Едва портьера опустилась за спиной, Амелия почувствовала, что от пола веет прохладой и мокрые складки её платья твердеют. Время будто бы осталось снаружи, вместе со зноем и толчеёй воскресного города. Всё замерло на семи минутах пополудни 26 марта 1787 года, когда проём за ней закрыла портьера жёлтого бархата, исполняющая в этом постоялом дворе в Сан-Доминго роль двери.

Здесь так темно и тихо, что на секунду Амелии показалось, будто она одна. Но теперь она видит – слева от неё двое молодых людей. Они не двигаются, точно картина маслом на стене. Рядом с ними уходит вверх вощёная деревянная лестница, добавляя картине загадочности.

Приглядевшись, Амелия различает темнокожего мальчика в безукоризненном лазурном костюме. Он стоит навытяжку, на голове у него треуголка с пером. Рядом на скамье смирно сидит белый юноша, держа руки на коленях. Он без головного убора, одет в белоснежную суконную рубашку, а на шее повязан платок. Обоим лет по четырнадцать-пятнадцать, как и Амелии; они чего-то ждут.

Итак, их теперь трое на этом полотне без рамы. Лишь светится пуговицами одежда, и глаза – точно свежие мазки. Остальное скрывает сумрак. Но если бы мы могли увидеть все те нити, которые связывают их, о чём они даже не догадываются, нам бы показалось, будто они попали в ящик со снастями.

– Вы даже перед дамой не прикажете своему негру снять шляпу? – вдруг раздаётся голос за спиной Амелии.

Молчание. Никто не заметил только что вошедшего низенького мужчину. Трое молодых людей были слишком увлечены разглядыванием друг друга.

– Это не мой негр, – отвечает наконец паренёк, сидящий на скамье.

У него певучий акцент непонятно каких мест.

Амелия Бассак всматривается в темнокожего. Скользит взглядом по щеке, от уха до подбородка. Что-то в этом идеальном овале лица и медленных движениях век, оттенённых шляпой, её смущает. Мысль возвращается к акценту сидящего рядом паренька.

Амелия, не шелохнувшись, небрежно говорит вошедшему хозяину:

– Имейте в виду, у вас в конюшне рожает женщина.

Потом оборачивается к нему и прибавляет:

– К счастью, я без лошадей.

– Да. Прошу прощения. Если вы ищете, где остановиться…

– Нет. Сегодня же вечером я отправляюсь по суше на юг острова. Я только что прибыла из Ла-Рошели.

– Добро пожаловать в Сан-Доминго.

Она оглядывает низенького человечка с ног до головы.

– С чего так назвались? – спрашивает она резко.

– Назвался?

– Милая хозяйка – это не про вас!

– Это название моего заведения.

– Читать я умею.

– Видите ли… Так зовётся лощина над городом, из-за которой каждый второй год нас заливает. Дело в том, что мой дедушка, Филибер Папийяр…

– Спасибо, – прерывает его Амелия.

Низенький трактирщик замолкает. Сегодня ему не везёт. Последние два часа так и валится одно за другим: схватки у беременной рабыни – её положили на солому в конюшне, приезд богатого испанца со свитой слуг, капризы постояльца со второго этажа, а теперь ещё эта девица, налетевшая на него, как холодный осенний вихрь.

Однако Леон Папийяр выпрямляется и расправляет плечи. «У Милой Хозяйки» – единственный приличный трактир в Кап-Франсе и на всём острове Сан-Доминго. Три поколения Папийяров трудились, чтобы заслужить такую репутацию. Перед этой барышней он хочет выглядеть джентльменом. Он подходит к ней поближе, сунув пальцы в карманы жилета и отклоняясь назад, будто скользит по морю против ветра.

– И всё же, – говорит он, – если я могу быть вам чем-то полезен…

– Я ищу капитана Лазаря Бартоломея Гарделя.

Смена ветра. Папийяра бросает носом вперёд, судно черпает воду.

– Пжмдлст…

– Простите? – переспрашивает Амелия.

Глотнув холодных брызг, Папийяр вновь обретает устойчивость.

– Капитан Гардель занят.

– Побеспокойте его ради меня.

– Я твёрдо усвоил, мадемуазель, что его нельзя беспокоить ни для кого. Он принимает важного покупателя, которого ждал очень давно.

– Кого?

– Секретная информация.

– Обожаю секреты.

– Это…

Хозяин осекается, взглянув на молодых людей, подходит к Амелии вплотную и шепчет, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до уха девушки:

– Это пожилой господин, приехавший с испанской части острова. К слову сказать, белый юноша напротив и его негр как раз принадлежат этому благородному иностранцу.

Папийяр кивком указывает на неподвижных молодых людей.

– Это не мой негр, – повторяет сидящий паренёк.

Амелия поворачивает к лестнице.

– Мадемуазель, постойте! – умоляет её хозяин. – Вот уже полтора месяца, как капитан принимает только у себя наверху. Живёт в полной темноте. Он перенёс серьёзный недуг.

– И что с того?

– Еду ему тоже приносят. Он ни разу не вышел из комнаты. Он занят своими делами.

– Он занят моими делами, сударь, – говорит Амелия.

– Простите?

Она не трудится повторять. Хозяин бормочет:

– Пжмдлст…

– Это вы мне уже говорили.

– А вы…

– Бассак.

Она выбросила это имя как знамя, не заметив вспышки, на миг блеснувшей слева, в глазах сидящего на скамье паренька.

– Бассак… – повторяет Папийяр, – Бассак из Ла-Рошели?

– Бассак из Сан-Доминго.

– Это…

– Это я.

– Ваш отец…

– Какой отец? – спрашивает Амелия, озираясь, будто ищет того, о ком речь. – Доложите обо мне капитану Гарделю…

– Мадемуазель…

– Ладно.

Амелия отодвигает его жестом, даже не коснувшись.

– Мадемуазель!

Она начинает подниматься.

– Выслушайте, мадемуазель!

На третьей ступеньке Амелия приостанавливается.

– Не хочу вмешиваться в ваши дела… – начинает Папийяр.

– Однако именно этим вы сейчас занимаетесь, – говорит Амелия.

– Позвольте дать вам совет повременить пару минут?

– Зачем?

– Дело в том, что испанец, похоже, не обычный клиент.

– Как его зовут?

– Родриго Маркес Валенсия! – гордо отвечает сидящий сбоку от них парень в белой рубашке.

Амелия разворачивается в полумраке лестницы.

– Похоже, этот пожилой господин располагает огромным состоянием, – продолжает Папийяр. – У него есть возможность заплатить золотом за оставшихся на вашем корабле невольников. Я знаю, что в последнее время переговоры у капитана Гарделя шли долго и нелегко.

– Вы подслушиваете под дверью?

– В этом нет нужды. Его яростные крики, должно быть, слышны даже на палубах полутора сотен судов, что мокнут перед городским причалом которые сутки.

Амелия колеблется. Она только что провела в море пять недель. Отчего же не подождать ещё немного? Ей также известно, что при продаже рабов золото – редкость. Обычно платят товарами и векселями, которые удаётся обналичить лишь через несколько месяцев, а то и лет.

– Присаживайтесь, – настаивает хозяин, придвигая стул.

Папийяр на всё готов, лишь бы Гарделю дали спокойно закончить сделку и все заполонившие его заведение наконец покинули трактир «У Милой Хозяйки».

– Если ваши люди вас ждут, я могу послать к ним кого-нибудь…

– Мои люди? – улыбается Амелия.

Сминая ткань юбки, она берётся за неё тремя пальцами, приподнимает подол, из-под которого выглядывают лодыжки, и начинает спускаться.

– Мои люди – это дама, сидящая на фортепиано посреди набережной Сен-Луи, в окружении нескольких дорожных сундуков. Да, пусть кто-нибудь принесёт ей лимонаду, пока она совсем не ссохлась от солнца. Её зовут мадам де Ло. Ни с кем не спутать.

Амелия наконец опускается на предложенный стул. Папийяр пятится к портьере и, отвесив несколько поклонов, исчезает.

Молодые люди напротив Амелии так и не шелохнулись. Во вновь наступившей тишине все трое лучше различают неровный стук над их головами, будто кто-то бьёт в пол молотком.

В комнате Лазаря Гарделя наверху кромешный мрак.

На окнах здесь деревянные решётки в мелкий ромбик. За несколько последних лет они вошли на острове в моду. Их называют «жалюзи» (то есть «ревность»). По ночам они пропускают в дом редкие прохладные дуновения с моря, а наружу – любопытные взгляды его нескромных обитателей. Однако Гардель приказал закрыть ставни. И вдобавок задёрнул занавески, чтобы ни один луч света не просочился.

– Так, значит, я покупаю шесть слоновьих бивней, сеньор Гардель, и всех оставшихся у вас невольников. Решено.

Старик говорит с сильным испанским акцентом.

– Однако не скрою…

Он сидит у столика, на котором покоится его шляпа и догорает свеча.

– …не скрою, что хотел бы просить вас ещё кое о чём.

Сидящий в другой, тёмной части комнаты Гардель пока не произнёс ни слова. Кажется, будто он бьёт пол тростью.

– Я ищу хороший корабль, – продолжает гость. – И много наслышан о вашем, друг мой. Но я не видел его в заливе. И никто не сумел мне ответить, где я могу на него посмотреть.

– Он не продаётся, – отвечает капитан сухо.

Щёки у покупателя-испанца чуть ввалились. На шее и между морщин видны мелкие порезы от неловкого бритья. Со стороны Гарделя по-прежнему доносятся удары об пол.

Посетитель смеётся и продолжает настойчиво:

– Видите ли, моя шляпа, что лежит на этом столике, тоже не продаётся. Как и двое моих слуг внизу. Однако всегда есть цена, за которую я бы их продал.

Ответа не следует. Стук приближается, вместе с тенью Лазаря Гарделя и его свистящим дыханием.

– В былые времена, – говорит испанец как можно непринуждённее, – лишь свою молодость да ещё, быть может, сестрёнку Карменситу я не продал бы ни за какие деньги. Но ни той ни другой давно уже нет на этом свете. Так скажите мне, за сколько…

Он вздрагивает. Капитан навис над ним: глаза слезятся, челюсти стиснуты, лоб пересекает болезненная складка.

– Замолчите.

В свете свечи видно, что правая нога Гарделя наполовину выстругана из свежей древесины и, подрагивая, упирается в пол трактира «У Милой Хозяйки».

Внизу в трактир вошла, ни на кого не глядя, пожилая темнокожая женщина. Вытирая руки о передник, она быстрым шагом скрывается в кладовой. Выходит всё в том же грязном переднике, неся под мышкой прикрытую салфеткой корзину, и с явным неудовольствием говорит:

– Я же сказала, от меня будет больше проку в конюшне…

Хозяин идёт за ней по пятам и командует:

– Отдашь это даме на пианино, она посередине набережной! Как вручишь напиток, сразу назад!

Женщина уходит. Папийяр мимоходом посылает Амелии многозначительную улыбку. Как бы говоря: «Не правда ли, я хорошо управляюсь – прямо как в лучших домах вашей Франции? И заметьте, какие послушные у меня рабы; даже что такое пианино знают! Лимонад для белой женщины у нас тут важнее, чем роды темнокожей!» Всё это – в одной улыбке и парочке ужимок.

Но Амелия на него и не смотрит. Она следит за юношей в шляпе, который как будто принюхался, поведя носом, когда та женщина проходила мимо. Он нагнулся, прошептал пару слов сидящему рядом белому парню, потом метнулся вперёд и так быстро скрылся за жёлтой портьерой, что та даже не дрогнула, пропуская его. Лишь в глазах Амелии остались плясать пятна вспыхнувшего на миг полуденного света.

Она смотрит на парня в белой рубашке, который теперь с ней один на один. Он красив. Сидя напротив, Амелия вдруг чувствует свою уязвимость – хотя обычно ничего не боится. Она разглядывает его волосы, плечи, скрещенные руки, пальцы, будто натруженные пеньковыми тросами.

Наверху Родриго Маркес Валенсия всё ещё чувствует над собой дыхание Гарделя.

– Мой корабль не продаётся, – повторяет капитан.

Валенсия благоразумно кивает:

– Понимаю.

– К тому же он мог уже отчалить назад во Францию.

Испанец берётся за трость. Его старое тело разгибается с трудом. Гардель рядом с ним не даёт опомниться:

– Но даже если корабль и болтается ещё в заливе на юге острова, он, сударь, всё равно не продаётся.

– Где?

– В заливе Жакмель, доставляет последний груз.

Валенсия встаёт, взяв со стола шляпу. Теперь его взгляд на одном уровне с горячечными глазами капитана. Он улыбается.

– Что ж, друг мой, сдаюсь. Меня предупреждали о вашей несговорчивости.

– Он не продаётся!

– Я понял. Забудем об этом. Завтра утром вам заплатят за товар. Мой управляющий приедет с повозкой, запряжённой волами, и с ним несколько помощников, чтобы погрузить невольников и бивни.

Гардель медленно возвращается к кровати. Дышит он всё так же шумно. Уже много недель его мучает чувство, будто его правая нога на месте, а деревяшку вогнали в неё кувалдой через пятку.

Уже уходя, Родриго Маркес Валенсия достаёт из кармана мешочек. Звон, с которым он падает на стол рядом со свечой, ласкает слух.

– Что это? – спрашивает Гардель.

– Задаток. В качестве залога, пока я не расплачусь с вами.

– Забирайте! – рычит капитан. – Мне он не нужен. Если не расплатитесь, неустойкой мне будет ваш череп. Велю выточить из него набор кофейных ложек.

Валенсия тянется за мешочком.

– Вы правы. Череп не хуже слоновой кости. У меня самого есть ножик для масла в память о друге, который меня разочаровал.

– Убирайтесь!

– Вы мне нравитесь, капитан…

– Исчезните…

В бешенстве Гардель нащупывает в темноте двуствольный пистолет.

– Как это будет на вашем французском? – спрашивает испанец уже в дверях.

– Что?

– Шарм, – восклицает тот, – именно! В вас есть тот же шарм, что в старых фрегатах, ещё до Семилетней войны. Великое время. Немного нас осталось, кто его помнит.

Гардель смахивает стволом графин, и тот разбивается об пол.

– Вон!

У лестницы Родриго Маркес Валенсия встречается с хозяином, Леоном Папийяром. Дверь Гарделя уже захлопнулась.

– Ну что?

– Всё превосходно, Капилляр, – отвечает испанец.

– Папийяр, сударь.

– Верно, Папийяр, а я как сказал?

– Кажется, был шум?

– Стакан разбился… По моей неловкости. Вы меня не проводите, Капилляр?

– Мне нужно кое-что сказать капитану.

Леон Папийяр в страхе вдыхает поглубже и стучит в дверь.

Валенсия начинает спускаться по вощёной лестнице. Оказавшись внизу, он кланяется Амелии Бассак:

– Мадемуазель!

Она приветствует его, прикрыв веки дольше обычного. Единственный известный ей вид реверанса.

Испанец поворачивается к юноше в белой рубашке и как будто ищет кого-то взглядом.

– Он скоро вернётся, – говорит паренёк.

– Нужно ехать, – вздыхает старик, озираясь. – Мы его не ждём.

– Ждём. Он вернётся.

Амелия видит, как старик колеблется, глядит на жёлтый бархат портьеры, потом на тёмную лестницу, потом на умоляющие глаза юноши. Наконец он принимает решение и посылает Амелии обаятельнейшую улыбку; так уже давно не улыбаются – в его взгляде безупречная пропорция досады и снисходительности. Старик тоже усаживается на скамью.

С первой секунды, как только вошла сюда, Амелия чувствует себя будто в театре.

– Капитан?

Наверху трактирщик Папийяр нырнул во мрак комнаты.

– Капитан…

– Оставьте меня в покое!

– Прошу прощения. Но я должен сообщить вам две вещи. Во-первых, ваша рабыня… Та женщина в конюшне…

Слышно, что Гардель задышал медленнее. Он поднялся в кровати. Папийяр продолжает:

– Говорят, она не выживет. И малыш тоже. Роды идут очень скверно.

Ворчание.

– Кто говорит?

– Моя кухарка, которая у половины города принимала роды.

– Где она, ваша кухарка?

– Она в порту. Но сейчас вернётся.

Гардель старается хранить спокойствие. Он не включил ту беременную в проданную испанцу партию. Она – из око. У неё мета песни, хоть уже много недель никто и не слышал, чтобы она пела. Он надеялся, что продаст её вместе с ребёнком уже во Франции и обогатится. Если она умрёт, это будет серьёзная потеря.

Деревянная нога капитана вновь упирается в пол. Нужно спуститься в конюшню, взглянуть, что ещё можно сделать.

– И есть ещё второе, – говорит Папийяр.

– Что?

– Второе – это…

В дверь стучат, и она распахивается прежде ответа.

– Это она, – договаривает Папийяр тише.

Молчание. Амелия вошла в комнату.

– Мадемуазель Бассак, – говорит Гардель.

Он соскочил с кровати. Он не знает, как умудрился тут же узнать её, когда свеча в восковой луже на столике уже почти не даёт света.

Амелия ничего не видит: темнота застала её врасплох. Гардель пользуется этим, чтобы спрятать назад ногу и повернуться выгодной стороной. Перед этой девушкой он не хочет показывать ни малейшей слабости.

– Ваш отец, мадемуазель, тоже в Сан-Доминго?

– Почему все кругом непременно говорят о моём отце?

Молчание.

– У вас здесь темно, – прибавляет она.

– Это всё Папийяр. Он боится зноя.

Хозяин подскакивает.

– Я?

– Вон, Папийяр! – приказывает капитан.

Амелия проходит вглубь комнаты. Она пропускает Папийяра: тот выходит, закрыв за собой дверь.

– В таможне мне сказали, что вы здесь, – говорит Амелия.

– Да. Я работаю.

– Я зашла узнать новости. Мы давно не получали от вас писем.

Она отдёргивает занавеску и закрепляет её сбоку. По полу разливается приглушённый свет. Гардель убрал пистолет за пояс, под камзол. Вокруг него поблёскивают осколки разбитого графина.

– Должно быть, письмо разминулось с вами, – говорит он.

– Жаль.

– Я отправил его, едва ступил на берег, как всегда и просит господин Бассак.

– Это прекрасно.

Амелия решила ничего пока не говорить о смерти отца. Пусть он в последний раз побудет ей опорой – прежде чем придётся всю жизнь опираться лишь на собственные силы.

– Весь товар продан, – говорит Гардель. – Последних пятнадцать негров, которых господин Бассак просил отложить для вашего имения в «Красных землях», я отправил кораблём на юг острова. Десять мужчин, пять женщин. Все отборные, без изъянов.

– Сам корабль там?

– Да. В Жакмеле. Возможно, уже отчалил обратно во Францию.

– Вам было приказано оставаться на борту до прибытия назад.

– Мой старпом Вожеланд завершит этот рейс. Причины я как раз объясняю в том письме, которое вы не застали. Наверняка оно уже у вашего отца. Он в Ла-Рошели?

– Я не знаю.

Она ответила не думая. Где её отец в эту минуту? Сейчас не время для богословских рассуждений.

– А как же учётные книги? – спрашивает она. – Кто их будет вести?

– Я оставил их Вожеланду. Во Франции он отчитается счетоводу Ангелику.

От этого имени тревога сгущается над Амелией лёгкой тучкой.

– В них не будет суммы последних сделок, – замечает она.

– Действительно. Завтра я отправлю все расчёты за последние дни. В частности, по сегодняшней утренней сделке.

– Сделке с кем?

– С одним испанцем. Он взял все остатки. Кроме…

– Кроме чего?

– Кроме одной женщины внизу…

– Я видела её в конюшне.

– Я не обязан говорить вам о ней, потому что она лично моя.

– И всё же расскажите.

– Я купил её за свой счёт на побережье Гвинеи.

– И что же?

– Предложил испанцу.

Гардель лжёт. Он никому не говорил о ней, но ему, похоже, пришла в голову мысль, как не потерять всё.

– Этот господин не захотел её брать, – продолжает Гардель. – Сказал, что не хочет рисковать, так как ребёнок ещё не родился. Испанцы не такие сентиментальные, как кажутся на вид. Они умеют считать деньги.

– К чему вы клоните?

– Я продавал ему беременную женщину, а значит, и тот самый риск заодно.

Он понижает голос:

– Открою вам мой секрет: единственный способ выиграть – не играть самому, а предоставить это другим.

– Сколько?

– Я готов был отдать женщину вместе с ребёнком за две тысячи французских ливров прямо сейчас или за три – после родов.

Гардель даже не заговаривает про око и мету песни. Нет времени. Он лишь надеется выгадать сколько-то денег, продав женщину, которая уже при смерти. А ощипать эту невинную голубку, которая на него смотрит, будет нетрудно. Он бормочет:

– Две тысячи, слышите? Это почти даром…

– Пятьсот!

– Что-что?

– Я куплю её за пятьсот ливров наличными, – звучит звонкий голос Амелии.

Гардель смотрит на неё. Да как она смеет?

Амелия собрана. Вид у неё как у маленькой девочки, которой дали монетку, чтобы она поставила на лошадь на Ньюмаркетском ипподроме.

Капитан переводит взгляд на входную дверь.

– Я сказал, две тысячи, мадемуазель Бассак.

– Пятьсот, – повторяет она.

Гардель знает, что в любую секунду может войти Папийяр и объявить, что роженица скончалась. Сделку нужно провернуть скорее.

– Полторы тысячи.

– Вижу, вы меня не поняли. Однако, неважно…

– Тысяча, – уступает Гардель.

– Пятьсот, – говорит она вновь, делая смущённый вид. – Столько дал мне отец, чтобы я привезла с острова что-нибудь на память. Но, если вы не хотите, я найду что-то другое.

Гардель вспоминает, за какую цену он покупал женщину око в лимонном саду Виды, у охотника ашанти. Нет. Он не может позволить дочке богатого судовладельца заплатить в двадцать раз меньше, чем сам он отдал темнокожему в Африке. К тому же неделю назад он продал другого око, высокого юродивого парня с метой садов, сильно заломив цену. Покупатель сказал, что работает на королевский двор.

– Видите, – Амелия достала из рукава шёлковый кошелёк, – пятьсот французских ливров. Вы и так забираете у меня всё!

Капитану почудились шаги на лестнице… Или это её башмачки так шоркнули по паркету? Он смотрит на блестящий красный мешочек на ладони Амелии.

– Беру, – говорит он.

Она весело кидает кошелёк через комнату. Он пытается поймать его налету, но вскрикивает, слишком резко переставив деревяшку. Кошелёк скользит по полу среди осколков.

Амелия подбегает. Она смотрит на искажённое болью лицо, потом опускает глаза на ногу.

Молчание.

– Я не знала, – говорит она.

Она хочет помочь поднять деньги.

– Ни за что!

Он наклоняется сам, медленно заводит назад негнущуюся деревяшку.

– Пожалуйста, – просит она.

– Я сам! Отойдите!

Гардель опустился на колено. Он пригибается ещё ниже. Будто падает ниц. И подбирает кошелёк. Вставая, бледный и запыхавшийся, он от всей души желает, чтобы Амелии Бассак поскорее пришлось рыть под свою покупку яму на кладбище для чёрных, по ту сторону оврага Кап-Франсе.

Капитан выпрямляется снова. Он подыскивает что сказать, чтобы сохранить остатки достоинства. Указывает на деревянную ногу:

– Это случилось в Дагомее. Я вёл через болота сотню ваших невольников.

– Боже, – шепчет Амелия.

– В тех топях водятся священные кайманы. Они не щадят.

Он прячет кошелёк в карман. И улыбается. Глаза у него блестят.

– Священные кайманы! Так что я не жалуюсь. Говорят, это на счастье.

Он смеётся в тишине как безумный.

Разве можно признаться этой девушке, что он попросту словил шальную пулю на собственном корабле во время шторма у острова Закхея, из-за двух сбежавших детей и старого пирата?

И кто бы мог подумать, что в этот самый миг совсем рядом обнаружатся их спутанные вместе жизни?

– Он?

– Да! Говорю же вам, это он.

Всего через две-три улицы от постоялого двора на ступенях низкого дома, какие окружают Оружейную площадь, сидят двое. Они разглядывают конюха с тремя лошадьми, притаившихся в уголке, позади человеческого потока.

– Это не он.

– Он самый.

Трудно поверить, но эти играющие в шпионов бродяги на самом деле Роже Паларди, главный хирург с «Нежной Амелии», и обычный салага Авель Простак: оба похожи на тех матросов, которых капитаны высаживают на островах, чтобы меньше платить экипажу на обратном пути в Европу. Для них это верный ход. Груз невольников они продали. А чтобы приглядывать за сахаром и кофе, которые явно не поднимут бунт за оставшиеся сорок дней пути, хватит и пятнадцати человек. Придумать же серьёзные провинности, за которые можно ссадить бесполезных моряков, труда не составит.

Однако в тот день Паларди и Простак уже ни на что не похожи. От своей офицерской формы врач сохранил лишь тёплый плащ, мало подходящий для тропиков. Он преет под ним в одном белье. Должно быть, подкладка уже покрылась плесенью, а то и мхом с грибами. Рядом Авель Простак в застёгнутой до подбородка матросской куртке, тоже точно в парильне. Своим румянцем они обязаны медленному запеканию в мундирах и бегущему по жилам спиртному, хотя всего-то одиннадцать утра. Уже несколько дней, как они всё спустили в кабаках.

– Он ушёл?

Оба то и дело теряют мужчину с лошадьми из виду. Их заслоняет утренняя воскресная толпа. Мулатки проплывают по улице с дюжиной платков на голове вместо шляпок. Видны и приодетые ради воскресной службы рабы, и моряки с париком или обезьянкой на продажу, идущие к базару для белых, и дети, повозки, солдаты милиции Кап-Франсе при эполетах, вольноотпущенные в протёртых костюмах и подновлённых шляпах, и белые креолы, для которых час ещё слишком ранний.

– Вот он опять, – говорит Авель, – приглядитесь.

Паларди пьянее товарища, он силится сосредоточить взгляд на дальнем конце площади.

Там стоит темнокожий широкоплечий мужчина огромного роста, одетый так изысканно, что гадаешь, какой царственной особе он принадлежит. Все три лошади рыжие, под седлом и готовы тронуться в путь. Снаряжены они по-походному: за седлом туго набитые перемётные сумки и свёрнутые одеяла. Мужчину за лошадьми едва видно – он стоит в тени стены, выкрашенной в светло-жёлтый цвет, как почти все дома в Кап-Франсе.

– Тот свалился в море у острова Закхея в разгар шторма, – говорит Паларди. – Он мёртв.

– И всё-таки это он, – возражает Авель Простак. – Клянусь вам.

Вид у того, о ком они говорят, совсем не покойницкий. В красной войлочной шапочке с кисточкой на шнурке, он беспокойно водит глазами. Высматривает кого-то на другом конце улицы. Похоже, те, кого он ждёт, не пришли.

– Из-за шапки точно не скажешь, но я его узнал, – прибавляет Простак. – Если я предупрежу капитана Гарделя, как он меня отблагодарит?

– Никак. За всю жизнь капитан ничего ни для кого не делал. А вот если ты ошибёшься, он вырвет тебе глаза, чтобы впредь смотрел лучше.

– Может, он найдёт мне корабль, на котором вернуться, – шепчет Авель.

Он вспоминает своих двух сестёр, которые уже так давно ждут его по другую сторону океана, близ Ла-Рошели. Он так и не простился с ними.

– В любом случае говорю тебе, это не он, – повторяет Паларди.

– Смотрите.

Великан приподнял шапочку и отёр голову рукой. Стало видно, что одной ушной раковины под красным войлоком нет.

Паларди с Простаком переглядываются, будто увидали самого чёрта: великан с отрезанным ухом!

– Побегу, – говорит Простак, совсем протрезвев. – Предупрежу Гарделя, он «У Милой Хозяйки». Вы оставайтесь здесь. И не пейте. Следите.

Для большей уверенности он выхватил у доктора флягу с ромом и сунул себе в карман.

Неподалёку, в номере капитана, Амелия Бассак собирается уходить.

– Когда с делами будет покончено, – говорит она, – приезжайте показать мне счета.

– Я думал, господин Ангелик…

– Первый отчёт, перед отплытием, вы предоставите лично мне, – уточняет Амелия.

– Вам? Где именно?

– В «Красных землях». В имении Бассаков. Моём имении.

– Вы остаётесь в Сан-Доминго?

– Заканчивайте свою работу, капитан. И не забудьте заехать ко мне в «Красные земли».

Она идёт к дверям. Капитан окликает её:

– Постойте. Счета почти готовы. Я бы мог предоставить их вам уже этим вечером.

– В них пока далеко не все сделки.

– Все. Вы же знаете. Последней моей покупательницей были вы.

Амелия берётся за щеколду, намереваясь открыть дверь.

– Вам, сударь, придётся найти ещё покупателей.

– Почему?

Она оборачивается.

– Ваш испанец…

– Да?

– Вы ведь шутите, капитан?

– О чём вы? Он заплатил двадцать пять тысяч ливров, а это, я вам скажу!.. Причём за отнюдь не свежих невольников. Этот Валенсия даже не попросил показать их.

– Можно взглянуть?

– Они в портовых складах.

– Я про двадцать пять тысяч ливров.

– Он расплатится с утра. Я знаю своё ремесло.

– А его?

– Что?

– Ремесло! Спектакли, маскарады, шарлатанство, грабежи! Его ремесло вы знаете?

Гардель ошеломлённо слушает.

– По правде сказать, – продолжает она снисходительно, – признаю, что ваш испанец – хороший актёр. Впрочем, все старые актёры в конце концов начинают играть как следует. Но вот его слуги…

– Что с ними?

– Один говорит словно в балагане на ярмарке, с деланым акцентом, как крестьяне у Мольера. А когда обращается к хозяину, про акцент забывает. Что же до второго…

– Трактирщик сказал мне, что это образцовый негритёнок, – возражает Гардель.

– Образцовый?

Амелия округляет глаза.

– Гардель, меня тревожит ваша наивность.

– Слуг я не видел, – признаёт капитан. – Они остались внизу.

– Они знали, что вы не выходите из комнаты, иначе бы не стали рисковать. Их целью было покорить трактирщика этой свитой персидского шаха. Всё – сплошная бутафория! И я ещё кое-что вам скажу. Тот образцовый негритёнок…

– Что?

– Это девушка, сударь!

Тишина. Всего секунда – и Гардель преображается.

Он проводит рукой по лицу, как борец, встающий с пола. Амелия смотрит на него. Он медленно вынимает из-за пояса пистолет. Он совершенно спокоен.

Капитан ковыляет в полумраке, выдвигает ящик и достаёт ещё два пистолета, соединённые ремнём. Они тоже кремнёвые, с двумя стволами друг над другом. Он набрасывает ремень на шею. Срывает со стены большое ружьё. Весь этот арсенал уже заряжен, набит порохом и свинцом, готов убивать, как всякое оружие раненых людей, поклявшихся, что больше никто не застанет их врасплох, и живущих ради мести.

– Они ещё здесь? – спрашивает он.

– Не знаю.

Гардель срывает приоткрытую Амелией занавеску, тянет на себя створку окна и тихо толкает ставень.

– Откройте дверь, – шепчет он.

Амелия слушается.

Капитан стоит лицом к окну, по левую руку от него – Амелия Бассак в дверном проёме. За ней видно лестницу, а дальше – нижнюю залу.

Во дворе трактира показалась идущая из порта старая кухарка. На одной руке у неё висит корзинка, а на другой – экстравагантная гувернантка Амелии на последнем издыхании. В этот миг мадам де Ло вспоминает о своих кузенах, предлагавших ей место в Версале, чтобы удержать от поездки на острова. И под палящим полуденным солнцем она запрещает себе думать, что стоило бы согласиться.

Стоя вдали от окна, Амелия не видит двух женщин. Они уже у колодца, посередине двора.

За ними на заднем плане показалась фигура в синем костюме. К ней бежит четвёртый персонаж, вынырнув из-за жёлтой портьеры трактира. Гардель узнаёт Жозефа Марта. И даже слышит его:

– Альма! Где ты? Пора уходить.

Да. Амелия Бассак права. Темнокожий слуга, к которому обращается Жозеф, – девушка. Причём та самая, которая сбежала с нижней палубы его невольничьего судна. Гардель медленно поднимает пистолет.

Внизу Альма не сводит глаз с остановившихся передохнуть у колодца женщин.

– Вот та, – говорит она, – у которой передник…

Договорить она не успевает. Во дворе гремит выстрел.

– Всем ни с места! – кричит Гардель.

Упавшее тело – это Авель Простак. Он вывалился из переулка, как из-за кулис споткнувшийся о трос рабочий сцены.

Остальные застыли. Они слышат, как Гардель кричит сверху:

– Это чтобы вы видели: я никогда не промахиваюсь. Я метил во фляжку!

Действительно, вокруг Простака расползается лужа. Металлическая фляга в его кармане пробита. Она отвела пулю. Чудом выживший Авель перекатывается на спину. И замирает.

Остальные оборачиваются на окно, откуда Лазарь Бартоломей Гардель целится в Жозефа и Альму.

Он кричит влево, где открытая дверь и вощёная лестница:

– Люк де Лерн, ты здесь?

Тишина.

– Ты слышишь меня, пират?

Внизу у лестницы, спиной к скрывающей его стене, всё так же сидит на скамейке Люк де Лерн, при полном параде.

– Я здесь, капитан, – отвечает он спокойно.

Испанского акцента больше нет.

Он ругает себя. Они как будто бы неделями копали яму, чтобы Гардель упал в неё. Но враг оказался быстрее и застал их на дне этой самой ямы с лопатами в руках, в дурацком положении и без единого шанса выбраться из западни.

Альма с Жозефом стоят друг к другу вплотную, всё так же на мушке у Гарделя, который медленно говорит Люку де Лерну, не видя его:

– Эта парочка важна для тебя, пират; впрочем, ты всегда любил паршивых псов и плоды почервивей…

Тишина. Авель всё изображает труп посреди двора. Происходящее, похоже, несколько оживило мадам де Ло, вернув ей немного сил. Кухарка держит её под руку и поглядывает на выходящие во двор ворота конюшни. Другая битва – роды лежащей на соломе женщины в нескольких шагах от неё – занимает её куда больше горстки мужчин, решивших поубивать друг друга. Для старой, выросшей в аду плантаций кухарки появление на свет – вещь куда более редкая, чем смерть.

Гардель продолжает:

– Если ты, Люк де Лерн, спокойно поднимешься по этой лестнице, держа руки повыше, если зайдёшь потолковать по-приятельски в мою комнату, всё будет в порядке. И Папийяру не придётся отдраивать двор.

Леон Папийяр вздрагивает внизу, услышав своё имя. Он в кладовой, свернулся на дне бака для белья. Зарылся в простыни, стараясь исчезнуть.

Стоя у окна, Лазарь Гардель продолжает следить за лестницей слева. Амелия стоит в проёме спиной к ней. Она хочет отойти, но он знаком велит ей оставаться на месте. Если Люк решит-таки напасть, стоящая на линии выстрела девушка станет капитану отличным живым щитом.

– Ты слышишь меня, Люк де Лерн?

Внизу, в полутьме, знаменитый пират встаёт на ноги. Он разглаживает рукой костюм, как перед выходом на сцену.

Гардель сыграл превосходно. Да, старый пират не раздумывая бросился бы в перестрелку. В таком возрасте надежды на геройскую смерть уже мало. Так что цепляешься за любой шанс. Но отдавать тех двух детей на убой Люку де Лерну совсем не хочется.

И снова – гром. От нетерпения Гардель стреляет в воздух.

– Ты слышишь меня? – кричит он, отбрасывая первый пистолет. – Слышишь?

Теперь он схватил те, что связаны ремнём. У него осталось пять зарядов, считая большое ружьё, похожее на мушкетон.

– Я слышу тебя, капитан.

Люк берёт со скамьи трость. Единственное, из-за чего у него щемит сердце, – это мысль, что, жертвуя собой ради Альмы с Жозефом, он совсем не уверен, что Гардель их пощадит. И ещё, признаться, ему жаль свою знаменитую бороду и что в вечность он войдёт с таким вот лицом, после такой вот последней роли.

Пират дважды коротко крестит грудь.

Едва до Оружейной площади по соседству донёсся первый выстрел, великан замер. После второго он на глазах Паларди вскакивает на лошадь и срывается с места галопом, увлекая за собой двух остальных. Толпа расступается. Все думают, что лошади понесли – из-за укуса пчелы или по неловкости седока. Но всадник, напротив, очень умелый. Он нарочно бросил поводья. Он почти стоит, подавшись вперёд, чтобы ускорить бег. Люди сторонятся со смешками и весёлыми криками. Великан несётся через город на лошади. Ради таких представлений и съезжаются сюда по воскресеньям со всех северных долин.

Видя, как он ускользает, Паларди лишь стонет, не в силах пошевелиться. Он стоит столбом, вскинув руку, и даже не пытается проследить его путь. Как ребёнок, у которого чайка стащила печенье, а он боится, что ругать будут его, за обжорство. Ещё немного, и он станет звать маму.

Люк де Лерн, всё ещё скрытый стеной, просит Гарделя о последнем:

– Обещай, что ты дашь детям уйти.

На другом конце лестницы Амелия стоит в дверях, опершись на косяк. Она смотрит на капитана, который, ухмыляясь, отвечает:

– Это всё равно, как если бы я спросил тебя, Люк, точно ли ты безоружен… Какой мне толк от твоего ответа? Давай, поднимайся!

Амелия оглядывается на лестницу. Внизу показался Люк де Лерн. Руки у него подняты. Капитан наставляет один пистолет на него. Другой по прежнему смотрит во двор.

– Ты оставишь детей в живых? – снова спрашивает Люк.

– Заткнись. И поднимайся медленно-медленно…

На миг Лазарь Гардель смыкает веки, но тут же открывает.

Снаружи что-то творится.

Во двор галопом ворвались три лошади.

– Йа-а-а-а!

На средней сидит великан: он правит всеми сразу, и они вместе перескакивают через тело Авеля Простака. Потом разом встают на дыбы, подняв вихрь пыли возле колодца, за который успели юркнуть Альма с Жозефом. Кажется, будто вокруг них вьются стайки крохотных перепуганных птичек.

Авель откатился к конюшне. Он ретируется. И только мадам де Ло с кухаркой застыли в центре этого урагана.

Когда происходящее доходит до Гарделя, он различает лишь двух женщин справа, а слева – великана с отрезанным ухом: возвышающийся над тремя лошадьми человеческий торс. Невиданное чудище ржёт и роет копытами землю. Стену пыли рассекают вертикальные полосы света.

Капитан бросает взгляд на лестницу. На какой-то миг он забыл о пирате. Поздно. В дверном проёме – только Амелия Бассак. Люк де Лерн выскочил через жёлтую портьеру внизу. Великан посреди двора разворачивает лошадей в его сторону.

Гардель возвращается к окну. И стреляет дважды. Он увидел, что Альма с Жозефом попытались выскользнуть из укрытия. Каменная крошка отлетает от колодца там, куда попали пули. Альма и Жозеф снова прячутся. Кухарка пытается увести мадам де Ло, но та будто приросла к месту.

Вновь появляются Люк де Лерн с великаном, каждый на своей лошади, держа третью рядом. Они несутся к колодцу, как почтовая тройка. На сей раз Гардель выпускает пистолеты, и они виснут по бокам. Он берёт в руки ружьё с раструбом на конце. Это слепое оружие, какое применяют при абордаже, чтобы смести с палубы всё и сразу. Он прикидывает траекторию всадников. Даже выстрели он не глядя, во дворе не останется ничего живого.

В тот самый миг, когда капитан Гардель уже готов нажать на курок, слева набегает волна, и он пошатывается. Это Амелия Бассак. Она увидела в окне мелькнувший среди бури шиньон мадам де Ло. И бросилась на обезумевшего стрелка.

Дробь взмыла в небо.

– Вы чуть не подстрелили её, точно дикую утку!

Эхо прогремело между стен, как сто один пушечный залп пару лет назад, по случаю рождения последнего французского принца.

Но Лазарь Гардель уже снова на посту. У него осталось два пистолета, по заряду в каждом.

Воспользовавшись заминкой, кухарка с гувернанткой упорхнули в конюшню. Альма с Жозефом вскакивают на третью лошадь. Пират с великаном ждут рядом.

Жозеф примостился за спиной Альмы. Она взяла поводья. Амелия смотрит из окна на двух юных пиратов. А совсем недавно, когда они позировали в трактире, вид у них был такой чинный.

Позже она спросит, как звали мальчишку. Ей ответят: «Жозеф Март», и она сохранит это имя в памяти, как и его взгляд, вечно устремлённый на ту темнокожую девушку, даже в пылу битвы.

– Вперёд! – кричит Люк де Лерн, как будто ведёт их на абордаж.

Великан оглядывается на Гарделя, который целится в них. И, рванув лошадь в сторону, заезжает остальным за спину, закрыв их собой.

– Йа-а-а! – снова кричит он. – Йа-а-а!

Он бьёт двух других лошадей по крупу.

Ему вторит выстрел.

Две лошади умчались галопом, но его – медлит. Животное чувствует, как седок тихо заваливается вперёд. От копыт ускакавших вновь встаёт облако пыли. Голова и грудь великана давят на лошадиную шею. Его ранило в плечо. Собрав последние силы, он вонзает пятки в бока. Лошадь наконец трогается.

– Йа-а-а-а!

Крик выходит хриплый, обречённый. В миг, когда великан уже вот-вот покинет двор, раздаётся последний выстрел. На сей раз огромное тело соскальзывает наземь. А лошадь уносится без него.

Руки Лазаря Бартоломея Гарделя опускаются, сжимая дымящиеся пистолеты. Перед ним дождём оседает пыль. Амелия сбежала по лестнице. Со второго этажа видно, как она пересекает двор, направляясь к конюшне и даже не взглянув на окровавленное тело.

Постепенно стекаются зеваки. Они обступают великана. Слышен гомон небольшой толпы. Но Гардель улавливает из него лишь три слова, сказанные прохожим:

– Он ещё дышит.

Держась за стену, Лазарь Гардель спускается по лестнице. Он внизу.

– Уже всё? – спрашивает чей-то голос.

Леон Папийяр стоит, держа в руках буканьерское ружьё, принадлежавшее, должно быть, ещё его деду.

Гардель вырывает у него ружьё. Трактирщик поднимает руки.

Капитан сгребает жёлтую портьеру в сторону и выходит. Он шагает вперёд через свет. И больше не чувствует в ноге боли.

Вокруг великана уже столпилось немало зевак с соседней улицы. Они оборачиваются на ковыляющего к ним Лазаря Гарделя, жёлтого как медь, на ружьё в его руках. Все расступаются, пропуская его. Великан с отрезанным ухом лежит на земле с открытыми глазами. Из плеча и бедра течёт кровь.

Дуло ружья упирается в его медленно вздымающуюся грудь. Действительно, отмечает Гардель, он ещё дышит.

После сотни ударов кнутом на борту «Нежной Амелии», после долгих часов без еды и воды на верхушке мачты, после того, как сгинул в водах у острова Закхея, великан всё ещё жив. На этот раз Гардель рассчитывает услышать его последний вздох.

«Чёрный кодекс» уже век как позволяет приговаривать к смерти рабов, трижды попытавшихся сбежать. Для великана это как раз третья попытка, если считать мятеж на нижней палубе и исчезновение с вант. Так что пришло время законной расправы. Гардель нажимает ружьём на сердце великана.

– Зачем Люку де Лерну нужен был тот корабль? – спрашивает он, поглаживая курок. – Зачем?

Уже много недель он терзается этим вопросом. Он знает, что Люк де Лерн всегда ненавидел работорговлю. Однако в день засады на острове Закхея ничего ценного, кроме невольников, на борту «Нежной Амелии» не было. И зачем ему снова так рисковать сегодня, лишь бы выведать, где корабль?

– Что он ищет? Отвечай. Считаю до десяти.

Великан с отрезанным ухом молчит, широко открыв глаза.

Когда Гардель доходит до девяти, на плечо лежащего великана опускается носок изящной шёлковой туфли.

– Что это? – звучит голос Амелии.

Капитан замер. Он уже не считает.

– Это беглец, – отвечает он, – разбойник.

– Нет, вот здесь! Что это?

Нога Амелии не сдвинулась.

– Свинец. Ключица раздроблена.

– Нет, капитан… Чуть ниже.

Сразу под раной действительно что-то виднеется. Испачканный кровью кружок с фигурной литерой «А».

Клеймо судна «Нежная Амелия».

– Здесь моё имя, – спрашивает она, – или мне мерещится?

По небольшой толпе пробегает шёпот.

– Этот человек принадлежит мне, капитан. Его я тоже забираю. Сегодня вы уже достаточно всего попортили. Если он выживет, будет работать у меня в «Красных землях».

Она наугад подзывает молодого человека из толпы.

– Унесите его.

– Я? – спрашивает Авель Простак.

– Да. Найдите кого-нибудь себе в помощь.

Простак слушается. Он только что узнал одного из беглецов. Это был Жозеф Март, его товарищ по долгому морскому пути из Африки.

Амелия оборачивается.

– Мадам де Ло, покажите, куда его положить. Пусть занесут в тень, в конюшню. У меня всё равно там дела: роженица с ребёнком.

Гардель отступает на шаг. Он оглядывается на постройку, идущую вдоль двора.

– Так ребёнок родился? – выдавливает он.

У колодца кухарка отмывает руки в ведре. Рядом с ней мадам де Ло – она серовата, но на ногах держится.

– Так мальчик, выходит… родился? – повторяет Лазарь Гардель.

– Похоже, капитан, – отвечает Амелия, – вы действительно ничего в этом не смыслите. Но кое-что я вам всё-таки сообщу: это девочка!

Альма предоставила лошади самой скакать галопом через город вслед за пиратской. Вокруг всё исчезло. Она не замечает провожающих их любопытных взглядов. Забыла про оставшуюся позади перестрелку. И даже про Жозефа за спиной. Альму переполняет знакомая близость, шлейф которой она почуяла совсем рядом, в трактире «У Милой Хозяйки».

Каждый раз, когда старая темнокожая женщина проходила мимо, пересекая переднюю, на ней, на её фартуке и грязных руках было что-то от Альмы, от её жизни. От её семьи. Потому она и пошла за ней по улицам, до порта и обратно. Она не могла удержаться. Это было как дым очага, который прежде выманивал её из глубины долины к их дому на смоковнице.

Альма знает, что несёт в себе мету охоты. Одну из пяти отметин, в которых хранится память народа око. Из-за этого дара она начеку день и ночь. Понять, откуда шёл тот густой родной запах на постоялом дворе, она не успела. Она несётся по сетке улиц Кап-Франсе.

С шумной мостовой улицы Анжу они сворачивают в узкие проулки, где под ногами песок. Здесь толпа редеет. Один за другим проносятся низкие дома с кровлей из тонкого, завезённого из Франции сланца.

– Альма!

Она замедляет ход, пустив лошадь рысью.

Сзади снова звучит голос Жозефа:

– Альма! Гляди! Останавливай…

Третья лошадь догнала их без седока. Спасаясь от шума и пыли, она следовала за ними. Теперь она встала. Боль напомнила ей, что на правом боку пенится кровь. Она тяжело дышит, прикрыв глаза.

Люк де Лерн впереди, но уже поворачивает к ним. Все трое не спешиваясь собираются вокруг раненой лошади.

– Свинцовая дробь, – говорит старик, поднеся руку к ране.

Все думают о великане, благодаря которому они ускользнули.

– Он там, он свалился с лошади, – говорит Жозеф.

– Если у лошади такая рана, то человек уже не встанет.

Альма вздрагивает. Этот великан разрушил жизнь малыша Лама, поймав его у реки, выше царства Буса. Но теперь он спас жизнь Альме. Он сбежал с судна вместе с ней и Жозефом. И странным образом стал последней связующей нитью между ней и братом. Она представляет, как тело великана с отрезанным ухом лежит на земле посреди двора у трактира.

– Нет, – говорит, глядя на неё, Люк.

Он знает, о чём думает Альма.

– Он остался там ради нас, – говорит за спиной Жозеф.

– А если Гардель нас поймает, то он погиб напрасно. Мы не можем вернуться за ним. Сам великан был бы против.

Альма смотрит, как раненая лошадь поднимает копыто, а потом кладёт морду на скрученное одеяло за седлом Люка.

– А как быть с ней? – спрашивает Жозеф.

– Дорога впереди долгая. Нам нужна третья лошадь, чтобы давать отдых нашим.

Люк зажимает поводья в кулак. И удаляется шагом.

– Куда мы теперь?

– К Жакмельскому заливу. Отсюда шестьдесят льё через горы.

– Зачем?

– Чтобы остановить корабль, который вот-вот уйдёт.

Паром в Верхнем Капе находится на самом краю города, в устье реки. Пятнадцатиметровая барка днём и ночью снуёт между двумя берегами. Идёт она недолго, но воскресная давка всё замедляет. Три тысячи рабов в выходных платьях уже переплыли с утра на этот берег, чтобы продать на городских базарах немного овощей со своего пятачка земли. Это их единственный шанс заработать себе хоть немного денег. Теперь они начинают возвращаться. В будние дни на берегах почти пусто. Все работают на хозяйских плантациях, засаженных сахарным тростником или кофе.

Альма, Люк и Жозеф стоят возле своих лошадей. Они знают, что их ищут, и стараются затеряться в толпе.

– Та белая девушка в трактире… – начинает Жозеф.

– Да, – отвечает Люк. – Она росла не здесь. Видно сразу.

Впереди паромщики заводят на барку пассажиров, лошадей, волов, повозки, и та оседает всё ниже, почти до воды.

– Та девушка, – продолжает Жозеф, – это Амелия Бассак.

Люк меняется в лице. Почему Жозеф не предупредил его?

В толпе снуют люди в синих мундирах с жёлтыми ремнями через плечо. Люк втягивает голову в плечи. Это объездная стража. Они любят шляться тут: у них казармы неподалёку – на улице Дофина. Выцепят кого-нибудь наудачу и проверят «пропуск». Раб не имеет права перемещаться без разрешения.

– Бассак-младшая, должно быть, ищет своё золото, – говорит Люк, ссутулясь ещё больше.

– Вы уверены, что его не выгрузили здесь?

– Слишком опасно. Тут на каждое судно по таможеннику. Они даже за корабельных крыс налог берут.

К ним подходит мужчина. Из паромщиков.

– Кто платит?

– Я, – хмуро отзывается Люк де Лерн.

– Восемьдесят два пятьдесят за переправу.

– И как это вы высчитали?

– Пятнадцать су за белых и лошадей и семь пятьдесят за вашего негра. Пересчитайте сами.

Жозеф смотрит на Альму. Благодаря одежде и тени от шляпы она всё ещё может сойти за мальчишку. Он заметил, что в её чёрных глазах иногда мелькает золотая искорка.

Альма чувствует на себе его взгляд. И меняет позу. Он тут же отводит глаза.

Люк де Лерн, ворча, роется по карманам. Впервые в жизни пират платит за то, чтобы подняться на борт. Обычно он врезался в судно на полном ходу, раскалывая его надвое. Паромщик пересчитывает медяки и уходит.

Жозеф Март возвращается к прерванному разговору:

– Но зачем Бассакам отправлять своё сокровище обратно во Францию после того, как они прогуляли его по всей Атлантике?

– Это мы узнаем, – говорит Люк. – Их плантация рядом с портом Жакмеля, где за весь год швартуется кораблей двадцать. Это глушь. А в нескольких десятках миль к западу – Ямайка. Контрабандистский рай. Если золото покинет корабль, то случится это не иначе как в Жакмеле.

Жозеф уже не слушает.

– Где Альма?

Они озираются. Сколько Жозеф знает эту девушку, она только и делает, что сбегает. Пара секунд – и она исчезла, бросив свою лошадь.

– Вот!

Он её увидел. Она выбралась из толпы и теперь бежит назад, к домам на набережной.

– Я за ней.

– Погоди, не двигайся, – говорит Люк.

Девушку перехватывают двое объездных. К ним подходит третий.

– Лучше пойду я. Присмотри за лошадьми.

Люк расчищает себе путь в толчее. Солнце палит всё яростнее. Он подходит к допрашивающим Альму. Жозеф, волнуясь, следит за ними издали. Пират заговаривает, улыбается. Кладёт одному руку на плечо, дружески поправляет жёлтые ремни из буйволовой кожи. Другой рукой он тихонько суёт в карман объездному монету.

Те трое не слишком упорствуют. Вскоре их отпускают.

– Ни в коем случае не отходи от нас, – шепчет Люк Альме, возвращаясь к парому.

Он продолжает натянуто улыбаться. Стража провожает их взглядами.

– Здесь для тебя повсюду опасность.

– Я не боюсь, – говорит Альма. – Я должна найти брата.

– Я же сказал, что помогу тебе.

– Так подбросьте меня на корабль до Луизианы. Что может быть важнее?

Альма понятия не имеет, что такое сокровище. Она постоянно слышит это слово от пирата и Жо. Но оно никогда не будет важнее человека, брошенного истекать кровью во дворе, как и младшего брата, который ждёт её где-то.

Они возвращаются к лошадям и заходят вместе с толпой на паром. Жозеф не решается взглянуть в глаза Альме.

– Ты хотела уйти?

Альма не отвечает. Они идут рядом в людском потоке.

Разносится одинокий удар колокола. Они на борту. Четверо мужчин тянут за перекинутый между берегами канат, двигая барку вперёд. От воды чуть веет прохладой. За считаные секунды они оказываются на середине реки.

– Лошадь умрёт, – произносит кто-то за спиной Альмы.

Она оборачивается. Перед ней невысокий, но крепкий, коренастый мужчина с очень высоким лбом и в очень элегантном костюме.

– А при такой жаре, – продолжает он, – она не доживёт и до завтрашнего вечера.

На руках у мужчины малыш, такой же темнокожий, как он сам. Другой мальчик, чуть светлее, стоит рядом, держась за полу его куртки.

– Что он говорит? – спрашивает Жозеф.

– Лошадь умрёт, – отвечает Альма.

Теперь и Люк де Лерн разглядывает незнакомца.

– Вы разбираетесь в лошадях?

Тот улыбается:

– Хотел бы я так же разбираться в людях.

– Вы сможете вылечить нашу лошадь? – спрашивает Люк.

Ребёнок рядом с мужчиной кивает:

– Конечно, он может.

Другой, которого он держит на руках, заснул.

– Лошади нужен отдых, – говорит мужчина.

– Его у неё не будет, – отвечает Люк.

– Знаю.

– Что вы знаете?

– На улице стреляли. А убегавшие, похоже, торопились.

Люк де Лерн смотрит на приближающийся берег. Там поджидают ещё люди с жёлтыми ремнями.

– Лошадь нужно лечить, – говорит незнакомец. – Вы можете заехать к нам.

– Где это?

Мужчина оборачивается. Он неопределённо указывает на юг, на дальнюю часть города, под горой.

– Поместье Бреда, под тем холмом.

– Мы не можем туда вернуться, – говорит Люк де Лерн.

– Очень жаль.

Люк нервничает:

– А при себе у вас ничего нет, чтобы ей как-то помочь? Куда вы ездили? Что делали по ту сторону реки?

– Слишком много вопросов, – улыбается мужчина. – Вы из полиции? Я гуляю с семьёй. Сегодня воскресенье.

Паром причалил. Первые пассажиры сходят на берег. Мужчина прощается с Люком де Лерном и удаляется. Но, проходя мимо Альмы, говорит тихо-тихо, будто боится разбудить малыша на руках:

– Скажи им, чтобы ждали меня на Красном мосту, это дальше по дороге.

Он вместе с ребёнком забирается на передок телеги, запряжённой мулами.

За их спинами вместо гор сахарного тростника, который обычно возят в таких телегах, сидят две дюжины женщин, детей и мужчин, разодетых как на свадьбу.

Альма спрашивает у второго мальчика, который собрался догонять своих:

– Как тебя зовут?

– Пласид, – отвечает он и тоже забирается в телегу.

– А твоего отца?

– Туссен.

Они уезжают.

То, что случилось чуть позже у Красного моста, займёт в памяти Альмы особенное место. Волны на море высокие и разбиваются у самой обочины прибрежной дороги. Туссен подходит с полными руками трав, собранных в болоте рядом. За его спиной виднеются суда в заливе и жмущаяся к подножью горы полоска города.

Туссен закрывает руками глаза лошади. Он усыпляет её и укладывает на землю. Гора стала холмом. Пассажиры сошли с повозки и расселись вокруг Туссена. Все смотрят, как он берёт пучок трав и выжимает сок на лоскут. Затем кладёт лоскут на рану и серебряным ножиком вырезает в белом прямоугольнике отверстие. Руки движутся быстро. Он разговаривает с лошадью. Никто не успевает заметить, как в его руках вдруг возникает блестящий кусок свинца, с косточку саподиллы. Туссен кладёт свинец в карман. Жестом фокусника он закатывает рукава и вдавливает в рану горсть синих трав.

Затем он прогоняет зрителей. Хочет остаться наедине с лошадью. Все расходятся. И так зрелище длилось немало. Даже Альма, Жозеф и Люк вынуждены отойти на обочину, к другим лошадям. Они ждут. Час пополудни. Волны, шипя, подбираются к их ногам, разнося запах ванили и ила.

Чуть поодаль, у моста через ручей, рабы поместья Бреда дожидаются Туссена в повозке. Альма не сводит с них глаз. Им хорошо, они не считают времени. Уснувшего малыша передают из рук в руки. Когда кто-то встаёт, телега покачивается. Слышно, как они посмеиваются, глядя на спящего ребёнка, которого ничто не разбудит.

– Всё, что вы видели сегодня начиная с утра, – говорит Люк Альме и Жозефу, – это всё неправда.

Втроём они смотрят на повозку.

– Просто то, что вы видите, – воскресенье. А воскресенье в Сан-Доминго – это ложь. Взгляните. Они работали всю ночь, пока в пять утра не погасили огонь под чанами для тростника. А завтра в пять утра хлыст будет снова свистеть над их головами, уже в поле. А вы видите только одно: воскресенье, спасительный буёк, за который держатся, чтобы не умереть. Но всё это дым, обман…

Люк оборачивается. Туссен незаметно подошёл сзади с лошадью. Он слышал последние слова и поправляет:

– Обман, сударь, это все прочие дни недели. Но ложь не будет вечной.

Он поворачивается к лошади, как будто ничего и не говорил, и гладит ее по холке.

– Ей бы поспать недельку на соломе. Но она отважная, так что пойдёт с вами; только не седлайте её до завтра.

Лошадь не узнать: она так и скачет, несмотря на тугую белую повязку. И грызёт удила, спеша в дорогу.

– Куда вы теперь?

– В сторону Жакмеля, – отвечает Люк.

– Тогда вам не по этой дороге.

– У форта Дофина мы свернём на старый тракт, поедем через испанскую часть.

Путники взобрались на лошадей.

– Я знаю тот путь, – говорит Туссен. – Дорога беглых.

Он протягивает Альме серебряный ножик.

– В следующее воскресенье нужно будет разрезать нить, которой я зашил рану.

Альма хочет взять ножик, но он отпускает не сразу.

– Когда-нибудь ты мне его вернёшь.

Альма серьёзно кивает. Она кладёт ножик в карман. В повозке напевает женщина.

Всадники удаляются, оставив за спиной мираж – улыбающихся людей в повозке, запряжённой мулами. Жозеф по-прежнему сидит позади Альмы, на той же лошади. Так они скачут до самого вечера и уже въезжают в теснину, ведущую через горы на юг.

Три светлячка летят рядом в ночи. Они скользят по одному из бессчётных рукавов, какими расходится Миссисипи, прежде чем смешаться с океаном. Это осьминожье щупальце давно стало цепочкой стариц и болот, вспоротых громадами луизианских кипарисов. Три фонаря горят на носу шлюпки. Они освещают чёрную похлёбку с гущей из грязи и ряски. Кажется, что болото под вёслами четырёх гребцов совсем не жидкое. Оно скребёт о борта.

– Говорите, это англичане?

С кормы доносится женский голос. Говор французских колоний. Комары вьются на свету вокруг форштевня.

– «Братья», мадам, – отвечает мужской голос. – Судно из Ливерпуля, прибыло с Гвинейского побережья.

– Эти англичане совсем потеряли страх. Что они забыли в такой каше?

– Испанцы запретили им высаживаться на обоих берегах реки, так что они ведут дела как могут.

Женщина смеётся в тишине и мраке. Из-за испанцев, не так давно укравших у Франции Луизиану, она почти полюбила англичан.

– Так, значит, то, что мы собираемся делать, незаконно?

– Да, госпожа. Если помните, я сильно отговаривал вас от этого.

– Говорите, капитан судна болен?

Если бы свет фонарей доходил до неё, мы бы увидели, что она сидит под колпаком из противомоскитной сетки – так сыр прячут от мух под стеклянный колокол.

– Да. Он был довольно чудной, – отвечает мужчина.

– Бедняга.

Она улыбается. На самом деле потому-то она и приехала сюда. «Капитан хворает – цены тают» – любимая поговорка её мамы, которая была ещё ушлее неё.

– Раньше он играл на клавесине, – продолжает мужчина. – За последние годы он дважды заходил сюда на этом судне. Музыку было слышно издали.

– Досадно.

На сей раз она говорит искренне. На концерты, которые она устраивает в имении Лашанс, съезжаются все плантаторы с Миссисипи, до самого Иллинойса.

Корабль «Братья» возникает разом. Сначала, выбравшись из заболоченного леса, они видят тени двух мачт, а затем за считаные секунды фонари вспыхивают один за другим, и, как витрина, озаряются светом палуба и ванты. Загородка и прочие атрибуты невольничьего судна уже убраны. Где-то на корме загорается окно. Шлюпку заметили. Их ждут.

Все вёсла переносят на левый борт, чтобы можно было пристать правым. Стук корпуса о корпус. Рядом с бригом в сто футов длиной лодка кажется крохотной. Над леером появляются ещё фонари, освещая гостей.

Управляющий, стоя в лодке, выкрикивает голосом салонного распорядителя:

– Мадам Бубон-Лашанс!

Наконец свет падает на сидящую под тюлевым колпаком женщину, напудренную добела. Ей, должно быть, лет сорок. Она бледная, держится манерно. Толстый слой мучной пудры не позволяет оценить, так ли она красива, как сама считает.

Одета Изабель Бубон-Лашанс в зелёное шёлковое платье: рукава до локтя, с тремя рядами воланов. Фижмы для юбки ей пришлось оставить дома, ради нужд своей экспедиции. Но вот что удивительно: когда она встала в лодке на ноги, её сырный колпак тоже поднялся и парит над ней на прикреплённых к корсету тростинках. Гребцы расступаются. Она направляется к сброшенной с корабля лестнице, подбирает тюль спереди, как невеста фату для поцелуя, берётся за перекладины и не спеша лезет вверх.

Когда дама ступила на палубу, матросы поснимали шапки. Она, едва замечая их, поправляет свою сетку и спрашивает:

– Ну так что?

Они переглядываются.

– Пусть капитану доложат, что прибыла мадам Бубон-Лашанс, – говорит она.

Голова управляющего показалась над лестницей за её спиной. Он ничего не понимает. И только то и дело награждает себя оплеухами из-за комаров.

Один из моряков выходит вперёд. Это Перси Палмер, старпом судна «Братья». В отличие от бледной, напудренной дамы в локонах, он красен и лыс. На ломаном французском английских моряков он сообщает:

– У капитана жар. Он в каюте, ему нездоровится.

Глаза у мадам Бубон-Лашанс округляются.

– Нездоровится?

Она оглядывается на своего управляющего.

– И вы ничего не сказали, Салливан? Полагаете, я отправилась барахтаться ночью в этой грязи, чтобы поговорить с каким-то помощником?

Салливан даже не пытается оправдываться.

– А что товар? – спрашивает она. – Где он? Или ему тоже нездоровится?

В нескольких шагах, на баке, за происходящим наблюдают в щель между дверных створок две пары глаз.

– Товар? – переспрашивает Палмер по слогам, сомневаясь в своём французском.

Состроив огорчённую мину, дама оборачивается к управляющему.

– Сделайте что-нибудь, Салливан. Я больше не вынесу. Эти люди ничего не понимают, у меня от них уже начинается жар.

