Каждый человек рождается с каким-нибудь талантом, и Элиза Соммерс рано осознала, что у нее их целых два: хорошее обоняние и хорошая память. Первый талант помогал ей зарабатывать на жизнь, а второй – запоминать эту жизнь, если не с точностью до мелочей, то по крайней мере с поэтической туманностью астролога. То, что забывается, словно и не существовало, но у Элизы было много воспоминаний, и реальных и мнимых, так что она как будто проживала две жизни. Элиза любила повторять своему верному другу, мудрому Тао Цяню, что память ее похожа на трюм корабля, в котором они познакомились: она объемна и темна, забита ящиками, бочками и тюками, где накапливаются события всей ее жизни. Наяву Элизе было непросто отыскать что-то в этом великом беспорядке, но она всегда могла разобраться с этим во сне, как научила ее няня Фресия в сладкие ночи ее детства, когда контуры реальности были лишь тонкими линиями, прочерченными бледной тушью. Элиза вступала в обитель снов по хоженой-перехоженой дорожке и возвращалась с большими предосторожностями, чтобы яркий свет реальности не поломал нежные видения. Элиза доверяла этому источнику, как иные верят в числа; она настолько отточила искусство вспоминания, что могла увидеть лицо мисс Розы, склонившейся над коробкой из-под марсельского мыла, которая была ее первой колыбелькой.

– Элиза, ты не можешь этого помнить. Новорожденные – они как котята, у них нет ни чувств, ни памяти, – возражала мисс Роза в тех редких случаях, когда они поднимали эту тему.

И все-таки эта склонившаяся над ней женщина в платье цвета топаза и с трепещущими на ветру прядями волос запечатлелась в памяти Элизы, и никакого иного объяснения для этого образа она допустить не могла.

– В тебе, как и в нас, течет английская кровь, – сообщила мисс Роза, когда девочка достигла сознательного возраста. – Только члену британской общины могло прийти в голову положить тебя в корзинку у дверей Британской компании по импорту и экспорту. Этот человек наверняка знал о добром сердце моего братца Джереми и не сомневался, что он тебя заберет. В те времена мне очень хотелось завести ребеночка, и сам Господь вложил тебя в мои руки, дабы ты воспитывалась на прочной основе протестантской веры и английского языка.

– Ты – и англичанка? Даже и не мечтай, девочка, у тебя такие же индейские волосы, как и у меня, – бурчала няня Фресия за спиной у хозяйки.

В доме происхождение Элизы было запретной темой, и девочка свыклась с этой тайной. Этот вопрос, как и другие деликатные темы, никогда не обсуждался в присутствии Розы и Джереми Соммерс, зато о нем шепотком судачили на кухне у няни Фресии, которая строго придерживалась версии с коробкой из-под мыла, между тем как история мисс Розы с годами обрастала все более красочными деталями, пока не превратилась в волшебную сказку. По словам мисс Розы, корзинка, найденная у дверей конторы, была изготовлена из самых тонких ивовых прутьев и проложена батистом, рубашечка на Элизе была вышита крестиком, простыни имели каемку из брюссельского кружева, а сверху еще лежало норковое одеяльце – такого изыска в Чили никогда не видели. Со временем к набору добавились шесть золотых монет, завернутые в шелковый платочек, и записка по-английски, в которой объяснялось, что девочка хотя и незаконнорожденная, но происходит из очень благородного семейства; однако ничего из этого Элизе так и не показали. Меха, монеты и записка преспокойно растворились в воздухе, и от ее происхождения не осталось и следа. И все-таки объяснение няни Фресии больше соответствовало ее воспоминаниям: однажды утром в конце лета они открыли дверь и обнаружили на пороге коробку, а в ней – голого младенца женского пола.

– Никаких там норковых одеялец и золотых монет. Я там была. Я помню. Ты дрожала, завернутая в мужской жилет, даже пеленку тебе не подложили, так что была ты вся обосранная. Соплячка, вся красная, как вареный рак, с пушком каштановых волос на макушке – вот чем ты была. Так что не обманывай себя, в принцессы ты не годишься, а если бы волосы у тебя тогда были такие же черные, как сейчас, хозяева вышвырнули бы ту коробку прямо на помойку. – Вот как рассказывала няня Фресия.

Все, по крайней мере, сходились в одном: девочка появилась в их жизни 15 марта 1832 года, через полтора года после переезда Соммерсов в Чили, поэтому было решено считать 15 марта ее днем рождения. Все прочее оставалось клубком противоречий, и Элиза в конце концов решила, что не стоит возвращаться к этой истории, потому что, какова бы ни была правда, изменить что-либо уже не представлялось возможным. Важно то, что человек делает в этом мире, а не как он в него попадает, – так она говорила Тао Цяню на протяжении многих лет их замечательной дружбы, но тот не соглашался: для него было невозможно представить собственное существование без длинной цепочки предков, не только определивших его физический и духовный облик, но и сформировавших его карму. Тао Цянь верил, что его судьба уже предначертана поступками предков, – вот почему он чувствовал своим долгом почитать их в ежедневных молитвах и бояться, когда они появлялись в призрачных одеждах и заявляли о своих правах. Тао Цянь мог назвать имена всех своих родственников вплоть до самых отдаленных и высокочтимых, умерших больше века назад. В те золотые времена он беспокоился лишь о том, чтобы вернуться в Китай и быть похороненным среди своих; в противном случае его душа будет обречена на вечные скитания по чужим краям. Элизу, конечно же, влекла история с чудесной корзиной – никто в здравом уме не согласится явиться на свет в коробке из-под мыла, – но любовь к истине мешала ей принять эту версию. Она прекрасно запомнила первые запахи своей жизни – а нюх у нее был как у собаки-ищейки: там пахло не чистотой батистовых простыней, а шерстью, мужским потом и табаком. А потом появилось мерзкое козье зловоние.

Элиза росла, глядя на Тихий океан с балкона особняка своих приемных родителей. Дом, уцепившийся за склон холма в порту Вальпараисо, стремился подражать стилю, модному в тогдашнем Лондоне, однако требования чилийского рельефа, климата и жизненного уклада внесли в проект существенные изменения, так что результат получился очень причудливый. Во внутреннем дворе множились и разрастались, как опухоль, строения без окон и с тюремными дверями: там Джереми Соммерс держал самые ценные товары компании, которым в портовых складах грозило неминуемое расхищение.

– Это страна мошенников, нигде в мире компания не тратит столько на обеспечение сохранности товара. Здесь растаскивают все, а то, что остается после воришек, зимой тонет, летом сгорает, а при землетрясении рассыпается, – ворчал Джереми всякий раз, когда мулы доставляли новые тюки для разгрузки во дворе его дома.

От долгого сидения на балконе, от подсчета кораблей и китов на горизонте Элиза пришла к убеждению, что и она сама – дочь кораблекрушения, а не бесчеловечной матери, спокойно оставившей ее, голенькую, на произвол судьбы в один прекрасный мартовский день. В своем дневнике девочка описала, как некий рыбак нашел ее на песке среди обломков кораблекрушения, завернул в свой жилет и оставил возле самого большого дома в английском квартале. С годами Элиза пришла к выводу, что этот рассказ не так уж и плох: в том, что отдает море, есть и поэзия, и загадка. Если океан вдруг отступит, обнажившийся песок будет как влажная пустыня, усеянная агонизирующими русалками и рыбами, – так говорил Джон Соммерс, брат Джереми и Розы, избороздивший все моря; он живо описывал, как в мертвой тишине вода отступает, чтобы вернуться обратно одной гигантской волной, которая все потащит за собой. Ужасная картина, соглашался Джон, но, по крайней мере, еще есть шанс бежать на холмы, а вот при землетрясениях церковные колокола возвещают об уже случившейся катастрофе, когда все вокруг обращено в руины.

Когда в доме появилась девочка, Джереми Соммерсу было тридцать лет и он делал блестящую карьеру в Британской компании по импорту и экспорту. В торговых и банковских кругах Соммерс пользовался репутацией человека чести: его слово и рукопожатие были равносильны подписанному контракту, а это было ценнейшее качество при ведении дел в эпоху, когда требовались месяцы, чтобы дождаться товарных аккредитивов из-за океана. Джереми не имел состояния, поэтому доброе имя было для него важнее жизни. Ему пришлось пожертвовать многим, чтобы добиться надежного места в далеком порту Вальпараисо, так что последнее, о чем он мечтал в своей упорядоченной жизни, – это новорожденная малютка, перевернувшая привычный ход вещей, но Элиза уже оказалась в доме, и Джереми не мог ее не приютить: когда он увидел сестру, по-матерински прижимающую девочку к себе, сердце его дрогнуло.

Розе в ту пору было только двадцать, но она уже была женщина с прошлым, и ее шансы найти себе достойную партию стремились к нулю; с другой стороны, оценивая свое положение, она понимала, что даже при наиболее удачном для нее стечении обстоятельств брак был для нее неудачным решением; рядом со своим братом Роза пользовалась такой независимостью, какой она никогда бы не получила при муже. Роза сумела устроить свою жизнь и не боялась клейма безбрачия, – наоборот, она решила жить на зависть замужним дамам, не обращая внимания на новомодную теорию, согласно которой у женщин, пренебрегающих стезей замужества и материнства, вырастают усы (как у всех суфражисток); но у Розы не было детей, и это была ее единственная печаль, которую она не могла превратить в триумф, как бы усердно ни напрягала воображение. Временами Розе снился сон: стены ее комнаты залиты кровью, под ней набухший от крови ковер, а она, безумная, голая и растрепанная, производит на свет саламандру. Роза просыпалась от собственного крика и целый день ходила как в тумане, не в силах отделаться от кошмара. Джереми тревожило нервное состояние сестры, он чувствовал себя виноватым из-за того, что Розе пришлось уехать за ним так далеко от Англии, но он не мог не испытывать эгоистичной радости от того, как все сложилось. Поскольку идея женитьбы никогда не приходила ему в голову, присутствие Розы решало все домашние и социальные проблемы, а дом и общество – это были два столпа его карьеры. Сестра дополняла его замкнутую одинокую натуру, поэтому Джереми спокойно переносил перемены в ее настроении и избыточные расходы. Когда появилась Элиза и Роза пожелала ее оставить, Джереми не осмелился возражать и спорить по мелочам: он, хотя и выступал за то, чтобы удерживать девочку на расстоянии от семьи, галантно проиграл все битвы, начиная с первой, когда обсуждалось имя.

– Ее будут звать Элиза, как звали нашу матушку, и она унаследует нашу фамилию, – решила Роза, как только покормила и помыла малютку, да еще и завернула в свою мантилью.

– Роза, ни в коем случае! Только представь, что скажут люди!

– Это я беру на себя. Люди скажут, что ты святой, Джереми, приютил бедную сиротку. Нет ничего хуже, чем расти без семьи. Что бы стало со мной без такого брата? – ответила Роза, прекрасно зная, какой ужас вызывает у Джереми малейшее проявление сентиментальности.

Сплетен было не избежать, но и с этим Джереми Соммерсу пришлось смириться: ведь он уже согласился, чтобы девочку назвали в честь его матери и поселили в комнате его сестры, отчего весь дом наполнился суматохой. Роза повсюду излагала невероятную историю о прекрасной корзинке, оставленной неизвестным у дверей Британской компании по импорту и экспорту, и никто ей не верил, но и обвинить ее в предосудительном поведении никто тоже не мог, ведь каждое воскресенье все видели, как Роза поет в хоре англиканских прихожан, и ее стройная талия бросала вызов законам анатомии, а посему малютку посчитали плодом связи Джереми с какой-то уличной девкой – вот отчего она воспитывалась как член семьи. Джереми не утруждал себя попытками развеять гнусные сплетни. Его пугала непредсказуемость детского поведения, но Элиза сумела завоевать его сердце. Хотя Джереми этого и не признавал, ему нравилось смотреть на девочку, играющую у его ног, когда вечерами он усаживался в кресло-качалку почитать газету. Мужчина и девочка никак не выражали взаимную привязанность: Джереми нервировало простое рукопожатие, а мысль о более близком контакте вызывала панику.

Отправленная Соммерсом карета подъехала к отелю с получасовым опозданием. Кучер успел хорошенько принять на грудь, но Джейкобу Тодду выбирать не приходилось. Экипаж двинулся на юг. Днем прошел дождь, он лил целых два часа, и улицы местами сделались непроезжими: лужи и грязь скрывали под собой коварные ямы, способные целиком поглотить беспечную лошадь. По сторонам улицы дожидались дети с упряжками быков – они были готовы вытащить завязшую карету в обмен на монетку, однако кучеру, несмотря на хмельную близорукость, удалось обогнуть все рытвины, и вскоре уже начался подъем на холм. Когда они добрались до Серро-Алегре, где проживала большая часть иностранной общины, город в очередной раз переменил свой облик: хижины и конвентильо[1] остались внизу. Карета остановилась перед особняком внушительных размеров, но с исковерканным обликом: то было чудище с претенциозными башенками и бесполезными лестницами, укрепившееся на неровном склоне и освещенное таким количеством факелов, что ночь была вынуждена отступить. Дверь открыл слуга-индеец в ливрее не по росту – он принял у гостя пальто и шляпу и провел в просторный зал, украшенный мебелью хорошей выделки и несколько театральными занавесями из зеленого бархата; повсюду здесь размещались какие-то безделушки, так что глазам для отдыха не оставалось и сантиметра пустоты. Джейкоб Тодд подумал, что в Чили, как и в Европе, пустая стена считается знаком бедности; свою ошибку он осознал много позже, когда побывал в строгих чилийских домах. Картины висели с наклоном вниз, чтобы удобнее было любоваться, а высокие потолки терялись в сумраке. Большой камин с толстыми поленьями и несколько жаровен с углями распределяли тепло неравномерно, так что ступни леденели, а голову припекало. В зале находилось больше десятка людей, одетых по европейской моде, служанки в униформе сновали с подносами в руках. Братья Джереми и Джон вышли навстречу гостю.

– Я представлю вас Розе, моей сестре, – сказал Джереми и повел Тодда в глубину зала.

И тогда Тодд увидел сидящую справа от камина женщину, которой было суждено разрушить покой его души. Роза Соммерс сразу же ослепила гостя – не столько своей красотой, сколько весельем и уверенностью в себе. В ней не было ничего ни от грубого жизнелюбия капитана Соммерса, ни от нудной выспренности Джереми – Роза вся так и искрилась, как будто всегда была готова взорваться заливистым смехом. А когда она смеялась, вокруг ее глаз возникала сеточка тонких морщин, и это почему-то еще больше влекло к ней Джейкоба Тодда. Он не мог вычислить ее возраст – где-то между двадцатью и тридцатью, – но подумал, что и через десять лет Роза совершенно не переменится, потому что у нее крепкие кости и царственная осанка. На хозяйке салона было абрикосового цвета платье из тафты и никаких украшений, помимо скромных коралловых сережек. Простейшая вежливость требовала, чтобы Тодд только изобразил, что целует протянутую руку, не притрагиваясь губами, но разум его помрачился, и Джейкоб Тодд, сам не зная как, отметился поцелуем. Этот знак внимания оказался столь неожиданным для обоих, что на одно бесконечное мгновение они замерли в нерешительности: Тодд держал ее ладонь, как рукоять шпаги, а она смотрела на отпечаток слюны, не отваживаясь его стереть, чтобы не оскорбить гостя; от неловкости их избавила девочка, одетая как принцесса. Только тогда Джейкоб Тодд пришел в себя, распрямился и краем глаза успел подметить, как братья Соммерс лукаво переглянулись. Тодд как ни в чем не бывало с преувеличенным вниманием обернулся к девочке, решив завоевать ее расположение.

– А это Элиза, наша воспитанница, – сказал Джереми Соммерс.

И тут Джейкоб Тодд допустил вторую бестактность:

– Воспитанница – это что значит?

– Это значит, что я не из их семьи, – спокойно объяснила Элиза, как будто разговаривала с дурачком.

– Правда?

– Если я буду плохо себя вести, меня отправят к монахиням-католичкам.

– Ну что за глупости, Элиза! Не обращайте на нее внимания, мистер Тодд. Детям приходят в голову странные идеи. Разумеется, Элиза – часть нашей семьи, – вмешалась мисс Роза, вставая со стула.

Элиза провела тот день с няней Фресией, готовя ужин. Кухня находилась во дворе, но мисс Роза соединила ее с домом крытым проходом, чтобы не краснеть перед гостями за остывшие или помеченные голубями блюда. Этот домик, почерневший от жира и копоти, был безраздельным царством няни Фресии. Кошки, собаки, гуси и куры вольготно бродили по этому строению из сырого кирпича, дверь в кухню никогда не запиралась; здесь каждую зиму находила пропитание выкормившая Элизу коза, которая дожила до преклонных лет, потому что ее никто не отваживался убить, – это было бы как убийство матери. Элизе нравился запах сырого теста в формах, когда дрожжи, вздыхая, производят свою таинственную работу и рыхлят тесто; нравился запах жженого сахара, которым украшали булки; нравилось, как пахнут куски шоколада, тающие в молоке. По средам перед зваными вечерами две мукамы (девушки-индианки, которые жили в доме и работали за еду) чистили серебро, гладили скатерти и до блеска натирали хрусталь. В полдень кучера отправляли в кондитерскую покупать сладости, приготовленные по рецептам, ревностно хранимым еще с колониальных времен. Няня Фресия пользовалась этой поездкой, чтобы подвесить на конскую упряжь кожаный мешок с парным молоком: мерная рысь взбивала его в сливки.

В три часа дня мисс Роза призывала Элизу в свою комнату – там кучер и слуги устанавливали бронзовую ванну на львиных лапах, мукамы протирали ее простыней и наполняли горячей водой с листьями мяты и розмарина. Роза и Элиза, как два ребенка, плескались в ванне, пока вода не остывала и не возвращались служанки с ворохом одежды: они помогали дамам надевать чулки и туфельки, панталоны до середины бедра, батистовые сорочки, а поверх – широкие юбки с валиками на бедрах, чтобы подчеркнуть стройность талии, потом еще три накрахмаленные юбки, а потом и платье, покрывающее тело целиком, так что на виду оставались только голова и кисти. Мисс Роза надевала еще и корсет из китового уса, такой тесный, что она не могла дышать и поднимать руки выше плеч, не могла сама одеться, не могла согнуться, иначе китовый ус ломался и роговые пластины иглами впивались в тело. То был единственный прием ванны за всю неделю, мероприятие, сопоставимое разве что с субботним мытьем волос, и ванну могли отменить под любым предлогом, поскольку эта процедура считалась опасной для здоровья. В течение недели мисс Роза использовала мыло неохотно, предпочитая тереть себя смоченной в молоке губкой и освежаться eau de toilette[2] с запахом ванили, что, по ее сведениям, во Франции вошло в моду еще при мадам Помпадур; Элиза могла с закрытыми глазами распознать мисс Розу среди множества людей – от той всегда пахло десертом. Когда Роза переступила тридцатилетний рубеж, кожа ее оставалась все такой же прозрачной и тонкой, какой кичатся английские барышни, пока яркий свет и собственное их высокомерие не обращают ее в пергамент. Роза ухаживала за своим телом при помощи розовой и лимонной воды для чистоты кожи, меда из гамамелиса для нежности, ромашки для яркости волос и целого набора экзотических бальзамов и притираний, которые Джон привозил сестре с Дальнего Востока, где, по его словам, живут самые прекрасные на свете женщины. Роза выдумывала фасоны платьев, вдохновляясь лондонскими журналами, а потом сама кроила себе наряды в комнате для рукоделия; талант и интуиция помогали ей обновлять свой гардероб за счет неизменных лент, цветов и перьев, которые служили ей годами, но не устаревали. Роза не пользовалась черным платком, чтобы прикрывать голову, выходя из дому, как это делали чилийки, – этот обычай казался ей вредным заблуждением, она предпочитала короткие плащи и коллекцию шляпок, несмотря на косые взгляды прохожих, которые принимали ее за проститутку.

Мисс Роза, радуясь возможности увидеть новое лицо на еженедельном собрании, простила Тодду дерзкий поцелуй, взяла его под руку и подвела к круглому столу в углу зала. Хозяйка предложила ему на выбор несколько ликеров, но убеждала попробовать ее мистелу – странную смесь из корицы, водки и сахара, которую Тодд осилить не смог и тайком выплеснул в цветочный горшок. Затем мисс Роза представила нового гостя собравшимся: мистер Аппельгрен, мебельный фабрикант, в сопровождении дочери, робкой бесцветной девицы; мадам Кольбер, директриса английской школы для девочек; мистер Эбелинг, владелец лучшего магазина мужских шляп, в сопровождении супруги – та сразу набросилась на Тодда с расспросами об английской королевской семье, как будто речь шла о ее ближайших родственниках. Также были представлены два хирурга, Пейдж и Поэтт.

– Эти джентльмены используют хлороформ, – с восторгом отметила мисс Роза.

– Здесь хлороформ до сих пор в новинку, однако в Европе он произвел революцию в медицине, – пояснил один из врачей.

– Мне кажется, что в Англии это средство широко используется при родах. По-моему, к нему прибегала и королева Виктория? – спросил Тодд, чтобы не молчать, – он ничего не смыслил в хирургии.

– Здешние католики упрямо противятся нововведению. На женщину ведь наложено библейское проклятье, мистер Тодд, она должна рожать в муках.

– Господа, а вам это не кажется несправедливым? Мужское проклятье ведь обязывает трудиться в поте лица своего, но в этом зале, чтобы далеко не ходить, джентльмены зарабатывают на жизнь чужим потом, – высказалась Роза, отчаянно покраснев.

Хирурги вымученно улыбнулись в ответ, а Тодд уже не мог отвести от нее взгляда. Он был готов провести рядом с хозяйкой весь вечер, хотя и помнил, что по правилам хорошего лондонского тона ему предписывалось уйти через полчаса. Тодд заметил, что гости не спешат расходиться, и предположил, что, поскольку здешнее высшее общество весьма немногочисленно, вполне вероятно, еженедельное собрание у Соммерсов было единственным приемом. Из раздумий его вывела мисс Роза, объявившая о начале музыкальной части вечера. Слуги добавили канделябров, так что в зале стало светло, как днем, расставили стулья вокруг фортепиано, виуэлы[3] и арфы, женщины расселись полукругом, стоящие мужчины образовали второй ряд. Пухлощекий господин сел за фортепиано, и из-под рук мясника полилась очаровательная мелодия, а дочь мебельного фабриканта выводила старинную шотландскую балладу таким проникновенным голосом, что Тодд напрочь позабыл о ее внешности испуганной мышки. Директриса женской школы продекламировала героическую поэму (которая могла бы быть и покороче); Роза дуэтом с Джоном исполнила пару озорных куплетов, несмотря на явное неодобрение Джереми, а потом потребовала, чтобы Джейкоб Тодд порадовал их чем-нибудь из своего репертуара. Так гость получил возможность продемонстрировать свой хороший голос.

– Мистер Тодд, да вы настоящая находка! Мы теперь вас не отпустим. Вы приговорены приходить сюда каждую среду! – воскликнула Роза, не обращая внимания на ошарашенный взгляд певца, когда стихли аплодисменты.

Зубы у Тодда слиплись от сахара, а голова кружилась – то ли от восторгов Розы Соммерс, то ли еще и от выпивки вкупе с крепкой кубинской сигарой, выкуренной в компании капитана Соммерса. В этом доме нельзя было отказаться от бокала или предложенного блюда, не рискуя оскорбить хозяев; вскоре Тодд убедился, что в Чили это национальная черта: гостеприимство здесь выражали, заставляя пришедшего пить и есть сверх меры человеческих возможностей. В девять часов объявили о начале ужина, и гости церемонно прошествовали в столовую, где их ждала череда обильных яств и десертов. Около полуночи женщины покинули стол, чтобы продолжить беседу в гостиной, а мужчины остались в столовой курить и пить бренди. И наконец, когда Тодд уже был на грани обморока, гости начали просить свои пальто и экипажи. Эбелинги, которых живо заинтересовала богоугодная миссия Тодда на Огненной Земле, предложили подвезти его до отеля, и тот согласился – настолько его пугала мысль, что по этим кошмарным улицам его в полной темноте повезет пьяный кучер Соммерсов. Поездка показалась Тодду бесконечной; он был не в силах вести беседу, голова его кружилась, а желудок бурлил.

– Моя супруга родилась в Африке, она дочь миссионеров, которые несли свет истинной веры, мистер Тодд; мы понимаем, какое это самопожертвование. И надеемся, что вы не откажете нам в чести помогать вам в вашем благородном деле, – произнес на прощание мистер Эбелинг.

Элиза Соммерс была худенькая и невысокая, с изящным лицом, похожим на рисунок тушью. В 1845 году, когда ей было тринадцать лет и появились первые намеки на грудь и талию, Элиза все равно казалась девчонкой, но движения ее уже были отмечены грацией, и эта черта навсегда определит ее красоту. Под строгим надзором мисс Розы, которая добивалась хорошей осанки, привязывая к спине воспитанницы железную палку во время нескончаемых занятий фортепиано и вышивкой, позвоночник девушки приобрел прямизну копья. Элиза так и не стала высокой и сохранила обманчиво-детский облик, что впоследствии не раз спасало ей жизнь. В глубине души Элиза оставалась совсем еще ребенком, так что и в отроческие годы продолжала спать, свернувшись калачиком в той же детской кроватке, в окружении своих кукол и посасывая палец. Девочка копировала равнодушную манеру Джереми Соммерса, потому что считала ее признаком внутренней силы. С годами Элизе надоело изображать скуку, но воспитание помогало ей обуздывать свой характер. Она участвовала в домашних работах наравне со слугами: в один день готовила хлеб, в другой молола маис, потом выносила матрасы на просушку или кипятила белье. А еще она часами просиживала за занавеской в гостиной, жадно глотая книги из библиотеки Джереми Соммерса, любовные романы мисс Розы, старые газеты и вообще любое чтиво, которое только попадалось, каким бы случайным оно ни было. Элиза уговорила Джейкоба Тодда подарить ей одну из испанских библий и с величайшим терпением старалась в ней разобраться, ведь все ее обучение проходило на английском языке. Девочка погружалась в Ветхий Завет, с болезненным упоением читая о пороках и страстях царей, соблазнявших чужих жен, о пророках, каравших людей ужасными молниями, об отцах, зачинавших детей с собственными дочерями. В каморке, куда сваливали всякую рухлядь, Элиза нашла карты, путевые дневники и навигационные журналы дяди Джона – они помогли ей уточнить границы мира. Наставники, которых нанимала мисс Роза, обучили девочку французскому, Закону Божьему, истории, географии и зачаткам латыни – и это было больше, чем давали в лучших женских школах столицы, где, в сущности, учили только молитвам и хорошим манерам. Беспорядочное чтение и рассказы капитана Соммерса давали простор воображению Элизы. Этот дядя-мореход всегда появлялся в доме с грузом подарков и будоражил фантазию девочки невероятными историями о черных царях на тронах из чистого золота, о малайских пиратах, собирающих человеческие глаза в перламутровые шкатулки, о принцессах, которых сжигают на похоронных кострах их престарелых мужей. Каждый раз, когда Джон снова появлялся в их доме, откладывались любые дела, включая и школьные задания Элизы, и уроки фортепиано. Весь ее год проходил в ожидании Джона за втыканием булавок в карту, в мыслях об океанских широтах, которые бороздил его парусник. Элиза мало общалась с детьми своего возраста, она росла в замкнутом мире, в доме своих приемных родителей, с иллюзорным чувством, будто они живут не в Чили, а где-то в Англии. Джереми Соммерс все заказывал по каталогу, от мыла до туфель, легко одевался зимой и носил пальто летом, потому что жизнью его управлял календарь Северного полушария. Девочка внимательно слушала и наблюдала; нрав у нее был веселый и независимый, она никогда не просила помощи и обладала редким талантом становиться невидимой для окружающих, теряясь на фоне мебели, штор и цветов на обоях. В то утро, когда Элиза проснулась в ночной рубашке, испачканной чем-то красным, она побежала к мисс Розе, чтобы сообщить, что у нее внизу открылась кровавая рана.

– Ни с кем об этом не разговаривай, это сугубо личное дело. Теперь ты женщина и должна вести себя подобающим образом, детские шалости закончились. Тебе пора отправляться в женскую школу мадам Кольбер.

Только в этом и состояло объяснение ее приемной матери; все это мисс Роза произнесла стремительно, не глядя на Элизу, доставая из шкафа салфетки, изготовленные ею собственноручно из полотенца.

