Фахр уд-Дин Осман-бей, владения которого легли в основу Высочайшего Османского государства, считается легендарной личностью не только как основатель одной из величайших династий в истории человечества, но и потому, что достоверно о нем известно весьма мало. Большинство сведений, имеющихся в распоряжении современных историков, достоверными считаться не могут – они появились много позже смерти Осман-бея. Но прежде чем переходить к Отцу-основателю, нужно дать краткую характеристику эпохи, в которой он жил и правил.

Дата рождения Орхана покрыта мраком, но известно, что к власти он пришел в зрелом возрасте, из чего можно сделать вывод о том, что рожден он был где-то в восьмидесятых годах XIII века или несколько позднее. Современники наградили Орхан-бея почетным титулом Гази, борца за веру, но не следует думать, будто он занимался только завоеваниями – Орхан показал себя энергичным созидателем. Он благоустраивал завоеванные земли, в первую очередь – Бурсу, которую сделал своей столицей, способствовал развитию торговли, основывал духовные школы и мечети, начал чеканить серебряную монету-акче по образцу иранзаминских монет, строил ханы[13] и имареты…[14] При Орхане османское войско превратилось в настоящую регулярную армию, включавшую в себя, помимо конницы, пехоту и инженерные отряды. Если прежде османы могли только лишь осаждать города, то теперь у них появились катапульты, стенобитные орудия и передвижные башни, позволявшие воинам штурмовать стены любой высоты. Некоторые историки приписывают Орхан-бею создание корпуса янычар,[15] который формировался из мальчиков, набранных из немусульманского населения завоеванных земель, но большинство считает, что янычары появились при сыне Орхан-бея султане Мураде I, в 1365 году, так что о них будет сказано в следующей главе.

Образно говоря, Осман-основатель расчистил площадку для строительства Османской империи, а Орхан Гази заложил ее фундамент. В деле создания великого государства заслуги сына не меньше заслуг отца, причем Орхан одинаково хорошо владел и мечом, и искусством убеждать. Главным его достижением на дипломатическом поприще стал союз с Умур-беем Айдыноглу, владения которого выходили к Эгейскому морю (от современного Бодрума до Измира). У Умур-бея был большой флот и армия в шестьдесят тысяч всадников, такой сильный союзник был весьма кстати, а кроме того, союз с Умур-беем положил начало объединению анатолийских бейликов под османской властью (союз служил прелюдией к поглощению).

Сложные взаимоотношения дома Османов с правящими династиями других бейликов, а также выраженная склонность тюркской кочевой знати к мятежам и интригам, привели к тому, что османские султаны предпочитали окружать себя инородцами, среди которых они чувствовали себя спокойно. Среди тюркской знати было немало семейств, считавших себя равным Османам и покушающихся на их власть, а чужаки не имели никакой сторонней поддержки и их благополучие зависело только от султанского расположения, что обеспечивало их верность. Впрочем, при Орхан-бее привлечение инородцев на султанскую службу только начиналось, основную опору власти пока что составляли тюрки.

Помимо союзов с соплеменниками, Орхан Гази заключал не менее полезные союзы с византийцами. В 1341 году в Византии вспыхнула гражданская война между представителями знати, поддерживавшими малолетнего императора Иоанна V Палеолога, и сторонниками регента Иоанна Кантакузина, впоследствии ставшего императором Иоанном VI. Орхан-бей сделал правильный выбор, заключив союз с Кантакузином, который отдал Орхану в жены свою дочь Феодору и передал ему стратегически важную крепость Цимпа на Галлипольском полуострове, ставшую плацдармом для дальнейших османских завоеваний. Брачный союз с императорской дочерью был не менее полезен, чем полученная крепость, поскольку он сильно поднял статус Орхана Гази, возвысив его над прочими беями. Не надо удивляться тому, что для бея, имеющего прозвище Гази, оказался почетным брак с дочерью христианского императора, ведь память о былом величии Византийской империи еще не успела угаснуть… Однако союз с Иоанном VI не мешал Орхан-бею вести переговоры с генуэзцами[16] и сербским царем Стефаном Душаном, заклятыми врагами Византийской империи. Когда же Иоанн VI был свергнут приближенными (этому поспособствовала османская экспансия на Галлипольском полуострове), Орхан Гази наладил отношения с императором Иоанном V, против которого выступал ранее, причем наладил таким образом, что Иоанн V оказался под его влиянием.

Активно действуя на западе, Орхан-бей не забывал и о востоке – теперь уже он мог позволить себе воевать и против единоверцев. В 1354 году османское войско захватило Анкару (тогда – Ангору), прежде бывшую владением семейства Эретнидов, одного из наиболее влиятельных анатолийских семейств.

Известный путешественник Ибн Баттута[17] в своем «Подарке созерцающим о диковинках городов и чудесах странствий», писал об Орхане Гази, с которым он встречался в Бурсе, следующее: «Султан Бурсы Орхан Бек, сын Османджика, является величайшим из всех туркменских правителей самым богатым по размерам имущества, земель и войска. Одних крепостей у него около ста, и бо́льшую часть времени он занят тем, что объезжает их снова и снова… Рассказывают, что он никогда не задерживался ни в одном из своих городов хотя бы на месяц. Также он непрерывно сражается с неверными и осаждает их».

К сожалению, Орхан Гази не был окружен летописцами, а среди его приближенных не было модным написание мемуаров, ввиду чего мы знаем о втором правителе из дома Османов не так уж и много… Известны имена семерых жен Орхан-бея – уже упоминавшаяся выше Феодора Кантакузина, мать султана Мурада I, Нилюфер-хатун, которую большинство историков считает византийкой, еще одна византийка Аспорча-хатун, дочь сербского царя Стефана Душана Теодора-хатун, Эфтандисе-хатун, которую принято считать дочерью дяди Орхан-бея Гюндюзальпа, Мелек-хатун, происхождение которой неизвестно, и Билун-хатун, единственное упоминание о которой содержится в трактате Ибн-Батутты. Кроме того, была в гареме Орхана еще одна женщина, оставшаяся безымянной, которая родила ему сына Касыма… Как шутят историки: «Остальное мы узнаем из сериалов». Кстати говоря, известный продюсер и режиссер Мехмет Боздаг, снявший сериалы о Эртогруле и Османе, планирует приступить к работе над сагой о Орхане Гази.

Орхан-бей увеличил полученные от отца владения примерно вчетверо, но в пересчете на площадь его приобретения оказались гораздо больше тех, что были сделаны Осман-беем. Но дело было не столько в завоеванных территориях, сколько в повышении статуса правителей из дома Османов и созданного ими государства. На мировой политической арене появился новый игрок, сильный, энергичный и искушенный в дипломатических играх… При Орхане Гази тюрки вышли в Европу и захватили Болайир,[18] который стал «ключом» к Балканам, называвшимся в ту пору Румелией. Весьма возможно, что на западе Орхан Гази мог бы продвинуться гораздо дальше, если бы ему не приходилось отвлекать часть своих сил на защиту восточных рубежей государства, которое делало первые шаги на пути превращения в империю. Чем отличается империя от обычного государства? Главных отличий два – империя объединяет в своих пределах многие народы и претендует на ведущую роль в политике.

Активным помощником Орхан-бея был его сын Сулейман, известный как Сулейман-паша Гази, матерью которого была Нилюфер-хатун. Дело явно шло к тому, что Сулейман стал бы преемником отца, но в 1357 году, в возрасте сорока лет, он неудачно упал с лошади во время соколиной охоты и вскоре скончался. Оно бы и ладно – от трагических случайностей никто не застрахован, но есть в этой истории одно обстоятельство, которое позволяет заподозрить, что смерть Сулеймана не была случайной… Его похоронили не в Бурсе, как этого следовало ожидать – как-никак сын правителя, причем успевший снискать себе славу искусного полководца, а в окраинном Болайире. Выбор места захоронения недвусмысленно указывает на то, что Орхан не испытывал теплых чувств к Сулейману. С чего бы вдруг? Ответ напрашивается сам собой – скорее всего, Сулейман собирался отстранить отца от власти и начать править самостоятельно, ничего другого на ум не приходит…

Орхан Гази скончался 1 марта 1362 года, не назначив преемника. Претендентов было трое – старший сын покойного бея от Аспорчи-хатун Ибрагим, которому на тот момент было около сорока пяти лет, тридцатишестилетний сын от Нилюфер-хатун Мурад и шестнадцатилетний Халил, матерью которого была Феодора Кантакузина. Шансы Халила были наиболее высокими, поскольку он мог рассчитывать на поддержку византийского престола – родная тетка Халила с материнской стороны Елена Кантакузина была женой императора Иоанна V, а Халил, в свою очередь, был женат на их дочери Ирине.

Кто из трех сыновей был наиболее близок Орхану? Ибрагим стоит в стороне, поскольку у нас нет сведений о том, что отец выказывал ему какие-то особые знаки расположения. А вот Мурада Орхан назначил санджак-беем[19] столичной Бурсы, что, согласитесь, весьма показательно. Правда, скептики расценивают это назначение не как показатель доверия, а наоборот – Орхан не доверял Мураду и потому держал его возле себя, чтобы был на глазах. Но давайте вспомним то, что писал об Орхане Гази Ибн-Баттута: «Одних крепостей у него около ста, и бо́льшую часть времени он занят тем, что объезжает их снова и снова…». Если правитель часто и подолгу отсутствует в столице, то должен оставлять хранителем порядка надежного, доверенного человека. После гибели Сулеймана-паши Мурад оставил Бурсу для того, чтобы продолжить завоевание Румелии, которым прежде руководил его старший брат. Тут уже, как говорится, двух мнений быть не может – если бы Орхан не доверял Мураду, то ни за что бы не поручил ему командование основными военными силами.

Что же касается Халила, то с ним вышла вот такая история. В 1357 году его захватили в море пираты-христиане и передали наместнику Фокеи[20] Лео Калофетосу. Свобода Халила обошлась Орхану в сто тысяч золотых монет, к которым добавлялось обязательство прекратить нападения на Византию и перестать вмешиваться во внутренние дела империи. Обещания, данные под принуждением, стоят недорого, но факт уплаты огромного выкупа, даже с учетом того, что византийские золотые монеты того периода содержали значительную примесь серебра, говорит сам за себя. Примечательно, что византийцы взяли Халила в заложники, несмотря на то что его матерью была императорская дочь и свояченица императора Иоанна V – политические соображения важнее всего прочего. Для того, чтобы прочнее скрепить мир с Орханом, византийская сторона настояла на том, чтобы десятилетний Халил взял в жены свою сверстницу, дочь Иоанна V Ирину.

Если бы преемником Орхана стал Халил, то звезда Османской династии закатилась бы, не успев взойти, но судьбе было угодно распорядиться иначе…

Орхан Гази, как мы помним, был избран преемником своего отца на совете старейшин, а начиная с Мурада, начал работать принцип «кто успел первым, тот и стал султаном». Впрочем, слово «успел» не передает всей полноты происходящего. Важно было не только провозгласить свой приход к власти, но и иметь поддержку сановников и высшего духовенства. Люди, не привыкшие проникать в суть вещей, склонны удивляться «недальновидности» османских правителей, которые, в большинстве своем, пренебрегали назначением преемника. Но если дать себе труд вникнуть, то «недальновидность» оборачивается дальновидностью. Во-первых, официально назначенный преемник представляет определенную угрозу для султана, ведь его власть уже легитимизирована, и кто знает, не подтолкнет ли его шайтан к свержению отца. Кроме того, симпатии султана могли не совпадать с симпатиями его окружения, у которого мог быть свой кандидат. Нет, лучше пусть дело решается само собой – вот придет день и станет ясно, кому править…

Если в китайских императорских династиях статус матери наследника имел значение – дети императриц, официальных жен императоров, имели преимущество перед детьми наложниц, то при османском дворе такое «неравенство» отсутствовало. Не имеет значения, кто мать, важно, что отцом является султан. Иначе говоря, каждый султанский сын мог претендовать на то, чтобы стать преемником отца и каждый родной брат представлял потенциальную угрозу для султана. Известно, к чему это привело, но обо всем будет сказано в свое время, а пока что речь идет о султане Мураде I, за свою набожность прозванном Хюдавендигяром – «Преданным Богу».

Мураду помог прийти к власти кади[21] Бурсы Кара Халил, начавший свое возвышение с благословения шейха Эдебали и пользовавшийся большим авторитетом как праведный мусульманин и справедливый судья. Сразу же после смерти Орхана Халил известил об этом находившегося в Румелии Мурада, посоветовав ему как можно быстрее прибыть в столицу. Положение Мурада, в отличие от своих братьев находившегося далеко от Бурсы, было невыгодным, но Халил, используя свое влияние, не позволил провозгласить султаном Ибрагима или Халила. Да – именно султаном, потому что Мурад, первым из дома Османов, официально принял этот титул. Ибрагима и Халила султан Мурад приказал казнить, положив тем самым начало традиции, которая впоследствии будет утверждена официально как «закон Фатиха».[22]

Избавиться одним махом от другой угрозы было невозможно. Алаэддин-бей Караманид и Мухаммад-бей Эретнид решили воспользоваться случаем для захвата земель и вторглись в пределы османских владений и двинулись на Бурсу. Положение Мурада осложнялось не только тем, что в столице пока еще не был наведен полный порядок (братья султана лишились голов, но многие их сторонники затаились), но и тем, что основные силы находились на западе, где, в отсутствие Мурада, ими управлял его наставник Лала Шахин-паша, и так хорошо управлял, что впоследствии был назначен первым бейлербеем[23] завоеванной Румелии.

Там, где едят тигры, не прочь поживиться и шакалы – правитель Амасьи[24] Бахтияр-бей захватил Анкару, которая имела важное стратегическое значение как западные ворота Османского государства. И ладно бы шакалы, но на запах поживы могли бы набежать и другие «тигры», владения которых граничили с османскими.

В столь сложной ситуации султан Мурад показал себя искусным полководцем, который склонен действовать наверняка. До весны 1363 года он сидел в Бурсе, которую враги, не имевшие осадных орудий и необходимого опыта, не могли взять. Когда же из Румелии подошло подкрепление, Мурад выступил против интервентов и разгромил их. Поняв, что у грозного Орхана Гази появился не менее грозный преемник, анатолийские беи на время угомонились. Разумеется, Мураду очень хотелось покончить с беспокойными соседями раз и навсегда, но время для этого пока еще не настало и приходилось больше уповать на дипломатию и интриги, нежели на меч. В 1378 году Мурад сосватал за своего сына Баязида дочь Сулеймана-шаха Гермиянида Девлетшах-султан, а в 1382 году выдал за Алаэддин-бея Караманида свою дочь Нефисе-султан (забегая немного вперед, скажем, что родственные отношения не охладили горячую голову Алаэддин-бея – он продолжал создавать проблемы до 1398 года, пока не лишился головы вместе со своими владениями).

Прежде чем переходить к завоеваниям Мурада I, нужно оценить тот вклад, который первый султан внес в дело строительства Османского государства.

При Мураде были учреждены высшие государственные должности великого визиря, бейлербеев и верховного судьи-кадиаскера, в чью компетенцию на первых порах (до учреждения должности шейх уль-ислама)[25] входили и гражданские, и военные дела. Согласно установленному Мурадом правилу, на важные должности назначались лица, не принадлежавшие к Османскому дому. Впоследствии это правило было развито до «не назначать турков» и кадры, необходимые для его соблюдения, обеспечил Мурад, внедрив в 1365 году новый налог, получивший название «девширме».[26] Суть этого налога заключалась в том, что из христианских семей принудительно забирались в качестве султанских рабов мальчики в возрасте от восьми до шестнадцати лет. Забору подлежал каждый пятый, хотя это правило не всегда соблюдалось, для чиновников, руководивших взиманием этого налога, важно было обеспечить нужное количество рекрутов. Изначально за счет девширме было создано новое войско янычаров (эту идею подал Мураду Кара Халил, ставший первым османским великим визирем), но впоследствии набор был «усовершенствован» – мальчиков стали распределять на три группы: сильные и ловкие отправлялись на военную службу, умные предназначались для службы гражданской, а те, которые никакими особыми талантами не отличались, ухаживали за дворцовыми садами или использовались на каких-то иных работах. Девширме принято считать жестокой системой, разлучавшей детей с родителями, но, в то же время, эта система представляла собой подобие «социального лифта» – одаренный юноша мог дослужиться до великого визиря. Да и без карьеры положение дворцового слуги, при всех своих недостатках, было гораздо лучше, нежели положение какого-то по счету сына в бедном семействе. Официально набор распространялся на все христианские семьи в определенных регионах, но у богатых всегда имелись возможности для того, чтобы оставить своих сыновей дома – пешкеш[27] решал любые проблемы. Со временем, небогатые родители-мусульмане, не видевшие для своих детей никаких радужных перспектив, стали платить христианам за фиктивное усыновление их отпрысков, которое позволяло попасть в число рабов султана. А жители покоренной Боснии, добровольно принявшие ислам, просили султана разрешить им отдавать своих детей в янычары, и в этом нет ничего удивительного, поскольку Босния была бедной областью. В конечном итоге дошло до того, что в 1683 году султан Мехмед IV разрешил брать в янычары детей мусульман на добровольной основе.

Первым из мальчиков, ставших султанскими рабами, достиг вершин власти албанец Заган Мехмет-паша, который был при султане Мураде II агой[28] янычар и воспитателем будущего султана Мехмеда II, а в 1453 году стал великим визирем (а в 1456 году был смещен с этой должности, но при этом сохранил жизнь и остатки султанского расположения, что было большой удачей, ведь для многих великих визирей отставка сопровождалась казнью).

Янычары были османской пехотой, а главной силой, сокрушающей все на свое пути, являлась тяжелая кавалерия сипахи,[29] причем доспехи могли носить не только всадники, но и кони. При Османе и Орхане наградой конникам служила военная добыча, а сами формирования по большей части были иррегулярными, но султан Мурад установил порядок, согласно которому за военную службу выдавались в кормление земельные наделы, именуемые тимарами (в кормление, а не во владение, обратите внимание на это обстоятельство, не позволявшее «разбазаривать» султанские земли). Получатель тимара обязывался выставлять по султанскому требованию одного полностью снаряженного конника за каждые три тысячи серебряных монет годового дохода. Тимар минимального размера давал возможность прокормить семью, потому что три тысячи монет считались хорошим доходом, но основную прибыль воинам давала добыча, захваченная при помощи меча, благо что война на западных рубежах не утихала. Земельные пожалования предоставлялись вместе с жившими на земле крестьянами, которые были обязаны отрабатывать определенную барщину. Тимарная система побуждала османских правителей к новым завоеваниям, ведь увеличение войска (конного) было тесно связано с приростом земель.

Подобно своему отцу, султан Мурад много строил. В первую очередь, возводились крепости, но, помимо них, было построено много мечетей, медресе, имаретов и ханов. Не следует удивляться тому, что правители утруждали себя строительством постоялых дворов, ведь тем самым они способствовали развитию торговли, которая нуждалась в безопасных дорогах и местах, где можно было остановиться.

Что же касается жен и наложниц султана Мурада, то нам известно о семерых. Из них заслуживают внимания трое – первая жена Гюльчичек-хатун, мать султана Баязида, Тамара-хатун, дочь болгарского царя Ивана Александра, и Мария-хатун, еще одна дочь византийского императора Иоанна V и его жены Елены Кантакузины. Гюльчичек-хатун примечательна как мать преемника власти, а Тамара-хатун и Мария-хатун свидетельствуют о продолжении традиции установления союзов посредством браков. Также достоверно известно о четырех сыновьях Мурада, один из которых – Савджи-бей – в мае 1373 года восстал против отца, объединившись с наследником византийского престола Андроником IV, старшим сыном и соправителем императора Иоанна V. Соправительство в Византийской империи было чисто номинальным – обычно один из соправителей правил, а другой пребывал в тени, как Иоанн V при Иоанне VI. Андроник устал ждать, пока власть перейдет в его руки, а Савджи понимал, что при наличии двух старших братьев – Баязида и Якуба Челеби[30] его шансы на приход к власти, а, стало быть, и на выживание, весьма невелики. Доступ к казне позволил Савджи набрать войско, но… Но отцы оказались удачливее сыновей – совместными усилиями они подавили восстание. Мурад приказал ослепить мятежного сына, что лишало его возможности претендовать на власть, поскольку, согласно распространенной традиции, слепой не мог быть правителем. То ли Мурад передумал и решил окончательно «закрыть вопрос», то ли Савджи не перенес ослепления, которое производилось варварски, посредством заливания в глаза кипящего масла, но вскоре Савджи умер (император Иоанн V обошелся со своим сыном гуманнее, ослепив его только на один глаз, и впоследствии пострадал за свою доброту – в 1376 году при поддержке генуэзцев Андроник отстранил отца от власти и правил как Андроник IV до 1379 года, пока венецианцы, эти заклятые враги генуэзцев,[31] не вернули престол Иоанну).

В переписке Мурада с Баязидом, включенной в известный сборник «Письма султанов» Феридун Ахмед-бея,[32] содержится повеление Мурада Баязиду наблюдать за Савджи. Видимо, султан заподозрил неладное еще до мятежа, и это неудивительно, ведь хорошая информированность во все века была и является залогом удержания власти.

А теперь давайте обратимся к завоеваниям султана Мурада I, которые, надо отдать ему должное, были весьма впечатляющими, чему способствовало легкомыслие сильнейших европейских держав, которые поначалу не придавали важного значения угрозе с востока. Истинную силу этой угрозы понимали только византийцы, но католические государства, объединенные под духовным руководством папского престола, не интересовались мнением православного Константинополя. Короче говоря, османский лев мог задирать в европейском стаде одну овцу за другой, не опасаясь последствий. Византийскому императору Иоанну V не помогло даже крещение по католическому обряду, совершенное во время его поездки в Рим к папе Урбану V. Вместо масштабной помощи в 1366 году на Галлиполи, в рамках объявленного папой крестового похода, прибыл отряд из тысячи восьмисот рыцарей, которые отбили полуостров у турок, чтобы продать его византийцам за сто пятьдесят тысяч флоринов (что в пересчете составляет более полутонны золота). И что дальше? В 1376 году, император Андроник IV вернул Галлиполийский полуостров султану Мураду в благодарность за поддержку, обеспечившую Андронику приход к власти. Тремя годами позже Мурад сместил Андроника, вернув престол Иоанну V, но полуостров остался турецким, теперь уже навсегда. Заодно Иоанн V официально признал себя османским вассалом, узаконив таким образом сложившееся положение вещей.

Коварство – плохая черта, но правителю без коварства не обойтись. Искренность и открытость хороши в отношениях между людьми, но не в политике. Султан Мурад нередко начинал с того, что стелил поверх острых камней ковер.[33] Всячески способствуя разжиганию вражды между византийцами и болгарами (честно говоря, разжигать там особо было нечего), а заодно держа под контролем Иоанна V, Мурад в 1368 году захватил Иштебол, он же Созополь,[34] после чего стал угрожать болгарскому царю Ивану Александру захватом столичного Тырново. Для того, чтобы умилостивить Мурада, Ивану Александру пришлось выдать за него свою дочь Тамару, которой было разрешено сохранить свою веру – султану было неважно, какому богу и по какому обряду молится его жена, важно было на время успокоить болгарского царя, чтобы он не пытался вернуть утраченное и не готовился к обороне того, что осталось в его руках…

Болгары получили отсрочку, поскольку сербы доставляли Мураду гораздо больше проблем. Началось с братьев Мрнявчевичей, Углеши и Вукашина, владения которых находились на территории современной Северной Македонии. Братья готовились дать отпор османскому войску, которым командовал опытный военачальник Хаджи Ильбей, но тот оказался хитрее – ночью 26 сентября 1371 года османы внезапно напали на сербский лагерь и перебили всех, до кого только можно было дотянуться мечом. После этого продвижение османов на время остановилось – нужно было разобраться с внутренними проблемами (восстанием Савджи и Андроника), а также усмирить анатолийских беев, которые снова начали проявлять активность. С кем-то (как с Алаэддин-беем Караманидом) пришлось воевать, а кто-то добровольно признавал власть Мурада, понимая, что другого выхода нет, некоторые же земли султану приходилось выкупать за довольно дорогую цену, но османские правители не останавливались ни перед чем в стремлении распространить свою власть на всю Анатолию, земли которой считались наилучшим приобретением, поскольку большей частью они были плотно заселены, причем – лояльными тюрками, а не непокорными урумами.[35]

Можно сказать, что вся взрослая жизнь султана Мурада I прошла на войне – сначала он воевал в качестве полководца при своем отце, а затем стал главнокомандующим всеми силами государства. С запада на восток, с востока на запад, и снова на восток, и снова на запад… Султан всегда находился в самом ответственном месте. Правителю-воину полагается встречать смерть на поле брани, а не в постели. Так оно и вышло. Наведя порядок в Анатолии, Мурад вернулся в Румелию и приступил к завоеванию владений сербского князя Лазаря Хребеляновича, самой крупной части недавно распавшегося Сербского царства.[36]

15 июня 1389 года на Косовом поле близ города Приштины состоялось сражение между тридцатитысячным османским войском и примерно такими же силами коалиции, в которую входили сербы и боснийцы, к которым присоединились отряды добровольцев из представителей других европейских наций. Обе стороны сражались ожесточенно, но победа досталась османам, правда ее сладость была отравлена гибелью султана Мурада, которого заколол кинжалом некий христианин. По одной версии, убийца султана лежал на поле брани среди мертвых, а по другой, он подошел к султану якобы для того, чтобы выразить ему покорность… Обе версии вызывают сомнение. Султана окружали телохранители, считавшиеся лучшими из лучших воинов и их было много. Как они могли допустить до священной султанской особы какого-то чужака, не обыскав его предварительно? Как они могли позволить «ожившему мертвецу» нанести султану смертельный удар кинжалом? Разумеется, иногда случается такое, чего никто не мог предусмотреть, но…

Но если мы обратим внимание на то, что сыну Мурада I Баязиду в 1389 году было уже за тридцать, а также на отсутствие упоминаний о каких-либо наказаниях телохранителей, не уберегших своего повелителя, то напрашивается предположение… которое читатели могут сделать самостоятельно. Но это будет всего лишь предположение, поскольку истина надежно сокрыта в сумраке минувших веков.

Баязид узнал о смерти отца первым. Он отправил к своему брату Якубу Челеби, также принимавшему участие в сражении, гонца с повелением прибыть в султанский шатер, якобы данном от имени Мурада. Когда Якуб явился, телохранители Баязида задушили его, решив тем самым династическую проблему. Звезда султана Мурада закатилась, освободив место звезде султана Баязида, которого современники прозвали «Молниеносным» за его любовь к быстрым переброскам войск.

Дело, начатое великим дедом, запросто могло закончиться на правнуке, но, к счастью, этого не произошло… Что же касается султана Баязида I, то его можно назвать не только «Молниеносным», но и «Многострадальным», ибо жизнь его закончилась совсем не так, как начиналась.

Но в 1389 году все складывалось удачно. Разгромив сербов на Косовом поле, Баязид молниеносно вернулся в родные края, где соседи снова пытались поживиться за счет Османского государства, и железной рукой навел порядок. Алаэддин-бей Караманид в очередной раз вышел сухим из воды, благодаря заступничеству его жены Нефисе Мелек-хатун, приходившейся Баязиду родной сестрой. Да и обстановка не располагала к обстоятельной войне с Караманом, потому что тем временем другие беи могли ударить Баязиду в спину. С Алаэддин-беем Баязид покончил лишь в 1396 году, когда тот захватил Анкару и собирался идти на Бурсу, но, в итоге, заплатил головой за свое вероломство, а бейлик Караман вошел в состав Османского государства.

К 1399 году почти вся Анатолия находилась под властью Баязида. Особо ценным приобретением стала территория бейлика Джандар с длинной прибрежной линией и несколькими портами – отныне Османское государство стало морской державой. И всё бы было хорошо, если бы не Тимур-Тамерлан, создавший в 1370 году в Мавераннахре[37] государство Туран. Мавераннахр лежал далеко от османских владений, и до поры до времени экспансия Тимура не вызывала беспокойства ни у Мурада, ни у Баязида. Как говорится, «что нам до грома, который гремит за горами?». Кто мог подумать, что Железный Хромец[38] окажется таким прытким?

Баязид поступил очень мудро, учредив в Анатолии второй (после Румелии) эялет, так называлась область, управляемая бейлербеем. Верхогляды объясняют этот поступок отсутствием склонности к управлению государством – Баязид предпочитал воевать, а не править. Но давайте посмотрим на дело с другой стороны. Прежде, отправляясь на войну, султан назначал заместителя, который вершил дела в его отсутствие. Не великие дела (великими занимался великий визирь), а рутинные, которые отнимали больше всего времени. Но зачем каждый раз назначать заместителя, если можно поручить дела постоянно действующему бейлербею – пусть он правит санджаками, собирает налоги и держит ответ перед султаном. Очень разумное решение, свидетельствующее о наличии у султана Баязида качества, которое в наше время принято называть «государственным мышлением», а прежде оно было одним из составляющих мудрости. Более того – при Баязиде часть мальчиков, взятых по девширме, начали направлять на государственную службу, чего прежде не делалось, все «рекруты» становились янычарами. Вряд ли человек, не любивший править, стал бы заботиться о совершенствовании государственного аппарата. Примечательно, что наполнение аппарата «безродными» чиновниками совпало по времени с покорением анатолийских бейликов. Баязид мог бы набрать управленцев из числа тюркской знати, но он принципиально не хотел этого делать. А еще при Баязиде была проведена первая в истории Османского государства перепись населения, позволившая упорядочить взимание налогов. Воевать султан Баязид, конечно, любил, но и править он умел.

О личности Баязида можно судить только по косвенным признакам – волевой, решительный, жесткий, даже жестокий… Но то же самое можно сказать и об Османе-основателе, и об Орхане, и о Мураде. Увы, современники упоминали только о решительности и религиозности Баязида, а прочее, вроде нелюбви к управлению государством, додумали потомки. Известно о пяти женах Баязида, из которых султан особо выделял Деспину-хатун, дочь сербского князя Лазаря Хребеляновича, павшего на Косовом поле. Деспина-хатун, от рождения звавшаяся Оливерой, была отдана султану в 1390 году ее братом Стефаном Лазаревичем, ставшим правителем сербов после гибели отца и княгини Милицы. Этот брак скрепил османо-сербский союз, в котором, разумеется, главенствовал Баязид.

Почему после победы над сербами Баязид не стал развивать успех? Почему он не присоединил сербские земли к своим владениям, а ограничился изъявлением покорности со стороны Стефана? Неужели в этом виноваты только беспокойные анатолийские беи?

Нет, не только они. После сражения на Косовом поле Западная Европа «проснулась», то есть наконец-то оценила по достоинству османскую угрозу. Европейским правителям стало ясно, что в одиночку против османов им не выстоять. Уже на Косовом поле плечом к плечу с сербами сражались поляки, венгры, валахи и албанцы. В воздухе запахло очередным крестовым походом. К тому же, балканские государства были сильнее Византии, которая во второй половине XIV века держалась лишь за счет своей превосходно укрепленной столицы. Так что нет ничего удивительного в скромности европейских завоеваний Баязида, который «всего-навсего» завершил покорение болгар – их основное царство, называемое Тырновским, Баязид в 1395 году присоединил к своим владением, а небольшое Видинское царство[39] до 1422 года оставалось османским вассалом и потом тоже было присоединено. Попытка завоевания Валахии оказалась удачной только наполовину – Баязиду пришлось довольствоваться установлением сюзеренитета, хотя изначально он собирался добавить к своим владениям еще один пашалык.[40] Валахия имела крайне важное стратегическое значение, ведь она была «ключом» к Венгерскому королевству, которое, в свою очередь, являлось «ключом» ко всей Западной Европе. «Этот мир не настолько велик, чтобы им правили два падишаха», разве не так? Подобно Чингисхану, османские султаны мечтали завоевать весь мир, остановившись у «последнего» моря. Но, как известно, мечты человека – в его голове, а судьба человека – в руках Всевышнего.

Во византийских владениях Баязидз действовал успешнее, поскольку до Византии европейским державам не было дела. Продолжая стратегию отца, деда и прадеда, Баязид откусывал от Византии кусок за куском, что вызывало сильное беспокойство у императора Иоанна V. Если раньше византийские правители могли тешить себя надеждой на мирное сосуществование с османами, то теперь эти надежды развеялись – даже глупцу было ясно, что государство, проводящее активную территориальную экспансию, не может мириться с существованием в своем тылу потенциально враждебного осколка некогда великой империи. Да, византийцы участвовали в войнах на стороне османов, но в любой момент они могли ударить им в спину. Сознавая свою обреченность, Иоанн Пятый занялся восстановлением и укреплением защитных стен Константинополя, а также начал возводить оборонительные башни у входа в залив Халич.[41] Но не будем забывать, что Иоанн был вассалом Баязида, а вассалам полагалось отдавать сюзерену в заложники своих сыновей, которые служили обеспечением лояльности. Баязид потребовал от Иоанна прекратить работы и разрушить то, что было построено, пригрозив, в случае неповиновения, ослепить сына Иоанна Мануила, пребывавшего в Бурсе в качестве заложника. Иоанн подчинился и спустя несколько дней умер. Узнав о смерти отца, Мануил бежал из Бурсы, благополучно добрался до Константинополя и стал править как император Мануил II.

Мануил оказался гораздо опаснее своего отца, уповавшего только на надежные крепостные стены. Он активно старался наладить связи с западными державами, которые уже готовили новый крестовый поход против османов, более внушительный, чем поход 1366 года, обернувшийся временной утратой Галлипольского полуострова. Этот поход возглавил венгерский король Сигизмунд I, владениям которого османы угрожали в первую очередь. И что? А ничего! Султан Баязид в очередной раз показал, что в искусстве войны ему нет равных – 25 сентября 1396 года близ города Никополь[42] он разгромил войско крестоносцев, на стороне которого был небольшой численный перевес.[43] Примечательно, что сербские отряды короля Стефана сражались на стороне османов.

Сокрушив выставленную вперед пехоту, рыцари-крестоносцы врезались клином в расположение османских сил и уже считали себя победителями, но тут им во фланги ударили сипахи, и победа обернулась поражением. Финальным «аккордом» стала атака полутора тысяч сербских рыцарей, которые довершили разгром, начатый сипахами. Уцелела лишь небольшая часть крестоносцев. Пленных османы перебили, оставив в живых только наиболее знатных, за которых можно было получить богатый выкуп. По свидетельству баварца Иоганна Шильтбергера, принимавшего участие в сражении и попавшего в османский плен, истребление пленников «продолжалось с утра до вечера». Этот случай породил на Западе толки о «чудовищной жестокости» султана Баязида. Но что ему оставалось делать? Небольшая численность войска не позволяла организовать транспортировку пленников в Анатолию, где они стали бы рабами. Отпустить пленников на свободу султан не мог, поскольку они снова бы стали воевать против него. Оставался единственный выход… Да, разумеется, массовое убийство безоружных людей – дело неблаговидное, но жестокость султана Баязида была обусловлена не его характером, а ситуацией. «А la guerre comme à la guerre»,[44] как говорят французы.

Что же касается непокорного императора Мануила, то Баязид «воспитывал» его продолжительными блокадами Константинополя с суши, сопровождавшимися опустошительным разорением окрестностей византийской столицы. Первая осада имела место в 1393 году, а вторая, начавшаяся в 1394 году, растянулась на восемь лет. Сухопутная блокада не позволяла взять город, для этого нужно было перерезать и водные пути, по которым константинопольцы получали всё необходимое, но она создавала существенные проблемы, а кроме того, вид огромного османского войска у стен города оказывал деморализующее действие на горожан. Для того, чтобы блокировать Константинополь с моря, Баязид заложил крепость на восточном, азиатском, берегу Босфора в наиболее узкой его части. Изначально эта крепость называлась Гюзельчехисар,[45] но впоследствии получила более прозаичное название Анадолухисар.[46] Но, как известно, одной рукой многого не сделать – для полноценной блокады Босфора нужна была вторая крепость на противоположном берегу, которую в 1452 году воздвиг правнук Баязида султан Мехмед II, поставивший точку в истории Византийской империи.

Неправы те, кто говорит, что султан Баязид I дважды не смог взять Константинополь. Баязид не был настолько наивным, чтобы возлагать надежды на одну лишь сухопутную блокаду византийской столицы. Он «воспитывал» Мануила, как уже было сказано, добиваясь от него уступок, а заодно закладывал фундамент будущей победы. Слова «закладывал фундамент» как нельзя лучше характеризуют деятельность Баязида – султан закладывал фундамент будущих побед и на Балканах, и у Константинополя, и в Анатолии… Анатолия должна была стать плацдармом для экспансии в мусульманский мир – параллельно с завоеванием Европы османские султаны намеревались покорить земли, прежде входившие в Аббасидский халифат.[47] Герб Османской империи был создан лишь конце XIX века, когда модно стало следовать европейским традициям, но если бы он появился в XV веке, то наиболее уместным символом государства был бы двуглавый лев, смотревший и на Запад, и на Восток.

Помимо силы, в борьбе против Константинополя Баязид использовал и интриги. В его распоряжении имелся «свой» император – Иоанн VII Палеолог, сын Андроника IV и внук Иоанна V. Но с византийцами невозможно было вести дела – они понимали только язык меча, зависшего над головой, а как только меч исчезал, начинали играть в свою игру. Весной 1390 года Иоанн VII, поддерживаемый Баязидом, смог отстранить от власти своего деда, но продержался всего пять месяцев. В 1398 году Иоанн попытался свергнуть своего дядю Мануила II, но тот сумел перетянуть его на свою сторону и Баязид остался ни с чем, точнее – остался с войском, продолжавшим осаду Константинополя… На сей раз судьба помогла византийцам, предоставив им передышку – летом 1402 года наступление войск Тимура вынудило Баязида снять осаду.

Порой происходит нечто такое, что не поддается объяснению, не укладывается в рамки логики, но, тем не менее, оно происходит, и с этим приходится считаться. Невозможно понять, как такой мудрый и предусмотрительный правитель, как Баязид, мог недооценивать угрозу, исходившую от Тимура. Можно предположить, что султан был слишком увлечен делами на Западе и потому не уделял должного внимания Востоку, но, тем не менее, какая-то информация к нему поступала и она не могла не настораживать. В 1370 году Тимур стал верховным эмиром созданного им Турана, в 1381 году он взял Хорасан, а к концу 1387 года захватил весь Иран… Осман-основатель, да благословит его Всевышний, не знал таких темпов. Ясно же было, что Тимур силен и что он не станет останавливаться на достигнутом.

Надо отдать Тимуру должное – при всей суровости своего характера он предпочитал обходиться без войны там, где можно было договориться. Иными словами, Баязид мог бы ограничиться признанием сюзеренитета Тимура и посмотреть, что из этого выйдет, а как известно, век основанного Тимуром государства был недолог и звезда его начала закатываться уже в начале XV века, вскоре после смерти Тимура.

Первый контакт Баязида с Тимуром состоялся в 1395 году, когда Тимур, с соблюдением всех положенных приличий, попытался получить поддержку султана в походе против хана Золотой Орды[48] Тохтамыша. По замыслу Железного Хромца султан должен был наступать на Тохтамыша с Балкан, а сам Тимур ударил бы по Орде с Кавказа.

В первом послании, наиболее теплом из четырех, которыми обменялись гурхан[49] и султан, Тимур называл Баязида «великим эмиром, мечом Всевышнего, направленным против его врагов, посланником Аллаха, которому поручено защищать интересы мусульман и границы исламской веры». Заодно (как известно, сахара и меда никогда не бывает много) Тимур выражал восхищение борьбой, которую Баязид вел против неверных и выражал желание поддержать его в этом праведном деле. Короче говоря, Тимур предлагал Баязиду союз на почетных условиях. «Если от тебя прибудет какой-нибудь посланник, я отправлю посла к тебе и тем самым подтвержу дружбу», писал Тимур.

Ответ Баязида был резким и недружелюбным, но в преддверии разборок с Тохтамышем Тимур предпочел проглотить горькую пилюлю. Мог Баязид решить, что Железный Хромец испугался его гнева? Мог, конечно же мог, но так поступать не стоило… И уж тем более не стоило раздражать Тимура, давая прибежище Абу Насру Кара Юсуфу ибн Мухаммеду, правителю захваченного гурханом тюркского государства Кара-Коюнлу.[50]

«В чем кроется причина твоего легкомыслия и высокомерия?.. – спрашивает Тимур Баязида. – Ты одержал несколько побед над христианами в Европе, твой меч был благословлен свыше и твое следование заповедям Корана в войне против неверных является единственной причиной, которая удерживает нас от разрушения твоей страны, рубежа и оплота мусульманского мира… Поспеши же проявить мудрость, одумайся и раскайся, пока над твоей головой не грянул гром нашего возмездия. Ты ведь не больше муравья, так зачем же ты дразнишь слонов? Горе тебе – они затопчут тебя своими ногами».

