт, армия переправилась во Францию. В Кадзане высадка встретила сопротивление. Англичан поджидали значительные силы генуэзских арбалетчиков. Но английские лучники, открывшие огонь еще издали, с кораблей, расчистили берег и прикрыли высаживающиеся войска.

Соединившись с восставшими фламандцами, армия Эдуарда получила огромное подкрепление, и это объединенное воинство, вероятно превышавшее 20 тысяч человек, предприняло первую осаду Турне. Город упрямо защищался, но когда тиски голода сжали сражающийся гарнизон, началось ужасное: за крепостные стены на ничейную землю были изгнаны «бесполезные рты», которых и оставили умирать там без всякой помощи и жалости. Но для захвата крепости у Эдуарда не хватило ни денег, ни припасов. Каменные стены были неподвластны даже лучникам, так что первая кампания этой великой европейской войны не принесла никаких результатов. Наступило долгое перемирие.

Для обеих сторон перемирие было вынужденным из-за нехватки денег и не означало никакого примирения. Наоборот, обе державы продолжали борьбу иными средствами. Французы выместили свою злость на нидерландских бюргерах, нанеся им сокрушительное поражение. Ван Артевельде погиб в ходе народного выступления в Генте. Англичане отвечали чем могли. В Бретани возник спор из-за наследования, и они всячески не давали ему затухать. Продолжалась ставшая уже привычной война на границах Гаскони. Обе стороны с нетерпением ожидали нового испытания сил. Хорошо обученных, желающих сражаться людей было в избытке, но на их содержание требовались средства, которые на наш взгляд кажутся просто ничтожными, но без которых все останавливалось. Как получить необходимые ресурсы? Евреев ограбили и изгнали еще в 1290 г. Флорентийские банкиры, нашедшие деньги для первого вторжения, пострадали от королевского банкротства. Все усилия не только двора, но и парламента состояли в том, чтобы обеспечить сбор скромной суммы наличных денег, без которых рыцари не могли сесть на коней, а лучники – натянуть свои луки. И здесь под рукой оказался обильный источник средств. Наиболее богатой и лучшим образом организованной предпринимательской группой в Англии были торговцы шерстью, жаждущие прибылей от войны. Была создана монополия торговцев, названная Стейпл (Staple), обязанная экспортировать шерсть через определенный город, выбираемый время от времени королем в зависимости от его потребностей и суждений. Такая система давала монарху удобное и гибкое средство контроля. Налоги на торговлю шерстью, сосредоточенной в его руках в одном из портов, гарантировали важный доход, не зависящий от парламента. Более того, державшие монополию купцы объединились в корпорацию, заинтересованную в войне, зависящую от короля и способную давать ему взаймы деньги в обмен на существенные уступки. Такое развитие дел не встретило одобрения парламента, где были представлены интересы более мелких торговцев шерстью. Они пожаловались на то предпочтение, которое корона проявила по отношению к монополистам, и указали на угрозу власти парламента, возникшую с сосредоточением в руках короля независимых ресурсов.

К весне 1346 г. парламент наконец оказался способен решить вопрос о налогах, необходимых для финансирования нового вторжения. Армия была перестроена на более эффективной основе, старые части получили свежее пополнение, отобранное с особой тщательностью. Двенадцатого июля 1346 г. у Сен-Вааста, в Нормандии, высадились, не встретив никакого сопротивления, 2400 конных рыцарей, 12 тысяч лучников и других пехотинцев. На этот раз перед ними ставилась важная цель – захватить внезапным броском ни более ни менее как сам Париж. Эта цель держалась в глубокой тайне, даже армия полагала, что направляется в Гасконь. Некоторое время французы никак не могли собрать достаточно сил, чтобы остановить нашествие. Пал Кан, а Эдуард продолжал наступать, предавая все огню и разоряя земли, до самых стен Парижа. Но к этому времени там уже сконцентрировалась вся мощь французской монархии. Огромное войско, включавшее в себя все французское рыцарство и превышавшее английское примерно в три раза, сосредоточилось в районе Сен-Дени. Шансы Эдуарда на преодоление такого противника, за которым стояли мощные стены столицы, были невелики. Король Филипп пригласил английского монарха самому выбрать место на берегу Сены для сражения.

Бросок не удался, и армии ничего не оставалось, как отступить. За четыре дня она покрыла расстояние в 60 миль. Французы шли параллельным курсом на юг, не позволяя англичанам спуститься в долину Сены. Теперь последние направлялись к Сомме в надежде перейти через нее между Амьеном и морем. В те дни воды разливались широко, и одолеть реку, окруженную болотами, можно было только по длинным мостам и гатям. Все они оказались разрушенными или находились в руках пикардийцев. Четыре попытки найти переход в разных местах закончились неудачей. Авангард французской армии уже прибыл в Амьен. Эдуард со своим войском, предпринявший столь дерзкий и рискованный прыжок, оказался запертым в треугольнике между Соммой, побережьем моря и французами. Никаких способов перевести флот и транспортные корабли в какую-нибудь удобную бухту изыскать не удалось. Переход через Сомму у ее устья представлял собой отчаянное предприятие. Переправа была очень длинной, а опасные и сильные приливы сокращали приемлемое для форсирования время до нескольких часов в день.

Кроме того, сама переправа охранялась силами, достигавшими по некоторым оценкам 12 тысяч человек. «Король Англии, – говорит Фруассар, – мало спал в ту ночь, но, поднявшись в полночь, приказал трубить. Вскоре все было готово, и, погрузив имущество, они выступили на рассвете и достигли переправы к восходу солнца, но прилив был так высок, что перейти они не смогли». К полуночи, когда наступил отлив, стало ясно, что силы неприятеля велики, но задержка означала гибель, и король приказал своим командующим идти в воду и пробиваться к другому берегу. Французы оказали упорное сопротивление. Пикардийские рыцари выдвинулись вперед и встретили англичан на песчаных отмелях. «Похоже, что в воде они сражались с таким же успехом, как и на суше». В тяжелом бою, когда человек, облаченный в тяжелые доспехи, мог погибнуть очень легко, англичане все же преодолели реку. Тяжелые потери нанесли им генуэзские арбалетчики, сдерживавшие наступавших до тех пор, пока не показали свое мастерство лучники. Так армии короля Эдуарда удалось вырваться из западни.

Филипп, возглавивший свое 30-40-тысячное войско, упорно продолжал преследование. Долгое время он надеялся, что сумеет нанести дерзким англичанам удар в спину, настигнув их при переходе через Сомму. Узнав, что противник ушел на другой берег, он созвал военный совет. Находящиеся при нем командующие – учитывая, что был прилив, – высказались за то, чтобы подняться к Аббевиллю и перейти реку по мосту, находившемуся в руках англичан. В соответствии с этим решением они выступили к Аббевиллю, расположившись там на ночь.

Эдуард и его армия прекрасно понимали, что опасность близка. В ту ночь англичане радовались: в окрестностях хватало пищи, и король собрал своих военачальников на ужин, а затем пригласил вместе помолиться. Всем было ясно, что удержаться на берегу без сражения не удастся. Оставалось только одно: биться в невыгодных для себя условиях. Король и принц Уэльский, впоследствии прославившийся как Черный Принц, отстояли все службы. Король молился за то, чтобы в надвигающейся битве сохранить свою честь, даже если придется погибнуть. На рассвете он встал во главе 11-тысячной армии, разделенной на три части. Верхом на небольшой лошади, с белым жезлом в руке и золотисто-алой накидкой поверх доспехов Эдуард проехал вдоль рядов, «ободряя воинов и умоляя армию охранить его честь и защитить его право. Он говорил это так мило и с таким ясным выражением лица, что все, кто приуныл, утешились, видя и слыша его… Они спокойно поели и выпили воды… и уселись на землю, положив перед собой шлемы и луки, чтобы быть посвежее, когда появится неприятель». Позиция на открытой пологой возвышенности не давала особых преимуществ, но лес Креси прикрывал англичан с флангов.

На восходе солнца того же дня, субботы 26 августа 1346 г., король Филипп прослушал службу в монастыре Аббевилля, и вся его огромная по тем временам армия устремилась вперед, навстречу цели. Для разведки выслали четверых рыцарей. Около полудня король, вышедший с основной массой войска на дальний берег Соммы, получил их доклады. Англичане приняли боевой порядок и намерены сражаться. Предусмотрительный Филипп решил остановиться на день, подтянуть тылы, сформировать боевые ряды и утром атаковать. Его прославленные военачальники разнесли этот приказ по всей армии. Но мысль о том, чтобы оставить – пусть даже на день – в покое ненавистного врага, столь долго уходившего от преследовавших его превосходящих сил, а теперь вынужденного принять бой, была невыносима для французской армии. Кто может поручиться, что завтра утром они не обнаружат лагерь англичан покинутым? Движение вперед стало неконтролируемым. Все дороги и тропы от Аббевилля до Креси оказались забитыми марширующими колоннами. Приказу Филиппа подчинились некоторые, отвергли его – большинство. В то время, когда одна часть послушно оставалась на месте, гораздо большие массы людей катились вперед, через отдыхающих или подходящих, и около 5 часов пополудни вышли к английской армии, расположившейся на покатых склонах Креси. Здесь они остановились.

Зрелище двух огромных армий воодушевило короля Филиппа, прибывшего на место. Солнце уже стояло низко, но тем не менее все были преисполнены решимости идти в бой. Впереди французской армии располагались 6 тысяч генуэзских арбалетчиков. Они получили приказ пройти через плотные ряды всадников и своими стрелами нарушить боевой порядок врага, чтобы подготовить атаку конницы. Генуэзцы промаршировали в полном боевом строю 18 миль, неся на себе тяжелое оружие и запас стрел. Уставшие после перехода, они объяснили, что находятся не в лучшем состоянии. Но граф д’Алансон, преодолевший то же расстояние верхом, не пожелал прислушаться к их жалобам. «Вот что получается, – воскликнул он, – когда нанимаешь таких мошенников, которые отступают, когда от них что-то требуется». Вперед, генуэзцы! В этот момент, когда арбалетчики потянулись на передовую, сопровождаемые презрительными взглядами французов, солнце скрылось за тучами и на оба войска обрушился короткий ливневый дождь. Словно дурное предзнаменование, над армией короля Филиппа пролетела большая воронья стая, оглашая воздух пронзительными криками. Намочив арбалеты генуэзцев, дождь прекратился так же быстро, как и начался, и выглянувшее заходящее солнце ударило ярким светом в спины англичан и глаза их противников. Оно, как и вороны, было не на стороне французов, но, в отличие от птиц, сыграло впоследствии куда более значительную роль. Генуэзцы, растянувшись в шеренгу, издали громкий крик, продвинулись вперед на несколько шагов, снова прокричали и снова пошли навстречу врагу. В следующий миг они выпустили свои стрелы. Над английскими линиями повисла тишина. В то же время лучники, 6 или 7 тысяч человек, занимавшие позиции на обоих флангах и прежде стоявшие неподвижно, сделали шаг вперед, натянули луки и вступили в бой. Они «выстреливали свои стрелы с такой силой и быстротой, – пишет Фруассар, – что казалось, идет снег».

Эффект, произведенный огнем лучников на генуэзцев, оказался сокрушительным: с расстояния, недостижимого для их оружия, они в течение нескольких минут были расстреляны и понесли огромные потери. Земля покрылась сотнями тел убитых и раненых. Дрогнув под этим смертоносным шквалом стрел, подобного которому еще не видела ни одна война, уцелевшие арбалетчики устремились назад, на уже приготовившихся к атаке французских рыцарей и пехоту, которые стояли вне пределов досягаемости англичан. «Убейте этих негодяев, – в ярости закричал король Филипп, – они только закрывают нам дорогу!» По всему фронту французская конница наступала среди отступающих генуэзцев, рубя их своими мечами. Постепенно они приблизились к англичанам на близкое расстояние. Ураган стрел обрушился на них, пронзая доспехи и поражая людей и коней. Доблестные эскадроны из задних рядов вторгались в эту сумятицу, и на всех французов падал град стрел, вздымая на дыбы коней и устилая поле богато одетыми воинами. Повсюду царил жуткий беспорядок. Наступил черед валлийцев и корнуоллцев. Их легкая пехота просочилась через сомкнутые ряды лучников и выступила вперед, вооруженная длинными ножами. Они «нападали на графов, баронов, рыцарей и убили многих, что потом разгневало короля Англии». За убитых можно было бы получить хороший выкуп.

В этой мясорубке пал союзник короля Филиппа, слепой король Богемии, приказавший своим рыцарям привязать его уздечку к их, чтобы и он смог нанести удар собственной рукой. Так, сжатый с двух сторон, король понесся в атаку. Пали оба, человек и конь, и на следующий день их тела нашли рядом. Его сын, принц Карл Люксембургский, называвший себя Римским королем, так как являлся выбранным императором Священной Римской империи, оказался более осмотрительным и, видя, как обстоят дела, постарался незаметно покинуть поле боя. Французы перешли в общее наступление. Тяжелую французскую, немецкую и савойскую конницу вели на английские шеренги граф д’Алансон и граф Фландрский. Держась как можно дальше от стрелков, им удалось пробиться к позициям принца Уэльского. Врагов было так много, что сражавшиеся рядом с принцем послали к ветряной мельнице, откуда король Эдуард руководил битвой, за подкреплениями. Но король не пожелал поделиться резервом, сказав: «Пусть мальчик заработает себе звание рыцаря», – что он и сделал.

Часто упоминается и еще один случай. Один из рыцарей сэра Джона Геннегау, восседавший на черном коне, полученном в подарок от короля Филиппа, удачно избежал стрел и пробился через английские ряды. Дисциплина их была такова, что ни один человек не шелохнулся, чтобы свалить его, и рыцарь, объехав тыл, возвратился в конце концов к французам. Атаки конницы на англичан следовали одна задругой, пока на поле не опустилась кромешная тьма. Но и потом всю ночь свежие отряды отважных воинов, решивших не уходить не нанеся удар, пробивались вперед, отыскивая путь наощупь. Все они погибли, потому что в тот день англичане не брали пленных и не проявляли жалости, даже вопреки желанию короля.

Когда наступила ночь, Филипп обнаружил, что в его распоряжении не более шестидесяти рыцарей. Сам он был легко ранен одной стрелой, а конь под ним пал от другой. Сэр Джон Геннегау, подведя ему другого коня, ухватился за уздечку и заставил Филиппа силой покинуть поле битвы, следуя хорошо известному принципу, который он, по словам Фруассара, проиллюстрировал в точности, дожив до дня, следующего за сражением. Когда к утру король достиг Амьена, рядом с ним осталось всего пять баронов.

«Когда в эту субботнюю ночь англичане перестали слышать топот коней и крики… они решили, что поле битвы осталось за ними и враг разбит. Они развели большие костры и запалили факелы, потому что ночь была темная. Король Эдуард, который за весь день так и не надел шлем… подъехал к принцу Уэльскому, которого обнял и расцеловал, и сказал: «Милый сын, Господь дал тебе стойкость. Ты мой сын… Ты хорошо проявил себя и достоин быть владыкой». Принц низко поклонился и смиренно преподнес всю честь победы королю, своему отцу».

Утром в воскресенье поле битвы окутал туман, и король послал сильный отряд из пятисот копейщиков и двух тысяч лучников, чтобы узнать, что впереди. Этот отряд наткнулся на идущие из тыла французские колонны из Руана и Бовэ, еще ничего не знающие о поражении. Англичане напали на них, и после боя насчитали на поле 1542 рыцаря и оруженосца. Позже им встретились войска архиепископа Руанского, тоже не ведавшие об исходе сражения, и англичане обратили их в бегство с большими потерями. Они также обнаружили очень много отставших солдат и блуждающих рыцарей и «предали их всех мечу». Как говорит Фруассар, «пеших солдат, посланных из городов, в то воскресное утро было убито вчетверо больше, чем в субботнем сражении». Удивительная победа при Креси стоит в ряду наших величайших военных достижений, таких как Бленхейм и Ватерлоо.

* * *

Пройдя маршем через Монтрей и Бланжи к Булони, миновав лес Ардело, Эдуард III начал осаду Кале. В глазах англичан Кале представлял собой гнездо тех самых буканьеров, которые стали вечным проклятием пролива. Для Англии этот порт, ближайшая точка континента, был незаживающей раной. В некотором смысле Кале являлся тем, чем стал через три столетия Дюнкерк. Осада длилась почти год. Здесь практиковали почти все новые способы ведения войны: бомбарды с оглушающим шумом обстреливали стены ядрами, моряки строили барьеры из свай, чтобы помешать французским легким судам обойти морскую блокаду и осторожно пробраться вдоль берега. Все попытки оказать осажденным помощь – как с суши, так и с моря – провалились. Но усилия по поддержанию осады вызвали такое напряжение всех ресурсов короля, которое нам даже трудно представить. С наступлением зимы солдаты потребовали возвращения домой, а флот оказался на грани мятежа. В самой Англии повсюду раздавались жалобы, а парламент неохотно соглашался на выделение новых средств. Король, как и его армия, жил в бараке и ни разу не пересек пролив, чтобы побывать в своем королевстве. Макиавелли принадлежит глубокое замечание о том, что каждая крепость должна иметь запасов на год, и эта мера предосторожности оправдала себя почти в 100 процентах случаев.

Кроме того, едва началась осада, как король Шотландии Давид, выполняя свои союзнические обязательства по отношению к Франции, повел армию на юг, через границу. Но эта опасность была предусмотрена заранее, и у Невилл Кросс, к западу от города Дарема, англичане победили противника в упорном сражении. Сам шотландский король попал в плен и был заключен в Тауэр. Там он и оставался, как мы уже знаем, в течение десяти лет, пока не был освобожден по Бервикскому договору за крупный выкуп. Эта решающая победа на несколько десятилетий отстранила шотландскую опасность, но союз с Францией еще не раз – не только до, но и после Флоддена – оборачивался бедой для небольшого и храброго народа.

Кале продержался 11 месяцев, но это его не спасло. В конце концов голод не оставил осажденным никакого выбора. Они взмолились о мире. Король к тому времени был так раздражен и зол, что, когда по его требованию шесть благороднейших горожан предстали перед ним в рубашках, босиком, истощенные, он высказался за то, чтобы отрубить им головы. Предупреждения советников, внушавших Эдуарду, что такое жестокое деяние повредит его славе, не поколебали его упрямства. Лишь беременной королеве Филиппе, последовавшей за ним на войну, удалось, пав в ноги королю и умоляя о справедливости, заставить его смягчиться. Этим она добилась от Эдуарда неожиданной милости. Шестеро горожан Кале, готовых принести себя в жертву ради спасения сограждан, были пощажены и даже удостоились доброго отношения. Таким образом, Кале стал единственной наградой за все усилия Англии в ее войне с Францией. Но блестящая победа при Креси оставалась в памяти англичан еще долго.

В то время, когда все помыслы Англии занимали боевые подвиги и все силы направлялись на победу над Францией, через континент уже шел, сея смерть, другой, куда более страшный враг. Христианский мир не знал катастрофы, равной Черной смерти. До нас дошли отрывочные, не всегда точные и понятные известия о жутких событиях в Китае, о тысячах тел, которыми отмечало свой путь распространившееся оттуда проклятие. Чума явилась в Европу через Крым и за двадцать лет уничтожила по меньшей мере треть всего ее населения. Люди, обездоленные и измученные бесконечными войнами, становились легкой добычей болезни. Сохранившиеся в Англии записи того времени говорят больше своим молчанием, чем шокирующими цифрами, встречающимися нам там, где сохранились какие-либо свидетельства. Мы читаем о судебных тяжбах, так и не доведенных до конца из-за смерти представителей обеих сторон; о монастырях, половина обитателей которых испустила дух; о епархиях, где оставшееся духовенство с трудом исполняло последний долг перед своей паствой и братьями; о гильдии Золотых дел мастеров, где за год сменилось четыре старшины. Это достаточно подробные свидетельства. Но еще более убедителен тот зияющий пустотой провал, который обнаруживается во всех местных анналах нации. Целое поколение исчезло в этой страшной пропасти.

Характер эпидемии был ужасен. Болезнь, с ее пугающими симптомами – быстрым началом, пятнами, затвердением лимфатических узлов под мышками и в паху, опухолями, не рассасывающимися ни от каких припарок, вздутиями, облегчения от которых не приносило даже прокалывание, множеством гнойных карбункулов, отвратительных предвестников близкого конца, бредом, безумием, – сопутствующими ее апогею, на какое-то время уничтожила веру в мире. Эта беда, присоединившись к другим тяготам и жестокостям того времени, оказалась тем непосильным бременем, вынести которое было уже невозможно человеческому духу. Духовной власти церкви, пораженной наряду со всеми, была нанесена тяжелая, мучительная рана. Если миром правит Господь милосердный, то что же это за Бог? Это дерзкая, порождающая глубокие сомнения мысль посещала умы всех, кто сумел выжить. Появились таинственные, мистические секты, по улицам зачумленных городов бродили мрачные процессии флагеллантов, бичующих друг друга, а из анналов истории мы узнаем об отвратительных и чудовищных обрядах того времени. Казалось, человеческая раса захлебывается в предсмертном хрипе.

Но наконец сила чумы стала слабеть. Случаи выздоровления участились, способность к сопротивлению окрепла. Желание жить снова восторжествовало. Кара минула, и население Европы, слишком малое для доставшегося ему наследства – того многого, что было подготовлено руками более многочисленных предшественников, – пережив беды и горести, снова с неистребимой надеждой обратилась ко дню нынешнему и завтрашнему.

Философы, пожалуй, могли бы заметить, что для того, чтобы подтолкнуть перемены, необходимость которых смутно ощущалось людьми, судьбе вовсе не обязательно было использовать эпидемию чумы. В ее распоряжении имелось более научное средство. Порох, уже применявшийся, согласно утверждениям некоторых авторитетов, Эдуардом при Креси и против Кале, в скором времени решительно утвердил себя в роли важного практического фактора в войне и в человеческих делах, основанных на войне. Если бы пушка не была изобретена, мастерство английских лучников могло бы еще более укрепить их господствующее положение на континенте. Мы не видим причин, которые помешали бы лучникам-йоменам занять социальное положение, подобное рыцарству, и обрести престиж, сравнимый с тем, что имело дворянское сословие. Этот слой общества к тому же был бы более многочислен, чем феодальное рыцарство.

Начало XV в. стало свидетелем конца эпохи тяжелых рыцарей. Нагрудники еще долго можно было носить как средство защиты, но они уже перестали быть символом, власти. Если лучники отошли в тень, то не потому, что не могли взять верх над рыцарями, а потому, что появилось более удобное средство господства, которое быстро стало достоянием всех народов. В клубах дыма и раздражающе резких буханьях пушек, часто доставлявших больше забот и тревог друзьям, чем противникам, но тем не менее привлекавших всеобщее внимание, система, управлявшая христианским миром и направлявшая его развитие в течение пятисот лет и бывшая в свое время инструментом замечательного прогресса человечества, превращалась с руины, на месте которых предстояло подняться новому зданию.

Несчастье, обрушившееся на человечество, сократило его численность, но не ослабило распри и ссоры. Война между Англией и Францией, прерывавшаяся время от времени, продолжалась, и Черный Принц, самый известный воин в Европе, превратился в обычного грабителя. В оправдание вторжения Эдуарда во Францию в 1338 г. выдвигались серьезные причины государственного масштаба, но мародерские набеги Черного Принца в Аквитании не находят никаких оправданий. Тем не менее именно с ними связан один блестящий военный эпизод.

В 1355 г. король Эдуард получил от парламента значительные субсидии на возобновление активных боевых действий. Была избрана смелая, амбициозная стратегия. Черный Принц наступает в северном направлении с английских территорий Гаскони и Аквитании к Луаре. Его младший брат Джон Гонт, герцог Ланкастерский, наносит удар из Бретани. Затем обе их армии соединяются для решающих действий. Но все получилось не так, как планировалось, и Черному Принцу пришлось поспешно отступать со своим войском, сократившимся до 4 тысяч человек, из которых почти половину составляли прославленные лучники, под натиском 20-тысячной французской армии. Обстоятельства были столь тяжелы, что он предложил компромисс: ему и его армии будет позволено уйти в Англию. Французы отвергли эти условия, понимая, что глубоко ненавидимый враг оказался в их руках. У Пуатье Принц попал в безвыходное положение. Еще утром в тот день, который оказался для него победным, авангард его армии спешно отступал на юг. Но французский король Иоанн твердо вознамерился отомстить за Креси и одним ударом завершить войну. Принужденный сражаться в неблагоприятных для себя условиях, уставший отряд английских мародеров, долго занимавшихся разбоем и грабежом, занял боевой порядок на позиции, выбранной благодаря счастливому прозрению. Его фланги были прикрыты лесом, и лучники взяли под обстрел единственный возможный проход.

После Креси прошло 10 лет, а французские рыцари и полководцы все еще вспоминали то горькое для них сражение. Им пришлось признать тот факт, что конница не в состоянии преодолеть бурю стрел. Король Эдуард одержал победу с пешей армией. Та сумятица, в которой оказалась французская конница, когда кони гибли или становились неуправляемыми под ударами лучников, означала, что старым формам ведения войны пришел конец. Король Иоанн решил, что все должны идти в наступление пешими, полагаясь на подавляющее численное превосходство. Заслуга Черного Принца в том, что он не собирался довольствоваться уроками прошлого и не готовился к повторению триумфальной битвы десятилетней давности. Он понимал, что огромную армию защищенных тяжелыми доспехами пехотинцев, наступающую на его позицию, остановить будет не так легко, как конницу. Одни только лучники, как бы хороша ни была цель, не в силах спасти его. Нужно попытаться вести сражение маневренно и контратаковать. Придя к такому заключению, он сделал то, что полностью противоречило тогдашним военным постулатам.

Французская знать оставила коней в тылу. Черный Принц посадил в седло всех своих рыцарей. Передовая линия французов уже в самом начале понесла тяжелые потери, приняв на себя удар лучников. Французские рыцари, стесненные своими доспехами, упорно продирались вперед через кусты и виноградники. Многие пали, пораженные стрелами, но одних стрел было недостаточно. И тогда на расстроенные и утомленные движением фланги французов обрушились – как в старину – англичане с копьями и боевыми топорами. В то же время, действуя на удивление синхронно, конные рыцари, обойдя французов с левого фланга, ударили по уже потерявшим порядок наступающим силам. Результат оказался тем же, что и при Креси, – тысячи убитых и полная победа. Но успех англичан в данном случае стал еще большим. Вся французская армия была повержена. Король Иоанн и цвет французской знати попали в плен или полегли в бою. Победители даже не смогли собрать все доставшиеся им трофеи – они и так были обременены добычей, захваченной ранее в четырех провинциях. Черный Принц, «послужной список» которого запятнан многими жестокостями, проявил себя настоящим паладином века, когда, несмотря на усталость и напряжение после ужасной битвы, в лагере стал обращаться с пленным монархом со всей церемонностью, положенной ему по рангу, усадил в свое собственное кресло и лично прислуживал ему, угостив так щедро, как только было возможно. Так благодаря доблести, уму и обходительности Черный Принц Эдуард занял в истории такое почетное место, которое по сей день не может оспорить никто другой.

Короля Иоанна перевезли в Лондон. Как и шотландского короля Давида, его поместили в Тауэр в качестве личного пленника Черного Принца. В мае 1360 г. в Бретиньи был подписан договор. По нему Англия обрела, в дополнение к своим прежним владениям в Гаскони, все земли Генриха II в Аквитании, наследство Эдуарда I (Понтье) и знаменитый город-порт Кале, удерживавшийся ею на протяжении почти двухсот лет. За короля Иоанна назначили выкуп в 3 миллиона золотых крон, равный 500, тысячам фунтов стерлингов. Это в 8 раз превышало ежегодный доход английской короны в мирное время.

При Креси Франция потерпела поражение, когда сидела в седле; при Пуатье она была разбита, когда спешилась. Два этих страшных события глубоко врезались в сознание французов. Французским двором и армией овладело чувство безнадежности и безысходности. Как противостоять такому противнику? Как разбить его? Примерно такое же отчаяние захлестнуло Европу столетием раньше после побед, одержанных вторгшимися с востока монголами. Но, как было мудро замечено, деревья не растут до неба. В течение долгого времени французы избегали сражений; они стали так же осторожны, воюя с Англией короля Эдуарда III, как и в дни Мальборо, когда противостояли Англии королевы Анны. Между тем во Франции появился великий герой в лице Бертрана Дюгеклена, который, подобно Фабию Кунктатору, боровшемуся против Ганнибала, отказываясь от битв и предпринимая осады и внезапные нападения, заставил работать фактор времени на пользу родной стране. Англия, добившаяся полного триумфа, одновременно испытывала невероятное истощение. Стало ясно, что Франция не в силах разгромить английскую армию, но и Англия не в состоянии завоевать Францию. Главная цель Эдуарда III, удостоенного всех военных лавров, оказалась недостижимой.

Годы войны с Францией важны для истории парламента. Нужда в деньгах заставляла корону и чиновников созывать его довольно часто. Это быстро привело к очень важным последствиям. Одна из основных функций представителей графств и городов заключалась в обращении к королю за устранением несправедливостей, как локальных, так и общенациональных, и в привлечении внимания короны и Совета к неотложным делам. Трудности войны вынудили правительство обратить внимание на его петиции, и в годы правления Эдуарда III получила развитие практика подачи коллективных прошений, возникшая еще во времена Эдуарда II. Тот факт, что теперь палата общин подавала петиции формальным образом, как орган, и просила, как, например, в 1327 г., преобразовать свои обращения в парламентские статуты, отличает низшую палату парламента от остальной его части. При Эдуарде I палата общин еще не была важной частью парламента, но при Эдуарде III ее статус стал ясно выраженным, а деятельность – постоянной и жизненно важной для страны. Она имела в своем распоряжении чиновника, составлявшего проекты петиций и при необходимости возражения на ответы короля. Появляется и разделение палат. Лорды стали рассматривать себя не только как естественных советников короны, но и как обладателей права проводить отдельные консультации в рамках парламента. В 1343 г. прелаты и магнаты собрались в Белой палате Вестминстера, а рыцари и горожане встретились в Расписной палате для обсуждения текущих дел. Здесь же, в этом парламенте, впервые появляется фигура спикера. Тогда он еще не был членом палаты, и в течение определенного времени палата общин заявляла свое мнение через назначенную депутацию. Но к концу правления роль спикера была признана всеми, и корона побеспокоилась о том, чтобы назначить на столь важную и видную должность своего человека.

Уступки, сделанные Эдуардом III палате общин, знаменуют решающую стадию развития парламента. Он согласился с тем, чтобы все налоги и сборы вводились только через нее. Он согласился с тем, чтобы проекты коллективных петиций палаты общин рассматривались как предварительная основа для будущих статутов, и ко времени его смерти ведущая роль палаты в области налогов и подаче петиций стала уже общепризнанной. Естественно, палата общин благоговела перед короной. За общинами еще не было долгой традиции власти. Утверждение королевских прерогатив в дни Эдуарда I по-прежнему отдавалось эхом в головах ее членов, и никто даже не предполагал, что палата или парламент в целом может иметь какое-либо право контроля или вмешательства в дела администрации и управления. Их собирали, чтобы скреплять политические договоренности, достигнутые часто с помощью насилия, принимать налоги и озвучивать жалобы и претензии. Но твердое признание парламента как необходимой части аппарата управления и палаты общин как его важнейшей основы – это достижение XIV в.

В Англии неприязненное отношение к агентам папы римского было очень сильным. Вмешательство Рима в английские дела во времена Иоанна, полная покорность Генриха III в отношении церкви, вымогательства папских сборщиков податей, сильное клерикальное влияние при дворе и в Совете – все это содействовало усилению критического отношения и неприязни к английской церкви. Эти настроения достигли кульминации при Эдуарде III. Война с Францией обостряла национальное чувство, отвергавшее влияние внешних институтов, лучшие дни которых к тому же уже уходили в прошлое. Кроме того, слабеющая папская курия оказалась вынуждена покинуть священный Рим – свое традиционное местопребывание, и расположилась теперь на вражеской территории, во французском городе Авиньоне. В эти годы парламент принял статуты, запрещающие обращаться в папскую курию по делам, подсудным королевским судам, и ограничивающие ее право производить назначения в английской церкви. Правда, реализация этих статутов шла осторожно, сообразуясь с требованиями дипломатии, но война оставляла мало денег для Рима, и папские сборщики почти все годы правления Эдуарда III безуспешно разъезжали по стране в поисках золота.

К моменту возобновления в 1369 г. серьезных боевых действий в Аквитании Англия уже была измождена и разочарована. Духовенство требовало освобождения от налогов и, хотя далеко не всегда добивалось этого, щеголяло богатством на фоне общей бедности и экономических неурядиц. Церковники вытесняли знать с общественных должностей, и в парламенте нарастали антиклерикальные настроения. Король был стар и слаб, назревало возрождение баронской власти. Джон Гонт, герцог Ланкастер, поставил перед собой задачу сместить баланс власти в пользу лордов, осуществив тщательно спланированную политическую кампанию против церкви. Неожиданно в его руки попало новое оружие, которое не пришлось далеко искать. В университете Оксфорда, национальном центре теологических изучений, громко зазвучал голос критики в адрес папских притязаний и власти. Аргументы в пользу реформы церкви, выдвинутые видным оксфордским ученым по имени Джон Уиклиф, привлекли всеобщее внимание. Уиклифа возмущала коррумпированность церкви, а в ее горделивой иерархии и в притязаниях на абсолютное господство он видел искажение подлинных принципов христианства. Он провозгласил, что владычество над душами людей никогда не предоставлялось Богом кому-либо из смертных. Король как наместник Бога в мирских делах так же обязан по своей должности урезать материальное богатство церкви, как и церковь обязана направлять и контролировать духовную жизнь короля. Хотя и король, и папа в своих сферах занимают высшее положение, каждый христианин обязан «почитать главным» не кого-то из них, а Бога. Последний призыв адресован Небу, а не Риму.

Доктрины Уиклифа не могли оставаться простыми размышлениями безобидного ученого. Их применение к фактическим отношениям церкви и государства увеличивало и без того немалые противоречия между ними. Новые идеи подразумевали ослабление мирской власти церкви ради ее очищения духовного. Джона Ланкастера интересовало первое, Уиклифа – второе. Церковь была против и первого, и второго. Поначалу каждый из них – и Ланкастер, и Уиклиф – надеялись использовать один другого в собственных целях. В 1377 г. они заключили союз. Джон Гонт занялся формированием нового парламента, а Уиклиф оказал ему моральную поддержку тем, что «бегал от церкви к церкви, проповедуя против злоупотреблений». Но и противостоящие им силы тоже не дремали. Надежды Уиклифа на церковную реформу вскоре сплелись с социальными и политическими убеждениями, а Джон Гонт своим альянсом с революционером-теологом настроил против себя весь епископат. Таким образом, от этого союза пострадали оба. Епископы, признавшие в Уиклифе самого опасного сторонника Ланкастера, предъявили ему обвинение в ереси. Ланкастер, пришедший к собору Святого Павла, чтобы помочь богослову, испытал на себе враждебность лондонской толпы. Неудачный союз развалился, и Уиклиф перестал заниматься высокой политикой.