– Вот ты и попала, девочка, у тебя все тело переменяется, и в голове у тебя будет туман, и любой мужчина сможет сделать с тобой все, что ему заблагорассудится, – чуть позже предупредила няня Фресия, от которой Элиза не могла утаить такую новость.

Индианка знала травки, способные навсегда прекратить менструальные кровотечения, но остерегалась их использовать из страха перед хозяевами. Элиза восприняла ее слова всерьез и решила держаться начеку, чтобы не дать предсказаниям осуществиться. Девушка туго перебинтовала верхнюю часть туловища шелковым поясом, посчитав, что раз уж этот метод китаянки веками использовали для уменьшения ступней (об этом рассказывал дядя Джон), то и ей он поможет, чтобы грудь не выросла. А еще Элиза приняла решение писать: она много лет видела, как мисс Роза что-то записывает в своих тетрадях, и теперь поняла, что это такой способ бороться с туманом в голове. Что же до последней части пророчества – любой мужчина теперь волен делать с ней все, что ни пожелает, – на нее Элиза обратила куда меньше внимания просто потому, что не могла представить, что в будущем ее ожидают какие-то мужчины. Ведь ее окружали люди старые, как минимум двадцати лет от роду; в мире начисто отсутствовали существа мужского пола, принадлежащие к одному с ней поколению. Двое мужчин, которые могли бы ей понравиться в роли супруга, капитан Джон Соммерс и Джейкоб Тодд, были вне пределов досягаемости, поскольку первый приходился ей дядей, а второй был влюблен в мисс Розу, и об этом было известно всему Вальпараисо.

Много лет спустя, вспоминая свое детство и юность, Элиза думала, что мисс Роза и мистер Тодд могли бы составить хорошую пару: она бы сгладила его резкость, а он избавил бы ее от скуки; но дела приняли совсем иной оборот. По прошествии долгого времени, когда оба уже поседеют и многолетнее одиночество станет для них привычным, они при странных обстоятельствах снова встретятся в Калифорнии, и тогда он снова примется отчаянно за ней ухаживать, а она все так же решительно будет его отвергать. Но все это случится гораздо позднее.

Отъезд Фелисиано и Паулины опечалил Тодда – он уже успел подружиться с миллионером от металлургии и с его искрометной супругой. Он чувствовал себя вольготно среди предприимчивой молодежи и крайне неуютно – в клубе «Уньон». Новые коммерсанты, как и сам Тодд, были захвачены европейскими идеями, воплощали дух современности и либерализма – в отличие от старой земельной олигархии, отставшей от жизни на полвека. Под кроватью у Тодда лежало еще сто семьдесят экземпляров библии – он о них и не вспоминал, потому что спор давно уже был проигран. Тодд овладел испанским в достаточной мере, чтобы объясняться без посторонней помощи, и до сих пор, хотя и безответно, был влюблен в Розу Соммерс – и эти уважительные причины держали его в Чили. Постоянные насмешки его дамы превратились уже в милую привычку и совершенно его не задевали. Тодд научился воспринимать их с иронией и отвечать без злобы – это было как игра в мяч, правила которой знали только они. Джейкоб Тодд свел знакомство с местными интеллектуалами и теперь ночи напролет обсуждал французских и немецких философов и последние научные достижения, открывающие человеческому разуму новые горизонты. У него было много свободного времени на размышление, чтение и диспуты. В голове у Тодда рождались смелые идеи – он записывал их в потертую тетрадь и тратил немалую часть своей ренты на книги, что выписывал из Лондона, и те, что покупал в магазине «Сантос Торнеро» в районе Альмендраль, где предпочитали селиться французы и располагался лучший в Вальпараисо бордель. Книжная лавка служила местом встречи городских интеллектуалов и начинающих литераторов. Тодд целые дни просиживал за чтением, а прочитанные книги передавал своим единомышленникам – те кое-как переводили их на испанский и печатали в виде скромных брошюрок, ходивших из рук в руки.

Самым юным участником кружка интеллектуалов был Хоакин Андьета – пареньку едва исполнилось восемнадцать, но недостаток жизненного опыта компенсировался в нем качествами прирожденного лидера. Его бьющая через край энергия являла себя еще ярче на фоне молодости и бедности. Хоакин был человек не слова, но действия, один из немногих, у кого хватало мужества и здравомыслия, чтобы преобразовать книжные идеи в революционный импульс; прочие предпочитали бесконечные дискуссии за бутылкой в комнатке при книжной лавке. Тодд с самого начала обратил внимание на Андьету – англичанина влекла к себе эта беспокойная кипучая натура. От его взгляда не укрылся и потертый портфельчик Андьеты, и изношенное сукно костюма, прозрачное и ломкое, точно луковая шелуха. Чтобы не показывать дыры на подошвах туфель, Андьета, садясь, никогда не закидывал ногу на ногу; пиджак он тоже никогда не снимал – Тодд подозревал, что рубашка его пестрит заплатами и штопкой. Приличного пальто у Андьеты не было, но зимой по утрам он выходил на улицу раньше всех, чтобы раздавать брошюры и расклеивать плакаты, призывающие трудящихся бунтовать против несправедливых хозяев, а матросов – против капитанов и судоходных компаний; эта работа была чаще всего бесполезна уже по той причине, что те, к кому эти воззвания обращались, большей частью были неграмотны. Призывы к справедливости становились игрушкой ветра и людского безразличия.

Джейкоб Тодд осторожно навел справки и выяснил, что его друг служит в Британской компании по импорту и экспорту. Андьета, получая мизерное жалованье в обмен на изнурительный рабочий график, вел учет товарам, проходившим через портовую контору. На работу требовалось приходить в крахмальном воротничке и начищенных туфлях. Андьета проводил долгие часы в полутемном душном помещении, где письменные столы тянулись вдаль бесконечной вереницей и на каждом громоздились пыльные кипы бумаг и конторские книги, в которые годами никто не заглядывал. Тодд спросил об Андьете Джереми Соммерса, но тот не мог вспомнить такого служащего, – разумеется, они встречались на работе каждый день, но Джереми не поддерживал никаких личных отношений с подчиненными и мало кого знал по именам. Из иных источников Тодд узнал, что Андьета живет вместе с матерью, а об отце ничего не известно; Тодд предполагал, что отцом юноши был какой-нибудь заезжий матрос, а мать принадлежит к числу тех несчастных женщин, которые не подпадают ни под одну социальную категорию, – быть может, она сама незаконнорожденная или отвергнута своей семьей. Хоакин Андьета обладал внешностью андалусийца и мужественной грацией молодого тореро; весь его облик говорил о надежности, гибкости и выдержке: выверенные движения, пристальный взгляд и трогательное чувство собственного достоинства. Утопическим идеалам Тодда Андьета противопоставлял свое неколебимое чувство реальности. Тодд витийствовал о создании общества равных людей, без священников и полиции, с демократическим правлением, основанного на едином и безупречном нравственном законе.

– Спуститесь с небес на землю, мистер Тодд. У нас впереди много дел, не стоит тратить время на пустые фантазии, – обрывал его Хоакин Андьета.

– Но если мы для начала не вообразим себе идеальное общество, как же мы его построим? – возражал англичанин, размахивая своей тетрадью, которая день ото дня становилась все толще: Тодд уже присовокупил к своим записям планы идеальных городов, где каждый житель выращивал продукты для собственного пропитания, дети росли счастливыми и здоровыми – за их воспитание отвечала вся община, ведь там, где не существует частной собственности, нельзя владеть и детьми.

– Мы должны изменить здешнее бедственное положение. Первое дело – это объединить трудящихся, бедняков и индейцев, отдать земли крестьянам и лишить власти священников. Необходимо изменить конституцию, мистер Тодд. Здесь голосуют только собственники, – иными словами, власть принадлежит богачам. С бедными никто не считается.

Поначалу Джейкоб Тодд искал хитроумные способы помочь своему другу, но вынужден был отступить, потому что такие попытки оскорбляли Андьету. Он придумывал для юноши мелкие поручения, чтобы иметь предлог с ним расплатиться, однако Андьета выполнял работу на совесть, а потом начисто отвергал любую форму оплаты. Если Тодд угощал его табаком, предлагал рюмку бренди или свой зонт в ненастную ночь, Андьета отвечал ледяным высокомерием, что выбивало Тодда из колеи, а порой и оскорбляло. Молодой человек никогда не упоминал в разговоре о своей личной жизни или о своем прошлом, он как будто воплощался в бренное тело лишь на короткое время, чтобы провести несколько часов в спорах о революции или прочесть что-нибудь запоем в книжной лавке, а по окончании этих занятий вновь растворялся как дым. У Андьеты никогда не было денег, чтобы отправиться с товарищами в кабачок, и он не принимал приглашений, на которые не мог бы ответить.

Однажды вечером Тодд понял, что не в силах больше выносить неизвестность, и проследил за Андьетой в лабиринте портового квартала, прячась в тени домов и за поворотами этих невозможных улочек: местные обитатели утверждали, что их специально сделали такими кривыми, чтобы по ним не смог пробраться Сатана. Тодд увидел, как Хоакин Андьета закатал брюки, снял туфли, обернул их газетным листом, аккуратно сложил в потрепанный портфель, а взамен вытащил оттуда крестьянские сандалии. В этот поздний час на улице можно было встретить только редких бедолаг и бродячих котов, рыскавших по помойкам. Тодд, чувствуя себя разбойником, крался в темноте, почти наступая на пятки своему другу; он слушал его учащенное дыхание и шелест ладоней, которые Хоакин то и дело потирал, чтобы согреваться под уколами ледяного ветра. Шаги Андьеты привели Тодда в конвентильо; внутрь вела типичная для города узкая дорожка. Тодду в нос резко шибануло мочой и экскрементами: службы очистки с их длинными крючьями для крышек отхожих ям заглядывали сюда редко. Тодд сразу понял, почему Андьета позаботился снять свои единственные туфли: англичанин не видел, на что наступает, но чувствовал, как ноги его погружаются в зловонную жижу. В эту безлунную ночь тусклый свет проникал в проулок через покосившиеся ставни, многие окна были без стекол, прикрытые картоном или досками. В щели можно было разглядеть бедное убранство комнат, освещенных только свечами. Легкий туман придавал ночному преследованию фантастический оттенок. Тодд увидел, что Хоакин Андьета зажег спичку, всем телом прикрывая пламя от ветра, вытащил ключ и в этом зыбком свете открыл замок на двери. «Это ты, сынок?» – спросил тихий женский голос; Тодд не ожидал, что он окажется таким молодым и звонким. И дверь сразу же захлопнулась. Тодд еще долго простоял в темноте, глядя на жалкую хибару, борясь с желанием постучать в эту дверь, и в нем говорило не только любопытство, но и пылкая привязанность к другу… «Черт подери, я превращаюсь в идиота», – скрипнул зубами Тодд. Он резко развернулся и отправился в клуб «Уньон» опрокинуть стаканчик и почитать газеты, однако еще по дороге успел передумать: уж слишком велик был контраст между нищетой, которую он оставлял позади, и клубными гостиными с их кожаной мебелью и хрустальными люстрами. Когда Тодд вернулся к себе, его бросало в жар: бедность Андьеты подействовала на него так же, как и лихорадка, едва не покончившая с ним в первую неделю.

Два года спустя после отъезда Джейкоба Тодда с Элизой Соммерс произошла разительная метаморфоза. Из угловатого насекомого, каким она была в детстве, появилась девушка с мягкими очертаниями и изящным лицом. Благодаря надзору мисс Розы сложные годы отрочества она провела, удерживая книгу на голове и обучаясь игре на фортепиано, и в то же время выращивала индейские травки в огороде няни Фресии и учила древние рецепты для лечения известных и пока еще неизвестных болезней: горчица – для безразличия к повседневным событиям, лист гортензии – для уменьшения опухолей и возвращения смеха, фиалка – чтобы справиться с одиночеством, и вербена, которую она подмешивала мисс Розе в суп, потому что это благородное растение помогает справиться с приступами дурного настроения. Мисс Роза не сумела победить интерес Элизы к кухонным делам и в конце концов смирилась с тем, что ее воспитанница тратит драгоценное время, часами пропадая среди черных котлов няни Фресии. Роза считала, что познания в кулинарии – это лишь приправа к хорошему воспитанию, потому что они помогают руководить служанками, как поступала она сама, но такое руководство – совсем не то, что грязные миски и сковородки. От дамы не должно пахнуть чесноком и луком, но Элиза предпочитала теории практику и даже сходилась с новыми людьми ради новых рецептов: девушка переписывала их в тетрадь, а потом доводила до совершенства у себя на кухне. Элиза могла целыми днями молоть приправы и орехи для лепешек, маис для креольских пирожков, чистить рыбу для маринада и фрукты для варенья. В четырнадцать лет она уже превзошла мисс Розу в ее скромных кондитерских познаниях и обучилась готовить все блюда из репертуара няни Фресии, проявляла интерес к изысканной французской кухне, привитый ей мадам Кольбер, и к экзотическим индийским специям, которые привозил дядя Джон; Элиза отлично различала их по запаху, даже не зная названий. Когда кучер доставлял друзьям Соммерсов письмо, он присовокуплял к конверту какое-нибудь лакомство, только что изготовленное Элизой: девушка возвела местную традицию обмена закусками и десертами в ранг искусства. Элиза готовила так увлеченно, что Джереми Соммерс даже видел ее в роли хозяйки чайного салона, но, как и все проекты касательно будущего девушки, эта идея была отвергнута Розой Соммерс. «Женщина, которая зарабатывает себе на жизнь, теряет положение в обществе, каким бы достойным ни было ее занятие», – считала она. Роза намеревалась подыскать для своей воспитанницы хорошую партию, определила срок в два года для поисков в Чили, а в случае неудачи собиралась отвезти Элизу в Англию, ведь рисковать нельзя: если у Элизы в двадцать лет все еще не будет жениха, она может вообще не выйти замуж. Кандидатом должен быть человек, готовый закрыть глаза на тайну происхождения Элизы и восхищаться ее добродетелями. О чилийцах нечего и думать: аристократы здесь женятся на двоюродных сестрах, а средний класс Роза не рассматривала: она не желала, чтобы у девушки возникли денежные затруднения. Время от времени Розе доводилось общаться с управляющими шахт и торговых контор, которые вели дела с Джереми, но этих людей влекли фамилии и гербы старинной олигархии. Маловероятно, что они способны обратить внимание на Элизу, поскольку ничто в ее внешности не способствовало разжиганию страсти: она была миниатюрная и худенькая, не могла похвастать ни млечной бледностью кожи, ни пышностью бедер или бюста – а такова была мода той эпохи. Только взглянув на нее второй раз, можно было обнаружить ее осторожную красоту, грацию движений и глубину ясных глаз; Элиза была как фарфоровая куколка, которых Джон Соммерс привозил из Китая. Мисс Роза искала претендента, способного оценить ясность суждений ее воспитанницы, твердость характера и умение оборачивать обстоятельства себе на пользу, – няня Фресия называла это удачливостью, сама Роза предпочитала говорить об уме; приемной матери требовался мужчина финансово обеспеченный и добросердечный, который даст Элизе надежность и уважение, но чтобы при этом им было легко управлять. Роза намеревалась в должный срок обучить Элизу приемам повседневной заботы, которые питают в мужчине привычку к домашней жизни; системе откровенных ласк в качестве поощрения и угрюмого молчания в качестве наказания; секретному искусству подчинять волю мужчины (самой Розе не довелось применить его на практике) и древней науке плотской любви. Мисс Роза никогда бы не осмелилась обсуждать с Элизой такие вещи, но сильно надеялась на книги, запертые в ее шкафу на два ключа, – в надлежащий момент она даст их почитать своей воспитаннице. Все можно высказать через письменную речь – такова была теория мисс Розы, а во всем, что имело отношение к теории, ей не было равных. Она могла бы читать лекции на тему всех видов любви, возможных и невозможных.

– Ты должен удочерить Элизу официально, чтобы она могла законно носить нашу фамилию, – заявила она брату.

– Элиза пользуется ею уже много лет, что тебе еще нужно, Роза?

– Чтобы она смогла выйти замуж с высоко поднятой головой.

– Но за кого?

В тот раз мисс Роза ничего не ответила, однако у нее уже был на примете кандидат. Речь шла о двадцативосьмилетнем Майкле Стюарде, офицере британской флотилии, приписанной к порту Вальпараисо. Через братца Джона Роза выведала, что молодой человек происходит из семьи с хорошей родословной. Родителям определенно придется не по вкусу женитьба старшего сына и единственного наследника на никому не известной бесприданнице из страны, названия которой они никогда и не слыхивали. Необходимо было обеспечить Элизу достойным приданым и чтобы Джереми ее удочерил – тогда, по крайней мере, вопрос о происхождении Элизы не станет препятствием.

Майкл Стюард был моряк атлетического сложения, с невинным взглядом голубых глаз, с русыми бакенбардами и усами, с хорошими зубами и аристократическим носом. Невыразительный подбородок лишал его облик солидности, поэтому мисс Роза надеялась, завязав доверительные отношения, убедить Майкла отрастить бороду. По словам капитана Соммерса, молодой человек являл собой образец нравственности, а его безупречный послужной список гарантировал ему блестящую флотскую карьеру. Мисс Роза была убеждена, что долгое время, которое моряк проводит в плавании, является великим преимуществом для женщины, которая выйдет за него замуж. Чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что отыскала идеального мужчину, однако, если учесть характер Элизы, становилось ясно, что девушка не согласится выйти замуж просто потому, что кандидат ей подходит: она должна влюбиться. И такая надежда была: Майкл в своей флотской форме смотрелся настоящим красавцем, а без формы его пока никто и не видел.

– Этот Стюард просто-напросто дурачок с хорошими манерами. Элиза умрет со скуки, если за него выйдет, – заметил капитан Соммерс, когда Роза поделилась с ним своими планами.

– Все мужья скучные, Джон. Ни одна женщина, имеющая хотя бы две пяди во лбу, не выходит замуж, чтобы ее развлекали, а только лишь затем, чтобы ее содержали.

Мисс Роза следила за Элизой больше с любопытством, чем с состраданием, ведь она хорошо знала эти симптомы и по своему опыту могла судить: время и превратности судьбы тушат и более страшные любовные пожары. Розе было всего шестнадцать лет, когда она со всем безрассудством страсти влюбилась в австрийского тенора. Она тогда жила в Англии и мечтала стать примадонной, несмотря на решительное неодобрение матери и брата Джереми, после смерти отца ставшего главой семьи. Ни матушка, ни брат не считали оперное пение достойным занятием для леди, в первую очередь потому, что петь нужно в театрах, по вечерам, в чересчур откровенных платьях. Рассчитывать на поддержку Джона Роза тоже не могла: тот поступил на службу в торговый флот и объявлялся дома не чаще двух раз в год, всегда на бегу. С приездом Джона их привычная налаженная жизнь переворачивалась с ног на голову, он был такой неугомонный и загорелый под солнцем других стран, всякий раз привозил из путешествий новую татуировку или новый шрам. Джон раздавал подарки, кружил родне голову диковинными историями и тотчас исчезал, держа курс на кварталы проституток, где и оставался до самой последней минуты перед отправлением. Соммерсы были провинциальным семейством без больших амбиций. Многие их поколения владели землей, пока отцу Розы не наскучили глупые овцы и скудные урожаи и он не решил попытать счастья в Лондоне. Соммерс был страстный любитель книг: он мог оставить семью без куска хлеба и влезть в долги, чтобы приобрести первое издание с подписью любимого писателя, но при этом не обладал скаредностью настоящего коллекционера. После ряда неудачных коммерческих авантюр отец семейства решил отдаться своему истинному призванию и открыл лавку, где продавались старые книги и новые книги, которые он сам и издавал. В задних комнатах книжной лавки Соммерс устроил небольшую печатню, где трудились двое помощников, а на чердаке черепашьим шагом продвигалась торговля редкими изданиями. Из трех детей только Роза проявляла интерес к отцовской работе: девочка любила музыку и чтение, и если она не сидела за фортепиано или не занималась вокалом, то, скорее всего, читала где-нибудь в уголке. Отец сетовал, что любовь к книгам унаследовала именно дочка, а не Джереми или Джон, которые могли бы унаследовать и его дело. После смерти отца сыновья продали печатный станок и книжную лавку, Джон ушел в море, а Джереми взял на себя заботы о вдовой матери и сестре. Джереми располагал скромным жалованьем в Британской компании по импорту и экспорту и небольшой рентой, оставшейся после отца, а еще семейный бюджет время от времени пополнялся за счет участия Джона, которое не всегда выражалось в наличных деньгах – иногда и в форме контрабандных товаров. Джереми страшно нервничал и держал крамольные ящики на чердаке; их никто не открывал до следующего приезда Джона, который и распродавал содержимое. Семья переехала в маленькую, но дорогую для своих размеров квартиру, выгодно расположенную в самом сердце Лондона: Соммерсы считали это вложением капитала. Им следовало найти хорошего супруга для Розы.

К шестнадцати годам красота девушки уже расцвела и у Розы не было недостатка в респектабельных кавалерах, готовых умереть от любви, однако в то время, как ее подруги увлеченно искали себе мужей, Роза искала учителя пения. Так она и познакомилась с Карлом Бретцнером, венским тенором, приехавшим в Лондон, чтобы исполнять оперы Моцарта; его звездным часом должна была стать «Свадьба Фигаро» в присутствии королевской семьи. Внешность Бретцнера никоим образом не свидетельствовала о его великом таланте: австриец больше походил на мясника. Его тело, широкое в талии и хилое от коленей и ниже, не отличалось элегантностью; его мясистое лицо, увенчанное копной бесцветных волос, казалось скорее грубоватым, но стоило Карлу открыть рот, чтобы усладить мир мощным током своего голоса, и он превращался в существо иной природы: делался выше ростом, брюшко исчезало под широкой грудью, а от румяного лица тевтонца исходило сияние богов Олимпа. Таким, по крайней мере, его видела Роза Соммерс, сумевшая раздобыть билеты на все спектакли. Роза приходила к театру задолго до открытия и, бросая вызов добропорядочным прохожим, не привыкшим видеть на улице одинокую девушку ее положения, часами дожидалась у служебного подъезда, чтобы посмотреть, как маэстро выходит из кареты. Вечером в воскресенье австриец обратил внимание на красавицу посреди улицы, подошел и завел разговор. Роза, дрожа, отвечала на его вопросы, призналась в своем восхищении и в желании следовать по его стопам на трудной, но божественной стезе бельканто – именно так она выразилась.

– Приходите после спектакля ко мне в гримерную, увидим, что я могу для вас сделать, – произнес он своим чарующим голосом с сильным австрийским акцентом.

Так Роза и поступила – ее влекла дорога славы. После спектакля публика аплодировала стоя. Когда бурная овация закончилась, капельдинер, которого прислал Карл Бретцнер, отвел девушку за кулисы. Роза никогда не видела театр изнутри, но не стала терять время на то, чтобы рассмотреть диковинные машины для устройства бурь и написанные на задниках пейзажи, – единственной ее целью было знакомство с кумиром. Кумир встретил ее в халате из лазоревого бархата с золотой вышивкой; он еще не смыл грим и не снял роскошный парик с белыми завитками. Капельдинер оставил их наедине и закрыл за собой дверь. В комнате было тесно от мебели, зеркал и занавесок, пахло табаком, маслом и сыростью. В углу стояла ширма, расписанная сценами с белокурыми рабынями в гареме, по стенам были развешены оперные костюмы. Когда Роза увидела своего идола вблизи, ее восторг уступил место растерянности, но певец быстро отвоевал потерянные позиции. Он взял ее ладони в свои, поднес к губам и долго целовал, а потом испустил из груди такое «до», что зашаталась ширма с одалисками. Последние моральные устои рухнули, как стены Иерихона, в облаке пудры, поднявшемся, когда Бретцнер пылким мужественным жестом отбросил на кресло свой парик, который распластался там мертвым кроликом. Оказалось, что волосы у певца прижаты плотной сеточкой; вместе с театральным гримом она придавала ему облик стареющей куртизанки.

На том же кресле, куда отлетел парик, Роза через два дня подарит певцу свою девственность – ровно в три с четвертью пополудни. Венский тенор пригласил девушку к себе, пообещав показать театр: во вторник спектакля не будет. Они тайком встретились в кондитерской, где кавалер элегантно прикончил пять кремовых эклеров и две чашки шоколада, пока Роза нервно помешивала ложечкой свой чай, не в силах сделать и глотка от страха и предчувствий. Из кондитерской они поспешили в театр. В этот час там были только женщины, убиравшие зал, и осветитель, готовивший масляные лампы, факелы и свечи для следующего вечера. Карл Бретцнер, опытный искуситель, жестом фокусника достал из ниоткуда бутылку шампанского, наполнил два фужера, и они выпили, не закусывая, за Моцарта и Россини. В следующий миг Карл усадил девушку в императорскую ложу, обитую плюшем, где имели право сидеть только монаршие особы; ложа сверху донизу была украшена пухлощекими амурчиками и гипсовыми розочками; сам певец отправился на сцену. Поднявшись на обломок колоннады из крашеного картона, в свете только что зажженных факелов он исполнил для нее одной арию из «Севильского цирюльника», используя в нескончаемых фиоритурах весь свой певческий арсенал и нежный дурман своего голоса. Когда замерла последняя нота во славу гостьи, Бретцнер услышал далекие рыдания Розы Соммерс, бросился к ней с неожиданным для своего сложения проворством, пересек зал, в два прыжка поднялся в ложу и пал на колени к ее ногам. Едва дыша, певец положил голову на колени девушки, погружая лицо в складки темно-зеленой шелковой юбки. Он плакал вместе с ней, потому что и сам полюбил, хотя и не собирался; то, что начиналось как еще одно мимолетное соблазнение, в считаные часы обернулось пылающей страстью.

Роза и Карл поднялись, поддерживая друг друга, пошатываясь и страшась неизбежного; не помня себя, они прошли по длинному полутемному коридору и, преодолев несколько ступенек, оказались на этаже с гримерками. На одной из дверей большими буквами было написано имя тенора. Они вошли в комнату, переполненную мебелью и роскошными нарядами, пыльными и пропитанными потом; два дня назад они впервые остались здесь один на один. Окон в гримерной не было, и в первые моменты темнота послужила им прибежищем, в котором они смогли отдышаться после рыданий и вздохов, но вскоре тенор зажег сначала спичку, а потом и пять свечей в канделябре. Они смотрели друг на друга в мерцающем желтом свете, растерянные и смущенные: на них нахлынула волна чувств, но они не могли вымолвить ни слова. Роза не выдержала обжигающих взглядов певца и спрятала лицо в ладонях, но Карл отвел ее руки с такой же элегантностью, с какой недавно обращался с кремовыми пирожными. Сначала они обменивались поцелуями, чуть касаясь лиц друг друга, покрытых слезами, и были похожи на двух клюющихся голубков, потом дело естественным образом дошло и до настоящих поцелуев. У Розы уже был опыт нежных встреч – робких и нерешительных – с некоторыми из ее ухажеров, и двое из них даже коснулись губами ее щеки, но девушка не знала, что возможно достичь и такой степени близости, когда чужой язык свивается с твоим, точно озорная змейка, а чужая слюна мочит твой рот снаружи и проникает внутрь; первоначальное отвращение вскоре отступило перед натиском живой силы юности и любви к лирической поэзии. Роза не только пылко отвечала на ласки, но и проявила инициативу, избавившись от шляпки и накидки из серого каракуля, прикрывавшей ее плечи. А от этого шага до позволения расстегнуть пуговицы на жакетке, а потом и на блузке оставалось преодолеть лишь несколько неловких моментов. Девушка уверенно повторяла за своим партнером каждое движение в танце соития, ведомая инстинктом и жарким наследием тех запретных книг, которые она похищала с отцовских полок. Тот день оказался самым памятным в ее жизни, Роза запомнила его в мельчайших подробностях, которые со временем в ее воображении становились все прекраснее и ярче. Встреча с Бретцнером станет для Розы единственным источником опыта и познания, единственным стимулом для полета ее фантазии и для создания (многие годы спустя) искусства, что прославит ее в определенных, очень секретных кругах. Тот чудесный день по яркости переживаний мог сравниться лишь с мартовским днем два года спустя, уже в Вальпараисо, когда на руках у Розы окажется новорожденная Элиза – как утешение за то, что у нее никогда не будет детей, за то, что она никогда не сможет полюбить мужчину, и за семейный очаг, которого она никогда не обустроит.