– Выводите невольников! – приказывает Салливан, размазывая по щеке комара, как румяна.

Таинственные глаза наблюдают из-за дверей, как матросы открывают решётчатый люк в полу и спускаются на нижнюю палубу.

– Кто это? – шепчет детский голос.

Под палубой слышна возня.

– Не знаю, – бормочет другой голос. – Она говорит как пятнистая гиена, но похоже…

– Что?

– Как будто белая женщина в стоячем облаке.

– Что она говорит?

– Она как все, кто приходит сюда каждый день. И хочет того же, что они.

Переговариваются двое десятилетних детей – Лам, сын долины Изейя, и Сирим, принцесса царства Буса. А за их спинами дышит теплом лошадь Дымки. Им всем велели сидеть здесь и ждать.

Через несколько минут на палубу выводят двадцать невольников. Их разбивают по трое или четверо. Дама в тюлевом облаке ходит между ними вместе с Салливаном, у которого в руках записная книга и свинцовый карандаш. Один из матросов светит им. Он водит факелом со звуком расправляющихся парусов.

В каждой группе по двое мужчин, одна женщина и иногда ребёнок. Они стоят прямо, ослеплённые светом. В Америке невольников всегда продают такими лотами, чтобы втиснуть в них тех, кто послабее или постарее.

Мадам Бубон-Лашанс по очереди разглядывает каждого. Иногда, остановившись перед каким-нибудь мужчиной, отдаёт распоряжения. Перед ней держат факел. Управляющий Салливан подходит, сунув книгу под мышку, и смотрит зубы, оттягивает веко, проверяя цвет белков. И, ворча, вытирает руки о камзол.

У мужчин всё ещё видны следы от кандалов на лодыжках, а иногда и на запястьях и на шее. Женщинам кожу натёрли пальмовым маслом с порохом, чтобы блестела. Седые волосы матросы грубо подкрасили. Дети – их мало, и все они старше Сирим и Лама. Они ушли глубоко в себя. Давным-давно не плачут. Похоже, даже забыли, как это делается. Боясь, что их разлучат, они не смотрят на родных, стоящих в другом лоте.

Время от времени мадам Бубон-Лашанс вздыхает. Она обмахивается под колпаком ладонью, невольно сдувая с лица пудру. И продолжает осмотр, щуря веки без единой реснички, стараясь получше разглядеть на коже женщины плохо затянувшийся след от кнута. Зевает. Иногда беззвучно смеётся, глядя на измождённого мужчину.

Закончив обход, она возвращается к старпому Палмеру. Смотрит на него и спрашивает:

– А остальные?

– Проданы, – говорит он.

– Вы шутите? Вот это – всё?

– Мы уже продали двести сорок рабов, – гордо отвечает Палмер. – В трюме полно сахара, мелассы и сто шестьдесят тюков хлопка. Наш корабль вернётся в Ливерпуль ещё до лета.

– И вы молчите, Салливан?

Салливан действительно молчит. Он не знает, что должен говорить. Всё лицо у него в комариных трупах, будто в оспинах.

– Из того, что вы мне тут показываете, и выбрать нечего, – говорит она старпому «Братьев», – Бестактно беспокоить людей из-за таких остатков. Сколько ваш капитан уже болеет?

– С первой ночи на этой стоянке, почти месяц.

– Прошлый мой эконом умер от этой же лихорадки. Верно, Салливан? Потел так, что два тюфяка промокали насквозь, и…

Она вдруг осекается, оглядывается на бак, замирает.

Тишина.

– Мадам… – окликает её Палмер.

– Да? – Мадам уже пришла в себя.

Вид у неё, будто она очнулась от секундного обморока.

– Мадам, капитан Харрисон не умер. Он просто болен.

– Что-что?

– Вы говорили про вашего слугу, который умер от лихорадки. Но капитан жив.

Дама недовольно морщит нос, будто он придирается к её словам.

Никому нет дела, что ещё двадцать человек стоят в темноте почти голые, за три тысячи льё от родной земли, и наблюдают этот фарс.

– Салливан, уезжаем, – приказывает Бубон-Лашанс, озираясь с отвращением. – Сил больше нет на это смотреть.

Она направляется к лестнице.

И вновь резко разворачивается. Замирает, напрягая слух. Палмер стоит на месте.

– А там у вас что? – спрашивает она.

Лам за створками двери отпрянул. Он не дышит. Ему показалось, что он встретился взглядом с той женщиной. Плечом он чувствует плечо Сирим.

– Ничего, – отвечает Палмер.

– Совсем? Могу я взглянуть?

– Нет.

Она стремительно идёт к баку, москитная сетка развевается за ней. Она распахивает обе створки.

Салливан вырывает факел и подбегает к хозяйке. Светит внутрь.

– Ничего? Неужели? – говорит Палмеру Бубон-Лашанс.

Перед ними рядом с Дымкой стоит Лам. В последний миг он с силой толкнул Сирим вглубь комнаты. Она, наполовину оглушённая, незаметно лежит под соломой и не шевелится.

Молчание.

– Насчёт цены доверяю вам. Я беру их обоих.

– Кого?

– Лошадь и мальчика. Плачу наличными.

Палмер возражает:

– Мне очень жаль. Они не продаются.

– Что, простите?

– Это его личные лошадь и лакей. Он отвезёт их в Лондон.

– О ком вы?

– О капитане Харрисоне. Это единственный приказ, который он смог отдать за этот месяц. Они не продаются.

Малыш Лам в свете факела просто красавец. На нём костюм образцового лакея. Макушка чуть ниже белой лошадиной холки.

– Кому принадлежит корабль? – спрашивает женщина, не глядя на Палмера.

– Братьям Джонс из Ливерпуля.

– И как здоровье почтенных братьев Джонс?

– Полагаю, прекрасно.

– Им вы и будете отчитываться. А не мистеру Харрисону. Когда вы вернётесь в Англию, именно они будут в живых…

– Я останусь верен капитану, – говорит Палмер.

Она мрачнеет.

– Рынки с рабами есть по всей Луизиане. И на борт подпольно торгующего судна я являюсь не для того, чтобы мне тут рассказывали про верность.

– До свидания, мадам, – говорит Палмер.

– Вы меня выпроваживаете?

Палмер молчит.

– Они выпроваживают нас, Салливан.

Она разворачивается и идёт обратно. Любезно улыбаясь по пути матросам, доходит до лестницы.

– Что ж, господа, прощайте. Передавайте от меня привет дону Миро, если вдруг с ним свидитесь.

– Кому? – спрашивает Палмер, оставшийся на другом конце палубы.

– Эстебану Миро, губернатору испанской Луизианы. Англичан он не жалует. Так что скорее продавайте остатки ваших негров, потому что завтра он будет здесь, вместе со своими пушками.

Палмер медленно подходит к ней.

– Почему?

– Не знаю. Неосторожные слухи. Завистливые языки… Люди злопамятны. И это прискорбно.

Салливан радостно смотрит на хозяйку. Он подбавляет:

– Вы правы, госпожа. Губернатор непременно будет здесь.

– Да, – отвечает она. – Кто-то, должно быть, сказал ему о них.

– О ком? – спрашивает Палмер.

Теперь он не просто красный. Он пылает. Пышет огнём.

– О некоторых иностранцах, – отвечает Бубон-Лашанс, глядя ему в глаза. – Которые повадились промышлять контрабандой в здешних болотах… Все только о них и говорят, называя так: англичане из старицы.

Лам глядит на парящую среди звёзд белую лошадь. Ночь изумительная. Лошадь ведёт себя спокойно. Её подвесили за сбрую. На палубе десять матросов стравливают трос через блок. Лам уже сидит в глубине лодки. И смотрит на спускающуюся к нему Дымку.

– Медленнее! – кричит управляющий.

Экипаж следит за происходящим с корабля. Палмер уединился на другом конце палубы. Прислушиваясь к суете по правому борту, он старается убедить себя, что всё сделал правильно. Последние покупатели прибудут завтра. Мог ли он рисковать в надежде, что они успеют уплыть раньше, чем эта женщина донесёт про их корабль? Тогда пришлось бы отчаливать среди ночи, с двадцатью нераспроданными невольниками. Наверняка капитан Харрисон согласился бы с ним, несмотря на свою привязанность к этой лошади и негритёнку.

Четверо гребцов подготовили лодку. Они уложили на дно доски, чтобы лошадь могла стоять. Лам, съёжившись, сидит на носу. Мадам Бубон-Лашанс села на прежнее место и довольно наблюдает за работой.

Там, наверху, Сирим всё ещё лежит в своём укрытии. Все про неё забыли. Она слышит, как скрипят снаружи блоки. И сквозь соломинки видит отсветы фонарей на потолке и оставшуюся от Лама с Дымкой зияющую пустоту.

Часом позже шлюпка скользит среди теней. Лам давно бы бросился в воду, чтобы сбежать или просто исчезнуть, если бы то и дело не доносился всплеск, с каким ныряет аллигатор, а рядом не чувствовалось успокоительного дыхания Дымки. Он думает о той, кого оставляет позади: Сирим. Единственное живое существо, от которого он ещё мог услышать имя сестры.

Весь переход через Атлантику он сбегал вечерами из покоев капитана Харрисона и шёл проведать Дымку и Сирим. В десятый раз упрашивая новую подругу рассказать про их встречу с Альмой. Просил повторить, что сестра его ищет. Надсмотрщики не возражали. Лакей и девчонка из конюшни… Пара темнокожих детишек – ничего серьёзного. Детей часто не замечают, будто они прозрачны, те, чьи сердца совсем не так чисты на просвет.

– Салливан!

– Госпожа?

– Вы этой же ночью отправитесь в Кабильдо.

Салливан, сидящий на носу, кивает. Кабильдо – это дворец губернатора в Новом Орлеане.

– Не всё же мне делать за вас, – прибавляет она, потягиваясь в своём колпаке. – Я лучше лягу в постель.

– Я съезжу в Кабильдо, госпожа.

– Вы разбудите дона Миро. И скажете ему, что эти места кишат контрабандистами и честные люди не понимают, почему он ничего с этим не делает.

Она продолжает:

– Расскажите ему всё, Салливан. Про бриг в сто тонн, на котором было двести сорок рабов, когда он прибыл. И что теперь на нём сто шестьдесят тюков хлопка, сахар, меласса, табак… И двадцать непроданных невольников. Всё ясно?

– Да, – отвечает Салливан.

– Фамилия капитана – Харрисон. Покажите Миро на карте, где это. Причём точно. Чтобы он наверняка их не упустил. Не по душе мне манеры этих англичан.

Салливан поражён подобной низостью.

– И не забудьте сообщить губернатору, что вы от меня. Заверьте его в моём почтении и преданности. И напомните, что ему всегда рады в имении Лашанс, где цветёт лучший хлопок во всей Луизиане и Флориде…

– Слушаю, госпожа.

– А также вековые магнолии, под которыми мы могли бы отужинать вместе с его молодой супругой и малышкой Матильдой.

Салливан кивает. Его хозяйка терпеть не может губернатора, как и Испанию, уже двадцать лет правящую Луизианой и многими живущими здесь французами. Но ради выгоды или мести она всегда и на всё готова.

На следующий день, в два часа пополудни, капитан Харрисон открывает глаза. Он вдруг садится на соломенном тюфяке. Он вернулся из другого мира. Сжимавшие его тиски ослабили хватку. Голубые глаза поблекли. Четыре стены его каюты перестали крутиться, как грани игральных костей. Он встаёт. Ноги – как сахарные нити, вот-вот обломятся. Он делает шаг, проверить, удержат ли они его. Он ещё не знает, что пропустил четыре недели собственной жизни.

Харрисону тридцать лет. Какое-то время его исхудалое тело неподвижно стоит возле койки. Выше пояса на нём ничего нет. Лямки свисают вдоль штанин. Он смотрит на клавесин в углу комнаты: на крышке нагромождение склянок, грязного белья и инструментов судового хирурга. Он подходит и резко сгребает весь бардак на пол.

На палубе у матросов час обеда. Все собрались вокруг котла. Прямо под их ногами голодные невольники слушают, как они едят.

С тех пор как капитан заболел, офицеры едят вместе со всем экипажем. Им удалось купить продовольствие, снарядив лодки к индейцам. Еды вдоволь, больше, чем во время перехода. Дичь, кукуруза, медвежье сало. Все эти припасы – для белых. Невольникам лишь иногда перепадает немного растительного масла или вяленого мяса в похлёбке, чтобы они набрали чуть-чуть жира перед продажей.

Кок помешивает кашу на глазах у экипажа. Овсянку привёз три дня назад один плантатор из Кентукки, расплачиваясь за рабов. Две дюжины моряков благоговейно зачерпывают ложкой нежную белёсую массу, напоминающую о доме.

Откуда-то с кормы медленно доносятся первые ноты. Ухо не сразу узнаёт в них музыку. Оторвавшись от тарелок с овсянкой, все недоумевают: что это? Они слушают отдельные печальные звуки. Темп похоронного марша не позволяет узнать в них менуэт, который играет на клавесине капитан.

– Харрисон, – ошеломлённо произносит Палмер.

Музыка ускоряется. Наполняет корабль. Матросы вслушиваются. Капитан жив. Палмер смотрит на распахнутые двери стойла на баке. Думает об уплывших лошади и мальчишке. Он ставит жестяную миску на стол, вытирает рот и ложку шейным платком. Идёт к корме.

Когда старпом входит, капитан Харрисон перестаёт играть. Не отнимая рук от клавиш и не обернувшись.

– Какой сейчас день недели?

– Понедельник.

Он медленно доигрывает ещё три ноты из менуэта Рамо и замирает снова.

– А где мы?

– В Собачьей старице, в двух льё от Нового Орлеана.

Харрисон оборачивается и наконец смотрит на него.

– Так это вы, Палмер?

– Да.

– Где мой пройдоха?

Последнее слово он говорит по-французски. Старпом бледнеет.

– Где он запропастился с чаем?

– Вы были в лихорадке четыре недели, – говорит Палмер.

– Где он прячется?

Он зовёт слабым голосом:

– Пройдоха!

– Двести девятнадцать невольников проданы, капитан…

– Пройдоха!

– Осталось двадцать, и их наверняка купят уже завтра. Всё шло прекрасно. Единственное затруднение возникло этой ночью…

– Какое затруднение?

Несколько секунд Палмер молчит, потом произносит:

– Честное слово, я не мог поступить иначе.

Он лепечет ещё что-то. Харрисон встаёт, качаясь, делает три шага в его сторону.

– Ты продал пройдоху?

Длинными музыкальными пальцами он хватает Палмера за горло и прижимает к двери.

– И ещё лошадь Си́лки, капитан.

Палмер был бы рад умереть. Руки капитана поднимают его над полом. Шейный платок сдавливает горло петлёй. Он закрывает глаза. И ждёт конца. Когда тиски ослабевают, он слышит только, как капитан произносит одно слово:

– Епифания.

Палмер открывает глаза.

Харрисон отпихивает его, распахивает дверь, проходит неверным шагом коридор и камбуз под ютом.

– Епифания!

Он поднимается на палубу, минует ошеломлённый экипаж, который ждал его с замершими в руках ложками. Входит в отсек, где ещё пахнет лошадью. Вместе с ним туда врывается свет. И, обогнав его, освещает заднюю стенку.

Харрисон останавливается. У него кончились силы. Он медленно переводит дух. Тишина.

– Я полагал, ты должна заботиться о Силки.

Кажется, будто он говорит сам с собой.

– Как я смогу простить тебя?

Он замолкает, давая сердцу передышку. Голой ступнёй он осторожно приподнимает солому.

– Значит, ты не отвечаешь? Кому я вообще могу доверять, Епифания?

На лице Сирим – белая пыль и слёзы. Она часто дышит, глядя Харрисону в глаза.

Вошедший Палмер застаёт немую сцену. Епифания сидит у ног капитана, в полоске света.

– О! Вот видите? – восклицает Палмер. – Она здесь.

Он говорит бодрым голосом. И чешет затылок. На самом деле все на борту и забыли про Епифанию.

– Что тут было? – спрашивает Харрисон.

– Шантаж, капитан. Явилась женщина из поместья Лашанс. Либо я продаю их ей, либо…

– Готовьте лодку.

– Капитан…

– Я отправлюсь к ней.

Харрисон шагает к двери. И пошатывается. Он едва стоит.

– Лодку, Палмер!

В тот же миг корабль сотрясается от грохота. Пол под ногами пляшет. Харрисон сползает на доски. Вопли невольников мешаются с криками команды. Пушечное ядро прорвало водную гладь у самого носа, но не задело судна.

Сирим закрывает уши руками.

Рядом капитан навалился спиной на ещё целую вязанку соломы. Он ждёт грядущей беды.

– Что это было? – спрашивает он.

Палмер оцепенел.

– Кто? – кричит капитан.

– Испанская гвардия.

Лошадь, мальчишка, испанская гвардия… Харрисон смотрит на старпома так, словно за время болезни этот человек обмотал всю его жизнь гирляндами из взрывчатки.

– Прикажу заряжать пушки? – спрашивает тот.

– Вы спятили? Что вы тут хотите устроить? Морскую битву? Не торопитесь. Поднимайте паруса. Больше они стрелять не станут. Ещё одна война с Англией им не нужна.

Он чуть стонет от боли и прибавляет:

– Они хотели нас припугнуть. И своего добились.

– А как же пройдоха? И лошадь? – осмеливается спросить Палмер, отступая ещё.

– Замолчите, – цедит Харрисон сквозь зубы. – Замолчите.

– А рабы под палубой?

– Плантаторы есть и у нас, на реке Мобил, в четырёх днях отсюда. Остановимся там всего на ночь, только чтобы всех продать. И дальше никаких стоянок до самой Англии.

– Я её отведу, – говорит Палмер, хватая Сирим за локоть. – Продадим с остальными.

Он поднимает Сирим на ноги.

– Отпустите её!

Сирим опять падает на пол. Капитан с трудом встаёт. Он идёт на свет в дверном проёме, будто перед ним возникло видение.

– Кони на моих вултонских лугах…

– Да, капитан, – отзывается старпом.

– Солнце садится, там, у меня дома, в Ливерпуле.

– Да.

Палмер уже ничего не понимает. Снаружи экипаж ждёт приказаний.

– Пятнадцать лошадей в закатных лучах…

– Капитан…

– Из-за вас им не резвиться вместе с Силки, – спокойно продолжает Харрисон. – И пройдоха не будет заботиться о них… Этого, Палмер, я вам никогда не прощу.

– Мне очень жаль, капитан.

– Так что у лошадей на моих вултонских лугах…

Он оглядывается на свернувшуюся на полу Сирим. Она всё ещё зажимает уши.

– У них хотя бы будет Епифания.

Альма скачет, чувствуя Жозефа спиной. И вспоминает время, когда её брат Лам сидел так же. Но сегодня нет ни Дымки, ни Лама. Что осталось от тех дней? Когда они неслись верхом так легко, что даже трава в их саванне не пригибалась?

Сидящий позади Жозеф не обхватывает её руками за живот, чтобы удержаться, как делал братик. Только изредка, когда они минуют очередной обвал, рука Жо сжимает полу её куртки. Она делает вид, что не замечает. В другое время он дремлет, и Альма чувствует плечом вес его головы, когда он случайно навалится лбом.

Жозеф не сразу признался, что не умеет скакать верхом. Альма хотела пообещать, что научит его, но промолчала. Места в её жизни хватит лишь на одно обещание. Она должна смотреть только прямо. И отыскать младшего брата.

Люк без устали скачет впереди. Третью лошадь он пристегнул к своей. И меняет их каждые два часа, не спешиваясь. Кто поверит, что он родился на самой заре этого века, был старпомом ужасного Чёрного Барта, разорял флотилии, держа в страхе целые моря? Нынче он скачет точь-в-точь как юный искатель сокровищ.

Всю жизнь пират Люк де Лерн держит в тайне, что равнодушен и к солёной воде, и к плоским морским пейзажам. Вертикальная линия мачты – вот что он всегда ищет вдали. Рос он на барже, ходившей вверх-вниз по одной крупной реке во Франции. И смотрел только на тополя и колокольни. И позже любил совсем не корабельную качку или далёкий горизонт, а то, что из-за него возникает. Его прельщает лишь бег, набег. А до моря никогда дела не было. Прячься сокровище в облаках, он оседлал бы птиц.

Четыре дня Альма, Жозеф и Люк де Лерн вместе скачут с севера на юг, через весь остров Сан-Доминго. Они не поехали по прямой дороге в западной части, которую как раз доделывают. Люк выбрал дикую, давно заброшенную тропу, которая заходит на испанскую территорию и ведёт через горы. Большой крюк, чтобы запутать следы. В этих глухих местах они не встретили ни души. Хотя на самом деле этих душ здесь десятки: они прячутся, сбежав с плантаций и пытаясь заново выстроить жизнь среди дикой природы.

Каждую ночь всадники делают стоянку на несколько часов. Лошадей даже не приходится привязывать. Они засыпают стоя, прежде чем снимешь седло. Чародей Туссен сотворил своими травами настоящее чудо. Благодаря ему раненая лошадь не страдает от безумной гонки.

– Здесь их зовут «докте-фей», – говорит Люк в один из вечеров, – травниками на местном наречии. Если что-то со мной случится, я предпочту лечиться у них, а не у мясников из наших академий.

В сумерках он отвязывает перемётную сумку, не будя лошади, и достаёт ужин. Все трое садятся и набрасываются на еду. Днём они останавливались у ручья, так что набрали воды. Кожаная фляга идёт по рукам. Все молчат. Потом ложатся треугольником, будто между ними – невидимый костёр.

Ночь светлая. Люк быстро проваливается в сон. Жозеф ещё медлит немного. Альма невольно встречается с ним взглядом. Но, когда смотрит снова, он уже спит.

Она выжидает. Нарочно пропускает время вперёд. Слушает ночных животных, щупает серебряный ножик в кармане. Впервые она так надолго осталась без защиты своего лука. Раньше, когда она бегала по долине, в которой росла, часто надевала только его.

Убедившись, что весь их лагерь спит, Альма просовывает руку под жилет и рубашку и достаёт прилипший к телу продолговатый лист бумаги. Она разворачивает его под луной. Это карта мира. Её дал Люк де Лерн, ещё когда они были на поднятом на верхушки деревьев судне вместе с другими пиратами.

Люк старался убедить её отправиться с ними на Сан-Доминго, прежде чем они разойдутся. А оттуда Альма уже двинется на поиски брата. Он прочертил прямую линию между их пиратским островом и Луизианой, куда шло судно с Ламом. Начиналась она на острове Дезечео, который французы зовут Закхея, кончалась в низовьях Миссисипи, но действительно пересекала Сан-Доминго.

– Вот видишь… Выдвинемся вместе… Тебе как раз по пути.

Но его старческие глаза бегали. Она, Жозеф и великан были нужны ему в Кап-Франсе, чтобы изобразить перед Гарделем блестящую свиту сеньора Родриго Маркеса Валенсии.

Теперь Альма разглядывает карту каждую ночь. Она накрепко запомнила каждое место, которое показывал ей Люк. Взгляд скользит по тонкому и лёгкому вместилищу целого мира. Он весь перед ней – как долина Изейя, когда она забиралась на вершину их смоковницы. Отогнав обезьянок с розовыми ладошками, она охватывала взглядом всю вселенную: от плотных лесов там, где восходит солнце, до трав саванны на закате.

– Я тоже из-за этого ушёл.

Альма вздрагивает от голоса Жозефа.

Он лежит рядом не шелохнувшись. С другой стороны спящий Люк замыкает треугольник.

– Там, где я рос, была огромная карта мира, – шепчет Жозеф. – Наружу выходить запрещалось. Так что я шёл к ней и разглядывал.

Альма никогда не задумывалась, в какой долине рос Жозеф.

– Карта висела на стене в коридоре для посетителей…

Он осёкся. Как же ей рассказать? Жизни у них настолько разные. Как объяснить, что такое приют в узком, глухом парижском переулке? И как пахнет воском в приёмной для посетителей от золотистого паркета, в который можно смотреться, как в ложку.

Порой удаётся ускользнуть от надзирателя. Лет в шесть или семь ещё умеешь исчезнуть. Проходишь три двери, каждая больше и стекляннее предыдущей. Всё страшное осталось позади. В приёмной для посетителей красивей, чем в часовне, и потолок такой высокий, что невольно ищешь взглядом птиц. Идёшь по самой середине, медленно, словно по воде, боясь наступить на своё отражение. Иногда на диванчике сидит элегантно одетый господин, он улыбается. Ты улыбаешься в ответ. Проверяешь, все ли пуговицы на месте. Садишься рядом с ним на мягкое сиденье. И поднимаешь взгляд.

Над тобой, на стене, карта.

Огромный мир. Набрав побольше воздуха, ты ныряешь в неё.

И уходишь так далеко, что не слышишь, как с другого конца коридора подходит директор. И вдруг ты его замечаешь. Он уже перед тобой. Он приносит извинения ожидающему господину:

– Ещё минутка, и я в вашем распоряжении.

Директор берёт тебя за ворот, потому что не решается схватить, как обычно, за волосы, и тащит по золотистому паркету. Ты тормозишь деревянными подошвами, чтобы ещё немного побыть в коридоре. Упираешься. Мир остался позади, на стене. Вы минуете первую дверь. Вторую. Третью.

Тебя швыряют к ногам надзирателя.

– На чердак. Двенадцать часов.

Но когда тебя запрут на двенадцать часов под самой крышей, на чердаке, в голове всё ещё будет карта из коридора для посетителей, до того отчётливая, что можно и двенадцать дней пропутешествовать по ней во мраке. Даже хочется, чтобы тебя забыли в этом тёмном углу.

– Страшно только, – произносит Альма, – потеряться.

– Что?

Жозеф открывает глаза в темноте.

– Он такой большой, – отвечает она.

Альма проводит рукой по карте мира, с востока на запад.

Они никогда не разговаривали так прежде.

– Жо?

– Да.

– Как люди не теряют тех, кого любят?

Жозеф смотрит на Альму. Именно этого он и боится с тех пор, как увидел её. Они долго молчат. Альма начинает складывать карту.

– Однажды я уже терял кое-кого, – говорит Жозеф.

– Младшего брата?

Он колеблется, потом говорит:

– Почти… Его звали Мухой. И он всегда был рядом.

Сзади пошевелилась лошадь. Жозеф молча вспоминает два года, прожитые вместе с Мухой перед побегом из приюта. И его внезапное исчезновение.

– Ты его ищешь? – спрашивает Альма.

– Где? Где, по-твоему, я должен его искать?

Голос у Жозефа становится жёстким. Он тут же об этом жалеет.

– В первую ночь, – говорит он, – когда мы сбежали из приюта, мы спали под мостом.

Он запинается.

– Ты знаешь, что такое мост?

– Прекрати.

Жозеф спрашивает её так всё время. Какие-то слова Альма знает, а какие-то – нет. Он мысленно составляет списки. Например, она не знала, что такое «орга́н», «волк», «парик», «ложь». Ей знакома «вода», но не знаком «стакан». Ей известно слово «бог», но «церковь» – нет. По тем словам, что Альма знает, Жозеф пытается собрать по кусочкам её мир.

– Мост шёл через реку в одном городе и задевал посередине кончик острова. Ты ведь знаешь, что такое «город»?

Она не отвечает.

– Светила луна. Мы с Мухой оказались на краешке острова. Купались в реке. Потом луна спряталась. Другая, чёрная луна заслонила белую.

– Я знаю, – говорит Альма.

Дважды в жизни она видела, как луна внезапно прячется. Долина становилась серой с розовым. Они стояли перед домом впятером – Сум, Лам и родители, – крепко прижавшись друг к другу. И дикие звери приходили к ним плакать.

Жозеф продолжает:

– Муха сказал: «Это затмение». А когда луна вернулась, мы сели у воды, рядом с мостом. Я тогда пообещал, что, если мы когда-нибудь окажемся порознь, я буду помнить эту минуту. Он ответил: «Такого не случится. Мы будем купаться тут, вместе, каждое затмение».

– А дальше?

– Всё. Мы ударили по рукам. Как будто назначили встречу.

Альма думает, что, если бы её брат сказал ей такое, она бы всю жизнь просидела под тем мостом.

– Замолчите, – доносится сонный голос Люка. – Пора спать. Я хочу, чтобы завтра к вечеру мы были на месте. День будет долгий.

Они слушаются. И замолкают. Но прежде, чем снова заснуть, Люк де Лерн в последний раз зовёт в темноте:

– Жозеф?

– Да.

– Твой мост в Париже – это не Новый ли мост?

– Да. Он самый.

– Так и знал. – По голосу слышно, как Люк улыбнулся.

Всё детство Люк сплавлялся по воде, от Парижа к морю. Его отец работал перевозчиком на Сене. Но, в отличие от «Гидры», знаменитой четырёхмачтовой пиратской шхуны, гружённую углём баржу отца тянули вперёд не пассаты, а два нормандских жеребца по берегу. Когда они добирались до места, Люк в любое время года купался под тем самым мостом, перед островом Сите. Они с отцом отмывались от набившейся всюду чёрной пыли, потом выходили из воды, глядя друг на друга – на белую кожу и синие губы. Люк думал, что потому мост и назвали Новым – из-за того, как по-свежему блестит здесь кожа после купания.

Альма засыпает. И во сне ей видится гаснущая луна и долгожданная встреча под мостом.

На следующий день, в шесть часов вечера, лошади взбираются на последний холм. Возможно, за ним их долгий конный пробег и закончится. Альма уже несколько раз видела море сквозь деревья. Маленькие лоскутки зелёной воды, которые после стольких гор, лесов и бурных рек казались миражом.

Альма ждёт, когда море выглянет целиком.

Старый пират поскакал быстрее. Должно быть, почувствовал близость бухты Жакмеля. Он молит небо, чтобы «Нежная Амелия» ещё стояла там, вместе со своим тайным грузом. Жозеф за спиной Альмы уснул.

Лошади тоже устали. За день дорога раз тридцать пересекала одну и ту же речушку – единственный проход сквозь горы к этому оторванному от остального мира порту. Теперь Альма скачет бок о бок с Люком. Они вместе въезжают на вершину, откуда им открывается весь залив.

– Она здесь, – говорит проснувшийся Жозеф.

Да, это она. «Нежная Амелия», при парусах, красуется в вечерних лучах, как подарок в нарядной обёртке с лентами.

– «Нежная Амелия», – выдыхает Люк.

Она медленно поворачивается, давая полюбоваться пятнадцатью парусами, сверкающей палубой, развешенным по вантам экипажем. Она рисуется, показывая свою грацию. Во всём прозрачном заливе перед городком Жакмель больше ни одного судна.

– Она здесь, – повторяет Жозеф.

И слышит перед собой спокойный голос Альмы:

– Она уходит.

Люк с Жозефом смотрят на Альму. Уходит? Они переводят взгляд на море. Уходит!

Пират ревёт, как воин-кочевник, и пускает лошадь вниз по склону, во весь опор.

Скобяная лавка на главной улице называется «Вольф».

Каждый в окрестностях городка Жакмель, на десять льё в любую сторону, когда ему понадобится что-то, говорит: «Вольф поможет». В лавке «Вольф» можно купить новое колесо, мачете, полотняные штаны и живую свинью. Также в лавку заезжает посыльный доро́гой из Порт-о-Пренса или Кап-Франсе. И наконец, в углу есть несколько столиков для завсегдатаев. Первый стакан за счёт заведения. Второй и последующие – уже платно, как и пончики, которые жарит на заднем дворике маленькая темнокожая женщина. Лавка «Вольф» – предмет недовольства всех остальных торговцев в Жакмеле. Хозяин соседнего кафе из зависти трубит повсюду, что скобяная лавка не может торговать ничем, кроме скобяных товаров – он же, мол, не предлагает своим посетителям мотыги.

В этот вечер под крышей заведения «Вольф» двое мужчин попивают настойку. Ещё один сидит за столиком и макает пончик в лимонад. Перед ним лежат свёрнутый кнут, разорванный коричневый конверт и табакерка. В другой стороне зала мадам Вольф, стоя на прилавке, подвешивает к потолку тазы.

Вольф – это она. Но ещё и трое суетящихся на складе и за прилавком рабов, как и дюжина других, нанятых у плантаторов за пять ливров в день, потому что рук не хватает. У торговца всё пойдёт в оборот. Если к ста пятидесяти деревянным домам в самом городе прибавить поместья со всех окрестных холмов, засаженных кофе, хлопком и сахарным тростником, то в Жакмельском приходе будет пятьсот белых, пятьсот свободных темнокожих и восемь с половиной тысяч рабов. Так что дела у скобяной лавки посреди этого тупичка, откуда до ближайшего крупного города сутки пути, идут весьма неплохо.

Мадам Вольф подвесила последний таз. Не успев слезть с прилавка, она оглядывается на вошедшего посетителя. Это Альма, с треуголкой под мышкой.

– Что тебе нужно?

– Луи Крюкан.

– Чего?

– Луи Крюкан. Нам сказали, он здесь.

Это девушка. Вот что мелькнуло в голове у мадам Вольф, когда она получше вгляделась в юную особу в роскошном, но пыльном синем костюме.

– Крюкан из «Красных земель»? – спрашивает Вольф.

Альма молчит. Хозяйка обводит взглядом лавку. И указывает на мужчину с лимонадом и пончиками.

– Вот он.

Альма оборачивается, разглядывает его. Потом идёт к его столику.

Мужчина, не поднимая головы, продолжает купать пончики.

– Что такое?

– Господин снаружи, – говорит Альма. – Он вас ждёт.

Крюкан облизывает пальцы. На неё он даже не взглянул. Три пончика ждут в тарелке своей очереди.

– Господин ждёт вас снаружи.

– Бог ты мой, так пусть войдёт!

– Он предпочитает остаться с лошадьми. Он недоволен. И успокаивается.

Мужчина взглядывает на неё.

– Недоволен? Бог ты мой!

Луи Крюкан так отвык улыбаться, что стискивает губы, будто боится, что они лопнут.

– Да, – говорит Альма. – Он очень недоволен.

Крюкан несколько раз кивает. Потом берёт очередной пончик и спрашивает, смакуя:

– Так что он, говоришь, там делает?

– Успокаивается.

Крюкан смеётся, будто беззвучно икает, но вдруг выпрямляется: пончик упал в стакан. Он бьёт кулаком по столу, расплескав лимонад, и орёт:

– Вон!

Пора! Альме велели дождаться, когда он выйдет из себя, а потом спросить:

– Мадемуазель Бассак уже приехала?

– Кто?

– Бассак.

Крюкан меняется в лице.

– Бог ты мой.

– Три дня назад она была в Кап-Франсе, – говорит Альма.

Луи Крюкан встаёт, берёт со стола свёрнутый кнут, суёт в карман табакерку вместе с письмом. Альма осторожно указывает ему на дверь. Генриетта Вольф слезла с прилавка. Она смотрит, как они выходят. Крюкан не расплатился.

Люк де Лерн ждёт в седле: ворчливый, грязный, усталый, помятый с головы до ног. Седая борода, принесённая в жертву ради образа Родриго Валенсии, начинает отрастать клочками, придавая лицу свирепый вид. Нет, он явно не успокоился. Жозеф стоит рядом, держа букетом поводья трёх лошадей.

Улица узкая, зажата между домами. Но остальные в Жакмеле вообще не мощёные.

– Это вы Крюкан?

– Да.

– И вы позволили кораблю отчалить?

– Бог ты мой! Вы про судно?

– Не шутите со мной, Крюкан. Стоит мне сказать Бассакам одно слово, и вас, мой мальчик, здесь уже нет.

– Что-что?

– Слово – и вас нет.

Люку нет нужды ломать комедию. Он теперь в образе Люка де Лерна, и этого довольно. Крюкан ничего не понимает.

– Так вы отпустили корабль? – повторяет пират.

– Весь груз увезли ещё с утра, – отвечает Крюкан. – Сейчас, наверное, он уже в «Красных землях».

– Какой груз?

– Пятнадцать негров и пять сундуков. Бог ты мой. Сейчас же еду туда. Я просто хотел дождаться, пока судно отчалит.

Люк бросает взгляд на стоящего рядом Жозефа, потом на Альму, снова надевшую шляпу.

– Кто вам сказал, что я здесь? – спрашивает Крюкан растерянно.

– Почтовый служащий, – отвечает Жозеф.

Это правда. Ниже, в порту, когда они в отчаянии наблюдали, как удаляются паруса «Нежной Амелии», им встретился почтовый дилижанс, и почтальон сказал, что управляющий землями Бассаков сидит у Вольф.

– Так что будем делать, Крюкан? – спрашивает Люк.

– Бог ты мой. Не знаю.

Управляющий уже ничего не понимает. Стоило девчушке упомянуть Бассаков, а затем этому всклокоченному старику в седле возникнуть снаружи, и вот Крюкан окончательно растерялся.

– А письмо от Амелии Бассак кто будет читать? Ишаки ваши?

– Нет. Почту привозят по средам. А сегодня, бог ты мой, как раз среда.

Люк вновь переглядывается с Альмой и Жозефом. Такой реплики не планировалось.

– Ну и? – говорит Люк чтобы заполнить паузу.

– Письмо я получил только что, – говорит Крюкан. – Даже команде ничего не успел передать до отплытия.

Пиратский смех редко бывает заразителен. Однако, когда в тот вечер Люк смеётся от всей души, Альма с Жозефом улыбаются. Они тоже ничего не могут понять.

– Письмо при вас?

– Бог ты мой, конечно. Ужасно это всё.

– Что ужасно, Крюкан?

– Письмо.

Луи Крюкан достаёт из кармана конверт. Хотя такого не может быть. У него не может быть письма от Амелии Бассак, потому что они придумали его сами, десять минут назад, когда искали повод заговорить с Крюканом.

Люк делает Альме знак. Она подходит к управляющему и протягивает руку. Тот не думая отдаёт ей письмо.

Альма передаёт его Люку. Ни один мускул не дрогнул на лице пирата, когда он открыл его и пробежал глазами. Он складывает письмо и отдаёт обратно.

– Этому письму уже много месяцев, Крюкан. Оно из Ла-Рошели.

– Я знаю.

– Я был с ней, когда она писала его, бедное дитя.

– Бог ты мой, не то слово. Ужасно.

– Но то письмо, про которое я говорил, мадемуазель Бассак отправила на днях из Кап-Франсе.

– Мадемуазель Бассак? В Сан-Доминго? Бог ты мой! Так это правда?

Крюкан уже десять лет управляет «Красными землями», ни разу не видев хозяев, которые никогда не покидали Ла-Рошели. Он дрожит от мысли, что кто-то из Бассаков решит сунуть сюда свой нос.

– В том самом письме, – продолжает Люк де Лерн, – Амелия просит вас срочно задержать корабль для старого друга её отца, которому нужно вернуться во Францию.

– Для кого?

– Для крёстного мадемуазель Бассак.

– Но кто это?

– Я.

У Крюкана пересыхает горло.

– Вы?

– Именно. С двумя юными спутниками. И я рассчитывал оставить вам этих трёх лошадей в знак признательности за вашу услугу.

– Бог ты мой, письмо не дошло, сударь! Должно быть, потерялось. А корабль уже отчалил.

Он с сожалением оглядывает лошадей.

– Это я вижу, – говорит Люк. – Чудовищно! Три дня пути! Вы посмотрите, в каком мы состоянии. А скоро ночь.

– Могу сдать вам комнаты, – доносится от дверей лавки.

В них стоит Генриетта Вольф: она всегда готова оказать услугу.

– Две комнаты на заднем дворике. Стираю тоже я. Цены весьма умеренные. Насчёт овса – возьму за трёх лошадей как за две.

Она показывает на сгущающиеся тучи.

– Благодарю вас, – говорит Люк, – но не думаю, что этот господин оставит нас на улице после такого промаха с его стороны.

Крюкан смотрит на него в упор. За всю жизнь он ещё никого не привечал.

– Хорошо, – продолжает Люк, будто поддаваясь уговорам Крюкана, – я переночую в «Красных землях», а завтра отправлюсь искать другое судно в Кап-Франсе. Вы нас проводите? Где ваша лошадь, Крюкан?

– У портовых складов, – отвечает управляющий. – Я мигом.

– Записываю пончики на ваш счёт, Крюкан, – кричит Вольф ему вдогонку и исчезает в дверях.

Луи Крюкан спускается к пристани.

Люк смотрит на друзей. Наконец они одни.

Альма вскочила на лошадь. Жозеф забирается следом, позади неё, и спрашивает:

– То письмо… Что в нём написано?

– Фердинан Бассак умер, – отвечает пират.

– Когда?

– На Рождество, в Ла-Рошели. Он уже четыре с лишним месяца как мёртв.

Люк оглядывается по сторонам.

– Девчонка наверняка явилась в Сан-Доминго за сокровищем. Да, золото, видимо, спрятано в тех пяти сундуках, которые отвезли в «Красные земли»…

– А вдруг Амелия Бассак ничего не знает? – спрашивает Жозеф. – К тому же с чего бы ей доверять перевозку Крюкану?

– Неизвестно, – говорит Люк.

– Этот груз – должно быть, ящики с бельём, которые я обнаружил под койкой у капитана, в его каюте. За переход я проверил каждый закоулок на судне.

– Нужно осмотреть сундуки.

Небо заволакивает с моря: тучи всё сгущаются.

– В любом случае, – прибавляет Люк, – никто не умирает просто так в рождественскую ночь, когда четыре с половиной тонны его золота гуляют где-то по свету.

Появляется Луи Крюкан с лошадью. Взгляд у него всё такой же безумный.

– А что мадемуазель Бассак? – спрашивает он у Люка.

– Она приедет дня через три, если бог приведёт.

– Бог ты мой! – стонет Крюкан.

– Да-да, – улыбается Люк де Лерн. – Всё верно. Бог, и никто иной.

Люк улыбался напрасно. Амелия Бассак вовсе не в трёх днях пути. Её карета остановилась у речки всего в нескольких льё. Лошади щиплют мелкую сочную травку у самой воды.

Амелия прошлась немного вдоль берега. Совсем тихо. Вечереет. Она смотрит на бегущую между скалистых стен воду. На дне этого жёлоба уже сумрачно, но, если поднять взгляд, небо ещё светлое.

Повозка, нагруженная дорожными сундуками и необычными пассажирами, выехала из Кап-Франсе вечером в воскресенье, по самой короткой западной дороге. Четырёх волов сразу же заменили невысокими лошадьми, которые чудесно умеют проходить через перекаты на бурной речке. Кое-где они встречали солдат или рабов, которые стёсывали скалы, чтобы расширить дорогу. Путники почти не делали остановок. Амелия садилась вместо кучера, чтобы дать ему немного поспать.

Последний участок пути от Леогана до Жакмеля дорога то и дело переходит с одного берега Большой Реки на другой – смотря где вода отступает от скал. Это может показаться кошмаром, но на самом деле такой союз воды с дорогой в тени гор – самая мирная часть путешествия. Мостов нет вовсе. Когда надо перебраться через реку, колёса повозки уходят в воду по ступицу. Слышен плеск и глухой шорох камней на дне.

Амелия возвращается. Останавливается у скалы.

Отсюда видно женщину, присевшую у самой воды. Она полощет в реке кусок хлопка – оторванную полу рубахи. К спине у неё подвязан крохотный ребёнок. Наверняка она заметила, что Амелия наблюдает за ней, но её чёрные глаза продолжают смотреть на пенящуюся между пальцев воду.

Белый паренёк, от силы лет двадцати, сидит на берегу и тоже наблюдает за женщиной. Амелия наугад выбрала его из толпы во дворе трактира «У Милой Хозяйки», чтобы он оттащил тело раненого великана. Он бывший моряк, из Ла-Рошели. Она наняла его кучером на эту поездку. И, может, оставит у себя в «Красных землях». Его фамилия точно описывает, кто он есть. Простак.

Амелия возвращается к повозке. Мадам де Ло не сдвинулась с места. Она сидит на передней скамье, ровно там, куда её усадили при отъезде несколько дней назад.

– Пора трогаться, – говорит она, завидев Амелию.

– Да. Скоро стемнеет.

Простак встаёт. Из-под его ног в реку сбегают камешки.

Мадам де Ло старается не терять лица. Она никогда не призналась бы, но уже жалеет о том, что здесь оказалась. Она вцепилась в дорожный несессер, который покоится у неё на коленях, напоминая рыжего пёсика. Она с беспокойством посматривает на лежащее между дорожных сундуков позади огромное тело.

Глаза у великана открыты. С каждым днём он всё меньше чувствует свои раны. Обе затягиваются – так крабы зарываются в песок, не оставляя следа. Что за колдовство? Как-никак, две пистолетные пули. Он удивлён, что вообще остался жив.

Женщина с ребёнком вернулась от реки. И снова устроилась между дорожными сундуками и спинкой пианино, рядом с великаном. Она вешает мокрую ткань сушиться, чтобы позже сделать ему перевязку. Над ними будто навес. Великан смотрит на неё. «Вот откуда колдовство», – думает он. Всё дело в этой женщине с крохотной новорождённой дочкой, рядом с которой его, умирающего, бросили в конюшне «У Милой Хозяйки».

Сидящая подле него Нао знает, что воскресение великана – не её заслуга. Она отвязывает со спины дочь и берёт её на руки. Всё благодаря этому младенцу. Маленькой девочке, уже несущей в себе одну из пяти мет памяти око: целительство.

Повозка трогается. Амелия сидит рядом с гувернанткой. Простак забрался на место кучера.

– Вам не кажется, что нас всюду преследуют колибри? – спрашивает мадам де Ло как в лихорадке.

– О чём это вы? – смеётся Амелия. – Не беспокойтесь. Мы уже почти на месте.

Поклажа громыхает за их спинами, лошади измотаны, но они въедут в поместье Бассаков ещё до конца ночи.

В «Красных землях» дождь льёт потоком. Альма пробирается в темноте вдоль дощатой стены. До сих пор её защищал откос крыши. Но, чтобы добраться, куда ей нужно, придётся пробежать под открытым небом шагов двести. Она собирается с духом.

Люк, Жозеф и Альма прибыли с управляющим Крюканом по темноте и почти ничего в имении не разглядели. Обширная, идущая под уклон плантация у подножия горы в россыпи мокрых огоньков, хижин и человеческих теней, которые снуют и суетятся под дождём.

Поместье «Красные земли».

Луи Крюкан тут же настоял, чтобы Люк с Жозефом заночевали в самой большой из хижин – в хозяйском доме. Кто-то даже оставил на крыльце корзину с провизией, чтобы они могли поужинать.

– Кое-что тут требует ремонта, – извинился управляющий, стуча грязным сапогом по ведущим к дому ступеням. – Бог ты мой, если и мадемуазель Бассак придётся здесь ночевать!..

Дом в запустении.

– Господин Бассак купил имение пятнадцать лет назад. Прошлые владельцы уезжали в спешке, даже мебель всю оставили.

Люк осматривается. Веранду усадьбы заполонила растительность. Перила исчезли под мхом. Толкнув дверь, они видят в свете лампы внутреннее убранство.

– Вы живёте здесь? – спрашивает Люк, оглядывая клубы паутины.

Обои, стулья, шкафы – на всём слой пыли. Пыль набилась в щели между половиц, точно мука на мельнице.

– Нет, у меня свой дом по ту сторону сада, но сегодня я посплю здесь, на веранде, поближе к вам.

Люк настаивает, чтобы Крюкан шёл спать к себе, но управляющий стал что-то уж слишком любезным.

– Я лучше останусь. Хочу убедиться, что всё в порядке.

Такая забота пирату совсем некстати. Сторож у дверей не даст им разведать ночью, что в привезённых с корабля сундуках. Люк указывает на Альму, которая несёт сумки и свёрнутые одеяла.

– Девчушка поспит с лошадьми.

Альма понимает, что он на неё рассчитывает.

– Что это? – спрашивает Жозеф, когда она уже повернулась уходить.

Все напрягают слух.

– По ночам у них музыка, – ворчит Крюкан. – А потом ещё удивляются, что ноги за работой не держат. Бог ты мой, уж что я с ними не делал – никак не исправить, такой народ.

Едва они прибыли в «Красные земли», Альма уже знала, что всего в нескольких десятках шагов, с подветренной стороны, сто пятьдесят живых людей готовятся ко сну.

Зайдя под указанный ей навес, она долго ждёт среди мулов, лошадей и трёх коров, которых восхищённо разглядывает. Она тихо поёт для этих слушателей. Коровы стоят перед ней задумчиво. Из их глаз, точь-в-точь как у газелей, текут слёзы.

Когда всё гаснет в «Красных землях», когда единственной светлой точкой остаётся зарывшийся в солому рядом светлячок, Альма наконец выскальзывает наружу.

И вот она бежит через мокрую траву. И злится на Люка с Жозефом, что они используют её в собственной гонке за сокровищем, в котором она ничего не смыслит. Она вымокла. Бессмысленная одежда кажется тяжёлой и холодной.

Альма останавливается перевести дух, прижавшись спиной к маленькой квадратной постройке и заодно укрывшись от ливня. Вдалеке угадываются очертания большого амбара. Крюкан сказал, что весь груз с «Нежной Амелии» отвезли туда.

Альма прислушивается. Ей вдруг показалось, что кто-то дышит за спиной, по ту сторону тонкой стенки. Она боится пошевелиться. Вдруг шумный белый шлейф взмывает прямо над её головой. Альма приседает и съёживается. Существо скользит в тёмном небе, описывает под дождём петлю и летит назад, прямо на неё. Альма вжимается в стену сильнее. И снова за досками хаос, а потом всё смолкает.

У голубей бессонница. Только и всего. Два шумящих от крыльев квадратных домика – это голубятни при усадьбе в «Красных землях». Альма снова дышит.

Несколько секунд спустя она уже стоит перед воротами амбара. Через две скобы просунут железный прут, вроде засова. Альма, дрожа, вытаскивает его обеими руками и открывает дверь.

Она входит. Пытается что-то разглядеть в темноте. С одежды натекает лужа. Перед ней возвышается коричневая гора стеблей и деревянных обломков, едва не до потолка. Это склад багассы – отходов сахарного тростника, когда из него выжмут все соки. Ею топят котлы, в которых варят сахар.

Альма обходит шаткую гору. И наконец обнаруживает то, что искала: пять больших ящиков с «Нежной Амелии». Их оставили на этом складе, где посуше. Крохи света из дверного проёма долетают до них. Но дальше, в глубине склада, ничего не видно. Альма возвращается к воротам и подбирает с земли железный прут-засов. Она подходит к первому ларю и легко отжимает крышку. Держалась она слабо, потому что Жозеф уже рылся в нём, ещё на борту судна. Внутри одно бельё. Она открывает второй и запускает руку внутрь.

Время от времени сухой кусочек стебля сбегает по склону горы за её спиной, будто мышка. Тогда Альма замирает и ждёт, когда всё снова стихнет.

Ничего, кроме белого белья. Последняя надежда – три оставшихся сундука, открыть которые уже труднее. Альма поддевает доски прутом и наваливается на него, как на рычаг, всем своим птичьим весом. Ещё одна крышка поддаётся. Как выглядит это сокровище? Она даже не знает, что ищет. Рука нащупывает что-то холодное и гладкое.

Проведя много дней на острове Закхея в пиратском обществе, Альма не может не узнать то, что схватила её рука. Бутылка! Она бросается к оставшимся двум сундукам и открывает их. Они тоже набиты вином. Управляющий тайно приторговывает им по поместьям вокруг Жакмеля. Три сундука по двести бутылок. Счетовод Ангелик ежегодно высылает их Луи Крюкану, чтобы тот не возражал против некоторых исправлений в учётных книгах «Красных земель».

Она со всей силы забивает последнюю крышку кулаком, даже не пытаясь не шуметь. Кончено. Она в ярости. Ничто больше не встанет на её пути к Ламу. Она клянётся.

– Альма?

Вдруг она слышит знакомый голос, и он ей дороже, чем все сокровища.

– Умна? – шепчет Альма.

Женщина выходит из темноты.

Обе разом раскрывают объятия.

– Они говорили, ты погибла, – шепчет женщина. – Но я знала, что это неправда.

Умна. Первая невольница на борту «Нежной Амелии». Та, кого белые звали Евой, кто заботился об Альме весь долгий переход через океан и кто разносил по кораблю её голос, в ночь, когда она подхватила великую песнь око.

Они сжимают друг друга в объятиях. Альма выпускает железный прут, и он падает из её руки на землю.

Со всех сторон в темноте блестят глаза, глядящие на их встречу. Вместе с Умной здесь ещё десять мужчин и четыре женщины. Их заперли в амбаре вместе с привезёнными с корабля сундуками. Им сказали: «Всё, вы приехали». Сказали: «Утром вас поселят в дома и вы начнёте работать».

Впервые с ними заговорили про завтрашний день.

Альма уткнулась в шею Умны. Вот оно, уютное гнёздышко для слёз.

– Ты как звери в потоп, – улыбается Умна. – Кто надел на тебя все эти тряпки, которые держат дождь?

Альма тоже смеётся, шмыгая носом. Она всё ещё стоит, уткнувшись в шею Умны, – укромный закуток так напоминает ей о матери. Но слёзы ничему не помогут. Да, она мокрая и холодная, но мало-помалу она согревается.

– А что твой младший? – спрашивает Умна.

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

– Как ты сказала?

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Вот всё, что Альма знает про Лама. Она ещё несколько раз машинально повторяет эти слова.

Стоящий рядом мужчина подхватывает их, как молитву. И все вместе слушают, как стучит по тонким доскам крыши дождь. В их краях дождь всегда шёл на счастье. Он предвещал зеленеющие склоны, горы зерна, в которое руки уходят по локоть, ямс толщиной со слоновью ногу.

– Лилим, – шепчет Умна, – Лилим…

Альма сильней зарывается ей в шею.

– Ты помнишь? – спрашивает она, дрожа.

– Да, как-то ночью на корабле ты сказала, что твоя мать всех детей называла Лилим, когда она с ними наедине. А я называла своих лягушатами.

Умна никогда никому не рассказывала про детей.

Альма ослабляет объятия, отступает на шаг. Она смотрит на Умну и окружающие её лица. Она знает, что каждая из этих жизней хранит в себе брата, мать, ребёнка, любовь, особые слова, нежные прозвища, целые деревни, разбросанные по карте мира.

– Ворота открыты, – говорит она. – Смотрите.

Но им не нужно поворачивать голову. С тех пор как она вошла, этот бледный прямоугольник, пустивший в их темноту немного света, стоит у них перед глазами. Все молчат. Ворота открыты.

– Куда мы пойдём? – говорит мужчина.

Никто не может пошевелиться. А сколько раз они мечтали о побеге! Однако нынче, когда они прибыли сюда, с ними впервые заговорили про завтрашний день. Им сказали, что у них будет дом, что они наконец на месте.

– У тебя есть путь, – говорит Умна Альме. – И он впереди.

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана, – шепчет кто-то из женщин.

– А наши пути стёрлись, – продолжает Умна. – С того первого утра я насчитала одиннадцать лун.

Вдруг Умна вспоминает то утро. Она вышла из дома, когда все ещё спали. Как она всегда любила делать.

– Я помню. Я подняла над водой голову. Они были вокруг, с палками. Мне не дали одеться.

Кожей рук, кожей ног она чувствует, какой прохладной была вода, когда её вытащили из ручья, где она мылась.

– Мне на шею нацепили деревянный круг, а на другом конце была девушка, которую я никогда раньше не видела: её тоже связали.

Где она теперь? Что стало с той девушкой? Умне дурно от воспоминаний.

– Одиннадцать лун, Альма, с того самого дня! Одиннадцать лун я отдалялась от ручья. Как я найду к нему путь? Я ушла мыться, пока все ещё спали. Мне даже не дали одеться.

– Путь есть всегда, – говорит Альма. – Смотрите!

Она суёт руку за ворот рубахи. Ищет прижатую к телу карту мира.

– Смотрите.

Она достаёт, расправляет промокшую карту, водит тонкими пальцами над морем.

– Путь есть, говорю вам.

Они смотрят. Нагибаются над картой. Но никто не узнаёт на мокром листке свой край. Где леса, поля, тропинки, протоптанные в траве или глине? Где родители, которые ждут их на пороге, приставив ко лбу ладонь, чтобы солнце не мешало смотреть вдаль? Где они?

Жёлтый луч пересекает внутренность склада и исчезает. Альма спешно прячет карту. Знаком она просит всех пригнуться и не двигаться. Умна смотрит, как она обходит гору сухих стеблей, направляясь к воротам. Чуть погодя Альма возвращается. И садится рядом со всеми на корточки.

– Снаружи свет и голоса, как раз там, где я должна спать. Наверняка они меня ищут.

– Иди, – говорит Умна. – Ты, у которой есть путь. Помнишь, что я говорила: «Однажды ты вспомнишь о нас. Ты – две половинки своего народа. Ты – те, кто исчезнет, и те, кто будет вспоминать».

Альма берёт Умну за руки.

– Я буду вспоминать.

Не распрямляясь, она обходит на корточках остальных и так же берёт каждого за руки. И каждый говорит ей по слову на своём языке, сжимая ладонь.

Авель Простак светит внутрь конюшни. Голова и плечи у него укрыты холщовой накидкой, вода стекает с неё на солому. Он разглядывает клеймо на коровьем боку. Читать Авель почти не умеет, но всё же узнаёт две переплетённые буквы. Выжженные калёным железом «К» и «З» означают «Красные земли». Он чуть поднимает лампу. Здесь, под навесом, две коровы, несколько мулов, но главное, слева стоят три взрослые лошади, которых он сперва не заметил.

Он протискивается между животными, с большим трудом отпихивает мула, который врос в землю, точно дубовый комод. И наконец подходит к лошадям. Он застывает. Смотрит на них. Это те самые рыжие лошади, которых он видел несколько дней назад возле трактира «У Милой Хозяйки». Точно они.

Авель скорее выходит и бежит под дождём на свет, мерцающий в ночи чуть поодаль.

Амелия Бассак и мадам де Ло сидят под одним куском брезента, по которому барабанит дождь. Спереди повозки висит большой фонарь на китовом жиру, чадящий чёрным дымом.

– Ну что?

– Это здесь, – говорит Простак, – «Красные земли»! Мы на месте. На животных клеймо.

Замёрзшая, задыхающаяся от дыма мадам де Ло обмахивается перчаткой, стуча зубами.

– Садитесь! – велит Амелия Простаку. – Везите нас к главному дому, он должен быть за тем холмом.

В голове у неё все планы местности, каждый дюйм её владений, хотя она и видит их впервые.

– Скорее, Простак, – торопит она.

Амелия оглядывается, проверяя, на месте ли два раба с ребёнком в залитой водой повозке.

– Постойте! Лошади… – говорит Авель, не сдвинувшись с места.

– Какие ещё лошади? – спрашивает Амелия.

Авель стоит, прикрывшись накидкой, он колеблется: а вдруг ошибся? Кони в упряжке бьют копытом.

– Там в хлеву, – говорит он, – лошади из Кап-Франсе. Три рыжие лошади.

Секунду Амелия молчит, потом отдаёт брезент гувернантке и спрыгивает в грязь. Она бежит в темноте, Авель за ней следом. Он пытается догнать её, чтобы укрыть от дождя. Но поздно: Амелия входит в тесный сарай. Он идёт за ней с фонарём и замирает как вкопанный.

– Где они? – удивляется он.

– Это вы меня спрашиваете, Простак?

Оба запыхались и промокли насквозь.

– Они были здесь, мадемуазель Бассак, я сам их видел.

– Мулы, коровы… Лично я ничего больше не вижу. Из-за тебя мы теряем время, а мадам де Ло вот-вот умрёт от холода.

– Честное слово…

Простак топчет солому на том месте, где они стояли.

– Три рыжие лошади. Я трогал их собственными руками.

Амелия уже уходит. Авель в растерянности озирается.

– Они были здесь.

Он семенит за девушкой под дождём.

Уже подходя к повозке, Амелия замечает двух мужчин в широкополых шляпах: они говорят с мадам де Ло.

Заметив Амелию, оба поворачиваются к ней. Они при оружии.

– Крюкан? – спрашивает она.

Мужчины снимают шляпы. Амелия стоит прямо перед ними, мокрые волосы облепили ей лицо. Дождь льёт как из ведра. У одного из мужчин кожа тёмная, у другого светлая. Оба смотрят на неё. Они не могут поверить давешним словам мадам де Ло. Фамилия Бассак не связывалась для них ни с чем материальным, это было нечто умозрительное, вроде имени короля или Пресвятой Девы.

– Вы Крюкан? – снова спрашивает Амелия.

– Нет, – отвечает белый мужчина. – Я ваш главный сахаровар.

– Томассен?

Он краснеет. Пресвятая Дева знает, как его зовут.

– Мы с Гаспаром, – говорит он, – увидели свет фонаря на вашей повозке и подумали, вдруг это воры.

Амелия разглядывает Гаспара. Он надсмотрщик в «Красных землях»: свободный темнокожий, чья задача – заставлять полторы сотни здешних рабов трудиться. Она знает, что он немногословен, но все его боятся.

– Мы бережёмся. По ночам мароны иногда выходят из лесов, чтобы угнать скот, – продолжает Томассен, – так что мы начеку.

Мадам де Ло дрожит всё сильнее. Мароны – это беглые рабы, которым удаётся выживать небольшими общинами в горах.

– Где Крюкан? – спрашивает Амелия.

– Он ночует в главном доме, вместе с вашим крёстным.

– С моим крёстным?!

Амелия смеётся, несмотря на дождь.

– То есть, – мнётся Томассен, – с вашими… вашими гостями.

– Моими гостями?

Амелия прикрывает рот ладонью и поворачивается к мадам де Ло.

– Вы слышите? Ко мне уже гости. Да жизнь тут кипит! Видите, мадам, вы здесь не заскучаете.

Смех Амелии обрывается, и она велит Томассену:

– Приведите мне Крюкана.

Он исчезает.

Надсмотрщик Гаспар тем временем обходит повозку. Он почуял Нао, младенца и великана. Ружьём он приподнимает край ткани. У него особый нюх. Так что ни одному рабу не затеряться, не спрятаться, чтобы перевести дух и дать отдых рукам или пояснице, – хоть в зарослях тростника, хоть на дне телеги.

– Мужчина, женщина и ребёнок, – говорит Амелия за его спиной.

– Отведу их к тем, что прибыли?

– Пока оставьте их здесь. Мужчина ранен.

Гаспар опускает ткань, потеряв интерес. Раненый раб для него всё равно что не существует. Мадам де Ло, обернувшись, кричит ему:

– Вы не станете привередничать, когда его увидите. Это не человек, а скала, это…

Чей-то крик. Крюкан уже бежит под дождём, обгоняя Томассена. Он размахивает руками, смущённо оправдываясь.

– Мадемуазель, я думал… Ваше письмо не дошло. Бог ты мой! Мне сказали, дня через два-три…

– Успокойтесь, Крюкан, – говорит она.

– А ваш отец, мадемуазель! Глубочайшие соболезнования.

– Откуда вы знаете про отца, если не получали письма?

– Это второе письмо затерялось!

– Других писем я не писала.

– Я про то, где вы сообщали о своём приезде и просили задержать корабль для вашего крёстного.

Амелия сбита с толку.

– Снова он?

– Бог ты мой! Так вы не знали? – восклицает Крюкан, радуясь, что сейчас устроит ей сюрприз. – Он здесь! В главном доме. Прибыл сегодня с двумя слугами. А завтра уезжает. Он и не рассчитывал вас застать.

Амелия оборачивается на Авеля Простака, который смотрит на неё как вынырнувший из воды охотничий пёс. Может, ему и не померещились те лошади-призраки.

Четверо мужчин приближаются к главному дому. Они окружают его, с ружьями наготове. Идут пригнувшись, чтобы не заметили из окон. Здание квадратное, каждая сторона – шагов двадцать пять. Крюкан заходит с южной веранды. Справа, вдалеке, он видит тень Авеля Простака. Его не слишком обнадёжило то, как юный кучер взял в руки ружьё – будто не знает, что с ним делать. Две другие стороны дома – за Томассеном и Гаспаром.

Амелия возникает за спиной Крюкана. Она с самого начала незаметно шла за ним.

– Возвращайтесь назад, – говорит он.

Амелия даже не трудится ему возражать.

