Шагнув в ворота, Правена охнула и попятилась, отчего наткнулась спиной на Витляну.

– Святы деды!

И было чего испугаться – посреди двора стоял Один. Выглядел он как рослый, плечистый мужик лет сорока или чуть больше, с густо загорелым, обветренным лицом, с побелевшими рубцами многолетней давности, а правый глаз его закрывала старая повязка из потемневшей кожи. Скрестив руки на обнаженной груди, так что мышцы на плечах вздулись буграми, он пристально смотрел на девушек в воротах, и его взгляд ощущался как острие копья, нацеленное прямо на тебя.

– О! – Витляна выглянула из-за ее плеча. – Не бойся. Он здесь живет. Он нас не тронет. Ну, наверное.

– Кто это? – Изумленная Правена медлила, не решаясь войти во двор.

– Это какой-то человек… он когда-то очень давно был в дружине Хельги Красного, ходил с ним во все его походы по южным морям. А недавно вернулся, нынешней весной. Пестрянка его снова приняла в дом.

– Девы красные, заходить будете? – осведомился челядин, отворивший им дверцу в воротной створке.

По всей повадке его читалось: раз уж пришли, занятых людей от дела оторвали…

– Заходи, ну! – Витляна слегка подтолкнула Правену.

– Удхол, банаат! – обратился к ним одноглазый, но тут же добавил на северном языке: – Заходите, девушки.

Хриплый голос его звучал грубо, но чувствовалось, что он пытается сделать его любезным.

– Хейльду![2] Я не тролль из Хель и не драуг из кургана. Мое имя – Агнер, а прозвище мое вы угадаете сами. Оно начертано у меня на лице острым мечом сарацина.

Пока он говорил, две девушки, опомнившись, прошли в ворота и остановились перед Агнером, во все глаза его разглядывая – особенно Правена, видевшая его в первый раз. Витляна, как племянница хозяйки, уже бывала здесь, и он попадался ей раз-другой. Она не была любопытной, но такой человек кого угодно заставит обернуться.

– Агнер… Одноглазый? – предположила Правена.

– Мазбут! Истинно так! – Агнер ухмыльнулся в бороду – русую, с проблесками седины и двумя-тремя косичками, на которые были надеты серебряные бусины. Длинные волосы тоже были заплетены в несколько кос, указывая на его жизненный путь: воинский, в отрыве от какой-либо другой семьи, кроме дружины вождя. – Кого вы здесь ищете – саеду[3] Фастрид?

– Нет, Агнер, зачем им такая старуха? – раздался женский голос со стороны хозяйской избы. – Они пришли за кое-кем помоложе. Сегодня Ярила Зеленый.

– А кто это? – Агнер обернулся к дому. – Разве здесь такой живет?

– Это не человек, это праздник в честь одного бога вроде Бальдра. Сегодня наступает лето[4], и все девушки идут гулять в рощу. Ты еще помнишь, что такое начало лета? Или забыл в тех краях, где кроме лета и нету ничего?

Под навесом стояла сама хозяйка дома – Пестрянка, как ее звали с рождения, и Фастрид, как ее прозвал варяг Хельги Красный, ее будущий муж, еще в то время, когда почти не знал славянского языка. Хельги уже почти двадцать лет не было в живых, но Пестрянка продолжала носить варяжское имя в память мужа. Ради той же памяти она и на Агнера смотрела почти с нежностью. Он был из того десятка датчан, которых привел с собой Хельги Красный, когда впервые прибыл из Хедебю в Хольмгард. А было это давным-давно – в первый год, как Ингвар и Эльга начали править в Киеве. Вместе с Хельги Агнер ушел на Хазарское море; через год Фастрид получила весть о смерти мужа, но среди вернувшихся остатков его дружины Агнера не было. Появился он лишь этой весной, вынырнул из гущи печенежского торгового каравана, прибывшего на левый берег Днепра у витичевского брода, да еще привел трех верблюдов, груженных разным дорогим товаром. Фастрид не сразу узнала Агнера – когда они виделись в последний раз, он имел два целых глаза, а к тому же двадцать с лишним лет под раскаленным южным небом, среди превратностей торговых и военных походов между Хорезмом, Багдадом, Царьградом, Итилем и даже Страной Сина, изменили его сильнее, чем если бы он просидел эти двадцать лет в Киеве.

Немало же эти три верблюда, ведомые тремя смуглыми рабами, поразили жителей киевской улицы на Олеговой горе. Фастрид не верила глазам – что это к ней. А узнав наконец Агнера, разрыдалась. Давно она не плакала, но знакомые черты, когда она различила их под темным загаром, морщинами и шрамами, слишком ясно вызвали в памяти далекую молодость и ее недолгое – всего-то четыре года – счастье замужества.

– Если это то начало лета, которое я помню, – ответил Агнер, – то девушки гуляют не одни, а с парнями. Если так, то они пришли куда надо, валлах[5]!

– Да уж – лучше моего парня во всем Киеве не сыскать! – с явной гордостью улыбнулась Фастрид.

– Мне нужно отгулять с девушками за все двадцать лет! – сказал Агнер, как будто хозяйка могла иметь в виду его.

– И тебе нужно для этого двадцать девушек? – невольно засмеялась Правена.

– Для начала хватит двух, машаллах. – Агнер ответил выразительным взглядом единственного глаза, дескать, вот этих двух.

– Идите сюда, девушки! – позвала Фастрид. – Не бойтесь, это страшилище вас не тронет. Влатта в девичьей. Я уж посылала Жалёну ее разбудить.

Поклонившись хозяйке, Витляна и Правена сторонкой обошли Агнера и направились к девичьей избе, где жили служанки Фастрид; своих дочерей или других родных по крови женщин у нее в доме не было. Правена поглядывала на Агнера вытаращенными глазами, как на страшного лохматого сторожевого пса, который вроде бы сидит спокойно, но как знать, что ему покажется? Но потом сама усмехнулась своему страху: хоть он и страшный, а вроде не прочь посмеяться, едва ли такой человек может быть опасен. Трусихой она не была, да и, будучи дочерью старого княжьего воеводы, повидала людей, отмеченных превратностями воинской жизни. Просто растерялась от неожиданности.

Влатта, как водится, сидела на лавке в одной сорочке, потягивалась и зевала. Очень она напоминала едва проснувшуюся зарю: на пухлых щеках алел румянец, пышные золотистые волосы стояли вокруг головы облаком перепутанных лучей, а томные глаза цвета утреннего неба явно взывали о живительном дожде из умывального кувшина.

– Будьте живы! – При виде подруг она встала и лениво поклонилась. – Неужто пора уже? Рассвело едва.

– Глаза протри, – снисходительно посоветовала Витляна, – вот тебе и рассветет.

– Нам еще за княжной заходить, – напомнила Правена.

– Сейчас соберусь. – Влатта невозмутимо потянулась. – Поспеем. Княжна, поди, сама до полудня собираться будет.

– Вот и нет! – Правена засмеялась. – Она же в первый раз к березкам пойдет! Небось с белой зари сидит готовая. У меня так было.

– Негоже заставлять ее ждать! – строго напомнила Витляна. – Княгиня огневается.

Влатта лишь двинула насмешливо ртом: и что она нам сделает? Княгиня Эльга не станет воевать с бестолковыми девками, тем более на Зеленого Ярилу – девичий велик-день, завершение пятидневных праздников начала лета. Зеленая Пятница[6] отмечает конец зимы и приход лета. Вышла Заря-Зареница, взяла у брата-Солнца золотые ключи, отомкнула землю, все призвала к новой жизни: людей живых и мертвых, птиц небесных, зверей рыскучих, березы белые, зелья могучие. Первые два дня посвящались угощению дедов, разбуженных приходом тепла: кияне ходили на жальник и там пировали на могилах, оставляя раскрашенные в разные цвета яйца. Это называлось Весенние Деды и Весенние Бабы. Потом был день Велеса-Пастуха: скотину впервые выгнали на новую траву, а пастухи, покинувшие дом на все лето, с заговором обходили стадо, чтобы затворить к нему путь лесным хищникам. Потом главы семей с самим князем ходили смотреть ростки озимой ржи, сперва на «божье поле» близ Святой горы, а потом всякий на своем наделе. Там тоже пировали, лили в борозды пиво, закапывали в углу поля кости жертвенного барашка.

И вот сегодня пришел последний день Зеленой Пятницы, посвященный тем, кому умножать род человеческий: будущим невестам и женихам. Сегодня созревшие девочки станут девушками, а неженатая молодежь присмотрит себе пару для летних игрищ. Быть может – и для осенней свадьбы.

– Ты яйцо-то приготовила? – спросила Правена.

– А то как же! – Влатта оживилась. – Всех наших кур обобрала, по двору из-за них не пройти. Зато всем хватит!

Сняв рушник с лукошка, с гордостью показала десятка два яиц, выкрашенных луковой шелухой и березовым листом. Витляна с Правеной переглянулись и дружно прыснули со смеху. Каждое яйцо означало поцелуй, которым сопровождается подарок; Влатта поистине позаботилась, чтобы на всех хватило!

«Ну а что же делать, если этого добра у меня много! – в прошлые годы отвечала она на эти насмешки. – Курам скормить! Или на старость засолить?»

Сами Витляна и Правена приготовили только по одному, зато позаботились поверх окрашенной скорлупки расписать узорами, будто игрушку. Витляна точно знала, кому должна отдать свое; Правена знала, кому не хочет его дарить. А кому хочет – лежала на сердце некая надежда…

– Пойдем пока… – Правена потянула Витляну за руку. – Нужно же еще… Помнишь, я тебе говорила, мне княгиня велела? Ну… чтобы привести…

– А! – Витляна вспомнила. – Пестряныч!

– Тови? – Влатта, рывшаяся в своих пожитках, обернулась. – Он в избе у госпожи. Привести вам его? Да где же этот гребень, даймон его взял? Госпожа бранится, если я на двор нечесаная выхожу.

– Пойдем сами, – с мольбой прошептала Правена. – Она же до полудня будет возиться.

– Ну, пойдем, попросим Фастрид. Мы тебя ждем, слышишь? – строго напомнила Витляна Влатте.

– Я как лист перед травой!

Правена фыркнула, не очень-то веря. Безалаберную Влатту они с Витляной знали очень хорошо: были ровесницами и в один год стали взрослыми девушками. Четыре лета назад, в такой же ясный день, когда наряженная в новое зеленое платье земля-мать ткала себе поясок из прохладных прядей ветра и золотистых теплых лучей, расшивала его щебетом малиновки и дрозда, они все три одна за другой залезли на березу, а потом спрыгнули вниз, и Сияна с Огняной, старшие сестры Правены, тут же надели на каждую из них нарядную девичью плахту. Держана, старшая сестра Витляны, опоясала их новым поясом, и они стали такими же, как их сестры, готовыми невестами. Когда завивают кольцами ветви на березах, девам-одногодкам полагается поцеловаться через венок, и они становятся как сестры. Посестримство сохраняется на всю жизнь, и даже когда у бывших девок уже появятся дети и внуки, они, сойдясь где-нибудь на «бабьих кашах», будут вспоминать этот весенний день.

Конечно, среди населения киевских гор, предградий и разных выселок имелись и другие девушки, в тот же день надевшие плахту – Киев-то город большой. Но Витляна, Правена и Влатта выросли в дружинном кругу, принадлежали к семьям бояр, воевод и гридей, а в нем не только мужчины, но и женщины с детьми держались поближе друг к другу, не очень смешиваясь с простыми киянами. Это была самая что ни есть «русь», в нее же входили варяги-хирдманы и полуваряги из смешанных семей. Этот круг говорил на «русском» языке, то есть схожим с варяжским, но изменившемся за несколько поколений среди славян. Славянский язык в нем тоже все знали и могли свободно говорить на любом из двух, а богов почитали и тех, и других; мужчины держались скорее варяжской веры, а женщины – славянских обычаев, унаследованных от местных матерей и бабок. У Правены мать была славянка-уличанка, отец – варяг из свеев; у Витляны мать и отец сами были смешанного происхождения. В жилах Влатты славянской крови не было ни капли, но выросла она в тех же обычаях и лишь иногда вставляла греческие слова.

Но и в этом кругу за общими занятиями сходились девушки разного положения. Витляна была самой знатной девой в Киев, кроме княжны: дочь Уты и воеводы Мстислава Свенельдича, она была племянницей самой княгини Эльги. Даже когда эти три девушки лазили на березу, на опушке рощи сидели на траве трое здоровенных парней с длинными волосами, заплетенными в несколько косичек – бережатые отца Витляны присматривали, чтобы с младшей воеводской дочерью ничего не случилось. Ведь став полноправной невестой, она превратилась в очень и очень дорогую добычу…

Если бы Влатту кто-нибудь похитил, Фастрид бы только обрадовалась. Ее мать, Акилину, Хельги Красный привез из первого Ингварова похода на греков и взял в младшие жены. К тому времени он уже два года был женат на Фастрид, и перед самым началом похода у них родился сын, Торлейв. Понимая, что с войны может не вернуться, Хельги Красный не спускал корабли до родов жены и тронулся в путь, только убедившись, что обзавелся сыном. Все войско в это время ждало его близ устья Дуная, к большому недовольству Ингвара и воевод. Очень может быть, что эти несколько дней задержки и дали возможность тогдашнему василевсу, Роману Старшему, и патрикию Феофану, которому он поручил оборону столицы, подготовить к бою ветхие огненосные хеландии…

Год спустя сына родила и Акилина. Она назвала его Патроклом, а в доме его по матери прозвали Орлец[7]. Акилина была собой хороша на редкость – Влатта унаследовала от нее золотые волосы, и Акилина уверяла, что в этом сказывается ее родство с истинными эллинами, которые когда-то давно переселились в Малую Азию. Отцом Влатты был Бёрге Темнота, воспитатель Торлейва; Акилина сошлась с ним уже после гибели Хельги. Влатта не имела кровного родства с княжеской семьей, как Хельги и Торлейв, но все, с самого Торлейва начиная, считали ее кем-то вроде его названой сестры. Лицом она была не так хороша, как ее мать, зато отличалась приятной телесной пышностью, а на ярких, полных губах ее при виде мужчин расцветала задорная улыбка. Довольно легкомысленная и ленивая, она была всегда весела, покладиста и не обижалась на попреки.

Бёрге Темнота умер года три назад, а прошлой зимой умерла и Акилина. И то диво, что гречанка, рожденная в Константинополе, сумела так долго прожить в этом северном краю, где виноград не может расти, а вода зимой превращается в камень. Влатта осталась полной сиротой, и другая хозяйка прижала бы ее, но Фастрид даже стала к ней мягче. И в Акилине, и в самой Влатте для Фастрид заключалась часть памяти о Хельги Красном – его отваге и жизнелюбии, и каждая такая часть была для нее драгоценной.

Правена занимала между двумя посестримами среднее положение. Ее отец, Хрольв Стрелок, был из самых давних хирдманов покойного князя Ингвара; после смерти Ингвара он какое-то время был сотским гридей юного князя Святослава, а в последние годы осенью и зимой исполнял поручения по сбору дани. Ее семья принадлежала к двору князя Святослава, а две другие – к ближикам княгини Эльги, его матери и соправительницы. Между той и другой дружиной часто случалось нелады, затрагивавшие и женщин, но Правена, по складу скромная, но храбрая и преданная, всегда была рада повидаться с посестримами.

Когда две девушки снова показались во дворе, Витляна опять подумала: до чего же в Киеве ранняя весна! На реке Великой, где она прожила несколько лет, в эту пору еще мог пойти снег, а здесь от зелени ветвей и травы и вправду веет летом! Печей в избах уже не топили, и готовить хозяйки наладились в летних печах на воздухе. На солнце даже было жарковато в белой шушке из тонкой шерсти.

Агнер у конюшни толковал с конюхом-хазарином, Касаем, Фастрид стояла под навесом на крыльце.

– А Тови поднялся? – обратилась к ней Витляна.

– Подите посмотрите. – Фастрид посторонилась, бросив пристальный взгляд на смущенную Правену. – Если нет – будите.

– Я здесь обожду. – Правена остановилась на крыльце в тени навеса. – А ты иди.

– Ты иди! – Витляна повернулась к ней. – Это тебе княгиня велела его доставить.

– А на что княгине Тови? – удивилась Фастрид.

– Ну… – Правена поджала губы, надеясь, что Фастрид сама догадается. – Говорит, он все… грустный ходит. А то игрище, круги, пляски – развеется… Прошлым летом он в Царьграде был, так может, хоть сейчас выберет себе кого-нибудь… Это княгиня сказала.

– Кого он выберет, я ту ятровь и приму, – заверила Фастрид. – Он у меня с трех лет старшим мужчиной в доме остался, я давным-давно ему сказала, что жену выбирать – полная воля его. Кого укажет, я ту и посватаю.

– Если парень не захочет, возьмите меня, – раздался позади них хриплый голос. – Твой сын, Фастрид-хатун, слишком разбаловался. Его две такие красавицы дожидаются, а он и не пошевелится.

Правена обернулась – пока они разговаривали с Фастрид, Агнер неслышно подошел и остановился у самых ступеней. Теперь его руки были опущены, позволяя видеть шрамы на широкой груди, толстую серебряную цепь с «молотом Тора», волчьим клыком и еще какой-то косточкой. Темная от многолетнего загара кожа мешала поверить, что родился этот человек в Хедебю, где большую часть дней в году идет дождь. В бороде на щеках мелькала седина, но, будучи основательного сложения, Агнер с возрастом не похудел и не растолстел, только мышцы его приобрели крепость камня, а широкую мускулистую грудь, казалось, можно использовать вместо наковальни. От него веяло памятью невообразимо дальних дорог и бесчисленных пережитых опасностей. Подумалось: тот, кто прошел через все это и вернулся, должен быть бессмертным. Правена невольно вгляделась в обереги на его груди, отыскивая тот, что дает бессмертие: наверное, вон та чудная косточка, таких никто из киян не носит. От ветхих стариков, переживших обычный век, веет Навью, но то, что выходец с того света был еще далек от дряхлости, делало его нечеловеческую живучесть даже более жуткой. От одного взгляда на Агнера – на его смуглую кожу, бугристые мышцы, вздутые вены на руках, морщины обветренного лица, повязку на глазу, косички и бусины бороды, выдававшие склонность к щегольству, толстый витой браслет из серебра – Правену пробирала дрожь испуга и веселого возбуждения.

– Охотно схожу с вами на гулянья, банаат[8]. – Агнер подмигнул уцелевшим глазом. – Я не так молод и красив, как тот ленивый парень, зато и не столь привередлив.

– Девушки от тебя разбегутся, Агнер, – мягко сказала Фастрид.

– У меня есть чем приманить их обратно. – Агнер снова подмигнул Правене: живо угадал что в этой деве скорее найдет сочувствие. – Любая, кто взглянет на меня благосклонно, станет госпожой моей жизни и трех сундуков шелка.

При его невозмутимом лице это выглядело не игриво, а так многозначительно, что Правена растерялась. Ей как будто подавал непонятные, но наверняка важные знаки кто-то из богов. Едва ли Агнер и впрямь собирался свататься к какой-то из этих юных дев, однако прозвучало это так серьезно, что Правена едва не засмеялась, и даже Витляна недоверчиво двинула бровью.

Фастрид бросила на нее быстрый взгляд: повзрослевшая дочь Мистины Свенельдича стала так похожа на отца в мелочах, ей самой незаметных, что оторопь брала. Светло-русыми, с легкой солнечной рыжиной волосами, тонкими чертами лица она пошла в мать, Уту, но от отца получила серые глаза с уверенным и властным взглядом. Эта властность в сочетании с яркой привлекательностью свежего юного лица, не обожженного солнцем в полях и лугах, гибким станом, плавностью движений, шелковистой длинной косой делала ее подобием богини, земным воплощением Зари-Зареницы. Сейчас, когда на Витляне была такая же, как у прочих, красно-синяя плахта и белая шушка, богатство ее семьи не бросалось в глаза, но белые руки, не знающие тяжелой работы, гордая осанка и сдержанная повелительность повадок любому дали бы понять, что эта девушка далеко не из простых – из тех, кто только шелком шьет, а не ведра скотине носит. Второе лето она жила в Киеве, но парни только любовались ею издали, не смея подшучивать и заигрывать, как с другими. Взглянув ей в глаза, всякий тут же видел перед собой ее отца, Мстислава Свенельдича, и шутки застревали в горле.

Витляна подтолкнула подругу к двери, и Правена, забыв, почему упрямилась, поспешила скрыться в полутьму избы – и от яркого солнца во дворе, и от пристального взгляда единственного Агнерова глаза, серого, как сталь клинка.

Дверь у нее за спиной осталась открытой, дневной свет пролился в избу. Ключница, ночевавшая здесь же на большом ларе, давно поднялась и ушла по делам, лавка, где спала хозяйка, была прибрана, и только вторая, напротив, еще оставалась занята.

– Пестряныч! – окликнула Витляна от порога. – Ты спишь?

Обоих сыновей Фастрид-Пестрянки в Киеве звали Пестрянычами, особенно младшего, выросшего без отца.

В ответ раздался неясный звук, выражавший сонное недовольство. Кто-то пошевелился, перевернулся, так что глазам двух дев предстали плечи и широкая мускулистая спина, а еще затылок с разметавшимися светлыми, полудлинными волосами, немного вьющимися на концах.

– Вот тебе твой Пестряныч, – сказала Витляна. – Делай с ним что хочешь.

Раздался еще один звук, выражавший досаду, лежащий еще раз перевернулся и сел.

– Кому я в такую рань понадобился, тролль твою…

Торлейв, сын Фастрид и любимый племянник княгини Эльги, устремил сонный взгляд на двух девушек; одна всем видом выражала пренебрежение, а вторая пыталась спрятаться за нее.

– Витляна? – Узнав троюродную сестру, он слегка нахмурился. – Случилось что? Отец твой прислал?

– Отцу моему ты не нужен, – не без надменности ответила Витляна и вспомнила, что надо поздороваться. – Будь цел. Нынче Зеленый Ярила, мы вот ходим, посестрим собираем… ну, и тебя заодно.

– Мы через венок не целовались, так что нет у вас законного права… Кто это там с тобой?

– Это я! – Устыдившись своего смущения, Правена шагнула ближе.

Выросшая близ княжеской дружины, она не боялась отроков и даже с незнакомыми мужчинами разговаривала свободно, не дичась, как девки-веснянки, что за всю жизнь и не видели никого, кроме близких родичей. Но Торлейв сын Хельги был не то, что простые отроки, и от самой радости видеть его Правену опутывало смущение.

– Иди поцелуй его, я разрешаю! – Витляна подтолкнула ее в спину. – А то он говорит, без поцелуев мы не имеем права его будить!

– Не сейчас! – Правена улыбнулась Торлейву. – А вот если придешь вечером на луг, то мы все тебя поцелуем. Даже ваш здешний Один хочет пойти! – с несколько наигранным оживлением продолжала она, смелостью отодвигая смущение. – А ему, может, пятьдесят лет!

– Это ты про Агнера? – Торлейв развеселился. – И точно, он вылитый Один, и возраст его – вечность, лучше даже не считать. Но поцелуется он с вами весьма охотно.

При этом замечании Витляна вытаращила глаза и отпрянула, будто ей к носу поднесли паука, а Правена охнула, отпрыгнула и засмеялась – так мало Агнер походил на того, с кем юные девы могут целоваться в теплый вечер Зеленого Ярилы.

– Вот его и возьмите с собой, – посоветовал довольный Торлейв. – Он человек богатый, ему жениться надо. Присмотрит себе кого-нибудь.

– А тебе, что ли, не надо? Ты как будто человек бедный!

– С меня игрищ хватит.

– Тебе что – девяносто лет? Княгиня сказала: она хочет, чтобы ты кого-нибудь нашел… кто тебе яичко подарит.

– Какая княгиня – твоя? – Взгляд Торлейва стал внимательнее. – Прияслава?

– Ну да. Вчера мы в поварне яйца красили с девками, толковали, кто кому хочет дарить, она и вспомнила о тебе. Вот, говорит, такой красивый парень, подарите ему…

– Да уж яйцами я не обижен, – насмешливо ответил Торлейв. – Нечего меня недотепой выставлять.

Витляна фыркнула на эту двусмысленную похвальбу, а Правена смутилась и отвернулась. Витляне легко – Торлейв ей второй вуйный брат[9], его любовные дела ее не касаются.

– Заботится княгиня о тебе, вы родня… – добавила Правена.

Вчера она втайне обрадовалась, когда Прияслава, молодая княгиня, велела ей зазвать Торлейва на игрища, а теперь страдала от неловкости.

– Благодарствую. – С отчасти насмешливым почтением Торлейв, сидя на лавке, по пояс укрытый одеялом, наклонил голову, будто кланялся. – Сама-то она придет?

– Придет, конечно. Весь наш двор будет.

– Отвернитесь, – велел Торлейв и взялся за край одеяла.

Считая дело сделанным, Витляна вышла во двор. Правена направилась было за ней, но у двери передумала и осторожно обернулась. Торлейв уже стоял возле своей лавки, завязывая гашник на тонких льняных портах. И если Агнер выглядел жутковато, как сам Один, то Торлейв был красив, как юный Бальдр. Он вырос высоким, как его отец, а чертами лица приятнее, и к тому же ему досталось все то обаяние, которое так привлекало в Хельги Красном. Правена не могла отвести от него глаз. Перехватывало дух от восторга, будто в этих чуть вьющихся светлых волосах, в широких плечах, в тонком стане заключалось само воплощение юной красоты и силы. Продолговатое лицо, прямой нос, темно-русые, почти прямые брови, глаза несколько глубоко посажены, их серый цвет на свету чуть отливает зеленью – сказывается близкое родство с княгиней Эльгой и ее дядей, Олегом Вещим. Торлейв уже успел немного загореть, и от этого светлые волосы еще ярче сияли беловатым золотом. Довольно острый подбородок придавал изящества этому лицу, и чертами, и выражением безусловно мужественному. Правена знала его с детства, видела, как растет и мужает самый красивый из племянников княгини; может, знание его высокого рода, а может, что-то другое в ее глазах делало его особенным. Сейчас, когда на него падал утренний свет из окошка, ей казалось, его кожа и волосы сами источают золотистое сияние, а глаза блестят, как речная вода, отражающая солнце.

Пошарив под подушкой, Торлейв повесил на шею золотую цепочку с золотым же крестиком – он был крещен, – и ремешок с «молоточком Тора» – этот достался ему от отца, и он носил их оба сразу. Он перехватил взгляд Правены, и в его глазах загорелась искра. После неудачи двухлетней давности, когда он было нашел на Ярильских игрищах себе невесту, но получился из этого один срам и раздор, он с неохотой думал о необходимости новых поисков, но не мог остаться равнодушен к восхищению в глазах красивой девушки шестнадцати лет. Красота русоволосой, сероглазой и темнобровой Правены была неброской, но проникала глубоко в душу; Торлейв, хоть и сам был молод, угадывал, что сейчас она только почка, что со временем она расцветет по-настоящему, а эти нежные черты, в которых уже сейчас виден ум и твердый дух, приобретут величие и гордость. Правена была прямодушна и добросердечна, но улыбалась сдержанно, будто боялась самой улыбкой выдать какую-то тайну. Подходя к ней ближе, он каждый раз удивлялся, что она лишь среднего роста; красивая осанка и уверенная повадка делали ее как-то выше на вид. Приятно было, что именно эта девушка пришла тайком от прочих его уговаривать. То есть ее прислали…

Торлейв улыбнулся, потом опустил углы рта, что придавало его улыбке значительности, будто скрепляло печатью. Правена потупилась. Ее пробирал трепет, в крови растекалось томление и разом воодушевление, чувство весны – когда кажется, что все на свете тебе подвластно, но пользоваться этой властью надо спешить, ибо она не вечна. Она сейчас как тот удалец, что верхом на волшебном коне долетал до оконца Солнцевой Дочери в ее небесном доме и имел лишь миг, чтобы поцеловать ее и надеть кольцо на палец. Только весеннее игрище и могло свести ее с Торлейвом. Они неровня, он – племянник княгини, а она – дочь хирдмана и бывшей княжеской хоти[10].

Его улыбка Правену подбодрила: он знал себе цену, но в ней видел красивую девушку, желанную подругу для игрищ. И от его обещающего взгляда, от мысли, что хотя бы нынче вечером они могут быть вместе, Правена саму себя ощутила величавой и светлой, как та Солнцева Дочь.

– Пестряныч! – с искренней мольбой произнесла она и в порыве воодушевления сделала пару шагов к нему. – Ты ведь придешь?

– Залог требуется, – очень серьезно сказал Торлейв и наклонился к ней.

Будто бросаясь в воду, Правена поцеловала его в угол рта и отскочила. Торлейв подмигнул ей: дескать, принято.

Когда они с Витляной и наконец собравшейся Влаттой направлялись к воротам, Агнер, успевший надеть хорошую беленую рубаху и подпоясаться, вежливо поклонился им:

– Я тоже приду на ваши игры, банаат. Только вы меня не обижайте – я ведь паренек молодой и робкий, – сказал он без намека на шутку, отчего это стало особенно смешно. – Яльла[11].

Влатта обернулась и помахала ему. Витляна усмехнулась, а Правена кивнула, едва услышав. Перед взором ее стояли глаза Торлейва, тот светлый пристальный взгляд, что служит предвестником любви, а губы еще ощущали тепло его кожи.

– Йа алла! Кто это?

Выпучив единственный глаз, Агнер, наряженный в сарацинский кафтан полосатого шелка, уставился на опушку, где было пестро от богато одетого народа. В окружении зеленой листвы и белых березовых стволов разноцветные шелка боярских одежд, узорные и гладкие, сияли еще ярче.

– Это наша старшая княгиня, Эльга, – пояснил Торлейв. – Что тебя так поразило? Ты разве еще не видел ее?

– Нет, пока не приходилось. Разве что двадцать лет назад. Но это же не женщина, это… сама Фрейя, машалла! Она сидит на золотом троне на опушке леса, вся в золоте – точно так же, как сидела, когда ее увидел конунг Хёгни… Правда, она его отправила на не самые хорошие дела, но я… будь я на его месте, я бы тоже пошел и кого-нибудь убил, если бы она приказала, валлах!

– Да уж тебе убить кого-нибудь – что мне комара прихлопнуть! – усмехнулся Торлейв.

– А вон та красивая молодая женщина рядом с ней кто?

– Это Прияслава, Святославова княгиня. Я должен пойти ей поклониться. Чтобы она увидела, что я здесь.

– А зачем ей было так надо, чтобы ты пришел?

– Да знаешь, родня говорит, что я лучший жених в Киеве, и хочет меня извести, чтобы другим завидно не было…

– Извести? Я за двадцать лет забыл это слово? Раньше оно значило примерно как «убить».

– Ну то есть чтобы я перестал быть женихом.

– А, так тебе нужна невеста! Так вон их сколько! – Агнер широким взмахом обеих рук указал на девичьи круги, будто перед ним раскинулись все сокровища мира. – Пойдем украдем парочку – одну тебе, другую мне. Идет?

– Для тебя – конечно! – Торлейв хлопнул его по плечу. – А у меня еще есть время.

– Послушай, хабиби[12]! – Агнер встал перед ним и заглянул в глаза своим единственным глазом. – Наша пухляшка намекала, что у тебя была невеста, но конунг забрал ее себе. И ты так обиделся, что больше не хочешь выбирать невест. Я только не понял, которая это – та, что теперь с ним?

– Да нет! – Торлейв качнул головой. – Эта – Прияслава, его княгиня, он на ней уже лет пять женат. А то была… ну, неважно.

– Хабиби! – Агнер не дал Торлейву его обойти. – Расскажи аами[13] Агнеру! Я ведь помню тот день, когда ты родился! Если обида жжет твое сердце, пойдем и убьем его! Я с тобой, зу́ла[14]!

– Нет, хабиби! – Торлейв, успевший перенять кое-какие из любимых словечек Агнера, коснулся его плеча. – Это была бы для меня плохая женитьба, но девушка сама предпочла князя. Только это ей счастья не принесло. Он только опозорил ее, и княгиня Эльга увезла ее далеко на север. Не знаю, что с ней сейчас, и знать не хочу. Но мне нужна особенная невеста, чтобы не уронить нашего рода, а здесь таких нет. Когда найдется подходящая, я тут же скажу тебе и мы… что-нибудь предпримем.

– Обещаешь?

– Обещаю. Если хочешь, идем со мной к княгине. Думаю, ей будет любопытно на тебя взглянуть.

– Я не смею предстать… – Агнер с сомнением взглянул на себя, хотя его полосатый кафтан выглядел роскошно среди обычных беленых рубах. – Но отважный воин должен всегда следовать за своим вождем, хоть в пасть самой Хель, валлах!

Зеленую Пятницу отмечали под склоном Святой горы, поблизости от святилища и жальника, переходящего в луга и рощи. Сюда сошлись и кияне, и жители ближних сел; было людно и шумно, вразнобой гудели рожки. Для Эльги привезли деревянное резное сидение со спинкой – не такое роскошное, как беломраморный тронос, что подарил ей цесарь, Роман-младший, но, когда его покрыли золотистым шелком, оно и впрямь стало похоже на золотой престол. Сидя в нем, одетая в зеленое шелковое платье, расшитое золотом, с белым покрывалом, отделанном золотой тесьмой, с золотыми подвесками моравской работы на висках, Эльга была живым воплощением Вечерней Зари. В другом кресле сидела молодая княгиня Прияслава, в ярко-красном платье, будто Утренняя Заря. Третье, для князя, стояло пустым: Святослав чуть поодаль лежал прямо на траве. Его окружали те его гриди и приближенные, кто уже был в годах и женат, из-за чего не мог плясать в кругу с девушками. Возле князя стояла бочка пива, отрок с ковшом живо подливал в любую протянутую к нему чашу или рог.

Мужчины и старшие женщины вокруг двух княгинь следили за тем, как Витислава Мстиславна водит девичий круг – то петлями, то змейками, то вновь выстраивает его в кольцо и начинает песню с притопом. Она цепляла каждый взгляд, будто камень-самоцвет среди горошин, и ее лицо сияло уверенностью. Беленая сорочка была отделана красным шелком с золотым узором, на очелье блестели золотые моравские подвески чуть поменьше, чем у Эльги. Лишь одно лето назад Мистина привез подросшую дочь из Выбут, и она вошла в девичий круг уважаемых родов киевских, будто лебедь в утиную стаю – с шумом крыльев и бурлением волн, раздвигая все перед собой. Девичьими плясками она правила так же уверенно, как отец ее – полка́ми на поле брани и боярами в совете.

С девушками ходила и юная княжна Бранислава, единственная дочь Эльги. С раннего детства ее наряжали не хуже взрослой княгини – в платья цветной шерсти, узорного шелка, с золотым и серебряным позументом, с драгоценной тесьмой. Чуть ли не впервые в жизни она сегодня надела праздничный наряд полянских дев: сорочку из беленого плотного льна, красно-синюю плахту, белую шушку. Тонкий красный поясок был не соткан из шерстяной пряжи, как у всех, а сшит из красного узорного шелка, таким же было очелье, а кольца на нем – узорные, серебряные, моравской работы. В этом наряде тринадцатилетняя Браня казалась совсем взрослой, таких уже замуж выдают, но у этой взрослости был пронзительный оттенок юности: как первая земляника с белым бочком, в которой нетерпеливая рука жаждет обрести еще только грядущую сладость лета. У Эльги щемило сердце от радости и тревоги: что-то ждет ее дочь? Пока она ни с кем не сговаривалась насчет сватовства, но знала, что замужем дочь будет жить, скорее всего, очень далеко от матери. Дочь стала взрослой – не оглянешься, как объявится тот молодец, что увезет ее. И не самой Бране выбирать его в кругу: княжеская дочь увидит мужа впервые уже на свадьбе.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Эльга огляделась и заметила поблизости Торлейва. Племянников у нее была целая стая, но единственному сыну Хельги Красного, своего сводного брата, она отвела особое место в сердце. Правду сказать, Торлейв это заслужил – и не только красотой. В двадцать один год он знал четыре языка, умел читать и писать по-гречески и по-моравски. Благодаря знаниям и высокому роду уже приобвык знаться с большими людьми – греческими послами и немецкими царедворцами, но охотно брался и за такие поручения, которые требовали несколько дней подряд проводить в седле.

Сейчас его взгляд с явным удовольствием покоился на лице Прияславы, молодой княгини; Торлейв ждал, пока она его заметит. Прияславе было двадцать два года. Красота ее находилась в расцвете, лицо с крупными чертами и бровями-стрелами, приподнятыми к вискам, дышало уверенностью и силой духа. Всякий, кто видел ее, понимал: не только ради наследства отца ее, смолянского князя Сверкера, Святослав избрал ее в водимые жены. О ней рассказывали, что в детстве она побывала на том свете и что ее давно покойная бабка, колдунья Рагнора, порой приходит к ней во сне и делает предсказания. Из-за этого ее немного опасались, как всякого, кто слишком близок с Темным Светом. Однако сейчас, радостная и оживленная, в красном греческом платье с широкими рукавами и золотисто-желтыми узорами, она казалась воплощением самой земли-матери в ее летнем расцвете. На коленях у нее сидел ее сын, пятилетний Ярополк.

– Тови! – окликнула Эльга племянника. – Вот и ты! Что стоишь, иди туда скорее!

Услышав это имя, Прияслава тоже обернулась, хотела поздороваться, но воскликнула:

– Кого это ты привел с собой?

В шаге позади Торлейв стояли еще трое. На двоих из них, хоть они и выглядели весьма своеобычно, Прияслава не обратила внимания – их она знала. А при виде третьего даже княгиня могла бы вытаращить глаза.

Агнер почтительно поклонился и стянул с головы потертую шапочку красного шелка, но промолчал – к нему пока не обращались.

– Я подумал, вам будет любопытно на него взглянуть. – Торлейв знаком предложил спутнику подойти еще ближе. – Его зовут Агнер, и он из тех хирдманов, которых мой отец когда-то привел с собой из Хедебю. Он был с ним во всех походах – и в последнем тоже. Но с Перезваном он из Бердаа не вернулся, его все считали погибшим. Он объявился совсем недавно – с печенежскими торговцами.

– Где же он был все эти двадцать лет?

Торлейв движением руки предложил Агнеру отвечать самому.

– Приветствую тебя, госпожа, да пошлют тебе боги здоровья и процветания! – Агнер еще раз поклонился. – И тебя тоже, госпожа. Я отвечу на все вопросы, но сначала хочу заверить: нет моей вины в том бесчестье, что я остался жив, когда господин мой, Хельги конунг, пал в сражении. Я даже не видел его гибели – еще до того я получил стрелу в грудь и концом сабли по лицу, и больше я о той битве ничего не помню. Я смутно видел, как белые девы в кольчужных платьях ходят среди мертвых, поднимают тех, на кого указал Один, и уносят ввысь. Я ждал, что они возьмут и меня, поскольку считал себя мертвым. Но подняли меня сарацины, жители города. Они пришли обирать трупы, но заметили, что я жив. Могли бы добить – но не сделали этого, не из милосердия, а из корысти. Я тогда был в тех же годах, – Агнер показал на Торлейва, – а рана в груди оказалась неглубокая, и они решили выходить меня и продать. Так и сделали.

– Ты был продан в рабство?

– Да, госпожа, но от первого хозяина я ушел, едва окреп. Надеюсь, тем людям принесли счастье деньги, вырученные за меня, все-таки без них я бы умер среди трупов. Дальше я свои силы продавал уже сам. И бросало меня по свету белому – от Кордовы до Страны Сина. Я поменял несколько хозяев, сам под конец занялся торговлей… Потом в Дамаск пришла черная хворь, перемерло много народа, и моя жена с двумя детьми… Я имею в виду последнюю жену – до того была еще одна, а сын от нее погиб, когда на Сулеймана под Саркелом напали какие-то утырки… то есть вошееды… И решил я, что пока меня самого не зарыли в чужой земле, стоит попробовать вернуться домой. А уже в Киеве я узнал, что здесь живут вдова и сын моего прежнего вождя, Хельги конунга. Вот и решил побыть пока с ними, а потом будет видно, пробираться мне на север или остаться здесь.

– Ты, видно хорошо знаешь наречия и обычаи разных народов? – спросила Эльга, слушавшая с искренним вниманием. – Все южные страны и пути между ними?

– Могу говорить и на сарацинских наречиях, и на хазарском, и на булгарском, и с рахдонитами малость могу объясниться.

– Ты принял там бохмитскую веру?

– Нет, госпожа. Ни угрозы, ни посулы не побудили меня отказаться от богов моего отца. – Агнер указал себе в грудь, на «молот Тора». – Я слишком многим обязан Одину, чтобы его предать, и он всегда может на меня рассчитывать.

И это заявление, сделанное со сдержанным достоинством, никому не показалось смешным.

– Память моего брата Хельги мы чтим до сих пор. – Эльга участливо наклонила голову. – Он не дожил и до тридцати, но приобрел славу, богатство и почет… Я надеюсь, сын унаследовал его удачу.

– Почту за честь служить ему, если будет твоя и его воля. – Агнер снова поклонился.

– Такой человек может быть нам очень полезен, да, Тови?

– Не сомневаюсь. Хоть я уже не отрок, а могу у него научиться многим полезным вещам.

– Но не сейчас. Иди, а то тебе ни одного яичка не достанется.

Отданный с улыбкой, это тем не менее был приказ; поклонившись, Торлейв направился в сторону девичьего круга.

На полпути на него наскочила Правена – так, будто бежала от кого-то. От неожиданности схватив ее за плечи – иначе она боднула бы его в грудь, – Торлейв ощутил, что шушка ее мокрая сверху. Бросил взгляд поверх ее головы и встретился глазами с Гримом – средним сыном покойного Гримкеля Секиры. Тот смотрел на него с вызовом и досадой. Сообразив, к чему это, Торлейв выпустил Правену и взглянул ей в лицо.

– О, это ты! – Из ее глаз ему навстречу ударили лучи света, и одновременно в этих глазах заблестели слезы. – Я уже думала… ты не придешь.

За время беседы Торлейва с княгинями прочие парни устали ждать, пока девушки перепоют все песни, и принесли из речки Киянки несколько ведер воды. Ковшом каждый запасся из дома. Унегость, младший Вуефастов сын, громко заливисто свистнул – и девы, знавшие, что это значит, с визгом бросились врассыпную. Парни, зачерпнув ковшами воду из ведра, погнались за ними; одни норовили облить ту, какая подвернется, а другие выцеливали единственную, от которой хотели получить красное яичко, а в придачу поцелуй.

Унегость с ковшом кинулся к Правене, но она увернулась и побежала прочь. Гонясь за ней, на бегу Унегость столкнулся с Гримом, и от толчка оба разлили воду друг на друга. Вокруг хохотали над их незадачей, советовали им поцеловаться между собой. Оба наперегонки бросились к ближайшему ведру. Воды там оставалось на самом дне; толкаясь, они кое-как набрали по полковша и устремились на поиски той же добычи. Правена бегала среди толпы, хоронясь за других девушек. Унегость первым ее заметил, бросился туда, поднял ковш, замахнулся… Но, когда из ковша уже вылетел длинный водяной язык, между Унегостем и Правеной пробежала Явислава – внучка боярина Острогляда, и весь запас достался ей.

Явислава взвизгнула и обернулась к Унегостю, стряхивая воду с рук. В свои пятнадцать лет она была очень худа, и все усилия матери раскормить девицу на выданье ни к чему не приводили. Черты лица у нее были миловидные, хоть и жестковатые; при очень светлых волосах она обладала карими глазами – единственное наследство от моравского прадеда, князя Предслава. Сейчас она выразительно вытаращилась на Унегостя, в мнимом возмущении показывая ему свои мокрые рукава – вот что ты натворил! Потом, с таким видом, будто неохотно исполняет обязанность, добыла из-за пазухи красно-бурое яичко и подала Унегостю. Хмыкнув: дескать, не того я искал, ну да ладно! – он подошел и поцеловал ее. Явислава вздернула нос и отвернулась.

Унегость огляделся и встретил насмешливый взгляд Витляны. Пока парни обливали девок водой, как Перун-батюшка будет наступающим летом поливать землю-матушку дождями, а те в ответ дарили красные яйца, как земля будет дарить плоды, Витляна стояла среди этой бури, невозмутимая, как вечно юная Заря, равнодушная к дождевым брызгам и недоступная. За кем бы молодой Перун ни бегал, его судьба уже почти решена.

Унегость отвернулся в досаде и как раз заметил Правену, застывшую перед Торлейвом.

– Ты все-таки пришел! – выдохнула Правена.

– Я же обещал.

Торлейв и забыл об этом обещании, но при виде Правены снова вспомнил. А она вспомнила про желтенькое яичко, расписанное красными узорами, – она берегла для него, уклоняясь от попыток Унегостя и Грима им завладеть. Но нельзя же просто вынуть такой дар и сунуть в руки! В глазах Торлейва при виде Правены отразилась радость, но она понимала: он вспомнил о ней только тогда, когда увидел.

– Ну, пойдем же.

Она робко потянулась к его руке, и Торлейв подал ей свою крупную кисть. Правена повела его в круг, необычайно гордая своей добычей.

Унегость молча проводил их взглядом.

– Настало время нам проститься с тобою, возлюбленная во Христе дочь моя.

– Как, уже? Ты покидаешь меня, господин, отец мой?

– Пора мне, по воле архиепископа Вильгельма, вернуться в Трир, в мой прежний монастырь Святого Максимина. Я вижу слезы на твоих глазах, сколь позволяют мне собственные, и Господь простит нам эту слабость после того, что мы пережили вместе – после твоих забот обо мне, после ужасной дороги, опасности для жизни и крови из ран, кою мы пролили с тобой в один и тот же страшный день. Но все позади, и я рад оставить тебя в таких добрых и надежных руках. Ты будешь жить счастливо с чистыми благородными девами, соединенная с ними чашей любви. Преподобная матушка, госпожа наша Матильда, станет заботиться о твоем спасении и дарить тебе радость духовную, как если бы ты была ей истинной дочерью.

– Но я когда-нибудь еще увижу тебя, отец мой?

– Если даст милость Божия и обстоятельства жизни, ты еще увидишь мое лицо. Но ты не должна печалиться по причине дальнего расстояния, когда моя любовь верно пребывает с тобой в утешении Святого Духа. И то лучшее, что во мне есть, сиречь вера неложная и любовь неубывающая, пребудут с тобою всегда. Преподобная мать, госпожа Матильда, подберет сестер, чтобы обучили тебя тевтонской нашей речи, латинскому чтению, письму и пению, наставят тебя в вере и монашеской жизни лучше, чем это мог бы сделать я. Пока же двух принесенных тобою обетов, целомудрия и послушания, достаточно для жизни здесь. И знай, что на небе у тебя есть верная подруга и надежная защитница – та ангельская душа, чье прежнее земное имя ты теперь носишь. Непрерывно она молит Господа за нас обоих – за тебя и за меня, верного в любви Адальберта…

– Попрощайся с досточтимым во Христе отцом, сестра Бертруда. Негоже задерживать его.

– Прощай же, возлюбленная во Христе мать, и ты, возлюбленная дочь. Да будет дочь во всем благо́м послушна матери, да будет мать предана спасению дочери.

– Скажи: мир вековечный Христов пусть хранит тебя, пастырь любимый!

– И я, преподобная матушка, в благодарность вам тоже отвечу словами Алкуина:

– Не утомился ли ты, гость дорогой? Толкотня эта – видишь, народу сколько собралось! А ты с дороги только что. Пойдем домой, отдыхать тебя устроим. Вон, хозяйка моя с чадами малыми уже собирается.

Боярину Станимиру Предславичу приходилось почти кричать, наклонившись к самому уху собеседника – иначе тот не разобрал бы слов за шумом гудьбы и множества людских голосов. Перед ними кружился большой круг, в нем еще маленький, а между ними молодцы и парни плясали, выхваляясь друг перед другом. Дети носились, будто стая воробьев, между и внутри пляшущих взрослых кругов, с визгом проскакивая под цепью рук; так и будут бегать, пока не повалятся от усталости и не будут унесены родителями домой спящими.

– Ньет. Ньет, благодарност… благодар… ную.

Отвечая, гость боярина Станимира не смотрел на хозяина, хотя человеком был весьма учтивым, и Станимир хмыкнул про себя – ясно, в чем тут дело. Взгляд гостя пристально следил за кем-то в девичьем кругу, как привязанный.

– Йа прошу тебья побыть здесь больше времья… Весело смотреть…

– Тут до самой ночи будет веселье – до первой зари станут траву топтать, а потом еще в гости пойдут друг к дружке. Может, и к нам заглянут.

– И к нам загльянут? – Оживившись, гость наконец с усилием оторвал взгляд от девок и посмотрел на хозяина.

– Женки молодые, что моей жене в версту.

– Эти, ньет? – Гость слегка указал на пляшущий круг, не очень понимая, что значит «в версту».

По нему сразу было видно – иноземец, причем не варяг. Варягов кияне сразу отличали, и почти каждый умел кое-как столковаться. Но этот был и одет по-иному – красная рубаха, отделанная тонкой полоской темного узорного шелка, имела хитрую завязку из того же шелка на левом плече, а не застегивалась на круглую застежку под горлом. Рубаха была длиннее обычных – ниже колен, а под ней виднелись шитые шелковые же чулки, каких русы и варяги не носили. Овальное лицо, довольно приятное, светло-карие глаза, прямые темные брови, темно-русые, с проблеском рыжины пышные волосы средней длины. Среди русов гостя выделяло и то, что вместо бороды его щеки и подбородок покрывала рыжевато-русая щетина – а ведь лет ему было не менее двадцати пяти. По этому признаку опытные кияне, повидавшие разное, живо смекали: перед ними гость из дальних западных краев, из приверженных римской церкви земель. Русы, славяне и варяги к таким летам уже отращивают приличную бороду.

Станимир Предславич, видный муж из киевских «моравов» – так звали христиан, научившихся вере не от греков, а от моравов, – будучи года на два старше, носил рыжую, довольно пышную бороду и усы. Темно-русые волосы падали на широкие плечи, бруснично-красный кафтан облегал мощную грудь. С крупными чертами овального лица, Станимир Предславич производил впечатление человека уверенного, основательного и сознающего свое достоинство. И неудивительно для того, чей отец по рождению принадлежал к моравским князьям и был по первому браку зятем самого Олега Вещего.

– Не эти. – Отвечая на вопрос гостя, Станимир покачал головой. – Девки – они сами с собой догуливают. У меня в дому такой невесты нет, старшей нашей только, может, через зиму или две плахту надевать – это жена знает… Ишь, засмотрелся! – хмыкнул он себе под нос. – У вас небось таких игрищ не водится?

– Да. Ньет! – Гость взглянул на него, подняв брови. – У нас водится все совсем такое. – Он слегка обвел рукой полный людей луг. – Зоннвендфойер[16], деви пляшут, собирают трави и цвети, делают эти… колца. – Он обрисовал руками, не вспомнив слово «венок». – Все это есть. Ровно так. Какая есть красивая дочь королевы! – вырвалось у него. – Лучше всех дев, клянусь Ви́рго Мари́а[17]!

– Да, княжна выросла хороша, – кивнул Станимир. – Но ты, коли будешь у княгини, еще посмотришь на нее. Дочь при ней живет, не при князе.

– Когда ми пойдем к ней? – Гость повернулся к Станимиру, забыв, что они уже говорили об этом.

– Да как пожелаешь… только все же справиться бы сперва… у знающих людей. – Станимир задумчиво почесал в бороде, не желая обнаруживать собственных опасений. – А то как бы не вышло… возмущения какого.

– Где эти знающие люди? Они есть здесь зейчас – кто-то из них?

– Ну разве… – Станимир огляделся. – О! Пестряныч! – рявкнул он так, что гость возле него вздрогнул. – Пойдем-ка! – позвал он, призывно помахав кому-то рукой, и повел гостя за собой.

Раздвигая толпу, они прошли через луг, и гость вдруг увидел знакомое лицо.

– Торлиб! – Он остановился перед парнем, которого держала за руку молодая девушка. – Торлиб, это ти. Приветствую тебя! Ти помнишь меня? Я – Хродехальм, ми видели себя в Франконовурте, в пфальце Оттона, наш кюниг… два зима прошло. Бэати́ссима ви́рго Мари́а! Я есть рад тебе видет!

– Ого… Дэмонио месимврино![18]

От растерянности Торлейв даже не сразу сообразил поздороваться – когда вспомнил лицо пышноволосого красавца в дорогой красной рубахе на немецкий образец. Похлопал глазами – мерещится? Вот уж кого он не ждал увидеть здесь – на Зеленого Ярилу близ киевской Святой горы. Да и вообще где-нибудь.

– Хро…

– Хельмо! Помнишь, ты звал меня Хельмо, как друг, звать зейчас снова так! Ти есть мой друг опьять, да?

– Сальве! – Нужное слово наконец выскочило из закромов памяти, и Торлейв улыбнулся. – Тэ салюто![19]

– Аве! – засмеялся Хельмо и на радостях, видя, что и правда узнан, похлопал Торлейва по плечу. – Бонум весперум![20]

В те два с лишним месяца, когда русское посольство дожидалось во Франконовурте возвращения короля Оттона, уехавшего на войну, Торлейв и правда часто встречался с Хельмо. Того приставили к русам, поскольку он знал славянский язык – правда, тот, на котором говорили гаволяне. Но собственный язык «восточных франков» имел немало общего с языком руси, и они объяснялись на смеси этих четырех наречий. Торлейв тогда считался при Оттоновом дворе диковинкой – в девятнадцать лет он свободно говорил, читал и писал по-гречески, что могли только редкие, славные своей ученостью служители церкви. Правду сказать, когда сошло в могилу поколение тех мудрецов, писателей и стихотворцев, коими славится двор Карла Великого, даже более близкая франкам и саксам латынь пришла в запустение. Чтобы не скучать, Торлейв, имея охоту к языкам, стал обучаться у придворных диаконов латыни и к концу второго месяца уже мог не только обменяться приветствием, но и поддержать несложный разговор. За две зимы та мудрость повыветрилась – в Киеве никто больше не знал ни слова по-латыни. Кроме епископа Адальберта, ненадолго приезжавшего следующим после того посольства летом.

– Как с дерева слетел, да? – ухмыльнулся в рыжую бороду Станимир. – Меня самого вчера под вечер вот обрадовали. Приехал с челядином – гостем буду, дескать…

– Почему к тебе?

Торлейв удивился: Адальберт, будучи в Киеве, со Станимиром даже познакомиться не успел.

– Поклоны привез от родственницы нашей… братучады моей, бывшей нашей… от Горяны Олеговны, словом. – Произнося это имя, Станимир понизил голос и наклонился к Торлейву.

– Горяны? – в удивлении прошептал тот, и Станимир утвердительно опустил веки: дескать, да, но кричать не будем.

– Теперь иначе ее там нарекли как-то. Бери-труд, вроде того.

– Сестра Бертруда бишоф[21] Адальберт нарек ее, – подтвердил Хельмо, только у него вышло «зестра».

От сознания важности этих вестей Торлейв слегка переменился в лице. Вдруг вспомнив, куда и с кем шел, обернулся: Правена так и стояла в шаге за его спиной, на ее лице явно отражалась борьба со зреющей обидой. Торлейв поколебался, потом повернулся к ней и взял за обе руки.

– Обожди немного, – шепнул он ей. – На кой ляд встрешник их принес, но надо мне поговорить с ними. Дело важное. Поди пока к девкам.

– Хорошо, – согласилась Правена и отошла.

Даже по походке ее было видно, что обида режет ей сердце. Только встретились, двух шагов сделать не успели…

Но Торлейв уже отвернулся от нее. На уме у него была совсем другая женщина – Горяна Олеговна. Злополучная вторая жена князя Святослава, с которой тот прожил несколько лет, силой отобрав невесту у своего сводного брата Улеба. Брак этот был противен и невесте, и всей родне, да и сам Святослав в нем не находил радости. Эта женитьба разлучила его с Прияславой, его первой женой – единственной, кого он и правда любил, но и выпустить из рук правнучку Олега Вещего и единственную дочь-наследницу прежнего, до Ингвара и Эльги, киевского князя он не решался. Года полтора Горяна томилась в замужестве, а Прияслава – в добровольном изгнании, у себя на родине. Трудность разрешилась благодаря епископу Адальберту. Ни в чем тот не преуспел в Киеве, но Эльга добилась от сына разрешения для Горяны уехать с Адальбертом во Франкию и там поступить в монастырь, которым правила сама королева Матильда, мать Оттона. Адальберт заверил, что монахиня не может выйти замуж и принадлежит одному только богу. К богу христиан Святослав не питал любви, но ему одному и согласился уступить нелюбимую жену.

Осенью Горяна Олеговна уехала вместе с Адальбертом. Торлейв знал, что путь их протекал не гладко, что древляне пытались захватить ее, при этом и сама Горяна, и Адальберт были ранены, а кто-то из его спутников-немцев даже убит. Однако Люту Свенельдичу, сопровождавшему отряд, удалось почти целыми спровадить епископа с его дружиной за границы Русской земли и подвластных ей племен. Что с ними случилось дальше – уже две зимы никто не знал. О Горяне в Киеве не принято было вспоминать: Эльга стыдилась всего этого дела, и насильственной женитьбы сына, которую не смогла предотвратить, и ее бесславного исхода. Однако Горяна не перестала быть правнучкой Олега Вещего, и Торлейв был уверен, что о ее дальнейшей судьбе Эльга очень даже захочет услышать.

Невольно он бросил взгляд в сторону опушки, где сидела княгиня. Хельмо смотрел туда же, дожидаясь, пока Станимир объясниться с Торлейвом. Там Витляна подвела Браню к матери, и та, румяная и сияющая, что-то оживленно ей рассказывала.

– И что она? Горяна? – вполголоса спросил Торлейв. – Жива?

– О да! – очнувшись, подтвердил Хельмо. – Она живет в аббатстве Кведлинбург, под властью аббатисы, королевы Матильды.

Хельмо произнес «шивьет» вместо «живет», и многие слова у него выходили непохожими на себя, но Торлейв привык разбирать такую речь и легко его понимал.

– Она здорова и благополучна, уже может объясниться на саксонском языке, читает по-латыни, хотя пока мало понимает. Ее научили писать, чтобы со временем она смогла работать в скриптории. Она живет в покое, довольстве и почете – любая благородная женщина, девица или вдова, была бы довольна такой жизнью. Однако она желает стать монахиней в обители, по уставу святого Августина – так велико ее рвение. Удивительно, что в этой варварской стране… Сам Господь наставляет ее и вкладывает в душу такой огонь.

– Она всегда такой была, – кивнул Торлейв. – Все твердила, что хочет слово Христово нести, будто святая Фекла Иконийская. Ну да ладно. Ты ведь из такой дали не затем приехал, Хельмо, ами́кус ме́ус[22], чтобы от нее поклон передать?

Хельмо выразительно огляделся, и Торлейв, поняв его, кивнул и сделал знак, приглашая за собой. Они отошли с луга и присели на траву, отделенные от пестрой толпы стволами берез и кустом орешника. На самой опушке уселись трое, на кого Хельмо косился не без опаски – одноглазый здоровяк зрелых лет и два парня. У одного смуглая кожа и крупный орлиный нос обнаруживали греческую кровь, но волосы были светлые, белесые. У другого черные как уголь волосы, такие же густые брови и бородка на бронзовом лице выдавали сына каких-то кочевых народов.

– Кто это? – Хельмо опасливо кивнул на них. – По виду злодеи, почему они здесь зидят?

– Не бойся это мои люди. Кустодия[23].

– Черный – он не унгарий? Этому племени нельзя доверять!

– Успокойся, он не угрин, он хазарин.

– Хазарин? – Светло-карие глаза гостя раскрылись еще шире. – Здесь есть хазары?

– Есть, но в городе их мало. Моя мать привезла кое-кого из Карши. Илисара я с рождения знаю, он вырос у нас в доме. Хазары и правда схожи с уграми, но это другое племя, у них и язык совсем другой. Ты можешь его не опасаться, это мой человек.

– Он говорит на каком-нибудь понятном языке?

– На славянском и на русском, как я.

– А знаешь ли ты хазарский? – еще сильнее оживился Хельмо.

– Знаю, но хуже, чем греческий.

– Да ты просто клад учености! – восхитился Хельмо. – Даже эрцканцлер Бруно не знает столько языков!

– Ну, если бы он родился в городе, где хазары и греки, а рос там, где русы и славяне, тоже знал бы! – Торлейв усмехнулся.

Своими знаниями он особо не гордился – хорошо помнил те времена, когда знание четырех языков приносило ему одни беды. С первых лет жизни Торлейв с матерью говорил по-славянски, с нянькой – по-гречески, с воспитателем – по-варяжски, с челядью – по-хазарски. После переезда в Киев первые несколько лет Торлейва понимала только мать и прочие домашние: он изъяснялся на немыслимой смеси славянских, варяжских, греческих и хазарских слов. Княгиня Эльга часто звала к себе Фастрид с сыном; беседуя с красивым светловолосым мальчиком, она смеялась и ужасалась его ломаной речи, где не понимала половину слов. Очень многие дети на Руси, имея отца-варяга и мать-славянку, с каждым из родителей говорили на его языке; сама Эльга и все ее братья и сестры были такими. Ладожские варяги еще понимали язык чуди. Но четыре языка производили путаницу в голове малолетнего Торлейва и других детей дома. Он и сейчас помнил, как трудно ему было разобраться: какие слова понимают в русско-варяжской дружине, какие – кияне полянского племени, какие – Акилина и другие челядины из греков, какие – Илисар и его родители-хазары. Выросшие в одном положении, Торлейв, Патрокл, Илисар и Влатта с детства говорили на смеси языков, которая стала служить им чем-то вроде особого языка, понятного только им.

Но если дети Акилины могли расти, как им заблагорассудится, то законному сыну Хельги Красного в Киеве пренебрежение не грозило. Помимо Бёрге, за его воспитанием как мужчины присматривали и оба ближайших знатных родича – воеводы Асмунд и Мистина. Торлейву предстояло многому научиться, чтобы быть достойным своего рода и судьбы. К счастью, мальчик оказался очень способным, и к двенадцати годам, когда Асмунд вручил ему первый меч, его речь очистилась и он почти не путал языки. Слабее всего у него был хазарский – на нем он сейчас мог говорить только с Илисаром.

Да еще и Агнер Одноглазый за полмесяца в Киеве приучил весь дом говорить «хабиби»!

Однако благодаря собственному опыту Торлейв без удивления слушал Хельмо, у которого смешались в голове родное саксонское наречие, выученное от кого-то западно-славянское и еще латынь, достояние образованных людей при Оттоновом дворе.

– Так для чего ты приехал?

– Приехал он узнать, не перебьют ли их всех, как они только в Киеве покажутся, – вместо Хельмо ответил Станимир.

– Их всех? – Торлейв едва не подпрыгнул. – Вас много?

Дернул головой – оглядеться; трое его бережатых тоже привычно бросили взгляды по сторонам, двинув руки к рукоятям ударных ножей (более серьезного оружия на гуляниях, конечно, ни у кого не было).

– Здесь пока я один! – Хельмо показал палец. – И в доме у Станимира мой слуга, Куно. Остальные ждут на Моравской дороге, в двух переходах отсюда. Нас четверо: я и Рихер из королевской канцелярии, диакон Теодор и аббат Гримальд. При нас десять слуг.

– И куда вы с таким воинством?

Аббат, да еще диакон! Уж не желает ли Оттон, после недавнего посрамления епископа Адальберта, снабдить Русь новыми учителями веры! Но уж в этот раз его о том не просили.

– Мы имеем посылание от… господина нашего Оттона к королям Ругии – Хелене и сыну ее Святославу. Но пока об этом знаете лишь вы двое. – Хельмо доверительно взглянул на Станимира и Торлейва. – Досточтимый епископ Адальберт не встретил здесь доброго приема и на обратном пути едва не погиб, мы не можем верно знать, хорошо ли встретят нас… и не прикажут ли убить или заковать. Опасаясь беды от народа либо правителей, решили мы сперва разведать и заручиться поддержкой… как гости и послы, кого Бог велел оберегать.

– Не думаю, чтобы кто на вас с дубьем кинулся, – с сомнением ответил Торлейв. – Вспоминают вас, немцев, это да. Но это не мне решать. Это нужно…

Он еще раз огляделся, уже с новым чувством, зная, кого ищет.

– Будь так добр, амикус меус, чтобы пойти к королеве Хелене и склонить ее благосклонно принять нас. Мы не оставим без подарков и ее, и ее сына, и, разумеется, тебя, ради твоей дружбы. Господин наш Оттон больше прежнего желает дружбы и мира с ругами и снабдил нас в достатке… доводами, чтобы подкрепить их. У нас очень, очень важные вести для королевы Хелены, клянусь санкти[24] Вальпурга фон Айхштетт!

– Важные вести? – Торлейв пристально взглянул в его встревоженные светло-карие глаза, но тут же отвел взгляд. – Хорошо. Я пойду к коро… к княгине и скажу ей о вас. Завтра утром… или к полудню ближе, как отдохнут. Сейчас возле нее лишних ушей слишком много. Да и не дело на гулянии ее заботами томить.

– Благодарю тебя! – с облегчением ответил Хельмо. – Гратиас тиби аго![25] И Део гратис[26], что послал мне такого верного друга в этой далекой и опасной для христиан стране!

Слово свое Торлейв сдержал и назавтра еще до полудня отправился к старшей княгине. Однако, увидев его у себя в избе, Эльга ахнула и прижала руку ко рту. Опрятной чистой одежде племянника явно противоречило разбитое лицо.

Поклонившись, Торлейв выпрямился, и Эльге бросилась в глаза кровавая ссадина через бровь, едва засохшая, такая же ссадина на переносице, возле другого глаза багровый синяк, не считая мелких ссадин. По несколько неловким, осторожным движениям было видно, что под одеждой кроются ушибы. Разбитые костяшки пальцев говорили сами за себя.

Сидевший здесь же Мстислав Свенельдич негромко, выразительно просвистел.

– О Пантократиос Теос![27] – Эльга подалась вперед. – Тови, что с тобой?

Торлейв слегка поморщился, насколько позволяла разбитая бровь:

– Безделица. Не о чем говорить.

– Это они вчера на ночь глядя с парнями порезвились, – сказал Мистина. – Я сам уже ушел, мне Велько рассказал. Он тоже расписной пришел, но не настолько.

– С какими парнями?

– А с Игморовой братией. – Торлейв взглянул Мистине в глаза, без слов обращая к нему просьбу держать свою осведомленность при себе.

– Для этого была причина? – Эльга опять посмотрела на Торлейва, нахмурившись, смарагдовые ее глаза сердито сверкнули.

Что приближенные Святослава не любят ее собственных ближиков и между ними порой случаются мелкие и крупные стычки, для Эльги новостью не было. Но при виде разбитого лица Торлейва в ней загорелся материнский гнев и жажда наказать обидчиков.

– Нет, госпожа. Одна удаль молодецкая. Но я пришел тебе сказать о деле поважнее. Хорошо, что ты тоже здесь, Свенельдич.

…И правда, причины никакой не было. Попрощавшись со Станимиром и его немецким гостем, Торлейв, все еще в удивлении от этой нежданной встречи, вспомнил, зачем все собрались на луг, и направился к девичьему кругу. Когда вода в ведрах кончилась, а девушки обсохли у костров и отдышались, Витляна завела новый хоровод. Это было важной частью начала лета, и здесь требовалось умение и присутствие духа. Сначала круг движется слева направо – противусолонь, и так заходит на Темный Свет. Девицы шли с важным видом, сознавая важность этого действа и скрывая тайный страх: на Темном Свете каждый шаг может иметь немалые последствия.

– Я посею белый лен, – запела Витляна.

– Ой, дид-ладо, тонкий лен! – подхватили прочие.

Девушки по очереди отвечали ей за свекра, за свекровь, за суженого, и все помогали работать. То, что правильно сделано на Темном Свете, обернется удачей и в белом свете, и Витляна сейчас делала работу богини, дарящей земным полям хороший урожай, женским рукам – удачную работу на весь год, а самим себе – хорошее замужество.

Правена к тому времени вернулась в круг. С самого утра радость бурлила в ней, серые глаза Торлейва стояли перед взором – взгляд пристальный и тем самым обещающий… что? Она ему не ровня, и не будет его мать ее сватать, как тем летом сватала у княгини Малушу, – об этом Правена прекрасно знала. Но так далеко заглядывать не хотелось. Она уносилась мыслями в темноту рощи, воображая, как он обнимет ее, и сердце замирало. А что потом? Да как будто ничего… там видно будет. Венец устремлений юной девы – подтверждение любви того, кто запал в сердце, от чего взгляда пробирает сладкая дрожь. А то, что бывает потом – бывает уже не с девой.

И вдруг какие-то люди… Станимир-боярин какого-то лешего притащил! Вот надо им непременно о делах говорить, и непременно с Торлейвом! Шли бы к Свенельдичам, к Вуефасту, к Острогляду, к Асмунду – мало ли в Киеве бояр и старцев! Пусть целый год проговорят, но вечер Зеленого Ярилы для другого! И хотя Торлейв держал ее за руки, Правена чувствовала: Станимир и незнакомец рядом с ним для него важнее, чем она.

Вся ее радость от плясок улетучилась, она с трудом подавляла уныние. Но вот, в очередной раз оглянувшись, Правена заметила в толпе знакомую светловолосую голову, и от сердца отлегло. Он отделался от Станимира и вернулся!

Но тут же рядом с Торлейвом возник Унегость. Младший сын воеводы Вуефаста имел от роду лет восемнадцать-девятнадцать. Продолговатое лицо, очень высокий лоб, полускрытый рыжевато-русыми кудрями, и чуть раздвоенный подбородок он получил от отца-варяга; большие карие глаза, черные длинные брови, почти сросшиеся над крупным носом, – от мужской родни матери, знатного киевского рода Угоровичей. Он видел, что расписное яйцо Правена никому еще не вручила, и не терял надежды им завладеть. Стараясь не упустить ее из виду, он передвинулся и загородил от Торлейва вереницу дев.

– Гостята, – вежливо сказал Торлейв. – Отойди, не засти.

Спокойная уверенность в его голосе означала: нечего тебе здесь высматривать. Унегость был уже почти сговорен, и вовсе не с Правеной.

– Так отодвинь! – дерзко и с досадой ответил тот, оглянувшись.

Без лишних слов Торлейв схватил Унегостя за ворот и пояс и, чуть отступив в сторону, рванул его назад. Стоявший тут же Патрокл-Орлец как бы невзначай подставил ногу, и Унегость, широко взмахнув руками, опрокинулся на стоявших позади. Сшиб кого-то, но ему живо помогли утвердиться на ногах и с веселым свистом толкнули вперед, обратно на противника.

Вокруг весело загомонили, радуясь новому развлечению. Торлейв за эти мгновения успел развернуться и встретил Унегостя еще на подлете ударом в челюсть – тот опять отлетел. Торлейв даже рад был этому случаю – игра рожка, песни и пляски его не веселили, но наполнили лихорадочным возбуждением, и оно требовало выхода.

Не успел Унегость подняться с земли, как вокруг него возникли знакомые рожи, полные дурного азарта.

– А кто это здесь такой дерзкий, что боярского сына бьет? – заорал Игмор. – А ну, гридьба, поучим невежу!

Вокруг Игмора, как мелкие грибы возле большого, мигом выросли три его брата – Добровой, Жар и Грим. Торлейв знал их почти всю жизнь – в детстве это были ближайшие приятели юного князя.

– Кус Эммэк[28]! А ну, орлы, айда[29]! – рявкнул Агнер, которому не требовался вещун, чтобы понять, что сейчас будет.

«Орлы» не нуждались в приглашениях – и так стояли наготове, но не вмешивались, пока драка шла один на один. Миг, и обе ватажки кинулись друг на друга. Замелькали кулаки, кто-то, получив весомый удар под душу, не устоял и отлетел к тропе. Девичий круг попятился.

– Не бежать, увырьи[30]! – строго крикнула Витляна. – Дальше поем!

Не так легко было продолжать пение, когда рядом шла, быстро расширяясь, драка. Но обряд нужно завершить и положенным порядком выйти обратно на белый свет, иначе не оберешься бед!

Парни и мужики со всего луга сбегались к месту драки. В толпе кого-то задели, крики «Наших бьют!» все ширились, и скоро азартная свалка захватила десятки человек. Подошедшие позже и не ведали, из-за чего она началась, ну да какая разница? Все праздничные драки не почему-то, а ради удали.

…Фастрид, увидев, что стало с лицом и одеждой сына, и не подумала причитать.

– Ты не брани нас, хозяйка, – отчасти жалобно воззвал Агнер, когда она уже утром встретила бойцов, умывавшихся во дворе. За ночь ссадины подсохли, зато синяки достигли полной зрелости, хоть неси продавать. – Мы не собирались никого трогать, валлах, но, знаешь, есть такие люди, которые считают, что у них слишком много лишних зубов…

– Я знаю, – кивнула Фастрид. – Я с самого начала знала, что произвела на свет сына, а не дочь.

– Вот это верно! – одобрил Агнер.

– Я, конечно, не затем повел тебя на игрища, чтобы тебе намяли бока, – сказал ему Торлейв. – Но прощения просить не буду – сдается мне, ты тоже позабавился.

– Да, отлично размялись, валлах! И, знаешь, хабиби… Я, пожалуй, останусь у тебя, если тебе и хозяйке будет угодно.

– С твоими тремя сундуками шелка ты мог бы поставить собственный двор, – заметила Фастрид.

– Мог бы… да на что мне? Здесь, в Киеве, мне все вспоминается мой прежний вождь, Хельги конунг… А у тебя, хабиби, его лоб и глаза… и отвага в сердце. И если ты когда-нибудь надумаешь собрать свою дружину и отправиться за славой и добычей, а уже верно тебе пригожусь!

Княгиня видела свалку, но издалека, и не разглядела, кто был в нее замешан. Поэтому теперь вид разукрашенного племянника ее поразил.

– Фэото́кэ Парфэ́нэ![31] Тови! – Огорченная Эльга встала и подошла к нему, ласково положила руку на грудь – едва касаясь, помня, что там могут быть ушибы. – Парням положено собирать расписные яйца, а ты добыл себе расписное лицо!

– Я за мелочами не гоняюсь. Веселье вышло знатное! У Добровоя теперь на один зуб меньше, это ли не радость? И морды их толстые раскрашены не хуже моей!

Эльга выразительно вздохнула: она хотела для него иного веселья.

– Садись. – Она указала на скамью. – Как все вышло?

– Да ну в пень… Полуденный бес их возьми! – Торлейв мотнул головой. – Я с другим пришел. Дело важнейшее. К тебе от Станимира Предславича вестей не доходило?

– А что с ним? – удивилась Эльга. – Я вроде его видела вчера. Неужто и он в драку полез?

– Гости к нему прибыли. Из самой что ни есть Регнум Теотоникорум[32].

– Что? – Эльга уже слышала это название, но за два года позабыла.

– Грамоту тебе привезли – тебе и князю – от Оттона самого. Да войти в Киев боятся – как бы не побили.

– Епископ опять приехал? – удивился Мистина. – Соскучился?

– Епископа при них нет, есть диакон и аббат. Но эти еще не в Киеве, на Моравской дороге ждут позволения явиться. Видел я Хельмо – это давний мой знакомец, я при Оттоновом дворе с ним приятельство водил, когда мы ездили с Лютом и Одульвом.

– Где он сейчас? – спросил Мистина.

Взгляд его стал сосредоточенным. Все-таки это не шутка, немцы в Киеве! Посланцы самого Оттона – а он не знает.

– У Станимира Предславича. Я тоже было удивился. – Торлейв предупредил вопрос, ясно прочитанный в глазах и на губах Мистины. – Хельмо сказал… Горяна Олеговна к своим родичам их направила. Станимир ей в Киеве – ближайшая родня.

Ему пришлось на миг промедлить и вдохнуть, прежде чем вымолвить имя, которое все в этом доме хотели бы забыть.

– Так они от Горяны вести привезли? – испуганно спросила Эльга.

Это она придумала отравить Горяну в саксонский монастырь, она уговорила Святослава отпустить ее, чтобы вернуть в дом Прияславу. Никаких особых вестей от Горяны здесь не ждали. Наоборот – надеялись никогда больше о ней не слышать. Но неужели Оттон снарядил целое посольство, чтобы передать поклоны от какой-то чужой ему женщины, пусть она и бывшая жена князя киевского.

– Что ему до нее? – спросил Мистина, переменившись в лице. – Мы… то есть Святша ее в монастырь отпускал! Епископ на своем кресте клялся… Неужто обманул, люби его конем!

– Нет, нет! – успокоил его Торлейв. – В монастыре она. У Матильды, матери Оттоновой. Там, куда и отпускали.

– Как же твой Хельмо до нее добрался?

– Через него поклоны передала. Что, мол, жива-здорова, благополучна.

– И эти немцы приехали, чтобы передать от нее поклоны? – недоверчиво спросила Эльга, подозревая подвох.

– Они к вам со Святославом приехали, – пояснил Торлейв, понимая ее изумление. – С грамотой Оттоновой. Дозвольте вы им явиться – они ее представят. Он мне так сказал.

– Могли бы сразу ко мне… к княгине гонца прислать, – скрывая досаду, ответил Мистина. – И лучше всего – от рубежей.

– Чего они испугались? – опять спросила Эльга. – Разве что… недоброе что-то сказать хотят.

У Святослава и Эльги, собственно, и не было причин держать зла на Оттона или каких бы то ни было его посланцев. Напротив, у Оттона имелись причины обижаться на киевских князей: это ведь Эльга пригласила в Киев епископа Адальберта, а Святослав велел ему убираться прочь.

Эльга взглянула на Мистину, своего верного советчика. Их взгляды встретились. И, словно она читала в его досадливом взоре все возможные причины и следствия этого нового посольства, смарагдовые глаза «королевы ругов» раскрывались все шире и шире.

– Ты к князю сам не езди. – Княгиня снова посмотрела на Торлейва. – Я Асмунда позову и через него весть пошлю про немцев.

– Это лучше всего! – с облегчением ответил Торлейв.

Не то чтобы он боялся явиться на Олегову гору, на Святославов двор, где сидит Игморова братия, еще больше обычного злая на любимцев Эльги. Но и светить там лишний раз, перед княгиней Прияславой, своими синяками и ссадинами тоже было ни к чему. Она его зазывала на игрища – увидит, к чему дело пришло, огорчится…

– За кого ты так горячо молилась сегодня, дочь моя?

– За моего отца, преподобная матушка – то есть родного отца. Мне повезло повидать с ним, чтобы проститься, но он был очень огорчен тем, что мы больше никогда не увидимся.

– Я слышала, твой дед по отцу тоже был знатного рода?

– Да, его звали Предслав, он был княжеского рода Моймировичей, из Моравии. Когда-то он еще отроком бежал оттуда из-за нашествия угров.

– Значит, он был христианином?

– Да, но всю жизнь в Киеве ему приходилось это скрывать. Он и погиб из-за этого…

– Вот как! Погиб из-за веры? Всякий, кто исповедовал Христа вплоть до смерти, становятся сынами апостолов, не рождаясь от них по плоти, но подражая их подвигам. Расскажи мне об этом больше.

– Это было задолго до моего рождения. Тогда в Киев однажды привезли на продажу челядь, и среди прочих был один человек – священник из Ирландии. Мой дед купил его и дал ему свободу, чтобы у киевских христиан был хотя бы такой пастырь – у них ведь не было никакого. Но злые люди обвинили этого человека в колдовстве и разгромили двор моего деда. Того человека убили, мой отец и дед тоже пострадали. Дед вскоре после этого умер, а отец был изгнан с киевского стола и из самого Киева.

– Какое ужасное несчастье! А было ли известно твоему отцу, кто виновен в этом возмущении?

– Да… Он знал, кто подбил людей на это. Виной был брат его первой жены, королевы Мальфрид. Его звали Ингвар. Он стал князем после изгнания отца. А устроил все это его воспитатель – воевода Свенельд. И его сын – Мистина, то есть Мстислав.

– Эти люди живы?

– Свенельд погиб более десяти лет назад, его разорвал медведь во время охоты.

– Бог покарал злодея по заслугам. А его сын?

– У него два сына – Мистина и Лют, но Лют в то время был еще мал. Сейчас они оба служат королеве Эльге, то есть Хелене. Они ее самые ближние… приближенные.

– И люди в Киеве терпят над собой власть таких злодеев? Но будь уверена – если они избегли людского суда, перед богом им за свои дела придется ответить… «Сила у них – но я к тебе прибегаю»[33]! Так угодно отцу нашему небесному, чтобы солнце восходило над добрыми и злыми. Во многом нам нужно подражать богу и блаженным мученикам, но важнее всего два завета: чтобы мы были сердцем кротки и смиренны и любили своих врагов всеми силами своего сердца. Я знаю, это бывает трудно, но никто не нашел бы себе оправдания в предписаниях божьих, если бы отказался любить врагов. Всегда помни об этом, дочь моя. Молишься ли ты за врагов твоих?

– Да, преподобная матушка, я молюсь за мужа. Прошу, чтобы Господь дал ему узреть свет веры, и тогда, наверное, его сердце излечилось бы от жестокости. Боюсь, я согрешила и тем, что назвала врагом мужа, но нас соединило жестокое помышление его сердца, и при том пострадали… жестоко пострадали люди куда более чистые сердцем и принявшие свет веры.

– Кто же это такие?

– Это его сводный брат… Улеб. Он родился от сестры княгини Хелены – Уты. Еще многие годы назад я часто просила его принять святое крещение, и когда он согласился на это, я дала согласие стать его женой. Но мой муж… тогда он еще не был мне мужем, и помышление об этом не приходило мне в голову… он разгневался и изгнал Улеба из Киева, а меня… силой принудил стать его женой. И если бы не добрый, любимый мой пастырь, благочестивый отец Адальберт, я и поныне прозябала бы среди мрака и жестокости.

– И что было дальше?

– Улеба изгнали из Киев почти со всей семьей. С ним уехала его мать, двое братьев и сестра.

– Погоди. Сестра Тедберга! Возьми таблички[34] и запиши имена этих людей – я сама помяну их в молитвах.

– Как вы добры, преподобная матушка!

– Продолжай, дочь моя.

– В Киеве остался его отец – то есть названный отец, Мстислав Свенельдич, и две старшие сестры, они были уже замужем.

– Как ты сказала, их зовут?

– Святана и Держана. Второй брат после Улеба – Велерад. Самый младший – Свенельд. А сестру их зовут Витислава, это имя ее бабки, матери Мистины, а она была дочерью князя ободритов.

– Вот как! Эта семья в родстве с княжеским домом Велиграда? Тогда понятно, отчего это такой злокозненный род! Эти язычники все время восстают против королевской власти и убивают христиан! Сестра Тедберга! Покажи, как ты записала… Вальдерад… Свано… Сванагер… Витильдис… Не знаю, узнает ли их… то есть узнает ли их Гос… ладно, Господь поймет, о ком это. Но я надеюсь, ты, сестра Бертруда, скоро научишься писать и сама запишешь мне имена этих безвинно пострадавших, чтобы я могла поминать их в своих молитвах. Однако я задерживаю тебя – сестра Регилинда ждет в скриптории. Всегда помни: тот, кто хочет всегда быть с богом, должен часто молиться и читать. Когда мы молимся – мы беседуем с Богом, а когда читаем – с нами беседует Бог. Далеко ли вы продвинулись?

– Да, я уже умею сама прочесть «Кредо ин Деум» и «Патер ностер». Сестра Регилинда показала мне, как писать некоторые буквы, и я могу написать «Ave Maria, gratia plena»[35].

– Очень хорошо. Всякое начатое следует стараться с помощью милосердия божия усердно довести до конца. Когда его преподобие, досточтимый во Христе епископ Адальберт вновь посетит нас, он будет рад убедиться, что его труды не прошли даром, что ты оправдала его доверие и пребывание у нас приносит тебе большую пользу. Твое преуспеяние в Боге есть великая радость для его души.

– И он решит, могу ли я жить по уставу святого Августина?

– Да, дочь моя, но для этого тебе предстоит еще многому обучиться…

На Святославов старый двор, что на Олеговой горе, новость привез воевода Асмунд, двоюродный брат Эльги и кормилец ее сына. В тринадцать лет потеряв отца, Святослав привык слушать Асмунда больше, чем кого-либо другого, хотя уже тогда понимал: он – князь, а значит, имеет право жить своим умом, сколько бы лет ему ни было.

– Немцы? – повторил Святослав. – Приехали? Сюда? Уже приехали?

Позапрошлым летом спровадив Адальберта из Киева, он выбросил его из головы и не ждал еще когда-нибудь о нем услышать.

Гридница загомонила. В этот день здесь сидели только постоянные обитатели княжьего двора – гриди, которые за княжьим столом и кормились. Сразу после смерти Ингвара и Гримкеля Секиры сотским при юном князе стал Хрольв, но год назад его сменил Игмор, старший сын Гримкеля. Его привязанность к Святославу уходила корнями еще в прежние поколения. Трое отроков – Гримкель Секира, Хрольв Стрелок и Ивор Тишина, сыновья Свенельдовых хирдманов – составили первую дружину Ингвара, когда тому было лет шесть-семь. Окрепнув, они же стали его бережатыми и возрастали вместе с ним. Гримкель со временем сделался сотским, Ивор получил Вышгород и тамошнюю половину «большой дружины», а Хрольв водил дружину полюдья в те места, куда князь не успевал сам – уж слишком много земель оказалось под рукой Ингвара, все их одному не объехать за зиму. Когда Ингвар брал в жены Эльгу, она потребовала удаления его младших жен – чтобы ни одна не родила ему сына ранее законной жены. Ингвар подчинился и трех бывших при нем тогда хотий раздал друзьям-гридям. У Гримкеля и Жельки со временем родилось четверо сыновей, у Ивора и Зоранки – трое, и все они с детства составляли ближайший к Святославу круг, даже считались кем-то вроде его названых братьев. Со временем к ним добавились зятья – мужья дочерей всех троих старых хирдманов, и теперь Игмор, старший сын Гримкеля, возглавлял ватагу из полутора десятка человек, ради князя готовых на все. На содержание дружины Святослав никогда не скупился, но Игморова братия в гриднице выделялась: дорогие кафтаны с шелком, серебряной тесьмой и золочеными пуговками, обручья, перстни, гривны, унизанные теми перстнями, что не поместились на руки, серьги, пояса с бляшками, мечи-корляги. Те, кто еще не был женат, носили длинные волосы, заплетенные в несколько кос, женатые заплетали бороды и украшали их серебряными бусинами. А главное, что их отличало – преданность князю и гордость своей близостью к нему. Никто, кроме Святослава, Игморовой братии был не указ, и они находили особое удовольствие в том, чтобы то и дело задирать ближиков Эльги. Между ними вечно кипело то соперничество дворов, которое сам Святослав, ради уважения к матери, должен был скрывать.

– Чего хотят-то? – спросил у Асмунда Игмор.

– Не ведаю. Видели их Станимир и Пестряныч-младший, но и тем они не открылись. Объявят тебе и княгине, с чем приехали. Если дозволишь.

У Святослава вспыхнули глаза, в чертах проступили воодушевление и надежда.

– Так может, они мне вызов Оттонов привезли?

– А что, может быть, – как обычно, поддержал его Игмор.

– Обиделись, знать! – радостно добавил Добровой, его младший брат.

– Да уж мы епископа проводили, чтоб больше не жаловал!

– Что, дядька Асмунд, епископа не привезли назад?

– Замерз, видать, погреться хочет! – крикнул Жар, и гриди покатились со смеху, уловив намек на те два костра, между которыми Адальберт доказывал силу своей веры.

– Про то не слышно пока, – спокойно ответил Асмунд. – Опасаются тебе на глаза показаться – мол, епископа неласково встретили, прочь прогнали, а на возвратном пути и вовсе чуть не убили.

– Хотели бы убить – убили бы, – фыркнул Болва, старший зять Хрольва. – Так, попугали.

– Да то не мы вовсе, – добавил второй зять, Гневан. – То древляне.

– Ну им, немцам, какая разница? – ответил Вальга, старший сын Асмунда. – Им что мы, что древляне – все одно скифы и варвары.

– Чиво? – Игмор нахмурил светлые брови.

– Греки так называют всех, кто не греки, – пояснил Вальга. – Я от младшего слышал.

Жар – единственный из братьев он уродился рыжим как огонь, за что и получил имя, – поболтал ладонью перед ртом, насмехаясь над ученым языком соперника. Игморова братия ухмыльнулась: необычайная ученость младшего брата Вальги им внушала не уважение, а только недоверие. Еще подростками они пытались дразнить Торлейва, который уже умел читать по-гречески и учился по-моравски, обзывать «греком, тонконогим дровосеком», но он, истинный сын Хельги Красного, с детства отличался неробким нравом и умел внушить уважение к себе самым доходчивым способом – кулаком. Брат его по матери – Вальга – находясь между двух ватаг, старался в эти раздоры не вмешиваться, но сын Акилины Патрокл и юный хазарин Илисар, росшие вместе с Торлейвом, вполне заменяли ему братьев и не оставляли одного перед Игморовой братией. Да и теперь, когда все вышли из отроков, на лицах Грима и Жара, самого младшего из четверых, еще видны были следы от кулаков Пестряныча-младшего, а ухмылка круглолицего Добровоя обнаруживала нехватку верхнего зуба.

– Так, по-твоему, Оттон прислал нам войну объявить? – спросил Вальга у Святослава.

На лицах гридей при этой мысли отразилась смесь ужаса и воодушевления. Оттон, взошедший на трон Восточной Франкии в тот самый год, когда юная Эльга только приехала в Киев, широко прославился как отважный и победоносный воитель, победитель угров, лангобардов и западных славян. Мало имелось на белом свете соперников, способных принести больше славы, чем бы ни кончилось столкновение. Победа над Оттоном дала бы великую честь, но и случись кому погибнуть в бою с ним, такая смерть будет почетной.

Осознав это, все заговорили разом. Святослав, хоть и годился Оттону в сыновья, верил в свою удачу и силу своих дружин. И если мать со старейшинами не пускают его в новые завоевательные походы, не станут же они его удерживать, если земле Русской будет грозить опасность с закатной стороны?

– Дренги, зовите воевод ко мне, – велел Святослав, под выученной невозмутимостью пряча возбуждение. – Вуефаста, Хрольва. Вемунд где? За Тормаром пошлите, за Ивором. И немцев зовите. Пошли к ним, Асмунд, чтобы завтра здесь были. Обещай – никто их не тронет. Пусть скорее расскажут, с чем прибыли.

– К тебе сюда? Или к княгине?

– Пусть лучше на Святую гору! – сказала Прияслава. – Они все христиане, поди, ей легче их принимать.

Прияслава уже пять лет была княгиней киевской, хотя не все это время прожила в Киеве. Принимать таких важных иноземных гостей ей еще не случалось, и она охотно уступала эту честь свекрови. Договорились, что немцы приедут к Эльге – даже если намерены объявить войну, у нее в доме они будут держаться учтивее.

Сам Асмунд к Станимиру не поехал, и весть пошла обратно тем же путем, каким и появилась: через Торлейва. Как ни сильно любила Торлейва княгиня Эльга, Хельмо его вид, когда Торлейв приехал на Станимиров двор, напугал еще сильнее. Помня, что пребывание в Киеве для посланцев Оттона опасно, следы побоев на лице Торлейва он отнес на счет той же опасности.

– Бэати́ссима ви́рго Мари́а! – Торлейв еще не успел сойти с коня, а Хельмо уже подбежал и едва не вцепился в стремя. – Что случилось? Санкти Вальпурга фон Айхштетт! Ты пострадал… отчего? За меня?

– Безделица, – повторил Торлейв, сходя с коня и отдавая повод Патроклу-Орлецу. – Твои дела, амикус меус, куда лучше выглядят, чем мое лицо. Князь и княгиня заверили, что вашим людям не грозит никакая опасность в Киеве и они готовы радушно принять посланцев господина Оттона. Не терпится им ваши новости узнать…

– Део гратиас! Я нынче же пошлю Куно, чтобы привез моих спутников.

Вместе с Куно отправился Болва с десятком гридей. Ему поручили встретить послов и проводить до Киева, до Ратных домов – большого двора вне городских строений, где перед походами собрались войска, а в другое время останавливались торговые гости.

На разъезды требовалось время. Эльга радовалась этой отсрочке, что давала ей достойно подготовиться к приему, Святослав досадовал в нетерпении узнать, оправдаются ли его надежды. Все эти дни в гриднице у князя горячо обсуждали возможную войну и сбор войска; у Эльги тоже, но сдержаннее. Торлейв же старался не давать воли праздным мыслям и лишь радовался в глубине души, что до приема его ссадины затянутся, а синяки побледнеют, дав ему возможность предстать перед большим собранием в приличном виде. Фастрид и Влатта, гордившиеся его красотой, каждый день делали ему примочки из отваров целящих трав – ведь ему придется стоять возле княгини, принимать и передавать ей грамоты. А потом читать их: Хельмо предупредил, что Оттон, знающий язык славян-гаволян, велел написать по-славянски. Но что именно предстояло в той грамоте прочесть – не знал пока никто, кроме самого Хельмо.

– Ты бы напоил его, что ли? – говорил Торлейву Мистина, видевшийся с ним сейчас каждый день. – Сам не знаешь как – ко мне приведи.

Самому Мистине было неуместно навещать какого-то Хельмо, особенно если хозяин дома его не приглашал, и оставалось мучиться любопытством.

– Он не хочет раньше времени по гостям ходить, у Станимира сидит. Я его и к матери звал – упирается. Дескать, приедут аббат с диаконом, вручат грамоту Оттонову, вот тогда…

– Боится?

– Тебя – да. Сдается мне, что боится.

– Отчего? Я и епископу никакого зла не сделал. Следил, как брат родной… чтобы он не сгорел в угольки. Вчера посылал Величану к Станимировым бабам – они не знают ничего. Ну да бабам и не положено…

– А про Горяну что они сказали? – спросила Браня. – Не хочет ли она… воротиться? Может, ей у немцев не понравилось?

– Еще чего не хватало! – испугалась Эльга.

– Нет, нет! – Торлейв успокоительно помахал рукой. – Прижилась она там. Грамоте учится, языку тевтонскому, думает в такой монастырь пойти, откуда уже выхода нет. Одного Христа она желает любить. Отцу поклоны передала и всей своей родне.

– А князю?

– Князю… – Торлейв снова опустил углы рта, теперь выражая неудовольствие. – Сказала, молит о нем Господа, чтобы смягчил жестокость сердца его и дал узреть свет истинной веры. Но, госпожа моя, я ведь буду чучело огородное, если вздумаю ему таковые поклоны передавать?

К вечеру четвертого дня Болва известил княгиню, что немецкие послы размещены в Ратных домах и завтра в полдень будут у нее. Назавтра за ними туда отправились Торлейв от Эльги и Радольв, старший сын Вуефаста, от Святослава; оба в цветных кафтанах с шелковой отделкой, на конях, чья сбруя блестела от узорных бляшек позолоченной бронзы.

Два посланца съехались на торжке между Святой горой и Олеговой. С Торлейвом было трое его бережатых, с Радольвом тоже. Здороваясь, Радольв окинул быстрым взглядом подсохшие ссадины и синяк на скуле Торлейва, уже отливающий желчной зеленью.

– Хорош!

– Какой есть! – невозмутимо ответил Торлейв; зная, что на его лицо сегодня будет таращиться весь Киев, он основательно запасся невозмутимостью.

– Ладно, ты правильно Гостяйке лещей отвесил, – миролюбиво ответил старший сын Вуефаста. – У него сговор вот-вот, а он за чужими девками гоняется. Я б увидел – сам бы навалял.

Не то чтобы Торлейву была безразлична собственная внешность, но беспокойство его сейчас было направлено на другой предмет. А именно – на Оттонову грамоту, которую ему сегодня предстояло принять от послов, передать Эльге со Святославом и прочесть – им и всей старшей дружине.

На каком языке она написана? Он не догадался заранее спросить об этом Хельмо. Будучи во Франконовурте, русские послы разговаривали с Оттоном на славянском языке. Много лет воюя с ободритами, имея наложниц из славян – матерью его первенца, ныне архиепископа Вильгельма, была Тугомира, княжна гаволян, – Оттон владел языком своих вечных противников. Зная это, Торлейв рассчитывал увидеть грамоту на этом языке.

И только на днях ему пришло в голову: но умеет ли кто-нибудь при дворе Оттона писать по-славянски? Владеет ли моравским письмом, сто лет назад созданным греческими монахами, чтобы переписывать Евангелие и божественные службы для славян? Едва ли умение читать и писать по-моравски требуется Оттону: ободриты, гаволяне и прочие – приверженцы старых своих богов, Свентовита и Живы, моравские письмена им ни к чему.

Может, письмо будет по-гречески? Во Франконовурте две зимы назад Торлейв познакомился с начальником Оттоновой канцелярии – эрцканцлером Бруно, младшим братом Оттона и архиепископом Кельнским, человеком величайшей учености. С первых лет жизни Бруно был предназначен для служения Богу в самых высоких званиях, получил наилучшее образование и канцелярию брата-короля возглавил в возрасте четырнадцати лет. Торлейв даже позавидовал ему в глубине души, когда об этом узнал. Хотя завидовать было грех – сам он оказался единственным при Оттоновом дворе человеком, кроме Бруно, кто знал греческий, и эрцканцлер не раз беседовал на этом языке с девятнадцатилетним племянником «королевы Хелены». Возможно, улыбался про себя, замечая, какую странную смесь слов тот использует: от возвышенных древних речений из стихов Гомера и Солона до простонародных, даже площадных выражений – эти-то простонародные выражения сам эрцканцлер не всегда понимал. Дивился, что в «стране ругов», едва затронутой просвещением Христовой веры, имеются столь молодые люди такой учености. Он же не мог знать, что нянькой Торлейва была гречанка Феодоти и он, едва учась говорить, кричал «дай» и «хочу» сразу по-гречески. И что в языке Акилины, бывшей при Торлейве кем-то вроде второй, младшей матери, именно так сочетались память о прочитанных книгах и привычки простой девчонки из Константинополя.

Акилина и научила Торлейва читать и писать. В юности она жила у книготорговца на Месе[36], своего дальнего родственника; живая, бойкая, неглупая, любознательная девушка, она не только выучилась грамоте, что для гречанок не было редкостью, но и прочла немало сочинений, древних и новых. Из тех сочинений происходило имя ее сына – Патрокл, так звали какого-то доблестного древнего витязя. Уже живя в хазарской Карше, Хельги Красный купил для младшей жены несколько греческих библосов[37], каких попалось, чтобы она не забыла грамоту и могла учить его сына. И вот – умение пригодилось и теперь доставляло единственному законному сыну Хельги почет и положение.

Так что если Оттон призвал своего брата-эрцканцлера и повелел ему составить грамоту по-гречески, это не страшно, думал Торлейв по дороге, он ее прочтет и переведет. Но что если она окажется на латыни? При этой мысли внутри проходил неприятный холодок. Из этого языка, любимого римской церковью, главным языком ученых франков, Торлейв запомнил лишь несколько простых слов. Тогда читать грамоту придется самим немцам, а переводить на славянский – Хельмо. И постичь ее содержание будет стоить времени и труда, что приведет нетерпеливого Святослава в немалую досаду. Это еще если причин для досады не принесут сами Оттоновы речи…

– Чего такой мрачный? – окликнул Торлейва Радольв – они уже подъезжали к Ратным домам. – Не сватать же тебя немцы приехали – что им до твоих синяков?

– Да пусть смотрят! – легко ответил Торлейв, даже не пытаясь передать суть своих забот. Радольв был неплохим мужиком, но не отличил бы друг от друга моравское письмо, греческую вышивку и птичьи следы на снегу. – Пусть знают, что мы тут породы неробкой, за себя постоим, коли что.

В полном согласии посланцы обоих киевских владык забрали немцев из Ратных домов, проводили на Святую гору и под рев рогов ввели в гридницу.

Эльга не потеряла времени даром. По летнему времени очаги не дымили, дверь и оконца были отворены, яркий свет солнца наполнял обширную хоромину и позволял разглядеть каждый завиток резьбы на столпах, поддерживавших кровлю. Бревенчатые стены в середине палаты были сплошь укрыты многоцветными ткаными коврами, ближе к углам висели медвежьи шкуры. Однако взор всякого, кто сюда входил, прямо от двери устремлялся к дальнему концу палаты – к возвышению, где стоял белый мраморный тронос. Увидев его, четверо послов, к тайному удовольствию Торлейва, переменились в лице – не ожидали увидеть в деревянном городе, в бревенчатом доме, не похожем на каменные дворцы и церкви франков, настоящий цесарский тронос из блестящего белого камня. Хозяйка палаты не уступала своему сидению – в шелковой далматике цвета зеленовато-голубой морской волны, затканной золотым узором из птиц и цветов, с белым головным покрывалом, с золотом на очелье, на руках, княгиня смотрелась самой царицей небесной, восседающей на облаке в сиянии солнечных лучей.

Возвышение было устроено с расчетом только на один тронос. Князь Святослав почетным стражем собственной матери стоял перед ступенями. В дорогом красном кафтане – этот был заткан узорами в виде орлов, как положено военным людям, – в высокой красной шапке и с «корлягом» на плечевой перевязи, он составлял ей достойную пару. Рукоять и ножны меча сияли золотом, и всякий, не вовсе чащоба, сразу узнал бы дорогую работу рейнских мастеров.

Близ Святослава блистали яркими греческими кафтанами еще несколько старших воевод, со стороны княгини – Прияслава, Мистина и священник-грек, отец Ставракий в белом камизии с голубыми шелковыми опястьями и золоченым крестом на груди. Роскошь дорогих нарядов и украшений, многочисленная дружина и киевские бояре, выстроившиеся вдоль палаты с двух сторон – все здесь являло богатство и силу киевских князей.

Сотни глаз, горящих тревожным любопытством, обшаривали послов, за двумя своими вожатыми следующими через палату к троносу. Два иерея были в камизиях, еще двое в обычном немецком платье – длинных шелковых рубахах, узких штанах и в плащах, отделанных куньим мехом и застегнутых на правом плече. Шелковые шапочки их были сшиты не так, как на Руси: в виде широкого околыша с плоским донцем.

Но не меха поразили киян, а то, что все четверо, уже зрелые мужчины – Хельмо в его двадцать пять лет был самым молодым – имели гладко выбритые лица. Гости, в свою очередь, косились на бороды киян – во Франкии носить бороду дозволялось только самому королю. Питомцы римской церкви, считая себе потомками римлян, по их обычаю брили бороды, а русы – отпускали, чему соответствовал и греческий обычай. В чем те и другие были схожи – так это в убеждении, что чужой обычай есть признак дикости и несуразности. «Ишь, старичье, а ходят с босым лицом, будто отроки!» – читалось в глазах бояр.

Четыре немца приблизились по проходу в середине палаты. Бросали взгляды то на Эльгу, то на Святослава. Молодой князь имел грозный вид, даже не собираясь никого пугать, и опасения гостей казались не такими уж напрасными.

Боярин Острогляд с важностью сделал несколько шагов вперед. Располневший, в греческом кафтане брусничного цвета, отделанный желтым шелком, он напоминал некий ходячий плод, едва не лопающийся от спелости. Правда, стариком он себя не считал, а две зимы назад, когда на посольский обоз в земле Деревской напали лиходеи, размахивал мечом с яростью и умением, как молодой, и унялся, лишь ослабев от потери крови.

– Сии гости, княгиня, – начал он, указывая на немцев, – к вам с князем, из страны немецкой, э…

– Регнум Теотоникорум, – подсказал Торлейв.

– От короля восточных франков, Оттона, с посланием. Сии мужи: Теодор да Гримальд – люди божии, Рихер да Хродехельм – люди королевские. Пожелаете выслушать?

– Мы приветствуем, я и сын мой, посланцев короля Оттона, – любезно ответила Эльга. – И рады будем вести от него получить.

Хельмо взял у слуги резной ларец. Поклонившись Эльге и Святославу, показал Острогляду неповрежденную печать на ларце. Рихер снял с шеи висевший на цепи ключ, отпер замок, поднял крышку и достал многократно сложенную грамоту, издали похожу на квадратную подушечку величиной с мужскую ладонь. Стал осторожно разворачивать. На глазах у замерших киян подушечка превратилась в лист пергамента, в два локтя шириной и полтора – высотой. Потом повернул ее так, чтобы Острогляд, Торлейв и сама Эльга, смотревшая с высоты троноса, смогли увидеть исписанную сторону.

Торлейв взглянул… и его прошиб холодный пот. Сбылись его худшие ожидания. Вместо знакомых ему греческих или моравских букв, выписанных толстой четкой линией, одинаковых в длину и ширину, взгляду предстали выведенные тонким пером ряды мелких невнятных значков. Ровность рядов разбавляли крючковидные хвосты, которые латинские буквы то выбрасывали вверх над собой, будто стяг, то опускали вниз со строки, будто рыбу удили. В канцелярии Оттона, как видно, сочли неудобным использовать язык соперников по вере – греков, и написали по-латыни. И как теперь быть? Сам он тут мог помочь немногим более, чем любой челядин с поварни.

– Господин наш повелел написать сию грамоту на славянском языке, – несколько снисходительно пояснил Рихер, видя недоумение и досаду, ясно отразившиеся на лице княгининого племянника.

Рихер был лет на пять старше Хельмо, но тоже весьма приятной внешности: с тонкими, довольно изящными чертами, которые хорошо было видно благодаря отсутствию бороды. Довольно крупный нос, ложбинка на подбородке; небольшие серые глаза под чуть нависшими веками придавали ему вид утомленный и немного грустный, но зато очень красили пышные русые волосы, волнами окружавшие овальный лоб. Яркие, довольно полные губы противоречили этим усталым глазам и наводили на мысль, что не так с ним все просто. Даже молча, Рихер имел вид многозначительный, и казалось, ему не стоит никаких усилий придать себе важности, а темная шелковая камизия с тонким золотым шитьем сидела на нем так естественно, будто он в ней родился. Говорил он негромко, но уверенно, голос его был мягким, не слишком низким, но звучал так плавно, что наводил на мысли о пении, а странный выговор нес своеобразное обаяние.

– На славянском? – вполголоса ответил Торлейв. – Что ты меня морочишь? Славянское письмо я знаю!

– Письмо сие латинское, а язык – славянский. Если королева позволит, спутник мой Хродехальм прочитает послание господина нашего.

Торлейв невольно вытаращил глаза. Ему не приходило в голову, что на славянском языке можно писать не только моравскими буквами. Вот что придумали хитрые немцы, чтобы не пользоваться греческим языком, но все же донести смысл послания до русов!

Рихер держал развернутую грамоту, а Хельмо принялся читать.

– Во имья всемогучего Бога, оцца, сына и Свьатого Духа, – медленно провозглашал Хельмо. Ему тоже было непривычно переводить латинские буквы в славянские слова, которые к тому же не удавалось записать точно, но помогало то, что он заранее знал содержание грамоты. В трудных случаях Рихер шепотом подсказывал ему – то по-славянски, то по-саксонски. – Я, Оттон, милостью Бош-ш… шьей августейчший император римлян и франков, вместе с Оттоном[38], все-уп-равляю-шшей бошш… шественной волею сделанный славным королем, нашим сыном, вашим светлостям, Хелене, королеве Ругии – вечного в Господе спасения, а сыну ее Святославу – всяческого блага…

Как и все в палате, Эльга напряженно вслушивалась, но почти ничего не разбирала из витиевато сплетенных, непривычных словес, неуверенно произнесенных. Но одно слово – самое важное – она уловила.

– Им-ператор? – Удивленная Эльга наклонилась с троноса, боясь, что и дальше ничего не поймет, если ей не разъяснят. – Что это?

– Император романорум эт франкорум, – любезно подтвердил Рихер. – Сие есть «василевс», «цесарь» или же «август» на языке римлян.

– Василевс? – повторил Святослав. – С каких это пор? Давно ли?

Уж не держат ли его тут за дурака? Оттона русы знали как короля восточных франков. При всей своей славе победителя врагов внешних и внутренних, завоевателя и покорителя земель, он все же был равен прочим независимым правителям соседей: других франков, славян восточных и западных, варягов и угров. А тут вдруг – василевс!

– Все разъяснится, если вашим светлостям будет угодно дослушать! – Рихер поклонился.

И Хельмо продолжил:

– Этим письмом сообщаем, что второго февраля девятьсот шестьдесят второго года от Воплощения Господня папа Иоанн в храме Святого Петра, что в Риме, помазал меня и венчал императорской короной. Будучи убеждены, что распространение веры Господней идет на пользу и укрепление нашей державы, стремимся мы содействовать ему всеми средствами, коими располагаем. Посему направляем к вам аббата Гримальда с его спутниками, дабы помогли вы ему добраться до земель лежащих на востоке языческих народов и обратить их к Богу. Просим вас во имя всемогущего Бога и вечного спасения содействовать успеху сего дела. Заверил своей собственной подписью и приказал сделать оттиск нашей печати. В год после Рождения Господа девятьсот шестьдесят второй, в пятый год индикта, в марте месяце, в двенадцатый день этого месяца, в год правления непобедимейшего императора Оттона двадцать седьмой написано это письмо.

– Прошу удостоверить подпись господина Оттона, наияснейшего императора, – добавил Рихер, опустив грамоту, – а также эрцканцлера господина Бруно, герцога Лотарингии и архиепископа Кельнского.

Острогляд, Одульв и Торлейв – те трое, кто был послами от Эльги к Оттону, – подошли и внимательно осмотрели нижнюю часть свитка. На широкой полосе разместилось несколько подписей разнообразными литерами, но сильнее всего притягивала взгляд подпись самого Оттона в самой середине. Это была не обычная буквенная запись, а знак вроде составной руны: крест, на концах вертикальной черты – маленькие ромбики, а по бокам к нему приросли как бы две буквы «Т». «На воротца похоже, я помню», – шепнул Торлейву деловито нахмуренный Острогляд. Знак этот резко выделялся своей крупной, резкой, уверенной основательностью среди мелких, тонких, вьющихся и стелящихся латинских литер, даже неграмотному давая понять – это след королевской руки. Справа от него частоколом шла еще какая-то подпись, а потом – большая круглая печать зеленого воска с изображением самого Оттона – грозного мужа в короне, в плаще, застегнутом на правом плече, с жезлом в руке.

Святослав, не дожидаясь, пока грамоту поднесут и ему, подошел и тоже поглядел, раздвинув бояр. Хмурился: при всем старании он мог бы извлечь из этих записей не больше, чем из птичьих следов на песке – вернее, меньше. Глядел ревниво: этот грозный тевтонец, в упор глазевший на него из кружка зеленого воска, теперь звался императором – василевсом, августом, стал ровней греческим цесарям и хазарскому кагану. Даже в восковом оттиске сурового бородатого лика Святославу ясно виделось высокомерие и вызов. И невольно он ответил ему взглядом с тем же вызовом.

Передав Торлейву грамоту, послы попросили разрешения поднести Оттоновы дары. Были здесь и шелковые одежды для Святослава, и золотые украшения для Брани и Прияславы, и роскошное, украшенное цветными рисунками Евангелие для Эльги – тоже на латинском языке, как отметил Торлейв, глянув на раскрытые перед изумленной княгиней листы тонкого, отлично выделанного пергамента. Поневоле вытаращив глаза, она рассматривала многоцветные изображения толпы, перед которой какие-то святые держали речи – их отличал от прочих нарисованный над головой золотой круг – каких-то отроков с мечами, благословляющего Христа, самого небесного Бога в окружении ангелов с испуганными и сосредоточенными лицами… Слабо зная священные предания, она не могла по рисункам угадать, что на них изображено, и отложила это до времени, когда отец Ставракий ей растолкует.

Святослав на свои дары едва взглянул – оружия Оттон ему дарить не будет, а еще пара цветных кафтанов его волновала мало. Куда больше он хотел знать о коронации, и Рихер весьма красочно поведал о поездке Оттона с королевой Адельхайд в Рим, где ее также короновали как соправительницу мужа. Так значит, Оттон добился своего – хотя бы римский папа, глава западного христианства, признал его равным Роману августу и превосходящим всех прочих владык. Новость была важная и отчасти тревожная; думая об этом, Эльга и Святослав часто переглядывались, будто спрашивали друг друга: ты слышишь? Казалось бы, где мы и где Рим? Никто не ждал от Оттона прямой угрозы для Руси, но не просто так ведь он прислал сюда послов. Объявив о своем новом достоинстве, он тем самым притязает на влияние, хотя бы духовное, не менее чем семейство из Мега Палатиона, из чьих рук получила крещение сама Эльга.

Об этом-то влиянии и шла речь во второй части грамоты.

– Я слышала что-то о приведении к Христовой вере иных народов, – Эльга указала на грамоту в руках Хельмо, – но что господин Оттон хотел этим сказать? Какие народы он намерен обратить к Богу?

Она слегка хмурилась, скрывая беспокойство. Двух лет не прошло, как Оттон присылал в Киев епископа Адальберта, чтобы обратить к Богу самих русов. И пусть Эльга просила его об этом, римский епископ в Киеве оказался не ко двору, и ему пришлось спешно отправиться восвояси. Отношения Эльги и Оттона сделались не то чтобы враждебными, но неопределенными. Она сама понимала, что поступила некрасиво, хоть и не по своей вине. А тот, с кем она так обошлась, теперь взирал на нее сверху вниз, скрыв обиду в блеске высшего достоинства, какое только могут дать смертные на земле. Не раз Эльга думала, что такое вероломство, коварство, как его поймут немцы, может Оттона разгневать. Но зачем он теперь прислал аббата? Не на смену же Адальберту? Да и аббат пожиже епископа будет.

А ведь, по чести сказать, Оттон поступил с нею куда лучше, чем Константин цесарь, ее крестный отец. Оттон дал, или пытался дать, ей именно то, что она просила – епископа, а с ним и возможность создания русской церкви, не ставя никаких условий и не требуя наград. В то время как греки епископа ей не дали, а прислали от щедрот только одного папаса[39], Ставракия, и возможность построить только одну церковь – Святой Софии, что теперь стоит на торжке, маленькая, деревянная, бедная внутри, лишь названием схожая с огромной, блистательной, почти как само царство небесное, царьградской Софией.

Святослав, уперев руки в бока, имел вид Перуна, который пока еще сдерживает гнев, но дальний гром уже раскатывает по краю неба. Среднего роста, голубоглазый, он лицом походил на мать, но приятность черт растворялась в суровом, решительном выражении – как сам Перун, он знать не желал никаких противоречий его воле. В двадцать пять лет, давно будучи женатым человеком и отцом, он не мог носить длинные волосы и косы, как юные воины, но все же заплетал одну-две небольшие косы в своих светлых полудлинных прядях, намекая на нерушимую связь с дружинным братством.

– Господину нашему Оттону известно, – начал отец Гримальд, – что на восток от земли ругов лежит обширная страна хазар. В той стране владыки исповедуют иудейскую веру, большая же часть их подданных – язычники, а еще приверженцы сарацинской веры. Волею Божию господин наш Оттон получил власть над державой франков и итальянцев, дабы установить прочный мир для всех христиан. Меч вручен ему Господом, дабы сокрушить им всех противников Христа и варваров…

Аббат, одетый в темно-зеленую шелковую камизию, был мужчиной зрелых лет, довольно высоким и плечистым, но сутулым, как будто его гнул к земле груз забот, с бледно-смуглой кожей и внушительными чертами безбородого лица. На крупном носу выделялась косточка, широкий лоб пересекли тонкие морщины. Эльге было странно видеть лицо столь зрелого человека полностью открытым, как у юного отрока, даже вспомнились скопцы, которых она немало видела при дворе Константина и Романа. И там они, неприятные русам, занимали порой весьма высокое положение. Но аббаты, кажется, не скопцы, у них нет только бороды, все прочее на месте… Вид у Гримальда был весьма решительный и даже суровый, глубоко посаженные карие глаза блестели из-под выступающих надбровных дуг. Желто-бурые мешки под глазами придавали ему нездоровый и угрюмый вид.

– Так ты мне войну привез? – оборвал его Святослав, с трудом дослушав до этого места.

Отец Гримальд владел славянским языком довольно свободно – глупо было бы слать проповедника, не способного донести смысл своих речей до слушателей, – но говорил медленно и для слуха киян не очень разборчиво. Не будучи христианином, Святослав понимал, что его-то Оттон заведомо считает врагом. И вот отец Гримальд сам заговорил о мече!

– Твой князь мне грозить вздумал? – с вызовом продолжал Святослав. – Ну так пусть приходит – я сам с ним переведаюсь, у кого меч покрепче. Вы – наши гости, я на вас руки не подниму, но как дойдет до дела, еще посмотрим, кто кого сокрушит!

– Погоди, княже, не гневайся! – вмешался Мистина, пока отец Гримальд, помрачнев, уяснял себе эту грозную речь. – Он, сдается мне, не про нас. К чему ты хазар упомянул, добрый человек?

– Господин наш Оттон поручил аббату Гримальду нести Христову веру в страну хазар, – спешно пояснил Рихер. – У вас, ваши светлости, он просит помощи, чтобы мы могли благополучно туда добраться. Ведь господину нашему ведомо, что путь туда долог и труден, и мало кто знает его хорошо.

– Так он хазар крестить хочет? – в изумлении воскликнул Мистина, и ропот того же изумления пробежал по всей гриднице, повторенный сотней голосов.

Потом послышались смешки. Кое-кто постучал пальцем возле лба: хозяева дома ли?

– Да вы рехнулись! – коротко и точно выразил общие чувства Святослав; он употребил такое слово, что Хельмо в недоумении взглянул на Торлейва, и тот живо подобрал другое, более приличное и понятное иноземцу.

Даже гнев князя прошел – на немцев он теперь смотрел как на умалишенных, которых следует пожалеть.

– Крестить хазар? – в недоумении повторила Эльга. – Но это…

Она даже не могла мысленно подобрать другого дела, столь же нелепого, трудного, опасного и при том обреченного на неуспех. Но, не в пример своему прямодушному сыну, не могла назвать в глаза безумцами устроителей и исполнителей этой затеи.

– Но ведь вельможи хазарские – веры жидинской! – воскликнул отец Ставракий, столь же изумленный. – О них сказал Господь: «Но кому уподоблю род сей?» Не вняли они проповеди ни Иоанна, ни самого Спасителя. Не плясали они от свирели, не рыдали от песен печальных. Никакому ловцу не дался в руки сей зверь неудоболовимый. Могли жидины уверовать и спастись, да не захотели. И вы желаете…

– Так велит нам Господь во имя спасения души, – величаво ответил отец Гримальд, видя, что гнев ругов оттеснен изумлением. – Тебе должно быть ведомо: «Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом, или не ставит под кровать, а ставит на подсвечник, чтобы входящие видели свет»[40].

– Господь покорил власти императора народы и племена варварские ради вечного мира, – добавил диакон Теодор, со сладостью улыбаясь Эльге. – Бог держит защиту империи Римской, дабы она несла мир, покой и спасение во Господе.

Едва ли хоть кто-то в этой гриднице мог его понять. Разве что Эльга: пять лет назад в Константинополе она немало слышала о священной обязанности василевса, земного Христа, нести веру иным народам и тем самым подчинять их себе, объединяя их спасение с возрастанием своего могущества. Эта взаимная польза для земных дел и небесных, достигаемая христианскими владыками через давление, а язычниками – через подчинение, и составляла империю, как ее понимали в Константинополе и Риме. То же Константин цесарь пытался проделать и с нею, с Эльгой как воплощением Руси: крестив, подчинить. Но вышло у него только первое: приняв от крестного отца надежду на вечное спасение, княгиня русская Эльга отказалась отдать взамен свободу Руси, и Константин узнал об этом на другое же лето. Не требовалось большой мудрости, чтобы понять: не покорившись одному императору, земля Русская сделалась желанной добычей для другого. И это посольство, грамота с зеленой печатью, дорогие дары – это когти и зубы, которые «наияснейший император Оттон» пытается запустить в бочок жирной телки, какой представляется ему «Ругия».

Но – хазары?

Взгляд широко раскрытых смарагдовых глаз Эльги упал на Святослава. Осознав, к чему может идти дело, он несколько переменился в лице. Едва ли из этого выйдет толк, но само намерение Оттона проникнуть в Хазарию сулило смутные возможности извлечь пользу для русов. Святослав чувствовал их, но пока не понимал. Однако стоило подумать об этом с дружиной…

– Как же вы намерены осуществить… столь удивительное дело? – спросила Эльга.

Ей, женщине, легко было показать свое непонимание и просить объяснений.

– В этом деле господин наш Оттон повелел нам испросить у тебя совета, госпожа Хелена, – с любезной улыбкой ответил диакон Теодор – средних лет, полный светловолосый мужчина, вида скорее бойкого, чем важного. – Нам неведомы пути в Хазарию, но ведомо, что ваши люди много лет и торговали, и враждовали с хазарами. Должно, у тебя имеются люди, что знают безопасные пути в ту страну, владеют ее языком и понимают обычаи.

Даже в столь торжественной обстановке на его румяном лице отражалась склонность к радостям жизни, не совсем приставшая духовному лицу. Лицо его с узким лбом и пухлыми щеками несколько напоминало грушу, так и тело, шире в области живота, чем груди, тоже напоминало грушу, только побольше.

Эльга взглянула на Торлейва. Хельги Красный когда-то был весьма дружен с хазарином Песахом, видным военачальником, и под его покровительством несколько лет прожил в хазарской Карше. Благодаря этому у нее имелся под рукой хотя бы один человек, владеющий хазарским языком – Торлейв. Но постоянная торговля с хазарами шла через ту же Каршу и держалась больше на полутайных связях торговых людей – постоянных договоренностей с каганом и хакан-беком, как с греческими цесарями, у русов не было. Давным-давно, когда в Киеве сидел Олег Вещий, а Свенельд, отец Мистины, был молод, русы и хазары кровавыми клинками разрубили всякие возможности для «торгового мира», и прежние волоки за пять десятков лет заросли густым лесом.

– Может статься… такие люди у нас найдутся, – с сомнением проговорила Эльга. – Но только я не отпущу их в Хазарию на такое… опасное и сомнительное дело.

– Может, госпожа Хелена дозволит этим людям, – Хельмо тоже бросил взгляд на Торлейва, – обучить нас языку хазар? Ведь чтобы выбрать путь и все подготовить, уйдет немалое время…

– А помощь в этом деле поможет всем верным в спасении души! – добавил Гримальд, с намеком поклонившись Эльге.

– Да уж верно, не завтра вам в путь пускаться! – сказал Святослав. – Даже и не знаю… К морю Греческому обоз давно ушел, это теперь другого лета ждать… Через Десну и Оку… Да там к Дону пробраться трудно будет. Прежних волоков на Хазарскую реку, говорят, нету больше.

– Милость владык в помощи странникам велика перед очами божественного милосердия, – решился обратиться к князю Гримальд. – И если ваши светлости помогут нам достичь нашей цели, то мы готовы всеми средствами помогать и вам… буде у нас сыщутся дела для общей пользы.

Святослав взглянул на него уже без гнева, но отсутствующий взгляд его ничего не выражал.

– Ин ладно, – обронил он. – Ступайте пока восвояси, а завтра жду вас к себе на обед. Тогда еще потолкуем…

Не то чтобы он поверил в возможность крещения хазар, но раз уж Оттон задумал столь безумное предприятие – не будет ли здесь и впрямь какой пользы для руси?

Глянув на Хельмо, Торлейв заметил, как его приятель выдохнул и быстро перекрестился.

– Позволь мне узнать… – начал Хельмо, когда дружина посольства выехала со Святой горы.

Радольв и Торлейв отправились провожать немцев восвояси, в Ратные дворы. Еще на улицах Хельмо знаком предложил Торлейву придержать лошадь, и теперь они вдвоем ехали в десятке шагов позади прочих.

– Что?

Ошарашенный не менее прочих – если не более, как ближе других знакомый с хазарами, целью посольства, Торлейв ждал, что Хельмо о них и заведет речь. Но услышал нечто совсем иное.

– У королевы сколько имеет себе дочерей? – Хельмо с явным трудом подобрал слова для вопроса, обычно он выражался глаже.

– У коро… – По привычке Торлейв отнес это слово к Адельхайд, из потомства которой знал только Оттона-младшего, но сообразил, что его приятель имеет в виду Эльгу. – У княгини только одна дочь, Бранислава, вы ее сейчас видели. А тебе зачем?