Никто лучше мисс Розы не понимал, что происходит в душе Элизы, заболевшей любовью. Роза сразу же догадалась, о каком мужчине идет речь, потому что только слепец мог не заметить связи между началом болезни и появлением в доме служащего Джереми с ящиками, предназначенными для Фелисиано Родригеса де Санта-Крус. Первым порывом Розы было отделаться от этого юнца одной записью в тетради – уж слишком он был беден и незначителен, – однако вскоре Роза поняла, что и сама ощутила его опасную притягательность и никак не может выкинуть юношу из головы. Конечно, Роза первым делом обратила внимание на его залатанную одежду и мертвенную бледность, но уже со второго взгляда отметила трагическую ауру проклятого поэта. Яростно вышивая в комнате для рукоделия, Роза продолжала думать об этой насмешке судьбы, угрожавшей ее планам: Элизе требовался благопристойный и состоятельный муж. В мыслях приемной матери росла целая паутина ловушек, способов победить эту любовь еще в зародыше – от отправки Элизы в Англию в школу для девочек или в Шотландию к той самой престарелой тетушке, до того, чтобы выложить всю правду Джереми и добиться увольнения его служащего. И все-таки в тайная тайных ее сердца, к большому удивлению Розы, зрело подспудное желание, чтобы Элиза пережила эту страсть от начала до конца, тем самым заполнив зияющую пустоту, которую венский тенор оставил в ее собственной душе восемнадцать лет назад.

А для Элизы тем временем часы тянулись томительно медленно – ее кружил вихрь неясных чувств. Девушка не знала, день или ночь на дворе, вторник или пятница, сколько прошло времени – часы или годы – с момента, когда она встретила этого юношу. Она внезапно начинала чувствовать, что кровь закипает изнутри, а кожу обсыпает волдырями, а потом они исчезают так же неожиданно, как и появились. Элиза видела своего возлюбленного повсюду: в тенях по углам, в очертаниях облаков, в чашке чая, но особенно во снах. Девушка не знала его имени и не отваживалась спросить у Джереми Соммерса, боясь вызвать волну подозрений, поэтому проводила часы, примеряя для него подходящие имена. Элиза отчаянно нуждалась в собеседнике, чтобы рассказать о своей любви, проговорить каждую подробность той краткой встречи, поразмышлять вслух о том, что не было сказано и что следовало бы сказать, и о том, что было и так ясно благодаря брошенным взглядам, румянцу на щеках и порывам, но вокруг Элизы не было ни одного человека, заслуживающего доверия. Элиза с нетерпением дожидалась возвращения капитана Джона Соммерса, дядюшки с внешностью флибустьера, самого яркого персонажа ее детской жизни, единственного, кто мог бы понять и помочь в подобной ситуации. Девушка не сомневалась, что если бы о случившемся узнал Джереми Соммерс, он бы объявил беспощадную войну скромному служащему своей конторы, а реакцию мисс Розы она предсказать не могла. Элиза решила, что чем меньше будут знать домашние, тем больше свободы появится у нее и у ее будущего жениха. Она решительно не брала в расчет, что юноша может не ответить ей с такой же яркостью чувств, просто не допуская, что вспышка такой любви ослепила только ее. Элементарная логика и здравый смысл подсказывали, что в некоей точке города он тоже страдает от этой сладкой пытки.

Элиза пряталась ото всех и трогала свое тело в не исследованных доселе местах. Девушка закрывала глаза, и тогда его рука ласкала ее с нежностью птицы, его губы в зеркале отвечали ей на поцелуй, его тело прижималось к ней на простынях, его любовный шепот прилетал к ней вместе с ветром. Даже ее сны не ускользнули от власти Хоакина Андьеты. Он возникал в виде огромной тени и ниспадал на нее, чтобы поглотить тысячей неясных волнующих способов. Кто он: возлюбленный, демон, архангел – это было ей неведомо. Элиза не желала просыпаться и с фанатичной решимостью использовала способность, которой научилась у няни Фресии, – умение входить и выходить из сна по своему хотению. Девушка развила в себе такое мастерство, что ее иллюзорный любовник возникал во всей телесности: Элиза могла трогать его, обонять и отчетливо слышать его близкий голос. Если бы она могла спать все время, она бы вообще ни в чем не нуждалась, она могла бы вечно наслаждаться своей любовью в постели, – вот о чем думала девушка. Она бы так и умерла в горячке страсти, если бы неделю спустя Хоакин Андьета снова не появился в их доме, чтобы забрать драгоценные ящики и переправить их клиенту на север страны.

Элиза узнала о его появлении еще накануне, но это был не инстинкт и не предчувствие, как много лет спустя она даст понять Тао Цяню, пересказывая эту историю; просто за ужином Элиза слышала, как Джереми Соммерс отдает распоряжения сестре и няне Фресии.

– За грузом приедет тот же служащий, который его доставил, – походя сообщил Джереми, не подозревая, что слова его вызовут в трех женщинах ураган эмоций – в силу различных причин.

Элиза провела утро на балконе, вглядываясь в дорогу, ведущую на Серро-Алегре. Ближе к полудню она увидела повозку, запряженную шестеркой мулов; за ней следовали конные вооруженные пеоны. Девушка ощутила ледяной покой, как будто она умерла, и не обратила внимания, что мисс Роза и няня Фресия наблюдают за ней из дому.

– Я потратила столько усилий на ее обучение, и вот она влюбляется в первого встречного шалопая, который попадается на пути! – сквозь зубы процедила Роза.

Она решила сделать все возможное, чтобы предотвратить катастрофу, но не очень-то верила в успех, потому что слишком хорошо знала каменную решимость первой любви.

– Я передам груз. Скажи Элизе, пусть заходит в дом, и ни в коем случае не давай ей выйти, – распорядилась мисс Роза.

– И как мне, по-вашему, это сделать? – буркнула няня Фресия.

– Посади ее под замок, если понадобится.

– Запирайте сами, если сумеете. А меня в это дело не впутывайте, – ответила индианка и пошла прочь, шаркая сандалиями.

Не было никакой возможности помешать Элизе подойти к Хоакину Андьете. Девушка передала письмо в открытую, глядя юноше в глаза с такой яростной решимостью, что мисс Роза не осмелилась ее перехватить, а няня Фресия – заступить дорогу. И тогда женщины поняли, что эта магия гораздо сильнее, чем они представляли, что с ней не справятся ни запертые двери, ни освященные свечи.

Хоакин Андьета тоже провел всю неделю в воспоминаниях о девушке, которую посчитал дочерью начальника, Джереми Соммерса, а посему абсолютно недостижимой. Хоакин даже не подозревал, какое впечатление произвел на нее при первой встрече, ему не приходило в голову, что, передавая ему тот стакан сока, девушка признавалась в любви, поэтому его охватил жуткий страх, когда дочь Соммерса вручила ему запечатанный конверт. Растерявшийся служащий положил письмо в карман и продолжил свою работу, но уши его пылали, одежда мокла от пота, а спина покрывалась мурашками. Элиза стояла всего в нескольких шагах, неподвижно и молча, и не было ей никакого дела до ярости на лице мисс Розы и сокрушения на лице няни Фресии. Когда на телегу погрузили последний ящик, а мулов развернули для спуска с холма, Хоакин Андьета извинился перед мисс Розой за доставленные неудобства, попрощался с Элизой едва заметным наклоном головы и удалился со всей возможной поспешностью.

В записке Элизы было всего две строки: время и место встречи. План был такой простой и дерзкий, что Элизу легко можно было принять за опытную бесстыдницу: через три дня в девять часов вечера Хоакину следовало явиться в часовню Богоматери Неустанной Помощи, построенную на холме Серро-Алегре для утешения путников, неподалеку от дома Соммерсов. Элиза выбрала это место из-за близости к дому, а день – потому что это была среда. Мисс Роза, няня Фресия и слуги будут заняты ужином, никто не заметит ее краткой отлучки. После бегства Майкла Стюарда отпала нужда устраивать танцы, да и ранний приход зимы не способствовал веселью, однако мисс Роза сохранила привычное расписание, чтобы не давать почвы для слухов о ее романе с офицером флота. Отмена музыкальных вечеров в отсутствие Стюарда была равносильна признанию, что он являлся единственной причиной для их проведения.

21 сентября, в день начала весны по календарю мисс Розы, в доме проветрили комнаты, вынесли на солнце матрасы и покрывала, завесили деревянную мебель и поменяли шторы в гостиной. Няня Фресия, ничего не заподозрив, выстирала кретоновые занавески в цветочек – она была уверена, что засохшие пятна – это мышиная моча. Она установила во дворе большие емкости с горячей водой, настоянной на корочках мыльного дерева, на целый день поставила занавески отмокать, подкрахмалила рисовой водой и высушила на солнце; затем две служанки их отгладили, занавески стали выглядеть как новые, и их повесили в гостиной – так начинался новый сезон. А между тем Элиза и Хоакин, безразличные к весенним хлопотам мисс Розы, кувыркались на шторах зеленого бархата – и были они нежнее, чем кретоновые. Холода миновали, ночи стояли ясные. Любовь длилась три месяца, и интервалы между письмами Хоакина Андьеты, напичканными поэтическими оборотами и пламенными признаниями, существенно увеличились. Элиза ощущала отсутствие своего любовника; порой она обнимала лишь призрак. Несмотря на тоску неудовлетворенного желания и на изматывающий груз многих тайн, девушка снова выглядела спокойной. Она проводила день все в тех же занятиях, по-прежнему читала свои книги и играла на фортепиано, переходила из кухни в комнату для рукоделия, не проявляя ни малейшего интереса к жизни вне дома, но, если мисс Роза ее просила, охотно выходила с ней, как будто не могла придумать ничего лучше. Элиза ложилась и вставала рано, как и всегда, ела с аппетитом и имела здоровый вид, но вся эта видимость нормальности возбуждала ужасные подозрения у мисс Розы и няни Фресии. Женщины не спускали с нее глаз. Обе сомневались, что любовный дурман мог испариться так быстро, но Элиза на протяжении нескольких недель не выказывала признаков душевного смятения, и мало-помалу они ослабили бдительность. «Может быть, свечи святого Антония на что-то и сгодились», – подумала индианка. «Может быть, это была и не любовь», – размышляла мисс Роза, хотя ей и не слишком в это верилось.

Известие о том, что в Калифорнии нашли золото, добралось до Чили в августе. Вначале это принимали за пьяные бредни матросов в борделях Альмендраля, но через несколько дней капитан шхуны «Аделаида» рассказал, что половина его экипажа дезертировала в Сан-Франциско:

– Золото там повсюду, его можно загребать лопатой, люди видели самородки размером с апельсин! Любой умеющий держать лопату станет миллионером! – У капитана глаза горели от восторга.

В январе этого года рядом с водяной мельницей-лесопилкой на берегу Американ-Ривер некто по фамилии Маршалл нашел крупицу золота. Это желтое зернышко, вызвавшее эпидемию безумия, было найдено через девять дней после окончания войны между Мексикой и Соединенными Штатами и подписания договора Гуадалупе-Идальго[10]. Когда новость разнеслась по свету, Калифорния уже не входила в состав Мексики. Прежде чем стало известно, что в недрах этой территории лежат неисчерпаемые богатства, никому до нее не было особого дела; гринго считали ее индейской землей, и пионеры предпочитали осваивать Орегон, потому что считалось, что почвы там плодородней. Мексика воспринимала Калифорнию как разбойничье гнездо и во время войны не удосужилась отправить туда войска. А вскоре Сэм Брэннан, издатель газеты и мормонский проповедник, направленный в эти края для распространения своей веры, выкрикивал новость о золоте на улицах Сан-Франциско. Брэннану могли и не поверить, ведь репутация у него была мутная (поговаривали, что он не по назначению использовал Божьи деньги, а когда Мормонская церковь потребовала их вернуть, проповедник ответил, что так и поступит… в обмен на чек, подписанный Господом), но Брэннан подкреплял свои слова бутылочкой, доверху наполненной золотым песком, – склянка переходила из рук в руки, воспламеняя души. Заслышав крик «Золото! Золото!», трое из каждых четырех мужчин все бросали и отправлялись за легкой жизнью. Пришлось закрыть единственную школу, потому что не осталось даже детей. И в Чили известие о золоте произвело такой же эффект. Средний заработок составлял двадцать сентаво в день, а газеты сообщали, что наконец-то найдено Эльдорадо – страна, о которой мечтали конкистадоры, где улицы вымощены драгоценным металлом. «Богатство тамошних залежей – как в сказках про Синдбада или про лампу Аладдина: без преувеличения можно сказать, что за день там добывают по унции чистого золота» – вот как писали газеты и добавляли к этому, что золота в Калифорнии хватит, чтобы обогащать тысячи людей в течение десятилетий. Пламя алчности тотчас вспыхнуло и среди чилийцев – у них ведь поиски золота в крови, – и следующий месяц положил начало массовому переселению. Ко всему прочему, чилийцы на полпути опережали всех искателей приключений, двигавшихся со стороны атлантического побережья. Путешествие из Европы до Вальпараисо занимало три месяца, и потом требовалось еще два, чтобы добраться до Калифорнии. Расстояние между Вальпараисо и Сан-Франциско – меньше семи тысяч миль, тогда как путь с Восточного побережья Северной Америки, проходящий через мыс Горн, составляет почти двадцать тысяч миль. И это обстоятельство, по расчетам Хоакина Андьеты, давало чилийцам серьезное преимущество, ведь первые прибывшие застолбят самые лучшие жилы.

Фелисиано Родригес де Санта-Крус произвел такой же подсчет и решил не теряя времени отправиться в путь вместе с пятью лучшими, самыми верными работниками, пообещав им хорошую компенсацию, чтобы они оставили свои семьи и присоединились к рискованному делу. Три недели ушло на подготовку снаряжения, ведь им предстояло провести несколько месяцев в этом северном краю, который Фелисиано воображал себе пустынным и диким. Сборы в дорогу выгодно отличали его от тех беспечных путников, что бросались вперед вслепую, очертя голову, поддавшись искушению легкой наживы, но не подумав об опасностях и лишениях старательского дела. Фелисиано не собирался гнуть спину подобно батраку, поэтому брал с собой достаточно денег и надежных работников, – вот что он сказал своей жене, которая в это время ждала второго ребенка, но все равно собиралась ехать вместе с мужем. Паулина намеревалась прихватить с собой двух нянек, собственного повара, корову и кур, чтобы у детей всегда были молоко и яйца, однако на сей раз Фелисиано ответил решительным отказом. Идея пуститься в опасную одиссею с семьей на закорках представляла собой изначально безумный план. Паулина лишилась рассудка.

– Как звали того капитана, друга Джейкоба Тодда? – перебила она посреди его гневной речи, уравновесив чашку шоколада на своем огромном животе и макнув в шоколад кусочек слоеной булочки со сгущенкой – это был рецепт монахинь-клариссинок.

– По-моему, Джон Соммерс?

– Я о том моряке, которому надоело ходить под парусом и он много говорил о паровых судах.

– Да, это он.

Сеньора дель Валье в задумчивости жевала слойки, пропуская мимо ушей долгий перечень опасностей, о которых вещал ее муж. Паулина располнела и мало напоминала хрупкую девушку, когда-то сбежавшую из монастыря с обритой головой.

– Сколько денег на моем лондонском счете? – спросила она наконец.

– Пятьдесят тысяч фунтов. Ты очень богатая дама.

– Этого недостаточно. Можешь одолжить мне вдвое больше под десять процентов на три года?

– О господи, что за мысли у тебя в голове! На кой черт тебе столько денег?

– Я хочу купить паровое судно. Фелисиано, большой куш – это не золото, золото – оно не больше чем желтая какашка. Большой куш – это старатели. В Калифорнии они нуждаются во всем, платить будут наличными или песком. Про пароходы говорят, что они ходят напрямик, не подчиняясь капризам ветров, они больше и быстрее. Парусники – это вчерашний день.

Фелисиано продолжал следовать своему плану, однако опыт научил его не отмахиваться от финансовых прогнозов жены. Несколько ночей он провел без сна. Бродил полуночником по роскошным комнатам своего особняка, теперь заваленным мешками с продовольствием, ящиками с инструментами, бочонками с порохом и грудами оружия, – Фелисиано обдумывал и взвешивал слова Паулины. Чем больше он думал, тем более удачной представлялась ему идея вложить деньги в транспорт, но, прежде чем принять окончательное решение, Фелисиано решил переговорить со своим братом, партнером во всех коммерческих начинаниях. Брат слушал его с разинутым ртом, а когда Фелисиано закончил рассказ о новом проекте, хлопнул себя по лбу:

– Черт побери, братец! Ну как это нам раньше не пришло в голову!

А Хоакин Андьета тем временем мечтал – как и тысячи чилийцев его возраста из самых разных социальных кругов – о мешках с золотым песком и о разбросанных по земле слитках. В Калифорнию уже отправилось несколько его знакомых, включая и приятеля по магазину «Сантос Торнеро», молодого либерала, выступавшего против богачей и первым возвестившего о губительной сущности денег, – даже он не устоял перед их зовом и уехал, ни с кем не попрощавшись. Калифорния представлялась Хоакину единственной возможностью выбраться из нищеты, вытащить матушку из конвентильо и найти способ излечить ее больные легкие; предстать перед Джереми Соммерсом с высоко поднятой головой, с набитыми карманами и попросить руки Элизы. Золото… доступное золото… Хоакин ясно различал мешочки с золотым песком, корзины с огромными слитками, банкноты по всем карманам, дворец, который он прикажет построить, – шикарнее, чем клуб «Уньон», и мрамора в нем будет больше, и это заткнет рот его родне, унижавшей матушку. А еще Хоакин видел, как выходит из церкви Богоматери под руку с Элизой Соммерс – счастливейшие молодожены на свете. Нужно только решиться. Какое будущее ждет его в Чили? В лучшем случае он состарится, подсчитывая товары, проходящие через контору Британской компании по импорту и экспорту. Ему нечего терять, ведь он и так ничем не владеет. Золотая лихорадка взбаламутила его душу, у Хоакина пропал аппетит и сон, он не находил себе места и безумными глазами вглядывался в океан. Владелец книжного магазина одолжил Андьете карты и книги про Калифорнию и брошюрку о том, как моют драгоценный металл, Хоакин прочел ее в один присест, отчаянно высчитывая, где взять денег на дорогу. Новости в газетах еще больше разжигали его пыл: «В шахтах, именуемых dry diggings[11], не требуется никаких инструментов, помимо обыкновенного ножа, чтобы отделять металл от скал. На других участках золото уже отделено и применяются только самые простые приспособления – дощатый лоток с округлым дном длиной в десять футов и шириной в два фута в верхней части. Поскольку начального капитала не требуется, наплыв старателей очень велик, и люди, которые прежде едва сводили концы с концами, теперь заработали на драгоценном металле тысячи песо».

Стоило Андьете обмолвиться о возможности отправиться на север, его мать повела себя в точности так же, как и Элиза. Обе женщины, никогда друг друга не видевшие, сказали одно и то же: если ты уедешь, Хоакин, я умру. Обе пытались раскрыть ему глаза на бесчисленные опасности этой авантюры, обе поклялись, что для них лучше безысходная бедность рядом с ним, чем возможность разбогатеть, но с риском потерять его навсегда. Мать уверяла, что никогда не покинет конвентильо, даже если сделается миллионершей, потому что здесь все ее друзья и ей в этом мире больше некуда идти. А что до ее легких, тут уж ничего не поделаешь, остается только дожидаться, пока они не лопнут, – вот как она выразилась. А Элиза, в свою очередь, предложила убежать вдвоем, если им запретят пожениться; но Хоакин, заблудившийся в своем бреду, их не слушал: он был уверен, что второго такого шанса у него не будет и упустить его – непростительная трусость. Он служил своей новой одержимости так же пламенно, как прежде ратовал за распространение либеральных идей, вот только средств для реализации проекта у него не было. Молодой человек не мог шагнуть навстречу своей судьбе, не имея определенной суммы для покупки билета и самого необходимого снаряжения. Хоакин пошел в банк просить о небольшом займе, но ему было нечем обеспечить кредит, а выглядел он как последний бедняк и потому получил решительный отказ. Впервые в своей жизни Хоакин задумался, не попросить ли помощи у родственников матушки, с которыми до сих пор не перемолвился ни словом, но для этого он был слишком горд. Картины блистательного будущего не давали ему покоя, Андьета еле справлялся со своей работой, долгие часы за столом превратились в пытку. Он застывал с пером в руке, глядя невидящим взором на чистый лист, а сам перебирал в уме названия кораблей, которые могли доставить его на север. Ночи его проходили в тревожных снах и изнуряющей бессоннице, Хоакин просыпался с истерзанным телом и кипящим воображением. На службе он допускал простейшие ошибки, а между тем возбуждение вокруг него уже принимало масштабы истерии. Все мечтали уехать, а те, кто уехать не мог, передавали свои полномочия специальным конторам, вкладывали средства в компании, созданные на скорую руку, или отправляли вместо себя надежных представителей, оговорив, как будет распределяться прибыль. Первыми снимались с якоря холостяки, а вслед за ними и женатые бросали жен и детей и пускались в путь без оглядки, несмотря на красочные истории о неизвестных болезнях, жутких несчастных случаях и зверских преступлениях. Самые миролюбивые мужчины выказывали готовность подставлять грудь под пули и кинжалы; самые осторожные отказывались от налаженного быта, обретенного путем многолетних трудов, и пускались в авантюру с багажом бредовых фантазий. Одни тратили все свои накопления на билет, другие оплачивали проезд, нанимаясь матросами или закладывая вперед свой будущий труд, но желающих наняться было так много, что Хоакин Андьета не нашел для себя места ни на одном из кораблей, хотя и ходил справляться на пристань каждый день.

В декабре его терпение иссякло. Переписывая реестр доставленных в порт товаров, в чем и состояла его ежедневная рутинная работа, Андьета изменил некоторые цифры, а потом уничтожил оригинал документа о разгрузке. С помощью этого ловкого бухгалтерского фокуса он заставил исчезнуть несколько прибывших из Нью-Йорка ящиков с револьверами и пулями. В течение трех следующих ночей Андьете удавалось обманывать бдительность сторожей, вскрывать замки, проникать на склад Британской компании по импорту и экспорту и похищать содержимое этих ящиков. Пришлось сделать несколько заходов, потому что груз был тяжел. Сначала Хоакин выносил пистолеты в карманах, привязывал к рукам и ногам, пряча под одеждой, затем вынес и пули в мешочках. Несколько раз похититель едва не попался на глаза ночным сторожам, но везение ему сопутствовало, и Хоакину каждый раз удавалось проскользнуть вовремя. Хоакин подсчитал, что в его распоряжении около двух недель, прежде чем кто-нибудь хватится недостающих ящиков и о краже станет известно; он также понимал, что достаточно лишь потянуть за ниточку пропавших документов и подтасованных цифр, чтобы выйти на след виновного, но к тому времени Андьета надеялся оказаться уже в открытом море. А когда он сколотит свое состояние, он возвратит все до последнего сентаво, да еще и с процентами, ведь, как тысячу раз повторял себе Андьета, единственной причиной, толкнувшей его на кражу, было отчаяние. Это был вопрос жизни и смерти: настоящая жизнь, какой ее представлял Хоакин, ждала его в Калифорнии, а оставаться запертым в Чили было равносильно медленной смерти. Он распродал часть своей добычи за бесценок в портовых кварталах, а остальное – своим друзьям из магазина «Сантос Торнеро», с которых взял клятву сохранить его тайну. Эти пламенные идеалисты никогда не держали в руках оружия, но на словах годами готовились к утопическому восстанию против консервативного правительства. Отказ от покупки оружия на черном рынке явился бы изменой их убеждениям, тем более что цена была смехотворная. Хоакин сохранил два пистолета для себя, собираясь с их помощью проложить себе дорогу к золоту, но своим товарищам даже не обмолвился о намерении уехать. Вечером, во время встречи с друзьями в каморке книжной лавки, Хоакин Андьета тоже положил правую руку на грудь и именем родины поклялся отдать жизнь за демократию и справедливость. На следующее утро он купил билет третьего класса на ближайший рейс (шхуна отправлялась через несколько дней), а также разжился мешочками с прожаренной мукой, фасолью, рисом, сахаром, вяленой кониной и ломтями сала – этих припасов при должной экономии должно было хватить на все путешествие. Несколько оставшихся реалов он замотал тугим поясом у себя на животе.

Вечером 22 декабря Хоакин Андьета простился с Элизой и матерью, а на следующий день отправился в Калифорнию.

В субботу вечером Джон Соммерс пригласил Розу посмотреть пароход братьев Родригес де Санта-Крус. Если предстоящие на днях переговоры пройдут удачно, он станет капитаном этого корабля, сбудется его мечта походить на пароходе. А потом Паулина встретила их в гостиной «Английского отеля», в котором она проживала. Паулина приехала с севера, чтобы реализовать свой проект, а муж ее вот уже несколько месяцев трудился в Калифорнии. Супруги пользовались бесперебойным морским сообщением, чтобы во время разлуки обмениваться письмами, в которых нежные признания перемежались с деловыми записями. Паулина выбрала Джона Соммерса для участия в своем пароходном проекте, руководствуясь одной лишь интуицией. Женщина смутно припоминала, что это брат Джереми и Розы Соммерс – тех гринго, которых отец когда-то приглашал в свое имение, – но Джона она видела только однажды и в тот раз всего лишь обменялась с капитаном несколькими учтивыми фразами. Единственным, что их связывало, была дружба с Джейкобом Тоддом, однако в последние недели Паулина навела справки и осталась весьма довольна тем, что рассказывали о Джоне Соммерсе. Капитан обладал солидной репутацией как среди моряков, так и в конторских кругах. Его опыту и его слову можно было доверять, что вовсе не являлось нормой в пору коллективного помешательства, когда любой был готов купить корабль, учредить компанию или пуститься в море. Как правило, такими делами занимались прощелыги, а корабли трещали по швам, но это не имело большого значения, ведь по прибытии в Калифорнию товарищества распадались, корабли бросали на произвол судьбы, и все гурьбой устремлялись к золотоносным залежам. Но Паулина смотрела далеко вперед. Для начала она наладила дело так, чтобы не зависеть от посторонних интересов: единственными пайщиками были ее муж и ее деверь, а основная часть капитала принадлежала ей самой, и посему она была совершенно свободна в принятии решений. Пароход, который Паулина окрестила «Фортуной», хотя и был маловат и провел уже несколько лет на воде, находился в идеальном состоянии. Паулина намеревалась щедро платить команде, чтобы матросы не разбежались, почуяв близость золота, но при этом понимала, что без железной руки хорошего капитана никакое жалованье не обеспечит дисциплины на борту. Муж и деверь предлагали экспортировать в Калифорнию старательский инструмент, дерево для строительства, рабочую одежду, домашнюю утварь, вяленое мясо, злаки, фасоль и другие долгохранящиеся продукты, однако, как только Паулина оказалась в Вальпараисо, она поняла, что та же идея посетила уже многих и жестокой конкуренции не избежать. Паулина покрутила головой и отметила буйство зелени и фруктов, признак щедрого лета. Продать все это не представлялось возможным. Овощи разрастались в огородах, деревья сгибались под тяжестью плодов, и мало кто был готов платить за то, что можно взять даром. Паулина вспомнила усадьбу своего отца, где фрукты гнили на земле, потому что никто не утруждался их собирать. «А ведь если продукты вывезти в Калифорнию, там они будут ценнее, чем само золото, – подумала Паулина. – Свежие фрукты, чилийское вино, лекарства, яйца, приличная одежда, музыкальные инструменты и – почему бы нет? – театральные постановки, оперы и сарсуэлы[12]. Сан-Франциско ежедневно пополняется сотнями иммигрантов. Пока речь идет об искателях приключений и бандитах, но очевидно, что туда прибудут и переселенцы с другого края Соединенных Штатов: честные фермеры, адвокаты, врачи, учителя и прочие благопристойные граждане вместе с семьями. Где женщины – там и цивилизация, и когда Сан-Франциско встанет на этот путь, мой пароход будет уже там со всем необходимым», – решила предпринимательница.