Сравнение с муравьем было уничижительным, но не оскорбительным. Тимур пытался увещевать, взывая к голосу разума. Но Баязид в ответном послании опустился до грубых оскорблений. «Твои армии неисчислимы, – написал он Тимуру, – Пусть это так, но разве могут стрелы твоих быстрых татар противостоять ятаганам и табарам[51] моих стойких и непобедимых янычар? Я буду хранить правителей, которые получили мое покровительство… И если твое оружие обратит меня в бегство, то пусть мои жены будут трижды отрешены от моего ложа. Но если у тебя не достанет мужества для того, чтобы встретится со мной на поле брани, то советую тебе трижды взять своих жен перед тем, как они трижды окажутся в объятиях чужака». Что можно сказать по этому поводу? Разве что вспомнить старинную мудрость, которая гласит: «Делай что тебе угодно, но не переходи границы приличий». И это правильно, ведь существуют границы, после перехода которых нет пути назад. Баязид эти границы перешел и вдобавок приказал писать свое имя большими золотыми буквами, а имя Тимура – маленькими и черными. Что можно было придумать для того, чтобы еще сильнее оскорбить оппонента? Ну разве что завернуть в послание свиную ногу, намекая тем самым и на хромоту Тимура, и на его неблагочестие…

В 1400 году Тимур захватил пограничную крепость Сивас, но развивать успех не стал, а пошел на Дамаск… Тут-то бы Баязиду обеспокоиться всерьез и принять надлежащие меры для противостояния угрозы с востока, но он снова проявил легкомыслие и, как ни в чем не бывало, продолжал осаждать Константинополь.

Генеральное сражение между войсками султана и гурхана состоялось 20 июля 1402 года близ Анкары. Согласно преданию, Баязид, увидев знамя Тимура, на котором были изображены три круга, олицетворявшие три известные в то время части света – Европу, Азию и Африку, воскликнул: «Что за наглость думать, что тебе принадлежит весь мир!». На это Тимур ответил, указав рукой на османское знамя с изображением полумесяца: «Еще большая наглость считать своим владением луну!».

Тимур имел полуторное численное превосходство (сто сорок тысяч против девяноста), так что исход сражения был предрешен еще до его начала. Султан Баязид, проигравший первое в своей жизни сражение, попытался бежать с поля брани, но был схвачен и умер в плену 8 марта 1403 года. В западной историографии весьма популярна тема невероятных унижений, которым Тимур подвергал пленного Баязида, вплоть до того, что использовал его в качестве подставки для ног, но эти сведения не вызывают доверия. Известно, что, когда Баязид заболел, Тимур поручил его заботам своих придворных лекарей, что свидетельствовало об определенном уважении, несовместимом с унижениями.

Итак, султан Баязид скончался в плену, не имея возможности влиять на положение дел в своих бывших владениях…

Тимур не стал брать земли Османского государства под прямое управление. Анатолийские бейлики были восстановлены под властью прежних правителей, а исконные османские владения и то, что было отнято у христиан, разделили между собой три сына Баязида. Старший сын Сулейман, возраст которого близился к тридцати годам, обосновался в Эдирне и взял под свой контроль Румелию. Второй сын Иса правил из Балыкесира[52] западной частью анатолийских владений османов, а третий сын Мехмед, обосновавшийся в Амасье, – восточной. Все они выразили покорность Тимуру и получили от него ярлыки[53] на правление.

Может показаться странным, что Тимур согласился оставить у власти сыновей побежденного им султана, которые сражались против него при Анкаре. Но надо учитывать два обстоятельства. Во-первых, на османской территории власть султанских сыновей выглядела легитимной, и каждый из троих уже утвердился на своем месте. Во-вторых, Тимур прекрасно понимал, что шехзаде[54] очень скоро начнут враждовать между собой и что к этой сваре охотно присоединятся анатолийские беи. И пусть себе грызутся, сколько им будет угодно, ведь Тимуру эта вражда была на руку. Главное, чтобы не появился новый Осман, который снова соберет все земли под свою руку и выступит против гурхана.

В 1403 году, после смерти Баязида, Тимур освободил юного шехзаде Мусу, попавшего в плен вместе с отцом. Мусе было поручено отвезти тело отца в Бурсу и похоронить там. Иранский историк Шараф ад-дин Али Язди, служивший при сыне Тимура Шахрухе и внуке Ибрагим-Султане, в своей хронике «Зафар-наме»[55] сообщает о том, что Муса получил от Тимура ярлык на правление Бурсой и прилегающими к ней землями, которые на тот момент контролировал Иса. Тимуру явно хотелось обострить ситуацию в Анатолии перед тем, как возвращаться в Самарканд.

У Анкары против Тимура сражались пятеро султанских сыновей, но Мустафа-челеби пропал без вести на поле брани – видели, как он упал с коня, а дальнейшее покрыто мраком… О Мустафе историки писали разное, некоторые утверждали, что он попал в плен к Тимуру, после смерти которого смог вернуться в Анатолию. Однако же человек, называвший себя Мустафой, был повешен по приказу султана Мурада II как самозванец… Впрочем, самозванцем могли объявить и настоящего Мустафу, дабы лишить его права претендовать на султанство. Короче говоря, история эта темная и вряд ли когда-нибудь она прояснится.

Итак, после Баязида I осталось четверо сыновей и один не то сын, не то самозванец. Вообще-то, у Баязида сыновей было шестеро, но самый старший, Эртогрул-челеби, бывший наместником в Айдыне,[56] скончался незадолго до нашествия Тимура. Неизвестны имена матерей Эртогрула, Сулеймана, Мустафы и Мусы, а вот Иса-челеби был рожден Девлетшах-хатун, дочерью Сулеймана Гермиянида. Родство с Гермиянидами в сложившейся ситуации имело важное значение, поскольку позволяло Исе-челеби надеяться на поддержку могущественного бейлика Гермиян. Впрочем, некоторые историки считают Мусу единоутробным братом Исы.

На первый взгляд, положение Сулеймана-челеби было лучшим, чем у его братьев, поскольку он сидел в Румелии и мог не опасаться анатолийских беев, которые горели желанием поквитаться с османами. Кроме того, в отличие от анатолийских османских владений, Румелия не была разорена войском Тимура. Но при этом с севера Сулейману угрожала Венгрия, а с востока – Константинополь, да и на покоренных землях в любой момент могли вспыхнуть восстания… Для того, чтобы упрочить свое шаткое положение Сулейману пришлось пойти на уступки – в начале 1403 года он заключил с соправителем Мануила II Иоанном VII[57] мирный договор, по которому Византии возвращались Салоники и часть территории Фракии, причем в тексте договора было указано, что Сулейман клянется не только именем Аллаха и его посланника Мухаммеда, но и именем «другого великого пророка», под которым подразумевался Иисус Христос. Это обстоятельство не понравилось румелийским беям, которые и без того были недовольны возвратом территорий византийцам. Кроме того, Византия освобождалась от выплаты дани. Участниками договора были также генуэзцы и венецианцы, которые тоже освобождались от выплаты дани, а кроме того, Венеции возвращались все отторгнутые от нее территории, и вдобавок передавались Афины и часть северо-восточного побережья Центральной Греции. Договор был скреплен женитьбой Сулеймана на двоюродной сестре Иоанна. Если раньше византийские императоры отдавали султану в заложники своих сыновей, то теперь Сулейману пришлось отправить в Константинополь своего сына Орхана. В общем, власть Сулейман сохранил, но при этом лишился уважения многих беев и, кроме того, был вынужден действовать с оглядкой на Константинополь. Разумеется, Сулейман понимал, что получил всего лишь отсрочку – рано или поздно Румелия утекла бы из его рук, как утекает вода из пригоршни. Выход у него был только один – стать таким же сильным, как и отец. Однако начало войне между братьями-шехзаде положил не Сулейман, а Иса, изгнавший Мусу из Бурсы и сделавший ее своей столицей. Муса нашел прибежище в бейлике Гермиян (собственно, отталкиваясь от этого факта ряд историков делает вывод о том, что Девлетшах-хатун была не только матерью Мусы, но и Исы).

Муса был юн и несведущ в делах правления, поэтому от его имени правил атабек[58] Якуб, который решил заключить союз против Исы с Мехмедом-челеби. Решение оказалось верным – весной 1403 года Мехмед разгромил Ису в сражении, состоявшемся близ озера Улубат,[59] занял Бурсу и провозгласил себя правителем Анатолии. Правда, на первых отчеканенных Мехмедом монетах значились два имени – его и Тимура (как говорится, «не стоит дразнить тигра, даже если он далеко»). Надо отдать Мехмеду должное – прежде чем сражаться с братом, он предложил ему решить дело миром и разделить Анатолию между собой, но Иса ответил на это, что Анатолия должна принадлежать ему, как старшему из братьев, и был наказан за свою спесь. Иса бежал в Константинополь, где ему дали только приют, а не поддержку. Вскоре Сулейман потребовал отправить Ису в Эдирне, что охотно было сделано – Мануилу с Иоанном совершенно не хотелось обострять отношения с Тимуром, поддерживая человека, который изгнал из Бурсы ставленника гурхана. А вот Сулейману Иса пришелся как нельзя кстати – он дал ему войско и отправил воевать с Мехмедом.

С точки зрения традиций, не было ничего удивительного в том, что самый старший из султанских сыновей поддерживает претензии Исы, который был старше Мехмеда. Но на самом деле Сулейману хотелось ослабить Мехмеда при помощи Исы, для того чтобы впоследствии прибрать Анатолию к рукам.

Анатолийские беи не желали чрезмерного усиления кого-то из Османов, поскольку это угрожало бы их самостоятельности – так что не следовало ожидать, что все беи поддержат одного из сыновей Баязида, одни помогали Мехмеду, а другие Исе. Детали не так уж и важны, важно то, что летом 1403 года Ису задушили убийцы, подосланные Мехметом (если хочешь спокойно править, то потрудись избавиться от братьев). Правда, некоторые историки склонны считать, что убийц подослал Сулейман, недовольный тем, что Иса вышел из повиновения. Но, так или иначе, один шехзаде выбыл из игры.

Когда Исы не стало, Сулейману-челеби пришлось действовать самостоятельно. Он вторгся в Анатолию и в начале весны 1404 года взял Бурсу, а затем пошел дальше… Мехмед не мог противостоять Сулейману и потому ему пришлось признать верховенство старшего брата, после чего Сулейман вернулся в Румелию, где совершенно некстати восстали болгары. Приведя болгар к покорности, Сулейман в середине 1405 года прибыл в Анатолию и оставался здесь до начала 1410 года, укрепляя свою власть. Мехмеду пришлось искать убежища у правителя Айдына Джунейд-бея Измироглу, который сначала поддерживал Ису, а затем перешел на сторону Мехмеда.

Дело шло к тому, что Сулейман мог стать новым османским султаном, но тут дал о себе знать повзрослевший Муса-челеби. При содействии императора Мануила II он добрался до Валахии, где заключил союз с местным правителем-господарем Мирчей I против Сулеймана. По обычаям того времени союз был скреплен женитьбой Мусы на дочери Мирчи. Выступление валахов вынудило Сулеймана отвлечь часть сил из Анатолии, что облегчило задачу Мехмеда.

Принято считать, что в противоборстве побеждает сильнейший, но это не совсем так – чаще всего побеждает умнейший, потому что во многих случаях ум значит больше, чем сила. Сулейман был силен, но он совершенно не задумывался о том, какое впечатление производит на подданных. Мало того, что он вернул гяурам часть захваченных у них земель и клялся именем их бога, он еще и пил запретное вино, причем – в больших количествах. В результате подданные Сулеймана массово переходили от своего «нечестивого» правителя к благочестивому Мусе, который к весне 1411 года взял под свой контроль всю Румелию, и к не менее благочестивому Мехмеду.

Сулейман был убит при не совсем ясных обстоятельствах 17 февраля 1411 года, но можно с уверенностью предположить, что его задушили по повелению Мусы. Два шехзаде выбыло из игры, осталось двое и один, до поры до времени скрывавшийся в тени. Что же касается преемников умершего в феврале 1405 года Тимура, то им совершенно не было дела до западных окраин государства.

Изначально Муса считался вассалом Мехмеда, но после устранения Сулеймана младший брат решил обмануть старшего брата – Муса провозгласил себя султаном и, желая вернуть отданное Сулейманом, осадил Константинополь. Это было большой ошибкой, поскольку осада подтолкнула Мануила II и Иоанна VII к заключению союза с Мехмедом, которому не терпелось покарать вышедшего из повиновения младшего брата. Амбиции Мусы, желавшего восстановить Османский султанат в былых пределах, настораживали анатолийских беев, а Мехмет производил впечатление человека, с которым можно договориться. То же самое впечатление Мехмет произвел на сербского правителя Стефана Лазаревича, который не получил ни от Сулеймана, ни от Мусы никаких преференций вроде тех, что получили византийцы или венецианцы. С Константинополем Мехмету тоже удалось найти общий язык… И если в 1411 году казалось, что Муса вот-вот одержит победу над братом, то в июле 1413 года Мехмед нанес Мусе сокрушительное поражение в сражении при Чамурлу (юго-запад современной Болгарии). Муса, потерявший в сражении руку, бежал в Валахию, где то ли умер своей смертью, то ли был убит посланцами Мехмеда. Обстоятельства гибели Мусы не так уж и важны, важно то, что Мехмед остался единственным претендентом на султанство, если не считать Мустафу, о котором пока что ничего не было известно.

Важная деталь – переманивая анатолийских беев на свою сторону, Мехмед не видел в них основную опору своей власти. Продолжая традиции дома Османов, он считал основной опорой армию, а не тюркскую знать.

После победы над Мусой Мехмед совершил в Эдирне джюлюс[60] и начал править как преемник своего отца. За полтора года он сумел привести под свою руку все анатолийские бейлики, кроме Карамана. В 1416 году султан Мехмед I впервые в истории османской династии провел морскую кампанию против Венецианской республики, которая, к сожалению, оказалась неудачной – венецианцам удалось захватить двадцать пять османских кораблей. Но, тем не менее, султан показал миру, что отныне османы способны воевать не только на суше, но и на море.

Неудачная морская кампания была пустяком в сравнении с двумя другими испытаниями, которые судьба уготовила новому основателю Османского государства.

В 1415 году в Румелии вдруг объявился Мустафа-челеби, точнее – человек, называвший себя этим именем. «Мустафу» сразу же поддержали император Мануил и валашский господарь Мирча, до которых уже дошло, что в большой политической игре они ставили не на того игрока. Обоих правителей не сильно интересовало, кем был на самом деле их протеже – настоящим шехзаде или же самозванцем, важно было посеять очередную междоусобицу в доме Османов. Великим визирем при «Мустафе» стал Джунейд Измироглу, которого султан Мехмед назначил санджакбеем Никопола.

Мирча I предоставил в распоряжение «Мустафы» небольшое войско, с которым тот попытался возмутить Румелию, но успеха не достиг и был вынужден бежать в Константинополь. Весной 1416 года «Мустафа» предпринял новую попытку захвата власти, но осенью того же года был разбит султанскими войсками и снова укрылся в Византии. Понимая, что Мануил будет использовать своего «карманного» претендента на султанство еще и еще, Мехмед заключил с императором соглашение, согласно которому пребывание Мехмеда и Джунейда в заключении щедро оплачивалось – ежегодно Мануил получал от Мехмета триста тысяч акче. Византийские правители сильно нуждались в средствах и можно было надеяться, что столь солидная плата удержит их от использования «Мустафы» против Мехмеда. Эта история будет иметь продолжение, но уже при сыне и преемнике Мехмеда султане Мураде II, а мы пока перейдем к следующему испытанию, выпавшему на долю Мехмеда.

В свое время Муса-челеби назначил своим кадиаскером известного суфия[61] шейха Бедреддина. Победив Мусу, Мехмед обошелся с шейхом весьма милостиво – сослал его в Изник, где тот получал ежемесячно тысячу акче и мог жить в свое удовольствие, предаваясь на досуге благочестивым размышлениям. Однако же шейх вынашивал мечты о справедливом переустройстве мира, и эти мечты нашли отклик в сердцах крестьян, которым при Мехмеде жилось не очень-то сладко – восстановление государства требовало значительных средств, поэтому налоги росли и росли, а кроме того, крестьян часто привлекали к общественным работам, не считаясь с сельскохозяйственным календарем. Благо было только одно – в Анатолии наконец-то установился прочный мир, но людям несвойственно ценить то, что у них есть, они предпочитают сокрушаться по тому, чего нет. Крестьяне вспоминали благословенные времена правления султана Баязида, а беи надеялись вернуть себе власть, отнятую у них Мехмедом. Кроме бывших правителей бейликов, Мехмедом были недовольны многие представители тюркской знати рангом пониже – Иса и Муса довольно щедро раздавали своим сторонникам земельные наделы, которые Мехмед отбирал как незаконные пожалования самозванцев. В итоге восстание, поднятое мюридами[62] шейха Бедреддина в Измире и Манисе, поддержали и низы общества, и его верхи. Западная Анатолия[63] была избрана в качестве плацдарма неслучайно, поскольку здесь особенно были недовольны действиями султана Мехмеда. Откликнувшихся на призыв не смущали такие «революционные» идеи Бедреддина, как требование обобществления имущества и провозглашение концепции единого Бога для мусульман, христиан и иудеев.

В Манисе восстание удалось подавить довольно быстро, но в Измире оно очень скоро приняло характер гражданской войны, в которой местные власти терпели поражение за поражением. Сам Мехмед, при всех своих достоинствах, в военном деле был не особо искусен, да и не к лицу было султану лично выступать против нечестивых мятежников. Подавление восстания было поручено великому визирю Баязиду-паше, который в свое время был наставником юного Мехмеда, а после сражения у Анкары помог ему утвердиться в Амасье. У султана Мехмеда I не было более верного и более надежного сановника, чем Баязид-паша.

Баязид-паша действовал решительно и жестко, но ему не сразу удалось переломить ход событий. Полностью восстание было подавлено лишь в 1420 году и финальным «аккордом» стала казнь мятежного шейха, повешенного в греческом городе Сере. Впрочем, есть мнение, что шейх был повешен годом или двумя раньше, а раскрученный им маховик восстания продолжал вращаться без своего вдохновителя. Но, так или иначе, опасное восстание было подавлено, и последний год своей недолгой жизни султан Мехмед I провел спокойно, без потрясений. Скончался он в Бурсе 26 мая 1421 года, не дожив до сорока пяти лет.

Известно, что у Мехмеда I было две супруги – Эмине-хатун и Шехзаде-хатун, а также наложница-рабыня Кумру-хатун. Эмине-хатун была дочерью Насреддина Мехмед-бея Дулкадирида, бейлик которого находился в южной Анатолии, а отцом Шехзаде-хатун был Делиддар Ахмед-паша, правитель небольшого бейлика в северной Анатолии. Историки спорят о том, кто был матерью султана Мурада II – Эмине-хатун или Шехзаде-хатун. Большинство склоняется к Эмине-хатун, но полной ясности в этом вопросе нет.

Что же касается сыновей султана Мехмеда, то на момент его смерти их было пятеро (перечисляются по старшинству): Ахмед, Мурад, Мустафа, Махмуд и Юсуф. Византийский историк Дука в своем трактате, посвященном закату империи, пишет о намерении Мехмеда разделить свои владения между Мурадом и Мустафой, якобы первый должен был унаследовать Румелию, а второй – Анатолию. Выше султана только Аллах великий, и Мехмед мог распоряжаться своими владениями по своему усмотрению, но как-то не верится в то, что султан, который с большим трудом объединил распавшееся государство, снова начал делить его. К тому же Мехмед не сделал перед смертью соответствующего распоряжения, так что можно считать упоминание о разделе государства фантазией Дуки. Вот интересно, почему к современным авторам принято относиться с недоверием и требовать подтверждения чуть ли не каждого слова, а тем, кто жил в старину, верят априори, без сомнений?

Хороший наставник – благословение, плохой – проклятье. Наставником Мурада-челеби был Баязид-паша, который на момент смерти султана Мехмеда занимал должность великого визиря.

Согласно установившейся традиции, в двенадцатилетнем возрасте, который в те времена считался расцветом юности, а не поздним детством, как сейчас, Мурад был назначен санджак-беем Рума (пусть вас не вводит в заблуждение сходство названий, Рум – это северная и центральная Анатолия, санджак в составе анатолийского эялета, а Румелия – эялет на Балканах). Собственно, все шехзаде были разбросаны по провинциям, где им предстояло постигать сложную науку управления государством и совершенствоваться в ней.

Джюлюс следовало проводить в столице, так что тот сын покойного султана, который первым оказывался в ней, получал преимущество перед остальными. Разумеется, никто не мешал шехзаде провозгласить себя султаном, не сдвигаясь с места, но самопровозглашение не имело такой силы, как официальная церемония признания легитимности духовенством, сановниками и военными.

Расположение Баязид-паши обеспечило Мураду-челеби приход к власти. Визирь Хаджи Иваз-паша, которого некоторые историки считают дальним родственником Баязид-паши, после кончины Мехмета отправил гонца к Мураду, который находился в Амасье, столице Рума, и скрывал смерть султана до прибытия семнадцатилетнего Мурада в Бурсу (впоследствии Хаджи Иваз-паша сменит Баязида-пашу на должности великого визиря – султан Мурад II умел и вознаграждать, и карать).

Дело было не столько в том, чтобы привести к власти именно Мурада, а в том, чтобы передача власти обошлась без потрясений – события, предшествовавшие правлению Мехмета I, еще были свежи у всех в памяти. Баязид-паша хорошо знал Мурада-челеби, имел на него влияние, поэтому выбрал именно его, а не двенадцатилетнего Мустафу. Восьмилетнего Юсуфа и семилетнего Махмуда пока еще можно было не принимать в расчет, тем более что перед кончиной султан Мехмед отдал распоряжение, согласно которому Юсуфа и Махмуда следовало отправить в Константинополь в качестве заложников (кто тогда мог знать, что всего через тридцать лет Константинополь станет османским?).

Для лучшего понимания того, о чем будет сказано дальше, нужно сделать два пояснения.

Первое – наставник, именуемый «лала», значил для шехзаде больше, чем отец-султан. Именно к наставнику следовало обращаться за советами и наставлениями, именно наставник следил за тем, чтобы его подопечного окружали надежные, достойные люди, и за тем, чтобы шехзаде не наделал каких-то крупных ошибок (мелкие ошибки даже приветствовались, поскольку собственный опыт является лучшим учителем, оплошаешь один раз – запомнишь на всю жизнь). После того, как шехзаде вырастал, его связь с наставником сохранялась, поскольку наставничество вырастало в духовное родство.

Второе – государством правил не султан, а великий визирь, в руках которого находились все бразды правления. Султан осуществлял общее руководство или вообще мог не вникать в дела, а великий визирь «тянул» на себе всю рутину и был лучше всех информирован о положении дел в государстве и вокруг него. Баязид-паша начал свою карьеру при султане Баязиде I и сначала стал наставником Мехмеда-челеби, а затем – наставником Мурада-челеби. О степени султанского доверия можно судить хотя бы по должностям, которые занимал Баязид-паша – бейлербей Анатолии, бейлербей Румелии, великий визирь… Покровительство столь влиятельного человека сделала приход Мурада к власти гладким и спокойным, как поверхность озера в безветренную погоду.

Став султаном, Мурад отказался отправлять младших братьев в заложники к византийцам. Этот отказ стал первым звонком, провозгласившим восстановление былой мощи Османского государства. Иногда историки упрекают Мурада II в том, что он-де поступил слишком опрометчиво, мол, ему не стоило так вот сразу обострять отношения с Константинополем. Но надо же понимать, что юный султан Мурад принял столь ответственное решение с одобрения Баязид-паши, которого никак нельзя упрекать в горячности, легкомыслии или поспешности. Вполне возможно, что идея отказа от отправки заложников принадлежала не Мураду, а Баязид-паше. Да, отказ доставил некоторые неудобства, но это как раз тот случай, когда выигрыш оказался гораздо больше потерь. Во-первых, султан Мурад сохранил свободу действий, а во-вторых, отказ повысил престиж султана как самостоятельного и могущественного правителя. И вообще, как говорится: «если предопределенное неизбежно, то пусть оно произойдет в удобный момент». Рано или поздно Константинополь непременно разыграл бы спрятанную в рукаве козырную карту – Мустафу-самозванца, и лучше было, чтобы это случилось тогда, когда государству не угрожали другие потрясения. Кроме того, для укрепления государства нужно было произвести его зачистку от скрытых врагов султанской власти, которых помогло выявить второе пришествие «Мустафы».

Разумеется, Мануил II выставил «Мустафе» условие – за поддержку тот должен был передать Византии значительные территории после того, как станет султаном. Мануилу казалось, что он ничем не рискует – даже если дело не выгорит, султану Мураду будет преподан хороший урок, который надолго отобьет у него охоту «бодаться» с Константинополем. Мануил немного ошибся – урок получился другим. Султан Мурад окончательно убедился в том, что с Константинополем нужно покончить как можно скорее и передал эту убежденность своему сыну Мехмеду, который подарил туркам Столицу на Босфоре.[64]

В августе 1421 года возле города Галлиполи с кораблей высадился крупный отряд, возглавляемый «Мустафой» и его верным клевретом Джунейд-беем Измироглу. При упоминании этой парочки сразу же приходит на ум старая пословица, гласящая, что «шакалы держатся друг друга, потому что больше им некого держаться». Джунейд-бей был таким же авантюристом, как и «Мустафа». Он не принадлежал к правящему семейству Айдынидов, а узурпировал власть в бейлике Айдын, устранив двух законных правителей.

Оставив часть войск осаждать Галлиполи, «Мустафа» направился к городу Эдирне, который ему легко удалось захватить. Самозванец больше полагался не на меч, а на язык. Тем, кто был готов присоединиться к нему, «Мустафа» обещал земли, должности, деньги, короче говоря, на обещания он не скупился. Другим «достоинством» самозванца был его возраст – зрелый муж, да еще и поддерживаемый византийцами, импонировал подданым больше, чем юный султан. Бедняки надеялись на то, что «Мустафа» станет править справедливо (то есть – уменьшит бремя налогов и повинностей), а знать мечтала о возобновлении борьбы с неверными, поскольку это занятие приносило огромные доходы.

Обосновавшись в Эдирне, «Мустафа» вел себя так, словно уже стал султаном, вплоть до чеканки монеты со своим именем. Ему удалось убедить румелийских беев в том, что он действительно является сыном Баязида (возможно, что так оно и было, но мы придерживаемся официальной версии, согласно которой Мустафа являлся самозванцем, поскольку надежных подтверждений обратного в нашем распоряжении нет). Доказательством происхождения послужила демонстрация шрамов на теле, якобы полученных в сражении при Анкаре, сопровождаемая рассказами о самой битве… Сомнительно, не так ли? Но люди верили, потому что к доказательству прилагались щедрые посулы. Дошло до того, что на сторону «Мустафы» перешло войско, отправленное против него султаном Мурадом. Удержать воинов от измены не смог даже Баязид-паша, которому султан поручил командование. Паша попал в плен и был казнен. Потеря наставника была для Мурада болезненнее, чем потеря войска.

От следовавших один за другим успехов у «Мустафы» закружилась голова и он перестал считаться с императором Мануилом. В частности, «Мустафа» заявил византийцам, продолжавшим осаждать героически сопротивлявшуюся крепость Галлиполи, что османы могут сдаться только своим единоверцам, но не гяурам. Мануилу было над чем задуматься… Подумав, он предложил султану Мураду заключить союз против «Мустафы» с условием, что после совместной победы над самозванцем Галлипольский полуостров отойдет к Византии, а Юсуф и Махмуд будут отданы в заложники. Мануил явно был уверен в том, что Мурад примет предложение, поскольку положение султана казалось безвыходным – «Мустафа» готовился к вторжению в Анатолию и здесь его могли встретить так же приязненно, как и в Румелии. Но Мурад, лишившийся возможности советоваться со своим многомудрым наставником, поступил иначе – он показал Мануилу собачий хвост[65] и договорился с подестой Новой Фокеи[66] генуэзцем Джованни Адорно (кстати говоря, упомянутый выше историк Дука в то время был личным секретарем Адорно). В обмен на ряд льгот Адорно предоставил Мураду корабли для переправки войск на Галлипольский полуостров и две тысячи пеших воинов.

Узнав о том, что Мурад готовится к вторжению в Румелию, «Мустафа» решил опередить его и высадиться в Анатолии первым. К этому его подтолкнул Джунейд-бей, которому не терпелось оказаться в Айдыне и взять его под свою руку. Коварный Джунейд-бей рассчитывал на то, что сможет остаться правителем бейлика при любом исходе противоборства. Отчасти план Джунейд-бея удался, но в начале 1425 года он лишился головы, а Айдын навсегда стал частью османского государства.

В январе 1422 года семнадцатитысячное войско «Мустафы» двинулось на Бурсу. В столь ответственный момент султан Мурад принял единственно верное решение – он пообещал сторонникам «Мустафы» полное прощение и награду за верность законной власти. К тому времени многие из приближенных самозванца успели разочароваться в нем, поскольку «Мустафа» вел совершенно неподобающий образ жизни – пьянствовал да развратничал, препоручив все дела Джунейд-бею. Ход, сделанный султаном, оказался очень сильным – даже Джунейд-бей предал «Мустафу», не говоря уже о прочих. Армия самозванца растаяла словно кусок масла на жаровне. «Мустафе» удалось бежать в Румелию, где он был пленен и повешен в Эдирне в мае 1422 года. Повешение косвенно намекает на то, что султан Мурад II не считал «Мустафу» самозванцем, ведь османы следовали традиции, перенятой у монголов, согласно которой казнь без пролития крови считалась наиболее достойной (а вот тому же Джунейд-бею, несмотря на то что он отошел от «Мустафы», отрубили голову).

Но недаром же говорится, что если порядок нарушен, то бедствия будут следовать одно за другим.[67] Едва разобравшись с одним Мустафой, султану пришлось разбираться с другим.

Предыстория была такова. Покончив с «Мустафой», султан Мурад решил взять Константинополь, и 10 июня 1422 года османская армия под командованием бейлербея Румелии Мехмед-бея Михал-оглу осадила город. Надо признать честно, что затея со взятием Константинополя без блокады с моря и при отсутствии крупных пушек была обречена на провал. Изрядно напуганный Мануил решил создать Мураду новую проблему, подтолкнув к мятежу его младшего брата, тринадцатилетнего Мустафу. Организатором мятежа стал наставник Мустафы Шарабдар Ильяс-паша, которому удалось привлечь на свою сторону двух наиболее влиятельных анатолийских беев – Мехмет-бея Караманида и Якуба-бея Гермиянида.

В августе 1422 года, когда по мусульманскому календарю был священный месяц рамадан,[68] шехзаде Мустафа предъявил свои претензии на султанство и подошел к Бурсу. Жителям столицы удалось подкупить алчного Ильяса-пашу, для того чтобы он осадил какой-то другой город. В результате мятежники осадили Изник и вскоре взяли его. Весть о мятеже вынудила султана снять осаду Константинополя и направить войско против брата. Попутно Мураду удалось договориться с Ильяс-пашой, пообещав ему за содействие в подавлении мятежа прощение и должность бейлербея.

После первого же столкновения с султанским войском в рядах мятежников начало набирать обороты дезертирство. После того, как Мехмед-бей Караманид пал на поле брани, Мустафа мог полагаться только на Ильяс-пашу, который ждал удобного момента для того, чтобы выдать шехзаде султану. В феврале 1423 года это произошло. Наученный горьким опытом, Мурад не стал подвергать брата заточению, а приказал задушить его, что и было сделано. Во избежание повторения случившегося, Мурад приказал ослепить Юсуфа и Махмуда (оба они умерли в Бурсе в 1429 году, вроде как от чумы).

Давайте посмотрим правде в глаза – на протяжении двух десятилетий, прошедших после пленения Баязида I, султанам бо́льшую часть времени приходилось воевать со своими братьями и дядьями. Так стоит ли удивляться тому, что сын Мурада II Мехмет возвел избавление от братьев в ранг закона?

Если вы думаете, что после казни Мустафы II в государстве надолго установились мир и спокойствие, то ошибаетесь. Султан Мурад не любил сидеть сложа руки (и именно такой правитель требовался для укрепления основ возрожденного Османского государства). Уже в мае 1423 года Мурад приступил к завоеванию Фессалии[69] и прочих областей, которые его дядя Сулейман возвратил Византии. Незадолго до этого венецианцы купили у византийцев Салоники и предложили султану выплату солидной ежегодной дани в обмен на отказ от претензий на город. Разумеется, Мурад отказался, ведь ему совершенно не хотелось иметь в своем тылу потенциально враждебный венецианский порт.

В покорении Фессалии Мурад показал себя правителем, который не отказывается от намеченных целей (история с неудачной осадой Константинополя не в счет – во-первых, нужно было попытаться, чтобы сделать необходимые выводы, а во-вторых, осаду пришлось прервать из-за мятежа, поднятого шехзаде Мустафой). Дело, начатое в 1423 году, было завершено только семь лет спустя, в 1430 году, когда после продолжительной сухопутной осады османы взяли Салоники. Жители города, в наказание за свое упорное сопротивление, были обращены в рабство, а их место заняли переселенные из Анатолии турки, потомкам которых пришлось возвращаться на родину предков в 1923 году.[70]

Противоборство с Венецией оказалось весьма опасным, поскольку венецианцы сразу же начали подстрекать Рим и европейские державы к организации нового крестового похода против османов, а также попытались воскресить Мустафу-челеби (того, который был сыном Баязида I). Новый «Мустафа» ограничился тем, что действовал в Фессалии против султанских войск, сотрясения основ государства ему вызвать не удалось.

Трудности не пугали султана Мурада, а напротив – побуждали действовать еще активнее. Понимая, что в противоборстве с христианами османам можно рассчитывать только на себя, Мурад стремился как можно скорее привести под свою руку земли, отпавшие в смутное время. Труднее всего было вернуть владения сербского правителя Стефана Лазаревича, который после пленения Баязида стал вассалом венгерской короны. Однако изменение расстановки сил на Балканах, достигнутое стараниями Мурада, вынудило Георгия Бранковича, племянника и преемника Стефана Лазаревича, признать османский сюзеренитет. В подтверждение своей лояльности Георгий отдал свою дочь Мару в султанский гарем, а двух сыновей – в заложники, но это не помогло ему заслужить доверие и распоряжение Мурада, который придерживался правила «изменивший однажды, изменит еще не раз» (в свое время Георгий Бранкович служил Баязиду I вместе со Стефаном Лазаревичем).

В 1437 году умер венгерский король Сигизмунд, бывший также императором Священной Римской империи. Воспользовавшись удобным случаем (венграм в тот момент было не до сербов), Мурад к началу 1439 года захватил все сербские земли, после чего границы Османского государства стали соответствовать границам 1402 года – империя вернулась! Вклад Мурада II в воссоздание Османской империи был не меньше вклада его отца Мехмеда I – один воссоздал государство, а другой укрепил его в былых пределах.

Разумеется, всё происходившее на Балканах вызывало в Европе сильное беспокойство, тем более что после вторичного покорения сербских земель султан Мурад обратил свое высочайшее внимание на Белград и Трансильванию. 3 ноября 1443 года близ сербского города Ниш состоялось сражение, ставшее последним и самым крупным из пяти, следовавших одно за другим. Тридцатитрехтысячное войско венгров, сербов и поляков под командованием известного венгерского полководца Яноша Хуньяди и польско-венгерского короля Владислава одержало победу над двенадцатитысячным османским войском, во главе которого стояли бейлербей Румелии Касим-паша и санджак-бей Фессалии Турахан-бей. Поражение османов было обусловлено не численным превосходством противника (не раз побеждали и более сильных), а предательством албанского военачальника Скандербега, под началом которого состояло три сотни всадников. Скандербег передавал Хуньяди сведения о планах Касим-паши и Турахан-бея, а во время решающего сражения перешел на сторону христиан, что сильно подорвало моральный дух османского войска.

Тут самое время кричать: «Вай-вай-вай!» или сказать: «Ничего, и без этого было много хорошего». Но сокрушаться или успокаивать себя было не в характере султана Мурада, несмотря на то, что враги, вдобавок к войне на Балканах, попытались всадить ему нож в спину – в середине 1443 года на Анкару напало войско Ибрагим-бея Караманида, который, к слову будь сказано, был женат на одной из султанских сестер. Заступничество жены спасло побежденного Ибрагим-бея от казни, Мурад ограничился лишь тем, что взял с зятя обещание больше не выступать против него и ужесточил условия вассалитета. Поражение на Балканах и напряженная обстановка в Анатолии вынудили Мурада подписать летом 1444 года с королем Владиславом мирный договор, по которому сербские земли возвращались Георгию Бранковичу, который также получал двух сыновей, прежде бывших султанскими заложниками, и компенсацию в размере двухсот тысяч золотых монет, Албания переходила под венгерскую корону, а Венгрия взамен обязывалась не нарушать границу османских владений, которая теперь пролегала по Дунаю. Обсуждение условий договора проходило в венгерском городе Сегеде, поэтому в историю он вошел как Сегедский договор. Обе стороны расценивали договор как средство для выигрыша времени – Владислав обещал папе Евгению IV продолжать войну до полной победы над османами, а Мурад готовился к реваншу, который был взят 10 ноября 1444 года у города Варна. Но прежде, чем перейти к этому, нужно рассказать о том, как Мурад сделал султаном двенадцатилетнего шехзаде Мехмеда, старшего из оставшихся в живых на тот момент султанских сыновей.

Люди, привыкшие мыслить прямолинейно, расценивают передачу власти Мехмеду как реальную попытку Мурада уйти на покой. Мол, султан устал править, неудачи на Балканах ввергли его в уныние, и он решил провести остаток дней в покое и размышлениях. Но когда султан узнал, что вероломный король Владислав, клявшийся на христианском Евангелии соблюдать мир в течение десяти лет, спустя несколько дней после этого объявил о том, что крестовый поход против османов продолжается, то решил на время взять власть в свои руки, чтобы разгромить врагов…

Объяснение это неуклюжее, идущее вразрез с логикой. Во-первых, с чего бы энергичному сорокалетнему султану уставать? Сорок лет – это не восемьдесят, да и со здоровьем, насколько можно судить, у Мурада II все было в порядке. Во-вторых, султан должен был прекрасно понимать, чего стоят клятвы его оппонента, и, конечно же, он это понимал. Но зачем тогда Мураду понадобилось проводить Мехмета через джулюс?

Ответ лежит на поверхности – для того, чтобы подстраховаться от проблем, которые могли бы возникнуть после смерти султана Мурада. Да, разумеется, Мурад мог издать фирман,[71] объявлявший Мехмеда преемником, но разве этот фирман имел бы большую силу после смерти того, кто его подписал? Подданные могли бы запросто проигнорировать волю умершего султана… Другое дело – джулюс, во время которого приближенные поочередно приносили сидевшему на троне султану[72] присягу на верность. От прилюдно данной клятвы не отмахнешься, тем более что поручителем выступает Всевышний. Передача власти понадобилась Мураду для того, чтобы сделать Мехмеда своим преемником и утвердить это решение наипрочнейшим образом. Государству, только-только начавшему оправляться от смут, были ни к чему очередные разборки между шехзаде. Так что правильной будет следующая оценка – предусмотрительный и дальновидный султан Мурад II выбрал удобный момент для того, чтобы обеспечить передачу власти сыну Мехмеду, а после продолжил войну на Балканах… Непонятными в этой истории остаются только мотивы, обусловившие выбор Мехмеда в преемники – то ли по старшинству, то ли ввиду особого расположения. Но, как показало будущее, с выбором султан Мурад не ошибся – Мехмед II показал себя достойным наследником своего отца. И вообще, пока что в доме Османов власть передается от одного достойного представителя к другому. К сожалению, такой порядок не будет сохраняться вечно, и одиннадцатый османский султан Селим II окажется лишь бледной тенью своего великого отца Сулеймана Законодателя. Но об этом будет сказано в свое время, а пока что султан Мурад II готовится к реваншу…

Реванш состоялся 10 ноября 1444 года у города Варна, где сошлись около тридцати тысяч крестоносцев (в основном – венгры, поляки и валахи) и пятьдесят тысяч османов. При этом в войске крестоносцев преобладали рыцари, а в османском войске – пехота и легкая кавалерия.

Крестоносцы продвигались к Эдирне, взятие которого должно было завершить освобождение Румелии, но у них на дороге встал султан Мурад, которому генуэзцы в очередной раз помогли перевезти войско из Анатолии в Румелию. Отступать тем же путем, каким пришли, для крестоносцев было опасно, и потому они избрали окольный путь через Варну, казавшийся более безопасным, но Мурад настиг их и сумел занять выгодные позиции, заперев противника между морем и горами. Для крестоносцев, которыми командовали все те же король Владислав и Янош Хуньяди, наилучшим решением было бы держать оборону в ожидании кораблей, которые забрали бы их отсюда. Однако же, крестоносцы решили дать сражение, чтобы вырываться из «капкана» по суше…

Под Варной султан Мурад доказал известную истину, согласно которой талантливый человек успешен во всех своих начинаниях. Мудрый правитель показал себя искусным военачальником. Сначала он утомил противника трехчасовым ожиданием османской атаки, а затем внезапно ударил по правому флангу, но крестоносцы устояли, и началась жестокая сеча. Мурад хранил спокойствие, а вот у короля Владислава под конец дня случился нервный срыв (никак иначе это не назвать) – он решил лично убить султана, надеясь обернуть таким образом исход сражения в свою пользу, и с криками: «Мурад! Выходи!» начал пробиваться к султанской ставке в сопровождении отряда рыцарей. «Король прорвал янычар и вошел в проход, – пишет в своей хронике “Зеркало мира” Мехмед Нешри. – Разозлившись, они тут же убили под ним коня, а затем покончили и с ним. [Кади Карнобата][73] Караджа Хызыр спешился… и отсек голову [короля]. Они насадили ее на копье и принесли ко всем [воинам]. Увидев в небе голову короля, воины обрадовались и начали теснить неверных со всех сторон. Они сокрушили неверных, захватили и разграбили их обоз… Младенец достиг совершеннолетия. Народ ислама стал победителем… Бейлербей Румелии Давуд-бей погнался за [бегущими] неверными, нагнал их ночью и перебил многих».