– Не убейте их, – приказывает она.

Люк де Лерн… Когда Лазарь Гардель назвал это имя, ей показалось, будто оно вылетело из библиотеки отца, из легенд про Мэри Рид и Рэкхема. Что нужно этим трём пиратам, которые всюду опережают её, куда бы она ни направилась? Откуда такой страстный интерес к её делам? Ей начинает казаться, что они ищут ответ на тот же вопрос, что и она: куда исчезло всё состояние Бассаков? Великана она решила оставить лишь потому, что он был с ними. У него найдётся, что ей рассказать.

Вдобавок ей запомнился Жозеф Март: как он сидел перед ней в передней и смотрел прямо, хотя испанский лакей из него никудышный.

Кажется, будто главный дом ещё спит. Крюкан с командой теперь готовы войти. Слева от управляющего надзиратель Гаспар собирается влезть в ближнее к юго-западному углу окно. Комната, где спят самозванцы, с другой стороны, но, если они побегут сюда, он застанет их врасплох. Крюкан, миновав четыре ступени, поднялся на веранду. Он идёт вдоль стены, с ружьём наизготовку. Амелия не отстаёт. В темноте она впервые смотрит на свой будущий дом.

Первым дошёл Авель Простак. На весь фасад – он один. Дождь стихает. Он ждёт, прижавшись спиной к стене. Крюкан сказал, что те, кого они ищут, спят за этим окном. Ружьё в руках такое тяжёлое. Палец дрожит на спусковом крючке. Окно приоткрыто, оно затянуто светлой тканью, которая на острове часто заменяет стекло. Авель думает о том, что он сделает, если окажется лицом к лицу с Жозефом.

Вдруг на полотне возникает тень. Она растёт. Авель отшатывается.

– Это я! – кричат из-за окна.

Авель Простак падает на спину. Ружьё стреляет вверх.

– Бог ты мой! – орёт Крюкан. – Да он рехнулся! Я же сказал: «Это я»!

Оконные створки распахиваются. На управляющего сыплются мокрые щепки. Авель попал в дранку: тонкие пластинки из древесины тамаринда, которыми вместо черепицы покрыт дом.

Следом в пустой комнате возникают Гаспар с Томассеном. Они перерывают матрасы и простыни.

– Они ушли, – говорит Амелия.

На пол-льё ниже «Красных земель» три всадника мчатся в ночи вдоль реки Госселин.

Жозеф на одной лошади с Люком. И держит поводья другой. Альма скачет галопом далеко впереди.

– Она злится, – говорит Люк. – И я знаю в точности, что у неё на уме.

– Что у неё на уме? – спрашивает Жозеф.

Он задаётся этим вопросом каждую секунду, с той самой ночи, когда нашёл её среди припасов на борту судна, где она пряталась со своим луком.

Прежде чем рвануть вперёд, Альма лишь крикнула, что в ящиках, которые они заставили её обыскать, никакого сокровища нет. Всё было впустую!

– Она только что спасла нам жизнь, – говорит Люк, – а мы слишком долго вынуждаем её рисковать собственной. Вот что её так злит.

Это правда. Без неё их бы схватили. Они думали, что у них несколько дней форы перед Амелией Бассак. Это Альма забрала лошадей и подвела их к окну комнаты, где они спали. Она разбудила Люка с Жозефом в последнюю секунду.

– Из-за нас она только теряет время, – говорит Люк.

Жозеф смотрит на небо. Для него, напротив, каждый миг, проведённый где-то поблизости с ней, – не потеря, а находка. Он запрокидывает голову. Наконец-то свежий ветер. Они срезали по реке. От их галопа над головами туман из брызг.

– Малыш… – говорит Люк.

– Да.

– Можно дать тебе совет?

– Нет.

Люк улыбается. Он ответил бы так же.

– Не привязывайся к тем, кто слишком смотрит вдаль.

Жозеф делает вид, будто ничего не слышал. Скачущая впереди Альма больше не скрывает свою злость, но дело не в опасности и не в потраченном времени. И даже не в том, что сокровище Люка с Жозефом для неё такое же тяжёлое и холодное, как для рабов – кандалы на ногах. Её сокровище зовётся Ламом. И оно совсем не ранит, когда виснет на шее.

Альму терзает другое. Она знает, что давно могла бы уйти. Но выбрала остаться.

Она чувствует: что-то невидимое держит её – и не знает, как назвать эти кандалы.

Весь следующий день они проводят верхом на лошадях. Никто не решается признаться, что устал. Альма и её попутчики скачут друг за другом, будто ничего не замечая. Несутся галопом. Это глупый, бесконечный поединок – как всегда и бывает, когда ссорятся друзья. Но, выехав на закате к большому озеру, все наконец сдаются.

Трава по берегам выгорела. Горы вокруг сухие и все в кактусах. Альма сидит в стороне, под деревом, потрёпанным то ли ветром, то ли дятлами-плотниками. Темнеет быстро, как и в её краях – как в долине Изейя. Она видит, что Жозеф, у самой воды, то и дело оглядывается на неё. Они предложили ей поужинать вместе, но она сказала, что не голодна.

Она заново учится ни в ком не нуждаться. И всё поёт, с закрытым ртом. Мета песни поселилась в ней рядом с метой охоты. Песня идёт изнутри. Альма сдерживает её, не давая добраться до губ. Она не знает, как та вошла в неё вдруг, в чреве судна, той долгой и как будто по-прежнему близкой ночью.

Сидя под деревом, она смотрит на огонёк вдали. Должно быть, по ту сторону озера. Он горит на берегу, а над ним зажигаются другие.

Покидая семью, Альма и представить не могла, что когда-нибудь привяжется ещё к кому-то. Но то, что она встретила Сирим в царстве Буса или сошлась с Умной в недрах корабля, не удивило её. Она нуждалась в них. Мы рады уцепиться за ветки, когда падаем. И не спрашиваем, от какого они ствола. И потом, Сирим напоминала ей Лама, а Умна походила на мать…

Но Жо? Он не похож ни на что на свете.

Альма кончает петь. К ней подходит Люк.

– Озеро солёное, почти как море, – сообщает он. – Вот отчего трава по берегам будто выгорела.

Говоря, он ставит перед Альмой полную миску клейкого риса и садится поодаль, в нескольких метрах.

– Ты пела?

– Нет.

Пока он смотрит, Альма к рису не притронется. Люк прекрасно знает этих маленьких, но гордых птичек, которые никогда не станут есть у вас на глазах то, что вы им даёте. Он указывает на далёкие огни в ночи.

– Граница проходит по середине озера, – говорит он.

Рука Альмы тайком подбирается к миске.

– Видишь, вон там? – продолжает пират. – Вдоль того берега – дорога на Санто-Доминго, главный город испанской части острова.

Альма ест, катая пальцами шарики из риса.

– Мне туда не по пути, – говорит Люк. – И Жозефу тоже. Мы отправимся назад, на знакомый тебе остров Закхея. Есть там одно торчащее на ветвях судно с пиратами, которые ждут, когда мы вернёмся. Но я сделал крюк досюда, потому что говорил, что помогу тебе.

Альма перестаёт есть. Люк подтягивает к себе огромную дорожную сумку, с которой не расстаётся. И бросает её рядом с Альмой.

– Это тебе. Ты поедешь в Санто-Доминго.

Она смотрит на лежащий в пыли кожаный мешок.

– Там всё, что тебе будет нужно в пути, – говорит он. – А ещё письмо, которое ты ни в коем случае не должна потерять.

– Письмо?

– В порту спросишь el principe del cacao.

– Что?

– Эль-принсипе-дель-какао. Большего знать не надо.

Альме трудно дышать. Она ставит миску.

– Жозеф уснул, – говорит Люк де Лерн.

Он улыбается.

– Как-то раз его даже землетрясение не разбудило. Утром нашли его в соломе с обвалившейся крыши. Он по-прежнему спал. Я потом рассказывал ему, как всё тряслось.

Он молчит немного, потом показывает на Альму.

– Прежде чем въезжать в город, постираешь одежду. Посмотри на себя. Взглянуть страшно.

Она вытягивает руки в задубевших, ломких от грязи рукавах. Когда-то очень давно они с Ламом любили играть в бородавочников, открыв прелесть грязи.

Наконец она встаёт, поднимает тяжёлую сумку.

– Главное, помни три вещи, – говорит Люк. – Санто-Доминго, «эль-принсипе-дель-какао» и письмо. И выбирай любую лошадь.

Альма уже на ногах. Она поднимает взгляд над головой Люка и смотрит в темноту, за которой – другой берег. Старик остался сидеть. Он поворачивается в ту же сторону. И говорит:

– Не беспокойся. Я расскажу ему, как всё стряслось.

На рассвете Люк де Лерн просыпается оттого, что две руки вцепились ему в ворот.

– Где она?

Жозеф трясёт его. Люк молчит.

– Это всё вы?

– О чём ты?

– Это всё вы, я знаю!

Люк даёт ему себя трепать, как дерево – ветру. У него уже нет прежних сил, чтобы бороться с бурей. Он ждёт, пока Жозеф выдохнется. Затем перекатывается вместе с ним по земле и, оказавшись сверху, крепко прижимает к ней лопатки Жозефа.

– Успокойся, малыш. Пойдём со мной. Мы возвращаемся в Кап-Франсе.

Жозеф последний раз пробует вырваться. Он старается не моргать. Потому что стоит закрыть глаза – и слёзы будет уже не спрятать.

– Я знаю, это всё вы, – говорит он. – Знаю.

– Почему?

– Потому что вы ей обещали.

– С каких это пор пираты держат слово?

На вид город будто заброшен.

Только стемнело. Альма идёт, держа лошадь под уздцы. Впереди улицу перебегают собаки. Такое чувство, будто жители ушли разом, побросав дома. Кое-где остался гореть сосновый факел или ещё краснеют угли в очаге у крыльца. На окне висит клетка с уснувшими птицами. В городе не видно ни души.

Притом Альма давно так не сияла. Будто месяцами лежавший под слоем земли бутончик шафрана вдруг проклюнулся наружу, чистый и глянцевый. Утром она устроила долгую стоянку у горного ручья, в полной глуши. Она уже забыла, как иногда приятно быть одной.

Она отчистила всю одежду, всё тело, зубы, волосы, лошадь и шляпу, а когда мыть уже было нечего, разложила всё, что можно, на солнце. И сама растянулась на голубом камне. Об этом она тоже успела забыть: как приятно чувствовать солнце плечами и животом. Никаким бедам этого не отнять.

Она уснула. Последние дни она много плакала, сама не зная толком отчего, так что, проснувшись на камне, поднявшись, надев чистые вещи, почувствовала себя обновлённой не только снаружи.

Было воскресенье, и прежде, чем трогаться в путь, она сняла швы с лошадиной раны серебряным ножиком Туссена.

Откуда-то всё доносится стук деревянных башмаков по мостовой, а за спиной городская стена высится тенью. Она вспоминает слова Люка. Непонятные слова, с которыми неизвестно что делать. Он сказал: «Эль-принсипе-дель-какао». Больше ничего. И вот она блуждает по городу-призраку с этим ничего не значащим паролем и письмом в сумке, которое даже не может прочесть.

До неё долетает какой-то тихий звук. Похожий на шум ветра, вот только ветра нет вовсе: на весь город ни сквознячка. Что это? Альма напрягает слух. И идёт на этот робкий гул. Она сворачивает направо, потом налево, в улочку с более старыми и крепкими домами. Вокруг дверных проёмов – камень. Некоторые даже двухэтажные. Теперь Альма разбирает, что где-то поют. Множество голосов сливаются в печальную, неспешную песню.

На перекрёстке вдруг виднеется свет, шагах в ста впереди. Будто отблеск пожара на стенах домов. Чем она ближе, тем сильней обволакивает песня. Альма не спешит. Наоборот, замедляет шаг, наполняясь поющими голосами. И вот на повороте улицы возникает толпа.

Она мигом подхватывает Альму.

Здесь сотни людей. Все идут вместе, целиком заполнив улицу. Альма отдаётся людскому потоку. Никто не обращает внимания ни на неё, ни на лошадь, которая словно плывёт в этом море поющих женщин, мужчин и детей. Почти все темнокожие, разных оттенков коричневого от махагони до канеллы. Некоторые несут на палках фонари. Но блики в их глазах в основном от сотен свечей, которыми уставлены несколько носилок с высокими фигурами. Их несут на плечах мужчины. Альма пробует развернуться, чтобы получше разглядеть, кого это так провожает толпа. Кажется, на одних носилках стоит женщина в короне. С ними сливается другая процессия. Поток людей всё плотнее. К поющим присоединяются скрипки и барабаны. Толпа сжимается, чтобы вместиться в улицу.

Альма въехала в Санто-Доминго 2 апреля 1787 года, в Вербное воскресенье накануне Страстной недели. Несколько ночей перед Пасхой весь город озаряется огоньками свечей. Женщина на носилках – это статуя Девы Марии, одетая в лиловый бархат, с бриллиантами во лбу и чёрными локонами за плечами. Всю неделю город будут озарять по ночам такие процессии.

Альма держит лошадь подле себя. Сумку Люка де Лерна она закрепила перед седлом. Лошадь слушается толпы. Она покорно идёт вперёд, уже готовая принять крещение. Голоса становятся торжественней. Внутри Альмы им вторит другая песня. Процессия идёт вдоль стены из кораллового известняка, золотистой в свете свечей.

Вдруг из-под шеи лошади возникает маленькая рука и приподнимает клапан сумки. Она юркнула внутрь с невероятной быстротой – так бросается на жертву краснохвостый ястреб – и тут же исчезла. Альма не успела пошевелиться. Она только заметила, как мелькнул красными кружевами рукав.

– Письмо! – кричит она. – Письмо!

Альма ныряет под лошадь и выскакивает с другой стороны – там, где рука вора скрылась. Сначала она видит только подолы длинных юбок, босые ноги и шали, но затем поднимает голову. И замечает справа красное пятнышко. Это он! Альма продирается сквозь толпу, позабыв про оставленную позади лошадь. Никто не замечает погони, начавшейся где-то там, внизу, у самой земли. Наверху поют: «Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня… я все свои кости могу перечесть».

Альма замечает воришку снова: это мальчик в красной с белым одежде, он катится сквозь толпу огненным шаром.

Псалом всё длится: «Сила моя! Поспеши на помощь мне!»

Мальчишка добежал до стены. Он взбирается по оконной раме, нащупывая босыми ногами зазоры между камней, и запрыгивает на крышу. За ним едва поспевает взгляд. Но к Альме вернулись инстинкты охотницы. Она повторяет каждое его движение, но на долю секунды быстрее. Она уже на крыше.

Они бегут по полю из обожжённой глины и камней. Отрыв сокращается. Крыша огромная, со скатами, небольшими подъёмами и идеально плоскими участками. Крыша собора. Да, они бегут по старейшему собору обеих Америк, в котором покоится Христофор Колумб. Собор двадцати метров в высоту, без колокольни. Ниже показывается другой пологий скат, и, добежав до края, мальчик прыгает. Он будто планирует в своём платье с широченными рукавами. Бесшумно приземлившись, он бежит дальше. Альма прыгает тоже. И нагоняет.

Песнопения словно следуют за ними. Процессия обходит церковь по улице. Черепица выскальзывает из-под ноги Альмы, катится и застревает чуть ниже. Она отвлеклась на секунду – но этого хватило. Красный воришка исчез. Альма ещё немного проходит вперёд и замирает. Она на самом краю фронтона. Ещё шаг – и она упадёт. Куда подевался вор?

Тень мелькнула слева. Альма перескакивает на идущий над порталом карниз. Она пробует ухватить дьяволёнка, когда тот прыгает снова. В пальцах остался клок красной ткани. А мальчишка исчез. Альма тяжело дышит. Письмо ускользнуло. Медленно, прижимаясь спиной к камням, чтобы не упасть, она продвигается вбок.

И слышит за колонной, которой кончается карниз, тихий мокрый всхлип. Она осторожно огибает колонну.

Мальчишка здесь, сидит, закрыв лицо руками. Ему лет восемь. Воришка в красном платье плачет.

Альме бы наброситься на него, отобрать письмо – единственную её надежду, – но она стоит и молчит. Смотрит, смущаясь, что застала его в слезах.

– Ты мне стихарь порвала, – хнычет он.

– Чего?

– Стихарь! Падре меня убьёт.

Он бранит её. Альма опускает глаза.

Толпа теперь прямо под ними, медленно втекает в собор. Альма всё ещё сжимает в руке красный лоскуток.

– Ну а сам ты, конечно, ничего не делал?

– На, забирай, мне плевать.

Он роется в карманах и протягивает ей кожаный конверт.

Альма берёт его и осторожно прячет за пояс. Потом опускается рядом, в ту же позу. Они молча сидят, а собор не спеша заглатывает процессию.

Мальчик, шмыгая носом, спрашивает:

– Ты парень или девушка?

– Не твоё дело.

– Знаю, ты девушка.

– Ну а ты?

Он смотрит на своё платье.

– Я министрант.

– Это как?

– Я участвую в службе. Но падре меня убьёт.

Альма ничего не понимает. Только слышит в его голосе отчаяние.

– Я могу помочь зашить, если хочешь.

– Как?

– Я умею делать иглы из мелких птичьих костей.

– А?..

Мальчишка недоверчиво поднял голову. Глаза у него красные, несколько молочных зубов выпали. Не очень-то грозный вид для вора.

– Ещё я ногу подвернул, – жалуется он.

– Я помогу. Но только если ты мне кое-что скажешь…

Он ждёт.

– Ты знаешь «Эль-принсипе-дель-какао»? – говорит Альма.

– Почему ты спрашиваешь?

Альма не отвечает. Так она и думала. Всё это пустая бессмыслица. Она злится на себя, что не расспросила тогда Люка де Лерна.

– Так ты никому не скажешь, что я хотел тебя обокрасть? – спрашивает мальчик.

Альма вздыхает. Кому ей говорить? Своей лошади?

Внизу голоса поющих смешались с эхом сводов. Всё слилось в общий гул.

– El principe del cacao, – повторяет мальчик, вставая. – Пойдём. Только не падай. Тут опасно.

Балансируя на карнизе, он протягивает ей руку, маленький воришка.

Альма находит лошадь на паперти перед дверьми собора. Лошадь зашла в него вместе с толпой, очарованная общим благоговением и песнопениями, но потом, когда стала лакать святую воду, её выставили.

Альма помогает мальчику взобраться в седло. Он подбирает платье, берётся за луку. Сама она идёт рядом, давая ему вести.

На реке Осама, на краю города Санто-Доминго, стоит полуразрушенный дом. Ни полов, ни крыши не осталось. Среди кустов и развалин бродят волы, несколько банановых деревьев защищены от их прожорливости решётками из бамбука.

Альма привязывает лошадь на улице над рекой, напротив северной городской стены. Ссаживает мальчика. Он убегает вперёд. Уже и забыл, что хромает. Они проходят под уцелевшей галереей и оказываются в кладовой, озаряемой свечами в трёх больших подсвечниках. Здесь стоят рядами бочки в несколько ярусов.

– Что ты здесь забыл, малыш? – спрашивает непонятно откуда идущий голос. – Тебя из церкви за мной прислали?

– Нет, – говорит мальчик в красном министрантском платье.

– Я им оплачиваю свечи с цветами, – продолжает голос, – и новые одежды для Богоматери. Так что могу не ходить по их церквям.

– Кое-кто хочет поговорить с вами, – отвечает мальчик.

К ним выходит мужчина. На нём рубаха и белые кальсоны. Он собирался спать. На вид ему лет сорок. Он глядит на Альму. Кожа у него сильно светлее, густые, почти рыжие волосы переходят в усы.

Альма достаёт письмо, сложенное вчетверо.

Мальчик берёт его и передаёт мужчине, тот подходит с ним поближе к свету. Первым делом он смотрит на подпись и улыбается.

Взгляд скользит по листку вверх. Он медленно перечитывает письмо дважды, разглядывает Альму издали.

– Тебе надо в Луизиану, так?

Она говорит наизусть:

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Мужчина подходит.

– Кого ты ищешь? Возлюбленного?

Голос у него мягкий.

– Я ищу младшего брата.

– А меня ты как нашла?

– Я привёл, – гордо говорит церковный мальчик. – Она сказала: el principe del cacao. Я и привёл её к вам.

Так Сантьяго Кортеса зовёт весь город Санто-Доминго. El principe del cacao. «Принц какао». Уже многие годы каждый боб какао на испанской части острова проходит через его руки.

– Как тебя зовут?

– Пелойо.

Мальчик-министрант ответил с готовностью, хотя спрашивали не его.

– А тебя?

– Альма.

– Кое-чего твой старый пират не знает, – говорит Кортес. – Я теперь принц без царства, Альма.

Он возвращает ей письмо.

– Два века назад в мире не было другого какао, кроме того, что выращивали здесь. Двадцать лет назад, когда я начинал, я отправлял его в Кадис тоннами. И каждый год объезжал всю Америку, до самой Филадельфии, до Нью-Йорка. Вот почему твой пират отправил тебя ко мне. Он знает, что я всегда начинал свой тур с Луизианы, которая сейчас принадлежит испанцам, как и Санто-Доминго, мой город.

Альма слушает.

– Но теперь какао на нашем острове не хватает даже на шоколад местным жителям. Плантации погубили ураганы. Немного диких деревьев ещё находят в горных лесах. Урожай с них уместится в пару грибных корзин. Когда-то я возил какао кораблями. Но сегодня – всё. Конец. Теперь оно идёт из Венесуэлы, из-под Каракаса.

Кортес берёт палку и идёт по своему складу, стуча по гулким, полым бочкам.

– Пусто. Ничего! Nada! Я принц без царства.

– А я? – спрашивает Альма.

– Что?

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Он смотрит на неё. И видит: от того, что он сейчас скажет, зависит жизнь этой девушки.

– Пойдём, покажу.

Малыш Пелойо подбегает, как будто приглашают его.

Все трое пролезают между бочек. Кортес поворачивается к Альме. Они остановились перед семью бочонками, накрытыми белой тканью.

– Когда мать меня ждала, она выкупила у хозяина свободу. Здесь так можно. Она заплатила двести пятьдесят пиастров за себя и двенадцать с половиной за меня, ещё не рождённого. Так что я появился на свет с долгом в двенадцать с половиной пиастров. Я вернул их матери в тринадцать лет. Я понял, что у свободы есть цена. Мать умерла через год. Я поклялся, что никогда не буду бедным.

Пелойо озирается. Он, как и все жители Санто-Доминго, недоумевает, где же все богатства этого человека, когда он тратит на жизнь сущие гроши, живя в развалинах. Кортес продолжает:

– И вот год назад я спросил себя: «Раз какао больше нет, принцем чего мне бы теперь стать?»

Он срывает ткань.

Стоя на цыпочках, Пелойо суёт нос в бочонок. Он доверху заполнен продолговатыми чёрными зёрнами.

– Он повсюду, – говорит Кортес, – а мы его не замечаем. Взгляни на себя, Пелойо. На своё платье. На этот кусок ткани, на мою рубаху, на синий костюм Альмы.

Пелойо берёт пригоршню семян.

– Хлопок! – восклицает Кортес.

– Принц хлопка… – шепчет Пелойо.

– Волокно в три раза длиннее, чем у всех прочих сортов. Он тонкий, блестящий. Я нашёл этот сорт на Багамах. Он называется Sea island. И скоро он будет повсюду. У меня семь бочонков семян. Я продам по ведру на плантацию. Через год они дадут достаточно, чтобы засеять хлопком по сто квадратов.

Альма пытается угадать, значит ли это, что для неё всё потеряно, или нет.

– Я поднимусь по Миссисипи, – говорит Кортес, – затем прямиком в Джорджию и Каролину. А затем посею белое золото по всему побережью. Но для начала…

Амелия вздрагивает.

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана, – говорит она.

Он кивает.

– За мной давний должок одному пирату.

– El principe del cacao? – восклицает на другой стороне острова Жозеф.

Сидя за столом в кабаке Кап-Франсе, он наконец заговорил с Люком де Лерном после долгих дней молчания. Настал час примирения. Вокруг смех, выпивка, пиликает скрипка. Две женщины танцуют на скользком от рома и сахарного сиропа полу.

– Этому обещанию много лет… – отвечает Жозефу Люк.

Часы на цепочке он положил перед собой, остерегаясь карманников. Без нескольких минут полночь.

– Как-то раз, неподалёку от Кубы, мне попался корабль, целиком гружённый какао. На борту – никакого оружия, никакой обороны. На носу стоял человек и просто молчал. Лет двадцать пять на вид. Он не мешал моим пиратам перетаскивать бочки в наш трюм.

Жозеф вслушивается сквозь гомон музыки и моряцких криков.

– Один из моих парней подошёл ко мне. Он узнал Сантьяго Кортеса. И сказал, что обязан ему своей свободой. Я не сразу понял, что он такое рассказывает. Все свои доходы Кортес употреблял на то, чтобы выкупать рабов на свободу. И никто ничего не знал. Вместо дома у него – груда кирпичей и досок на берегу речки в Санто-Доминго. Все дела он ведёт ради того, чтобы люди жили вольной жизнью и растили свой сад где-нибудь на холмах.

Пока Люк рассказывает, Жозеф разглядывает его лицо. Отчего этот безжалостный пират так преображается, когда говорит про рабов и свободу?

– Я велел перетаскать всё какао назад. Он пожал мне руку. И сказал, что, если когда-нибудь мне нужна будет его помощь, нужно лишь спросить el principe del cacao в Санто-Доминго.

Какой-то парень уснул на другом конце их стола. Голова лежит рядом с кружкой пунша величиной с ночной горшок.

– Когда я ходил с Чёрным Бартом… – говорит Люк, блуждая взглядом. – Я тебе рассказывал?

Да, Люк сто раз рассказывал ему байки про Чёрного Барта, но Жозеф не устаёт их слушать.

– Он был величайшим из нас. Моим кумиром и моим командиром, где-то с твоих лет. Потом, в девятнадцать, он назначил меня старпомом…

Люк де Лерн уже не здесь.

– Я всем ему обязан.

Вдруг голос его меняется:

– Порой нужно ослушаться тех, на кого равняешься.

Люк играет с цепочкой от часов на столешнице. Истории, которую он собирается рассказать, Жозеф не знает.

– Дело было шестьдесят пять лет тому назад, одиннадцатого января двадцать второго года. Я всё помню в точности. Судно прямо по курсу называлось «Дикобраз». Командовал им капитан Флетчер. Он отказался платить выкуп, который мы запросили. На моих глазах Чёрный Барт отдал приказ сжечь корабль. Это было близ Виды, у Гвинейского побережья…

Люк впивается взглядом в Жозефа.

– Чёрный Барт знал, что на нижней палубе восемьдесят закованных в кандалы рабов. «Дикобраз» шёл ко дну медленно. Мне не удалось помешать тому, что случилось.

Хотя вокруг гомон, в соседнем зале ноет скрипка, пивные кружки бьются об пол, Жозеф слышит только голос Люка.

– Я говорил ему, что мы будем прокляты за такой грех. Чёрный Барт Робертс умер тридцать дней спустя, на Масленицу, в шляпе с красным пером и полным горлом свинцовой дроби, как раз после завтрака. Я знал, что так и будет.

В кабак заходит высокий, очень худой мужчина. Он идёт к спящему за их столом пьянчужке и нагибается над ним, сложившись пополам:

– Я тебя обыскался. Вот-вот отчалят без нас…

Он что-то говорит ему на ухо, точно мамаша.

Люк де Лерн всё ещё среди обломков «Дикобраза», на дне африканских морей, вместе с закованными в цепи мужчинами, женщинами, детьми, стучащими в крышку люка, а бирюза над ними всё темнеет, и судно опускается всё ниже, ниже.

– Эй! А ну очнись! – Мужчина в конце стола будит своего друга. – Корабль уходит в Ла-Рошель. Сейчас без нас отчалят!

Люк, придавленный воспоминаниями, поднимает взгляд, смотрит на тех двоих.

– Знаешь, малыш, – говорит он, – нам с тобой тоже пора домой, к моим засевшим на ветках пиратам, на наш остров. Хватит с нас. Я ошибся насчёт сокровища.

– В каком смысле?

– Ты был прав. Уверен, дочь Бассака ничего не знает. Сокровище по-прежнему на «Нежной Амелии», и всем заправляет кто-то другой.

Мужчина рядом поднял своего пьяного товарища.

– Мы вернёмся во Францию, – говорит он, беря его на руки. – Ты свою мать повидаешь. Корабль отчаливает в полночь.

Люк с Жозефом смотрят, как скрипач подходит к тем двоим и идёт за ними до дверей, как за молодожёнами.

– И кто всем заправляет? – спрашивает Жозеф.

– Он и заберёт всё золото. Он всё предусмотрел. Отправил его прогуляться по морям, пока сам устранял Бассака. Я обдумывал это последние дни, пока ты со мной не разговаривал.

– Кого вы имеете в виду?

– Он всё спрячет где-нибудь в Ла-Рошели. Но это, Жозеф Март, уже дело не для нас. Пират грабит корабли в открытом море, а не шарит на континенте по сундукам. Да я и устал.

– Назовите мне имя.

– Жан Ангелик, счетовод Бассака. С него всё началось. Четыре с половиной тонны чистого золота. Стоило ему лишь однажды заговорить об этом, очень давно. И кто-то услышал и сообщил мне. Я исполнил свою пиратскую часть, отправил тебя в Лиссабон, на то судно. Но теперь всё это уже не наше дело.

Жозеф думает об Альме. О Сантьянго Кортесе, торговце какао. Сколько свободы можно купить на четыре с половиной тонны чистого золота? Он смотрит на стрелки лежащих на столе часов. Вспоминает давешние слова Люка де Лерна.

Порой нужно ослушаться тех, на кого равняешься.

Обе стрелки смотрят на двенадцать. Жозеф кладёт ладонь на руку старого пирата, сжимает её очень крепко. Потом встаёт и уходит не оглядываясь.

Вдали, напротив города, стоит освещённое судно. Жозеф идёт к только что отвязанной лодке. Она уже в двух метрах от причала. В ней, среди прочих пассажиров, сидят моряки из кабачка: пьянчужка и его покровитель.

Жозеф разбегается. Прыгает наудачу.

Он приземляется в лодку, между тюков с товарами.

– Он что, рехнулся? Ты куда собрался-то?

– Как и вы, – говорит Жозеф. – В Ла-Рошель.

Этой ночью с двух разных концов острова, который индейцы Таино называли Айити в те далёкие времена, когда ещё жили здесь в мире и покое, отчаливают два судна. Жозеф направляется во Французское королевство. Альма – к плантациям Луизианы, благодаря Сантьяго Кортесу, el principe del cacao.

Месяц спустя, 12 мая 1787 года, в водах у города Портсмут в Южной Англии меж дюжины неподвижных судов снуёт рыбацкая лодка. Солнце садится. Клочки неба между чёрных туч краснеют.

На носу лодки сидит мужчина в странной вощёной шляпе, прозванной зюйдвесткой: её края расширяются сзади, прикрывая затылок.

– Завтра отходят, – объясняет он, показывая на стоящие на якоре суда.

– Так с января говорят.

– На этот раз точно. Все они отправятся в неизвестность. Только что прибыл фрегат, который будет сопровождать их первые дни, пока в океан не выйдут.

Уильям Коул – грозное перо лондонской газеты «Gentleman’s Magazine». Уже восемь месяцев он протестует на её страницах против того, что происходит на его глазах. Великий проект британского правительства прост: собрать по тюрьмам Англии семьсот приговорённых мужчин и женщин, набить ими трюмы судов, дать в провожатые почти столько же моряков и солдат и отправить на край света заселять Новую Голландию, в двадцати тысячах километров от дома.

– Буйное помешательство! – восклицает Коул перед тремя рыбаками, правящими лодкой.

Те никак не реагируют: они привыкли к его вспышкам. Уильям Коул каждый месяц приходит сюда расследовать бесконечные приготовления этой флотилии. И каждый раз платит рыбакам за их услуги, а они считают его присутствие на борту хоть и более шумным, чем обыкновенно занимающей это место сельди, но зато и более выгодным.

– Ну а вы что об этом думаете? – спрашивает он.

Видя их безразличие, он обращается теперь ко второму пассажиру и единственному его попутчику – рыжеволосому юноше, зарывшемуся в гнездо из спутанных рыбацких сетей.

– Что вы, как студент, думаете об этом?

Юноша поднимает нос от своих записей.

– Я?

– Да! Пятьсот мужчин, двести женщин, все как один преступники… И они намереваются выплеснуть эти лондонские отбросы на далёкие берега Южного полушария. Вам это совсем безразлично?

– Не знаю. Я ничего не смыслю в политике.

– А из-за несчастных сопровождающих их солдат, – сокрушается Уильям Коул, – я даже не имею морального права пожелать им сгинуть в Южных морях или быть съеденными по прибытии туземцами!

Студент пристально смотрит на большой корабль по правому борту.

– Мы не могли бы подойти поближе вот к тому судну, в дальнем ряду?

– «Леди Пенрин»! – говорит Коул с видом знатока. – Что ж, вперёд, господа.

Рыбаки лавируют по ветру, и лодка постепенно приближается. Уильям Коул согласился разделить своё судно с этим студентом, который встретился ему на набережной Портсмута. В надежде заполучить пару внимательных ушей для своих речей.

– Значит, вы, юноша, хотите стать инженером-судостроителем, кажется, так вы сказали? В таком случае представьте, как сразу тысяча двести людей минуют мыс Доброй Надежды, страдая от бурь, мятежей и блох.

– Блох? – переспрашивает студент.

Коул смотрит на него утомлённо.

– Понимаю. Чем могут заинтересовать вас рассказы про перевозку людей живьём по морю? Для вашей будущей карьеры от них никакого проку. Ведь разве случится вам, сидя в готическом библиотечном зале Кембриджа или прогуливаясь по реке на лодочке, испытать, как мучительны бывают паразиты и людская жестокость?

Юноша с рыжей шапкой волос улыбается.

Журналист не догадывается, но, напротив, только это и занимает юного Томаса Кларксона последние два с лишним года. Он не спит по ночам. Он ещё очень молод, но одержимость этой мыслью продлится всю его жизнь и слегка изменит мировую историю.

– И всё же, молодой человек, я сообщу вам кое-что об этом корабле, который вы так скверно нарисовали. Представьте себе, «Леди Пенрин» строилась изначально как невольничье судно! Взгляните на устройство палубы. Обычно такие загородки сооружают на подходе к побережью Гвинеи. Увидеть эти приспособления в наших водах – большая редкость.

Всё верно. И Кларксон здесь как раз ради этого судна. Он и раньше слышал про экспедицию, которую уже прозвали Первым флотом, но, когда узнал накануне, что в её составе есть невольничье судно, тут же отправился в Портсмут.

Прибыв в порт, Томас Кларксон вспомнил день, когда они вместе с матерью стояли на этом самом месте, провожая его двенадцатилетнего брата, нанявшегося матросом. В тот день на причале он взял на себя роль отца, который умер, когда они были детьми: он поцеловал и благословил своего брата Джона, пожелав ему попутного ветра.

– Интересно, что же думает о стоящих здесь кораблях обычный англичанин? – вдруг говорит за его спиной Уильям Коул.

Он поворачивается к рыбакам, те недоумённо переглядываются.

Не слишком разбираясь в тонкостях журналистского слога, они, похоже, не в курсе, кто этот загадочный обычный англичанин.

– Я имею в виду: вам это нравится? – глупо переводит им Уильям Коул.

– Что?

– Вот это всё, – он поводит рукой.

Новый вопрос вдохновляет рыбаков ничуть не больше. Уильям Коул вздыхает. Он намеревался написать большую статью «Обычные англичане Портсмута негодуют из-за захвата их бухты». Превосходная тема. Он пообещал газете три полосы. И о чём ему теперь писать, если не об этом?

– Я знаю только, – решается один из рыбаков, – что поговаривают, мол, два каторжника сбежали.

Коул весь зарделся.

– Командование в курсе?

– Нет. Охрана не хочет докладывать начальству. Они их пока ищут.

– Невероятно.

– Один как раз с «Леди Пенрин» сбежал, а другой – с «Александра».

– Чудесно.

– Они надеются отыскать их в лесах на острове Уайт, прежде чем их хватятся.

Коул, возбуждённый до крайности, озирается по сторонам, как будто среди садков для рыбы может притаиться журналист-конкурент.

– Вы уверены в том, что сейчас сказали?

– Сын жестянщика из Ньюпорта рассказал моей сестре… Или это его сестра рассказала моей, я уж точно не помню…

Журналиста, похоже, не смутило, каким тернистым путём добирались эти сведения. Да и к чему бы простым честным людям врать?

Он поворачивается к Томасу Кларксону.

– Вот, сударь, это и называется расследование. Вы присутствуете при рождении статьи, которая наделает много шуму. Два беглеца! А я говорил… Везите нас назад в порт. Всё, что нужно, у меня есть, и уже темнеет.

– Я хотел попросить вас о последнем одолжении, – говорит Кларксон. – Можем ли мы осмотреть ещё вот те обломки, у пляжа?

Коул вздыхает.

– Вам повезло: я в хорошем расположении духа.

Трое рыбаков вновь приступают к манёврам. Лёгкий бриз надувает залатанные паруса. Воды у отмели Мазербэнк между островом Уайт и побережьем Англии – идеальная якорная стоянка для кораблей из Саутгемптона и Портсмута, пока они ждут отправления или находятся в карантине. Именно здесь собрались одиннадцать плавучих тюрем в ожидании приказа поднимать якорь. Но ещё ближе к дикому побережью острова Уайт несколько затонувших кораблей образуют своеобразное кладбище.

Лодка скользит к нему.

Кларксон рассматривает обломки одного судна в небольшой театральный монокуляр. Пока они приближаются, темнеет.

– Детишки любят помечтать, глядя на затонувшие корабли, – ворчит, наблюдая за ним, журналист. – Но пора бы уже повзрослеть.

Томас Кларксон его не слушает. Он изучает неумолимо приближающееся судно. Ни одна из трёх мачт не уцелела, однако покрытый водорослями корпус как будто в отличном состоянии. Но главное, позади грот-мачты видны следы от поперечин и вырванных гвоздей. То, что осталось от загородки. Когда-то это судно перевозило рабов. Томас уверен. Он начинает пересчитывать люки на нижнюю палубу.

Толчок роняет его на спину. Он едва успевает подхватить свой блокнот. Уильям Коул вскрикивает, как чайка. Начался отлив. Так они засядут на отмели.

– Ну хватит, – говорит Коул, – возвращаемся в порт. Во что вы только нас втянули, молодой человек.

Рыбаки хранят спокойствие. Лодка снова скребёт по дну, но вовремя вырывается и берёт курс на канал, ведущий в Портсмутскую бухту.

Томас Кларксон смотрит назад, на удаляющийся остов корабля. В кружке своей миниатюрной подзорной трубы он успевает прочесть название на корме. Оно на французском: «Желанная». А над надписью, в окне большой каюты, ему как будто почудился призрак.

Померещилось? Или всему виной та неотвязная мысль, которая два года не даёт ему спать спокойно? Ему показалось, что он видел лицо темнокожего мужчины, который стоял, глядя на него прямо из судна «Желанная».

Томасу Кларксону не привиделось.

В задней каюте «Желанной» действительно был темнокожий мужчина.

– Они уходят, – сказал он, опуская ружьё.

Пол здесь перестелили, чтобы можно было стоять прямо, хотя корабль и лежит на песке. Мужчина говорит по-французски, но с сильным английским акцентом. Это Габриэль Кук, бывший кок с «Нежной Амелии».

– Вы бы правда выстрелили? – спрашивает голос рядом.

– Это, похоже, безобидные рыбаки, но я опасаюсь местных бандитов. В своё время я близко с ними познакомился. Вы видели их, когда они приходили сюда скупать ваш груз.

– Страшные люди.

– Однако вы, кажется, не жаловались. В отличие от ваших богатеньких клиентов, эти платят наличными. Отверженным в кредит не отпускают. Так что для ваших дел они – то что надо.

Кук смотрит, как сгущается темнота.

– Однако теперь, зная, что продавать на борту больше нечего, мои старые приятели догадываются, что денег здесь скопилось немало. Поэтому я и остерегаюсь всех, кто тут шатается.

– Нужно уходить, – говорит голос за его спиной.

– Здесь все всё узнают быстро, – продолжает Кук. – В те годы, когда я сидел в одной из порчестерских тюрем в глубине этого залива, я знавал человека, который захватывал корабли, отдавая приказы из своей темницы.

– Кук, вы меня тревожите.

– Или, к примеру, я могу сообщить вам, что из этой флотилии, которая завтра поднимет якорь, сбежали двое заключённых.

Он показывает на большие суда в окне каюты.

– Откуда вы знаете?

– Последний вчерашний посетитель поделился. Видите: даже капитаны тех кораблей ещё не в курсе, а я уже всё знаю, господин Ангелик.

Вдруг под их ногами что-то громко колотит о днище.

Жан Ангелик зажигает фонарь.

– Что это? – спрашивает он.

– Плотник в трюме, – отвечает Габриэль Кук.

– Что он там делает?

– То, о чём мы последние пару недель его и просим: превращает корабль в обломки.

В самой глубине судна главный плотник Жак Пуссен стоит на киле и заканчивает рубить дубовую балку, которую девять месяцев назад сам же ставил в порту Лиссабона, чтобы не укатывались бочки. Всего за пару недель он сумел сделать то, чего время добивается обычно за два-три десятилетия: превратить безупречное судно в развалины.

Всё началось во время перехода между Сан-Доминго и Францией. Одним апрельским утром Вожеланд, которому Гардель доверил вести корабль к Ла-Рошели, исчез прямо в море, примерно на долготе Азорских островов. Решили, что он упал за борт. Хотя погода была великолепная, ветер без шквалов. Не лучшие условия для несчастного случая.

Согласно установленному ещё до отплытия из Кап-Франсе порядку командования, старпомом Вожеланда стал Габриэль Кук: прежде он был коком, но получил повышение после того, как проявил себя в засаде у острова Закхея. Кук не пытался разобраться в том, что случилось с Вожеландом. Он попросил прочесть по нему молитву единственного матроса, который знал хоть какую-то, и опустил несколько монет в ящик, куда собирали деньги для его семьи. А затем возглавил судно.

В последующие дни Куку не раз докладывали, что он слишком забирает на север. На что тот отвечал, что следует указанием из записок, которые оставил после себя пропавший. В них обнаружились конфиденциальные распоряжения от семьи Бассаков, каким образом нужно распродать товар до возвращения в Ла-Рошель.

– Если кто не согласен, пусть говорит.

Несмотря на детское лицо с круглыми и гладкими, как мангостан, щёчками, Кук всё больше внушал страх. Ни малейшего сопротивления он не встретил. Сначала все видели, как показался Уэссан, потом проплыли берега Бретани и Нормандии, и наконец «Нежная Амелия» бросила якорь в Онфлёре. Они были в ста льё от Ла-Рошели, и это если лететь по воздуху: по морю в три раза дальше. Полная бессмыслица.

Перед портом Онфлёра Кук выплатил морякам жалованье. Затем высадил всех, оставив на борту лишь трёх матросов и плотника Пуссена. Несколько дней судно простояло в бухте, не сообщая о прибытии, всё ещё с товарами на борту. Кук отправился в лодке на берег. Вернулся он с Жаном Ангеликом.

Счетовода встретили с облегчением. Трое матросов приободрились, увидев его. Они ходили перед ним грудь колесом и тихонько посмеивались над теми, кто сомневался в намерениях Кука. Раз Ангелик здесь, значит, всё идёт как надо. Это доверенное лицо Бассаков, преданнее не бывает.

К удивлению всего крохотного экипажа, Кук с Ангеликом тут же приказали поднять якорь. Немыслимо: как отчаливать, когда на борту всего шесть человек, в числе которых плотник, счетовод и бывший кок? Однако им это удаётся. Путь простой: строго на север, всего на трёх парусах благодаря западным ветрам. Никто не видел, как отчалил этот корабль-призрак со спущенными парусами, тише мыши (или кота Геракла). Посреди Ла-Манша Ангелик убрал французский флаг и снял название судна и из милых сердцу букв любовно составил новое: «Желанная», переименовав тем самым корабль.

В последние дни апреля они подошли к отмели Мазербэнк возле самого острова Уайт, напротив Портсмута.

Вид дюжины стоящих по соседству судов поверг Ангелика в ужас. Два военных корабля его величества, «Сириус» и «Супплай», следили за ними: у каждого на борту по десять пушек и целый гарнизон солдат. Этого предусмотрено не было. Однако Кук настоял, чтобы они никак не меняли планы. Порой лучшее укрытие для преступника – под носом у тех, кто его выслеживает. К тому же Куку всё равно нужна была та контрабандистская сеть, которую он долгие годы плёл на этом берегу, пока сидел по молодости в застенках местной тюрьмы.

Ангелик отпустил с миром последних трёх матросов. Он заплатил им столько, чтобы они точно провели ближайшие ночи под скамьёй в каком-нибудь портсмутском пабе и вскоре забыли обо всём.

Однако плотника он, напротив, попросил остаться. И тот, как ни странно, согласился.

Туман, стоявший первые дни, скрыл от всех волшебное превращение. Даже на одиннадцати стоящих на якоре судах никто ничего не заметил. Когда туман рассеялся, «Нежная Амелия» уже была грудой обломков среди прочих обломков. Пуссен творил чудеса.

Каждый вечер спекулянты, скупщики, каботажники и бродяги из Хэмпшира, Дорсета и других мест становились в очередь, избавляя судно от всех погруженных в Сан-Доминго товаров. Ангелик сидел за столиком и заведовал кассой. Кук встречал гостей.

Ночами плотник Пуссен наблюдал за происходящим через вырванные половицы. Посетители сменяли друг друга до самого утра. Кук знал каждого. Отдельных проходимцев он подолгу сжимал в объятиях.

Жак Пуссен понимал, как сильно он рискует. Чем дольше он остаётся на судне, тем вернее становится лишним свидетелем. Однако ответ на мучивший его вопрос был там, впереди, на самом краю пропасти, и откроется он лишь в самый опасный миг. Плотник должен был остаться до последнего.

Год назад, когда «Нежную Амелию» готовили к плаванию в порту Ла-Рошели, кто-то убил его пятнадцатилетнего сына Антонио и старого друга Бассомпьера. Из-за этого преступления Жак Пуссен и нанялся на судно: чтобы понять, кто убийца. И каждый проведённый на борту день утверждал его в мысли, что он был прав. Мог ли он отступить, будучи так близко к цели?

Одиннадцать вечера. Кук с Ангеликом знают, что настало время со всем покончить. Они всё ещё в большой каюте на корме.

– Схожу за Пуссеном, – говорит Кук.

– Постойте…

Под полом слышится шорох.

– Это кот, – говорит Кук, – мой Геракл.

Ангелик взволнован.

– Поговорим ещё. Я должен знать, кто в курсе всех наших дел.

Кук смеётся. Беда честных людей в том, что они всегда хотят знать имена тех, кто в курсе их делишек.

– Поймите меня, Кук. Я не могу полагаться на случай.

– Случай ничего не расстроит, господин Ангелик.

– А что Вожеланд? Что с ним случилось?

Кук пожимает плечами. Ангелик замирает.

– Только не говорите, что…

– Я и молчу.

– Ещё те трое матросов. Они видели меня на борту.

– Вы сами просили, чтобы я дал им уйти.

– Потому что вы чуть не сделали как в Ла-Рошели. Как с тем подмастерьем и его наставником…

Бывший кок поднимает брови.

– О ком это вы?

– О плотнике Бассомпьере, которого вы утопили в порту вместе с мальчонкой! Не делайте вид, будто забыли.

– Ну а сами вы, господин Ангелик, каждое утро вспоминаете Фердинана Бассака и его проломленную голову на письменном столе, в особняке на улице Эскаль?

Ангелик бледнеет. Но всё же находит силы попросить Кука:

– Сходите за Пуссеном. Пусть поднимется со всеми инструментами.

Стоя у них под ногами, Пуссен слышал всё. Он только что проскользнул в крюйт-камеру – отсек как раз под каютой, где говорили те двое. Их разделяют лишь половицы. В руке Пуссен всё ещё держит топор. Он последний раз слышит громкий голос Кука:

– Вы слишком впечатлительны, господин Ангелик. Четыре с половиной тонны чистого золота! Это не считая денег за проданный товар. Сейчас не время сентиментальничать.

– Приведите Пуссена, – отвечает Ангелик. – И покончим с этим.

Пуссен бесшумно возвращается в трюм между разрушенных балок и настилов. Слёзы слепят его. За всю жизнь он лишь однажды чувствовал, как пробегает по телу такой ледяной холод. Когда ещё совсем ребёнком сунул руку в дупло, где гнездились змеи.

Жак Пуссен на палубе, на носу корабля. Он бледен. В руках у него два больших мешка с инструментами. Кук рядом, он несёт топор. На баке уже горит факел. Жан Ангелик ждёт их. Факел высвечивает острую часть носа, которую зовут водорезом, потому что она рассекает волну, когда судно скользит вперёд.

– Вам предстоит последнее задание, – говорит Ангелик Пуссену. – После него я расплачусь с вами за всё. И вы наконец отправитесь к семье.

– У вас же есть семья, Пуссен? – спрашивает Кук, улыбаясь. – Мы о вас ничего не знаем.

И снова что-то обрывается в груди Пуссена. Он отворачивается, пряча бледные, как иней, глаза.

Подходит Ангелик. Он объясняет плотнику, что последним заданием будет открепить носовую фигуру: бюст Амелии Бассак. Говоря, он перегибается за борт, чтобы взглянуть на неё. В высоту фигура больше двух метров, но сделана до того тонко, что вид у Амелии беззащитный, будто она только из постели. Даже ночная сорочка кажется мятой в свете факела.

– Это отец, Фердинан Бассак, настаивает, чтобы мы её забрали… – говорит Ангелик.

– На это уйдёт вся ночь, – отвечает Пуссен. – Отделить будет непросто.

Носовая фигура венчает собой водорез, нагели вбиты глубоко, подобраться сложно.

Кот Геракл присоединяется к ним, толкнув крышку портика.

– У вас меньше двух часов, – говорит Кук.

– Тогда это работа не для плотника, а для мясника.

– Значит, вы поработаете как мясник, зато плату получите как плотник.

Пуссен подходит к Куку. Он берёт из его рук топор, глядя прямо в глаза.

– Рубите с сильным запасом, чтобы не повредить статую, – говорит Ангелик позади них. – Господин Бассак меня не простит.

Кук поднимает с пола кота и ласково треплет его между ушами.

Пуссен пробрался к водорезу. Он думает о сыне, Антонио Пуссене, и его наставнике Клемане Бассомпьере, которые заново выстроили этот корабль перед тем, как погибнуть. Пуссен понимает: то, что он делает, стирает их последний след в этом мире.

Ему с самого начала поставили лишь два ограничения: не повреждать герметичность обшивки и не прикасаться к статуе девушки, выкрашенной неаполитанской жёлтой. Всё остальное нужно было разрушить. Ему сказали, что таков приказ Бассака – как и про всё прочее. Фердинан Бассак задумал это тайное прибытие вдали от французских вод, чтобы не платить налоги на континенте. Пуссен не верил в это ни секунды. Он знает, что на его глазах похищают чужое имущество. А теперь понял и масштабы преступления. Равно как и мотив: четыре с половиной тонны чистого золота, невообразимое богатство.

Пуссен залезает на бушприт – мачту, смотрящую вперёд над носом. От неё остался только обрубок, но Пуссен прикрепляет к нему тросы. На другом конце тросов он вяжет петли, которые затягивает на шее Амелии, чтобы она не упала в воду, когда отсоединится.

Кук поглаживает кота, восхищённо наблюдая. Ему останется лишь спустить шлюпку на воду в прилив, отвязать верёвку и забрать скульптуру. Ум Пуссена беспокоит Кука. Даже мастерство, с каким он орудует топором, внушает опасения. Он рассекает древесину с одного удара. Работает с бобриной точностью, расщепляя форштевень так, чтобы не повредить фигуру.

Полтора часа спустя задача близка к завершению. Фигура Амелии Бассак уже почти ничем не связана с судном, носившим её имя. Всё это время Кук с Ангеликом стояли не двигаясь, заворожённые работой плотника.

Ангелик жестом подзывает бывшего кока и шепчет:

– Боюсь, он догадался, что его ждёт.

Кот на руках Кука мяукает.

– А вы сами, – продолжает шептать Ангелик, – уже знаете, что делать? Как мы всё поделим?

Кук не отвечает.

Ангелик смотрит на локоны Амелии. Лицо, по которому он сгорает тайной страстью, скрывает под жёлтым лаком то самое богатство, которое поможет её покорить.

– Как поверить, что всё внутри? – говорит он Куку.

– Я с Бассомпьером и подмастерьем лично видел, как его плавили.

– Не произносите этого имени, – поспешно бормочет Ангелик.

Плотник остановился на миг. Обернулся к ним, держа на весу топор. Рядом с ним горит факел, воткнутый в крамбол – короткий брус, на который вешают якорь. Глаза Пуссена в его свете блестят, как и капли пота на лбу.

Он уже готов снова взяться за работу, но Кук вдруг окликает его:

– Постойте! Позвольте я спрошу у господина Ангелика, не хочет ли он нанести решающий удар.

Предложение абсурдное. Ангелик не знает, что и сказать.

– Вы всё-таки представитель семьи, – настаивает Кук.

– Это совсем не обязательно. Я не уверен, что смогу…

– Ну что вы! Мы вам покажем, что делать. Правда, Пуссен? Вы ведь поможете господину Ангелику?

Кук осторожно ссаживает кота на палубу. Потом бежит к гальюну, перескакивает через обломки заграждения и протягивает Пуссену руку.

Его живость, почти веселье, ослабляют бдительность Пуссена. Он снова видит перед собой добродушного кока, которого знал на пути к Африке. Кук берётся за топор: Пуссен ему не мешает. Кук тянет топор на себя.

Рука Пуссена ещё секунду не отпускает, будто ремесленный инстинкт подсказывает ей, что будет дальше. Но, когда Пуссен поднял глаза, топор уже прочертил в воздухе полукруг: он над ним. Кук расколет его надвое, как полено.

Сил увернуться уже нет. Пуссен валится на спину. Топор вонзается между его ног. И раскалывает последний сучок. Фигура с треском отделяется от судна. Метром ниже она подскакивает на верёвках.

Вцепившись в неё, Пуссен повисает в воздухе.

Кук в ярости поднимается на ноги. Топор канул в море. Он кричит стоящему позади Ангелику:

– Ружьё! Найдите моё ружьё, оно в большой каюте!

Ангелик убегает.

Кук на самом носу. Он видит, как Пуссен подтягивается на руках, стараясь дотянуться до тросов. Фигура качается в темноте. Плотник взбирается Амелии на плечи. Ему удаётся ухватиться за торчащую над ним мачту. Руки перехватываются ближе к судну. На том конце его поджидает Кук, лицо у него снова спокойное. В руке – вырванная из ограждения перекладина. Подобравшись ближе, но так, чтобы не попасть под удар, Пуссен начинает раскачиваться. Слышно, как он рычит в ночи. Наконец он выпускает бушприт и в ярости бросается на Габриэля Кука.

Они катаются по полуразрушенному гальюну, маленькой площадке, ещё держащейся на носу корабля. Дерутся, каждую секунду рискуя свалиться за борт. Кук придавил Пуссена. Замахивается своей деревяшкой. Пуссен хватает его за запястье. Он чувствует вонь от решётчатого настила, там, где в море было отхожее место. Силы у него кончаются.

Вдруг Пуссен закатывает глаза. Он не заметил, как зубы Кука сомкнулись на запястье: теперь они впились до крови. Взвыв от боли, плотник выпускает руку Кука. На него обрушивается удар.

Кук медленно встаёт. Он смотрит на Пуссена, лежащего без сознания у его ног, на самом краю. Вот и всё. Ещё немного, и кончено. Он потягивается. Спокойно глядит, как качается носовая фигура. И наконец оборачивается.

Ангелик стоит на баке, с ружьём наизготовку, и целится в него.

Слова возвращаются к Куку не сразу. Он пытается улыбнуться. Кот Геракл подходит и трётся о его ноги.

– Вы не сможете выстрелить, – говорит он. – Побоитесь расстроить кота.

Он поднимает Геракла, нежно мурлычет, глядя ему в морду, и медленно идёт к Ангелику, продолжая говорить:

– Вы, Ангелик, совершаете большую ошибку. Однажды вас будет ждать сюрприз, и тогда вы обо мне вспомните.

– Замрите, Кук!

– Вы и сами знаете, что не выстрелите. Ох, как вы будете жалеть. Я не сказал вам кое о чём. Я солгал.

Кук подходит ещё ближе.

– Я солгал вам, Ангелик.

Рука Кука тянется к стволу. Сейчас он его схватит. Резким движением Ангелик разворачивает ружьё и оглушает его прикладом. Секунду Кук ещё качается на ногах. Потом падает. Его тело ложится рядом с телом Пуссена.

Жан Ангелик стоит не двигаясь. Он ждёт, пока руки перестанут дрожать. Смотрит на лицо Амелии в ночи. Вдыхает поглубже. Да, он слабак, у него не хватило сил выстрелить, но есть и другие способы избавиться от них двоих.

Он тут же берётся за дело. По одному перетаскивает тела на бак, отгоняя кота ногой. Иногда те, кого он волочит сантиметр за сантиметром, постанывают, не приходя в сознание.

Затем он вытряхивает из двух больших джутовых мешков Пуссена его инструменты. С большим трудом ему удаётся запихнуть в каждый по телу, перевязав горловины пеньковым шнуром.

Жан Ангелик выбился из сил. Он понимает, что оба они вот-вот очнутся. Он и сам боится очнуться от этого кошмара и отступить. Так что он поскорее перекатывает оба мешка ближе к борту. Заграждения здесь уже нет. Вот оно – море. Толкнуть ногой, и они туда упадут. Даже не будут мучиться. Вода высокая. Они утонут быстро. Как бы то ни было, он лишь завершает задуманное. Делить это золото с кем-либо в его планы не входило…

Ангелик собирается с силами на краю бездны, как вдруг перед ним вспыхивают два мощных, точно маяк, фонаря.

Он замирает от слепящего света. Прикрывает рукой глаза. Свет идёт снизу, с моря. Две лодки одновременно открыли створки фонарей, будто не хотели, чтобы их заметили прежде.

Ангелик стоит в их лучах. Он начинает что-то различать в темноте. В каждой лодке – четверо в форме. На военных красные кители морской пехоты. Ангелик поднимает руки. Его поймали с поличным.

– Не стреляйте.

Лодки приближаются ещё.

– Нам сказали, в час ночи, – шепчет голос. – Где они?

Ангелик округляет глаза.

– Где они? – повторяют с лодки.

– Кто? – спрашивает он робко.

– Бартон, парень из Пербрука, сказал, что некто Кук выдаст нам их на этом месте, в час ночи. Ты Кук?

– Да, – говорит Ангелик.

– Он сказал, будет двое. Завтра наши суда отчаливают.

– Я знаю.

– Так что станут пересчитывать заключённых. Надо, чтобы цифры сошлись, на каждом корабле. А присматриваться они не будут.

– Один на «Леди Пенрин», другой на «Александра», – говорит новый голос. – Оба готовы?

– Я плохо говорю по-английски, – отвечает Ангелик, который прекрасно всё понял. – Забирайте их и уходите.

Он сбрасывает мешки в воду, один за другим. Брызги разлетаются по обшивке. Солдаты вылавливают тела. И затаскивают в разные лодки.

Один мешок начинает стонать и извиваться. Его бьют веслом. Створки на фонарях закрываются. Снова темно.

Ангелик остался один. Он опускается на колени. Сложно понять, смеётся он или всхлипывает. Он прижимает ко лбу кулаки. Шум вёсел удаляется. В груди трепещет страх – от ждавшей его участи. Он понял, что кок всё продумал. Это он, Ангелик, должен был оказаться в одном из мешков.

Он вспоминает последние слова Кука. Тот сказал, что солгал ему. И о чём Ангелик должен будет жалеть? Что за ложь имел он в виду?

Ангелик гонит прочь эти мысли. Он одолел предателя, разбил его. Теперь ничто его не остановит. Кука больше нет. Всё, что Ангелик чувствует, – подкатывающая к горлу пьянящая радость победы. Ему хочется кричать в темноту. Он смотрит на висящую на носу фигуру. Через несколько дней он будет в Ла-Рошели, вместе с этим сокровищем. В ушах только плеск лодочных вёсел. По палубам дюжины готовящихся к отплытию кораблей Первого флота блуждают огни.

Совсем неподалёку Томас Кларксон уезжает из Портсмута в дилижансе, набитом незнакомыми пассажирами. Его терзают сомнения: на коленях разложены жалкие заметки – результаты этой поездки. Крохи. Чтобы убедить мир в том, что творится преступление, о котором он хочет свидетельствовать, нужно гораздо больше. Томасу исполнилось двадцать семь. Он пока не представляет, как будет действовать, но два года тому назад, остановив лошадь на лугу между Кэмбриджем и Лондоном, он поклялся, что умрёт не раньше, чем исчезнет работорговля.

В другом портовом городе Европы, несколько южнее, женщина в домашнем платье схватила паренька, шатавшегося на лестнице многоквартирного дома:

– Проблемы со счетами? Посреди ночи?

Она ведёт его через двор за ухо.

– Я тебе покажу, как беспокоить добрых людей!

– Мне сказали, счетовод живёт в этом доме, – стонет Жозеф Март.

Жозеф прибыл в Ла-Рошель двумя часами ранее. Он быстро нашёл адрес Ангелика и побежал к нему.

Его швыряют на тротуар.

– Господина Ангелика нет уже несколько недель. Дожидайся его, если хочешь. Но не здесь.

Ворота захлопываются.

Да, он будет ждать столько, сколько потребуется. Для того он и пересёк океан.

В то же самое время юная девушка висит на вантах лёгкого тридцатитонного парусника, который распрощался с лазурью Мексиканского залива и вошёл в бурые воды Миссисипи. Это Альма. Сантьяго Кортес смотрит на неё снизу, сидя возле штурвала. Маленьким серебряным ножиком она вырезает себе лук. В этой части света ещё день. Однако берега едва виднеются. Альма думает, не смотрит ли где-то там её братик на плывущую посреди реки белую точку парусов.

Но её брат не следит за кораблями. Лам пашет землю в имении Лашанс, выше по течению Миссисипи. Вечер. Его тень уже далеко впереди. Женщина идёт за ним и сеет покрытые пушком чёрные зёрна хлопка. Вокруг десятки других теней: они работают с первых лучей до ночи.

С тех пор как Лам прибыл сюда, как увидел всех этих мужчин и женщин, чьи взгляды погасли, потому что их задул кнут, он чувствует что-то в глубине живота.

Протест.

Всю его жизнь отныне будет направлять эта сила – чёрное зерно, которое вложили в него предки око, последняя, пятая мета: мета войны.

Жак Пуссен медленно приходит в себя внутри мешка. Его поднимают на борт корабля. Он думал, что умер. Он ещё не знает, что отправляется на другую сторону земли, на континент, который картографы долгое время подписывали «terra australis incognita»[1]. Во рту у него кровь, ил, жёлчь, сломанный зуб, соль от промокшей мешковины. Горький вкус, но это – вкус жизни.

Нао одна. Сахарный тростник выше неё на метр или два. Этот лабиринт весь в зелёном свете. Солнце пробивается сквозь плотно растущие стебли и пучки листьев вверху. Нао пытается найти дорогу. Она вот-вот заблудится в тростнике.

Нао могла бы этому радоваться, потому что раз можно заблудиться, значит, можно и затеряться, убежать и надеяться, что тебя не найдут. Но она оставила возле дома свою дочь. И эта невидимая нить её держит. Утром, впервые удаляясь от дочери, она почувствовала, как эта нить натягивается, отчего сердцу больно.

Ребёнок удерживает Нао в живых. Дочь – вот её дом, её долина. Она сразу и Сум, и Альма, и Лам. И то, что осталось от Мози. Эта девочка – вся её семья.