Именно в этот момент его влияние стало расти. Он решил обратиться к народу. Реформаторское учение Уиклифа привлекло к нему многих молодых студентов и было тем более популярным, что возникло на фоне многочисленных церковных злоупотреблений. Своих сотрудников он организовал в отряды бедных проповедников. Они, подобно Уэсли в XIX веке, распространяли учения о бедности и святости, которым должно соответствовать духовенство, по всей стране. Уиклиф писал трактаты, которые ходили по рукам. В конце концов он со своими студентами сделал огромный шаг, переведя Библию на английский язык.

Дух раннего христианства оживил Англию подобно освежающему и бодрящему ветру после душного дня. Но новые истины, открывшиеся как богатым, так и бедным, глубоко обеспокоили приходящее в упадок общество. В скором времени церковь и государство осознают опасность, исходящую от учения Уиклифа.

Долгое правление подошло к концу. Блеск побед при Креси и Пуатье померк. Воинственный король, которым правили две страсти – власть и слава, который был готов обменять многие из своих прерогатив, тяжкими стараниями добытых его предками, на деньги для продолжения заморских авантюр, состарился и утратил былой авторитет. На закате жизни ему пришлось расплачиваться за громкие успехи предыдущих лет. Он видел, как обширные завоевания, приобретенные им и его сыном во Франции, тают, как снег на Пасху. Несколько захваченных городов – вот и все свидетельства великих и славных побед, еще долго лелеемых в памяти островного народа. Королева Филиппа, его любящая жена, умерла от чумы в 1369 г. Еще до ее смерти король подпал под утешительное действие чар Алисы Перрерс, дамы незнатного происхождения, но обладавшей замечательными способностями и умом и не обремененной ни угрызениями совести, ни благоразумием. Зрелище, которое представлял собой знаменитый король, пораженный в 60 с лишним лет преступной любовью, производило неприятное впечатление на современников. Это была совсем не та романтичная и изысканная любовь, символом которой стало учреждение в 1348 г. Ордена Подвязки.

Алиса не только обогатилась за счет королевских милостей и украсила себя по крайней мере некоторыми из драгоценностей королевы Филиппы, но и с рвением занималась высокой политикой. Она даже садилась вместе с судьями на одну скамью, разбирая дела, в которых была лично заинтересована. Знать и палата общин объединились против нее.

Эдуард, уставший в конце концов от войны, забот и удовольствий, уступил обстоятельствам. Он отпраздновал пятидесятилетний юбилей своего правления. В последнее десятилетие пребывания на троне его репутация была подорвана. Помимо Алисы, он возлагал свои последние надежды на сына Эдуарда, Черного Принца, но этот воин, прославившийся на всю Европу, подорвал свое здоровье на войне. В 1376 г. Черный Принц умер, оставив сына, которому не исполнилось еще и десяти лет, наследником престола. Король Эдуард III в конце концов был вынужден довольствоваться малым. Смертельно больной, он удалился в Шин Лодж, где Алиса ободряла его, строя грандиозные планы охот и турниров, которые ждут его после выздоровления. Но враждебные ей хронисты рассказывают, что, когда король перед смертью впал в оцепенение, она сняла кольца с его пальцев, собрала другое движимое имущество и на некоторое время удалилась из дома. Ёе собственная судьба нам неизвестна, но судя по появлению бывшей фаворитки уже при новом режиме, похоже, ей было что рассказать. Все свидетельствуют, что король умер – увы! – покинутый всеми, и только милосердие местного священника обеспечило ему покровительство и помощь церкви перед уходом в мир иной.

В тот самый день, когда умер Эдуард III, его внука, сына Черного Принца, признали королем по всеобщему согласию. Никаких вопросов о выборе монарха не возникло, и корона Англии перешла к несовершеннолетнему.

Джон Гонт, герцог Ланкастерский, младший брат Черного Принца, дядя короля, стал главой Регентского Совета и управлял страной. Англия еще не оправилась от последствий Черной смерти, но в обществе уже происходили перемены. Боль от утраты близких людей по-прежнему ощущалась, и в то же время заполнялись освободившиеся должности, людям казалось, что возможностей стало больше, а перспективы расширились. Общество оказалось глубоко потрясенным и ослабленным, но зачастую люди ощущали себя способными многого добиться в жизни.

Вера в то, что англичане непобедимы и непревзойденны в войне, что перед их оружием ничто не устоит, глубоко укоренилась в сознании всех слоев. Ликование от побед при Креси и Пуатье длилось дольше, чем огорчение от утраты всех материальных приобретений во Франции. Уверенность англичан в своей способности в любое время одолеть на поле боя шотландцев и французов отстраняла на задний план вопросы об исходе войны. Лишь немногие сознавали тогда разницу в победах на поле боя и прочном закреплении за собой завоеванных территорий. Юный пока еще парламент жаждал войны, однако не задумывался о подготовке к ней и не желал платить за нее. Пока шла война, от короны требовали только блестящих успехов и одновременно ее же осуждали за бремя налогов и то недовольство, которое оно вызывало в стране. Всю Англию охватило чувство победного торжества, контраст которому составляло недовольство перспективой заключения неумолимо приближающегося мира, доставшегося в наследство молодому Ричарду II.

В экономической и социальных сферах назревали большие проблемы. Черная смерть нанесла удар по тем отношениям в обществе, которые уже начали меняться. С того времени, когда корона ввела обычай нанимать солдат за деньги и отказалась от использования феодального ополчения, земельные узы стали ослабевать. Почему рыцарь не может брать пример со своего сеньора? Договоры, по которым мелкий землевладелец брал на себя обязательство служить могущественному соседу, «только не против короля», стали обычным – явлением. Однако вышеупомянутое ограничение не выступать против монарха соблюдалось не всегда. Старые узы взаимной верности исчезли, а вместо них появлялись частные армии – наемные защитники собственности, верные предвестники анархии.

В средневековой Англии процветание хозяев поместий часто основывалось на труде крепостных крестьян, чей статус и обязанности определялись обычаем и охранялись манориальными судами. Вокруг каждого поместья существовала сплоченная самодостаточная община. Хотя в XIII и начале XIV в. движение рабочей силы и товарообмен уже развивались, происходило это развитие относительно медленно, а распад деревенской общины шел постепенно. Теперь настало время, когда старые структуры общественной жизни и труда уже не могли быть сохранены. Черная смерть резко усилила этот естественный процесс. В условиях, когда почти треть населения внезапно вымерла, значительная часть земель перестала обрабатываться. Оставшиеся в живых перенесли свои плуги на более плодородные земли и перегнали свои стада на лучшие луга. Многие землевладельцы отказались от земледелия и, огородив свои, а нередко и захваченные чужие, пастбища, перешли к овцеводству. В это время, когда разбогатеть стало легче, когда цены пошли вверх и прибыли резко возросли, доступных рабочих рук оказалось почти вдвое меньше. Небольшие поместья были заброшены, во многих владениях совсем исчезли крестьяне, работавшие там с незапамятных времен. Спрос на пахарей и работников подскочил, на них началась настоящая охота. Они же, в свою очередь, стремились улучшить свое положение или по крайней мере поддержать уровень жизни при растущих ценах. Поэт Ленгленд интересно описывает их жизнь в поэме «Видение о Петре Пахаре»:

Но их хозяева смотрели на вещи по-другому. Отвергая несостоятельные требования повышения оплаты труда, они возобновляли старинные притязания на принудительный или крепостной труд. Тщательно изучались родословные крестьян, и малейшего повода бывало достаточно для того, чтобы какой-нибудь местный магнат обосновывал свои права на них. Крестьяне, объявленные сервами, то есть крепостными, по крайней мере освобождались от новых притязаний. Утверждение прежней, давно ушедшей в прошлое власти, как бы ни обосновывал ее закон, встречало упорное сопротивление сельского населения. Для защиты своих интересов крестьяне образовывали союзы. Некоторые бежали из поместий, как это делали в 1850-е гг. рабы в южных штатах Америки. Иногда лендлорды в смятении предлагали более мягкие условия исполнения требуемых ими работ или обещали участки для аренды мелким арендаторам. В отдельных поместьях крепостных крестьян массово освобождали, и они постепенно формировали класс свободных арендаторов. Но такое случалось редко. Самым крупным землевладельцем была церковь. Как правило, духовная власть успешно противостояла нападкам этой части своей паствы. Когда лендлорду ничего не оставалось, как сдавать в аренду пустующие участки – например, такое случилось с аббатом Бэттлским в поместье Хаттон, – договор составлялся на самый короткий срок и при первой же возможности переводился на годичную основу. Подобная попытка возрождения обветшалых феодальных требований во Франции в XVIII в. привела к революции.

Смута, охватившая всю Англию, повлияла на повседневную жизнь огромной массы народа и породила ситуацию, подобной которой в нашей истории не наблюдалось затем до индустриальной революции XIX в. В этих условиях парламент, основанный на собственности, мог ясно выразить свое мнение. В Англии, как и во Франции, корона в прошлом неоднократно вмешивались в вопросы регулирования заработной платы на местах, но Статут о рабочих 1351 г. стал первой важной попыткой установить размеры оплаты труда и уровень цен для страны в целом. В сложных условиях, сложившихся после эпидемии чумы, парламент постарался провести эти законы в жизнь в столь полной мере, насколько у него хватило смелости. Для суда над нарушителями назначались специальные «рабочие» судьи, избранные из сельских средних классов и получавшие фиксированную зарплату. В период между 1351 и 1377 гг. они рассмотрели 9 тысяч дел о нарушении контракта. Во многих местах уполномоченные, проявлявшие активность и пристрастность, подверглись нападениям местных жителей. Волнения распространились очень широко.

И все же после отступления чумы выжившие, несомненно, улучшили свое благосостояние. В странах, пораженных голодом, восстаний не бывает. Как говорит Фруассар, «крестьянское восстание было вызвано праздностью и достатком, в которых жил простой народ Англии». Люди имели средства для выражения протеста против несправедливостей, могли заявить свое несогласие с ними.

От Черной смерти жестоко пострадало низшее духовенство, имевшее скромные доходы. Только в Восточной Англии умерло 800 священников. Оставшиеся в живых обнаружили, что их жалованье осталось неизменным по сравнению с высокими ценами, а высшее духовенство совершенно безразлично к этой проблеме церковного пролетариата. Это требовало возмездия. Поместья епископов стали излюбленными целями восставших. На ярмарках, в торговые дни, агитаторы, особенно из числа монахов, собирали толпы слушателей, возбуждая их горячими речами. Ленгленд выразил возмущение этими христианскими общинниками, которое господствовало в правящих кругах:

Многие страстные агитаторы, наиболее известным из которых был Джон Болл, выдвигали весьма губительную доктрину. В стране хватало бывших солдат, оказавшихся без дела после войны, и все они только и умели, что хорошо владеть луком, и знали одно – как убивать знать. Проповеди революционных идей получили широкое распространение, а одна популярная баллада выразила мнение масс в таких словах:

Для XIV в. вопрос был в новинку, да и во все прочие времена он оставался неудобным для знати. Жесткая, закостеневшая от времени социальная структура средневековой Англии содрогнулась до основания.

«Чёрная смерть» (Чума). Художник Арнольд Бёклин.

Такое положение сложилось не только в Англии. И на континенте развернулось радикальное демократическое движение, лозунги которого во многом напоминают лозунги нашего времени. Однако в Англии все это привело к страшному восстанию 1381 г. – внезапному социальному перевороту, распространившемуся весьма широко и проистекавшему в разных частях страны из одних и тех же причин. Это движение стало прямым следствием Черной смерти, что доказано тем фактом, что наибольшей ожесточенности восстание достигало в Кенте и Средней Англии, где уровень смертности был наивысшим, а привычный порядок наиболее распространен. Это был крик боли и гнева, исходивший от поколения, выведенного из состояния покорности переменами в своей судьбе, породившими как новые надежды, так и новые несправедливости.

* * *

Общее брожение продолжалось на протяжении всего лета 1381 г. Оно было организованным: по всем деревням Центральной Англии ходили агенты, связанные с неким «Великим Обществом», будто бы собиравшимся в Лондоне. В мае в Эссексе началось восстание. Поводом послужила попытка собрать подушный налог, введенный годом раньше, причем сделать это более строго и последовательно. Беспокойные элементы в Лондоне тут же отреагировали на это, и на помощь восставшим отправился отряд под командованием некоего Томаса Фарингдона. Мэр, Уолворт, столкнулся с сильной муниципальной оппозицией, симпатизировавшей восставшим и поддерживавшей с ними контакты. В Кенте, после нападения на аббатство Леснес, крестьяне прошествовали через Рочестер и Мейдстоун, сжигая по пути все манориальные и налоговые архивы. В Мейдстоуне они выпустили из епископальной тюрьмы агитатора Джона Болла, и здесь же к ним присоединился опытный военный авантюрист, обладавший задатками лидера, Уот Тайлер.

Королевский Совет был пассивен, не зная, что делать. В начале июня основные силы восставших из Эссекса и Кента двинулись на Лондон. Здесь они нашли поддержку. Торговец рыбой, некий Джон Хорн, предложил им войти в город; олдермен, отвечавший за Лондонский мост, не сделал ничего, чтобы защитить его, и, воспользовавшись предательством, отряд эссекских бунтовщиков проник в город через открытые перед ними ворота Олдгейт. В течение трех дней в Лондоне царила неразбериха. Иностранцев убивали; двух членов Совета, Саймона Сэдбери, архиепископа Кентерберийского и канцлера королевства, и сэра Томаса Хейлза, казначея, вытащили из Тауэра и казнили на Тауэр Хилл; Савойский дворец Джона Ланкастера был сожжен; Ламбет и Саутвок разграблены. Пришло время расплатиться по старым счетам. Томас Фарингдон составил проскрипционный список, и финансист-вымогатель Ричард Лайонс был убит. Все эти события имеют вполне современное звучание. Но вокруг мэра сплотились преданные горожане, и на Смитфилде перед бунтовщиками предстал король. Среди восставших, похоже, никто не ставил под сомнение лояльность монарху. Требования их были разумны, но не связаны между собой. Они просили отменить жестокие статуты, запретить крепостное состояние и разделить церковную собственность. В особенности восставшие настаивали на том, что никто не должен быть крепостным и никто не должен исполнять трудовых повинностей перед сеньором; каждый обязан выплачивать не больше 4 пенсов за акр земли в год, а работа на другого человека возможна только по соглашению. Пока шли переговоры, мэр Уолворт ранил Тайлера, а один из оруженосцев короля убил его. Когда вождь повстанцев на глазах у огромной толпы упал с коня замертво, молодой король не растерялся, а выехал вперед один и воскликнул: «Я буду вашим предводителем. От меня вы получите все, чего хотите. Следуйте за мной…». Но смерть Тайлера стала сигналом к началу реакции. Оставшиеся без руководителя отряды разошлись по домам, и по многим графствам прокатилась волна беззаконий. Власть оправилась от потрясения и начала преследовать крестьян, мстя за унижение.

К этому времени восстание перекинулось на юго-запад. Волнения произошли в Бриджуотере, Винчестере и Солсбери. В Хертфордшире крестьяне поднялись против могущественного, всем ненавистного аббатства Сент-Олбанс и под предводительством Джека Стро выступили на Лондон. Всеобщее восстание охватило Кембриджшир, где оно сопровождалось сожжением документов и нападения; ми на церковные владения. Крестьяне также выступили против аббатства Рэмси в Хантингдоншире, хотя жители самого города Хантингдона закрыли перед ними ворота. В Норфолке и Суффолке, где крестьяне были богаче и более независимыми, чем в других частях страны, сильнее проявилось недовольство обращением в крепостное состояние по закону. Объектом ненависти стало аббатство Бери Сент-Эдмундс; в Линне убили фламанских ремесленников-ткачей. Волны восстания докатились до Йоркшира и Чешира на севере, до Сомерсета и Уилтшира на западе.

Но после смерти Тайлера сопротивление правящих классов приняло организованный характер. Из канцлерского суда были разосланы письма королевским чиновникам с требованием восстановить порядок, а судьи под началом Главного судьи Англии Тресильяна принялись чинить быструю расправу над инсургентами. Король, сопровождавший Тресильяна в его карательных выездных сессиях, требовал соблюдения всех правовых форм при определении наказания повстанцам. Воинственный епископ Деспенсер из Норвича использовал в восточных графствах вооруженную силу для защиты церковной собственности, и в Северном Уолшеме произошло настоящее сражение. Тем не менее реакция, по нынешним меркам, была довольно сдержанной. Зарегистрировано не более полутора сотен казней. Восстановление порядка направлялось законом. Даже в этой яростной классовой схватке ни один человек не был повешен без предания его суду присяжных. В январе 1382 г. король провозгласил предложенную парламентом амнистию. Но собственники одержали победу, и тут же последовали полная отмена всех уступок и решительная попытка возродись неприкосновенность манориальной системы в том виде, в каком она существовала в начале века. Тем не менее еще многие поколения правящих классов жили в страхе перед народным восстанием, а работники продолжали объединяться. Крепостной труд перестал быть основой экономической системы. Правовой аспект крепостничества утратил свою значимость, и после 1349 г. товарообмен развивался ускоренными темпами. Таковы были наиболее долговременные последствия Черной смерти. Восстание, которое историки сравнивают с внезапной вспышкой света, высветившей условия существования средневекового крестьянства, надолго поразило воображение его современников. Оно оставило ощущение горечи у беднейших классов и вызвало яростное сопротивление власти. С тех пор в Англии появилось твердое желание разделить церковную собственность. Распространение движения лоллардов после восстания вызвало враждебность напуганных победителей. На «бедных проповедников» Уиклифа поставили клеймо возбудителей мятежа, и преследование их стало местью пошатнувшейся системы.

В напряженной, гнетущей атмосфере Англии 1380-х гг. широко распространились доктрины Уиклифа. Но, стоя перед лицом социальной революции, английское общество не было склонно проводить церковную реформу. Все доктрины, подрывающие основы власти, подвергались осуждению, и хотя Уиклиф не обвинялся в подстрекательстве и не нес прямой ответственности за бунтарские проповеди, результат, к которому они привели, оказался губительным для его дела. Земельные магнаты дали молчаливое согласие на то, чтобы церковь расправилась с неугодным проповедником. Все было сделано быстро и эффективно. После убийства Сэдбери архиепископом Кентерберийским стал старый противник Уиклифа Кортни. Он обнаружил, что друзья Уиклифа полностью контролируют Оксфорд. Кортни не стал медлить. Учения реформатора были официально осуждены. Епископам предписывалось задерживать всех, не имеющих лицензии проповедников, а сам архиепископ поспешно взялся за укрепление системы церковной дисциплины. Все это, вместе с активной поддержкой государства в трудные дни, в конце концов позволило церкви оправиться от нападок мирян. В 1382 г. Кортни внезапно появился в Оксфорде и созвал конвокации на том месте, где сейчас стоит церковь Христа. От лидеров лоллардов резко потребовали отречься от своих взглядов. Протесты канцлера, напоминавшего о данных Оксфорду привилегиях, были отметены. Последователи Уиклифа попали под суровое осуждение. Они уступили и подчинились давлению.

Уиклиф оказался в одиночестве. Его нападки на церковную доктрину и особенно на церковные привилегии привели к тому, что он потерял поддержку Джона Ланкастера. Народные проповедники Уиклифа и начало чтения Библии не могли привести к созданию сплоченной партии, способной противостоять господствующей в обществе духовной и светской знати. Уиклиф воззвал к совести своего века. Пусть в Англии его голос почти заглушили, его вдохновение затронуло далекую и малоизвестную европейскую страну и затем повлияло на всю Европу. Приехавшие в Оксфорд студенты из Праги увезли с собой в Богемию не только его учение, но и его рукописи. Из всего этого родилось движение, которое пробудило национальное сознание чешского народа и слава вождя которого, Яна Гуса, превзошла славу его учителя.

Своей фронтальной атакой на абсолютную власть церкви над людьми, идеей верховенства индивидуального сознания и вызовом церковной догме Уиклиф навлек на себя всевозможные репрессии. Но его протест привел к первому из оксфордских движений. Дело, проигранное при его жизни, вызвало после его смерти распространение Реформации. Движение лоллардов, то есть сторонников Уиклифа, было загнано в подполье. Церковь, укрепившая свои позиции за счет союза с государством, нагло отбила первый штурм; но ее духовный авторитет потерпел урон от этого конфликта.

Фуллер, писатель XVII в., так сказал о проповедниках Уиклифа: «Эти люди были дозорными, боровшимися с армией врагов, пока Бог не послал им на смену Лютера». В Оксфорде традиции Уиклифа поддерживались до Реформации изучением Библии, а в 1497–1498 гг. ее возродил своими лекциями Колет. В сельской местности на лоллардов смотрели как на антиправительственные элементы, хотя такое понимание не соответствовало учению Уиклифа. Его церковные оппоненты с жаром выдвигали обвинения против странствующих проповедников, и страстные, порой невежественные выпады лоллардов, нередко мирян, давали множество оснований для этого. Наступали суровые времена. При Генрихе V после злосчастного восстания сэра Джона Олдкасла все политические традиции будут попраны. И все же некий жизненно важный элемент сопротивления воинственной церкви сохранился в английском народе. В сердцах англичан прижился принцип, определивший судьбу страны. Крушение Уиклифа было полным, и луч его звезды померк в свете зари Реформации. «Уиклиф, – писал Мильтон, – был человеком, который хотел только… жить в более счастливом веке».

В Англии не было сломлено упорное стремление к свободе, и характер нашего народа являет разительный контраст с бессильной пассивностью французского крестьянства, удерживаемого в покорности войной, голодом и жестоким подавлением Жакерии. «Именно трусость и нехватка мужества и смелости, – писал сэр Джон Фортескью, видный юрист периода правления Генриха VI, – а не бедность, удержали французов от восстания; храбрости, подобной той, что была у англичан, недоставало французам».

* * *

Ричард II взрослел. Его способности преждевременно развились, а чувства обострялись под влиянием того, что он видел и делал. Во время кризиса, когда разразилось крестьянское восстание, на его плечи легла немалая ответственность, а в одном памятном случае Ричард своим личным вмешательством спас ситуацию. Именно королевский двор и королевские судьи сумели восстановить порядок, когда правящий класс потерял самообладание. Тем не менее король согласился на продление опеки. Джон Ланкастер, вице-король Аквитании, покинул Англию, привлеченный выгодными перспективами в Европе, в число его интересов входили и притязания на Кастильское королевство. Вместо себя он оставил сына, Генриха, энергичного и способного юношу, на которого легли ответственность за соблюдение его интересов в Англии и руководство отцовскими поместьями.

Лишь только по достижении двадцати лет Ричард решился на то, чтобы стать полноправным хозяином Совета и в особенности уйти из-под контроля своих дядей. Ни с одним королем прежде не обращались подобным образом. Его деду подчинялись уже с того времени, когда ему исполнилось 18 лет. Ричард в 16 лет играл важные роли. Его двор был глубоко заинтересован в том, чтобы он взял на себя власть. Узкий круг его приближенных составлял мозг правительства. Во главе его стояли канцлер королевства, Майкл де ла Поль, Главный судья Тресильян и архиепископ Йоркский Александр Невилл. Возможно, что руководителем этой группировки был находившийся за их спиной Саймон Берли, наставник и доверенное лицо Ричарда. С королевским двором связала свою судьбу и группа молодых представителей знати. Их возглавлял Роберт де Вере, граф Оксфордский, игравший роль, близкую к роли Гавестона при Эдуарде II, и в одном аспекте предвосхитивший роль Страффорда. Король щедро раздавал милости своим приверженцам, и де Вере в скором времени сделался герцогом Ирландским. Это был явный вызов магнатам Совета. Ирландия была источником людских ресурсов и продовольствия, находившихся вне контроля парламента и знати, которые можно было использовать для господства над Англией.

Засилье приближенных короля и его изнеженных фаворитов, занимавших все важные придворные и правительственные должности, оскорбляло феодальную партию и было противно национальному духу. Как часто случается, повод для наступления оппозиции нашелся в области внешней политики. Отсутствие денег, боязнь просить их, а главное – слабость военного руководства подталкивали двор к проведению мирного курса. Знать объединилась с парламентом в осуждении неспособного руководить военной политикой канцлера Поля. Они порицали также буйный гедонизм двора: «Это скорее рыцари Венеры, чем Беллоны», – раздавались язвительные замечания. Война с Францией необходима – на базе этого лозунга в 1386 г. был сформирован союз против короны. Парламент убедили назначить комиссию из пяти министров и девяти лордов, возглавляли которую бывшие члены регентского совета. Началась чистка государственной службы, которая должна была бы являться источником власти короля, но стала причиной многих ошибок. Интересно отметить, что в это время Джеффри Чосер, его конюший, прославившийся, однако, в другой сфере, лишился двух постов на таможне.

Когда члены комиссии вынудили короля отстранить двух его личных друзей, Ричард в глубоком горе покинул Лондон. В Северном Уэльсе он консультировался с новым герцогом Ирландским, в Йорке – с архиепископом Невиллом, в Ноттингеме – с Главным судьей Тресильяном. Он пытался собрать силы для гражданской войны в том самом месте, где впоследствии Карл I развернет королевский штандарт. Ирландские ополченцы, валлийские копейщики и, самое главное, чеширские лучники из его собственною графства должны были составить королевскую армию. Опираясь на эту силу, Тресильян и четверо других королевских судей объявили, что давление, оказанное на короля лордами-апеллянтами, как их стали называть, и парламентом, противно законам и конституции Англии. За этим решением, которое было невозможно оспорить с точки зрения права, со стороны противников Ричарда последовали решительные меры. Дядя короля, Глостер, вместе с другими вождями баронской олигархии заклеймил Главного судью и тех, кто действовал вместе с ним, включая де Вере и других королевских советников, назвав их предателями страны. Король – ему было тогда всего 20 лет – преувеличил возможности монаршего авторитета. Лорды-апеллянты могли заручиться поддержкой парламента. Они обратились к оружию. Глостер во главе вооруженного отряда подошел к Лондону. Ричарда, прибывшего туда первым, тепло встретил народ. Став под красно-белые цвета, лондонцы проявили преданность ему лично, но они были явно не готовы сражаться с наступающей баронской армией. В Вестминстер-холле предводители оппозиции, лорды Глостер, Арундел и Уорвик, о силе которых красноречиво свидетельствовал тот факт, что за стенами здания оставался их вооруженный эскорт из трех сотен всадников, угрозами заставили короля подчиниться. Единственное, чего ему удалось добиться, – это обеспечить бегство своих сторонников.

Де Вере удалился в Честер и собрал там армию, стремясь отстоять права монарха. С нею в декабре 1387 г. он выступил в направлении Лондона. Однако лорды-апеллянты вместе с сыном Ланкастера Генрихом успели встретить его у Рэдкот Бридж, в Оксфордшире, и нанесли ему тяжелое поражение. Фаворит поспешил укрыться за морем. Теперь король оказался в полной зависимости от группировки лордов, узурпировавшей его права. Внутри нее долго шли споры о том, следует ли избавиться от Ричарда и убить его. Те, кто постарше, выступали за крайние меры; более молодые сдерживали их. Ричарду серьезно угрожали, что его ждет судьба его прадеда, Эдуарда II. Однажды обсуждение было таким жестким, что лишь двое из лордов решились остаться с ним на ужин. Именно молодой и решительный Генрих настойчиво призывал к умеренности, возможно потому, что притязания его отца на трон стали бы неосновательными, если бы на английском престоле Ричарда сменил Глостер.

Так и не сумев объединиться, лорды-апеллянты не стали убивать короля, но в остальном они ни в чем не уступили ему. Они заставили Ричарда пойти на уступки по всем пунктам. Приверженцы короля и лица из его окружения стали жертвами суровой мести. Для придания законности новому режиму был созван парламент. В назначенный день пять лордов-апеллянтов в золотых одеяниях рука об руку вошли в Вестминстер-холл. Началось заседание «Безжалостного парламента». Самыми упорными противниками новых властителей стали королевские судьи во главе с Тресильяном. В Ноттингеме Главный судья уже, провозгласил доктрину монаршего верховенства, с его судами и судьями, властвующими над знатью, контролирующей парламент. На это лордами был дан формальный ответ, суть которого сводилась к тому, что, утверждая факт феодальной власти короля, он также защищал принцип парламентского контроля. Само это событие осталось незамеченным в волнениях тех дней, но породивший его принцип дал о себе знать еще в XVII в.

Главный судья Тресильян и четверо других судей, ответственных за Ноттингемскую декларацию, были казнены в Тайберне. Не пощадили и наставника короля, Берли. Победа старого нобилитета была полной. Уважения удостоилась лишь личность короля, хотя гроза прошла совсем рядом. Вынужденный не только подчиниться, но и смириться со смертью друзей, Ричард совершенно отстранился от дел и предался уединению.

Следует предположить, что происшедшее произвело на него сильное впечатление. Мало кому из смертных судьба посылает подобные испытания. Он много размышлял о своих прошлых прегрешениях и ошибках. В торжествующих лордах ему виделись люди, способные стать тиранами не только над ним самим, но и над всем народом. Теперь планы мщения и восстановления своих королевских прав разрабатывались им с намного большей, чем прежде, изощренностью. На целый год воцарилось зловещее затишье.

* * *

Третьего мая 1389 г. Ричард совершил то, чего никак не ожидали от него его противники. Заняв свое место в Совете, король вежливо осведомился, сколько ему лет. Когда ему ответили, что уже 23 года, он объявил, что уже достиг зрелого возраста и не намерен более подчиняться ограничениям своих прав, с которыми не смирился бы ни один из его подданных. Он будет сам управлять страной; он будет сам выбирать себе советников; он будет настоящим королем. Удар, несомненно, был подготовлен с той жуткой, сверхъестественной ловкостью, которая отмечала многие замыслы Ричарда. Решительные действия тут же принесли успех. Епископ Томас, брат графа Арундела, а позднее архиепископ Кентерберийский, отдал королю по его требованию Большую государственную печать. Епископ Гилберт покинул казначейство, а сочувствовавшие королю Уильям Уайкхэм и Томас Брантингем вернулись на свои посты канцлера и казначея. На судейской скамье появились, в дополнение к уже заседавшим там лордам, назначенцы короля. В письмах короля шерифам объявлялось, что Ричард стал во главе правительства, и эта неожиданная новость была воспринята в обществе с удовлетворением.

Король воспользовался победой, проявив благоразумие и милосердие. В октябре 1389 г. из Испании возвратился Джон Гонт, герцог Ланкастер, и его сын Генрих, один из главных оппозиционеров, получил королевское прощение. Страшная коалиция 1388 г. распалась. Аппарат королевского управления, одержавший верх над группировкой знати, возобновил свою обычную работу, и в последующие восемь лет Ричард царствовал как конституционный монарх, пользующийся поддержкой народа.

Это был век, когда огромные массы населения полностью отстранялись от власти и когда правящие классы, включая новый средний класс, всегда, даже несмотря на самые смертельные распри, объединялись для их подавления. Ричард получил определенную оценку от тех влиятельных общественных элементов, которые свергли его, и его репутация была всем хорошо известна, но их мнение по поводу его характера можно принять лишь с оговорками. То, что он старался ниспровергнуть конституционные права, за которые решительно боролись соревнующиеся группировки, церковь и бароны, отрицать невозможно, но вот делалось ли это ради личного удовлетворения или в надежде исполнить обещание, данное в кризисный момент крестьянского восстания – «Я буду вашим вождем», – этот вопрос отбросить просто так нельзя. Верно то, что одной депутации повстанцев в 1381 г. он раздражительно бросил: «Вы вилланы и вилланами останетесь», добавив, что обещания, данные под принуждением, ничего не значат. Тем не менее несколькими жалованными грамотами он освободил многих крестьян от феодальных уз. Он торжественно пообещал запретить крепостничество и предложил парламенту сделать это. Над королем взяли верх. Он долго помнил оскорбления. Возможно, что свои обязательства Ричард тоже не забывал.

Поражают терпение и ловкость, проявленные Ричардом при осуществлении мести. В течение восьми лет он терпеливо сносил присутствие лордов Арундела и Глостера, уже не являвшихся правителями государства, но все еще занимавших высокие посты. Бывали моменты, когда его гнев все же прорывался. В 1394 г., когда Арундел опоздал на похороны королевы Анны Богемской и вся процессия задержалась, он выхватил у лорда-распорядителя жезл и ударил Арундела, разбив ему в кровь лицо. Священники возмутились тем, что произошло осквернение церкви Вестминстера. Люди вспомнили старое пророчество, гласившее, что Господь не снимет с нации наказание за убийство Томаса Бекета до тех пор, пока в этом священном нефе не прольется кровь. Уже через несколько недель король примирился с Арунделом, и внешне их отношения продолжали оставаться дружественными.

Пока лорды ссорились друг с другом, король постарался укрепиться за счет ирландских ресурсов. В 1394 г. он со всей торжественностью и основательностью, какие требовались в таких случаях, отправился в Ирландию, подготовив для этой цели армию. Она находилась в его полном распоряжении и впоследствии оказалась весьма кстати, когда понадобилось подавить оппозицию в Англии. После возвращения короля его планы по подчинению как баронов, так и парламента своей власти приобрели уже вполне четкие очертания. Для того чтобы сбросить с себя бремя войны, обрекавшее его на зависимость от милости парламента, он пошел на договоренность с Францией. После смерти первой жены, Анны, король женился на Изабелле, дочери французского короля Карла VI, тогда еще ребенке. В результате этого было заключено перемирие или, как бы мы сказали сегодня, пакт о дружбе и ненападении на 30 лет. Одна из секретных статей его гласила, что, если в будущем Ричард столкнется с угрозой, исходящей от его подданных, король Франции окажет ему помощь. Хотя условия мира оставляли желать лучшего, король обеспечил себе крупный выигрыш, так как освобождался от обязательства вести войну, что постоянно ставило его в положение просителя денег перед парламентом. Давление последнего на королевскую власть, проявляющееся то в подталкивании монарха к ее продолжению, то в недовольстве ее результатами, стало настолько тяжелым, что мы становимся свидетелями уникального спектакля: король из династии Плантагенетов, подобно уставшему рабочему мулу, укладывается у обочины и отказывается тащить телегу дальше по столь каменистой дороге. Но проистекало это не из-за недостатка храбрости или ограниченности кругозора. То был необходимый пункт в далеко идущих замыслах короля. Несомненно, он желал обрести абсолютную власть над знатью и парламентом. Намеревался ли Ричард при этом использовать эту власть в интересах низших классов – остается загадкой и одновременно служит источником легенд, долгое время связывавшихся с его именем. Его темперамент, взлеты и падения его настроения, внезапные всплески эмоций, почти сверхчеловеческая точность его расчетов – все это многократно называлось в числе причин его крушения. Но простой народ считал Ричарда своим другом. Люди воображали, будто король, имей он на то власть, освободил бы их от тяжкого угнетения хозяев, и это представление еще долго сохранялось в народной памяти.