Паулина пригласила капитана Джона Соммерса и его сестру Розу на чай, когда полуденный зной слегка спал и задул свежий ветер с моря. Паулина была одета слишком роскошно по меркам портового общества: с ног до головы в муслине, в кремовых кружевах, с венцом кудряшек над ушами, и драгоценностей на ней было больше, чем допускалось в этот вечерний час. Двухгодовалый сын дрыгал ножками на руках у няни в униформе, а хозяйка кормила кусочками пирожка мохнатую собачонку, лежащую на полу. Первые полчаса ушли на приветствия, питье чая и воспоминания о Джейкобе Тодде.

– Что сталось с нашим другом? – спросила Паулина, не забывшая о роли этого взбалмошного англичанина в ее любовной истории.

– Я давненько ничего о нем не слыхал, – ответил капитан. – Два года назад он отправился вместе со мной в Англию. К тому времени Тодд совсем пал духом, но море пошло ему на пользу, и к прибытию прежнее благодушие к нему вернулось. Последнее, что я слышал о Джейкобе Тодде, – это что он собирается основать утопическую общину.

– Это еще что такое?! – хором воскликнули Паулина и мисс Роза.

– Сообщество людей, живущих вне общества, с собственным правительством и законами, руководствуясь принципами равноправия, свободной любви и совместного труда, – вот как я это понимаю. По крайней мере, о таком устройстве Тодд мне все уши прожужжал во время плаванья.

– Да он еще безумнее, чем нам казалось, – заключила мисс Роза с ноткой сочувствия к своему верному ухажеру.

– Людей с нетривиальными идеями в конце концов всегда принимают за сумасшедших, – вздохнула Паулина. – Вот, например, у меня есть идея, которую я хотела бы обсудить с вами, капитан Соммерс. Вы уже изучили мою «Фортуну». Сколько времени займет путешествие на полном ходу от Вальпараисо до залива Пеньяс?

– Залив Пеньяс? Это же на самом юге и даже южнее!

– Да. Южнее, чем Пуэрто-Айсен.

– И что же мне там делать, сеньора? Там ведь нет ничего, кроме островов, леса и дождя.

– Вам знакомы эти места?

– Да, но я думал, что речь идет о рейсах в Сан-Франциско…

– Попробуйте слоеные пирожки, они просто чудо, – предложила хозяйка, поглаживая собачку.

Тао Цянь не всегда носил это имя. По правде сказать, до одиннадцати лет у него вообще не было имени: родители были слишком бедны, чтобы заниматься такими мелочами, его называли просто Четвертый Сын. Он родился девятью годами раньше Элизы, в одной из деревень провинции Гуандун, в полутора днях пешего пути от города Кантон. Мальчик происходил из семьи лекарей. На протяжении бесчисленных поколений мужчины его крови передавали от отца к сыну знание лечебных трав, искусство выпускать дурные жидкости, магию для отпугивания демонов и умение контролировать энергию ци. В год, когда родился Четвертый Сын, семья жила в крайней бедности – родители постепенно теряли землю, уходившую к шулерам и ростовщикам. Чиновники Империи взимали налоги, присваивали деньги себе, а потом вводили новые подати, чтобы покрыть растраты, – и это помимо требования незаконных процентов и взяток. Как и большинству крестьян, семье Четвертого Сына платить было нечем. Если им удавалось утаить от чиновников несколько монеток из скудных заработков, они тотчас их проигрывали – азартные игры были одним из немногочисленных развлечений, доступных беднякам. Можно было сделать ставку на бегах жаб или сверчков, на тараканьих боях, на фантане, на множестве других всем известных игр.

Четвертый Сын рос веселым мальчуганом – он смеялся без всякого повода, а еще его отличала потрясающая внимательность и желание учиться. В семь лет мальчик усвоил, что талант хорошего лекаря состоит в поддержании равновесия между инь и ян; в девять он знал особенности всех местных растений и мог помогать отцу и старшим братьям в трудоемком деле приготовления бальзамов, настоек, порошков и пилюль, что составляло основу крестьянской медицины. Отец и Первый Сын пешком обходили деревни, продавая лекарства и снадобья, пока Второй Сын и Третий Сын возделывали жалкий клочок земли – это был их единственный семейный капитал. Четвертому Сыну вменялось в обязанность собирать растения, и это занятие ему нравилось, поскольку позволяло без присмотра бродить по окрестностям, выдумывать игры и подражать голосам птиц. Иногда, если оставались силы после нескончаемых дел по дому, вместе с мальчиком отправлялась и мать – женщине нельзя было работать на земле, иначе соседи принимались зубоскалить. Семье с трудом удавалось выживать, все больше залезая в долги, до рокового 1834 года, когда на них ополчились худшие из демонов. Сначала кастрюля с кипящей водой опрокинулась на младшую дочь-двухлетку, и ее ошпарило с головы до ног. К ожогам прикладывали яичный белок, девочку пользовали потребными в таких случаях травами, но через три дня малышка устала страдать и умерла. Мать не смогла оправиться от этой утраты. Ее дети умирали и прежде, и каждая смерть оставляла в ее душе рану, но трагическая гибель младшей дочери стала последней рисинкой, переполнившей чашку. Женщина чахла прямо на глазах, с каждым днем становясь все худее, кожа ее покрылась зеленым налетом, кости сделались ломкими, и мужнины отвары не могли замедлить неотвратимый ход этой загадочной болезни, так что однажды утром матушку нашли окоченевшей, с улыбкой облегчения и миром в глазах – она наконец-то отправлялась на встречу со своими мертвыми детьми. Поскольку речь шла о женщине, погребальные обряды были очень просты. Семья не могла нанять монаха и не имела риса, чтобы угостить на похоронах родственников и соседей, но они, по крайней мере, удостоверились, что дух покойницы не спрятался на крыше, в колодце или в крысиных ходах и не вернется, чтобы им докучать. Без матери, которая своим трудом и терпеливым принятием любых невзгод поддерживала семейное единство, катастрофа стала неизбежна. Стоял год тайфунов, неурожая и голода, обширная территория Китая была наводнена попрошайками и бандитами. В семье оставалась девочка семи лет – ее продали перекупщику, и больше от нее не было известий. Первого Сына, которому предстояло со временем заменить отца в ремесле странствующего лекаря, укусила больная собака, и он вскорости умер; тело его напряглось как тетива, изо рта летели клочья пены. Второй Сын и Третий Сын уже выросли и могли работать, на них перешла обязанность заботиться об отце при жизни, по его смерти совершить погребальные обряды, а в дальнейшем чтить его память и память еще пяти поколений их предков по мужской линии. Четвертый Сын не приносил ощутимой пользы семье, да и кормить его было нечем, посему отец на десять лет продал его в услужение торговцам, караван которых проезжал мимо деревни. Мальчику было одиннадцать лет.

Благодаря одному из тех удачных стечений обстоятельств, которые не раз переменяли судьбу Тао Цяня, годы рабства, которые могли стать для него адом, на самом деле прошли гораздо лучше, чем годы, проведенные под родительским кровом. Два мула везли телегу с тяжелыми грузами торговцев. Каждый поворот колес сопровождался противным скрипом: оси не смазывали специально, чтобы отпугнуть демонов. А чтобы Четвертый Сын не сбежал, мальчика, который безутешно рыдал с тех пор, как разлучился с отцом и братьями, привязали веревкой к одному из мулов. Четвертому Сыну хотелось пить, он был бос, за спиной висела сумка с его скудными пожитками, а крыши деревни и знакомый пейзаж исчезали за спиной. Жизнь в родной хижине – это все, что он знал, и жизнь эта вовсе не была плоха: родители обращались с ним ласково, матушка рассказывала всякие истории, и любой повод был хорош, чтобы посмеяться и порадоваться даже в самые бедные времена. Мальчик рысил за мулом, понимая, что каждый шаг уводит его все дальше на территорию враждебных демонов, и боялся, что колесного скрипа и звона колокольчиков на телеге не хватит, чтобы его защитить. Мальчик едва разбирал наречие чужестранцев, но и те немногие слова, которые он улавливал на лету, наполняли его тело ужасом. Путники говорили про недовольных духов, которые бродят по здешним землям, о заблудших душах мертвецов, которых не похоронили должным образом. Голод, тиф и холера усеяли эти места трупами, и живых было недостаточно, чтобы воздать почести всем покойникам. По счастью, привидения и демоны считались существами туповатыми: они не умели заворачивать за угол и легко отвлекались, если им предлагали еду или подарочки, сделанные из бумаги. И все-таки иногда их никак не получалось отогнать – духи могли материализоваться и ради обретения свободы убить чужаков или вселиться в их тела, побуждая к неописуемым деяниям. Четвертый Сын брел уже несколько часов, его донимали летний зной и жажда, мальчик спотыкался через два шага на третий, а нетерпеливые новые хозяева беззлобно хлестали его прутьями по ногам. На закате солнца было решено остановиться и разбить лагерь. Путники освободили животных от поклажи, разожгли костер, заварили чай и разделились на небольшие компании, чтобы поиграть в фантан и маджонг. В конце концов кто-то вспомнил и о Четвертом Сыне; ему передали миску риса и чашку чая, и мальчик набросился на еду с жадностью человека, не евшего досыта многие месяцы. И вдруг все вокруг огласилось воем, лагерь окутался облаком пыли. Крики напавших на лагерь слились с криками караванщиков, а мальчик в ужасе заполз под телегу – насколько хватало держащей его веревки. Вскоре стало ясно, что их осаждает не армия бесов, а банда грабителей – из тех, что, пользуясь нерадивостью солдат Империи, наводнили дороги в эти времена всеобщего отчаяния. Как только торговцы пришли в себя после первой атаки, они похватали оружие и вступили в бой со злодеями. Неразбериха, полная выкриков, угроз и стрельбы, продолжалась всего несколько минут. Когда пыль улеглась, стало видно, что один из разбойников убежал, а еще двое тяжело ранены и лежат на земле. Когда с их лиц сорвали повязки, победители увидели, что это юнцы в лохмотьях, вооруженные палками и самодельными копьями. Торговцы поспешили их обезглавить, чтобы этим унизить разбойников – ведь теперь те покидали этот мир по кускам; затем две головы насадили на пики по обе стороны дороги. Когда страсти поутихли, все заметили, что один из караванщиков извивается на земле с зияющей раной от копья в бедре. Четвертый Сын, который до сих пор неподвижно лежал под телегой, выполз из своего убежища и почтеннейше испросил у достойных купцов дозволения помочь раненому; поскольку выбора у торговцев не было, ему разрешили действовать. Мальчик попросил чаю, чтобы смыть кровь, затем достал из своей сумки баночку с пастой байяо[13]. Он приложил белую массу к ране, туго перебинтовал ногу и без колебаний объявил, что меньше чем через три дня порез зарубцуется. Так оно и вышло. Это происшествие спасло мальчика от десяти лет рабского труда и скотского обращения: отметив способность мальчугана, торговцы продали его в Кантоне прославленному врачу и чжунъи[14], который искал ученика. У этого мудрого целителя Четвертый Сын обучился такому, чему никогда бы не обучился у своего отца, деревенского лекаря.

Тао Цянь сел на парусный сампан[15], который шел в Гонконг, с намерением начать новую жизнь. Теперь он чжунъи, обученный традиционной китайской медицине лучшим мастером Кантона. Тао Цянь хранил вечную благодарность духам своих досточтимых предков за то, что они столь славным образом выпрямили его карму. Для начала, решил парень, нужно обзавестись женой, ведь возраст у него вполне подходящий для брака, а целибат его слишком тяготил. Отсутствие жены – признак явной бедности. Молодой человек лелеял мечту об изящной девушке с красивыми ступнями. Ее золотые лилии не должны превышать трех-четырех дюймов в длину[16], пусть они будут округлые и нежные на ощупь, как кожа полугодовалого младенца. Тао Цянь восторгался походкой девушек с миниатюрными ступнями, когда шаги получаются коротенькие и неуверенные, как будто красавица вот-вот упадет, бедра отставлены назад и покачиваются, как тростник на берегу пруда в саду его учителя. Ему внушали отвращение большие, мускулистые, холодные ноги – ноги крестьянки. В своей деревне Четвертый Сын лишь издали видел девушек с перебинтованными ступнями – они были гордостью семьи, для таких без труда подыщут хорошего мужа, но, только завязав отношения с кантонскими проститутками, Тао Цянь получил в свои руки первую пару таких золотых лилий и смог насладиться крохотными вышитыми туфельками, которые девушки носили не снимая, ведь из исковерканных костей годами сочилась зловонная жидкость. Потрогав эти ножки, ученик чжунъи убедился, что их изящество достигается нескончаемой болью – вот почему маленькие ступни так ценятся. И тогда Тао Цянь воздал должное книгам из собрания старого мастера, целиком посвященным женским ступням, в которых золотые лилии подразделяются на пять классов и восемнадцать различных стилей. А еще супруге Тао Цяня надлежит быть совсем юной, ведь женская красота длится недолго: расцветает около двенадцати и заканчивается вскоре после двадцати. Так объяснял учитель. И не зря же самые известные героини китайской литературы всегда умирают именно на пике своего очарования; повезло тем, кто уходил прежде, чем их подтачивал возраст, и в памяти о них сохранялось только очарование свежести. Существовали и практические основания для выбора юной спутницы: она подарит мужу сыновей, ему будет проще укротить ее нрав, чтобы сформировать истинную покорность. Нет ничего отвратительнее, чем крикливая жена; Тао Цянь повидал и таких, что плюют в лицо и отвешивают мужу и сыновьям оплеухи, даже на улице, при соседях. Такое оскорбление – страшнейший позор для мужчины. И в лодке, медленно уносившей его за девяносто миль от Кантона, с каждой минутой отдалявшей его от прошлой жизни, Тао Цянь грезил о такой девушке, о наслаждениях и детях, которых она ему подарит. Тао Цянь раз за разом пересчитывал деньги в кошельке, как будто пустые подсчеты могли приумножить эту сумму, но всякий раз выходило, что этих денег не хватит на приличную жену. И однако, несмотря на все свое нетерпение, юноша не собирался довольствоваться меньшим, чтобы потом не провести остаток дней при женщине с большими ногами и крутым нравом.

Остров Гонконг появился перед глазами внезапно: его черный профиль гор и зеленые ландшафты сиреной вынырнули из темно-синих вод Китайского моря. Как только легкое суденышко достигло порта, Тао Цянь ощутил присутствие ненавистных чужеземцев. Прежде ему доводилось видеть фаньгуй издали, но теперь они были так близко, что Тао Цянь, если бы осмелился, мог бы дотронуться рукой, чтобы убедиться, что эти крупные создания, лишенные всякого изящества, на самом деле человеческие существа. Юноша с изумлением обнаружил, что у многих чужаков волосы красные или желтые, глаза выцветшие, а кожа пунцовая, под цвет вареных раков. Женщины, на взгляд Тао Цяня несообразные, носили шляпки с перьями и цветами – быть может, стараясь прикрыть свои дьявольские волосы. Одевались чужаки очень странно – во все тесное и узкое; Тао Цянь предположил, что именно поэтому они движутся как деревянные куклы и не используют вежливые поклоны: они вышагивали, прямые как палки, никого не замечая, молча страдая от летнего зноя под своими неудобными одеяниями. В порту стояла дюжина европейских кораблей, вокруг них сновали азиатские лодки самых разных цветов и размеров. На улицах города Тао Цянь увидел несколько повозок с лошадьми, которыми правили люди в форме; они почти терялись среди человеческого транспорта – носилок, паланкинов, портшезов и просто людей, несущих других людей на спине. Для начала юноша занялся поисками места, где можно поесть, – такие дома обозначаются длинными желтыми лентами.

Тао Цянь по-царски пообедал в харчевне, наполненной галдящими и смеющимися едоками, – вот безошибочные признаки довольства и хорошего пищеварения; он наслаждался изысканными блюдами, которые в доме старого чжунъи давно канули в забвение. В течение всей жизни мастер был большим гурманом и гордился, что ему готовят самые лучшие кантонские повара, однако в последние годы довольствовался зеленым чаем и рисом с кусочками овощей. К моменту бегства из Кантона Тао Цянь так исхудал, что походил на больного туберкулезом, которых в Гонконге оказалось очень много. Это была его первая достойная трапеза за долгое время, и юноша восторгался буйством вкусов, форм и ароматов еды. Тао Цянь завершил свое пиршество, с удовольствием выкурив трубку. На улицу он вышел, покачиваясь и посмеиваясь как сумасшедший: еще никогда паренек не был настолько доволен жизнью и преисполнен надежд. Тао Цянь вдохнул воздух Гонконга, так похожий на воздух Кантона, и решил, что ему несложно будет покорить этот город – так же, как девять лет назад он освоился в Кантоне. Для начала следовало отыскать рынок и квартал лекарей и травников – там его ждет радушный прием, там он предложит свои профессиональные услуги. А после можно подумать и о невесте с маленькими ступнями…

Скорчившись в своей норе в корабельном трюме, Элиза начала умирать. К темноте и ощущению, что ее замуровали живьем, добавлялось зловоние: смесь содержимого тюков и ящиков, засоленная рыба в бочках и сырость моря, въевшаяся в старые корабельные доски. Отменное обоняние Элизы, столь полезное для путешествий по дому с закрытыми глазами, превратилось в орудие пытки. Единственным ее товарищем был странный трехшерстный кот, как и Элиза запертый в трюме, – он охранял грузы от мышей. Тао Цянь уверял, что Элиза свыкнется и с запахом, и с заточением, потому что тело в случае необходимости привыкает почти ко всему; китаец добавил, что путь будет долгий и ей нельзя ни на секунду показываться на свежем воздухе, поэтому, чтобы не сойти с ума, лучше бы совсем перестать думать. Тао Цянь обещал, что у беглянки всегда будет еда и питье, а он будет приходить к ней каждый раз, когда сможет спуститься в трюм, не вызывая подозрений. «Эмилия» – это маленький бриг, но народу здесь полным-полно, и повару будет несложно затеряться среди стольких людей.

– Спасибо. Когда мы придем в Калифорнию, я дам вам бирюзовую брошь…

– Оставьте себе, она вам еще пригодится, а со мной вы уже расплатились. Зачем вы едете в Калифорнию?

– Чтобы выйти замуж. Моего жениха зовут Хоакин. С ним приключилась золотая лихорадка, и он уехал. Он сказал, что вернется, но я не могу ждать.

Как только бриг покинул бухту Вальпараисо и вышел в открытое море, у Элизы началась морская болезнь. Она провела в темноте много часов, как животное, залитая собственной рвотой, Элизе было так плохо, что она не понимала, где находится и зачем все это; потом наконец дверь склада открылась и появился Тао Цянь с огарком свечи и с тарелкой. Одного взгляда на девушку ему хватило, чтобы понять, что она не сможет проглотить ни кусочка. Китаец отдал ужин коту и сходил за ведром воды, чтобы вымыть страдалицу. Для начала он дал ей выпить крепкий имбирный отвар и воткнул дюжину золотых иголок – это успокоило девушке желудок. Элиза почти не реагировала, когда Тао Цянь раздел ее донага, заботливо омыл тело морской водой, потом потратил чашку пресной воды на обтирание, потом сделал массаж всего тела, используя тот же бальзам, каким лечат малярийную лихорадку. И совсем скоро Элиза уже спала, обернутая в кастильское покрывало и с котом в ногах, а Тао Цянь поднялся на палубу и прополоскал ее одежду в море, стараясь не привлекать внимания отдыхающих матросов. Пассажирам, севшим в Вальпараисо, сейчас было так же плохо, как и Элизе; на них безучастно взирали европейцы, которые провели в море уже три месяца и давно прошли это испытание.

В течение следующих дней, когда новые пассажиры «Эмилии» приспосабливались к ритму волн и налаживали свой быт для долгого путешествия, Элизе в трюме становилось все хуже и хуже. Тао Цянь спускался при каждой удобной возможности, чтобы напоить девушку и попытаться унять тошноту, все больше удивляясь, что болезнь девушки не проходит, а, наоборот, обостряется. Врач прибегал ко всем известным лекарствам и к другим средствам, которые сам изобретал от отчаяния, но Элиза почти ничего не могла удержать в желудке; тело ее быстро обезвоживалось. Тао Цянь готовил воду с солью и сахаром, потом с бесконечным терпением поил Элизу с ложечки, но и через две недели никакого видимого улучшения не было, и вот настал момент, когда кожа у девушки сделалась жесткой, как пергамент, и она уже не могла подняться, чтобы проделать предписанные Тао Цянем упражнения.

– Если ты не будешь двигаться, тело твое онемеет, а мысли спутаются, – предупреждал китаец.

«Эмилия» делала короткие остановки в портах Кокимбо, Кальдера, Антофагаста, Икике и Арика, и Тао Цянь при каждой возможности убеждал Элизу сойти на берег и поискать способ вернуться домой: его пугало, что девушка слабеет не по дням, а по часам.

Когда бриг оставил позади порт Кальяо, состояние Элизы резко ухудшилось. Тао Цянь раздобыл на рынке листья коки, медицинский эффект которых был ему хорошо известен, и трех живых кур, которых он намеревался прятать ото всех и убивать по одной: больная нуждалась в чем-то более питательном, чем скудный корабельный рацион. Из первой курицы повар сварил бульон, густо приправленный свежим имбирем, и спустился, исполненный решимости влить этот супчик в Элизу, пускай даже через силу. Тао Цянь зажег фонарь на китовом жире, протиснулся меж тюков и остановился перед каморкой; девушка лежала, закрыв глаза, и вряд ли даже почувствовала его появление. Под телом растекалось большое кровавое пятно. Чжунъи коротко вскрикнул и наклонился к Элизе, решив, что эта несчастная покончила с собой. «Ее не за что винить, в подобных обстоятельствах я поступил бы точно так же», – подумал Тао Цянь. Он заглянул ей под рубашку, но не увидел никаких ран; прикоснувшись к телу, он обнаружил, что девушка еще жива. Он потормошил ее. Наконец Элиза открыла глаза.

– Я беременна, – призналась она чуть слышно.

Тао Цянь обхватил голову руками и запричитал на диалекте своей родной деревни, на котором не говорил вот уже пятнадцать лет: знай он заранее, ни за что бы не стал ей помогать, да как ей взбрело в голову отправляться в Калифорнию с пузом, да она с ума сошла, чего ему только не хватало – так это аборта, и если она умрет, то и он пропал, в хорошенькую историю она его впутала, держала за дурачка, да как он мог сразу не догадаться, почему ей так не терпится сбежать из Чили! К этому Тао Цянь добавил английские проклятья и брань, но Элиза снова лишилась сознания, и никакие упреки не достигали ее ушей. Китаец держал ее на руках, укачивая как ребенка, и постепенно гнев его стих, уступая место безудержной жалости. У него мелькнула мысль обратиться к капитану Катсу и признаться во всем, но повар не мог предсказать реакцию капитана. Этот голландский лютеранин, обращавшийся с женщинами на борту как с зачумленными, скорее всего, впадет в ярость, узнав, что у него на корабле спряталась еще одна, да к тому же беременная и полумертвая. А каким будет наказание для пособника? Нет, никому нельзя открывать эту тайну. Оставалась единственная возможность: дождаться смерти Элизы, если уж такова ее карма, а потом выбросить тело за борт вместе с мусорными мешками с камбуза. Если Элиза будет слишком тяжко страдать, Тао Цянь может разве что помочь ей умереть с достоинством.

Тао Цянь уже шел к лестнице наверх, как вдруг кожей ощутил, что в трюме есть кто-то еще. Напуганный повар поднял фонарь повыше и ясно увидел в дрожащем круге света свою дорогую Лин: женщина была совсем близко, она смотрела на мужа с тем насмешливым выражением на полупрозрачном лице, которое он так любил при жизни супруги. На Лин был наряд из зеленого шелка, расшитый золотыми нитями, – она надевала его по особо важным случаям, – волосы собраны в простой пучок, закрепленный палочками из слоновой кости, над ушами два свежих пиона. Такой он видел Лин в последний раз, когда соседки обрядили ее перед похоронами. В корабельном трюме его жена выглядела настолько реальной, что Тао Цяня охватила паника: ведь духи, какими бы хорошими они ни были при жизни, бывают очень жестоки к смертным. Парень хотел спастись бегством, но жена преградила ему путь. Дрожащий Тао Цянь рухнул на колени, не выпуская фонаря, – только свет связывал его с реальностью. Он хотел произнести молитву, изгоняющую демонов, на случай если они коварно приняли обличье Лин, но не мог вспомнить слов, и с губ его слетал только протяжный стон – в нем была вся любовь к Лин и тоска по прошлому. И тогда Лин с незабываемой грацией склонилась к нему – она была так близко, что, если бы Тао Цянь осмелился, он мог бы ее поцеловать, – и прошептала, что проделала такой далекий путь не чтобы его пугать, а чтобы напомнить ему о долге достойного врача. Лин, как и эта девушка, когда-то тоже истекала кровью, произведя на свет дочь, и в тот раз Тао Цянь сумел ее спасти. Так почему он не спасет эту бедняжку? Что случилось с ее любимым Тао? Неужели он лишился своего доброго сердца и превратился в таракана? Преждевременная смерть – вовсе не карма Элизы, заверила Лин. Если женщина готова пересечь весь мир внутри кошмарной могилы, чтобы отыскать своего мужчину, это значит, в ней много ци.

– Ты должен помочь ей, Тао. Если она умрет, не увидев любимого, она не обретет мира и ее призрак будет преследовать тебя вечно, – пригрозила Лин, прежде чем растаять в воздухе.

– Подожди! – взмолился муж, простирая руку, но его пальцы ухватили лишь пустоту.

Тао Цянь долго лежал, распростершись на полу, стараясь вернуть себе здравомыслие, и вот наконец его безумное сердце перестало скакать, а нежный аромат Лин выветрился из трюма. «Не уходи, не уходи», – повторил он тысячу раз, побежденный своей любовью. Только потом ему удалось подняться, открыть дверь и выбраться на свежий воздух.

Ночь была теплая. Тихий океан блестел, как серебряное блюдо, в отраженном свете луны, легкий бриз раздувал старые паруса «Эмилии». Многие пассажиры уже разошлись по каютам спать или играть в карты, другие повесили гамаки, чтобы провести ночь среди горняцких инструментов, конской сбруи и ящиков, в беспорядке заполнявших палубу, а некоторые собрались на корме посмотреть на игры дельфинов, резвящихся в пенном шлейфе корабля. Тао Цянь поднял благодарный взор к величественному своду неба. Лин посетила его не таясь – впервые после смерти. До того как стать моряком, Тао Цянь несколько раз ощущал ее присутствие, особенно во время глубоких медитаций, но тогда легкую рябь призрака было легко спутать с его тоской вдовца. Обычно Лин проходила совсем рядом, касаясь его тонкими пальцами, но Тао Цянь пребывал в сомнениях, действительно ли это она или только порождение его страждущей души. Однако в этот раз в трюме Тао Цянь ни в чем не сомневался: лицо Лин возникло перед ним такое же ясное и четкое, как луна над морем. Тао Цянь больше не был одинок, он был всем доволен, как в те далекие ночи, когда после любовной игры Лин спала в его объятиях, свернувшись калачиком.

Китаец пошел в отсек, где спала команда: там у него была узкая деревянная койка, до которой никогда не доходил сочившийся из-под двери свежий воздух. Спать в этом спертом помещении, пропахшем мужчинами, было невозможно, но повар там никогда и не спал с самого выхода из Вальпараисо: теплое лето позволяло растянуться на палубе. Тао Цянь отыскал свой рундук, прибитый к палубе для защиты от качки, снял с шеи ключ, открыл замок и вытащил докторский чемоданчик и склянку с лауданумом. Затем он тайком нацедил двойную порцию пресной воды и разжился на камбузе тряпками – они подойдут за неимением лучшего.

Тао Цянь уже возвращался в трюм, когда чья-то рука схватила его за плечо. Удивленный доктор увидел перед собой одну из чилиек, которая, в нарушение сурового приказа капитана запираться в каюте с заходом солнца, вышла поискать себе клиентов. Тао Цянь тотчас ее узнал. Из всех женщин на корабле Асусена Пласерес была самой добродушной и самой отважной. В первые дни плавания лишь она помогала страждущим пассажирам справляться с морской болезнью, она же прилежно ухаживала за молодым матросом, который упал с мачты и сломал руку. Таким образом, она завоевала уважение даже строгого капитана Катcа, и после этого случая он смотрел на ее ночные прогулки сквозь пальцы. Услуги медсестры Асусена Пласерес предоставляла бесплатно, но тот, кто осмеливался возложить руку на ее крепкие телеса, должен был платить звонкой монетой, ибо не стоит путать добросердечие с глупостью, – вот как говорила Асусена. «Это ведь мой единственный капитал, и если я не буду его беречь, тут мне и крышка», – объясняла она, жизнерадостно хлопая себя по заднице. Асусена Пласерес обратилась к Тао Цяню с речью из четырех слов, понятных на любом языке: шоколад, кофе, табак, бренди. Как и всегда при встречах с китайцем, женщина недвусмысленными жестами выразила желание предоставить свои прелести в его распоряжение в обмен на любое из этих сокровищ, но чжунъи оттолкнул проститутку и пошел дальше.