Нао продирается сквозь тростник. На ней юбка и рубаха, которые ей выдали, а на голове – красный платок. Мужчина сказал ей идти к рабам на четвёртом квадрате, за холмом. И велел срезать дорогу полями, чтобы скорей дойти и приступить к работе.

До этого дня силы Нао щадили. Она прибыла в «Красные земли» тогда же, что и пятнадцать невольников с «Нежной Амелии». Пока они обвыкали, их назначали на разные мелкие работы. Плантаторы знают, как важны первые дни на островах. Усталость, болезни, бездонный колодец грусти – всё это переполняет тех, кто только прибыл из Африки. Лишь двое из трёх переживут ближайшие три года. Поэтому первые недели делают вид, будто берегут их силы: чтобы сохранить свои вложения.

Так что поначалу Нао работала вместе с малым цехом, нося дочь на спине. В малый цех на плантациях объединяют всех детей и пожилых или увечных взрослых. Они собирают навоз, полют, пасут скот, тогда как попавшие в большой цех занимаются работой, требующей силы: на полях или на мельницах для тростника.

Этим утром мимо проезжал мужчина на лошади. Он остановился. Стал смотреть, как она работает. Она чистила дорогу вместе с армией детей и увечных. Лошадь начала ходить вокруг неё кругами. Едва не топча. Нао старается не замедлять темпа. Нагнувшись, она скребёт мотыгой у самой обочины. Дочка спит у неё на пояснице. Мужчина говорит:

– Думаешь, долго выйдет так прятаться? Бог ты мой! Там два квадрата тростника нужно вырубить до заката. Иди туда немедленно.

Шляпа у него надвинута на глаза.

– Ребёнка здесь оставишь.

Жестом он подзывает старую женщину. Та берёт малышку единственной рукой, взглядом умоляя Нао не сопротивляться.

– Я принесу её тебе, – шепчет она, – чтобы ты покормила.

Нао позволяет забрать дочь, потому что в глазах старой женщины есть нежность. Девочка не плакала, когда уходила мать. Однако Нао сразу почувствовала, как натянулась невидимая нить, больно теребя сердце.

Вдруг она услышала голоса из тростниковой чащи. Там люди. Значит, она почти дошла. В руке Нао всё ещё держит мотыгу. Она идёт на голоса, спускается в пересохшую канаву.

– Снова прячешься?

Мужчина с лошадью ждал в засаде. Нао замирает. Луи Крюкан ехал за ней вдоль границы тростника.

Он спускается с лошади, одёргивает жилет, прикрывая красный живот. Из-за шляпы лицо его по-прежнему в тени.

– Вы сказали идти здесь, – говорит она.

– Молчать.

Мужчина подходит. Она ответила не на креольском, а на правильном, материковом французском. Откуда такая речь? Как она сохранила такие тонкие плечи? А непокорные глаза и вздёрнутый подбородок?

Нао, однако, сжимает в руке мотыгу. Ей страшно. Крюкан совсем рядом. Она чувствует, что он опасен. Слышит его дыхание.

Вдруг справа что-то трещит.

– Сударь?

Из-за первых рядов тростника показался второй всадник. Это Гаспар, темнокожий надсмотрщик. Он истекает по́том в застёгнутом сюртуке, в руке у него кнут. Трое бежавших за ним рабов наконец его нагоняют. Они встают в канаве рядом с лошадью. Крюкана, похоже, смущают их взгляды. Что он делал наедине с этой женщиной в зарослях тростника?

Один из трёх рабов – великан с отрезанным ухом. Он пристально смотрит на Нао. Он сразу заметил, как тревожно бегают её глаза.

– Мне обещали пополнение, – говорит надсмотрщик Крюкану. – Нужно довырубить этот квадрат и свезти всё на мельницу. Завтра будет поздно. Тростник зацветает.

Уже второй год колония Сан-Доминго переживает засуху, худшую за всю свою историю. А «Красные земли», расположенные на юге острова, страдают особенно. Тростник сохнет на корню и почти не даёт сока.

– А что эти? – спрашивает Крюкан, указывая на стоящих подле Гаспара мужчин.

– Я их забрал с огорода. Они три дня сажали капусту, чёрный корень, маниок…

– Почему?

– Потому что новеньких в работу брать нельзя. Такое распоряжение. А у меня, значит, пускай ломают хребты один за другим, кто остался! Хотя бы дайте мне ещё эту женщину. Мне двадцать таких нужно, чтобы до заката успеть.

Нао шагает в их сторону.

– Стой, – шепчет за спиной Крюкан. – Не дёргайся.

Нао не двигается. Он, за её спиной, тоже замер.

– Не шевелись, – повторяет он.

Его рука медленно, незаметно подбирается к шее Нао. Великан, в нескольких шагах от них, следит. Он готов к прыжку.

– Тихо… – продолжает Крюкан. – Стой на месте… Стой.

Точным движением его ладонь рассекает воздух, коснувшись затылка Нао возле складки платка. Пальцы схватили что-то: он приближает кулак к глазам.

Нао не сдвинулась с места. Сердце у неё колотится.

Крюкан радостно срывает с головы шляпу, топчась и пританцовывая. Он приоткрывает ладонь и суёт туда нос, разглядывая, что внутри.

– Невероятно. Кто-нибудь такое видел?

Остальные молчат.

Между пальцев Крюкана просунулась крохотная головка с острым, как иголка, клювом. Это колибри. Он поймал её на лету, возле волос Нао. Птичка око.

– Кто-нибудь видел раньше такую тварь? Я думал, майский жук.

Он медленно раскрывает руку, разглядывает серебристый клюв и пульсирующую шею. И ухмыляется обезумевшему птичьему взгляду.

Надсмотрщик, чуть поодаль, развернул лошадь.

– Прощайте, – говорит он. – Я их забираю.

Великан смотрит на медленно идущую к нему Нао. Крюкан на миг оторвался от птички, провожая их глазами.

– Я даже не знаю, как тебя звать, – говорит управляющий красному платку Нао.

За неё отвечает надсмотрщик Гаспар:

– Она прибыла месяц с лишним назад, в повозке мадемуазель Бассак. Её назвали Жюльеттой, а у её девчушки имени ещё нет.

Нао догнала остальных. Они удаляются трусцой. В руке мужчины, смотрящего им вслед, дрожит птичка.

В последующие дни Нао знакомится с адским распорядком тростниковой плантации. Первый раз свисток раздаётся в пять утра, будя рабов в «Красных землях». Ещё не рассвело. Перед рядами хижин звучат свистки надсмотрщиков. Бараки пустеют. У каждой двери зажигают факел из давленого тростника. Когда Нао выходит, в небе иногда ещё горит звезда. Она кормит ребёнка. Сидя на земле вместе с женщинами из своего барака, съедает галету из маниока и жареный банан. В иные утра они довольствуются картофелем, посаженным в феврале между домами.

Снова свисток. Рабов выстраивают в колонны, пересчитывают. Они шагают под конвоем, а на горизонте разворачиваются розовые знамёна.

Жюнон, старая женщина, что нянчится с дочкой Нао и ещё двумя грудничками, со второго дня стала приходить поближе к работающим на уборке тростника матерям. Трудятся все. Никакая рабочая сила не должна простаивать. Тростник убирают в «Красных землях» ещё с января, но в последние дни он созрел всюду и одновременно. А если он зацветёт – потеряет сахар.

Безумные дни. Бешеный ритм. Надсмотрщик гоняет лошадь галопом вдоль линии рубки, из конца в конец. Он следит за количеством тростника. Он знает, что на мельнице считают повозки с его поля. И сравнивают его с другими надсмотрщиками. С утра до ночи он кричит почём зря, размахивая кнутом над согнутыми спинами.

Идущие впереди мужчины рубят тростник у самой земли. Потом отсекают макушки. Несколькими взмахами мачете очищают стебель, рубят его на три части и оставляют на земле. Женщины собирают их в вязанки, перехватывая теми же гибкими верхушками. Постепенно они нагружают ими двухколёсные тележки. Впряжённые в них сонные мулы отгоняют мух, не открывая глаз.

Каждый день Нао оказывается на одном участке с великаном. Она не понимает причин такого совпадения, учитывая, что распределяют их всегда по-разному. С первого же дня надсмотрщик ни на секунду не оставлял великана в покое. Он заметил у него на спине выпуклое дерево, нарисованное кнутом. Это знак мятежного духа, выживших смутьянов. Надсмотрщик ходит за ним по пятам. Толкает ногой, сидя в седле. Однако его завораживает, как тот работает. Великан подхватывает трёх-четырёхметровые стебли, точно зубочистки. Рубит их на части прямо в воздухе. Он один работает за целую армию рабов.

– Ни на что этот Малыш Батист не годится, – говорит Гаспар, щёлкая кнутом. – Когда он наконец поймёт, что не у себя на родине? А ну, за работу!

В учётных книгах «Красных земель» великана записали под именем Малыш Батист, чтобы побороть внушаемый им страх.

Когда старая женщина под деревом зовёт Нао, она ненадолго оставляет работу, даёт дочке грудь и смотрит издали на великана. Несколько недель назад его, бьющегося в агонии, бросили в конюшню, где она рожала. Теперь Нао убеждена, что он приглядывает за ней.

Но главное, она заметила одну удивительную странность.

Великан орудует мачете в три раза быстрее всех, но на поле он не вырывается вперёд. Никто не выглядит рядом с ним отстающим. Почему он не на десять шагов впереди них, в глубине поля? Из-за толчков надсмотрщика? Или из-за того, что куски стеблей он аккуратно складывает вместе, чтобы облегчить работу идущим за ним женщинам?

Наблюдая за ним, Нао поняла, что он делает. Когда надсмотрщик отворачивается, великан меняется местами с соседом, который порой и не замечает этого. Час за часом он незаметно смещается по всей линии вырубки слева направо, а затем справа налево. И навёрстывает за каждым его отставание. Он работает не за троих, а за все три десятка мужчин.

Нао под деревом. Ей кажется, что она улыбнулась впервые за много веков, прошедших с того дня, когда Альма ещё была с ней, в долине.

Маленькая дочка, сосущая молоко, смотрит на неё, потом выпускает грудь и отвечает ей первой в жизни улыбкой. Она ловит ртом воздух, как это бывает у грудничков от сытости или избытка счастья. Нао обмахивает её рукой. И не видит, как отгоняет несколько птичек око.

В одном льё от тростникового поля мадам де Ло настраивает пианино. Вокруг трудится прислуга. Жарко. Она закатала рукава и подобрала платье снизу булавками на случай, если сквозняку вдруг придёт на ум туда залететь.

Небольшое пианино фальшивит. Крышка розового дерева снята. Она морщит нос, нажимая на каждую новую клавишу. В парижской мануфактуре на улице Май инструмент стоил восемьсот ливров, однако за время перехода через океан в трюме судна «Жемчужина» деку повело, молоточки погнулись, а струны покрылись ржавчиной. Если мадам де Ло не удастся его спасти, ей кажется, что она и сама не выживет. Время от времени она высовывает нос из-за своего ящика, полного фальшивых нот, и поглядывает на простыню, которой укрыты книжные полки. Ей кажется, что простыня пошевелилась. Мадам де Ло подходит с опаской, готовясь приподнять этот занавес и тщательно осмотреть тома.

Она вздрагивает. Теперь кто-то дважды стукнул в дверь. Она пересекает гостиную, не трудясь отцепить булавки и опустить рукава. На веранде стоит Луи Крюкан. Под мышкой у него шляпа, а другую руку он держит за спиной.

– Мадам, – здоровается он.

И оглядывает её с головы до ног. Вид у мадам де Ло впечатляющий. Высокая причёска, пронзительные глаза цвета индиго, строгие кружева траурного платья до самого подбородка и подвёрнутая юбка, из-под которой видны обтянутые чёрными чулками худощавые икры.

– Я помешал?

Не отрицая этого, она сторонится и пропускает Крюкана. Внутреннее убранство главного дома не узнать. Всего за месяц мебель и полы отчистили, окна укрепили. Сидящая на полу женщина чинит ротанговый стул. Комоды сверкают и пахнут мёдом. Двое мужчин отдирают от стены выцветший гобелен.

– Я пришёл к мадемуазель Бассак, – говорит Крюкан.

– Её нет.

Он замечает открытое пианино, занятых работой слуг. Вся эта суета беспокоит Крюкана. Затянувшийся визит Амелии Бассак в «Красные земли» не слишком его обнадёживает. Он с первого дня дожидается, когда же они с гувернанткой уедут. Но если он думал, что всё это – сборы, теперь у него закрадывается неприятное подозрение, что они здесь обживаются. Разодетые домашние негры в перчатках ему тоже не по душе: от них было бы больше проку в поле, на заготовке сахара.

– Пока вы здесь, Крюкан, – говорит мадам де Ло, – у меня к вам вопрос. Не знаете ли вы, где можно достать мелкую решётку?

– У Вольф, в Жакмеле.

– Это чтобы защитить книги…

– Кто же на них позарится?

– Крысы. Они уже съели Жан-Жака Руссо.

У Крюкана округляются глаза. Он с ужасом представляет, как крысы гонятся за неизвестным ему господином Жан-Жаком. Мадам де Ло берёт с пианино ноты.

– Взгляните!

Половина страниц изгрызена.

– Где мадемуазель Бассак? – спрашивает Крюкан, растерянно озираясь.

– В сахароварне.

– Пойду туда скорее, – говорит он, отступая к двери. – Она ждёт от меня кое-какие сведения.

– Что вы прячете за спиной, Крюкан?

– Там… там одна мелочь для мадемуазель.

– Если хотите, можете оставить мне эту вашу мелочь.

– Спасибо, – говорит он. – Но я вручу её сам. Это подарок.

– Подарок?

Мадам де Ло улыбается. Она-то надеялась, что хотя бы несчастных воздыхателей Амелия оставила в Ла-Рошели. Крюкан продолжает неловко пятиться. А дойдя до веранды – убегает.

Пять котлов бурлят в облаках пара. Жар такой, что не продохнуть. Сахароварня окутывает всех посетителей липким маревом. Амелия заняла в тумане выгодное место. Она издали наблюдает за главным сахароваром Томассеном, который носится из стороны в сторону. Её он не заметил. Вооружённые шумовками и черпаками рабы снимают готовую вылиться из чанов пену. Другие поддерживают огонь, подкидывая снизу дрова или багассу – стебли тростника после отжима, ещё блестящие от застывшего сока. Посреди этого безумного пекла Томассен занят тем, что орёт на каждого.

С самого прибытия в «Красные земли» в голове Амелии теснятся цифры. Она просыпается по ночам. Пишет, считает, пересчитывает. Она исходила всё поместье, от реки Госселин до вершин холмов. Теперь она знает точно: ничто не работает как надо. Если от этого имения зависит её будущее, значит, нужно всё переделать.

Амелия смотрит на четырёх мулов, крутящих мельницу парами, по очереди. Чуть приподняв подол, она проходит вдоль деревянного жёлоба, по которому сок течёт в чаны. На её глазах две женщины проталкивают привезённые с полей стебли между тремя мощными валами мельницы, сперва в одну сторону, потом в другую, выжимая весь сок. Всякий раз валы едва не втягивают их руки, как некогда случилось со старой Жюнон, которая теперь присматривает за детьми.

Женщин Амелия даже не замечает. В её голове только столбцы цифр и бег часовых стрелок.

В конце концов Томассен видит её. И тут же подбегает, лебезя и заискивая. Она, не взглянув на него, спрашивает:

– Я верно понимаю, что видела снаружи три телеги собранного тростника, которые ждут там с самого утра?

Томассен кашляет. Волосы у него все в сахаре. Он делает покаянное лицо.

– Это не наша вина. Пошла задержка, но не из-за нас. Я говорил управляющему, Крюкану: нужно, чтобы на полях чередовались участки со взрослым тростником и с молодыми побегами, чтобы распределить сбор по всему году. Не хочу ни на кого жаловаться… Но сейчас всё привозят разом, так что мне одному за всем не поспеть.

Кажется, он вот-вот расплачется.

– В вашем отделении, Томассен, тоже всё не так, как надо. Взгляните вокруг. Это же прошлый век. Каждые два часа вы прерываете работу, чтобы сменить мулов, которые крутят вашу мельницу, и крадёте таким образом у меня четверых работников, которые могли бы рубить тростник. Потом вы разливаете сироп по полу… А ваш сахар?

– Что не так с моим сахаром?

– Он грязный!

– Коричневый, мадемуазель. Это коричневый сахар.

– Он коричневый и вдобавок грязный, Томассен. Его берут по той же цене, что у соседей – мелассу. Вы мало держите его в котлах.

– Но свежий тростник прибывает горами. У меня просто нет времени…

– И что это? Причина пускать нас по миру?

– Простите, мадемуазель, куда пускать?

– Все вы одинаковы!

Амелия идёт к глиняным формам, где сахар сушится. Не останавливаясь, она исчезает в вихре пара.

– Итак, с каждого квадрата сто на сто шагов «Красные земли» дают меньше трёх тонн сахара-сырца. Слышите? Этот сахар продаётся по тридцать французских ливров за пятьдесят килограммов, так что выходит меньше двух тысяч ливров с квадрата.

Сахаровар старается следить за расчётами.

– Мы всё здесь поменяем, Томассен.

Несмотря на адскую жару, Томассен бледнеет.

– У меня большие планы, – говорит Амелия значительно, выходя из пара. – Скоро я вас в них посвящу. И кто им не последует – уйдут.

Она знает, сколько ей потребуется, с точностью до су. Только так можно со всем справиться. Она ждёт заветной суммы в письме, которое придёт со дня на день: общий доход «Нежной Амелии» по итогам последнего плавания. Затем она продаст и сам корабль. Всё вместе даст ей необходимые средства. Ни ливром больше. И тогда всё завертится.

А пока что у неё ничего нет. Если в её расчёты закралась ошибка, останется только сбежать до краха. Тогда она продаст землю и рабов по отдельности.

В сахарном тумане к ним подходит Луи Крюкан. Он замечает бледность Томассена и румянец на щеках Амелии.

– Мадемуазель, я заходил к вам. Но вас там не было.

– Неужели? – отвечает она раздражённо. – Неужто не было?

– Вы просили сообщить, когда какое-нибудь судно курсом во Францию будет проходить через Жакмель.

– Действительно.

Крюкан вдруг расплывается в улыбке. Подарок он всё ещё прячет за спиной.

– Бог ты мой, похоже, одно как раз зашло в бухту сегодня ночью.

– Прекрасно, – говорит Амелия.

– И через три дня оно отправится в Ла-Рошель.

– Просто великолепно.

Крюкан всё веселеет.

– Здесь такое – большая редкость, так что вы, можно сказать, счастливица. Бог ты мой! И времени вам хватит в самый раз. Могу предупредить капитана – мы знакомы. Он любит женское общество. Так что будет очень рад.

Луи Крюкан опьянел от радости. Они уедут! Уедут!

– У меня есть кое-что для вас, – говорит он. – Подарок на прощание.

– Как? Вы уезжаете?

– Я?

– Ну, показывайте, Крюкан. Мне любопытно.

Растерявшись, он протягивает ей то, что прятал за спиной. Крохотную клетку из тонких, частых прутиков.

– Что это?

– Птичка, – шепчет он. – Такая, каких я ещё не видел.

Колибри держится за клетку лапками, похожими на маленьких чёрных паучков, и смотрит на Амелию пристальным, глубоким взглядом. Смутившись от этого, она колеблется. Потом осторожно берёт клетку, подносит ближе к лицу.

– Нам будет не хватать вас, Крюкан, – говорит она. – Значит, вы уходите?

– Я такого не говорил.

– Где можно найти крысиный яд?

– Что? – переспрашивает он.

– Яд.

У Крюкана голова идёт кругом. Его уход, крысы, яд. Он уже ничего не понимает в словах этой взбудоражившей его девушки.

– У… у Вольф, в Жакмеле.

– Тогда вы за ним сходите. Мадам де Ло считает это делом государственной важности.

Крюкан во всё большем замешательстве. Он снимает шляпу и бормочет:

– Бог ты мой, мадемузель Бассак, я не советую пользоваться ядом. Знаю, крысы съели вашего друга. Но я могу купить у Вольф ловушек.

– То есть как? Какого это друга они съели?

Амелия вдруг осознаёт, что друзей у неё нет. Ни одного.

– Господина Жан-Жака, – отвечает Крюкан.

– А! Вам о нём мадам де Ло рассказывала?

– Мои соболезнования. – Он мнёт в руках шляпу. – Поставьте ловушки, мадемуазель.

– Предпочитаю яд, – говорит Амелия. – Он надёжнее.

С клеткой в руках она устремляется к выходу.

– В прошлом году была засуха, да и нынче сушь стоит, – настаивает, догоняя её, Крюкан.

– Ну и что?

– Вдобавок червь сожрал у негров их меленку.

Он поскальзывается на сахарной луже, но удерживается на ногах, перескакивает через ведро.

– С продовольствием для рабов трудновато, – продолжает Крюкан. – И не только в «Красных землях». Хотя, известное дело, они жалуются на всё подряд, и прихотей у них хватает…

– Прихотей? При чём тут крысы? – спрашивает Амелия на ходу.

– Я делал всё, что нужно, чтобы как-то совладать с голодом.

Они вышли из сахароварни. Вдруг Амелия останавливается.

– Ответьте, Крюкан. При чём тут крысиный яд?

– При том, что… может так выйти, случайно, что кто-нибудь из рабов съест ужа или крысу, и нельзя, чтобы в ней оказался яд.

Амелию пробирает дрожь, с головы до пят. Птичка забилась вглубь клетки. Амелия шепчет:

– Случайно? Они, Крюкан, едят крыс случайно?

Управляющий пожимает плечами. Она переспрашивает:

– Так это, значит, из прихоти им приходится есть крыс, так вы сказали?

– Они голодные, – признаёт он, потупив взгляд. – Такое иногда случалось.

Тишина. Наконец она говорит сурово:

– Вы дорого мне обходитесь, Крюкан. А когда позволяете им умирать, вы меня разоряете. Каждый из них стоит больше вашего полугодового жалованья. Скоро вы ничего здесь не узнаете. Я полностью переделаю это поместье.

Он спрашивает:

– Так вы не уезжаете?

– И не думала.

– Но как же то судно во Францию?

– Мне нужно передать срочное письмо моему счетоводу.

У него перехватывает горло.

– Ангелику?

– У меня к нему много вопросов.

– Про что?

– Про наши скверные дела.

По синей кожаной столешнице перекатывается хлопок. Губернатор Луизианы Эстебан Миро отщипывает немного, будто крадёт прядку волос у ангела. Ничего подобного он не видел. Ему почти совестно держать в пальцах такую нежность.

В нескольких шагах, по другую сторону стола, Альма стоит и смотрит, как он тянет блестящие волокна. На ней сумка, в которой лежат образцы хлопка, семена и большие бумажные гербарии, куда вклеены цветки хлопчатника. Но главное, через плечо у неё надет лук, что придаёт ей необычайный вид. Стоя перед ней, купец Сантьяго Кортес ждёт, что скажет губернатор.

– Что вы хотите от меня услышать? У меня нет слов.

– Слова порой и не нужны, господин губернатор.

– А ведь я немало повидал на своём веку.

– Потому я и пришёл к вам.

Миро откидывается в широком кресле, не выпуская хлопкового комочка, и поднимает глаза на Кортеса.

– Значит, принцем какао вы больше не будете?

– Нет. Извинитесь от меня перед вашей женой.

– Теперь уже дочь пьёт шоколад с самого утра. А после обеда устраивает кормилицам полдники, как светские дамы в Париже. Вы её сильно рассердите.

– Искренне сожалею, – отвечает Кортес.

Он подаёт Альме знак: та запускает руку в сумку и достаёт оттуда холщовый мешочек. Кортес берёт его и кладёт на край стола.

– Передайте это малышке Матильде. Последние жемчужины из моей короны принца.

Из раскрывшегося мешочка выкатывается несколько обжаренных какао-бобов. Губернатор тихонько смеётся. Этот торговец знает, чем покорить.

Стоя всё так же поодаль, Альма не сводит глаз с крокодильей кожи, которой покрыта столешница. Кожа выкрашена в синий, с золотой каймой по краю. Чешуйки не такие квадратные, как у крокодилов в её краях.

Она запоминает всё, что видит вокруг. Зачем такие высокие потолки этим людям, когда они не выше других? В этих огромных залах, утопая в великанских креслах, они смотрятся ещё меньше, чем есть.

Губернатор откладывает хлопок на стол.

– Где вы нашли его?

– Сорт называется Sea Island, – говорит Кортес, загадочно улыбаясь. – Большего сказать не могу. Секрет моего ремесла.

– И сколько он стоит? – спрашивает губернатор.

– Хлопок не продаётся.

– Как, простите?

– Я не торгую хлопком. Я продаю семена, сударь. И поэтому мне нужна ваша помощь.

Эстебан Миро разглядывает лицо Кортеса, его усы с рыжинкой, курчавые волосы. Он должен бы воплощать всё, что Миро ненавидит: полукровка, от одной улыбки которого по разделяющей чёрных и белых стене ползут трещины. Однако с тех пор, как губернатор познакомился с этим человеком два года назад, он во власти его обаяния. А теперь он ещё и в сопровождении темнокожей девчушки с луком: будто конвой для хрустального скипетра короля Испании и Индий.

– Я вам не нужен, Кортес. В Америке любой плантатор скупит ваши семена не глядя, стоит ему потрогать этот хлопок.

– У меня другая трудность…

В открытое окно с Оружейной площади доносятся голоса прохожих.

– Видите ли, – продолжает Кортес, – прежде я торговал какао. Отсюда и до Нью-Йорка мне хватало пятнадцати покупателей, каждый из которых брал тонну. Теперь же я торгую в розницу. Мне придётся стучать в каждый дом, как священнику, обходящему свой приход.

– Не как священнику, Кортес! Вас будут принимать как самого Господа Бога!

– Но я даже не знаю своих прихожан.

– Что-что? Каких прихожан?

– Мне нужны названия и адреса всех поместий, где растят хлопок.

Миро хохочет.

– Я, молодой человек, губернатор Луизианы, а не торговый посредник!

– В вашем городе, Новом Орлеане, пять тысяч жителей. Это в четыре раза меньше, чем в Нью-Йорке или моём старом добром Санто-Доминго. Но главное, в два раза меньше, чем в Чарльстоне и Ньюпорте.

Губернатор хмурится. Кортес попал в его самое больное место. Новый Орлеан развивается в жёстком соперничестве. Города Ньюпорт и Чарльстон тоже живут за счёт работорговли и хлопка, но стали уже куда могущественнее.

– Но я, – говорит Кортес, – всегда первым делом приезжаю в вашу провинцию. Ваш город мне как родной брат…

Эстебан Миро слушает. Он правит жалкой провинцией в огромной испанской империи, пересекающей Америки от Крайнего Севера до самой Огненной Земли. Эстебан Миро хотел бы превратить Новый Орлеан в настоящую столицу. Он мечтает о блеске. О великолепном театре, в котором его жена Мария Селесте будет играть лучшие роли. Но для этого нужно, чтобы Луизиана обогатилась.

Купец перед ним продолжает:

– В небольшом судёнышке выше по течению, возле рынков, я прячу пять бочек семян. Однажды они дадут хлопок Sea Island, который с руками оторвут все прядильни, от Англии и до края света.

Кортес умело держит паузу и прибавляет:

– В ваших силах покрыть им всю Луизиану.

Глаза губернатору застилает хлопок. Он представляет грядущие празднества и балы, кареты возле его собственного дворца. Он думает о своём предшественнике, губернаторе, которого он сменил в Новом Орлеане и который стал вице-королём Мексики. Неужели и у него однажды будет своё королевство?

– Однако, если я не заинтересовал вас, – продолжает Кортес с бесконечной мягкостью, – я продолжу свой путь в Кентукки и Каролину. Но непременно буду раз в год навещать вас, чтобы справиться о семье, потому что вы всегда были добры ко мне и ничего мне не должны.

Глаза у Эстебана Миро стали размером с испанские пиастры.

– Где вы остановились?

– У друзей в капуцинской обители, совсем рядом – возле церкви.

Миро колеблется. Купец в монастыре – с чего вдруг такая идиллия?

Дверь распахивается. На пороге маленькая девочка.

– В музыкальной гостиной лошадь.

– Матильда?

Губернатор встаёт с кресла. Девочке семь лет. На ней белое полупрозрачное кисейное платье с зелёной юбкой.

– В малой музыкальной гостиной лошадь, – повторяет она.

– Что ты говоришь? – улыбается губернатор.

– В ма…

– Иди сюда. Вот этот господин принёс тебе кое-что.

Она подходит к столу и спрашивает:

– Что?

– Какао, мадемуазель, с острова Эспаньола, где я живу, – отвечает Кортес. – Из него готовят ваш шоколад.

Альма за его спиной переменилась. Словно что-то выбило её из колеи.

Малышка Матильда не берёт мешочек. Только перекатывает пальцами бобы.

– В музыкальной гостиной…

– Ну хватит, Матильда.

Она смотрит на отца и убегает. Мешочек остался лежать на столе, рядом с хлопком. Губернатор смущённо улыбается, жестом и взглядом пытаясь сказать – как это всегда делают взрослые, – мол, не обращайте внимания; дети – существа странные.

Дон Миро возвращается к разговору:

– Насчёт вашей просьбы… Когда вы отправляетесь дальше?

– Завтра, на рассвете, уже по суше, – говорит Кортес. – Сейчас май, поздновато идти вверх по течению. Зимой я вернусь забрать мой старый кораблик и поднимусь по Миссисипи до Верхней Луизианы. А пока что буду петлять по вашей провинции на повозке со своими бочками. Я уже говорил: с завтрашнего дня меня ждёт жизнь коробейника или бродячего артиста.

– Список вам принесут в обитель капуцинов к шести утра.

Сантьяго Кортес кланяется, собираясь уходить. Он учтиво делает шаг назад, но, заметив взволнованный взгляд Альмы, снова подходит к Миро.

– У меня, господин губернатор, есть ещё одна просьба. Более личного характера. У меня возникли некоторые разногласия с капитаном судна, которое, вероятно, останавливалось у ваших берегов.

– Разногласия?

Кортес изображает смущение.

– Его корабль шёл с Гвинейского побережья, с невольниками на борту.

– И что же за разногласия у вас с ним возникли?

– Это связано с одной дамой…

– Ах, l’amour! – восклицает Миро по-французски. – Я так и думал.

Сантьяго Кортес кивает.

– Мне нужно знать, был ли его корабль здесь и когда именно.

– Нет ничего проще, – говорит губернатор, страдающий болезненным любопытством.

Он достаёт из ящика стола ключ, вскакивает с кресла, отпирает секретер тёмного дерева и извлекает толстую папку. Затем возвращается к столу и кладёт её перед собой.

– Вы обещаете, что дело не кончится дуэлью? – спрашивает он, листая первые страницы.

– Клянусь. Я не умею драться. Судно, которое я ищу, называется «Братья». Это английский корабль.

Папка захлопывается. Губернатор закрыл её так резко, будто она загорелась.

– Английский? В Новом Орлеане английских судов нет. Это запрещено.

Эстебан Миро врёт глупейшим образом. Здешний край – проходной двор.

– Говорят, у вас есть список нарушителей, о ком вам сообщили. Возможно, корабль занимался контрабандой.

– Исключено.

Все прекрасно знают, что подпольные суда стоят в старицах, в озёрах, у безлюдных пляжей и даже прямо у городского причала. Англичане, купцы из Новой Гранады, французские табачные контрабандисты – все ведут здесь свои дела. Миро терпит эту незаконную торговлю, пока луизианцы от неё выигрывают. И лишь когда кто-то из его подданных доносит об отдельном судне, он обязан вмешаться.

– У вас же есть полицейские списки, – говорит Кортес.

– Нет.

Миро, однако, вытаскивает из папки красную тетрадь.

– У меня их нет, сударь, потому что английских судов у наших берегов тоже нет.

Губернатор колеблется, смотрит на Кортеса, потом на тетрадь. Его терзает любопытство.

– Ну ладно.

Он слюнявит палец, готовясь перевернуть страницу.

– Как вы сказали?

– «Братья», Новый Орлеан, Луизиана, – сама того не замечая, произносит Альма.

Губернатор замирает. Он поднимает взгляд на девушку. На ней прекрасный костюм, шляпа заткнута за пояс, лук через плечо.

– Что она сказала?

– Ничего, – отвечает Кортес, – судно называется «Братья».

Миро закрывает тетрадь. Он вдруг осознал, что делает. Сообщает полицейские сведения малознакомому человеку и этой слишком уж безупречной негритянке. Он возвращается к секретеру, запирает бумаги на ключ, подходит к столу. Затем приближается к Альме.

– Надеюсь, это не рабыня с ваших островов. Вы ведь в курсе законов?

– Закон мне известен, – говорит Кортес. – Эта девушка такая же свободная, как я. При мне есть все подтверждающие это бумаги.

Несколько месяцев назад губернатор запретил въезд в Луизиану рабам с Сан-Доминго. Всюду говорят об их любви к мятежам. Эта отрава не должна перекинуться на их край.

– Прикройте ей голову, – ворчит губернатор.

Ещё один свежий закон запрещает темнокожим женщинам ходить с непокрытой головой. Его продвинули некоторые белые жительницы Луизианы. Они полагали, что такие непристойные причёски подвергают опасности верность их мужей.

Присмотрись кто-нибудь повнимательней к буйно разросшейся груде законов, направленных против рабов, и станет ясно, что страх часто не с той стороны, с какой ждёшь его увидеть. Белые люди у власти живут в постоянном страхе, хотя и не признаются себе в нём.

Дверь распахивается на две стороны.

На этот раз за ней не белая девочка, а высокий темнокожий мужчина в ливрее с золочёными пуговицами. Словно в кошмаре, он повторяет ту же фразу, что и дитя:

– Сударь, в музыкальной гостиной лошадь.

Губернатор вскакивает. Жестом он просит посетителей оставаться на месте. Затем выходит из кабинета, закрыв за собой дверь. На главной лестнице он видит сидящую на ступеньках Матильду.

– Я же вам говорила, – шепчет она отцу.

Он спускается, минует переднюю и входит через двойную дверь в музыкальную гостиную, что под его кабинетом. По центру красного ковра, в окружении изысканной мебели, стоит белая лошадь – точно под ногами Альмы. Это Дымка.

Возможно, человек и унаследовал от зверей некоторую беспечность и жестокость, но погасил в себе смелость, верность и всё то лучшее, что есть в животных.

Два часа назад в расположенное неподалёку от губернаторского дома ателье Анатоля, самого известного новоорлеанского портного, прибыла Изабель Бубон-Лашанс на спортивной одноколке, запряжённой её новой лошадью Силки. Она всегда правит сама, на манер амазонки, но прячет кучера на приступке сзади, на случай, если в колесе сломается какая-нибудь из четырнадцати спиц шарентского вяза.

Прибыв на угол улиц Руаяль и Сент-Анн, мадам Бубон-Лашанс подождала, пока Анатоль не выйдет её встретить. Из-за дорожной пыли она была ещё бледнее обычного. Поместье Лашанс находится в трёх льё от Нового Орлеана, на другом берегу реки. Она оставила повозку с лошадью на кучера, гордясь недавней покупкой Силки у англичан из старицы. Она даже не стала менять имя, которое те ей дали: Силки. Ей нравится, как современно оно звучит, сразу выделяя эту лошадь из числа волов, мулов и ломовиков, которых на плантации называют так же, как рабов: Валун, Лизетта, Косынка, Смехач.

Однако, когда кучер входит, чтобы сообщить об исчезновении Силки, мадам Лашанс находится в весьма шатком положении: она стоит на скамеечке в примерочной, напоминая ежа из-за ощетиненного булавками будущего платья, а вокруг снуют помощницы Анатоля.

– Пропала? Силки?

– Я распряг её, чтобы ей сбрую воском натёрли, – говорит конюх.

– И где ты сам был?

– Отдавал сбрую, чтобы натёрли.

Мадам Бубон-Лашанс топает ногами.

– Куда?

– Да вот напротив, сапожнику.

Она хочет хорошенько пнуть кучера, но одно лишнее движение – и её могут проткнуть булавкой или ножницами.

– Анатоль! Отпустите меня.

Портной Анатоль, стоя перед скамеечкой, и бровью не ведёт. Он сосредоточен. Он всовывает китовый ус в важнейшую деталь платья, которую называют изящным словом «стомак», – искусно расшитый треугольник шёлка спереди между половинами корсажа. Да и в любом случае Анатоль привык держать во рту три-четыре булавки, чтобы не приходилось отвечать заказчицам на всякий вздор.

– Анатоль, освободите же меня!

Анатоль никого не боится. Мадам де Гальвес, супруга прежнего губернатора, как-то сказала при всех, что он работает точь-в-точь как в Версале, и с того дня все белые женщины устремились к нему, не вспоминая, что за несколько лет до этого, возможно, побрезговали даже снять перчатку, чтобы осмотреть его зубы, когда его продавали на рынке рабов за северной стеной города, на площади Конго.

– Анатоль!

Анатоль бормочет своим помощницам:

– Не двигайтесь, барышни.

На сей раз он вынимает булавки изо рта и властно говорит мадам Бубон-Лашанс:

– Мы почти закончили, сударыня. Мне нужно ещё немного вашего терпения.

Анатоль возвращается к работе. Он прекрасно понимает, почему лошадь решила сбежать. Он, на её месте, поступил бы точно так же.

Спустя ещё секунду врывается мальчик, весь светясь от радости быть гонцом. Он не может отдышаться. Силки видели на Оружейной площади. Она вошла на губернаторский двор. Швеи прыскают. Темнокожий мальчик сияет. Он изо всех сил вспоминает, что же ещё можно сообщить, но в голову ничего не приходит.

– Ты её видел?

– Мне сказал индеец, который торгует замшей.

Бубон-Лашанс задыхается от негодования. Её грудь вздымается, натягивая ткань платья. Китовый ус того самого стомака хрустит в руках Анатоля. Она приказывает кучеру скорей бежать к губернатору и, пытаясь подопнуть его, теряет туфлю.

Портной улыбается. Он закатывает рукава. Спешить он не станет. Чем дольше он трудится, тем длиннее будут каникулы у Силки.

В тот же миг на втором этаже губернаторского дворца Альма проскальзывает за письменный стол.

– Альма! – шипит на неё Кортес.

Она роется в ящике.

– Иди назад!

Она достаёт связку маленьких золочёных ключиков.

– Он сейчас вернётся. Ты с ума сошла.

Альма не знает, что Дымка прямо у неё под ногами, но её близость разбудила в ней спешку. Альму захлестнули воспоминания. Ей вдруг показалось, что она чует Лама, чувствует горячее маленькое тело, несущееся вместе с ней по долине. Её чутьё не разделило брата и лошадь.

Она должна отыскать утраченное. А для этого любое безумство – не безумство.

Альма бежит к секретерчику у стены. По очереди пробует ключи. Из гостиной внизу доносятся крики. Сантьяго Кортес стоит у стола: его шатает. Остаток дней они проведут в тюрьме за измену, или их вздёрнут на дереве, и они будут болтаться как садовые пугала.

Наконец один из ключиков поворачивается в замке.

Альма опускает полукруглую деревянную шторку. Можно подумать, что она выросла среди этих хитро устроенных палисандровых и черепаховых ящичков, хотя всё детство просто прятала свои секретики в мягкой коре большой смоковницы, чуть выше их дома. Папка лежит перед ней. Она открывает её, берёт только красную тетрадь. И бежит с ней к Кортесу.

– Читайте! Найдите название судна. «Братья», Новый Орлеан, Луизиана.

Он смотрит на неё. Как он не догадался, что эта девочка, лучшая помощница, о какой он и не мечтал, не умеет читать? Он судорожно берёт большую тетрадь, пробегает глазами страницы. Они сплошь чёрные от записей. Губернатор вписывает сюда все подпольно причаливающие к его берегам суда. Кортес листает с конца, надеясь, что они внесены по порядку. Их здесь сотни, за последние двадцать лет.

– Здесь нет хронологии, – говорит он.

Альма следит за глазами купца, как дети пристально смотрят за взглядом тех, кто им читает.

– «Братья», – говорит она. – Читайте всё.

– Окно! Следи в окно.

Альма слушается. Двор пуст. Охрана сбежалась в малую гостиную, на шум. Из-под пола всё ещё доносится гомон.

– Я понял, – говорит Кортес.

Каждая пара страниц соответствует отдельной стоянке. Бухта Баратария, озеро Поншартрен, старица Сент-Джон… Нужно проглядывать тетрадь целиком.

– Мы не успеем, – говорит он.

Альма подходит к нему, глаза у неё горят. Она не хочет сдаваться. Вдруг с лестницы доносятся стук копыт, крики, щёлкает кнут.

– Хватит, Альма. Из-за тебя нас убьют.

Она вырывает у него тетрадь, бежит назад к секретеру. Кортес смотрит в окно. Лошадь вывели из дворца, стреножив верёвками. Она в пене, упирается изо всех сил. Её толкают, тянут. Губернатор с крыльца отчитывает стражу, потом заходит внутрь. Он, должно быть, уже на лестнице.

– Альма! – говорит Кортес.

Она запирает задвижку секретера, выдёргивает ключ из скважины, бежит к столу, убирает связку в ящик. Кортес вот-вот лишится чувств.

Однако, когда дон Миро открывает дверь, оба делают вид, что принимают солнечные ванны в вечерних лучах.

– Вы видели?

– Нет, – отвечает Кортес.

– Вы хоть что-нибудь понимаете? Что взбрело этой лошади в голову? К слову, знаете, чья она?

Альма не слушает. Она чувствует, как что-то внутри неё отрывается, бесшумно ускользает. Такое уже было с ней несколько раз: когда они сбегали с постоялого двора в Кап-Франсе, а потом – когда сбегали из «Красных земель».

– Лошадь принадлежит госпоже Бубон-Лашанс, – продолжает Эстебан Миро. – Жаль животное. У неё большая плантация, и держит она всех в ежовых рукавицах. Что людям, что скоту несладко приходится у этой дамы.

Губернатор спохватывается, что слишком уж нелестно отозвался о влиятельной землевладелице. И прибавляет:

– Однако госпожа Лашанс так любит музыку, что ей многое прощается.

Альма взваливает на плечо сумку. Она уже у дверей.

На другом конце Оружейной площади звонит колокол.

Кортес этим пользуется.

– Господин губернатор, я обещал своим друзьям-капуцинам, что присоединюсь к ним на вечерне.

Он подходит к Альме. Ей, похоже, не терпится уйти. Купец в последний раз оборачивается к Эстебану Миро.

– Завтра утром буду ждать список, как мы условились. И больше я вас не потревожу.

Несколько минут спустя Кортес барабанит дверным молоточком в дверь обители капуцинов. Никто не отзывается. Он не смотрит на стоящую рядом Альму. В нём бурлят злость и страх.

– Больше никогда так не делай. Схвати они нас, я бы тебе не простил. Для того, что я делаю, мне нужно оставаться в живых. И на свободе!

За дверью слышатся мышиные шаги. Открывший им старый монах ростом ниже Альмы. Его зовут брат Жером. На голове у него белый пух, как у птенчика, а на верёвке, которой он подпоясан, висят три креста. Он улыбается, протягивая Кортесу молитвенник.

– Вы вовремя.

Кортес вежливо отказывается от книги и говорит:

– Я буду собраннее у себя. И смогу слушать ваше пение оттуда.

Он входит. Ему нравится общество этих монахов, но он и не думал никогда переступать порог церкви. Кортес забирает у Альмы сумку. Он всё ещё избегает её взгляда.

– Ты знаешь, где ты спишь? – спрашивает монах оставшуюся на улице Альму.

– Нет.

Девушкам нельзя входить в монастырь.

– В конюшне, это на углу, – говорит он. – Но подожди меня тут. Я выйду за тобой после службы.

Альма никак не привыкнет к странностям этого мира. Из-за тёмной ли кожи, из-за того ли, что она девочка, но всегда найдётся повод отправить её спать к животным.

Она садится на землю, прямо на улице, возле двери.

Вечернюю Оружейную площадь заполняют гуляющие. Альма всё думает про холодную злость Сантьяго Кортеса. Ей тяжело знать, что она подвергает опасности этого человека, который помогает ей так, как никто прежде.

Лёжа на жёсткой постели в своей комнатушке, хлопковый принц думает, что опасность миновала. И только Альма знает, что он ошибается. Из-за неё опасность нависла над ними как никогда. Но она не могла поступить иначе. Её цель сильнее всего.

Перед Альмой шумно проходят моряки. Она всё сидит у двери. Темнеет. Новый Орлеан напоминает декорации. Весь город выстроен из дерева. Тёплый ветерок перекатывает по площади речной запах. Прохожие понемногу исчезают. Тогда Альма запускает руку под ремень и нащупывает под жилетом тонкий переплёт – это красная тетрадь.

Брат Жером ворошит солому вилами. Он подкидывает её, проветривает, взбивает.

– Ты только взгляни. Если ляжешь правильно, спать будешь точно на облаке.

В монастырской конюшне всего две лошади. Они оглядывают новую соседку с лёгкой опаской. Полночь. Альма стоит в глубине, там, где монах поднимает пыль.

– Я про тебя забыл, – говорит он. – Хорошо, я проснулся на ночную службу. А ты так и сидела послушно под дверью!

Он смеётся.

– Вместо сторожа, с твоим-то луком.

Прежде, встав на цыпочки, он засунул бревиарий в набитые сеном ясли, возле лампы.

– Что в той книге? – спрашивает Альма.

– Божье слово.

У Альмы округляются глаза. Так они и его хранят по коробкам?

– Ты умеешь читать? – спрашивает, взглянув на неё, старик Жером.

Этого вопроса она и дожидалась. Монах поставил вилы. Она не может дать ему уйти.

– Я учусь, – отвечает она.

Он забирает книгу и лампу.

– Это хорошо, – говорит он.

Не многие думают так же. Закон запрещает учить рабов писать и читать. Брат Жером направляется к выходу.

– Когда-нибудь ты сможешь прочесть эту книгу. Доброй ночи.

Он оборачивается, указывая на ведро.

– Вот тут чистая вода. Это тебе.

Он замечает, что в руках у неё большая красная тетрадь.

– Что это?

– Я же сказала, я учусь.

Брат Жером колеблется. Остальные монахи, должно быть, уже в часовне. Он возвращается к Альме.

– Это господин Кортес тебе дал?

Он тянет руку к тетради.

– Он пишет здесь слова, – говорит Альма, – а я учу.

Монах листает тетрадь, улыбается.

– Названия судов… Он не теряет времени даром. Заодно и ремеслу тебя учит!

Он возвращает тетрадь Альме. Та не берёт.

– «Братья», – говорит она.

– Что-что?

– «Братья». Он где-то спрятал это слово… Помогите найти.

Брат Жером пристально смотрит на Альму. Он даже не знает, рабыня она или выкупленная. Одного из его братьев капуцинов оштрафовали в Чарльстоне на сто ливров за то, что он выучил темнокожего поварёнка читать рецепты.

– Служба начинается. Мне пора.

– Вы сказали, если я выучусь, то смогу прочесть вашу книгу.

Альма быстро схватывает. Именно из-за этой книги – и ради спасения душ – Жером и некоторые его собратья полагают, что нельзя оставлять этих мужчин и женщин во тьме невежества.

Он опять открывает тетрадь, вешает лампу на крюк.

– «Братья», говоришь? – повторяет он.

Он ведёт пальцем по первой странице, поглядывая на дверь.

– Пишет как курица лапой, – ворчит монах.

– «Братья», – повторяет Альма.

– Понял, понял.

Низенький монах листает тетрадь. Колокол бьёт один раз.

– Начинают! Мне нельзя опаздывать…

– «Братья»!

– Да знаю.

Он не может остановиться. Иногда на странице по три столбца имён и названий.

– Капитан Харрисон, – говорит он.

Альма подходит, заворожённая. Он повторяет:

– Капитан Харрисон.

Она заглядывает в тетрадку, будто оттуда сейчас кто-то выскочит. Он повторяет раздельно:

– «Братья», капитан Харрисон. Ливерпуль. Вот тут написано.

– Где?

Он указывает на середину страницы.

– Тут, где про Собачью старицу.

Альма ставит палец рядом с пальцем брата Жерома. Плотно прижав его к бумаге, она забирает тетрадь.

– Не говори, что я тебе помог, – просит монах. – И никому не рассказывай про свою тетрадку.

– «Братья», капитан Харрисон, Ливерпуль, – повторяет она.

Она закрывает тетрадь, не убирая пальца. И прижимает к сердцу красный переплёт. «Братья», капитан Харрисон, Ливерпуль. Корабль действительно был здесь. Лам где-то на этом материке. Альма уходит в свои мысли, палец её по-прежнему зажат в тетради. Она даже не замечает, как брат Жером светит на неё лампой. Он впервые разглядывает её лицо, такое собранное, решительное, с горящими глазами, в которых мелькают тени.

– Если три-четыре слова так тебя меняют, – шепчет монах, – увидишь, на что способна целая книга.

Альма не слышит криков с улицы, на которые спешно выходит брат Жером. Она сидит в темноте на корточках, чувствуя запах соломы, конского навоза и ещё – как по корням волос пробегает дрожь.

– Иду, иду! – кричит на бегу коротенький монах, спеша к дверям обители.

Лампа качается в руке, кресты у пояса звякают друг о друга. На пороге дожидаются люди. Их четверо. Один из них поворачивается лицом, и монах тут же его узнаёт.

Это дон Миро, губернатор Луизианы.

– Ваше превосходительство, – здоровается брат Жером. – Какая честь. Я позову настоятеля. Он в часовне.

– Лучше скажите, ночует ли у вас некий Сантьяго Кортес из Санто-Доминго?

– Иногда случается: он останавливается на несколько дней в году. Вы насчёт какао?

– А этой ночью?

Монах бросает взгляд на четырёх обступивших губернатора стражников.

– Если вы насчёт какао…

– Открывайте дверь! – приказывает губернатор.

Жером суёт руку в складки грубой рясы и, поискав секунду, достаёт ключ размером с кочергу.

– Я предупрежу его: боюсь, он может спать, несмотря на начавшуюся службу. Он много странствует. Но если вы насчёт какао…

– Замолчите, – говорит губернатор.

Миро отправляет двух стражников патрулировать перекрёсток.

– А ты, – говорит он третьему, – стой здесь, у двери.

Брат Жером входит в обитель, ведя за собой Эстебана Миро.

Альма держится за прутья слухового окна, смотрящего на угол двух улиц. Это всё ещё конюшня, только чуть дальше по площади. Она бросилась сюда, услышав голос губернатора. Двое стражников сходятся прямо под ней. Каждый патрулирует свою сторону, и на обратном пути они встречаются.

Альма считает секунды. На какой-то краткий миг они друг к другу спиной. Возможно, этого хватит, чтобы проскользнуть незамеченной.

В монашеской обители брат Жером тихонько стучит в дверь, но губернатор распахивает её, не дожидаясь ответа. Перед ним стоит Сантьяго Кортес. Должно быть, он слышал шаги в коридоре.

– Тетрадь! – говорит дон Миро.

«Боже», – думает за его спиной монах.

– О чём вы, сударь? – спрашивает Кортес и трёт лицо.

Оттолкнув его, губернатор начинает переворачивать всё вверх дном. Роется в каждом углу.

У монаха, оставшегося в коридоре, под островерхим капюшоном стучат зубы. Он думает о красной тетради, которую Альма ему показала. Оружие, солдаты, губернатор! И всё из-за девочки, которая хочет научиться читать? Он повторяет про себя молитвы. Тихо доносится однозвучное пение его собратьев.

– Объясните, в чём дело, – говорит Кортес губернатору. – Наверняка я смогу вам помочь.

– Тетрадь с полицейскими записями, которую я вам показывал… Вы прекрасно знаете, что я ищу.

В полночь Миро проснулся в смутной тревоге. И поспешил в кабинет.

– Она исчезла, – говорит он торговцу хлопком.

– Та большая красная тетрадь?

– Да. С полицейскими записями.

– Не может быть. Я сам видел, как вы убирали её на место.

Неподалёку Альма скользит по наклонной крыше. За миг до этого она как призрак миновала перекрёсток на углу Оружейной площади. Когда стражники развернулись обратно, она уже взбиралась вверх по изгороди, защищающей губернаторский двор со стороны улицы Шартр. Теперь она на водосточной трубе, над офицерскими комнатами.

За спиной у неё лук. Губернаторский дворец спит, не считая двух переминающихся у дверей солдат. Они в глубине двора, под единственным освещённым окном. Альма пробирается вверх в темноте.

Повиснув на краю крыши, она толкает носком оконные створки губернаторского кабинета. Прыгает внутрь и тихо приземляется на паркет. В комнате беспорядок. Искали тетрадь. Так вот почему они пришли за Кортесом.

На письменном столе стоит непогашенная лампа. Альма подходит, достаёт из-за пояса красную тетрадь. Вот так. Всё вернётся на свои места. И конец. Нужно будет только возвратиться в конюшню, а на рассвете выехать из города вместе со славным Сантьяго Кортесом и его обозом.

Альма оборачивается. Дверь открывается. Она скрипит, как весь этот деревянный, источенный местными ливнями и зноем особняк. Тетрадь Альма прячет за спину. Скрываться поздно. Рукой она нащупывает лук. И готовится ко встрече с вооружённым стражником, наверное, заметившим, как она пронеслась тенью по крыше. Она ни за что не сдастся. Она нужна другим. Альма прикидывает, как ударом ноги скинет со стола лампу, чтобы всё загорелось.

Наконец кто-то появляется в дверях и семенит к ней. Маленькая девочка в розовой ночнушке. В руке у неё мятый платок. Пройдя всю комнату, Матильда Миро останавливается перед столом. Лампа слепит заспанные глаза. Сквозь узкую щёлочку между век она долго смотрит на Альму и её лук.

– Вот, я забыла.

Палец тянется к столу. Мешочек с бобами какао лежит на синей кожаной столешнице ещё с вечера, на прежнем месте. Она подтаскивает его к себе, прижимает к животу вместе с платком, в последний раз поднимает взгляд на боящуюся шевельнуться Альму. Малышка Матильда уходит. Не оглядываясь, осторожно закрывает за собой дверь.

Альма не дышит. Это ей знакомо. Одна из прелестей детства. Нам пять или семь, мы просыпаемся ночью в том особом состоянии, когда ничто не может удивить. Мы ходим по дому. И даже если у камина лежит лев, а феи, растянувшись на полу, играют в кости и за письменным столом отца стоит девочка с луком, мы не придадим этому значения. Мы просто продолжим путь. Альму спасли эти чары.

В половине третьего ночи двое мужчин заталкивают несчастного Сантьяго Кортеса в кабинет губернатора. Он оглядывает беспорядок, стоя под дулом ружья, словно убийца.

– Проверьте последний раз, – умоляет он. – Я своими глазами видел, как вы её убирали.

Эстебан Миро опускает выдвижную крышку секретера, не сводя глаз с купца.

– Ну? – восклицает он. – Вы её здесь видите?

– Да, – отвечает Кортес.

Миро опускает взгляд. Красная тетрадь лежит в секретере.

– Не знаю, что вам и сказать.

– Я тоже, – говорит Кортес сухо.

– Ничего не понимаю.

– Список хлопковых плантаций, полагаю, тоже куда-то подевался?

Миро дрожащей рукой подбирает какие-то бумаги, протягивает их Кортесу.

– Я всегда был уверен в вашей порядочности, – говорит он.

Эстебан Миро краснее своей тайной тетрадки.

– Пойду успокою моих друзей в обители, – сообщает Кортес, складывая листы пополам.

– Я вас провожу.

Миро хочет взять купца за плечи, но тот отстраняется.

– Прошу меня извинить, – говорит он, – но пусть лучше все видят, что я выхожу без конвоя.

Стража расступается, пропуская его.

На рассвете гружённая пятью бочками повозка выезжает из Нового Орлеана. Брат Жером проводил Кортеса до городских ворот. Альма слышит, как он говорит, слезая на землю:

– Господь вознаградит вас за то, что вы делаете. Но будьте осторожны.

Кортес вопросительно приподнимает бровь. Брат Жером продолжает:

– Девочка мне рассказала. Вы правы. Господь не хочет, чтобы дети жили в невежестве.

– О чём вы?

Жером делает понимающий вид.

– «Братья»… С вашей помощью она скоро будет читать.

Четыре лошади, запряжённые в повозку, трогаются рысью. Жером стоит на обочине и машет вслед.

Кортес оглядывается на Альму, сидящую среди бочек с семенами. Та зевает, будто бы не замечая его взгляда. Делая невинный вид, она тщетно надеется сохранить в тайне, что эту долгую ночь провела как воровка.

По другую сторону Миссисипи, на плантации Лашанс, что выше по течению, Лам незаметно поглядывает на только что пришедшего через поля человека. Лам сразу узнал в нём кучера хозяйки. Он говорит с надсмотрщиком. У них завязывается спор.

Солнце палит и с каждым днём взбирается всё выше. А сейчас ещё только май. Пройдёт несколько недель, и жара станет совсем невыносимой. Лам, по щиколотку в грязи, окапывает тяпкой молодые ростки хлопка. Он, как и вся длинная вереница рабов, рыхлит землю, чтобы вода впитывалась в неё, а не испарялась сразу.

Те двое на краю поля поглядывают на него. Лам не обращает внимания. Он знает, что его ждёт, стоит отвлечься от работы хоть на миг.

По краям борозды, по которой он идёт, хлопчатник вырос пока лишь на несколько сантиметров. Нежно-зелёные ростки так и хочется попробовать на вкус. В минувшие недели рабы уже прореживали их, убирая те, что растут слишком близко к другим. Лам изучает обычаи этого мира. О каждом ростке нужно заботиться так, как на десятки льё вокруг не заботятся ни об одном человеке. Хлопок здесь царь. И если кто-то мешкает, служа ему, на него тут же сыплется град ударов плетью. А если соскользнувшая нога мнёт первые хрупкие листочки, наказание куда страшнее.

Первым в колонне ставят того, кто работает быстрее всех, чтобы остальные за ним тянулись. До августа, пока не вырастет посаженный по весне хлопок, рабы будут трудиться непрерывно. Без устали перекапывать землю. Выпалывать сорняки. Прежде чем собирать урожай, по одному и тому же месту нужно будет пройтись раз пять. Вот уже несколько недель Лам повторяет всё то, что до него свело в могилу уже не одно поколение рабов.

– Раз ты попал на поля, – сказал им как-то управляющий Салливан в приступе философствования, – значит, кто-то до тебя здесь умер. И другой придёт тебе на смену, если не будешь работать как следует.

После дождей воду оставляют в бороздах между рядами. Работают по колено в ней. Хлопок любит воду, любит, чтобы корни заливало, а верхушку грело солнце. Любит, чтобы его обхаживали, чтобы ползали перед ним на коленях. Чтобы пригибались. Хлопок – бледный маленький людоед, ненасытный до чистой воды и людской плоти.

– Слушай меня, ты!

Надсмотрщик встал рядом с Ламом. Тот, второй, ушёл. Вдали ещё виден его силуэт.

– Слушай внимательно.

Пока приказа не было, Лам не замедляет движений тяпкой.

– Ты что-то скрываешь от меня?

– Нет.

– Что это ты задумал? Хочешь работать при хозяйском доме? Да?

Тяпка Лама ежесекундно вонзается в землю.

– Что ещё за новости с лошадью? – спрашивает надсмотрщик.

За последнее время Дымка трижды убегала на поля, к Ламу. Всякий раз она топтала копытами землю, перерывала борозды, и никто не мог увести её назад, кроме Лама.

– Чем ты лошадь приворожил? А ну стой, когда с тобой говорят!

Лам замирает, распрямляется.

– Не знаю.

Надсмотрщик глядит на него. Все вокруг продолжают работать. Наконец он говорит тихо:

– Слушай внимательно. Кучер хочет побеседовать с тобой. Вечером ты пойдёшь к нему. Но предупреждаю: они тебя не получат. Если когда-нибудь тебя возьмут работать там, накануне я тебя угроблю. Ты дотащишься до хозяйского крыльца на коленях, а по лестнице ужом ползти будешь, на брюхе.

Он отходит. Лам снова вонзает тяпку в землю.

Надсмотрщики не любят делиться людьми. Сам образ жизни в поместье Лашанс – толпы домашних слуг, прачек, кухарок, помощников конюха – вся эта роскошь хозяйского дома засасывает в себя рабов как бездна, круглый год. Чтобы подносить господам печенье, с полей забирают рабочие руки. А через три месяца уже сбор! Понадобится не меньше двух сотен работников.

Надсмотрщик приметил этого паренька. Ещё двенадцати нет, а трудится по-взрослому. Если не давать спуску, из него выйдет раб на сто пятьдесят килограмм хлопка в день. Надсмотрщик не хочет смотреть, как тают его бригады. Он оставит этого мальчишку в поле, чтоб тот не разнежился в хозяйском доме, пока готовит омлеты по-флорентийски, разливает вино по графинам, меняет белоснежные льняные простыни, присматривает за вареньем или за помешавшейся лошадью.

В восемь вечера солнце уже так низко, что можно случайно затоптать ростки. Свисток возвещает конец дня. При полной луне работа длилась бы ещё полночи. Ни оплаты, ни графика. Нет ни пределов, ни правил – одна только воля надсмотрщиков и сумасбродство Изабель Бубон-Лашанс.

И всё же, возвращаясь с поля с мотыгой на плече и шапкой в руке, все вспоминают вдруг, что они – люди. Кто-то заговаривает о ждущем в хижине ребёнке или о кукурузе, которую он смелет для соседей. На миг Лам забывает про рокочущий внутри бунт. Перестаёт думать про близких. Где теперь Сирим? А как там родители в их долине? А Сум? Хватит ли им терпения? Про всё это он забывает. И даже про чувство вины из-за Альмы, которая тоже покинула рай… Он лишь смотрит вокруг, на то, что уцелело от жизни.

Кто-то глядит на клочок краснеющего вдали неба. Другой тихонько замедляет шаг, пропуская остальных, потому что ждёт девушку, которая идёт с дальнего поля. Тот, что в годах, заметил его уловки и улыбается. Лам слышит впереди смех. Он смотрит на усталых людей, которые заполняют свои мгновения покоя чем могут. День позади!

Некоторые родились здесь, и ничего другого им не увидеть. Так что нужно, чтобы всё это походило на жизнь. Нужно шутить, брать в зубы травинку, мечтать и иногда влюбляться. В такие минуты Ламу нравится быть самым младшим, скользить между жизнями взрослых, слышать, как женщина, которая даёт ему нести свою тяпку и зовёт младшим братом, тихонько говорит другой:

– Ты погляди, каким красавцем он вырастет.

Кому-то удаётся всё забыть. Кто-то притворяется, что ничего не помнит. Но есть среди них одна безутешная, раздавленная горем – ей помогают идти, но никто уже не понимает её слов. Её зовут Дус. Она не в своём уме. Ей двадцать. Она очень красивая, несмотря на инициалы хозяйки, вырезанные на щеке после того, как она пыталась сбежать.

Лам сворачивает с главной тропки.

– Ты куда? – спрашивает шедшая рядом женщина.

– Зайду к лошаднику.

– Главного берегись. Он не любит, когда кто-то в сторону господского дома смотрит.

– Знаю, – отвечает Лам.

Лошадь Дымка в конюшне. Её привязали со всех сторон, как крышу на хижинах во время урагана. Она натягивает верёвки и бьёт копытом. Больше никого нет.

Лам подходит, обнимает её за шею. И шепчет на ухо:

– Дымка.

Лошадь тут же замирает. Как будто нежится в этом слове из прошлого.

– Ну? И чего с этой кобылой? – раздаётся позади.

Лам не отвечает. Он узнал голос кучера.

– Я знаю, тебя купили у англичан тогда же, что и Силки.

– Да.

– Ну так скажи, чего она убегает?

Лам гладит лошадь.

– Она убегает повидаться со мной. Ей страшно.

– Но на днях она убежала не из-за тебя.

– Когда?

– В городе. Зашла в дом одного белого. Чего она там искала? А?

Лам вдруг вспоминает Сирим. Она приручила сердце Дымки, пока они обе жили в царстве Буса. И на корабле Сирим всегда была рядом с ней. Говорила с ней в бурю, хотя и сама боялась не меньше. Может, Дымка рвалась к ней. Может, Сирим продали в какой-то городской дом?