Победа при Варне явила миру мощь османского войска, но не лишила христиан надежды изгнать османов с Балкан. Надежда улетучилась после трехдневного сражения, продолжавшегося с 17 по 19 октября 1448 года. Судьбе было угодно избрать местом для него Косово поле, на котором османы победили сербов в 1389 году. Здесь тоже командовал Мурад, а в сражении участвовал Мехмед. Данные по поводу численности войск, участвовавших в сражении, сильно разнятся, но дело не в статистике, а в том, что османы одержали победу, которой поспособствовала измена восьмитысячного валашского отряда под предводительством воеводы Дана, который во второй день сражения внезапно перешел на сторону османов. Мурад использовал предателей, но не доверял им – после сражения большинство валахов было перебито османами. Сам Дан спасся только благодаря тому, что пообещал выплачивать султану дань и поставлять воинов в султанское войско.

Еще до II сражения на Косовом поле султан Мурад покорил Морейский деспотат, расположенный на Пелопоннесском полуострове. Деспотат был автономной византийской провинцией, управлявшейся представителями дома Палеологов, на тот момент в нем правили два родных брата – Константин и Фома, сыновья Мануила II. Морея считалась неприступной благодаря протяженной оборонительной стене, тянущейся поперек Коринфского перешейка, связывавшего Пелопоннес с материком. Стена и впрямь была хороша, но за ней требовалось присматривать и своевременно ликвидировать разрушения, наносимые орудиями противника. Однако же страх греков перед османским войском был настолько велик, что при его приближении они бежали вглубь полуострова, оставив стену без присмотра… После того, как в стене был сделан пролом, покорение полуострова стало делом считанных дней. Константин с Фомой сохранили власть над Мореей, признав себя вассалами султана.

Последним достижением султана Мурада II стало устройство брака Мехмеда с Ситтишах-хатун, дочерью Сулейман-бея Дулкадирида, владения которого находились в юго-восточной части Анатолии. Бейлик Дулкадир был могущественным, а кроме того, он прилегал к «проблемному» бейлику Караман с востока, таким образом Караман оказывался зажатым между владениями османского султана и его тестя. О том, какое важное значение султан Мурад придавал этому браку можно судить по тому, что свадебные торжества, начавшиеся в Эдирне в ноябре 1450 года, продолжались до конца декабря. А 2 февраля 1451 года султан Мурад II скоропостижно скончался на сорок седьмом году жизни, как принято считать – от инсульта.

«Смерть Мурада не была вызвана болезнями и не причинила ему страдания… – писал Дука. – Всевышний, как я считаю, судил этого человека по его добрым делам, которые выражались в заботе о простом народе и в сочувствии, проявляемом по отношению к неимущим… Гнев Мурада не был необузданным и после победы он не преследовал бегущего врага. Более того, он не стремился к полному уничтожению побежденного народа – как только побежденные просили мира, он охотно заключал мир. Он на самом деле презирал войну и любил мир, и Отец Мира, в свою очередь, ниспослал ему легкую смерть». Согласитесь, что подобный отзыв, сделанный врагом-византийцем, у которого не было причин для того, чтобы льстить султану (скорее наоборот), дорого стоит.

Султан Мурад II вернул Османскому государству его былое величие. До превращения в империю оставался один шаг – нужно было наконец-то покончить с Византией, владения которой свелись к Константинополю и его окрестностям, а также заново подчинить себе всю Анатолию. С первой задачей справился султан Мехмед II, а со второй – его сын султан Баязид II.

После смерти отца у султана Мехмеда II были две крупные проблемы – Константинополь и Ибрагим-бей Караманид, который не мог не попытать счастья при смене правителей в Османском государстве. Однако притязания Ибрагим-бея, которые Мехмеду удалось пресечь довольно быстро, не шли ни в какое сравнение с угрозой, исходившей из Константинополя, где содержался в качестве гостя-заложника Орхан-челеби, внук Сулеймана-челеби, сына Баязида I. Мурад II ежегодно выплачивал византийцам три тысячи серебряных монет на содержание Орхана, а если точнее – за то, чтобы Орхан не создавал ему проблем. Мехмед не торопился отправлять в Константинополь очередную порцию серебра, и императору Константину Одиннадцатому Палеологу (прежде бывшему одним из деспотов Мореи) пришлось напомнить девятнадцатилетнему султану о долге, а заодно и о том, что Орхан-челеби, как внук старшего сына султана Баязида I, имеет больше прав на султанство, нежели Мехмед. Судя по всему, ума у Константина Одиннадцатого было не так уж и много, но этот недостаток компенсировался избытком наглости – он потребовал увеличить плату за содержание Орхана вдвое, до шести тысяч монет. Ход мыслей византийского императора был понятен – молодой султан казался неопытным и слабым, да вдобавок ему создавал проблемы Ибрагим-бей Караманид… Но Мехмед показал себя достойным наследником своего отца – уже 6 апреля 1453 года он осадил Константинополь, и хотя длилась осада не так уж и долго – до 29 мая, на сей раз она закончилась взятием города.

Примечательно, что против осады Константинополя выступал великий визирь Чандарлы Халил-паша, которого Мехмед получил в наследство от отца вместе с государством. Халил-паша пользовался большим влиянием, но он не смог переубедить молодого султана. Подозревали, что позиция великого визиря была обусловлена не заботой о благе государства, а взятками, которые он регулярно получал от византийцев. До поры до времени султан Мехмед мирился с присутствием Халил-паши, но сразу же после взятия Константинополя паша был взят под стражу и вскоре убит. Султан Мехмед мог выслушивать возражения сановников и принимать чужую точку зрения, если это было полезным, но с теми, кто пытался обвести его вокруг пальца, султан был беспощаден.

Падение Халила-паша имело важное политическое значение. Считается, что оно поставило точку в борьбе между тюркской знатью и так называемой «партией девширме», в которую входили сановники, взятые в юности на султанскую службу в качестве «налога». Партия девширме победила – до начала XVII века среди великих визирей турки будут встречаться крайне редко, в XVII веке их уже будет двадцать из шестидесяти, а с XVIII века турки начнут преобладать на этой должности.

Ко взятию Константинополя Мехмед подошел со всей серьезностью и учел опыт своих предшественников. В конце 1451 года османы захватили западный берег Босфора, на котором, всего за четыре с небольшим месяца, была построена крепость Богазкесен,[74] впоследствии переименованная в Румелихисар.[75] Богазкесен и построенная еще при Баязиде I ее «сестра» – крепость Анадолухисар надежно перекрывали Босфор, не давая кораблям пройти к Константинополю или выйти из него. Но Мехмед не собирался полагаться лишь на одну блокаду, которая могла затянуться надолго – основные надежды он возлагал на осадные машины с артиллерией и на флот, который активно пополнялся новыми кораблями. Медлить не стоило по двум причинам – длительная осада могла существенно подорвать моральный дух осаждающих (известно же, что терпение не входит в число многочисленных похвальных качеств турок), а кроме того, к византийцам могла подойти помощь из Западной Европы. Впрочем, как и следовало ожидать, в Западной Европе никому не было дела до Константинополя. Даже венецианцы, поддерживавшие тесные отношения с Византией (в пику генуэзцам, которые охотно заключали союзы с султанами), потеряв один из своих кораблей, сильно поостыли и заняли выжидательную позицию.

Когда император Константин отправил к Мехмеду послов с выражением недовольства по поводу перекрытия Босфора, то в ответ получил их головы – султан давал понять, что настроен крайне серьезно и не собирается вести переговоры. Так же круто султан обходился с моряками, которые пытались прорваться в Константинополь. Для того, чтобы морейский деспот Фома не смог прийти на помощь своему брату, Мехмед разместил на Пелопоннесе многочисленный гарнизон, а заодно захватил византийские форпосты на берегах Черного и Мраморного морей. Константинополь оказался в полной изоляции.

Взятие Константинополя продемонстрировало миру «фирменный стиль» султана Мехмеда II, сочетавшего тщательную подготовку со стремительным натиском и всегда дававшему своим противникам шанс сдаться на условиях сохранения жизни и имущества. Султан Мехмед не был кровожадным монстром, каким его нередко пытаются изобразить западные историки. Взять хотя бы историю с венецианским кораблем, который, вопреки предупреждению, рискнул прорываться к Константинополю. Капитан мог бы развернуться и уплыть домой, но он предпочел продолжить свой путь, за что угодил на кол, а его команда лишилась своих буйных голов – а la guerre comme à la guerre, человек должен отвечать за свой выбор. Но, в то же время, когда султану понадобилось переправить свои корабли в бухту Золотой Рог, вход в которую был прегражден массивной железной цепью, корабли перетаскивали по суше, которая в тех местах не отличалась гладкостью. Можно было поступить проще, убрав цепь, но для этого пришлось бы захватить генуэзскую колонию, расположенную в константинопольском районе Пера. Дело было не столько в отношениях с генуэзцами, сколько в том, что там, где это было возможно, Мехмед II предпочитал не доставать меча из ножен.

Император Константин Одиннадцатый, как утверждают хроники, после прорыва османов в Константинополь бросился в гущу боя и погиб. Во всяком случае, после того как город был взят, османы нашли его тело и выставили на обозрение голову. Был ли это реальный Константин или нет – известно только Всевышнему, но более никаких упоминаний о последнем византийском императоре не было.

После покорения Константинополя Мехмед принял титул падишаха – верховного правителя, а также начал чеканить золотую монету в добавление к серебряной и медной. Эта монета, получившая название «султани», чеканилась по образцу венецианского дуката, содержавшего около трех с половиной грамм золота. Большой нужды в своей дорогой золотой монете на тот момент не было, но золотые монеты служили не только платежным средством, но и показателем статуса правителя.

«Завоевателем» Мехмеда прозвали после взятия Константинополя, и вся дальнейшая жизнь султана служила подтверждением этого почетного прозвища. С 1456 по середину 1459 года Мехмед вел кампанию по завоеванию сербских земель. Сначала дело пошло плохо, но настойчивость, как известно, одолевает любые преграды. 20 июня 1459 года правитель Сербии Стефан Томашевич, засевший в своем последнем оплоте городе Смедерево, сдался на милость султана и был отпущен в Боснию, где правил его отец.

В 1460 году Мехмед захватил Морею, что поставило точку в истории Византийской империи. Деспот Мореи Дмитрий Палеолог благоразумно не стал оказывать сопротивления, за что получил от султана во владение некоторые территории, в том числе и островные, а также богатые соляные копи. То была не щедрость, а умный расчет – в преддверии грядущих завоеваний султан хотел продемонстрировать миру, что благоразумие хорошо вознаграждается. Однако же впоследствии Дмитрий повел себя неблагоразумно, спустя несколько лет он был уличен в сокрытии части доходов от копей, причитавшихся султанской казне, за что лишился всех своих владений.

После Мореи настал черед Анатолии. Султан начал с крепости Амасра, находившейся в западной части черноморского побережья. Амасра принадлежала генуэзцам, но после взятия Константинополя Мехмед мог позволить себе не считаться с их интересами. Затем султан присоединил к своим владениям крупный бейлик Кандар, занимавший всю центральную часть побережья, а затем взял Трабзон (Трапезунд), осколок бывшей империи, владения которой некогда были разбросаны по северным и южным берегам Черного моря.[76]

Осадой Трабзона, растянувшейся на шесть недель, воспользовался господарь Валахии Влад III, более известный в наше время как князь вампиров Влад Дракула. Пользуясь тем, что султану было не до северных территорий, Влад несколько лет не выплачивал дань, составлявшую десять тысяч золотых дукатов[77] в год, а затем обнаглел настолько, что попытался овладеть принадлежавшими султану дунайскими портами. Мехмед отправил в Валахию своего секретаря Фому Катаволеноса, которого сопровождал двадцатитысячный отряд под командованием никопольского санджак-бея Хамза-бея, родного брата упоминавшегося выше Баязида-паши. Валахи разгромили османский отряд, а всех пленников посадили на колы.

В середине 1462 года Мехмед явился в Валахию с войском, численность которого превышала сто тысяч человек. После недолгого сопротивления господарь Влад бежал в Венгрию, а править Валахией стал его брат Раду, с детских лет живший при османском дворе в качестве заложника и принявший ислам. Следом настал черед острова Лесбос, которым владели генуэзцы, военная кампания Османской империи по покорению острова Лесбос, подконтрольного торговой семье Гаттилузио и рыцарям-госпитальерам. В 1463 году султан Мехмед выступил против Боснии, король которой Стефан Томашевич, пошел по неверному пути валашского господаря Влада, отказавшись выплачивать дань. И Влад, и Стефан рассчитывали на помощь венгерского короля Матьяша I из рода Хуньяди. Владу король Матьяш «помог», посадив его в темницу на двенадцать лет, а Стефану не оказал никакой помощи, поскольку успел заключить союз с султаном. На второй раз султан не пощадил Стефана, которому пришлось заплатить за свое вероломство головой.

Уже в сентябре 1463 года король Матьяш заключил антиосманский союз с венецианцами, которые высадились в Морее, а Матьяш, тем временем захватил ряд боснийских крепостей. Великий визирь Махмуд-паша (серб, предположительно находившийся по материнской линии в родстве с Палеологами) изгнал венецианцев, а затем османские войска вернули себе то, что захватил Матьяш, за исключением крепости Яйце, которая оставалась под контролем венгров до 1527 года. Война с Венецией, продолжавшаяся до 1479 года, принесла Мехмеду контроль над большинством венецианских владений на восточном побережье Адриатического моря и островами Лемнос и Эвбея.

Султан Мехмед был не из тех, кто правит из столицы – он принимал участие во многих военных кампаниях. Свое жизненное кредо Мехмед выразил в беседе с Сарой-хатун, матерью Узун-Гасана, правителя конфедерации Ак-Коюнлу:[78] «В моей руке меч ислама, и без трудностей я не заслужил бы имени “гази”, и мне пришлось бы закрывать свое лицо от стыда перед Аллахом».

Повторное покорение бейлика Караман стало не менее важным достижением, чем взятие Константинополя, ведь этот бейлик можно было сравнивать с затаившимся врагом, который только и ждет удобного момента, для того чтобы всадить нож в спину султану, или же с незаживающей язвой (постоянный источник беспокойства много с чем можно сравнить). С одной стороны Караманидов поддерживали Узун-Гасан, а с другой – Венеция, снабжавшая их деньгами и оружием, но летом 1473 года в сражении при Отлукбели[79] Мехмед разгромил армию Узун-Гасана и присоединил Караман к своим владениям, а заодно положил конец экспансии «белобаранных». Отныне по всей Анатолии снова и окончательно распространилась власть султана. Но недаром же говорится, что, проводив одну беду, нужно готовиться встречать другую – вскоре на востоке появилась новая угроза в лице Сефевидского Ирана, но с ней уже пришлось разбираться не Мехмеду, а его сыну султану Баязиду II.

В 1475 году султан Мехмед завоевал Крым, на южном побережье которого находились генуэзские колонии, основную часть полуострова занимало Крымское ханство, а в гористой юго-западной местности находилось княжество Феодоро, основную часть населения которого составляли греки и готы.[80] Крымское ханство стало вассальной османской территорией, а на землях княжества и колоний был создан Кефинский санджак. Одновременно с покорением Крыма османы воевали с правителем Молдавского княжества Стефаном III, который с 1470 года перестал выплачивать дань. Европейские правители повторяли ошибки, совершенные их предшественниками – во-первых, они продолжали действовать против османов разобщенно, а, во-вторых, надеялись, что уж до них-то у османов руки вряд ли дойдут… С Молдавией вышло неудачно. В июле 1476 года молдавская армия потерпела поражение в ключевом сражении, однако король Стефан в сжатые сроки набрал шестнадцатитысячную армию и приступил к партизанской войне, нападая на османские обозы и гарнизоны. Мехмеду пришлось вернуться обратно, но это было не отступлением, а всего лишь паузой. До повторного похода на Молдавию дело не дошло, потому что тремя годами позже Стефан согласился выплачивать дань, понимая, что иначе он лишится своих владений. В том же 1479 году Мехмед завершил кампанию по завоеванию Албании, начатую еще в 1466 году.

Перечисление завоеваний султана Мехмеда может не дать представления о его отдаленных планах, но если взглянуть на карту, то становится ясно, что султан создавал плацдарм для завоевания венгерских, итальянских и германских земель, одновременно укрепляя свои тылы.

В июле 1480 года с высадки десанта у города Отранто, находящегося на «каблуке» Апеннинского полуострова, началась кампания по завоеванию Италии. Осада Отранто сопровождалась нападениями на соседние порты. В распоряжении дерья-беги[81] Гедик Ахмет-паши было около ста тридцати кораблей – огромная сила! – но, утвердившись в Отранто, паша не стал продвигаться дальше, поскольку близилась зима, и увел большинство кораблей в албанские порты, рассчитывая вернуться по весне, но смерть султана Мехмеда, скоропостижно скончавшегося 3 мая 1481 года, положила конец итальянской кампании.

Некоторые историки считают, что Мехмед был отравлен по приказу его старшего сына Баязида, ставшего новым правителем османов. Что ж – вполне могло быть и так, ведь у тридцатитрехлетнего Баязида был младший брат Джем, которому шел двадцать второй год, и если бы Мехмед решил сделать своим преемником Джема (точно так же, как его самого сделал султаном Мурад II), то Баязида ждала бы смерть. В своде законов «Канун-наме», составленном в правление Мехмеда II, среди прочих был закон о братоубийстве: «Тот из моих сыновей, которому достанется султанат, ради всеобщего блага может умертвить родных братьев. Это одобрено большинством улемов.[82] Пусть они [султаны] поступают в соответствии с этим».

В первой половине XVII века султаны перешли от убийства братьев к содержанию их в строгой изоляции, исключавшей любые связи с внешним миром. Отрезанный от мира брат не представлял опасности для султана, но мог бы продолжить династию в том случае, если бы султан не оставил после себя наследников мужского пола. В рамках закона о братоубийстве, широко известного как «закон Фатиха»,[83] было убито тридцать семь султанских сыновей, а двадцать три шехзаде были казнены как мятежники – цифры примерно сопоставимые, показывающие обоснованность этого, вне всякого сомнения, жестокого закона.

Сам Мехмед после смерти Мурада II приказал утопить своего трехмесячного брата шехзаде Ахмеда, причем произошло это в тот момент, когда мать Ахмеда Хатидже Халиме-хатун поздравляла Мехмеда с приходом к власти (окончательным приходом). Казалось бы – зачем торопиться избавляться от младенца, не представляющего никакой опасности для султана, прошедшего джулюс еще при жизни своего отца? На самом деле опасность представляли те, кто мог использовать Ахмеда-челеби в своих целях. Халиме-хатун была дочерью Ибрагим-бея Джандарида или какого-то другого представителя этого влиятельного семейства. Тюркская знать могла попытаться заменить сына рабыни Мехмеда на сына благородной женщины… Нет, лучше уж соблюсти предосторожность как можно раньше (разумеется, убийство невинного малютки представляло собой чудовищную и непростительную жестокость, но мы сейчас следуем ходу мыслей султана, страховавшего себя от возможных потрясений).

У Мехмеда II был еще один сын, средний, по имени Мустафа, которого султан сделал правителем покоренного Карамана, но в 1474 году двадцатичетырехлетний Мустафа скончался при обстоятельствах, породивших множество слухов. Наибольшее распространение получили две версии. Согласно первой, шехзаде прелюбодействовал с женой великого визиря Махмуда-паши, за что был им отравлен, а султан казнил пашу за это преступление (но официальным поводом вроде бы послужило пренебрежение трауром по покойному шехзаде). Согласно второй, Мустафа посягнул на жену Гедик Ахмеда-паши, который стал великим визирем после казни Махмуда-паши, за что был умерщвлен по приказу султана.

Главной заслугой Мехмеда-правителя стало укрепление и совершенствование государственного аппарата, в котором на ключевых постах практически не осталось представителей тюркской знати. «Непробиваемая» османская бюрократия, о которой так любят рассуждать историки, была создана при Мехмеде II. В отличие от своих предшественников, султан Мехмед не стремился вникать во все важные вопросы, перепоручив принятие решений сановникам, которые отбирались по принципу личной преданности султану. Оно и правильно, ведь один человек не может уследить за всеми делами огромной империи. Но широкие полномочия создавали почву для злоупотреблений, а надежного механизма контроля за чиновниками в Османской империи не существовало.

Мехмед II первым из османских правителей серьезно интересовался живописью и литературой. Библиотека султана содержала около восьми тысяч рукописей на разных языках (помимо родного языка, Мехмед владел арабским, персидским, греческим, сербским и латынью), а кроме того, Мехмед собрал богатую коллекцию портретов и скульптур, в которой преобладали работы итальянских художников, признанных корифеев эпохи Возрождения. Также Мехмед писал стихи, которых набралось на целый сборник. К сожалению, преемники султана не разделяли увлечения искусствами, так что Мехмеду не удалось заложить при османском дворе традицию меценатства.

В 1988 году в Стамбуле был открыт мост через Босфор, названный в честь султана Мехмеда II. Очень символично, что именем Мехмеда назвали мост, ведь сам он тоже перекинул символический мост из прошлого в настоящее, с успехом продолжив завоевания, начатые его предками. На вопрос: «Кого вы считаете самым выдающимся правителем в турецкой истории?» большинство турков отвечают: «Султана Мехмеда II».

С одной стороны закон Фатиха обеспечивал спокойствие султанам, но с другой – доставлял беспокойство. Понимая, что тех, кто не попадёт на трон, ждет смерть, шехзаде могли поднимать мятежи еще при жизни отца или же «поторопить» его с обретением спокойствия, как, предположительно, это сделал Баязид.

Матерью Баязида была Гюльбахар-хатун, то ли албанка, то ли гречанка, попавшая в гарем Мехмеда в 1446 году. Что же касается матери шехзаде Джема Чичек-хатун, то одни авторы считают ее христианкой, а другие – турчанкой, принадлежащей к знатному семейству. Было бы странно, если бы о такой яркой личности, как султан Мехмед II, не слагали бы легенд. Согласно одной из легенд, Чичек-хатун была дочерью французского короля Людовика Одиннадцатого, просватанной за последнего византийского императора Константина. В придачу к Константинополю, султан Мехмед получил жену-француженку, пленившую его своей красотой… Однако же, в анналах нет никаких сведений о дочери Людовика, просватанной за императора Константина. Да и вообще такой брак представляется невозможным – зачем могущественному французскому королю родниться с правителем, который вот-вот потеряет остатки своих владений? Династические браки – это всегда расчет и очень тонкий.

Если же Чичек-хатун была знатной турчанкой, то Джем имел шансы на поддержку тюркской знати, которая была крайне недовольна кадровой политикой Мехмеда II, но до его кончины не осмеливалась предпринимать какие-либо действия. Правда, имя хатун указывает скорее на нетурецкое происхождение, поскольку у турок не принято давать дочерям такие «гаремные» имена.[84]

Об отношении султана к его сыновьям можно судить по расположению санджаков, которые давались им в управление. Считалось, что тот, кого султан хотел видеть своим преемником, получал близкий к столице санджак, чтобы после смерти отца прибыть туда первым и успеть опоясаться мечом раньше братьев. Мехмед II сделал своей столицей завоеванный Константинополь, так что мерить расстояния следует отсюда. Джем был назначен санджак-беем Карамана, центром которого была Конья, а Баязид правил в Амасье, расположенной дальше от столицы (хотя и ненамного).

Мехмед II держал в заложниках сына Баязида Коркута, то ли просто из предосторожности, то ли имел какие-то основания для опасений. На момент смерти деда Коркуту было четырнадцать лет – вполне взрослый возраст для того, чтобы исполнять роль агента Баязида при султанском дворе. Агенты были нужны, поскольку сторонником Джема был великий визирь Караманлы Мехмед-паша (этот образованный турок из Карамана пользовался таким доверием султана, что стал нишанджы, а затем поднялся до высшей должности в государстве). Положение Баязида было лучше, поскольку его поддерживало большинство сановников, в том числе и бейлербеи Румелии и Анатолии. Бейлербей Анатолии Синан-паша, который предположительно был женат на одной из сестер Баязида, перехватил гонца, который вез шехзаде Джему послание от Мехмеда-паши, извещавшее о смерти султана Мехмеда II. В результате Баязид прибыл в Константинополь первым и стал султаном.

Пока Баязид утверждался в столице, Джем захватил Бурсу и провозгласил себя султаном Анатолии, предложив таким образом брату разделить государство пополам. Джема поддержал Касым-бей Караманид, мечтавший вернуть своему роду власть над Караманом.

Баязид не собирался делиться властью с младшим братом. 20 июня 1481 года Гедик Ахмед-паша, срочно прибывший из Отранто, вместе со старшим сыном Баязида Абдуллой разгромили сторонников Джема в сражении у Енишехира.[85] Джем бежал и стал игрушкой в руках правителей других государств, надеявшихся использовать его против султана Баязида. Умер он в феврале 1495 года в Неаполе и был похоронен в Бурсе, согласно своему желанию. Султан Баязид даже объявил траур по поводу смерти брата, давая понять, что простил его. Надо отдать Баязиду должное – он пытался договориться с мятежным братом, предложив ему баснословное ежегодное содержание в миллион акче в обмен на отказ от претензий на султанство. С такими деньгами Джем мог жить в Европе, как султан, но он этого предложения не принял.

Принято считать, что как правитель султан Баязид II существенно уступал своему отцу, в первую очередь – в деле расширения границ империи, но давайте посмотрим на положение вещей с другой стороны. Мехмед II активно использовал все открывавшиеся перед ним возможности и завоевал буквально все, что можно было завоевать на тот момент. Для дальнейшей экспансии требовалась серьезная подготовка, в том числе и дипломатическая – следовало на время «изолировать» одних потенциальных врагов для того, чтобы без помех разобраться с другими. А завоевания Мехмеда, в том числе и неудачная итальянская кампания, сильно напугали правителей европейских держав, которые снова намеревались выступить против османов единым фронтом, в частности, папа Сикст IV призывал к новому крестовому походу против османов. В такой ситуации нужно было действовать осторожно, по принципу «три раза обдумай, а потом уже делай», как, собственно, и поступал султан Баязид. Когда же дело доходило до войны, он действовал решительно и умело.

Так, например, в ходе очередной османо-венецианской войны, длившейся с 1499 по 1503 год, Баязид взял под свой контроль венецианские крепости на побережье Пелопоннеса, оставшиеся там после занятия Мореи османами, а также венецианские владения в Далмации,[86] что стало важным шагом в деле грядущего завоевания Венгрии. Другим достижением султана Баязида стало завоевание восточного побережья Черного моря. Баязид активно укреплял восточные и южные рубежи своего государства. С востока османской империи угрожал шахиншах Исмаил I, объединивший под своей властью Иран и Азербайджан, и засматривавшийся на османские владения. А южным рубежам империи угрожал Мамлюкский султанат, основанный в 1250 году рабами-мамлюками, свергнувшими курдскую династию Айюбидов. Египта с сопредельными землями мамлюкам было мало, они хотели распространить свое влияние на всю Переднюю Азию. При Баязиде II мелкие конфликты на восточных и южных границах не перерастали в большие войны – Османская империя накапливала силы для серьезных действий. Султан Баязид II не избегал войн, но предпочитал воевать в тех случаях, когда шансы на победу были высокими. Умные так обычно и поступают, это глупцы склонны рисковать всем ради призрачных надежд. Баязид совершил пять военных походов, результатами которых были относительно небольшие территориальные приобретения, способствовавшие укреплению османской власти на завоеванных землях. Нет необходимости утомлять читателей перечислением названий, достаточно будет сказать, что за время правления Баязида II площадь Османского государства увеличилась с двух миллионов двухсот четырнадцати тысяч квадратных километров до двух миллионов трехсот семидесяти пяти тысяч квадратных километров.

О том, каким правителем был султан Баязид, можно судить хотя бы по истории с испанскими мусульманами и евреями, которых в середине 1492 года изгнала из родных мест инквизиция. Султан послал в Испанию корабли, на которых изгнанники были доставлены в его владения, да вдобавок высмеял испанского короля Фердинанда II,[87] сказав, что тот, кто разоряет собственную страну и обогащает чужую, не может считаться мудрым правителем. Баязид позаботился не только о единоверцах-мусульманах, что было совершенно естественно, но и о евреях, положение которых в Османской империи было далеко не таким плачевным, как это пытаются представить некоторые современные историки.

Баязид II заслужил два прозвища – «Справедливый» и «Святой». Султан и впрямь был справедливым и богобоязненным человеком. Баязид жил в скромности, много жертвовал для помощи неимущим, и отличался от своего отца мягкостью нрава. Да-да, хороший правитель может иметь мягкий нрав и от этого он не перестает быть хорошим правителем. Свое кредо Баязид изложил в напутствии, данном сыну Селиму при передаче власти: «Не сторонись правосудия и будь милостив к беспомощным и несчастным. Проявляй сострадание к сиротам, проявляй большое уважение к улемам. Если хочешь, чтобы все повиновались тебе, как повинуются пастуху бараны, то не будь ни с кем жестоким, если только это не вызвано необходимостью».

Однако же недаром говорится, что доброго отца сыновья не слушаются. Подтверждением этой народной мудрости стала судьба султана Баязида, которому в конце правления пришлось наблюдать за смутой, вызванной противоборством его сыновей. Незадолго до этой междоусобицы произошло страшное землетрясение 10 сентября 1509 года, которое практически полностью разрушило Константинополь (что уцелело после толчков, сгорело в пламени пожаров, которыми сопровождались все землетрясения). Около десяти тысяч человек погибло. Столица сделалась непригодной для проживания, и султанский двор вместе со всеми учреждениями на время переехал в Эдирне. Также существенно пострадали босфорские крепости османов. Спустя пятнадцать дней после первого землетрясения в Эдирне произошло второе, а затем и третье. Это породило в народе множество толков, суть которых заключалась в том, что Всевышний отвернулся от султана Баязида.

В середине 1511 года между шехзаде Селимом и шехзаде Ахмедом началась борьба за власть. Из восьми сыновей Баязида к тому времени в живых осталось трое – Селим, недавно назначенный санджак-беем Семендира (так называлось сербское Смедерево), Ахмед, сидевший в Амасье, и Коркуд, правивший Антальей из Манисы. Коркуд в междоусобице участия не принимал, противоборство развернулось между Селимом и Ахмедом. Селим, успевший зарекомендовать себя способным полководцем, пользовался уважением военных, а Ахмеда, которому благоволил великий визирь Хадым Али-Паша (а также и сам султан), поддерживали высшие сановники. Ахмед был немного старше Селима, матерями обоих шехзаде были наложницы, хотя ряд историков считает мать Селима Гюльбахар-хатун принадлежащей к знатному семейству Дулкадиридов. Но дело было не в происхождении, а в том, что султан Баязид был расположен к Ахмеду, о чем можно судить хотя бы по тому, что Ахмед пребывал в Амасье, в то время как Селима отец решил отправить на далекую окраину государства. Не следует думать, будто правление сербами было особо ответственным делом – обычный санджак, ничем не отличавшийся от других санджаков империи, разве что удаленный от столицы. Селим решил, что для него будет лучше не ехать в Семендир, а восстать против отца… Собственно, другого выхода у Селима не было, поскольку Баязид уже заявлял о том, что он устал править, и все шло к тому, что преемником отца должен был стать Ахмед.

Матерью Селима-челеби была наложница-гречанка Айше Гюльбахар-хатун, а матерью Ахмеда – наложница-мусульманка Бюльбюль-хатун, иначе говоря, происхождение у обоих шехзаде было схожим и никаких преимуществ не давало, будь ты сыном розы или сыном певчей птицы.[88] Все определялось личными качествами, удачей и, конечно же, поддержкой сановников. На тот момент янычары еще не достигли влияния, позволявшего им смещать султанов. Разумеется, для претендента на трон поддержка армии значила много, но не все – его должны были поддержать визири и шейхи.

В первом же сражении, состоявшемся в августе 1511 года, Баязид разгромил Селима, после чего шехзаде пришлось бежать в Крым, к своему тестю крымскому хану Менгли Гирею.

Тем временем смутой в Османской империи воспользовался шах Исмаил, который подбил на восстание своих единоверцев-шиитов,[89] проживавших в юго-восточной Анатолии. Предводителем восстания стал некий Карабыйык-оглу, называвший себя Шах-кулу, но османы переиначили это прозвище в Шайтан-кулу.[90]

Шайтан-кулу повел десять тысяч мятежников на Кютахью, столицу анатолийского бейлербейства. По пути к нему активно присоединялись сторонники, и скоро численность мятежного войска выросла до двадцати тысяч человек. Кютахью с наскоку взять не удалось, и тогда Шайтан-кулу пошел на Бурсу. Султан послал против него великого визиря Хадым Али-пашу, помощь которому должен был оказать шехзаде Ахмед, как санджак-бей Амасьи. Однако в решающий момент Ахмед, вместо того чтобы бороться с мятежниками, начал склонять янычар на свою сторону с целью захвата власти… Али-паше пришлось добивать Шайтан-кулу без поддержки. Паша справился с этим, разгромив войско мятежников в июле 1511 года у реки Гек-чай между Кайсери и Сивасом, но пал в сражении. Шайтан-кулу тоже погиб, а оставшиеся в живых мятежники рассеялись, что облегчило их истребление.

После того, как Селим бежал в Крым, Ахмет объявил себя султаном Анатолии и попытался войти в Константинополь со своим войском, однако Баязид этого не допустил. Дело закончилось тем, что в апреле 1512 года султан Баязид II, которому шел шестьдесят пятый год, передал власть Селиму и удалился в имение, находившееся в селение Бююкчекмедже близ Эдирне, где скоропостижно скончался в следующем месяце (не иначе, как был отравлен по распоряжению Селима). Так закончился жизненный путь восьмого правителя из дома Османов, которому не удалось прославить себя чем-то выдающимся…

В апреле 1513 года султан Селим I разгромил войско своего брата Ахмета, который попал в плен и был казнен. Что же касается Коркуда, то с ним вышла следующая история. Селим оставил брата в живых, поскольку тот признал его власть, но решил испытать с помощью подложных писем, в которых некие сановники призывали Коркуда отобрать трон у брата. Коркуд попался на уловку и заплатил за это жизнью.

Но вернемся к султану Баязиду. Он не был таким покровителем искусств, как его отец, но разбирался в музыке, писал стихи на родном языке, а также на персидском, и увлекался каллиграфией. Не пренебрегал султан и науками – есть свидетельства, что он изучал философию и космографию. Что ж, интерес правителей к этим наукам легко объясним, ведь философия дает ответы на многие вопросы и учит правильному отношению к жизни, а по звездам люди пытаются предсказывать будущее.

Гарем Баязида, по стандартам, сформировавшимся в более поздние времена, был довольно скромным – османский историк первой половины XVII века Бостанзаде Яхья Эфенди сообщает, что у султана было около сорока жен и наложниц. Это вам не сто шестьдесят семь женщин Сулеймана Великолепного или же сто пятьдесят, ублажавших любвеобильного Мурада III. Впрочем, вряд ли даже султан Мурад разделял ложе со всеми обитательницами своего гарема. Обычно султаны довольствовались ласками полутора или двух десятков женщин, а остальные просто жили в султанском дворце непонятно зачем.

Султан Селим I, прозванный Селимом Грозным,[91] примечателен тем, что в его правление османы начали завоевывать владения своих единоверцев-мусульман. Покорение анатолийских бейликов можно не принимать в расчет, так как в этом случае речь шла не о завоеваниях как таковых, а об обеспечении крепкого тыла в рамках единства турецкой нации. Противоборство с кызылбашами[92] шаха Исмаила можно было расценивать как борьбу с еретиками,[93] но мамлюки, которых покорил Селим, были суннитами и, более того, в их владениях находились священные города Мекка и Медина. Однако в данном случае вопросы безопасности оказались сильнее вопросов веры. Мамлюки сильно досаждали османам, они не скрывали своего намерения покорить Анатолию и всю Переднюю Азию, так что вопрос стоял категорично – или мы, или они. О том, насколько плохими были отношения между единоверцами, можно судить хотя бы по тому, как поступил Селим с последним мамлюкским султаном Аль-Ашрафом Туман-беем, который был насажен на крюк над каирскими воротами Баб Зувейла.[94] Жестокая казнь стала наказанием за ожесточенное сопротивление. Кроме того, османские правители, ведущие свой род от благородного предка-бея, и рабы-мамлюки, узурпировавшие власть над султанатом Айюбидов в 1250 году, не могли считаться ровней (иначе Туман-бей мог бы рассчитывать на «благородное» удушение тетивой).[95]

Христиане боялись султана Селима, которого считали таким же опасным врагом, как и его деда Мехмеда Завоевателя, но Селим практически не воевал с христианами, у него до этого попросту не доходили руки.

Шехзаде Селим очень долго ждал султанства – он родился в октябре 1465 года, а к власти пришел в апреле 1512 года, на сорок седьмом году жизни. До тех пор, пока Баязид II не начал оказывать явного предпочтения своему сыну Ахмеду, Селим-челеби был верным слугой султана и мог бы остаться таковым до конца жизни (из восьми сыновей Баязида пятеро умерли при жизни отца). Он показал себя с лучшей стороны в бытность санждак-беем Трабзона, где ему приходилось отражать набеги сефевидских кызылбашей и бороться со смутьянами, подстрекаемыми шахом Исмаилом. Также стараниями Селима были покорены западногрузинские земли. Для сравнения – шехзаде Ахмед, правивший в спокойной, удаленной от границы Амасье, не имел возможности совершенствоваться в военном деле.

Селим хорошо понимал, сколь опасную угрозу представляют шииты, населявшие восточную окраину османского государства. Образно говоря, они были бочкой с порохом, к которой шах Исмаил в любой момент мог поднести горящий фитиль. Став султаном, Селим приказал истребить всех мужчин-шиитов, проживавших в восточной Анатолии и закавказских владениях османов (в живых остались только мальчики, не достигшие семилетнего возраста, и те, кто был старше семидесяти лет). Женщины и дети были обращены в рабство. На смену шиитам пришли лояльные турки и курды, переселенные с запада. Для них шах Исмаил был не духовным лидером, а нечестивым идолопоклонником (распространенную среди шиитов традицию поклонения могилам их святых сунниты расценивают как идолопоклонство). В наше время невозможно представить, чтобы турки заменяли азербайджанцев курдами, но, как известно, у каждого времени свои особенности.[96]

Истребление шиитов не гарантировало спокойствия, ведь шах Исмаил не скрывал своих завоевательных намерений, издевательски обещая оставить за османами Румелию (гяурские земли праведного шаха не интересовали). Шаха следовало проучить, но давайте не забывать, что с севера Селиму угрожали венгры, а с юга – мамлюки. К счастью, дипломатические способности Селима были не хуже полководческих – он сумел нейтрализовать и тех, и других, чтобы без помех разобраться с Исмаилом. Большим преимуществом османской армии было наличие артиллерии, появившейся еще при султане Мураде I (ручное огнестрельное оружие при Селиме только-только «входило в моду», им были вооружены некоторые христиане, сражавшиеся на стороне султана, а янычары пока еще стреляли из луков).

В мае 1514 года войско султана Селима, численность которого в разных источниках сильно разнится – от ста двадцати до двухсот тысяч, вторглась в Иран. Кызылбаши отступали вглубь страны, не оказывая сопротивления. Они сделали ставку на разорение оставляемых земель в надежде на то, что нехватка провизии и фуража заставит султана повернуть назад. Но Селим хорошо подготовился к походу и потому продвигался вперед. Подобная настойчивость вынудила шаха дать сражение, которое состоялось на равнине Чалдыран[97] 23 августа 1514 года. Если поделить разницу в численности османского войска пополам и считать, что султан располагал ста шестидесятью тысячами воинов, то у шаха их было втрое меньше – около пятидесяти тысяч, но один шахский воин стоил троих османских, настолько ожесточенно сражались кызылбаши. Принято считать, что победу османам принесло не столько численное превосходство, сколько наличие пушек, которых не было у шаха Исмаила. Кызылбаши отступили, и Селим смог занять столичный город Тебриз… Положение шаха, которому с востока угрожало молодое Бухарское ханство,[98] было весьма непрочным, и Селим не мог задерживаться в Тебризе, поскольку надвигалась зима, а запасы подходили к концу (кызылбаши после себя оставляли только пепел и камни). Султану пришлось оставить Тебриз, забрав с собой шахский гарем и немногим более тысячи мастеровых, владевших различными ремеслами – с ремесленниками в сугубо сельскохозяйственной Анатолии дело обстояло плохо, частично этот дефицит удалось покрыть за счет испанских изгнанников, но и переселенцы из Тебриза пришлись весьма кстати. И не только из Тебриза, поскольку обратно Селим возвращался окольным путем через Эривань, Карс и Эрзурум (два последних города перешли от Ирана к османам и стали опорными пунктами для дальнейшего распространения османского влияния на восток).

Селим надеялся вернуться в будущем году, чтобы завоевать весь Иран, но Исмаил в срочном порядке обеспечил свою армию пушками, и султану пришлось ограничиться небольшими приобретениями в Восточной Анатолии. Но основная задача была выполнена – османам навсегда удалось отбить у шаха Исмаила охоту зариться на их земли. Правда, в мае 1524 года «умиротворенного» Исмаила сменил его старший сын Тахмасп, продолживший войны с османами, но это, как говорится, уже другая история.