Мысль сверкнула: не думает ли Оттон сосватать Браню… но за кого? У него в семействе женихов вроде нет. Взрослые все женаты, а холостые больно молоды. Не за сынка ведь! При своем живом воображении Торлейв тут же увидел семилетнего мальца в богатом платье – коронованный король Восточной Франкии, не пес нагадил! – чья макушка болтается возле плеча статной Брани, и он едва не рассмеялся. Чтобы поцеловать ее, не вставая на пенек, королю восточных франков еще лет десять расти!

– Я подумал… – начал Хельмо, – я видел в тот первый день, когда все в том поле… делали зоннвендфойер…

– На Ярилу Зеленого?

– Да.

– Что ты видел?

– Такая красна дева… Я думал, она – дочь королевы, она была впереди всех и правила другими девами. Красой блистаючи, как самоцветный камень среди песка… – Хельмо с трудом подбирал слова для чувств, которые едва ли когда ему приходилось выражать на славянском языке. – У нее волосы как золотой мед, а глаза… как звезды.

На кого это может быть похоже? Подумалось о Правене, с которой Торлейв собирался прогуляться в роще, а вместо этого пришлось Гостяту Вуефастича вежеству поучить…

– Правила всеми?

– Да, она шед впереди все.

– Это Витляна, видать, – сообразил Торлейв. – Она не дочь княгини, она ее племянница. Ее мать – сестра княгини, а отец – старший воевода киевский, Мстислав Свенельдич. Ты его сегодня видел.

– Та дева – дочь Мистислава?

Почему-то это открытие поразило Хельмо, тот даже прижал руку к груди. Торлейв смотрел на него в недоумении: будучи с Витляной в довольно близком родстве, он ее красоты почти не замечал, а в чужие души нос не совал, и далеко не сразу в смятении Хельмо распознал увлечение.

– Тебе-то что до нее?

– Ты не понимаешь? – В светло-карих глазах Хельмо мелькнуло нечто похожее на отчаяние. – Ты же знаешь, какова она! Ветвь благородной семьи… цветок драгой… Ты знаешь, сия дева – царица всех дев!

– Да не царица она! – Торлейв осторожно почесал зудящую ссадину на брови: заживает. – Она – дочь Мистины, а он хоть среди мужей в Киеве первый, не князь… Ну, по матери только, его мать была княжна ободритов.

– Я сказал, что ее краса есть выше всех! – втолковывал Хельмо. – Но это яснее, если она имеет кровь князей в себе.

– Агни́ Парфэ́нэ![41] – Торлейв стукнул себя по лбу. – Да ты влюбился, что ли, чудак! Она обручена. Ну, почти. Отцы сговорились. Ей идти за Унегостя Вуефастича, отец его знатный нарочитый муж, из близких людей Святослава. От него даже послом к грекам когда-то был. Они, может, во всем Киеве друг другу ровня, вот и хотят сватами быть, Мистина и Вуефаст.

Не удержал смеха – но скорее над своей недогадливостью, и помахал рукой обиженному Хельмо: я не над тобой смеюсь. Сам все о хазарах думал, позабыл, что Хельмо – человек еще не старый и, статочно, неженатый. А Витислава и впрямь может иного наповал одним взглядом сразить.

– Я сказал неуместно, – встревожился Хельмо, видя его задумчивое лицо, – ты, может, сам имеешь любовь к этой деве?

– Я ей второй вуйный брат, – пояснил Торлейв.

– Второй… что?

– Ее дед Торлейв был братом моего деда Вальгарда. У нас в таком родстве не дозволено жениться. Но ты, амикус меус, эти мысли лучше выбрось из головы, и подальше. На свадьбу еще попадешь, Вуефаст, поди, весь Киев за столы усадит.

– Но она любит… тот человек?

Никакой любви к Унегостю Торлейв в Витляне не замечал, но что за важность? Для ожидаемой свадьбы это ничего не меняло.

– Этот брак для их двух семей важен. Вуефаст – первый воевода у князя, Мистина – у княгини. Чтобы был у нас в Киеве мир, им нужно дружно жить и все раздоры и споры улаживать по-родственному. Для того дело и задумали.

Само собой, эта свадьба не заставит Игморову братию полюбить его и прочих ближиков Эльги и Мистины. Но двое старших воевод постараются, чтобы раздоры двух княжьих дворов выливались лишь в кулачные бои отроков, в ком кровь играет по молодости. Сейчас, когда двор Эльги составляют христиане и сторонники мира с греками и немцами, а двор Святослава – приверженцы старых богов, жаждущие пощупать концом меча подбрюшье богатых соседей и еще кого-нибудь обложить данью, когда из одной гридницы недобрыми очами косятся на доходы другой, и везде подрастают молодцы, не успевшие в походы на хазар и греков, что прославили отцов и дедов… В такую пору его, Торлейва, желвак на скуле, подбитый глаз Унегостя и даже выбитый зуб Добровоя – детская возня.

Думая об этом, Торлейв почти забыл о едущем рядом Хельмо, да и спутники их уже спешивались возле Ратных домов.

– Я есть… иметь… увидеть ее завтра? – тихо спросил Хельмо, пока их еще никто не слышал.

– Нет, – прямо ответил Торлейв. – И меня тоже. К Святославу мы на пиры не ходим.

Хельмо лишь вздохнул в ответ.

Чтобы попрощаться с немцами, Торлейв сошел с седла; стоя возле коня, смотрел, как они скрываются за дверью большого дома – бывало, там стояли сотни две варягов. Потом обернулся. Радольв уже сел в седло и тронулся восвояси, помахав на прощание. Торлейв оглядел обращенные к нему три лица, все три – смуглые от природы или от загара, все три – горбоносые, только у двоих – тоже от природы, у одного – от неоднократного перелома. Илисар, как обычно, смотрел немного исподлобья, Патрокл-Орлец – надменно, а Агнер – с выражением полной готовности к новым приключениям. Невзирая на почтенный возраст, шрамы и пустую правую глазницу, запаса этой готовности у него хватило бы на всех троих.

Садясь в седло, Торлейв улыбался: вот ведь угораздило человека! Но завтра Витляны не будет у Святослава и Хельмо ее не увидит. А он сам не увидит Правены, хотя она-то в гриднице непременно покажется. Правена в девичьей дружине княгини Прияславы – то же самое, что ее отец был у Ингвара. Мысль о Правене навевала и невольную нежность, и грусть. Всплыл в голове разговор с матерью через пару дней после той драки.

«Ты хочешь добиваться той девки?» – все же спросила она, устав от неотвязной тревоги.

«Какой?» – Торлейв прекрасно ее понял, но не подал вида.

«Той, за которую подрался. За Правену же Хрольвову все вышло?»

Торлейв молчал.

«Уж кому судьба какая… – начала Фастрид, видя в этом молчании его решимость поступить по-своему. – Но тебе понимать надо… Если теперь и ты на ком попало женишься, то конец всем надеждам»…

«Надеждам – на что?» – Торлейв наконец поднял глаза на мать.

«На возвышение. Два колена, дед твой и отец, не снискали чести, когда выбрали мать своим детям – ты станешь третьим? И смиришься… Если ты правда хочешь вернуться туда, где погиб твой отец, отомстить за него, добиться того, чего хотел добиться он, тебе нужна такая жена, чтобы помогла войско собрать. Чтобы принесла богатство, сильную родню… власть. Тови, ты сам – будто солнце ясное, за тебя княгиня-вдова пошла бы, найди какую помоложе. А женись на такой девке – она тебе пути не проложит».

Хельги Красный был человеком редкой внутренней силы и при том обаяния, а отвага и удача возмещали недостаток чести, полученной от рождения. С самого детства Торлейва не оставляло чувство, что память отца обязывает его продолжить этот путь, завоевать себе владения и тем вернуться в круг владык, откуда брала начало его родовая ветвь. Одного корабля на двадцать скамей для этого мало, а собрать настоящее войско ему было не по средствам.

«Времена изменились, – не раз внушал ему Мистина, прекрасно знавший, куда влечет племянника Эльги и Уты само течение крови. – Уже не те века, когда вечную славу добывали на одном корабле. Теперь славу добывают на службе князьям – князь даст тебе войско, стяг и великую цель. И даже если ты погибнешь, твоя удача не канет в волны вместе с тобой, а укрепит удачу дружины и поможет будущим победам».

Мистина знал, о чем говорит. Именно так он стал победителем Греческого царства – во главе войска, собранного со всех земель между Греческим морем и Варяжским, под стягом Ингвара. Так же и его отец ходил за Хазарское море – под стягом Олава и Олега, и тот поход потряс всю восточную половину мира. Мистина же вытеснил с Руси Хельги Красного, который мириться с подчиненным положением не желал. А ведь Мистина родился от законного брака своего отца с самой настоящей княжной и мог бы желать большего. Но собственному кораблю он предпочел великий корабль – всю Русь, которой уже не первый десяток лет служил надежным кормчим. Торлейву хватило ума понять его правоту, но душа порой рвалась в те дали, где его отец прямо из гущи битвы воспарил в Валгаллу, где валькирии дрались за право схватить его душу в объятия, а Один лично ждал с налитым рогом в руке…

Чудно было думать, что решение подобной судьбы может зависеть от… Правены, милой сероглазой девушки, вовсе не валькирии. Если он, Торлейв, возьмет в жены дочь Хрольва Стрелка, славного лишь тем, что преданно служил двумя князьям, отцу и сыну, то тем и себя навек причислит к чужой дружине.

А ведь сам Мистина когда-то дал ему слово помочь с любой невестой, хоть царевной из Царьграда. Молодое чувство влекло Торлейва к Правене, но молодая же вера в блестящую судьбу удерживала от этого выбора. Недурно было бы побыть с ней вдвоем в сумеречной шепчущей роще – и будь что будет… Но, может, то, что бешенец Гостята влез и все испортил – это был знак, что судьба его не в Правене?

– Сестра моя Бертруда, ты опоздала! Я жду тебя здесь уже целую вечность.

– Сестра Регилинда, прости меня, дорогая!

– Хоть мы здесь и не принимаем полных монашеских обетов, но все же обет послушания все давали, и ты тоже. Будь здесь настоящий монастырь, живущий по уставу, на этой неделе тебе пришлось бы выступить на обвинительном капитуле и рассказать, почему ты нарушаешь свои обязанности. Ведь это не я пожелала, чтобы ты училась письму и чтению – такова воля епископа Адальберта, твоего доброго покровителя, и преподобной матушки Матильды.

– Но я была в кладовой – сестра Ида попросила помочь ей. Мы перебирали морковь, я не заметила, как прошло время.

– А, а она сама в это время стояла рядом и жаловалась на свое вдовье горе, рассказывала, какой молодец был ее Гизельберт! Даже вялая морковь больше не хочет об этом слушать! А ведь прямо для нее было сказано: которые суть вдовы, храните вдовство, не будьте болтливы, но в молчании ожидайте Господа!

– А когда я вспомнила, что ты меня уже ждешь, то едва успела вымыть руки и сразу прибежала.

– Ну хорошо. Матушка Матильда говорила, что я не должна судить тебя строго, ты ведь из такой страны, где никто не знает порядка… У ругов[42] ведь нет ни одного монастыря, да?

– Нет, там даже церковь появилась лишь в прошлом году, когда из Константинополя приехал священник, отец Ставракий, и привез все, что нужно.

– Да и то от этих схизматиков доброму ничему вы не научитесь. Ну хватит, мы разболтались. Если ты хочешь стать монахиней, тебе следует от этого отучиться. В монастырях, что живут по уставу, запрещено много болтать языком. Во многих с этим так строго, что сестры и братья разговаривают пальцами, то есть знаками.

– Как это?

– Я мало об этом знаю, я ведь не собираюсь становиться монахиней. Когда мой отец подыщет мне нового мужа, меня заберут отсюда. Я только знаю, чтобы сказать «молоко», кладут палец в рот, как дети, когда голодны. «Хлеб» – нарисовать на ладони круг, вот так, а если его перечеркнуть крестом – это будет «пирог». Вот так, пальцем между бровями, означает «женщина»… и еще, кажется, «рыба».

– Почему – рыба?

– Но довольно, иначе нам обеим пришлось бы падать ниц на обвинительном капитуле – за болтовню. Давай займемся делом. Мы столько времени потеряли зря, что учиться чему-то серьезному уже поздно – до вечерни мало времени.

– Прости меня, пожалуйста, дорогая сестра!

– Я не сержусь. Матушка Матильда говорит, я должна быть к тебе снисходительной. Давай займемся чем-нибудь легким, что тебя порадует. Скажем, вот: говори мне, как зовут твоих родных, а я буду тебе показывать, как написать их имена. Ты будешь сама записывать их за мной и таким образом легче запомнишь буквы. Как звали ту твою тетку, которая умерла?

– Ростислава.

– О, какое трудное имя! В нем много букв. Другие имена такие же трудные?

– Они тоже не очень короткие. Короткое имя у моего отца – Олег, варяги говорят – Хельги. У деда подлиннее – Предслав.

– Преслав? Дай я сама сначала все запишу и подумаю, какие здесь нужны буквы! Как звали мужа той тетки?

– Острогляд.

– Астриглец? Ну и имечко! Он жив?

– Да, хотя уже… может быть, даже пятьдесят лет.

– А их детей как зовут?

– Их много. При-дис-лава – она старшая. Потом Святожизна.

– О милостивый бог! Я боюсь, римская мудрость не создала букв для таких слов!

– За ней идет Чтислав. Потом Добровеста. Потом Вединег. Еще был Божатка… Божемысл или Божемир… вот это я не помню, он погиб, когда ему было тринадцать.

– Это все равно слишком трудно. Давай кого-нибудь другого, мертвецы нам не нужны…

– Не нужны?

– О, я хотела сказать… если он умер некрещеным, то молиться за него все равно нельзя. Кто-то еще есть?

– Ведомира…

– Вот это хорошее имя.

– Божевек – его назвали так, когда умер отец Острогляда. Раньше было нельзя.

– Бозовак… Моего дядю звали Бозо… Нельзя? Почему?

– У русов и варягов не разрешается давать детям имя того из предков, кто еще жив, отца или деда.

– Какой глупый варварский обычай! Наш король Генрих дает сыну имя Генрих, а король Оттон сына тоже назвал Оттоном, и это показывает, к какому славному роду они принадлежат. Это все?

– Только Буеслав, их младший сын и мой брат.

– Должно быть, все они были бы рады узнать, что ты живешь здесь, в Кведлинбурге, в аббатстве самой королевы Матильды, окруженная почетом, любовью и всяческими удобствами!

– Думаю, да. После того, с каким трудом я пробиралась сюда, когда я и сам господин Адальберт чуть не погибли по дороге… да, особенно отец был бы рад увидеть меня сейчас…

– О епископе говорят не «господин», а «досточтимый во Христе Адальберт, епископ Ругии».

– Прости меня, сестра Регилинда…

– Тише! О, это звонят к вечерне. Пойдем скорее. Закончим завтра, только если ты опять не забудешь обо всем на свете среди моркови! Не слушай ты сестру Иду, ей лишь бы кого-нибудь заставить делать ее работу, а самой стоять сложа руки и болтать языком…

Отец Вуефаста, Фарлов, пришел в Киев в дружине Олега Вещего, а значит, его сыновья были киевскими уроженцами во втором поколении. Разбогатевший на греческой добыче, Фарлов со временем высватал для сына девушку из древнего полянского рода Угоровичей: они числили в своих предках самого князя Кия, и в честь его жены невеста Вуефаста получила родовое имя Улыба. Нетрудно догадаться, что еще полгорода было у нее в родне – Угоровичи славились многочисленностью женского потомства. У самого Вуефаста выросло три сына, двое старших были женаты. Оставался младший, Унегость, и вот для боярыни Улыбы пришло время сладить ему свадьбу.

Оттоновы послы узнали об этом на следующий же день, когда явились на княжий двор Олеговой горы. Мистины и его родичей не было, но зато был Вуефаст с двумя сыновьями – старшим и младшим. Выбрав время, он объявил о предстоящем обручении в доме невесты и пригласил родичей.

– Про свадьбу мы сговорились вчера со Свенельдичем. Да, про меньшого.

– Слыхал я – меньшой ваш вояка изрядный! – засмеялся Асмунд. – Таким гвоздилой[43] себя показал, шум по всему городу!

– Вольно ж ему взбесяся бегать за невесть какими девками, когда нам самую лучшую в Киеве девку отдают без всякой беготни! – с довольным видом объявил Вуефаст. – Шалишь! Довольно! Через день сговор у нас.

Сообщить об этом семейном деле в княжеской гриднице у него имелись причины: сам Святослав был троюродным братом Витляны, и союз двух влиятельных бояр заключался при его одобрении. С этим браком Вуефаст входил в круг княжеской родни. До того Мистина, муж княгининой сестры, имел перед ним преимущество, теперь же они делались равны. Святослав тоже видел пользу в том, чтобы приобрести родство с Угоровичами, а через них – со старым полянским боярством, которое было привержено больше к его благоразумной матери, чем к нему. В таком положении от жениха и невесты требовалась лишь освященная обычаем покорность родительской воле, более ничего.

До того за столами говорили о Хазарии, обсуждали дела хакан-бека и его данников. Немцы расспрашивали Святослава, хорошо ли ему известны пути к низовьям реки Итиль и каковы они, но утешительного узнали мало. Прямого сообщения между русами и хазарами уже давно не было.

– Господину нашему Оттону известно, что руги издавна платят дань хазарам… – сказал было Рихард.

– Русы? – Святослав с полушутливым возмущение приподнял брови. – Никогда такого не было, чтобы русы дань платили – хоть хазарам, хоть черту лысому. Русы не платили дани никому и никогда, запомните и господину своему Отто расскажите. Поляне – да, платили, но это ж было лет сто назад…

– Еще до Аскольда, – подсказал Асмунд, дядя и бывший кормилец Святослава.

– А как Аскольд с дружиной сюда пришел, то всё, говорит, платить отныне будете мне. Вот приходит осень, едут хазары сюда, в Киев, за своей данью. Выезжает им навстречу Аскольд с дружиной. Они ему: ты кто такой? А он: я нынче князь киевский! Они ему: коли ты князь, то давай нашу дань! А он им вот так меч показывает, – Святослав привычным движением показал невидимый меч, якобы висевший сбоку на плечевой перевязи, – и говорит: вот этого не хотите?

Гриди и бояре за столами дружно засмеялись: этому преданию и правда было лет сто, все знали его с детства, но рады были услышать его снова, особенно когда его не бабка рассказывает внучатам, а сам князь, сокол русский, каким-то залетным немцам.

– Вот вам наша дань, мол, другой не будет! Ну, они посмотрели мечи, макушки свои бритые почесали, – закончил Святослав. – Пришли обратно к хакан-беку своему и говорят: недобрую дань нам предлагали, мы было добыли ее мечами, острыми с одной стороны, а у них мечи острые с двух сторон. Кабы не вышло так, что иные земли будут русам дань платить, а то и сами мы. И ведь не соврали. Уж сколько земель нам платит дань. Придет время – и с хазар спросим. Недаром же, говорят, Аскольд, как с данью кагановой развязался, себя приказал каганом звать… К вам даже, к франкам, послов отправлял ради дружбы. Только у нас не ведают, чем то посольство кончилось.

– Едва ли короли франков признали за ним этот титул, – заметил Рихер. – Были известны лишь два кагана: хазарский и аварский. Я ничего не знаю об этом деле, но не удивился бы, если бы этих людей сочли просто… лазутчиками.

Между гридями тем временем завязался привычный разговор о преимуществах хазарского изогнутого меча в конном бою и русского прямого – в пешем; Святослав сам увлекся, и немцам не сразу удалось вернуть его к разговору о путях в Хазарию.

– Платили хазарам дань северяне и радимичи, но их родич мой Олег под свою руку взял, – рассказывал им Святослав. – Остались у них вятичи и из северян кое-кто. При Олеге торговали кияне с хазарами через Десну, Оку и Дон. Я еще ребенком застал людей, кто ездил и в Саркел, и в Каршу, и в Таматарху. Но Олег с хазарами насмерть рассорился. Его войско на Хазарское море ходило, сарацин воевать, а на возвратном пути напали на них хазары, близ Итиля, добычу хотели отнять. И погиб тогда Грим, Олегов сын. После того из Хольмгарда ходило войско на Хазарскую реку, разорили волок, и с тех пор ближние вятичи уже дани не платят, но и торга на том пути больше нет.

– Но тот путь возможен… чтобы проехать? – спросил Гримальд.

Аббат и диакон Теодор не ели мяса, а налегали на пироги и каши – в долгой дороге соскучились по хорошо приготовленной пище. Попробовав хвойного пива на молодых побегах сосны, Теодор скривился и вступил в беседу с Хрольвом Стрелком о способах его варки; так увлекся, что про хазар совсем позабыл.

– По Десне путь открыт, до Оки и Упы добраться можно, – ответил Асмунд. – Это вам у черниговцев надо справиться, у Чернонега. Они с вятичами оковскими торг ведут, должны знать. Но как с Упы на Дон выберешься, в степи, там буртасы. Вот эти если налетят, то разобьют, разграбят, и поедете туда же, в Итиль, только с веревкой на шее. Доказывай потом на рабском рынке, что приехал вере учить.

– Через Хольмгард безопаснее выйдет, хоть и дольше, – сказал Вуефаст. – Оттуда в мерю, а оттуда в булгары – с Анундовыми людьми надежно доедете. А в Булгаре искать придется тамошних людей, чтобы ехали в Итиль. Они, булгары, сами-то бохмитской веры, ну да коли поднесете дары хорошие кому надо, не обидят вас авось… По высокой воде от мери лодьи выходят, следующим летом, до осени, и доберетесь до Итиля. У Анунда небось знают, с кем столковаться и почем стоит.

Рихер и Гримальд переглянулись. Не к этой, ближайшей, а к следующей осени можно попасть в сердце Хазарии! Воистину нужно необычайное рвение и необычайная же отвага, да и выносливость, чтобы проделать такой путь и уцелеть!

– А через северян если? – предложил Хрольв. – Через Сейм и Дон?

Опять пошли споры, но немцы, не зная земель и рек, входящих в русские пределы или граничащих с ними, мало что понимали. Однако было видно, что этот разговор занимает русов еще сильнее, чем самих немцев.

– Я вижу, князь, что ты и сам немало думал о путях в Хазарию, – намекнул Рихер.

– Может, и думал. – Святослав не особенно собирался это скрывать. – Мой родич Грим, сын Олега, до сих пор не отомщен по-настоящему. Но если месть эта была отложена на много лет, это не значит, что о ней все забыли. Я еще приду спросить с них за Грима и его дружину… И может быть, уже скоро.

Видя, что этот разговор себя исчерпал, Вуефаст и нашел случай подходящим, чтобы заявить о скорой свадьбе. Русы оживились, чаши и рога снова наполнились, поднялся гомон, и о послах забыли – до того самого часа, когда они, уже в густых сумерках, попросили себе провожатых, чтобы вернуться в Ратные дома. Диакону же Теодору потребовалась и более существенная поддержка: сравнивая разные виды пива и меда, поданные княгиней Прияславой, он так набрался, что едва держался на ногах и пришлось запрячь для него телегу, иначе заснул бы в седле и рухнул под копыта…

– Постельник, дайте постельник какой-нибудь! – голосила Баёна, ворвавшись в «Малфридину избу».

Голос у старшей дочери Жельки был под стать материнскому – с горы на гору слышно. Служанки молодой княгини от удивления встали с мест. С туманного утра они готовили угощения для пира – князь ждал Оттоновых послов. Подавали на столы челядинки-рабыни под присмотром самой княгини, Прияславы, и пожилой ключницы с тиуном. Вольным своим служанкам, дочерям гридей, Прияслава не приказывала ходить в гридницу во время пира. Нечего им делать среди сотни подвыпивших мужчин – дойдет если не до беды, то до обиды. Поэтому, пока шел пир, девушки сидели в избе или на длинном крыльце под навесом, издали слушая шум пира и наблюдая, как гости выходят порой освежиться и облегчиться. Порой прямо возле крыльца, и Селила, тиун, только морщился: боярам и воеводам он не указ, тем более пьяным. Порой кто-то из гуляк замечал на крыльце хорошо одетых девушек и начинал делать им игривые знаки; от слишком настойчивых они всегда могли скрыться в избе.

– Постельник? – повторила Градислава. – Это кто там заснул?

– Да немца в Ратные дома везти! И подушку! Княгиня велела! Там уже запрягают! Давайте любой!

– Это мой! – возмутилась Альрун, видя, что Милова, сестра Баёны, вцепилась в свернутый постельник, лежащий с краю на полатях. – А я на чем буду спать?

– Да вернут его тебе! Немца свезут и вернут, с телегой вместе! В телегу ему подстелить!

– Вот пусть Милова свой дает! А я не буду ждать, пока всех немцев увезут!

– Мой возьми, я с отцом домой пойду, – сказала Правена. – Немцы же все верхом были.

– Да этот так накукарекался… – Баёна захохотала, – на ногах не стоит, бормочет что-то, не разобрать.

Дочерей у Жельки выросло четыре: две старших, Баёна и Огница, уже были давно замужем, две младших, Милова и Живита, еще нет. Старшие со времени замужества занимались своим хозяйством, но в дни больших пиров приходили помогать, убежденные, что без них княгиня не справится. Мужей им, Агмунда и Красена, братья сыскали здесь же, среди своих товарищей в гридьбе.

С постельником и подушкой три девушку вышли во двор, где толпа гридей с хохотом устраивала диакона Теодора в телеге. Поначалу его было разбудили, под руки вывели из гридницы и пытались, усилиями четверых парней, взгромоздить на лошадь, но тот дважды падал в подставленные руки, и решили больше не рисковать. Вывели телегу, на дно положили постельник с подушкой, уложили грузного диакона, и он немедленно заснул.

– Зря ты свой дала, – сказала Правене Альвёр. – Вывернет его еще нашим медом да на твою подушку.

– Тогда пусть на память себе оставит, она старая, – отмахнулась Правена. – Вот ведь развезло человека. Как будто у них в этой… Регинорум-Франкорум и меда не водится.

– Он говорил, почему толстый такой, – сказал им Градимир, брат Градиславы. Скрестив руки на груди, он стоял возле крыльца и усмехался вслед выползающей со двора телеге. Прочие немцы окружали ее верхом, освещая дорогу факелами, Радольв, тоже верхом, указывал дорогу. – Им, монахам, мяса есть нельзя, чтобы того, к бабам не тянуло, а от хлеба и овоща вот так вот разносит горой.

– Бедняжка! – хмыкнула Альрун.

Альрун при Святославовом дворе славилась как дева-скальд.

– Есть еще для вас, девки, новость! – К Градимиру подошел Хавлот, сводный брат Альрун, и обнял товарища за плечи. – Вуефаст со Свенельдичем свадьбу назначили.

Оба они были мужчинами рослыми, но в остальном несхожими. Градимир, худощавый, с горбатым носом и темными волосами, зачесанными назад от узкого лба, с черными бровями и глубоко посаженными темно-карими глазами, напоминал встревоженную птицу. Хавлот, плотный, не толстый, но широкий, с крупными чертами лица, каждым малейшим движением выражал несокрушимую уверенность. Несмотря на немалый вес, ступал легко, как видение, и имел привычку чуть поводить густыми темными бровями, словно вел неслышный разговор с кем-то. Градимир, сын боярский, происходил из полянского рода, а Хавлот родился от Ивора и Зоранки, третьей Ингваровой хоти.

– Свадьбу? Да ну!

Девки мигом столпились вокруг, хотя прекрасно знали, о чьей именно свадьбе идет речь.

– Истовое слово. После той драки на Зеленого Ярилу, видать, Свенельдич, видать, Вуефасту говорит: пятое-десятое, так мы женимся или бросаем эту трепотню пустую? А тот Гостяте: хватит… набегался, берем невесту.

Хавлот было хотел сказать «хватит бегать за кем ни попадя», но увидел рядом Правену, которую вовсе не хотел обидеть. Он был женат на ее сестре Пламене, второй дочери Хрольва, и знал, что Правена вовсе не виновата в том, что ради крашеного яичка от нее завязалась драка, да еще с участием таких видных людей.

– Через день у них сговор, – подтвердил Градимир. – Вуефаст и нас всех звал.

– Ну вот, Правенушка! – с мнимым сочувствием сказала Живина, самая младшая Желькина дочь. – Не взошло твое счастьице, осталась ты без женишка!

– Опечалишься небось? – спросила Альвёр, но уже с другим чувством: не с издевкой, а насмешкой.

– Ой, опечалюсь! – Изображая великое горе, Правена закрыла лицо руками; на самом деле она хотела спрятать облегчение. – Охти мне горюшко! Все глазоньки-то выплачу теперь.

– Так оно и слава чурам! – без смеха сказала Градислава. – Только срамили они тебя, все эти отроки неудалые. Пускай Витлянка его забирает, от тебя отвяжется.

– Ой, княгиня! – Живита заметила, что из гридницы выходит Прияслава.

Все мигом замолчали: молодая княгиня не любила пустословия и сплетен. Градимир с Хавлотом пошли прочь, девушки, теснясь, поспешили в избу. Пир заканчивался, сейчас гости начнут расходиться и нужно будет прибрать в гриднице, унести остатки в погреб, чтобы утром князь вышел не в разорище и не спотыкался о кости. Насчет порядка в доме Прияслава была очень строга. «Рассердишь ее, а потом к тебе во сне придет старуха мертвая и давить будет», – шептались Желькины дочери.

Десятка два-три хмельных гостей еще толпились во дворе, под первыми звездами, гриди их выпроваживали, когда Прияслава позвала служанок прибирать столы. Обильные пиры и князь, и княгиня считали делом чести, и сколько бы ни собралось народу, съесть все до крошки никогда не удавалось. Надо было разобрать: недоеденный хлеб, шкурки от сала, рыбьи головы и хребты, обкусанные пироги, не дочиста обглоданные кости, остатки похлебок и каш в больших котлах – все разобрать по достоинству, что челяди на завтрак, что в завтрашнюю кашу, что собакам, что свиньям. Правене госпожа велела взять большой горшок и сгрести в него кашу из горшков – неважно, что из разного жита, и снести в погреб, для децкой избы назавтра. Прижимая к себе тяжелый горшок, Правена вышла из гридницы и направилась к погребу. Возле него уже стояла ключница, Багула, отперевшая дверь, и ждала с недовольным видом, когда все снесут и можно будет запереть. Правена поставила горшок на полку, вышла наружу, в свежесть летнего позднего вечера, вздохнула… и вдруг кто-то схватил ее за плечо.

– А ну оставь! – строго прикрикнула она, привыкшая к тому, что иные гости после пира много себе позволяют. – Гридей кликну…

Обернулась и осеклась: это был Грим, сам из гридей.

– Чего тебе? – негромко и устало спросила Правена.

Обе их матери когда-то были младшими женами Ингвара, потом вышли за гридей, находившихся тоже в одинаковом положении при князе. Дети всех трех семей с самого начала жизни были как бы за родню – другой родни уличанские пленницы в Киеве не имели, да и мужья их, пришельцы из Хольмгарда, тоже. Правена и ее сестры с детства знали Грима и его братьев. На павечерницах матери в шутку подбирали из них пары сразу, как только рождалось очередное дитя. Старшую дочь Хрольва, Блистану, в шестнадцать лет сватали за Игмора, да она уперлась – не хотела идти в ятрови к Жельке, а с кем-то оно и получилось – как у Хавлота с Пламеной. Добровой и Грим с детства толкали Правену, дергали за косу, кидали ей вслед камешки, и бывало, она гонялась за ними с хворостиной. Сестры объясняли: это значит, ты им нравишься. Круглолицый, добродушный Добровой эти шутки давно оставил, а Грим по-прежнему не упускал Правену из вида. Слава чурам, за косу больше не дергал. Не сказать чтобы Грим был дурен собой: парень как парень, обычные черты, скуластое лицо, серые глаза с хитроватым прищуром. Но было в нем что-то холодное, жесткое; она не чувствовала в нем теплоты сердца, и даже его многолетняя склонность, рожденная скорее упрямством, не могла расположить к нему Правену.

– Новость занятная есть, – с небрежным видом заявил он.

– Какая еще новость? – Правена приняла равнодушный вид.

Она сразу поняла, что он собирается ей сказать, но не стоило выдавать такую догадливость.

– Гостяту Вуефастича на Витлянке женят, завтра сговор. Все, решено дело, теперь уж он не отступит.

– Мне-то что? – небрежно ответила Правена.

– Не бегать ему больше за твоим яичком. Отбегался. Свезло ему, что без зубов перед свадьбой не остался, как Доброшка.

– Да и раньше не стоило. За Витлянкиным бы яичком и бегал. Не первое лето всем ведомо – Гостяте ее брать.

Свое крашеное яичко Правена в тот вечер, когда уже темнело, по пути домой бросила в Днепр.

Правена сделала шаг в сторону, пытаясь обойти Грима, но он снова заступил ей дорогу. Вроде бы он ее не трогал, да и едва ли мог нанести какую обиду посреди двора, когда вон сколько глаз кругом. Правена ведь не сирота беззащитная, у нее и отец-воевода, и четыре зятя есть, найдется, кому бойкие ручонки окоротить. Но под взглядом Грима ее охватывало неприятное чувство, будто ее хотят съесть. Уже сгрызают по кусочку, и после встреч с Гримом у нее в душе появлялось какое-то неприятное холодное место. Был бы чужой, давно бы пожаловалась на дурной глаз. Но Грим ведь был свой. Почти брат названый, только не выбирала она этих братьев. Никогда Правена не была с ним приветлива; другой давно бы уже отстал, поискал себе поласковее подругу. Хоть родители его и незнатны, но отец, Гримкель Секира, был сотским Ингваровых гридей и добыл себе великую честь, погибнув в одном бою с господином. Теперь сотским был Игмор, Гримов брат, и с такой родней тот мог бы сосватать даже боярскую дочь. Но ему нужна была Правена – видно, как раз потому, что, красота ее, дразня, как звезда в небе, в руки не давалась.

– А ты по него и думать забудь, – добавил Грим. – Он на тебя и не взглянет больше. Только срама и дождешься. Для таких, сыновей боярских, мы, полонянкины чада, родом не вышли.

– Твоя какая печаль? – возмутилась Правена. – Дай мне пройти, отец вон меня ждет.

– Подождет. У меня кое-что есть, чего тебе Гостята никогда не даст.

– Что же это такое?

Правена только и жаждала, что побыстрее от него отвязаться, опасаясь, как бы он не заговорил о Торлейве. После Ярилина дня они не виделись, и она сама уже себе твердила: из ее желания с ним хоть немного сблизиться выходит один срам. Дня три она вовсе не показывалась из дома, как будто тоже скрывала синяки.

– А вот что.

Грим взял ее руку, вложил что-то в ладонь и сомкнув ее пальцы, сжал ее кисть в своей. Правена ощущала в ладони что-то маленькое и твердое, но разомкнуть пальцы и посмотреть Грим ей не давал.

– Хочешь – твое будет?

– Да что это такое? – Правена силилась высвободить руку, но Грим держал не шутя.

– Нет, ты скажи – хочешь?

По голосу, по тому, как он заглядывал ей в лицо, было ясно: его вопрос относится не к подарку. К нему самому.

– Да пусти же!

Он выпустил ее, и Правену собственным усилием отбросило на шаг. Она глянула себе в ладонь.

Увидела именно то, что ожидала: под светом звезд блестел хазарский серебряный перстень, который она не раз уже видела у Грима на руке. От прочих его отличал цвет камня – не рыжий, не красный, не черный, не льдисто-белый, а густо-лиловый. Такие камни на Руси очень редки – до того Правена видела их только в драгоценных ожерельях и застежках, что князья привозили от греков. Грим его как-то на йольском пиру выиграл в кости у одного гостя торгового и той игрой немало прославился в гридьбе.

Сердце дрогнуло. Не то чтобы ради такого подарка Грим сделался ей милее, но она оценила силу его желания. Воистину все они сосредоточились на ней, если ради нее Грим готов расстаться со своим знаменитым перстнем.

Ну, не насовсем расстаться. Если бы Правена взяла перстень, Грим скоро получил бы его обратно – в числе ее приданого.

Правена глубоко вздохнула, собираясь с духом.

– Спасибо тебе за честь, – со строгой вежливостью выговорила она, не желая казаться неблагодарной. – Дар твой хорош, только не возьму я его. Не для меня…

Она протянула перстень обратно Гриму, но он оттолкнул ее руку.

– Чем он тебе не хорош?

«Не он, а ты», – могла бы ответить Правена. Но тогда он задал бы тот же вопрос о себе, а на это у нее ответа не было. Тем, что не Торлейв сын Хельги? Сердце заныло от этой необъяснимости: вечно-то оно желает не того, что судьба вкладывает прямо в руки.

К несчастью, Грим понимал ее куда лучше, чем ей бы хотелось.

– Нехорош я тебе, стало быть?

Даже при тусклом свете неба Правена видела, как остро сверкнули его глаза.

– Сын боярский тебе нужен?

– Никто мне не нужен!

– Да где ты лучше меня-то найдешь? – Грим опять придвинулся к ней и заговорил со страстной убежденностью. – Ты – рабыни дочь, полонянки, отец твой в Киеве никому неведом был…

– Как и твой! – перебила его Правена, обиженная за свою семью.

– Как и мой. Мы – ровня с тобой. Пойдешь за меня – я тебя ни отцом, ни матерью не попрекну. А этих бояричей жди – они тебя осрамят, потешатся да и бросят. Видела сама, – Грим склонился к самому ее уху и заговорил совсем тихо, – что с Малушкой стало. А уж она-то родом была получше тебя, хоть и ключница.

Правена тревожно оглянулась: не слышит ли кто? О Малуше на Олеговой горе запрещалось упоминать, особенно о ее недолгой связи со Святославом. Тот хотел скрыть это от жены-княгини, и никто не смел нарушать этот молчаливый приказ.

– Хочешь, чтобы и тебя увезли ночью темной в даль дремучую – ничье дитя рожать? – продолжал Грим. – Так и будет.

В обычное время он был готов выполнить любое пожелание князя, но собственная страсть в эти мгновения пересилила преданность.

– Ты мне не грози. – Правена отошла от него. – Я себя не уронить сумею.

– Так чего тебе еще надобно? – Грим терял терпение, утомленный напрасными попытками одолеть ее бессмысленное, как ему казалось, упрямство. – Сама-то хоть знаешь? Так и будешь сидеть, пока не поседеешь.

– Уйди от меня! – взмолилась Правена. – Не сладится у нас дело, не мучай себя и меня.

– Да мне-то чего мучиться? – Грим наконец совладал с собой и небрежно, будто простой камешек, забрал у нее свой перстень. – Что мне в такой девке бестолковой, что сама своего счастья знать не хочет? Я-то себе найду получше тебя. А вот ты – попомни мое слово! – никого себе не найдешь.

Грим пошел прочь, и не успела Правена испытать облегчение, как он обернулся и повторил:

– Попомни мое слово!

– Примите мою нижайшую благодарность, преподобная матушка, что изволили допустить меня сюда. Понимаю, насколько это противоречит обычаю, и знаю, что обязан этим только вашей доброте…

– Скорее воле моего сына Оттона. Это дело слишком важно, а если я покину обитель сама, то пойдут разговоры. Не будем терять времени. Все нужное сестра Регилинда переписала для тебя с табличек на обрезки пергамента из скриптория. Я сперва хотела велеть переписать их на приличного вида свиток, но потом подумала: так тебе не придется заучивать наизусть эти ужасные варварские имена…

– Хотел бы я, преподобная матушка, чтобы все ожидающие меня трудности были не более этой!

– Правда, если ты знаешь язык славян, для тебя они не настолько ужасны.

– Да, благодаренье Богу и моей матушке.

– А эти обрезки ты сможешь носить с собой. Вот смотри, все на отдельных кусочках. Здесь – ее близкая родня: отец, тетка, дети тетки, сводные братья и сестры по отцу… не ее самой, а тетки. Вот здесь – враги их семьи, те, к кому они должны питать неприязнь за былые обиды. Варвары мстительны и злопамятны, прощение и милосердие им неведомо, и ты не должен упустить ни одного случая этим воспользоваться.

– Обязательно, преподобная матушка.

– Где возле имени стоит крестик – значит, тот человек принял крещение. Вот здесь – влиятельные люди при дворе Хелены, кого можно склонить и на ту, и на другую сторону. Я надеюсь, мой сын не поскупится снабдить тебя весомыми звонкими доводами, чтобы склонить их на нашу сторону. И еще надеюсь, ты сумеешь верно употребить эти плоды наших долгих трудов. Мудрому достаточно немного слов.

– Примите мою вечную благодарность, преподобная матушка, за святое ваше попечение и верное покровительство. И еще…

– Что?

– Если бы я смел обратиться… перед тем как мне придется отправиться на те пути, на которых досточтимый епископ Адальберт каких-то полтора года назад едва не расстался с жизнью… Мне было бы так утешительно на прощание увидеть…

– Нет, видеть сестру Хельвидис тебе ни к чему. Довольно и того, что эти три благочестивых сестры преклонных лет косятся на меня в ужасе – я уже с полчаса беседую с молодым мужчиной, что мне вовсе не пристало. Но когда Господь по милости его увенчает труды твои успехом, возможно, мы вернемся к этому разговору…

– Да наградит бог вашу доброту, матушка. Прошу вас молиться обо мне преподобной Вальпурге Айхштеттской, чтобы она защитила меня перед Господом посредством своих заслуг, и чтобы Господь удостоил благополучного возвращения ничтожного и смиренного сына вашего Хродехальма…

Диакона Теодора на руках перенесли из телеги в дом, уложили – он так и не проснулся, но бормотал что-то по-романски. Аббат Гримальд, хмурый и молчаливый, то и дело хватаясь за бок, ушел к своему месту на спальном помосте и принялся молиться. Вид у него был нездоровый, бурые круги под глазами потемнели сильнее обычного. Рихер сидел у стола и молча смотрел то на одного, то на другого, и сейчас его тонкое лицо приобрело неприятное, тяжелое и жесткое выражение. На столе горели два глиняных светильника, освещая его угрюмые глаза, а уже в трех шагах от стола начиналась вязкая тьма, заполнившая все пространство обширного, рассчитанного на пару сотен человек дома. Не оглядываясь по сторонам, Рихер всей кожей ощущал этот дом: бревенчатые стены, соломенная крыша, земляной пол, усыпанный уже подвядшей травой, испускавшей тонкий, но дурманящий голову сладковатый запах. Каково-то будет жить здесь месяц за месяцем… Хорошо хоть, очаг большой, длинный и широкий, а кровля высокая – не придется мерзнуть и задыхаться в дыму, когда настанет время разводить огонь.

– Ты не ложишься? – осторожно окликнул его Хельмо, сидевший на краю помоста. – Пожалей себя, пора отдохнуть.

Рихер сначала не ответил, потом перевел взгляд на товарища.

– Немалый путь мы проделали, – обронил он, – но уехать от своих пороков и скорбей нам пока не удалось. Боюсь, от некоторых они не отвяжутся до самой Хазарии!

– Почтенные отцы слишком устали, – слегка улыбнулся Хельмо. – Мы с тобой моложе, но и мы…

– Если бы ты так нализался на первом же пиру у короля, я бы тебя выпорол, – с прорвавшейся злобой ответил Рихер. – Хорошо, что для ругов и норманнов это обычное дело, иначе они усомнились бы, что эти люди способны добраться до Хазарии хоть за десять лет. Однако и ты сидел, как в рот воды набрав. С тобой что случилось? Да, этот бревенчатый сарай не стоит одной прихожей королевского пфальца, а из камня у них только тронос старой королевы. Но ты знал, куда едешь, и это не причина изображать воплощение всех скорбей. Что ты воздерживался от их медового вина – достойно похвалы. Но мог бы и поболтать по-дружески с соседями, может, услышал бы что-нибудь любопытное.

Хельмо, в начале этой речи слегка переменившись в лице, с усилием взял себя в руки.

– Мы уже услышали кое-что любопытное, – сказал он почти с той же деловитой твердостью. – Любопытное и неприятное. У меня были причины сидеть с печалью в сер… в глазах. Это нужно было обдумать.

– Преподобная Лиоба Бишофсхаймская! Что еще? Или ты правда собрался в Хазарию?

– Надеюсь, что нет. Но ты слышал, что сказал тот толстяк – Вефасто? Его сын вот-вот женится на дочери Мистислава, ближайшего к Хелене человека.

– И что?

– Это важно. Очень важно. Вот смотри.

Хельмо встал, порылся в мешке у себя под изголовьем, вынул что-то из-за пазухи и подошел к столу. Сел рядом с Рихером, придвинул к себе оба светильника – тьма черной водой сомкнулась у другой стороны стола – и разложил в круге света несколько обрезков пергамента: разного цвета и вида, с неровными краями, величиной с ладонь или даже меньше. Все они были мелко исписаны.

– Что это?

– Эти клочки мне вручила госпожа наша преподобная госпожа Матильда. Здесь записано все, что она и другие сестры в Кведлинбурге узнали от Бертруды – то есть Горяны.

– Бывшей здешней младшей королевы?

– Да. Вот здесь – ее родичи и друзья рода, – Хельмо отложил один обрезок пергамента, – вот здесь – сторонники Хелены, здесь – сторонники Святослава. Сперва идут самые влиятельные, потом менее. Чтобы ты не искал, я сразу тебе укажу: вот здесь Мистислав, – Хельмо ткнул в верхнее имя одного списка, – а вот – Вефасто. При твоем уме ты и сам поймешь, что значит, если сын одного женится на дочери другого. Весь расчет был на то, что Святослав поддержит любое дело, способное ослабить двор Хелены. Что он не любит этих схизматиков так же, как и мы, и будет в этом на нашей стороне. Теперь же, если главари той и другой стороны делаются родней… наше дело осложняется.

– Дьявол бы их побрал! – Мгновение подумав, Рихер несильно ударил кулаком по столу.

– К этому шло. Бертруда рассказывала: Хелена управляет уже принадлежащими руси землями, ее люди собирают дань, частью даже живут в тех землях как наместники. Святослав и его люди жаждут новых завоеваний, рассчитывая на добычу и славу. Они уже лет семь вели спор, на что направить свои силы: на завоевание или управление и удержание. Теперь, видимо, до чего-то договорились, если дошло до такой свадьбы. И если Святослав правда сам собрался в Хазарию… только отнюдь не с проповедью…

– Дьявол! Если он завоюет Хазарию, то сам возомнит себя императором… то есть хаканусом.

– Кто же его коронует? – Хельмо усмехнулся. – Папа в Риме? Патриарх в Константинополе? До этого еще далеко. Пока ему важно знать, что дома его не свергнут, пока он будет в походе. Судя по той истории с его братом Ульбо, эти его опасения весьма велики… и небезосновательны. Герцог Мистислав – приемный отец Ульбо. Святослав боится, что если он уйдет из Киева со всеми верными людьми, Мистислав вернет Ульбо из ссылки и сделает князем. И даже Хелена их поддержит. Пока у него есть такие опасения, ни в какую Хазарию он пойти не сможет.

– Но значит, – Рихер прищурился, – ему нужно, чтобы Мистислав исчез!

– Это невозможно, он слишком крепко держится за Хелену… или она за него. Конечно, они ненавидят друг друга, Мистислав и князь. Но пока жива Хелена, им приходится друг друга терпеть. Хотелось бы знать, до чего они договорились – каковы условия их примирения и этой свадьбы.

– Нам следует вовсе ее не допускать, – раздался голос от помоста, где в темноте сидел еще один из их спутников.

Хельмо слегка вздрогнул: казалось, сама темноте заговорила.

– Ты видишь какой-то способ… – Рихер взглянул в ту сторону, но во тьме сидящего было почти не видно.

– Пока нет. Но мы должны его найти. Сам бог привел нас сюда, пока еще не поздно.

– Ты что-то знаешь о самих этих… женихе и невесте? – спросил Рихер у Хельмо. – Они любят друг друга или только повинуются отцам?

– Жених любит другую деву.

– Вот как! – Рихер оживленно обернулся к нему. – Бэати́ссима ви́рго Мари́а! Это было бы просто счастьем! Ты точно это знаешь?

– Знаю. Я видел своими глазами… нет, не то чтобы видел, но я слышал от Станимира, что этот юноша вступил в драку на празднике летних костров за другую девушку.

– Что за девушка? – спросил голос из темноты. – Чья дочь?

– Она дочь… О ней и ее семье Бертруда ничего не говорила, но Станимир сказал, что эта семья – тоже из сторонников Святослава.

– Део гратис! Это же великолепно! Если он женится на ней, то этого союза, – Рихер потыкал тонким пальцем в клочки пергамента, – не будет!

– Он не женится на ней. Я расспрашивал Станимира. Она слишком низкородна для Вефасто, ее мать, кажется, даже не из свободных. Тот никогда не согласится.

– Это чепуха! – Рихер почти засмеялся. – Мы должны… тебе стоит поскорее найти случай с ним сдружиться. Как его имя?

– Уни… Унигест.

– Добейся, чтобы он открыл тебе сердце, и пообещай помочь, – велела темнота. – Если мы поможем ему обвенчаться с той девушкой, Вефасто ничего не сможет сделать.

– Обвенчаться? – Хельмо задумался. – Но кто будет их венчать?

Рихер молча сделал знак в сторону помоста, где храпел отец Теодор, а отец Гримальд все еще молился, стоя на коленях, с четками в руках. Будто хотел сказать: этого добра у нас хватает.

– Не знаю… – с сомнением ответил Хельмо. – Они же язычники.

– Дьявол их побери! – Рихер ударил по столу. – И как же они справляют свадьбы?

– Неважно как. Им можно иметь разом несколько жен. Даже если мы поможем ему с той девушкой, Вефасто заставит его взять и вторую… дочь Мистислава. Нужно как-то заставить их испытать отвращение друг к другу.

– Ревность? Знает ли невеста о его склонности к другой?

– Этого я пока не знаю. Но та драка наделала много шума…

– Нужно как следует это обдумать. Но быстрее, скоро ли должна быть свадьба?

– Этого я тоже не знаю.

– Узнай. Попросись в гости… Они не родня твоему дружку Торлибу?

– Кажется, они все здесь друг другу родня! – Хельмо досадливым движением сгреб все клочки в одну кучу. – Торлиб мне говорил – его дед был братом деда невесты. Или дядя – братом дяди… дядей брата… там кто-то чей-то сводный дядя и побочный дед… дьявол их разберет!

– Он должен знать все подробности. Завтра же поедешь к нему и все выяснишь, – велела темнота. – И запомнишь, как «Патер ностер».

– Как скажешь. Но…

– Кстати, тебе еще предстоит устроить, чтобы Торлиб учил наших отцов хазарскому языку, – напомнил Рихер. – И тебя самого заодно – от скуки он сделается разговорчивым.

– Помоги мне, преподобная Вальпурга Айхштеттская! – Хельмо возвел глаза к высокой кровле.

– Ничего, потрудишься во имя Господа. Однако мы сюда приехали не для того, чтобы научиться трещать по-хазарски. Отец Гримальд хочет перед смертью прославиться перед Господом, отец Теодор спасается от греховных склонностей, но я-то собираюсь вернуться домой живым и здоровым, а не уйти по сияющей тропе мучеников на небо!

– Давай-ка мы тоже помолимся перед сном, – вздохнул Хельмо и встал, собирая со стола клочки с записями. – И попросим Господа вразумить нас на это дело…

Утром Хельмо, в сопровождении слуги своего Куно, верхом отправился к Торлейву, но дома не застал: тот вместе с матерью уехал на Свенельдов двор, к Мистине, где сегодня ждали множество гостей на обручение. Зато Хельмо удалось повидать Влатту. В дом она его позвать не могла, но, охотница поболтать, тем более с таким красивым нарядным молодцем, подробно разъяснила, стоя у ворот: покойный муж Фастрид – Хельги Красный, был двоюродным братом Уты – матери Витляны, поэтому без его вдовы и сына на таком важном для рода событии никак не обойтись. Немало посмеялись, уточняя по-славянски слова «дед», «дядя» и «тетя», которые Влатта норовила произнести по-гречески, чего Хельмо совсем не понимал, но главное он уловил: дело семейное и важное. Когда в точности свадьба, Влатта не знала, но была уверена, что не ранее осени – хорошие свадьбы справляют, как урожай соберут, после Дожинок, когда жита для пирогов и пива будет в изобилии. Конечно, два богатых боярина и весной нашли бы, что на стол поставить, но обычай есть обычай, в эту пору только уводом женятся, а боярам это не к лицу.

Передав поклон Торлейву и его матери, Хельмо направился назад в Ратные дома.

– По ней и не скажешь, что она наполовину гречанка, – заметил он Куно, едущему на шаг позади господина. – Волосы светлые, глаза голубые. И такая приветливая…

– Пухляшка была рада с тобой поболтать.

– Но Рихер меня распнет, если я буду тратить время на болтовню с девушками. Правда, если мы и правда просидим здесь целый год, времени нам хватит.

– За эту – не распнет. Дружба с кем-нибудь в доме Торлиба пригодится.

– Ты думаешь? – Хельмо обернулся. – Но она всего лишь девушка, дочь кормилицы… или что-то вроде того. Любопытно – Торлиб ее того… пользует?

– Если да, то еще лучше. Такая, как она, может быть полезнее других. Приучи ее видеться с тобой тайком, и она запустит тебя в дом так, чтобы никто об этом не знал.

– Зачем? – Удивленный Хельмо еще раз обернулся.

– Откуда мне знать? Пригодится – если нам придется провести здесь целый год! Кстати, успеем отрастить бороды, чтобы на нас не таращились!

Вернувшись, Хельмо обнаружил, что тем временем к посланникам Оттона тоже явился гость. И кто – сам отец Ставракий, священник-грек, которого немцы уже видели в гриднице Эльги возле самой княгини. Он приехал верхом, в сопровождении отрока; объяснил свое появление приказом княгини и собственным желанием убедиться, что гости хорошо устроены, имеют все нужное. Был неподдельно приветлив, будто не знал, что перед ним – посланцы Римского престола, которых еще достопамятный патриарх Фотий сто лет назад клеймил мужами нечестивыми и мерзкими, мужами, из мрака западного вынырнувшими, стремящимися во всяком зле достичь предела. Два лета назад Ставракию пришлось столкнуться здесь, в Киеве, куда он только что прибыл, с епископом Адальбертом. Тогда верх остался за ним, но его нынешняя любезность не означала наивности. Едва узнав, что прибыли послы Оттона, он тут же подумал: сызнова явились, порождения края западного, ища напасть на народ новоутвержденный в благочестии и новоустроенный, словно дикий вепрь, подрывая клыками и копытами!

Однако подозрения побуждали отца Ставракия не прятаться от соперников, а напротив, идти им навстречу. Объяснялись по-славянски. Отец Ставракий родился в Греческом царстве, в окрестностях Никомедии на Мраморном море, где уже несколько веков жили переселенцы из славянской Солуни. Греки называли их слависианами, и они до сих пор сохранили родной славянский язык. За его знание отец Ставракий и был избран для посылки на Русь, к Эльге, и через два года в Киеве объяснялся на языке полян без затруднений, даже начал понимать по-варяжски. Средних лет и среднего роста, располагающей внешности, отец Ставракий носил небольшую рыжеватую бородку. Ранняя лысина увеличила его выпуклый лоб, бледно-рыжеватые волосы подчеркивали цвет тоже бледноватых, но живых и приветливых голубых глаз. Длинный голубой камизий, с отделкой из зеленого узорного шелка на широких от плеча и узких от локтя рукавах, на нем смотрелся и роскошно, и скромно, олицетворяя и мощь греческой церкви, и смирение ее слуги.

Отец Теодор оказался болен после вчерашнего и не мог встать. Вынужденный в одиночку принимать такого важного гостя, Рихер объяснил это почтенными годами диакона и усталостью после долгого пути. Отец Ставракий по виду полностью в это поверил, однако в больших глазах его явственно светилась усмешка: как видно, он уже знал о телеге и постельнике, на которых отец Теодор вчера покинул княжеский пир. На отца Гримальда – бледного, с глубокими морщинами и бурыми мешками под хмурыми глазами, – взглянул с куда более искренним сочувствием. Что тот неподдельно болен, было видно даже в полутьме дома.

– Статочно, на столь долгий и опасный путь собрата нашего толкнуло желание заслужить перед Господом, близясь к концу земного пути? – проницательно заметил грек.

– Мне за пятьдесят, – ответил отец Гримальд, похожий сейчас на угрюмую птицу, – в такие годы помышлять надлежит не о продлении своих дней, а о спасении души. Десять лет назад пример таковой подал нам всем Иоанн, монах из Лотарингии. Сам пожелал отправиться в Кордову, к тамошнему халифу, и отвезти послание господина нашего Оттона ради защиты христианской веры. Путь сей прямо привести должен был его на небо… ибо халиф обязан был казнить всякого, кто будет поносить его сарацинскую веру.

– И что же? – с любопытством спросил отец Ставракий. – Монах сей снискал мученический венец?

– Нет. Халиф Кордовский три года не принимал его, чтобы не читать послания господина нашего и не казнить посланца. Тем временем, по просьбе халифа, господин наш Оттон прислал других послов с другим письмом, а то первое письмо Иоанну не велено было вручать. И когда они наконец встретились, то беседовали как добрые друзья, и отвагой своей Иоанн заслужил большое уважение халифа.

– Но обратил ли он кого-нибудь в Кордове в христианство?

– Об этом не рассказывают, но цель его поездки была другая, и ее он достиг – донес до халифа рассказ о мощи и величии господина нашего Оттона.

– Мужи богоносные греческой церкви и ранее того делали подобные дела, – улыбнулся отец Ставракий. – Уж лет сто прошло, как философ Константин ездил в Хазарию. Хазары в то время хотели выбрать себе наилучшую веру и сами попросили цесаря, чтобы прислал им учителя, что даст им слово о Святой Троице.

– Каким же путем он туда попал? – спросил Рихер. – Если верить тому, что мы слышали вчера, одна дорога туда может занять столько же времени – три года, – сколько Иоанн дожидался приема у халифа.

– Из Константинополя Константин с братом своим Мефодием морским путем прибыли в Херсон, оттуда, обогнув Тавриду, вышли в море Меотийское, оттуда по рекам в море Хазарское, и оттуда уж туда, где жительство свое каган иметь изволил.

– Кажется, такой путь нам предлагали… – Рихер задумался, – через море…

– Чтобы этим путем пойти, придется ждать следующего лета, – заметил отец Ставракий. – Нынешнего лета обоз менее месяца как ушел, другого не будет.

Отец Гримальд продолжал расспрашивать о поездке Константина Философа, и грек рассказал о ней подробно: как Константин, человек большой учености, заранее изучил язык хазар и священные «книги самарянские», дабы подготовиться к спорам о вере. Заметил при этом, как переглянулись отец Гримальд и Рихер: видно, им знакомиться с книгами иудеев в голову не приходило. А путь Константина Философа Богом был благословлен: еще по пути в Хазарию удалось ему отыскать на некоем острове сокрытые мощи святого Климента и с честью доставить их в Херсон. Рассказал о делах Константина в самой Хазарии, о его проповедях и встречах с каганом.

– И сказали хазары: «Мы не враги себе, но понемногу, кто сможет, будет креститься». И крестил Константин Философ до двухсот человек.

– А сам каган? – спросил отец Гримальд.

– Каган обещал подумать о крещении…

– Но обманул! – не без удовольствия закончил Рихер. – Прошло сто лет, как ты говоришь, но он все еще пребывает в неразумии своей иудейской веры.

– «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет; и знамение не дается ему, кроме знамения Ионы пророка, – пробормотал отец Гримальд. – И, оставив их, отошел»[44].

– Однако в Хазарии имеется свой судья для христиан, который судит по закону Евангелия, – продолжал отец Ставракий, учтиво кивнув. – Мне неизвестно, сколько христиан там сейчас, но явно, что семя слова Божьего, посеянное Константином, не пало на камень. Буду рад, если и ваши труды не пропадут даром.

– А каковы твои успехи, честный отче? – ревниво спросил Гримальд. – Многих ли ты крестил здесь за то время… Давно ты здесь?

– Третье лето. Княгиня помогает мне, как может: построена церковь Святой Софии, есть в ней и священные библосы, и сосуды, совершаются богослужения. Не так быстро идет просвещение русов, как хотелось бы, но сотню человек удалось привести к стаду Христову.

– Есть ли здесь другие священники, кроме тебя?

– Увы, нет. Другой священник, болгарин родом, Григорий, минувшей зимой переселился в небесные селения, где давно для него был приготовлен чертог, и теперь я здесь один, с диаконом Агапием.

В это время вернулся Хельмо; вежливо поклонившись отцу Ставракию, бросил Рихеру взгляд, дававший понять, что съездил не напрасно.

– Надеюсь, христиане в Киеве поддерживают твои труды, – сказал он, усевшись и уяснив, о чем идет речь. – Кого ты назвал бы самым верным другом Христовой веры среди здешних жителей? Нам ведомо, что жена князя, Горяна, отличалась преданностью вере, и сейчас она в обители канонисс в Кведлинбурге. Для нее и ее души это, несомненно, хорошо и большое благо, но здешние жители, увы, лишились доброго примера…

– Княгиня Горяна с детства видела добрый пример своего отца. Ее дед, князь Предслав, был христианином и погиб в столкновении со злобой диавола, когда защищал от толпы святого человека… – Отец Ставракий перекрестился, но в больших голубых глазах его мелькнула мысль: в этом варварском краю и он не так уж защищен от подобной участи. – У ее отца и деда в Киеве есть еще родня, и все это, по большей части, благочестивые люди…

– Я знаю Станимира, сына Преслава, он первым дал мне приют, когда я привез ему поклон от сестры Бертруды, то есть Горяны, – сказал Хельмо. – Но был бы рад познакомиться и с другими их родичами.

– А также увидеть вашу церковь, – добавил Рихер и бросил выразительный взгляд на Гримальда.

– Боюсь, нынче я еще не в силах сесть в седло, – вздохнул тот. – Но если, по милосердию своему, Господь вернет мне силы, я побываю там как смогу скоро.

– Пока же мы с Хельмо охотно увидим ее и познакомимся с крещеными людьми, если ты, отец Ставракий, будешь так добр и укажешь нам путь, – с мягкой любезной улыбкой сказал Рихер.

И вот, оставив двух монахов поправлять здоровье отдыхом и молитвой, отец Ставракий, Рихер и Хельмо сели седла и отправились в Киев.

Шагов через сто им навстречу попались два младших отрока со Святославова двора, несущие корчагу пива: личный дар князя, знавшего, в каком расположении духа и тела отец Теодор нынче проснется…

– Клянусь преподобной Лиобой Бишофсхаймской – я бы и сам не отказался сейчас от той телеги, на которой везли нашего отца Теодора!

Назад в Ратные дома Рихер и Хельмо с двумя слугами вернулись, когда уже темнело. За этот день им привелось объехать несколько дворов и свести знакомство чуть ли не со всеми потомками моравского князя Предслава от двух его жен.

Сперва побывали в новенькой церкви Святой Софии на торгу, неподалеку от двора Эльги на Святой горе, куда княгине было удобно наведываться к обедне хоть каждый день. Рихер и Хельмо далеко не сразу поняли, что уже прибыли к церкви, хотя стояли прямо перед ней, пока не разглядели крест на кровле из дранки. На их взгляд, она ничем не отличалась от изб вокруг. По устройству это был бревенчатый сруб, разве что длиннее обычного, с большим крыльцом спереди, а сзади был пристроен еще один сруб – алтарь. Обычная двускатная крыша, небольшие оконца. Внутри – та же изба, только тябло – алтарная преграда – украшена затейливой резьбой по греческому образцу, из виноградных лоз, цветов, листвы, да занавесь и напрестольный покров дорогого шелка. Понимая изумление на лицах немцев, отец Ставракий, ради чести своей церкви, показал им сосуды позолоченного серебра, позолоченный, с самоцветами напрестольный крест и светильник – все подарки Эльге от патриарха Полиевкта, полученные в тот год, когда она сама ездила в Царьград. Показал Евангелие – моравского письма. По лицам немцев, привыкших к каменным соборам с высокими сводами, отец Ставракий видел, что они думают о его церкви. Но не смущался: пусть-ка они попробуют выстроить хотя бы такую в этом губительно холодном, диком краю, где даже виноград не растет! Их епископ уже пробовал, да убрался с позором и ожогами от проваленного испытания. А он, Ставракий, хоть всего лишь смиренный иерей, уже служит Господу и даже понемногу увеличивает число верных.

Побывали после того у Острогляда, у его старших детей, живших своими домами, у троих детей Предслава от второго брака и даже у его вдовы Милочады. В каждом доме гостей усаживали за стол, везде хозяйка подносила им чашу пива или меда. В доме Святожизны, страшей дочери Острогляда, это доверили Явиславе, ее старшей дочери, уже невесте. Наклоняясь, чтобы ее поцеловать, Хельмо не мог не подумать: этот обход христианско-моравской знати Киева затеян вовсе не напрасно! Везде гостей сажали за скатерти браные, угощали пирогами. Как ни уверяли те, что сыты – не помогало. Немудрено, что к концу дня Хельмо и даже Рихер едва держались на ногах и пошатывались в седлах.

– Ты видел, как они переглядывались? – сказал Рихер, когда они наконец добрались до Ратных домов, рухнули на спальный помост и слуги стали их раздевать. – Эти люди… эти женщины… когда заговорили о той свадьбе?

– Так а я тебе что… ик… говорил?

Хельмо, в одной сорочке с расстегнутым воротом, вынул опять свои пергаментные клочки и разложил на помосте.

– Вот эти люди! – Он выбрал один. – Ик… Дьявол! Все это липкое медовое вино… Видишь! Вот они, в списке христиан. Они все не в родстве с Мислиславом и Вефасто, их даже не пригласили на то обручение. И он, Мислислав, их смертельный враг. Ты женщина, последняя, вдова Преслава. Ты слышал, она рассказала, как все было, как погиб ее муж! Мислислав не убивал его своей рукой, но он привел толпу злобных демонов к ним в дом… Она винит его. Прошло двадцать лет, но они ничего не забыли. Ик… Дьявол… Вальдо, дай воды! Они, прочие, молчат, но все помнят! Они знают, кто виновен в смерти их отца и деда. И если мы… ик…

– Да перестань ты икать!

Хельмо подошел к лохани в углу и знаком велел слуге, Вальдо, вылить ковш воды ему на голову. Выпрямился и попытался отдышаться, пока вода текла с прилипших ко лбу русых кудрей на грудь.

– Я еще не знаю как… Но эти люди – враги Мислислава и наши друзья. О преподобная Вальпурга… – Хельмо рухнул на помост и уронил руки. – Пока мы там пили это медовое вино, самую прекрасную девушку в этой стране… обручили с каким-то драчливым петушком… Что бы я отдал, чтобы этого… чтобы его дьявол унес!

– Если бы его унес дьявол, это было бы очень кстати. – Рихер тоже выглядел очень усталым, но держал себя в руках. – Без жениха свадьбы обычно не бывает. Но без нашего участия. Мы здесь слишком недавно, за нами следит слишком много глаз. Я даже думаю, этот бородатый схизматик к нам приезжал вовсе не по доброте, а похвастаться своим Константином Философом, который опередил нас в Хазарии на сто лет. Со своим незаконным патриархом Фотием, вспрыгнувшим на патриарший престол из какого-то болота, как жаба, которую пнул сам дьявол… – Рихер провел рукой по лицу и помолчал, собираясь с мыслями. – И разведать, что мы за люди и чего хотим. Он чует, что мы для него опасны. Но даже не догадывается – насколько.

– Ну, если бы мы смогли вернуть из ссылки Ульбо, то этому попу ничего бы не грозило, Ульбо – христианин… – пробормотал Хельмо.

– Если бы мы помогли Ульбо вернуться из ссылки и занять престол, то от схизматиков здесь бы духу не осталось! – жестко ответил Рихер. – Но для этого маловато один раз съездить в гости. Нам нужно сойтись с ними поближе. Завтра съездишь к Торлибу и спросишь, как прошло обручение. Может, кто-то повздорил. У них должны остаться поводы для ссор. Нужно выяснить какие, а дальше…

– У тебя в голове одни раздоры, Рихер. Как, должно быть, холодно тебе живется… – вздохнул Хельмо. – Если бы хоть раз увидел эту девушку…

– Не вздумай… выдумывать глупости. – Рихер строго взглянул на него. – Вроде похищения. А то вообразишь себя Вальтером юным[45]! И погубишь все дело.

– Был бы я наследником короля аквитанов… – пробормотал Хельмо и запоздало икнул. – Не задумался бы ни на миг…

– Тут в корчаге еще кое-что осталось, – сочувственно сказал им отец Теодор. – Утром поправите здоровье, во славу Божию…

Назавтра было воскресенье. Поднявшись с петухами, Рихер и Хельмо допили то, что оставалось в корчаге, и впятером с обоими монахами и Куно отправились в церковь. Отец Ставракий вчера пригласил их, да им и самим хотелось побывать в доме божьем.

– Хоть они и схизматики, – заметил Хельмо, все еще утомленный после вчерашних гостеваний, – но страшно подумать: на сколько же миль вокруг нет больше ни единого храма? На сотни?

– На запад – не ближе Моравии, – сказал Рихер.

– На север – не ближе Шлезвига, – добавил отец Гримальд.

– На восток – в том самом Итиле, куда мы собираемся, – сказал отец Теодор. – Грек вчера сказал, что там есть судья для христиан, значит, храм тоже должен быть.

– А на юг – не ближе Константинополя, – закончил перечень Рихер.

– Нет, ты не прав, – возразил Хельмо. – На юг еще Херсон. Помнишь, грек вчера рассказывал, что там положили мощи святого Климента в храме? И даже сначала носили по двум-трем храмам.

При подъеме на гору им навстречу покатился сверху железный звон била, которым созывают на службу; немецким гостям он указывал путь, для чего и был предназначен. На торгу сновал народ, но в церковь спешили не все, большинство лишь поглядывало с любопытством на открытую дверь. Било уже смолкло, служба началась. У входа в церковь Куно незаметно тронул Хельмо за руку и глазами показал на двоих крепких длинноволосых парней, по виду варягов, с ударными ножами в отделанных бронзой ножнах и топориками за поясом. Стоя будто бы без дела, парни пристальными взглядами обшаривали всех входящих. Немцев проводили глазами с особенным вниманием.

Когда вошли в церковь – увязли было в довольно густой толпе, а может, так казалось из-за тесноты самой церкви. Попали будто в улей: как принято у греков, отец Ставракий уже служил, но люди ходили туда-сюда, пробирались в переднюю часть, кланялись иконам, ставили свечи. Доносилось пение женских голосов. Кто-то падал ниц, но не так, как принято в римской церкви, а становясь на колени и припадая лбом к полу – Хельмо невольно загляделся на женский зад, обтянутый платьем, но Рихер дернул его за рукав.

– А воск у них, я смотрю, недорог, – заметил Рихер, окинув взглядом множество свечных огонечков.

– Это же королевская церковь! – напомнил Хельмо. – Они воском собирают подати.

Рихер только хмыкнул. Да разве такими бывают королевские церкви!

Отец Ставракий служил на славянском языке – на том, на котором писали первые богослужебные книги для славян те самые братья Константин и Мефодий. Из распевных речей папаса немцы не разбирали ни слова, а оба монаха невольно покривились от самой мысли, что греки учат славян служить на их собственном варварском наречии вместо латыни. Встав у стены, они огляделись, сохраняя скромный благочестивый вид. Ни для приверженцев римской церкви нет запрета в том, чтобы войти в греческий храм, ни греки не запрещают им присутствовать, но все же немцы чувствовали себя здесь чужими – и богу, и верующим. Отцы тихо молились про себя, Хельмо и Рихер тоже было начали, но мысли текли помимо привычных слов, а глаза так и зыркали по сторонам, оценивая молящихся.

С первого взгляда было видно – в храме собрались не простые люди, а богатые, приближенные к власти. Было много знакомых лиц – киевских моравов, с которыми их познакомил отец Ставракий. Быстро немцы заметили саму княгиню Эльгу в платье по виду скромном, но сшитом из темно-лилового греческого шелка, с узорами в виде птиц, в синем мантионе. Отблески свечей играли на золотых подвесках ее очелья, лицо, одухотворенное и задумчивое, казалось еще прекраснее, чем при дневном свете в гриднице. Браня рядом с ней выглядела сосредоточенной. О том, что княгиня тоже здесь, заранее намекало само присутствие ее гридей-бережатых у двери. Хельмо обшарил взглядом лица вокруг Эльги, но все это были женщины зрелых лет.

Куно подтолкнул его локтем и незаметно показал глазами в сторону – туда, откуда доносилось пение.

И там… Будто вспыхнул свет и озарил точеное лицо с чуть вздернутым носом, рыжевато-золотистые, как мед, волосы, заплетенные в косу и упрятанные под платочек. Это она, Витислава. Ее имя Хельмо сразу запомнил. С десяток девушек и молодых женщин пели, управляла ими женщина средних лет, смуглая, по виду настоящая гречанка. В этом же ряду оказалась Влатта – она-то живо приметила новых богомольцев, и хотя подать никакого знака не могла, Хельмо, встретившись с ней глазами, сразу понял – она его мигом узнала. Дева помоложе рядом с нею тоже была знакомой – она вчера подала ему чашу со сладким медовым вином, благоухающим какими-то травами, а он поцеловал ее в щеку. Она тоже бросила на Хельмо быстрый взгляд, но тут же отвела глаза.

Если бы Витислава взглянула на него! В пронзительной надежде, в непонятном страхе Хельмо ждал ее взгляда, но увы – ее глаза были обращены к алтарю и священнику, по сторонам она не смотрела. Ему оставалось только самому разглядывать ее, стараясь увидеть, запомнить, впитать каждую мелочь ее облика, отпечатать ее в своей душе, чтобы потом любоваться этим отпечатком снова и снова. Ростом она выше прочих девушек, и вид ее говорит о скромности и притом гордости: она как будто красоту свою предназначает лишь для взгляда свыше, а прельщать кого-то там, внизу, даже и не думает… Такой должна быть королевская дочь – как изящная лань среди овечек. «Ветвь благородной семьи, блистала она красотою»[46], – эти слова Геральда о юной Хильдегунде, невесте Вальтера, сами всплыли в памяти Хельмо. Лучше не сказать о Витиславе, племяннице княгини и дочери первого из воевод.

Самого Мистины Хельмо в церкви не увидел; в пергаментах от преподобной матери Матильды против его имени не стояло креста, значит, он по-прежнему язычник. Мужчин в церкви было вдвое меньше, чем женщин. И неудивительно, раз уж во главе киевских христиан стоит княгиня и поддерживают ее тоже женщины. Мужчины больше держатся князя и его воинственных старых богов, как подумал Хельмо. На самом деле большинство христиан-мужчин в летнюю пору были в походе – повезли товары за Греческое море, в Царьград, а в Киеве остались их жены. Над женской толпой возвышались еще трое крепких парней с косичками в длинных волосах и с дорогими ударными ножами. Эти стояли, окружая княгиню с дочерью, и тоже, наподобие Хельмо, больше зыркали по сторонам, чем молились.

Рихер подтолкнул Хельмо локтем, но тот поначалу не заметил. Ощутив второй толчок, более сильный, опомнился.

– Вон твой дружок Торлиб! – почти не шевеля губами, прошипел ему на ухо Рихер. – Потом подойдем к нему. И не пяль глаза на женщин. А то окажется, что здесь за это рубят топором заживо на части.

Хельмо отвел глаза от хора и попытался сосредоточить взгляд на отце Ставракии. Перед его взором стояла Витислава – такая сдержанная, строгая и скромная, но окруженная сиянием, видным ему одному… И служба, в которой он не понимал ничего, не казалось ему долгой – напротив, он хотел бы, чтобы она никогда не кончалась, чтобы вновь и вновь взгляд в сторону хора дарил ему наслаждение видеть ее лицо.

Но вот пение смолкло, народ расступился, давая княгине с приближенными выйти. Только сейчас заметив немцев, Эльга приветливо кивнула, но не остановилась. Вслед за нею и княжной вышла молодая, лет двадцати, женщина в дорогом красном платье, с ней рядом держалась Витислава, как будто они были сестрами. Потом вышел Торлейв с матерью и Влаттой, на ходу кивнул Хельмо и сделал знак: встретимся снаружи. Но чтобы Хельмо его увидел, Рихеру опять пришлось его толкнуть. За ними следовал один из троих обычных сопровождающих Торлейва: смуглый, светловолосый, с орлиным носом Патрокл Орлец. Он и на ходу крестился на греческий образец и шевелил губами, будто службы ему не хватило, чтобы помолиться.

– Сальве! – приветствовал немцев Торлейв, когда они подошли к нему на торжке и раскланялись с Фастрид.

Влатта стояла, как и подобает служанке, со скромным видом позади госпожи, но острый взгляд, пойманный Хельмо, был отнюдь не смиренным. Влатта, хоть и была «дочерью рабыни», крестилась в раннем детстве, от отца Иоанниса в Карше, где тогда еще жила Фастрид со своим двором. Акилина оставалась очень набожной и учила детей молитвам даже в те годы, пока о своей церкви немногочисленные киевские христиане и не мечтали. Дети знали, что перед встречей с Хельги Красным она была монахиней и он забрал ее прямо из монастыря. Взрослые лишь умолчали о том, что это был особый монастырь… Знание молитв доставило Влатте редкую честь – петь вместе с девами из лучших родов, которых обучала «пресвитера» Платонида – жена отца Ставракия.

– Каково поживаете? – спросил Торлейв. – Все ли ладно у вас в Ратных домах?

Сам он выглядел бодрым – ссадины подсохли и затянулись, синяк на скуле лишь слегка выделялся желтым пятном.

– Если ты видишь нас усталыми, мы вчера были в гостях у много добрых людей, – пояснил Хельмо.

Торлейв, поняв, в чем дело, засмеялся:

– Кто же это вас так угощал?

– Добрые люди… Станимир, его сестия и братия, и Звати… зи… зиз… Преподобная Вальпурга фон Айхштетт… Зва-тис-зизи-вна.

– Он говорит о Святожизне, – догадалась Фастрид, пока остальные недоумевали, отчего это немец голосом и движениями рук изображает пчелиный рой.

Хельмо благодарно поклонился – это моравское имя для немца содержало слишком много трудностей. Но тут же сама Фастрид повергла его в ужас, спросив:

– Дочь Предслава или Острогляда?

– Это она… что?

– Их две, – сочувственно пояснил Торлейв. – То есть даже три. Когда-то, еще при Олеге Вещем, Предслав сюда от угров бежал отроком, с матушкой, княгиней моравской Святожизной. Она еще не старой была и за Избыгнева вышла. Хорошая, говорят, была женщина, ее уважали. В ее честь Предслав и дочку назвал, и внучку. И у Мистины старшая дочь Святанка – тоже в ее честь, так Ута захотела.

– Удачный случай привел нас сюда, – учтиво сказал Рихер, не давая углубить в разговор о женских именах. – Наше дело… мы имеем нужду в наставнике, кто поучит нас и наших отцов, – он указал на двух монахов, – беседе хазар.

– Начать я могу, – кивнул Торлейв, и по его бодрому лицу никто бы не догадался, как мало ему хочется обучать немцев. – А после… ну, как пойдет.

– Еще… есть надобность… священные… либри[47] иудеев, – вспомнил отец Гримальд разговор с греком. – Есть ли… мог ли ты найти зама… замар…

Он беспомощно оглянулся на отца Теодора, пытаясь вспомнить слова «самарянские книги», о которых толковал отец Ставракий.

– Либри? – Торлейв удивился и озадаченно посмотрел на мать и на Патрокла.

– Либер, кодекс, волюмен… скриптум… – Отец Гримальд перечислил все известные ему обозначения, но не нашел ни одного славянского.

– Кодекс! – Торлейв сообразил. – Ты про библосы толкуешь?

– Библос? – Теперь отец Гримальд удивился.

Торлейв изобразил руками в воздухе нечто прямоугольное и провел по нему петляющую линию пальцем, изображая буквы.

– О, да, да! Кодекс!

– Я вот кодексов жидинских во сне не видал. – Торлейв покачал головой.

– Козары, – вполголоса подсказал Патрокл. – Там много мудрецов сидит, вере своей учат как-то. У них библосы должны быть.

– В Козарах могут быть, – с сомнением согласился Торлейв. – Но туда идти просто так… не надо вам.

– Сие опасно есть?

– Не так чтобы… Об этом вам нужно с Мистиной поговорить. Он разрешит – его люди вас сведут с кем надо.

– Мистина? – Хельмо оживился; в мыслях в него сверкнул образ Витляны. – Буду рад… мы… повидать такой знатный человек. Ты отвести нас?

– Не сегодня. – Торлейв улыбнулся и качнул головой. – Вчера у него пир был до утра, нынче ему не до жидинов и их библосов.

– Но после?

– После – сведу…

На эти словах Хельмо, глядя в лицо Торлейву, вдруг понял, что взгляд и мысли того уже не здесь: он следил за кем-то в расходящейся из церкви толпе. Обернувшись, Хельмо увидел кучку женщин, одетых хорошо, но не слишком ярко: по виду, мать и целый выводок взрослых дочерей. Единственная среди них девушка с косой бросила на Торлейва пристальный взор ясных серых глаз, но успела лишь кивнуть и тут же была вынуждена спешить за матерью.

– Спасибо, что пожаловали! – послышался рядом знакомый голос, и Хельмо, обернувшись, увидел отца Ставракия. – Коли не заняты, то прошу ко мне. Я живу близехонько, – старательно повторил он слово, видимо, недавно выученное, и показал на ближайший к церкви новый двор. – Вчера у всех бояр побывали, а ко мне не зашли.

– Милости просим! – приветливо улыбнулась мать Платонида.

– Будем весьма рад! – ответил Рихер, кивая Хельмо.

Сыны обеих церквей, не питая друг другу любви, считали нужным хотя бы показывать любовь, а заодно не упускать друг друга из вида. В полном согласии отец Ставракий с женой и диаконом, Рихер с Хельмо и Куно позади них направились к «Греческому двору», как о нем говорили кияне.

К Мистине немецкие гости попали только через два дня, но и тут надежды Хельмо не оправдались. Приветствовала их молодая женщина, ятровь Мистины – Величана, была еще одна – его замужняя дочь, но Витляна так и не показалась в гриднице, и напрасно Хельмо дергал головой к двери каждый раз, как кто-то входил или выходил. А случалось это часто: у Мистины была собственная дружина, много челяди. Принимал гостей он сам, с младшим братом Лютом и старшим зятем – Алманом. Увидев Люта – красивая хозяйка оказалась его женой, – Хельмо долго не мог понять, почему при виде этого человека слегка рябит в глазах. Лишь через время сообразил: Лют поразительно походил на Мистину, но при большой разнице в возрасте – лет пятнадцать или больше, – это сходство скрадывалось и лишь постепенно доходило до ума.

Хозяева и гости сидели в почетной части гридницы, где для них поставили стол с угощением. Ближе к двери помосты были заняты воеводскими оружниками – славянами, русами, варягами, частично степняками, судя по разнообразным лицам и негромкому разноязыкому говору. У двери толпились какие-то люди, видимо, имеющие дело к воеводе и ждущие, пока ему будет угодно их выслушать.

Сам киевский воевода производил неоднозначное впечатление. В гриднице, полной людей, хозяин сразу бросался в глаза. И дело даже не в том, что он был выше всех на голову, и не в яркой одежде – под полурасстегнутым красным кафтаном с серебряным позументом на груди виднелась красная же рубаха более светлого оттенка, с тонкой шелковой отделкой по вороту. На нем был узкий кожаный пояс, густо усаженный серебряными бляшками, позолоченными и с чернью, с изображением то человеческого лица, то морды барса. Похожие, как знал Хельмо, носили всадники-унгарии, хотя такой роскошный пояс встречался редко и означал знатный род и высочайшее положение в войске. На середине пятого десятка лет, с ухоженной, немного седеющей светлой бородой Мстислав Свенельдич был еще очень хорош собой, держался спокойно и любезно, а его глубоко посаженные серые глаза были как стальной клинок, что без усилий пронзает любую душу. Он будто нес на себе невидимое облако силы, которая все вокруг устраивала по его воле, память о трех десятках лет борьбы и преодоления. Толстые золотые браслеты из переплетенных дротов на обеих руках словно были свиты из той самой удачи, которой он славился. Помня, что рассказывала о нем Горяна-Бертруда, немцы глядели на Мистину с тайной опаской и убеждались: беглянка не солгала, на этом человеке в немалой мере держится власть Ингварова рода над Русью, его же руками завоеванная. Князю Ингвару он служил опорой, его сын видит в Мистине соперника – и, быть может, не напрасно.

С гостями Мстислав Свенельдич был приветлив, но делу изучения «книг самарянских» никак не помог. Наоборот: выяснилось, что язык, на котором разговаривают хазары, недавние, а частью и нынешние кочевники – это совсем не тот язык, на котором написаны священные книги жидинов. На хазарском языке никаких книг нет, но с древними богами степняков проповедников могут познакомить киевские хазары, не в таком уж малом количестве служащие конюхами. Таким же был и Касай – отец Илисара, с которым Хельмо уже виделся на дворе у Торлейва. Ходить же в Козары, к киевским жидинам, Мистина счел для гостей лишним – чтобы читать их книги, тем пришлось бы учить сразу два чужих языка. А как далеко в этом деле до успеха, они и сами уже поняли: три дня посвятили тому, чтобы затвердить по-хазарски «я, ты, он, она, они, здравствуй», для верности записав чужие слова на восковые таблички.

Поговорили об уграх, о торговле. Здесь немцам было чем похвалиться: семь лет назад король Оттон разбил унгарское войско в битве на реке Лех, а ободритов у реки Раксы, и этими победами значительно упрочил свою славу и положение. Про ободритов Мистина расспрашивал с неподдельным любопытством: его мать происходила из княжеского рода Велиграда, хотя никаких связей с той родней семья не поддерживала. Имена князей Накона и Стоигнева, вождей ободритов, Мистине ничего не говорили.

– Мне известен только Мстислав, старший брат моей матери, – заметил он, – в его честь она дала мне имя. Но она покинула родные края еще совсем юной, и было это лет пятьдесят назад.

Новости об уграх тоже были важны: набеги угорской конницы сильно мешали купцам, а теперь можно было ждать безопасности на торговых путях, сложившихся полтораста лет назад, и процветания городов.

– Нет на свете более сильного, победоносного и отмеченного Божьей милостью владыки, чем государь наш Оттон! – увлеченно рассказывал Хельмо; пристальный, но по виду благожелательный взгляд Мистины внушал и воодушевление, и легкую тревогу. – Несколько лет назад Господь и иным образом явил ему свои милость. Изволил господин наш поехать на звериный лов в горах Гарца. Один ловец, по имени Раммель, долго гнался за зверем верхом, но не мог пробраться через густой лес и тогда, оставив коня привязанным, пошел по следу дальше пешком. Когда же он возвратился к своему коню, огорченный, что не догнал ни оленя, ни вепря, то увидел, что конь, ожидая хозяина, от скуки бил копытами землю и в земле стали видны большие камни, сверкающие светлым серебром. Камни те были весьма тяжелы. Взяв их, Раммель привез их к государю, вместо дичи, и Оттон, велев проверить, нашел, что они состоят из настоящего серебра! Государь велел возить ту руду в Кельн, и там из нее недавно стали бить собственную монету. Вот такие денарии теперь делают по повелению господина нашего!

Развязав кошель, Хельмо с гордостью поднес Мистине два-три денария на ладони; тот взял светлые, новые монеты и осмотрел с обеих сторон.

– Вот здесь, возле креста, выбито имя императора: «Оддо», – показывал ему Хельмо. – С другой стороны: «Колониа», что значит «Санкта колониа Агриппина», так звался сей город под властью римлян.

Осматривая денарии – уж в серебре он разбирался, – Мистина сохранял спокойный и доброжелательный вид, будто был рад, что королю восточных франков привалила такая удача. Однако понимал, что для руси в этом хорошего мало: до сих пор серебро шло на Запад из сарацинских стран через Русь, что приносило немало выгод всякого рода. Если же там серебро заведется свое… Это может стать еще одним доводом в пользу замыслов Святослава: пути сарацинского серебра надо прочнее прибирать к рукам, пока Хазария дряхлеет, но еще держится.

И не затем ли Оттон вдруг озаботился спасением хазарских душ?

Возвращаясь в Ратные дома, немцы встретили у подъема на Киеву гору боярыню Святожизну – дочь Острогляда. За нею шли три челядина с коробами и мешками, баба с лукошком, из которого торчали головы двух гусей, – видно, были на торгу. Узнав недавних гостей, боярыня приветливо кивнула в ответ на поклоны.

– Буд здорова… домина бона[48], – приветствовал ее Рихер, мысленно прокляв случай, пославший им навстречу именно ту женщину, чье имя невозможно запомнить и произнести.

Глаза Святожизны от изумления чуть не выскочили на лоб – только шитое серебром очелье и помешало.

– Какая я тебе домина бога?

– Се ест добрая госпожа! – торопливо пояснил Хельмо. – Бойярин… ка добра.

– А! – Поняв, в чем дело, Святожизна засмеялась. – А я уж думаю: по-всякому, бывает, хозяин честит, коли разгневается, но чтобы божьей храминой… то есть доминой… По-крещеному я Дуклида, во имя святой благоверной Дуклиды, царевны Готфской. Говори так, коли тебе легче.

Взгляд ее зацепился за печальное лицо Хельмо. Начав отращивать бородку, чтобы не выделяться среди киян, тот в глазах боярынь стал красавцем. Овальное скуластое лицо с высоким лбом и прямыми темными бровями было в меру тонким, в меру мужественным, а неуверенность, что он правильно понимает славянскую речь, делало томный взгляд немного тревожным и внушало сочувствие.

– Что невесел, сокол ясный, что головушку повесил? – ласково обратилась к нему Святожизна.

– Дела наши весьма трудны… добрая госпожа Дуклида, – поклонился Рихер, пока Хельмо раздумывал, как бы подобрать для своей любовной печали приличную причину. – И всякий день приносит много новые труды…

– Да уж известное дело – одной дороги тут сколько, сказывают, до той стороны хазарской за три года не добраться, – участливо кивнула Святожизна.

О приезде послов и их цели уже толковал весь Киев, а девки и бабы немало болтали и о самих послах. Над святыми отцами они посмеивались – особенно над отцом Теодором, чье возвращение с пира в телеге уже было всем известно. Рихер, с его изящными мягкими чертами и недобрыми глазами, внушал недоверие, зато Хельмо, самый молодой и красивый, всем нравился. Святожизна, ее сестры, деверуши и ятрови, к которым немцы приходили в гости, даже возгордились немного, что знают о немцах больше других.

– Ну, как от трудов утомитесь, милости просим к нам. – Святожизна опять улыбнулась не без мысли, что получит новую пищу для болтовни с соседками. – Угостим, развеселим.

Обращалась она к Хельмо, и тот благодарно поклонился в ответ.

– Мой друг будет рад весьма! – заверил Рихер.

Хельмо несколько удивился: то Рихер велит ему не пялить глаза на женщин, то сам впихивает в объятия боярыни, еще довольно молодой – лет на семь старше его.

– Что ты молчишь, как дерево? – тихо попрекнул Рихер, когда они простились со Святожизной и тронулись дальше. – Деи гратис, что мы ее встретили. Завтра пойдешь к ней.

– Зачем?

– Послушаешь, что она скажет про то обручение. Они, эти люди, – враги Мистислава, ты помнишь? Если в его делах можно найти что-то дурное, они это найдут. И расскажут. Завтра я провожу отцов к Торлибу, а ты поедешь к ней.

Против этого Хельмо не возражал и даже несколько взбодрился. Куда приятнее беседовать с приветливыми женщинами – ему вспомнилась дочь боярыни, ее свежие щечки, – чем с явно скучающим парнем твердить: «пойми» – «анлан», «знай» – «пел», «думай» – «шутла» и пытаться латинскими буквами записать на восковых табличках звуки чуждого языка: «эпе анланатап – я понимаю, эпе анлантам – я понял». При этих уроках присутствовал и молодой хазарин, Илисар, чья внешность так напоминала немцам ненавистных унгариев. Торлейв постоянно с ним советовался, и хазарин поправлял немцев, с трудом скрывая пренебрежение неловкостью их языков и слабостью памяти. Рихер, да и отцы негодовали про себя: дикарь, варвар, смуглый, как желудь, а туда же – смеяться над почтенными людьми, христианами, учеными монахами, подданными наияснейшего императора! «Господь зачтет нам это смирение и труды во славу Его!» – бормотал с надеждой отец Теодор, так и не научившийся различать «эп» – «я» и «эс» – «ты».

«За год они, может, научатся сговариваться о постое и покупке барана, – сказал Торлейву Илисар, когда немцы уже ушли. – Но чтобы спорить, чей бог лучше, им придется проучиться лет десять!»

«Я не хочу с ними сидеть, пока борода седая до колена отрастет! – с досадой отвечал Торлейв, чувствуя, что чрезмерная ученость ему опять выходит боком. – Лучше бы Свенельдич им разрешил в Козарах себе наставника найти, как они просили. Пусть бы сидели у себя в Ратных домах да твердили „эпе килтем – эсе килтен“[49]. Чем мне будут мозг проедать, балл ейс коракас»…

Но у Мстислава Свенельдича были свои причины не допускать немцев до близкой дружбы с киевскими хазарами, а спорить с ним не приходилось.

К Святожизне Остроглядовне Хельмо назавтра отправился вдвоем с Куно. Дома был и ее муж, Будомир, из семьи природных моравов, переселившихся в Киев после угорского погрома полувековой давности. Изначально эти роды держались князя Предслава – зять Олега Вещего мог о них позаботиться в чужой стране, а после его смерти – его детей и внуков. Поначалу заговорили об уграх: и моравы, и восточные франки не любили их одинаково, и то, что победа Оттона вынудила их прекратить набеги, порадовало потомков Моймировичей. Потом Будомира тиун вызвал по каким-то делам, и Хельмо остался с боярыней почти вдвоем: старуха, Будомирова мать, что-то вязала костяной толстой иглой, двое младших детей играли на полу. Хельмо стал расспрашивать, что слышно про обручение.

– Мы были у Мистилава на днях, но его дочери не видели, – признался он. – Она была только в церкви. Дева редкой красоты… больше ее нельзя видеть?

– У нас не принято так, чтобы невеста сговоренная много разгуливала. При бабках бывало, и вовсе после сговора из дому не выходили до самой свадьбы, как бы не сглазил кто…

– Зглазил?

– Ну, испортил черной ворожбой, изурочил. Порча, понимаешь? Чары навел, корнями обвел. – Святожизна угрожающе пошевелила скрюченными пальцами в воздухе, и Хельмо сообразил:

– А! Магия, магус!

– Могут такие люди немало, да.

– Как это может быть? – Глаза Хельмо выразили испуг и недоумение, и Святожизна поняла их лучше, чем ломаную речь.

– А чего же не может? Немало и в Киеве таких людей. Вон, одна Плынь чего стоит… Ну да Свенельдичу сам черт не брат, он не боится ничего. Ута была мудрая женщина, она бы за дочкой присмотрела. Да он жену на край света отослал, видно, чтобы его делам не мешала, так и не привез назад…

– Его делам? Каким делам?

– Да никаким… – Святожизна сомневалась, стоит ли болтать о таком с чужими людьми, но неподдельное любопытство Хельмо, его живые светло-карие глаза внушали неодолимый соблазн все выложить. – У княгини во дворе он днюет и ночует. Давным-давно, чуть ли не как князь погиб – Ингвар, прежний еще князь. Все знают.

– И Святослав знает? – Хельмо притворился очень испуганным.

– Да и он. Но что он сделает – она ему мать, они соправители, во всем равны.

– А Витислава? – Хельмо хотелось говорить только об одном. – Она любит свой… кто будет муж?

– Да их не спрашивают. – Святожизна покачала головой. – Когда два таких родителя, как Мистина с Вуефастом, чего решили, тут один ответ: как изволишь, батюшка. Да он, Вуефастич-меньшой, вроде неплохой жених – и собой хорош, и родовит, и молод. Ей во всем в версту. Многие б рады были такому жениху…

– Коли отцы до осени не разбранятся, – вступила в беседу ее старая свекровь, – будут они теперь в Киеве и в земле Русской вдвоем полные хозяева. Княгиня стара уже – ей вона пятый десяток пошел, а князюшке только бы ратью на кого пойти. Ишь, земли ему не хватает! А пуще того – славы. Деды его славны, а он и их желает в кровопролитии превзойти. Теперь, слышь, на вятичей уж какое лето собирается. Княгиня-то не пускала его, а теперь, видать, сговорились они.

Хельмо напряженно слушал, боясь упустить что-то важное. Когда Мистина и Вуефаст породнятся, Святослав уйдет в поход на вятичей – понимать бы еще, что это за народ и где живет. Похоже, где-то на полпути в Хазарию. Сложится поход удачно – Святослав усилится, надежды на укрепление в Киеве христианства упадут. Но если поход будет неудачным… если в это время в Киев вернется его изгнанный брат Ульбо… Так чего желает Господь – чтобы Святослав ушел воевать или остался дома? Рассказать Рихеру и отцу Гримальду – пусть они решают. Они здесь главные, люди благородного происхождения. А он, сын Генрихова царедворца, попал в это посольство как крестник старой королевы Матильды, а еще благодаря знанию славянского языка и общительному нраву.

Вскоре Хельмо поднялся, благодаря за угощение и гостеприимство – нужно было передать услышанное Рихеру, пока не забыл. Хозяйка тоже поднялась, собираясь его проводить; он уже вышел под навес на крыльцо, но тут дети вцепились в платье боярыни, не то повздорив, не то чего-то от нее требуя, и Хельмо оказался на крыльце один.

– Постой, сокол! – раздался рядом с ним торопливый шепот. – Послушай меня!

Хельмо обернулся и вздрогнул от неожиданности: к нему обращалась старшая дочь хозяйки, та, что все это время скромно сидела на скамье под оконцем и шила, не вмешиваясь в разговор. Он и не заметил, как она выскользнула наружу, пока он прощался с боярыней. Теперь девушка встала так, чтобы из раскрытой двери избы ее не было видно.

– Я твоему горю помогу! – торопливо сказала она вполголоса, тревожно поглядывая на дверь. – Здесь нельзя говорить. Вечером, как станет темнеть, у Ратных домов жди, где березняк, на опушке. Пойдем с тобой кой-куда.

– Куда? – От удивления Хельмо совсем не понимал, чего она хочет.

– Из дома выйди и жди – я там все растолкую. У берез. Ну, ступай!

Девушка указала на ворота, где Куно уже держал их двух лошадей, и Хельмо пошел прочь.

– Чего она от тебя хотела? – спросил Куно, когда они выехали на улицу. – Мне было не слышно.

– Она хочет со мной встретиться… когда начнет темнеть, возле нашего жилища. «Уберьез» – повторил Хельмо. – Что это значит?

– Это такие деревья, – подумав, сказал Куно. – Бирке[50]. Там есть неподалеку, я видел. И чего ты испугался? Боишься согрешить? Похоже, ее пленили твои томные карие глаза.

– Едва ли она прониклась ко мне любовью. Для этого у нее был слишком деловитый вид.

Хельмо вздохнул: если бы Витислава позвала его темной ночью к самым далеким березам, он пошел бы без колебаний…

Когда утром прибежал какой-то чужой отрок, пробился через бережатых, добрался до самого Мстислава Свенельдича и что-то горячо доложил ему на ухо, тот был занят. На нем были все судебные дела по Киеву, не связанные с пролитием крови, и он разбирал какую-то тяжбу по давним денежным долгам. Пытался отмахнуться, отрок настаивал. Мистина велел позвать Люта, что-то сказал ему, Лют потребовал коня и уехал вслед за убежавшим отроком. Витляна не придала этому значения – нечто подобное на этом обширном дворе, размером с иной городец, случалось каждый день по несколько раз.

Лют вернулся довольно быстро – с вытянутым лицом, и Витляну кольнуло предчувствие: случилось что-то и правда важное. От природы весьма живого нрава, за годы жизни со старшим братом Лют выучился у него держать себя в руках и не спешить принимать все близко к сердцу, не разобравшись. На выбежавших навстречу женщин – двух своих жен и Витляну – лишь взглянул дикими глазами, бросил повод отроку, велел не расседлывать и устремился в гридницу.

– Мистиша! – Лют пробрался сквозь обычную толпу и наклонился к уху старшего брата. – Ты должен это увидеть сам!

– Что – это?

Дальше Лют зашептал ему в самое ухо, но, слушая его, Мистина и сам переменился в лице. Взгляд его устремился через гридницу к дочери, и у Витляны сердце покатилось куда-то вниз, хотя вины она ровно никакой за собою не ведала…

Богатый Вуефастов двор на Олеговой горе издали бросался в глаза – перед ним собралась толпа. Люди толковали меж собой вполголоса, оглядывались на запертые ворота, но внутрь не рвались. При виде едущего вскачь по улице воеводы с двумя бережатыми разбежались в стороны. Не сходя с коня, хирдман постучал в ворота обухом секиры, крикнул: «Мстислав Свенельдич!» – ворота раскрылись, трое всадников проехали во двор. Любопытные кияне устремились вперед, чтобы заглянуть во двор, но ворота вновь закрылись, едва не прищемив кое-кому головы.

Во дворе вроде бы все было спокойно – никаких следов беспорядка, только как-то тихо. Челядь попряталась. Мистина соскочил с коня у крыльца просторной хозяйской избы и вошел.

Внутри ему навстречу поднялся сам Вуефаст.

– Слыхал, какая у нас хрень творится? – рявкнул он, позабыв степенную повадку важного боярина и вспомнив привычки своей дружинной юности среди хирдманов Хельги Хитрого, иначе – Олега Вещего.

– Слыхал, глядь, – с тихой яростью ответил Мистина. – Показывай.

Вуефаст сам вышел с ним назад во двор и остановился, спустившись с крыльца.

– Вон оно, понеси его лихой…

Мистина увидел перевернутое корыто. Обычное корыто, сейчас оно имело какой-то погребальный вид. Вуефаст сделал знак челяди, и кто-то из его отроков, кривясь, подцепил корыто палкой и перевернул.

На земле лежало нечто… черно-бурая кучка не пойми чего.

– Это что за дерьмо? – осведомился Мистина, по виду почти спокойно.

– Ты приглядись.

Мистина сделал шаг и слегка наклонился, так, чтобы самому себе не загораживать свет.

Кучка оказалась составленной из двух высушенных жаб, сложенных спинка к спинке и проткнутых насквозь длинной занозистой щепкой, уже давно высохшей. Выглядело противно и угрожающе, и у Мистины легкий холодок пробежал по спине, несмотря на жаркий день.

Не так чтобы он сильно боялся колдовства. Само появление этих жаб ясно говорило: кто-то желает зла семье Вуефаста.

– Где нашли?

– А вот тут на крыльце, прямо под дверью. Хозяйка утром вышла – чуть не наступила. Крику было… Она говорит – это на остуду.

– Остуду? – Мистина перевел взгляд на Вуефаста.

– На разлад. Но едва ли я или баба моя… Это под сговор наш копают какие-то невидимцы. Как мы по рукам с тобой ударили, так оно и… Ты главное-то увидел?

– Что там главное?

– Эти гады вон во что завернуты были.

Вуефаст взял у челядина палку и показал нечто, лежащее возле жаб и сразу не замеченное. Полоска чего-то… бересты, ткани, кожи… В какой-то грязи…

– Я сам уж не вижу, а Гостята посмотрел молодыми глазами – там черты не простые. Не то руны, не то вроде того… заклятья какие.

Мистина вынул из ножен на поясе длинный ударный нож и его кончиком расправил полоску. Это не береста, а выделанная кожа… пергамент… и на нем… Мистина вглядывался, хмурясь. Какие-то значки, но не руны. Что-то они ему напоминали…

А когда он понял, что именно они ему напоминают, то холодок по хребту пробежал еще раз.

– Вот что мне… – Он поднял глаза на одного из своих бережатых, потом перевел на Вуефастову челядь. – Приведите мне Торлейва, Пестряныча-младшего.

– Пестрыны… – начал изумленный отрок.

– Бегом, глядь!

Когда чужой челядин передал повеление Мистины немедленно идти на Вуефастов двор, Торлейв сперва обрадовался законному поводу развеяться: толковать немцам хазарские слова ему уже досмерти надоело.

– Воевода сказал – поспешать… – бормотал смущенный челядин. – Чтобы вот прямо сей час… не мешкать…

– Случилось что? – спросил Торлейв, пока его отроки седлали коней.

– Беда к нам пришла неминучая… такое нам сделали…

– Сделали?

– Ну, сделали! – выразительно повторил челядин, и Фастрид догадалась:

– Уж не про колдовство ли речь?

Словом «сделать» обозначают наведенный вред, как словом «знать» обозначают само умение этот вред навести.

– Истовое слово, боярыня… Поклад[51]… подкинули… беду накинуть хотят…

Торлейв только поднял брови, потом опустил углы рта: не то чтобы испугался, скорее удивился.

Вскоре Торлейв с двумя своими бережатыми въезжал на двор к Вуефасту. Сразу понял, что дело и впрямь нешуточное: оба боярина, хозяин и Мистина, стояли возле крыльца и ничего не делали – ждали его. Торлейв удивился еще сильнее: он-то здесь при чем? Он не колдун, не волхвит какой!

– Будьте целы, бояре! – Он соскочил с коня, бросил повод Патроклу и поклонился. – Звали меня?

– Звали.

По лицу Мистины Торлейв видел, что тот считает дело нешуточным, и в сердце впервые кольнул холодным клювиком страх. Напугать Свенельдича – это надо суметь.

– Для тебя дело есть. – Мистина холодным взглядом, за которым пряталась ярость, посмотрел на Торлейва, потом на его бережатых. – Иди глянь.

Он кивнул в сторону крыльца, и Торлейв увидел на ступеньке крыльца кусок пергамента.

– Руками не трогай, – предупредил Мистина, когда Торлейв сделал шаг.

Рядом с пергаментом лежали кузнечные клещи, и это подкрепило мысль о колдовстве.

Подойдя, Торлейв наклонился и вгляделся. И понял, почему его позвали: пергамент был тесно покрыт значками, больше всего напоминающими… греческие буквы?

– Дэмонио месимврино[52]…

– Узнал?

– Да это вроде как…

Оглянувшись, Торлейв сделал знак Патроклу подойти. Тот тоже нагнулся.

– Агни́ Парфэ́нэ![53]

– Греческие письмена, да?

Мистина по-гречески не понимал – двадцать лет назад, в походе по Вифинии вдоль Греческого моря, запомнил сколько-то слов, но за эти годы почти все забыл. Читать он и вовсе никогда не учился, но как выглядит греческое письмо, знал.

Торлейв встал на колени и попытался что-нибудь разобрать.

– Ум… ноиритоз… от… отиа… окси… э… биак… Тьфу! – Он оглянулся на Мистину. – Чушь какая-то!

– Что значит-то? – нетерпеливо спросил Вуефаст.

– Да ничего! Не знаю я таких слов. А ты, Орлец?

Торлейв взглянул на Патрокла: мать Патрокла, Акилина, учила читать их обоих, чтобы вдвоем было веселее, но Патрокл, не ожидая, что это искусство ему пригодится, овладевал им не так уж усердно.

– Еще раз прочти, – попросил он.

Торлейв еще раз прочел первую строку, потом дальше.

– Чушь собачья. – Патрокл помотал головой. – Нету таких слов. Не по-гречески это.

– Но черты-то греческие! – Вуефаст издали потыкал пальцем.

– Буквы греческие, да. Писец… – Торлейв вгляделся, – не слишком-то умелый, рука неуверенная, но граммы настоящие. Дай еще погляжу.

Вдвоем с Патроклом они прочли шепотом одну строку за другой (Патрокл все время крестился на всякий случай, и Торлейв пару раз повторил за ним), но если из букв и складывались короткие осмысленные слова, то смысл их не вязался между собой.

– И-не-сап-су… не спасу? Воззов… воззову? И еще одно слово выходит неприличное, – сказал наконец Торлейв, поднимаясь на ноги. – Бред какой-то. Как будто наугад граммы чертили. А слов таких не бывает.

– Может, ты не знаешь чего? – усомнился Вуефаст.

– Само собой, откуда ему знать такие слова? – ответил ему Мистина. – Мой парень черными чарами не балуется.

– Черными чарами? – в один голос повторили Торлейв и Патрокл.

Мистина посмотрел на них: сыновья давно покойного Хельги Красного, законный и побочный, были почти не похожи: у Патрокла волосы белее, нос ястребиный и выражение более простодушное. Но сейчас на них отражалось одинаковое изумление.

– Кус эммэк… – пробормотал Агнер.

– Откуда эта дрянь взялась?

Им показали двух сушеных жаб на щепке и рассказали, где их нашли. Но дело это не прояснило, только запутало.

– Это что же получается? Подброс… как это называется?

– Поклад подкинули, – подсказала боярыня Улыба, жавшаяся позади мужа. – Чур меня!

– Поклад – дрянь всякая, кости там, угли, скорлупа яичная – это понятно. Но это… – Торлейв покосился на пергамент. – Это откуда взялось? Что за бес полуденный принес?

– Это там – про беса?

Торлейв еще раз наклонился к пергаменту, пытаясь отыскать похожее слово.

– Бро… бзи… бет… но тут еще «е» впереди.

– Я слышал, есть один бес, его зовут Гилу, – прошептал Патрокл, крестясь и опасаясь, что дух примчится, если назвать его имя в полный голос. – А еще есть демон по имени Артемида, он вредит людям в полуденное время и может даже убить. Еще есть бесы, что выходят из потревоженных могил. Бывают бесы, что охраняют погребения – может, кто-то недавно разрыл могилу и выпустил беса, чтобы погнать его сюда?

– Никто у нас в округе могил не разрывал? – с сомнением спросил Торлейв, не видя тут никакой связи.

– Не знаю, но это можно выяснить, – сказал Мистина. – Но вот что я больше хотел бы знать… – Он перевел взгляд на Вуефаста. – Кто это, сват любезный, пытается сговор наш расстроить?

– Уж я, коли найду того проклёнуша…

– Я-то уж верно его найду, – пообещал Мистина, и глаза его приобрели острое и жесткое выражение. – Гадов пусть возьмут клещами и в кузнечном горне сожгут, а пергамент надо сохранить. Гадов любая баба наловить могла, а вот заклинание на греческом…

– Да кто у нас во всем Киеве по-гречески знает?

Все посмотрели на Торлейва и Патрокла.

– И у княгини грек, – напомнила Улыба. – Он-то небось и письму обучен.

– Отец Ставракий? – удивился Торлейв. – Да разве он мог… он же папас, разве стал бы он деймонов призывать? Да и зачем ему? Чем ему-то ваша свадьба мешает? Он женат!

– Пока не знаю, – сказал Мистина. – Но я уж этого мреца отыщу, хоть он обратно в могилу заройся! И для начала, сват любезный, давай-ка порасспросим твою челядь.

– Да я уж спрашивал!

– То ты… Расспроси-как еще, а я буду слушать.

Мистина помнил, что не стоит ему распоряжаться на чужом дворе, тем более когда хозяин знатностью и положением ему равен.

– На наших с тобою детей пытались черную порчу навести! – напомнил он Вуефасту, пытавшемуся ворчать, что, мол, нечего здесь время тратить. – Пойдем в избу, и вели всех, кто у тебя во дворе, по одному запускать…

Киева Витляна не любила. Здесь она родилась, прожила первые тринадцать лет, здесь она впервые надела плахту и гуляла с другими девами в березовой роще, завивая венки и мечтая о красивом женихе. Но в то же самое лето разразилась гроза, разбившая вдребезги честь и благополучие семьи. Старший брат Витляны, Улеб, оказался побочным сыном Ингвара, покойного уже князя; законный князь, Святослав, с малой дружиной сгинул в приморских степях, и какое-то время в Киеве его считали погибшим. Сама княгиня Эльга открыла народу тайну Улеба, и кияне согласились возвести его на княжий стол. Иного выбора не было – без князя народу нельзя, а сын Святослава, Ярик, был малым чадом, едва учившимся ходить. Но Святослав вернулся. Радость для народа и державы обернулась бедствием для его ближайшей родни. Улеб был изгнан из Киева, а его невесту Горяну Святослав взял за себя.

Поначалу убраться из Киева хотела вся семья – Мстислав Свенельдич, Ута и четверо детей. Но отец передумал. Многие годы он был ближайшим соратником и вернейшей опорой сначала Ингвара, потом Эльги. Он не мог оставить ее одну, особенно в пору раздора с сыном. Воеводская семья раскололась надвое: уехали Ута, Улеб и трое младших, а Мистина, его брат Лют с семьей и две старшие дочери, уже замужние, остались в Киеве.

Три зимы Витляна с матерью и тремя братьями прожила в Выбутах на реке Великой, на родине Уты – и чуть ли не в двух месяцах пути от Киева. Это последнее было благом. Ута только и хотела, чтобы грозный племянник позабыл о них и никогда не вспоминал. Ради забот о своем злополучном первенце она готова была терпеть разлуку с мужем – понимая, что разлука эта может стать вечной. Шло время, Витляне исполнилось пятнадцать, и на нее уже вовсю поглядывали местные парни – из Выбут, из-за реки и даже из самого Пскова, когда кто-нибудь из тамошней родни и знати приезжал повидаться с Утой и дядей Кетилем. Под конец третьей зимы вдруг, как гром с ясного неба, в Выбуты явились сами боги: княгиня Эльга и Мистина, отец. С собой они привезли Малушу, и выяснилось, что Святослав и здесь прогремел Перуном – Малуша ждала от него ребенка, что Эльга сочла позором из-за их родства.

Но горести Малуши волновали Витляну куда менее, чем перемены в собственной судьбе. Довольно скоро отец дал понять, что намерен забрать троих младших детей с собой – назад в Киев. Внуки Свенельда и племянники Эльги были слишком дорогим товаром, чтобы дать им сгинуть в глуши и безвестности.

– Пообещай, что не станешь… неволить ее с замужеством, – сказала Ута, когда Мистина объявил о своем решении.

Мстислав Свенельдич не был нежным отцом и мужем, но и не был жесток к своей семье. Жена всегда получала от него уважение и благодарность за ведение дома и за детей, а дети – все, на что им давал право их высокий род. Но, прожив с Мистиной двадцать лет, Ута знала: ради того, что он считает должным, этот человек может сломать что угодно и кого угодно. Попытка ставить ему условия требовала от нее напряжения всех душевных сил, но дети были тем самым, ради чего она сделала бы невозможное.

Мистина не сразу ответил, и за мгновения тишины сердце Витляны укатилось куда-то в бездну. Она знала, разумеется, что отец решит ее судьбу – как у всех. Но именно сейчас, когда ей шла пятнадцатая зима, полудетским мечтам на смену пришло осознание, что она сама и ее судьба станут орудием в неведомых и важных отцовских делах. Он не может оставить ее здесь, в покое, с матерью. Она ему нужна, на ее замужестве он строит какие-то свои замыслы.

– Любезная моя… – Мистина медленно подошел и взял лицо Уты в ладони.

Как всегда, ему пришлось изрядно к ней наклониться. Голос его звучал ласково и сочувственно, и от этого сочувствия Витляне стало еще страшнее.

– Я обещаю, что не стану ее неволить сильнее, чем мы все приневоливали себя. Ты, я… они. Мы все приневоливали себя, много раз и много лет. Я не стану требовать от нашей дочери больше, чем сделали ее родители и… другие родичи. Но и спросить с нее меньше означало бы ее не уважать.

Он мог бы не говорить этого, просто заверить: да, да, не волнуйся. Но для этого он слишком уважал Уту и слишком хорошо понимал, как много они с Эльгой ей должны.

– Витляна – дочь своей матери, – продолжал он. – Пусть она будет как мать, иного я не желаю. Ты всегда поступала правильно. И когда в первый раз выходила замуж, и во второй. Ты ведь сможешь, – он перевел взгляд на Витляну, – показать себя достойной матери?

– Д-да. – Витляна заставила себя сказать это вслух.

Ради матери.

– Ну а что я не стану принуждать ее из прихоти, – Мистина выпустил Уту и отошел, – можно было и не спрашивать. Разве я когда-нибудь так делал?

Ута молча смотрела на него. Нет, из прихоти он никогда их не обижал и не неволил.

– Но ты подумаешь… – она отчаянно стиснула руки, выталкивая необходимые слова, – что подумаешь о… о ее счастье…

Сама знала, что желает несбыточного, и все же надеялась. Не для себя – для себя Ута никогда ничего не просила. Две старшие вышли замуж, еще пока вся семья жила в Киеве, окруженная почетом и весельем, всяким благополучием, и обе сами выбрали женихов из тех, кто был им ровней и не вызывал возражений у старших. Но если бы Витляне позволили выбирать, она осталась бы в Выбутах. Однако об этом ее не спросили.

– О счастье? – мягко повторил Мистина.

В этот миг, глядя в его замкнутые серые глаза, Витляна увидела в отце того Кощея, которого боялись многие. Это было тем легче, что за несколько лет в разлуке она от него отвыкла и теперь смотрела со стороны. Да и видела в нем почти чужого – с тех пор как он отослал их, а сам остался в Киеве, показав тем самым, что княгиня и ее дела для него дороже, чем семья.

– Много ли мы думали о счастье? – продолжал он. – Я и ты? Эльга и Ингвар? Мы всегда знали, что счастье – не для нас. Наше счастье – в благополучии наследия нашего. И еще я кое-что тебе скажу… – добавил Мистина, глядя на жену.

Его голос звучал ровно, спокойно, но была в этом спокойствии некая обреченность, намек, что они говорят в последний раз, что придавало речи весомость завета.

– Ты правильно сделала, подружие моя, что крестилась. Наши боги любят людей сильных и гордых… как я. До слабых им дела нет. А Христос любит слабых. В его глазах печали твои – суть подвиги и заслуги, и за них он тебя наградит.

Он прошелся по избе, слегка двигая плечом, словно разминаясь перед дракой – он часто так делал, когда раздумывал о чем-то, домочадцы знали эту привычку. Ута сидела застыв.

– И вот еще что… Людей сильных и гордых мало. Слабых и печалующихся – много. К стаду Христову, как папасы говорят, будет прирастать… все больше и больше. Когда-нибудь даже здесь у нас Христос соберет такое войско, что станет сильнейшим. И ты у него будешь среди первых, как я – у Одина.

– А ты? – почти неслышно прошептала Витляна.

Мистина помолчал, поглядев по очереди на всех своих детей, потом остановил взгляд на Улебе.

– Знаешь, в чем моя сила? Я никогда не трачу сил на войну с самим собой. Я останусь с тем богом, для которого есть сильные, но нет неправых.

Улеб опустил взгляд. Всю жизнь он считал Мистину своим отцом и доверял ему, но с тех пор как узнал, что кровного родства между ними нет, различий находилось все больше.

И сейчас, когда Мистина готов был подарить ему тайну своей силы, он понимал: не воевать с самим собой – это не умение. Это дар.

Когда вскрылись реки, по высокой воде княгиня с дружиной тронулась в обратный путь, и Витляна с двумя братьями ехали с ней. По пути княгиня была очень ласкова с тремя племянниками, так выросшими за три года разлуки. Заботилась о них как мать, давая понять, что и дальше будет так же. На Свенельдовом дворе, когда приехали в Киев, обнаружилась новая молодая хозяйка, вооруженная ключами от всех замков, – Величана, жена Люта. Совсем молодая – всего года на три старше Витляны и ровесница Велерада, – она была дочерью лучанского князя и привыкла управлять большим хозяйством. В возрасте Витляны отец выдал ее замуж за дряхлого старца, князя Етона, живущего третий срок жизни, чтобы она стала его спутницей в могиле! Святослав убил Етона, вынудив Величану мысленно прощаться с жизнью. Счастье, что Святослав предпочел посчитать жену покойного плеснецкого князя своей добычей и отослал в Киев к матери, а здесь Мистина быстро выпросил ее у Эльги в жены младшему брату. Слушая ее повесть, Витляна содрогалась и думала: нет, при всей крепости его сердца отец все же не отдал бы ее в «могильные жены» даже цесарю греческому! Может, не счастье, но честь ее он сумеет защитить.

В доме не говорили об этом прямо, но Витляна смекнула: в женитьбе Люта на Величане отец видит некую месть за то, что Святослав отнял невесту у Улеба. Но явно недостаточную.

«Мы должны… смириться с этим?» – спросил Велерад у отца, имея в виду оскорбление семьи и изгнание старшего брата.

Когда это случилось три года назад, он был еще слишком юн и не смел задавать таких вопросов.

«Нет, – мягко ответил Мистина. – Никогда мы с этим не смиримся и этого не простим. Но вам важно понять: речь идет о князе русском и нашем близком родиче. Здесь нельзя рубить сплеча. Нужно ждать, пока боги укажут правильный путь к восстановлению нашей чести».

«Но сколько ждать?»

«Не знаю, я не вещун. Однако я уверен – хоть Один и любит раздор между родичами, он же даст и способ рассчитаться. Но чтобы не набрать еще больше позора, нам потребуется терпение».

Витляна запомнила его глаза – серые, как сталь, спокойные, сосредоточенные и отстраненные разом. Глаза человека, столько раз видевшего вблизи смерть, что он сжился с ней и перестал бояться. Отец не умел прощать, зато умел ждать. Ждать, как бог, у которого впереди вечность.

Дней через десять после возвращения в Киев Мистина созвал гостей – не много, человек десять-двенадцать самых важных бояр, варягов и русь. Витляна встречала их, стоя рядом с нарядной Величаной, и подавала рог тем, что помоложе. Понимала, зачем это: отец хотел показать ее, даже похвастаться. Все эти гости были зрелыми, давно женатыми мужчинами, но она не удивлялась, что они осматривают ее с головы до ног, словно прицениваются. Всех она уже знала когда-то, до той беды с Улебом, но за минувшие три года едва созревшая девочка превратилась в девушку, готовую невесту.

Особенно пристально на нее смотрел Вуефаст – толстяк с длинной рыжей бородой.

– У него есть сын, – обронил Мистина, когда гости ушли. – Третий, последний, что еще не женат. А род очень почтенный, по матери, через Угоровичей, от самого Кия ведется. Вуефаст у Святослава в большой чести.

Он больше ничего пока не сказал, но Витляна умом не уступала родичам и догадалась: это неспроста ей говорится. Отец уже знает, чего хочет. И если так – есть ли у нее выбор?..

После того как на дворе у Вуефаста обнаружились две надетые на щепку сушеные жабы, Мистина вернулся на Свенельдов двор, привезя с собой Торлейва с Патроклом, и созвал к себе еще несколько человек: брата и двоих своих старых хирдманов, Альва и Ратияра. Послали за Асмундом – шурином Мистины, который его детям приходился ближайшим родичем – дядей по матери.

– Вуефастова челядь ничего более не знает, – сказал Мистина, изложив им события утра. – Я всех заставил земли съесть, что не подкидывали гадов, стало быть, на двор их принес чужой кто-то.

– Ну а коли солгали, то кто вскорости помрет, тот и подкинул, – вставил Асмунд.

– Не хотел бы я, чтобы он помер. – Мистина бросил на него острый взгляд. – Пусть сперва скажет, кто ему заплатил за это… Я боярыне Вуефастовой велел тайком пожитки челяди осмотреть – если у кого найдут шеляг, перстенек, невесть откуда взявшийся, или еще что лишнее, я с тем еще поговорю.

«Да не может быть, чтобы мои люди… – говорила Мистине ошарашенная боярыня Улыба. – У нас все в доме родились и выращены, чужих нету… Не дайте боги»…

«Унерадовна, любезная моя! – почти ласково сказал Мистина. – Проси богов, чтобы оказался кто-то свой, тогда мы его возьмем за жабры и допытаемся, кому это было надо. Если твои невиновны… все равно допытаемся, но время уйдет. А тот злыдень ведь что похуже сушеных гадов придумает».

– А что ты так разволновался? – спросил Асмунд, привыкший делать ровно те дела, что были ему положены. – Так успел будущего свата возлюбить?

– Когда делают поклад, он может всю семью под корень вывести. Витлянка без жениха останется. И то еще полбеды – жениха другого найдем. А если успеем свадьбу сладить, а тот злыдень другой поклад сделает, да не на крыльцо подкинет, а в углу двора зароет? Только и догадаются поискать, когда третьего покойника из дому вынесут. Жена молодая – для злыдней добыча самая легкая. Ты же хочешь, чтобы дочь твоей сестры…

– Ты ее сюда привез! – буркнул Асмунд.