– Хозяйка меня побила, – продолжает кучер. – Ей не нравится, что могут поползти слухи про безумную лошадь из поместья Лашанс. Я говорил, что надо её продать.

Лам вздрагивает.

– Но она хочет её оставить, – прибавляет кучер. – Говорит, что скорее меня продаст, если я не отучу эту клячу сбегать.

Молчание.

– Так что мне нужен ты, – подытоживает он.

– Если я стану проводить время с Силки, она перестанет убегать.

Кучер смотрит недоверчиво.

– Только не рассчитывай, что будешь тут работать.

– Я ни на что не рассчитываю.

– Своё место я не отдам.

– Мне оно не нужно, – говорит Лам. – Да и надзиратель не даст мне уйти. Так что придумай что-нибудь другое.

Он отходит от Дымки. Верёвки вокруг неё снова натягиваются.

– Погоди.

Кучер догоняет его.

– Если будешь заходить ненадолго по воскресеньям…

– И в другие вечера, время от времени, – говорит Лам твёрдо.

– Если я тебе это позволю… То могу быть спокоен?

– Да.

– Я поговорю с надсмотрщиком.

– Делай как знаешь, – говорит Лам. – Я тебя ни о чём не просил.

– Надеюсь, с тобой у меня больше не будет проблем из-за этой лошади.

Лам уходит. Совсем стемнело. Вдали поблёскивают окна хозяйской усадьбы. Ниже дрожат огоньки печей и красных углей перед хижинами рабов. Лам набирает в грудь воздуха. Он только что нащупал трещинку в стене своей тюрьмы под открытым небом. Нужно только поскрести и расширить её, пока зреет хлопок.

Ангелик исчез. Его не видели в Ла-Рошели с Пасхи.

По прибытии из Сан-Доминго Жозеф Март тут же устроился в порт подёнщиком, чтобы не умереть с голоду, пока ждёт счетовода. Каждый вечер он проходит под тёмными окнами квартиры Ангелика и пытается понять, что с ним стряслось.

Жозеф зарабатывает по ливру в день, что весьма неплохо. Но главное, он всегда в центре курсирующих в порту новостей. Нося товары то на борт, то на берег, он слушает, подбивает других на разговор и в итоге узнаёт всё. Моряки – народ молчаливый, пока не ступят на сушу. Тогда, в первые пару ночей, они готовы на самые откровенные признания: например, что их тоже иногда укачивает или что они хотели бы жениться на доброй девушке.

Затем они снова замолкают на пару лет.

Жозеф всё время на разных работах. То он промазывает сосновым дёгтем корпус судна, то тянет бочки на деревянных салазках, то помогает крючникам перегружать товары. Он держит ухо востро, осторожно задаёт вопросы про Ангелика и «Нежную Амелию».

В порту Ла-Рошели счетовода с такой фамилией никто не знает. Здесь даже не знают, что такое «счетовод». Что до корабля, некоторые вспоминают, как он отчаливал прошлым летом, но никого не удивляет, что он ещё не вернулся. Невольничьи суда почти всегда ходят по Атлантическому «треугольнику» дольше года.

Жозеф не предвидел, что главного информатора он найдёт не среди моряков и портовых подёнщиков, а в лице хозяина, у которого снимает угол: это Гастон Амурель, цирюльник-парикмахер, владелец старого дома на Масляной улице.

Дни Амурель проводит в лучших особняках Ла-Рошели, делая господам причёски. Вечером после ежедневных обходов он поджидает жильца и ловит его прямо на лестничной клетке, едва тот вернётся. Жозеф не против угоститься куриным бульоном за хозяйским столом. И так перед ним разворачивается удивительная живая газета.

Гастон Амурель вещает. Неиссякаемым потоком. Жозеф узнаёт всё, о чём говорят в городе и за его пределами.

Но начинается всё с волос. Любимая тема Амуреля – вечная вражда между цирюльниками и мастерами по парикам. Он рассказывает о ней как бывалый солдат о своих битвах. В стане цирюльников царит отвращение к грязи, фальши, манерности париков: к моде сыпать на головы муку и громоздить на них фигурные торты. Парик-мастеры, в свой черёд, презирают ограниченность цирюльников, скудость старомодно обнажённых, беззащитных волос. В конце концов, им удалось переманить на свою сторону женщин, которые ещё лет пятнадцать назад париков не носили. Такая вражда даже довела обе стороны до суда: тяжба между парикмахерами-брадобреями и дамскими цирюльниками наделала шуму в газетах королевства.

Гастон Амурель, будучи миролюбивого нрава, ратует за примирение. Себя он называет цирюльником-парикмахером. Каждый вечер он сперва с час рассказывает Жозефу про причёску «тапе», открывающую лоб, про «пуфы» высотой до небес, композиции с перьями, парики на каркасах или «на восточный манер». Жозеф едва сдерживает смешок, когда ему сообщают, что госпоже д’Авалон пришлось сменить карету, потому что в старую с птичьей клеткой на голове было не войти.

– А в особняке Флёрио подняли дверные проёмы в гостиных! – восклицает Амурель, гордясь своим влиянием на современную архитектуру.

После второй миски бульона цирюльник от волос переходит к светским сплетням. Дела у господина Шамбона совсем плохи: его жена перестала платить портному. Мадемуазель де Мисси сможет наконец выйти за господина Лашома. Он только что вернулся из Гваделупы, куда ходил на судне будущего тестя.

Гастон Амурель знает всё на свете. Он всегда оказывается в удачном месте. Часто богатые судовладельцы приглашают своих банкиров вместе делать причёску, чтобы приятнее провести время за разговором. Через неделю Амурель обслуживает их уже заодно с учителем фехтования или личным врачом. На следующий день их супруги просят причёску «молочница», «купальщица» или «как у мадам дю Барри». Слушая их всех, цирюльник-парикмахер стал знатоком по части финансов, любовных дел, дуэлей и клизм.

Газета цирюльника простирается до самого Версаля. Это тема особенно его захватывает. Маленькой принцессе, мадам Софи, нездоровится. В Парижской опере давали премьеру. Пришлось расставить четыреста гвардейцев, чтобы люди не раздавили друг друга у дверей театра.

– Толчея случилась страшная, – рассказывает Амурель, будто и сам был там. – Его величество запретил королеве присутствовать из-за всех тех опасных мыслей, которые Бомарше вложил в либретто. Мария-Антуанетта легла в постель в скверном настроении и отказалась от ужина.

Жозефу открывается мир людей, которых живо интересует состояние духа королевы, решившей провести вечер в постели в далёком дворце, и у кого перехватывает дыхание, когда король чихнёт или у собачки принца Людовика по кличке Муффле случится несварение.

Двадцатого июня Амурель пребывает в страшном волнении. Он ловит Жозефа на лестнице. В смятении он даже не заговаривает про причёски. Вчера, во вторник, во время прогулки в коляске скончалась принцесса, которой исполнилось лишь одиннадцать месяцев. Королева безутешна.

– Узнав об этом от мадам де Турзель, его величество лишился чувств.

Жозеф старается изобразить сочувствие. Хотя нынче он планировал избежать традиционного хозяйского бульона. Он устал. А в городе по-прежнему ни следа Ангелика. Он начал терять надежду. Впервые он не прошёлся под окнами счетовода.

– Остальное я расскажу вам завтра, – говорит Амурель. Держась за перила и изгибая шею, он провожает взглядом взбирающегося по винтовой лестнице Жозефа. – Вы знали, что в конце месяца в наши края приедут итальянские певцы?

– Нет, не знал.

– И судно из нашего города затонуло где-то у берегов Англии.

Жозеф Март замирает на месте.

– Какое судно?

– Корабль в двести пятьдесят тонн, полный товаров. Принадлежал господину Бассаку, у которого ещё был особняк на улице Эскаль и который умер на Рождество. Настоящее проклятие.

– Кто вам рассказал?

– Некто сообщил об этом портовым служащим. Даже дочь Бассака ещё не знает. Она в Сан-Доминго, бедное дитя, и так-то почти разорённое.

– Так кто рассказал об этом?

– Один молодой счетовод, работавший на того судовладельца, явился сегодня в торговую палату. Некий Англикан или Наглолик… Преданный мальчик, до сих пор не может оправиться от…

Жозеф сбегает по лестнице. Он мчится через весь город к церкви Святого Иоанна. Сворачивает на улицу, идущую вдоль кладбища, поднимает глаза и видит на втором этаже три горящих окна.

Он здесь. Ангелик вернулся.

На следующий день Жозеф разговорил в портовой таверне таможенного писаря, который присутствовал, когда Ангелик давал показания. По его словам, виной крушения «Нежной Амелии» стал несчастный случай пополам с невежеством.

После смерти капитана Вожеланда, который заменял Гарделя на обратном пути из Сан-Доминго во Францию, некий Габриэль Кук, темнокожий кок, взял командование на себя и забрал сильно севернее, чем было нужно. Никто не понимает, как угораздило Гарделя назначить этого цветного старпомом.

К счастью, когда корабль лёг в дрейф близ Онфлёра, на помощь вызвали Ангелика. Он отправил Кука обратно в камбуз, отпустил большую часть экипажа и как следует подготовил судно к возвращению в Ла-Рошель. На борту он остаться не смог, потому что ему нужно было уладить кое-какие дела. И уже будучи проездом в Нанте, он узнал, что обломки «Нежной Амелии» нашли на рифе у острова Девы, возле крайней точки Бретани.

Жозеф Март выслушивает рассказ. На следующий день он бросает работу в порту. И отныне незаметно ходит по пятам вернувшегося с того света счетовода. Он следит за ним всюду, став невидимкой. Он бродит за ним по городу, провожает до дома.

Ангелик даёт последние показания портовой полиции. Читает в кафе газету, безвозмездно ведёт счета одной маленькой печатни, возвращается домой на послеобеденный сон, после идёт к страховщикам, наведывается к брадобрею, играет в бильярд.

Спустя десять дней Жозеф подводит итог тому, что смог выяснить за время слежки.

Ничего. Ровным счётом. Ангелик ведёт себя наиобычнейшим образом. Никак не подумаешь, что он только что потопил корабль, заполучив четыре с половиной тонны чистого золота.

Жозеф начинает сомневаться. Он всё больше видит в нём простого молодого счетовода, которому не посчастливилось потерять сперва единственного хозяина, а затем и последнее судно, счета которого он вёл. Да, ещё один тупик. Должно быть, сокровище сейчас покрывается водорослями и моллюсками где-нибудь между Ла-Маншем и Ируазом, среди безвозвратно канувших обломков корабля.

Газета Гастона Амуреля тоже не прибавляет откровений. Дочь мэра влюбилась в учителя танцев, её отправили в монастырь, пока эта блажь не пройдёт. При дворе шоколад теперь пьют только с жасмином из Гоа. Мужчины стали больше носить хвосты. Они держат их в бархатных мешочках. И прочие сведения первой важности.

Как-то вечером, оставив всякую осторожность, Жозеф вдруг спрашивает:

– Могу я кое о чём вас спросить?

Парикмахер Амурель расцветает. Обычно он рассказывает сам, не дожидаясь вопросов.

– Если бы вы нашли золото, – спрашивает Жозеф, – много золота, четыре с половиной тонны, что бы вы сделали?

Цирюльник задумывается.

– Ничего, – говорит он наконец. – Совершенно ничего. Первым делом я бы ничего не делал.

Жозеф слушает внимательно. Такого ответа он не ожидал. Однако именно этим Ангелик и занимается целыми днями.

– Причины этому две. Во-первых, я бы ничего не делал, потому что остерегался бы всех и спокойно ждал, когда обо мне забудут. И во-вторых, потому что не знал бы, что, собственно, делать с этим золотом.

– Вы шутите? – удивляется Жозеф, представляя, на что мог бы пустить такую сумму.

– Напротив, я совершенно серьёзен. Как распродать четыре с половиной тонны золота? Не так давно в Версальский зверинец доставили двух индийских слонов, каждый подобного веса. И, смею вас заверить, незаметным их прибытие не было. О них говорили повсюду.

– Ну а потом?

– Что – потом?

– После ничегонеделания…

– Что ж, потом…

Амурель задумался.

– Я бы ждал покупателя, который избавит меня от этого золота.

– Кто он?

Какое-то время Амурель молчит, потирая ловкие цирюльничьи руки: игра его явно забавляет.

– Я вижу в этой роли лишь такого человека, для кого это золото было бы каплей в море. Такого, через чьи руки каждое утро проходят миллионы, пока он завтракает кофе с булками. Скажем, сборщика налогов, откупщика вроде господина де Суси, который в эту пятницу будет в Рошфоре. Я ведь уже упоминал, что итальянская труппа даёт там «Служанку-госпожу» Перголези?

– Не помню.

– Несколько лет назад господин де Суси скупил бы четыре с половиной тонны золота не раздумывая. И внимания это привлекло бы не больше, чем если б он сменил пуговицы на кюлотах.

– Повторите, как его зовут, – просит Жозеф.

Гастон Амурель глядит на парнишку с подозрением.

– Юноша, если в вашей комнате на пятом этаже спрятан золотой слон, прошу меня предупредить.

Он долго смеётся своей шутке.

– Так вот, – успокаивается он, – тот самый откупщик, господин де Суси, в пятницу вечером будет в рошфорском театре. Из имения Суси это сто льё езды, не меньше. Если хотите, я отдам вам мои два места на эту оперу. У меня разболелась поясница, и, хотя Рошфор не так далеко, дороги я не вынесу. Можете сводить в театр свою невесту. У вас ведь есть невеста, Март?

– От мест не откажусь.

– Ага, вот видите – значит, невеста есть! Как её зовут? Артемида? Азалия? Как бы то ни было, не пытайтесь продать вашего золотого слона господину де Суси: говорят, он промотал состояние. Его разорила одна танцовщица из оперы.

Гастон Амурель вдруг обрывает себя с задумчивым видом.

– Подозреваю, что и нынче в театр он едет ради молоденькой итальянской певицы, которая играет Серпину.

Он постукивает по столу ногтями и пронзительно напевает:

– Oh, sposo grazio-o-o-oso![2]

Всю следующую ночь, глядя в потолок своей комнатушки, прислушиваясь к шагам ночных гуляк по мостовой Масляной улицы, Жозеф Март продумывает дерзкий план, на который его вдохновила последняя газета цирюльника.

Жан Ангелик стоит перед фасадом рошфорского театра. Очередь из карет растянулась по Литейной улице до самой главной площади. Останавливаясь на миг, они высаживают на мостовую зрителей в вечерних туалетах. Ещё светло. Ангелик наблюдает это состязание в изысканности с некоторым беспокойством. Сам он не слишком-то свеж. Сорок километров, отделяющих Рошфор от Ла-Рошели, он ехал три с половиной часа. При том, что взял весьма дорогое место в дилижансе, чтобы не помять в пути платье. Он нервно одёргивает кружевные манжеты, торчащие из рукавов его камзола.

Всё началось накануне, когда под дверью послышалось что-то похожее на вздох. В зазор под ней проскальзывает конверт. Ангелик подбирает его, потом из любопытства открывает дверь. На лестнице никого. Он выглядывает в окно. Двор доходного дома пуст. Посыльный неуловим, как сквозняк. Ангелик разглядывает конверт, запечатанный чёрным сургучом.

Внутри – театральный билет: «“Служанка-госпожа”, Джованни Перголези, интермеццо в двух частях».

Он вертит картонку в руках. Спектакль дают завтра, в театре Рошфора. Ангелик думает, что вышло недоразумение, однако на конверте его имя. Кому ещё он может быть адресован? Его соседке по этажу, капральской вдове, которая из музыки разбирается только в барабанном бое?

Двумя пальцами он осторожно вынимает из конверта другой листок, гораздо тоньше. Записка фиолетовыми чернилами, всего в несколько строк:

Подписи на записке не было.

Вот Ангелик уже переходит улицу, огибая кучки лошадиного помёта на мостовой. Он проходит меж двух экипажей, поднимает глаза на здание театра. На балкончике над входом, продолжающем просторное фойе второго этажа, дамы беседуют на свежем воздухе. Первые дни лета. Даже ветер, поднявшийся от вод Шаранты, будто жжётся. Под общие вскрики он выхватил у кого-то на балконе ленту из причёски.

Ангелик входит в вестибюль. Мужчины разговаривают, привалившись спинами к колоннам. Другие дежурят у дверей. Ангелик пересекает внутренний дворик, переполненный людьми. Ему кажется, что все на него смотрят: что вот-вот набросятся и арестуют. Весь вечер и утро он мучился вопросом, стоит ли ехать на эту встречу.

«Мне всё известно, однако мы можем быть полезны друг другу».

Что значит это «всё», подчёркнутое пером? Слово заскреблось в самом тёмном уголке его совести. Именно из-за него Ангелик понял, что не может ослушаться. В одном он уверен: если кто-то что-то знает, нельзя дать ему упорхнуть.

Однако на подъезде к Рошфору Ангелик чуть было не решил срочно вернуться домой. Один из пассажиров дилижанса перечислял весь свет, который соберётся нынче в театре. В списке были офицеры флота, члены городского совета, а главное – известный откупщик, чья работа как раз состоит в том, чтобы взыскивать неуплаченные налоги и утаённые сокровища. Что Ангелик забыл среди настолько опасных для него людей?

Однако анонимки обладают страшной силой. Они растравляют любопытство, не дают уснуть. Ангелик хочет знать, кто этот писавший ему незнакомец. Любопытство сильнее его воли. Он готов на всё. Сзади, под одеждой, у него заткнут за пояс маленький карманный пистолет.

Вот он прошёл в партер, над которым возвышается сцена. В театре аншлаг. Повсюду пахнет духами, потом и горящими свечами. Оркестр настраивается. Ангелик в той части, прямо перед оркестром, где зрители стоят. Счетовод рад, что ему выбрали место здесь. Платья тут проще. К тому же он бы не чувствовал себя в безопасности в закрытой ложе. Все вокруг разглядывают друг друга. Он один стоит неподвижно, лицом к занавесу, боясь взглядов – нацеленных на него, как ему кажется.

Публика внизу всё время оглядывается, производя смотр трём этажам балконов. Наверху господа смотрят друг на друга с разных сторон зала, точно в зеркало.

Наконец поднимают занавес. Лёгкий гул ещё держится немного. На сцене в декорациях холостяцкой квартиры поёт мужчина. Некоторые опоздавшие заходят в зал. Певец будто даже мешает. Но когда несколькими минутами позже он дважды зовёт басом служанку Серпину, всё вдруг стихает. Слышно лишь оркестр. Взгляды прикованы к дверце на заднике.

И вот на сцену выходит синьорина Марколини. Она играет служанку. Несколько нот, и она уже покорила своего хозяина и несколько сотен зрителей. Маргерите Марколини, несравненной певице из Неаполя, едва минуло двадцать пять. Ни слова не знающая по-итальянски публика очарована её обаянием. На миг Ангелик забывает все опасения. Он внимает Серпине, смотрит на её платье, слишком хорошо сшитое для служанки, и на руку, которой она подбоченилась, исполняя арию. Он не замечает, что сквозь толпу стоящих в партере кто-то пробирается к нему поближе.

Его соседи расступаются лёгкой волной. Ангелик возвращается на землю. Ему в руку вложили записку. Он смотрит на молоденького юношу справа, сосредоточенно следящего за сценой. Ангелик подносит записку к глазам. И читает:

Счетовод сминает листок. Почерк тот же, что на приглашении. Он снова озирается, дрожащей рукой суёт записку в карман. Кто её написал? Кто может знать всё?

Другой рукой он нащупывает за спиной маленький пистолет.

– От вас ждут ответа, сударь.

Ангелик вздрагивает.

– Простите?

Не сводя глаз со сцены, юный сосед протягивает ему небольшое стальное перо. Это Жозеф Март.

– Пославшее меня лицо просит дать ответ.

– Кто?

– Можете писать здесь.

В голове Ангелика всё идёт кругом. Сто луидоров за килограмм. Ровно такая цена и мерещилась ему долгими, бессонными ночами. Это не может быть случайностью. Золото стоит дороже, но он понимал, что придётся заплатить за тайну. Анонимка не врала: незнакомец знает всё.

– От кого записка?

Ответа нет. С самого начала счетовод понятия не имел, как будет распродавать сокровище. Он даже не стал расплавлять носовую фигуру или соскабливать с неё жёлтую краску. Он спрятал всё как есть, не прикоснувшись к ней. Ангелик берёт перо и бумагу. Готовится писать.

Искушение огромно.

Он поднимает голову. Ему вспомнился Габриэль Кук и его последние угрозы на обломках «Нежной Амелии». Он сказал: «Вас будет ждать сюрприз». Шестерёнки с цифрами в его мозгу вновь приходят в движение. Сто луидоров – это две тысячи четыреста ливров; умножить на четыре с половиной тысячи… Звон воображаемых миллионов вмиг отрезвляет его. Не может быть такого человека, кто купит всё золото разом и потом его распродаст. Это ловушка. И он чуть в неё не угодил.

Ангелик бегло пишет:

Жозеф берёт у него перо и записку.

Он уже бежит в конец зала, потом по лестницам, ведущим на балконы. Он идёт по пустому коридору второго этажа, со стороны сада. Подходит к двери, заговаривает с дежурящим у неё лакеем. Его пропускают внутрь.

Следом за ним появляется запыхавшийся Ангелик. Он шёл за посыльным по пятам. Теперь уже он подходит к лакею.

– Кто в этой ложе?

Даже сквозь закрытую дверь доносятся отдалённые трели Марколини.

– Сообщество откупщиков снимает её на год. Сегодня в ней господин де Суси.

Ангелик не показывает своего смущения. Он идёт назад, спускается в зал. Сердце у него колотится. Он уже жалеет. Возможно, предложение было серьёзное.

Внутри ложи Андре-Пьер де Суси смотрит, обмахиваясь, на вошедшего мальчишку.

– Что такое? Кто вы?

Жозеф Март что-то протягивает. Де Суси берёт записку, поворачивается так, чтобы на неё падал свет из зала, и разбирает:

Господин де Суси несколько раз перечитывает обе строчки. Он краснеет. Короткий парик доходит ему до ушей, завиваясь буклями, от которых жарко. Жозеф учтиво ждёт рядом.

– Передайте ей, что мы можем встретиться этим же вечером, – говорит он, весь в поту.

– Я передам, – кивает Жозеф. – Но напишите что-нибудь на записке.

Де Суси колеблется. В поэзии он не силён. Он складывает веер, кусает ручку пера и царапает:

Он перечитывает. Ему нравится. Рифма богатая.

Он поспешно складывает записку, как будто кто-то может выглянуть из-за плеча и прочесть.

– Господин де Суси, – говорит Жозеф, – синьорина просила сказать, что не сможет уехать одновременно с вами. Нельзя, чтобы об этом знали.

– Почему? – Господин де Суси задет.

– Из-за певца, который к ней неравнодушен.

Откупщик довольно ухмыляется. Разорённому мужчине ревность оперного певца только добавляет решимости.

– Пусть она возьмёт мой экипаж, когда покинет сцену, он в конце улицы. И может дождаться меня где пожелает. Кучер вернётся за мной.

Жозеф протягивает ему новый листок.

– Тогда напишите также кучеру.

Откупщик поднимает взгляд на Жозефа Марта и послушно делает, как он сказал, точно ученик на уроке.

Жозеф складывает обе записки. И, поклонившись, уходит.

Чтобы пробраться на прежнее место в партере у Ангелика ушло время. Он не видел, правда ли тот мальчик говорил с господином де Суси. Но теперь он не спускает глаз с балкона, где мужчина вновь взял в руки веер.

Вскоре в руке Ангелика возникает новая записка. Паренёк опять рядом. Теперь это две бумажки, сложенные вместе.

Жозеф написал всё это заранее. Он знал, что Ангелик может поначалу противиться. Поэтому карманы у него набиты записками, аккуратно разложенными в соответствии с его возможным поведением.

Стоящий рядом счетовод не спешит верить. Дело слишком серьёзное. Нужно быть осмотрительным до конца. Как убедиться, что он действительно переписывается с сидящим в той ложе откупщиком?

– Дайте перо, – велит он Жозефу.

Ангелик пишет единственную строчку:

Жозеф вновь исчезает.

Стоя в партере, счетовод не сводит глаз с господина де Суси. Оркестр грянул, скоро конец первой части. Чуть погодя рядом с откупщиком возникает тень Жозефа. Он отдаёт ему записку.

На сцене Серпина воздевает большие глаза и поёт по-итальянски:

– Вся страсть моя о вас, жениться – вот ваш долг…

Пылким движением рука господина де Суси взметается вверх. Что-то белое взмывает над перилами ложи и, опускаясь, неспешно парит над головами зрителей. Гром оваций. Ангелик упоённо созерцает полёт платка.

Карета едет быстро, трава между колеями скребёт по днищу. Ангелик, облокотившись на дверцу, слушает шорох под ногами. Он смотрит, как сгущается ночь, как темнеют кусты вдоль дороги. Они едут уже два часа. Уснуть Жан Ангелик не пытается. Дорога всё у́же, колеи – глубже.

Напротив него открывается крохотное окошко.

– Сударь, вы уверены, что дорога та? – спрашивает кучер, у которого виден только нос.

– Да. Езжайте прямо. И быстрее. Я скажу, где повернуть.

Окошко закрывается. Садясь в карету, Ангелик сильно удивился тому, как выглядит кучер. Перчатки грязные, да ещё жуёт табак. И сама карета не походит на экипаж миллионера. Она довольно скромная, чёрного цвета, хоть и запряжена шестёркой лошадей. На площадке позади кузова – большой ивовый короб, как у почтовых. Сам кузов подвешен на потёртых ремнях. Счетовод ждал роскошную лакированную берлину в лазури и позолоте, с гербом на дверце. Он не знает, что от состояния господина де Суси мало что уцелело. Он живёт за счёт последних привилегий и остатков своей репутации.

Ангелик размышляет. Уже одиннадцать часов ночи, а в шесть его ждут на Канатной набережной в Рошфоре. Будь золото уже в слитках по двенадцать килограмм, как в сундуках у банкиров, это было бы осуществимо. Но сокровище пока имеет вид носовой фигуры – цельной, окрашенной неаполитанской жёлтой, с прелестными чертами Амелии. Крестьяне вдесятером перетаскивали её в укромное место, на деревянных вальцах. Счетовод не представляет, как он будет извлекать это золото из каменного мешка, где оно лежит, распиливать на части, расплавлять…

Позади него, лежа в ивовом коробе, тем же самым вопросом озабочен Жозеф Март, только он представляет себе сотни мешков с золотыми монетами. За свою жизнь он успел побывать грузчиком в портах, где ворочал тюки с товарами, на собственной спине выносил содержимое трюмов с судов, захваченных Люком де Лерном среди морей, но ещё никогда ему не доводилось в одиночку перетаскивать четыре с половиной тонны чистого золота. Он улыбается, думая о том, чего уже смог добиться: сделать так, чтобы Ангелик привёл его к сокровищу, заполучить в своё распоряжение кучера и карету с шестью лошадьми для поездки и переправки груза. И всё это не потратив ни единого су: исключительно благодаря смекалке и двум подаренным цирюльником-парикмахером билетам в театр.

– У холма с распятием налево! – кричит Ангелик кучеру. – Остановите у платана.

Жозеф чувствует, как карета замедляет ход. Дорога стала ещё ухабистей. Он думает о господине де Суси, который стоит сейчас перед театром, на опустевшей улице. Должно быть, он надушился в пух и прах, а старомодные туфли жмут ему ноги. Наверняка де Суси не видел, как Марколини вышла через дверь для актёров. Вероятно, вся итальянская труппа давно ужинает где-то в городе.

Жозеф прислушивается к шуму.

Ангелик спрыгнул в траву. Он обходит карету. И просит кучера ждать его.

– Долго ждать, сударь?

– Сколько потребуется, – отвечает он. – Ни шагу отсюда.

Ангелик ныряет в темноту ореховой рощицы. Ему послышался за спиной хруст веток. Но здесь он ничего не боится. Он знает эти места с детства: все звуки, все запахи, в любое время года. Сейчас июнь, вешние соки уже пропеклись под солнцем. А по осени от подлеска потянет едва ощутимым ароматом глинтвейна.

Когда он выходит из рощи, впереди встаёт высокая вертикальная тень; она чернее ночи и выше растущих вокруг неё деревьев. Жан Ангелик идёт по некошеной траве в её сторону. Это старая башня, тридцатиметровый донжон посреди развалин. И снова ему чудится шум за спиной. Он оборачивается. Но вряд ли это кучер. На вид тот не из любопытных. Наверняка выплюнул свой табак и спокойно уснул, как все кучеры, на освободившейся скамейке в карете.

Ангелик продолжает путь. Нигде ни огонька. Можно подумать, это место всплыло из глубины веков, где-то между началом тысячелетия и Столетней войной. Только бойницы в башне расширили до окон, когда уже не нужно было через них осыпать врагов стрелами и обливать кипящим маслом. Ангелик стучит в дверь. И ждёт. Внутри зажёгся свет.

– Господин Жан! – восклицают за дверью прежде, чем она отворяется.

– Маринетта? – отзывается Ангелик.

Должно быть, она смотрела в замочную скважину. Наконец она появляется в дверях, на ней передник и деревянные башмаки.

– А где ваша лошадь, господин Жан?

– Кучер ждёт у платана.

– Кто там? – спрашивает из-за её спины мужской голос.

– Это господин Жан. Я разбужу мадам Ангелик.

– Ни в коем случае, – говорит он, входя. – Я не могу остаться на ночь.

Он закрывает дверь и оглядывает пожилую чету, с незапамятных времён несущую здесь караул. На то, что ему предстоит проделать, их рук не хватит.

– Хотите есть? – спрашивает Маринетта.

– Нет.

Она толкает мужа.

– Антонен, сходи к платану, пригласи кучера хотя бы посидеть на кухне.

– Нет, – шепчет Ангелик, – забудьте о нём.

Антонен зажигает факелы. Стены в передней чёрные от копоти; нет ни мебели, ни окон, ни гобеленов. В глубине каменная лестница ведёт куда-то вверх и куда-то вниз, под землю.

– Ваша комната, как всегда, готова, но я должна предупредить госпожу.

– Я же сказал не будить её. Я тороплюсь.

Он разворачивается к Антонену:

– Что там у вас?

– Ничего.

Ангелик видел, как тот несколько раз нагнулся, поднимая что-то бесформенное, лежавшее вдоль стены.

– Что у вас в руках?

Антонен бледнеет, пряча руки за спиной.

– Ничего, господин Жан.

– Покажите ладони.

– У нас тут одна неприятность, – объясняет Маринетта. – Они так и валятся по разным углам.

– Что ещё валится? Подойдите ближе.

Антонен подходит, как провинившийся мальчик.

– Вот, – говорит он.

Ангелик отскакивает.

В руках у Антонена лежат три мёртвые жирные мыши.

– Они так и валятся отовсюду, – повторяет Маринетта, – даже кот подох.

Рукавом Ангелик утирает со лба холодный пот.

– Убери уже руки! – прикрикивает Маринетта на мужа.

Она машет на него, прогоняя.

– Думаешь, господину есть дело до твоих мышей?

Антонен снова прячет руки за спину.

– Не беспокойтесь, – говорит она, – мадам Ангелик ничего не видела. Мы уже неделю собираем их всюду прежде, чем она заметит.

– Потише! – шипит счетовод сквозь зубы.

Он поглядывает на лестницу так, будто за ней спальня людоеда.

– Мне нужны будут парни с фермы Гриза.

– Нынче ночью? – спрашивает Антонен.

– Да, нынче ночью. Но сперва нужно…

Он осекается. Со второго этажа доносится шум.

Маринетта шепчет:

– Можно я хотя бы кучера накормлю?

– Нет.

Антонен спрашивает тихо:

– Я пойду на ферму Гриза за парнями?

– Нет. Позже. Никто никуда не уходит!

Ангелик снимает со стены факел и большими шагами подходит к дальней стене. Стоит неподвижно.

В свете фонаря на верхних ступенях показывается очень старая дама. На плечах у неё шаль, на голове – кружевной чепец.

– Что здесь творится? – спрашивает она.

– Это я, – отвечает Жан Ангелик. – Я не хотел вам мешать.

– Нет, я про это. Что здесь творится?

В её вытянутой руке что-то свисает, будто пучок только выдернутых из грядки луковиц. Ангелик подходит на шаг. Она держит за хвосты несколько мышей.

– Ну? И что это такое? – спрашивает она снова.

– Они мрут по всему дому, госпожа, – отвечает Маринетта. – Я уже говорила господину Жану. Мы не знаем отчего.

Пожилая дама спускается по лестнице. Под шалью на ней полотняная блузка с тонким протёршимся кружевом.

– Вы не поздороваетесь с родной бабушкой? – говорит она, остановившись перед Ангеликом.

Он кланяется и целует протянутую руку.

– Мадам Ангелик, – говорит он.

И тут же выпрямляется. Ухом он задел мышей в другой руке.

– Я не хотел вас будить. Сожалею. У меня совсем нет времени.

Мадам Ангелик разворачивается и кидает мышей к ногам Антонена.

– Найдите, из-за чего они дохнут.

– Я уже всё обыскал.

– Найдите, из-за чего они дохнут. Пока не найдёте, я в постель не лягу. А вы, Маринетта, разогрейте для господина Жана ваш дежурный котелок, он тем временем составит мне компанию.

Антонен в ужасе исчезает.

– Я не смогу остаться, – возражает Ангелик неуверенно.

– Разумеется, мой мальчик. Это не займёт много времени.

Мадам Ангелик уводит его.

Жозеф Март в десятый раз обходит развалины. Как штурмовать башню, не имея ни лестниц, ни катапульт? Окон внизу нет вовсе. Стена идеально гладкая. Первые бойницы метров на десять выше. Жозеф хочет понять, что происходит внутри. Уже почти час, как Ангелик скрылся в башне.

– Хотите есть?

Жозеф оборачивается.

– Мать честная! – восклицает Маринетта. – Да ведь он не кучер! Он дитя ещё! Сколько вам лет? Надеюсь, вы хотите есть. Я всё думала, как вы там один, посреди ночи, с пустым животом…

Она берёт его под руку.

– Не стесняйтесь.

Она вся в предвкушении. Её дежурный котелок наконец-то найдёт своего ценителя. Можно подумать, никто не заходил к ней со времён паломников или средневековых трубадуров.

Про то, чтобы попасть внутрь через дверь, Жозеф не думал. И вот он уже на кухне, за столом возле очага. Рядом Маринетта нарезает хлеб. Котелок, висящий на крюке над огнём, кипит и время от времени приподнимает крышку, вздыхая, точно кит.

– Мне бы, конечно, не следовало, – шепчет Маринетта. – Мне запретили звать вас в дом. Но муж на чердаке, а остальные ждут в главном зале. Никто не узнает.

Она достаёт две плошки, берёт лежащий у огня половник, поднимает крышку.

– Вам я положу первому, а потом отнесу тарелку наверх.

Она ставит перед Жозефом глубокую плошку, над которой клубится аромат гвоздики. Парнишка ныряет лицом в это облако. Толстый ломоть хлеба на дне скрылся под куском настоящего мяса и кружевами капусты. Давно он не видел такого.

В руке у Маринетты вторая тарелка.

– Это для господина Жана, – поясняет она. – Мадам Ангелик никогда есть не хочет.

– Кто не хочет есть? – переспрашивает Жозеф, очнувшись от восторга.

– Мадам Ангелик.

Когда Маринетта спешно спускается к своему тайному гостю, кухня уже пуста. Тарелка на столе тоже: блестит, будто чистая.

– Господин кучер?

Кухарка озирается. Открывает шкафы.

– Где же он?

Её не было каких-то пару минут, а он уже исчез.

Беглый полицейский осмотр выявляет, что круглая буханка на буфете стала тоньше на дюйм. Тарелка искусно вытерта хлебом. Парнишка любит аккуратность; или – вкусно поесть.

Маринетта хочет любой ценой сохранить приятное впечатление от мальчонки. Это всё она виновата. Сама же сказала, что ей нельзя его сюда приводить. К тому же ему ведь нужно присматривать за лошадьми. Она даже делает вид, будто не заметила пропажи большого ножа с хлебной доски.

На втором этаже, за противоположными концами длинного стола, рассчитанного на пятьдесят пирующих охотников, сидят Ангелик и его бабушка.

– Ваша помолвка затягивается, – отчитывает она его.

– Для влюблённых ожидание всегда томительно.

– Умоляю, дорогой мой, не говорите мне про любовь. Я этого не выношу. Вы знаете.

Притаившись за неплотно закрытой дверью, Жозеф Март вслушивается в этот невозможный разговор.

– Стоит вам увидеть её, и вы меня поймёте, – говорит Ангелик, застыв с ложкой в руке.

– Вы сказали, девушка сейчас в путешествии?

– Она мне пишет.

Он не упоминает, что в своём единственном письме Амелия холодно требует от него счетов.

– А отец у неё по-прежнему мёртв? – спрашивает дама.

Ангелик закашливается, подавившись капустой. Иногда, в рассказах, он слегка себе противоречил. Ложь – густые дебри, в которых легко заблудиться.

– Да… Да, он по-прежнему умер на Рождество.

– Другие дети у него есть?

– Нет.

Мадам Ангелик удовлетворённо кивает. В двух канделябрах на столе оплывают свечи. Её внук уже давно говорит об этой женитьбе. Поначалу такая новость показалась ей бесчестьем. Амелия Бассак, из семьи бывших сельских лавочников! Отец вкладывается в экзотические торговые предприятия, ни одного достойного общения предка… Не того ждала она для последнего из рода Ангеликов. Но затем, сидя перед слишком скудным для огромного камина огнём, она начала задумываться.

– У девушки есть деньги. Пусть они послужат делу.

– Я люблю её, – говорит Ангелик.

– Умоляю вас, – кривится она. – Это не имеет значения.

А имеют значение двадцать поколений рыцарского рода Ангеликов, выросшие в тени этой самой башни. Могильные холмики постепенно заполнили ров. Всё это – череда мелких сельских дворян, которых не представляли королю со времён Людовика Святого. Они владели тридцатью фермами, из которых осталось лишь три. Некогда они охотились в собственных лесах, доходивших до моря. Дичь не собирали: оставляли беднякам. Потом охотились для стола. Теперь у них нет ни лошадей, ни борзых, и они радуются, когда крестьяне в счёт какого-нибудь долга приносят корзину яиц или моркови.

Бабушка настойчиво продолжает называть развалины замком Ангелик, хотя вся округа зовёт их «Камнями», с тех пор как на фермах повадились ходить сюда тайком за материалом для амбаров.

– День свадьбы уже назначен? – спрашивает она.

– Со смерти Фердинана Бассака прошло слишком мало времени. Нужно подождать.

– Я не хочу больше ждать. Понимаете?

Он это понимает. Отец Жана хотел вернуть блеск родовому имени. Он погиб в битве с прусской армией возле польской границы. Жена пережила его ненадолго. Дядя умер от пневмонии в ледяном донжоне. Так что мадам Ангелик воспитывала внука сама. Она позволила ему выбрать профессию ниже его дворянского достоинства. Жан – последняя её надежда на то, чтобы сохранился их род, их земли. Всё детство она повторяла ему это.

Из своего укрытия Жозеф Март слышит, как проскребли по полу ножки стула. Жан Ангелик встал из-за стола. Он говорит дрожащим голосом:

– Позвольте мне откланяться, мадам?

– Отчего же? В свадебных делах вы не так торопливы.

Жозеф за дверью чуть не вскрикивает. Он наступил на дохлую мышь.

– Что там такое? – Ангелик встрепенулся.

Жозеф отступает в тень лестничной площадки. На ступенях за его спиной раздаются другие шаги. Его вот-вот зажмут с двух сторон. Он отступает ещё. В руке у него украденный на кухне нож.

Снизу появляется старик Антонен. Он торопится, взбираясь по ступеням. Лампа погасла набегу. Он натыкается в темноте на Жана Ангелика. Оба не замечают Жозефа в считаных сантиметрах от них.

– Я нашёл! – шепчет Антонен.

– О чём вы?

– О мышах.

– И что с того? – ворчит Ангелик. – Чтоб их найти, достаточно нагнуться.

– Выслушайте, – шёпотом просит Антонен. – Я нашёл, отчего они мрут. Из-за вашей дамы.

– Какой ещё дамы?

– Той, деревянной.

Из большой залы гремит:

– О чём вы там шепчетесь?

Это кричит из-за стола мадам. Жан Ангелик в оцепенении слушает Антонена, продолжающего тихо:

– Я про ту барышню с корабля, которую вы велели нам затащить в подвал.

Он бросается вниз по лестнице. Антонен идёт в темноте следом. Дойдя до передней, Ангелик срывает со стены факел и продолжает спуск. Двадцатью ступенями ниже – открытая дверь в подполье. Лестница всё глубже уходит под землю.

Жозеф проскользнул за ними следом. Входя в подвал, он слышит впереди крик. Голос Жана Ангелика… Жозеф без единого звука прокрадывается за бочки, от которых пахнет сидром.

Вот она. Жозеф Март тут же узнаёт лежащую на полу статую. Сколько долгих месяцев она рассекала перед ним волны. Это носовая фигура судна «Нежная Амелия». Она сильно облупилась по всей длине. Мыши погрызли ярко-жёлтую краску, и под ней местами проступило тёмное дерево. Жозеф тут же догадывается: неаполитанскую жёлтую делают из свинца и сурьмы. На судах все знают, что эта краска очень ядовита. Она и устроила мышиный мор в замке Ангелик.

Слуга Антонен держит перед собой факел. Он в растерянности глядит на своего «господина Жана», который, упав на колени, приник к волосам Амелии. Ангелик всхлипывает, стонет, скребёт ногтями ореховую древесину.

Такое сильное отчаяние Жозеф Март сперва принимает за любовные муки. Он слышал, как Ангелик говорил наверху про свои чувства к Амелии, а потом спустился в подвал и обнаружил, что мыши обглодали её статую. Но когда счетовод встаёт, берёт кузнечный молот, волочит его по полу и вдруг начинает бить со всей силы по деревянной деве, Жозефа осеняет.

– Сокровище… – шепчет он себе под нос.

Так, значит, Ангелик считал, что золото спрятано в носовой фигуре! За долгие месяцы поисков такая возможность ни разу не приходила Жозефу в голову, однако, глядя, как статуя разлетается под ударами молота, он чувствует, будто это бьётся вдребезги его собственная мечта – золото, за которым он столько времени гнался.

Пожилая мадам Ангелик осторожно идёт по проходу в подвале. Она опирается на руку Маринетты. И останавливается, глядя издали на незамечающего её внука. Она никогда прежде не спускалась в это мрачное место. В свете факела Жан Ангелик непохож на себя. К потному лбу прилипли щепки. В него будто вселился бес. Статуя Амелии Бассак разбита на мелкие кусочки.

Мадам Ангелик думает, что волновалась не напрасно. Дело серьёзное. Хуже безумия. Потому что тут явно любовь.

Жозеф Март идёт прочь от башни. Он просто толкнул тяжёлую дверь: она ведь отпиралась изнутри. Ему казалось, что он оставит всё позади, в тёмных подвалах замка Ангелик, будто дурной сон. Но тень случившегося скользит за ним по пятам. Внутри у него поселилась огромная пустота, она высасывает из него жизнь. Против этой чёрной дыры всё бессильно – и стрёкот кузнечиков, и нежные стебли травы по пояс, и звёздная летняя ночь. Она вбирает всё, и всё в ней исчезает. Ни на сердце, ни на лёгкие места в груди не осталось.

«Как люди не теряют тех, кого любят?» – спросила его Альма однажды. А ещё в тот вечер она сказала: «Страшно только потеряться». Но Жозеф не услышал её слов. Он выбрал не ту дорогу. Ошибся сокровищем. Пошёл за химерой, а не за живым человеком. И вот сегодня его надежды развеялись. Всё пропало.

Он бежит к роще. И думает о коридоре для посетителей, тогда, в детстве. О карте мира, такой огромной, что никого на ней не найти.

А ведь он знал! Он помнил, как пропал Муха, его единственный друг. Он знал, что достаточно простого невнимания, и сколько ни назначай встреч под мостом, можно потеряться навсегда.

Орешник хлещет его по лицу, пока он пробирается сквозь рощу. Он ничего не чувствует. Сова вспорхнула. Между верхушек порой проглядывает звезда.

– Кучер! Кучер!

Мужчина просыпается на лавке и сквозь запотевшее стекло видит глаза и лоб Жозефа.

– Что такое? Вы кто?

– Господин Ангелик останется здесь на ночь. Он обойдётся без ваших услуг. Господин де Суси ждёт вас на Канатной набережной в шесть утра.

– Который час? – спрашивает кучер.

– Вы ещё можете успеть. Езжайте скорее. Езжайте.

Кучер открывает дверцу, глядит на волшебную ночь, потом на мальчишку, который как будто уходит.

– Ты-то кто? – кричит он.

Потом вылезает из кареты, наступив на подножку, садится на козлы, щёлкает кнутом, будя лошадей.

– Совсем с ума посходили, – ворчит кучер.

Карета трогается. На развилке с распятием кучер поворачивает направо и пускает шестёрку лошадей рысью под звёздным небом. Жозеф лежит позади кареты на плетёной крышке ящика. Он смотрит в небо, постепенно в нём растворяясь.

Глаза он открывает два часа спустя. Только начинает светать. Рошфор, должно быть, уже близко. На камне у придорожной канавы кто-то нарисовал красную стрелку, смотрящую вправо.

Жозеф спрыгивает на ходу. Самое начало июня. Земля под ногами не успела остыть за ночь.

Неподвижно стоя посреди дороги, он начинает понемногу различать сквозь поднявшуюся от кареты пыль единственное слово, выведенное поверх стрелки заглавными буквами:

Жозеф ждёт, когда опадёт пыль на перекрёстке.

В том же самом месяце одним ясным днём другое слово проторит себе путь от Альмы к её матери, хотя между ними – две тысячи километров. Это самое сокровенное, самое ласковое из известных им слов, Лилим. Слово, рождённое нежностью.

Слова – как пыльца. Если ветер или пчёлы помогут, то они и на другой берег моря принесут весну. Благодаря одному такому слову к Нао вновь вернётся надежда.

– Ты назвала её Лилим? – ошеломлённо спрашивает Умна.

Она смотрит на младенца, спящего возле старой женщины.

– Так её зовёт мать.

Полдень. Рабы сидят под деревьями. Перед ними простираются поля вырубленного тростника.

Умна пришла к Жюнон в обеденный перерыв из-за головной боли. Несмотря на соломенные шляпы и платки, солнце каждый день выбивает кого-то из шеренги рабов. Летом в Сан-Доминго оно может и убить. Сейчас самые знойные месяцы в году.

Старая Жюнон сидит у кромки поля и приглядывает за тремя грудничками, чьи матери работают на вырубке тростника. Последнее время взрослые тоже к ней ходят. Говорят, будто рядом с Жюнон раны затягиваются, а болезни проходят. Нужно лишь присесть незаметно поблизости. Правда, по слухам, это не действует ночью, и в воскресенье тоже. Она исцеляет, только когда сидит с детьми под деревом на краю поля.

Старая Жюнон не догадывается, ради чего все эти люди отираются днём возле неё, едва работа на миг замирает.

– Кто мать Лилим? – спрашивает Умна.

– Она там, за холмом, у надсмотрщика Гаспара.

– Скажи её имя.

– Мать зовут Жюльеттой. Её назвали Жюльеттой, когда она прибыла сюда, почти тогда же, что и ты.

Умна смотрит на просыпающуюся малышку. Ладошки раскрываются, как лепестки фиалки. Значит, её зовут Лилим…

Лилим.

Альма рассказывала, что такого имени нет, что мать придумала его для своих детей. Бывает ли такое совпадение?

Умна встаёт. Голова у неё уже не болит. Она хочет узнать всё. И ждать не может. Она поднимается по пологому склону к надзирателю, который лежит головой на пне и курит.

– Чего тебе?

– Малышка голодная, – говорит Умна. – Жюнон попросила меня сходить за её матерью.

– Чтоб вернулась до конца перерыва.

Умна идёт голым полем, где тростник срубили в прошлые недели. Вершина холма поросла лесом. Она огибает его и начинает спускаться по противоположному склону.

Отсюда видно тех, кто работает у Гаспара. Она тут же понимает: внизу что-то происходит. Управляющий Крюкан приехал верхом. Он заковывает кому-то ноги в кандалы. Умна узнаёт раба – великана с отрезанным ухом, который зовёт её при встрече «матроской», как водится среди рабов, привезённых одним судном. Они зовут друг друга «матросами» или «корабельными», и за смешками чувствуется братская близость, настоящая, на всю жизнь.

Умна подходит ближе. На великане плотная белая рубаха и штаны до колен в широкую полоску. Ноги, как и у всех, босые. На лодыжках – железные браслеты, соединённые цепью.

– Вечером высечешь его перед хижинами, – говорит Крюкан.

– Сколько?

– Двадцать пять плетей!

Гаспар ворчит. Попортить Малыша Батиста ему совсем не улыбается. Сбор ещё не кончен.

Крюкан прискакал с кандалами через плечо. И сказал, что с утра приходили из Жакмеля и взыскали с него тринадцать ливров штрафа. Всё из-за великана, Малыша Батиста, которого в воскресенье остановил в городе патруль: он гулял без выходного пропуска.

– Я всё время был в «Красных землях», – повторяет великан. – Занимался огородом за хижиной, вместе со всеми.

Крюкан спрыгивает с лошади.

– Бог ты мой!

Он ударяет великана кнутовищем. Оно сплетено из бычьих жил и твёрдое как сталь.

Великан встаёт и подбирает мачете. Цепь не помешает ему работать.

– И дай мне одного негра на час. – Крюкан снова повернулся к Гаспару. – Бог ты мой! Там, на холме, коровы разбежались. Мне нужно их всех отыскать.

Надсмотрщик знаком отправляет щуплого мужчину с палкой. Крюкан взбирается в седло. Он удаляется, вместе со старым рабом.

Умна подходит к остальным. И спрашивает женщину:

– Ты Жюльетта?

Девушка с охапкой тростника отвечает:

– Нет, она вон там.

И показывает пальцем на Нао.

Умна встречается с ней взглядом. Да, точно. Теперь она совершенно уверена.

Лошадь Крюкана останавливается.

– Надсмотрщик!

Он возвращается.

– Твой раб хромает.

– Он не хромает.

– Хромает, говорю. Бери его назад.

Крюкан делает вид, что оглядывает рабов, выбирая. Но он всё давно продумал. И историю со штрафом сочинил только ради этого.

– Лучше дай мне вон ту женщину.

– Жюльетту?

Нао в ужасе оборачивается.

– Да, её. На вид крепкая. Бог ты мой! Как хромоногий будет карабкаться наверх и раздвигать ветки, когда у него руки тоньше палки?

Нао оглядывается на великана. С первого дня в «Красных землях» он её охраняет. Возникает вдруг, когда она остаётся один на один с Крюканом. Как? Она сама не может понять. Но он присматривает за ней. И управляющий, похоже, боится его.

Великан беспомощно смотрит на Нао. Он давно заметил, как грязные Крюкановы глаза заглядываются на её красоту. Тот заковал великана в цепи, только чтобы увести молодую женщину с собой.

– Пошли, – велит Крюкан.

Она кладёт вязанку тростника.

– Постой! – говорит Умна, входя в образовавшийся круг. – Ты Жюльетта? Старушка просит тебя подойти к дочке.

– Бог ты мой! Эта-то что там ещё говорит? Кто она такая?

– Жюльетте надо кормить дочь, с которой сидит старуха Жюнон по ту сторону холма, – объясняет Крюкану надсмотрщик.

– Так скажи старухе, что дочь подождёт! – орёт тот. – Кто здесь отдаёт приказы? Кто здесь белый, а? Кто белый?

В восторге от собственного вопроса, выдающего всю глубину его глупости, Крюкан толкает Нао перед лошадью. На этот раз она вся его.

Выше по склону Амелия Бассак смотрит, как две коровы пасутся между сухих деревьев. На боках у них клеймо «Красных земель». Как они сюда забрались?

Последние три дня Амелия обходит холмистую часть своих владений. Она делает замеры и домой возвращается только к ночи. Там её встречает мадам де Ло, которая чувствует себя весьма скверно и, чтобы отвлечься, принялась за труд по латинской грамматике. На рассвете Амелия уходит снова. На холмах она насчитала почти сто квадратов необработанной земли, заросшей лесом. Вершины холмов не подходят для тростника, они слишком крутые, здесь дует ветер. Но это земли Амелии, и у неё теперь есть на них чёткие планы.

Она уже видит, как половина горы пылает огнём. Это очистит ей пятьдесят квадратов, каждый – сто на сто шагов.

Амелия разгоняет коров, толкая их плечом.

– Подвиньтесь, вы!

Потом вырывает пучок травы у себя из-под ног. Земля хорошая, красная, хотя и с камнями. Ровно то что нужно. Теперь не хватает только денег за «Нежную Амелию», последнее судно Бассаков. Чем там занят Ангелик? Никаких вестей ни из Франции, ни из Кап-Франсе. Она в нетерпении. Её планы потребуют больших вложений. Так что она рассчитывает на доход в двести тысяч ливров от продажи рабов и товаров и девяносто тысяч от продажи судна, парусов и снастей. Всю эту сумму предстоит вложить в её великий проект. Даже на новый зонтик для гувернантки не останется.

За колючими кустами раздаётся крик. Обе коровы поднимают головы одновременно с Амелией.

Первая её мысль, что так сзывают скот. Но крик другого рода. Амелия идёт на голос. Обходит колючий куст.

Сперва она видит лежащего на траве навзничь мужчину. Он закрывается руками. Перед ним стоит молодая темнокожая женщина. В руке у неё кнут: она им замахнулась. Амелия узнаёт её. Это та самая, из Кап-Франсе, с новорождённым. Та, кого она купила у капитана Гарделя за пятьсот ливров.

Женщина грозит Крюкану кнутом, который, видимо, у него и вырвала. Заметив Амелию, она замирает неподвижно. Управляющий задыхается. Пальцы у него в крови. Женщина медленно опускает руку. Она подходит к Амелии. Глаза её горят: в них ярость и страх. Она протягивает кнут.

Взяв его, Амелия Бассак подходит к лежащему на земле управляющему.

– Крюкан?

– И вы ничего ей не сделаете? – спрашивает он, извиваясь.

– Что-нибудь сделаю, как только вы мне расскажете, что здесь случилось.

Крюкан сплёвывает набившуюся в рот пыль. Амелия ждёт. Нао стоит за её спиной.

– Если сказать вам нечего, – говорит Амелия, – я постараюсь забыть, что повстречала вас, Крюкан, в этом лесу.

Он приподнимается на локтях. Отряхивает пыль с одежды. Амелия бросает ему кнут, он ловит.

– Приходите сегодня в восемь вечера в главный дом, я расскажу вам, какие здесь предстоят перемены.

Она проходит мимо Нао.

– А ты иди работай.

Во взгляде Нао ни искорки благодарности. Не быть обвинённой в преступлении, в котором ты жертва, – уже удача в здешних краях. Однако Нао единственная, кто понимает: белая девушка спасла сейчас жизнь не рабыне, а своему управляющему. После того, что он собирался сделать, Нао не оставила бы его в живых.

Амелия Бассак смотрит, как молодая женщина идёт назад через «Красные земли».

Колибри разглядывает пятерых мужчин. Глаза блестят сквозь прутья, как чёрные дробинки. Маленькая клетка стоит на стыке двух игральных столов в центре большой комнаты. За окнами хозяйского дома уже темно.

У стены выстроились рядком и ждут, прижимая к животу шляпы, главный сахаровар Томассен, управляющий Крюкан и ещё трое белых мужчин. Один из них – Авель Простак, он только что вернулся из Порт-о-Пренса, куда его отправляли учиться на тележника, чтобы он чинил в «Красных землях» повозки. Второй отвечает за земельные работы: посадку и сбор тростника. Ему, горбатому, с почти отсутствующей шеей, тридцать лет от роду, хотя на вид вдвое больше. Из-за поднятых плеч у него не видно ушей. Третий понятия не имеет, зачем его позвали. Это каменщик из Жакмеля, предприимчивый делец, недавно построивший городскую церковь.

Все они ждут молча, восхищённо разглядывая птичку.

На каждом столе по лампе, третья, в глубине комнаты, освещает читающую в плетёном кресле мадам де Ло. Временами она прыскает, смахивая выступившую от смеха слезу. И не догадаться, что греческий автор, которым она зачитывается с такой жадностью, умер две с лишним тысячи лет тому назад. Она смеется, но при этом заметно, что она стала ещё тоньше и ещё хрупче.

Входит Амелия с папками под мышкой. Одной рукой она развязывает ленты шляпы под подбородком и бросает её на фортепиано. Потом подходит к столам, отодвигает клетку и кладёт по центру папки.

– Господа, – говорит она, подняв голову, будто только заметила пятерых мужчин.

Колибри следит за каждым её движением. Амелия раскладывает на игральных столах детальный план имения с собственноручными пометками. Без намёка на кокетство убирает упавшую на глаза прядь.

– Я выучилась читать в четыре года, по учётным книгам «Красных земель», – начинает она. – Могу с закрытыми глазами нарисовать вам график цен на сахар за последние сто лет. В отцовской библиотеке я прочла больше книг, чем есть на всём этом острове…

Амелия прерывает свою речь.

– Вы улыбнулись, Крюкан?

– Я не улыбался.

Однако, если бы он умел, улыбнулся бы непременно. Перед ним – девчонка. Ей пятнадцать. Ни отца, ни брата, ни мужа. Как она смеет открывать рот?

– Несколько недель я наблюдала, чем вы здесь занимаетесь, – продолжает Амелия, в точности угадав его мысли. – И узнала много нового, Крюкан. Например, что вы всё делаете не так. Мне поначалу казалось: может, я брежу, но, похоже, я тут единственная, кто всё видит ясно. Через год, господа, «Красные земли» будут обходиться дороже дохода, который они приносят. Это ясно как дважды два. А ещё через год мне придётся их продать, если только я не сдам госпоже Вольф в аренду мадам де Ло – играть на фортепиано для посетителей.

– Кого?

Из-за томика Аристофана выглянула причёска гувернантки. Мадам де Ло задремала.

Амелия продолжает:

– Мы всё здесь поменяем. Начнём с вас, Томассен!

Теперь вздрагивает сахаровар.

– Отныне из имения будет выходить лишь самый белый, самый чистый и самый дорогой сахар, какой только бывает. Вам предстоит узнать, что значит настоящая очистка. Для этого потребуются рабочие руки. Для начала возьмёте тех, кто занимается мулами.

– А как же мельница?

– Снесите её. В трёхстах метрах течёт река Госселин, где домработница стирает вам рубашки.

Она ведёт пальцем по карте.

– Мы перенесём её на реку. И, чтобы закончить с этим вопросом, господин Бертран перенаправит реку к новой мельнице.

– Я? – спрашивает каменщик.

– Вы, господин Бертран! А поможет вам Авель Простак. Вы соорудите канал с каменным акведуком, который будет подавать воду на мельницу. А также орошать тростник, когда не хватает осадков.

– Это обойдётся недёшево, – предупреждает каменщик.

– Ну и что? Не вам же платить, верно?

– А что с мулами со старой мельницы? – спрашивает Томассен так, будто его тревожит их судьба.

– На них будут возить кофе.

– Бог ты мой! – восклицает Крюкан. – Кофе-то откуда?

– Сверху.

– Откуда? – переспрашивает главный по пашням, глупо глядя на потолок.

Амелия тихонько поводит рукой над лежащим перед ней планом имения.

– Вот! Пятьдесят квадратов кофе на принадлежащих мне ста квадратах диких холмов. Остальное по-прежнему будет идти на дрова для котлов в сахароварне.

– Леса там выше этого дома, – замечает Крюкан.

– Подожгите их. Каждый квадрат земли – это четыре тысячи футов кофе. Через три года они будут давать по полтора килограмма с каждого фута, или триста тонн за год в сумме.

– Мадемуазель, – выдыхает Крюкан, изменившись в лице, – прежде чем это начнёт давать доход, нужно будет потратить очень много денег.

– Да. Что касается кофе – двадцать тысяч ливров, только чтобы всё подготовить. Плюс стоимость саженцев, которые должны сперва подрасти в питомнике. Собирать по соседям отбросы мы не станем. Если прибавить затраты на акведук, мастерские, пристройку для очистки сахара, новые дороги, чтобы телеги не теряли времени, выйдет действительно много. Всё необходимое будет у меня через несколько дней.

– А рабы для кофейных плантаций? – спрашивает главный по пашням.

– На негров я выделила сто тысяч ливров.

Крюкан усмехается:

– Бог ты мой! Да этого едва хватит на сорок мужчин. А вам, мадемуазель Бассак, нужно будет втрое больше. Вы же расширяете пахотные земли в два раза!

– В два раза, верно. Но, напомните, когда убирают тростник?

– С января по август, если распределить как следует.

– А кофе, господа?

– С сентября и до Рождества.

Амелия складывает на груди руки. Крюкан понял.

– Бог ты мой! Рабы не выдержат. Круглый год в поле!

– Да. Круглый год. А что такое, Крюкан? Вы уже распланировали им досуг?

Он опускает глаза.

– Выдержат, – говорит она мягче. – Они выдержат.

И прибавляет:

– Или я продам землю вместе с теми, кто ещё будет жив.

Ниже, у хижин рабов, все собираются вокруг великана. Цепи с него сняли. В двух глиняных жаровнях развели огонь. Пара надсмотрщиков продолжает выводить наружу тех, кто ещё в хижинах. Гаспар ходит вокруг великана с кнутом в руках.

Наказывают всегда на виду у всех. Чтобы наказание послужило уроком. Но великан ничего не делал, все его любят, так что никакого примера не получится. Гаспар медлит с первым ударом. Хотя вообще-то надсмотрщик скор на руку: он легко вскидывает кнут по малейшему поводу и тяжело опускает его на спины. Однако блажь Луи Крюкана вывела его из себя. Двадцать пять ударов без малейшего повода! А впереди ещё месяц уборки тростника.

Великан опёрся руками на сухое дерево, которое служит столбом для наказаний. Толпа рабов смотрит на него. Нао стоит позади всех. Она прижимает дочь лицом к плечу, чтобы та ничего не увидела. И что-то ей тихо шепчет. После того перехода на корабле через океан Нао больше не поёт. И боится, что теперь мета песни навсегда потеряна для народа око. Она не сумела её сохранить.

В темноте никто не заметил повозки, остановившейся на дороге за последней хижиной. Из неё вышел белый мужчина и заковылял к скоплению людей, которое увидел, едва въехал в «Красные земли». Тростью он раздвигает задние ряды.

Он узнал великана.

Гаспар замахивается.

– Погоди, – говорит подошедший мужчина.

Он вступил в круг света от жаровен: сюртук, деревянная нога. Кое-кто из рабов узнал капитана Гарделя.

– Что он натворил? – спрашивает Лазарь Гардель, показывая на великана, который стоит к нему спиной, опершись руками на сухое дерево.

Ответа нет.

– Сколько?

– Двадцать пять ударов, – говорит Гаспар.

Законы Сан-Доминго позволяют назначать до двадцати девяти. У капитана на корабле верхней границы не было. Гардель улыбается воспоминаниям.

Он упирает конец трости великану в затылок и говорит:

– Иди за мной.

– Кто вы? – спрашивает Гаспар.

– Я привёз из Кап-Франсе новости, после которых многое здесь изменится. Я поговорю об этом рабе с мадемуазель Бассак.

Надсмотрщик опускает кнут. Такой поворот полностью его устраивает. Пусть этот белый теперь сам разбирается с Крюканом.

Великан с отрезанным ухом догадывается, что его ждёт. Капитан Гардель давно его ненавидит. Великану всегда удавалось ускользнуть от него. Он знает, что Гардель остановил экзекуцию лишь для того, чтобы расквитаться с ним собственноручно.

Амелия проводила Крюкана, Томассена и прочих. Она возвращается к дому через фруктовый сад.

Подходя к веранде, она сперва видит великана, который будто её поджидает. Но затем у двери показывается мадам де Ло. Амелия понимает: что-то случилось.