После Исмаила настал черед мамлюков, которые оказывали поддержку шаху Исмаилу и держали султана в постоянном напряжении. Договариваться с мамлюками было бесполезно – любой союз они воспринимали как выигрыш времени, необходимого для подготовки к нападению на османское государство, представлявшегося мамлюкам относительно легкой добычей, ведь с севера османам угрожали венгры, а с востока – Иран. Опять же, мамлюки делали распространенную ошибку, судя о сыне по отцу. Султан Селим был гораздо воинственнее своего отца, да и обстоятельства не располагали к компромиссам – хотелось решить вопрос раз и навсегда.

Примечательно, что сунниты-мамлюки прекрасно нашли общий язык с шиитом Исмаилом – когда есть общий враг, любые разногласия отходят на второй план. Султан Селим использовал это обстоятельство для придания своему выступлению против мамлюков статуса джихада. Шейх уль-ислам издал фетву,[99] объявлявшую вероотступниками тех, кто содействует заблуждающимся (то есть – мамлюков, которые содействовали шиитам).

Силы мамлюков и османов были примерно равными – около восьмидесяти тысяч воинов у каждой из сторон, но если османское войско было хорошо обученным и закаленным в боях, то у мамлюков три четверти войска составляло необученное ополчение, набираемое из земледельцев, которые не умели держать в руках ни меч, ни копье, ни, тем более, лук. Насильственная мобилизация крестьян привела к их повальному бегству с насиженных мест. Одних забрали в армию, другие сбежали, и обрабатывать землю стало некому, ввиду чего у мамлюков начались проблемы с продовольствием. Помимо прочего, у мамлюков тоже не было пушек… Короче говоря, победа османов была предрешена, но, тем не менее, мамлюки не собирались сдаваться – проигрывая одно сражение за другим, они отступали, надеясь на чудо. Точнее, не на чудо, а на то, что венгры воспользуются случаем и ударят на османов с севера, но венгры так и не решились развязать войну. В ходе войны мамлюкам удалось снабдить свою армию небольшим количеством пушек, но это уже не могло им помочь.

22 января 1517 года в местности Ридания близ Каира состоялось последнее сражение между османами и мамлюками, которыми командовал султан Туман-бей. Султан Селим мог бы погибнуть в этом сражении, но его спас случай. Согласно османской традиции, во время сражения султан пребывал в ставке, под надежной охраной (печальная судьба Мурада I, убитого на Косовом поле, располагала к осторожности). Однако же в последнем сражении Селим решил лично разгромить мамлюков, ввиду чего в центральной ставке находился великий визирь Хадим Синан-паша. Видя, что сражение проиграно, Туман-бей решился на налет на османскую ставку, в результате которого были убиты Синан-паша и еще несколько человек. Селим сильно переживал гибель своего ближайшего помощника, которого он ценил весьма высоко. Мерилом отношения султана к великому визирю могут служить слова, сказанные Селимом после сражения: «Мы победили, но потеряли Синана». Можно предположить, что если бы Туман-бей не совершил налета на османскую ставку и не убил бы Синана-пашу, то над воротами Баб Зувейла висела бы его отрубленная голова, а не весь он целиком, насаженный на крюк заживо.

Кстати говоря, некоторые историки считают, что Синан-паша состоял в родстве с султаном, будучи женатым на его тетке Геверхан-хатун, единоутробной сестре Баязида II. Практика выдачи султанских дочерей за визирей была распространена довольно широко и наглядно демонстрировала преимущества такого замечательного «социального лифта», как система девширме – в каком другом государстве рабы имели возможность родниться с правителями? Правда, визирство не зря сравнивают с житьем у подножия вулкана – земля там плодородная, удобренная пеплом, но в случае извержения не успеешь убежать. Многие визири заканчивали свою жизнь по воле султана, а Селим I славился особой строгостью, которая породила проклятье: «Чтоб тебе визирем у Селима стать!». За восемь лет своего султанства Селим предал казни троих великих визирей; одному посчастливилось умереть своей смертью, другой – Синан-паша – пал в сражении, а Пири Мехмед-паша пережил грозного султана и еще три года послужил его преемнику (как говорится, «если у человека есть счастье, то ему нечего опасаться»). О Мехмеде-паше рассказывают, что однажды он обратился к султану с просьбой заранее уведомить его в случае казни, чтобы иметь возможность привести в порядок свои дела. «Считай, что ты получил предупреждение, – смеясь ответил Селим. – Дело лишь за тем, чтобы найти тебе преемника».

Вместе с прочими землями мамлюков к Селиму перешел Хиджаз.[100] Также гостем[101] султана стал последний аббасидский халиф Мухаммад ал-Мутаваккиль, живший при мамлюкском дворе. Надо отдать должное скромности султана Селима, который не стал принимать титул «Правителя обоих священных городов», носимый мамлюкскими султанами, а назвался «служителем обоих священных городов». Селим I никогда не называл себя «халифом», эта традиция была заложена его сыном Сулейманом, а легенда о том, что ал-Мутаваккиль передал Селиму титул халифа вместе со священными реликвиями – мечом, плащом и знаменем пророка Мухаммеда, появилась только в XVIII веке.

Бывшие владения мамлюков были разделены на пашалыки. Власть османских пашей сочеталась с наследственной властью местных правителей – эмиров и шейхов, которые жили по принципу: «Султан высоко, паша далеко, а на дедовской земле я хозяин». Такое положение дел всех устраивало, ведь местные правители были мусульманами. Они считались своими и им легко удавалось находить общий язык с султанскими чиновниками.

Селим I, подобно своему деду, не знал усталости – едва вернувшись из тяжелого похода на мамлюков, он начал готовить новый поход на Иран. Разумеется, в походах султану не приходилось идти пешком и страдать от голода или жажды, но солнце палило над ним так же, как и над его воинами, и точно так же приходилось глотать дорожную пыль (путешествия былых веков не сравнить с сегодняшними перелетами). Но поход пришлось отложить, потому что в конце 1519 года в Токате[102] вспыхнуло восстание, поднятое шиитским шейхом Джелалом, который объявил себя Махди.[103] За короткий срок смута распространилась по всей Центральной Анатолии, а количество мятежников превысило двадцать тысяч. Восстания в Анатолии происходили довольно часто – через два года на третий, но далеко не каждое восстание грозило перерасти в гражданскую войну. Имя Джелала стало нарицательным – все последующие народные волнения назывались «джелалийскими смутами».

Борьба с Джелалом растянулась на несколько месяцев, а в сентябре 1520 года пятидесятичетырехлетний султан Селим I скончался. Мнения по поводу причины его смерти расходятся, словно дороги на перекрестке – одни считают, что султан был отравлен, другие винят чуму, третьи утверждают, что причиной стало заражение крови, вызванное неправильным лечением карбункула, а четвертые склонны подозревать какое-то быстропрогрессирующее онкологическое заболевание. Оставим догадки тем, кого они развлекают, только скажем, что преемник и единственный законнорожденный сын султана Селима I Сулейман на момент смерти находился на пороге своего двадцатисемилетия – тот самый возраст для начала правления, когда и какой-то опыт накоплен, и сил еще много, и времени для свершений предостаточно (если, конечно, на то будет воля Аллаха).

Что же касается характера Селима I, то современники упоминают о его вспыльчивости, сочетавшейся с требовательностью к подчиненным (три казненных великих визиря тому порукой). Селим владел турецким и иранским языками, и на обоих писал стихи. Когда шах Исмаил позволил себе оскорбительно высказаться о поэтическом даровании султана, Селим вознегодовал так сильно, что приказал разрубить на куски шахского посланца, доставившего обидное письмо. Пожалуй, стихосложение было единственным развлечением, которому предавался Селим. Прочие развлечения султана не привлекали, он был одержим работой. Своими многочисленными достижениями султан Сулейман I был обязан энергичному и трудолюбивому отцу, который подготовил для них почву. Завоевание Мамлюкского султаната окончательно превратило османское государство в империю, интересы которой простирались и в Европе, и в Азии. За время правления султана Селима территория Османской империи увеличилась на семьдесят процентов и составила без малого три с половиной миллиона квадратных километров! Отныне Османская империя стала сильнейшим из мусульманских государств и хранительницей мусульманских святынь.

Кстати говоря – в борьбе с шахом Исмаилом Селим I активно использовал столь модные в наше время экономические методы, в частности ввел строгое эмбарго на импорт шелка из Ирана, а затем вообще прекратил торговать с восточным соседом. Ущерб от такого решения был обоюдным, но для султана принципы были дороже выгод. В старину у турок высшим комплиментом для мужчины было: «Он своих решений не меняет». Это в полной мере можно сказать о султане Селиме I.

Султана Сулеймана I в Европе прозвали «Сулейманом Великолепным», и это как раз тот случай, когда прозвище как нельзя лучше подходит правителю – Сулейман и впрямь был великолепен, во всех отношениях. Он правил успешно и долго, был энергичным и справедливым, не унаследовал от своего отца такое неподходящее для правителя качество, как вспыльчивость, и привел Османскую империю к пику могущества… Дальше дела пойдут на спад, но давайте не будем забегать вперед. Применительно к Сулейману можно вспомнить турецкую пословицу – «когда у человека столько счастья, сглазить его невозможно».

А еще Сулейману удалось опоясаться мечом без братоубийства, которое, несмотря на свою целесообразность с точки зрения государственных интересов, все же представляло собой неблаговидное деяние, ибо Пророк относил убийство человека к самым большим грехам, наряду с обожествлением кого-то или чего-то помимо Всевышнего, непослушанием родителям и лжесвидетельством. Сложилось так, что ко времени смерти Селима I Сулейман был единственным здравствующим сыном султана. Правда имелся еще и Увейс-паша, с которым вышла занятная история…

Если султанская наложница вела себя неподобающим образом, то ее могли удалить из гарема. Сразу уточним, что речь идет не о измене повелителю, поскольку за такое казнили без раздумий. Но наложница могла вести себя дерзко, могла смущать других обитательниц гарема своим поведением или своими интригами, могла прогневить султана какой-нибудь выходкой… Короче говоря, причин было много, вплоть до появления дурного запаха изо рта. Удаленную из гарема наложницу нужно было куда-нибудь пристроить – вернуть родителям, если таковые имелись, или же выдать замуж, чтобы было кому о ней позаботиться. Мать Увейса (будем называть ее так, поскольку имя ее неизвестно) выдали замуж за одного из приближенных султана Селима. Как можно возражать, если султан оказывает тебе великую милость, даря одну из своих гурий?[104] (особенно если речь идет о султане Селиме I). Правда, вскоре после выхода замуж наложница родила сына, которого назвали Увейсом. Сроки указывали на то, что отцом младенца был султан Селим, но, согласно закону, дети, рожденные в браке, считаются детьми человека, женатого на их матери и никак иначе. Известно, что спустя несколько лет султан Селим приблизил Увейса к себе, но не стал признавать его законным сыном, так что Увейс, которому на момент смерти отца было восемь лет, не мог претендовать на власть. Теоретически не мог, но мог стать игрушкой в чьих-то руках, стрелой, нацеленной в Сулеймана, так что никто не упрекнул бы султана за предосторожность… Однако Сулейман не стал избавляться от брата, а, по примеру отца, приблизил его к себе, давал ему должности, а 1535 году назначил бейлербеем только что созданного Багдадского эялета. Назначение правителем новозавоеванных земель свидетельствовало о высоком доверии султана. Пробыв в этой должности десять лет, Увейс был переведен в Йеменский эялет, где был убит в 1547 году в результате заговора. Узнав о гибели Увейса-паши, султан Сулейман сказал: «Он был моим братом, сыном моего отца».

И еще немного о гаремных правилах. В современных сериалах можно увидеть султанских жен и наложниц в окружении белых евнухов, хотя на самом деле, начиная с последней четверти XIV века, подавляющее большинство гаремных служителей были темнокожими и неспроста. В старину верили в то, что при помощи каких-то снадобий или колдовства, к оскопленному мужчине может вернуться мужская сила вместе со способностью к оплодотворению. Поэтому в гарем старались набирать темнокожих евнухов, чтобы о прелюбодеянии можно было бы узнать по цвету кожи ребенка, родившегося в его результате. Белые евнухи могли служить султанским матерям, которые жили вольно и могли делать все, что им вздумается, не выходя при этом за рамки приличий (кстати, некоторые из евнухов, состоявших при некоторых валиде-султан,[105] на самом деле не были евнухами). Также белые евнухи использовались для ведения хозяйства и наблюдения за гаремными слугами-мужчинами. В 1574 году, вскоре после прихода к власти, внук Сулеймана I султан Мурад III учредил должность кызляр-агасы,[106] которую всегда занимал темнокожий евнух, отчего неофициально кызляр-агасы назывался «главным черным евнухом». Между прочим – кызляр-агасы занимал третье по счету место в османской должностной иерархии, выше стояли только великий визирь и шейх уль-ислам.

Но вернемся к султану Сулейману, матерью которого была Хафса-султан, считающаяся первой валиде-султан[107] Османской империи. Якобы Сулейману, который был сильно привязан к своей матери, захотелось окружить ее особым почетом, выделить среди других хатун, и он сделал ее валиде-султан… Однако же некоторые историки считают, что при жизни Хафса была Хафсой-хатун и валиде-хатун, а Хафсой-султан и валиде-султан ее стали называть хронисты последующих периодов. Что ж, возможно, так оно и было. Тогда первой «настоящей» валиде-султан нужно считать жену султана Селима II Нурбану-султан, речь о которой пойдет впереди.

Происхождение Хафсы-султан покрыто мраком и обросло десятками предположений. Считается, что помимо Сулеймана Хафса родила Селиму троих дочерей – Хатидже-султан, Фатьму-султан и Бейхан-султан. По нескольким дошедшим до нас письмам Хафсы-султан, а также по многочисленным учрежденным ею вакуфам, можно сделать вывод о том, что она была сострадательной женщиной, не склонной отказывать в помощи тем, кто в ней нуждался. Это все, что можно достоверно сказать о матери Сулеймана I.

Подобно другим шехзаде, Сулейман обучался науке правления на местах. Сначала он стал санджак-беем Шебинкарахисара, после был переведен в Болу,[108] затем правил крымскими владениями османов, а в 1512 году получил должность санджак-бея Манисы, которую занимал до конца жизни султана Селима I. Кстати говоря, Маниса традиционно считалась санджаком преемника правящего султана.

У османских султанов не было принято обучать сыновей правлению государством (разве что Мурад II составлял исключение из этого правила), чтобы не вводить их в искушение раньше, чем дни правящего султана будут сочтены. А управление санджаком или эялетом весьма сильно отличается от правления государством, поэтому любой новый султан на первых порах попадал в зависимость от великого визиря или других высших сановников государства, которые вводили его в курс политических дел и давали различные советы. Не исключено, что именно великий визирь Пири Мехмед-паша, «унаследованный» Сулейманом от отца, подсказал султану, что неплохо было бы вернуть свободу знатным египтянам, которых Селим I держал в заключении, причем – в цепях. Если кто не знает, то цепи служили не средством, предотвращающим побег узников, а средством их истязания. Султанские темницы всегда охранялись хорошо, и тюремщики старательно следили за тем, чтобы не было побегов, поскольку каждый побег оборачивался снятием нескольких голов.

Освобождение египетских узников принесло султану тройную пользу.

Во-первых, он продемонстрировал милость к братьям-мусульманам, что само по себе было похвально.

Во-вторых, отведавшая неволи знать старалась служить султану так, чтобы не пришлось надевать цепи снова, а известно же, что местные управляют лучше чужаков. Так султан смог улучшить управление своими египетскими владениями. Первоначально править Египтом был поставлен мамлюкский эмир Сейф ад-Дин Хайр-бей, перешедший на сторону османов во время одного из важных сражений с мамлюками.[109] Султан Селим дал Хайр-бею титул малик аль-умра,[110] который нужно было подтверждать ежегодно. Правление Хайр-бея нельзя было назвать идеальным, поэтому с 1522 года, в котором умер Хайр-бей, править Египтом стали султанские назначенцы. Интересный факт – Хайр-бей смог оказать услугу своему султану уже после смерти. Дело в том, что жестокая казнь последнего мамлюкского султана Туман-бея встретила осуждение среди мусульман – нельзя столь жестоко обходиться с побежденными единоверцами, можно было бы голову отрубить, а не цеплять живьем на крюк. Для того, чтобы обелить образ Селима I, во время правления Сулеймана была создана легенда о том, что Селим вообще не собирался казнить Туман-бея, а хотел бросить его в темницу, но Хайр-бей отговорил султана от этого намерения и настоял на жестоком способе казни, который должен был устрашить непокорных.

В-третьих, милость, проявленная к египтянам, создала в Западной Европе превратное мнение о султане Сулеймане. Могло показаться, что после тигра трон занял ягненок, но мало кто мог понять, что на самом деле на трон взошел лев.[111] Но вот английский канцлер кардинал Томас Уолси сказал однажды венецианскому послу, что двадцатишестилетний султан Сулейман наделен здравым смыслом и можно опасаться, что он будет поступать так же, как и его отец.

Не прошло и года, как султан Сулейман оправдал мнение кардинала Уолси. В Венгерском королевстве вспыхнуло крестьянское восстание, одной из причин которого стала подготовка к очередному крестовому походу против османов, к которому призывал папа римский Лев Десятый. Венгерские крестьяне и без похода жили плохо, но когда их стали насильно сгонять в войско крестоносцев, чаша терпения переполнилась. Люди еще могли бы понять войну с османами в приграничных районах, но отправляться куда-то к шайтану на рога никому не хотелось, поскольку длительное отсутствие мужчин привело бы к разорению их хозяйств. А теперь скажите, положа руку на сердце – мог ли умный правитель не воспользоваться удобным случаем и не напасть на Венгрию, тем более что мамлюки были покорены, а иранцы пока что не создавали проблем? Конечно же, не мог! Особенно с учетом того, что король Венгрии и Чехии Лайош II отказывался платить султану дань и бросил ему вызов, убив султанского посла.

В конце весны 1521 года Сулейман лично повел войско на венгров. Османам удалось взять Белград, который в свое время устоял перед натиском султана Мехмеда II, а также мощные крепости Шабац и Земун,[112] и несколько городов в венгерской области Срем.[113] Оставив в завоеванных пунктах гарнизоны, Сулейман ушел обратно, и все ждали его возвращения в следующем году, но султан продемонстрировал свою непредсказуемость (в хорошем смысле слова), посвятив военную кампанию 1522 года завоеванию острова Родос, лежащего в Восточном Средиземноморье. Родос Мехмед II тоже не смог взять…

Казалось бы – ну зачем Сулейману понадобился остров, который защищали рыцари-госпитальеры?[114] Гораздо выгоднее было бы развивать успех на венгерских землях, чем тратить пять месяцев на осаду мощной островной крепости стотысячным войском… Да, выгоднее, если бы речь шла только о действиях на суше, но Сулейман собирался владеть морями, а для этого нужно было взять под свою руку все ключевые острова. Султан мыслил широко и видел далекие перспективы. Половина османского войска не вернулась домой, но Родос был взят. Рыцарям Сулейман позволил покинуть Родос со всем их имуществом, а вот с местным населением, которому некуда было уходить, обошелся весьма жестко – большинство родосцев подверглись истреблению. Жестокость являлась оправданной, поскольку остров с мощной крепостью должен был быть населен лояльными жителями. Султан Сулейман не походил характером на своего грозного отца, но при необходимости мог быть очень суровым.

Овладев Родосом, Сулейман взял паузу на четыре года (он всегда очень тщательно готовился к военным кампаниям), а 1526 году отправил против Венгрии стотысячную армию под командованием великого визиря Паргалы Ибрагим-паша, имевшего титул сераскера, главнокомандующего войсками. 29 августа 1526 года близ венгерского города Мохача разгромили армию короля Лайоша, который утонул в болоте, пытаясь спастись бегством. Двери в Венгрию распахнулись…

Следующие два года ушли на завоевание Боснии, Герцеговины и Славонии,[115] заодно князь Трансильвании Янош Запольяи признал себя османским вассалом. Янош оказался весьма выгодным вассалом, поскольку мог претендовать на венгерский трон, опустевший после гибели Лайоша II – его избрал королем сейм, состоявшийся в октябре 1526 года в городе Токае. Защита законных прав своего вассала стала для Сулеймана удобным предлогом для захвата столицы Венгрии города Буды в августе 1529 года (впрочем, султан мог бы обойтись и без предлога, но с предлогом было все же лучше).

Развивая успех, Сулейман после взятия Буды пошел на Вену, столицу Габсбургов, которые в то время правили Священной Римской империей. Историки любят порассуждать об опрометчивости султана, который пытался взять хорошо укрепленный город, не имея для этого достаточных сил и средств, но постфактум рассуждать легко, да и обвинять тоже. Стодвадцатитысячная армия, которую Сулейман повел на север из Болгарии в мае 1529 года, была хорошо оснащена артиллерией, но обильные дожди вызвали наводнение, размывшее дороги. Часть пушек увязла в грязи настолько, что их пришлось оставить – темпы продвижения войска имели важное значение и ждать, пока дороги подсохнут, не хотелось. Начало осени тоже выдалось дождливым, и на пути от Буды до Вены была утрачена еще часть артиллерии. Сырая погода способствовала болезням, изрядно ослабившим османское войско… В то же время австрийский маршал Вильгельм фон Роггендорф, руководивший обороной Вены, смог идеально подготовить город к сопротивлению. Городские стены были экстренно надстроены там, где это требовалось, возводились земляные бастионы, с которых можно было вести фланговый огонь по атакующим, все четверо городских ворот замуровали, ввиду чего они перестали быть слабыми местами в обороне и предприняли много других мер. В результате Вена превратилась в орех из сказки, который можно положить в рот, то есть – осадить, но невозможно разгрызть. К тому же австрийцы успешно мешали османским саперам рыть туннели под городскими стенами.

Взятию Буды, которую османское войско осаждало в течение одиннадцати дней, помогло слабодушие немецких наемников, которые сдались, не выдержав непрекращающегося обстрела городских стен, но у защитников Вены нервы оказались крепкими, в то время как боевой дух османского войска оставлял желать лучшего… Сипахи, составлявшие треть османского войска, не владели сложной наукой осады городов, а янычары, рассчитывавшие взять Вену так же легко и быстро, как Буду, с каждым днем все сильнее проявляли недовольство. Пятикратное превосходство в численности (сто тысяч против двадцати) уже не могло считаться преимуществом. К тому же, после взятия Буды османские воины перебили весь австрийский гарнизон, который не пожелал сдаться следом за наемниками. Очередная демонстрация того, что строптивые рискуют поплатиться жизнью, была тактически верной, но на защитников Вены она оказала противоположное действие – они приготовились стоять насмерть, поскольку не могли рассчитывать на милость османов.

Определенную роль сыграл и традиционализм. После того, как Мехмед II взял Константинополь, среди османов укрепилось мнение, что нет таких крепостей, которые могли бы устоять перед их натиском, но Вене было суждено излечить их от излишней самонадеянности – ее османам так никогда и не удалось взять, несмотря на все старания.

Надо сказать, что блистательный султан Сулейман I, при всей своей идеальности, уступал по части силы характера своему прадеду Мехмеду II. Тот не стал бы идти на поводу у янычар, а быстро бы излечил их от «меланхолии», рассадив на колы два десятка самых недовольных. Впрочем, недовольство было не так опасно, как истощение продовольственных запасов – снабжение османской армии оставляло желать лучшего по причине сильно растянутых коммуникаций… Короче говоря, все обстоятельства под Веной играли против султана и не нашлось ничего, что могло бы ему помочь. Тем не менее, 14 октября Сулейман предпринял последний штурм, который ожидаемо провалился, а затем снял осаду и ушел обратно, полечив душу добычей, захваченной в тех городах, мимо которых довелось проходить. На 1532 год Сулейман запланировал реванш, но по ряду причин до новой осады Вены дело в том году не дошло.

Кампанию 1529 года нельзя считать неудачной, ведь Буда была взята, а на обратном пути османское войско захватило богатую добычу. Да и вообще был заложен фундамент взаимоотношений между султаном и Габсбургами – по мирному договору, заключенному в 1533 году, эрцгерцог Фердинанд I признал власть Яноша Запольяи (то есть – османский протекторат) над Восточной Венгрией и Трансильванией, а также обязался выплачивать султану ежегодную дань в тридцать тысяч дукатов. Создавалось впечатление, что османская экспансия в Западной Европе вскоре будет продолжена, но это впечатление было обманчивым, правда, Сулейман этого тогда знать не мог.

Сулейман I относился к числу неутомимых завоевателей. Замирившись с Габсбургами, он сразу же приступил к вразумлению Ирана, которым правил сын Исмаила Сефеви шах Тахмасп I. Тахмасп мечтал поквитаться с султаном за обиду, нанесенную его отцу, но сначала ему нужно было обезопасить себя от «удара в спину», который мог последовать с востока, и ради этого в 1534 году иранское войско выступило в поход на Бухарское ханство. Сулейман воспользовался моментом и вторгся в иранские владения…

Дальнейшие события развивались по известной сказке, в которой главный герой сначала нашел клад, затем потерял все, что имел, а в конце концов женился на дочери падишаха. Сначала османское войско смогло взять Тебриз, а после – Багдад, который на тот момент принадлежал шаху. Но уже в следующем году иранцы заставили османов отдать почти все завоеванные территории. Сулейман снова увлекся, измотав свое войско и чрезмерно растянув коммуникации, за что и был наказан. Но недаром же говорится, что пока глупцы сокрушаются об утраченном, умные исправляют свои ошибки. В 1548 году Сулейман начал новый поход на восток, итогом которого стало присоединение всех иранских владений в Восточной Анатолии, Западной Грузии и Ирака. Эх, если бы подобное удалось и в Европе…

А теперь давайте отвлечемся от завоеваний и уделим немного внимания одной из наиболее известных женщин в истории Османской династии – Хюррем-султан, для которой Сулейман I учредил титул хасеки,[116] присваивавшийся султанским женам за рождение наследника или за какие-то особые заслуги.

О Эртогруле и его сыне Османе-основателе вместе взятых не придумали столько небылиц, сколько придумали о Хюррем-хасеки. Роксолана, русская султанша, польская княжна… Но на самом деле у нас нет никаких достоверных данных о происхождении Хюррем, даже то, что она была славянкой, взятой в плен крымскими татарами, вызывает у современных историков сомнения. Можно с уверенностью сказать лишь то, что эта выдающаяся женщина отличалась веселым нравом, иначе бы она не получила такое имя.[117] Хюррем-хасеки родила Сулейману его преемника – султана Селима II, но это был тот случай, когда хочется сказать, что лучше бы султаном стал кто-то другой, поскольку Селим предпочитал возлияния делам правления (но что есть – то есть, историю переписать невозможно).

Нельзя сказать, что султан Сулейман I был под каблуком у Хюррем-хасеки, но то, что эта женщина имела огромное влияние на султана, не вызывает сомнений. Наилучшей иллюстрацией к влиянию Хюррем может служить сокрушение великого визиря Паргалы Ибрагим-паши, который, как нетрудно догадаться по его имени, был греком из Парги.[118] В возрасте девятнадцати лет Ибрагим был подарен Сулейману-челеби, бывшему его сверстником. Хозяин и раб подружились, насколько вообще понятие «дружить» применимо к султанам и шехзаде, это же, все-таки, особенные люди. Так начался карьерный рост Ибрагима. Согласно преданию, которому можно верить или не верить, Сулейман поклялся, что Ибрагим не будет казнен во время его правления. Но, тем не менее, в марте 1536 года Ибрагим-паша, отмечавший вместе с султаном наступление Праздника разговения[119] во дворце Топкапы,[120] был найден наутро мертвым. Похоронили его тихо, а все имущество отошло к казне, и эти обстоятельства недвусмысленно свидетельствовали о том, что смерть паши стала результатом исполнения султанской воли.

Но почему вдруг султан решил избавиться от своего фаворита?

То, о чем будет сказано сейчас, не имеет достоверных подтверждений, выводы делались на основании слухов, сплетен и домыслов, потому что внутренняя жизнь султанского двора была надежно закрыта от постоянных глаз, а султанские сановники не имели привычки писать мемуары, подобно своим европейским коллегам. Но, как известно, то, чего не увидеть глазами, можно учуять носом – в большинстве случаев слухи имеют под собой какую-то основу.

Считается, что на путь гибели Ибрагима-пашу привела вражда с Хюррем-хасеки, вызванная тем, что паша поддерживал шехзаде Мустафу, старшего из оставшегося в живых сыновей Сулеймана, матерью которого была наложница Махидевран-хатун, а Хюррем хотела, чтобы власть унаследовал один из четверых ее сыновей (всего она родила султану пятерых наследников, но второй из них, Абдулла, умер в трехлетнем возрасте). Хюррем можно понять – она боролась за жизнь своих сыновей, которые были бы преданы смерти в случае прихода Мустафы к власти.

Можно с большой долей уверенности предположить, что Ибрагим-паша не столько симпатизировал шехзаде Мустафе, сколько хотел избавить султана от влияния своей конкурентки Хюррем, а Мустафа выступал в роли удобного инструмента. Хюррем была не просто любимой женой Сулеймана, которая может замолвить перед султаном словечко за одного или погубить другого, нахмурив свои брови. Хюррем стала при султане кем-то вроде личного секретаря и самого доверенного советника. Когда султан отсутствовал в столице, Хюррем информировала его о том, что происходило в городе и при дворе, она переписывалась с правителями других государств (сохранились ее письма польскому королю Сигизмунду II), принимала иностранных послов, наблюдала через окошко за тем, что происходило на заседаниях дивана…[121] Многие из придворных подозревали, что Хюррем околдовала султана, поскольку ничем иным происходящее невозможно было объяснить. В определенной мере Хюррем приходилось считаться с матерью Сулеймана Хафсой-султан, занимавшей главенствующее положение при дворе, но в 1534 году валиде-султан скончалась и Хюррем получила полную свободу действий. Для упрочения своего положения Хюррем вынудила Сулеймана жениться на ней, несмотря на то что при османском дворе не было принято повышать наложниц до статуса официальной супруги султана. Но традиции не могли служить преградой для этой амбициозной женщины, сметавшей со своего пути любые помехи. Согласно другой традиции, после назначения старшего сына правителем санджака, мать следовала за ним и могла вернуться в столицу лишь в качестве матери нового султана. Эта традиция делала жизнь султанов спокойнее – соперничающие матери шехзаде находились далеко от двора и не отравляли повелителю каждый вздох.[122] Хюррем не уехала из столицы, когда в 1533 году ее старший сын Мехмед получил назначение в Манису, а осталась при дворе.

Назначение Мехмеда санджак-беем Манисы, которая, как уже было сказано выше, считалась «санджаком преемника», стало первым ударом по Ибрагиму-паше и шехзаде Мустафе, которого султан перевел в менее престижную Амасью. Два следующих удара Ибрагим-паша нанес себе сам, во время войны с Ираном. Во-первых, он присвоил себе титул султан-сераскера, потому что быть обычным сераскером ему казалось зазорным. Сулейман расценил это как вызов, как посягательство на его султанское величие. Сегодня ты назвался «султан-сераскером», а завтра, чего доброго, захочешь стать просто султаном… Впрочем, есть мнение, что «султан-сераскером» начали называть Ибрагима-пашу курды, через земли которых проходило османское войско, так они выражали ему свое особое почтение. А недоброжелатели ухватились за эту возможность, чтобы очернить великого визиря в глазах султана. Возможно, что все так и было, но тогда Ибрагиму-паше следовало сразу же пресечь подобные попытки выражения почтения, а он этого не сделал; более того – сам начал именовать себя так.

Второй оплошностью паши стал конфликт с башдефтердаром[123] Искендером Челеби, который на завершающем этапе иранской кампании был его помощником. Конфликт закончился казнью Искендера Челеби, после чего те, кому он оказывал покровительство (а таких было немало) перешли на сторону Хюррем-хасеки.

Между устранением Ибрагима-паши и устранением шехзаде Мустафы прошло целых семнадцать лет – то ли у старшего сына султана было много сторонников при дворе, то ли Хюррем-хасеки ждала удобного момента, чтобы брошенные в землю зерна сразу же дали всходы. Сулейман I был мудрым человеком и, несмотря на все влияние Хюррем, смотрел на мир своими, а не ее глазами. Вряд ли против Мустафы могли бы сработать такие грубые приемы, как подложное письмо или чей-то ложный донос, следовало действовать тоньше…

Удобный момент настал в 1553 году, когда великим визирем был хорват Дамат Рустем-паша, женатый на дочери Сулеймана и Хюррем Михримах-султан. Зять и теща прекрасно ладили друг с другом. Когда Сулейман, поведший войско в иранскую Нахичевань, остановился в Эргели,[124] Рустем-паша предложил Мустафе, бывшему санджак-беем Коньи, присоединиться к походу со своим отрядом, а Сулейману сообщил, что Мустафа намеревается его убить. Появление Мустафы в сопровождении большого отряда воинов убедило султана в правдивости сообщения Рустема-паши (к тому же Мустафе шел тридцать девятый год, и он мог считать, что засиделся в положении шехзаде). Стоило только Мустафе войти в шатер Сулеймана, как султанские телохранители набросились на него и начали душить, а завершил дело удар кинжалом.

Шехзаде Мустафа пользовался большим авторитетом среди янычар, которых он не раз водил в битвы. Узнав о его смерти, янычары и воины из Коньи, где правил покойный, потребовали казни Рустема-паши, оклеветавшего Мустафу. Сулейман без колебаний пожертвовал бы зятем ради успокоения войска, но Хюррем спасла своего верного помощника от смерти. Рустем-паша лишился должности, но жизнь сохранил, а в 1555 году смог вернуть себе должность, обвинив своего преемника Кара Ахмеда-пашу во взяточничестве (считается, что без поддержки Хюррем-хасеки это вряд ли бы удалось).

Сулейман I не был подкаблучником, каковым его иногда пытаются изобразить авторы исторических романов. Хюррем-хасеки имела большое влияние на султана, он любил ее, доверял ей и прислушивался к ее советам, но решения при этом принимал самостоятельно. Свою любовь султан выражал не только поступками, но и стихами.

«Трон моей одинокой души, мое сокровище, моя любовь, мой лунный свет,

Мой самый искренний друг, которому я могу доверять, жизнь моя, мой султан, моя единственная любовь,

Красивейшая из красивых…

Моя весна, радость моей любви, мой дневной свет, моя возлюбленная, смеющийся лепесток…

Сад моей души, милая моя, роза моя, единственная в этом мире, кто не доставляет мне огорчений…

Мой Стамбул, мой Караман, земля моей Анатолии, мой Бадахшан, мои Багдад и Хорасан,

Моя любимая с прекрасными волосами, высоким лбом и глазами, сияющими озорством…

Я всегда буду восхвалять тебя…».

Хюррем родила Сулейману пятерых сыновей и одну дочь. Сын Селим стал преемником отца. Хюррем-хасеки умерла в апреле 1558 года. Согласно одной из версий, причиной ее смерти стало отравление, совершенное по приказу Рустема-паши, который, вернув себе должность великого визиря, стал тяготиться опекой властной тещи (если послушать некоторых историков, так при султанском дворе никто не умирал своей смертью – одних душили, других травили, третьих топили).

Если бы в то время существовали феминистки, то Сулейман I, вне всякого сомнения, стал бы их кумиром, поскольку с его легкой руки положение женщин при османском дворе изменилось в лучшую сторону – мать султана пользовалась влиянием, сравнимым с влиянием высших сановников, а любимая жена султана меняла великих визирей и творила политику. Но давайте подумаем – а кому еще, кроме жен и матерей, султаны могли безгранично доверять? Сыновьям? Братьям? Визирям? Слова «единственная в этом мире, кто не доставляет мне огорчений» – это не очередной витиеватый оборот влюбленного поэта, а констатация реального факта, признание, исходящее из глубины сердца.

Владению морями султан Сулейман придавал такое же большое значение, как и владению сушей, недаром же в свое время он потратил столько сил на завоевание Родоса. «Морской рукой» Сулеймана стал Хызыр, младший брат Бабы Аруджа, пирата, ставшего султаном Алжира. В 1518 году, унаследовав после гибели брата власть над Алжиром и большой флот, Хызыр признал себя османским вассалом, что принесло ему должности реиса (так тогда назывался главнокомандующим османским флотом) и бейлербея Африки, которую Сулейман надеялся завоевать целиком. Хызыр успешно сражался на море против венецианцев, генуэзцев и португальцев, за что в 1540 году получил от султана почетный титул «Хайр-эд-Дин» – «Хранитель веры». Христиане же называли Хызыра Хайреддин-пашу «Барбароссой» за его рыжую бороду.

В 1538 году Хызыр-реис предпринял поход в Южную Аравию и Индию, целью которого была ликвидация господства европейцев в Индийском океане. Османам удалось взять Аден, но попытка овладеть португальской крепостью Диу, находившейся в Гуджарате[125], оказалась неуспешной из-за предательства местных мусульман, которые сначала помогали единоверцам-османам, а в решающий момент перешли на сторону португальцев. Тем не менее, начало великой войне на море было положено, а морскую неудачу султан компенсировал сухопутными победами. Османские моряки набирались опыта и со временем начали одерживать крупные победы. В 1551 году османы захватили Триполи, распространив следом свою власть на всю Триполитанию,[126] а к 1559 году полностью взяли под свой контроль Красное море.

Помимо стремления властвовать над сушей и водами, султан Сулейман поставил перед собой еще одну важную задачу – он мечтал восстановить единство ислама и предпринял ряд шагов в этом направлении с помощью своего шейх уль-ислама Мехмеда Эбуссууд-эфенди. Законодательные реформы, принесшие Сулейману I прозвище «Кануни»,[127] претворял в жизнь Эбуссууд-эфенди, по части энергичности нисколько не уступавший султану. К слову, одна из фетв деятельного шейх уль-ислама запрещала употребление кофе на том основании, что Коран запрещает употреблять черную, подгоревшую пищу, а бодрящее действие, по мнению Эбуссууд-эфенди, роднило кофе с запретными алкогольными напитками. К счастью для турок, начинающих и заканчивающих день чашечкой кофе, запрет на его употребление просуществовал недолго и был снят уже при султане Селиме II.

Невозможно объединять отталкивая, но Эбуссууд-эфенди этого не понимал. Он делал ставку на силу и угрозы, в частности – издал фетву, объявлявшую убийство кызылбашей религиозным долгом истинных, причем с уточнением, что «убийство их важнее убийства других неверных». Примерно так же праведный шейх уль-ислам относился и к другим течениям, так что об объединении всех мусульман под одним знаменем не могло быть и речи.

С любовной лирикой Сулеймана I мы уже познакомились, но помимо лирики султан писал стихотворения философского характера.

«Люди думают о богатстве и власти как о величайших дарах судьбы,

но в этом мире высшим благом является здоровье.

Стремление к владычеству порождает раздоры и непрекращающиеся войны между людьми,

Поклонение Всевышнему – вот предел всех стремлений и счастливейшее из всех состояний».

Отношения с детьми складывались у Сулеймана непросто. О Мустафе уже было сказано. Вскоре после его убийства скоропостижно скончался сын Сулеймана и Хюррем двадцатидвухлетний Джихангир. Принято считать, что он умер от тоски по Мустафе, но большая разница в возрасте намекает на отсутствие выраженной привязанности между братьями. После смерти Мустафы кумиром янычаров и всей османской армии стал шехзаде Баязид, а его старший брат Селим оказался в тени (оба они были рождены Хюррем). Но Селим был почтительным сыном, а Баязид – не особо, иногда его поведение было не просто дерзким, а вызывающим. В результате Баязид лишился отцовского расположения и между братьями вспыхнуло противоборство, в котором Сулейман поддержал Селима. Потерпев поражение в мае 1559 года, Баязид бежал в Иран, где, как несложно догадаться, его встретили с распростертыми объятиями. Однако же Сулейман смог добиться от шаха Тахмаспа сначала заключения Баязида в темницу, а затем и его выдачи, которая обошлась султану в четыреста тысяч золотых монет (иранцы издревле славились умением торговаться и умением ловить удачу за хвост). Во избежание осложнений, Баязида и его четверых сыновей задушили прямо в окрестностях Казвина, куда Тахмасп был вынужден перенести свою столицу, поскольку в Тебриз то и дело вторгались османы. Так шехзаде Селим стал единственным наследником своего отца, недаром же говорится, что почтительность открывает любые двери и покоряет все сердца.

6 сентября 1566 года султан Сулейман I, которому шел семьдесят второй год, скончался у стен венгерской крепости Сигетвар, осажденной османами. Можно ли вообразить лучшую кончину для правителя и полководца? Великий визирь Мехмед-паша Соколлу скрывал смерть султана в течение длительного времени ради того, чтобы не подрывать моральный дух османских воинов, боготворивших своего султана. Сигетвар пал, но о походе на Вену, к которой стремился Сулейман, уже не могло быть и речи.

В завершение рассказа о султане Сулеймане I нужно хотя бы вкратце сказать о том, что обычно остается в тени. Сулейман занимался не только завоеваниями, но и делал много для развития своего государства и укрепления его экономики, иначе бы он не смог вести столько войн. Султан покровительствовал искусствам и наукам, а по части строительства ему, пожалуй, не было равных. Чего стоит только одна стамбульская мечеть Сулеймание, минареты которой с их балконами несут зашифрованное послание потомству.[128] Сулейман Законодатель мог бы называться не только Сулейманом Завоевателем, но и Сулейманом Строителем. На момент его смерти площадь Османской империи составляла около двух миллионов двухсот семидесяти пяти тысяч квадратных километров и на всем этом пространстве власть султана была непоколебимой.