– Она здесь родилась. Как и твои все дети. Не в Киеве дело…

– А в чем?

– А вот давай думать, кто нам зла желает. Для того и позвал.

– Нам – это кому? – спросил Лют. – Думаешь, не на Вуефаста, а еще и на нас мыслили?

– Я велел Улыбе подумать, есть ли у них свои враги. Ну, там с соседкой повздорила, козы чужой огород потоптали…

– Какое соседка? – подал голос Торлейв, все это время думавший об одном. – Кто из ее соседок по-гречески разумеет? Если есть такой, так сразу к нему и надо.

Все посмотрели на него, вспомнив о загадочном куске пергамента.

– Ты сам сказал, что там безлепица написана, – ответил Мистина, кивнув, однако, в благодарность за напоминание. – Тот, кто это писал, мог вовсе по-гречески не разуметь.

– Но додуматься было надо, – заметил Альв. – Знать, что вред нанести можно знаками… Обычные бабки-шепталки все шепчут, а ничего не пишут. Рунами проклятье насылают понимаешь кто. Варяги. Или из наших русов.

Альв, по происхождению варяг из заморья, состоял в дружине Мистины с самого отрочества. Когда-то был его телохранителем, потом сотским его оружников, потом перешел к Люту как вожак его дружины и заодно советчик – Люту уже в семнадцать-восемнадцать лет приходилось заниматься делами, превосходившими его опыт. Выглядел Альв именно так, как представляют заморцев: рослый, плечистый, с грубоватым лицом, голубыми глазами и очень светлыми волосами. Теперь у него, как и у самого Мистины, борода на щеках начала седеть, но, ежедневно обучая отроков, он не располнел и остался сильным, подвижным и мог двигаться быстрее, чем ожидаешь от такого крупного и немолодого человека.

– Но кто из наших русов станет греческими буквами писать? – задал вопрос Ратияр. – Были бы руны – иное дело.

Ратияр был молочным братом Мистины. Родился он в Хольмгарде, а родители его попали в полон в давнем походе Свенельда на земли вятичей, подчиненные хазарам. Он прошел с Мистиной все его дороги с самого детства, как Патрокл с Торлейвом, и пользовался его доверием почти как брат. В темно-русых волосах и немного более смуглой коже сказывалась малая часть хазарской крови, но родными его языками, как и у самого Мистины, были славянский и русский. По-хазарски знал его отец, но сам Ратияр уже не знал.

Мистина некоторое время смотрел на него.

– Вот и я думаю, – сказал он наконец. – Отец Ставракий не стал бы сушить жаб. А бабка-волхвита не разумеет по-гречески и не додумается даже, что вредить можно начертанными значками. Не вяжется одно к другому. А нашли жаб и пергамент вместе. Стало быть, чьих-то одних рук дело. У кого могут быть такие руки?

– У жидинов, – сказал Лют. – Они чего только ни выдумают. Может, у них в Козарах и по-гречески разумеет кто-то.

Судя по лицам мужчин, эта мысль всем показалась весьма дельной. Альв, сам когда-то учивший Люта рассуждать, одобрительно кивнул.

– Я не знаю у них таких, – буркнул Торлейв. – По-своему они там пишут и книги свои читают, по-жидински.

– Что жидинам до Вуефаста? – ответил Мистина. – У него с ними никаких дел нет. Дела есть у меня. Но тогда подбросили бы мне на двор.

– Не подбросили бы! – Ратияр мотнул головой. – Тогда ты велел бы мне этих жаб сожрать – за недосмотр, что у меня отроки сидят яйца чешут. На что бы мы такую дружину держали, если бы любой гад приходил да гадов подбрасывал?

– Но это могут быть наши враги, – сказал Лют. – Потому и подбросили Вуефасту, что к нам не посмели сунуться.

– А скорее ваши враги, твои и Вуефаста, – добавил Альв.

Все помолчали, прикидывая, кто на это подходит. Выходило, что никто. До недавнего времени Мистина и Вуефаст могли считаться если не врагами, то соперниками между собой. С того лета, когда погиб Ингвар и тринадцатилетний Святослав остался единственным соправителем матери, вся его дружина видела соперника в Мистине, который обладал властью лишь чуть меньшей, чем владыки киевского стола. Но жажда далеких походов вынудила Святослава примириться с теми, кого не хватало сил столкнуть.

– Вот опять туда же возвращаемся, – сказал Мистина. – Кому помешало наше обручение?

– Предславовой чади, – первым сказал Ратияр. – Они и князя, и тебя одинаково не любят.

– Древлянам, – почти одновременно сказал Лют.

С этим племенем он был хорошо знаком: вырос на Уже близ Искоростеня, а потом, в год смерти Ингвара, немало с ними воевал. За прошедшие с тех пор двенадцать лет древлян в Киеве собралось немало: уцелевшие жители разоренных войной городков перебирались сюда, а двенадцать лет – ничтожный срок для того, чтобы обида и жажда мести угасла. Свидетели и участники битв и пожаров были живы и даже не стары. Но наибольшую опасность представляли не они сами, а их подросшие дети – те, кто знал, что с полянами и русами их племя связывает смертельная вражда, но сам не испытал на себе остроту русских мечей.

– Древляне в греческой грамоте не больно-то сведущи, – напомнил Ратияр. – А вот у Предславичей… они же и читают, и книги свои имеют.

– Те книги – моравские, – сказал Торлейв. – И язык другой, и граммы[54] другие. Чтобы там кто-то по-гречески знал – я такого не слышал.

– Предслав знал, – сказал Мистина.

– Думаешь, успел кого научить? Он умер чуть не тридцать лет назад…

– Меньше. Мне было примерно как тебе сейчас… И двадцати пяти лет еще нет.

– Никого он не мог научить, – настаивал Торлейв. – Все его дети тогда по-славянски едва говорить умели, внуки малы…

– Стой, а Олег? – перебил его Альв.

Все замолчали – свергнутый руками Мистины прежний киевский князь незримо появился между ними.

– Думаешь, Предслав мог его по-гречески научить? – спросил Мистина.

– А мы и не знали? – усомнился Торлейв.

– Он в Киеве с тех пор, почитай, и не жил, – напомнил Ратияр. – Раньше мог скрывать: не любили у нас тогда греков-то. А после обретался то у моравов, то у ляхов, теперь у древлян. Может хоть по-ётунски говорить, мы и не проведаем.

– А он с древлянами здешними… – Асмунд вопросительно посмотрел на Мистину, – не сносился ли?

Мистина в свою очередь посмотрел на Люта, и тот покачал головой:

– Я такого не слыхал.

– Выведай, – велел Мистина, и Лют кивнул.

– Зачем ему здешние древляне, – заметил Ратияр, – когда он в земле Деревской живет который уж год?

Все еще помолчали, мысленно оценивая, мог ли христианин Олег Предславич войти в союз с древлянами ради борьбы с общими врагами-киянами. Сперва своими древлянами, потом здешними…

– Не доверяет он им, – с некоторым, однако, сомнением сказал Лют. – Бранился той осенью: он Володиславу верил, как родичу, а тот пытался его дочь умыкнуть.

«Когда мы ее чуть не застрелили», – добавил он про себя, с холодком в душе вспоминая тот миг посреди сырого осеннего леса, под старыми дубами с мхом на толстых ветках, когда яростно кричал отроку «Бей!», понимая, что стрела может попасть не в лиходея, а в Горяну в руках лиходея. И еще понимая, что ее похищение принесет больше бед, чем смерть.

– Горяна… – подхватил Торлейв, которого это замечание навело на новую мысль.

– И эта греческой грамоте разумела? – удивился Мистина.

– Нет. Но это еще обида Олегова, сверх прочих прежних. Уж у кого причины есть не любить и тебя, и весь род Ингвара – это у него. Ты, прости, его обидел, отца его… а Святослав – Горяну. Ну, что ее за Улеба князь не пустил замуж. И Олег мог знать по-гречески… и уж точно знает, что письменами тоже можно проклясть!

Все задумались, проверяя про себя эти рассуждения. Обиды старые и новые, грамотность, связь с древлянами – все указывало на внука Олега Вещего.

– Но Олег – и сушеные жабы? – усомнился Мистина. – Да и сам он во Вручем.

– У него здесь родни два десятка человек, – напомнил Ратияр. – Вся Предславова чадь. Мог помочь кто-то.

– Станимир? Остроглядовы сыновья?

– А ты б за них руку дал?

– Нет, не дал бы, – согласился Мистина. Он тоже не забывал все эти годы, у кого и за что есть причины его ненавидеть. – Среди них поискать метателя жаб?

– Похоже, там затаился… жаба такая, – поддержал Лют.

– Ну, будем искать жабу, – подвел итог Мистина. – Сделаем так…

Киевское урочище Козары находилось близ Почайны. Хазары жили здесь издавна, еще с тех времен, пока поляне платили им дань. Не раз они были изгоняемы отсюда, но потом постепенно возвращались, привлеченные выгодами Киева как узла на пути с востока на запад. Здешние «жидины» по крови были хазарами, но исповедовали иудейскую веру; они были связаны с рахдонитами – богатыми купцами-иудеями, чьи торговые пути протянулись через весь свет, от Кордовского халифата на западе до страны Сина на востоке. Сами рахдониты появлялись в Киеве нечасто, даже не каждый год, но всегда платили мыто со своих товаров и подносили князю и воеводам дорогие дары. Козарские «жидины» были далеко не так богаты и изо всех сил старались ладить с киянами. Проживая здесь поколениями, они языком и образом жизни мало отличались от соседей, но, роднясь между собой, сохранили степняцкий облик. Многие, как и в самой Хазарии, почитали Тэнгри и Умай, но занятые торговлей были единоверцами настоящих иудеев-рахдонитов.

Уже почти стемнело, когда у ворот торговца-жидина, по имени Рувим бар Манар, постучали. Стучать пришлось довольно долго, но наконец на лай пса вышел кто-то и окликнул: кто там?

– Это друг, – ответил ему приглушенный мужской голос. – Позови хозяина. Мне нужно его видеть. Дело великой важности. Вы пожалеете, если не захотите меня выслушать.

Через какое-то время на двор вышел сам хозяин, Рувим – уже немолодой человек, из тех, чей род жил в Киеве не первое поколение.

– Это я, Торлейв, сын Фастрид, – тихо сказал ночной гость под воротами. – Впусти меня, я расскажу кое-что важное.

Не сразу хозяин ему поверил, но наконец ворота раскрылись и во двор скользнули трое мужчин. Двоих Рувим уже знал: это был Торлейв и его слуга, тоже хазарин, Илисар. Третьего тут видели в первый раз – немолодой крепкий мужчина грозно зыркал вокруг единственным глазом.

– О мой Бог! – Рувим отшатнулся. – Что за разбойника ты привел, Тови?

– Шалом! – мрачно бросил одноглазый, чем поверг хозяина в еще большее изумление.

– Это мой человек, – сказал Торлейв. – Пойдем скорее в дом, нельзя, чтобы меня здесь видели. Или чтобы кто-то слышал, о чем мы говорим. Агнер останется снаружи, если его вид тебя смущает. Постережет.

– Прикончу любого, кто сюда сунется! – мрачно заверил Агнер.

По-славянски он пока не говорил, а на северном языке Рувим не понял, но по выражению угадал суть.

Испуганный этим явлением Рувим провел Торлейва с Илисаром в дом – обычную для Киева срубную избу под соломенной крышей. Домочадцы уже было легли спать, но теперь поднялись, полуодетые и встревоженные, зажгли лучину и вставили между камнями печи. Изба слегка осветилась. Дочерей Рувим выдал замуж, с ним жили только жена, ее мать, младший сын и кое-кто из челяди. Сейчас все в испуге таращили глаза на гостей, женщины кутались в покрывала, старуха бормотала молитву.

– Простите, что потревожил вас, – сказал Торлейв. – Я не останусь надолго. Никто не должен знать, что я к тебе приходил, слышите? – Строгим взглядом он окинул изумленных домочадцев Рувима. – Я пришел передать тебе, Рувим, кое-что важное. Моя матушка много лет ведет с тобой дела, мы знаем, что ты хороший человек, и мы не желали бы, чтобы вас постигла беда…

– Какая беда? – воскликнул Рувим. – Чем мы заслужили беду? Разве мы утаивали наши товары? Или не платили положенного? Кто-то опять оклеветал нас?

– Да не в этом дело! Все гораздо хуже.

– Хуже? О мой Бог! Князь начинает войну с Хазарией?

– До вас дошло уже, что на Вуефастовом дворе обнаружили поклад? Кто-то подбросил туда двух сушеных жаб…

– Да, мы слышали про жаб, – дрожащим голосом подтвердила жена Рувима. – Все говорят…

– А вы слышали, что при них еще было заклинание бесов на греческом языке?

– Заклинание бесов?

– Да. Я видел его своими глазами. Упоминается бес Гилу, бес Артемида и еще несколько таких же страшных могильных бесов. Это колдовство направлено против и Вуефаста, и даже против людей посильнее его. Воевода сам будет допытываться, кто здесь виноват. И он думает на вас.

– На нас? – Рувим чуть не подпрыгнул от неожиданности. – Но чем мы могли…

– Это заклинание составил ученый человек. Таких в Киеве не очень-то много. А вы, жидины, знаете грамоту, читаете библосы…

– Но мы не читаем по-гречески!

– Воевода думает, что кто-то из вас может знать и греческий. Он думает на тебя, Рувим, ты ведь учишь ваших людей вере. Я не хочу, чтобы ты пострадал, потому и пришел предупредить. Никто не должен знать, что я здесь был. Ты можешь еще спасти себя, но должен о себе позаботиться.

– Но дела в это лето идут плохо, у нас совсем нет лишнего серебра…

– Дело такое важное, что серебро не поможет. Поможет вам одно – если передадите воеводе какие-нибудь полезные сведения. Поговори с вашими людьми. Может, кто-то знает, кто такой мудрец, что умеет заклинать бесов по-гречески. Пусть жена поговорит с вашими женщинами. Может, кто-то пожелал зла Вуефасту или Мистине…

– Да разве мы стали бы желать зла Мистине? Мы живем здесь только благодаря ему! – Рувим воздел руки. – Видит Бог, нам ведомо, что князь желал бы изгнать нас всех отсюда, как уже были изгоняемы наши отцы и деды, как будто мы опять просим дани! Мы ничего не просим, мы хотим лишь мирно жить и честно вести свои дела!

– Князь опасается, что мы передаете через рахдонитов сведения в Итиль о его делах, о его войске и замыслах. Поэтому он желал бы вас изгнать отсюда, а ваше урочище сжечь, чтобы не возвращались. Только княгиня Эльга и воевода Мистина оберегают вас от этой участи, потому что знают, что вы – добрые и мирные люди. Но если вы не поможете воеводе найти того колдуна, то князь воспользуется этим делом, чтобы от вас избавиться. И удастся ли вам спасти свои жизни – этого я не знаю. Так может, ты что-то слышал?

Торлейв взглянул на Рувима, потом на его притихших от испуга домочадцев.

– Жив Господь! Я ничего не знаю.

– Ну так постарайся узнать. Если будут хоть какие-то слухи об этом деле, пришли Йону к моей матери. – Торлейв кивнул на сына Рувима. – Мы желаем, чтобы эта гроза не сокрушила вас, но дело опасное, очень опасное… Мне пора.

– Да будет благосклонен к тебе Бог и помилует тебя! – бормотал Рувим, провожая Торлейва к воротам.

– Аз шалом лах![55] – грозно рыкнул Агнер, и Рувим содрогнулся.

Трое гостей исчезли.

В тени деревьев ждал Патрокл с лошадьми – его оставили здесь, чтобы не привлекать внимание в тихую ночную пору к всадникам.

– А что, это правда, – тихо спросил Илисар, когда Торлейв уже хотел сесть в седло, – что князь хочет изгнать всех здешних хазар?

– Я слышал, что есть у него такие мысли. Если найдется хоть какая-то связь между ними и теми жабами, он будет только рад. И чем быстрее все дело выяснится, тем им же безопаснее. Так что им и правда стоит постараться.

– А если связь и не найдется, то воевода все равно узнает много нового о жителях города, – заметил Агнер. – Он хочет, чтобы все следили за другими, боясь за себя, и тут столько разного может всплыть…

Утром к Мистине на двор приехал Радольв – старший сын Вуефаста.

– Нашли что? – спросил Мистина, встретив его в гриднице.

– Ничего. Из дорогого у челяди в пожитках что нашли – свои же пожалования. А еще отец рассудил: коли был бы причастен кто из своих, то гадов зарыли бы в углу двора, под крыльцом, еще где. И мы б их сто лет не нашли… ну, если бы искать не стали. А искать стали бы…

– Когда третьего покойника из дома вынесли бы, – повторил Мистина.

– От слова не сделается! – отогнал это мрачное предположение Радольв. – А тут просто на крыльцо бросили. Знали же, что как рассветет – так и найдут. Выходит, не было у злыдней времени зарывать. Стало быть, чужие. Как-то исхитрились ночью бросить. Я посмотрел – у нас там груша возле тына старая стоит, снаружи. Могли на нее залезть и оттуда гадов метнуть на крыльцо.

– А ты пробовал – можно добросить?

– Нет. Так и гадов тех сожгли. Не новых же делать!

– Ну, хоть палку возьми какую, залезь снаружи на грушу и попробуй метнуть на крыльцо. Если получится – я поверю, что ваша челядь непричастна. Почти поверю… – пробормотал Мистина, когда Радольв отправился метать палку.

Поговорить со своими церковными греками – отцом Ставракием и дьяконом Агапием – обещала сама Эльга, хоть и считала сущим бредом, что кто-то из них стал бы сушить жаб и призывать демона Артемиду. К Острогляду, главе всей «Предславовой чади», Мистина отправился сам. Острогляд принадлежал к старому киевскому роду и поднялся еще выше благодаря женитьбе на Ростиславе Предславне, родной внучке Олега Вещего и дочери моравского князя Предслава. Станимир Предславич, сводный брат покойной Ростиславы, был намного моложе и не обладал в Киеве таким влиянием. Мистина, много лет близко зная Острогляда, не мог вообразить, чтобы тот сушил жаб и рисовал греческие буквы ради порчи на два других высочайших киевских рода, но в кругу его моравских родичей могли отыскаться следы, ведущие в нужном направлении.

Ради жары и давнего знакомства Острогляд встретил Мистину, сидя в одной сорочке и даже распоясанным, со жбаном кваса под рукой. Потное круглое лицо утирал рушником. О жабах на Вуефастовом крыльце он уже слышал – к началу второго дня об этом толковали на всех киевских торгах и улицах. Но очень хотел услышать рассказ очевидца, чтобы отделить истину от болтовни.

– Неужто правда – беса полуденного призывали в том пергаменте? Что, мол, «дозволяю тебе, лукавому, и нечистому, и скверному, и мерзкому, и чуждому духу силою Ортемида-беса людей губить в полуденный час»…

– Ётуна мать! – ответил потрясенный Мистина. – Это кто ж такое болтает?

– Говорят, племянник ваш любимый в том пергаменте прочел.

– Он три слова прочел, из них два написаны неверно, третье неприличное. Ты от кого вот это слышал, что мне сейчас сказал?

– Бабы мои… Святанка-моя передала.

Старшие дочери Острогляда и Мистины обе носили имя Святожизна, поэтому, если отцам приходилось о них говорить между собой, они назывались «Святанка-моя» или «Святанка-твоя».

– От кого передала?

Мистина насторожился: заклинание звучало уж слишком внушительно для пустых пересудов.

– Бегали они с Добровкой к Ивнице, а все три пустились к пресвитере нашей, Платониде. Она им рассказала про какого-то святого грека, Федора, он был большой умелец бесов гонять, вот вроде то его молитва…

– Святой дозволял бесам губить людей?

– Не дозволял, а запрещал.

– А ты сказал, «дозволяю»!

– Ну это Федор запрещал, а тот чародей – дозволяет!

– Только путаете меня с твоими бабами.

– Говорим как умеем! – обиделся Острогляд. – Ну а что в том пергаменте взабыль-то было?

– Да ётун его маму знает! Тови читал-читал, узнал три слова…

– Одно неприличное?

– Ну да. Сводный брат его, Акилиныч, тоже разбирал – не понял ничего. К Ставракию неловко с таким вздором идти. Может, у вас, из твоей Предславовой чади, есть еще кто-то, по-гречески разумеющий? Пусть бы посмотрели тот пергамент.

– Ты сохранил его?

– Жаб в горне сожгли, а пергамент сохранил.

– У тебя он? Покажешь? – Острогляд и к старости не утратил любопытства.

– Чего тебе смотреть, Остряга, ты ж по-гречески ни хрю ни му!

– Обижаешь, Свенельдич! Я «Кирие элейсон» знаю и «Патэр имон, он дис уронил»[56]…

– Этого там не было, Тови бы узнал. А просто так смотреть нечего, еще подхватишь какого беса… Не поверишь – сам боюсь эту дрянь дома держать.

– Ты боишься? – Острогляд ухмыльнулся. – Мистиша, мне-то не заливай, я-то тебя знаю!

– У меня дочь осталась в доме последняя, – серьезно напомнил Мистина. – И на нее, на ее жениха нареченного, в ее будущий дом кто-то подбросил сушеных жаб. Когда найду этого хитреца… самого высушу и на щепочку надену. Но ты мне скажи, Остряга: есть у тебя в родне кто-нибудь, кто по-гречески разумеет? Мог дед ваш, Предслав, выучить кого-то, кто бы тот пергамент сумел прочесть?

Острогляд задумался.

– Да кого ему было учить-то? Он помер-то когда… ты знаешь когда. – Он посмотрел на Мистину, и голубые глаза его на миг потемнели от воспоминаний о тех событиях, которые, честно сказать, и сам Мистина вспоминал без гордости. – Из всех его чад взрослые были только Олег и Ростя моя, но ей не до грамоты было. Станята был мальцом, отца не помнит толком. Прочие еще моложе. Из моих чад только Святанка его помнит чуть-чуть, Чтиша уже нет…

– А писаний каких от него не осталось?

– Моравских есть у Станяты… одно или две… еще Олег что-то забрал, как уехал.

– Тоже моравские у него?

– Псалтирь верно моравский. Евангелие… да я его только закрытым и видел.

– У Милочады может что-то быть? О муже поминок[57] вдруг сохранила какой?

– Да уж не писания – что ей до них? А ты чего допытываешься? Думаешь, мои моравы жаб сушат?

– А ты за них за всех руку дашь?

Острогляд хотел что-то сказать, но осекся и помолчал.

– За своих – дам. За Станятину родню – нет. Он давно не отрок, что там у него на уме – мне неведомо. Но чтобы он по-гречески знал – я не слыхал такого.

– А нет ли у вас какой бабы-волхвиты? Может, знаешь, кто в Киеве сушеными жабами промышляет?

– Это ты у моих баб поразведай. Да многие кто могут. Как порчу наводят – все знают, хоть и творит такую пакость мало кто. У Верьяна через тын сидит какая-то ворожейка – ты вот ее попытай, может, знает.

– Я к твоим бабам соваться не буду, а ты сам с ними потолкуй. Может, на торгу что любопытное услышат – доведи мне.

– Будто у тебя без моих баб некого послать на торгу слушать!

– Другие не услышат, а твои, может, и услышат что полезное.

– Ой, Мистиша! – Острогляд наклонился к нему. – Что ты подле меня петли вьешь? Или я тебя плохо знаю? Чуешь что-то близ моего дома? Что? Уж говори, не темни! Я с самого начала с вами, с отцом твоим и с тобой! Против Олега с вами пошел, шурина своего! В греки с тобой ходил – не забудешь ты Ираклию, и я не забуду по самый смертный час!

Мистина помедлил. Не так чтобы он полностью доверял Острогляду – такого доверия от него удостоился, быть может, только Лют, – но верил, что тот не утаит против него зла. Поддержка Острогляда, как зятя свергнутого Олега-младшего, сильно помогла им с Ингваром в первые годы на киевском столе.

– Сам посуди, – начал Мистина. – Моя дочь с Вуефастовым сыном обручилась, ты на пиру был.

– Был.

– И через какие-то дни – эти жабы. Кому не надо, чтобы я и Вуефаст стали за един род?

– Кому? Уж я-то как порадовался, как Эльга мне сказала, что вы сговорились, будет у нас больше покоя, меньше раздора, стоять будем крепче…

– Ну а кому не надо, чтобы мы без раздора стояли крепче? Тому, кому и я, и Вуефаст, и Эльга, и сын ее одинаково враги. Кто уже десять лет ждет, что либо я Святшу свалю, либо он меня. А мы вот примирились, Эльга его отпускает на другое лето вятичей оковских воевать.

– И ты его простил? – Острогляд прищурился.

– Это дело другое. – Мистина на миг отвел взгляд. – Но я Руси за Святослав мстить не буду. Кто враг нам всем? Не так уж много. Древляне…

– Вот, древляне!

– И христиане. Святослав ведь не дает вашей вере воли. Епископа немецкого прогнали. Греческий ехать боится. Был бы вместо него другой какой князь, к Христовым людям добрый…

– На Улеба намекаешь? – Острогляд пристально взглянул на него.

– У меня таких мыслей нет. Но у другого кого… Улеб, Горяна Олеговна… – за них Предславова чадь очень даже обиду держать может.

– Да не можешь ведь ты на своего сынка думать… хоть и не родного…

– Да нет же! Улеб вон где! Не мог он с реки Великой пару жаб сушеных прислать!

– Не пойму я тебя, Мистиша! – не без досады признался Острогляд.

– Сам пока не пойму, что в голове крутится. Только чую – возле твоей родни моравской мы скорее верных вестей дождемся.

– Ну, я послушаю, что бабы толкуют… – неуверенно ответил Острогляд. – Но чтобы я на племя свое беду навел…

– Послушай, – повторил Мистина и встал. – Разузнай, что к чему. А беды будем вместе избывать.

Выходя на крыльцо, где ждали бережатые и кони, Мистина был вполне доволен беседой. Ничего важного он пока не узнал, но если Острогляд хоть что-то услышит, едва ли ему удастся это утаить.

В тот же день, под вечер, Лют, с одним телохранителем проехав по узкой улице на Подоле, остановился у ворот, где висел большой пучок травы-полыни, и постучал. Дворик был невелик: изба, пристроенный к ней небольшой хлев, погреб и навес над летней печью. Еще два навеса были сплошь увешаны пучками разного былья: шло время сбора целебных трав, они сушились в тени, и во дворе бродил, мешаясь с печным дымом, пряный, горьковатый травяной дух. Сойдя с коня, Лют окинул взглядом длинные ряды полыни, чернобыльника, шалфея, чистотела и крапивы; усмехнулся про себя, вообразив среди них сушеных жаб, связанных попарно за лапки, но ничего подобного не нашел.

Старуха, следившая за горшком у летней печи, только глянула на него, двое-трое детей при виде богато одетых чужих мужчин забились за погреб. Оставив коня отроку, Лют уверенно, почти с хозяйским видом, вошел в избу. Там женщина его же лет терла что-то в ступе; увидев гостя, бросила работу, сдернула передник и торопливо оправила дергу и повой. Была она невысока ростом, тонка в поясе и пышна в груди, а округлое, довольно свежее лицо при виде этого гостя явило выражение задорного испуга. Взгляд Люта, обыкновенно острый, был пристальным и хищным. Не будучи человеком злым, он с юности по природе своей был ловцом, а в эту избу, хорошо знакомую, его сегодня привел поиск следа.

– Это не я! – сразу вскрикнула женщина, тревожно вглядываясь в лицо Люта округленными глазами. – Утробой моей и землей-матерью клянусь – ни сном ни духом! Я на жабах и чаровать-то не умею!

Лют едва не засмеялся при виде этого испуга и сел на лавку, не дожидаясь приглашения.

– Слыхала уже?

– Да кто ж не слыхал? По всем торжкам только и разговору…

– Ну, и что говорят?

– Напуганы люди. – Хозяйка, успокоенная его смехом, присела напротив, разглаживая на коленях бурую некрашеную дергу. – Бывает, знаешь, две бабы поссорятся из-за курицы какой, так трех покойников из дому вынесут, пока догадаются поискать, а глядь: на дворе корешок какой зарыт, или скорлупа яичная, или уголек в тряпочке, или еще что! А тут на первых в Киеве людей пытались порчу навести! Коли, говорят, сыскался такой могучий волхв, так он весь Киев изведет! К нам только и шныряют, просят наузов от порчи.

– Ну а что говорят – есть у нас такой волхв? На кого думают? Рассуди, Улеюшка, кому знать, как не тебе?

Улея задумалась. Она происходила из древлянского полона, двенадцать лет назад в великом множестве приведенного в Киев. Досталась она в награду Асбьёрну – хирдману из дружины самого Люта, по прозвищу Недорезанный: при первом набеге на древлянский Малин его ударили ножом по горлу, но, на его счастье, неопытный убийца не сумел достать до гривной жилы[58]. Обзаведясь женой, Асбьёрн поселился на собственном дворике. Когда народились дети, смотреть за ними взяли ничейную старуху, тоже древлянку, Забироху. Лет пять назад Асбьёрн умер, во время объезда по дань провалившись под лед и жестоко простыв, и с тех пор две женщины жили вдвоем. Забироха славилась среди соседей как повитуха и травница, и Улея, овдовев, стала перенимать ее умения. Лечение тем лучше дается, чем старше лекарка, но вдова считается достаточно близкой к Темному Свету, чтобы заговаривать недуги. После Асбьёрна Улее осталась скотина и немного серебра, но яйца, караваи, связки вяленой рыбки и мешочки репы, получаемые в благодарность за помощь, были вовсе не лишними. К тому же ей и нравилось что ни день видеться с людьми, ходить по домам, принимать у себя, и никто лучше нее не знал, что делается на Подоле. Лют Свенельдич нередко посещал Улею, чему никто из соседей не удивлялся: без мужа она осталась еще довольно молодой, и хоть была лицом не красавица, гибкий стан, ловкие и живые повадки делали ее привлекательной.

– Кто может порчу жабами наводить? – расспрашивал Лют. – Может, есть такой кто? Ты должна знать.

– Да много кто, это могута[59] известная. И Вертлява могла, и Назолка, и Плынь, что на выпасах живет, тоже могла. У боярина Станимира на дворе бабка есть, Будица, она про любовь хорошо делает: и свести, и развести может… Говорят, у них в роду все девки мужей находят ее трудами.

Лют слегка кивнул: на Станимировом дворе у Мистины имелся свой человек, не менее как тиун, получавший гривну серебра в год за то, что исправно доносил, о чем боярин разговаривает с домашними и с гостями. Но там, хоть и обсуждали находку жаб, дивились этому не менее прочих.

– На Векожитовой улице Хотобыл, старый хрен, охотник бесов гонять, – добавила Улея.

– Кому из них была нужда на моего брата и на Вуефаста чары деять? Кого мы обидели?

– Да не вы обидели, а заплатил им кто-то. А тут дело все в любви.

– В любви? – Лют в изумлении поднял брови.

С юный лет парень бойкий и лицом похожий на своего красивого брата, в любовных делах Лют затруднений никогда не имел, и для него было новостью то, что здесь могут понадобиться сушеные жабы.

– Бабы вот еще говорят: мол, одна женка Вуефастова сына хочет с невестой развести, чтобы он ее дочери достался.

– Что за баба? – Лют насторожился, хоть и знал, что это, статочно, полный вздор.

– Ну, известное дело, – несколько небрежно пояснила Улея, часто встречавшая обезумевших от безответной страсти парней и девок, – парень с одной девкой гулял, и на павечерницах, и на игрищах, все у них было сладилось, да отец ему запрет положил, велел по другую идти[60]. А у той девки мать – волхвита, она и хочет его от той другой невесты отбить и назад к своей дочери воротить.

– Что за люди? – Лют слегка нахмурился, чувствуя, что запутывается в девках, бабах и отроках.

– Вот этого не скажу, уж прости! – Улея поглядела виновато. – Не наши это все, не подольские, слышь, с гор! – Она со значительным видом показала глазами вверх, имея в виду не столько горы, сколько расположенные на них княжеские дворы и боярские. – Не нашего полету птицы! Были б наши подольские – я б тебе все обсказала, до крошечки. Знаю вот, что любовь у того парня с той первой девкой была прямо ух! Уж как она ему была любезна – ни есть, ни спать без нее не мог, прямо как причаровала его. А может, и причаровала, коли у нее мать такая, знающая. Парень-то и собой хорош, и родовит, и лицом красен, говорят, и удал! Он, сказывают, на Зеленого Ярилу яичко от нее получил и свататься обещал, да вышла у них там свара какая-то…

– Кто тебе это все наболтал?

– Да я… – Улея задумалась. – Да я ж разве помню… Вчера слыхала, се истово.

– С кем вчера виделась?

– Со двора я не выходила вчера. Ко мне сюда была Пожинова баба, Комша был – корова у него не доится, – стала припоминать Улея. – Бодила заходил – утин[61] его мать разбил. Да еще под вечер Негоша заскочила за корешком, через три двора от нас. Из них кто-то баял. Мол, на торгу слыхать…

– Ин ладно. – Лют поднялся. – Там на крыльце возьми мешок – тебе кое-что…

– Уже уходишь? – Улея огорчилась.

Лют немного подумал: не задержаться ли? Но покачал головой: взявшись за дело, он никогда не бросал его ради веселья, а здесь было что донести до старшего брата.

– И вот еще что.

Лют подошел к Улее вплотную; она смущенно опустила глаза. Лют приобнял ее, выражая свое доверие, и тихо сказал ей на ухо:

– Ты завтра же обойди всех тех вещунов-волхвов, про кого мне сказала, – да и всех, которых знаешь. Ни о чем не спрашивай. Только скажи: приходил, мол, Свенельдич-младший, рассказал, что воевода чародея ищет и думает на тебя – ну, на того, с кем говорить будешь. Что, мол, на него люди указали. А ты, мол, из дружбы передаешь, чтобы он о себе порадел. Если с перепугу что важное скажут – передай Верьяну тот час же. Поняла?

– Ты, видать, напугать их хочешь? – Улея задумалась. – Чтобы они с перепугу друг на друга наговорили?

– А вот и посмотрим, что с перепугу наговорят. Строго так гляди. Скажи, Свенельдич зол как змей на эту ворожбу, сказал, найдет того злыдня, самого его высушит и на щепочку наденет. Живым ему не быть.

– Поняла… Но это истово не я! – Улея взглянула на Люта с покорностью и мольбой. – Мне без тебя не прожить, я свою пользу понимаю.

Лют поцеловал ее в награду за такое благоразумие, но задерживаться все же не стал.

По дороге обдумав услышанное, дома он рассказал Мистине так:

– Бабы вздор городят, все валят на любовь. Мол, один парень с девкой гулял, а жениться ему велено на другой. Это они, стало быть, про Гостяту Вуефастича толкуют. На другой – это на Витлянке. У него истово была другая девка, или врут бабы? Такого навешали – будто он за нее в драку на игрищах полез…

– Истово! – Мистина, кое-что вспомнив, выставил палец. – Была у Гостяты другая девка. На Зеленого Ярилу он с Пестрянычем-младшим за нее подрался. Помнишь, Пестряныч разукрашенный весь ходил? Эльге послов Оттоновых принимать, ему грамоту читать, а у него глаз подбит.

– Помню, ходил расписной! – Лют ухмыльнулся, дескать, дело привычное. – Что за девка-то?

– Из той дружины, с Олеговой горы. Вроде Хрольва дочь. У него их много…

– В девках – одна. – Лют, на семнадцать лет моложе, лучше Мистины разбирался в нынешних девках. – Старшие замужем. А младшая хорошая такая… видная. Коса ниже коленок. Да она по виду разумная девка, дурачеств я не знаю за ней. У Прияславы в милости. К чему ей с жабами возиться? И так, поди, угрызки разные проходу не дают.

Братья задумались, потом, разом придя к одной и той же мысли, в недоумении посмотрели друг на друга.

– Это что же бабы брешут, – высказал эту мысль Мистина, – что Славча черные чары творит?

Лют слегка развел руками: выходит, так.

– Славча? – повторил Мистина. – Да бред. Я ее с таких лет знают… Мы на уличей ходили – она была меньших лет, что Витлянка сейчас. В полоне девок разбирали… Ингвар ее себе отобрал, ее и тех двух. Сюда привел, они с нами жили – да вот здесь, мы с ним оба тогда жили здесь, с моим отцом. Ты сам тогда еле ходить учился, они, бывало, с тобой возились и с Валкой. А уж после того похода отец Ингвару свой двор поставил, он все свое забрал, и девок тоже. Потом я Эльгу привез, она сказала: других жен чтобы не было, пока она сына не родит, чтобы без споров, кто старший и кому наследство…

Мистина замолчал. Годы юности, когда у них с Ингваром была один дом и одна общая жизнь, он помнил прекрасно. Эльга уже в пятнадцать лет была довольно мудра, чтобы позаботиться о будущем еще не рожденных детей. Чего она не сумела предотвратить – того, что Ингварова сына родит ее собственная сестра Ута. Мистина и здесь, будто тот серый волк, выручил своего побратима из беды: взял в жены Уту, уже зная, что носит она чужого ребенка, и двадцать лет растил этого ребенка как своего. И последствия того давнего страшного дня, когда Ингвар впервые увидел Уту и поступил с ней ровно так же, как тысячи победителей поступают с женами побежденных, еще не исчерпали себя…

– Ладно бы, Желька, – снова заговорил Мистина, вернувшись к заботам нынешнего дня. – Она баба вздорная, и всегда такой была, одной красоты – что с молодости была пышна да румяна. От нее я бы любой пакости ждал. Но Славча всегда была девкой доброй и смирной. Чтобы она стала жаб сушить…

– Так может, это все врут люди?

– Но ее дочь и правда с Тови… какие-то круги водила, не зря же он за нее в драку ввязался.

– Может, это Гостята с ним ввязался.

– Может. Коли на них люди кажут – надо расспросить…

– Постойте, – вдруг подала голос Величана. – А кто на Славчу указал-то?

Оба брата посмотрели на нее. Они расположились в старой избе Свенельда, где жил Лют, и забыли про хозяйку, сидевшую в углу возле спящего ребенка.

– Указал? – повторил Мистина.

– Ну да. Кто сказал, что это Славча жаб насушила?

Мистина вопросительно посмотрел на Люта, а тот помотал головой:

– Того Улея не ведает. Я спрашивал.

– Не просто так же на нее поклеп возвели, – продолжала Величана. – Я Славчу почти не знаю, так, виделись у Эльги на павечерницах да в церкви, но по виду она женщина хорошая, добрая. Чтобы славилась как ведьма – разве было?

– Нет, – ответил Мистина. – Может, травками лечит, как все бабы, но чтобы чары – этого не было.

– Вам бы выяснить – доподлинно кто-то ее винит, и кто, и на что ссылается. Есть ли видоки, послухи. Или так – вздурясь кто болтает.

– То Олегова гора… – медленно проговорил Мистина.

Поднявшись с лавки, он прошелся по избе, разминая правое плечо: так он делал, когда появлялся весомый предмет для раздумий.

Лучшими его друзьями в дружине Святослава были Хрольв, Асмунд и еще кое-кто из старых Ингваровых хирдманов, боевых товарищей его юности. Но не спросишь ведь Хрольва: не твоя ль жена на мою дочь чары творит?

– Уж больно у нас много злыдней получается, – сказал Лют. – Моравы, Станимир с Олегом, да жидины, да древляне, да волхвы… а теперь еще бабы и девки из любви!

– И кто из них в греческом сведущ – так я и не выяснил… А всех подряд волхвов брать и допытывать – и правда, жабы с неба посыплются.

– Но уж не Славча! Ей откуда по-гречески знать?

– Приходится думать: не один у нас злодей. Не меньше двух: один жаб сушил, другой заклятье писал.

– Но как такие два вместе сошлись? На чем? Кто кого нанял?

– Ётуна мать! – вполголоса выбранился Мистина, понимая, что у него нет ответов на эти законные вопросы.

– Может, Улея у волхвов что разведает, – утешил его Лют. – Нам бы жабьего ловца хоть сыскать. А про грека допытаемся.

Начавшись на торгах и улицах, через пару дней слухи о жабах с щепкой добрались до княжьих дворов – и Олеговой горы, и Святой. С тех пор как стало известно о жабах, Витляна почти не показывалась из дома – не хотела, чтобы на нее таращили глаза, выискивая следы порчи. Но дня через три отец сам велел братьям проводить ее к Эльге:

– Уже на торгах толкуют, будто ты больна, будто у тебя все лицо волдырями пошло, а то и брешут, что ты уже слегла! Покажись хоть боярыням, все будет меньше болтовни.

Послушавшись, Витляна отправилась к старшей княгине – и сама хотела показать людям, что ей нет дела ни до чужой злобы, ни до болтовни. Эльга встретила ее с радостью, но, разумеется, и здесь речь шла о том же.

– От злых чар нужно не по бабкам-шепталкам бегать и не корешками запасаться, а молиться Михаилу Архангелу и святым Киприану и Иустине, – внушал боярыням отец Ставракий. – Они всем помогают, кто одержим бесами, кого одолевают злые чары, сглаз, порча. Они избавляют от пленения диавольского и всякого действа духов нечистых, от волхвов и всякого злого человека. Киприан, рассказывают, с семи лет обучался у волхвов, посвящен был бесам Аполлону и Деметре, множество духов в услужении имел. И вот раз приходит к нему некий юноша, именем Аглаид, красоты необычайной, знатного рода и богатый весьма, и говорит: полюбил я деву, именем Иустина, хотел в жены ее взять, а она говорит: обручена уже Христу. Ни серебра, ни золота моего не хочет и видеть. Улови, говорит, чарами мне ее, ничего для тебя не пожалею…

Сидя среди других боярских жен и дочерей, Витляна слушала про стойкую девицу Иустину, которая и сама не поддалась диавольским обольщениям, и обратила к вере волхва Киприана. Замечала, что на нее косятся.

– Аглоед этот – будто Гостята Вуефастич, – шептала соседке Ведомира, одна из младших дочерей Острогляда. – И собой хорош, и родом родовит, и достатками богат.

– Да не он же кого обольстить хочет – его кто-то… – шепотом же отвечала ей подруга рядом.

– Что если эти жабы – кто-то Витлянку пытался чарами обвить? Может, в нее влюбился кто-то, хочет у Гостяты отбить?

– Чего тогда не к ней подкинули? К самому Гостяте?

– Это чтобы… чтобы Гостята наступил на тех жаб и после того ему она… ну, не девкой, а жабой казалась!

– Тьфу! – хмыкнула собеседница, а Витляну передернуло.

Не то чтобы она так уж любила Унегостя, но кому же хочется, чтобы, глядя на тебя, жених видел жабу!

Рассказом про Киприана и Иустиной отец Ставракий хотел научить женщин верному средству защиты, но вышло только хуже: по Киеву пополз новый слух.

– Бают на торгу, будто объявился в городе некий греческий волхв, служитель Аполлона и Деметры, имеющий тучу бесов в услужении, и наслал чары на Витляну, чтобы ее от Унегостя Вуефастича отбить и обратить любовь ее к иному жениху! – рассказывала дома Влатта.

– Какому же иному? – изумилась Фастрид. – Разве к ней еще кто-то сватался?

– А заморскому царевичу какому-то, Иглоеду.

– Чего? – Торлейва аж перекосило.

– Иглоеду! За что купила, за то продаю!

– Вдвоем орудуют – царевич Иглоед да бес Ортомид! Ётуна мать!

Идти к Мистине с такой нелепицей Торлейв постеснялся, но тот уже прослышал о греческом волхве Куприяне от своих женщин. Давать веры этим слухам он не хотел: обычный торговый обоз из Царьграда еще не пришел и ожидался месяца через два, а иначе как тот волхв мог бы сюда добраться? На змее огненном верхом? Но тревога не давала Мистине смеяться: речь шла о собственной дочери-невесте, в эту пору девушка уязвима, как никогда. На всякий случай Мистина велел проверить, не было ли каких приезжих необычных, но все прибывшие в Киев гости и так были ему известны. Оттоновы немцы прилежно учили хазарские слова – Торлейв виделся с ними почти всякий день, – изредка бывали в гостях у Станимира или Будомира.

– Особенно друг мой Хельмо к Будомиру зачастил, – сказал Торлейв Мистине. – Полюбилось ему там.

– Не присватывается ли к Явиславе? – заметил Велерад. – Я как-то видел, он ее с игрищ на Киеву гору провожал. Вроде даже поцеловались на прощанье.

Велерад старался хранить невозмутимость, но в голосе прорывалась невольная ревность. Явислава, что ни говори, одна из лучших в Киев невест, и что же – отдать ее какому-то немцу?

– Не говорил немцам про наши дела? – спросил Мистина у Торлейва.

– Нет, их-то зачем пугать? Чтобы они потом у Оттона рассказывали, что в Киеве колдун на колдуне едет и ведьмой погоняет, и бесам полное раздолье!

Невесте полагается сидеть дома, однако теперь Витляна выходила к роще, где гуляли девушки, почти каждый вечер. Ее собственная гордость требовала показать людям, что с ней все хорошо и она нимало не боится колдовства. Но прежнего веселья не получалось. Девушки тайком ее сторонились, а однажды Градислава и Милова с Олеговой горы прямо ей сказали: ты коли просватана, так сиди дома, у нас женихов не отбивай. При этом они смеялись, но Правена шепнула Витляне: боятся, что если к тебе порча тайком прицепилась, то и на них перескочит. Страх этот был не напрасным: возглавлять девичьи круги может только самая удачливая, иначе неудача заразит всех будущих жен и матерей. И назавтра Витляна прямо объявила отцу, что в рощу не пойдет: была охота с этими увырьями круги водить!

Мистина не настаивал, но еще раз отметил, что ловить слишком ученого сушильщика жаб нужно скорее. Послал Альва с гридями в Козары – привезти Рувима и еще пару самых уважаемых стариков, Давида и Хананью, кто учил вере остальных. Разговаривал с ними Альв и ясно дал понять, что в черной ворожбе лучше признаться сразу, а то придется говорить под кнутом. Хотел даже посадить их в поруб – на вразумленье и другим на страх, но Рувим вместо ответа выложил перед Альвом серебряную чашу с узорами хазарской работы.

– Откупиться хотите?

– Как мудрецы говорят: тому, кто молча терпит напрасное поношение, награда от Бога будет очень велика, – смиренно пояснил Рувим. – Обвиняя нас, ты увеличиваешь наши заслуги перед Богом, потому мы в благодарность просим тебя принять от нас этот дар.

– Мы – кто? – добавил Давид. – Мы прах и пепел, ты можешь сделать с нами что угодно.

– Свет праведных воссияет, свеча же нечестивых погаснет, так наставлял царь Шломо, – с печальным достоинством добавил Хананья.

Чашу Альв принял и жидинов отпустил; передавая дар воеводе, заметил, что, похоже, эти ни при чем. В это же время воеводские отроки обыскали дома в Козарах – искали греческие писания, но не нашли ничего такого. Во всех найденных пергаментных свитках Торлейв и Патрокл, взятые для совета, не нашли ни одной знакомой буквы. Но смятение в городе только увеличилось: было ясно, что Мистина взялся за жаболова не шутя, и если бы его нашли в Козарах, весь Киев вздохнул бы с облегчением.

В воскресенье в Софийской церкви было совсем мало народа, только старшая княгиня с приближенными, зато торжок был плотно забит народом. Болтали, что волхв Куприян непременно будет в церкви, приведет беса Ортомида и вступит в бой с отцом Ставракием; другие возражали, что Ставракий и есть тот волхв, и кто ему на глаза попадется, враз упадет замертво! Было страшно, но еще пуще хотелось поглядеть на битву двух волхвов.

Вся Предславова чадь явилась на пение[62], показывая веру, что Господь от черных чар оградит. Взглянув на женщин, Хельмо заметил, что Явислава ему подмигивает и украдкой делает какой-то знак. Не поняв знака, он, однако, насторожился и, когда служба закончилась и народ остался на торжке посудачить, подошел. Выбрал случай, когда Будомир и Святожизна разговаривали с кем-то другим, и с вежливым поклоном приблизился к Явиславе.

– Прибегала Будица, ведунья Станимирова, – торопливо шепнула девушка. – Говорит, ей весть принесли, что ее воеводы подозревают. Всех волхвов, говорит, допрашивать будут, допытывать. Вот уж до чего дошло…

В это время Святожизна повернулась, и Хельмо поклонившись ей, отошел.

– Ну, матушка! – сказал Святослав, заехав проведать Эльгу. – Тот епископ у нас шуму наделал, а этот твой Ставракий его переплюнуть решил – в волхвы подался! И мне его греческим бесом Ретомидой все уши прожужжали! Будто мало нам было своих – еще греческие понадобились!

– Хватит уже! – сердито объявила Эльга Мистине, когда сын уехал. – Найди если не волхва-жаболова, то тех бесов, кто эти слухи распускает! Языки уже пора кое-кому укоротить!

Княгине Эльге повиновалась сама судьба – не далее как назавтра ее воля была исполнена. На Святославов двор заявилась боярыня Улыба и объявила князю жалобу на черные чары. Вуефаст пришел с женой, но молчал, предоставив говорить ей, а та бурлила от негодования, наконец-то обнаружив источник угрозы.

– Из твоей дружины, княже, баба моего сына меньшого хочет испортить! – воинственно заявила Улыба изумленному Святославу.

Князь, как и все, слышал про жаб на щепке, но разбираться в этом полагалось Мистине с его людьми. Однако черное колдовство по тяжести приравнивается к убийству, ибо тоже посягает на чужую жизнь, а значит, жаловаться надо князю.

– Какая-такая баба?

– Звать ее Славча, она жена человека твоего, бывшего сотского, Хрольва.

– Славча на Гостяту порчу навела? – удивился Святослав.

Эти слухи до него не доходили.

В гриднице в это время были Хавлот и Болва, которым Славча приходилась тещей; в изумлении переглянувшись, они встали.

– Ты чего такое говоришь, боярыня? – сказал Хавлот. – Не занимается Славча такими делами!

– Ей зачем? – поддержал Болва.

– А занимается! – не сдавалась Улыба. – Ей затем! У нее дочь последняя в девках. Та девка на Гостяту нашего глаз положила, это всем ведомо. А мы сына с другой сговорили, получше той! Уж не рабыни дочь нам за сына меньшого вести! А их зло берет – вот и наделали!

– Славча не рабыня! – возмутился Болва; если бы так, то оскорбление касалось бы и всех ее зятьев. – Ее князь на волю отпустил и приданое дал, у Хрольва спроси!

Приданое бывшим наложницам Ингвар дал несколько лет спустя, уже после того как занял киевский стол, но тем не менее брак их считался законным.

– Да кто бы ни была – она моего сына испортить хотела! Рассуди это дело, княже!

– Тише! – прикрикнул Святослав на расшумевшуюся гридницу. – С чего ты взяла, что это Славча?

– Добрые люди сказали!

– Какие-такие люди?

– А которые знают!

– Унерадовна! – строго обратился к боярыне Асмунд. – Ты отвечай толком, тут тебе не павечерницы, чтоб языком чесать попусту. Черные чары – вина нешуточная. Тут, бывает, и вирой не отделаешься. Обвиняешь – давай послухов. Или тебе муж не растолковал, как такие дела делаются?

– Вуефаст, ты чего молчишь? – спросил Святослав.

– Так коли бабу винят – не мне же с нею ратиться, – угрюмо ответил Вуефаст. – Это бабье дело – пусть разбираются.

– Не выйдет. – Асмунд мотнул головой. – Коли у обеих баб мужья живы, а дело головное[63] – вам с Хрольвом его промеж себя решать.

– За Хрольвом бегите, – велел Святослав младшим отрокам.

Вуефаст, человек опытный, и сам понимал: при живых мужьях тяжба между бабами – дело невозможное. Но и подавать жалобу на Хрольва – бывшего телохранителя Ингвара, бывшего сотского гридей юного Святослава, одного из самых уважаемых людей в дружине, с кем он заседал на советах и пил на пирах в этой самой гриднице без малого тридцать лет, начиная со времен Олега Вещего, – ему казалось нелепицей, безумием. Да за что подавать – за какую-то ворожбу на сушеных жабах! Но Улыба, распаленная смертельной угрозой дому и младшему сыну-жениху, была неукротима и не желала ждать. Дочь старого рода, она свысока смотрела на Славчу, как и на всех женок, что попали в Киев полонянками и не сами выбирали мужей. Презрению же легко при первом поводе превратиться во вражду.

Хрольв Стрелок находился в Киеве и явился быстро. Этот человек не отличался таким веселым нравом, как Ивор Тишина, такой отвагой и решимостью, как Гримкель Секира, но вместе с теми двумя служил Ингвару с тех пор, как тому сравнялось двенадцать лет, верно и честно. Сам Святослав в своих первых походах не раз был обязан ему жизнью, и ни о чем этом Хрольв не должен был ему напоминать.

– Кто винит в колдовстве мою жену? – прямо спросил он Улыбу и Вуефаста.

– Отвечай, Унерадовна, – настоятельно посоветовал Асмунд. – С птичьего свиста такие дела не разбирают.

– Да Желька это, – созналась Улыба. – Повстречала ее вчера на торжке Бабином, слово за слово, она мне и выложила.

В гриднице снова ахнули. Желька была той наградой, которую Ингвар в тот же знаменательный зимний день вручил Гримкелю Секире. Как и Хрольв, Гримкель не стал брать других жен, даже когда разбогател и вышел в знать вместе со своим князем, и до самой смерти прожил с одной Желькой. Она родила больше десятка детей, из коих выросли четверо сыновей и четыре дочери. Все сыновья теперь были ближайшими людьми Святослава, Игмор занял место отца, старшие дочери наши мужей в этом же кругу. Мало сказать, что Жельку все здесь знали – вокруг Святослава сидело человек шесть из ее семьи. За вычетом кровной родни, не было в Киеве рода, более близкого к князю.

– Да ты что, отец, на мою мать наговариваешь! – возмутился Игмор.

– Не я наговариваю, а вот кто. – Хрольв указал на Улыбу.

– Тихо! Что она сказала? – обратился Святослав к Улыбе. – Чем докажет?

– Неужто видела, как Славча жаб ловила и на палочку сажала? – спросил Вальга.

– А то и сказала. Всем ведомо, что меньшая Славчина дочь вокруг Гостяты моего уж который год петли вьет, а его с другой невестой сговорили, вот им и в досаду великую. Вот и подкинули, чтоб Гостяту от Мистины дочки отвадить и к себе опять причаровать.

– Княже, я за мою жену руку даю! – Хрольву пришлось перекрикивать поднявшийся шум. – Не чаровали мои бабы и девки никого, и не надобен нам ихний Гостята, пусть хоть на козе женится!

– Да она сама сознавалась, что ей тот сговор – в печаль великую! Девки слышали!

– Девки! Ты сам-то не девка ли, что за ними повторяешь!

– А вот прознает Свенельдич, что ты его дочь козой обозвал!

Шум стоял такой, что даже спорщики уже не слышали друг друга.

– А ну молчать! – рявкнул Асмунд, и в этом спокойном, рассудительном человеке проглянул опытный воевода, отдававший приказы в грохоте сражений. – Тут мужи в гриднице или бабы на торгу?

Гридьба притихла и выжидательно воззрилась на князя.

– Говорила Желька – почему Славчу винит? – спокойнее спросил Асмунд у Вуефаста с женой.

– А то и говорила, что ихняя девка на моего Гостяту зарится, уж которое лето она по нему сохнет… Девки ее слыхали, как она сокрушалась, что его с другой обручили…

– Кто по ком сохнет, мы тут разбирать не будем! – отрезал Асмунд. – Видела Желька, чтобы Славча волшбу творила?

Улыба впервые призадумалась.

– Того не ведаю, – пришлось признать ей. – А только она знает истово.

– Ну, не миновать нам бабьего божьего суда, – ухмыльнулся Святослав.

– Это как? – Даже Асмунд удивился.

– Когда баба с бабой тягается, то им божий суд, как мужам. Хотят – пусть железо несут, а то можно и поле.

По гриднице пролетели недоуменные смешки. Поле – это значит поединок. Заставить биться двух немолодых баб, имеющих внуков? Кабы молодые – они бы посмотрели! А то один срам да непотребство.

– Так то для вдовых баб! – опомнился Хрольв. – Чтобы я, при живом… при живом мне, мою жену до поля допустил? Сам пойду!

– Так со мной, дядька, будешь биться! – крикнул Игмор. – Или я за мою мать не постою?

– Да вы сбесились! Еще чего мне не хватало – чтобы мой прежний сотский с моим нынешним сотским бился из-за двух баб на палоч… из-за двух жаб? – ответил им всем Святослав. – Сраму такого я в Олеговой гриднице не допущу. Если биться – то им самим. Ступай, Игмоша, домой, потолкуй с матерью. Если она истово знает, что Славчи ворожба, и на том стоит крепко – будут биться. Все, довольно с меня этих жабьих дел.

Слово княжье тверже камня – в этот день «жабье дело» больше не обсуждалось, да и все, кто не требовался князю, разошлись по домам потолковать нас свободе.

– Чего же тут дивного, что Желька, жабища, нам прядет на кривое?

Все пять дочерей, четыре замужних и одна девица, собрались вокруг Славчи. Сама она была так потрясена, что не знала, что сказать: никому не желая зла, не ожидала, что кто-то пожелает зла ей. Да к тому же Желька, с которой они когда-то жили как сестры! И пусть сестры не всегда живут дружно, но как можно такую пакость сделать той, что несколько лет была женой того же мужа и делила с тобой волю и неволю!

– Сперва Блистанка за Игмошу не пошла, – рассуждала Пламена, вторая сестра, – потом Правеня за Грима не пошла – само собой, им в досаду. Скажут, гнушаемся ими!

– Так и чего, коли они и есть жабы! – загудели другие сестры.

– Пусть леший за этих утырков своих дочек выдает!

– Мы тоже не сироты, так просто им не дадимся!

– А то еще на Зеленого Ярилу им рыла расквасили! – добавила Сияна, четвертая сестра. – Не срослось у них ничего добром и честью, вот и строят пакости теперь!

– Мало расквасили!

– Я к княгине пойду! – Вдруг опомнившись, Славча встала и взяла убрус, чтобы надеть поверх волосника. – Все ей расскажу. Эльга меня не выдаст. Сколько лет мы дружно жили – она-то знает, что я ни к каким таким делам не причастна! Даже когда девок замуж выдавала, нам Хотобыл приходил обереги делать, сама-то я мало что умею.

– Я с тобой. – Правена тоже вскочила.

Уже понимая, что все закрутилось из-за нее, она хотела быть под рукой, если княгиня станет расспрашивать. Да и не тянуло оставаться наедине с сестрами: они хоть и не злые, но все уже замужем, смотрят на младшую свысока и поди винят ее в душе: мол, устроить себя не умеет, вот до беды и дожила!

А еще Правена надеялась на Эльгином дворе увидеть Торлейва. Никакой помощи от него она не ждала – он к этим жабьим делам не причастен, – но такая встреча, даже мимолетная, придала бы ей сил.

– Пусть бы даже и поле, – долетел до нее, когда она уже выходила следом за матерью, голос Сияны. – Желька-то толста, как квашня, ходит – переваливается, мы ее враз одолеем!

– Дать бы ей по голове, чтобы язык свой пакостный откусила и проглотила!

В волнении Правена шла вслед за матерью по хорошо знакомым улицам. Она думала о том, что скажет княгине Эльге – и вдруг заметила, что какие-то две бабы шарахнулись с их пути, будто от бешеного пса. Порой встречные шептались, старались обойти их, и все таращили на них глаза. Прошел всего день, а слух о вине Славчи расползался по городу, как пролитый кисель по столу.

На Святой горе тоже имелась гридница, где княгиня держала свою дружину и давала пиры, но сама она проводила время по большей части в жилой избе, с дочерью. Хорошо, что Славча знала всю Эльгину челяди и упросила ключницу, встреченную во дворе, позволить ей увидеть госпожу. Беляница скрылась в избе, потом снова вышла и позвала Славчу.

В жилой избе Эльги Правена бывала очень редко, и, входя туда, робела. Сама эта изба была как дорогой ларец, набитый сокровищами. Зимой на пол стелили бурые медвежины, а на стены вешали белые, невиданные. На лежанке княжны Браниславы появлялось соболье одеяло. Курились греческие благовония, несущие душе тепло и умиротворение, а вместо лучин, воткнутых в щели печи, горели свечи или литые из бронзы и серебра восточные светильники. Летом на полу были разбросаны душистые травки, отчего дух стоял как на лугу, а на стенах висели тканые ковры, одни с узорами и цветами – из сарацинских стран, другие с людьми, повозками, лошадьми – из Свеаланда. На лавках сплошь были разложены обшитые шелком и куньим мехом продолговатые подушки – куда ни сядешь, везде мягко. Блестели в солнечном луче из оконца отделанные бронзой, медью, белой костью лари и ларцы. А на полки вдоль всех стен было больно смотреть – столько там разной посуды, чаш, кувшинов, блюд, даже горшков из серебра, с позолотой, с чернью, с разноцветной росписью, из стекла различных оттенков синего и зеленого. Однажды Правене удалось через незакрытую дверь бросить взгляд в шомнушу княгини – увидела только высокие резные столбы лежанки, какой не погнушались бы и боги. Захватывало дух от близости такого обилия сокровищ: воздух, насыщенный блеском, с трудом входил в грудь.

Душой же всего этого была сама Эльга. Даже в простом платье она казалась прекрасной, как Солнцева Мать. Смарагдовые глаза перекликались с камешками в ожерелье, лицо словно бы источало тихий свет и в то же время силу. Эльга была приветлива, не надменна – как солнце, что сияет для всех и не уронит своего достоинства, посветив на букашку. Заходя сюда, Правена трепетала и не без зависти поглядывала на знатных жен, бывающих здесь чуть ли не каждый день, родственниц Эльги, из семей Асмунда – ее брата, и Мистины – ее зятя.

Они сидели здесь и сейчас – Величана, Живляна, Святана Мистиновна. Едва успев окинуть взглядом их платья из греческого шелка, с широкими длинными рукавами, шелковые пояса, моравские подвески на шелковых очельях, Правена вдруг заметила на скамье и Мистину. И вздрогнула. Вон он – тот самый человек, кто обещал «жаболова» высушить и на палочку надеть. На воеводе был легкий шелковый кафтан, синий, с красными тонкими полосками поперек груди, с золотыми пуговками, расстегнутыми до самого пояса, а под ним на тонкой белой сорочке – серебряный «молот Тора» на толстой плетеной цепи с драконьими головками и резной медвежий клык, в котором, как говорили, заключена его удача. Такие кафтаны, цепи, молот носили в Киеве многие, даже хазарские и печенежские пояса с позолоченными бляшками, взятые с бою или заказанные в подражание, встречались у воевод. Но ни на ком все это не казалось такой неотделимой частью собственной силы и красоты. И при этом Правена не сомневалась: если Мистина все это снимет, то не станет выглядеть хуже.

Обычный трепет от этого места сегодня усилила растерянность от грозящей беды, и Правена, войдя вслед за матерью и кланяясь княгине, была совсем подавлена. Славча же, когда-то знавшая Эльгу пятнадцатилетней невестой своего же мужа-князя, на роскошь убранства не обращала внимания. Жаловалась, что ее винят напрасно, призывала Эльгу за нее заступиться. Слушая их разговор, Правена вдруг заметила, что Мистина Свенельдич смотрит не на мать, а на нее. Под взглядом его спокойных, непроницаемых серых глаз пробирала дрожь. Славча, много лет его знавшая, как-то сказала, что Мистина человек не злой, но безжалостный. Он не будет искать случая причинить кому-то зло и не упивается чужими страданиями, но если сочтет необходимым что-то сделать, то ничьи страдания его не остановят. Если он решит, что это они, Славча и Правена, виновны в черной ворожбе, то едва ли им поможет даже многолетняя верная служба Хрольва.

– Я хоть землю съем, что не чаровала никого, – говорила Славча. – С чего бы мне вдруг таким пакостным делом заняться?

– А мы вот девицу спросим, зачем, – впервые подал голос Мистина.

Правена вздрогнула.

– Хочешь за Гостяту Вуефастича замуж? – обратился к ней Мистина.

– Вовсе и не хочу, – стараясь держаться уверенно, ответила Правена, но сама слышала, что голос дрожит и оттого речь звучит неубедительно. – Не нужен он мне…

– Да никогда бы Вуефаст такую ятровь не принял! – поддержала ее Славча. – Улыба и подавно. Кто мы для нее – грязь под ногами!

– «А мы – кто? Прах и пепел», – непонятно для них сказал Мистина.

– Может, Желька еще от своих слов откажется, если узнает, что дело божьим судом пахнет, – утешила Славчу Эльга. – Ты же знаешь, у нее язык что дикий жеребец без узды – туда занесет, что и сама не будет рада.

– Да уж чему радоваться! Жили мы сколько лет, тебе ведомо, никакого зла я ей не делала… Дочери мои не хотят к ней в семью идти… но Вуефаст-то здесь при чем? Тогда бы уж нам подкинули…

– Ты думаешь, – Мистина мягко наклонился вперед, – Желька сама к тем жабам руки приложила?

– Охти мне, Свенельдич! – Славча всплеснула руками. – Да разве я стану на нее наговаривать! Не знаю я про тех жаб, ничего не знаю, чтоб мне белого дня не видать! Говорю, что невзлюбила она меня, как меньшая моя с ее сынком не сговорилась, но вздорные речи – еще не ворожба.

Мистина помолчал, разглядывая мать и дочь. Правена ощущала на себе его взгляд, почти как прикосновение руки. Невольно лезло в голову: если он сочтет нужным, их могут допросить куда более сурово. И что тогда делать? Не признаваться же в том, в чем неповинна, и тем окончательно губить себя и мать!

Мистина взглянул на Эльгу, и та кивнула:

– Ступайте пока. Я с Желькой сама поговорю. Скажу, что если будет стоять на своем, то на божий суд и ей идти.

– А если что толковое прослышите – мне доведите, – сказал им вслед Мистина. – И, как учат мудрецы: если кто терпит напрасное поношение, от бога награду получит.

Славча послушно перекрестилась. В Царьград с Эльгой, как более близкие к той женщины, она не ездила, но приняла крещение вместе с дочерьми, когда в Киеве появилась церковь Софии. О вере они имели понятие смутное, но сделали это из преданности княгине.

– Может, велишь греку с ними потолковать? – сказал Мистина Эльге, когда мать и дочь ушли. – Ему они скажут то, чего не скажут мне. Добром не скажут…

– Если исповедь, то отец Ставракий потом не выдаст. Если они виноваты, будет увещевать, чтобы сами признались. Да неужели ты веришь, – Эльга недоверчиво посмотрела на Мистину, – что Славча взялась жаб сушить?

– И откуда им знать по-гречески? – вставила Величана.

– В жаб, может, и не верю… Но почему-то ведь Желька указала на них? Не из одной же вздорности. Вот пусть и подумают – почему?

Ни во дворе княгини, ни на улицах Торлейва не было видно, и Правена всей душой ощутила, как неосновательны были ее надежды. Может, он в этот час у себя дома, а может, на лов поехал или занят еще какими делами, ей неизвестными. Проводит время с теми, кто ему ровня. Разочарование это высветило расстояние между ними: ей до него как до звезды в небе. Что она там себе воображала утром перед игрищами? Очень ему надо с ней целоваться! Что ему она, дочь бывшей рабыни? Правду тогда сказал ей раздосадованный Грим – сыновьям боярским до нее дела нет.

На обратном пути Правена снова замечала, что на них таращатся; какие-то незнакомые бабы даже остановились и посмотрели на них так нехорошо, что она взяла мать за руку.

Домой добрались благополучно; радуясь этому, Правена подумала: а завтра? Если в Киеве утвердится мнение, что это они сушили жаб, то из дому будет не выйти.

В избе Хрольва сидели все четыре зятя и толковали, как с новым испугом услышала Правена, про божий суд для женщин. В этом кругу мысль об оружии была привычна всем, но женщин обращаться с ним не учили – здесь ведь не песнь про поляницу удалую.

– Или дубинки, или мешок с камнями, – говорил Хавлот, самый старший. – Не мечи же им давать.

– Мешком с камнями так ушатать можно! По виску попадешь – и все, на лубок присел[64].

Правена чуть не расплакалась. Им хорошо говорить – а ей как подумать, что толстая противная Желька будет лупить ее мать, ни в чем не виновную, мешком с камнями по голове! Никогда Правена не желала зла людям, но сейчас вспомнила Желькины собственные жалобы, как та едва не умерла, когда рожала последнее, мало пожившее дитя, и подумала: и чего Марена ее не прибрала, жабищу вздорную!

Близился вечер, зятья, потолковав, собрались домой. Хавлот и Болва думали еще зайти в гридницу, узнать, нет ли чего нового. Они ушли, но почти сразу Болва вернулся и поманил Правену. Она подошла к нему, а он кивнул ей на крыльцо:

– Пойдем-ка.

Вслед за зятем она перешла двор.

– Вот там, – Болва указал ей за приоткрытые ворота, – дожидается тебя кое-кто. Просил позвать, поговорить. Иди послушай. Может, договоритесь до чего путного. Сама же не хочешь, чтобы мать на божий суд послали.

Мелькнула безумная надежда: а вдруг это Торлейв? Не потому, что была надежда дождаться от него помощи, а потому что всегда хочется, чтобы именно он помог… Но по лицу зятя Правена видела: это кто-то из хороших знакомых. Объявись тут Пестряныч-младший, у Болвы лицо было бы другое.

За воротами, близ тына, переминался с ноги на ногу Грим, и этому Правена не удивилась – только огорчилась.

Грим тоже взглянул на нее без большой радости – скорее с досадой. Ей сразу захотелось уйти, но она принудила себя подождать, хоть узнать, что он хочет сказать. Может, Желька передумала, отказалась от своих слов, да не знает, как теперь сдать назад?

– Слышала, что творится? – спросил Грим о том, о чем можно было бы и не спрашивать.

– Ну а ты чего пришел – насчет поля рядиться, что ли? – в сердцах спросила Правена; она не хотела ссоры, но уже изнемогла. – Сколько шагов площадка и сколько раз можно щит заменить?

– Ты хочешь поля? – так сердито зашипел Грим, как будто Правена все это придумала.

– Я хочу? – так же сердито ответила она. – Ты бесюки объелся[65]? Это твоя мать на нас наклепала, что воз наклала!

– Ну да! – Грим прищурился. – Злые люди доброго человека в чужой клети поймали!

– Никто нас не ловил нигде! Ты тоже, что ли, веришь, что это мы жаб насушили да людям подкинули?

– А чего же не вы? Не достался тебе Гостята…

– Да видала я твоего Гостяту на лубке сидяща! – Правена чувствовала, что в досаде говорит лишнее, но уже не могла уняться. – Что вы с ним пристали-то ко мне?

– Я видел! – Грим придвинулся к ней.

– Что ты видел?

– Ты ему мигала тогда в кругу, на Зеленого Ярилу!

– Я мигала?

– Нет, бабка Умера! Ты его высматривала, как «просо сеяли», я видел!

– Да я… – начала было изумленная Правена, но прикусила язык.

Так Грим думает, что она высматривала Унегостя? Да, кажется, он мелькал совсем рядом с Торлейвом, оттого и у них и вышел спор. Так Грим не понял, кому из двоих его соперников она хотела отдать яичко!

И что это значит? Мысли крутились и сталкивались, вышибая в голове искры, но не производя ничего путного. Уж точно не стоит признаваться, в чем Грим ошибся, – это делу не поможет. Но если он считал своим соперником Унегостя… и жаб подкинули Унегостю…

Первое, что Правена точно поняла: надо молчать о Торлейве, чтобы и ему не подкинули жаб. И только потом подумала: почему она ждет этого вреда от Грима?

Пока она молчала, Грим тоже немного собрался с мыслями.

– И вот что теперь выходит, – начал он угрюмо, но почти спокойно. – Пока наших матерей на поле не выставили, надо нам с тобой… Я скажу, что беру тебя за себя. Тогда будут люди знать, что ты Гостяту не хотела и жаб не подкидывала. И мать тогда… ну, уймется. На поле идти ей тоже охоты нет…

– Да я и прежде… Это Гостята за мной гонялся, не я за ним! – в отчаянии ответила Правена. – Это Явислава сама к нему под руку лезла, чтобы он ее водой облил.

– А почем знать – почему за тобой гонялся? Может, его корнями обвели? Причаровали? А то с чего, скажут, сын боярский, из Киевичей, за девкой безродной…

– Не чаровали мы никого! И мать твоя сказать на нас ничего не может! Ничего она не видела, ничего не слышала! Может, видела, как мы жаб ловили и в печке сушили? На палочку надевали? Слышала, как мы беса Ортемида призывали? Никто не знает ничего!

– А вот ошибаешься! – Грим засмеялся. – Знает кое-кто, где та щепка от бурелома взята. И кто жаб сушил – скажет, кто о том просил. На вас покажет – что тогда?

– От какого еще бурелома? Во снях[66] ты его видел, что ли?

– Того бурелома, на который были жабы надеты – щепку от бурелома надо взять, чтобы между парнем с девкой остуда и разлад случился.

– Ты как будто его видел!

– А я-то и видел!

– Врешь! Где ты мог такое видеть?

– Да в лесу! Знать надо, где такое дерево есть!

Правена почти увидела это дерево – где-то в чаще ствол лежит на мху, топорщатся острые обломанные щепки…

О чем они говорят? Грим знает, где это дерево, откуда щепка…

– Вот сыщется тот ведун или ведунья, что жаб высушил, да и покажет, кто ему за то заплатил, – тише, с угрозой добавил Грим. – Смотри, как бы на тебя не показал. А за порчу на их чад и Свенельдич, и Вуефаст вас повесить велят. И князь не помилует. Кто ему ты и кто Вуефаст?

Правена попятилась. Сокрушило ее не столько это пророчество, сколько мысль, которая наконец сгустилась в голове, как масло в сливках. Она боялась этой мысли, боялась Грима – как бы он ее не угадал, и очень хотела поскорее уйти от него.

Оглянулась, ища пути к бегству. К облегчению своему, увидела, что возле их ворот стоят Хавлот и Болва, занятые вроде бы беседой меж собой, но тот и другой поглядывают на них с Гримом. Ну да, зятья не оставят свояченицу-девицу наедине с чужим парнем, особенно при таких делах.

– Пора мне… – пробормотала Правена и даже в отчаянии пошутила: – А то дурной славы с тобой не оберусь.

И не дожидаясь, что Грим ответит, бегом устремилась назад к своим воротам. Хавлот пропустил ее во двор и закрыл за ней створку, но даже перед собственным крыльцом Правену не оставляло чувство, будто в нее целятся десятки вражеских стрел.

Остаток вечера Правена была сама не своя, но не от испуга, как думали домашние. Отец клялся, что не допустит жену до поединка, что сам, пока Желька не успела по обычаю принести жалобу, пожалуется на нее за клевету и потребует поля, а уж тогда этот вызов придется принять Игмору. Славча и Правена не отговаривали его, но обе, всю жизнь проведя среди гридьбы, понимали, что надежд на успех у отца мало. На его стороне только опыт, но Игмор, в его двадцать шесть лет, тоже держится за меч уже лет двадцать, а к тому же он моложе и здоровее. Отец был человеком среднего роста и с молодости отличался больше ловкостью, чем мощью, а Игмоша здоровенный, от матери унаследовал плотное сложение, но растолстеть еще не успел.

Даже ночью, когда все наконец улеглись, Правену не оставляла мысль, что есть средство не допустить поединка – ни для кого из родителей. Славча обмолвилась: дескать, Желька в этих жабьих делах понимает, у нее сватья ворожит, от нее, видно, набралась… И Правена вспомнила. Желькина старшая дочь Баёна замужем на Красеном. А Красен – здешний, киевский уроженец, у него вся родня здесь. Мать его – баба Плынь, известная ворожея, близ выпасов живет. С Олеговой горы многие к ней ходят по разным надобностям: то червя из коровы выгнать, то дитя от ночного испуга полечить или зуб заговорить. Плынь могла бы и жаб насушить. А Грим – тот самый человек, которого бабка могла послать за жабами и, главное, за щепкой от бурелома. Бурелом так просто, посреди города, не найдешь, за ним в лес идти надо, да еще знать, где такой есть. Вот Грим и знает. Почти сам сказал. Правена изо всех сил старалась вспомнить, что именно он сказал, насколько ясно признался. Слова его ускользнули из памяти – она была слишком взволнована, – но что он знал о буреломе, хвалился своим знанием, угрожал ей – это она запомнила твердо.

Грозил даже, что Плынь укажет на них с матерью. Но бабка ведь может указать и на другого – на саму Жельку. Кое-что не вязалось: если бы Желька так озлилась на Правену из-за выбитого зуба Доброшки в той драке на игрищах, из-за ее отказа идти за Грима, то им сюда и подкинула бы жаб! Почему Вуефасту? Может, метили в Унегостя, считая его соперником – то-то Грим его поносил. Но Унегость уже почти женился на другой, Гриму не опасен…

Вопросов было слишком много, Правена путалась в них и снова приходила в отчаяние. А времени раскидывать умом нет. Завтра князь потребует Жельку в гридницу и прямо спросит: винит ли она Славчу, если да, то почему. И если Желька не откажется от своих слов, им со Славчей присудят поле. Единственное, в чем Правена была полностью заодно с Гримом – поля этого допускать нельзя. Даже если у Жельки и Славчи не хватит сил убить друг друга, это ж такой позор, раздор в дружине, какой не избудешь потом много лет. Игморова братия злобится на Хрольва, Хрольв – на них, Вуефаст – на всех… Во что превратится вся дружина княжья? А уж их с сестрами Желькины дочери и вовсе поедом съедят, что твои змеихи.

Нужно успеть раньше, чем князь вынесет решение. Раньше – когда? Времени остается до полудня, когда княгиня закончит с ежедневными хлопотами по хозяйству, гридьба – с упражнениями, и князь примется за другие дела. Для простых киян днем суда был четверг, когда Святослав отправлялся в святилище и садился там под старым дубом, но свои могли к нему обратиться когда угодно.

То-то и беда, что в этой тяжбе свои – все. Пойти рассказать княгине Прияславе? Это было первое, о чем Правена подумала, но тут же отвергла эту мысль. Прияслава ничего тут не сделает сама, только доведет князю, а Святослав примет сторону Жельки. Не прямо, но Желька – мать Игмора, а Игмор – сотский гридей, сын Гримкеля Секиры и ближайший к Святославу человек. Тот доверяет Игмоше больше всех, больше кровных родичей, потому что знает его преданность.

Нужны другие люди, не питающие к этой семейке любви. На ум тут же явилась Эльга – ее двор и дружина. А это значит – Мстислав Свенельдич. «Узнаете что толковое – доведите мне», – сказал он им с матерью. Правена колебалась: она принадлежала к двору Святослава, он был господином ее отца и всей семьи, в то время как Мстислав Свенельдич был его соперником в борьбе за власть и влияние. В дружинах все знали тот давний случай, в год смерти Ингвара, когда тринадцатилетний Святослав почти вызвал Мистину на поединок и требовал – до первой крови. Тем самым он Мистину поставил в безвыходное положение: проиграв, тот оказался бы уличен в измене, а выиграв – пролил бы кровь своего князя, которому на оружии клялся в верности, и навлек бы на себя проклятье. Из этой петли Мистина вывернулся только благодаря своей знаменитой удаче, но противостояние никуда не делось, так и тлело где-то под слоем лет.

Но что-то делать означало, что ей, Правене, придется самой выступить обвинителем, указать на Жельку и бабу Плынь, не имея доказательств, кроме обмолвок раздосадованного Грима. И что – ей самой присудят поле с какой-то из них? Правена вообразила себя с дубиной в руке, стоящей напротив старой бабки Плыни, но сдержала смех, опасаясь разрыдаться. Да может, и не смешно: у бабки, поди, невидимцы и навцы разные в услужении, которым она приказывает людей портить…

Голова пухла, а душа изнемогала. Заснула Правена, когда тьма на восточном краю неба уже подтаяла и потекла серым, но вскоре ее разбудил петух.

Когда рассвело, она уже сидела на крыльце, умытая, опрятно причесанная и одетая в хорошее платье из плотного льна, выкрашенное мареной в цвет давленой ягоды и отделанное по вороту тонкой полоской узорного желтого шелка. Мать прошла в хлев доить корову, а Правена выскользнула за ворота и устремилась прочь с Олеговой горы. Она обгоняла женщин и подростков, провожавших коров и овец на выпас, но старалась не смотреть по сторонам. Может, в такой ранний час удастся проскользнуть незамеченной.

Спускаясь с Олеговой горы, Правена еще толком не знала, куда идет. Пойти к княгине Эльге на Святую гору было бы приличнее. Но пока она через служанок допросится свидания с княгиней, пока та пошлет за Мистиной – если сочтет нужным, перевалит за полдень. А ведь Мистина может как раз на Святой горе и оказаться, а вовсе не у себя дома. Но нужно было что-то выбрать, и уж верно, в такую рань воеводу приличнее искать у него дома, а не у княгини! На Свенельдовом дворе она сможет увидеть Витляну, и та поможет ей объясниться с грозным отцом.

Свенельдов двор был величиной с неплохой городец и довольно плотно застроен – несколько хозяйских изб, дружинная изба, гридница, большая поварня, хлебня, хлев, клети, погреба. Известно было, что за погребами прячется поруб – зарытый в землю сруб, где держат опасных лиходеев, порою закованных в железо. В былые годы Правена и ее сестры бывали здесь, когда Славча ходила по вечерам прясть к Уте, но вот уже пять лет как эти посиделки прекратились.

Ворота стояли открытыми, и Правена попала внутрь беспрепятственно. И тут же привычно прижалась к ближайшей стене. Обширная площадка в середине была занята оружниками – стоял стук дубовых мечей по щитам, покрикивали десятские.

Ближайшие отроки тут же заметили чужую девушку в хорошем платье, но упражнений не прервали, только покосились на нее. Пока Правена присматривалась, как и куда ей лучше пройти – найти кого-то из челяди, спросить Витляну, – тот, что помоложе, зазевался и пропустил удар под щитом.

– Девица, тебе чего здесь надо? – обратился он к ней, слегка кривясь от досады.

– Девица Витляну ищет, – раздался рядом спокойный голос. – По делам своим девичьим. Ведь так?

Правена обернулась – и обнаружила, что один из оружников и есть сам Свенельдич-старший. Он стоял в трех шагах с щитом в левой руке и секирой – в правой, на лезвии секиры был деревянный чехол, чтобы не поранить собственных людей. Выпрямившись, он выделялся среди прочих высоким ростом и мощью; когда Правена впервые взглянула в ту сторону, он присел, укрываясь щитом, и она, не ожидая его здесь увидеть, не заметила.

Сам его голос, сказавший «Ведь так?», полный привычной, уверенной властности, оставлял возможность только для одного ответа.

– Т-так, – подтвердила Правена и наконец догадалась поклониться. – Будь жив, Мстислав Свенельдич. Мне бы Витляну повидать, если позволишь.

– Пойдем. – Мистина отдал щит кому-то рядом и сделал ей знак следовать за собой.

Под десятками удивленных взглядов Правена через толпу отроков направился за ним к избе. Едва переставляла ноги от смущения и беспокойства, но было поздно: она прыгнула в эту волну, уже самой не выбраться, и теперь оставалось только довериться своему счастью – пусть волна вынесет куда надо.

Свенельдич привел ее в хозяйскую избу, где больше никого не было, только челядинка оправляла лежанку. Правена было удивилась этой пустоте, потом вспомнила: Мистина давно живет без жены. Сыновья его, как видно, на дворе со всеми, а Витляна где-нибудь в поварне – ведь всю это толпу сейчас надо будет накормить. Ей и самой нашлась бы работа на княжьем дворе…

Бросив дело, челядинка тут же понесла господину серебряную чашу – не то вода, не то квас. Оставив секиру у двери, Свенельдич сел, вытер лоб и шею услужливо поданным рушником и отхлебнул из чаши. Правена ждала, что сейчас он прикажет позвать Витляну. Но он сделал легкий знак – и челядинка выскочила наружу, тихо закрыв за собой дверь.

– Садись. – Мистина кивнул Правене на лавку возле себя.

Она сделала несколько шагов – с таким чувством, будто попала в берлогу говорящего медведя. Или что прочные дубовые плахи пола могут треснуть на каждом шагу, и она полетит в пропасть. В опасное дело она ввязалась – но разве по доброй воле? Даже сейчас, внутренне дрожа, Правена не видела никакого другого пути. Ничего не делать, сидеть дома и ждать беды, было еще хуже.

Мистина еще раз отхлебнул из чаши, рассматривая гостью. Она бросила несколько взглядов по сторонам, но хотя здесь тоже имелись резные ларцы, полки с дорогой посудой и целая стена, увешанная очень дорогим оружием, сам хозяин не отпускал ее взор и все вокруг по сравнению с ним казалось неважным.

– Как дела у князя?

– Я… хотела рассказать… – Правена еще сильнее растерялась, но где-то была и рада, что может изложить свое дело напрямую. – Я по тому делу… с жабами… хотела передать кое-что… тебе.

– Хрольв сам идти не решился, тебя послал?

– Отец не… не знает. Я сама…

– И что – сама? – Мистина поставил чашу с другой стороны от себя. – Говори, раз пришла. Не бойся, – почти ласково добавил он.

В этом коротком «не бойся» было все – и насмешка над ее страхом, и уверение в его несостоятельности, и призыв к доверию. Власть Мистины над собеседником поражала: рядом с ним Правена саму себя чувствовала какой-то очень важной особой, раз уж он сосредоточил на ней свое искреннее внимание; это было приятно и разжигало желание быть ему полезной, оправдать это высокое доверие. Его голос звучал спокойно, он даже никуда не спешил. Но для Правены каждый проходящий в молчании миг был сродни краже, и она набрала воздуху в грудь, пытаясь одновременно собраться с духом и найти слова – а это оказалось сложнее.

– Я знаю… – начала она, сглотнув, – кто мог жаб насушить. Я не обвиняю… не могу обвинять, но один человек сказал, что он знает…

– Что за человек?

– Это… Грим. Гримкелев сын.

– Что он сказал?

– Что знает, где взята та щепка… жабы ведь были на щепку надеты?

Правена осмелилась поднять глаза к лицу Мистины. Кажется, никогда ей не приходилось подходить к нему так близко – рукой можно коснуться. На середине пятого десятка лет на его высоком прямоугольном лбу появились продольные морщины, углубились складки между ртом и носом, а глаза, от природы глубоко посаженные, из-за обвисшей кожи верхних век сделались еще у́же, однако от этого взгляд стал казался еще более острым. Нос с горбинкой от давнего перелома, твердая складка губ, седина на висках, не очень заметная среди светло-русых волос, опрятно подстриженная борода, крепкая шея, грудь под расстегнутой сорочкой, серебряная цепь и ремешок оберега… Правена вдруг обнаружила, что разглядывает хозяина дома, забыв, что хотела сказать, а он молча ждет, не проявляя никакого нетерпения. Статочно, думает о своем. Славча рассказывала, что в юности Мистина был очень хорош собой, искрился свежей силой и задором. Сейчас искры поугасли, но зато исходящее от него ощущение силы и уверенности стало крепче камня. Он подчинял одним своим присутствием, и за эти молчаливые мгновения радом с ним Правена поняла сразу все: почему двадцать лет назад дружина любила Мистину больше самого Ингвара, почему жена Ингвара любила Мистину – и сейчас еще любит, и почему Ингвар все это терпел… И почему Святослав не может этого терпеть, если хочет быть хозяином на Руси.

– И что с той щепкой? – Наконец Мистина прервал молчание.

– Грим сказал, что знает, откуда она взята, – почти свободно ответила Правена, как сказала бы матери. – А у них, у Жельки, то есть у Красена, мать – волхвита.

– Баба Плынь, да. – Все родственные связи Гримкелева семейства Мистине были известны не хуже.

– Не сама же она жаб ловила, старая. Небось отрокам сказала поймать – Гриму, Жару. Они ей щепку от бурелома принесли. И тогда она знает, кому эти жабы понадобились. Грим грозил, что она на нас покажет, но я… чем хочешь тебе поклянусь, не ворожили мы на Гостяту Вуефастича, не нужен он мне!

– Я знаю, – спокойно сказал Мистина.

«Откуда?» – выскочил вопрос в мыслях Правены, но задать его вслух она не посмела. Да ниоткуда. Спокойный взгляд Мстислава Свенельдича, казалось, видел ее сердце и мысли лучше, чем она сама.

– Кто-то еще об этом знает – про щепку?

– Не знаю… он не говорил. Может, Желька. Не зря же она на мою матушку напустилась – могла знать…

Со стороны двери раздался тихий, осторожный, какой-то виноватый стук.

– Заходи! – крикнул Мистина.

Дверь приоткрылась, и в избу, нагнувшись, просунулся Лют. Никогда еще оба брата не казались Правене так похожи, как сейчас, оба в сорочках с пятнами пота. Только Мистина был спокоен, а Лют явно возбужден и таращил глаза – не серые, а цвета запыленного желудя, как у Свенельда.

– Дренги говорят, к тебе девка пришла и ты с нею в избе заперся. – Лют перевел недоуменный взгляд с брата на вновь смутившуюся Правену. Он еще тяжел дышал, не остыв после упражнений. – Я хотел зайти посмотреть, мне говорят: да не лезь, нужен ты ему там… А я… говорю, да быть не может… Любопытно же, что за девка.

Мистина улыбнулся правой стороной рта:

– Я, по-твоему, такой старый, что мне с молодой девой наедине и заняться нечем?

– Да я не… – Лют воззрился на Правену, не зная, как выразить и свою твердую веру в силы старшего брата и убежденность, что тут дело не в этом. – Это ж с того двора дева, Хрольва… По тому жабьему делу?

– Сядь, – велел Мистина, и Лют поспешно сел, будто мальчик. – А не зря ты, выходит, к своей чародейке ездил, – повеселев, продолжал Мистина. – Напугала она этих жаболовов. Небось Плынь довела Жельке, что ее винят, а Желька и придумала, кого вместо нее виноватым выставить.

– Бабий ум лучше всяких дум, – хмыкнул Лют.

– Так и Игмоша: сила – ума могила, в кого уродился-то?

Правена с трудом сдержала смех, впервые услышав, каким прозвищем братья наградили Игмора. И ведь как точно! Рослый, полноватый, сильный как бык, Игмор никогда не славился как «муж совета» и гордился лишь готовностью по первому слову князя хоть в огонь кинуться.

– Так надо ж эту жабью потворницу… – начал Лют.

Мистина сделал ему знак обождать, быстро перебирая в уме возможности. Допрашивать Жельку – придется сказать, кто на нее указал, а скрыть участие Правены Мистина хотел не менее ее самой. Мать и сын друг на друга показывать не станут, вмешается Игморова братия. Этих Мистина не боялся – он пил с их отцами в день их появления на свет, сам когда-то учил держать первый деревянный меч. Но шум выйдет еще пуще, Святослав будет недоволен, а Мистина, при всем их соперничестве, никогда не раздражал князя без нужды. Случай с Малушей молодого князя все же кое-чему научил – он уже не так пер напролом, снося преграды чужой воли, а начал задавать себе вопрос, что из этого может выйти. Такие наклонности стоило поощрять.

– Ты знаешь, как Гримкель погиб? – обратился Мистина к Правене.

– Да все знают. С князем Ингваром вместе.

– Он получил стрелу в спину, когда держал на руках моего сына, Вельку, тому было шесть лет. Хотел вынести его из лодьи на берег и почти успел… Так что Жельку мы пока не трогаем, а возьмемся за бабу Плынь. Альву скажи, – велел Мистина брату, – пусть берет ее и везет сюда. Посидит в порубе до вечера. А потом пусть с ней потолкует. Посмотрим, что скажет.

– Нынче князь может моей матери поле присудить с Желькой, – осмелилась напомнить о себе Правена. – Я потому и пришла…

– Я к нему сейчас Ратияра пошлю, – утешил ее Мистина. – Если Желька явится и обвинение свое подтвердит, он скажет, что сперва допросим бабку. Ты только сама молчи.

– Я буду молчать, – уверенно пообещала Правена.

Мистина, глянув ей в лицо, поверил: эта не из тех, кого хлебом не корми, дай поболтать. Одобрение в его глазах вдруг так согрело ей душу, что она в смущении опустила ресницы. Но ощущала, что он еще какое-то время смотрел ей в лицо.

Мистина поднялся, давая знак к окончанию беседы: не только Правена, но и Лют подскочили заодно с ним, как привязанные.

– Так я пойду. – Лют повернулся к двери. – Альву скажу… Может, я сам к ней…

– Много чести, чтобы мой брат к старой жабе ездил. Альв съездит с дренгами.

Когда Мистина вывел Правену из дома, двор уже был почти пуст: отроки ушли в гридницу завтракать.

– И вот еще, – сказал Мистина на прощание, – ко мне сюда больше не ходи. Еще узнаешь что важное – найди на Подоле двор травниц-древлянок, Забирохи и Улеи. Улее все расскажи, а она доведет до меня. Пучок полыни на воротах – увидишь.

– Хорошо. Я бы не стала тебя тревожить, но Грим только вчера со мной говорил, а нынче…

– Не стоит, чтобы тебя тут видели, – прервал ее оправдания Мистина. – И для чести твоей девичьей, и для спокойствия. Сочтут, что твой отец мне более верен, чем князю…

Продолжать не требовалось – Правена и сама знала, как такое подозрение ударит по отцовской чести в глазах гридьбы. И пусть они с Витляной посестримы и в обычное время могли бы видеться сколько угодно, над ними довлеет положение отцов.

Поклонившись, она пошла прочь. Только за воротами сообразила: Витляну она так и не повидала, зато Мистина счел вполне возможным, что у нее будут еще дела к нему самому. Это и тревожило, и льстило Правене. В душе боролся стыд – не совершила ли она измену, прибегнув к защите чужого против своих? – и облегчение: если уж Мстислав Свенельдич обещал помощь, свое слово он сдержит. Но покоя это принести не могло, и всю дорогу до дому Правена почти бежала, боясь, что по одному ее лицу всякий угадает, где она была.

Взяв двух отроков, Альв уехал на выпасы. Не было его долго – гораздо дольше, чем нужно, чтобы съездить и вернуться. Мистина ждал спокойно. Бабка могла куда-нибудь податься – жаб собирать, но Альв ее дождется. Человек опытный – если ему надо, от него ни одна жаба не уползет.

Альв вернулся уже хорошо за полдень. Прошел в гридницу, такой же невозмутимый, как всегда. На вопросительный взгляд Мистины коротко качнул головой.

– Сбежала? – разочарованно спросил Лют. – Жабой оборотилась?

– Оборотилась бы жабой – я б ее в горшочке привез. Не делась она никуда. Лежит в норе своей. Хорошо так лежит, красиво, ручки сложены. Только глаза открыты и шея сломана. Холодная уже.

Мистина негромко просвистел.

– Ётуна мать! – высказался Лют.

– А что в норе?

– Перевернуто все.

– И что?

– Ничего. Тряпье бабье, всякая ветошь. Сушеных жаб не нашел, но щепки есть. У Молчуна, можешь глянуть: те, не те?

Альв помолчал, оглядел полные любопытства лица в гриднице: своих отроков и захожих киян.

«Еще что-то»? – глазами спросил Мистина.

И по взгляду Альва понял: есть. Но не подал вида, а небрежно кивнул, встал и вышел из гридницы, будто наскучив этим пустым делом.

Через какое-то время Альв тоже прошел в жилую избу.

– Эти, которые, только в избе искали, – сказал он то, о чем умолчал в гриднице. Много объяснять не приходилось: они слишком хорошо друг друга знали. – Жаб сушеных, может, нашли. Больше нигде не догадались, а может, времени не было. Баба лежит еще с ночи, видать, шарили в темноте, огня зажечь не посмели. А мы в курятнике поискали, днем-то видно, где под сеном копали недавно. Нашли горшок серебра – полгоршка то есть. Горшок сам у Гисмунда, взяли на всякий случай, потом отдадим Красену, ему ее наследки полагаются. А в горшке вот что.

Альв вынул что-то из кожаной сумочки на поясе и на раскрытой ладони протянул Мистине, повернув к свету из оконца.

Мистина глянул и еще раз просвистел.

Две неровные половинки разрубленной монеты. Сразу видно – не шеляг из сарацинских стран, что-то иное, редкостное. Серебро светлое, печать четкая, не вытертая до неузнаваемости, как это бывает с шелягами, что по сто лет, бывает, ходят по рукам, совершают длиннющие путешествия на верблюдах и санях, в лодьях и на кораблях, прежде чем осесть в виде поклажи[67] под корягой в лесу у кривичей или в горшке под кучей камней на поле в Свеаланде.

Мистина взял один обломок, перевернул, потом второй, соединил их вместе.

На него глянул равноконечный крест, окруженный четырьмя точками – таким помечает свои денарии наияснейший император Оттон…

Оставив разрубленный денарий Мистине, Альв с теми же отроками почти сразу поехал на Олегову гору, на Святославов двор. Там ничего не изменилось: ждали Жельку, но она не явилась, убравшись куда-то из дома. Добровой рассказал, что померла Красенова мать – прибежали ее соседки. В избе, говорят, все вверх дном перевернуто…

– Я был там, – объявил Альв Святославу и его приближенным. – Мстислав Свенельдич послал у бабки выспросить насчет этого дела. Застали мы ее живой, но уже чуть. Сказала, невидимцы[68] ее давят, те, что служили ей. Сказала, невидимцы все у нее работы требовали. Спосылала она их леса стоячего ломать, щепки ей приносить. Щепки мы нашли. – Альв развернул тряпку и показал несколько крупных щепок с острыми концами, взятыми из обломанного ветром ствола. – Сказала напоследок, что она Вуефасту жаб подбросила – чтобы невидимцам работы дать. А как работа кончилась, они ее саму и удавили. Щепки те же, что были с жабами, от того же ствола. Пусть Вуефаст с женой посмотрят, да и делу конец.

Его выслушали в изумленной тишине, потом поднялся шум. Одни возмущались, что злодейкой оказалась мать одного из гридей – сам Красен ушел к покойнице, – другие радовались, что дело выяснено и закончено, из своих больше никто не пострадает.

Мгновенно новость разлетелась по городу. Несколько баб-ведуний пришли прибрать тело Плыни и навести порядок в доме. Вокруг несколько дней толпились любопытные: хоть издали поглядеть на избенку такой могучей ведуньи, что не побоялась на боярский дом чары наводить.

Правена несколько дней жила в постоянной тревоге: не выплывет ли ее поход к Свенельдичу. Беспокоилась про себя, не его ли люди удавили бабку – не хотелось бы быть к этому причастной, хотя и жалеть Плынь у нее причин не имелось. Те же мысли ходили и в гридьбе: мол, призналась бабка, как за нее крепко взялись, а там Свенельдич-старший велел со зла за дочь удавить ее. Но Вуефаст говорил: за такую лихоту сам бы я удавил, доведись мне ее живой застать. И Святослав, не желая раздора между своими людьми, пресекал такие разговоры. Дошло до того, что Желька повинилась перед Славчей: дескать, то бабка, жаба старая, на нее затмение ума навела, вот она и возвела напраслину. А чего же легче, чем валить все вины на старую колдунью, к тому же мертвую?

– Я вот одного не пойму, – сказал как-то Асмунд, наведавшись к Эльге. – Откуда бабка про греческого беса проведала и кто ее писать по-гречески научил?

– Может, сам бес? – ответил ему Мистина. – Явился и научил.

Но Асмунд, двадцать пять лет его знавший, по непроницаемым глазам своего зятя угадывал: тот уже знает больше, чем говорит.

– Что за чудеса у нас завелись?

– Что именно видится тебе чудесным, моя госпожа? – Мистина подошел к Эльге, вставшей ему навстречу, и поцеловал в висок.

– Бабу удавили бесы, но перед тем она успела повиниться! – Эльга смотрела на Мистину строгим взглядом, но за строгостью пряталась явная тревога. – Это же не он… не Альв?

– Нет. У бабы была сломана шея, когда он ее нашел.

– Ох! – Эльга прижала пальцы ко рту. – Это кто же?

– Не иначе как бес Ортомидий, – серьезно ответил Мистина.

– На торгу разиням заливай! Но как же она тогда винилась? Со сломанной шеей?

– Это дело нужно похоронить поскорее, вместе с бабкой, чтобы больше болтовни об этом не было. Бабка повинилась – и добро на том[69]. – Мистина развел руками.

– Так ты сам все придумал? Но кто же тогда ее упокоил?

– Не знаю. Альв сказал, свернули шею бабе чисто, умело, побоев больше никаких. Боюсь, как бы Красен не проведал. Кого удавили, а кому шею свернули – он отличит, не дитя. Только и надежды, что его сыновнее почтение удержит, осматривать не будет. Я туда первыми Забироху с Улеей послал, чтобы тело обмыли и одели, а другие чтоб ее не трогали.

– Но почему ты хочешь это скрыть? – Эльга заглянула ему в глаза, не понимая, с чего Мистина так решительно гасит все замятню. – Это ради… Гримкеля? Чтобы его вдову не мурыжили и имя его честное не трепали?

Мистина глубоко вздохнул и прошелся по избе – таким же неслышным, как у рыси, шагом, не отяжелевшим с годами.

– Был бы Гримкель жив, он бы свою ораву бесячью придержал бы… Но не только ради него. Вот еще что есть.

Подойдя к Эльге, Мистина вынул из угорской сумочки на поясе что-то маленькое и положил ей на колени.

– Это что? – Эльга взяла в руки два кусочка светлого серебра.

– У бабки нашли, в горшке было зарыто. Сверху лежало. Об этом никто не знает, кроме Альва и меня.

Эльга повертела кусочки, пытаясь понять, чего в них такого особенного. Мистина подсел к ней и сложил кусочки вместе, так что они образовали серебряный кружок из двух неровных частей.

– Видишь – крест? Вот еще кресты. А это надпись. Вот эти знаки – «ОДДО». А тут, на другой стороне – «Колониа».

– Что сие значит? – Эльга подняла взгляд к его серым глазам.

– «Оддо» – Оттон. «Колонь»[70] – город, где сии денарии бьют.

– А ты откуда знаешь?

– Тови показывал, он разобрал. Говорит, от немцев научился по-латински читать, пока им хазарские речи на воске чертил, но понимает мало что.

– А откуда у Оттона серебро? – Эльга нахмурилась. – Из нашего свои шеляги бьет?

Под «нашим» серебром Эльга имела в виду сарацинские дирхемы, в великом множестве привозимые на Русь в обмен на меха и отправляемые дальше на север и запад.

– Нет, у Оттона теперь свое серебро есть. В горах нашли. Немцы и рассказали, как у меня были. Его еще мало, только начали добывать, но если там залежи хорошие, как у чехов, то скоро наше серебро им будет без надобности.

Эльга посмотрела на денарий в своей руке – первый вестник этих грядущих перемен.

– Но вот это уже здесь! И это значит…

– Сие серебро – бабке плата. Не бес же Ортомидий ей платил! Ему бы она сама скорее заплатила.

– За жаб плата? За чары?

– Ну да. От того ётунова гада, кому те жабы были нужны.

– Ей заплатили Оттоновым серебром? И почему ты хочешь это скрыть? Ведь выходит – немцы? – Эльга выпрямилась, так ее поразило это открытие. – Но к чему им?

– Вот потому я и молчу пока, что не знаю – к чему. – Мистина встал и снова прошелся по избе. – Можно их, конечно, в поруб взять. Не пожелают за добра ума[71] говорить – под кнутом заговорят. Но я бы с этим не спешил.

– Чего они хотят? Что им до Вуефаста?

– Вот и я не знаю! – Мистина повернулся к ней. – А мне страсть как любопытно! Жабы были на остуду. Статочно, хотели Гостяту с Витлянкой развести. Но зачем? Что Оттону до нашей каши? Он на Адельхайд женат! Наши ее видели в ту зиму – говорят, красавица истинная.

– Затем, чтобы ты с Вуефастом не породнился и мы со Святшей так и бодались, пока я не помру.

– Похоже на то. Не знаю, чего от нас хочет Оттон, но чем мы слабее, тем ему веселей.

– Адальберта выгнали, потому что Святша был недоволен. Он Оттону об этом рассказал, когда оправдывался в неуспехе. Оттон знает – Христовой вере на Руси мешает Святша. А если мы с ним примиримся и через вас с Вуефастом оба двора еще раз породнятся – епископам стоит и дорогу сюда забыть. Если будут на Руси Христовы люди прибывать – то греки.

– А Оттон Роману соперник, – подхватил Мистина. – Опять, выходит, два цесаря через нас между собой ратятся. Опять из нас хотят дубинку сделать, и обоим та дубинка нужна.

– Так не взять ли тебе их в поруб, хитрецов этих? Не спросить ли, чего задумали? Они здесь человека убили! С этим, – Эльга показала обрубки денария, – уже можно и взять. Ведь в Киев никто больше Оттонова серебра не привозил?

– Прикажи – сделаю. Святша только рад будет. Но я бы повременил.

– Почему?

– Как они так быстро догадались, что им опасны я, Вуефаст, свадьба? Они ж к нашему сговору дня два здесь провели. Виделись со Станимиром и Тови, но те с ними не говорили о наших делах.

– Хочешь узнать, кто им пособник?

– И это тоже. Пусть погуляют. Только я за ними смотреть велел. Куда ходят, с кем видятся.

– С Предслава чадью они видятся, это даже я знаю. Вроде бы, и чего – они все Христовы люди. Да, а греческие письмена-то при жабах откуда? – вспомнила Эльга. – Немцы не знают по-гречески, Тови уверен. Разве что лгут, скрывают…

– Я и думал: письмена не от них, а от пособников. Найти бы того грамотея, ётуна мать, сразу бы во всем этом деле просветление наступило! Везде уже я его искал – у жидинов и моравов. И откуда немцы столько знают, и кто им здесь помогает. Как немцы эту Плынь-то отыскали, жабу старую?

Они помолчали.

– Как Витляна? – спросила Эльга. – Повеселела? Хорошо, жаб нашли быстро, сожгли, они ей повредить не успели, а как Плынь померла, теперь и вовсе вреда не будет.

– Да я б не сказал, что повеселела.

– Что с ней?

– Если Гостяту если при ней поминают – кривится. Говорит, я как о нем подумаю, жабы мерещатся. Это она Величане признавалась. Как бы нам те жабы свадьбу не расстроили. Если и Гостяте жабы мерещатся – что же у них за жизнь будет?

– Значит истово – у бабы пособник остался… Затаился… И не он ли ей шею-то свернул?

– Либо тот, кто платил, либо то, кто заклятье писал. Если это не одна и та же харя.

– Видно, что жабы мерещатся – это знак. Найди его, тогда и жабы из глаз пропадут.

Бабу Плынь схоронили, и следующей же ночью ее изба загорелась. Хорошо, избенки близ выпасов были разбросаны далеко, ночь выдалась безветренная, и на соседей не перекинулось. Киев снова загудел от разговоров. Соседи наперебой рассказывали, что видели посреди ночи огненного змия летяща, над крышей Плыни тот рассыпался искрами, и мигом избы вспыхнула сверху донизу. И что, мол, вой стоял, пока горела – это невидимцы бабкины выли, а теперь, мол, пойдут себе нового хозяина искать.

Еще пока от пожарища тянуло гарью, к Эльге заявился диакон Агапий, тоже грек. Он был куда моложе Ставракия – на третьем десятке лет, весьма высок ростом, но такой худой, что его пояс не сошелся бы даже на Витляне. На простом лице со смирным выражением выделялись черные дугообразные брови, которые при его бесцветной внешности казались взятыми у кого-то поносить. Гриди и даже челядь меж собой называли его «глистом бровастым». С утра до ночи он молился про себя, беззвучно шевеля губами, и за этот неслышный разговор невесть с кем на него смотрели с подозрением.

– Архонтисса, кириа Элене, с нашим пресвитером беда! – объявил Агапий, гибким привычным движением поклонившись. – Мне сказала пресвитера Платонида, он болен.

– Кириэ элейсон! Что с ним такое? – огорчилась Эльга.

– Он сидит, не ест, не пьет, не отвечает и только молится над своей Псалтирью. Митера[72] Платонида молит тебя прийти и помочь ему.

Встревоженная Эльга быстро собралась и верхом, с тремя бережатыми, поехала к отцу Ставракию. Путь от Святой горы был недалек: папас жил на дворе, нарочно для него и диакона выстроенном близ церкви Софии.

Пресвитера Платонида ждала у ворот. Это была женщина средних лет, с крупным носом, смуглая, с лицом не то чтобы красивым, но бодрым и доброжелательным. Эльга уважала ее за отвагу – поехала же с мужем в такую северную даль, к скифам, из самой Никомедии. Сейчас Платонида выглядела расстроенной, немного черных с проседью волос выбилось из-под покрывала.

– Кирие тон Уранон! Бедный отец! – причитала она, пока бережатые помогали княгине сойти с коня. – Он всегда вставал раньше всех и читал Псалтирь. Встал и сегодня, и вот я вижу – он сидит, бормочет молитвы от бесовских наваждений, и вид у него такой, будто он видит сотню бесов разом! Он не хочет ни есть, ни пить, не разговаривает со мной! Иперайи́а Фэото́кэ, со́сон има́с[73]!

Вслед за хозяйкой Эльга шагнула было к крыльцу, но тут Альрик, рус-бережатый, преградил ей дорогу.

– Погоди, госпожа. А ты, митера, не находила ли на крыльце сегодня пару сушеных жаб?

– Или еще какого дерь… какой дряни? – подхватил Свен, Ратияров сын.

Эльга распахнула глаза: а ведь верно парни сообразили! Что если отец Ставракий – жертва чар? Тех же, старых, или уже новых – от того неведомого пособника Плыни?

И содрогнулась: если чары проникли в дом иерея возле церкви, то кто же может быть от них в безопасности? Впервые в ее сердце кольнул тот же страх, что уже много дней владел многими жителями Киева. Померещилось, в самом воздухе реют черные чары, и Эльга перекрестилась.

Платонида ничего такого не находила, однако бережатые попросили Эльгу оставаться на месте и принялись осматривать крыльцо, двор и дом. Потыкали сулицей в углы, поискали, нет ли где следов, что недавно копали. Нашли под прошлогодней травой у тына засохший обломок говяжьей кости, но сошлись во мнении, что его притащил соседский пес. Эльга ждала с тревогой, но покорно: есть случаи, когда госпожа повинуется бережатым, а не наоборот, а бережатых для нее уже много лет подбирал Мистина. Забавлялась про себя, глядя, как Гудмунд, варяг, над всеми подозрительными местами делает знак Тора, а следом идет отец Агапий и осеняет крестом – этот лохматый варвар крестит как-то неправильно! Ничего особенного не нашли, однако Свен, прежде чем допустить княгиню в дом, обшарил все углы, пошуровал на полатях и за печью. Нашел подозрительное: гребень с несколькими черными волосками, запутанными в зубьях слоновой кости, но Платонида ахнула: это ее собственный, потеряла еще зимой.

Когда княгиня наконец вошла, отец Ставракий сидел у стола, перед ним лежала большая Псалтырь в переплете темной кожи. Псалтирь эту, на греческом языке, он держал дома – читать из нее в церкви не было смысла, почти никто бы не понял. Папас молился, явно не замечая суеты во дворе и в доме, совершенно равнодушный к тому, что вокруг него ходит светловолосый здоровяк с обнаженным клинком и тычет им во все углы и щели.

– Отец Ставракий! – окликнула Эльга, испуганная отрешенным лицом папаса. – Благослови!

В ответ на знакомый призыв отец Ставракий дал благословение и только после того, дернув головой, вроде бы очнулся.

– Не болен ли ты? Что с тобой?

Эльга была напугана не на шутку: если папас стал жертвой злых чар, кто же сможет его вылечить? Тут епископ нужен, а епископа не сыщешь ближе Корсуньской страны!

– Василев Ураниэ[74]! – При виде Эльги взгляд отца Ставракия оживился, и Платонида облегченно перекрестилась. – Беда случилась!

– Что за беда? Ты нездоров?

– Я здоров! Но какие-то нечистые осквернили… Погляди!

Дрожащими руками отец Ставракий поднял верхнюю крышку Псалтири и стал перекладывать листы пергамента, покрытые красными и черными греческими буквами. Иной раз попадалась картина яркими красками – сам царь Давид сидит на троне, с гуслями на коленях.

– Вот.

Эльга взглянула, куда он показывал, но сначала не увидела ничего особенного.

– Какие-то бесы украли окончание «О катико́н эн воифи́а ту ипси́сту»[75]. Вот здесь, видишь!

Отец Ставракий приподнял страницу, и Эльга увидела, что та обрезана в нижней части.

– Пропали пять последних стихов.

– Пропали?

– Да, видишь, отрезана нижняя часть страницы, здесь было пять последних стихов! Про василиска, льва и змия… Не знаю, кому это могло понадобиться – только бесам, что творят злые чары…

– Ох! – Эльгу вдруг осенила мысль, и она вгляделась в пергаментный лист.

Не хватало примерно такого куска, каким можно было бы обернуть парочку жаб… Она повернулась к бережатым:

– Альрик! Поезжай к Свенельдичу и скажи, чтобы прислал жабьи письмена. И лучше всего, чтобы приехал сам.

Мистина прибыл и привез тот кусок пергамента, что служил одеяльцем жабам. Услышав от Альрика, что у грека в книге сыскался недостаток, тоже подумал: лист тот самый. По дороге успел усомниться: был бы это лист из книги, Торлейв и Орлец письмена бы прочли. Может, там такая мудреная книга, что только папасу и по зубам?

«Жабьи письмена» развернули и разложили на столе. Отец Ставракий глянул – и отшатнулся.

– Феотоке Парфене[76]! Вовсе не то!

Остальные и сами видели – не то. Жабий пергамент был совсем другим – худшей выделки, другого цвета и толщины. Надпись сделана более бледными чернилами, неровными буквами, рука писавшего куда менее тверда.

– Ну раз уж привезли, погляди, папас, может, разберешь что, – предложил Мистина. – Никто у нас не разобрал.

Перекрестившись, отец Ставракий наклонился над столом и стал вглядываться в пергамент. Шевелил губами, пытаясь разобрать несуществующие слова. Мистина следил за его лицом, надежда на вразумление постепенно гасла…

И вдруг у отца Ставракия широко раскрылись глаза. Взгляд задержался на чем-то, скользя туда-сюда. Он пробормотал несколько слов по-гречески, потом еще, заговорил быстрее – и отшатнулся.

– Кирие элейсон! «Да не споткнешься о камень твоей ногою, наступишь на аспида и василиска, попирать будешь льва и дракона!» Это они! Те самые стихи!

– Заклинание? – уточнил Мистина, услышав про василиска, льва, дракона и еще какую-то вредную дрянь.

– Это те самые стихи, которые украдены! Только они переписаны задом наперед! Вот!

Отец Ставракий поставил палец на последний значок внизу листа и стал читать по-гречески, двигая палец справа налево. На полпути бросил, несколько раз перекрестился и замер, молясь про себя.

Остальные тем временем в изумлении переглядывались.

– Так это не заклинание? – уточнил Мистина, когда отец Ставракий немного пришел в себя.

– Это слова царя Давида. Но если читать их задом наперед… это может быть молитва сатане.

– Но кто же это написал?

– Я не знаю. Рука не тверда, многие буквы едва угадаешь. Но уж верно не я и не отец Агапий.

– Пестряныч то же самое говорил. Найти бы тот кусок пропавший. – Мистина кивнул на Псалтирь. – У кого найдется, тот и будет жабий заклинатель.

Они с Эльгой посмотрели друг на друга.

– Может, стоит поискать? – намекнула Эльга. – Ты знаешь где.

На уме у них был Оттонов денарий, и сама собой просилась мысль: вырезанная часть страницы может найтись в Ратных домах.

– Он мог быть спрятан у бабки. Потому изба и сгорела – чтобы уж верно не нашли. А мог быть и там, где мы говорили. Но я бы на месте этих жаболовов настоящий кусок сжег сразу, как переписал. А они – люди ловкие и хитрые. Вот что! – Мистина глубоко вздохнул. – Мать Платонида! Сейчас я сюда пришлю Альва. Он поговорит с тобой и с твоей челядью. Если не бес Ортомидий ваш пергамент обрезал, стало быть, этот человек у вас в доме был.

– Да к нам немало ходят…

– Вот всех и будете вспоминать. От самого Ярилы Зеленого…

– По имени Ярила никого не было, – тихо заметил отец Агапий. – В зеленом.

Желая поскорее прекратить «бред про всяких жаб», Святослав решил устроить лов, благо погода стояла хорошая и ясная. Вспомнив заодно о немцах, позвали Рихера и Хельмо, и те с радостью приняли приглашение. Это была и честь, и развлечение; даже Рихер, лучше владевший собой, уже скрипел зубами от необходимости заучивать хазарские слова. Отец Гримальд все чаще сказывался больным, а отец Теодор несколько раз заснул прямо во время занятия: дескать, половину ночи молился, ослабел… Хельмо мирился с этой докукой только благодаря Влатте – приятно было видеться с веселой любезной девушкой и принимать от нее угощение. Торлейв все меньше времени проводил с ними сам, и кончилось тем, что и месяца не прошло после начала обучения, как немцы перестали ходить в дом Фастрид. Вместо этого Касай, отец Илисара, сам ездил к ним в Ратные дома, когда они не находили у себя других дел – а такие случаи выпадали все реже.

При Оттоновом дворе Рихер и Хельмо много раз участвовали в королевской охоте, и теперь с огромной радостью отбросили восковые дощечки, чтобы взяться за копья и поохотиться на крупного зверя. «Глядишь, серебра найдем!» – пошутил Святослав, до которого уже дошла весть о находке на Раммелевой горе.

Ближний Кловский бор все хорошо знали: там охотился Ингвар, а до него Олег Вещий, а по слухам – и Кий с братьями. Заранее посланные ловчие отыскали трех быков – в глухом логу, близ Угорского, неподалеку от Лыбеди.

– Вон туда пить ходят. – Таиша, старший ловчий, показал князю в сторону речки Клов в верхнем течении, куда вела густая цепь свежих следов. – А стоят вон там, в логу.

Едва рассвело, но небо уже ярко голубело, быстро сохнущая роса обещала жаркий день, от скошенной травы поднимался сладковатый дух. Клов извивался по лугу близ густого бора. Здесь Святослав отвел место для послов и основной части дружины. Он звал с собой и мать – развеяться и поглядеть на сыновнюю удаль, – и хотя Эльга отказалась, Торлейв приехал с Асмундом и Вальгой. Часть людей князь послал к дальнему выходу из лога, чтобы дичь не ушла, а в лог велел пустить собак – поднять быков.

Князь, гриди и послы были верхом; всадники встали цепью между бором, где пряталась дичь, и речкой на лугу. Переглядывались, улавливая в тишине утра звуки гона. Сперва был слышен крик и стук – это загонщики, войдя в лог, стучали палками по стволам. Потом прибавился лай собак – псы наткнулись на быков и погнали их. Шум постепенно приближался. Вот прозвучал рог – значит, туры поднялись и движутся знакомой тропой к лугу.

Заливистый лай был слышен уже совсем рядом, за первой цепью берез. Святослав всем существом впитывал эти звуки, запахи луга и леса: сосредоточившись на этом, он выбросил из головы посольство, греков, хазар и прочие заботы. Жизнь его, повелителя огромной державы, стянулась к этой кромке леса, сосредоточилась в ближайших мгновениях в ожидании, когда из-под ветвей покажется первая рогатая голова и бурая, рыжая или серая холка могучего быка…

Они выскочили все трое, почти сразу. Первым из кустов выломился довольно старый рыжий бык – лет десяти – здоровенный, в холке выше человеческого роста. Пригнув рога, живая гора с ходу ринулась на ловцов, пытаясь прорвать себе путь на свободу. Цепь всадников распалась, гриди подались в сторону, освобождая место для Святослава – такая знатная дичь по праву принадлежала князю.

Бык промчался меж концами разорванной цепи и устремился на луг. Подхлестнув коня, Святослав бросился за ним вдогонку. На скаку выхватил из ножен кинжал сарацинской работы – с изогнутым острейшим лезвием обратной заточки, из тех, на которые кладут шелковый платок и тот сам распадается на части под своей невесомой тяжестью. Редкая, мало кем в Киеве виденная вещь была из числа даров, что несколько лет назад поднесли Романовы послы, и Святослав был рад случаю пустить его в дело.

Настигая тура слева, князь наклонился с седла, вонзил кинжал в горло быка и потянул на себя, рассекая мышцы и жилы. Сарацинский клинок не подвел: на руку и в лицо Святославу ударил поток горячей, густой крови из перерезанной яремной вены. Решающий удар вышел удачным: еще несколько шагов, несколько ударов сердца, и бык будет мертв.

Но иной раз и несколько ударов сердца – это долго. Вместо того чтобы прянуть в сторону, прочь от своей смерти, бык подался к Святославу и плечом толкнул его лошадь, разворачиваясь рогами к человеку. Лошадь шарахнулась от удара, Святослав потерял одно стремя, но все же удержался в седле и рванул на себя правый повод, лошадью загораживаясь от удара страшных рогов – в сажень размахом. Даже его, привыкшего к своей силе, приносящей одоление во всякой схватке, пробрал холод от ощущения близости этой живой горы. Что его кинжал против этих двух костяных мечей? Тур не хотел знать, что перед ним потомок вождей, владыка огромных земель и мощных дружин – против его звериной силы и тяжести молодой мужчина был что былинка. Попадись неудачно – стопчет и не заметит. И никакая слава предков тебя не воскресит.

Лошадь с разорванной шеей запрокинулась назад и упала, но Святослав успел соскочить и отпрыгнуть назад. Упав, он от силы толчка прокатился по траве, но быстро поднялся: к счастью, отделался ушибами, которых сейчас не замечал. Кинжал он выронил, когда падал, но искать не стал; не теряя хладнокровия, уверенным движением вынул из ножен на перевязи меч.

Кругом стоял крик и вопль полусотни глоток, но никто не спешил Святославу на выручку, бережатые сидели в седлах, одним глазом следя за князем, а другим косясь на Игмора – когда придет пора, тот подаст знак вмешаться. Но Игмор, сам готовый устремиться вперед, этого не делал: пока князь не ранен, он не позволит встревать в его схватку со зверем.

Тур, с кровью на груди и передних ногах, шатался, но еще стоял и даже продвигался вперед. Он делал последние вдохи; уже ничего не стоило зайти сбоку и одним ударом меча по шее прервать его жизнь, но Святослав ждал, давая противнику возможность довести эту схватку до конца и погибнуть с честью. Кровь обильно текла на зеленую траву. Умирая, бык не сдавался и шел к Святославу. И не дошел каких-то два шага: передние ноги подогнулись, бык тяжело рухнул и ткнулся мордой в траву почти возле самых ног.

Князь склонил голову, будто отвечая на поклон. Над лугом взлетели ликующие вопли, но среди шума скачки, рева, лая и крика ничего нельзя было разобрать – все смешалось.

Второго быка, серого, тем временем почти загнали в реку и, у самой воды окружив, наперебой кололи рогатинами и боевыми копьями. Весь израненный, обезумевший от боли и ярости бык вдруг бросился на Градимира, поднял на рога его лошадь и бросил в воду; рухнула лошадь с распоротым брюхом, Градимир не сразу смог освободить ноги из стремян и чуть не оказался прижат ко дну ее тушей, но все же высунул голову, и товарищи помогли ему выбраться. Тем временем сразу двое гридей вонзили копья туру в брюхо, и он тяжело рухнул в мелкую воду. Под ликующий смех Градимир выбирался на берег, одной рукой придерживая собственный меч, отплевываясь и бранясь.

– Бык добыл твою лошадь, а мы – его! – кричали ему гриди.

– В портах у себя посмотри – пару карасей не поймал?

– У него там свой карась…

– Да какой карась – пескарик…

– Сейчас я вам покажу карася, утырки! – со смехом отвечал Градимир, понимая, что придется раздеваться и все выжимать.

Жалко было лошадь, но искрилась в крови лихорадочная радость от миновавшей смертельной опасности.

– Бэати́ссима ви́рго Мари́а… – бормотали, крестясь, Рихер и Хельмо.