Проследив за взглядом гувернантки, она здоровается:

– Капитан?

Дурное предчувствие захлёстывает её, но она изображает улыбку. Гардель стоит перед ней.

– Я ждала вестей от вас значительно раньше, – говорит она.

Гардель едва кивает в знак приветствия. И думает, что она ещё пожалеет о своём нетерпении. Есть новости, которым лучше бы никогда не достигать адресата.

– Мадемуазель Бассак, я получил письмо из Ла-Рошели. Судно «Нежная Амелия» затонуло в море вместе со всем грузом. Надежды никакой.

– И кто это написал? – спрашивает Амелия.

– Господин Ангелик.

Она даже не моргнула.

– Страховка ничего не покроет, – продолжает Гардель, следя за её реакцией. – Ваш отец застраховал рабов, которые благополучно прибыли в Сан-Доминго. Но возвращение в Европу не было застраховано.

Он достаёт из кармана мешочек и кладёт его на перила веранды.

– Вот деньги за последних рабов. За остальных заплатили товарами…

– Которые и находились на борту, – договаривает Амелия.

Она смотрит в ночь, поверх Гарделя.

– Но я могу сразу купить у вас первого раба, – говорит капитан, указывая на великана. – Полагаю, вы ведь теперь со многими из них расстанетесь.

– Нет, – отвечает Амелия. – Ни с одним.

Она подходит, берёт с перил деньги.

– У Вольф сдаются комнаты, это в городе, – говорит она. – Переночуете за мой счёт.

Она достаёт из мешочка две монеты, дерзко кладёт их в карман капитану и прибавляет:

– Вас, должно быть, ожидает карета.

Она отворачивается и смотрит на великана, который всё ещё здесь. Долгое время она стоит не двигаясь. И ждёт, когда стихнет сбивчивый стук шагов Лазаря Гарделя.

Неподалёку, возле первых хижин рабов, Нао бесшумно вышла наружу. Там, где она пыталась уснуть, лежат ещё шесть женщин. Окон нет. Жара невыносимая. Нао сидит снаружи, привалившись к сложенной у хижины охапке хвороста для утреннего костра. Дочь лежит у неё на груди, вся в поту.

Нао смотрит на огни вверху, у главного дома, куда отвели великана. Слышит стук отъезжающей повозки. Закрывает глаза.

– Я знаю одну девочку, которую мать зовёт Лилим, когда они с ней наедине.

Нао не может понять, сон это или нет. Голос рядом говорит ласково.

– Ей четырнадцать или пятнадцать дождей, и она похожа на тебя. Она ищет младшего брата, который убежал из её долины. Я познакомилась с ней в долгой ночи того перехода по морю. Но и потом она приходила сюда. И ушла дальше. Ничто её не остановит.

Нао открыла глаза. Это не сон. Кто-то шепчет рядом. Женщина, которая тоже сидит на земле, касаясь её бедром.

– Хотела бы я, чтобы мои дети, если только они живы, говорили про меня то же, что эта девочка сказала про свою мать. А ещё хотела бы, чтобы в них было столько же силы, сколько в Альме.

Услышав это имя – хотя и не слышала его никогда прежде, – малышка Лилим открыла глаза. Она не узнаёт ни странного света в лице матери, ни её голоса, полного слёз, когда она повторяет:

– Альма…

Нао ищет руку сидящей рядом незнакомки.

Тьма и тишина опускаются на «Красные земли» за их спинами.

Слышно, как в деревьях на холмах копошится жизнь. Внизу почти весь тростник вырублен под корень. В темноте поля напоминают кладбище. Окна гостиной в доме Амелии погасли – но только не её планы сражения.

Четыре месяца спустя, 20 октября 1787 года, в «Красных землях» стоит засуха, а на Ливерпульский порт по другую сторону Атлантики льёт жирный дождь. Между бочками и ящиками, которыми завалена пристань, бегут в темноте две тени. Кажется, что один человек преследует другого. Но если взглянуть сверху, то мы увидим благодаря дождю, усиливающему всякое пятнышко света, что оба бегут от пятерых мужчин. За ними погоня.

Тот, что моложе, дожидается второго возле цистерны.

– Я же говорил, что за мной следили, – задыхается он, добежав.

– Они следили за мной, Палмер. А вас даже не заметили. Это за мной они охотятся последние пару месяцев. Идёмте!

Они бегут дальше. Краткой передышки хватило, чтобы мы узнали тех, кого уже встречали по разные стороны океана. Первый – Томас Кларксон, юный рыжеволосый расследователь, который рыскал в заливе близ Портсмута вокруг обломков «Нежной Амелии», вынюхивая секреты невольничьих судов. Второго зовут Перси Палмер, он был старпомом капитана Харрисона на корабле «Братья» во время его тайной стоянки в болотах Луизианы.

Узкие проходы между горами товаров ветвятся, как настоящий лабиринт. Ливерпуль – мировая столица работорговли. Корабли каждые три дня вырываются из его портов стрелами и летят обескровливать Африканский материк. Почти половина невольничьих судов на всех морях мира отчаливала из этого богатейшего города с десятикилометровой набережной. В Ливерпуле разыскания Томаса Кларксона не остались незамеченными. Они нарушили спокойный ход этой колоссальной машины, приносящей неисчислимую прибыль.

Преследователи всё ближе. Это не горстка пьянчужек, какие за то время, что он в городе, несколько раз пытались его запугать. Они куда решительней и действуют слаженно. По тому, как они молча проверяют проход за проходом, сразу ясно, что это не любители. Они – наёмные убийцы, которым могущественные люди хорошо заплатят за брошенный в порту труп Томаса Кларксона. Стоит им заявиться в приёмную семейства Тарлетонов или Бланделов на Лорд-стрит, и их вознаградят за услуги.

Шаги совсем рядом. Вдруг на глазах несчастного запыхавшегося Палмера Кларксон резко забирает влево и, вырвавшись вперёд, бежит к воде у дока. Добежав до края, он исчезает. Палмер подбегает следом и останавливается за шаг до того, как упасть в реку. Он наклоняется к чёрной воде. Пристань здесь очень высокая: деревянный настил далеко выступает над рекой. Палмер высматривает в водоворотах Кларксона. Но напуган он вовсе не исчезновением почти незнакомого паренька, а перспективой оказаться лицом к лицу с убийцами.

Стук шагов за спиной всё ближе. Палмер не решается нырнуть. Вдруг чьи-то цепкие пальцы хватают его за лодыжку. Рука протиснулась между досок настила.

– Спускайтесь! – слышится шёпот Кларксона. – Я здесь.

Юноша укрылся под пристанью.

Несколько секунд спустя преследователи скрипят досками у них над головой. Сидящие на поперечинах беглецы не смеют вздохнуть. Они ждут. Убийцы ходят над ними.

Наконец всё стихает. Палмер съехал с балки куда-то набок и хочет пересесть, но Кларксон знаком останавливает его. Там, наверху, убийцы всё ещё прячутся во мраке, подстерегая малейшее движение.

Кларксон вспоминает последние месяцы, когда его жизнь изменилась.

Через несколько дней после поездки в Портсмут он решился представить первые результаты своих разысканий о зверствах работорговли. Это случилось в Лондоне, 22 мая 1787 года, в подсобном зале типографии некоего Джеймса Филипса. За столом в чернильных пятнах собрались двенадцать человек. В этом почтенном собрании Кларксон был самым юным.

Сперва он зачитал эссе, которое написал два года назад на латыни для Кэмбриджского университетского конкурса. Тема: «Законно ли делать человека рабом против его воли?» В конкурсе он стал участвовать ради стипендии. Но, углубившись в назначенную тему, обнаружил нечто куда более важное: немыслимое злодейство, миллионы насильно лишённых дома человеческих жизней. И уже не мог оправиться от такого.

Рассказывая об этом перед немногочисленной аудиторией, Кларксон больше всего следил за типографом, Джеймсом Филипсом. Это он устроил собрание: по случайности именно ему выпало напечатать студенческое эссе, взявшее на конкурсе первое место. И прочитанное поразило его точно так же.

Прячась под настилом, на котором стоят пять убийц, Томас Кларксон вдруг вспоминает обращённые на него серьёзные лица после его выступления. Несколько минут спустя на листке, взятом из печатного станка, был создан «Комитет за отмену рабства». Кларксон победил.

Но сразу после того, как все подписались, ему дали понять, что против многомиллиардных прибылей от работорговли одних заметок будет мало. Чтобы изменить мнение людей, поколебать парламент, потребуется больше доводов: что-то такое, что произведёт в головах тектонический сдвиг. Что он думает делать в этом направлении? И что ему для этого нужно?

Томас Кларксон обвёл глазами одиннадцать взирающих на него мужчин. И просто попросил коня. Несколько дней спустя он уже скакал по дорогам.

– Они ушли, – шепчет Палмер рядом.

Кларксон прислушивается. Он прав. Наверняка их там уже нет.

– Постойте, – говорит Кларксон, – вы не ответили на мои вопросы.

Палмер встаёт и, балансируя, идёт по поперечине.

– Сделаете ещё шаг, – шепчет Кларксон, – и я закричу. Они услышат, хоть уже и ушли.

Палмер останавливается. Потом оборачивается.

– Что вы от меня хотите? – спрашивает он.

– Вы были старпомом на судне «Шпион».

– О чём вы? Я только что вернулся из двухлетнего плавания с капитаном Харрисоном на «Братьях». Харрисон – уважаемый джентльмен.

– Я о вашем прошлом плавании, с другим капитаном. Вы ведь прежде ходили вместе с капитаном «Шпиона».

– Его имя станет последним словом для всякого, кто его произнесёт.

– Однако вы, Палмер, согласились встретиться со мной…

Тот молчит. Он передумал. Он больше слышать не хочет про эти корабли с живым товаром. Ноги его на них больше не будет. Никогда. Он так решил, едва сошёл на берег прошлым летом.

– Палмер, я задам вам только один вопрос, – говорит стоящий перед ним юноша. – Если я скажу вам, что матрос Питер Грин был замучен тем самым капитаном до смерти на берегу реки Бонни в Африке, может ли это оказаться правдой?

– А если я скажу вам, что может, – отвечает Палмер, – если скажу, что человек, о котором вы говорите, так обращается со своими белыми моряками, хватит ли у вас воображения представить, что он делает с чёрными невольниками в трюме?

Юноша смотрит на него.

– А теперь дайте мне уйти.

Уже несколько недель расследование Томаса Кларксона об условиях, в которых пребывают на судах рабы, расширилось и до матросов. Он предчувствует, что та часть общества, которую не тронет участь невольников, хотя бы возмутится положением моряков на таких судах. Любые средства хороши, чтобы остановить эти зверские шестерни.

Благодаря связям типографа Филипса в таможенной канцелярии Кларксон подробно изучил портовые книги. Он подсчитал, что за последние пятнадцать лет на невольничьих судах умерло пятнадцать тысяч ливерпульских моряков. Только за прошлый год – тысяча сто шестьдесят.

Он размышляет над вопросом Палмера. Как представить участь запертых на нижней палубе невольников? Кларксон знает, как не хватает ему свидетельств этих мужчин и женщин. Он искал их всюду, где только был.

– Я вынужден лишь воображать, что им приходится пережить, – шепчет Палмеру Кларксон. – По эту сторону Атлантики их голосов никак не услышать.

Оба молчат. Уже много месяцев Томаса Кларксона как подменили. Он одержим своей целью. И эта лихорадка его не отпускает. Несколько недель он провёл в Бристоле. Затем отправился в Ливерпуль, останавливаясь в каждом прибрежном городе. Он как только ни рискует: проскальзывает на корабли, стоящие у пристаней, собирает вещественные доказательства, расспрашивает живых, узнаёт всё, что может, про мёртвых. Его жизнь сменила масштаб. Она растянулась на тысячи других жизней. В его тетрадках копятся бессчётные свидетельства.

Томас Кларксон кладёт Палмеру руку на плечо.

– Если ещё что-то вспомните, я ночую в трактире «Королевский герб».

– Ничего я не помню.

– Прощайте, Палмер.

– И как меня зовут, тоже забудьте.

Проскользнув между стропилами, он вылезает наверх. И исчезает. Но пару секунд спустя в щель между досок кто-то шепчет:

– Кларксон…

– Да?

Это снова Палмер.

– Здесь неподалёку есть темнокожая девочка, она занимается лошадьми. Вы найдёте её в Вултоне, в конюшнях капитана Харрисона. Её купили близ Старого Калабара на Гвинейском побережье. Зовут её Епифания. Она знает всё про переход через океан.

– Епифания, – повторяет Кларксон.

– Но лучше бы вам обо всём забыть. Зачем выносить этот ад всем на глаза?

Вставив ключ в замочную скважину комнаты на третьем этаже «Королевского герба», Томас Кларксон замечает, что дверь уже отперта. Он осторожно толкает её, держа над головой найденное на лестнице полено.

В единственном кресле в комнате сидит мужчина и читает, загородившись широким газетным разворотом. Рядом горит камин.

– Господин Шарп?

Мужчина, продолжая читать, чуть отклонил газету, и Томас его узнал. Сам Грэнвилл Шарп! Длинный нос, острый вздёрнутый подбородок, мягкий взгляд – перед ним уважаемый председатель их маленького комитета за отмену рабства. Но в этой комнате ему делать нечего. Он должен быть сейчас в Лондоне, на заседании, вместе с десятью другими членами.

Кларксон неловко прячет полено за спину. А гость будто бы и не заметил, что перед ним стоит его юный друг, промокший до костей.

Шарпу чуть больше пятидесяти. Свинцовым карандашом он ставит крестики на газетной странице.

– Прошу меня извинить. Ещё секунда, и я весь ваш.

Томас Кларксон не смеет пошевелиться. Полено всё ещё у него в руке. Вода стекает с волос и одежды на ковёр у его ног. Грэнвилл Шарп – единственный в мире человек, перед которым он робеет. Он – его руководитель и его кумир.

– Тридцать семь, – говорит Шарп, поднимая глаза от газеты. – Тридцать семь из сорока одного.

Можно подумать, он всё это время разгадывал шараду.

– Однако вас впору выжимать, друг мой, – говорит он.

– Выжимать?

– Вы промокли насквозь.

Томас кладёт полено. Берёт полотенце, лежащее рядом с оловянным тазом, который с первого дня в Ливерпуле заменяет ему ванную комнату.

– Вы сказали, тридцать семь из сорока одного? – переспрашивает Кларксон, вытирая рыжие волосы.

Он знает, что Шарп ничего не говорит даром.

– Да, читая статью, я сделал кое-какие подсчёты. Из сорока одного члена местного городского совета тридцать семь так или иначе получают выгоду от работорговли.

Томас с любопытством подходит и берёт газету.

– Явившись в Ливерпуль, – говорит ему Шарп, – вы сунули голову в осиное гнездо. Вот чего вы не поняли, друг мой. К слову, под дверью вас дожидалась кое-какая корреспонденция.

Он протягивает Томасу Кларксону листок.

Это письмо с угрозами, вместо подписи – капля крови. С тех пор как Кларксон в «Королевском гербе», он получает такие постоянно. В одном, чтобы запугать его, был написан точный адрес дома его матери в Уисбеке.

Шарп забирает письмо и кладёт в карман.

– Даже Фалконбридж, человек отнюдь не робкий, говорит, что беспокоится за вас.

– Фалконбридж! – восклицает Томас Кларксон с улыбкой. – Он сам вам это сказал?

Александр Фалконбридж служил хирургом на многих невольничьих судах. За несколько месяцев он стал для Кларксона важнейшим свидетелем. В начале его пребывания в Ливерпуле этот пылкого нрава здоровяк даже пытался быть его телохранителем.

– Улыбаться тут нечему, – серьёзно говорит Шарп. – Я приехал за вами. Мы поспим несколько часов, а затем я отвезу вас в Лондон.

– Здесь ещё много работы, – возражает Томас.

Шарп встаёт и начинает раздеваться. Он достаёт два пистолета и кладёт на полочку у кровати.

– Вы полезны нам, только пока вы живы, друг мой.

Шарп перенял обращение «друг» от остальных членов их комитета, которые относятся к религиозной общине, известной под именем квакеров. Квакеры – ярые поборники равенства. Для них даже слово «сударь» – уже знак подчинения, чего они избегают. Как уж тут мириться с рабством? Однако из-за отказа от любой иерархии они также запрещают себе официально участвовать в политике и потому вынуждены действовать иначе. Для того и был создан их комитет: влиять на британский парламент извне. Шарп и Кларксон, не будучи квакерами, служат им парой решительных рук и делают то, чего остальным не позволяют религиозные убеждения.

Но пока что обе эти руки лежат по разные стороны неширокой кровати в одних кальсонах. Лампу уже задули.

– Доброй ночи, друг мой.

– Доброй ночи.

Кларксон поверить не может, что ему предстоит делить постель с Грэнвиллом Шарпом.

Пятнадцать лет назад этот бесстрашный адвокат смог через суд добиться освобождения раба, который прибыл в Англию вместе с хозяином. Благодаря Шарпу вновь воскрес давний закон, согласно которому прибывший из колоний раб, ступив на английскую землю, становится свободным.

Но больше всего Томаса восхищает, какую роль Грэнвилл Шарп сыграл в недавнем деле судна «Зонг».

С этого корабля, следовавшего на Ямайку, сто тридцать два раба были сброшены живьём в море – на всякий случай, – потому что возникло опасение, что до прибытия на всех не хватит пресной воды. Владельцы «Зонга» потребовали от страховщиков возместить стоимость рабов, которых прикончил их собственный экипаж. Судья лорд Мэнсфилд, склонив голову на горностаевый воротник, принял сторону судовладельцев, заявив, что рабы в действительности были обычным грузом, как любые другие товары, и важно было спасти хоть какую-то часть.

– В точности как если бы потребовалось выбросить за борт лошадь, – уточнил судья и щелчком в сторону резных деревянных панелей избавился от невидимой лошади.

Слух об этом деле дошёл до Грэнвилла Шарпа. Он опротестовал приговор. И попытался обвинить экипаж в убийстве. Безуспешно. Но зато этот процесс впервые пролил свет на то, что творится на невольничьих судах.

Сейчас же Шарп похрапывает рядом с Кларксоном, размышляющим о том, что может сниться такому человеку. Сам Томас каждую ночь видит один и тот же сон. Он стоит за трибуной, готовясь наконец озвучить все доказательства. Смотрит на сидящих перед ним. Но когда открывает рот, оттуда выпархивает стая чёрных птиц.

В три утра он наконец засыпает.

Но когда Шарп встаёт на рассвете, Кларксона в комнате нет.

В то же самое время неподалёку, в Вултоне, Сирим едва успевает залезть на сеновал, набитый вязанками соломы. Девочка смотрит сверху на стоящего в дверях конюшни юношу с рыжими волосами. Он держит под уздцы лошадь. В проёме двери – холодный утренний свет. От лошади поднимается пар, как туман над ночным инеем. Они явно скакали галопом.

– Епифания…

Юноша зовёт её ласково. Сирим его ласковость настораживает. Откуда он узнал о ней? Ей велели никогда никому не показываться. О её существовании знают лишь капитан Харрисон и кое-кто из прислуги. Ей сказали, что, если кто-то её увидит, её похитят снова и отдадут злым людям.

Оставив лошадь на улице, рыжеволосый юноша входит в пустую конюшню. Накануне Сирим вывела всех вултонских лошадей на луга между прудом и лесом.

Он снова окликает её:

– Ты здесь, Епифания?

Внезапно ей захотелось откликнуться, спрыгнуть перед ним в солому. Сможет ли она прожить всю жизнь одна, не заговорив до самой смерти ни с кем, кроме животных? Она представляет, как спустя много лет, седая, нагибается до пола, поднимая лошади ногу, чтобы расчистить копыто. Она хотела бы оказаться рядом с матерью в Бусе, сидеть во дворе их глиняного дворца, среди ароматов жасмина. Хотела бы поговорить с Альмой, Ламом, услышать голоса других детей.

По ночам холодно. Ей дали обувь, но она не хочет её надевать. С утра она проходит в кухню, где ей наливают похлёбку. Иногда капитан наведывается в конюшню или на луга. Он научил её седлать лошадей. Он не бывает с ней груб, но есть в нём что-то надломленное, холодное, как камни на полу под соломой. В кухне говорят, что он больше никогда не выйдет в море. Все повторяют слово «меланхолия», которого Сирим не понимает. Однажды ночью было много шуму. Он выстрелил из охотничьего ружья в клавесин.

– Ты кто такой?

Томас оборачивается к спросившему.

– Томас Кларксон.

– Что ты делаешь в моём имении?

Мужчина высокий, слишком худой даже для своих собственных штанов и слишком легко одетый для осеннего холода.

– Я заблудился.

– Я слышал, как ты звал Епифанию.

– Мне сказали, здесь есть девочка, которая может помочь моему коню: у него глаза красные.

– Епифании давно здесь нет, – говорит капитан Харрисон. – Она прибыла сюда по весне. Но я отдал её одному плантатору, который плыл назад на Барбадос.

– Почему?

– Моим коням она не нравилась.

Сирим наверху вздрагивает.

– Жаль, – говорит Кларксон. – Мне она была очень нужна. Вы капитан Харрисон?

– Глаза у твоего коня не красные.

Молчание. Томас Кларксон чувствует в этом человеке ту же трещину, какую замечал во всех, кого расспрашивал.

– Я бы хотел задать вам несколько вопросов про ваши путешествия в Африку.

– Уходи отсюда.

– Господин Харрисон…

Капитан угрожающе приближается.

– Прочь.

Томас Кларксон обходит его. И идёт к двери. Эта трещина – единственная лазейка, через которую можно проникнуть к этим людям в душу, но из-за неё, как из-за всякой раны, они опасны вдвойне. Никто не в курсе, что Кларксон здесь, в этой вултонской глуши к юго-западу от Ливерпуля. Убей его Харрисон и закопай в саду – никто ничего не узнает. Даже Шарп, который, должно быть, дожидается его в постели. Но главное, Кларксону жалко, что пропадут все его труды.

Он выходит из конюшни, садится в седло.

Скачет прочь и смотрит на каменный двухэтажный дом с двориком, окружённым колоннами в духе античных дворцов, на розовые кусты под окнами с последними цветами, на провожающих его взглядом кухарок у задней двери. Харрисон – не могущественный судовладелец, он всего лишь капитан, зарабатывавший на работорговле, однако и раствор между кирпичами дома, и удобрение для его роз добыты из крови и слёз невольников.

Кларксон переходит на галоп. Он должен скорей вернуться к Грэнвиллу Шарпу в «Королевский герб», а затем вместе с ним в Лондон.

Прислонившись к красным воротам конюшни, Харрисон подставляет лицо пробившемуся между туч солнцу. Он запасается его теплом, прикрыв веки. И чувствует за спиной лёгкие шаги Епифании, шорох соломы.

– Почему ты не обуваешься?

Молчание.

– То, что я сейчас сказал, – продолжает он, – это неправда… Насчёт того, что ты не нравишься лошадям. На самом деле я так не думаю.

Это самая длинная его реплика за очень долгое время.

– Всё, – говорит он. – И продолжай прятаться дальше.

Альма поёт, а Сантьяго Кортес слушает её в свете луны.

Она сидит на камне, на берегу хлопкового моря. Он стоит поодаль – Альма его не видит. Она поёт вполголоса. Лук лежит рядом. Скоро сбор хлопка закончится. Внизу, в светлом сумраке ночи, десятки людей ещё работают. Альма видит, как они гасят вдали светящиеся шарики хлопка, один за другим. Они собирают их с рассвета. В этой части Луизианы октябрь – самый засушливый месяц. Через пару ночей полнолуние. Впереди ещё много дней и ночей трудов, бешеной гонки, чтобы закончить сбор до первых ливней.

Кортес никогда не слышал, чтобы кто-то пел так, как Альма. Иногда он отходит от повозки, чтобы её послушать. Даже шёпотом песня её разносится далеко. Она не знает ни преград, ни расстояний. И, едва коснувшись чьего-нибудь уха, просачивается вглубь, разливается по телу дрожью, до самых ступней, и уходит в землю. Незнакомый язык её песни становится тогда ясным и прозрачным. У Сантьяго Кортеса такое чувство, будто он подслушал чью-то тайну. Кто же устоит, когда она запоёт во весь голос?

Альма с Кортесом выехали из Нового Орлеана в самом конце весны. Петляя по дорогам на повозке, они с тех пор объехали сорок плантаций на восточном берегу Миссисипи. Они следуют по длинному губернаторскому списку. Кортес знает своё дело. Часто оказывается, что их уже ждут. Слухи их опережают. В эвкалиптовых аллеях при усадьбах уже говорят про чудесные семена. Про хлопок Sea Island, его волокна почти в два дюйма длиной, его блеск, тонкость… И, хотя все про него уже слышали, когда горсть хлопка проходит по рукам управляющих и владельцев, воцаряется торжественная тишина. Снимают шапки. Всё ещё серьёзней, чем они думали. Он ещё нежнее. Грех прикасаться.

Кортес отказывается продавать больше пяти ведёр семян на плантацию. Он разговаривает с владельцами, призывает к терпению. Эти семена нужно посадить где-нибудь с краю, и тогда на следующий год они дадут достаточно новых, чтобы засадить всю плантацию. Хлопок Sea Island того стоит.

Луна поднимается выше. Кортес всё слушает, как Альма поёт, сидя на камне. Когда она замолкает, тишина ещё полнится песней. Тогда, переводя дыхание, он на миг думает, что ему это приснилось. Но голос возвращается, ещё глубже, чем он его запомнил.

Кортес почти ничего о ней не знает. Завтра они загонят повозку на паром и переправятся на западный берег, а затем поедут по дорогам вспять, через все хлопковые поля по ту сторону реки. После Рождества они вернутся на свой корабль в Новом Орлеане. И медленно поднимутся на нём по реке до Сент-Луиса. Тогда нужно будет окончательно распрощаться с рекой и ехать напрямик к побережью, где Каролина. Он знает, что Альма так далеко не заглядывает. Она всё ещё думает, что отыщет своего брата значительно раньше.

Когда они въезжают в имение и Кортеса обступают, Альма сбегает в поле. Она проверяет всех рабов до единого. Делая вид, что смотрит, подходит ли почва для хлопка Sea Island. Она берёт бесполезные пробы грунта, рассыпая его позади повозки, когда они трогаются дальше.

То, что она из обоза Кортеса, – лучший пропуск. Альма может ходить всюду где вздумается. Утром, на заре, она смотрит, как рабов сзывают по темноте в бригады. Лучший момент, чтобы никого не упустить. Когда Кортес заключает сделку в колоннаде господской усадьбы, она подходит тоже. Бродит по саду, принимает предложение выпить в кухне стакан воды, пересчитывает лакеев, нарочно теряется в гостиных.

Однажды в передней очередного господского дома она увидела со спины мальчика, который стоял на коленях на главной лестнице. Он был в белой ливрее и, склонившись над ступенькой красного дерева, натирал её до блеска. Он был похож на Лама. Тот же возраст, те же узкие плечи, та же старательность в каждом движении. Альма стояла у лестницы не шевелясь, оттягивая разочарование.

Сантьяго Кортес не говорит ей, но каждый раз, когда она отходит подальше, хозяин или хозяйка имения неизменно спрашивают, сколько стоит эта ладная негритяночка.

Кортес качает головой с улыбкой:

– Это моя крестница. Из свободных темнокожих в третьем поколении. Её отец – мой друг. Она не продаётся.

В ответ собеседники ведут себя странно, вроде тех докучливых покупателей, которые, зайдя в лавку готового платья, хотят купить не иначе как жилет продавца – единственный, который не продаётся.

И это они ещё не слышали, как она поёт… Вот о чём думает Кортес, видя их алчные лица. Когда Альма исчезает, он беспокоится. А она часто уходит обследовать отдалённые места, где, как ей сказали, несколько рабов чинят дорогу, рубят деревья или пасут скот. Днём и ночью она ищет Лама.

Альма обрывает песню. Она оглядывается на Сантьяго Кортеса, который делает вид, будто ничего не слышал.

– На снег похоже, – говорит он, показывая на хлопковое поле. – Вот увидишь там, на севере, если поедешь со мной дальше. Узнаешь, что такое снег.

Альма глядит на сходящиеся тени вдали. Рабам наконец разрешили завершить работу. С последних дней августа, когда только начали убирать хлопок, Альма внимательно разглядывает руки сборщиков, на каждой плантации. Пальцы в порезах, плечи и спины ломит от усталости. Работа коверкает тела. Высыхая, края треснувшей коробочки становятся острыми, как стекло. Сперва хлопком набивают большой холщовый мешок на шее, потом его вытряхивают в огромную корзину, которую нужно постоянно передвигать.

– Если ты не найдёшь брата… – начинает Кортес.

– Я его найду.

– Альма, ты ведь не можешь скитаться всю жизнь.

Он достаёт губернаторский список.

– Когда ты прочешешь всю Луизиану, куда двинешься дальше?

Он показывает в лунном свете последние строки.

– Джонсон, Кавалье, Вальтер, Булиньи, Друэ… Бубон-Лашанс! Через три месяца мы объедем последние плантации. Что будешь делать, когда круг замкнётся? Ответь, Альма. Повернёшь назад и начнёшь заново?

Молчание.

– Лучше поедем со мной дальше. На восток. Увидишь снег.

Альма соскальзывает с камня. И уходит, прямо через поле. Она хочет успеть на взвешивание. Есть шанс, что там она увидит сборщиков, которых пропустила. И среди них – Лама. Ничто не отвлечёт её от цели. Кортес следит, как между рядами хлопка мелькает в лунном свете её маленькая упрямая голова. Ему не нравится, когда она гуляет по ночам. Часто свободных темнокожих похищают и потом продают тайком, как украденные в чужом саду фрукты.

Для сборщиков конец рабочего дня – совсем не облегчение. Впереди взвешивание собранного хлопка. Альма не сразу поняла причину их тревоги в этот заключительный час. Поднимаясь по Миссисипи, она обнаружила, что на всех плантациях действует одно и то же правило.

В самый первый день, когда раб ещё не измучен работой, начальник бригады записывает в учётную книгу собранный им вес, и так для каждого. Эта цифра становится нормой на весь сезон. У каждого она своя. И каждый день нужно собирать ровно столько же, несмотря на копящуюся за месяцы усталость. Кто принесёт меньше, того секут. А если, из страха наказания, соберёшь больше, впредь твоей меркой станет новый вес – меркой, достичь которую невозможно. Даже главный надзиратель в аду не выдумал бы подобных правил, существуй ад взаправду.

Возвращаясь к их лагерю поздней ночью, Альма засыпает на траве рядом с навесом из холстины, который купец каждый вечер растягивает за повозкой. Луна опустилась ниже. Загораются звёзды.

Завтра они уедут с этой плантации. Кортес вычеркнет из губернаторского списка ещё одну строку. Альма размышляет о словах торговца. Он прав. Что она будет делать, когда последняя строчка, последнее взвешивание, последняя плантация Луизианы останутся позади? Куда ей направиться дальше?

Альма вдруг вспоминает.

Эти слова прочёл ей из красной тетради брат Жером. Да, когда список кончится, останется капитан Харрисон. Альма отыщет его, а уж он вспомнит, что сделал с Ламом.

– Альма, это ты? – подаёт голос Кортес.

Купец проснулся оттого, что насекомые вдруг замолкли, когда она подошла.

– Что такое Ливерпуль? – спрашивает Альма.

– Это город, в Европе, – отвечает Кортес.

Европа. Она нанизывает это слово к прочим бессмысленным словам, которые связывают её с Ламом. Ещё одна бусина в чётках. Капитан Харрисон, Ливерпуль, Европа. Главное, чтобы за концом всегда было что-то. Когда ничего уже не останется, возникал новый путь. И семья однажды снова зашагает бок о бок. Полная семья в золотистых лучах их последней дороги, а рядом – белая лошадь.

Вот о чём она мечтает ежесекундно, вот чего ждёт. И вот о чём, оставшись одна, Альма поёт.

Почти три месяца река Миссисипи медленно наполнялась. Она вобрала воды впадающих в неё Огайо, Миссури, Арканзаса и шедшие в конце года ливни. Позабыла, какой была прозрачной у истока, в четырёх тысячах километров вверх по течению, где так любит резвиться форель. Ближе к морю вода в ней почти фиолетовая. Она несёт обломки стропил, ветвей, вырванных с корнем деревьев. Течение бурлит. С начала января река даже пытается иной раз выйти из берегов, в имение Лашанс на прибрежных участках ничего не сажают, опасаясь, как бы посадки не затопило.

Но если мы немного отдалимся от берега, то увидим большой, озарённый солнцем господский дом; в нём готовятся к празднику.

Девять утра. Толпы работников развешивают на ветках магнолий фонарики, чистят граблями аллеи, на колоннах дома висят маляры. Погода в январе чудная. Можно танцевать всю ночь, и жарко не будет. Для карнавала несколько рановато, однако госпожа Бубон-Лашанс узнала, что её соседи собираются давать балы в феврале, и поспешила устроить свой праздник на несколько дней раньше. Её бал в честь Масленицы вне конкуренции. Две сотни гостей, увеселения до утра, пятьдесят человек прислуги на кухне, фейерверк – мадам Бубон-Лашанс не сомневалась, что все прочие приёмы будут выглядеть после этого посмешищем.

Она наняла у соседних плантаторов целый отряд слуг и заказала для них ящик белых перчаток. Сделала причёски двум своим борзым, велела подстричь лужайку ножницами и приготовила шали для чувствительных к ночной росе дам. Она во всём привыкла следовать парижской и версальской моде, а в январе в Париже, как известно, начинается сезон балов. Но если в лучших домах Европы гостей удивляют деликатесами из Америки, то Изабелла Бубон-Лашанс изумит своих изысканными блюдами Франции и Италии и белыми венгерскими или кипрскими винами.

Но главным украшением вечера станут четверо музыкантов, которые тоже прибыли издалека и теперь устраиваются на эстраде посреди парка. Они положили на пол футляры с инструментами и коробки с париками и проверяют на прочность небольшую свежепостроенную беседку, в которой им предстоит играть. От пола ещё пахнет свежей стружкой.

Струнный квартет прибыл прямиком из Филадельфии, где выступал перед Джорджем Вашингтоном, и уже через два дня отчалит на корабле в долгий путь до Вены, родного города музыкантов. В приглашениях госпожа Бубон-Лашанс скромно упомянула, что будет «музыка от личного камерного оркестра государя Священной Австрийской империи».

Она твёрдо намерена унизить тех, кто решит заставить гостей плясать под банджо козлиной кожи, на котором играет какой-нибудь негр.

– Ну, Салливан? Что с тем купцом? Вы мне его нашли?

Хозяйка сидит на качелях, подвешенных в одной из галерей, идущих вдоль дома. Там она по очереди принимает своих портных, столяров, кондитеров. Однако управляющий Салливан подбежал к ней вне очереди. Он проскочил между колонн и отогнал кое-кого из ждущих аудиенции, чтобы поговорить с госпожой Бубон-Лашанс один на один.

– Да, – отвечает он, – я его видел. Вас не обманули. Я общался с ним прошлой ночью в имении Роуз-Хилл, к северу от нас. Он из свободных цветных, довольно светлый. Его зовут Кортес.

– И как его хлопок?

Салливан меняется в лице.

– Ну что ещё?

– Хлопок… Он такой, как вам и рассказывали… Все те, кто заговаривал про него…

Брови госпожи Бубон-Лашанс поднимаются домиками. Салливан трясёт головой.

– Он… Госпожа, я не знаю.

– Что с этим хлопком, Салливан?

– Во-первых, семена. Они чёрные, совсем без налипшего пушка. Они до того чёрные и блестяще, что в них смотреться можно.

– А сам хлопок?

Он протягивает ей ладонь. Хозяйка смотрит на неё. Пусто.

– Присмотритесь.

Она чуть наклоняется. Подаётся вперёд на качелях, коснувшись носками пола.

– Ничего у вас нет на руке.

– Присмотритесь получше.

– И что?

– Пальцы у меня до сих пор дрожат.

Изабелла Бубон-Лашанс откидывается назад, смотрит ледяным взглядом. Да, у Салливана всё ещё дрожат руки.

– И он продавал его всей Луизиане прежде нас?

– Кое-кто уже посадил его в теплицах.

– Почему в теплицах?

– Потому что темнокожий купец продаёт лишь по два ведра семян в одни руки. Чтобы было, чем засадить поля, нужно дождаться первого урожая.

– Значит, теперь все они меня обгоняют.

– Да. Но он приедет. И вы получите свою часть.

– Когда?

– Сегодня вечером. Прошу прощения. Как раз во время праздника. Но ждать он не может. Завтра он отправится по реке на север. И больше в наших краях не появится.

Вереница работников позади них терпеливо ждёт. Хозяйка спокойно продолжает качаться. Салливан каждый раз изгибается, чтобы не получить в глаз туфлей.

– Сколько у него осталось? – спрашивает госпожа Бубон-Лашанс; в голосе слышатся опасные нотки.

– В повозке ещё три полные бочки. Он продаст вам из них две мерки.

– Три бочки?

– Нет, я сказал: две мерки. Два ведра по пять литров семян.

– Я поняла, Салливан. У него с собой три бочки.

Она вытягивает ноги, раскачиваясь сильнее.

– Он один?

– С ним странная юная негритянка, которая всюду ходит с луком.

– Когда они прибудут, скажите им ждать возле птичника. И доложите мне. Я хочу, чтобы этого человека приняли как следует. Чтобы он навсегда запомнил плантацию Лашанс.

Она выпрямляется на качелях.

– А это что ещё такое?

Она показывает на лошадь Дымку, стоящую чуть поодаль.

– Это Силки, вы просили привести её вам.

– Кучер не мог сам этого сделать? Что ещё за boy?

Качели замедляются. Из-за шеи животного показалась голова Лама. Он держит Дымку за узду.

– Помните его? – спрашивает Салливан. – Вы купили его вместе с Силки на старице. Должно быть, кучер занят, вот и послал мальчишку. Иди сюда!

Она бормочет:

– На самом деле он так и не может управиться с этой лошадью.

Остальные отступают ещё на шаг. Мадам Бубон-Лашанс сходит с качелей и гладит лошадь; та стоит спокойно.

– В полночь, Салливан, я сяду на Силки, чтобы объявить фейерверк. Пойдут клубы дыма. И я появлюсь из них на лошади. Это будет знак пиротехникам начинать.

Салливан кивает, несколько волнуясь. На прошлогоднем балу его хозяйка задумала появиться из бассейна, стоя на платформе, приводимой в движение шестерёнками. Но вышла заминка. Разогнавшийся механизм затянул в своё нутро всё её платье. Дыма не хватило, чтобы скрыть зрелище целиком.

– Вы всё поняли, Салливан?

– Да.

– Тогда оставьте меня, – говорит она, возвращаясь на качели. – Мне нужно решить ещё уйму дел. Позаботьтесь, чтобы рабы не выходили из хижин. Приедет губернатор Миро. Я попросила у него двадцать человек из гарнизона. Они будут охранять негритянские бараки. Ясно?

– Есть лишь одна небольшая проблема, – говорит управляющий.

– Какая?

– Дус, та девушка, которая трижды сбегала… Мы никак не можем её утихомирить. С начала лета она явно сходит с ума.

– Куда она ходит?

– С ума. Кричит. Ест землю.

– Закуйте её в кандалы на всякий случай. Сегодня вечером я хочу думать только о себе.

– Сбежать она уже не сбежит. Ни рассудка, ни сил не хватит. Но она постоянно вскрикивает. К тому же далеко она бы всё равно не ушла – у неё на щеке ваши инициалы.

– И она запятнает их, если вечером будет вести себя недостойно.

Мадам Бубон-Лашанс передёргивает.

– Закуйте её в кандалы как можно дальше отсюда!

Лам вслушивается в каждое слово.

– Где? – спрашивает Салливан.

– Пристегните, что ли, к дереву у реки. Лишь бы её не было слышно! Остальное – ваши заботы. И не забудьте завтра забрать. Мы постоянно о них забываем. Так не годится.

Салливан надевает шляпу. И знаком приказывает Ламу идти за ним. Хотел бы он, чтобы скорей наступило завтра. С каждым годом он ненавидит этот бал всё больше.

Вместе с Дымкой они проходят мимо репетирующих музыкантов. Салливан снова вспоминает про купца. Ничто не может претить его госпоже больше, чем мысль, что кто-то обслужил сотню плантаторов раньше неё. Имея фору в целый сезон, некоторые уже на следующий год засадят все земли новым хлопком.

Лам, шагая рядом, смотрит, как преображаются сады. И знает, что всё это убранство – одна видимость. Он думает о Дус, женщине, о которой говорил Салливан. Если девушка без сил и рассудка так пугает этих белых, значит, через несколько часов перед ним откроются все возможности. Но Лам не уйдёт, если не будет знать куда. Не станет сотым маленьким беглецом, за которым гонятся с собаками, выуживают из канавы и на следующий день отправляют назад в поле с обезображенным лицом. Лам знает, какие войны выигрывают, а в каких терпят поражение. Он отмечен войной, той метой памяти око, которая вбирает историю всех сражений его народа. Он бился тысячу лет.

С первого дня здесь он сумел подстроить так, чтобы бывать рядом с Дымкой. Он подучил лошадь время от времени не подчиняться кучеру, чтобы тот всегда нуждался в укротительских талантах Лама. Но Лам ждёт не только удачного случая для бегства. Ему нужен твёрдый план. Если бы он рисковал лишь собой, он бы уже попытал счастья. Но его битва – масштабнее.

Лам смотрит по сторонам. Сбежать было бы нетрудно. Он старается не поддаваться искушениям, которыми дразнит эта праздничная суета.

Перед водопойным корытом кучер прочувствовал на себе всю злость Салливана. Ему досталось плетью по затылку, чего не случалось уже девять лет, с тех пор, как его взяли с полей служить при хозяйской усадьбе.

Он смотрит на Лама, который держит за поводья лошадь.

– Это всё из-за тебя.

Лам пожимает плечами. Где-то с осени ему стал нравиться этот мужчина, боящийся потерять свой красный кучерской камзол.

– И что теперь? – спрашивает кучер жалким голосом. – Что я скажу Салливану? Силки нужна ему в ближайший час, а потом ещё ночью. А если она начнёт выкобениваться? Если испугается дыма?

– Не испугается, – говорит Лам.

– Да? А то, что она шляпу мою жуёт, ничего?

– О том я и говорю: она ничего не боится.

Кучер держится поодаль. Если уж начал бояться лошади, вернуться на попятную сложно. Даже если лошадь не против.

Управляющий Салливан подъезжает со стороны изгороди, за которой начинаются хижины рабов. Он на собственной лошади, но едет медленно, потому что тащит за собой на аркане женщину.

У Дус связаны руки. Она семенит. Иногда пронзительно вскрикивает, глядя на что-то, видимое ей одной. В остальное время она говорит сама с собой, беззвучно шевеля губами.

– Вот и они, – шепчет кучер.

Он поднимает руку, словно хочет успокоить Дымку. Но все видят, что, в отличие от него, Дымка совершенно спокойна.

– Пристройте женщину на Силки, – велит Салливан. – Не тащить же мне её за собой всю дорогу.

– Позвольте этим займётся мальчик, – говорит кучер. – Мне ещё нужно подготовить место для карет, которые прибудут вечером.

– Опять? Ты что же, теперь сам решаешь, что тебе делать?

– Ещё нужно сена наносить. На две сотни гостевых лошадей.

Салливан глянул на Лама.

– Усади её!

Дус на спине у Дымки. Она по-прежнему что-то бормочет. И прижимает связанные руки к груди. На щеке у неё метка поместья Лашанс. Она не отрываясь смотрит на кандалы в руках управляющего.

– Кучер! – бросает Салливан, удаляясь. – Расскажешь мне потом, зачем ты нам нужен. Здесь старых кляч не держат.

Лам идёт рядом с Дус, держа Дымку за поводья. Они следуют за управляющим на расстоянии. Позади старый кучер стоит у водопойного корыта. Он кричит вдогонку:

– Не забудьте, что вечером Силки нужна будет здесь!

Он хочет показать, что всё ещё на месте, при деле, заботится обо всём, что он совсем не старая кляча. Салливан не отвечает.

Тропа ведёт к реке, которой пока не видно. Лам прекрасно знает, зачем они туда направляются. Он не осмеливается поднять глаза на Дус.

Когда господский дом с хозяйственными пристройками скрылись позади, молодая женщина заговорила чуть громче. Лам впервые разбирает её слова.

– Я знаю вас, вас, вы как и я… Не хитрите со мной.

Салливан далеко впереди. Дус как будто успокоилась. Она продолжает тем же заговорщическим тоном:

– Я вас вижу, обоих, вижу насквозь. Уже много месяцев вижу, кто вы и чем занимаетесь… Ты меня слышишь?

Лам слышит слова Дус, которые она твердит как молитву.

– Да, слушай меня, – продолжает Дус. – Говорю же, я всё про вас поняла, про тебя и лошадь.

Лам поднимает голову.

– Я поняла ваши уловки, я не дура.

Дымка с Ламом переглядываются, как будто их разоблачили.

– Медленней, – говорит Дус. – Веди потише, я скажу тебе что-то. Но чтобы тот злыдень впереди не слышал.

Лам поднимает на неё взгляд. Ей лет двадцать. С этой стороны ему не видно клейма на другой щеке. Только очень красивое лицо и жёлтый платок, завязанный узлом на затылке.

– Может, лучше бы мне быть сумасшедшей, – говорит она.

Глаза её сосредоточенно смотрят вперёд.

– Безумие – тоже способ сбежать. Как тебя зовут?

– Лам.

– Смотри вперёд, Лам. Как будто меня не слушаешь.

До управляющего метров двадцать. Он кричит:

– Живей! Что там бубнит эта сумасшедшая?

Дус взвывает шакалом, чтобы его успокоить. Управляющий говорит ещё что-то, но они его больше не слышат.

– Я как и ты, Лам, – продолжает Дус вполголоса, – меня ещё многое ждёт впереди. Из-за клейма на лице у меня не будет парня. Кто станет смотреть на глаза? Зато меня многое ждёт.

Она замолкает.

– Я давно заметила вас с лошадью. Я всё вижу. Сразу узнаю тех, кто как я. Я тоже не стану больше сбегать наудачу. Я поплатилась за это кровью. Ты не видел, как рвали мне спину. Я ждала верного случая… И он настал.

Лам с Дымкой снова тревожно переглядываются.

– Я знаю, куда бежать. Там, в Низовьях, среди кипарисов, есть много мужчин и женщин; их возглавляет Сен-Мало. Они добыли себе свободу. Пешком туда не дойдёшь. Опять поймают и выжгут лилию на другой щеке. Я ждала тебя. Вместе с Силки всё получится.

– Её зовут Дымка.

Слова Лама будто скрепляют их договор.

– Дымка, – повторяет Дус.

– Кто такой Сен-Мало?

– Он из маронов: беглый раб с плантации одного немца. С ним, в болотах Низовий, десятки людей.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Лам, не разжимая зубов.

– Девушка, с которой я в прошлый раз собиралась бежать, рассказала. Её звали Молли. И её не нашли. Возможно, она там, с Сен-Мало.

На этот раз управляющий развернул коня и скачет рысью в их сторону.

– Приходи ночью, – быстро говорит Дус. – Найди ключ от кандалов, найди меня.

Она вскрикивает, как всегда, изгибается и соскальзывает со спины Дымки. Распластывается по земле.

Салливан выпрыгивает из седла. Толкает Лама локтем:

– Болван.

Он поднимает Дус, точно свалившийся в траву мешок.

– Что она болтает?

– Не знаю, – говорит Лам.

– Так слушай!

Они прислушиваются к её бормотанию.

– У меня путь, у тебя Дымка, у меня путь, у тебя Дымка.

– Замолчи, сумасшедшая.

Салливан бьёт её.

Лам встречается глазами с Дус. У него есть Дымка, а она знает путь. Друг без друга у них ничего не выйдет.

Теперь руки Дус закованы в железные наручники. Цепь скрепляет их по ту сторону высокого тополя, заставляя Дус обнимать голый ствол. Река течёт всего в нескольких метрах, берега сплошь в ирисах.

Салливан поставил рядом горшок с водой и положил завёрнутое в тряпку сало. Он, должно быть, гордится своей добротой – вот, даже про сухой паёк подумал! – однако, когда Дус захочет есть и пить, ей будет нечем его взять. Звери придут с реки и съедят всё у неё на глазах.

– Моя приходить завтра, – говорит ей Салливан. – Понимай твоя безумный голова?

Да. Как ни коверкай он слова, она всё понимает. Она не безумная. Ума здесь нет у того, кто приковывает женщину к дереву не пойми где, лишь бы она не мешала танцующим.

Лам верхом на лошади. Он хочет ехать за управляющим, который удаляется рысью. Но Дымка фыркает, артачится. Она не оставит здесь Дус. Лам что-то шепчет ей на ухо. Дымка в последний раз оглядывается на пленницу. И даёт себя увести.

Салливан дожидается их впереди.

– Кто тебя научил ездить верхом?

– Кучер.

Лам не собирается признаваться, что всему выучился на этой самой лошади, только очень давно: двое детей, и зебра без полос, и газели разлетаются роем по африканской долине.

Салливан подъезжает к хозяйскому дому.

– Нынче вечером будешь отвечать за лошадь для госпожи. Дождёшься в конюшне полуночи и тогда приведёшь её под седлом и в узде.

Отовсюду несётся шум приготовлений: инструменты настраиваются, молотки стучат по настилу, который сооружается возле бассейна с карпами.

– Если с госпожой Лашанс сегодня вечером что-то случится, я продам тебя вместе с лошадью Карно, у него своя скотобойня в Новом Орлеане. Он сообразит, что делать с Силки.

В конюшне Лам видит кучера. Тот дремал, но не хочет этого показывать. Выпрямляется и застёгивает доверху пуговицы.

– Насчёт этой ночи Салливан тебе что-нибудь говорил?

– Я пообещал, что займусь лошадью.

Это, похоже, успокоило кучера.

– А про меня он упоминал?

– Нет.

– Что вы сделали с той девушкой?

Лам не решается ответить. Он привязывает лошадь к железному кольцу. Кучер бормочет позади:

– Я помню эту девчонку, Дус, когда её только привезли три года назад. Обычно я с первого взгляда знаю, кто здесь не выживет. Но у неё, что удивительно, в глазах был огонь.

Лам оглядывается на кучера. Если б он мог, он сказал бы, что она не изменилась. Он видел тот же огонь – когда взглянул в глаза Дус.

В шесть часов вечера прибывают губернатор Эстебан Миро и его люди. Десять из них сразу заступают на дежурство вокруг дома. Остальные следят за хижинами рабов. Это подкрепление госпожа Бубон-Лашанс заполучила, пообещав устроить губернатору встречу с некоторыми важными лицами из Кентукки и гостями из других штатов выше по течению Миссисипи. Так что праздник станет одновременно площадкой для дипломатии и политики.

Губернатор всё острее чувствует необходимость разрешить Соединённым Штатам вести торговлю через Новый Орлеан. Его город – единственные ворота в Мексиканский залив для зерна и других товаров с Великих равнин, и, перекрывая им путь, он опасается с их стороны нападения. Что может быть лучше бала под звёздами, чтобы начать переговоры без риска, что все тут же схватятся за оружие?

Всех рабов, кто не прислуживает и не трудится в кухне, заперли по хижинам. С полей они пришли раньше обычного. За ними следят в оба. Госпожа Бубон-Лашанс не забыла, как в прошлом году во время бала один раб пытался сбежать. Конечно, его быстро поймали, но карнавал едва не был испорчен. Хозяйка терпеть не может подобные заминки. К тому же беглец так и не оправился после своей попытки, а точнее, последовавших за ней наказаний.

Сидя в темноте хижин, в стороне от происходящего, рабы слышат, как нарастает гул. По дорогам гремят колёса экипажей, издали пробиваются скрипки и всплески голосов, кто-то хохочет в ближних к баракам кустах. Наверное, так должен слышать над собой чужой топот случайно погребённый заживо. Однако этот свет совсем их не манит. Всё, чего бы они хотели, – вернуться к шуму собственной жизни.

– Гроза будет, – звучит из полумрака женский голос.

– Скажешь тоже, – отзывается соседка.

Вокруг смеются. Весь день палило солнце. А когда их загоняли внутрь, небо было уже в звёздах.

– Я костями чувствую: они у меня ноют, – говорит первая женщина. – Гроза идёт с севера.

Она права. Её кости не лгут. Севернее уже начались дожди. Неизвестно, дойдут ли они по этому берегу Миссисипи до имения Лашанс.

Однако выше ливень уже размыл дороги. Повозка с навесом увязла на повороте. Альма тянет за колесо, а Сантьяго Кортес изо всех сил понукает лошадей. Гроза началась внезапно – даже без отдалённых раскатов грома. Уже девять вечера. Сперва они просто замедлили ход. Теперь застряли всерьёз. Стемнело, так что они даже не видят, есть ли от их усилий какой-то толк. Альма чувствует, как ноги вязнут в грязи.

Кортес подходит к ней.

– Нужно ждать, пока гроза пройдёт, поспим под навесом, между бочек. А завтра двинемся прямиком в Новый Орлеан.

– А как же последняя плантация?

– Корабль отходит завтра. Если опоздаем, он отправится в Сент-Луис без нас.

Альма стоит под дождём на колёсной оси, ноги по колено в глине. И думает, что небо несправедливо.

– Нет, – говорит она Кортесу, – нужно ехать.

В сердце ей снова вонзилась стрела предчувствия. Нельзя всё бросать вот так.

– Лошади совсем без сил, – кричит купец. – Тут ничего не поделать.

– Я должна побывать на плантации, – говорит Альма, взбираясь по спицам колеса.

Она юркает под навес. Потом вылезает с полными руками деревянных реек. Это клёпки от бочки: её разобрали, чтобы занимала меньше места. Альма спрыгивает на землю.

Она права: небо несправедливо. Пока повозка с семенами мокнет под потоками дождя, всего в нескольких льё, на балу в поместье Лашанс, наслаждаются ясной ночью. Сад полон фигур в масках. О том, что где-то рядом гроза, напоминает лишь витающая в воздухе влажность. Все окна и двери в хозяйском доме открыты.

Внутри на диванчиках воркуют стайки гостей. В альковах шепчут друг другу секреты, пользуясь анонимностью маскарада. Снаружи ведутся серьёзные разговоры в клубах табачного дыма губернаторской трубки. Изабелла Бубон-Лашанс обходит своё королевство. На ней алый охотничий костюм, копия того, какой носила в юности Мария-Антуанетта, с расшитым золотом камзолом. Лицо скрывает лисья маска. Праздник обещает войти в историю Нового Света.

Проходящий мимо мужчина отпускает комплимент хозяйке дома. Чешуйчатая маска и осанка а-ля мясницкий крюк делают его похожим на ящерицу.

– Господин Гибсон, – отвечает она, – не забудьте зайти ко мне перед отъездом, есть одно дело, которое я хочу с вами обсудить.

Собеседник скрючивается ещё сильнее.

– Вечер сегодня полон загадок, – говорит он.

Раньше Гибсон был простым охотником за головами и ловил беглых рабов. Но потом обосновался в Батон-Руж как работорговец и сделался уважаемым человеком. Все приглашают его, чтобы лучшие партии рабов не ушли на соседнюю плантацию.

Да, небо несправедливо, потому что, несмотря на мягкую прохладу в имении Лашанс, пристёгнутая к дереву Дус переживает страшную ночь. Дождь, льющий севернее, ещё не дошёл сюда по небу. Зато он быстро прибывает по реке. Она вспучилась от грозы. Дус смотрела, как вода ползёт к ней по берегу, точно крокодил или змея, покусывает пятки, взбирается по ногам. Дус цепляется за ствол. Она думает о Ламе с Дымкой. Но слышит лишь шум воды и далёкие звуки скрипки, доносящиеся из светлого пятна со стороны господской усадьбы.

Увязая в дорожной грязи, Альма ломает клёпки от бочки и подсовывает обломки под колесо, поперёк обода. Тут Сантьяго Кортес понимает, что она делает. Она превращает колёса в гусеницу, чтобы они не прокручивались в колее. Альма проползает под повозкой. И принимается за другую сторону.

Через несколько минут всё готово. Она взбирается на одну из лошадей, спокойно говорит что-то остальным в упряжке. И даёт им знак. Лошади опускают головы, как тяжеловозы. Стоящему под дождём Кортесу даже не пришлось толкать. Он смотрит, как повозка вылезает из ямы. Он бежит к ней сбоку, вскакивает на подножку, потом взбирается на козлы. Кортес смотрит на Альму. Она сидит впереди, между двух лошадей, подбадривая остальных криками. Купец всю жизнь провёл в море, в дороге, на реках, но теперь ему кажется, будто без этого ангела-хранителя он не сможет и шага ступить.

Дождь всё идёт. Дорога становится лучше. Кортес прикидывает, что они потеряли часа два. В имении Лашанс они будут к полуночи. Если выехать сразу же, не задерживаясь, и если не случится ничего непредвиденного, то наутро они будут уже у Новоорлеанской дамбы и взойдут на корабль вместе с последними бочками. И вдвоём отправятся засеивать хлопком всю остальную Америку.

Без четверти полночь. Конюшни поместья Лашанс. Кучер стоит напротив Лама, который держит Дымку. На спине у неё седло цвета слоновой кости поверх красного вальтрапа. Над глазами на оголовье закреплена золотая звезда. Сперва хозяйка хотела сделать из Дымки единорога, но рог никак не держался и свешивался набок, как моржовый клык.

– Всё время стоишь рядом, – повторяет кучер.

– Да, – говорит Лам.

– А когда она подаёт знак, помогаешь спуститься.

Тёмные стены конюшни на миг побелели от молнии.

Позади них возникает Салливан. На нём новый бархатный камзол по случаю бала. На лице – как и всегда по ночам – несколько комариных трупов.

– Что он тут делает? – спрашивает управляющий.

– Я же говорил вам, что малыш…

– Я не про него. Я про тебя, кучер. Ступай и запрись в хижине, как остальные негры.

– Господин…

– Сгинь. Ты нам больше не нужен.

Новая вспышка. Кучер в потрёпанном красном камзоле вытянулся, опустив руки. Он уже почти десять лет спит в этой конюшне. И думал, что навсегда простился с общими бараками.

– Хозяин…

– Пошёл прочь. Всё, кончено.

– Я не могу. – Голос кучера дрогнул от всхлипа.

Салливан достаёт из-за пояса кнут. Шагает к кучеру, но останавливается. Он не собирается мараться из-за старика. Осторожно сняв бархатный камзол, он отдаёт его Ламу.

Потом поглаживает плетёную кожу, разматывает кнут и поигрывает им: конец змеится по пыльному полу. Он замахивается.

– Я буду слушаться вас во всём, – говорит кучер. – Но этого я не заслужил.

– Заткнись.

Кучер переводит взгляд на Лама и молча уходит.

– Он свою работу сделал, – говорит Лам, когда тот уже вышел. – Он хороший кучер.

Салливан, посмеиваясь, надевает свой новый камзол.

– За него не беспокойся. Все они одинаковые. Нужно постоянно напоминать им, что значит страх. Ты думал, что займёшь его место? Завтра ты будешь в поле, как и все.

Новая, долгая вспышка разбрызгивает свет по самым укромным углам конюшни.

– Гроза, – говорит Лам.

Салливан выходит и смотрит на небо. Это единственное, чего он не предусмотрел. Сначала он подумал, что пиротехники слишком рано дали залп. Он давит очередного комара возле глаза, застёгивается на все пуговицы.

– Бери лошадь. Пора. Хозяйка ждёт. И помни, о чём я говорил. Случись что – вас ждёт Карно, новоорлеанский мясник…

Лам уводит Дымку в сторону усадьбы. Салливан не заметил, что камзол, который вернул ему Лам, стал легче на пару десятков граммов – вес лежавшего в кармане ключа.

Лошадь с мальчишкой исчезают в садах.

Управляющему послышался гром. Вздрогнув, он оборачивается. Но это шум приближающейся повозки. Он достаёт из кармана часы. Без пяти минут полночь. Кто ещё пожаловал в такой час?

Повозку тянут четыре лошади. Он смотрит, как они приближаются. Грязные от гривы до копыт. На козлах сидят двое. Первая фигура спрыгнула на землю и бежит впереди лошадей. Это девушка с луком через плечо. Салливан бьёт себя по лбу, умертвляя разом трёх комаров.

– Торговец хлопком! – восклицает он. – Я совсем про него забыл.

Альма пробегает мимо Салливана не останавливаясь. Она не думает. И только спешит к конюшне, ведомая охотничьей метой. Она врывается туда вместе с новой вспышкой, озарившей всё.

Он был здесь. Был только что. Она это чует.

Уж теперь-то она обставит это несправедливое небо.

– Что она ищет? – спрашивает Салливан, вбегая следом за Альмой, вместе с Сантьяго Кортесом.

Управляющий смотрит на неё, усталый, вымокший, злой. Альма поднимает взгляд на Кортеса, и тот сразу же всё понимает.

– Кто смотрит здесь у вас за лошадьми? – спрашивает он Салливана.

– Что такое? Хотите, чтобы вам ещё и лошадей тут жгутовали?!

– Я хочу знать, кто живёт в конюшне.

– Кучер! Но его только что заперли вместе с остальными в хижине, под стражей. Неужели не видите, что сейчас не время? Мне не до этого. У нас сотни гостей! Госпожа Бубон-Лашанс встретится с вами позже.

– Девочке нужно срочно поговорить с кучером.

– Довольно шутить, – отвечает Салливан.

Кортес разворачивается.

– Куда вы?

– Мы уезжаем, – говорит купец.

– Немыслимо!

Кортес спокойно выходит из конюшни. Салливан бежит следом.

– Войдите в моё положение, – говорит он, – вот-вот будет полночь…

Управляющий смотрит на небо. На нос ему только что упала капля.

– Боже мой, дождь…

– Прощайте, – говорит Кортес.

– Постойте!

Музыка вдали зазвучала торжественней. Заветный час близится. Салливан представляет ярость хозяйки, если купец уедет вместе со своим хлопком. Он сдаётся:

– Хорошо. Я покажу девчушке бараки.

Все трое останавливаются.

– Но вы, – говорит он Кортесу, – вы пока отгоните повозку к навесу у птичника.

Салливан уходит вместе с Альмой. Он то и дело поднимает руку вверх ладонью, опасаясь новых капель. Дойдя до изгороди, сердито окликает губернаторскую стражу:

– Пропустите её и смотрите за ней как следует. Она ищет кучера госпожи Лашанс.

Салливан убегает со всех ног в сторону господского дома.

Падают новые капли, с голубиное яйцо. Обрывками доносятся аплодисменты.

Ноэль Вандом сидит с виолончелью и следит за стрелкой на подвешенных к пюпитру часах. Он должен заиграть ровно в полночь, подав тем самым сигнал к началу. Остальные музыканты ждут его знака. Они сидят в беседке и единственные не замечают, что начинается дождь. Гости самоотверженно стоят в саду между клумбами, ожидая появления всадницы и фейерверка.

Ноэль Вандом старается не отвлекаться. Однако забот у него много. Завтра его квартет покинет этот материк, но никто их нигде не ждёт. Тем более при Венском дворе, где они не бывали отроду. Вандом – скромный скрипичный мастер из Парижа, решивший попытать счастья в Америке вместе с тремя товарищами. Два года назад он продал свою мастерскую, где чинил инструменты. И покинул Европу. Но странствия не задались. В этих диких, работящих землях починщик скрипок никому не нужен. Четверо приятелей немного поработали столярами в Нью-Йорке, Бостоне и Филадельфии. Там-то, шлифуя деревянные панели в кабинете одного пенсильванского депутата, Вандом и добыл всё необходимое для сургучных печатей, которыми снабдил собственноручно написанные рекомендательные письма. Ночами они играли для себя и для бродячих собак. Но никогда не выступали перед Джорджем Вашингтоном, который, впрочем, к музыке равнодушен.

Концерт в поместье Лашанс должен оплатить им дорогу домой. Им удалось выдать себя за личный квартет австрийского императора. Парики они украли из багажа в дилижансе. Всё, что есть у них австрийского, – это возгласы «Ja, ja, jawohl!», которыми они неустанно обмениваются.