Тао Цянь и Элиза впервые ступили на землю Сан-Франциско в два часа дня во вторник, в апреле 1849 года. К этому времени через город успели пройти тысячи искателей приключений, рвущихся на прииски. Упрямый ветер задувал в лицо, но день выдался безоблачный, и путешественники смогли насладиться видом на залив во всей красе. Тао Цянь выглядел экстравагантно: в руке неизменный докторский чемоданчик, за спиной узел с пожитками, соломенная шляпа, а поверх рубашки разноцветный сарапе[20], который он приобрел у одного из мексиканских носильщиков. Впрочем, в этом городе внешностью никого было не удивить. У Элизы дрожали колени – за два месяца пути по морю ноги ее отвыкли от ходьбы, и теперь ее качало на земле, как прежде на корабле, зато мужская одежда подарила ей свободу анонимности, и девушка никогда еще не чувствовала себя настолько невидимой. Как только Элиза избавилась от ощущения наготы, она смогла насладиться ветром, обдувавшим ее сквозь рукава рубашки и легкую ткань штанов. Барышня, привыкшая к тюрьме нижних юбок, теперь дышала полной грудью. Она с трудом удерживала в руке маленький чемоданчик с нарядными платьями, собранными для нее легковерной мисс Розой; увидев, что девушке тяжело, Тао Цянь закинул ее чемодан себе на плечо. Кастильское покрывало, которое Элиза несла под мышкой, весило почти столько же, сколько и чемодан, но девушка поняла, что не может с ним расстаться, что ночью покрывало окажется самой ценной из ее вещей. Склонив голову и спрятав лицо под соломенной шляпой, Элиза протискивалась сквозь толчею. В поселке Йерба-Буэна, который был основан в 1769 году одной испанской экспедицией, не насчитывалось и пятисот человек, но, как только пронесся слух о золоте, сюда повалили искатели сокровищ. Через несколько месяцев это скромное поселение обрело имя Сан-Франциско и слава о нем достигла самых дальних земель. Это был еще не настоящий город, а гигантский лагерь для мужчин, спешащих дальше.

Золотая лихорадка никого не оставила равнодушным: кузнецы, плотники, учителя, врачи, солдаты, преступники в бегах, проповедники, пекари, революционеры и кроткие сумасшедшие всех мастей бросили семьи и все, чем владели, чтобы в поисках приключений отправиться за полсвета. «Они ищут золото и на полпути теряют душу», – упорно повторял капитан Катс на каждом богослужении, которые он проводил по воскресеньям для пассажиров и экипажа «Эмилии», но его никто не слушал: всех ослепила мысль, что скорое богатство способно изменить их судьбу. Впервые в истории золото лежало поверх земли, в изобилии, никому не принадлежало: любой, кто решит его подобрать, – подходи и бери. Аргонавты прибывали с самых дальних берегов: европейцы, бежавшие от войн, эпидемий и тираний; амбициозные беспардонные янки; негры в поисках свободы; орегонцы и русские, по-индейски одетые в шкуры; мексиканцы, чилийцы и перуанцы; австралийские каторжники; голодные китайские крестьяне, под страхом смерти нарушившие императорский запрет покидать родину. В грязных переулках Сан-Франциско смешивались все расы.

Главные улицы, имеющие форму гигантской полуокружности, концы которых упирались в берег, перерезались прямыми дорогами, которые спускались с обрывистых холмов и заканчивались в порту; некоторые были настолько крутые и грязные, что взобраться наверх не могли даже мулы. Порой на город налетал порывистый ветер, поднимая вихри из песка и пыли, но вскоре воздух успокаивался, а небо расчищалось. В Сан-Франциско уже появилось несколько надежных зданий, еще десятки строились прямо на глазах, включая и такие, в которых планировали разместить фешенебельные отели, однако бóльшую часть города составляла масса временного жилья: лачуг, бараков, хижин из жести, дерева и картона, парусиновых палаток и сараев с соломенной крышей. Недавние зимние дожди превратили порт в болото, немногочисленный транспорт застревал в грязи, и требовались дощатые настилы, чтобы перебраться через канавы, заполненные мусором, бутылочными осколками и пищевыми отходами. В Сан-Франциско не было очистных каналов и сточных труб, вода в колодцах была непригодна для питья, люди умирали от холеры и дизентерии – все, кроме китайцев, привыкших пить чай, и чилийцев, выросших на гнилостной воде у себя на родине и потому не подверженных воздействию более слабых бактерий. Разношерстная толпа бурлила, охваченная лихорадочной деятельностью: люди толкались, спотыкались, куда-то волочили строительные инструменты, бочки, ящики, катили тачки, вели в поводу ослов. Китайские носильщики несли поклажу на двух концах шеста, в неустойчивом равновесии, и не обращали внимания, кого они задевают по пути; сильные выносливые мексиканцы брали на спину груз, равный их собственному весу, и поднимались трусцой в гору; малайцы и гавайцы пользовались любым поводом, чтобы затеять драку; янки заезжали в наспех сколоченные магазины, не слезая с лошадей, опрокидывая всех, кто попадался на дороге; урожденные калифорнийцы щеголяли расшитыми куртками, серебряными шпорами и брюками с двумя рядами золотых пуговиц по бокам, от пояса до самых сапог. Потасовки и дорожные столкновения сопровождались криками, – впрочем, в городе и так было шумно от пил, молотков и сверл. С пугающей частотой раздавались выстрелы, но никого не тревожило, что стало одним покойником больше, зато похищение ящика с гвоздями немедленно собирало толпу разъяренных горожан, готовых вершить правосудие своими руками. Собственность ценилась гораздо дороже жизни, любая кража на сумму больше сотни долларов каралась виселицей. Не было недостатка в игорных домах, барах и салунах, украшенных изображениями голых женщин – за отсутствием женщин из плоти и крови. В лавочках торговали всем на свете, в первую очередь алкоголем и оружием, и цену заламывали втридорога, потому что торговаться старателям было некогда. Покупатели чаще всего расплачивались золотом и не удосуживались собирать крупинки, которые прилипали к весам. Тао Цянь понял, что легендарная Камсань, Золотая гора, о которой он столько слышал[21], – это настоящий ад, и подсчитал, что с такими ценами его сбережений надолго не хватит. А от кошелька с драгоценностями Элизы вообще не будет никакого прока, ведь здесь единственным средством платежа был звонкий металл.

Элиза по мере сил протискивалась сквозь толчею, держась поближе к Тао Цяню и радуясь, что на ней мужская одежда, поскольку женщин нигде не было видно. Семь путешественниц с «Эмилии» на руках доставили в один из салунов, где они, очевидно, уже начали отрабатывать те двести семьдесят долларов, которые задолжали за проезд капитану Катcу. Тао Цянь выяснил у носильщиков, что город поделен на сектора и люди одной нации селятся по соседству. Ему посоветовали держаться подальше от австралийских бандитов – эти могли напасть просто для развлечения – и указали на нагромождение палаток и хибар, где обитают китайцы. Тао Цянь зашагал в ту сторону.

– Да как же я отыщу Хоакина в этой кутерьме? – спросила Элиза, чувствуя себя потерянной и слабой.

– Если есть китайский квартал, должен быть и чилийский. Найди его.

– Я не хочу расставаться с тобой, Тао.

– Вечером я возвращаюсь на корабль.

– Почему? Тебя не интересует золото?

Тао Цянь ускорил шаг, и девушке пришлось подстраиваться, чтобы не потерять его из виду. Так они добрались до китайского квартала (его прозвали Little Canton)[22] – на этих замызганных улочках Тао Цянь сразу же почувствовал себя как дома, потому что здесь не было видно ни одного фаньгуй, воздух был пропитан божественными ароматами родной кухни, а разговоры велись на нескольких диалектах, преимущественно по-кантонски. Зато Элиза, наоборот, как будто попала на другую планету: девушка не понимала ни слова, люди вокруг так бурно жестикулировали и кричали, что все до единого казались злодеями. И в этом квартале Элиза не увидела женщин, но Тао Цянь указал на два зарешеченных оконца – там виднелись лица, искаженные отчаянием. Корабельный повар два месяца не был с женщиной, и теперь его влекло к этим несчастным созданиям, но он слишком хорошо знал губительный эффект венерических болезней, чтобы рисковать здоровьем с такими низкопробными проститутками. Этих китайских крестьянок выкупили за несколько монет и доставили в Америку из самых отдаленных китайских провинций. Тао Цянь подумал о своей сестре, которую продал отец; накатила тошнота, и он перегнулся пополам.

– Что с тобой, Тао?

– Плохие воспоминания… Эти девочки – рабыни.

– А говорят, в Калифорнии нет рабов, разве не так?

Они зашли в харчевню, традиционно отмеченную желтыми лентами. Внутри стоял длинный стол, мужчины за ним сидели тесно, локоть к локтю, и в спешке расправлялись с поданной едой. Щелканье палочек о миски и шумный разговор в ушах Тао Цяня звучали как музыка. Вошедшим пришлось выстоять очередь, только потом удалось сесть. Выбирать здесь не приходилось – люди хватали ту еду, до которой успевали дотянуться. Требовалась изрядная ловкость, чтобы заполучить себе какое-нибудь блюдо, прежде чем его перехватит кто-нибудь более проворный, однако Тао Цянь сумел раздобыть по миске для себя и Элизы. Чилийка с недоверием смотрела на зеленую жижицу, в которой плавали какие-то бледные волокна и студенистые моллюски. Элиза гордилась своей способностью распознавать любой продукт по запаху, но это блюдо даже не показалось ей съедобным – оно выглядело как болото с головастиками, зато, по счастью, не требовало владения палочками, его можно было хлебать прямо через край. Голод оказался сильнее подозрительности, и Элиза отважилась попробовать, а из-за спины ее поторапливала очередь из завсегдатаев этого заведения. Оказалось, что еда очень вкусная, и Элиза охотно съела бы еще, но Тао Цянь не позволил ей рассиживаться, подхватил под руку и вывел на улицу. Девушка поплелась за своим провожатым, а тот сперва обошел местные лавки, пополнил набор лекарств в своем чемоданчике и переговорил с тремя китайскими травниками, а потом отправился в игорное заведение – таких было полно на каждом углу. Тао Цянь выбрал деревянное здание с претензией на шик, расписанное полуодетыми соблазнительными красотками. Золотой песок взвешивали и обменивали на монеты, по шестнадцать долларов за унцию, а можно было просто кинуть полный мешочек на стол. Большинство посетителей составляли американцы, французы и мексиканцы, но были здесь и искатели приключений с Гавайских островов, из Чили, Австралии и России. Играли в основном в мексиканский монте, во французское ланскне и в двадцать одно. Поскольку китайцы всем играм предпочитали фантан и не ставили больше чем по несколько центов, их за столами для игры не жаловали. Среди игроков не оказалось ни одного негра, зато в зале было несколько чернокожих музыкантов и слуг; позже Элиза и Тао Цянь узнали, что если в Сан-Франциско негр появляется в баре или игорном доме, его угощают бесплатной выпивкой, а потом он должен уйти, иначе вытолкают взашей. В зале находились три женщины: две молодые мексиканки с огромными сверкающими глазами, одетые в белое и курившие одну сигару за другой, и одна густо накрашенная француженка в тесном корсаже; она была уже в летах, но вполне миловидная. Женщины обходили столы, побуждая мужчин делать ставки и заказывать выпивку; время от времени они исчезали под руку с очередным клиентом за тяжелой шторой из алой парчи. Тао Цяню сказали, что они берут унцию золота за то, чтобы на час составить компанию в баре, и несколько сотен долларов за полную ночь с одним мужчиной, а француженка стоит еще дороже и не имеет дел с китайцами и неграми.

В тот вечер, когда Элиза покинула Вальпараисо, спрятавшись в брюхе «Эмилии», трое Соммерсов ужинали в «Английском отеле» вместе с Паулиной, супругой Фелисиано Родригеса де Санта-Крус, и в дом на Серро-Алегре вернулись поздно. Они узнали об исчезновении воспитанницы только неделю спустя – они же думали, что Элиза гостит в имении Агустина дель Валье и няня Фресия тоже при ней.

На следующий день Джон Соммерс подписал контракт в качестве капитана «Фортуны», нового парохода Паулины. Их договор был изложен на бумаге просто и лаконично. Паулине и Джону хватило нескольких встреч, чтобы проникнуться взаимным доверием, на официальное крючкотворство не было времени. Обоим не терпелось как можно скорее отправить пароход в Калифорнию. Лихорадкой была охвачена вся страна, несмотря на призывы к благоразумию, которые печатались в газетах и звучали в апокалиптических проповедях с церковных амвонов. Капитану для набора команды хватило нескольких часов, поскольку на пристани не было отбою от желающих записаться на корабль: золотая чума всех превращала в безумцев. Многие ночевали прямо на причалах, только бы с утра не упустить место. К изумлению других моряков, не постигавших замысла Джона Соммерса, он отказался брать на борт пассажиров, так что его корабль был почти пуст. Никаких объяснений капитан не давал. Он разработал авантюрный план, который должен был помешать его матросам дезертировать в Сан-Франциско, но никому его не открывал: если бы Соммерс заговорил начистоту, к нему не записался бы ни один матрос. А еще Джон не поставил команду в известность, что перед путешествием на север их ожидает непривычный рейс на юг. Капитан намеревался рассказать об изменении маршрута уже в открытом море.

– Итак, вы уверены, что сможете управлять моим кораблем и держать в повиновении команду, – это правда, капитан? – еще раз уточнила Паулина, подписывая договор.

– Да, сеньора, ни о чем не тревожьтесь. Я готов сняться с якоря через три дня.

– Прекрасно, капитан. Вы же знаете, чего не хватает в Калифорнии? Свежих продуктов: фруктов, овощей, яиц, хороших сыров и колбас. Все это мы и будем там продавать.

– Но как? Все сгниет во время пути…

– Мы используем лед, – решительно объявила Паулина.

– Что?

– Лед. Для начала вы отправитесь за льдом. Вам известно, где расположена лагуна Сан-Рафаэль?

– Рядом с Пуэрто-Айсен.

– Я рада, что вам знакома эта местность. Мне говорили, там есть совершенно замечательный синий ледник. Я хочу, чтобы вы заполнили «Фортуну» кусками льда. Как вам такой план?

– Простите, сеньора, мне он кажется безумным.

– И это здорово. Именно поэтому никто до него и не додумался. Возьмите на борт бочки крупной соли, хороший запас мешков и запакуйте самые большие глыбы. Да, насколько я понимаю, вам нужно будет позаботиться и об одежде для экипажа, чтобы люди не замерзали. И кстати, капитан, сделайте одолжение и ни с кем не обсуждайте этот проект, чтобы у нас не похитили идею.

Джон Соммерс простился с Паулиной в задумчивости. Поначалу он решил, что дамочка не в своем уме, но чем больше размышлял, тем интереснее становилось для него предстоящее приключение. К тому же Соммерсу было нечего терять. Паулина Родригес де Санта-Крус рисковала разориться; он же получит свое жалованье, даже если лед по пути обратится в воду. А если авантюра принесет плоды, он, в соответствии с контрактом, еще и заработает солидный бонус. Через неделю, когда прогремело известие об исчезновении Элизы, Джон Соммерс уже на всех парах шел к леднику и оставался в полном неведении до самого возвращения, когда остановился в Вальпараисо, чтобы принять на борт продукты, которые Паулина подготовила, чтобы он доставил их в Сан-Франциско на ложе из доисторического льда, а ее муж и деверь собирались продать по цене, многократно превышающей стоимость. Если все пройдет как задумано, после трех-четырех рейсов «Фортуны» у сеньоры Родригес де Санта-Крус накопится такое богатство, о каком она не могла и мечтать; Паулина рассчитала и время, которое потребуется другим коммерсантам, чтобы повторить ее трюк и осложнить ее положение конкуренцией. Что же до Джона Соммерса, он тоже вез с собой товар, который намеревался продать как можно дороже: это были книги.

Когда Элиза и няня Фресия не вернулись домой в указанный день, мисс Роза отправила кучера с запиской узнать у семьи дель Валье, вернулись ли они из своего загородного поместья и всё ли в порядке у Элизы. Уже через час на пороге появилась встревоженная жена Агустина дель Валье. Она ничего не знала про Элизу. Семья никуда не уезжала из Вальпараисо, потому что ее супруга свалил приступ подагры. Элизу она не видела уже несколько месяцев. У мисс Розы достало хладнокровия притвориться: она извинилась, сославшись на собственную ошибку, Элиза гостит совсем у другой подружки, а она перепутала, она так благодарна сеньоре дель Валье, не стоило утруждаться и приезжать самой… Сеньора дель Валье, как и следовало ожидать, не поверила ни единому слову, и еще прежде, чем мисс Роза успела известить брата Джереми, побег Элизы Соммерс сделался самым лакомым блюдом для сплетников в Вальпараисо.

Остаток дня мисс Роза провела в рыданиях, а Джереми Соммерс – в раздумьях. Обыскав комнату Элизы, они обнаружили прощальное письмо; его несколько раз перечитали, пытаясь напасть на след. Обо всем следовало расспросить няню Фресию, но ее тоже нигде не могли найти; только тогда Соммерсы осознали, что эта женщина проработала на них восемнадцать лет, а они не знают ее фамилии. Никто не спрашивал Фресию, откуда она родом, есть ли у нее семья. Как и остальные слуги, она была частью размытого лимба, населенного полезными призраками.

– Джереми, Вальпараисо – это не Лондон. Они не могли уйти очень далеко. Их нужно найти.

– Ты можешь вообразить, какой скандал разразится, когда мы начнем расспрашивать друзей?

– Какое мне дело до того, что скажут люди! Важно только одно: поскорее найти Элизу, пока она не попала в неприятную историю.

– Откровенно говоря, Роза, если она вот так нас бросила после всего, что мы для нее сделали, это значит, что неприятности у нее уже начались.

– Что ты имеешь в виду? Какие еще неприятности? – всполошилась мисс Роза.

– Мужчина, Роза, мужчина. Это единственная причина, по которой девушка может совершить глупость подобных масштабов. Тебе это известно лучше других. С кем может быть Элиза?

– Не имею представления.

Но мисс Роза имела очень четкое представление. Она знала, кто в ответе за это невообразимое происшествие: этот похоронного вида юнец, что несколько месяцев назад доставил в их дом товары, этот служащий Джереми. Имени Роза не знала, но намеревалась узнать. И все-таки она ничего не сказала брату, потому что решила, что и сейчас не поздно спасти девушку от ловушек несчастной любви. Роза с четкостью бухгалтера могла восстановить каждую подробность своих собственных приключений с венским тенором, она до сих пор всей кожей ощущала тогдашнюю бурю страстей. Определенно, Роза больше его не любила, она вырвала Карла Бретцнера из своей души уже тысячу лет назад, но достаточно было прошептать его имя – и в ее груди раздавались оглушительные удары колокола. Карл Бретцнер был ключом к ее прошлому и к ее личности, быстротечная связь с ним определила ее судьбу и сформировала облик женщины, в которую она обратилась. Роза подумала, что, доведись ей снова влюбиться как тогда, она бы сделала то же самое, даже зная наперед, как эта страсть перевернула ее жизнь. Быть может, Элиза удостоится лучшей судьбы и обретет полноценную любовь; быть может, в ее случае возлюбленный свободен, у него нет детей и обманутой жены. Роза должна отыскать девушку, посмотреть в глаза проклятому соблазнителю, заставить их пожениться, а затем, уже в завершенном виде, представить всю историю Джереми, который в конце концов будет вынужден согласиться. Это будет непросто, учитывая непреклонность брата в вопросах чести, но если когда-то он простил ее, значит сможет простить и Элизу. Убедить Джереми – вот ее задача. Она не для того столько лет исполняла роль матери, чтобы сидеть сложа руки теперь, когда ее единственная дочь совершила ошибку, решила мисс Роза.

В то время как Джереми Соммерс окружил себя неприступным благородным молчанием, которое все-таки не спасло его от разнузданных шуточек, мисс Роза принялась действовать. Через несколько дней она уже выяснила имя Хоакина Андьеты и, к своему ужасу, узнала, что этот человек скрывается от правосудия. Его обвиняли в мошенничестве со счетами Британской компании по импорту и экспорту и в краже товаров. Роза поняла, что положение гораздо серьезнее, чем ей казалось: Джереми никогда не примет такого субъекта в лоно семьи. И хуже того, как только брату представится случай поквитаться со своим бывшим служащим, он упрячет злодея за решетку, даже если к этому времени Андьета будет мужем Элизы. Если только она, Роза, не сумеет повлиять на Джереми, чтобы тот снял все обвинения с этого паршивца и очистил его имя ко всеобщему благу. Мисс Роза скрежетала зубами от ярости. Для начала ей нужно отыскать любовников, а уж потом она разберется со всем прочим. Осмотрительная Роза ни словом не обмолвилась о своем открытии и до конца недели продолжала разнюхивать тут и там, пока наконец в магазине «Сантос Торнеро» ей не назвали имя матери Хоакина Андьеты. Раздобыть ее адрес оказалось просто: мисс Роза задавала вопросы в церквях, справедливо полагая, что католические священники ведут учет своим прихожанам.

В пятницу в полдень Роза явилась к этой женщине. Она заранее распалила себя праведным гневом и собиралась высказать матери Андьеты всю правду в глаза, но ее решимость таяла, пока Роза петляла по улочкам квартала, где никогда не бывала прежде. Роза устыдилась выбранного для визита платья, своей чересчур яркой шляпки и своих белых туфель: она понимала, что выглядит смешно. В дверь она постучала, борясь с чувством стыда, и оно обратилось в откровенную жалость, когда Роза своими глазами увидела мать Андьеты. Она не могла себе представить, что можно до такой степени опуститься. Перед Розой стояло совершенно бесцветное существо с лихорадочным взглядом и грустным лицом. Она выглядела как старуха, однако, вглядевшись пристальнее, Роза поняла, что эта женщина еще достаточно молода и когда-то была красива, но теперь определенно больна. Мать Андьеты ничуть не удивилась – она привыкла к визитам богатых дам, которые приносят заказы на шитье и вышивку. Дамы ведь обсуждают портних между собой; ничего тут нет странного, если в дверь к ней постучалась незнакомая сеньора. На сей раз пришла иностранка, это было очевидно по бледно-желтому цвету платья, ведь ни одна чилийка не осмеливалась одеваться подобным образом. Женщина поздоровалась без улыбки и пригласила гостью в дом:

– Пожалуйста, сеньора, присаживайтесь. Чем могу служить?

Мисс Роза села на краешек стула; она не могла вымолвить ни слова. Все, что она напридумывала, исчезло в порыве глубокого сострадания к этой женщине, к Элизе и к самой себе, слезы полились рекой, омывая ее лицо и душу. Мать Хоакина Андьеты смущенно взяла ее ладонь в свои руки:

– Что с вами, сеньора? Я могу вам помочь?

И тогда мисс Роза, еле сдерживая рыдания, на своем неуклюжем испанском с английским акцентом рассказала, что ее единственная дочь пропала больше недели назад, что она влюблена в Хоакина, они познакомились за несколько месяцев до этого и с тех пор девушка совершенно переменилась, бродила по дому, сгорая от любви, – это было очевидно всем и каждому, кроме самой мисс Розы, такой эгоистичной и рассеянной, она не почувствовала опасность вовремя, а теперь уже поздно, потому что оба они сбежали, Элиза разрушила свою жизнь так же, как и мисс Роза когда-то разрушила свою. Мысли Розы цеплялись одна за другую, и она, не в силах остановиться, поведала этой незнакомой женщине то, чего не рассказывала никому: она говорила о Карле Бретцнере, и об их бессчастной страсти, и о двадцати годах, проведенных ею потом, с заснувшим сердцем и пустым чревом. Роза навзрыд оплакивала потери, о которых молчала всю жизнь, обиды, которые скрывала под хорошими манерами, тайны, которые тащила за собой как кандалы, чтобы сохранить видимость приличий, и свою искрометную молодость, загубленную по одной простой причине: она родилась на свет женщиной. А когда от рыданий у нее наконец пересохло в горле, Роза замерла на краешке стула, не понимая, что с ней произошло и откуда взялось это прозрачное облегчение, завладевшее ее существом.

– Выпейте чаю, – произнесла мать Хоакина после очень долгого молчания. И вложила в руку гостье щербатую чашку.

– Пожалуйста, умоляю, скажите мне: Элиза и ваш сын – они любовники? Я ведь не сошла с ума, правда? – пробормотала мисс Роза.

– Вполне возможно, сеньора. Хоакин тоже ходил сам не свой, но так и не назвал мне имени девушки.

– Помогите мне, я должна найти Элизу…

– Заверяю вас, они сейчас не вместе.

– Откуда вам известно?

– Вы же сами сказали, что девочка пропала только неделю назад? Мой сын уехал в декабре.

– Уехал, вы говорите? Но куда?

– Я не знаю.

– Я вас понимаю, сеньора. На вашем месте я бы тоже постаралась его защитить. Мне известно, у вашего сына проблемы с законом. Даю вам слово чести, я ему помогу, мой брат – управляющий в Британской компании, он сделает все, о чем я попрошу. Я никому не скажу, где ваш сын, я только хочу поговорить с Элизой.

– Ваша дочь и Хоакин – не вместе, уж поверьте.

– Я знаю, что Элиза последовала за ним.

– Сеньора, она не могла последовать за ним. Мой сын уехал в Калифорнию.

Медведя тащили вчетвером, двое мужчин с каждой стороны тянули за толстые веревки посреди возбужденной толпы. Зверя проволокли к центру арены, приковали к столбу двадцатифутовой цепью, а потом еще пятнадцать минут развязывали; медведь был злой как черт и пытался оцарапать или укусить своих мучителей. Он был темно-бурого цвета, кривой на один глаз, весил более шестисот килограммов, хребтина была в проплешинах и шрамах прежних битв, но это был еще молодой боец. Изо рта с желтыми зубами клочьями свисала пена. Медведь поднялся на задние лапы и размахивал передними, силясь дотянуться до людей своими доисторическими когтями; он озирал толпу здоровым глазом и бешено рвался с цепи.

Городок возник несколько месяцев назад на пустом месте – он был построен бродягами и рассчитан на краткий срок. За неимением арены для боя быков, привычной для каждого мексиканского города в Калифорнии, здесь расчистили большое круглое пятно, огородили досками и добавили деревянные помосты для публики; это место использовали для укрощения лошадей и как загон для мулов. В тот ноябрьский вечер стальное небо грозило пролиться дождем, но было нехолодно, земля оставалась сухой. Сотни зрителей, собравшиеся за ограждением, встречали каждый рык медведя издевательским хором. Единственными женщинами были шесть молодых мексиканок в белых вышитых платьях и с неизменными тонкими сигарами в зубах – они привлекали не меньше внимания, чем медведь, мужчины и им кричали «оле-оле!», а бутылки с выпивкой и ставки в виде мешочков с золотом безостановочно переходили из рук в руки. Ставки принимали щеголи в городских костюмах, ярких жилетах, широких галстуках и цилиндрах, их легко было опознать среди скопища оборванных старателей. Три скрипача наигрывали любимые в народе мелодии, а когда дело дошло до «Сюзанны», гимна старателей, двое шутов – бородатые, но в женских нарядах – выскочили на арену и прошлись по кругу под сальные шуточки и аплодисменты, задирая юбки и демонстрируя волосатые ноги в панталонах с оборками. Публика наградила их щедрым дождем монет, бурной овацией и хохотом. Когда шуты убежали с арены, торжественный сигнал горна и барабанная дробь возвестили о начале схватки, а наэлектризованная толпа ответила ревом.