Переглянулись с одной и той же мыслью. Чуть влево или вправо… Сейчас они могли увидеть гибель Святослава – честную, доблестную гибель в сражении с огромным мощным зверем и без всякой опасности для себя привезти Оттону такую приятную весть. В мыслях у Рихера уже все сошлось: лежи сейчас Святослав с кровавой раной в груди от острых рогов, оставалось бы только вернуть из ссылки его брата-христианина, Ульбо, помочь ему утвердиться на престоле, чему будут сильные союзники из самих русов, ведь сыновья Святослава – еще малые дети. Оставалось бы оттеснить от Эльги греков – и вся эта обширная земля склонилась бы под власть римского папы, а значит – императора Оттона… Да за такие заслуги можно и графскую должность получить!

Все это уже так ярко стояло перед глазами… Но нет: счастье мелькнуло и ускользнуло, Святослав, живой и здоровый, умывается у реки. Весело кричит что-то Градимиру, выжимающему рубаху, псы лают и рвутся к двум громадным окровавленным тушам, стоит шум, и никто не замечает изумленных лиц послов.

Святая Дева не пожаловала легкого пути к успеху. Однако мысль, молнией вспыхнувшая при мысленном зрелище княжеской крови на траве, не уходила, стрелой засела у Рихера в голове.

Лов был окончен, гриди привычно устроились пировать. На длинном старом кострище нажгли угля, стали жарить мелко порезанное мясо на железных прутьях – это называлось «грядина», и Хельмо пожалел, что не взял с собой таблички: записать новое трудное слово. Открыли привезенные с собой бочонки пива, Святослав плеснул в огонь для богов, благодаря за удачный лов, и пустил резной деревянный ковш по кругу. Рихер и Хельмо, когда ковш до них дошел, попросили прощения: разделенное с языческими богами питье для них грех, и довольный сегодняшним днем Святослав велел налить им отдельно.

Когда мясо, пиво и отдых немного охладили страсти, беседа вновь повернула на недавние события в Киеве.

– А что, Пестряныч, – окликнул Торлейва Игмор, – правду говорят, что заклинание то жабье у княгининого грека отыскалось?

– Чего? – Торлейв даже не сразу понял.

– Ну, жабы были в кожу завернуты, а на коже – письмена, ты ж сам говорил.

Игмор уселся поудобнее, держа довольно большой рог с пивом, из которого порой давал отхлебнуть сидевшим и лежащим вокруг него младшим братьям. Сегодня его буйная грива была гладко зачесана и заплетена в косу, так что светлые волосы и рыжеватая бородка лишь обрамляли румяное, налитое, как спелое яблоко, овальное лицо с высоким, широким лбом и голубыми глазами, которые так и хотелось назвать детски-невинными. На ярких губах сидела улыбка, не касавшаяся глаз. В спокойном расположении духа Игмор казался добродушным и простым, но Торлейв знал, что из-за этого добродушия мигом вырвется нерассуждающая ярость – только дай повод.

О драке на игрищах уже все позабыли – эка невидаль. Даже Добровой ухмылялся, хоть и лишился переднего зуба – куда более искренне ухмылялся, чем его старший брат. Во всем следуя за Игмором, он, однако, был человеком добродушным на самом деле, а не по видимости.

– Были письмена, – подтвердил Торлейв.

– Греческие?

– Греческие.

– Ну, так они из короба были взяты, что княгинин папас у себя в избе держит и сам себе обереги бормочет. Он-то, выходит, и есть колдун.

– Глядь, Игмоша, да ты думай, что несешь! – Торлейв разозлился. – Не колдовство у Ставракия в библосе! Псалмы у него там.

– Какие еще… пасаломы?

– По салу мы завсегда! – заржал Добровой. – Только давай!

– Псалмы, – внятно пояснил Торлейв. – Это песни такие – молитвы, богу восхваления. А какие-то гады ползучие кусок из библоса вырезали и задом наперед переписали. Вот я и не понял – смотрю и вижу, слов таких нет. Не догадался справа налево почитать.

– Так сам говоришь – то колдовство из грековой библосы! – крикнул Девята.

– Да не колдовство у него там!

– Ты сам только что сказал, что оттуда! Правда, братия? – Игмор огляделся, и братия поддержала: так и сказал.

– Да ну вас! – Торлейв отвернулся. – Вам про письмена толковать – что зайца учить печку топить.

Он видел, что Игмор не придуривается, а и правда не понимает разницы между стихами из псалма и околесицей, получившейся, когда те же буквы переписали в обратном порядке. Но не хотел длить бесполезный спор: Игмоше не объяснишь, что для смысла и силы речения порядок букв важен. «Ума Могила» – братья Свенельдичи дали ему прозвище меткое.

– Ну вот, а княгиня их жалует! – гудели гриди. – Понавезли нам греков этих – а они добрых людей чарами взялись губить!

– Вуефаст, боярин, ты б не оставлял так этого дела! Знаешь теперь, где злыдарь-то сидит!

– Коснись до меня – я б самих этих греков высушил и на палочку надел!

– Свенельдич обещал высушить – что ж, от слова своего отказался?

– Так сказали же, бабка Плынь…

– Мать мою не трогай! – рявкнул Красен. – А то самого выверну и высушу!

– Так нашли же у нее щепки от того бурелома… – Радольв поднялся и упер руки в бока. Старший сын Вуефаста не боялся ни Красена, ни всю Игморову братию. – Заклятья, может, не она писала, но жаб она сушила! Вот и досушилась, что саму бесы удавили! У худого дела, знаешь ли, и конец худой!

– Кто тебе сказал, что нашли? – Красен тоже встал, с угрюмым вызовом глядя на него.

Красен был среднего роста крепкий молодец лет двадцати четырех, муж Игморовой сестры Баёны; рыжеватые волосы спускались мыском на узкий лоб, острые черты лица, едкий взгляд желтовато-серых глаз придавал его внешности оттенок чего-то режущего, колючего. В эти дни он был особенно зол: мало того что потерял мать, так еще и узнал, что ее винят в одном из самых неприятных преступлений – черной ворожбе. Сам Игмор, сотский гридей, за такое родство его вышиб со двора бы прочь, не будь тот его собственным зятем.

– Кто искал, тот и нашел! – продолжал Красен. – Кто искал-то? Свенельдича люди! А искали бы у тебя – тоже нашли бы!

– У меня? Так мне, отцу моему, на порог жаб и подкинули! Моего отца, мать, брата меньшого чарами опутали!

– Кто видел, как моя мать тех жаб сушила? Никто не видел! Жаб этих вон, полон бор! На любой куче, в любом овраге – хоть задницей ешь этих жаб! А вот заклятья бесов греческих мало кто может знать. И кто знает – всем ведомо. Только что-то им двор никто не жжет.

Со злым видом Красен сел на свое место – видел, что Святослав хмурится и хочет прервать этот спор. Гриди загудели: разговор опять растревожил опасения, хотя, казалось бы, пожар бабкиной избы закончил дело.

– Что скажешь, Пестряныч? – обратился к Торлейву Святослав, поигрывая поясным ножом.

Торлейв вместо ответа стиснул зубы и сам себе приказал: лучше молчи.

Он знал, что бабу Плынь винили не напрасно. Мистина показал ему разрубленный денарий и попросил подтвердить: точно ли на нем написано «Оддо» и «Колониа», как на тех, что ему показывал Хельмо. На вид было похоже, но сам Мистина, не зная никаких букв, ни греческих, ни римских, не мог быть уверен, что значки на денарии из тайника в курятнике – те самые. Что за денарий, Мистина не объяснил, лишь велел никому об этом не говорить, и уже по этому Торлейв, способный свести два конца, понял: денарий связан с жабьим делом. Сейчас ему добезума́[77] хотелось взглянуть на Хельмо, сидевшего с ним плечом к плечу – неужели лицом себя не выдаст? Но сдерживался, понимая: если он сам обнаружит свою осведомленность перед немцами и спугнет эту дичь, Свенельдич уже его высушит и палочкой проткнет. И будет прав. Торлейву не в первый раз приходилось участвовать в тайных играх Мистины с иноземными послами, и для него эта битвы была не менее важной, чем те, в которых вздымаются стяги, трещат щиты и валькирии спускаются за душами храбрецов. И не труднее ли сидеть как ни в чем не бывало, чем бежать на врага с мечом и щитом. От усилия себя не выдать его пробрала дрожь.

– Псалмы, что у грека в книге, – не для колдовства, – переведя дух, обстоятельно пояснил Торлейв. – Был в давние времена такой царь, звали его Давид. Сии песни он сам сложил, чтобы богу молиться, на врагов пенять, защиты и милости просить. Вреда никакого они причинить не могут. Их в церквях читают и поют. Вот, у гостей наших спроси. – Он все-таки показал на немцев, не глядя, однако, в глаза Хельмо и Рихеру. – Только у греков – по-гречески, у моравов – по-моравски, у немцев – по-латински.

– Один хрен, – отозвался Игмор.

В дружине Святослава к христианству и христианам относились неприязненно и уже поэтому ждали от них любого зла.

– Мертвецу поклоняются, какого ж от них ждать добра! – злобно бросил Красен. – Дружбу с навцами водят, чары творят. А на людей напраслину возводят…

– Не мертвому богу христиане поклоняются, а живому! – возразил Торлейв.

Ему вовсе не хотелось вести с гридьбой богословские споры – этих вразумить можно только кулаком в челюсть. Но промолчать, когда со зла и глупости порочат веру, ему было бы стыдно и перед богом, и перед самим собой. В мыслях его был не столько крест, сколько Эльга, но ради нее он не мог смолчать.

– Злые люди Христа сгубили за то, что хотел всем дать вечную жизнь, а он сам после того через три дня воскрес и на небо вознесся, – продолжал Торлейв, глупо чувствуя себя в должности проповедника.

Тут его осенило, и он уже открыто взглянул на Рихера и Хельмо:

– Помогите, амичис мейс[78]! Вы ж хотите хазар вере учить – вот вам, попробуйте гридьбе хоть что втолковать. Эти хоть славянский язык понимают!

Кое-кто засмеялся: зрелище Игморовой братии, внимающей беседе о Христе, и правда было смешно.

– Да этих научишь! – усмехнулся Асмунд.

– О, учить вере хочет отец Гримальд, а мы не довольно сведущи… – начал Хельмо, но Рихер прервал его:

– Нельзя думать, что воины не способны понять слово Христа. Твоя светлость, позволь мне рассказать тебе и твоим людям об одном знатном воине… его звали Лонгин, – продолжал Рихер, уловив на лице Святослава любопытство, означавшее разрешение. – Он был начальником стражи у Пилата в Иудее, вот как Игмар – у тебя. – Рихер показал на Игмора. – Когда Христа казнили, Лонгин был при этом со своими людьми. Христос уже умирал, подвешенный на кресте, и Лонгин, чтобы убедиться, что Господь правда умер, ударил его снизу под ребра своим копьем. А это было не простое копье! Очень давно, две тысячи лет назад или ранее, с неба упал железный камень, и из него сделали копье. Им владели многие древние цари – царь Соломон, царь Ирод… и другие. Всем оно приносило удачу и победу, и прозвали его Копьем Судьбы…

На лугу, полном людей, установилась тишина. Повесть о чудесном оружии, пришедшем с неба и приносящем удачу, была очень хорошо понятна и гридьбе, и самому Святославу. Все эти люди выросли на подобных же преданиях о чудесных копьях и мечах, каждый из которых тоже носил собственное имя и помогал владельцу одерживать победы. Именно такая проповедь и могла до них дойти: если не принести веру, то хотя бы затронуть живое чувство. Видя обращенные к нему со всех сторон внимательные глаза, Рихер даже привстал, чтобы всем было лучше слышно, и голос его вплетался в шелест ветра в кронах опушки и щебет птиц.

– Сотник Лонгин верил в силу копья и всегда носил его с собой. Никто не знает, как оно попало к нему. У него были больные глаза, и когда он ударил копьем под ребра Христа, оттуда излилась кровь и вода, попала на его глаза, и он исцелился. И свершились тут великие знамения: померкло солнце, задрожала земля, раскрылись гробы, и показались из них мертвые. И тогда понял Лонгин, что Христос – истинный Сын Божий. Потом, когда погребли Христа, Лонгин и еще два воина стояли на страже и видели, как он воскрес. Тогда стала вера их полна. Рассказали они Пилату и старейшинам о воскресении, но те пожелали утаить и дали им серебра: мол, скажите, что вы на страже заснули, а друзья Христа украли тело. Но они не захотели солгать. Потом Лонгин принял крещение от учеников Христа и сам стал проповедником и апостолом. А копье его с тех пор стало вдвойне святым и могучим. Им позже владел Константин Великий и его мать Елена, и его стали называть Святое копье…

– А где ж оно теперь? – живым любопытством спросил Святослав.

Рихер не сразу ответил, а подождал, пока все осознают заданный вопрос.

– Теперь владеет им государь наш Оттон, – произнес он так, будто иначе и быть не могло.

По поляне пробежал гул недоверия.

– Свидетель мне святая Лиоба фон Бишофсхайм! – Рихер перекрестился, и Хельмо кивнул, присоединяясь. – Еще лет сорок назад, пока правил в Регнум Теотоникорум король Генрих, отец Оттона, Родольф, король Бургундский, подарил ему Копье Судьбы. Сам он получил его от Самсона, короля Верхней Италии, а как оно попало к нему, этого у нас не знают. Генрих, когда услышал об этом копье, то ради своей преданности вере отправил послов к Родольфу и попросил передать копье ему. Родольф отказался, и тогда Генрих пригрозил, что огнем и мечом опустошит всю Бургундию, его владения. Тогда твердое сердце Родольфа наконец смягчилось, и он послал Святое копье Генриху. Генрих в ответ вознаградил его золотом, серебром и передал ему во владение часть Швабии. Умирая, Святое копье Генрих оставил в наследство сыну своему Оттону. Сие значит, Генрих, а за ним Оттон по праву наследуют Константину в его священной власти и звании императора многих народов. То копье – благоволение божье к государю Оттону, оно дало ему удачу во всех войнах, покорило ему ободритов и самих унгариев, что столько лет наводили ужас на весь мир. Благодаря ему Оттон – император, выше всех королей и даже выше самого папы, ибо в его руках – сама сила неба и святость крови Христовой…

Святослав не ответил, но на лице его отражалась непривычная задумчивость, смешанная с тайной завистью. В глубине души он ревновал к военной славе Оттона и его державной мощи, стремился сравняться с ним – и вот узнал понятную для него причину Оттоновой силы и счастья.

– Ну… давайте выпьем за богов наших, что нам дают оружие, удачу и славу! – сказал он, стараясь стряхнуть впечатление и кивая отроку, чтобы снова налил братину. – Да славится Перун!

Гриди закричали во всю мочь. Рихер снова сел, его лицо приняло обычное выражение, чуть вялое и безразличное.

– Само собой, кто ж признается, что на страже заснул! – рассуждали вокруг него. – Тут чего хочешь выдумаешь – мол, покойник-то воскрес и на небо влез!

– Покойника сторожить еще что – а коли б рядом враги были? Заснешь – повесят, и проснуться не дадут!

– Нет, он сказал, тыкнул копьем мертвеца, оттуда кровь потекла. Если кровь течет, стало быть, жив был? Из мертвецов не течет, я что, не знаю? Я мертвецов мало видел?

– Даже в заговорах такое есть: как, мол, у мертвого тела нет ни раны, ни крови…

– У Красена спроси про заговоры – он небось от бабки всю ее мудрость перенял, теперь сам волхвом станет…

Когда братина дошла до Торлейва, он отпил и тайком перевел дух. Он был рад, что Рихер сумел так ловко повернуть разговор, что поразил своим рассказом даже Игморову братию. Авось больше не станут наговаривать на отца Ставракия и его пострадавшую Псалтирь. Торлейв и сам не остался равнодушен, впервые услышав о Копье Судьбы. Это была именно та проповедь, которая могла найти путь к душе Святослава и его гридей. Может быть, еще не доехав до хазар, не имеющий священного сана Рихер и уловит здесь одну-две души для стада Христова…

Следующий день выпал на воскресенье, и, к удивлению Эльги, пока она с дочерью и служанками собиралась к Софии к обедне, появился Мистина с десятком своих оружников.

– Ты со мной? – удивилась Эльга: за несколько лет Мистина прекрасно запомнил, когда она посещает церковь, где ему делать нечего.

– Пройдусь до торжка, – беззаботно ответил он, будто собирался лишь убить лишнее время.

– Что-нибудь выяснилось? – Эльга села на скамью возле ларца с украшениями. – Альв у папаса разузнал, кто к нему ходил?

– Кое-что, но пока толку мало. Ходил к ним много кто. Жидинов не было, баба Плынь тоже не заглядывала. Предславова чадь нередко бегает, особенно бабы и девки к Платониде, она их петь учит. Витляна моя с ними тоже, да и Величана.

– Немцы были?

– Были. В тот первый день, как они на пение пришли, папас их сам к себе в гости завел ради братской любви.

– И что?

– В избе они были, где Псалтирь лежит – видели. Но клянется, что одних не оставлял их там, а при нем они книгу изрезать никак не могли. Разве что глаза отвели.

– Да что ж они за чародеи! – Эльга всплеснула руками. – Папасу глаза отвели, с волхвитой про жаб сговорились, на крыльцо Вуефасту подкинули, да так, что никто не видал, не слыхал. И откуда они все знают про нас? В воде видели?

– Папасу беречься бы надо. Альв говорит, еще пока он там был, в ворота с торжка камни бросали, даже во двор попали раз или два. Кричали слова нехорошие. Альв с дренгами крикунов разогнал, но неровен час – опять придут.

– Камнями? – Эльга широко раскрыла глаза, держа в руке золотой греческий браслет с жемчугом. – Из-за чего?

– Да болтают, будто то жабье заклятье у папаса в книге сыскалось, стало быть, он и есть колдун.

– Какой бред! Это же не заклятье было…

– Народишку не объяснишь. Это от Игморовой братии слух идет. Тови говорит, пытался им растолковать, да куда там…

– Я со Святшей поговорю! – Эльга нахмурилась и встала. – Нынче же пошлю за ним. Пусть он братию свою уймет.

– Поговорить нехудо. Но разговоров еще будет много. И в народе брожение, и Святшин двор весь ощетинился: Желька зла на Славчу, Хрольв на Игмора, Вуефаст на всех, что его теперь на торгах «жабьим воеводой» кличут… Не двор у него теперь, а чертова свадьба.

Браня засмеялась было, но зажала себе рот рукой, понимая, что дела-то не смешные.

– А Красен зол на меня, – закончил Мистина. – Он не без подозрения, что мои отроки его мать удавили, а никакие не бесы. Асмунд вчера мне говорил. Но сильно кричать Красен пока не смеет: люди верят, что бабка была не без вины, жаб она сушила. Однако если поверят, что твой грек – главный злыдарь, то мне бабку Плынь еще припомнят.

– Ну так не пора ли их в поруб? – Эльга тревожно нахмурилась. – Пока еще кого не удавили.

– Взять недолго. Но как их уличить? С денариями своими они на торг ходят, тот, что мы у бабки нашли, мог через пятые руки к ней попасть. Грамота жабья – писать мало кто умеет, но не только немцы. А главное-то – пусть бы мы их повесили, это никого в их вине не убедит. О греческом заклятье знает последний глухой дед. Нужно хоть какого видока, чтоб на немцев показал. А была одна бабка, да и ту удавили…

Едва выехав со двора, Эльга убедилась: Мистина ничуть не преувеличил. Уже перед торжком стало заметно прибавление толпы. Оружники Мистины ехали впереди, расчищая дорогу, потом он сам, потом Эльга и Браня в окружении двоих бережатых, потом шли испуганные служанки, а замыкали строй еще четверо бережатых Эльги. Хорошие кони, круглые красные щиты, блеск оружия и суровые лица варягов создавали вокруг княгини живую крепость. Торжок заполнила толпа, но перед церковью было пусто. Появление княгини встретили гулом. В церкви уже шла служба, но молящихся было всего десятка полтора – Острогляд, Станимир с семействами, и то без детей.

– Народишка-то зол! – шепнул Острогляд Эльге, когда она вошла. – Как папас шел от двора, на него кричали разное, камнями и навозом кидали. Еле добрался.

Отец Ставракий служил с обычным воодушевлением, даже больше обычного – опасность обострила его рвение к вере, засияла где-то вдали слава мученика. Но Эльга не намеревалась допустить его до мученического венца в своем стольном городе. Во время службы она с трудом обращала мысли к молитве, в голове крутилось: перед выходом приказать Чернеге, чтобы папаса проводили до двора, а если кто будет сильно кричать или кидать в него чем – хватать и в поруб, одуматься в холодке. Этой замятне глупой нельзя дать разгореться!

Торлейв явился вдвоем с Патроклом, Фастрид и Влатта остались дома. Фастрид была женщиной не трусливой, но не видела надобности ввязываться в раздор, где могут полететь камни от обозленной страхом толпы. Матира Платонида тоже была встревожена, тем более что от обычного ее хора пришли всего три-четыре женщины, в ком любопытство победило страх. Величану с Витляной, как видно, Мистина засадил дома, только Велерад вон стоит. Вон отец Агапий – занят своим делом, вон обе иереевы челядинки…

И вдруг Торлейва осенила мысль. Он еще раз огляделся негустую толпу. Ага, вон Кострец, челядин Ставракия. Но это же значит, что на его дворе никого из домочадцев не осталось…

Торлейв глянул на Патрокла: тот увлеченно, по своей привычке, молился, ничего не замечая, кланялся с самым смиренным видом, доступным такому здоровяку. В такие мгновения Торлейв его не трогал. Бочком, не привлекая внимания, он скользнул к выходу из церкви.

Агнер с Илисаром стояли у лошадей, переговариваясь с Эльгиными бережатыми. Торлейв мигнул Агнеру, и тот подошел.

– Что, намолился?

– Пойдемте-ка. – Торлейв кивнул Илисару, тоже подзывая к себе. – Дело есть.

Он свернул в ближайшую улочку, обогнул дальний угол иерейского двора. Ага, между тынами остается небольшой промежуток, заваленный всяким сором и частично заросший кустами – лучше не надо.

Торлейв оглядел тын и обернулся к Агнеру:

– Подсади меня.

– Нам с тобой? – только и спросил тот, не задавая вопросов, зачем Торлейв лезет к папасу и почему через тын, когда мог бы зайти в ворота.

– Пока нет – может, я позову.

Мощный Агнер присел, подставил сложенные руки, и Торлейв, ухватившись за верхушки тына, подтянулся и сел. Перенес ногу, оглядел пустой двор, примерился и спрыгнул.

Еще раз огляделся – тихо и пусто, только слышно толпу за воротами. Взошел на крыльцо избы – никакого замка. Толкнул дверь и вошел.

Вон она – Псалтирь, лежит на столике под лампадами у икон в углу. Торлейв приблизился. Святой епископ Николай из Мир Ликийских с укором взирал на незваного гостя. Торлейв кивнул ему и успокоительно перекрестился. Посмотрел на Псалтирь, представил, как поднимает деревянную, обтянутую кожей крышку, разнимает листы на первом попавшемся месте – где книга открывается как бы сама, вынимает нож… нет, он бы его вынул еще во дворе, – быстро режет страницу, сует кусок за пазуху… Развернувшись, он пошел назад.

На дворе Торлейв огляделся, взял из поленницы под стеной избы длинное крепкое полено, приставил к тыну и свистнул. Над верхушками тут же показалась голова Илисара – видно, Агнер его подсадил, – и тот протянул руку. Цепляясь за бревна, Торлейв встал на полено, дотянулся до руки Илисара и вскоре уже спрыгнул вслед за тем в щель между тынами. За это время туда заглянули только две курицы.

– Что у него там? – не удержался Агнер.

– Никого и ничего. Дверь открыта. Приходи во время службы – и выноси хоть печь, а не то что лист из библоса, глядь…

При княгине, Мистине и оружниках народ больше не смел кидать камни в папаса, и тот был благополучно доставлен к себе на двор. Эльга уехала, Торлейв направился вслед за нею – доложить о своих открытиях.

– Давай вспоминать, – сказал Мистина, выслушав его. – Сколько раз немцы могли пение слушать, прежде чем жабы появились?

«Все-таки немцы?» – чуть не вырвалось у Торлейва, однако он сдержался. Не надо показывать Мистине, какой он умный, тот сам знает, потому и доверяет свои рассуждения. А ведь все сходится: тот разрубленный денарий с надписью «Оддо», кусок пергамента – у кого в Киеве еще такое водится, здесь из кожи только обувь да ремни делают. Нетвердая рука писца – срисовывал незнакомые ему греческие буквы, но калам[79] в руке держать умеет…

Но зачем? Зачем жабы, зачем перевернутые строки «О катико́н эн воифи́а ту ипси́сту»? Вообразить Хельмо, читающего псалом наоборот над сушеными жабами, у Торлейва не получилось.

– Они прибыли в день Ярилы Зеленого… – начал вспоминать он, – а нет, только Хельмо. Потом четыре дня ждали остальных. Потом они грамоты княгине принесли… Уже потом были раз в церкви, возле меня стояли. Не уходили никуда, всю службу, все четверо, это я уверен. Я все смотрел на них, как им наша служба нравится.

– После той службы отец Ставракий их и повел к себе в дом, – добавила Эльга. – Тогда они и могли видеть Псалтирь.

– А потом? – спросил Мистина. – Еще они в церкви бывали?

– Еще приходили, – кивнул Торлейв. – С тех пор сколько служили – два, три раза? Я их вроде все время видел… Нет, постой, все время видел только Хельмо и Рихера. А иереи их не всегда приходили. То один захворает, то другой.

– Так и вижу, как Тудор Телега лезет через тын, – кусая губы, чтобы не смеяться, вставила Браня. – Да тын под ним рухнет, будто из соломинок сплетен!

– Она права, – согласился Мистина. – Едва ли это сделали отцы.

– Жабы появились когда? – спросила Эльга. – После первой той службы?

– Нет, – ответил ей Мистина, – это я помню: после грамоты дней двенадцать прошло.

– Надо у отца Ставракия спросить, – подсказала польщенная Браня. – У него все дни по святым сочтены. Сколько раз он служил между приездом немцев и покладом?

Выждав, пока толпа разойдется, Эльга послала отроков за греком. Камнями не кидали, но «Вон колдуна повели!» и «Чтоб ему перекосило, проклёнушу!» слышали не раз.

– Да зачем мне замки и запоры! – В ответ на упрек княгини отец Ставракий воздел руки. – Какие у меня сокровища на земле? Чашки глиняные, плошки деревянные, ложки костяные. Если кому надо, кто еще беднее меня – пусть возьмет, я не упрекну. А золота и серебра нет у меня. Сосуды и одежды служебные в церкви хранятся, там замок есть.

– Но ведь Псалтирь – это сокровище!

– Твои люди, кириа, не знают о ее ценности. Кому ее здесь продашь? Станимир и сродники его не купят то, что у меня украдено, она им знакома. А прочим иеро библио[80] без надобности…

Во многом отец Ставракий был прав – за те два года, что он прожил в Киеве, ни его плошки и миски, ни камизы и мантионы из простого льна и шерсти никому не понадобились. Но перед хитрым злым умыслом он оказался беззащитен.

На другой вопрос отец Ставракий ответил точно: между приездом немцев и появлением жаб прошло два воскресенья. В первое был день святых Григория и Анастасия, патриархов Антиохийский, во второе – апостола Марка. После первого он сводил немцев к себе в дом, а после второго Псалтирь уже могла быть обрезана. Во второй раз на службе не видели отца Гримальда, но его вообразить лезущим через тын тоже было затруднительно: слабый здоровьем грузный мужчина пятидесяти лет в долгополой одежде – не то, что крепкий и ловкий двадцатилетний парень.

– Хочешь, скажу Прияне, она погадает? – предложил Святослав, назавтра приехав к матери.

По воскресеньям он ее не посещал: в этот день у княгини на дворе кормили бедняков, и Святослав не жаждал пробираться через «вшивую рать», что хлебала щи, рассевшись на земле.

– У Прияны есть молот Тора, ее бабки-колдуньи наследство. Из бронзы литой молот, по виду старый очень, и в нем ручка вставлена деревянная, короткая. Нужно особым шипом, тоже бронзовым, тыкать в голову молота и говорить: «Втыкаю в глаз Вигфёдра, втыкаю в глаз Вальфёдра, втыкаю в глаз Асатора!» Тогда у татя глаз заболит, а если сделать так трижды, то может и вовсе окриветь. Прияна говорит, Рагнора немало татей так сыскала.

– На жабью бабку у нас найдется своя бабка, той бабки побабистее! – шепнул Торлейв Бране, и та опять фыркнула от смеха, зажимая себе рот:

– Пожабистее!

– Феотоке Парфене! – Эльга покачала головой. – Искать вора, укравшего кусок Давидова псалма, при помощи Тора!

– Если воры те, на кого мы думаем, на них молот может не подействовать, – заметил Мистина. – Они же христиане…

– На кого думаешь-то? – Святослав подался к нему. – Не на Жельку же, дуру старую! Предславова чадь?

– Мы думаем на немцев, – прямо ответил Мистина. – И тебе уже пора об этом узнать. Статочно, не добрые у нас гости.

– На немцев? – изумился Святослав. – Добро б на жидинов, это я поверил бы. Этим-то что в вашей Салотири надобно?

– Пока не знаю. Хочу разобраться, чего Оттону понадобилось у нас, потому и даю им еще порезвиться.

Святослав немного подумал, потом покачал головой:

– Да нет, не может того быть! Они на лов со мной ездили. Такое любопытное рассказали: у Оттона есть Копье Судьбы, его боги послали в незапамятные времена! Железный камень с неба упал, из него древние цари копье сковали, и у кого оно, у того победа! Как вот, знаешь, у Олега Вещего был меч, Друг Воронов, вот точно так же. Рассказывали про сотника Лонгина, он тем копьем Христу под ребра сунул, и оно от Христовой крови еще больше силы взяло. А владеет им теперь Оттон, потому ему и венды покорились все, и угры даже. С цесарем бодался и перебодал – сам ныне цесарь, не хуже твоего Романа! Вот он чем орудует – а тут какие-то дохлые жабы с щепкой! Не к лицу Оттону такое. Немцы вчера ко мне приходили, еще рассказали всякого…

После того лова Святослав стал дружелюбнее к Оттоновым послам и назавтра опять пригласил к ужину, желая послушать еще что-нибудь. На вопрос, что дальше стало с сотником Лонгином, взялся отвечать отец Гримальд, но, хотя в тот вечер аббат был бодр и рассказывал хорошо, повествование гридям не понравилось. Они-то ждали, что Лонгин своим Копьем Судьбы будет одолевать чудовищ и полчища разных врагов, завоюет себе владения и женится на княжеской дочери, а он что? Сидел на какой-то горе, учил вере, а когда его пришли убивать, обрадовался, раззява, оделся в смертную сряду и сам шею подставил! Потом голова его десять лет в мусорной куче валялась, пока ее не нашла какая-то вдова слепая. Куда после смерти Лонгина делось Копье Судьбы, немцы не знали. Зато само копье они видели и могли описать. Даже нарисовали на восковых дощечках – совсем не такое, как привычно русам. Да, государь Оттон берет его с собой на войну. Нет, не мечет во вражеский строй, посвящая Оди… то есть Христу, но в ночь перед сражением копье кладут на алтарь и служат мессу о даровании победы. Вот это было гридям понятно: имей Святослав такое копье, тоже так делал бы.

Разговор перешел на победы Оттона и не прекращался до самой ночи. Святослав видел между ним и собой немало общего: власть Оттон получил в более старшем возрасте – в двадцать четыре года, но тоже боролся с влиянием властной матери, неуклонно расширял свои владения и славился победоносной ратной доблестью. Он был человек знатный, отважный и удачливый; Святославу было с ним нечего делить, и оттого образ государя восточных франков, ставшего императором, казался очень привлекательным. Мелькнула даже соблазнительная мысль: если бы встретиться с ним, дал бы поглядеть то копье? А подержать? Если Оттон теперь цесарь, то поехать к нему другому князю не зазорно…

– Святое копье у них, как же! – вздохнул отец Ставракий, услышав об этих разговорах. – Настоящее Святое копье у армян, в монастыре одном хранится. А то – подделка.

– Рассказывай! – Святослав и не подумал ему поверить. – Если настоящее у армян, что же не слышно, чтобы их цари врагов одолевали? Кто у них Оттону равен?

– Но копье святого Лонгина – сокровище духовное, оно не для убийства предназначено…

– Какой толк от сокровища, если его в монастыре запереть? Когда в чем удача заключена – она сказывается. А если так лежит – значит, выдохлась давно. У Оттона – настоящее, по делам его видно! Одних только угров одолеть – это надо такую удачу иметь… как будто само Одиново копье с тобой!

– Уж не жалеешь ли ты, что епископа Оттонова так неласково встретил? – не без язвительности ответила сыну Эльга, напоминая о злополучном Адальберте.

– Да он сам виноват! Помню, какой-то вздор тут нес – кто «от отца», кто «от сына»… Сразу бы рассказал что толковое – был бы разговор толковый! А вот помнишь, – обратился к матери Святослав, – когда мы с тобой, сразу после отцовой гибели, к старому Етону ездили, показать, что я жив… Был там какой-то разговор, будто бы ты хотела… или Оттон хотел тебя замуж взять. Это правда, или мне померещилось?

Ошарашенная Эльга невольно взглянула на Мистину; тот владел собой лучше, но и у него закаменело лицо.

– Я тогда-то испугался, а теперь подумал: может, оно и ничего бы? – продолжал Святослав. – Был бы мне отчим такой… рода великого, отважный… Копье Судьбы… А на мои земли он бы не позарился – своих довольно.

– Уже поздно, – каким-то деревянным голосом произнес Мистина. – Он уже себе из темницы плененную злыднями королеву-красавицу вызволил и в жены взял. Адельхайд.

– Жаль. – Святослав окинул мать оценивающим, не сыновним взором. – Ты еще бы и такому мужу знатному была в версту.

– Б-благодарствую… на добром слове. – Эльга сглатывала, не понимая, чего ей хочется больше: расхохотаться или разрыдаться.

– Я вот даже было подумал… – в непривычной задумчивости продолжал Святослав, – Оттон князем стал в тех годах, в каких я сейчас. К этим летам я был вдвое опытнее. Родом я его не хуже. Отважнее он меня? Да нет, я в тринадцать лет в два ратных похода сходил, боевая рана у меня была, и робким я от того не стал. Только вот у него Копье, а у меня такого ничего нет. Так отчего ему удачи больше? Откуда счастье? Может, его бог ему дает…

– Да ты, того гляди, надумаешь креститься… – Эльга едва верила ушам.

– Да не надумаю я ничего! – с досадой ответил Святослав. – Просто – думаю. Правда ли василевсом только крещеный может стать? В том Оттоново счастье или в другом в чем?

Вскоре после этого Святослав простился и уехал. Просьбы унять вредную болтовню в гридьбе он, кажется, обронил из головы, но и Эльга, потрясенная напоминанием о давних хитростях, об этом позабыла. Мистина, глядя вслед князю, менялся в лице, будто хотел разразиться бранью, но сдерживался. И только когда топот княжеских коней стих за воротами, высказался:

– Святое копье ему дай побаловаться – хоть мать за то продаст!

– Ой божечки! – простонала Эльга, прижимая ладони ко рту. – Да он в тринадцать лет был умнее, чем сейчас!

– Смотри, княгиня: не вечным царствием Божиим, а славой земной лытыняне князя обольщают! – вздохнул отец Ставракий и тоже поднялся. – Ну да будем молить Господа – пошлет и нам одоление на врази…

– Тови, поглядел бы ты за Касаем, – как-то сказала Фастрид. – Мнится мне, он в подпитии домой приходит. Как пойдет немцев учить, так возвращается больно веселый. Проверил бы ты, чем он там занят.

Кликнув дренгов, Торлейв поехал в Ратные дома и там обнаружил своего конюха в приятном обществе: отец Теодор и трое киевских «хазар», из коих два были тоже конюхи, один – торговый человек из булгар. Перед ними стояла корчага, в руках были кружки, и меньше всего это походило на обучение языку. Даже то, что на первый взгляд смотрелось как восковые таблички, оказалось вяленым лещом.

Увидев Торлейва с его тремя бережатыми, ватага смутилась, но тут же отец Теодор опомнился, заулыбался и пригласил присесть. Слуги живо подали еще несколько кружек.

– Здесь в Киеве все хорошо, – рассуждал отец Теодор, – но пиво у вас не очень-то хорошо! Только у нас умеют варить хорошее пиво – у нас, у Святого Вита! – Он имел в виду свой монастырь. – Ты попробуй – сразу поймешь разницу!

Оказалось, что с первых дней приезда в Киев отец Теодор, убедившись, что им придется прожить здесь довольно долго, озаботился обеспечить себя и спутников пивом – в германских монастырях к нему имели прочную привычку. За время существования Ратных домов здесь накопилось много разной утвари, имелись даже чаны, корыта и бочки, а солод и хмель нетрудно было достать на торгу. В недолгом времени отец Теодор начал угощать Касая, чтобы поскорее закончить урок, потом Касай привел одного-двух приятелей – поговорить о Хазарии… Торлейв, как выяснилось, попал еще в тихий вечер – в пяток[81], в день большого торга, в Ратных домах сидело и двадцать человек, а возглавлял стол румяный и довольный отец Теодор.

Несколько опешив, Торлейв однако не стал отказываться от угощения, тем более что «Ормай такую рыбу принес, ты только попробуй!». Пиво и правда было хорошее, рыба тоже ничего. Подошли еще люди – торговые гости, жившие летом в этих же Ратных домах в ожидании возвращения царьградского обоза. Эти были уже никакие не хазары – древляне, дреговичи, радимичи. Никто не удивлялся собранию: оно было далеко не первым, и Торлейв мысленно казнил себя, что проворонил. Немцев-мирян нигде не было видно; спросив о своем друге Хельмо, Торлейв узнал, что они с Рихером отправились на обед к князю. Мол, князь их с недавних пор так жалует, что через день они у него за столом сидят.

До темноты кто-то приходил, кто-то уходил, потом ушедший возвращался с приятелем. Рассказывали всяк про свой родной край, толковали о жабах и заклятьях. В один голос винили отца Ставракия, у него, мол, сыскалось, но Торлейв предпочитал слушать молча: одному толпу не переспорить, как руками не унять морских волн. Уходя, торговые люди вкладывали в руку отцу Теодору по обрубочку шеляга: мол, солод нынче дорог. С хазар и булгарина отец Теодор ничего не брал: дескать, их он за науку угощает. И впрямь: Торлейв сам убедился, что «наливай» и «на здоровье!» отец Теодор освоил и по-хазарски, и по-булгарски.

Торлейв со своими дренгами ушел среди последних, забрав с собой Касая. По дороге домой намекнул: тот хоть и человек вольный, но его Фастрид в доме держит для ухода за скотиной, а не для посиделок с немцами. Но обещал отпускать туда хоть каждый день, если Касай передаст ему, если увидит или услышит что-нибудь любопытное.

– Не похоже, чтобы у немцев какие проказы были на уме, – сказал Торлейв назавтра Мистине; он теперь чуть не каждый день заезжал то к нему, то к Эльге – узнать, нет ли чего нового. – Но и хазар вере учить тоже не похоже, чтобы собирались. Тудор Телега пива наварил, как на свадьбу, да и пирует всяк день с кем попало. А друг мой Хельмо сам по гостям ходит. Вчера у князя был, а назавтра к Будомиру зван.

Мистина прошелся по избе. Он обсуждал «жабье дело» со своими людьми, и Альв с Ратияром согласились: разрубленный денарий мог попасть к бабе Плыни не прямо от немцев, а через торг, украсть же часть листа из Псалтири тоже мог кто угодно, приметивший, что на время воскресной службы иерейский двор остается пустым, а изба не запирается. Умение держать калам в руке могло указывать на любого грамотного человека, владеющего хоть какими-то листами или свитками пергамента. Опять, выходит, жидины или моравы. Даже скорее моравы: те бывают в церкви постоянно и знают, что отец Ставракий приводит весь свой двор, кроме кур. Те и другие могли отрезать часть листа от какой-нибудь из своих книг или свитков. В Козарах ничего такого не нашли, но это может означать только то, что спрятали хорошо или вовсе уничтожили. На основании таких гадательных подозрений по всей строгости допрашивать послов, да не от кого-нибудь, а от императора, было бы делом незаконным. Обмен грамотами с Оттоном, как признавала и Эльга, требовал уважения к его людям: и купцы, и послы обоих владык имеют право на безопасность. Чтобы обвинить немцев в наведении порчи и в убийстве Плыни, требовалось схватить за руку при свидетелях. А настроения в Киеве такие, что посажение в поруб немцев будет понято как попытка обелить «княгининого грека», да и только. Сам Святослав первым подумает так, а его согласие, как соправителя Эльги, для такого важного дела было необходимо. Услышав, чем занят «учитель веры», Мистина усомнился: может, и правда зря на немцев думает? Что им до обручения Витляны с Унегостем?

Но чутье упрямо противоречило рассудку, а своему чутью, обостренному сорока годами разных испытаний, Мистина доверял. Что-то делать было еще рано, особенно пока ему не ясна цель всех этих каверз. Оставалось попробовать заставить гостей высказаться яснее.

– К кому они назавтра званы, ты сказал? – Мистина повернулся к Торлейву.

– К Будомиру. На обед.

Взгляд Мистины упал на большой ларь, где хранились пожитки Витляны. Если самому пойти к Острогляду и напроситься на обед к его дочери – все с испугу притихнут и станут обсуждать, хорошо ли рожь взошла. Торлейв, имеющий славу парня бойкого, тоже может спугнуть «друга Хельмо». А вот пара молодых красивых женщин развяжет язык одним своим присутствием…

С семейством Будомира Хельмо так подружился, что родичи и соседи уже вовсю предрекали его сватовство к Явиславе как к единственной в доме готовой невесты. Сами родители ее подозревали нечто похожее, но сомневались, что такой зять им подойдет: что за радость провожать дочку за тридевять земель! Для Хельмо же это была удобная возможность узнавать, что говорят в городе и нет ли на их счет подозрений: Явислава уже показала, что сама держит нос по ветру и довольно сообразительна, чтобы предупредить опасность. После известия о смерти Плыни она сторонилась Хельмо и смотрела хмуро, но он улучил миг и шепнул ей: «Клянусь, это не я!» – и она постепенно успокоилась, особенно когда пошли слухи, что Красен винит в смерти матери людей Мистины. Один вопрос ее тревожил: как воевода узнал? Но может, когда допрашивали всех киевских волхвов, старуха сама как-то себя выдала. Щепки буреломные не догадалась получше спрятать…

Входя в Будомирову избу, Хельмо сразу услышал звонкий бойкий говор. Перед глазами мелькнули яркие платья греческих шелков… А потом будто молния пробила по жилам, все оделось в туман, кроме одного – нежного девичьего лица с тонкими чертами и чуть курносым носом, с большими серыми глазами, со светло-рыжей, мягкой, медовой косой под красным очельем.

– Это Витислава Мистиновна, ты не знаешь ее? – сказала Святожизна. – Мы в родстве, хоть и дальнем: мне прадед был князь Олег Вещий, а Витляне дед – его брат Торлейв.

– Торлиб? – От волнения Хельмо растерялся, и на ум ему пришел Пестряныч-младший. – Он еще молодой быти дед?

Женщины засмеялись, увеличивая его смятение.

– Торлейв-молодой – внук Вальгарда, он у них троих был средний брат, – охотно пояснила Святожизна. – Хельги, Вальгард, Торлейв, но те двое младших – от другой жены, они Хельги были моложе лет на двадцать, коли не двадцать пять! У Олега-старшего уже внук был, когда те двое только женились.

Хельмо все равно ничего не понимал: рой бесчисленных родичей незримо вился над головой, а видел он только яркие платья – красное, лиловое, желтовато-коричневое, голубое, – и осознавал только лицо Витляны: смеется ли она?

Женщины принялись обстоятельно перечислять родню, как они это любят. Многое из этого Хельмо уж знал – имена значились в его пергаментах, исписанных со слов Горяны-Бертруды. Называла она имя и Витиславы – но разве в этих жалких клочках сказано, как она прекрасна, какой свет излучает ее коса, какой жизнью сияют ее серые глаза, живое серебро! После гуляний, где он впервые ее увидел, Хельмо несколько раз встречал Витляну в церкви, но ни разу не говорил с ней и она, кажется, не знала, что он такой. Теперь же, под ее внимательным взглядом, он растерялся и утратил обычную разговорчивость. Эти глаза напоминали об ее отце – человеке влиятельном и опасном, но от ее красоты сердце таяло и мысли плавились. Она была как золото, охраняемое драконом, – дракон грозит смертью, но сокровище притягивает неодолимо. Каждый раз, как Хельмо бросал на нее взгляд, в глазах словно вспыхивало это – соединение золота и стали.

Разумеется, Витляна знала, кто он такой: видела и в церкви, и когда немцы приходили к Мистине – это они не видели ее. Теперь она могла вблизи рассмотреть красавчика, о котором столько жужжали все боярыни и прочили в женихи Явиславе. И впрямь недурен: лет на десять старше, мужчина зрелый, но не старый, черты крупные, правильные, скулы высокие, темные брови прямые. Глаза его, красивого светло-карего цвета, напомнили ей о матери, Уте. Пышные волосы русые, чуть-чуть в рыжину, русая борода на немного впалых щеках придает лицу строгость, а губы наводят на мысли вовсе не строгие… Но Хельмо называли человеком разговорчивым и веселым, а теперь он молчит, только смотрит в глаза, будто пытается что-то сказать, невыразимое вслух. Витляна не была робкой от природы, а к тому же привыкла, что на нее многие смотрят, и ее этот взгляд не смущал.

– Что ты, Хельмо, будто язык проглотил! – со смехом окликнула его Святожизна. – Будто и на тебя чары навели!

– Не бойся ее, Хельмо, на Витляне чар нет! – с улыбкой успокоила его Уведа, ятровь хозяина.

– Я рад видеть тебя здоровой, – наконец принудил себя сказать Хельмо. Голос его звучал хрипло, и он с трудом подбирал слова. – Это была опасность великая… и великое зло – делать чар для такой девы… ветвь благородной семьи…

– Быстро нашли те чары, жаб сожгли, нам повредить не успели, – спокойно ответила Витляна. – Я здорова, спасибо.

– Надобно беречь хорошо… когда есть враги у семьи…

– Враги наши чуть нас всех не погубили, когда мне только шестое лето было. Вот когда матушка наша уж с жизнью и с нами прощалась. – В голосе Витляны зазвучала нежность и грусть, когда она заговорила о матери. – Но то мы пережили, больше я уж ничего не боюсь.

– Что это было дело… есть? – Желание Хельмо узнать побольше было искренним, но тайное волнение мешало подбирать слова.

– Была война с древлянами, в тот год, когда они князя Ингвара убили. Но тогда он был еще жив… он нас и вызволил, но на возвратном пути в Киев и погиб. Мы все при этом были – матушка, я, братья…

– Ты видела сама в глаза, как убили Ингвара? – Хельмо был неподдельно изумлен.

– Да, – спокойно ответила Витляна: не потому, что была равнодушна к смерти князя-избавителя, а потому что с пяти лет мать приучила ее к мысли, что свидетельство это ей нести всю жизнь. – Я мало что видела из этой схватки, матушка меня от стрел прятала. Но помню немного…

Повесть Витляны строилась не столько на собственных ее воспоминаниях, сколько на рассказе матери, но за многие годы то и другое прочно слилось в ее памяти, и она, не в первый раз об этом рассказывая, говорила гладко и уверенно. Будомир с семейством уже знал, как все было, но молча слушали. Хотелось бы сказать: бог-то все видит и мерой за меру воздает. Ингвар, предав когда-то Олега Предславича, сам погиб от предательства; Мистина, чьими руками свершился переворот в Киеве, чуть не лишился жены и детей из-за измены дружины своего отца. Но смерть Ингвара не вернула власть Олегу-младшему, хотя надежды такие в ту пору имелись. Эльга взяла все в свои руки и отомстила за мужа, тем самым обретя право на его наследство для себя и сына. Род Ингвара удержался на киевском столе, а Мистина – у его подножия. Однако потомки князя Предслава, родичи Олега-младшего обид не забыли и возмездие свершенным полностью не считали.

– Ну так что же Ингвару было не порадеть? – сказал Будомир, когда Витляна закончила. – Ведь Уты первенец – его сын родной, хоть тогда мы и не ведали.

– А твой брат Ульбо тоже был тогда с вами? – спросил Хельмо у девушки.

Его и в самом деле потрясла эта повесть, по накалу борьбы немногим уступавшая песни о Вальтере.

– Нет, Улеб не жил с нами в Киеве, когда это все началось. Он уже два лета со Святославом жил в Хольмгарде, у Сванхейд. Они после того приехали, зимой. И пошли с войском из Киева на землю Деревскую.

– Тогда, я вижу, Святослав доверял Ульбо.

– Да, тогда еще он не знал, что Улеб – Ингваров сын. Из нас никто не знал – только отец и матушка. И Эльга с Ингваром, больше никто.

– Я рад, что встретил тебя здесь. – Блуждая в вихре взволнованных чувств и спутанных мыслей, Хельмо наконец набрел на тропу. – Твой брат Ульбо… Сестра Бертруда, Горяна, она в обители Кведлинбурга… часто молится о нем. Он ведь был ее женихом, это верно есть? Она хранит любовь к нему и ныне. Она молится за него, чтобы Господь дал ему твердость принимать беды, что принес ему… гнев Святослава. Имеешь ли ты вести от него? Бертруда будет рада узнать, как он побывает… поживает. Он здоров? Нашел ли себе жену? Есть ли надежда, что князь позволит ему вернуться в Киев?

– Едва ли он захочет возвращаться. – Витляна покачала головой. – Он мирный человек и не желает раздоров. Он не желает власти, ему всего дороже мир в семье. Он всегда был честным и добрым человеком, как наша мать. Святослав так несправедлив к нему… – с прорвавшейся горячностью сказала она, но опомнилась и замолчала.

Витляна знала, что Святослав вдруг сделался благосклонен к немцам, и не стоило говорить с ними об Улебе. Ута желала, чтобы Святослав забыл о нем навсегда, и, живя в Выбутах, Витляна привыкла считать это забвение благом.

Когда же она сама вернулась в Киев, кое-что изменилось. Город, где родились все дети Уты, княжий двор, престол Олега Вещего, на который едва не возвели Улеба самые влиятельные люди в Киеве, – все напоминало Витляне о том, как несправедливо Святослав обошелся со своим и ее братом. Душевная сила, унаследованная от обоих родителей, в ней не так бросалась в глаза: мать наделила ее стойкостью и скромностью, а отец – гордостью и самообладанием, и красота ее служила завесой, шелковым покровом, под которым пряталась сталь.

«Неужели мы смирились?» – как-то спросил у отца Велерад, о том, о чем трое младших детей часто думали и говорили между собой. Если бы удалось заставить Святослава вернуть Улеба и мать в Киев! Не отдать ему престол, этого сам Улеб не хочет. Просто вернуть его туда, где он вырос, где его семья занимает видное положение, признать, что он ни в чем не повинен перед сводным братом и не должен жить в изгнании, как схваченный за руку вор! Выйти за Унегостя Витляна согласилась не без мысли, что объединенное влияние двух знатных родов может изменить участь Улеба к лучшему. Да и семья воссоединится, и детям больше не придется жить в разлуке с матерью.

Из двух родителей Ута всегда значила для детей больше. Мистина был слишком занят державными делами; он не обижал своих детей, но им было ясно, что мысли его где-то очень далеко от них и от дома. Не то чтобы он их не замечал: он разговаривал с ними, улыбался, брал на руки, но так же он мог бы поиграть с щенками, думая при этом о своем. Они не боялись его, но робели, опасаясь не дотянуться до него, не оправдать ожиданий, которые у такого человека не могут быть умеренными. Ближе всего к нему были две старшие дочери, которые остались с ним в Киеве, а Витляна и братья в глубине души таили осуждение за его выбор, ставили ему в вину раскол семьи и свою разлуку с матерью.

– У государя нашего Оттона тоже был старший сводный брат, Танкмар, – заговорил Хельмо, и Витляна внутреннее вздрогнула: он как будто угадал, о чем она задумалась. – Его называли рожденным от наложницы короля Генриха, но… – Хельмо задумался, подбирая слова, которые не уронили бы достоинства Улеба, на самом деле рожденного от наложницы, – его мать, Хатебург, была дочерью графа Эрвина из Мерзебурга, особой весьма благородной.

Сидя он слегка поклонился Витляне, отдавая должное высокому роду ее матери – родной племянницы Олега Вещего.

– И что же с ним сталось? – Витляна внимательно смотрела на него, невольно сопоставляя в уме судьбу неведомого ей Танкмара и Улеба.

– Хатебург овдовела молодой и вошла в обитель Христову, но Генрих полюбил ее, много слыша о ее красоте, и все же взял в жены.

– Из обители? – Величана тревожно взглянула на Витляну. – О, только не говори об этом князю!

– Почему? – удивился Хельмо, не видя связи между Святославом и судьбой давней жены Генриха.

– Потому… – Величана запнулась.

Она знала: только твердое обещание, что в обители Горяна будет прочно ограждена от возможности нового брака, склонило Святослава отпустить ее с Адальбертом. Однако несколько лет жизни в одном доме с Мстиславом Свенельдичем приучили Величану не выкладывать важные мысли перед кем попало.

– Часто так бывает? – спросила она вместо этого. – Ну, чтобы знатная дева или жена в обитель вступила, а потом оттуда замуж вышла?

– Обители бывают разные. Одни живут по полному уставу святого Августина и дают много обетов. Вступившие туда уже не могут иметь другого жениха, кроме Христа. Есть другие обители – их насельниц называют не монахинями, а… каноникат… каноникас… каноницы? Они приносят только два обета – послушания и целомудрия, но из такой обители можно выйти. Часто в них вступают молодые девушки, которых старшие сестры будут обучать, или вдовы. Сестры живут благочестивой жизни, в любви между собой, но всем им не закрыт путь к возвращению в мир.

– И в какой живет наша Горяна? – спросила Величана.

– В каноникате, обители канонисс. В Кведлинбурге именно такая, и многие знатные девы или вдовы живут там в ожидании хорошего брака под покровом славной, благородной, обладающей несравнимой мудростью королевы Матильды.

Величана устремила многозначительный, встревоженный взгляд на Витляну. Ну и начнется, если об этом узнает Святослав! Да и Прияслава не обрадуется, прослышав, что ее соперница, из-за которой она полтора года просидела в добровольном изгнании, может вернуться!

– И это значит, – продолжал Хельмо, не подозревая, что не обнадеживает слушательниц, а пугает, – что если сестра Бертруда, то есть Горяна, захочет возвратиться… найти мужа, к которому влечет ее любовь, то это можно будет сделать.

К его удивлению, тревога на лицах ближайших родственниц Горяны стала еще сильнее: они смотрели так, будто он предрекал Горяне отсечение головы.

– К князю назад она возвращаться не захочет, – сказал Будомир. – А к кому другому… сыщи того другого! Но ты о сыне Генриховом говорил, от наложницы. С ним-то что сталось?

– Лет семь спустя обстоятельства переменились, – осторожно отвечал Хельмо, – это было давно, меня не было на свете, и мне известно только, что король Генрих посватался к другой невесте, не менее знатной. Госпожа Матильда, дочь Тиадорика, потомка великого герцога Вестфалии Видукинда, тогда была девой, а не вдовой, и лишь воспитывалась в обители, не приняв монашеских обетов. Скрыв свое имя, Генрих прибыл в монастырь, чтобы ее увидеть, а увидевши, немедленно попросил ее стать его женой.

– Прямо в церкви? – вырвалось у Витляны. – А что же та первая королева?

– Ей пришлось вернуться в прежний ее монастырь. Епископы сочли тот брак Генриха незаконным, ибо Хатебург до того принесла уже обеты небесному жениху. А Танкмара из-за этого стали считать побочным сыном, не законным. В браке же с Матильдой родился сын – это был господин наш Оттон, и он стал называться старшим сыном Генриха.

Величана то и дело посматривала на Витляну. На уме у обеих был Улеб: незаконный, но старший сын Ингвара. Судя по внимательным, чуть тревожным глазам Будомира, от него это сходство судеб тоже не укрылось.

– Через два года после того, как государь наш Оттон взошел на отцовский престол, брат его Танкмар поднял против него мятеж. Его можно понять – он не виновен в том, что его мать была взята Генрихом из обители, и он ведь был старший сын. Он желал отбить хотя бы Мерзебург – наследство своей матери, и у него нашлось немало сторонников. Увы, он погиб в крепости Эресбург – его пронзили копьем, хотя государь Оттон не давал такого приказа и обрушил кару на убийц брата. Вам надлежит знать, – Хельмо обратил мягкий взгляд на Витляну, желая смягчить печальный конец рассказа, – что и в других знатных домах бывают раздоры между братьями, когда все они имеют права на престол, и каждый считает свои права вернее. Твоя мать и мать твоего брата Ульбо – женщина благородная, и он мог бы стать владыкой Руси не хуже всякого другого… Государю Оттону было бы приятно, если бы и русский князь был христианской веры… но на все воля Божья, и если Господь пожелает, он обратит даже самых упрямых владык…

– Ну, полно, что ты девам про мятежи да убийства толкуешь, – спохватился Будомир. – Им бы по веселое что, вон, Купалии скоро… Пойдут в лесу жар-цвет искать.

– Что есть шар-цвет?

Святожизна и Уведа принялись рассказывать о поисках в ночном лесу огненного цветка. Едва их слушая, Хельмо безотрывно смотрел на Витляну. Она сидела, опустив глаза, но он угадывал, что она думает о его речи. Сумел ли он донести свои мысли, но не навлечь на себя опасности? Казалось бы, в этом доме, где у Святослава нет сторонников и все в родстве с Улебом, можно намекнуть на сочувствие к изгнаннику. Ничего больше Хельмо пока сказать не мог, оставалось ждать, как это будет принято – всеми, кого касается. Если девушка расскажет отцу… возможно, с ним заговорит об этом сам Мстислав Свенельдич. Если же кто-то доведет эти речи до Святослава, едва обретенная благосклонность князя обратиться в яростную вражду. Но они четверо с самого начала знали, что эта поездка в Ругию – не прогулка по саду в обители Кведлинбурга.

Вечером, уже в сумерках, Мстислав Свенельдич тихо постучал в старую Свенельдову избу, занятую семейством младшего брата. Величана только уложила своего сына, Годи, ему недавно исполнился год. У Люта к тому времени имелось уже семеро детей от младших жен, из которых старшим шел одиннадцатый-двенадцатый год, но сын от Величаны, княжны, в его глазах был драгоценностью, не сравнимой с прежними. Обзаведясь наконец сыном от знатной жены, он спросил у Мистины, как его назвать. И тот решил, что пришла пора вернуть в род имя Годреда – Свенельдова старшего брата. Тот погиб молодым, за несколько лет до рождения Мистины, и было это полвека назад. Годред очень прославился в схватках с хазарами и сарацинами, и Мистина счел, что сын княжны будет достоин этого имени.

Увидев деверя, Величана сделала ему знак: тише! – и встала. Мистина кивнул и остановился у двери. Величана тихонько подошла к нему.

– Ну, что? – шепнул Мистина.

– Смотрела, я, смотрела… – Величана улыбнулась, – все глаза просмотрела, а он меня и не замечал…

Посылая ятровь со своей дочерью к Будомиру, Мистина тайком велел ей следить за немцами, когда те увидят Витляну: не смутятся ли? Неужели совсем равнодушно взглянут в глаза девушке, на которую насылали черную порчу? Величане он доверял больше, чем собственной дочери: та была ему обязана своим нынешним счастьем и потому преданна, в то время как тайную неприязнь Витляны и обиду за мать еще предстояло преодолеть.

– Поначалу я было подумала: как бы ты не прав? – шептала Величана Мистине, склонившему к ней голову. – Он ее увидел – аж в лице переменился, все слова забыл, говорит хрипло. Думаю, и впрямь не без вины, стыдится в лицо глядеть. А потом, как он разговорился… – Величана многозначительно раскрыла пошире глаза, зеленые, как вода лесного озера: – Сдается мне, Свенельдич, чудак этот в нее влюблен! Самый молодой у них, Хельмо.

– Ну, хоть не Тудор Телега, и то хлеб! – Мистина перекрестился, подражая Эльге и Торлейву, которые часто это проделывали у него на глазах.

Величана зажала себе рот, чтобы смехом не потревожить ребенка.

– Уж так он на нее поглядывал, никого другого, сдается, не замечал. Может ли такое быть, чтобы от любви жабу подложить?

– Другому жениху – может.

Мистина задумался. Вмешивать любовь в эти расчеты казалось глупым – но только глупец будет недооценивать одну из самых мощных сил, движущих людьми, а Мистина знал ее по собственному опыту.

Любовь? Так вся эта замятня – из-за любви? Немец с первой встречи на игрищах втрескался в Витляну и заплатил бабке, чтобы навела остуду между девушкой и другим женихом, а статочно, и вовсе сгубила этого другого?

Это могло случиться и никого не удивило бы, окажись на месте жабьего ловца какой-нибудь парень из своих – Грим, Буеслав Остроглядович, Девята, да хоть отрок Забойня, что мешки таскает на Подоле от пристани! Но немец, Оттонов посол! Можно было бы подумать как раз на Грима – жаб ловил на кучах именно он, – если бы Мистина не знал вполне надежно, что Грим нацелился на Правену, дочь Хрольва Стрелка, и до Витляны ему дела нет.

И при чем тут греческие письмена? Они для жабьего поклада вовсе не нужны, на Руси ворожеек и волхвит разных тысячи, и все они успешно творят свои дела, добрые и злые, даже не слышав о греческом письме. Значит, жаб завернули в одеяльце из пергамента с какой-то другой целью? С какой? Вопрос этот уже так натер Мистине мозги, что хотелось вырвать его из-под кожи, как занозу. Ётуна мать!

– Он другое еще сказал! – шепнула Величана, отвлекая его от этих мыслей. – Что Горяна, Олегова дочка, в таком месте… общине… как-то он сказал, «кони-нес»… «кони-несут»… или не несут… словом, туда не насовсем уходят, а можно оттуда замуж выйти. Вот он напугал-то нас! А ну как князь прознает? Шуму будет с чертову свадьбу!

– Так что же – обманул Адальберт? Вот стервец недожаренный!

Величана опять зажала себе рот: ей было всего девятнадцать лет, и она живо откликалась на смешное.

– За Улеба все печалится, – добавила она, одолев смех. – А немец рассказал: у Оттона такой же брат был, ратью на него пошел – наследство делить. Да закололи его отроки Оттоновы прямо в церкви копьем. Он им такого не приказывал, за убийство наказал…

– Золотой гривной на шею, – подхватил Мистина. – Не приказывал он, как же! Но вы смотрите молчите, что немец про Горяну сказал. Она сама больше замуж не хочет, не проведает Святослав – обойдет гроза стороной.

– А в церковь мы завтра пойдем? Немец обещал быть.

– Нет. – Миг поколебавшись, Мистина качнул головой. – Пока народ про жабьи письмена не забыл, посидите дома. А то еще выйдет какая свара, а бережатых десяток с вами посылать – гусей дразнить.

– Вот напасть-то! – Величана огорчилась. Возможность выехать в церковь, повидать людей и себя показать, была важной частью летних забав. – Чтоб ему, кто те письмена с жабами подкинул, сожрать их да подавиться! Навели грозу на бедного отца Ставракия, теперь сам поди боится со двора нос высунуть. Оморочит кого встрешный бес – убить ведь могут ни за что.

Попрощавшись, Мистина пошел к себе в избу, где жил со своими детьми. И вдруг остановился посреди двора на мостках.

Мысль была проста, лежала на поверхности, но вспыхнула в голове с силой и очевидностью молнии в ночном небе.

Навели грозу на бедного отца Ставракия, сказала Величана. Да ведь так и есть – навели грозу! Нужды нет, что в пергаменте была безлепица, цепочка букв, срисованная с первого попавшего под руку обрывка из Псалтири. Списанная наоборот – чтобы не сразу догадались, чтобы дать время взойти и окрепнуть слухам. Греческие письмена указали на греков – то есть на отца Ставракия и диакона Агапия. И пусть причинить вред чарами не удалось – жаб слишком быстро нашли, поклад другое дело сделал – восстановил весь Киев против греков.

Да и был ли на самом деле поклад? Молодая княгиня Прияслава, любимая внучка могучей колдуньи Рагноры, с самого начала сказала: от такого поклада толку мало, зарыть надо было или хорошо спрятать, чтобы никто не знал… На крыльцо бросить – это не испортить, это только напугать.

Выходит, вреда от чар жабьи ловцы не ждали! А нужно было именно это – греческие письмена, чтобы возбудить злобу на греков!

Мистина развернулся, возвратился в старую избу, подошел к вновь вставшей ему навстречу удивленной Величане – неслышно, как виденье, так что самый чуткий младенец не проснулся бы, – молча поцеловал ее и снова исчез, оставив ту с открытым ртом.

Открытие, сделанное посреди собственного двора, значительно прояснило мысли и облегчило понимание дела. Если целью жабьих чар было опорочить отца Ставракия, то со многих это снимало вину. Предславичам и прочим киевским моравам это ни к чему – они за свою веру радеют, к отцу Ставракию молиться и исповедоваться ходят. Совсем сомнительной делалась вина жидинов – те держались своей веры и, зная свою уязвимость, на чужие хвост не поднимали. На древлян Мистина почти не думал: среди них сыскался бы едва ли хоть кто, умеющий держать калам в руке и знающий о силе писаных значков. Захотели бы бросить тень на папаса – шапку бы у него украли и в нее жаб завернули.

А вот зачем это немцам – ответ долго искать не приходилось. Самое меньшее – месть за недавнюю неудачу епископа Адальберта, жажда досадить грекам, уже занявшим место христианских просветителей Киева. Может быть – и попытка их вытеснить. Любой же урон грекам в Киеве неизбежно сказался бы на Эльге, а этого Мистина не мог допустить. То, что касалось хрупкого равновесия сил между Эльгой и ее сыном-соправителем, требовало величайшей осторожности. Тем более потому, что близ этих весов находился еще один грузик, отброшенный в сторону, но не уничтоженный – Улеб, приемный сын Мистины, а значит, Ута и вся его семья. И, когда быстрая его мысль обежала все эти соображения, стало ясно: открытие одно прояснило, но все прочее только усложнило.

Не входя в избу, Мистина сел на ступеньку крыльца и устремил взгляд в сумерки двора. Две сушеные жабы на палочке означали куда больше, чем казалось на первый взгляд. Дело не в попытке порчи из ревности, даже не в попытке разрушить намеченный союз между двумя влиятельными киевскими мужами. Оттон, Генрихов сын, ныне «наисиятельнейший император», вновь желает обрести духовное влияние на Русь. Римский папа хочет потеснить патриарха царьградского там, куда тот лишь подумывает войти. Учитывая, что всего пару лет назад Эльга сама хотела того же, да и необходимость иметь орудие давления на греков, пугая их немцами, никуда за два года не делась… Понимая, что игра пошла на слишком большие ставки, Мистина тем лучше понимал опасность необдуманных действий. Взять немцев и кинуть в поруб недолго, Святослав так бы и поступил, если бы заподозрил, что они пробыли совсем не с той целью, о какой объявили. Но Мистина не стремился даже обнаруживать свои подозрения, пока не узнает больше.

Оставалось неясным, как немцы нашли бабу Плынь – ее они никак не могли повстречать в княжьей гриднице, кто-то из здешних должен был свести их с бабкой, умеющей сушить жаб. Кто же это такой добрый? Бабка знала и благодетеля, и заказчика, за то и пострадала. «Как бы нам и этого добряка холодным не найти», – намекнул Альв, и был прав: весьма возможно, что пособника выдаст его внезапная смерть.

И еще ведь нужно было где-то взять кусок пергамента. В Киеве его не выделывают, скрипториев тут нет. Немцы могли привезти его с собой или отрезать от каких-то из своих книг или грамот. Но если уж они додумались обставить дело так, чтобы выставить виноватыми кого-то из киевских христиан…

– Пестряныч, а ты свои пергаменты проверял?

Мысль эта пришла в голову Мистине сразу же, как на другой день он увидел Торлейва у Эльги.

– Да, Тови, у тебя же есть какие-то библосы, ты говорил? – подхватила Эльга. – Ты по ним читать учился.

– Лежат какие-то, – озадаченно ответил Торлейв. – Это от Акилины осталось, отец ей покупал в Карше. Но как…

– Немцы же бывали у вас, – напомнил Мистина. – Когда ходили попервоначалу обучаться…

«Ты сам мне приказывал их принимать», – с досадой на прежнюю докуку подумал Торлейв.

– Ты показывал им свои библосы? – спросила Эльга.

Торлейв задумался. Потом признался:

– Да. Показывал. В какие-то из первых дней. Заговорили о греческом, как я учился… Но они не сумели бы… Дал бы я им что у меня отрезать!

Браня фыркнула от смеха над двусмысленностью этой речи и зажала себе рот.

– Проверь, – настоятельно посоветовал Мистина. – Они ведь много раз у тебя бывали. Изловчились бы… едва ли ты с них глаз не спускал.

– Могли как-нибудь залезть, как к отцу Ставракию, – добавила Браня.

– У нас двор весь пустым не остается, челяди много, и к пению ходит мало кто. Хазары наши…

Торлейв вспомнил Касая, что едва не всякий вечер наливался пивом у отца Теодора, и осекся. Не то чтобы он подозревал конюха в измене, но если немцы так хитры, то кого угодно могли корнями обвести…

Не тратя времени на разговоры, Торлейв поехал обратно домой и принялся копаться в ларе с наследством Акилины. На самом ларе раньше спала Акилина, а теперь – Жалёна, сменившая гречанку в должности ключницы. Замка на нем не было – к чему? От Акилины осталось хорошее платье, кое-что из украшений – поскольку она, христианка, имущества с собой на тот свет не брала, все это перешло к Влатте. Обычно книги лежали на самом дне ларя, под грудой сорочек и накидок. Но сейчас, подняв крышку, Торлейв сразу их увидел: не так давно доставал, чтобы показать немцам.

Вытащив, разложил на полу. Книжное наследство Акилины выглядело так, как и должны выглядеть плоды ограбления каких-то неведомых монастырей, перепроданные за бесценок на хазарских базарах. Все это были тетради от кодексов, каждая тетрадь – несколько сшитых между собой листов, согнутых пополам. В каких-то тетрадях этих листов было два, где-то три, а где-то все восемь. Все были разрознены – ни одной целой книги в переплете, ни одной, обладающей и началом, и концом. Все из разных скрипториев: это видно по тому, что номера тетрадей где-то поставлены внизу первого листа, где-то – на обороте последнего, то наверху, то внизу. Все тетради различались и возрастом: одни поновее, буквы крупные и ровные, другие совсем старье – буквы клонятся вправо, а по краям следы мышиных зубов. Торлейв иногда думал об этих мышах: жили они, может, лет сто назад в каком-то монастыре в Пафлагонии своей никчемной мышиной жизнью, сгинули, как тень, и пыли от них не осталось, а вот следы от них существуют, занесенные в такую даль!

Сосредоточившись на деле, Торлейв начал перебирать листы. По содержанию книги различались еще сильнее, чем по виду. Хельги Красный в свое время приобрел что под руку попалось, лишь бы по-гречески было написано. Про что там – он не знал и не любопытствовал. Торлейв знал: здесь у него несколько псалмов Давидовых (некоторые не целиком), в том числе тот самый – «О катико́н эн воифи́а ту ипси́сту, эн ске́пи ту теу́ ту урану́ авлисфи́сетэ»[82]. Взяв в руки эти тетради, еще раз мысленно устыдился, что не узнал знакомую песнь, пусть и задом наперед. Всего-то надо было двинуть глазами в другом направлении – справа налево. Отец Ставракий к чтению более навычен, а он-то позабросил это дело… Эти листы Торлейв осмотрел с особым вниманием, с легким холодком в груди: что, если отсюда… Но листы были целы, и он с облегчением отложил их.

В избу вошла Влатта и застыла у двери, с изумлением глядя на открытый ларь, разложенные по полу пожитки покойной матери и сидящего среди них молодого господина.

– Чего тебе нужно в моем приданом?

– Себе присматриваю что-нибудь понаряднее, – невольно подражая Мистине, ответил Торлейв. – Ступай по своим делам.

– Что ты ищешь? – Влатта подошла и наклонилась. – Соскучился по Дигенису? По разговорам мертвых[83]?

– Ступай по своим делам, я сказал! – Торлейв сердито глянул на нее. Он и так тревожился, а тут еще настырная девка лезет под руку. – Бегом!

В такие мгновения он вспоминал, что Влатта, хоть и считается, благодаря родству с Орлецом, кем-то вроде его сводной сестры, на самом деле ему не родня и всего лишь дочь служанки, бывшей пленницы. А поскольку ее отец, Бёрге Темнота, не был хозяином Акилины и завел, попущением хозяйки, дочь от чужой рабыни, то Фастрид лишь по доброте позволила Бёрге незадолго до смерти Влатту выкупить.

Влатта обиженно взглянула на Фастрид – та спокойно шила на лавке под оконцем, – и удалилась.

– Ты бы, Тови, присмотрел за ней кстати, – подала голос Фастрид, когда за Влаттой закрылась дверь. – А то принесет нам в подоле. И ладно бы от своих от кого.

– Ты о чем? – Торлейв поднял глаза на мать.

Что Влатта строгим нравом не отличается, он давно знал: она была из тех девчонок, что с тринадцати лет ощущают себя женщинами и тем притягивают мужчин, даже не будучи особенно красивыми.

– Вчера Касай в Ратные дома собирался – совсем, кстати сказать, от работы отбился, а говорит, ты разрешил! Она ему говорит, я слышала: мол, поклон передай, скажи, что-то совсем забыли нас, не жалуют… Я Касаю запретила немцев приваживать. Коли они тебе нужны, сам и поезжай к ним. А то девка последний ум потеряет. Воеводские дочки ее привечают, им с нею весело, но она им неровня. Человек нарочитый ее в жены не возьмет, нечего ей с такими людьми и тереться. Не девчонка уже. А мне позору на дом не нужно. Сам знаешь, я вдова, а про вдову скажут, какова служанка, такова и хозяйка, по горшку и покрышка.

– Так найди ей дело, чтобы попусту не болталась. – Торлейв нахмурился, не имея охоты еще следить за целомудрием Влатты. – Вон, у Орлеца локоть опять разодрался. Ты – госпожа, она в твоей воле. Давно бы надо было ее замуж отдать.

– Ты в доме хозяин. – Фастрид строго взглянула на сына, подняв глаза от шитья. – Сам не женишься, и челядь распустил.

Торлейв только вздохнул в досаде: сейчас у него была забота поважнее даже собственных любовных дел, не говоря уж о Влатте. Бить ее, что ли, чтобы глазами не играла?

Ни «Дигенис», ни листы молитвослова пострадавшими не выглядели. Вот одинокая тетрадь стихотворца Феогнида из Мегары, в отрочестве Торлейв его любил за обилие простых и мудрых мыслей.

Взгляд зацепился за недавно слышанное имя. «Зевсова дочь, Артемида-охотница»… Артемида? Орлец что-то говорил про «беса Артемиду».

Похоже на молитву. Но бесам ведь не молятся, не просят защиты от бед. Здесь Артемида названа дочерью Зевса. Стало быть, она – богиня, а вовсе не бес?

Осмотрев всю стопку, Торлейв взял самые толстые и тяжелые тетради, лежащие ниже всех и сшитые аж из двенадцати листов каждая.

Пропасть сколько букв помещалось на этих листах, строки тянулись без конца, кудрявые, будто волны морские. Акилина говорила, что здесь малая часть от какого-то длиннющего, очень старого сказания, по которому ее саму учил читать Иоаннис, ее дальний родич и владелец книжной лавки в Константинополе – у него она выросла и жила в юности, из-за чего и знала о библосах куда больше обычной девушки, тем более низкого рода. Называлось оно «Илиас» и повествовало о какой-то очень давней войне – «еще до Константина Великого». В чем там было дело, Акилина рассказывала сама: у одного царя была очень красивая молодая жена, в нее влюбился сын другого царя, явился к ней под видом простого пастуха и уговорил с ним бежать. Когда другие цари, соседи, об этом узнали, то решили помочь ему вернуть жену: собрали войско и приплыли к городу обидчика. Но тот в городе затворился, а стены у него были высотой до неба и такой толщины, что хоть на телеге по ним разъезжай. И вот стали враги станом под городом и стояли десять лет. Было в их войске много витязей могучих, и сами боги на то поле часто являлись. Этим слушателей в доме Хельги Красного было не удивить: когда Харальд Боевой Зуб вызвал на бой целое войско разных других конунгов, там тоже сражались и Один, и Тор, и валькирии.

Из этих витязей Акилине больше всего нравился Ахиллеус, сын царя Пелеуса и одной богини из моря. «Была Фетида очень красивой, и сам Зевс ее домогался, – по-простому рассказывала Акилина мальчикам, Торлейву и Патроклу. – Да открыл ему один мудрый человек, что ей предсказано: родится у нее сын, всех на свете сильнейший, и будет он сильнее отца своего. Испугался Зевс: если это будет его сын, то вырастет, и, чего доброго, его самого с небесного троноса сбросит, как он сам – своего отца. Не стал он тогда ее добиваться, а отдал замуж за смертного – царя Пелеуса, чтобы сын Фетиды смертным родился и ему, Зевсу, ничем не угрожал. Но все же опасался Зевс Ахиллеуса, искал погубить. Для того и затеяли всю ту войну близ Илиона, чтобы Ахиллеус там смерть свою славную нашел».

Мальчики находили это довольно путаным, да Акилина и сама плохо помнила, что толковал ей полусумасшедший старик, рехнувшийся среди своих бесчисленных пергаментов, старых, как стены Константинополя. Но о подвигах Ахиллеуса им слушать нравилось – он ведь был во всем греческом войске сильнейшим. Им тоже хотелось такими стать, чтобы никто не смел у них отнять положенную часть добычи. А если какой царь осмелится, то чтобы можно было к себе в шатер уйти и там на всех обидеться, и чтобы все цари приходили умолять: вернись, мол, на поле, а не то перебьют нас без тебя, как траву вытопчут. Они даже играли в это: Торлейв был Ахиллеусом, Орлец – тем другим царем, а Влатта – пленной дочерью жреца.

«Воспой, богиня, пагубоносный Пелеусова сына Ахиллеуса гнев, который тысящныя на ахеян навлекл беды…»[86] Торлейв задержался взглядом на первых строчках листа. Самое начало у них было, но другая тетрадь оказалась откуда-то из середины, а чем там все кончилось, и сама Акилина толком не помнила. Все, что было после гибели Ахиллеуса, ее уже мало занимало. Она признавалась, что даже сына хотела назвать Ахиллеусом, но посовестилась давать царское имя сыну младшей жены, тем более что греческий папас в Карше, тоже Иоаннис, сказал ей, что такого святого нет и у сына не будет именин. А святой Патроклис есть.

Торлейв раскрыл тетрадь… и холодом продрало внутри. Один из внутренних листов был обрезан – срезаны поля сверху донизу. Как раз полоса величиной с жабье одеяльце.

Не желая верить глазам, он коснулся листа, провел по нему пальцами. Да, этот лист – без полей, буквы до самого края…

В ушах зашумело, в глазах поплыло от потрясения. Торлейв сидел на полу, среди разложенных тетрадей, и пытался собраться с мыслями. Может, это не тот кусок. Жабье одеяльце было другим – пергамент более темный, скорее серовато-бурый, а не желтый, и неровного цвета… Нужно взять у Мистины тот кусок и приложить сюда – подойдет ли?

Может, лист еще раньше был обрезан, пытался успокоить себя Торлейв. Поднял лист и осмотрел срез – нет, ётуна мать, свежий. Не такой, как прочие края.

«Чего тебе нужно в моем приданом?»

«Поклон передай, скажи, что-то совсем забыли нас, не жалуют»…

Мысленно пытаясь отодвинуть такую возможность, с холодом в груди, Торлейв рывком поднялся на ноги и шагнул к двери.

– Влатта! – рявкнул он с крыльца.

И тут же ее увидел: возле хлева Влатта судачила со скотницей. Сквозь ее обычное легкомыслие пробивалась обеспокоенность: она это скрывала, но он же ее знал с рождения.

– Поди сюда! – велел Торлейв таким страшным голосом, какого сам за собой не знал.

– Я не… – начала было Влатта.

– Бегом! – добавил он, напоминая, что он в этом доме хозяин, а не просто сводный брат ее единоутробного брата.

И если раньше эта извилистая степень родства давала Влатте права «почти сестры хозяина», то теперь обычная снисходительность Торлейва сменилась неумолимой властностью, напоминая о том, что красивый парень, умеющий читать на двух языках, происходит от свирепых датских конунгов.

– Я ничего не сделала! – Влатта подошла, испуганная и удивленная, преданно тараща свои небольшие, близко посаженные голубые глаза.

Ответный взгляд молодого господина горел таким огнем, что Влатта было шагнула назад. Но Торлейв поманил ее, будто хищник – жертву; взяв себя в руки, по виду он был спокоен, но источал скрытую ярость всеми порами.

Влатта вошла, Торлейв велел ей закрыть дверь и остановился над разложенными листами.

– Ничего не было! – сразу заявила она. – Если это госпожа сказала, что я… – она бросила взгляд на Фастрид, – то я же просто… Не было ничего, клянусь головой святого Иоанниса! Мы только поболтать…

– Только поболтать? – повторил Торлейв, пытаясь понять, в чем же она пытается оправдаться.

– Ну, может, он поцеловал меня один раз…

– Один раз!

– Ну, может, два раза… но больше ничего не было! Клянусь головой… такой добрый человек… такой веселый… Но я вовсе не хочу опозорить дом, когда госпожа ко мне так добра, и ты, господин…

– Кто это был?

– Господин Хельмо…

– Ты виделась с ним наедине?

– Ничего не было, клянусь! – Влатта заломила руки, готовая заплакать. – Один раз. Он приехал, хотел видеть тебя, но ты уехал на Святую гору, а госпожа была на торгу, и он сказал, что подождет тебя. Просил, чтобы я побыла с ним, не могла же я оставить гостя одного! Мы просто поболтали…

– О чем?

– Разве я помню?

– Ты показывала ему библосы? – Торлейв кивнул на листы под ногами.

– Библосы? – Влатта явно удивилась. – Ну… да. Он спросил, умею ли я тоже читать, раз говорю по-гречески… Сказал, что если бы я умела читать, то меня можно было бы поставить старшей в обители, он знает таких женщин и даже девушек… Я сказала, что немного умею читать, матир чуть-чуть научила и меня, когда учила вас двоих, только я не все граммы помню. Он смеялся, говорил, что не верит, попросил показать. Я достала пару тетрадей… я же могу немного прочесть!

– Ты выходила в это время? Он оставался здесь один?

– Нет. – Влатта честно выпучила глаза, но при этом отчаянно терзала свои пальцы.

– Подумай! – голосом, полным сладкого яда, предложил Торлейв.

Он сам себе казался черным и злым, как дракон, и пугал Влатту, чтобы не чувствовать так остро собственную вину.

– Ну, может, ненадолго, он попросил пить, чего-нибудь холодного, было так жарко… Я принесла кваса, пиво я не трогала! – Влатта опять с мольбой взглянула на Фастрид. – Разве нельзя? Он же наш гость, как я могла отказать ему в глоточке кваса!

Торлейв не ответил, Фастрид тоже – она вопросительно посматривала на сына, не понимая, почему он задает эти вопросы.

– Больше ничего не было, клянусь головой святого Иоанниса! – Влатта молитвенно сложила руки. – Тови… господин! Кале́ ки́риэ[87], клянусь, я не опозорила дом! Может, он поцеловал меня, когда уходил, но я не хотела, он сам… видит Пантодинамос Кириос[88]…

Торлейв прикусил губу, чтобы при родной матери не разразиться самой черной бранью. Влатта натворила беды куда хуже, чем если бы понесла от немца, но чутье говорило ему – ей не надо об этом знать, и он глубоко дышал, подавляя гнев.

Побить бы ее – но теперь что толку? И самому не пришло бы в голову, что старые тетради с обрывками греческих басен надо охранять от немцев, как сокровище Фафнира! «Не стремись достичь невозможного, не сожалей о неудавшемся и не верь в невероятное», – так учил однажды хитрый соловей простоватого птицелова. В той тетради было всего два листа из середины повести, но об этом никто не печалился: ни похищенных красавиц, ни отважных воинов и сражений, а только какой-то старик Варлаам вдалбливает мудрые мысли в голову царевичу Иоасафу[89]. Но эти три заповеди Торлейв запомнил с детства и, в отличие от того птицелова, умел применять по назначению. Невозможно было предвидеть такую беду, а раз уж она случилась, нет смысла тратить силы на пустую досаду.

– Ступай, – глухо выдавил он. – С глаз моих. Орлецу рукав зашей.

Влатта убежала. Торлейв снова сел на пол и свесил голову.

– Скажи, за кого ее отдать, – подала голос Фастрид. – Я ее мигом снаряжу. Может, в гридьбе кто-то польстится, там не посмотрят, что ее мать…

– Да пусть бы она хоть… Пергамент. – Торлейв снова перевернул лист и показал матери пострадавший. – Хельмо, сукин сын, обрезал лист… и тот кусок нашли вместе с жабами у Вуефаста.

– Божечки святы! – Фастрид выпустила из рук шитье, во все глаза глядя на сына.

Торлейв молчал, пытаясь сообразить, что теперь делать. Очень хотелось поехать в Ратные дома, сгрести этого стервеца за грудки, припечатать к стене и… А вот этого делать нельзя. Нельзя давать им знать, что тайна жабьего одеяльца раскрыта. Решать, когда кого прижимать к стене, может только Мистина. И ему придется об этом рассказать.

С тяжким вздохом Торлейв встал, поднял пострадавшую тетрадь и завернул в первую попавшуюся сорочку.

– Ты куда? – тревожно спросила Фастрид.

– К княгине.

– Зачем? – Фастрид встала и подошла к нему.

– Надо показать Свенельдичу. Чтобы он знал, откуда…

– Тови, ты с ума сошел. Никому нельзя об этом знать. – Фастрид встала между ним и дверью. – Ты теперь хочешь весь дом опозорить? Чтобы стали говорить, что это мы с тобой Вуефасту жабу подложили? Чтобы нам двор подожгли? Ты не знаешь, до чего люди злы на греков – хочешь с ними заодно пойти? На торгу уже толкуют – мол, пожечь бы их, пока боги не разгневались. Плынь, вон, уже сожгли – туда же хочешь?

– Люди не узнают.

– Вот и молчи. Убери эту дрянь подальше. А лучше бы вовсе сжечь. Ничего не знаем, и все.

– Свенельдич мне велел наши пергаменты проверить. Спросит.

– Скажи, наши все целы.

– Ему? – Торлейв взглянул на мать с сомнением и сожалением.

– Ну а что он тебе – князь и бог? Отец родной?

Своим браком с Хельги Красным Фастрид была обязана Мистине – это он придумал, как уладить притязания двух Эльгиных братьев ко всеобщей пользе, и всех уговорил. Но не по доброте душевной. Фастрид отлично помнила тот день двадцать с лишним лет назад, когда ее позвали к Эльге и там Мистина рассказал, чего они от нее ждут. Она была нужна им, чтобы открыть перед Хельги ворота хазарского Самкрая. Фастрид согласилась – ради Хельги, а не ради них. Любви к новоявленным родичам она и тогда не питала. Ей помнились глаза Мистины – взгляд веселый, полный восхищения перед хитроумным замыслом, оценивающий – выйдет ли из нее тот ключ, который им нужен? Они сознавали опасность, которая будет ей грозить, но это их не остановило. Дальше было еще хуже: во время второго похода на греков именно Мистина вынудил Хельги навсегда покинуть Киев и Русскую землю, толкнул его искать счастья за морями, что его и погубило. Неприязнь к нему несколько лет продержала уже овдовевшую Фастрид в Карше. Но потом она все же осознала: сын Хельги Красного, двоюродный племянник Олега Вещего, может быть полезен и грекам, и хазарам. А значит, ей придется уже сейчас за него выбрать: с кем он. Обида оказалась все же не так велика, чтобы растить сына пособником врагов, и Фастрид вернулась на Русь. Здесь Мистина и Асмунд разделили отцовские обязанности при шестилетнем сыне их общего родича. Жаловаться не приходилось: оба отнеслись к Торлейву, как к родному сыну, хотя не могли не сознавать опасность, которой им грозило само существование законного сына Хельги Красного. Фастрид знала, что обязана Мистине благодарностью за заботу о Тови, но не оставляла мысли: настанет день, и ее сын, зачатый, кстати сказать, в ходе того опасного дела, тоже послужит для Мистины орудием в каком-то опасном деле.

– Он мне верит, – подумав, ответил Торлейв. – И я его не обману.

Он-то знал, какое это редкое отличие – доверие Мистины. Предавший такой дар его не заслуживал.

– Ты не знаешь, чего он хочет на самом деле. Никто этого не знает. А быть с ним… Тови, ты давно не дитя, а я тебе не наседка. Но тебе пора решать, с кем ты будешь. Мистина в силе, пока жива Эльга. Но она не вечна. Мы с ней одних лет. Когда ее не станет… И ведь ты говорил, что хочешь вернуться туда, где остался твой отец. Не то чтобы я этого хотела, пропади он пропадом, этот Арран, но ты мужчина, твое дело – решать свою судьбу. В этом деле тебе поможет Святослав, но не Мистина. Ты и так уже Святославу дорогу перешел, когда с Малушей связался…

– Это он мне перешел! – напомнил Торлейв. – Ты так говоришь, будто это я у него девку сманил. А было – он у меня!

– Улеб Мистинович тебя ничему не научил!

– Научил! – Торлейв прямо взглянул в глаза матери, найдя ответ. – Научил, матушка. Святославу даже брат кровный – грязь под ногами, а я и подавно. Веры ему у меня нет. Кого держаться – я уже выбрал. Еще с тех пор как греки приезжали.

Сунув под мышку тетрадь, Торлейв вышел на двор, где Орлец ждал возле коней, отмахиваясь от Влатты, которая жаждала немедленно заполучить его рубашку для починки. Торлейв велел не расседлывать, чтобы сразу сообщить Мистине, что его библосы ни при чем. Теперь ему предстояло сообщить другое, и по спине продирало холодом.

Фастрид смотрела с крыльца, как он садится на коня, не глядя на нее. Когда человек становится взрослым? Не когда ему исполняется двенадцать, пятнадцать, семнадцать лет, не когда на него надевают взрослый пояс или вручают меч. Взрослым человек делается тогда, когда по доброй воле или вынужденно начинает ставить себе взрослые цели. Когда обретает внутреннее право решать, чего хочет. Для девки это оборачивается выбором жениха, для мужчины – стороны в сражении. И когда в душе проснулась потребность в самостоятельном выборе, уже поздно говорить «ты ж еще дитя»…

Тетрадь про Ахиллеуса лежала на ларе, Мистина, Эльга и Браня собрались вокруг и смотрели на нее с опаской, как на сердитого ежа.

– Влатта запустила в дом? – повторил Мистина. – Ётуна м… – Он оглянулся на Браню. – Мать ее была потаскуха зазорная, так и дочка выросла того же поля ягодой!

– Ее мать? – Торлейв удивился этой внезапной вспышке злобы, прозвучавшей в голосе Мистины.

Он знал, что Мистина может выразиться грубо, но не имеет привычки ни за что оскорблять людей, тем более столь от него далеких. Чем Акилина могла ему так досадить? Он даже в доме у них бывал редко, Торлейва самого к нему возили.

– А ты не знал? – Мистина усмехнулся в ответ на его замешательство. – Вам не рассказали? Не знаешь, как она в тот монастырь попала, где Хельги ее подобрал? Туда собирали тех девок, что ноги раздвигают перед кем попало за медный фоллис, чтобы они там в грехах каялись и душу спасали. Вот и она была из таких. Тем и Хельги полюбилась, что была кобылка ловкая…

– Ой, молчи! – Эльга двумя руками зажала уши Бране и бросила на Мистину укоризненный взгляд.

– Я не знал… – ошарашенно повторил Торлейв.

В Киеве таких еще не водилось, но, бывая в Царьграде, он сам видел продажных женщин и знал, что это за порода. Но чтобы Акилина… Хотя почему нет? Строгостью нрава она не отличалась, и хотя Торлейв не совал нос в ее дела, в общем-то, знал, что Бёрге Темнота, отец Влатты, был не единственный, кому она являла благосклонность. И Акилина же рассказала им, кто такие гетеры, о которых они читали в Лукиановых тетрадях, растолковала смысл бесед о ревности и деньгах за любовь…

– Как же мать ее терпела? Я думал, она монахиней была…

– Твоя мать связалась с Хельги и была вынуждена терпеть все, что он ей принес. И Акилину тоже.

– Пестрянка любила Хельги, – вступилась Эльга. – И ты сам их поженил. Как же мне жаль, Тови, что ты не знал отца! Его все любили.

Мистина слегка дернул ртом: не все. Но считал совершенно лишним рассказывать Торлейву, сколько раз и за что жаждал удавить его доблестного отца собственными руками и как тот осложнял их дела, и без того очень сложные после плачевного возвращения Ингвара из первого похода в Босфор.

– Ладно. Сделанного не воротишь. Кто еще об этом знает? – вслух спросил Мистина, кивая на пострадавшую тетрадь.

– Только мать. Орлец во дворе ждал, Влатта не поняла сама, в чем провинилась. Но я велел ее вовсе со двора не выпускать и ни с кем из чужих говорить не давать.

– Как ты это вез, никто не видел?

– В сорочку завернуто было.

– Смотри, Пестряныч: молчи, как покойник! – как и Фастрид, убедительно попросил Мистина. – Еще того мне не хватало, чтобы в тебя начали камнями швырять! Тогда я уж верно сам кому-нибудь шею сверну, не удержусь! Вот у меня уже где все это!

Мистина резко провел пальцем под горлом. Торлейв опустил углы рта: понимаю, дескать, – и отвел глаза. Чувствовал себя поневоле виноватым: подвел Свенельдича. За те несколько лет, пока родные дети Мистины жили на севере, он привязался к умному и бойкому отроку куда сильнее, чем Асмунд, у которого своих детей от трех жен был полон дом. Возвращение Велерада и Свена в Киев не сделало эту привязанность меньше, и Торлейв чувствовал себя за нее обязанным Мистине. И вот – так осрамился…

– И знаешь про что девку свою спроси? – Мистина набрел на еще одну мысль. – Не спрашивал ли ее Хельмо про баб-чародеек? Не водила ли она его к Плыни? Может, упоминала о ней, дорогу рассказала?

– Да едва ли она знала бабу Плынь. Мать не пустила бы ее по ворожейкам ходить. Но спрошу, чего уж?

– Нужно сравнить, точно ли отсюда, – сказала Эльга. – Где у тебя то жабье одеяльце?

Мистина послал хирдмана к себе домой за одеяльцем. Привезли, приложили – по величине и разрезу совпало полностью. Еще раз рассмотрели отрезанный кусок.

– Похоже, его золой или песком потерли, – сказал Мистина. – Грязнее стал.

– И страшнее! – Браня выпучила глаза.

– А это что у тебя за библосы? – спросила Эльга. – Там не про демона Ортомидия, что из могилы вылез?

– По Ахиллеуса там, что мог стать новым богом, неба владыкой, но родился от смертного отца и стал всего лишь витязем величайшей славы! – с досадой ответил Торлейв.

– Витязем? Это любопытно. Он был царский сын?

– Ну еще бы! Пошел с другими царями на войну, а там его старший царь обидел: отнял у него девку-полонянку, а Ахиллеус не стерпел и говорит: коли вы так, я вовсе за вас воевать не стану и домой ворочусь…

– Ой, расскажи! – взмолилась Браня, а Торлейв вздохнул: конечно, ей любопытно про спор царей из-за пленной красавицы!

– Давай после!

– Я хочу сейчас!

Торлейв закатил глаза: только не хватало сейчас пробираться через тяжеловесные старинные речения, предназначенные, как сказала Акилина, для пения под гусли… или что там было у них? Но Браня смотрела так умоляюще, что он вздохнул и взялся за тетрадь. Мелькнул коварный умысел: если читать ей как есть, она скоро соскучится и заснет…

– «Воспой, богиня, пагубоносный Пелеусова сына Ахиллеуса гнев, который тысящныя на ахеян навлекл беды… – начал Торлейв, читая по-гречески в уме и тут же перелагая на славянский. – И многия храбрыя ироев… витязей души низвергли в Аид»… Как это сказать – в Навь? В Кощное? В Валгаллу, скорее, раз их на войне убили? «Оставя тела их в брашно птицам и псам на растерзание…» Нет, так с телами достойных воинов не поступают. «Зевсово то изволение тако совершалося: егда Агамемнон сын Атреев, царь народов, и божественный Ахиллеус непримиримою возгорелися враждою»… Позовите из греков кого-нибудь, пусть отец Агапий вам почитает, – взмолился Торлейв. – Нет у меня сил сейчас эту мутотень терпеть!

– Я отца Ставракия попрошу, – обиженно сказала Браня. – Он добрый, никогда не откажет!

– Не показывать бы ему эти кожи! – Мистина кивнул на обрезанный лист.

– Отец Ставракий не выдаст, – сказала Эльга. – Он по себе знает: злыдни вас обоих в болото затянули.

Мистина помолчал, но по старой привычке коснулся груди, где в верхней части когда-то были шрамы, вынесенные из битвы при Ираклии. Эльга знала: так он делал, когда думал о чем-то опасном.

– Никто не проведает, – попыталась она успокоить его. – Я скажу ему, чтобы молчал.

– Скажи. Но немцы… сначала ударили по греку-папасу, теперь – по нашему племяннику. – Мистина взглянул на Торлейва. – Куда следующая стрела пойдет? В наших с тобой детей? – Он перевел взгляд на Браню, потом на Эльгу, и она увидела во взгляде его ожесточение – направленное не на нее, но тем не менее страшное. – В нас?

– Кощеева сила! – послышалось от двери. – И вы про Оттона клятого толкуете!

Каждый седьмой день носил название «кирьяки», то есть день Господа, и отец Ставракий был занят службой в церкви. К Святой Софии собралось больше народа, чем в прошлый раз, хотя меньше, чем до всей суеты с жабами, и Эльга надеялась, что переполох постепенно уходит в прошлое. Браня не оставила желания послушать про спор за пленную деву, и на следующий день в избе Эльги сидели, кроме Мистины и двух его старших дочерей, отец Ставракий и Острогляд, тоже с дочерью, Ведомирой, и все, включая женщин, горячо обсуждали несправедливый дележ военной добычи. Обернувшись на голос, обнаружили вошедшую Прияславу, Эльгину ятровь, и при ней девушку-служанку, Альрун. Прервав спор, все по очереди пошли поцеловаться с молодой княгиней – кроме отца Ставракия, но и он приветливо ей поклонился.

Торлейв, оглядевшись и убедившись, что в избе все свои, тоже поцеловал молодую княгиню, и она радостно сжала его руку. Когда Горяна удалилась из Киева, именно Торлейва Эльга послала к Прияславе в Свинческ, чтобы привезти ее назад; с тех пор она хранила тайную, но живую привязанность к нему.

– Нет, мы не про Оттона, – ответила Эльга, когда Прияслава уселась. – Мы про древнего витязя одного, что Илион-град воевал еще до Константина Великого. Может, и до Христова рождения?

Она посмотрела на отца Ставракия, и тот, подумав, подтвердил: скорее всего, ранее, ибо во всем пространном предании о Христе нет ни слова.

Отец Ставракий и раньше знал «Илиас» – его читали во всех школах и университетах Василеи Ромейон, переписывали в скрипториях, хоть и делали оговорки, чему стоит учиться у язычников, а чему нет. Поэтому он мог своими словами, внятно, пересказать Бране, что там было с той пленницей – слушать Гомеровы стихи в неуверенном пересказе ей было затруднительно.

– Они так много говорят! – пожаловалась Браня, когда Торлейв уступил поле под стенами Илиона отцу Ставракию, как более опытному в битвах с библосами. – Я не понимаю – о чем? Какие-то две пленницы, одну надо отдать ее отцу, а то он своему богу пожаловался и тот все войско стрелами поубивал, а тому царю надо дать другую, и почему-то он хочет пленницу Хилоусову… Он же и без того богатый, а у Хилоуса ничего нет!

– Все очень даже понятно, – терпеливо разъяснял Мистина: будущей княгине необходимо хорошо разбираться в этих вещах. – Тот старший царь, как главный вождь, в себе носит удачу всего войска. Нет у него удачи – ни у кого нет. Он получает всю добычу – она взята его удачей, поэтому принадлежит ему. Но он ее берет не для себя, а для войска. Нет ничего хуже для вождя, чем жадность, он не должен брать себе слишком много. Вождь берет лучшую часть – какую-то одну вещь, а остальное раздает воинам…

Он глянул на Эльгу, и она притронулась к подвескам у себя на очелье – напоминая о тех греческих подвесках изумительной красоты, с золотыми лучиками и жемчужинами, что он привез ей из Греческого царства двадцать лет назад. У всех на глазах сунул за пазуху, когда обнаружил их в сокровищах горного монастыря, сразу объявив, что «это доля княгини».

– Но и воины обязаны, – продолжал Мистина, ответив ей беглой тенью улыбки, – отдавать все вождю, иначе они получат только пожитки, но не удачу. Без удачи ведь любой мантион, золотом истканный, – только тряпье. Чтобы удача не кончалась, воины должны все отдать вождю, а он, освятив добычу, раздает ее опять. И чем доблестнее воин, чем больше его вклад в победу, тем больше он должен получить. Хилеус был лучшим воином, и ему дали самую красивую пленницу. А царь, если ему свою приходится вернуть ее отцу, хочет у Хилеуса ту забрать, чтобы самому без добычи не остаться.

– Но тогда Хилеус останется без добычи!

– Вот они о том и спорят – кто свою честь сохранит. Если будет без добычи царь, то удачи лишится все войско. А если Хилеус – только он один, и ему дадут новых сокровищ, когда тот город возьмут. Понятно?

– Ну… да. Но почему Хилоус не хотел подождать, пока город возьмут и ему выделят новую часть? Потому что без чести ему не будет удачи?

– Именно. Без чести нет удачи, а он – лучший воин, тот, что своей смерть выкупит у богов победу всего войска. Если царь его обесчестит, то все войско победы лишит. Но и если себя обесчестит – та же беда и выйдет. Никто бесчестье на себя брать не хочет, а войску по-всякому будет худо.

– Жаль, князь со мной не приехал, – заметила Прияслава; сам рассказ о давней ссоре под стенами Илиона она пропустила, но объяснения выслушала. – Знала бы, какая тут беседа любопытная, непременно бы его уговорила ехать. А то он скучный ходит эти дни, я уж не ведаю, чем его развеселить. А все немцы эти…

Эльга и Торлейв разом вздрогнули, переглянулись с Мистиной: и здесь немцы?

– Наговорили они ему с три короба про Оттона своего, – ответила Прияслава на их пристальные и тревожные взгляды. – И отец его, Генрих, был удалец, даром что жену из монастыря брал на время, а потом назад воротил, как натешился, а все ее владения так себе и оставил. Зато племена и народы побивал, земли захватывал, Святое копье раздобыл. А уж Оттон и вовсе: во всех делах всех смертных-то он превосходит, всегда любезен, кроме когда хочет страх наводить на нерадивых, в дарениях щедр, спит как птица, даже и во сне может беседу вести! Друзьям в просьбах не отказывает, в наветы на них не верит…

– Вот в этом бы ему Оттона за образец взять! – вырвалось у Торлейва, и все ответили ему понимающими взглядами: вспомнили Улеба.

– Грамоте уже после вдовства обучился, – продолжала Прияслава, – на романском и славянском говорит, на лову удачлив, в игры разные мудреные играет, в седле красуется. Роста он громадного, волосом уже сед, лицом красен, очи ровно молния блистают… Так расхвалили его, будто сватают! И вот князюшка печальный сидит, все вздыхает – то ли по копью тому, то ли по славе Оттоновой. Я ли, говорит, чем его хуже? Или родом ниже? Или коленками слабее?

Браня опять чуть не засмеялась, но вовремя сдержалась, видя, как серьезна мать.

– Хоть бы он про Хилоуса вашего послушал, отвлекся бы от дум своих печальных. А то все говорит мне, где бы взять такое копье. А оно у Оттона, и то, говорят только крещеным в руки дается. Правда это?

Прияслава взглянула на отца Ставракия. Тот задумался.

– Тем копьем еще до Рождества Христова многие цари в Иудее владели, и сам Лонгин-сотник, пока не был крещен.

– Но так они и жили до Христа, – рассудил Острогляд. – А после того как сотник Христа им проткнул, оно только Христовым людям свою силу дает.

– А как же Константин Великий? – возразила Эльга. – Он был не крещеным, а копьем владел.

– Ой, а вот Святша надумает на Оттона идти войной за то копье… – вдохновенно начала Браня.

– Василев Ураниэ, спаси нас от этого! – Эльга перекрестилась. – Чего не хватало!

– Так он сказал раз: поехать бы к Оттону, хоть поглядеть на копье, – сказала Прияслава.

– Вот видите!

– Да, говорит, матушка не пустит…

– Не пущу!

– Коли не пообещаю привезти того горелого епископа назад.

Тут уже Браня не смогла удержаться от смеха, а Эльга замахала руками:

– Да уж хватит с меня епископа!

Среди говора не сразу услышали, что в дверь опять стучат. В избу засунулся собственный бережатый Эльги, Халльгрим:

– Госпожа! И ты, воевода. Гонцы от Тормара пришли – к Витичеву угорские табуны прибыли.

Все в избе разом вскрикнули.

– Ну вот Святше и развлечение! – сквозь шум прокричала Эльга. – Авось посмотрит жеребцов – забудет про Оттоново копье!

У нее и впрямь полегчало на душе: приход угорских табунов был для Киева важным событием, и она надеялась, что оно отвлечет крикунов от толков про беса Ортомидия, а там все и уляжется…

Племя угров – сами они себя называли мадьярами, – на Русской земле было хорошо известно. Они были выходцами из Хазарии – когда-то давно жили под властью кагана, близ хазарской реки Итиль, но уже давно порвали с ними и переселились далеко на запад, к горам, которые с тех пор звались Угорскими. По пути с Итиля на Дунай угорские кочевые орды проходили мимо Киева, при Олеге Вещем или даже раньше, но и сейчас порой какие-то их роды кочевали со своими стадами и вежами то с запада на восток, то с востока на запад. Обитая в степях близ южных рек, на пути к Греческому морю, угры успели повоевать и с греками, и с франками, и с печенегами, и чуть не целый век были грозой в этой части мира, унаследовав славу, а порой и само имя гуннов и аваров. Многочисленная их конница налетала на земли франков, западных и восточных, предавала огню селения и монастыри. В последние десятилетия с ними много воевал Оттон и недавно разбил их, вынудив прекратить набеги. На русские земли угры не нападали, и было даже предание, что князь Олег какой-то зарок с ними положил. Зато они прибывали сюда торговать, приводили огромные табуны коней. Как у всех степняков, кони их были невелики ростом, довольно неказисты, но зато сильны, быстры, выносливы и неприхотливы. Почти каждое лето сотни этих коней пригонялись к Витичеву и оставались там на месяц-другой, в ожидании желающих выменять их на разные товары, льняные холсты, меха и серебро.

Вместе с гонцом от витичевского воеводы Тормара приехали трое угров – поклониться князю киевскому и попросить разрешения на торговлю. Святослав принял их в гриднице, куда набилось немало любопытных из его дружины и из города. Были здесь и Хельмо с Рихером, так кстати приглашенные сегодня на обед. Прибытие угров их встревожило: победа Оттона на реке Лех не уничтожила непримиримой вражды, и даже то, что унгарии, эти новые гунны, язычники и разбойники, продавали русам коней, было им неприятно.

– Знаешь ли ты, князь, откуда появилось племя унгариев? – спросил Рихер, услышав, кого им сейчас предстоит увидеть.

– Они же с Итиля откуда-то вроде? Под хазарами раньше жили.

– Да будет тебе ведомо: унгарии, также называемые аварами, происходят от гуннов, а гунны вышли из готов, которые называются так по имени вождя своего, Гота.

– Видали мы готов! – Святослав подмигнул Игмору и Хавлоту, в числе малой дружины из восьми человек разделивших с ним тот полный опасностей переход через хазарские земли и печенежские степи, когда в Киеве его сочли погибшим. – В Корсуньской стране видели мы их. Они же ныне христиане, как греки.

– В те времена, когда Гот еще не знал истинной веры, некие женщины в его войске были обвинены в колдовстве. Но их было очень много, и он не стал убивать их всех, а повелел изгнать. Те колдуньи убежали в ближайший лес, заблудились между озерами и болотами близ Меотийского моря и остались там жить.

– Бывал я и там, – кивнул Святослав, и по глазам его было видно, что мысли его унеслись в те пустынные края желто-серого песка, жесткой травы и мелких соленых озер.

– Иные из этих женщин носили детей, в том краю они их родили, и от них пошло племя унгариев. Возник целый народ, нравами грубый, необузданный и жестокий, жили они охотой и сами были как дикие звери. Однажды их воины преследовали оленя и по его следам перешли через Меотийские болота, и так нашли путь, на го́ре всем разумным народам, из своей пустынной страны. Когда же все они вышли, то люди, живущие там, увидели унгариев и приняли за злых духов – так они были ужасны всем видом и одеждой. Никто не оказывал им сопротивления, и в том краю унгарии устроили побоище, не пощадили никого, захватили огромную добычу и вернулись в свои селения. Но, найдя выход из своих болот, они больше не хотели там жить, стали выходить всем своим народом и переселяться в Паннонию. Карл Великий изгнал их за Дунай, но они причинили земле франков такое опустошение, что до сих пор иные города стоят разрушенные и пустые. Твоя светлость должен знать, что за народ, с которым ты имеешь дело. Они бы вечно причиняли смерть и разорение, если бы не доблестный наш господин Генрих, а за ним – господин Оттон, что разбили унгариев и своим оружием освободили почти всю Европу от их жестокости. Мы сами были свидетелями, – Рихер оглянулся на Хельмо, – как унгарии прислали послов к государю Оттону, якобы для подтверждения своей верности и дружбы, а на самом деле хотели разузнать, насколько сильно его войско и верны ему его люди. Государь Оттон богато одарил тех послов и отпустил, но всего через несколько дней узнал, что войско унгариев вторглось в большом числе в наши земли и начало войну. Подумай сам – не за этим ли пришли они к тебе и сейчас? Потерпев поражение от государя Оттона, они могут задумать поискать добычи в других краях…

В это время отроки вели угров, и Рихер замолчал. После его рассказа на гостей таращились с большим любопытством и некоторой опаской, как на зверей, способных укусить. Правда, на первый взгляд нельзя было сказать, что явились потомки колдуний, обычаями и обликом схожие с дикими зверями. Разве что прямые черные волосы гостей были заплетены в несколько кос, что в глазах русов указывало на избранный путь воина, живущего за гранью мира живых. По виду и одежде угры мало отличались от хазар, булгар и печенегов, но темные бородки у них были гуще, чем у прочих степняков. Кровь угорского племени впитала в себя понемногу от всех, с кем ему приходилось жить, дружить или враждовать: и хазар, и булгар, и ясов, и печенегов, а на новой родине, где они обитали уже несколько поколений – и славян. Благодаря этому угры почти все знали славянский язык, кто-то лучше, кто-то хуже, хотя искажали его на свой лад: не различали «он» и «она». Иные даже носили славянские имена, странно звучавшие при их смуглых, скуластых, порой узкоглазых лицах. В летнюю жару на них были простые белые кафтаны из плотного льна, широкие в плечах и узкие ниже пояса, что придавало мужскому стану и лихость, и легкость. По всем срезам кафтаны были обшиты тонкими полосками цветного шелка: прилично, но не слишком хвастливо. На узких ременных поясах с бронзовыми бляшками висели сумочки, украшенные большой пластиной с чеканным узором в виде ростков и ветвей – такие сумочки в Киеве звались угорскими. Слегка искривленные однолезвийные мечи пришлось сдать княжеским бережатым и оставить у входа в гридницу. Высокие узорные сапоги с загнутыми носками привлекали взоров больше всего – таких не шили ни русы, ни варяги, ни славяне.

Войдя и кланяясь, каждый из них прижал к сердцу сжатую в кулак правую руку.

– Да пошлют тебе боги сто лет счастливой жизни, княже! – сказал старший из гостей; его белый кафтан был украшен полосой узорного красного шелка шириной с ладонь, шедшей от левого плеча до колена, и верхняя часть сапожного голенища была обшита тем же шелком. – Я – Варьяш, это мои товарищи Драга и Деневер.

Варьяш, самый старший из прибывших, был мужчиной лет за тридцать, среднего роста, на вид вовсе не великан, худощавый и легкий, но в его сложении ощущалась сила и гибкая крепость. Волосы его были зачесаны назад и заплетены в две косы, оставляя открытым прямоугольный лоб. Лицо с неожиданно курносым носом казалось особенно темным рядом с белоснежным льном кафтана, но в чертах о примеси степной крови говорили только высокие скулы. Большие, открытого разреза темно-карие глаза полнились ярким огнем. Совсем не красивый, Варьяш тем не менее выглядел человеком сильным и достойным; на обветренном, как у всех степняков, лице уже появились морщины, но они казались знаками опыта, а не близкой старости. Одна тонкая продольная морщина через лоб, вверху, была волнистой, а нижняя прямой, и вместе они очень напоминали очертания лука, готового к стрельбе.

Когда он снял ушастую шапку на куньем меху, покрытую синим шелком, стали видны два старых шрама: один на лбу, сверху вниз, а второй на скуле под ним, похожий на его продолжение.

– Прислал нас Чонгор, наш дьюла[90], чтобы отдать поклон твоей светлости и объявить, что мы пригнали три сотни прекрасных жеребцов и кобыл. Три десятка из них будут нашим даром твоей светлости, и мы передадим их твоим людям в нашем стане или здесь, как тебе будет угодно. Если твоя светлость сделает нам честь приехать и отобрать, мы сумеем достойно принять и почтить, как то прилично при нашей дружбе.

– Может, и приеду! – кивнул Святослав. – Хорошие кони мне пригодятся, благодарю. А у тебя откуда на лице отметины – где сражался?

– Эти отметины я получил на реке Лех, когда наши роды бились с войском Отто, – с достоинством ответил Варьяш.

Святослав при этом взглянул на Хельмо и Рихера, смотревших на угров со смесью торжества и враждебности. Варьяш проследил за взглядом князя, тоже увидел немцев и по платью угадал, что это за люди; его лицо ожесточилось, темные глаза сверкнули таким мрачным огнем, что те двое, хоть и были в безопасности, невольно содрогнулись. Не защищай их сам Святослав с дружиной, дай только возможность этому черному соколу Угорских гор – растерзает, как пташек.

– Сколько вас всего прибыло?

– Нас шестеро – владельцев табунов. – Варьяш снова перевел взгляд на князя. – И при нас тридцать человек, следящих за лошадьми. Я вижу здесь людей, – он еще раз метнул острый взгляд на немцев, будто стрелу, – способных наговорить тебе о нас много злого. Но твоя светлость помнит, что наши деды обменялись обетами дружбы с твоим дедом и ни разу не нарушили его. Верю, что и ты будешь справедлив к нам. Такой отважный и мудрый правитель, как твоя светлость, умеет выбирать друзей и понимать, когда к нему приходят с медом на языке и с черной злобой в сердце.

Рихер хотел что-то ответить, но Святослав прервал его движением руки:

– Полно, мне здесь битвы на реке Лех не надобно. Садитесь, угощайтесь, а за конями я людей пришлю.

Что бы ни думали о самих уграх, кони их были хороши и терять их Святослав не собирался. Угры еще раз смерили немцев враждебным взглядом, почтительно поклонились князю и пошли вслед за отроком, который повел их за стол. Места им предназначались не самые почетные – это ведь были не послы с грамотой, а всего лишь купцы. Хотя такие, как они, крепкие и привычные к оружию люди украсили бы любую дружину.

В то время как Святослав принимал угорских купцов в гриднице, в поварне, где еще раньше усадили гонцов от Тормара, шла не менее занятная беседа. Трое отроков из стоявшей в Витичеве части большой дружины сопровождали троих угров. От Витичева, лежавшего вниз по Днепру, было около двух пеших переходов, но на хороших конях можно было добраться за день. Из-за жары, чтобы не томить излишне людей и коней, ехали со второй половины ночи до полудня, самое жаркое время пережидали где-то в зарослях у Днепра, а вечером опять скакали, пока во тьме не пропадал путь. Таким образом добрались на второй день. Умывшись и отряхнувшись от пыли, гонцы сели за кашу и, конечно же, спросили подававших девок, что нового в Киеве слышно.

– Греки-то княгинины, слышь, с черным колдовством знаются! – наперебой повествовали Милова и Живина, восхищенные случаем поболтать о здешних делах с новыми людьми. – Вуефасту на крыльцо сушеных жаб подкинули, на щепочку надетых и в колдовские письмена завернутых!

– Мы сперва думали, – Живина огляделась, не вернулась ли в поварню Правена, – думали, это Славча, Хрольва Стрелка женка, ворожит, хочет Унегостя Вуефастича от Мистининой Витлянки отвадить и на своей младшей женить, да они оправдались. Дескать, где им по-гречески разуметь? А разумеет-то кто? Греки, кто же! У грека и сыскалось! Того, который Христовой вере учит!

– У него такой… – Милова обрисовала руками в воздухе, – вроде короба деревянного, а в нем битком набито кожи выделанной, а на коже сплошь значки, и те значки – колдовские! Из той кожи вырезан кусок со знаками, в него были жабы завернуты и Вуефасту подброшены!

– А в той коже – заклятье беса Ортомидия! Тот бес Ортомидий на людей нападает, особенно в самый полдень, и может насмерть сгубить!

Молодые отроки слушали, разинув рты и забыв про кашу, только самый старший, Гуда, обладатель густой желтоватой бороды, похожей на сноп ячменя, неторопливо ел, хмыкая про себя: вот же врут девки! Он знавал еще Жельку и не ждал здравомыслия от ее дочерей.

– Откуда ж такой взялся? – Ошарашенный новостями отрок, Найденец, едва пришел в себя настолько, чтобы заговорить. – Отроду не слыхал ни про какого такого беса!

– А вот он бес такой – греческий!

– У нас-то откуда возьмется?

Две вещуньи призадумались, глядя друг на друга.

– Да говорят, из могил разрытых, – сказала ключница, Багула. – Когда Улыба, Вуефастова боярыня, к князю приходила, она сказала: грек молодой, что у Пестряныч-младшего в отроках живет, сказал, что из могил разрытых вызывают того беса. Он-то, видать, знает, они же все заодно! А Пестряныч-младший спрашивал: нет ли где в округе могил разрытых?

Гонцы переглянулись, задумались, а потом второй отрок, Лисята, неуверенно ответил:

– А ведь мы видели могилу разрытую по пути, да, Найденка?

Покинув дела, челядь сгрудилась возле конца стола, где сидели трое из Витичева.

– Я ж тебе показывал, помнишь, Гуда? Вчера на закате проезжали волотову могилу…

– Да то, может, сто лет назад разрыли! – нахмурился Гуда. – А ты тут воду мутишь, вон, у девок уже глаза по шелягу.

– Ничего не сто лет! Я те места знаю, целая была та могила!

– А что за могила-то? – спросила Багула.

– Да старая-престарая, холм такой, не то от обров осталась, не от сколотов[91] еще.

– От волотов! – убежденно заявил Найденец. – Высокие такие могилы – от волотов. И огоньки на них по ночам горят – стало быть, золото в них. И вот была разрыта могила, немного так, пещерка сделана сбоку.

– Кто же разрыл? – с сомнением спросила Милова.

Теперь им с сестрой пришлось слушать, и они усомнились, не морочат ли отроки им головы.

– Да мы думали, – Найденец переглянулся с Лисятой, – мужики какие золото волотово искали. А раз вы говорите, тутошние греки бесов вызывали… не они ль и разрыли?

Тут уже все в поварне, от Гуды до Багулы, переглянулись, вытаращив глаза.

– Это что же, княгини грек, Ставр-папас, могилу волотову разрыл, чтобы беса выпустить? – повторила Багула.

– Дух того волота! – подсказал кто-то из челяди.

– Да на Вуефаста его и натравил… – добавила Милова с ошарашенным видом, дескать, вот теперь все ясно.

– А княгиня что же? – с сомнением спросил Гуда, имея в виду Эльгу. – Не могла она такого пожелать. К чему ей Вуефаста изводить?

– Ты молчи уж! – в испуге напустилась на него Багула. – Скажешь тоже! Княгиня! Они, греки, сами управились! Только обещают, что, мол, их бог всем жизнь хорошую после смерти даст, а сами вон что!

– Гнать бы их всех из Киева!

– Пусть бы шли к своим бесам!

– Они и Плынь удавили!

– Греки?

– Бесы!

Заспорили было, греки бесам приказали удавить бабку-ворожею, или бесы – грекам, но в поварню вошла Прияслава, удивленная, куда подевалась челядь, и тем положила конец пугающим открытиям.

Побывав у князя, угорские гости закончили день у Мистины. С ним они не раз вели дела, он знавал дьюлу Чонгора и уже был знаком с Варьяшем. Два молодых спутника, Драга и Деневер, в Киев попали впервые и с любопытством оглядывали гридницу Мистины, домочадцев и его самого.

– У князя мы видели неметек[92], – говорил Варьяш, усаженный за стол довольно близко от хозяина, чтобы удобно было вести беседу. – Кто это? Люди Отто? Давно они здесь?

– Это люди Отто, – подтвердил Мистина. – Приехали недавно, в первые дни лета. Отто прислал их с грамотой – сообщить, что он в Риме венец принял и теперь василевсу греческому равен. Правда, Роман цесарь того пока не признал. А сии люди в Хазарию собрались – хазар крестить. Ты, видать, двоих из ближиков Оттоновых видел, у них еще два папаса есть.

– Хазар крестить? – Варьяш усмехнулся. – Хазар! Аз элет файара эшкюсём![93] Они рассказали вам про велик… бишоф в Магдебурге?

– Что сие за зверь?

– У нас есть кое-какие люди в Риме. Когда Отто там был – может, он и сейчас еще там, – он получил венец от папы Иоанна, и еще они договорились, что Магдебурге будет устроен большой… великий… надь бишоф… Рёвиден, ходь удь мондьям[94]… – Варьяш оглянулся на своих спутников, призывая на помощь.

Подходящих слов не имелось ни в мадьярском, ни в славянском языке.

– Будет большой гнездо великий папы для всех земель на востоке, – бойко пояснил смуглый молодец лет двадцати, с широким приятным лицом. – Там будет сидеть самый большой пап и родить другие малые папы везде – у ляхов, у ободритов, и у вас, орэш и славок[95], тоже.

Это толкование, изложенное весьма живо, вызвало в гриднице смех; женщины, с любопытством рассматривавшие гостей, засмеялись тоже, и смуглый молодец бросил на них веселый взгляд.

– Кто это? – Мистина улыбнулся и кивнул на него Варьяшу.

– Это Деневер – унокаэчче мне… сын сестра.

– Сестрич.

– Иген[96].

– Ты хотел сказать, архиепископус? – спросил у бойкого парня Торлейв, сообразивший, что может означать «великий пап».

– Архи… иген, да. Надь бишоф[97].

– И что этот надь? – спросил Мистина.

– Пап Иоанн дал Отто право ставить столько бишоф в землях славок, сколько он хочет. Править всем миром христиан, так он сказал. Отто теперь есть часар… василей…

– Цесарь?

– Иген. Его долг и право – делать людей христианами везде, где он сумеет дотянуть руки и меч.

Мистина кивнул: сами послы Оттона давали понять, что императорское достоинство делает и правом, и обязанностью христианское просвещение всех окрестных народов, какие только Оттон сумеет подчинить своему влиянию. Но об учреждении архиепископства для славян послы ничего не говорили.

– Но хазары? – Торлейв выразительно поднял брови. – Этот их архиепископ новый и Хазарией хочет владеть?

– Они нам уже раз епископа присылали, – напомнил Лют. – Приезжал, вы помните. И если они теперь, кроме того епископа, еще бо́льшего епископа посадили, стало быть, замыслов тех Отто не оставил.

– Он не может оставить, – качнул головой Варьяш. – Часар имеет долг – крестить все народы, какие сумеет достать. И вас тоже.