* * *

Ирландская экспедиция стала первым шагом к установлению деспотизма; союз с Францией был вторым. Вслед за этим король приступил к формированию сплоченной и преданной ему придворной партии. И Ланкастер, и его сын, и Маубрей, граф Норфолкский, один из бывших лордов-апеллянтов, перешли теперь на его сторону, отчасти по причине лояльности королю, отчасти из-за враждебности к Арунделу и Глостеру. При дворе появились и новые люди. Сэр Джон Буши и сэр Генрих Грин представляли интересы графств и твердо служили короне. Вышедшие из парламента, постоянного арбитра между короной и аристократией, они обеспечили королю то влияние, которое требовалось ему для противостояния этому представительному органу. В январе 1397 г. парламент был созван в Вестминстере. Благодаря умелым и в то же время решительным действиям сторонников короля его члены проявили требуемую от них покорность. Обезопасив себя с этой стороны, Ричард решил наконец нанести удар.

Арундел и Глостер, хотя и несколько отошедшие в тень, должно быть, полагали, что надежно защищены как временем, так и развитием событий, весьма благоприятным для них после 1388 г. С тех пор утекло много воды, и Главный судья Тресильян, наставник короля Берли и другие жертвы лордов-апеллянтов казались тенями полузабытого, далекого прошлого. Вот почему они с таким изумлением обнаружили, что король предпринял наступление против них и ведет его с холодной ненавистью, какая редко встречается у людей. Арундел и несколько его товарищей были объявлены изменниками, заслуживающими отсечения головы. Уорвика сослали на остров Мэн. Глостер, арестованный и отвезенный в Кале, был убит там агентами Ричарда, и это деяние, не прикрытое никакими конституционными нормами, имело плохие для короля последствия. Отныне на Ричарда легло клеймо – как на Иоанна после убийства Артура. В результате активных действий он достиг такой высоты власти, на которую не поднимался прежде ни один король Англии, и при этом гнев его оставался неутоленным.

Парламент созвали лишь для того, чтобы придать всему случившемуся видимость законности. Он оказался подобранным и настроенным таким образом, что не было ничего такого, чего бы он ни сделал для короля. Подобного парламента еще не было. С рвением, граничащим с безрассудством, он приостановил действие почти всех конституционных прав и привилегий, обретенных нацией за предыдущие сто лет. Он вознес монархию на такие вершины власти, которые были недоступны даже Вильгельму Завоевателю. Все, что было завоевано народом в кризисные времена правления Иоанна Безземельного и период упадка королевской власти при Эдуарде II, все, что было уступлено или установлено двумя великими Эдуардами, оказалось отброшенным. А парламент, проделавший свою работу с разрушительной методичностью, закончил тем, что поручил завершение дел заботам комитета из 18 членов. Как только парламент разошелся, Ричард внес в принятые решения такие изменения, которые в огромной степени расширили порученную комитету работу. Если его целью и не было покончить с парламентом совсем, то он надеялся, по крайней мере, низвести его роль до той, которую он играл в начале правления Эдуарда I, когда его справедливо называли «королевским парламентом».

Отношения между сыном Ланкастера, Генрихом, кузеном и ровесником короля, и монархом переросли из драмы в трагедию. Сам Генрих считал, что спас короля от Глостера, Арундела и Уорвика в 1388 г., когда те планировали убить Ричарда. Вероятно, что так оно и было на самом деле. С тех пор он общался с королем дружески и фамильярно, представляя собой новое поколение аристократии в противовес старой знати, которая бросила вызов короне. Оба молодых человека прекрасно ладили; один был королем, другой – сыном Джона Ланкастера, стоявшим вблизи трона и являвшимся наиболее вероятным наследником.

Затем между Генрихом и Томасом Маубреем, графом Норфолкским, произошла ссора. Когда они возвращались однажды из Брентфорда в Лондон, Маубрей высказал тому свои опасения. Король, предположил он, никогда не простит ни Рэдкот Бридж, ни прежнюю партию лордов-апеллянтов, к которой они оба когда-то принадлежали. Они станут следующими жертвами. Генрих обвинил Маубрея в изменнических речах. Парламенту были представлены два противоречащих друг другу сообщения о содержании разговоров Генриха и Маубрея. Каждый из двоих возложил вину на другого. Было решено, что самое верное в этой ситуации – назначить испытание поединком. Это знаменитое событие произошло в сентябре 1398 г. Были составлены списки приглашенных; собрались зрители; участники выехали на поле, но Ричард, к величайшему неудовольствию разношерстной толпы, жаждавшей увидеть интересную забаву, запретил судебный поединок и наказал обоих: Маубрея приговорил к пожизненному изгнанию, а Генриха – к 10-летней ссылке. Оба лорда подчинились королевскому приказу. Маубрей в скором времени умер, а Генрих, неприятно пораженный этой неблагодарностью и несправедливостью, надолго остался во Франции, замышляя, как отомстить Ричарду.

* * *

Последовавший за всем этим год был отмечен неприкрытым деспотизмом, и король, проявлявший такое терпение до завершения мщения, продемонстрировал теперь неугомонность и растерянность, расточительность и непоследовательность во всех делах. В сопровождении преданных чеширских лучников он разъезжал по стране, проводя целые недели в пирах и турнирах, тогда как вся административная работа легла на плечи мелких чиновников Вестминстера или министров, которые чувствовали, что им не доверяют и с ними не консультируются. Сумасбродства короля привели к оскудению финансов, а принудительные займы и постоянно растущие налоги вызывали недовольство купцов и мелкопоместного джентри.

В течение 1398 г. появилось немало людей, осознавших, что рабски покорный парламент за несколько недель приостановил действие множества фундаментальных прав и свобод страны. Прежде эти люди не думали о ссоре с королем. Теперь они поняли, что он явил себя деспотом. Не только старая знать, потерпевшая поражение в ходе предыдущего кризиса, но и все джентри и торговые классы с ужасом взирали на триумф абсолютной власти. Нельзя сказать, что их гнев проистекал из одной только любви к конституционной практике. Они опасались, возможно по причинам, неизвестным нам, что король, ставший теперь полновластным хозяином Англии, будет править без совета с ними, опираясь на покорно подставляемые плечи народных масс. В их памяти еще были свежи ужасные воспоминания о недавнем крестьянском восстании. Общие интересы и настроения объединили все слои общества, стоящие на социальной лестнице выше среднего уровня. «Этот король, – раздавались повсюду голоса, – получив абсолютную власть, натравит на нас чернь!»

В феврале 1399 г. умер Джон Ланкастер, «прославленный временем Ланкастер». Пребывавший в изгнании Генрих унаследовал обширные владения не только в Ланкашире и к северу от него, но и те, которые были разбросаны по всей Англии. Ричард, отчаянно нуждавшийся в деньгах, вопреки данному им обещанию, не смог удержаться от соблазна совершить формально законный захват поместий Ланкастеров. Следуя своим желаниям, Ричард объявил кузена лишенным наследства. Это был опасный вызов всем собственникам. Тотчас после этого, в мае 1399 г., король предпринял запоздалую карательную экспедицию в Ирландию для утверждения там своей верховной власти. Тем самым он не только допустил фатальный просчет в оценке своих сил, но и проглядел то, что уже волновало его страну. Отправившись за море, Ричард оставил дезорганизованную и лишенную военной силы администрацию и настроенное против себя королевство. Об отъезде короля сообщили Генриху. Удобный момент настал, берег был не защищен, и он не стал медлить. В июле Генрих Ланкастерский высадился в Йоркшире, объявив, что вернулся только для того, чтобы востребовать свои законные права на наследство, оставленное его почтенным отцом. К нему незамедлительно присоединились его приверженцы из ланкастерских поместий и все могущественные северные лорды под предводительством графа Нортумберлендского. Весь ход этого восстания в точности повторял события 72-летней давности, когда Изабелла и Мортимер выступили против Эдуарда П. Из Йорка Генрих проследовал через всю страну к Бристолю, повсюду встречая теплый прием. Точно так же, как Изабелла повесила Гуго Деспенсера на зубцах его крепостных стен, так и Генрих Ланкастерский предал смерти королевских министров Уильяма Скроупа, графа Уилтширского, Буши и Грина.

Известия о внезапном появлении Генриха и дальнейшем развитии событий нескоро достигли короля Ричарда, углубившегося в Ирландию. Несмотря на штормовую погоду, он поспешно возвратился в Англию. Высадившись на родном берегу 27 июля 1399 г., король совершил быстрый трехнедельный марш через северный Уэльс, рассчитывая по пути собрать силы. Увиденное убедило его в том, что все кончено. Вся структура его власти, создававшаяся столь терпеливо и осторожно, исчезла словно по волшебству. Валлийцы, вероятно оставшиеся бы с ним, не могли противостоять наступающей мощи всей Англии. В замке Флинт Касл Ричард сдался своему противнику, передав ему все управление страной. В Лондон он въехал уже в качестве пленника. Его поместили в Тауэр. От него добились отречения, после – чего его смерть стала неизбежной. Последний из всех английских королей, чье наследственное право на престол было неоспоримым, навсегда исчез за стенами замка Понтефракт. Генрих, получивший согласие парламента, светских и духовных лордов, взошел на трон под именем Генриха IV. Тем самым он открыл в истории главу, которой суждено было стать роковой для средневековых баронов. Хотя династические права Генриха давали хорошие основания для его избрания монархом, а его личные качества и в еще большей степени способности его сына подкрепляли это решение, более основательному наследственному праву было суждено перейти через дом Мортимера в дом Йорков. Это привело к тому, что на Англию впоследствии обрушилась война Роз.

* * *

Характер Ричарда II и его место в истории остаются загадкой. То, что он обладал самыми высокими способностями, как умственными, так и практическими, – очевидно. То, что он почти с самого детства сталкивался с неисчислимыми трудностями и противозаконными притеснениями, с которыми не раз успешно справлялся, – так же ясно. Возможно, ключом к пониманию этого человека являются те оскорбления и жестокости, которые он претерпел от своего дяди Глостера и высшей знати. Некоторые историки полагают, что в своей борьбе с правящими классами он был готов применять не только парламентские и правовые маневры, но и, возможно, воспользоваться социальными силами, которые на протяжении многих поколений оставались беднейшими. По крайней мере в народе еще долго думали о нем именно так. Несчастные люди, численность которых уже достигла миллиона, смотрели на Ричарда с надеждой, которой впоследствии еще долго суждено было оставаться напрасной. На протяжении всего правления Генриха IV их представление о Ричарде оставалось идеализированным. Его считали – справедливо или нет – мучеником, павшим за дело слабых и бедных. Были приняты специальные статуты, согласно которым даже распространение слухов о том, что он жив, приравнивалось к государственной измене.

Мы, живущие сейчас, не имеем права лишать его этого луча славы, падающего на его беспокойную, тревожную жизнь. Никто, однако, не спорит с тем, что в самих его действиях немыслимые ошибки и невероятная интуиция сменяли друг друга с обескураживающей быстротой. Он был способен на почти нечеловеческое терпение и хитрость, но и одновременно на глупости, избежать которых сумел бы и простак. Ричард II провел четыре смертельных боя с феодальным аристократическим обществом. В 1386 г. его одолели; в 1389 г. он одержал победу; в 1397–1398 гг. он поднялся на небывалую высоту власти; в 1399 г. – был уничтожен.

Теперь полная власть принадлежала королю Генриху IV, и все те, кто рискнул поддержать его при восхождении на трон, объединились теперь для того, чтобы защищать его права и одновременно свои собственные жизни. Противники нового короля имели противоположное мнение, в защиту которого выдвигали серьезные аргументы. Французский двор счел Генриха узурпатором. Его наследственные права на престол не могли быть достаточным основанием не только тогда, пока Ричард, свергнутый король, оставался жив, но даже тогда, когда генеалогическая линия нового монарха была тщательно изучена. Однако кроме наследственного существовали и другие права. Право завоевания, на которое Генрих сначала намеревался опереться, было отклонено им по доброму совету приближенных. Но тот факт, что его провозгласил королем парламент, созванный от имени Ричарда, вместе с почти доказанным правом по рождению позволял создать достаточно прочный фундамент власти, даже несмотря на то, что возникали сомнения в ее законности. Генрих IV имел немало достойных качеств. Все историки сходятся в том, что Генрих был мужественным, способным и от природы милосердным человеком. Начало его правления было отмечено удивительной терпимостью и мягкостью, проявленными им по отношению к побежденной стороне. Он, в наибольшей степени выигравший от переменчивости судьбы, сбросившей с трона Ричарда, оказался наименее предрасположенным к мести его приверженцам. Генрих находился в самой гуще событий предыдущего правления; он лично испытал несправедливость Ричарда; однако он же проявил себя стойким противником суровых репрессий. В час своего восшествия на престол он по-прежнему оставался смелым рыцарем, довольствующимся достигнутыми успехами, противником кровопролития, приверженцем конституционных идей, мечтающим закончить свою жизнь крестоносцем. Но бурная череда суровых событий испортила его добрые наклонности и в конце концов отравила его благородную натуру.

С самого начала Генрих зависел от парламента, влияние которого должно было компенсировать недостаток его прав на трон. Власть его была основана на теории выборного, ограниченного царствования в отличие от абсолютной монархии. Таким образом, обстоятельства его восшествия на трон и характер самого короля позволяют говорить, что Генрих IV был конституционным монархом. При его коронации говорились высокие слова. «Почтенное королевство Англия, наиболее изобильное среди всех богатых королевств мира, – сказал архиепископ Томас Арундел, – было доведено до разрушения советами детей и вдов. Теперь Бог послал мужа, знающего и благоразумного, который будет управлять с Божьей помощью, советуясь с мудрыми старцами королевства».

«Дела королевства возложены на нас», – заявил архиепископ. Генриху предстояло действовать «не по собственной воле, но по общему совету и согласию». В этом виден определенный прогресс парламентской системы. Однако сам парламент не может считаться источником власти и государственной мудрости. Он пока еще не имел надежных принципов устройства: его можно было должным образом сформировать, на него можно было повлиять. Многие из парламентов того периода носят эпитеты: «Хороший парламент», «Безумный парламент», «Безжалостный парламент». Более того, ставки в игре за власть, которые делали представители знати и магнаты, намного превосходили то, чем могли рискнуть обычные люди. Кто мог дать гарантию, что какое-нибудь внезапное предприятие баронов не опрокинет всю структуру государственного управления? При каждой смене власти, сопровождаемой мщением и казнями побежденных, в палате общин возникало все более сильное желание дать этим великим лордам возможность перерезать друг другу глотки, если уж они так к этому расположены. Поэтому палата общин, действуя достаточно энергично, предпочитала полагаться скорее на петиции, чем на резолюции, перекладывая таким образом ответственность за важные решения на более благородный правящий класс.

В поисках большей защиты палата общин обратилась к королю с просьбой не принимать решения по какому-либо вопросу, исходя только из его обсуждения или полагаясь на мнение отдельных заинтересованных членов, но дождаться коллективного решения палаты. Она также настаивала на принятии принципа «жалоба прежде обеспечения» (grievances before supply), и хотя Генрих отказался официально признать эту доктрину, из-за нехватки денег ему пришлось сот гласиться с ней на практике. Таким образом, в течение этого периода власть парламента над финансами значительно усилилась. Палата общин не только обеспечивала поступление денег в казну, голосуя за налоги, но и начала следить за расходованием средств, а также требовать и получать отчеты от высших чиновников государства. Ни один из прежних королей не смирился бы с этим. Они всегда рассматривали такие попытки как дерзкое вмешательство в прерогативы монарха. Эти огромные перемены в государственном устройстве Англии были характерными чертами ланкастерского правления. Они вполне естественно вытекали из потребности, которую испытывала новая династия, стремящаяся закрепить за собой полученный королевский титул путем привлечения на свою сторону общественного мнения и использования конституционной власти. Утратив впоследствии завоеванные позиции, парламент смог подняться на эту высоту только в XVII в.

Но хотя духовные и светские сословия получили возможность не только выбирать правителя, но и определять наследование престола (история тех лет дала немало прецедентов, которые впоследствии тщательно изучались юристами Стюартов), действительную власть парламента того времени не следует преувеличивать. Узурпация Генриха ГУ, воцарение соперничающей династии в лице Эдуарда IV, изгнание Эдуарда V его дядей были актами феодального насилия, даже бунтом, прикрытым декларативными статутами. Парламент не был ни инициатором, ни даже влиятельным участником этих событий, а всего лишь послушным регистратором результатов этой борьбы, проходившей между группировками баронов. Выборы в него не были свободными: «карманные» городки встречались в XV в. столь же часто, сколь и в XVIII в., а парламент являлся всего лишь инструментом в руках баронских партий. Тем не менее парламент объявил своей властью (хотя и по просьбе Генриха), что корона должна перейти к старшему сыну короля, а после него – к его потомку по мужской линии. Таким образом, английский обычай был отвергнут – старшинство по женской линии перестало гарантировать наследование престола. Формально это не было запретом на наследование по женской линии, но на практике этот принцип соблюдался еще долго.

По одному вопросу, наполовину социальному, наполовину религиозному, король и парламент полностью сошлись во мнениях. Выступление лоллардов за очищенную церковь, лишенную всех мирских богатств, не встретило согласия духовенства. Церковнослужители сопротивлялись гневно и энергично. Идеи лоллардов не только прочно засели в головах беднейшей части населения, но и получили поддержку мелкопоместного дворянства по всей стране. По сути, то был вызов в первую очередь церкви, а затем – всем богачам. Теперь лолларды всячески стремились перетянуть на свою строну светский нобилитет, указывая на то, что огромные сокровища церкви могут легко быть пущены на континентальную войну. Но этот призыв не нашел должного отклика. Лорды понимали, что их собственные поместья основаны на том же праве собственности, что и церковные владения. Поэтому, защищая свою собственность, они объединились с духовенством. Против лоллардов были приняты очень строгие законы. Король провозгласил – с полного согласия палаты общин, – что будет всей своей силой искоренять ереси. В 1401 г. был принят ужасный статут, De Heretico Comburendo, по которому упорствующие еретики подлежали сожжению заживо, а решение по этому вопросу принималось единственно церковью, и от шерифов требовалось исполнение его без предоставления права апелляции к короне. Так ортодоксальность и собственность заключили между собою союз и стали двигаться дальше уже вместе.

Между тем в парламенте считали, что главная гарантия безопасности – это полное уничтожение побежденной группировки. В этом органе находились самые упорные противники Ричарда и тех, кто был верен ему. Одной из причин мести являлась трусость членов парламента, стремившегося таким образом обезопасить себя. Может быть, Генрих постарался бы не допустить возмездия, если бы не несколько зловещих событий. Внезапно король и большинство придворных серьезно отравились какой-то пищей. Возникли подозрения, что во всем виноват яд. Валлийцы во главе с Оуэном Глендовером, уже проявлявшие раньше свое недовольство, тут же поддержали сторону Ричарда. При тогдашней медлительности связи одна из противоборствующих сил могла пройти всю страну, тогда как другая едва ли успела бы понять, что происходит. Итак, восставшие начали активные действия. Пять из шести бывших лордов-апеллянтов, остававшихся до той поры в тени, пошли на контакты с друзьями Ричарда II и составили заговор с целью захватить узурпатора в Виндзоре. Оправившись от загадочного недомогания и проделав в одиночку несколько десятков миль по опасным дорогам, Генрих ускользнул из ловушки. Но вооруженные восстания уже охватили несколько районов страны. Они были подавлены с необычной для этого правительства жестокостью. Население зачастую объединялось с правительственными силами. Горожане Сиренчестера обезглавили лорда Ламли и графов Кентского и Солсберийского, причем последний был лоллардом. Заговорщики так и не получили настоящей поддержки. При всем своем миролюбии Генрих не смог смягчить преследования, проводимые теми, кто разделял риск вместе с ним. Через год его популярность была почти уничтожена, так как его сочли проявившим слабость в отношении мятежников, покушавшихся на его жизнь. Однако король, несмотря на то что допустил репрессии, все же был смелее и сильнее тех лиц, которые состояли у него на службе и хотели удержаться у власти при помощи жестокостей.

Скульптуры Ричарда II и его первой жены Анны в их усыпальнице в Вестминстерском аббатстве.

Неудавшееся восстание и гражданская война, чуть было не начавшаяся после падения Ричарда, оказались фатальными для него. Несмотря на то что Ричард II был низвергнут, его особа продолжала считаться священной, и никакие церемониальные и конституционные процедуры, сопровождавшие восхождение на трон Генриха, не могли лишить Ричарда подобающего ему отношения. Пребывая в заточении в замке Понтефракт, он оставался объектом симпатий как своих приверженцев, так и угнетенных масс. Это раздражало и беспокоило партию власти. В феврале 1400 г. было объявлено о смерти Ричарда. Умер ли он от истощения, заморил ли сам себя голодом, как предполагало правительство, или же стал жертвой более прямых методов воздействия – неизвестно. Стены Понтефракта хранят свою тайну. Но по всей Англии распространился слух, что он бежал и, находясь в своем тайном укрытии, дожидается того часа, когда поведет простой народ королевства к счастливой жизни.

Все эти обстоятельства усугубляли положение Генриха Болингброка. Заговоры с целью его убийства следовали один за другим. Валлийцы доставляли королю все больше проблем, отдельные выступления переросли в общенациональную войну. Оуэн Глендовер, замечательный человек, имевший неплохое образование, сопротивлялся англичанам до 1409 г. Все эти годы боевые действия не прекращались. Кроме этого, королю приходилось то и дело воевать с шотландцами. После шести лет всех этих тревог и волнений природное великодушие короля было исчерпано, и он уступил парламенту и своим сторонникам, требовавшим большей жестокости. Возможно, что так и было на самом деле.

Наиболее серьезный конфликт произошел у Генриха с семейством Перси. Эти лорды северного пограничья, старый граф Нортумберлендский и его свирепый сын Хотспур, в течение почти трех лет защищали Англию от шотландцев, не получая почти никакой помощи, и вели боевые действия практически за свой счет. Их же усилиями для короля сохранились важные районы в северном Уэльсе. Больше нести такое тяжелое бремя расходов они уже не могли и потребовали урегулировать вопрос оплаты. Граф Перси представил счет на 60 тысяч фунтов. Король, пребывавший в состоянии прискорбной бедности, смог предложить только 40 тысяч. Эта история имела свою подоплеку. В свое время Перси сыграли немаловажную роль в возведении Генриха на трон. Но зять Хотспура, Эдмунд Мортимер, присоединился к взбунтовавшемуся Глендоверу, и вся семья попала под подозрение. Перси были независимы и могущественны, и столкновение их с королем стало неизбежно. Хотспур поднял знамя мятежа. Но в короткой, ожесточенной битве при Шрусбери, 21 июля 1403 г., Генрих взял верх и убил Хотспура. Старый граф, шедший на помощь сыну, поневоле подчинился королю и тем самым заслужил прощение. Парламент изо всех сил старался снять с него все обвинения в измене и мятеже и признал виновным лишь в злоупотреблениях. Такая снисходительность объяснялась, конечно, необходимостью защищать шотландскую границу и отсутствием других средств для этого. В итоге граф посвятил себя делу, уже ставшему для него привычным. При этом он продолжал возглавлять крупные вооруженные силы, что обеспечивало ему главенствующее положение на северном пограничье.

Но через два года, не сумев простить смерть сына, он снова поднял мятеж. На этот раз заговор получился широким. В числе его главных участников мы видим архиепископа Йоркского Скроупа и графа Ноттингемского, Томаса Маубрея. Программой мятежников была реформа управления, они не стремились удовлетворить личные притязания. Снова Генрих отправился на север и снова успех сопутствовал ему. Граф Нортумберленд был изгнан за границу, где еще несколько лет оставался, угрожая королю. Скроуп и Маубрей попали в руки сторонников Генриха, и тот, несмотря на призывы архиепископа Кентерберийского, позволил отрубить им головы после поспешно проведенного суда. Казнь Скроупа потрясла страну, и многие сравнивали ее с убийством Томаса Бекета. В это же время пошатнулось здоровье короля. Говорили, что его поразила проказа, и это несчастье приписывали гневу Всевышнего. Однако слухи все же оказались неверны. У короля обнаружились неприятное заболевание кожи и сердечная слабость, сопровождавшаяся обмороками и трансами. Физически он был сломлен. Отныне его правление стало борьбой со смертью.

Все же Генриху еще удалось отпраздновать победу в войне с валлийцами, в результате которой Оуэн Глендовер был принужден уйти далеко в горы. Но парламент в полной мере воспользовался трудной для короля ситуацией. Спасение виделось Генриху только в капитуляции перед ним. Он уступил общинам свою ношу со всем конституционным почтением, подобно современному правителю. Натиск парламента был силен, а его требования во многом дерзки до наглости. Иностранцы, не исключая и двух дочерей королевы, подлежали изгнанию. В назначаемый королем Совет включили лидеров парламента. Правительство обязали отчитываться перед парламентом во всех своих расходах. Даже личный двор короля испытал на себе его давление. Новый Совет потребовал еще большей власти. Король дал обещание править только с его одобрения. Благодаря всем этим уступкам Генрих превратился в наименее влиятельного из королей. Но зато он передал другим невыносимое бремя власти. Теперь всю ответственность предстояло нести парламенту и Совету, и на них же падал позор за совершенные преступления. Они оказались недостойны столь высокого доверия.

* * *

В это время на сцене появляется новая фигура. Старший сын Генриха IV, принц Уэльский, уже продемонстрировал свои необычайные способности. Это он возглавлял наступление на Хотспура при Шрусбери и добился успеха в Уэльсе. Однако только после решающей победы над Глендовером принц Генрих смог обратиться к большой политике. По мере ухудшения здоровья отца он все более приобщался к государственным делам, принимая на себя все новые обязанности и стремясь к увеличению своих полномочий. Под нажимом со стороны своих приверженцев, прежде всего родственников, трех двоюродных братьев Бофор, настаивавших на том, чтобы он взял бразды управления страной из слабеющих рук немощного короля, принц потребовал, чтобы король отрекся от престола в его пользу. Но Генрих Болингброк, несмотря на то что находился в состоянии старческой слабости, с негодованием отверг это предложение. В 1411 г. в Вестминстере между отцом и сыном произошла серьезная стычка. Неизвестно, были ли сторонники короля многочисленнее или решительнее, но принца вынудили в замешательстве удалиться. После этого он потерял председательство в Совете, а его приверженцы лишились своих постов. Ему ничего не оставалось, как затаиться. Противники принца обвиняли его в том, что он якобы присвоил деньги, предназначенные для выплаты гарнизону Кале. Генрих решительно возражал и тем самым очистил себя от подозрений. Нет никаких сомнений в том, что умирающий король из последних сил цеплялся за власть. Еще несколько месяцев трон продолжал занимать дряхлый старик, уже не способный править. В 1412 г., когда король уже не мог больше ходить и едва держался в седле, Совет с трудом отговорил его от попытки возглавить войска в Аквитании. Он кое-как протянул зиму, мечтая о крестовом походе, созвал в феврале парламент, но уже не смог работать с ним. В марте, когда король молился в Вестминстерском аббатстве, с ним случился удар и он лишился чувств. Генрих пришел в себя только 20 марта 1413 г., но лишь для того, чтобы умереть в Иерусалимской палате.

Таким образом, жизнь и правление короля Генриха IV демонстрируют нам пример тщетных амбиций и горькой цены, которой оплачивается успех. Ему было за что мстить и что отстаивать. Поначалу Генрих Болингброк едва смел думать о короне, но в конце концов поставил на кон все, чтобы получить ее. Овладев ею, он обнаружил, что это не так уж и приятно. Не только физически, но и морально он согнулся под ее тяжестью. Годы триумфа были также годами скорби и вынужденной осмотрительности. Но никто не может сказать, что за его поступками не стояли благоразумие и справедливость или что вся страна не приняла его. После его смерти новая личность, уже совсем иного исторического масштаба, давно жаждущая власти, без всяких споров взошла на трон Англии. Очень скоро новый король стал сувереном почти всего западного христианского мира.

Отблеск величия пал на мрачную, беспокойную историю средневековой Англии, когда Генрих V стал королем. Заняв трон в 26 лет, он был уверен в своих правах на него, в отличие от своего отца, который никогда не испытывал подобного чувства. Юность он провел в походах и Совете; во время болезни отца в течение пяти-шести лет Генрих с перерывами управлял страной. Романтическим историям о его бурной юности и внезапном обращении к серьезности и добродетели, когда на него пала высочайшая ответственность, не следует придавать слишком большого значения. Вполне вероятно, что «он был в юности прилежным последователем праздных утех, весьма расположенным к музыке и воспламененным факелом Венеры». Но если он в свое время и уступал неистовым кипениям страсти, это было не больше чем просто приятное развлечение, потому что с детства Генрих был вынужден постоянно решать серьезные вопросы.

В волнующейся стране, король которой был тяжело болен, с противостоящими друг другу группировками и значительными социальными и моральными неустройствами, все население в какое-то время обратило взор на него, и последующие поколения почти не сомневались в том, что в соответствии с понятиями своего времени Генрих полностью, даже внешне удовлетворял предъявляемым монарху требованиям. У него было овальное лицо, с длинным, прямым носом, румяными щеками, темными гладкими волосами и живыми глазами, мягкими, как у голубя в минуты покоя, но грозными, как у льва при гневе; сильная, подвижная, стройная и одновременно крепко сложенная фигура. Он обладал твердым, рыцарственным, справедливым характером. Генрих пришел к власти в тот момент, когда Англия уже устала от раздоров и ссор и желала единства и славы. Он отвлек нацию от внутренних несогласий и распрей, обратив ее силы на заморские завоевания. У него была мечта, которая, возможно, могла осуществиться, – стать во главе всей Западной Европы и направить ее силы на новый крестовый поход. И парламент, и Совет внезапно проявили готовность воевать с Францией. Как было заведено в тогдашней Англии, все это подавалось под соусом из фраз противоположного смысла. Лорды хорошо знали, «что король не предпримет ничего, что не вело бы к восславлению Господа, и станет избегать пролития христианской крови; если он отправится на войну, то ради восстановления своих прав, но не по собственному желанию». Заседание парламента 1414 г. началось, с проповеди епископа Бофора на тему «Борись за правду до смерти», завершившейся словами «Пока есть у нас время, давайте же делать добро всем людям». Понятно, что все это должно было означать скорейшее вторжение во Францию.

Вследствие этого палата общин проявила либерализм в отношении денежного обеспечения кампании. Король, в свою очередь, провозгласил, что ни один закон не будет принят без согласия представителей сословий. Волна примирения прокатилась по стране. Генрих объявил всеобщее прощение. Он стремился успокоить всех и забыть прошлые обиды. Он вступил в переговоры с шотландцами по вопросу об освобождении сына Хотспура и восстановил его в правах графа Нортумберлендского. Он перевез тело, или то, что считалось таковым, Ричарда II в Лондон и перезахоронил его в Вестминстерском аббатстве со всеми подобающими покойному королю почестями. Заговор, устроенный против него накануне отъезда на войну, был раскрыт и легко подавлен небольшими силами. Отметим, что среди пощаженных королем был и его кузен, юный Эдмунд Марч, граф Приграничья, которого называли в числе претендентов на корону. Впоследствии эта семья еще доставила немало неприятностей Англии.

На протяжении всего 1414 г. Генрих всецело отдал себя делу подготовки к войне на суше и на море. Он реорганизовал флот. Вместо того чтобы, как делалось раньше, забирать и вооружать частные суда, король, подобно Альфреду Великому, построил немало кораблей для военно-морского флота Англии. В его распоряжении оказалось по меньшей мере шесть «больших кораблей» и еще около пятнадцати сотен судов сопровождения меньших размеров. Экспедиционная армия набиралась и обучалась с особой тщательностью. Несмотря на общую склонность воевать в пешем строю, что объяснялось имевшейся шеститысячной армией лучников, составлявших основу сухопутных сил, под началом короля числились две с половиной тысячи конных рыцарей, каждого из которых сопровождали два-три оруженосца или слуги.

В 1407 г. по наущению герцога Бургундского был убит Людовик, герцог Орлеанский, определявший баланс сил при дворе слабоумного французского короля Карла VI. Вражда между двумя группировками, разделявшими Францию, стала перерастать в жестокую и смертельную распрю. Покойный король Англии имел определенные обязательства перед герцогом Бургундским: именно благодаря последнему в завершающие годы правления Генриха IV внешняя угроза стала не столь грозной. При восшествии на трон Генриха V орлеанисты добились усиления своего влияния во Франции и развернули знамя борьбы против герцога Бургундского. Естественно, Генрих заключил союз с более слабой партией, бургундцами, которые, находясь в горьком положении, уже были готовы признать его королем Франции. Когда он бросил английскую мощь через пролив, как бы продолжая затянувшуюся историческую месть за экспедицию герцога Вильгельма, то мог рассчитывать на поддержку немалой части того, что является сейчас французским народом. Примерно десятитысячная английская армия отплыла во Францию 11 августа 1415 г. на небольших судах и, почти не встречая сопротивления, высадилась в устье Сены. К середине сентября после недолгой осады пал город Арфлёр. Доказав еще раз свою доблесть в бою, Генрих предложил дофину покончить с войной одним сражением. Вызов был отклонен. Тем временем тяготы осады и болезни, неизменные спутники средневековых армий, уже сказались на английской экспедиции самым печальным образом. Франция же успела собрать значительные силы к будущему сражению. Пятого октября военный совет предложил переправиться назад в Англию.

Но король, оставив в Арфлёре гарнизон и отослав на родину несколько тысяч больных и раненых, решил – с тысячью рыцарей и четырьмя тысячами лучников – совершить стомильный марш по французскому побережью к своей крепости в Кале, где его должны были ожидать корабли. Обстоятельства принятия этого решения показывают, что Генрих надеялся вовлечь противника в сражение. В этом ему не откажешь. Двигаясь через Фекан и Дьепп, он планировал пересечь Сомму в том самом месте, в районе Бланштака, которое проходил его прадед перед Креси. Получив ложную информацию о том, что проход блокирован, Генрих направился к Аббевиллю, но мост там оказался разрушенным. Вынужденный поднятья вверх по Сомме к Амьену, он переправился через реку лишь у Бетанкура. Все эти названия хорошо известны нашему поколению. Двадцатого октября король стал лагерем около Перонны. Теперь он значительно углубился в территорию Франции. Настала пора дофину предложить Генриху сделать выбор в пользу благородного рыцарского сражения. Прибывшие в английский лагерь французские герольды любезно осведомились – чтобы не доставить никому неудобства, – каким маршрутом намерены проследовать Его Величество. «Наша дорога лежит прямо к Кале», – последовал ответ Генриха. Нельзя сказать, что он сообщил им очень много, так как у него не было иного выбора. Французская армия, совершив обходной маневр, уже отступила перед его авангардом за реку Канш. Генрих, двигаясь через Альбер, Фреван и Бланжи, узнал, что противник ожидает его с превосходящими силами. Ему нужно было либо пробиваться с боем, либо погибнуть, либо сдаться. Когда один из его офицеров, сэр Уолтер Хангерфорд, с прискорбием заметил, что их слишком мало, король укоризненно ответил ему: «Разве не хочешь ты, чтобы Господь с этими немногими попрал гордость Франции?» Король и его «немногие» остановились на ночь в деревне Мезонсель, сохраняя полную тишину и поддерживая строжайшую дисциплину. Штаб французов расположился в Азенкуре, и, как рассказывают хронисты, они пребывали в веселом настроении и играли в кости на будущих пленников.