Стоя в самой гуще, Элиза наблюдала за зрелищем с восхищением и ужасом. Она поставила все свои невеликие сбережения, надеясь удвоить их за несколько минут. По третьему сигналу горна подняли деревянную дверцу и на арену с фырканьем вышел молодой бык, черный и блестящий. На секунду зачарованные трибуны затихли, а потом быка встретили многоголосым «оле!». Животное в растерянности остановилось: высоко поднятая голова с неподрезанными рогами, глаза внимательно изучают пространство, передние копыта бьют по земле, – а потом раздался рев медведя. Противник первым заметил приближение быка и быстро принялся рыть песок возле столба, вот он залез в эту яму и распластался как мог. Под завывание публики бык склонил голову, напружинил мускулы и рванулся вперед, вздымая тучи песка, ослепнув от ярости, тяжело дыша, пуская пар из ноздрей и слюну изо рта. Медведь ждал его в укрытии. Удар рогом пришелся в хребет, на толстой коже открылась кровавая борозда, но медведь не сдвинулся с места ни на дюйм. После первой неудачи бык обежал арену по кругу, толпа распаляла его бранью, и вот он снова бросился в атаку, стараясь поднять медведя на рога, но тот вжался в песок и молча принял новые удары на хребет, а потом, улучив момент, ловко махнул лапой и острыми когтями распорол быку нос. Хлынула кровь, бык обезумел от боли и уже ничего не видел, он наносил удары рогами вслепую, раз за разом терзая медвежью тушу и безуспешно пытаясь выкурить противника из ямы. А потом медведь неожиданно встал в полный рост, поймал быка за шею, сомкнул ужасные объятья и укусил за загривок. В течение долгих минут животные вдвоем танцевали по кругу, насколько хватало цепи, кровь заливала песок, а зрители на трибунах ревели и улюлюкали. Наконец быку удалось высвободиться, он, качаясь на ослабевших ногах, отошел на несколько шагов, блестящий обсидиан его шкуры все больше краснел, а потом колени подогнулись, и бык рухнул навзничь. И тогда неистовый гул трибун возвестил о победе медведя. В круг въехали два всадника, побежденному выстрелили из ружья в глаз, связали задние ноги и выволокли с арены. Элиза с отвращением проталкивалась сквозь толпу. Она потеряла свои последние сорок долларов.

За лето и осень 1849 года Элиза проехала с юга на север по Материнской жиле, от Марипосы до Даунивилла, а потом обратно, двигаясь по все более размытому следу Хоакина Андьеты: по обрывистым холмам, от речных долин до предгорий Сьерра-Невады. Вначале, когда она спрашивала о Хоакине Андьете, мало кто вспоминал человека с таким именем, но к концу года его фигура стала приобретать зримые очертания, и это придавало девушке силы для дальнейших поисков. По Калифорнии уже пронеслась молва, что Хоакина ищет его брат Элиас, и в течение последних месяцев эхо порой возвращало Элизе ее собственный голос. Уже не раз бывало так, что, когда Элиза спрашивала о Хоакине Андьете и еще не успевала назвать себя, в ней сразу же признавали младшего брата Хоакина. В этом диком краю почта из Сан-Франциско шла месяцами, а газеты отставали на неделю, зато никогда не подводили новости, передаваемые из уст в уста. Да разве мог Хоакин не узнать, что его разыскивают? Поскольку братьев у него нет, парень должен был задаться вопросом, кто такой этот Элиас, а тут уже несложно догадаться о схожести имен – так рассуждала Элиза; но даже если интуиция ничего не подсказала Хоакину, оставалось еще любопытство: кто это выдает себя за его родственника? Девушка плохо спала по ночам, она терялась в догадках и терзалась навязчивыми мыслями, что молчание возлюбленного можно объяснить только его смертью или нежеланием, чтобы его находили. А если Хоакин действительно от нее скрывается, как и предполагал Тао Цянь? Элиза проводила день в седле, а ночевала где придется, на земле, с кастильским покрывалом вместо одеяла и сапогами вместо подушки, не раздеваясь. Грязь и пот перестали ее беспокоить, питалась она по мере возможности и соблюдала только два правила: кипятить воду и не смотреть в глаза гринго.

К тому времени число аргонавтов уже перевалило за сто тысяч, но люди продолжали прибывать; они рассеивались вдоль Материнской жилы, переворачивали мир вверх тормашками, сдвигали горы, меняли течение рек, превращали леса в груды щепок, а камни в пыль, перелопачивали тонны песка и рыли гигантские ямы. В тех местах, где находили золото, идиллический пейзаж, который не менялся с начала времен, превращался в кошмарный лунный ландшафт. Элиза жила на пределе усталости, зато она восстановилась после болезни и утратила страх. Менструации вернулись в самый неподходящий момент, ведь их так сложно скрывать, когда живешь среди мужчин, но девушка восприняла возвращение месячных с благодарностью – как знак, что тело ее наконец излечилось. «Твои золотые иголки пошли мне на пользу, Тао. И в будущем я надеюсь завести детей», – сообщила Элиза в письме другу, уверенная, что он без объяснений поймет, о чем речь. Элиза никогда не расставалась с оружием, хотя не умела им пользоваться и не рассчитывала оказаться в ситуации, когда придется его применять. Девушка лишь однажды выстрелила в воздух, чтобы отпугнуть молодых индейцев, которые подошли слишком близко и показались ей опасными, но если бы ей действительно пришлось вступить в перестрелку, для чилийки все кончилось бы плачевно, ведь она не смогла бы попасть и в осла с пяти метров. Элиза не упражнялась в меткости, зато достигла совершенства в своем умении становиться невидимкой. Теперь она могла заезжать в поселки, совершенно не привлекая к себе внимания, смешавшись с другими латиноамериканцами, а в такой группе парнишка с ее обычной внешностью ничем не отличался от остальных. Элиза научилась в совершенстве копировать мексиканский и перуанский акцент – так ее принимали за своего, когда девушка нуждалась в крове над головой. Свой британский английский она сменила на американский, а еще выучила несколько словечек, совершенно необходимых для первого знакомства. Элиза заметила, что, когда она говорит как гринго, к ней проявляют уважение; главное, не вдаваться в объяснения, говорить как можно меньше, ничего не просить, отрабатывать свою еду, не давать повода для ссоры и почаще доставать маленькую библию, которую она купила в Соноре. Даже самые грубые мужланы проявляли суеверное почтение к этой книжице. Американцев удивляло, что безбородый пацан с женским голосом по вечерам читает Священное Писание, однако никто не насмехался над ним в открытую, наоборот – многие вставали на его защиту и были готовы на кулаках проучить любого насмешника. Эти одинокие суровые мужчины, подобно мифическим героям Древней Греции ушедшие на поиски сокровищ, а на деле отказавшиеся от всего, кроме самых простых потребностей, зачастую больные, склонные к жестокости и пьянству, – все они в глубине души тосковали по нежности и порядку. От сентиментальных песен у них наворачивались на глаза слезы, они были готовы отдать любые деньги за кусок яблочного пирога, который мог ненадолго утишить тоску по родному дому; если из окна слышался плач ребенка, они бродили вокруг да около, чтобы потом все-таки подойти, заглянуть и смотреть на дитя молча и долго, как на чудо.

Капитан Джон Соммерс поставил «Фортуну» на якорь в заливе Сан-Франциско, на приличном расстоянии от берега, чтобы никакой смельчак не рискнул добираться до земли вплавь. Капитан довел до сведения экипажа, что холодная вода и сильное течение отправят на дно любого меньше чем за двадцать минут – ну если раньше не подоспеют акулы. Это был второй рейс Джона Соммерса с грузом льда, теперь он чувствовал себя увереннее. Прежде чем войти в узкий проход Золотых Ворот, капитан приказал откупорить несколько бочонков рома и щедро угостил всю команду, а когда моряки захмелели, Джон вытащил два пистолета и приказал всем лечь лицом в палубу. Помощник капитана заковал матросам ноги в кандалы, а пассажиры из Вальпараисо ошарашенно взирали на происходящее с верхней палубы, не понимая, что за чертовщина творится внизу. Тем временем братья Родригес де Санта-Крус прислали с берега целую флотилию шлюпок, чтобы перевезти на берег пассажиров и ценный груз. А экипаж обретет свободу для несения службы на обратном пути, только когда придет время сниматься с якоря, зато вместе со свободой матросы получат еще порцию рома и хорошую компенсацию в звонких монетах золотом и серебром – это удвоит их жалованье. Двойная оплата, конечно, не сравнится с их желанием затеряться в глубине континента и заняться поиском сокровищ, как мечталось почти всем, но, по крайней мере, послужит утешением. Этот метод Джон Соммерс применил и в своем первом рейсе – результат был великолепный. Джон гордился, что его корабль – один из немногих, с которых команда не дезертировала в погоне за золотом. Никто не отважился перечить этому английскому пирату, сыну чертовой шлюхи и Фрэнсиса Дрейка, как его называли, потому что никто не сомневался, что он разрядит оба ствола в грудь первому, кто поднимется с палубы.

На причалах Сан-Франциско громоздились ящики с товарами, отправленные Паулиной из Вальпараисо: свежие яйца и сыр, овощи и фрукты прямиком из чилийского лета, сливочное масло, сидр, рыба и моллюски, первосортные колбасы, говядина, потрошеная птица, уже нашпигованная и приправленная для готовки. Паулина заказала у монахинь колониальное печенье с вареной сгущенкой и слоеные пирожные «миль охас»[31], а также креольское жаркое – это любимое у чилийцев блюдо тоже путешествовало в холодильных камерах из синего льда. Первую партию товаров расхватали меньше чем за три дня, выгода от продаж была такая, что братья Родригес де Санта-Крус забросили другие предприятия и сосредоточились на ледяном чуде. Края глыб медленно таяли в течение плавания, но льда оставалось еще много, и капитан намеревался нажиться на его продаже в Панаме. Триумфальный успех первого рейса скрыть было невозможно, и новость о чилийцах, плавающих с куском льда на борту, стремительно разнеслась во все концы. Вскоре начали создаваться товарищества для такого же путешествия с айсбергами с Аляски, но оказалось, что невозможно набрать команду для такого плавания и негде взять свежие продукты, способные достойно соперничать с чилийскими, так что Паулина продолжала свое смелое предприятие без конкурентов и уже искала второй пароход для расширения дела.

Книги капитана Соммерса с эротическими историями тоже распродавались коробками в мгновение ока, но это предприятие Джон держал в тайне и торговал в обход братьев Родригес де Санта-Крус. Капитан должен был любой ценой избежать благочестивых протестов, какие случались в других городах, где цензура изымала безнравственные книги и публично сжигала на площадях. В Европе роскошные экземпляры эротических романов тайно распространялись среди вельмож и коллекционеров, но главную прибыль приносили издания для широкой публики. Печатались такие книжки в Англии и продавались из-под полы за несколько пенни, но в Калифорнии капитан получал за каждый экземпляр в пятьдесят раз больше. Убедившись, что подобная литература пользуется спросом, Джон Соммерс решил присовокупить к тексту еще и иллюстрации, ведь большинство старателей могли читать только газетные заголовки. Новые издания уже печатались в Лондоне с незамысловатыми, но понятными рисунками, и это было как раз то, что требовалось.

В тот же вечер Джон Соммерс, остановившийся в лучшем отеле Сан-Франциско, ужинал с братьями Родригес де Санта-Крус, которые в последние месяцы снова стали выглядеть как кабальеро. Ничто в них не напоминало косматых дикарей, охотников за золотом. А богатство поджидало их прямо здесь, в чистых коммерческих сделках, которые они могли проворачивать, не покидая мягких гостиничных кресел, с бокалом виски в руке, как цивилизованные люди, а не нищеброды, – вот как говорили теперь братья Родригес де Санта-Крус. К пяти чилийским горнякам, которых они привезли в Калифорнию в конце 1848 года, добавились восемьдесят деревенских батраков: это были тихие подневольные люди, они не разбирались в старательском деле, но быстро учились, подчинялись приказам и не бунтовали. Братья поставили своих работников по берегам Американ-Ривер под началом надсмотрщиков, а сами занимались транспортом и коммерцией. Они приобрели два корабля для рейсов из Сан-Франциско в Сакраменто и двести мулов для перевозки на прииски различных товаров, которыми торговали напрямую, без посредников. У беглого раба, прежде служившего телохранителем, открылся талант к математике, и теперь он вел для братьев всю бухгалтерию, тоже одевался как джентльмен, сидел в кресле с бокалом в руке и попыхивал сигарой, несмотря на брюзжание гринго, которые едва мирились с его цветом кожи, но все равно были вынуждены вести с ним дела.

– Ваша супруга наказала передать, что следующим рейсом «Фортуны» она приедет сюда вместе с детьми, служанками и собакой. Она предлагает вам заранее подумать, где вы их разместите, поскольку жить в отеле она не желает, – сообщил капитан дону Фелисиано.

– Ну что за несообразная идея! Золотые прииски скоро обеднеют, и этот город снова станет захолустьем, каким был два года назад. Есть уже признаки: металла становится все меньше, сейчас никто не находит самородки размером с булыжник. А когда золото закончится, кому будет нужна эта Калифорния?

– Когда я попал сюда в первый раз, это место напоминало лагерь беженцев, но теперь оно выглядит как вполне пристойный город. Откровенно говоря, я не думаю, что Сан-Франциско в одночасье растает, – теперь это ворота Запада на Тихом океане.

– И Паулина в письме говорит о том же!

– Фелисиано, послушай совета жены, она у тебя зоркая, как рысь, – вмешался брат.

– Да и к тому же ее не остановить. Следующим рейсом она отправляется со мной. Не будем забывать, что она владелица «Фортуны», – улыбнулся капитан.

К ужину подали тихоокеанские устрицы (одно из немногих гастрономических чудес Сан-Франциско), фаршированных миндалем голубей и груши в сиропе – из товаров, отправленных Паулиной: отель сразу же закупил этот деликатес. Красное вино тоже было из Чили, а шампанское – из Франции. По Сан-Франциско уже пронесся слух о приходе чилийского корабля со льдом, и все рестораны и отели моментально заполнились горожанами, желающими полакомиться свежими яствами, пока они не кончились. Джентльмены уже курили сигары и переходили к кофе и бренди, когда Джона Соммерса кто-то хлопнул по плечу – да так, что бокал едва не выскочил из руки. Обернувшись, он узрел перед собой Джейкоба Тодда, с которым не виделся вот уже три года, с тех пор как высадил бедного и униженного продавца библий в Англии. Встретить этого человека здесь Соммерс никак не ожидал и даже сначала не узнал, потому что сейчас фальшивый миссионер смотрелся как карикатура на янки. Тодд подрастерял волосы и вес, лицо его обрамляли пышные бакенбарды, на нем был тесноватый костюм в клеточку, сапоги из змеиной кожи и несуразная виргинская шляпа белого цвета, а из всех четырех карманов пиджака торчали карандаши, блокноты и газеты. Мужчины обнялись как старые друзья. Джейкоб Тодд объявился в Сан-Франциско пять месяцев назад – он писал статьи о золотой лихорадке, их регулярно печатали в Англии, а также в Бостоне и Нью-Йорке. Тодд приехал в Калифорнию благодаря бескорыстному участию Фелисиано Родригеса де Санта-Крус, который не позабыл, чем обязан этому англичанину. Фелисиано, как истинный чилиец, всегда помнил об оказанной услуге (как и о нанесенном оскорблении) и, узнав о невзгодах Тодда в Англии, выслал ему деньги, билет и записку, объяснявшую, что Калифорния – это самая дальняя точка земного шара; все, что после нее, – это уже возвращение с другой стороны. В 1845 году Джейкоб Тодд сошел с корабля Джона Соммерса, полностью восстановив здоровье и былой энтузиазм, и был готов позабыть скандальное происшествие в Вальпараисо, душой и телом посвятить себя обустройству в Англии утопической общины, о которой так много говорил и мечтал. При нем была его пухлая тетрадь, пожелтевшая от использования и от морского воздуха, вся испещренная записями. Заветная община была изучена и распланирована до последней детали, Тодд нисколько не сомневался, что многие юноши (старики его не интересовали) откажутся от своего тоскливого прозябания, дабы присоединиться к идеальному сообществу свободных мужчин и женщин, основанному на идее абсолютного равноправия, без власти, полиции и религии. Потенциальные кандидаты для эксперимента Джейкоба Тодда оказались куда менее сговорчивыми, чем ему бы хотелось, однако через два месяца у него набралось двое или трое желающих попробовать. Недоставало только мецената для финансирования дорогостоящего проекта, а еще требовался обширный участок земли, ведь общине предстояло жить вдалеке от соблазнов мира и самостоятельно удовлетворять все потребности. Тодд уже вступил в переговоры с одним взбалмошным лордом, обладателем огромных угодий в Ирландии, когда слух о чилийском скандале достиг Лондона, преследуя беднягу, как упрямая собака, и не давая продохнуть. Теперь и в Лондоне перед Джейкобом Тоддом захлопнулись все двери, он остался без друзей, ученики и лорд от него отвернулись, а мечта об утопии полетела ко всем чертям. Несчастный снова попытался обрести утешение в алкоголе, снова погрузился в болото мучительных воспоминаний. Тодд, как крыса, забился в затрапезную гостиницу, и там его нашло спасительное письмо от друга. Тодд долго не раздумывал. Он сменил фамилию и сел на корабль в надежде начать в Калифорнии новую яркую жизнь с чистого листа. Единственной его целью было похоронить свой позор и жить в безвестности, пока не появится возможность возродить идиллический проект. Для начала следовало обзавестись работой: рента Тодда значительно сократилась, славные деньки праздности остались в прошлом. В Нью-Йорке Джейкоб Тодд навестил несколько газетных редакций и предложил свои услуги в качестве корреспондента в Калифорнии; он отправился на запад через Панамский перешеек, потому что ему не хватило духу путешествовать через Магелланов пролив и снова оказаться в Вальпараисо, где еще были свежи воспоминания о его позоре и его запятнанное бесчестьем имя могло коснуться ушей прекрасной мисс Розы. В Калифорнии его встретил друг Фелисиано Родригес де Санта-Крус – он помог ему обосноваться в новом городе и получить место в старейшей газете Сан-Франциско. Джейкоб Тодд, ныне Джейкоб Фримонт, впервые в жизни взялся за работу и с изумлением осознал, что это занятие ему нравится. Он ездил по Калифорнии и писал обо всем, что привлекало его внимание, включая индейские маски, иммигрантов со всех уголков земли, беспардонную спекуляцию перекупщиков, скорое правосудие старателей и повсеместное распространение порока. Один из репортажей едва не стоил Джейкобу жизни. Не называя имен, он совершенно прозрачно описал несколько игорных домов, в которых были в ходу шулерские кости, крапленые карты, разбавленные напитки, наркотики, проституция и практика одурманивания женщин алкоголем, так что они теряли сознание, а потом держатели притона продавали право их насиловать – по доллару с каждого мужчины, который пожелает участвовать в потехе. «И все это покрывается теми самыми властями, которым полагалось бы разбираться с этими пороками», – сетовал журналист в виде заключения. На Фримонта разом ополчились бандиты, начальник полиции и местные политики, так что ему пришлось скрыться на два месяца, пока не поутихли страсти. Несмотря на это осложнение, статьи Фримонта появлялись в газетах регулярно и сам он превращался в уважаемого автора. Джону Соммерсу Тодд обрисовал ситуацию так: стремился к безвестности, а превращаюсь в знаменитость.

А после ужина Джейкоб Фримонт пригласил друзей на вечерний спектакль: представляли китаянку, на которую можно смотреть, но нельзя трогать. Звалась она Ах Той; она села на клипер вместе с мужем весьма преклонного возраста, и тот не придумал ничего лучше, как преставиться в открытом море и тем самым подарить ей свободу. Ах Той не стала тратить время на вдовьи жалобы: чтобы скрасить себе остаток путешествия, она сделалась любовницей капитана и вскоре убедилась в его щедрости. Ко времени прибытия в Сан-Франциско высокомерия и денег у вдовицы поприбавилось. Китаянка почувствовала на себе плотоядные взгляды калифорнийских мужчин, и к ней пришла блестящая идея брать за это деньги. Китаянка сняла две комнаты, провертела дыры в смежной стене и за унцию золота торговала правом собой полюбоваться. Друзья с радостью последовали за Джейкобом Фримонтом и благодаря небольшой взятке смогли пройти без очереди в числе первых. Зрителей провели в узкую комнатку, наполненную табачным дымом, – там дюжина мужчин уже прижималась носом к стенке. Вновь прибывшие пристроились к неудобным дыркам, чувствуя себя неловко, как школьники, и увидели в соседней комнате красивую молодую женщину в шелковом кимоно, распахнутом ниже талии. Под кимоно она была голая. Мужчины ревели при каждом замедленном движении, открывавшем очередную часть тела китаянки. Джон Соммерс и братья Родригес де Санта-Крус корчились от смеха, наблюдая, какую невероятную власть над здешними жителями обретает потребность в женщине. Насмотревшись, капитан и журналист попрощались с братьями и отправились выпить по последней рюмочке. Послушав рассказ о странствиях и приключениях Джейкоба, Джон Соммерс решил ему довериться:

– Вы помните Элизу, ту девочку, что жила с моим братом и сестрой в Вальпараисо?

– Прекрасно помню.

– Почти год назад она сбежала из дома, и у меня есть основания думать, что сейчас она в Калифорнии. Я пытался ее разыскать, но никто не слышал об Элизе или о какой-нибудь девушке с внешностью Элизы.

– Если женщины и приезжают сюда в одиночку, то только проститутки.

– Я не знаю, как она приехала, – важно, что она это сделала. Известно только, что она отправилась искать своего возлюбленного, молодого чилийца по имени Хоакин Андьета…

– Хоакин Андьета! Да я его знаю, мы дружили в Вальпараисо.

– Он скрывается от правосудия. Его обвиняют в краже.

– Не верю. Андьета был порядочный юноша. В нем, вообще-то, было столько гордости и чувства чести, что сблизиться с ним было непросто. Так вы говорите, они с Элизой влюблены друг в друга?

– Я знаю только, что он сел на корабль и уехал в Калифорнию в декабре сорок восьмого года. А через два месяца пропала девочка. Моя сестра уверена, что Элиза последовала за Андьетой, хотя мне и невдомек, как она умудрилась не оставить следов. И раз уж вы много ездите по северным лагерям и поселкам, может быть, вам удастся что-то разузнать…

– Сделаю все, что могу, капитан.

– Я, моя сестра и мой брат – мы вечно будем вам обязаны, Джейкоб.

В декабре зима внезапно сползла с гор на равнины, и тысячам старателей пришлось бросить свои участки и перебраться в город до весны. Снег прикрыл милосердным одеялом обширную территорию, изуродованную этими алчными муравьями, и оставшееся в земле золото отдыхало в молчании природы. Громила Джо отвела свой караван в один из новорожденных поселков на Материнской жиле и сняла барак для зимовки. Она продала мулов, купила большую деревянную лохань для мытья, кухонную плиту, две печки, пару отрезов обычной ткани и меховые сапоги для всех – это было необходимо для защиты от дождя и снега. Громила велела всем мыть помещение и шить занавески для разделения на комнаты, в бараке поставили кровати с балдахинами, зеркала в золоченых рамах и пианино. Громила сразу же нанесла визиты вежливости в таверны, магазин и в кузницу – это были центры социальной активности. Вместо газеты в поселке циркулировал листок с новостями – он печатался на древнем типографском станке, доставленном с другого конца континента; Джо воспользовалась этим аппаратом, чтобы скромно проинформировать о своем предприятии. В ее заведении, помимо девушек, предлагался лучший ром с Кубы и Ямайки (по правде сказать, это было людоедское пойло, от которого мозги сворачивались набекрень), «горячие» книжечки и игра за двумя столами. Клиентов долго ждать не пришлось. В поселке уже имелся бордель, но новое всегда интереснее. Хозяйка старого заведения объявила соперникам тихую клеветническую войну, однако не рисковала в открытую выступить против геройского дуэта Громилы Джо и Бабалу Плохого. В бараке совокуплялись за новенькими занавесками, танцевали под звуки пианино и играли на серьезные суммы под надзором мадам, которая в своем заведении не допускала кулачных расправ и каких-либо шулерских трюков, помимо ее собственных. Элиза видела, как мужчины за пару вечеров лишаются плодов титанического многомесячного труда, а после плачут на груди у девиц, которые помогали их облапошить.

Вскоре старатели сердечно привязались к Громиле Джо. Несмотря на свой пиратский облик, Джо обладала материнским сердцем, и суровая зима дала повод в этом убедиться. Эпидемия дизентерии свалила с ног половину населения в округе, а некоторых даже убила. Как только разносилась весть об очередном умирающем в далекой хижине, Джо просила кузнеца одолжить ей пару лошадей и вместе с Бабалу отправлялась спасать несчастных. Зачастую с ними выезжал и сам кузнец – суровый квакер, который не одобрял промысел этой женщины, но всегда был готов помочь ближнему. Джо готовила больному еду, мыла его, стирала одежду и ободряла, в сотый раз читая вслух письма от его далекой семьи, а Бабалу с кузнецом в это время расчищали снег, ходили за водой, рубили дрова и складывали чурки возле печи. Если старателю было совсем плохо, Джо оборачивала его в одеяла, перебрасывала кулем через седло и увозила домой, а в бараке проститутки принимались за ним ухаживать с прилежностью медсестер: они были рады почувствовать себя добродетельными женщинами. Они не могли сделать много, разве что обязать пациентов литрами пить сладкий чай, не давать им совершенно иссохнуть, содержать в чистоте, в тепле и покое, уповая, что понос не опустошит их души, а лихорадка не сварит мозги. Некоторые умирали, другие возвращались к жизни неделями. Джо единственная ухитрялась, бросая вызов зиме, объезжать отдаленные хижины, именно она находила трупы, превратившиеся в ледяные статуи. И не все они были жертвами болезни: случалось, что старатель пускал себе пулю в рот, потому что больше не мог справляться с заворотом кишок, с одиночеством и бредом. Пару раз Громиле пришлось закрывать свое заведение, поскольку весь пол в бараке был застелен тюфяками с больными, а ее голубки были денно и нощно заняты уходом за пациентами. Местного шерифа пробирала дрожь, когда мадам появлялась в его доме со своей голландской трубкой и раскатистым голосом пророка взывала о помощи. Никто не мог ей отказать. Отъявленные задиры, из-за которых поселок пользовался дурной репутацией, кротко исполняли ее поручения. В поселке не было ничего похожего на больницу, местный врач выбивался из сил, и Громила Джо без колебаний приняла на себя роль командующего при чрезвычайных обстоятельствах. Те, кому посчастливилось остаться в живых благодаря ее вмешательству, чувствовали себя ее счастливыми должниками; таким образом, хозяйка бродячего борделя обеспечила себя полезными связями, которые позже помогут ей справиться с последствиями пожара.

Кузнеца звали Джеймс Мортон, и он принадлежал к редкой породе добрых людей. Джеймс убежденно любил все человечество, включая и своих идейных противников, каковых почитал заблудшими по неведению, а не в силу врожденной порочности. Сам неспособный на вероломство, Джеймс и других людей не мог представить подлыми, он предпочитал принимать чужую испорченность за особенность характера, которую легко исправить с помощью нежности и милосердия. Джеймс Мортон происходил из старинного рода квакеров из Огайо – там он вместе с братьями участвовал в подпольной организации, помогал укрывать беглых рабов, переправлять их в свободные штаты и в Канаду. Такая деятельность вызывала ярость у сторонников рабства, и вот однажды ночью толпа осадила и подожгла их ферму, а вся семья наблюдала за происходящим сложа руки, потому что их вера не позволяла поднимать оружие на ближнего. Мортоны были вынуждены уйти со своей земли, они разбрелись кто куда, но поддерживали тесную связь, поскольку все принадлежали к гуманному сообществу аболиционистов. Поиски золота не представлялись Джеймсу достойным занятием, поскольку старатель ничего не производит и не предоставляет никаких услуг. «Богатство ожесточает душу, усложняет жизнь и ведет к несчастью», – утверждал Джеймс Мортон. К тому же золото – мягкий металл, для изготовления инструментов бесполезный; кузнец не понимал, отчего все так восхищаются золотом. Высокий и крепкий, с густой бородой цвета миндаля, с голубыми глазами, с мощными руками в шрамах от бесчисленных ожогов, он был живым воплощением бога Вулкана в отблесках пламени из горна. Кроме него, в поселке жили всего трое квакеров; эти работящие семейные люди никогда не роптали на судьбу, они были единственными, кто не сквернословил, жил в трезвости и избегал борделей. Квакеры регулярно собирались для отправления своих религиозных обрядов без лишней позы, подтверждая правильность учения собственным примером, и дожидались прибытия группы друзей с востока – тогда численность их общины сразу же возрастет. Мортон часто приходил в барак Громилы, чтобы помочь в уходе за жертвами эпидемии, – так он познакомился с Эстер. Кузнец стал захаживать к проститутке, расплачивался по полной ставке, а сам только садился рядом и заводил разговор. Джеймс Мортон допытывался, отчего девушка выбрала такую жизнь.