Мистина взглянул на Торлейва, вспоминая жабье одеяльце. Опять все сходилось: немцы затеяли ложную ворожбу, чтобы опорочить отца Ставракия, а то и киевских христиан – приближенных Эльги. Но это была не месть за неудачу Адальберта, то есть не просто месть. Это было продолжение той же работы – попытка втянуть Русь в число народов, приводимых Оттоном к христианству: наряду с ободритами, лютичами, ляхами и прочими славянами к востоку от его державы. И то, что о новом архиепископе в Магдебурге послы ничего не сказали, наводило на мысль, что именно с этим связана другая их цель. Более близкая, чем крещение хазар.

– В последний война нам не был удача, – неохотно произнес Варьяш. – Мы отступили, были много убитых. Больше нет сила ходить в Неметорсаг[98]. И Отто укрепил силу и славу победой. Он имеет ныне новый цель – это вы.

– Ну уж с войском он к нам не придет! – усомнился Лют. – В такую даль!

– С войско – нет. Он послал папы. Хочет, чтобы русы с их меч были его воины против часар герог[99]. И против мадьяр. Сватисло принимает их как друг – он этого хочет?

Тем временем Витляна подошла с кувшином к столу, чтобы снова наполнить чаши гостей. Она видела, что отец разговаривает с ними серьезно и уважительно, а значит, они достойны такой чести, хоть и не послы.

– Эгешжегедре![100] – Молодой мадьяр приподнял свою чашу, глядя ей в глаза ярко блестящими карими глазами. – Будь здоров, арани лань! – Он окинул радостным, восхищенным взглядом ее точеные черты и светло-рыжую косу, как будто и правда видел изваяние из чистого золота.

– Я – Витляна, – поправила она, невольно улыбаясь в ответ. – А ты? Как твое имя?

Она слышала, как Варьяш именовал своего племянника, но не запомнила это длинное слово.

– Меня зовут Деневер, – охотно ответил мадьяр. – Это есть такой малый зверь, – он показал пальцами что-то величиной с лягушку, – он имеет летать, но он не есть птица, а зверь!

– Ты умеешь летать? – Витляна невольно засмеялась.

– Нем. Я хорошо имею видеть и слышать в темноте.

Витляна стояла с кувшином и не могла отвести глаз от собеседника. Почти квадратное скуластое лицо, густые черные брови, изогнутые наподобие крыльев, черные волосы с косами, заплетенные так, чтобы не закрывать прямоугольного лба, благодаря живому выражению блестящих карих глаз казалось необычным и привлекательным. Оттенок смуглой кожи дышал теплом, хотелось к ней прикоснуться, чтобы ощутить это тепло. Говорил угрин быстро, не раздумывая над выбором слов, ошибки его не смущали, и весь вид выражал убежденность, что его поймут правильно. Витляна заметила, что его уши имеют слегка заостренный верхний кончик, и внезапно догадалась, что он пытается сказать.

– Летучая мышь! Ушан, кожан, ночница – так у нас называется.

– Можешь называть меня так. А я буду звать тебя Арани Лань[101]. Ты еси дочка господин? – Деневер покосился на Мистину, почтительно округлив глаза. – Если ур[102] Мистило позволяет, я буду дарить тебе самый лучший кобыла, тоже такой золотой. Ты имеешь ехать на конь?

– Я умею, но нет, кобыла – это очень дорого! – Витляна смутилась. – У нас нельзя принять дар и не дать ничего в ответ. Я должна буду подарить тебе что-то такое же ценное…

Она запнулась, понимая: ей неприлично обмениваться подарками с посторонним мужчиной, да еще и угрином! У нее уже есть тот, кому она должна дарить подарки. Мелькнула мысль об Унегосте, и Витляна вдруг испугалась, как бы кто не сообщил о нем сейчас! Сама она ни за что не сказала бы.

– Я знаю, что хочу получить.

Деневер держал лицо почти серьезным, но глаза его улыбались ей, и этот взгляд проникал в самое сердце, воодушевлял и согревал. Это было как теплый золотистый луч, мягко пронзающий грудь и приносящий радость в каждую каплю крови. От удивления перед тем, чего ей не приходилось испытывать ранее, Витляна замерла. Ее глаза сами собой широко раскрывались и не могли оторваться от глаз Деневера. А он смотрел так, будто взор его бесконечно погружался в ее глаза, пытаясь достичь самого дна. Это и восхищало, и смущало Витляну; впервые у нее возникло ощущение встречи с чем-то таким, что предназначено для нее одной. Пусть отец и братья, Лют и Величана, хирдманы и челядь совсем рядом, в нескольких шагах – они не могут войти, даже заглянуть в этот круг, где она заключена вдвоем с этим смуглым мадьяром, не помогут, не посоветуют… не защитят. От чего не защитят? От этого смятения, ощущения связи… На чем держится эта связь – всего лишь на соединении глаз, но этот незримый луч уже кажется прочнее железной цепи… Хотелось и уйти поскорее, и остаться навсегда. Как будто мощная, теплая волна ее манила – и боязно отдаться во власть стихии, с которой тебе не совладать, и сама мощь ее влечет неудержимо…

– Чоколь мег! – шепнул Деневер на своем языке и губами изобразил легкий намек на поцелуй.

Витляна устыдилась, до чего хорошо его поняла; на нее и раньше многие смотрели с желанием, но почему-то сейчас это не возмутило ее, а позабавило. Прикусив губу, чтобы не улыбнуться, она отвернулась и пошла прочь со своим кувшином, надеясь, что никто другой этот краткого разговора не слышал.

– Сей пиво есть зверски! – полетело ей вслед, и по восхищенному голосу она догадалась, что «зверский» – это похвала. – Эз надьон аллат!

Трое гостей очень оживили вечер в воеводском доме. Варьяш беседовал с Мистиной, Лютом, обоими зятьями, Альвом и Ратияром о важных делах – о войне угров с немцами, о новом устройстве жизни их после того как Оттон объединил в своих руках франкские и итальянские земли и тем лишил мадьяр возможности для удачных набегов. И по сей день у них каждый мужчина оставался всадником и воином, а скот был главным богатством, но кочевать со стадами, как их деды на востоке, они уже бросили, перешли к оседлой жизни и, смешиваясь со славянами, перенимали у них обычаи земледелия.

Тем не менее, пока что и облик их, и привычки оставались степняцкими. Когда столы убрали, угры уселись на помосте, ловко подвернув под себя ноги в высоких сапогах с узорным голенищем – им это оказалось удобнее, чем на скамье за высоким столом, как принято у русов. Домочадцы помоложе собрались в дальнем конце гридницы, вокруг Драги и Деневера, просили показать знаменитые угорские луки с костяными накладками, стрелы, колчаны. Те охотно показывали и рассказывали, как это делается, наполовину знаками, но хирдманы прекрасно их понимали. Особенно сложно оказалось обозначить жилы с задних ног оленя, но Деневер справился и с этим. Велерад попросил лук попробовать, и все повалили на двор, где в дальнем конце была прибита к стене большая мишень из соломенных жгутов. В густеющих сумерках хорошей стрельбы не вышло, угры зазывали воеводских сыновей и отроков приехать к ним в стан под Витичевом, посостязаться в скачках и стрельбе. Одиннадцатилетний Свен взывал к Мистине умоляющим шепотом: «Фадир мин, мы поедем к ним? Поедем?»

Витляна слушала наряду с отроками, не менее жадно, но ее внимание относилось не к стрелам и колчанам, а к самим рассказчикам. Деневер то и дело поглядывал на нее, почти не скрывая, что ее присутствие так его воодушевляет. И еще до конца вечера Витляна с изумлением поняла, что ей нравится у мадьяр все: их черные косы, карие глаза, белые кафтаны с застежкой на самом плече, с узкими шелковыми запястьями широких рукавов, переплетенные ростки в узорах на их поясных сумках и рукоятях мечей. Даже запах их – дыма походных костров, степных трав и немного лошадей – казался приятным. Меч Варьяша имел клинок от корляга, но с рукоятью, как у сабли; это даже Мистина увидел впервые и тоже попросил «повертеть». Этим искусством он славился с молодых лет; немножко приноровившись, показал, как умеет крутить мечом вокруг себя, когда рукоять как будто невидимой петлей привязана к кисти руки и послушно следует за ней. И Деневер еще раз воскликнул: «Эз надьон аллат!» так пылко, что даже Мистина, кажется, был польщен.

– Смотри, они как день ясный и ночь темная! – шепнула ей Величана, показывая на Деневера и Торлейва. Эти двое сидели на помосте друг против друг, одинаково подогнув под себя ноги, и толковали то о костяных накладках на лук, то о гнезде «большого папы», где он выводит «малых пап», и даже изображали, вызывая хохот зрителей, как тот при этом хлопает крыльями и кудахчет. – Солнышко и Месяц!

Витляна кивнула, невольно отмечая: при всей признанной в Киеве красоте Торлейва, его светлые волосы и голубовато-серые глаза кажутся ей бледным и невыразительными рядом со смуглой кожей, черными косами и яркими карими глазами Месяца-Деневера.

Утром Витляна проснулась даже раньше обычного, оделась и побежала в поварню с таким чувством, будто сегодняшняя каша и блины должны быть самыми лучшими за год. Когда вышла опять во двор, взгляд ее как-то сразу выхватил Деневера в толпе отроков, умывавшихся у колоды; теперь он был без кафтана, и ее обдало внутри жаром от вида его смуглых литых плеч, черного волоса на груди, и какие-то косточки-обереги на шее показались полными особой силы; она даже зажмурилась, будто боялась ослепнуть. Открыв глаза, встретила его веселый взгляд; вода текла по его лицу, концы черных кос тоже намокли, а глаза сияли такой радостью, будто к нему навстречу вышло солнце. Против воли Витляна улыбнулась – и разглядела, хотя между ними было шагов десять, как Деневер быстро подмигнул ей левым глазом. Чуть-чуть, один намек на то, что этот привет предназначен только ей. С его стороны было дерзостью подмигивать дочери такого знатного господина, как Мистина, но этот луч, соединивший их глаза, проходил над обычаем, как свет над водой.

Проследив, как подают на стол, Витляна ушла назад в поварню. Ее трясло от волнения, сердце щемило. Сейчас мадьяры закончат есть и уедут. Они останутся близ Витичева на какое-то время, может, даже на пару месяцев, пока не распродадут лошадей, но поедет ли Мистина к ним, возьмет ли ее с собой, увидит ли она Деневера еще когда-нибудь – знают только суденицы. Может быть, никогда она его больше не увидит, и надо пойти в гридницу, пока еще он здесь… Но она не шла, новое чувство разрывало грудь и лишало сил. Чем лучше Витляна осознавала мощь этого нового чувства, тем сильнее оно ее пугало своей неодолимостью. Она-то думала, что обладает таким же крепким сердцем, как отец, что никакому молодцу ее не смутить. Мало ли она их видела, от Киева до Пскова! Но ни у кого из тех молодцев не было таких живых карих глаз, таких черных бровей, похожих на раскинувшую крылья хищную птицу, такой теплой смуглой кожи. Если она вернется в гридницу, весь дом поймет, что с ней происходит. А этого нельзя допускать – она ведь обручена с Унегостем Вуефастичем, отцы ударили по рукам… При мысли об Унегосте Витляна невольно скривилась – вспомнились сушеные жабы, – но обручение ведь сохраняет силу. Отец не возьмет слово назад.

Мысль эта была что стрела, сбившая на лету птицу-мечту. Разом обессилев, Витляна села на край скамьи и сидела, сама не зная, чего теперь хочет. Пока не пришла Величана и не окликнула ее:

– Где ты? Они уезжают.

Так сказала, будто все ей ясно. Витляна все же встала и вышла во двор, где угры садились на коней. Деневер, уже в седле, оглянулся, увидел ее и ловко поднял коня на дыбы, приветствуя ее на прощанье.

– Шок шикерт![103] – крикнул он и быстро прижал сжатую в кулак правую руку к сердцу.

И поехал следом за Варьяшем – прочь со двора.

Вот они уехали, затих за воротами стук копыт. Отроки и прочие расходились по своим делам. Витляна оглядела знакомый с рождения двор – так, как будто он находится от нее за десять переходов, как будто она видит его впервые.

Может, это сглаз? Карие глаза, глаза чужаков, кому сглазить, как не им? Черные длинные косы – нити судьбы воина, что живет в воле богинь, прядущих долю и недолю. Может, вот так на ней сказались те сушеные жабы – лишили воли и здравого рассудка?

Но никогда Витляна не слышала, чтобы от порчи где-то внутри поселялся жаркий ком сладостного света.

– Шок шикерт… – прошептала она, мысленно следуя за всадниками по тропам от Киева на полудень, и эти странные слова виделись ей нитью, что будет соединять ее и Деневера, как бы далеко тот ни ускакал.

Утром, выйдя из избы, мать Платонида обнаружила посреди двора дохлого пса – закинули с торжка через тын. Костреца, челядина, отправили вынести собачий труп в овраг подальше, но к полудню за воротами, между двором и церковью, снова собралась угрюмая толпа. В тын и ворота иерейского двора полетели камни, поленья и дохлые крысы. Прослышав об этом, Эльга послала отроков разобраться, и Чернега вывел конный десяток, снабженный копьями и щитами.

При виде вооруженных всадников толпа попятилась, немного втянулась в улицы, очищая проход, но не разошлась.

– Чего вам здесь надобно, люди добрые? – строго осведомился Чернега, встав перед иерейскими воротами. – Почему дела свои бросили, чего тут ищете?

– Колдуна ищем, злыдаря! – закричали из толпы, но выйти и взглянуть в глаза сердитому десятскому охотников не нашлось.

– Сыскалось, откуда у него бес!

– Могилу, говорят, старую волотову разрыл!

– Оттого и люди мрут!

– Какую еще могилу? – Чернега подался вперед. – Кто чего знает? С чего взяли?

– Витичевские отроки знают! Сами рассказали!

Чернега послал оружника на Олегову гору, но люди Тормара уже уехали вместе с уграми. Однако они успели в ответ на расспросы подробно рассказать, где видели разрытую могилу, и вскоре Чернега, велев толпе расходиться и оставив людей постеречь иерейский двор, передал новости Эльге.

Под вечер к ней явился отец Ставракий, сопровождаемый людьми Чернеги.

– Не вечно же мне от людей прятаться, когда вины на мне нет никакой! – сказал он княгине. – Просил я Господа вразумить, и вот что мне на ум явилось. Во сне слышал голос как бы отроческий: «Подвизайся, Ставракий, не страшись происков вражеских, и в Царствии Небесном примешь награду совершенную». Тут и понял я: коли меня винят неразумные в страхе своем, это мне от Бога указание демона одолеть. Поеду-ка я сам к той могиле, погляжу, откуда бесы злоумия в белый свет лезут. Помолюсь там, отслужу канон преподобному Феодору Сикеоту, буду просить его помощи в таком же деле, каким он сам прославился.

– Что это за Федор? И на него бес Артемида нападал?

– Явились однажды к преподобному Феодору люди, умоляли прийти к ним, изгнать нечистых духов, что во множестве обитали в неком недалеком месте, и не давали пройти без вреда ни человеку, ни скотине, особенно в полдень и на закате. Пошел раб Божий Феодор в то место, велел там выкопать малую пещерку, затворился в ней на всю зиму, и до самой Пасхи сидел, проводя время в посте и молитве. Бесы, не вынеся соседства с преподобным, бежали, как враги бегут от войска, гонимые копьями и мечами. И долго, говорили, по всей той местности слышен был стон и вопль изгоняемых бесов. Такую силу имела молитва Феодорова, что люди после брали землю от той пещеры и больных лечили от всяких недугов: в ком вера была сильна, тот от земли получал исцеление. Я-то не столь силен, как преподобный Феодор, но буду просить его о помощи в изгнании бесов, коли уж они здесь завелись и людям пагубу творят.

– Но не будешь же ты всю зиму в пещере сидеть! – испугалась Эльга. – У нас не Греческое царство – не переживешь холода.

– По воле Господней… – упрямо начал отец Ставракий.

– Ты вот что сделай! – посоветовал Мистина. – Дадим тебе провожатых, отроков с лопатами. Ты свою службу отслужи, а потом да и зароете, что было разрыто. Расскажем киянам, что бежали бесы, а дорога им закрыта – авось народ и успокоится.

Сопроводить отца Ставракия к волотовой могиле взялся Торлейв – по описанию отроков он узнал нужное место и был уверен, что его найдет. С ним напросился Велерад, за ним потянулись и младшие: одиннадцатилетний Свен и его ровесник, старший сын Люта – Веленег. Мистина всех отпустил: понимал, как притягательна для юных умов возможность повоевать с бесом из могилы, только отправил с ними Бера, своего бывшего оружничего, возведенного в должность воспитателя подрастающих отпрысков рода. Сам посоветовал выезжать нынче же, в сумерках, чтобы народ не видел и чтобы проделать часть пути по прохладе. В сумерках Торлейв с его тремя бережатыми явился на Эльгин двор, где уже ждали отец Ставракий с диаконом Агапием и малая дружина с воеводского двора. Эльга велела собрать на всех припасов и дать иерею лошадь. Предлагали лошадь и Агапию, но тот сказался не умеющим сидеть в седле, и его посадили на круп, за спину к Агнеру – у того был самый могучий конь. Торлейв прикусил губу, чтобы не засмеяться, когда увидел эту пару: загорелый, мускулистый старый варяг с его шрамами и повязкой на глазу, и диакон Агапий, «глист бровастый», тощий и бледный. Илисар и Орлец переглядывались, кивая друг другу и шепча что-то, что не хотели довести до ушей самих всадников. Свен и Веленя и вовсе давились от смеха. Они оба, хоть и были вдвое моложе диакона, в седле сидели уверенно. Деневер рассказал им, в их годы любой мадьяр уже стреляет с седла на три стороны, выпуская по три стрелы подряд, и они жаждали обучиться тому же.

В Витичеве, старой Олеговой крепости, когда-то поставленной охранять брод, содержалась половина большой дружины, обычно из трех-четырех сотен оружников, при надобности рассылаемых в разные места. Торлейв не раз ездил в Витичев, сопровождая то Мистину, то Асмунда, то самого Святослава, и хорошо знал дорогу.

Внушительным отрядом – десять человек! – тронулись на юг, вдоль Днепра. Торлейв возглавлял дружину, за ним ехал отец Ставракий; Агнер и Бер, как самые опытные, замыкали строй, наблюдая, как резвятся юнцы. С высокого берега открывался пространный вид на реку. В этих местах Днепр так широк, что острова на нем кажутся другим берегом, а самого берега и не видно – где-то вдали он сливается с небом, чуть более светлым, чем вода.

Когда почти стемнело, устроились на ночлег: развели костер, приготовили кашу, поставили два шатра и поспали до белой зари. Утром, поев, тронулись дальше и вскоре после полудня, примерно на полпути к Витичеву, достигли цели. Местность здесь была неровная, вся состоявшая из холмов и холмиков, возвышенностей и впадин, покрытых то лугами, то пашнями, то перелесками – и с каждой возвышенности бросалось в глаза синее пространство блестящей днепровской воды.

Волотова могила, высотой в три-четыре человеческих роста, от реки отстояла примерно на перестрел и среди окружающих холмов, поросшая травой и кустами, почти не выделялась. Однако опытному глазу разница была видна: круглая в основании, с ровными склонами, она имела плоскую вершину, выдававшую участие человеческих рук. Еще с дороги бросалось в глаза большое неровное пятно разрытой земли на склоне. И впрямь, отметил Торлейв, Тормаровы гонцы легко могли увидеть среди свежей зелени место со снятым дерном, даже если уже начинало темнеть.

Подъезжая, заметили в траве, полускрытые землей, несколько больших камней: уцелели от каменного кольца, в незапамятные времена окружавшего могилу. Оставив коней у подножия, по тонкой тропинке Торлейв с Велерадом и увязавшиеся за ними мальчишки поднялись на вершину. На свободном месте виднелось черное пятно кострища, широкое, старое: в Ярилины дни здесь окрестные жители жгли костер. Среди кустов под высокой травой прятались несколько ям, уже заросших, – в былые времена кто-то пытался искать волотовы сокровища. С вершины, уже без тропы, спустились, пробираясь через траву и кусты, к самой яме. Осмотрели: яма была довольно свежая, но не вчерашняя. Похоже, какие-то мужики из ближайших весей, наслушавшись бабкиных рассказов, решили попытать счастья, но быстро бросили это дело. Плотно слежавшаяся земля, с примесью камней, с большим трудом поддавалась деревянной лопате, и скоро здесь так уломаешься, что уже и золота не захочешь. Такие труды быстро проясняют разум и отучают верить бабьим басням.

Тем не менее неведомым копателям удалось вырыть в склоне могилы пещерку такой величины, что в ней можно было лечь, что Свен с Веленей тут же и проверили. В ясный день, под ярким солнцем, могила волота была не страшнее любого холмика, и никак не верилось, что оттуда лезут какие-то бесы.

Отец Ставракий и диакон Агапий отошли в сторонку, чтобы достать облачения и все нужное для молебна. Прочие отвели коней к ближайшей рощице, из десятка берез, там в тени разгрузили вьючных лошадей, нарубили жердей, поставили шатры. Лошадей расседлали и пустили пастись. Бер отправил младших собирать сучья и разводить костер – варить обед. Орлец с Илисаром взяли косу, привезенную из города, и принялись косить траву на подстилки – себе в шатры и отцу Ставракию в пещерку: тот непременно хотел переночевать у места выхода бесов, чтобы молитвой затворить им путь.

Так в хлопотах прошел остаток дня, а на закате – в час, когда демоны из могил наиболее сильны, – отец Ставракий принялся служить молебен, стоя на склоне перед ямой. Диакон Агапий пел:

– Преподобный отче Феодоре, моли Бога о нас!

Служил отец Ставракий по-гречески, и понимали его только Торлейв и Орлец. Орлец, не пропускавший служб, увлеченно молился, стоя на несколько шагов ниже по склону могилы. Торлейв покосился на сводного брата. Своего сына Акилина окрестила еще младенцем и учила молиться утром и вечером. Торлейв приобщился к вере пять лет назад, когда Эльга вернулась из Царьграда, крестившись там, и до сих пор смотрел на веру скорее как на свой долг перед теткой-княгиней, чем как на истинную потребность души. Отец его был по складу и судьбе «морским конунгом», верившим больше всего не в северных богов даже, а в собственную силу и удачу. Но для Орлеца Христова вера была единственной, она росла из глубины его души, и во время молитвы у этого здоровяка делался детски доверчивый и смиренный вид. Ему Бог заменял отца – они ведь и осиротели в один и тот же день, но Орлец, сын пленницы-гречанки, в глазах знатных родичей был ничто. Раз-другой Торлейву и прежде приходило в голову: почему, ведь Орлец – тоже сын Хельги Красного. А что побочный, так сам Хельги был побочным сыном Вальгарда, и тот до самой смерти так о нем и не узнал. Но суета вокруг жабьего одеяльца открыла Торлейв правду: Мистина и Асмунд с самого начала знали, кем была Акилина, и не ждали пользы от сына блудницы-монахини.

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу…

Может, чует Орлец в душе, что ему за мать молиться необходимо, думал теперь Торлейв, слушая, как поющие голоса священников пробиваются сквозь шелест высоких трав на ветру. Акилина сама учила сына молиться за нее, но угрозой душе называла то, что, будучи однажды постриженной в монашество, рукой Хельги Красного была извлечена из монастыря, увезена за море, где вела жизнь побочной жены «морского конунга», изменив Небесному Жениху. Теперь же Торлейв знал – это еще не все.

– От Бога тезоименит дар дан быв человеком, на избавление болезней многих, велика и ужасна сотворил еси чудеса, язву всяку и недуг исцеляя и демонов полки отгоняя словом…

Торлейв не рассказал Орлецу, кем была его мать до встречи с Хельги, – к чему теперь порочить умершую женщину? Однако, Влатте, может, это знание и пошло бы на пользу – остереглась бы, зная, к чему ее может привести готовность полюбезничать со всяким обладателем красивых глаз. При мысли о похищенном из ларя Акилины куске пергамента у Торлейва вновь вскипела ярость на сердце. Он больше не виделся с Хельмо, боясь, что не сумеет сохранить невозмутимость и не выдать, как много знает о проказах Оттоновых послов.

– И ныне и присно и во веки веков, аминь…

Тем временем тьма сгустилась настолько, что отец Ставракий в светлом облачении даже за пять-шесть шагов казался белым пятном. Вдруг опомнившись, Торлейв огляделся: в сумерках «демонов полки» вставали в мыслях ближе и яснее, чем днем при солнце. Еще горел закат, небо было сплошным буйством багряных, желтых, серых и голубых волн, а восток уже погрузился в непроницаемый мрак, словно говоря: сейчас не время для света. Отворялись невидимые ворота ночи, из них рвался ветер, неся в белый свет таинственных и опасных обитателей Нави. Торлейв перекрестился, каясь, что в мыслях об Акилине прослушал молебен.

– Посети, Господь, эту землю! – Отец Ставракий принялся кропить яму привезенной из церкви святой водой. – Зло затвори, добро укрепи, ибо Ты еси Бог наш и тебе мы воссылаем славу. Отцу и сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

Торлейв с Орлецом сошли со склона и вернулись к костру, манившему издалека. Уже готова была каша, и все ждали их, чтобы поесть. В ожидании Агнер и Бер наперебой рассказывали известные им случаи выхода мертвецов из могил и каким способом их удавалось усмирить.

– А навстречу ему идет старик, – слышали они голос Агнера, подходя; он их еще не видел во тьме, но они хорошо видели его, освещенного костром. На его лице со шрамами и повязкой на правом глазу играли тени, будто пляшущие духи. – Спрашивает его старик: что ты такой бледный и печальный, сынок, может, у тебя бессонница?

Свен и Веленя дружно хрюкнули от смеха, но Торлейв пока не понял: чего смешного в бессоннице?

– Эрленд ему отвечает: так, мол, и так, утопленник уже три ночи не дает спать, лезет в драку и явно хочет свернуть ему шею. Тут поспишь… Нельзя ли, мол, он спрашивает, что-нибудь с этим сделать? Старик на это отвечает, что пора уже дать ему поспать, и это не так уж трудно. Подошел он к большому камню у тропы, навалился на него плечом и разом сдвинул, хотя камень тот был, пожалуй, с хорошего быка, а то и двух. И достает он из-под камня такую небольшую косточку, тонкую и острую, как шип, дает ее Эрленду и просит его поскорее идти обратно к себе на хутор, держа эту косточку в руке, но следить, чтобы ее не коснулось что-нибудь. Сказал, что по пути его будет одолевать страшная сонливость, но если он заснет, то в этой жизни ему уже не проснуться. Если же он сумеет проделать весь путь, как было сказано, то нужно воткнуть косточку в могилу того утопленника, а затем лечь спать. И он, мол, надеется, что тогда Эрленд сможет поспать спокойно. Эрленд пошел домой и проделал все, как было сказано. Но позже он рассказывал, что по дороге его ужасно одолевал сон и он изо всех сил крепился, чтобы не заснуть и не свалиться с ног, а еще ведь надо было следить за косточкой…

– Этот старик был Один, да? – воскликнул Свен, едва Агнер договорил. – У этого старика была седая борода, серая шляпа, синий плащ и только один глаз?

– Про вид его в этой саге ничего не рассказывается, хабиби, – ответил Агнер. – Но может, и нет. Скорее всего, это был Один, а косточка, которую он дал Эрленду, была заклята как «шип сна», чтобы окончательно усыпить мертвеца. Если бы Эренд коснулся себя, то заснул бы навеки. А Один не всегда выглядит как одноглазый старик. Как, по-твоему, он обольщал великанш? Как он ухитрился бы завести от них семерых детей и населить своими потомками весь Асгард? Великанши – тоже женщины, им тоже давай кого покрасивее… вот как наш Тови, – закончил Агнер, увидев выходящего из тьмы Торлейва и за ним Орлеца. – Бородой навроде седого веника их не прельстить…

– Бер, а расскажи теперь про ту девушку с клубком! – попросил Веленег. – Который она бросила в могилу. И про ту, которая забеременела от мертвеца.

– Я бы рассказал, да наши папасы не одобрят такой разговор. – Бер посмотрел в темноту, откуда приближалась светлая фигура.

Высокая, тонкая, она раскачивалась на ходу и до жути напоминала призрак, лишенный плоти.

Это оказался отец Агапий. Сказал, что от каши отец Ставракий отказался, соблюдая строгий пост, но попросил принести в пещеру несколько охапок травы – там он собирался остаться до утра. Свен с Веленей, да и Велерад с Орлецом тоже, смотрели с восхищением – в их глазах это было все равно что провести ночь в могиле, подвигом беспримерной отваги. И хотя мертвец-волот пока никак себя не проявил, как знать, что будет, когда настанет полночь? Отроки молчали, но в их широко раскрытых глазах, налитых огнем костра, виделось ожидание: а застанет ли утренний свет отца Ставракия среди живых?

– Что если мы все проснемся, а его там нет, только край одежды торчит из-под земли? – не выдержав, прошептал Свен старшему брату на северном языке, надеясь, что так диакон-грек не поймет.

– Мы возьмем лопаты и откопаем его, – уверенно ответил Велерад.

– Но он ведь будет весь синий и не живой! И станет приходить по ночам и пытаться свернуть нам всем шею!

– Тогда придется просить у Одина волшебную косточку. Давай, помогай лучше нести траву.

Отроки нагребли по охапке скошенной днем травы, отец Агапий взял факел, и малая дружина отправилась назад на могилу. Вот факел осветил разрытую землю – и никого рядом. Велерад успел испугаться, что предсказание младшего брата сбылось с жуткой быстротой, но тут с облегчением обнаружил иерея: отец Ставракий стоял на коленях сбоку от пещеры и молился.

– Надо разровнять здесь землю, – шепотом, чтобы не мешать иерею, сказал отец Агапий. – Иначе патор не сможет улечься.

Он был прав: дно пещеры было все в ямах и буграх, с таким заметным перепадом, что лежать на них было невозможно.

– Я принесу лопату! – вызвался Орлец и исчез в темноте.

Вскоре он вернулся и принялся копать. Привезенная с княжьего двора лопата была лучше обычных – с железной оковкой на рыльце, и Орлец, парень сильный, живо срыл несколько бугров. Земля с лопаты с шуршанием осыпалась в траву. Счистив два бугра и заровняв яму, он перешел к следующему, ударил. Лопата снесла несколько комьев земли… и вдруг в свете факела что-то так ярко блеснуло, что укололо глаза.

Орлец в изумлении опустил лопату. Под тонким слоем земли угадывался некий предмет, непонятных очертаний, но он сиял, отражая блеск огня, будто золото.

– Это еще что? – Орлец наклонился и пошевелил в земле рукой.

Из земли торчало нечто длинное, и оно сияло, как застывший луч. Свен, Веленя и Велерад замерли с открытыми ртами. Орлец отложил лопату, встал на колени, попытался вынуть предмет из земли, но не смог – тот сидел крепко. Тогда Орлец принялся рыхлить землю вокруг находки поясным ножом. Опомнившись, Велерад подошел с другой стороны и занялся тем же. Что-то упало, Велерад поднял отвалившийся кусок и поднес ближе к факелу, который наклонил к нему Агапий.

– Ётуна мать… – Велерад потер находку пальцем. – Это же золото…

Он еще раз потер находку – довольно тонкий золотой лист причудливой формы, покрытый сложным чеканным узором. Сыну богатого воеводы приходилось и видеть, и держать в руках золотые предметы, и он мог уверенно отличить золото от меди и бронзы.

– Тут еще… – Орлец, не прекращавший работы, бросил ему два куска такого же листа, потом еще один.

Пока Велерад рассматривал находки, пытаясь понять их назначение, Орлец вырыл целую яму и вытащил наконец какой-то длинный предмет, блестевший только с одного конца. Орлец потер его подолом рубахи и положил на землю, под свет факела.

Теперь все, склонившиеся над кругом дрожащего света, ясно видели, что такое лежит перед ними на разрытой земле. Это был большой кинжал или маленький меч, длиной чуть больше локтя. Лезвие стало вдвое толще от ржавчины, а рукоять покрывало золото. Тонкие куски чеканного золота остались, надо думать, от истлевших деревянных ножен.

– Это что… от волота, что ли? – сипло от изумления спросил Велерад.

– Это чудо Господне, – тихо, с благоговением ответил отец Ставракий – никто не заметил, как он подошел. – Это ответ мне… знак, что Господу угодна была моя молитва и он нам посылает оружие на одоление бесов… Благодетель, Спаситель наш, слава Тебе!

Увидев утром, когда его гридьба села завтракать, в дверях знакомое лицо – это был Эйольв, бережатый Эльги, – Святослав было подумал, что мать, как это порой бывало, прислала хирдмана с каким-то поручением или вестью. Но тот не направился, как обыкновенно, прямо к князю. Войдя и убедившись, что путь свободен, Эйольв обернулся и пригласил кого-то за собой. Вслед за ним в гридницу шагнула дева – нарядная и величественная, в греческом платье розового шелка с желто-золотистым узором в виде птиц в кольцах из цветов, в светло-зеленой шелковой накидке, с красным очельем и моравскими серебряными подвесками по сторонам лица. В первый миг придя в изумление – это еще кто? – Святослав тут же узнал собственную сестру Браниславу и удивился еще раз. На Олеговой горе, в обиталище молодого князя и его буйной дружины, Браня бывала редко и только вместе с матерью; внезапно увидев ее тут одну, Святослав от неожиданности взглянул на нее свежим взором и осознал, что она, в дорогом платье и уборе взрослой девы, и впрямь уже невеста!

Гриди тоже заметили гостью – подталкивали друг друга, показывали на нее, в изумлении опустив ложки. Горделиво подняв голову, Браня прошла между столами к княжескому месту. Вот и случилось то, о чем мечтает каждая девочка – она превратилась в девушку. На Ярилу Зеленого она залезла на березу, спрыгнула оттуда в расправленную плахту, которую держали Витляна и Правена, на ней затянули взрослую одежду, и теперь она – та самая дева, княжеская дочь, о которой во всех концах света белого рассказывают столько преданий. Браня знала множество сказаний о таких девушках и в глубине души ждала, когда с ней начнет все это происходить: когда ее спрячут в неприступную башню, куда не доберется ни один жених, когда за нее будут состязаться неженатые князья, когда ее унесет орел или вихрь… Но пока ничего такого не происходило, зато мать отпустила ее одну съездить к брату. В сопровождении троих бережатых – почти как сама княгиня – Браня ехала со Святой горы на Олегову, и кияне на ее пути замирали в восхищении при виде юной девы, румяной, как заря, и свежей, как летняя роса. Иные даже шли следом, чтобы еще полюбоваться ее длинной светло-русой косой, нарядным платьем, ее конем и конской уздой в серебряных бляшках.

Повод для поездки к брату был весомый. Взглянув на многозначительное, сияющее, довольное лицо Брани, Святослав мельком подумал, не собралась ли мать ее просватать, но сообразил: едва ли об этом сообщила бы ему сама сестра.

– Будь цел, брате! – Браня подошла его поцеловать.

– И ты! – Святослав наклонился к ней и вновь отметил, что наклоняться приходится не так уж сильно – она почти достигла полного женского роста. – Что ты здесь? Как мать?

– Матушка здорова. – Браня мельком огляделась, убедилась, что все взоры в гриднице прочно пришиты к ней, и снова обратила на удивленное лицо Святослава сияющий взор. – Новость у нас важная.

Она еще помедлила, доводя всеобщее любопытство до невыносимого, и объявила:

– А мы нашли меч Ахиллеуса!

– Чего? – Святослав настолько мало понял это сообщение, что даже не удивился. Никто из его людей вроде бы меча не терял. – Чей меч вы нашли? Какой раззява выронил?

– Ахиллеуса! Это в царстве Греческом был великий витязь, самый славный и доблестный, давным-давно был, еще до Константина Великого. А меч у него из чистого золота, ему сами боги все оружие и доспех даровали! Он с ними великие подвиги совершил и в битве пал самой важной. А мы нашли его меч!

– Вы нашли меч из золота? – Святослав нахмурился, не понимая шутки. – Где?

– В могиле волотовой, как отсюда к Витичеву ехать.

– Как вы попали-то туда? И вы – это кто?

Браня стала рассказывать по порядку: как отец Ставракий решил затворить путь бесу из могилы, как Торлейв с отроками поехал с ним, как они ночью, после молебна, выкопали из земли меч с золотой рукоятью и в золотых ножнах. И не столько выкопали, сколько он сам вышел по молитве папаса! Потом ей пришлось вернуться в рассказе назад и пояснить, откуда она знает про Ахиллеуса. Браня считала себя причастной к важнейшему открытию – ведь это она вынудила сперва Торлейва, а потом отца Ставракия рассказывать про войну в Илионе, иначе они не поняли бы, что такое нашли!

Не все с первого раза поняв и не всему поверив, Святослав с Прияславой сами поехали на Святую гору. Здесь царило оживление, будто в праздник: двор был полон людей, в гриднице сидели бояре, княгинина изба была набита женщинами, и все обсуждали «золотой меч Хилоуса». Вестью о чудесной находке уже полнился весь Киев, его горы, предградья и выселки. Эльга рассказала Святославу все заново, и он убедился, что над ним, по крайней мере, не шутят. Что бес Ортомидий вылез из разрытой волотовой могилы, он что-то слышал: эта новость всплыла у него же на дворе, служанки молодой княгини до сих пор об этом болтали. Знал он и то, что в появлении беса винят греческих папасов, так что желание отца Ставракия оправдаться, одолев демона, удивления не вызывало. Но дальше начинались явные чудеса. Святославу заново рассказали про Ахиллеуса: как он родился от богини и смертного царя, как он, юным воином, был сильнейшим в войске и враги разбегались от одного его крика. О том, как он выбирал между долгой жизнью и вечной славой – и выбрал славу…

– Но где меч-то?

Святослав уже понял: случилось что-то очень важное, что-то такое, то началось за тридевять земель отсюда, в Греческом царстве, и даже еще дальше – там, где жили греческие боги до того, как явился Христос. Но пока не видел доказательств.

– Его нужно в порядок привести, – пояснил Мистина. – У него клинок железный, но в земле многие века пролежал, заржавел сильно, Лют взял его чистить. А ножны были деревянные, тонким золотым листом покрытые. Ножны, понятное дело, в прах истлели, обшивка развалилась, помяли ее немного, пока выкапывали. Гутторм взялся поправить и новые ножны сделать. Как будет готово, тебе первому покажем.

– Но как вы узнали, что это того… Хилоуса меч?

– На нем он сам нарисован! – нетерпеливо доложила Браня. – Тови как разглядел утром при свете, так и догадался!

– Хилоус? Как он сам может быть нарисован на своем мече?

– А вот увидишь! Когда он собирался на последний бой, его мать, богиня из моря, пошла к кузнецу небесному и попросила, чтобы он сыну ее сделал оружие и доспех. Его старые взял его побратим, а его убили, и все досталось врагам…

Тут Святославу было все понятно: оружие побежденного всегда идет в награду победителю.

– И кузнец ему сделал самые лучшие доспехи. Ему была судьба такая – быть величайшим воином и рано умереть для великой славы!

Глядя в сияющие воодушевлением глаза Брани, Святослав и сам смягчился лицом. Он понимал Хилоуса – ведь и сам мечтал о великой славе, чтобы с почетом приняли в кругу богов и эйнхериев. А что такая слава приходит с ранней смертью – так оно и водится. Война – дело молодых, слава – их достояние. «Идущий на войну уже мертв, но быть воином – значит жить вечно», – этот дружинный завет он усвоил в таком возрасте, когда другие еще повторяют за нянькой «Идет коза рогатая за малыми ребятами»…

– Мы давным-давно о нем, об Хилеусе, слыхали, да я позабыл, – добавил Мистина. – Когда мы с Ингваром двадцать лет назад на греков ходили, близ устья Дуная стояли несколько раз. А этот Хилеус там вблизи похоронен. От устья Дуная неподалеку в море есть остров, называется Левке, по-гречески – Белый. А еще Змеиный. Боян-царевич нам немало нем рассказывал. Мы с Ингваром и сами там побывали, он жертвы приносил, и услышали боги – приехали к нам греки, царевы мужи, выкуп предложили… Так вот, Хилеус на том острове и погребен. Раньше, Боян говорил, целое святилище там было в его честь и все люди окрест туда съезжались. И был из того святилища широкий лаз прямо в царство подземное, к царю мертвых. Ахиллеус после смерти в том царстве стал царем и царицу мертвых в жены взял. Ему по всему Греческому морю, особенно близ Корсуньской страны и Таматархи, святилища ставили и жертвы приносили богатые. Боян его называл как-то… моря владыка, а по-гречески я не помню…

– Понтарх, – подумав, подсказал Торлейв, составив в голове это слово.

– Сказывают, он сам корабельщикам в бурю является, по молитвам море усмиряет и путь к берегу пролагает безопасный.

– И вы видели… тот лаз в подземье? – Святослав с детства немало слышал о греческих походах отца, но об этом еще не упоминали.

– На острове – нет. Потом, века спустя, пришел в те края Христов могучий муж, Андрей, молнией остров разбил, и святилище Хилеуса в пучину погрузилось. Лаз в царство мертвых закрылся, да только… – Мистина поколебался, но все же сказал: – Он и сейчас там есть, только под водой. Я… видел его.

– Видел? – Святослав уставился на него во все глаза. – Ты видел вход в подземье?

Он не так чтобы доверял Мистине – с детства знал, что это его соперник в борьбе и за сердце матери, и за власть над русью. Но не ждал, что воевода станет плести такие басни.

Все прочие в избе тоже ждали продолжения, вытаращив глаза и едва не раскрыв рты. Даже Эльга удивилась: она думала, что о приключениях Мистины в том походе ей известно все, недаром же он рассказывал ей обо всем примечательном не по одному разу.

– Я не рассказывал никому. Но коли теперь такое дело… что сам Хилеус нам из подземья подарок прислал… Когда хоронили Чернигостя, воеводу старого, мы его с отроками на лодью положили и решили в море вывести и поджечь. Земля чужая, не хотели могилу оставлять, чтобы болгары без нас над ней ругались. И я с дренгами ту лодью с мертвецами в море повел. Отошли от берега, я парням велел прыгать, а сам остался и стал солому поджигать. Кругом ночь, море, ветер дует, волны плещут, лодья скачет – не правит же никто, – лодья горит, кругом меня мертвецы… И я вот чую всей кожей – вот они, ворота Нави. Вижу, как раскрываются, от земли до неба высотой. И манит меня туда, тянет… Только и надо было – не прыгать, остаться, я бы вместе с Чернигиной лодьей, с дружиной, так бы туда и въехал…

Эльга прижала руку к сердцу: слишком хорошо она понимала, что при отваге и дерзости Мистины в молодые годы он мог бы так поступить.

– И вот слышу: норны со мной говорят, – продолжал Мистина среди тишины, где женщины почти перестали дышать. – Говорят, не впустят тебя в царство мертвых. При тебе нет твоей жизни, а значит, и отдать ее ты не можешь. А ее и правда со мной не было. Дома оставил – так сохраннее.

Мистина взглянул в глаза Эльге: она единственная понимала, о чем он говорит. И она снова прижала руку к груди, как будто там еще висел костяной оберег из медвежьего клыка с головой ящера, в котором хранилась жизнь Мистины и который он оставил ей, уходя в тот поход.

– Проваливай, сказали. Ну я и прыгнул в море. Плыву к берегу, позади меня лодья костром пылает, а внизу вижу звезды – Морского Царя палаты жемчужные…

Мистина замолчал, но еще какое-то время стояла тишина. Никто не сомневался в правдивости рассказа: все знали, что он, уже много лет второй человек в Киеве после князя, не чужд общению с Темным Светом и наделен правом заменять владыку в деле принесения жертв.

– Так вот, в тех краях Хилеуса за бога почитали, пока не покрестились, – дальше заговорил Мистина. – Но и сам Боян при нас уже на тот остров ездил и Хилеусу жертвы приносил. Стало быть, дух его жив.

– Я того вот не пойму, – вступил в беседу Острогляд, – как Хилоусов меч к нам сюда попал? От Белого острова тут далеконько – я сам там был и его видел.

– Слыхал я, когда в Константинополе учился, что сам Ахиллеус, Пелеуса сын, был скифом, – задумчиво ответил отец Ставракий. – Был он родом с Меотийского моря[104].

– Я же там был! – вполголоса воскликнул еще раз потрясенный Святослав.

По привычке он огляделся, ища подкрепления в глазах тогдашних соратников, но приехавшие с ним собратья-бережатые – Игмор, Хавлот, Вемунд и Красен, – только глянув, сколько здесь собралось бабняка, остались на длинном крыльце болтать с бережатыми Эльги и Мистины.

– Я сам уж думал эти дни, как это нам Господь в сих краях Ахиллеусов ксифос послал, – продолжал отец Ставракий, – от острова Левке здесь далеко, а про Илион и не сказать, где он был-то. И дал мне Господь памяти. Близ Таматархи, я слыхал, есть некий город, названием Ахиллей, и было в нем святилище Ахиллеуса. Он сам оттуда и родом, а правил он племенем, что называлось мирмидоняне. Они были частью скифов. А скифы жили и в этих краях. И многое ведь, скажу тебе, княже, вы от них унаследовали. Ты сам даже лицом с Ахиллеусом схож: волосы светлые, глаза голубые, и плащи вы носите, как Ахиллеус носил, на правом плече закалывая. Нрав ваш воинственный – от его рода, и обычай споры разрешать поединком.

– Это я что же… от того Хилеуса и род веду? – вконец ошарашенный, проговорил Святослав.

Мысль его перепрыгнула через то соображение, что оба его родителя происходят не из Таматархи, а с севера, из Пскова и Хольмгарда, а более отдаленные предки – из-за Варяжского моря. Живя мыслями больше о славе, чем о земном наследстве, он легко увидел в божественном образе своего предка по духу. И подумал: удивительной удаче, которая спасла его в том походе, позволила всего лишь с восемью спутниками пройти через хазарские владения от Карши по днепровских порогов, он, статочно, обязан покровительству и помощи своего небесного двойника – Хилеуса, сына богини моря и мужа богини мертвых.

Прияслава, его жена… три года в детстве провела в Кощеевых палатах и была возвращена к жизни чарами бабки Рагноры… От потрясения, вызванного сходством, Святослава пронзал жар и холод.

– Слышал я от отца… – начал Мистина, – а он слышал не то от Сванхейд, не то от Эйрика, ее брата, что сам Один с родом своим пришел в Северные Страны откуда-то с дальнего юга. И сдается, было это не то что до Константина Великого, а до… до всего. – В его представлениях о прошлом рода человеческого не нашлось подходящей отправной точки. – Так, может, он, Один, как-то… Пока на юге жил, миродонян этих оставил, а на север перебрался – Инглингов родил?

Святослав не ответил: он не видел извилистых и темных земных путей, перед глазами его сиял небесный путь – наследие духа, прямой, как луч.

– Мне так мнится, – заговорил отец Ставракий, – тебе, княже, Господь послал сюда Ахиллеусов меч и через меня, недостойного, обнаружить повелел. Было б яснее… – Отец Ставракий колебался, ибо привык к другим знакам воли Божьей, – если бы дал он тебе некий знак веры истинной, чтобы обратить помыслы твои к вечному спасению… ну да не мне, не нам замыслы Божьи судить. Знать, не видит он тебя среди стада своего, но ради матери твоей, – отец Ставракий почтительно взглянул на Эльгу, – без помощи оставить не хочет, по ее молитвам. Потому и дал тебе Ахиллеусов меч, дабы отвратить от прельщения мужами мрака западного…

– Святое копье! – воскликнул Велерад, первым уловив, что хочет сказать иерей. – У Отто – Святое копье, а у тебя, княже, – Ахиллеусов меч!

Святослав просиял. Так часто говорят, но редко случается видеть, как лицо человека и впрямь вспыхивает изнутри, как огненная мысль бросает сноп света прямо сквозь кожу.

– Так теперь у меня будет, – Святослав посмотрел на отца Ставракия, и растерянность на его лице сменилась привычной уверенной властностью, – у меня будет меч Хилеуса против Святого копья у Отто?

– Выходит, так! – оживившись, подтвердил Мистина.

– Был бы ты крещен, как Отто, тебе бы оружие далось, освященное силой Христа! – подхватила Эльга. – А ты к Христовой вере не прилежишь, вот он тебе и послал меч… наполовину бога эллинского. Ты Христа знать не хочешь, а он-то о тебе порадел! – не удержалась она.

Но Святослав упрека не услышал: все его мысли и душевные силы были сосредоточены на подарке неба – или земли, – через который ему вручалась сила, удача древнего воина-бога, его оружие и его божественная судьба.

– Так… – он поднял глаза на Эльгу и Мистину, – покажите мне меч-то!

– Будет готов – покажем.

– Сейчас покажите! – Святослав встал, давая понять, что спора не будет. – Я хочу его увидеть.

Сам меч обретался на Свенельдовом дворе, в кузнице, где расчисткой железного клинка занимался Лют. За многие века в земле тот покрылся толстым слоем ржавчины, под которой не мог остаться целым, и если тут не будет явлено чуда, сражаться этим клинком уже не придется. Люту, кроме отваги, боги дали прямые руки, он с отрочества увлекался кузнечным ремеслом и преуспел в нем куда больше старшего брата: у Мистины уже в двадцать лет находились заботы поважнее. К Люту Святослав не пошел – хоть между ним и братьями Свенельдичами не было открытой вражды, все же идти к ним на двор он считал для себя несколько зазорным, – но самое красивое, золотые накладки ножен, остались на Эльгином дворе, у ее златокузнеца, Гутторма.

Там Святослав их и увидел. Накладки были разобраны на несколько частей и немного погнуты, но можно было понять, что они собой представляли. Меч Ахиллеуса – Торлейв и отец Ставракий называли его «ксифос» – был длиной в полтора локтя, заметно короче привычных Святославу «корлягов». В верхней части ножны были широки, в нижней сужались до ширины конца самого клинка. Длинную треугольную полосу занимала череда мужских фигурок, вооруженных и занятых сражением между собой – кто-то нападал, кто-то защищался, кто-то уже был повержен к ногам, кто-то торжествовал победу.

– Вот Ахиллеус. – Отец Ставракий показал на фигурку, открывавшую ряд. – Я в Василее Ромейон много видел его изображений.

Святослав застыл, разглядывая древнего воина. Его поразила сама величина золотого предмета, но это изумление было оттеснено сознанием, что он видит воина-бога, своего, выходит, далекого предка. Неведомый мастер – тоже бог? – изобразил Ахиллеуса как живого. Соразмерная, как настоящая, фигурка с изукрашенным щитом в руке, в причудливом шлеме, совсем не похожем ни на варяжские, ни на хазарские, была одета в нечто вроде короткой, по колено, свободной рубахи, спущенной с одного плеча. Держа в одной руке сразу щит и копье, воин обернулся назад, свободной рукой приглашая за собой невидимых соратников, увлекал дружину в бой. Далее тот же воин, почти обнаженный, только плащ развевался за плечами, но тоже в шлеме и с оружием, вел деву, явно пленную и бессильную. Отсутствие одежды было понятно: воины, в которых входит дух божества, в ней не нуждаются. Берсерки в древности, рассказывают, тоже дрались голыми, в одной медвежьей шкуре. Далее, где накладка делалась узкой, фигурки в рост уже не помещались, и там были изображены враги – согнувшиеся, на коленях, лежащие, плененные, покоренные и убитые.

Святослав молчал, не имея возможности, да и желания выразить свои чувства. Эта запечатленная в священном золоте песнь славы вливалась светом в его жилы, озаряла и зажигала. Куда там Святому копью – немцы рассказывали, как оно выглядит, так ничего особенного. И владелец его прежний, Лонгин-сотник, не доблестью прославился, а совсем наоборот – смирением, кое русь вовсе не считала за достоинство. Сейчас Святослав готов был презирать ту Оттонову святыню. И то отец Ставракий говорил, у Оттона – ложная, а настоящая – где-то у армян. Перед Святославом лежало нечто неизмеримо более ценное – золотой мост, по которому сам он пройдет не просто к славе, а к участи куда выше человеческой…

– Скоро будет готово? – обратился он к Гутторму, желая поскорее заполучить сокровище в руки.

– Грядоша режет деревянную основу, я пока накладки правлю. На днях сделаем. Как раз как Лют клинок расчистит. Ты еще погляди, – Гутторм хмыкнул, – там рукоять тоже золотая и того… на Фрейров жезл больно смахивает, со всеми частями, что положены.

Если помнить, что повесть о мече Ахиллеуса излагалась в присутствии почти трех десятков женщин, не стоит удивляться, что уже к вечеру она до мелочей стала известна в Киеве всем, от младенцев до глухих дедов. На следующий день, в воскресенье, церковь снова была полна – собрались все, кто был крещен, даже те, кто за делами позабыл об этом. Полон был и торжок, и та толпа, что дни назад кидала в иерейский двор камни и дохлых крыс, теперь приветствовала отца Ставракия и диакона Агапия радостным гулом. Во время службы папаса разглядывали с совершенно новым любопытством и благоговением, как вестника и посредника чудесного дара, вслушивались в слова молитв, надеясь проведать некие тайны Божьей воли и милости. И конечно, все надеялись увидеть божественный меч с его золотыми ножнами, но в этих надеждах обманулись. Отец Ставракий провел молебен с благодарностью Господу за помощь и ценный дар, а после службы сказал в кругу любопытствующих бояр: когда меч и ножны будут готовы, он принесет их в церковь для освящения и после того передаст князю. Ему, конечно, хотелось, чтобы Святослав пришел за этим божьим даром в церковь, но князь отказался, и сговорились, что из рук папаса сокровище получат крещеные родичи князя – Вальгард, Торлейв и Велерад, а уж они отвезут на Олегову гору. Двоим юношам сия почетная задача была дана в награду за участие в отыскании Ахиллеусова меча, а Вальга был одним из немногих крещеных ближиков Святослава. По этому случаю на Олеговой горе готовилось великое пирование. Прияслава предлагала отложить торжество до уже близких Купалий, чтобы меч, схожий с солнечным лучом, прибыл в день торжества Хорса и Дажьбога, но Святослав не мог ждать даже три дня лишних. Он утратил покой и сон в ожидании священного дара – будто уже видел перед собой дверь божественных палат и оставалось лишь дождаться ключа от нее.

Оттоновы послы тоже не остались безвестны: Святослав сам отправил к ним Хавлота и Болву рассказать о находке и пригласить на пир, чтобы увидели своими глазами. Вот теперь он повеселел, зная, что уже в ближайшие дни ему не придется больше завидовать Оттону с его Святым копьем.

– Я вот что понял, – сказал он Прияславе как-то посреди ночи: не мог толком спать, все думая о своей обновленной судьбе. – Давно было ведомо: греки с франками воюют, те и другие нас хотят своей вере научить и на свою сторону перетянуть. Даже матушка сама не знает, чья сторона краше: то было к грекам съездила, от них веру привезла, через три года к Оттону послала, тоже за верой, может, у этих лучше. А я всегда знал: ни тех, ни этих нам не надобно. У греков – цесарь, у франков теперь вот тоже цесарь, всем князьям князь. Если у меня будет Хиллеусов меч золотой… боги дали знак, что ни к тому, ни к другому мне под руку не идти. Я буду им равен. Придет время – буду.

– Но как? – удивилась Прияслава, вовсе не удивленная тем, что ее мужу не дают спать такие мысли. – Греческие цесари свое званье по наследству получили, Оттон сколько лет добивался цесарского венца. И то греки признают ли еще его цесарем? На тебя-то кто такой венец возложит?

– Сам я на себя и возложу, а Девята мне подаст. – Святослав усмехнулся. – Шлем. Иного венца не надо мне, а с этим все возьму, что пожелаю. Кто-то говорил из немцев: мол, их королям ведомы были только два кагана, аварский да хазарский? Аварского нет давно. Хазарский еще есть. Одолею его – звание цесарское станет моим. Я и раньше уже думал о том, а теперь, с Хилеусовым мечом – одолею, как ясен день!

Оттоновы послы, разумеется, приглашение приняли, но, когда Святославовы гриди его принесли, в Ратных домах уже вовсю обсуждалась великая новость. В эти дни всякий вечер скамьи и помосты просторного гостевого дома были заняты людьми разного звания, от бояр до кузнецов и корабельщиков с Подола. За последний месяц со всего Киева мужики приучились ходить к отцу Теодору на пиво, принося в уплату то мешочек жита, то кусок копченого мяса, то лукошко свежей рыбы, а то и хоть пару-тройку свежих яиц, служивших привычным средством мелких расчетов. Состоятельные могли принести шеляг и на его стоимость наливаться пивом до конца лета. У многих уже вошло в привычку ходить «к Тудору Телеге» по вечерам и там чесать языком, пока полночь не разгонит по домам. Порой отец Теодор принимался рассказывать о вере и святых, его слушали, иные даже обещали креститься, раз такой хороший человек уговаривает. Отец Теодор мог с чистой совестью сказать хоть самому архиепископу Вильгельму, что не зря послан в Ругию и всеми силами способствует просвещению язычников.

В один из вечеров Касай, Илисаров отец, вернулся «от Тудора» несколько смущенный.

– Приходили нынче от князя люди, звали немцев к нему на пир, – сообщил он Торлейву, как делал время от времени. – Сказали, князь ныне веселый. Гридьба говорит, теперь уж верно хазар одолеем, кагана самого полоним, а звание его каганское князь себе заберет и сам будет цесарем русским.

– Отчего же и не забрать? – весело ответил Торлейв. – Не для того ж бог Святославу послал ксифос Ахиллеуса, чтобы им мясо на пирах резать. Такой дар – знак великих дел. Благословение на долгий бой и вечную славу. Тут уж хочешь-не хочешь, а ступай.

– Но он же не станет истреблять всех подряд хазар? – спросил Касай, сам хазарин из Карши. – Простые люди неповинны в бедах, которые чинят владыки. Я знаю, князь зол на хазар за смерть Грима, Олегова сына, но это же было лет пятьдесят назад! Те люди, кто его убивал, давно умерли. Неужели вы заставите отвечать их внуков?

– Каган и хакан-бек с тех пор сменились, но разве стали иными? Для хазар мы по-прежнему строптивые данники, больше ничего. Сил давно нет, одна заносчивость осталась. И они все эти пятьдесят лет преграждают нам путь к Хазарскому морю и сарацинскому серебру. Только через Булгар и торгуем, и то потому, что сами булгары от хазар отложились почти сразу после той войны. Иначе сидели бы мы без серебра или шли на поклон к хакан-беку. Мой отец пытался этой беде помочь. Если бы он захватил себе владения в Арране, то все серебро было бы его и он мог бы… стал бы равен князьям Руси по мощи и богатству.

«И я был бы его наследником», – мысленно закончил Торлейв, но вслух этого не сказал. Был бы Хельги Красный сейчас жив в случае успеха или уже нет, Торлейв ничем не уступал бы Святославу. Звался бы Торлейв конунг, или князь Торлейв, или как там это называется в Арране. Торлейв бек? Сватался бы сейчас к дочери эмира Гурганского. Он улыбнулся своим мыслям и опустил углы рта. Рассуждать об этом вслух, сидя в городе, где правит Святослав, было неразумно, и Торлейв с отрочества не выдавал, что у него есть такие мысли.

Да и что от них проку? За то положение, которое дала бы ему власть над далеким сереброносным Арраном, пришлось бы воевать заново. А это такое дело, на какое смог бы собрать нужные силы только сам великий князь русский. Но если Святослав это сделает, то ради собственной власти и добычи.

– А вот еще что, – отвлек его голос Касая, – у Тудора мужики подольские болтали… такой бред несли, но аж жутко… Дед Хотобыл, чародей подольский, будто бы страшное предрекает. Что, мол, такие дары, как сей меч золотой, просто так, задаром, в руки не даются. Всякий дорогой клад бывает положен на голову человечью, а меч божеский – и подавно. И что, мол, дался он в руки так легко – это, дескать, морок. Не отплатили земле-матушке за сей дар, она свое возьмет. Или, мол, рассеется тот меч, как сон, или… голова человечья еще ляжет.

– Дойдет до князя – он деда Хотобыла прищучит за такое пророчества. Хотела бы земля-мать дара ответного – сказала бы.

– Это как же она сказала бы? – ступила в беседу Влатта. В последние дни она была смирной и работящей, как никогда, но постепенно осмелела. – Земля ведь не умеет говорить!

– Ну а как бывает? – ответил ей Орлец. – На том месте, где клад, по ночам горит огонек. Если копать просто так – клад будет уходить в землю. Чтобы он дался в руки, нужно… ну, это бесовы приемы, добрый человек так делать не будет, но говорят, нужно принести на этом месте жертву – черного петуха, или пса, или козла…

– А самые дорогие клады кладутся на голову человечью! – поддержала Касая ключница Жилёна. – А то и на две-три.

– Но как узнать-то?

– У колдуна спросить. Ему бесы отвечают.

– Вот Хотобылу, видать, его бесы и сказали.

– Бес Артемида. – Торлейв насмешливо опустил углы рта. – Хватит этот бред повторять. Орлец просто взял лопату, копнул раз-другой – и вырыл ксифос. Значит, была на то воля судьбы, вот и все! Так что пошел бы дед Хотобыл в глубокое темное место со своими петухами и псами!

– Что-то делать нужно сейчас. Завтра будет поздно.

– Что делать, что? Что здесь можно сделать! Преподобная Вальпурга Айхштеттская! Рихер, опомнись! В этот раз ты сам вообразил себя отважным Вальтером! Думаешь, мы сможем вчетвером напасть на все княжеское войско?

– Хельмо, замолчи! Хочешь ты или не хочешь, а тебе придется взять себя в руки. И сделать что-нибудь посерьезнее болтовни с девками. Иначе завтра князь получит этот чертов кинжал и все наше дело пойдет прахом! Сам дьявол подсунул его этому чертову попу…

– Не чертыхайся, Рихер, так ты не дозовешься Божьей помощи. – Отец Гримальд сидел на краю помоста сгорбившись, в полутьме похожий на угрюмую черную птицу, опустившую усталые крылья, и перебирал четки.

– Тогда позови кого-нибудь другого на помощь, честный отец! – огрызнулся Рихер.

Видя, как рушатся плоды долгих усилий, он едва держал себя в руках, привычная снисходительная сдержанность растворилась в злобе.

– Этот поп сам зарыл кинжал в ту могилу! – вставил Хельмо. – Видит преподобная Вальпурга Айхштеттская, так и было! Сам зарыл, а потом повел туда всю эту ватагу – дескать, нашел! Бог послал!

– Я бы на его месте тоже позаботился спасти свою задницу! – поддержал отец Теодор; этот сидел у стола, справа от Рихера, довольный и красный, как закат, после очередного вечера возле пивного бочонка. – Спасти от хорошего пинка!

– Уже вот-вот мы могли покончить с ним навсегда! – Хельмо с досадой возвел глаза и руки к темной кровле. – Преподобная Вальпурга Айхштеттская! Еще немного – и Святослав выставил бы из города обоих греков, если бы толпа не закидала их камнями! Видно, он привез этот кинжал с собой и берег на такой вот случай – когда нужно будет срочно купить благосклонность Святослава!

– И ему это удалось, – с мрачным удовлетворением подтвердил отец Гримальд.

– Хватит болтать, – произнес ровный голос из полутьмы. – Кого-то из них пора убирать.

– Убирать? – Хельмо уставился на говорившего. – Кого?

– Попа. Князя. Кинжал. Лучше бы всех трех, но как? Если бы устроить, чтобы князь пришел к нему в церковь за кинжалом в одиночку… Послать за ним кого-нибудь?

– В одиночку князь не ходит даже в отхожее место, – ухмыляясь, просветил товарищей отец Теодор. – Я немало послушал, как его стерегут. Даже если он войдет в церковь один, трое-четверо здоровенных обалдуев будут ждать под дверью. На любой звук – ворвутся и всех поубивают.

– Так и надо бы! – Рихер загорелся этой мыслью. – Кто-то спрячется в церкви. Когда они будут там вдвоем – ударит по князю. Из темноты, со спины. Закричит, позовет, сам спрячется. Эти ворвутся, увидят своего князя мертвым, увидят попа и зарубят его, потому что так велит им долг! И спросить будет не с кого!

– Они обыщут церковь. – Хельмо поежился от мысли, что ему предложат стать этим кем-то. – Ты не считай их уж совсем за дураков. А уйти оттуда нельзя, дверь наружу только одна.

Рихер помолчал; Хельмо видел на его лице отражение мыслей, что пожертвовать человеком ради такого дела стоит.

– Если это будет кто-то из нас, то они нас узнают, – напомнил Хельмо. – И нашего государя обвинят в убийстве Святослава. За это он тебе спасибо не скажет…

– А уж как обрадуются в Константинополе! – подхватил отец Теодор. – Патриарх свою бороду съест от радости.

– Где ты возьмешь убийцу, которого не свяжут с нами? А если его не убьют сразу, а возьмут живым? Он выдаст нас, мигом выдаст. И тогда уже нас тут разорвут на куски.

– Да и как Святослава туда заманишь? – сказал отец Гримальд. – Нужно еще подослать кого-то, кого он знает и кому доверяет.

– Какую-нибудь из твоих знакомых девушек? – Рихер насмешливо прищурился, глядя на Хельмо. – Скажи той пухляшке со двора Торлиба или той тощей боярской дочке, что тебе очень надо повидать князя наедине, наплети ей про страшную тайну…

– Она выдаст меня, – мрачно ответил Хельмо. – Даже если князь будет таким дураком, что пойдет за ней. И даже если ты до тех пор успеешь от меня избавиться, все равно они будут знать, что это наших рук дело.

Все замолчали. В гостевом доме горела одна свеча на столе – было уже за полночь, короткая летняя ночь вступила в недолгую пору мягкой темноты. Вот-вот из этого неглубокого озера высунет бодрую голову ранний летний рассвет – и настанет тот день, когда Святослав, возможно, получит меч Ахиллеуса.

– Значит, князя не трогаем, – помолчав, с прежней уверенностью сказал Рихер. – Попа достать легче. Сначала кинжал получит он сам и отнесет в церковь. Так ведь тебе сказали?

– Да, Станимир и Будомир это слышали своими ушами. Грек заберет кинжал в церковь, хочет его освятить.

– Если это будет утром или днем, – стал рассуждать отец Гримальд, – он отслужит мессу сразу и передаст князю после нее. Если вечером – скорее всего, оставит в церкви до следующего дня. Наутро приедет Торлиб с братьями и заберет его.

– А когда поп получит кинжал?

– Неизвестно, – ответил Хельмо. – Когда закончат его чистить.

– Если кинжал останется в церкви на ночь, это и есть наша последняя возможность. То есть завтрашняя ночь.

– А если кинжал пропадет, никто и не удивится, – оживленно подхватил отец Теодор. – Один здешний колдун пугает людей, дескать, любой дорогой клад зарыт «на голову человечью».

– На какую еще голову? – не понял Рихер. – Твою, бочонок ты в рясе?

– Надеюсь, что нет. Это значит, что надо привести человека на место с кладом и там его убить. Дьявол примет его кровь и даст клад в руки. Тот колдун и сказал: если земля отдала клад даром, это значит, свое она возьмет потом.

– Человеческая жертва… – повторил Рихер. – Она нужна, чтобы кинжал… чтобы получить право владеть им…

Он уставился в темноту в глубине дома; брови его поднимались все выше, глаза раскрывались все шире, но нечто страшное он видел вовсе не в углу, а внутри своего изобретательного и безжалостного ума.

– Если так, то Святослав подумает… кто-то перехватил у него кинжал… а кому это нужно… его врагам… его соперникам…

– Соперник у него один – это Ульбо, – сказал Хельмо.

– Мистислав, – напомнил отец Гримальд.

– Это одно и то же – они же отец и сын. Приемные.

– Ну вот. Святославу не придется долго искать виноватого.

Некоторое время все молчали, пытаясь сложить в голове этот замысел, опасный для столь многих.

– Нет, постой! – встревоженно воскликнул Хельмо. – Если Святослав обвинит Мистислава в краже кинжала, он его убьет! А нам нужно, чтобы Ульбо имел в Киеве хорошую поддержку! Мистислав и есть его поддержка – его приемный отец! Если он падет, Ульбо будет почти не на что здесь рассчитывать. Без Мистислава даже сама Хелена станет намного слабее, да и не пойдет она против сына.

– За своего любовника – еще как пойдет. И зато, – с мягкой неумолимостью ответил ему Рихер, – у твоего Ульбо наконец появится причина решиться на войну со своим братом Святославом. Твоя прекрасная Хильдегунда говорила: Ульбо слишком мирный человек, он не хочет власти, он не хочет мести, он хочет тихо жить, и чтобы его не трогали! Так вот: если Святослав убьет его отца, да еще все свои будут знать, что по ложному обвинению, Ульбо не сможет больше сидеть в той дыре, где он сейчас. Он будет должен, обязан, перед собой, родными, перед богом выйти оттуда, собрать войско и пойти на Киев! Отомстить за своего отца, пусть и приемного! Его месть будет справедлива, и государь наш сможет, ради справедливости, помочь собрату по вере против жестокого язычника! И поможет! Ну, ты понял наконец? И тогда, когда при помощи нашего господина и своей северной родни он соберет войско, тот чертов золотой кинжал окажется у него в руках! За эти дни Святослав достаточно успел всем рассказать, что в этом кинжале – благословение всех богов! Бог предаст его в руки Ульбо, а Святославу останется только умереть.

– А если он все же одолеет?

– Самое меньшее, чего мы добьемся – ни один греческий поп еще сто лет не осмелится сунуть сюда нос. А это уже немало, и этого я добьюсь, иначе пусть проклянет меня преподобная Лиоба Бишофсхаймская!

– Но если мы все же попадемся! Рихер, ты задумал что-то немыслимое!

– Попадемся? – Рихер вскочил и подался к Хельмо, всем видом выражая яростную готовность немедленно вступить в драку. – Если ты трус, то зачем сюда поехал? Сидел бы дома! Пошел бы в монахи и принимал исповедь у хорошеньких распутниц, как вот этот…

Рихер оглянулся на отца Теодора – тот безмятежно спал, уронив голову на стол…

Почти весь следующий день Торлейв провел у Эльги и дождался-таки: около полудня Гутторм и Грядоша принесли и с гордостью выложили перед княгиней заново изготовленные ножны для меча Ахиллеуса. Золотые чеканные пластинки с подвигами греческого героса[105] выпрямили, начистили до ярчайшего блеска, укрепили на заново вырезанной деревянной основе, и теперь ножны выглядели точно так же, как вышли из рук бога-кузнеца невесть сколько веков назад. Когда княгиня и ее приближенные заново подивились, кузнецы заботливо завернули ножны и отвезли на Свенельдов двор. Лют еще работал, дочищая остатки ржавчины тряпкой, на которую был наклеен мелкий песок. Лишь когда солнце, еще яркое, чуть притушило блеск, собираясь на недолгий отдых, все трое отправились к торжку, где стояла Святая София.

Вызвали отца Ставракия, он отпер церковь. Лют передал ему обновленный меч. Попросив вынуть из ножен, отец Ставракий осмотрел древнее железо. Когда счистили толстый слой ржавчины, клинок под ним стал тоньше и, с выщербленными краями, для сражений уже не годился. Но не в том была его ценность. С трепетом взяв его в руки, отец Ставракий положил меч Ахиллеуса на край амвона.

– Ступайте, чада, – сказал он, забыв, что из этих троих крещен только Гутторм. – Буду молиться… чтобы Господь укрепил и вразумил… Завтра обедню отслужу, освятим, тогда и забирайте.

– Не мы – Пестряныч-младший с братьями приедет, – поправил Лют.

Но отец Ставракий его едва услышал и слабо замахал рукой: ступайте. В большом смятении, он хотел остаться один – не столько с мечом, сколько с Богом. Отрицать Божью волю в этой находке он не мог, но все же его смущало: вручить князю-язычнику меч героса-язычника – доброе ли дело для христианского пастыря? Было бы Святое копье или еще какая христианская святыня – было бы понятно, на что Господь указует. Но что такое эта находка, сомневаться не приходилось. И в школе в Никомедии, и в университете в Константинополе будущем иерею приходилось читать и Гомеров «Илиас», и другие языческие стихи, где излагалась история Фетиды, Ахиллеуса, его ферапона Патрокла – за неимением подходящего слова в славянском языке Патрокла приходилось именовать то другом, то побратимом[106].

Глядя, как сокровище лежит на краю амвона, ярко блистая в свете свечей, отец Ставракий начал молиться, но острая жажда понять замысел уводила мысль прочь от привычных слов. Вот он лежит, ксифос из волотовой могилы, такой же яркий, драгоценный, будто и не прошло две тысячи лет. Так же и слава Ахиллеуса ничуть не померкла и вспыхнула даже здесь, вырвалась из-под земли, как лава из вулкана, в далеком краю северных скифов. Но что в этой славе? Гомер воспел Ахиллеуса, а итог его жизни подвел Лукиан из Самосаты в своих «Разговорах в царстве мертвых». Антилох, Несторов сын, друг ближайший Ахиллеуса после Патрокла, в царстве Аида обращается к нему с такой речью:

«Я слышал, как ты сказал, что хотел бы лучше живым служить поденщиком у бедного пахаря, который „скромным владеет достатком“, чем царствовать над всеми мертвыми. Такие неблагородные слова приличны, быть может, какому-нибудь трусу-фригийцу, чрезмерно привязанному к жизни, но сыну Пелея, храбрейшему из всех героев, стыдно иметь такой низменный образ мыслей. Этого никак нельзя согласовать со всей твоей жизнью: ведь ты мог бы долго, хотя без славы, жить и долго царствовать во Фтиотиде, однако ты добровольно избрал смерть, соединенную со славой».

На это Ахиллеус отвечает ему:

«О, сын Нестора! Тогда я еще не знал, как здесь живется, и эту жалкую, ничтожную славу ставил выше жизни, так как не мог знать, что лучше. Теперь же я понимаю, что как ни много будут там, на земле, меня воспевать, все равно от славы мне никакой пользы не будет. Здесь я ничуть не выше других мертвецов, нет больше ни моей красоты, ни силы; все мы лежим, покрытые одним и тем же мраком, совсем одинаковые, и ничем друг от друга не отличаемся. Мертвые троянцы не боятся меня, а мертвые ахейцы не оказывают уважения; мы все здесь на равных правах, все мертвецы похожи друг на друга»[107]…

Антилох, сколь ни был он разумен, не смог предложить герою иного утешения, кроме совета повиноваться закону природы и не смешить другие тени, высказывая такие недостойные желания. Ни один из них, увы, еще не знал о вечной жизни, какую дарует христианская вера. О вечной жизни и совсем другой славе, какой в царстве божьем будет удостоен тот самый поденщик бедного пахаря, с которым Ахиллеус хотел бы обменяться. Так может, он, сын богини и несостоявшийся соперник самого Зевса, предвидел ту высшую славу поденщиков и пахарей, для которой вовсе не нужно потрясать копьем и криком сокрушать вражеские полчища? Предвидел и жалел, что не узнал света и вынужден влачить свою посмертную вечность во мраке и бессилии?

И не было ли явление Ахиллеусова меча истинным знаком Святославу о Божьей воле, предупреждением, указанием на урок, какой он должен извлечь из Ахиллесовой жизни, понять тщету славы, которую жаждет унаследовать…

Рассказать ему об этом! Завтра передать Торлейву – он крещен, он умный парень, он поймет и сможет донести до гордого своей силой упрямца, что вовсе не для того ему Господом послан этот ксифос, чтобы себя самого воображать полубогом…

И отец Ставракий принялся горячо молиться – в благодарность за откровение, посланное ему, прося сил донести его до сердец язычников.

Когда под вечер Торлейв вернулся домой, во дворе к нему сразу бросилась Влатта.

– Я не виновата! – выстрелила она, цепляясь за повод его коня. – Я его не звала, он сам!

– Кто – сам? – Торлейв спрыгнул с седла. – Ты о чем?

– Приехал Хельмо! – страшным шепотом ответила Влатта. – Спросил тебя. Сидит в избе с госпожой. Я с ним слова не сказала, клянусь, только кивнула, и все!

Торлейв слегка переменился в лице. С тех пор как обнаружилась кража пергамента, Хельмо к нему не приезжал, и теперь он сразу насторожился: чего хитрому немцу опять нужно? Но открытого объяснения между ними не было, Хельмо может думать, что его шалости остались неизвестными. Вот пусть и дальше так думает.

В избе Хельмо поднялся ему навстречу, Торлейв широко улыбнулся и сразу заметил, что гость выглядит огорченным.

– Салве! – по их обыкновению приветствовал его Хельмо.

– Хайре![108] – горделиво бросил в ответ Торлейв, показывая превосходство своей мудрости, но сейчас Хельмо не улыбнулся в ответ. – Что привело тебя под мой кров в этот предзакатный час, амикус меус?

– Мне надобна небольшая твоя помощь. – Хельмо был явно смущен. – Дозволь мне провести ночь у тебя в доме.

– Что случилось? – Торлейв искренне удивился. – Отец Теодор набрал сотню гостей, они поют и пляшут, не давая тебе спать?

– К этим гостям я привык. – Хельмо все же улыбнулся. – Я нынче повздорил с Рихером. Или он со мной. Выбранил меня, как мальчишку. Дескать, все мои заслуги – что я крестник госпожи Матильды… Он очень надменный человек, хоть и любезный по виду. Не хочу оставаться там сегодня. Утром пойду назад, он уже придет в себя.

– А не врешь ли ты, амикус меус? – Торлейв выразительно прищурился. – Можешь, конечно, остаться. Но сдается мне, ты за другим пришел.

– За чем – за другим? – Хельмо явственно переменился в лице, хоть и пытался держать себя в руках.

Пристально за ним наблюдая, Торлейв заметил, как взгляд гостя воровато метнулся к ларю с наследством Акилины.

– Ладно уж – спрашивай! – великодушно позволил Торлейв. – Я уже сто раз рассказал, как мы нашли ксифос, могу ради нашей дружбы рассказать еще раз!

У Хельмо явно отлегло от сердца, и он засмеялся, хоть и несколько деланно.

– Я уже знаю, как все было. Разные люди рассказали нам уже сто раз. Отец Ставракий бился близ той могилы с демоном Артемидой. Ангел принес ему золотой меч, и тем мечом он убил демона – так говорят одни. Другие говорят – демон бился тем мечом, но отец Ставракий победил его силой молитвы и святой воды, демон исчез с жутким воплем, а меч его остался в добычу победителю. Где же правда?

Торлейв непритворно хохотал, слушая, какими домыслами успело обрасти обретение ксифоса, но не винил киян: случай и впрямь был незаурядный.

– Скажи мне, – снова заговорил Хельмо, когда все отсмеялись и выпили квасу. – Я никого не хочу винить во лжи, но неужели… ты уверен… ты все видел своими глазами… Рихер говорит, что грек сам спрятал в ту могилу этот меч, а потом сделал вид, что нашел.

– Мы приехали все вместе. – Торлейв покачал головой. – Это я знал дорогу к волотовой могиле, а не он.

– Но он мог подложить его в землю, когда уже приехал. Он оставался возле ямы один?

– Да. – Подумав, Торлейв кивнул. – Оставался, когда готовился к молебну. Не один, а с глистом… с отцом Агапием, тот с ним во всем заодно. Но отец Ставракий не подкладывал ксифос. Орлец при мне вырыл его из слежавшейся земли, – правда, Орлец? – и на нем был такой слой ржавчины… вот такой! – Он показал палец. – За тыщу лет наросло. Или за две. А ножны истлели в прах. Если бы его подложили недавно, он бы выглядел поновее и ножны были бы целы.

С этим Хельмо не спорил. Уже темнело, они заканчивали беседу в полумраке – в эту летнюю пору огня в домах не жгут. Влатта сделала всем постели, положила для Хельмо тюфяк на лавку. При этом она делала вид, будто вовсе его не замечает, а Хельмо раз-другой проводил ее рассеянным взглядом, никак не выдавая, что не так уж давно поцеловал ее «один раз… или два». Жилёна было хотела уступить гостю свое место на большом ларе, а самой уйти к челяди, но Торлейв не велел. Едва ли Хельмо попытается еще что-то украсть, но пусть наследство Акилины будет под надежной охраной.

– И ты тоже думаешь, – вполголоса начал Хельмо, уже наполовину раздевшись и сидя на скамье в рубахе, – что этот меч… кфифос? Что этот ксифос есть знак от Бога… Но от какого Бога? От истинного или…

– Неистинных богов не бывает, – со своей лавки ответил Торлейв. – Если не истинный бог – значит, дьявол. Отец Ставракий сам усомнился, поэтому и забрал его в церковь, освятить.

– А если этот дар… не от бога, то он… исчезнет? Растает от святой воды?

– Откуда мне знать? Я не преподобный Федор Сикеот.

– Если он от Бога, то Бог скорее послал бы его крещеному человеку. Если это знак власти, то Бог мог бы дать его… может быть, Ульбо? Он ведь крещен.

– Как Бог ему даст, если Улеб вон где – под Псковом!

– Для Бога нет разницы. И, знаешь, если бы я был родичем князя Хельго старого, и я нашел бы такой дар… я решил бы, что Бог послал его мне. В тебе тоже есть королевская кровь, и нашел его ты, а не Святослав. Так может, Бог хочет…

– Парни, дайте мне покою! – воззвала со своей лавки Фастрид, прерывая эти опасные рассуждения о путях Господних. – Мне к коровам вставать.

Торлейв больше ничего не сказал; засыпая, слышал, как Хельмо шепотом молится по-латыни. За оконцем, отворенным для воздуха и затянутым редкой тканиной от комаров, висела густая тьма, и только луна бросала на двор озерца белесого света.

В эти же самые мгновения отец Ставракий вышел из церкви на совершенно пустой, тихий торжок. Удивился, как уже поздно: ночь наступила. В церкви, при свечах, он не заметил, как потемнело за оконцами. Долгие молитвы наконец успокоили душу, и пришла пора отдохнуть, чтобы завтра на молебне быть бодрым. Затворив дверь, вставил в петли дужку замка, хотел нажать, чтобы запереть… На голову сбоку, возле уха, обрушился удар чего-то мягкого, но увесистого. Вспыхнули в голове звезды – и растаяли во мраке.

Оглушенный иерей рухнул на колени возле церковной двери и завалился на бок. Над ним склонились двое в темной одежде: один засунул тряпичный кляп в рот, другой живо связал руки. Бесчувственное тело оттащили в тень между тынами. Тем временем кто-то третий скользнул в дверь, которую отец Ставракий не успел запереть, и вскоре вышел, неся что-то длинное, завернутое в мешок. Тихо скрипнула дверь, щелкнул запираемый замок. Ключ остался в мешочке на поясе у папаса – он не понадобился.

Без единого слова трое разошлись: один вскинул на плечи отца Ставракия, связанного по рукам и ногам, второй пошел за ним, а третий, с мешком, исчез в другой стороне. На торже затихло всякое движение, а луна так же безмятежно взирала с высоты.

Мало ли она подобного перевидала за шесть с половиной тысяч лет?

Рано утром, когда Эльга с Браней только проснулись и чесали волосы, в избу заглянула Беляница – испытанная княгинина ключница.

– Будь жива, госпожа! Там спозаранку греческая женка прибежала, к тебе просится.

– Платонида? Пресвитера? Чего ей надобно?

– Да говорит, папаса своего потеряла. Дома не ночевал.

Совка и Живея, молодая челядинка, дружно фыркнули: этот обычный мужской провинок трудно было приложить к отцу Ставракию.

– Где ж он может быть? – Эльга в удивлении скосила на Беляницу глаза. Повернуть голову она не могла: Живея расчесывала ей волосы.

– Говорит, с вечера, как привез ему Свенельдич-младший тот нож золотой, ушел с ними в церковь и пропал.

– Вот ведь замолился! – воскликнула Браня, опуская гребень слоновой кости.

– Была она в церкви – заперто, замок висит. Она и ночью ходила – был замок. Подумала, может, он у нас, да ночью не решилась тревожить. А теперь прибежала.

– Его же у нас нет?

В строениях обширного княгининого двора можно было спрятать неведомо для хозяйки десяток папасов.

Беляница хмыкнула:

– Думаешь, девки прячут? Я уж искала… В конюшне на сене нашла Торгера… кой с кем, но это точно не папас!

– Отправь Торгейра к церкви, пусть разбирается… коли все равно спугнула, – велела Эльга под хохот Брани и Живеи. – Куда ж он деться мог? Не тот наш папас человек, чтобы по сеновалам валяться с девками.

Торгейр вдвоем со Свеном, Ратияровым сыном, поехали к церкви и убедились, что дверь заперта, на ней висит замок. Запереться изнутри отец Ставракий не мог, стало быть, там его нет. Но единственный ключ был у него же, так что внутрь не попасть. На всякий случай проверили, не пришел ли он тем временем домой, но надежда не оправдалась. Отец Агапий подал мысль: может, кто-то из прихожан собрался помирать, иерея позвали напутствовать и он там остался до утра. Это могло быть, но почему он не сказался ни жене, ни диакону? Никто из челяди не видел посланца, с которым отец Ставракий мог уйти. В последний раз его видели, когда приехал Лют Свенельдич с двумя княгиниными кузнецами и все вместе ушли в церковь.

– Еще ж меч тот Хилоусов! – вспомнил Свен, глядя на запертую дверь. – Ты, Торе, к княгине поезжай, а я к отцу резвым кабанчиком. Надо им там рассказать.

«Им» – он имел в виду братьев Свенельдичей и их ближайших соратников, особенно своего отца и Альва. На прощание хирдманы велели домочадцам отца Ставракия пройти по соседям и спросить, не знает ли кто чего, а сами разъехались.

На торжке перед церковью уже собирались прихожане, рассчитывая послушать молебен и посмотреть наконец на золотой меч. Но церковь была закрыта, отец Агапий не стучал, как обычно, в било, созывая на службу. От соседей, которых расспрашивала Платонида, уже было известно, что папас пропал, и эта весть разлетелась по торжку. «Да куда ж он мог деться? – то и дело восклицал кто-то из новых слушателей. – А меч? Меч где?»

Еще по пути к Свенельдову двору Свен Ратиярович, будучи умным парнем и правнуком ведуньи, преисполнился очень нехорошим предчувствием. Получив на руки золотой меч древнего полубога, отец Ставракий тут же и исчез бесследно. Пробирала жуть, наводя на мысль, что не для смертных рук это оружие. Куда пропал – это первое. Второе не менее важно: с мечом пропал или сам по себе? Меч должен быть в церкви, а туда не попасть без ключа…

Между тем пропажа уже нашлась. По пути назад на Эльгин двор проезжая мимо святилища, Торгейр заметил, что ворота меж столбов с резными головами «дедов» приоткрыты. Это был непорядок. Красть в святилище нечего, замка там не водилось, но, когда на площадке никого не было, ворота снаружи закладывали засовом, чтобы скотина не забрела с ближних пустырей. Этот непорядок Торгейра не касался: следить за покоем давно умерших дедов должны были живые киевские деды. Но в бережатые отбирают парней не только сильных и ловких, но еще и наделенных чутьем. И это чутье сейчас велело Торгейру: загляни…

Оставив коня снаружи, он толкнул створку и вошел на площадку.

Вышел он оттуда через небольшое время – сколько нужно, чтобы протереть глаза и убедиться, что они не обманывают, – и с вытянутым лицом. Не запирая за собой ворота, вскочил на коня и погнал к княгининому двору.

Эльга в своей избе услышала суету снаружи, но о причине ей сообщили не сразу. Одульв сын Ивора, ее сотский, жил на собственном дворе, как и десятские, и в первое время распоряжался Альрик, старший бережатый. Двоих он поставил к воротам святилища, двоих послал за Одульвом и Мистиной. Мистину посланец встретил на полпути: тот вместе с Лютом уже ехал сюда, обеспокоенный новостью об исчезновении отца Ставракия из запертой церкви.

– Нашли! – Халльгрим осадил коня перед Мистиной. – Свенельдич… ты не подумай, что я с ума сбрел…

– Да говори уже!

– Папаса нашего… богам зарезали. Торгейр его нашел, я тоже видел. Не приведи такое видеть. – Халльгрим взялся за горло и сглотнул. – Чуть не вывернуло. Он на жертвеннике лежит. Нутро все вскрыто. Кровищи вокруг на три шага. Ближе я не смотрел.

Ничего не ответив, Мистина погнал коня во всю мочь.

Эльга тем временем уже спрашивала челядь, что случилось. На нее лишь смотрели испуганными глазами, но смелость передать весть, уже всем известную, никто на себя не брал. «Нашли… нашли…» – витало где-то по углам, не то шепот, не то мысль. Эльга вышла на крыльцо, увидела у ворот взбудораженного Альрика и властным голосом подозвала его к себе.

– Сейчас Свенельдич приедет, он тебе все расскажет, госпожа. – Альрик отвел глаз, но она видела его стиснутые опущенные кулаки.

– Отец Ставракий… он… не живой?

Это сразу пришло Эльге в голову – чем еще объяснить эту суету? Но всей ужасной правды она не заподозрила.

– Где его нашли? В церкви?

Она подумала, что отец Ставракий умер сам – пострел[109] хватил, бывает.

– В святилище. – Альрик кивнул в ту сторону.

– В святилище? – Эльга не поверила ушам. Иерей – в языческом святилище? – Чего ему там нужно было?

Мелькнула мысль, что отец Ставракий, вдохновившись золотым мечом, а может, услышав над подарком глас Божий, решил по примеру древних святых сокрушить идолов, а Перун ответил молнией с неба. Мысль была довольно нелепая, но другой не имелось.

– Ему… не ему…

Альрик откровенно мялся, не желая говорить, и это было странно. Эльга знала его как мужчину умного, иначе он не попал бы к ней в бережатые и не стал бы среди них старшим.

– А кому?

– Свенельдич приедет – он тебе расскажет.

– Да брось ты! – Эльга начала сердиться. – Что ты жмешься, как девка? Я сама пойду.

Она шагнула в крыльца, но почти уткнулась в грудь Альрика: мгновенно он преградил ей путь к ступенькам, взявшись обеими руками за столбики по сторонам прохода.

– Альрик, ты что? – Эльга отпрянула, в изумлении на него уставившись. – Бесюки объелся? Дай пройти!

– Нет, госпожа. Ты туда не пойдешь. Приедет Свенельдич, он разрешит… а я не могу. Прости.

Эльга попятилась. Таким образом вести себя бережатые могли, только если госпоже грозила опасность, о которой она сама не знала. Светло-серые глаза Альрика выражали отчаяние и непреклонную решимость. Не пустит. Но не драться же ей с собственным бережатым на глазах у всего двора!

Давно уже Эльга знала: при появлении какой-либо угрозы что ей можно, а что нельзя, решает Мистина. И в этих делах бережатые слушаются его. Но так же глупо было отрицать, что в делах, связанных с опасностью для жизни, он разбирается лучше. Поэтому Эльга выдохнула и вернулась в дом.

Браня устремилась к ней, стала допытываться, что происходит. Эльга не могла ей ничего ответить, сцепила руки, чтобы не дрожали. Перед ней стояли глаза Альрика. В них не отражалось то зрелище, которое он уже видел и до которого не допустил ее. Зато явственно светилась та степень несчастья, которую хирдманы между собой явно определили таким словом, какое никогда не употребили бы в присутствии госпожи. Но если княгиня не употребляла таких слов, это не значит, что она их не знала.

К тому времени как на крыльце прозвучали хорошо знакомые шаги и в избу, нагнувшись, вошел Мистина, Эльга чего только не передумала. Уже заподозрила, что смерть иерея была насильственной и именно поэтому все так взволновались. Но все еще она предполагала, что отец Ставракий явился в святилище по доброй воле и там с кем-то столкнулся. Кто-то из киевских волхвов мог зайти перед близкими Купалиями проверить, не надо ли прибраться, и счел присутствие там грека оскорбительным для святого места… Но сама мысль, что отец Ставракий, никому не сказав, ночью вздумает пойти на «бесово мольбище», проклятое в его глазах место, была невероятной. Или ему был голос Божий – или в забвении ума забрел. Тоже подумалось, что держать в руках меч древнего героса – опасно для простых смертных…

А когда Эльга увидела лицо Мистины, у нее упало сердце и озноб настоящего ужаса пробежал по хребту. Он был не то чтобы бледен – кровавых тел повидал за жизнь, и в куда больших количествах, и в куда худшем состоянии, – но предельно сосредоточен. Такое лицо она у него в последний раз видела несколько лет назад, когда до него дошло, что прямо у нее на дворе он встретил не просто одноглазого нищеброда, а бывшего древлянского князя Володислава, которого девять лет считали погибшим в Искоростене.

– Ну хоть ты расскажешь мне, что произошло? – Эльга порывисто шагнула ему навстречу.

– Расскажу. Сядь.

Мистина подошел, положил руку ей на плечо, подвел к скамье и усадил. Эльга охотно села: его мнимо-спокойный голос, его властные движения – он все-таки никогда не забывал, кто из них князь, – усилили ее тревогу до того, что ослабели колени. Смерть отца Ставракия – не самое худшее. Примерно так Мистина мог бы вести себя, принеся ей самую ужасную из вестей – если бы беда случилась со Святшей, с внуками…

– Отец Ставракий… – Эльга сглотнула, – не сам умер, его убили? Да?

– Его… зарезали богам. На жертвеннике. Вскрыли горло и утробу, все кишки нару… – Взгляд Мистины, переместившись, упал на лицо бледной Брани, прижавшей обе ладони ко рту. – Бранислава Ингваровна, не пойти ли тебе в девичью?

– Браня, ступай в шомнуше посиди, – слабым голосом сказала Эльга.

Браня направилась было к двери в шомнушу, но на полпути передумала и села на скамью.

– Но кто? – Эльга снова обратила потрясенный взгляд к Мистине. – Кто мог… почему?

– На днях уже Купалии…

– И что? Отродясь на Купалии не приносили людей… да еще мужика! Да еще старого! Да еще грека! Христианина! Если б нивам дождя не хватало, так что край, могли бы девку молодую в Днепре утопить. Я такого не видела, но Умера когда-то рассказывала, при ней было. Но резать! Это нелепо, немыслимо! Богов только гневить!

При всем Эльгином уме и самообладании, сейчас ее, как всякого на ее месте, не оставляло впечатление, что если хорошенько объяснить, почему случившееся не должно было случиться, то его и не станет.

– Кто это сделал?

– Следов никаких. Земля сухая. Но ты знаешь… В Киеве приносить богам людей могут только два человека. Это я, и это Святослав. Ну то есть наоборот, ты поняла.

– Но зачем это Святше? Он ни слова не говорил…

– Постой. Мы с ним умеем это делать. А тот, кто папаса прикончил, – не умел. У него перерезано горло, от уха до уха. Пере-ре-за-но. Утроба вскрыта от груди до самого низа. Если бы это делал я, то крови бы почти не было. А там кровавая лужа с бычью шкуру величиной. Весь жертвенник уделан и земля вокруг.

Эльга помолчала, закрыла глаза, замахала перед собой руками, отгоняя видения. Вспомнив, перекрестилась, но не помогло.

– А Святша? Он знает?

– Я за ним послал, – угрюмо ответил Мистина.

Хорошо его зная, Эльга угадала: Мистина ждет, что приезд князя еще ухудшит дело.

Отроки Мистины встретили князя с малой дружиной уже у подножия Святой горы – весть о несчастье разносилась ветром. Смотреть на тело он не пошел, только кивнул Игмору. Тот заглянул на площадку, где люди Мистины толпились вокруг жертвенника, ожидая приказа убирать тело, и, вернувшись, кивнул в ответ: все так. Войдя к матери, Святослав оглядел ее, Мистину и избу и спросил о том, что для него было всего важнее:

– Меч мой где? Хилоусов меч?

Мистина молча вынул из угорской сумочки на поясе железный ключ от церкви и выложил на стол. О Хилоусовом мече он думал меньше, чем о самом убийстве, но уже заподозрил связь.

– Лют с кузнецами вчера под вечер меч отвезли папасу. Он с ним оставался в церкви, когда они уехали. Ключ был у папаса. Церковь с ночи заперта. При теле меча нет – должен быть в церкви.

«А если его там нет?» Эта мысль мелькнула у Эльги чистым ощущением, не выраженным в словах, но стало зябко.

Святослав забрал ключ. Потом спросил:

– Кто его прижмурил – что-то ведомо?

– Пока нет. Видоков нет, но я отроков послал по всем дворам окрестным. Опросят всех, кто живет по пути от церкви до святилища. Может, сыщем кого.

Кивнув, Святослав направился к двери. Сейчас его больше всего беспокоил меч, все прочее он пока отодвинул.

– Тело забирать? – крикнула Эльга ему вслед.

Обернувшись, Святослав сделал знак, означавший примерно «а хрен с ним» и ушел окончательно. Отец Ставракий принадлежал к Эльгиной дружине, к тому же был христианином, то есть для Святослава был в Киеве человеком лишним, и его судьба князя не волновала.

Мистина вышел вслед за ним. Бранда, сына Альва, отправил за князем – посмотреть, что обнаружится в церкви. Хальвдану велел было идти в святилище и распорядиться, чтобы тело сняли с жертвенника, хорошо укрыли и на телеге отвезли домой к жене, но передумал.

– Альву передай: из толпы пусть выберет самых умных дедов, покажет им труп и спросит: ведомо ли им, где так режут людей богам? Может, у древлян, у жидинов, у лысых ётунов.

Толпа перед святилищем уже собралась такая огромная, что гул долетал и до крыльца. Жуткая весть собрала и простых людей, и бояр, полян и русов. Любопытные с торжка, поняв, что церковь ныне не откроют и службы не будет, переместились было сюда, но теперь повалили вслед за князем и гридями обратно к церкви.

– Опять жидины? – безнадежно вздохнула Эльга. – Ты правда думаешь, что могут они…

– Может, это не наш обряд. Кабы так – было б счастье.

– Но в нашем святилище!

– Своего у них нет.

– А на Святой горе нет их богов. Шли бы тогда на Хоревицу – бают, там в хазарские времена их веры святилище было. И почему грека? – Эльга несколько опомнилась и попыталась собраться с мыслями. – Папаса! Это значит, Христовой веры противники. Да такие лихие, что у меня под носом человека зарезали! Не верю, что наши жидины или древляне… Древлянам-то что до него?

Мистина молча на нее посмотрел. Самым лихим противником Христовой веры в Киеве был Святослав, и она тут же об этом подумала.

– Если бы это шло от него, – Мистина угадал ее мысли, – то ключ от церкви забрали бы сразу. Святославу нужен меч, а меч – в церкви.

– Ты правда думаешь, он мог… Зачем ему было бы похищать меч, да еще с убийством, ему и так отдали бы! Никто же не противился…

– Тебе не передавали болтовню про голову человечью? Ой, гля-адь…

Мистина снова метнулся к двери и окликнул, высунувшись на крыльцо:

– Арне! Возьми десяток, бегом на Подол. Сыщите деда Хотобыла, взять и в поруб. Сам допросишь, если отец занят. С чего он взял, что Хилоусов меч был положен на голову человечью? Может, слышал где? Кому о этом говорил, где? Что ему отвечали? Кто об этом любопытствовал? Может, кто спрашивал, как делать? Осмотреть его самого, избу, пожитки! Пятна крови искать! Наизнанку вывернуть! В общем, все. Понял?

– Понял, господин, – долетел низкий молодой голос, выдававший основательность владельца.

Это был уже второй Арне-бережатый – сын Альва, названный в честь того Арне, который ходил с Мистиной в лес на бой с Князем-Медведем…

– Если так, – Эльга поняла, к чему эти вопросы, – то кто убил, у того и меч? Но может, он в церкви?

Эльга сама слышала, какая слабая надежда трепещет в этом вопросе, но не хотела с ней расставаться.

Если меч найдется в церкви, смерть отца Ставракия останется необъяснимой, но на том и кончится. Если меча в церкви нет, связи станут яснее, но все дело – хуже в десять раз.

Мистина не ответил.

– Пойду еще с людьми потолкую, – сказал он чуть погодя и вышел.

Иным из стариков при виде растерзанного трупа стало худо – бежали бегом прочь, чтобы вдобавок не осквернить уже оскверненную святую землю. Мистина велел подогнать телегу к воротам и сам смотрел, как отроки снимают труп с жертвенника.

И не зря смотрел. Когда тело подняли, что-то упало на землю. Альв наклонился, потом поднял нечто с пол-локтя длиной, осмотрел и передал Мистине – повернувшись спиной к толпе и загораживая находку собой. Мистина взглянул: это были обычные кожаные ножны, в каких носят поясные ножи. Кожаный же шнур был оборван. Ножны были почти целиком залиты кровью, уже засохшей и потемневшей.

– Это его?

– У него нож если есть, то под мантионом. Смотреть надо.

На теле был мантион – широкая круглая накидка. Изрезанная в лохмотья, она, однако, держалась на теле, а теперь еще и слиплась от крови и внутренностей. Прямо на месте разобрать эту мешанину было бы сложно.

Мистина сделал Альву знак – спрячь, и тот, поморщившись, сунул находку за пазуху, под кафтан.

– Пусть Хальвдан проводит тело к жене, а там, как его разденут, еще раз всю одежду осмотрит, – велел Мистина. – Проверит, его ли ножны. Ну и здесь тоже пусть еще поищут…

На площадке святилища больше ничего особенного не нашли. После полудня Хальвдан, вернувшись с иерейского двора, зашел к Мистине.

– Ножны не его, – сразу сказал он, не дожидаясь расспросов. – У него нож поменьше, и ножны на нем. С накидки его отрезан большой кусок, – Хальвдан обрисовал руками в воздухе нечто в локоть длиной. – В святилище этого куска не было. Во рту нитки, простые льняные, от какой-то ветоши. За зубы зацепились. Больше ничего особенного.

Мистина кивнул. Найденные ножны уже обмыли, и хотя смыть кровь, впитавшуюся в кожу, полностью не удалось, их можно было разглядеть и убедиться, что никаких особых примет нет. Таких тысячи, столько же, сколько ножей, а ножи есть на поясе у каждого, кто старше десяти лет. Только длина больше обычных, предназначенных для подмоги за столом. Зачем с накидки мертвеца отрезали кусок – понятно. Надо думать, отец Ставракий не так легко дал уложить себя на жертвенник, не смирился со смертью от злодейской руки, как Лонгин-сотник. Во рту у него была тряпка, руки связаны, но, видимо, он боролся как мог и сорвал ножны с пояса убийцы. А тот в темноте не заметил этого сразу, и они оказались под телом. Собираясь уходить, убийца обнаружил пропажу, но не понял, когда их обронил, а долго искать в темноте не стал. Отрезал кусок от одежды своей жертвы, чтобы завернуть нож и убрать за пазуху.

И у кого за пазухой теперь искать этот нож?

Выходило, что это единственный след убийцы. Отпустив Хальвдана, Мистина убрал ножны в ларь и запер его на замок.

В церкви меча не оказалось. Спешно призванный (вернее, за шиворот приволоченный крепкой Игморовой рукой) отец Агапий подтвердил, что все там в порядке, так, как всегда отец Ставракий оставлял, уходя. Кузнецы убедились, что замок не ломали и даже не пытались. Значит, меч исчез из церкви еще до того, как отец Ставракий ее запер. Если бы ее открывал кто-то другой уже после, зачем бы ключ положил обратно в мешочек на поясе, где папас всегда его носил? Но иерея было уже не спросить. Народ опять собрался на торжке, в возбуждении и страхе наблюдая позорище: Святослав приказал обыскать и церковь, и иерейский двор, и теперь его гриди переворачивали все пожитки под вопли Платониды и двух ее челядинок. Услышав, то тело мужа найдено, Платонида порывалась бежать к нему, но гриди ее не выпускали – на случай, если понадобится. Хотя расспрашивать ее сейчас было бесполезно, нельзя было добиться ничего, кроме причитаний и обрывочных призывов к Пресвятой Деве по-гречески.

Ни в церкви, ни в жилище папаса не нашли ничего – ни меча, ни чего-то любопытного. И чем очевиднее таяла надежда увидеть меч, тем сильнее в сердце Святослава разгорался гнев – сокрушительный гнев Перуна, у которого украли его оружие. Гнев Тора, не нашедшего на месте своего молота.

Подоспевшие Асмунд и Вуефаст заново отправили отроков опрашивать уже однажды опрошенных соседей. Сами увели князя на Олегову гору – что толку топтаться перед пустой церковью? – и сели совещаться. Святослав приказал приволочь из Козар десяток самых уважаемых людей и держать их в заложниках, а тем временем учинить там еще один обыск. Мысль его, следуя своим путем, нашла виноватых – тех, кто не желал успеха его будущем походу на кагановы владения и мог пытаться помешать, отняв источник силы и удачи. В Козарах поднялся шум, сопутствующий вражескому набегу, – треск ломаемых ворот и дверей, крики и визг. По киевским горам мгновенно разнесся слух, что открылась-де вина жидинов в осквернении святилища. Народ было бросился громить, но гриди стеной щитов отогнали – Святослав не хотел, чтобы во всеобщем погроме, грабеже и пожаре Хилоусов меч пропал окончательно, если он там. Козарские жители разбегались кто куда, простившись с имуществом и пытаясь спасти хотя бы свои жизни.

На дворе у Мистины тем временем допрашивали деда Хотобыла.

– Землю ест, что непричастен! – доложил Арне, когда Мистина приехал: близ святилища, откуда убрали тело и теперь старухи отмывали кровь с камня, делать ему было больше нечего.

– Прямо ест? – спросил Мистина, передавая конский повод отроку с конюшни.

– У меня на глазах съел из-под правой ноги. Какой же он был бы ведун, если б мог землю-мать обмануть?

– Помимо этого что говорит?

– Что в княжьи дела не мешается, про голову человечью трепал потому, что так оно водится: всяк дорогой клад положен на жертву.

– Где об этом говорил?

– У себя на улице с бабами, на торгу, у боярина Завида, у Тудора Телеги…

– Что? Гл-ля-адь…

Мистина остановился, не дойдя до крыльца. Застыл, держась за резной столбик. Немцы… Оттоновы послы… жабы на палочке, украденный пергамент… Быстрая мысль искала связь с убийством папаса – но соскальзывала, как пальцы утопающего с ледяных краев проруби, не удавалось ни за что зацепиться. В ту пору, когда все тревожились из-за жаб, о мече Хилоуса не знали ни немцы, ни отец Ставракий. Между жабами и мечом никакой связи не может быть.

Альв еще толковал со стариками в святилище, и для срочного совета Мистина призвал Ратияра, Арне-младшего и Люта.

– Но где те жабы – и где папас? – изумился Лют.

– Вот! – обрадованный, если здесь хоть что-то могло радовать, Мистина уставил палец ему в грудь. – Те жабы для того и были, чтобы греков опорочить. Ратьша, живо – немцев ко мне сюда! Всех волочи, чего будут говорить, – не слушай. Я сам их послушаю. Дом обыскать.

Без лишних вопросов Ратияр встал и вышел. Мистина с трудом сохранял невозмутимость, тогда как хотелось вцепиться себе в волосы от жуткого, ранящего подозрения. Если это немцы… а он ведь знал, давно знал, что у них руки и мысли нечисты!

– Не, Мистиша! – Лют не верил. – Одно дело – жаб засушить и на щепочку надеть, а другое – человека зарезать, да еще папаса! Да еще в святилище! Они ж христиане! Им хлеба в рот взять нельзя, если его во славу богов раздают, а тут – человека в жертву… да они до самой смерти от такого не отмоются… не отмолятся то есть.

– Жабье дело они затеяли, чтобы опорочить греков. Уже почти вышло – церковь стояла пустая, греков мало что на улице не били. Раз-другой только отроки и удержали, чтобы за беса Ротемидия иерейский двор не разнесли. А тут папасу Хилоусов меч бог послал. Если это они… я же мог…

Мистина сознавал, что излишней осторожностью уступил удар противнику – а ведь неприятный опыт такого рода уже приобрел. Но что можно было сделать – еще вчера хотя бы? Забрать немцев в поруб из-за жаб? Но на чем строилось бы обвинение? Баба Плынь мертва, убийц никто не видел – и весь Киев считает их бесами, бывшими у нее же в услужении. Оттонов денарий мог к ней попасть с торга. Украсть часть псалма из дома отца Ставракия мог кто угодно – немцев там никто не застал. Остается кусок старого пергамента, отрезанный из кодекса в ларе Акилины – но здесь видоком можно выставить только Влатту, девку, дочь рабыни! Девки в видоки не годятся, вот и выходит, что все дело строится на одних догадках, пусть и хорошо увязанных между собой. Кого другого, не слишком родовитого, из своих, можно было бы на всякий случай в порубе подержать. Но через Оттона, за последние десятилетия прибравшего к рукам чуть ли не все земли к западу от волынян, шла вся торговля в западном направлении, и сердить его без весомой причины вышло бы себе дороже. Это Мистина очень хорошо понимал и был вынужден рассчитывать каждый шаг.

– Не сказал Ратияру, чтобы искал там кусок из библоса, что у папаса взяли в доме, – дойдя в мыслях до этого места, обронил Мистина.

– Я догоню? – Арне живо встал.

– Беги. Но думается мне, тот кусок они давно сожгли, – добавил Мистина, когда парень уже выскочил за дверь. – К чему им его беречь было?

Два дела – сушеных жаб и зарезанного папаса – объединяло то, что оба были затеяны во вред отцу Ставракию. В то время как сам отец Ставракий при жизни утверждал, что врагов не имеет! И правда – человеком он был мирным, уживчивым, упрямых язычников поучениями не донимал, местных богов не бранил, святынь не оскорблял, священные дубы рубить не порывался, а к крещеной своей пастве был снисходителен и понимал, что живущие среди язычников не могут избежать даже употребления жертвенного мяса и хлеба, иначе их собственные родичи сочтут нечистыми. Метили не в него, а повыше – в саму константинопольскую церковь. Врагами ее могли быть киевские язычники, возглавляемые князем, но и Оттоновы послы, сыны церкви римской, могли тоже.

Ратияр привез всех четверых немцев. Часть людей во главе с Арни-младшим осталась обыскивать занимаемый ими дом и опрашивать торговых гостей, живших в других домах и обычно коротавших вечера с отцом Теодором. Мистина ждал в гриднице, в окружении своих хирдманов, хищным блеском глаз и внешней невозмутимостью схожий с Белым Волком – лесным князем – среди его серой братии.

– Слышали, что случилось?

– До нас дошли вести, что язычники убили греческого клерикуса, – с надменность, за которой сквозила тревога, ответил Рихер. – Принесли его в жертву своим богам.

Выглядел он не лучшим образом: бледноватый, глаза тусклые, невольно морщился, как человек, у которого болит голова. И пристальный взгляд Мистины, проникающий в самую душу, не мог принести облегчения.

– Такие случаи бывали, – поддержал отец Гримальд, с бурыми мешками под глазами, с четками в руках, со взъерошенный седой шевелюрой вокруг гуменца[110]. – Многие святые мужи бывали убиты жестокими людьми, о чьем спасении заботились, не щадя жизни. Господь увенчает их славой в своих небесных чертогах. Даже завидую ему – он уже водворился в славе и снискал мученический венец… Есть ли в городе кто-то, кто сможет отпеть его? Если нет, то я охотно отдам долг собрату, пусть они и схизматики. Но Господь…

– Откуда об этом знаете? – прервал его Мистина, не столько слушавший эту речь, сколько наблюдавший за лицами послов.

Лица были испуганные, но тут дивиться нечему – всякий испугается, поняв, что придется отвечать на вопросы об ужасном убийстве, да еще и в чужой стране, где охотно обвинят чужаков.

– Люди рассказали рано утром, – ответил Рихер. – Наши друзья-торговцы. Об этом знает весь город.

– У вас вчера гулянка была, а, Тудор? Когда разошлись?

– Еще было светло.

– То есть, как стемнело, у вас в доме никто из чужих не остался?

– Из чужих? – удивился вопросу Рихер. – Зачем нам чужие?

– Чтобы сказали, кто из вас ночью из дома уходил.

– Уж не думаешь ли ты… – Рихер вскинул голову, – что это мы зарезали того несчастного? Мы, христиане, убили человека на языческом камне? В жертву дьяволу? Клерикуса?

– Я ночевал у Торлиба, твоего родича, – торопливо вставил Хельмо. – Приехал к нему еще засветло и оставался… уехал после завтрака.

– У Тор… у Торлейва? – Мистина уставился на него. – С чего бы? И часто ты у него ночуешь?

«Он ведь не баба!» – невольно закончил Мистина эту мысль, уже тем раздосадованный, что в это дело как-то замешался племянник.

– Вчера мы… – Хельмо покосился на Рихера, – немного повздорили, я был раздосадован и хотел утешиться беседой с другом.

– Приведите Пестряныча-младшего, – велел Мистина отрокам.

– Если так… – в явном колебании начал Рихер, – если ты думаешь… что нам нужно оправдать себя… что я… Я тоже ночевал не дома. Я был у Станимира… Ночь провел там.

– И ты хотел беседой с другом утешиться?

– Хотел узнать, что еще говорят про тот золотой меч и что князь намерен с ним делать. Но у Станимира такое крепкое медовое вино…

Приехал Торлейв и подтвердил: Хельмо явился еще засветло и оставался на всю ночь. Никак не мог выйти со двора, прикончить папаса и вернуться так, чтобы никто в доме не заметил. Тем временем послали Велерада к Станимиру, и тот передал: Рихер приехал к ужину, как уже случалось несколько раз, но слишком усердно налег на медовуху и в сумерках заснул за столом. Его перенесли на лавку, наполовину раздели и оставили спать, поставив рядом кринку кваса. Выйти ночью тайком он не мог – на дворе псы.

Вообразить же отца Гримальда, вдвоем с отцом Теодором волокущих связанного греческого собрата-иерея в языческое святилище, чтобы там выпустить ему кишки, не мог даже Мистина. Арне вернулся ни с чем: в Ратных домах не нашлось ни золотого меча, ни кусков пергамента с греческими буквами. Он привез горсть пергаментных клочков, найденных в вещах Хельмо, но те были мелко исписаны по-латыни. Будучи спрошен, Хельмо ответил, что это молитвы: молитвенника у него нет, и крестная мать, госпожа Матильда, самолично переписала для него несколько молитв к Богородице, провожая в дальнюю дорогу. Очень просит вернуть ему благословение крестной-королевы.

С тем немцев пришлось отпустить восвояси. Отец Гримальд напоследок попросил разрешения отслужить по отцу Ставракию в церкви заупокойную службу, но Мистина махнул рукой:

– Скройся. У княгини спрашивай.

Уместно ли римскому клирику служить по-латыни за упокой греческого папаса, убитого на языческом жертвеннике, мог решить разве что епископ, а ближайший епископ – в Корсуни…

Этот день и следующий прошли в разысканиях, ни к чему не приведших. Толковых видоков, заметивших какое-либо движение той ночью на торжке или близ святилища, не нашлось. Именно это склонило Киев к мысли, что папаса унесли бесы, они же и прикончили. Волнение не утихало: утром люди шли косить к речке Дарнице, где были лучшие возле Киева луга, чтобы не оставить скотину без сена, зато вечером собирались толпами и не расходились до темноты, толковали на все лады, предрекали беды. Одульв постоянно держал на Эльгином дворе два десятка готовых в бою хирдманов с конями – если придется оттирать разозленную толпу. Эльга принесла в Киев Христову веру, к ее дружине принадлежал убитый папас, а напуганная и обозленная страхом толпа легко забывает любовь и стремится снести то, что ее пугает.

На второй день к Святославу явились киевские старейшины полян – главы исконно живших здесь родов. Себенег, уже седой, с угольно-черными бровями и горбатым носом – знак его небольшой доли хазарской крови, оставшейся еще от кагановых сборщиков дани. Молята Войнилович, Гордемир Добылютович – старейшина Гордезоровичей, Воротикрай – глава рода Честонежичей, Угрей – глава многочисленных Угоровичей. С ними пришел и Острогляд – всю жизнь он держался руси, но тоже принадлежал к старшим киевским родам, давнишним обитателям Киевой горы. Иные из этих людей говорили, что деды их жили на этих горах еще до самого Кия, и сохранили предания, как он со своим родом пришел с левого берега, через перевоз. Каждый из них был старшим жрецом для своего рода, зна́ком этой власти и близости к Темному Свету служили посохи с бородатой головой чура на верхнем конце. На княжеские пиры бояре являлись в нарядных цветных кафтанах, отделанных шелком, при сборе войска облачались в кольчуги, но теперь надели старинные носовы из белого холста, в которых приносили жертвы своим чурам и богам, и тем самым приобрели сходство с толпой чуров, явившихся с Темного Света спросить за оскорбление.

– Знаешь, княже, какая беда великая случилась, – объявил Дорогочад, внук того мудреца Дорогожита, что когда-то обучал юного Святослава тайнам общения с богами. – Осквернено святое место злодеянием, кровью чужака. Погублено святое место, где деды наши к богам взывали. Скажи, как быть, как вину искупить, Святую гору очистить.

– При таких делах святое место покидают, другое избирают, – добавил Гордемир. – Или придется нам другую гору выбирать?

Дело это в первую голову касалось Святослава – князь был верховным жрецом земли Полянской. Эту честь сумел взять Олег Вещий, и ее по наследству получили его преемники.

– Поступим как всегда, как землю очищают, когда кровь злодейски проливается, – ответил Святослав. Княгиня Прияслава подумала об этом раньше всех и подсказала ему выход. – Пусть каждый в Киеве человек, муж или жена, принесет ветку на то место, где пролилась кровь, и у богов прощения попросит. В Купальскую ночь сожжем все разом – огонь землю-матушку очистит. Не смилуются боги – сделаем так до трех раз. Если и тогда не дадут добрых знамений – будем богов вопрошать, принесем жертвы, пустим жеребца, чтобы боги нам новое место указали.

Князь был мрачен, чему никто не удивлялся, но кияне не вполне понимали причину его мрачности. Осквернение Святой горы волновало его меньше, чем удар, нанесенный ему самому. Золотой меч из небесной кузницы был уже почти в руках – и вдруг исчез бесследно, даже праха не осталось! Святослав даже не успел увидеть сам этот меч – те дни он был у Люта. И хотя Лют, чистивший клинок, был явно непричастен к его исчезновению, Святослав не мог одолеть досады именно на него, на того, кто держал в руках его, князя, божественный дар. Святослав чувствовал себя обокраденным, и ярость его там сильнее горела, что он не мог угадать вора и обрушиться на него.

А что подумают люди? Дружина, кияне? Мать и ее двор? Обычно это мало волновало Святослава, но сейчас он тревожился: исчезновение предназначенного ему золотого дара богов, носителя древней славы, лишало его удачи в собственных глазах. А без удачи не бывает воина. Признать ее потерю для него было все равно что умереть заживо. Но он был не тот человек, кто может примириться с подобным ударом.

Неужели боги сочли его недостойным? Подразнили и посмеялись?

Почти сразу, как старейшины покинули княжий двор, на Святую гору потянулись люди, и каждый нес ветку с дерева. Еще до вечера выросшая куча полностью скрыла жертвенник, назавтра под ней исчезло пятно пролитой наземь крови. Шли целыми семьями, бросали ветки в кучу, кланялись, просили у богов прощения.

Наступили самые длинные, светлые дни года, пришла пора собирать топливо для купальских костров, чтобы горели всю ночь. Но старики не посылали отроков в лес, а те неуверенно глядели на своих вожаков, пока Торлейв не встряхнулся и не повел молодую дружину в лес – иначе и солнце не взойдет. Кияне были напуганы, князь мрачен, княгиня расстроена. Невесть откуда взявшаяся беда расправила крылья над киевскими горами, и даже святилище стояло оскверненное, как разоренное гнездо.

На третий день отца Ставракия похоронили под полом Софийской церкви – это была единственная в Киеве освященная земля, достойная принять его, а к тому же Эльга опасалась, что на ином месте над могилой надругаются. Панихиду по нему служил отец Гримальд. Отец Агапий всю ночь читал над телом греческую Псалтирь, но, будучи спрошен о панихиде, смиренно заверил, что без благословения не может надеть облачения, а кто же его благословит, когда папас мертв? Отец Гримальд умел служить только на латыни, но Эльга сочла, что Господь разберет и так. Однако лица Предславовой чади, явившийся проводить своего папаса, выражали явное недовольство.

Слушая латинское пение двух клириков, Эльга пыталась молиться, но сбивалась и просто вспоминала, как впервые увидела отца Ставракия, как он показал ей ларец с мощами святых Кирика и Иулиты, присланных ей патриархом, как рассказывал о подвигах их веры… И еще кое о чем, что она слушала еще охотнее.

«Ты так хорошо говоришь по-славянски, похоже, что этот язык тебе родной, – однажды заметила Эльга; отец Ставракий разговаривал с киянами без толмача. – Ты родом из Фракии? Из Болгарского царства?»

«Нет, госпожа, мои предки были переселены в Вифинию из Солуни несколько веков назад – при Юстиниане августе. Они называли себя сагудатами, а ромеи зовут их слависианами. Они живут в стране Никомидийской своими общинами и даже имеют своих священников, хотя, разумеется, давным-давно уже исповедуют Христову веру, как и все жители Романии».

Эльга кивнула: о слависианах она слышала от своего брата Хельги Красного, который двадцать лет назад в Никомедии свел с ними близкое знакомство.

«Страна Никомидийская, ты сказал?»

«Да, архонтисса. Я родом из самой Никомедии. В то время как ее заняли войска твоего родича, архонта Эльга, я был ребенком, но помню те дни и даже, – отец Ставракий слегка засмеялся, – мне кажется, помню его самого, хотя не поручусь за свою детскую память. Мне тогда не было и десяти лет, а ты знаешь, как это водится у детей: они услышат что-то либо сами придумают, а потом сами себя уверят, будто видели своими глазами».

«Но каким ты его запомнил – моего брата Хельги?»

«Я видел – как мне кажется, – как по городу проезжал человек высокого роста и мощный, как Геркулес. У него были длинные волосы, широкая грудь, а на горле большое пятно кровавого цвета. Нам рассказывали, будто он – живой мертвец и ходит с перерезанным горлом, но мы не хотели в это верить, и я поспорил с соседскими мальчишками на десять самых сладких фиг с дерева тетки Василики, что подожду на пути, где он проедет, и посмотрю сам. И, клянусь головой апостола Иоанна, я видел это пятно крови у него на горле!»

«О да! – заверила Эльга. – Твое воспоминание совершенно правдиво. У моего брата было на горле родимое пятно цвета крови. Оно достигало груди и кончалось вот здесь, – она коснулась своей груди под ямкой между ключицами. – И я слышала, что именно сюда, в горло, ему попала сарацинская стрела, когда он погиб на Хазарском море, – с грустью, понизив голос, добавила она. – Это родимое пятно было предсказанием. Но мой брат прожил доблестную жизнь, хоть и не очень долгую, и оставил о себе славную память».

Тогда ей было и грустно, и приятно услышать это воспоминание – словно получить привет от любимого брата, которого уже много лет не было в живых. И вот ушел еще один человек – свидетель его доблести, унес эту частичку воспоминаний…

Ночью после похорон Эльга проснулась от криков за оконцем. Послала девок узнать, что еще случилось.

– Церковь горит! – доложила Живея, вернувшись в избу.

Эльга быстро оделась и вышла к воротам, встала возле толпившейся челяди и хирдманов. Со Святой горы хорошо было видно бушующее внизу пламя. Церковь Софии пылала купальским костром, жители окрестных дворов поливали водой свои тыны, ворота и крыши от летящих искр. Эльга принялась молиться: в разгар лета соломенные крыши сухи, от одной искры займутся.

– На соседей не перекинулось бы… – бормотали вокруг. – Этак полгорода выгорит.

– Вот этого не хватало…

– С чего же загорелось-то? Там заперто, свечей не жгут больше.

– Моравы подожгли – латыняне, мол, осквернили своей службой латинской.

– Истовое слово – латинского пения душенька Ставрова не снесла.

– Видать, сам папас и пришел по себе службу поминальную петь, – сказал чей-то веселый голос. – А как отпел – ну и гори все синим огнем, все равно петь больше некому!

И правда, подумала Эльга. Настоящих служителей греческой веры в Киеве больше нет. И церкви нет. Была у нее София, маленькая, да своя – недолго и простояла. Ростки веры христианской, что она пыталась взращивать в эти годы, вытоптаны безжалостной судьбой. Пламя пожара отражалось в ее блестящих от слез глазах – казалось, все ее усилия напрасны, не войдет Русь в число полноправных уважаемых держав. Так и будет считаться у соседей буйной дружиной варваров. А нынешний русский князь только того и хочет.