Английская победа при Креси была достигнута, когда англичане оборонялись против численно превосходящего врага. При Пуатье они нанесли французам контрудар. Азенкур стоит в ряду героических битв как самое выдающееся из сухопутных сражений, которое когда-либо выигрывала Англия. Атака была неистовой. Французы, численность которых оценивается примерно в 20 тысяч человек, расположились тремя линиями, часть их осталась в седле. С вполне оправданной уверенностью они ожидали наступления противника, почти втрое уступающего им численностью, который здесь, вдали от родины и за много переходов от моря, должен был или победить, или умереть. Верхом на небольшом сером коне, с богато украшенной короной на шлеме, в королевской мантии с леопардами и лилиями, король выстроил свои силы в боевой порядок. Лучники расположились шестью клинообразными формированиями, каждое из которых поддерживала группа тяжеловооруженных всадников. В последний момент Генрих попытался избежать сражения, обещавшего быть весьма жестоким. Герольды сновали между двумя армиями. Генрих предложил отдать французам Арфлёр и всех пленников в обмен на возможность пройти к Кале со всем войском. Французский монарх ответил, что английский король должен отказаться от короны Франции. После этого Генрих решился сражаться до конца. Вся французская армия во главе с королем спешилась и отправила лошадей в тыл. В начале двенадцатого 25 октября 1415 г., в день Святого Криспина, король отдал приказ: «Во имя Господа Всемогущего и святого Георгия, вперед знамя, и да придет святой Георгий в этот день нам на помощь!». Лучники поцеловали землю в знак смирения перед Богом и, прокричав громко «Ура! Ура! Святой Георгий и добрая Англия!», выступили вперед. Когда от огромной вражеской массы их отделяло уже не более трех сотен метров, они воткнули свои колья и расчехлили стрелы.

Как и в других битвах, французы и на этот раз чересчур сгрудились. Они стояли тремя плотными рядами, и ни их лучники, ни артиллерия не могли вести эффективный огонь. Попав под град стрел, они, в свою очередь, двинулись вперед по склону, с трудом преодолевая распаханное поле, успевшее превратиться в болото. Тем не менее они были уверены в себе и в своей способности расстроить боевой порядок противника. И снова лучники опередили их в этом: всадники и пешие падали, пораженные стрелами; землю устилали убитые и раненые, по которым смело шли новые шеренги, но все было тщетно. Ь этот великий миг лучники отбросили луки и, обнажив мечи, напали на беспорядочно наступавшие толпы. Затем вторая линия французов во главе с герцогом Алансонским выдвинулась из глубины, и завязалось упорное рукопашное сражение, в котором герцог скрестил мечи с Хамфри Глостерским. Французский король поспешил на помощь брату и, получив чудовищный удар, был повержен на землю, но Алансон все же погиб, а вторая линия французов оказалась разбитой английскими рыцарями и йоменами. Она отпрянула, подобно первой, оставив на поле огромное число пленных, большая часть которых была ранена.

После этого произошел ужасный эпизод. Третья линия французов, еще не понесшая потерь, заполнила весь фронт, а англичане уже утратили боевой порядок. В этот момент сопровождавшие французскую армию обозники и находившиеся неподалеку крестьяне устремились в английский лагерь, предав его разграблению. Украденными, в числе прочего, оказались королевская корона, гардероб Генриха и Большая государственная печать. Король, полагая, что подвергся нападению с тыла, в то время как его основные силы сражались на передней линии, отдал страшный приказ перебить пленных. Так погиб цвет французской знати, многие из представителей которой сдались в надежде получить свободу за выкуп. Пощадили только наизнатнейших. То, что это было сделано в порыве отчаяния, дает некоторое основание для оправдания подобной жестокости. Однако эта мера не была настолько необходимой, как могло показаться сначала королю. Тревога в тылу скоро улеглась, но тем не менее еще до того, как наступило спокойствие, резня почти закончилась. Третья линия французов покинула поле боя, так и не попытавшись всерьез возобновить сражение. Генрих, объявивший на рассвете: «За меня Англия платить выкуп не будет», увидел теперь, что дорога на Кале открыта. Но произошло и нечто гораздо более значительное: король в одной решительной битве, при неблагоприятных обстоятельствах, когда соотношение сил было большим, чем три к одному, уничтожил французское рыцарство. За два или три часа он растоптал не только тела поверженных, но и волю французской знати.

Узнав название ближайшего замка и приказав именовать сражение «битвой при Азенкуре», Генрих направился в Кале, не имея продовольствия. Французы, все еще располагавшие превосходящими силами, не досаждали ему. Через пять месяцев после отплытия из Англии он возвратился в Лондон. Король сокрушил на глазах у всей Европы мощь Франции и совершил военный подвиг, который и по сей день остается непревзойденным. Он с триумфом проехал по улицам столицы, продемонстрировав ликующему народу трофеи и пленников. Сам он был в простом платье и отказался показать свой «покореженный шлем и погнутый меч» восхищенной толпе, «чтобы люди не забыли, что этой славой они обязаны только Богу». Победа при Азенкуре превратила его в самую влиятельную фигуру в Европе.

Когда в 1416 г. император Священной Римской империи Сигизмунд посетил Лондон, пытаясь добиться мира, он признал Генриха королем Франции. Но затем последовало множество долгих и дорогостоящих кампаний и осад, исчерпавших финансовые ресурсы Англии и постепенно охладивших воинственный пыл англичан. В 1417 г. за пролив отправилась еще более крупная экспедиция, чем два года назад. После долгой и тяжелой осады был взят Кан, а в последующие годы и все остальные французские крепости в Нормандии одна за другой перешли под контроль англичан. Поле ужасной и отвратительной бойни в Париже, устроенной бургундцами в 1419 г., сторонники дофина убили в Монтеро герцога Бургундского и тем самым способствовали упрочению союза Бургундии с Англией. Орлеанистская Франция не только проиграла битву при Азенкуре, но и потерпела полное поражение в войне. В мае 1420 г., подписав договор в Труа, Карл VI признал Генриха наследником французского престола после своей смерти и регентом при жизни. Английский король обязался управлять с помощью Совета из французов и сохранить все древние обычаи. Нормандия переходила под его полный суверенитет, но по его восшествии на французский престол должна была воссоединиться с Францией. Ему был присвоен титул «Короля Англии и Наследника Франции». Для закрепления этих славных достижений он женился на дочери Карла Екатерине, миловидной принцессе, родившей ему сына, которому суждено было долго управлять своими владениями в тяжелый для англичан период.

«Положение, которое занимал Генрих V, – пишет немецкий историк Ранке, – было совершенно необычайным. Двум огромным королевствам, каждое из которых рано или поздно начало бы претендовать на господство в мире, предстояло (без их слияния в одно) оставаться едиными на вечные времена не только во время правления его самого, но и его преемников… Бургундия была связана с ним узами крови и враждебностью к общему противнику». Английский король склонил королеву Иоанну Неапольскую к тому, чтобы она приняла его старшего брата в качестве своего сына и наследника. Король Кастильский и наследник Португалии были отпрысками сестер его отца. Вскоре после его смерти младший из его братьев, Хамфри Глостерский, женился на Жаклине Геннегау, владевшей многими землями. «Династии Южной и Западной Европы сходились к дому Ланкастеров, глава которого, таким образом, был как бы и главой их всех». Казалось, требовался только еще один крестовый поход, общее святое деяние, направленное против растущей мощи оттоманов, чтобы скрепить те узы, которые, хотя бы временно, объединили всю Европу под властью английского короля. Возобновление соперничества между Англией и Францией отвлекало огромные силы, которые могли бы быть использованы христианством для противостояния турецкой угрозе.

Англия еще никогда не предъявляла таких притязаний на господство в Европе. Генрих V не был феодальным правителем старого типа, который ради своих классовых интересов не считался с социальными и территориальными барьерами. В своих воззрениях он полностью оставался на национальных позициях: он был первым королем, обратившимся в своих письмах и посланиях домой к английскому языку; его триумфальные победы были добыты английскими войсками; его политика находила поддержку у парламента, имевшего основания претендовать на выражение мнения английского народа. Именно союз мелкопоместного дворянства и поднимающегося городского среднего класса придал в тот ранний период английскому парламенту такой характер и отвел ему такую роль, которых не знали – ни тогда, ни в будущем – ни Генеральные Штаты Франции, ни кортесы Кастилии. Генрих, а вместе с ним и вся страна, стоял на вершине мира. Сам он был наделен высочайшими качествами зрелого человека. «Ни один из когда-либо правивших монархов, – говорит Стаббс, – не удостаивался таких похвал от современных ему авторов. Он был религиозен, чист в жизни, умерен, великодушен, заботлив и при этом великолепен, милосерден, правдив и честен, сдержан в речи, осторожен в совете, благоразумен в суждениях, скромен в одежде, благороден в поступках, блестящий солдат, здравомыслящий дипломат, способный организатор, объединивший все имеющиеся в его распоряжении силы; он восстановил английский военный флот, он заложил основы нашего военного, международного и морского права. Это настоящий англичанин, обладающий всем величием своих предков Плантагенетов и не подверженный их разительным порокам».

Несмотря на то что в отдельных случаях он был способен проявить жестокость, хронисты предпочитали говорить о его великодушии и о том, что он взял себе за правило уважительно относиться к людям. В государственных делах он не опускался до уклончивых или загадочных ответов. «Это невозможно» или «Это нужно сделать» – вот характерные для него решения. Ни одного другого короля не любили подданные так, как его. В годы его правления английская армия добилась такого высокого положения, равного которому не видели последующие века.

Но за славу, как всегда, пришлось дорого заплатить. Внушительная империя Генриха V была искусственна и фальшива. Там, где потерпел неудачу Генрих II, его преемник тоже не смог победить. Возродив притязания англичан на Францию, он положил начало величайшей трагедии нашей средневековой истории. Азенкур был блистательной победой, но бесплодные, бесполезные кампании, последовавшие за ним, обесценили его моральное и военное значение, а следующий век, несчастливый и горький, бросил черную тень на героический триумф Генриха.

Благополучная жизнь Англии тех лет имела и свою печальную изнанку. Объединив страну против Франции, Генрих V настроил ее также против лоллардов. Лолларды, как мы сейчас понимаем, не только считались еретиками, но и были своего рода христианскими коммунистами. Их вождем стал в то время сэр Джон Олдкасл, известный воин. Они угрожали ни более ни менее как революцией в области веры и собственности. И именно на них обратилась вся ненависть того благочестивого века, принимавшего на веру все высказывания лоллардов. Их заявления о том, что гостия, поднимаемая на службе, всего лишь безжизненная вещь, «менее живая, чем жаба или паук», казались несказанно ужасными. Разжигала враждебность и их политика ограбления церкви. Смягчить всеобщий гнев не могла даже приверженность этих мучеников своим идеям и убеждениям. Уже в 1410 г. произошла страшная сцена, свидетелем которой стал Генрих, тогда принц Уэльский, присутствовавший при казни некоего Джона Бедби, портного из Вурстершира. Генрих предложил ему полное прощение, если он отречется от своих взглядов. Бедби отказался. Хворост подожгли, но жалобные стоны жертвы подали принцу надежду, что несчастного еще можно обратить к истине. Он приказал потушить огонь и снова попытался уговорить Бедби, обещая ему жизнь, свободу и даже деньги, если тот отступится от заблуждений. Но портной с неодолимой стойкостью призвал палачей делать свое дело и был сожжен на глазах у зрителей, дивившихся как милосердию Генриха, так и твердости религиозных принципов казненного. Джон Олдкасл, который после неудачной попытки восстания в 1414 г. бежал в горы Херефордшира, был в конце концов схвачен и также предан смерти. Все эти ужасы наводили страх на тот далекий век, и Генрих, будучи королем мира, оставался при этом одним из его рабов. Ничуть не преуменьшая личную доблесть и благородство короля, мы все же отметим, что гонения на лоллардов наносят вред его репутации.

Судьба, одарившая короля всем, о чем только можно мечтать, не стала рисковать и не позволила своему любимцу жить долго. В августе 1422 г., находясь на вершине власти и успеха, он умер от какой-то болезни, которой заразился в полевых условиях. Возможно, это была дизентерия, неподвластная медицине тех времен. Получив причащение и выслушав покаянные псалмы, Генрих сказал: «Господи, ты знаешь, что моим желанием было и есть освятить стены Иерусалима». То были его последние слова. Он умер, не завершив свои труды. После него страна снова была обречена на убийственную династическую войну с Францией Он стал инструментом религиозного и общественного преследования лоллардов. Возможно, если бы Генрих V прожил больше, его власть и могущество превратились бы в слуг его добродетелей и породили гармонию и терпимость в обществе, которые столь часто и тщетно ищет человечество. Но смерть своей косой перечеркнула все эти надежды. Блистательный король, скошенный ею столь преждевременно, сошел в могилу, оплакиваемый народом, и корона перешла его сыну, девятимесячному ребенку.

Королем Англии стал ребенок, а через два месяца после смерти Карла VI он без каких-либо осложнений был провозглашен и королем Франции. Его дяди, Бедфорд и Глостер, стали протекторами и вместе с Советом, состоявшим из глав самых влиятельных семей, попытались продолжить дело Генриха V. К сыну героя относились с особой почтительностью, а на его колыбели играли лучи славы Азенкура. Няни, учителя и опекуны, тщательно отобранные для того, чтобы дать королю образование и заботиться о его благополучии, имели полномочия применять «разумное наказание», если таковое требовалось. Но нужды в суровых мерах не возникало, потому что ребенок отличался мягкостью, честностью, добродетельностью и сострадательностью. Его благочестие не знало границ и вместе с охотой и пристрастием к литературе служило поддержкой и утешением на протяжении его долгой и бесславной жизни. От отца он унаследовал физическую, слабость, свойственную представителям дома Ланкастеров, а от матери – умственную немощь, отличавшую ее отца Карла VI. Нестойкий как умом, так и телом, неблагоразумный и нетвердый в суждениях, сверх всякой меры расточительный, когда дело касалось его друзей, нерасчетливый по отношению к врагам, столь мягкосердечный, что, как говорили, был даже готов позволить жить убийцам и ворам, он, однако же, оказался вынужденным нести бремя бесчисленных политических казней. Перелетающий, подобно волану, от одной группировки к другой; наблюдающий с высоты трона, как беспомощная марионетка, за постепенным закатом английского общества и английской мощи; недоуменно болтающийся в арьергарде великих сражений и трижды плененный на поле боя; то с помпой шествующий перед парламентом, армией и народом, то проводимый по улицам в качестве пленника под насмешки толпы; то скрывающийся, гонимый, голодный, бесприютный беглец; страдающий полным или частичным идиотизмом, время от времени совершенно не осознающий себя, он за почти пятидесяти лет в полной мере претерпел все беды и испытания, какие могут выпасть на долю человека, пока рука убийцы не отправила его в иной мир, который, как он был уверен, будет лучше того, что он знал. Тем не менее при всей его слабости как государя, при всех неудачах и несчастьях, которые выпали на долю Англии в период его правления, английский народ признал доброту его сердца и по справедливости приписал ему качество святости. Народ Англии так и не утратил любви и сочувствия к нему, и во многих частях страны, где бы ни защищали династию Ланкастеров, Генриха VI почитали как святого и мученика.

Ко времени смерти великого короля английские армии во Франции занимали весьма прочное положение. Брат умершего Генриха, Джон, герцог Бедфордский, отправившийся во Францию в качестве регента и главнокомандующего, оказался человеком, наделенным отменными военными способностями. Союз с Бургундией, обеспечивший англичанам верность Парижа, был сохранен. Однако смерть в октябре 1422 г. французского короля, подписавшего договор в Труа и признавшего малолетнего сына Генриха своим преемником на французском троне, поставила английские войска перед серьезным вызовом. Южнее Луары, за исключением разумеется Гаскони, правил дофин, намеревавшийся теперь царствовать. Ожесточенная война продолжалась. Ничто не могло устоять перед английскими лучниками. Многочисленные осады и грабежи разоряли сельскую местность. В 1423 г. шотландцы и французы под командованием графа Бюшана разбили англичан при Боже, но три других крупных сражения завершились не в их пользу. У Кравана в августе 1423 г. французам помог сильный шотландский контингент. Ненависть к англичанам, превосходившая все разумные пределы, подстегивала шотландцев, но английские лучники и их бургундские союзники сразили большинство из них. Через год нечто подобное повторилось под Верней. Бюшан, ставший после Боже коннетаблем Франции, убедил своего тестя, графа Дугласа, привести новую шотландскую армию и самому стать коннетаблем. Французы, добившиеся некоторого успеха, были намерены отступить за Луару, но ярость шотландцев, число которых достигало не менее 5 тысяч, не знала границ. Они настояли на сражении и почти все были уничтожены ураганом стрел. Дуглас, Бюшан и другие шотландские вожди пали на поле боя, а потери среди их соотечественников были столь тяжелы, что впредь в годы Столетней войны Шотландии больше не удавалось сформировать сколько-нибудь крупные отряды.

Стремление воинственной английской знати завоевать всю Францию силами нескольких тысяч лучников при почти полном отсутствии денежной поддержки с острова, в условиях нехватки продовольствия в разоренных районах ярко иллюстрирует триумфальное сражение при Верней. Французы, похоже, уже отчаялись найти способ справиться с этими крепкими, неудержимыми, жестокими лучниками, с их гибкой тактикой, их дерзостью, рожденной большими и малыми победами, добытыми в разных условиях и при самом неблагоприятном соотношении сил. Даже спустя пять лет в «Битве селедок», выигранной в феврале 1429 г. сэром Джоном Фальстафом, соотношение шесть к одному не гарантировало французам победы. Конвой из 400 телег вез на фронт сельдь, необходимую английской армии на время великого поста. По дороге он подвергся внезапному нападению. Но англичане выстроили из телег то, что мы теперь называем лагерем, на них расположились лучники и с расстояния, превышающего возможности мушкетов Мальборо, Фридриха Великого и Наполеона, обстреляли нападавших. Тем не менее дофин, которому в скором времени предстояло стать королем Карлом VII, продолжал сражаться за свои права. Повсюду, даже в самых отдаленных провинциях Франции, начинало понемногу пробуждаться глубокое ощущение национального единства, охватывавшее не только дворян, но и всех, кто по своему положению находился выше беднейших классов.

В это время любовь и страсть к стяжательству герцога Глостера, ставшего в отсутствие уехавшего во Францию Бедфорда регентом английского короля, привели к появлению противоречий между Англией и Бургундией. Жаклина, принцесса Геннегау, Голландии и Зеландии и наследница этих провинций, женщина замечательного духа, была – по политическим соображениям – выдана замуж за герцога Брабантского, болезненного и неотесанного увальня пятнадцати лет. Протестуя против этого брака, она нашла убежище в Англии и обратилась за защитой к Глостеру. Все обстоятельства сошлись как нельзя кстати. Глостер вознамерился жениться на ней, ему нравилось ее общество, и к тому же он был не прочь получить ее наследство. Антипапа Бенедикт XIII выдал Жаклине нечто вроде разводного документа, и в начале 1423 г. состоялась ее свадьба с Глостером. Этот роман глубоко оскорбил герцога Бургундского, посчитавшего ущемленными свои интересы в Нидерландах. Филипп Бургундский вообще смотрел на весь мир так, словно хотел отомстить ему. До сих пор его гнев был направлен против вероломных убийц его отца, что делало герцога безжалостным врагом дофина. Но теперь завязавшаяся в Англии интрига направила его личную злобу в противоположную сторону, а когда Глостер в письме обвинил его в неискренности и вместе с Жаклиной значительными силами обрушился на Голландию, приверженность герцога интересам Англии сильно ослабла. Хотя Бедфорд во Франции и королевский Совет в Англии отмежевались от этих действий Глостера и всячески постарались загладить вред, нанесенный им герцогу, а папа по настоянию Филиппа не стал спешить с признанием заключенного брака, это событие стало отправной точкой в отдалении Бургундии от союзника.

В последующие годы герцог Бретани также отошел от поддержки Англии и начал прислушиваться к предложениям французского короля. В октябре 1425 г. по договору в Сомюре он получил право осуществлять полное руководство войной с англичанами. И хотя ни одна из сторон не ощутила на себе каких-либо результатов этого командования, антифранцузская коалиция ослабла, и у измученной страны появился слабый шанс на прекращение изнурительной войны. Однако пороки дофина, истощение сил французской монархии, беспорядок и всеобщие страдания достигли таких масштабов, что судьба Франции висела на волоске.

И вот здесь в опустошенной стране появляется Ангел избавления, благороднейшая защитница Франции, самая блистательная из ее героев, наилюбимейшая из ее святых, воспоминания о которой еще долго вдохновляли французов, Дева-крестьянка, славная Жанна д’Арк. В бедной, далекой деревушке Домреми, на краю Вогезского леса, она прислуживала на постоялом дворе. Босоногая, она водила коней, принадлежавших заезжим путникам, на водопой. По воскресеньям она бродила по лесу, где находились святые места и откуда, согласно легенде, должен быть прийти человек, предназначенный спасти Францию. В полях, где она пасла овец, ее внутреннему взору явились посланцы Бога, опечаленные бедствиями Франции. Сам святой Михаил повелел ей стать во главе освободительных армий. Поначалу Жанна испугалась столь огромной ответственности, но когда он вернулся в сопровождении святой Маргариты и святой Екатерины, патронесс деревенской церкви, девушка повиновалась их приказу. Сердце Девы переполнилось жалостью к французскому королевству, и это чувство, возвышенное и прекрасное, возможно каким-то чудодейственным образом, сделало ее непобедимой.

Как и Магомет, она встретила самое упорное сопротивление в своей семье. Ее отец был шокирован желанием дочери появиться в мужской одежде среди грубой солдатни. Да и где взять коней и доспехи? Как пробиться к королю? Но, несомненно, святые твердо решили направить ее на путь спасения родины. Жанна сумела убедить Бодрикура, правителя соседнего города, в том, что ей было видение. Он порекомендовал ее двору, готовому ухватиться за соломинку. Она совершила полное опасностей путешествие через Францию. В огромном каменном замке Шинон ее представили королю. Там, среди придворных и знати, в свете факелов, она сразу отыскала в большом зале короля, намеренно смешавшегося с толпой. «Благороднейший господин дофин, – сказала она, – я Жанна, Дева, посланная Богом, чтобы помочь вам и королевству, и по Его приказу я заявляю, что вы будете коронованы в городе Реймсе». Клеветнические слухи о том, что он незаконнорожденный, всегда беспокоили Карла, и когда Дева выбрала его из всей толпы, это глубоко его тронуло. Оставшись с ним наедине, Жанна поведала Карлу о государственных секретах, ставших известными ей то ли от святых, то ли из каких-то других высоких источников. Она попросила у него древний меч, который никогда не видела, но который описала с большой точностью еще до того, как его отыскали. Она очаровала королевский двор. Когда ее в воинском облачении усадили на коня, стало понятно, что она может ездить верхом. Когда она взяла наперевес копье, двор охватил восторг.

После того как Жанну приняли при дворе, ей предстояло сыграть свою роль в политике. Известие о сверхъестественном характере миссии Девы распространилось за пределы Франции. Для того чтобы убедиться, что она послана небом, а не кем-то еще, ее подвергли проверке комиссия богословов, парламент Пуатье и весь королевский Совет. Ее объявили девственницей с добрыми намерениями, вдохновленной Богом. И действительно, ответы ее были таковы, что в наши дни появилась даже теория, согласно которой Жанну некоторое время тщательно готовили к ее будущей миссии. Эта гипотеза является попыткой разумно объяснить известные историкам факты.

В 1429 г. Орлеан испытывал на себе все бедствия долгой осады. Несколько тысяч англичан, оставленных бургундцами, блокировали город, установив осаду, которая, несмотря на то что была частичной, постепенно изнуряла его.

Уверенность в себе укрепляла их в намерении атаковать крепость, расположенную в глубине вражеской территории, гарнизон которой в 4 раза превосходил силы наступавших. Англичане построили линии редутов, за которыми чувствовали себя в безопасности. Жанна объявила о том, что возглавит конвой, идущий на помощь осажденным. В простых доспехах, без каких-либо украшений она ехала верхом во главе войск. Она возродила их дух и рассеяла чары превосходства англичан. Жанна пленила не только грубых солдат, но и их испытанных лидеров. План ее был прост. Она въедет в город между двумя самыми укрепленными фортами. Но опытный командир, Дюнуа, незаконный сын покойного герцога Орлеанского, не намеревался вести свой конвой по столь опасному маршруту. Так как Дева не знала карту, он погрузил припасы в лодки и провел ее в осажденный город другим путем и почти одну. Ее встретили с восторгом, близким к экстазу. Но конвой, встретив сильный противный ветер, был вынужден в конце концов идти тем путем, который вначале наметила Жанна. В итоге французы в течение целого дня двигались между вражескими редутами на глазах у ошарашенных англичан.

Сообщение о сверхъестественной гостье, посланной Богом для спасения Франции, затмило разум и сковало энергию англичан. Чувство волнения, трепет перед таинственным и даже страх лишили их уверенности. Дюнуа возвратился в Париж, оставив Деву в Орлеане. Будто по ее молитве, дух победы перешел на другую сторону, и французы начали наступление, не прекращавшееся до тех пор, пока захватчики не были изгнаны с территории их страны. Она призвала незамедлительно атаковать осаждающие Орлеан части и сама повела на них французские отряды. Раненная стрелой, она вытащила ее и вернулась в строй. Она поднялась по лестнице на стену и была сброшена, полуоглушенная, в ров. Лежа на земле, Жанна продолжала командовать. «Вперед, соотечественники! – воскликнула она. – Бог предал их в наши руки!». Английские укрепления пали одно за другим. Их гарнизоны были перебиты. Граф Суффолкский попал в плен, осада была снята, Орлеан спасен. Англичане отступили, сохранив строевой порядок, и Дева благоразумно удержала горожан от преследования их на открытой местности.

Теперь Жанна фактически встала во главе французской армии, оспаривать ее решения было опасно. Орлеанские части не подчинялись никому другому, кроме нее. Она приняла участие еще в нескольких боях, возглавила штурм Жаржо, освободив тем самым Луару выше Орлеана. В июне 1429 г. она была с армией, добившейся победы у Патэ. Она сказала Карлу, что он должен идти в Реймс и короноваться на троне своих предков. Мысль об этом представлялась фантастической: Реймс находился в глубине захваченной противником территории. Но, находясь под действием ее чар, он послушался ее и, куда бы ни приходил, города открывали перед ним ворота, а жители спешили ему на помощь. В блеске побед, со всеми пышными ритуалами и священными церемониями древности, Карл короновался в Реймсе. Рядом с ним стояла Орлеанская Дева, сияющая и великолепная, со своим знаменем, провозглашающим волю Господа. Если это не было чудом, то оно должно было быть им.

Теперь Жанна стала сознавать, что ее миссия близится к завершению; ее «голоса» умолкли. Она попросила разрешения вернуться домой, к своим овцам и лошадям на постоялом дворе. Но все обстоятельства призывали ее остаться. Французские командиры, руководившие в действительности боевыми операциями, хотя и упрямились, недовольные ее вмешательством в военные события, все же прекрасно понимали, сколь ее присутствие полезно для общего дела. Двор вел себя робко, занятый переговорами с герцогом Бургундским. Было предпринято нерешительное наступление на Париж. Жанна выехала на передовую линию и вступила в бой, надеясь принести победу. Она получила серьезное ранение, и командиры дали приказ отступать. Поправившись, Дева снова попросила отпустить ее. Ей дали дворянское звание и назначили доходы графа.

Но отношение к Жанне со стороны двора и церкви начало меняться. До сих пор она защищала «орлеанское дело». После ее «двадцати побед» стал ясен истинный характер ее миссии. Оказалось, что она служит не столько церкви, сколько Богу, и не столько орлеанской партии, сколько Франции. Она сама словно воплощала славу Франции. Влиятельные группы, представлявшие собственные узкие интересы и прежде поддерживавшие Жанну, отстранились теперь от нее. Когда в мае 1430 г. город Компьен восстал против решения короля передать его Англии, Жанна с шестьюстами воинами попыталась оказать ему помощь. Французы решили совершить конную вылазку через реку, и Жанна не сомневалась, что это предприятие обречено на провал. Противник, поначалу ошеломленный, нанес ответный удар, и французов охватила паника. Неустрашимую Жанну друзья силой заставили отступить. Вместе с арьергардом она сражалась на плотине. Стороны смешались. Угроза нависла над самой крепостью Компьена. Ее пушки не могли вести огонь, чтобы не нанести урон своим. Правитель города, Флави, обязанный спасти его, вынужден был поднять подъемный мост перед Жанной, отдав ее таким образом в руки бургундцев.

За умеренную сумму пленницу продали обрадованным англичанам. Бедфорд и его армии считали Жанну ведьмой, шлюхой, колдуньей, которую необходимо любой ценой уничтожить. Но при формулировании обвинения возникли трудности: она была военнопленной и находилась под защитой многочисленных соглашений, заключенных воюющей аристократией. Вследствие этого прибегли к помощи духовного оружия. Епископ Бове и ученые доктора из Парижа решили преследовать ее за ересь. Ее подвергли продолжительным пыткам. Суть обвинения сводилась к тому, что, отказываясь отречься от своих «голосов», она бросает вызов авторитету и мнению церкви. В течение целого года ее судьба висела на волоске, тогда как неблагодарный и беспечный Карл не ударил пальцем о палец, чтобы спасти ее. Нам неизвестно, предлагался ли за нее какой-либо выкуп. Испытывая постоянное давление, Жанна отреклась. Ей давали только хлеб и воду и не выпускали из темницы. Но и в камере святые постоянно продолжали являться ей. Попавшие в ловушку священники положили перед ней доспехи и мужскую одежду; в порыве экзальтации она надела их. С этого момента ее объявили законченной еретичкой и осудили на костер. На огромной торговой площади в Руане поставили столб. Обессилевшую Жанну подтащили к нему. Высоко над связками хвороста взметнулось пламя, и дым окутал ее плотной пеленой. Она подняла крест из двух лучин, и ее последним словом было «Иисус!». История сохранила слова одного английского солдата, бывшего свидетелем этой сцены. «С нами покончено, – сказал он, – мы сожгли святую». Так оно и оказалось.

Жанна была существом, настолько высоко стоявшим над обычным человеческим уровнем, что равного ей не найти во всей многовековой истории Франции. Записки суда над ней доносят до нас живые факты через туман времен, и каждое поколение может судить о ней по ее собственным словам. Жанна воплотила естественную добродетель и доблесть человеческой расы, дав образец беспримерного совершенства. Непобедимая отвага, бесконечное сострадание, добродетель простоты, мудрость справедливости – всем этим она обладала. Покинув землю, она воссияла как святая. Все солдаты должны читать ее историю и размышлять над словами и деяниями настоящего воина, который в один год, не будучи обученным технике военного искусства, в каждой ситуации находил ключ к победе.

Жанна д’Арк умерла 29 мая 1431 г., и с того времени ход войны неумолимо изменился в пользу французов. В декабре, в присутствии настороженных и враждебных толп, в Париже был коронован Генрих VI. Вся Франция восстала против английских притязаний. В 1435 г. на сторону противников Англии решительно перешла Бургундия. Умер Бедфорд, а пришедшие ему на смену оказались людьми, обладающими меньшими способностями и опытом. Главнокомандующий французов, Дюнуа, отказавшись от фронтальных атак конницы на боевые порядки английских лучников, стал действовать маневренно, используя фактор внезапности. Французы одержали победу в нескольких сражениях. В одном случае они застигли врасплох английских тяжеловооруженных рыцарей, тогда как лучники стояли на другом берегу реки; в другом – огнем из пушек вызвали неподготовленную атаку противника. Французская артиллерия стала лучшей в мире. Семьсот инженеров под руководством братьев Бюро обстреливали бесчисленные крепости каменными ядрами из 22-дюймовых орудий. Укрепления, которые в дни Генриха V можно было взять только после долгой изнурительной осады, теперь, попадая под массированную бомбардировку, не выдерживали и нескольких дней. Была отвоевана вся Франция, кроме Кале. Даже Гиень, приданое Элеоноры Аквитанской, остававшаяся верной английской короне на протяжении трехсот лет, оказалась побежденной. Примечательно, однако, что эта провинция почти сразу же поднялась против Франции, призвала англичан вернуться и ее пришлось покорять снова. Королевский Совет, члены которого постоянно соперничали между собой, не смог оказать эффективную помощь Гиени. Доблестный Джон Толбот, граф Шрусбери, погиб в упорном сражении под Кастиллоном в 1453 г. Оставшиеся в живых англичане договорились с противником и отплыли домой из Ла-Рошели. К концу того же года англичане силой или переговорами были вытеснены с континента. Из всех их завоеваний остался только плацдарм в Кале, на содержание гарнизона которого ежегодно уходила почти третья часть доходов, назначенных парламентом короне.

Когда Генрих VI вырос, обнаружились не только его необыкновенные добродетели, но и крайнее простодушие. Нельзя сказать, что был совершенно управляем. В 1431 г., когда ему исполнилось 10 лет, старый Уорвик, его наставник, сообщал, что он «возрос годами, достоинствами личности, а также усовершился в понимании и восприятии своего королевского положения, которое служит причиной его недовольства любым наказанием». Уорвик говорил о «разных непотребных делах». Когда он был ребенком, королевский Совет многократно устраивал всевозможные церемонии с его участием, а короновали Генриха с большой торжественностью как в Лондоне, так и в Париже. Естественно, со временем члены Совета стали склоняться к тому, чтобы держать короля под более строгим контролем. На протяжении нескольких лет специально назначенные рыцари жили вместе с ним и исполняли роль его слуг. Значимость положения короля обуславливалась соперничеством знати и безграничными надеждами всей нации, возлагаемыми на него. По мере того как события во Франции разворачивались все более неблагоприятно, на Генриха усиливалось давление с целью добиться от него утверждения себя в качестве правителя. В 15 лет он уже регулярно присутствовал на заседаниях Совета. Ему дозволили осуществлять свои прерогативы в таких сферах, как помилование преступивших закон и награждение отличившихся. Когда мнения в Совете расходились, последнее слово, по всеобщему согласию, оставалось за королем. Он часто выполнял роль посредника при достижении компромиссов.

Король Генрих VI Ланкастер. Неизвестный художник XV века.