Сын и преемник Сулеймана султан Селим II, прозванный Пьяницей, не заслуживает отдельной главы, поскольку все, что происходило во время его восьмилетнего правления, делалось стараниями великого визиря Мехмеда-паши Соколлу, боснийского серба. В правление Селима янычары окончательно обнаглели и, надо сказать, что этому способствовала не только слабость верховной власти, но и ухудшившаяся экономическая ситуация. В Европу из Америки начали массово завозить дешевое серебро, ввиду чего покупательная способность серебряных монет понизилась, а османы, не имевшие доступа к заокеанским рудникам, не могли компенсировать эту инфляцию увеличением добычи серебра. Если прежде янычарам запрещалось заниматься чем-то, помимо службы, то теперь пришлось разрешить им вести торговлю, содержать харчевни или заниматься ремеслами, поскольку на султанское жалование невозможно было прожить. Заодно разрешили и жениться, а также записывать своих детей в янычары – так возникло сословие потомственных янычаров-кулоглу. Мирные занятия привлекают сильнее, чем война, особенно если они приносят бо́льший доход, а военная добыча во второй половине XVI века уже не была столь обильной, как во времена Орхана Гази или Мехмеда Завоевателя, так что янычары начали уклоняться от службы. Хорошая взятка позволяла молодому и полному сил янычару перейти из «строевой» категории эшкинджи в «ветеранскую» категорию коруджи и постоянно жить в столице, исполняя несложную повинность по охране казарм или каких-то иных объектов. А можно было вообще забыть о службе, нанимая вместо себя за небольшую плату молодых кандидатов-тасслакджи, ожидавших зачисления в корпус янычаров. Всё, начиная с зачисления, строилось на взятках, с которыми, кстати говоря, всю свою жизнь боролся султан Сулейман I, считавший коррупцию опаснейшей язвой, разъедающей общество. К сожалению, на этом поприще не преуспел ни один из правителей, как говорится, «пока есть, что дать, и есть, что взять, люди будут давать и брать».

О детях султана Селима нет исчерпывающих данных. По меньшей мере у султана было семь сыновей и четыре дочери. 15 декабря 1574 года нетвердо стоящий на ногах султан поскользнулся и упал, ударившись головой о мраморный пол – Селима II в прямом смысле погубило пьянство. Новым султаном стал старший сын Селима Мурад, рожденный султанской женой Нурбану-султан-хасеки. Сразу же после прихода к власти Мурад III предал казни пятерых своих младших братьев, рожденных султанскими наложницами. Некоторые источники упоминают о девятерых казненных шехзаде, но не столь важно количество, сколько то, что были истреблены все братья султана, так что Мурад мог править спокойно.

При султане Мураде III площадь Османской империи достигла максимальных размеров – девятнадцать миллионов девятьсот две тысячи квадратных километров, что, как известно, в двадцать пять раз больше площади Турецкой республики. Главным территориальным приобретением стало завоевание Кипра, север которого по сей день продолжает оставаться турецким.[129]

Завоевание Кипра стало своеобразной компенсацией за сокрушительный разгром османского флота в морском сражении, состоявшемся в Патрасском заливе, близ города Лепанто[130] 7 октября 1571 года, еще при султане Селиме II. Это поражение служит иллюстрацией к правилу «сильный великий визирь при слабом султане не может сравниться с сильным султаном». Почему? Да потому что великий визирь, сколь бы мудр и тверд характером он ни был, является чиновником, а не правителем-султаном, который получает свою власть по предопределению свыше. Сменить великого визиря гораздо проще, чем свергнуть султана. Поэтому любому великому визирю, даже такому замечательному, как Мехмеду-паше Соколлу, помогавшему править троим султанам,[131] приходилось идти на определенные компромиссы с другими сановниками ради упрочения своей власти. Одним из результатов подобных компромиссов были назначения на ответственные должности малоподходящих людей, принадлежавших к влиятельным придворным группировкам. Что поделать? Компромиссы – это взаимные уступки. Сегодня я иду тебе навстречу, завтра ты мне.

Незадолго до сражения при Лепанто командующим османским флотом стал Али-паша Муэдзинзаде, прежде бывший бейлербеем Египта. Али-паша имел хорошие связи при дворе, но при этом ничего не понимал в мореплавании и никогда прежде не командовал даже лодкой, не говоря уже о военных кораблях. Он позволил объединенному христианскому флоту запереть себя в тесном Патрасском заливе и потерял двести двадцать четыре корабля из имевшихся у него двухсот семидесяти семи. Османские потери выглядели еще более позорными на фоне того, что христиане потеряли всего-навсего пятнадцать кораблей! Если бы Али-паша не погиб бы в сражении, то он мог бы запросто угодить на кол. К счастью, стараниями Мехмеда-паши флот был быстро восстановлен и после захвата Кипра паша сказал венецианскому послу знаменитое: «У Лепанто вы всего лишь подстригли нам бороду, а захватив Кипр, мы отсекли вам руку».

Другим значительным приобретением стали Закавказье и западные иранские области, присоединенные в 1590 году, после двенадцатилетней разорительной войны, сильно подорвавшей и без того ослабевшую экономику османского государства. Снижение стоимости серебра, о котором говорилось выше, было не единственной и не самой главной проблемой. Главной проблемой являлся кризис тимарной системы землевладения, результатом которого стало массовое разорение крестьян, приводившее к частым восстаниям.

Изначально все было хорошо, поскольку и потребности держателей тимаров были скромнее, и времена были другими – основной доход приносила не пожалованная султаном в плату за службу земля, а богатая военная добыча. Но завоевательная активность снижалась, а потребности росли, в результате чего держатели тимаров увеличивали поборы с крестьян. Особо тяжелым было положение крестьян на тех землях, которые из государственной собственности перешли в личную – там крестьяне попадали в полную зависимость от землевладельца. Как держателям удавалось приватизировать тимары в обход закона? При помощи волшебного инструмента, именуемого «пешкеш», который открывает любые двери и сметает любые преграды. С одной стороны, утрата земельных владений уменьшала поступления в султанскую казну, а с другой, разорение крестьян снижало продуктивность сельского хозяйства, да вдобавок еще и восстания наносили огромный урон. Но это еще не всё – обесценивание серебряной монеты и переориентация западноевропейской торговли на американское направление ударили по доходам османских торговцев, сидевших на пути из Леванта[132] в Европу, а кризис сельского хозяйства нанес им дополнительный урон. Мелким землевладельцам их наделы не приносили доходов, на которые можно было бы прожить семьей, поэтому они охотно продавали их богатым помещикам и торговцам (не все же были бедными, надо же кому-то и богатым быть). В результате, в османском обществе сформировалась прослойка крупных землевладельцев, живших по принципу «на своей земле я сам себе султан». Магнаты подкупали местных чиновников и делали все, что им хотелось, а больше всего им хотелось платить как можно меньше налогов в султанскую казну. В уклонении от уплаты налогов широкое распространение получила практика составления актов о якобы имевших место стихийных бедствиях (засухах, наводнениях, нашествиях саранчи и т. п.), которых на самом деле не было.

Попыткой выправить положение стала отдача султанских земель на откуп, которая на первый взгляд выглядела крайне выгодной – вот тебе земля, изволь платить за нее сколько условлено. Но откупщики, подобно крупным землевладельцам, входили в сговор с местными властями, и старались содрать с крестьян как можно больше, а в казну отдать как можно меньше.

Краткий обзор экономического положения не является отступлением от основной темы нашего повествования. Он понадобился для создания правильного представления о причинах, послуживших началу упадка великой империи, а то ведь многие поверхностно мыслящие авторы любят связывать упадок только с расточительством султанов – швыряли деньги направо и налево и быстро растратили то, что оставил Сулейман I. Нет, при нормальном положении дел в экономике султаны могли предаваться любому расточительству, благо потенциальные возможности империи это позволяли.

Итак, в правление султана Мурада III величие Османской империи достигло своего пика. Дальше пошел спад.

Вот любопытный исторический анекдот, отражающий расцвет коррупции в правление Мурада III. У Мурада был фаворит – Шемси Ахмед-паша из семейства Джандаридов, приходившийся султанам дальним родственником (Джандариды не раз заключали браки с Османами). При Сулеймане I Ахмед-паша занимал высокие посты – был визирем, бейлербеем Анатолии и Румелии, но в 1569 году ушел в отставку и стал лидером придворной оппозиции, противостоявшей великим визирям Мехмеду-паше Соколлу и его преемнику Мустафе-паше Лала. Знатное происхождение позволяло Ахмеду-паше пребывать при султанском дворе, не имея никакой должности. Селим II и Мурад III благосклонно относились к нему, особенно Мурад, который, несмотря на протесты Мехмеда-паши, назначил Ахмеда-пашу башдефтердаром и повелел, чтобы ему подавались все прошения на имя султана. При этом Ахмед-паша был тот еще прохиндей, в частности он не стеснялся заявлять, что именно он научил турок брать взятки (что было неправдой, турки и до него это хорошо умели).

То была преамбула, а вот сам анекдот. Как-то раз, выйдя из султанских покоев, Ахмед-паша сказал: «Наконец-то мне удалось отомстить Османам за то, что они сделали с моим родом! Османы лишили Джандаридов былого величия, а сейчас я сделал то, что лишит величия дом Османов!». «Что вы сделали?» – спросили окружающие. «Я убедил султана иметь долю от продажи привилегий, – ответил Ахмед-паша, – предложив ему привлекательную сумму в сорок тысяч дукатов. Отныне султан сам станет подавать пример коррупции, которая приведет империю к гибели».

Разумеется, это выдумка – ни один фаворит не рискнул бы заявить такое во всеуслышанье, ибо за дерзость пришлось бы заплатить жизнью. Но выдумка показательная – внук правителя, пытавшего искоренить взяточничество, способствовал его процветанию.

Султан Мурад III мечтал превзойти своего великого деда Сулеймана I и именно с этой целью затеял очередную войну с Ираном. На первый взгляд война 1578–1590 годов может показаться успешной, поскольку в итоге Османская империя приросла территориями, но цена, заплаченная за эти приобретения, была слишком высокой – казна опустела, а доходы от новых земель оказались куда меньше средств, затраченных на их завоевание. Кроме того, местное население не отличалось лояльностью и стало источником постоянного беспокойства. Как говорится, прежде чем что-то купить, подумай о том, что ты будешь с этим делать.

Мурад не был замечен в пристрастии к спиртному, как его отец. Султан предпочитал возлияниям женские ласки и, по свидетельствам современников, буквально не вылезал из гарема. Данные разных авторов о количестве детей Мурада III сильно разнятся – от сорока восьми до ста тридцати, но, вне всякого сомнения, этот султан был самым многодетным из османских правителей. Преемнику Мурада Мехмеду III по приходу к власти пришлось казнить, как минимум, девятнадцать своих братьев, что создало ему репутацию кровожадного султана, хотя, на самом деле никакой кровожадности в этом не было, одна лишь предосторожность и только предосторожность (страшно представить, сколько смут могли устроить девятнадцать претендентов на трон!). Вдобавок к братьям, Мехмед приказал казнить около пятнадцати беременных наложниц своего отца.

Под конец жизни, в 1593 году, султан Мурад III развязал очередную войну с Габсбургами, поводом для которой послужил разгром османского войска, осадившего крепость Сисак (ныне это территория Хорватии). Война началась вяло, поскольку султану недоставало сил и средств для победительных действий, к тому же вскоре после ее начала, в середине января 1595 года, сорокавосьмилетний султан Мурад III скончался.

О том, насколько ослабла султанская власть к концу его правления, можно судить на примере подавления очередной джелалийской смуты – восстания 1595–1603 годов, которое возглавил командир роты секбанов Кара Языджи. Секбаны были иррегулярными войсками, набираемыми из добровольцев, иначе говоря – из разного сброда. Воевали секбаны без особого энтузиазма, но по возвращении с войны с энтузиазмом разбойничали в родных местах. Банды секбанов стали костяком восстания. К этому костяку присоединялись крестьяне и ремесленники, разоряемые налогами и поборами. «В оставшейся без присмотра Анатолии презренные райя[133] встали на путь грабежа и разбоя, – писал историк Кятиб Челеби, живший в первой половине XVII века. – После того, как все оборванцы таким способом обзаводились лошадьми и одеждой, а во главе каждой банды вставал предводитель, они, вооруженные кылычами[134] и другим оружием, грабили и разоряли, нанося оскорбления почтенным людям». Помимо райя и секбанов, которые тоже относились к податному сословию, в восстании принимали участие и держатели мелких тимаров, положение которых было таким же бедственным, как и положение крестьян.

Восстание, в котором приняло участие не менее ста тысяч человек, охватило огромную территорию от Бурсы до Багдада. Повстанцы наносили султанским войскам одно поражение за другим. Кара Языджи вел себя, как султан – у него был свой великий визирь, свой шейх уль-ислам, и свой аппарат, вплоть до сборщиков налогов… Восстание удалось подавить не силой, а подкупом. После гибели Кара Языджи новым предводителем восставших стал его брат Дели Хасан, лояльность которого в 1603 году была куплена должностью боснийского санджак-бея. Это не шутка, султан Мехмед III, сын Мурада III, действительно назначил мятежника на высокую должность и принял часть повстанцев в свое войско, поскольку другого выхода у него не было (интересно, что бы сказал по этому поводу Мехмед II?).

Оставим пока султанов в стороне и поговорим о султаншах, точнее – о женском султанате. Термин «женский султанат» придумал выдающийся турецкий историк Ахмет Рефик Алтынай, посвятивший этому явлению отдельную книгу, увидевшую свет в 1916 году. Это уникальное явление существовало дольше века – с 1550 года по 1656 год. 1550 год выбран условно, поскольку считается, что к тому времени влияние Хюррем-хасеки достигло своего пика. Но можно отсчитывать начало правления женщин и с 1536 года, в котором был устранен великий визирь Паргалы Ибрагим-паша, конкурировавший с Хюррем за влияние на султана Сулеймана I. Или же – с 1553 года, в котором был убит шехзаде Мустафа и преемником султана стал считаться шехзаде Селим, рожденный Хюррем. Но, как бы то ни было, женский султанат начался с Хюррем-хасеки, о которой уже было сказано достаточно, пора переходить к ее преемницам. Подчеркнем только одно важное обстоятельство – Хюррем не правила государством от имени султана Сулеймана и не управляла султаном, а «всего лишь» была его доверенной советницей и правой рукой.

Около 1543 года в гареме шехзаде Селима появилась наложница по имени Нурбану, которую большинство европейских историков склонны считать венецианкой, основываясь на ее собственных словах. Примечательно, что, упоминая о своем происхождении из знатной венецианской семьи, фамилии Нурбану-султан не называла. Турецкие историки, основываясь на мнении Алтыная, считают ее еврейкой. Нурбану родила Селиму его первенца и наследника Мурада, а также четырех дочерей. Красота и ум Нурбану позволили ей сохранять расположение Селима на продолжении всей его жизни.

При Селиме II, не имевшем никакой склонности к правлению государством, сложился правящий тандем из великого визиря Мехмеда-паши Соколлу и Нурбану-султан. Официально от имени султана правил великий визирь, облекавший свои решения в предписанную традициями форму «в ознаменование нашей султанской воли». Но при этом Мехмед-паша регулярно консультировался с Нурбану-султан, пользовавшейся полным доверием Селима. Но если Сулейман I прислушивался к тому, что говорила ему Хюррем-хасеки, то Селим полностью устранился от своих обязанностей и не участвовал в принятии решений, скреплявшихся его именем. Вообще-то прозвище «Пьяница» не полностью соответствовало реальности, поскольку Селим не предавался этому пороку с великим усердием, он просто любил пышные застолья, сопровождавшиеся возлияниями, и «умудрился» закончить свою жизнь в состоянии опьянения.

О влиянии Нурбану-султан в правление Селима II можно судить хотя бы по тому, что она ежедневно получала из казны по тысяче сто акче, при том, что остальные султанские наложницы довольствовались сорока монетами. А в 1571 году, за три года до своей смерти, Селим заключил официальный брак с Нурбану, продолжив тем самым традицию возвышения наложниц до статуса жен, заложенную его отцом Сулейманом I. Вдобавок к этому, султан не раз называл во всеуслышанье своим преемником шехзаде Мурада, рожденного Нурбану-султан. Поистине эта женщина была царицей света султанских очей![135]

Но у Нурбану-султан была «конкурентка» – дочь Сулеймана и Хюррем Михримах-султан, пользовавшаяся расположением Селима II. После смерти Хюррем Михримах стала главной советницей отца, и, разумеется, хотела остаться в той же роли при брате, но ей пришлось считаться с Нурбану, которая со временем стала играть первую скрипку в управлении Селимом и государством.

Наивысшего влияния Нурбану-султан достигла в правление своего сына Мурада III, которому именно она обеспечила приход к власти, скрывая смерть Селима II в течение двенадцати дней до тех пор, пока Мурад не прибыл в столицу из Манисы, где он правил на момент смерти отца. Селим упал и умер в гареме, его тело спрятали в укромном месте, обложив льдом. Как говорится, всё, что происходит в гареме, не должно выходить за его пределы. В благодарность Нурбану получила от сына титул валиде-султан и великий почет, благодаря которому она сделалась самой влиятельной фигурой в государстве – султан Мурад отличался от своего отца лишь тем, что предпочитал наслаждаться не за столом, а на ложе, но склонность к делам правления отсутствовала у обоих начисто.

По большому счету, в женском султанате не было ничего удивительного, и его появление можно считать закономерным, ведь мировая история знает множество примеров того, как от имени слабых или нерадивых правителей правил кто-то из родственников. Закон Фатиха избавлял османских султанов от дядей и кузенов, так что «родственное правление» могли осуществлять только матери и жены султанов.

Если при Селиме II Нурбану правила, не афишируя своего участия в государственных делах, то в правление сына она вышла из тени и с конца 1574 года до своей смерти, наступившей в декабре 1583 года, открыто пользовалась абсолютной властью. На всех ключевых должностях находились ставленники Нурбану-султан, получившей от сына официальный титул валиде-султан. Официальность заключалась в том, что традиционное именование «мать султана» без упоминания личного имени было заменено на «Нурбану валиде-султан». Вырос статус – выросли и доходы. Валиде-султан ежедневно получала из казны две тысячи акче, но, на деле, могла пользоваться казной как своим собственным кошельком.

Михримах-султан пришлось переехать из Топкапы в Эски-сарай.[136] Оба дворца находились в столице, но при этом Эски-сарай был полностью изолирован от политической жизни, так что удаление туда было почетной ссылкой. Султан Мурад дал Михримах щедрое содержание, а в 1578 году велел похоронить ее в тюрбе[137] Сулеймана I в мечети Сулемание – где же еще покоиться любимой дочери, как не рядом с отцом? Некоторые историки не рассматривают Михримах-султан как участницу женского султаната, протягивая нить от Хюррем-хасеки к Нурбану-султан, но это не совсем верно. Да, Михримах-султан не оставила заметного следа в истории, поскольку всегда находилась в тени – то в тени своей матери, то в тени отца, то в тени Нурбану-султан, однако же определенную роль в политике она играла, так что достойна хотя бы упоминания.

Но вернемся к Нурбану-султан. Авторы исторических романов любят рисовать идиллическую картину «Любящая мать помогает своему почтительному сыну править государством». Но Мурад III пришел к власти на двадцать девятом году жизни, иначе говоря, он был зрелым мужем, имевшим опыт управления санджаком. Да, разумеется, ему нужно было освоиться на троне, но при желании он мог бы править самостоятельно. При желании, но желания не было. Так что правильнее будет рисовать иную картину: «Любящая мать правит государством, пока ее почтительный сын вкушает радости жизни в гареме». Так будет точнее.

Королева Франции Екатерина Медичи,[138] с которой Нурбану-султан состояла в переписке (взаимная приязнь легко объяснима, ведь у них было много общего), начинала свои письма так: «Венценосная сестра моя, дивный ангел, прекраснейшая из смертных госпожа Хасеки Афифе Нурбану Султан, повелительница Востока и Блистательной Порты, Мы посылаем Вам свою любовь и заверяем в самой искренней и самой верной дружбе!», а заканчивала словами: «Ваш друг и покорная слуга, Екатерина из дома Медичи, королева Французская». Обратите внимание на то, что Екатерина называет Нурбану-султан «повелительницей Востока и Блистательной Порты», а не «почтенной матерью повелителя Востока и Блистательной Порты». Стало быть, и за границей прекрасно знали, кто на самом деле правит из Топкапы.

Что же касается гаремных наслаждений, то к ним подтолкнула Мурада Нурбану-султан. Если верить историкам, что смолоду шехзаде Мурад был однолюбом, единственной наложницей которого на протяжении ряда лет, в том числе и после прихода к власти, была некая Сафие, которую принято считать албанкой. Сафие родила будущего султана Мехмеда III и еще нескольких детей, относительно пола и возраста которых нет достоверных данных, но это не столь уж и важно, важно то, что у взошедшего на трон султана Мурада III был всего лишь один наследник мужского пола (другие сыновья если и были, то к тому времени умерли). Одного наследника для преемственности власти было мало – всякое же может случиться с человеком! – и потому Нурбану-султан подталкивала сына к увеличению числа наложниц. Кроме того, властной валиде-султан конечно же не нравилось, что на ее драгоценного сына имеет большое влияние другая женщина. Дело дошло до того, что Сафие обвинили в колдовстве, которое, по мусульманским представлениям, является очень серьезным преступлением – то ли она приворожила султана, то ли лишила его мужской силы для того, чтобы он не обращал внимания на других женщин, то ли и то, и другое вместе. Сама Сафие не пострадала, но некоторых ее слуг подвергли пыткам в надежде получить доказательства занятий колдовством. А для того, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, дочь Нурбану-султан Эсмехан-султан подарила Мураду двух красивых наложниц… Султан, что называется, вошел во вкус и за несколько лет обзавелся множеством детей (хроники упоминают о двадцати сыновьях и двадцати семи дочерях Мурада). Однако же, Сафие продолжала оставаться его любимой наложницей, несмотря на то что под давлением матери Мураду пришлось на время удалить ее из дворца Топкапы в Эски-сарай. Прошла ли Сафие через никях,[139] известно только Всевышнему. Одни современники упоминали о бракосочетании Мурада и Сафие, а другие писали, что Мурад намеренно избегал этого шага, поскольку получил предостерегающее предсказание – якобы за бракосочетанием должна была последовать скорая смерть султана. Но, так или иначе, Сафие приняла от Нурбану-султан эстафету правления. Приняла и во многом превзошла свою предшественницу…

А что же всё это время делали великие визири, можете спросить вы. А что им было делать? Они управляли государством в соответствии с пожеланиями тех, кто назначил их на эту должность. Если Хюррем-хасеки сотрудничала с Мехмед-пашой Соколлу, то, скажем, Сиявуш-паша Канижели, женатый на дочери Селима II и Нурбану-султан Фатьме-султан, в начале своего первого визирства послушно исполнял волю тещи, а после подчинялся Сафие-султан. Всего же Сиявуш-паша был великим визирем трижды и запомнился как нерешительный и мягкий человек, совершенно не годящийся для столь высокой должности. Вдобавок, он не брал взяток, что к тому времени стало выглядеть неестественным, поскольку подношения принимали все подряд и не видели в этом ничего зазорного.

Особым мздоимством прославился албанец Синан-паша Коджа, пятикратно занимавший должность великого визиря с 1580 по 1596 год. Первое визирство Синана-паши, длившееся с августа 1580 по декабрь 1582 года, сопровождалось громким скандалом. История была такова: иранский шах Мухаммад Худабенде подкупил Синана-пашу для того, чтобы заключить выгодное для Ирана перемирие с османами, позволяющее побежденному шаху сохранить свои владения в неприкосновенности. Возможно, что султана Мурада III Синан-паша и смог бы убедить в целесообразности подобного перемирия, но Нурбану-султан невозможно было обвести вокруг пальца – она потребовала от сына казнить Синана-пашу за измену, и только заступничество Сафие позволило паше сохранить жизнь и должность. Но, в итоге, Нурбану-султан настояла на смещении визиря, лишившегося ее доверия, и Синану-паше пришлось отправиться в свое поместье, подальше от султанского двора. Оттуда паша регулярно посылал подарки Сафие, покровительство которой позволило ему вернуться в высшие сферы – в 1586 году паша стал бейлербеем Сирии, а двумя годами позже снова занял должность великого визиря.

Разумеется, что ни один султан не стал бы повторно назначать своей «правой рукой» человека, запятнавшего себя сговором с побежденным противником, в результате которого султан лишился территориальных приобретений. По-хорошему, Синану-паше полагалось размышлять о последствиях своего поступка не в поместье, а сидя на колу у Ворот Приветствия, отделявших первый дворцовый двор от второго.[140] Но интересы султанских жен и матерей отличались от интересов султанов – для них важнее всего было иметь на ключевых должностях преданных им людей, а всё прочее не имело большого значения. Сафие размышляла примерно так: «Ну и что с того, что Синан-паша попытался договориться с иранским шахом? У нас, хвала Всевышнему, и без того достаточно земель. А вот другого столь преданного человека, который даже из ссылки шлет тебе подарки, вряд ли получится найти…». Это сказано к тому, что женский султанат не был благом для государства, как пытаются представить некоторые авторы. Благо могло быть лишь в том случае, когда государством правил сильный султан, вроде Мехмеда II или Махмуда II, речь о котором пойдет впереди, потому что только интересы правителя полностью совпадают с государственными интересами, если, конечно, это настоящий правитель.

Но вернемся к Сафие, которая при жизни своего мужа Мурада III была Сафие-хасеки, а при сыне, султане Мехмеде III, стала Сафие валиде-султан. Подобно Нурбану-султан, Сафие-султан правила открыто, разве что не сидела рядом с сыном на заседаниях дивана. Сановники ходили к Сафие-султан с докладами, иностранные послы, прежде чем предстать перед султаном, получали аудиенцию у его матери, все дела правления совершались с ее ведома и одобрения, султан лишь прикладывал тугру.[141] К слову будь сказано, что основной опорой Сафие-султан были не назначаемые ею великие визири, а капа-агасы (глава белых евнухов) Газанфер-ага, занимавший эту должность на протяжении тридцати лет. Газанфер, наряду с кызляр-агасы Османом-агой и шестью другими сановниками образовывали ближний круг Сафие-султан, теневое правительство Османской империи.

При всей своей властности и при всем своем уме, Сафие-султан не умела настолько хорошо ладить с окружающими, как Нурбану-султан, которая правила без каких-либо потрясений. Впрочем, возможно дело было не в дипломатических способностях, а в чрезмерной самонадеянности Сафие, которая считала, что если уж сам сын-султан находится в ее руках, то опасаться ей некого. Однако действия Сафие-султан и ее клики вызывали большое недовольство среди военных и духовенства. Военным, этой элите османского общества, не нравилось, что государством управляет женщина, не склонная к активным завоеваниям. Дело было не в характере Сафие-султан, а в политической обстановке и «хромающей» экономике империи, но военные видели корень всех бед в матери правителя. Постоянный рост цен и огульное мздоимство тоже не радовали подданных. А верхушка духовенства, в первую очередь, была недовольна тем, что с нею при дворе практически не считались.

«Первый звонок» прозвенел в марте 1601 года, когда военная элита (сипахи) высказала недовольство положением султана, который из правителя превратился в исполнителя чужой воли. Дошло до того, что Мехмеда III сравнили с мютевелли (так назывался управитель вакфа, действовавший в соответствии с установками его учредителя), иначе говоря – назвали правителя исполнителем чужой воли. Сафие-султан не придала значение первому звонку, и уже в начале 1603 года прозвенел второй. На сей раз взбунтовались не только сипахи, но и янычары, и бунт поддержали улемы. На диване султану Мехмеду были высказаны претензии, суть которых сводилась к тому, что валиде-султан и ее окружение наносят вред государству. Пошли слухи, что янычары собираются заменить султана на его сына, шестнадцатилетнего шехзаде Махмуда, матерью которого была то ли Халиме-султан, мать будущего султана Мустафы, то ли какая-то другая наложница… Неизвестно, насколько обоснованными были эти слухи, но они стоили Махмуду жизни – из предосторожности отец приказал казнить его и, как принято считать, Сафие-султан способствовала принятию такого решения. А для успокоения недовольных были казнены оба главных евнуха и еще кое-кто из приближенных валиде-султан, но сама она осталась во дворце и до смерти Мехмеда III, наступившей в декабре 1603 года, сохраняла свое влияние.

Преемником Мехмеда стал его сын Ахмед, рожденный наложницей Хандан-султан, которую в свое время Сафие-султан использовала для того, чтобы отвлечь своего сына от его фаворитки Халиме-султан, имевшей на Мехмеда весьма сильное влияние. К сожалению, мы не можем судить о том, какую из своих наложниц султан Мехмед III ценил больше остальных, поскольку ни одна из них не прошла через никах и не получила титула хасеки. Принято считать, что до казни шехзаде Махмуда фавориткой султана продолжала оставаться Халиме, а затем на первый план ненадолго вышла Хандан (ненадолго, потому что султану оставалось жить считанные месяцы).

На момент прихода к власти шехзаде Ахмеду было четырнадцать лет, и он запросто мог попасть под влияние своей бабки и стать послушной игрушкой в ее руках, потому что Хандан-султан не могла соперничать с Сафие-султан, влияния не хватало. Но великий визирь Явуз Али-паша Малкочоглу, назначенный на эту должность незадолго до смерти Мехмеда, воспользовался случаем и поводом для того, чтобы избавиться от Сафие-султан, удалив ее вместе со всем гаремом покойного султана в Эски-сарай. Так закончилось правление Сафие-султан, прожившей еще год или два.

По свидетельству современников, Сафие-султан считала деньги средством, способным решить любую проблему, и активно использовала подкуп для достижения своих целей, но с Али-пашой ей договориться не удалось. Не удалось договориться, но, возможно, удалось устранить, поскольку уже весной 1604 года Али-паша, исполняя султанское повеление повел османское войско на очередную войну с Габсбургами, по дороге заболел и умер в Белграде (а что? могли и отравить, дело привычное). Однако даже если Сафие-султан и удалось избавиться от неугодного ей великого визиря, то вернуть себе власть она не смогла – теперь на роль теневой правительницы претендовала Хандан-султан.

Султан Ахмед I не был склонен подчиняться матери (не иначе как нагляделся на то, что делала с его отцом бабка), но, тем не менее, при поддержке шейх уль-ислама Мустафы Сунуллах-эфенди, Хандан-султан удавалось контролировать сына до ноября 1605 года, когда эта тридцатилетняя женщина неожиданно скончалась. В данном случае предположить отравление можно с большой долей уверенности, вопрос лишь в том, кто приложил к этому руку – Сафие-султан, Халиме-султан или же наложница Ахмеда I Махпейкер Кёсем, получившая первое имя при обращении в ислам, а второе – от своего повелителя.[142]

Несмотря на напряженные отношения с матерью, султан Ахмед устроил ей пышные похороны, сопровождавшиеся положенным выражением сыновьей скорби. После смерти Хандан-султан влияние Махпейкер Кёсем, ставшей женой султана и получившей титул хасеки, возросло, но и Халиме-султан тоже оставалась при дворе. Дотошные историки, привыкшие трижды перепроверять каждый факт, называют Халиме-султан «матерью султана Мустафы», поскольку имя «Халиме» впервые было упомянуто в рукописи, удостоившейся внимания в 1878 году, спустя два с половиной века после смерти этой выдающейся женщины. Слово «выдающаяся» употреблено не ради красоты, а сугубо по делу, поскольку мать шехзаде Мустафы приложила много усилий для того, чтобы спасти своего сына от казни, ожидавшей его по закону Фатиха после прихода к власти единокровного брата Ахмеда. Разумеется, нужно принимать во внимание и другие факторы, такие, как отсутствие наследников у юного султана Ахмеда I и психическое расстройство Мустафы, которое делало его неопасным в плане захвата власти, но, как известно, лучше трижды соблюсти осторожность, чем не сделать этого хотя бы раз, так что без стараний матери Мустафы тут явно не обошлось.

Есть мнение, что впоследствии, когда у султана Ахмеда появились наследники, о сохранении жизни Мустафе его просила Кёсем-хатун, которой не хотелось, чтобы ее собственные сыновья были казнены одним из своих братьев. Забегая вперед, скажем, что без казней, к сожалению, не обошлось. Старшего сына Кёсем, шехзаде Мехмеда, предал смерти его единокровный брат султан Осман II, правда сделал это не сразу же после прихода к власти, а на третьем году своего правления, перед тем как отправиться на войну с поляками.[143] Второй сын Кёсем, шехзаде Сулейман,[144] и четвертый сын, шехзаде Касым, были казнены по повелению своего младшего единоутробного брата, третьего сына Кёсем, султана Мурада IV. Пятый сын, Ибрагим, стал султаном после Мурада, но правление его было недолгим и закончилось трагично – заговорщики, опиравшиеся на янычар, свергли Ибрагима, а затем предали смерти «на законных основаниях», следуя фетве, изданной шейх уль-исламом Муидом Ахмедом-эфенди (а почему шейх издал такую фетву, будет сказано ниже).

Сохранение жизни султанских сыновей не означало, что они вправе распоряжаться жизнью так, как им вздумается. Шехзаде содержались в строгой изоляции в особых покоях, расположенных в одном из внутренних дворов дворца Топкапы. В этом дворе росли кусты самшита, отчего он получил название Шимширлык.[145] Во двор выходили двенадцать покоев из нескольких роскошно убранных комнат, в которых поселяли шехзаде. Покои, несмотря на свое убранство, были тюрьмой, клеткой, почему и получили название кафеса.[146]

Смерть Ахмеда I, наступившая в 1617 году, была естественной. Султан, мир его праху, умер от сыпного тифа, и власть унаследовал шехзаде Мустафа, ставший султаном Мустафой I. По прошествии многих лет и отсутствии достаточного количества информации невозможно ставить диагнозы, поэтому мы не можем сказать, чем именно страдал несчастный Мустафа, но известно, что во время заседания дивана он мог начать срывать с визирей чалмы и дергать их за бороды, а еще известно, что вместо корма он бросал птицам и рыбам монеты. Разумеется, править Мустафа не мог, да это от него и не требовалось – делами правления ведали мать султана и великий визирь Дамат Халил-паша, зейтунский[147] армянин. Именно Халил-паша и усадил Мустафу на султанский трон, создав тем самым новую традицию наследования власти в доме Османов, согласно которой преемником умершего султана становился не один из его сыновей, а старший в роду. Часть сановников хотела сделать преемником Ахмеда его тринадцатилетнего сына Османа, но Халил-паша и шейх уль-ислам Ходжа-заде Эсад-эфенди сумели убедить придворных в том, что лишенный разума взрослый султан удобнее подростка, из которого еще неизвестно что может вырасти. Однако поведение Мустафы дало повод для его скорого свержения. Опоясавшись мечом в ноябре 1617 года, он был отстранен уже в конце февраля 1618 года, но при этом переехал не в загробный мир, а в кафесе – султан Осман II, подобно своему отцу, не считал Мустафу опасным.

Говоря о султане Османе, нужно понимать, что он занимал трон лишь номинально, а дела правления вершили великие визири, которые при Османе менялись очень часто – пять человек за четыре года. И если свергнутый Мустафа не представлял никакой опасности, то его мать плела интриги за спиной султана. Эти интриги позволили ей в мае 1622 года свергнуть Османа руками янычаров, которые из войска превратились во влиятельную политическую силу. Непосредственным организатором свержения был великий визирь Кара Давут-паша, босниец, женатый на одной из дочерей Халиме-султан. Смена власти привела к смуте, для успокоения которой Халиме-султан пришлось пожертвовать своим зятем – Давут-паша был казнен за убийство Османа. Эта жертва не помогла матери Мустафы упрочить свое влияние, и в сентябре 1623 года произошла очередная передача власти – от Халиме-султан к Кёсем-султан, усадившей на трон своего одиннадцатилетнего сына Мурада, известного как султан Мурад IV. Что же касается матери Османа Махфируз-султан, которую принято считать сербкой, то она умерла (или была сослана) в Эски-сарай задолго до того, как ее сын стал султаном, и о шехзаде заботилась дайе-хатун,[148] которая не обязательно являлась его кормилицей, поскольку так называли всех женщин, опекавших султанских детей. Кто же тогда возвел Османа на трон? Великий визирь Дамат Халил-паша, понявший, что Мустафа, со всеми его причудами, оказался неподходящим для правления. Кроме того, есть сведения о том, что Османа поддерживал кизляр-агасы Хаджи Мустафа-ага, а его поддержка многого стоила.

Некоторые историки склонны считать, что именно отсутствие валиде-султан в правление Османа позволило остаться в живых Кёсем-султан и ее детям. Мол, с Халиме-султан у Кёсем были относительно неплохие отношения, поскольку Кёсем способствовала тому, чтобы Мустафа остался жив, когда у Ахмеда I появились сыновья, и, вообще, для матери безумного Мустафы была важна любая поддержка, но уж Махфируз-султан непременно бы избавилась от Кёсем, поскольку та и в Эски-сарае представляла собой угрозу. Также Кёсем-султан стоило опасаться амбициозного Кара Давут-пашу, который был не просто великим визирем, а зятем Халиме-султан, но Давут-паша после возвращения Мустафы на трон прожил недолго, и как знать – не поспособствовала ли его гибели Кёсем?

Кёсем-султан является наиболее яркой представительницей женского султаната, которая затмевает даже блистательную Хюррем-хасеки. Этой женщине, которая, в целом, находилась у власти около тридцати лет, удалось благополучно пережить период отстранения, когда правили матери Мустафы I и Османа II, и привести на трон сначала одного сына, затем – другого, а после еще и внука. Помимо титула хасеки, который Кёсем носила при жизни своего супруга, и титула валиде-султан, положенного матери двух султанов, она еще и получила от своего внука, султана Мехмеда IV, титул «бюйюк валиде».[149]

К сожалению, в нашем распоряжении нет портретов Кёсем-султан, а на тех, которые можно увидеть в книгах или интернете, изображены другие женщины. Но известно, что она была красивой (некрасивых султаны к себе обычно не приближали), умной и образованной, причем смогла сохранить красоту буквально до последних дней жизни. Венецианский посол Симоне Контарини, оставивший нам много сведений о султанском дворе, писал, что «главная королева» Кёсем-султан «хоть и стара, но всё еще красива». Слово «стара» нужно воспринимать с учетом реалий того времени, когда женщины старше сорока лет считались старухами. Нам неизвестна дата рождения Кёсем, но она родилась на рубеже XVI и XVII, а погибла в 1651 году, так что прожила немногим более пятидесяти лет (и попробуй кто назвать «старой» современную пятидесятилетнюю женщину).

Разумеется, подобно всем «султаншам», Кёсем была хитрой и ловкой интриганкой, умело манипулировавшей людьми; без этого умения она не поднялась бы выше рядовой наложницы, о которых султаны обычно вспоминали после напоминания кызляр-агасы, сделанного примерно в таком стиле: «Для прекрасной благоухающей розы внимание нашего владыки словно лучи солнца, без которого цветы увядают…». А скорее всего, и вообще не попала бы в Топкапы, навсегда оставшись в гареме боснийского бейлербея, где началась ее карьера. Не надо думать, что сановники дарили султанам самых очаровательных из своих наложниц. Разумеется, красота имела большое значение, поскольку повелителю нужно дарить самое лучшее, но прежде всего даритель должен был быть уверен в том, что наложница создаст о нем у султана наилучшее впечатление, не «произведет», а именно «создаст». Ну и, конечно же, нужно было постараться, чтобы среди многих для подарка султану выбрали именно тебя…

Было ясно, что второе султанство Мустафы окажется не сильно длиннее первого. Принесение в жертву Кара Давута-паши несколько утихомирило страсти, кипевшие в столице, но не оказало никакого воздействия на бейлербея Эрзурума Ахмеда-пашу Абазы, который возвысился при поддержке своей соотечественницы-абхазки Халиме-султан, но после сделал ставку на Османа II и поднял мятеж для того, чтобы отомстить за его убийство. В мае 1623 года сорокатысячное войско повстанцев осадило Анкару, после взятия которой мог бы настать черед столицы. Великий визирь Кара Мустафа-паша Кеманкеш, албанец, выслужившийся из простых янычаров, организовал «мягкое» свержение Мустафы. Он и другие высшие сановники убедили Халиме-султан в том, что ее сыну лучше оставить трон на условии сохранения жизни, нежели дожидаться, пока его задушат по приказу Ахмеда-паши. В результате 9 сентября 1623 года Мустафа уступил власть одиннадцатилетнему шехзаде Мураду, сыну Кёсем, ставшей отныне валиде-султан и регентом при юном султане.

Звезда Кёсем-султан взошла надолго, чтобы закатиться в одночасье, но до заката было пока еще далеко – целых двадцать восемь лет.

Абаза-паша продолжал бузить до 1628 года, когда Мураду IV удалось купить его лояльность ценой полного прощения и должности бейлербея Боснии. Казалось бы – чем должность боснийского бейлербея была лучше должности бейлербея Эрзурумского эйялета? Была, однозначно была лучше, поскольку в лояльной Боснии, население которой приняло ислам без какого-либо принуждения и просило султана даровать им разрешение отправлять своих сыновей в янычары,[150] можно было иметь гораздо больше благ, нежели в бедном Эрзуруме, значительную часть населения которого в то время составляли христиане.