Эльга даже по-настоящему не задалась вопросом, отчего церковь загорелась. Бережатые у нее за спиной толковали, мол, людишки киевские подожгли со страху. Убоялись гнева богов и спешат стереть всякий след чужой веры. Но Эльге казалось, сама кровь отца Ставракия подожгла церковь, не могла София устоять после такого злодеяния. Как древние вожди северных дружин отправлялись в Валгаллу на пылающих кораблях, со всеми своими сокровищами, так отец Ставракий, приняв кончину мученическу, в горящей церкви отплыл в царство божие, унося библосы, священные сосуды и служебные облачения. Эльгу так захватила эта мысль, что слезы высохли, а сердце защемило от режущей, горькой красоты поворота.

По-прежнему было неясно, кого винить в несчастьях. Немцы как нарочно заручились надежными свидетелями своего мирного сна в ту ночь, у жидинов, при всем желании их обличить, не нашли ровно ничего, что указывало бы на причастность. На всякий случай гриди вытащили из домов и пожгли на пустыре все жидинские пергаменты, какие нашли, не разбирая, где учение веры, а где долговые записи, и обрели некое удовлетворение в мысли, что лишили злодырей возможности творить чары. Жидины сидели тихо, радуясь, что главными виновниками признаны бесы, а они отделались разорением дворов. Тому костру через ночь откликнулся костер церкви, а дальше что? Через пару дней предстояло поджигать купальские костры, но Эльга с ужасом думала об этом. Казалось, уж в них-то и сгорит белый свет без остатка. Святилище осквернено, церковь сгорела – все боги, старые и новые, отвернулись от киян! Но за что? Жили как всегда, никакого зла особенного не творили. Неужели меч Хилоусов был не благословением, а проклятием, золотой ловушкой, и выход его на свет знаменовал великие бедствия?

Наступивший день подтвердил ее опасения. Догорающую церковь загасил ночной дождь, и утром он все еще капал, но запах дождя не мог заглушить гарь: на спинах ветров она разлеталась, расползалась, растекалась по всему Киеву, по горам и предградьям. В полдень к Эльге на двор явился Святослав с малой дружиной – десятком бережатых и боярами. Асмунд, взглянув на Эльгу, лицом изобразил виноватое бессилие: ничего не могу поделать. Он был кормильцем племянника и сохранял на него известное влияние, но часто бывал вынужден уступать упрямству и решительности князя.

– Нашли что-нибудь? – спросил Святослав, будучи введен в гридницу и усажен.

– На бесов люди сказывают, – с досадой ответил Мистина. – Да еще вот говорят, что без головы человечьей не было б в мече истинной силы, потому…

– Ну? – Святослав взглянул на него с прямым вызовом. – Договаривай.

– Что кому тем мечом владеть, тому и голову за него положить. Человечью.

– Веришь?

– Нет. Я знаю, что тебя учили приносить людей богам. Если бы ты жертвенной кровью свое право на Хилоусов меч выкупал, то сделал бы… как полагается. И меча бы не искал. Он был бы у тебя.

– В нужную сторону мыслишь, – одобрил Святослав, который тоже все эти дни размышлял со своей дружиной над случившимся. – В Киеве два человека могут приносить людей богам. Это я – и ты. Откуда у тебя это право? Оно ж только князьям дается.

– Я тоже наполовину княжеской крови. Нас с твоим отцом учили вместе.

– Ну вот, – угрюмо ответил Святослав. – Если папаса убил не я – выходит, что ты.

– Но тот, кто убил отца Ставракия, не умеет приносить жертвы! – воскликнула Эльга, еще надеясь, что Святослав взабыль не думает на Мистину. – Тут не богам хотели угодить, а бесам!

– Умел, не умел – обое рябое. Ни у кого другого дерзости не хватило бы, хоть весь белый свет обойди, у меня мою удачу перехватить. Только у тебя.

Чтобы сказать это, глядя Свенельдичу в лицо, требовалась несравненная дерзость – и Святослав показал, что ею обладает. Ни голос его не дрогнул, ни взгляд.

– На что мне твоя удача? – Если Мистина и был удивлен, то никак этого не показал. – Своей довольно.

– На то, чтобы мне ее не хватило. За Улебку мстишь? Вот что придумал пять лет спустя? Мне боги оружие послали от кузнеца небесного, чтобы кагана одолеть и звание его цесарское добыть. Но разве ты с таким смиришься? Ты всегда меня ненавидел. Я всегда тебе мешал. Не будь меня – ты сам бы уже был князем киевским. Уж после отцовой смерти ты бы свой случай не упустил. А не ты – так Улеб. Его ты не боялся, он бы против тебя слова не молвил, в рот бы тебе смотрел и из рук ел, как дитя малое. Но я-то не Улеб, со мной тебе не совладать. Я – тот самый князь, что на небе родился. А Улебка – земное подобие мое и во всем мне уступает. И как того побратима Хилоусова его доспехи погубили, так Улебку мой стол погубил, едва лишь ногу занес. Не спасет его меч золотой. Отдай то, что по праву мое. Иначе мира между нами не будет, в одной берлоге нам не лежать.

– Ты сбесился с того меча, Святославе! – Эльга, закипая от возмущения, едва дождалась, пока сын замолчит. – Знала б я – велела б его обратно в могилу закопать, пусть бы волот подавился! В Днепр бы своими руками бросила и следом плюнула! Опомнись! Свенельдичу мы честью и удачей обязаны – он за твоего отца отомстил! У меня в ларе лежит лоскут от его сорочки с кровью из сердца Маломира – показать? Он вместе с Ингваром вырос, во все походы его ходил, во всех его битвах кровь проливал!

– Кроме одной, – прервал мать Святослав. – Последней. Он, друг и побратим, в самый последний час… рядом не оказался.

«Как же я от этого устал, ётунов ты недоносок!» – вздохнул про себя Мистина. Без гнева и страха, только с досадой на судьбу, которая так много ему дала, но год за годом все пытается ткнуть в одну и ту же опостылевшую лужу. Ингвар погиб двенадцать лет назад – и все двенадцать лет любой, имевший что-либо против Мистины, намекал на его измену. Было известно, что древляне в то дурное лето держали в залоге его семью – жену, сестру-девицу и четверых детей. Никто, кроме него и Эльги, не знал, кого он, будучи поставлен перед невыносимым выбором между своим князем и собственной семьей, на самом деле собирался предать. Чтобы снять с себя обвинение, он рисковал жизнью на поминках по Ингвару – где силы киян многократно уступали силам древлян, и малейшее предательство, оговорка, оплошность, малейшее подозрение могло обернуть все дело вовсе не к их пользе. То краткое и кровавое сражение не кончилось, когда он вонзил скрам под дых Маломиру, Алдан срубил голову Сигге Саксу, а с полсотни древлянских старейшин оказалось порублено. То побоище ползло за ним до сих пор, тянулось, оставляя затхлые кровавые следы, теряя гниющие кости, будто неотвязный драуг из северных сказаний, и сам уже не знающий, зачем преследует того, кто однажды ему чем-то досадил.

– Всю жизнь я слышу: Свенельдич был у отца моего лучшим в дружине, – продолжал Святослав, переведя глаза на мать. – Лучшему в дружине достается все: и самое почетное место, и братина прямо из княжеских рук, и самый лучший кусок на пиру, и лучшая добыча. И его удача – после княжеской сильнейшая. Он имел все это – пока был жив отец. Но когда настал час… Не ты погиб рядом с отцом. – Святослав опять взглянул на Мистину. – Другой погиб с ним в один час. И он тоже был с ним с самого начала. Его звали Гримкель Секира. И сдается мне, Гримкель всегда был лучшим воином у князя. А ты…

Святослав добился того, чего хотел – невозмутимость Мистины дала трещину, в серых глазах отразилось изумление. Впервые в жизни кто-то усомнился в его первенстве при Ингваре. С Гримкелем он был знаком с отрочества, но до той последней схватки никому не приходило в голову сомневаться, чье место после Ингвара – первое. Это было как если бы кто-то усомнился, Мистине ли принадлежит его собственный нос с горбинкой от давнего перелома.

– Ты все те годы был лучшим воином при княгине, – окончил Святослав. – Если ты был его побратимом и двойником, как при Хилоусе тот его друг, ты должен был умереть до него. Заменить его в смерти, а не в…

Взгляд Святослав самую малость скользнул в сторону Эльги, но Мистина, напряженно его слушавший, понял, что князь собирается сказать – как будто по нити его речи прошел к нему в голову и увидел еще не размотанный конец. А Святослав, вновь взглянув ему в глаза, увидел то, чего еще не видел. Кончилось терпение и снисходительность, с какой Мистина относился к сыну Ингвара – к единственному сыну Эльги. Тот, кого он знал новорожденным младенцем, чей первый бой – в трехлетнем возрасте, с петухом, – видел своими глазами, а потом годами наблюдал, как взрастает князь, властвующий не только по праву рождения, но и как лучший воин среди своих. Но даже для князя есть предел дозволенного. Скажи Святослав то слово, какое почти на языке, – и Мистина его убьет. Они оба при мечах, каждого окружают телохранители, и бережатые Мистины вступят в этот бой с такой же нерассуждающей готовностью, как и гриди, потому что для них нет на свете господина выше их собственного.

Но здесь двор Эльги, кругом – ее люди. Ей стоит только двинуть бровью, и ее телохранители вмешаются и поддержат того, кого она выбрала. И кончится это противостояние, для Мистины длящееся уже второе поколение. Но если с Ингваром полем этой борьбы была любовь, то с его сыном он сойдется в смертельной схватке.

– Знаешь, – через мгновение звенящей тишины сказал Мистина, – мне уже намекали на измену вождю. Сразу после смерти Ингвара. Тогда я предложил любому выйти, сказать мне это в глаза и драться со мной. Никто не вышел. Ты был мал, но тебе со мной биться нельзя, боги против. Помнишь тот меч, что у древлян отняли? Помнишь, Асмунд, ты сказал: боги свою волю явили, и добро на том? А ты, Игмор, хочешь потягаться, кто тут лучший воин в дружине? Ты хоть и здоровый вырос, а я еще не хвор против тебя встать. Когда вам было по шесть лет, вы все хотели такой же меч, как у меня. Ратияр вам такие же резал и рукояти чернил, чтобы было похоже на мой Крыло Ворона. Он и сейчас при мне, из руки не выпадает пока.

«Хватит, прекратите!» – хотелось крикнуть Эльге, но она молчала. Она хозяйка этого дома и княгиня Руси, но мужчины должны между собой разбираться сами – даже когда это самые дорогие, самые важные, самые ценные для нее люди на свете.

И еще одно она знала, вынеся из опыта своей уже довольно долгой жизни: им невозможно разобраться раз и навсегда. Мужчина всегда, с детства и до старости, снова и снова должен доказывать то, что он мужчина не только по названию. Себе, другим мужчинам, женщинам, богам. У нее на глазах и Мистина, и Святослав уже делали это много раз – и будут делать еще.

– Ну что, меч… – хрипло сказал Игмор. Он и так-то не славился быстротой ума и красноречием, а сейчас его мучила необходимость поддержать князя, но мысли и слова не давались. – Давно уже мне не шесть лет. Меч у меня настоящий. И я не буду как ты. Я умру вперед моего князя – так я сказал, так и сделаю. Боги меня слышали.

– Вот он – настоящий мне брат! – Святослав обнял Игмора за плечи, и тот просиял, так отличенный перед обоими дружинами. – А ты, Свенельдич…

Оставив Игмора, Святослав подошел и остановился в двух шагах от Мистины. Тот не дрогнул, его бережатые источали напряжение – оставаться на месте в готовности на полувдохе рвануться вперед.

– Доставь мне Хилоусов меч. Если он не найдется… я не уйду из Киева, оставив здесь тебя. А уйти мне надо, воевать кагана и его звание добывать я решил твердо. Понял? Не вернется ко мне мой меч – в моей берлоге я второго медведя не оставлю.

«Пропади все пропадом!» – устало подумала Эльга. Сын грозит Мистине изгнанием? Ну и пусть. Она уедет с ним. Они вместе уедут обратно в Псков, а может, в Хольмгард, где Мистина родился. А Святослав пусть-ка один управляется с этой державой от Варяжского моря почти до Греческого. Долго ли продержится, с его-то привычкой глядеть в небо и не замечать земли?

– Я тебя не оставлю. Ты не бросил меня, когда мне было трудно. И ведь я знаю, от чего тебе пришлось отказаться. И я не брошу тебя. Если ты не сможешь оставаться в Киеве, я уйду вместе с тобой.

– Куда? – Мистина взглянул на Эльгу почти весело. – Куда мы можем отсюда деться?

– В Выбуты. Уж моей вдовьей доли сынок не лишит, чем жить, у нас будет. Или поедем в Хольмгард к Сванхейд. Ты ведь там родился, твоя мать там похоронена. Не худо станет там и жизнь закончить.

– Думаешь, Сванхейд нам обрадуется? Будешь при ней жить вдовой ятровью?

– Я ее видела один раз, она мне показалась разумной женщиной. Сейчас вся ее семья – один-единственный внук, с нами за ее столом не будет тесно.

Мистина помолчал, лежа на спине и глядя в темную кровлю. Если бы его раздумья оставляли следы, то кровля над княгининой шомнушей была бы покрыта ими уже в сто слоев.

– Ты ведь не веришь в это, – сказал он чуть погодя. – Никуда мы не уедем.

– Пусть так. Но мы или уедем, или останемся. А не ты один.

Даже Эльге Мистина не мог рассказать, на краю какой пропасти сегодня стоял и как ему до сих пор от этого страшно. Был миг, когда кто-то в душе сказал: хватит. Может, Один. Может, Нидхегг. Но в тот миг он был готов совершить то, от чего много лет себя удерживал. Убрать то единственное препятствие, что отделяло его от киевского стола – и от Эльги. Стол ему не нужен, но в это никто не верит, и оттого вечно находится кто-то, кто толкает его к предательству или винит в предательстве. Убей он сегодня Святослава… Киев он, может, подчинил бы. Северная Русь могла бы достаться Улебу – он как сын Ингвара имеет право. Но Эльге уж слишком быстро и непреложно пришлось бы решать, с кем из двоих останется ее душа. Мало кто понимает, что Эльга, смарагд земли Русской, своей красотой и душевной силой удерживает эти просторы от распада не менее, чем мечи дружины, обязательства дани и выгоды обладания торговыми путями. Не станет ее – мечи дружины Святославой не принесут мира и единства туда, где исчезнет власть любви.

– Так что мы будем делать дальше?

– По свежему следу этот чертов пифос найти не удалось, надо признать, – ответил Мистина, не показав, из какой дали его вернул ее вопрос. – Может, он еще найдется, но уже не так скоро. Теперь надо ждать, пока всплывет сам. Наблюдать, держать под присмотром торговых гостей… Тот, у кого он сейчас, попытается его из Киева вывезти и продать где-то далеко. Может, у греков. Скорее всего у греков – они лучше оценят, что это такое. Со следующим обозом пошлем самых надежных людей. Тови – обязательно, может, Альва или Ратияра с их парнями, чтобы не упустили, когда золотой кончик засияет. Но следить надо за любыми гостями. За немцами тоже. Представь, тать вздумает предложить Хилоусов меч Оттону? В пару к Святому копью. Значит, выйдет на немцев.

– Они же к хазарам поедут.

– Значит, кагану!

– Кагану! – Эльга засмеялась. – Неужто и каган к Хилоусовой славе ревнует?

Мистина помолчал, потом все же спросил:

– А Святослав… он не знает… кто из них старший?

Эльга поняла его, но ответила не сразу.

– Думаю, нет. Выдать мог только Асмунд, но он едва ли. Он, поди, и сам давно забыл.

Ингвар в свое время роздал наложниц своим бережатым не просто так. Эльга желала, чтобы другие жены не могли родить ему сына раньше, чем она, чтобы этому сыну в будущем не пришлось спорить со сводными братьями за старшинство и наследство. Она не знала, да и никто не знал, что в тот зимний день, когда довольные Ивор, Хрольв и Гримкель увели свои «подарки», одна женщина уже носила дитя Ингвара – ее собственная сестра Ута. Уту отдали в жены Мистине, но сделанного было не вернуть. Ребенок Эльги родился на два месяца позже. Это скрыли: о родах Уты знали только домашние, имянаречение ее сына устроили позже, и в глазах ближиков Улеб был младшим. Теперь, пожалуй, только Эльга, Мистина, Асмунд – родной брат Уты, да сама она знали правду.

– Мне Тови передал… – заговорил Мистина, – а ему сказал немец, самый бойкий из них. Что, может, этот меч вовсе не Святославу назначался. Если старшему из двоих – то Улебу. Святша старшим числит себя, сам сказал сегодня, что, мол, Улеб лишь его отражение. Но если наоборот? Может, этот псифос оттого и сгинул, что его пытались отдать не в те руки? Нашел его папас – а крещен Улеб, а не Святша. Если это был дар грекова бога, то крещеному человеку, так?

Эльга задумалась. Если принять мысль, что Хилоусов меч предназначался не Святославу и тот об этом догадался, то мог бы отнять его, не выбирая средств. Но тогда сейчас меч был бы у Святослава и он его не искал бы. Притворяться, лицемерить – это не для него. Он хозяин в этом городе и во всей державе, ему не перед кем стыдиться. И зачем было бы убивать папаса, да еще в святилище?

– Но отца Ставракия-то кто зарезал? Чьи руки?

– Приводили ко мне двух-трех баб и одного чудилу полоумного. Они бесов видели, хотя оконца у них вовсе не на тут сторону выходят. А одна и вовсе через глухой тын.

– Святы деды. – Эльга помолчала, потом вдруг села. – Никак не могу поверить: в моем городе какой-то злыдень два месяца мутит народ! Помнишь, ты говорил: сперва ударили в папаса, потом в нашего племянника, а потом… О боги! – Она повернулась к Мистине и схватила его за плечо. – Они ведь уже ударили в тебя! В нас! Пусть руками Святши – но без всего этого он не грозил бы тебе! Что же это за бесы? Никто из наших не может быть, своих мы знаем! Как будто и впрямь невидимец какой!

– Не свои – стало быть, чужие.

– Но чужих… Немцы?

Мистина помолчал. Он и сам колебался, как лучше поступить. Все же взять немцев в поруб и добиться от них ответа – не добром, так худом. Или ждать, пока сами себя выдадут…

– Уже случились два убийства, – негромко сказал он вслух. – Но сколько убийц? Христиане не подняли бы руку на папаса, кто другой не осквернил бы жертвенник.

– Но не Ахиллеус же сам за своим мечом явился! И бабку Плынь он бы не тронул. Ему что баба, что жаба – слишком мелкая дичь.

– Ётунов ты свет, как я боюсь пропустить еще один удар! – выдохнул Мистина. – Не могу не думать: кто следующий? Ладно, если я. А если Браня? Наши дети, внуки?

– От слова не сделается! – Эльга перекрестилась.

– Но если это все же не Оттоновы люди, то мы понапрасну загубим всю торговлю с той стороной. Если не жаль… приказывай.

– Если это они, то их надо наказать. Моего папаса я им не прощу. Мне патриарх теперь другого не даст. Кто же в такую дикую Скуфию поедет, где Христовых людей на камне режут!

– Архиепископ Вильгельм даст – хоть десяток. Ты ведь этого хотела, всего года два назад. Двое уже здесь, бери, пользуйся.

– Один хворый, еле ноги таскает, другой пьян по все дни. – Эльга сморщилась, будто ей на торгу пытались всучить тухлый кусок.

– Тебе присылали целого епископа, молодого и трезвого. Не понравился, вот они и отправили заново, кого не жалко. Вдруг мы тут всех клерикусов на кострах жарим?

– Смешно тебе! Я хочу сама выбирать, откуда мне получать папасов. Убивать моих людей я и Вильгельму не позволяла.

– Я что-нибудь придумаю. Не потому что Святша велел. А потому что в этом лесу самый зубастый волк – это я.

Эльга не ответила. Он что-нибудь придумает. Он всегда что-нибудь придумывал, за те двадцать пять лет, что она его знала, еще ни разу не было иначе.

Засыпая, Эльга пыталась себя успокоить: все уладится, сын успокоится… Но нет. Святослав дал слово при всей дружине, при боярах, гридях и родичах. Если меч не найдется, он выживет Мистину из Киева. Это обещание было как ледяная стена, в которую рано или поздно предстоит упереться. Много лет, чуть ли не с самого начала своей жизни в Киеве Эльга скользила между двоими – между Мистиной и тем, кто занимал киевский стол. Когда-нибудь и этому придет конец.

И ведь не знаешь, каким богам молиться. Одним ударом неведомые бесы лишили Киев защиты и старых богов, и новых. А кому-то опять разгребать и улаживать…

Открыв глаза, Правена сразу увидел яркий солнечный луч на дубовых плахах пола. Мать, встав раньше нее, убрала с оконца занавесь от ночных комаров, и в избу свободно вливался свежий, душистый, насыщенный нежной влагой утренний воздух. Так и виделась роса на стеблях трав, мелкие сверкающие капельки на лесной паутине. Был тот самый час, когда солнце уже зажигает росу, но еще не сушит.

– Матушка, что же ты не разбудила меня!

Одеваться было недолго – только плахту нарядную, яркую, красно-синюю, и красный пояс с пышными шерстными кистями. Куда дольше пришлось косу чесать – не толстая, с два пальца, коса у Правены спускалась ниже колен, а сегодня было особенно важно выйти на люди во всей красе.

Купалии нынче! Заплетая косу, Правена подумала о Витляне. Вчера спрашивала у матери, можно ли ей зайти за посестримой хотя бы в честь Купалий, но Славча сказала: не стоит. Отец только вздохнул, а две старшие сестры, ежедневно приходившие проведать мать и узнать, не строит ли Желькин выводок еще каких ков, сказали: и не думай на Свенельдов двор соваться. Уж не после вчерашнего. Все, хоть как-то причастные к делам Святослава и Эльги, знали во всех подробностях о разговоре между князем и Мистиной. Хрольв сам при этом был, а потом Правена слышала, как это обсуждали Хавлот, Гневан, Болва и зашедший вместе с ними Градимир. Чуть не расплакалась: если Мистину изгонят из Киева, он, разумеется, увезет всю семью, и Витляну тоже! Однажды они уже перенесли долгую разлуку, но вторая обещала стать вечной.

– Неужели Вуефаст за Мистину не вступится? – спросила Правена у отца, когда зятья ушли. – Они ведь почти сваты.

– Да будут ли они еще сватами! – Славча махнула рукой. – Не нужна теперь Вуефасту такая сноха.

И в довершение всего Витляна могла остаться без жениха! Неужели Вуефаст, человек уважаемый, окажется таким слабодушным, что возьмет назад слово? Обречет невинную девушку на позорный разрыв?

Но такое радостное утро каждым вздохом ветерка говорило: все наладится. Спускаясь с Олеговой горы, Правена слышала пение – девушки собирались на лужку между горами, на берегу Глубочицы, чтобы оттуда все вместе идти на луга собирать травы. К радости Правены, Витляна и Влатта уже были там, и она бросилась обнимать свою посестриму, как будто вечная разлука грозила им уже сейчас. А какая Витляна красивая сегодня – солнце играет в золотистой косе, отражается в начищенных серебряных заушницах. Только в светло-серых глазах ее сквозь привычную гордость просвечивает печаль, и Правена не спрашивала о причине – лишь ласково взяла ее за руку. Пусть Вуефаст отвернется от Мистины, а Унегость – от невесты, она, Правена, не бросит посестриму, пока только может быть с ней.

И отвага ее пригодилась. Девушки косились на Витляну, и хотя дурных слов не говорили, близко не подходили, будто боялись заразиться. Удача, несчастье – заразны и прилипчивы хуже любой лихорадки. Только глянь в глаза несчастливому, обменяйся с ним парой слов – и поселится в тебе, скажется в самый неудобный час. Девки, которые не один год завидовали красоте, богатству, высокому и могучему роду Витляны, теперь косились на нее снисходительно, уже предвидя, как гордая дочь воеводская потеряет все. Правена изнывала, но казалось, меньше всех грозящие несчастья волнуют саму Витляну.

О разговоре в гриднице Эльги было известно всему городу. Болтали, само собой, об убийстве отца Ставракия, пересказывали слухи о бесах: мол, тащили его через город по воздуху, все улицы слышали. Тетка Гребеница сама видела! Как он кричал, люди слышали, на Щербаковом дворе слышали да на Миршином, да никто не мог выйти – оцепенение напало. Неясно было, почему за вину бесов князь спрашивает с Мистины, но воевода славился как человек «хитрый», не просто умный, но и обладающий тайными знаниями, а значит, как-нибудь он да причастен. Говорили, что боги не пожелали больше терпеть в Киеве Христовых служителей и их церкви. Потому и меч золотой отняли – дескать, когда Христовой веры в Киеве духу не останется, тогда меч Хилоусов к князю вернется. Об этом, мол, сообщить и ходили к Святославу вчера старейшины, и он, мол, им пообещал, что так и будет.

Даже собирая травы в пышных лугах над речкой Дарницей, говорили о бесах и золотом мече. Отнесли собранное домой, разобрали, развесили сушить. Ближе к вечеру, когда солнце повисло с закатной стороны, пошли в рощи снова – собирать цветы и плести венки. К тому времени на берегах Днепра и многочисленных впадающих в него рек и ручьев – Почайны, Лыбеди, Глубочицы, Совки, Буеславицы, Киянки, Мары, Велесова ручья, Сетомли и других – постепенно собирались люди. Жители каждой горы спускались к протекающей вблизи жилья реке, у каждого рода было свое излюбленное место, где начинали веселье, перед тем как пойти с ковшом пива к другим кострам. Парни вырубили в лесу длинную жердь с развилкой, на верхний конец крестообразно привязали палку, так что получилось подобие человека с раскинутыми руками и ногами. Девушки плели длинный-длинный плетень – сидели с ним на земле, будто лебединая стая, в белых нарядных сорочках, а младшие подносили охапки травы и цветов. Этим плетнем обматывали деревянного человечка сверху донизу, так чтобы он весь оделся в цветы – это был «Ярила», и его ставили возле главного костра.

Знак к началу Купальского празднества в Киеве издревле подавали князья. На Святой горе собирали «огненные ворота», в начале сумерек добывали «живой огонь» и зажигали костер, который было видно издали. Трижды прозвучал с вершины горы могучий турий рог. Перед глазами собравшихся старейшин Святослав разжег новый огонь, запалил высокий, собранный из сухих жердей и хвороста костер, а вслед за ним – кучу веток, собранную над жертвенником. Пока огонь горел, трубили рога, стучали бубны и колотушки, отгоняя прочь всякое зло, люди бросали в пламя подношения рассерженным богам – яйца, куски хлеба, мяса. Тем временем внизу, на берегах речек и ручьев, один за другим открывались огненные глаза костров. Когда куча веток над жертвенником сгорела и осыпалась, этих малых костров уже виднелись десятки, и снизу к вершине Святой горы тоже неслись голоса турьих рогов и грохот бубнов. Сама гора содрогалась, сбрасывая оковы зла.

Старейшины остались пировать на Святой горе. Святослав зарезал белого барана, возложил голову на жертвенник. На земле расстелили шкуры, расставили угощение. Всякий старейшина относил часть своих припасов на камень, отливал пива или меда; стекая по нагретому камню, они шипели, выбрасывая облачка пара, золотистые капли падали в угли, и вскоре камень уже блестел.

Молодые гуляли близ воды. Каждая ватага брала своего «Ярилу» и носила по лугам вдоль реки, а девушки шли следом и пели:

У каждого костра пировали, между кострами водил круги, плясали, били в бубны и гудели в рога, отгоняя невидимых злыдней бурным людским весельем. Сгинул недавний страх, отступили толки о смертях и несчастьях. Парни и девки позабыли бесов и помышляли, как положено, друг о друге, каждый выискивал в толпе желанное лицо – или уже сжимал чью-то руку.

Самыми многолюдными были берега ручья под названием Клов, впадавшего в Лыбедь. В Кловском бору хорошо было искать жар-цвет, и многие, кто заранее выбрал себе пару, с нетерпением ждали, когда густеющая тьма откроет дорогу к поискам счастья.

Правена с утра еще не видела Торлейва, но искала его глазами как-то робко, будто втайне от себя самой. По-прежнему она не знала никого красивее и лучше, но весенний хмель надежд растаял. Она хотела увидеть его, как в ненастный день хочется видеть солнце – от одного взгляда на его лицо на душе становилось светлее, – но уже не ждала от этих встреч перемен в своей судьбе. Эти надежды и раньше-то были немногим весомее тумана, а теперь проклятые бесы и вовсе все запутали. Если даже Вуефаст откажется брать дочь Мистины в семью, то разве осмелится Хрольв взять в зятья любимого племянника Мистины! Торлейв – первый стрыйный брат самому Святославу, но все знали, на чьей он стороне в противостоянии Олеговой горы и Святой. Это если еще сам Торлейв вспомнил бы, что есть на свете такая Правемира, Хрольвова дочь…

– Правена! Будь цела!

Кто-то вдруг взял ее за руку, и сердце оборвалось. Едва услышав молодой мужской голос, она мысленно увидела рядом с собой Торлейва – и все здравые доводы растворились без следа. Позови он ее – она пойдет за ним куда угодно.

Правена обернулась, и похолодело в груди от разочарования – это был Унегость.

– Будь цел! – Чтобы не показаться грубой, она заставила себя улыбнуться и даже поцеловала его в щеку: сегодня полагается.

Унегость прихватил ее за талию и попытался поцеловать в губы; Правена отвернула лицо, смеясь, будто это шутка. Сразу было видно: он чем-то взбудоражен, взволнован, полон тревожного ожидания.

– Пойдем, прогуляемся. – Унегость завладел ее рукой и потянул прочь от реки, к зарослям. – Жар-цвет поищем. Ну, пойдем, я тебе кое-что важное скажу.

– Я, с тобой? – Правена высвободила руку, от удивления распахнув глаза. – Ты бесюки объелся! У тебя невеста есть – или ты меня с Витляной спутал?

Она быстро огляделась, но Витляны не увидела – а ведь недавно была здесь, возглавляла пляски вокруг «Ярилы». Отказать ей в этой чести даже Желькины дочери не посмели – Мистина ведь еще не был изгнан и не утратил своего могущества.

– Да что Витляна. – Унегость снова взял ее за руку и оттащил в сторону от толпы смеющихся девок и задирающих их паробков. – Не нужна мне Витляна. Ты мне всегда по нраву была, я бы давно к тебе посватался, да старик был упрям.

– Теперь-то и вовсе! Ты с Витляной обручен, ваши отцы по рукам ударили!

– Отец и сам не рад. – Унегость снова обнял ее и зашептал прямо в ухо: – Он того обронил нынче утром… мол, со Свенельдичем свяжешься – не рад будешь, если я сам свою судьбу решу, и добро на том. Не хочет он со Свенельдичами родниться, как бы с того не было нам беды. Они, Свенельдичи, лукавы, как змеи, сами вывернутся, а другого кого утопят. Пойдем со мной. Уйдем на ночь, а утром я тебя к отцу приведу, клянусь землей-матерью.

Правену затрясло. Мысли рвались сразу в две стороны: о себе – и о Витляне. Не то чтобы Витляна когда-нибудь выказывала любовь к жениху, но раз она легко покорилась отцовскому решению, значит, он ей не противен. Правена знала: Витляна не из тех, кто раскрывает свое сердце даже подругам, но и безвольной ее не назовешь. Если Витляна собиралась замуж за Унегостя, стало быть, любит его! Они красивая пара: у нее коса медово-рыжеватая, у него русые кудри тоже явственно отливают рыжиной, она тонкая, он плотный, как будто нарочно боги их в пару слепили. А саму Правену никогда к Унегостю не тянуло. Взор ее скользил к Торлейву, к его золотистым волосам, серым с легкой прозеленью глазам, светлой улыбке, задорно-горделивому лицу. Она рассталась с надеждой, но Унегость от этого ей милее не стал.

А даже пусть бы она из-за него ночей не спала – не такая она подлая жаба, чтобы украсть жениха у своей посестримы! Где была бы вся ее любовь к Витляне, решись она на такое!

– И не стыдно тебе! – Правена отшатнулась. – Вы обручены, а ты свое слово тайком назад берешь! Самого себя у невесты украсть хочешь – ловко придумано! Чуть над их родом тучи собрались – а вы с твоим отцом сразу и в кусты! Да я не такова! Честь ваша где – тоже бесы невидимые унесли?

– Не тебе о нашей чести рассуждать! – Унегость рассердился, в глазах вспыхнул гнев. – Ты своих дедов и то не ведаешь – откуда тебе знать, в чем наша честь? Я тебе хотел чести дать, а она тебе нехороша, да?

– Гостята, не сердись! – Правена опомнилась и сообразила, что ссорой никак подруге не поможет. – Неужели тебе Витляна и не нравилась совсем? – Она подалась к Унегостю, сжимая руки, будто молила о любви к себе. – Во всем Киеве нет девицы ее лучше, она любому князю в версту, хоть цесарю! Хоть в Золотую палату ее посади в Царьграде на тронос беломраморный – она и там будет всех краше. Вы же слово дали друг другу. Отцы ваши… не спешите, может, еще сыщется тот проклятый меч, все уладится, вы свадьбу справите.

– Да я того и боюсь, что сыщется! – Унегость тоже овладел собой, погасил вспышку гнева и взял ее руки в свои. – Правена! Может, одна только эта ночь мне и дана на счастье! Говорят, княгиня гадает, как ее бабка научила, сейчас та ей с того света укажет, где тот меч и у кого! Если не виноват Свенельдич, не он того грека порешил… да пусть бы и он, грека князю не жаль, лишь бы ему меч вернуть. Тогда и правда придется мне на Витлянке жениться. А я тебя люблю. Может, завтра уже отец передумает, и никуда мне от нее не деться. Одна только ночь нынешняя у нас и есть, чтобы по-своему сделать. Это как жар-цвет: увидел – хватай и ничего не бойся. Оробеешь – вместо жар-цвета будет тебе жаба! А ты упираешься. Мы не беднее Свенельдича, выйдешь за меня – будешь не хуже Витлянки жить. Я тебе все дам: и шелков греческих, и платьев, и узорочья, и мисок-чашек, хоть серебряных. Отец обещал на будущее лето меня самого с товаром в Царьград послать. Первой боярыней в Киеве будешь, у княгини в чести, и уж не придется тебе больше с блюдами на поварню бегать. Ну, пойдем со мной!

Он снова потянул Правену к себе. Его карие глаза смотрели на нее с мольбой и надеждой, и эти чувства, словно тонкий нож, пронзили грудь Правены и кольнули в сердце. Ей вдруг стало жаль его. На миг она увидела все то, о чем он говорил: богатство, честь. Это все он и правда может ей дать, а его любовь для нее не новость. Уже две зимы и два лета Унегость посматривает на нее так, то вышучивает, то подмигивает, и выбирает ее во всех играх зимы и лета, где нужно выбирать пару. Кабы не были их отцы неровней, давно бы все решилось. Она ни слова не могла против него сказать – только вот Улыба ей не обрадуется и жизни хорошей не даст. Он хорош собой – не как Торлейв, но тоже может иную девку с ума свести. И все же его явное влечение к ней почему-то не влекло ее к нему, а отталкивало. Сердце чуяло не свою судьбу.

– Ишь ты! – раздался рядом издевательский голос. – Гостята девку купить хочет!

Унегость и Правена разом обернулись и обнаружили рядом Грима, Гримкелева сына. А за ним, как обычно, будто опенки на коряге, плечом к плечу, рыжий брат его Жар, и Белча Иворович, и долговязый худощавый Девята. Все были в новых нарядных сорочках, с помятыми цветочными плетнями поверх красных поясов. Девята почему-то уже с красным пятном на скуле, будто кто-то ему кулаком съездил, а Жар с большим мокрым пятном на груди, похоже, от пива.

Правена чуть не застонала: только Игморовой братии не хватало! С тех пор как она отказалась взять у Грима хазарский перстень с лиловым камнем, а он невольно выдал ей свое участие в ловле жаб, они не говорили, а встречаясь мельком, отворачивались друг от друга. Правена надеялась, что он отвязался от нее навсегда, но Грим, даже утратив надежду, не смог спокойно смотреть, как ту же добычу пытается взять соперник.

– Мало даешь, Гостята! – продолжал Грим. – Не козу ведь покупаешь! Тут тебе не дешевле обойдется, чем Роман-цесарь от Ингвара с дружиной откупался! И золото, и серебро, и паволоки многоцветные! Сыщешь ли столько?

Унегость повернулся к нему и положил руки на пояс, расправил плечи и выпятил грудь.

– Я-то найду. И дары для невесты найду, и для отца ее вено, и для родни подарки. Мой отец в Царьград прошлым летом ездил, привез кое-каких безделиц. А ты-то что можешь дать? Пару жаб сушеных?

Про жаб Унегость сказал наугад: воспоминания о них еще витали в умах. Но у Грима при этих словах лицо исказилось яростью. Он бросил на Правену лишь быстрый боковой взгляд, но она поняла: он решил, что она выдала Унегостю его участие в деле о сушеных жабах! Выдала, а значит, доверяет ему, как жениху! К тому же эта осведомленность могла быть для него страшно опасна. Желька в те дни смирила свою вздорность и пошла на поклон к Славче, прощения просить, в надежде, что та по доброте сохранит их вину в тайне.

А теперь все это могло заново выплыть. Но в эти-то дни, когда киянам на каждом шагу мерещатся бесы, только дай заподозрить в волховании – того гляди, камнями побьют, кто бы ни был.

– Жаб… Сам ты жаба! – рявкнул Грим, сжимая кулаки. – А ну возьми речь свою поносную назад, а то я тебе пару жаб в задницу затолкаю!

Не говоря худого слова, Унегость двинул ему в челюсть. Трое товарищей Грима бросились на него, кто-то из отроков, собравшихся послушать ссору, кинулись на защиту Унегостя, а Правена осой прянула в сторону, метнулась за стволы берез и со всех ног пустилась прочь, не глядя, чем кончится и кто одолеет.

Да что ей за судьба такая в это лето несчастная выпала! Второй раз на гуляньях из-за нее драка, будто она дочь кагана аварского!

Убедившись, что ней нет погони, Правена замедлила шаг. Издали доносились крики – видно, драка опять разгорелась не на шутку, всем стало не до нее. Правена вышла к берегу Клова. Спустилась к воде, умылась, попила из горсти, чтобы охладиться и перевести дух. Потом села на бревно и призадумалась, что дальше делать. Взбудораженную и расстроенную, ее охватила тоска по Витляне. Захотелось ее найти. И надо рассказать ей про Унегостя. Неприятно, но надо. Витляна должна знать, что жених ее совсем не любит и жаждет заменить другой. Если он Витляне дорог, пусть она не прячется, а пойдет к нему и сама напомнит о своих правах. А если Витляна все же его не любит… Что подруга сможет сделать, пока отцы не взяли слово назад, Правена не знала, но не хотела, чтобы Витляна вслепую вышла за того, кто изменил ей еще до свадьбы!

Отдышавшись и немного причесав мысли, Правена встала и пошла вдоль Клова, вглядываясь в каждую стайку молодежи и вслушиваясь в голоса. Витляна должна быть где-то здесь…

– Все, как я говорил. Даже еще хуже. Сейчас слышал – там двое подрались из-за жаб, винят друг друга в колдовстве. Вот-вот все наше дело вскроется. Иди приведи ее.

Тихий голос раздавался из-за спины, и Хельмо боялся обернуться. Сумерки, огни везде, шум гулянья, пиво и мед, которыми его угощали у каждого костра, кружили голову и создавали чувство, что иной мир придвинулся на расстояние вытянутой руки. Обернись он сейчас – что увидит за кустами? Козлиную морду и рога?

– Но где я ее найду?

– Я ее уже нашел. Пойдем, покажу. Приведи ее сюда. Тут хорошее место, никто не увидит.

– Но как я ее приведу? Они все вместе… А если я уйду с ней в лес, мне потом придется на ней жениться!

– Тьфу, дьяволов болван! Не придется тебе на ней жениться, разве что в аду! Вот, возьми!

В руки Хельмо всунули венок, потрепанный и мокрый – видно, уже был пущен по Клову, но до Лыбеди не доплыл.

– Иди к ней вот с этим. Скажешь, что это ее венок и теперь она твоя невеста. Она откажется, ты поведешь ее сюда, скажешь, что покажешь, где его взял. Она пойдет, ей будет любопытно.

– Но что потом? Ее найдут…

– В эту ночь здесь разгул ведьм и прочей нечистой силы. Скажут, что ее увели мертвые девы, которые живут в воде. Так часто бывает. На тебя никто не подумает. В такое время мужчины порой берут женщин силой, но не топят.

– Преподобная Вальпурга Айхштеттская! Нет! – Хельмо тряхнул сжатыми кулаками. – Я не стану этого делать, слышишь ты, Ирод! Я не таков! Я не стану!

– А куда ты денешься? – Злобный шепот раздавался возле самого уха, Хельмо ощущал тепло дыхания – это тлело адское пламя в груди ходящего по земле дьявола. – Хочешь жить? Вернуться домой с успехом, получить награду, хорошую должность при дворе? Жениться на прекрасной Хельвидис и получить за ней хорошее приданое? Жить, будто граф! Хочешь? Или хочешь быть побитым камнями, если сучка проболтается и все дойдет до властей? Ступай, я сказал! – Крепкая рука подтолкнула его Хельмо в спину. – Иначе я подумаю, что нам опасен ты! И будь уверен – наши клирики живо отмолят любой мой грех!

Хельмо пошел вперед – куда угодно, лишь бы подальше от этого дьявола, повисшего на плечах. С каждым шагом делалось легче, но, переставляя ноги, будто под влиянием чужой воли, Хельмо не понимал, куда идет и зачем. Путь ему указывал огонь костра, веселые крики, визг за деревьями.

С мокрым венком в руках он вышел на поляну и сразу увидел девушку. Она играла с другими в какую-то игру, когда надо то вбегать в круг, то выбегать; она как раз выскочила, пригнувшись под сцепленными руками, выпрямилась и сразу увидела Хельмо.

Глаза ее распахнулись, она застыла. Он и сам понимал, что выглядит странно – кривая улыбка, мокрый венок, стиснутый в руках. Но пятиться некуда. Позади – посланец ада, и он не отступит.

– Моя любовь! – Улыбаясь, как покойник, Хельмо подошел к девушке и сунул в руки венок. – Это есть твое. Я нашел. Теперь ты будешь моя невеста, да?

– Ох, да что ты! – Явислава отпихнула венок и беспокойно засмеялась. – Не мой это вовсе! Мой-то вот! – Она показала на венок у себя на голове.

Хельмо взглянул ей в глаза: в них светилась тревога.

– У тебя они много. Ты такая коварно девушка – у тебя много женихи. – Хельмо говорил заплетающимся языком, но надеялся, что его посчитают просто пьяным. – Пойдем со мной. Пойдем. Поговорим!

Он взял Явиславу за руку и повел прочь от толпы. Она упиралась, но больше для вида. Хоть все бесы соберись вокруг – для молодой девицы разговоры о свадьбе и любви неодолимо притягательны. Восстань тут сам Кощей и объяви себя женихом – и то найдут охотницы его выслушать. А Хельмо, с его красивым лицом, пышными кудрями и томным взором, за два месяца в Киеве собрал немало охотниц поболтать с ним наедине. Идя за ним, Явислава невольно оглянулась: видит ли кто-нибудь, что он выбрал ее? Тревога и мольба в его глазах льстили ей. Эк его купальский хмель разобрал!

Они вошли в рощу, прошли шагов десять, и Явислава остановилась.

– Постой, я хотела тебе слово молвить. Зачем вас к Свенельдичу возили на другой день после… ну, как нашли грека?

– Мы… – Хельмо обернулся, радуясь, что в полумраке рощи она почти не видит его глаз. – Пойдем, я расскажу все. Надобно, чтобы нас не видно.

Он снова взял ее за руку и повел дальше.

– Свенельдич вас винил, да? – не отставала Явислава. – Думал, что это вы грека того… упокоили? Жуть какая! Хорошо, что твой друг у Станимира ночевал – иначе Свенельдич вас бы так просто не выпустил. Отец говорил: у него такие умельцы есть, что за пару вздохов любой камень говорить заставят. Не знаю как и знать не хочу, но он уж коли вцепится – не выпустит. И я тебя прошу: не ходи к нам больше! Отец с матерью тревожатся – на вас вину какую найдут, и нас к делу притянут, а Предславову чадь князь и без того не любит! Я боюсь – вдруг кто-то видел, как мы с тобой… Вдруг меня туда к нему возьмут, в поруб? Мне только плеть покажут – я от страха умру!

Хельмо зажмурился на ходу. Какой дьявол его угораздил связаться с этой девкой!

Они вышли к берегу Клова. Хельмо огляделся – никого нет, довольно тихо, крики доносятся издалека, заглушенные деревьями. Нужно спешить, пока сюда не ворвалась буйная ватага с венками и песнями. Другого случая Явислава ему не даст.

– Нам надобно говорить… – бормотал он, с трудом находя слова. – Пойдем, чтобы никто не понял…

Продолжая тянуть Явиславу за руку, он подвел ее к самой воде.

– Да куда ты! – Ощущая холод воды под ногами, она уперлась. – Вон бревно, сядем да поговорим. Если кто-то увидит…

– Увидит…

Зная, что надо сейчас же что-то сделать, но не находя слов, Хельмо резко схватил ее в объятия и впился в губы жадным поцелуем, настойчиво и даже грубо – желая скорее заткнуть ей рот, чем обольстить. Явислава глухо пискнула, но вырваться из сильных рук не могла. Не прерывая поцелуя, Хельмо обхватил ее за плечи, потом под колени и шагнул в речку. Поднятая на руки, Явислава не заметила, что он несет ее не куда-нибудь за кусты, а в воду. Хельмо сам не видел, куда идет, покачнулся, чуть не выронил свою ношу, но отстранился от нее; тут оба открыли глаза. Обнаружив себя висящей над текучей водой, Явислава от неожиданности и испуга закричала, а у Хельмо не хватало рук, чтобы зажать ей рот. Осталось бросить ее в воду и прижать ко дну; она захлебнется в считаные мгновения, и даже если тело потом найдут…

– Эй! – раздался вдруг с берега громкий, резкий окрик, в котором смешались изумление и негодование. – Амикус меус, ты что это затеял, ётунов ты брод! С ума рехнулся, дикошарый? А ну пусти девку!

Хельмо обернулся; на песке, в двух шагах от зарослей, стоял Торлейв. От неожиданности Хельмо ослабил хватку, Явислава выскользнула из его рук в воду. Ей здесь было по пояс; покачнувшись, она снова уцепилась за Хельмо, непрерывно крича; утвердилась на ногах, оттолкнулась от него и побрела к берегу, размахивая руками, поскальзываясь на гниющей осоке на дне и стараясь сохранить равновесие.

Сам не зная, что сказать, Хельмо открыл рот; глянул на Явиславу – та отошла от него уже шага на три. Краем глаза он заметил в кустах позади Торлейва какое-то резкое шевеление; дернулись ветки и задрожали, тонкое деревце затряслось. Если там и возник некий шум, то его заглушили крики Явиславы.

Девушка тем временем выбралась на берег и устремилась к Торлейву. Вцепилась в его руку и закричала:

– Я не хотела, он меня сюда привел!

– Он тебе что-то сделал? – Торлейв взглянул на нее, потом, строго, на Хельмо.

– Нет, он меня в воду потащил, дурак! А я ему говорю – тот венок был не мой!

– Пойдем! – Торлейв взял ее за руку и потянул за собой. – К твоим отведу.

Он не очень понял, что здесь произошло, и думал, что Хельмо, известный слабостью к прекрасным девам, несколько заигрался среди общего буйства.

Явислава бежала впереди, Торлейв шел за ней. Они вышли на поляну, к ярко пылающему высокому костру и людям. Под березами сидели и стояли несколько парней, кто-то хохотал, кто-то прижимал лист подорожника к свежим ссадинам. Вот пострадавший опустил руку, и Торлейв узнал Унегостя – взъерошенного, с разорванным воротом рубахи, но гордого собой.

– Ты погляди на них! – кричал он кому-то. – Сам только и может вена дать, что семерых собак, а все туда же! К жабе пусть сватается!

Явислава устремилась к Унегостю и у всех на глазах, обвив руками шею, прижалась к его груди.

– Только с тобой хочу быть! – бормотала она. – А они все пошли бы к лешему…

Остывая после драки с Гримом, Унегость в недоумении глянул на нее, но решил, что это – награда за доблесть, и обнял ее свободной рукой – в другой он держал подорожник.

– А я себе получше найду! – закончил Унегость и с торжеством поцеловал прижавшуюся к нему Явиславу. – Ко мне вон девки сами липнут!

Видя, что здесь больше не нужен, Торлейв развернулся и пошел назад к берегу: рассказать другу Хельмо, что тот с ума сбрел и такие шутки над девками хорошего рода здесь даром не проходят. Однако Хельмо исчез; следы на песке уводили в рощу, совсем в другую сторону. Торлейв хотел было пойти за ним, но тут из зарослей донесся свист.

– Хабиби! Таил хуна! – раздался хриплый тихий голос. – Сюда иди!

Определив, откуда зов, Торлейв обогнул пышный куст орешника. Там стоял Агнер, а позади него виднелся Илисар – с выпученными глазами.

– Тови, ты был на волосок от смерти! – полушепотом закричал Илисар. – Клянусь Тэнгри! Если бы не Агнер, ты уже был бы зарезан, как баран!

– Что? – Торлейв поднял брови.

– Гляди, хабиби.

Агнер сошел с места и кивнул в куст. Торлейв опустил глаза и вздрогнул, будто увидел змею. Под кустом обнаружилось тело – с первого взгляда видно, что мертвое. Худощавый мужчина среднего роста, с короткими светлыми волосами, лежал лицом вниз, выбросив руки вперед. Торлейву померещилось в нем что-то знакомое, но со спины сразу не узнал.

– Это еще кто, ётунов брод!

Агнер наклонился и легко перевернул мертвеца. Первым в глаза бросался глубокий разрез на горле и огромное пятно свежей крови, залившей всю рубаху спереди. Потом Торлейв глянул в лицо.

– Того коня в корягу! Это же Хельмов челядин, Куно его звать. Что было-то? Агнер! Вы его нашли таким или…

– Пока ты говорил с тем немцем, этот вылез из-за куста и явно хотел прыгнуть тебе на плечи. А в руке у него было вот это. – Агнер показал длинный нож. – Но глаз на затылке у него не было, и меня он не заметил. Если старый Агнер за жизнь свою беспокойную выучился что-то делать хорошо, так это снимать дозорных – быстро и тихо.

Торлейв сглотнул. По жилам хлынул холод, голова слегка закружилась. Он еще раз посмотрел на мертвеца, даже наклонился, чтобы в полумраке лучше разглядеть лицо. Ну точно, это Куно. Слуга Хельмо, тот всегда его сопровождал, и в доме у Фастрид бывал вместе с ним не раз, так что Торлейв не мог ошибиться. Тихий, неприметный, безобидный человечишка… подкрадывался к нему с ножом. Агнер его убил… чтобы не дать Куно убить самого Торлейва?

– Ты уверен? – вырвалось у него. – Он хотел снять меня?

– Валлах! Ты уж поверь старому Агнеру – я знаю, как ведет себя человек, собираясь кому-то перерезать горло. Этот шармута[111] на тебя нацелился.

– Но что я ему сделал?

– Надо спросить того красавчика. Он знает, чего они хотели от той девки. Если бы он хотел ее это самое, тащил бы в кусты, а не в глубокую холодную воду!

Торлейв прижал к глазам стиснутые кулаки, стараясь собраться с мыслями. Он верил Агнеру, и теперь его рвали на части чувство едва миновавшей смертельной опасности и тревога: что теперь будет? У них на руках труп немца! И пусть он был всего лишь слугой…

– Что будем с ним делать?

– А что хочешь, – безмятежно ответил Агнер. – Я бы вскрыл ему брюхо, засунул туда пару камней и отволок на глубокое место. С камнями в брюхе он не всплывет, а если всплывет, то в таком виде, что его родная мать не узнает. Раки обглодают, что твой Нидхегг.

Обдумывая это ценное предложение, Торлейв знаком попросил показать ему нож, что Агнер отнял у Куно. Тот был заметно длиннее обычных поясных, острое лезвие блестело. Таким очень даже легко зарезать человека. Только у Агнера скрам оказался длиннее, а опыта и сноровки больше. Торлейв колебался, не зная, что сейчас будет умнее: избавиться от трупа и сделать вид, будто ничего не было, или рассказать обо всем Свенельдичу и сохранить труп как доказательство.

Он еще раз взглянул на тело и увидел на поясе ножны.

– Илисар! Сними с него ножны – нож уберем.

Илисар повиновался – расстегнул на мертвеце пояс, снял ножны на кожаных ремешках и подал Торлейву. Тот вложил в них клинок, ощущая под пальцами новую гладкую кожу. Было темновато, однако новую кожу легко отличить от старой на ощупь: она глаже, мягче, не потертая, не засаленная…

Торлейв повернулся к реке, где было светлее, и осмотрел нож. Определенно не новый. Рукоять потертая и темная, клинок многократно точенный. А ножны явно сшиты только что – нить на швах совсем чистая. Старые потерялись?

Что-то такое недавно было… Что-то мелькало в памяти… Свенельдич говорил про какие-то потерянные ножны… жертвенник… труп в святилище…

От пришедшей мысли пробило холодом, и Торлейв едва не выронил нож, будто тот вдруг раскалился. Сообразил – что это за оружие может оказаться.

– Так чего? Убираем? – Агнер кивнул на труп.

– Нет. – Торлейв решил не торопиться. – Прячем, но так, чтобы можно было найти и достать. А это, – он качнул в руках нож Куно, – возьмем с собой и покажем Свенельдичу. У него есть кое-что, с чем это нужно сравнить.

– Как скажешь, хабиби. Сейчас найдем какую-нибудь яму…

Никогда еще у Витляны не лежала так мало душа к купальским игрищам, как в это злополучное лето. То самое семнадцатое ее лето, расцвет красоты, когда само солнце с неба любуется девушкой и даже спускает порой золотые качели – подманить и утянуть к себе. Как мечтала она в детстве поскорее вырасти, чтобы стать законной хозяйкой самого яркого и веселого дня в году! А теперь было б можно – осталась бы дома. Даже стала понимать, почему Торлейв так мало обрадовался, когда они с Правеной в первый летний день пришли звать его на игрища. Была бы она влюблена или хотя бы жаждала любви, как у девок водится, – другое дело. Но самым красивым парнем в ее глазах был Торлейв, а они в родстве.

Только одно лицо, всплывая в памяти, вызывало у Витляны мечтательную улыбку тайной радости. Но это лицо – как сон, как давно услышанное сказание о витязе, которого, быть может, и на свете-то не было… О Ясном Месяце, что полюбит только саму Зарю-Зареницу.

Да и не нужно ей никого искать – у нее есть жених. Унегость Вуефастич. Правда, Величана утром сказала ей: «Как бы не пришлось вам с Гостятой убегом жениться. Отцы-то теперь и передумать могут». Витляна мысленно согласилась: может быть и так. После того как Святослав при всей дружине объявил Мистине, что тот будет изгнан из Киева, если не сыщет Хилоусов меч, Вуефаст едва ли так уж жаждет заполучить в семью его дочь. В глазах Святослава такая свадьба боярину повредит – пойдет ли он на это, чтобы сдержать слово? Но уж убегать с Гостятой Витляна не собиралась. «Пусть он жабу какую убегом берет, самая ему чета», – сказала она Величане, и та засмеялась.

Выстроившись в ряд, девушки стояли по одну сторону горящего костра, парни – по другую. Каждый раз, пока тянули «Ой раным-ра-а-а-ано»… кто-то выходил из ряда и прыгал через костер: то с одной стороны, то с другой.

Если охотников находилось несколько, то и припев повторяли. И так – пока оба ряда не поменяются местами, пока каждый не перелетит через очищающий от зла огонь, и все с начала.

И опять про разговор парня с отцом невесты, обещание «вена – три воза сена».

Напрыгавшись, Витляна отошла в сторону и присела на траву. На полудень от Кловского бора лежало урочище Угорское. По преданию, там встала угорская орда, когда переправилась через Днепр в своем переселении с реки Итиль на реку Дунай. Раньше Витляна была равнодушна к этому сказанию – мало ли басен рассказывают про всякую киевскую речку или горку? Но теперь это название казалось ей красивым. Вспоминалось смуглое лицо, живо блестящие карие глаза, густые черные брови-соболи, напевный голос, смешно и бойко выговаривающий слова… «Это есть такой малый зверь, он имеет летать, как птица, но он не птица, а зверь…» Подумалось: окажись Деневер здесь сейчас… Вся кровь вскипела, душа рванулась куда-то вверх. Как бы сразу изменилось все вокруг, с какой радостью она пошла бы прыгать через костер, держась за его смуглую руку, что привычна к конским поводьям и умеет выпускать три стрелы подряд. От одной мысли о Деневере Витляну словно обнимал теплый ветер и уносил, как пушинку, куда-то к немыслимому счастью. Зная, что ничего подобного не может быть, Витляна смотрела в огонь и свободно погружалась в эти мечты, как в омут. Этот омут не опасен – всего лишь приятный сон наяву. «Я знаю, что хочу получить»…

Кто-то сел рядом с ней на траву, кто-то робко коснулся ее руки.

– Витислава…

Очнувшись, она повернула голову и в удивлении подняла брови: перед ней был тот молодой немец, Хельмо. Вид у него был странный: возбужденный и угнетенный разом, взволнованный и несчастный. И кажется, он по пояс мокрый.

– Что с тобой? – невольно охнула Витляна. – Ты купался?

Уж не швырнули ли его парни в воду? Такие забавы тут водятся. Витляна помнила их беседу в гостях у Святожизны Остроглядовны и была не прочь поболтать с ним снова. Уж этот не потянет ее в темноту, надеясь на поцелуи.

– Я… нет… это безеделица… – Хельмо провел рукой по влажному подолу рубахи, будто только что заметил. – Я искал… тебя. Хотел видеть. Ты есть самая красивущая дева в этот страна…

Витляна засмеялась. Она видела, что Хельмо непритворно чем-то расстроен, да и не раз уже она замечала, какими восхищенными глазами он на нее смотрит. Она не хотела его обижать, но никак не могла унять смеха. Где-то здесь ходит Унегость, за которого она выйдет, если отец вывернется из накинутой на шею петли, а голова ее полна мыслями о мадьяре, которого она больше никогда не увидит. И тут еще немец! Только бы не заплакать!

– Не надо, не говори мне об этом! – с трудом сдержав смех, она подняла руку. Хельмо взял эту руку, и она не стала отнимать, чтобы заставить его слушать. – Меня любить ныне опасно. Мой отец может погибнуть. Князь грозит изгнать всю нашу семью, если отец не найдет этот проклятый Хилоусов меч. Нам придется уехать из Киева… Одно хорошо – мы вернемся в Выбуты, и я снова буду с моей матушкой.

Она улыбнулась при мысли об этом, но тут же сердце пронзила печаль – в Выбутах снова увидеть Деневера станет так же невозможно, как Романа цесаря.

– Ты будешь там, где твой брат Ульбо? – Хельмо взглянул на нее, осененный новой мыслью.

– Да, он там живет. Мы будем жить с ним.

– Послушай, Витислава. – Хельмо сел прямее и придвинулся к ней. – Ты любишь твой брат Ульбо?

– Да, само собой. – Витляна удивленно взглянула на него. – Он очень хороший человек. Добрый, мирный, честный. Всегда был нам самым лучшим старшим братом.

– Святослав обошел себя с ним худо? Без правды?

– Да, это так. – Витляна нахмурилась. – Святослав обошелся с ним несправедливо. Обесчестил без вины. А теперь хочет то же самое сделать с нами! Он знает, что мой отец не убивал папаса и меча того не брал! А напраслину возводит: дескать, он взял, чтобы Улеба князем сделать! Хочет нас всех из Киева изгнать. И княгиню-матушку ослабить. Без моего отца она уже не в той силе будет. Хоть они с ним и равны, но без отца она ему будет не соперница, и он один, Святослав, в земле Русской владыкой станет! Всех тогда на весло посадит и кагана воевать поведет!

– Ты хотеть, чтобы твой брат стал княшить Русью?

Витляна заглянула в глаза Хельмо: он смотрел на нее с тревогой, но вовсе не шутливо. За этим вопросом стояло что-то настоящее.

– Улеб имеет такие же права, – решительно ответила Витляна. – Он тоже сын Ингвара, и наша мать Эльги немногим хуже – они сестры, мы тоже от родного брата Олега Старого род ведем.

«И Улеб – старший из двоих», – мысленно добавила Витляна, но не стала посвящать немца в эту тайну.

Никто не говорил ей об этом: сама сообразила. Да и нетрудно. О приключениях юности Уты и Эльги Витляна слышала не раз и знала всю повесть. Сделать дитя Уте Ингвар мог только до того, как привез ее в Киев. Здесь уже не мог – в Киеве находилась Эльга, его законная невеста, и обе сестры поначалу поселились вместе. А с Эльгой Ингвар до свадьбы того самого дела не имел – после свадебной ночи народу показывали настилальник с кровавым пятном, чтобы снять обвинение, будто Эльга по дороге в Киев отдавалась Мистине, который ее сюда привез. Выходит, Ута могла зачать только раньше сестры, и раньше на пару месяцев! Святослав родился не преждевременно: осенью, около Дожинок, – Витляна будто между прочим спрашивала об этом у самой Эльги, – а свадьба ее была в самый разгар зимы. Если Эльга носила сына полный срок, то он никак не мог родиться раньше ребенка Уты, зачатого раньше. Этим рассуждением Витляна ни с кем не делилась, но, мысленно пройдя по этой цепи, похолодела. Выходит, Улеб – законный князь русский! И не он пытался отнять у Святослава престол, за что пострадал, а наоборот. Истинная воля Ингвара не была никому объявлена – тот погиб внезапно. Но не зря же он позволил Мистине дать ребенку имя его, Ингвара, отца!

– Ты будешь рада, если Ульбо станет князь? – допытывался Хельмо.

– Зачем об этом говорить? – с досадой ответила Витляна и огляделась, не слышит ли их кто-нибудь. – Это пустое!

– Нет, не пустое! – Хельмо сжал ее руку. Она в удивлении смотрела на него: он был словно в лихорадке, в каком-то отчаянии и словно искал у нее спасения. – Я могу… ты мочь… Если ты дашь ему золотой меч, он станет король Руси!

Эти слова Хельмо прошептал ей прямо в ухо, держа ее за руку и придвинувшись к ней вплотную.

Витляна немного отстранилась и взглянула на него с изумлением. Мелькнула мысль: да он обезумел. Угадав эту мысль, Хельмо утвердительно закивал: все без обмана.

– Бог отнял золотой меч, Святослав – не настоящий князь. Не настоящий, потому Бог отнял. Он даст для истинный князь. Для Ульбо. Надо сделать так. Святослав уйдет на война для хазар. Ульбо… ты уедешь туда, к Ульбо. Когда Святослав уйти, Ульбо воротиться с мечом. И все русь будет увидеть, что он истинный князь есть.

– Да откуда же он возьмет этот клятый меч? – прошептала Витляна. – Его же бесы унесли!

– Унесли, я знаю где. Я видел во снях санкти Вальпурга фон Айхштетт. Она дала указ… указать… подала путь. Давай ты возьмешь золотой меч и передать Ульбо. А когда он будет его брать в руках, наш государь Оттон встанет на его сторона. Помогать чем надобно. Войско, золото, кони, оружие – все. Ульбо будет женить себя на Бертруда. Горяна. Он ее любить, и она его тоже. Государь Оттон даст ему Горяна. Он будет князь и иметь все полное счастье.

По мере его речи глаза Витляны раскрывались все шире и шире. Но она не сомневалась: может, он безумен, но не лжет. Несколько бессвязная речь тем не менее была ей понятна. Улеб – старший сын Ингвара, на этом основано его право. Оттон поможет ему, потому что они оба христиане. Золотой меч подтвердит его права, а Оттон пришлет ему назад Горяну.

– А Святослав? Он-то куда денется?

– Он может пасть в войне с хазарами. Он может проиграть ту войну, и вси люди будут увидеть, что у него нет удачи. Твой отец… он знать будет, как делать что. Если вы изгнаться из Киева, но иметь золотой меч – так будет лучше.

Мысль Витляны и тут живо соединила концы: Святослав не получит Хилоусова меча, изгонит их семью, но они уедут в Выбуты, увозя меч, а потом, когда Святослав уйдет на войну и, статочно, ее проиграет, Мистина, имея в руках доказательство, что бог на стороне Улеба, имея поддержку Оттона… Вот тогда они заплатят Святославу за унижения и оскорбления. И восстановят справедливость. К Улебу вернется счастье, заслуженное им побольше иных.

– Но где этот меч? – зашептала Витляна, сама придвинувшись к Хельмо. – Ты правда знаешь?

– Пойти со мной. Увидишь.

Хельмо встал с травы и за руку поднял Витляну. И она пошла за ним, даже не оглядываясь и не проверяя, заметил ли кто-нибудь их совместный уход.

Да вон же она! Правена успела увидеть лицо Витляны на другом краю луга, за костром и толпой играющих, но та мелькнула в свете огня – и пропала! Со всех ног Правена пустилась бежать через поляну, надеясь догнать. Кричать не стала – в общем шуме ее все равно не услышать. Уворачивалась от столкновений, от парней, пытающихся ее поймать, он девушек, вылетающих из-за костра ей навстречу. С одной все же сшиблась, так что их отбросило в разные стороны, Правена таки налетела на какого-то парня и не сразу сумела от него отделаться. Когда она добралась до другого края, Витляны нигде не было видно. Правена пробежалась по опушке, вглядываясь во все девичьи лица.

– Вон туда ушли! – весело крикнула ей какая-то девка и показала на тропу, уводящую с поляны в лес: видно, решила, что Правена преследует жениха, нашедшего себе другую.

Когда свет костра остался позади и больше не слепил, оказалось, что не так уж и темно: небо светилось, и когда глаза привыкли, Правена вполне ясно стала видеть тропу и деревья по сторонам. Вслушиваясь в пение ночных птиц, она шла, стараясь не налететь на выпирающий корень. За рощей оказалась прогалина, и Правена увидела на том конце двоих – мужчину и девушку с косой. Но окликнуть не решилась, не была уверена, что это Витляна… с кем? С кем это она может гулять вдвоем по лесу в темноте? С Унегостем – едва ли. Убедись Правена, что это он и есть, сразу бы отстала и вернулась к реке. Неловко – будто она следит за подругой. Но все же – кто это с ней? Едва ли Витляна собирается бежать… но опять же, с кем? Ни разу она не упоминала, чтобы ей кто-то нравился. А просто так миловаться по кустам с кем попало она не будет, особенно имея жениха. Воеводская дочь и княгинина племянница себе цену знает. Растерянная, Правена шла за этой парой, уже не пытаясь догнать и не приближаясь.

А они все шли и шли по тропе, не быстро, но уверенно. Сообразив направление, Правена поняла: тропа ведет вдоль Клова на восток, к Лыбеди.

Зачем им так далеко? Поговорить и поцеловаться можно в трех шагах от опушки. Уж не задумал ли тот мужик чего дурного? Тогда ей не следует отставать: с двумя девушками не так легко справиться, как с одной.

Вот и Лыбедь – река заблестела в свете луны впереди. На том берегу горели костры и слышался шум гулянья, но здесь было тихо.

А те двое вдруг исчезли. Испугавшись – растаяли, как виденье! – Правена устремилась вперед, побежала. Заметила белое пятно и резко остановилась – чуть на них не налетела. Прижалась к березе, чтобы слиться с ней, и стала прислушиваться. Долетел негромкий говор. Мужской голос выговаривает слова как-то странно… Да кто же это такой, святы деды!

Приглядевшись, Правена поняла, где они находятся. Она знала это место, очень хорошо знала! Здесь стоял дуб, не очень толстый, но высокий. Несколько лет назад в него ударила молния, и он загорелся. Сгорела отломанная половина ствола, частично он выгорел изнутри, но уцелевшая часть через год-другой опять зазеленела. К громобою порой приходили люди – щепки и угольки от него помогают при зубной боли и защищают от пожара. Но чего здесь нужно Витляне с ее загадочным спутником?

Плохо видно, что они делают… Наклоняются к земле… На миг Правене показалось, что они ушли в эту глушь за тем же самым, зачем многие пары уединяются в Купальскую ночь, и ей стало стыдно. Но она слышала их голоса: негромкие, спокойные, они звучали деловито, но уж никак не страстно. Судя по движениям мужчины, он что-то роет, отгребает… Потом оба встали на колени. Вздумали среди ночи молить громбой? Правена ничего не понимала. Даже испугалась – нет, это не люди, ее русалки морочат!

У громобоя стало тихо. Некоторое время Правена не могла уловить ни звука, ни движения. Потом опять кто-то один зашевелился – кажется, мужчина, Правена различала широкую спину под светлой одеждой. Затем двое сошли с места и направились к ней.

Правена застыла, плотно прижавшись к толстой березе. В белой сорочке, почти в темноте она не бросалась в глаза. Они прошли от нее шагах в пяти-шести, и она совершенно ясно расслышала обрывок разговора.

– Я приду ближе к утру и заберу, когда пойду домой…

Это сказал голос Витляны, и только теперь Правена убедилась, что шла за своей подругой.

Двое миновали ее и вернулись на тропу. Это все? Они уходят? Но чего же они здесь хотели?

Убедившись, что все вокруг тихо, только соловьи перещелкиваются, Правена подошла к громобою. Коснулась шершавой коры в крупных трещинах. Ночная свежесть пробудила дух старой гари. Правена наклонилась, но не разглядела у земли ничего, кроме прошлогодней листвы.

Что делать? Самое умное было вернуться на поляну к костру и переждать до утра, а на заре найти сестер и с ними оправиться домой. И остаться в неведении, что означал этот ночной поход к громобою? И так она выглядит глупо, поневоле выслеживая свою посестриму, – так еще и терпеть этот стыд напрасно? Однако в темноте она ничего тут не найдет. А Витляна пообещала вернуться сюда на заре.

Правена вернулась к знакомой березе, села в удобную ямку возле корней, подобрав под себя полы плахты, и прислонилась к стволу. И заснула – сама не поняла как…

Над головой громко защелкал соловей. Очнувшись Правена сразу ощутила, как озябла. Плечи и шея затекли и болели. Не сразу сообразила, почему спит в лесу и как здесь оказалась. Купалии! Ну, она хороша: пока все веселились, забилась куда-то в чащу и там заснула! Слава чурам, что ведьмы не съели, навки не увели.

Было почти светло – солнце не встало, но уходящая ночь уже сдернула с людских глаз покров слепоты, все вокруг можно было разглядеть свободно. Едва Правена подняла голову, как в глаза ей бросился громобой – высокий ствол, сквозь дупло чернеет выгоревшая сердцевина. И она вспомнила. Унегость, Витляна…

Правена поднялась, цепляясь за добрую березу, поблагодарила ее, что сохранила в эту странную и тревожную ночь. Пошатываясь на затекших ногах, подошла к разбитому молнией дубу. Вот здесь они стояли, Витляна и ее загадочный спутник.

В яме у корней ничего не было – только груда прошлогодних, рыжевато-бурых дубовых листьев и старых желудей. Однако они не лежали ровным слоем, как лежат, когда их прибьет дождями и снегом. Кто-то недавно в них рылся. И ясно, чем рылся – вот этим суком, что лежит в шаге от ствола.

Взяв этот же сук, Правена принялась осторожно разгребать листья. Они поддавались довольно легко – их недавно тревожили. Она выкопала уже целую груду, когда сук зацепился за что-то твердое и большое. Отложив свое орудие, Правена стала разгребать холодные листья руками и наткнулась на гладкую выделанную кожу, толстую, из какой черевьи шьют.

Из этой рыже-бурой кожи, почти незаметной среди палой листвы, был сделан сверток длиной локтя полтора. Не толстый, но увесистый, вроде полешка. Правена положила его на землю и развернула.

И села прямо на разворошенные листья. Голова пошла кругом, в ушах зашумело. Перед глазами ее, ярко и резко выделяясь на бурых листьях, сияла полоса узорного золота. Взгляд упал на изображение, более живое, чем иные живые люди. Обнаженный, стройный и сильный воин в причудливом шлеме влек за собой понурую деву с распущенными волосами. Тот воин, которому и не нужны доспехи – его охраняет в битве божественная кровь и неуязвимость грядущего повелителя вселенной…

Утро после Купальской ночи наступает поздно и тянется долго. Ночевал Торлейв со своими бережатыми на Свенельдовом дворе. В самую полночь он явился на Святую гору, где пировали вокруг большого костра князь со старейшинами, отозвал Мистину в сторону и объявил: я вроде как нашел нож к тем ножнам. Мистина мгновенно понял – каким. Покинув гулянку, повел Торлейва к себе и вынул из ларя ножны, найденные на жертвеннике. К ножу Куно подошли, как родные. Прямо сейчас, ночью, что-то еще делать было не время, и Мистина только хотел убедиться, что участь Куно никому неизвестна – даже Хельмо. И успел вернуться еще выпить с боярами. Празднество создало перемирие между ним и Святославом, и даже сам князь не подавал вида, что между ним и ближайшим человеком матери-княгини есть несогласие.

Проснувшись в старой Свенельдовой гриднице, Торлейв еще некоторое время потягивался, слушая храп Агнера – тот уверенно перекрывал всех местных храпунов, как бык овец, – потом спустил ноги с помоста и вышел во двор: вздохнуть и умыться. Похмелья не было: за всеми этими делами он даже напиться на гулянье не успел, не до того было, – но от избытка приключений ощущал себя немного пьяным. День выдался серенький – в эту пору почти всегда дождь. В голове скреблись мысли о вчерашнем: убийца отца Ставракия найден и тоже убит, но повернись чуть иначе – сам Торлейв сейчас лежал бы холодным на дне Клова. А за какую вину? Только потому, что среди праздничного шума услышал женские крики, полные неподдельного испуга. Вот и вся дружба «друга Хельмо». Эх, амикус меус…

Но думать об этом не хотелось. Проснется Свенельдич, решит, что делать дальше, найдет ему какое-нибудь дело… Наутро после Купалы не с такими бы мыслями просыпаться! Но про девок он вчера даже не вспомнил и остаток ночи провел на Святой горе, где самой молодой была княгиня Прияслава.

Пока Торлейв глядел на небо и прикидывал, будет ли дождь, в ворота въехал всадник.

– И ты здесь, Пестряныч! – Радольв Вуефастич заметил его и помахал рукой. – Будь цел.

Он сошел с коня и снял довольно внушительный короб.

– Что, как воевода? Спит еще? У меня к нему дело. Пойдем со мной, а? А то, боюсь, убьет меня, ты хоть заступишься.

– С чего это ему тебя убивать? – удивился Торлейв. – Ты-то здесь при чем?

– Выкуп я ему привез. Да примет ли еще…

– Выкуп? Так она же…

Торлейв задумался. Нет, все верно: Витляна вернулась домой вместе с Величаной, Лютом, его младшей женой Перемилой и старшими детьми, уже достаточно взрослыми, чтобы не потеряться в темноте и суете. Он ее видел. За что же выкуп?

– Сходи к нему, – попросил Радольв, которому явно было не по себе. – Может, уже не спит. Скажи, я, мол, кланяюсь…

«Ты как будто убил кого!» – подумал Торлейв, но вслух говорить не стал: при таких делах, помня, где в лесу спрятан труп Куно, шутить об этом не хотелось – как бы не угадать.

Мистина проснулся легко: вчера почти не пил, зная, что сегодня понадобится ясная голова. Бодрый и деловитый, он вышел в гридницу, где проснувшиеся хирдманы понемногу похмелялись пивом и где ждал Радольв. Поздоровавшись, тот раскрыл свой короб и выложил на стол нарядный шелковый кафтан, серебряную чашу и три витых серебряных же обручья.

– Это тебе, Мстислав Свенельдич, от отца моего. Чтобы не держал обиды. Не спрялась наша пряжа. Брат мой меньшой, Унегость Вуефастич, вчера судьбу свою сыскал, жену нашел и домой привел. Это Явислава, Будомирова дочь, Остроглядова внучка. Уж коли им так боги велели… Купальская ночь судила. Отец тебе кланяется, просит обиды не держать, дары принять ради нашего уважения. А коли мало, так мы еще добавить готовы.

Уразумев эту речь, Мистина помолчал, потом расхохотался.

– Ну, Вуефаст, хитрый старый кабан! Не сам ли он Остроглядову внучку по кустам ловил, чтобы Гостятино обручение разорвать?

– Землей-матерью клянусь: мы не ведали, сами удивились! – Радольв развел руками. – А только меньшой под утро домой с ней пришел, кланяются, так, мол, и так: вот жена моя, Явислава, примите, жалуйте.

– Она давно на Гостяту глаз положила, – заметил Торлейв. – Еще с той зимы было видно. А тут, гляди, поймала свой жар-цвет.

– Ну, коли поймала, сделанного не воротишь! Принимаю дары, отцу скажи, пусть не будет меж нами обид, – объявил Мистина. – А коли он на моей страве поминальной пить собрался – это скажи, рано еще. С детьми не вышло – глядишь, мы еще внуков переженим.

Его веселый голос выдавал неподдельную веру в успех. Радольв пока не знал, на чем эта вера основана, но такой же уверенный вид Торлейва намекал, что воевода не попусту бахвалится.

Пока Торлейв провожал Радольва обратно к его коню, тот откровенно радовался.

– Уф, чуры уберегли! Отец меня спозаранку поднял: ступай, говорит, Радоша, к Свенельдичу, а то узнает от кого другого, скажет, обманули мы его, другую жену Гостятке взяли, его дурачим… Слухи-то на ветрах летают.

Успокоенный Радольв уехал. Теперь Вуефастовым родичам предстояло объясняться с Будомиром по поводу увода девки, но там на них едва ли сильно рассердятся: роды равные, Будомир охотно примет выкуп и отошлет приданое дочери вслед за ней. А Мистина велел Торлейву:

– Сходи постучись в девичью избу – не проснулась ли Витляна? Надо же ей знать, что жениха проворонила.

– Я только позову, ты сам ей объяви. – Торлейв опасался, как бы Витляну не огорчила эта потеря.

Мистина был несколько задет тем, что Вуефаст ухватился за повод разорвать их союз так же охотно, как и его сын. Боярин поспешил отделаться от родства, ставшего невыгодным, но сам показаться на глаза стыдится – прислал старшего сына. Ничего – скоро Вуефаст об этом разрыве пожалеет. Убийцы отца Ставракия и похитители Хилоусова меча были почти в руках, а значит, скоро найдется и сам золотой меч. Отчасти Мистина беспокоился, не сбегут ли с ним немцы этой же ночью. Однако и то не беда: в этих краях они далеко не убегут, найти их в своих хорошо знакомых местах Мистине будет легче, чем им – спрятаться. Но если Торлейв прав и они не знают о смерти Куно, повода спешить у них не будет. Однако потолковать с ними он намеревался не далее как сегодня же.

Судьба предвосхитила желания Мистины. Выйдя снова во двор, Торлейв немедленно увидел Хельмо. Застыл и переменился в лице. С шалостями вроде похищения пергамента из ларя Акилины он еще мог справиться, но вчера этот самый «друг Хельмо» посягал на его жизнь – хоть и не своими руками. И на жизнь Явиславы – новоявленной Вуефастовой ятрови.

– Торлиб… – Хельмо заметил его, и, к удивлению Торлейва, в чертах его мелькнула слабая, но вполне искренняя радость. – Ты здесь… Салве…

Хельмо выглядел так, будто всю ночь не спал: бледный, утомленный, тревога сказывалась в блеске его потускневших карих глаз, в мелких суетливых движениях. Положив руки на пояс, Торлейв принял уверенный и вызывающий вид. Играть в дружелюбие было больше ни к чему.

– А ты чего здесь ищешь?

– Повидать Мистислав.

«И этот выкуп приволок?» – невольно подумал Торлейв. Однако в руках у Хельмо ничего не было. Одет он был в то же, в чем Торлейв видел его вчера, волосы растрепаны и спутаны. Похоже, с ночи он у себя в Ратных домах еще не был. На одежде задержались следы палой листвы и прочего лесного сора.

– Погоди. Предупрежу его.

Мигнув десятскому – этого со двора не выпускать, – Торлейв опять пошел в гридницу к Мистине. Услышав о госте, тот слегка переменился в лице, встал и вышел. На дворе оглядел Хельмо с ног до головы и кивнул на жилую избу, желая поговорить без свидетелей. Едва проснувшихся сыновей Мистина выставил, оставив при себе только Торлейва и велев Агнеру с Илисаром сесть у двери.

При виде Агнера Хельмо вздрогнул. Он уже много раз видел постоянного спутника Торлейва, но сейчас одноглазый смуглый здоровяк с косичками в длинных волосах и бороде, сидя у двери, был словно великан – страж царства Хель. Этот не выпустит однажды сюда попавшего, и с места его не сдвинуть ни посулами, ни угрозами.

Хельмо перекрестился и беззвучно прошептал краткую молитву. Явившись сюда, он саму жизнь свою поставил на единственный бросок костей, но отступать было некуда. Явислава осталась жива и убежала: она знает, что ей желали смерти, и может сообразить почему. Хельмо был не так бессердечен, чтобы деловито утопить молодую девушку, и сам содрогался от мысли, что вчера едва не стал убийцей. Но этой промашки, этой слабости Куно ему не простит. Спасти и самого Хельмо, и все дело может только поддержка самого могущественного человека в Киеве. Сейчас у Оттоновых людей два врага – Святослав и Мистина, и их вражда между собой дает повод перетянуть одного на свою сторону. Ради этого была сплетена вся сеть, и надо ловить орла, пока сам не разорвал залетных пташек.

– Присаживайся. – Мистина дружелюбно кивнул Хельмо на скамью, потом кинул быстрый предостерегающий взгляд Торлейву, но тот лишь хмыкнул, скрестив руки на груди. – Что скажешь?

– Я пришел предложить тебе договор. – Хельмо явно старался собраться с мыслями.

– От кого?

– От государь наш Оттон.

– Ваш государь предлагает договор мне?

По голосу Мистины было ясно, каким странным он находит это предложение. Он хоть и видный человек, но наияснейшему императору не ровня.

– Тебе и твоему приемному сыну, Ульбо, который есть сын Ингвара. Мы передали тебе ту вещь… то сокровище, какое несет благословение Бога. Ты можешь сам решать, отдать его Святославу или оставить для своего сына Ульбо. Но ты знай: если ты передашь его Ульбо, если ты и он решишь добиваться престола Ингвара, то государь Оттон даст вам поддержание всем – золото, люди, кони, оружие. Он даст Ульбо в жены Горяну, ту, что сейчас в Кведлинбург, или другую знатную деву из его близких. Государь Оттон, желая делать славу веры Христовой, всегда будет друг тем владыкам, кои имеют веру в Христа. Государь Оттон – друг тебе и Ульбо. Сокровище – знак… залог нашего договора. Он у тебя. От тебя мы не просим залога, но если бы ты желал дать мне твою дочь Витислава, она быть иметь место среди самый видный жен при дворе государь Оттон…

Мистине потребовалось все его испытанное самообладание, чтобы выслушать эту речь, не меняясь в лице. Услышав в первый раз «Мы передали тебе ту вещь», он отнес это на счет словесной ошибки Хельмо: надо понимать, что ему лишь намерены передать «ту вещь». Что немец знает судьбу Хилоусова меча, Мистину не удивило: нож Куно и ножны с жертвенника достаточно ясно указали на эту связь. Но Хельмо еще раз сказал «он у тебя». Да так уверенно, что Мистина на миг усомнился: может, в запарке последних дней и нынешней ночи забыл, что золотой меч уже нашелся?

Торлейв невольно хмыкнул: не успела Витляна утратить одного жениха, как уже другой явился!

– Ты говорил с ней? – спокойно спросил Мистина. – Об этом?

– Да, вчера, когда передал ей ту вещь, я говорил… Она сказала, что имеет обручение, но если ты повелишь, она подчинится твоей воле. Ты знаешь, такие великие уговоры не делают себе без залога. Мы даем тебе великий залог, а ты имеешь дать…

– Моя дочь – для меня это великий залог, – весомо заверил Мистина.

– Но ты и получать очень много. Золотое меч и поддержка государь Оттон, кто будет делать твоего сына князь русский.

Мистина помолчал, связывая в голове концы. Великой новостью для него было то, что Витляна уже все это слышала и получила от Хельмо меч Хилеуса. Вчера поздно вечером он мельком видел ее, убедился, что все домочадцы вернулись в целости, но не говорил с дочерью. И она ничего не сказала. Так меч у нее? В девичьей под лавкой? Мистина содрогнулся: если хоть кто-то узнает, что меч у них в семье, донесет до Святослава… Все возведенные на него обвинения разом подтвердятся, и это будет конец. Дыхание его чуть заметно участилось. Мистина снова ощутил себя стоящим на тонком-тонком льду. Не новое для него ощущение. Главное – не делать резких движений.

– Тови, – ровным голосом сказал он и взглянул на племянника, – поди проведай Витляну. Не шумите.

Он надеялся, что Торлейв его поймет. Тот ответил ошарашенным взглядом, но молча вышел. Хоть догадается посмотреть, не торчит ли золотая рукоять у девицы под подушкой.

– Откуда эта вещь у тебя взялась? – таким же ровным голосом спросил Мистина, когда они с Хельмо остались вдвоем, не считая бережатых.

– Мне указала санкти Вальпурга фон Айхштетт. Пришла мне во снях и сказала, что я сыщу эта вещь в одном лихом месте.

– Лихом? В каком это?

– Там, где вчера твоя дочь взяла его. Она сказала, что сразу передаст тебе.

– Вальпурга, стало быть?

Мистина встал, знаком велел Хельмо сидеть на месте, отпер ларь, вынул оттуда некий узкий длинный предмет и бросил гостю на колени:

– Это тоже Вальпурга оставила?

– Что это есть? – Хельмо поднял на него непонимающий взгляд. – Оставила где?

– На жертвеннике. Где лежало тело отца Ставракия, растерзанное, как свинья стаей волков.

– Я не знаю эта вещь. – Хельмо переложил ножны на лавку.

– А эту?

Мистина, все еще стоя возле ларя, показал ему нечто похожее, но другое – нож Куно в новых ножнах.

– Тоже не знаешь?

Хельмо переменился в лице, и хотя быстро взял себя в руки, Мистина успел уловить проблеск изумления и ужаса в его глазах.

– Нет.

– Врешь. И зря. Твой человек уже все рассказал.

– Мой че…

– Куно. Твой слуга. Которому ты вчера приказал убить моего племянника Торлейва. А ведь даже я верил, что вы подружились! И если такова твоя дружба, – Мистина скрестил руки на груди, прислонившись спиной к ларю, – то и дружба Оттона едва ли будет вернее и надежнее.

– Убить? Торлиб? – Хельмо распахнул глаза, и Мистина почти поверил, что тот и правда изумлен. – Я приказал убить Торлиба? Нет, клянусь санкти Вальпурга… Он мне друг…

– Твой человек был взят вчера в лесу, когда пытался напасть на Торлейва и перерезать ему горло. Вот эти люди это видели и помешали ему. – Мистина указала на Агнера с Илисаром, и Агнер важно кивнул. – Он все нам рассказал. Этот человек, – Мистина снова показал на Агнера, – умеет за пару ударов сердца разговорить даже камень. И если ты не хочешь отправиться туда, где сейчас твой Куно, и испытать искусство Агнера на себе, расскажи добром, что знаешь. Если будете врать розно… вам же хуже.

Агнер снова невозмутимо кивнул. При его внешности, чтобы напугать кого угодно, достаточно было просто оказаться рядом.

– Я не приказывал… – У Хельмо задрожала челюсть. – Если он сказал, что я приказал, он лжет! Это он приказал мне убить ее…

– Кого? – Мистина дернулся: подумал, что речь о Витляне.

– Явислава. Она могла выдать, что те жабы… та старая баба…

– Явислава отвела тебя к бабе Плыни?

– Да. Но я не хотел ее убивать.

– Через три дни Куно ходил к бабе и взял у нее те гады, – закончил Хельмо. – Она сказала, что боится отнести гадов к тебе или Вефасто, чтобы мы сделали сами. Но сказала, не будет сильного слова и они не сделают дела. Куно сказал, он сам знает довольно сильных слов… А в Ночь Огней он сказал, что нужно избавить себя от Явиславы, чтобы она не могла рассказать… Но я не хотел. И как я мог знать, что Торлиб будет там? Я рад, что он был там и я не сделал… я не убийца.

– Баба Плынь сама себе шею свернула, а отец Ставракий сам зарезался? Чудо, что Явислава и Торлейв живы. Вы заигрались, ётуновы дети. – В голосе Мистины прорезался гнев. – Два трупа на вас! Баба – леший бы ее взял, но грека княгиня вам не простит. Говори. Сейчас – пока зубы целы.

– Но наши люди… Рихер… отец Гримальд… Государь Оттон дал нам грамоту своим именем, ты не можешь причинить нам вред…

– Хазар крестить вам грамота дана? Или греков убивать?

– Нет убивать! Только одно – делать раздор Хелена с греков! С Роман, с патриарх! Чтобы дать место наши клерикусы. Убивать – нет. Я не убийца, я нет…

– Нет? Не убийца ты? А Ставракия в святилище кто притащил – святая Вальпурга?

– Я не был там!

– Куно был, значит, и ты. Он – твой слуга.

– Я был у Торлиб! Это все Куно! Он не есть слуга! Он самый доверенный человек… он старший среди нас. Он принял вид, что он слуга у меня, чтобы везде быть и не быть ни для кто видим!

– Поэтому ты ночевал у Торлейва? Чтобы заранее снять с себя вину?

– Да. Куно и еще двое его людей были там… они увели клирикуса и забрали меч. Они спрятали его в лес. Потом показали мне. Я показал Витиславе. Я хочу иметь союз с тобой! Мистислав, будь разумен человек! Ты не крещен, почему тебе жалеть об грек? Думай о своей сын Ульбо. Он будет князь, ты будешь князь! Государь Оттон будет тебе друг. Если нет – Святослав погубит тебя! И весь твой род. Мы делаем тебе дружбу… добро… польза. Санкти Вальпурга… Это умно! Пусть придет Рихер и отец Гримальд – они дадут слово. Мы имеем обещать тебе помощь от государь Оттон.

Мистина помолчал. Если посольство прибыло с целью выдавить греков из Киева и освободить место для римских священников, то шалости с сушеными жабами делаются окончательно понятны. Жаболовы имели целью погубить не дом Вуефаста, а добрую славу отца Ставракия. Оттон в Риме не мог знать заранее, что Вуефаст и Мистина вздумают поженить своих детей, но этот сговор только дал удобный повод. Не будь его – сгодился бы другой.

– Откуда вы все знаете – кто в Киеве с кем в дружбе и вражде?

– От сестра Бертруда, Горяна. Она рассказать все о свой родня и враги.

Мистина сжал кулак. Ётуна мать! Так все пошло от Горяны! Дочь Олега-младшего, попав в Кведлинбург, где, как уверял Адальберт, будет жить в покое и безопасности, стала оружием против оставленного ею Киева! По доброй воле или по простоте – что за важность?

Дорого обошлось княжеской семье примирение между Святославом и Прияславой… А ведь два года назад казалось, что замысел Эльги всем принесет только благо.

Тихо открылась дверь, вошел Торлейв. Бросил на Мистину только один взгляд, но тот понял: судьба Хилоусова меча пока не прояснилась.

– Альва позови, – велел Мистина. – Побудешь пока у меня, – обратился он к Хельмо. – Ваши о тебе тревожиться не станут, я им передам, что ты у меня в гостях задержался.

Вошел Альв, вопросительно взглянул на господина.

– Репку – в ямку. – Мистина сделал знак в сторону Хельмо. – Пусть пока зреет.

– Где Куно? – с тревогой спросил тот, вставая. – Если ты будешь садить меня с ним, он меня убьет!

– Хорошо, посидишь отдельно, – смиловался Мистина, мельком вспомнив рассказ о яме в лесу, где осталось тело Куно. – Если договоримся, так и вовсе полегчает. А пока иди подумай в тишине.

Альв увел Хельмо, а Мистина коротко кивнул Торлейву: что?

– У нее в девичьей меча нет. Говорит, скажет тебе.

– Давай ее сюда.

Выйдя из девичьей, Витляна увидела Хельмо, которого двое хирдманов вели через двор. Прижавшись к столбу, подождала, пока он скроется за погребом, не обернувшись. Вот и ее саму втянул поток событий, далекий от обычных девичьих забав. Жизнь и смерть людей, слава или бесчестье рода, победы или неудачи князя Святослава и всей земли Русской – все это вдруг оказалось в ее руках. И она знает, как всем этим распорядиться.

До самого полудня Правена просидела в лесу. Она ясно помнила, что Витляна обещала вернуться за… за этим свертком, что спрятан в палой листве у корней громобоя, и твердо намерена была ее дождаться. Немало времени прошло, прежде чем Правена поверила, что все это ей не снится. Ей мог присниться ночной поход по следам Витляны и ее неизвестного спутника, но ведь Хилоусов меч она нашла и рассмотрела уже при ясном свете утра! Ранее Правене, конечно, не выпадало случая его увидеть, но у княгини Эльги золотые ножны с изображением Хилоусовых подвигов видели многие, и по рассказам эта красота была известна всему Киеву.

Правена не могла и вообразить, как сокровище попало в лес близ Лыбеди и почему кто-то показал это место Витляне. Видимо, хотел отдать ей, но она не взяла сразу, а собиралась вернуться утром. Но вот утро пришло, а она не вернулась. Никто не приходил. С рассветом кияне потянулись по домам, и теперь в Кловском бору было тихо и пусто.

Правена устроилась за березами, так, чтобы идущий к дереву не мог ее увидеть, но ей громобой был виден с нужной стороны. Зачем я здесь сижу, не раз спросила себя Правена. Она ждала Витляну, сама не зная зачем. Убедиться, что с посестримой все хорошо. Предложить помощь. Какие бы дела ни связывали ту с Хилоусовым мечом, одной девушке, пусть даже такой высокородной и умной, они не по плечу. Может, Витляна расскажет ей, в чем дело. Может, нет, но она должна знать, что Правена готова ей помочь!

Благоразумие шептало: беги отсюда. Из-за этого меча уже погиб отец Ставракий, человек куда значительнее тебя. Его не пожалели, тебя и вовсе прихлопнут, как мошку. И родичи знать не будут, где искать. К благоразумию и голод присоединял свой пронзительный голосок. Однажды Правена послушалась их – встала и пошла по тропе. На берегу Клова наткнулась на остатки чьего-то ночного пиршества: у потухшего костра лежали печеные яйца в сетчатой от трещин мятой скорлупе, надкусанный пирожок и целая лепешка, слегка испачканная в золе. Поколебавшись, она забрала лепешку, два яйца и ушла обратно к громобою: с таким запасом полдня можно прожить.

Подкрепившись, Правена стала мыслить яснее. И навалилась тревога. Рассвет давно миновал, разгорается день, все давным-давно разошлись по домам отдыхать от буйной ночи. Почему Витляна не пришла? Она же обещала тому человеку. Все ли с ней хорошо? Жива ли она? Или всякий, кто прикоснется к тайнам Хилоусова меча, будет… как отец Ставракий?

Нужно бежать в город и узнать, дома ли Витляна. Если она не вернулась – придется все рассказать Мстиславу Свенельдичу, и как можно быстрее. Может, еще получится ее спасти… от чего? От кого? О спутнике Витляны Правена могла сказать только то, что он среднего роста. Молод, судя по легкости движений, и говорит на славянском языке немного странно. Но, пожалуй, не варяг.

Эти здравые мысли подняли Правену на ноги и оправили назад по тропе. Она миновала влажное от росы кострище, где нашла лепешку и яйца, прошла еще шагов десять и заметила неподалеку от тропы какую-то большую тряпку.

Подошла ближе – это был мешок, видно, из-под припасов. Обычный мешок из гребенины[115], пустой. Расстелен на земле – похоже, ночью в темноте на нем кто-то лежал, потом ушли и во хмелю забыли. Правена остановилась над этим мешком, не зная, на что решиться. Ведь если Витляна попала в беду… Не забрать ли самой Хилоусов меч? Если с Витляной все хорошо, она отдаст его подруге, даже если та ничего не станет объяснять. А если все плохо… то злодеи хотя бы не получат это кровавое сокровище.

На первый раз эта безумная мысль заставила ее содрогнуться. Тем не менее, Правена подобрала мешок и побрела назад, прикидывая, стоит ли это делать. Сейчас она, по сути, еще не ввязалась по-настоящему, можно бросить мешок и убежать. Посчитать все это сном. Несколько раз она замирала и думала, что так и сделает. Но потом опять шла дальше, к громобою, уже зная, как поступит.

Когда Правена снова раскапывала палые листья, каждая жилка в ней дрожала. Вот сейчас кто-то появится, увидит ее за этим занятием… Неведомые люди – или бесы, – что положили меч сюда, удавят ее, как бабу Плынь, и бросят в овраг. И будет она навкой бродить по Кловскому бору еще семь лет, пока телесная душа не истончится…

Вот он. Поняв, что отступать поздно – если сейчас испугается, век себе не простит, – Правена выволокла кожаный сверток из-под палых листьев. Торопливо размотала – и вынула Хилоусов меч. Он был довольно тяжелым, но сама эта тяжесть казалась живой, она воодушевляла и придавала сил. Он как будто дышал, говорил с ней. Правена вдруг ощутила прилив восторженной любви к этой вещи – к духу древнего воина, сына богини моря и соперника верховного бога неба.

Но любоваться некогда – надо спешить. Правена засунула меч в мешок и тщательно замотала. Потом обломала тот сук, которым рыла, завернула его в тот же кусок кожи и закопала на прежнем месте. Сверток с мечом сунула под мышку и торопливо пошла прочь – не по тропе, а прямо через бор, пробираясь между деревьями и стараясь не шуметь. Еще не хватало с этой ношей встретить тех, кто сейчас считает себя владельцами сокровища!

Нести сверток под мышкой скоро стало неудобно, и Правена взяла его так, как носят новорожденных младенцев. Он казался теплым, словно сам Хилоус одобряет ее решение.

Когда Витляна взошла на крыльцо жилой избы, ей навстречу вышли Торлейв с его двумя бережатыми. Торлейв бросил на нее многозначительный взгляд – настороженный, недоверчивый. Он уже знал о ее приключениях в Купальскую ночь, но ничего не сказал.

– Будь цела, дорогая! Хорошо ли погулялось? – добродушно обратился Мистина к дочери, когда она вошла.

– Куда уж лучше! – Витляна загадочно округлила глаза.

– Вот и славно. Была у меня для тебя с утра весть дурная…

– Это еще какая? – Витляна дрогнула.

Неужели ее вчерашние дела уже принесли какое-то несчастье?

– Потеряли мы жениха. Явислава Будомировна Гостяту нашего умыкнула. Уже и выкуп нам прислали, чтобы обиду не держали. Вот. – Мистина указал на скамью, где были сложены Вуефастовы приношения.

– Невелика потеря. – Витляна презрительно хмыкнула, но было видно, что она полна беспокойства, и вовсе не из-за Унегостя.

– Да потом дурная весть за собой хорошую привела, – так же добродушно продолжал отец. – Не даром говорят: где потеряешь, там и найдешь. Уже другой жених к тебе сватается, и такое вено сулит, что со времен Константина Великого не видали. Даже сказал, будто тебе самой уже его и вручил. Правда ли? Или брешет?

Витляна глубоко дышала, стараясь держать мысли в порядке. Этой мягкой повадкой отец играл с ней – она испытала на себя сотую долю силы, которую он применял к другим, но и от этого пробирала дрожь.

Но отступать нельзя. Она все решила.

Серые глаза отца смотрели на нее с доброжелательным любопытством, но Витляна отлично видела, что это все притворно – и доброжелательство, и любопытство. Он был напряжен, насторожен и готов к броску, как волк в засаде перед добычей.

– Ничего не хочешь мне сказать? – Нарочитая мягкость его голоса пугала сильнее, чем неприкрытый гнев. – Я тебе свои новости поведал. Теперь ты мне что-нибудь занятное расскажи. Где вчера бывала, кого видала?

Он знает. Конечно, знает – Торлейв вломился в девичью, отмахнулся от ключницы, пытавшейся его не допустить, и сразу зашептал: «Хилоусов меч у тебя?»

Витляна помолчала, глядя в пол. Незачем рассказывать отцу то, что он уже знает. Начинать надо сразу с того, что ему известно быть не может.

– Помнишь, Велько у тебя спрашивал… об Улебе? – Витляна подняла глаза и встретила твердый, выжидающий взгляд отца. – Он сказал: неужели мы смирились с бесчестьем? А ты сказал: нет, но нужно выждать подходящий случай. Не помню точных слов, но ты ведь это хотел сказать.

Мистина медленно кивнул, его взгляд еще сильнее сосредоточился. Он понял: меч Хилоуса для Витляны не просто драгоценная игрушка. У нее есть замысел.

– И вот боги послали нам тот самый случай. Никто не мог знать, что в волотовой могиле спрятан Хилоусов меч. Мы и про Хилоуса ничего не знали, пока у Тови не украли тот кусок пергамента и у княгини не начали те кожи читать. Не болтали бы на торгах про беса Ротемидия – отец Ставракий не поехал бы в разрытую могилу молиться и меч бы не нашел. Это бог его вел… и всех нас. Но этот меч не может быть для Святослава. Он князь, он мой брат, я ему зла не желаю, но… – Витляна пристально взглянула в глаза Мистине, – ведь он не Святше назначался. Не он ведь старший Ингваров сын.

– А ты откуда знаешь? – ровным голосом просил Мистина.

В мыслях его сам мелькнул ответ: от Уты, конечно. В те два года, что Ута с детьми жила в Выбутах, она особенно сблизилась с единственной оставшейся при ней дочерью, а та уже достаточно повзрослела.

– Сама догадалась. Матушка мне не говорила ничего, ты на нее не думай. Я сама поняла: когда Ингвар ее впервые в Киев привез, Эльга уже была здесь, и он не смог бы… Смог бы только до того, как они в Киев приехали. А свадьба его с Эльгой была позже, зимой. Вот и выходит, что Улеб не мог родиться позже Святши.

Мистина не возразил: это правда. И собрать эти простые соображения способен кто угодно. Другое дело, никто, кроме самых близких, не возьмется судить, чего мог сделать Ингвар в те давние годы, а чего не мог.

– Бог не допустил, чтобы меч попал к Святше, – убежденно продолжала Витляна. – Он должен попасть к Улебу и честь его восстановить.

– И как он к нему попадет?

Отец смотрел на Витляну таким взглядом, какого она еще у него не видела: закрытым, но внимательным. Он привычно скрывал свои мысли, но искренне хотел проникнуть в ее мысли. Мистина был не из тех людей, для кого дети до седых волос маленькие, а все их речи – пустой лепет. Наоборот, он в каждом своем ребенке видел такого же сына рода, которому просто еще не хватает опыта, в том числе и опыта управления собой.

Когда человек становится взрослым? Когда начинает ставить перед собой взрослые цели. Его младшая дочь придумала себе цель, которой в шестнадцать лет не было даже у него самого – сменить в Киеве князя.

У него эта цель появилась позже. Свенельд не один год это обдумывал, выращивая Ингвара и его супругу, а к делу приступили, когда Мистине было уже двадцать три. Дочь заметно его обскакала. Но им со Свенельдом боги не посылали никаких золотых мечей – средства сразу доказать свою правоту.

– Мы поедем к нему в Выбуты и отвезем меч. Если Святша все равно собирается нас изгнать…

– Нет. – Мистина уверенно качнул головой. – Пойми, дорогая. Я чуть ли не тридцать лет на эту гору карабкался. С того дня, как полез в ту ётунову чащу, в медвежье логово за Эльгой – Ингвару нужна была в жены старшая племянница Олега Вещего. Другой подходящей невесты Олегова рода тогда не было: Ростислава была намного старше нас и уже замужем, а ее дочери – еще малы. И я пошел с сулицей на сам Темный Свет. Я убил того переодетого медведя – и до сих пор не знаю, что мне за это будет, когда три мои души на прощание выпьют из моего черепа и разойдутся каждая своей дорогой. Несколько лет мы осваивались и силу копили. Мы сбросили со стола Олега-младшего, и в гибели Предслава его внуки винят меня, хотя я его пальцем не тронул. Я добился от Сванхейд, чтобы она признала Ингвара единственным наследником Олава. И то, как я этого добился, черным пятном лежало на моей душе до самой смерти Ингвара. Я ходил с ним на греков, и под Ираклией меня чуть на пику не насадили и конем не раздавили. В год мятежа древлянского меня заставили выбирать, кого предать: вас, мою семью, или Ингвара – моего князя и побратима. Он ценой своей жизни избавил меня от этого выбора, но отмыть мою честь не сумел. Идти после этого на Ингварову могилу пировать, где на одного моего отрока было пятеро древлян, было забавой – что «в криночки» играть. Тогда мне было совсем все равно, вернусь ли я с той могилы живым. В тот же год Святослав вызвал меня на поединок, все из-за того же обвинения. И опять мне пришлось выбирать: проиграть бой и признать вину, или пролить кровь своего князя, которому клялся на оружии. И те двенадцать лет, что с тех пор прошли, тоже не были для меня легкими. А теперь ты говоришь мне – оставь все и уезжай, чтобы вручить Улебу какое-то старое ковыряло?

– И кого ты выбрал? – Витляна враждебно взглянула на него. – Нас или Ингвара?

Только до этого места она и дослушала толком. Пока отец говорил, Витляна все лучше понимала: ее замысел у него сочувствия не встретит. Его замыслы куда шире, судьба своей семьи – только малая их часть. Они, его дети, знали об этом всегда, с рождения. И этого не могли ему простить, пусть в самой глубине души. Ута не позволяла им говорить об этом – она раз и навсегда приняла свое малое место в жизни мужа. И это ее добровольное умаление они прибавляли к винам отца.

– Этого я не говорил никогда и никому.

Мистина ничего не добавил, но Витляна услышала: «И тебе не скажу».

– Теперь ты можешь… – Витляна запнулась, не посмев сказать «искупить свою вину», – сделать что-то для того, чтобы Улеб занял свое законное место и восстановил честь семьи.

Мистина глубоко вдохнул. Он понимал, в чем они друг друга не понимают, но не надеялся объяснить: его мысли была слишком широки для головы Витляны. Права недостаточно, когда нет силы его утвердить. Потому несправедливо обиженные наследники взывают о поддержке к богам, но получают ее очень немногие. Сила Улеба – это он, Мистина. Без него права бесполезны. Но силу нужно применять с умом, иначе не будет ни силы, ни прав, ни пользы.

– Где Хилоусов меч? – спросил он вместо этого. – У тебя?

– Я знаю, где он, – коротко ответила Витляна, и в этой краткости Мистина тоже ясно услышал: «Но тебе не скажу».

Однако он не собирался кричать на нее и таскать за косу. Своя сила доставляла ему удовольствие только в борьбе с опасным противником, а собственную дочь он таковой не считал. Она уже ступила на дорогу, на которую ее толкает сама кровь, – это ведь внучка Свенельда. Идти по этой дороге Витляне тоже нужно учиться. Как знать, что за участь ее ждет? Когда Эльге было столько же лет, никто не знал, что из нее получится.

– Ни с мечом, ни без меча мы не сможем сделать Улеба князем. Ингвар когда-то одолел Олега-младшего не правом, а обещанием похода на Царьград, за славой и добычей. Сейчас руси обещан такой же поход – на Итиль. С мечом или без меча, русь пойдет за Святославом. А Улеб на Итиль войско не поведет.

– Зачем нам Итиль? Я знаю, Эльга этим недовольна. Она говорит: нужно погосты ставить, уставы и уроки давать людям, дань собирать, а не мечом махать где-то за тридевять земель!

– Грек нашел этот меч, ему его бог помог: вернем меч Святославу, он на Хилоуса равняться станет, а не на Оттона с его Святым копьем. Эльга этого захочет. Но и без того у Святослава довольно сторонников. Русь издавна живет мечом и веслом, ее не переделать. Да и не нужно. Самой державы нашей не было бы, будь мы другими. И на Хазарию идти надо – пришла пора. Сами не захотим – Оттон заставит. Он, вон, грамоту выписал: хазар крестить. Мы к ним не пойдем – Оттон пойдет. Так неужели нам его вперед пропустить? Нет уж. Пусть Святослав идет на хазар. А мы с Эльгой здесь управимся.

– Ты хочешь отдать ему меч? – с вызовом воскликнула Витляна. – Тому, кто оскорбил наш род и тем гордится?

– Не вижу для него лучшего применения. Святослав – наш небесный воин, ему по руке. Так где он?

Витляна молчала.

– Не слышу ответа.

– Не будет тебе ответа. Я взяла этот меч, чтобы отдать брату моему Улебу и честь его восстановить.

– И столкнуть его со Свенельдом? Да ты Улебу смерти хочешь! И то счастье, что его отсюда живым отпустили!

– Хорошо, не столкнуть, – сдала назад Витляна: так далеко ее воинственность не заходила, чтобы желать прямой войны между собственными братьями. – Мы поставим Святше условие: он получает меч, а взамен возвращает Улеба в Киев, дает ему место за столом рядом с собой, честь и почет. И Горяну.

Мистина едва не засмеялся – сдержался с трудом. Очень ясно увидел Улеба на месте витязя из саги, что в конце получает дочь цесаря, багряные одежды и половину страны в управление.

– Чтобы поставить ему условие, нужно признать, что меч у нас.

– Мы что-нибудь придумаем. Я скажу, что мне явилась Валь… кто-нибудь явился во сне и указал место. И что я не знаю, где он сейчас, а он будет открыт Улебу, когда он вернется.

– А Святша не поверит ни на вот столько и скажет, что это я тебя научил. Неужели ты так плохо его знаешь, если думаешь, что ему можно ставить условия? Он никогда не пойдет на это. Не сдаст назад, не признает, что был неправ. И чем больше его будут убеждать, тем сильнее он будет гневаться. А на что он способен в гневе, мы уже знаем. Есть только один способ его унять: вернуть ему меч, не дав понять, что мы к этому причастны. Вот это я придумаю. Но для этого я должен знать, где он. Ну?

– Я сама пойду к нему. К Святославу. Пусть он делает со мной что хочет, – заявила Витляна, твердо уверенная, что ничего плохого Святослав не сделает своей двоюродной сестре по матери. – Я его не боюсь.

– Витляна, ты как дитя, что сказок наслушалось и теперь деревянным мечом машет! – Мистине стало изменять терпение. – Ты взрослая дева, чуть замуж не вышла уже. А все веришь в лживые саги! Пойми – в сагах всякий младший сын недорого платит за свой успех. О настоящей цене никто не стал бы слушать. В них то и приятно, что цесарская дочь и стол золотой там достаются легко. А всю работу какие-нибудь волоты делают. Но взабыль… Ингвар изгнал из Киева родную свою сестру Мальфрид и ее мужа, чуть не убил ее свекра и с трудом избежал проклятия собственной матери. Вот как ему достался киевский стол. Эльга терпела другую жену у Ингвара, болгарыню, она согласилась на изгнание Хельги Красного – я б его на дровах видел, но она любила его. Но она знала, что так надо, что иначе он разрушит Русь. Святослав изгнал собственного сводного брата и силой взял за себя его невесту – внучку Олега-старшего. Он тоже заплатил цену за обладание своим столом. А Улеб пошел в Уту. Ему не нужен стол такой ценой. Но он стоит именно столько. Если бы ты сейчас могла рассказать ему, что задумала, он первый стал бы тебя отговаривать. И мать! О матери подумай! Она только и хочет, чтобы ее и Улеба оставили в покое, а ты их опять в побоище толкаешь!

– Ради Горяны он пошел бы на это!

– Ее не вернуть.

– Ее можно вернуть! Хельмо говорил.

– Она не захочет. Она уже испытала на себе, какова эта цена. Она свое заплатила, и у нее больше ничего нет. Я не допущу, чтобы с тобой случилось то же. Не глупи и отдай мне этот клятый меч.

– Не отдам. Его передали мне, а не тебе, на условии, что он достанется Улебу.

– На условии? Ётуна мать, кто еще нам условия ставит?

– Я договорилась с Хельмо. Он показал мне, где они прятали меч, но потом я его перепрятала. Теперь только я знаю, где он лежит. И если ты не хочешь передать его Улебу, то я… пусть там и лежит еще тысячу лет!

– Нас изгонят из Киева, если Святослав его не получит!

– И мы все уедем в Выбуты. Тогда ты и сам захочешь вернуться и посмотришь на все по-другому!

С чувством, что они уперлись лбом в стену, Мистина глубоко дышал, подавляя ярость. Дочь оказалась не менее упорна, чем он сам, и даже по-своему не менее умна. Ей только еще не хватало опыта и привычки осаживать свои мечты, пока не занесли в пропасть. Но пока что на крыльях ее мечтаний в Хель летела вся семья и все, чего Свенельдов род добился за последние пятьдесят лет.

Но не бить же ее! Даже сейчас Мистина понимал: она ведет себя так потому, что в ней его собственная кровь.

– Ступай в девичью, – дыша всей грудью, велел Мистина. Он видел, что Витляну трясет, но она стиснула зубы и сдаваться не намерена. – Сиди там, как мышь. Не выйдешь, пока не образумишься. И никому не слова. Проболтаешься – всех нас погубишь. И меня, и братьев.

Витляна встала и направилась к двери – гордая, как цесарева дочь. Мистина вышел за ней и на крыльце вполголоса отдал какие-то распоряжения Бранду…

После этого Мстислав Свенельдич сел на скамью под крыльцом и немного подумал. Потом отдал еще несколько распоряжений.

Велел позвать к нему Величану с Перемилой и расспросил их: было ли у Витляны что-то в руках, когда они все вместе пришли домой с игрищ? Нет, никакой поклажи они у нее не видели. Значит, домой она его не принесла: Хилоусов меч – не иголка, его в подол не вколешь и под легкой летней одеждой не спрячешь. Мистина отпустил ятровей, велев расспросить детей и челядь: не давали ли Витляна кому каких поручений?

Тем не менее Брезнец и Хальвдан получили приказ как следует обыскать девичью избу, хозяйскую жилую избу, децкую, поварню и еще несколько помещений на дворе, куда Витляна могла заглянуть. На успех этих поисков Мистина не особо полагался, но хотел быть уверен, что дочь не исхитрилась как-нибудь доставить меч домой.

Агнер был отправлен к Хельмо с вопросом, где тот оставил Хилоусов меч. Пленник не стал запираться и описал дуб-громобой при впадении Клова в Лыбедь. Туда был отправлен Торлейв с его людьми.

Арне сын Альва поехал в Ратные дома. Рихера и обоих клирикусов он нашел в тревоге: после ночи гуляний исчезли Хельмо и Куно.

– Ваши люди находятся у нас, на дворе у Мстислава Свенельдича, – объявил Арне, как ему было велено. – Хельмо ночью был пойман с одной девушкой из дома Торлейва, он с ней давно уже заигрывал. Теперь ему придется на ней жениться, иначе это причинит бесчестье дому. Но он отказывается. Пока он не согласится, свободы не получит.

Рихер сперва был ошарашен, потом выбранился. Даже зная слабость Хельмо к красоткам, он не мог предположить, что тот попадется на такой глупости в такую решающую пору! Когда все, что они так старательно, с таким риском подготавливали, должно было вот-вот привести к успеху! И все пойдет прахом из-за его распутства! Понятно, что он не хочет жениться на той пухляшке – она ведь дочь рабыни, а ему во Франкии обещана невеста знатная и богатая. Тем не менее вырвать его из рук Мистины необходимо – пока не всплыло чего похуже.

– А его слуга? Где Куно?

– Слуга сидит с ним вместе. Где горшок, там и покрышка, – усмехнулся Арне.

– Он… может быть, господин Мистислав отпустит хотя бы Куно? – в большой тревоге воззвал Рихер. – Этот бездельник… он нужен нам здесь. Мы готовы заплатить выкуп! Пусть господин Мистислав назовет цену.

– Можно мне увидеться с Хельмо? – попросил отец Гримальд. – Я сумею его убедить! Он сделает все, чтобы не опорочить честь дома, коему мы стольким обязаны!

– Тебя позовут, когда придет время творить обряд, – сказал Арне, и отец Гримальд не сразу понял, что имеется в виду венчание. – Ведь других папасов в Киеве нет, но не волнуйся – Влатта была крещена еще младенцем.

С этим Арне уехал. Подъезжая к воротам Свенельдова двора, увидел возле них знакомое лицо. Красивая девушка с длинной русой косой мялась на улице с растерянным видом, а узнав его, побежала ему навстречу, так что он едва успел придержать коня.

– Арне! Постой!

– Правена? Ты что здесь делаешь?

Арне, парень еще молодой, знал Правену: в последние года два они встречались, хоть и нечасто, на летних и зимних игрищах молодежи.

– Я хотела повидаться с Витляной, но меня не пускают к ней. – Правена подошла и вцепилась в узду его коня. – Арне, помоги мне! Я потеряла ее вчера ночью в лесу и с тех пор не видела. Скажи – она вернулась домой? Сердце не на месте.

– Да, она дома. Пришла еще до рассвета, с Лютом и прочими.

– Арне… это правда? – Правена смотрела с тревогой и надеждой. – Если она дома, почему мне нельзя ее увидеть?

– Клянусь тебе, она дома! – Эту клятву Арне мог дать с чистой совестью. – Господин запретил ей принимать гостей.

– Но почему?

– Потому что… – Он усмехнулся. – Ты знаешь, что Вуефастов сын себе другую жену нашел?

– Что? Какой сын?

Мысли Правены сейчас были так далеки от Унегостя, что она совершенно забыла о своем разговоре с ним и даже не сразу сообразила, о ком речь. А ведь из-за него она и пошла за Витляной и ее спутником к громобою.

– Да Гостята Вуефастич! С кем она обручена была! Женился, вишь!

– Женился? Гостята Вуефастич?

Правена не верила своим ушам. Унегость хотел жениться – на ней самой, но она не стала его слушать.

– Не может этого быть!

– Уж поверь мне! С утра Радольв приезжал, выкуп от Вуефаста привез за нарушение слова, чтобы не держали обиды.

– Но на ком он мог жениться?

– Явиславу знаешь, Будомирову дочь? Остроглядову внучку? Вот, она. Теперь всякие толки пойдут, на Витляну коситься станут, что, мол, случилось такое… Жених сбежал, да почему сбежал, отчего сбежал? Опять про тех жаб вспомнят. Господин не хочет разговоров, велел ей дома тихо посидеть и ни с кем покуда не видеться.

– Но это… ты за верное знаешь, что она там? Позволь мне ее увидеть хоть одним глазком!

– Да что с вами такое, девки? – Арне дернул плечами. – Сбесились вы, что ли? Навки вас покусали? Разрази меня гром – сидит она в девичьей, жива, здорова, я видел ее утром. Ничего твоей подруге не сделалось. Ступай отсюда, сделай милость. Не до тебя сейчас.

Арне понимал: у господина и без того полно забот, и его не обрадует, если двор начнут осаждать подруги Витляны. А видеться ни с кем ей отец не позволит, чтобы не разболтала смертельно опасную тайну, чреватую изгнанием и крушением всей семьи. Наклонившись, Арне успокоительно похлопал Правену по руке, вцепившейся в ремни. С потерянным лицом, она выпустила их и отошла, а он проехал мимо нее в ворота.

Правена заглянула во двор, но увидела лишь кое-кого из челяди и оружников. Ворота без промедления затворились. Правена постояла еще немного и побрела по улице прочь. Арне она поверила: Витляна жива и дома. Но почему не вернулась к громобою? И как теперь с ней увидеться и рассказать, что Хилоусов меч лежит у Правены, в ларе с ее приданым, запрятанный на самое дно, под косяки тонкого беленого льна? Пока Витляна об этом не знает, она, Правена, все равно что украла его! А ей-то он зачем? Если бы им увидеться – она бы призналась и спросила, что с ним делать. Это так ее мучило, что утром, спрятав меч, она решилась пойти к Свенельдову двору, хотя и собственные родичи запрещали ей это, и Мистина в прошлый раз велел больше не приходить.

Правена брела по улице, в ушах у нее шумело. События вокруг Хилоусова меча захватили и ее, и куда унесет этот поток? Как обернуться, чтобы не причинить вреда Витляне, себе, своим родным? Мистине, над которым нависла туча княжьего гнева? Киеву, который сделался подобием берлоги, где два медведя, старый и молодой, рычат друг на друга, грозя вот-вот вступить в открытую схватку?

Уже завернув за угол улицы, Правена не увидела, как к воротам Свенельдова двора подъехал Торлейв со своими отроками. В седельной сумке он вез сверток из толстой кожи, но, разумеется, знал, что внутри лишь обломанный дубовый сук. Он привез его, чтобы Мистина мог убедиться: Витляна не обманула, Хилоусов меч и правда взят оттуда, куда его спрятал негодяй Куно с подручными. А значит, оставшихся на свободе немцев спрашивать о сокровище бесполезно: теперь они знают не больше вон той курицы, что роется в пыли под тыном.

Слухи о разрыве обручения и внезапной женитьбе Унегостя на Будомировой дочери разбежались по Киеву, и уже с утра на другой день на Свенельдов двор явились две старшие дочери Мистины, Святана и Держана. Однако в девичью, где сидела Витляна, их не пустили сторожившие на крыльце отцовские отроки.

– Свенельдич не велел, – с сожалением пояснил им Бранд. – Никого не велел к ней пускать.

– Но мы-то! – Святана смотрела на него как на сумасшедшего. – Ты что, нас не узнаешь?

– Никого не велел. Провинилась она чем-то сильно, – наклонившись, прошептал Бранд.

Две сестры переглянулись. Им пришло в голову, что Витляна сама как-то виновата в том, что Унегость скоропалительно взял другую жену. Может, обозвала его глупцом и рохлей прямо на людях, он и не стерпел. А разрыв с Вуефастом сейчас, когда все благополучие семьи под угрозой, вполне мог вызвать отцовский гнев.

– Но почему нам нельзя ее видеть? – повторила Держана.

Две старшие дочери были ближе с отцом, чем младшие дети. Они не всегда знали о причинах его действий и решений, но твердо верили: эти причины есть, даже если их на первый взгляд не видно. Однако нынешняя суровость Мистины их изумляла. Никого из них он еще ни разу не сажал под замок! И замуж отдал по их собственному выбору, не понуждал идти за немилых.

– Почем мне знать? – вздохнул Бранд. – У него и спросите.

Он знал правду, но воля господина наложила прочные оковы на его язык, и он молчал, хотя дочери Мистины ему были почти как сестры: сам вырос на Свенельдовом дворе и играл с ними с младенчества.

Обращение дочерей к отцу делу не помогло: Мистина мягко выставил обеих, велев об этом деле не болтать.

На том заботы не кончились: многие женщины из окружения Мистины и Эльги жаждали увидеть Витляну, расспросить, что случилось, и побранить негодяя Унегостя. Иные уже виделись с родителями Явиславы и сами могли кое-что рассказать. Но к Витляне не допустили никого, а Мистине видеться с бабами было и вовсе недосуг.

Однако вся эта суета не прошла даром и подтолкнула Мистину к решению. Витляна по-прежнему упрямилась и отказывалась выдать свою тайну.

– Надо убрать ее из города, – сказал Мистина Торлейву. – Отвези ее в Вышгород… нет, это близко и там у Ивора полно своего бабья. Отвези ее в Витичев, к Тормару. Пусть там посидит, подумает. А то здесь еще просочится как-нибудь… Я послал бы Вельку, но он… та дурь, что она в голову забрала, и ему тоже может понравиться. А брату она уж верно все выложит.

– Может, она ему выложит, где меч?

– Статочно, да, но он не скажет мне. Она получит союзника.

Мистина хорошо понимал: в том, что касается защиты Улеба, вся семья будет на стороне Витляны. Ута, наверное, приняла бы волю мужа, но дети, неопытные и пылкие, сплотятся в желании покарать обидчика и восстановить попранную честь старшего брата. Он, отец, лишь приобретет в их глазах еще одну тяжкую вину. Витляну следовало убрать подальше даже от родичей: не мог же он сам стеречь ее день и ночь, чтобы к ней не пробрался родной брат! Можно было намекнуть, что она виновата в позоре разрыва с Унегостем, но чем объяснить эту таинственность? Когда мятежная дочь окажется за два перехода от Киева, хотя бы исчезнет опасность, что в тайну проникнет кто-то еще. Положиться в этом деле Мистина мог только на Торлейва: тот уже знал больше других. Он тоже жалел Улеба и понимал Витляну, но также понимал, что попытка давить на Святослава только ухудшит дело.