Еще до того, как Генриху исполнилось 18 лет, он занялся основанием колледжей в Итоне и Кэмбридже. Высшая знать полагала, что у него развился излишний интерес к публичным делам, недоступным ему ни из-за нехватки мудрости, ни из-за отсутствия должного опыта. Он проявлял слабость ума и духа, а также мягкость натуры, которым было мало места в жестоких схватках того воинственного века. Мнения о нем расходились. Подобострастные рассказы о его замечательном интеллекте соседствовали со столь же тенденциозными слухами, что король – идиот, почти не способный отличить хорошее от плохого. Современные историки подтверждают эту нелестную точку зрения. В час, когда только могущественный король был в силах возродить равновесие между народом и знатью, когда все требовали ограничения и обуздания внутренних распрей и продолжения победоносной войны, причем с наименьшими расходами, трон оказался занят набожным простаком, качества которого делали из него марионетку.

То были тяжелые для Англии времена. В народе чаще встречались недовольные, чем состоятельные. Корона нищала, знать богатела. Религиозные вопросы, остро стоявшие в начале века, отошли на второй план, уступив место более практической политике. Империя, столь быстро завоеванная на континенте, таяла из-за некомпетентности и жадности олигархии, а доходы, на которые можно было бы создать непобедимые армии для разгрома французов, монополизировались церковью.

Принцы дома Ланкастеров постоянно ссорились между собой. После смерти Бедфорда в 1435 г. усилилось напряжение между герцогом Глостером и семейством Бофор. Кардинал Бофор, епископ Винчестерский, один из законнорожденных сыновей Джона Ланкастера от третьего брака, являлся в то же время богатейшим человеком в Англии и главным распорядителем тех пожертвований, которые церковь считала нужным выделять государству. Из своих собственных средств он постоянно обеспечивал двор займами, расплатиться по которым можно было только золотом. Нередко получал от него деньги и Совет. Всегда опираясь на короля, мало вмешиваясь в управление государственными делами, чтобы не связывать свое имя с непопулярными мерами, Бофоры, к которым можно причислить Уильяма де ла Поля, графа Суффолкского, достигли такого влияния и независимости, с которым приходилось считаться даже военным, причем добились они этого положения, используя мирные средства. В 1441 г. силы этой могущественной группировки яростно обрушились на герцога Глостерского. После признания недействительным его брака с Жаклиной герцог женился на прекрасной Элеоноре Кобхэм, давно уже бывшей его любовницей. Ее-то, словно самое слабое место в его боевых порядках, и избрали для атаки. Тщательно собрав разнообразные улики, Элеонору обвинили в занятиях черной магией. Утверждалось, что она изготовила восковую фигурку короля и время от времени нагревала ее, чтобы расплавить воск. По уверениям обвинителей, целью этих манипуляций было ухудшение здоровья и смерть короля. Элеонору признали виновной. Босую, в покаянном одеянии ее заставили в течении трех дней ходить по улицам Лондона, а затем ей определили постоянное заключение, назначив соответствующее содержание. Ее «соучастники» поплатились жизнью. Для противоборствующих сторон это было всего лишь пробой сил, а для самого Глостера стало оскорблением и принесло ему сильную душевную боль.

Потеря Франции, по мере того как год за годом это становилось все более очевидным, вызвала по всей стране глубокий, затаенный гнев. Чувство это затронуло не только знать, но и лучников, имевших в каждой деревне своих восторженных почитателей. Национальная гордость англичан была сильно ущемлена. Где доблести и слава Креси и Пуатье? Где плоды знаменитой победы при Азенкуре? Все растрачено, промотано и предано теми, кто в наибольшей степени выгадал от свержения и убийства доброго короля Ричарда. В стране не было недостатка в агитаторах и проповедниках, как священниках, так и мирянах, которые исподволь готовили государственный переворот. Они постоянно напоминали о том, что линия наследования уже была насильственно изменена. Все это происходило подспудно, не прорываясь на поверхность, но потенциал этого скрытого течения был весьма велик. Оно стало определяющим фоном общественной жизни. Как именно действовали эти мятежные силы, нам неизвестно; но они медленно и верно росли и крепли. Этот процесс происходил не только в среде знати и поместного дворянства, уже сплоченных социальных групп, но и по всей стране.

Королю исполнилось 23 года, и ему настало время жениться. Каждая из ланкастерских группировок пыталась предложить ему свою кандидатуру королевы, но в итоге кардинал Бофор и его братья, вместе с их союзником Суффолком, чьи предки сделали состояния на торговле, взяли верх над герцогом Глостером, чьи позиции оказались ослабленными по причине неудачного управления страной. Суффолка отправили во Францию для достижения еще одного перемирия. Основной же целью его миссии была подготовка к браку между королем Англии и Маргаритой Анжуйской, племянницей французского короля. Эта замечательная женщина обладала не только редкой красотой и очарованием, но и сильным интеллектом и неустрашимым духом. Подобно Жанне д’Арк, она знала, как заставить мужчин сражаться, хотя и была лишена вдохновения, присущего Деве. Даже при том, что ее семья жила уединенно, ее достоинства стали хорошо известны. Почему бы в таком случае ей не стать супругой слабоумного короля? Разве не придаст она Генриху силы, которой так ему недостает? И разве те, кто приблизят ее к нему, не обеспечат для себя надежного и прочного будущего?

Суффолк прекрасно осознавал всю деликатность и опасность своей миссии. От короля и лордов ему удалось добиться заверения в том, что если он станет действовать наилучшим образом, то не будет нести наказания за возможные нежелательные последствия и что все его ошибки будут заранее прощены. Подкрепленный такими уверениями, он с рвением приступил к порученному делу, впоследствии оказавшемуся для него фатальным. Отец Маргариты, Рене Анжуйский, был не только кузеном короля Франции, его фаворитом и первым министром, но и формально королем Иерусалима и Сицилии. Правда, в реальности эти громкие титулы не давали ему никаких выгод или преимуществ. Иерусалим находился в руках турок, на Сицилии он не владел ни клочком земли, а половина его родовых имений в Анжу и Мене уже многие годы удерживались англичанами. Суффолк был очарован Маргаритой. Он договорился о браке и в своем стремлении к цели согласился, не получив формального одобрения из Лондона, что Мен станет вознаграждением Франции. Это было зафиксировано в секретной статье договора. Столь сильным было влияние группировки Глостера, столь резкими антифранцузские настроения, столь громким шепот о предательстве интересов Франции, что это условие охранялось как самая страшная тайна. Свадьба состоялась в 1445 г. со всем блеском и великолепием, какие только могли позволить себе в то время. Суффолк стал маркизом, а несколько его родственников получили дворянское звание. Король сиял от счастья, королева не скрывала своей благодарности. Обе палаты парламента официально отметили свое признание заслуг Суффолка в этом государственном достижении. Но передача Франции Мена по-прежнему скрывалась и, по мере того как ощущение неизбежности поражения от рук французов охватывало все более широкие круги, ее неминуемое раскрытие несло в себе смертельную опасность.

В течение шести лет, последовавших за осуждением жены в 1441 г., Глостер жил удалившись отдел и занимался собиранием книг. Теперь его враги решили окончательно разделаться с ним. Суффолк и Эдмунд Бофор, племянник кардинала, при поддержке герцогов Сомерсета и Бэкингема и с согласия короля и королевы арестовали Глостера, когда он явился в парламент, созванный в Сент-Эдмундсбери, куда уже были тайно стянуты необходимые силы. Спустя 17 дней тело Глостера было выставлено на всеобщее обозрение с тем, чтобы каждый мог убедиться в отсутствии на нем каких-либо ран. Но после того как способ убийства Эдуарда II уже не являлся тайной, это не могло быть принято за доказательство. Всеобщее мнение склонялось к тому, что Глостера убили по прямому приказанию Суффолка и Эдмунда Бофора. (Хотя это было не так.) Выдвигались также предположения, что его смерть последовала в результате заболевания холерой, усугубленного потрясением в результате полного расстройства его личных дел.

Вскоре выяснилось, что возмездие за эти преступления уже близко. Когда в 1448 г. секретная статья, предусматривавшая отделение Мена, стала достоянием гласности в результате оккупации территории французами, все стороны выразили свой гнев. Говорили, что Англия заплатила провинцией за невесту без приданого, предатели проиграли завоеванное на полях сражений, а остальное промотали, затевая бесконечные интриги. В основе страшной гражданской войны, которой предстояло в скором времени разделить остров, лежало негодование по поводу крушения империи. Все другие причины были вторичными. Дом Ланкастеров узурпировал трон, расстроил финансы, распродал завоевания и вот теперь запятнал руки грязным убийством. Только королю не предъявлялось никаких обвинений по причине как его доброго сердца, так и пустой головы. Отныне в государстве дом Йорков все более и более стал играть роль соперничающей партии.

Эдмунд Бофор, теперь герцог Сомерсет, возглавил армию во Франции. Суффолк остался дома, готовясь встретить лицом к лицу надвигающуюся месть. Флот проявлял недовольство. Епископ Молейнз, хранитель Малой государственной печати, посланный в Портсмут, чтобы выплатить морякам причитающееся им жалованье, был обвинен ими в предательстве интересов страны. Войска, собиравшиеся для отправки на помощь Сомерсету во Францию, взбунтовались и убили Молейнза. Офицер, командовавший крепостями, предназначенными для передачи Франции, отказался сдать их. Французские армии перешли в наступление и силой взяли то, что им отказались передать добровольно. Суффолку предъявили обвинение в государственной измене. Король и Маргарита, как обязывала их честь, попытались спасти его. Генрих, использовав свою власть, предотвратил судебное разбирательство тем, что в 1450 г. отправил его в пятилетнюю ссылку. Мы видим, как Англия постепенно выходит из подчинения. Когда изгнанный Суффолк переправлялся через пролив со своими слугами, несшими сокровища в двух небольших сундучках, к ним приблизился самый крупный боевой корабль английского флота и взял их на борт. Капитан встретил герцога зловещими словами: «Добро пожаловать, предатель». Через два дня Суффолка посадили в лодку и обезглавили шестью ударами ржавого меча. Весьма показательная примета времени – королевский корабль захватывает королевского министра, путешествующего под особой защитой короля, а затем королевские моряки казнят его.

В июне-июле в Кенте произошло восстание, получившее, как утверждали Ланкастеры, поддержку Йорков. Некий Джек Кэд, способный солдат, вернувшийся на родину с войны, чье прошлое было темным, собрал вокруг себя несколько тысяч человек, призванных по всей форме констеблями районов, и выступил на Лондон. Его впустили в город, но когда по его наущению в результате самосуда толпа растерзала лорда Сэя, казначея, в Чипсайде, магистраты и горожане отвернулись от него, его сторонники рассеялись, услышав обещание помилования, а сам он был убит. Этот успех на какое-то время восстановил власть правительства, и Генрих получил короткую передышку, которую снова посвятил своим колледжам в Итоне и Кэмбридже, а также Маргарите, завоевавшей его любовь и доверие.

Тем временем процесс изгнания англичан из Франции продолжался – крепости переходили в руки противника, города сдавались, а их гарнизоны по большей части возвращались домой. Быстрота этой катастрофы в немалой степени способствовала глубоким переменам в сознании англичан и отразилась не только на судьбе отдельных министров, но и потрясла самые основания ланкастерской династии. В марте 1449 г. англичане с невероятной глупостью и вероломством нарушили перемирие. К августу 1450 г. была потеряна вся Нормандия, а к августу 1451 г. – Гасконь, бывшая английской три сотни лет. Из всех завоеваний Генриха V, добытых Англией за двенадцать лет ценой больших потерь, остался только город Кале. Вину за непрерывные поражения возложили на Эдмунда Бофора, королевского командующего, друга и родственника Ланкастеров. Разумеется, потеря Франции отразилась и на отношении к королю. Англия наполнилась теми, кого мы называем теперь «отслужившими солдатами», которые не знали, почему их разбили, но были уверены, что сражались понапрасну и что обращались с ними плохо. В условиях нарастающего беспорядка знать все более охотно привлекала этих испытанных бойцов к себе на службу. Все крупные семейства содержали небольшие вооруженные отряды вассалов, иногда достигающие размеров частных армий. Эти люди получали землю или деньги или и то, и другое, а также носили униформу или ливрею с семейным гербом. Граф Уорвик, возможно крупнейший землевладелец, претендовавший на ведущую роль в политической жизни, имел в своем распоряжении тысячи вассалов, как говорили тогда, «евших его хлеб», причем немалую их часть составляли организованные войска, с гордостью носившие его герб – медведь и изогнутый жезл. Другие магнаты следовали его примеру в соответствии со своими возможностями. Всем заправляли деньги и амбиции, и страна быстро погружалась в анархию. Король был беспомощным созданием, уважаемым и даже любимым, но не мог служить опорой кому бы то ни было. Парламент, обе его палаты, представлял собой немногим большее, чем учреждение для разбора споров среди знати.

Статут от 1429 г. закрепил право голоса за свободным землевладельцем, платящим 40 шиллингов налога. Трудно представить, что в течение четырехсот лет Англия управлялась в соответствии со столь произвольно определенным положением, что решения по вопросам войны и мира и другим важнейшим делам внутри страны и за границей принимались людьми, выбираемыми на основе этого статута вплоть до 1832 г., когда произошла парламентская реформа. В преамбуле к этому закону утверждалось, что участие в выборах слишком большого числа людей «небольшого состояния или достоинства» ведет к убийствам, мятежам, бунтам и распрям. Вот такой шаг назад сделали парламентские представители, и, как ни удивительно, решение их продержалось очень долго. Разумеется, представительство в нижней палате сократилось, однако никогда еще парламент не имел таких значительных привилегий и никогда его члены не пользовались ими столь беззастенчиво.

Сила закона была попрана интригами. Бароны, все чаще склонявшиеся к насилию, использовали правовые формы со все большим бесстыдством, а зачастую и вовсе игнорировали их. Законы не защищали общество. Никто не чувствовал себя в безопасности на своей земле, никто не мог быть уверен в собственных правах, если только его не брал под покровительство местный магнат. Знаменитые письма Пастонов показывают, что Англия, при всей ее развитости во многих областях цивилизации, потеряла мир и безопасность и скатилась в хаос варварства. На дорогах было неспокойно. Указания короля либо игнорировались, либо извращались. Королевские судьи либо служили мишенями для насмешек, либо подкупались. Права верховного правителя были зафиксированы в самых высоких выражениях, но король оставался беспомощным умалишенным, управляемым своими советниками. Парламентом манипулировали в зависимости от того, какая группировка правила в нем. И все же это общество далеко ушло вперед от времен Стефана и Мод, Генриха II и Томаса Бекета, короля Иоанна и баронов. Оно усложнилось и продолжало развиваться, несмотря на беспорядки во многих графствах. Бедность исполнительной власти, трудности сообщения и народная мощь, заключенная в дубинках и луках, помогали сохранению в обществе равновесия сил. Существовали влиятельное общественное мнение и моральные устои, сохранялись почитаемые всеми обычаи. Однако самым главным было то, что в стране продолжал жить национальный дух.

* * *

Вскоре в английском обществе должна была разразиться война Роз. Мы не должны недооценивать ни значимость тех вопросов, которые привели к открытой гражданской войне, ни тех сознательных, настойчивых и довольно продолжительных усилий, которые предпринимались, чтобы предотвратить ее. Все слои населения стремились иметь сильное и эффективное правительство. Некоторые думали, что достичь этого возможно, лишь оказав помощь уже установившемуся законному режиму. Другие уже давно втайне соглашались с тем, что династия Ланкастеров, пришедшая к власти в результате узурпации, стала теперь совершенно некомпетентной. Притязания и надежды оппозиции воплотились в Ричарде, герцоге Йоркском. В соответствии с существующим обычаем он имел веские права на корону. Йорк был сыном Ричарда, графа Кембриджского, и внуком Эдмунда, герцога Йорка, младшего брата Джона Ланкастера. Как правнук Эдуарда III он был единственным, помимо Генриха VI, его прямым потомком по мужской линии, а по женской даже имел преимущество, т. к. в его предках числился старший брат Джона Ланкастера, Лайонел Кларенс. По закону от 1407 г. Бофоры – узаконенные сыновья Джона Ланкастера – отстранялись от наследования. Если бы Генриху VI удалось отменить этот закон, то Эдмунд Бофор (Сомерсет) имел бы преимущество по мужской линии перед Йорком. Именно этого и страшился Йорк. Он уже занял место первого принца крови, принадлежавшее прежде Глостеру. После смерти Глостера в живых не осталось ни одного мужчины, за исключением Генриха VI, представлявшего законную династию Ланкастеров. Вокруг Йорка сплотилась огромная партия недовольных, осторожно подталкивавшая его предъявить свои права на место в правительстве и затем, наперекор возрастающей враждебности королевы Маргариты, на сам трон. Сеть сторонников Йорка росла во всех частях страны, но главным образом на юге и западе Англии, в Кенте, Лондоне и Уэльсе. Примечательно, что Джек Кэд, главарь кентских инсургентов, присвоил себе имя Мортимера. Многие полагали, что именно йоркисты, как они стали себя называть, организовали убийство епископа Молейнза в Портсмуте и Суффолка в море. Таким образом, между домами Йорков и Ланкастеров пролегла кровная вражда.

В этих условиях более тщательного изучения требует характер Ричарда Йоркского. Он был добродетелен, законопослушен, умерен и весьма способен. На всех должностях, вверяемых ему режимом Ланкастеров, он проявил свои умения и доказал свою преданность. Служил он хорошо. Вероятно, он довольствовался бы управлением Кале и тем, что осталось от английских владений во Франции, но когда его сместили, освобождая место для Сомерсета, он согласился на управление Ирландией. Йорк не только привел к покорности часть этого острова, но и завоевал расположение ирландского народа. Таким образом, мы видим, с одной стороны, слабого короля, находящегося под влиянием людей, дискредитировавших себя унизительным поражением в войне и виновных в пролитии крови, а с другой – увеличивающего свое влияние мудрого руководителя, поддерживаемого значительной частью страны и имеющего законные права на корону.

Любой, кто попытается выяснить суть спора, разделившего королевство, поймет, сколь легко честные люди могли убедить себя в правоте любого дела. Когда король Генрих VI осознал, что кто-то оспаривает его право на корону, он выразил некоторое удивление: «С колыбели, в течение сорока лет, я был королем. Мой отец был королем, его отец был королем. Вы все много раз клялись в верности мне; как ваши отцы клялись в верности моему отцу». Но противная сторона заявила, что клятвы, не основанные на истине, недействительны, что зло должно исправить, что время не освятит никакую узурпацию, что королевская власть может основываться только на законе и справедливости, что признание династии, не имеющей права на престол, означает возможное восстание, которое разрушит основы английского общества. Наконец, если уж исходить из целесообразности, то как можно сравнить несчастного полоумного короля, при котором все деда в королевстве приходят в упадок, с принцем, доказавшим свои превосходные качества солдата и государственного деятеля?

Вся Англия разделилась на сторонников этих двух точек зрения. Хотя йоркисты имели преимущества на богатом юге, а сторонники Ланкастеров доминировали на воинственном севере, было немало регионов, где тех и других было поровну. Хотя горожане и основная масса населения в целом воздержались от активных действий в этой борьбе, которую вели между собой высшие классы и их вооруженные вассалы (а некоторые при этом думали, что «чем меньше знати, тем лучше»), мнения здесь тоже глубоко разделились. Они почитали набожность и доброту короля, но одновременно восхищались добродетелями и умеренностью герцога Йоркского. Отношение и чувства общества постоянно оказывали сильное воздействие на обе соперничающие группировки. Таким образом, Европа стала свидетельницей любопытного явления: ожесточенная, длившаяся почти 30 лет война, при которой вряд ли был разграблен хотя бы один город, почти не сказалась на основной массе населения и не повлияла на деятельность местного управления.

* * *

В 1450 г. чувство соперничества заставило герцога Йоркского впервые проявить непослушание. Оставив управление Ирландией, он незваным высадился в Уэльсе. Во время парламентской сессии в следующем году один из членов палаты общин, некто Юнг, выдвинул смелое предложение объявить герцога Йоркского наследником трона. Требование было опасное не только потому, что его поддерживали, но и потому, что в нем крылся здравый смысл. Король был женат уже шесть лет и все еще не имел детей. Мало того, судя по всему, рассчитывать на это не приходилось. Не следует ли королю, говорили люди, назвать своего наследника? А если это будет не Йорк, то кто другой? Им мог стать только Сомерсет или иной представитель линии Бофоров. Все видели, сколь умело был нанесен удар. Но король, явно вдохновленный супругой, отверг предложение с небывалой энергией. Он отказался оставить надежду на собственное потомство и сразу же после роспуска парламента отправил дерзкого Юнга в Тауэр. В это же время Генрих VI порвал с герцогом Йоркским, который возвратился в свой замок Ладлоу, на границе Уэльса.

Возмущенный неспособностью правительства восстановить порядок и правосудие внутри страны и предотвратить военную катастрофу во Франции, Йорк все больше убеждался в том, что партию Бофора, влияющую на слабовольного короля, необходимо отстранить от власти. Просьбы и протесты не дали никакого результата; оставалось последнее средство – оружие. Приняв решение, 3 февраля 1452 г. Йорк направил обращение горожанам Шрусбери, обвинив Сомерсета в поражении во Франции и стремлении опорочить его, герцога Йоркского, в глазах короля. В заключение герцог провозглашал свое намерение «выступить со всей поспешностью против него с помощью своих родственников и друзей». Сразу после этого он направился из Шрусбери к Лондону во главе армии из нескольких тысяч неплохо вооруженных человек, в том числе имевших пушки. Йорк двинулся в Кент, явно полагая, что те, кто шел вместе с Джеком Кэдом, присоединятся к нему. Однако здесь его ждало разочарование. Лондон закрыл ворота перед его представителями. Маргарита, Сомерсет и члены дома Ланкастеров перевезли короля в Блэкхит под надежной охраной. Гражданская война надвигалась.

Но Ричард Йорк чувствовал себя неуверенно. Насилие претило ему. На его стороне были Норфолк и другие представители знати, но молодой граф Уорвик, которому исполнилось всего 24 года, занял сторону короля. Делалось все возможное, чтобы предотвратить кровопролитие. Переговоры шли безостановочно. В конце концов Йорк распустил свою армию и предстал перед королем без оружия и с непокрытой головой. Уверяя Генриха в своей лояльности, он все же потребовал исправления беззаконий. Его жизнь висела на волоске. Многие из приближенных короля пошли бы на его убийство, однако все они знали о возможных последствиях подобного злодеяния. Йорк стоял за дело, которое было общим для многих, его поддерживала палата общин, за ним была половина нации, его сын имел в своем распоряжении целую армию, готовую в любой момент выступить из приграничных областей. Йорк провозгласил самого себя «вассалом и слугой короля». Учитывая поддержку его палатой общин и стоящую за ним крупную партию, король пообещал сформировать Совет и включить в него Ричарда Йорка. Перед двором все еще оставался выбор – Йорк или Сомерсет. Королева, всегда опиравшаяся на Сомерсета, решила вопрос в его пользу. Его назначили коннетаблем Кале, гарнизон которого был единственным регулярным войском, содержавшимся на деньги короны. Фактически более года он стоял во главе всех дел, вершившихся как во Франции, так и на родине.

Затем последовал ряд серьезных неудач. Военные действия во Франции завершились катастрофой. Попытка Толбота отвоевать Гасконь полностью провалилась: в июле 1453 г. он потерпел поражение при Кастильоне, а в октябре пал Бордо. Тяжкое бремя этих поражений легло на Сомерсета, являвшегося главнокомандующим. В этой ситуации король совершенно лишился рассудка. Еще летом он отправился в Уилтшир, чтобы провести там июль и август. Внезапно что-то случилось у него с памятью. Он никого не узнавал, даже королеву. Он ел и пил, но речь его стала неразборчивой. Он не мог ходить. Последующие 15 месяцев король оставался в состоянии полной невменяемости. Впоследствии, уже после выздоровления, Генрих заявил, что ничего не помнит об этом периоде. От беспокойств реальной жизни благочестивый король удалился на благословенный остров забвения. Эдуард VI влачил жалкое существование, в то время как его королевство все более и более приближалось к гражданской войне.

Когда известие о всех этих ужасных событиях дошло до королевы Маргариты, она вознамерилась стать регентом. Но противостоящие Ланкастерам силы были слишком могущественны, чтобы они могли бросить им вызов. Кроме того, у королевы появились другие заботы. Тринадцатого октября у нее родился сын. Не совсем ясно, как давно ожидалось это событие, но, как это случилось впоследствии с Яковом II, оно ожесточило сердца приверженцев обеих партий. Казалось, что притязаниям йоркистов положен конец. До сих пор ни одна из сторон не проявляла желания идти на крайние меры. Если Ланкастеры правили при жизни Генриха, то Йорк наследовал ему после смерти, и обе стороны могли смириться с этим. Процесс наследования трона регулировался в рамках закона, и создавалось впечатление, что события развивались естественным путем. Но теперь казалось, что Ланкастеры утвердились навсегда.

Безумие короля погубило Сомерсета: он не мог больше противостоять Йорку. Норфолк, один из сторонников Йорка, представил в совет петицию против него, и в декабре 1453 г. Сомерсет отправился в Тауэр. Благодаря своему положению Ричард Йорк стал регентом. Действовал он умеренно и исключительно парламентскими средствами, но соперничать с ним никто не мог. Он получил полный контроль над исполнительной властью и пользовался безоговорочной поддержкой обеих палат парламента. Ему не пришлось долго доказывать свои способности – улучшение в административной работе проявилось сразу же. Прежде всего Йорк хладнокровно и расчетливо приступил к восстановлению порядка на дорогах и укреплению законности во всей стране. Он без колебаний отправил в тюрьму нескольких своих видных сторонников, среди которых оказался и граф Девонширский, за создание частных армий. Если он и воздержался от придания суду Сомерсета, уже находившегося в заключении, то только из милосердия. Его собственная партия была удивлена терпимостью своего вождя. В то время, когда правительство было у него в руках, когда его будущее омрачилось из-за появления нового наследника короны, когда выздоровление короля грозило не только его власти, но и самой жизни, Йорк сохранял абсолютную веру в монарха, право и справедливость. И именно в этом его слава и оправдание его действий. В нашу историю он вошел как патриот, готовый рисковать своей жизнью для защиты справедливого и эффективного управления, но не желающий поднять руку против государства во имя каких бы то ни было личных интересов.

Между тем сюрпризы продолжались. Сначала, когда все полагали, что династия Генриха угасает, он произвел наследника. Теперь, когда казалось, что король впал в состояние постоянного слабоумия, Генрих неожиданно выздоровел. На Рождество 1454 г. к нему вернулся рассудок. Он спросил, не спал ли он и что за это время произошло. Маргарита показала ему сына и сообщила, что назвала мальчика Эдуардом. До сего времени Генрих взирал на ребенка равнодушно, и все попытки пробудить его интерес не давали никакого результата. Теперь он снова стал таким, каким был всегда. Генрих воздел руки и, как говорят Пастоновские письма, возблагодарил Бога, сказав, что не знал, о чем ему говорили и где он был, пока болел. Потом он послал человека с благодарственным пожертвованием в Кентербери и объявил, что пребывает в милосердии ко всему миру, заметив, что он хочет, чтобы и лорды также оказывали милость.

Весной 1455 г. Алая роза Ланкастеров расцвела снова. С того момента, когда стало известно о душевном выздоровлении короля, по закону Йорк перестал быть регентом. Он не предпринял никаких попыток остаться у власти. Управление взяла в свои руки Маргарита. Сомерсета не только освободили, но и восстановили на ключевой должности. Управление Кале, дело, которым Йорк занимался на протяжении семи лет, перешло в руки его противника. Его уже не приглашали больше на заседания королевского Совета, а когда в Лейстере созвали Большой Совет пэров, Йорк не поехал туда из опасения, что его предадут суду. Он укрылся в Сандале, в Йоркшире, где к нему присоединились графы Уорвик и Солсбери, а также много других представителей знати. Йорк заклеймил Сомерсета как человека, потерявшего Нормандию и Гиень, чье пребывание у власти угрожает крушению всего королевства. Поддерживавшие его лорды согласились прибегнуть к оружию. С армией в три тысячи человек они выступили на юг. В это же время там появился герцог Норфолк во главе нескольких тысяч вооруженных людей, а затем к ним подошли Шрусбери и сэр Томас Стенли со значительными силами. Все вместе они двинулись к Лондону, наметив местом сбора Сент-Олбанс. Навстречу им, в Уотфорд, вышли король, королева, Сомерсет, двор и вся партия Ланкастеров с армией, численность которой не достигала и трех тысяч человек.

Сент-Олбанс был незащищенным городом. Располагавшийся там древний влиятельный монастырь не позволял горожанам «огораживать себя большой стеной», чтобы они не преисполнились дерзости и самоуверенности. По этой причине Сент-Олбанс был вполне подходящим местом, чтобы обе стороны померялись там силами. Королевская армия пришла туда первой, и на улице Сент-Питерстрит взвился штандарт Эдуарда VI. Уорвик, Солсбери и Йорк не стали ждать крупных подкреплений, идущих к ним на помощь. Они поняли, что преимущество за ними и что все решают часы. На этот раз произошел бой. Трудно назвать его сражением, скорее, это было столкновение. Тем не менее оно имело решающее значение. Лорд Клиффорд, державший сторону короля, загородил улицу, а Йорк атаковал ее силами лучников и артиллерии. Уорвик, обойдя город, зашел в тыл противнику и убил Клиффорда, после чего королевские войска обратились в бегство. Сомерсет погиб, «сражаясь за дело, больше свое собственное, чем королевское». Герцог Бэкингем и его сын были ранены стрелами; сын Сомерсета, граф Дорсетский, попал в плен с серьезным ранением и был увезен домой в повозке. Самого короля тоже слегка задело стрелой. Он не стал убегать, но укрылся в доме какого-то торговца на главной улице. Туда к нему и явился герцог Йоркский и, упав на колени, уверил его в своей преданности и верности. В этой стычке в Сент-Олбансе погибло около трехсот человек, большинство которых защищали короля. Рядовые воины нередко щадили друг друга, вожди же сражались насмерть. Обнаженные тела Сомерсета и Клиффорда много часов пролежали на улице, и никто не смел предать их земле. Триумф йоркистов был полным. Теперь король оказался в их руках. Сомерсет был мертв, а Маргарита с ребенком поспешила укрыться. Победители объявили о своей преданности Эдуарду VI и возрадовались тому, что он избавился от дурных советников. После этого от имени короля был незамедлительно созван парламент.

Легендарное начало войны Роз: Ричард Плантагенет и граф Уорвик срывают по белой розе (символ династии Йорков), графы Сомерсет и Суффолк – по алой (символ Ланкастеров)

Историки уделили немного внимания войне Роз, а большинство из тех, кто все же писал о ней, оставили нам мрачную картину не связанных между собой рассказов о различных столкновениях. Тем не менее можно сказать, что эта феодальная распря оказалась весьма жестокой, и основные ее события были зафиксированы современниками. Все поколения участников этой драмы были привычны как к привилегиям, так и к войнам. В ту эпоху, когда происходили описываемые события, они боролись за защиту собственного достоинства и чести, а папство дало происходящему свою духовную санкцию, стараясь не замечать соперничества и интриг английской знати. В этом конфликте личные чувства проявились наиболее ярко. Широкие массы населения оказались исключенными из него. В человеческой истории случалось много подобных усобиц, однако не часто на их описание тратилось столько слов.

Знакомясь с событиями войны Роз, мы должны избежать ненужной путаницы. Города не следует смешивать с титулами. Смертельная борьба Йорков и Ланкастеров не означала какого-либо антагонизма между двумя известными английскими графствами. Фактически Йорк был оплотом Ланкастеров, а основные силы йоркистов находились на юге Англии и в центральных графствах. Перемены судьбы многочисленны и удивительны, семейные распри столь сложны и запутанны, влияние национального чувства в момент кризиса столь трудно оценить, что порой у историков возникало стремление пренебрежительно отозваться об этом периоде. Только Шекспир, основываясь на хронике Холла, сумел изобразить суровые и жестокие, но в то же время героические черты этого времени. Он не пытается делать выводы и ради драматизма сокращает, сжимает события и кампании. Давайте же расставим события в том порядке, как они происходили.

Сент-Олбанс стал первым городом, где пролилась кровь в этой усобице. Йоркисты завладели королем. Но вскоре влияние Ланкастеров стало расти вновь. На их стороне были большинство знати и величие короны. Уже через несколько месяцев они набрали былую силу. Последовали все новые и новые испытания. В стране происходили восстания, все более мрачными становились сессии парламента. Законность, конституционализм и почтение к короне подвергались открытым нападкам, но все же устояли во время этих кровавых бурных столкновений. На четыре года – с 1456 по 1459 – установилось неспокойное перемирие и относительное затишье. Казалось, все понимали опасность и для себя, и для существующего порядка. Но судьба распорядилась иначе. Обе стороны предпринимали энергичные попытки примириться. Лондонцы стали свидетелями изумительной сцены: направлявшегося в Вестминстер короля сопровождала процессия из идущих рядом герцога Йорка и королевы Маргариты. За ними следовали парами лорды из обоих соперничающих семейств. Стороны обменивались самыми торжественными заверениями в дружбе; вожди обеих партий участвовали в церковных службах; все стремились к миру там, где никакого мира не было. Даже тогда, когда в Лондоне удалось достичь некоего урегулирования, оно было расстроено вспышкой насилия на севере. В 1459 г. борьба разгорелась с новой силой. Собрание вооруженных йоркистов возле Вустера разошлось при появлении королевских войск, а их вожди рассеялись. Йорк возвратился в Ирландию, а Уорвик – в Кале, где он сменил Сомерсета.

Война началась в начале июля 1460 г. Йорк все еще находился в Ирландии, но поддерживавшие его лорды, располагая базами в Уэльсе и Кале, имея за собой симпатии папского легата и некоторых епископов, а также в целом палаты общин, выступили против партии Ланкастеров и короны в Нортгемптоне. Войска Генриха VI стояли прочно, их рубежи защищала новая пушка. Но когда йоркисты перешли в наступление, лорд Грей Рутвен, командовавший одним из флангов, предал короля и помог йоркистам преодолеть бруствер. Королевские войска в панике обратились в бегство. Король Генрих остался в своей палатке, где «сидел в одиночестве». Победители, представ перед ним, поклонились до земли. Как и после Сент-Олбанса, они доставили его в Лондон и стали править от его имени, держа монарха под своим контролем. Затем была предпринята попытка достичь компромисса между всеми сословиями королевства. «Герцог Йоркский, – гласит «Хроника» Григория, – держал короля в Вестминстере силой до тех пор, пока король, из страха перед смертью, не даровал ему корону». Согласно достигнутым договоренностям, Генрих оставался на троне пожизненно; Йорку же отводилась роль главы правительства и наследника престола после его смерти. Все, кто стремился к мирной и спокойной жизни в королевстве, приветствовали это урегулирование. Но организаторы договоренностей упустили из вида тот факт, что королева Маргарита и ее сын, принц Уэльский, находились на свободе в замке Харлек, в Уэльсе. Попавший в плен король лишил наследства собственного сына. Королева продолжила борьбу.