– Если выбирать между отцовской плеткой и этим делом, я всегда предпочту то, как я живу сейчас.

– За что он тебя бил?

– Он говорил, что я вызываю вожделение и склоняю к греху. Он думал, что Адам до сих пор оставался бы в раю, если бы Ева его не искушала. Может, он и прав – ты же видишь, чем я на жизнь зарабатываю…

– Эстер, есть и другие занятия.

– Да, но мое не такое уж и плохое, Джеймс. Я закрываю глаза и ни о чем не думаю. Делов-то всего на несколько минут, и они быстро проходят.

Несмотря на издержки профессии, Эстер сохранила свежесть своих двадцати лет, и было некое очарование в ее скромности и немногословии – этим она сильно отличалась от своих товарок. В Эстер не было и намека на кокетство, она была вся округлая, с кротким лицом теленка и крепкими крестьянскими руками. В сравнении с другими голубками она не казалась грациозной, зато у Эстер была светлая кожа и ласковый взгляд. Кузнец сам не знал, когда начал о ней грезить, видеть ее в искрах горна, в свете раскаленного металла и в безоблачном небе, но в конце концов он больше не мог не считаться с той нежностью, которая ватой обволакивала его сердце и грозила удушить. Джеймс Мортон не мог себе представить несчастья страшнее, чем влюбиться в проститутку, – это чувство не имело оправдания в глазах Господа и собратьев по общине. Мортон решил обуздать искушение трудом и жарким потом, он запирался в кузнице и ковал как одержимый. Иногда яростные удары молота доносились из кузницы до самого утра.

Как только Элиза обзавелась постоянным местом жительства, она написала Тао Цяню на адрес китайской харчевни в Сакраменто, сообщила свое новое имя – Элиас Андьета – и попросила совета в борьбе с дизентерией: единственное средство, которое было известно ей самой, – это кусок сырого мяса, привязанный к животу поясом из красной шерсти; так поступала няня Фресия в Чили, но здесь такое лечение не приносило желаемых результатов. Элиза отчаянно скучала по Тао Цяню; иногда утром она просыпалась, держа в объятиях Тома-без-Племени, которого во сне принимала за чжунъи, но мальчик пах дымом, и это возвращало Элизу к реальности. Никто, кроме ее друга, не обладал свежим запахом моря. Разделявшее их расстояние в милях было невелико, но суровый климат делал этот маршрут труднопроходимым и опасным. Элиза уже хотела отправиться вместе с почтальоном дальше, чтобы продолжить поиски Хоакина Андьеты, но проходили недели, а удачная возможность никак не представлялась. Не только зима мешала планам Элизы. В эти дни на юге Материнской жилы до предела обострились отношения между старателями-янки и старателями-чилийцами. Гринго, устав от присутствия чужеземцев, собрались изгнать их с участков, но чилийцы оказали сопротивление – сначала с помощью оружия, потом обратились в суд, и судья подтвердил их права. Такое решение вовсе не утихомирило захватчиков – гринго впали в ярость, многих чилийцев повесили или сбросили со скал, выжившим пришлось бежать. В ответ чилийцы, как прежде и мексиканцы, начали сколачивать разбойничьи шайки. Элиза поняла, что не может рисковать: уже ее облика латиноамериканского мальчишки хватило бы для обвинения в любом вымышленном преступлении.

В конце января 1850 года ударили крепкие морозы. Люди боялись выходить из домов, поселок как будто вымер, и за две недели в борделе не появился ни один клиент. Было так холодно, что вода в умывальных тазах промерзала, несмотря на постоянно работающие печки; коня Элизы иногда по ночам приходилось заводить в барак, чтобы спасти от участи других животных, которые к утру превращались в глыбы льда. Женщины спали на кроватях по двое, и Элиза спала вместе с мальчиком – она прониклась к нему ревнивой и неистовой нежностью; мальчик был хмур, но отвечал безусловной взаимностью. Единственным человеком в караване, который мог бы соперничать с Элизой, была Громила Джо. «Однажды у меня будет сын, такой же сильный и храбрый, как Том-без-Племени, только гораздо веселее. Этот мальчонка никогда не смеется», – рассказывала Элиза в письме Тао Цяню. Бабалу Плохой не умел спать по ночам; он проводил долгие часы в темноте, вышагивая по бараку в теплых сапогах, потертых мехах и накинутом на плечи одеяле. Бабалу перестал брить голову, макушка его поросла коротким волчьим мехом – таким же, как и на его куртке. Эстер связала великану шапочку из светло-желтой шерсти – она покрывала его голову до самых ушей и придавала ему вид ребенка-переростка. Именно Бабалу однажды под утро услышал слабый стук и сообразил, что эти звуки не похожи на звуки природы. Держа пистолет на изготовку, Бабалу приоткрыл дверь в барак и заметил бесформенный куль в снегу на пороге. Великан встревожился, позвал Джо, и они, борясь с ветром, грозившим сорвать дверь с петель, вдвоем затащили находку в барак. Это был полузамерзший человек.

Оживить гостя оказалось непросто. Пока Бабалу его растирал и заливал в рот бренди, Джо разбудила девушек, они подкинули дров в печи и вскипятили воду для ванны; мужчину погрузили в лохань, там он понемногу пришел в себя, из синего сделался розовым и сумел произнести несколько слов. Его нос, ступни и ладони были обморожены. Мужчина в лохани рассказал, что он крестьянин из мексиканской Соноры, пришел, как и тысячи его земляков, на калифорнийские прииски. Спасенный назвался Джеком – определенно, это привычное для гринго имя было ненастоящим, но ведь и другие обитатели этого дома пользовались вымышленными именами. В течение следующих часов Джек не раз оказывался на пороге смерти, но, когда уже начинало казаться, что больше для него ничего не возможно сделать, он возвращался из мира иного и глотал еще несколько капель бренди. В восемь часов, когда ветер наконец утих, Джо велела Бабалу отправляться за доктором. Когда эти слова услышал мексиканец, до сих пор лежавший неподвижно и, как рыба, хватавший ртом воздух, он широко распахнул глаза и перепугал всех громогласным «нет!». Никто не должен знать, что он здесь, потребовал Джек так яростно, что никто не отважился с ним спорить. Объяснений и не требовалось: было очевидно, что у парня проблемы с законом, а этот поселок с виселицей на площади – последнее место, где стал бы искать убежища беглый преступник. Только жестокая метель заставила его выйти к людям. Элиза ничего не сказала, но ее тоже не удивила реакция этого человека: от него пахло злодейством.

Через три дня Джек немного восстановил силы, но у него отвалился кончик носа и почернели два пальца на руке. Однако даже эти обстоятельства не убедили его в необходимости обратиться к врачу: Джек прогундосил, что лучше уж гнить по частям, чем целиком оказаться на виселице. Громила Джо созвала совет в дальнем конце барака; шепотом постановили: бедняге нужно отрезать пальцы. Все взгляды уперлись в Бабалу Плохого.

– Я? Да ни в жизнь!

– Бабалу, сукин ты хвост, не строй из себя барышню! – в ярости прорычала Громила.

– Давай ты сама, Джо, я на такое не гожусь.

– Если годишься, чтобы разделать оленя, так и здесь справишься. Да что для тебя пара каких-то несчастных пальцев?

– Одно дело зверь, а совсем другое – христианская душа.

– Поверить не могу! Это шлюхино отродье (простите меня, девочки) не хочет оказать мне даже такую малюсенькую услугу! После всего, что я ради тебя сделала, скотина!

– Прости, Джо. Я никогда не причинял вреда человеческому существу…

– Да что ты мелешь? Ты разве не убийца? В тюряге не сидел?

– Это было за кражу скота, – признался великан, чуть не плача от унижения.

– Я все сделаю, – перебила бледная, но решительная Элиза.

Теперь все недоверчиво вытаращились на маленького чилийца. Даже Том-без-Племени казался более подходящим кандидатом для такой операции, чем этот неженка.

– Мне нужны отточенный нож, молоток, игла, нитка и чистые тряпки.

Бабалу сел на пол и в ужасе обхватил голову руками, а женщины в почтительном молчании готовили необходимые предметы. Элиза вспоминала, как под руководством Тао Цяня извлекала пули и зашивала раны в Сакраменто. Если тогда она не падала в обморок, значит справится и теперь, сказала себе девушка. Самое главное, по словам Тао Цяня, – избежать кровопотери и заражения. Элиза никогда не видела ампутаций, но, когда они лечили бедолаг с отрезанными ушами, Тао Цянь рассказывал, что в других землях за те же преступления отрубают руки и ноги. «Топор палача скор, но он не оставляет ткани, чтобы прикрыть кость на культяшке», – сетовал чжунъи и вспоминал уроки доктора Эбенизера Хоббса, который имел дело с боевыми ранениями и учил, как поступать в таких случаях. «Хорошо хоть у нас тут только два пальца», – утешала себя Элиза.

Громила заливала в пациента алкоголь, пока тот не отключился, а Элиза тем временем дезинфицировала нож, нагревая до красноты. Она велела усадить Джека на стул, смочила его руку в тазике с виски и положила на край стола, отставив гангренозные пальцы в сторону. Элиза пробормотала магическую молитву няни Фресии и, подготовив себя, сделала знак голубкам, чтобы те крепко держали пациента. Она приставила нож к черным пальцам и нанесла один уверенный удар молотком; острие погрузилось в плоть, беспрепятственно обрубило кости и впилось в стол. Джек испустил утробный рык, но он был до того проспиртован, что даже не пришел в себя, когда Элиза накладывала швы, а Эстер бинтовала. Через несколько минут пытка закончилась. Элиза смотрела на ампутированные пальцы и боролась с тошнотой, женщины перекладывали Джека на тюфяк. Бабалу Плохой, который все это время держался как можно дальше от стола, робко подошел, сжимая свою детскую шапочку в руке.

– Да ты настоящий мужик, Чиленито, – восхищенно пробормотал великан.

В конце осени Тао Цянь получил от Элизы последнее письмо – оно несколько месяцев переходило из рук в руки, путешествуя по следу китайца до самого Сан-Франциско. Тао Цянь уехал из Сакраменто в апреле. Зима в городке показалась ему вечностью, парня поддерживали только письма Элизы, приходившие всегда неожиданно, надежда, что его отыщет призрак Лин, и дружба с другим чжунъи. Тао Цянь выписал книги по западной медицине и с наслаждением взялся переводить их строчку за строчкой для своего китайского друга – таким образом они одновременно впитывали эти познания, столь отличные от их собственных. Так товарищи узнали, что на Западе мало что известно о главнейших растениях, о предупреждении болезни и о ци – энергия тела вовсе не упоминалась в этих текстах, зато европейцы сильно продвинулись в других областях. Врачи проводили целые дни в опытах и спорах, однако учеба не приносила Тао Цяню утешения; его настолько тяготили изоляция и одиночество, что он оставил свою дощатую хижину и огород с лекарственными растениями и перебрался в китайскую гостиницу, где, по крайней мере, слышал родную речь и вкусно ел. Несмотря на крайнюю бедность клиентов, которых Тао Цянь часто лечил бесплатно, ему удалось подкопить денег. Если Элиза вернется, они поселятся в хорошем доме, но пока он один, хватало и гостиницы. Второй чжунъи планировал выписать себе молодую жену из Китая и окончательно обосноваться в Соединенных Штатах, поскольку, даже будучи иностранцем, здесь он мог наладить жизнь гораздо лучше, чем на родине. Тао Цянь предостерег друга от тщеславного стремления к золотым лилиям, особенно здесь, в Америке, где ходят много, а фаньгуй будут насмехаться над женщиной с кукольными ногами.

– Заказывай брачному агенту улыбчивую и здоровую женщину, все остальное не имеет значения, – советовал Тао Цянь, думая о кратком пребывании в этом мире его незабвенной Лин и о том, насколько счастливее жилось бы его жене с большими ступнями и здоровыми легкими Элизы.

Теперь его жена – заблудшая душа, она не находит себе места в чужой стране. Тао Цянь взывал к ней в часы медитации и в своих стихах, но больше не видел Лин даже во сне. В последний раз она приходила в трюм «Эмилии» – тогда супруга явилась ему в одежде из зеленого шелка, с двумя пионами в волосах и просила мужа спасти Элизу, но это было рядом с Перу, и с тех пор миновало столько воды, земли и времени, что Лин определенно где-то заблудилась. Тао Цянь представлял, как милый его сердцу дух ищет его на просторах континента и не может найти. По настоянию чжунъи вдовец заказал портрет Лин недавно приехавшему из Шанхая художнику, истинному гению рисунка и татуировки; мастер в точности следовал инструкциям Тао Цяня, однако не смог передать призрачной прелести Лин. Парень водрузил рисунок на маленький алтарь, садился перед ним и взывал к умершей. Он не понимал, отчего одиночество, которое он раньше считал благословением и роскошью, теперь сделалось для него нестерпимым. Худшим злом его матросских лет было отсутствие личного пространства для покоя и тишины, но теперь, когда пространство появилось, Тао Цянь нуждался в компании. При этом мысль заказать себе невесту казалась ему нелепостью. Однажды духи предков наделили его идеальной женой, однако за этой видимостью удачи скрывалось тайное проклятье. Тао Цянь познал взаимную любовь, и теперь ему не суждено вернуть времена невинности, когда его вполне удовлетворяла любая женщина с маленькими ступнями и приветливым характером. Тао Цянь считал себя приговоренным жить воспоминаниями о Лин, потому что ни одна другая женщина не сможет по-настоящему занять ее место. Тао Цянь не нуждался в служанке или в наложнице. Он не видел необходимости заводить детей с тем, чтобы те прославляли его имя и ухаживали за его могилой. Тао Цянь попытался объяснить все это своему другу, но запутался в словах: в языке не существовало выражений для описания его душевной бури.

– Женщина – это создание, полезное для работы, для материнства и наслаждения, но ни один разумный образованный мужчина не станет превращать ее в товарища, – вот что услышал Тао Цянь в тот единственный раз, когда поверил свои чувства другу.

В Китае, чтобы понять правоту таких рассуждений, достаточно было оглянуться вокруг, однако в Америке отношения между супругами строились иначе. Во-первых, никто не заводил наложниц, по крайней мере открыто. Тао Цянь встречал мало семейных пар в этой земле одиноких мужчин, и все они были недоступны его пониманию. Тао Цянь не мог представить, как они ведут себя в минуты близости, ведь на людях мужья как будто признавали жен равными себе. Со временем он хотел бы разгадать эту тайну, как и многие непонятные явления этой удивительной страны.

Первые письма от Элизы приходили в харчевню, в китайской общине Тао Цяня знали и без проволочек передавали ему почту. Эти долгие письма, наполненные подробностями, были для него самой лучшей компанией. Тао Цянь вспоминал Элизу и с удивлением осознавал, что скучает по ней: он никогда не верил, что можно дружить с женщиной, тем более с женщиной иной культуры. Тао Цянь почти всегда видел Элизу в мужской одежде, но для него она была именно женщиной, он недоумевал, как это другие принимают ее за парня и не задают вопросов. «Мужчины не смотрят на мужчин, а женщины принимают меня за женоподобного мальчика», – рассказывала Элиза в одном из писем. А для Тао Цяня Элиза оставалась девушкой в белых одеждах, с которой он снял корсет в рыбацкой хижине в Вальпараисо; больной, которая полностью доверилась его заботам в трюме «Эмилии»; теплым телом, которое льнуло к нему холодными ночами под брезентовой крышей; сосредоточенным лицом в часы приема больных. Тао Цянь больше не видел в ней девочку – только женщину, несмотря на тонкие косточки и детское личико. Он вспомнил, как сильно она переменилась, обрезав себе волосы, и жалел, что не сохранил ее косу, – да, такая мысль в тот вечер приходила ему в голову, но Тао Цянь тогда подумал, что это будет выглядеть как постыдная сентиментальность. А так бы в руках у него осталась хотя бы коса – свидетельство о жизни рядом с этой удивительной подругой. Во время своих медитаций Тао Цянь всегда посылал Элизе охранительную энергию, чтобы помочь ей пережить тысячу возможных смертей и несчастий, которые китаец старался не называть точно, потому что знал: кому доставляет удовольствие думать о плохом, в конце концов призывает плохое себе на голову. Иногда Тао Цянь видел Элизу во сне, просыпался утром весь в поту и тогда вопрошал судьбу с помощью своих палочек и цзин, дабы узнать невидимое. В этих двусмысленных пророчествах Элиза двигалась к какой-то горе, что немного успокаивало Тао Цяня.

В сентябре 1850 года прошли шумные патриотические празднества: Калифорния сделалась еще одним штатом в составе Союза. Теперь американское государство охватывало весь континент, от Атлантического до Тихого океана. К этому времени золотая лихорадка начинала вырождаться во всеобщее разочарование, и на празднике Тао видел обессилевших бедных старателей, ждущих своей очереди, чтобы сесть на корабль и вернуться домой. Газеты подсчитали, что возвращается больше девяноста тысяч золотоискателей. Матросы перестали дезертировать, – наоборот, теперь не хватало кораблей, чтобы забрать всех желающих уехать. Золотую лихорадку не пережил каждый пятый: старатели тонули в реках, умирали от голода и болезней, многие были убиты или застрелились сами. В Калифорнию продолжали прибывать иностранцы, которые отправились в путь несколько месяцев назад, но золото больше не падало в руки смельчаков, разжившихся лотком, лопатой и парой сапог, время героев-одиночек миновало, их место заняли крупные компании, вооруженные техникой, которая пробивает гору струей воды. Старатели теперь трудились за жалованье, а богатели коммерсанты, такие же алчные до быстрых денег, как и авантюристы сорок девятого года, но гораздо пронырливее; один из таких хитрецов, еврей по фамилии Леви, начал шить брюки из прочной материи с двойными швами и металлическими заклепками, и эти штаны превратились в униформу для всех работяг. В то время как многие стремились уехать, китайцы, напротив, все прибывали и прибывали, словно бесшумные муравьи. Тао Цянь регулярно переводил с английского газеты для своего друга-чжунъи – тому особенно нравились статьи некоего Джейкоба Фримонта, потому что они в точности передавали его собственные мысли:

«Тысячи побежденных аргонавтов возвращаются по домам – они не добрались до золотого руна, а их одиссея обернулась трагедией, – но тысячи других, таких же бедняков, остаются в Калифорнии, потому что теперь не могут жить больше нигде. Два года в этом диком и прекрасном краю переменили людей. Опасности, приключения, здоровье и жизненная сила, на которые так щедра Калифорния, – всего этого не сыщешь в других местах. Золото сделало свое дело: оно привлекло сюда людей, которые покоряют этот край, чтобы превратить в землю обетованную. И это уже необратимо», – заявлял Фримонт.

А вот Тао Цянь считал, что они живут в раю для алчных нетерпеливых материалистов, одержимых стремлением как можно скорее разбогатеть. Здесь не было пищи для духа, а жестокость и невежество, наоборот, процветали. Чжунъи был убежден, что от этих двух зол произрастают и все остальные. За свои двадцать семь лет он повидал немало, не считал себя ханжой, но не мог примириться с упадком нравов и безнаказанностью преступлений. Такому месту предначертано потонуть в трясине собственных пороков, предрекал Тао Цянь. Он утратил надежду обрести в Америке столь важное для него душевное равновесие: определенно, это не место для взыскующих мудрости. Отчего же тогда Америка так его привлекает? Тао Цянь не мог допустить, чтобы эта земля его приворожила, как происходило со всяким, кто ступал на ее берега; вообще-то, он намеревался вернуться в Гонконг или навестить своего английского друга Эбенизера Хоббса, вместе учиться и вместе работать. За годы, миновавшие после его похищения на «Либерти», он написал английскому доктору несколько писем, но, поскольку сам все время находился в море, долго не получал ответа, пока наконец в феврале 1849 года по прибытии в Вальпараисо капитан Джон Соммерс не передал своему коку письмо. Эбенизер Хоббс писал, что практикует хирургию в Лондоне, но истинная его страсть – это психические заболевания, совершенно новая область, мало исследованная научным сообществом.

В Дайфао, Большом Городе, как китайцы называли Сан-Франциско, Тао Цянь планировал поработать какое-то время, а потом сесть на корабль и вернуться в Китай, если в ближайшее время от Эбенизера Хоббса не придет ответа на его последнее письмо. Перемены, произошедшие с Сан-Франциско меньше чем за год, поражали воображение: вместо шумного лагеря из хижин и палаток, каким Тао Цянь его помнил, его встретил процветающий упорядоченный город с прямыми улицами и зданиями в несколько этажей, и повсюду велось новое строительство. Три месяца назад грандиозный пожар уничтожил несколько кварталов, до сих пор можно было встретить почерневшие остовы строений, но угли даже не успели остыть, а горожане уже похватали молотки и занялись перестройкой. Здесь были роскошные отели с балюстрадами и балконами, казино, бары и рестораны, элегантные экипажи и многонациональная толпа плохо одетых, неухоженных людей, среди которых выделялись цилиндры редких денди. В основном же улицы заполняли грязные бородатые мужчины весьма подозрительного облика, но здесь невозможно было судить о людях по внешнему виду: портовый грузчик мог оказаться латиноамериканским патрицием, а кучер – адвокатом из Нью-Йорка. Минутного разговора с каким-нибудь из этих бандитов хватало, чтобы увидеть перед собой человека образованного и чувствительного, который по любому поводу вытаскивает из кармана помятое письмо от жены и предъявляет его собеседнику со слезами на глазах. А бывало и наоборот: под лоском щеголя в модном костюме скрывался отпетый негодяй. Тао Цянь не заметил в центре города ни одной школы, наоборот, – видел детей, которые работали как взрослые: копали ямы, таскали кирпичи, погоняли мулов и чистили ботинки, но, как только задувал ветер с моря, они кидались запускать воздушных змеев. Позже Тао Цянь убедился, что многие дети – сироты, они бродят шайками по улицам и воруют еду. Женщин по-прежнему не хватало; если какая-нибудь красотка переходила улицу, движение останавливалось, все ее пропускали. Несколько кварталов у подножия Телеграфного холма, на котором располагался флажный семафор, передающий сообщения о входящих в залив судах, занимал район, где не было недостатка в женщинах: это была зона красных фонарей, а контролировали ее головорезы из Австралии, Тасмании и Новой Зеландии. Тао Цянь немало слышал об этих людях и знал, что после захода солнца китайцу здесь лучше не появляться. Разглядывая магазины, бывший матрос убедился, что там предлагают те же товары, какие он когда-то видел в Лондоне. В Сан-Франциско все прибывало по морю, даже партии кошек для борьбы с крысами. Здесь они продавались поштучно, как предметы роскоши. Лес мачт покинутых кораблей сильно поредел, осталась лишь десятая часть: многие корабли затопили, чтобы насыпать землю и строить новые дома, другие превратились в гостиницы, склады, тюрьмы и даже лечебницу для душевнобольных, куда отправляли умирать горемык, окончательно потерявших себя в алкогольном бреду. Потребность в таком заведении была действительно велика, ведь прежде безумцев привязывали к деревьям.

Тао Цянь направился в китайский квартал и понял, что слухи его не обманули: земляки выстроили целый город в сердце Сан-Франциско; здесь говорили по-мандарински и по-кантонски, вывески писали иероглифами, да никого, кроме китайцев, здесь и не было – создавалась полная иллюзия, что ты очутился в Поднебесной империи. Тао Цянь поселился в приличной гостинице и собирался проработать врачом столько времени, сколько потребуется, чтобы скопить сумму, достаточную для долгого путешествия. Однако случилось такое, чему было суждено перечеркнуть все его планы и надолго задержать Тао Цяня в Сан-Франциско. «Моя карма была не в том, чтобы найти мир в монастыре, как мне порой мечталось, а в том, чтобы вести войну без конца и без передышки», – заключил Тао Цянь много лет спустя, когда мог с ясностью обозреть свое прошлое, увидеть пройденные дороги и те, которые ему еще предстояло пройти. Через несколько месяцев жизни в Сан-Франциско Тао Цянь получил последнее письмо Элизы в сильно потертом конверте.

Летом 1851 года Джейкоб Фримонт задался целью взять интервью у Хоакина Мурьеты. Бандиты и пожары были в Калифорнии модными темами, они держали жителей в страхе, а журналистов обеспечивали работой. Преступления вершились безнаказанно, никто не сомневался в продажности полиции, которая в большинстве своем состояла из проходимцев – тех же преступников, для которых куда важнее было выгородить подельника, чем помочь честным гражданам. После очередного крупного пожара, покончившего с доброй частью города, в Сан-Франциско был учрежден охранительный комитет, составленный из разъяренных горожан, а возглавил его непотопляемый Сэм Бреннан, тот самый мормон, который в 1848 году принес весть об открытии золота. Бригады пожарных носились по городу, гоняя вниз и вверх по холмам телеги с водой, но еще прежде, чем они успевали добраться до горящего дома, ветер перебрасывал огонь на соседние строения. Пожар начался, когда австралийские бандиты облили керосином лавочку торговца, который отказался платить деньги за «крышу», а потом к дому поднесли горящий факел. Абсолютное попустительство властей вынуждало комитет к самостоятельным действиям. Газеты негодовали: «Сколько преступлений происходит в этом городе за год? А кого за них посадили или повесили? Никого! Сколько человек были застрелены и зарезаны, избиты и оглушены, а кто понес за это наказание? Нет, мы не призываем к суду Линча, но кто знает, во что выльется праведный гнев граждан, взыскующих защиты?» А граждане предпочитали решать проблему именно судом Линча. Охранители ревностно взялись за дело: малейшего подозрения хватало, чтобы отправить человека на виселицу. С каждым днем комитет пополнялся новыми стражами порядка, и они принимались за исполнение обязанностей с таким рвением, что вскоре бандиты уже опасались вершить свои злые дела при свете дня. Насилие порождало насилие, и в этих обстоятельствах фигура Хоакина Мурьеты начинала приобретать символический характер. Джейкоб Фримонт как мог разжигал огонь его популярности: его сенсационные статьи создавали героя для латиноамериканцев и демона для янки. Он приписывал Мурьете организацию большой банды и талант полководца, который заключался в его тактике ведения войны путем мелких стычек, против чего власти оказывались бессильны. Мурьета нападал изобретательно и молниеносно, его налеты были как проклятие – Мурьета исчезал, не оставляя следов, а вскоре наносил новый удар в сотне миль от предыдущего, и такую невиданную дерзость можно было объяснить только магией. Фримонт подозревал, что под именем Мурьеты скрываются сразу несколько разбойников, но остерегался об этом писать, чтобы не разрушить красивую легенду. Зато в порыве вдохновения он назвал Мурьету «калифорнийским Робин Гудом», что сразу же всколыхнуло волну расовой ненависти. Янки единодушно воспринимали Мурьету как самого отвратительного из черненьких, при этом предполагалось, что мексиканцы его покрывают, снабжают оружием и провизией, – ведь этот злодей грабит янки и помогает людям своей расы. Война лишила мексиканцев Техаса, Аризоны, Нью-Мексико, Невады, Юты, половины Калифорнии и Колорадо, и теперь для них любое нападение на гринго воспринималось как акт патриотизма. Губернатор штата предупредил газету о недопустимости таких публикаций, они превращают преступника в героя, но звучное имя уже воспламенило воображение читателей. Джейкоб Фримонт получал десятки писем – ему написала даже девица из Вашингтона, готовая проехать пол-Америки ради того, чтобы выйти замуж за разбойника, а на улице Джейкоба останавливали, чтобы узнать подробности о жизни знаменитого Хоакина Мурьеты. Журналист, ни разу его не видевший, описывал разбойника как молодого человека мужественной наружности, с внешностью испанского аристократа и храбростью тореро. Фримонт, сам того не подозревая, наткнулся на самую богатую жилу в краю старателей. Он задался целью взять у Хоакина интервью, если такой парень и правда существует, он мечтал написать его биографию, а если Мурьета только вымысел, тема тянула на роман. Его писательская задача – всего лишь изложить жизнь Мурьеты в характерном тоне на потребу толпы. Калифорния, этот штат, едва рожденный для американцев, которые намерены одним движением пера зачеркнуть всю предыдущую историю индейцев и калифорнийцев, нуждается в собственных мифах и легендах, рассуждал Фримонт. Для этой земли бесконечных просторов, открытой завоеванию и насилию, не подобрать героя лучше, чем разбойник. Джейкоб Фримонт уложил пожитки в чемоданчик, вооружился достаточным количеством блокнотов и карандашей и отправился на поиски своего персонажа. Мысль о рискованности этой затеи вовсе не приходила ему в голову, удвоенная дерзость (в силу того, что Фримонт был англичанином и журналистом) заставляла его верить, что ничего плохого с ним не случится. К тому же путешествие уже можно было организовать с определенными удобствами, в Калифорнии появились дороги, а регулярная служба дилижансов соединяла поселки, где он собирался проводить свои расследования; условия были не то что прежде, когда Фримонт только начинал и ездил верхом на муле, прокладывая путь через призрачные леса и холмы, не имея иного руководства, кроме неточных карт, что заставляли путешественников бесконечно бродить по кругу и сводили с ума. Отправившись в путь, Джейкоб Фримонт наблюдал, как переменилась Калифорния. Местное золото мало кого обогатило, но благодаря тысячам аргонавтов край приобрел цивилизованный облик. «Не будь золотой лихорадки, покорение Запада задержалось бы еще на два века», – записал репортер в своем блокноте.