Полночь. Смычок Ноэля Вандома приходит в движение. Альт с двумя скрипками вторят ему. Дождь, похоже, не усиливается. Собравшиеся оптимистично шепчут друг другу, что гроза обходит их бал стороной. Все ждут появления Изабеллы Бубон-Лашанс. Через изгородь вдруг перелетают пять дымных зарядов. Ограниченный гибискусом и факелами квадрат служит сценой. По траве стелются плотные синие клубы. Все аплодируют.

Музыка звучит драматичнее. От виолончели ком подступает к горлу. Ноэль Вандом сам сочинил эту пьесу по случаю бала. Вторая скрипка, рядом с ним, интерпретирует тему несколько вольно, но Вандому нравится, что его музыканты и серьезную музыку играют, будто на сельских танцах в Иванову ночь.

Стоя среди гостей, управляющий Салливан не сводит глаз с синеватого облака. Лошадь с наездницей вот-вот должны появиться. Дым расползается между факелов как большой гриб. Все ждут. Капли падают чаще. Они уже не с голубиное яйцо, а скорее с крохотный мячик: их больше, и сыплют они плотнее. Отбивают дробь по земле между зрителями. Поначалу парики, шляпы и причёски защищали от ливня. Но вскоре головные уборы намокли как губки. Полный разгром, полный провал. Все суетятся, кричат, намокшие костюмы тяжелеют, тянут вниз. Сидящие лицом друг к другу музыканты ничего не замечают. Они под крышей и продолжают играть «Сонату для всадницы», хотя последняя никак не показывается.

У Ноэля Вандома в глазах стоят слёзы. И не зря. Пьеса прекрасна. Музыканты переглядываются с чувством.

Позади них – светопреставление. Все бегут к усадьбе. Маски линяют, ткань липнет к телу. Две женщины в панике сцепились причёсками. Они бегут в разные стороны, падают навзничь. Катаются по траве, дрыгая ногами. Остальные бегут прямо по ним.

Главная аллея – поток, в котором плавают шейные платки, маски с перьями, соломенные шляпки. Мужчины забыли о галантных манерах. Они борются за жизнь, цепляясь за любую подвернувшуюся руку, пояс, юбку. Самые удачливые уже внутри дома. Они кричат во всё горло, зовут своего кучера, торопят лакеев, чтобы поскорее убраться отсюда.

– Валентен! Уильям! Где наши лошади?

Никто не хочет, чтобы его заметили в таком виде. Один из спасшихся обернул ажурную скатерть вокруг пояса. Он плачет. У него пропал парик и туфли. Он бормочет:

– Зелёные туфли на каблуках в два дюйма…

Музыканты в саду непоколебимы. Они играют третью часть сонаты. На партитуре Вандом написал маленькими наклонными буквами: «adagio». Эта часть самая неспешная, свободная и прочувствованная из всего, что он когда-либо сочинял. На репетициях он говорил друзьям: «Когда играете, представляйте, будто ваша возлюбленная мчится в ночи верхом прямо к вам».

Каждый пытается это представить: отрешённые взгляды, взволнованные руки. Они вкладывают в игру всю душу.

Синеватое облако перед ними постепенно рассеивается. Порох прогорел, факелы потрескивают, капли дождя прибивают витающую в воздухе цветную пудру. Лишь один зритель не сдвинулся с места. Салливан. Он, мокрый с головы до ног, надеется на чудо. Смотрит на облепившую гибискусы синюю грязь. И не слышит музыкантов, чьи возлюбленные всё ещё скачут в ночи замедленным галопом.

Из-за изгороди выползает нечто бесформенное. Салливан отпрянул. Он подумал, что вышедшая из берегов Миссисипи принесла в сад крокодила. Но это Изабелла Бубон-Лашанс. Она ползёт на локтях. Маска, линяя, окрасила её лицо в морковный цвет. Она беззвучно ловит ртом воздух. В обшитых золотом петлицах её охотничьего костюма торчат ветки. Она медленно поднимается из грязи.

Альма входит в последнюю хижину. Здесь спит дюжина мужчин. Остальные она уже осмотрела. В руке у неё фонарь: она отобрала его у стражника, который старается не отставать. Она будит спящих, светит в их усталые лица. Дождь беззвучно гаснет в соломенной крыше.

– Вот он, – говорит стражник.

Он указывает на несчастного кучера в углу. Тот подложил свой красный камзол под голову, свернув подушкой.

– Нет, – говорит Альма, – не может быть.

Кучер открывает глаза, заслоняется рукой от света. Конечно, это не Лам.

Альма видит страх в глазах старика. Ей становится стыдно. Уже много месяцев она ищет Лама и скользит мимо чужих страданий. Она ни на кого не обращает внимания. Кто же увидит все эти жизни, кто не отведет от них глаз, если даже для неё их как будто нет?

– Я приняла вас за другого. Простите.

– Что со мной сделают? – спрашивает старик. – Уже утро?

– Нет. Спите спокойно.

Мета охоты вновь её подвела. Она была уверена, что почуяла запах Лама в конюшне, едва зашла туда. Но этот запах тут везде. Она ошиблась. Теперь она убеждена, что память око в ней угасает.

Дымка несётся к реке галопом. Вокруг уже полно воды. Вдали как будто показалась опушка и чёрные тополи.

В сердце Лама закрадывается испуг. Он не подумал про реку, которая разливается всё сильнее. Вода, должно быть, добралась Дус до бёдер, потом до пояса. А она всё обнимала дерево, стоя среди водоворотов…

Лошадь прекрасно разбирает в темноте, куда скакать. Спиной она помнит вес Дус, помнит её взгляд, в котором светится вера. Вода все глубже. Приходится замедлить бег.

Лам не понимает, где они. Он не узнаёт окрестности, даже когда равнину, превратившуюся в бескрайнее озеро, озаряют молнии. Но Дымка ведёт его. Копыта уже не достают до земли. Она плывет и несёт Лама на себе, так же, как и покидая долину Изейя.

В темноте раздаётся крик. Голос Дус. Дымка отзывается ржанием.

Лам замечает возле дерева лицо Дус, оно точно плавучий островок. Она запрокинула голову, чтобы дышать над водой. Руки у неё по-прежнему скованы по другую сторону ствола.

– Дус!

Лам с Дымкой подплыли к ней. Девушка спокойна. Ей удалось забраться немного повыше, когда вода прибывала.

В руке у Лама ключ. Плавать он не умеет. Одной рукой он хватается за ветку. И даёт Дымке отплыть.

– Я знала, что ты придёшь, – говорит Дус. – Я не боялась.

Лам ищет под водой цепь. Перебирает пальцами звенья. Лошадь снуёт туда-обратно возле дерева.

– Ты умеешь плавать? – спрашивает Дус.

– Нет. Совсем.

Лам беспричинно хохочет, хлебнув воды. Островок-лицо улыбается. В следующий миг они уже скачут с Дымкой прочь. Они живы. И свободны. Всё, кончено.

Альма свернулась под крышей беседки. Она только что обошла весь господский дом, ища по гостиным мальчика, похожего на Лама. Но дом выглядел как поле битвы. В нём не было ни души. Вымотавшись вконец, она вышла. И улеглась рядом с музыкантами, там, где посуше.

Они лежат вокруг, закутавшись в одеяла. Альма закрывает глаза, не думая ни о чём, слушает их дыхание. В том, как они напевают во сне, угадывается «Соната для всадницы».

Изабелла Бубон-Лашанс у себя в покоях. Три часа ночи. Она приняла обжигающую ванну. На ней домашнее платье под цвет её ярко-рыжему лицу. Краска с лисьей маски впиталась в кожу. И пока не сходит – наоборот. Напрасно она тёрла лицо мочалкой с мылом.

Её пальцы перекатывают белоснежный комок хлопка, который передал ей Салливан. Так вон он, тот самый Sea Island… Пусть он станет расплатой за все унижения этой ночи.

Дверь комнаты открыта, через проём видна главная лестница. В Америке и на Карибах хозяйские усадьбы редко отличаются роскошью. Но плантация Лашанс – исключение. Со времён Изабеллиного пра-прадедушки Варсонофия Бубона, прибывшего сюда из Франции столетие назад, быт успели наладить как следует. Комнату украшают две картины в массивных золочёных рамах, висящие друг против друга: портрет Варсонофия с его ручной обезьянкой и Изабеллы с матерью.

Остальные стены искусно расписаны под драпировку. Повсюду зажжённые канделябры. Здесь любят, чтобы ночью было светло как днём. Из-за этой-то моды в ветреную ночь два месяца спустя и случится пожар в Новом Орлеане. От города почти ничего не останется.

– Вот он, – говорит Салливан, входя.

Следом появляется Сантьяго Кортес: в руках у него два ведра семян, оба укрыты платками. Усы на фоне тёмной, как дубовый мёд, кожи кажутся рыжими. Даже с дороги, посреди ночи, одет он с изяществом: на шее бабочка, белоснежные гетры, что особенно удивительно.

Его предупредили, что нынче в поместье Лашанс будет особенная ночь, однако такого он не ожидал. Он наблюдал катастрофу. Люди готовы были на всё, лишь бы сбежать. Он видел, как одна карета лишилась колёс, но умчалась, скользя по грязи, словно сани, а за дверцы цеплялись три дамы.

– Госпожа Бубон-Лашанс, я понимаю, что обстоятельства…

– Какие обстоятельства? О чём вы?

Кортес молчит. Или он должен пересказать, как двое мужчин на его глазах вцепились друг в друга зубами, споря из-за места в дилижансе? Или как женщина, возникшая вдруг из воды, несла на плечах своего коротышку-мужа, на котором из одежды была только грязь?

– Сударыня, в городе меня ждёт корабль. Господин Салливан наверняка называл вам мою цену.

Салливан кивает. Похоже, ему не по себе.

– Цена меня устраивает, – говорит госпожа Бубон-Лашанс.

– Прекрасно.

– Но количество – нет.

Кортес изображает улыбку и ставит вёдра.

– Впереди у меня ещё дальний путь. Нужно оставить что-то и для других покупателей, до самого побережья: для Вирджинии, Каролины.

– Вы уже многих обслужили прежде меня.

– Таковы правила игры при кочевой торговле.

– Игры? – говорит госпожа Бубон-Лашанс. – По-вашему, мы здесь играем?

– Вот два ведра – это всё, что я могу вам продать. Если отказываетесь, просто скажите. Меня ждут в Новом Орлеане.

Салливан подходит к хозяйке. Говорит ей что-то на ухо.

– Пусть войдёт, – отвечает она. – Я ждала его.

Сантьяго Кортесу редко бывает страшно. Чего он только не повидал за свои странствия. Но эта женщина не такая, как все. И она только что перенесла унижение перед всем белым обществом Луизианы.

В дверь входит мужчина. Он успел укрыться от дождя. Костюм на нём совершенно сухой. Это Гибсон, работорговец с лицом ящерицы. Изабелла Бубон-Лашанс сказала ему зайти для одного дела, когда всё закончится. И он спокойно ждал. О таких свиданиях он не забывает.

Вместе с ним входят ещё двое.

– Господин Гибсон, – говорит ему хозяйка дома. – Взгляните, какая у него осанка и какое светлое лицо. Если бы я видела его заранее, то и цену назвала бы куда выше. Так что для вас это просто находка.

Кортес слушает, как будто говорят не про него.

– У него есть лишь один изъян: он любит приврать. Например, все знают, что его зовут Хлопок, но он станет отрицать это и уверять, будто он и сам – господин.

Она смеётся.

– Или же что он купец и его обманули! Не так ли, Хлопок?

– Я отучу его от этой дурной привычки, – говорит ящерица.

Кортес готов засмеяться вместе с ними. Он ни на миг не верит в то, что слышит.

Люди Гибсона выходят вперёд.

– Стойте, – говорит госпожа Бубон.

Оба замирают. Она смотрит на управляющего.

– Вы, Салливан, кажется, говорили, что с Хлопком была ещё негритяночка?

Кортес встрепенулся. Стоило ему представить себе Альму, как он тут же осознал, что происходит. Он слышит, как Салливан отвечает, теребя пальцы:

– Хлопок был один. И это к лучшему. Я видел девчонку в поместье Роуз-Хилл. Ничего путного.

Салливан сам не знает, почему он так ответил, ведь Альма где-то здесь, совсем рядом. Может, он защищает её из-за Дус, которая наверняка утонула. Слишком много злодейств на одну праздничную ночь.

Хозяйка подходит к управляющему.

– Перекатите бочки в безопасное место и сожгите повозку. Пускай все луизианские плантаторы сажают в теплицах по три жалких грядки. Имение Лашанс первое будет целиком засеяно хлопком Sea Island.

Она поворачивается к работорговцу.

– Нужно найти лошадь и маленького воришку, – говорит она ему. – Мальчика я отдам тому, кто их схватит. Лошадь оставлю себе.

Люди Гибсона схватили Кортеса за руки.

Он почти не вырывается. Он уверен, что такая афера не выгорит. На этом материке у него всюду есть друзья, добросовестные покупатели. Его уважают. Он вхож к губернатору. Капуцины всегда держат для него комнату в городе.

Но свобода хрупка. После первого удара коленом в живот она – уже одно воспоминание, до того ослепительный свет, что и не знаешь, сиял ли он когда-то в твоей жизни.

Заря только занимается. Альма лежит с закрытыми глазами и слушает, как рядом разговаривают четверо мужчин.

– Ну а теперь, – спрашивает молодой скрипач, – кто-нибудь знает, что с нами будет?

– Хорошо бы, конечно, если бы мы и дальше смогли играть вместе, когда вернёмся в Европу.

– Да.

Они заканчивают сборы, кладут инструменты в футляры. Вокруг беседки земля вся перепахана дождём. Точно её вскопали.

Пасмурно и зябко, но Альме хорошо. Каждый из музыкантов, проснувшись и обнаружив её рядом, по очереди накрывал её своим одеялом.

– Хорошо бы, конечно…

– Хватит, – перебивает Ноэль Вандом. – Никто нас нигде не ждёт. А музыканты всюду голодают. Вспомни: потому-то мы и уплыли.

– Будем играть в портах, где хоть кого-нибудь знаем. В Марселе, в Гамбурге, а то и в Ливерпуле!

Когда он упоминает Ливерпуль, все смеются.

– Ну, будет, Марселен, – говорит Вандом. – Собирай вещи. Пора. Корабль отходит из Ла-Бализ послезавтра утром.

Альма ещё не открыла глаз. Европа, Ливерпуль. От этих двух слов сердце её забилось сильнее.

Паренёк по имени Марселен продолжает болтать, скручивая парик и запихивая его в футляр к скрипке.

– Говорю вам, господин Вандом, у нас хороший квартет.

– По ту сторону океана хороших квартетов тысячи, – отвечает мастер-виолончелист. – Мало быть хорошим квартетом. Нужно…

– А что нужно? – спрашивает альт, который годится Марселину в дедушки, а Вандому в отцы.

– Нужно, чтобы нас вожделели. Чтобы все умирали от желания услышать нас и только нас. Чтобы дрались за право нас пригласить.

Они глядят друг на друга, на штопаные рукава и стоптанные подмётки, на натруженные руки. И пытаются представить, как кто-нибудь падает в обморок, дежуря возле их двери.

– Значит, дело за малым, – говорит старый альт.

Они смеются и возвращаются к сборам.

– Ну а правда, чего нам не хватает?

Они вслушиваются.

Возможно, они оттого не заметили сразу, что голос сперва встроился в гармонию тишины. Всё пространство заполнила низкая нота. Но вот голос медленно идёт вверх. И в тот миг, когда его уже можно заметить, когда он достигает высоты слуха, он вдруг взмывает выше облаков, снова неуловимый. Но, даже вспорхнув, не теряет устойчивости.

Впервые Альма знает, зачем поёт. Раз она не может больше доверять охотничьей мете, она разбудит другой дар, оставленный памятью око: мету песен.

К ней присоединяется второй голос. Он робко развивает тему: так петляет по дереву вьюнок. Это виолончель Ноэля Вандома. Вскоре оставшиеся инструменты покидают футляры. Никто не знает, что они играют. Но играют как никогда.

Открыв глаза, Альма видит перед собой четверых мужчин. Они стоят молча.

Они не знают, куда девать свои деревянные инструменты. И повторяют про себя слова Вандома. Нужно, чтобы нас вожделели, чтобы умирали от желания нас услышать.

Альма встаёт. На полу вокруг неё венцом лежат одеяла. Виолончелист прокашливается и говорит:

– Мы бы хотели спросить вас…

Альма слушает. Никто никогда не говорил ей «вы». Вандом покашливает снова.

– Если бы мы предложили вам отправиться с нами…

Он говорит так, будто сватается, вот только в подобных случаях влюблённых редко бывает четверо.

– Золотых гор я не обещаю, но делить всё будем на пять равных частей, и до сих пор на пропитание нам хватало.

Остальные кивают.

Альма думает о далёкой Европе. Она видела её на карте мира. Думает об одеялах, под которыми проснулась.

– Вы можете всё взвесить, пока мы убираем инструменты.

Появляется Салливан. В руках у него лук Альмы.

Музыканты встают за ней.

– Она с нами, – говорит Вандом.

– Где Кортес? – спрашивает Альма.

– Он уехал. Он искал тебя, чтобы сказать, что дальше поедет один.

Салливан протягивает ей лук.

– Он возвращает тебе твоё.

Затем управляющий расплачивается с Вандомом и говорит:

– Уезжайте. Ей нельзя здесь оставаться.

Работорговцы покинули поместье Лашанс несколькими часами ранее. К одной из лошадей, галопом скачущих на юг, привязан Сантьяго Кортес. Он думает об Альме. Она наверняка решит, что он её бросил. Он чувствует, как внутри разгорается пламя, от которого он всегда держался в стороне, но которое теперь не скоро его покинет: пламя это имеет имя – оно называется месть.

Если в ту точку Земли, где только что разошлись пути Альмы и Сантьяго Кортеса, вонзить стрелу, то она, пройдя сквозь ядро, в конце концов выйдет по другую сторону планеты, неподалёку от залива Ботани у восточного побережья Австралии. Так уж совпало, что ровно тем же январским днём, в 1788 году, одиннадцать английских судов с сотнями каторжников и солдат на борту бросили якоря в этом заливе, чтобы основать первую колонию на новом материке.

Здесь уже вечереет. Ближайший к берегу корабль называется «Александр». Его капитан, Дункан Сенклер, сидит за столом в своей каюте и говорит темнокожему коку, который только что поставил перед ним ужин:

– Они высадили на берег группу людей, чтобы разведали местность, а других отправили по морю. Но я и так могу сказать, что залив опасный, он открыт всем ветрам и ничуть не похож на обещанный нам райский уголок.

– Да, – отзывается кок, стоя подле него. – Мне-то говорили, мерланги тут сами запрыгивают на палубу, по десять штук сразу…

Оба смотрят на стоящую на столе тарелку с куском кое-как отмоченной свинины с чечевичным пюре. После двухсот пятидесяти дней пути и двадцати тысяч пройденных по океану километров оставшегося в трюмах одиннадцати судов продовольствия хватит на этой недружелюбной земле лишь на несколько недель.

Дункан Сенклер встаёт из-за стола. В любом случае аппетит у него пропал. Он идёт к окну каюты и смотрит на тонкую полоску пляжа вдали и на вздымающийся за ней лес. Он знает, что из одиннадцати капитанов их флотилии он на самом дурном счету. Он допустил много оплошностей. Долго не откачивал загнившую воду из трюма. Из-за поднявшихся испарений ещё до отплытия из Портсмута умерло пятнадцать человек и потом столько же за переход. Абсолютный рекорд. Также «Александр» – единственное судно, где пришлось справляться с готовящимся бунтом. Из-за всего этого Артур Филип, их главнокомандующий, дал капитану Сенклеру понять, что его карьера висит на волоске.

– Закройте дверь, – говорит Сенклер.

Кок слушается.

– А теперь поговорим с глазу на глаз, Габриэль.

– О чём вы хотите поговорить?

Габриэль Кук был в числе двухсот каторжников, с которыми корабль отплыл из Портсмута. Но из-за череды загадочных событий – в частности, исчезновения кока, а затем и того, кто его заменял, – его вытащили с нижней палубы и приставили к котлу. Пока длился переход, неделя за неделей, Куку удалось привлечь внимание капитана настолько, что тот теперь не может без него обойтись.

– Догадайтесь, Габриэль, что я хотел бы услышать.

Кук смиренно сцепляет руки и отвечает, понизив голос:

– Вы же знаете, капитан, что я не могу сказать вам больше. Каторжник никогда не рассказывает всего, что знает. Я говорю с вами, потому что вам нравится слушать мои истории дрянного мальчишки. Но раз уж мне суждено состариться вдали от Англии, эта тайна сгинет вместе со мной.

Дункан смотрит на показавшихся на берегу аборигенов, которые смотрят в их сторону.

– Здесь никто не успеет толком состариться, – говорит он Куку. – Тюрьмы на Темзе и в Чатеме – милое местечко по сравнению с тем, что ждёт вас на этом материке.

Капитан снова садится, повязывает на шею салфетку и говорит:

– Четыре с половиной тонны…

Пальцами он отрывает куски от лежащей на тарелке свинины.

– И зачем тому французу нужно было столько золота?

– Я ведь уже говорил. Он отправил его в Америку. Счетовод рассказал ему про очень выгодные вложения. Но оно так туда и не добралось, а потом тот француз умер. Его звали Бассак.

– А что счетовод? Скажите, что с ним стало.

Кук стискивает зубы. Хотел бы он сказать, что Ангелик тоже мёртв.

– Этого я не знаю.

Он вспоминает про Жака Пуссена. Наверняка Ангелик от него избавился. Должно быть, он сейчас покоится на дне, под толщей песка, возле обломков «Нежной Амелии».

– Никто, кроме меня, не знает, где я спрятал то золото.

– Вся ваша история – детская сказочка.

– Я ничего не выдумываю.

Действительно, пока что Кук решил говорить только правду. Это один из приёмов, чтобы всё выглядело правдоподобно. Он хочет добиться от этого человека безоговорочного доверия.

– Были ли ещё свидетели, когда вы прятали его на судне?

– Да. Два плотника из Ла-Рошели. Молодой парень и его наставник.

– И где они?

– И правда, куда это они подевались?

Он оглядывается по сторонам, как будто их ищет.

Дункан Сенклер смотрит на кока. Неужто этот человек вот так, с улыбкой, только что признался капитану Королевского флота в двойном убийстве?

Капитан отпивает вина. Раз Кук пошёл на такой риск, значит, и всё остальное, о чём он говорит, правда.

– А вы знаете, Габриэль, что наш с вами корабль скоро отправится в Англию с отчётом о том, что здесь происходит?

Кок молчит. Да, он знает. И давно ждёт, когда с ним заговорят об этом. Но сохраняет безразличный вид. Нельзя себя выдать. Он подходит и подливает капитану вина.

Сенклер хватает руку с графином. И, удерживая, говорит тихо:

– На пути в Англию заключённых в моём экипаже быть не должно. Но я могу сделать исключение, если меня отблагодарят по прибытии.

Кок по-прежнему молчит.

– Подумайте об этом, – продолжает Сенклер. – Когда будем на месте, разделим всё по справедливости. И вернёмся каждый к своей жизни, в двух настолько разных мирах, что больше никогда и не услышим друг о друге.

В дверь стучат. Капитан встаёт и идёт открывать.

– На борт поднялся коммодор Артур Филип, – говорит солдат. – Он ждёт вас.

К «Александру» пришвартована тяжёлая шлюпка. Артур Филип, командующий их флотилией, стоит на палубе. Он смотрит на приближающегося Сенклера.

– Я отвлёк вас, капитан?

Сенклер сдёргивает с шеи грязноватую салфетку, которую забыл убрать. Он комкает её, не зная, куда деть.

– Капитан, вы должны были явиться с утра для получения приказов.

– Я? – переспрашивает он. – Сегодня?

– В итоге мы не станем основывать колонию в заливе Ботани. Отойдём для этого на несколько миль севернее, в залив Порт-Джексон. Снимаемся с якоря завтра утром.

– Мы будем готовы.

– Уж надеюсь, Сенклер.

Волна поднимает два сцепленных вместе судна. Капитан смотрит, как Артур Филип перелезает через борт в свою шлюпку. Сзади в ней теснятся несколько рабочих с инструментами.

– Кто это? – спрашивает Сенклер.

– Заключённые, – отвечает Филип. – Я забрал их с берега. Они намечали границы будущего города.

– Города! – усмехается Сенклер.

– Да, капитан. Он будет называться Сидней.

Палубой ниже Габриэль Кук вернулся в камбуз. Он открыл створку портика. И смотрит, как шлюпка коммодора тихо отходит от «Александра». Уже думая вернуться к делам, он вдруг замечает в глубине удаляющейся шлюпки два пристально глядящих на него голубых глаза.

Жак Пуссен встречается взглядом с Габриэлем Куком. Они долго смотрят друг на друга. Восемь месяцев плотник томился в этой плавучей шкатулке, в которую даже не знает, как попал. Одного этого довольно, чтобы происходящее казалось кошмарным сном. Но вот он обнаруживает, что дела ещё хуже. Рядом с ним всё это время скрывался скорпион, а он и не догадывался.

Хотя ещё утром, оказавшись в команде каменщиков, столяров и плотников, он почувствовал, что наконец-то снова дышит. Надежда однажды вернуться домой, докуда двадцать тысяч километров, постепенно растаяла, но, по крайней мере, он снова видит дневной свет. И при этом-то свете он разглядел нынче вечером лицо врага. Кука. Того, кто убил самых дорогих ему людей и чуть не разрубил надвое его самого.

Вернувшись в свою плавучую тюрьму, «Леди Пенрин», Жак Пуссен сворачивается в темноте нижней палубы. Здесь его зовут Французом. Их судно единственное везёт только женщин. Когда в ночь перед отплытием его тайно занесли сюда на замену сбежавшей каторжницы, страже пришлось сделать вид, что всё в порядке. Единственный мужчина в толпе женщин. Ему выделили отдельный угол в передней части нижней палубы, у якорей, и прозвали Французом, чтобы не вспоминать, что по бортовым книгам он должен зваться Пегги.

Пуссен думает о том, что его ждёт. До сих пор он продержался в этом мраке благодаря поддержке сестёр по несчастью. Но как он выживет в этой крохотной колонии в тысячу человек на самом краю света, когда рядом – убийца, который за ним охотится? Никто из сотен преступников, вынужденных жить здесь бок о бок, не станет мешать Куку устранить его, если тот пожелает.

Уже двести пятьдесят три дня Жак Пуссен живёт тем, что разбирает по секундам последние часы, проведённые в обломках «Нежной Амелии». Он старается дословно вспомнить весь разговор между Ангеликом и Куком: убийство Бассомпьера и его сына Антонио в Ла-Рошели, огромное сокровище, его объясняющее, отсоединение носовой фигуры.

По итогу первых трёх месяцев размышлений он пришёл к выводу: четыре с половиной тонны золота не могли находиться в той статуе. Хотя по размерам это было бы возможно. Такое количество золота не займёт много места. Но старый плотник вроде Пуссена, видавший, как поднимают балки под купол колокольни, может сразу определить плотность древесины по тому, как она покачивается на тросах. Золото в тридцать раз тяжелее ореха. Так что отколовшаяся фигура была не из золота. Да и судно не выдержало бы такого перевеса в носовой части.

Оставшийся путь Пуссен размышлял, где же тогда могло находиться это золото. Ему вспоминалось лицо Жозефа Марта, его таинственное появление на борту «Нежной Амелии», затем зрелищное исчезновение в пиратской бухте на острове Закхея. Такой поворот видится Жаку Пуссену свидетельством, что в тот момент сокровище ещё было на борту. И все они его искали.

Прежде чем уснуть, качаясь на неспокойных водах залива Ботани, плотник ещё раз вспоминает последнюю ночь среди обломков «Нежной Амелии». Он уверен, что кто-то из двоих – Ангелик или Кук – собирался обмануть другого. А увидев сквозь портик в корпусе «Александра» страшные глаза Кука, он вдруг догадался: кок знает всё, он знает, где на самом деле спрятано золото. Но в последний миг Ангелику удалось взять над ним верх.

Так что теперь у Кука будет лишь две цели: устранить Пуссена и вернуться в Англию. А у Пуссена есть лишь два выхода: бежать или ударить первым.

– Француз… Эй, Француз!

Наутро чей-то голосок шепчет в ухо спящему Пуссену:

– Француз! Друзья твои приехали.

Он открывает один глаз. На нижней палубе светло. Занимается день.

– Там твои друзья, – повторяет шёпот.

– Какие друзья?

Той, что шептала, тринадцать лет. Её зовут Элизабет. Она самая младшая из высланных на английских кораблях заключённых. Как и большинство из них, она не знает, почему здесь оказалась. Она, сиротка, работала у мастера по деревянным башмакам в Северном Лондоне. Её обвинили в краже одежды на семь шиллингов. И дальше всё завертелось. Крики хозяина, грубость полицейских, судья, от которого пахнет пивом… Она ничего не сделала, и вот она уже в недрах судна, отчаливающего на другой конец света.

– А ты погляди, – говорит она Пуссену.

В первый раз они заговорили, потому что стражники окрестили плотника именем единственной подруги Элизабет, которая сбежала с корабля перед самым отплытием из Англии. Исчезновение Пегги, которая была чуть старше неё самой, стало для Элизабет немалым ударом. Так что Француз, которому досталось имя подруги – Пегги Браун, – а также её место в списке пассажиров, поневоле перенял её роль.

Пуссен идёт за ней, пригнувшись. Элизабет пробирается между лежащих тел как мышка. Она присела у отдушины, через которую можно увидеть одним глазом, что делается за бортом корабля.

– Вон твои друзья.

Пуссен по-прежнему ничего не понимает. Он садится рядом, смотрит в отверстие. Элизабет следит за его реакцией.

– Не может быть, – вырывается у него. – Французы!

Совсем рядом в заливе два огромных фрегата расправляют флаги цветов французской короны. Паруса у них ещё не убраны, на кормах по изящному фонарю. Должно быть, они подошли к заливу уже под утро. Но как они попали сюда? Уже много месяцев английские суда не встречали других кораблей.

Элизабет смеётся, глядя на плотника.

– Я же говорила.

– Что они тут забыли? Французы!

Он внимательно их разглядывает. На самом деле это пятисоттонные торговые суда, оснащённые как фрегаты.

– Может, тебя ищут, – говорит девушка.

Пуссену бы впору стучать в борта, кричать, что он здесь, что он француз, ставший жертвой подлога… Он старается сохранять спокойствие. Вот оно – возможное спасение. Свалившиеся с неба корабли.

На верхней палубе все взволнованы не меньше. Экипажи английских судов глядят на странное явление. К фрегатам отправили посланником офицера на трёхмачтовике. Он вернулся с вестью, которая теперь обегает все палубы. Два с половиной года назад эти два фрегата отправились из Франции в одну из самых масштабных исследовательских экспедиций в истории. Они уже обошли весь Тихий океан, от мыса Горн до Макао, с заходом на Гавайи, Аляску, Камчатку и Японию… На борту помимо моряков полным-полно учёных, художников, геологов, естествоиспытателей. Корабли называются «Астролябия» и «Буссоль». Командует ими некий граф Лаперуз, избранный самим французским монархом. Король распорядился о снаряжении этой экспедиции и лично следил за сборами из своего кабинета в Версале.

Вновь прибывшие суда заставляют Артура Филипа поторопиться. Все одиннадцать должны быть в полном порядке и покинуть залив, как было назначено. Английский флот не может позволить себе отвлекаться на каких-то поэтов. К тому же Филип опасается едва скрываемых колониальных притязаний французской экспедиции.

Звучат приказы. К вечеру нужно достигнуть побережья бухты Порт-Джексон. Однако англичане и французы всё же договариваются, что командный состав позже нанесёт друг другу визиты вежливости. Тем же утром флотилия Филипа покидает залив Ботани.

Едва якоря коснулись дна в заливе Порт-Джексон, как на берегу начали вырастать бараки. Но всё идет куда труднее, чем думалось. Каторжники с солдатами сходят на сушу, а у Филипа, назначенного губернатором новой британской колонии, голова идёт кругом. Еды не хватает, деревья не поддаются пилам и топорам. Аборигены, такие миролюбивые при первых встречах, вдруг стали вести себя агрессивно. Нескольких каторжников, рискнувших в одиночку сходить в лес, нашли с ранами от копий. Все живут в страхе, не понимая, что источник угрозы – они сами – все те, кто ловит сетями рыбу, разоряет лес, пашет землю без разбора, оскверняя священные места.

Жак Пуссен часто работает на рубке деревьев. Ему удаётся избегать встречи с Габриэлем Куком. Тот остался на борту с капитаном Сенклером, которому запрещено покидать стоящий в заливе корабль. Губернатор Филип не доверяет капитану «Александра». Лишь в воскресенье Сенклер имеет право сойти на берег, ради совершаемой под деревом службы. Все обитатели нового Сиднея обязаны на неё являться. Капеллан не терпит прогулов.

А Пуссен каждое воскресенье просится в небольшую команду, которая отправляется искать место под посадки подальше от берега. Попытки разбить огород на берегу успехом пока не увенчались. Преподобный Джонсон согласился отпускать горстку людей с воскресной мессы. Он и сам увлекается садоводством. Все видят, как на закате он копает землю, отирая со лба пот рукавом сутаны.

В последнее воскресенье февраля Жак Пуссен возвращается к себе по темноте, навстречу ему бежит Элизабет. Она говорит, что его целый день искал капитан Дункан Сенклер. Пуссен догадывается: Кук посвятил Сенклера в свою тайну.

– Ты был ему зачем-то очень нужен. И теперь он знает твоё имя. Он ищет тебя, Пегги Браун.

Значит, теперь противников у Пуссена двое. Один из них убийца. Другой командует кораблём «Александр». Единственная его надежда – французские суда в заливе Ботани, по ту сторону леса.

Все последующие дни он ищет случая отправиться в залив к французам. Он также завоёвывает расположение Артура Филипа. Губернатор заметил французского плотника, совсем не похожего на остальных. Он поручает ему сделать чертежи своего будущего дома.

Неделю спустя Пуссен вновь встаёт на заре, чтобы избежать опасного воскресного дня. Остальные из их команды ждут его в потёмках. Вдруг сзади возникает Элизабет.

– Они уходят. Французы готовятся отчалить. Это мне мой лейтенант сказал.

Элизабет работает прачкой у английского офицера, который переписывается с одним астрономом из экспедиции Лаперуза.

– Я попросила моего лейтенанта, чтобы он меня предупредил, – говорит она.

– А он не сказал тебе, куда они направляются?

– Они думают быть во Франции следующим летом.

Молчание. Она смотрит на Пуссена.

– Ты поступишь как прежняя Пегги Браун? – спрашивает Элизабет.

– Что?

– Бросишь меня?

– Ты справишься. Ты сильная.

– Все Пегги Браун так говорят.

И вдруг она крепко его обнимает. Последний раз так делал его сын.

Тем же вечером лодка с Сенклером и Куком готовится отчалить от пляжа Сиднейской бухты. Они искали Пуссена весь день. И снова уходят ни с чем.

– Всё должно было решиться сегодня, – говорит Кук Сенклеру. – Если откажетесь, можете обо всём забыть. И больше на меня не рассчитывайте.

– Но как же наш уговор…

– Какой уговор?

Сенклер смотрит на него. Уже несколько недель, как он во всём подчиняется коку. В конце концов они вылезают из лодки, идут назад вдоль пляжа, потом вдоль ручья. Кук доволен.

Их останавливает сержант. Он щёлкает каблуками перед капитаном Сенклером.

– Капитан?

– Я ищу Пегги Браун.

– Он пока на огородах с остальными. Вернётся ночью.

– Возьмите четверых солдат и отведите нас туда.

– Губернатор велел никого не выпускать за пределы поселения сегодня вечером. Я не имею права.

– Зато я – имею.

И вот, всемером, они покидают в закатных лучах большой лагерь Сиднея.

В начале марта погода в этой части света ещё летняя. Вскоре опускается чудная ночь. Но никто не наслаждается прогулкой. Каждый вцепился в ружьё.

Спустя два часа они поднимаются на холм, где будут разбиты огороды. Вскопанная земля чернее неба. Кук тут же видит, что среди тёмных силуэтов, складывающих тяпки и готовящихся уходить с участка, Жака Пуссена нет.

– Они ищут Пегги, – говорит сержант.

– Он ушёл.

– Давно?

– Часа два назад.

– Куда? – спрашивает Сенклер.

Мужчина неопределённо машет рукой. Кук оглядывается на юг. И шепчет:

– Французы… Сегодня они отчаливают. Он у французов.

Пуссена окружает дюжина мужчин. Торс в белой глине, на коже – параллельно идущие шрамы. У некоторых в руках копья с наконечниками, похожими на рыбий скелет. Они возникли из темноты, когда Пуссен остановился передохнуть. Он бежал через полосу леса, отделяющую бухту англичан от той, откуда, возможно, уже ушли французы.

Пуссен оборачивается. А ведь он почти добрался. Он уже слышит, как разбиваются о берег мелкие волны. Залив Ботани совсем рядом. Чудо, что он не заблудился, ведь на этом южном небе нет ни одной знакомой звезды из тех, что направляли его всю жизнь.

Пуссен не прикасается к заткнутому за пояс мачете. У некоторых в руках короткие палки в чёрную полоску. За прошедшие недели он чего только не слышал про жителей здешних земель. Поначалу тёплая встреча и смех, а потом начали пропадать солдаты, рыба исчезала из сетей, копья летали со свистом, без промаха.

Пуссен медленно делает шаг, потом другой, чуть подняв руки, будто не хочет вспугнуть птиц. Но эти птицы перелетают вместе с ним. Они обступили его идеальным кругом. Между деревьями впереди просвет: подлеска нет, только трава. Пуссен идёт по ней в кольце людей. Все тихо шагают вперёд, и шум волн нарастает. Между кустов показалось море. Залив понемногу открывается взгляду. Ни следа кораблей. Ни «Астролябии», ни «Буссоли» нет. Процессия вокруг Пуссена замирает, но плотник не сбавляет шага. Он минует их кольцо. И проходит чуть дальше.

Справа, за скалой, в глубине бухточки показались два фрегата. Их как будто вывели чёрной тушью. Пуссен понимает, что его спутники остановились ровно там, где их ещё нельзя заметить с кораблей.

В нескольких шагах впереди скала вся в морской пене. Пуссен снимает ботинки. Кладёт рядом мачете, которое всё это время было за поясом, а также содержимое карманов. Он оставляет всё это в дар тем, кто его пощадил. Он кланяется на разный манер, показывая свою благодарность. Пробует сделать реверанс, коснувшись земли воображаемой шляпой, но одного из воинов этот жест настораживает, так что Пуссен, тут же пожалев, поднимает руки как можно выше.

Наконец он попросту улыбается им, соскальзывает в воду и плывёт в сторону кораблей.

Пройдя первую волну, он оборачивается, но провожатые уже скрылись. К вещам, оставленным на камне, они не притронулись. Их дружба не продаётся.

Пуссен плывёт вперёд под звёздами. Разгорячённый надеждой, он с трудом успевает дышать между гребками. Он счастлив. Глотая солёную воду, он думает, что наконец-то оставил позади тень Пегги Браун.

Двое ходят по задней части нижней палубы «Буссоли». У одного в руках фонарь. Он напевает:

Второй, смеясь, просит его заткнуться. Они вешают гамаки в отсеке, заваленном досками.

Господин де Лаперуз велит каждый день снимать гамаки, чтобы полностью проветрить нижние палубы. Это один из секретов, почему все на борту здоровы. Экипажи «Астролябии» и «Буссоли» пережили немало бед, безумно устали за пройденные по морю семьдесят пять тысяч километров, однако за тридцать месяцев пути болезни унесли жизнь лишь двух моряков, во что верится с трудом.

Наконец тот, кто пел, замолкает. Должно быть, растянулся в гамаке.

– Чего мы ждём? – спрашивает он.

– Английскую шлюпку.

– Зачем?

– Не знаю. Дождёмся и сразу снимемся.

Певец бормочет:

– Тише ты, плотник!

Затаившийся в паре шагов от них Жак Пуссен подумал, что говорят ему.

– Так и быть, брат плотник.

Пение стихает. Так, значит, эти люди – корабельные плотники. Пуссену везёт. Ему удалось пролезть в окно, которое расширили, чтобы лучше продувало отсеки. Потом он пробирался наугад, ползком, оставляя за собой лужи морской воды.

Когда те двое вошли, Пуссен вспомнил Альму. И ту ночь, когда они её нашли. Теперь и он забился между джутовых мешков и бочек в недрах корабля. Он вспоминает мрачный взгляд девушки и внезапно изменившийся – Жозефа. Когда несколько месяцев спустя эти дети исчезли в море вместе с великаном с отрезанным ухом, Пуссен единственный не верил, что они утонули. Стоит ли переживать за гребни, отделяющиеся в бурю от волн? Взмыв, они падают, но продолжают свой путь. Однако если никогда не встретить той же самой волны, то что касается Альмы и Жозефа, Пуссен не сомневался: он их еще увидит. Он был уверен, они живы.

– Скажи-ка, брат плотник.

Разговор возобновляется:

– Я тут подумал. Англичане твои…

– Никакие они не мои.

– Они чинили один из кораблей на пляже.

– Да, который корабельный червь источил. Там четверть всей обшивки менять.

– Половину.

– Четверть.

– Половину.

Два француза, товарищи по ремеслу, спорят о своём деле, лёжа в гамаках… У Пуссена наворачиваются слёзы. Он и мечтать не смел когда-нибудь вернуться в этот мир. Возможно, дальше его жизнь потечёт с того самого места, где однажды замерла.

– Выходит, кто-то отправил это судно на три года в море, пройти двадцать тысяч миль, никак не защитив ни днище, ни борта?

– Да, кто-то, видно, так и сделал.

– Англичанин небось.

– А то.

Они сопровождали капитана «Астролябии» во время визита к англичанам в заливе Порт-Джексон, оглядывая их корабли, как крестьяне смотрят по дороге на соседские поля.

– Тот корабль был тонн на триста.

– Чуть больше.

– Чуть меньше.

– Неужто британский король разорился бы на медной обшивке? Как там его, кстати?

– Кого?

– Короля.

– Георг. Номера не помню.

– Точно, как мой дедушка Жорж. Ну и во что бы это ему обошлось?

– На судно в триста тонн нужно листов девятьсот меди, по тридцать су каждый. Прибавь гвозди, мастику, дёготь да работу… Тысяч двадцать ливров на всё про всё.

Пуссен улыбается в темноте. По его прикидкам вышло столько же. Он доволен. Не забыл ремесло.

– Двадцать тысяч ливров – это ж для короля пустяк? – говорит один из плотников.

Он шутит, не догадываясь, что именно такая сумма – двадцать тысяч ливров – значилась на счёте за четыре последних месяца, который модистка Роза Бертен отправила за платья своей лучшей клиентке, королеве Марии-Антуанетте.

Плотник продолжает тихонько:

– Заткнись.

Оба замолкают. Но не весь корабль спит. Скоро надолго сниматься с якоря. На верхней палубе слышны шаги. Тот, кто пел, вдруг говорит:

– Может, он хотел побольше англичан туда нагрузить.

– Кто?

– Георг твой.

– Никакой он не мой.

– Наверное, хотел натолкать в свой английский корабль побольше англичан.

– Ты о чём?

– Девятьсот медных листов по пять кило – вес немалый. Это примерно пять-шесть дюжин англичан, которых он бы тогда не завёл на борт.

Что-то сверкнуло в голове у Жака Пуссена. Он посчитал первым. Перепроверил. Цифры запылали перед мысленным взором.

– Четыре с половиной тонны.

Больше Пуссен ничего не слышит. В ушах у него шум.

– Ну всё, давай спать.

– Ладно. Доброй ночи.

У Пуссена перед глазами вновь встают обломки «Нежной Амелии». Как он раньше не догадался? Наверное, и Ангелик до сих пор не понял.

Двое рядом перешучиваются:

– Как вернёмся, познакомишь со своей сестрёнкой?

– Ни за что.

«Нежная Амелия» была размером точно как то судно, о котором шёл сейчас разговор. Без малого триста тонн. Сокровище так и ждёт там, точно вторая кожа под слоем соснового дёгтя.

Пуссен проверяет, нет ли в расчётах ошибки. Четыре с половиной тонны. Девятьсот раз по пять килограмм. Но золото в два раза тяжелее и плотнее меди… А значит, в два раза крепче. Чтобы защитить корабль, не слишком его отяжеляя, листы нужны в два раза тоньше. И тогда цифры в итоге те же: четыре с половиной тонны на обшивку тридцатипятиметрового днища с бортами.

– Боже, – выдыхает Жак Пуссен.

Для них с Габриэлем Куком начинается гонка. Два человека в двадцати тысячах километров от обломков судна, которые стоят целое состояние. Пуссен должен успеть первым. Отныне у него одна цель: не дать убийце сына завладеть сокровищем.

Чуть выше, на юте, Жан-Франсуа де Лаперуз вглядывается в ночь.

– Вы уверены, что стоит их дожидаться? – спрашивает один из матросов.

– Да. Идите спать. Через несколько часов вы будете нужны мне все.

У Лаперуза южнофранцузский выговор его родного края. Он крепко берёт кормчего за плечо.

– Посмотрите на себя…

Он обнимает его, как ребёнка, которого отправляет в кровать.

– Ну же! Вы ведь совсем измотаны.

– Вы тоже, генерал.

Его зовут генералом, хоть это и не так. Просто он – лучший начальник, какой только был у всех этих людей. Он плачет, смеётся, восхищается, выслушивает. А речь журчит, как вода по гальке возле его скромного замка в Тарне. Он держится за каждого, чью жизнь ему доверили. Они ему вместо детей, которых он не успел завести, двадцать лет прослужив на военных кораблях. Даже соседи-англичане восхищаются им. Они сразу вспомнили: когда Америка воевала за независимость, некий Лаперуз пощадил их сограждан, захваченных во льдах Гудзонова залива.

Он всё вглядывается в проход, ведущий к их судам.

Коммодор Филип передал, что навестит французскую экспедицию перед её отплытием, чтобы проститься. Лаперуз хотел бы уже воспользоваться бризом, который манит фрегаты на север. Он рассчитывает подняться до Новой Каледонии, а затем взять курс прямо на запад. До того как они причалят в Бресте следующим летом, он мечтает успеть дойти к Рождеству до острова близ восточного побережья Африки, который называется Иль-де-Франс, «Остров Франции». Тогда он как будто встретит праздник дома. Там, в Порт-Луи, он впервые увидел свою жену, Элеонору, с которой они обвенчались всего за два года до нынешней экспедиции.

Но английского коммодора он дожидается не только из-за светских условностей, обязательных для элиты морского флота. Он хочет передать ему бортовой журнал, чтобы его доставили в Европу в сохранности с первым же британским кораблём, который туда отчалит. Лаперуз при каждой возможности отправляет на родину результаты трудов исследователей, которые путешествуют с ним на борту. В эту самую минуту, 10 марта 1788 года, его личный переводчик господин де Лессепс едет через всю Сибирь на санях, запряжённых собаками. Лаперуз высадил его на последней стоянке вместе с целым сундуком бумаг.

Людовик XVI хочет быть в курсе всего. На его письменном столе в Версале разложена карта мира, где красной линией отмечен путь великой экспедиции. Две копии той же карты находятся на борту «Астролябии» и «Буссоли». Иногда король на целый день затворяется в своих покоях. Скрывается от двора. В эти дни он тоже путешествует – по чердакам своего дворца и, как избалованный ребенок, грезит под затянутыми паутиной балками о двух своих фрегатах.

Жак Пуссен не был во Франции летом 1785 года, когда всюду говорили о готовящейся необычайной экспедиции. Он не знает, что пережили двести пятьдесят искателей приключений после того, как взошли на борт «Астролябии» и «Буссоли». Не знает, как они сплотились, встретив в море бок о бок тысячу закатов и рассветов, повидав столько разных народов и столько чудес: искусные дома-землянки на острове Пасхи, танцовщиц из Тартарии, которые танцуют, пока не упадут в изнеможении, вместе пережив опасности, крушения и гибель товарищей, забитых камнями на райском островке Маоуна.

Но есть ещё кое-что, чего ни Жак Пуссен, ни любая другая живая душа пока не знает, потому что нам не позволено знать того, что ещё не случилось. И сегодня, глядя из будущего, нам хочется дотянуться до Пуссена и крикнуть ему, чтобы немедленно прыгал за борт и бежал с этого судна. Потому что, едва англичане пожмут руку Жан-Франсуа де Лаперузу, едва матросы на «Астролябии» и «Буссоли» вытащат якоря из серого песка залива Ботани, оба фрегата уйдут в море и пропадут навсегда, так что никто не будет знать, что случилось со славным генералом и его армией учёных, художников и моряков. Только тридцать лет спустя следы кораблекрушения обнаружат близ островов Санта-Крус, в трёх тысячах километров к северо-востоку.

Но пока что Пуссен спит глубоким плотницким сном. Он на борту дружеского судна. И уверен, что разом нашёл и сокровище, и способ до него добраться, хотя на самом деле здесь его ждёт погибель.

Всё остальное случится меньше чем за час.

В полночь пристала первая шлюпка. Дункан Сенклер представляется Лаперузу. Он – капитан судна «Александр», одного из крупнейших в Королевском флоте, и ищет беглого каторжника. Он просит дать ему осмотреть корабль.

Дипломатичный Лаперуз позволяет двум англичанам спуститься в трюм. Остальные должны ждать на палубе.

В пятнадцать минут первого поиски продолжаются, но на горизонте возникает огонёк: вторая шлюпка. Это коммодор Артур Филип, с изумлением обнаруживший, что кто-то уже прибыл до него. Он, будучи англичанином, не показывает при посторонних своей ярости. Он отправляет капитана Сенклера ждать в сторонке и, засвидетельствовав Лаперузу своё почтение, соглашается взять письма и бортовой журнал. До лета многие корабли отправятся назад. Они передадут документы французскому послу в Лондоне.

В половине первого наверх поднимают мужчину без сознания. Это Пуссен. Его отыскали на нижней палубе. Он отбивался. Сенклер объясняет, что его зовут Пегги Браун и что он сбежал из залива Порт-Джексон. Филип тоже его узнаёт. Он приносит французам свои извинения за случившееся.

Лаперуз отшучивается и на прощание обнимает англичанина. Он поглядывает на своих плотников, которые тоже поднялись с диковатым и заспанным видом. Их разбудили крики беглеца, которого схватили в двух шагах от них. Они не осмеливаются сказать, что по тому, как он кричал, им показалось, что это француз.

Чуть позже в везущей Пуссена назад английской шлюпке Филип накидывается на капитана. Сенклер устроил этот рейд без разрешения. Отныне он ни разу больше не покинет своего судна и даже не приблизится к плотнику Брауну.

Позади, на борту «Астролябии» и «Буссоли», матросы ползут вверх по вантам. Ходят, балансируя, по реям. Расправляют паруса. И поют в темноте. Снимаемся.

Лаперуз, запрокинув голову, считает бессчётные звёзды.

Жак Пуссен смотрит, как вдали, на мачте французского судна, покачивается фонарь. Он последний, кто его увидит.

Пуссен только что очнулся в ногах английских солдат. Он пойман, он в отчаянии, однако спасён.

Альма наблюдает за незнакомцем, который пишет за столиком в дальнем углу. Он как раз поднял голову и смотрит в её сторону, но не видит. Лицо освещает вертикальное пламя свечи.

Остальные столики в трактире сгрудились вокруг незнакомца: их сдвинули, чтобы бросить на пол тюфяки, на которых лежат Альма с товарищами.

Он возвращается к письму:

Он на секунду задумывается.

Однажды Альма научится писать и читать. Она себе пообещала. Она тоже будет потряхивать так рукой, сбрасывая чёрную каплю назад в пузырёк. Будет так же, как этот незнакомец, смотреть в пространство, подняв голову, а потом снова царапать пером бумагу.

Альма снова закрыла глаза.

Он снова вглядывается в темноту трактира.

Он ставит подпись, но спохватывается. И прибавляет ниже:

Он поднимает голову. Альма стоит перед ним, завернувшись в одеяло.

Он кладёт перо.

– Ты умеешь писать? – спрашивает он.

Альма не отвечает.

– Говоришь по-французски?

Она отходит к двери.

Она говорит и по-французски, и на многих других языках. Умеет петь, скакать верхом, попадать в голубей на лету, бегать по крышам, ползать по снастям среди парусов, сиять или таиться, перечислять все существующие сорта хлопка, считать, вытаскивать телегу из грязи или из снега, но как бы хотела она ничего этого не уметь и оставаться девочкой, которая по настороженному бегу зверей в саванне узнаёт, что начался сухой сезон, или, лёжа с закрытыми глазами, чувствует, как родители встали среди ночи и, взявшись за руки, идут смотреть на звёзды.

Вот и всё, что она хотела бы знать.

Альма толкает дверь. Она идёт к фонтану.

– Альма?

Ноэль Вандом вышел следом. Он тоже в одеяле, под которым почти не одет. Они одни на площади, не считая треска сверчков и трепета воды в фонтане.

– Я испугался, что вы уйдёте, – говорит Вандом.

– Вы должны были отвезти меня в Англию.

– Я сдержу слово, Альма. Нужно было дождаться, когда потеплеет. Вы по-прежнему мне нужны. Если всё кончится, я останусь ни с чем. Я больше не могу чинить инструменты.

– Знаю.

Она догадалась о его тайне. Ноэль Вандом скрывает от товарищей, что у него ухудшается зрение и он уже почти ничего не видит.

– Вы поэтому остаётесь? – спрашивает он.

– Нет.

Он оборачивается. Боится, что их услышат. Но за ними следит лишь пара десятков сидящих на пенном фонтане колибри. Они спрятались в нишу за струйками воды.

– А что Ливерпуль? – спрашивает Альма.

– Пойдёмте. Холодно.

Ноэль Вандом удаляется. Альма следит за его решительной походкой. Идёт он не в ту сторону. Она бежит за ним бесшумно, босиком. Берёт под руку. Они делают большой крюк. Вокруг спящий город. Наконец они возвращаются к трактиру.

Под арками у входа их ждёт писавший письмо незнакомец. Он знает, что прав, вверяя им судьбу возлюбленной: его не подведут эти бродячие музыканты.

Месяц спустя в самом сердце Парижа, в двух шагах от Лувра, под аркадами Пале-Руаяль, там, где лавка мороженщика Корацци, собирается толпа. Она всё растёт, понемногу смещаясь. Все выходят из лавок, взглянуть, что происходит. Любопытные встают из-за столиков на террасах, кто-то забирается на садовые стулья. С балконов на четвёртом этаже должно быть видно, как мужские шляпы и дамские зонтики синхронно поворачиваются под цветущими каштанами. Час дня. Подбегают юноши, игравшие в бильярд в Голландском кафе. Кормилицы спешат из дальних уголков сада, побросав коляски, за которыми смотрят.

В центре всеобщего внимания – девушка с румянцем на щеках, которая только что вышла из ателье Филидор. За миг до этого она спустилась по узкой винтовой лестнице со второго яруса, где ею занимались сёстры Филидор, известные модистки. Она миновала нижний зал под гордым взглядом шествующей за ней следом низенькой женщины, словно взирающей на собственное творение. Стоило этой шестнадцатилетней девушке показаться на улице, как все глаза устремились на неё.

Кто она? Почему мы до сих пор не были с ней знакомы?

В Пале-Руаяль, о котором все только и говорят благодаря новшествам, предпринятым здесь двоюродным братом короля, с утра до ночи что-нибудь да происходит, так что привлечь внимание на этом островке вседозволенности не так-то просто.

– Посмотрите, как они тянутся за вами: точно чайки позади рыбацкой лодки! – шепчет низенькая женщина своей подопечной.

После двух часов, проведённых у сестёр Филидор, девушку не узнать. Её платье – чудо ошеломительной простоты: светло-сиреневая тафта с полупрозрачным жакетом-карако и никаких фижм под юбкой. Через несколько дней знаменитый «Вестник новой моды» напишет об этом явлении так: «В нашем французском языке нет нужного слова, чтобы обозначить то, что не “вошло в моду” и не “вышло из моды”, но опережает её, являя нам завтрашнюю красоту. Вот что та незнакомка из Пале-Руаяль…» и т. д.

– Я ни о чём таком не просила, – цедит девушка сквозь зубы. – Из-за вас я осталась без гроша, хотя мы прибыли всего три дня назад.

– Этим вечером нас ждёт битва в мире обличий, так что вам нужно быть во всеоружии. К слову об оружии, артиллерия у вас что надо, Амелия. Что ни взгляд – тридцатифунтовое ядро!

Мы с первых слов узнали цветистый язык мадам де Ло и трудный нрав вцепившейся ей в руку Амелии Бассак.

Обе не изменились.

Хотя и прошли вдвоём через многие штормы. Лишившись сперва наследства, а после – прибыли от последнего снаряжённого Бассаками судна, Амелия вынуждена была отложить свои мечты и всё переустройство имения. Она видела, как над «Красными землями» сгущаются тучи. Расчёты её подтвердились в точности. Нельзя было вести дела как прежде, без серьёзных вложений, которые она теперь не могла себе позволить. Год для сахарного тростника выдался ужасный. А для ста пятидесяти рабов – и того страшнее. Но Амелия предвидела, чем дело кончится: во время сбора мельница не поспевает перерабатывать урожай, в итоге – сахар плохого качества, смехотворная цена, полное отсутствие прибыли.

И тогда-то, под конец 1788 года, случилась главная катастрофа. Мадам де Ло, дрожа и обливаясь слезами, сообщила Амелии, что вынуждена уехать. Ещё до того, как перебраться в Сан-Доминго, она опасалась местного климата. Долгие месяцы она боролась, надеясь привыкнуть и не желая сбегать в самый трудный час. Но чувствовала, что день ото дня ссыхается. Выбора не оставалось. Отъезд или смерть. Тогда она тайно написала своим кузенам в Версаль – двор французского короля по ту сторону Атлантики. Ей ответили, что её ждут.

Для Амелии худшей новости и быть не могло. Мадам де Ло с самого детства, как только выучила её читать и считать, всегда была рядом, непоколебимая её опора. Всё могло исчезнуть: мать, отец, дом в Ла-Рошели, но несгибаемая мадам де Ло оставалась с ней.

Наставница тут же дала понять, что не совсем бросает её. В качестве извинения она придумала хитрейший план, который может спасти «Красные земли». Она его изложила Амелии: девушка должна поехать с ней в Версаль и там попробовать кое-что провернуть. Как часто бывало, совет мадам де Ло больше напоминал приказ. Она пообещала, что к Рождеству Амелия точно вернётся назад в Сан-Доминго.

В письме к кузине наставница поделилась бесконечной досадой, что ей приходится покидать столь процветающее имение, что она оставляет лучшую плантацию всей колониальной Франции, и если бы она приехала сюда на два года раньше и вложила всего лишь луидор в это дивное хозяйство, то весь её багаж не смог бы вместить полученной прибыли.

В ответном письме кузен перенял перо у супруги, сообщая, что его весьма заинтересовали её слова и он близко знаком с одним человеком, который охотно встретился бы с мадемуазель Бассак, если она окажется в Версале. В сундуках у этого человека скопилось некоторое состояние, и оно могло бы принести пользу, будучи вложенным в имение, которое, по-видимому, есть редчайшая жемчужина среди островов империи.

Вот каким образом Амелия оказалась в саду Пале-Руаяль воскресным днём 24 мая 1789 года.

– Мадам де Ло, – говорит она, стараясь продвигаться вперёд сквозь людской рой, – вы уверены в том, что мы делаем?

– Нет. Но если у вас есть мысли лучше, говорите. Утренняя ваша попытка была не слишком убедительна.

Действительно, этим утром Амелия самостоятельно явилась в особняк Массиака на площади Побед, в нескольких кварталах отсюда, чтобы встретиться с его владельцем. Она знала, что человек, называющий себя маркизом де Массиак, собирался создать в Париже клуб, который защищал бы интересы крупных рабовладельцев с Сан-Доминго и Карибских островов. Целью была борьба с растущим влиянием «Общества друзей чернокожих», о котором уже начинают говорить. Некий Томас Кларксон, неуёмный британский юноша, пытается ввезти во Францию свои вредные призывы против рабства. Создаваемый в особняке Массиака клуб должен был распространять мысль, что аболиционизм – это английский заговор с целью подорвать колониальное могущество Франции.

На площадь Побед Амелия пришла, надеясь найти здесь кредиторов. А главное, она не хотела отправляться в Версаль клянчить деньги, которые, возможно, сумеет добыть сама.

По мнению мадам де Ло, рассчитывать на что-то у этого маркиза де Массиака было бессмысленно, ведь он, сам будучи собственником, конкурент Амелии.

– И это когда я нашла вам в Версале человека, который ни в чём не смыслит и мечтает о необыкновенных вложениях!

Чтобы точно обеспечить свою правоту, плутоватая гувернантка отпустила Амелию с утра в старом платье, вылинявшем от дождей и палящего солнца «Красных земель». Результат был соответствующий.

Сперва Амелию час продержали в передней. Слуги сновали мимо, не замечая её. Из соседней комнаты доносились вальяжные голоса и смех.

В конце концов она встала и решилась заглянуть в зазор неплотно прикрытой двери. Сквозняк с запахами кофе и сигар распахнул её окончательно. Воцарилась тишина. Десять мужчин глядели на неё. Кто-то указал Амелии на чашки, которые надо убрать. Но она наклонила голову и представилась:

– Амелия Бассак.

Собравшиеся разглядывали её, прищурившись и нахмурив брови, будто перевёрнутую вниз головой картину.

– Бассак из Ла-Рошели? – спросил один.

– Бассак из Сан-Доминго. Поместье «Красные земли», рядом с Жакмелем.

– Да-да, – сказал маркиз, – мне о вас рассказывали. Так это вы продаётесь?

Первые смешки.

– Нет, сударь, – ответила Амелия.

– Сколько? – спросил второй.

Некоторые гости вернулись к разговорам.

– Так сколько вы стоите, моя девочка? – повторил маркиз.

Один мужчина, стоя к Амелии спиной, вполголоса комментировал её платье.

– «Красные земли» не продаются, – сказала она. – Я зашла поприветствовать вас, господа. Сегодня вечером я буду в Версале и знаю, что наши депутаты от Сан-Доминго также должны туда прибыть.

– Наши депутаты?

Он произнёс слово «наши» с нажимом и оглядел остальных, как бы давая понять, насколько комична сама мысль, что у него может быть что-то общее с этой беднячкой.

– Нет, моя девочка, вы ошибаетесь. Наши депутаты присоединятся к Генеральным штатам лишь через несколько недель, но если вдруг вы будете в Версале, то, возможно, встретите там юношу, который по моему поручению ведёт переговоры с разными сословиями, чтобы понять, с кем нам лучше заседать.

Он отворачивается, вопрошая собравшихся:

– Вы, к слову, знаете его задумку? Он хочет, чтобы мы заседали вместе с горожанами и крестьянами, как третье сословие!

Звучат овации. Официально в этой гостиной сплошь голубая кровь, не считая той, что закипает в жилах Амелии Бассак, однако эти господа, по-видимому, находят крайне остроумным усадить дворян-рабовладельцев рядом с тружениками.

– Этот мальчик – гений, – заверяет маркиз Массиак.

Когда он вновь поворачивается к Амелии, той уже нет. Она бы скорее умерла, чем вынесла очередное «моя девочка».

Мадам де Ло с Амелией оставили любопытную и восхищённую толпу позади. Они переходят улицу Сен-Оноре, минуют Старый Лувр. Воды Сены мелькают в просветах между хаотично стоящими баржами и плавучими прачечными.

– Я нашла карету за три ливра с человека, – говорит гувернантка. – В два часа она отправляется в Версаль с конца Луврской набережной.

Выше по течению часы стоящей посреди реки водозаборной башни Самаритен показывают без двадцати минут два. Время есть. Май выдался тёплый. По настоянию Амелии они подходят к реке. Девушка тянет мадам де Ло к самым баржам. Здесь все заняты работой. Наставница ворчит. Каблуки у Амелии хрупкие. Платье длинное, может испачкаться.