Имея в своем распоряжении армию севера и северного Уэльса, Маргарита выступила в защиту принадлежащих ее сыну прав. Герцог Йорк, посчитавший ниже своего достоинства отсиживаться в безопасности в замке Сандал и дожидаться, пока соберутся все его силы, решил идти против нее. Первое значительное сражение этой войны произошло 30 декабря 1460 г. в Уэйкфилде. Войска партии Ланкастеров с превосходящими силами захватили йоркистов врасплох и устроили жестокое побоище. Здесь уже никто не думал о том, чтобы щадить простых людей; многие сотни были убиты, но главный удар приняли на себя вожди. Пленных не брали. Герцог Ричард Йоркский погиб, его сын, граф Рутланд, 18-летний юноша, попытался скрыться, но новый лорд Клиффорд, помня Сент-Олбанс, с радостью убил его, воскликнув при этом: «Клянусь кровью Господней, твой отец убил моего, и так же я убью тебя и всю твою родню». Отныне это стало правилом войны. Старый граф Солсбери, захваченный ночью, был тут же убит лордом Эксетером, сыном герцога Бэкингемского. За всеми этими жестокостями стояла королева Маргарита. Над воротами и стенами Йорка были выставлены на всеобщее обозрение головы троих видных йоркистов. Голова великого герцога, украшенная бумажной короной, возвышалась на частоколе, взывая к отмщению.

До сих пор борьбу вели опытные, достойные магнаты, имевшие самое непосредственное отношение к государственным делам и пытавшиеся в своих действиях не выходить за определенные границы. Теперь в дело вступило новое поколение. На сцене появились новый лорд Клиффорд, новый герцог Сомерсет, новый герцог Йорк. Всем им не было еще и тридцати, все они держали наготове меч, чтобы мстить за погибших отцов. Наградой за победу в этой борьбе была Англия. Когда сын Йорка, граф Марч, узнал, что дело его отца перешло к нему, он не стал уклоняться от ответственности, налагаемой на него его новым положением. Он выступил против графа Уилтшира и сторонников Ланкастеров на западе и в ходе битвы при Мортимер Кросс, состоявшейся 2 февраля 1461 г., разгромил их. Йорк не стал медлить с воздаянием за жестокости Уэйкфилда. «Пощады нет» – эти слова стали его девизом. Среди казненных после этой битвы оказался и Оуэн Тюдор, безобидный нотабль, который, уже стоя на плахе, никак не мог поверить в то, что его собираются обезглавить, пока с него не сорвали воротник его красного камзола. Его сын Джаспер, как мы еще увидим, остался в живых, чтобы впоследствии принять участие в войне.

Одержавшие победу йоркисты под командованием молодого герцога выступили на помощь графу Уорвику, возвратившемуся из Кале и оказавшемуся в тяжелом положении в Лондоне, но королева Маргарита действовала быстрее. Семнадцатого февраля во втором сражении у Сент-Олбанса она нанесла Уорвику поражение. Уорвик, бывший в то время настоящим лидером йоркистской партии и имевший в своем распоряжении набранное за границей войско, располагавшее помимо прочего и огнестрельным оружием, вез с собой захваченного короля и заявлял, что действует от его имени. Наступление Маргариты застало его врасплох. Его разведчики доложили ему, что королева находится в 9 милях от Сент-Олбанса. Уорвик и Норфолк спаслись бегством, половина же их армии была перебита. Короля Генриха выкатили в коляске для наблюдения за ходом сражения. Сидя под большим деревом, он смотрел на происходящее с нескрываемым удовлетворением. Два рыцаря, прославившихся в войне с французами, одним из которых был доблестный сэр Томас Кириэл, находились рядом с ним, исполняя роль его стражей и охранников. Их первейшая обязанность состояла в том, чтобы королю не было причинено никакого вреда. Оставаясь с Генрихом под деревом, они и попали в окружение, а затем и в плен. На следующее утро Маргарита хладнокровно предала смерти многих известных пленников, но судьба двух охранников короля требует особого рассмотрения. Генрих сказал, что он попросил рыцарей оставаться с ним и что они находились рядом ради его же безопасности. Тогда королева подозвала своего сына Эдуарда, которому уже исполнилось 7 лет и которого король своим вынужденным решением лишил наследства, и приказала ему определить их участь. Мальчик, успевший стать не по годам жестоким, взглянул на пленников. «Какой смертью должны умереть эти два рыцаря, которых ты видишь здесь?» – спросила Маргарита. «Им нужно отрубить головы», – с готовностью ответил Эдуард. Когда Кириэла уводили, он воскликнул: «Да падет гнев Господа на тех, кто научил ребенка произнести такие слова!». Вот так изгонялась из сердца людей жалость, а смерть и месть становились обычным делом.

Теперь Маргарита вновь завладела мужем, а вместе с ним и всей полнотой королевской власти. Дорога на Лондон была открыта, но она предпочла не наступать на город. Дикие орды, приведенные ею с севера, уже успели запятнать себя грабежами и насилиями, которые они творили везде, где проходили, возбуждая против себя ярость сельского населения. Друзья короля говорили: «Если они попадут в Лондон, они разграбят весь город». Сама столица в целом поддерживала Йорка, но, как говорили, «если король и королева придут со своей армией в Лондон, они получат все, чего пожелают». В полной мере оценить возникшую ситуацию мы не можем. Эдуард Йоркский с армией, одержавшей победу у Мортимер Кросс, день и ночь двигался по направлению к столице. В Оксфордшире к нему присоединился Уорвик с остатками разбитых у Сент-Олбанса войск. Возможно, король умолял не превращать столицу в поле сражения, возможно, королева и ее советники не осмелились пойти на это. Гордые победой и нагруженные добычей, воссоединившиеся с королем силы Ланкастеров отошли через Данстебл на север. Таким образом, тот факт, что их шотландские наемники уже устремились домой, захватив с собой все, что можно унести, остался неизвестным. По словам Холиншеда, «королева, мало доверяя Эссексу, еще меньше Кенту и совсем не доверяя Лондону… отправилась из Сент-Олбанса на север страны, где только и оставались еще ее силы и где она еще имела возможность укрыться».

Это был переломный момент борьбы. Через девять дней после битвы у Сент-Олбанса Эдуард Йоркский вступил в Лондон. Горожане, которые могли бы подчиниться Маргарите и Генриху, с радостью приветствовали йоркистов. Благодаря Всевышнего, они говорили: «Войдем же в новый виноградник, и пусть расцветет в нашем ярком саду в месяце марте эта чудесная белая роза…». Но сад окружали колючие кустарники. Прикрывать свои действия именем короля было уже невозможно. После второй битвы у Сент-Олбанса на йоркистов стали смотреть как на открытых предателей и мятежников. Но это нисколько не омрачало настроения юного воина, взявшего верх над противником у Мортимер Кросс. Он видел ситуацию иначе: его отец был свергнут и убит именно потому, что проявлял почтение к королю Генриху. Ни он, ни его друзья не намерены более прибегать к каким-либо ухищрениям или следовать подобным конституционным концепциям. Отныне он притязает на корону. Настроения и чувства лондонцев, а также сила его армии, собравшейся в столице, были таковы, что он сумел добиться общественного одобрения своих действий. Йорк провозгласил себя королем, и 4 марта 1461 г. в Вестминстере было объявлено об этом, причем процедуру провели со всеми возможными формальностями и церемониями. Отныне уже он мог обвинять противную сторону в измене и подвергать мятежников любому наказанию.

Утвердившись таким образом в столице, король Эдуард IV двинулся на север, чтобы раз и навсегда покончить с королем Генрихом VI. Неподалеку от Йорка, вблизи Тадкастера, у деревень Сакстон и Тоутон, его встретила Маргарита, собравшая вокруг себя все силы ланкастерской партии. Некоторые утверждают, что на поле боя сошлись 100 тысяч человек, из которых у Йорка было 40 тысяч, а у его противников – 60 тысяч. Более поздние исследователи значительно уменьшили эти цифры.

Двадцать восьмого марта йоркистский авангард был отброшен у моста Ферри Бридж молодым лордом Клиффордом, а сам Уорвик получил ранение, но по мере подхода более крупных сил сторонников Йорка давление нарастало. Мост был все же захвачен наступающими, Клиффорд убит, и армия йоркистов успешно переправилась. На следующий день состоялось одно из самых ожесточенных сражений на английской земле. Войска Ланкастеров занимали удобную позицию на возвышенности, их правый фланг был защищен глубокой рекой Кок. Хотя армия Эдуарда еще не собралась полностью, а крыло герцога Норфолка только подтягивалось, он решил атаковать. Битва началась в сильнейшую пургу; снег бил войскам Ланкастеров в лицо. Под этим прикрытием йоркистские копейщики двинулись вверх по склону. Ветер усиливал град стрел наступающих лучников, и их противники несли тяжелые потери. В этих условиях солдаты войска Ланкастеров решили спуститься по склону, навстречу врагу. В течение шести часов обе стороны отчаянно сражались с переменным успехом. В разгар боя, как рассказывают, Уорвик спешился и зарезал своего коня, чтобы доказать своим людям, что живым он их не оставит. Но до позднего вечера ни одной из сторон не удавалось взять верх, пока подоспевшие силы герцога Норфолка не ударили в незащищенный фланг противника, заставив его отступить, а затем и броситься в бегство.

Теперь река, бывшая до того другом войска Ланкастеров, стала их врагом. Мост через Кок в районе Тадкастера был запружен толпами отступающих. Многие тысячи людей в тяжелых доспехах и с оружием бросались в воду и тонули, и вскоре на реке появились страшные переправы из трупов, по которым некоторым удалось перейти на другой берег. Преследование продолжалось до глубокой ночи. Маргарита и ее сын укрылись в Йорке, где король Генрих присутствовал на службе – праздновалось Вербное воскресенье. Забрав супруга, королева и ее сын, сопровождаемые небольшим отрядом копейщиков, двинулись к северной границе. На поле боя остались тела нескольких тысяч англичан. Эдуард в письме своей матери скрыл собственные потери, но сообщил о том, что число павших врагов составило 28 тысяч. С определенностью можно сказать, что в этом сражении был уничтожен цвет знати и рыцарства из числа сторонников правящей династии. Пленники не могли рассчитывать ни на что иное, кроме смерти. Пощадили только графа Девонширского и «бастарда Эксетера», да и то лишь на один день. Когда Эдуард вошел в город Йорк, то первое, что он сделал, – это снял головы жертв Маргариты, заменив их на головы самых знатных из своих пленников. Три месяца спустя, 28 июня, его короновали в Вестминстере, и казалось, что триумф йоркистов уже ничто не омрачит. За коронацией последовали массовые изгнания и конфискации. В ноябре 1461 г. парламент принял закон об осуждении виновных в государственной измене. Под его действие подпали 133 знатные персоны, в одночасье лишившиеся всего. Йоркисты не только проявили жестокость на поле боя, но и начали политические репрессии. Сменился не один престолоправитель, хозяев поменяла треть всех английских поместий. Око за око, зуб за зуб.

После Тоутона дело Ланкастеров поддерживалось только благодаря несгибаемой воле королевы Маргариты. Мало какой женщине выпадало испытать столько превратностей судьбы, и она встречала их с неизменной твердостью. Редкий человек мог сравниться с ней силой духа и мужеством. Помимо власти, еще сохранявшейся у Ланкастеров на севере, она могла рассчитывать на дружественное отношение двух сторон, Шотландии и Франции. Обе страны при предыдущих правлениях ощутили на себе тяжелую руку Англии, обе радовались теперь ее расколу и слабости. Ненависть шотландцев к англичанам все еще поражала иностранцев своей неукротимостью. Когда в 1461 г. Людовик XI сменил на троне своего отца, Карла VII, он унаследовал страну, превращенную почти в пустыню, на которую было страшно смотреть. Поля не обрабатывались, деревни представляли собой кучки полуразрушенных лачуг. Среди руин, развалин и всего того, что было когда-то плодородными землями, бродили крестьяне, доведенные до состояния дикости и не уступавшие в лютости волкам. Все это было результатом английского вторжения. Вот почему первейшей целью шотландской и французской политики, всегда шедших рука об руку, были разжигание внутренней вражды в Англии и поддержка слабейшей из участвующих в усобице сторон.

Маргарита, как королева Англии и принцесса Франции, была выдающейся личностью того времени. Ее мужество и напористость, ее убежденность и решительность, ее ненависть к тем, кто лишил трона ее мужа, пробудили в этой женщине такую силу воли, что уже казавшаяся проигранной борьба возобновилась и длилась еще долго. Сторонники королевы еще не раз предпринимали отчаянные усилия, стремясь взять верх. По прошествии нескольких лет ей даже удалось повернуть – пусть и ненадолго – ход событий в свою пользу. Она не думала об интересах Англии. С Шотландией королева рассчиталась тем, что отдала Бервик. Она заключила сделку с Людовиком XI, заложив Кале за 20 тысяч золотых ливров. В 1462 г. Маргарита после многократных личных обращений ко дворам Франции, Бургундии и Шотландии сумела встать во главе значительных сил. Три сильнейших северных крепости, Бамбург, Алник и Дунстанбург, то ли из слабости, то ли по причине предательства открыли перед ней свои ворота. Людовик XI предоставил ей на службу прекрасного военачальника, Пьера де Брезе, который, подпав под ее очарование, потратил на ее дело свое немалое состояние. Зимой 1462 г. король Эдуард собрал все свои силы и, переправив артиллерию морем в Ньюкасл, приступил к осаде утерянных крепостей. Сам король, сраженный корью, остался в Дареме, и операциями руководил лорд Уорвик. Тяжелые пушки, каждая из которых имела свое собственное имя, посеяли среди осажденных хаос. Осада велась столь энергично, что даже приближающееся Рождество не остановило наступавших. Находившаяся в Бервике Маргарита тщетно пыталась ослабить давление на Алник. Через три месяца все три крепости пали.

Действия Эдуарда в этот момент дают солидные основания для утверждения о благородстве его характера. Молодой, сластолюбивый король, уверенный в прочности своего положения, проявил неслыханное в войне Роз милосердие. Он не только простил захваченных в крепостях знатных противников, но и заключил с ними торжественные соглашения о мире и даже доверил им свои планы. Герцог Сомерсет и сэр Ральф Перси, принеся присягу на верность Эдуарду, были не только отпущены на свободу, но и получили назад свои поместья. Перси даже доверили охрану двух крепостей. Сомерсет, сын великого министра, убитого в первой битве при Сент-Олбансе, удостоился еще более высоких милостей. Заключив мир с королем, он получил крупный командный пост и место в высшем совете королевской армии. В этой новой для себя должности он поначалу дал несколько полезных военных советов и был награжден королем.

Великодушие и милосердие Эдуарда обернулись против него. Маргарита вернулась со свежими подкреплениями из Франции и Шотландии в 1463 г., Перси открыл перед шотландцами ворота Бамбурга, а Алник оказался предательски сдан противнику примерно в то же время комендантом сэром Ральфом Греем. Тем временем Маргарита, возившая с собой короля Генриха, приступила к осаде замка Норгем на Твиде, возле Бервика. Эдуард снова выступил в поход, и успевшая уже прославиться новая артиллерия, являвшаяся в то время примерно тем же, что сейчас атомное оружие, снова была доставлена на север. Огромные орудия ударили по стенам замков, разнося ил на куски. Маргарита бежала во Францию, тогда как Генрих укрылся в Камберленде. Это было последнее расставание короля Генриха VI и его жены. С собой Маргарита взяла принца. С герцогом Эксетером, шестью рыцарями и верным Пьером де Брезе она высадилась в Слюи и обратилась с воззванием к прославленному рыцарству Бургундии. Она и семь ее служанок не имели даже смены одежды. Брезе оплачивал их пропитание. Тем не менее даже при этом враждебном дворе к ней относились с подобающим королеве почтением. Филипп, герцог Бургундский, был уже стар; его сын Карл имел прозвище «Смелый». Английские посланники действовали активно. Маргарита так и не получила ничего от Бургундии, кроме подарков и любезностей, диктуемых старинным гостеприимством, оказываемым попавшей в беду даме. Однако именно благодаря этим контактам до нас дошли сведения о странствиях Маргариты.

Ее рассказы записал французский хронист Шастелен. Только таким образом история узнала, как она, король Генрих и их сын пять дней обходились без хлеба, ежедневно деля между собой селедку. Однажды во время службы королева обнаружила, что у нее нет даже пенни на пожертвование. Она попросила одного шотландского лучника дать ей что-нибудь. «С неохотой и прискорбием» он вынул из кошелька серебряную монетку в 4 пенса. После проигранного сражения у Нортгемптона ее захватили солдаты противника, отобрали все, что у нее было, и отвели к своему командиру, чтобы предать смерти. Казнь была отложена только потому, что захватившие ее поссорились из-за добычи. Маргарита обратилась к какому-то йоркистскому рыцарю и «жалобно заговорила с ним». «Мадам, – сказал он, – садитесь на коня позади меня, а монсеньор принц пусть сядет впереди, и я спасу вас или погибну». Втроем на одном коне они скрылись в лесу. Маргарита пребывала в страхе за жизнь сына, от которого зависело все ее дело. Спасший их рыцарь уехал. В лесу, как было известно, укрывались разбойники, и мать с сыном постарались уйти подальше вглубь. Вскоре им встретился какой-то человек, отвратительный и ужасный с виду, который явно намеревался убить их и ограбить. Но снова Маргарита взяла верх благодаря силе своего характера. Она сказала, кто она такая, и вверила своего сына, наследника трона, чести разбойника. Тот оказался верен данному им слову. В конце концов королева и принц добрались до убежища скрывающегося короля.

Хотя Перси предал короля, Эдуард не утратил расположения к Сомерсету. Король был человеком, способным, когда его вынуждала к этому необходимость, на самые кровавые преступления и в то же время он стремился не только проявлять великодушие, но и оказывать искреннее доверие. Именно доверие, проявленное им по отношению к Сомерсету, поставило его в смертельное положение. В начале 1463 г. этот герцог, третий в своем роду, был в большой чести у короля. По словам хрониста, отношения между ними сложились очень близкие и Сомерсет немало ночей провел в постели Эдуарда, а когда они отправлялись на охоту, сидел на лошади позади короля и из шести сопровождающих их трое бывали людьми Сомерсета.

Когда осенью 1463 г. Эдуард собрался на север, Сомерсет поехал охранять его вместе с отрядом из двухсот своих солдат. В Нортгемптоне, где еще сохранилась горькая память о битве, горожане поначалу изумились, а затем пришли в ярость, когда увидели обладателя этого проклятого имени в обществе своего правителя. Только личное вмешательство Эдуарда спасло его новообращенного сторонника от толпы, рвавшейся растерзать его на куски. После этого король счел необходимым дать Сомерсету и его сопровождающим другое поручение. Сомерсета отправили в замок Холт, в Денбишире. Случай в Нортгемптоне, как можно предположить, убедил его, что даже король не в силах защитить его от врагов-йоркистов. На Рождество 1463 г. Сомерсет покинул Эдуарда и возвратился в лагерь Ланкастеров. В то время имена великих лордов служили в их собственных владениях чем-то вроде магнитов. Непостоянный герцог надеялся завладеть Ньюкаслом, и многие из его сторонников, узнав, что он находится поблизости, стянулись к нему, но Сомерсета изгнали, а их схватили и обезглавили.

Знамя Ланкастеров взвилось снова. Сомерсет присоединился к королю Генриху. Алник и Бамбург все еще держались. Были захвачены Норгем и Скиптон, но теперь против Ланкастеров выступил брат Уорвика Монтегю с внушительной армией. Двадцать пятого апреля 1464 г. у Хеджли Мур, возле Алника, он разбил их и подавил мятеж. Вожди Алой розы пали на поле боя или сложили головы потом, на плахе. Сэр Ральф Перси сражался до конца и, уже умирая, произнес фразу, примечательную для человека, принявшего прощение и даже получившего должность от короля Эдуарда, – «Я спас птицу на моей груди». О какой «птице» он говорил? Это дело Ланкастеров, от которого можно на время отказаться, которое можно даже предать в тяжелый период, но которое все равно остается путеводной звездой для его приверженцев. Много было таких, кто спрятал на груди эту птицу, но никто не смог произнести такую выдающуюся фразу или повторить путь сэра Перси.

Милосердие, проведенное Эдуардом, иссякло; эксперимент закончился, и карательные меры возобновились с новой силой, доведенные теперь до крайней степени. Сомерсет, разбитый 15 мая 1464 г. у Гексхама, был обезглавлен уже на следующее утро. Еще до конца месяца десятки самых известных ланкастерцев, оказавшихся в лагере Йорков, были преданы смерти. Делалось это только ради того, чтобы навсегда успокоить этих мятущихся людей. Джон Типтофт, граф Вустерский, коннетабль Англии, опытный военачальник, отточивший свои умения на гражданской войне, побывавший в Италии, возглавил работу, как бы мы сейчас сказали, военно-полевых судов и проявил не только строгость, но и жестокость, что и стало в будущем причиной мести побежденной стороны.

Тем временем английской дипломатии удалось преуспеть в заключении пятнадцатилетнего перемирия с Шотландией и усилить свое влияние при дворах Франции и Бургундии. Беспомощная Маргарита оставалась в Бар-ле-Дюк. Бедного короля Генриха в конце концов обнаружили неподалеку от Клитроу в Ланкашире и под конвоем доставили в Лондон. На этот раз ни о каком торжественном вступлении в город не могло быть и речи. С ногами, привязанными кожаными ремнями к стременам, в соломенной шляпе, его, пустого и никому не нужного человека, из-за которого, однако, бушевали такие бури, трижды провезли вокруг позорного столба и наконец упрятали в Тауэр. Ворота тюрьмы закрылись за ним, но, как оказалось впоследствии, не навсегда.

С падением Алника лишь одна крепость во всем королевстве еще продолжала сопротивление. Знамя Алой розы реяло над замком Харлек, на западном побережье. Он выдержал осаду, длившуюся семь лет. После его капитуляции в 1468 г. в гарнизоне осталось всего 50 еще способных воевать мужчин. Всех их помиловали, за исключением двоих. Среди оставшихся в живых был мальчик двенадцати лет, выдержавший все тяготы долгой блокады. Это был племянник Джаспера, внук Оуэна Тюдора и будущий основатель династии Тюдоров. Его звали Ричмонд, а позднее он стал королем Генрихом VII.

Король Эдуард IV доказал свое право на корону на поле боя. Он был солдатом и человеком действия, и лучше всего его качества проявлялись в часы опасности. На войне не было ничего, что могло бы смутить, обескуражить или утомить его. Длительные марши, рискованные решения, командование армиями, руководство сражениями – все это было его стихией. Чем хуже складывались дела, тем лучше он действовал. Но также верно и другое: в период опасности Эдуард был великолепным воином, а когда схватка заканчивалась, не проявлял никакого интереса к управлению государством. Страна была в порядке; в его жилах бурлила молодая кровь; он отомстил за своих родственников. Легко и спокойно король вложил в ножны свой острый меч, добывший ему корону. Теперь пришло время наслаждаться жизнью.

Успехи этих трудных лет во многом были связаны с семейством Невилл. Уорвик и Монтегю, ныне граф Нортумберлендский, вместе с Джорджем Невиллом, архиепископом Йорским, взяли в свои руки весь аппарат управления государством. Король присутствовал только при важнейших государственных мероприятиях. Его можно было даже упрекнуть за неуместное милосердие, способствовавшее возобновлению гражданской войны. В конце концов советники и военачальники все-таки настояли на более решительных и суровых мерах в отношении противной стороны. Таким образом, в первые годы правления Эдуарда IV Англией управляли два брата, Уорвик и Нортумберленд. Они считали, что возвели короля на трон, и планировали поддерживать его до тех пор, пока сами находились у власти. Король и не думал противиться Невиллам, За все время своего пребывания на троне он никогда ни с кем не ссорился, но когда его вынуждали к этому, он был великолепен. История поставила в вину этому монарху 22-х лет то, что он был лишен искусства ведения государственных дел и не имел склонности к управлению, которого требовало занимаемое им положение. Характер Эдуарда был противоречив. Он любил мир и блистал на войне. Но мир он любил за возможность потакать своим слабостям, а не за спокойствие, которое он нес с собой.

Ухаживание за женщинами, в чем он не встречал никаких препятствий, сочеталось с увлечением охотой, пирами и пьянством, которыми он заполнял свою жизнь. Разве это не законная награда за победу в тяжелой борьбе? Пусть Уорвик и Нортумберленд вместе с другими заинтересованными в этом лордами несут бремя государственных забот и дают королю возможность повеселиться. Некоторое время такое положение дел вполне устраивало всех. Победители делили добычу; король предавался развлечениям; лорды пользовались неограниченной властью и бесконтрольно определяли политику.

Так пролетело несколько лет, в течение которых король, время от времени обращая свое влияние на проблемы управления, в основном растрачивал жизнь на удовольствия. Его отношение к людям хорошо характеризуют известные слова уравновешенного и степенного Хьюма: «В нынешний промежуток мира он много и близко общался со своими подданными, особенно с лондонцами; его красота, а также галантность обращения, даже без учета его королевского достоинства… способствовали тому, что король снискал их внимание и расположение. Такой легкий и беспечный ход его жизни с каждым днем усиливал его популярность среди всех слоев общества. Особенно любили его молодые и веселые люди обоих полов. Нрав англичан, мало расположенных к зависти и ревности, не давал им обижаться на эти вольности. Потворство Эдуарда развлечениям, совпадая с его собственными наклонностями, стало, таким образом… средством поддержки и укрепления его правительства». После этих сравнительно мягких порицаний историк переходит к сожалениям по поводу слабости и опрометчивости, которые увели короля с широкой дороги беспутства к опасной пропасти влюбленности и брака.

Однажды король, находясь на охоте, увлекся погоней и решил остановиться на ночь в каком-то замке. В этом же замке нашла убежище некая достойная леди, племянница владельца. Елизавета Вудвилл, или Видвил, была вдовой рыцаря из числа сторонников Ланкастеров, сэра Джона Грея, павшего в битве при Сент-Олбансе, где он сражался на стороне Маргариты. Ее мать, Жакетта Люксембургская, в молодости являлась женой знаменитого герцога Бедфордского и после его смерти вышла замуж за его управляющего, сэра Ричарда Вудвилла, ставшего позднее графом Риверсом. Вступление в брак с человеком более низкого положения стало оскорблением для аристократии. В знак предупреждения другим ее оштрафовали на тысячу фунтов. Тем не менее она жила вполне счастливо и родила своему мужу не менее тринадцати детей, в том числе и Елизавету. В жилах Елизаветы смешалась как благородная, так и простая кровь, но она была женщиной честной, бесстрашной, открытой и целомудренной. Она и два ее сына подпали под действие закона о лишении гражданских и имущественных прав сторонников Ланкастеров. Упустить шанс получить прощение короля было никак нельзя. Вдова униженно склонилась перед молодым победителем и, как когда-то дочь дубильщика кож из Фалеза, одним взглядом превратила монарха в своего раба. Описание Шекспира, хотя и несколько грубоватое, верно по сути. Леди Елизавета вела себя с величайшей сдержанностью и тем еще больше разжигала страсть короля. Он отдал ей всю свою любовь и, столкнувшись с ее упорством, стал упрашивать разделить с ним корону. Он с негодованием отверг все советы житейской мудрости и благоразумия. К чему победы в сражениях, к чему королевский трон, если все это не помогает завоевать сердце женщины? Но Эдуард хорошо сознавал и опасность своего выбора. Его брак с Елизаветой Вудвилл, заключенный в 1469 г., стал тщательно оберегаемой тайной. Государственные мужи, стоявшие во главе правительства, улыбаясь взирали на то, что казалось им любовной игрой, и даже не догадывались, что эти отношения зиждутся на фундаменте торжественного союза, известие о котором скоро потрясет страну до основания.

Уорвик имел совершенно другие планы в отношении будущего Эдуарда IV. Если бы королевой стала Изабелла Испанская или, еще предпочтительнее, какая-либо французская принцесса, то она могла бы значительно посодействовать интересам Англии. В те времена королевские браки служили узами мира между государствами или поводом для начала войны. Используя серьезные аргументы, Уорвик вынуждал короля принять решение. Эдуард колебался, что выглядело весьма странным, и выдвигал всевозможные возражения, пока министр, самостоятельно принимавший все важные государственные решения, не начал проявлять нетерпение. Наконец правда открылась: оказывается, король уже пять месяцев был женат на Елизавете Вудвилл. Это и стало причиной расставания Эдуарда с тем, кто сделал его королем, человеком, старше его на 14 лет, но находившимся в расцвете сил. Уорвик имел в Англии много сторонников, и его популярность, которой в немалой степени способствовало щедрое гостеприимство, предлагаемое им всем классам в многочисленных огромных поместьях, была безграничной. Лондонцы во всем прислушивались к нему. Он держал власть. Но никто лучше Уорвика не знал, что в Эдуарде дремлет великолепный воин, искусный, безжалостный и способный, если затронуты его интересы, на все.

Со своей стороны, и король тоже начал проявлять больше интереса к делам. У королевы Елизаветы было пять братьев, семь сестер и два сына. Эдуард королевским указам повысил их в чине или устроил им браки с самыми известными семьями. В этом он зашел так далеко, что женил четвертого брата жены, двадцатилетнего человека, на вдовствующей герцогине Норфолкской, восьмидесятилетней старухе. В семье королевы появилось восемь новых пэров: ее отец, пять шуринов, ее сын и ее брат Энтони. Общее мнение склонялось к тому, что такая щедрая раздача титулов перешла все границы. Нужно помнить, что всего пэров было тогда 60, из которых в парламенте могли присутствовать только 50. Для формирования этой прослойки влиятельных персон существовала тщательно рассчитанная система. Увеличение знати за счет людей, ничем не проявивших себя на войне и теперь окружавших праздного короля, было не только оскорбительно, но и политически опасно для Уорвика и его гордых сподвижников.

Но столкновение между Эдуардом и Уорвиком произошло все же не по причине семейных дел короля, а из-за внешней политики. Англия в эти печальные годы превратилась из хозяина соседних государств в забаву для них. Титулованные английские беженцы из самых разных группировок осаждали дворы Западной Европы. Герцог Бургундский был шокирован, узнав однажды утром, что герцог Эксетер и несколько других английских аристократов буквально выпрашивают хлеб, пристроившись к его процессии. Стыд от такого унижения представителей собственного класса заставил его назначить им скромное содержание и предоставить жилища. Сходные благодеяния совершал и Людовик XI по отношению к несчастным потомкам победителей при Азенкуре. Маргариту с ее постоянной свитой, сохраняющую достоинство и в нищете, принимали при дворах как Бургундии, так и Франции. В любой момент каждая из держав, становившихся все сильнее по мере ослабления Англии, могла оказать поддержку какой-либо заграничной группировке и расплатиться за былые унижения вторжением в Англию. Политика Уорвика и его сторонников состояла в том, чтобы подружиться с Францией, наиболее сильной из европейских стран, и таким образом надежно обезопасить себя. С этой целью они и надеялись найти во Франции партию для сестры короля. Эдуард занял совсем иную позицию. С интуицией, которая впоследствии столетиями помогала нашему острову, он стремился найти опору английской политике во втором по силе государстве Западной Европы. Он выдвигал такой аргумент: быть союзником Франции означало быть во власти Франции, тогда как альянс с Бургундией позволял влиять на французские действия, а может быть, и контролировать их. Предаваясь забавам и охоте, он не терял в себе дух завоевателя. Англия никогда не должна стать вассальным государством; вместо того чтобы быть разделенной соседями, она сама, разъединив их, поддержит выгодный ей баланс сил. В то время это была новая политика, но сегодня мы вполне можем понять, какие противоречия создавала она в тесном, но бурном мирке английской верхушки.

В соответствии со своими планами король в 1468 г. выдал свою сестру Маргариту замуж за Карла Смелого, унаследовавшего в 1467 г. герцогство Бургундское. Естественно, это раздосадовало и встревожило Уорвика. Таким образом, влиятельные лорды, рисковавшие собственной жизнью и предоставившие в распоряжение Эдуарда все свои огромные ресурсы, считавшие – и не без оснований, – что именно они возвели его на трон, теперь не только пережили унижение и понесли материальные потери из-за появления новой знати, но и вынуждены были терпеть внешнюю политику, которая, по их мнению, могла оказаться фатальной для Англии, йоркистов и их самих. Чем может помочь Бургундия, если Франция, объединившись с домом Ланкастеров, осуществит вторжение в Англию? Что случится с ними, их огромными поместьями и всеми, кто зависит от них, если такая катастрофа все же произойдет? Следовательно, расхождение между королем и Уорвиком, главой семейства Невиллов, не было незначительным, или, как часто предполагали историки, чисто личным.

Оскорбленные лорды держали совет. Эдуард по-прежнему наслаждался семейной жизнью, что, однако, не мешало ему изменять королеве. В общественных делах его внимание привлекали в основном заговоры и маневры сторонников Ланкастеров, тогда как у него за спиной набирала силу куда более серьезная опасность. Невиллы в конце концов решились вступить с ним в соперничество. План, разработанный Уорвиком, свидетельствует о хитрости его создателя. Уорвик привлек на свою сторону брата короля, Кларенса, внушив ему, что, если бы не эти выскочки Вудвиллы, он, Кларенс, мог бы унаследовать трон после Эдуарда. Они тайно договорились, что Кларенс женится на дочери Уорвика Изабелле, скрепив таким образом свой союз.

Когда все было готово, Уорвик нанес удар, На севере вспыхнуло восстание. Тысячи жителей Йоркшира под руководством молодых лордов взялись за оружие, чтобы высказать свое недовольство налогами. Подать, взимавшаяся со времен Этельстана, стала вдруг невыносимой. Но выдвигались и другие причины, в особенности недовольство «фаворитами», плохо влияющими на короля. В то же время в Лондоне палата общин пожаловалась на расточительность и неорганизованность администрации. Королю пришлось отправиться на север. Не считая небольшой личной охраны, у него не было собственных войск, но он обратился к знати с призывом привести своих людей. В июле Эдуард двинулся к Ноттингему и там стал ожидать графов Пемброка и Девона, представителей «новой» знати, возвышенных им, которые командовали ополченцами из Уэльса и с запада. Как только события на севере отвлекли короля, Уорвик и Кларенс, до того отсиживавшиеся в Кале, прибыли в Англию с гарнизоном этого города. Уорвик выступил с манифестом в поддержку северных повстанцев, «верных подданных короля», как он назвал их, и призвал их «быть для нашего… короля средством исцеления и исправления». В Кенте к Уорвику присоединились тысячи местных жителей, в Лондоне его принимали с огромным уважением. Но прежде чем он и Кларенс смогли направить свои силы против королевского тыла, произошло событие, имевшее решающее значение. Северные мятежники под командованием «Робина из Ридсдейла» перехватили Пемброка и Девона и у Эджкотта нанесли им сокрушительное поражение. Сто шестьдесят восемь рыцарей и дворян либо пали на поле боя, либо были безжалостно казнены после сражения. И Пемброка, и Девона обезглавили.