До 1632 года вся власть находилась в руках Кёсем-султан, а затем ей пришлось частично поделиться властью с сыном, который стал совершеннолетним и хотел править самостоятельно. Полной самостоятельности султан Мурад IV так никогда и не обрел, поскольку мать сохранила свое влияние на него, но теперь его нужно было уговаривать или же договариваться с ним. Примером такого договора в стиле «пусть обе стороны будут довольны» может служить казнь шехзаде Сулеймана и шехзаде Касыма, которых Мурад повелел предать смерти в 1638 году. Кёсем-султан пришлось смириться с гибелью двоих сыновей, но зато она смогла спасти своего младшего сына Ибрагима, который впоследствии стал преемником Мурада. Принято считать, что от Ибрагима Мурад не ожидал опасности, поскольку у того были нелады с психикой, но здесь явно не обошлось без заступничества Кёсем-султан. Когда же Мурад отправлялся в военные походы, бразды правления переходили в руки Кёсем, так что можно считать ее полноценной соправительницей при сыне, иначе говоря – женский султанат продолжался. Великий визирь Кара Мустафа-паша полностью повиновался Кёсем-султан, но при этом за пазухой у него таилась ядовитая змея.

У Мурада IV было много сыновей (счет доходит до пятнадцати), но все они умерли раньше своего отца, так что безумный Ибрагим в 1640 году оказался единственным претендентом на султанский трон. Мурад умер не скоропостижно, а в результате болезни, считается, что у него был цирроз печени. Перед смертью Мурад захотел передать власть крымскому хану Бахадыру I из рода Гиреев, которые состояли в родстве с Османами, и приказал казнить «мешавшегося под ногами» Ибрагима, но Кёсем-султан снова спасла сына от смерти, и хану Бахадыру пришлось есть плов без мяса.[151]

Великий визирь Кара Мустафа-паша, давно мечтавший освободиться от власти Кёсем-султан, попытался манипулировать султаном Ибрагимом, который отличался повышенной внушаемостью или же просто был чрезмерно доверчив. Султана Ибрагима принято сравнивать с Мустафой I – дескать, оба были безумными, но если Мустафа был недееспособным, то о Ибрагиме такого сказать нельзя. До нас дошли письма, свидетельствующие о том, что в начале своего правления Ибрагим, ставший султаном в зрелом двадцатипятилетнем возрасте, изучал отчеты визирей и вообще пытался контролировать их деятельность. Возможно, что на психику Ибрагима оказало воздействие длительное пребывание в кафесе, где ему приходилось общаться только с глухонемыми слугами, а доверчивость была обусловлена незнанием жизненных реалий. Во всяком случае, нет сведений о том, чтобы Ибрагим срывал с визирей чалмы и дергал их за бороды, как это делал Мустафа. Известно лишь о его бурных вспышках гнева, которые начали появляться ближе к концу правления.

На третьем году своего султанства Ибрагим отошел от правления и стал проводить почти всё время в гареме, что полностью устраивало Кёсем-султан, поскольку она превосходно справлялась со всеми делами и мечтала о внуках, которые бы продолжили династию, единственным представителем которой (спасибо закону Фатиха!) остался Ибрагим. Но выросший в заточении султан поначалу избегал женщин и вроде бы как не имел в них потребности. Кёсем пришлось прибегнуть к помощи известного знахаря Хусейна Эфенди Карабашзаде, которого в народе уважительно прозвали «Джинджи Ходжа».[152] Снадобья Джинджи Ходжи пробудили в Ибрагиме страсть к женщинам, а в наложницах у него, благодаря Кёсем-султан, недостатка не было, так что в начале 1642 года у Ибрагима родился первенец – будущий султан Мехмед IV, которому судьба определила продолжительный срок правления протяженностью в тридцать девять лет (дольше правил только Сулейман I).

Получив определенное влияние на султана Ибрагима, Кара Мустафа-паша решил избавиться от власти Кёсем-султан, но та оказалась готова к этому и покончила с изменником, заручившись поддержкой Джинджи Ходжи, который стал кем-то вроде духовного наставника султана, и визиря Мехмеда-паши Султанзаде, мечтавшего стать великим визирем. Прозвище «Султанзаде»[153] было титулом, который носили султанские внуки по женской линии. И по отцовской, и по материнской линии Мехмед-паша был внуком Айше Хюмашах-султан, дочери Михримах-султан и внучки Сулеймана I. Родство с домом Османов обеспечивало Мехмеду-паше прочное положение при султанском дворе и, к тому же, он был «безопасным» родственником, который не мог претендовать на трон. Противоборство с Кёсем-султан закончилось смертью Кара Мустафы-паши, задушенного по повелению султана.

Устранение Кара Мустафы-паши в очередной раз продемонстрировало могущество валиде-султан, но над ее головой уже начинали сгущаться тучи, ибо, как известно, хорошее не может длиться слишком долго. С одной стороны, у Кара Мустафы-паши при дворе было много сторонников, которые представляли потенциальную угрозу для Кёсем, а с другой, Ибрагима начала настраивать против матери его любимая наложница Хюмашах, попавшая в султанский гарем то ли в 1646, то ли в 1647 году. Хюмашах так сильно пленила султана, что уже в 1647 году он женился на ней, и потому она известна не только как Хюмашах-султан, но и как Телли-хасеки. Махром[154] Хюмашах стал доход, выплачиваемый в казну богатым Египетским эялетом. Ни у кого из султанских жен не было и не будет столь щедрого махра, и уже только по этому можно судить о том, сколь сильное влияние имела на Ибрагима Хюмашах. Когда валиде-султан попыталась выслать невестку в Эски-сарай, Ибрагим вознегодовал настолько, что приказал матери удалиться из дворца. Ладно бы это, но тот почет, который султан оказывал своей жене, ставшей единственным светилом его жизни, вызывал при дворе удивление, граничащее с возмущением – ну где это видано, чтобы сестры султана прислуживали хасеки во время трапезы, а султанская племянница лила воду ей на руки?[155] Такому унижению, сопровождавшемуся конфискацией имущества, султанские родственницы подверглись за то, что осмелились возражать против женитьбы Ибрагима на Хюмашах. Сын Орхан, которого родила Хюмашах в 1648 году, стал любимым ребенком султана. Короче говоря, всё шло к тому, что Орхан станет султаном, а Хюмашах из хасеки превратится в валиде-султан, но судьба распорядилась иначе…

Кёсем-султан разочаровалась в сыне, которому она так старательно пыталась сохранить жизнь, и начала готовить его свержение, которому Ибрагим существенно поспособствовал, оскорбив шейх уль-ислама Муида Ахмеда-эфенди (а оскорбление шейха воспринималось близко к сердцу всеми улемами, так что Ибрагим разом оттолкнул от себя верхушку духовенства). Дело было так. Султану рассказали про красоту дочери шейха, и он захотел заполучить ее в свой гарем, но ни у шейха, ни у его дочери, это, мягко говоря, не вызвало энтузиазма. Тогда султан приказал похитить девушку, а через некоторое время отправил ее обратно… Даже по отношению к рядовому подданному не стоило учинять подобного, не говоря уже о столь уважаемом и высокопоставленном человеке, как шейх уль-ислам. Вдобавок, у подданных вызывала недовольство Критская война, начавшаяся в 1645 году. Эта война оказалась совсем не такой победоносной, как ожидалось (и затянулась она надолго, окончившись лишь в 1669 году).

Оскорбление, нанесенное духовному лидеру, затронуло не только чувства мусульман, но и насторожило сановников – если уж султан не считается с шейх уль-исламом, то с кем вообще он может считаться?

«Пробным шаром» стало требование отставки великого визиря Ахмеда-паши, предъявленное султану янычарами 7 августа 1648 года. Ибрагим пожертвовал Ахмедом-пашой, которого не просто убили, но и разрубили его тело на множество частей, благодаря чему паша получил посмертное прозвище «Хезарпаре».[156] Однако уже на следующий день султан оттаскал за бороду нового великого визиря, Мехмеда-пашу Софу, ставленника заговорщиков. После этого пламя мятежа превратилось в пожар. С предложения оскорбленного Мехмеда-паши шейх уль-ислам издал фетву, в которой потребовал от султана отчитаться перед подданными (понимай – перед янычарами) в творимых беззакониях, но Ибрагим, окончательно утративший способность адекватного восприятия реальности, разорвал фетву в клочки и пригрозил казнить шейх уль-ислама… Поняв, что с ним перестали считаться, Ибрагим попытался найти защиту у матери, и вроде бы как великий визирь, шейх уль-ислам и ага янычар пообещали Кёсем сохранить жизнь ее сына в случае добровольного отречения, но вряд ли это совпадало с планами самой валиде-султан… 8 августа 1648 года Ибрагима сменил на троне шестилетний шехзаде Мехмед, а четырьмя днями позже свергнутый султан был задушен во исполнение фетвы шейх уль-ислама. Таким образом, Кёсем-султан обеспечила себе очередной период спокойного правления государством – внук был мал, а его мать, двадцатилетняя Турхан Хатидже-хатун, в силу своего возраста и отсутствия поддержки при дворе, не могла соперничать со своей свекровью.

Но недаром же говорится, что маленький росток со временем может превратиться в могучее дерево. Турхан оказалась не менее ловкой и хитрой, чем Кёсем-султан. Используя лучшие средства для покорения сердец – посулы, золото и лесть, она сумела за короткий срок заполучить множество сторонников при дворе, в числе которых оказались великий визирь и кизляр-агасы. Опорой Кёсем были янычары, и до определенного момента казалось, что этого вполне достаточно… Но времена меняются, а вместе с ними меняются и обстоятельства. В середине 1651 года Кёсем, носившая титул бюйюк валиде, решила заменить амбициозную Турхан-хатун на более покладистую Ашубе-султан, еще одну наложницу покойного Ибрагима, иначе говоря – начала готовить замену Мехмеда IV на сына Ашубе Сулеймана. В подобных делах первоочередное значение имеет скрытность, которая обеспечивает внезапность, но Турхан-хатун узнала о готовящемся отравлении Мустафы от одной из приближенных бюйюк валиде… Потерпев неудачу с отравлением, которое было наиболее удобным из способов устранения внука, Кёсем-султан решила добиться желаемого другим путем. 2 сентября 1651 года, во время ифтара,[157] во дворец Топкапы, через заранее открытые ворота, вошли янычары, намеревавшиеся покончить с Мехмедом, но сторонники султана вступили с ними в схватку. Итогом противоборства стало убийство Кёсем-султан, которую нашли задушенной в ее покоях, залитых кровью сражавшихся.

Достоверно неизвестно, была ли Кёсем убита по повелению Турхан, или же это произошло спонтанно. Но с учетом сложившейся обстановки и нравов того времени, можно с уверенностью предположить, что такое повеление было отдано, поскольку живая бюйюк валиде представляла огромную опасность для Турхан и ее сына.

Вас еще не утомило повествование о женском султанате? Потерпите, осталось немного, ведь Турхан оказалась последней из «султанш». Примечательно, что она сама предложила сыну назначить великим визирем Мехмеда-пашу Кёпрюлю, положившего конец правлению женщин при султанском дворе. Визирство Мехмеда-паши началось 15 сентября 1656 года, и это день считается днем завершения женского султаната.

С какой стати Турхан-султан решила передать власть в чужие руки? Дело в том, что она умела вербовать сторонников и плести интриги, но, в отличие от Кёсем-султан, была несведуща в делах правления, ввиду чего ей приходилось полагаться на своих ставленников, назначаемых великим визирями, а те не всегда оправдывали возлагаемые на них надежды. Назначению Мехмеда-паши предшествовал очередной бунт янычар, который удалось погасить с великим трудом. Янычары потребовали от Мехмеда IV казни валиде-султан и около тридцати ее сторонников, перечень которых возглавлял кизляр-агасы. Султану удалось выпросить у янычар жизнь матери, но все остальные были преданы смерти.

Во избежание новых потрясений, было принято решение призвать со стороны нового великого визиря, не принадлежащего ни к одной из придворных группировок, иначе говоря, такого, которого не будут воспринимать как ставленника валиде-султан. Другого выхода не было, Турхан прекрасно понимала, что следующий мятеж закончится ее гибелью и, скорее всего, свержением султана Мехмеда.

Выбор пал на хорошо знакомого Турхан-султан Мехмеда-пашу Кёпрюлю, который в свое время занимал должности старшего мирахора,[158] бейлербея и даже успел недолго совсем побыть визирем, а сейчас пребывал в отставке. Мехмед-паша потребовал для себя неограниченных полномочий, которые были ему предоставлены – а куда деваться? Новый великий визирь оказывал валиде-султан положенный почет, но решения принимал самостоятельно.

Удалившись от власти, Турхан-султан посвятила себя благотворительности и строительству. Самым известным из ее строительных проектов стала достройка столичной Новой мечети, заложенной Сафие-султан, прапрабабкой султана Мехмеда IV.

С одной стороны, правление женщин было благом для дома Османов и всего государства, поскольку женщины замещали у власти детей или же слабых, а то и вовсе недееспособных, правителей. С другой стороны, условная «нелегитимность» правления делала положение женщин-султанш уязвимым, непрочным, ввиду чего им приходилось много времени и сил уделять интригам, нередко – в ущерб государственным интересам. Идеальным тандемом, если слово «идеальный» здесь вообще уместно, может считаться союз Сулеймана I и Хюррем-хасеки, выступавшей в роли доверенной советницы мудрого и сильного правителя. Увы, такие люди, как Сулейман рождаются редко, и никто из последующих правителей, кроме Махмуда II, не мог с ним сравниться.

Историки не могут прийти к единому мнению по оценке роли женского султаната. Одни утверждают, что женский султанат нанес Османской империи непоправимый урон, а другие напоминают, что после окончания периода женского султаната империя просуществовала более двух с половиной веков, а ведь это значительный срок. При всех недостатках женского султаната нельзя отметать в сторону его стабилизирующую роль, так что он заслуживает оценки в семьдесят пять баллов.[159]

В названии главы нет ошибки – речь действительно пойдет о султанах, правивших в так называемую «эпоху Кёпрюлю», когда должность великого визиря преимущественно занимали представители этого семейства, происходившего из одноименного македонского города, который ныне называется Велес. Что поделать? Иногда эпохи отcчитываются по правителям, а иногда – по их сановникам, всё дело в том, кто оставляет бо́льший след в истории.

Албанское семейство, возвысившееся благодаря системе девширме, было очень удобным для османских правителей, поскольку никоим образом и ни при каких обстоятельствах не могло претендовать на трон. Даже женитьба на султанских дочерях не делала представителей дома Кёпрюлю равными султанам, ибо родство по женской линии давало только почет и ничего более.

В сравнении с женским султанатом, правление, то есть визирство династии Кёпрюлю было гораздо более эффективным и полностью соответствовало установившимся традициям – кому же еще ведать всеми делами, как не великому визирю. Султан – тень Всевышнего на земле, а великий визирь – тень султана. Злоупотребления властью, конечно же, имели место, но система управления Османской империей была далеко не идеальной, и избежать злоупотреблений было невозможно. Разбирать недостатки системы мы не будем, поскольку в этой интересной теме можно увязнуть очень глубоко, и написано об этом немало, а у нас идет речь об Османской династии, в данный момент и о семействе Кёпрюлю, представители которого более полувека – с сентября 1656 года по август 1710 года, с некоторыми перерывами, управляли великой империей.

После Мехмеда-паши, умершего в октябре 1661 года, великим визирем стал его старший сын Фазыл Ахмед-паша, такой же сильный администратор, как и его отец. Согласно преданию, перед смертью Мехмед-паша дал наставление султану Мехмеду IV: никогда не прислушиваться к советам женщин, никогда не назначать на высокие должности слишком богатых людей, всегда следить за тем, чтобы казна была полна, и не оставлять армию в бездействии, которое ее разлагает. Это наставление, возможно, что и выдуманное кем-то из хронистов, отражает суть политики визирей из дома Кёпрюлю. Жены и матери султанов могли в какой-то мере влиять на правителей, великим визирям приходилось, образно говоря, огладываться на гарем, но отныне ни одна валиде и ни одна хатун не становилась у кормила власти, которое крепко держали в своих руках представители семейства Кёпрюлю.

Фазыл Ахмед-паша умер в ноябре 1676 года на сорок втором году жизни, от водянки, причиной которой была его приверженность к вину (можно предположить, что у него развился цирроз печени). Его преемником на посту великого визиря стал Кара Мустафа-паша, турок, усыновленный Мехмедом-пашой, и женатый на одной из его дочерей. Европейцы описывали Кара Мустафу-пашу как жестокого, алчного и несправедливого человека. В подобной характеристике не было ничего удивительного, поскольку в Западной Европе было принято демонизировать и султанов, и их визирей – а как еще будешь относиться к людям, от которых исходит постоянная угроза. Кстати говоря, Кара Мустафа-паша стал последним из великих визирей, старавшихся расширить границы Османской империи. Он провел несколько успешных кампаний в Заднепровье, а в середине 1683 года осадил Вену. Поначалу осада казалась удачной – создавалось впечатление, что город вот-вот будет взят, но к Вене подошло христианское войско под командованием польского короля Яна III, которое 12 сентября разгромило османскую армию. Горечь поражения усиливалась тем, что побежденные имели двукратное численное превосходство над победителями – около ста восьмидесяти тысяч против девяноста. Вину за поражение возложили на пашу, который был задушен 25 декабря 1683 года в Белграде по повелению Мехмеда IV. В принципе, наказание было справедливым, потому что Кара Мустафа-паша во время осады расслабился, не поддерживал дисциплину в войске на должном уровне, не укрепил свои тылы и не проявил необходимой бдительности.

Промах Кара Мустафы-паши в определенной степени подмочил репутацию семейства Кёпрюлю, и в течение четырех лет великими визирями были сторонние люди. Визирство не было закреплено за семейством по умолчанию, всё определялось волей султана – как решит повелитель, так и будет. Преемником Кара Мустафы-паши стал Кара Ибрагим-паша Байбуртлу, до этого правивший Египтом, а в ноябре 1685 года его сменил Сары Сулейман-паша, начинавший карьеру при Фазыле Ахмед-паше Кёпрюлю. Сулейман-паша закончил жизнь подобно Кара Мустафе-паше – он был казнен по повелению Мехмеда IV после поражения османской армии в сражении при венгерском городе Мохаче, состоявшемся 12 августа 1687 года. Это поражение положило конец османскому господству над Венгрией, Славонией и Трансильванией, а также оказалось роковым для султана Мехмеда IV…

Мехмед IV не отягощал себя государственными делами, о чем свидетельствует хотя бы его прозвище – «Охотник». Он не был особо жестоким, но за крупные промахи карал сурово, например, казнил Кара Мустафу-пашу, хотя до разгрома под Веной был им доволен.

Что же касается Сулеймана-паши, то с ним вышла следующая история. Поражение под Мохачем вызвало среди османских воинов недовольство пашой, которого считали главным виновником случившегося. Сулейман-паша сначала бежал в Белград, а оттуда в Эдирне, где находился султан. Восставшие воины избрали своим предводителем Абаза Сиявуша-пашу Кёпрюлю, абхаза, женатого на дочери Мехмеда-паши. Султан Мехмед поспешил назначить Сиявуша-пашу великим визирем, надеясь таким образом успокоить восставших, однако на этом дело не закончилось. Младший сын Мехмеда-паши Кёпрюлю Фазыл Мустафа-паша, недавно назначенный на должность военного губернатора столицы, поднял новый мятеж. Сначала он вынудил султана предать смерти Сулеймана-пашу и назначить себя каймакамом (помощником великого визиря), а в начале ноября 1687 года Мехмеду пришлось уступить трон своему младшему брату Сулейману, который около сорока лет провел в кафесе, где коротал время, занимаясь каллиграфией. Мехмеду повезло – его оставили в живых и поместили под домашний арест во дворце Топкапы. Умер он в 1693 году.

Султан Сулейман II совершенно не разбирался в делах правления и откровенно тяготился своим положением, с тоской вспоминая время, проведенное в кафесе, где никто не отвлекал его от переписывания Корана. Впрочем, Абаза Сиявушу-паше и Фазылу Мустафе-паше был нужен именно такой султан, говорящая кукла на троне.

Надо отдать должное Сиявушу-паше и Мустафе-паше – они взяли власть в очень сложный для государства момент. Два сокрушительных поражения, последовавших одно за другим (под Веной и под Мохачем) не только оказали вдохновляющее действие на европейских правителей, но и вызвали брожения по всей империи – турки были недовольны тем, что султан и его визири проигрывают сражения, а представители покоренных народов радовались ослаблению устоев государства и старались расшатать их еще сильнее. Экономика находилась в упадке, в казне, несмотря на заветы Мехмеда-паши Кёпрюлю, было пусто, налоговое бремя разоряло подданных, янычары совершенно вышли из-под контроля и занимались грабежами населения Румелии, что только подливало масло в огонь недовольства… От Сулеймана I до Сулеймана II прошло немногим больше века, но за это время всё изменилось до неузнаваемости. Можно только позавидовать Сулейману II, проблемы которого сводились к скучному сидению на диване,[160] его визирям приходилось куда сложнее.

Согласно традиции, каждый новый султан выплачивал войску бакшиш – что-то вроде премии по поводу своего восшествия на трон. Эту традицию заложил еще Баязид I, и она свято соблюдалась, но Сулейману II пришлось ее нарушить, потому что казна была пуста. Более того, начались задержки с выплатой жалованья янычарам и сипахам… 23 февраля 1688 года янычары подняли очередной бунт, который охотно поддержала столичная беднота. Восставшие ворвались во дворец великого визиря Сиявуша-паши и убили его. Мустафа-паша остался в живых, но должность каймакама ему пришлось оставить. Ничего, как говорится, главное, чтобы голова осталась на плечах, а всё остальное можно поправить – уже в ноябре 1689 года Мустафа-паша стал великим визирем. Он начал с того, что уменьшил налоги, подтянул дисциплину в армии и существенно облегчил положение христиан в надежде, что это сделает их лояльными. Затем Мустафа-паша стал готовиться к походу на север. Во второй половине 1690 года ему удалось вернуть кое-что из утраченных османами земель, в частности – Ниш, Смедерево и Белград, а также укрепить контроль над Боснией. В планы амбициозного великого визиря входило и завоевание Вены, но этим великим планам не суждено было сбыться – 19 августа 1691 года он погиб во время сражения с австрийцами близ сербского города Сланкамена. Его гибель привела к паническому отступлению османского войска в Белград (если гибель предводителя вызывает резкое падение боевого духа, то тут есть о чем глубоко задуматься, разве не так?).

На троне в то время сидел Ахмед II, ставший султаном в июне 1691 года после смерти своего старшего брата Сулеймана. Подобно Сулейману, бо́льшую часть жизни Ахмед провел в кафесе, и правитель из него был, как из воловьего хвоста опахало. Поистине трудно сказать, что было хуже для династии – узаконенное братоубийство или же содержание султанских сыновей в строгой изоляции… Ковры в кафесе были пушистыми, подушки мягкими, а еда обильной, но заточение в полной оторванности от жизни пагубно сказывалось на интеллекте и расшатывало психику. Ахмед ничем не отличался от Сулеймана, ну разве что в каллиграфии был менее искусен. Правление его было недолгим и закончилось в феврале 1695 года, на пятьдесят втором году жизни султана. Согласно традиции, трон перешел к старшему в роду – тридцатилетнему старшему сыну Мехмеда IV Мустафе, который отличался от своих дядюшек тем, что жил не в кафесе, а в Эдирне, в более свободных условиях. В частности, Мустафа мог выезжать на охоту, которую он любил не меньше своего отца. Что же касается государственных дел, то ими султан Мустафа II традиционно не интересовался. Да – традиционно, поскольку отстраненность от правления уже стала традицией в доме Османов. Печально, но что поделать, ведь прошлого не изменить.

Напрашивается закономерный вопрос – так уж ли не хотел править Мустафа, который, в отличие от Сулеймана II и Ахмеда II, был, как сказали бы в наше время, социализированной личностью? Не старались ли великие визири из семейства Кёпрюлю отстранять султанов от власти? Недаром же Мехмед-паша Кёпрюлю вытребовал себе неограниченные полномочия…

На самом деле османского правителя, который мог и желал править, не получилось бы отстранить от власти, точно так же как не получилось бы систематически саботировать распоряжения султана. Воля правителя, если таковая имелась, стояла превыше всего. Что же касается неограниченных полномочий Мехмеда-паши, то суть их заключалась в гарантированном одобрении Мехмедом IV всех решений великого визиря и в обещании султана игнорировать любые выпады против своей «правой руки». Без приложения тугры, решения Мехмеда-паши, входившие в султанскую компетенцию, не имели силы, это первое. Второе – султан был вправе в любой момент отменить свои обещания или назначить великим визирем другого человека. Иначе говоря, при желании Мехмед IV мог контролировать деятельность своего великого визиря и мог в любой момент избавиться от него, если бы захотел. Кара Мустафа-паша на протяжении семи лет пользовался теми же неограниченными полномочиями, что и его усыновитель Мехмед-паша. Однако стоило только прогневить султана крупной оплошностью, допущенной под Веной, как в империи появился новый великий визирь, а лишившийся султанского расположения был задушен (к слову, казнь оказалась весьма милостивой – каждый конец удавки, овившейся вокруг шеи Кара Мустафы-паши, тянуло несколько человек, отчего паша умер очень быстро).

Подведем итог сказанному – если бы Мустафа II хотел лично управлять государством, то никто бы не смог этому воспрепятствовать. Но, чисто с человеческой точки зрения, султана Мустафу можно понять, ведь охотиться гораздо приятнее, нежели заниматься делами правления.

Следующим великим визирем из семейства Кёпрюлю стал Хусейн-паша, приходившийся племянником Мехмеду-паше и потому получивший прозвище «Амджазаде».[161] При осаде Вены 1683 года Хусейн-паша состоял в ставке великого визиря Кара Мустафы-паши и потому на него после поражения тоже распространилась султанская немилость – около года он провел в заключении, которое, к счастью, оказалось недолгим и не сокрушило его карьеру. После освобождения Хусейн-паша занимал наместнические должности среднего масштаба, в 1694 году стал капудан-пашой,[162] а в сентябре 1697 года был назначен великим визирем.

Надо понимать, что подобно тому, как дерево пускает в землю корни, любой высокопоставленный сановник обзаводится верными людьми, которые, будучи обязанными ему, становятся его «корнями» в правительственном аппарате. Влияние семейства Кёпрюлю обеспечивалось корнями, которые сохранялись, пока должность великого визиря занимали представители других семейств.

Перед Хусейном-пашой стояла нелегкая задача – нужно было убедить султана Мустафу в том, что ради сохранения бо́льшего стоит пожертвовать малым. Собственно, в этом нужно было убедить не только султана, но и придворное общество, патриотизм которого нарастал всё сильнее по мере ослабления империи. Войну, начатую в 1684 году, в которой Османская империя противостояла Священной Римской империи, Речи Посполитой, Российской империи и Венецианской республике, нужно было прекращать любой ценой, пока она не привела к необратимым последствиям (а она запросто могла к ним привести). Сделав ряд территориальных уступок, Высокой Порте удалось заключить в 1699 году мирный договор, который позволил Хусейну-паше посвятить свое внимание упорядочению внутренних дел государства. Перемены сводились к очередному уменьшению налогового бремени (нельзя же постоянно обирать подданных до нитки!), стимулированию развития сельского хозяйства посредством предоставления льгот земледельцам, а также сокращением импорта, который начал серьезно вредить экономике империи. Христианам тоже пришлось дать определенные поблажки в надежде примирить их с османской властью, так, например, в Сербии и Банате[163] были прощены годовые подати… Ну, это все скучно и давно всем известно, поскольку правительство постоянно занимается чем-то подобным. Лучше обратить внимание на интересное, например на то, что Хусейн-паша наполовину сократил численность янычар (с семидесяти до тридцати четырех тысяч), заменил гребные галеры парусниками и вчетверо уменьшил количество артиллеристов, а то ведь на одну пушку приходилось по десять человек – один чистил, другой заряжал, третий зажигал фитиль, четвертый подносил его к запальному отверстию и так далее…

Налоговая политика Османской империи была похожа на маятник или, скорее, на качели: периоды увеличения налогового бремени до разорительных пределов сменялись периодами послаблений, во время которых крестьяне, торговцы и ремесленники получали возможность поправить свои расстроенные дела… Современному человеку подобный подход может показаться странным. Зачем доводить до крайности, особенно если уже приходилось не раз падать в эту яму?[164] Но в те времена еще не было продвинутых экономистов, способных просчитывать перспективы на научной основе. Султаны и визири действовали по принципу: «Раз вчера взяли столько, то сегодня можно взять и побольше» и останавливались только после того, как понимали, что завтра взять будет нечего.

Великий визирь нуждался в поддержке духовенства, поэтому хорошие отношения с шейх уль-исламом были залогом спокойствия для правой руки султана. Хусейн-паша Кёпрюлю не смог привлечь на свою сторону шейх уль-ислама Фейзуллу-эфенди, бывшего учителем и наставником юного шехзаде Мустафы. Став султаном, Мустафа II назначил Фейзуллу на высшую духовную должность и продолжал прислушиваться к его советам. Амбициозный Фейзулла-эфенди, помимо духовной власти, желал заполучить и светскую. То ли противоборство с ним подорвало здоровье Хусейна-паши, то ли просто так совпало, но в начале сентября 1702 года он оставил свой высокий пост, а спустя две с половиной недели скончался. Новым великим визирем был назначен ставленник Фейзуллы-эфенди Мустафа-паша Далтабан, серб, прежде занимавший должности аги янычар и бейлербея нескольких эялетов.

Правление Фейзуллы-эфенди оказалось недолгим. Он сумел настроить против себя не только вечно недовольных янычар и бедноту, но и улемов, которые обвиняли шейха в сговоре с христианами – уж очень много уступок было сделано им по мирному договору 1699 года.[165] Недовольство вылилось в восстание, вспыхнувшее в августе 1703 года в столице, откуда восставшие пошли на Эдирне, где Мустафа продолжал жить и после того, как стал султаном. Фейзулла-эфенди и его старший сын Фетхулах-эфенди были убиты разъяренной толпой, а Мустафа II был вынужден передать трон своему младшему единоутробному брату Ахмеду, получившему третий порядковый номер. Ахмеду на тот момент было тридцать лет. Подобно Мустафе, он содержался не в кафесе, а в более свободных условиях в султанском дворце в Эдирне. Современники отзывались о нем как образованном человеке, знатоке истории, ценителе поэзии и искусном каллиграфе.

В целом, правление султана Ахмеда III было благоприятным для тяжело больной, но всё еще сохранявшей свое могущество империи. Об этом можно судить хотя бы по тому, что своему преемнику и племяннику Махмуду I Ахмед оставил далеко не пустую казну. Будучи образованным человеком, султан понимал важность образования и потому поощрял строительство школ и интерес к наукам, в частности – переводы иностранных трактатов. Именно при Ахмеде, в 1729 году, была напечатана первая книга на старотурецком языке. Образцом для османов стала Франция, передовое европейское государство, имевшая противоположные интересы с Габсбургами, Россией и Речью Посполитой. Это обстоятельство способствовало сближению Стамбула и Парижа. Султанские послы, изучившие нравы и обычаи французского двора, составили подробный отчет, который стал чем-то вроде учебника для султана и его приближенных. Одним из заимствований стала мода на разведение тюльпанов, отчего правление Ахмеда III назвали «эпохой тюльпанов».

Что же касается эпохи Кёпрюлю, то она завершилась в 1710 году двухмесячным пребыванием в должности великого визиря Нумана-паши Кёпрюлю, сына Фазыла Мустафы-паши. С приходом к власти Ахмеда III позиции семейства Кёпрюлю в значительной мере ослабли. Несмотря на родство с османами через женитьбу на дочери Мустафы II Айше-султан, Нуман-паша скатился с должности анатолийского мирмирана[166] в правители острова Эвбея. Подобное понижение носило унизительный характер, но выбора у Нумана-паши не было – он проглотил обиду и продолжал служить своему владыке султану в надежде на то, что судьба еще даст ему шанс. Постепенно Нуман-паша дослужился до ответственной должности командующего белградским гарнизоном. Он старался казаться идеальным начальником – денно и нощно радел о службе, не брал взяток (или же брал скрытно и не со всех подряд), держал подчиненных в строгости. Это сработало – в середине 1710 года султан Ахмед призвал Нумана-пашу и назначил его великим визирем. 16 июня воссияла звезда Нумана-паши, а уже 17 августа угасла, и вместе с ней окончательно угасло влияние семейства Кёпрюлю.

В то время у Ахмеда III гостил шведский король Карл XII, бежавший к султану после поражения шведов под Полтавой, где молодой русский император Петр I буквально обескровил шведскую армию. Карл настойчиво просил у Ахмеда военной помощи, но султан колебался, не будучи полностью уверенным в успехе очередной войны с Россией. Но, в целом, султан склонялся к тому, чтобы попытать счастья, однако же великий визирь Али-паша Чорлулу выступал против войны. Карла поддерживали Франция и Венеция, у которых было много агентов при султанском дворе – разве плохо ослабить Россию руками турок и шведов? Большинство османских сановников, в сердцах которых унизительный мирный договор 1699 года засел занозой, тоже хотели войны. В результате, султан заменил Али-пашу на Нумана-пашу, который с одной стороны выступал за помощь Карлу, а с другой опасался открытой войны с Россией, и потому предложил шведскому королю компромиссное решение – возьми вроде бы как для охраны сорок тысяч османских воинов и иди с ними в Европу устраивать свои дела. Французов такое решение не устроило, и они добились отстранения Нумана-паши, которому снова пришлось отправиться на Эвбею. В 1718 году он стал критским бейлербеем и умер на этом посту в феврале следующего года.

Время показало, что Ахмед III не зря хотел попытать счастья в войне с Россией, которая вернула султану стратегически важную крепость Азов с прилегающими территориями. Правда, спустя четверть века Азов вернется к России, но это произойдет в другое время и при другом султане.

Эпоха тюльпанов оказалась короче эпохи Кёпрюлю. Вместе с хорошим, султанский двор перенимал у французов и плохое – стремление к роскоши, которое на благоприятной османской почве расцвело очень пышно. Но если высшие слои общества купались в роскоши, то низшие бедствовали, поскольку налоговое бремя снова возросло, и причиной тому было не столько пристрастие к роскоши, сколько высокая стоимость реформ, проводимых Ахмедом III (чего стоило одно только повсеместное строительство школ и создание трех крупных библиотек, а ведь вдобавок были и другие расходы, например – на переоснащение флота, да постоянные войны влетали в копеечку). Кроме того, в правление Ахмеда III янычары окончательно разложились и обнаглели настолько, что считали себя вправе диктовать свою волю султану – а как же иначе, ведь это они возвели Ахмеда на трон! Держать янычар в повиновении можно было только одним способом – вести победоносные войны, приносившие войску обильную добычу, но 1730 год в этом смысле выдался неудачным – османские войска терпели одно поражение за другим от иранцев.

Масла в огонь недовольства подливало поведение султанского фаворита и зятя Ибрагима-паши Невшехирли, сына зейтунского санджак-бея. Ибрагим-паша начал карьеру в учениках придворного кондитера, но к 1716 году дорос до каймакама, а в следующем году женился на старшей дочери Ахмеда III Фатьме Султан. Родство с повелителем привело Ибрагима-пашу на должность великого визиря. Будучи турком, Ибрагим-паша имел под рукой кучу родственников, жаждущих его покровительства, которым он щедро раздавал важные должности, помня о том, что нет друга лучше брата. Более того – трое родственников Ибрагима-паши, следуя его примеру, женились на султанских дочерях… Расположение султана и наличие своих ставленников на ключевых постах сделали Ибрагима-пашу таким же могущественным, как и Мехмед-паша Кёпрюлю, но и врагов он нажил изрядно. Повышение налогов, которое Ибрагим-паша считал лучшим лекарством для экономики, вызвало недовольство податного сословия – крестьян и ремесленников, а ремесленников в столице было много, и они представляли собой силу не менее грозную, чем янычары. Содержание серебра в монетах с каждым годом становилось всё меньше и меньше, что влекло за собой рост цен и прочие неблагоприятные последствия. Ибрагим-паша запланировал сокращение численности янычар, но до осуществления этого намерения дело так и не дошло, и получилось только, что паша дал янычарам еще один повод для недовольства. Были недовольны властью и улемы, которым не нравилось многое, начиная с реформ и заканчивая заносчивым поведением великого визиря.

Взрыв произошел 28 сентября 1730 года, когда отставной янычар-албанец Патрона Халил поднял в столице восстание. Главным требованием восставших было устранение неугодных им сановников, в первую очередь – Ибрагима-паши. Казнь великого визиря и двоих его зятьев не утихомирила страсти – почувствовав свою силу, повстанцы потребовали от султана передать власть его племяннику Махмуду, сыну Мустафы II. Патрона Халил и другие лидеры восстания рассчитывали на то, что тридцатичетырехлетний Махмуд, проведший двадцать семь лет в кафесе, где его развлечением было ювелирное ремесло, станет послушной игрушкой в их руках, но новый султан показал себя решительным и жестким правителем. Заручившись поддержкой аги янычар и других высших сановников, Махмуд организовал убийство Халила и его ближайших соратников, а затем истребил около семи тысяч человек, принимавших участие в смуте. Примечательно, что в этом султану с большим энтузиазмом помогали янычарские офицеры во главе с агой, которым не нравилось господство «черни», то есть – рядовых янычар и ремесленников.

В апреле 1789 года, после смерти султана Абдул-Хамида I, на трон взошел его восемнадцатилетний племянник Селим, сын султана Мустафы III и внук султана Ахмеда III.

Упадок Османской империи некоторые историки пытаются объяснить тем, что правители, сидевшие на троне с середины XVII века, были потомками султана Ибрагима, прозванного Безумным. Однако же, сын не всегда бывает похож на отца, как и внук на деда…

Матерью Селима была Михришах-султан, известная также как Гюрджю Гюзели.[167] Став валиде-султан, Михришах принимала участие в политической жизни государства, но это участие не было доминирующим, можно сказать, что мать помогала сыну править. Отец Селима, Мустафа III, правивший с 1757 по 1774 год, хорошо понимал насущную необходимость реформ и сумел сделать кое-что полезное, например – основал Военно-морскую инженерную школу, упорядочил налоговую систему и чеканку монеты, усовершенствовал судебную систему, попытался реорганизовать армию, которая к середине XVIII века сильно отстала от армий европейских государств. За образец была взята прусская армия, так как в 1761 году Мустафа заключил союзный договор с прусским королем Фридрихом Великим, заклятым врагом Габсбургов. Реформы шли туго, поскольку прогрессивные изменения в армии встречали противодействие со стороны янычар, воспринимавших любые реформы как покушение на свои привилегии или как попытку избавиться от них (что давно уже пора было сделать), а проведению гражданских реформ препятствовали улемы и имамы, среди которых большинство составляли консерваторы.

Мустафа III, как и многие его современники, верил предсказаниям, в частности тому, что его сын Селим превзойдет Мехмеда II и Сулеймана I, став величайшим завоевателем из дома Османов. Празднество, устроенное по случаю рождения Селима, длилось семь дней подряд (далеко не каждый шехзаде удостаивался подобной чести), и воспитывали мальчика надлежащим образом, как будущего правителя, которому суждено завоевать мир. Мать Селима Михришах, будучи женщиной образованной (отец ее был священником, приучившим дочь к чтению книг),[168] внесла большой вклад в развитие сына. Султан Мустафа готовил Селима в преемники и не скрывал намерения передать ему трон, но отец умер в январе 1774 года, когда сыну шел тринадцатый год, и потому трон перешел к младшему брату Мустафы Абдул-Хамиду, которого длительное пребывание в кафесе сделало робким, богобоязненным и нерешительным.

Со времен правления Мехмеда II в Османском государстве многое изменилось, в частности – отношение султанов к родственникам мужского пола. Надо отдать должное султану Абдул-Хамиду I, да благословит его Всевышний, за то, что он не стал изолировать племянника в кафесе, а дал ему возможность продолжить образование и заботился о нем, как о собственном сыне.

На момент прихода к власти у Абдул-Хамида не было сыновей, поскольку сыновьям султанов, содержащимся в кафесе, запрещалось сближаться с женщинами, а если кого-то из женщин подозревали в том, что она забеременела от шехзаде, то ее предавали казни вместе с теми служителями, которым был поручен присмотр за потенциальным наследником престола (Почему султану Ибрагиму понадобились возбуждающие пыл снадобья Джинджи Ходжи? Да потому что Ибрагим до тридцати пяти лет не знал женщин). После того, как Абдул-Хамид стал султаном, у него родилось по меньшей мере шестнадцать сыновей, но на момент его смерти в живых осталось только двое – десятилетний Мустафа, будущий султан Мустафа IV, и будущий султан Махмуд II, которому шел четвертый год.

Султан Абдул-Хамид скоропостижно скончался 7 апреля 1789 года в возрасте шестидесяти четырех лет, и на трон взошел двадцатисемилетний шехзаде Селим, образованный и сведущий в искусствах – в поэзии, музыке, каллиграфии. Пожалуй, такого всесторонне развитого султана в доме Османов прежде не было. Всесторонне развитого, прогрессивно мыслящего и трезво оценивающего положение своего государства.