На плавучих прачечных толпятся портомойки. Слышны удары вальков, шорох щёток. Одни относят корзины, другие возвращаются с новыми, балансируя на досках, перекинутых с борта на набережную. Мужчины и дети разгружают корзины и наполняют опять. Особо тонкое бельё здесь не стирают. Вода мутная – она прошла через весь город. Но развешенные над лодками простыни сияют белизной. Они сушатся на натянутых как попало верёвках.

Амелия смотрит, как между белеющими на солнце прямоугольниками скользят тени.

Вдруг мадам де Ло понимает, что подопечная больше не держит её за руку. Амелия прыгнула на мостки и бежит к одной из плавучих прачечных.

– Амелия! Амелия Бассак!

Не слушая гувернантку, девушка взбирается на крышу, где расправлено чистое бельё. Секунду она медлит, снимая туфли, потом спрыгивает, держа их в руке.

– Амелия, ваши чулки! А газовое карако!

Девушка скрылась за бельём. Она вновь возникает между длинными сорочками, похожими на призраков. Расталкивает прачек, которые едва её замечают, поднимает простыни, доходит до кормы, бежит в обратную сторону.

После нескольких минут исступлённых метаний она вновь появляется на мостках и, запыхавшись, возвращается к мадам де Ло.

– Ваши чулки, – говорит гувернантка.

Амелия приподнимает подол, надевая туфли. Чулки прорвались на ступнях.

– Амелия, вы можете мне объяснить, что происходит?

– Я его видела.

– Кого?

– Мальчишку из трактира «У Милой Хозяйки». Того пиратёнка, Жозефа Марта.

– Послушайте меня, Амелия. Завтра вы отправитесь назад, без меня. Но этим вечером – в последний раз – вы должны меня слушаться. Вы будете делать всё, как я скажу?

– Да.

Когда они доходят до кареты, внутри уже сидят шестеро пассажиров. Места у окон заняты. Они садятся друг напротив друга. До Версаля добрых два часа езды. По прибытии никто не поверит, что они ехали в общей повозке за три ливра с человека.

Как только холм Шайо остался позади, остальные пассажиры уснули. Мадам де Ло говорит Амелии, что им нужно поменяться чулками. Девушка смотрит на неё. И понимает, что выбора у неё нет. Они оглядывают остальных, сидящих к ним вплотную, и начинают эквилибристику.

Кузов кареты подвешен плохо, но обмен проходит с недюжинной ловкостью. Высокие ботинки мадам де Ло прекрасно скрывают дыры. У Амелии всё не так просто.

– Натягивайте сильнее, – говорит гувернантка.

Ноги у Амелии в два раза длиннее. Обе смеются: слишком уж много всего напоследок.

– Тяните!

Мадам де Ло права. Амелия тянет изо всех сил, так что, вне всяких сомнений, нынче вечером у неё будут самые тонкие чулки на весь Париж.

Три горничные в чёрных платьях одевают Альму за ширмой. Затягивают на спине шнуровку. Подбирают ткань на боках. Тянут, перевязывают, стискивают. Ей кажется, будто она пюре из маниока, которое мать заворачивала в листья и туго перевязывала травинками, чтобы дать Альме с собой, когда та убегала в долину до вечера.

Альме трудно дышать, но не из-за обступивших её женщин и не из-за корсета, а из-за злости. По ту сторону ширмы четверо музыкантов жмутся на табуретах, сгорая от стыда.

– Вы знали! С самого начала знали! – говорит Альма, пока её руки втискивают в рукава.

– От самой мысли я не отказывался… – отвечает Вандом. – Честное слово. Я искал возможности…

Час тому назад они подошли к ограде Версаля, и Марселен, вторая скрипка, рассмеялся:

– Мы играем перед французским королём!

Он оглядел дворец, похожий на целый город.

– А могли бы гнить в английской тюрьме!

Поздно. Альма всё поняла. Они и не собирались пересекать с ней Ла Манш. Только лгали, чтобы её удержать. Они не станут рисковать: не поедут дразнить английскую полицию, от которой чудом спаслись, сев на корабль до Америки.

Альма бросила им в ноги свой узел. И убежала. Но когда остановилась наконец, чтобы выкричать свой гнев и досаду из-за даром потерянного времени, все четверо музыкантов возникли за её спиной и, согнувшись, держась за бока, смотрели на её тонкий силуэт, перечёркнутый наискось луком.

– Альма… – простонал Вандом.

– Альма… – повторил запыхавшийся старый альтист.

Инструменты вместе с пожитками они бросили у парадных ворот. И побежали за Альмой. Всё равно без неё им никогда не оказаться по ту сторону ограды.

– Альма, прошу вас…

У Вандома сломались очки, которые ему всё равно ни к чему.

Все четверо разом рухнули на траву. Поглядев на них, Альма дрогнула перед их жалким обаянием. И почему она привязывается к тем, кто ей встречается? Она привела их в чувство пощёчинами, которыми немного отвела душу.

– В последний раз, – сказала она. – Но уже завтра будете одни!

А про себя подумала: «Это я буду одна», не зная, хватит ли у неё на это духу.

Дверь комнаты, где одевают Альму, открывается. Входит женщина. Музыканты встают и одновременно кланяются, будто на сцене. Молодая дама радушно пожимает каждому руку.

– Меня зовут Луиза д’Арси.

Она поворачивается к ширме.

– Это я устроила ваш приезд.

– Зачем? – неловко спрашивает Вандом.

– Кое-кто слышал вас в трактире Шассаня в Юзесе. Человек, которому я доверяю.

Альма возникла из-за ширмы: появление этой женщины взволновало её.

– Мадемуазель, – говорит Вандом, – сегодня вечером, когда по вашей милости мы будем играть, на кону окажутся наши жизни.

– И моя тоже, сударь, – говорит Луиза. – Правда, боюсь, вы приехали слишком поздно.

– Мы можем как-то вам помочь? – спрашивает старый альтист.

– Вы можете выступить. Церемония Вечерней трапезы начнётся ровно в десять…

Она старается вернуть голосу бодрый тон.

– Вы появитесь в пятнадцать минут одиннадцатого, чтобы королева точно была за столом. Благодарю вас, что решились приехать.

Когда она уже стоит в дверях, одна из горничных спрашивает:

– Говорят, вы больше не будете служить при принцессе?

Луиза д’Арси улыбается.

– Принцессу всегда будут обслуживать наилучшим образом. Кажется, я видела, как к госпоже де Полиньяк вошла та, кто меня заменит.

Ноги мадам де Ло утопают в ворсе огромного зелёного ковра во всю комнату. Она в комнате главной воспитательницы королевских детей, герцогини Габриэль де Полиньяк, подруги и наперсницы королевы Марии-Антуанетты.

Комната представляет собой зимний сад со струящимися с потолка по стенам тканями и изысканной мебелью красного дерева. Покои воспитательницы расположены в самом конце южного крыла Версальского дворца, которое называют крылом принцев. Там живут двое детей и их личные слуги.

– Ваши кузены очень лестно отзывались о вас. Королева решила доверить вам обучение своей дочери. Ей рассказывали о вашей твёрдости и ваших познаниях. Увидите сами, в вашей юной ученице пока что больше твёрдости, чем познаний.

– Значит часть того, что необходимо женщине, у неё уже есть, – отвечает мадам де Ло.

Габриэль де Полиньяк уже семь лет занимает пост воспитательницы королевских детей. Луи-Шарль, четырёхлетний принц, живёт в соседних покоях, тогда как старшая дочь короля двенадцати лет занимает десять комнат. С тех пор как расходы на содержание дворца урезали, на службе у двоих детей осталось всего лишь пятьдесят человек.

– Дофин теперь не здесь? – спрашивает мадам де Ло.

– Нет. Он перешёл к мужчинам.

Эта формулировка означает, что Луи-Жозеф, дофин семи с половиной лет, покинул заботившихся о нём до сих пор женщин и, как будущий король Франции, отныне будет воспитываться лишь мужчинами. Никто не решается сказать, что наследник к тому же тяжело болен. Его перевезли в Мёдонский дворец, чтобы он дышал воздухом возвышающихся над Парижем холмов. Король навещает его во время охоты в тех угодьях, и все, кто видел полный отчаяния взгляд отца, когда он вновь садится в седло, догадывались, что мальчику не стать королём.

– Вашу предшественницу мы рассчитаем, – говорит мадам де Полиньяк.

– Почему?

– Потому что вы теперь здесь.

– Ни в коем случае.

– Что, простите?

– Когда вы добавляете книгу в вашу библиотеку, то другую не выкидываете. Не могу допустить мысли, что государство экономит на обучении королевских детей.

– А если старая книга была не слишком хороша, сударыня, вы разве от неё не избавляетесь?

– Из двух книг я куда старее, – отвечает мадам де Ло. – Мне говорили, госпожа д’Арси очаровательна. Я буду работать вместе с ней.

– Я уволю её, если пожелаю.

– Тогда и я уйду. Так будет проще. Вам не придётся думать, какая из книг новее, а какая старее. Вы просто лишитесь обеих.

Герцогиня де Полиньяк слишком умна, чтобы сердиться. Наконец-то она нашла наставницу нужного нрава.

– Но я даже не знаю, какую вам дать комнату, если та останется за ней.

Любимое развлечение при Версальском дворе – погоня за одной из трёхсот пятидесяти дворцовых комнат.

– Это неважно, – отвечает мадам де Ло. – Взгляните на меня. Я много места не займу.

В сотнях шагов от них, посреди лабиринта коридоров, этажей и потайных дверей Амелия Бассак ждёт мадам де Ло на мраморной лестнице, ведущей к покоям королевы. Как это и бывает по воскресеньям, суматоха во дворце невообразимая. На лестнице толпы. Через несколько минут начнётся Вечерняя трапеза – ужин королевской семьи в особой комнате, на котором могут присутствовать подданные. Амелия ещё не пробовала пройти в неё – путь туда лежит через Караульный зал, где вас могут попросить вернуться. С начала месяца Вечерняя трапеза проводится каждое воскресенье, дабы выказать почтение съехавшимся на Генеральные штаты депутатам, дав им возможность побыть в присутствии монарших особ. Но, похоже, впечатление складывается скорее обратное, до того происходящее странно: ест лишь одна семья, а остальные стоят напротив толпой или прохаживаются.

Амелия нетерпеливо ждёт на лестнице, возле перил серого мрамора. Раз десять к ней подходили, спрашивая, не встречались ли они раньше. Покои королевы всё заглатывают толпу. Некоторых не пропускают, почему – неизвестно. Амелия старается не потеряться в этом водовороте придворных, иностранцев, приехавших из глубинки подданных. И всюду – чёрные платья депутатов, гуляющих по Версалю после дневных заседаний. Последние недели их здесь больше тысячи: представители съехались со всего королевства. Каждому пришлось снимать комнату где-то в городе. Последний раз Генеральные штаты созывались почти два века назад. Людовик XVI уступил такой просьбе, потому что королевство оказалось на грани краха.

Амелия высматривает в толпе низенькую мадам де Ло.

Но вдруг одно слово заставляет её перегнуться через перила. Оно прозвучало под лестницей: «Сан-Доминго». Она напрягает слух.

– Я оспариваю не ваше избрание, но ваше количество!

– От нас будет двадцать пять депутатов, потому что эта колония – такая же часть Франции, как и вы сами, сударь.

Двое мужчин громко спорят в окружении нескольких слушателей. На них тёмные костюмы представителей третьего сословия: той половины депутатов, которая не относится ни к духовенству, ни к дворянству.

– Двадцать четыре, – продолжает тот же голос, – ровно столько призывалось бы от любой французской провинции с таким же населением, как Сан-Доминго. Двадцать четыре депутата от более чем полумиллиона душ – это не много и не мало.

Его оппонент хохочет. И чуть-чуть подаётся в сторону, так что лестница его уже не скрывает. Взгляду Амелии предстаёт растрёпанная шевелюра, обрамляющая лицо, уродливое почти до притягательности.

– Юноша! – говорит он. – Вы сказали о душах? Но девять из десяти ваших жителей – темнокожие, а вы неизменно относите их к рабочему скоту!

Подходят новые зрители – послушать спор, длившийся весь день и продолжающийся вплоть до лестницы в покои королевы.

– Определитесь! – продолжает он вещать. – Если это люди – освободите их, сделайте их избирателями и чтобы их самих также могли выбрать. А если нет, тогда и я, в свою очередь, пересчитаю всех кобыл и ослов в моей провинции, чтобы решить, сколько будет от нас депутатов.

Амелия перегибается сильнее. Она хочет увидеть второго спорщика. Должно быть, это тот юный представитель, о котором говорили утром в особняке Массиака и на которого рабовладельцы возлагают все надежды. Собравшиеся под лестницей слушатели рассеиваются. За ними спустилась стража. Наконец перед ней показываются оба споривших господина. Они удаляются вместе. Амелия бросается вниз по лестнице, перескакивая ступени, идёт за ними по коридору. Она окликает:

– Ангелик?

Оба оборачиваются на шахматной плитке пола. Уже совсем сумерки. Фонарей ещё не зажигали.

– Ангелик.

Вокруг них последние дневные лучи пробиваются в недра Версаля.

Ангелик смотрит на Амелию. Стоящий рядом мужчина кланяется и представляется:

– Граф Мирабо.

Глядя на девушку утопленными в необычайном лице маленькими глазками, он надеется услышать её имя.

– Понимаю, почему господин Ангелик не хочет нас знакомить. С ним у нас и без того довольно размолвок, незачем прибавлять.

Мирабо, откланявшись, уходит.

В коридоре, кроме Амелии и Ангелика, никого.

– Мадемуазель, я… Как вам сказать?

– Я два года жду ответов на свои вопросы, сударь.

– Я собирался написать вам вскоре.

– Когда?

– Всё сильно изменилось. Я буду депутатом от Сан-Доминго.

Она улыбается.

– Ни разу там не бывав?

Он молчит.

– Вопросы я отправляла счетоводу моего отца, – говорит она.

– Я больше не счетовод.

– Тогда передайте их тому несуществующему счетоводу. На его глазах я потеряла состояние, честь, корабль, носивший моё имя…

– Я всё это время думал о вас, Амелия.

– Не зовите меня Амелией.

Ангелик краснеет. Однако прежней скромности в нём нет. С той ночи, когда все его надежды найти сокровище испарились, он полностью поменял свою жизнь. Не полагаясь больше ни на благородных предков, ни на богатство, он живёт теперь ради единственного, чем может покорить Амелию: ради власти.

Поначалу он стал появляться в Торговой палате, в Городском совете, вращаться в кругах ла-рошельских судовладельцев и плантаторов, в клубах, курительных комнатах и всюду, где получают вес. Он также следил, как перераспределяется власть. В нужный момент вступал в спор, разворачивал парус ровно перед тем, как сменится ветер, делал вид, что низвергает то, что рушится само.

Но когда в феврале минувшего года Бриссо, Клавьер и Мирабо основали «Общество друзей чернокожих», это стало для Ангелика настоящим подарком. Он сумел запугать зажиточных горожан Нанта, Бордо, Ла-Рошели и не только их, рассказывая, как опасна эта организация, чьи корни явно из Англии. И вызвался дать ей бой. Он хвастал своей близостью с покойным Фердинаном Бассаком. Амелия была слишком далеко, чтобы опровергнуть его слова. Он растроганно говорил, что был тем сыном, которого так не хватало старому судовладельцу. И заверял, что стоит идеям об отмене рабства распространиться, как всех ждёт та же роковая участь, что и Бассака.

Когда король созвал Генеральные штаты, Ангелика тут же выдвинули. Он заставил долго себя упрашивать, клялся, что не ввяжется в эту битву, но на выборах выдвинул свою кандидатуру прежде всех.

Однако этим вечером, стоя перед шестнадцатилетней девушкой, он едва держится на ногах. Вся его броня растаяла под её взглядом.

– Я никогда не забывал вас, – говорит он с дрожью в голосе. – Я думаю о вас постоянно.

Амелия пятится, не сводя с него глаз:

– Я запрещаю вам обо мне думать.

– Дорогая, вы вся горите, – шепчет мадам де Ло.

Амелия не нашла в себе сил сказать наставнице, кого только что встретила.

Они теперь среди толпы в зале, где проходит Вечерняя трапеза.

Их просили встать здесь, в проёме последнего окна, чтобы королева, которой о них сообщили, могла их видеть. Их величества сидят за столом, спиной к камину, в котором личный истопник королевы развёл маленький, бесполезный огонь. Комната полна людей. Лишь несколько герцогинь сидят в первом ряду на красных раскладных стульях. Остальные собравшиеся наблюдают стоя.

На возвышении в глубине зала дама играет на арфе. Люстры сияют. Мария-Антуанетта не успела ещё снять перчатку, а сидящий справа от неё король уже отведал пять блюд. Принцесса и юный принц едят из серебряных с позолотой тарелок молча, как наказанные дети. За ними стоят телохранители и лакеи. Придворная служба королевской кухни насчитывает пятьсот человек.

Вдруг Мария-Антуанетта переводит взгляд на окно, будто ей подали знак. Они встречаются глазами с мадам де Ло и Амелией. Королева обращается к сидящей рядом дочке:

– Сходите поприветствуйте ту женщину, она займётся вашим обучением.

Принцесса встаёт из-за стола. Мадам де Ло улыбается, чтобы девочка поняла, о ком речь.

– Я очень рада быть в скором времени к вашим услугам, – говорит она подошедшей принцессе.

– Вы не сделаете передо мной реверанс, мадам?

Герцогини в первом ряду смеются, услышав слова принцессы.

– Я такого низкого роста, – отвечает мадам де Ло, – что и так будто бы делаю реверанс перед всеми с утра до вечера. А если и правда присяду, вы меня вовсе не отыщите.

Смех обрывается.

– Я не просила делать для меня то же, что вы делаете для всех, – отвечает двенадцатилетняя принцесса.

– Вы правы, – признаёт мадам де Ло ласково. – Больше того, я должна буду сделать то, чего никто другой ещё для вас не делал…

– Мм?

– Говорить вам правду.

Принцесса склоняет голову набок, как бы присматриваясь. Потом поворачивается к Амелии.

– А эта девушка? Она останется с нами?

– Нет, – отвечает мадам де Ло. – Она была моей ученицей. Но, поскольку уже достаточно много знает, теперь она будет мне подругой.

– Однако я, мадам, вам не подруга, – говорит принцесса.

Мадам де Ло пожимает плечами.

– Вы ещё не так много знаете.

Музыка замолкает. Луна в окне уже взошла. Юная принцесса меняется в лице. Что-то дрогнуло в её маске воительницы.

– Когда первый урок? – спрашивает она.

– Следующий урок будет завтра утром, в роще её величества. А первый урок уже идёт.

Хотя собравшиеся не вполне поняли их диалог, сцена привлекла всеобщее внимание, и никто не заметил, что на месте арфы появился струнный квартет и темнокожая девушка в синем, расшитом золотом платье.

Если смотреть хронику жизни королей Франции, где каждый миг учтён в альманахах, дневниках или придуманных позже преданиях, то мы обнаружим в тот день пробел длиной в сорок четыре минуты. Начало его можно определить по следующим событиям: девятнадцатый день Генеральных штатов, мадам де Ло поступает на службу в Дом короля как наставница принцессы, а в протоколах Караульного зала указано точное время, когда его покинула арфистка. Конец же совпадает с началом крупного астрономического явления, случившегося в одиннадцать часов одиннадцать минут пополудни в то самое воскресенье 24 мая 1789 года.

Произошедшее в промежутке осталось в памяти лишь как голос, словно приподнявший всех над паркетом. Описания отличаются той же сумбурностью, что и подача блюд на королевский стол всё это время. Некоторые утверждают, что через плечо у певицы был надет лук, как у античных воительниц с росписей на потолке.

Но вот после того, как время замерло на сорок четыре минуты, вновь воцаряется тишина, и все оборачиваются на окна. Лёгкая давка. Телохранители подходят ближе к королю. Но принц с принцессой уже спрыгнули со стульев и бегут к окну. В ночном небе над большой оранжереей на луну стал наползать чёрный диск.

– Затмение, – говорит принцесса.

– Действительно, – подтверждает мадам де Ло.

Стоявшая рядом Амелия исчезла.

Смятение в покоях королевы огромное. Амелия пытается пробиться к музыкантам через весь зал. Она с первой секунды узнала девушку: та была в трактире в Сан-Доминго вместе с Жозефом Мартом и старым пиратом. Амелия, как и все присутствующие, не могла пошевелиться, пока звучала песня. Но с последней нотой бросилась к возвышению. Однако толпа не пускает вперёд.

Альма глядит на луну и шагает к ней раз, другой.

Она вспомнила кое-что: затмение, назначенная встреча.

Жозеф.

Она оборачивается. Там Ноэль Вандом, с виолончелью и в сломанных очках. Он взволнованно спрашивает:

– Пора?

Она кивает.

– Вы будете на нас злиться?

– Новый мост, – говорит Альма, не отвечая на вопрос.

– Это в Париже. Поезжайте по главной дороге: она идёт от дворца всё время прямо. Как увидите реку, следуйте вверх по течению до самого Парижа. Это третий по счёту мост, как въедете в город. Альма, вы будете на нас злиться?

Она качает головой.

Остальные музыканты пробились к ним, несмотря на давку. Они глядят на Вандома. И всё понимают. Они кланяются, прощаясь навсегда.

– Для нас это было честью, – говорит старый альтист.

Альма идёт к дверям. Минует Караульный зал. На лестнице никого. Всех заворожила луна. Альма идёт вниз по ступеням. И вдруг слышит сзади стук каблуков. Она оборачивается.

Она узнала эту девушку, на вид её ровесницу. Когда-то очень давно ей довелось разглядеть её как следует, в трактире «У Милой Хозяйки». Они смотрят друг на друга.

– Что все они ищут на моём корабле? – спрашивает Амелия.

Альма продолжает спускаться. Неужели у всех этих людей на уме только одно?

– Как тебя зовут? – кричит вдогонку Амелия.

Альма останавливается на повороте лестницы. И ещё раз оглядывается на девушку, оставшуюся стоять наверху.

– Альма, – отвечает она.

И пробегает последние ступени.

По брусчатке на королевском дворе бродит чёрная лошадь. Всадник в южном саду, он смотрит на луну, от которой все посходили с ума. Альма осторожно подходит к лошади и вспрыгивает ей на спину. Платье спадает по обе стороны от седла. Она уже думает трогаться, но тут за поводья хватается рука.

Взглядом Амелия умоляет всадницу.

Альма колеблется, потом говорит:

– Они ищут то же, что ищут все вроде вас. Золото.

Лошадь вырывается из рук Амелии и уносится галопом.

Кузен мадам де Ло маркиз де Бельрив назначил родственнице встречу в своих покоях на первом этаже дворца, в одиннадцать тридцать – сразу после церемонии отхода монарха ко сну, в которой он играет главную роль. Он первый камер-юнкер короля – чин столь же почётный, сколь и бесполезный.

Мадам де Ло отыскала Амелию посреди двора и скорее повела к нему. Маркиз их уже ждал. Не предугадать, сколько времени продлится церемония отхода ко сну, на которой присутствуют лишь члены самых знатных родов.

Обычно король Людовик уже зевает, позволяя себя раздеть. Церемония начинается. Каждая снятая вещь передаётся из рук в руки. Но иногда король бывает словоохотлив, и тогда всё может длиться час. Сегодня же, однако, не прошло и десяти минут, как пажи, стоявшие на коленях и разувавшие короля, громко уронили туфли на пол, что каждый вечер служит слуге у дверей знаком провожать остальных.

– Его величество даже не дождались конца затмения, – говорит господин де Бельрив сидящей рядом кузине.

Затем он наклоняется к Амелии, сидящей по другую руку, и шепчет, словно доверяет государственную тайну:

– Вздуваемся слегка.

Амелия отшатывается:

– Простите?

– Газы испускаем.

– Кто?

– Его величество.

– А…

– Пучит, знаете ли.

– Пучит?

Мадам де Ло покашливает.

– Милый кузен, – говорит она с досадой, – вы должны были познакомить нас с вашим другом, которого заинтересовали дела мадемуазель Бассак.

Он отвечает тем же доверительным тоном:

– И правда, дорогая кузина, вам он понравится. Это рассудительный мужчина, которого интересуют неприметные, но надёжные вложения. Отец семейства, желающий пристроить своё скромное состояние. Он очарователен.

– Вы не могли бы позвать его как можно скорее? Мадемуазель Бассак должна этой же ночью ехать в Нант. Через три дня её ждёт судно до Сан-Доминго.

– Он перед вами, – произносит Бельрив по слогам.

– Вы?

– Я.

Он подносит ладони ко рту, изумляясь, какой эффект произвёл его розыгрыш. Потом успокаивается и понижает голос:

– Ведя скромную жизнь на службе у моего короля, я сумел скопить некоторую сумму.

– Сколько? – спрашивает прагматичная мадам де Ло.

– Триста тысяч ливров.

Слышно, как от этой цифры у него самого текут слюнки. Амелия хранит бесстрастный вид. Ровно столько ей и нужно. Маркиз поворачивается к ней. Он говорит ещё тише, чтобы был повод придвинуться поближе.

– Я отдам эти деньги вам, мадемуазель, и стану собственником половины имения.

– Нет.

Мадам де Ло сверлит взглядом Амелию, но она повторяет с улыбкой:

– Я ничего не продаю.

Она себе пообещала. Больше никто не притронется к тому, чем владеют Бассаки.

– Вы ничего не продаёте? – переспрашивает Бельрив.

– Я беру взаймы, – уточнят Амелия.

– Я не банкир, мадемуазель. У меня есть честь.

– Тогда я наведаюсь в банк. Что ж, прекрасно.

Она уже знает, что её имение лишь рассмешило всех банкиров, у которых она была, но она встаёт и делает вид, что разглядывает маленький портрет на стене.

– Хотя мне немного жаль, – говорит она, – лишать вас услуги, которую охотно бы вам оказала.

– Увы и ах, – отвечает маркиз.

– Триста тысяч и двадцать пять процентов годовых.

– Как вы сказали?

Старик-кузен тоже встаёт.

– Двадцать пять процентов прибыли в год, – объясняет она. – Я взяла бы у вас триста тысяч и через два года вернула четыреста пятьдесят.

Бельвиль ходит за ней собачкой. Двадцать пять процентов. Он отирает рукавом выступившую у губ слюну.

Глаза мадам де Ло округляются. То, что предлагает Амелия, – неблагоразумно. Однако Бельрив уже звонит в стоящий на консоли колокольчик. В комнату входит мужчина.

– Мой нотариус, мэтр Шлёп.

– Он что, здесь ночует?

– Всё может быть.

Нотариус достаёт бумагу и чернила. Маркиз по-прежнему ходит за девушкой по всей гостиной.

– Я должен буду добавить одно непременное условие, мадемуазель. Всего одна фраза, которую мэтр Шлёп впишет в наше соглашение.

У Амелии дурное предчувствие. Он продолжает:

– В случае если через два года выплат, о которых мы условились, не будет, в качестве возмещения ущерба имение «Красные земли» перейдёт ко мне.

Амелия порхает по комнате. Откажись она, маркиз решит, что она не уверена в своих планах. Однако выплатить такую сумму за два сезона невозможно.

– И что дальше? – спрашивает она смеясь. – Ещё и руки моей попросите в придачу?

Видя, что Бельрив заинтересовался, она тут же спохватывается:

– Это шутка. Я подпишу бумаги, которые составит ваш мэтр Шлёп.

Она касается пальцем библиотечной полки. Вид у неё спокойный и безмятежный: она будто пробегает глазами корешки книг. Но от падения её удерживает лишь этот самый палец. Голова у неё идёт кругом.

Ангелик, Альма, золото на корабле, роковой договор с Бельривом, который она сейчас подпишет… И призрак Жозефа Марта с утра на плавучей прачечной, и скорое расставание с мадам де Ло. Как столько могло случиться за один день? Должно быть, всё из-за луны.

Четверть первого ночи. Никто не обращает внимания на девушку с краденой лошадью, пробивающих себе путь через толпу на мосту. Альма смотрит на медленно появляющуюся луну. Дорог каждый миг. До Севрского моста от Версаля два льё. Он на середине пути между королевской резиденцией и Парижем. Альма пытается прорваться вперёд. Копыта лошади стучат по деревянному настилу.

Некоторые лакеи спрыгнули с подножек, чтобы удобнее было смотреть на небо, и теперь медленно идут у колеса. Господа и дамы спят в каретах за задёрнутыми занавесками. Воскресной ночью мост запружен экипажами, которые бегут от скуки придворных будней. Все едут показаться на выходных в Версале и тут же нырнуть обратно в бешеный ритм столицы. Мария-Антуанетта, когда ей было двадцать, сбегала из дворца инкогнито, чтобы танцевать на парижских маскарадах.

Альма всё идёт пешком в потоке карет. Длинный узкий мост ступает на остров посреди Сены, прежде чем перешагнуть её второй рукав. Можно было бы скакать в объезд, но она заставила себя выбрать самый прямой, самый проезжий путь. Она больше не хочет слушать свои инстинкты. Теперь она слушается лишь указателей и карт, как все.

Однако, выезжая, она всё же задержалась немного. Уже у ворот Версальского дворца она, сама не понимая зачем, свернула направо, к Оружейной площади, повинуясь старому чутью. Ноэль Вандом говорил ехать прямо до самого Парижа. Но она не могла не завернуть на улицу рядом с собором.

Не спешиваясь, она постояла у ограды, за которой виден огромный огород, обнесённый с трех других сторон стенами и размеченный яблонями на квадраты. Она сердилась на себя, что понапрасну тратит время, внюхиваясь в запах перекопанной земли, когда ей пора быть совсем в другом месте. Её ждёт настоящая, назначенная встреча под луной на Новом мосту – как сказал давным-давно Жозеф.

И Альма уехала, несмотря на пробудившиеся при виде огромного сада чувства и воспоминания. Ей, как видно, придётся смириться с тем, что мета охоты в ней стёрлась. В Америке, прежде чем она отправилась с музыкантами, ей тоже чудилось, будто в поместье Лашанс был кто-то из её семьи, но она ошиблась. И ещё несколько часов назад, когда её одевали и вошла та молодая женщина, Луиза д’Арси, Альма была уверена, что от неё пахнет чем-то из долины Изейя, хотя до тех мест пять тысяч километров и эта придворная дама наверняка никогда не покидала золочёных сводов дворца.

Лошадь Амелии минует последние доски моста. Она вновь ступает на землю: на дорогу, ставшую шире. И мчится во весь опор, довольная своей новой жизнью и лёгкостью укравшей её всадницы.

– Так, значит, конец? – говорит Амелия. – Вы остаётесь здесь?

Она в объятиях мадам де Ло, которая не может ничего выговорить в ответ. Обе ждут во дворе, там, где Амелию должна забрать карета.

– Как я буду без своего кормила?

Плечом Амелия чувствует горячие слёзы мадам де Ло.

– Бывало, я вас ненавидела, – произносит Амелия.

Наставница что-то бормочет сквозь всхлипы. Амелия просит повторить.

– Гарм…

Снова всхлип.

– …гармоническая… средняя… Гиппаса Метапонтского.

И они плачут вдвоём, вспоминая, с каким упорством мадам де Ло втолковывала ей эти причудливые расчёты из античности.

– Сударыня?

За их спинами возникла женщина. Мадам де Ло после прощальных объятий с Амелией совершенно без сил.

– Да?

– Мне сказали о том, что вы для меня сделали. Что попросили разрешить мне остаться вместе с вами на службе у королевских детей.

Промокая лицо платком, мадам де Ло отвечает:

– Моей заслуги тут нет. Я ленива. Вдвоём работы будет меньше. Ну и замечательно.

– Мадам де Полиньяк всё объяснила иначе.

– Думаю, она не хочет признаваться, что вы, Луиза, ей нравитесь.

Луиза д’Арси тронута такой ложью. Она обращается ко вглядывающейся в ночь Амелии. Рядом с главной конюшней послышался стук колёс по мостовой. Но карета уже уехала. Это не за ней.

– На самом деле, мадемуазель, я шла к вам. Кажется, вы возвращаетесь на острова?

Амелия молчит.

– Сначала в Нант, потом в Сан-Доминго, – говорит мадам де Ло.

– Я хотела попросить вас об одолжении.

Несколько минут спустя Амелия идёт следом за Луизой по улице в двух шагах от королевского дворца. Мадам де Ло осталась на Оружейной площади, чтобы не пропустить извозчика.

Луиза д’Арси стучит в дверцу в длинной каменной стене. Они входят. Перед Амелией предстаёт огромный королевский огород. Луна разбросала тени фруктовых деревьев на грядки и дорожки между ними. Садовник, открывший дверь, говорит:

– Сам бы я его оставил, но мадемуазель д’Арси беспокоится. Он совсем зачах. А какие чудеса вытворял зимой!.. Теперь сам на себя стал не похож.

– О ком вы? – спрашивает Амелия.

– О нём, – отвечает Луиза, указывая на тень возле сарая.

Амелия подходит ближе. Там стоит темнокожий юноша в дорожном костюме и с узлом за плечом.

– Его зовут Жюстен. Он из Кап-Франсе, из Сан-Доминго.

Юноша слушает. Всё это ложь. Его зовут Сум, и он из африканской долины Изейя, но кто вспомнит, что раб существовал и до того, как попал в неволю?

– И что вы от меня хотите? – спрашивает Амелия.

– Увезите его с собой, – говорит позади неё садовник.

– Вы в своём уме?

– Этой зимой, – говорит Луиза, – Большой канал в Версале стоял подо льдом с ноября по апрель. Из-за холода вся страна голодала. Но сад плодоносил даже зимой. Днём он снабжал застолья во дворце, а ночью с него набирали корзины, которые тайно переправляли за стену, кормя город и все окрестные деревни.

Старого садовника зовут Маркус. Глаза у него бегают. Не опасно ли рассказывать такое незнакомке?

– Жюстен здесь с прошлого лета, – продолжает Луиза. – Он не разговаривает.

– Когда он только прибыл, я ещё послал за вами, – говорит Маркус Луизе д’Арси. – Мне казалось, он не в себе.

– Да, а когда вечером я пришла, в саду творилось что-то странное. Стебли у тыкв росли так быстро, что ползли, точно змеи. Жюстен просто сунул руки в землю… А зимой промёрзшая на двадцать сантиметров почва не выдержала напора луковиц, которые он посадил.

– По ночам я слышал, как она трещит, – говорит садовник. – Думал, мне дверь ломают. У меня в январе был свежий лук, морковь толщиной с руку.

– Однако последние месяца два он хиреет. И сад больше не даёт плодов.

– Но мы не потому просим его забрать, что от его рук больше нет урожаев. Он стал мне как сын, и я бы оставил его при себе. Но так он плохо кончит. Возьмите его. Там он будет у себя дома.

– У себя дома? – переспросила Амелия брезгливо.

Как, интересно, они представляют себе жизнь на её острове?

Амелия вздыхает. Она подходит к юноше. Сперва она думала, что над ней решили подшутить и она лишь теряет время. Но любопытство удержало её. Она смотрит на висящие вдоль тела руки юноши. Из слишком длинных рукавов торчат тонкие пальцы. Она думает об их утраченной силе, от которой разверзалась земля. В глаза ему она не смотрит. Все её мысли – только о себе, о славе Бассаков, о будущих огромных долгах. Она представляет, как бутоны кофейных цветков лопаются на глазах, как сахарный тростник прорезается из земли копьями. Она снова смотрит на руки Жюстена. А вдруг волшебство к ним вернётся?

Если смотреть на Париж с запада, то перед глазами одни деревни. Даже не догадаться, что впереди город. Альма скачет вдоль Сены уже давно. По бокам – чёрные квадраты небольших садов. Мимо проносятся виноградники, деревеньки, монастыри. По правую руку, на реке, виднеется голый островок, сплошь в поленницах.

Альму подгоняет луна. По мере того как она растёт, её надежда тает. Хотя надежда и без того была слабая и скакала Альма наугад. Ей сказали: «Третий по счёту мост, как въедете в город», но она ещё ни одного не видела. А когда затмение кончится, надеяться будет не на что.

Лошадь замедлила шаг. Дорога впереди кончается. Дальше «Аллея королевы» – её запирают на ночь. Альма сворачивает на безлюдную набережную. Если не считать разбегающихся из-под копыт крыс, она уже давно не замечала никого живого. Едва успев перейти на галоп, Альма видит за плавным поворотом набережной показавшийся вдалеке первый мост. Ну вот. Она почти на месте.

Вдруг поперёк дороги натягивается верёвка. Альма вскрикивает. Лошадь встаёт на дыбы. Из канавы вылезают тени.

У Жозефа Марта такое чувство, будто он купается в церкви. Над ним высокий свод: это Новый мост, а сам он в воде. Жозеф замечает, что луна снова стала идеально круглой.

Вот и всё. Он мог бы ждать и дальше. Здесь, на стрелке острова Сите, в самом сердце Парижа, они купались с Мухой в лунное затмение, когда были ещё детьми. Здесь же договорились встретиться, если однажды потеряют друг друга на просторах Земли. Но Жозеф решил: отныне он ничего не ждёт. Он плывёт назад к острову. На пляже из намытой засохшей грязи под стенами набережной только что пел последний гуляка. Теперь и он спит. Вокруг больше ни души.

Несколько месяцев назад Жозеф пришёл на берег Сены. И прижился среди армии прачек с плавучих прачечных. Это пираты другого рода. Жозеф сменил чёрный флаг на развевающиеся на ветру белые простыни. Он стал собирать для прачек бельё по всему Парижу до самых дальних окраин. Он знает, почему вернулся в этот город, который некогда бросил ради новых далей. Почему не отходит от этого моста и так одержим мыслью о возвращении Мухи. Только потому, что старается не думать о другой, навсегда упущенной встрече.

Об исчезнувшей девушке. Той, которую упустил.

Той, что искала другого.

Жозеф выбирается из воды. Теперь он опять отправится странствовать по дорогам или по морю. И больше никогда сюда не вернётся. Жозеф дрожит. Набережная над стеной зовётся набережной Озябших, потому что продувается ледяными северными ветрами. Даже в мае здесь холодно. Жозеф последний раз оглядывается на шесть арок перекинутого через Сену моста и странный привалившийся к нему домик на сваях, который качает из реки воду.

Луна спряталась, хотя затмение уже прошло. Париж погрузила во тьму обыкновенная туча. Жозеф прислушивается. Ещё никогда в городе не было так тихо. Только река басовито о чём-то журчит. И вот ещё с противоположного берега, от Лувра, доносится конское ржание и быстрый стук копыт. Тьму пронзает крик. Он повторяется, приближаясь вместе с галопом.

Ноги у Жозефа в иле. В темноте он не видит опор моста. Озноб пробирает его всё сильнее.

– Жо!

Наконец он впускает в себя этот крик.

– Жо!

Он снова входит в воду, глубже, глубже. Крик отдаётся под мостом. Вдруг луна разом выходит из-за тучи. Светло как днём. На пустынной набережной по ту сторону Сены – чёрная лошадь с наездницей. Лошадь топчется на месте, вертится во все стороны, но девушка всё время держится лицом к Жозефу, с твёрдостью стрелки компаса в шторм.

Вдруг лошадь с девушкой бросаются в воду. Жозеф тоже ныряет. Они плывут. В обход, по мосту – это не для них. Они больше не станут рисковать, не упустят друг друга из виду. Альма верхом на лошади. Они плывут навстречу друг другу, оставляя на воде два пенных следа.

Жозеф ушёл под воду. У раненой Альмы кровь заливает лицо и глаза. Оба не видят возникшую из-под моста длинную тихую баржу, идущую прямо на них.

Стоящий на носу человек изо всех сил бьёт в колокол. Счастье, что он заметил их в последнюю секунду, когда руки плывущих встретились. Вода бурлит, поднимая брызги, разлетающиеся в ночи словно искры.

Альма с Жозефом просыпаются от полуденного солнца, бок о бок. Они скользят по течению. Судно называется «Счастье». Так написано на корме жёлтой краской. По берегам реки склоны поросли лесом. У Альмы на лбу полотняная повязка.

– Ты как? – спрашивает Жозеф.

Они лежат на носу «Счастья», глядя в небо, и следят за плывущим над ними ивовым пухом с берёзовой пыльцой. Деревья и луга вокруг взорвались цветами.

Лошадь тоже рядом: среди сотни бочек бургундского, наставленных прямо в открытый трюм. Вместе с вином они – единственный груз на судне.

Альма чувствует плечом плечо Жозефа. Голова у неё болит. Но безмятежность сильнее боли. В том месте Сены, где они угодили среди ночи на борт, вода на тридцать метров выше моря. Так что судну нужно лишь не спеша скользить по этому длинному спуску. Никакой другой тяги. На обратном пути от устья, уже с другим грузом, его будут неделями тянуть вдоль берега несколько лошадей. Но сегодня довольно и течения, подкормленного весенними дождями.

– Кто тебя ранил? – спрашивает Жозеф.

– У них ран больше.

– Кто?

Она смеётся, но замолкает из-за боли.

– Их было пятеро. Но это они зря: меня гнала луна.

Жозеф улыбается. Значит, луна привела к нему Альму, невзирая на время, моря и разбойников. Он закрывается рукой от солнца. Как Альма вспомнила про обещание, данное другому человеку?

Лошадь переступает. Альма вспоминает, как сотни лет назад лежала рядом с Ламом, нежась в тени белой лошади.

– Где ты была всё это время? – спрашивает Жозеф.

– А ты? Всё ещё ищешь своё сокровище?

– Теперь мне нечего искать.

Они не могут взглянуть друг на друга.

Поодаль капитан «Счастья» говорит сам с собой за штурвалом.

Выловив среди ночи двух молодых людей с лошадью, бросившихся тонуть под его баржу, он сперва здорово их отчитал. Альма с Жозефом не перебивали его брань, измождённые и счастливые. Даже то, что он на них сердился, было приятно. Кто-то беспокоился за их жизнь. Он выдал им по чистой сухой рубашке, такой большой, что они наконец стали походить на детей.

Он предложил высадить их на берег.

– Нет, – ответил Жозеф.

Капитан ещё поворчал немного, чтобы скрыть, что доволен.

– Вам куда надо?

– В Ливерпуль, – ответила Альма.

Жозеф посмотрел на неё. Назови она любую звезду с небосвода, он отправился бы с ней.

– Значит, вы на верном пути, – сказал капитан. – Мои бочки идут туда же. Есть у меня один человек в Гавре, который переправит вас в Англию.

Так всё и началось. И длится всего несколько дней. Ни парусов, ни горизонта. Они плывут как веточка по садовому ручью. Это самое короткое путешествие в их жизни, но им кажется, что дольше него ничего быть не может. Они упиваются каждой секундой. Вдыхают её, насколько хватит лёгких. Есть нечто мощнее всех химических реакций: соединение усталости и неги. Кто испытал на себе его действие, не хочет от него избавляться.

По вечерам они отдаляют ночь как могут. Разговаривают, хотя никогда не болтали. Говорят подолгу. Мочат ноги в воде. Альма снова в своём синем платье. Молчат они тоже подолгу. Хватают кувшинки пальцами ног. Дают имена пролетающим мимо летучим мышам.

А с утра они отдаляют день. Спят. Капитан переворачивает их веслом, приняв за мёртвых. Они отбрыкиваются. Лениво отпинывают весло и дальше лежат на досках. И засыпают снова. Сплетаясь лодыжками и перетягивая во сне платок, которым прикрывают лица от солнца. Часто, не открывая глаз, проверяют:

– Альма?

– Да.

Долгий вздох. Сквозь закрытые веки они видят, как мерцает свет. И дают времени течь.

– Жозеф?

Они катаются по настилу, едва не сваливаясь в зелёную воду.

Наконец они встают. Едят за четверых. На несколько часов встают на руль, чтобы капитан «Счастья» отдохнул. Альма попросила Жозефа научить её читать. Они занимаются по карте мира. Стоя на корме и держа штурвал прямо, Альма учит буквы, по алфавиту: Амстердам, Бенгалия, Вашингтон… Она делает успехи. Жозеф – строгий учитель. Когда-нибудь она дойдёт до Ямайки. Альма взамен научит Жозефа ездить верхом.

– Когда?

– Когда мы будем на суше.

Они балуются, подплывая к берегу. Ветви свисают до самой воды. На носу капитан просыпается оттого, что за шиворот лезут листья. Он кричит. И сам встаёт на руль. Этого-то они и добивались. Они прыгают с бочки на бочку, садятся на какую-нибудь из них. Жарко. Они всё разговаривают. Купаются. Смотрят на прибрежные дома. Обсыхают на ветру. И снова молчат. Ждут, чтобы стрекоза села на кожу.

– Знаешь, – говорит Жозеф, – мне нынче снилось, что я смотрю, как ты спишь. А на тебе будто плащ из крохотных зелёных птичек.

Альма чинит тетиву, как будто ничего не слышала.

Когда река минует Руан, молчание вдруг становится другим. «Счастье» всё ближе к порту. Леса вдоль последних изгибов Сены шумят от морского ветра. Влажный воздух будит воспоминания.

Альма смотрит на Жозефа. И думает о своей семье. Хотела бы она склеить прошлое с настоящим. Где будет Жозеф, когда она взойдёт на холм к своему дому, держа за руку Лама? А там, в долине, кто её дождётся? Кому хватит терпения? Альма хочет знать, где они все теперь.

Во-первых, её старший брат, Сум, который в этот самый миг смотрит на вновь удаляющийся берег. Но не понимает, куда его везут. За три дня пути белая девушка не сказала ему ни слова. Только смотрела в окно кареты. В Нанте они запрыгнули в уже отчаливающий корабль.

Капитан сказал:

– Не знал, что с вами будет негр.

Белая девушка ответила:

– Я тоже.

И скрылась в каюте. Сум нашёл на палубе угол, где присесть. Уронил голову на сложенные руки, будто спит. И плачет. Реки тихих слёз. Он ещё не знает, что этот новый переход – первый шаг к встрече с семьёй.

Потому что в тот же самый миг, в Сан-Доминго, маленькая девочка, которой ни Сум, ни Альма, ни Лам не знают, толкает дверь в хозяйскую усадьбу в «Красных землях».

Мебель вся в чехлах из белого полотна. Никто не заходил сюда с тех пор, как Амелия Бассак и мадам де Ло уехали.

Девочке два года. Она идёт к столу, встаёт на цыпочки и видит клетку. За прутьями – неподвижная птица. Девочка осторожно тянет на себя клетку, открывает дверцу, засовывает внутрь руку. Потом медленно идёт назад, будто по канату. В руке она держит крохотную птичку. И вслушивается, как бьётся её сердце. Этот звук и привлёк её. Живое сердце, забытое в доме.

На пороге девочка останавливается, закрывает глаза.

– Лилим… Что ты здесь делаешь?

Нао стоит внизу, под верандой. Она смотрит на дочку.

– Я тебя всюду ищу.

С тех пор как Луи Крюкан остался единственным хозяином в «Красных землях», Нао живёт в страхе.

Лилим открывает глаза. Что-то вспархивает из её рук зелёной чертой и исчезает в небе. Мать хватает её за ладошку, ещё пылающую метой целителей.

И наконец, Лам сидит в самых Низовьях реки, в самом отдалённом уголке южной Луизианы. Он смотрит на проступающую на земле карту. Палка указывает в её центр.

– Здесь всё начнётся, – говорит стоящий перед ним человек. – Ручаюсь. На острове Сан-Доминго.

Говорящего зовут Катон. На нём чёрный костюм и круглая шляпа, отороченная змеиной кожей. Он сидит у огня перед хижиной. Собравшиеся вокруг женщины и мужчины слушают.

Лам смотрит на остров, который тот рисует. Остров похож на рыбу.

– Если беды для нашего брата однажды где-то закончатся, то именно там, – говорит Катон. – А белые и не догадываются. Они думают, что этот остров – венец их величия.

Он втыкает палку острову в жабры. И продолжает:

– Если бы мне снились по ночам кошмары, то в них я просыпался бы белым на Сан-Доминго. Я ворочался бы в мокрой от пота постели. И у меня мелькала бы мысль: «На моём острове пятьсот тысяч темнокожих и двадцать пять тысяч белых». И я бы вскакивал в страхе. Я бы думал: «Нас в двадцать раз меньше, чем их». Дрожа, я зажигал бы свечу и видел, что вокруг моей кровати стоят двадцать вооружённых женщин и мужчин. Вот каким был бы мой кошмар белого человека!

Все слушают его, посмеиваясь, и только у Лама вид очень серьёзный.

Говорят, мать Катона была индианкой из племени Чокто, а отец – темнокожим рабом. Он покупает у Лама и его товарищей ивовые корзины, которые те плетут, а затем продаёт их на рынке в Новом Орлеане. Он связывает их вместе и везёт на лодке. Навьюченная целой горой корзин, она напоминает воздушный шар.

– Помолчи, Катон, – говорит одна из женщин, указывая на рисунок на земле. – Не заражай этими мыслями Лама.

Ей чуть больше двадцати. Она смотрит в огонь, и на щеке её видны вырезанные ножом буквы. Она полновластная предводительница этой общины маронов – беглых рабов, тайно живущих в болотах Низовий. Год назад Дус прискакала сюда на Дымке вместе с Ламом, застав лишь разорённые хижины. Они искали бунтовщика Сен-Мало, его сторонниц и сторонников и среди них – подругу Дус, юную Молли, но всех их давно повесили перед собором Святого Павла.

Дус с Ламом отстроили хижины заново, вместе с присоединившимися к ним беглецами. Создали своё сопротивление. Их земли простираются от озера Борн до бухты Баратария. Вода здесь так перемешана с сушей, что охотники за рабами не отваживаются сюда заходить.

Но Лама такая невидимая жизнь не устраивает. Мета воина крепнет у него внутри. Он хочет биться. Лам смотрит на полтора десятка сидящих у огня людей. Они живут, точно воры в тайном притоне, хотя это у них всё украли.

Лам оглядывается на Дымку. Лошадь и мальчик смотрят друг на друга с вызовом в тени костра. И Лам возвращается к острову Сан-Доминго, который Дус стирает босой ногой.

Альма с Жозефом простились со «Счастьем». Они помогли перетащить бочки с вином на другое судно, которое пересечёт Ла-Манш и причалит в Портсмуте, на противоположном берегу. И сами сели на него же.

Перегруженное судёнышко скользит в утренних лучах мимо острова Уайт к побережью. Оно минует песчаную отмель, где покоятся обломки кораблей. Путь прошёл спокойно. С тех пор как они покинули Париж, всё на удивление легко.

Из-за отлива судно идёт осторожно. Альма впервые разбирает название на корме затонувшего корабля. Она умеет читать! Она сидит на носу рядом с Жозефом, свесив ноги за борт.

Солнце встаёт справа. Она читает опять:

– Же… лан… ная. А что значит «Желанная»? – спрашивает она.

Жозеф не отвечает. Он смотрит на неё.

До Альмы доходит смысл слова. Смутившись, она смотрит вперёд, на вход в Портсмутскую бухту.

Им не терпится ступить на берег и помчаться галопом на север, в Ливерпуль, попутно осваивая собственные уроки свободы: читать и скакать верхом.

В ту же минуту, всего в сотне метров от них, Жак Пуссен идёт в воде почти по плечи, несмотря на отлив. Он пробирается вброд от острова Уайт до обломков «Нежной Амелии». И держит над головой драгоценный мешок, от которого зависят все его дальнейшие планы. Течение плавное. Прилив ещё не начался. Увидев французское судёнышко, которое могло его заметить, Пуссен останавливается. Потом идёт дальше, не спуская глаз с остова корабля.

Уже дойдя до борта, он слышит шум. Юркнув вбок, он прижимается к доскам.

Спереди доносятся осторожные удары.

Он слушает. И не двигается. Ждёт, когда стук возобновится.

Сейчас 1 июня 1789 года. Семьсот пятьдесят дней назад его засунули здесь в джутовый мешок и увезли на край света. Он вымотан. Только что он вышел победителем из смертельной гонки с Габриэлем Куком.

Четырнадцатого июля прошлого года оба отчалили из Сиднея на двух разных судах, вместе направлявшихся в Англию. Кук был на «Александре» вместе с капитаном Дунканом Сенклером. Пуссена взяли плотником на борт трёхмачтовой «Дружбы». В октябре, к северу от Борнео, больных матросов стало так много, что пришлось затопить один корабль, иначе не хватило бы рук для манёвров. Кук с Пуссеном оказались на борту одного судна.

Тогда начались самые опасные месяцы жизни Жака Пуссена. Днём и ночью приходилось быть начеку. Он прятался на время сна. Не ел того, что готовит кок. И опасался Дункана Сенклера, который, к счастью, делил власть с капитаном затопленной возле Борнео «Дружбы».

Два дня назад, двадцать восьмого мая, Жак Пуссен и Габриэль Кук увидели впереди остров Уайт. Они приближались к тому самому месту, где скрыт им двоим известный клад. Они были точно дуэлянты, подошедшие к барьеру.

Однако случилось чудо. Прошёл слух, что Габриэля Кука заперли в карцере на носу. В еде, поданной капитану Сенклеру, нашли яд прежде, чем он успел её отведать. Покушение на офицера его ранга – этого достаточно для смертной казни. Кока передадут полиции. На этот раз живым ему не уйти.

На самом же деле всё случилось так, как кончается большинство союзов между подлецами: два года назад мы видели это на примере Кука с Ангеликом. Когда корабль шёл мимо острова Уайт, Кук указал капитану на первый же увязший в иле остов судна. Это были не те обломки, но кок рассчитывал выиграть время, а потом уйти от Сенклера. Тот же, думая, что теперь знает, где спрятано сокровище, инсценировал собственное отравление, чтобы избавиться от ненужного больше сообщника. В вещах Кука нашли пузырёк с ядом. Он наверняка хранил его для Пуссена, но это посчитали доказательством вины.

На следующий день, во время долгожданного прибытия, Пуссен воспользовался суматохой на причале и сбежал. Даже не дождавшись расчёта. Покинув судно «Александр», он пешком пересёк остров Уайт: наконец-то на воле и больше никаких врагов. На спине он нёс мешок. И, несмотря на усталость и голод, ликовал. Радостно вскрикивал в темноте. Выйдя под утро к пляжу, он упал без сил. Очертания «Нежной Амелии» вдали будто ждали его.

От носа разрушенного судна вновь доносится стук. Он подходит ближе. Крадётся вдоль борта севшего на мель корабля. Он безоружен. И совсем слаб. Стук впереди продолжается. Кто-то оказался быстрее.

Он видит её. Это девушка лет пятнадцати с долотом и молоточком в руках. Она как раз кончила вырезать из обивки днища крохотный квадратик, дюйм на дюйм. Она убирает инструмент. Расчёсывает длинные волосы, ловко прячет кусочек золота в причёске. И вдруг исчезает.

Пуссен даже не успел оглядеться. Секунды хватило. Девушка падает на него сверху. Плотник валится на песок. Она встаёт коленом ему на горло и подносит к глазу долото.

– Чего тебе надо? – спрашивает она.

Она не даст себя обставить. Она долго пряталась в лесах острова Уайт, пока случайно не наткнулась на спрятанный под слоем дёгтя клад. С тех пор она продаёт его по маленьким кусочкам, раз в месяц, одному часовщику. На жизнь ей много не надо, но отнять у себя это чудо она не даст.

– Выслушай, – говорит Пуссен. – Мне нужно отдохнуть. Я вернулся издалека. Просто хотел убедиться, что не ошибся местом.

Девушка выжидает.

– Откуда ты вернулся? – спрашивает она.

– Из Новой Голландии, по ту сторону земли. Место, про которое ты даже не знаешь.

Она подносит долото ещё ближе к глазу.

– Я прекрасно его знаю. Хотел меня удивить – нужно было сочинять что-то получше. Они думали сослать меня туда. Но перед отплытием я сбежала. А теперь, если хочешь жить, даю тебе всего два слова. Последние. Не убедишь меня – тебе конец.

Усталые глаза Пуссена наливаются слезами. Он смотрит на неё. Он только что понял, кто эта девушка. И никогда ещё так не верил в жизнь.

– Пегги Браун…

Она отводит руку с долотом, соскальзывает на белый песок. Оба долго молчат. Они сидят рядом, у подножия большого чёрного скелета, полного золота.

– Откуда знаешь моё имя? – спрашивает Пегги.

Мелкие волны подбегают и лижут им ноги. Начинается прилив.

– Так быстро не объяснишь.

Плотник подтягивает свой драгоценный мешок подальше от воды. Внутри спрятано другое сокровище: это бумаги, которые он выкрал из каюты Сенклера перед бегством с «Александра».

– Самого-то как зовут? – спрашивает девушка.

Пуссен колеблется. Давно он не называл своего настоящего имени. Но, раз уж он вернул ей её собственное, он находит силы сказать:

– Жак Пуссен.

В Вултоне, близ Ливерпуля, Сирим томится на лугу под солнцем. Её отослали подальше от дома, как делают всегда, если к капитану Харрисону приезжает кто-то чужой. Но такого теперь почти не бывает. Никто не навещает капитана.

Сирим долго ждала оттепели. Она надеялась, что сердце замёрзло у неё из-за зимы, так же как руки и ноги. Но, когда тепло вернулось, она его не почувствовала. Нарциссы, цветущие деревья и луга, а после – розы, добрые лошади, юркие ящерки – этого было мало. Когда она пытается пальцами растянуть губы в улыбке, ей больно. Как её зовут – Сирим или Епифания? Она не знает, как давно уже в Вултоне. Думает, что ей двенадцать лет, но точно не помнит. Иногда, зайдя в чащу, пробует говорить вслух и не узнаёт свой голос.

Она вспоминает, как однажды в её царстве Буса в заброшенный колодец упал ягнёнок. Она спасла его сама. И он больше с ней не расставался. Но то, где она теперь, куда глубже колодца. Её предупредили: если она станет звать, как тот ягнёнок, если заплачет, то придут злые люди и будет ещё хуже. Она должна оставаться тихой и невидимой узницей.

Дожидаясь, пока посетители уйдут, Сирим стоит среди высоких трав.

А в доме неподалёку Жозеф Март оглядывает царящий в библиотеке хаос. Ему сказали, что капитан наверху: он одевается и, возможно, спустится к нему.

– Возможно?

– Да, – ответил лакей. – Возможно.

Жозеф думает об Альме, которая ждёт его у ворот вместе с лошадью. Он сказал, что ей лучше здесь не показываться. Слышно, как над головой ходят. Слуга возвращается.

– Капитан Харрисон спрашивает, не посылал ли вас господин Кларксон.

– Я не знаю такого господина.

– Какое-то время назад он несколько раз пытался поговорить с хозяином.

– Я поговорю с ним лишь единожды и исчезну навсегда.

Дверь закрывается. Жозеф прогуливается по комнате среди беспорядка. Всюду книги, в углу развороченный клавесин, вещи разбросаны по полу. Но бардак сияет чистотой. Нигде нет ни пылинки. Мебель навощена, рамы на окнах белоснежные. Слугам приказано ничего не трогать. Так что они порхают вокруг этого хаоса с замшевыми тряпочками. Натирают осколки ваз.

– Ты мне мешаешь, мальчишка.

Харрисон вошёл. Он худой и одет с той же ухоженной неряшливостью, какая царит во всём доме. Он смотрит на гостя.

– Этот Кларксон теперь подсылает ко мне детей?

– С господином Кларксоном я не знаком. Я ищу одного невольника, которого вы завели на борт на Гвинейском побережье и которого, судя по всему, продали в Луизиане.

– Ты мне мешаешь. Уходи.

– Мальчик, лет десяти-одиннадцати. Его зовут Лам, но наверняка ему дали другое имя.

Глаза у Харрисона блестят. Он подходит к Жозефу.

– Пройдоха…

Он говорит это по-французски. Жозеф отходит на шаг, но не отступается:

– Это было осенью восемьдесят седьмого, в Луизиане, в Собачьей старице. Кому вы продали невольников?

Харрисон пинает клавесин, тот отзывается жутким звуком.

– Пройдоха!

Жозеф отступает к двери. Появляется взволнованный лакей. Харрисон навалился спиной на окно и держится руками за голову. Он повторяет тихо:

– Пройдоха, пройдоха…

– Уходите, – мягко говорит Жозефу лакей. – Капитану нужен отдых. Больше вы ничего от него не добьётесь.

Секунду Жозеф медлит. Смотрит на Харрисона, беззвучно шевелящего губами, и выходит. У него не получилось. Теперь ему не узнать, где Лам. Как признаться Альме?

На крыльце лакей догоняет его:

– Не принимайте это слово на свой счёт. Он повторяет «пройдоха», даже когда никого нет. Видимо, кого-то вспоминает. Должно быть, что-то из путешествий.

Альма заблудилась в буковой роще. Лошадь она оставила у ворот имения Вултон. Она не могла стоять без дела, пока дожидается Жозефа. Она ушла пешком в лес не разбирая дороги. Теперь она видит за плотными стволами полоски света. И идёт на свет. По ногам пробегает ветерок. Альма ступает прямо, раздвигая ветки. Доходит до последних деревьев и останавливается.

Трава достаёт до мочек ушей. На английском лугу перед ней пасутся пятнадцать лошадей. Точно зебры или газели в долине Изейя. Беззаботные, как дикие звери.

Альма озирается. Ветер дымом поднимает цветочную пыльцу. Она проходит несколько шагов и вдруг замирает. Ей показалось, что кто-то мелькнул между лошадьми: чья-то тёмная голова вынырнула на миг из пригнувшихся трав. Ребёнок, в самом центре большой поляны.

Она опять идёт сквозь траву, не приминая её. Кузнечики прокладывают ей путь. И вновь она замирает.

Сирим обернулась. Они стоят совсем рядом: их разделяют лишь бабочки. Они смотрят друг на друга не шевелясь. Слишком боятся, что та, что напротив, исчезнет.

Альма в широкой рубахе баржевода, заправленной в украденные с бельевой верёвки штаны. На ней сапоги и коричневая куртка Жозефа. Она уже не та девушка, которую Сирим провожала взглядом на перекатах реки Нигер.

– Ты пришла за мной? – спрашивает Сирим.

Альма кивает. Они бросаются друг к другу.

– Правда?

– Да, – отвечает Альма.

Сирим вспоминает, как обнимала ягнёнка, когда вылезла с ним из колодца.

Пятнадцать вултонских лошадей смотрят на них.

– Я видела твоего брата, – говорит Сирим сквозь ком в горле.

– Что?

– Я знаю, как зовут женщину, купившую Лама и Дымку. Я была там.

Раздаётся хруст веток. Жозеф выскакивает из леса галопом. Он останавливает лошадь. Смотрит на них. И подходит.

В самом сердце долины Изейя, под смоковницей, куда падал пепел сожжённого дома, растут особенно сочные травы. Кусты цветут даже в сухой сезон. На заре животные приходят сюда пастись. Только львы не переступают границы этого святилища.

Антилопы, жирафы, газели вьются вокруг огромного дерева, пока солнце не встанет в зените. Тогда кажется, что здесь нет никого, кроме двух вечных обезьянок с розовыми ладошками. Но обезьянки знают, что в самых верхних ветвях есть шаткая хижина.

И когда где-то совсем далеко три лошади покидают вултонские луга, из убежища на вершине высокого дерева в долине Изейя спускается человек.

Все свои вещи он собрал в один мешок. Он спрыгивает с нижней ветки на землю, на которой некогда росли его дети. И оглядывается на смоковницу. Он знает, что скоро птицы совьют гнездо в его высокой хижине.

Мози вернулся сюда давно. Обнаружил сожжённый дом, и больше никаких следов. Только дерево понемногу оживало. Он в ужасе ждал, сезон за сезоном, свернувшись в ветвях дерева и спускаясь только ради охоты. Всё это время, дни и ночи, он думал о своих детях. Думал о жене, Нао, и их прекрасных тайнах.

Но теперь обезьянки на дереве смотрят, как он уходит прочь, потому что сегодня утром он вдруг произнёс вслух имя дочери.

Альма, вольность.

Неприступная вольность, как сказала ему Нао, объясняя, что значит это слово, которого нет ни в одном другом языке. Свобода, которая ни от кого не зависит. Альма – клеймлённая калёным железом свободы.

Он снова идёт вперед. Стоило только назвать имя.