Король, пытавшийся собрать свои разрозненные силы в Олни, неожиданно сам оказался во власти своей знати. Казалось, что его единственным другом остался его брат, Ричард Глостерский, прозванный согласно легенде «Кривой спиной» из-за какого-то уродства. Поначалу король попробовал убедить Уорвика и Кларенса занять подобающее им место, но в ходе разговора ему дали понять, что он находится на положении пленника. С поклонами и церемониями они объяснили Эдуарду, что в будущем его правление должно строиться в соответствии с их советами. Затем короля отвезли в замок Уорвика в Миддлхэме, где держали под наблюдением архиепископа Йоркского, демонстрируя по отношению к монарху всяческое уважение и твердость. Таким образом, в этот момент во власти Уорвика оказались оба соперничающих короля – Генрих VI находился в заключении в Тауэре, а Эдуард IV – в Миддлхэме. Для любого подданного это значительное достижение. Желая преподать королю наглядный урок, заговорщики арестовали отца королевы, лорда Риверса, и ее брата, Джона Вудвилла, и казнили их обоих в Кенилворте без какого бы то ни было намека на правосудие. Вот так старая знать расправлялась с новой.

Но отношения между Уорвиком и королем не предполагали столь простых решений. Уорвик нанес удар внезапно, и в течение какого-то времени никто не осознавал, что произошло. Когда же правда вышла наружу, йоркистская знать с изумлением и раздражением узнала, что их отважный, победоносный сюзерен задержан, а сторонники Ланкастеров повсюду поднимают головы в надежде обратить себе на пользу распри в лагере противника. В свою очередь, король счел выгодным пойти на притворство. Он заявил, что убедился в правоте Уорвика и Кларенса. Он предпринял меры по исправлению своего поведения, подписал прошение всем, кто выступал против него с оружием в руках, и был после этого освобожден. Так удалось достичь урегулирования между Уорвиком и короной. Король Эдуард ГУ снова возглавил войско, разгромил восставших врагов и казнил их вождей. Тем временем Уорвик и его могущественные сподвижники возвратились на свои должности, объявили о своей верности королю и, на первый взгляд, купались в монарших милостях. Но на самом деле конфликт между ними и Эдуардом еще далеко не был исчерпан.

В марте 1470 г. король под предлогом необходимости подавить восстание в Линкольншире призвал свои войска к оружию. На Лузкоут Филд он разбил мятежников, которые поспешно бежали, и после серии казней, уже ставших привычным делом в годы гражданской войны, добился от сэра Роберта Уэллса обвинения Уорвика и Кларенса в государственной измене. Свидетельства тому были достаточно убедительными, потому что как раз в это время они оба составляли заговор против Эдуарда и на последовавшее вскоре после этого приказание присоединиться к нему ответили отказом. Король во главе еще разгоряченных недавней победой войск внезапно обрушился на них. Перед лицом этой силы заговорщики пустились в бегство, немало изумленные тем, что против них были использованы их же собственные методы. Они рассчитывали найти убежище в Кале, на базе Уорвика, но лорд Уэнлок, оставленный там его заместителем, отказался впустить их в город. Даже после того как они обстреляли набережную, он все же сделал красивый жест, послав несколько фляг вина находившейся на борту корабля жене Кларенса, только что родившей сына. Таким образом, Уорвик благодаря резкому повороту судьбы оказался лишенным почти всех ресурсов, на которые еще недавно мог рассчитывать. Ему ничего не оставалось, как явиться к французскому двору в качестве просителя.

О подобной удаче Людовик XI не мог и мечтать. Он, должно быть, столь же радостно потирал руки, как и тогда, когда посещал своего бывшего министра, кардинала Жана Балю, которого держал в железной клетке в Шиноне, потому что тот вел тайные переговоры с Карлом Смелым. Еще двумя годами раньше Эдуард, тогда союзник Бургундии, угрожал ему войной. И вот Теперь здесь, во Франции, находились вожди обеих партий, долгое время оспаривавших право управлять Англией. Маргарита жила в Анжу, принадлежавшем ее отцу. Уорвик, друг Франции, потерпевший поражение в собственной стране, прибыл в Онфлёр. С особым удовольствием непреклонный и циничный Людовик приступил к приятному для себя делу примирения этих противников, стремясь к тому, чтобы они заключили союз между собой. В Анжере он свел Маргариту и ее сына, красивого семнадцатилетнего юношу, с Уорвиком и Кларенсом и со всей твердостью предложил им действовать сообща, опираясь на его поддержку, во имя свержения Эдуарда. Поначалу обе стороны пришли в ужас. В этом нет ничего удивительного. Их разделяла река крови. Все, за что они боролись в течение этих долгих и жестоких лет, делало неприемлемым этот союз. Уорвик и Маргарита преднамеренно убивали ближайших друзей и родственников друг друга. Она приказала обезглавить его отца Солсбери, погубила его дядю Йорка и его кузена Рутленда. Он, со своей стороны, казнил двух Сомерсетов, отца и сына, графа Уилтширского, и многих преданных ей дворян. Простые люди, павшие жертвами их ссоры, в счет не шли. В 1459 г. Маргарита объявила Уорвика изменником, лишила его всех прав, изгнала из страны. В 1460 г. он заклеймил ее сына, назвав бастардом. Они нанесли друг другу тяжелейшие по человеческим меркам оскорбления и причинили много горя. Но у них было одно общее. Они представляли поколение, которое не могло смириться со своим поражением. И в этом, как показало время, оказался залог их быстрого успеха.

Уорвик имел в своем распоряжении флот, командовал которым его племянник, незаконный сын Фокенберга. Его поддерживали моряки во всех портах южного побережья. Он знал, что стоит ему появиться в Англии или отправить туда своих посланников, как во многих частях страны люди по его команде возьмутся за оружие. Маргарита представляла разбитый, лишенный наследства, объявленный вне закона дом Ланкастеров, не утративший, однако, своего стремления к борьбе. Они согласились простить друг друга и объединиться. В Анжере оба принесли торжественную клятву на священной реликвии – фрагменте святого Креста. Союз скрепило обручение сына Маргариты, принца Уэльского, и младшей дочери Уорвика, Анны. Нельзя винить королеву Маргариту в том, что в положении, когда ее дело рухнуло, она с неохотой простила былые несправедливости и обиды и приняла неоценимую помощь своего бывшего противника. Она никогда не уклонялась от того, во что верила. Но переход Уорвика на сторону врагов короля – это деяние неестественное, циничное и жестокое.

Кроме того, Уорвик явно недооценил тот эффект, который произвела на Кларенса новость о его планах в отношении замужества Анны. Сын, рожденный от этого брака, мог бы стать колючкой, терзающей Англию. Вполне разумно было бы ожидать, что наследник будет рожден именно с этой перспективой. Именно мысли о короне побудили Кларенса предать брата, и хотя он считался теперь следующим наследником трона после сына Маргариты, шансы его оценивались не очень высоко. Эдуарда ошеломило поведение брата. Однако он не позволил, чтобы его личное негодование в какой-то степени повлияло на его действия. Служанка новой герцогини Кларенс оказалась верным и проверенным агентом короля. Вскоре после бегства Кларенса из Англии она сообщила герцогу, что от него требуется только воссоединиться с братом, чтобы быть помилованным и прощенным. Новая договоренность Уорвика с Маргаритой определила решение Кларенса воспользоваться предложением короля, выждав некоторое время. Должно быть, он был большим притворщиком и лицемером – Уорвик смог предсказать его действия в будущем не больше, чем Эдуард в прошлом. К этому времени король уже держал ухо востро, но вряд ли он мог предположить, сколь многие из поддерживавших его станут на путь предательства. Уорвик повторил прием, которым воспользовался за год до этого. Его кузен, Фицхью, поднял новый мятеж в Йоркшире. Эдуард, будучи о повстанцах невысокого мнения, собрал кое-какие силы и выступил на подавление бунта. Предупрежденный Карлом Бургундским, он даже высказал пожелание, чтобы Уорвик высадился в Англии. Похоже, уверенности в себе ему было не занимать. Однако весьма скоро ему пришлось изменить свое мнение! В сентябре 1470 г. Уорвик и Кларенс действительно высадились в Дартмуте. Кент и южные графства поднялись по его призыву. Уорвик двинулся на Лондон. Он вызволил из Тауэрской темницы несчастного Генриха VI, возложил на его голову корону, торжественно провез по столице и возвратил ему трон.

Тревожные известия настигли Эдуарда в Ноттингеме. Казалось, что большая часть королевства выступила против него. Неожиданно для себя он узнал, что в то время как северные повстанцы надвигаются на него, отрезая от идущего из Уэльса подкрепления, что пока Уорвик во главе крупных сил спешит на север, брат Уорвика, Нортумберленд, прежде верный слуга короля, заставил своих людей приветствовать короля Генриха. Услышав об измене Нортумберленда, а также о быстрых передвижениях противников, явно стремящихся захватить его самого, Эдуард выбрал последний вариант, как ему казалось, еще суливший надежду, – бежать за море. Найти убежище можно было только при бургундском дворе, и король с группой своих сторонников устремился к шурину.

Карл Смелый тоже проявил осторожность. Ему приходилось считаться с надвигающейся опасностью – возможностью нападения объединенных английских и французских сил. До тех пор, пока не стало ясно, что это неизбежно, он медлил, колебался и выжидал, не решаясь поддержать своего опального родственника-монарха. Осознав, что политика Уорвика состоит в совместном с Людовиком XI наступлении, Карл явно предпринял оборонительный маневр. Он предоставил королю Эдуарду около 12 сотен надежных фламандских и немецких солдат, а также корабли и деньги, необходимые для десанта с моря. Затем эти силы были тайно переправлены на остров Уолхерен.

Между тем Уорвик, уже давно получивший прозвище «Делатель королей», управлял Англией и, похоже, собирался находиться у власти еще долго. Король Генрих VI был марионеткой в его руках. Этот несчастный, дышащая развалина, мешком сидевший на троне с короной на голове и скипетром в руке, удостоился переменчивых ласк судьбы и принимал их с той же кроткой стойкостью, с которой прежде сносил ее превратности. Принятые от его имени статуты отменяли акты о лишении имущественных и гражданских прав, изданные предыдущим, йоркистским парламентом. Треть земель Англии вернулась к прежним владельцам. Изгнанные дворяне, наследники убитых, возвращались из ссылки и вступали во владение своими поместьями, вновь занимая то общественное положение, на которое могли претендовать по праву происхождения. Тем временем шла подготовка к совместному с Францией нападению на Бургундию. Война приближалась.

Но если все эти быстрые смены власти были понятны высшему классу, то основное население Англии, также разделенное на две части, не могло угнаться за столь стремительными маневрами и примирениями. Почти все придерживались своих прежних позиций. В то время как вожди составляли новые комбинации, простые люди никак не желали поверить, что вражда между Алой и Белой розами завершилась. Требовалось еще одно потрясение, чтобы ситуация в стране изменилась радикальным образом. Примечательно и то, что Маргарита, не откликаясь на неоднократные призывы Уорвика присоединиться к нему и своему мужу, королю Генриху, оставалась со своими немалыми силами в Париже и удерживала сына при себе.

В марте 1471 г. Эдуард со своей небольшой экспедиционной армией высадился в Рейвенспере, небольшом йоркширском порту, ныне исчезнувшем в водах Северного моря. Он знаменит тем, что там, как читатель уже знает, произошла высадка Генриха Болингброка в 1399 г. Король, сражаясь за свою жизнь, проявил присущие ему военные таланты как нельзя лучше. Город Йорк закрыл перед ним ворота, но Эдуард, как когда-то и Болингброк, объявил, что пришел с одной целью – востребовать свои частные владения, и приказал идущим с ним войскам провозгласить себя сторонниками короля Генриха VI. Впущенный в город на этих условиях, он продолжил далее марш на Лондон. Располагавший вчетверо большими силами Нортумберленд приблизился, чтобы перехватить его, однако Эдуард, совершив поразительный марш-бросок, ускользнул от него. Все лорды-йоркисты и его приверженцы в тех районах, по которым он проходил, присоединялись к его армии. Почувствовав себя достаточно сильным, Эдуард снова объявил себя королем. Уорвик, обеспокоенный таким поворотом дел, направил Маргарите настоятельную просьбу незамедлительно прибыть в Лондон и возле Ковентри сам преградил дорогу королю. Тем временем его брат, Нортумберленд, следовал за Эдуардом несколько южнее, отставая от него только на два перехода. В этом опасном положении у Эдуарда оказались такие ресурсы, о которых и не подозревал Уорвик. Король знал, что Кларенс на его стороне. Герцог двигался с немалыми силами из Глостершира, якобы на соединение с Уорвиком, но Эдуард, обойдя противника фланговым маневром, расположился на местности между позициями своего бывшего министра и Лондоном, как раз в том месте, где брат мог подойти к нему.

Теперь обе стороны сконцентрировали все свои силы, и Англия вновь стала свидетелем противостояния больших армий. Эдуард вступил в Лондон и был сердечно встречен горожанами, которые, по правде говоря, не понимали толком, что происходит. Короля Генриха VI, которого сначала намеревались провезти верхом по улицам города в сопровождении процессии из шестисот всадников, все же не стали подвергать такому напряжению сил и возвратили его в темницу в Тауэре. Надвигалась решающая битва, которая и произошла у Барнета 14 апреля 1471 г. Эдуард и его сторонники встретились с Уорвиком и домом Невиллов, а также новым герцогом Сомерсетом, вторым сыном Эдмунда Бофора, и союзниками Ланкастеров.

Во всей Англии никто толком не понимал, что происходит, и битва при Барнете, разрешившая вопрос о том, кто правит в стране, словно символически указывая на это, произошла в тот день, когда окрестности города окутал густой туман. Боевые порядки сторон смешались. Уорвик, возможно, уязвленный неверием своих сторонников в его личную смелость, сражался пешим. Новый лорд Оксфорд, видный сторонник Ланкастеров, отца которого казнили в начале правления Эдуарда, командовал левым флангом и провел успешное наступление, но заблудился в тумане. Не зная, что тыл противника открыт и есть возможность для атаки, он попытался вернуться на свои позиции и вместо этого оказался в тылу у Сомерсета. Солдаты Уорвика, увидев на его знаменах звезду и лучи, ошибочно приняли их за солнце с лучами Эдуарда. Лучники обрушили на союзника град стрел. Ошибка обнаружилась, но в те дни, когда измены были столь часты, она имела плохие последствия. Появилось предположение, что Оксфорд перешел на сторону врага. В войске Уорвика закричали о предательстве. Оксфорд, не зная, что ему делать, предпочел скрыться. Тем временем на другом фланге Сомерсет уже поспешно отступал. Правое крыло, во главе которого стоял Уорвик, подверглось нападению короля и основных сил йоркистов. Сторонникам Ланкастеров не приходилось надеяться на милость со стороны победителей. Под давлением превосходящих сил противника, видя, что его боевые порядки расстроены, Уорвик попытался добраться до своей лошади. Возможно, если бы ему удалось это сделать, все закончилось бы совсем иначе, но к северу от города Уорвика настигла смерть. Уорвик был выдающимся вождем йоркистского дела. Он хорошо служил королю Эдуарду. Тот, кого он возвел на трон и поддерживал после коронации, ответил ему пренебрежением и неблагодарностью. Недостойным и низким предательством того дела, ради победы которого он отправил на тот свет многих людей, Уорвик заслужил для себя смерть; как храбрый человек, он встретил ее достойно.

В тот же самый день Маргарита высадилась наконец в Англии. Ее встретил четвертый герцог Сомерсет, который и известил королеву о катастрофе под Барнетом. Этот человек, смерть брата и отца которого требовала мщения, и стал ее главнокомандующим. Узнав о гибели Уорвика, о том, что его армия разбита и рассеяна, несгибаемая Маргарита пришла в отчаяние. Укрывшись в аббатстве возле Уэймута, она стала подумывать о возвращении во Францию. Однако теперь ее сын, почти 18-летний принц Уэльский, в жилах которого текла кровь Генриха V, вознамерился сражаться за корону или умереть. Это воодушевило Маргариту и вновь придало ей сил для борьбы. Теперь ей оставалось надеяться только на то, что удастся выйти к валлийской границе, где традиционно сильные сторонники Ланкастеров уже взялись за оружие. После гибели Уорвика борьба снова шла между Ланкастерами и Йорками. Эдуард, находившийся неподалеку от Лондона, делал все возможное, чтобы отрезать Маргариту от Уэльса. Обе армии беспрестанно перемещались. Во время последнего перехода и та, и другая совершили за один день 40-мильный марш. Войску Ланкастеров повезло больше, и оно первым достигло намеченной цели, но было крайне уставшим. Эдуард не отставал, преследуя противника по пятам, и 3 мая 1471 г. все-таки навязал ему сражение у Тьюксбери.

Ход этой битвы был весьма прост. Стороны выстроились друг против друга, заняв обычный порядок: правый фланг, центр, левый фланг. Левым флангом войска Маргариты командовал Сомерсет, правым – Девон, а центром – лорд Уэнлок и принц Уэльский. Общее командование силами йоркистов взял на себя король Эдуард. Позиция армии Ланкастеров выглядела предпочтительнее: «поле перед ними было изрыто глубокими канавами, а многочисленные деревья и кусты затрудняли сближение и переход к рукопашному бою». Очевидно, их план сводился к тому, чтобы подождать атаки йоркистов, вожди которых горели желанием поскорее нанести удар. Однако Сомерсету показалось, что, воспользовавшись естественным прикрытием, он может атаковать врага по центру. Не посоветовавшись с другими генералами, а возможно, не согласившись с избранной ими тактикой, герцог устремился вперед и поначалу достиг некоторого успеха. Но король Эдуард предвидел возможность такого развития событий. Мужественно выстояв под натиском противника на свои главные силы, он в решающий момент бросил с фланга двести копейщиков, ударивших по Сомерсету оттуда, откуда он не ожидал. Левое крыло, которым он командовал, в беспорядке отступило. Йоркисты перешли в наступление по всей линии. Они в свою очередь обрушились на врага с незащищенного фланга, и последняя армия Ланкастеров рассыпалась. Очевидно, Сомерсет решил, что его предали в критический момент, и, перед тем как покинуть поле боя, размозжил голову Уэнлока ударом булавы. Этот отчаянный поступок никак не повлиял на результаты сражения.

Силы Ланкастеров были частично рассеяны, частично перебиты. Сомерсет и другие сторонники Маргариты укрылись в аббатстве, надеясь на защиту в святом месте, но были вытащены оттуда и убиты. Маргарита попала в плен. Доблестно сражавшийся принц Уэльский пал на поле боя, тщетно взывая, как записал один хронист, к своему родственнику, вероломному герцогу Кларенсу. Женщин в тот жестокий век не убивали, а потому Маргариту оставили в живых, чтобы показать народу.

Ричард Глостерский поспешил в Лондон. У него еще было дело в Тауэре. До тех пор, пока был жив принц Уэльский, Генриху VI ничто не угрожало, но со смертью сына, претендента на престол, судьба несчастного короля была предопределена. В ночь на 21 мая 1471 г. он, наделенный королем всеми необходимыми полномочиями, прибыл в Тауэр и, вероятно, стал главным свидетелем убийства полоумного монарха, в течение пятидесяти лет безучастно наблюдавшего за ходом жестокой гражданской войны. Когда король Эдуард и его победоносная армия вступили в Лондон, всегда остававшийся на их стороне, триумф Йорков и их дела был полным.

То, что осталось рассказать о правлении Эдуарда IV, можно изложить коротко. Король теперь был полновластным господином. Его противники, как и его покровители, были мертвы. Он стал зрелым, лишенным иллюзий государственным деятелем. Ведя веселую жизнь, он в то же время имел в своем распоряжении все средства, чтобы оставаться полным хозяином королевства. С самого начала своего правления Эдуард сдержанно относился к парламенту. Созыв парламента означал беспокойство, но ему приходилось созывать его, когда возникала потребность в деньгах. Вот почему в те дни так часто звучали слова, заставлявшие мрачнеть всех монархов, – «король должен жить на свои средства». Но эта доктрина не принимала в расчет возрастающие возможности королевской власти и расширение сферы деятельности правительства. Как мог король, имея доставшиеся по наследству поместья, получая кое-какие подати, нерегулярные пошлины и доходы от перешедших ему из-за отсутствия наследников имений, содержать на эти крохи администрацию, отвечавшую запросам развивающегося общества? Как можно было со столь малыми средствами вести кровопролитную войну с Францией, чего ожидала от него страна? В действительности трудности возникали даже с охраной шотландской границы. Для этого требовалось опираться на воинственную знать севера, чья наследственная обязанность и состояла в охране рубежей. Деньги, и в первую очередь наличные деньги – вот те путы, которые сковывали средневековых королей и которые и в наше время значат немало.

Эдуард твердо решил как можно меньше иметь дел с парламентом и, даже когда он был двадцатилетним юношей, находившимся под прессом войны, изо всех сил старался не отступать от этого принципа и «жить на свои». Теперь, одержав убедительную победу и избавившись от соперников, он поставил себе за правило проявлять крайнюю экономию во всем, за исключением личных расходов, и избегать авантюрной внешней политики, которая могла бы вынудить его предстать в роли просителя денег перед парламентом. У него появился новый источник доходов – поместья объявленных вне закона сторонников Ланкастеров. Корона выиграла от войны Роз: новых владений, перешедших в ее собственность, оказалось много. Таким образом, пока сохранялся мир, король был в состоянии оплачивать свои расходы. Но знать и народ желали большего. Они хотели нового покорения Франции. Они оплакивали утрату французских провинций. Несмотря на все свои нынешние несчастья и беды, они все еще видели отблеск славы Азенкура, Пуатье и Креси. От короля, доказавшего свои воинские способности, ожидали громких военных подвигов. В его же намерения входило сделать в этом отношении минимум возможного. Ему никогда не нравилось воевать, и он уже был сыт по горло сражениями и битвами. Тем не менее Эдуард получил от парламента значительные средства на войну против Франции в союзе с Бургундией.

В 1475 г. Эдуард вторгся во Францию, но продвинулся только до Пикиньи, возле Амьена. Там он вступил в переговоры. Людовик XI имел сходные взгляды. Он также понимал, что короли могут набирать силу и чувствовать себя в безопасности лишь в условиях мира и что война угрожает превратить их в инструмент в руках своих подданных. Два короля стремились к миру и нашли его. Людовик XI предложил Эдуарду IV приличную сумму в 75 тысяч крон и ежегодные выплаты в 50 тысяч. Это было почти достаточно, чтобы сбалансировать королевский бюджет и избавить короля от зависимости перед парламентом. Эдуард согласился на условия этой сделки и там же, в Пикиньи, подписал договор. Но в дело вмешался его бургундский союзник Карл Смелый. В Перроне, при всем собрании, в присутствии всех английских военачальников он заявил, что его самым постыдным образом предали. Это произвело на всех неприятное, весьма тягостное впечатление, но король предпочел оставить все как есть. Он возвратился домой и на протяжении последующих семи лет получал значительные выплаты за ненападение на Францию, кладя в то же время в карман деньги, выделявшиеся парламентом на войну с ней.

Все эти события показывают характер Эдуарда IV, и мы видим, что, хотя в борьбе за трон ему пришлось совершить немало жестоких дел и переступать через тела убитых, в душе он остался любителем спокойной и легкой жизни. Из этого вовсе не следует, что его политика наносила ущерб королевству. Страна нуждалась в долгом мире, чтобы прийти в себя от ужасной гражданской войны. Французское правительство боялось его, видя в нем те же качества, которыми обладал Генрих V. Оно платило ему только для того, чтобы удерживать его в бездействии. Это устраивало короля. Он заставлял свою администрацию жить экономно и стал первым монархом после Генриха II, оставившим после себя не долги, а сбережения. Он стремился к тому, чтобы сдерживать национальные амбиции, но при этом дал англичанам возможность снова почувствовать себя сильными. Он, тот, кого сравнивали прежде всего с наконечником английского копья, оказался на деле мягким, седлом, но при этом хорошим седлом. Вероятно, верно написано, что «его праздность и веселость были лишь прикрытием… значительных политических способностей».

Пришел день, когда ему понадобилось созвать парламент. Однако он сделал это не для того, чтобы просить денег. После всех конфискаций, французских выплат и доходов от личных владений король имел достаточно денег, чтобы поступать по-своему. На этот раз речь шла о ссоре с Кларенсом. Хотя соглашение, достигнутое перед битвами при Барнете и Тьюксбери, строго соблюдалось обеими сторонами, Эдуард уже никогда не доверял брату. Ничто не могло стереть из его памяти воспоминания о том, что Кларенс – предатель, изменивший в решающий момент своей семье и делу Йорков и затем переметнувшийся обратно. Со своей стороны и Кларенс знал, что рана, нанесенная им Эдуарду, еще кровоточит, однако он был принцем, любившим великолепие, привольно чувствовавшим себя в своей стране. Он унижал короля, бросал вызов королевскому двору; он обрекал на смерть людей, оскорбивших его лично, и при этом был твердо уверен в своей безнаказанности.

Возможно, ему удалось обнаружить секрет того самого предварительного брачного договора между Эдуардом и Элеонорой Батлер, который якобы существовал и которым впоследствии воспользовался Ричард Глостерский, узурпировавший трон, для оправдания своих действий. Конечно, если бы брак короля с Елизаветой Вудвилл был бы по этой причине признан незаконным, то Кларенс стал бы следующим законным наследником и представлял опасность для короля. Когда в январе 1478 г. терпение Эдуарда истощилось, он созвал парламент с одной единственной целью – осудить Кларенса. Король представил внушительный список преступлений и оскорблений, нанесенных трону, составлявших в совокупности государственную измену. Парламент, как и ожидалось, согласился с точкой зрения Эдуарда. Кларенса сочли достойным смерти и оставили исполнение приговора в руках короля. После этого члены парламента разъехались по домам, довольные тем, что их не просили об увеличении налогов.

Кларенс уже находился в Тауэре. Как он умер – об этом спорят до сих пор. Некоторые говорят, что король предложил ему самому выбрать способ смерти. Без сомнения, Эдуард не хотел устраивать из казни неприятный публичный спектакль. По утверждению Шекспира, герцога утопили в бочке с мальвазией. Конечно, это лишь легенда, имевшая широкое хождение к началу XVI в. Но почему бы ей и не соответствовать истине? По крайней мере никто еще не предложил другого варианта. «Лживый, непостоянный, вероломный» Кларенс ушел из жизни, удивленный тем, что его брат настолько серьезно воспринимает некоторые вещи и имеет весьма долгую память.

Другая судьба ожидала Ричарда Глостерского. Вскоре после смерти Генриха VI он женился на Анне, дочери покойного Уорвика и сонаследнице огромных поместий отца. Этот союз был заключен по политическому расчету, так как Анна уже была обручена с юным принцем Эдуардом, убитым при Тьюксбери, если не замужем за ним. В данном случае сыграли свою роль важные государственные интересы.

С течением лет королева Елизавета произвела на свет не только пятерых дочерей, но и двух чудесных мальчиков. В 1483 г. им было соответственно 12 и 9 лет. Вопрос о наследовании короны представлялся простым и не терпящим споров. Самому королю исполнилось всего 40 лет. Еще лет десять – и триумф Йорков был бы полным и постоянным. Но тут в дело вмешалась судьба и строгим жестом величественной руки напомнила любителю удовольствий Эдуарду, что дни его сочтены. Король думал о том, чтобы обеспечить переход власти к своему сыну, еще неоперившемуся Эдуарду V, но в апреле 1483 г. смерть настигла его столь внезапно, что у него не осталось времени принять необходимые для наследования трона меры. Будучи искренне преданным королеве Елизавете, он тем не менее прожил распутно всю свою жизнь. Она находилась в отъезде, когда Эдуард IV умер в расцвете лет после десятидневной болезни. Историки уверяют нас, что это стало наказанием за распутство. Вполне возможно, что болезнью, поразившей короля, был аппендицит, однако точная причина смерти до сих пор не установлена. Он покинул этот мир неожиданно, едва успев принять церковные таинства, и его брат Ричард внезапно столкнулся с новыми перспективами.

Король умер столь внезапно, что его смерть застигла всех врасплох. Кризис не заставил себя долго ждать. После Барнета и Тьюксбери старой знати ничего не оставалось, как только, сделав приятную мину, смириться с возвращением оставшихся в живых Вудвиллов к власти и солнечному свету королевских милостей. Но по всей Англии на родственников Елизаветы Вудвилл смотрели с негодованием или презрением, тогда как Эдуард IV вовсю веселился с красивой, очаровательной любовницей Джейн Шор. Но теперь со смертью короля монарший авторитет, силой которого только и можно было поддерживать сложившееся положение дел, словно растаял в воздухе. Старший сын покойного короля, Эдуард, жил в это время в Ладлоу, на валлийской границе, под опекой своего дяди, второго лорда Риверса. Никто не сомневался в том, что регентство неизбежно, так же как не возникало вопросов о том, кто станет регентом. Ричард Глостерский, брат короля, все годы остававшийся ему верным, прославившийся на войне, серьезный и компетентный администратор, обогатившийся за счет владений Уорвика и многих других магнатов, занимавший все главные военные должности, явно выделялся среди остальных знатных лиц, а кроме того, был назван в качестве регента самим покойным Эдуардом. Большая часть старой знати группировалась вокруг него. Им была неприятна сама мысль о том, что королем станет мальчик, дед которого хотя и был рыцарем, но все же только состоял на службе у одного из них. Они сожалели о том, что трон займет несовершеннолетний и страной станет править ничем не проявивший себя, неопытный мальчик-король. Однако они были связаны клятвой в отношении порядка наследования по линии Йорков, который установили своими же мечами.

Старая знать не желала терпеть одного: королева Елизавета и ее низкорожденные родственники не должны более иметь никакого преимущественного права на наследование трона. С другой стороны, лорд Риверс с многочисленными сторонниками Вудвиллов удерживал нового короля при себе. В течение трех недель обе стороны наблюдали друг за другом и вели переговоры. Было достигнуто соглашение, что в апреле, как можно раньше, король должен быть коронован, но ему следует прибыть в Лондон в сопровождении не более чем двух тысяч всадников. И вот вся эта кавалькада, возглавляемая лордом Риверсом и его племянником Греем, двинулась в южном направлении через Шрусбери и Нортгемптон. Достигнув Стони Стратфорда, они узнали, что Глостер и его союзник, герцог Бэкингем, выехавшие из Йоркшира в Лондон, находятся всего в десяти милях позади них. Процессия возвратилась в Нортгемптон, чтобы встретить двух герцогов, явно не подозревая ничего плохого. Ричард принял их дружески, они вместе пообедали. На следующее утро все изменилось.

Проснувшись, Риверс обнаружил, что двери постоялого двора заперты. Он спросил, чем объясняется эта мера предосторожности. Глостер и Бэкингем отнеслись к нему недружелюбно и обвинили в том, что он «пытается установить дистанцию» между королем и ними. Риверса и Грея тут же объявили пленниками. Затем Ричард со своим отрядом отправился в Стони Стратфорд, арестовал командиров конницы, пробился к юному королю и сообщил, что им раскрыт заговор лорда Риверса и других лиц, ставивших целью захватить правительство и подавить старую знать. После этого заявления Эдуард V совершил чуть ли не единственное действие, зафиксированное во время его правления. Он заплакал. В его возрасте это было позволительно.

На следующее утро герцог Ричард снова предстал перед Эдуардом. Он обнял его как дядя и поклонился ему как подданный. Он объявил себя регентом. Он распустил две тысячи всадников по домам – в их услугах больше никто не нуждался. Теперь в Лондон! На коронацию! Унылая процессия тронулась в путь.

У королевы, уже находившейся в Лондоне, не было никаких иллюзий. Она сразу же укрылась с остальными детьми в Вестминстере. Сообщение о том, что король движется в Лондон под принуждением, произвело переполох в столице. Как пишет Мор, «король захвачен, и неизвестно, где он находится, что с ним случится дальше – знает только один Бог».

Но лорд Гастингс убедил членов Совета в том, что все хорошо и что беспорядки приведут только к отсрочке коронации, от которой зависит мир в королевстве. Архиепископ Йоркский, бывший также канцлером, попытался повлиять на королеву. «Не унывайте, мадам, – сказал он, – потому что если они коронуют кого-то другого, кроме вашего сына, которого удерживают у себя, то мы на следующий день коронуем его брата, который здесь, с нами». В качестве своеобразной гарантии он даже отдал ей Большую государственную печать. Архиепископ не состоял ни в каком заговоре, но как старый дурак заботился в первую очередь о безопасности и мире любой ценой. Вскоре, испугавшись того, что сделал, он приложил все усилия, чтобы забрать назад Большую государственную печать.

Король прибыл в Лондон только 4 мая, и удерживающая его партия оказалась вынужденной отложить назначенную на этот день коронацию. Эдуарда разместили во дворце лондонского епископа, где мальчику присягнули на верность все духовные и светские лорды. Но регент и его друзья решили, что не к лицу королю быть гостем служителя церкви, и, когда сторонники королевы предложили поселить его в богадельне рыцарей Святого Иоанна в Клеркенвелле, Ричард начал доказывать, что для королевского достоинства является более подходящим жить в одном из собственных замков и на собственной земле. Тауэр был резиденцией не только достаточно обширной, но и в то же время достаточно хорошо защищенной. Лорды Совета единодушно согласились с этим решением, а несовершенному королю было нелегко и небезопасно проявлять несогласие. С большими церемониями и уверениями в преданности двенадцатилетнего ребенка доставили в Тауэр, и двери крепости закрылись за ним.

В Лондоне началось брожение; собравшиеся там магнаты смотрели друг на друга с сомнением и страхом. Дальнейшее развитие этой трагедии связано с лордом Гастингсом. В последние годы правления Эдуарда IV он играл одну из ведущих ролей. После смерти короля лорд занял сторону противников Вудвиллов, но он же был первым, кто отошел от Ричарда. Его, как и некоторых других магнатов, не устраивало то, что власть быстро сосредотачивается в руках Ричарда. Гастингс пошел на сближение с партией королевы, которая все еще укрывалась в Вестминстерском аббатстве. События, произошедшие впоследствии, известны нам не полностью; мы знаем лишь, что Гастингса внезапно арестовали во время совещания королевского Совета в Тауэре 13 июня и в тот же день без суда казнили. Его историю изложил уже в конце следующего правления Томас Мор. Книга Мора основана на информации, предоставленной в его распоряжение новой и уже значительно укрепившейся властью. Целью его, похоже, было не столько изложение фактов, сколько создание моралистической драмы. Ричард в ней показан как воплощение зла, а Генрих Тюдор, освободитель королевства, – само добро и свет. Противоположная точка зрения в те времена приравнивалась к государственной измене. Мор приписывает Ричарду не только все возможные преступления, но и кое-какие невозможные, а также представляет его физическим чудовищем, сухоруким и кривым. При его жизни, похоже, этих уродств никто не замечал, но нам они хорошо знакомы из шекспировской пьесы. Нет необходимости говорить, что, как только династия Тюдоров сошла со сцены, защитники Ричарда взялись за работу, которая до сей поры не завершена.