Тем для сообщений хватало: взять, к примеру, историю молодого старателя, восемнадцатилетнего мальчишки, которому после целого года злоключений удалось скопить десять тысяч долларов, необходимых для возвращения в Оклахому и покупки фермы для родителей. Паренек спускался к Сакраменто по отрогам Сьерра-Невады, стоял яркий солнечный день, сумка с золотом висела на боку, и тут на него напала шайка безжалостных мексиканцев или чилийцев – этого он точно не знал. Доподлинно известно было лишь одно: бандиты говорили по-испански и имели наглость оставить записку, нацарапанную ножом на куске дерева, которая гласила: «Смерть янки». Им показалось недостаточным избить и ограбить, поэтому они привязали парня голым к дереву и намазали медом. Два дня спустя, когда беднягу обнаружил патруль, он уже был без сознания. Москиты съели его кожу.

Фримонт использовал весь свой талант скандального журналиста, чтобы описать трагическую гибель Хосефы, красавицы-мексиканки, которая работала в танцевальном салоне. Репортер въехал в городок Даунивилл в День независимости, в самый разгар праздника, возглавляемого кандидатом на пост сенатора и обильно политого алкоголем. Пьяный старатель без приглашения вломился в комнату Хосефы, и девушка вонзила ему в сердце охотничий нож. Когда Джейкоб Фримонт оказался на месте происшествия, тело насильника покоилось на столе, покрытое американским флагом, а двухтысячная толпа, воспламененная расовой ненавистью, требовала отправить Хосефу на виселицу. Женщина в белой блузке, запачканной кровью, невозмутимо покуривала сигарку, как будто весь этот гвалт не имел к ней никакого отношения, и рассматривала лица мужчин с полнейшим презрением, понимая, какую взрывоопасную смесь агрессии и похоти она вызывает в этих фанатиках. Местный врач осмелился выступить в защиту женщины, объясняя, что она действовала в порядке самозащиты и что казнь Хосефы убьет еще и ребенка в ее чреве, но толпа заткнула доктору рот, пригрозив повесить и его. Силой притащили еще трех перепуганных докторов, им велели осмотреть Хосефу, и все трое единодушно заключили, что она не беременна, вследствие чего самозваный трибунал приговорил мексиканку в считаные минуты. «Неправильно тратить на этих черненьких пули, с ними нужно поступать по справедливости и вешать по всей строгости закона» – так выразился один из присяжных. Фримонту прежде не доводилось присутствовать на суде Линча; он красноречиво описал, как в четыре часа пополудни Хосефу собрались волочить на мост, где устроили виселицу, но женщина горделивым жестом отстранила от себя палачей и сама проделала путь к месту казни. Красавица без посторонней помощи поднялась на эшафот, подвязала юбки на щиколотках, пристроила петлю на шею, поправила черные косы и храбро произнесла: «Прощайте, господа». Эта фраза поразила репортера и пристыдила остальных. «Хосефа умерла не потому, что была виновна, а потому, что была мексиканкой. Это первый случай, когда в Калифорнии линчевали женщину. Не слишком ли это расточительно – ведь их и без того мало!» – восклицал Фримонт в конце статьи.

Двигаясь по следам Хоакина Мурьеты, Фримонт попадал в обустроенные поселки со школой, библиотекой, церковью и кладбищем; другие не были отмечены иными признаками цивилизации, помимо борделя и тюрьмы. Салуны имелись в каждом поселке – это были центры общественной жизни. Именно туда Джейкоб Фримонт отправлялся наводить справки, и так, понемногу, из редких крупиц правды и большого количества лжи, у журналиста складывалась история жизни – или легенда – Хоакина Мурьеты. В салунах его описывали как распроклятого испанца, одетого в кожу и черный бархат, с большими шпорами и кинжалом на поясе, верхом на самом ретивом скакуне, какие только есть на свете. Рассказывали, как Мурьета беспрепятственно входит в зал под звон серебряных шпор и с компанией головорезов за спиной, выкладывает на стойку серебряные доллары и заказывает выпивку на всех. Никто не осмеливается отказаться от угощения, даже записные храбрецы молча пьют под пылающим взглядом злодея. А вот судя по рассказам полицейских, в этом типе не было никакой элегантности: просто заурядный убийца, которому удается ускользнуть от правосудия, потому что его покрывают черненькие. Чилийцы считали Мурьету одним из своих, утверждали, что он родился в местечке под названием Кильота, рассказывали о его безусловной верности друзьям и о том, что Мурьета никогда не забывает благодарить за добро, вот почему помогать ему – это полезная тактика; мексиканцы же клялись, что Мурьета родом из штата Сонора, из почтенного старинного семейства, и в юности получил хорошее воспитание, а в душегуба превратился из мести. Шулеры почитали Мурьету великим мастером метать банк, но остерегались иметь с ним дело, потому что он обладал редкостной удачей в картах и лихим ножом, который молниеносно появлялся у него в руке, стоило лишь показаться малейшему поводу. Белые проститутки умирали от любопытства, ибо ходили слухи, что этот красивый щедрый удалец наделен неутомимым членом жеребца, но латиноамериканки ничего такого не ждали: Хоакин Мурьета расплачивался с ними по-царски, однако никогда не пользовался их услугами – он, как утверждалось, хранит верность своей невесте. Говорили, что Хоакин Мурьета среднего роста, черноволос, глаза сверкают как угли, сообщники его боготворят, он несгибаем перед лицом опасности, беспощаден с врагами и благороден с женщинами. Другие нашептывали, что Мурьета выглядит как прирожденный преступник, а лицо его пересекает страшный шрам; на доброго малого, рыцаря и франта, он ничуть не похож. Джейкоб Фримонт отбирал услышанные мнения таким образом, чтобы они лучше подходили к образу разбойника, и в своих очерках всегда оставлял место двоякому прочтению, как будто оставляя себе возможность отвертеться, если ему однажды доведется встретиться со своим героем лицом к лицу. Репортер потратил на разъезды четыре летних месяца, так нигде и не встретил Мурьету, зато создал его фантастическую и героическую биографию на основе самых разных свидетельств. Фримонт не желал признавать поражение и поэтому выдумал несколько кратких встреч ночной порой, в горных пещерах и на лесных полянах. Кто мог бы поймать его на лжи? Люди в масках куда-то возили его верхом, с завязанными глазами, так что узнать их было невозможно, но они говорили по-испански, сообщал Фримонт. То же пламенное красноречие, с которым он несколько лет назад живописал патагонских индейцев с Огненной Земли, где сам никогда не бывал, теперь послужило ему, чтобы вытащить из рукава воображаемого бандита. Постепенно Фримонт влюблялся в своего персонажа и сам себя убедил, что они знакомы, что тайные встречи в пещерах имели место на самом деле и что разбойник лично поручил журналисту описывать его подвиги, поскольку считал себя мстителем и защитником всех угнетенных латиноамериканцев и кто-то должен был взять на себя труд предоставить ему и его делу место на страницах зарождающейся истории Калифорнии. На журналистику все это не тянуло, но в литературном плане материала вполне хватало на роман, который Джейкоб Фримонт собирался написать за зиму.

Зимой 1852 года жители Северной Калифорнии лакомились персиками, абрикосами, виноградом, нежной кукурузой, арбузами и дынями, тогда как в Нью-Йорке, Вашингтоне, Бостоне и других крупных американских городах жители питались скудно, по сезону. Корабли Паулины доставляли из Чили летние деликатесы Южного полушария, и продукты не портились на ложе из синего льда. Предприятие сеньоры Родригес де Санта-Крус приносило куда больше барышей, чем золото мужа и деверя, пускай теперь никто уже и не платил по три доллара за персик и по десятке за дюжину яиц. Чилийские батраки, завезенные братьями Родригес де Санта-Крус, подверглись налету гринго. У старателей отобрали многомесячную выработку, бригадиров повесили, многих подвергли порке или лишили ушей, других просто согнали с прибыльных участков. Об этом происшествии упоминалось в прессе, но страшные подробности до братьев Родригес де Санта-Крус донес восьмилетний мальчишка, сын одного из бригадиров, наблюдавший пытки и смерть отца собственными глазами. Корабли Паулины привозили в Калифорнию и театральные труппы из Лондона, и миланскую оперу, и мадридскую сарсуэлу – артисты давали несколько спектаклей в Вальпараисо, а затем перебирались на север. Билеты раскупались на месяц вперед, и в дни представлений высшее общество Сан-Франциско, разодетое как на парад, заявлялось в театры, где новые аристократы были вынуждены сидеть бок о бок с работягами в скромной одежде. Пароходы возвращались в Чили не порожняком: они вывозили американскую муку и аргонавтов, которые излечились от несбыточных грез о золоте и возвращались домой такими же бедными, как в начале своей авантюры.

В Сан-Франциско можно было встретить все, что угодно, кроме стариков: горожане были молоды, сильны, шумливы и здоровы. Золото привело в Калифорнию полчища двадцатилетних удальцов, лихорадка закончилась, но город, как и предсказывала Паулина, не возвратился к захолустному прозябанию, а, наоборот, разрастался и стремился к изысканности и цивилизации. Здесь Паулина чувствовала себя как рыба в воде: ей нравилась непринужденность, свобода и бахвальство этого зарождающегося общества, полной противоположности ханжескому Чили. Она злорадно воображала, в какую ярость впал бы ее отец, если бы ему пришлось сидеть за одним столом с продажным выскочкой, получившим судейское кресло, и француженкой с сомнительным прошлым, расфуфыренной, как императрица. Паулина выросла среди толстых кирпичных стен и зарешеченных окон родительского дома, где все взгляды устремлены в прошлое, жизнь зависит от чужих мнений и божественных кар; в Калифорнии не имели значения ни прошлое, ни моральные принципы, эксцентричность приветствовалась, а понятия вины не существовало, если проступок удавалось скрыть. Паулина писала своим сестрам, не слишком надеясь, что письма минуют отцовскую цензуру; она рассказывала о необыкновенной стране, где запросто можно придумать себе новую жизнь и сделаться миллионером или нищим в мгновение ока. Это была земля возможностей, открытая и щедрая. Через Золотые Ворота в Калифорнию попадали тысячи людей, спасавшихся от нищеты или от насилия, готовых позабыть о прошлом и работать. Первопоселенцам приходилось туго, зато их потомки станут американцами. Вот в чем состояло чудо этой земли: все верили, что их детям уготована лучшая судьба. «Сельское хозяйство – вот истинное золото Калифорнии: взгляд теряется на безбрежных засеянных полях, все растет на этой благодатной почве. Сан-Франциско преобразился в замечательный город, но не утратил свой характер пограничного рубежа, и меня это восхищает. Это по-прежнему оплот вольнодумцев, мечтателей, героев и проходимцев. Сюда стекаются люди с самых отдаленных берегов, на улицах слышна речь на сотне языков, пахнет едой пяти континентов, здесь собраны все человеческие расы», – восторгалась Паулина. Теперь это был не лагерь одиноких мужчин: появились женщины, и общество переменилось. Эти женщины были столь же неукротимы, как и первопроходцы, искатели золота; чтобы пересечь Америку в запряженных волами фургонах, требовалась твердость духа, и новым путешественницам ее было не занимать. В Калифорнии не приживались жеманные дамочки наподобие матери и сестер Паулины: здесь властвовали такие же амазонки, как она сама. Они день за днем доказывали свою силу, упорно и неутомимо состязаясь с крутыми парнями; никто не считал их слабым полом, мужчины уважали их как равных. Женщины освоили занятия, которые в других местах были для них под запретом: мыли золото, пасли скот, водили караваны мулов, охотились за преступниками ради вознаграждения, заправляли игорными домами, ресторанами, прачечными и гостиницами… «Здесь женщины могут владеть землей, покупать и продавать имущество, разводиться с мужем, если уж им так вздумается. Фелисиано должен вести себя крайне осмотрительно: при первом же его взбрыке я готова оставить его без жены и без денег», – веселилась Паулина. И добавляла, что Калифорния богата на лучшее из худшего: крыс, блох, оружие и пороки.

«Ты перебрался на Запад, чтобы сбежать от прошлого и начать все заново, но наши слабости, как ветер, летят за нами вслед», – размышлял в своей статье Джейкоб Фримонт. И сам он служил тому прекрасным примером: ему не сильно помогли перемена имени, превращение в журналиста и американский наряд – он оставался все тем же, что несколько лет назад. Миссионерский скандал в Вальпараисо канул в прошлое, однако теперь Фримонт ввязался в новый обман – он, как и прежде, чувствовал, что его творение берет верх над ним, и безвозвратно погружался в собственные слабости. Статьи о Хоакине Мурьете заполонили калифорнийскую прессу. Каждый день из ниоткуда возникали все новые свидетельства, подтверждающие его слова; десятки людей заявляли, что видели Мурьету и описывали его ровно так же, как героя журналистских фантазий. Джейкоб Фримонт больше ни в чем не был уверен. Он мечтал, чтобы эти рассказы никогда не были им написаны, и порой его одолевало искушение публично отречься, признать свою ложь и исчезнуть, прежде чем вся эта история выйдет на свет божий и обрушится на него, как это произошло в Чили, но у него не хватало мужества. Известность ударила ему в голову, и Джейкоб Фримонт жил в дурмане своей славы.

Получившаяся у него история походила на бульварный роман. Фримонт поведал, что Хоакин Мурьета рос прямодушным благородным юношей, потом честно трудился на прииске Станислау вместе со своей невестой. Узнав, что дела его процветают, гринго напали на участок, отобрали золото, Мурьету избили, а невесту изнасиловали у него на глазах. Несчастным влюбленным не оставалось иного выхода, кроме бегства, и они избрали путь на север, подальше от мест, где моют золото. По версии Фримонта, они стали фермерами и возделывали буколический участок земли с прозрачным ручьем в окружении дубрав, но и там их мирная жизнь продлилась недолго: снова нагрянули янки, снова лишили их плодов труда, и тогда молодым людям пришлось искать иные способы себя прокормить. Вскоре Хоакин Мурьета дал о себе знать в Калаверасе: он сделался удачливым картежником, а его невеста в это время готовилась к свадебным торжествам в родительском доме в Соноре. И все-таки юноше на роду было написано нигде не знать покоя. Его обвинили в конокрадстве, без лишних проволочек кучка гринго привязала его к дереву в центре площади и подвергла немилосердной порке. Публичное унижение переполнило чашу терпения самолюбивого юноши, и отныне сердце его начало биться по-другому. Спустя недолгое время было обнаружено тело гринго, разрезанное на куски, как цыпленок для жаркого, а когда останки собрали воедино, опознали одного из тех, кто публично выпорол Мурьету на площади. В течение следующих недель один за другим погибли и остальные участники истязания – каждый был замучен и убит каким-нибудь новым способом. Джейкоб Фримонт описал это так: «Никогда еще в этом краю жестоких людей не видали такой жестокости». На протяжении двух лет имя бандита звучало то тут, то там. Его шайка угоняла коров и лошадей, нападала на дилижансы, грабила старателей на приисках и путников на дорогах, бросая вызов полицейским, убивала всякого американца, которого удавалось застать врасплох, и безнаказанно насмехалась над правосудием. Мурьете приписывали любое злодейство и преступление, которое оставалось безнаказанным. Калифорния – идеальное место для того, кто хочет спрятаться: рыбы и дичи вволю, вокруг леса и снова леса, холмы и долины, высокогорные луга, по которым всадник может часами мчаться, не оставляя следа, глубокие пещеры давали шанс схорониться, а тайные горные тропы – уйти от преследователей. Поисковые отряды, отправлявшиеся охотиться на преступников, либо возвращались с пустыми руками, либо вовсе не возвращались. Обо всем этом писал Джейкоб Фримонт, заблудившийся в собственной риторике, и никому не приходило в голову потребовать от журналиста сообщить точные имена, даты и названия населенных пунктов.

Зимние холода принесли пневмонию нескольким sing-song girls из китайского квартала, и Тао Цяню не удалось их спасти. Дважды его вызывали, когда девушки еще были живы, и чжунъи забирал их к себе, но уже через несколько часов они умирали у него на руках в бреду. К этому времени осторожные щупальца его милосердия протянулись уже по всей длине и ширине Северной Америки – от Сан-Франциско до Нью-Йорка, от Рио-Гранде до Канады, – но его титанические усилия были лишь крупицей соли в этом океане несчастий. Врачебная практика приносила хороший доход, и все то, что Тао Цяню удавалось скопить или получить от богатых клиентов в виде пожертвований, он тратил на покупку самых юных девочек на аукционах. В этом подпольном мире Тао Цяня уже знали и считали извращенцем. Никто не догадывался, что некоторые из девчонок, которых он приобретал «для экспериментов», все-таки выживают, но никому и не было дела до того, что происходит у китайца за закрытыми дверями. В качестве чжунъи ему не было равных – до тех пор, пока китаец не устраивал скандала и ограничивался этими созданиями, которые мало чем отличались от животных, ему все сходило с рук. А на вопросы любопытных отвечал верный помощник Тао Цяня, единственный, кто мог бы поделиться хоть какой-нибудь информацией: помощник, не вдаваясь в подробности, объяснял, что удивительные познания хозяина, столь ценимые его пациентами, достигаются путем этих загадочных экспериментов. К тому времени Тао Цянь перебрался в хороший дом на границе Чайна-тауна, в нескольких кварталах от площади Юнион, – в этом доме размещалась его клиника, там китаец торговал своими снадобьями, и там же он прятал девушек до тех пор, пока они не вставали на ноги. Элиза овладела зачатками китайского, чтобы общаться с проститутками на простейшие темы, а остальное изображала с помощью пантомимы, рисунков и нескольких английских слов. Элиза старалась не зря: это было гораздо лучше, чем выдавать себя за глухонемого брата доктора. Она не умела читать и писать по-китайски, но опознавала лекарства по запаху, а для пущей надежности помечала склянки системой значков собственного изобретения. В пациентах, ждущих своей очереди на золотые иголки, чудодейственные травы и успокаивающий голос Тао Цяня, недостатка не было. Многие задавались вопросом, как может этот премудрый и любезный человек заниматься собиранием трупов и малолетних наложниц, но, поскольку никто в точности не знал, в чем состоят пороки Тао Цяня, в общине он пользовался уважением. У чжунъи не было друзей, это верно, но верно и то, что у него не было и врагов. Его репутация вышла за пределы Чайна-тауна, и некоторые врачи-американцы обращались к китайцу за помощью, когда их собственных познаний не хватало, чтобы излечить больного, – консультации всегда происходили тайно, ведь признать, что «поднебесный» может чему-то научить американского врача, означало опозорить свое доброе имя. Вот как Тао Цяню довелось поработать с представителями городской элиты и познакомиться со знаменитой Ах Той.

Китаянка призвала его к себе, когда узнала, что Тао Цянь сумел помочь жене судьи. У Ах Той что-то пронзительно хрипело в легких, она боялась задохнуться. Тао Цянь сначала хотел отказаться, но любопытство пересилило: это был шанс увидеть загадочную женщину вблизи и проверить справедливость легенд, которые ее окружали. Для спасителя sing-song girls Ах Той была гадюка, его личный враг. Узнав об отношении Тао Цяня к китаянке, Элиза положила в его докторский чемоданчик столько мышьяка, что хватило бы и для отравления пары быков.

– На всякий случай, – пояснила девушка.

– На какой такой случай?

– А вдруг она тяжко больна. Ты ведь не захочешь, чтоб она страдала, верно? Иногда нужно помочь человеку умереть…

Тао Цянь весело засмеялся, но пузырек с ядом выкладывать не стал. Ах Той назначила доктору встречу в одном из своих фешенебельных «пансионов», где клиенты платили по тысяче за сеанс, но всегда уходили удовлетворенными. Хозяйка описывала свое заведение так: «Если вам нужно спрашивать о цене, значит это место не для вас». Китайцу открыла дверь чернокожая служанка в накрахмаленной униформе, и его провели через несколько залов, по которым расхаживали красивые девушки в шелковых платьях. В сравнении со своими менее удачливыми товарками они жили как принцессы: ели три раза в день и ежедневно принимали ванну. Дом был подлинным музеем восточных древностей и американских безделушек; здесь пахло табаком, терпкими духами и пылью. Было три часа дня, но толстые шторы оставались задернутыми: в эти комнаты никогда не проникал свежий ветерок. Ах Той приняла доктора в маленьком кабинете, уставленном мебелью и птичьими клетками. Женщина оказалась миниатюрнее, моложе и красивее, чем предполагал Тао Цянь. Ах Той использовала изящный макияж, но не носила драгоценностей, одевалась просто, и ногти у нее были короткие (длинные ногти – знак состоятельности и праздности). Тао Цянь обратил внимание на ее малюсенькие ступни, спрятанные в белые туфельки. Взгляд у китаянки был цепкий, а голос такой ласковый, что Тао Цяню вспомнилась Лин. «Вот проклятье», – вздохнул чжунъи, побежденный с первого же слова. Он изучал женщину бесстрастным взглядом, чтобы не выдавать своей ненависти и волнения, и не знал, что ей сказать: обвинять хозяйку борделя в ее деятельности было бы не только бессмысленно, но и опасно – такие упреки могли бы привлечь внимание к его собственным делам. Тао Цянь прописал отвар эфедры от астмы и средство для успокоения печени и сухо предупредил, что, если Ах Той будет по-прежнему жить взаперти за толстыми шторами и продолжит курить табак и опиум, ее легкие и дальше будут стонать. Искушение оставить пациентке яд и прописать по ложке в день прикоснулось к Тао Цяню ночным мотыльком, и в этот миг сомнения чжунъи вздрогнул – прежде он полагал, что ему недостанет ненависти, чтобы убить человека. Тао Цянь быстро вышел из кабинета, уверенный, что из-за грубости его манер эта женщина никогда больше к нему не обратится.

– Ну что? – спросила Элиза дома.

– Ничего.

– Как это ничего? У нее даже крохотного туберкулеза нет? Она не умрет?

– Все мы умрем. Она умрет от старости. Силы в ней – как в буйволе.

– У плохих людей всегда так.

Элиза, со своей стороны, понимала, что находится на решающей развилке своего пути и выбор направления определит всю ее дальнейшую жизнь. Тао Цянь прав: она должна поставить себе срок. Девушка больше не могла отмахиваться от подозрения, что она больна любовью и поймана в ловушку мифической страсти, не имеющей никакого отношения к реальности. Элиза пыталась вспомнить чувства, заставившие ее броситься в эту лихую авантюру, но ничего не получалось. Женщина, в которую она превратилась, имела мало общего с той обезумевшей девчонкой. Вальпараисо и темная гардеробная комната существовали в другом времени, в мире, который исчезал в тумане. Элиза тысячу раз спрашивала, отчего ей так захотелось принадлежать Хоакину Андьете телом и душой, если – честно и откровенно – она не чувствовала себя совершенно счастливой в его объятиях; все это можно было объяснить только первой любовью. Девушка уже созрела для любви, когда Андьета появился в их доме и принялся разгружать товары, а все прочее стало делом инстинкта. Элиза просто ответила на самый древний и властный зов – но это произошло вечность назад, в семи тысячах миль от Сан-Франциско. Элиза не могла ответить, кем она была в ту пору и что увидела в Андьете, но знала, что сейчас ее сердце странствует по другим дорогам. Девушка не просто устала искать Хоакина Андьету, в глубине души она надеялась никогда его не найти, но и жить в вечном сомнении тоже не могла. Элизе было необходимо завершить долгий этап, чтобы с чистого листа приступить к новой любви.

В конце ноября, не в силах больше жить с бурей в душе, Элиза, ни словом не обмолвившись Тао Цяню, отправилась в редакцию, чтобы поговорить со знаменитым журналистом Джейкобом Фримонтом. Ее провели в большой кабинет, где за столами, заваленными ворохом бумаг, трудились несколько репортеров. Посетительнице указали на маленький офис за стеклянной дверью, и она вошла. Элиза остановилась перед столом, дожидаясь, пока этот гринго с рыжими бакенбардами поднимет на нее глаза. Он был мужчина средних лет с веснушчатой кожей и легким ароматом свечей. Он писал левой рукой, правой подпирал лоб, так что лица не разглядеть, но потом сквозь запах пчелиного воска Элиза уловила другой аромат – смутно знакомый, уводящий куда-то в детство. Элиза чуть наклонилась вперед, незаметно принюхалась – и в этот самый момент журналист поднял голову. Мужчина и женщина, застигнутые врасплох, какое-то время рассматривали друг друга с неприлично близкого расстояния, а потом оба подались назад. Элиза узнала этого человека по запаху, несмотря на прошедшие годы, очки, бакенбарды и американский костюм. Перед ней сидел неутомимый ухажер мисс Розы, тот самый англичанин, что не пропускал ни одного званого вечера в доме на Серро-Алегре. Элиза застыла на месте и не сумела вовремя убежать.

– Чем могу помочь, юноша? – спросил Джейкоб Тодд, снимая очки и протирая стекла платком.

Заготовленная речь в одно мгновение была позабыта. Элиза стояла с открытым ртом, со шляпой в руке, уверенная, что если она узнала Тодда, значит и Тодд ее узнал, но журналист осторожно нацепил очки обратно и, не глядя на посетителя, повторил свой вопрос.

– Я насчет Хоакина Мурьеты, – пробормотала Элиза; никогда еще ее голос не звучал так пискляво.

– У тебя есть информация о бандите? – сразу же заинтересовался журналист.

– Нет-нет… Я, наоборот, пришел, чтобы о нем спросить. Я должен его увидеть.

– Кого-то ты мне напоминаешь, паренек… Может быть, мы знакомы?

– Не думаю, сэр.

– Ты чилиец?

– Да.

– Несколько лет назад я жил в Чили. Красивая страна. Зачем тебе Мурьета?

– Это очень важно.

– Боюсь, я не смогу тебе помочь. Никто не знает, где он обретается.

– Но вы же с ним общаетесь!

– Только когда он меня зовет. Мурьета связывается со мной, когда хочет, чтобы какое-нибудь из его деяний попало в газеты. Он вовсе не скромник, слава ему по душе.

– На каком языке вы с ним разговариваете?

– Мой испанский лучше, чем его английский.

– Тогда скажите, сэр, у него чилийский или мексиканский акцент?

– Сложно определить. Повторяю: я ничем не могу тебе помочь.

С этими словами журналист поднялся из-за стола, чтобы положить конец допросу, который начинал его раздражать.

Элиза поспешно попрощалась, а Джейкоб Тодд растерянно смотрел, как этот парень проходит через оживленный общий зал. Ему все так же казалось, что они знакомы, но Тодд никак не мог вспомнить откуда. Через несколько минут, когда посетитель уже ушел, репортер вспомнил о поручении капитана Соммерса и в его памяти молнией сверкнул образ девочки Элизы. А потом он осознал, насколько похожи два имени – Хоакин Андьета и Хоакин Мурьета, – и догадался, зачем Элизе понадобился прославленный бандит. Едва удержавшись от крика, Тодд выскочил на улицу, но девушки уже и след простыл.