– Ты там Тормару намекни обиняком: мол, девка забрала в голову девичий вздор, хорошему жениху противилась, желает другого, кого не желаю я, – добавил Мистина. – А я, мол, не хочу, чтобы у меня дочь убегом замуж вышла за не пойми кого, вот и убрал подалее, чтобы образумилась.

Торлейв понимающе кивнул. Пара сотен из Витичева летом ушла в степи, но в крепости оставалось довольно оружников, оберегающих южные подходы к Киеву. Разумеется, все тут же узнают, что к ним привезли красавицу дочь Мистины, и в дружинных домах о ней будет не меньше болтовни, чем было бы на бабьих посиделках. Людям требовалось какое-то понятное объяснение.

Попасть в Витичев хотелось побыстрее, но Витляне было не по силам весь день не слезать с седла. Мистина отправил их по реке: Витляну с челядинкой, Торлейва с бережатыми, десятского Заваду с отроками на веслах. Если повезет, вниз по течению, при хорошем ветре, они могли добраться до Витичева всего за один день. В надежде на это Мистина проводил их на пристань у Почайны на белой заре, пока здесь не поднялась обычная дневная суета и сторожа дремали у клетей с товарами.

– Как передумаешь, дорогая, сразу дай мне знать, – ласково сказал Мистина Витляне, целуя ее на прощание.

Он обращался с мятежной девой без гнева и досады, давая понять, что понимает ее, но у него есть причины не разделять ее целей. Витляна отмалчивалась: борьба с отцом требовала от нее напряжения всех душевных сил, на поддержание уверенного вида их уже не хватало. Мягкость его обращения задевала ее сильнее, чем задел бы открытый гнев: будто ее затея – детская блажь, с которой ему не с руки бороться, и он просто ждет, пока сама пройдет.

Боги одобрили замысел Мистины: дул попутный ветер, и лодья лебедем летела вниз по Днепру. Торлейв едва успел показать Витляне волотову могилу: та стояла не прямо над рекой, только макушка ее плоская мелькнула среди других пригорков и рощиц. При отроках они не могли говорить о важном, а Витляна и вовсе была не расположена к разговорам. Она ждала, что Торлейв примется ее убеждать подчиниться отцу, но он, видя ее замкнутое лицо, не знал, как и подступиться.

Витляна сама заговорила с ним. После полудня ветер стих, навалилась жара, и решили пристать к берегу, переждать зной в тени деревьев и заодно сварить обед. Поев, отроки повалились прямо в траву под березами и задремали, оставив дозорных на всякий случай. Вокруг своя земля, врага никакого поблизости нет, но Торлейв помнил, какой ценный груз везет, и не намерен был хлопать варежкой. Витляна тоже не пожелала прилечь отдохнуть, хоть он и предлагал ей разложить постельник в уютной прохладе под ветвями. Вдвоем они сидели, глядя, как двое младших отроков отмывают в ручье котел из-под каши.

– Ты тоже хочешь, чтобы это получил он? – вполголоса спросила Витляна, не глядя на Торлейва.

Мысли их были заняты одним, и он сразу ее понял.

– Да. Так и правда будет правильно.

– Чего в этом правильного? – Витляна повернулась к нему. По сдержанности троюродного брата она поняла, что поучать ее он не намерен, и в ней вскипели собственные мысли. – Он говорит: надо идти на кагана, так пусть идет. Мол, русь желает. Ты желаешь идти на кагана? Сдался он тебе? Никто из нас того Грима, Олегова сына, в глаза не видел, даже отцы наши!

– О! – Торлейв слегка засмеялся и похлопал ее по руке. – Я-то еще как желаю. Если князь пойдет на кагана и одолеет, он выйдет к Хазарскому морю. Можно будет пройти до Аррана – того места, где погиб мой отец. Он погиб, потому что хотел завоевать себе владения и стать равным своему стрыю – Олегу-старшему. Но он был не только отважным и честолюбивым, но и умным. Если выйти на Хазарское море, взять Аль-Баб, закрепиться на Шелковом пути – ты понимаешь, что будет? Да нам будет принадлежать почти весь мир. Оттон перед нами младенцем покажется. Мы не просто один раз разграбим Итиль и прочие их города – мы сядем на Шелковом пути, как уже сели на Серебряном пути и на Греческом. Сами греки станут нам кланяться. И я смогу стать… Я приду туда, где погиб мой отец. Отомщу за него. Сделаюсь тем, чем хотел быть он, чем он сделал бы меня, если бы не та клятая стрела в горло. Я буду… ну, может быть, я стану тамошним конунгом.

С высокого берега взгляд Торлейва улетал в широкую синь Днепра – без берегов, как море, – на зелень островов, в белые горы облаков и беспредельную голубизну небес. Казалось, отсюда можно шагнуть сразу на небокрай, и само Хазарское море не казалось таким уж недостижимым. Еще Олег Вещий заметил: если смотреть на мир с днепровских круч, то сам себе кажешься равным богам и ни в чем не видишь преград. Должно быть, поэтому всякий завладевший Киевом не может на этом остановиться. И стоит ли дивиться широте мысли у того, кто здесь вырос и видит эти дали каждый день, как свое неотъемлемое наследие?

– Но без Святослава мне туда не попасть. И чем больше удачи будет у Святослава, тем лучше для меня. Какой-нибудь отрок-рогатенник[116] надеется добыть горсть шелягов, а я – княжий стол в Арране. Нам от роду достались ложки разной величины, и у Святши – самая большая, но мы тянемся к одному и тому же котлу, понимаешь? В этом мы едины, я с моим «корлягом» и какой-нибудь Нудята с единственной сулицей. И я хочу, чтобы у Святослава стало как можно больше удачи. Никто другой нам всего этого не даст.

Торлейв не хотел называть имя Улеба: кто-то из отроков мог расслышать его сквозь дрему, треск цикад, щебет птиц в березах и шелест высокой травы под речным ветром. Витляна молчала: она поняла его мысли, но ее это не убеждало. Для нее какой-то Аль-Баб был даже менее понятен, чем Ётунхейм. Все это были обычные мужские мечты: прославиться и умереть со стрелой в груди на куче добычи. Очнуться в Валгалле, где все то же самое.

– Он хочет славы. – Из той же осторожности Витляна не называла имени Святослава, но Торлейв понимал, где какой «он». – А я хочу чести и справедливости. Без чести не будет удачи, ты сам знаешь. А это, – она имела в виду участь Улеба, – бесчестье для нас всех. Для отца, для меня и даже для тебя. Я не примирюсь с этим. И странно, что ты так полагаешься на него, когда уже знаешь, как он обходится с родней. Ты хочешь стать князем в Арране – но подумай, что он сделает с тобой, стоит ему увидеть в тебе соперника.

Будучи девушкой умной, опасности для других Витляна видела ясно. Только к себе применить этот здравый взгляд не могла.

– Я надеюсь, – Торлейв усмехнулся, – когда дело дойдет до Аррана, он уже будет на равных с богами и не увидит соперника во мне. Мне ведь нужно не полмира и не цесарский венец, не меч Хилоуса и не Святое копье, а всего лишь какой-то жалкий Арран!

Витляна фыркнула: и правда, безделица же!

– Но хотя Святше доверять следует с оглядкой, доверять немцам я уж точно не могу, – добавил Торлейв. – Они меня сначала обокрали, потом пытались убить. Я жив остался почти чудом.

– Это как? – Витляна распахнула глаза и схватила его за предплечье. – Как это – убить?

– Тебе отец не рассказывал? Той ночью «мой друг» Хельмо пытался утопить Явиславу в Клове, а когда я помешал, его слуга хотел мне горло вскрыть. На мое счастье, Агнер с Илисаром от меня немного отстали, поневоле пропустили того гада вперед, и Агнер у него за спиной оказался. Тот гад, Куно, человек был очень ловкий – я его не услышал. Правда, едва ли и мог: там Явислава вопила, лес шумел… Агнер говорит, тут помогает чутье, но я его еще не нажил. А у Агнера опыта побольше, и тот гад его тоже не услышал. Если бы не он, то меня бы до сих пор искали, и напрасно. И Явиславу тоже. Лежали бы мы оба на дне Клова с камнями на шее. Ты понимаешь, я не могу сильно доверять людям, которые пытались это сделать.

– Святы деды… – Витляна перекрестилась, потом опять сжала плечо Торлейва, выражая приязнь и сочувствие. – Явислава-то чем им помешала?

– Свенельдич тоже хочет это знать, но поговорить с ней сейчас не дадут: молодка новобрачная. Сдается нам, это она немцев к бабе Плыни свела. Они-то не ведают, что Свенельдич давно знает, что они к ней ходили и от нее тех жаб получили. Пытались следы затереть.

– Явислава… Ради Гостяты, что ли, хлопотала? – сообразила Витляна. – Да, я видела, когда круги водили на Ярилу Зеленого, она его выбирала. А он за Правеной бегал, потом его со мной сговорили. Тут возьмешься жаб сушить, как сердце девичье разгорится! – Она усмехнулась, поскольку сама такого не испытала и считала сущей глупостью. – И вон к чему пришло: едва жизни не лишилась!

Витляна содрогнулась, сообразив, как сильно сама рисковала, отправившись вдвоем с Хельмо в темноту леса – и никому ничего не сказав. Еще раз содрогнулась от всплеска холода внутри: она уцелела просто потому, что Хельмо не захотел причинить ей вреда.

– Но кто бы на него подумал? – пробормотала Витляна. – Такой милый человек, приветливый, любезный! Святожизна с Будомиром его почти как своего принимали, слухи ходили, что он к Явиславе сватается! Может, он и не знал?

– Леший их разберет, кто у них взабыль хозяин, а кто слуга. А почему Хельмо показал тебе ме… эту безделицу? – Торлейв взглянул ей в лицо. – Почему? Чего добивался? Все ищут, с ног сбились… кое-кто жизни лишился, – прошептал он, – а тебе пожалуйста, на рушнике поднесли!

– Он меня любит, – не без гордости ответила Витляна. – И еще он сказал, что они хотят передать ме… эту безделицу отцу моему. Чтобы он передал Улебу, а они помогут ему… восстановить свою честь и положение.

– И Улеб будет им всем обязан.

– Сейчас он обязан только Святше, и только позором. – Взгляд Витляны снова стал вызывающим и решительным.

– А! – Торлейв махнул рукой, поняв, что сейчас разговор пойдет по кругу. – Но ты хоть то умно сделала, – он покосился на сестру со снисходительным одобрением, – что игрушку перепрятала. Немцам больше ее не найти, если что. Теперь ты одна и знаешь, где он.

– Мммм… что? – не поняла Витляна.

– Я был там, у громобоя над Лыбедью. Сам выкопал этот лешачий сук, который там лежал, Свенельдичу привез. Если Оттонова братия опять пойдет туда – шиш найдет.

Витляна застыла в молчании. Решив не отдавать Хилоусов меч отцу, она не стала его забирать из-под корней громобоя – понимала, что не сможет незаметно пронести такую крупную вещь на Свенельдов двор и так спрятать, чтобы свои не нашли. В то время ей казалось самым важным утаить свое сокровище от отца: раз Хельмо сам его выдал ей, значит, немцы больше не тронут, ведь так? Она лишь не знала, что на следующее утро Хельмо явится к Мистине, и у нее не останется времени на раздумья и действия.

Так меча на прежнем месте нет? Ей очень хотелось расспросить Торлейва поподробнее, но она молчала, боясь выдать свое неведение.

Торлейв еще раз покосился на нее: не надумала ли сознаться? – но замкнутость ее принял за желание прекратить разговор на опасном месте. Тогда он оперся о траву и упругим движением вскочил.

– Эх, ладно! Отдохнули, Витичев сам нам навстречу не выйдет. Братья и дружина! – Он повысил голос. – Поднимаемся, в дорогу пора! Весла по вам соскучились! Орлец, ты где? Бери рог и труби!

Пока отроки просыпались, переносили поклажу и разбирали весла, Витляна пыталась сообразить: что же могло произойти? Думала, уже сев в лодью и глядя, как уходит назад место стоянки. Она не забирала Хилоусов меч от громобоя. Но его там нет – Торлейв был и искал всего лишь к полудню следующего дня. Значит, его забрал кто-то другой. Если бы немцы – Хельмо не уверял бы Мистину, что меч у нее. Он сказал бы – «меч у нас», и ставил бы Мистине условия его возвращения. Значит, не они.

Но кто?

Мистина и Торлейв уверены, что она, Витляна, единственная знает, где теперь Хилоусов меч. Но она-то знает, что она этого не знает! И что же получается – он сам как пришел, так и ушел? Ведь кроме нее и немцев никто не знал про громобой!

Голова гудела, но еще до прибытия в Витичев Витляна решила: раз уж она не может более помочь в поисках, лучше ей молчать о том, как она перехитрила не только всех мужчин, но и себя саму.

Несмотря на эту остановку, до Витичева добрались еще засветло и немало удивили воеводу Тормара своим появлением. Тормар был русом второго поколения, его отец пришел в Киев с дружиной Олега Вещего и был с ним в походе на Царьград. Без малого в шестьдесят лет, хвори и обилие старых ран не пускали в походы самого Тормара, и дружину водили сыновья. С Ингваром он был с самого начала, показал себя верным человеком и в походах на Греческое царство, и во время войны с древлянами, и Мистина доверял ему.

– Я самого Свенельдича ждал! – сказал Тормар, когда Торлейв привел к нему Витляну. – Он обещал приехать лошадей смотреть. Что же – вместо себя девицу прислал?

– Меня прислал. – Торлейв улыбнулся. – Мне доверил выбрать и к нему перегнать. Завтра и съезжу к ним.

У Тормара во дворе крепости тоже имелась изба для женской челяди, но он, подумав, поместил Витляну у себя, а двоих младших сыновей согнал с полатей в дружинную избу. Имелись у него и дочери; при отце оставались две незамужних, на два-три года моложе Витляны. Их определили к ней для услуг и забав, и Торлейв, поглядев на них, подумал, что это можно разрешить: с этими девушками Витляна едва ли вздумает делиться своими тайнами.

Еще не сошла земляника, начали появляться грибы, и Торлейв надеялся, что девичьи походы за добычками помогут Витляне развеяться. Однако наутро, когда он, выйдя из гридницы после завтрака, увидел ее на крыльце, она стала просить, чтобы он взял ее с собой к уграм.

– Мы ведь знакомы с ними, помнишь, они к отцу приезжали, вы еще про луки говорили с ними. Я тоже хочу лошадей посмотреть. Никогда не видела две сотни разом!

Торлейв вспомнил Варьяша со спутниками; ему они показались вполне надежными людьми, да и Тормар, который не раз виделся с уграми, отзывался о них хорошо. Уже и они приезжали пировать к нему, и он ездил к ним пировать в степном стане, в войлочных круглых домах, которые можно было разобрать и перевезти на другое место.

– У них там лавок нет, – предупредил Тормар Витляну, – на кошмах сидеть придется. Сумеешь?

– О, я никогда не была в степных домах! Хочу, это так любопытно!

– Ну, поедем. Они небось обрадуются! – Тормар ухмыльнулся щербатым ртом.

Хоть борода его, заплетенная в косички, и была совсем седа, он не забыл тех времен, когда вид румяного девичьего лица радовал больше всего на свете.

Отправились целой дружиной: Торлейв с Витляной и бережатыми, Тормар с тремя отроками. Ехать предстояло версты три. Для постоя с табунами угры издавна использовали урочище с хорошими пастбищами, но поодаль от полянских селений. Оно тоже называлось Угорское. Дорога лежала по открытым местам, и Витляна закутала голову льняным убрусом, оставив щелку для глаз – не хотелось, чтобы от солнца лицо сделалось как спелая брусника. Только длинная золотисто-рыжая коса, видная из-под покрывала, показывала, что это девушка.

– Народец к ним ездит, – рассказывал Тормар по пути на юг. – Уж половину распродали, Свенельдич еще протянул бы, и выбирать бы стало не из чего. Князь еще когда своих присылал. Вчера из Любеча приехали к ним купцы. Видать, застанем их там.

– А у них есть женщины? – спросила Витляна.

– Есть, немного видел – кобылиц доят, масло сбивают, похлебки варят, все такое. Но то рабыни. Так-то у них бабы дома сидят, но я, бывало, и свободных видел. Лихие девки, я тебе скажу. Сами на конях носятся, платье на них короткое, по колено, под ним порты – и не поймешь сразу, что девки, только у них на косах вот такие бляхи серебряные, будто шеляги, прицеплены. Я от матушки слышал, Олега-старшего дочка тоже так одевалась, бывало, когда с отцом на лов ездила. Гляделась как отрок, только с косой золотой.

– Олега-старшего? Венцеслава? – удивилась Витляна.

Венцеслава Олеговна была женой князя Предслава, матерью Олега-младшего и Ростиславы, Остроглядовой жены. Коварная Явислава, умыкнувшая у Витляны жениха, приходилась Венцеславе правнучкой. Из ныне живущих в Киеве ее сам помнил уже мало кто – она умерла почти тридцать лет назад, – но понаслышке ее знали хорошо. Да и как не знать, когда ее многочисленные внуки и правнуки через нее возводили свой род к самому Олегу Вещему (а не к его братьям, как Эльга, Святослав, Асмунд с потомством, Торлейв и дети Уты). Свенельд когда-то знал Венцеславу довольно близко, и в семье о ней говорили уважительно. Вообразить же эту мудрую женщину носящейся по степи в портках Витляна никак не могла!

– Да нет, не Венцеслава. У Олега еще другая дочь была, младшая. Брюнхильд. Я ее не помню, совсем малец был, а матушка моя ее знавала. Теперь-то уж можно, чего же…

– Что ты говоришь? – Витляна в изумлении уставилась на старого воеводу. – У Олега-старшего была еще одна дочь? Брюнхильд? Ты не путаешь ни с какой сагой?

– Не настолько я еще стар, чтобы портки с горшком перепутать! Была у него дочь Брюнхильд, только о ней говорить было не велено. Да теперь что – никого более в живых нет. Ни Олега самого, ни ее, ни Етона плеснецкого. Она убежала с ним, отец ее и проклял. Упоминать о ней запретил, будто не было у него никакой такой дочери. Сама Эльга, я знаю, не знала о ней, пока к Етону в гости не съездила. И вот при ней, Брюнхильд, угры жили. Они откуда взялись-то здесь? При Олеге орда угорская через Днепр перешла и встала: иные говорят, под Киевом в Угорском, другие – вот здесь у нас! – Тормар широким взмахом плети обвел луга и перелески, где они проезжали. – У нас тут более имоверно: под Киевом где целой орде встать? Это ж сколько стад, и кони, и овцы, и верблюды, и вежи! Олег им навстречу вышел с войском. А их князья ему навстречу вышли, было их семь, всяк со своим родом. Они ему и говорят: не воюй нас, дай отдохнуть, мы и уйдем далее на запад себе счастья-доли искать, вас не потревожим. А в залог, ради дружбы, предложили ему девку, одного князя дочь. Олег и согласись. Он тогда молодой еще был сам. Дали ему девку угорскую, с ней приданое: кони, овцы, соколы ловчие – чем они, угры, богаты. И челядь: и конюхи, и соколятники. Со всем этим она и прибыла. Матушка говорила, своих детей у нее не родилось, а растила она ту Брюнхильд – она без матери осталась рано. Вырастила и всему научила, что сама умела: не столько прясть-ткать, сколько на коне скакать да стрелы пускать. Сама померла – ее челядь у Брюнхильд и осталась. А выросла своевольной. Проходил тогда через Киев князь Етон с дружиной, полюбился он ей, она ему. Она и ушла с ним, отца не спросила. А князь обиделся и даже поминать о ней всем родичам запретил.

Слушая, Витляна бросала удивленные взгляды на Торлейва: ты слышал что-нибудь подобное? Он слушал внимательно: для него это тоже была новость.

– Уж не потому ли Етон Святослава нашего своим наследником признал? – сообразил Торлейв. – Тогда все дивились, как Свенельдич его уговорил, какими корнями обвел. А обводить и не требовалось – если он был женат на дочери Олега-старшего, то ему Эльга и Святослав – родня.

– Статочно, и так.

Но уже близко было Угорское, на лугах появились лошади, и все забыли о преданиях. Тормар стал указывать на табунки лошадей, проносящихся туда и сюда, голов из десяти-пятнадцати, и подсчитывать их стоимость: вот двадцать гривен серебра побежали… вон еще… одна, две, три, восемь… еще гривен пятнадцать бегут… Скоро Витляне уже казалось, что вокруг нее носятся кучки серебра. Лошади всевозможных мастей – вороные, гнедые, рыжие, серые, – паслись, лежали в тени, бегали. Каждый раз при виде нового табуна у нее замирало сердце, а когда удавалось разглядеть, что людей при лошадях нет, наполненное жизнь урочище словно пустело. Волнение все возрастало. Всем существом она ощущала, что с каждым шагом приближается к Деневеру, погружается в его мир, для нее непонятный и прежде недоступный. При мысли, что уже вот-вот она его увидит, сердце так билось, что становилось трудно дышать.

– Вон их стан! – Тормар показал плетью.

Близ рощи белели с десяток круглых войлочных домов. Перед ними горели костры, висели большие черные котлы, сидели какие-то люди. Навстречу помчался всадник, и у Витляны задрожали руки. Но это был незнакомый смуглый угрин средних лет; еще издали узнав Тормара, он помахал рукой и вернулся.

Когда подъехали ближе, стали видны сидящие у костра – не угры, а обычные русобородые мужчины в славянских рубахах, приехавшие вчера купцы из Любеча. Из войлочного дома вышел человек в белом угорском кафтане, с длинными черными косами. Это был Варьяш, за ним показался еще один, Витляне незнакомый. Она жадно скользила взглядом по жилищам, по окрестностям, невольно дергала головой на каждое движение, на каждый машущий лошадиный хвост.

Сойти с коней полагалось позади войлочного дома, где стояла коновязь: подъезжать прямо к входу считается невежлиым, как объяснил Тормар. Когда обошли войлочный дом, Тормар поздоровался с Варьяшем, потом к нему подошел Торлейв, чтобы объявить о своем поручении. Тот второй угрин был старше прочих, почти старик с седыми усами; кафтан его был отделан широкими полосами синевато-черничного шелка с красным узором, ушастая красная шапка подбита соболем, узкий пояс блестел от серебряных бляшек. Витляна догадалась, что это должен быть Чонгор – знатный человек, старший в угорской дружине, даже чуть ли не князь.

– Иштенем! Арани Лань![117]

Засмотревшись на Чонгора, Витляна не заметила, как из соседнего жилища показался еще кое-кто. Вздрогнув, повернулась на голос и увидела то лицо, которое так часто вспоминала: широкое, почти квадратное, скуластое, но с приятными правильными чертами. Яркие карие глаза вспыхнули при виде нее. Деневер явно не ждал гостей и вышел посмотреть, что за шум: под распахнутым простым кафтаном из грубого льна не было сорочки, а только узкие порты и высокие сапоги, на смуглой груди виднелись подвески из серебра и каких-то косточек. Он был и такой же, каким она его запомнила, и совсем другой, но именно это делало его таким живым, настоящим, что у Витляны перевернулось сердце и слезы радости запросились на глаза.

– Арани Лань! – повторил Деневер, подходя. – Ты здесь есть! А надь эгбольт[118]! Ты хочешь есть тот золотой лошадька мой?

Как и в тот раз, он говорил живо, свободно, путая слова и не смущаясь этим. Но что Витляне было до слов – она видела восторг в его глазах, и сердце ее полнила такая радость, словно весь мир вокруг оделся в золото.

– Нет. – Она поморгала, стараясь улыбнуться, чтобы ее не спросили, почему она плачет. – Есть твою лошадку я не хочу!

Деневер немного подумал и сообразил, как его поняли. Засмеялся и кивнул в сторону котлов над огнем:

– Для поесть у нас уметь другой. А тот лошадька я желать подарить тебе, я берегу он для тебе, латья а надь эгет![119]

Охваченная непривычным для нее, сокрушительным восторгом, Витляна едва удержалась от того, чтобы немедленно не вручить ему тот ответный дар, на который он уже однажды намекал…

После Купальской ночи прошло уже три дня, а ничего не прояснилось. Правена не находила себе места. Каждый из этих дней она, будто корнями обведенная, ходила к Свенельдову двору и смотрела на закрытые ворота. Но даже если они открывались, чтобы выпустить кого-то из челяди или оружников, Правена не решалась подойти и спросить о Витляне. Так не везло не ей одной: на дворе у Святослава шли разговоры, что, мол, после разрыва обручения с Унегостем Мистина засадил дочку дома и никому не позволяет с ней видеться, сраму боится, ждет, пока шум утихнет. Гриди и особенно Игморова братия, мужская и женская ее часть, встретили новость торжествующим злорадным хохотом и до сих пор не унялись: такое унижение Свенельдова рода радовало их и казалось предвестьем окончательного падения. Только в доме у Хрольва этой радости не разделяли. Хрольв и Славча с Мистиной издавна были в добрых отношениях; строго говоря, на стороне Святослава Хрольв оказался почти случайно. После внезапной гибели Гримкеля Секиры требовалось срочно поставить над уцелевшими гридями верного, испытанного человека; выбор пал на Хрольва, и сам Мистина этот выбор и сделал. В те дни никто еще не думал, что годы спустя дружины молодого князя и его матери разделит борьба за влияние и доходы.

Почти всякий день сходясь к Славче, замужние дочери только и обсуждали Хилоусов меч и Купальскую ночь, и Правена не видела никакой передышки от своих тревог. Только она и знала, как тесно одно связано с другим! Но не могла ни с кем поделиться, даже с родителями, как ни тянуло сбросить этот груз. Выдав тайну Хилоусова меча, она сильно повредит и Витляне, и Мистине, и себе; открывшись отцу, замешает в эту кровавую и путаную замятню и его. Хрольв был человеком добрым и верным, раздор между сыном Ингвара и его побратимом всегда его огорчал. Из зятьев Правена наиболее уважала Хавлота, но у того только один господин – это князь. Если о мече узнает Святослав, ее вынудят открыть, как он к ней попал, а участие Витляны утопит Мистину.

И что ей со всем этим делать? Не зная желаний Витляны, Правена не могла ни на что решиться.

На четвертый день мать взяла ее с собой на подольский торг – самый большой в Киеве. Правена пошла охотно: будет случай если не узнать что-нибудь новое, то хоть отвлечься в толкотне. Встретили кое-кого из приятельниц, и пока Славча с ними говорила, Правена заметила еще одно знакомое лицо – Фастрид, мать Торлейва.

Торлейв! Мысль о нем несла и мучение, и надежду на облегчение. Может, ему она смогла бы открыться, но как его повидать? Особенно теперь, когда все следят за связями между Олеговой горой и Святой.

Правена быстро оглядела людей вокруг Фастрид, но Торлейва, конечно, не увидела – не ему толкаться на торгах. Зато обнаружила Влатту.

– Я сейчас, матушка, подружку увидела, – бросила Правена Славче и стала быстро пробираться в толпе, пока Фастрид со своей малой дружиной не затерялась.

Догнав подругу, Правена схватила ее за рукав:

– Влатта! Постой!

– Ой! – Та подпрыгнула и спешно перекрестилась два-три раза. – Ты чего наскакиваешь, будто бес Ротемидий! И так от страха опомниться не могу! Мне на ночь рот завязывают, а то кричу во сне.

– Да какой тебе Ротемидий! – Об этих глупостях Правена уже и забыла. – Не мути.

– Я теперь всякого писка боюсь! Застращали меня… – с безвинной обидой пожаловалась Влатта. – Ни с кем видеться не велят, ни с кем говорить…

– И тебе? Ты-то в чем провинилась?

– Не тебе мои вины знать! – надменно ответила Влатта.

– Да… – Правена едва удержалась, чтобы не сказать «и шиш с тобой». – Что с Витляной? Ты что-нибудь знаешь? Может, господин твой… Торлейв что-то говорил? Он видится со Свенельдичем? Бывает у него?

– Да он там теперь живмя живет! Госпожа ворчит: будто в сыновья к Свенельдичу нанялся, домой только ночевать ходит. Все беса Ротемидия ловят! – придвинувшись к Правене, зашептала Влатта. – Да бес хитер…

– Пошел он… к бесам. Что-то о Витляне он говорил?

– Говорил. Нету у нас больше Витляны.

– Что?

Покачнувшись, Правена ухватилась за Влатту. Ноги подкосились. Так ее обманывали – Витляна не вернулась домой в ту ночь! Если бы сказали сразу… А теперь три дня прошло.

От острой душевной боли в глазах вскипели слезы.

– Что ведомо? Что с ней? – Правена схватила Влатту за пухлые плечи и не шутя затрясла. – Да говори же!

– Что ты на меня набросилась, будто навка! – Влатта попыталась вырваться, но безуспешно: Правена была сильнее. – Увезли ее из Киева.

– Куда? – Витляна поняла как «увезли хоронить».

– В Витичев, – шепнула Влатта в самое ухо. – Только ты молчи, это не велено никому рассказывать. Мне-то не говорили. – Она воровато оглянулась на Фастрид, выбиравшую гуся, – я из-за двери слышала, Тови матери говорил. Свенельдич приказал: вези, мол, пусть там посидит, у Тормара, пока шум не стихнет, а то больно срамят ее за Гостяту… Он ее повез, Тови. Третьего дня уехали на самой заре, на лодье.

– Посидит? Так она жива?

– Само собой. – Влатта удивилась. – Думаешь, она от тоски по забалуну[120] этому уже и насмерть исчахла?

Теперь ноги подкосились от облегчения, и Правена снова уцепилась за Влатту.

– Увезли ее в Витичев? Чтобы там пожила? Надолго?

– Этого не ведаю. Тови и сам вроде не знает, сказал, как поживется, а как надо будет ее забирать оттуда – дадут знать.

– И он с ней там?

– Там. Когда воротится – не сказал.

Тут Фастрид обернулась, Правена поклонилась ей и пошла назад к матери. Как они дальше ходили по торгу – она не видела и не слышала. Ее трясло от волнения. Дела Витляны все хуже – слава богам, не так худо, как было подумалось. Ее не только посадили взаперти, но и вовсе увезли из Киева. И наверняка причиной всему – Хилоусов меч. Теперь никак не получится увидеться с Витляной и узнать, чего же она хотела. Она будет сидеть в Витичеве, пока дело не прояснится. А оно не прояснится никогда – если она, Правена, ничего не сделает и не выручит посестриму.

Но как она может ее выручить? Даже с Торлейвом, наберись она смелости, посоветоваться нельзя, он тоже в Витичеве!

Изнемогая от тревог и опасений, Правена еще до возвращения домой пришла к единственной мысли: пора раскрыть свою тайну Мстиславу Свенельдичу. Именно ему пропажа Хилоусова меча грозит гибелью, но он не выдаст Витляну – ведь этим он выдал бы себя и весь свой род. Одинаковые у них с Витляной цели или разные, но тропа Витляны явно зашла в болото. Если кто и сумеет вывести ее в безопасное место, то лишь родной отец – самый умный и могущественный человек в Киеве. Не зря же княгиня Эльга доверяет ему уже более двадцати лет!

Правена вспоминала глаза Мистины, его голос, все его повадки в то их единственное свидание, когда пришла передать речи Грима. Однажды она уже доверилась ему – и не пожалела, обвинения со Славчи быстро были сняты и Желька даже пришла с поклоном, хотя сам Свенельдич как будто не имел к этому никакого касательства.

Будь что будет, но еще пары дней под грузом этой заботы ей не вынести.

Оставалось решить: как к нему подобраться?

В то же день, несколько позже, Правена брела по подольским улицам, выискивая ту, где осели древлянские переселенцы. Два раза спросила дорогу у местных баб, и они охотно указали ей двор ведуний, Забирохи и Улеи. В том, что незнакомая девушка отыскивает травниц, ничего удивительного нет: кто-то подсказал, что ту или иную хворь ловко выгоняют. Что под мышкой она держала свернутый косяк широкой льняной тканины, тоже дело обычное: в уплату приготовлено. Правену трясло от мысли, что она разгуливает по Подолу, имея при себе Хилоусов меч; утешало то, что никому такого не придет в голову. Чтобы случайно не выдать тайну, если уронит сверток, она замотала его веревочкой под цвет ткани.

Вот он – двор с большим пучком полыни над воротами. Пучок свежий, еще яркий, духовитый – не иначе как в недавнюю Купальскую ночь собран. От сглаза и навок вернейшее средство. Правена постучала в воротную створку. Никто не отозвался, зато она обнаружила, что ворота не заперты. Постучала для порядка еще раз.

– Иду я, иду! – раздался со двора старушечий голос. – Кто там такой нетерпеливый? Милухна, ты?

Отворив створку, старуха с удивлением уставилась на Правену.

– Будь жива, бабушка, боги в дом. Мне бы Улею повидать.

– Что-то я тебя не знаю… – Старуха оглядела ее с подозрением. – Не из наших.

– Я с Олеговой горы. Мне назвали вас… добрые люди. – Правена не знала, как много можно сказать этой старухе. – Это ты – Улея?

– Нет, она в избе. Ну, ступай, коли добрые люди…

Во дворе под навесом висели десятки травяных связок, источая пряный дух и без слов выдавая ремесло хозяйки. Улея занималась тем самым делом, какое и положено травнице в эту пору: разбирала на столе пучки недавно собранных пижмы и «заячьей крови», уже наполовину просушенные, выбрасывала начавшие гнить стебли. Это оказалась женщина довольно молодая и по виду приветливая: после беседы с подозрительной старухой вид ее принес Правене облегчение.

– Заходи, милая, – пригласила она Правену. – Не робей. Сейчас потолкуем. Ступай, мать, – велела она старухе, из чего Правена поняла, что та ей вовсе не мать. – А ты садись.

Правена села на скамью, держа свой сверток на коленях, огляделась: небогато, но чисто, на полках глиняные горшки и горшочки, пахнет травами, по полу разбросаны деревянные лошадки – игрушки тех детей, что она видела во дворе.

– Рассказывай, что за нужда у тебя? – предложила Улея, не переставая возиться с травами. – Не робей, дальше меня не пойдет, коли тайное что.

Она многозначительно склонила голову, а Правена подумала: видно, умеет помочь и в любовной ворожбе, и если кто дитя понесет некстати. Небось и про нее подумала…

– Кто тебе ко мне зайти посоветовал? – так же приветливо спросила Улея: не ради подозрительности, а обычно посылает тот, у кого была схожая беда.

Схожей беды ни у кого в Киеве уж верно не было с тех пор, как он стоит, но вопрос этот помог Правене приступить к делу.

– Воевода Мстислав Свенельдич! – выстрелила она. – Он мне сказал к тебе пойти.

– Мстислав Свенельдич… – Улея оставила травы и подошла к Правене. – Не врешь?

Она оглядела Правену с понятным изумлением: у этой-то что может быть общего с воеводой?

– Истовое слово. Сказал, до тебя довести, коли что будет для него. Но только я до тебя довести не могу, а нужен мне он сам, – решительно закончила Правена. – Передай ему, то нужно повидаться, и поскорее.

– Экая ты решительная! – с удивлением отметила Улея, глядя на нее как на мышь, требующую медведя. – Я ж за него не скажу…

– Можешь передать, что есть нужда великая увидеться? Скажи ему – не пожалеет, землей-матерью клянусь, дело того стоит. Скажи… – Правена колебалась, не зная, как убедить Мистину явиться на встречу, но не выдать при этом лишнего, – он, коли придет, получит то, что очень хочет.

Улея помедлила, разглядывая ее и прикидывая, статочное ли дело, чтобы такой человек, как Мстислав Свенельдич, очень хотел вот эту деву. Но ничего неимоверного тут нет: девка зрелая, красивая, статная, сразу видно, что здоровая. Одна коса чего стоит, да и лицом хороша. А Свенельдич-старший в тех годах, когда седина в бороду… Да такую любой захочет, что отрок, что старик. Как бы только до княгини не дошли его забавы, тогда всем причастным не поздоровится… Но не Улее было это решать.

– Обожди, – сказала травница и ушла.

Не было ее довольно долго. Не подозревая о том, как хозяйка поняла ее слова, Правена сидела неподвижно, разглядывая пучки трав по стенам и прислушиваясь к звукам во дворе и на улице. Ничего особенного там не происходило, но она всякий миг ждала чего-то страшного. Будто какие-то враги ее преследовали и могли вот-вот ворваться в этот двор.

Потом явилась Улея.

– Еще надо обождать, – сказала она. – Тут уж я не ведаю сколько. Может, сладится дело, может, нет. Жди вести.

И снова занялась травами. Правена думала, что Улея станет расспрашивать, попытается вызнать, в чем дело, но та молчала даже как-то выразительно: видимо, твердо знала, где ее дела, а где воеводские. Даже обычную болтовню не пыталась завести, пока руки заняты – гостья будто сделалась для нее невидимой.

Время застыло, но Правена так устала от своих тревог, что старалась вовсе ни о чем не думать. И, словно вдруг проснувшись, изумлялась: почему я сижу в каком-то чужом доме, по уши увязнув в смертельно опасном деле? Моя-то в чем корысть?

– Улея! – послышался под оконцем голос той старухи. – Улея, выйди!

Улея не вышла, а высунулась в оконце; переглянулась там с кем-то, сделала какой-то знак и повернулась к Правене:

– Пойдем.

Взяв свой сверток, Правена пошла за ней. Улея вывела ее во двор, но здесь никого не было, кроме старухи и детей. Улея направилась куда-то, и вслед за ней Правена пришла к погребу. Улея отворила дверь и, согнувшись, полезла в низкий лаз. Правена замерла, не понимая: чего ей там надо? Она ищет Мстислава Свенельдича, а не горшок сметаны!

– Иди, ну! – Улей обернулась и поманила ее рукой. – Тебе не говорили, как тут все?

– Нет, мне только сказали, к тебе… – растерянно ответила Правена.

Вспомнились страшные сказки, где девушке или парню приходится не только идти одному в дремучий лес, но еще и лезть в мертвую избушку на пеньках. Улея была не так страшна, как та старуха с костяной ногой, и вокруг был не лес, а шумный Подол, но Правена чувствовала себя на границе Темного Света. Все это дело с Хилоусовым мечом – темный лес, непонятный, чуждый, опасный! Выйдешь ли обратно живым и невредимым, или сгинешь, как мачехина дочка?

Свет летнего дня остался позади. Правену пробирала дрожь от стылого воздуха погреба и от жути: зачем она сюда лезет? Так и виделось, что ее запрут здесь и…

В глаза бросился черный лаз в стене – чуть меньше ее роста. Вот и он – вход на Темный Свет! Как раз туда Улея и полезла, и Правена, с холодом в груди, пошла за ней – уже смирилась с тем, что ничего не понимает и лишь идет за вожатым. Отступать поздно. Сверток с Хилоусовым мечом она крепко прижимала к груди, и казалось, этот застывший золотой луч оберегает ее.

Лаз был узким, но сухим, стены обшиты бревнами. Правена думала, что будет совсем темно, однако Улея уверенно шла вперед, и всего через несколько шагов Правена снова увидела впереди свет. Еще шагов десять – и другой лаз вывел их тоже в погреб, но вдвое больше и забитый кадушками. Улея прошла к лесенке и стала подниматься; теперь Правена куда охотнее последовала за ней навстречу белому свету. Даже не пыталась угадать, что ждет ее там, наверху, какое дивное царство.

Наверху был обычный двор, только раза в три шире. Две-три избы и три-четыре клети, как у торговых людей. У самого погреба стоял широкий, плотный, даже полный мужик лет тридцати с небольшим, с бородкой, отливающей в рыжину, с пучком более светлых волос под нижней губой. В жаркий день его лицо с крупными чертами было красно и блестело от пота. Одет он был в обычную сорочку, тоже с влажными пятнами, но держался уверенно, как хозяин.

– Будьте живы, красавицы! – оживленно приветствовал он их, с любопытством таращась на Правену. – За мной прошу пожаловать!

Оказалось, что относилось это к одной Правене: Улея сделала ей знак – ступай, мол, – а сама повернула назад к погребу. Правена пошла за мужиком, но идти пришлось недолго: он завел ее в ближайшую избу… и Правена увидела сидящего на скамье у дальней стены, напротив входа, Свенельдича-старшего.

Встретив ее взгляд, Мистина встал, его брови чуть заметно двинулись вверх: он не ожидал ее увидеть. Да и как мог бы: она ведь не назвала Улее своего имени. Видимо, думая все об одном, как и она, не смог устоять против обещания «того, чего очень хочет». Все эти дни после Купалий, продолжая бесплодные поиски, он ждал вести, которая наведет на верный след.

– Коли что понадобится, господин, я туточки! – Мужик истово поклонился гостю и исчез.

Правена осталась наедине с Мистиной. Накатило и облегчение: она встретилась с ним, добилась своей цели. Но и тревога вспыхнула заново: как-то он примет ее рассказ.

Сверток с Хилоусовым мечом она держала на руках, будто младенца, и взгляд Мистины сразу устремился к нему. Правена могла бы поклясться: он чуть заметно изменился в лице, в глазах мелькнуло понимание.

– Будь жив, Свенельдич! – хрипло от волнения сказала Правена и поклонилась. – Это я просила… ты тогда сказал, если что важное, довести через Улею. А у меня важное… такое, что важнее не может быть.

– Будь жива, – мягко приветствовал он ее. – Так это ты… Витляна попросила…

Видно, в мыслях его Правена живо связалась с собственной дочерью, с которой они были подруги; он уже вывел для себя ответ, куда исчез меч из-под дуба-громобоя, если Витляна не приносила его домой!

– Я принесла тебе Хилоусов меч! – выдохнула Правена. – Вот.

На лице Мистины так явственно отразилось облегчение вместо удивления, что Правена подумала: да не знал ли он все-таки, у кого может быть это беспокойное сокровище?

Она положила свою ношу на широкую лавку и развернула лен. В свете из оконца засияло недавно вычищенное узорное золото. Мистина уже видел и ножны, и клинок, но сейчас, словно желая убедиться, что это не морок, медленно вынул меч из ножен. Осмотрел клинок, в щербинах после счищенной ржавчины, но гладкий и блестящий. Правена подумала: а вдруг сейчас он меня зарубит, потому что знаю лишнее? Без страха подумала, как о ком-то постороннем. Отойдя на пару шагов, Мистина по привычке крутанул короткий меч в руке, примериваясь, и убрал обратно в ножны. Снова посмотрел на Правену.

– Садись и рассказывай.

Правена села и принялась рассказывать. Начала с Унегостя: Свенельдич должен знать, почему она стала разыскивать Витляну и пошла за нею следом. Мистина слушал внимательно, ни разу не перебил. По его глазам было видно, что он все понимает: у него в голове новые обстоятельства увязывались с уж известными. Правена так и не знала, что за человек привел Витляну к громобою, а он знал. Когда Правена дошла до того, как пыталась увидеться с Витляной и поведать ей о судьбе Хилоусова меча, глаза его повеселели.

– И почему ты отдаешь его мне?

– Я хотела… Мой отец всегда был тебе другом верным. – Больше всего в этом деле Правена боялась, как бы ее вмешательство не повредило отцу и семье. – Он тебе зла не желал никогда. Мы вашего изгнания вовсе не хотим. Я не знаю, чего Витляна хотела с ним делать, но раз уж так вышло… Мне он совсем ни к чему, ты лучше рассудишь, как с ним быть.

Мистина помолчал. Он знал желания своей дочери и не разделял их, но сейчас, когда Хилоусов меч был в его руках и об этом не знал никто, кроме него и этой девы, соблазн коснулся души. Улеб… Из Улеба вышел бы хороший князь – такой, какими были древние «князья-пахари» полян и прочих славянских родов. Князь, что живет при святилище, приносит жертвы, возглавляет пиры, передает земле и народу плодотворящую силу богов, но для войны вручает оружие избранному из народа воеводе. Улеб, человек разумный и справедливый, пользовался бы всеобщей любовью за свою доброту, старался бы управлять для общего блага, и боги откликались бы на его зов. А когда приходилось бы воевать – полки водил бы его младший брат, созданный для доли вечного воина, живущего недолго, но славно. Будь меж ними согласие, как прекрасно они правили бы вдвоем, следуя каждый своим склонностям! Правление двух братьев-князей вошло бы в предания как самое счастливое, перешло бы в сказки, и память о нем держалась бы даже тогда, когда забылись бы их настоящие имена.

Но Святослав не поделится властью – он с детства привык к мысли, что вся земля Русская предназначена ему одному. Больше того – его растили с мыслью, что он, сын Ингвара и Эльги, рожден для того, чтобы по праву владеть и южной землей русов, и северной, объединяя их в одно. Он считает это своим долгом и ради долга принуждает себя к делам, к которым не имеет склонности. И надо сказать, он прав. Время князей-пахарей прошло. Больше того – и время князей-воинов на исходе. Цесарь, князь князей, избранник богов, повелевающий и воинами, и пахарями, и жрецами – вот за кем будущее могущество. Святослав понимает хотя бы то, что владыка руси и земли Русской должен стремиться к равенству с теми, кто сейчас пытается его нарядить себе на службу. В нем хватит боевитости и упорства противостоять и греческим цесарям, и тевтонским императорам. А значит, наследие древнего героса получит он.

– Ты верно никому не говорила про это? – Мистина взглянул в глаза Правене и слегка кивнул в сторону меча. – Ни матери, ни сестре, ни подружке? Ни няньке старой?

– Землей-матерью клянусь – никому. Это была тайна не моя… да она и сейчас не моя.

– Истинно так. Диковина сия опасна, как змея ядовитая. Не желаешь зла себе и родичам – молчи и дальше, забудь, что видела ее и в руках держала. Считай, что все это во сне приснилось.

– Я никому не скажу.

Мистина еще помолчал, глядя ей в лицо, будто оценивая, сдержит ли слово. Правена опустила глаза, робея под его взглядом.

– Что хочешь за это?

– За что? – Правена удивилась.

Он как будто намерен купить у нее Хилоусов меч!

– За услугу.

Мистина знал, что услуги нужно вознаграждать, но чем лучше осознавал, какую именно услугу оказала ему младшая дочь Хрольва Стрелка, тем менее понимал, какой может быть плата. Пойди она со своей находкой не к нему, а к Святославу, связь Витляны с мечом погубила бы Мистину. Как оценить спасение семьи от изгнания, а его самого – от крушения всей жизни? Спасение Эльги, по которой сильно ударила бы потеря главной опоры?

– Да ничего мне не надо! – Правена даже испугалась. Для нее получить какую-то плату означало признать свое участие в деле, а об этом-то она и хотела поскорее забыть. – Не знаю ничего, не видела и в руках не держала!

– Но есть же и у тебя печали какие-нибудь? Об отце я не забуду, смогу ему услужить – услужу. А тебе?

– Да у меня и печалей нет, слава чурам! Грим бы отвязался от меня, чучело бешеное, да и все! – Правена беспокойно засмеялась. – Уж и знает, что не пойду я за него, а все проходу не дает.

– Это Гримкелев? Будь по-твоему. Найдем управу.

– Но я не хочу…

Правена обеспокоилась, не слишком ли дорого Гриму обойдется его упрямство, но Мистина успокоительно опустил веки, и она замолчала.

– Ты не голодна? А то вон, Верьян расстарался.

Мистина кивнул на широкий стол посреди избы, крытый белой скатертью: хлеб, берестяная солонка, какие-то мясные заездки на резном блюде, пирожки, белый сыр, лепешки, два медных кувшина, должно быть, не пустые. Как будто готовили не для настоящего застолья, а для приятной беседы. Но лишь вообразив себя за этой беседой с Мистиной, Правена сильно смутилась и покачала головой. Она с утра ничего не ела, но от волнения не замечала голода.

Только сейчас Правена догадалась бегло осмотреться, куда попала. До этого она не замечала ничего, кроме собеседника. Изба просторная, чисто убранная, не выглядит бедной, но полки почти пусты, в закутке под полатями, где обычно хранят разную утварь и припасы, ничего нет. Всякого сора, который неизбежно скапливается в жилом месте, всякого хлама, который и не нужен, и жаль выбросить, тоже нет. Есть лохань с кувшином, висит белый чистый рушник. Богато выглядела широкая лавка, тянувшаяся от стены с дверью к противоположной, на таких обычно спят хозяин с женой. Угадывается пышный постельник, высокие подушки, а покрыто все новой медвежиной. Правена не поняла сразу, что не так с этим жильем, и только спустя время сообразила: в нем не было следов постоянного обитания, как будто эта изба вечно ждала гостей, не имея хозяев.

– Знаешь, где мы? – спросил Мистина, видя, что она осматривается.

– На том свете! – Правена улыбнулась, вспоминая недавние страхи. В сказках бывает, что отрок, пройдя через избушку на ножках, попадает в богатое жилье, где вся утварь из серебра и золота. – Через Подземье сюда добиралась, вслед за бабой с костяной ногой!

Мистина засмеялся такому возвышению Улеи, обычной травницы и повитухи.

– Это двор Верьяна, торгового человека. Это мой человек. Из его погреба лаз на двор к Улее, а ее двор – на другой улице, они задними тынами смыкаются. Я приехал к Верьяну товар посмотреть, ты пошла к Улее за зельем каким, и никому на ум не взойдет, что мы виделись. Ты верно надумала Улее не открывать, с чем пришла, но если будут беды попроще, говори ей – она передаст Верьяну, он отрока ко мне пошлет. Однако и Верьяну незачем знать, зачем мы виделись.

Правена кивнула, имея в виду, что не собирается болтать с хозяином двора.

– Еще чуток посидим! – Мистина улыбнулся, будто его позабавила некая мысль.

От улыбки лицо его просияло, как двадцать лет назад, только лучи-морщины возле глаз стали глубже. А Правена вдруг осознала, что сидит в избе, которую и держат для тайных встреч и тайных гостей, наедине с мужчиной, который хоть и не молод, но по-прежнему хорош собой и в старики себя не зачисляет. Она не боялась Свенельдича, но что-то неосознанное будоражило ее.

Некоторое время Мистина рассматривал ее, будто прикидывая, на что эта дева годится. Потом вдруг спросил:

– В тавлеи играешь?

– Охти мне… нет.

– Вон в том ларце. – Он показал. – Неси сюда. Я тебя заодно и научу, коли уж мы здесь.

Правена послушно пошла за ларцом. Прислуживать большим людям для нее было делом привычным, но она не понимала: с чего Мистина вдруг станет тратить время на игру с девкой, учить ее – его такая игра едва ли позабавит. Однако было чем гордиться: за такими досками подолгу сидят бояре на пирах, а из женщин мало кто этим искусством владеет, у жен другие заботы.

В ларце была доска, расчерченная клетками, и мешочек с шишечками из цветного стекла, одни красные, другие желтые, плоские с нижней стороны. Одна была вдвое выше остальных, из пестрого сине-белого стекла, с навитой снизу вверх тонкой золотистой полоской, что придавало ей нарядный вид. Мистина положил доску ла лавку, отодвинув Хилоусов меч к стене, высокую шишку поместил в самую середину, остальные расставил крестом: желтые ближе к главной, красные – на концах креста.

– Вот это – князь. Вот эта клетка, где он стоит, – его престол. Вот эти четыре угловые – ворота на выход. Желтые – его гриди. Красные – его враги. Враги нападают, гриди защищают. Ты за каких будешь?

Правена замешкалась с ответом: быть за врагов ей не хотелось, но взять на себя должность князя она не смела.

– Будешь за красных, – сам решил Мистина. – Ходить можно по прямой. – Он передвинул шишку, показывая как. – Если захватишь князя в плен – ты победила. Если он пробьется к выходу – я победил. Прыгать через другого нельзя. Если один мой оказался между двумя твоими – мой убит. И наоборот.

Правена старалась сосредоточиться на объяснениях, боясь показаться глупой и непонятливой. Сознание своей невольной дерзости мешалось в ней с недоумением. Кто она такая, чтобы нападать на Мстислава Свенельдича и отбирать у него княжий стол, коего он в ее глазах был почти законным обладателем? И зачем он тратит здесь с ней время, наверняка имея кучу более важных дел? Тем более теперь, когда Хилоусов меч перешел в его руки?

– Верьяну не надо знать, ради чего мы встречались, – сказал вдруг Мистина, видя насквозь ее мысли. – Еще какое-то время надо здесь провести, тогда ему все будет ясно.

«Что ему будет ясно?» – хотела спросить Правена, но встретила его взгляд… и у нее загорелось лицо.

– Он не знает, кто ты такая, – успокоил ее Мистина. – Но что бы он ни думал, болтать о моих делах не станет. Просто не хочу, чтобы в такое время неспокойное он сам себе вопросы задавал. А для чего мне девка молодая – это всякому понятно.

Правена не поднимала на него глаз, стараясь одолеть стыд. Как она выйдет отсюда и взглянет на этого Верьяна, который думает, что она явилась сюда со Свенельдичем блуд творить?

А если кто-нибудь из своих как-то проведает?

– Да не жмись ты! – снисходительно и почти ласково сказал Мистина и слегка коснулся ее руки. – Даже если слухи пойдут – я заплачу́. Это же мелочь перед тем, что есть на самом деле. – Он мигнул в сторону Хилоусова меча, который так и лежал между ними, на лавке у стены. – Иногда приходится отщипнуть кусочек даже от своей чести, чтобы худшей беды избежать.

Правена не ответила. Она не могла точно знать, о чем он говорит, но знала его сложную славу, в коей было густо намешано и доброго, и дурного. Сколько людей в Киеве и по всей земле Русской – да и за пределами ее – и проклинают, и прославляют его! Одни считали Мстислава Свенельдича великим мужем, победителем Греческого царства и спасителем русской чести. Другие поносили как изменника, намекали на его связь с княгиней Эльгой: они, мол, Ингвара при жизни обманывали и после смерти позорят, а жену свою Уту, Эльгину сестру, он услал за тридевять земель, чтобы, мол, не мешала… Его люди, мол, на новых погостах сидят, куда древляне дань свозят, а до княжьей казны едва половина от того доходит. Как отец его был богаче князя, за то и пострадал, так и сын по той же дорожке идет. Хотя бы часть этого, как Правена знала из разговоров своих родителей, было правдой – и хорошее, и дурное. Но ей не по уму его судить. Такие люди лучше знают свои пути, чем бабы на торгу, что берутся им заглазно указывать.

И даже заплатить серебром за ее якобы порушенную девичью честь, если будет надо, для него – мелочь, как вот эту шишку передвинуть…

– Давай, ходи, – велел Мистина. – Нападай на меня. На мой престол и на двери твоим вставать нельзя.

Боги, только бы ей выпутаться из всего этого поскорее! Хотела бы отдать меч и бежать со всех ног в свою привычную жизнь, но приходилось терпеть – и именно эта необходимость терпения кое-что открыла ей о той жизни, которую Мистина вел почти с отрочества. От нее ничего уже не зависит, так нечего и дергаться, решила Правена и сосредоточилась на игре. Пусть Свенельдич не думает, что перед ним сидит улиха беспамятная…

Свергнуть Мистину с престола Правене не удалось, хотя она увлеклась и очень старалась. Мистина улыбался, глядя, как она входит в боевой раж. Явно желая Правене победы, каждый раз показывал ей, где она ошиблась, и предлагал подумать, как было бы сделать лучше, но возвращаться на прежнее место не разрешал. И с каждым таким случаем Правена ощущала, что делается умнее, как будто легкие движения над доской его руки с золотым витым браслетом прямо вкладывают новый ум ей в голову. Чувство этого приобретения было так драгоценно, что проигрыш не оставил ни малейшей досады. В самом-то деле – не ей таких людей с престола свергать. Хотя желающие нашлись бы…

Когда пришла пора прощаться, Мистина сам вывел Правену на крыльцо, проводил до погреба, помог спуститься, довел до лаза, заглянул в него и убедился, что дневной свет виден – другая сторона не закрыта.

– Благо тебе буди, девушка. – Он прикоснулся к ее плечу, а потом наклонился и поцеловал в висок. – Ничего не бойся. Главное, не проболтайся, и все скоро уладится. Я о тебе не забуду.

Не зная, что сказать, смущенная Правена поклонилась и нырнула в лаз. Прикоснулась к щеке, еще помня ощущение его бороды на коже. Это приятно волновало, как будто мимолетный поцелуй из самой просто девушки сделал ее особенной. Мстислав Свенельдич годился Правене в отцы, он и был отцом ее подруги-посестримы, но, стоило ей поневоле, на миг осознать, что он не старик, а мужчина, еще далекий от срока утраты сил, сердце екнуло от ощущения его привлекательности. Слава чурам, что она настолько моложе, иначе эта красота и могущество сокрушили бы сердце вдребезги.

Пробираясь обратно на двор Улеи через темноту лаза, Правена меньше всего думала о страшных сказках. Она избавилась от Хилоусов меча – это принесло облегчение, но покоя не было. В душе бродили непонятные, но яркие чувства; за время игры в тавлеи она ощутила себя почти ровней Свенельдичу, как если бы была его родной дочерью, и теперь сама себе казалась больше, как будто выросла на голову. Никакие похвалы и награды не могли так поднять человека в собственных глазах, как ощущение равенства, которое Мистина умел внушить почти без слов. Это уже была награда, раз уж серебряных колечек она не попросила. Но молодая девушка, более скромная, чем тщеславная, чувствовала себя так, будто ее поднял вихрь и несет на крыльях куда-то в тревожную синюю высь.

Знать бы, куда принесет. Мистина сказал, все скоро уладится, и Правена верила ему, но в душе крепло убеждение: так, как прежде, уже не будет. Сама она изменилась от этих невольных приключений и выросла из своей обычной жизни, как выросла из рубашек, которые носила десять лет назад.

Вернувшись в Киев – к полудню второго дня после отъезда из Витичева, – Торлейв, не заходя домой, отправился на Свенельдов двор: передать лошадей и рассказать, что строптивая сестра доставлена благополучно. Домочадцы и гриди сбежались осматривать угорский дар; пока все были этим заняты, Мистина кивнул Торлейву на жилую избу.

– Не говорила она ничего? – спросил Мистина, пропустив племянника внутрь.

Пройдя вперед и обернувшись, Торлейв увидел, что Мистина беззвучно запирает дверь на засов. Огляделся – в избе больше никого, челядь и дети во дворе с лошадьми.

– Нового – ничего. Говорила, почему хочет Улеба… – Торлейв понизил голос, – ну, в князья посадить.

Мистина прошел к большому ларю, вынул из сумочки на поясе ключ, отпер его, покопался. Потом кивнул: иди сюда.

Торлейв подошел и заглянул. Среди плотно уложенных шелковых одежд из Греческого царства сиял узорным золотом Хилоусов меч.

– Ётуна ма-а-а… – Торлейв поднял на Мистину изумленный взгляд. – Откуда?

– Сам пришел. – Мистина загадочно двинул бровями, но на чьих ногах меч пришел, уточнять не стал. – И теперь надо от него избавиться поскорее. Ты и так уже знаешь почти столько же, сколько я сам. Съездишь еще раз в ту сторону? До волотовой могилы.

– Ты хочешь просто… закопать его назад? – полушепотом спросил Торлейв.

В голосе его смешалось сожаление и понимание: диковина уже погубила отца Ставракия, лучше бы ей, может, и вовсе не выходить на свет.

– Не насовсем. Если Святослав его не получит, мне придется убраться из Киева. Или драться с ним.

Мистина замолчал, и у Торлейва оборвалось сердце – от самого настоящего страха. Он не был трусом, он уже бывал в сражениях, хоть и не так много, как Мистина в его годы. Но то, о чем Мистина сказал, означало крушение всего того мира, того Киева, той Русской земли, в которой он вырос. Если у этих двоих дойдет до открытого столкновения – одному из них не уцелеть. А может, и обоим.

– Но ты же не… – Торлейв с трудом подавил дрожь в голосе. – Или да?

Это он произнес уже с твердостью обреченности: если такова судьба, ее надо принять.

– А ты смог бы? – Мистина взглянул ему в глаза. – На моем месте?

– Я… он же мне брат. – Торлейв опустил глаза. – Только если бы он угрожал моей жизни. А так… ведь получается… Моего отца за что бранили…

– Получится то же, за что твоему отцу пришлось покинуть Русь. Я ему сказал тогда то же самое, что Святослав недавно сказал мне. Нам двоим здесь нет места, и если ты вернешься, я буду биться с тобой до смерти.

– Пра… – Торлейв вскинул на него глаза.

Таких подробностей он никогда ни от кого не слышал.

Мистина кивнул:

– Это было неизбежно. Мы с Ингваром хотели скорейшего мира с Романом[121], чтобы торговать, богатеть и крепче держать в руках свою землю. А Хельги хотел драки, добычи, славы, чтобы утвердиться как потомок конунгов и требовать своей доли земель. Он тогда был для нас врагом хуже самого Романа – тот хотя бы на наше не посягал. Хельги ушел… и не вернулся. В дружине Одина как раз такие всегда нужны. Но Хельги был нашим родичем, и я всю твою жизнь старался заменить тебе отца. Даже порой, мне казалось, был больше отцом тебе, чем собственным сыновьям.

Торлейв кивнул, с усилием сглатывая. Это тоже была правда. По своим способностям он мог быть более полезен Мистине, чем Улеб, и раньше Велерада и Свена вошел в возраст, когда ему стало можно доверять.

– И я этого не сделаю, – как о деле решенном, продолжал Мистина. – В молодые годы я отказался рвать Русь на части, и под старость мне не с руки все то рушить, что сам строил. Пусть Святослав получит свой Хилоусов меч. Нам с ним не поладить, но важно, чтобы на мне и на нем земля Русская не закончилась.

– Ты уверен? – вырвалось у Торлейва.

Он не мог судить решение человека настолько старше и умнее себя, но все же Хилоусов меч в руках Святослава пугал его.

– Да.

Взгляд Торлейва встретился со взглядом серых глаз Мистины. Защемило сердце и подумалось: почему Мистина разговаривает с ним об этом? Потому что Торлейв не просто близок ему, как сын. В нем Мистина видит продолжение себя, того, кто поймет, чего он хочет, и дальше понесет этот стяг.

– Но ты ведь и сам должен его поддержать, – продолжал Мистина. – Ты ведь всегда хотел попасть в Арран.

– А ты говорил мне, что время «морских конунгов» прошло.

– Да здесь порой не легче. Тебя мог убить какой-то хрен, и погиб бы ты без всякой славы.

Торлейв попытался еще раз подумать, раз уж Мистина оказывает ему такую честь и хочет знать его мнение. Но мысли не складывались, зато явилось полностью созревшее впечатление: Святослав все равно пойдет на хазар. Не через год, так через два. Такова его судьба, в ней все решено совсем другими. Само явление из земных глубин золотого меча – такой ясный знак, что понял бы и слепой. Нет смысла плевать против ветра – лучше поставить парус.

– Да. Я хочу, чтобы Святослав пошел на хазар. Мы дойдем до Аль-Баба, до Аррана. И я стану конунгом, как хотел отец, не разорвав нашу державу, а увеличив ее.

Мистина молча сжал его плечо. Не зря он потратил пятнадцать лет на этого парня: тот взял лучшее и от своего отца, и от воспитателя.

– Но Святослав должен получить меч так, чтобы я не был к этому причастен, – заговорил Мистина. – Лучше всего будет вернуть его в волотову могилу, а потом кто-то должен навести Святослава на мысль снова там поискать… Только кто? Хельмо врал, что ему святая Вальборг указала. Кому-то из нас придется увидеть во сне… не знаю еще кого.

– Ахиллеуса самого, конечно. – Торлейв усмехнулся. – Пусть скажет, мол, вручаю меч мой достойному…

– Но кому Святослав настолько доверяет, что поверит в такой сон? Уж верно, не мне и даже, пожалуй, не тебе.

– Княгиня? – заикнулся Торлейв, имея в виду Эльгу: уж матери-то Святослав поверит.

– Младшая? – Мистина, напротив, подумал о Прияславе.

Торлейв хотел возразить, но, еще не открыв рот, передумал.

– Да. Прияне он поверит. Она же пыталась вопрошать дух своей бабки, но Рагнора не отозвалась. Если теперь она отзовется, это всем пойдет на пользу.

– Поговоришь с ней? – с безразличием, которое выдавало важность вопроса, обронил Мистина.

– Да, – повторил Торлейв. – Поговорю.

– Наедине? С Прияной? Вы сбесились оба? – Эльга в явном недоумении оглядела двоих мужчин. – Что это вы задумали? Тови! В грех меня вводите?

Сказав это, она испытала болезненный толчок в сердце: некому ей больше рассказывать о своих грехах, отца Ставракия нет в живых…

– Какой грех, княгиня, матушка? – Торлейв устремил на нее умоляющий взгляд: вспомнил повадки балованного чада, уверенного, что получит хоть луну с неба, если сумеет попросить. При его внешности эта мольба в глазах, похожих на ее собственные, переворачивала Эльге сердце. – Мне только и надо, что поговорить с ней без чужих ушей. Недолго. Но у них на Олеговой горе и думать нечего: служанки у нее девки глазастые, станем шептаться – тут же слухи глупые пойдут.

– Ты внуков давно видела? – спросил у озадаченной Эльги Мистина. – Передай, чтобы Прияна их привезла, а пока ты будешь с ними, Тови с ней словом перемолвится.

– Вы хотите, чтобы она попыталась… его смягчить?

Эльга тоже знала: из всех людей на свете Святослав наиболее доверяет жене. Так же, как Игмору, но по-другому. Игмору он доверял в том, что касается верности и готовности исполнить любой приказ. Прияслава же была его умом и его душой, открытой шепоту с Темного Света.

– Если она станет нашу руку держать, дело куда легче разрешится.

– А она… захочет? – подумав, с сомнением спросила Эльга. – Прияна – женщина умная и раздоров не желает, но ты, Свенельдич… Она ведь понимает: если упадешь ты, рухну и я. Святша останется единственным владыкой земли Русской, а она – единственной княгиней. Без соперниц.

– Может и не захотеть. На этот случай говорить с ней должна не ты, не я, а он. – Мистина кивнул на Торлейва.

Эльга слегка переменилась в лице. Сходство дела било в глаза: как двадцать пять лет назад Мистина добивался любви молодой княгини – Эльги, так теперь племянник добивается любви ее ятрови? И ее, мать Святослава, просит помогать? До сих пор она не замечала в этих двоих никаких признаков взаимной любовной склонности. Какой безумец стал бы посягать на жену самого Святослава, известного немилостью и к врагам, и к своим, если выйдут из доверия? Да прямо у него под носом? Торлейв таким безумцем никогда не был.

Однако молодость и красота Торлейва отвлекут Прияславу от честолюбивых мыслей, внушат сочувствие… На него она не смотрит снизу вверх, как на старших родичей мужа, ему легче тронуть ее сердце.

– Не стану я ее обольщать, – заверил Торлейв с таким видом, мол, не тебе бы такая глупость на ум взошла. – Поговорить только. Но в тайности.

– Будь по-вашему. – Эльга вздохнула. – Свенельдич сколько лет веревки из меня вил, а теперь двое вас…

Мистина усмехнулся: он знал, что столько лет сохраняет свое положение при Эльге потому, что исполняет ее волю, пусть и собственными способами и путями, которые она не всегда одобряет. Пойди он против ее воли – его здесь так же не было бы, как не было Хельги Красного, хоть и того она очень любила. Теперь ее смущало, что она, свекровь, помогает собственной ятрови тайно встретиться с парнем, но знала: все это ради ее же, Эльги, блага, ради поддержания мира и равновесия между Олеговой и Святой горой.

На другой день, к полудню, во двор старшей княгини въехала малая дружина: молодая княгиня Прияслава везла перед седлом собственного сына, пятилетнего Ярополка, а Хавлот, тоже верхом, вез трехлетнего Олега, сына Горяны. На широкой груди могучего бережатого мальчик казался воробушком, но сидел спокойно, давно привыкнув к нему. Сопровождали их еще пятеро гридей, оберегающих самое дорогое земное достояние князя. Когда Прияслава выезжала с детьми, народ сбегался посмотреть на своих будущих владык, и гридям приходилось раздвигать толпу на пути, действуя порой весьма решительно.

Проводив госпожу в избу и поклонившись Эльге, Хавлот ушел на крыльцо к прочим бережатым. Женщины остались с детьми. В этот раз у Эльги не было гостей, только две давние ее доверенные служанки, Совка и Инча. Эльга встретила Прияславу, как всегда, с радостью; удивительное дело, но эту свою ятровь, внучку колдуньи, она с самого начала любила больше, чем христианку Горяну, и ладили они куда лучше. Усевшись к столу, уставленному разными сладостями, кувшинам со сбитнем, взваром и молоком, какое-то время женщины болтали о семейных делах, и обе обходили то, о чем тревожились. Потом Эльга встала и, оставив детей со служанками, поманила Прияславу.

– Есть к тебе некий разговор, – шепнула Эльга. – Пойдем-ка.

Она отворила дверь своей шомнуши, пропустила молодую княгиню, но, вместо того чтобы войти самой, плотно затворила за ней дверь.

Удивленная Прияслава оглянулась… и взгляд ее упал на рослую мужскую фигуру в двух шагах от нее. Вздрогнув, она тут же узнала Торлейва – было совсем светло, в оконце лились ясные лучи со двора. А Торлейв, встретив ее взгляд, мгновенно сделал ей знак: тише.

Вняв ему, Прияслава не издала ни звука, но только широко раскрыла глаза: что происходит? Торлейв знаком предложил Прияславе отойти от двери и увел в дальний конец шомнуши. Здесь имелась только печь, широкая лежанка, лари с самым дорогим имуществом и частью казны, принадлежавшей старшей княгине.

– Пестряныч! – вполголоса протянула Прияслава и улыбнулась. – А ты почему здесь?

Где она не ожидала его встретить, так это в спальне старшей княгини: сюда не допускались никакие гости, а только пара доверенных служанок, Браня и Мстислав Свенельдич.

Торлейв улыбнулся ей в ответ, опустив потом углы рта, словно подтверждая: рад тебя видеть. Встречались они только у Эльги: на Олеговой горе Торлейв почти не бывал, а молодая княгиня редко ее покидала. Прияслава быстро оглядела шомнушу, но больше никого не нашла: только лари, полки с самой дорогой посудой, серебряной с позолотой, тканые ковры на стенах (зимой их сменяли медвежьи шкуры), вычищенная печь. Тогда она положила руку Торлейву на плечо и поцеловала в щеку возле рта. На это она решалась только в тех редких случаях, если их не видел никто из посторонних или из домочадцев с Олеговой горы. Святослав не был ревнивым мужем, но был бы недоволен, узнай он, какие теплые чувства его жена-княгиня питает к тому, кого недолюбливает его собственный круг.

Ничего порочащего его честь здесь не было. Если бы князь умел раздумывать о столь тонких сердечных делах, то знал бы, что Прияна любит Торлейва больше ради самого Святослава. Для Прияны тот был сродни светлому Яриле, что приносит в мир весну, тепло и радость. Полтора года, пока в женах у Святослава жила Горяна – что не радовало никого из них, – Прияслава провела на своей родине, в Свинческе, и отказывалась вернуться к мужу, хотя и она, и Святослав страдали в разлуке и хотели быть вместе. Но Святослав тогда не мог отказаться от Горяны, чтобы не уступить Олегову правнучку другому, а Прияслава, правнучка Харальда Прекрасноволосого, не могла уронить свою честь, согласившись делить мужа с другой женой. Один тоскливый день сменялся другим, они складывались в тоскливые месяцы, а впереди не было никакого просвета.

Одним из самых памятных для Прияславы стал вечер мрачной, темной, оголенной осени, когда в избу ее постучали и служанка, сходив к двери, объявила, что к ней человек из Киева.

Прияслава встала, бросив веретено. Сердце забилось тяжело и больно. Вести перевозят торговые обозы – один, два, много три раза в год. Нарочитый гонец мог означать что-то крайне важное… дело жизни и смерти… чьей?

Вошел рослый, плечистый, но худощавый парень, одетый в черный овчинный кожух и грубый дорожный плащ в каплях дождя. Встретил взгляд Прияны, поклонился, снимая шапку; она заметила, что шапка на щипаном бобре, а значит, это не простой гонец, а человек знатного рода, с княжеской кровью. Упали на плечи полудлинные светлые волосы, давно не мытые в дороге, и тут же Прияна узнала в полутьме это продолговатое варяжское лицо. Торлейв сын Хельги, братанич княгини Эльги и первый вуйный брат самого Святослава.

– Будь жива, княгиня! Здорова ли ты? Здорово ли чадо? Князь наш, Святослав, кланяться велел.

Давно уже никто не называл Прияну княгиней – в Свинческе княгиней была другая, Придислава, Остроглядова дочь.

Глаза Прияны дали ему ответ: единственное ее нездоровье – это безвестность. А Торлейв не был так жесток, чтобы ради вежества медлить с исцелением.

– Сказал князь: исполнено твое условие. Горяна Олеговна покинула Киев навсегда. Просит он тебя воротиться и сына привезти, чтобы жить в его доме госпожой и хозяйкой. Если желаешь, едем сейчас, но он сказал, будет не в обиде, если дождешься санного пути.

Девять дней подряд Торлейв провел в седле, понимая, как ценна его весть и какие важные перемены в Киеве произведет ее быстрая доставка. Да и жаль было княгиню молодую: Прияну в Киеве любили и жалели за те муки, какие ей принесло желание Святослава взять за себя и Горяну. Прияна ведь была верна ему даже тогда, когда его считали погибшим, не прельстилась возможностью вернуться на княжий стол с новым мужем. И вот как он ей отплатил – новой женитьбой и разрывом.

Оконца были задвинуты заслонками от промозглого ветра, изба освещалась лучинами, воткнутыми в щели между камнями печи, и в полутьме это явление гостя из мрака виделось сном. Прияна застыла посреди избы, разглядывая Торлейва и не веря глазам и ушам. Она уже почти смирилась с тем, что ее счастье навсегда осталось позади…

Понимая ее оцепенение, Торлейв мягко улыбнулся ей и опустил углы рта: все так, как я сказал. У Прияны заломило брови, заболело все лицо. Как ни хорошо она, княжеская дочь, была приучена владеть собой – сердце не выдержало, и она разрыдалась. Видя, как она клонится, будто березка под порывами бури, закрывая лицо руками, Торлейв осторожно обнял ее: родня же. Прияна прильнула к нему, словно к самому Святославу, и плакала, пока не успокоилась немного и не начала верить, что в ее жизни произошла-таки долгожданная счастливая перемена, что этот мрачный осенний вечер открывается прямо в светлое теплое лето. Торлейв ласково поглаживал ее по волоснику и по плечу, и почему-то от ее слез, ручьем текущих ему на грудь, его собственная сердечная грусть таяла. Ради этого стоило девять дней скакать по грязным осенним тропам, то под встречным ветром, то под холодным дождем.

До глубокой ночи Торлейв, раздетый и накормленный, рассказывал Прияне о событиях в Киеве: о приезде немецкого епископа Адальберта, о том, как тот едва не сгорел меж двух костров, пытаясь доказать силу своей веры, как Горяна ухаживала за ним, о замысле Эльги и о решении Святослава отпустить Горяну с Адальбертом в Кведлинбург, в обитель королевы Матильды. Своей непреклонностью Святослав причинил боль им обоим: Прияну он отторг от себя женитьбой на Горяне, но, будто этого ему было мало, надумал взять за себя еще и Малушу, с которой на Купалиях обручился Торлейв. Но о Малуше Торлейв умолчал. О намерении Святослава взять в жены бывшую Эльгину служанку, на всеобщую беду происходившую от рода древлянских князей и самого Олега Вещего, ему было бы так же неприятно рассказывать, как Прияне – слушать. Отправляя его сюда, Эльга твердо пообещала эту беду избыть.

Торлейв еще не знал, что, привезя Прияну в Киев, наткнется на княжьем дворе на Малушу, которая тогда считала себя хозяйкой этого дома. Но на другой же день надежды Малуши рухнули, а сама она исчезла из Киева. Прияна так никогда и не узнала о той встрече. В темные, самые короткие зимние дни войдя в дом на Святой горе, она не встретила никаких соперниц. Дела в княжеской семье наладились, а благодарность Прияны Торлейву породила в ней особую привязанность к нему.

Выехать из Свинческа сразу им тогда не удалось: на другой же день зарядили густые холодные дожди, маленький Ярик стал кашлять, и Прияна не могла помыслить о том, чтобы много дней везти хворое, драгоценное княжеское чадо по Днепру. Пришлось ждать, пока ребенок окрепнет, а тем временем установился санный путь. Почти два месяца Торлейв пробыл с Прияной, в Свинческе и в дороге, оберегал ее, разрешал все трудности, таскал на руках Ярика, и Прияна привязалась к нему, как к брату, которого у нее не было. По прибытии в Киев эта близость неизбежно разрушилась, у каждого снова пошла своя жизнь, но Прияна не забыла сделанного ей добра. С тех пор Торлейв был в Киеве единственным, кто мог назвать себя любимцем и старшей, и младшей княгини. Но, понимая сложности соперничества двух дворов, а также оберегая честь мужа от малейшей тени, Прияслава старалась не выделять Торлейва из числа Эльгиных ближиков, воздавать ему ровно столько чести, на сколько имел право близкий кровный родич Святослава. И лишь в редкие мгновения, когда их взгляды не могли перехватить чужие, в ее глазах светилось тепло на грани нежности. А Торлейв так и нес, запрятанное глубоко в груди, то чувство единения с этой красивой молодой женщиной, которое родилось, когда она плакала от потрясения в его объятиях. Плакала от радости, причиняющей боль, и он знал, что слова ей не нужны, а нужно только обнимать ее и поддерживать, пока она не соберется с силами для новой жизни. С тех пор миновало полтора года, но он по-прежнему чувствовал себя в глубокой тайне связанным с ней особой связью. Может, поэтому никто другой и не мог проникнуть в его сердце, что там было хоть и не занято, но и не свободно?

Эльгина шомнуша не предназначалась для приема гостей, лавок в ней не было, и Торлейв усадил Прияславу на большой ларь под тяжелой шелковой покрышкой.

– Будь жива! Это я просил дать мне с тобой увидеться.

– Что-то случилось? – Как и он, Прияслава говорила вполголоса. – Как тебе живется? Давным-давно тебя не видела.

Прияна ласково коснулась пальцами его щеки. Она не была прямо замешана в тревоги вокруг Хилоусова меча, но о Торлейве думала в первую очередь, когда беспокоилась, как бы эти раздоры не оторвали ее от ближиков свекрови.

Торлейв накрыл ладонью ее руку у себя на щеке, потом немного передвинул и поцеловал в ладонь. Сам от себя не ожидал; обоих вдруг пронизало волнение. Прияслава испуганно отняла руку, и одновременно Торлейв отодвинулся от нее, давая понять, что ничего такого не желает.

Полтора года назад ему было лишь девятнадцать, его еще считали в семье за отрока, в то время как Прияслава, старше его на год, была уже княгиней и матерью, родившей двоих детей и одного сразу же потерявшей. Но она с тех пор не изменилась, а вот Торлейв заметно возмужал и умом, и телом, раздался в плечах, и кисти рук его, ловко державшие писало, уже не казались слишком крупными, из глаз ушел юношеский беззаботный задор. Он давно уже чувствовал себя мужчиной, а сейчас осознал, что смотрит на Прияну глазами мужчины – и она понимает этот взгляд.

– Есть разговор. Про Хилоусов меч, – торопливо шепнул Торлейв, пока Прияна не подумала, что он и правда обольщать ее собрался.

– Клятая эта ковырялка! – с досадой прошептала Прияна. – В дурной час вы его нашли. Веришь, дали бы мне его, зарыла бы обратно в ту могилу, пусть бы лежал!

Торлейв засмеялся и снова взял ее руку.

– Мы это и хотим сделать. Никому не скажешь?

Глядя ему в глаза, Прияна покачала головой.

– Послушай! – Торлейв мягко сжал ее руку. – Если князь не получит этот меч, он вынудит Свенельдичей из Киева уйти. И для Эльги будет горе, и мы все… ничего хорошего не дождемся. При Святославе хорошо жить будет Игморова братия, а мы, родня… как бы вслед за Улебом не стали для него лишними. Особенно я. Он ведь знает, что Свенельдич меня почти как сына вырастил…

– Я не позволю изгнать тебя! – горячо зашептала Прияслава. Игморову братию, шумливую и неумную, она и сама недолюбливала, но благоразумно молчала. – Если Святша и вздумает, напомню, чем он тебе обязан.

– Не желает он быть никому обязанным, – совсем тихо ответил Торлейв, придвинувшись к ней почти вплотную. Его бедро прижалось к ее бедру, и она ощутила это как приятно-волнующее и тем опасное неудобство. – В том-то и беда. Пока Свенельдич в силе, князь своим двором правит, Святой горы не трогает. Но останься Эльга без опоры… Князь желает на хазар идти, но это дело долгое. Киев на кого ему покинуть? Всю землю? На тебя только. Сможешь ты год, два землей Русской одна править? У Эльги были и Мистина, и Асмунд, и мой отец, своими щитами ее укрывали, своими мечами укрепляли. А тебе суденицы и братьев-то не послали.

До этого Прияне не приходило в голову, что она может остаться одна на киевском столе, пусть и временно. В двадцать два года женщине править такой державой! Да еще когда самые боевитые мужчины уйдут на Итиль, за тридевять земель! Прияна родилась княжеской дочерью, но ее не растили в мысли, что ей придется взять власть. Напротив, глазами ее был пример матери, которая через силу вынудила себя покоряться ненавистному мужу, и властного отца, который слушал только свою мать, но не жену. Может, лет через тридцать, когда Ярик станет зрелым мужем, а она – мудрой старухой вроде Рагноры… Но сейчас, через год, через два!

– Что нужно… чего ты хочешь от меня?

Прияна понимала: Торлейв не просто так затеял ее пугать.

Он глубоко вдохнул. Сжал ее руку, взглянул в глаза и задержал взгляд.

– Сделаешь кое-что… для меня?

– Знаешь, что я тебе скажу… – вполголоса начал Мистина, когда вчера они вдвоем вышли от Эльги.

– Кажется, знаю, – так же тихо и мнимо-безразлично ответил Торлейв.

У него было чувство натянутой нити, обрыв которой обрушит что-то тяжелое. Он не просто вмешался в тайные ковы с далеко идущими последствиями. Мистина намекал на самое тонкое орудие эти ков, даже говорить о котором было трудно и опасно. Но не зря Торлейв с шести лет учился понимать Мистину.

– Очень осторожно… – шепнул Мистина так, будто сам шепот мог повредить ту нить. – Не спеши. Не сейчас. Но если такое возможно… это должен быть ты.

Торлейв был уверен: в ту зиму он помог Прияне вернуться в Киев не для того, чтобы ее сгубить. При мысли о ней что-то шевелилось в сердце, будто его касался солнечный зайчик, и он менее всего хотел ей вреда и огорчения. Он хотел лишь, чтобы и в ней поселился этот зайчик, чтобы это луч, невидимый больше никому, связал их воедино, и тем самым в стане Святослава у них появился союзник, сильнее которого быть нельзя. Не для того чтобы вредить князю, чур меня. Просто чтобы не дать ему повредить ближикам Эльги. Для такого дела Мистина был уже стар, но не зря он пятнадцать лет растил племянника Эльги и Уты, сочтя его самым многообещающим из молодой поросли.

– Если он только заподозрит, что ты подкатываешь ради похоти, то снесет голову тебе, – тихо продолжал Мистина. – Если ради этих дел – то нам обоим. Так что… не подставляйся.

Торлейва наполняло странное чувство: стыд смешанный с гордостью. Женская любовь давалась ему легко, и он знал свою силу, но стыдился применять, чтобы обрести влияние на Святослава через молодую княгиню. Использовать Пряну как орудие… что еще и не просто, она ведь не глупа. Она доверяет ему… Торлейв колебался, не зная, решится ли использовать это доверие… или такая попытка отравит все хорошее, что между ними едва теплится.

– Для тебя?

Голос Прияны слегка дрогнул. В сердце ее тлела некая слабость к Торлейву, и чем больше он мужал, тем быстрее эта слабость обретала силу. В ту зиму, когда он прискакал к ней в Свинческ, она видела в нем младшего брата мужа, мягкого сердцем и способного ее пожалеть. С тех пор он стал мужчиной, о котором много болтали ее служанки; она видела, что он красивее всех в Киеве, а его взгляд, устремленный ей в глаза, был радостным и добрым. Но эта доброта казалась Прияне опасной, и душу кольнуло беспокойство.

– Для Эльги. Для мира и покоя в Киеве. А князю это только на пользу пойдет. Он ведь хочет получить Хилоусов меч?

– Он только того и хочет! – не без досады подтвердила Прияслава. – Что нужно сделать?

– Всего лишь передать Святославу, где теперь его сокровище, не выдавая, откуда знаешь.

– А ты знаешь? – Прияна подалась к нему, так близко, что почти коснулась носом его носа, будто таким путем желая выудить ответ.

Торлейв тихо засмеялся. Она делала то же самое – пыталась его подчинить.

– Я хочу, чтобы князь узнал об этом. Но не через меня. Ты сумеешь передать ему, меня не выдав?

– Это проще простого! – Прияна отодвинулась. – Мне скажет бронзовый молот. Но кого ты собираешься выдать?

Ее взгляд стал сосредоточенным. Она уловила запах ков, знакомый с детства, проведенного под властью отца и бабки. Хилоусов меч ведь не сам ушел, и отец Ставракий не сам себя зарезал. У кого меч найдется – тот и будет во всем виноват.

– Никого. Князь найдет его сам. Ты должна будешь лишь направить его к нужному месту. Это никому не причинит вреда. Я этого и хочу – чтобы никому урона не было.

– О Свенельдичах заботишься?

– Они должны остаться в Киеве, когда твой отважный муж пойдет на хазар. Статочно, мир с ними и будет условием.

– Так все-таки он у Свенельдича? – прошептала Прияна.

– Я этого не говорил. И грека зарезали не они.

– Так кто же его зарезал?

– Кто зарезал – тот ответит. Если ты мне поможешь.

– Если ты мне все расскажешь. – Прияна твердо смотрела ему в глаза, давая понять, что она не размякшая дурочка.

– Расскажу. Но не сейчас, а когда все уляжется. Пока лишь… Вот если бы тебе явилась во сне старая королева Рагнора и пообещал, что к Перунову дню Хилоусов меч будет у Святослава в руках…

– А он будет?

– Если все пройдет без помех – будет. – Торлейв тронул рукоять скрама, свой лоб и оба глаза, заменяя этим словесную клятву.

В глазах Прияны, устремленных на него, разгоралось воодушевление, даже торжество. Ей было не привыкать к высокому положению. Со стороны отца и матери она принадлежала к старинным правящим родам. Эльга взяла ее в жены сыну в ту пору, когда собиралась принять крещение и искала ту, которой сможет передать священные обязанности княгини киевской, и Прияслава подходила для этого наилучшим образом. Уже несколько лет она держала в руках женскую священную власть, служа для киян земным воплощением богини Мокоши, но сейчас впервые прикоснулась к иной, тайной власти, которая осуществляется не с вершины Святой горы по святым дням, а в тишине, течет сокрыто, подобно придонным струям глубокой реки. Она знала, что такой властью обладает Эльга, а того больше – Мистина. И вот хотя бы одна из этих тайных струй потекла в ее руки.

Прияслава была предана мужу, но уже пережила его предательство. С первого дня она знала: жизнь со Святославом не принесет ей спокойного счастья, это будет вечный бой. И вот ей предлагали оружие и опору более существенную, чем дает родство.

Глядя ей в глаза, Торлейв со значением подмигнул: идет уговор? Прияна глубоко вдохнула, осознавая важность этого мига. Потом потянулась к нему и нежно поцеловала в губы – не со страстью, а только налагая печать своего согласия.

Торлейв закрыл глаза; закружилась голова от острого чувства какого-то перелома. Но Прияслава не дала ему времени ответить – встала и метнулась к двери, только край длинного шелкового убруса мелькнул перед глазами крылом улетающей лебеди.

Она скользнула вон из шомнуши и пропала с глаз, но Торлейва не покидало чувство ее присутствия. Чувство было и отрадное, и немного стыдное, и тревожное. Заключив этот немногословный уговор, они оба оказались в руках друг у друга. Они не повредили ничьей чести и никому не пожелали зла, однако оба знали: в многообразии сил, управляющих русским кораблем, сегодня завязался еще один небольшой, но крепкий узелок…

Две Тормаровы дочки сидели на краю поляны, под березами, и перебирали ягоды в лукошке: что-то съедали, что-то выбрасывали, выкидывали травинки и жучков. Иногда они поглядывали на Витляну и шептались, но она обращала на них внимания не больше, чем на птичек. Она сидела на высоком берегу Днепра, откуда, казалось, можно было шагнуть прямо в небо. Однако в небо ей не хотелось – рядом с ней на траве лежал Деневер, опираясь на локоть, так что его голова была совсем близко от ее колен. Свой льняной кафтан он снял и положил на траву, чтобы Витляна могла сесть на него, не боясь испачкать крашеное в желтый платье с тонкой красной шелковой отделкой. У него на прямой льняной сорочке тоже имелась полосочка узорного шелка, но Витляна видела в этом только подтверждение богатства и удачливости его рода. Самого Деневера даже одежды греческого цесаря, сплошь из золота и самоцветов, не сделали бы еще красивее. Несмотря на ночную черноту волос, бровей и бородки, его смуглое лицо в ее глазах было светлым, будто луна. Карие глаза, не слишком темные, но без оттенка желтизны, как у Уты, сияли звездами.

В тот раз, впервые приехав в угорский стан, гости из Витичева немного посидели в войлочном доме, чтобы отдохнуть от жаркого солнца. Угры называли это жилище «атья ха́за» – что означало попросту «отеческий дом». Тормар, уже не раз в таких бывавший, расположился вместе с Чонгором на почетном месте за очагом, а Деневер взялся показывать Витляне и Торлейву, как тут все устроено. Основу стен составляла решетка, сплетенная из ивовых прутьев; в больших домах, как этот, они ставились одна на другую, что вдвое увеличивало высоту стен. К верхнему их краю крепилось нечто вроде шалаша из жердей – он составлял кровлю, а сходились эти жерди у деревянного обруча – отверстия для дыма. Все остальное – стены, крышу, пол – делали из войлока. Ни лавок, ни стола, ни печи, привычных русам – очаг посередине, вдоль стен лари, на них свернутые постельники и подушки, которые на ночь расстилают по полу. От этого в жилище казалось удивительно просторно: в славянской избе такой же величины простор съедают печь, стол и полати. Справа на шестах висели угорские кафтаны: белые повседневные и нарядные шелковые, чтобы надевать их, если пожалуют очень важные гости. У входа слева сложены седла и висит сбруя, справа – мешки и короба с припасами, бурдюки из цельной ягнячьей шкурки. Изогнутые угорские мечи, копья и луки с колчанами висели на стенах; особенно бросался в глаза богато отделанный меч Чонгора и колчан, чуть не сплошь усаженный серебряными бляшками. Кошмы на полу, на которых сидели, пестрели цветными узорами в виде причудливых ростков и листьев.

Деневер показывал Витляне, как полагается сидеть на кошмах: как сидят перед важными людьми, а как с друзьями, но она пока не приловчилась так, чтобы было удобно. Чонгор, Варьяш и Тормар, важно разговаривая о своем, косились на них, улыбаясь в седые, полуседые и черные усы: ишь, молодой парень, вокруг девки ужом вьется! Торлейв забавлялся про себя, слушая ту чепуху, которую молол ошалевший от счастья Деневер, но не лез в беседу: пусть Витляна развлечется, авось забудет свои великие замыслы. Вот что девушке нужно делать – слушать, какая она красивая, а не с князьями воевать.

Потом поехали к табунам смотреть лошадей. Мистине предназначалось десять голов, и он доверил Торлейву их выбрать. Угорские лошадки были невелики ростом – у покупателей-славян Деневер и подцепил это слово «лошадька», зато сильны, выносливы к жаре и холоду, крепки здоровьем и могут круглый год сами себя прокормить. Угры показывали коней, которых предлагали, прогоняли их перед гостями на разные лады, давали осмотреть вблизи и проехаться. Агнер за время своих странствий научился хорошо разбираться в лошадях и мог дать совет. Почти все угры как-то могли говорить по-славянски, но Агнер славянского не знал, а они не знали русского; сперва Торлейв им переводил, потом они начали толковать сами, тыча в разные части лошади, и как-то понимали друг друга. Витляне это зрелище казалось очень смешным, и Деневер смеялся заодно, потому что смеется она.

– Ты хочешь езжать на новый лошадька твой завтра? – спросил Деневер, когда подвел Витляну к той лошади, из конюшни Тормара, на которой она приехала. – Если ты хочешь, я быть к тебе и помогать.

Его напевный выговор казался Витляне таким приятным, что оплошностей речи она уже не замечала.

– Меня не отпустят с тобой кататься, – зашептала она. – Мы с Тормаровыми дочками пойдем ягоды собирать, они меня уж звали.

– Рендбен. Я-го-ды со-би-рать, эртем, вирагом[122].

Удивительное дело, но Витляна знала, что он сказал: он понял и ее слова, и то, что за ними стояло.

Назавтра с утра Торлейв попрощался и уехал назад в Киев, уводя выбранных лошадей: задерживаться ему было ни к чему, и тянуло скорее назад, узнать, не прояснилось ли что с Хилоусовым мечом. А Витляна взяла лукошко и с двумя Тормаровыми дочками пошла гулять по березовым опушкам и пригоркам, где зрела последняя в это лето земляника и первая полевая клубника: не слишком румяная, с беловатыми бочка́ми, плотно укутанная в зеленые листочки, но очень душистая. Может, девчонки удивились, когда вдруг увидели неспешно едущего к ним всадника на вороном коне – смуглого, с черными косами, в отделанном шелком белом кафтане, красивого, словно месяц на небе. Но Витляна ничуть не удивилась, услышав вдруг позади себя напевное:

– Йо реггельт, а хайналь урнёе![123]

– Будь жив, ясный месяц! – Обернувшись, Витляна улыбнулась победной улыбкой: знала, что эта добыча сама к ней явится. – Ты хочешь собирать клубнику? Разве деневер, – она помахала руками, словно крылышками, намекая на зверька-ночницу, – ест клубнику?

– Если он не ест, он хорошо имеет искать.

Деневер пустил коня пастись и стал ходить с Витляной, отыскивая ягоды; то и дело он протягивал ей ладонь, полную клубники и земляники, и она подставляла лукошко. Потом они сели в тени. Витляна дышала полной грудью, вдыхая запах разогретых солнцем трав; казалось, никогда еще ей не дышалось так полно и свободно, а звонкий птичий пересвист ласкал душу. Даже молча – иногда и ему случалось замолкнуть, – Деневер самим своим присутствием делал мир другим, красивым и полным невыразимого смысла.

– Ты знаешь, что поет сей птица? – Деневер показал в листву, где щелкали и свистели скворцы. – Он говорит: весной ветер поднимает вода, всяк птица идет себе друга. Цветок мой, кого выбрать мне? Я выбираю тебя, а ты меня! Вирагом, вирагом! – запел он по-мадьярски.

Витляна засмеялась; потом взял ее руку и прижал к своему лицу:

– Какой приятный дух. Пахнет клубника.

От Витляны пахло клубникой, от его кафтана, на котором она сидела, пахло овчинами, лошадьми, дымом костров и немного им самим. Ей хотелось бесконечно вдыхать этот запах, самый сладкий на свете, и никогда не отнимать своей руки.

Так оно и тянулось день за днем. Иногда Деневеру приходилось искать ее с девчонками среди полян и березняков, иногда они, выйдя из городца, обнаруживали на каком-то из любимых мест сперва пасущегося вороного, а потом и самого всадника. Они проводили вместе почти весь день, а вечер и ночь казались Витляне пустыми, как промежуток между вдохами. Она ела и ложилась спать только для того, чтобы утром проснуться и снова идти в луга. Само собой, Тормаровы дочки исправно доносили родителям, кто проводит с ними время, но Тормар не вмешивался. Он помнил намеки, что Витляну прислали сюда, дабы отвадить от нежеланного жениха в Киеве, и тут для этого само собой сыскалось наилучшее средство.

– Это правда, что когда мадьяры переходили Днепр, они дали Олегу Вещему девушку в жены, дочь князя, как залог своей дружбы? – как-то спросила Витляна.

– Разве так?

Деневер немного переменил положение и опустил голову к ней на колени. Витляне добезума захотелось запустить пальцы ему в волосы, погладить черные косы, но она сдержалась – и без того сердце билось, а по жилам разливалось тревожное и сладкое тепло.

– Тех вожди было семь, – продолжал Деневер. – Их звали Алмош, Элёд, Конд, Онд, Таш, Хуба и Тетень. Первый вождь был Алмош, сын Юдьека, с ним его жена, два сына Хюлека, его дядя, их звали Совард и Кадочей. Дочь – я не слышал. У нас говорят, что семь вождей пошли на Киев с большой войско, и князь русов дал им большой выкуп.

– У вас неправильно говорят. С этой девушкой приехали ее слуги – конюхи и сокольники. Они потом долго жили при Олеговом дворе, а та девушка растила его младшую дочь, Брюнхильд. Этих угров, то есть мадьяр, многие помнили, только они теперь уже все умерли. У них могли остаться потомки. Я знаю в Киеве несколько родов мадьярских, может, это они и есть. Вернусь домой – спрошу у Чабы, не от тех ли он мадьяр.

– Наши люди благодавать были русов. Русы сказали вождям: на запад лежит лес Хавош, а за ним – земля, где прежде был князь Аттила. Та земля, сказали русы, очень хороша. Там текут реки Дунай и Тиса, в них есть много рыбов, есть хорошие луга. А живут там славяне, болгары и валахи. Послушали их мадьяры и обрели в тех местах свое владение. Чтобы благодавать, сделали Алмош и его род крепки мир русы. Мы держать его сейчас, по сие время.

– Не благодавать, а благодарить. – Витляна сорвала белую нивянку и пощекотала ему шею.

– Благо-дарить… я понял, серельмем[124]. – Деневер отобрал у нее ромашку и взял стебель в зубы.

Она часто учила его правильно говорить на славянском, а сама вслушивалась в звучание его родной речи, и та казалась очень красивой – как все, что связано с ним.

– Научи меня каким-нибудь вашим словам, – попросила Витляна. – Мне нравится ваша речь.

– Это иметь легко. – Деневер сел и повернулся к ней. – Наша речь – легко. Скажи один слово: серетлек, и ты сказать как сразу много слов.

– Серетлек? – неуверенно повторила Витляна. – А что это значит?

– Это значит: я тебя люблю.

Витляна слегка опешила, не зная, засмеяться ей или возмутиться: ее заставили сказать, будто она его любит… Но разве это не правда?

Опираясь рукой о траву, Деневер придвинулся к ней. Его яркие карие глаза светились совсем близко от ее лица, на губах играла мягкая влекущая улыбка.

– Серетлек, ты мой самый красный золотой солнце, аз элет файара эшкюсём[125].

Витляна сама не поняла, как ее глаза закрылись, словно не выдержав света этих звезд, и в тот же миг губ коснулся первый бережный, но уверенный поцелуй…

Деневер провожал ее, ведя за собой коня, почти до самого Витичева, до тех последних кустов, где их уже могли бы увидеть от ворот крепости и тем более дозорные со стены. Вечерело, запели соловьи, и оттого еще тоскливее было отпускать его в угорский стан, чтобы самой идти в город.

У тех кустов он поцеловал ее в последний раз, и она бегом пустилась догонять девчонок: те далеко опередили ее и со скучающим видом ждали у ворот. Тормар наказал им не оставлять Свенельдову внучку одну, и они все время мялись где-то поодаль, сами весьма недовольные. В свои годы они прекрасно все понимали: у самих на уме были только Тормаровы отроки и всевозможные любовные шашни. Но Витляне было все равно, кто на них смотрит и что думает: мерцающее облако счастья отделяло ее от всего мира надежнее каменной стены. «Вирагом, вирагом! – звучало у нее в мыслях, пока она входила в ворота. – Цветочек мой, цветочек! Те энгемет, эн тегедет. Я – тебя, а ты – меня». Каждое из этих слов казалось ей прекрасным, при каждом вздохе по телу растекалось ощущение счастья. Никогда раньше она и не думала, что можно испытывать такое блаженство только от того, что кто-то учит тебя песне на незнакомом языке.

Уже привычным путем она прошла от ворот к Тормаровой избе, поднялась на крыльцо…

– Хейльду! – Какой-то парень из сидевших на скамье под навесом, ближе всех к двери, вскинул ладонь.

Витляна с изумлением узнала Хавльдана, из бережатых ее отца: Хальвдан был варяг, датчанин, и разговаривал на северном языке.

– А ты что здесь… – начала она, но Хальвдан молча сделал ей знак в сторону двери.

Этот знак Витляна тоже знала: так бережатые между собой обозначали присутствие господина.

Витляна вошла – и обнаружила у стола, рядом с Тормаром и двумя-тремя его десятскими, своего отца.

Совершенно растерявшись, она застыла у двери. Не то чтобы чего-то испугалась. Просто за эти четыре-пять дней все для нее настолько изменилось, что вторжение привычных лиц из привычной киевской жизни произвело такое же впечатление, как тяжелый камень, с размаху влетающий в тонкую ледяную корку на воде.

– Моя дорогая! – Мистина увидел ее и широко улыбнулся. – Заходи.

Он встал и пошел ей навстречу, наклонился, поцеловал. Судя по его довольному виду, дочь была в милости, будто и не случалось между ними никакой размолвки.

– Ты… за мной? – с замиранием сердца вымолвила Витляна.

Мысль эта, такая внезапная, будто она намеревалась поселиться в Витичеве навсегда, поразила ее ужасом. Отец же ставил ей какое-то условие возвращения, которого она не собиралась выполнять, а значит, и не ждала отъезда, да и не желала. За все это время она лишь раз вспомнила о Хилоусовом мече. Торлейв сказал, что его нет под громобоем, значит, она не знает, где он сейчас, а раз не знает, то и отцу передать не может. А раз не может, то и в Киев он ее не вернет, – так ей думалось, но возвращаться туда, покинув Деневера, она вовсе не хотела. Отец, явившись, будто гром с ясного неба, грозил уничтожить ее счастье. Да и сейчас уже оно казалось сном: так, проснувшись и видя лица домочадцев, вспоминаешь незнакомые лица из сна.

– Да, загостилась ты здесь. – Мистина повел ее к столу. – Ты голодна? Говорят, с утра ушла и пропала, видать, не ела ничего?

– Да девицы как птички – ягодок поклюют и довольны, – добродушно заметил Тормар.

На самом деле Деневер привозил лепешки и овечий сыр, так что совсем голодными они весь день не сидели, но об этом Витляна не собиралась рассказывать.

– Ешь, а то потощаешь, а нам теперь нового жениха искать. – Мистина, явно веселый и всем довольный, подвинул к ней кусок жареного мяса на ломте хлеба: для знатного гостя Тормар велел зажарить барашка. – К уграм хочу заглянуть, посмотреть, как у них дела.

– Ты еще… не виделся с ними?

Витляна взяла хлеб и мясо, взяла со стола хорошо ей знакомый отцовский нож, но от волнения не могла есть.

– Нет, я только сейчас приехал. Послал к ним отрока, завтра побываю. Хочешь со мной?

– Нет. Да.

Витляна сама не знала, хочет ли увидеть Деневера при его старших родичах и при своем отце. Наверное, завтра Деневер не станет ее искать на ягодных полянах, зная, что к ним в стан прибудет Мистина?

Не донимая ее, отец снова сел, придвинул к себе чашу, мужчины вернулись к прерванной беседе. К удивлению и облечению Витляны, речь шла не о киевских делах, не про опостылевшего беса Ротемидия и не про Хилоусов меч, а про какое-то столкновение в степи с печенегами десятилетней давности. И до самого отхода ко сну отец ни слова не сказал ей о том, из-за чего она здесь оказалась.

На ночь Мистина остался в Тормаровой избе. Витляна долго не могла заснуть, слушая, как отец дышит во сне на соседней лавке. Неужели завтра он повезет ее домой в Киев, и все на этом кончится? В эти дни она не задумывалась о том, чего ждет от будущего: все ее силы сосредоточивались на ожидании новой встречи с Деневером, и время от вечера до нового утра тянулось так долго, что более отдаленное будущее не помещалось в мысли. Угры должны были пробыть под Витичевом еще около месяца, и это время виделось ей бесконечно долгим. Казалось, по истечении этого месяца наступит какая-то другая жизнь, невообразимая, как после нового рождения.

И вот она наступила, внезапно и неотвратимо. Но разлука с Деневером грозила разрывом самой ее души. Может, угры еще приедут в Киев попрощаться перед возвращением домой… но они с Деневером даже словом не перемолвятся наедине, и это драгоценное свидание будет мучительным в своей бесполезности. И что же – и все? За последней встречей лежала густая чернота. Никакой жизни там быть не могло. Как же она будет жить… придется выходить замуж… за какое-нибудь чучело гороховое вроде Унегостя… Да, Унегость женился на этой увырье Явиславе, но в Киеве много воевод, побольше и поменьше, и у всех имеются сыновья. Но ей не нужны воеводы. У нее уже есть ее месяц ясный, и стоит ему закатиться за край неба – никакие иные светила над нею не взойдут.

Но что сделать? Ее счастье, хотя бы то, чтобы пробыть в Витичеве столько же, сколько угры, стоило любой цены. Можно отдать все… и кое-что у нее и правда есть.

Если отец подал бы весть о своем приезде заранее… если бы она знала о нем хотя бы нынче утром… Прежде Витляна со снисходительным презрением относилась к девкам, что заводят младенцев еще до замужества, уверенная, что она такой глупости никогда не сотворит, но сейчас подумала: если бы такое случилось, добиться согласия отца на брак с Деневером было бы куда легче. Сегодня днем в роще ей стоило только мигнуть, только подумать об этом в ответ на его вопросительный взгляд… А теперь поздно.

Утром Витляна старалась держаться весело и попросилась с отцом в угорский стан. Тормар предложил поехать тоже, но Мистина небрежно дал понять: не стоит, мы ненадолго. Их сопровождали отцовские бережатые, все шестеро. На Мистине был греческий кафтан с красными орлами, подпоясанный печенежским поясом с тремя хвостами, в узорных бляшках, на плечевой перевязи висел его любимый меч – Крыло Ворона, а шестеро здоровых парней по сторонам казались продолжением его самого, какими-то отдельными хранилищами его собственной силы, которая не помещается в одно человеческое тело. Телохранители – парни от двадцати трех до двадцати семи лет, в пору этой службы они не женятся, чтобы ничто не мешало им в любой миг заслонить господина собой. В знак этой ежемгновенной готовности к смерти по воле судьбы они носят длинные волосы, заплетая их в несколько кос. Считается особой роскошью и честью, если плетением этих кос занимается какая-нибудь достойная дева, например, дочь господина – земное воплощение богини судьбы, в чьих руках нить жизни воина. Витляна с детства помнила, как Святана и Держана до замужества плели косы тогдашним бережатым, состязаясь в причудливости этого рукоделия, потом и она сама делала то же для Бранда, Арне, Бергтора и Торгильса. Но теперь все это осталось позади, как детские забавы. Только черные как ночь косы Деневера она хотела расплетать, расчесывать и заплетать.

Предупрежденные о приезде старшего киевского воеводы, угры ждали почтенного гостя. Когда впереди показались белые войлочные дома, ветром донесло запах печеной баранины – барашек давно томился над углями, может, даже с ночи. Завидев воеводскую малую дружину, угры вышли и встали перед домом Чонгора. Деневер стоял с краю. Витляна впервые увидела его в кафтане целиком из узорного шелка, лиловато-синего, с красными крылатыми зверями, и сердце оборвалось от восхищения. На его смуглом лице она ясно видела скрытую тревогу. До него, похоже, лишь теперь дошло, что Киев не за тридевять земель, что до воеводе могли легко донести, что кое-кто тут настойчиво обольщает его последнюю незамужнюю дочь. Витляна хотела бы его успокоить, но сама не была уверена, каковы их дела. То, что отец держится весело и улыбается, ничего не говорит о его истинных намерениях.

Мистина не раз имел дело с кочевниками и хорошо знал здешние порядки: подъехал к войлочному дому с задней стороны и там сошел с коня, снял с плеча меч и оставил снаружи, при входе коснулся правой рукой верхнего косяка в знак своих мирных намерений и уселся на цветную кошму, подогнув под себя ноги, не менее ловко и удобно, чем сами угры. Его пояс перекликался с такими же, которые носили Чонгор и Варьяш. Угры уважительно поглядывали на пояс Мистины, легко читая все то, что в нем было заложено: высокий род, воинская доблесть и множество ратных побед. Они знали, что этот пояс делался не для Мистины, а был взят как военная добыча у печенежского князя Едигара, но, одержав победу над ним, Мистина законно присвоил всю его славу и удачу.

Витляна одна сидела слева, на женской стороне. Две рабыни прислуживали гостям и подавали угощение: лепешки простые и на молоке, жареную баранину, свежий сыр, кислый напиток из кобыльего молока. Витляне он с непривычки не слишком нравился, а отец прикладывался к медной, ярко начищенной чаше с видимым удовольствием. Что опять же ничего не значило: Витляна знала, что отец всегда держится именно так, как надо, а не как хочется. Даже если его тошнит от этого напитка, он будет улыбаться, и никто не заподозрит его в неискренности. Эта его способность и восхищала, и пугала ее. Такая сила владения собой казалась чем-то нечеловеческим.

За едой мужчины вели приличную беседу – о делах угров дома и здесь, о торговле, о немецких послах. Когда об этом зашла речь, даже Витляна заметила, как угры слегка переменились в лице: разгром семилетней давности они Оттону не простили. Мистина тоже это заметил и сразу перешел на что-то другое.

– Есть у меня еще одно дело к вам, торговое, – сказал он через какое-то время. – Хочу еще лошадей купить. Князь в дальний поход собирается – пригодятся. Только… – Он взглянул на Витляну и молодых угров, – нашим младшим скучно будет о делах. Может, ур Чонгор отпустит их на воздух?

Умный Чонгор перехватил его взгляд и кивнул:

– Пусть Деневер и Драга покажут девушке, как они стреляют с седла. Нечасто увидишь такую ловкость!

Он сделал знак, и встали трое: Деневер, Драга и Залан. Старшие, Варьяш и Кемень, остались.

Когда трое мужчин вместе с Витляной вышли, Чонгор также знаком выслал прочь рабынь и снова повернулся к Мистине.

– Да, пусть погуляют. Может быть, у нас найдется, о чем поговорить без них. Но сперва обсудим твое дело: сколько лошадей еще хочет купить ур Мистило?

Мистина слегка подбросил свой поясной нож, которым резал мясо, и тот крутанулся в воздухе.

– А сколько у вас осталось? – Он еще раз подбросил нож и взглянул на Чонгора. – Я покупаю всех.

– Такая сделка будет для нас выгодна… – задумчиво говорил Чонгор, взвешивая каждое слово. – Но цена ее велика, а менньек бикайара эшкюсём[126]. Мы должны быть совершенно уверены, что она не обойдется нам слишком дорого. Что мы безопасно вернемся домой и что эта… продажа лошадей не закроет путь для торговых дел на следующее лето.

– Об этом можно не беспокоиться. На следующее лето князь Святослав уйдет в далекий поход со всеми верными ему людьми, а я всегда буду рад и вам, и другим мадьярам, что придут как друзья. Если ур Чонгор сомневается, весной он может прислать ко мне гонца, я дам знать, не опасно ли вам показываться здесь.

– Аддь Иштенем[127]. Есть средство убедить нас, что ур Мистило уверен в нашей безопасности. – Чонгор слегка улыбнулся. – Я и сам хотел говорить с тобой об этом. Но сомневался, однако теперь вижу, что само Надь Эгет, Великое Небо, способствует нашему согласию. Пусть Варьяш скажет.

– Это дело касается унокаэчем, моего племянника Деневера. – Варьяш прочистил горло. Мистина знал его как человека уверенного и опытного, а теперь с удивлением видел, что его собеседник немного смущен – сильнее, чем смутили угров условия предлагаемой сделки. – Он принадлежит к хорошему роду и по отцу, и по матери, его семья богата, сам он – один из лучших наших воинов, насколько это доступно в его годы. Но еще больше его доблести – его дерзость. Он влюбился в дочь ура Мистило и умоляет меня попросить ее в жены ему. По обычаю, у нас дают отцу девушки коня как выкуп, но мы не станем спорить, если ур Мистило запросит и три коня, и больше – красота и знатное родство такой невесты стоят дорого.

Окажись здесь Витляна, она увидела бы редкое зрелище – отец ее так удивился, что не смог этого утаить.

– Влюбился? Твой племянник? Но он видел ее только раз, когда был у меня в Киеве.

– Они виделись и еще… несколько раз, – заметил Чонгор. – Уже здесь, когда она приехала.

Мистина помедлил, обдумывая возможный ответ.

На будущий брак третьей дочери ему начали намекать, едва она появилась на свет и получила имя в честь своей бабки-княжны. Сватать ее принялись чуть ли не на другой день после того, как она, четыре лета назад, впервые надела плахту. Но Мистина не спешил никому ее обещать: брак дочери должен был связать его с теми людьми, чей союз будет нужен на время свадьбы, а не за десять лет до того.

Но угры? Он уважал Варьяша, однако видеть в нем свата ему не приходило в голову. Ладно бы, предложи тот свою чернокосую дочь в жены Велераду, об этом можно было бы спокойно подумать. Но Витляна?

– Уру Мистило может быть известно, что подобный союз уже заключался, – добавил Варьяш. – Когда Арпад и семь вождей перешли Днепр и остановились здесь, – он показал в сторону открытой двери, имея в виду местное урочище, – ваш князь Олег вышел навстречу и спросил, чего мадьярам здесь нужно. Они с Арпадом заключили союз, Олег указал нашим дедам путь в Паннонию, где мы нашли себе родину, а взамен Арпад дал ему деву в жены, дочь другого дьюлы. Это известно многим, и потомки ее слуг и сейчас живут в Киеве. Если сейчас ур Мистило примет этот новый союз, он будет лишь продолжением старого. Мадьяры дали русам невесту, и если русы дадут невесту мадьярам ради дружбы, это будет справедливо.

– Это истинно… – Редко случалось, чтобы Мистина не мог найти ответа. – Я дал слово матери девушки, что не стану неволить ее с замужеством. Не знаю, захочет ли она жить…

Он обвел глазами «атью хазу», имея в виду, что его дочь привыкла к другому образу жизни.

– Но если девушка не станет противиться, ур Мистило согласится?

– Мы можем спросить девушку сейчас, – добродушно добавил Чонгор. – Удача, что она здесь.

Мистина кивнул. Варьяш легко поднялся, прошел ко входу в хазу, выглянул и кивнул кому-то. Видимо, этого знака ждали, потому что уже скоро вошли Деневер и Витляна. Они просто шли друг за другом, но при одном взгляде на них у Мистины екнуло сердце: в них угадывалось согласие, единение в желаниях. Зашумело в ушах: настал тот редкий миг, когда Мистина чувствовал, что не он правит лодкой, а она несет его. Он обещал спросить о согласии дочери, а она уже все решила…

Взглядом попросив позволения у Чонгора, Мистина сделал Витляне знак подойти. Дрожа, но стараясь этого не показать, она села перед ним, как ее учили: подтянув к себе ноги и прикрыв их подолом платья. Деневер сел на месте для младших в строгую позу, его напряженный взгляд не отрывался от лица Мистины.

– Милая моя… – начал Мистина; от растерянности его голос звучал неуверенно. – Унегость сам разорвал ваше обручение, ты свободна выбрать другого мужа… и тебе предлагают его здесь. – Он легким движением указал на Деневера. – Этот человек знатного рода, достоин хорошей жены, в этом я вполне полагаюсь на его старших родичей. Хотя и сомневаюсь, что ты сможешь жить, как живут женщины кочевых родов…

Мысленное зрелище Витляны, занятой дойкой овец и кобылиц в степи, так его поразило, что он замолк.

– Мы больше не кочевники, – напомнил Варьяш. – Наши дома нельзя перевозить, хоть мы и строим их круглыми. В «атья хаза» мы живем только во время поездок.

– Я уметь для моя жена много рабыни делать тяжелая работа, – негромко заверил Деневер. – Она будет уметь жить легко, а шашра эш а лора эшкюсём[128].

– Но ты окажешься так далеко от родичей, от Киева, от всего, к чему привыкла, – с нарастающим беспокойством продолжал Мистина. – Тебе будет трудно, даже если муж станет тебя любить.

– Многие женщины уезжают с мужьями далеко, – сказал Чонгор. – А знатные жены – очень совсем далеко, никогда не видят их больше. В этом – смелость жен.

– Хочешь ли ты принять это сватовство? – прямо спросил у Витляны отец.

– Да, – уверенно ответила она и даже повторила для угров: – Иген, акаром[129].

Мистина опять переменился в лице. Его поразил и этот решительный ответ, и то, что она уже выучила эти слова по-мадьярски, а значит, готовилась.

Некоторое время Мистина переводил взгляд с ее лица на лицо Деневера.

– Твоя мать меня убьет, – пробормотал он наконец.

Двадцать лет назад, заключая для Ингвара союз против греков с печенежским родом, он пообещал отдать свою дочь замуж за кого-то из сыновей Ильбуги, тоже еще малолетних. Речь шла о Святане, которой едва исполнилось четыре года. Уте он даже не стал ничего об этом говорить, уверенный, что все еще изменится и союз этот не состоится. Он был в этом уверен уже тогда, когда протягивал руку Ильбуге. И вот судьба наказала его за лукавство! Его дочь все же выйдет за мужчину, чей род еще хранит все привычки кочевой жизни, и вовсе не по его замыслу.

– Матушка мне счастья хотела. – Витляна резко вдохнула при мысли о матери: теперь она точно не увидит Уту никогда! – И я буду счастлива.

Мистина молчал. В его чувствах смешались обычная отцовская тревога – страшно отправить молодую дочь в чужую далекую страну, к чужому народу, незнакомому укладу и языку! – и опасения нарочитого мужа: не продешевит ли он, так распорядившись своим последним сокровищем. Союз с Вуефастом должен был купить ему мир с Олеговой горой, а теперь что он этим купит? Мистина взглянул на спокойное лицо Чонгора и несколько напряженное – Варьяша. Та услуга, которой он от них ждал, тоже стоила дорого. Такое замужество Витляны оплатит очень важную для него цель.

– Фадир мин… – заговорила Витляна, не в силах вынести этого молчания. – Я скажу тебе то, о чем ты спрашивал. Хилоусов меч…

Глаза Мистины раскрылись: про Хилоусов меч он начисто забыл. Но Витляна сообразила: отец уж точно не выпустит ее из рук, пока эта тайна существует. Если же она будут передана, это позволит Мистине расстаться с дочерью.

– Он лежит в яме под корнями громобоя, что над Лыбедью. Немцы его туда положили, Хельмо мне показал, но я не стала его забирать. Знала, что если и сумею домой незаметно принести, там его найдут. А сказала всем, что забрала. И ему, и тебе. Но он – там.

Лицо Мистины смягчилось. Уже овладев собой, он никак не выдал, важна ли для него эта тайна, а только, помедлив, улыбнулся. О Хилоусовом мече Витляна не сказала ему ничего нового: тот сейчас лежал вовсе не под корнями громобоя над Лыбедью, а куда ближе. Но ее слова означали, что желание выйти за Деневера для нее важнее всего прочего, что ее волновало еще несколько дней назад.

Девушка есть девушка. Когда нить судьбы приносит ей жениха, в огне вспыхнувшего сердца сгорает все былое: страх перед будущим, привязанность к дому, любовь к родным, обычная осторожность. Зачарованная, летит она на свет своей любви, даже не думая, ждет ее там счастье или горе. Такими девушек сотворили боги, и благодаря этой их неразумной смелости род человеческий продолжается.

– Может, еще подумаешь? – все же предложил Мистина.

Эльге двадцать пять лет назад никто не предлагал подумать, стоит ли бежать из дома, рвать со всеми родными, доверяться едва знакомому парню с дерзкими глазами – ему, Мистине, – чтобы в Киеве выйти за Ингвара, которого она и вовсе не знала. Но она сделала это. И чему дивиться, если ее племянница черпает эту же девичью отвагу в карих глазах вон того смуглого красавца?

– И наша сделка состоится? – Мистина вопросительно взглянул на Варьяша и Чонгора.

– Аз Арпадш шашара эшкюсём! – Чонгор протянул ему руку. – Клянусь орлом Арпадов!

Прошло с полмесяца после того как сгорела церковь Софии, и волнение в городе поулеглось. Но вот по Подолу и дворам у подножия киевских гор поползли пугающие слухи. На выпасах видели старуху Плынь: в густых сумерках она слонялась близ пепелища на месте ее бывшего двора, обходила кругом и исчезала. Говорили, что бродит по выпасам – ее видели уже несколько человек в разных местах. Под вечер новолуния мертвая старуха явилась прямо перед бабой, что гнала домой корову и припозднилась, заболтавшись с пастухом.

– Прямо встала передо мной и стоит! – рассказывала Улея, известна на Подоле травница. – Стоит и стоит! Молчит. А место глухое, перелесок тот знаете, за Злобкиным двором. Кругом никого, а темнеет уже. Охти мне! Стоит, вся белая, а вместо лица – черное. Я ее обойти хочу, я справа – и она вправо, я влево – и она влево. Чур меня, говорю, чур белых, чур черных… Она попятилась – и пропала! Я бежать! Чуть корову не потеряла!

– К чему бы это? Чего хотела-то? – толковали соседи. – Неужто худо проводили ее?

– Тут не в проводах беда, – сказала старая Забироха. – Мрец ходит, когда в белом свете не все ладно! Видно, мало того было, что греческое мольбище сожгли! – зашептала она, озираясь, все ли вокруг свои. – Другие-то Христовы люди остались в Киеве! В Ратных домах вон, немцы сидят какие-то, а тоже, слышь, говорят, хотят наших богов избыть, а своему нас заставить кланяться!

– Богов только на гнев наводят!

– У них, слышь, бог-то сильный – с копьем каким-то особенным!

– Это верно, для того и приехали, – с важным видом подтвердила Улея. – Я от самого Свенельдича-младшего слышала, такое у них повеление на коже написано, чтобы всех в немецкую веру переводить.

– Прямо на своей шкуре? – испугались соседи. – Расписные ходят, как яйцо ярильское?

– Да не на своей! Кожа у них такая, – Улея нарисовала руками в воздухе, – телячья, что ли, а на ней повеление Оттоново, чтобы им, стало быть, всех тут в греческую веру… или немецкую… не в нашу, словом.

– А князь куда смотрит?

– На Святой горе святой камень едва отчистили от непотребства! Где бесы грека зарезали…

– Уж и до Перунова дня недалеко! Вот пошлет Перун-батюшка грозу под самую жатву…

– От слова не сделается!

– Вот и думай – как бы нам через этих немцев без хлеба не остаться…

– Князю надо пожаловаться! Сказать отцам – пусть опять к нему сходят!

– Князь тех немцев жалует и за стол с собой сажает. Тебя, Злобка, не посадит, чай!

– А мы сами их посадим… куда надо! – пригрозил кожемяка Злобка.

В тот же вечер возле Ратных домов собралась недружелюбная толпа. Любители пива побоялись мимо нее идти привычной тропой, а из толпы в ворота дома, где сидели немцы, полетели камни. Друзья отца Теодора сбегали к воеводе, живо явились отроки верхом, с щитами и копьями, оттеснили толпу и велели убираться прочь.

Толпа разошлась, однако ночью жители Ратных домов проснулись от запаха дыма и угрожающего треска. Под самой дверью снаружи пылала куча хвороста и соломы. При попытке открыть дверь и выйти пламя метнулось внутрь, и дверь снова захлопнули. Торговые гости из других домов, вооружившись жердями, разбросали костер, залили огонь; к счастью, соломенная кровля не успела загореться, да и дверь после вчерашнего дождя была сыровата.

Однако ясно было, что Оттоновым послам грозит нешуточная опасность.

– Ко мне Рихер приезжал, жаловался, – рассказал Святослав, сам явившись к матери посоветоваться. – Озлобился на них народ со страху. Христовых людей боятся.