И все же приоритет принадлежит книге Мора. Перед нами знаменитая сцена в Тауэре – заседание королевского Совета. Пятница, 13 июня 1483 г. Ричард прибыл в палату Совета около 9 часов утра, явно в хорошем расположении духа, «Милорд, – говорит он епископу Мортону, – в вашем саду в Холборне очень хорошая земляника. Прошу вас, позвольте нам полакомиться ею». Совет начинает работу. Ричард просит извинить его и уходит. Когда он возвращается где-то между 10 и 11 часами, его манера поведения меняется. Он хмурится и бросает злобные взгляды на членов Совета, а тем временем у двери собираются вооруженные люди. «Какого наказания заслуживают те, – вопрошает регент, – кто замышляет против столь близкого королю человека, как я, которому вручено управление страной?» Все цепенеют. Наконец Гастингс отвечает, что их следует наказать как предателей. «Эта колдунья, жена моего брата, – восклицает Ричард, – и другие вместе с ней – вот что они сделали с моим телом своим колдовством!» Говоря это, как гласит легенда, он обнажает свою руку и показывает ее Совету, усохшую и сморщенную. Далее он в гневных выражениях отзывается о Джейн-Шор, вступившей в близкие отношения с Гастингсом после смерти короля. Застигнутый врасплох, Гастингс отвечает: «Конечно, если они поступили столь отвратительно, то достойны страшного наказания». «Что? – восклицает Ричард. – Ты еще говоришь «если?» Говорю тебе, они это сделали, и я разделаюсь с тобой, предатель!» Он стучит кулаком по столу, и по этому сигналу вбегают вооруженные люди и с криком «Измена!» хватают Гастингса, епископа Мортона, архиепископа Йоркского и некоторых других. Ричард призывает Гастингса готовиться к немедленной смерти: «Я не стану обедать, пока не получу его голову». Не остается времени даже на то, чтобы найти священника. Гастингсу отрубают голову во дворе Тауэра на оказавшемся под рукой бревне. Воцаряется страх.

Собственным вассалам на севере Ричард приказал явиться с оружием в Лондон под командованием своего верного помощника, сэра Ричарда Ратклифа. По дороге на юг Ратклиф захватил из замков, где их содержали, лорда Риверса, Грея и других командиров двухтысячного отряда конников и через несколько дней после казни Гастингса убил их в Помфрете. Факт их казни доказан и является бесспорным.

Тем временем королева Елизавета и ее второй сын по-прежнему укрывались в аббатстве. Ричард понимал, что ситуация выглядела бы более естественной, если бы оба брата находились под его опекой, и он побудил подвергнутый чистке Совет обратиться к королеве с просьбой отдать ему второго мальчика. Совет также рассмотрел вопрос о возможности применения силы в случае отказа. Не имея выбора, королева подчинилась, и маленького девятилетнего принца передали в Вестминстер-холле регенту, который нежно обнял мальчика и отправил его в Тауэр, которого ни ему, ни его брату уже не суждено было покинуть. Тем временем многочисленные северные отряды Ричарда приближались к Лондону. Они насчитывали несколько тысяч человек, и регент почувствовал себя достаточно сильным, чтобы предпринять следующий шаг. Коронация Эдуарда V откладывалась уже неоднократно. И вот теперь одному проповеднику, по имени Шоу, брату мэра Лондона, было поручено прочесть проповедь в соборе Святого Павла. Взяв за основу текст о незаконнорожденных, которые «не пускают глубоких корней», Шоу подверг сомнению законность брака Эдуарда IV и Елизаветы Вудвилл, выдвинув ряд обоснований этого, включая колдовство, нарушение якобы уже заключенной помолвки с Элеонорой Батлер и утверждение о том, что церемония была совершена в неосвященном месте. Из всего этого он сделал вывод, что дети Эдуарда незаконнорожденные и что корона по праву принадлежит Ричарду. Было даже высказано предположение, что и сам Эдуард IV не является сыном своего отца. В это время там же появился Ричард в сопровождении Бэкингема, ожидавший, очевидно, общего приветствия и провозглашения королем, но, говорит Мор, «люди были настолько далеки от того, чтобы кричать «Король Ричард!», что стояли, будто каменные, дивясь бесстыдной проповеди». Два дня спустя возможность проявить себя получил Бэкингем и, по словам одного очевидца, был столь красноречив и столь хорошо подготовлен, что даже ни разу не остановился, чтобы сплюнуть; но народ снова остался нем, и лишь несколько слуг герцога, бросая вверх головные уборы, кричали «Король Ричард!».

Тем не менее 25 июня был созван парламент, который после ознакомления с перечнем доказательств о незаконности брака короля с Елизаветой и провозглашения его детей бастардами обратился к Ричарду с просьбой принять корону. Депутация во главе с герцогом Бэкингемом отправилась к регенту, находившемуся в доме своей матери, чью добродетель он предал поруганию. С приличествующей этому моменту скромностью Ричард упорно отказывайся от столь высокой чести, но когда Бэкингем заверил его, что дети Эдуарда не будут править в любом случае и что в случае отказа Ричарда послужить стране им придется избирать короля из других представителей знати, тот преодолел сомнения совести и уступил требованию общественного долга. На следующий день его с большими церемониями возвели на трон. Одновременно на Финсбери Филдс был проведен смотр отрядам, приведенным Ратклифом с севера. Их оказалось около пяти тысяч человек, «бедного вида… в ржавых доспехах, не чищенных и никуда не годных». Город вздохнул с облегчением, узнав, что и сила, и численность этих головорезов была сильно преувеличена.

Коронацию Ричарда III назначили на 6 июля; торжественные процессии и любопытные зрелища отвлекали беспокойную публику. В качестве акта милосердия Ричард освободил из-под ареста архиепископа Йоркского и передал Мортона, епископа Эли, под опеку Бэкингема. Коронация праздновалась со всей возможной помпой и блеском. Особое внимание уделялось религиозным ритуалам. Архиепископ Кентерберийский Томас Буршье возложил короны на головы короля и королевы, они были помазаны елеем; они приняли символы власти в присутствии всего собрания и, наконец, подкрепили силы на пиру в Вестминстер-холле. Теперь Ричард обладал титулом, признанным и подтвержденным парламентом, а кроме того, с принятием актов о незаконнорожденности детей Эдуарда становился также наследником трона по крови. Казалось, что план удался как нельзя лучше. И тем не менее именно с этого самого момента Ричард III начал испытывать заметное недоверие и враждебность всех классов, преодолеть которые он при всем своем искусстве так и не смог. «После этого, – писал хронист Фабиан, книга которого появилась в 1516 г., – он вызвал великую ненависть большей части знати своего королевства, и те, которые прежде любили и превозносили его… теперь шептались и завидовали. За исключением тех, кто поддерживал Ричарда из страха или ради богатых подарков, которые они получали от него, лишь некоторые, если таковые вообще находились, являлись его сторонниками».

Защитники короля Ричарда согласны с тем, что тюдоровская версия событий предпочтительнее. Но английский народ, живший в то время и бывший непосредственным свидетелем этих событий, сформировал свои убеждения за два года до того, как Тюдоры пришли к власти или даже стали играть сколько-нибудь значительную роль в политике. Ричард III обладал высшей властью. Он изложил свою версию, используя те средства, которые оказались под рукой, и ему сразу же и почти повсеместно не поверили. Невозможно оспорить тот факт, что подавляющее большинство нации было убеждено: Ричард употребил свою власть регента, чтобы захватить корону, а принцы исчезли в Тауэре.

Никто не сделал так много, чтобы усадить Ричарда на трон, как герцог Бэкингем, и ни на кого король не пролил такого дождя подарков и милостей. Тем не менее за три первых месяца правления Ричарда Бэкингем превратился из главной опоры в смертельного врага короля-узурпатора. Мотивы такой разительной перемены не вполне ясны. Возможно, ему не захотелось становиться соучастником того, что, как он предвидел, будет заключительным актом узурпации. Возможно, он боялся за себя – разве не текла и в его жилах королевская кровь? Его предком через Бофоров и Томаса Вудстока был Эдуард III. Полагали, что когда при короле Ричарде II семья Бофоров была узаконена, то в жалованной грамоте содержалась оговорка, лишавшая их права наследования короны. Вероятно, в оригинальном документе она отсутствовала, а была дописана только во время правления Генриха IV. Герцог Бэкингем, Бофор по материнской линии, владел оригинальной жалованной грамотой, подтвержденной в парламенте, скрепленной Большой государственной печатью, где такая оговорка отсутствовала. Хотя он и оберегал эту тайну со всем необходимым благоразумием, он мог теперь видеть в себе потенциального претендента на корону и вряд ли чувствовал бы себя в большой безопасности, если бы Ричард тоже считал его таковым. Бэкингема, несомненно, волновало и тревожило то, что, несмотря на все церемонии, сопутствовавшие восхождению Ричарда на трон, нового монарха считали узурпатором и относились к нему соответственно. В своем замке в Брекноке Бэкингем начал заводить невеселые разговоры со своим пленником, епископом Мортоном, и тот, будучи мастером убеждения и опытным политиком, несомненно, оказал на него сильное влияние.

Тем временем король Ричард выехал из Оксфорда в путешествие по стране. Путь его лежал через центральные графства. В каждом городе он усиленно старался произвести наилучшее впечатление, исправляя злоупотребления, разрешая споры, даруя милости и ища популярности. Тем не менее ему не удавалось избавиться от чувства, что за всеми проявлениями благодарности и преданности кроется невысказанный вызов его власти. На юге это почти не скрывали. В Лондоне, Кенте, Эссексе люди были весьма настроены против него, и многие уже требовали освобождения принцев. Ричард пока еще не подозревал Бэкингема, расставшегося с ним в Глостере, в измене или даже в сколько-нибудь значительном недовольстве его политикой. Но он волновался по поводу сохранности своей короны. Можно ли удержать ее, пока его племянники живы и представляют собой потенциальный центр сплочения любых враждебных ему сил? И тут мы подходим к главному преступлению, всегда впоследствии ассоциировавшемуся с именем Ричарда. Его цель ясна и проста, а характер – безжалостен. Определенно можно сказать, что беспомощных детей в Тауэре не видели с июля 1483 г. Тем не менее кое-кто пытается уверить нас, что они томились в заключении, всеми забытые, на протяжении еще двух лет и были преданы смерти только Генрихом Тюдором.

Если полагаться на рассказ Томаса Мора, в июле 1483 г. Ричард решил с корнем вырвать ту угрозу его миру и власти, которую представляли собой принцы. Он отправил своего человека Джона Грина с особым поручением к Брэкенбери, констеблю Тауэра, дав приказание покончить с обоими мальчиками. Брэкенбери отказался подчиниться. «Кому же можно доверять, – воскликнул король, когда Грин вернулся с этим сообщением, – когда те, кто, по моему мнению, обязаны верно служить мне, ничего для меня не делают?» Один паж, услышав эти горькие слова своего повелителя, напомнил ему о сэре Джеймсе Тирелле, бывшем соратнике Ричарда по оружию, человеке, способном на какое угодно преступление. Тирелла отправили в Лондон с распоряжением, согласно которому Брэкенбери должен был на одну ночь передать ему все ключи от Тауэра. Тирелл исполнил свое отвратительное поручение весьма быстро. Один из четырех тюремщиков, охранявших принцев, некий Форест, а также собственный грум Тирелла, Дайтон, сделали то, что от них требовалось. К лицам спавших принцев прижали подушки, а когда несчастные задохнулись, их тела замуровали в каком-то скрытном уголке Тауэра. Есть доказательства того, что каждый из троих убийц получил от короля соответствующее вознаграждение. Но признание Тирелла, на котором и основана вышеизложенная история, было сделано им гораздо позже, уже в годы правления Генриха VII, когда убийца находился в Тауэре, ожидая смерти за совсем другое преступление.

В правление Карла II, когда в 1674 г. переделывалась лестница, ведущая в часовню Белого Тауэра, там нашли скелеты двух юношей, явно по возрасту соответствующих двум принцам. Они были спрятаны под грудой мусора. Королевский врач исследовал их и, как сообщается, без всякого сомнения признал останками Эдуарда V и герцога Йоркского. Карл принял эту точку зрения, и скелеты были перезахоронены в часовне Генриха VII в Вестминстере со сделанной на латыни надписью, возлагавшей вину за их смерть на их вероломного дядю, «узурпатора королевства». Это, однако, не помешало некоторым авторам, среди которых выделяется Хорас Уолпол, предпринять попытки очистить память о Ричарде III от этого преступления и даже постараться переложить ответственность за него – без всяких, впрочем, доказательств – на Генриха VII. Эксгумация, проведенная уже в наше время, подтвердила выводы бесстрастных авторитетов времен правления Карла II.

Бэкингем возглавил заговор против короля, охвативший весь запад и юг Англии. Герцог, очевидно, принял решение предъявить собственные притязания на корону. Зная Ричарда, он, вероятно, сделал вывод, что находящиеся в Тауэре принцы либо мертвы, либо обречены на смерть. На этот раз он встретился с Маргаритой, графиней Ричмонд, уцелевшей представительницей династии Бофоров, и понял, что, даже если дом Йорков будет отстранен от наследования трона, она и ее сын, Генрих Тюдор, граф Ричмондский, будут стоять между ним и короной. Графиня, полагая, что имеет дело с правой рукой Ричарда, попросила Бэкингема добиться согласия короля на брак ее сына Генриха Ричмонда с одной из дочерей короля Эдуарда, все еще находящейся с матерью в убежище в Вестминстере. Ричард никогда бы не согласился на осуществление этого проекта, полностью противоположного его собственным интересам. Но Бэкингем увидел, что этот брак объединил бы притязания Йорков и Ланкастеров, стал бы мостом, по которому страна смогла бы перебраться через столь долго разделявшую ее пропасть гражданской войны, и позволил бы сформировать широкий фронт борьбы с узурпатором.

К тому времени, когда стало известно о смерти принцев, требования об их освобождении приняли массовый характер. Когда, как и чьими руками было совершено это злодеяние, оставалось тайной. По мере того как страшная новость распространялась по стране с быстротой лесного пожара, людей охватывала ярость. Привычные к зверствам и жестокостям долгой гражданской войны, англичане все же не принимали хладнокровного, ужасного убийства беспомощных детей, и их гнев, возбужденный столь страшным образом, постоянно оживлял в памяти тяжелые воспоминания. Современный диктатор, располагающий всевозможными ресурсами науки, способен легко увлекать общество в нужную ему сторону, разрушая представление о его целях и затуманивая память потоком ежедневных новостей, которые смущают умы своей извращенностью. Но в XV в. убийство двух юных принцев человеком, ставшим регентом и обязанным защищать и оберегать их, рассматривалось как злейшее преступление и не подлежало прощению или забвению. В сентябре совершающий свое путешествие по стране Ричард достиг Йорка и здесь провозгласил своего сына принцем Уэльским, подтвердив, таким образом, в глазах своих врагов самые мрачные слухи.

Все приготовления Бэкингема имели своей целью общее восстание, намеченное на 18 октября. Он намеревался собрать своих валлийцев в Брекноке, рассчитывал на поддержку южных и западных графств, планировал высадку графа Ричмондского с пятью тысячами солдат в Уэльсе при поддержке герцога Бретанского. Но гнев народа, возбужденный слухами об убийстве принцев, расстроил этот тщательно разработанный план. За десять дней до намеченной даты восстания начались в Кенте, Уилтшире, Суссексе и Девоншире; Генриху Ричмондскому пришлось отплыть из Бретани 12 октября, в ненастную погоду, так что флот его рассеялся. Когда Бэкингем поднял свое знамя в Брекноке, обстоятельства сложились не в его пользу. Ужасная буря вызвала затопление долины Северна, и герцог оказался запертым на валлийской границе, в районе, который не мог обеспечить необходимым снаряжением и продовольствием его армию. Бэкингем был лишен возможности соединиться с повстанцами в Девоншире, как намечал ранее.

Король Ричард действовал с небывалой активностью. Армия была при нем, и он сразу же выступил против повстанцев. Разрозненные выступления на юге были подавлены. Силы Бэкингема быстро таяли, и сам он укрылся от королевской мести. Ричмонд достиг английского побережья всего с двумя кораблями и поплыл на запад, к Плимуту, ожидая сигнала, который так и не поступил. В Плимуте никто ничего не знал, и Ричмонд, собрав доступную ему информацию, решил в итоге возвратиться в Бретань. Бэкингема, за голову которого была назначена высокая цена, выдали Ричарду, и король, не теряя ни минуты, распорядился казнить его. За этим последовали уже ставшие привычными кровавые расправы. Порядок в стране был восстановлен, и король, как ему казалось, укрепился на троне.

В новом, 1484 г., Ричард приступил к проведению серии реформ во всех сферах управления. Он возродил власть парламента, чье влияние Эдуард IV стремился свести к нулю. Он объявил незаконной практику обогащения под видом добровольных приношений. После долгого перерыва парламент снова с усердием занялся законодательной деятельностью и быстро принял целую серию актов, направленных на защиту коммерции. Был принят закон, регулирующий передачу земли под опеку. Предпринимались попытки умилостивить духовенство подтверждением его привилегий, расширением патронажа над просвещением и выделением средств на новые церковные учреждения. Много внимания уделялось различным пышным торжествам и праздникам; по отношению к поверженным противникам проявлялось великодушие; просителей и жалобщиков встречали приветливо. Но все это ничего не меняло. Ненависть, вызванная преступлением Ричарда, оставалась в душах людей, и ее невозможно было заглушить ни пожалованиями, ни здравыми мерами, ни административными успехами. Ничто не могло помочь монарху, запятнавшему себя жестоким преступлением.

Один джентльмен, некий Коллинборн, бывший шериф Вустера, настолько проникся злобой к королю, что прибил к двери собора Святого Павла обидные для Ричарда стихи:

Король и его приближенные Кэтсби, Ратклиф и виконт Лувел сочли себя оскорбленными. В конце года Коллинборн был предан мучительной смерти, возможно, впрочем, не столько как поэт, сколько как активный участник заговора и мятежник.

Против Ричарда восстала даже его собственная душа. Его мучили страхи и ночные кошмары. Ему казалось, что за каждым углом его ждет воздаяние. «Я слышал вполне достоверные сообщения, – говорит сэр Томас Мор, – что после совершения своего отвратительного деяния он навсегда лишился покоя и никогда уже не чувствовал уверенности в себе. Вне своего дома он повсюду рыскал взглядом, окружал себя охраной, всегда держал руку на кинжале, его поведение и выражение лица напоминали человека, постоянно готового нанести удар. Он плохо спал по ночам, долго лежал без сна, предаваясь размышлениям. Чрезмерно обремененный тревогами и смятением, Ричард скорее дремал, чем спал. Обеспокоенный страшными видениями, он иногда внезапно вздрагивал, выскакивал из постели и бегал по комнате. Его не знавшее отдыха сердце постоянно разрывалось и мучилось, тревожимое изнуряющими и грозными воспоминаниями о жутком злодействе».

В апреле 1484 г. короля постиг страшный удар: в Миддлхэме умер его единственный сын, принц Уэльский. Жена Ричарда, Анна, дочь Уорвика, чье здоровье было подорвано, уже не могла иметь детей. Претендентом на трон явно становился Генрих Тюдор, граф Ричмондский. Ричмонд, «ближайший к монаршему титулу, кем располагала партия Ланкастеров», был валлийцем. Его деда, Оуэна Тюдора, казнили йоркисты в 1461 г., но еще раньше он успел жениться, если это действительно было так, на вдове Генриха V, Екатерине Французской. Женой его отца Эдмунда была Маргарита Бофор. Таким образом, Ричмонд по материнской линии находился в родстве с Эдуардом ПГ, а по отцовской имел в своих жилах французскую королевскую кровь и мог с некоторым основанием претендовать на родство с Кадваллоном и легендарными древними королями Британии, включая короля Артура. Жизнь его проходила в бесконечных испытаниях. Будучи ребенком, в течение семи лет он находился в осажденном замке Харлек. В возрасте 14 лет, после поражения партии Ланкастеров при Тьюксбери, ему пришлось покинуть Англию и бежать в Бретань. В дальнейшем его долей стали изгнание и нужда. Эти испытания наложили отпечаток на его характер, развив в нем подозрительность и хитрость. Они, однако, не укротили гордого духа, не лишили его мудрости и властности, не бросили тень на его добрый нрав, и в общении он остался, как нам сообщают, «дружелюбным и постоянно улыбающимся».

Все надежды Англии были связаны с Ричмондом, и очевидно, что брак, предполагавшийся между ним и старшей дочерью Эдуарда IV Елизаветой, в перспективе мог навсегда покончить с ужасной династической борьбой, от которой уже невыразимо устала вся страна. После провала восстания Бэкингема Ричмонд во главе своих экспедиционных сил возвратился в Бретань. Герцог Бретани, его давний друг, снова предоставил ему убежище и пропитание, не забыв и о его отряде, состоявшем примерно из пятисот знатных англичан. Однако дипломатия короля Ричарда действовала активно. Король Англии предложил за выдачу своего соперника крупную сумму денег. Во время болезни герцога Бретани один из его министров, Ландуа, стал склоняться к тому, чтобы продать ценного беглеца. Однако Ричмонд, почувствовав опасность, ускользнул в самый последний момент, умчавшись верхом во Францию, где регентша Анна в полном соответствии с политикой поддержания внутренних английских распрей приняла его весьма радушно. Тем временем герцог Бретани, оправившись от болезни, наказал своего министра и продолжал оказывать приют английским изгнанникам. Во Франции к Ричмонду присоединился граф Оксфордский, лидер партии Ланкастеров, бежавший от грозившего ему десятилетнего тюремного заключения и на континенте снова включившийся в политическую борьбу. Шли месяцы, и все больше видных англичан, представлявших как партию Йорков, так и партию Ланкастеров, направлялись к Ричмонду, не желая оставаться рядом со злобным Ричардом. С этого времени Ричмонд стал во главе коалиции сил, которая могла бы объединить Англию.

Самая большая его надежда была связана с женитьбой на принцессе Елизавете. Ричард со своей стороны не терял времени даром. Еще до подавления восстания он предпринял ряд шагов, направленных на то, чтобы не дать ей покинуть не только свое убежище, но и Англию. В марте 1484 г. он сделал предложение о примирении вдовствующей королеве Елизавете. Несчастная королева не стала отвечать отказом на эти авансы. Ричард торжественно пообещал, поклявшись «своей честью короля», обеспечивать содержание экс-королевы и выдать ее дочерей замуж за людей благородного звания. Этот примечательный документ засвидетельствован не только духовными и светскими лордами, но и мэром и олдерменами Лондона. Несмотря на прошлые оскорбления и преступления, королеве пришлось вверить себя Ричарду. Она покинула свое убежище. Ее и старших принцесс приняли при королевском дворе и обращались с ними с уважением, оказывая подобающее им внимание. В 1484 г. королевский двор весело праздновал Рождество в Вестминстере. Присутствовавшие отметили, что платья бывшей королевы и ее дочерей заметно изменились и не уступают по фасону и богатству нарядам самых именитых дам. То, что детей Эдуарда совсем недавно клеймили как бастардов, равно как и страшная тайна Тауэра, – все это было предано забвению. Хотя угроза вторжения с континента все еще сохранялась, при дворе веселились и танцевали. Елизавета даже написала своему сыну от первого брака, маркизу Дорсетскому, письмо в Париж, умоляя его покинуть Ричмонда и вернуться на родину, чтобы разделить с ней недавно обретенную милость. Еще более удивительно то, что принцесса Елизавета, похоже, не испытывала ни малейшей враждебности к узурпатору и принимала его ухаживания. В марте 1485 г. умерла королева Анна. Возможно, ее смерть наступила в силу естественных причин. Ходили слухи, что Ричард сам намерен жениться на племяннице, чтобы она не досталась Ричмонду. Этот кровосмесительный союз стал бы возможен в случае получения согласия из Рима, но Ричард публично провозгласил отсутствие у него каких-либо подобных намерений, заявив об этом не только в королевском Совете, но и при дворе. Действительно, трудно представить, как удалось бы ему укрепить свое положение женитьбой на той, кого он раньше объявил незаконнорожденной.

На протяжении всего лета в устье Сены шла подготовка к экспедиции, а тем временем исход из Англии состоятельных и влиятельных людей не прекращался. Неопределенность ситуации сказывалась на Ричарде. Он чувствовал, что окружен ненавистью и недоверием, что служат ему только из страха или из расчета на милости. Его упрямая, неукротимая натура толкала его к тому, чтобы решить вопрос о короне в одной битве. Для командования своими силами он выбрал удобное место, расположившись в Ноттингеме. Почти во всех графствах шел набор в войско. Поневоле отказавшись от принятых ранее обязательств, Ричард потребовал собрать в виде добровольных пожертвований 30 тысяч фунтов. Он поставил под ружье дисциплинированное регулярное войско. Вдоль всех больших дорог через каждые 20 миль были расставлены конные смены гонцов, чтобы обеспечить скорейшее извещение короля и рассылку приказов. Такой почтовой службы Англия еще не знала, хотя впервые нечто подобное ввел еще Эдуард IV. Сам Ричард во главе своих войск без устали патрулировал центральные области, пытаясь силой внушить людям уважение и страх и хорошим управлением умиротворить своих строптивых подданных. В защиту своего дела он издал страстную прокламацию, в которой клеймил «Генриха Тиддера, сына Эдмунда Тиддера» как бастарда по материнской и отцовской линиям, а целью его честолюбивых и корыстных притязаний на корону называл «уничтожение всей благородной и почтенной крови в королевстве». Но все эти слова уже никого не трогали.

Первого августа Ричмонд собрал в Арфлёре всех своих сторонников-англичан, принадлежащих как к йоркистской, так и к ланкастерской партии, а также французские силы. Дул попутный ветер. Ричмонду удалось ускользнуть от кораблей своего врага «собаки Лувела», обойти Лэндс Энд и высадиться 7 августа в Милфорд Хэвене. Став на колени, он прочел псалом Yudica me, Deus, et decerne causam meam. Потом поцеловал землю, осенил себя крестным знамением и дал приказ выступать во имя Господа и Святого Георгия. У него было только 2 тысячи человек, но его уверенность в поддержке была столь сильна, что он сразу же объявил Ричарда узурпатором и мятежником. Валлийцев радовала перспектива увидеть на английском троне выходца из Уэльса. На протяжении веков это было мечтой всей нации, и теперь они предвкушали, что древние бритты наконец-то вступят во владение своим наследством. Главный помощник Ричарда, Рис ап Томас, счел, что клятва верности не позволяет ему помогать тому, кто вторгся в королевство. Он провозгласил, что ни один мятежник не войдет в Уэльс, «если только не переступит через его тело». Однако он отказался послать в Ноттингем в качестве заложника своего единственного сына, уверяя Ричарда, что его совесть – самый верный поручитель его преданности и верности. Но когда он изменил свое мнение, его обязательства стали помехой. Однако епископ Сент-Дэвидский предложил снять с него эту клятву, а если ему от этого не станет легче, то лечь перед Ричмондом на землю и позволить ему переступить через его тело. В итоге, однако, был найден другой, более достойный и столь же удовлетворительный выход из сложившегося положения. Рис ап Томас встал под мостом около Дейла в тот момент, когда по нему проехал Генрих Ричмондский. Таким образом, ему удалось избежать позорного нарушения клятвы. Валлийские дворяне примкнули к Ричмонду, который поднял не только штандарт Святого Георгия, но и развернул стяг с Красным Драконом Кадваллона. Имея теперь в своем распоряжении 5 тысяч человек, он двинулся на восток через Шрусбери и Стаффорд.

При всей своей, как казалось, отлаженной системе связи король узнал о высадке только через пять дней. Собрав свою армию, он двинулся навстречу врагу. В этот момент решающее значение приобрела позиция семейства Стенли. Король поручил им перехватить мятежников, если те высадятся на западе. Сэр Уильям Стенли, командовавший чеширским войском в несколько тысяч человек, не предпринял ни малейших усилий, чтобы сделать это. Узнав о неповиновении, Ричард призвал к себе лорда Стенли, главу семейства, а когда тот отказался явиться, сославшись на болезнь, приказал схватить лорда Стрейнджа, его старшего сына, и возложил на него вину за предательство отца. Но даже это не помешало сэру Уильяму Стенли установить дружеский контакт с Ричмондом. Со своей стороны, лорд Стенли, надеясь спасти жизнь старшего сына, до последнего момента старался не совершать никаких определенных шагов.

Город Йорк встал на сторону йоркистов. Герцог Норфолк и Перси, граф Нортумберлендский, были главными приверженцами Ричарда. Его также поддерживали Кэтсби и Ратклиф, «Кот и Крыса», которые могли надеяться остаться в живых только в случае победы своего господина. Семнадцатого августа король вышел к Лейстеру во главе своей армии. Ее стройные ряды с конницей на флангах, король верхом на белом жеребце в центре – все это произвело сильное впечатление на очевидцев. В воскресенье, 21 августа, эта грозная сила вышла из Лейстера навстречу Ричмонду к деревне Маркет Босуорт. Было ясно, что приближается час решающего сражения.

Внешне все благоприятствовало королю. Он вел 10 тысяч дисциплинированных солдат, на его стороне был авторитет верховной власти. Ричмонд располагал 5 тысячами наспех собранных повстанцев. Но на некотором удалении от флангов этой основной армии стояли на холмах внушительные силы сэра Уильяма Стенли и лорда Стенли, собранные в Ланкашире и Чешире. Сложившуюся ситуацию впоследствии сравнивали с карточной игрой с участием четырех игроков. Ричард, несмотря на то что провел бессонную ночь, наполненную кошмарами и видениями, обратился к своим командирам с пылкой речью: «Отбросьте все страхи… Пусть каждый нанесет один верный удар, и победа за нами. Может ли горстка людей одолеть целое королевство? Что касается меня, то я или завершу этот день триумфом, или погибну ради бессмертной славы». После этого он дал сигнал к началу битвы и послал гонца к лорду Стенли с предупреждением, что если тот не выступит сейчас же, то его сын будет казнен. Поставленный перед столь мучительным выбором, Стенли гордо ответил, что у него есть и другие сыновья. Король приказал убить Стрейнджа. Но исполнители, получив приказ, решили подождать, пока ситуация не прояснится окончательно. «Ваше величество, вражеское войско уже пришло в движение. Мы расправимся с молодым Стенли после битвы», – последовал ответ.

Даже перед самым началом сражения Ричмонд не был уверен, какую роль намерен все же сыграть лорд Стенли со своим войском. Когда лучники послали свои стрелы и пушки дали залп, а противники сошлись в бою, все сомнения миновали. Граф Нортумберлендский, командовавший левым крылом Ричарда, остался в стороне от схватки. Войско лорда Стенли присоединилось к Ричмонду. Король, видя, что все потеряно, закричал: «Измена! Измена!» и бросился в гущу боя в надежде поразить Генриха Ричмонда собственной рукой. Ему удалось убить сэра Уильяма Брэндона, штандартоносца Ричмонда, и сбросить на землю сэра Джона Чини, воина, прославившегося физической силой. Рассказывают, что он даже добрался до Ричмонда и скрестил с ним мечи. Но в этот момент 3 тысячи солдат сэра Уильяма Стенли, в «одеждах красных, как кровь», ударили по сражающимся йоркистам и оттеснили Генриха и Ричарда друг от друга. Ричмонд был спасен, а король, не пожелавший спасаться бегством, оказался повержен и убит, как того и заслуживал.

Корону Ричарда, которая оставалась с ним до самой гибели, достали из кустов и водрузили на голову победителя. Генрих Тюдор, граф Ричмонд, стал королем Англии. Герцог Норфолк, отважно сражавшийся в бою, погиб; его сын, лорд Суррей, попал в плен; Ратклиф был убит; Кэтсби казнен на поле боя, причем ему разрешили составить завещание. Тело Ричарда, обнаженное и израненное, положили на лошадь так, что его длинные волосы почти мели землю, и в таком виде, окровавленного и страшного, доставили в Лейстер, чтобы выставить на всеобщее обозрение.

Босуорт Филд можно считать сражением, завершившим длинную главу английской истории. Хотя восстания и заговоры продолжались и на протяжении следующего правления, борьба между Алой и Белой розами в основном прекратилась. Победителей не было. Итогом стало соглашение, примирившее оставшихся в живых представителей обеих сторон. Брак Ричмонда с принцессой Елизаветой положил начало династии Тюдоров, связанной родственными узами и с домом Ланкастеров, и с домом Йорков. Дух мщения, искалечивший два поколения, исчез навсегда. Со смертью Ричарда III прекратилась линия Плантагенетов. Эта династия доблестных воинов и умелых государственных деятелей правила Англией более трехсот лет. Дарования и пороки проявлялись в них с исключительной силой. Стремление к власти и завоеваниям было присуще всему этому роду. Теперь судьбы страны оказались связаны с другой династией. И королевский род, и гордая, возвысившаяся благодаря ему знать, ставившая себя в особое положение, сами разорвали себя на части. Головы тех, кто олицетворял собой благородные и влиятельные семейства, скатились с плеч, и эти знатные роды зачахли через два-три поколения. Старая аристократия, чьи страсти, корыстолюбие и преступления так долго писали историю Англии, оказалась подавленной, в живых остались лишь потомки по женским или побочным линиям. Как сказал о своей семье Ричард Львиное Сердце, «от дьявола мы произошли, к дьяволу мы уйдем».

На поле Босуорта закончилась война Роз. В следующем столетии подданные Тюдоров любили говорить, что средние века завершились в 1485 г. и что с восхождением на трон Генриха Тюдора зародился новый век. Современные историки предпочитают указывать на отсутствие резких разделительных линий в этот период нашей истории и на то, что Генрих VII во многом продолжал дело королей из дома Йорков. Конечно, затяжная политическая борьба, разруха и отсутствие стабильности в XV в. возбудили во всех классах огромное желание иметь сильное, централизованное правительство. Парламентская концепция, господствовавшая в период правления Ланкастеров, установила новый уровень конституционных прав. Теперь им предстояло пережить долгий период забвения. Старые выражения, вроде «Жалоба прежде обеспечения», «Ответственность министров в соответствии с общей волей», «Корона – слуга, а не хозяин государства» и другие были извлечены на свет только в XVII в. и, как водится, приобрели уже совсем иное звучание.

Движение Ренессанса, буря Реформации породили новые проблемы, ошеломившие людей нового века, в который Англия вступила под руководством мудрого, осторожного и заботливого монарха, открывшего период диктатуры Тюдоров под именем короля Генриха VII.