Османское государство можно было сравнить с человеком, которого терзает тяжелая лихорадка. Вроде бы непосредственной угрозы жизни на данный момент не существует, но состояние мучительное, не позволяющее встать с постели, и если сегодня не принять срочных мер по лечению, то завтра смерть может замаячить на пороге. Став султаном, Селим заявил сановникам, что государство находится на грани своей гибели, и очень скоро гибель может стать неотвратимой. Собственно, сановники тоже понимали необходимость и неизбежность реформ, главными противниками новшеств были янычары и духовенство.

Султан Абдул-Хамид оставил после себя две незавершенные войны – с Россией и Габсбургской монархией, и обе эти войны были неудачными, такими, продолжение которых только увеличивает потери. В 1791–1792 годах с императором Леопольдом II и императрицей Екатериной II были подписаны мирные договоры. С Леопольдом удалось договориться по принципу ничьей – каждая из сторон осталась практически при своем, но вот Екатерине пришлось отдать Северное Причерноморье, Поднестровье,[169] часть кавказских земель и вдобавок отказаться от влияния на грузинские царства.[170] Но Селим надеялся на то, что уже в недалеком будущем, с помощью армии нового типа, реорганизованной по европейскому образцу, ему удастся не только вернуть утраченное, но и завоевать новые территории, обширные территории, ведь недаром же ему предсказали славную судьбу.

Султан Селим III был таким же энергичным правителем, как и Мехмед II, но при этом он не любил торопиться и готовился к введению новшеств основательно. Начал он с реорганизации правительственного аппарата, главным образом – дефтерхане,[171] добиваясь того, чтобы собираемые в казну деньги не утекали между пальцев нечестных чиновников. Для финансирования реформ было создано отдельное ведомство ирад-и-джедид[172] и введены новые налоги, что, разумеется, не вызвало радости у подданных. У сипахов, уклонявшихся от несения воинской службы, были изъяты пожалованные им в кормление земельные наделы, что с точки зрения закона выглядело совершенно правильно. Открывались новые начальные школы, а также высшие и средние учебные заведения, молодые люди начали учиться в передовых европейских университетах, причем все расходы оплачивал султан, значительно увеличилось количество научных трудов, переводимых на турецкий язык, и возобновила работу типография, печатавшая книги на турецком. В планах султана было введение обязательного бесплатного начального образования для мусульманских детей на всей территории империи. Реформы Селима получили название низам-и-джедид,[173] и это действительно был Новый порядок. Многим, а в особенности духовенству, не нравилось то, что новые порядки были европейскими. Как говорится, своя прокисшая похлебка лучше чужой свежей.

В июле 1798 года войска Наполеона Бонапарта, до тех пор искусно притворявшегося союзником Высокой Порты, высадились в Египте, и Селиму пришлось начать войну с Францией, в которой его союзником стала Британия. Эта война в очередной раз продемонстрировала низкую боеспособность османского войска, но, тем не менее, в 1801 году завершилась победой союзников. Однако победа оказалась Пирровой[174] – после изгнания французов в Египте началась очередная междоусобица, в которой одержал верх Мухаммеду Али-паша, избранный в 1805 году местными шейхами наместником Египта. Селиму пришлось утвердить это избрание, поскольку к тому времени султанская власть над Египтом стала сугубо номинальной и оставалась такой до начала Первой мировой войны, когда Египет официально перешел под протекторат Британии. Короче говоря, войну за Египет выиграли, но сам Египет потеряли, такой вот получился парадокс.

Еще до войны с французами султан приступил к военной реформе, итогом которой стало создание корпуса низам-и-джедид, набранного из турецкой молодежи и вооруженного современным оружием, в том числе и артиллерией. Корпус, численность которого к 1806 году выросла до двадцати трех тысяч человек, был «экспериментальным» и стоял особняком от армии, бо́льшую часть которой составляли всё те же янычары и сипахи. И для тех, и для других «Корпус Нового порядка» был словно застрявшая в горле кость, особенное недовольство испытывали янычары, привыкшие смещать и назначать султанов, а не терпеть от них ущемления. Султану надо было действовать решительнее и как можно скорее реорганизовать всю свою армию, чтобы она полностью стала лояльной, но он промедлил и в результате был свергнут янычарами. А жаль. Султан Селим III был хорошим, прогрессивным правителем, для которого благо государства стояло на первом месте. В жизни Селим был довольно неприхотливым человеком (для султана), он покровительствовал людям искусства, писал весьма неплохие стихи, сочинял музыку и играл на нее и танбуре.[175] Помимо национальной музыки, Селим также интересовался западной. В 1797 году, впервые в истории Османской империи, по его приглашению в столице дала представление французская оперная труппа.

Известно как минимум о тринадцати наложницах Селима III, но ни одна из них не рожала детей – то ли султан вообще забыл дорогу в свой гарем, то ли он был неспособен иметь потомство. Наследником Селима считался его двоюродный брат шехзаде Мустафа, которого 29 мая 1807 года возвели на трон взбунтовавшиеся янычары. Благоприятные для государства начинания Селима III не встретили понимания у подданных. Султану ставили в вину пренебрежение традициями, подражание неверным, ущемление законных прав мусульман, симпатии к неверным, повышение налогов и т. п.

Искрой, от которой вспыхнуло пламя мятежа, стал султанский указ, предписывающий ямакам, охранявшим вход в Босфор, носить форму нового образца. Было ясно, что за новой формой последует перестройка службы на новый лад, и честные мусульмане будут вынуждены жить по гяурским порядкам. Ямаки набирались из турецкого населения Черноморского побережья, но они считали себя сродни янычарам и так же крепко держались за старые традиции.

Возмутившись, ямаки убили зачитывавшего указ суперинтенданта босфорских крепостей Махмуда Раифа-эфенди, который прежде был секретарем османского посольства в Лондоне и за свое англофильство получил прозвище «ингилиз»,[176] а затем пришли в столицу и возмутили янычар. В самом начале бунт легко можно было подавить, но султан Селим хотел избежать жестких мер, а его ближайшее окружение из предательских побуждений убеждало его в том, что не следует применять против повстанцев «Корпус Нового порядка». Надо отметить, что умение разбираться в людях не относилось к числу достоинств Селима III, он был доверчивым человеком. Дело в том, что, по обыкновению, Великого везира Хилыми Ибрахима-паши не было в столице, еще в конце марта 1807 года он во главе крупного отряда янычар отбыл на войну с русскими, переправился через Дунай и пошел на Бухарест. В столице остался ведать делами каймакам Кесе Муса-паша, который был противником реформ, но искусно скрывал это, и султан считал его своим верным слугой. Каймакам внушал султану мысль о неопасности бунта и не рекомендовал выводить «Корпус Нового порядка» из казарм. Того же мнения (на словах) придерживался шейх уль-ислам Топал Атаулла-эфенди. На самом же деле оба они готовили замену Селима на шехзаде Мустафу.

28 мая Селим попытался утихомирить страсти, пообещав распустить «Корпус Нового порядка», но уступки никого не интересовали – янычары, ямаки и присоединившаяся к ним стамбульская беднота хотели видеть на троне Мустафу. От шейх уль-ислама была получена фетва, осуждавшая «нечестивые» султанские реформы и требовавшая низложения Селима, после чего мятеж обрел «законный» характер. На следующий день Селим передал трон двадцативосьмилетнему Мустафе и отправился под арест в кафесе, где был убит 28 июля 1808 года, когда к столице, во главе сорокатысячного войска, подошел рущукский аян[177] Алемдар Мустафа-паша. Мустафа-паша, имевший прозвище «Байрактар»,[178] был одним из наиболее рьяных сторонников реформ. Он собирался вернуть Селима на трон, но не успел этого сделать…

Почему Селима не убили сразу же после низложения? Согласно легенде, жизнь свергнутого султана была сохранена по желанию Мустафы, который не видел от Селима плохого и не хотел добавлять к своим прегрешениям убийство отрекшегося от власти брата. Якобы Селим после отречения собрался принять яд, но Мустафа выбил из его рук чашу со смертоносным напитком и велел отправить брата в кафесе. Что же касается обстоятельств гибели Селима, то, согласно одной версии, экс-султана закололи придворные, действовавшие по собственной инициативе, а согласно другой, он был задушен по повелению Мустафы. Обе версии выглядят убедительно. С одной стороны, сложившаяся ситуация подталкивала Мустафу к убийству Селима, а с другой, Мустафа (один из наиболее никчемных османских правителей) в глазах придворных был «пустым местом» – с султаном никто не считался.

В наказание за убийство Селима, Мустафа-паша сместил Мустафу и усадил на султанский трон двадцатитрехлетнего младшего сына султана Абдул-Хамида I шехзаде Махмуда.

Как говорится, даже если бы за всю свою жизнь Мустафа-паша Байрактар не сделал бы больше ничего хорошего, то за одно лишь возведение на трон султана Махмуда II он заслуживает места в раю и вечных благословений.

Янычары, свергнувшие султана Селима III, согласились с воцарением Махмуда, посчитав молодого султана неопасным. Если бы они только знали, что за лев сменил сидевшего на троне зайца… Но будущее покрыто мраком и проникнуть в него не дано никому.

Родившийся в июле 1785 года шехзаде Махмуд был младшим сыном султана Абдул Хамида I, рожденного его наложницей Накшидиль-кадын.[179] Происхождение Накшидиль-кадын покрыто мраком, но в свое время широкое распространение получила версия, согласно которой она была Эме де Ривери, дочерью французского плантатора с острова Мартиника, состоявшей в родстве с первой женой Наполеона Бонапарта Жозефиной де Богарне. Достоверно известно, что летом 1788 года одиннадцатилетняя Эме отплыла из Франции на корабле, который бесследно исчез по пути на Мартинику. Согласно легенде, корабль был захвачен берберийскими пиратами, Эме обратили в рабство и продали в султанский гарем (или же она была куплена султанской сестрой Эсме-султан и преподнесена в дар Абдул-Гамиду). Многие турки верят этой легенде, не обращая внимание на несовпадение дат – Эме исчезла в 1788 году, а шехзаде Махмуд, бывший вторым сыном Накшидиль, родился в 1785 году, а первый ее сын, шехзаде Мурад, родился в 1783 году, когда Эме де Ривери шел седьмой год. Но так уж устроен человек – поверив одному, он уже не обращает внимания на другое. Следует отметить, что легенда, связывающая французский двор с османским, была крайне полезной с политической точки зрения, ведь, несмотря на вторжение Наполеона в Египет, Франция оставалась наиболее дружественной Высокой Порте европейской державой до конца XIX века, когда внешнеполитический вектор повернулся в сторону Германии.

Убийцы Селима собирались расправиться и с Махмудом, но люди из окружения шехзаде помогли ему бежать способом, который очень любят авторы приключенческих романов – через каминную трубу на крышу. Неизвестно, как сложилась бы судьба беглеца, но в этот момент во дворец ворвались солдаты Мустафа-паши Байрактара, которые быстро расправились со сторонниками Мустафы, и Махмуд, образно говоря, спустился с крыши прямиком на трон.

Несложно догадаться, кого султан Махмуд II сделал великим визирем – разумеется, им стал Мустафа-паша Байрактар, который продолжил реформы, начатые Селимом, но кончил так же плохо, как и покойный султан… В ночь с 14 на 15 ноября 1808 года в столице поднялся новый янычарский мятеж, поводом для которого стали слухи о готовящемся роспуске янычарского корпуса, а также предстоящей расправы с улемами, продолжавшими выступать против реформ. Мустафа-паша проявил удивительную беспечность, считается, что он не верил в возможность восстания в священный месяц Рамадан, но, скорее всего, он слишком полагался на свое могущество – мол, если удалось свергнуть Мустафу, то чего после этого опасаться? Беспечность стоила паше жизни. Он погиб в башне своего дворца, сражаясь с повстанцами – поняв, что положение безвыходное, паша выстрелил в бочонок с порохом и ушел в загробный мир, прихватив с собой множество врагов.

Султан Махмуд действовал решительно. Первым делом он приказал задушить содержавшегося в кафесе Мустафу. Как уже было сказано выше, у Селима III не было детей, а у Мустафы IV был всего один сын, умерший вскоре после появления на свет в 1809 году, так что Махмуд II остался единственным мужчиной из дома Османов. При непочтении, проявляемом к отдельным султанам, почтение к династии было очень велико. Невозможно было представить, чтобы на трон взошел не потомок Османа-основателя, а кто-то другой. Да и кто мог соперничать с домом Османов? Потомки бывших правителей бейликов? Они давно уже утратили свое величие, превратившись в обычных помещиков или чиновников… Альтернативы Махмуду не было, и восставшие хорошо это понимали, поэтому дальнейшее развитие событий пошло по пути компромисса, но султан сделал так, чтобы первыми на мировую пошли повстанцы, которых верные правителю войска сумели изрядно потрепать.

Пообещав мятежникам прощение в обмен на покорность, султан добавил, что в случае продолжения мятежа он готов пожертвовать столицей ради подавления беспорядков. Поведение султана было правильным, но к янычарам примкнули артиллеристы и моряки, а Махмуд рассчитывал на артиллерию, как сухопутную, так и корабельную. Теперь уже восставшие ставили условия султану. В первую очередь они потребовали роспуска корпуса секбан-и-джедид,[180] созданного Мустафой-пашой Байрактаром вместо «Корпуса Нового порядка», распущенного в 1807 году. Новое название понадобилось для того, чтобы «не дразнить собак раньше времени», иначе говоря – для того, чтобы не вызывать недовольства у янычар, поскольку «секбанами» назывались янычарские стрелки. Получалось так, будто Мустафа-паша расширял янычарский корпус, но эта нехитрая уловка не могла никого обмануть, тем более что во время мятежа секбаны выступили против янычар. Также от султана потребовали прекращения реформ и казни сановников, наиболее ненавистных янычарам. Махмуд принял все условия, но это была не капитуляция, а уловка – так тигр пятится назад для того, чтобы получше разбежаться перед прыжком.

Умный, решительный и, в то же время, обладавший умением выжидать, беспощадный к врагам, не привыкший останавливаться на полпути и хорошо разбиравшийся в людях – таким был султан Махмуд II. Его с полным на то правом можно назвать «Спасителем империи», которая, благодаря его усилиям, смогла просуществовать еще один век. Внешность Махмуда была невзрачной, он не отличался ни высоким ростом, ни статью, ни громким победительным голосом, ни каким-то особо проницательным взглядом, но это был тот самый случай, когда в скромной оправе находился драгоценный бриллиант. Отдавая всего себя государственным делам, султан проявлял интерес к искусству, в особенности – к западному, часто бывал в гареме (подтверждением тому служат восемнадцать сыновей и девятнадцать дочерей, и это только те, о которых мы знаем) и вел довольно скромный по султанским меркам образ жизни. К недостаткам Махмуда II принято относить чрезмерную жестокость и пристрастие к запретному для правоверных алкоголю, но по поводу жестокости надо сказать, что она была обусловлена не столько характером султана, сколько обстоятельствами. В самом начале правления Махмуда едва не свергли янычары, и угроза его власти сохранялась до тех пор, пока существовали корпус янычар и оппозиция в лице «хранителей традиций». На протяжении восемнадцати лет Махмуду приходилось скрывать свои намерения, но это время прошло не напрасно – оно было потрачено на подготовку расправы с врагами и расстановку единомышленников на ключевые должности. Примечательно, что Махмуду удалось привлечь на свою сторону даже высших командиров янычар, во главе с самим агой, которых он осыпал золотом по поводу и без. Распоясавшиеся янычары вели себя с жителями столицы точно так же, как с населением покоренных земель. Янычары могли ввалиться в лавку и забрать понравившиеся товары без оплаты, а если торговец начинал возражать, то вместо денег получал удар кылычом. Грабежи на улицах стали привычным делом, а если янычарам хотелось крупной добычи, то они поджигали какой-нибудь богатый дом и под шумок выносили всё ценное… Есть мнение, что нередко под видом янычар действовали султанские агенты. Что ж – вполне возможно, ведь Махмуду нужно было вбить клин между горожанами и янычарами, и он этого добился.

В середине 1826 года султан приступил к созданию нового армейского корпуса под названием «ишкенджи»,[181] численность которого должна была составить немногим более семи с половиной тысяч человек. Помимо новобранцев в ишкенджи направлялась часть расквартированных в столице янычар (примерно четверть от общего количества), таким образом султан убивал одной стрелой двух птиц – обеспечивал отсутствие опасений по поводу нового корпуса у янычар и ослаблял их столичный гарнизон. Кроме того, в ишкенджи принимались добровольцы из числа янычар и, надо сказать, что в них не было недостатка, поскольку жалованье в новом войске было в восемь раз выше того, что получали янычары. Во избежание кривотолков создание ишкенджи было одобрено фетвой шейха уль-ислама.

Султан Махмуд не был настолько легкомысленным, чтобы полагаться только на новое войско. Основной его силой стал корпус артиллеристов, численность которого к решающему моменту была доведена до двадцати тысяч человек. Командовали артиллеристами надежные люди, на которых султан мог полностью полагаться.

Махмуд готовился к столкновению с янычарами, но в то же время делал всё возможное для того, чтобы его избежать – как-никак янычары были частью османского войска, пусть и не самой лучшей. Оптимальным выходом султан считал интеграцию янычаров в новое войско, где они бы «растворились» среди прочих солдат и оказались бы под воздействием жесткой дисциплины.

Ишкенджи были не единственным фактором, вызывающим недовольство у командиров янычар, хорошо понимавших, что в новом войске они уже не смогут достичь высокого положения. Другим фактором стало упорядочение обращения янычарских свидетельств эсаме, которые служили основанием для выплаты жалования. Обычно командиры продолжали получать деньги по эсаме умерших янычаров или выписывали свидетельства на вымышленные имена, но в 1740 году султан Махмуд I разрешил продажу эсаме посторонним лицам. Такой шаг был вызван отсутствием в казне денег для выплат янычарам. Продажа эсаме, по сути, была получением кредита под обеспечение этой ценной бумаги. Эсаме мог купить любой желающий, но главными скупщиками оказались янычарские командиры. Султан Махмуд запретил продажу или передачу эсаме другим лицам и приказал, чтобы каждый янычар получал жалованье лично, а не через третьих лиц. Эсаме умерших янычар были аннулированы, заодно наладили строгий учет. Среди янычарских командиров было нормой иметь на руках по нескольку десятков свидетельств, так что можно представить, какой ущерб нанесли им новые порядки.

Последнее в истории Османской империи восстание янычар началось вечером 15 июня 1826 года с традиционного выставления перевернутых котлов на столичной площади Ат-мейдан[182] (перевернутый котел означал отказ от султанского довольствия, то есть – отказ от службы). Далее разъяренные толпы пошли по резиденциям неугодных сановников, но дело было летом, и большинство сановников, включая и великого визиря Мехмеда Селим-пашу Бендерли (не молдаванина, как можно подумать по прозвищу, а турка из Бендер) находились в загородных домах.

До назначения на высшую должность Селим-паша был бейлербеем неспокойной болгарской Силистрии,[183] где ему не раз приходилось подавлять вспышки недовольства. В ответственный момент Селим-паша помог султану быстро поднять лояльные войска, а затем вышел на площадь к восставшим, отверг все их требования и призвал разойтись по казармам. Янычары отказались повиноваться – уж слишком свежа была память о былых победах, но времена изменились… Султан начал с того, что получил у шейха уль-ислама фетву, в которой мятежники объявлялись изменниками, заслуживающими смерти. Будучи турком, султан старался соблюдать приличия в любых обстоятельствах, негоже правителю приказывать одним своим солдатам стрелять в других, иное дело – покарать изменников. Заодно всем подданным давалось понять, что отныне выступления против султанской власти не будут иметь обратного хода, не получится пошуметь-побузить и разойтись по казармам, чтобы продолжать нести службу дальше.

Окружив Ат-мейдан, артиллеристы начали стрелять по янычарам из пушек. Те в панике бросились в казармы, но пушечные ядра настигали их и там. Казармы сгорели вместе со множеством находившихся рядом домов. Около трех тысяч янычар сгорело заживо, а остальных или убивали на месте, или же волокли на суд, который вершили великий визирь Мехмед Селим-паша и бывший ага янычар Хюсейн-паша, ставший одним из помощников султана. Все, кто задерживался при оружии, приговаривались к смерти, приговоры исполнялись на месте. Обычно янычары нагоняли на всех страх, но теперь страх поселился в их сердцах. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи, те, кому посчастливилось остаться в живых, думали только о том, как сохранить жизнь.

17 июня, когда янычарские казармы еще тлели, вышел султанский фирман, упразднявший янычарский корпус и грозивший наказанием тем, кто дерзнет поддерживать янычар. Фирман разослали по провинциям. Кое-где янычары пытались поднимать мятежи, но эти попытки на местах пресекались так же жестко, как и в столице. Казалось, что с янычарами покончено, но 17 октября восстали те из них, кто служил в корпусе ишкенджи. Непонятно, на что рассчитывали восставшие, ведь султан уже показал, как он приводит в разум непокорных. Не было осечки и на этот раз – восемьсот бунтовщиков расстались с головами, а около двух тысяч вышедших из доверия разослали по глухим уголкам Восточной Анатолии.

С ямаками поступили проще – их заставляли выйти из фортов, в которых они несли службу, якобы для получения жалования, и убивали. Тех, кому повезло выжить, отправляли на флот. Пример янычар и ямаков сильно подействовал на сипахов, которые безропотно приняли фирман об их роспуске. Так султан Махмуд II провел свою главную реформу, превратив османскую армию в регулярную, которая получила название Асакир-и Мансур-и Мухаммедие.[184] Теперь уже можно было массово приглашать французских офицеров, не опасаясь нападок консерваторов, которые в одночасье превратились в горячих сторонников реформ. Наряду с этим сто пятьдесят молодых турок отправились в Париж для того, чтобы обучиться военному и инженерному делу, а также медицине, развитию которой, наряду с развитием образования, султан придавал большое значение.

Административная реформа султана Махмуда была настолько масштабной, что можно говорить не о реорганизации, а о создании новой системы на месте старой. Новые чиновники, а также и новые офицеры, должны были думать, работать и одеваться по-новому – в обиход вошли фески и одежда европейского покроя, которые пока что были обязательными только для чиновников и военных, но преемник Махмуда султан Абдул-Меджид распространит эту моду на всех подданных, за исключением духовенства. Очень важным нововведением стало учреждение министерства иностранных дел и продолжение начатого Селимом III создания постоянных дипломатических представительств за рубежом, первым из которых, по понятным причинам, стало османское посольство в Париже. Внутри империи столь же важным новшеством стало создание единой почтовой службы.

Власть султанских наместников была существенно ограничена. Отныне паши уже не могли содержать собственные войска и выносить смертные приговоры по своему усмотрению – жизнями султанских подданных могли распоряжаться только судьи. Также была прекращена практика самовольного наложения поборов, широко распространенная среди османских чиновников. Подтянулась дисциплина – регулярное присутствие чиновников на службе стало обязательным, Махмуд подавал всем пример, посещая заседания дивана.

Короче говоря, было сделано очень много. Недаром же Махмуда II называют «Отцом Танзимата»,[185] ведь именно он заложил фундамент реформ, итогом которых стало принятие первой османской конституции. Не всегда дело шло гладко и быстро. Противники реформ уже не рисковали выступать против них открыто, но тихий саботаж нововведений получил широкое распространение. Но недаром же говорится, что хороший вол вытянет повозку из любой грязи – несмотря на скрытое сопротивление, султан продолжал начатое им великое дело до своей кончины, наступившей 1 июля 1839. Туберкулез стал причиной того, что Махмуд II прожил всего пятьдесят три года. Новым султаном стал шестнадцатилетний шехзаде Абдул-Меджид, старший из двух здравствовавших сыновей Махмуда.

Завершать рассказы принято чем-то хорошим, но сейчас придется нарушить эту традицию. В правление султана Махмуда II Османская империя существенно уменьшилась. Греческая война за независимость 1821–1829 годов закончилась отделением Греции. Египетский наместник Мухаммед Али мало того, что стал править самостоятельно, так еще и присоединил к своим владениям часть соседних земель. Планы у Мухаммеда Али были грандиозными – вторгнувшись в Анатолию в 1832 году, он собрался низложить Махмуда, усадить на трон девятилетнего шехзаде Абдул-Меджида и править всей империей от его имени. Действия египетского паши, поддерживаемого двуличными французами, могли нарушить баланс сил, сложившийся в Передней Азии и Северной Африке, поэтому в борьбе с Мухаммедом Али султана Махмуда поддержал такой заклятый враг Османской империи, как Россия. В начале 1833 года русский император Николай I прислал султану эскадру из девяти военных кораблей и около тридцати тысяч солдат, присутствие которых вынудило египтян уйти из Анатолии. Однако Сирия перешла под руку Мухаммеда Али. На этот раз Николай I помог султану, но четырьмя годами ранее он вынудил его признать автономию Сербии и Молдавии с Валахией, что стало первым шагом на пути отделения этих территорий от империи.[186] Образно говоря, при Махмуде II Османская империя выиграла в качестве, но потеряла в количестве.

Шехзаде Абдул-Меджид, сын первой жены Махмуда II Безмиалем-султан, то ли грузинки, то ли черкешенки, стал первым наследником султанского трона, получившим образование европейского образца. Шехзаде свободно говорил по-французски, придерживался передовых взглядов и понимал необходимость реформ, начатых его отцом. Можно было бы сказать, что у султана Махмуда был достойный преемник, если бы Абдул-Меджид унаследовал решительный характер своего отца. Но с характером Абдул-Меджиду не повезло, и этим беззастенчиво пользовалось его окружение. Чего только стоит случай с Коджа Хюсрев-пашой, произошедший во время похорон султана Махмуда…

Абазин Коджа Хюсрев-паша из султанского раба возвысился до сераскера новой армии, созданной Махмудом II. Но этого амбициозному паше было мало – он хотел стать великим визирем и добился желаемого весьма оригинальным, если не сказать – наглым способом, отобрав государственную печать у великого визиря Мехмеда Эмин Рауф-паши прямо на похоронах султана. Завладев печатью, Хюсрев-паша объявил себя великим визирем, а юному султану пришлось утвердить это «самоназначение». Инцидент был весьма показательным – он дал понять всем присутствующим, что Абдул-Меджид сильно отличается от своего отца, который бы не спустил Хюсреву-паше подобного самоуправства.

Но, как бы то ни было, маховик реформ, раскрученный султаном Мехмедом, продолжал вращаться, а в 1846 году великим визирем стал опытный и образованный дипломат Мустафа Решид-паша, который помогал Абдул-Меджиду в преобразовании османского общества.

Вскоре после прихода к власти, 3 ноября 1839 года, Абдул-Меджид издал хатт,[187] в котором было сказано следующее: «Мы решили посредством новых установлений доставить землям, входящим в Османскую империю, преимущества хорошего управления. Установления эти должны особенно касаться трех сторон – обеспечения нашим подданным полной безопасности их жизни, чести и имущества, правильности в распределении и взимании податей, а также правильности набора в военную службу и ее продолжительности…». Прежде султан был вправе распоряжаться жизнью и всем имуществом любого из подданных, отныне все наказания должны были устанавливаться судом, и в этом заключалось главное значение хатта, названного Гюльханейским по месту, где он был объявлен подданным.[188]

Гюльханейский хатт положил начало Танзимату – периоду реформ, растянувшемуся на тридцать семь лет. Реформы шли одна за другой, начиная с появления первых банкнот и заканчивая введением понятия османского гражданства. Модернизировались армия и флот, законодательство привели в соответствие с Кодексом Наполеона,[189] немусульман уравняли в правах с мусульманами, у Османской империи появились национальный гимн и национальный флаг, был положен конец работорговле, начались строительство железных дорог и прокладка телеграфных линий, а в 1866 году в столице появилась первая фондовая биржа… Правда менталитет не поспевал за всеми этими преобразованиями, большинство подданных жили подобно своим отцам и дедам – неспешно и не слишком утруждаясь – известно же, что Всевышний одаряет богатством и почетом того, кого пожелает, и от человека здесь ничего зависеть не может, так зачем утруждаться?

Предоставление немусульманам равных прав с мусульманами вызвало недовольство в мусульманских кругах. Это недовольство подогревалось экономическими проблемами – проведение реформ и участие в Крымской войне[190] требовало больших расходов, вынуждающих прибегать к иностранным займам, а известно же, что такая политика очень часто заканчивается дефолтом. Случившееся в году 1858 банкротство султанской казны было расценено подданными как результат реформ, хотя виноваты в этом были не реформы, а непродуманная экономическая политика, в которой ставка делалась на займы, но нельзя же занимать бесконечно, когда-то приходится и отдавать.

Многие из тех, кто прежде шел за Абдул-Меджидом, перестали ему доверять. Реформаторская деятельность султана, и прежде не отличавшаяся последовательностью, зашла в тупик. Тридцатипятилетний султан разочаровался в реформах, утратил желание заниматься делами и начал «лечить душу» спиртными напитками, по части которых он был таким же энтузиастом, как и его отец.

Высшее духовенство и ряд сановников собирались заменить Абдул-Меджида его младшим братом Абдул-Азизом, но до переворота дело так и не дошло. Абдул-Меджид оставался султаном до своей смерти от туберкулеза, наступившей 25 июня 1861 года.

Отношение историков к султану Абдул-Меджиду I двойственное. С одной стороны, Абдул-Меджид продолжил процесс модернизации государства и общества, начатый его отцом, и за это потомки ему благодарны. С другой стороны, за двадцать два года правления можно было сделать гораздо больше, особенно с учетом того, что Абдул-Меджиду не приходилось оглядываться на янычар. Да и дефолт не красит правителя, который его допустил. Правление Абдул-Меджида I можно охарактеризовать любимой фразой турок: «хорошо, что не было хуже», ведь реформы могли и не продолжиться. Справедливости ради нужно отметить заслуги Мустафы Решида-паши, который шестикратно занимал должность великого визиря (вот яркий пример непоследовательности султана Абдул-Меджида). Именно Решид-паша «тянул на себе» реформы, совершенные в правление Абдул-Меджида, начиная с того, что еще не будучи великим визирем он посоветовал султану издать Гюльханейский хатт. Примечательно, что «архитектором Танзимата» прозвали не Абдул-Меджида, а Решида-пашу – люди всё видят и каждому воздают по заслугам.

Помимо своей реформаторской деятельности, Абдул-Меджид известен как отец четырех султанов, правивших на закате Османской империи – Абдул-Хамида II, Мурада V, Мехмеда V и Мехмеда VI.

Может возникнуть вопрос – почему единственный султан по имени Абдул-Меджид получил первый порядковый номер? Дело в том, что в ноябре 1922 года, уже после упразднения султаната, Великое национальное собрание (парламент) Турции избрало халифом – но не султаном! – Абдул-Меджида, четвертого сына султана Абдул-Азиза, который вошел в историю как Абдул-Меджид II. В марте 1924 года титул халифа был упразднен, но след в истории остался.

Шехзаде Абдул-Азиз стал султаном в тридцать один год. В отличие от своего старшего брата, он получил образование, соответствующее традиционным османским канонам, ввиду чего противники реформ и рассматривали его как достойную (по их мнению) замену Абдул-Меджиду. Кроме того, Абдул-Азиз был крепок здоровьем и не пил спиртного – идеальная кандидатура в султаны!

Матерью Абдул-Азиза была черкешенка Пертевниял-султан, о которой известно очень мало. По свидетельству современников, она была набожной и добросердечной женщиной, впрочем, эти достоинства традиционно предписывались всем валиде-султан. Бытует мнение, будто Абдул-Азиз находился под пятой своей властной матери, но оно не имеет достоверных подтверждений, хотя усердно эксплуатируется авторами исторических романов, в которых реальности соответствуют разве что имена действующих лиц.

Поначалу Абдул-Азиз оправдывал надежды консерваторов, но после поездки по Европе, состоявшейся в 1867 году, султан продолжил реформы, начатые отцом и братом. Возможно, изменению мировоззрения поспособствовало посещение Всемирной выставки, которая в том году проводилась в Париже, но не исключено, что Абдул-Азиз всегда был сторонником реформ, только скрывал это до поры до времени. Он стал первым османским правителем, совершившим вояж по Западной Европе. В 1867 году из Парижа он отправился в Лондон, где произошло небывалое: султан принял от британской королевы Виктории посвящение в кавалеры Благороднейшего ордена Подвязки.[191] Происхождение ордена и то обстоятельство, что им награждались рыцари, сражавшиеся против дома Османов, не остановило Абдул-Азиза. Возможно, что это награждение добавило султану популярности среди европейцев, но соотечественники восприняли его с недоумением, а события, сопровождавшие правления Абдул-Азиза, превратили это недоумение в недовольство – Абдул-Азиз показал себя таким же непоследовательным и расточительным, как и Абдул-Меджид.

Султан Абдул-Азиз был приятным в общении человеком, знатоком истории, литературы и музыки. Не родись он султанским сыном, из него мог бы получиться знаменитый писатель или композитор… Но предопределенного, как известно, не изменить – Абдул-Азизу судьба предначертала править и, надо признать, что с этой задачей он справлялся не лучшим образом. Реформы, продолженные в правление Абдул-Азиза, стали заслугой великих визирей Мехмеда Эмина Фуад-паши, Мехмеда Эмина Али-паши и Ахмеда Шефика Мидхат-паши, султан лишь прикладывал тугру к тому, что представляли его вниманию.

Продолжение реформ было бесспорным плюсом правления Абдул-Азиза, а бесспорными минусами стали дефолт 1875 года, усиливающаяся зависимость от Британской империи, окончательная утрата Египта и Судана, превратившегося из эялета в хедиват[192] и волнения в балканских провинциях. Масла в огонь недовольства подлил неурожай 1873 года – все стихийные бедствия традиционно воспринимались как кара свыше.

Тем временем, в османском обществе появилась новая политическая сила – тайная организация «Новые османы», созданная в 1865 году представителями интеллигенции, придерживающимися националистических и прозападных взглядов. «Новые османы» выступали за скорейшее создание конституционной монархии и распространение демократии. Половинчатость и непоследовательность султанских реформ их категорически не устраивала. Лидерами «Новых османов» были участник французской революции 1848 года[193] писатель Ибрахим Шинаси, журналист Абдул-Хамид Зия-бей, министр финансов Мустафа Фазыл-паша и маршал Хусейн Авни-паша. Деятельность «Новых османов» в 1867 году была запрещена, кого-то сослали, кто-то эмигрировал, но упавшие в почву зерна дали новые всходы – организация была воссоздана в Париже.

«Мало ему было лихорадки, так он еще и ногу сломал», говорят о человеке, который сам увеличивает количество своих проблем. В мае 1866 года султан Абдул-Азиз, которому следовало тщательно продумывать любой свой шаг, ибо он буквально сидел на пороховой бочке, изменил закон о престолонаследии, согласно которому власть переходила к старшему представителю дома Османов. Теперь власть должна была наследоваться по прямой мужской линии – от отца к сыну. Получилось крайне некрасиво – султан, унаследовавший трон после своего старшего брата, исключил своих племянников из числа наследников. Старшему сыну Абдул-Азиза Юсуфу Иззеддину на тот момент шел девятнадцатый год и у него было трое старших двоюродных братьев. Султанское решение не понравилось ни традиционалистам-консерваторам, ни либералам. Напряжение нарастало…

30 мая 1876 года султан Абдул-Азиз был низложен высшими сановниками государства на основании фетвы, изданной шейх уль-исламом Хасаном Хайруллой-эфенди. Организатором переворота стали бывший великий визирь Мидхат-паша, активный реформатор и ярый конституционалист, великий визирь Мехмед Рюшди-паша и еще один бывший великий визирь маршал Хусейн Авни-паша. Экс-султан был помещен под арест в построенный им дворец Ферийе, где его нашли мертвым 4 июня. Согласно официальной версии, Абдул-Азиз перерезал свои запястья ножницами, но вряд ли кто поверил в версию с самоубийством.

Новым султаном стал старший сын Абдул-Меджида двадцатипятилетний Мурад, вошедший в историю как Мурад V. Психическое состояние Мурада оставляло желать лучшего, но организаторам переворота был нужен легко управляемый султан, так что Мурад полностью их устраивал. Не совсем понятно, что послужило причиной резкого ухудшения состояния Мурада – то ли сильное нервное потрясение, вызванное переменой в его судьбе, то ли беспробудное пьянство, но очень скоро стало ясно, что использовать Мурада в качестве ширмы не удастся, поскольку его неадекватность так и бросалась в глаза. В результате, через три месяца султана Мурада, так и не успевшего опоясаться мечом, заменили на его брата Абдул-Хамида. До своей кончины, наступившей в 1904 году, Мурад пребывал под домашним арестом – Абдул-Хамид не стал предавать его смерти, поскольку психически больной брат не внушал ему никаких опасений.

Вместе с Абдул-Азизом была убита (давайте уж будем называть вещи своими именами) его четвертая жена, черкешенка Несрин Кадын-эфенди. 15 июня 1876 года брат Несрин Черкес Хасан-бей, желая отомстить за смерть сестры и шурина, ворвался в особняк Мидхата-паши и убил пятерых человек, в том числе и Хусейна Авни-пашу, недавно назначенного военным министром. Сам Мидхат-паша не пострадал, что породило слухи о том, что именно он руководил Черкесом, целью которого был консервативно настроенный Хусейна Авни-паша. Возможно, что так оно и было, тем более что Черкеса осудили и повесили очень быстро, словно боялись, что он может рассказать что-то важное. Мидхат-паша недолго пожинал плоды своих интриг – уже в мае 1881 года он был арестован по обвинению в убийстве султана Абдул-Азиза и приговорен к смертной казни, которую, под нажимом британского правительства, султан Абдул-Хамид был вынужден заменить пожизненным заключением. Тем не менее, казнь все же состоялась – спустя три года Мидхат-паша был убит своими охранниками. Абдул-Хамид II был не из тех, кто позволяет собой манипулировать.

Султана Абдул-Хамида II долгое время было принято считать одиозным деспотом, недаром же его правление получило название «зулюм».[194] Но в последнее время историки реже оперируют привычными стереотипами и стараются дать событиям прошлого максимально объективную оценку. Да, султан Абдул-Хамид свернул реформы, проводимые его предшественниками, и правил, как абсолютный монарх. На первый взгляд это было неверное, реакционное решение, которое привело к свержению Абдул-Хамида, но давайте попробуем поставить себя на место тридцатичетырехлетнего султана и посмотрим на ситуацию его глазами.

Прогрессивные реформы – дело хорошее и нужное, но если они проводятся кое-как, без четкого и хорошо продуманного плана, то вместо пользы могут принести вред, как это случилось в Османской империи. Казна пуста, зависимость от европейских держав усиливается, более того – есть угроза иностранной интервенции с целью «ускорения» проводимых реформ, тут и там вспыхивают волнения, отношения между мусульманами и христианами обострились настолько, что дело нередко доходит до резни… Империя стояла на краю пропасти, и выглядело всё так, будто ее довели до этого состояния реформы. Что оставалось делать султану? Только одно – остановить опасный процесс реформирования и вернуться к старым добрым порядкам, существовавшим на протяжении нескольких веков. Да, конечно, если бы у Абдул-Хамида были опытные советники, хорошо разбиравшиеся в политологии и экономике, то они могли бы объяснить, что корень зла кроется не в реформах, как таковых, а в ошибках, допущенных во время их воплощения в жизнь, но таких советников у султана не было… Абдул-Хамиду приходилось спасать свое государство теми способами, которые он считал правильными. А кто радеет о государстве больше, чем султан? У каждого из подданных свои интересы, отличающиеся от государственных, и только интересы султана полностью совпадают с интересами его государства. У монархии как формы правления есть множество недостатков и одно бесспорное достоинство – монархи воспринимают государство как свою вотчину и заботятся о том, чтобы передать его преемникам в лучшем виде. Своё – это своё.

И вообще кто сказал, что Западная Европа должна быть примером для турок? У каждой нации свой исторический путь, свои особенности и свои приоритеты. При всем уважении к султану Махмуду II, надо сказать, что полное заимствование западных норм и порядков вряд ли можно назвать правильным. Султан начал с армейской реформы, и здесь европейский образец, как более прогрессивный, был абсолютно уместен и полезен, но прочее нужно было перенимать не огульно, а с разборчивостью, пробуя каждое новшество «на зуб», прикидывая, насколько хорошо приживется оно на османской почве. Абдул-Хамид не был противником полезного нового, он говорил, что «нужно быть готовым к тем переменам, которые станут происходить в мире, иначе мы будем оставаться позади» и что Османская империя «должна быть готова к изменениям и вызовам, чтобы оставаться сильной и процветающей».

И еще одно – принято считать, что султан Абдул-Хамид распустил парламент, поскольку не хотел делиться властью. Но на роспуск парламента можно посмотреть и с другой точки зрения. Первый парламент, начавший работу в марте 1877 года, если уж говорить начистоту, был сборищем говорунов, которые только критиковали и требовали, но не вносили никаких конструктивных предложений. Пользы от такого парламента не было никакой, а вот вред мог бы выйти большой, так что речь шла не о нежелании делиться властью, а о желании сохранить государственные устои.

Всё сказанное было не попыткой восхваления Абдул-Хамида II, а призывом к отказу от стереотипов, к объективной оценке событий и исторических личностей. А теперь, когда стереотипы отметены в сторону, можно приступить к знакомству с тридцать четвертым султаном из дома Османов, по сути – последнему из настоящих османских правителей.