– Слава Царю Небесному, обошлось! – Встревоженная Эльга перекрестилась. – А если бы костер побольше сделали, под всеми стенами разом? На крышу набросали бы огня? Сгорели бы у нас Оттоновы послы в угольки, как с ним объясняться потом?

– Я вот велю отрокам в засаду сесть и тех удальцов подстеречь! – пообещал Святослав. – Хотя это, Свенельдич, твоя забота.

– Я и займусь, – кивнул Мистина. – Только думаю, тут не засаду нужно. Если тех удальцов хватать, народ скажет, князь и воеводы руку злодырей держат против нас. Только больше озлобится, на наших христиан кидаться начнет.

– Как тогда, при Олеге-младшем, – пробормотал Острогляд.

– Сперва Станимиру ворота подожгут, а потом как бы и сюда не добрались, – озабоченно сказала Эльга. – Мятеж ведь как пожар – дай вспыхнуть, потом не уймется, пока все не выгорит, что может гореть.

Святослав нахмурился. Главной христианкой Киева была его мать, и при всех их размолвках он вовсе не желал, чтобы ее двор сгорел, как церковь Софии. После того пожара и страшной гибели отца Ставракия Святослав был уверен, что новых греческих папасов можно не ждать, и, успокоенный, не желал вреда своей матери.

– Убрать бы немцев покуда из Киева, а там все и забудется, – предложил Мистина.

– Ну а куда ж их уберешь? К хазарам в это лето никто не едет.

– Поблизости куда-нибудь в тихое место. В Вышгород… нет, лучше в Витичев. И отсюда подальше, и крепость там надежная. Тормар – человек толковый, там им будет безопасно. Я пошлю отрока его предупредить и спроважу их поскорее.

– Ну, как знаешь. С Оттоном это твои, матушка, дела.

Святослав поднялся, собираясь уходить. На полпути к двери обернулся и помедлил.

– И правда, что-то мрецам покоя не дает, – обронил он. – Прияне вчера ее бабка, Рагнора, во снях являлась.

– И что же? – Эльга раскрыла глаза.

Всем было ведомо, что молодая княгиня пыталась вопрошать дух своей бабки, но та до сих пор не желала отвечать.

– Сказала Рагнора, к Перунову дню Хилоусов меч будет у меня.

По избе пролетел изумленный крик, боярыни и служанки всплеснули руками. Святослав остановил пристальный взгляд на лице Мистины.

– Сдается, это не мне одному послание. Тебе тоже. К Перунову дню или я его получу, или…

– Было бы лучше, если бы старая госпожа Рагнора прямо сказала, где он сейчас, – спокойно ответил Мистина.

– Ты этого хотел бы? – с явным недоверием спросил Святослав.

– Истовое слово, хотел бы. Одни беды от него: то появился из ниоткуда, то исчез в никуда!

– В никуда?

– У меня его нет, если ты об этом! – прямо ответил Мистина и коснулся сначала рукояти скрама, потом лба и глаз.

Клятву на оружии ни один рус не даст напрасно, и Святослав слегка переменился в лице. Но он не мог сразу отступить от своих слов и даже мысленно оправдать Мистину.

Ничего не ответив, князь вышел. Без него разговор не сразу возобновился; женщины испуганно переглядывались.

Торлейв молчал, стараясь держать на лице то же встревоженное выражение, но сердце согрела тайная радость. Мистина сделал шаг, который дал ему возможность принести клятву, не обманув; Прияслава сделала свой. К Перунову дню госпожа Рагнора посетит внучку еще раз и скажет больше…

Но вместо старой колдуньи, которой он никогда не видел, перед Торлейвом обрисовалось лицо молодой княгини: ее ясные серые глаза, темные брови-стрелы, приподнятые к вискам, яркие губы… Она выполнила его просьбу, делом подтвердила их уговор. Взмыла в душе волна горячего чувства к ней, принесла мысль о поцелуе… Но одновременно с этим желанием Торлейв так же ясно осознал и его несбыточность. Прияна – женщина честная и строгая. Она хранила верность Святославу даже в то время, когда он сам вырыл между ними пропасть. Давать волю таким чувствам – напрасно мучить себя. Эти тлеющие искры нужно затоптать, пока не обрели силу и не вырвались буйным пламенем, что уже неподвластно человеческой силе. Но это тепло в груди несло такую отраду, рисовало воображению какое-то иное царство, где нет никаких Святославов, а только они вдвоем…

Попрощавшись со старшей княгиней, Мистина с бережатыми поехал к Ратным домам. Там опять толпился народ, но кияне не подходили близко, разглядывали следы разбросанного костра и закопченную дверь. При виде воеводы смутьяны и вовсе пустились бежать, попрятались в роще.

Арне и Бергтор вошли первыми, кивнули немцам, осмотрели дом. Арне уже хорошо знал это место – ему приходилось искать здесь улики после смерти отца Ставракия. Помня об этом, немцы встретили его особенно недоверчивыми взглядами.

– Будьте живы! – приветствовал их Мистина, когда наконец вошел сам. – Я к вам, чтобы к себе не вести вас через город – того гляди, камнями закидают по дороге.

– Добрый день и тебе, – не слишком дружелюбно ответил Рихер. – Мы рады, что тебя заботит наша безопасность и ты даже дал себе труд нас посетить. Мы могли сгореть заживо в прежнюю ночь. Не об этом думал господин наш Оттон, когда доверял вам помощь в самом важном деле…

– Не повезло вам! – посочувствовал Мистина, садясь к столу. – Грека нашего какие-то бесы клятые зарезали, ётун им в рот, а теперь на вас, невинных людей, шишки сыплются. Но князь не желает вам погибели напрасной. Пока все не уляжется, надо вам из Киева убраться ненадолго. Мы вас в надежное место переправим – в Витичев, это наша крепость ниже по Днепру. Там воевода – человек надежный, я его предупредил, он вас устроит. Туда слухи об этих жабьих делах не дошли, там спокойно.

– А что с нашим человеком – Хельмо? – спросил отец Гримальд. – Ты так и не позволил нам с ним увидеться. Он все еще упрямится? Или раскаялся в своем распутстве?

– Упрямится. Но чтобы вы знали, что я вам истинный друг, я верну вам его. Он поедет с вами. Надеюсь, пока все успокоится и вы сможете вернуться без опаски, ты, патер Гримальд, убедишь его жениться на той девке.

– Видит санкти Лиоба фон Бишофсхайм – мы обязательно его уговорим! – несколько просветлев лицом, воскликнул Рихер. – А его слуга, Куно? Он тоже выйдет на волю?

– Уже вышел, моего позволения не дождался. – Мистина усмехнулся. – Сбежал ваш челядин, бросил хозяина. Тут и моих людей вина, подзазевались немного… Три дня как сбежал, где он – не знаю. К вам ведь не приходил?

Немцы покачали головами, и по их вытянутым лицам было видно, что судьба Куно им и впрямь неизвестна.

– Ну и хрен с ним, невелика птица. Стало быть, договорились. – Мистина встал. – Собирайтесь живо. Только самое нужное берите. Выезжать завтра до зари, чтобы из города выйти еще затемно. Да, ехать днем опасно – у всего народа на глазах, а народ нынче зол. Надобно вам убраться в тайности. Арне и отроки вас проводят. Будут здесь до зари. Уберетесь подальше, а за полдень можно и передохнуть.

– О санкти Вирго Мариа! – Отец Теодор всплеснул руками. – А как же пиво? У меня три новых бочки, в самый раз открывать!

– Могу их у тебя купить. – Мистина обернулся от двери. – Про твое пиво мы наслышаны. Сколько возьмешь? Ну, Арне с тобой договорится.

Воеводе самому было недосуг торговаться из-за бочонков пива. Мистина уехал, и вскоре к Ратным домам приплелся одинокий путник, в котором послы узнали Хельмо. Был он изнурен, давно не мыт, вонял и выглядел совершенно потерянным. Бормотал молитвы и на вопросы отвечал неохотно. Брани Рихера почти не слышал. На вопросы о Куно ответил, что того подняли из ямы, чтобы вынес ведро-нужник, а тот ухитрился бросить этим ведром в отроков и, пока те отшатнулись в стороны, выскочить в открытые ворота и затеряться на улочках. На поношения собственного беспутства отвечал, что это Куно приказал ему обольстить Влатту, чтобы была полностью в руках. К несчастью, их застали слишком рано, и уже он сам оказался в руках разгневанного Торлиба, который теперь и знать бывших друзей не хочет.

Все это Хельмо изложил неуверенно и путанно, только повинуясь настойчивым расспросам. Называл то Влатту, то Явиславу, то Витиславу, чем навел Рихера на тревожную мысль, что в ночь хмельных гуляний посягал на дочь самого воеводы – если так, неудивительно, что его заточили. Могли бы и сразу убить. Но ущерб чести Витиславы Хельмо отверг горячо, ненадолго став почти прежним. Зато потом и вовсе перестал отвечать, а только молился шепотом, закрыв глаза.

Освобождение большой радости ему не принесло; он боялся и невольно выдать правду, и запутаться во лжи. Полмесяца он просидел в порубе, понятия не имея, где на самом деле Куно. Перед тем как его выпустить, Мистина велел сказать прочим немцам, будто Куно обретался вместе с ним в заточении, но сбежал. На самом деле, как Хельмо понял из намеков, Куно был взят в плен и уже выдал весь замысел изгнания греков из Киева, после чего дальше будет служить Мистине. Если здоровья хватит… Но и то хорошо: Куно, доведись ему остаться при посольстве, живо бы вытянул из Хельмо всю правду о неудачной попытке привлечь Мистину к борьбе со Святославом. А так на Куно можно свалить все – даже судьбу золотого меча, давно исчезнувшего из ямы под сгоревшим деревом.

– Пусть бы дьявол взял этот меч из могилы! – сказал Рихер, пока немцы готовились к отъезду. – Нам сейчас надо спасать свою жизнь.

– Мы добились главного: греческих попов в Ругии больше нет, – утешил соратников отец Гримальд. – И едва ли они побегут сюда толпой, когда узнают, как погиб их предшественник. Когда слухи дойдут до патриарха, он сам предаст анафеме эту страну, куда заманивают служителей его церкви, а потом режут на алтарях языческих богов! Через какое-то время старая княгиня пожелает духовного утешения, и со временем в этом городе будут славить Господа на благородной латыни. Жаль, мне не пережить этого слюнтяя Адальберта, и когда-нибудь он все же займет место здешнего епископа! А он-то чем это заслужил? Он-то провалил позорно все, что было ему поручено! Это место должно принадлежать мне! Приятно было бы умереть епископом…

– Мы чуть не заняли то его место, когда его посадили в костер! Уйми свое честолюбие, отец Гримальд, нам сейчас важнее убраться из города!

Хельмо был согласен с Рихером: только бы убраться из города. Сообщив, что немцы на некоторое время переселятся в Витичев, Мистина обронил «это надежное место, моя дочь там живет сейчас». Найден ли золотой меч – об этом Мистина не сказал ни слова. О мече Хельмо больше не хотел знать. Только бы выпутаться из всего этого поскорее. И, если удастся в этом Витичеве увидеть Витиславу, это хоть в какой-то мере вознаградит его за перенесенные страдания.

Молясь и думая о ней, Хельмо почти не замечал суеты сборов. Когда все улеглись спать, вдруг обнаружил рядом с собой отца Теодора; покачиваясь, словно колеблемое ветром облако, тот совал ему ковш с пенной жидкостью.

– Пей, сын мой! – убеждал отец Теодор. – Не могу же я оставить этим варварам мое пиво, Господь не позволит!

Сам отец Теодор уже сделал все возможное для спасения любимого изделия, но, хотя был величиной и видом схож с большой бочкой, вместить все приготовленное для долгих посиделок с киянами не смог.

Назавтра поднялись еще в темноте. В утренних сумерках приехал Арне с пятью отроками: настала пора отправляться. Стали искать отца Теодора и обнаружили его спящим мертвым сном рядом с бочками: почти всю ночь спасая пиво, он налился им по самые брови. Под брань не выспавшегося и особенно злого Рихера пришлось положить диакона на телегу с пожитками и укрыть от утренней сырости. Рихер, отец Гримальд, Хельмо и оставшиеся при них слуги сели в седла, и отряд тронулся вслед за Арне, на полудень, по дороге над высоким берегом Днепра.

С телегами ехать получалось небыстро, и к концу дня небольшой обоз одолел только половину расстояния до Витичева. В середине дня, в самую жару, сделали привал – Арне указал удобную для этого рощу, где виднелись кострища, оставшиеся от проезжавших ранее. Сварили в котле похлебку на обед, попытались разбудить отца Теодора, но напрасно. После еды Арне простился с немцами: господин приказал ему вернуться в Киев сегодня же.

– Вы и без меня не заблудитесь, – сказал он на прощание и показал плетью вдоль Днепра. – Здесь дорога одна, поезжайте вдоль реки. Заночевать придется, но завтра Витичев увидите. Такая большая крепость здесь одна, не ошибетесь. Только вот что, – усмехнулся он, уже разворачивая коня. – К вечеру доберетесь до волотовой могилы, она будет справа. То самое место… говорят, бес Ротемидий лют и немилостив. Молись как следует, патер Гримальд, как бы не кинулся.

Киевские отроки уехали, а обоз из двух телег и двенадцати всадников тронулся дальше на юг…

Было еще светло, но солнце клонилось к земле, и Рихер, возглавлявший отряд, высматривал подходящее место для ночлега. Дорога шла через широкий распадок, на дальней стороне зеленел лес. Обоз начал подниматься по склону, когда Рихер уловил за вершиной какой-то шум. Прислушался: сквозь гудение ветра явственно доносился грохот копыт целого табуна.

«Нечистая сила!» – вот первое, что подумал Рихер и перекрестился. Ему помнилось предупреждение Арне о могиле – логове беса, да и откуда здесь, на этом пустом берегу, могло взяться только лошадей?

Грохот копыт стремительно нарастал, собственная его лошадь забеспокоилась.

– Эй! – Рихер оглянулся к спутникам. – Вы слышите…

Закончить он не успел: с вершины пригорка лавиной обрушился конный отряд. Рихер мгновенно вспомнил этих всадников, в белых кафтанах и ушастых шапках, что способны выпускать по три стрелы одновременно, будто в придачу к двум обычным рукам у них есть еще четыре невидимые. Он помнил это зрелище летящей навстречу лавы – уже семь лет, после битвы на реке Лех, и до сих пор оно тревожило его сны. Но только сейчас не было вокруг одетого в железные панцири войска короля Отто, не было и самого короля, овеянного ратной славой и защищенного божьим благоволением.

Разбитые на Лехе унгарии вернулись из ада – мстить! Рихер оцепенел, не мог даже перекреститься для защиты от дьявольского наваждения: всадники летели молча, лишь гремели копыта по сухой земле. Да и откуда здесь взяться такому войску!

Но это адское видение исторгало поток настоящих железных стрел. Обоз был застигнут на подъеме, на открытом месте, где негде укрыться; никто не успел и понять, что происходит, как жалящий рой обрушился на немцев сверху. Люди и лошади падали, где настиг их этот натиск. Над дорогой взлетели крики боли и ужаса; одни были ранены, другие убиты наповал, а вслед за первой стрелой в ту же жертву впивалась вторая и третья, лишая последнего промелька надежды на спасение. Иные стрелы попадали уже в мертвые тела, но всадники, имея преимущество в числе, могли бить, не выбирая жертв.

Лишь двое-трое из числа слуг, ехавших в конце строя, успели понять: надо спасаться. Но не успели они поворотить коней, как лавина всадников налетела на них; взмыли и опали изогнутые клинки. В действиях всадников виделась слаженность и смертоносный опыт, а еще мстительная ярость, для которой в этом столкновении явно не хватило пищи.

Все избиение заняло несколько мгновений. На дороге остались две телеги, вокруг них – залитые кровью тела. Нападавшие быстро добили раненых людей и животных; из немцев никто не успел взяться за оружие, и ни один из нападавших не получил ни единой раны. Несколько лошадей, оставшихся без ездоков, в ужасе мчались в разные стороны.

Молодой всадник в белом кафтане проехал вдоль разгромленного обоза, проверяя, не дергается ли кто. Но теперь только ветер шевелил волосы трупов и гривы мертвых лошадей.

– Лошадька жаль! – пробормотал он. – Эз аз, кёсёнём а надь эгнек! Кес ван, дьерюнк![130]

Ничего более не трогая, отряд развернулся и мигом скрылся за холмом.

Когда затих топот копыт, поклажа в телеге зашевелилась и показалось заспанное, опухшее, изумленное лицо отца Теодора. Спящий среди тюков, укрытый плащом, он сам был похож на тюк; даже не дернувшись во время стремительного избиения, он не дал заподозрить в себе живое существо. Теперь же он выпученными глазами озирал представшее перед ним жуткое зрелище. С похмелья шла кругом голова, и все это диакон посчитал за бред.

– Домини Йезу… – бормотал он, пытаясь перекреститься, но пухлая рука падала.

С трудом отец Теодор выбрался с телеги и рухнул на колени возле ближайшего трупа. Коснулся лужи крови, поднес руку к лицу… и повалился наземь без памяти. Видал он и раньше похмельные сны, но таких жутких – нет.

У витичевского воеводы Тормара выдались беспокойные дни. Однажды вечером его две дочки, явившись домой с почти пустыми лукошками, неохотно признались, что еще с полудня потеряли из виду Витляну. То есть в полдень они сообразили, что уже давно ее не видели. Сначала думали, что она где-то за кустом целуется со своим угрином, и не совались искать, чтобы не увидеть чего лишнего. Потом стали искать и звать. Подумали, что угрин увез ее прокатиться на своем коне – такое уже случалось. Потом стали думать, что она уже ушла домой, потеряв их, и они застанут ее в Витичеве. Но эти надежды не оправдались, и оставалось немедленно донести о пропаже отцу.

Побранив дочек, Тормар послал отроков в Угорское, почти уверенный, что Витляна со своим парнем, там или где-то еще. Тревожился: если дело у этих двоих зашло так далеко, то как бы Мистина с него не спросил за недосмотр… а он, что ли, ей нянька?

Но дело обернулось еще хуже. Отроки вернулись с вытаращенными глазами: угров нет! Белые войлочные дома стоят на месте, возле них пасутся овцы и бродит пять-шесть десятков лошадей, назначенных к продаже, а самих угров и их ездовых лошадей нет! Отроки обошли хазы, но ни Витляны, ни еще кого-то не отыскали. Исчезло оружие, самая дорогая утварь. Угры ушли, прихватив только то имущество, которое можно навьючить на лошадей. И, разумеется, серебро, вырученное за уже проданных.

При этом известии Тормара прошиб холодный пот. Угры могли делать что им угодно, но раз одновременно с ними исчезла и Витляна… Воеводская дочь похищена, похитители сбежали – никак иначе это понять было невозможно.

Однако уже наступила ночь, кладя конец любым попыткам что-то сделать. Утром Тормар снова послал в угорский стан – там ничего не изменилось.

– Свенельдич меня убьет… – бормотал старый воевода. – Надо ж было так опростоволоситься! Но она девка взрослая – за ногу мне, что ли, было ее привязывать?

– Да не твоя печаль! – отрезала его жена. – Свенельдич сам здесь был, что его дочка с угрином круги водит – знал. Коли ему то не по нраву, забирал бы ее домой. Мы ей в бережатые не нанимались!

Послав один отряд на юг, другой на запад, чтобы поискали следы беглецов, еще двоих отроков Тормар отправил в Киев, к Мистине.

Однако до Мистины гонцы доехали не сразу… На полпути им предстало жуткое зрелище: посреди дороги в распадке вокруг двух телег валяется куча трупов, изрубленные, убитые стрелами люди и лошади. Стояла вонь, над засохшей кровью вились тучи мух, а кое-где из трупов уже были выгрызены куски: лисы и хори не упустили случая поживиться. Во́роны перелетали с одного тела на другое, клевали мертвые глаза.

Пока два отрока, судорожно сглатывая, пытались понять, что произошло, один труп в стороне от прочих дернулся и приподнялся. Обоим отрокам срочно понадобилось переменить портки. Восставший из мертвых, средних лет толстяк с растрепанными волосами, со светлой щетиной на пухлых, но словно опавших щеках, жалобно восклицал что-то непонятное и простирал руки к небу. Не сразу отроки смогли поверить, что он все-таки живой и даже не ранен. Толстяк говорил на славянском, но у него заплетался язык. Выяснилось, что здесь лежит то самое посольство Оттона, о котором Мстислав Свенельдич рассказывал Тормару. От киевского воеводы был гонец с предупреждением, что немцы приедут, но, отвлекшись на исчезновение Витляны, об этом Тормар забыл.

Прополоскав в Днепре и тщательно отжав портки, отроки разделились: один поехал назад в Витичев, другой, посадив позади себя отца Теодора, пустился к Киеву. Под двойным грузом конь шел небыстро, и попал он туда только на следующий день.

Поставленный перед князем, отец Теодор молился и бормотал о демонах, которые вихрем пронеслись над дорогой и погубили разом всех. В этом он был полностью убежден, рассказывал про слышанный им адский вой и запах серы. Даже видел демонов с черными крыльями, изогнутыми козлиными рогами и копытами. Но отроки показали князю несколько стрел, вынутых из трупа, – стрелы были обычные, железные, угорской работы. Зная от того же отрока о внезапном исчезновении угров из-под Витичева, Святослав без труда связал два конца. Угры и немцы ненавидели друг друга, а после битвы на реке Лех угры имели причину для мести. О том, что Оттоновы послы приедут в Витичев, там знали от гонца Мистины, а в угорский стан эта новость могла попасть через его же дочь. То, что Витляна исчезла тоже, подтверждало возможную связь.

По Киеву опять полетел слух про беса Ротемидия – вырвался из волотовой могилы и сгубил Оттоновых послов, как раньше сгубил отца Ставракия. Как видно, уж очень не любит крещеных…

В тот же день, как были получены эти вести, Святослав с дружиной выехал к месту побоища.

Мистина, узнав о похищении дочери, хотел было ехать с князем, но не решился оставить княгинь и Киев, полный перепуганного народа. Однако выходило, что угры опередят погоню на два дня, а значит, надежды догнать их не много.

– Ты что же – ничего не собираешься делать? – Сидя на лежанке, Эльга в изумлении смотрела на Мистину возле двери шомнуши.

Она была уверена, что его уже нет в Киеве, и послала к нему на двор узнать у домочадцев, что он намерен предпринять. Вместо ответа явился он сам, и вот выясняется, что он вовсе не собирается гнаться за уграми, похитившими его младшую дочь.

– Мне ничего не нужно делать.

– Ты оставишь свою дочь уграм?

Эльга встала и подошла к нему, желая убедиться, что разговаривает с тем самым человеком, которого знала двадцать пять лет.

От недоумения и тревоги ее затрясло. Всех детей Уты Эльга знала с рождения, а с тех пор как они оказались разлучены с матерью, чувствовала себя обязанной заменить им мать. Она знала, как хорошо Мистина умеет держать себя в руках, но его спокойствие в то время, как его родную дочь увезли кочевники, все же ее поразило. Он владел своими чувствами, но они у него были, и собственных детей не никогда не считал грязью под ногами.

– Она уехала с ними с добра́[131].

– Как такое может быть? Витляна? С уграми? Жаждет жить в кибитке и доить кобылиц? Не мути!

– Они давно уже строят избы навроде северянских, тоже круглые, как ёрту. И уже полвека не кочуют, а только иногда ездят торговать. Точно как мы. Сама меня попрекала, что я забыл, как это бывает в двадцать лет, – добавил Мистина, глядя в полные недоумения глаза Эльги. – И сама не помнишь, как это бывает у девок молодых? Встретила парня красивого, и разум побоку.

– Ты за верное знаешь… что это ее воля?

– Вернее некуда. Она сама сказала. Я тебе больше скажу. – Мистина взял руку Эльги и успокоительно прижал к своей груди. – Я за нее и вено получил. Честь рода перед богами не пострадала.

– Перед богами… То есть ты… ты сам с добра ее отпустил?

Мистина на миг прикрыл глаза, подтверждая это. Эльга высвободила руку и отошла.

– Бедная Ута! – вполголоса воскликнула она, обращаясь к кровле шомнуши. – А я-то думала… стану Витляну замуж снаряжать, как дочь родную… А она… убегом… да еще с каким-то диким… сором какой…

Мистина неслышно приблизился, обнял ее сзади и стал целовать в висок, в щеку, в шею. Эльге не стоило думать над этим дальше: ведь хватит ума понять, что раз бегство невесты было подготовлено, то и невеста, и ее отец знали, что уграм придется спешно уходить. И что из-за этой поспешности не вышло справить свадьбу, как положено, и теперь замужество Витляны выглядит похищением, что позорит всю ее семью.

О том, что замужество Витляны вошло в условия сделки, Мистина никогда никому не расскажет. В глазах киян его дочь похищена убийцами Оттоновых послов. Но Мистина не просто так говорил, что ради большой цели иногда приходится жертвовать кусочком чести. Он был способен так и поступить.

– Постой! – Эльга накрыла его руки своими и развернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. – Но если ты знал, что она уедет с уграми… ты знал, что они прикончат послов?

Мистина молчал. Много лет назад он поклялся никогда ей не лгать.

– Да ты… ты сам на них и навел… своего зятя новоявленного, да? Ты сам их послал… волкам в пасть.

– А скажешь, они не заслужили? Они ведь прикончили и Плынь, и грека твоего. Кто им дал право в Киеве людскими жизнями распоряжаться? Они тебя без папаса оставили – а ты их жалеешь? Не окажись рядом одноглазого Агнера, они убили бы Тови. Правда, тогда я бы своими руками им всем шею свернул. Свою участь они заслужили, и не один раз.

– Но можно же было… обвинить их… на суд вызвать. У тебя же есть тот денарий и нож… а у Тови есть видоки, что они умышляли на него и Явиславу…

– Если дать немцам говорить, они могли бы рассказать, что о мече знала Витляна. И Святша убедился бы, что был прав, когда винил меня. Он бы не поверил, что у меня не было с ними сговора. И что – полем доказывать, что я не вор?

Эльга помолчала. Ее коробило это хитро подстроенное разбойное нападение, но она понимала, что суд над немцами вылился бы в еще худшие беды.

– А теперь Витляна ни с кем в Киеве не станет об этом говорить, – закончил Мистина. – Святша получит Хилоусов меч… а Оттон впредь остережется слать к нам своих людей, чтобы лезли в наши дела. Пусть его там в Риме назвали императором, но здесь, на земле Русской, самый зубастый волк – это я.

– А ведь Тудор, бедолага, правду сказал. Вон же она, волотова могила. – Асмунд с седла показал плетью. – Немного они до нее и не доехали.

Княжьи гриди имели хороших коней и места побоища достигли в тот же вечер. Самые длинные дни в году миновали полмесяца назад, но до темноты оставалось достаточно времени, чтобы осмотреться. Рассчитывая, что разбираться с погибшим посольством приедет или Мистина, или сам Святослав, Тормар не велел ничего трогать на дороге. О жутком событии уже знали в окрестных весях, но, хотя любопытные жители приходили посмотреть, приближаться не смели, да и запах отпугивал.

Князь с двумя десятками гридей тоже остановился за перестрел, но и тут, когда ветер дул с юга, гриди кривились. Тела лежали на жаре третий день, оставлять их дольше было нельзя.

Закрыв рот и нос платком, Святослав проехался мимо телег. Он уже повидал мертвых тел и не особенно смутился, и суть произошедшего вскоре стала ему ясна. Ни у кого из убитых не было в руках оружия, вся их поклажа не тронута. Немцев не ограбили, а значит, не какие-то лихие людишки на чужое добро позарились. Да и откуда таким людишкам взяться под самым Киевом?

– Проедем дальше, устраиваемся на ночь, – сказал Святослав, вернувшись к гридям. – Завтра на заре поедешь, Игмоша, вели мужикам взять телеги и лопаты. Пусть в овраге уложат и землей засыплют.

– Лучше бы сжечь.

– Они христиане – у них не жгут. Им еще вставать, когда бог разбудит.

– Да как же они встанут, когда все ноги сгнили?

– У Тудора спроси. Он один теперь в Киеве остался…

– Им в раю новые ноги дадут, лучше прежних, – сказал Вальга.

– Может, в весь какую заедем? – предложил Хавлот. – Охота была в поле ночевать, когда тут мертвецы.

– Да что с них теперь? – Святослав взмахнул плетью. – Они если и встанут, то своих убийц искать пойдут.

– Пойдут искать их, а найдут нас.

– Ну ступай к мамке под подол спрячься, – привычно посоветовал кто-то из Игморовой братии.

Дружина проехала вперед с версту, встала на пригорке, где ветер с Днепра развеивал вонь. Набрали сушняка, развели костер. Все нужное для одного летнего ночлега у гридей было с собой: хлеб, сало и вяленое мясо, плащи, чтобы укрыться, сделав лежанку из набранного на ближнем лугу сена.

Быстро темнело. Пока князь не объявил своего решения, гриди спорили, стоит ли ехать в Витичев и можно ли еще догнать угров. Сходились на том, что догонять их особо незачем. Самим-то ради чего подставляться? Состояние трупов немало сказало опытным глазам о ловкости, с какой убийцы обращались и с луками, и с мечами. Но нам-то что до них? Кто придет за них жаловаться? Немцы – не свои, а если Оттону нужно, пусть он их и ловит.

Упоминали и Мистинину дочку – кто с сожалением, кто со злорадством.

– Свенельдич тоже нынче с убытком.

– А мог бы быть – с прибылью.

– Думаешь, больше бы обрадовался?

– Красивая была девка. Мало в Киеве таких.

– Нам все равно бы не досталась.

– Хотел от сорома спрятать – еще хуже вышло.

– Вот Гостята дурень – на какую-то плотву сушеную такую невесту променял.

– Это все те жабы! Сильные чары бабка сплела – подкинула поклад, и весь их сговор к лешим пошел…

– Да Гостята и раньше по другой сох – только не взошло у него, как ни бился…

– Эй, я все слышу! – донесся низкий голос Хавлота: болтовня уже задевала его свояченицу, а значит, семейную честь.

Святослав молчал, и гриди видели по его спокойствию, что гоняться за уграми им едва ли придется. Опомнившись от изумления, Святослав уже был недалек от мысли, что сами боги вмешались, избавив Киев от всех служителей Христа. Приняв посольство с грамотой Оттона, он, князь, обещал немцам безопасность на своей земле, но подписанного и скрепленного клятвами договора, как с греками, что охранял бы жизнь приезжих, у Руси ведь нет. Убили немцев не его люди. Даже если Оттон обидится, пусть винит свою вражду с уграми…

– А это того волота звали Ротемидий, да? – толковал с кем-то из приятелей Девята. – Который похоронен? Это его дух из могилы вылез, да?

– Откуда он взялся-то тоже, сроду ни про какого Ротемидия не слыхали тут…

– Хватит болтать! – прикрикнул Святослав, которому мешали думать, и все замолкли.

Отец Ставракий погиб, диакон Агапий служить без него не может. И диакон Теодор не может – им посвящения не хватает, они могут только прислуживать настоящему папасу. А настоящих не осталось. Отца Агапия с Платонидой можно будет следующим летом отправить назад в Греческое царство, а пока у Эльги поживут, от них вреда не будет. Куда теперь Тудора девать? Уж верно, один он хазар крестить не поедет…

– Больше – все, никаких папасов! – отвечая своим мыслям, сказал вслух Святослав. – Ни от немцев, ни от греков, ни от ётуна лысого – будет с нас.

– Это правильно, – пробурчал кто-то из череды укрытых плащами тел.

– Ты бы ложился тоже, княже, – подхватили с другой стороны. – От мрецов у нас дозорные есть, чего тебе-то сторожить?

Святослав поднял голову к темному небу – и впрямь засиделся. Поднявшись, огляделся, отыскивая, где оружничий приготовил ему лежанку, потянулся… и замер с разведенными руками.

Стоило ему сделать пару шагов и оставить костер за спиной, как стал виден огонек вдали. Не очень далеко – примерно там, где еще лежат на дороге изрубленные тела…

Святослав поморгал – огонек не исчез. Потер глаза – все горит.

– Что ты там увидел? – Сзади к нему подошел Игмор.

– Огонь вон. Это кто же такой смелый… это же прямо возле того места… Глядь, ворожить, что ли, кто-то взялся? Мертвецов поднимать?

– Где огонь?

– Да вон! – Святослав показал. – Это ж то самое место, где немцы лежат.

– Они и зажгли? – К ним подошел Добровой. – Где огонь-то?

– Да вон! Вы что ослепли оба? Глаза протрите.

Оба сына Гримкеля Секиры честно потерли глаза.

– Не вижу никакого огня, – сказал Игмор. – Черно все, как у черного медведя в заднице.

Святослав все смотрел на ровно горящий огонек, пытаясь понять, кому мерещится: ему – огонь, или гридям – чернота. Ночь была обыкновенная – теплая, пронизанная пением ночных птиц. В кустах у Днепра щелкали соловьи. Остро пахла земля, увлажненная вечерней росой, в траве бодро скрипели цикады.

Где-то вдали прокричала неясыть. Святослав вздрогнул, и эта дрожь помогла ему понять: это знак. И огонь из тех, кто предназначен только для одного. Потому другие его и не видят.

Он еще раз огляделся. Вон Днепр, вон дорога. Огонь горел именно там, где погибло посольство… И в той же стороне, лишь чуть ближе, стоит волотова могила…

«К Перунову дню Хилоусов меч будет у тебя! – пару дней назад объявила ему Прияслава, едва лишь он проснулся. – Я видела Рагнору, она сказала это!»

Внутри возникло некое чувство, схожее с течением темной реки. И эта река тянула в темноту, к огоньку…

– Я пойду туда. – Святослав сделал шаг вперед.

– Княже, ты что! – Игмор мигом преградил ему дорогу. – Куда тебе ночью одному!

– Мы с тобой! – Добровой подскочил с другой стороны.

– Нет. – Святослав отодвинул обоих разом, будто раздвигал кусты. – Я пойду один. Этот огонь горит для меня.

– А что если это мрецы? Заманивают?

Святослав помедлил. Темная река не отступала. Мысль о мрецах казалась мелкой, неубедительной. Там во тьме его ждало нечто куда более значительное. То, что манило с тех пор, как он впервые услышал про Ахиллеуса.

Ничего не ответив, Святослав стал спускаться с пригорка навстречу зовущему огоньку.

Месяц в первой четверти давал мало света, зато яснее сияли звезды. Блеск воды Днепра тоже помогал не сбиться с пути. Святослав уверенно шел по дороге и боялся только того, чтобы в темноте не наткнуться прямо на мешанину людских и лошадиных трупов. Впрочем, о приближении к ним предупредит удушающая вонь, а пока он свободно вдыхал плотный и свежий травяной дух.

Огонек не исчезал, напротив, быстро приближался. Через какое-то время сместился влево, и Святослав, расставшись с дорогой, медленно двинулся через луг. Раздвигая высокие травы, осторожно нашаривал ногами землю, чтобы не рухнуть в какую-нибудь яму.

Уже было видно, что впереди горит костер на возвышенности. В темноте Святослав не мог видеть, точно ли это волотова могила, но верил, что так оно и есть. Вот возвышенность придвинулась вплотную, ясно видны языки пламени. Обходя ее, Святослав два-три раза наткнулся на опутанные травой большие древние камни: ну точно, могила, вокруг нее когда-то был пояс из валунов. Нашел тропку и стал пониматься, чуть ли не на четвереньках, нашаривая руками уступы. Отблески пламени колебались наверху, но стояла тишина, Святослав слышал только шум от собственного продвижения.

Вот и вершина – плоская, с одной стороны заросшая кустами. На свободном месте горел огонь – на том самом кострище, где его разводят местные парни на Ярилины праздники. Святослав успел заметить кучку толстых сучьев, над которыми взлетало удивительно высокое пламя, – а рядом никого!

Но не может же костер возникнуть сам по себе?

Еще как может – это дает о себе знать душа древнего волота…

– Я здесь, сынок, – раздался позади низкий глуховатый голос.

Словно из-под земли… словно заговорила сама земля…

Сильно вздрогнув, Святослав обернулся. Слева от костра в глаза бросилось нечто высокое, схожее с медведем, присевшим на задние лапы, и даже, кажется, покрытое косматой шерстью. Но не успела в голове сложиться мысль: точно, волотов дух! – как в глазах прояснилось, и Святослав увидел человека. После того видения, что предстало в первый миг – почти обыкновенного.

Но нет – среди людей таких не считают обыкновенными. С привычной ловкостью подогнув под себя ноги, как делают степняки, на земле сидел крепкий, плечистый мужчина лет сорока или чуть больше, обнаженный по пояс. Длинные волосы, заплетенные в косы, падали на бугры мышц на плечах, а косички в бороде, украшенные серебряными бусинами, спускались к мускулистой груди. Посередине груди виднелся очень глубокий и явно очень давний шрам – длиной в ладонь. Святослав вздрогнул: если сюда, в грудь, вошло копье с лезвием такой ширины, да на всю глубину… выжить было никак невозможно. Такие раны не исцеляются, смерть наступает мгновенно. Это мертвец…

Имя мертвеца было начертано у него на лице. Вместо правого глаза зияла черная бездна.

– Садись, потолкуем. – Одноглазый гостеприимно кивнул.

Святослав сел в такую же позу: ноги сами подогнулись. Не особенно привыкший выполнять чьи-либо распоряжения, он всем существом ощутил силу этого голоса: любое слово одноглазого само являлось осуществлением того, что было названо.

– Если хочешь спросить, кто я такой, то можешь звать меня Гейрвальдом. – Одноглазый усмехнулся, и Святославу мельком вспомнилась его зависть по поводу Святого копья у Оттона. – Или же просто Хоаром[132]. Ну, сынок, что ты здесь ищешь?

– Огонь… – Сглотнув, Святослав с трудом выдавил это простое слово из горла, как будто уплотнившийся воздух мешал голосу выходить. – Горел…

– Не будь у тебя нужды великой, ты б его не увидел. Что ты хочешь найти?

– Хилоусов меч. – Святослав вспомнил, какое сокровище недавно хранила могила волота.

– А на что он тебе? Короток, весь ржой изъеден, воевать им несподручно.

– Он для другого мне нужен. – Все связанное с золотым мечом вспыхнуло в памяти, и Святослав заговорил свободно и горячо: – У Оттона есть Святое копье…

Перебив его, Хоар презрительно хмыкнул. Позади него встало, будто дерево, огромное копье, в два человеческих роста. Широкое лезвие, «крылья» под ним, а по втулке и обеим сторонам лезвия бегут-текут цепочкой руны, переливаясь серебряным блеском. Оно не нуждалось в освещении – оно само источало свет. Святослав увидел копье лишь на миг, но миг этот показался долгим – зрелище это отпечаталось в памяти во всех мелочах. Это явно было не то святое копье, которое Оттон получил после Лонгина-сотника. Но им тоже пронзили грудь того, кто сам принес себя в жертву, взамен получил дар познания и стал величайшим богом вселенной. И если христиане только называют себя сынами Божьими, то Святослав напрямую возводил свой род к обладателю этого копья.

– Я не чтобы им воевать… – заговорил Святослав, когда одноглазый убрал из виду свое оружие. – У Оттона есть то копье, и он мнит, будто может повелевать князьями, у кого такого копья нет. Будь у меня Хилоусов меч, я стану… Оттону не уступлю ни в чем. Я и на престол взошел – был вдвое его моложе, и боевую рану в тринадцать лет получил, пока он, поди, на деревянной лошадке с мочальным хвостом по двору скакал. Сейчас он цесарь, но с Хилоусовым мечом и я цесарем стану. Оба они – и Роман греческий, и Оттон, меня к себе на службу нарядить хотят да друг с дружкой воевать послать. А я им не отрок, у чужого стремени ходит не стану, хоть они там в золоте сиди от макушки до пяток. У меня своя держава есть, я о ней радеть буду. Разобью кагана, он сейчас не в силе. И тогда сам буду каганом. А признать это я их всех заставлю!

– Разве Ахиллеус хотел быть каганом?

– Он и так был царский сын.

– Земные его владения можно было шапкой накрыть. Не того он желал. Не для того был рожден.

– А для чего?

– Матери его, богине морской, предсказание было сделано, что ее сын родится сильнее отца. А ее хотел себе в жены сам Зевс, тех греков бог небесный и всех прочих богов отец и повелитель. Окажись Ахиллеус его сыном – стал бы сильнее небесного бога, из всех богов сильнейшим, Зевса сверг и сам престолом небесным завладел бы. Не хотел Зевс из-за сына свою власть потерять. Дал той богине смертного мужа, чтобы и сын ее родился смертным. Но он стал сильнейшим, только не средь богов, а среди людей.

– Но ведь со мной почти то же было! – осенило Святослава. – Мою мать еще девкой молодой отослали в лес, а она уже знала, что сын у нее будет один-единственный: ей Бура-баба нагадала. Пойди она к Князю-Медведю жить, я родился бы от него и стал бы волхвом, как он.

В первый год после смерти Ингвара, когда дела шли не слишком хорошо и тринадцатилетний князь усомнился в своей удаче, он уже расспрашивал мать о событиях юности: о том, как Эльгу отправили в лес, в логово волхва – Князя-Медведя, того, который среди псковских кривичей звался владыкой Темного Света. Ей предстояло прожить у него в лесу, пока у нее не родится сын – преемник Князя-Медведя и тоже будущий владыка Темного Света. Но она хотел другого сына – не волхва, а князя, Олегова наследника. Она позвала на помощь, и Мистина, ударом сулицы убив Князя-Медведя, на плече унес ее из темного леса – в другую жизнь, в Киев, на княжий стол. Святослав знал эту повесть, так похожую на басню, с самого детства, но уже в тринадцать лет осознал: изменив его судьбу еще до рождения, мать сделала его другим человеком. Может быть, менее удачливым, как ему тогда казалось. В том же году получив хороший урок, он начал учиться разбираться в делах богов и Темного Света и сейчас понял, что ему пытались втолковать о судьбе Ахиллеуса.

Сын богини Фетиды должен был родиться величайшим из богов, но родился величайшим из людей: земным отражением и двойником самого себя – небесного. Был великим воином и обменял долгую жизнь на раннюю смерть и вечную славу. Иначе было невозможно: властелин небес не позволил бы долго жить своему сопернику, пусть это была лишь смертная тень настоящего. И все равно Ахиллеус стал богом – после смерти, занял божественный престол не на небе, а под землей.

Словно луч вспыхнул в голове Святослава и разом в сердце, пронзил сверху донизу и осветил дорогу судьбы – не только земной путь, но и те части, что лежат до рождения на белый свет и после. Дрожь пошла по всему телу и растворилась в кончиках пальцев. Вспышка божественного света сожгла, преобразила, мгновенно выковала его самого заново. Святослав и раньше знал, что рожден для великой судьбы. Но теперь судьба эта стала ему яснее: через доблесть и славу путь его лежит к богам…

– Но моя-то мать – не богиня… – пробормотал он, пытаясь отогнать слепящее видение.

– стихом ответил Хоар. – Как человека простого рода доблесть и отвага делают ровней знатным, так человека смертного они могут уравнять с бессмертными. Пусть ты родился от родителей смертных, я укажу тебе путь к божественному престолу. Одолев одного цесаря, ты станешь цесарем. А сколько цесарей ты знаешь?

– Аварского… – по привычке начал Святослав; с детства он слышал о повелителе аваров, памятных всем славянским племенам. – Нет, его прикончили давно. Хазарский есть цесарь, греческий… да болгарский. Трое.

– Их трое, и это все цесари, что есть на свете. Помимо Оттона. Одолей троих, собери в своих руках удачу и славу трех цесарей – и ты станешь равен Ахиллеусу.

– Три царства? Я должен завоевать три царства?

– Но знай: когда ты пройдешь этот путь до конца, это и будет конец. Умирая в бою, молодой воин отдает себя в жертву, а взамен боги даруют удачу всему его войску. Вобрав в себя удачу трех цесарей, ты станешь равен полубогу, но с тем сделаешься слишком велик для земной жизни. Слышал про того древнего волота, что умер, потому что был слишком тяжел и земля не могла его носить? Так и с людьми, чей дух слишком велик и тяжел, – не выносит их мать-земля. Отдав себя, ты выкупишь удачу и победу для всего войска русского на много веков вперед. Но это уже будут иных конунгов дружины.

– Вперед на много веков… У меня двое сыновей – они получат мою славу и владения, все то, что я добуду?

– Ты хочешь завоевать три царства, а сына у тебя только два? – Хоар хитро прищурил свой единственный глаз.

– Третьего сына добыть немудрено. Не хвор я пока… – Святослав хотел улыбнуться, но получилось лишь вытянуть правый угол рта.

Его не оставляло чувство, что он сидит на дне глубокой воды, каким-то чудом дышит этой водой и разговаривает сквозь воду. Сама вода вкладывала речи одноглазого прямо ему в голову, а вокруг не было покрытых пологом ночи лугов, лесов, птиц и реки – все поглотила слепая молчаливая тьма.

– Все то, что ты добудешь, ты возьмешь с собой – верную дружину и завоевания. Но там, – Хоар взглянул вверх, и в его черном глазу мелькнул свет звезд, будто небо сжалось и уместилось в эту впадину, – ты обретешь такую славу, что она будет сиять подобно солнцу, еще тысячу лет. Когда слава Ахиллеуса потускнеет, его храмы разрушатся и падут в прах все до одного, тебе построят новый храм, и ступени к нему отольют из оружия поверженных твоими внуками воинов Оттоновых.

– Я согласен.

Тысячелетнее будущее распахнулось перед взором Святослава – и он был в этом будущем не безгласным прахом, а солнцем ратной славы.

– Подумай еще! – по-отечески посоветовал Хоар. – Ступая на этот путь, ты уже входишь в число «мертвых витязей», эйнхериев. В земной жизни ни в чем ты не обретешь радости, ничто не согреет тебя, кроме крови врагов, передающей тебе их удачу. Любовь к земной жене умрет в тебе, ибо с нынешней же ночи женой твоей будет дочь моя – Альвин.

Одноглазый приподнял руку, и там же, где было копье, Святослав увидел женщину. Высокая, тонкая, как белый цветок на стебле, она была одета в платье из лебединых перьев, белых и серовато-бурых, как дым, точно облегающее все изгибы тела. Миловидное лицо, лукавое и жестокое, манящая улыбка. Чуть раскосые глаза сверкали звездами, волосы – копна лунных лучей – колебались под медленным ветром. И копье в ее руке – ее брачный дар, то оружие, которым она когда-нибудь исторгнет душу избранника из тела.

– Я согласен, – прохрипел Святослав; ничего другого в его мире сейчас и не было.

– Отныне ты будешь принадлежать только мне – и вечности, – донесся голос одноглазого.

Святослав не мог оторвать взора от валькирии по имени Альвин – спутницы своей новой жизни.

– Я согласен.

Хоар двинул рукой – и Копьеносная Дева исчезла.

– Если не передумаешь, утром поищи в той пещере. – Одноглазый показал себе за спину. – Там найдешь залог нашего уговора.

Пламя костра быстро пошло вниз. Святослав едва успел вскинуть глаза и заметить, как мрак заливает фигуру одноглазого, как навалилась тьма.

– Да, чуть не забыл, – глухо донеслось откуда-то сверху, с половины пути между землей и небом. – У тебя три сына. Нас тоже было трое у отца, – голос отдалялся, делаясь с каждым звуком тише, – но во вселенной всегда находится место только для одного…

От давящей темноты закружилась голова. Святослав склонился к земле, ища опоры, и закрыл глаза – никакой разницы. Из неведомой дали долетел крик неясыти, и все стихло…

Пробудил его холод и ощущение влажной свежести. Святослав приподнял веки – по глазам резанул свет. Он сел, моргая, огляделся. Показалось, что ночь вознесла его на вершину мира – вокруг простирался зелено-голубой беспредельный простор. С одной стороны блеск широкой реки стремился к небокраю, с другой над лугами вздымалось легкое облако испаряющейся росы. Плотный душистый воздух, можно было, казалось, зачерпнуть ковшом и пить, как охлажденный отвар цветущих трав.

– Да вон же он! – раздался смутно знакомый голос.

Святослав повернул голову – снизу на него таращились знакомые лица. Он знал, что знает этих парней столько же, сколько самого себя, но не сразу вспомнил их имена.

– Княже! Ты цел! Мы тебя ищем! – Обрадованный Игмор замахал ему рукой. – Как же ты нас… Мы и ночью ходили искали, звали, кричали, с факелами ходили – а ты сгинул, как не было! Как рассвело, я говорю, парни, пошли еще поищем, а то было не видно ни хрена! А ты вот где!

Опираясь рукой о влажную траву, Святослав поднялся, покачнулся, утвердился на ногах, пошевелил плечами. Тело затекло, как бывает, если спишь, упав как попало, но все было цело и здорово.

– Идите сюда! – Он еще раз огляделся и показал на ту сторону, где виднелась пещера, вырытая какими-то искателями волотовых сокровищ.

Святослав спустился к пещере с вершины, Игморова братия поднялась от подножия.

– Вот здесь грек нашел Хилоусов меч. – Святослав показал в землю. – Ищите давайте.

Игмор воззрился на него в изумлении. Это если гриб найдешь, имеет смысл дней через несколько поискать там снова. Но не мог же Хилоусов меч взять и вырасти на том же месте заново?

Или мог?

Вынув из ножен скрамасакс, Святослав выбрал место, где по виду недавно копали, стал разрывать землю. Без лишних слов вся Игморова братия повалилась на колени, вынимая собственные скрамы и поясные ножи. Закипела работа – по всей пещере виднелись склоненные головы, усердно трудящиеся плечи, мелькающие руки и лезвия. Земля летела вниз по склону.

– Что-то есть! – радостно закричал Добровой.

Все бросили работу и подались к нему. Разгребая рыхлую землю руками, он выволок сверток плотной кожи, длиной более полутора локтей.

У Святослава екнуло сердце, хоть он чего-то такого и ждал.

– Давай, давай! – Тесно столпившись, гриди подталкивали Добровоя. – Разворачивай.

Это оказалось не так просто – сверток был плотно обмотан ремнями, чтобы ни земля, ни влага не могли проникнуть внутрь. Наконец ремни разрезали и отбросили.

– Пусти.

Святослав сам встал на колени и слегка дрожащими руками развернул кожу.

В утреннем свете блеснуло золото, и гриди дружно охнули.

Среди черной земли оружие навроде короткого меча поразило взор, как молния среди темных туч. Вот он перед Святославом – юный, прекрасный собою золотой воин в причудливом шлеме. В одной руке он держит сразу щит и копье, а другую, обернувшись, поднял над собой, увлекая соратников в битву. Уже третью тысячу лет вот так влечет он храбрецов к подвигам короткой жизни и к вечной славе, и третью тысячу лет идут за ним самые доблестные витязи земного мира.

Пока Святослав был в отъезде, Мистина и Эльга немного поспорили: в какой мере князю нужно знать о том, что, собственно, произошло в Киеве в это лето? Доводить ли до него, что в смерти Плыни и отца Ставракия, в похищении Хилоусова меча виновны Оттоновы немцы, или оставить все на происки беса Ортомидия? Убийцы мертвы, с них уже ничего не взять. Мистина клялся, что к Перунову дню Святослав получит Хилоусов меч, и так ли для него важно, куда и почему тот исчезал? Углубляться в это дело Мистина не хотел, опасаясь, как бы случайно не всплыло участие Витляны. Ее саму теперь не достать, но отвечать за ее дела по-всякому придется ему – отцу девушки и главе рода. Эльга же говорила, что Святослав, ее соправитель, имеет право точно знать, что происходит в его владениях, кто проливает здесь беззаконную кровь. К тому же если Оттон когда-нибудь спросит, куда подевались его люди и почему от них нет вестей – пусть ждать вести он будет не слишком скоро, – Святослав, как князь, должен иметь достойный ответ на упреки. Мол, присылал бы людей с истинно благими целями – не сыскали бы они здесь злой гибели. Мистина признавал ее правоту: таить столь важные вещи от сына-соправителя княгине не годится. Но все же надеялся, что Святослав и сам не захочет углубляться в это мутное дело, получив на руки то, что хотел иметь.

Разрешился спор княгини и ее ближайшего соратника без их участия. Вернувшись из поездки, Святослав сразу явился на Святую гору. Мистина при этом известии ощутил холодок в груди – что ему обещает такая поспешность?

Но, когда Святослав выложил перед матерью сверкающий узорным золотом древний меч, даже Мистина не нашел слов. Кое-кто из женщин в избе ахнул, Торлейв вскочил и порывисто шагнул ближе, не веря глазам. Не удержавшись, взглянул на Мистину. Только они вдвоем и знали, где в последние дни находился Хилоусов меч. Когда Мистина собрался в Витичев, чтобы там внезапно для себя выдать замуж последнюю дочь, Торлейв проехал с ним до волотовой могилы и показал то место, где сокровище было обретено в первый раз. Своих бережатых оба оставили в стане и вдвоем зарыли его почти там же. «Как два татя, под покровом ночи возимся, – ворчал Мистина. – Только они для своей пользы добычу прячут, а мы – для чужой». Между ними было уговорено, что за пару ночей перед Перуновым днем – оставалось всего-то дней семь, – Торлейв назовет точное место Прияславе, а она наутро – мужу, чтобы Святослав успел отыскать его до жертвенного пира.

Теперь два заговорщика, старый и молодой, в изумлении смотрели друг на друга и по лицам видели: оба ни при чем! Ни один не поспешил выдать общую тайну, Святослав проник в нее как-то без их помощи. Обоих охватила острая тревога. Чья-то чужая осведомленность несла им смертельную опасность.

К счастью, взоры всех в избе, не исключая и Святослава, были прикованы к находке и никто не заметил их переглядываний.

– Где ты его нашел? – в изумлении воскликнула Эльга.

– В могиле волотовой. Где он прежде был.

– И с чего ты стал там искать? Кто же его туда возвратил?

– Боги, – просто ответил Святослав. – Сам Бог Копья мне место указал.

Ответом была тишина: даже ахнуть никто не смел. Мистина переменился в лице: он поверил. Святослав – князь и потомок Одина; ничего невозможного нет в том, что Один знал, где Хилоусов меч, и сам открыл эту тайну Святославу. Когда они с Торлейвом только его закапывали, за ними наблюдали четыре птичьих глаза, самых зорких во вселенной. А может, и то око, что сокрыто в Источнике Мимира.

Больше его волновало другое: как много Один Святославу открыл о перемещениях меча?

Но был здесь еще один человек, которого блеск древнего золота поразил молнией. Отец Теодор рухнул на колени и застонал, простирая руки к кровле. Перед отъездом Святослав велел переправить его к матери: у Эльги на дворе христианину будет спокойнее. Поначалу осиротевшего диакона оставили в покое, он только ел и спал; когда пришел в себя, Эльга позвала его, чтобы утешить и расспросить, что собирается делать дальше. Теперь же отец Теодор выкрикивал что-то бессвязное, то на латыни, то на саксонском наречии, и удавалось разобрать только слово «бог». Под конец он рухнул лицом вниз и так замер.

Эльга беспомощно взглянула на Торлейва, и тот тяжело вздохнул.

– Отец Теодор! – Присев возле диакона, Торлейв осторожно тронул его за плечо. – Вставай, не пугай госпожу! Что с тобой случилось? Тебе ничто не угрожает, не бойся.

С помощью Торлейва отец Теодор поднялся, но поставить на ноги такую тяжесть тот не смог, и диакон сел на пол.

– Прости меня, госпожа, и ты, князь! – слабо забормотал он. – Нет, я не стою вашего прощения… Господь обличил меня, грешного… и еще раз грешного… Явил это золото, и ярче золота горит наша вина… кровь невинного клирика, хоть он и был проклятый схизматик… Тех, кто пролил его кровь, у меня на глазах взяли демоны и унесли в ад… а я, за мои слабости, обличен Богом перед вами, перед земным судом… Не смею молить о прощении… Только Господа, может, он помилует меня, если я покаюсь перед вами… иной надежды у меня нет, ведь я видел воинов ада… слуг сатаны… только божьей милостью они меня не тронули, но теперь я вижу – Господь желает от меня покаяться…

Теперь даже у Святослава вытянулось лицо.

– Этот-то чего задиковал[133]? – ошарашенно пробормотал князь.

На уме у него была встреча с одноглазым, который велел звать себя Хоаром, и он никак не ожидал, что в это дело вмешается диакон римской церкви. Бедный отец Теодор являл собой жалкое зрелище: от всех превратностей он похудел, лицо его оплыло, глаза запали, вид был полубезумный. И только он было начал приходить в себя, решив, что его бог пощадил, как вдруг доказательство всех козней само, Господней волей, вышло на свет!

Мистина сделал знак Торлейву, тот кивнул Вальге, который пришел вместе с Асмундом. Вдвоем они, пыхтя, подняли отца Теодора и усадили на скамью.

– Рассказывай, Тудор! – мягко, но уверенно предложил Мистина. – Вас прислали сюда, чтобы попытаться вытеснить из Киева греческих папасов?

– Это так. – Отец Теодор покаянно кивнул и остался сидеть, свесив голову. – Государь наш Оттон принял императорское достоинство, а это значит, что первейшая его обязанность – просвещать и крестить язычников. Вы, русь, просили у него епископа, но отослали назад Адальберта, потому что здесь уже были греческие клирики, хоть они и схизматики. Государь наш Оттон не мог отказаться от своей обязанности нести вам свет веры. Он приказал архиепископу Вильгельму, брату своему, подумать, как можно вернуть Ругию под власть папского престола в Риме. Нам было приказано разведать, как можно изгнать схизматиков… Но приказы эти получили Куно и Рихер. – Подняв голову, отец Теодор жалобно взглянул на Эльгу. – Отец Гримальд был тяжко болен и стар, он знал, что жить ему недолго, и хотел перед смертью заслужить милость перед Господом, взявшись за такое опасное дело. А я… грехи мои так тяжки, ввиду великих моих слабостей… Меня отец Рудберт, аббат наш у Святого Вита, отправил с ними, дабы отвратить от тяжкого греха… от пагубной склонности…

Эльга милосердно кивнула, понимая, что отец Теодор имеет в виду, но он отважно закончил:

– От пьянства и чревоугодия, за что и раньше не раз я нес покаяния у Святого Вита… Во все их дела я не входил, но ведомо мне, что задумали они напугать твоих людей, госпожа, как будто тот греческий клирик творит черную ворожбу, и сделать надпись на греческом языке, как будто заклинание черной магии… Сам дьявол вкладывал свои мысли в голову Куно – они взаправду вызвали демона, и начал он губить людей… Ту старуху, которая сделала этих сухих тварей… И люди уже озлобились на Ставракия, и дела были близки к успеху… Но тут Бог, или я не знаю кто, послал эту вещь… И снова твой взор, господин, отвернулся от нас и воззрился на схизматика… Рихер и Куно говорили: если князь получит золотой меч, он будет воевать с хазарами. А это выгодно только грекам. То, что на пользу грекам, не на пользу нам, франкам. Они говорили: нужно убрать это игрушку дьявола. Но времени было мало. Это придумал Куно – убить грека и забрать эту вещь. Но что они хотят убить христианского служителя на языческом алтаре, этого я не знал, клянусь святым Витом! Хоть он был и схизматик… Да и что я мог бы сделать…

Отец Теодор снова повесил голову, сжал руки и принялся молиться с такой лихорадочной поспешностью, будто каждое слово было камешком, из которых он возводил стену между собой и бездной гибели.

Пораженный этими открытиями Святослав взглянул на Мистину. Не то чтобы он пожалел о напрасных обвинениях, об этом он сейчас не помнил. Но во взгляде его отражалось доверие и призыв о помощи к человеку, которого он с детства привык считать умнейшим в Киеве.

– Где ваши люди спрятали меч, когда забрали его у грека? – спросил Мистина у отца Теодора.

Этот вопрос все равно будет задан. Так лучше сейчас, пока несчастный диакон путается в словах и мыслях.

– Под каким-то деревом. Где-то в лесу. Я не знаю, я там никогда не был. Знаю только, что потом, после тех гуляний, когда исчезли Куно и с ним Хельмо, Рихер и Вальдо ходили к тому месту следующей ночью, но ничего не нашли.

Все верно: к тому времени до громобоя добрался Торлейв и забрал оттуда завернутый в кожу сук, который там оставила Правена.

– Что они собирались сделать с мечом? – спросил Святослав.

– Я не ведаю, господин. Должно быть, отвезти государю нашему Оттону.

Святослав гневно нахмурился, а у Мистины отлегло от сердца. Похоже, об участии Витляны и о попытке Хельмо перетянуть на свою сторону его самого отец Теодор не знал. А раз так, эти тайны сокрыты навеки… если опять не вмешается некто одноглазый.

– Прости меня, если можешь, господин! – Отец Теодор сполз с лавки и снова повалился на колени. – Моих спутников уже покарал Господь, но мне он изволил оставить мою жалкую жизнь, может быть, желая дать мне время раскаяться и заслужить прощение перед ним… Только о Куно я не ведаю, где он сейчас.

– Как это, ётуна мать? – воскликнул Святослав, Асмунд и Вальга тоже встрепенулись. – А он разве не со всеми порублен был?

Вот это новость – что самый опасный из этих гадов цел и невесть где ползает! В тому времени как сам Святослав увидел тела, приглядываться к ним, пытаясь кого-то узнать, было уже почти бесполезно.

– Нет, господин. Мы его не видели с Ночи Летних Огней. Они были с Хельмо вместе. Потом были у господина Мислислава в плену. А потом Куно убежал, но к нам не приходил. Клянусь Святой Девой, в нашем жилище он не показывался.

– Двое немцев были у тебя в плену? – Святослав воззрился на Мистину.

– Только один, – сознался Мистина. – Хельмо. А второго с той же ночи Купальской в живых не было.

По избе снова пролетел ропот изумления.

– Он пытался убить меня, – объявил Торлейв, видя, что разговор опять вернулся к опасной черте. – Если бы не Агнер, мой бережатый, я бы лежал в лесу с перерезанным горлом.

– Они посмели умышлять на тебя?

Святослав не питал особой привязанности к своему двоюродному брату, но попытка убить такого человека его возмутила. Его кровный родич – не какая-то бабка Плынь!

– И как все было? – спросил Асмунд.

– Я… – Торлейв лихорадочно соображал, о чем можно рассказать, – увидел, как Хельмо тащил куда-то… одну девушку знатного рода. Она кричала. Я подошел к ним и спросил, что это он делает. Девушка вырвалась. Я пошел проводить ее к людям, где она будет безопасна. Когда вернулся, Хельмо там уже не было, зато мои двое бережатых показали мне труп его слуги – как мы тогда думали. Все случилось у меня за спиной, я даже не знал, что был на волосок от смерти. Если позволишь, я позову моих людей, они здесь. И ты все услышишь от них.

Святослав кивнул. Торлейв прошел к двери, выглянул на крыльцо и сказал кому-то несколько слов. Он вернулся, а вслед за ним в избу вошел еще один человек – крепкий мужчина лет сорока с небольшим, очень загорелый, с длинными волосами, заплетенными в косы, с косичками в бороде, с надетыми на концы серебряными бусинами. С кожаной повязкой на правом глазу…

Женщины воззрились на пришельца с любопытством. А Святослав охнул и шагнул к нему.

– Хоар! Ты здесь?

Под обычной льняной рубахой нельзя было видеть, есть ли на груди огромный шрам от копья. Но взгляд Святослава невольно устремился к этому месту.

– Да, зовут меня и так, – подтвердил пришелец. – Но имя мое – Агнер. Я, конунг, когда-то был в дружине твоего родича Хельги Красного, а после его гибели лет двадцать провел в сарацинских странах. Только недавно вернулся сюда и решил послужить сыну моего прежнего вождя, он ведь вырос человеком весьма достойным, валлах! Надеюсь, ты с этим согласишься.

– Расскажи, что вышло с тем немцем возле Клова, в Купальскую ночь, – велел Торлейв.

Агнер стал рассказывать: как они шли втроем по бору, как они с Илисаром немного отстали от Торлейва, как тот услышал женские крики и пошел на них, а они чуть задержались и благодаря этому вовремя увидели, как к их господину подбирается лихой человек с ножом в руке. По дружинной привычке Агнер показал руками, как «снял» лиходея, набросившись на него сзади. При этом в глазах Святослава мелькнуло понимание, но Эльга, поглядывая на князя, с удивлением видела, что он потрясен куда больше, чем требовал случай. Это она любила Торлейва не меньше, чем собственного сына, но Святослав к нему всегда был довольно холоден. Казалось, само появление Агнера потрясло Святослава куда больше, чем его рассказ.

Но почему? Знать его раньше Святослав едва ли мог: когда дружина Хельги Красного бывала в Киеве, Святославу не исполнилось и пяти лет. Даже если ребенок мог встретить Агнера у нее на дворе, у того в то время было два глаза и он ничем не выделялся из толпы хирдманов. Да, она сама с любопытством смотрела на Агнера, когда Торлейв подвел его к ней на празднестве Ярилы Зеленого. Но почему у Святослава такой вид, будто от этого одноглазого здоровяка зависит жизнь и судьба?

– Но Мстислав Свенельдич, сколь я могу судить, не желал огласки этого дела, чтобы не спугнуть злодеев раньше времени и вернее распутать все их козни, – закончил Агнер свою речь. – Поэтому он оставил себе тот нож, которым был убит греческий папас, а нам велел зарыть тело поглубже и никому покуда об этом случае не рассказывать.

– И что ты мне-то не сказал? – Святослав взглянул на Мистину.

– А ты б мне поверил? Пока я не знал, где этот кля… этот прекрасный меч, у меня не было средства тебя убедить, что не я устроил это непотребство в святилище.

– Теперь же, конунг, когда все выяснилось и меч того греческого парня у тебя в руках, – подхватил Агнер, – сдается мне, самым лучшим будет выпить за упокой мертвых и за здоровье живых. И ха́лас!

– Что? – не понял Святослав.

– Добро на том, – перевел на славянский Торлейв, уже знавший это Агнерово словечко.

Святослав ненадолго зажмурился. Голова шла кругом – и от этих новостей, и от самого вида… Агнера? Хоара? Он видел, что теперь перед ним – обычный человек, но не мог отделаться от мысли, что все-таки не обычный… Его правый глаз закрыт кожаной повязкой, но если он ее снимет… не обнаружится ли там черная бездна с искрами звездного света?

Избиение посольства, встреча с Владыкой Копья, обнаружение Хилоусова меча, открытия насчет истинной цели послов и их вина в убийствах, эта новая встреча с тем, кто откликается на прозвище Хоар-Одноглазый – всего этого было многовато сразу даже для столь твердого духом человека, как князь русский Святослав.

– Ну и добро на том, – отозвался он и помотал головой, прикрыв глаза. – А вздумает Оттон обижаться… еще померяемся, у кого копье длиннее.

Не удержавшись, он подмигнул Агнеру, и тот охотно подмигнул в ответ. Святослав забрал Хилоусов меч, взглянул на Мистину, сделал ему знак – дескать, все улажено, – и пошел к двери.

Мистина осторожно перевел дух. Не мог так сразу поверить, что вся замятня благополучно завершилась. И обошлась ему в то, что часть внуков родится темноволосыми и будет лепетать по-мадьярски. Впрочем, что за беда? Русы бывают какие угодно: ведь русь – это не племя, русь – это дружина.

Люди Святослава направились за ним, но Асмунд, что-то вспомнив, обернулся.

– Пестряныч, а что за девка-то была? Кого твой немец под куст волок?

Торлейв не сразу сообразил, о чем он, но потом вернулся по мысленной цепочке к началу своего рассказа. Открыл рот, потом закрыл и помотал головой. Выдай он Явиславу – к ней пол-Киева устремится с расспросами, а такое приключение перед тем, как она внезапно вышла замуж, покроет позором и ее, и молодого мужа, и весь Вуефастов род. Скажут, мол, немец-то слишком много успел, вот она и бросилась на шею кому попало. И к чему этот лишний шум?

– Прости, батюшка, – с видом гордой непреклонности ответил Торлейв. – Но это навек останется тайной!

Явиславу, новоявленную сноху боярина Вуефаста, сдержанность Торлейва оградила от ненужного позора, Витляна умчалась в дальние дали на спине угорского жеребца. Но оставалась в Киеве еще одна девушка, которая слишком много знала о Хилоусовом мече…

Первые дни после встречи с Мистиной, когда Правена передала ему меч, она прожила как в лихорадке, каждый миг ожидая каких-то важных событий. Но все было тихо, волнение в городе улеглось. Пошли было слухи, что мертвая баба Плынь бродит вокруг своего пепелища, но Правене было нечего ее бояться. После Купальской ночи прошло с полмесяца и даже больше, а ни о Витляне, ни о Хилоусовом мече не было никаких вестей.

Пока не прискакал усталый отрок из Витичева, привезя с собой едва живого Тудора Телегу… Княжий двор снова загудел. Вот это вести так вести! Угры, стоявшие близ Витичева, порубили немцев, всех до одного, и сбежали, прихватив с собой Витляну! Правену эта весть поразила ужасом – даже больше, чем страшная гибель немцев. Князь уехал к Витичеву – как все думали, собираясь взять у Тормара еще людей и преследовать угров. Правена готовилась долго ждать, в надежде, что Святослав догонит похитителей и вернет ее подругу домой.

Князь вернулся много раньше, чем его ждали, – без Витляны, но с Хилоусовым мечом. Обретение сокровища на прежнем месте и признания Тудора Телеги поразили всех настолько, что о Витляне забыли. Дочери Жельки спорили с отроками, существует ли взабыль бес Ортомидий. За лето все привыкли к этому бесу, якобы вылезшему из волотовой могилы, и никак не могли поверить, что породили его одни только слухи, вызванные ковами Оттоновых послов.

Через пару дней Хрольв, вернувшись с княжьего двора, объявил домочадцам:

– Асмунд мне велел завтра в полдень быть дома, и вам тоже. Сказал, гости у нас будут.

– Какие же это гости? – удивилась мать.

– Не сказал, велел только, чтобы вся чадь моя сидела дома.

У Правены екнуло сердце. Всю домочадь Хрольва ныне составляли она с матерью да челядь. Не иначе это как-то связано с ней. Все это время она в глубине души ждала, что ее приключения будут иметь продолжение. Казалось бы, все закончилось, спасибо чурам, о ее причастности к поискам Хилоусова меча никто не узнал. Мстислав Свенельдич сумел провести дело так, что и он сам, и его дочь, и ее подруга остались в стороне. Правена уже сообразила: после того как немцы погибли, а Витляна умчалась в угорские земли, во всем Киеве теперь только она, кроме самого Свенельдича, и знает истинные пути этого опасного сокровища. Все думают, что сила Одина извлекла его прямо оттуда, где его спрятали немцы, но Правена знала, что это сделала она! И что прежде чем попасть в волотову могилу, Хилоусов меч прошел через руки Мистины. Цена этого знания была Правене ясна. Мистине она, разумеется, ясна тоже. И едва ли он считает себя в безопасности, пока его тайной владеет некая молодая девушка, да еще со Святославова двора… Раньше или позже выдаст – матери, сестре, подружке, мужу, как им обзаведется…

Доходя до этой мысли, Правена ощущала холодок в груди. Невольным хранителям подобных смертоносных тайн не стоит рассчитывать на долголетие. Стоит ли ей опасаться Мистины? Но ведь если он и правда пожелает от нее избавиться, ни она, ни даже ее родители не смогут ему противостоять. Однажды она просто исчезнет, и хоть в воду гляди – следа не сыщешь…

С воеводой Асмундом, двоюродным братом Эльги, и Хрольв, и Славча были знакомы лет двадцать пять, еще с той поры, как Ингвар жил в Киеве заложником от своего отца, Олава из Хольмгарда. Тогда все Ингваровы ближики, такие же молодые, как он сам, часто ходили друг к другу, и тот же Асмунд, родной племянник Олега Вещего, не гнушался пить и есть за столом бывших Ингваровых рабынь – дружинное братство важнее разницы в знатности рода. Хрольв и Славча могли только любопытствовать, чего это воевода вспомнил старые привычки, но причин тревожиться не видели. А Правена не находила себе места. Старалась себя успокоить: может, Асмунд хочет по старой дружбе выпить с Хрольвом на радостях, что вся эта замятня кончилась. Но тогда зачем ему домочадцы? Позвал бы зятьев – это было бы понятно.

Славча поделилась новостью с Пламеной, и утром в родительский дом собрались все четыре старшие дочери, да и с мужьями. Вполне того ожидавшая, Славча хлопотала, чтобы приготовить стол человек на десять – Асмунд, надо думать, не один придет.

– Ты-то чего тревожишься? – Мать заметила, что у Правены все валится из рук. – Будто Асмунд тебя сватать будет!

Отец и Пламена засмеялись, да Славча и правда пошутила.

– А чего бы и не сватать? – сказала Сияна. – Сыновьям его мы, само собой, не в версту, а вот из отроков кого – может быть.

Пораженная новой мыслью, Правена села. У Асмунда имелось трое взрослых сыновей, все от разных жен. Старший из них – Вальгард, мать Вальгарда – Пестрянка-Фастрид, она же – мать Торлейва. Именно к Торлейву и устремились ее мысли. За последнее время Правена не то чтобы забыла его, но думала о нем редко и отстраненно, как о сказке, слышанной много лет назад. В тот день на Ярилу Зеленого ей померещилось, будто удалой витязь из сказки может спуститься с неба и войти в ее жизнь, но вместо любовных объятий она невольно привела его к драке, а потом ему стало не до нее. На Купалиях она заикнулась мысленно: а вдруг хоть сейчас… Но за всю ночь даже ни разу не видела Торлейва и не знала, был ли он на игрищах. А она провела эту ночь, сперва выслеживая Витляну, а потом дожидаясь ее возле дуба-громобоя. Хватило времени понять, что ее любовь к Торлейву – лишь мечта, забава души, восхищение красотой и удалью высокородного парня. Они слишком друг от друга далеки, а он и не пытался хоть раз с ней увидеться. Не судьба – это ясно. Правена уже приняла эту мысль и смирилась с ней. Ей не в чем было упрекнуть Торлейва, и она думала, что будет хранить память об этой неслучившейся любви, как драгоценную бусину, чтобы иногда на нее любоваться.

И вот повеление Асмунда вновь разожгло огонек смутных, невероятных надежд. Ведь если подумать: кто стал бы заниматься сватовством для Торлейва? Получается, что Асмунд: двоюродный брат его отца и ближайший кровный родич из мужчин. Но их неравенство никуда не делось. Княгиня Эльга не примет в семью дочь бывшей наложницы мужа, не посадит ее среди своих боярынь – правнучек Олега Вещего. Такого просто не может быть!

Только бы ее как-нибудь не выпихнули замуж за Грима…

– Если за Грима Желькиного будут сватать – не пойду, лучше утоплюсь! – дойдя до этой мысли, с обычной решимостью упрямых девок объявила Правена.

– Да шла бы она бесом, эта Желька! – отмахнулся Хрольв. – Чуть на поле нас не повела, улиха бессмысленная.

– Может, вот и хотят помирить вас через сватовство, – настаивала Сияна.

Правена верила, что родители не выдадут ее против воли, но все же томилась, ожидая неприятного разговора. Когда же все это наконец останется позади!

Но вот в самый полдень гости въехали во двор, и при первом же взгляде на них мысли о Гриме исчезли без следа. С Асмундом приехал Мстислав Свенельдич, а уж этот человек устройством Желькиных сыновей никогда не станет заниматься. На дворе сразу стало тесно от рослых мужчин и лошадей: оба старших воеводы привели с собой по двое бережатых, четверо зятьев Хрольва вышли их приветствовать. Женщины забились в угол у печи, ожидая, пока все рассядутся, Правена пряталась за спинами сестер.

Вот отец ввел гостей (бережатые остались на крыльце). Правена не сводила глаз с Мистины; войдя, он окинул избу живым быстрым взглядом, встретился с ней глазами и… быстро подмигнул. Ей, Правене, как будто явился ради нее!

Славча вышла вперед, провела воевод на место за столом, усадила зятьев. Мужчины принялись пить, оживленно заговорили о недавних событиях. Славча и старшие дочери прислуживали, подавали и подливали. Правена пряталась за печкой – справлялись и без нее, а старшие сестры были рады случаю услужить таким людям, попасться на глаза. Женщины жадно слушали, что такие важные люди скажут о делах, а Правена почти все пропускала мимо ушей – ждала, не свернет ли беседа поближе к ней.

И дождалась.

– А мы ведь к тебе, Стрелок, не просто так завернули, – начал Асмунд. – Дело у нас со Свенельдичем к тебе. Как говорится, у нас ясный сокол, у тебя серая уточка. Надо бы нам их изловить, вместе свести да в одно гнездо посадить.

У Хрольва удивленно вытянулось лицо; зятья тоже выпрямились, у Хавлота даже дернулись кончики ушей. Если они не ослышались, им всем предлагали родственную связь с двумя самыми знатными и влиятельными людьми в русской дружине, да и в Русской земле.

– Уточка? – Хрольв подался над столом к Асмунду. Нечто такое он слышал уже четыре раза, но не от таких важных сватов. – Одна у меня осталась – Правена. Неужели вы за ней, ловцы?

– Мы за ней, – кивнул Свенельдич.

– И кто же сокол ваш?

У Правены сердце упало в бездну – сейчас она узнает судьбу свою…

– Сестрич мой – Улеб, – сказал Асмунд.

Хозяйские родичи застыла, как громом пораженные.

– Улеб? – не веря ушам, повторила Славча.

– Да. Сын мой названный, – подтвердил Мистина. – Ему года давно вышли, а там на Великой негде взять невесты хорошей. Мы и подумали о вас. Все дочери у тебя хороши, Правена и красива, и умна, и нравом неробкая. Улебу как раз такая жена и нужна. Отдадите ли?

Когда-то сын Свенельда взял Уту водимой женой, заранее зная, что ее первенец будет не его ребенком, но после рождения взял его на руки и признал своим. Ему был тогда двадцать один год, но он уже знал, что ради больших целей можно поступиться многим, даже кусочком чести. Несколько лет после этого, пока на свет рождались сперва Святана, потом Держана, Мистина прожил в тайной тревоге, не окажется ли Улеб единственным сыном Уты. Трудно мужчине знатного рода принять мысль, что продолжателем этого рода окажется чужой сын. О своем истинном первенце Мистина в те годы еще не думал, не зная, выйдет ли какой толк из отпрыска отцовской рабыни. Оценил он его много лет спустя, в страшный год Древлянской войны. Но хотя теперь за свое мужское потомство Мистина был спокоен, Улеба он не выбросил из души и по-прежнему считал себя обязанным заботиться о том, кого доверил ему Ингвар.

Правда, начал-то он думать с того, как бы удалить Правену из Киева, не обижая. Как ни погляди, Хрольвова дочь в деле с сушеными жабами и Хилоусовым мечом сильно ему помогла и заслужила награду. Наградой девушке обычно служит хороший муж. Уж ему-то, вождю многочисленных дружин, не приходилось думать, где взять надежного парня, желающего жениться на деве из своего же воинского круга. Но требовался надежный парень, живущий подальше от Киева…

И вот тут-то мысль о Правене слилась с мыслью об Улебе, о котором Мистину так много вынудили думать в ходе передряг с золотым мечом. Это решение обещало благо сразу всем. Улеб получал красивую, умную, верную жену. Ута – ятровь, выросшую в покинутом ею киевскому кругу. Правена – хорошего мужа знатного рода. Хрольв – почетное родство сразу с двумя воеводами. Он, Мистина, – надежду, что хоть отчасти возместил приемному сыну потери. А еще – что эта девушка увезет с собой опасные для него тайны. Редко бывает, что все кости падают так удачно.

Хрольв взглянул на Славчу, потом на зятьев. Все вид имели озадаченный. Такое сватовство было лестно – до неимоверности, но не могли же двое старших воевод явиться в дом, чтобы так шутить над молодой девой и ее родней. Улеб – не просто внучатый племянник Олега Вещего, но еще и сын Ингвара. По крови он равен самому Святославу.

Но ясно было и то, почему Улебовы старшие родичи ищут ему невесту именно в этом доме. Всякая связь с Улебом несла угрозу. Знатный и влиятельный человек навроде Вуефаста с ним родниться не станет, остережется. Невеста требовалась не спесивая, но из такой семьи, на какую можно положиться. Хрольв как раз таким человеком и был. Мистина, как и сам покойный Ингвар, знал его лет тридцать. Хрольв Стрелок всегда был верен и Ингвару, и его сыну, но и от его побратима не отрекся, когда стало ясно, что с новым князем у Свенельдича такой дружбы, как была с прежним, не сложится.

– А она-то как… – Хрольв, еще не придя ни к какому решению, обвел глазами избу, отыскивая дочь. – Правена! Выйди, скажи, ты-то хочешь…

Мистина встал и обратил взгляд к печи – он знал, где скрывается уточка. Его серые глаза поймали и пленили ее взгляд. Это была словно мягкая, но прочная петля, накинутая на саму душу. Нельзя отвести взор, пока он не позволит. И нельзя противиться его воле – когда Мистина точно знал, чего хочет, его воля обретала силу чар.

– Иди сюда, девица, – мягко, ласково позвал Мистина. – Не бойся. Хочешь выйти за сына моего Улеба? Он добрый человек, тебя не обидит.

В этом Правену не требовалось убеждать. Когда Улеб покинул Киев вместе с матерью и младшими детьми, Правене было всего двенадцать. Но помнила она его хорошо. Все ее детство она часто видела приятного лицом парня с рыжевато-русыми волосами, всегда приветливого, улыбчатого. В ту пору он везде показывался вместе со Святославом, и его ясное лицо источало свет рядом с его братом-княжичем, с юности сурового нравом. В двенадцать лет девки уже вовсю любопытствуют, «кто с кем гуляет», и Правена знала: сперва Улеба хотели женить на Прияславе, но, когда Святослав ее увидел, то сразу передумал и взял за себя. После поездки в Царьград Улеб почти обручился с Горяной, даже крестился ради нее, хотя ближики Святослава этого не делали. Но и эту невесту у него отнял Святослав, да еще и самого изгнал из города.

Но с ней, Правеной, такого не будет. Она – не княжья дочь, не правнучка Олега Вещего, она не нужна Святославу и не опасна ему как Улебова жена.

– А как же князь? – Хрольв подумал о том же самом. – Если только он позволит…

– С князем мы договоримся, – заверил Мистина. – Пусть девушка скажет.

«Я что-нибудь придумаю», – сказал он ей, когда она пожаловалась на неотвязного Грима. И вот – он придумал. Нашел способ исполнить ее просьбу и наградить за помощь.

И убрать из Киева – очень далеко и навсегда. Привязать к своей семье, сделать свое благо ее благом. Она была дочерью его давнего соратника, подругой его дочери, а теперь сделается его снохой…

Сделается? Да? Она решила?

Никакие сомнения даже не коснулись ее. Это как в сказке: если само Солнце приходит сватать самую красивую девушку, разве она может сказать нет?

Отведя взгляд от его глаз, Правена повернулась к печи и положила руку на прохладные серые камни.

По избе пробежал общий возглас мужских и женских голосов.

В печи живут чуры – умершие члены рода, оберегающие живых. Когда невеста покидает родной дом, часть их силы уходит с ней, чтобы оберегать в чужой семье. Уносится эта сила в камне из печи или хотя бы в кусочке глиняной обмазки. Старшие дочери Хрольва уже вынули по камешку, теперь пришел черед Правены.

С радостными криками все родичи обступили Правену, вытащили из-за печи. Ее обнимали мать, сестры, потом отец. Потом она увидела перед собой Свенельдича. Его руки, украшенные витыми золотыми браслетами, руки, уже двадцать пять лет правящие кормилом русского корабля, бережно взяли ее лицо в ладони. Склонившись с высоты своего роста, Мистина нежно поцеловал ее в лоб.

Этот поцелуй прозвенел в ее крови, как знак невозвратного рубежа. Еще не подняв глаз, Правена ощутила себя другим человеком. Ее родичи, дом, даже Киев – все уже казалось покинутым берегом, медленно уходящим назад. Под ногами обозначилась совсем иная дорога, о которой она еще вчера не могла и помыслить. Она становится женщиной Свенельдова рода, отныне вся его мощь – ее, но и все его тревоги и грозы – тоже ее.

Она выдержит. Он волнения Правена не находила слов, но ее взгляд, когда она сама уже с новым чувством взглянула в глаза Мистине, говорил это: надейся на меня, я справлюсь.

И он на миг опустил веки, подтверждая: верю.

Весть о грядущей женитьбе Улеба живо долетела до Олеговой горы: Эльга сама отправила туда Острогляда рассказать о деле князю и испросить от ее имени его согласия. Святослав, хоть и сперва нахмурился – тень на его лицо бросала всякая мысль об Улебе, – недолго обдумав дело, просветлел и согласился. Какая-то жена Улебу нужна – они ровесники, но у Святослава уже старшему сыну пять лет, а его брат все ходит в «старых женихах». Женитьба на дочери бывшей Ингваровой наложницы, хоть и не позорная в глазах дружины, уничтожит возможность для Улеба найти жену познатнее и тестя помогущественнее. Святослав даже попрекнул вполголоса Асмунда и Прияславу, что раньше не навели его на такую мысль.

К облегчению Мистины и самой Правены, дело было решено. Славча со старшими дочерями принялась спешно готовить невесту в дорогу. Мистина просил Хрольва везти ее на север сейчас же, чтобы успеть к Дожинкам, наилучшему сроку свадеб. Эльга, обрадованная тем, что у злополучного племянника будет такая красивая и разумная жена, собиралась снабдить ее дарами еще и от себя, так что Правене предстояло приехать на реку Великую, сидя на верхушке целой горы приданого.

На другой день после этого решения к Эльге явилась молодая княгиня. Эльга встретила Прияславу с особой радостью, довольная, что устранен очередной раздор между Олеговой горой и Святой. Они обсудили последние события, а потом, разумеется, перешли к замужеству Правены.

– Уж прости, что служанки тебя лишаем, – сказала Эльга, – но где же Улебу нашему бедному в тех краях такую невесту взять? Ему с ней хорошо будет – росли в одном городе, при одном дворе, всех нас знают. Ута ей будет рада – не чужая, мало что не родня. Со Славчей чуть не всю жизнь знакомы…

– Да мне не жаль. Были б такие хорошие женихи – завтра бы всех девок раздала до одной. И за Правену я рада: Улеб – добрый человек, сам себя обидит, но жену не опечалит.

Они вздохнули и помолчали. Обе знали, что Улеб обижен судьбой безо всякой вины и что у судьбы той есть имя, прекрасно обеим ведомое…

– Вот, о печали, – снова заговорила Прияслава. Эльга заметила, что ятровь смущена и мнется, хоть и старается показать уверенность. – Я еще что подумала… Торлейв… Я слышала в начале лета, что он с Игморовой братией подрался из-за Правены… Я сплетен у девок не слушаю, но долетело как-то…

– Что-то было такое. – Эльга припомнила, как поразил ее вид любимого племянника в один из дней начала лета. – И верно: как раз немцы приехали, я Тови позвала их грамоты читать, а у него синяк на всю скулу.

– Ему, может, Правена нравилась… – нерешительно заметила Прияслава. – Это ж я ее подослала его на игрища позвать. А то он ходил все скучный… Хотела, чтобы он себе забаву какую сыскал…

– И уж сыскалась забава нам всем! Не приведи боже!

– Но все же Хрольв Тови не ровня, ему бы невесту получше родом надо.

– Надо, надо! – оживилась Эльга. – Но кто ему в Киеве в версту? Явислава была, Олеговой крови, да вот Унегость увел.

– Я про кого думаю… – Прияслава собиралась с духом. – Ты знаешь, у меня сестричада есть в Свинческе. Моей сестры Ведомы старшая дочь, ее в честь бабки назвали Рагнора, а по-домашнему – Орча.

– Так, так! – Эльга придвинулась к ней ближе, выражая высшее внимание. – А годы ее какие?

– Вот годами пока не богата: в это лето, чай, девичью тканку только и надела. Бране ровесница.

– Ну… – Эльга усомнилась. – Она лет на семь его моложе.

– Улеб Правены на девять лет старше.

– Правена взрослая уже, а Орчу твою обождать, поди, придется.

– Зато родом они как раз в версту друг другу. Орча – княжеской крови по матери, но отец ее, Равдан, хоть и из старшего рода на волоках, но самый там видный человек он сам и есть. Но и Тови… Все-таки его отец побочным сыном был. И они с Орчей друг друга уже знают. Когда он в ту зиму за мной в Свинческ ездил, они много раз виделись. Он, поди, ее вспомнит. Только она еще совсем девчонка была.

– Вроде бы оно и недурно… – протянула Эльга, быстро прикидывая, чем может обернуться, если Торлейв станет свояком Святослава.

– С его матерью, может, поговорить сперва? – предложила Прияслава. – Но едва ли она возразит: она сама ведь из простого рода.

– Пестрянка да, не из князей. И она давно сказала, что он сам себе жену выберет… Уж лучше с ним и поговорить. Тови – парень разумный, знает, что ему надо. А Святша знает?

– Никто пока не знает, я тебе первой говорю. Святослав Игморовой братии обмолвится, а что знает Желька, то через день уже в Царьграде слыхали. Пока не решено ничего, зачем болтать? Я и ему хочу сказать, чтобы никто больше не знал. А то услышат, сглазят, или тут же другие охотники набегут.

– Княжеским свояком-то всякому сделаться лестно, – согласилась Эльга. – Хочешь, я пошлю за ним?

– Пошли. Ты ему расскажешь…

– А что я-то? Сестра твоя, я ею не распоряжаюсь. А что я на все соглашусь, что его счастью поможет, он и так знает.

В это лето Торлейв очень много времени проводил у старшей княгини, Фастрид ворчала, что он ходит домой только ночевать. Однако когда за ним прислали со Святой горы с просьбой явиться немедленно, он без возражений сел на коня. У Эльгиной избы сидели среди ее бережатых двое-трое гридей с Олеговой горы, и Торлейв подумал, что мать навестил Святослав. Сердце екнуло: зачем он ему понадобился? Очень хотелось оставить всю эту сагу о Хилоусовом мече в прошлом и больше не отвечать ни на какие вопросы.

Но, войдя, Святослава Торлейв в избе не обнаружил – только Эльгу, Браню и служанок.

– Поди сюда, – позвала его Эльга. – Дело к тебе есть одно.

Торлейв всем видом изобразил готовность служить тетке-княгине.

– Тайное… – с самым загадочным видом протянула Эльга, поманила его к своей шомнуше и отворила дверь. – Что вы делаете со мной? – вздохнула она, подозревая в глубине души, что ее опять втягивают в игры, о которых она когда-то знала очень много. – Тови, я на тебя полагаюсь!

При виде этой двери Торлейв мгновенно вспомнил Прияславу, их недавнее свидание там, свои невольные мечты после этого свидания… Оказавшись внутри, услышал, как за ним закрывается дверь… и тут же увидел ту, о которой думал.

Они застыли, глядя друг на друга. Еще недавно они улыбнулись бы, поздоровались, поцеловались по-родственному. Но сейчас оба молчали, потрясенные сами не зная почему.

– Будь жива, – первым опомнившись, тихо сказал Торлейв.

Прияслава кивнула и поманила его к тому же ларю, на котором они сидели в прошлый раз. Стараясь одолеть неловкость, – ее сдержанность только ухудшала дело, – потянулась и хотела поцеловать его в щеку, но он наклонился с тем же намерением в другую сторону, и ее губы коснулись его шеи. Прияслава ощутила, как он вздрогнул: его толкнул изнутри прилив страстного влечения, словно беззвучная зарница в спящем небе.

Они отпрянули друг от друга. Прияслава хотела заговорить, но не могла, глаза ее были прикованы к его глазам. Ее не отпускал взгляд Торлейва – открытый, удивленный и радостный, обреченный и отчаянный, как будто он вдруг понял кое-что, что не обещало ничего хорошего, но было ему дорого…

– Вы меня обманули… – шепнула Прияслава, стараясь отогнать эти чувства, перевести дело на что-то другое.

– В чем? – так же шепотом ответил Торлейв. В глазах его появилась тревога.

– Мы же с тобой договорились. Я уговор исполнила: сказала ему, что мне явилась бабка и пообещала к Перунову дню…

– Да, он говорил. Спасибо тебе.

– Но ты мне обещал, что к Перунову дню ты скажешь мне, где этот меч, а я передам ему. Через Рагнору. А вы как-то иначе ему передали? Почему меня обошли? И не предупредили. Я могла бы дурочкой себя нечаянно выставить…

– Мы не передавали! – горячо зашептал Торлейв. – Клянусь, мы ни слова не сказали никому! Что меч был в волотовой могиле, на прежнем месте, знали только я и Свенельдич, больше ни один пес! Как он узнал – я не знаю! Он сказал, что ему сказал Один! Ну, мы так его поняли.

– Он мне тоже сказал, что ему сказал Один! Что он встретился ему на той могиле и сам указал, где лежит меч. Но я думала, что этот его «Один» – что-то вроде моей «Рагноры». Так что – он был настоящий?

Прияслава придвинулась к Торлейву совсем вплотную, почти касаясь лбом его подбородка, и их легчайший шепот не смог бы расслышать даже тот, кто стоял бы от них в двух шагах. Торлейв глубоко дышал, с трудом заставляя себя сосредоточиться на разговоре, но сейчас сам Хилоусов меч в его глазах стоил меньше, чем один вздох Прияславы. Ее теплые выдохи ласкали его горло, и уже невозможно было не замечать растущего желания.

– Выходит, что так, – ответил он, наклоняясь и почти касаясь губами шелка ее убруса над ухом.

Ладони его сами собой тронули ее стан и легли на талию. Прияслава подняла руки, словно хотела его оттолкнуть, но коснулась его груди и так застыла. Она знала, что должна отойти от него, но не могла: мешало непривычное и отрадное чувство, наполнившее тело и душу.

Шесть лет она прожила замужем за Святославом, из них полтора года – в разлуке, обреченная на это его непреклонностью. Она уже знала, что он может обойтись жестоко, даже не желая того, просто от железной жесткости своего нрава. Жить с ним было все равно что спать в постели с каменной глыбой – как повернешься, то или царапина, или синяк. Закаленная духом, Прияслава была настроена мириться с неизбежным, но не давать задевать свою честь. А теперь вдруг ощутила, какое блаженство может нести ощущение любви человека, более доброго сердцем и мягкого нравом, способного думать о ее благе и жалеть ее. Помимо воли тепло этой не высказанной еще любви проникло в душу, и Прияславу поразило это ощущение. Только сейчас она и поняла, как холодно там было раньше…

– Я не обманул бы тебя по своей воле, – зашептал Торлейв, и Прияслава слышала в этих словах совсем другое обещание. – Я нашего уговора не нарушил. Ты для меня… для меня всего важнее, чтобы ты обо мне хорошо думала. Не сомневайся во мне, хорошо?

– Хорошо… – прошептала она, подняв к нему лицо, чтобы он точно услышал.

Непонятно, как вышло, что его губы нежно коснулись ее губ. Это было и подтверждением уговора, и в то же время чем-то настолько новым, что Прияславу пронизал трепет с головы до ног, будто она вдруг встала на краю пропасти.

Торопливо высвободившись, она метнулась к двери и выскочила из шомнуши.

Глядя на закрывшуюся дверь, Торлейв присел на ларь. В душе кипело потрясение и одновременно беззаконная ликующая радости. Это бегство Прияны означало то, на что он не смел надеяться, то, чего желать ему раньше даже не приходило в голову. Отлично понимая гибельность этого чувства, Торлейв тем не менее не отдал бы его даже за Хилоусов меч. Все изменилось с приходом этого смертельно-опасного и манящего духа. Осознав, что Прияслава смотрит на него как на мужчину, способного ее взволновать, он на голову вырос в собственных глазах.

Эльга встала навстречу Прияславе; ей бросилась в глаза тревога и растерянность на лице молодой княгини.

– Что? Он отказался?

Прияслава перевела на нее недоуменный взгляд: будто не поняла, о чем ее спрашивают. Но ведь она попросила устроить эту встречу, собираясь предложить Торлейву в жены свою младшую сестру.

– Д-да. – Через миг Прияслава опомнилась. – Отказался. Не взойдет, видно, это дело. Ты не говори никому…

Отец Теодор не стал искать способа возвратиться на родину: после всего случившегося не смел показаться на глаза ни своему аббату, отцу Рудберту, ни тем более архиепископам Вильгельму и Бруно. Когда на полях вокруг Киева сжали озимый ячмень, диакон перебрался назад в Ратные дома и снова принялся варить пиво. Окончив дневные труды, кияне говорили друг другу: «А пойдем к Телеге, раздавим по жбанчику!». Вполне обеспеченный пропитанием, Тудор Телега, как его теперь звали, пришел к мысли, что Господь устроил его никчемную жизнь даже лучше, чем в монастыре Святого Вита. Звание диакона в городе, где не осталось ни одной церкви, не имело значения, и он больше не считал себя духовным лицом. И лишь иногда, после третьего жбана, принимался толковать киянам про подвиги святых, славных воздержанной жизнью, и даже петь на безграмотной латыни…

Действие данного романа целиком укладывается в несколько летних месяцев 962 года, с конца апреля по июль. Тем не менее, в нем «наследило» огромное количество исторических, политических и мифологических тем, от Троянской войны до имперской политики Германии. У меня есть неизменная потребность объяснять, откуда берутся парадоксальные, невероятные на вид факты и связи, которые на самом деле вовсе не порождены моей буйной фантазией. Но если я стану рассматривать их все, послесловие по величине сравняется с романом. Остановимся на некоторых.

Образ князя Святослава, как и матери его Ольги, – жемчужина мифа, созданная в раковине веков путем долгого обволакивания фольклорным веществом крохотной песчинки исторической правды. В первые летописи образ Святослава попал уже как полностью сформированный миф, охватывающий всю его жизнь от раннего детства до смерти. И первое, и последнее его появление на страницах летописи показывает его как героя фольклорных сюжетов.

Современные писатели «продолжают» биографию Святослава и вглубь, так сказать, то есть мифологизируют обстоятельства его рождения и даже зачатия. Основы для этого дал «Ольгин миф», а именно те его части, которые делают и Ольгу, и тем более Игоря слишком старыми в пору рождения единственного ребенка, лет по 50 и 70 соответственно. Рождения ребенка у старых родителей – тема библейская, и писатели-романисты подводят под этого самые разные основания.

– сказочные: что активное долголетие Ольги было вызвано употреблением живой воды из древлянских лесов;

– мифологически-божественные: что Ольга зачала ребенка от луча из окна, то есть прямо от Перуна, и вынашивала его 12 лет, родив параллельно еще троих никчемных сыновей;

– бытовых: что Ольге помог обзавестись ребенком некий «гридень Ярила» (имя гридня позволяет опять же предположить божественное участие).

Это самые яркие версии, но наверняка есть еще: Святослав – самый популярный персонаж нашей древней истории, о нем пишут очень многие (пусть большинство этих романов есть любительский пересказ летописи плюс хроники Льва Диакона). Перечитать их все у меня нет возможности.

Начался этот процесс еще в конце Х века (если не ранее, при жизни Святослава). Тогда же было замечено сходство его образа с образом Ахилла – величайшего героя античности.

Вот что пишет Лев Диакон в своей «Истории» (описывая жестокости войны в Болгарии):

«Говорят, что скифы почитают таинства эллинов, приносят по языческому обряду жертвы и совершают возлияния по умершим, научившись этому то ли у своих философов Анахарсиса и Замолксиса, то ли у соратников Ахилла. Ведь Арриан пишет в своем „Описании морского берега“, что сын Пелея Ахилл был скифом и происходил из городка под названием Мирмикион, лежащего у Меотидского озера. Изгнанный скифами за свой дикий, жестокий и наглый нрав, он впоследствии поселился в Фессалии. Явными доказательствами [скифского происхождения Ахилла] служат покрой его накидки, скрепленной застежкой, привычка сражаться пешим, белокурые волосы, светло-синие глаза, сумасбродная раздражительность и жестокость, над которыми издевался Агамемнон, порицая его следующими словами: Распря единая, брань и убийство тебе лишь приятны. Тавроскифы и теперь еще имеют обыкновение разрешать споры убийством и кровопролитием. О том, что этот народ безрассуден, храбр, воинствен и могуч, [что] он совершает нападения на все соседние племена, утверждают многие»… (Книга 9, 6. Перевод М. М. Копыленко)

Из этого следует, что сходство видели еще младшие современники Святослава (пару десятилетий спустя) и даже умели его обосновать. Если задать вопрос, что общего между Ахиллом и Святославом, то всякий скажет: они были великими воинами, прославились победами и рано погибли героической смертью в бою. Но на самом деле сходство куда глубже. Культ Ахилла, обожествленного после смерти (и в загробном мире взявшего в жены Елену Прекрасную) был распространен в Причерноморье и на Тамани, в местах, входивших в сферу интересов Святослава, а значит, наш князь мог что-то об этом знать. Он мог считать себя потомком Ахилла – у него была возможность получить легендарную информацию об этом герое и о предполагаемых связях Ахилла-скифа со славянами, как бы тоже скифами в глазах греков. Связи такие в средневековье считались весьма достоверными (даже в XVI–XVII веках родословную Рюрика выводили из римских императоров). А значит, Святослав вполне мог взять Ахилла себе за образец.

И вот тут начинается самое интересное. Лев Диакон и его современные комментаторы этого момента не отметили, а чтобы это заметила я, понадобились пространные работа Вадима Михайлина о мужских статусах в архаичных обществах, раскрываемые в том числе на примере судьбы Ахилла. (Аналогии со Святославом уже мои собственные.)

В чем специфика Ахилловой судьбы?

В архаичном обществе мужчины имели один из нескольких статусов. Глава рода – женатый мужчина, отец семейства, сидит дома, поддерживает хорошие отношения с соседями и покойными дедами, умножает стада, плодит детей и всячески заботится об увеличении родового благополучия, в основном материального. Он принадлежит к миру живых; умирая, передает свое «счастье» потомкам, а сам вливается в малоразличимую общность «предков». Какой-то индивидуальной личной славы ему не полагается. Он может брать в руки оружие, но в основном для защиты своих владений.

Молодые люди, сыновья главы, уходят в пространство войны и тем самым считаются ритуально мертвыми (Эта идея дошла до живой нашей современности в виде фронтового лозунга «Идущий на войну уже мертв».). На войне они получают добычу и славу, приносят их домой, увеличивая «счастье» рода, и проходят обряды очищения, чтобы снова стать живыми. Но меж ними есть разница. Старший сын женится, становится «мужем», то есть полноправным человеком, а со временем – главой рода. Младший же сын может остаться в пространстве войны на всю жизнь, и его вклад в семейное благополучие – его личная слава. Причем самый большой вклад вносится героической гибелью – она понимается как принесение самого себя в жертву богам ради блага всего войска, выкуп общей победы своей жизнью. Такие люди не оставляют потомства, но зато обретают личную славу в веках, входят в историю рода. В науке это различие получило название «доля старшего сына» и «доля младшего сына».

Возвращаясь к Ахиллу. Он – единственный сын у родителей, одновременно старший и младший. Он мог выбирать, какую жизнь ему прожить: «старшего» или «младшего», долгую и спокойную или короткую и блестящую. Он выбрал, как известно, славу и раннюю смерть, прославился воинскими подвигами и героически погиб.

Теперь смотрим на Святослава. Он тоже был единственным сыном и мог выбирать себе долю. И он тоже выбрал жизнь воина, походы в чужие земли, поиск славы, то есть «долю младшего сына». Материальной выгодой он пренебрегал, но все время повышал уровень притязаний: сперва вятичи, потом хазары, потом болгары и греки. Он одолел двоих носителей императорского титула (кагана и болгарского царя), то есть отнял и присвоил их императорское «счастье» (на третьем сломался). Чего он не хотел – так это сидеть дома, как положено «старшему сыну» и умножать семейное благополучие. «Не любо мне в Киеве», – сказал он и ушел навстречу героической, хотя и бесполезной смерти. Все его подвиги были посвящены только славе, но не пользе. В итоге в земном мире он потерял все: унаследованные и завоеванные престолы, земли, войско, добычу и саму жизнь, а оставленная им Русь на годы погрузилась в братоубийственную борьбу. Но слава его для русских равна славе Ахилла. По масштабу эти фигуры для нас вполне сопоставимы: Ахилл для нас значит чуть меньше, Святослав – чуть больше, и именно Святослав, можно не сомневаться, до сих пор предводительствует русскими воинами в Валгалле. Рожденный править Русью, он выбрал «долю младшего сына» и сделался для русской культуры ее эталонным воплощением.

Но и это еще не все. У матери Ахилла должен был родиться вовсе не он.

Матерью Ахилла была нимфа Фетида. Ее домогался Зевс, но узнал от Прометея, что насчет Фетиды существует предсказание: ее сын будет сильнее отца. Земной отец мог бы этому и обрадоваться, но Зевс испугался: более сильный сын свергнет его с небесного престола, как он сам сверг своего отца, Урана. И он выдал Фетиду за смертного, за царя Фтии Пелея.

Дальше очень тонкий момент, требует вдумывания. У Фетиды должен был родиться новый повелитель вселенной, но Зевс изменил эту судьбу, и у нее родился смертный сын, который, тем не менее, является как бы двойником того повелителя вселенной, который не родился. И вот это делает невозможным для Ахилла «долю старшего сына» – наследием его как сына Фетиды должна была стать вся вселенная, а вовсе не одна из греческих провинций. Предлагаемый ему выбор на самом деле был мнимым: не было у него выбора. Он «божественный младший сын», «младший сын в семье богов», которому суждено только одно: героизм, ранняя гибель в сражении и слава божественного масштаба.

А при чем тут Святослав? Дальше пойдет не наука, а чистая литература. Кто читал мою «Невесту из чащи», знает эту историю. Юной Эльге Бура-баба предсказала, что у нее родится единственный сын. Но он должен был родиться от волхва, Князя-Медведя, и стать его наследником, провести жизнь как волхв – хранитель границы между миром живых и мертвых. Но Эльга, будучи племянницей Олега Вещего, такой доли не пожелал и убежала из леса, чтобы выйти за Игоря и сделать своего сына князем. Это ей удалось. Но тень того волхва, той изначальной судьбы не отвязалась и постоянно сказывалась. Святослав имел все возможности стать великим правителем – и не стал. Он от рождения духом пребывал на своей истинной родине – в мире мертвых, поэтому и пошел путем Ахилла: пренебрежение земным благополучием, стремление к славе, для чего необходима героическая смерть, добровольно избранная и принятая, что важно. Идущий на войну уже мертв, а Святослав всю жизнь прожил на войне, то есть прожил ритуально мертвым. На этот счет у нас есть практически аутентичный источник: для его характеристик летописец взял отрывки из поминальных песен по нему. С «долей старшего сына», хоть он и был ее единственным наследником, не сложилось: Святославу было в Киеве не любо, его там тоже не любили («чужой земли ищешь, а своей пренебрегаешь»). Уже в старой традиции к его судьбе применили определение «Чужое ища, свое потеряешь». Но это был, так сказать, обывательских взгляд на жизнь, по которому земное благополучие – единственная цель. А у Святослава цель была другая. Он был духовно рожден для «доли младшего сына», где героическая гибель и вечная слава и есть главная цель, а достижение ее – конечный успех судьбы. Как Ахилл был аватаром повелителя вселенной, так Святослав был аватаром Ахилла. Оба они погибли молодыми, как и положено эпическому герою такого типа (по летописному счислению, Святослав дожил лишь до 30 лет, то есть не вышел в возраст зрелости.)

В схему эту укладываются и те факты, что жены Святослава неизвестны, а самый знаменитый из его сыновей – незаконнорожденный, поскольку законных детей у «младшего сына» – воина, ритуально мертвого, – быть и не может. Сам же Владимир был рожден в прямом смысле в Нави (см. роман «Малуша»).

Часть этого рассуждения, как видите, мой художественный вымысел. Но он идеально дополняет картину летописной судьбы Святослава. Мне давно кажется, что мои замыслы и книги – это статуи, которые уже существуют в целом виде, но закопаны в землю. Мне нужно только их откопать. Творческая интуиция – это знание, где копать.

Я помню, что реальный человек, эпический герой и литературный персонаж – это три разных человека, как Маркс, Энгельс и Роза Люксембург. Но, как и в случае с княгиней Ольгой, Святослав для нашей культуры ценен именно как эпический герой. В отличие от матери, ничего реального для развития страны он не сделал, все его достижения сгинули вместе с ним. Он в прямом смысле выкупил вечную славу в обмен на какую-либо земную пользу.

Мифологические аспекты образа Святослава на этом не заканчиваются. Связанные с его детством были мной рассмотрены в книге «Княгиня Ольга. Пламенеющий миф», для более поздних время придет потом.

Теперь немного об исторической основе. Здесь есть несколько интересных моментов, которые могут вызвать вопросы. Во-первых, меч Ахилла. Знатоки могли по описанию узнать в нем скифский акинак, причем вполне конкретную находку (за образец был взят меч из группы курганов «Пять Братьев» на берегу Дона, вторая половина IV века до нашей эры).

Кстати сказать, в идее дать Святославу в руки акинак я отнюдь не новатор. В романе Светланы Кайдаш-Лакшиной «Княгиня Ольга» скифский народ благополучно дожил в Киеве до Х века и даже играет здесь заметную роль. «…нянька скифское зелье – и корень и траву – знала от мужа-скифа, о котором и думать забыла она, княгиня. Давно это было, и теперь вспомнилось с трудом, как что-то далекое и неясное, что князь Олег не хотел, чтобы скифы были близки к княжескому дворцу»…

Или вот описание Святослава в романе Станислава Пономарева «Гроза над Русью» (1989 год):

Август – титул византийского императора.

Аль-Баб – одно из древних названий Дербента.

Арран – мусульманское название области на территории совр. Азербайджана, с центром в городе Бердаа, где в 943 году пытались захватить власть какие-то русы.

Бальдр – сын Одина, бог из рода асов, прекраснейший из всех. Принято считать, что Бальдр – бог весны м возрождения природы, но, скорее всего, он воплощает образ «идеальной жертвы», поскольку единственный связанный с ним сюжет – рассказ о его гибели от рук его брата Хёда.

Бармица – кольчужная сетка, закрывающая шею, иногда лицо тоже, кроме глаз.

Бережатые – телохранители, либо охрана.

Берсерк – «медвежья рубашка» – легендарные скандинавские воины, чьи боевые возможности превышали обычные человеческие. Обладали несокрушимой мощью и отвагой, в бою не чувствовали ран, умели призвать в себя дух дикого зверя; бывали подвержены приступам бешенства, необузданной ярости. В знак воплощения в себе медведя носили на голое тело медвежью шкуру. Поверье это является остатком медвежьего культа и, возможно, воинских духовных практик первобытных мужских охотничьих союзов. Есть разные мнения, что такое ярость берсерка – результат тренировок, наследственность или психическое расстройство.

Ближики – близкие, приближенные.

Булгар – древняя столица булгарского царства, близ современной Казани.

Булгары – тюркоязычный народ, родственный хазарам, в раннем средневековье проживал на средней Волге.

Валгалла – дворец Одина, где он собирает павших воинов.

Валькирии – воинственные девы полубожественной природы, помощницы Одина, по его приказу переносящие павших героев с поля битвы в Валгаллу. Поэтому считаются тесно связанными с войной, имеют эпитеты «шлемоносная дева» и так далее, в поэтическом языке битва именуется «пляской валькирий», например. Изначально это был образ женских духов-посредников, переносящих души из мира живых в мир мертвых.

Вальпурга Айхштеттская – одна из самых почтаемых в Германии святых, жила в VIII веке. Родилась с Южной Англии, в компании других будущих святых приехала в Германию содействовать ее просвещению. Основала женскую общину в Хайденхайме (епископство Айхштетт), объединила под своим управлением несколько монастырей, ставших в это время стали центрами христианства в Германии. День памяти – 1 мая, совпал с праздником весны у древних германцев, который со временм стал воспринимться как ведьминский шабаш, и все вместе получилос название Вальпургиевой ночи.

Варяжское море – древнерусское название Балтийского моря.

Василевс – византийский император.

Василея Ромейон – Держава ромеев, самоназвание Византии.

Велес (Волос) – один из главных славянских богов, хозяин подземных богатств и мира мертвых, покровитель лесных зверей и домашнего скота, бог охоты, скотоводства, торговли, богатства и всяческого изобилия.

Вено – выкуп за невесту.

Вздевалка – архаичная девичья одежда в виде прямой рубахи с короткими рукавами, белого цвета, из тонкой шерсти или полушерстяная.

Видок – свидетель неких событий.

Вира – штраф в пользу князя на тяжкие преступления.

Вифиния – провинция Византии на южном берегу Черного моря.

Водимая жена – законная, взятая при взаимном согласии обоих родов и при соблюдении обрядов, что давало ей и ее детям права на наследство, положение и так далее. В противоположность ей, младшие жены (наложницы, хоти) происходили из пленниц или брались без договора, и их дети прав наследования не имели. Для различения младшей жены и старшей ключевым был именно факт договора между родами, что делало брак средством общественных связей.

Волосник – славянский головной убор замужней женщины, похожий на шапочку, скрывающий волосы, носился под убрусом.

Восточное море – Балтийское море.

Встрешный бес – злой дух в виде вихря.

Вуй – дядя по матери.

Вятичи – восточнославянское племя, в то время проживало на Верхней Оке и ее притоках.

Греческое море – Черное море.

Греческое царство – древнерусское название Византии.

Гривна (серебра) – счетная единица денежно-весовой системы, выраженная в серебре стоимость арабского золотого (динара): 20 дирхемов, что составляло 58–60 г серебра.

Гривна (шейная) – ожерелье, нагрудное украшение в виде цепи или обруча, могло быть из бронзы, серебра, железа.

Гриди – военные слуги князя, составлявшие его дружину. Гридьба – собирательное понятие.

Гридница – помещение для дружины, приемный и пиршественный зал в богатом доме.

Гудьба – музыка.

Дажьбог – бог белого (дневного) света.

Далматика – длинная широкая верхняя рубаха с разрезами по бокам, носилась как мирянами обоего пола, так и церковниками. Почти всегда шилась из шелка, привезенного из Византии. Далматики носили в Древнем Риме первохристиане, в православной Византии она стала основной формой одежды.

Деверуша – жена брата мужа (деверя) по отношению к женщине. То есть для замужней женщины брат мужа – деверь, его джена – деверуша.

Дерга – архаичная «юбка», могла быть из одного куска темного шерстяного полотна, обертывалась вокруг талии и скреплялась поясом.

Земля Деревская – область племени древлян.

Децкая изба – изба для челяди, что позже называлось «людская».

Драуг – неупокоенный мертвец в Скандинавии, поднятый колдовством и оправленный причинять кому-то вред.

Дренги (сканд.) – молодые воины. Употребляется в значении «парни».

Ёрту – название жилища (юрты) в языке булгар, огузов, кипчаков (собственно «дом»).

Ётун (иначе йотун) – злобный великан в др. – сканд. мифологии.

Ётунхейм – мир льда, страна ледяных великанов, один из девяти миров, составляющих мифологическую вселенную. Мог использоваться как обозначение крайнего севера, недоступного для людей.

Жальник – кладбище.

Инглинги – древний правящий род в Швеции, происходит от Одина.

Ираклия – (Гераклея Понтийская), древнегреческая колония-византийский город на южном берегу Черного моря.

Источник Мимира – источник мудрости, бьющий у корней Мирового Ясеня, в нем обитают норны (девы судьбы). В нем хранится правый глаз Одина, отданный за право выпить из источника.

Итиль (город) – столица Хазарии, располагалась в нынешней Астраханской области, в наше время ее местоположение предположительно обнаружили.

Итиль (река) – Волга, в древности главным образом в нижнем течении.

Каган – сакральный глава Хазарии, реальной власти не имел.

Карша – Керчь.

Клеть – отдельно стоящее помещение, обычно без печи, использовалась как кладовка или летняя спальня.

Константин-град, Константинополь (Миклагард, сейчас – Стамбул) – столица Византии (Греческого царства).

Корляги (здесь) – дружинное обозначение рейнских мечей, буквально «французы», от герм. «Karling».

Корсунь – Херсон, древний греческий город-колония в Крыму (совр. Севастополь).

Корсуньская страна – древнерусское название Крыма.

Ксифос – наиболее частое название меча у Гомера.

Лживые саги – саги фантастического содержания, сказки.

Лиоба Бишофхаймская – германская святая, жила в VIII веке, родилась в Англии, приняла монашество. Переехала в Германию и много способствовала развитию там женского монашества.

Локоть – мера длины, примерно 40–50 см в разных традициях.

Марена – богиня мертвых.

Мега Палатион — Большой Дворец в Константинополе. Палатион – дворец. От этого слова происходят русское «палата» и даже «полати».

Меря – древнее угро-финское племя, упоминается еще в Повести Временных лет как стоявшее у истоков древнерусской государственности. Проживало на территории современных Ярославской и Костромской области, на Ростовском и Плещеевом озерах. Было полностью ассимилировано русскими (славянами). Изучается по археологическим данным. Мерянский язык не сохранился, является предметом реконструкции.

Мерянская река (Мерян-река для славян и Мерехоть для мери) – здесь так называется водный маршрут по западным притокам верхней Волги и самой Волге, ведущий от новгородских земель в хазарские (к Каспийскому морю). Песь – Чагодоща – Молога – Волга.

Мокошь – верховное женское божество Древней Руси, покровительница женских работ и создательница судьбы.

Морской конунг – предводитель дружины викингов на корабле, не обязательно королевского рода.

Мрец – ходячий мертвец.

Навец – ходячий мертвец-упырь, ходящий в теле и сосущий кровь.

Навка – неупокоенная душа.

Навь (Нави) – царство мертвых.

Науз – оберег, обычного в виде нити, шнура и так далее, с заговоренными узлами, для защиты от зла.

Невидимец – злой дух, черт.

Нидхегг – дракон нижнего мира у скандинавов.

Норны – богини судьбы в скандинавской мифологии. Обычно считается, что их три (Урд, Верданди, Скульд), но в принципе это «неразличимое множество». Главная из них – Урд, определяющая срок смерти человека.

Носов – архаичная славянская мужская одежда и виде широкой рубахи.

Один – старший из богов Асгарда, мудрец, создатель рун, отец и предводитель прочих богов, считается богом мертвых и колдовства, покровителем мужских воинских союзов. Имеет множество прозвищ (Всеотец, Повелитель Битв, Бог Воронов, Бог Повешенных, и так далее, около сотни).

Оружники, либо Отроки оружные – военные слуги непосредственного окружения князя либо другого знатного лица, телохранители.

Оружничий – оруженосец.

Отрок – 1) слуга знатного человека, в том числе вооруженный; 2) подросток. Вообще выражало значение зависимости.

Павечерница – зимние вечерние собрания женщин и молодежи для рукоделья и всяких забав.

Паробок – парень.

Перестрел – дистанция в 40 шагов.

Плахта – архаичный род юбки, надевался по достижении половой зрелости.

Повой – женский головной убор, скрывавший волосы, нижний, поверх которого еще надевалась украшенная кичка (кика, сорока и так далее).

Поклад – некий предмет (кость, яичная скорлупа, сушеная лягушка и так далее), наделенный магическими функциями: его заговаривают на порчу и подкидывают в дом жертве, закапывают на дворе, прячут как-то еще.

Поруб – темница в виде сруба, закопанного в землю.

Послух – свидетель при договоре, сделке или клятве.

Постельник – тюфяк, матрас.

Руги, Ругия – так на Западе называли русов и Русь, механически перенеся на них название одного древнего кельтского племени.

Рушник – полотенце.

Свеаланд – Швеция, «земля свеев».

Свита – верхняя суконная одежда, нечто вроде «демисезонного пальто».

Северные Страны – общее название всех скандинавских стран.

Северный язык – иначе древнесеверный, древнеисландский, иногда еще назывался датским, хотя на нем говорили по всей Скандинавии. В те времена отличий в языке шведов, норвежцев и датчан еще практически не было.

Середина Лета – у скандинавов праздник летнего солнцестояния, 21 июня.

Скрам (скрамасакс) – длинный ударный нож, использовался как статусный заменитель меча для посещения тех мест, куда нельзя входить с оружием.

Суденицы – богини судьбы, небесные пряхи, по разным представлениям, их две или три.

Сулица – короткое метательное копье (в отличие от собственно копья, предназначенного для ближнего боя).

Сюрнес (Свинеческ) – древнейшее городище при впадении в Днепр реки Свинки (Свинца), в дальнейшем вокруг него формировался комплекс поселений и погребений, называемый в науке Гнездово, иначе – первоначальный Смоленск. Существовало с конца VIII века. Гнездово – один из крупнейших очагов скандинавского присутствия на Руси.

Тиун – управляющий богатым хозяйством.

Тканка – девичий головной убор в виде ленты.

Тор – бог грома, победитель великанов.

Убрус – головной убор замужних женщин, длинный кусок полотна, обернутый вокруг головы и скрывающий волосы.

Умбон – железная выпуклая бляха в середине щита. Нужна была для удобства держать щит и для защиты кисти.

Фафнир – дракон, обладатель сокровищ.

Фоллис – византийская медная монета.

Хазарское море – Каспийское.

Хакан-бек – шад, царь и т. д. – одно из названий второго лица в Хазарии, главы реального управления, светской и военной власти, в отличие от кагана, священного правителя без реальных полномочий.

Харальд Боезуб – легендарный скандинавский король, живший в VIII веке. Завоевал множество стран, прожил 150 лет и погиб (от руки самого Одина) в величайшей битве всех времен и народов, устроенной им с целью достичь героической гибели.

Хедебю – один из крупнейших датских торговых центров тех времен, вблизи усадьбы конунгов, сейчас Шлезвиг (Германия).

Хель – богиня смерти скандинавского пантеона, хозяйка мира мертвых, с лицом наполовину красным, наполовину иссиня-черным. Также страна мертвых в скандинавской мифологии.

Хирдман (hirðmenn) – именно это слово переводчики саг и переводят как «дружинники» – оно обозначало основную часть королевской дружины. Снорри Стурлусон называет их «домашней стражей» конунга. Здесь употребляется как название военных слуг вождя со скандинавскими корнями, не забывшего родной язык.

Хольмгард – в совр. литературе – Рюриково городище, поселение на Волхове близ Ильменя, со следами проживания богатой скандинавской дружины. Было основано в середине IX века (постройка укрепления произошла, по дендродатам, в 859–861 годах). Есть версия, что в ранних источниках (когда современного Новгорода еще не было) Новгородом именовалось именно Рюриково городище, но они с Новгородом никогда не были единым поселением (как и сейчас), и мне кажется сомнительным, чтобы два разных пункта могли по очереди или одновременно носить одно и то же имя.

Хорс – бог солнца.

Хоть – наложница, младшая жена, любовница.

Царьград – русское название Константинополя.

Черевьи – вид шитой обуви, башмаки.

Чудь – общее обозначение древних финноязычных племен, живших на севере и северо-востоке Руси.

Шеляг – так звучало на русской почве скандинавское название серебряной монеты – «скиллинг». Сама эта монета – арабский дирхем, примерно 2,7 г серебра.

Шеляг – так звучало на русской почве скандинавское название серебряной монеты – «скиллинг». Сама эта монета – арабский дирхем, примерно 2,7 г серебра.

Шомнуша – спальный чулан, хозяйская спальня. Образовано от слова somnhus (спальный покой).

Шушка – архаичная часть девичьего славянского костюма, в виде широкой рубахи из белой шерсти.

Эйнхерии – воины, павшие в битвах и обитающие во дворце Одина.

Ярилин день – славянский праздник солнцестояния, около 21 июня.

Ятровь – жена сына, брата, деверя, шурина.

Княжеская семья

Эльга, княгиня, 41 год

Святослав, ее сын и соправитель, 25 лет

Бранислава, дочь Эльги и сестра Святослава, 13 лет

Прияслава, жена Святослава, дочь смолянского князя Сверкера (покойного), 22 года

Ярополк, сын Святослава от Прияславы, 5 лет

Олег, сын Святослава от Горяны, 3 года

Горяна Олеговна, вторая (бывшая жена Святослава), уехала в Германию, 21 год

Асмунд, двоюродный брат Эльги, 43 года

Вальгард, 25 лет, племянник Эльги, старший сын Асмунда от Пестрянки

Торлейв, 21 год, племянник Эльги, сын Пестрянки (Фастрид) и Хельги Красного

Сванхейд, 72 года, свекровь Эльги, мать Ингвара, живет в Хольмгарде.