Матерью Абдул-Хамида была вторая жена султана Абдул-Меджида I Тиримюжган-кадын, которую принято считать шапсужкой, так, во всяком случае, писала в своих мемуарах ее внучка Айше-султан. По свидетельству современников, а также внучки, Тиримюжган была красивой женщиной с утонченными манерами и сочиняла неплохие стихи, что указывает на ее образованность. Она скончалась от болезни в 1852 году, когда Абдул-Хамиду было десять лет, поручив заботу о сыне своей служанке Нергиснихал-ханым. Султан Абдул-Меджид, в свою очередь, вверил сына попечению своей первой жены Рахиме Пересту-кадын,[195] имя которой вполне соответствовало характеру. Бездетная Пересту заменила мальчику мать и впоследствии получила от Абдул-Хамида титул валиде-султан. Гарем она держала в порядке и повиновении, но в дела приемного сына никогда не вмешивалась, иначе говоря – была идеальной валиде-султан.

Времена изменились, и шехзаде больше не держали в кафесе. Султан Абдул-Азиз даже взял Абдул-Хамида с собой в европейский вояж 1867 года, из чего некоторые историки склонны делать вывод о том, что дядя готовил племянника в преемники. Совсем не так, ведь за год до того Абдул-Азиз изменил порядок наследования власти в пользу своего старшего сына. Скорее всего, дядя хотел познакомить племянника с Европой в надежде на то, что со временем тот станет надежным помощником его сыну, который уже мог не бояться конкуренции со стороны двоюродных братьев, ибо наследование власти теперь шло от отца к сыну (примечательно, что никто из преемников Абдул-Азиза не унаследовал власть от своего отца).

В наше время стали модными конспирологические теории, которые с легкостью высасываются из пальца и подаются публике как истина в последней инстанции. Согласно одной из таких теорий, султан Мурад V не страдал психическим расстройством и был полностью вменяемым, настолько, что не захотел управлять государством в столь сложные времена, а предпочел усадить на трон младшего брата и манипулировал им до своей кончины, наступившей в 1904 году. И пока Мурад был жив, дела в Османской империи шли более-менее сносно, проблем было много, но они как-то решались, а когда Мурада не стало, всё пошло наперекосяк и быстро дошло до низложения Абдул-Хамида. Версия интересная, но к реальности она не имеет никакого отношения. На самом деле Абдул-Хамида II усадил на трон Мидхат-паша, который в то время управлял империей. Тридцатичетырехлетний шехзаде, образованный и побывавший в Европе, казался паше вполне подходящей кандидатурой для сидения на троне. Именно для сидения, не более того, поскольку Мидхат-паша намеревался править самостоятельно, и с учетом явной пробританской ориентации паши ничего хорошего для государства его правление не принесло бы.

Усевшись на трон, Абдул-Хамид показал себя человеком, который умеет выжидать, умеет принимать верные решения и умеет действовать решительно в нужный момент. Поначалу всё шло по плану Мидхат-паши. 19 декабря 1876 года он снова стал великим визирем (первый раз был в 1872 году) и спустя несколько дней объявил о грядущих переменах – конституции и созыве парламента. Конституция, получившая название «Конституции Мидхата», была провозглашена 23 декабря 1876 года. Она предусматривала создание двухпалатного парламента и органов самоуправления на местах. Конституция декларировала личную свободу граждан и равенство их перед законом, вне зависимости от вероисповедания, гарантировала неприкосновенность частной собственности, свободу печати, независимость судебных органов и т. д. Султану предоставлялись привилегии – его личность была объявлена священной и неприкосновенной, султан не должен был отчитываться перед парламентом, мог назначать и смещать министров по своему усмотрению, а принятые парламентом законы обретали силу только после их утверждения султаном.

В феврале 1877 года Абдул-Хамид сделал первую попытку избавиться от Мидхат-паши, который после смещения с поста великого визиря уехал за границу, где оставался до сентября 1878 года. На этом паше впору было бы успокоиться и приступить к сочинению мемуаров, но он был не из тех, кто легко сдается и чрезмерно уповал на покровительство Лондона, под давлением которого султан разрешил паше вернуться обратно и даже назначил сирийским губернатором, поскольку британцы настаивали на том, чтобы паша-прогрессивист непременно получил бы какую-то высокую должность. Интерес Лондона заключался не в том, чтобы Мидхат-паша мог бы употребить свои способности на благо Османской империи, а в том, чтобы паша мог готовить низложение Абдул-Хамида, оказавшегося совсем нее таким покорным, как казалось.

Сидя в Дамаске, Мидхат-паша делал всё возможное для того, чтобы «раскачать» ситуацию в этом неспокойном вилайете. Он щедро раздавал должности арабам, выбирая при этом оппозиционно настроенных кандидатов, и разрешал издание газет, критиковавших существующие порядки. Почувствовав, что над его головой сгущаются тучи, Мидхат-паша подал в отставку – не могу, мол, плодотворно работать без поддержки свыше. Из Дамаска паша перебрался в Измир, где начальствовал до мая 1881 года, когда был арестован по обвинению в организации убийства султана Абдул-Азиза. О дальнейшем уже было сказано выше – в апреле 1883 года Мидхата-паши не стало.

Что же касается парламента, в котором депутаты-мусульмане составляли шестьдесят процентов, то в первом составе он работал недолго – в первой половине 1877 года. Осенью прошли новые выборы, а в феврале 1878 года султан приостановил работу парламента, фактически – распустил его. Почему? Да потому что парламент выразил недоверие великому визирю Ахмеду Вефик-паше и его кабинету по поводу подписания Сан-Стефанского мирного договора с Российской империей. Этот договор, завершивший войну 1877–1878 годов, был крайне невыгодным для Османской империи, которой пришлось уступить значительные территории, но так уж сложились обстоятельства, и требовать от правительства продолжать войну во что бы то ни стало, было нельзя, подобный «патриотизм» мог привести к еще бо́льшим потерям. В тяжелой для государства ситуации парламент продемонстрировал свою несостоятельность (если не сказать «опасность») и был распущен. Султану не оставалось другого выхода, а условия мирного договора удалось изменить в лучшую сторону по трактату, подписанному в Берлине 13 июля 1878 года.

Итак, на первом году своего правления султан Абдул-Хамид II сумел нейтрализовать амбициозного и крайне влиятельного Мидхата-пашу, а на втором году распустил парламент и стал править единолично. Положение, в котором находилась Османская империя, можно было охарактеризовать известной фразой: «У худшего нет предела». Кажется, что хуже некуда, но каждый день жизнь подкидывает новые сюрпризы. Национальные территории жаждали самоопределения, империя была готова расползтись на лоскуты, подобно старому одеялу. Экономика после двухлетней войны с Россией хромала уже не на одну ногу, а на обе ноги. В центре империи, населенном турками, тоже было неспокойно – консерваторы были недовольны отступлением от старых традиций и принятием конституции, отчасти нарушавшей нормы шариата, а либералы выражали недовольство по поводу отсутствия конституциональных свобод. В дополнение к патриотам, которые не могли простить правительству поражения в последней войне, появились «антипатриоты», считавшие поражения благом – чем больше будет поражений, тем скорее развалится «прогнившая насквозь» империя и на ее развалинах возникнет новое прекрасное государство (в ту пору идея создания нового на обломках старого была чрезвычайно популярной).

Развитие инфраструктуры шло на заемные средства, и чаще всего дело принимало следующий оборот – из-за несвоевременного расчета по займам построенные объекты переходили в управление иностранных компаний, кредитовавших их строительство. Проще говоря, проложили в долг железнодорожную ветку, вовремя расплатиться не смогли, и железная дорога перешла под контроль иностранцев, которые кладут полученную от нее прибыль в свой карман, но долг при этом «висит» на правительстве – очень хорошо! В 1882 году, на пике экономического упадка, произошел очередной дефолт, который привел к созданию так называемого «Совета директоров османского государственного долга», состоявшего из пяти представителей иностранных кредиторов, которые получили возможность прямого вмешательства в османскую экономику и право контроля над частью казенных доходов. Таким образом, империя получила «альтернативное министерство финансов», которое на словах занималось оздоровлением османской экономики, а на деле пыталось выкачать как можно больше денег на погашение долгов.

В сложившейся ситуации невозможно было управлять империей «по инерции», поскольку эта инерция привела бы прямиком в пропасть. Требовалось найти новые и эффективные рычаги управления, нужна была идея, способная объединить прогрессивные силы османского общества и удержать тонущее государство на плаву. Такой спасительной идеей стал панисламизм, которому предстояло сплотить все прогрессивные мусульманские силы вокруг султанского трона. Собственно, государственная идеология Османской империи всегда была панисламистской. Турки никогда не противопоставлялись прочему мусульманскому населению и не имели каких-то исключительных прав. Скорее наоборот – давайте вспомним, что многие султаны предпочитали приближать к себе не соотечественников-турок, а представителей иных национальностей. Подданные султана назывались «османами», а слово «турок» во второй половине XIX века употреблялось в качестве синонима слова «деревенщина» (да, представьте, так оно и было, поскольку в основной массе своей турки были крестьянами).

Усиление панисламистских тенденций сопровождалось укреплением авторитета Абдул-Хамида как халифа правоверных – духовная власть начала преобладать над светской. Правда, строгие ревнители норм и традиций упрекали Абдул-Хамида за то, что он присягал на верность конституции, ведь халиф подчиняется только Всевышнему и никому более, но, если разобраться, то в этой присяге не было ничего предосудительного, поскольку речь шла не о признании власти, а об обещании соблюдать данные народу права. Священный характер власти султана как халифа всех правоверных утверждался тремя статьями конституции – в третьей статье говорилось, что султанат (верховная османская власть) включает в себя «великий исламский халифат», четвертая статья гласила, что падишах (султан), в качестве халифа, выступает защитником ислама, а в пятой статье личность падишаха объявлялась священной и неподотчетной.

Панисламизму пришлось противостоять не только усиливающемуся британскому влиянию, но и росту национализма среди мусульман, в первую очередь – в Египте и Тунисе (первый в начале восьмидесятых годов XIX века был оккупирован британцами, а второй – французами). Для того, чтобы не дискредитировать великую идею, а вместе с ней и свое правление, Абдул-Хамиду приходилось быть последовательным и опираться на славное прошлое Османской империи, в частности на то, что в 1517 году халифские полномочия перешли к завоевателю Египта султану Селиму I от последнего аббасидского халифа Мухаммада ал-Мутаваккиля. Определенную роль в консолидации мусульман сыграл и закрепленный в конституции принцип османского гражданства, которое не зависело от религиозной или этнической принадлежности. Султану приходилось опираться только на мусульман, потому что христианское население империи всё сильнее и сильнее тяготело к России или Австро-Венгрии.

По мнению Абдул-Хамида четырьмя столпами османской государственности служили ислам, незыблемость династии Османов, служение двум благородным святыням ислама – Мекке и Медине, и Стамбул, как имперская столица. Об этом говорилось в султанском меморандуме, вышедшем в августе 1901 года, когда империя пребывала в периоде относительной стабильности и в памяти подданных была свежа память о победе в греческой войне 1897 года.[196] Эта победа была следствием политики Абдул-Хамида, который брал от запада полезное, но, в отличие от деда и отца, не заимствовал культурные традиции.

С 1883 года, на фоне начавшегося сближения Османской империи с Германией, модернизацией османской армии занялся генерал Кольмар фон дер Гольц, назначенный в 1886 году помощником начальника османского генерального штаба. Гольц завершил то, что было начато еще султаном Махмудом II, причем на более высоком уровне, соответствовавшем требованиям современности. Основными достижениями Гольца были создание системы армейских уставов, разработка новой системы призыва и активное развитие сферы военного образования. Но при этом османским солдатам не навязывались традиции, принятые в прусской армии, и потому реорганизация не встречала сопротивления. Впервые в истории Османской империи офицерские школы, обучение в которых занимало четыре года, стали давать не только военное, но и общее образование. Помимо специальных предметов слушатели изучали иностранные языки, историю и (внеклассно) литературу.

Обстоятельства, предшествовавшие приходу Абдул-Хамида к власти, подорвали доверие султана к высшим сановникам государства. Иного не следовало и ожидать – ну что он мог думать о них после того, как его дядя был свергнут тремя великими визирями? Относясь к визирям и министрам, а также шейх уль-исламу с изрядной долей подозрения, Абдул-Хамид сделал своей опорой мабейн,[197] значение которого возросло до главного правительственного органа. Султан лично подбирал кадры для мабейна, но при этом, помимо лояльности, обязательно принимал во внимание компетентность кандидата – преданные глупцы, способные лишь льстить и соглашаться с мнением правителя, были ему не нужны. На местах Абдул-Хамид полагался не только на чиновников, но и на влиятельных лиц, не имевших отношения к государственному аппарату, и склонен был доверять им больше, чем чиновникам, поскольку они никак не были связаны со столичными вельможами.

Напрашивается вопрос: если мабейн стал главным правительственным органом, то чем занимались визири и министры? Тем, чем им полагалось заниматься – исполнением султанских повелений. Согласитесь, что нахождение рычагов правления в руках великих визирей противоречило идее султаната, превращая его в «везират». Абдул-Хамида можно считать единственным из османских правителей, который не делился полномочиями со своим окружением. Все важные решения султан принимал сам, не поддаваясь ничьему влиянию. Работать приходилось много, но Абдул-Хамид справлялся благодаря своей высокой организованности и умению отделять главное от второстепенного. Образ султана, страдавшего манией преследования и потому запершегося в своем дворце, который создавали Абдул-Хамиду младотурки,[198] не соответствует действительности. Никакой мании преследования у Абдул-Хамида не было, просто он доверял немногим, только тем, кто действительно заслуживал доверия. Ну а редкие выезды султана из дворца объяснялись его высокой загруженностью и ничем более.

Султан-труженик и отдыхал за работой, сменяя один род деятельности другим – мог плотничать на досуге, причем довольно искусно (мебель его работы сохранилась до наших дней), писал стихи и оперы, переводил иностранные оперы на родной язык, рисовал, а из физических упражнений предпочитал яглы гуреш.[199] Абдул-Хамид был разносторонне развитой личностью и благочестивым мусульманином. С молодых лет его духовным наставником был шейх суфийского[200] ордена Шадхили Мухаммад Зафир аль-Мадани.

Опираясь на мусульман, султан не отталкивал немусульманское население империи, требуя от него лишь одного – лояльности. В то же время османские власти не препятствовали отъезду немусульман за границу и были готовы принимать немусульман при условии их перехода в османское подданство. «Мы рады всем, кто готов с нами дружить» – такой была суть национальной политики Абдул-Хамида II.

Подобно всем людям, султан Абдул-Хамид не был ни идеальным человеком, ни идеальным правителем, но он искренне заботился о благе государства, которое собирался передать своему преемнику в виде лучшем, чем унаследовал от старшего брата, или, если точнее – от дяди, султана Абдул-Азиза. У Абдул-Хамида было восемь сыновей, семеро из которых дожили до взрослого возраста. Отношения со старшим сыном шехзаде Мехмедом Селимом были весьма напряженными – султану не нравилась независимая позиция сына и его поведение, которое подчас было откровенно дерзким. Отец больше симпатизировал своему второму сыну Мехмеду Абдулкадыру, но в целом о симпатиях Абдул-Хамида по отношению к его сыновьям судить невозможно за неимением достаточного количества сведений, ведь частная жизнь османских султанов никогда не выставлялась напоказ, а официального преемника Абдул-Хамид II назначить не успел…

Абдул-Хамиду было суждено стать первым османским правителем, на которого совершались покушения, наиболее известное из которых произошло 21 июля 1905 года в столице империи, возле мечети Йылдыз,[201] где султан совершал пятничный намаз.[202] Армянские террористы подложили бомбу в султанский экипаж, но султан задержался в мечети, чтобы побеседовать с шейх-уль-исламом, и взрыв произошел до его появления, унеся жизни двадцати шести человек и ранив пятьдесят восемь, четверо из которых впоследствии умерли от ран. Это покушение стало характерным симптомом того разложения, которое охватило османское общество в начале ХХ века. Об этом написано столько, что повторяться нет ни необходимости, ни желания. Можно сказать только одно – до 1908 года был шанс (и веский шанс) удержать Османскую империю на краю пропасти, к которой ее подталкивали все, кому не лень.

Борьба с инакомыслием стала стержнем деятельности султана Абдул-Хамида, и она же привела его к краху, поскольку жизнь всё же требовала перемен, а панисламистская идея, при всей ее привлекательности и полезности, нуждалась в дополнении турецкой национальной идеей.

Начиная с 1908 года по всей Анатолии активизировались младотурки, бывшие идейными наследниками «новых османов». Высказываемые ими либеральные идеи находили широкую поддержку в народе.

В начале июля 1908 года в Македони[203] одна за другой восстали турецкие военные части, к которым присоединилось местное население, причем не только мусульманское. Восставшие не требовали восстановления конституции 1876 года, а провозглашали его на митингах, ставя султана перед фактом. Турецкие части были наиболее лояльными и если уж они выступили против существующих порядков, то гасить этот пожар было некому. Абдул-Хамиду пришлось дать согласие на восстановление конституции и созвать парламент, в котором они получили большинство. Примечательно, что конституционные порядки, восстановление которых стало знаменем младотурецкого движения, просуществовали совсем недолго – до 1913 года, в котором лидеры младотурецкой партии «Единение и прогресс» совершили государственный переворот, показав тем самым, что власть для них важнее конституции и вообще демократии.

Младотурки предполагали, что султан станет послушно утверждать все решения парламента, но Абдул-Хамид был не из тех, кто легко сдается. 1 августа 1908 года султан издал фирман, подтверждавший свое право назначать великого визиря, военного министра и морского министра, что обеспечивало ему контроль над правительством, но младотуркам удалось настоять на своем – угроза нового восстания вынудила султана передать право назначения военного и морского министров парламенту и назначить великим визирем Мехмед Камиля-пашу, одного из младотурецких лидеров. Таким образом, вся политическая власть перешла к младотуркам, а султан со своим мабейном остался не у дел. Однако же у султана оставалось много сторонников…

В ночь с 12 на 13 апреля 1909 года восстали солдаты столичного гарнизона, причем руководил восставшими унтер-офицер Хамди Яшар, что было весьма показательно – младотурецкие настроения в основном пользовались популярностью в офицерской среде, но не среди солдат. Восставшие захватили парламент и другие правительственные здания, после чего потребовали возврата к старым порядкам. Штаб-квартира партии «Единение и прогресс» была разгромлена, но до убийств младотурок дело не дошло – повстанцы ограничились тем, что потребовали выслать лидеров младотурков за границу и очистить армейские ряды от офицеров, разделяющих младотурецкие взгляды. Разумеется, султан Абдул-Хамид сразу же согласился удовлетворить все требования. Младотурецкое правительство было отправлено в отставку, на должность великого визиря был назначен Ахмед Тевфик-паша, опытный дипломат, ставший в 1908 году депутатом парламента. Казалось бы, повстанцы победили, но ими была выиграна не война, а только первое сражение.

Лидеры младотурок в экстренном порядке подняли более ста тысяч солдат, расквартированных в Македонии, и 16 апреля двинулись на столицу. По дороге к ним присоединялись новые отряды, как военные, так и гражданские. Сухопутную армию, названную «Армией действия», поддержали военные моряки, которые заблокировали столицу с моря и начали обстреливать из пушек казармы султанских войск. Бои были ожесточенными, никто не хотел уступать, но, благодаря численному преимуществу и поддержке флота, к 26 апреля младотуркам удалось захватить город.

27 апреля 1909 года султан Абдул-Хамид II был низложен решением парламента, передавшего трон его шестидесятипятилетнему младшему брату шехзаде Мехмеду, известному как султан Мехмед V. Низложенный Абдул-Хамид до своей смерти, наступившей в феврале 1918 года, находился под домашним арестом, совершенствуясь в изготовлении мебели. К сожалению, он не оставил мемуаров, а ведь было бы очень интересно их прочесть.

Оценивать вклад Абдул-Хамида II в историю можно по-разному, но, вне всяких сомнений, он был последним выдающимся и полностью самостоятельным правителем из дома Османов. Он сделал всё, что было в его силах, для спасения великой империи, и за это потомки должны быть ему благодарны. Или, хотя бы, вспоминать о нем с уважением, которого Абдул-Хамид определенно заслуживает.

Два Мехмеда – V и VI были чисто номинальными правителями, но обоим нужно уделить внимание хотя бы потому, что Мехмед V стал первым конституционным правителем из дома Османов, а на Мехмеде VI история дома Османов закончилась. Халиф-«несултан» Абдул-Меджид II не в счет, ведь его даже с большой натяжкой нельзя считать правителем, но, тем не менее, и о нем будет сказана пара слов.

Но прежде, чем приступать к рассказу о первом султане, назначенном парламентом, следует разъяснить расклад сил в лагере младотурков, чтобы дальнейшее повествование было понятным. Идейным лидером младотурок был философ Абдулла Джевдет Карлыдаг, курд по происхождению, врач по профессии и османский патриот по убеждениям. Джевдет вдохновлял своих последователей, но сам политикой не занимался – чистая игра ума привлекала его гораздо больше, чем политические интриги. Главной своей задачей он считал гармоничное соединение религии и материализма, в котором религия выступала бы в качестве силы, объединяющей общество. Себя и своих единомышленников Джевдет называл «благочестивыми неверными».

К 1913 году политическими лидерами младотурок стали радикально настроенные Энвер-паша, Мехмед Талаат-паша и Джемаль-паша.

Исмаил Энвер родился в 1881 году в столице в семье турка и албанки. Окончив военный лицей, он поступил в академию Генерального штаба, из которой в 1903 году вышел в звании капитана. Тремя годами позже, уже будучи майором, Энвер вступил в тайное общество «Родина и свобода», тесно связанное с партией «Единение и прогресс» (по сути, «Родина и свобода» была боевым крылом партии). В 1909 году, после окончательной победы младотурок, Энвер был назначен военным атташе в Берлине, где провел два года, превратившие его в ярого германофила.

Мехмед Талаат-паша был помаком.[204] Он родился в 1874 году в городе Кырджали.[205] К младотуркам он примкнул в начале девяностых годов XIX века, вскоре после зарождения этого движения, когда служил в телеграфной конторе. В 1893 году Талаат был арестован за активную антиправительственную деятельность и после двухлетнего заключения выслан в Салоники, где работал почтальоном, а со временем возглавил местную почтовую службу, не прекращая при этом заниматься политикой. Вроде как он перехватил правительственную телеграмму, отправленную из столицы, в которой местным властям предписывалось арестовать заговорщиков-младотурков, и убедил своих соратников в необходимости немедленного выступления… Так оно было или не так, точно сказать нельзя, но Талаат пользовался большим авторитетом среди младотурок, и потому в 1908 года был избран депутатом парламента, а после подавления попытки реставрации султанского абсолютизма стал министром внутренних дел.

Карьеры лидеров младотурков строились по принципу «из грязи в князи». Ничем не примечательный майор становится военным атташе в Берлине в тот момент, когда налаживанию тесных отношений с Германией придается первоочередное значение. Почтовый чиновник средней руки занимает пост министра внутренних дел. Примерно так же развивалась карьера Ахмеда Джемаля, родившегося в 1872 года на острове Лесбос, в семье офицера-турка. К младотуркам Джемаль примкнул в 1898 году, когда служил в Салониках в звании капитана, имея за плечами учебу в столичной военной академии. В 1908 году он стал членом центрального комитета партии «Единство и прогресс», а в августе 1909 года был назначен губернатором Аданского вилайета… Пока на этом можно остановиться и перейти к султану Мехмеду V.

Шехзаде Мехмед Решад родился 2 ноября 1844 года в столичном дворце Чираган. Отцом его был султан Абдул-Меджид I, а матерью – боснийка Гюльджемаль-кадын,[206] чье имя свидетельствовало о красоте, непременном качестве султанских наложниц. Гюльджемаль-кадын умерла от туберкулеза в 1851 году, когда Мехмеду шел седьмой год, и дальнейшую заботу о шехзаде проявляла грузинка Серветсеза-кадын, первая жена Абдул-Меджида, руководившая султанским гаремом.

Надеялся ли Мехмед когда-нибудь стать султаном? Вряд ли, ведь Абдул-Гамид II был крепок здоровьем и не имел привычек, которые наносили бы ему вреда. Старые традиции уже были позабыты, но, тем не менее, после прихода Абдул-Гамида к власти Мехмед содержался под домашним арестом во дворце Долмабахче. Младотурецкая революция 1908 года положила конец изоляции Мехмеда, а годом позже младотурки усадили его на султанский трон. В принципе, после победы 1909 года, можно было и ликвидировать султанское правление, благо Абдул-Гамид дал веский повод для этого попыткой вернуть себе абсолютную власть, но посягать на основы в тот момент было опасно – многие не поняли бы столь радикальной перемены, да и национальные окраины сразу бы отпали. Опять же, до республиканского правления нужно было «дозреть», так что султанат остался, правда, чисто в декоративном виде. Мехмед V не правил в полном смысле этого слова, а только сидел на троне. Приход Мехмеда к власти сопровождался забавным происшествием – из-за тучности нового султана пояс, на котором висел меч Османа, едва сошелся на том месте, где должна была быть талия.

До восшествия на трон Мехмед занимался литературой (главным образом – персидской, которую он знал досконально), музыкой и каллиграфией. В шестьдесят пять лет поздно менять склонности – став султаном, Мехмед продолжал отдавать всё свое время привычным занятиям, отвлекаясь от них лишь для того, чтобы подписать очередные постановления, принятые парламентом. Для того времени подобное невмешательство в дела правления было благоприятным не только для султана, но и для всего государства, поскольку любое противостояние могло привести к волнениям, способным перерасти в гражданскую войну. Для Мехмеда жизнь явно изменилась к лучшему, поскольку он мог наслаждаться не только свободой, но и спокойствием. В свое время шехзаде имел неосторожность сказать в телефонном разговоре нечто такое, что вызвало гнев султана Абдул-Гамида. В наказание Мехмеда лишили телефонной связи, но главное неудобство крылось не в этом, а в том, что последние годы правления брата Мехмеда преследовал страх смерти. Абдул-Гамид был известен как человек предусмотрительный, и вполне можно было опасаться того, что из предосторожности он решит избавиться от младшего брата разом и навсегда.

У Мехмеда было пять жен[207] (вторая жена Дюррюаден-кадын умерла в 1909 году, после чего Мехмед женился на одной из своих наложниц). Старшая жена Камурес-кадын, рожденная где-то на Кавказе, а где именно – неизвестно, родила Мехмеду сына Мехмеда Зияэддина, которого султан Абдул-Хамид II хотел женить на своей дочери Наиме-султан, но свадьба не состоялась по причине несогласия потенциального жениха. Зияэддин был простым в общении и сострадательным человеком. После смерти отца он начал изучать медицину, а после создания Турецкой Республики была вынужден отправиться в изгнание и умер в Александрии, в возрасте шестидесяти четырех лет, в январе 1938 года.

Шехзаде Мехмед Неджметтин, рождённый Дюррюаден-кадын, умер в середине 1913 года, а третий сын Мехмеда V Омер Хильми, матерью которого была убышка Михренгиз-кадын, тоже умер в Александрии в апреле 1935 года. Мог ли султан Селим I предполагать, что в завоеванной им Александрии найдут последнее пристанище его далекие потомки?

Великие визири при Мехмеде V сменялись часто, поскольку в парламенте, несмотря на господство младотурок, не было единства. Должность великого визиря утратила свое былое значение (как тут не вспомнить народную мудрость, гласящую, что «каков султан, таковы и визири»). Военный министр значил больше великого визиря, поскольку ему подчинялась армия, да и министр внутренних дел пользовался бо́льшим влиянием.

Не следует думать, что султан Мехмед V полностью игнорировал то, что происходило вокруг, увлекшись составлением комментариев к «Шах-наме».[208] Султан следил за тем, как развивались события, и порой переживал из-за того, что не имел возможности повлиять на этот процесс. Так, например, после апрельских событий 1909 года Мехмед V выступал против казней сторонников низложенного Абдул-Гамида. Накал страстей был настолько велик, что многих «гамидовцев» младотурки вешали на деревьях без суда, но над их лидерами и активистами хотели устроить показательный процесс. Однако после того, как султану пригрозили заменить его на младшего брата, ему пришлось согласиться с казнями и подписать соответствующие указы.

Проведя много лет под домашним арестом, Мехмед наверстывал упущенное, охотно появляясь на людях и совершая поездки по своему государству. Наиболее масштабным из таких мероприятий стала летняя поездка 1911 года по Румелии, от Салоник до Приштины – Мехмед V словно бы попрощался с землями, которые вскоре отколются от империи. Несмотря ни на что, встречали его хорошо, точнее – без выраженного негатива. Во-первых, сам Мехмед был крайне приятным в общении человеком, деликатным, сдержанным, напрочь лишенным какого-либо чванства. Во-вторых, все понимали декоративность султанской власти, а на того, кто ничего не решает, нет смысла сердиться или обижаться.

Судьба не баловала Мехмеда V военными удачами. Триполитанская война, длившаяся с сентября 1911 года по октябрь 1912 года, закончилась победой итальянцев, заполучивших Ливию и архипелаг Додеканес.[209] Не успела закончиться эта война, как начались боевые действия на Балканах – коалиция болгар, греков, сербов и черногорцев вторглась на албанские земли и захватили все османские владения на Балканах, кроме Константинополя и его окрестностей. К счастью, сразу же после победы болгары начали воевать против своих вчерашних союзников, что позволило османам вернуть Эдирне и прилегающие к нему земли.[210] В ноябре 1914 года Мехмед V объявил джихад против стран Антанты,[211] так Османская империя вступила в Первую мировую войну, в которой она оказалась среди побежденных, но султан Мехмед до этого не дожил.

23 января 1913 года члены партии «Единение и прогресс», возглавляемые Исмаилом Энвер-беем и Мехмедом Талаат-беем (тогда они еще не были пашами[212]), совершили государственный переворот, в ходе которого был убит военный министр Хюсейн Назым-паша, а великий визирь Мехмед Камиль-паша был заменен на Махмуда Шевкет-пашу, который также занял должности министра иностранных дел и военного министра. В июне того же года Шевкета-пашу убил родственник Назыма-паши, мстящий за его гибель, после чего великим визирем стал генеральный секретарь партии «Единение и прогресс» Саид Халим-паша, а военным министром – Исмаил Энвер, теперь уже получивший возможность именоваться Энвер-пашой. Халим-паша был такой же декоративной фигурой, как и султан Мехмед V. Реальная власть перешла в руки негласного триумвирата, состоявшего из военного министра Энвера-паши, министра внутренних дел Талаата-паши и министра общественных работ Джемаля-паши, назначенного в 1914 году министром военно-морского флота. С конституцией и парламентом трое пашей тоже не считались, они правили, как диктаторы. При всем критическом отношении к трем пашам, нужно отметить, что именно с них началось преобразование архаичной Османской империи в современное турецкое государство. Современные историки любят порассуждать о том, что если бы вместо триумвирата в 1913 году к власти пришел бы единоличный диктатор, то дело могло бы дойти и до основания новой правящей династии, но вряд ли подобная затея могла бы оказаться успешной. Султанат доживал свои последние дни и держался лишь «по инерции», не имея никаких перспектив – разве можно вести речь о новой династии в такой ситуации? Другое дело – занять пожизненно должности великого визиря, военного министра и министра внутренних дел…

Султан Мехмед V скончался 3 июля 1918 года во дворце Йылдыз на семьдесят четвертом году жизни, не дожив до окончания Первой мировой войны и последовавшего за ним падения Османской империи. Недаром же говорят, что «своевременная кончина – благословение свыше».

Трон унаследовал пятидесятидвухлетний шехзаде Мехмед Вахидеддин, самый младший из сыновей султана Абдул-Меджида I. Ему было предначертано стать последним султаном Османской империи, но в момент опоясывания мечом он этого не знал и знать не мог.

Шехзаде Мехмед Вахидеддин потерял отца в пятимесячном возрасте, а мать, абхазскую княжну Гюлисту-кадын – в четыре года. Заботу о мальчике взяла на себя другая жена Абдул-Меджида, Шайесте-ханым, тоже происходившая из абхазской княжеской семьи. Отношения Мехмеда с приемной матерью складывались непросто, поскольку характер у Шайесте-ханым был властным, а ответственность за вверенного ее попечению шехзаде выливалась в тотальный контроль над ним. В шестнадцатилетнем возрасте Мехмед Вахидеддин начал самостоятельную жизнь, переехав из одних гаремных покоев в другие. Шансы Мехмеда Вахидеддина на занятие трона были минимальными, и потому султан Абдул-Хамид II относился к нему гораздо лучше, чем к Мехмеду Решаду.

Подобно многим султанским сыновьям, Мехмед Вахидеддин интересовался всем понемногу – и музыкой, и литературой, и каллиграфией, и богословием. До поры до времени он не демонстрировал своих амбиций, но с приходом к власти Мехмеда V у него появилась реальная возможность взойти на трон, ведь брат-султан был на пятнадцать лет старше и, в отличие от Абдул-Хамида II, не отличался хорошим здоровьем, поскольку любил поесть и вел малоподвижный образ жизни. Однако между Мехмедом Вахидеддином и троном стоял еще один брат, двоюродный – шехзаде Юсуф Иззеддин, старший сын султана Абдул-Азиза, изменившего порядок престолонаследия именно для того, чтобы передать власть Юсуфу. Юсуфа готовили к правлению с детского возраста. В четыре года он был внесен в списки офицеров (а что тут такого, ведь речь идет о наследнике), в девять лет стал подполковником, в десять – полковником, а в четырнадцать – дивизионным генералом[213] и командующим Первой армией. Отец брал Юсуфа с собой в заграничные поездки и знакомил с правителями иностранных держав, посещавшими Османскую империю… Дело шло к тому, чтобы в доме Османов появился бы султан Юсуф I, но в 1876 году Абдул-Азиза свергли, и двадцативосьмилетний генерал из потенциального наследника трона превратился в «обычного» шехзаде, к которому султан Абдул-Хамид II относился с большой подозрительностью.

При Мехмеде V звезда Юсуфа Иззеддина взошла вновь. Он часто появлялся на публике, выезжал за границу в качестве представителя дома Османов и считался наследником трона. Мехмед Вахидеддин не мог отодвинуть в сторону двоюродного брата, который к тому времени стал фельдмаршалом, а мог лишь только позиционировать себя в качестве наследника второй очереди. В 1916 году Мехмед Вахидеддин добился от Мехмеда V официального назначения II наследником (знал бы он, что до упразднения султаната оставалось всего шесть лет!), что несколько упрочило его позиции. Впрочем, если бы Юсуф стал султаном, то ему никто бы не мешал назначить другого наследника, главное, чтобы кандидатура получила одобрение правящего триумвирата пашей.

Происки Мехмеда Вахидеддина доставляли Юсуфу изрядное беспокойство, несмотря на неоднократные подтверждения его статуса первого наследника султаном Мехмедом V. Юсуф боялся не только того, что султан передумает, но и боялся быть отравленным, ведь в доме Османов при помощи яда не раз решали проблемы. В результате шехзаде-фельдмаршал заработал психическое расстройство, которое привело к самоубийству. Произошло это 1 февраля 1916 года, за два с половиной года до смерти Мехмеда V, и мы, наверное, никогда не узнаем, был ли причастен к смерти кузена Мехмед Вахидеддин.

Джулюс шехзаде Мехмеда Вахдеддина, ставшего султаном Мехмедом VI, состоялся 4 июля 1918 года. Новый султан продемонстрировал свою подчиненность триумвирату пашей, оставив Мехмеда Талаат-пашу в должности великого визиря. Поступить иначе султан в тот момент не мог, но это не означало, что он не хотел править самостоятельно.

Еще в 1917 году Мехмед Вахдеддин сблизился с тридцатисемилетним дивизионным генералом Мустафой Кемаль-пашой, которому было суждено стать могильщиком султаната. Став султаном, Мехмед вернул Кемаль-пашу на должность командующего Седьмой армией, сражавшейся против британских войск в Палестине. Кемаль-паша был вынужден оставить эту должность из-за разногласий с Талаат-пашой, так что поступок султана можно было считать вызовом всесильному великому визирю – мол, хоть ты тут и за главного, но я всё же султан.

Поражение, понесенное Османской империей в Первой мировой войне, положило конец правлению триумвирата пашей и дискредитировало младотурецкое движение. Трое пашей эмигрировали (проще говоря – бежали из страны), партия «Единение и прогресс» самораспустилась, а лидеры младотурков, не успевшие или не пожелавшие уехать, подверглись репрессиям по обвинению в государственной измене и других преступлениях. По правде говоря, многие обвинения представляли собой элементарное сведение счетов, но для нашей истории это не так уж и важно, важно то, что в конце 1918 года к султану вернулась реальная власть, правда ненадолго и с поправкой на то, что во внутренние османские дела, на правах победителей, активно вмешивались Великобритания и Франция.

Поражение в войне также привело к огромным территориальным потерям. По мирному договору, подписанному представителями султана 10 августа 1920 года в городе Севр, от империи отпадали территории площадью свыше миллиона двухсот тысяч квадратных километров, на которых проживало более десяти миллионов человек. Французы получили под управление Сирию с Ливаном, британцы – Ирак, Палестину, Бахрейн, Катар и Кувейт. [214] Аравийским полуостровом стали управлять представители династии Хашимитов,[215] а северной частью Йемена – шиитский имам Яхья бен Мухаммед Хамид-ад-Дин, в 1919 году провозгласивший себя королем. Восточную Анатолию получала Армения, североиранские территории отходили к Великобритании, Смирна с окрестными землями передавалась Греции, Киликия[216] – Франции, а Италии должны были достаться западное побережье Анатолии с Додеканесом. И это не всё – британцы с французами, которым всегда хотелось бо́льшего, планировали создать на турецкой земле государство Курдистан…

Подписание столь унизительного договора и сотрудничество с оккупационными властями, фактически взявшими столицу под свой контроль, нанесло огромный ущерб престижу султанской власти, и без того изрядно потускневшему при младотурках.

О том, какую судьбу уготовили туркам державы-победительницы, можно судить хотя бы по трагедии, произошедшей в середине июня 1919 года в измирском городе Менемен, где греческие солдаты организовали массовое истребление гражданского турецкого населения. Султан Мехмед VI ограничился объявлением в столице восьмидневного траура, то есть, фактически устранился от принятия каких-либо действенных мер.

В сложившейся непростой ситуации лидером турецкой нации стал Кемаль-паша, бывший в то время инспектором Министерства обороны. Он подал в отставку, не желая больше находиться на султанской службе, и призвал народ к борьбе с оккупантами. Наряду с формированием военных отрядов, шла работа по созданию нового, альтернативного, правительства. К концу 1919 года патриоты-кемалисты взяли под свой контроль неоккупированную часть Анатолии, сделав временной (пока что) столицей Анкару, где 23 апреля 1920 года было учреждено однопалатное Великое национальное собрание Турции, председателем которого стал Кемаль-паша. Так в стране возникло двоевластие, впрочем «двоевластие» было сугубо формальным, поскольку власть Мехмеда VI при оккупации стала еще более эфемерной, чем при триумвирате пашей. Султан не разобрался в ситуации и, как говорят любезные его сердцу британцы, «поставил не на ту лошадь», ища опору в поддержке европейских держав, а не в своем народе. За что и был наказан.

Великое национальное собрание отказалось ратифицировать Сервский договор и осудило Мехмеда VI за предательство интересов нации. Этот отказ стал первым шагом на пути к замене султаната республиканским правлением. Вторым шагом стало принятие 20 января 1921 года новой конституции, согласно которой источником власти был турецкий народ, а не султан. Можно предположить, что Мехмед VI рассчитывал продолжить свое правление в рамках конституционной монархии британского образца, но такая возможность депутатами Великого национального собрания даже не рассматривалась – время султаната прошло и звезда его закатилась навсегда. Мехмеду VI, вместе со своими пятью женами, единственным сыном Мехмедом Эртогрулом и двумя дочерями – Фатимой Ульвийе-султан и Ругиёй Сабиха-султан, оставалось ждать решения своей участи.

Участь была решена 1 ноября 1922 года, когда Великое национальное собрание упразднило султанат. Низложенный султан, опасавшийся за свою жизнь и жизни членов его семьи, нашел пристанище на Мальте, которое предоставили ему британские военные власти. Умер он 16 мая 1926 года в итальянском городе Сан-Ремо и был похоронен в Дамаске.

Примечательно, что Османская династия началась с сына Эртогрула Османа-основателя и закончилась на отце шехзаде Эртогрула султане Мехмеде VI. Хорошее начало, шесть веков правления, тридцать шесть правителей и печальный конец… Тот, Кто сотворил смерть и жизнь, чтобы испытать нас и увидеть, чьи деяния окажутся лучше, решил так.

Перед упразднением султаната Великое национальное собрание постановило разделить султанат и халифат. По решению Собрания, халифат должен был возглавить наиболее достойный представитель дома Османов, не являющийся султанским наследником (это условие понадобилось для того, чтобы предотвратить возможность реставрации султаната). Лишив Мехмеда VI титула халифа вместе с титулом султана, Собрание избрало халифом пятидесятичетырехлетнего Абдул-Меджида, четвертого сына султана Абдул-Азиза.

Османский халифат был упразднен решением Великого национального собрания от 3 марта 1924 года. Заодно было решено, что все прямые представители дома Османов должны покинуть страну. Последний османский халиф Абдул-Меджид (II) скончался 23 августа 1944 года в Париже и был похоронен там, но десятью годами позже его останки перенесли в Лучезарную Медину.[217]